Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Jack London. The Sea Wolf (bilingual)









CHAPTER I

ГЛАВА I


     I scarcely know where to  begin, though  I sometimes facetiously  place
the cause  of  it all to Charley Furuseth's credit. He kept a summer cottage
in Mill Valley, under the shadow of Mount  Tamalpais, and  never occupied it
except  when  he  loafed through the winter mouths  and  read  Nietzsche and
Schopenhauer to rest his brain. When summer came on, he elected to sweat out
a hot and  dusty existence in the  city and to toil incessantly. Had  it not
been my custom  to run up to see  him every Saturday  afternoon  and to stop
over till Monday morning, this particular January  Monday morning  would not
have found me afloat on San Francisco Bay.

     Не  знаю,  право, с чего начать,  хотя иногда, в  шутку, я сваливаю всю
вину на  Чарли Фэрасета.  У него  была  дача в  Милл-Вэлли,  под  сенью горы
Тамальпайс,  но он  жил  там  только  зимой, когда ему хотелось отдохнуть  и
почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпочитал
изнывать от жары и пыли в городе и  работать не покладая рук. Не будь у меня
привычки  навещать его каждую субботу и оставаться до понедельника,  мне  не
пришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памятное январское утро.


     Not but that I was afloat in a  safe craft, for the Martinez  was a new
ferry-steamer,  making her fourth or fifth trip on the run between Sausalito
and San Francisco.The  danger lay in the heavy fog which  blanketed the bay,
and of which, as a landsman, I had little  apprehension.In fact, I  remember
the placid exaltation with which I took up  my position on the forward upper
deck, directly beneath the pilot-house, and allowed  the mystery of  the fog
to lay hold of  my imagination.A fresh breeze was blowing, and  for a time I
was alone in the moist obscurity  - yet not alone, for I was dimly conscious
of  the presence of the pilot, and  of what I took to be the captain, in the
glass house above my head.

     Нельзя  сказать, чтобы "Мартинес", на котором  я плыл,  был  ненадежным
судном; этот новый пароход  совершал  уже свой четвертый  или пятый рейс  на
переправе между Саусалито и Сан-Франциско.Опасность таилась в густом тумане,
окутавшем бухту, но я, ничего не  смысля в мореходстве,  и не догадывался об
этом.Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я на носу парохода, на
верхней  палубе,  под  самой рулевой  рубкой,  и таинственность нависшей над
морем  туманной пелены  мало-помалу  завладела  моим воображением.Дул свежий
бриз, и некоторое время я был один среди сырой мглы -- впрочем, и не  совсем
один,  так  как  я  смутно  ощущал  присутствие   рулевого  и  еще  кого-то,
по-видимому, капитана, в застекленной рубке у меня над головой.


     I remember  thinking how  comfortable it was, this  division of  labour
which  made  it  unnecessary  for  me  to  study  fogs,  winds,  tides,  and
navigation, in order to visit my friend who lived across an arm of the sea.
     It was good  that men  should  be  specialists, I mused.  The  peculiar
knowledge of the pilot and captain sufficed for many thousands of people who
knew no more of the sea and navigation than I knew.

     Помнится, я  размышлял  о  том, как хорошо,  что существует  разделение
труда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую науку, если
хочу навестить друга, живущего по ту сторону залива.
     Хорошо, что  существуют специалисты -- рулевой и капитан, думал я, и их
профессиональные  знания  служат  тысячам  людей,  осведомленным  о  море  и
мореплавании не больше моего.


     On  the other hand,  instead  of  having to  devote  my  energy  to the
learning of a multitude of  things, I concentrated  it upon a few particular
things,  such  as, for  instance, the  analysis of  Poe's  place in American
literature - an essay of mine, by the way, in the current  Atlantic.  Coming
aboard, as  I  passed through the cabin, I had  noticed  with  greedy eyes a
stout gentleman reading the Atlantic, which  was open at  my very essay. And
there it  was again, the division  of labour, the special  knowledge  of the
pilot  and  captain which  permitted the stout gentleman to read  my special
knowledge on  Poe  while  they  carried  him safely  from  Sausalito  to San
Francisco.

     Зато я не трачу своей энергии  на изучение множества предметов, а  могу
сосредоточить ее на некоторых специальных  вопросах,  например  --  на  роли
Эдгара  По в  истории американской литературы,  чему, кстати  сказать,  была
посвящена  моя  статья,   напечатанная   в  последнем   номере  "Атлантика".
Поднявшись  на пароход  и заглянув в салон, я не без удовлетворения отметил,
что номер "Атлантика" в руках у какого-то дородного джентльмена раскрыт  как
раз  на моей  статье. В  этом  опять  сказывались  выгоды разделения  труда:
специальные  знания   рулевого  и  капитана   давали  дородному  джентльмену
возможность  -- в то время как  его благополучно переправляют на пароходе из
Саусалито в Сан-Франциско -- ознакомиться с плодами моих специальных знанийо
По.


     A red-faced man, slamming the cabin door behind him and stumping out on
the deck, interrupted my reflections, though  I  made  a mental note  of the
topic  for  use in a projected essay  which I  had thought  of  calling "The
Necessity for Freedom: A Plea  for  the Artist."  The  red-faced  man shot a
glance up  at the pilot-house,  gazed around at the fog, stumped  across the
deck  and  back (he evidently had artificial legs),  and stood  still  by my
side, legs wide apart, and with an expression of keen enjoyment on his face.
I was not wrong when I decided that his days had been spent on the sea.

     У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый  человек
затопал по палубе,  прервав мои размышления. А я только что  успел  мысленно
наметить  тему  моей будущей  статьи, которую  решил  назвать "Необходимость
свободы.  Слово в защиту  художника".  Краснолицый бросил  взгляд на рулевую
рубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял взад и вперед по палубе
-- очевидно,  у  него  были  протезы  -- и  остановился  возле  меня, широко
расставив  ноги;  на  лице  его  было  написано  блаженство.  Я  не  ошибся,
предположив, что он провел всю свою жизнь на море.


     "It's  nasty weather like this here that  turns heads grey before their
time," he said, with a nod toward the pilot-house.

     -- От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! -- проворчал он, кивая в
сторону рулевой рубки.


     "I had  not  thought there  was any particular strain," I answered. "It
seems as  simple as A, B,  C.  They  know  the  direction  by  compass,  the
distance,   and  the  speed.  I  should  not  call  it  anything  more  than
mathematical certainty."

     -- Разве это создает какие-то особые трудности? -- отозвался я. -- Ведь
задача проста,  как  дважды два  --  четыре.  Компас указывает  направление,
расстояние  и  скорость  также  известны.  Остается  простой  арифметический
подсчет.


     "Strain!" he snorted. "Simple as A, B, C! Mathematical certainty!"

     -- Особые трудности! --  фыркнул собеседник. -- Просто, как  дважды два
-- четыреАрифметический подсчет.


     He seemed  to brace himself up  and lean backward against the air as he
stared at me.

     Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом.


     "How about this here  tide that's rushin' out through the Golden Gate?"
he demanded, or bellowed, rather. "How fast is she ebbin'? What's the drift,
eh? Listen to that,  will you? A bell-buoy, and we're a-top of  it!  See 'em
alterin' the course!"

     --  А что вы  скажете об  отливе,  который  рвется в Золотые Ворота? --
спросил или, вернее,  пролаял он. -- Какова скорость течения? А как относит?
А   это  что  --   прислушайтесь-каКолокол?   Мы   лезем  прямо  на  буй   с
колоколомВидите -- меняем курс.


     From out of the fog  came the  mournful tolling of a bell, and  I could
see  the  pilot  turning the wheel with great rapidity. The bell,  which had
seemed  straight ahead,  was now sounding from the side. Our own whistle was
blowing hoarsely, and from time to time the sound  of other whistles came to
us from out of the fog.

     Из  тумана  доносился  заунывный звон,  и я увидел, как рулевой  быстро
Завертел  штурвал. Колокол  звучал теперь не  впереди,  а  сбоку. Слышен был
хриплый гудок нашего парохода, и время от времени на него откликались другие
гудки.


     "That's a ferry-boat of  some sort,"  the new-comer said, indicating  a
whistle off to the right. "And there! D'ye  hear that? Blown  by mouth. Some
scow schooner,  most  likely.  Better watch  out,  Mr.  Schooner-man.  Ah, I
thought so. Now hell's a poppin' for somebody!"

     -- Какой-то  еще  пароходишко!  --  заметил  краснолицый, кивая вправо,
откуда доносились  гудки. --  А  этоСлышите?  Просто  гудят  в рожок. Верно,
какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и знал.
Сейчас кто-то хлебнет лиха!


     The   unseen  ferry-boat  was  blowing  blast  after   blast,  and  the
mouth-blown horn was tooting in terror-stricken fashion.

     Невидимый пароход  давал гудок за гудком, и рожок вторил ему, казалось,
в страшном смятении.


     "And now they're payin' their respects to each other and tryin'  to get
clear," the red-faced man went on, as the hurried whistling ceased.

     --  Вот  теперь они обменялись любезностями  и стараются разойтись,  --
продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли.


     His  face  was  shining,  his  eyes  flashing  with  excitement  as  he
translated into articulate language the speech of the horns and sirens.

     Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки, а щеки у него
горели и глаза сверкали.


     "That's a steam-siren a-goin'  it over there to the left.  And you hear
that fellow with a frog in his  throat  - a steam schooner as near  as I can
judge, crawlin' in from the Heads against the tide."

     -- Слева пароходная сирена,  а  вон там, слышите, какой хрипун, -- это,
должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу отливу.


     A  shrill little  whistle,  piping as  if  gone mad, came from directly
ahead  and  from  very  near at  hand. Gongs  sounded on  the  Martinez. Our
paddle-wheels stopped, their pulsing beat  died away,  and then they started
again. The shrill  little whistle, like the  chirping of a cricket  amid the
cries  of  great beasts, shot  through  the fog  from more to  the side  and
swiftly grew faint and fainter. I looked to my companion for enlightenment.

     Пронзительный свисток неистовствовал как одержимый где-то совсем близко
впереди. На  "Мартинесе"  ему ответили ударами гонга. Колеса нашего парохода
остановились, их пульсирующие удары по воде замерли,  а затем возобновились.
Пронзительный  свисток,  напоминавший  стрекотание  сверчка среди рева диких
зверей, долетал теперь из  тумана,  откуда-то сбоку, и  звучал все  слабее и
слабее. Я вопросительно посмотрел на своего спутника.


     "One of them dare-devil launches,"  he said.  "I almost wish we'd  sunk
him,  the little rip!  They're the cause of more trouble. And what good  are
they?  Any jackass  gets  aboard one and runs  it  from  hell  to breakfast,
blowin'  his whistle to beat the  band and tellin' the  rest of the world to
look  out  for  him, because he's comin'  and  can't  look out for  himself!
Because he's comin'! And  you've got to look out, too! Right of way!  Common
decency! They don't know the meanin' of it!"

     --  Какой-то отчаянный  катерок,  --  пояснил  он. -- Прямо  стоило  бы
потопить его! От них  бывает много  бед, а кому они нужны? Какой-нибудь осел
заберется на  этакую  посудину и  носится по морю, сам  не  зная  зачем,  да
свистит как  полоумный. А все должны сторониться,  потому что, видите ли, он
идет и сам-то  уж никак посторониться  не умеетПрет вперед, а вы  смотрите в
обаОбязанность  уступать  дорогу!  Элементарная  вежливостьДа  они  об  этом
никакого представления не имеют.


     I  felt quite amused at his  unwarranted  choler, and while he  stumped
indignantly up and down I fell to dwelling upon the romance  of the fog. And
romantic it  certainly  was -  the fog,  like  the  grey shadow of  infinite
mystery, brooding over the whirling  speck of earth; and  men, mere motes of
light and  sparkle,  cursed with  an insane  relish  for work,  riding their
steeds of wood and steel through the heart of the mystery, groping their way
blindly through the Unseen, and clamouring and clanging  in confident speech
the while their hearts are heavy with incertitude and fear.

     Этот  необъяснимый гнев  немало  меня  позабавил; пока  мой  собеседник
возмущенно ковылял  взад и вперед,  я снова поддался романтическому  обаянию
тумана.  Да, в  этом тумане, несомненно,  была своя романтика. Словно серый,
исполненный таинственности призрак,  навис он  над крошечным  земным  шаром,
кружащимся в мировом пространстве.  А люди, эти искорки или пылинки, гонимые
ненасытной жаждой  деятельности,  мчались  на  своих  деревянных и  стальных
конях. Сквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь в Незримом, и
шумели,  и  кричали  самонадеянно,  в то  время  как  их  души  замирали  от
неуверенности и страха!


     The voice of my companion brought me back to myself with a laugh. I too
had been groping  and  floundering,  the while I thought  I rode  clear-eyed
through the mystery.

     Голос  моего  спутника  вернул  меня  к   действительности  и  заставил
усмехнуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно сквозь
тайну?


     "Hello! Somebody comin'  our way," he was saying. "And d'ye  hear that?
He's comin' fast. Walking right along. Guess he don't hear us yet. Wind's in
wrong direction."

     -- Эге! Кто-то идет  нам навстречу, -- сказал краснолицый. --  Слышите,
слышите? Идет  быстро и прямо  на нас. Должно  быть, он нас еще  не  слышит.
Ветер относит.


     The  fresh breeze was blowing right down upon  us, and I could hear the
whistle plainly, off to one side and a little ahead.

     Свежий  бриз дул  нам  в  лицо,  и  я отчетливо различил гудок сбоку  и
немного впереди.


     "Ferry-boat?" I asked.

     -- Тоже пассажирский? -- спросил я.


     He nodded,  then added, "Or he wouldn't be  keepin' up such a clip." He
gave a short chuckle. "They're gettin' anxious up there."

     Краснолицый кивнул. -- Да, иначе он не летел бы так, сломя голову. Наши
там забеспокоились! -- хмыкнул он.


     I  glanced up. The captain had thrust his head and shoulders out of the
pilot-house, and was  staring intently into the fog as though by sheer force
of will  he could penetrate it. His face was anxious, as  was the face of my
companion,  who had stumped  over to  the  rail and was gazing  with  a like
intentness in the direction of the invisible danger.

     Я  посмотрел  вверх. Капитан  высунулся  по  грудь  из рулевой рубки  и
напряженно вглядывался в туман, словно стараясь силой воли проникнуть сквозь
него.  Лицо  его  выражало  тревогу.  И  на  лице  моего  спутника,  который
проковылял к  поручням  и пристально смотрел  в  сторону незримой опасности,
тоже была написана тревога.


     Then everything happened,  and  with  inconceivable rapidity.  The  fog
seemed to break away as though split by a  wedge, and the bow of a steamboat
emerged,  trailing fog-wreaths on either side like seaweed on the  snout  of
Leviathan.  I  could see the  pilot-house  and  a white-bearded man  leaning
partly  out  of it,  on  his elbows. He was clad  in a  blue uniform, and  I
remember  noting  how  trim  and  quiet  he  was.  His quietness, under  the
circumstances,  was terrible. He accepted Destiny, marched hand in hand with
it, and  coolly measured the stroke. As  he leaned there, he  ran a calm and
speculative eye over us, as though  to  determine the  precise point of  the
collision, and took  no notice whatever  when our  pilot,  white with  rage,
shouted, "Now you've done it!"

     Все произошло с  непостижимой  быстротой. Туман раздался в стороны, как
разрезанный  ножом,  и перед  нами  возник нос парохода,  тащивший за  собой
клочья  тумана, словно Левиафан --  морские водоросли.  Я разглядел  рулевую
рубку и белобородого старика,  высунувшегося из нее.  Он  был  одет  в синюю
форму,  очень  ловко  сидевшую на нем,  и,  я  помню, меня поразило, с каким
хладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах казалось
страшным.  Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и  с полным самообладанием
ждал удара. Холодно и как бы задумчиво смотрел он на нас, словно прикидывая,
где  должно  произойти  столкновение,  и  не  обратил никакого  внимания  на
яростный крик нашего рулевого: "Отличились!"


     On looking back,  I  realize that  the  remark was too obvious  to make
rejoinder necessary.

     Оглядываясь в  прошлое,  я  понимаю,  что  восклицание  рулевого  и  не
требовало ответа.


     "Grab hold of something and hang on," the red-faced man said to me. All
his bluster  had  gone, and  he  seemed  to  have  caught  the  contagion of
preternatural calm.

     --  Цепляйтесь  за  что-нибудь  и  держитесь   крепче,  --  сказал  мне
краснолицый. Весь его задор слетел с него, и  он, казалось, заразился тем же
сверхъестественным спокойствием.



     "And listen  to the women scream," he said  grimly - almost bitterly, I
thought, as though he had been through the experience before.

     -- Ну, сейчас женщины поднимут визг! -- сердито, почти злобно проворчал
он, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать.


     The  vessels came together before I could follow  his advice.  We  must
have  been  struck  squarely  amidships,  for  I  saw  nothing, the  strange
steamboat having passed beyond my line of vision.  The Martinez heeled over,
sharply,  and there was a crashing and rending of timber. I was thrown  flat
on  the wet deck, and before I could scramble to my feet I heard the  scream
of the women.  This it  was,  I  am  certain,  - the most  indescribable  of
blood-curdling  sounds,  -  that threw me  into a panic.  I  remembered  the
life-preservers  stored in  the cabin, but  was  met at  the door  and swept
backward by  a wild  rush of men  and women.  What happened in  the next few
minutes  I do not recollect,  though I have  a clear remembrance  of pulling
down  life-preservers  from  the overhead  racks,  while  the red-faced  man
fastened them about the bodies of an hysterical  group of women. This memory
is  as distinct and  sharp  as  that  of any  picture  I have seen.  It is a
picture, and I can see it now, - the jagged edges of the hole in the side of
the  cabin,  through  which the  grey  fog  swirled  and  eddied; the  empty
upholstered seats, littered with all the evidences of sudden flight, such as
packages, hand satchels,  umbrellas, and wraps;  the stout gentleman who had
been reading my essay, encased in cork and canvas, the magazine still in his
hand, and asking me  with monotonous insistence if I thought there  was  any
danger; the red-faced man, stumping gallantly around  on his artificial legs
and  buckling  life-preservers  on all corners;  and finally, the  screaming
bedlam of women.

     Суда  столкнулись  прежде,  чем я  успел  воспользоваться его  советом.
Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это произошло
вне поля моего зрения,  и я ничего  не видел. "Мартинес"  сильно накренился,
послышался треск ломающейся  обшивки.  Я упал плашмя на мокрую  палубу и  не
успел еще подняться на ноги, как  услышал  крик женщин. Это был неописуемый,
душераздирающий вопль, и  тут меня объял ужас. Я  вспомнил, что спасательные
пояса  хранятся  в салоне, кинулся  туда,  но  у  дверей столкнулся с толпой
обезумевших  пассажиров,  которая отбросила меня назад. Не помню,  что затем
произошло, --  в  памяти моей сохранилось только  воспоминание  о том, как я
стаскивал  спасательные  пояса  с полок над  головой, а  Краснолицый человек
надевал их  на бившихся в истерике женщин.  Это  я  помню  отчетливо, и  вся
картина  стоит у меня  перед глазами.  Как  сейчас  вижу  я зазубренные Края
пробоины в стене салона и вползавший в это отверстие клубящийся серый туман;
пустые мягкие  диваны с разбросанными на них пакетами, саквояжами, зонтами и
пледами,  оставленными во время внезапного бегства; полного джентльмена,  не
так давно мирно читавшего мою статью, а теперь напялившего на себя пробковый
пояс и с монотонной настойчивостью  вопрошавшего меня (журнал с моей статьей
все еще  был  у него  в руке), есть  ли  опасность;  краснолицего  человека,
который бодрю ковылял на своих искусственных ногах и надевал пояса  на всех,
кто появлялся в каюте... Помню дикий визг женщин.


     This it  was, the screaming of the women, that most tried my nerves. It
must  have  tried, too, the nerves  of the red-faced man, for I have another
picture  which will never fade from my mind. The stout gentleman is stuffing
the magazine into his overcoat  pocket and  looking on  curiously. A tangled
mass of women, with drawn, white faces and open mouths,  is shrieking like a
chorus of  lost souls; and  the  red-faced man, his face  now purplish  with
wrath,  and  with  arms  extended  overhead  as  in   the  act  of   hurling
thunderbolts, is shouting, "Shut up! Oh, shut up!"

     Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимому,
страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина навсегда осталась у меня
в  памяти:  плотный  джентльмен  засовывает  журнал  в  карман  пальто  и  с
любопытством  озирается  кругом;  сбившиеся  в  кучу  женщины,  с  бледными,
искаженными страхом лицами, пронзительно кричат, словно  хор погибших душ, а
краснолицый человек,  теперь  уже  совсем багровый  от гнева, стоит  в  позе
громовержца, потрясая над головой кулаками, и орет: -- ЗамолчитеДа замолчите
же!


     I remember  the scene impelled  me to sudden  laughter, and in the next
instant I realized I was becoming hysterical myself; for these were women of
my own kind,  like my mother  and sisters, with the fear  of death upon them
and  unwilling to die. And I remember that the sounds they made reminded  me
of  the squealing of pigs under the knife  of the  butcher, and I was struck
with horror at the  vividness  of the  analogy. These  women, capable of the
most sublime emotions, of the  tenderest sympathies,  were  open-mouthed and
screaming. They wanted to live, they were helpless, like rats in a trap, and
they screamed.

     Помню, как, глядя  на это, я вдруг почувствовал, что меня душит смех, и
понял, что я впадаю  в истерику; ведь предо мною были женщины, такие же, как
моя мать  или сестры, -- женщины,  охваченные страхом  смерти и  не желавшие
умирать. Их крики напомнили мне визг свиней под  ножом мясника, и  это
потрясло меня. Эти женщины, способные  на самые  высокие  чувства,  на самую
нежную  привязанность,  вопили,  разинув  рты.  Они  хотели  жить,  но  были
беспомощны, как крысы в крысоловке, и визжали, не помня себя.


     The  horror  of it  drove me  out  on  deck. I  was  feeling  sick  and
squeamish, and  sat  down on  a bench.  In a hazy  way I saw  and  heard men
rushing and shouting as they strove to lower the boats. It was just as I had
read  descriptions of such scenes  in  books.  The  tackles jammed.  Nothing
worked.  One boat  lowered away with the plugs out,  filled  with women  and
children and then with water, and capsized. Another boat had been lowered by
one end, and still  hung in the tackle by the other end,  where it had  been
abandoned. Nothing was to be seen of the strange steamboat which had  caused
the  disaster,  though I  heard  men  saying that she would undoubtedly send
boats to our assistance.

     Это  было  ужасно,  и  я опрометью  бросился  на  палубу.  Почувствовав
дурноту,  я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал  их
крики,  --  кто-то  пытался спустить  шлюпки...  Все  происходило  так,  как
описывается  в  книгах.  Тали  заедало.  Все  было неисправно.  Одну  шлюпку
спустили,  забыв  вставить пробки:  когда  женщины и дети  сели  в нее,  она
наполнилась  водой  и перевернулась.  Другую шлюпку удалось  спустить только
одним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, который
был  причиной  бедствия,  и  след  простыл,  но  кругом  говорили,  что  он,
несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки.


     I descended to the  lower deck. The Martinez was  sinking fast, for the
water was  very near. Numbers  of  the  passengers  were leaping  overboard.
Others,  in the  water, were clamouring  to  be  taken aboard again. No  one
heeded  them.  A  cry arose  that we  were sinking.  I  was  seized  by  the
consequent panic,  and  went over the side in a surge of bodies.  How I went
over I do not know, though I did know, and instantly, why those in the water
were so desirous of  getting  back on  the steamer. The water was cold -  so
cold that it was painful. The pang,  as I plunged into it, was as  quick and
sharp as that of fire. It bit to the marrow. It was like the  grip of death.
I gasped  with the anguish  and shock of it, filling  my  lungs  before  the
life-preserver popped me to the surface. The taste of the salt was strong in
my mouth, and I was strangling with the acrid stuff in my throat and lungs.

     Я  спустился  на  нижнюю  палубу. "Мартинес"  быстро  погружался,  вода
подступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие, уже
барахтаясь в воде, кричали,  чтобы их подняли обратно на  палубу.  Никто  не
слушал их.  Все  покрыл  общий  крик:  "Тонем!"  Поддавшись охватившей  всех
панике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе отчета в том,
что  делаю, но, очутившись  в  воде,  мгновенно  понял,  почему  люди кругом
молили, чтобы  их подняли обратно на пароход. Вода была холодная, нестерпимо
холодная. Когда  я погрузился в нее, меня обожгло, как огнем. Холод проникал
до  костей;  казалось, смерть  уже заключает меня в свои ледяные объятия.  Я
захлебнулся от неожиданности и страха и  успел набрать в легкие воды прежде,
чем  спасательный пояс снова поднял меня на поверхность. Во рту у  меня было
солоно от морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то едкого, проникшего
мне в горло и в легкие.


     But  it was  the cold  that was most  distressing. I felt that I  could
survive but  a few minutes.  People were struggling  and  floundering in the
water  about me. I could hear them  crying out to one another. And I  heard,
also,  the sound  of oars. Evidently  the strange steamboat  had lowered its
boats. As the  time went by  I  marvelled that I  was still alive. I  had no
sensation whatever in my lower limbs, while a chilling numbness was wrapping
about my  heart and  creeping into it.  Small waves,  with  spiteful foaming
crests, continually  broke over me  and into my mouth,  sending  me off into
more strangling paroxysms.

     Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого не выдержу, что
минуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то  кричали
друг  другу. Я слышал также  плеск  весел. Очевидно, потопивший нас  пароход
выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще жив. Но мои
ноги  уже утратили  чувствительность,  и  онемение  распространялось дальше,
подступало  к  самому  сердцу. Мелкие  сердитые  волны  с пенистыми хребтами
перекатывались через меня; я захлебывался и задыхался.


     The  noises  grew indistinct, though  I  heard  a final and  despairing
chorus of screams in the distance, and knew that the Martinez had gone down.
Later, - how much later I have no knowledge, - I came to myself with a start
of fear. I was alone. I could hear no calls or cries - only the sound of the
waves, made weirdly hollow and reverberant by  the fog. A panic  in a crowd,
which partakes of a sort of community of interest, is not  so  terrible as a
panic when one is by oneself; and such a panic I now suffered. Whither was I
drifting? The red-faced man  had said  that  the tide was ebbing through the
Golden Gate. Was I, then, being  carried out to sea? And the  life-preserver
in which I floated?  Was it not liable to go to  pieces at any moment? I had
heard  of such things being  made of paper and hollow  rushes which  quickly
became saturated and lost all buoyancy. And I could not swim a stroke. And I
was alone, floating, apparently, in the midst of a grey primordial vastness.
I confess that a madness  seized  me, that I shrieked aloud as the women had
shrieked, and beat the water with my numb hands.

     Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль донесся до
меня издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -- сколько прошло
времени,  не знаю, -- я очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был один. Я не
слышал больше голосов,  криков  о помощи -- только шум волн, которому  туман
придавал какую-то  таинственную, вибрирующую гулкость.  Паника, охватывающая
человека,  когда он в толпе и разделяет общую  участь, не  так  ужасна,  как
страх,  переживаемый  в одиночестве.  Куда  несли  меня  волны?  Краснолицый
говорил, что  отлив уходит  через  Золотые  Ворота.  Неужели  меня унесет  в
открытое море?  А  ведь мой  спасательный  пояс  может развалиться  в  любую
минуту! Я слышал, что  эти пояса  делают  иногда из  картона  и тростника, и
тогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем не умел плавать. Я
был  один,  и меня несло неведомо  куда, среди извечной серой  безбрежности.
Признаюсь, мной овладело безумие, и я кричал,  как кричали женщины, и бил по
воде окоченевшими руками.


     How long this  lasted I have no conception, for a blankness intervened,
of  which  I remember no more  than  one remembers  of  troubled and painful
sleep. When I  aroused, it was as after centuries of time; and I saw, almost
above  me  and  emerging  from the  fog,  the bow  of  a vessel,  and  three
triangular  sails,  each  shrewdly  lapping the other and filled  with wind.
Where  the bow cut  the water there  was a great foaming and gurgling, and I
seemed directly in its  path. I tried to cry out, but was too exhausted. The
bow plunged down, just missing me and sending a swash of water clear over my
head. Then the long,  black side of the vessel  began slipping past, so near
that I could  have touched it with my hands. I tried to reach it,  in  a mad
resolve  to  claw into the wood  with my  nails, but my arms were  heavy and
lifeless. Again I strove to call out, but made no sound.

     Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и вспоминаю об
этом  только,  как о тревожном мучительном  сне. Когда  я очнулся, казалось,
прошли  века.  Почти  над самой головой я  увидел выступавший  из тумана нос
судна  и три треугольных  паруса,  заходящие  один  за  другой и наполненные
ветром. Вода пенилась  и клокотала там, где ее разрезал нос корабля, а я был
как раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не хватило  сил. Нос  судна
скользнул  вниз, едва  не задев меня, и волна перекатилась над моей головой.
Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна -- так близко, что
я  мог бы коснуться его рукой. Я  сделал попытку ухватиться за него, я готов
был впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я снова
попытался крикнуть, но голос изменил мне.


     The stern of the vessel shot by, dropping, as it did so,  into a hollow
between  the waves; and I caught a glimpse  of a man  standing at the wheel,
and of another man who seemed to be doing little else than smoke a  cigar. I
saw the smoke issuing from his lips as he slowly turned his head and glanced
out  over the  water  in  my direction.  It  was a  careless, unpremeditated
glance, one of those haphazard things men  do when they  have  no  immediate
call to do anything in particular, but  act because they are alive  and must
do something.

     Промелькнула мимо  корма,  нырнув  в  пучину между волнами, и я мельком
увидел человека у штурвала и еще одного,  спокойно курившего сигару. Я видел
дымок, поднимавшийся от его  сигары,  когда он  медленно повернул  голову  и
скользнул взглядом  по  воде в  мою сторону.  Это был  случайный, рассеянный
взгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений, которые  люди делают
машинально, когда они ничем не заняты, -- просто из потребности в движении.


     But life and death  were in that glance. I  could see  the vessel being
swallowed up in  the fog; I  saw the back of the man at  the wheel,  and the
head of  the other man turning, slowly turning, as his gaze struck the water
and  casually lifted along it toward me. His face wore an absent expression,
as of  deep thought, and I became afraid that if his eyes did light upon  me
he would nevertheless not see me. But his eyes did light upon me, and looked
squarely into mine; and he did see me, for he sprang to the wheel, thrusting
the other man aside, and whirled it round and round, hand over  hand, at the
same  time shouting  orders of some sort.  The vessel seemed to go off at  a
tangent  to its former course and leapt almost instantly from  view into the
fog.

     Но для меня в  этом взгляде была жизнь  или  смерть. Я видел, как туман
уже снова поглощает судно. Я видел спину  рулевого  и  голову того, другого,
когда он медленно, очень медленно обернулся и  его взгляд скользнул по воде.
Это был  отсутствующий взгляд человека, погруженного  в думу,  и я  с ужасом
подумал, что  он  все равно  не заметит меня, даже  если я попаду в поле его
зрения.  Но вот его  взгляд упал  на меня, и его глаза  встретились с  моими
глазами. Он увидел  меня. Прыгнув  к  штурвалу, он оттолкнул  рулевого и сам
быстро  завертел  колесо, выкрикивая  в то же время какую-то  команду. Судно
начало отклоняться в сторону и почти в тот же миг скрылось в тумане.


     I  felt  myself slipping into unconsciousness,  and tried with all  the
power of my will to fight above the suffocating blankness and  darkness that
was rising around me. A little later  I heard  the  stroke  of oars, growing
nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him
crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I
thought, and then the blankness and darkness rose over me.

     Я  почувствовал, что снова впадаю  в беспамятство,  и напряг  все силы,
чтобы не поддаться пустоте и  мраку, стремившимся поглотить  меня. Вскоре  я
услышал быстро приближавшийся  плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем
близко, раздался сердитый окрик: --  Какого  черта вы не  откликаетесь? "Это
мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.


CHAPTER II

ГЛАВА II


     I seemed swinging in a mighty  rhythm through orbit vastness. Sparkling
points of light  spluttered  and shot past  me. They were stars, I knew, and
flaring comets,  that  peopled  my flight  among the  suns. As I reached the
limit of my  swing and  prepared to rush back  on the counter swing, a great
gong  struck  and  thundered. For an  immeasurable  period,  lapped  in  the
rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.

     Мне показалось,  что  какая-то  сила  качает и  несет  меня  в  мировом
пространстве,  подчинив  мощному   ритму.  Мерцающие  искорки  вспыхивали  и
пролетали   мимо.  Я  догадывался,  что  это  звезды   и  огненные   кометы,
сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем  качании я снова достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и
загудел  громадный  гонг.  Неисчислимо  долго,  целые  столетия,  безмятежно
канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.


     But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself
it  must be. My rhythm grew  shorter and shorter. I was jerked from swing to
counter swing  with irritating haste. I could  scarcely catch  my breath, so
fiercely  was  I impelled through  the  heavens.  The  gong  thundered  more
frequently and more furiously. I grew  to  await it with  a nameless  dread.
Then it seemed  as though I were being dragged over rasping sands, white and
hot in  the sun. This gave place to a sense of  intolerable anguish. My skin
was scorching in  the torment of fire.  The gong  clanged  and  knelled. The
sparkling  points  of light flashed  past me  in an interminable stream,  as
though the  whole sidereal system were  dropping into  the  void.  I gasped,
caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside
me,  working  over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a
ship on  the sea. The  terrific gong was a  frying-pan, hanging on the wall,
that  rattled  and clattered  with  each leap  of  the  ship.  The  rasping,
scorching sands were a man's hard  hands  chafing my naked chest. I squirmed
under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and
I  could see  tiny  blood  globules starting through the  torn and  inflamed
cuticle.

     Но  сон  мой начал меняться, а  я уже понимал, что это  сон.  Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны
в сторону с  раздражающей быстротой.  Я едва успевал перевести дух: с  такой
стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг  грохотал все чаще и
яростнее.  Я  ждал  каждого  его  удара  с  невыразимым  ужасом.  Потом  мне
показалось,  что  меня тащат по  хрустящему,  белому,  раскаленному  солнцем
песку.  Это причиняло  мне  невыносимые муки. Мою  кожу  опалял  огонь. Гонг
гудел, как похоронный  колокол. Сверкающие  точки  мчались мимо нескончаемым
потоком, словно вся звездная система  проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с
трудом  перевел дыхание  и  открыл  глаза.  Два человека,  стоя на  коленях,
хлопотали надо  мной.  То,  что качало меня в мощном  ритме и несло куда-то,
оказалось  качкой судна на волнах океана,  а  вместо ужасного гонга я увидел
висевшую  на  стене  сковороду, которая  бренчала и  дребезжала  при  каждом
наклоне судна. Хрустящий, опалявший  меня огнем  песок превратился в жесткие
ладони какого-то человека, растиравшего мою  обнаженную грудь. Я застонал от
боли,  приподнял  голову  и  посмотрел  на свое  красное, воспаленное  тело,
покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.


     "That'll  do,  Yonson,"  one of  the men said.  "Carn't  yer see you've
bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"

     --  Хватит, Ионсон, --  сказал  второй.  -- Не видишь,  что ли,  совсем
содрал с джентльмена кожу!


     The man  addressed as  Yonson,  a man  of  the heavy Scandinavian type,
ceased chafing me, and  arose awkwardly to his feet. The  man who had spoken
to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost
effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his
mother's milk.  A  draggled muslin cap on  his head  and a  dirty gunny-sack
about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley
in which I found myself.

     Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --
перестал  растирать меня и  неуклюже  поднялся на ноги. У второго -- судя по
выговору, типичного кокни [1]  -- были мелкие, почти женственные черты лица;
внешность его позволяла предположить, что  он с молоком матери впитал в себя
перезвон  лондонских  церковных  колоколов.  Грязный полотняный д колпак  на
голове  и  грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем  кока
того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.


     "An' 'ow yer feelin' now, sir?" he  asked,  with  the subservient smirk
which comes only of generations of tip-seeking ancestors.

     -- Ну, как вы себя чувствуете,  сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.


     For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and  was helped  by
Yonson  to  my  feet.  The  rattle and bang of  the  frying-pan  was grating
horribly  on  my nerves. I  could  not collect  my  thoughts.  Clutching the
woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it
was scummed put my teeth on edge, - I  reached across a hot cooking-range to
the  offending  utensil, unhooked  it,  and  wedged  it  securely  into  the
coal-box.

     Вместо  ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона
встал на ноги. Дребезжание  сковороды ужасно  действовало мне на нервы Я  не
мог  собраться  с  мыслями.  Ухватившись,  чтобы не  упасть,  за  деревянную
переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что  я  невольно стиснул
зубы  от  отвращения,  я  потянулся  к  несносной   посудине,  висевшей  над
топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.


     The cook grinned at my exhibition of  nerves, and thrust into my hand a
steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess,  -
ship's coffee, - but the heat  of  it was revivifying. Between gulps of  the
molten stuff I  glanced down at my  raw and bleeding chest and turned to the
Scandinavian.

     Кок ухмыльнулся  при  таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку  с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам
на  пользуВ кружке было отвратительное пойло  -- корабельный кофе, -- но оно
все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою
разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.


     "Thank you,  Mr.  Yonson,"  I said;  "but don't you think your measures
were rather heroic?"

     -- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но  не кажется ли вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?


     It was because he understood  the reproof of  my action, rather than of
my  words,  that  he  held  up  his  palm for inspection. It was  remarkably
calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on
edge once more from the horrible rasping sensation produced.

     Не знаю, почувствовал ли он упрек в  моих словах, но, во всяком случае,
взгляд, который я бросил на свою  грудь, был достаточно выразителен. В ответ
он молча показал мне  свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.
Я провел  пальцами по  ее  роговым затвердениям,  и  у  меня заныли зубы  от
неприятного ощущения шероховатой поверхности.


     "My name is Johnson,  not Yonson," he said, in  very good, though slow,
English, with no more than a shade of accent to it.

     --  Меня  зовут Джонсон,  а  не  Ионсон,  --  сказал  он  на правильном
английском языке, медленно, но почти без акцента.


     There  was  mild  protest  in  his pale  blue eyes,  and withal a timid
frankness and manliness that quite won me to him.

     В  его бледно-голубых глазах я  прочел кроткий протест; вместе с  тем в
них была  какая-то  застенчивая  прямота  и  мужественность,  которые  сразу
расположили меня к нему.


     "Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.

     -- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.


     He hesitated, awkward and  bashful, shifted his weight from one  leg to
the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.

     Он  медлил,  смущенно и  неуклюже переминаясь  с  ноги  на  ногу; потом
решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.


     "Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.

     --  Не найдется  ли  у  вас  чего-нибудь, чтобы  я мог переодеться?  --
спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.


     "Yes,  sir,"  he  answered, with cheerful alacrity. "I'll  run down an'
tyke  a  look over  my kit,  if you've  no objections,  sir,  to wearin'  my
things."

     -- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.


     He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and
smoothness of gait that struck  me as being not so much cat-like as oily. In
fact,  this oiliness, or greasiness,  as I  was later to learn, was probably
the most salient expression of his personality.

     Он вышел,  вернее выскользнул, из дверей с проворством,  в  котором мне
почудилось что-то  кошачье или  даже змеиное. Эта его  способность скользить
ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.


     "And where  am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one
of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"

     -- Где  я  нахожусь? --  спросил я  Джонсона, которого не без основания
принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?


     "Off the Farallones, heading  about  sou-west," he answered, slowly and
methodically, as though groping  for his best English, and rigidly observing
the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."

     -- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от  них, -- неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы  и стараясь, по-видимому, как
можно  правильнее говорить  по-английски.  -- Это  шхуна  "Призрак". Идем  к
берегам Японии бить котиков.


     "And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."

     --  А  кто  капитан  шхуны? Мне  нужно повидаться с  ним, как  только я
переоденусь.


     Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in
his vocabulary and framed a complete answer.

     На   лице   Джонсона   неожиданно   отразилось   крайнее   смущение   и
замешательство. Он  ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.


     "The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his  other
name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate -
"

     -- Капитан -- Волк Ларсен,  так  его все называют. Я никогда  не слыхал
его настоящего  имени. Но говорите с ним  поосторожнее. Он сегодня  бешеный.
Его помощник...


     But he did not finish. The cook had glided in.

     Он не докончил: в камбуз нырнул кок.


     "Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he  said.  "The old man'll
be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."

     -- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал  тот. -- Старик хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.


     Johnson  turned obediently to the  door, at  the  same time,  over  the
cook's shoulder, favouring me with  an amazingly  solemn and portentous wink
as though to emphasize  his interrupted  remark  and the need for me  to  be
soft-spoken with the captain.

     Джонсон послушно  направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока  с
необычайно  торжественным и  значительным видом, словно желая  выразить этим
то,  чего  он не  договорил,  и  внушить  мне еще раз, что с  капитаном надо
разговаривать поосторожнее.


     Hanging over the cook's arm was  a loose  and crumpled  array of  evil-
looking and sour-smelling garments.

     Через руку у  кока  было перекинуто какое-то грязное, мятое  тряпье, от
которого довольно скверно пахло.


     "They was put aw'y wet, sir,"  he vouchsafed explanation.  "But  you'll
'ave to make them do till I dry yours out by the fire."

     -- Оно было сырое, сэр, когда  я его снял и спрятал, -- счел он  нужным
объяснить мне. -- Но вам придется  пока обойтись этим, а потом я высушу ваше
платье.


     Clinging to the  woodwork,  staggering with  the roll of the ship,  and
aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the
instant  my  flesh was creeping  and crawling  from  the harsh  contact.  He
noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:

     Цепляясь за переборки, так как  судно сильно качало,  я с помощью  кока
кое-как  натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения
колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.


     "I only 'ope yer  don't ever 'ave to get used to  such as that in  this
life,  'cos  you've got a bloomin'  soft  skin, that  you 'ave, more like  a
lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure  you was  a gentleman as
soon as I set eyes on yer."

     -- Ну, вам  не навек  привыкать к  такой  одежде.  Кожа-то у  вас
нежная, словно у какой-нибудь леди. Я  как увидал вас,  так сразу понял, что
вы -- джентльмен.


     I  had taken  a dislike to him  at first, and as he helped to dress  me
this dislike increased.  There was  something  repulsive about his  touch. I
shrank  from his hand; my  flesh revolted. And  between this and  the smells
arising from various pots  boiling and bubbling on the galley fire, I was in
haste to get out into the fresh  air. Further, there was the  need of seeing
the captain about what arrangements could be made for getting me ashore.

     Этот  человек не  понравился мне с первого взгляда, а  когда он помогал
мне одеваться,  моя неприязнь к нему возросла  еще больше. Его прикосновения
вызывали  во  мне гадливость. Я сторонился  его рук и вздрагивал,  когда  он
дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших
и бурливших на плите кастрюль,  заставили  меня  поспешить  с переодеванием,
чтобы  поскорее  выбраться  на свежий воздух. К тому же мне нужно  было  еще
договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.


     A  cheap cotton shirt, with frayed collar and  a bosom discoloured with
what I took  to  be  ancient blood-stains, was put on me amid a running  and
apologetic fire of comment. A pair of workman's brogans encased my feet, and
for trousers I was furnished with a pair  of pale blue, washed-out overalls,
one  leg  of  which  was fully  ten  inches  shorter  than  the  other.  The
abbreviated leg  looked  as  though the  devil  had there  clutched for  the
Cockney's soul and missed the shadow for the substance.

     Дешевая сатиновая  рубашка с  обтрепанным  воротом  и  подозрительными,
похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент
неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых  башмаков
и синий  выцветший комбинезон, у  которого одна штанина оказалась  дюймов на
десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "через
нее  душу  лондонца,  но,  не  обнаружив таковой,  оторвал  со злости  кусок
оболочки.


     "And  whom have  I to thank for  this kindness?"  I asked, when I stood
completely arrayed,  a tiny boy's cap on  my head,  and  for coat  a  dirty,
striped cotton jacket which ended at the small of my back and the sleeves of
which reached just below my elbows.

     --  Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я,  облачившись в
это тряпье. На голове у меня  красовалась фуражка, которая  была мне мала, а
поверх  рубашки  я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва
доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.


     The cook  drew  himself up in  a smugly  humble fashion,  a deprecating
smirk on his face. Out of my experience with stewards on the Atlantic liners
at the end of the voyage,  I could have  sworn he  was waiting for  his tip.
From my fuller  knowledge  of  the creature I now know  that the posture was
unconscious. An hereditary servility, no doubt, was responsible.

     Кок  самодовольно  выпрямился,  и заискивающая улыбка расплылась по его
лицу.  У меня  был  некоторый опыт:  я  знал, как  ведет  себя  прислуга  на
атлантических пароходах, когда рейс подходит к  концу, и мог поклясться, что
кок ожидает  подачки. Однако  мое  дальнейшее  знакомство  с этим  субъектом
показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость.


     "Mugridge,  sir,"  he fawned, his  effeminate features running  into  a
greasy smile. "Thomas Mugridge, sir, an' at yer service."

     --  Магридж,  сэр,  --  пробормотал  он  с  елейной  улыбкой  на  своем
женственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!


     "All right, Thomas," I  said. "I shall not forget you - when my clothes
are dry."

     -- Ладно, Томас, -- сказал я.  -- Я  не забуду вас, когда  высохнет мое
платье.


     A soft  light  suffused his  face  and  his  eyes  glistened, as though
somewhere in the deeps of his  being his ancestors had quickened and stirred
with dim memories of tips received in former lives.

     Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучали
в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время их
пребывания на земле.


     "Thank you, sir," he said, very gratefully and very humbly indeed.

     --  Благодарю вас,  сэр!  --  произнес  он с чувством и почти искренним
смирением.


     Precisely  in  the way that the door slid back,  he slid  aside, and  I
stepped out on deck. I was still weak from my prolonged immersion. A puff of
wind caught me, - and I staggered across the moving  deck to a corner of the
cabin,  to which I clung for support. The schooner, heeled over far out from
the perpendicular,  was bowing and  plunging into the  long Pacific roll. If
she  were  heading  south-west  as  Johnson  had  said,  the  wind,  then, I
calculated, was blowing nearly from the  south. The fog was gone, and in its
place the sun sparkled crisply on the surface of the  water, I turned to the
east, where I knew California must lie, but could see nothing save low-lying
fog-banks - the  same fog, doubtless, that had brought about the disaster to
the Martinez and placed me  in my present situation. To  the north,  and not
far away, a group of naked rocks  thrust  above the sea,  on one of  which I
could distinguish a lighthouse. In the south-west, and almost in our course,
I saw the pyramidal loom of some vessel's sails.

     Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на  роликах, скользнул  в сторону; я
вышел  на  палубу.  Меня  все  еще  пошатывало  от  слабости  после  долгого
пребывания  в  воде.  Порыв  ветра налетел  на  меня, и  я, сделав несколько
нетвердых  шагов по качающейся палубе  до угла рубки, поспешил ухватиться за
него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила  вверх и вниз по
длинной  тихоокеанской  волне.  Если,  как  оказал  Джонсон,  судно  шло  на
юго-запад,  то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся,
и поверхность  воды искрилась на  солнце. Я повернулся к востоку, где должна
была  находиться  Калифорния,  но не увидел ничего,  кроме низко  стлавшихся
пластов тумана, того самого тумана, который  вызвал катастрофу "Мартинеса" и
был причиной моего  бедственного положения. К северу, неподалеку  от нас, из
моря  торчала  группа  голых  скал,  и  на одной из них  я различил  маяк. К
юго-западу, там, куда  мы  держали курс,  я  увидел  пирамидальные очертания
парусов какого-то корабля.


     Having  completed  my  survey of  the  horizon,  I  turned  to  my more
immediate surroundings. My first thought was that a man who had come through
a  collision and rubbed shoulders with death merited  more attention than  I
received. Beyond a sailor at the  wheel who stared curiously across  the top
of the cabin, I attracted no notice whatever.

     Оглядев море, я перевел взгляд на  более  близкие предметы. Моей первой
мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок от
смерти, заслуживает, пожалуй,  большего внимания, чем  то, которое было  мне
оказано. Никто, как видно,  не интересовался моей  особой,  кроме матроса  у
штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.


     Everybody  seemed interested in what was going on amid ships. There, on
a hatch, a large man was lying on his back. He was fully clothed, though his
shirt was  ripped  open in  front.  Nothing  was to  be seen of  his  chest,
however, for it was covered with a mass of black  hair,  in  appearance like
the  furry coat  of  a  dog. His  face and  neck were hidden beneath a black
beard, intershot with grey, which would have been stiff and bushy had it not
been limp and draggled and dripping with water. His eyes were closed, and he
was apparently unconscious; but his mouth was wide open, his breast, heaving
as though from suffocation as he laboured noisily for breath. A sailor, from
time  to  time  and quite methodically, as a  matter of  routine, dropped  a
canvas bucket  into the ocean at the end of a  rope, hauled it in hand under
hand, and sluiced its contents over the prostrate man.

     Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, на
крышке люка,  лежал  какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка на
его  груди,  поросшей густыми  черными,  похожими  на шерсть  волосами, была
разодрана. Черная с проседью  борода  покрывала всю нижнюю часть  его лица и
шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нее
струйками  стекала вода. Глаза его  были  закрыты -- он, очевидно, находился
без  сознания,  --  но  грудь тяжело вздымалась;  он с шумом вбирал  в  себя
воздух,  широко раскрыв рот, борясь с  удушьем. Один из  матросов спокойно и
методично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревке
брезентовое ведро, вытягивал  его, перехватывая веревку руками,  и  окатывал
водой лежавшего без движения человека.


     Pacing back and forth the length of the  hatchways and savagely chewing
the end of a cigar, was  the man whose casual glance had rescued me from the
sea. His height was probably five feet ten inches, or ten and a half; but my
first impression, or feel of the man, was not of this, but  of his strength.
And yet, while he was of massive build, with broad shoulders and deep chest,
I  could  not  characterize his  strength as massive.  It was  what might be
termed  a  sinewy, knotty strength, of the kind we ascribe to lean and  wiry
men,  but which, in him, because of his  heavy build,  partook more  of  the
enlarged  gorilla  order. Not that  in  appearance  he seemed  in  the least
gorilla-like. What I am striving to express is this strength itself, more as
a thing apart from his physical semblance. It was a strength we are wont  to
associate with  things  primitive, with  wild animals, and  the creatures we
imagine our  tree-dwelling  prototypes  to have  been -  a  strength savage,
ferocious, alive in itself, the essence of life in that it is the potency of
motion,  the elemental stuff itself out of which the many forms of life have
been moulded; in short, that which writhes in the  body of  a snake when the
head is cut off, and the snake, as a snake, is dead, or which lingers in the
shapeless lump  of  turtle-meat and recoils and quivers  from the prod of  a
finger.

     Возле люка  расхаживал  взад и вперед,  сердито жуя  сигару,  тот самый
человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом он
был,  вероятно, пяти футов и  десяти дюймов, быть может, десяти с половиной,
но  не  это бросалось мне прежде  всего в глаза, -- я сразу почувствовал его
силу. Это  был человек атлетического сложения,  с широкими плечами и грудью,
но я не назвал  бы его  тяжеловесным.  В нем была какая-то жилистая, упругая
сила, обычно  свойственная нервным и худощавым людям,  и она придавала этому
огромному человеку некоторое  сходство с большой гориллой. Я  вовсе не  хочу
сказать, что он походил на гориллу.  Я  говорю только, что заключенная в нем
сила,  независимо  от  его  внешности,  вызывала  у  вас  такие  ассоциации.
Подобного  рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытными
существами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими  на
деревьях. Это  сила  дикая, свирепая,  заключающая  в  самой  себе жизненное
начало  --  самую  сущность  жизни, как  потенции  движения  и  первозданной
материи, претворяющихся  в различных видах живых существ; короче говоря, это
та живучесть,  которая  заставляет змею  извиваться,  когда  у  нее  отрубят
голову,  и  которая  теплится в бесформенном  комке  мяса  убитой  черепахи,
содрогающемся при прикосновении к нему пальцем.


     Such was  the impression of strength I gathered from this man who paced
up and  down. He  was firmly planted on his legs; his feet struck  the  deck
squarely and with surety;  every movement of a muscle, from the heave of the
shoulders to the tightening of the  lips about the cigar, was  decisive, and
seemed  to come out  of a strength that was  excessive and  overwhelming. In
fact, though this strength  pervaded every action of  his, it seemed but the
advertisement of a greater strength that lurked within, that lay dormant and
no  more than  stirred from  time  to time, but which  might arouse, at  any
moment, terrible and compelling, like the rage of a lion or  the  wrath of a
storm.

     Таково  было впечатление, которое производил этот человек, шагавший  по
палубе. Он крепко стоял на  ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движение
его мускулов -- то, как он пожимал плечами или  стискивал в зубах сигару, --
все  было полно  решимости и казалось  проявлением избыточной,  бьющей через
край  силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его  движения, казалась  лишь
отголоском  другой,  еще более  грозной силы, которая притаилась и дремала в
нем,  но  могла в  любой  миг пробудиться подобно ярости  льва  или бешеному
порыву урагана.


     The  cook  stuck  his  head  out   of  the   galley  door  and  grinned
encouragingly at me, at  the same time jerking his thumb in the direction of
the  man who  paced  up  and  down  by  the hatchway. Thus I  was  given  to
understand that he was the captain, the "Old Man," in the cook's vernacular,
the individual whom I must  interview  and put  to  the trouble  of  somehow
getting me ashore. I had half  started forward, to get over with  what I was
certain  would  be a stormy five  minutes, when a  more violent  suffocating
paroxysm seized  the  unfortunate  person  who  was  lying  on his  back. He
wrenched and  writhed  about  convulsively.  The chin, with  the damp  black
beard, pointed higher in the air as the back muscles stiffened and the chest
swelled in an unconscious and instinctive effort to  get more air. Under the
whiskers, and all unseen, I knew that the skin was taking on a purplish hue.

     Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указывая
большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это и
есть капитан шхуны, или -- на языке  кока -- "старик", то есть тот, к кому я
должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудь
способом на  берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне  предстоит
бурное  объяснение, но  в эту минуту  новый страшный  приступ удушья овладел
несчастным, лежавшим  на  палубе.  Его  стали корчить  судороги.  Спина  его
выгнулась дугой, голова  совсем запрокинулась назад,  а грудь  расширилась в
бессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, только
мокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа.


     The captain, or Wolf Larsen, as men called him, ceased pacing and gazed
down  at the dying  man.  So fierce had this final struggle become  that the
sailor paused in  the  act  of flinging  more  water  over  him  and  stared
curiously, the canvas  bucket partly tilted and dripping its contents to the
deck.  The dying man beat a tattoo on the hatch with his heels, straightened
out  his  legs, and stiffened in one great tense effort, and rolled his head
from side to side. Then the muscles relaxed, the head stopped rolling, and a
sigh, as of profound  relief, floated upward from his lips. The jaw dropped,
the upper lip lifted, and two rows of tobacco-discoloured teeth appeared. It
seemed as though his features had frozen into a diabolical grin at the world
he had left and outwitted.

     Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел на
умирающего. Жестокой и отчаянной была  эта  последняя  схватка  со  смертью;
охваченный  любопытством  матрос   перестал  лить  воду,  брезентовое  ведро
накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно бил
каблуками  по крышке  люка;  потом его ноги вытянулись и застыли в последнем
страшном  напряжении,  в то  время  как  голова  еще  продолжала метаться из
стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздох
как бы  глубокого  облегчения слетел  с его  губ. Челюсть  у  него  отвисла,
верхняя губа приподнялась,  и  обнажились  два ряда  пожелтевших  от  табака
зубов.  Казалось,  его  черты  застыли  в  дьявольской  усмешке,  словно  он
издевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его.


     Then a most surprising thing occurred. The captain broke loose upon the
dead man like  a  thunderclap. Oaths rolled from  his  lips in  a continuous
stream.  And  they  were  not  namby-pamby oaths,  or  mere  expressions  of
indecency.  Each  word  was  a  blasphemy, and there  were many words.  They
crisped and crackled like electric sparks.  I had never heard  anything like
it  in my life, nor could  I have conceived it  possible.  With  a turn  for
literary expression myself, and a penchant for forcible figures and phrases,
I appreciated, as no other  listener, I dare say, the peculiar vividness and
strength  and absolute blasphemy of his metaphors. The cause of  it  all, as
near  as I  could make  out, was that the  man, who was  mate, had gone on a
debauch before leaving San Francisco, and then had  the poor taste to die at
the beginning of the voyage and leave Wolf Larsen short-handed.

     И тут  произошло  нечто  неожиданное.  Капитан  внезапно, подобно удару
грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не  были
обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, а
слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Я
в жизни не слыхал,  да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладая
сам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным  словцам и оборотам, я,
пожалуй,  лучше  всех   присутствующих  мог  оценить  своеобразную  живость,
красочность  и  в  то  же  время  неслыханную  кощунственность  его метафор.
Насколько  я  мог  понять,  причиной этой вспышки  было то, что  умерший  --
помощник  капитана --  загулял  перед уходом из СанФранциско,  а  потом имел
неделикатность умереть в самом  начале плавания и оставить Волка Ларсена без
его, так сказать, правой руки.


     It  should be unnecessary to state, at  least to my friends, that I was
shocked. Oaths and vile  language of any sort had  always  been repellent to
me. I felt a wilting sensation, a sinking at the heart, and, I might just as
well say,  a giddiness. To me, death had always been invested with solemnity
and  dignity.  It  had been  peaceful  in  its  occurrence,  sacred  in  its
ceremonial.  But death in its more sordid and  terrible aspects  was a thing
with which I had been unacquainted till now. As I  say, while  I appreciated
the power of  the  terrific denunciation  that  swept out  of Wolf  Larsen's
mouth,  I  was inexpressibly  shocked.  The scorching torrent was enough  to
wither the face of the corpse.  I should not have been surprised if  the wet
black beard had frizzled and  curled and flared  up in smoke and flame.  But
the dead man was unconcerned.  He continued to grin  with a sardonic humour,
with a cynical mockery and defiance. He was master of the situation.

     Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, --
что я  был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У меня
засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало  невыразимо  тошно. Смерть в
моем  представлении   всегда   была  сопряжена  с   чем-то  торжественным  и
возвышенным. Она приходила мирно и  священнодействовала у ложа своей жертвы.
Смерть  в  таком  мрачном  отталкивающем  обличье  явилась  для меня  чем-то
невиданным и неслыханным. Отдавая, как я уже сказал, должное выразительности
изрыгаемых Волком  Ларсеном  проклятий, я был ими  чрезвычайно возмущен. Мне
казалось,  что их  огненный поток  должен  испепелить лицо  трупа,  и  я  не
удивился бы, если бы мокрая черная борода вдруг начала  завиваться колечками
и вспыхнула дымным пламенем. Но мертвецу уже не было до этого никакого дела.
Он продолжал сардонически усмехаться -- с вызовом, с цинической издевкой. Он
был хозяином положения.


CHAPTER III

ГЛАВА III


     Wolf Larsen ceased swearing as suddenly as he had  begun.  He relighted
his cigar and glanced around. His eyes chanced upon the cook.

     Волк Ларсен оборвал  свою брань так же внезапно, как начал. Он раскурил
потухшую сигару и огляделся вокруг. Взор его упал на Магриджа.


     "Well, Cooky?" he began,  with  a  suaveness that  was  cold and of the
temper of steel.

     -- А, любезный кок? -- начал он ласково,  но в голосе его чувствовались
холод и твердость стали.


     "Yes,   sir,"  the  cook  eagerly  interpolated,   with  appeasing  and
apologetic servility.

     --  Есть,  сэр!  -- угодливо и  виновато, с  преувеличенной готовностью
отозвался тот.


     "Don't you think you've stretched that neck of yours just about enough?
It's unhealthy,  you  know. The mate's  gone, so I can't  afford to lose you
too. You must be very, very careful of your health, Cooky. Understand?"

     --  Ты  не  боишься растянуть  себе  шею? Это, знаешь  ли,  не особенно
полезно. Помощник умер, и мне  не хотелось бы потерять еще и тебя. Ты должен
очень беречь свое здоровье, кок. Понятно?


     His last word, in striking contrast with the smoothness of his previous
utterance, snapped like the lash of a whip. The cook quailed under it.

     Последнее  слово, в полном контрасте  с мягкостью всей речи, прозвучало
резко, как удар бича. Кок съежился.


     "Yes,  sir," was the meek reply, as the offending head disappeared into
the galley.

     -- Есть, сэр!  -- послышался испуганный ответ, и голова  провинившегося
кока исчезла в камбузе.


     At  this sweeping  rebuke, which the cook had only pointed, the rest of
the  crew became uninterested  and fell to work at one  task  or  another. A
number of men, however, who were lounging about a companion-way  between the
galley and  hatch,  and who did not seem to be sailors, continued talking in
low  tones  with one another. These, I afterward learned, were the  hunters,
the men who shot the seals, and a very superior breed to common sailor-folk.

     При  этом разносе,  выпавшем  на  долю  одного  кока, остальной  экипаж
перестал глазеть на мертвеца и вернулся к  своим делам. Но несколько человек
остались  в проходе между камбузом и  люком  и  продолжали  переговариваться
вполголоса. Я понял, что это не матросы, и потом узнал, что  это охотники на
котиков,  занимавшие  несколько привилегированное положение  по сравнению  с
простыми матросами.


     "Johansen!"   Wolf   Larsen  called  out.  A  sailor   stepped  forward
obediently. "Get your palm and needle and  sew the  beggar  up.  You'll find
some old canvas in the sail-locker. Make it do."

     -- Иогансен!  -- позвал  Волк Ларсен.  Матрос  тотчас  приблизился.  --
Возьми  иглу и гардаман  и  зашей этого бродягу.  Старую парусину найдешь  в
кладовой. Ступай!


     "What'll I  put on his  feet, sir?" the man asked, after the  customary
"Ay, ay, sir."

     --  А  что  привязать  к ногам, сэр? -- спросил  матрос после  обычного
"есть, сэр".


     "We'll see to that," Wolf Larsen answered, and elevated  his voice in a
call of "Cooky!"

     -- Сейчас устроим, -- ответил Волк Ларсен и кликнул кока.


     Thomas Mugridge popped out of his galley like a jack-in-the-box.

     Томас  Магридж выскочил  из своего  камбуза,  как игрушечный  чертик из
коробки.


     "Go below and fill a sack with coal."

     -- Спустись в трюм и принеси мешок угля.


     "Any of you fellows got a Bible or Prayer-book?" was the captain's next
demand, this time of the hunters lounging about the companion- way.

     --  Нет ли  у кого-нибудь из вас, ребята,  библии или молитвенника?  --
послышалось новое требование, обращенное на этот раз к охотникам.


     They shook their heads, and some  one made a jocular remark which I did
not catch, but which raised a general laugh.

     Они покачали головой,  и  один  отпустил  какую-то шутку, которой  я не
расслышал; она была встречена общим смехом.


     Wolf  Larsen  made   the  same  demand  of  the  sailors.  Bibles   and
Prayer-books  seemed  scarce  articles, but  one of the men  volunteered  to
pursue the quest  amongst  the  watch  below, returning in a minute with the
information that there was none.

     Капитан обратился с тем же  вопросом к  матросам.  Библия и молитвенник
были здесь, по-видимому, редкими  предметами,  но один из матросов  вызвался
спросить у подвахтенных. Однако минуты через две он вернулся ни с чем.


     The captain shrugged his shoulders.

     Капитан пожал плечами.


     "Then  we'll   drop  him   over  without  any  palavering,  unless  our
clerical-looking castaway has the burial service at sea by heart."

     -- Тогда  придется бросить  его за  борт без  лишней болтовни. Впрочем,
может быть,  выловленный  нами  молодчик  знает  морскую  похоронную  службу
наизусть? Он что-то смахивает на попа.


     By this time he had swung fully around and was facing me.

     При этих словах Волк Ларсен внезапно повернулся ко мне.


     "You're a preacher, aren't you?" he asked.

     -- Вы, верно, пастор? -- спросил он.


     The  hunters, - there were six of them, - to a man, turned and regarded
me. I was  painfully aware of my likeness to a scarecrow. A laugh went up at
my appearance, - a laugh that was not  lessened or  softened by the dead man
stretched and grinning on the deck before us;  a laugh that was as rough and
harsh  and  frank as the sea  itself; that arose out of coarse feelings  and
blunted  sensibilities,  from  natures   that   knew  neither  courtesy  nor
gentleness.

     Охотники  -- их было  шестеро -- все, как  один, тоже повернулись в мою
сторону, и я  болезненно ощутил  свое  сходство  с вороньим пугалом. Мой вид
вызвал  хохот.  Присутствие  покойника,  распростертого  на  палубе  и тоже,
казалось,  скалившего зубы,  никого не  остановило.  Это был  хохот  грубый,
резкий и беспощадный, как само море, хохот, отражавший грубые чувства людей,
которым незнакомы чуткость и деликатность.


     Wolf Larsen did not laugh, though his  grey  eyes lighted with a slight
glint of amusement;  and in  that moment, having stepped forward quite close
to him, I  received  my  first impression  of the man himself, of the man as
apart from his body, and from the torrent of blasphemy I had heard him  spew
forth. The face, with large features and strong lines, of  the square order,
yet well filled out,  was apparently  massive at first  sight; but again, as
with the body, the massiveness seemed to vanish, and a conviction to grow of
a  tremendous and  excessive  mental  or spiritual strength that lay behind,
sleeping in the deeps of his being.  The jaw, the chin, the brow rising to a
goodly height and swelling heavily above the eyes,  - these, while strong in
themselves, unusually strong, seemed  to speak an immense vigour or virility
of spirit that lay behind and beyond and out of sight. There was no sounding
such a  spirit, no measuring, no determining of metes and bounds, nor neatly
classifying in some pigeon-hole with others of similar type.

     Волк  Ларсен  не  смеялся, хотя в его  серых  глазах  Мелькали  искорки
удовольствия, и  только  тут,  подойдя к нему  ближе, я получил более полное
впечатление  от этого человека,  -- до  сих пор я воспринимал его скорее Жак
шагающую  по палубе  фигуру,  изрыгающую  поток  ругательств.  У  него  было
несколько угловатое лицо  с  крупными  и  резкими,  но правильными  чертами,
казавшиеся на первый взгляд  массивным. Но это  первое  впечатление  от  его
лица, так  же как и от  его  фигуры,  быстро  отступало  на  задний план,  и
оставалось  только  ощущение  скрытой  в  этом  человеке  внутренней   силы,
дремлющей где-то  в недрах его  существа. Скулы, подбородок,  высокий лоб  с
выпуклыми надбровными дугами, могучие, даже необычайно могучие сами по себе,
казалось, говорили об огромной,  скрытой от глаз жизненной  энергии или мощи
духа,  --  эту  мощь  было  трудно измерить  или  определить  ее  границы, и
невозможно было отнести ее ни под какую установленную рубрику.


     The  eyes - and it  was  my destiny to know them well -  were large and
handsome, wide apart as the true artist's are wide, sheltering under a heavy
brow and arched over  by thick black  eyebrows. The eyes  themselves were of
that baffling protean grey which is never twice the same; which runs through
many shades and colourings like  intershot silk  in sunshine; which is grey,
dark and light,  and greenish-grey,  and sometimes of the clear azure of the
deep sea. They were eyes  that masked the  soul with  a thousand guises, and
that sometimes opened, at rare moments, and allowed it to rush  up as though
it  were about  to  fare forth nakedly into  the  world  on  some  wonderful
adventure,  - eyes that could brood with the  hopeless sombreness of  leaden
skies; that  could snap and crackle points of fire like  those which sparkle
from a whirling sword; that could grow chill as an arctic landscape, and yet
again,  that  could  warm  and soften and  be all  a-dance with love-lights,
intense  and  masculine, luring  and  compelling,  which  at  the  same time
fascinate and dominate women till they surrender in a gladness of joy and of
relief and sacrifice.

     Глаза  -- мне довелось хорошо  узнать  их  -- были  большие и красивые,
осененные  густыми черными  бровями  и широко  расставленные, что говорило о
недюжинности  натуры.   Цвет   их,  изменчиво-серый,  поражал   бесчисленным
множеством -- оттенков, как переливчатый  шелк в лучах солнца. Они  были  то
серыми  --  темными  или  светлыми, --  то  серовато-зелеными, то  принимали
лазурную окраску моря. -- Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его душу,
словно  непрестанно менявшиеся  маски,  и лишь в редкие мгновения она как бы
проглядывала из  них, точно рвалась наружу, навстречу какому-то  заманчивому
приключению. Эти глаза могли быть мрачными, как хмурое свинцовое небо; могли
метать искры, отливая  стальным  блеском обнаженного меча; могли становиться
холодными,  как  полярные  просторы,  или  теплыми и нежными.  И  в них  мог
вспыхивать любовный огонь,  обжигающий  и  властный,  который притягивает  и
покоряет   женщин,   заставляя   их   сдаваться   восторженно,  радостно   и
самозабвенно.


     But to return. I told him that, unhappily for the burial service, I was
not a preacher, when he sharply demanded:

     Но вернемся к  рассказу.  Я ответил  капитану,  что  я  не  пастор и, к
сожалению, не умею служить панихиду, но он бесцеремонно перебил меня:


     "What do you do for a living?"

     -- А чем вы зарабатываете на жизнь?


     I confess I had never  had such a question asked  me before, nor  had I
ever canvassed  it. I was  quite taken aback, and before I could find myself
had sillily stammered, "I - I am a gentleman."

     Признаюсь, ко мне никогда еще не обращались с подобным  вопросом,  да и
сам  я  никогда  над  этим  не  задумывался.  Я   опешил  и  довольно  глупо
пробормотал: -- Я... я -- джентльмен.


     His lip curled in a swift sneer.

     По губам капитана скользнула усмешка.


     "I have worked, I do work," I cried impetuously, as though  he  were my
judge and I required vindication, and at the same time very much aware of my
arrant idiocy in discussing the subject at all.

     -- У меня  есть  занятие, я работаю,  -- торопливо воскликнул я, словно
стоял  перед  судьей  и нуждался  в оправдании,  отчетливо сознавая в  то же
время, как нелепо с моей стороны пускаться в какие бы то ни  было объяснения
по этому поводу.


     "For your living?"

     -- Это дает вам средства к жизни?


     There was something so imperative  and masterful  about  him that I was
quite beside myself - "rattled," as Furuseth  would have  termed it,  like a
quaking child before a stern school-master.

     Вопрос  прозвучал так властно, что я был озадачен, -- сбит с панталыку,
как сказал бы Чарли Фэраи молчал, словно школьник перед строгим учителем.


     "Who feeds you?" was his next question.

     -- Кто вас кормит? -- последовал новый вопрос.


     "I have an income," I answered stoutly, and could have bitten my tongue
the next  instant. "All of which,  you will pardon my observing, has nothing
whatsoever to do with what I wish to see you about."

     -- У меня есть постоянный доход, -- с достоинством  ответил я и в ту же
секунду готов был откусить себе  язык. --  Но  все  это,  простите, не имеет
отношения к тому, о чем я хотел поговорить с вами.


     But he disregarded my protest.

     Однако капитан не обратил никакого внимания на мой протест.


     "Who earned it? Eh? I thought so. Your father. You stand on dead  men's
legs. You've never had  any of your own. You couldn't walk alone between two
sunrises and hustle the meat for your belly for three meals. Let me see your
hand."

     -- Кто заработал эти средства? А?.. Ну, я так и  думал: ваш отец. Вы не
стоите на своих ногах -- кормитесь за счет мертвецов. Вы не могли бы прожить
самостоятельно  и  суток, не сумели бы три  раза  в день набить  себе брюхо.
Покажите руку!


     His  tremendous,  dormant  strength  must  have  stirred,  swiftly  and
accurately,  or I must  have slept  a moment, for before I  knew it  he  had
stepped two paces  forward, gripped my right hand in his, and held it up for
inspection.  I  tried  to  withdraw it, but his fingers  tightened,  without
visible effort, till I thought mine would be crushed. It is hard to maintain
one's dignity under  such circumstances. I could not squirm or struggle like
a schoolboy. Nor could I attack such  a creature who had but to twist my arm
to break it. Nothing remained but to stand still and accept the indignity.

     Страшная сила, скрытая в этом человеке, внезапно пришла в  действие, и,
прежде чем я успел опомниться, он шагнул ко мне, схватил  мою правую руку  и
поднес  к  глазам.  Я  попытался  освободиться,  но его пальцы  без  всякого
видимого  усилия крепче охватили мою  руку, и мне  показалось,  что  у  меня
сейчас  затрещат   кости.   Трудно  при   таких  обстоятельствах   сохранять
достоинство. Я не мог извиваться или брыкаться, как мальчишка, однако не мог
и  вступить  в  единоборство с этим чудовищем,  угрожавшим  одним  движением
сломать мне руку. Приходилось стоять смирно и переносить это унижение.


     I had time to notice that the pockets  of the dead man had been emptied
on  the  deck, and that his body and his grin had been  wrapped from view in
canvas,  the folds of which the  sailor, Johansen, was sewing  together with
coarse white  twine, shoving the  needle through with a  leather contrivance
fitted on the palm of his hand. Wolf Larsen dropped  my hand with a flirt of
disdain.

     Тем временем у покойника, как я успел заметить, уже обшарили карманы, и
все,  что там сыскалось, сложили на трубе, а труп, на лице  которого застыла
сардоническая  усмешка, обернули  в парусину, и Иогансен принялся штопать ее
толстой белой ниткой, втыкая иглу  ладонью с помощью особого приспособления,
называемого гарданом и сделанного из куска кожи. Волк Ларсен с презрительной
гримасой отпустил руку.


     "Dead  men's  hands  have  kept  it soft.  Good for  little  else  than
dish-washing and scullion work."

     --  Изнеженная рука -- за счет тех же мертвецов. Такие  руки ни на что,
кроме мытья посуды и стряпни, не годны.


     "I  wish  to be  put  ashore," I  said firmly, for I now  had myself in
control. "I shall  pay  you whatever you  judge your delay and trouble to be
worth." He looked at me curiously. Mockery shone in his eyes.

     --  Мне  хотелось бы  сойти на берег,  -- решительно  сказал я, овладев
наконец  собой. -- Я уплачу вам, скольвы потребуете за хлопоты и задержку  в
пути. Он с любопытством поглядел на меня. Глаза его смотрели с насмешкой.


     "I have a counter proposition to make, and for  the good of your  soul.
My  mate's gone, and there'll be a lot of promotion. A sailor  comes  aft to
take  mate's  place, cabin-boy goes  for'ard to take sailor's place, and you
take the cabin-boy's place, sign the articles for the cruise, twenty dollars
per month and found. Now what  do you  say? And mind you, it's for  your own
soul's sake. It will be the making of you.  You might learn in time to stand
on your own legs, and perhaps to toddle along a bit."

     -- У меня другое предложение -- для вашего же блага. Мой помощник умер,
и мне придется сделать кое-какие  перемещения. Один из матросов займет место
помощника, юнга отправится  на бак -- на  место матроса, а вы замените юнгу.
Подпишете условие на этот рейс -- двадцать долларов в месяц и харчи. Ну, что
скажете? Заметьте -- это для вашего же блага! Я сделаю  вас человеком. Вы со
временем научитесь  стоять  на  своих  ногах и,  быть может,  даже  ковылять
немного.


     But  I took  no  notice. The sails of the vessel I had seen  off to the
south-west had grown  larger and plainer. They were of the same schooner-rig
as the Ghost, though the hull itself,  I could  see, was smaller. She  was a
pretty sight, leaping and  flying  toward us, and evidently bound to pass at
close range. The wind  had been momentarily increasing, and the sun, after a
few angry gleams, had disappeared. The sea had turned a dull leaden grey and
grown rougher, and  was now tossing  foaming whitecaps to the  sky. We  were
travelling faster, and heeled farther over. Once, in a gust, the rail dipped
under the sea, and the decks on  that  side were  for the moment awash  with
water that made a couple of the hunters hastily lift their feet.

     Я не придал значения этим словам. Замеченные мною на юго-западе  паруса
росли; они вырисовывались все  отчетливее и, видимо, принадлежали  такой  же
шхуне, как и "Призрак", хотя корпус судна, насколько я  мог  его разглядеть,
был меньше. Шхуна, покачиваясь,  скользила нам  навстречу,  и это было очень
красивое зрелище. Я видел, что она должна пройти совсем близко. Ветер быстро
крепчал. Солнце, послав нам несколько тусклых лучей, скрылось. Море  приняло
мрачный свинцовосерый  оттенок,  забурлило, и к небу  полетели клочья  белой
пены. Наша шхуна прибавила ходу  и дала большой крен. Пронесся порыв  ветра,
поручни исчезли  под водой,  и волна  хлынула на палубу, заставив охотников,
сидевших на закраине люка, поспешно поджать ноги.


     "That vessel will  soon be passing us," I said, after a moment's pause.
"As she is going in the  opposite direction, she  is very probably bound for
San Francisco."

     -- Это судно скоро пройдет мимо нас, -- сказал я, помолчав. -- Оно идет
в обратном направлении, быть может, в Сан-Франциско.


     "Very  probably," was Wolf Larsen's  answer,  as he turned  partly away
from me and cried out, "Cooky! Oh, Cooky!"

     -- Весьма  возможно,  --  отозвался  Ларсен  и, отвернувшись  от  меня,
крикнул: -- Кок! Эй, кок!


     The Cockney popped out of the galley.

     Томас Магридж вынырнул из камбуза.


     "Where's that boy? Tell him I want him."

     -- Где этот юнга? Скажи ему, что я его зову.


     "Yes,  sir;" and  Thomas Mugridge fled swiftly aft and disappeared down
another companion-way near the wheel. A moment later he emerged, a heavy-set
young  fellow  of  eighteen  or  nineteen,  with   a  glowering,  villainous
countenance, trailing at his heels.

     -- Есть, сэр. Томас Магридж бросился  на  корму  и исчез в другом  люке
около  штурвала. Через  секунду он снова показался на палубе, а за ним шагал
коренастый парень лет восемнадцати-девятнадцати, с лицом хмурым и злобным.


     "'Ere 'e is, sir," the cook said.

     -- Вот он, сэр, -- сказал кок.


     But Wolf Larsen ignored that worthy, turning at once to the cabin- boy.

     Но Ларсен, не обращая на него больше внимания, повернулся к юнге.


     "What's your name, boy?

     -- Как тебя зовут?


     "George Leach,  sir," came the  sullen answer,  and  the  boy's bearing
showed clearly that he divined the reason for which he had been summoned.

     -- Джордж Лич,  сэр, -- последовал угрюмый  ответ; видно было, что юнга
догадывается, зачем его позвали.


     "Not an Irish name," the captain snapped sharply.  "O'Toole or McCarthy
would  suit your mug a damn sight  better. Unless, very likely,  there's  an
Irishman in your mother's woodpile."

     -- Фамилия не  ирландская, -- буркнул капитан. -- О'Тул  или  Мак-Карти
куда больше подошло бы к твоей роже. Верно, какой-нибудь ирландец прятался у
твоей мамаши за поленницей.


     I  saw the young fellow's  hands clench  at the  insult, and the  blood
crawl scarlet up his neck.

     Я видел, как у парня от этого оскорбления  сжались кулаки и побагровела
шея.


     "But let  that go," Wolf Larsen  continued.  "You may  have  very  good
reasons for forgetting your name, and I'll like you none the worse for it as
long as you toe the mark. Telegraph Hill, of  course, is your port of entry.
It sticks out all over your mug. Tough as they make them and twice as nasty.
I know the kind. Well, you can make up your mind to have it taken out of you
on this craft. Understand? Who shipped you, anyway?"

     -- Ну,  ладно, --  продолжал Волк Ларсен.  -- У  тебя могут быть веские
причины забыть свою фамилию, -- мне на это наплевать, пока  ты делаешь  свое
дело. Ты, конечно, с Телеграфной горы  [2]. Это у тебя  на  лбу  написано. Я
вашего  брата знаю. Вы там все упрямы, как ослы, и злы, как черти. Но можешь
быть спокоен, мы  тебя здесь живо  обломаем.  Понял?  Кстати,  через кого ты
нанимался?


     "McCready and Swanson."

     -- Агентство Мак-Криди и Свенсон.


     "Sir!" Wolf Larsen thundered.

     -- Сэр! -- загремел капитан.


     "McCready and Swanson, sir," the boy corrected, his eyes burning with a
bitter light.

     -- Мак-Криди и  Свенсон,  сэр, -- поправился юнга, и глаза  его  злобно
сверкнули.


     "Who got the advance money?"

     -- Кто получил аванс?


     "They did, sir."

     -- Они, сэр.


     "I  thought as much.  And  damned glad  you were to  let them have  it.
Couldn't make yourself scarce too quick, with several gentlemen you may have
heard of looking for you."

     -- Я так и думал. И ты, небось,  был до черта рад. Спешил, знал, что за
тобой кое-кто охотится.


     The boy metamorphosed into a savage  on the instant. His  body  bunched
together as  though  for a spring,  and  his face  became  as an  infuriated
beast's as he snarled, "It's a - "

     В  мгновение ока  юнга преобразился в  дикаря. Он пригнулся, словно для
прыжка, ярость исказила его лицо. -- Вот что... -- выкрикнул было он.


     "A  what?" Wolf  Larsen  asked, a peculiar  softness  in  his voice, as
though he were overwhelmingly curious to hear the unspoken word.

     --  Что?  --  почти  вкрадчиво  спросил  Ларсен,  словно  его одолевало
любопытство.


     The boy hesitated, then mastered his temper.

     Но юнга уже взял себя в руки.


     "Nothin', sir. I take it back."

     -- Ничего, сэр. Я беру свои слова назад.


     "And you have shown me I was right." This with a  gratified smile. "How
old are you?"

     -- И тем доказываешь, что я прав, -- удовлетворенно улыбнулся  капитан.
-- Сколько тебе лет?


     "Just turned sixteen, sir,"

     -- Только что исполнилось шестнадцать, сэр.


     "A lie. You'll never see eighteen again. Big for your age at that, with
muscles like a  horse. Pack up your kit  and  go for'ard  into the fo'c'sle.
You're a boat-puller now. You're promoted; see?"

     --  Врешь! Тебе  больше восемнадцати. И  ты еще  велик для своих лет, и
мускулы у  тебя, как у жеребца. Собери  свои  пожитки и переходи в кубрик на
бак. Будешь матросом, гребцом. Это повышение, понял?


     Without  waiting for the boy's acceptance, the captain  turned  to  the
sailor who had just finished the gruesome task of sewing up the corpse.

     Не ожидая ответа,  капитан повернулся к матросу, который зашивал труп в
парусину и только что закончил свое мрачное занятие.


     "Johansen, do you know anything about navigation?"

     -- Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?


     "No, sir,"

     -- Нет, сэр.


     "Well, never mind;  you're  mate just the same. Get your traps aft into
the mate's berth."

     -- Ну, не беда! Все равно будешь теперь помощником. Перенеси свои  вещи
в каюту, на его койку.


     "Ay, ay, sir," was the cheery response, as Johansen started forward.

     -- Есть, сэр! -- весело ответил Иогансен и тут же направился на бак.


     In the meantime the erstwhile cabin-boy had not moved.

     Но бывший юнга все еще не трогался с места.


     "What are you waiting for?" Wolf Larsen demanded.

     -- А ты чего ждешь? -- спросил капитан.


     "I  didn't sign for  boat-puller, sir," was the  reply.  "I signed  for
cabin-boy. An' I don't want no boat-pullin' in mine."

     -- Я не нанимался матросом, сэр, --  был ответ. -- Я нанимался юнгой. Я
не хочу служить матросом.


     "Pack up and go for'ard."

     -- Собирай вещи и ступай на бак!


     This  time  Wolf Larsen's command was thrillingly  imperative. The  boy
glowered sullenly, but refused to move.

     На этот раз приказ звучал властно и грозно. Но парень угрюмо  насупился
и не двинулся с места.


     Then came another stirring of Wolf Larsen's tremendous strength. It was
utterly unexpected, and it was  over and done with between the ticks of  two
seconds.  He had sprung fully  six feet across  the deck and driven his fist
into  the other's stomach.  At the same moment, as though I had  been struck
myself, I felt a  sickening shock in the pit of my  stomach. I instance this
to show the  sensitiveness of my nervous  organization at  the time, and how
unused I was to  spectacles of brutality. The cabin-boy - and he weighed one
hundred  and  sixty-five at the very least - crumpled  up. His body  wrapped
limply about the fist like a  wet rag about a stick. He lifted into the air,
described  a short curve, and  struck the deck alongside  the  corpse on his
head and shoulders, where he lay and writhed about in agony.

     Тут  Волк  Ларсен снова  показал  свою чудовищную  силу.  Все произошло
неожиданно, с быстротой молнии. Одним прыжком -- футов в шесть, не меньше --
он кинулся на юнгу и ударил его кулаком в живот. В тот же миг я почувствовал
острую боль под ложечкой,  словно он  ударил меня. Я упоминаю об этом, чтобы
показать, как чувствительны были в то  время мои нервы и как подобные грубые
сцены  были мне непривычны. Юнга  --  а он, кстати сказать, весил  никак  не
менее ста шестидесяти пяти фунтов, -- согнулся пополам. Его тело безжизненно
повисло на кулаке Ларсена, словно мокрая тряпка на  палке.  Затем я  увидел,
как он  взлетел  на воздух, описал дугу  и рухнул  на палубу рядом с трупом,
ударившись о доски  головой и плечами. Так он и  остался лежать,  корчась от
боли.


     "Well?" Larsen asked of me. "Have you made up your mind?"

     -- Ну как? -- повернулся вдруг Ларсен ко мне. -- Вы обдумали?


     I had glanced occasionally at the  approaching schooner, and it was now
almost abreast of us and not  more  than a  couple of hundred yards away. It
was a very trim  and neat little craft. I could see a large, black number on
one of its sails, and I had seen pictures of pilot-boats.

     Я  поглядел на приближавшуюся  шхуну,  которая уже  почти поравнялась с
нами; ее  отделяло от нас не более двухсот ярдов. Это было стройное, изящное
суденышко. Я различил  крупный черный номер на одном из парусов и, припомнив
виденные мною раньше изображения судов, сообразил, что это лоцманский бот.


     "What vessel is that?" I asked.

     -- Что это за судно? -- спросил я.


     "The  pilot-boat Lady Mine," Wolf  Larsen answered grimly. "Got rid  of
her pilots and  running into San Francisco.  She'll be there  in five or six
hours with this wind."

     -- Лоцманский  бот  "Леди Майн",  -- ответил Ларсен. -- Доставил  своих
лоцманов  и  возвращается в СанФранциско.  При  таком ветре будет  там через
пять-шесть часов.


     "Will you please signal it, then, so that I may be put ashore."

     -- Будьте добры дать им сигнал, чтобы они переправили меня на берег.


     "Sorry, but I've  lost the signal book overboard," he remarked, and the
group of hunters grinned.

     -- Очень сожалею, но я уронил свою сигнальную книгу за борт, -- ответил
капитан, и в группе охотников послышался смех.


     I debated  a moment, looking him squarely in the  eyes. I  had seen the
frightful treatment  of the cabin-boy, and knew that I should very  probably
receive the same, if not worse. As I say, I debated with myself, and then  I
did what I consider the bravest act of my life. I ran to the side, waving my
arms and shouting:

     Секунду  я  колебался,  глядя ему прямо в  глаза. Я  видел, как жестоко
разделался он с юнгой,  и знал, что  меня, быть может, ожидает то же  самое,
если не что-нибудь  еще хуже. Повторяю, я колебался, а потом  сделал то, что
до сих пор считаю самым смелым поступком в моей жизни. Я бросился к борту и,
размахивая руками, крикнул:


     "Lady  Mine ahoy! Take me ashore!  A  thousand dollars if  you  take me
ashore!"

     -- "Леди  Майн", эй! Свезите меня на берег. Тысячу долларов за доставку
на берег!


     I waited,  watching  two men  who  stood  by  the wheel,  one  of  them
steering. The other was lifting  a  megaphone to his lips. I did not turn my
head, though  I expected  every  moment a killing blow from the  human brute
behind me. At last,  after what seemed centuries, unable longer to stand the
strain, I looked  around.  He  had not moved. He  was  standing  in the same
position, swaying easily to the roll of the ship and lighting a fresh cigar.

     Я впился  взглядом в двоих  людей,  стоявших  у  штурвала.  Один из них
правил, другой  поднес к  губам рупор.  Я  не  поворачивал  головы  и каждую
секунду ждал,  что  зверь-человек,  стоявший  за  моей спиной, одним  ударом
уложит меня на месте. Наконец -- мне  показалось, что прошли  века,  -- я не
выдержал и оглянулся. Ларсен не тронулся с места. Он стоял в той же позе, --
слегка покачиваясь на расставленных ногах, и раскуривал новую сигару.


     "What  is  the  matter? Anything wrong?" This was the cry from the Lady
Mine.

     -- В чем дело? Случилось что-нибудь? -- раздалось с "Леди Майн".


     "Yes!" I shouted, at  the top of my lungs. "Life or death! One thousand
dollars if you take me ashore!"

     -- ДаДа! -- благим матом заорал я.  --  Спасите, спаситеТысячу долларов
за доставку на берег!


     "Too  much 'Frisco tanglefoot for the health  of my crew!"  Wolf Larsen
shouted  after. "This  one" -  indicating  me  with  his  thumb  -  "fancies
sea-serpents and monkeys just now!"

     -- Ребята хватили лишнего в Фриско! -- раздался голос Ларсена.  -- Этот
вот, -- он указал на меня, -- допился уже до зеленого змия!


     The man  on  the  Lady Mine  laughed  back through the  megaphone.  The
pilot-boat plunged past.

     На "Леди Майн" расхохотались в рупор, и судно пошло мимо.


     "Give  him hell for me!" came a final cry, and the two men  waved their
arms in farewell.

     -- Всыпьте ему как следует от нашего имени!  -- долетели  напутственные
слова, и стоявшие у штурвала помахали руками в знак приветствия.


     I leaned despairingly over  the rail, watching the trim little schooner
swiftly increasing  the  bleak sweep  of  ocean  between  us. And she  would
probably be  in San Francisco in five or six hours! My head seemed bursting.
There was an ache in my throat as  though my heart were up in  it. A curling
wave  struck  the side  and splashed salt spray on my lips.  The wind puffed
strongly, and the Ghost heeled far over, burying her lee rail. I could  hear
the water rushing down upon the deck.

     В  отчаянии я  облокотился о поручни, глядя, как быстро  ширится полоса
холодной морской воды,  отделяющая нас от  стройного  маленького  судна. Оно
будет  в Сан-Франциско через  пять  или  шесть  часов!  У меня  голова пошла
кругом, сердце  отчаянно заколотилось  и  к  горлу подкатил комок.  Пенистая
волна  ударила  о  борт, и не брызнуло в  лицо соленой влагой. Ветер налетал
порывами, и "Призрак", сильно кренясь, зарывался в воду подветренным бортом.
Я слышал, как вода с шипением взбегала на палубу.


     When I turned around, a moment later, I saw the cabin-boy staggering to
his feet.  His face was  ghastly white,  twitching with suppressed pain.  He
looked very sick.

     Оглянувшись, я увидел юнгу, который с трудом поднялся на ноги. Лицо его
было мертвенно бледно и зелено от боли. Я понял, что ему очень плохо.


     "Well, Leach, are you going for'ard?" Wolf Larsen asked.

     -- Ну, Лич, идешь на бак? -- спросил капитан.


     "Yes, sir," came the answer of a spirit cowed.

     -- Есть, сэр, -- последовал покорный ответ.


     "And you?" I was asked.

     -- А ты? -- повернулся капитан ко мне.


     "I'll give you a thousand - " I began, but was interrupted.

     -- Я дам вам тысячу... -- начал я, но он прервал меня.


     "Stow that! Are you going to take up your duties as  cabin-boy? Or do I
have to take you in hand?"

     -- Брось  это!  Ты согласен приступить  к  обязанностям  юнги? Или  мне
придется взяться за тебя?


     What was I  to do? To  be brutally beaten, to be killed  perhaps, would
not help my case. I looked steadily  into  the cruel grey eyes.  They  might
have  been  granite for  all the  light and warmth  of  a  human  soul  they
contained. One may see the soul stir in some men's eyes, but his were bleak,
and cold, and grey as the sea itself.

     Что мне было делать? Дать зверски избить себя,  может быть, даже  убить
-- какой  от  этого  прок?  Я твердо  посмотрел в  жесткие  серые глаза. Они
походили на гранитные  глаза изваяния -- так мало  было в них  человеческого
тепла. Обычно в глазах людей отражаются  их душевные движения, но эти  глаза
были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.


     "Well?"

     -- Ну, что?


     "Yes," I said.

     -- Да, -- сказал я.


     "Say 'yes, sir.'"

     -- Скажи: да, сэр.


     "Yes, sir," I corrected.

     -- Да, сэр, -- поправился я.


     "What is your name?"

     -- Как тебя зовут?


     "Van Weyden, sir."

     -- Ван-Вейден, сэр.


     "First name?"

     -- Имя?


     "Humphrey, sir; Humphrey Van Weyden."

     -- Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.


     "Age?"

     -- Возраст?


     "Thirty-five, sir."

     -- Тридцать пять, сэр.


     "That'll do. Go to the cook and learn your duties."

     -- Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.


     And thus it was that I passed into a state  of involuntary servitude to
Wolf Larsen. He was stronger than I, that was all. But it was very unreal at
the time. It is no less unreal now that I look back upon it. It will  always
be to me a monstrous, inconceivable thing, a horrible nightmare.

     Так  случилось,  что я,  помимо  моей воли,  попал  в  рабство  к Волку
Ларсену.  Он  был  сильнее меня, вот и все. Но  в то время это казалось  мне
каким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое,  все, что
приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно невероятным. Таким
будет это представляться мне и впредь  -- чем-то чудовищным и  непостижимым,
каким-то ужасным кошмаром.


     "Hold on, don't go yet."

     -- Подожди!


     I stopped obediently in my walk toward the galley.

     Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.


     "Johansen, call all hands. Now that we've everything cleaned up,  we'll
have the funeral and get the decks cleared of useless lumber."

     -- Иогансен, вызови всех наверхТеперь все как будто стало на свое место
и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.


     While Johansen  was summoning the  watch below,  a couple  of  sailors,
under  the  captain's  direction,  laid  the canvas-swathed  corpse  upon  a
hatch-cover. On either side the  deck, against the rail and bottoms up, were
lashed a number  of small boats.  Several men picked up the hatch-cover with
its ghastly freight, carried it to the lee side, and rested it on the boats,
the feet pointing overboard. To the feet was attached the sack of coal which
the cook had fetched.

     Пока  Иогансен  собирал  команду, двое матросов, по  указанию капитана,
положили  зашитый  и  парусину  труп на  лючину. У  обоих бортов на  палубе,
днищами  кверху,  были принайтовлены  маленькие шлюпки.  Несколько  матросов
подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти  шлюпки  с подветренной
стороны, повернув  труп  ногами к  морю. К ногам привязали принесенный коком
мешок с углем.


     I had always  conceived a burial  at  sea to be  a very solemn and awe-
inspiring event,  but  I was  quickly disillusioned, by this  burial  at any
rate.  One of the  hunters, a  little dark-eyed man  whom his  mates  called
"Smoke," was  telling  stories,  liberally  intersprinkled  with  oaths  and
obscenities;  and every minute or so the group  of hunters gave mouth  to  a
laughter  that  sounded  to  me  like  a  wolf-  chorus  or the  barking  of
hell-hounds.  The sailors  trooped noisily  aft,  some of  the  watch  below
rubbing the sleep from their  eyes, and talked  in low tones together. There
was an ominous and worried  expression on their faces.  It was  evident that
they did  not like the outlook of a voyage under such a captain and begun so
inauspiciously. From time to time they stole  glances  at Wolf Larsen, and I
could see that they were apprehensive of the man.

     Похороны  на море представлялись мне  всегда  торжественным,  внушающим
благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем,  мгновенно развеяло все
мои иллюзии. Один из охотников, невысокий  темноглазый парень,  -- я слышал,
как товарищи называли его Смоком, --  рассказывал анекдоты, щедро сдобренные
бранными и непристойными словами.  В группе охотников поминутно  раздавались
взрывы  хохота,  которые напоминали мне не  то вой волков, не то  лай псов в
преисподней. Матросы,  стуча сапогами,  собирались  на  корме. Некоторые  из
подвахтенных протирали заспанные  глаза  и  переговаривались  вполголоса. На
лицах  матросов  застыло мрачное, озабоченное  выражение. Очевидно, им  мало
улыбалось  путешествие с  этим  капитаном, начавшееся  к  тому же при  столь
печальных предзнаменованиях. Время  от времени  они украдкой  поглядывали на
Волка Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.


     He stepped up to the  hatch-cover, and all caps came off. I ran my eyes
over them -- twenty  men all told; twenty-two including the man at the wheel
and myself. I was pardonably  curious in my survey, for it  appeared my fate
to be pent up  with them on this miniature floating world for I knew not how
many  weeks  or  months.  The  sailors,   in  the  main,  were  English  and
Scandinavian,  and  their  faces  seemed  of  the heavy,  stolid  order. The
hunters, on  the  other hand, had stronger and  more diversified faces, with
hard lines and the marks of the free play of passions. Strange to say, and I
noted it all once,  Wolf Larsen's features showed  no such evil stamp. There
seemed nothing vicious in them. True, there  were  lines, but they were  the
lines  of  decision and  firmness.  It seemed,  rather,  a  frank  and  open
countenance,  which  frankness or  openness was enhanced by the fact that he
was smooth-shaven. I could hardly believe - until the next incident occurred
-- that it was the face of a man who could behave as  he  had behaved to the
cabin-boy.

     Капитан подошел к доске; все обнажили головы. Я присматривался к людям,
собравшимся на  палубе, --  их было двадцать человек; значит, всего на борту
шхуны,  если считать рулевого и меня, находилось двадцать  два человека. Мое
любопытство было простительно, так как мне предстояло,  по-видимому, не одну
неделю, а быть может, и не один месяц, провести вместе с этими людьми в этом
крошечном  плавучем   мирке.   Большинство  матросов   были  англичане   или
скандинавы, с тяжелыми, малоподвижными лицами. Лица охотников, изборожденные
резкими морщинами, были более энергичны и интересны, и на них лежала  печать
необузданной игры страстей.  Странно сказать, но, как  я сразу же отметил, в
чертах Волка  Ларсена не  было  ничего порочного. Его лицо тоже  избороздили
глубокие морщины,  но они говорили  лишь о решимости и  силе воли. Выражение
лица было  скорее даже прямодушное, открытое, и впечатление это  усиливалось
благодаря тому,  что  он  был  гладко  выбрит. Не верилось  -- до следующего
столкновения, что  это  тот  самый человек, который  так жестоко  обошелся с
юнгой.


     At this moment, as he opened his mouth to speak, puff after puff struck
the  schooner and  pressed her  side under.  The wind  shrieked  a wild song
through the rigging.  Some of the hunters glanced  anxiously  aloft. The lee
rail, where the  dead  man lay, was buried in the  sea, and  as the schooner
lifted and righted the  water swept across  the deck  wetting  us above  our
shoe-tops.  A shower of rain drove  down upon us, each  drop stinging like a
hailstone.  As it passed,  Wolf Larsen began to  speak,  the bare-headed men
swaying in unison, to the heave and lunge of the deck.

     Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий порыв
ветра  налетел на  шхуну, сильно  накренив. Ветер дико свистел  и  завывал в
снастях.  Некоторые  из охотников тревожно поглядывали на небо. Подветренный
борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шхуна выпрямилась,
волна  перекатилась  через  палубу,  захлестнув  нам  ноги  выше  щиколотки.
Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные капли били, как градины. Когда шквал
пронесся, капитан заговорил, и все  слушали его, обнажив головы, покачиваясь
в такт с ходившей под ногами палубой.


     "I only remember one part of the service," he said, "and that  is, 'And
the body shall be cast into the sea.' So cast it in."

     -- Я  помню только часть  похоронной службы, --  сказал Ларсен.  -- Она
гласит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.


     He ceased speaking. The men  holding the hatch-cover seemed  perplexed,
puzzled no doubt by the  briefness of the ceremony. He burst upon them  in a
fury.

     Он умолк. Люди, державшие  лючину, были  смущены;  краткость церемонии,
видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:


     "Lift up that end  there, damn you! What  the  hell's the  matter  with
you?"

     --  Поднимайте  этот  конец,  черт бы  вас  подрал!  Какого  дьявола вы
канителитесь?


     They elevated the end of the hatch-cover with pitiful  haste, and, like
a dog flung overside, the dead man slid feet first into the sea. The coal at
his feet dragged him down. He was gone.

     Кто-то торопливо подхватил конец доски, и мертвец, выброшенный за борт,
словно собака, соскользнул в  море ногами вперед. Мешок с углем, привязанный
к ногам, потянул его вниз. Он исчез.


     "Johansen," Wolf  Larsen said briskly to the new mate,  "keep all hands
on deck now they're here. Get in the  topsails and jibs and make a  good job
of it. We're  in  for a sou'-easter. Better reef the jib  and  mainsail too,
while you're about it."

     --  Иогансен!  --  резко  крикнул  капитан  своему новому помощнику. --
Оставь  всех  наверху, раз  уж  они  здесь.  Убрать  топселя и  кливера,  да
поживейНадо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!


     In a moment the  decks were in commotion, Johansen bellowing orders and
the men  pulling or  letting  go  ropes  of  various  sorts - all  naturally
confusing to a landsman such as myself. But it was the  heartlessness of  it
that especially struck me. The  dead man  was an episode that was  past,  an
incident that was dropped, in a canvas  covering with a sack of coal,  while
the  ship  sped along and her work went on. Nobody had  been  affected.  The
hunters  were laughing at  a fresh  story  of Smoke's;  the men  pulling and
hauling, and  two  of  them  climbing aloft;  Wolf  Larsen  was studying the
clouding  sky  to  windward;  and the  dead  man,  dying  obscenely,  buried
sordidly, and sinking down, down -

     Вмиг все на палубе пришло  в движение. Иогансен зычно  выкрикивал слова
команды, матросы выбирали и травили различные снасти, а мне, человеку сугубо
сухопутному,  все  это,  конечно, представлялось  сплошной неразберихой.  Но
больше  всего  поразило меня  проявленное этими  людьми бессердечие.  Смерть
человека была  для  них мелким эпизодом, который канул в вечность  вместе  с
зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все так же продолжал свой
путь,  и  работа  шла  своим  чередом. Никто не был взволнован. Охотники уже
опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока.  Команда  выбирала  и
травила  снасти, двое матросов полезли на мачту. Волк Ларсен  всматривался в
облачное небо с  наветренной стороны. А человек, так  жалко окончивший  свои
дни и так недостойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно.


     Then it  was  that  the cruelty  of  the sea,  its  relentlessness  and
awfulness, rushed upon me. Life  had become cheap and tawdry, a beastly  and
inarticulate  thing, a soulless stirring of the ooze and slime. I held on to
the weather rail, close by  the shrouds,  and gazed out across  the desolate
foaming waves to the low-lying fog-  banks that hid  San  Francisco  and the
California  coast.  Rain-  squalls  were  driving in between,  and  I  could
scarcely see  the  fog. And  this  strange vessel,  with its  terrible  men,
pressed under  by wind and sea and ever leaping up and out, was heading away
into the south-west, into the great and lonely Pacific expanse.

     Ощущение жестокости и  неумолимости  морской стихии  вдруг нахлынуло на
меня, и  жизнь  показалась мне  чем-то  дешевым и  мишурным, чем-то диким  и
бессмысленным --  каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я держался за
фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны и низко нависшую
гряду  тумана,  скрывавшую  от  нас  Сан-Франциско  и  калифорнийский берег.
Временами налетал  шквал с дождем, и  тогда и самый туман исчезал из глаз за
плотной завесой дождя.  А наше странное  судно,  с его  чудовищным экипажем,
ныряло  по волнам, устремляясь на юго-запад  в  широкие, пустынные  просторы
Тихого океана.


CHAPTER IV

ГЛАВА IV


     What happened to me next on the sealing-schooner Ghost, as I  strove to
fit into my new environment, are matters  of humiliation and pain. The cook,
who was called "the doctor" by the crew, "Tommy" by the hunters, and "Cooky"
by Wolf Larsen, was  a  changed  person. The  difference worked in my status
brought  about a corresponding difference in treatment from him. Servile and
fawning as he had  been before, he was now as domineering  and bellicose. In
truth,  I  was no longer  the fine gentleman with a skin soft as a "lydy's,"
but only an ordinary and very worthless cabin-boy.

     Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойной
шхуны  "Призрак"  приносили  мне  лишь  бесконечные  страдания  и  унижения.
Магридж,  которого  команда  называла "доктором",  охотники  --  "Томми",  а
капитан --  "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении
резко повлияла на его обращение со мной. От прежней  угодливости не осталось
и следа:  теперь он  только  покрикивал да  бранился. Ведь  я не был  больше
изящным джентльменом,  с  кожей  "нежной,  как  у  леди",  а  превратился  в
обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.


     He  absurdly insisted upon my addressing  him as  Mr. Mugridge, and his
behaviour and carriage were insufferable as he  showed me my duties. Besides
my work in the cabin, with its four small state- rooms, I was supposed to be
his  assistant  in the  galley, and my  colossal ignorance  concerning  such
things as  peeling potatoes or washing greasy pots was a source of  unending
and sarcastic wonder to  him. He  refused to  take into consideration what I
was, or, rather, what  my life and the  things I was accustomed to had been.
This  was part of  the attitude he chose to adopt toward me; and  I confess,
ere the day was done, that I hated him with more lively feelings than  I had
ever hated any one in my life before.

     Кок требовал,  как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж",
а  сам,  объясняя  мне  мои   обязанности,  был   невыносимо  груб.   Помимо
обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя  маленькими каютами,
я должен был помогать ему  в камбузе, и мое полное невежество по части мытья
кастрюль  и  чистки  картофеля  служило  для  него  неиссякаемым  источником
изумления  и  насмешек.  Он  не  желал  принимать во  внимание  мое  прежнее
положение,  вернее,  жизнь,  которую  я привык вести.  Ему  не было до этого
Никакого дела,  и признаюсь,  что уже к концу первого Дня  я  ненавидел  его
сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.


     This first day was  made more  difficult for me  from the fact that the
Ghost,  under close reefs (terms such as  these I did not learn till later),
was plunging through what Mr. Mugridge  called  an "'owlin' sou'-easter." At
half-past  five, under  his directions, I set the table in  the cabin,  with
rough-weather trays in place, and then carried the tea and cooked  food down
from the galley.  In  this  connection I  cannot forbear  relating my  first
experience with a boarding sea.

     Этот  первый  день  был  для  меня  тем  труднее,  что  "Призрак",  под
зарифленными   парусами  (с   подобными  терминами   я   познакомился   лишь
впоследствии),  нырял  в  волнах,  которые  насылал  на нас  "ревущий",  как
выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого  я, по указанию кока,
накрыл стол  в  каюткомпании,  предварительно  установив на нем  решетку  на
случай бурной  погоды, а затем  начал  подавать еду и чай. В связи с этим не
могу не  рассказать  о  своем первом близком знакомстве  с  сильной  морской
качкой.


     "Look  sharp  or  you'll  get  doused,"   was  Mr.  Mugridge's  parting
injunction, as I left the galley with a big tea-pot in one hand, and  in the
hollow of the other  arm several  loaves  of fresh-baked  bread. One  of the
hunters, a  tall, loose-jointed chap named Henderson, was  going aft at  the
time from the steerage (the name the hunters facetiously gave their midships
sleeping quarters) to the cabin. Wolf Larsen  was on  the poop,  smoking his
everlasting cigar.

     --  Гляди  в  оба, не то окатит! -- напутствовал  меня  мистер Магридж,
когда  я  выходил из  камбуза  с  большим чайником в  руке и  с  несколькими
караваями свежеиспеченного хлеба под  мышкой.  Один из охотников, долговязый
парень  по имени Гендерсон, направлялся в это время  из "четвертого  класса"
(так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил на
юте свою неизменную сигару.


     "'Ere she comes. Sling yer 'ook!" the cook cried.

     -- Идет, идетДержись! -- закричал кок.


     I stopped,  for I did not know what was coming, and saw the galley door
slide shut with a bang. Then  I saw Henderson leaping like a madman for  the
main  rigging, up which he shot, on the inside, till he was many feet higher
than my head. Also I saw a great wave, curling and foaming, poised far above
the rail. I was directly under it. My mind did not work  quickly, everything
was so new and strange. I grasped  that I was in danger, but that was all. I
stood still, in trepidation. Then Wolf Larsen shouted from the poop:

     Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбуза
с  треском  затворилась за  мной, а Гендерсон опрометью бросился к  вантам и
проворно полез по  ним вверх, пока не очутился у меня над  головой. И только
тут я заметил  гигантскую  волну  с  пенистым гребнем,  высоко  взмывшую над
бортом. Она шла  прямо  на меня. Мой мозг  работал медленно, потому что  все
здесь было для  меня  еще ново и  необычно. Я понял  только, что мне  грозит
опасность,  и  застыл на месте,  оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне с
юта:


     "Grab hold something, you - you Hump!"

     -- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]


     But it was too late. I sprang toward the rigging, to which I might have
clung, and was met by the descending wall of water. What happened after that
was very  confusing. I  was beneath the  water, suffocating and drowning. My
feet were out from under me, and I was turning over and over and being swept
along I knew not where. Several times I collided against hard  objects, once
striking my right knee a  terrible blow. Then  the  flood seemed suddenly to
subside and I was breathing the good air again. I had been swept against the
galley and around the steerage companion-way  from the weather side into the
lee scuppers. The pain  from my hurt knee was  agonizing. I could not put my
weight on it, or, at least, I thought I could not put my weight on it; and I
felt sure  the  leg  was broken. But the cook was after me, shouting through
the lee galley door:

     Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам,  чтобы  уцепиться  за  них, и в
этот  миг  стена воды  обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой,
задыхался  и  тонул.   Палуба   ушла  из-под   ног,  и  я  куда-то  полетел,
перевернувшись  несколько  раз  через  голову.  Меня швыряло  из  стороны  в
сторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено.
Потом  волна отхлынула, и мне удалось наконец  перевести дух. Я  увидел, что
меня отнесло с  наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к  шпигатам
подветренного борта. Я чувствовал острую  боль  в колене и не мог ступить на
эту  ногу,  или  так  по крайней  мере  мне казалось. Я был уверен, что нога
сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:


     "'Ere,  you!  Don't  tyke all night  about  it!  Where's the  pot? Lost
overboard? Serve you bloody well right if yer neck was broke!"

     -- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт?
Жаль, что ты не сломал себе шею!


     I  managed to struggle to my feet. The great tea-pot was  still  in  my
hand.  I limped to the galley and handed it to him. But he was consumed with
indignation, real or feigned.

     Я кое-как поднялся на ноги и  заковылял  к камбузу. Огромный чайник все
еще  был у  меня  в  руке,  и я отдал его  коку.  Но  Магридж  задыхался  от
негодования -- то ли настоящего, то ли притворного.


     "Gawd blime me  if you ayn't a slob.  Wot  're you good for anyw'y, I'd
like to  know? Eh? Wot 're you good for any'wy? Cawn't even carry  a  bit of
tea aft without losin' it. Now I'll 'ave to boil some more.

     -- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься,  хотел бы я знать? А? Куда  ты
годишься? Не можешь чай донестиА я теперь изволь заваривать снова!


     "An' wot 're you  snifflin'  about?" he burst  out at me, with  renewed
rage. "'Cos you've 'urt yer pore little leg, pore little mamma's darlin'."

     -- Да  чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он  на меня через
минуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!


     I was  not  sniffling, though  my face  might well have been  drawn and
twitching from  the pain. But I called  up all  my resolution, set my teeth,
and hobbled back and forth from galley to cabin and cabin  to galley without
further  mishap. Two things  I  had  acquired  by my  accident:  an  injured
knee-cap that went undressed and from which I suffered for weary months, and
the  name  of  "Hump,"  which  Wolf  Larsen  had called  me  from  the poop.
Thereafter, fore  and aft, I was known by  no  other name,  until  the  term
became  a  part  of  my  thought-processes and I identified it with  myself,
thought of myself as Hump, as though Hump were I and had always been I.

     Я не хныкал, но  лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с
силами, я стиснул  зубы и проковылял  от камбуза  до кают-компании и обратно
без дальнейших злоключений.  Этот случай имел для меня  двоякие последствия:
прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев
-- ни  о каком лечении, конечно, не могло быть и  речи,  -- а кроме того, за
мной утвердилась  кличка "Хэмп", которой  наградил меня с юта Волк Ларсен. С
тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я  мало-помалу настолько к
этому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил это
имя от рождения.


     It was no easy task, waiting on the cabin table, where sat Wolf Larsen,
Johansen, and the  six  hunters. The cabin was small,  to begin with, and to
move around, as  I was compelled  to, was not made easier by  the schooner's
violent pitching  and  wallowing. But what struck me  most forcibly  was the
total lack of sympathy on the part of the men whom I served. I could feel my
knee through my clothes,  swelling, and swelling,  and  I was sick and faint
from the  pain  of it. I could catch glimpses of my face, white and ghastly,
distorted  with pain, in the  cabin  mirror. All the men must have  seen  my
condition, but  not  one  spoke  or  took  notice of me,  till I was  almost
grateful to Wolf Larsen, later on (I was washing the dishes), when he said:

     Нелегко  было  прислуживать за столом  каюткомпании,  где восседал Волк
Ларсен с Иогансеном  и шестерыми охотниками.  В этой маленькой, тесной каюте
двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда  шхуну качало и кидало  из
стороны  в  сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей,
которым  я прислуживал. Время от  времени  я  ощупывал сквозь одежду колено,
чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружилась
голова. В  зеркале  на стене  кают-компании  временами мелькало мое бледное,
страшное, искаженное болью  лицо.  Сидевшие  за столом не  могли не заметить
моего состояния, но никто из них не выказал  мне сочувствия. Поэтому я почти
проникся  благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это
время уже мыл тарелки):


     "Don't let a little thing like that bother you. You'll get used to such
things in time. It may cripple you some, but all the same you'll be learning
to walk. "That's what you call a paradox, isn't it?" he added.

     -- Не обращай  внимания на эти  пустякиПривыкнешь со временем. Немного,
может, и  покалечишься, но  зато научишься ходить. Это, кажется,  называется
парадоксом, не так ли? -- добавил он.


     He seemed pleased when I nodded my head with the customary "Yes, sir."

     По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответил
как полагалось: "Есть, сэр".


     "I suppose you know a bit about literary  things?  Eh? Good.  I'll have
some talks with you some time."

     -- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно.  Я  как-нибудь
побеседую с тобой.


     And then, taking no further account of me, he turned his  back and went
up on deck.

     Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.


     That  night, when I had finished an endless amount  of work, I was sent
to sleep in the steerage,  where I made up a  spare bunk. I  was glad to get
out  of the detestable presence of the  cook and to be  off my  feet.  To my
surprise, my clothes  had dried  on me and  there seemed  no  indications of
catching  cold, either from the last soaking or  from the  prolonged soaking
from the foundering of the Martinez. Under ordinary circumstances, after all
that I had undergone, I should have been fit for bed and a trained nurse.

     Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел,  меня
послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная  койка.  Я рад был
лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда
успела высохнуть  на  мне,  и  я, к моему удивлению,  не  ощущал ни малейших
признаков  простуды   ни  от  последнего   морского  купания,  ни  от  более
продолжительного  пребывания в  воде, когда затонул  "Мартинес". При обычных
обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно,  в  постели  и
около меня хлопотала бы сиделка.


     But my knee was bothering me terribly. As well as I could make out, the
kneecap  seemed turned up  on edge in the midst of the swelling. As I sat in
my bunk examining it  (the six hunters were all in the steerage, smoking and
talking in loud voices), Henderson took a passing glance at it.

     Но боль  в колене была мучительная.  Насколько  я  мог  понять, так как
колено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на
своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же  --
они  курили  и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон  и мельком
глянул на меня.


     "Looks nasty,"  he  commented. "Tie a rag around it, and  it'll be  all
right."

     -- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.


     That was all;  and on  the land I would have been lying on the broad of
my back, with a surgeon  attending on me, and with strict injunctions  to do
nothing but rest. But I must do these  men justice. Callous  as they were to
my suffering, they were  equally callous to their  own when anything  befell
them. And this was due, I believe, first,  to habit; and second, to the fact
that they were less sensitively organized. I  really believe  that a finely-
organized,  high-strung man would suffer  twice  and thrice  as much as they
from a like injury.

     Вот и  все;  а случись  это со  мной  на суше, меня лечил  бы хирург и,
несомненно, прописал бы полный  покой. Но следует отдать справедливость этим
людям. Так же равнодушно относились  они и к своим собственным страданиям. Я
объясняю это  привычкой и  тем,  что  чувствительность у  них притупилась. Я
убежден, что человек  с более тонкой  нервной  организацией,  с более острой
восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.


     Tired as  I was, - exhausted, in fact, - I was prevented from  sleeping
by the pain in my knee. It  was all I could do to  keep from groaning aloud.
At home I should undoubtedly have given vent to my anguish; but this new and
elemental  environment seemed  to  call for a  savage  repression.  Like the
savage, the attitude  of these men  was stoical in great things, childish in
little things. I remember, later  in the voyage, seeing Kerfoot, another  of
the hunters, lose  a finger by having it smashed to a jelly; and  he did not
even murmur or  change the expression on his face. Yet I have seen the  same
man, time and again, fly into the most outrageous passion over a trifle.


     Я  страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не
давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы
себе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала  мне
суровую  сдержанность.  Окружавшие  меня  люди, подобно  дикарям,  стоически
относились к важным вещам,  а  в мелочах  напоминали детей. Впоследствии мне
пришлось наблюдать,  как  Керфуту,  одному  из  охотников, размозжило палец.
Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с тем
я  много  раз видел,  как тот же Керфут  приходил в  бешенство  из-за  сущих
пустяков.


     He was doing  it  now,  vociferating,  bellowing, waving his arms,  and
cursing like a fiend, and all because of a disagreement  with another hunter
as to whether a  seal pup knew  instinctively how to  swim. He held that  it
did, that it could swim the moment it was born. The other hunter, Latimer, a
lean,  Yankee-looking   fellow   with  shrewd,  narrow-slitted   eyes,  held
otherwise, held that the seal pup was  born on the land for no  other reason
than that  it could not swim,  that its mother was compelled  to teach it to
swim as birds were compelled to teach their nestlings how to fly.


     Вот и  теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился  -- и все
только потому, что другой охотник  не соглашался с ним, что тюлений белек от
рождения умеет плавать.  Керфут утверждал, что  этим  умением  новорожденный
тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет,  а другой охотник,
Лэтимер,  тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки  глазами, утверждал, что
тюлень именно потому и  рождается на суше,  что  не умеет  плавать,  и  мать
обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцов
летать.


     For  the  most  part, the remaining four hunters leaned on the table or
lay in their bunks  and left the discussion to the two antagonists. But they
were supremely interested,  for every little while they ardently took sides,
and sometimes all were  talking at  once, till their voices surged  back and
forth  in waves  of  sound like mimic thunder-rolls in  the confined  space.
Childish and immaterial as the topic was, the quality of their reasoning was
still  more  childish  and immaterial.  In  truth,  there  was  very  little
reasoning or none at all. Their method was one of assertion, assumption, and
denunciation. They proved that a seal pup could swim or not swim at birth by
stating  the proposition very bellicosely and then  following it up with  an
attack  on the opposing man's judgment, common  sense,  nationality, or past
history.  Rebuttal was  precisely similar. I  have related this in order  to
show  the mental  calibre  of the  men  with whom  I was  thrown in contact.
Intellectually they were children, inhabiting the physical forms of men.

     Остальные четыре охотника  с большим  интересом прислушивались к спору,
-- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временами
подавали  реплики. Иногда они начинали говорить все сразу,  и тогда в тесном
кубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили о
пустяках, как  дети, и доводы их были крайне  наивны. Собственно говоря, они
даже  не   приводили   никаких   доводов,   а  ограничивались   голословными
утверждениями  или отрицаниями.  Умение  или неумение  новорожденного тюленя
плавать  они пытались  доказать просто  тем, что  высказывали свое  мнение с
воинственным  видом  и  сопровождали  его  выпадами  против  национальности,
здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобы
показать  умственный  уровень  людей,  с которыми  принужден  был  общаться.
Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.


     And  they  smoked,  incessantly smoked,  using  a  coarse,  cheap,  and
offensive-smelling tobacco. The air was thick  and  murky with  the smoke of
it; and  this,  combined  with  the  violent  movement  of  the  ship as she
struggled through the storm, would surely have made me sea-sick had I been a
victim to that malady. As it was, it made  me quite squeamish,  though  this
nausea might have been due to the pain of my leg and exhaustion.

     Они беспрерывно  курили -- курили  дешевый  зловонный табак.  В кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей
судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я
и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может,  причиной ее были боль в ноге
и переутомление.


     As  I  lay  there  thinking, I  naturally  dwelt  upon  myself  and  my
situation. It was unparalleled, undreamed-of, that I, Humphrey Van Weyden, a
scholar and a dilettante, if you please,  in  things  artistic and literary,
should be lying  here  on a  Bering Sea seal- hunting schooner. Cabin-boy! I
had never done any hard manual labour, or scullion labour, in my life. I had
lived a placid, uneventful, sedentary existence all my days -  the life of a
scholar and a recluse on an assured and comfortable income. Violent life and
athletic  sports had never appealed to me. I had always been a book-worm; so
my sisters and father had called me during  my childhood. I had gone camping
but once  in my life,  and  then I  left the party almost at  its start  and
returned  to the comforts and conveniences of a roof. And  here I was,  with
dreary and  endless vistas  before  me of table-setting, potato-peeling, and
dish- washing. And I was not strong. The doctors  had always said that I had
a remarkable constitution, but I had never developed  it or my  body through
exercise. My muscles were small and soft,  like a woman's, or so the doctors
had said time and again in the course of their attempts to persuade me to go
in for physical-culture fads. But I had preferred to use my head rather than
my body; and here I was, in no fit condition for the rough life in prospect.

     Лежа  на койке и предаваясь своим мыслям,  я, естественно, прежде всего
задумывался  над положением,  в  которое  попал.  Это  же  было  невероятно,
неслыханноЯ,  Хэмфри Ван-Вейден,  ученый  и, с  вашего позволения,  любитель
искусства  и  литературы,  принужден  валяться  здесь,  на  какой-то  шхуне,
направляющейся в Берингово море бить котиковЮнгаНикогда в  жизни я не  делал
грубой  физической,  а  тем  более  кухонной  работы. Я  всегда  вел  тихий,
монотонный,  сидячий  образ  жизни.  Это  была  жизнь  ученого,  затворника,
существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт
никогда  не  привлекали меня.  Я был книжным  червем, так  сестры и  отец  с
детства и называли меня. Только  раз в жизни я принял  участие  в туристском
походе, да и то сбежал в  самом начале  и вернулся  к  комфорту и  удобствам
оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспектива
бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведь
физически  я совсем  не был  силен.  Врачи, положим, утверждали, что у  меня
великолепное  телосложение,   но  я  никогда  не   развивал  своих  мускулов
упражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере  те же
врачи  постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но
я  предпочитал упражнять  свою  голову, а  не тело, и  теперь  был, конечно,
совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.


     These are merely a few of the things that went through my mind, and are
related  for  the  sake  of  vindicating myself in advance  in  the weak and
helpless ROLE I was destined to play.

     Я рассказываю лишь немногое из того,  что передумал тогда, и делаю это,
чтобы заранее оправдаться,  ибо жалкой  и  беспомощной была та роль, которую
мне предстояло сыграть.


     But I  thought,  also,  of my mother  and sisters, and  pictured  their
grief. I was among the missing dead of the Martinez disaster, an unrecovered
body.  I could  see  the  head-lines  in the  papers;  the  fellows  at  the
University Club and the Bibelot shaking their heads and saying, "Poor chap!"
And  I  could see  Charley Furuseth,  as  I had  said good- bye to him  that
morning,  lounging in a dressing-gown  on the  be- pillowed window couch and
delivering himself of oracular and pessimistic epigrams.

     Думал я также о моей матери и сестрах и  ясно представлял себе их горе.
Ведь  я значился в числе  погибших  на  "Мартинесе", одним из пропавших  без
вести.  Передо мной  мелькали заголовки  газет, я видел, как мои  приятели в
университетском клубе покачивают головой и вздыхают:  "Вот бедняга!" Видел я
и Чарли Фэрасета  в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате на
мягком  диванчике  под  окном  изрекал,  словно  оракул,  свои  скептические
афоризмы.


     And all the while, rolling, plunging, climbing the moving mountains and
falling  and  wallowing  in the foaming  valleys,  the  schooner  Ghost  was
fighting her way  farther and farther into the  heart of the Pacific - and I
was on her. I could  hear the wind  above. It came to my  ears as  a muffled
roar.  Now and again feet stamped overhead. An endless creaking was going on
all about me, the woodwork and  the  fittings  groaning  and  squeaking  and
complaining in  a thousand keys. The hunters were still arguing and  roaring
like some semi-human  amphibious breed.  The air  was  filled with oaths and
indecent expressions.  I  could  see their  faces,  flushed  and  angry, the
brutality  distorted  and emphasized by the sickly yellow  of  the sea-lamps
which rocked back  and forth with  the ship. Through the  dim smoke-haze the
bunks  looked like the sleeping dens of animals in a menagerie. Oilskins and
sea-boots were  hanging  from  the  walls,  and  here and  there rifles  and
shotguns  rested  securely  in the  racks.  It  was  a  sea-fitting  for the
buccaneers and pirates of by-gone years. My imagination ran riot,  and still
I could not sleep. And it was a long, long night, weary and dreary and long.

     А  тем  временем  шхуна  "Призрак",  покачиваясь,  ныряя, взбираясь  на
движущиеся водяные валы  и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше  и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня
с собой. Я слышал, как над морем бушует  ветер. Его приглушенный вой долетал
и  сюда.  Иногда над  головой раздавался  топот ног  по  палубе.  Кругом все
стонало  и  скрипело,  деревянные  крепления  трещали,  кряхтели, визжали  и
жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга,
словно какие-то человекоподобные  земноводные.  Ругань висела  в  воздухе. Я
видел  их  разгоряченные  лица  в   искажающем,  тускло-желтом  свете  ламп,
раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма  койки казались логовищами
диких зверей. На стенах висели клеенчатые  штаны  и куртки и морские сапоги;
на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину из
жизни  пиратов   и  морских  разбойников  былых   времен.   Мое  воображение
разыгралось и не давало  мне уснуть.  Это была долгая, долгая, томительная и
тоскливая, очень долгая ночь.


CHAPTER V

ГЛАВА V


     But my first  night in the hunters' steerage was also my last. Next day
Johansen, the new mate, was  routed from the cabin by  Wolf Larsen, and sent
into the steerage  to sleep  thereafter, while I took possession of the tiny
cabin state-room, which, on the first day of the voyage, had already had two
occupants. The reason for  this  change was quickly learned by  the hunters,
and became the cause of a  deal of grumbling on  their  part. It seemed that
Johansen,  in his sleep, lived over each  night the  events of the  day. His
incessant talking and shouting and bellowing of orders had been too much for
Wolf Larsen, who had accordingly foisted the nuisance upon his hunters.

     Первая  ночь,  проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также  и
последней. На другой день новый помощник  Иогансен  был изгнан  капитаном из
его каюты и переселен в кубрик к  охотникам. А мне велено было перебраться в
крохотную каютку, в которой до меня в первый же день плавания  сменилось уже
два хозяина. Охотники скоро узнали причину  этих перемещений и  остались  ею
очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую  ночь вслух  переживает во
сне все  свои дневные  впечатления. Волк  Ларсен не пожелал слушать,  как он
непрестанно  что-то  бормочет  и  выкрикивает  слова  команды,  и  предпочел
переложить эту неприятность на охотников.


     After a sleepless night, I arose weak  and in agony,  to hobble through
my second day on the Ghost. Thomas Mugridge routed me out at half-past five,
much in  the  fashion that  Bill Sykes must have routed out his dog; but Mr.
Mugridge's  brutality to me  was paid back  in kind  and with  interest. The
unnecessary noise  he  made (I had lain wide-eyed the whole night) must have
awakened  one  of  the  hunters;  for  a  heavy  shoe  whizzed  through  the
semi-darkness,  and Mr. Mugridge, with a  sharp howl of pain, humbly  begged
everybody's pardon.  Later on, in  the  galley, I noticed  that  his ear was
bruised and swollen. It never  went entirely  back to its normal  shape, and
was called a "cauliflower ear" by the sailors.

     После  бессонной  ночи я встал слабый  и измученный. Так начался второй
день  моего пребывания на  шхуне "Призрак". Томас  Магридж растолкал меня  в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил свою собаку. Но за
эту  грубость  ему  тут  же  отплатили  с  лихвой.  Поднятый им  без  всякой
надобности шум -- я за всю  ночь так и не сомкнул глаз -- потревожил кого-то
из охотников.  Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер Магридж, взвыв
от боли,  начал униженно рассыпаться в извинениях. Потом в камбузе я  увидел
его  окровавленное  и распухшее  ухо.  Оно никогда уже больше  не  приобрело
своего нормального вида, и матросы стали называть его после этого "капустным
листом".


     The day was filled with miserable variety. I had taken my dried clothes
down from the galley the  night  before,  and the first thing  I  did was to
exchange the cook's garments for them. I looked for my purse. In addition to
some  small  change  (and I have  a good  memory  for such things),  it  had
contained  one hundred and eighty- five dollars in gold and paper. The purse
I found, but its contents, with the exception of  the small silver, had been
abstracted. I spoke to the cook about  it, when I went on deck to take up my
duties in the galley, and  though I had looked forward  to a surly answer, I
had not expected the belligerent harangue that I received.

     Этот день был полон  для меня  самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом поспешил
сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме мелочи (у
меня на этот счет хорошая  память), там лежало сто восемьдесят пять долларов
золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но  все его содержимое, за исключением
мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил об этом коку, как только поднялся
на  палубу, чтобы  приступить к  своей работе в камбузе, и хотя и  ожидал от
него  грубого  ответа,  однако  свирепая  отповедь,  с  которой  он на  меня
обрушился, совершенно меня ошеломила.


     "Look 'ere, 'Ump," he began, a malicious light in his  eyes and a snarl
in his throat; "d'ye want yer  nose punched?  If you think I'm a thief, just
keep it to yerself, or you'll find  'ow bloody well mistyken you are. Strike
me blind if this ayn't  gratitude for yer! 'Ere you come,  a  pore mis'rable
specimen of 'uman  scum, an' I tykes  yer  into  my  galley  an' treats  yer
'ansom, an'  this is wot I get for  it. Nex' time you can go to 'ell, say I,
an' I've a good mind to give you what-for anyw'y."

     -- Вот что,  Хэмп,  -- захрипел он, злобно сверкая глазами.  -- Ты что,
хочешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если ты считаешь меня вором, держи
это про себя,  а не  то крепко пожалеешь о своей ошибке, черт тебя подериВот
она, твоя  благодарность, чтоб я  пропалЯ  тебя  пригрел,  когда  ты  совсем
подыхал, взял  к  себе  в камбуз, возился с  тобой,  а  ты так мне отплатил?
Проваливай ко  всем чертям,  вот  что!  У меня  руки  чешутся  показать тебе
дорогу.


     So saying, he put up his fists and started for me. To my shame be it, I
cowered away from the  blow and ran out the galley door. What else  was I to
do? Force, nothing but force, obtained on this brute-ship. Moral suasion was
a  thing unknown. Picture it to yourself: a man of ordinary stature, slender
of build, and  with  weak, undeveloped muscles, who  has  lived  a peaceful,
placid  life, and  is unused to violence of any sort - what could such a man
possibly do? There was  no more  reason that I should  stand and face  these
human beasts than that I should stand and face an infuriated bull.

     Сжав кулаки и продолжая кричать, он  двинулся на  меня. К  стыду своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что мне
было делать? Сила, грубая сила,  царила  на этом подлом судне. Читать мораль
было здесь не в ходу. Вообразите  себе человека  среднего роста, худощавого,
со  слабыми,  неразвитыми  мускулами,  привыкшего  к  тихой,  мирной  жизни,
незнакомого  с  насилием... Что  такой человек  мог тут поделать? Вступать в
драку  с  озверевшим  коком  было  так  же  бессмысленно,  как  сражаться  с
разъяренным быком.


     So I thought it out at  the time, feeling  the need for vindication and
desiring to be  at  peace with my conscience. But  this vindication did  not
satisfy. Nor, to this day can I permit my manhood to  look  back  upon those
events and feel entirely exonerated. The situation was something that really
exceeded rational formulas  for  conduct and demanded  more  than  the  cold
conclusions of  reason. When viewed in the  light of formal logic,  there is
not one thing of which to  be ashamed; but nevertheless a shame rises within
me at  the recollection,  and  in  the pride  of my manhood I  feel that  my
manhood has in unaccountable ways been smirched and sullied.

     Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и  желая
успокоить  свое самолюбие. Но  такое  оправдание не удовлетворило меня, да и
сейчас, вспоминая этот случай, я не могу  полностью себя обелить. Положение,
в  которое  я  попал,  не  укладывалось  в  обычные  рамки  и  не  допускало
рациональных поступков  --  тут надо было действовать не  рассуждая. И  хотя
логически  мне,  казалось, абсолютно нечего было стыдиться, я тем  не  менее
всякий  раз испытываю стыд при воспоминании об  этом  эпизоде, ибо чувствую,
что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.


     All of which is neither here nor there. The speed with which I ran from
the galley caused  excruciating pain in my  knee, and I sank down helplessly
at the break of the poop. But the Cockney had not pursued me.

     Однако все  это не относится  к  делу. Я  удирал  из  камбуза  с  такой
поспешностью,  что  почувствовал  острую  боль  в  колене  и  в  изнеможении
опустился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.


     "Look at 'im run! Look at  'im run!" I could hear him crying. "An' with
a gyme leg  at that! Come on back, you pore little mamma's darling.  I won't
'it yer; no, I won't."

     -- Гляньте на него! Ишь как улепетывает!  -- услышал я  его насмешливые
возгласы. -- А еще с больной  ногой! Иди назад, бедняжка,  маменькин сынокНе
трону, не бойся!


     I came back and went on with my work; and here  the  episode ended  for
the time,  though  further  developments were yet to  take place. I  set the
breakfast-table in the cabin, and at seven o'clock waited on the hunters and
officers. The storm had evidently broken during the night, though a huge sea
was still running and a stiff  wind blowing. Sail had been made in the early
watches, so  that the Ghost was racing along under everything except the two
topsails  and  the  flying  jib.  These  three sails,  I gathered  from  the
conversation, were to be  set immediately after breakfast. I learned,  also,
that Wolf  Larsen  was  anxious  to make the  most of the  storm, which  was
driving him to the south-west into that portion of the sea where he expected
to pick up with  the  north-east trades. It was before this steady wind that
he hoped to make the major portion of the run  to Japan, curving south  into
the tropics and north again as he approached the coast of Asia.

     Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и  кончилось, однако
оно имело свои последствия.  Я накрыл  стол  в кают-компании и в  семь часов
подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но волнение было все еще сильное и дул
свежий  ветер. "Призрак" мчался под всеми  парусами,  кроме обоих топселей и
бом-кливера. Паруса были  поставлены  в  первую  вахту, и, как  я  понял  из
разговора, остальные  три  паруса тоже  решено  было поднять сейчас же после
завтрака. Я узнал также, что  Волк Ларсен старается использовать этот шторм,
который гнал нас на юго-запад,  в ту  часть океана, где мы  могли  встретить
северо-восточный  пассат.  Под  этим  постоянным  ветром  Ларсен рассчитывал
пройти большую  часть пути до  Японии, спуститься затем на юг к тропикам,  а
потом у берегов Азии повернуть опять на север.


     After  breakfast  I had  another  unenviable  experience.  When  I  had
finished washing the dishes, I cleaned the cabin stove and carried the ashes
up  on deck to empty them. Wolf Larsen and Henderson were  standing near the
wheel, deep in conversation. The sailor, Johnson, was steering. As I started
toward the weather side I saw him make a sudden motion  with his head, which
I mistook for a  token of recognition and good-morning. In  reality,  he was
attempting to warn me to throw my ashes over the lee side. Unconscious of my
blunder, I passed by Wolf Larsen and the hunter and flung the ashes over the
side  to windward. The wind drove them back, and not only over me, but  over
Henderson and Wolf Larsen. The next instant the latter kicked me, violently,
as  a cur  is  kicked. I had  not realized there could be so much pain in  a
kick. I reeled away from him and leaned against the cabin in a half-fainting
condition.  Everything was swimming before  my eyes, and  I turned sick. The
nausea overpowered me, and I managed to crawl to the side of the vessel. But
Wolf Larsen did not follow me up. Brushing the  ashes from his  clothes,  he
had resumed  his  conversation  with Henderson. Johansen,  who had seen  the
affair from the break  of the poop, sent a couple of sailors aft to clean up
the mess.

     После   завтрака  меня  ожидало  новое  и   также  довольно  незавидное
приключение. Покончив с мытьем  посуды, я  выгреб из  печки в  кают-компании
золу и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен  и Гендерсон
оживленно  беседовали у штурвала.  На  руле  стоял  матрос Джонсон.  Когда я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за утреннее
приветствие.  А  он пытался  предостеречь меня,  чтобы  я не выбрасывал золу
против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена и охотника и
высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее, и не только я  сам, но и капитан с
Гендерсоном оказались осыпанными  золой.  В  тот же миг Ларсен  ударил  меня
ногой,  как щенка. Я никогда не представлял себе, что пинок ногой может быть
так  ужасен.  Я  отлетел  назад  и,  шатаясь,  прислонился  к рубке, едва не
лишившись сознания  от  боли.  Все поплыло  у  меня перед  глазами, к  горлу
подступила  тошнота.  Я  сделал над собой усилие и подполз к борту. Но  Волк
Ларсен уже забыл про  меня. Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с
Гендерсоном.  Иогансен, наблюдавший все  это  с юта,  послал  двух  матросов
прибрать палубу.


     Later in the morning I received a surprise of a totally different sort.
Following the cook's instructions, I  had gone into Wolf Larsen's state-room
to put it to rights and make the bed. Against the wall, near the head of the
bunk,  was  a  rack  filled  with books.  I glanced  over  them, noting with
astonishment such names as Shakespeare, Tennyson, Poe, and De Quincey. There
were scientific  works,  too,  among  which  were  represented  men  such as
Tyndall, Proctor, and Darwin. Astronomy  and physics were represented, and I
remarked  Bulfinch's  AGE OF  FABLE,  Shaw's HISTORY OF ENGLISH AND AMERICAN
LITERATURE,  and  Johnson's NATURAL HISTORY in two large volumes. Then there
were a number of  grammars, such as Metcalf's, and Reed and Kellogg's; and I
smiled as I saw a copy of THE DEAN'S ENGLISH.

     Несколько  позже  в  то же утро  я  столкнулся  с неожиданностью совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока,  я отправился в капитанскую  каюту,
чтобы прибрать  ее и застелить койку. На стене,  у  изголовья койки,  висела
полка  с  книгами.  С  изумлением  прочел  я  на  корешках  имена  Шекспира,
Теннисона, Эдгара  По  и  Де-Куинси. Были  там и  научные  сочинения,  среди
которых  я  заметил  труды Тиндаля, Проктора и  Дарвина, а  также  книги  по
астрономии  и  физике.  Кроме  того,  я  увидел  "Мифический  век" Булфинча,
"Историю  английской и  американской литературы" Шоу, "Естественную историю"
Джонсона  в  двух  больших  томах и несколько  грамматик -- Меткалфа, Гида и
Келлога.  Я  не  мог  не  улыбнуться,  когда на глаза  мне попался экземпляр
"Английского языка для проповедников".


     I could not reconcile these books with the man from what I  had seen of
him, and I wondered if he  could possibly read them. But when I came to make
the bed I found, between the blankets, dropped apparently as he had sunk off
to sleep, a  complete Browning, the Cambridge Edition.  It was open at "In a
Balcony,"  and I  noticed, here and  there,  passages  underlined in pencil.
Further,  letting drop the  volume during a  lurch  of the ship,  a sheet of
paper  fell  out.  It  was  scrawled  over  with  geometrical  diagrams  and
calculations of some sort.

     Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца, и я  не мог
не  усомниться  в  том,  что он  способен  читать их.  Но, застилая койку, я
обнаружил под одеялом томик Браунинга  в кембриджском издании  --  очевидно,
Ларсен читал его перед сном. Он  был открыт на стихотворении "На балконе", и
я  заметил,  что  некоторые места  подчеркнуты карандашом.  Шхуну качнуло, я
выронил  книгу, из  нее  выпал  листок бумаги,  испещренный  геометрическими
фигурами и какими-то выкладками.


     It was  patent that this terrible man was no ignorant clod, such as one
would inevitably  suppose him to  be  from his exhibitions of  brutality. At
once he became an enigma. One side or the other  of his nature was perfectly
comprehensible; but  both  sides together were  bewildering. I  had  already
remarked  that his language was excellent, marred with  an occasional slight
inaccuracy. Of  course, in common speech with  the sailors and  hunters,  it
sometimes  fairly bristled  with errors,  which was  due  to  the vernacular
itself;  but in the  few  words he had held with  me it  had been clear  and
correct.

     Значит, этот ужасный  человек  совсем не такой уж неуч,  как можно было
предположить,  наблюдая его  звериные  выходки.  И он сразу  стал  для  меня
загадкой. Обе стороны его натуры в  отдельности  были вполне  понятны, но их
сочетание  казалось  непостижимым. Я уже успел  заметить, что Ларсен говорит
превосходным  языком,  в  котором  лишь  изредка  проскальзывают  не  совсем
правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками он и  позволял
себе жаргонные  выражения, то в тех редких случаях, когда  он  обращался  ко
мне, его речь была точна и правильна.


     This glimpse  I had caught of  his other side must have  emboldened me,
for I resolved to speak to him about the money I had lost.

     Узнав  его  теперь случайно  с  другой стороны, я  несколько осмелел  и
решился сказать ему, что у меня пропали деньги.


     "I have been robbed,"  I said to  him, a little later, when I found him
pacing up and down the poop alone.

     --  Меня обокрали, -- обратился я к нему, увидав, что  он в одиночестве
расхаживает по палубе.


     "Sir," he corrected, not harshly, but sternly.

     -- Сэр, -- поправил он меня не грубо, но внушительно.


     "I have been robbed, sir," I amended.

     -- Меня обокрали, сэр, -- повторил я.


     "How did it happen?" he asked.

     -- Как это случилось? -- спросил он.


     Then I told him the whole circumstance, how my clothes had been left to
dry in the galley, and how, later, I was  nearly beaten  by the cook  when I
mentioned the matter.

     Я рассказал ему, что оставил свое платье  сушиться в  камбузе, а  потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.


     He smiled at my recital.

     Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.


     "Pickings," he concluded; "Cooky's pickings. And  don't you think  your
miserable life worth the  price? Besides, consider it a lesson. You'll learn
in time how  to take care of your money  for yourself. I suppose, up to now,
your lawyer has done it for you, or your business agent."

     -- Кок поживился, -- решил он. -- Но не кажется ли вам, что ваша жалкая
жизнь стоит  все же  этих денег? Кроме  того, это для вас урок. Научитесь  в
конце концов сами  заботиться о  своих деньгах. До  сих  пор,  вероятно, это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.


     I  could feel the quiet sneer through his words, but demanded, "How can
I get it back again?"

     Я почувствовал насмешку в его  словах,  но все  же спросил: --  Как мне
получить их назад?


     "That's your look-out. You haven't any lawyer or business agent now, so
you'll have  to depend on yourself. When you get a dollar, hang on to  it. A
man who leaves his money lying around, the way you did, deserves to lose it.
Besides, you have sinned. You have no right to put  temptation in the way of
your  fellow-creatures. You tempted Cooky, and he fell. You have placed  his
immortal soul in jeopardy. By the way, do you believe in the immortal soul?"

     -- Это ваше  дело. Здесь  у вас нет  ни  поверенного,  ни управляющего,
остается  полагаться  только на  самого  себя. Если  вам  перепадет  доллар,
держите  его крепче.  Тот, у кого деньги  валяются где  попало, заслуживает,
чтобы  его обокрали.  К тому же  вы еще  и  согрешили. Вы  не  имеете  права
искушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы подвергли опасности его
бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?


     His lids lifted lazily as he asked the question, and it seemed that the
deeps were opening  to me and that I was gazing into his soul. But it was an
illusion. Far as it might have  seemed,  no man has  ever seen very far into
Wolf  Larsen's soul, or seen it  at all, - of this  I am convinced. It was a
very lonely soul, I was to  learn,  that  never  unmasked,  though  at  rare
moments it played at doing so.

     При этом вопросе веки его  лениво  приподнялись, и мне  показалось, что
отдернулась  какая-то завеса, и я на мгновение заглянул  в его душу. Но  это
была  иллюзия. Я  уверен,  что  ни одному  человеку не  удавалось проникнуть
взглядом  в душу Волка  Ларсена. Это  была одинокая душа,  как мне  довелось
впоследствии убедиться.  Волк  Ларсен  никогда не снимал  маски, хотя  порой
любил играть в откровенность.


     "I read immortality in your eyes," I answered, dropping the "sir," - an
experiment, for I thought the intimacy of the conversation warranted it.

     -- Я  читаю  бессмертие  в  ваших  глазах,  --  отвечал  я и для  опыта
пропустил  "сэр";  известная  интимность  нашего  разговора,  казалось  мне,
допускала это.


     He took no notice.

     Ларсен действительно не придал этому значения.


     "By  that,  I take  it, you  see  something that  is  alive,  but  that
necessarily does not have to live for ever."

     --  Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.


     "I read more than that," I continued boldly.

     -- Я читаю в них значительно больше, -- смело продолжал я.


     "Then you read  consciousness.  You read the consciousness of life that
it is alive; but still no further away, no endlessness of life."

     --  Ну да  -- сознание. Сознание, постижение  жизни.  Но  не больше, не
бесконечность жизни.


     How clearly he thought, and how well he expressed what he thought! From
regarding me  curiously, he turned his  head and glanced out over the leaden
sea to windward. A bleakness came into his eyes, and the  lines of his mouth
grew severe and harsh. He was evidently in a pessimistic mood.

     Он  мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства оглядев
меня, он отвернулся и устремил взор  на свинцовое море. Глаза его потемнели,
и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был мрачно настроен.


     "Then to what end?" he demanded abruptly, turning back to me.  "If I am
immortal - why?"

     -- А какой в этом смысл? -- отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. -- Если я наделен бессмертием, то зачем?


     I halted. How could I explain my idealism to this man?  How could I put
into speech a something felt, a something like the strains of music heard in
sleep, a something that convinced yet transcended utterance?

     Я  молчал.  Как  мог я  объяснить  этому человеку  свой  идеализм?  Как
передать словами что-то неопределенное, похожее  на  музыку, которую слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению.


     "What do you believe, then?" I countered.

     -- Во что же вы тогда верите? -- в свою очередь, спросил я.


     "I believe that  life is a  mess,"  he answered  promptly. "It  is like
yeast, a ferment, a  thing that moves and may move for a minute,  an hour, a
year,  or a hundred years, but that in the end  will cease  to move. The big
eat the little that they may continue to move, the  strong eat the weak that
they may retain their strength. The lucky eat the most and move the longest,
that is all. What do you make of those things?"

     -- Я верю,  что жизнь  -- нелепая суета, -- быстро  ответил он.  -- Она
похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но  рано
или поздно перестает бродить. Большие  пожирают малых, чтобы поддержать свое
брожение. Сильные пожирают  слабых, чтобы сохранить свою  силу. Кому  везет,
тот ест больше и бродит дольше других, -- вот и все! Вон поглядите -- что вы
скажете об этом?


     He swept his am in an impatient gesture toward  a number of the sailors
who were working on some kind of rope stuff amidships.

     Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов,  которые возились  с
тросами посреди палубы.


     "They move,  so does the jelly-fish move. They  move in order to eat in
order  that  they may keep  moving. There you have  it. They  live for their
belly's sake,  and the  belly is  for their  sake.  It's  a  circle; you get
nowhere. Neither do they. In the end they come to a standstill. They move no
more. They are dead."

     -- Они  копошатся,  движутся,  но ведь и медузы движутся. Движутся  для
того, чтобы есть, и едят для  того,  чтобы  продолжать двигаться. Вот  и вся
штука! Они живут для своего брюха,  а брюхо  поддерживает  в них жизнь.  Это
замкнутый  круг;  двигаясь  по  нему,  никуда  не  придешь.  Так  с  ними  и
происходит.  Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся.
Они мертвы.


     "They have dreams," I interrupted, "radiant, flashing dreams - "

     -- У них есть мечты, -- прервал я, -- сверкающие, лучезарные мечты о...


     "Of grub," he concluded sententiously.

     -- О жратве, -- решительно прервал он меня.


     "And of more - "

     -- Нет, и еще...


     "Grub. Of a larger appetite and more luck  in satisfying it." His voice
sounded harsh.  There was no levity  in  it. "For, look you,  they dream  of
making lucky voyages which will bring them more money, of becoming the mates
of ships, of finding  fortunes - in short, of being in a better position for
preying on  their  fellows, of having  all  night in, good grub and somebody
else  to  do  the dirty work.  You  and I  are just like  them. There  is no
difference, except that we have eaten more and better. I am eating them now,
and you too. But in the past you have eaten more than I have. You have slept
in soft beds,  and  worn fine clothes, and eaten good  meals. Who made those
beds?  and those clothes? and those meals? Not you.  You never made anything
in  your own sweat. You live  on an income which your father earned. You are
like a frigate  bird swooping down upon  the boobies and robbing them of the
fish they  have  caught. You are one with a crowd of men who have  made what
they call a  government, who are masters of all  the other  men, and who eat
the  food  the other men  get and would like to eat themselves. You wear the
warm clothes. They  made the  clothes, but they shiver  in rags and ask you,
the lawyer, or business agent who handles your money, for a job."

     --  И еще  о  жратве.  О  большой удаче  --  как бы побольше и  послаще
пожрать. -- Голос его  звучал резко. В нем  не было и  тени шутки. -- Будьте
уверены, они  мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о
том, чтобы  стать капитанами  кораблей  или найти клад, -- короче  говоря, о
том, чтобы  устроиться получше и  иметь возможность высасывать соки из своих
ближних,  о том, чтобы самим  всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а
всю грязную работу переложить на других. И мы  с  вами такие же. Разницы нет
никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше.  Сейчас я пожираю
их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях,
носили хорошую одежду и  ели вкусные блюда. А кто сделал эти  постели, и эту
одежду, и эти блюда? Не  вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего.
Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь
с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое
с кучкой людей, создавших то, что они  называют государством", и властвующих
над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не
прочь были бы съесть. Вы  носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать  у вас работу -- у  вас
или  у  вашего  поверенного  или  управляющего,   --  словом,  у   тех,  кто
распоряжается вашими деньгами.


     "But that is beside the matter," I cried.

     -- Но это совсем другой вопрос! -- воскликнул я.


     "Not at all." He  was speaking rapidly now, and his eyes were flashing.
"It  is piggishness, and it is life. Of what use or  sense is an immortality
of  piggishness? What is the  end? What is it  all about?  You  have made no
food. Yet the food you  have eaten or wasted might have saved the lives of a
score of wretches who made the food  but did not  eat it. What  immortal end
did you serve? or did they? Consider yourself and me. What does your boasted
immortality amount to when your life runs foul of mine? You would like to go
back to  the land, which is a favourable place for your kind of piggishness.
It  is a whim of  mine  to keep you aboard  this ship, where  my piggishness
flourishes.  And keep  you  I  will. I  may make or break you. You  may  die
to-day,  this week, or next month.  I  could kill you now, with a blow of my
fist, for you are  a miserable weakling. But if we are immortal, what is the
reason for this? To be piggish as you and I have been all our lives does not
seem to be just  the  thing for immortals to be doing. Again,  what's it all
about? Why have I kept you here? - "

     -- Вовсе нет!  -- Капитан  говорил быстро, и глаза его сверкали. -- Это
свинство, и это... жизнь. Какой же  смысл в бессмертии свинства? К чему  все
это ведет? Зачем  все это нужно?  Вы не  создаете  пищи,  а  между тем пища,
съеденная или выброшенная вами, могла  бы спасти жизнь  десяткам несчастных,
которые эту пищу  создают, но  не едят. Какого  бессмертия заслужили вы? Или
они? Возьмите нас с  вами. Чего стоит  ваше хваленое бессмертие, когда  ваша
жизнь  столкнулась с моей? Вам хочется назад, на сушу, так как там  раздолье
для  привычного  вам свинства. По своему капризу я держу вас на этой  шхуне,
где  процветает  мое  свинство.  И  буду  держать.  Я  или  сломаю  вас, или
переделаю. Вы можете умереть здесь сегодня, через неделю, через месяц. Я мог
бы одним  ударом  кулака убить вас,  --  ведь вы жалкий червяк.  Но если  мы
бессмертны, то какой во  всем  этом смысл? Вести себя всю  жизнь по-свински,
как мы с вами, -- неужели  это к лицу бессмертным? Так для  чего же это все?
Почему я держу вас тут?


     "Because you are stronger," I managed to blurt out.

     -- Потому, что вы сильнее, -- выпалил я.


     "But why  stronger?"  he went on at  once  with his  perpetual queries.
"Because I am a bigger bit of the ferment than you? Don't you see? Don't you
see?"

     -- Но почему я сильнее? -- не унимался он. -- Потому что  во мне больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?


     "But the hopelessness of it," I protested.

     -- Но жить так -- это же безнадежность! -- воскликнул я.


     "I agree with you," he answered. "Then why move at all, since moving is
living?  Without  moving  and  being part of  the  yeast there would  be  no
hopelessness. But, - and there it is, -  we want to live and move, though we
have no reason to, because it happens  that it is the nature of life to live
and move, to want  to  live and move. If it were not for this, life would be
dead. It is  because of this life that  is  in you that  you  dream of  your
immortality. The life that is in you is alive and wants to go on being alive
for ever. Bah! An eternity of piggishness!"

     --  Согласен  с вами, -- ответил  он.  -- И зачем оно нужно вообще, это
брожение,  которое и  есть  сущность  жизни?  Не  двигаться,  не  быть
частицей жизненной закваски, -- тогда не будет и безнадежности. Но в  этомто
все  и дело: мы  хотим  жить  и  двигаться, несмотря на  всю бессмысленность
этого, хотим, потому что  это заложено  в нас природой, -- стремление жить и
двигаться, бродить.  Без этого жизнь  остановилась бы. Вот  эта жизнь внутри
вас и  заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь внутри вас стремится  быть
вечно. Эх! Вечность свинства!


     He abruptly turned on his heel and started forward. He  stopped  at the
break of the poop and called me to him.

     Он круто повернулся на каблуках и пошел на  корму, но, не дойдя до края
юта, остановился и подозвал меня.


     "By the way, how much was it that Cooky got away with?" he asked.

     -- Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? -- спросил он.


     "One hundred and eighty-five dollars, sir," I answered.

     -- На сто восемьдесят пять долларов, сэр, -- отвечал я.


     He  nodded his head. A  moment later, as  I started down the  companion
stairs to  lay  the table for  dinner, I  heard him  loudly curing  some men
amidships.

     Он молча кивнул Минутой позже, когда  я спускался по трапу накрывать на
стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.


CHAPTER VI

ГЛАВА VI


     By the following morning the storm  had blown itself quite out  and the
Ghost  was  rolling  slightly on  a  calm  sea  without  a  breath of  wind.
Occasional light airs were felt, however, and Wolf Larsen patrolled the poop
constantly, his  eyes  ever searching  the  sea to the  north-eastward, from
which direction the great trade-wind must blow.

     Наутро  шторм,   обессилев,  стих,  и  "Призрак"  тихо  покачивался  на
безбрежной  глади  океана.  Лишь  изредка  в  воздухе  чувствовалось  легкое
дуновение,  и капитан не покидал палубы  и все поглядывал  на северо-восток,
откуда должен был прийти пассат.


     The men were all on deck and busy preparing their various boats for the
season's hunting. There are seven  boats aboard, the captain's  dingey,  and
the six which  the hunters  will use. Three, a hunter, a boat-puller,  and a
boat-steerer, compose a boat's crew. On board the  schooner the boat-pullers
and steerers are  the crew. The hunters,  too, are supposed to be in command
of the watches, subject, always, to the orders of Wolf Larsen.

     Весь  экипаж  тоже  был  на  палубе --  готовил шлюпки  к  предстоящему
охотничьему сезону.  На  шхуне  имелось  семь  шлюпок:  шесть  охотничьих  и
капитанский  тузик.  Команда каждой  шлюпки  состояла  из охотника, гребца и
рулевого. На борту  шхуны  в команду  входили  только  гребцы  и рулевые, но
вахтенную  службу  должны были  нести и охотники,  которые тоже находились в
распоряжении капитана.


     All this, and more, I have learned. The Ghost is considered the fastest
schooner in  both the  San  Francisco and Victoria fleets. In  fact, she was
once a  private yacht, and  was built for speed.  Her lines  and  fittings -
though I know nothing about such things  - speak for themselves. Johnson was
telling me about  her  in a short chat  I had  with  him  during yesterday's
second dog-watch. He spoke  enthusiastically, with the love for a fine craft
such as some men  feel for horses. He is greatly disgusted with the outlook,
and  I am  given to  understand  that  Wolf  Larsen  bears  a very unsavoury
reputation among the sealing  captains. It was  the Ghost herself that lured
Johnson into signing for the voyage, but he is already beginning to repent.

     Все  это  я узнавал  мало-помалу, --  это и  многое  другое.  "Призрак"
считался  самой  быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и
Виктории.  Когда-то  это  была  частная  яхта,  построенная  с  расчетом  на
быстроходность. Ее обводы и  оснастка --  хотя я и мало смыслил в этих вещах
-- сами  говорили  за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты,  мы с
Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно о
нашей шхуне.  Он говорил восторженно,  с такой любовью к хорошим кораблям, с
какой  иные говорят о  лошадях. Но от  плавания он не  ждал добра  и дал мне
понять, что  Волк Ларсен пользуется  очень скверной репутацией среди  прочих
капитанов  промысловых  судов.  Только   желание  поплавать  на   "Призраке"
соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом.


     As he told me, the Ghost is an eighty-ton schooner of a remarkably fine
model.  Her  beam, or  width, is twenty-three  feet, and her length a little
over ninety feet. A lead keel of fabulous but unknown weight makes her  very
stable, while she carries an immense spread of canvas. From  the deck to the
truck  of  the  maintopmast  is something  over a  hundred feet,  while  the
foremast with its  topmast is eight or  ten  feet shorter. I am giving these
details  so that  the  size  of  this  little  floating  world  which  holds
twenty-two  men may  be appreciated. It is a very  little world,  a mote,  a
speck, and I marvel that men should dare to venture the sea on a contrivance
so small and fragile.

     Джонсон  сказал   мне,   что  "Призрак"  --   восьмидесятитонная  шхуна
превосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длина
превышает  девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль  (вес его точно
неизвестен)  придает  ей  большую  остойчивость и  позволяет нести  огромную
площадь парусов.  От палубы  до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогда
как фок-мачта вместе  со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все  эти
подробности  для  того,  чтобы  можно  было  представить себе размеры  этого
плавучего  мирка,  носившего  по  океану  двадцать  два  человека.  Это  был
крошечный  мирок,  пятнышко, точка, и я дивился тому, как  люди осмеливаются
пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.


     Wolf Larsen has, also, a reputation for reckless carrying on of sail. I
overheard  Henderson and another of  the hunters,  Standish, a  Californian,
talking about it.  Two years  ago he dismasted the Ghost in a gale on Bering
Sea, whereupon the present masts were put in, which are stronger and heavier
in every way. He  is said to have remarked,  when  he  put them in,  that he
preferred turning her over to losing the sticks.

     Волк  Ларсен  славился  своей  безрассудной смелостью  в  плавании  под
парусами. Я слышал, как Гендерсон и  еще один охотник -- калифорниец Стэндиш
--  толковали об  этом.  Два года назад Ларсен потерял мачты  на "Призраке",
попав в шторм в Беринговом  море, после чего и  были  поставлены теперешние,
более  прочные  и  тяжелые.  Когда  их  устанавливали,  Ларсен  заявил,  что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.


     Every  man aboard,  with  the  exception  of  Johansen,  who  is rather
overcome by his  promotion, seems to have an excuse for having sailed on the
Ghost. Half the men forward are deep-water sailors, and their excuse is that
they did not know anything  about her or her captain. And those who do know,
whisper that the hunters, while excellent shots, were so notorious for their
quarrelsome and rascally proclivities that they could not sign on any decent
schooner.

     За исключением Иогансена, упоенного своим  повышением, на борту не было
ни одного человека, который не подыскивал бы  оправдания  своему поступлению
на "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и  они
утверждали,  что ничего не  знали ни о шхуне, ни о  капитане; а  те, кто был
знаком с  положением вещей, потихоньку говорили,  что охотники -- прекрасные
стрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно  приличное  судно
не взяло бы их в плавание.


     I have made the acquaintance  of another one of the crew, - Louis he is
called, a  rotund and jovial-faced Nova Scotia Irishman, and a very sociable
fellow, prone to talk  as long as he can find a listener. In  the afternoon,
while the cook was below asleep and I was  peeling the everlasting potatoes,
Louis dropped into the galley  for a "yarn." His excuse for being aboard was
that he was drunk when he  signed. He assured me again and again that it was
the last thing in the world he  would dream  of doing in  a sober moment. It
seems that he has been seal-hunting regularly each season for a dozen years,
and is accounted one of  the two or three very best  boat-steerers  in  both
fleets.

     Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселым
ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать,  лишь бы его
слушали.  После обеда,  когда  кок  спал внизу, а  я чистил свою  неизменную
картошку, Луис зашел в камбуз  "почесать языком". Этот  малый  объяснял свое
пребывание  на  судне  тем, что  был пьян, когда подписывал контракт; он без
конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде.
Как  я  понял,  он  уже лет  десять  каждый сезон  выезжает бить  котиков  и
считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.


     "Ah,  my  boy," he shook his  head  ominously  at  me, "'tis the  worst
schooner ye could iv selected, nor were ye drunk at the time as was  I. 'Tis
sealin' is  the sailor's paradise - on  other ships than this. The mate  was
the first, but  mark me words, there'll be more dead  men before the trip is
done with.  Hist, now,  between you an' meself and the stanchion there, this
Wolf Larsen  is a regular devil, an' the Ghost'll be a hell-ship  like she's
always  ben since  he had hold iv  her. Don't  I know? Don't I know? Don't I
remember him in Hakodate two years gone, when he had a row an' shot four  iv
his men? Wasn't I a-layin' on the Emma L., not three hundred yards away? An'
there was a man the same year he killed with a  blow iv his  fist. Yes, sir,
killed 'im dead-oh. His  head  must iv smashed like an eggshell.  An' wasn't
there  the  Governor of  Kura Island,  an'  the  Chief  iv  Police, Japanese
gentlemen,  sir, an' didn't  they  come  aboard  the Ghost  as  his  guests,
a-bringin' their wives along - wee an' pretty little bits of things like you
see 'em painted on fans. An' as he was  a-gettin' under way, didn't the fond
husbands get left  astern-like in their sampan, as  it might be by accident?
An' wasn't it a week later that the poor little ladies was put ashore on the
other side of the island, with nothin' before 'em  but to walk  home  acrost
the mountains on their weeny-teeny  little straw sandals which wouldn't hang
together a mile? Don't I know? 'Tis the beast he is,  this Wolf Larsen - the
great  big beast  mentioned iv  in Revelation; an' no  good end will he ever
come to. But I've said nothin' to ye,  mind ye. I've whispered never a word;
for old fat Louis'll live the voyage out if the last mother's son of  yez go
to the fishes."

     --  Эх,  дружище, -- сказал  он, мрачно покачав  головой, --  хуже этой
шхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда  попал сюда!  Охота на
котиков -- это рай  для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания.
Между нами говоря,  этот  Волк Ларсен  сущий дьявол,  и "Призрак" тоже  стал
адовой посудиной, с  тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, что
ли!  Не помню я разве, как два  года  назад в Хакодате у него  взбунтовалась
команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на  "Эмме Л.
", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году он
убил человека одним ударом  кулака. Да,  да, так и уложил на  местеХватил по
голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернатором
острова  Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльмена
явились  к нему на "Призрак"  в  гости, и с ними были  их жены, хорошенькие,
словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло  время
сниматься  с якоря, он спустил мужей в  их  сампан и будто случайно не успел
спустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону
острова, и ничего  им не оставалось,  как  брести домой через горы  в  своих
игрушечных  соломенных сандалиях, которых не  могло хватить и на  одну милю.
Что я, не знаю, что лиЗверь он, этот  Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором
еще в Апокалипсисе сказано. И добром он  не кончит...  Только помни,  я тебе
ничего не  говорил!  И словечка не  шепнул. Потому что старый  толстый  Луис
поклялся вернуться живым  из этого плавания, даже если все  остальные пойдут
на корм рыбам.


     "Wolf Larsen!" he snorted a moment later. "Listen to the word, will ye!
Wolf - 'tis what he is. He's not  black-hearted like some men. 'Tis no heart
he  has at all.  Wolf, just wolf, 'tis  what he  is. D'ye  wonder  he's well
named?"

     --  Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли,  его
так зовут! Да, он  волк,  настоящий  волк! Бывает, что  у  человека каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто  волк, и  все  тут! Верно
ведь, эта кличка здорово ему пристала?


     "But if he is so well-known for what he is," I queried, "how is it that
he can get men to ship with him?"

     -- Но  если его так  хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удается
набирать себе экипаж?


     "An' how is it ye  can get men to do anything on God's earth  an' sea?"
Louis demanded with Celtic fire. "How d'ye find me aboard if 'twasn't that I
was  drunk as a  pig when I put me  name  down? There's them that can't sail
with better men, like the  hunters, and them that  don't know, like the poor
devils of wind-jammers for'ard there. But  they'll come to it,  they'll come
to  it, an' be sorry the  day  they  was  born. I  could weep  for  the poor
creatures, did I but forget poor old fat Louis and  the troubles before him.
But 'tis not a whisper I've dropped, mind ye, not a whisper."

     --  А  как  это  всегда находят людей  на какую угодно работу,  хоть на
земле,  хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис.  -- Разве ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда
подмахнул  контракт?  Кое-кто  здесь  такой  народ,  что  им не  попасть  на
порядочное судно. Взять хоть наших охотников. А  другие, бедняги, матросня с
бака,  сами  не  знали, куда  они нанимаются. Ну да  они еще узнаютУзнают  и
проклянут  тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде
всего думать о толстом  старом  Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,
молчок! Я тебе ни слова не говорил.


     "Them  hunters  is the  wicked boys,"  he broke  forth  again,  for  he
suffered from a constitutional plethora of speech. "But wait  till  they get
to cutting up iv jinks and rowin' 'round. He's  the boy'll fix 'em. 'Tis him
that'll  put  the  fear of God in  their  rotten black  hearts. Look at that
hunter iv  mine,  Horner. 'Jock'  Horner they call  him,  so quiet-like  an'
easy-goin', soft-spoken as  a girl, till  ye'd think butter wouldn't melt in
the mouth iv him. Didn't he  kill his boat-steerer last year? 'Twas called a
sad accident, but I met the boat-puller in Yokohama an'  the straight  iv it
was given  me. An'  there's Smoke,  the black  little  devil  -  didn't  the
Roosians have him for three years in the salt mines of Siberia, for poachin'
on  Copper Island, which  is  a Roosian  preserve? Shackled he was, hand an'
foot, with his mate. An' didn't they have words or a ruction of some kind? -
for  'twas  the other fellow Smoke sent  up in the buckets to the top of the
mine; an' a piece at a time he went up, a  leg to-day, an' to-morrow an arm,
the next day the head, an' so on."

     Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через  минуту начал  он снова, так
как отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутся
и покажут себя. Ну да Ларсен живо их  скрутит. Только он и может нагнать  на
них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду,
спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется,  не замутит. А ведь
в  прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный  случай, и  все.  Но  я
встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А  этот
маленький  чернявый проходимец Смок  -- ведь он отбыл три  года на сибирских
соляных  копях за  браконьерство: охотился в  русском заповеднике  на Медном
острове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой  с другим  каторжником.
Так вот на работе между ними что-то вышло,  и Смок отправил  своего товарища
из шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня
-- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову...


     "But you can't mean it!" I cried out, overcome with the horror of it.

     -- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я.


     "Mean  what!" he demanded,  quick as a flash.  "'Tis nothin' I've said.
Deef I am, and  dumb, as ye should be for the sake iv your mother; an' never
once have I opened me lips but to say fine things iv them an' him, God curse
his soul, an'  may he rot in  purgatory ten thousand years, and then go down
to the last an' deepest hell iv all!"

     -- Что я говорю? -- резко прервал  он меня. -- Ничего  я  не  говорю. Я
глух  и нем  и  другим  советую помалкивать,  если  им  жизнь  дорога. Что я
говорил?  Да  только, что все  они замечательные ребята и он  тоже, чтоб его
черт  побрал,  чтоб  ему  гнить  в  чистилище  десять  тысяч  лет,  а  потом
провалиться в самую преисподнюю!


     Johnson, the man who had chafed me raw when I first came aboard, seemed
the  least equivocal of  the men forward or aft. In fact,  there was nothing
equivocal  about him. One was  struck at once by his straightforwardness and
manliness,  which, in  turn,  were  tempered by  a modesty  which  might  be
mistaken for timidity. But timid he was not. He seemed, rather,  to have the
courage of  his convictions, the certainty of his  manhood. It was this that
made him protest, at the  commencement  of  our  acquaintance, against being
called Yonson. And upon this, and him, Louis passed judgment and prophecy.

     Джонсон, матрос, который чуть не  содрал с меня  кожу,  когда я впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным  из всей  команды. Это  была
простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в  глаза,
и в то же время он был очень скромен, почти робок.  Однако робким его все же
нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои  взгляды
и обладает  чувством собственного достоинства.  Мне запомнилась  моя  первая
встреча с ним и  то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и
об  этих  его   особенностях  Луис   высказался  так  (слова   его   звучали
пророчеством):


     "'Tis  a fine  chap, that squarehead Johnson we've for'ard with us," he
said. "The best sailorman in the fo'c'sle. He's my boat- puller. But it's to
trouble he'll come with Wolf Larsen, as the  sparks fly upward. It's  meself
that knows. I can see it brewin' an' comin' up like a storm in the sky. I've
talked  to him like a  brother,  but it's  little he sees  in takin' in  his
lights or flyin' false signals. He grumbles out when things don't go to suit
him,  and there'll be always some tell-tale carryin' word iv  it aft  to the
Wolf. The  Wolf is strong,  and it's the way of a wolf to hate strength, an'
strength it is he'll see in Johnson -  no knucklin' under, and  a 'Yes, sir,
thank ye kindly,  sir,'  for a  curse or a blow. Oh, she's  a-comin'!  She's
a-comin'! An' God knows where I'll get another  boat-puller! What  does  the
fool up an' say, when the old man calls him Yonson, but 'Me name is Johnson,
sir,' an' then spells it out, letter  for letter. Ye  should iv seen the old
man's face! I thought he'd let  drive at him  on the spot. He didn't, but he
will, an' he'll break  that squarehead's heart, or it's little I know iv the
ways iv men on the ships iv the sea."

     -- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у
нас  на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет  до  беды, это  как  пить
дать.  Уж я-то  знаю!  Я  вижу, как надвигается  буря. Я говорил с Джонсоном
по-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть
что не по нем,  начинает  ворчать, а  на судне всегда  найдется гад, который
донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Он
видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить и
кланяться,  если его обложат или влепят по морде. Эх, быть  бедеБыть беде! И
бог  весть, где я  возьму  тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал  этот
дурак, когда старик назвал  его  "Ионсон". "Меня  зовут Джефконсон, сэр", --
поправляет он капитана  да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Вы
бы поглядели на старика!  Я  думал, он пристукнет его  на месте. Ну, на этот
раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том,
что бывает у нас на море.


     Thomas  Mugridge is becoming unendurable.  I am compelled to Mister him
and to Sir him with  every speech. One  reason for  this is that Wolf Larsen
seems to have taken a fancy to him. It is an unprecedented thing, I take it,
for a  captain to be chummy  with the cook; but this is certainly  what Wolf
Larsen is  doing. Two or three times he  put his  head into the  galley  and
chaffed  Mugridge good-naturedly, and once, this afternoon, he stood  by the
break of the poop and chatted  with him for  fully  fifteen minutes. When it
was over, and Mugridge was back in  the galley, he became  greasily radiant,
and went about  his work,  humming  coster songs  in a  nerve-  racking  and
discordant falsetto.

     Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать  его  "мистер"  и
"сэр", прибавлять это к каждому слову.  Обнаглел  он так отчасти потому, что
Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на
мой  взгляд,  чтобы капитан  водил  дружбу с  коком, но  таков каприз  Волка
Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал  голову в камбуз и
принимался  благодушно  поддразнивал  кока.  А  сегодня  после  обеда  минут
пятнадцать  болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз,
сияя и гадко ухмыляясь во весь  рот, и за работой все время напевал себе под
нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.


     "I always get  along  with  the  officers,"  he  remarked  to  me  in a
confidential  tone. "I  know  the w'y, I do,  to myke myself uppreci-  yted.
There was my last  skipper - w'y I thought nothin'  of  droppin' down in the
cabin for a little  chat and a  friendly  glass.  'Mugridge,' sez 'e to  me,
'Mugridge,'  sez 'e, 'you've missed yer vokytion.' 'An' 'ow's  that?' sez I.
'Yer should 'a been born a gentleman, an' never 'ad to work for yer livin'.'
God strike  me dead, 'Ump,  if that ayn't wot 'e sez, an' me a-sittin' there
in  'is  own  cabin, jolly-like  an' comfortable,  a-smokin' 'is  cigars an'
drinkin' 'is rum."

     --  Я умею ладить с начальством,  -- разоткровенничался  он со мной. --
Знаю, как себя  с ним вести, и  меня всюду  ценят.  Вот хотя бы с  последним
шкипером  --  я, когда хотел, запросто заходил  к нему  в  каюту поболтать и
пропустить стаканчик. "Магридж,  -- говорил он мне,  --  Магридж,  а ведь ты
ошибся  в  своем призвании!" "А  что  это  за  призвание?" -- спрашиваю. "Ты
должен  был  родиться джентльменом, чтобы  тебе  никогда  не пришлось  своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так --
слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в  каюте, как  у себя дома, курю
его сигары и пью его ром!


     This  chitter-chatter drove me to distraction. I never  heard a voice I
hated so. His  oily,  insinuating tones, his greasy smile and his  monstrous
self-conceit  grated on  my nerves  till sometimes  I was  all in a tremble.
Positively, he was the most disgusting and loathsome person I have ever met.
The filth  of his cooking  was indescribable;  and,  as he cooked everything
that  was eaten aboard,  I was compelled  to  select what  I  ate with great
circumspection, choosing from the least dirty of his concoctions.

     Эта  болтовня доводила меня до исступления. Никогда  еще ничей голос не
был  мне  так  ненавистен.  Масленый, вкрадчивый  тон  кока,  его  гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что  меня
бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую я
когда-либо  встречал. К тому же он  был неописуемо нечистоплотен,  а так как
вся пища  проходила через его руки, то  я,  мучимый брезгливостью,  старался
есть то, к чему он меньше прикасался.


     My  hands bothered me a great deal,  unused as  they  were to work. The
nails  were discoloured and  black, while the skin  was already grained with
dirt which even a scrubbing-brush could not remove. Then blisters came, in a
painful and never-ending procession,  and I  had a great burn on my forearm,
acquired by losing my balance in a roll of the ship and pitching against the
galley stove. Nor  was my  knee any better. The swelling had  not gone down,
and the cap was still up on  edge. Hobbling  about  on it from  morning till
night was not helping it any. What I needed was rest, if it were ever to get
well.

     Мои руки, не привыкшие к  грубой работе, доставляли мне много  мучений.
Грязь  так  въелась  в  кожу,  что я  не мог отмыть  ее  даже  щеткой. Ногти
почернели  и  обломались, на ладонях вскочили  волдыри,  а однажды,  потеряв
равновесие  во время  качки  и  привалившись  к  плите, я сильно  обжег себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечка
все  еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю,
и это  отнюдь  не  приносило пользы моей искалеченной  ноге.  Я знал, что ей
необходим отдых.


     Rest! I  never before knew the meaning of the word. I had been  resting
all my  life and did  not  know it.  But  now, could  I  sit still  for  one
half-hour and do nothing,  not even think, it would be  the most pleasurable
thing in the world. But it  is a  revelation, on the other hand. I  shall be
able  to appreciate the lives of the  working people  hereafter.  I  did not
dream that  work was so terrible a thing. From half-past five in the morning
till  ten  o'clock  at night  I am everybody's slave, with not one moment to
myself, except such as I  can steal near  the end of the second  dog- watch.
Let me  pause for a minute to look out over the sea sparkling in the sun, or
to gaze at a sailor going  aloft to  the  gaff-topsails, or  running out the
bowsprit, and  I am  sure to hear  the hateful voice,  "'Ere, you,  'Ump, no
sodgerin'. I've got my peepers on yer."

     ОтдыхРаньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю
свою жизнь отдыхал,  сам  того не сознавая. А теперь,  если бы  мне  удалось
посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бы
мне величайшим блаженством  на свете. Зато все это  явилось для  меня как бы
откровением. Да, теперь я знаю, каково  приходится трудовому люду! Мне  и не
снилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утра
и до десяти  вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме
тех кратких мгновений, которые удается урвать в  конце вечерней вахты. Стоит
мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один
матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за
моей  спиной  раздается  ненавистный  голос:  "Эй,  Хэмп!  Ты  что  там  рот
разинулДумаешь, не вижу?"


     There are  signs  of rampant bad temper in the steerage, and the gossip
is going around that Smoke  and Henderson have had a fight.  Henderson seems
the best of the hunters, a slow-going fellow, and hard  to rouse; but roused
he must  have been, for Smoke had  a bruised and discoloured eye, and looked
particularly vicious when he came into the cabin for supper.

     В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок
и   Гендерсон  подрались.   Гендерсон   самый   опытный  из  охотников.  Это
флегматичный парень,  и  его трудно  раскачать, но, верно, уж его раскачали,
потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.


     A  cruel  thing  happened   just   before  supper,  indicative  of  the
callousness and  brutishness of these  men.  There is one green hand  in the
crew, Harrison by  name, a clumsy-looking country  boy, mastered, I imagine,
by  the spirit  of  adventure,  and  making  his first  voyage. In the light
baffling airs the schooner had  been tacking  about a  great  deal, at which
times the sails pass from one side to the other and a  man is sent aloft  to
shift over the fore- gaff-topsail. In some way, when Harrison was aloft, the
sheet jammed in the block through which it runs at the end of the gaff. As I
understood  it,  there  were two  ways of getting it cleared,  -  first,  by
lowering the foresail, which was  comparatively easy and without danger; and
second, by climbing out the peak-halyards to the end of the  gaff itself, an
exceedingly hazardous performance.

     Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубость
и черствость  этих людей. В нашей  команде есть новичок, по имени  Гаррисон,
неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это  первое
плавание жажда  приключений. При  слабом  и часто меняющемся противном ветре
шхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного
борта  на  другой,  а  наверх  посылают  матроса --  перенести  фор-топсель.
Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит на
ноке  гафеля. Насколько  я понимаю, было  два  способа  очистить шкот:  либо
спустить фок, что было сравнительно легко и  не сопряжено с опасностью, либо
добраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное.


     Johansen  called out to  Harrison to go out the halyards. It was patent
to everybody that the boy was  afraid. And  well  he  might be,  eighty feet
above the deck, to trust himself on  those thin and jerking ropes. Had there
been  a  steady  breeze it would not  have been so  bad,  but the Ghost  was
rolling  emptily in a long  sea,  and  with each roll the canvas flapped and
boomed  and  the halyards slacked  and  jerked taut.  They were  capable  of
snapping a man off like a fly from a whip-lash.

     Иогансен  приказал Гаррисону  лезть по  фалу.  Всякому  было ясно,  что
мальчишка  трусит.  Да  и  не мудрено  --  ведь ему  предстояло подняться на
восемьдесят  футов  над  палубой,  доверив свою  жизнь  тонким, колеблющимся
снастям.  При  более  ровном ветре  опасность  была бы  не  так  велика,  но
"Призрак" качало на длинной волне, как  скорлупку,  и при каждом крене судна
паруса хлопали  и полоскались, а фалы  то ослабевали,  то вдруг натягивались
рывком. Они могли стряхнуть с  себя человека, как  возница стряхивает муху с
кнута.


     Harrison heard the order and  understood  what was demanded of him, but
hesitated.  It was  probably the  first time  he had been aloft in his life.
Johansen, who had caught the contagion of Wolf Larsen's masterfulness, burst
out with a volley of abuse and curses.

     Гаррисон слышал приказ  и  понял,  чего от  него  требуют,  но все  еще
мешкал.  Быть  может, ему первый раз в жизни  приходилось работать на мачте.
Иогансен, который успел уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градом
ругательств.


     "That'll do, Johansen," Wolf Larsen said brusquely. "I'll have you know
that I do the swearing on this ship.  If  I need  your assistance, I'll call
you in."

     -- Будет, Иогансен! -- оборвал его капитан. -- На этом судне ругаюсь я,
пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.


     "Yes, sir," the mate acknowledged submissively.

     -- Есть, сэр, -- покорно отозвался помощник.


     In the meantime Harrison had started out on the halyards. I was looking
up from the galley door, and I could see him trembling, as if with ague,  in
every  limb. He proceeded  very  slowly  and cautiously,  an inch at a time.
Outlined  against the clear  blue  of the sky, he  had the  appearance of an
enormous spider crawling along the tracery of its web.

     В это  время  Гаррисон уже лез  по  фалам.  Я смотрел  на него из двери
камбуза  и  видел,  что  он весь дрожит, словно  в лихорадке.  Он подвигался
вперед очень медленно и осторожно. Его фигура четко  вырисовывалась на яркой
синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити паутины.


     It was a slight uphill climb,  for  the foresail  peaked  high; and the
halyards,  running through  various  blocks on the  gaff and mast, gave  him
separate  holds for hands and feet. But the trouble lay in that the wind was
not  strong enough nor steady enough  to keep  the  sail  full.  When he was
half-way out, the Ghost took a long roll to windward and back again into the
hollow between  two  seas. Harrison ceased his progress and held on tightly.
Eighty feet beneath, I could  see the agonized strain of his  muscles  as he
gripped for  very life. The sail  emptied and the gaff swung amid-ships. The
halyards slackened, and, though  it all happened  very quickly,  I could see
them sag beneath the weight of his body. Then the gag swung to the side with
an abrupt swiftness, the great sail boomed like a cannon, and the three rows
of reef-points slatted against the canvas like a volley of rifles. Harrison,
clinging on, made the giddy rush through the air. This rush ceased abruptly.
The halyards became instantly taut. It was  the snap of the whip. His clutch
was  broken.  One  hand was  torn loose from its  hold.  The  other lingered
desperately for a moment, and followed. His body pitched  out and  down, but
in  some way he  managed to save himself with  his  legs. He  was hanging by
them, head  downward. A quick  effort brought  his hands  up to the halyards
again; but he was a long time regaining his former position,  where he hung,
a pitiable object.

     Гаррисону  приходилось   взбираться  вверх  под  небольшим  уклоном,  и
дирик-фал,  пропущенный через разные  блоки на  гафеле  и на  мачте, кое-где
давал опору  для рук  и ног. Но беда была в том, что  слабый  и непостоянный
ветер  плохо наполнял паруса. Когда  Гаррисон  был  уже  на  полпути  к ноку
гафеля,  "Призрак" сильно качнуло,  сначала в  наветренную сторону,  а потом
обратно  в ложбину  между двумя валами. Гаррисон замер, крепко уцепившись за
фал. Стоя  внизу, на расстоянии  восьмидесяти  футов  от него, я  видел, как
напряглись  его мускулы в  отчаянной  борьбе  за жизнь.  Парус повис пустой,
гафель закинуло,  фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно,  я видел, как
он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вернулся в  прежнее
положение,  огромный  парус,  надуваясь, хлопнул так,  словно  выстрелили из
пушки, а три  ряда риф-штертов защелкали  по  парусине, создавая впечатление
ружейной  пальбы. Гаррисон,  уцепившийся за фал, совершил головокружительный
полет. Но полет этот внезапно прекратился.  Фал натянулся, и это и был  удар
кнута,  стряхивающий  муху.  Гаррисон не удержался. Одна  рука его отпустила
фал, другая  секунду  еще  цеплялась, но  только  секунду.  Однако в  момент
падения матрос каким-то чудом ухитрился  зацепиться за снасти ногами и повис
вниз головой. Изогнувшись, он снова ухватился руками за фал. Мало-помалу ему
удалось  восстановить  прежнее  положение, и  он  жалким комочком  прилип  к
снастям.


     "I'll bet he has no appetite for  supper," I heard Wolf Larsen's voice,
which came to me  from around the corner of  the galley. "Stand from  under,
you, Johansen! Watch out! Here she comes!"

     -- Пожалуй,  это отобьет  у  него аппетит к ужину,  --  услышал я голос
Волка   Ларсена,   который  появился  из-за   угла   камбуза.  --  Полундра,
ИогансенБерегитесьСейчас начнется!


     In truth, Harrison was  very  sick,  as a person is sea-sick; and for a
long time he  clung to  his precarious  perch  without  attempting  to move.
Johansen, however, continued violently to  urge him on  to the completion of
his task.

     И  действительно,  Гаррисону  было дурно, как  при морской болезни.  Он
висел,  уцепившись  за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не
переставал яростно понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказание.


     "It is a shame," I heard Johnson growling in painfully slow and correct
English.  He was standing by the main rigging, a few feet away from me. "The
boy is willing enough. He will learn if he has a chance. But  this is - " He
paused awhile, for the word "murder" was his final judgment.

     --  Стыд и  позор!  -- проворчал  Джонсон,  медленно  и  с  трудом,  но
правильно  выговаривая английские слова. Он  стоял  у грот-вант в нескольких
шагах от меня. -- Малый и так  старается. Научился бы понемногу. А это... Он
умолк, прежде чем слово "убийство" сорвалось у него с языка.


     "Hist, will ye!" Louis whispered to  him, "For the  love iv your mother
hold your mouth!"

     --  Тише  ты! --  шепнул  ему  Луис. -- Помалкивай,  коли тебе жизнь не
надоела!


     But Johnson, looking on, still continued his grumbling.

     Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.


     "Look here,"  the  hunter Standish  spoke  to Wolf  Larsen,  "that's my
boat-puller, and I don't want to lose him."

     -- Послушайте,  --  сказал  один  из  охотников, Стэндиш,  обращаясь  к
капитану, -- это мой гребец, я не хочу потерять его.


     "That's  all right, Standish," was  the reply.  "He's your boat- puller
when you've got him in the boat; but he's  my sailor when I have him aboard,
and I'll do what I damn well please with him."

     -- Ладно, Стэндиш, -- последовал ответ. -- Он гребец, когда он у вас на
шлюпке, но на шхуне --  он  мой матрос, и я  могу распоряжаться им,  как мне
заблагорассудится, черт подери!


     "But that's no reason - " Standish began in a torrent of speech.

     -- Это еще не значит... -- начал было снова Стэндиш.


     "That'll do, easy as she goes," Wolf Larsen counselled back. "I've told
you what's what, and let it stop at that. The man's mine, and I'll make soup
of him and eat it if I want to."

     -- Хватит! -- огрызнулся  Ларсен. -- Я сказал, и точка. Это мой матрос,
и я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю.


     There was an angry gleam in the hunter's eye, but he turned on his heel
and entered  the steerage companion-way,  where he remained, looking upward.
All  hands were on deck now, and all eyes were aloft, where a human life was
at grapples with death.  The  callousness of these men,  to  whom industrial
organization gave  control of the lives of other men, was  appalling. I, who
had lived out of the whirl of the world, had never dreamed that its work was
carried on  in  such fashion. Life had  always seemed  a  peculiarly  sacred
thing, but  here it counted for nothing, was a cipher in the  arithmetic  of
commerce. I must say, however, that the sailors themselves were sympathetic,
as  instance  the  case of  Johnson;  but the masters  (the  hunters and the
captain) were heartlessly indifferent. Even  the  protest  of Standish arose
out  of the  fact that he did not  wish to lose his boat-puller. Had it been
some other hunter's boat-puller, he, like them, would have been no more than
amused.

     Злой огонек сверкнул в  глазах охотника, но он смолчал  и направился  к
кубрику; остановившись на трапе, он взглянул  вверх. Все матросы  столпились
теперь  на палубе; все  глаза были обращены туда, где  шла  борьба жизни  со
смертью. Черствость, бессердечие тех людей, которым современный промышленный
строй предоставил  власть над жизнью других,  ужаснули меня. Мне,  стоявшему
всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не приходило, что труд
человека может быть сопряжен с  такой опасностью.  Человеческая жизнь всегда
представлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что,
здесь  она  была  не  больше  как  цифрой  в коммерческих  расчетах.  Должен
оговориться: матросы сочувствовали  своему товарищу, взять, к примеру,  того
же  Джонсона,  но  начальство -- капитан  и  охотники  --  проявляло  полное
бессердечие и равнодушие. Ведь и Стэндиш  вступился за матроса  лишь потому,
что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с другой шлюпки, он отнесся бы
к происшествию так же, как остальные, оно только позабавило бы его.


     But to return to Harrison. It took Johansen, insulting and reviling the
poor wretch, fully ten minutes  to get him started again. A little later  he
made the  end of the gaff, where, astride the  spar itself,  he had a better
chance  for  holding  on.  He  cleared the sheet,  and was  free  to return,
slightly downhill now, along the  halyards to the mast. But  he had lost his
nerve.  Unsafe as was his  present position, he was loath to forsake  it for
the more unsafe position on the halyards.

     Но  вернемся  к Гаррисону.  Минут десять  Иогансен всячески  понукал  и
поносил  несчастного  и  заставил  его  наконец  двинуться  с места.  Матрос
добрался все же до нока гафеля. Там он уселся на  гафель верхом, и ему стало
легче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись по фалу
к мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу.  Он не решался променять
свое опасное положение на еще более опасный спуск.


     He looked along  the airy path he must traverse, and  then  down to the
deck. His eyes were wide and staring, and he was trembling violently.  I had
never  seen fear  so  strongly stamped upon a  human face.  Johansen  called
vainly for him to come down. At  any moment he was liable to he  snapped off
the gaff, but he was helpless with fright. Wolf Larsen, walking up  and down
with  Smoke and in conversation, took no more notice of him, though he cried
sharply, once, to the man at the wheel:

     Расширенными от страха глазами он поглядывал  на тот путь,  который ему
предстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Его
трясло,  как  в лихорадке.  Мне никогда  еще не  случалось видеть  выражения
такого смертельного испуга на человеческом лице. Тщетно Иогансен кричал ему,
чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафеля, но  он прилип
к нему, оцепенев от  ужаса. Волк Ларсен прогуливался по  палубе, беседуя  со
Смоком, и не обращал больше никакого внимания на Гаррисона, только раз резко
окрикнул рулевого:


     "You're off your course, my man! Be  careful, unless you're looking for
trouble!"

     -- Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!


     "Ay, ay, sir," the helmsman responded, putting a couple of spokes down.

     -- Есть, сэр, -- отвечал рулевой и немного повернул штурвал.


     He had been guilty of  running the Ghost  several points off her course
in order that what little wind there was should fill  the foresail and  hold
it steady. He had striven to  help the  unfortunate Harrison  at the risk of
incurring Wolf Larsen's anger.

     Его провинность  состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от курса,
чтобы  слабый ветер мог хоть немного  надуть паруса и  удерживать их в одном
положении. Этим он пытался помочь  злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на
себя гнев Волка Ларсена.


     The  time  went  by, and  the  suspense,  to  me, was  terrible. Thomas
Mugridge, on  the other  hand, considered it  a  laughable  affair, and  was
continually bobbing his head out the galley door to make jocose remarks. How
I hated him!  And how my hatred  for him  grew and grew, during that fearful
time, to cyclopean dimensions. For the first time in  my life I  experienced
the desire to murder - "saw  red," as some of our picturesque writers phrase
it. Life  in general  might still be sacred, but life in the particular case
of Thomas Mugridge had become  very profane indeed. I  was frightened when I
became conscious that I was seeing red, and the thought  flashed through  my
mind: was I, too, becoming tainted by the brutality of my environment? -  I,
who  even  in  the   most  flagrant  crimes   had  denied  the  justice  and
righteousness of capital punishment?

     Время шло, и  напряжение становилось невыносимым.  Однако Томас Магридж
находил это происшествие чрезвычайно забавным.  Каждую  минуту он  высовывал
голову  из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его!  Моя ненависть к
нему выросла за  эти страшные  минуты  до исполинских размеров. Первый раз в
жизни  я испытывал желание убить человека.  Я "жаждал крови", как выражаются
некоторые  наши  писатели  и  любители пышных  оборотов. Жизнь  вообще, быть
может,  священна,  но  жизнь  Томаса  Магриджа  представлялась   мне  чем-то
презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я  испугался, и у меня
мелькнула мысль: неужели  грубость окружающей среды так  на  меня  повлияла?
Ведь  не  я  ли  всегда  утверждал,  что  смертная   казнь  несправедлива  и
недопустима даже для самых закоренелых преступников?


     Fully half-an-hour  went by, and then I saw Johnson and Louis  in  some
sort of altercation. It  ended with Johnson  flinging  off Louis's detaining
arm and starting forward. He crossed the deck, sprang into the fore rigging,
and began to climb. But the quick eye of Wolf Larsen caught him.

     Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис горячо
о чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от Луиса, который
пытался его удержать,  и  направился куда-то.  Он пересек палубу, прыгнул на
фор-ванты и полез вверх. Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена.


     "Here, you, what are you up to?" he cried.

     -- Эй, ты! Куда? -- крикнул он.


     Johnson's ascent was arrested.  He looked his captain  in the eyes  and
replied slowly:

     Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо ответил:


     "I am going to get that boy down."

     -- Хочу снять парня.


     "You'll get  down  out of  that rigging, and damn lively about it! D'ye
hear? Get down!"

     -- Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!


     Johnson  hesitated, but the long  years  of obedience to the masters of
ships  overpowered  him,  and he dropped  sullenly to  the deck  and went on
forward.

     Джонсон медлил, но многолетняя привычка подчиняться приказу пересилила,
и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.


     At half after five I went below  to set the  cabin  table, but I hardly
knew what  I did, for my eyes and my brain were filled with the vision of  a
man, white-faced  and  trembling,  comically  like a  bug, clinging  to  the
thrashing  gaff. At six o'clock, when I served supper, going on  deck to get
the food from  the  galley, I saw Harrison, still in the  same position. The
conversation  at the table was of other things. Nobody seemed  interested in
the wantonly imperilled  life. But making  an  extra trip  to the  galley  a
little later, I was gladdened  by the  sight of  Harrison  staggering weakly
from  the rigging to the  forecastle scuttle. He  had  finally  summoned the
courage to descend.

     В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на  стол,  но
почти  не  сознавал, что делаю.  Я  видел только  раскачивающийся  гафель  и
прилепившегося к нему бледного,  дрожащего от страха матроса, похожего снизу
на какую-то  смешную  козявку.  В шесть часов, подавая  обед и  пробегая  по
палубе  в камбуз,  я  видел  Гаррисона все в том же положении.  Разговор  за
столом шел о чем-то постороннем.  Никого, по-видимому, не интересовала жизнь
этого  человека,  подвергнутая  смертельной  опасности  потехи ради.  Однако
немного  позже, лишний  раз сбегав  в  камбуз,  я, к  своей великой радости,
увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец
собрался с духом и спустился.


     Before closing this incident, I must give a scrap of conversation I had
with Wolf Larsen in the cabin, while I was washing the dishes.

     -- Чтоб  покончить  с  этим  случаем,  я должен  вкратце передать  свой
разговор с Волком Ларсеном, -- он заговорил со мной в кают-компании, когда я
убирал посуду.


     "You were looking squeamish this  afternoon,"  he began.  "What was the
matter?"

     -- Что это у вас сегодня такой жалкий вид? -- начал он. -- В чем дело?


     I could see that he knew what had made me possibly as sick as Harrison,
that he was trying to draw me, and I answered, "It was because of the brutal
treatment of that boy."

     Я видел,  что он отлично понимает, почему я  чувствую себя почти так же
худо, как Гаррисон, но  хочет вызвать меня на  откровенность, и отвечал:  --
Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.


     He gave  a short laugh.  "Like  sea-sickness, I  suppose.  Some men are
subject to it, and others are not."

     Он  усмехнулся.  --  Это  у  вас  нечто  вроде  морской  болезни.  Одни
подвержены ей, другие -- нет.


     "Not so," I objected.

     -- Что же тут общего? -- возразил я.


     "Just so," he went on. "The earth is as full of brutality as the sea is
full  of  motion. And some  men are  made sick by  the one, and  some by the
other. That's the only reason."

     --  Очень  много  общего,  --  продолжал он.  --  Земля  так  же  полна
жестокостью,  как  море -- движением. Иные  не  переносят  первой, другие --
второго. Вот и вся причина.


     "But you, who make a mock of human life, don't you place any value upon
it whatever?" I demanded.

     -- Вы так  издеваетесь над человеческой жизнью, неужели  вы не придаете
ей никакой цены? -- спросил я.


     "Value? What value?" He  looked at me, and though his eyes  were steady
and motionless, there seemed  a cynical smile  in them. "What kind of value?
How do you measure it? Who values it?"

     -- Цены! Какой  цены?  --  Он  посмотрел  на меня,  и я прочел циничную
усмешку в его суровом пристальном взгляде.  -- О какой цене вы говорите? Как
вы ее определите? Кто ценит жизнь?


     "I do," I made answer.

     -- Я ценю, -- ответил я.


     "Then  what is it worth to you? Another man's  life, I  mean. Come now,
what is it worth?"

     -- Как  же  вы ее  цените?  Я имею  в  виду  чужую жизнь. Сколько  она,
по-вашему, стоит?


     The value of life? How could I put a tangible  value upon it?  Somehow,
I, who have always had  expression, lacked expression when with Wolf Larsen.
I have since determined that a part of it was due to the  man's personality,
but that the greater part was due to  his totally different  outlook. Unlike
other materialists I had  met  and  with  whom I had something  in common to
start on, I  had nothing  in common with  him.  Perhaps,  also,  it  was the
elemental simplicity of his mind  that baffled me.  He  drove so directly to
the core  of  the  matter, divesting a  question  always  of all superfluous
details,  and with such an air of  finality, that I seemed  to  find  myself
struggling in deep water, with no footing under me. Value of life? How could
I answer the question on the spur of  the moment? The sacredness of  life  I
had accepted as axiomatic. That it was intrinsically valuable was a truism I
had never questioned. But when he challenged the truism I was speechless.

     Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать
свои  мысли,  я  в присутствии  Ларсена почему-то  не  находил нужных  слов.
Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная
причина крылась все  же в полной противоположности наших воззрений. В спорах
с другими материалистами я всегда мог хоть в  чем-то найти общий язык, найти
какую-то  отправную точку,  но с Волком Ларсеном  у меня  не было  ни единой
точки соприкосновения. Быть  может,  меня сбивала  с толку примитивность его
мышления:  он  сразу  приступал  к  тому,  что   считал  существом  вопроса,
отбрасывая  все,  казавшееся  ему  мелким  и незначительным,  и  говорил так
безапелляционно,  что  я терял почву под  ногами. Цена жизниКак мог  я
сразу, не задумываясь, ответить  на такой  вопрос? Жизнь священна  --  это я
принимал за аксиому. Ценность ее  в ней  самой -- это  было  столь очевидной
истиной,  что мне никогда не приходило в голову  подвергать ее  сомнению. Но
когда  Ларсен потребовал, чтобы  я  нашел  подтверждение  этой общеизвестной
истине, я растерялся.


     "We were talking about this yesterday," he said.  "I held that life was
a ferment, a yeasty something which  devoured  life that  it might live, and
that living was merely successful piggishness. Why, if there is anything  in
supply and demand, life is the cheapest thing in the world. There is only so
much water, so much earth, so much air; but the life that is demanding to be
born  is  limitless. Nature is a  spendthrift.  Look at the  fish  and their
millions of eggs. For  that matter, look at you and me. In our loins are the
possibilities of  millions of lives. Could we but find time and  opportunity
and utilize  the last bit and every bit of the unborn life that is in us, we
could become  the fathers of nations  and populate continents. Life? Bah! It
has no value. Of  cheap things  it  is  the  cheapest.  Everywhere  it  goes
begging.  Nature spills it out with a lavish hand. Where there  is  room for
one  life,  she sows a  thousand  lives,  and it's  life eats life till  the
strongest and most piggish life is left."

     -- Мы  с вами  беседовали  об этом вчера, -- сказал он.  -- Я сравнивал
жизнь с закваской, с дрожжевым грибком,  который  пожирает жизнь, чтобы жить
самому, и утверждал, что жизнь -- это просто торжествующее свинство. С точки
зрения  спроса  и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете.  Количество
воды,  земли  и  воздуха  ограничено,  но  жизнь,  которая порождает  жизнь,
безгранична.  Природа  расточительна. Возьмите рыб  с миллионами икринок.  И
возьмите себя или  меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей
мы  возможность  даровать жизнь каждой крупице заложенной в  нас нерожденной
жизни, мы могли бы могли бы  екать отцами народов и населить целые материки.
Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая.
Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место
для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь  пожирает жизнь, пока не
остается лишь самая сильная и самая свинская.


     "You  have read Darwin,"  I said. "But you read him  misunderstandingly
when you  conclude  that the struggle for existence  sanctions  your  wanton
destruction of life."

     -- Вы  читали Дарвина,  -- заметил я. -- Но вы превратно толкуете  его,
если  думаете,   что  борьба   за   существование  оправдывает  произвольное
разрушение вами чужих жизней.


     He shrugged his shoulders.

     Он пожал плечами.


     "You  know  you only  mean that in relation  to  human life, for of the
flesh and the fowl and the fish you destroy as much  as  I or any other man.
And human life is in no wise different, though you feel it is and think that
you reason why it  is. Why should I be parsimonious with  this life which is
cheap and without  value? There are more sailors than there are ships on the
sea for  them,  more workers  than there are factories or machines for them.
Why, you who live on the land know  that you house your  poor people in  the
slums of cities and  loose famine and  pestilence  upon them, and that there
still remain more poor people, dying for want of a crust of  bread and a bit
of meat (which is life destroyed), than you know what to do  with. Have  you
ever  seen  the London dockers  fighting  like  wild beasts  for a chance to
work?"

     -- Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей,
и птиц, и рыб  вы уничтожаете не меньше, чем я или  любой другой человек. Но
человеческая жизнь ничем не отличается  от всякой прочей  жизни,  хотя вам и
кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я должен
беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет ценности? Для матросов
не хватает  кораблей  на  море,  так же как для  рабочих на суше не  хватает
фабрик и машин.  Вы, живущие на  суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни
вытесняли бедняков  на  окраины, в  городские трущобы, отдавая их  во власть
голода  и  эпидемий,  и сколько бы  их мерло из-за отсутствия корки хлеба  и
куска  мяса (то  есть  той  же разрушенной жизни),  их еще остается  слишком
много,  и вы не  знаете,  что  с  ними делать. Видели  вы когда-нибудь,  как
лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможности  получить
работу?


     He started for  the companion stairs, but  turned  his head for a final
word.

     Он  направился  к   трапу,  но  обернулся,  чтобы  сказать  еще  что-то
напоследок.


     "Do you know the only value life has is what life puts upon itself? And
it is of  course over-estimated since it  is of necessity prejudiced  in its
own favour. Take that man I had aloft. He held on as  if he were a  precious
thing, a treasure  beyond diamonds or rubies. To you? No. To me? Not at all.
To  himself? Yes. But  I do  not accept  his  estimate.  He sadly  overrates
himself. There is plenty  more life  demanding to be born. Had he fallen and
dripped his brains  upon the deck like honey from the comb, there would have
been no loss to the world. He was worth nothing  to the world. The supply is
too large. To  himself only was he of value, and to show how fictitious even
this value was, being dead he is unconscious  that  he has  lost himself. He
alone  rated himself  beyond  diamonds and rubies.  Diamonds  and rubies are
gone, spread out on the  deck  to be washed away by a  bucket of sea- water,
and he does not even know that the diamonds and rubies are gone. He does not
lose anything, for with the loss of himself he loses the knowledge  of loss.
Don't you see? And what have you to say?"

     --  Видите ли, жизнь  не имеет никакой цены, кроме той,  какую она сама
себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как  неизбежно пристрастна
к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на  мачте. Он
цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всяких
бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня?
Нисколько. Для  него самого? Несомненно. Но я  не согласен с его оценкой, он
чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения.
Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед  из сотов, мир
ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности.
Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену,
и  заметьте, насколько  эта ценность обманчива, --  ведь, мертвый, он уже не
сознавал бы этой  потери.  Только  он один и ценит себя дороже бриллиантов и
рубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют
в океан ведром воды, а он даже не  будет знать об их исчезновении. Он ничего
не  потеряет, так как с потерей самого себя  утратит и сознание  потери. Ну?
Что вы скажете?


     "That you are at least consistent," was  all I could say, and I went on
washing the dishes.

     -- Что вы по крайней мере последовательны, --  ответил я. Это было все,
что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.


CHAPTER VII

ГЛАВА VII


     At  last,  after  three  days of variable  winds,  we  have caught  the
north-east trades. I came  on deck, after a good night's rest in spite of my
poor  knee, to find the Ghost foaming along, wing-and- wing,  and every sail
drawing except the  jibs, with a fresh breeze astern. Oh, the wonder of  the
great trade-wind!  All day we sailed,  and all night, and the  next day, and
the  next, day after day,  the wind  always astern and blowing steadily  and
strong. The schooner sailed herself.  There was  no  pulling  and hauling on
sheets and tackles, no shifting of topsails,  no work at all for the sailors
to  do  except  to steer. At  night when the sun  went down, the sheets were
slackened; in  the morning, when  they yielded up the damp of  the  dew  and
relaxed, they were pulled tight again - and that was all.

     Наконец после трех дней  переменных  ветров мы поймали северо-восточный
пассат. Я вышел на палубу,  хорошо выспавшись, несмотря  на боль в колене, и
увидел,  что "Призрак",  пеня  волны,  летит,  как  на  крыльях,  под  всеми
парусами, кроме кливеров. В корму  дул свежий  ветер.  Какое чудо эти мощные
пассатыВесь день мы шли вперед и всю ночь и так  изо дня в  день, а ровный и
сильный  ветер все время дул нам в корму.  Шхуна  сама летела вперед,  и  не
нужно было выбирать  и травить всевозможные снасти или переносить топселя, и
матросам оставалось  только нести вахту  у штурвала. Вечерами, после  захода
солнца, шкоты  немного потравливали, а  по  утрам,  дав им просохнуть  после
росы, снова добирали, -- и это было все.


     Ten  knots,  twelve knots, eleven knots, varying  from time to time, is
the  speed we are  making. And  ever  out of the  north-east  the brave wind
blows, driving us  on  our  course two hundred and fifty  miles  between the
dawns. It saddens me and gladdens me, the gait with which we are leaving San
Francisco behind and  with which we are foaming down  upon the tropics. Each
day grows  perceptibly warmer. In  the second  dog-watch the sailors come on
deck, stripped, and  heave buckets of water upon  one another from overside.
Flying-fish are beginning to  be  seen, and during the night the watch above
scrambles  over  the  deck in  pursuit of  those  that fall  aboard. In  the
morning, Thomas Mugridge  being duly bribed, the galley  is pleasantly areek
with the odour of their frying; while dolphin meat is served fore and aft on
such  occasions as Johnson  catches the blazing  beauties from  the bowsprit
end.

     Наша скорость  --  десять,  одиннадцать,  иной раз  двенадцать узлов. А
попутный ветер все дует и  дует  с  северо-востока, и мы за  сутки покрываем
двести пятьдесят  миль. Меня  и печалит и радует эта скорость, с  которой мы
удаляемся  от  Сан-Франциско  и  приближаемся  к  тропикам.  С  каждым  днем
становится все теплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выходят на
палубу,  раздеваются  и  окатывают   друг  друга  морской   водой.  Начинают
появляться летучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе,  ловя тех, что
падают  к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магриджа, из камбуза
несется приятный запах жареной  рыбы. Порой  все  лакомятся мясом  дельфина,
когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев.


     Johnson  seems  to  spend  all  his spare  time  there  or aloft at the
crosstrees, watching the Ghost cleaving the water under press of sail. There
is passion, adoration, in his eyes, and he goes about in a  sort of  trance,
gazing in ecstasy at the swelling sails, the foaming wake, and the heave and
the run of her over the liquid mountains that  are moving with us in stately
procession.

     Джонсон проводит  там  все  свое свободное  время  или же  заберется на
салинг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и
упоение  светятся  в  его  взгляде,  он  ходит,  как  в  трансе,  восхищенно
поглядывая  на раздувающиеся  паруса,  на  пенистый  след  корабля,  на  его
свободный  бег по высоким волнам,  которые движутся  вместе с нами величавой
процессией.


     The days and nights are "all a wonder and a wild delight," and though I
have little time from my dreary  work, I  steal odd moments to gaze and gaze
at  the unending  glory of what  I never dreamed the world possessed. Above,
the sky is stainless blue - blue as the sea itself, which under the forefoot
is of the colour and sheen of azure satin. All around the horizon  are pale,
fleecy  clouds, never  changing, never moving, like a silver setting for the
flawless turquoise sky.

     Дни  и ночи  --  "чудо  и  неистовый  восторг", и  хотя  нудная  работа
поглощает  все  мое  время,  я  все  же   стараюсь  улучить  минутку,  чтобы
полюбоваться  этой  бесконечной  торжествующей  красотой,   о  существовании
которой  никогда прежде  и не  подозревал. Над нами синее, безоблачное небо,
повторяющее оттенки моря,  которое  под  форштевнем блестит и  отливает, как
голубой   атлас.  По   горизонту  протянулись   легкие,   перистые  облачка,
неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.


     I do not forget one night, when  I should have been asleep, of lying on
the  forecastle-head and gazing down at the  spectral ripple  of foam thrust
aside by the Ghost's  forefoot. It sounded like the gurgling of a brook over
mossy stones in some quiet dell, and the crooning song  of  it lured me away
and out of myself till I was  no longer Hump the cabin-boy,  nor Van Weyden,
the  man who  had  dreamed away thirty-five  years among  books. But a voice
behind me, the unmistakable voice of Wolf Larsen, strong with the invincible
certitude  of  the  man and  mellow with appreciation  of the  words he  was
quoting, aroused me.

     Надолго  запомнилась мне одна  ночь, когда,  забыв про сон,  лежал я на
полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня
долетали звуки, напоминавшие  журчание ручейка  по мшистым  камням  в тихом,
уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть,
что я --  юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри  Ван-Вейденом, который тридцать
пять лет своей жизни просидел  над  книгами.  Меня вернул к действительности
голос  Волка Ларсена,  как всегда  сильный  и  уверенный,  но с  необычайной
мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:


     "'O  the blazing tropic night,  when the  wake's a welt  of  light That
holds  the  hot  sky  tame,  And  the  steady  forefoot snores  through  the
planet-powdered floors Where the scared  whale  flukes  in flame. Her plates
are scarred by the sun, dear lass, And her ropes are taut with the dew,  For
we're  booming down on the  old trail, our  own trail, the out  trail, We're
sagging south on the Long Trail - the trail that is always new.'"

     Южных звезд искристый свет, за кормой  сребристый  след,  Как дорога  в
небосвод. Киль  взрезает  пену волн,  парус ровным ветром  полн. Кит  дробит
сверканье вод. Снасти  блещут росой по  утрам, Солнце  сушит обшивку бортов.
Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он  для нас
вечно нов!


     "Eh, Hump? How's it strike you?" he asked,  after  the  due pause which
words and setting demanded.

     --  Ну  как, Хэмп? Нравится  вам это? -- спросил он меня, помолчав, как
того требовали стихи и обстановка.


     I looked into his face. It was aglow with light, as the sea itself, and
the eyes were flashing in the starshine.

     Я взглянул  на него. Лицо  его было озарено светом, как  само  море,  и
глаза сверкали.


     "It strikes me  as remarkable, to say the least, that  you should  show
enthusiasm," I answered coldly.

     -- Меня  поражает,  что вы  способны на  такой  энтузиазм,  --  холодно
отвечал я.


     "Why, man, it's living! it's life!" he cried.

     -- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он.


     "Which is a cheap thing and without value." I flung his words at him.

     -- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова.


     He laughed, and  it was the first time I had heard honest mirth  in his
voice.

     Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.


     "Ah, I cannot get you to understand, cannot drive it  into  your  head,
what a thing this life  is. Of course life  is valueless,  except to itself.
And I can tell you that my life is pretty valuable  just now - to myself. It
is  beyond price, which you will acknowledge is a terrific  overrating,  but
which  I cannot  help,  for  it is the life  that is in  me  that  makes the
rating."

     -- Эх, никак не заставишь вас понять,  никак  не втолкуешь вам, что это
за штука  -- жизнь! Конечно, она  имеет  цену только для себя самой.  И могу
сказать  вам, что моя жизнь сейчас  весьма ценна... для  меня. Ей прямо  нет
цены, хотя вы  скажете, что я очень ее  переоцениваю. Но что  поделаешь, моя
жизнь сама определяет себе цену.


     He appeared waiting for  the  words with  which to  express the thought
that was in him, and finally went on.

     Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то
мысль, -- потом заговорил снова:


     "Do you know, I am filled with a  strange uplift; I feel as if all time
were  echoing  through  me, as though all  powers were mine.  I  know truth,
divine good from evil, right from wrong. My vision is clear and far. I could
almost believe in God. But," and his voice changed and the light went out of
his  face, - "what  is  this condition  in which I  find myself? this joy of
living? this exultation of life? this inspiration, I may well call it? It is
what comes  when  there  is nothing  wrong  with  one's digestion,  when his
stomach is in trim and  his appetite has an  edge, and all goes  well. It is
the bribe for living, the champagne  of the blood,  the effervescence of the
ferment - that makes some  men think holy thoughts, and other men to see God
or to create him when they cannot  see him.  That is all, the drunkenness of
life,  the stirring and crawling of the yeast, the babbling of the life that
is insane with  consciousness that it is alive. And - bah! To-morrow I shall
pay for  it as the drunkard pays. And I  shall  know that I must die, at sea
most likely, cease crawling of  myself to be all a-crawl with the corruption
of the sea; to be fed  upon, to be carrion, to yield up all the strength and
movement of my  muscles that it may become strength and movement in  fin and
scale and the guts of fishes. Bah! And bah! again. The champagne is  already
flat. The sparkle and bubble has gone out and it is a tasteless drink."

     --  Видите ли, я  испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все
времена звучат  во  мне и все  силы принадлежат  мне.  Словно мне  открылась
истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть  в
даль.  Я почти  готов поверить в бога. Но,  -- голос  его изменился  и  лицо
потемнело,  --  почему я в  таком состоянии?  Откуда эта  радость жизни? Это
упоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто  от
хорошего пищеварения, когда у  человека желудок в порядке, аппетит исправный
и весь  организм  хорошо работает. Это --  брожение  закваски,  шампанское в
крови, это обман, подачка, которую бросает  нам жизнь, внушая одним  высокие
мысли, а других заставляя видеть бога или  создавать его, если  они не могут
его  видеть. Вот и все:  опьянение  жизни,  бурление закваски, бессмысленная
радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы!
Завтра  я буду расплачиваться  за это,  завтра  для меня,  как для запойного
пьяницы, наступит похмелье.  Завтра я буду помнить, что я должен  умереть и,
вероятнее  всего,  умру в плавании; что  я  перестану бродить  в самом себе,
стану  частью брожения  моря; что я буду гнить; что  я сделаюсь падалью; что
сила моих  мускулов  перейдет  в  плавники  и  чешую  рыб.  Увы!  Шампанское
выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.


     He left  me as suddenly  as he had come, springing to the deck with the
weight and softness of a tiger. The Ghost  ploughed on her way. I noted  the
gurgling forefoot was  very like a snore, and as I listened to it the effect
of Wolf Larsen's swift  rush from sublime exultation to despair slowly  left
me. Then some deep-water sailor,  from the waist  of the ship, lifted a rich
tenor voice in the "Song of the Trade Wind":

     Он  покинул меня  так же  внезапно, как и  появился, спрыгнув на палубу
мягко  и бесшумно, словно тигр.  "Призрак" продолжал идти своим путем.  Пена
бурлила у форштевня,  но  мне чудились  теперь  звуки, похожие на сдавленный
хрип. Я прислушивался  к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на
меня  внезапный переход  Ларсена  от  экстаза  к  отчаянию,  ослабело. Вдруг
какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пассата":


     "Oh, I am the wind the seamen love - I am steady, and strong, and true;
They follow my track by the clouds above, O'er the fathomless tropic blue.

     Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой  лет
средь туч.


     Through daylight and dark I follow the bark I keep like a hound  on her
trail; I'm strongest at noon, yet under the moon, I stiffen the bunt  of her
sail."

     И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.


CHAPTER VIII

ГЛАВА VIII


     Sometimes I think  Wolf Larsen  mad, or half-mad at least,  what of his
strange moods  and vagaries. At  other times I take  him for  a great man, a
genius who has never arrived. And,  finally, I  am convinced that he is  the
perfect type  of the primitive man, born a thousand years or generations too
late and an anachronism in this culminating  century  of civilization. He is
certainly  an  individualist of the most pronounced type. Not only that, but
he is very lonely. There  is no congeniality between him and the rest of the
men aboard ship. His tremendous virility and mental strength wall him apart.
They  are  more  like children to him, even  the hunters, and as children he
treats them, descending perforce to their level and  playing with them as  a
man  plays with puppies.  Or else he  probes them  with the cruel  hand of a
vivisectionist, groping about  in their mental processes and examining their
souls as though to see of what soul-stuff is made.

     Иногда  Волк  Ларсен кажется  мне просто  сумасшедшим  или,  во  всяком
случае, не вполне нормальным -- столько  у  него странностей и диких причуд.
Иногда  же я вижу в  нем  задатки  великого  человека, гения,  оставшиеся  в
зародыше. И  наконец,  в чем  я совершенно убежден, так  это  в том, что  он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу  лет  или
поколений, живой  анахронизм  в наш век  высокой  цивилизации. Бесспорно, он
законченный  индивидуалист и,  конечно,  очень  одинок.  Между  ним  и  всем
экипажем  нет ничего  общего.  Его необычайная физическая сила  и  сила  его
личности отгораживают его  от других. Он смотрит на них,  как на детей -- не
делает исключения даже для охотников, -- и  обращается с ними, как с детьми,
заставляя себя  спускаться  до их уровня и порой  играя  с  ними,  словно со
щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их
душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.


     I have seen him a score of times, at table,  insulting  this  hunter or
that,  with cool  and  level eyes and, withal,  a  certain air of  interest,
pondering their actions or replies or  petty rages  with  a curiosity almost
laughable to  me who stood onlooker and who  understood.  Concerning his own
rages, I am  convinced that  they  are not  real,  that  they are  sometimes
experiments, but that in the main they  are the habits of a pose or attitude
he has seen  fit to take toward  his  fellow-men. I know, with  the possible
exception of the incident of the dead  mate, that I have not seen him really
angry; nor do I wish ever  to see him in a genuine rage, when all  the force
of him is called into play.

     За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на
кого-нибудь из  охотников,  принимался  оскорблять  его,  а  затем  с  таким
любопытством ждал  от него ответа, вернее,  вспышки  бессильного гнева,  что
мне,  стороннему  наблюдателю,  понимавшему,  в  чем  тут  дело, становилось
смешно.  Когда  же он сам впадает в ярость,  она кажется  мне  напускной.  Я
уверен,  что  это  только  манера держаться,  сознательно  усвоенная  им  по
отношению к окружающим, и он просто  пользуется  ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника  я,  в сущности,  ни разу больше не видел Ларсена
по-настоящему  разгневанным  да,  признаться,  и не желал  бы  увидеть,  как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.


     While  on the  question  of  vagaries,  I shall tell what befell Thomas
Mugridge in  the cabin, and at the same time complete an incident upon which
I  have already  touched once or  twice. The twelve o'clock dinner was over,
one day, and I had  just finished  putting  the  cabin  in order, when  Wolf
Larsen and Thomas Mugridge descended  the companion stairs. Though  the cook
had  a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin,  in the cabin
itself he had  never  dared to linger or to  be seen,  and he flitted to and
fro, once or twice a day, a timid spectre.

     Раз уж зашла речь о его прихотях,  я расскажу  о том,  что  случилось с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о
котором  уже  как-то  упоминал. Однажды  после  обеда  я  заканчивал  уборку
каюткомпании,  как вдруг  по  трапу спустились Волк Ларсен  и Томас Магридж.
Хотя конура кока примыкала к каюткомпании,  он никогда не смел задерживаться
здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.


     "So you know how to play 'Nap,'"  Wolf Larsen  was  saying in a pleased
sort of voice. "I might have guessed an Englishman  would know. I learned it
myself in English ships."

     --  Так,  значит, ты играешь  в "наполеон"? -- довольным тоном произнес
Волк Ларсен.  -- Ну, разумеется,  ты же англичанин. Я сам научился этой игре
на английских кораблях.


     Thomas  Mugridge  was beside himself, a blithering imbecile, so pleased
was he at chumming thus  with the captain. The little airs he put on and the
painful striving to assume  the  easy carriage of a  man born to a dignified
place in life  would have  been sickening had  they  not  been ludicrous. He
quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to
see me. His  pale,  wishy- washy  eyes were swimming like lazy  summer seas,
though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.

     Этот жалкий червяк,  Томас Магридж, был  на  седьмом  небе  оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски,  но все его ужимки и мучительные
старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного
для  лучшей  жизни,  могли  вызвать  только  омерзение  и  смех.   Мое
присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему  и на самом деле было не
до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии
вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.


     "Get  the cards,  Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the
table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."

     -- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.


     I  returned  with  the articles  in  time to  hear the Cockney  hinting
broadly that there was a mystery  about him, that he might be  a gentleman's
son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and
was paid to keep away  from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he
put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."

     Когда  я  вернулся в кают-компанию, кок  уже туманно распространялся  о
какой-то тайне, связанной с  его  рождением,  намекая, что он -- сбившийся с
пути  сын благородных родителей  или  что-то  в этом  роде и его  удалили из
Англии и даже платят ему  деньги за  то, чтобы он  не  возвращался. "Хорошие
деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".


     I had brought  the customary liquor glasses,  but  Wolf Larsen frowned,
shook his head, and signalled with  his hands for me  to bring the tumblers.
These  he  filled two-thirds  full  with undiluted whisky  -  "a gentleman's
drink?" quoth  Thomas Mugridge,  -  and they clinked  their glasses  to  the
glorious game  of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling  and  dealing
the cards.

     Я  принес  было рюмки,  но  Волк Ларсен  нахмурился, покачал  головой и
жестом  показал,  чтобы  я  подал  стаканы.  Он  наполнил  их на  две  трети
неразбавленным   виски  --  "джентльменским  напитком",  как  заметил  Томас
Магридж,  -- и,  чокнувшись во славу великолепной  игры "нап",  они закурили
сигары и принялись тасовать и сдавать карты.


     They played for  money.  They increased the amounts of the  bets.  They
drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I  do not know whether
Wolf Larsen cheated or not, -  a thing he was thoroughly capable of doing, -
but he won steadily.  The cook made repeated journeys to his bunk for money.
Each  time  he  performed the journey with  greater  swagger,  but  he never
brought more than a few dollars at a  time. He grew maudlin, familiar, could
hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey  to
his  bunk,  he hooked  Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and
vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I  tell yer,
an' I'm a gentleman's son."

     Они  играли  на деньги,  все время увеличивая  ставки, и пили виски,  а
когда выпили все,  капитан  велел принести еще.  Я не  знаю, передергивал ли
Волк Ларсен  --  он  был вполне способен на это,  --  но, так или иначе,  он
неизменно  выигрывал.  Кок снова  и  снова  отправлялся  к  своей  койке  за
деньгами. При  этом  он страшно  фанфаронил, но никогда  не  приносил больше
нескольких долларов  зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты
и едва не падал со  стула. Собираясь в очередной  раз отправиться к  себе  в
каморку,  он грязным  указательным пальцем  зацепил Волка Ларсена  за  петлю
куртки  и  тупо забубнил: -- У меня  есть денежки, есть! Говорю  вам: я  сын
джентльмена.


     Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for  glass,
and if anything his glasses were fuller. There was no  change in him. He did
not appear even amused at the other's antics.

     Волк Ларсен не пьянел, хотя пил  стакан  за стаканом;  он  наливал себе
виски ничуть не  меньше, чем  коку, и все же я не замечал в нем ни  малейшей
перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.


     In  the  end,  with loud  protestations  that  he  could  lose  like  a
gentleman,  the  cook's last money was  staked  on  the  game  -  and  lost.
Whereupon he leaned his head  on  his  hands and  wept.  Wolf  Larsen looked
curiously  at him, as though about  to probe and  vivisect him, then changed
his mind, as  from the foregone  conclusion  that there was nothing there to
probe.

     В  конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он  умеет,  как
джентльмен,  кок  поставил  последние  деньги  и  проиграл. После  этого  он
заплакал, уронив  голову  на  руки. Волк Ларсен с любопытством  поглядел  на
него,  словно собираясь одним  ударом  скальпеля  вскрыть и исследовать  его
душу,  но,  как  видно,  раздумал, сообразив,  что здесь  и  исследовать-то,
собственно говоря, нечего.


     "Hump," he said to  me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's
arm and help him up on deck. He is not feeling very well."

     --  Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко  мне, -- будьте
добры,  возьмите мистера Магриджа  под руку и  отведите на палубу.  Он  себя
неважно чувствует.


     "And tell Johnson to douse  him with  a few  buckets of salt water," he
added, in a lower tone for my ear alone.

     И  скажите  Джонсону,  чтобы они там угостили его  двумя-тремя  ведрами
морской воды, -- добавил он, понизив голос.


     I  left  Mr.  Mugridge  on deck,  in the  hands of a couple of grinning
sailors  who had been told  off for the purpose.  Mr.  Mugridge was sleepily
spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended  the companion
stairs to clear the table I heard him shriek as  the first  bucket  of water
struck him.

     Я оставил  кока  на  палубе  в руках  нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон  позвал на подмогу.  Мистер Магридж  сонно бормотал, что  он
"сын  джентльмена". Спускаясь по трапу убрать  в  кают-компании со  стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.


     Wolf Larsen was counting his winnings.

     Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.


     "One hundred and eighty-five dollars even," he said  aloud. "Just as  I
thought. "The beggar came aboard without a cent."

     -- Ровно сто  восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я
и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.


     "And what you have won is mine, sir," I said boldly.

     -- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.


     He favoured me with a quizzical smile.

     Он удостоил меня насмешливой улыбкой.


     "Hump, I have studied some grammar in my  time, and I think your tenses
are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"

     -- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику,  Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".


     "It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.

     -- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.


     It was possibly a minute before he spoke.




     "D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness  which had in it an
indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the
word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship
who know its meaning."

     -- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал  он с едва уловимой
грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то
уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.


     "At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed
that  I might some day talk with men who used such  language, that  I  might
lift myself  out of  the place  in life in  which I  had been born, and hold
conversation  and  mingle with men  who talked  about  just  such things  as
ethics. And  this is the first  time I  have ever heard the word pronounced.
Which  is all  by the  way, for you are wrong. It is  a question  neither of
grammar nor ethics, but of fact."

     -- В моей жизни была  пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда
я  мечтал  беседовать  с  людьми,  говорящими  таким  языком,   мечтал,  что
когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с
людьми, умеющими рассуждать о  таких вещах, как  этика. И  вот  теперь  я  в
первый  раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы  не
правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.


     "I understand," I said. "The fact is that you have the money."

     -- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.


     His face brightened. He seemed pleased at my  perspicacity. "But  it is
avoiding the real question," I continued, "which is one of right."

     Его  лицо   просветлело.   По-видимому,   он   остался   доволен   моей
сообразительностью. -- Но вы обходите основной  вопрос,  -- продолжал  я, --
который лежит в области права.


     "Ah,"  he remarked, with a wry pucker  of his  mouth,  "I see you still
believe in such things as right and wrong."

     -- Вот как! --  отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу,  вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".


     "But don't you? - at all?" I demanded.

     -- А вы не верите? Совсем?


     "Not  the least  bit.  Might is right, and that is all there is  to it.
Weakness is wrong.  Which is  a very poor  way of saying that it is good for
oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is
pleasurable to  be  strong, because of the  profits;  painful  to  be  weak,
because  of the  penalties. Just now  the  possession  of  this  money is  a
pleasurable  thing. It is good for  one to possess it. Being able to possess
it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego
the pleasure of possessing it."

     --  Ни на йоту. Сила  всегда права.  И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или  лучше сказать так: быть  сильным -- это добро, а  быть
слабым --  зло.  И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому,  что это
выгодно, а слабым  быть неприятно,  так как это  невыгодно.  Вот,  например:
владеть  этими  деньгами  приятно.  Владеть  ими  --  добро. И потому,  имея
возможность владеть ими, я  буду несправедлив к себе и к жизни во  мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.


     "But you wrong me by withholding it," I objected.

     -- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.


     "Not  at  all.  One man  cannot wrong another  man. He  can  only wrong
himself. As I see it, I do wrong  always  when I consider  the interests  of
others. Don't you see? How can two particles of  the yeast wrong  each other
by striving to devour each other? It  is  their inborn heritage to strive to
devour, and to  strive not to  be devoured. When they depart from this  they
sin."

     -- Ничего подобного! Человек не  может  причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что  поступаю дурно всякий раз,
когда  соблюдаю чужие  интересы. Как  вы не понимаете? Могут ли  две частицы
дрожжей обидеть  одна другую при взаимном  пожирании?  Стремление пожирать и
стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,
они впадают в грех.


     "Then you don't believe in altruism?" I asked.

     -- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.


     He received the word as if it  had a familiar ring, though he  pondered
it thoughtfully. "Let me  see, it means something about cooperation, doesn't
it?"

     Слово   это,  по-видимому,  показалось   ему  знакомым,  но   заставило
задуматься. -- Погодите,  это, кажется, что-то  относительно содействия друг
другу?


     "Well, in a way there has come to be a  sort of connection," I answered
unsurprised by this time at  such  gaps  in his vocabulary,  which, like his
knowledge, was the acquirement of a  self-read,  self-educated man,  whom no
one had directed in  his studies, and who had thought much and talked little
or not at all. "An altruistic  act  is  an act performed  for the welfare of
others. It is unselfish, as  opposed to an act performed  for self, which is
selfish."

     --  Пожалуй,  некоторая  связь  между этими  понятиями  существует,  --
ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как  своими познаниями он
был  обязан  только  чтению  и  самообразованию.  Никто   не  руководил  его
занятиями.  Он  много  размышлял,  но  ему мало приходилось  беседовать.  --
Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для  блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.


     He nodded his head.

     Он кивнул головой.


     "Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."

     -- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.


     "Spencer!" I cried. "Have you read him?"

     -- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?


     "Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of
FIRST PRINCIPLES,  but  his BIOLOGY took the wind out of  my  sails, and his
PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly
could  not  understand  what  he was  driving at. I put  it  down  to mental
deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of
preparation.  I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I
hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I
ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."

     -- Читал  немного, --  ответил он. -- Я, кажется,  неплохо разобрался в
"Основных  началах",  но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли,  а  на
"Психологии" я и  совсем  попал в  мертвый  штиль. Сказать  по  правде, я не
понял,  куда он там  гнет. Я приписал это своему скудоумию, но  теперь знаю,
что  мне  просто  не  хватало  подготовки. У  меня не было  соответствующего
фундамента. Только один Спенсер да  я знаем, как я бился  над этими книгами.
Но  из "Показателей этики" я  кое-что извлек. Там-то  я  и встретился с этим
самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.


     I wondered what this  man could  have got from such  a  work. Spencer I
remembered enough  to  know  that altruism was  imperative  to his  ideal of
highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted  the great philosopher's
teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.

     "Что  мог  извлечь  этот  человек из  работ  Спенсера?"  -- подумал  я.
Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его
учения  то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая
все, что казалось ему лишним.


     "What else did you run across?" I asked.

     -- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.


     His brows drew  in slightly with the mental effort of suitably phrasing
thoughts which he had  never  before put into speech. I  felt an elation  of
spirit. I was groping into his  soul-stuff as he made  a practice of groping
in the soul-stuff of  others. I was exploring virgin territory. A strange, a
terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.

     Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова  для  выражения своих  мыслей,
остававшихся  до  сих  пор  не высказанными.  Я чувствовал  себя приподнято.
Теперь  я старался  проникнуть  в  его  душу,  подобно  тому  как он  привык
проникать в души  других. Я  исследовал девственную область. И  странное  --
странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.


     "In  as  few words as  possible," he began, "Spencer  puts it something
like  this: First, a man must act for his  own benefit - to do this is to be
moral  and  good.  Next,  he must  act for  the benefit of his children. And
third, he must act for the benefit of his race."

     -- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном  благе. Поступать так -- нравственно
и хорошо. Затем,  он должен действовать  на благо своих детей. И, в-третьих,
он должен заботиться о благе человечества.


     "And the highest, finest,  right conduct," I interjected,  "is that act
which benefits at the same time the man, his children, and his race."

     --  Но наивысшим,  самым  разумным и  правильным  образом  действий, --
вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе,  и
о своих детях, и обо всем человечестве.


     "I wouldn't stand for  that," he  replied.  "Couldn't see the necessity
for  it, nor the common sense. I  cut out the race and the children. I would
sacrifice  nothing for them. It's just so much slush and sentiment,  and you
must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life.
With immortality before me, altruism would be a paying business proposition.
I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But  with nothing eternal
before  me  but death,  given  for  a brief spell this  yeasty  crawling and
squirming which is called life, why, it would be immoral  for me  to perform
any act that  was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or
squirm is foolish,  - and not only foolish, for it is a wrong against myself
and a wicked thing. I must not lose  one crawl or squirm if I  am to get the
most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to
me  be made easier or harder by the sacrifices or  selfishnesses of the time
when I was yeasty and acrawl."

     --  Этого  я  не  сказал  бы,  -- отвечал он.  --  Не  вижу  в этом  ни
необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них
я ничем  не поступился бы. Это  все  слюнявые бредни -- во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь
я в бессмертие,  альтруизм был бы для меня выгодным занятием.  Я мог бы черт
знает как возвысить свою душу.  Но, не  видя  впереди  ничего вечного, кроме
смерти,  и имея  в  своем  распоряжении  лишь  короткий срок,  пока  во  мне
шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я  поступал  бы безнравственно,
принося какую  бы то  ни было жертву. Всякая жертва, которая  лишила бы меня
хоть мига  брожения,  была  бы  не  только  глупа,  но  и безнравственна  по
отношению к самому себе.  Я не должен терять ничего,  обязан как можно лучше
использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или  стану заботиться
только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю  частицу дрожжей и
ползаю по земле,  -- от этого  ожидающая меня вечная неподвижность  не будет
для меня ни легче, ни тяжелее.


     "Then  you are  an  individualist, a  materialist,  and,  logically,  a
hedonist."

     --  В  таком  случае  вы  индивидуалист,  материалист  и,  естественно,
гедонист.


     "Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"

     -- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?


     He nodded agreement when I had given the definition.

     Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.


     "And  you are  also," I continued,  "a man one could not trust  in  the
least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"

     -- А кроме  того, -- продолжал я, --  вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.


     "Now you're beginning to understand," he said, brightening.

     -- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.


     "You are a man utterly without what the world calls morals?"

     -- Так вы  человек,  совершенно лишенный  того,  что  принято  называть
моралью?


     "That's it."

     -- Совершенно.


     "A man of whom to be always afraid - "

     -- Человек, которого всегда надо бояться?


     "That's the way to put it."

     -- Вот это правильно.


     "As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"

     -- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?


     "Now you  know  me," he said. "And you know me as I am generally known.
Other men call me 'Wolf.'"

     -- Теперь вы знаете  меня, -- сказал он.  --  Знаете  меня таким, каким
меня знают все. Ведь меня называют Волком.


     "You are a sort  of monster,"  I added audaciously,  "a Caliban who has
pondered Setebos, and  who acts as you  act, in idle  moments,  by  whim and
fancy."

     --  Вы --  чудовище, -- бесстрашно заявил  я, --  Калибан  [5], который
размышлял  о Сетебосе  [6]  и поступал, подобно вам,  под влиянием минутного
каприза.


     His brow clouded at the allusion. He  did not understand, and I quickly
learned that he did not know the poem.

     Он  не понял этого сравнения  и нахмурился;  я увидел, что  он,  должно
быть, не читал этой поэмы.


     "I'm just reading  Browning,"  he  confessed, "and it's pretty tough. I
haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."

     --  Я сейчас как раз читаю Браунинга [7],  -- признался  Ларсен,  -- да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.


     Not to  he tiresome, I  shall  say  that  I  fetched the book  from his
state-room and  read "Caliban" aloud.  He was delighted. It was  a primitive
mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He
interrupted again  and again with comment and criticism. When I finished, he
had me read it over a second time, and  a third. We  fell into  discussion -
philosophy, science, evolution,  religion. He betrayed  the  inaccuracies of
the self-read man, and, it must be granted, the  sureness and  directness of
the primitive mind. The very  simplicity of his reasoning was its  strength,
and  his  materialism  was  far  more  compelling  than  the subtly  complex
materialism of Charley Furuseth. Not that I  - a confirmed and, as  Furuseth
phrased it,  a  temperamental idealist - was to be  compelled; but that Wolf
Larsen stormed the last strongholds of my faith  with a vigour that received
respect, while not accorded conviction.

     Ну, короче, я сбегал к нему  в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"
[8]  вслух.  Он был  восхищен. Этот упрощенный взгляд  на вещи и примитивный
способ рассуждения  был вполне доступен  его  пониманию. Время от времени он
вставлял  замечания  и критиковал  недостатки  поэмы.  Когда  я  кончил,  он
заставил  меня перечесть  ему поэму во второй и в третий  раз, после чего мы
углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии.  Его рассуждения
отличались    неточностью,   свойственной   самоучке,   и   безапелляционной
прямолинейностью, присущей первобытному  уму. Но  в самой  примитивности его
суждений  была сила,  и  его примитивный материализм  был куда  убедительнее
тонких и замысловатых материалистических  построений Чарли Фэрасета.  Этим я
не  хочу  сказать, что он переубедил  меня, закоренелого или,  как выражался
Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры
с такой  силой,  которая невольно внушала уважение,  хотя  и  не  могла меня
поколебать.


     Time passed. Supper  was  at hand  and  the table  not  laid.  I became
restless  and  anxious,   and  when  Thomas   Mugridge   glared   down   the
companion-way,  sick and  angry of  countenance, I  prepared to go about  my
duties. But Wolf Larsen cried out to him:

     Время  шло.  Пора  было ужинать,  а стол еще  не был  накрыт.  Я  начал
проявлять  беспокойство,  и, когда  Томас Магридж, злой и хмурый, как  туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.
Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:


     "Cooky, you've got to hustle to-night.  I'm busy with Hump, and  you'll
do the best you can without him."

     --  Кок, сегодня  тебе  придется  похлопотать  самому, Хэмп нужен  мне.
Обойдись без него.


     And again the unprecedented was  established. That night I sat at table
with the  captain and the  hunters, while  Thomas Mugridge  waited on us and
washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood  of Wolf Larsen's, and
one I foresaw would bring me  trouble. In the meantime we talked and talked,
much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.

     И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер  я сидел за столом  с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.
Это  была калибановская  прихоть  Волка  Ларсена,  и  она сулила  мне  много
неприятностей.  Но  пока  что  мы  с ним говорили  и  говорили без  конца, к
великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.


CHAPTER IX

ГЛАВА IX


     Three days of  rest,  three blessed days of rest, are  what  I had with
Wolf  Larsen, eating at the cabin table  and doing nothing but discuss life,
literature, and the universe, the while Thomas Mugridge  fumed and raged and
did my work as well as his own.

     Три дня,  три  блаженных  дня,  отдыхал  я, проводя все  свое  время  в
обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что
беседовал  с  капитаном  о  жизни,  литературе  и законах  мироздания. Томас
Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.


     "Watch out for squalls, is all  I can say to you," was Louis's warning,
given  during a spare half-hour  on deck while Wolf  Larsen  was  engaged in
straightening out  a  row  among  the hunters.  "Ye  can't  tell  what'll be
happenin',"  Louis went  on,  in  response  to my query  for  more  definite
information.  "The man's as contrary as air currents or water currents.  You
can never guess  the ways  iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him
and are makin' a favourable  slant along  him, that he  whirls  around, dead
ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather
sails to rags."

     -- Берегись шквалаБольше я тебе ничего  не скажу,  --  предостерег меня
Луис,  когда мы на  полчаса  остались  с ним  вдвоем на палубе.  Волк Ларсен
улаживал в это время  очередную  ссору между  охотниками.  -- Никогда нельзя
сказать  наперед,  что может  случиться, -- продолжал  Луис в  ответ на  мой
недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда
не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что
ты хорошо с  ним ладишь, а  он  тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и
разнесет в  клочья твои паруса,  которые  ты поставил  в расчете на  хорошую
погоду.


     So  I was not altogether  surprised when  the squall foretold  by Louis
smote me. We had been having a heated discussion,  - upon life, of course, -
and, grown over-bold,  I was passing stiff  strictures upon Wolf Larsen  and
the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his
soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others.
It  may be a weakness  of  mine that I have an incisive way of speech; but I
threw all restraint to the winds and cut and slashed until  the whole man of
him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his
eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the
terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf
at that.

     Поэтому  я не  был особенно удивлен, когда  предсказанный  Луисом шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном  произошел  горячий спор -- о жизни,
конечно; и, не  в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена
и  его поступки.  Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его
душу  так  же  основательно,  как  он  привык  проделывать  это  с  другими.
Признаюсь,  речь  моя вообще резка. А  тут я отбросил  всякую  сдержанность,
колол  и  хлестал  Ларсена,  пока  он  не  рассвирепел.  Бронзовое лицо  его
потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания
-- ничего, кроме  слепой,  безумной  ярости. Я  видел  перед собой волка,  и
притом волка бешеного.


     He sprang  for  me  with a half-roar,  gripping my  arm.  I had steeled
myself to brazen it out,  though I was  trembling inwardly; but the enormous
strength of the man was too much for my fortitude.

     С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за
руку. Я  собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя  меня пробирала
дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.


     He  had gripped me  by the biceps with his  single hand, and  when that
grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet  went out from under me.
I  simply could  not stand upright and endure the agony. The muscles refused
their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.

     Он  держал  меня за  руку  выше  локтя,  и,  когда он  сжал  пальцы,  я
пошатнулся  и вскрикнул  от боли. Ноги у меня подкосились, я  не в силах был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.


     He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and
he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to
the  floor,  feeling  very faint,  while he sat down,  lighted  a cigar, and
watched me as a cat watches  a mouse. As I writhed about I could see  in his
eyes that  curiosity I had so often noted, that wonder and  perplexity, that
questing, that everlasting query of his as to what it was all about.

     Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание,
и  он  отпустил  мою  руку с коротким  смешком, напоминавшим  рычание. Сразу
обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару  и стал наблюдать за
мной,  как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от  боли, я уловил в  его
глазах  любопытство, которое  не  раз уже  подмечал  в  них, -- любопытство,
удивление и вопрос: к чему все это?


     I finally crawled to my feet  and  ascended the companion stairs.  Fair
weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My
left arm was  numb, as though paralysed,  and days passed before I could use
it, while weeks went  by before  the last stiffness and pain went out of it.
And he had done nothing  but put his hand upon my arm and squeeze. There had
been no wrenching  or jerking. He had just  closed  his hand  with  a steady
pressure. What  he  might have done I did not  fully realize  till next day,
when  he  put  his  head  into  the  galley,  and,  as  a  sign  of  renewed
friendliness, asked me how my arm was getting on.

     Кое-как встав  на  ноги, я  поднялся  по трапу.  Пришел  конец  хорошей
погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у
меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней  я почти ею
не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя.
Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не  ломал  и не вывертывал мне
руку и только стиснул ее пальцами. Что  мне грозило, я понял  лишь на другой
день, когда  он просунул голову  в  камбуз  и, в знак возобновления  дружбы,
осведомился, не болит ли у меня рука.


     "It might have been worse," he smiled.

     -- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.


     I  was  peeling  potatoes.  He  picked  one  up from  the  pan. It  was
fair-sized, firm, and unpeeled.  He closed  his  hand upon it, squeezed, and
the potato squirted out between his  fingers  in  mushy streams.  The  pulpy
remnant he dropped  back  into the  pan and turned  away,  and I had a sharp
vision of how  it might have  fared with  me  had the  monster put his  real
strength upon me.

     Я  чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она  была большая,
твердая, неочищенная.  Он  сжал кулак,  и жидкая кашица потекла у него между
пальцами. Он  бросил в  чан то, что осталось  у него  в кулаке, повернулся и
ушел.  А  мне  стало  ясно, во что  превратилась бы моя рука,  если  бы  это
чудовище применило всю свою силу.


     But the three days' rest  was good in spite of it all, for it had given
my knee  the very chance it  needed.  It felt much  better, the swelling had
materially decreased, and the  cap seemed descending  into its proper place.
Also,  the  three  days'  rest brought  the  trouble I had foreseen. It  was
plainly Thomas Mugridge's  intention to make me pay for those three days. He
treated me  vilely, cursed me continually,  and heaped his own work upon me.
He  even  ventured to raise his fist to me, but I was  becoming  animal-like
myself, and I snarled in his face so terribly that it  must  have frightened
him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van
Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my
face raised to the face  of the creature about  to strike me, my lips lifted
and snarling like a dog's, my eyes  gleaming with fear and helplessness  and
the courage that comes of  fear and helplessness. I do not like the picture.
It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it;
but it was elective, for the threatened blow did not descend.

     Однако  трехдневный покой как-никак  пошел  мне  на  пользу. Колено мое
получило  наконец  необходимый отдых, и опухоль  заметно  спала, а  коленная
чашечка  стала  на  место.  Однако  эти  три  дня   отдыха  принесли  мне  и
неприятности,  которые я  предвидел. Томас Магридж явно  старался  заставить
меня расплатиться  за полученный отдых  сполна.  Он злобствовал, бранился на
чем свет  стоит  и взваливал  на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на
меня  кулаком. Но  я уже и  сам  озверел  и огрызнулся  так свирепо, что  он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я,
Хэмфри  Ван-Вейден,  в   эту  минуту.  Я  сидел  в  углу  вонючего  камбуза,
скорчившись над своей  работой,  а этот негодяй стоял передо мной и  угрожал
мне кулаком. Я глядел  на него, ощерившись,  как  собака, сверкая глазами, в
которых беспомощность и страх  смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится
мне  эта картина. Боюсь, что  я был очень похож  на  затравленную  крысу. Но
кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.


     Thomas Mugridge backed away,  glaring as hatefully  and  viciously as I
glared. A pair of  beasts  is what we  were, penned together and showing our
teeth.  He  was  a coward,  afraid to  strike me because  I had not  quailed
sufficiently in advance; so he  chose a new way to intimidate me. There  was
only one galley knife that, as a knife, amounted  to anything. This, through
many years of service and  wear, had  acquired  a long, lean  blade.  It was
unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it.
The cook borrowed a stone from Johansen  and proceeded to sharpen the knife.
He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He
whetted it up and down all day long. Every  odd  moment he could find he had
the knife and  stone out and was whetting away.  The steel acquired  a razor
edge. He tried it with the ball of  his thumb  or across the nail. He shaved
hairs from the back of his  hand, glanced  along the edge  with  microscopic
acuteness, and found, or  feigned that he found, always, a slight inequality
in  its edge somewhere. Then he would  put it  on the  stone again and whet,
whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.

     Томас  Магридж попятился. В  глазах его светилась такая же  ненависть и
злоба,  как  и в моих. Мы  были словно два зверя, запертые в одной  клетке и
злобно скалящие друг  на друга зубы. Магридж был трус и  боялся ударить меня
потому,  что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой  способ
застращать меня.  В кухне был всего один более или менее  исправный  нож. От
долгого  употребления  лезвие  его  стало  узким  и  тонким.  Этот нож  имел
необычайно  зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал  его  в
руки.  Кок взял у Иогансена оселок и принялся с  подчеркнутым рвением точить
этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он  точил его весь день. Чуть
у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож  и принимался точить его.
Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он
сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия  и снова и
снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять доставал оселок и
точил, точил, точил... В  конце концов меня начал разбирать смех -- все  это
было слишком нелепо.


     It was  also  serious, for I learned  that  he was capable of using it,
that under all  his  cowardice there  was a courage of cowardice, like mine,
that would impel him to do the very thing his whole nature protested against
doing and  was afraid of doing. "Cooky's sharpening his knife for Hump," was
being whispered about among the sailors, and some of them twitted  him about
it. This he took in good part, and was really pleased, nodding his head with
direful foreknowledge and mystery,  until George Leach, the erstwhile cabin-
boy, ventured some rough pleasantry on the subject.

     Но дело могло  принять серьезный оборот. Кок и  в  самом деле готов был
пустить этот нож в ход.  Я  понимал, что он, подобно мне, способен совершить
отчаянный поступок, именно в силу своей трусости и вместе с  тем вопреки ей.
"Магридж точит нож на  Хэмпа",  --  переговаривались между  собой матросы, а
некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только
покачивал  головой с таинственным и даже довольным видом,  пока  бывший юнга
Джордж Лич не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.


     Now it  happened that  Leach  was one of the sailors told  off to douse
Mugridge after his game  of cards with the captain. Leach had evidently done
his  task  with a thoroughness that  Mugridge had not  forgiven,  for  words
followed and evil names involving smirched ancestries. Mugridge menaced with
the knife  he  was sharpening for me.  Leach laughed and hurled more of  his
Telegraph Hill Billingsgate,  and  before  either  he  or I  knew  what  had
happened, his right arm had been ripped open from elbow to wrist by  a quick
slash of the knife. The cook backed away, a fiendish expression on his face,
the knife held before him in a position of defence.  But Leach took it quite
calmly, though blood was  spouting upon the deck as generously as water from
a fountain.

     Надо сказать, что  Лич  был  в  числе тех  матросов,  которые  получили
приказание  окатить  Магриджа  водой  после  его игры  в карты  с капитаном.
Очевидно, кок не забыл, с  каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел  кока, тот ответил грубой бранью, прошелся  насчет  предков матроса  и
пригрозил  ему ножом,  отточенным для расправы  со  мной.  Лич  не остался в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью
от локтя  до кисти.  Кок  отскочил  с сатанинским выражением  лица, выставив
перед собой нож  для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя
из его рассеченной руки хлестала кровь.


     "I'm goin' to get you, Cooky," he said,  "and I'll  get you hard. And I
won't be in no hurry about it. You'll be without that knife when  I come for
you."

     -- Я  посчитаюсь с  тобой, кок, -- сказал  он, -- и  крепко посчитаюсь.
Спешить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.


     So saying,  he turned  and walked quietly  forward. Mugridge's face was
livid with fear  at  what he had done and at what he might  expect sooner or
later from the man he  had stabbed. But  his demeanour  toward  me was  more
ferocious than ever. In spite of his fear at the reckoning he must expect to
pay for what he had done, he could see that  it had been an object-lesson to
me, and he became  more domineering  and exultant.  Also there was a lust in
him, akin to madness, which had come with sight  of the  blood he had drawn.
He was beginning to see red in whatever direction he  looked. The psychology
of it is sadly tangled, and  yet I  could  read the workings of his mind  as
clearly as though it were a printed book.

     С  этими  словами  он  повернулся и  ушел. Лицо Магриджа помертвело  от
страха перед содеянным  им и перед  неминуемой местью со стороны Лича. Но на
меня  он  с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь  его страх
перед грозившей ему  расплатой, он понимал, что  для меня это  был наглядный
урок,  и  совсем  обнаглел.  К тому  же при  виде  пролитой  им крови  в нем
проснулась  жажда убийства, граничившая с безумием.  Как ни сложны  подобные
психические переживания,  все  побуждения этого человека были для меня ясны,
-- я читал в его душе, как в раскрытой книге.


     Several days  went by,  the Ghost still foaming down the trades,  and I
could swear I saw  madness growing in Thomas Mugridge's eyes. And  I confess
that I  became afraid, very much afraid. Whet, whet,  whet, it went  all day
long. The look in  his eyes as he  felt  the keen edge  and glared at me was
positively carnivorous. I  was afraid to turn my shoulder to him, and when I
left the galley I went out  backwards  - to the amusement of the sailors and
hunters,  who made a point of gathering in  groups  to witness  my exit. The
strain  was too great. I sometimes thought my mind would give way under it -
a meet thing on this ship of madmen and brutes. Every hour,  every minute of
my  existence  was in jeopardy.  I was a human soul in distress,  and yet no
soul, fore or aft, betrayed sufficient sympathy to  come to my aid. At times
I thought of throwing myself on  the mercy of Wolf Larsen, but the vision of
the mocking devil in his eyes that questioned  life and sneered at  it would
come  strong upon me  and compel me to  refrain. At other  times I seriously
contemplated  suicide, and  the  whole  force  of my hopeful philosophy  was
required to keep me from going over the side in the darkness of night.

     Шли   дни.  "Призрак"  по-прежнему  пенил  воду,  подгоняемый  попутным
пассатом,  а  я  наблюдал,  как безумие  зреет  в  глазах  Томаса  Магриджа.
Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил
и  точил  свой  нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на  меня,  и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к  нему спиной
и,  пятясь,  выходил  из  камбуза,  что  чрезвычайно  забавляло  матросов  и
охотников, нарочно  собиравшихся поглядеть  на этот  спектакль.  Постоянное,
невыносимое напряжение измучило меня; порой  мне казалось, что  рассудок мой
мутится. Да  и немудрено было  сойти с ума на этом корабле, среди безумных и
озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности.
Моя  душа вечно была в  смятении,  но на  всем судне  не нашлось никого, кто
выказал  бы  мне  сочувствие  и  пришел  бы  на  помощь.  Порой я  подумывал
обратиться к заступничеству Волка  Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в
его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня
посещала  мысль  о   самоубийстве,   и   мне  понадобилась  вся   сила  моей
оптимистической  философии,  чтобы  как-нибудь темной  ночью не  прыгнуть за
борт.


     Several times Wolf Larsen tried to inveigle me  into  discussion, but I
gave him short answers and eluded him. Finally, he commanded me to resume my
seat at the cabin table for a time and let the cook do my work. Then I spoke
frankly, telling him what I was enduring from Thomas Mugridge because of the
three days of favouritism which  had been shown  me. Wolf Larsen regarded me
with smiling eyes.

     Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался
лаконическими  ответами  и старался  избегать его. Наконец  он  приказал мне
снова занять  место за столом в кают-компании и предоставить  коку исполнять
за меня  мою  работу.  Тут я  высказал  ему все  начистоту,  рассказал,  что
пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три  дня, когда я
ходил в фаворитах. Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.


     "So you're afraid, eh?" he sneered.

     -- Так вы боитесь его? -- спросил он.


     "Yes," I said defiantly and honestly, "I am afraid."

     -- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.


     "That's  the  way   with   you  fellows,"   he  cried,  half   angrily,
"sentimentalizing about your immortal souls and afraid to die. At sight of a
sharp  knife and  a cowardly Cockney the clinging of life to life  overcomes
all your fond foolishness.  Why, my dear fellow, you will live for ever. You
are a god, and God cannot be killed.  Cooky cannot hurt you. You are sure of
your resurrection. What's there to be afraid of?

     -- Вот  и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие
антимонии  насчет ваших бессмертных душ,  а сами  боитесь умереть! При  виде
острого ножа  в руках труса вы  судорожно цепляетесь за жизнь,  и  весь этот
вздор вылетает  у  вас из  головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить
вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не  может причинить вам зла -- вы
же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?


     "You  have  eternal  life  before   you.  You   are  a  millionaire  in
immortality, and  a millionaire whose fortune cannot be lost,  whose fortune
is less  perishable  than the stars and as lasting as space or time.  It  is
impossible for  you  to  diminish  your  principal.  Immortality  is a thing
without beginning or end. Eternity is eternity, and though you die here  and
now you will  go on living somewhere else and hereafter. And it is  all very
beautiful,  this  shaking off of  the flesh  and  soaring  of the imprisoned
spirit. Cooky cannot hurt you.  He can only give you a boost on the path you
eternally must tread.

     Ведь  перед вами  вечная жизнь. Вы  же миллионер  в смысле  бессмертия,
притом миллионер, которому не  грозит  потерять  свое состояние, так как оно
долговечнее  звезд  и  безгранично,  как  пространство и время. Вы не можете
растратить  свой  основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца.
Вечность  есть вечность,  и, умирая здесь, вы будете жить и  впредь в другом
месте. И  как  это прекрасно  -- освобождение  от  плоти  и  свободный взлет
духаКок не может причинить вам зла. Он может только  подтолкнуть вас  на тот
путь, по которому вам суждено идти вечно.


     "Or,  if you do not wish  to be boosted just  yet, why not boost Cooky?
According  to  your  ideas, he, too, must  be an  immortal millionaire.  You
cannot  bankrupt  him. His  paper  will  always circulate at par. You cannot
diminish the  length  of  his  living  by  killing  him, for  he is  without
beginning or end. He's bound to go on living, somewhere, somehow. Then boost
him. Stick a knife in him and let his spirit free. As it is, it's in a nasty
prison, and you'll do him only a kindness by breaking down the door. And who
knows? - it may be a very beautiful spirit that  will go soaring up into the
blue  from that  ugly carcass.  Boost him along, and I'll promote you to his
place, and he's getting forty-five dollars a month."

     А если у вас нет пока  охоты отправляться на  небеса, почему бы вам  не
отправить  туда  кока?  Согласно  вашим   воззрениям,   он  тоже   миллионер
бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его  акции всегда будут
котироваться  аль-пари. Убив его,  вы не сократите срока его жизни, так  как
эта  жизнь не имеет  ни  начала, ни  конца.  Где-то, как-то, но этот человек
должен  жить вечно. Так отправьте его на небоПырните  его ножом  и выпустите
его дух на свободу. Этот дух томится  в  отвратительной тюрьме, и вы  только
окажете  ему  любезность,  взломав  ее  двери.  И,  кто знает,  быть  может,
прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки.  Так всадите
в кока  нож, и  я назначу вас  на его место,  а ведь  он получает сорок пять
долларов в месяц!


     It was plain that  I could look for no  help or mercy from Wolf Larsen.
Whatever was to be done I must do for myself; and out of the courage of fear
I  evolved  the plan of  fighting  Thomas Mugridge with his own  weapons.  I
borrowed  a whetstone  from Johansen.  Louis, the  boat-steerer, had already
begged me for condensed milk and sugar. The lazarette, where such delicacies
were stored, was situated  beneath the  cabin  floor. Watching  my chance, I
stole  five cans of the milk, and that night,  when  it was Louis's watch on
deck, I traded  them with him for a dirk as lean and cruel-looking as Thomas
Mugridge's  vegetable  knife.  It  was  rusty  and  dull,  but I turned  the
grindstone while Louis gave it an edge. I slept more soundly than usual that
night.

     НетОт Волка Ларсена не приходилось ждать  ни помощи, ни сочувствияЯ мог
надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне  план действий: я
решил бороться  с  Томасом Магриджем  его  же оружием  и занял  у  Иогансена
точило.  Луис,  рулевой  одной  из шлюпок,  как-то просил  меня достать  ему
сгущенного  молока и сахару. Кладовая,  где  хранились эти деликатесы,  была
расположена  под полом  кают-компании. Улучив  минуту, я  стянул пять  банок
молока и  ночью,  когда  Луис стоял на  вахте, выменял у  него на это молоко
тесак, такой же  длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак
был  заржавленный  и тупой, но мы с Луисом привели его  в порядок:  я вертел
точило, а Луис правил лезвие. В эту  ночь я  спал  крепче и  спокойнее,  чем
обычно.


     Next  morning, after breakfast, Thomas Mugridge began his  whet,  whet,
whet.  I glanced warily at him, for  I was on my knees taking the ashes from
the stove. When  I returned from throwing  them overside, he  was talking to
Harrison, whose honest yokel's face was filled with fascination and wonder.

     Утром,  после  завтрака, Томас Магридж опять принялся  за  свое:  чирк,
чирк,  чирк.  Я с  опаской глянул  на него,  так  как стоял  в это  время на
коленях, выгребая из плиты  золу. Выбросив ее за борт, я вернулся  в камбуз;
кок  разговаривал  с  Гаррисоном,  --  открытое, простодушное  лицо  матроса
выражало изумление.


     "Yes," Mugridge  was saying, "an' wot does 'is worship  do but give  me
two years in Reading. But blimey if I cared. The other mug was fixed plenty.
Should 'a  seen 'im. Knife  just like this.  I  stuck it in, like into  soft
butter, an' the  w'y 'e squealed  was better'n  a  tu-penny gaff." He shot a
glance in my direction to see if I was taking it in, and went on. "'I didn't
mean  it Tommy,' 'e  was snifflin';  'so  'elp me  Gawd, I  didn't mean it!'
"'I'll fix yer bloody well right,'  I  sez, an' kept right after 'im. I  cut
'im in  ribbons, that's wot I did, an' 'e a-squealin' all  the time. Once 'e
got 'is  'and on the knife an' tried to  'old it. 'Ad 'is fingers around it,
but I pulled it through, cuttin' to the  bone. O, 'e was a sight, I can tell
yer."

     -- Да! -- рассказывал Магридж. -- И  что же сделал  судья? Засадил меня
на  два  года в  Рэдингскую  тюрьму. А  мне  было наплевать,  я  зато хорошо
разукрасил  рожу этому подлецу.  Посмотрел бы ты на  негоНож был  вот  такой
самый.  Вошел,  как  в  масло.  А  тот  как  взвоетЕй-богу,   лучше  всякого
представления! --  Кок  бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что  я
все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал
он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я
и кинулся  на него.  Я  исполосовал  ему всю рожу, а он  только  визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за  нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и
разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!


     A call from the mate  interrupted the gory narrative, and Harrison went
aft. Mugridge sat  down on the  raised threshold to the galley and  went  on
with his knife-sharpening. I put the  shovel away and calmly sat down on the
coal-box facing  him. He  favoured  me with a  vicious stare. Still  calmly,
though my heart was going pitapat, I pulled out  Louis's dirk and  began  to
whet it on the stone. I had looked  for almost  any sort of explosion on the
Cockney's part,  but to my surprise he did  not appear aware  of  what I was
doing.  He  went on whetting his knife. So  did I. And for two hours we  sat
there, face to face, whet, whet, whet, till the news of it spread abroad and
half the ship's company was crowding the galley doors to see the sight.

     Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на
корму,  а Магридж уселся на высоком пороге  камбуза  и снова принялся точить
свой  нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике  лицом к
моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя
сердце отчаянно  колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся
точить его  о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока,
но, к моему удивлению, он  будто и  не замечал, что  Я делаю.  Он точил свой
нож,  я -- свой. Часа  два сидели  мы так,  лицом к лицу, и точили,  точили,
точили, пока слух об этом не облетел  всю шхуну и добрая половина экипажа не
столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.


     Encouragement  and  advice  were  freely tendered, and Jock Horner, the
quiet, self-spoken hunter who looked  as though he would not harm  a  mouse,
advised me to  leave the ribs alone and to thrust upward for the abdomen, at
the same time giving what he called the "Spanish twist" to the blade. Leach,
his bandaged arm prominently to the fore,  begged me to leave a few remnants
of the cook for  him; and Wolf  Larsen  paused once or twice at the break of
the poop  to glance curiously at what must  have been to him a  stirring and
crawling of the yeasty thing he knew as life.

     Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже
Джок Хорнер,  спокойный и молчаливый охотник, с виду  неспособный  обидеть и
муху,  советовал мне пырнуть кока не  под ребра,  а в живот  и применить при
этом  так  называемый  "испанский   поворот".  Лич,  выставив  напоказ  свою
перевязанную руку, просил меня  оставить ему хоть кусочек кока для расправы,
а Волк  Ларсен раза  два  останавливался  на краю полуюта  и  с любопытством
поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.


     And I make free to say that  for  the time being life  assumed the same
sordid values  to me. There was nothing  pretty  about  it, nothing divine -
only two cowardly moving things that sat whetting  steel  upon  stone, and a
group of other moving  things, cowardly and  otherwise, that looked on. Half
of them, I am  sure, were anxious to see  us shedding each other's blood. It
would have been entertainment. And I do not  think there was one  who  would
have interfered had we closed in a death-struggle.

     Не скрою,  что в это время  жизнь имела весьма  сомнительную ценность в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного
-- просто два  трусливых двуногих существа сидели друг против друга и точили
сталь  о  камень, а кучка других более или менее трусливых существ толпилась
кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с нетерпением ждала, когда
мы начнем полосовать друг друга. Это было  бы  неплохой потехой. И я  думаю,
что ни один из них не бросился бы нас разнимать, если бы мы схватились не на
жизнь, а на смерть.


     On  the other hand, the  whole thing was laughable and childish.  Whet,
whet, whet, - Humphrey  Van  Weyden sharpening his knife  in a ship's galley
and trying its edge  with his thumb! Of  all situations  this was  the  most
inconceivable. I  know that my own kind could not have believed it possible.
I had not  been called  "Sissy" Van Weyden all my  days without  reason, and
that  "Sissy"  Van  Weyden should  be  capable  of  doing this thing  was  a
revelation to Humphrey Van  Weyden, who  knew not  whether to be exultant or
ashamed.

     С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк,
чирк,  чирк!  Хэмфри  Ван-Вейден  точит тесак  в  камбузе и пробует  большим
пальцем его острие, -- можно  ли выдумать  что-нибудь более невероятноеНикто
из знавших  меня никогда  бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь  называли
"неженка Ван-Вейден", и то,  что  "неженка  Ван-Вейден" оказался способен на
такие  вещи,  было  откровением для Хэмфри  Ван-Вейдена,  который  не  знал,
радоваться ему или стыдиться.


     But nothing happened. At the end of two hours  Thomas Mugridge put away
knife and stone and held out his hand.

     Однако дело кончилось ничем. Часа через  два  Томас Магридж  отложил  в
сторону нож и точило и протянул мне руку.


     "Wot's  the good of  mykin' a 'oly show of ourselves for them mugs?" he
demanded. "They don't love  us, an' bloody  well glad  they'd be a-seein' us
cuttin' our throats. Yer not 'arf bad,  'Ump! You've got spunk, as you Yanks
s'y, an' I like yer in a w'y. So come on an' shyke."

     -- К чему нам потешать этих скотов? -- сказал  он. --  Они будут только
рады,  если мы перережем друг  другу глотки. Ты не такая  уж дрянь, Хэмп!  В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди
сюда, давай руку!


     Coward that I might be, I was  less a coward than he. It was a distinct
victory  I had  gained,  and I  refused  to forego any of it  by shaking his
detestable hand.

     Каким бы я ни был  трусом, он  в этом отношении  перещеголял меня.  Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.


     "All right," he said  pridelessly, "tyke it  or leave it, I'll like yer
none  the less for it." And to  save  his face  he turned fiercely  upon the
onlookers. "Get outa my galley-doors, you bloomin' swabs!"

     -- Ну  ладно, -- необидчиво заметил  кок,  -- не  хочешь, не надо.  Все
равно, ты славный парень!  -- И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся
на зрителей: -- Вон отсюда, пошли вон!


     This command was reinforced by a steaming kettle of water, and at sight
of it the sailors  scrambled  out of the way. This was a sort of victory for
Thomas Mugridge, and  enabled him to accept more gracefully the defeat I had
given him,  though, of course, he was too  discreet to  attempt to drive the
hunters away.

     Чтобы приказ возымел  лучшее  действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы  поспешно  отступили. Таким образом Томас  Магридж  одержал  победу,
которая смягчила  ему тяжесть  нанесенного  мною  поражения Впрочем, он  был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.


     "I see Cooky's finish," I heard Smoke say to Horner.

     -- Ну,  коку пришел конец, --  поделился  Смок своими  соображениями  с
Хорнером.


     "You bet," was the reply.  "Hump runs the galley from now on, and Cooky
pulls in his horns."

     -- Верно, -- ответил тот. -- Теперь Хэмп  -- хозяин в  камбузе, а  коку
придется поджать хвост.


     Mugridge  heard and shot a swift glance  at me, but I gave no sign that
the  conversation  had reached  me.  I  had  not thought  my victory was  so
far-reaching and complete, but I resolved to let go nothing I had gained. As
the  days  went  by, Smoke's  prophecy was verified. The Cockney became more
humble and slavish to me than even to Wolf Larsen. I mistered him and sirred
him no  longer,  washed no more greasy pots, and peeled no more potatoes.  I
did my own  work, and my own work only, and when  and in  what fashion I saw
fit.  Also  I  carried the dirk  in a sheath  at my hip, sailor-fashion, and
maintained toward Thomas Mugridge a constant attitude  which was composed of
equal parts of domineering, insult, and contempt.

     Магридж услыхал это и метнул  на меня быстрый  взгляд,  но я  и ухом не
повел,  будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу
окончательной  и полной,  но  решил не уступать ничего из  своих завоеваний.
Впрочем, пророчество  Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться  со  мной
даже более заискивающе  и подобострастно, чем с самим  Волком Ларсеном.  А я
больше не величал его  ни "мистером", ни "сэром", не мыл грязных кастрюль  и
не чистил  картошки. Я  исполнял свою работу, и  только. И делал ее, как сам
находил  нужным. Тесак  я носил  в ножнах  у бедра, на  манер  кортика, а  в
обращении   с   Томасом   Магриджем   придерживался  властного,  грубого   и
презрительного тона.


CHAPTER X

ГЛАВА X


     My intimacy with  Wolf Larsen increases - if by intimacy may be denoted
those relations which exist between  master and man, or, better yet, between
king and jester. I am to him  no more than a toy, and  he values  me no more
than a  child values a toy. My function is to amuse, and so  long as I amuse
all  goes well; but let him  become bored, or let him have one  of his black
moods come upon  him, and at once I am relegated from cabin table to galley,
while, at the same time, I am fortunate to escape  with my life and  a whole
body.

     Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово "близость"
применимо  к отношениям  между господином  и слугой  или,  еще  лучше, между
королем и шутом. Я для него не более  как забава, и ценит он меня не больше,
чем ребенок игрушку.  Моя обязанность --  развлекать его, и пока ему весело,
все идет хорошо. Но стоит только ему соскучиться в  моем обществе или впасть
в мрачное настроение,  как я мигом  оказываюсь изгнанным  из кают-компании в
камбуз, и хорошо еще, что мне удается пока уходить целым и невредимым.


     The loneliness of  the man is slowly being borne  in upon  me. There is
not a man aboard but hates or fears him, nor is there a man whom he does not
despise. He  seems  consuming with the tremendous power  that  is in him and
that  seems  never to  have found  adequate expression in works.  He  is  as
Lucifer would be, were that proud  spirit banished to a society of soulless,
Tomlinsonian ghosts.

     Я начинаю понимать,  насколько он  одинок.  На всей шхуне нет человека,
который не боялся бы его и не испытывал бы к  нему ненависти. И точно так же
нет ни  одного,  которого  бы  он, в  свою очередь, не презирал.  Его словно
пожирает  заключенная в нем неукротимая сила, не  находящая себе применения.
Таким был бы Люцифер, если бы  этот гордый  дух  был изгнан  в мир бездушных
призраков, подобных Томлинсону.


     This loneliness is  bad enough  in itself, but, to make it worse, he is
oppressed by the primal melancholy  of  the race. Knowing him, I review  the
old  Scandinavian  myths  with  clearer  understanding.  The  white-skinned,
fair-haired  savages  who  created that  terrible pantheon were of the  same
fibre as  he. The frivolity of the laughter-loving Latins is no part of him.
When  he laughs it is from a humour that is nothing else than ferocious. But
he laughs rarely; he is too  often sad. And it is a sadness as deep-reaching
as  the  roots of the race. It  is the race  heritage, the sadness which has
made the race sober-minded, clean-lived and fanatically moral, and which, in
this latter  connection, has  culminated among the  English in the  Reformed
Church and Mrs. Grundy.

     Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена  же оно усугубляется
исконной  меланхоличностью  его  расы.  Узнав  его, я начал  лучше  понимать
древние  скандинавские мифы. Белолицые, светловолосые дикари, создавшие этот
ужасный мир богов, были сотканы  из  той же ткани, что и этот человек. В нем
нет  ни  капли  легкомыслия  представителей  латинской  расы.  Его  смех  --
порождение свирепого юмора. Но смеется он  редко. Чаще  он печален. И печаль
эта уходит корнями к истокам  его расы. Она  досталась ему  в  наследство от
предков.  Эта  задумчивая меланхолия выработала  в его  народе  трезвый  ум,
привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, которая у  англичан
нашла впоследствии свое завершение в пуританизме и в миссис Грэнди [9].


     In point of  fact, the chief  vent  to this primal melancholy  has been
religion in its more agonizing forms. But the compensations of such religion
are denied Wolf Larsen. His brutal materialism will not permit it.  So, when
his blue moods come on, nothing remains for him, but to be devilish. Were he
not so terrible a man,  I  could  sometimes feel sorry for  him, as instance
three mornings ago, when I went into his stateroom  to fill his water-bottle
and  came unexpectedly upon him. He  did not see me. His  head was buried in
his  hands, and his  shoulders  were  heaving  convulsively as with sobs. He
seemed  torn by  some mighty grief.  As I softly  withdrew I  could hear him
groaning,  "God! God! God!" Not  that he was calling upon God; it was a mere
expletive, but it came from his soul.

     Но, в сущности, главный выход эта меланхолия  находила в религии,  в ее
наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену  не дано и этого  утешения.
Оно  несовместимо  с его грубым  материализмом. Поэтому, когда  черная тоска
одолевает его, она находит исход только в  диких выходках. Будь этот человек
не так ужасен, я мог  бы порой проникнуться жалостью к нему. Так,  например,
три дня сказал я зашел налить ему воды  в графин и застал его в каюте. Он не
видел  меня.  Он  сидел, обхватив  голову  руками,  и  плечи  его  судорожно
вздрагивали от сдержанных  рыданий.  Казалось, какое-то  острое горе терзает
его.  Я тихонько  вышел,  но  успел  услыхать,  как он  простонал: "Господи,
господи!" Он, конечно, не призывал бога, -- это восклицание вырвалось у него
бессознательно.


     At  dinner he asked  the  hunters for  a  remedy for headache,  and  by
evening,  strong  man  that  he was, he was half-blind and reeling about the
cabin.

     За обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь  от головной
боли, а вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался из угла
в угол по кают-компании.


     "I've never been sick in my life,  Hump,"  he said, as I guided him  to
his room. "Nor  did I ever have  a  headache  except  the  time my  head was
healing after having been laid open for six inches by a capstan-bar."

     --  Я  никогда не хворал, Хэмп, -- сказал он мне, когда я  отвел его  в
каюту. -- Даже  головной  боли прежде  не  испытывал, раз только, когда  мне
раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.


     For three days  this blinding headache lasted, and he suffered as  wild
animals suffer,  as  it seemed the  way on ship  to  suffer, without plaint,
without sympathy, utterly alone.

     Три  дня  мучили  его  эти  нестерпимые  головные боли,  и  он  страдал
безропотно и одиноко, как страдают дикие звери  и как,  по-видимому, принято
страдать на корабле.


     This morning,  however, on entering  his state-room to make the bed and
put things in order, I found him  well and hard at work. Table and bunk were
littered  with  designs and  calculations.  On  a  large transparent  sheet,
compass and square  in hand, he was copying what appeared  to be a  scale of
some sort or other.

     Но, войдя  сегодня  утром  в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его
здоровым и погруженным в работу. Стол  и  койка  были  завалены  расчетами и
чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист кальки
какой-то чертеж.


     "Hello,  Hump,"  he  greeted  me  genially.  "I'm  just  finishing  the
finishing touches. Want to see it work?"

     --  А,  Хэмп! --  приветствовал он меня.  -- Я как  раз  заканчиваю эту
штуку. Хотите посмотреть, как получается?


     "But what is it?" I asked.

     -- А что это такое?


     "A   labour-saving  device  for   mariners,   navigation   reduced   to
kindergarten simplicity," he  answered gaily.  "From to-day  a child will be
able to  navigate a ship. No more long-winded calculations. All you  need is
one star in the  sky on a dirty night to know instantly where you are. Look.
I  place the transparent scale on this star-map, revolving the scale  on the
North Pole.  On the  scale I've worked out the circles  of  altitude and the
lines of bearing. All I do is to put it on a star, revolve the scale till it
is opposite those figures on the  map underneath, and presto! there you are,
the ship's precise location!"

     --  Это  приспособление,   сберегающее   морякам   труд  и   упрощающее
кораблевождение до детской игры, -- весело отвечал он. --  Отныне и  ребенок
сможет вести  корабль.  Долой  бесконечные  вычисленияДаже в  туманную  ночь
достаточно одной звезды в  небе, чтобы сразу  определить, где вы находитесь.
Вот  поглядитеЯ накладываю  эту штуку на карту  звездного неба  и, совместив
полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены круги  высот
и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю ее, пока она
не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И готово! Вот вам  точное
место корабля!


     There was a ring of triumph in his voice, and his eyes, clear blue this
morning as the sea, were sparkling with light.

     В его  голосе звучало торжество, глаза -- голубые в это утро, как море,
-- искрились.


     "You must  be  well  up in mathematics," I said. "Where  did  you go to
school?"

     --  Вы, должно  быть, сильны  в математике,  --  заметил  я.  -- Где вы
учились?


     "Never saw the inside of one,  worse  luck," was the answer. "I  had to
dig it out for myself."

     -- К сожалению, нигде, -- ответил он. -- Мне до всего пришлось доходить
самому.


     "And why do  you think I have made this  thing?" he demanded, abruptly.
"Dreaming to leave footprints on the sands of  time?" He laughed  one of his
horrible mocking laughs. "Not at all. To get it patented, to make money from
it,  to revel in piggishness with all night in while other  men do the work.
That's my purpose. Also, I have enjoyed working it out."

     -- А как вы думаете, для чего я изобрел это?  -- неожиданно спросил он.
--  Хотел   оставить  "след   свой  на  песке  времен"?  --  Он   насмешливо
расхохотался. -- Ничего подобногоПросто хочу взять  патент, получить за него
деньги и предаваться всякому свинству, пока  другие  трудятся. Вот моя цель.
Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.


     "The creative joy," I murmured.

     -- Радость творчества, -- вставил я.


     "I  guess that's what it ought to  be called. Which  is another way  of
expressing the joy of life in that it is alive, the triumph of movement over
matter, of the quick  over the dead, the pride  of the yeast  because  it is
yeast and crawls."

     --  Вероятно,  так  это  называется.  Еще один из  способов  проявления
радости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гордость
закваски, чувствующей, что она бродит.


     I  threw  up  my hands  with helpless  disapproval  of  his  inveterate
materialism  and  went about making the bed. He  continued copying lines and
figures  upon  the transparent  scale.  It was  a task requiring the  utmost
nicety and precision, and I could not  but  admire the way he  tempered  his
strength to the fineness and delicacy of the need.

     Я  всплеснул  руками,  беспомощно  протестуя  против  его  закоренелого
материализма, и  принялся застилать койку.  Он  продолжал наносить  линии  и
цифры на  чертеж.  Это  требовало чрезвычайной осторожности  и точности, и я
поражался,  как ему удается умерять свою силищу при исполнении  столь тонкой
работы.


     When  I  had  finished  the bed, I caught myself  looking at  him  in a
fascinated sort of  way. He was certainly a handsome man - beautiful in  the
masculine  sense. And again, with never-failing wonder, I remarked the total
lack  of viciousness, or wickedness,  or sinfulness in his face. It  was the
face, I am convinced, of a man who did  no  wrong. And by this I do not wish
to be misunderstood. What I mean is that it was the face of a man who either
did nothing  contrary  to the  dictates of his  conscience, or  who  had  no
conscience. I  am inclined to the  latter way of accounting for it. He was a
magnificent atavism, a man so purely primitive that he was of  the type that
came into  the world before the development of  the moral nature. He was not
immoral, but merely unmoral.

     Кончив  заправлять  койку,  я  невольно  засмотрелся  на него. Он  был,
несомненно,  красив,  --  настоящей  мужской красотой. Снова я с  удивлением
отметил,  что  в  его  лице  нет  ничего злобного  или порочного. Можно было
поклясться,  что человек  этот не способен на зло. Но я боюсь быть превратно
понятым.  Я хочу сказать только,  что это  было  лицо человека,  никогда  не
идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного совести.
И я  склоняюсь  к  последнему предположению. Это  был  великолепный образчик
атавизма  -- человек настолько  примитивный, что  в  нем  как бы воскрес его
первобытный предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала
в людях.  Он не был  аморален, --  к  нему  было просто неприменимо  понятие
морали.


     As I have  said,  in  the  masculine sense  his  was  a beautiful face.
Smooth-shaven, every line was distinct, and it was cut as clear and sharp as
a cameo; while sea and sun  had tanned  the naturally  fair skin  to a  dark
bronze which bespoke struggle and battle and added both to his savagery  and
his  beauty.  The lips were full,  yet possessed  of  the  firmness,  almost
harshness, which  is characteristic of thin lips. The set  of his mouth, his
chin,  his  jaw, was likewise  firm  or  harsh, with all the  fierceness and
indomitableness of the male - the nose also. It was the nose of a being born
to conquer and command. It just hinted of the eagle beak. It might have been
Grecian, it might have been  Roman, only it was  a shade too massive for the
one, a shade too  delicate for the other. And  while the whole face  was the
incarnation of fierceness and  strength, the primal melancholy from which he
suffered seemed to greaten the lines  of mouth  and eye  and brow, seemed to
give  a  largeness  and completeness  which  otherwise  the face would  have
lacked.

     Как  я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно  было
гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи.  От  солнца  и
соленой  морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой,  и это придавало
его красоте дикарский вид, напоминая  о долгой и упорной борьбе со стихиями.
Полные  губы были очерчены твердо  и  даже резко, что характерно  скорее для
тонких губ. В  таких  же твердых  и резких линиях  подбородка,  носа и  скул
чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал орлиный клюв, -- в
нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать  греческим -- для
этого он был слишком  массивен, а для  римского -- слишком тонок. Все лицо в
целом   производило  впечатление  свирепости   и  силы,  но  тень   извечной
меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вокруг рта и морщины на лбу и
придавала ему какое-то величие и законченность.


     And so I caught myself standing idly and studying him. I cannot say how
greatly the man had come to interest me. Who was he? What was he? How had he
happened  to be? All powers seemed his,  all potentialities - why, then, was
he  no  more than  the  obscure  master  of  a  seal-hunting schooner with a
reputation for frightful brutality amongst the men who hunted seals?

     Итак, я поймал себя на том, что  стоял и праздно изучал Ларсена. Трудно
передать, как  глубоко интересовал  меня  этот  человек.  Кто он? Что он  за
существо?  Как  сложился  этот  характер?  Казалось,  в  нем  были  заложены
неисчерпаемые  возможности.  Почему  же оставался  он  безвестным  капитаном
какой-то  зверобойной  шхуны,  прославившимся среди  охотников  только своей
необычайной жестокостью?


     My curiosity burst from me in a flood of speech.

     Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.


     "Why is it  that you have not done great things in this world? With the
power that is  yours  you  might have risen  to  any  height. Unpossessed of
conscience or moral  instinct, you might have mastered  the world, broken it
to  your  hand.  And  yet  here you are,  at  the  top of your  life,  where
diminishing and dying begin, living an obscure and sordid existence, hunting
sea animals for the satisfaction of woman's  vanity and  love of decoration,
revelling in a piggishness,  to use your own words,  which  is anything  and
everything except splendid.  Why, with all that wonderful strength, have you
not done something? There was nothing to stop you, nothing  that  could stop
you.  What was wrong? Did you  lack ambition? Did you fall under temptation?
What was the matter? What was the matter?"

     --  Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная  в вас сила
могла бы  поднять такого, как  вы, на любую высоту. Лишенный совести и
нравственных  устоев, вы могли  бы положить себе под  ноги мир. А я вижу вас
здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете безвестное и
отвратительное существование,  охотитесь на морских животных,  которые нужны
только  для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших  в свинстве, по вашим
же собственным  словам.  Вы ведете жизнь,  в  которой  нет  абсолютно ничего
высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили?
Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было
честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?


     He had lifted  his eyes to me at the commencement of  my outburst,  and
followed  me complacently until I had done and  stood  before him breathless
and dismayed. He waited a moment, as though seeking where to begin, and then
said:

     Когда я заговорил, он поднял на  меня глаза и спокойно ждал  конца моей
вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту,  словно
собираясь с мыслями, он сказал:


     "Hump, do you know  the parable of the sower who went forth to  sow? If
you  will remember, some of the seed fell upon stony places, where there was
not much earth, and forthwith they sprung up because they had no deepness of
earth. And when the sun was up they were scorched, and  because they  had no
root they withered away.  And some fell among thorns, and the  thorns sprung
up and choked them."

     -- Хэмп, знаете ли вы  притчу о  сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка,
припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро
взошло,  потому  что земля  была  неглубока.  Когда  же взошло  солнце,  его
обожгло, и, не  имея  корня, оно засохло; иное  упало  в  терние, и  выросло
терние и заглушило его".


     "Well?" I said.

     -- Ну, и что же? -- сказал я.


     "Well?"  he queried, half  petulantly. "It was not well. I  was one  of
those seeds."

     --  Что же? -- насмешливо переспросил он. -- Да  ничего хорошего. Я был
одним из этих семян.


     He dropped his head to the scale and resumed the copying. I finished my
work and had opened the door to leave, when he spoke to me.

     Он наклонился  над  чертежом и снова  принялся  за  работу.  Я закончил
уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:


     "Hump, if you will look on the west coast of the map of Norway you will
see an indentation called  Romsdal Fiord. I was born  within a hundred miles
of that stretch of water. But  I was not born  Norwegian. I  am  a  Dane. My
father  and mother were Danes, and how they ever came to that bleak bight of
land  on the west coast I do not know. I  never heard. Outside of that there
is nothing mysterious. They were  poor people  and unlettered. They  came of
generations of poor unlettered people - peasants of the  sea who sowed their
sons on  the  waves as has been their custom since time began.  There  is no
more to tell."

     --  Хэмп,  если вы посмотрите  на  карту западного  берега Норвегии, вы
найдете  там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда.
Но я не норвежец. Я датчанин. Мои  родители оба были датчане, и я до сих пор
не знаю, как они попали в это  унылое место на западном берегу Норвегии. Они
никогда не говорили об  этом. Во всем  остальном в  их жизни не было никаких
тайн. Это были  бедные  неграмотные люди, и  их отцы  и  деды были  такие же
простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения
в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот
и все, больше мне нечего рассказать.


     "But there is," I objected. "It is still obscure to me."

     -- Нет, не все, -- возразил я. -- Ваша история все еще темна для меня.


     "What can I tell you?" he demanded, with a recrudescence of fierceness.
"Of  the  meagreness of a child's life?  of fish diet and  coarse living? of
going out with the boats  from the time I  could  crawl? of my brothers, who
went away one by one to the deep-sea farming and never came back? of myself,
unable to  read  or  write,  cabin-boy  at the  mature  age  of  ten  on the
coastwise,  old-country  ships? of the  rough fare  and rougher usage, where
kicks  and  blows were  bed and breakfast and took the place of speech,  and
fear and  hatred and  pain were my only soul-experiences?  I do not  care to
remember.  A  madness comes up in  my  brain even now as I think of  it. But
there were coastwise skippers I would have returned and  killed when a man's
strength came  to me,  only the  lines  of my life were cast at the time  in
other places.  I did return, not long  ago, but  unfortunately  the skippers
were  dead, all but one, a mate in  the old days, a skipper  when I met him,
and when I left him a cripple who would never walk again."

     -- Что же еще я могу рассказать  вам? -- сказал он мрачно  и со злобой.
-- О перенесенных в детстве лишениях?  О  скудной жизни, когда нечего  есть,
кроме рыбы?  О  том, как  я, едва научившись ползать, выходил  с рыбаками  в
море? О  моих  братьях, которые  один за другим уходили в море и  больше  не
возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним юнгою
плавал  на  старых каботажных  судах?  О  грубой  пище  и еще  более  грубом
обращении, когда  пинки  и побои с утра и на сон грядущий заменяют  слова, а
страх,  ненависть и  боль  --  единственное,  что  питает душу?  Я не  люблю
вспоминать об этом! Эти воспоминания  и сейчас приводят  меня в бешенство. Я
мог бы  убить  кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да
только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к
сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного.  Он был  штурманом,  когда я
был юнгою, и стал капитаном к  тому времени, когда  мы  встретились вновь. Я
оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.


     "But you who read Spencer and  Darwin and have never seen the inside of
a school, how did you learn to read and write?" I queried.

     --  Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же
вы научились читать и писать?


     "In  the English  merchant service. Cabin-boy at twelve,  ship's boy at
fourteen, ordinary seamen at sixteen, able seaman at seventeen, and  cock of
the fo'c'sle, infinite ambition  and infinite loneliness, receiving  neither
help  nor sympathy, I did  it  all  for myself  -  navigation,  mathematics,
science, literature,  and what not. And of what use has it  been? Master and
owner of a  ship at the top of my life, as you  say,  when I am beginning to
diminish and die. Paltry, isn't it? And when the sun was  up I was scorched,
and because I had no root I withered away."

     -- На английских торговых  судах.  В двенадцать лет я был кают-юнгой, в
четырнадцать  -- юнгой, в  шестнадцать  -- матросом, в семнадцать -- старшим
матросом  и первым  забиякой на баке. Беспредельные надежды  и беспредельное
одиночество,  никакой помощи, никакого сочувствия, --  я до всего дошел сам:
сам учился навигации и математике, естественным наукам и литературе А к чему
все это?  Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выразиться, когда  жизнь моя
начинает  понемногу  клониться   к  закату,  стать  хозяином  шхуны?  Жалкое
достижение, не  правда ли? И когда солнце встало -- меня обожгло, и я засох,
так как рос без корней.


     "But history tells of slaves who rose to the purple," I chided.

     -- Но история знает рабов, достигших порфиры, -- заметил я.


     "And history tells of opportunities that came to the slaves who rose to
the purple," he answered grimly.  "No  man  makes opportunity. All the great
men ever did was to know  it when it came to them. The Corsican knew. I have
dreamed as greatly as the Corsican. I should have known the opportunity, but
it never came. The thorns sprung up and choked me. And, Hump, I can tell you
that you know more about me than any living man, except my own brother."

     --    История     отмечает    также    благоприятные    обстоятельства,
способствовавшие такому  возвышению, --  мрачно  возразил он.  --  Никто  не
создает эти обстоятельства сам Все великие  люди просто умели ловить счастье
за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И
не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так  и не представилась.
Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа  на
свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.


     "And what is he? And where is he?"

     -- А где ваш брат? Что он делает?


     "Master of the steamship Macedonia, seal-hunter," was the  answer.  "We
will  meet  him  most  probably  on the  Japan coast. Men call  him  'Death'
Larsen."

     -- Он хозяин промыслового парохода "Македония"  и охотится на  котиков.
Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.


     "Death Larsen!" I involuntarily cried. "Is he like you?"

     -- Смерть Ларсен? -- невольно вырвалось у меня. -- Он похож на вас?


     "Hardly. He is a lump of an animal without any head. He has all my - my
- "

     --  Не  очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во  мне,  много...
много...


     "Brutishness," I suggested.

     -- Зверского? -- подсказал я.


     "Yes, - thank  you  for  the  word, -  all my  brutishness,  but he can
scarcely read or write."

     -- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но
он едва умеет читать и писать.


     "And he has never philosophized on life," I added.

     -- И никогда не философствует о жизни? -- добавил я.


     "No," Wolf Larsen answered, with  an indescribable air of sadness. "And
he is all the happier  for leaving life alone. He is too busy living  it  to
think about it. My mistake was in ever opening the books."

     -- О нет, -- ответил Волк Ларсен с горечью. -- И в этом его счастье. Он
слишком  занят  жизнью, чтобы думать  о ней. Я сделал ошибку, когда  впервые
открыл книгу.


CHAPTER XI

ГЛАВА XI


     The  Ghost has  attained the  southernmost  point of  the  arc  she  is
describing across the Pacific, and is already beginning to edge away to  the
west and  north toward some lone island, it is rumoured, where she will fill
her water-casks before proceeding to  the season's hunt  along the coast  of
Japan.  The  hunters have  experimented and practised with their  rifles and
shotguns till  they are  satisfied, and  the boat-pullers  and steerers have
made their spritsails, bound the oars and rowlocks in  leather and sennit so
that they will make no noise when creeping on the seals, and put their boats
in apple-pie order - to use Leach's homely phrase.

     "Призрак" достиг самой южной  точки той дуги,  которую  он описывает по
Тихому  океану,  и  уже начинает забирать  к северо-западу, держа  курс, как
говорят, на  какой-то уединенный  островок, где мы  должны запастись пресной
водой,  прежде чем  направиться бить  котиков  к  берегам  Японии.  Охотники
упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков,  а  матросы готовят  паруса
для шлюпок,  обивают  весла кожей  и обматывают  уключины  плетенкой,  чтобы
бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще  "наводят глянец", по выражению
Лича.


     His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all
his life. Thomas  Mugridge  lives in mortal  fear of him,  and is  afraid to
venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in  the
forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft,
and  that two  of the  telltales have been  badly beaten by  their mates. He
shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat-
puller  in the  same boat  with him. Johnson has been guilty of speaking his
mind too freely,  and has collided two or three  times with Wolf Larsen over
the pronunciation of his name. Johansen  he  thrashed on the amidships  deck
the  other night, since  which time  the  mate  has called him by his proper
name. But  of  course it  is out  of the question that Johnson should thrash
Wolf Larsen.

     Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на
всю  жизнь. Томас Магридж  боится этого парня до смерти  и, как стемнеет, не
решается носа  высунуть на палубу. На баке  то и дело вспыхивают ссоры. Луис
говорит, что кто-то наушничает капитану  на матросов, и двоим доносчикам уже
здорово накостыляли  шею. Луис боится, что Джонсону,  гребцу из одной с  ним
шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и  раза два у
него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно
произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с
тех  пор  помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно  думать, чтобы
Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.


     Louis  has also  given  me additional information  about Death  Larsen,
which tallies with  the captain's brief  description. We may expect  to meet
Death  Larsen on the Japan coast. "And  look  out for  squalls," is  Louis's
prophecy, "for they hate one another  like the wolf  whelps they are." Death
Larsen is  in  command  of  the only  sealing  steamer  in  the  fleet,  the
Macedonia, which carries  fourteen boats, whereas the rest  of the schooners
carry only six. There is wild  talk of  cannon aboard, and of strange  raids
and expeditions  she may  make, ranging from opium smuggling into the States
and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot
but believe  for I have never yet  caught  him in  a  lie, while  he  has  a
cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.

     Услышал  я от  Луиса кое-что  и о  другом Ларсене,  прозванном  Смерть.
Рассказ  Луиса вполне  совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном
своему  брату. Мы,  вероятно,  встретимся  с ним у  берегов  Японии.  "Ждите
шквала,  --  предрекает Луис, --  они  ненавидят  друг друга,  как настоящие
волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на  пароходе четырнадцать  шлюпок, тогда как на шхунах
их  бывает всего шесть.  Поговаривают даже о  пушках  на  борту и о странных
экспедициях   этого   судна,  начиная  от  контрабандного   ввоза  опиума  в
Соединенные  Штаты и оружия в Китай  и  кончая  торговлей рабами и  открытым
пиратством. Я не  могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к
тому  же  этот малый -- ходячая Энциклопедия  по части котикового промысла и
всех, кто этим занимается.


     As it is  forward and in the galley,  so it is in the steerage and aft,
on this veritable  hell-ship.  Men  fight  and struggle ferociously  for one
another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment
between  Smoke and Henderson, whose old quarrel has not  healed,  while Wolf
Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such
affair comes  off. He  frankly states that the position he takes is based on
no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far
as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If
they will only hold their hands until the season is over, he promises them a
royal carnival, when all  grudges can  he settled and the survivors may toss
the non-survivors  overboard and arrange a story  as to how the  missing men
were  lost  at  sea.   I   think  even  the  hunters  are  appalled  at  his
cold-bloodedness.  Wicked men though  they be, they are certainly  very much
afraid of him.

     Такие же стычки, как  в матросском кубрике и в камбузе, происходят  и в
кубрике охотников этого поистине  дьявольского корабля. Там тоже драки и все
готовы перегрызть друг другу  глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и
Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,
а Волк  Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой  схватки. Он
не  скрывает,  что  им  руководят  отнюдь  не  моральные  соображения.   Ему
совершенно  наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но  они
нужны  ему  для  дела,  и  поэтому  он  обещает им царскую потеху, если  они
воздержатся от драк  до конца промысла:  они смогут  тогда  свести  все свои
счеты, выбросить  трупы  за  борт и потом придумать для  этого  какие угодно
изъяснения.  Мне  кажется,  что  даже  охотники  изумлены  его хладнокровной
жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.


     Thomas Mugridge is cur-like  in his subjection to me, while I  go about
in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know
well of  myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to
the  taking of  my life. My knee is  much better,  though it often aches for
long periods,  and the stiffness  is  gradually leaving  the  arm which Wolf
Larsen squeezed. Otherwise I am  in splendid  condition,  feel that I  am in
splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My
hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance,
are afflicted with hang-nails,  while the nails are broken and  discoloured,
and  the edges of the  quick seem to be assuming  a fungoid sort  of growth.
Also, I am suffering from  boils, due  to the diet,  most  likely, for I was
never afflicted in this manner before.

     Томас Магридж пресмыкается передо мной, как  собачонка, а я,  в глубине
души, побаиваюсь  его. Ему свойственно мужество страха --  как это бывает, я
хорошо  знаю по  себе, --  и  в любую минуту оно может взять  в нем  верх  и
заставить  его  покуситься  на  мою жизнь.  Состояние  моего  колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил
мне  Волк  Ларсен,  понемногу  проходит тоже.  Вообще  же  я окреп.  Мускулы
увеличились и  стали тверже. Вот  только руки являют самое жалкое зрелище. У
них  такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от
грязи,  на  пальцах -- заусеницы, на ладонях  --  мозоли. Кроме того, у меня
появились фурункулы,  что я приписываю корабельной  пище,  так  как  никогда
раньше этим не страдал.


     I was amused, a couple  of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading
the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning
of the  voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what
Wolf Larsen could get from  it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I
could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me,
and  his voice, reverberating deeply and mournfully  in the  confined cabin,
charmed  and held me. He may  be  uneducated, but he  certainly knows how to
express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall
always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:

     На  днях  Волк Ларсен  позабавил меня: я застал его вечером  за чтением
библии, которая  после  бесплодных  поисков,  уже  описанных мною  в  начале
плавания, отыскалась в  сундуке покойного помощника.  Я недоумевал, что Волк
Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При
этом  мне  казалось, что он не  читает, а высказывает собственные  мысли,  и
голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в
оцепенении.  Хоть он  и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его
меланхолический голос:


     "I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings
and of  the  provinces; I gat  me  men singers  and  women  singers, and the
delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.

     "Собрал  себе серебра и  золота и  драгоценностей  от царей и областей;
завел у себя  певцов  и певиц  и  услаждения  сынов человеческих  --  разные
музыкальные орудия.


     "So I was great,  and  increased more  than all that were before me  in
Jerusalem; also my wisdom returned with me.

     И  сделался  я великим и  богатым  больше  всех, бывших  прежде меня  в
Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...


     "Then  I  looked on  all the works that my hands had wrought and on the
labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of
spirit, and there was no profit under the sun.

     И  оглянулся я на  все дела мои,  которые  сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета  и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..


     "All things come alike to all; there  is one event to the righteous and
to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that
sacrificeth,  and to him  that  sacrificeth not; as  is  the good, so is the
sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.

     Всему и всем -- одно: одна  участь праведнику и нечестивому, доброму  и
злому,  чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.


     "This is  an evil  among  all things that are done under  the sun, that
there is one event unto all; yea, also  the heart of the sons of men is full
of evil, and madness is in their heart while they live, and  after that they
go to the dead.

     Это-то и худо во всем,  что делается под солнцем, что одна участь всем,
и сердце  сынов человеческих исполнено зла, и  безумие в сердце их,  в жизни
их; а после того они отходят к умершим.


     "For to him that  is joined  to all  the  living there  is  hope; for a
living dog is better than a dead lion.

     Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву.


     "For  the living know  that  they  shall  die;  but  the dead know  not
anything, neither  have  they any more a reward; for the memory  of them  is
forgotten.

     Живые  знают, что  умрут, а мертвые  ничего  не  знают,  и  уже  нет им
воздаяния, потому что и память о них предана забвению.


     "Also  their love, and their hatred,  and  their envy, is now perished;
neither have they any more a portion for ever in anything that is done under
the sun."

     И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже  исчезла, и нет им более
доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".


     "There you have it,  Hump," he said, closing  the book  upon his finger
and looking  up at me. "The  Preacher who  was king over Israel in Jerusalem
thought as I think. You call me a  pessimist. Is  not this pessimism of  the
blackest? - 'All  is vanity and vexation  of  spirit,'  'There is  no profit
under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the
clean and the  unclean, the sinner and  the saint, and that  event is death,
and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to
die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the
vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I.
To  crawl is  piggish;  but to not crawl,  to  be  as the clod and rock,  is
loathsome  to contemplate. It is loathsome to the  life  that  is in me, the
very  essence  of  which  is  movement,  the  power  of  movement,  and  the
consciousness of the power of  movement. Life itself  is unsatisfaction, but
to look ahead to death is greater unsatisfaction."

     -- Так-то,  Хэмп,  --  сказал  он, заложив пальцем книгу  и взглянув на
меня. -- Мудрец, который царил над народом  Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же,  как  я.  Вы  называете  меня  пессимистом.  Разве  это не самый  черный
пессимизм? "Все -- суета  и томление духа, и  нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику
и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил
жизнь и, видно,  не хотел умирать, если  говорил: "...  так как и псу живому
лучше,  нежели  мертвому  льву".   Он  предпочитал  суету  сует   тишине   и
неподвижности могилы. Так же  и я. Ползать  по  земле -- это свинство. Но не
ползать, быть  неподвижным,  как  прах  или  камень,  -- об  этом  гнусно  и
подумать.  Это  противоречит  жизни  во  мне,  сама  сущность  которой  есть
движение,   сила    движения,   сознание   силы   движения.   Жизнь    полна
неудовлетворенности,  но  еще  меньше  может  удовлетворить   нас   мысль  о
предстоящей смерти.


     "You  are  worse off than  Omar,"  I  said. "He,  at  least,  after the
customary agonizing  of youth,  found content and made of his materialism  a
joyous thing."

     -- Вам еще хуже, чем Омару  Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере
после  обычных сомнений  юности  нашел какое-то удовлетворение и сделал свой
Материализм источником радости.


     "Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor
the next, nor the next.

     --  Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни
в следующие я уже не работал.


     In his random  reading he had never chanced  upon the Rubeiyet,  and it
was  to  him like a great  find  of treasure.  Much I  remembered,  possibly
two-thirds of  the  quatrains,  and  I  managed  to piece out the  remainder
without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him
reading  into them a wail of  regret  and a rebellion which, for the life of
me, I  could  not discover myself. Possibly I recited  with a certain joyous
lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering,
very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines
and invested them  with an unrest and passionate revolt that was  well- nigh
convincing.

     В  своем беспорядочном  чтении  Ларсену  не  довелось  напасть на
"Рубайат", и теперь это было  для него драгоценной  находкой. Большую  часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы
отдельные  четверостишия,  и  он  усматривал  в них  проявления  скорбного и
мятежного духа,  у который сам я совершенно не  мог уловить. Возможно, что я
вносил в  мою декламацию несвойственную  этим стихам жизнерадостность, а он,
обладая прекрасной памятью и  запомнив многие строфы при  первом же  чтении,
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.


     I was  interested as to which  quatrain he would like best, and was not
surprised  when he  hit upon the one born of  an instant's irritability, and
quite  at variance with the Persian's complacent philosophy and  genial code
of life:

     Меня интересовало,  какое четверостишие понравится ему больше других, и
я не  был удивлен,  когда он  остановил свой  выбор на  том,  где отразилось
случайное раздражение поэта,  шедшее вразрез  с его  спокойной  философией и
благодушным взглядом на жизнь:


     "What,  without  asking, hither hurried  WHENCE? And,  without  asking,
WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine  Must drown the
memory of that insolence!"

     Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!


     "Great!"  Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote.  Insolence! He
could not have used a better word."

     -- Замечательно!  --  воскликнул  Волк  Ларсен.  -- Замечательно!  Этим
сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.


     In  vain  I objected  and denied. He  deluged me,  overwhelmed  me with
argument.

     Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.


     "It's not the nature of life to be otherwise.  Life, when it knows that
it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher
found life and the works of life  all a  vanity and vexation, an evil thing;
but  death, the ceasing to be  able to be vain and vexed, he found an eviler
thing.  Through  chapter after chapter he is worried by  the one event  that
cometh to  all  alike. So Omar, so I,  so you,  even you, for  you  rebelled
against dying when  Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die;
the life  that was in you, that composes you, that  is greater than you, did
not want to die. You have talked of the instinct of  immortality. I talk  of
the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and
large, masters  the instinct, so  called, of  immortality. It mastered it in
you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.

     --  Жизнь, по своей природе, не может быть иной.  Жизнь,  предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может  иначе.  Библейский мудрец  нашел,  что
жизнь и дела житейские  -- суета  сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты,  он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар  Хайам,
и я, и вы, даже  вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить  на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не  желала  умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я  говорю  об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит  смерть,  инстинкт  жизни побеждает то,  что вы  называете инстинктом
бессмертия. Он победил и  в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.


     "You are  afraid of him now. You are afraid of  me. You cannot deny it.
If I should catch you by  the throat, thus," - his  hand was about my throat
and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you  thus,
and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct
of life, which is longing  for life, will flutter up, and  you will struggle
to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air
with your  arms. You exert all your  puny strength to struggle to live. Your
hand  is  clutching  my arm, lightly it feels as a butterfly resting  there.
Your chest is heaving, your  tongue protruding, your skin turning dark, your
eyes  swimming.  'To live!  To live! To live!'  you are crying; and you  are
crying to live here and now, not hereafter. You doubt  your immortality, eh?
Ha! ha! You are not sure  of it. You won't chance it. This life only you are
certain is real. Ah, it  is  growing dark  and darker. It is the darkness of
death, the ceasing to be, the ceasing to  feel, the ceasing to move, that is
gathering about  you, descending upon you, rising around you. Your eyes  are
becoming set. They are  glazing. My voice sounds faint  and far.  You cannot
see my face. And  still  you  struggle in my  grip. You kick with your legs.
Your  body draws  itself up in  knots  like a snake's. Your chest heaves and
strains. To live! To live! To live - "

     Вы  и теперь боитесь кока. И этого вы тоже  не станете отрицать. Если я
схвачу вас за  горло,  вот так, -- рука  его внезапно  сжала  мне  горло,  и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать  из вас жизнь, вот так, вот так!
--  то  ваш инстинкт бессмертия  съежится, а инстинкт  жизни вспыхнет  и  вы
будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в  ваших глазах.
Вы бьете руками по воздуху.  В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие
силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на
нее села  бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается,  язык высунулся  наружу,
лицо побагровело,  глаза мутнеют...  "Жить!  ЖитьЖить!" --  вопите вы.  И вы
хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы  уже сомневаетесь  в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта  жизнь,  в которой  вы  уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг,   надвигается   на   вас,   стеной  вырастает  кругом.   Ваши  глаза
остановились,  они  остекленели.  Мой голос  доносится  к  вам  слабо, будто
издалека. Вы не видите  моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в  моей руке.
Вы  брыкаетесь.  Извиваетесь ужом.  Ваша грудь  содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! ЖитьЖить!..


     I heard  no  more. Consciousness was blotted out by the darkness he had
so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor
and he  was  smoking a  cigar  and  regarding me thoughtfully with that  old
familiar light of curiosity in his eyes.

     Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он  так живо
описал. Очнулся я на полу. Ларсен  курил сигару, задумчиво глядя  на меня, с
уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.


     "Well, have I convinced you?" he demanded.  "Here take a drink of this.
I want to ask you some questions."

     --  Ну что, убедил я вас? -- спросил он.  --  Нате, выпейте вот  это. Я
хочу спросить вас кое о чем.


     I rolled my head negatively on the floor.

     Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.


     "Your arguments are too - er -- forcible," I managed  to articulate, at
cost of great pain to my aching throat.

     --  Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом  пробормотал  я, так как
мне было больно говорить.


     "You'll  be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I
won't use any  more  physical demonstrations. Get up now.  You  can sit on a
chair."

     --  Через  полчаса  все пройдет,  --  успокоил он  меня.  --  Обещаю  в
дальнейшем воздерживаться от  практических  экспериментов. Теперь вставайте.
Садитесь на стул.


     And, toy that  I was of  this monster,  the  discussion of Omar and the
Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.

     И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме
и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.


CHAPTER XII

ГЛАВА XII


     The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From
cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely
know where  to begin.  Wolf Larsen was really the cause of it. The relations
among the men,  strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were
in  a state of unstable equilibrium, and  evil passions  flared up  in flame
like prairie- grass.

     Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула
сразу от кают-компании  до бака,  словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.
Истинным  виновником  всего  был  Волк  Ларсен.  Отношения   между   людьми,
напряженные,  насыщенные враждой,  перемежавшиеся  непрестанными стычками  и
ссорами,  находились  в состоянии неустойчивого  равновесия, и  злые страсти
заполыхали пламенем, как трава в прериях.


     Thomas Mugridge is a sneak, a spy,  an informer. He has been attempting
to curry favour and reinstate himself in the good graces  of the  captain by
carrying tales of the men forward. He it was, I know, that  carried some  of
Johnson's hasty  talk to Wolf Larsen.  Johnson, it  seems, bought a  suit of
oilskins  from  the  slop-chest and  found them  to  be of  greatly inferior
quality.  Nor was he slow  in advertising the fact. The slop-chest is a sort
of miniature dry-goods store which is  carried by all sealing schooners  and
which is  stocked  with articles peculiar  to  the  needs  of  the  sailors.
Whatever a sailor purchases is  taken from  his  subsequent earnings on  the
sealing  grounds;  for,  as  it is  with  the  hunters  so  it  is  with the
boat-pullers and steerers - in the place  of wages they receive a  "lay,"  a
rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.

     Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в
милость к капитану,  наушничая  на  матросов.  Я уверен,  что это он передал
капитану  неосторожные  слова  Джонсона.  Тот   взял   в  корабельной  лавке
клеенчатую робу.  Роба  оказалась  никуда  не годной, и Джонсон  не  скрывал
своего неудовольствия.  Корабельные  лавки  существуют на  всех  промысловых
шхунах  --  в  них  матросы могут  купить то, что им  необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,
так  как  гребцы и  рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья
известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.


     But of Johnson's grumbling at the  slop-chest I knew  nothing,  so that
what I witnessed came  with  a shock of sudden surprise. I had just finished
sweeping the  cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion
of  Hamlet, his favourite  Shakespearian character, when Johansen  descended
the companion stairs followed  by Johnson. The latter's cap came  off  after
the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin,
swaying heavily  and uneasily  to  the roll of the  schooner and facing  the
captain.

     Я не  слыхал, как Джонсон ворчал  по поводу своей неудачной  покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что  кончил
подметать пол в кают-компании и был  вовлечен Волком  Ларсеном в  разговор о
Гамлете,  его  любимом  шекспировском герое, как  вдруг  по  трапу спустился
Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку
и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке  судна и глядя
капитану в лицо.


     "Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.

     -- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.


     As  I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I
did not dream  of  its cause. I did not dream of what was  to occur until it
did occur, but he knew from  the very first what  was coming and awaited  it
bravely. And in his action  I found complete refutation of all Wolf Larsen's
materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth,
and sincerity. He was right, he  knew he was right, and  he was unafraid. He
would die  for the right if needs be, he  would be true to himself,  sincere
with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over  the
flesh,  the  indomitability and  moral grandeur  of the  soul that knows  no
restriction and  rises  above time and space and matter  with a  surety  and
invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.

     Исполняя приказание, я  заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но
не понял, в  чем дело. Мне и в голову  ничего не приходило, пока все  это не
разыгралось  у  меня  на  глазах. Джонсон  же,  по-видимому,  знал, что  ему
предстоит,  и  покорно ждал своей  участи. В том, как  он держался,  я  вижу
полное  опровержение  грубого  материализма Волка Ларсена. Матроса  Джонсона
одушевляла идея,  принцип, убежденность в  своей  правоте. Он  был  прав, он
знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину,  но остался  бы
верен  себе  и  ни на  минуту не дрогнул.  Здесь воплотились победа духа над
плотью,  неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и
в  своем  бессмертии   уверенно  и  непобедимо   возвышается  над  временем,
пространством и материей.


     But  to return. I noticed the  anxious  light  in Johnson's  eyes,  but
mistook it for the  native shyness and embarrassment  of the man.  The mate,
Johansen, stood away several feet to the side  of him, and fully three yards
in  front of  him sat  Wolf Larsen  on one  of  the pivotal cabin chairs. An
appreciable pause fell after  I had closed the doors and  drawn the slide, a
pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.

     Однако  вернемся к  рассказу. Я заметил  тревогу в глазах  Джонсона, но
принял ее  за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в
нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал
на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило
молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.


     "Yonson," he began.

     -- Ионсон, -- начал он.


     "My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.

     -- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.


     "Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"

     --  Ладно. Пусть  будет Джонсон,  черт  побериТы  знаешь,  зачем я тебя
позвал?


     "Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate
knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."

     -- И да и нет, сэр, --  последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я
исполняю  исправно.  Помощник знает это,  да и вы знаете, сэр.  Тут не может
быть жалоб.


     "And  is  that all?" Wolf Larsen queried,  his voice soft, and low, and
purring.

     -- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.


     "I know  you have it in for me," Johnson continued with his unalterable
and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "

     -- Я знаю, что вы  имеете что-то против  меня, -- с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...


     "Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."

     -- Ну,  дальше,  --  подстегнул  его  Ларсен. --  Не  бойся  задеть мои
чувства.


     "I am not  afraid," the sailor retorted, a  slight angry  flush  rising
through his  sunburn. "If I speak  not fast, it is because I  have  not been
from  the old country  as long as you. You do not like  me because I  am too
much of a man; that is why, sir."

     -- Я  и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар  на его щеках. -- Я  покинул родину  не  так давно, как  вы,  потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,
сэр!


     "You are too much of  a  man  for  ship discipline, if that is what you
mean, and if you know what I mean," was Wolf Larsen's retort.

     -- Ты хочешь  сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?


     "I know English, and I know what you mean, sir," Johnson answered,  his
flush deepening at the slur on his knowledge of the English language.

     --  Я  ведь тоже говорю по-английски  и  понимаю  ваши  слова,  сэр, --
ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.


     "Johnson,"  Wolf Larsen said,  with an  air of dismissing  all that had
gone  before as  introductory to the  main  business in hand, "I  understand
you're not quite satisfied with those oilskins?"

     -- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая,  повидимому,  предисловие
оконченным  и  переходя к делу, -- я слышал, ты  взял  робу и,  кажется,  не
совсем ею доволен?


     "No, I am not. They are no good, sir."

     -- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.


     "And you've been shooting off your mouth about them."

     -- И ты все время кричишь об этом?


     "I  say  what  I  think, sir,"  the sailor answered  courageously,  not
failing at the same time  in  ship  courtesy,  which demanded that  "sir" be
appended to each speech he made.

     -- Я говорю то, что  думаю, сэр, -- храбро возразил матрос,  не забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.


     It was at this moment that  I chanced  to glance  at Johansen.  His big
fists were  clenching and unclenching, and his face was positively fiendish,
so  malignantly  did  he look at Johnson.  I  noticed a black discoloration,
still faintly visible, under Johansen's eye, a  mark of the thrashing he had
received a few  nights before from the sailor. For the first time I began to
divine that  something terrible was about to be enacted, - what, I could not
imagine.

     В этот миг я случайно взглянул на Иогансена.  Он то сжимал, то разжимал
свои  огромные  кулачищи и  с дьявольской злобой посматривал на Джонсона.  Я
заметил  синяк у него под глазом  -- это Джонсон разукрасил его  на  днях. И
только  тут  предчувствие чего-то ужасного закралось мне  в душу, но что это
будет -- я не мог себе вообразить.


     "Do  you  know what happens to men  who say  what you've said  about my
slop-chest and me?" Wolf Larsen was demanding.

     -- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про
меня? -- спросил Волк Ларсен.


     "I know, sir," was the answer.

     -- Знаю, сэр, -- последовал ответ.


     "What?" Wolf Larsen demanded, sharply and imperatively.

     -- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно.


     "What you and the mate there are going to do to me, sir."

     -- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.


     "Look  at him, Hump,"  Wolf  Larsen said to  me,  "look  at this bit of
animated dust, this aggregation of matter that moves and breathes and defies
me  and thoroughly believes itself to be compounded  of something good; that
is  impressed with certain human fictions such as righteousness and honesty,
and that  will live  up  to them in spite  of all personal  discomforts  and
menaces. What do you think of him, Hump? What do you think of him?"

     -- Погляди  на него, Хэмп, -- обратился Волк Ларсен ко мне. --  Погляди
на эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое  движется,  и
дышит,  и  осмеливается оскорблять  меня, и даже  искренне уверено,  что оно
представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями права
и  чести, оно готово  отстаивать их,  невзирая на грозящие ему неприятности.
Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?


     "I think that he is a better man than you  are," I  answered, impelled,
somehow, with a desire to draw upon myself a portion of the wrath I felt was
about to break upon  his head. "His human fictions, as  you  choose  to call
them, make  for nobility and manhood. You  have no fictions,  no dreams,  no
ideals. You are a pauper."

     -- Я думаю, что он  лучше вас, -- ответил я, охваченный бессознательным
желанием хоть  отчасти отвлечь  на себя гнев, готовый обрушиться  на  голову
Джонсона. --  Его "ложные  понятия",  как вы  их  называете,  говорят о  его
благородстве  и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы
нищий!


     He nodded his head with a savage pleasantness. "Quite true, Hump, quite
true. I have no fictions that make for nobility and manhood. A living dog is
better than a  dead lion, say I with the  Preacher. My only  doctrine is the
doctrine of expediency, and it makes for surviving. This bit of  the ferment
we call 'Johnson,' when he  is no longer a bit of the ferment, only dust and
ashes, will  have  no more nobility than any  dust and  ashes, while I shall
still be alive and roaring."

     Он кивнул головой со свирепым удовольствием. -- Совершенно верно, Хэмп,
совершенно  верно! У  меня нет  иллюзий,  свидетельствующих о благородстве и
мужестве.  Живая  собака  лучше   мертвого  льва,  --  говорю   я  вместе  с
Экклезиастом.  Моя  единственная  доктрина   --  это  целесообразность.  Она
помогает выжить. Когда эта  частица жизненной закваски, которую  мы называем
"Джонсон", перестанет быть частицей закваски и  обратится в прах  и тлен,  в
ней  будет  не больше  благородства,  чем  во всяком  прахе  и  тлене,  а  я
по-прежнему буду жить и бушевать.


     "Do you know what I am going to do?" he questioned.

     Он помолчал и спросил: -- Ты знаешь, что я сейчас сделаю?


     I shook my head.

     Я покачал головой.


     "Well, I am going to exercise  my prerogative of  roaring  and show you
how fares nobility. Watch me."

     -- Я использую свою возможность бушевать и покажу  тебе, что происходит
с благородством. Смотри!


     Three yards away from Johnson he was, and sitting down. Nine  feet! And
yet  he left  the  chair in  full leap,  without  first  gaining a  standing
position. He left the chair, just as he sat  in it, squarely, springing from
the sitting  posture like a wild animal, a tiger,  and like  a tiger covered
the intervening  space.  It was an avalanche  of  fury  that Johnson  strove
vainly to fend off. He threw  one arm down to protect the stomach, the other
arm up to protect the head; but  Wolf Larsen's fist drove midway between, on
the chest, with a  crushing, resounding  impact. Johnson's breath,  suddenly
expelled, shot  from  his mouth  and as suddenly checked,  with the  forced,
audible expiration  of a  man wielding an axe. He almost  fell backward, and
swayed from side to side in an effort to recover his balance.

     Он  находился в трех ярда с  от  Джонсона, то есть в девяти футах! И он
сидел;  и  одним  гигантским прыжком; даже не вставая  на  ноги, покрыл  это
расстояние.  Он прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, а
другой -- голову, напрасно пытался защититься от обрушившейся на него лавины
ярости. Волк Ларсен  свой первый сокрушительный удар  направил прямо в грудь
матросу. Дыхание  Джонсона внезапно  пресеклось, и  изо рта у него  вырвался
хриплый звук, словно он с  силой взмахнул  топором.  Он зашатался и  чуть не
опрокинулся навзничь.


     I  cannot  give the further  particulars  of  the  horrible  scene that
followed. It was too revolting. It  turns me  sick even now when  I think of
it. Johnson fought bravely enough, but he was no match for Wolf Larsen, much
less for Wolf Larsen and the mate.  It was frightful. I  had  not imagined a
human  being  could  endure  so  much  and  still  live and struggle on. And
struggle on  Johnson  did.  Of  course there was  no hope for him,  not  the
slightest, and  he knew it  as well as I, but by the manhood that was in him
he could not cease from fighting for that manhood.

     Не  могу  передать подробности последовавшей  затем  гнусной сцены. Это
было нечто чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить
об этом. Джонсон мужественно защищался, но где  же ему было  устоять  против
Волка  Ларсена,  а тем более против Волка  Ларсена и  помощникаЗрелище  этой
борьбы было ужасно. Я не представлял себе, что  человеческое  существо может
столько вытерпеть и все же продолжать жить и  бороться. А Джонсон боролся. У
него не было  ни малейшей надежды справиться  с ними,  и он знал это не хуже
меня, но он был человек мужественный и не мог сдаться без борьбы.


     It was too much for me to  witness. I felt that I should lose  my mind,
and I  ran up the companion stairs to open the doors and escape on deck. But
Wolf  Larsen,  leaving  his victim  for  the moment,  and  with one  of  his
tremendous  springs, gained my side and flung me  into the far corner of the
cabin.

     Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал,  что схожу с ума, и
бросился к трапу, чтобы убежать на палубу.  Но  Волк  Ларсен, оставив на миг
свою жертву, одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположный
угол каюты.


     "The phenomena of life, Hump," he girded at me. "Stay and watch it. You
may gather data on the immortality of the soul. Besides, you know,  we can't
hurt Johnson's soul. It's only the fleeting form we may demolish."

     -- Это  одно из  проявлений  жизни, -- с  усмешкой  бросил  он мне.  --
Оставайся и  наблюдай. Вот тебе  случай  собрать данные  о бессмертии  души.
Кроме того, ты  ведь знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить  вреда.
Мы можем разрушить только ее бренную оболочку.


     It seemed centuries - possibly it was no more than ten minutes that the
beating continued. Wolf  Larsen and Johansen were all about the poor fellow.
They struck him with their fists, kicked him with their heavy shoes, knocked
him down, and dragged him to his feet to knock him down again. His eyes were
blinded so  that he could not set, and the blood running from  ears and nose
and mouth turned the cabin into a shambles. And when he could no longer rise
they still continued to beat and kick him where he lay.

     Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалось
не  дольше десяти  минут. Волк  Ларсен  и  помощник  смертным боем  избивали
беднягу.  Они молотили  его  кулаками  и  пинали своими тяжелыми  башмаками,
сшибали с  ног  и поднимали,  чтобы  повалить снова. Джонсон  уже ничего  не
видел, кровь хлестала у него  из  ушей, из носа и изо рта, превращая каюту в
лавку  мясника.  Когда  он  уже не  мог подняться,  они продолжали  избивать
лежачего.


     "Easy, Johansen; easy as she goes," Wolf Larsen finally said.

     -- Легче, Иогансен, малый ход! -- произнес наконец Волк Ларсен.


     But  the  beast in the  mate was up  and rampant, and  Wolf  Larsen was
compelled to brush  him away with a  back-handed sweep  of the  arm,  gentle
enough,  apparently, but which hurled Johansen back like a cork, driving his
head against the wall with a crash. He fell to the floor, half  stunned  for
the moment, breathing heavily and blinking his eyes in a stupid sort of way.

     Но  в  помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи.
Волку Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого
толчка  Иогансен  отлетел  в  сторону,  как пробка,  и голова его с  треском
ударилась о переборку. Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумело
моргая глазами.


     "Jerk open the doors, - Hump," I was commanded.

     -- Отвори дверь, Хэмп! -- услышал я приказ.


     I obeyed, and the two brutes picked up the senseless man like a sack of
rubbish and  hove him  clear  up the companion  stairs, through  the  narrow
doorway, and out on deck. The blood from his nose gushed in a scarlet stream
over the feet of the helmsman, who was none other than Louis, his boat-mate.
But Louis took and gave a spoke and gazed imperturbably into the binnacle.

     Я  повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешок
с тряпьем, поволокли его по узкому трапу на  палубу. У  штурвала стоял Луис,
товарищ Джонсона по  шлюпке, и  кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но
Луис невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса.


     Not so was the conduct of  George Leach, the erstwhile cabin-boy.  Fore
and  aft there was nothing  that  could  have surprised  us  more  than  his
consequent behaviour. He it was that came up on the poop without  orders and
dragged  Johnson forward, where he set about dressing his  wounds as well as
he  could   and   making   him  comfortable.  Johnson,   as   Johnson,   was
unrecognizable;  and not  only  that, for his features, as human features at
all,  were unrecognizable, so discoloured and swollen had they become in the
few  minutes  which had elapsed between the beginning of the beating and the
dragging forward of the body.

     Совсем иначе повел  себя бывший юнга  Джордж Лич.  Вся шхуна от бака до
юта  была  изумлена  его поведением.  Он самовольно  отправился  на корму  и
перетащил Джонсона  на бак, где принялся, как умел, перевязывать его  раны и
хлопотать около него. Джонсон был изуродован до неузнаваемости. За несколько
минут лицо  его  так  посинело и  распухло, что потеряло всякий человеческий
облик.


     But  of Leach's behaviour - By the time  I  had finished  cleansing the
cabin he had  taken  care of Johnson. I had come up on deck for a  breath of
fresh  air and to try  to get some  repose  for my overwrought nerves.  Wolf
Larsen was smoking  a  cigar  and  examining the patent log  which the Ghost
usually  towed  astern,  but  which  had been  hauled in for  some  purpose.
Suddenly  Leach's  voice  came to my ears. It was tense  and  hoarse with an
overmastering rage. I turned and saw him standing just beneath the break  of
the poop  on the port side  of the galley. His face was convulsed and white,
his eyes were flashing, his clenched fists raised overhead.

     Но  я хотел рассказать о Личе  К тому  времени,  как я  закончил уборку
каюты, Лич уже сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы
подышать  свежим воздухом  и  хоть немного  успокоиться. Волк  Ларсен  курил
сигару и осматривал механический лаг, который обычно был опущен за кормой, а
теперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича --
хриплый, дрожащий от сдерживаемой  ярости.  Я повернулся и  увидел,  что Лич
стоит на  палубе  перед самым  ютом. Лицо его было  бледно и  перекошено  от
бешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой.


     "May God damn your soul to hell, Wolf Larsen, only  hell's too good for
you, you coward, you murderer, you pig!" was his opening salutation.

     -- Пусть  господь бог  пошлет твою  душу  в ад, Волк ЛарсенДа  и ад еще
слишком  хорош для тебя! Трус,  вот ты  кто!  УбийцаСвинья!  -- так  поносил
матрос Лич капитана.


     I was thunderstruck. I  looked for his instant annihilation. But it was
not Wolf Larsen's whim to annihilate him. He sauntered slowly forward to the
break of the poop, and, leaning his elbow on the  corner of the cabin, gazed
down thoughtfully and curiously at the excited boy.

     Я  стоял,  словно громом пораженный. Я  думал, что Лич будет  сейчас же
убит на  месте.  Но у Волка Ларсена  в эту  минуту не было, как видно, охоты
убивать его. Он не спеша подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, с
задумчивым любопытством поглядел на взбешенного парня.


     And the boy indicted Wolf Larsen  as he had never been indicted before.
The sailors assembled in a fearful group just outside the forecastle scuttle
and watched and  listened. The  hunters piled pell-mell out of the steerage,
but as Leach's  tirade  continued  I saw that there  was  no levity in their
faces. Even they  were  frightened, not  at the boy's terrible words, but at
his  terrible  audacity. It  did not seem  possible that any living creature
could thus  beard Wolf Larsen  in his teeth.  I know  for myself that  I was
shocked  into  admiration  of  the  boy,  and I  saw  in  him  the  splendid
invincibleness of immortality rising  above the flesh and the  fears  of the
flesh, as in the prophets of old, to condemn unrighteousness.

     А тот бросал  капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался ему
предъявить. Матросы боязливо  жались  у бака, прислушиваясь к происходящему.
Охотники,  балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела
с  их  лиц,  когда  они  услышали  выкрики  Лича.  Даже  они  были  испуганы
необычайной смелостью  матроса. Казалось  невероятным,  чтобы ктонибудь  мог
бросить Волку Ларсену подобные оскорбления.  Должен  сказать, что  я сам был
удивлен  и восхищен поступком Лича и  видел  в  нем блестящее доказательство
непобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этот
юноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи.


     And such condemnation! He haled  forth Wolf Larsen's  soul naked to the
scorn  of  men.  He  rained upon  it curses from  God and  High Heaven,  and
withered  it  with  a  heat  of  invective  that  savoured  of  a  mediaeval
excommunication of  the Catholic Church.  He ran the  gamut of denunciation,
rising to heights of  wrath that were sublime  and almost Godlike,  and from
sheer exhaustion sinking to the vilest and most indecent abuse.

     И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказ
всю ее низость. Он призывал на его голову проклятия бога и небес и делал это
с жаром, напоминавшим сцены отлучения  от  церкви  в  средние  века. В своем
гневе он то  поднимался до грозных высот, то  опускался до грязной площадной
брани.


     His rage was a madness.  His lips were flecked with  a soapy froth, and
sometimes he choked and gurgled and became inarticulate. And through it all,
calm and impassive, leaning on his elbow and gazing down, Wolf Larsen seemed
lost in a great curiosity. This wild stirring of  yeasty life, this terrific
revolt and defiance of matter that moved, perplexed and interested him.

     Ярость Лича граничила  с  безумием.  На губах  его  выступила  пена, он
задыхался,  в  горле  у  него   клокотало,   и  временами  речь  становилась
нечленораздельной.  А Волк  Ларсен все так же холодно и спокойно слушал его,
прислонившись к углу рубки, и, казалось, был охвачен любопытством. Это дикое
проявление  жизненного  брожения, этот буйный  мятеж и вызов,  брошенный ему
движущейся материей, поразили и заинтересовали его.


     Each  moment I looked, and  everybody looked,  for him to leap upon the
boy  and destroy him. But it was not his  whim.  His  cigar went out, and he
continued to gaze silently and curiously.

     Каждый миг  и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодого
матроса и одним ударом прикончит его.  Но по какому-то странному капризу  он
этого  не  делал.  Его сигара потухла, а  он  все  смотрел вниз с безмолвным
любопытством.


     Leach had worked himself into an ecstasy of impotent rage.

     Лич в своем неистовстве дошел до предела.


     "Pig! Pig! Pig!" he was reiterating at the top of his lungs. "Why don't
you  come  down and kill me, you  murderer? You  can do it! I  ain't afraid!
There's no one to stop you! Damn sight better dead  and outa your reach than
alive and in your clutches! Come on, you coward! Kill me! Kill me! Kill me!"

     --  Свинья! СвиньяСвинья! -- выкрикивал он, не помня себя. -- Почему же
ты не сойдешь  вниз и  не прикончишь меня,  убийца?  Ты легко можешь сделать
этоНикто не остановит  тебя!  Но  я тебя не  боюсьВ  тысячу раз  лучше  быть
мертвым  и избавиться от тебя,  чем  остаться  живым  в твоих когтяхИди  же,
трусУбей меня! УбейУбей!


     It  was at this stage that Thomas Mugridge's  erratic  soul brought him
into  the  scene. He had been listening at the  galley door, but he now came
out, ostensibly to fling some scraps over the side, but obviously to see the
killing  he was  certain would take place. He smirked greasily  up into  the
face of  Wolf  Larsen,  who  seemed not  to  see  him.  But the Cockney  was
unabashed, though mad, stark mad. He turned to Leach, saying:

     Как  раз в  эту минуту грешная  душа Томаса Магриджа вытолкнула его  на
сцену.  Он  все  время слушал,  стоя у  двери камбуза, но  теперь  высунулся
вперед, как бы для того, чтобы  выбросить за борт какие-то очистки, на самом
же  деле,  чтобы не прозевать  убийства,  которое, по его  мнению, неминуемо
должно было сейчас произойти.  Он  заискивающе  улыбнулся Волку  Ларсену, но
тот, казалось, даже  не заметил его. Однако это не смутило кока. Он тоже был
как бы не в себе; повернувшись к Личу, он крикнул:


     "Such langwidge! Shockin'!"

     -- Что ты ругаешься? Постыдился бы!


     Leach's  rage  was no longer impotent. Here at last was something ready
to hand. And for the first time since the stabbing  the Cockney had appeared
outside  the  galley without his knife. The words had  barely left his mouth
when he was knocked  down by Leach. Three  times he struggled  to  his feet,
striving to gain the galley, and each time was knocked down.

     Бессильная ярость Лича наконец нашла себе выход. В  первый раз после их
стычки кок вышел из  камбуза  без ножа. И не успели слова слететь с его губ,
как кулак Лича  сбил его  с ног.  Трижды  поднимался кок  на ноги,  стараясь
удрать  в камбуз, и всякий  раз  молодой матрос  одним  ударом валил его  на
палубу.


     "Oh, Lord!" he cried.  "'Elp! Elp! Tyke 'im aw'y, carn't yer?  Tyke 'im
aw'y!"

     -- Помогите! -- завопил Магридж. -- ПомогитеПомогитеУберите его! Что вы
глядите, уберите его!


     The hunters laughed from  sheer relief. Tragedy had dwindled, the farce
had  begun. The sailors now crowded  boldly aft, grinning  and shuffling, to
watch the pummelling of the hated Cockney. And even I felt a great joy surge
up within me. I confess that I delighted in this beating Leach was giving to
Thomas Mugridge, though it was as terrible,  almost, as the one Mugridge had
caused to  be given to  Johnson. But  the  expression  of Wolf Larsen's face
never changed. He did not change his position either, but  continued to gaze
down with a great  curiosity. For  all his pragmatic certitude, it seemed as
if  he  watched  the play  and movement  of life in the hope  of discovering
something more about it, of discerning in its  maddest writhings a something
which had hitherto escaped him, -  the key to its mystery, as it were, which
would make all clear and plain.

     Охотники только смеялись  с  чувством облегчения.  Трагедия  кончилась,
начинался  фарс. Матросы осмелели и, ухмыляясь,  пододвинулись ближе,  чтобы
лучше видеть, как будут бить  ненавистного кока. И даже я возликовал в душе.
Признаюсь,  я  испытывал  удовлетворение, глядя, как Лич  избивает Магриджа,
хотя это было почти столь же ужасное избиение, как то, которое  только  что,
по вине  самого Магриджа, выпало  на долю  Джонсона. Но лицо  Волка  Ларсена
оставалось  невозмутимым. Он даже не  переменил позы и с тем же любопытством
следил за избиением. Казалось, он, несмотря на  свой отъявленный прагматизм,
наблюдает  за  игрой  и  движением жизни в надежде  узнать о  ней что-нибудь
новое, различить в ее  безумных корчах что-то ускользавшее до сих пор от его
внимания -- ключ к тайне жизни, который поможет ему эту тайну раскрыть.


     But the beating! It was quite similar to the one I had witnessed in the
cabin.  The Cockney strove in  vain to  protect himself from the  infuriated
boy. And  in vain he strove to gain  the  shelter  of the  cabin. He  rolled
toward it, grovelled toward it, fell toward it when he was knocked down. But
blow  followed  blow  with bewildering rapidity. He was knocked about like a
shuttlecock, until, finally, like  Johnson, he  was  beaten and kicked as he
lay helpless on  the deck. And no one interfered.  Leach  could have  killed
him, but, having evidently filled the measure of his vengeance, he drew away
from his prostrate foe, who was whimpering and wailing in a puppyish sort of
way, and walked forward.

     Ну  и  досталось  же  коку! Да, это  избиение мало  чем  отличалось  от
виденного  мною в каюте. Магридж напрасно старался спастись  от разъяренного
матроса. Напрасно пытался он укрыться в каюту.  Когда Лич сбивал его с  ног,
Магридж делал попытки докатиться до нее, добраться до нее  ползком, старался
падать в сторону каюты, но удар следовал за ударом с непостижимой быстротой.
Лич швырял кока, как мяч,  пока наконец Магридж не растянулся недвижимый  на
палубе. Но и после этого он  еще продолжал получать удары  и пинки. Никто не
заступился за него. Лич мог бы  убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Он
повернулся и ушел, оставив своего врага распростертым на палубе; кок лежал и
повизгивал, как щенок.


     But  these  two affairs  were  only the  opening events  of  the  day's
programme. In the afternoon Smoke and Henderson fell foul of each other, and
a fusillade of shots came up from the steerage, followed  by  a stampede  of
the  other four hunters for the deck.  A column of  thick, acrid smoke - the
kind  always   made  by  black  powder   -  was  arising  through  the  open
companion-way, and down  through it leaped  Wolf Larsen. The sound of  blows
and scuffling came to our ears.  Both men were wounded, and he was thrashing
them both for having disobeyed his orders and crippled themselves in advance
of  the  hunting  season. In  fact, they  were badly  wounded,  and,  having
thrashed them, he proceeded to operate upon them in a rough surgical fashion
and to  dress  their  wounds.  I served as  assistant  while  he probed  and
cleansed the passages made by the bullets,  and I saw the two men endure his
crude surgery without  anaesthetics and with no more  to  uphold them than a
stiff tumbler of whisky.

     Но эти два  происшествия послужили  только прелюдией к другим  событиям
того  же  дня.  Под  вечер произошла стычка между  Смоком и  Гендерсоном.  В
кубрике внезапно раздались выстрелы, и остальные четверо охотников выскочили
на  палубу. Столб  густого,  едкого дыма -- какой всегда  бывает от  черного
пороха --  поднялся из открытого люка. Волк  Ларсен бросился туда и исчез  в
этом  дыму.  До нас долетели звуки  ударов.  Смок  и  Гендерсон  -- оба были
ранены,  а капитан вдобавок  еще  избил  их за то, что  они  ослушались  его
приказа  и  изувечили  друг  друга   перед  началом  охоты.  Раны  оказались
серьезными, и,  отколотив охотников, Волк Ларсен тут же  принялся лечить их,
как умел, и делать перевязки. Я помогал ему, когда он  зондировал и промывал
раны,  и  оба молодца стоически переносили эту грубую  хирургию без  всякого
наркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски.


     Then, in the first dog-watch, trouble came to a head in the forecastle.
It took  its rise  out of the tittle-tattle and tale- bearing which had been
the  cause of Johnson's  beating, and from the noise we heard, and from  the
sight of the bruised men next  day, it was  patent  that half the forecastle
had soundly drubbed the other half.

     Затем во  время  первой  вечерней  полувахты поднялась драка  на  баке.
Причиной  ее послужили  сплетни  и  наушничество,  из-за  которых был  избит
Джонсон.  Шум,  доносившийся  с  бака,  и  синяки, разукрасившие  физиономии
матросов,  свидетельствовали  о  том,  что  одна  половина  команды  изрядно
отделала другую.


     The  second dog-watch and the  day were wound  up  by  a fight  between
Johansen and the lean, Yankee-looking  hunter,  Latimer.  It  was caused  by
remarks of Latimer's concerning  the noises  made by the mate  in his sleep,
and though Johansen was whipped, he kept the steerage awake  for the rest of
the  night while he  blissfully slumbered and fought the fight over and over
again.

     Вторая вечерняя  полувахта ознаменовалась новой  дракой -- на этот  раз
между Иогансеном и тощим, похожим на  янки охотником Лэтимером. Повод  к ней
подало  замечание Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает во
сне.  В  результате  последний получил изрядную трепку, после чего  снова не
давал никому спать, без конца переживая -- во сне все подробности драки.


     As  for myself, I was oppressed with nightmare.  The day  had been like
some horrible dream. Brutality had followed brutality, and  flaming passions
and  cold-blooded cruelty had driven men to seek one another's lives, and to
strive to  hurt, and maim,  and destroy.  My  nerves were  shocked.  My mind
itself was shocked.  All my days had been passed in comparative ignorance of
the animality  of man.  In fact,  I had known life only in its  intellectual
phases.  Brutality  I  had  experienced,  but  it was  the  brutality of the
intellect - the cutting sarcasm  of Charley Furuseth, the cruel epigrams and
occasional  harsh witticisms of the fellows  at the Bibelot, and  the  nasty
remarks of some of the professors during my undergraduate days.

     Меня тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон.
Одна  зверская   сцена   сменялась   другой,   разбушевавшиеся   страсти   и
хладнокровная жестокость заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних,
бить, калечить, уничтожать. Нервы мои были потрясены. Ум возмущался. До этой
поры  жизнь  моя  протекала  в  относительном   неведении  зверской  стороны
человеческой природы.  Ведь я всегда  жил чисто интеллектуальной  жизнью.  Я
сталкивался  с  жестокостью, но только  с  жестокостью духовной -- с  колким
сарказмом Чарли Фэрасета,  с безжалостными эпиграммами и остротами приятелей
по клубу  и  ядовитыми замечаниями некоторых профессоров в  мои студенческие
годы.


     That was  all. But that men should wreak  their anger on others by  the
bruising of the flesh and the letting of blood was something  strangely  and
fearfully new to me. Not for nothing had I been called "Sissy" Van Weyden, I
thought,  as  I  tossed  restlessly on  my  bunk  between one nightmare  and
another. And it  seemed to me that my innocence of the realities of life had
been  complete indeed. I laughed bitterly  to myself, and  seemed to find in
Wolf Larsen's forbidding philosophy a more adequate explanation of life than
I found in my own.

     Вот и все. Но чтобы люди  могли вымещать свой гнев на ближних, проливая
кровь и калеча Друг друга, -- это было для меня внове и повергало в ужас. Не
напрасно называли меня  "неженка Ван-Вейден", думал я и беспокойно ворочался
на  койке, терзаемый кошмарами. Я  дивился своему полному  незнанию  жизни и
горько  смеялся  над  собой;  казалось,  я  уже  готов   был  признать,  что
отталкивающая  философия  Волка  Ларсена  дает  более  правильное объяснение
жизни, чем моя.


     And  I was frightened when  I  became  conscious  of  the  trend of  my
thought. The continual brutality  around  me was degenerative in its effect.
It bid  fair  to destroy for me all that was best  and brightest in life. My
reason  dictated that  the  beating Thomas  Mugridge had received was an ill
thing,  and yet for the life of me I could not prevent my soul joying in it.
And  even while I was oppressed by the enormity of my sin, - for sin it was,
- I  chuckled with an insane delight. I was no longer Humphrey Van Weyden. I
was  Hump,  cabin-boy  on the  schooner Ghost. Wolf Larsen  was  my captain,
Thomas  Mugridge  and  the  rest were  my  companions,  and  I was receiving
repeated impresses from the die which had stamped them all.

     Такое  направление  мыслей испугало меня. Я чувствовал,  что окружающее
зверство  оказывает  на меня  развращающее влияние,  омрачая все,  что  есть
хорошего  и светлого  на свете.  Я отдавал  себе отчет в том,  что  избиение
Томаса  Магриджа --  скверное, злое дело,  и тем не менее не мог не ликовать
при мысли  об этом  происшествии. И, сознавая, что я грешу,  что такие мысли
чудовищны, я все же  захлебывался от бессмысленного злорадства. Я больше  не
был Хэмфри ВанВейденом. Я  был Хэмпом, юнгой на шхуне "Призрак". Волк Ларсен
был моим капитаном, Томас Магридж и остальные -- моими товарищами, и печать,
которой они были отмечены, уже начинала проступать и на моей шкуре.


CHAPTER XIII

ГЛАВА XIII


     For  three  days I did  my own  work and Thomas Mugridge's  too; and  I
flatter myself that I did his work  well.  I know  that it won Wolf Larsen's
approval, while  the sailors  beamed with satisfaction during the brief time
my REGIME lasted.

     Три дня я работал и за себя и  за  Томаса  Магриджа и  могу с гордостью
сказать, что справлялся  с  делами неплохо.  Я знаю, что заслужил  одобрение
Волка  Ларсена, да  и  матросы были  довольны мною во  время моего  краткого
правления в камбузе.


     "The first clean bite since I come  aboard," Harrison said to me at the
galley door,  as  he returned the dinner  pots and pans from the forecastle.
"Somehow Tommy's grub always tastes of grease, stale grease, and I reckon he
ain't changed his shirt since he left 'Frisco."

     -- В первый раз ем чистую пищу, с тех пор  как попал на борт, -- сказал
мне  Гаррисон, просунув в дверь камбуза обеденную посуду с бака. --  Стряпня
Томми почему-то всегда отдавала тухлым  жиром, и сдается мне, что он ни разу
не сменил рубашки, как отплыл из Фриско.


     "I know he hasn't," I answered.

     -- Так оно и есть, -- подтвердил я.


     "And I'll bet he sleeps in it," Harrison added.

     -- Небось, и спит в ней? -- продолжал Гаррисон.


     "And you won't lose," I agreed. "The same shirt,  and he hasn't  had it
off once in all this time."

     -- Будь уверен, -- сказал я.  -- На нем все та же  рубашка, и он ее  ни
разу не снимал.


     But three days was all Wolf Larsen allowed him in which to recover from
the effects of the beating. On the fourth day, lame and sore,  scarcely able
to see, so closed were his eyes, he  was haled from his bunk by the nape  of
the neck and  set  to his  duty. He  sniffled  and wept, but Wolf Larsen was
pitiless.

     Но только три  дня дал капитан коку на  поправку  после  нанесенных ему
побоев. На четвертый  день его  за шиворот  стащили  с койки, и он, хромая и
шатаясь от слабости, приступил к исполнению своих обязанностей. Глаза у него
так отекли, что  он  почти  ничего не  видел. Он хныкал  и вздыхал, но  Волк
Ларсен был неумолим.


     "And see that you serve no more slops," was his parting injunction. "No
more grease and dirt, mind, and a  clean shirt occasionally, or you'll get a
tow over the side. Understand?"

     -- Смотри,  чтоб не было  помоев! -- напутствовал он кока. -- И грязи я
больше не потерплюИзволь  также иногда менять рубашку, не то я тебя выкупаю.
Понял?


     Thomas  Mugridge crawled  weakly across the  galley floor, and  a short
lurch of the Ghost sent him staggering. In attempting to recover himself, he
reached for  the iron railing which surrounded  the stove and kept the  pots
from sliding off; but he missed the railing,  and his  hand, with his weight
behind it, landed squarely on the hot surface.  There was a sizzle and odour
of burning flesh, and a sharp cry of pain.

     Томас  Магридж с  трудом  ковылял  по  камбузу, и первый же резкий крен
"Призрака" чуть не свалил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, он хотел
схватиться  за  железные  прутья,  предохраняющие  кастрюли  от  падения, но
промахнулся и оперся рукой о раскаленную плиту. Раздалось шипение,  потянуло
запахом горелого мяса, и кок взвыл от боли.


     "Oh,  Gawd,  Gawd, wot  'ave  I  done?" he wailed;  sitting down in the
coal-box and nursing  his  new hurt by rocking back and forth.  "W'y 'as all
this come on me?  It mykes me fair sick, it does, an' I  try  so  'ard to go
through life 'armless an' 'urtin' nobody."

     --  Господи,  господи, вот  еще  беда-то!  -- причитал  он, усевшись на
угольный  ящик  и размахивая  обожженной рукой.  -- Что  ж  это  за  напасть
такаяПрямо тошно становитсяИ за что мне это?  Уж я ли  не  стараюсь жить  со
всеми в ладу!


     The tears were running down his puffed  and discoloured cheeks, and his
face was drawn with pain. A savage expression flitted across it.

     Слезы струились по его  опухшим,  покрытым кровоподтеками  щекам,  лицо
было перекошено от боли, но сквозь боль проглядывала затаенная злоба.


     "Oh, 'ow I 'ate 'im! 'Ow I 'ate 'im!" he gritted out.

     --  Как я  ненавижу  его!  Как  ненавижу! -- пробормотал  он,  скрипнув
зубами.


     "Whom?"  I  asked;  but  the  poor wretch was  weeping  again  over his
misfortunes. Less difficult it was to guess whom  he hated than whom he  did
not hate. For I had come to see a malignant  devil in him which impelled him
to hate  all the  world. I sometimes thought that he hated  even himself, so
grotesquely had life dealt with him, and so monstrously.  At such moments  a
great sympathy welled up within me, and I  felt shame that I had ever  joyed
in his discomfiture or pain. Life had been unfair to  him. It had played him
a  scurvy  trick  when it fashioned  him into the thing he  was, and  it had
played him  scurvy tricks ever since. What chance had he to be anything else
than he was? And as though answering my unspoken thought, he wailed:

     --  Кого это? -- спросил я, но бедняга уже опять начал оплакивать  свои
невзгоды. Впрочем,  угадать, кого  он ненавидит, было нетрудно,  --  труднее
было бы  предположить, что  он кого-нибудь  любит.  В  этом  человеке  сидел
какой-то бес, заставлявший его ненавидеть весь  мир. Мне казалось порой, что
Магридж  ненавидит даже самого себя, -- так нелепо и уродливо  сложилась его
жизнь.  В  такие  минуты во  мне  пробуждалось горячее сочувствие к  нему  и
становилось стыдно, что я мог радоваться его страданиям и бедам. Жизнь подло
обошлась с Томасом  Магриджем. Она сыграла  с ним скверную штуку, вылепив из
него то, чем  он был,  и не переставала издеваться над ним.  Мог ли он  быть
иным? И, будто в ответ на мои невысказанные мысли, кок прохныкал:


     "I never 'ad no  chance, not 'arf a chance! 'Oo was there to send me to
school, or put tommy in my 'ungry belly, or wipe my bloody nose for me, w'en
I was a kiddy? 'Oo ever did anything for me, heh? 'Oo, I s'y?"

     -- Мне  всегда, всегда  не  везло. Некому было послать  меня  в  школу,
некому  было меня  покормить или  вытереть мне  разбитый  нос,  когда я  был
мальчонкойРазве кто-нибудь заботился обо мне? Кто, когда, спрашиваю я?


     "Never mind, Tommy," I said,  placing a soothing hand on  his shoulder.
"Cheer up. It'll all come right  in the  end. You've long years before  you,
and you can make anything you please of yourself."

     -- Не огорчайся,  Томми, -- сказал  я, успокаивающе  кладя  ему руку на
плечо. -- Не  унывай!  Все  наладится. У  тебя еще  много впереди,  ты всего
можешь добиться.


     "It's a lie! a bloody lie!" he  shouted in  my face, flinging  off  the
hand. "It's a  lie,  and you  know  it.  I'm already  myde, an'  myde out of
leavin's an' scraps. It's all right for you, 'Ump. You was born a gentleman.
You  never  knew wot  it was  to go 'ungry,  to  cry yerself asleep with yer
little belly gnawin'  an'  gnawin', like a  rat  inside yer.  It carn't come
right. If I was President of the United Stytes to-morrer, 'ow would it  fill
my belly for one time w'en I was a kiddy and it went empty?

     -- ВраньеПодлое вранье! -- заорал он мне в лицо, стряхивая мою руку. --
Вранье,  сам  знаешь.  Меня  не  переделатьМеня  уже сделали  --  из  всяких
отбросовТакие рассуждения хороши для тебя, Хэмп. Ты родился джентльменом. Ты
никогда не знал,  что значит ходить голодным и засыпать в слезах оттого, что
голод грызет твое пустое брюхо, точно крыса. Нет, мое дело пропащее. Да если
даже я проснусь завтра президентом Соединенных Штатов, разве я отъемся за то
время, когда бегал по улицам голодным щенком? Разве это исправишь?


     "'Ow could it, I s'y? I was born to sufferin' and sorrer. I've had more
cruel  sufferin' than  any ten men,  I  'ave. I've  been  in orspital arf my
bleedin' life. I've 'ad the fever in Aspinwall, in 'Avana, in New Orleans. I
near died of  the  scurvy and was rotten  with it six  months in  Barbadoes.
Smallpox  in 'Onolulu, two broken legs  in Shanghai, pnuemonia in  Unalaska,
three busted ribs an' my insides all twisted in 'Frisco. An' 'ere  I am now.
Look at me! Look  at me! My  ribs kicked loose  from my back again.  I'll be
coughin' blood  before  eyght bells. 'Ow  can it be myde  up to me, I  arsk?
'Oo's goin' to do it? Gawd? 'Ow Gawd must 'ave 'ated me w'en 'e signed me on
for a voyage in this bloomin' world of 'is!"

     Не в добрый час я родился, вот на мою долю и  выпало  столько бед,  что
хватило  бы  на  десятерых.  Полжизни  я  провалялся  по  больницам.  Хворал
лихорадкой  в  Аспинвале,  в  Гаване,  в  Нью-Орлеане. На  Барбадосе полгода
мучился от цинги и чуть не сдох.  В  Гонолулу --  оспа. В  Шанхае -- перелом
обеих ног. В Уналашке -- воспаление легких. Три сломанных ребра во Фриско. А
теперьВзгляни на меняВзгляни! Ведь опять все ребра переломалиИ посмотришь --
буду харкать  кровью. Кто  же мне возместит все это, спрашиваю я?  Кто? Бог,
что ли? Видно, он здорово невзлюбил меня, когда отправил в плавание по этому
проклятому свету!


     This  tirade against destiny went on for an hour  or more, and then  he
buckled to  his work, limping and groaning, and in  his  eyes a great hatred
for  all  created things.  His diagnosis  was  correct, however,  for he was
seized with  occasional  sicknesses,  during  which  he  vomited  blood  and
suffered great pain. And as he said, it seemed God hated him too much to let
him die, for he ultimately grew better and waxed more malignant than ever.

     Это  возмущение против судьбы продолжалось больше  часа, после чего кок
снова  принялся за работу, хромая, охая и дыша ненавистью ко всему живущему.
Его диагноз оказался правильным, так  как время от  времени ему  становилось
дурно, он начинал  харкать  кровью и  очень  страдал.  Но  бог,  казалось, и
вправду  возненавидел его  и не хотел прибрать. Мало-помалу  кок оправился и
стал еще злее прежнего.


     Several days more passed before Johnson crawled  on deck and went about
his  work in a  half-hearted  way.  He was still a sick man, and I more than
once observed him creeping painfully aloft to a topsail, or drooping wearily
as he stood at the  wheel. But, still  worse, it seemed  that his spirit was
broken. He was abject before Wolf  Larsen  and almost grovelled to Johansen.
Not so  was the conduct of Leach. He went  about the deck like a  tiger cub,
glaring his hatred openly at Wolf Larsen and Johansen.

     Прошло  несколько  дней, и  Джонсон тоже  выполз  на  палубу и  кое-как
принялся за работу. Но ему было еще далеко до поправки, и я нередко наблюдал
украдкой, как он с трудом взбирается  по  вантам  или устало склоняется  над
штурвалом.  А  хуже  всего было то,  что он совсем пал духом. Он пресмыкался
перед  Волком Ларсеном  и перед помощником. Вот Лич --  тот держался  совсем
иначе. Расхаживал по палубе,  как молодой тигр, и не скрывал своей ненависти
к капитану и к Иогансену.


     "I'll  do for  you  yet,  you slab-footed Swede," I  heard  him say  to
Johansen one night on deck.

     -- Я еще разделаюсь с тобой, косолапый швед! -- услышал я как-то  ночью
на палубе его слова, обращенные к помощнику.


     The mate cursed him  in the darkness, and  the next moment some missile
struck the galley a sharp rap. There was  more cursing, and a mocking laugh,
and when all was quiet I stole outside and found a heavy knife imbedded over
an inch in the solid wood. A few minutes later the mate came  fumbling about
in search  of it, but I returned  it privily to Leach next day.  He  grinned
when I handed  it over, yet it was a grin that contained more sincere thanks
than a  multitude of the verbosities  of  speech common to the members of my
own class.

     Иогансен выбранился  в темноте, и в тот же миг что-то с силой ударилось
о переборку  камбуза. Снова послышалась ругань, потом  насмешливый  хохот, а
когда  все стихло, я вышел на  палубу и увидел тяжелый  нож,  вонзившийся  в
переборку на целый дюйм. Почти тогда же  появился помощник и принялся искать
нож, но я уже завладел им и на следующее утро тайком вернул его Личу. Матрос
только  осклабился  при  этом,  но  в   его  улыбке  было  больше  искренней
благодарности, чем  в  многословных излияниях, присущих представителям моего
класса.


     Unlike any one else in the ship's company,  I now  found myself with no
quarrels on my hands and in the good graces of all. The hunters possibly  no
more  than tolerated me,  though none of them  disliked  me; while Smoke and
Henderson,  convalescent under a deck awning and swinging day  and  night in
their  hammocks, assured me that I was better than any  hospital nurse,  and
that they would not forget me at the end of the  voyage  when they were paid
off. (As though I stood  in  need of their money! I,  who  could have bought
them  out, bag and baggage,  and the schooner and  its equipment, a score of
times over!) But upon me had  devolved the task of tending their wounds, and
pulling them through, and I did my best by them.

     В противоположность остальным членам команды, я теперь ни  с кем не был
в ссоре, более того, отлично  ладил  со  всеми. Охотники  относились ко мне,
должно  быть,  со  снисходительным  презрением,  но,  во  всяком  случае, не
враждебно. Смок и Гендерсон, которые понемногу залечивали свои раны и целыми
днями  качались  в подвесных койках  под  тентом, уверяли, что я ухаживаю за
ними лучше всякой сиделки и что они не забудут меня в конце  плавания, когда
получат расчет. (Как  будто мне  нужны  были  их деньги! Я мог  купить их со
всеми их пожитками, мог купить всю шхуну, даже двадцать таких шхун!) Но  мне
выпала задача ухаживать за ними,  перевязывать  их  раны, и я делал все, что
мог.


     Wolf Larsen underwent another bad  attack  of headache which lasted two
days. He  must  have suffered  severely, for  he called me  in and obeyed my
commands like a sick child. But nothing I could do seemed to relieve him. At
my suggestion, however, he  gave  up smoking and drinking; though why such a
magnificent animal as he should have headaches at all puzzles me.

     У Волка Ларсена снова был  приступ  головной  боли, длившийся два  дня.
Должно быть, он  жестоко  страдал,  так как позвал  меня  и подчинялся  моим
указаниям, как больной ребенок. Но ничто не помогает ему. По моему совету он
бросил курить и пить.  Мне казалось просто невероятным, что это великолепное
животное может страдать такими головными болями.


     "'Tis  the  hand of God,  I'm  tellin' you," is the way  Louis sees it.
"'Tis a visitation for his black-hearted deeds, and there's  more behind and
comin', or else - "

     -- Это  божья кара, уверяю вас, -- высказался  по этому поводу Луис. --
Кара за его черные дела. И это еще не все, иначе...


     "Or else," I prompted.

     -- Иначе что? -- спросил я.


     "God is noddin' and not doin' his duty, though it's me as shouldn't say
it."

     -- Иначе бог, видать, только грозится, а дела не делает. Эх, вот слетит
с языка...


     I  was mistaken when I  said that I was in the good  graces of all. Not
only does Thomas Mugridge  continue to hate me, but he  has discovered a new
reason for hating me.  It took me no  little while to  puzzle it out, but  I
finally  discovered  that it  was because  I was more luckily born than he -
"gentleman born," he put it.

     Нет, зря я сказал,  что  нахожусь  в  добрых отношениях со всеми. Томас
Магридж  не  только по-прежнему  ненавидит  меня,  но  даже нашел для  своей
ненависти новый повод. Я долго не понимал, в чем дело, но наконец догадался:
он не мог  простить мне, что я родился "джентльменом", как он выражается, то
есть под более счастливой звездой, нежели он.


     "And  still  no  more  dead  men,"  I  twitted  Louis, when  Smoke  and
Henderson, side by side, in friendly conversation, took their first exercise
on deck.

     --  А покойников что-то не видать! -- поддразнил я Луиса, когда  Смок и
Гендерсон,  дружески беседуя,  прогуливались  рядом по палубе  в  первый раз
после выздоровления.


     Louis  surveyed  me  with  his  shrewd  grey eyes,  and shook  his head
portentously.

     Луис поднял на меня хитрые серые глазки и зловеще покачал головой.


     "She's a-comin', I tell you, and it'll be sheets and halyards, stand by
all hands, when she begins to howl. I've had the  feel iv it this long time,
and I can  feel  it now as plainly  as  I  feel the rigging iv a dark night.
She's close, she's close."

     -- Шквал  налетит, говорю вам,  и тогда  берите  все  рифы и  держитесь
крепче. Я  чую,  давно  чую  -- быть буре. Я  ее вижу -- вот как такелаж над
головой в темную ночь. Она уже близко, близко!


     "Who goes first?" I queried.

     -- И кто же будет первой жертвой? -- спросил я.


     "Not fat old Louis, I  promise you," he laughed. "For 'tis in the bones
iv  me I  know that  come  this  time next year I'll be  gazin'  in  the old
mother's eyes, weary with watchin' iv the sea for the five sons  she gave to
it."

     -- Только не  старый толстый Луис, за это я поручусь, -- рассмеялся он.
-- Я  чую  нутром, что  через год буду глядеть в глаза  моей старой матушке;
ведь она заждалась своих сыновей -- все пятеро ушли в море.


     "Wot's 'e been s'yin' to yer?" Thomas Mugridge demanded a moment later.

     -- Что он говорил тебе? -- спросил меня потом Томас Магридж.


     "That  he's  going  home  some  day  to  see  his mother,"  I  answered
diplomatically.

     -- Что он когда-нибудь съездит домой повидаться с матерью, -- осторожно
отвечал я.


     "I  never  'ad  none," was  the  Cockney's  comment,  as he gazed  with
lustreless, hopeless eyes into mine.

     -- У меня никогда не было матери, -- заявил кок, уставив на меня унылый
взгляд своих тусклых, бесцветных глаз.


CHAPTER XIV

ГЛАВА XIV


     It has dawned  upon me that I have never placed a proper valuation upon
womankind. For that matter, though not amative to any considerable degree so
far as I have discovered, I was never outside the atmosphere of  women until
now. My mother and sisters were always about me, and  I was always trying to
escape them; for they worried me to distraction with their solicitude for my
health and with their periodic inroads on my den, when my orderly confusion,
upon which I prided myself, was turned into worse confusion and less  order,
though  it  looked neat enough to the eye. I never could find  anything when
they  had departed.  But now, alas, how welcome would have been  the feel of
their presence, the frou- frou and swish-swish of  their  skirts which I had
so cordially detested! I am sure, if  I ever get home, that I shall never be
irritable with them again. They may dose me and doctor me morning, noon, and
night, and dust and sweep and put my den to  rights every minute of the day,
and  I shall  only lean back and survey it  all and be thankful in that I am
possessed of a mother and some several sisters.

     Думаю о том, что никогда не умел  понастоящему ценить женское общество,
хотя  почти  всю свою  жизнь провел в окружении женщин.  Я жил с  матерью  и
сестрами и всегда старался освободиться от их  опеки.  Они доводили меня  до
отчаяния своими заботами о  моем  здоровье  и вторжениями в мою комнату, где
неизменно нарушали тот систематизированный  хаос, который был предметом моей
гордости и в котором я отлично разбирался, и  учиняли  еще  больший,  с моей
точки зрения, хаос, хотя комната и  приобретала более опрятный вид. После их
ухода  я никогда ничего  не  мог найти.  Но, увы, как  рад был  бы  я теперь
ощутить  возле себя  их  присутствие,  услышать шелест их юбок,  который так
докучал мне  подчас!  Я уверен,  что никогда не буду  ссориться с ними, если
только  мне удастся попасть  домой. Пусть с утра  до ночи пичкают  меня, чем
хотят,  пусть весь день вытирают пыль  в моем  кабинете и подметают пол -- я
буду спокойно взирать на все это и благодарить судьбу за то, что у меня есть
мать и сестры.


     All  of  which has  set  me wondering. Where are  the  mothers of these
twenty and  odd men on the Ghost? It strikes me as unnatural and unhealthful
that men should  be totally separated from women and herd through  the world
by themselves. Coarseness and savagery are the inevitable results. These men
about  me should  have wives, and sisters, and daughters; then would they be
capable of softness, and tenderness, and sympathy. As it is, not one of them
is married. In years and  years not  one of them  has been in contact with a
good  woman,  or  within the influence,  or  redemption,  which irresistibly
radiates from such a  creature. There  is  no  balance in their lives. Their
masculinity, which in itself is of  the brute, has been over- developed. The
other and  spiritual side of their natures has been dwarfed -  atrophied, in
fact.

     Подобные  воспоминания заставляют  меня задуматься о другом. Где матери
всех  этих людей, плавающих на "Призраке"? И противоестественно и нездорово,
что  все  эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу
свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям
следовало бы  тоже  иметь жен, сестер,  дочерей.  Тогда  они  были бы мягче,
человечнее, были  бы способны  на сочувствие. А ведь  никто из  них даже  не
женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей
женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в
которой  есть нечто  животное,  чрезмерно развилась в них за  счет  духовной
стороны, притупившейся, почти атрофированной.


     They are a company of celibates,  grinding harshly against one  another
and  growing  daily  more  calloused  from  the  grinding.  It  seems  to me
impossible sometimes that they ever had mothers. It would appear  that  they
are a half-brute, half-human species, a race apart, wherein there is no such
thing as sex; that they are  hatched out  by the  sun  like turtle  eggs, or
receive life in some  similar and  sordid fashion;  and that  all their days
they fester in brutality and viciousness, and in the end  die as unlovely as
they have lived.

     Это компания холостых  мужчин. Жизнь их  протекает в грубых стычках, от
которых  они  еще  более черствеют. Порой  мне  просто  не  верится,  что их
породили   на  свет  женщины.   Кажется,  что  это  какая-то   полузвериная,
получеловеческая порода, особый вид живых  существ, не имеющих пола, что они
вылупились,  как  черепахи,  из согретых  солнцем  яиц  или  получили  жизнь
какимнибудь другим  необычным способом.  Дни они проводят  среди  грубости и
зла, и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили.


     Rendered curious by this new direction of ideas, I talked with Johansen
last night - the first superfluous words with which he has favoured me since
the voyage began. He left Sweden  when he was eighteen, is now thirty-eight,
and  in  all the intervening time  has  not been home  once.  He  had  met a
townsman, a couple  of years before, in some sailor boarding-house in Chile,
so that he knew his mother to be still alive.

     Под влиянием  таких мыслей я  разговорился вчера  вечером с Иогансеном.
Это  была  первая  неофициальная беседа, которой он  удостоил  меня с начала
путешествия.  Иогансен  покинул  Швецию,  когда ему  было восемнадцать  лет;
теперь ему тридцать восемь, и за все это  время он ни разу не был дома. Года
два назад в Чили он встретил в каком-то портовом трактире земляка и узнал от
него, что его мать еще жива.


     "She  must be a  pretty  old woman  now," he said, staring meditatively
into the binnacle and  then  jerking  a sharp  glance at  Harrison,  who was
steering a point off the course.

     --  Верно, уж  порядком  состарилась теперь,  --  сказал  он, задумчиво
глянув на компас и тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося
на один румб от курса.


     "When did you last  write to her?" He  performed his mental  arithmetic
aloud.

     -- Когда вы в последний раз писали ей? Он принялся высчитывать вслух.


     "Eighty-one; no - eighty-two, eh? no - eighty-three? Yes, eighty-three.
Ten  years  ago.  From  some little port in Madagascar. I was trading.  "You
see," he went on, as though addressing his neglected  mother across half the
girth  of  the earth, "each year I was going  home. So what was  the good to
write? It was only a year. And each year  something happened, and I did  not
go.  But I am  mate,  now,  and when I pay  off at 'Frisco, maybe  with five
hundred  dollars,  I will  ship  myself on  a  windjammer round the  Horn to
Liverpool,  which  will  give me more money; and then I will pay  my passage
from there home. Then she will not do any more work."

     --  В восемьдесят  первом... нет, в восемьдесят втором, кажется.  Или в
восемьдесят  третьем?  Да,  в  восемьдесят  третьем.  Десять  лет назад.  Из
какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне.
Видишь  ты,  --  продолжал он,  будто обращаясь через океан к своей  забытой
матери, -- ведь каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год,
думаю, попаду. Да всякий раз  что-нибудь мешало. Теперь вот стал помощником,
так  дело пойдет  подругому. Как получу расчет во  Фриско --  может, набежит
долларов  пятьсот,  -- так  наймусь  на  какое-нибудь парусное судно,  махну
вокруг мыса Горн  в Ливерпуль и  зашибу еще. А оттуда уж поеду домой на свои
денежки. Вот тогда моей старушке не придется больше работать!


     "But does she work? now? How old is she?"

     -- Неужто она еще работает? Сколько же ей лет?


     "About seventy," he answered. And then, boastingly, "We  work  from the
time we are born until we die, in my country. That's why we live so long.  I
will live to a hundred."

     --  Под  семьдесят, -- ответил  он. И  добавил  хвастливо: --  У нас на
родине работают с рождения и до самой смерти, поэтому мы и  живем так долго.
Я дотяну до ста.


     I shall  never forget this conversation. The words were the last I ever
heard him utter. Perhaps they were the last he did utter, too.

     Никогда не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я
от него слышал, и, быть может, вообще последние его слова.


     For, going down into the  cabin to  turn in, I decided  that it was too
stuffy to sleep below. It  was a calm night.  We were out of the Trades, and
the Ghost was forging ahead barely a knot an hour. So I tucked a blanket and
pillow under my arm and went up on deck.

     В тот вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать.
Ночь была тихая. Мы вышли из полосы  пассатов, и "Призрак" еле полз  вперед,
со скоростью не больше одного узла. Захватив  под  мышку подушку и одеяло, я
поднялся на палубу.


     As I passed between Harrison and the binnacle, which was built into the
top of the cabin,  I noticed  that he was  this time fully three points off.
Thinking that he was asleep, and wishing him to escape reprimand or worse, I
spoke to  him.  But he  was not asleep. His eyes were  wide and staring.  He
seemed greatly perturbed, unable to reply to me.

     Проходя мимо Гаррисона,  я взглянул на  компас, установленный на палубе
рубки,  и заметил, что на этот раз рулевой отклонился от курса на целых  три
румба.  Думая,  что  он заснул,  и  желая спасти его от взбучки, а  то и  от
чего-нибудь похуже, я заговорил с ним. Но он не спал,  глаза его были широко
раскрыты и устремлены в даль. Казалось, он  был так чем-то взволнован,
что не мог ответить мне.


     "What's the matter?" I asked. "Are you sick?"

     -- В чем дело? -- спросил я. -- Ты болен?


     He shook  his head, and with a  deep sign as of awakening,  caught  his
breath.

     Он покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.


     "You'd better get on your course, then," I chided.

     -- Так держи курс получше, -- посоветовал я.


     He put a few spokes  over, and I watched the compass-card swing  slowly
to N.N.W. and steady itself with slight oscillations.

     Он  перехватил  ручки  штурвала;  стрелка  компаса медленно поползла  к
северо-западу и установилась там после нескольких отклонений.


     I  took a fresh  hold on my  bedclothes and was preparing to  start on,
when some movement caught my  eye and  I looked astern to the rail. A sinewy
hand, dripping with water, was clutching  the rail.  A second hand took form
in  the darkness beside it. I watched,  fascinated. What  visitant from  the
gloom of the  deep was I to  behold?  Whatever it was, I  knew  that it  was
climbing aboard by the log-line.  I  saw a head, the  hair wet and straight,
shape itself, and  then the unmistakable eyes  and  face of Wolf Larsen. His
right cheek was red with blood, which flowed from some wound in the head.

     Я уже собрался пойти  дальше  и  поднял  свои вещи,  как  вдруг  что-то
необычное  за бортом привлекло  мое  внимание. Чья-то жилистая  мокрая  рука
ухватилась за планшир. Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув
рот. Что это за  гость из морской глубины? Кто бы это ни был, я знал, что он
взбирается  на  борт,  держась  за  лаглинь.  Появилась   голова  с  мокрыми
взъерошенными  волосами, и я увидел лицо Волка Ларсена. Его правая щека была
в крови, струившейся из раны на голове.


     He drew himself inboard with  a quick  effort,  and  arose to his feet,
glancing swiftly, as he did so, at the man at the wheel, as though to assure
himself of  his identity and that there was  nothing to fear from  him.  The
sea-water was  streaming  from  him.  It made  little audible gurgles  which
distracted me.  As he stepped toward me I  shrank  back instinctively, for I
saw that in his eyes which spelled death.

     Сильным  рывком  он  перекинул тело через  фальшборт и,  очутившись  на
палубе, метнул  быстрый взгляд  на  рулевого, словно проверяя,  кто стоит  у
штурвала и не грозит ли с этой стороны опасность. Вода ручьями стекала с его
одежды, и я бессознательно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко
мне, я невольно отступил: я отчетливо прочел слово "смерть" в его взгляде.


     "All right, Hump," he said in a low voice. "Where's the mate?"

     -- Стой, Хэмп, -- тихо сказал он. -- Где помощник?


     I shook my head.

     Я с недоумением покачал головой.


     "Johansen!" he called softly. "Johansen!" "Where is he?" he demanded of
Harrison.

     --  Иогансен! -- негромко позвал капитан. --  ИогансенГде помощник?  --
спросил он у Гаррисона.


     The  young  fellow  seemed to  have  recovered  his  composure,  for he
answered steadily enough, "I  don't know, sir. I saw him go for'ard a little
while ago."

     Молодой матрос уже  успел прийти в себя и довольно спокойно ответил: --
Не знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.


     "So did I go for'ard. But you will observe  that I didn't come back the
way I went. Can you explain it?"

     --  Я  тоже  шел  на  бак,  но  ты,  верно,  заметил,  что вернулся я с
противоположной стороны. Как это могло получиться, а?


     "You must have been overboard, sir."

     -- Вы, верно, были за бортом, сэр.


     "Shall I look for him in the steerage, sir?" I asked.

     -- Посмотреть, нет ли его в кубрике, сэр? -- предложил я.


     Wolf Larsen shook his head.

     Ларсен покачал головой.


     "You wouldn't find him, Hump.  But you'll do.  Come on. Never mind your
bedding. Leave it where it is."

     -- Ты не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нуженОставь вещи здесь.


     I followed at his heels. There was nothing stirring amidships.

     Я последовал за ним. На палубе было тихо.


     "Those  cursed hunters," was his  comment. "Too damned  fat and lazy to
stand a four-hour watch."

     -- Проклятые  охотники,  -- проворчал  он. --  Так разленились,  что не
могут выстоять четыре часа на вахте!


     But  on  the forecastle-head we  found three sailors  asleep. He turned
them over and looked at their faces. They composed the watch on deck, and it
was  the ship's custom, in good weather, to  let the  watch sleep  with  the
exception of the officer, the helmsman, and the look-out.

     На  полубаке мы нашли трех спящих  матросов!  Капитан перевернул их  на
спину  и заглянул им  в лицо. Они  несли  вахту на палубе, а по  корабельным
правилам все,  за исключением старшего вахтенного, рулевого и сигнальщика, в
хорошую погоду имели право спать.


     "Who's look-out?" he demanded.

     -- Кто сигнальщик? -- спросил капитан.


     "Me,  sir," answered  Holyoak, one of the deep-water sailors,  a slight
tremor in his voice.  "I winked off just this very minute,  sir. I'm  sorry,
sir. It won't happen again."

     -- Я, сэр,  -- с легкой дрожью  в голосе ответил Холиок, один из старых
матросов. -- Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не
будет.


     "Did you hear or see anything on deck?"

     -- Ты ничего не заметил на палубе?


     "No, sir, I - "

     -- Нет, сэр, я...


     But  Wolf  Larsen had turned away with a snort of disgust, leaving  the
sailor rubbing his eyes with surprise at having been let of so easily.

     Но  Волк  Ларсен уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и оставил
матроса с раскрытым ртом, -- кто мог думать, что он так дешево отделается!


     "Softly, now,"  Wolf  Larsen  warned me in a whisper, as he doubled his
body into the forecastle scuttle and prepared to descend.

     --  Тише теперь, -- шепотом предупредил меня Волк Ларсен,  спускаясь по
трапу в кубрик.


     I followed with a quaking heart. What was to happen I knew no more than
did I know what had happened. But blood had been shed, and it was through no
whim of Wolf Larsen that he had gone over the side with his scalp laid open.
Besides, Johansen was missing.

     С бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как
не знал и того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж,
конечно, не по  своей воле Волк Ларсен  очутился за бортом.  Странно  было и
отсутствие Иогансена.


     It was  my first descent  into  the  forecastle, and  I shall not  soon
forget  my impression of it, caught as I stood  on  my feet at the bottom of
the ladder. Built directly in the eyes of the schooner, it  was of the shape
of  a  triangle,  along  the  three sides  of  which  stood  the  bunks,  in
double-tier, twelve  of them. It  was  no larger than a hall bedroom in Grub
Street, and yet twelve men were herded into it to eat and sleep and carry on
all the functions of living. My bedroom at home was not large,  yet it could
have  contained a  dozen  similar forecastles, and taking into consideration
the height of the ceiling, a score at least.

     Я впервые спускался в матросский кубрик и не скоро забуду  то  зрелище,
которое  предстало предо  мной,  когда я остановился  внизу у трапа.  Кубрик
занимал  треугольное  помещение  на  самом  носу  шхуны  и   был  не  больше
обыкновенной дешевой каморки на  Грабстрит. Вдоль  трех его стен в два яруса
тянулись  койки.  Их  было двенадцать.  Двенадцать человек  ютились  в  этой
тесноте -- и спали и ели здесь. Моя спальня дома  была  невелика, но  все же
она могла вместить дюжину таких кубриков, а если принять во внимание  высоту
потолка, то и все двадцать.


     It  smelled  sour and  musty,  and  by  the  dim light of the  swinging
sea-lamp I saw every bit of  available wall-space hung deep with  sea-boots,
oilskins, and garments, clean and  dirty, of various sorts. These swung back
and forth with every roll of the vessel, giving rise to a brushing sound, as
of  trees  against  a roof  or wall. Somewhere a boot thumped loudly and  at
irregular intervals against the wall; and, though it was a mild night on the
sea, there was a continual chorus  of the creaking timbers and bulkheads and
of abysmal noises beneath the flooring.

     Тут пахло плесенью  и чем-то кислым, и  при  свете  качающейся лампы  я
разглядел переборки, сплошь увешанные морскими сапогами,  клеенчатой одеждой
и всевозможным тряпьем -- чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось
взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим стук веток о стену  дома или о
крышу. Время от  времени  какой-нибудь сапог глухо  ударялся о переборку.  И
хотя море было  тихое, балки и  доски  скрипели неумолчным  хором, а  из-под
настила неслись какие-то странные звуки.


     The sleepers did not mind. There were eight of  them, - the two watches
below, - and the air was thick with the warmth and odour of their breathing,
and the ear was filled with  the noise  of their snoring and  of their sighs
and half-groans, tokens plain of  the rest of the animal-man. But were  they
sleeping? all of them? Or  had they  been sleeping? This  was evidently Wolf
Larsen's quest - to  find the men who appeared to be asleep and who were not
asleep or who had not been asleep very recently. And he went about it  in  a
way that reminded me of a story out of Boccaccio.

     Все  это  нисколько не мешало спящим.  Их  было восемь человек  --  две
свободные  от вахты  смены,  --  и  спертый воздух  был согрет их  дыханием;
слышались  вздохи, храп, невнятное бормотание  -- звуки,  сопровождавшие сон
этих  людей,  спящих в своей  берлоге. Но  в самом ли деле все они  спали? И
давно  ли?  Вот  что,  по-видимому,  интересовало Волка  Ларсена.  И,  чтобы
разрешить свои сомнения, он прибег к приему, напомнившему мне одну из новелл
Боккаччо.


     He took  the  sea-lamp from its swinging frame  and handed it to me. He
began at  the first bunks forward on the star-board side. In the top one lay
Oofty-Oofty,  a Kanaka and splendid  seaman, so  named by his mates.  He was
asleep on his back and breathing  as placidly as a woman.  One arm was under
his  head, the  other lay on top  of the blankets. Wolf Larsen put thumb and
forefinger to the wrist and counted the pulse. In the midst of it the Kanaka
roused. He  awoke as gently  as he  slept. There was no movement of the body
whatever. The eyes, only, moved. They  flashed wide open, big and black, and
stared, unblinking, into our faces. Wolf  Larsen put his  finger to his lips
as a sign for silence, and the eyes closed again.

     Ларсен вынул  лампу из ее качающейся  оправы и подал мне. Свой обход он
начал с первой  койки по правому борту.  Наверху лежал  канак [10], красавец
матрос, которого  товарищи  называли Уфти-Уфти.  Он  спал, лежа на спине,  и
дышал тихо, как  женщина. Одну руку он подложил под голову, другая покоилась
поверх  одеяла. Волк Ларсен взял  его  за руку  и  начал  считать пульс. Это
разбудило матроса. Он  проснулся так  же  спокойно,  как  спал,  и  даже  не
пошевельнулся  при этом.  Он только широко открыл свои огромные черные глаза
и, не мигая, уставился  на нас. Волк Ларсен приложил  палец  к губам, требуя
молчания, и глаза снова закрылись.


     In the lower bunk lay Louis, grossly fat and  warm  and sweaty,  asleep
unfeignedly  and  sleeping laboriously. While Wolf Larsen held  his wrist he
stirred  uneasily, bowing  his  body  so  that for a  moment  it  rested  on
shoulders and  heels. His lips moved, and  he gave voice  to  this enigmatic
utterance:

     На нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным,
тяжелым сном.  Когда  Волк Ларсен взял его за  руку, он беспокойно заерзал и
вдруг изогнулся так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи
и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:


     "A  shilling's  worth  a  quarter;   but   keep  your  lamps  out   for
thruppenny-bits, or the publicans 'll shove 'em on you for sixpence."

     -- Кварта --  шиллинг. Но  гляди в оба,  не то трактирщик мигом  всучит
тебе трехпенсовую за твои шесть пенсов.


     Then he rolled over on his side with a heavy, sobbing sigh, saying:

     Затем он повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:


     "A  sixpence is a tanner,  and a shilling a bob;  but what a pony  is I
don't know."

     -- Шесть пенсов -- "теннер", а шиллинг -- "боб". А вот что такое "пони"
[11] -- я не знаю.


     Satisfied  with the honesty  of his and the Kanaka's sleep, Wolf Larsen
passed  on to the  next  two bunks on the  starboard side, occupied top  and
bottom, as we saw in the light of the sea-lamp, by Leach and Johnson.

     Удостоверившись, что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен
перешел  к  следующим  двум  койкам,  по правому борту, занятым  --  как  мы
увидели, осветив их лампой, -- Личем и Джонсоном.


     As Wolf Larsen bent down to the lower bunk to take Johnson's pulse,  I,
standing  erect and holding the lamp, saw Leach's head rise stealthily as he
peered  over  the side of his bunk  to  see what was going  on. He must have
divined Wolf Larsen's trick and the sureness of detection, for the light was
at once dashed from my hand and the forecastle was left in darkness. He must
have leaped, also, at the same instant, straight down on Wolf Larsen.

     Когда  капитан  нагнулся  над  нижней  койкой,  чтобы  прощупать  пульс
Джонсону,  я,  стоя с  лампой в  руках, заметил, что Лич  на  верхней  койке
приподнял  голову и осторожно глянул вниз. Должно быть, он разгадал хитрость
капитана  и понял,  что  сейчас  будет уличен,  так как  лампа внезапно была
выбита у  меня из  рук,  и кубрик погрузился  в темноту. В  тот  же  миг Лич
спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.


     The first sounds were  those of a conflict between a bull and a wolf. I
heard a great  infuriated  bellow  go up from  Wolf Larsen, and from Leach a
snarling that was desperate and blood-curdling. Johnson must have joined him
immediately, so that his abject and grovelling conduct on deck for the  past
few days had been no more than planned deception.

     Звуки, доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с  быком. Ларсен
взревел, как  разъяренный зверь, и Лич зарычал  тоже. От  этих звуков  кровь
стыла  в жилах. Джонсон, должно быть, тотчас вмешался в драку. Я понял,  что
его  униженное  поведение все  последние  дни  было  лишь хорошо  обдуманным
притворством.


     I was so terror-stricken  by  this fight in  the  dark  that  I  leaned
against the ladder, trembling and unable to ascend. And upon me was that old
sickness at the  pit  of  the  stomach, caused  always by  the  spectacle of
physical violence. In this  instance I could not see,  but I could  hear the
impact  of the  blows  -  the  soft  crushing  sound made by flesh  striking
forcibly against  flesh. Then  there was the crashing about of the  entwined
bodies, the laboured breathing, the short quick gasps of sudden pain.

     Эта  схватка  в темноте  казалась  столь  ужасной,  что я,  весь дрожа,
прислонился к трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое
сосущее  ощущение   под  ложечкой,  всегда  появлявшееся  у  меня  при  виде
физического  насилия. Правда, в этот миг  я ничего не мог видеть, но до меня
долетали звуки  ударов  и  глухой  стук сталкивающихся тел.  Койки  трещали,
слышно было тяжелое дыхание, короткие возгласы боли.


     There  must have been more men in  the conspiracy to murder the captain
and mate, for by the sounds I knew that Leach  and Johnson had been  quickly
reinforced by some of their mates.

     Должно быть,  в  покушении на жизнь  капитана  и  помощника участвовало
несколько человек, так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон
уже получили подкрепление со стороны своих товарищей.


     "Get a knife somebody!" Leach was shouting.

     -- Эй, кто-нибудь, дайте нож! -- кричал Лич.


     "Pound him on the head! Mash his brains out!" was Johnson's cry.

     -- Двинь его по башкеВышиби из него мозги! -- орал Джонсон.


     But after his first bellow, Wolf Larsen made  no noise. He was fighting
grimly and silently for life. He was sore beset. Down at the  very first, he
had been unable to gain his feet, and  for all of  his tremendous strength I
felt that there was no hope for him. The force with which they struggled was
vividly impressed on me; for I was knocked down by their surging  bodies and
badly bruised. But in the confusion I managed  to crawl into an empty  lower
bunk out of the way.

     Но Волк Ларсен больше  не издал ни звука. Он молча и свирепо боролся за
свою жизнь.  Ему  приходилось  туго.  Сразу  же  сбитый с  ног,  он  не  мог
подняться,  и мне казалось, что, несмотря на его  чудовищную силу, положение
его  безнадежно.  О  ярости  этой   борьбы   я  получил   весьма   наглядное
представление,  так как сам был  сбит  с ног  сцепившимися  телами и, падая,
сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне как-то удалось заползти на одну
из нижних коек и таким образом убраться с дороги.


     "All hands! We've got him! We've got him!" I could hear Leach crying.

     -- Все сюда! Мы держим егоПопался! -- слышал я выкрики Лича.


     "Who?"  demanded those who had been really  asleep, and who had wakened
to they knew not what.

     --  Кого?  --  спрашивал  кто-то, разбуженный  шумом,  не понимая,  что
происходит.


     "It's the bloody mate!" was Leach's crafty answer, strained from him in
a smothered sort of way.

     -- Кровопийцу  помощника! -- хитро ответил  Лич, с  трудом  выговаривая
слова.


     This was  greeted with whoops of joy,  and from then on Wolf Larsen had
seven strong men on top  of him, Louis, I believe, taking no part in it. The
forecastle was like an angry hive of bees aroused by some marauder.

     Его сообщение было  встречено восторженными возгласами, и с этой минуты
Волку Ларсену пришлось отбиваться от  семерых дюжих матросов, наседавших  на
него.  Луис, я полагаю,  не  принимал участия  в  драке.  Кубрик  гудел, как
потревоженный улей.


     "What  ho! below there!" I  heard Latimer  shout down the scuttle,  too
cautious to descend into the inferno of passion he could hear raging beneath
him in the darkness.

     -- Эй  вы,  что там у вас такое? -- донесся с палубы крик Лэтимера.  Он
был  слишком  осторожен,  чтобы  спуститься  в этот  ад  кипевших  во  мраке
страстей.


     "Won't somebody  get a  knife? Oh, won't  somebody get a  knife?" Leach
pleaded in the first interval of comparative silence.

     -- У кого есть нож? Дайте нож! -- снова услышал я голос Лича, когда шум
на мгновение затих.


     The number  of  the assailants was  a cause  of confusion. They blocked
their own efforts, while Wolf  Larsen, with but a  single  purpose, achieved
his. This was to fight his  way  across the floor  to the ladder.  Though in
total darkness, I followed his  progress  by  its sound. No man less  than a
giant  could have  done what  he  did, once he  had gained the  foot  of the
ladder. Step  by  step,  by the  might of his  arms,  the whole  pack of men
striving to drag him back and down, he  drew his body up from the floor till
he stood erect. And then, step by step, hand  and foot, he slowly  struggled
up the ladder.

     Многочисленность нападавших повредила им.  Они  мешали друг другу, а  у
Волка Ларсена была только одна цель -- пробраться ползком к трапу, -- и он в
конце  концов  достиг  своего. Несмотря  на полный  мрак,  я  следил  за его
передвижением по звукам. И только такой силач мог сделать то, что сделал он,
когда дополз все  же до трапа. Хватаясь за ступеньки руками,  он мало-помалу
выпрямился во весь рост и начал взбираться наверх, невзирая на то, что целая
куча людей старалась стащить его вниз.


     The  very last of all,  I saw. For Latimer,  having finally gone  for a
lantern,  held it so that its  light shone down the scuttle. Wolf Larsen was
nearly to the top, though I could not see him.  All that was visible was the
mass of men fastened upon him. It squirmed about, like some huge many-legged
spider, and swayed  back and  forth to the regular roll of  the  vessel. And
still, step by step with  long intervals between, the mass ascended. Once it
tottered, about to fall back, but the broken hold  was regained and it still
went up.

     Конец этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес
фонарь и осветил им  люк. Волк Ларсен -- его  едва можно было разглядеть под
уцепившимися за него матросами --  уже почти  добрался  до верха трапа. Этот
клубок  сплетенных  тел напоминал огромного многолапого паука и раскачивался
взад  и  вперед  в  такт  ритмичной  качке  шхуны.  И медленно,  с  большими
остановками, вся эта  копошащаяся масса тел неуклонно ползла кверху. Раз она
дрогнула,  застыла на  месте  и  чуть  не  покатилась  вниз,  но  равновесие
восстановилось, и она снова поползла по трапу.


     "Who is it?" Latimer cried.

     -- Что тут такое? -- крикнул Лэтимер.


     In the rays of the lantern I could see his perplexed face peering down.

     При свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.


     "Larsen," I heard a muffled voice from within the mass.

     -- Это я, Ларсен, -- донесся приглушенный голос.


     Latimer reached down with his free hand. I saw a hand shoot up to clasp
his. Latimer pulled, and the  next couple of steps  were  made with a  rush.
Then  Wolf  Larsen's  other  hand  reached up and clutched the edge  of  the
scuttle. The mass swung clear of the ladder, the men still clinging to their
escaping  foe.  They began to drop  of, to  be brushed off against the sharp
edge  of the scuttle,  to be knocked off by  the legs which were now kicking
powerfully. Leach was the last to go, falling sheer back from the top of the
scuttle and striking on head and shoulders upon his sprawling mates beneath.
Wolf Larsen and the lantern disappeared, and we were left in darkness.

     Лэтимер протянул  руку. Снизу быстро высунулась  рука Ларсена.  Лэтимер
схватил ее и стал тянуть  кверху, и  следующие две ступеньки  были  пройдены
быстро.  Показалась другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка. Клубок
тел отделился от трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего
врага.  Однако один за другим они начали скатываться вниз. Ларсен  сбрасывал
их, ударяя  о закраину  люка, пиная ногами. Последним был Лич: он свалился с
самого  верха вниз  головой прямо  на своих  товарищей. Волк Ларсен и фонарь
исчезли, и мы остались в темноте.


CHAPTER XV

ГЛАВА XV


     There was  a deal of cursing and groaning as the men at  the bottom  of
the ladder crawled to their feet.

     По стонами, с ругательствами матросы стали подниматься на ноги.


     "Somebody strike a  light, my thumb's out of  joint," said  one  of the
men,  Parsons, a swarthy, saturnine man, boat-steerer in Standish's boat, in
which Harrison was puller.

     --  Зажгите  лампу,  я  вывихнул  большой  палец,  --  крикнул Парсонс,
смуглый,  мрачный  парень,  рулевой  из шлюпки  Стэндиша,  где  Гаррисон был
гребцом.


     "You'll find it knockin' about  by the bitts," Leach said, sitting down
on the edge of the bunk in which I was concealed.

     --  Лампа где-то тут, на полу, -- сказал Лич, опускаясь на  край койки,
на которой притаился я.


     There was a fumbling  and a scratching  of  matches,  and the  sea-lamp
flared up, dim and smoky, and in its weird light bare-legged men moved about
nursing their bruises and caring  for their hurts. Oofty-Oofty  laid hold of
Parsons's thumb, pulling it out  stoutly and snapping it  back into place. I
noticed  at the same time that the Kanaka's knuckles  were  laid  open clear
across and to the bone. He exhibited them, exposing beautiful white teeth in
a  grin as  he did so, and explaining that the wounds had come from striking
Wolf Larsen in the mouth.

     Послышался  шорох,  чирканье спички,  потом  тускло  вспыхнула коптящая
лампа, и при ее неверном свете босоногие матросы  принялись обследовать свои
ушибы  и  раны.  Уфти-Уфти завладел пальцем  Парсонса, сильно  дернул  его и
вправил сустав. В то же время я заметил, что у самого канака суставы пальцев
разбиты в кровь. Он показывал их всем, скаля свои великолепные белые зубы, и
хвалился, что своротил скулу Волку Ларсену.


     "So it  was you, was it, you black  beggar?" belligerently demanded one
Kelly, an Irish-American and a  longshoreman, making  his first trip to sea,
and boat-puller for Kerfoot.

     --  Так  это  ты,  черное пугало, постарался? --  воинственно  вскричал
Келли,  американец ирландского  происхождения,  бывший  грузчик,  первый раз
выходивший в море и состоявший гребцом при Керфуте.


     As he made the demand he spat  out a  mouthful  of  blood and teeth and
shoved his pugnacious  face close to Oofty-Oofty. The Kanaka leaped backward
to his bunk, to return with a second leap, flourishing a long knife.

     Он  выплюнул выбитые зубы и с перекощенным  от бешенства лицом двинулся
на Уфти-Уфти. Канак отпрыгнул к своей койке и выхватил длинный нож.


     "Aw,  go  lay  down, you  make  me  tired,"  Leach  interfered. He  was
evidently, for  all of his youth  and  inexperience, cock of the forecastle.
"G'wan, you Kelly. You leave Oofty alone. How in hell did he know it was you
in the dark?"

     -- А, бросьНадоел! -- вмешался Лич. Очевидно, при  всей своей молодости
и  неопытности он был  коноводом в кубрике. --  Ступай прочь,  Келли, оставь
Уфти в покоеКак, черт подери, мог он узнать тебя в темноте?


     Kelly  subsided  with some muttering, and  the Kanaka flashed his white
teeth  in a grateful smile. He  was a beautiful creature, almost feminine in
the pleasing lines of his figure, and there was a softness and dreaminess in
his large  eyes which seemed to  contradict his  well-earned reputation  for
strife and action.

     Келли нехотя повиновался, а Уфти-Уфти благодарно сверкнул своими белыми
зубами.  Он  был  красив.  В линиях  его  фигуры  была  какая-то женственная
мягкость, а  большие  глаза смотрели мечтательно,  что странно противоречило
его репутации драчуна и забияки.


     "How did he get away?" Johnson asked.

     -- Как ему удалось уйти? -- спросил Джонсон.


     He  was sitting on the side of his  bunk, the whole pose of  his figure
indicating utter dejection and  hopelessness. He was still breathing heavily
from the  exertion he had made. His shirt had  been ripped entirely from him
in the struggle, and blood  from a gash in  the cheek was  flowing  down his
naked chest, marking a red path across his white  thigh  and dripping to the
floor.

     Все  еще тяжело  дыша,  он сидел  на краю своей койки;  вся  его фигура
выражала крайнее  разочарование  и  уныние. Во  время борьбы с  него сорвали
рубашку; кровь "в раны на щеке капала на обнаженную грудь и красной струйкой
стекала на пол.


     "Because he  is the devil, as I told you before,"  was Leach's  answer;
and thereat he was  on his feet and raging his disappointment  with tears in
his eyes.

     -- Удалось, потому что он дьявол. Я ведь говорил вам, -- отозвался Лич,
вскочив с  койки; в глазах у него блеснули слезы отчаяния. -- И ни у кого из
вас вовремя не нашлось ножа! -- простонал он.


     "And not one of you to get a knife!" was his unceasing lament.

     Но никто не слушал его; в матросах  уже проснулся страх перед ожидавшей
их карой.


     But the rest of the hands had a lively fear of consequences to come and
gave no heed to him.

     -- А  как  он узнает, кто  с  ним дрался? --  спросил Келли и,  свирепо
оглянувшись кругом, добавил: -- Если, Конечно, никто не донесет.


     "How'll he  know which was  which?" Kelly asked, and as  he went on  he
looked murderously about him - "unless one of us peaches."

     -- Да стоит ему  только  поглядеть на нас... -- пробормотал Парсонс. --
Взглянет хоть на тебя, и все!


     "He'll know as soon as ever he claps eyes on us," Parsons replied. "One
look at you'd be enough."

     --  Скажи  ему,  что  палуба встала  дыбом и  дала тебе  по  зубам,  --
усмехнулся Луис.


     "Tell him  the  deck flopped  up and gouged yer teeth out iv yer  jaw,"
Louis grinned. He  was the only man who  was not out of his bunk, and he was
jubilant in that he possessed no bruises to advertise that he had had a hand
in  the  night's  work.  "Just wait till he  gets  a  glimpse  iv  yer  mugs
to-morrow, the gang iv ye," he chuckled.

     Он один не слезал во время драки с койки и торжествовал, что у него нет
ни  ран, ни  синяков --  никаких  следов участия в ночном побоище.  --  Ну и
достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул он.


     "We'll say we thought it was the mate," said one.

     -- Ну и  достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул
он.


     And another, "I know what I'll say - that I heered a row, jumped out of
my  bunk,  got a jolly good crack on the  jaw  for  my pains, and sailed  in
myself. Couldn't tell who or what it was in the dark and just hit out."

     А  другой  добавил: -- А я  скажу, что услышал шум, соскочил с койки  и
сразу же получил по морде за любопытство. Ну и, понятно, не остался в долгу.
А кто там был -- я и не разобрал в этой темнотище.


     "An' 'twas me you hit, of course," Kelly seconded, his face brightening
for the moment.

     -- И съездил мне в зубы! -- дополнил Келли и даже просиял на миг.


     Leach and Johnson  took no part in the discussion, and it was plain  to
see  that  their  mates  looked upon them as  men  for  whom the  worst  was
inevitable, who were beyond hope and already dead.  Leach stood their  fears
and reproaches for some time. Then he broke out:

     Лич и Джонсон не принимали участия в этом разговоре,  и было  ясно, что
товарищи смотрят на них, как на обреченных. Лич некоторое  время молчал,  но
наконец его взорвало.


     "You  make me tired!  A nice lot of gazabas you are! If you talked less
with yer  mouth and did  something with yer  hands, he'd a-ben  done with by
now.  Why couldn't one of  you, just one of you, get  me a knife when I sung
out? You make me  sick! A-beefin' and  bellerin' 'round, as though he'd kill
you  when he  gets you! You know damn  well  he  wont. Can't  afford  to. No
shipping  masters or beach-combers  over  here,  and  he  wants yer  in  his
business, and  he wants yer bad.  Who's to pull or  steer or sail ship if he
loses yer?  It's me and Johnson have to face the music. Get into yer  bunks,
now, and shut yer faces; I want to get some sleep."

     -- Тошно  слушатьСлюнтяиЕсли  бы вы поменьше мололи языком да  побольше
работали руками, ему бы уже была крышка. Почему ни  один из вас не  дал  мне
ножа, когда я просил? Черт бы вас побрал! И чего вы нюни распустили -- убьет
он вас, что ли? Сами знаете, что не убьет. Он не может себе этого позволить.
Здесь нет корабельных агентов, чтобы подыскать  других бродяг на ваше место.
Кто без вас будет грести, и править на шлюпках, и работать  на  его чертовой
шхуне? А  теперь нам с Джонсоном  придется расплачиваться за все. Ну, лезьте
на койки и заткнитесь. Я хочу спать.


     "That's  all right all right," Parsons spoke up. "Mebbe he won't do for
us, but mark my words, hell 'll be an ice-box to this ship from now on."

     -- Что верно, то верно! -- отозвался Парсонс. -- Убить он нас, пожалуй,
не убьет. Но уж житья нам теперь тоже не будет на этой шхуне!


     All  the  while I had been apprehensive concerning  my own predicament.
What would happen to me when these men discovered my presence? I could never
fight my way out as Wolf Larsen had done. And at  this moment Latimer called
down the scuttles:

     А я  все  это  время с  тревогой думал  о  своем собственном незавидном
положении.  Что произойдет,  когда они  заметят меня?  Мне-то  не  пробиться
наверх, как Волку Ларсену. И в эту минуту Лэтимер крикнул с палубы:


     "Hump! The old man wants you!"

     -- ХэмпКапитан зовет!


     "He ain't down here!" Parsons called back.

     -- Его здесь нет! -- отозвался Парсонс.


     "Yes, he  is," I said,  sliding out of the bunk and striving my hardest
to keep my voice steady and bold.

     -- Нет, я здесь! -- крикнул  я,  спрыгивая с койки  и  стараясь придать
своему голосу твердость.


     The sailors  looked  at  me in consternation.  Fear was strong in their
faces, and the devilishness which comes of fear.

     Матросы  ошеломленно уставились на  меня.  Я читал на  их  лицах страх.
Страх и злобу, порождаемую страхом.


     "I'm coming!" I shouted up to Latimer.

     -- Иду! -- крикнул я Лэтимеру.


     "No you  don't!" Kelly cried, stepping between  me and the ladder,  his
right  hand shaped  into a  veritable strangler's  clutch. "You  damn little
sneak! I'll shut yer mouth!"

     -- Нет, врешь! -- заорал Келли, становясь между мной и трапом и пытаясь
схватить меня за горло. -- Ах ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!


     "Let him go," Leach commanded.

     -- Пусти его! -- приказал Лич.


     "Not on yer life," was the angry retort.

     -- Черта с два! -- последовал сердитый ответ.


     Leach never changed his position on the edge of the bunk. "Let him  go,
I say," he repeated; but this time his voice was gritty and metallic.

     Лич, сидевший на краю койки, даже не шевельнулся. -- Пусти  его, говорю
я! -- повторил он, но на этот раз голос его прозвучал решительно и жестко.


     The Irishman wavered. I made to step by him, and he stood aside. When I
had gained the ladder, I turned  to the circle of brutal and malignant faces
peering at me through the  semi-darkness. A sudden and deep  sympathy welled
up  in me. I remembered the Cockney's way  of putting it. How  God must have
hated them that they should be tortured so!

     Ирландец колебался. Я шагнул к нему, и он отступил  в сторону. Дойдя до
трапа, я  повернулся и  обвел  глазами  круг  свирепых  и  озлобленных  лиц,
глядевших на  меня из полумрака. Внезапно глубокое сочувствие пробудилось во
мне.  Я вспомнил слова кока. Как бог  должен ненавидеть их, если обрекает на
такие муки!


     "I have seen and heard nothing, believe me," I said quietly.

     -- Будьте покойны, я ничего не видел и  не слышал, -- негромко произнес
я.


     "I tell yer,  he's  all  right," I could hear Leach saying as I went up
the ladder. "He don't like the old man no more nor you or me."

     -- Говорю вам,  он не выдаст, -- услышал я, поднимаясь  по трапу, голос
Лича. -- Он любит капитана не больше, чем мы с вами.


     I found Wolf Larsen in the cabin, stripped and bloody, waiting  for me.
He greeted me with one of his whimsical smiles.

     Я нашел Волка  Ларсена в его каюте. Обнаженный,  весь  в крови, он ждал
меня и приветствовал обычной иронической усмешкой:


     "Come, get to work, Doctor. The signs  are  favourable for an extensive
practice this voyage. I don't  know what  the Ghost would have been  without
you, and if I could only cherish such  noble sentiments I would tell you her
master is deeply grateful."

     --  Приступайте  к  работе,  докторПо-видимому,  в  этом  плавании  вам
предстоит обширная практика.  Не знаю,  как "Призрак"  обошелся бы  без вас.
Будь я способен на столь благородные  чувства, я  бы сказал,  что его хозяин
глубоко вам признателен.


     I knew the  run of the simple  medicine-chest  the Ghost  carried,  and
while  I was heating water on  the cabin stove and getting the things  ready
for  dressing  his  wounds, he  moved  about,  laughing  and  chatting,  and
examining his hurts with  a  calculating eye. I  had never  before seen  him
stripped, and the sight of his body quite took my breath away. It has  never
been my  weakness to exalt the  flesh - far from it; but there is enough  of
the artist in me to appreciate its wonder.

     Я  уже  был хорошо знаком с  нашей  нехитрой судовой  аптечкой и,  пока
кипятилась на печке вода, стал приготовлять все нужное для перевязок. Ларсен
тем  временем,  смеясь   и  болтая,  расхаживал   по  каюте  и  хладнокровно
рассматривал свои раны. Я впервые увидел его обнаженным и был поражен. Культ
тела  никогда  не  был  моей  слабостью,  но я  обладал  все  же достаточным
художественным чутьем, чтобы оценить великолепие этого тела.


     I must  say that I was fascinated by the perfect lines of Wolf Larsen's
figure, and by  what I may term the terrible beauty of it. I  had noted  the
men in the forecastle.  Powerfully muscled though some  of  them were, there
had been something wrong with all of them, an insufficient development here,
an undue development there, a twist or a crook that destroyed symmetry, legs
too short or too long, or too  much  sinew or bone exposed,  or too  little.
Oofty-  Oofty had been the only one whose lines were at all pleasing, while,
in  so far  as  they  pleased,  that far had  they been what  I should  call
feminine.

     Должен признаться,  что я был зачарован совершенством этих линий, этой,
я бы  сказал, свирепой красотой. Я видел  матросов на  баке.  Многие  из них
поражали своими могучими мускулами, но у всех имелся какойнибудь недостаток:
одна часть тела была  слишком сильно развита, другая слишком  слабо, или  же
какоенибудь  искривление  нарушало  симметрию: у одних были слишком  длинные
ноги,  у  других --  слишком короткие;  одних портила  излишняя  жилистость.
Других -- костлявость.  Только  Уфти-Уфти  отличался безупречным  сложением,
однако в красоте его было что-то женственное.


     But Wolf  Larsen was the man-type, the masculine, and almost a  god  in
his perfectness. As he  moved  about  or  raised his arms the great  muscles
leapt and  moved  under the  satiny skin. I  have forgotten to  say that the
bronze ended with his face. His body, thanks  to his Scandinavian stock, was
fair as the fairest woman's. I remember his putting his  hand up to feel  of
the wound on his head, and my watching the  biceps  move like a living thing
under its white sheath. It  was the biceps that  had  nearly  crushed out my
life once, that I had seen strike so many killing blows. I could not take my
eyes from him.  I stood  motionless, a roll of  antiseptic cotton in my hand
unwinding and spilling itself down to the floor.

     Но Волк Ларсен  являлся воплощением мужественности  и сложен  был почти
как бог.  Когда  он ходил или поднимал  руки, мощные  мускулы  напрягались и
играли под  атласной  кожей.  Я забыл сказать,  что  бронзовым загаром  были
покрыты только  его лицо  и шея. Кожа у него была белой, как у  женщины, что
напомнило мне о его скандинавском происхождении. Когда он поднял руку, чтобы
пощупать рану  на  голове,  бицепсы,  как живые,  заходили  под  этим  белым
покровом. Эти самые бицепсы на моих  глазах наносили столько страшных ударов
и не  так давно чуть не отправили меня на  тот свет.  Я  не мог оторвать  от
Ларсена глаз и стоял, как пригвожденный к месту. Бинт выпал у меня из рук и,
разматываясь, покатился по полу.


     He noticed me, and I became conscious that I was staring at him.

     Капитан заметил, что я смотрю на него.


     "God made you well," I said.

     -- Бог хорошо слепил вас, -- сказал я.


     "Did he?" he  answered.  "I have often thought  so myself, and wondered
why."

     -- Вы находите? -- отозвался он.  -- Я сам так считаю  и часто думаю, к
чему это?


     "Purpose - " I began.

     -- Предназначение... -- начал было я.


     "Utility," he interrupted. "This body  was made for use.  These muscles
were made to grip,  and tear, and  destroy living things that get between me
and life. But have you thought of  the other living things?  They, too, have
muscles, of one  kind and another, made to grip, and tear,  and destroy; and
when  they  come  between  me and  life,  I  out-grip them,  out-tear  them,
out-destroy them. Purpose does not explain that. Utility does."

     --   Приспособленность!  --  прервал  он  меня.  --  Все  в  этом  теле
приспособлено для дела. Эти мускулы созданы для того, чтобы хватать и рвать,
уничтожать все живое, что станет на моем пути.  Но подумали  ли  вы о других
живых существах? У них тоже  как-никак  есть мускулы,  также предназначенные
для  того, чтобы хватать, рвать, уничтожать. И когда они  становятся на моем
жизненном пути, я хватаю  лучше их, рву лучше, уничтожаю лучше. В чем же тут
предназначение? Приспособленность -- больше ничего.


     "It is not beautiful," I protested.

     -- Это некрасиво, -- возразил я.


     "Life isn't, you mean," he smiled. "Yet you say I was made well. Do you
see this?"

     -- Вы хотите  сказать, что жизнь некрасива? -- улыбнулся  он. -- Однако
вы говорите, что я неплохо сложен. А теперь поглядите.


     He braced his legs and feet, pressing the cabin floor with his  toes in
a clutching sort of way. Knots and ridges and  mounds of muscles writhed and
bunched under the skin.

     Он  широко расставил  ноги,  будто  прирос  к  полу, вцепившись  в него
пальцами, как когтями. Узлы, клубки, бугры мускулов забегали под кожей.


     "Feel them," he commanded.

     -- Пощупайте! -- приказал он.


     They were hard  as iron. And I observed, also,  that his whole body had
unconsciously  drawn  itself  together, tense and alert;  that  muscles were
softly crawling and  shaping about the hips, along the back,  and across the
shoulders; that the  arms were  slightly lifted, their muscles  contracting,
the fingers crooking till the hands were like talons; and that even the eyes
had  changed  expression  and  into  them   were  coming   watchfulness  and
measurement and a light none other than of battle.

     Мускулы были  тверды, как  сталь,  и  я заметил,  что все  тело  у него
подобралось  и напряглось. Мускулы  мягко округлились на  бедрах,  на спине,
вдоль плеч. Он слегка  приподнял руки,  мышцы сократились, пальцы согнулись,
напоминая  когти.  Даже   глаза  изменили  выражение  --   в  них  появились
настороженность, расчет и хищный огонек.


     "Stability, equilibrium," he said, relaxing  on the instant and sinking
his body  back  into repose. "Feet with which to clutch the ground,  legs to
stand  on and to help withstand, while with arms and hands, teeth and nails,
I  struggle  to kill  and to be  not killed. Purpose? Utility  is the better
word."

     -- Устойчивость,  равновесие, --  сказал он  и, вмиг  расслабив  мышцы,
принял более спокойную позу. --  Ноги для  того, чтобы  упираться в землю, а
руки,  зубы  и ногти,  чтобы  бороться и убивать, стараясь не  быть  убитым.
Предназначение? Приспособленность -- самое верное слово.


     I did not argue. I  had  seen  the mechanism of the primitive  fighting
beast, and I was as strongly  impressed as if I had  seen  the engines  of a
great battleship or Atlantic liner.

     Я  не спорил. Предо мной был организм хищника, первобытного хищника,  и
это произвело на меня столь сильное впечатление, как если бы я увидел машины
огромного броненосца или трансатлантического парохода.


     I was surprised, considering the fierce struggle  in the forecastle, at
the superficiality of  his  hurts, and  I pride myself  that I dressed  them
dexterously. With the exception of several  bad wounds, the rest were merely
severe bruises and  lacerations. The blow which he had received before going
overboard had laid his scalp open several inches. This, under his direction,
I  cleansed and sewed together, having  first shaved the edges of the wound.
Then  the calf of his leg was  badly  lacerated and looked as  though it had
been mangled by a bulldog. Some sailor, he  told me, had laid hold of it  by
his teeth,  at the beginning  of the fight, and hung on  and been dragged to
the top of the forecastle ladder, when he was kicked loose.

     Вспоминая жестокую  схватку в кубрике, я дивился тому, как  это Ларсену
удалось так легко отделаться. Могу не без гордости сказать, что перевязку я,
кажется, сделал  ему неплохо. Впрочем,  серьезных повреждений было  немного,
остальное --  просто кровоподтеки и ссадины. Первый полученный им удар, тот,
от которого он упал за борт, рассек ему кожу на голове. Эту рану -- длиной в
несколько дюймов  -- я, по  его указаниям, промыл  и  зашил,  предварительно
выбрив вокруг нее волосы. Помимо  этого, одна  икра у  него  была разодрана,
словно  его  искусал  бульдог.  Ларсен объяснил  мне,  что  какой-то  матрос
вцепился в нее зубами еще  в начале схватки, да  так и висел на ней. Лишь на
верху трапа Ларсену удалось стряхнуть его с себя.


     "By the  way, Hump,  as I have remarked,  you  are  a handy man,"  Wolf
Larsen began, when  my work  was  done.  "As you know, we're short  a  mate.
Hereafter you shall  stand watches,  receive seventy-five dollars per month,
and be addressed fore and aft as Mr. Van Weyden."

     --  Кстати,  Хэмп, я  заметил, что  вы толковый  малый, -- сказал  Волк
Ларсен, когда я кончил перевязки. -- Как вы знаете, я остался без помощника.
Отныне  вы будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц,
и всем будет приказано называть вас "мистер Ван-Вейден".


     "I - I don't understand navigation, you know," I gasped.

     -- Но я же ничего не смыслю в навигации, -- изумился я.


     "Not necessary at all."

     -- Этого и не требуется.


     "I  really  do not care to sit in the high places," I objected. "I find
life precarious enough in my present humble situation. I have no experience.
Mediocrity, you see, has its compensations."

     --  И я вовсе  не стремлюсь  к такому высокому  весту,  -- продолжал  я
протестовать.  -- Жизнь моя и в вчерешнем моем скромном положении достаточно
подвержена  всяким превратностям,  к  тому же  у  меня  нет никакого  опыта.
Посредственность, знаете ли, тоже имеет свои преимущества.


     He smiled as though it were all settled.

     Но он только улыбнулся, словно вопрос уже был решен.


     "I won't be mate on this hell-ship!" I cried defiantly.

     --  Да не  хочу я  быть помощником  на этом  дьявольском  корабле! -- с
возмущением вскричал я.


     I saw his face grow hard and the merciless glitter come into his  eyes.
He walked to the door of his room, saying:

     Его  лицо  сразу  стало жестким,  глаза  холодно блеснули. Он подошел к
двери каюты и сказал:


     "And now, Mr. Van Weyden, good-night."

     -- Ну, мистер Ван-Вейден, доброй ночи!


     "Good-night, Mr. Larsen," I answered weakly.

     -- Доброй ночи, мистер Ларсен, -- чуть слышно пробормотал я.


CHAPTER XVI

ГЛАВА XVI


     I  cannot say that  the position of mate carried  with it anything more
joyful than  that there were no more dishes to  wash. I was ignorant  of the
simplest duties of mate, and would have  fared badly indeed, had the sailors
not  sympathized  with me.  I  knew  nothing of the  minutiae  of ropes  and
rigging, of the trimming and setting of sails; but the sailors took pains to
put  me to rights,  - Louis proving an especially good teacher, - and  I had
little trouble with those under me.

     Не  могу   сказать,  чтобы  положение  помощника  было  мне  хоть
сколько-нибудь приятно,  хотя я и избавился от мытья посуды. Я не знал самых
элементарных обязанностей штурмана, и мне  пришлось бы туго, не будь матросы
расположены ко  мне. Я ничего не смыслил в  оснастке судна и не понимал, как
надо  ставить паруса. Но матросы старались подучить меня, и особенно хорошим
учителем оказался Луис. Столкновений с моими подчиненными у меня не было.


     With the hunters it was otherwise. Familiar in varying degree  with the
sea, they took me as a sort of joke. In truth, it  was a joke to me, that I,
the veriest landsman, should be  filling the office of mate; but to be taken
as  a joke by others was a different  matter. I made  no complaint, but Wolf
Larsen demanded the most punctilious  sea  etiquette in  my case, - far more
than poor Johansen had ever received; and at  the expense of  several  rows,
threats, and much grumbling, he brought the hunters to time. I  was "Mr. Van
Weyden" fore and aft, and  it was only unofficially that Wolf Larsen himself
ever addressed me as "Hump."

     Другое дело -- охотники. Все они были более или менее знакомы с морем и
смотрели на  мое  назначение, как на шутку. Мне и самому было смешно, что я,
сухопутная крыса, исполнял  обязанности помощника, однако быть посмешищем  в
глазах  других мне вовсе не  хотелось. Я  не  жаловался, но Волк  Ларсен сам
требовал по отношению ко мне соблюдения  самого строгого  морского  этикета,
чего никогда не удостаивался  бедный Иогансен. Ценою  неоднократных стычек и
угроз он привел недовольных охотников  к повиновению. От  носа до кормы меня
титуловали "мистер Ван-Вейден", и только в неофициальных беседах Волк Ларсен
называл меня Хэмпом.


     It was amusing. Perhaps the wind would haul a  few points while we were
at dinner, and as  I left the table he would say, "Mr.  Van Weyden, will you
kindly put about  on the port tack." And I would go on deck, beckon Louis to
me, and learn from him  what  was to be  done.  Then,  a few minutes  later,
having digested  his  instructions  and thoroughly mastered the manoeuvre, I
would proceed to issue my orders. I remember an early instance of this kind,
when Wolf Larsen appeared on the scene just as  I had begun  to give orders.
He smoked his  cigar and looked on quietly till the  thing was accomplished,
and then paced aft by my side along the weather poop.

     Это было забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление на
несколько румбов, и  когда  я вставал из-за стола,  капитан говорил: "Мистер
ВанВейден, будьте добры лечь на левый  галс". Я выходил на палубу,  подзывал
Луиса и  спрашивал у  него, что  нужно делать. Через несколько минут, усвоив
его   указания   и   уяснив  себе  сущность   маневра,  я  начинал  отдавать
распоряжения. Помнится, однажды Волк Ларсен появился на палубе как  раз в ту
минуту, когда я отдавал команду. Он остановился с сигарой в зубах и принялся
спокойно наблюдать за выполнением маневра. Затем поднялся ко мне на ют.


     "Hump," he said, "I beg pardon, Mr. Van  Weyden,  I congratulate you. I
think you can now fire your father's legs back into the grave to him. You've
discovered  your  own and learned  to  stand  on them. A  little  rope-work,
sail-making,  and experience with storms and such things, and by  the end of
the voyage you could ship on any coasting schooner."

     -- Хэмп, --  сказал он. -- Виноват,  мистер Ван-Вейден. Поздравляю вас!
Сдается  мне, что отцовские  ноги вам  теперь  больше  не  понадобятся.  Вы,
кажется,  уже  научились стоять на  своих  собственных.  Немного  практики в
такелажных  работах  и с парусами,  небольшой шторм,  и к концу  плавания вы
сумеете наняться на любую каботажную шхуну.


     It was during this  period,  between  the  death  of  Johansen and  the
arrival on  the  sealing grounds, that I passed my pleasantest hours on  the
Ghost. Wolf Larsen was quite  considerate,  the sailors helped me, and I was
no  longer  in irritating contact with Thomas Mugridge. And I make  free  to
say, as the days went by, that I found I was  taking  a certain secret pride
in  myself.  Fantastic  as the  situation  was,  - a  land-lubber  second in
command, - I was,  nevertheless, carrying it off well; and during that brief
time I was  proud  of myself,  and I grew to love the heave and roll of  the
Ghost under my feet as she wallowed north and west through the tropic sea to
the islet where we filled our water-casks.

     В этот период моего плавания на "Призраке" -- после смерти Иогансена  и
вплоть до прибытия к месту охоты -- я чувствовал себя не так  уж плохо. Волк
Ларсен был ко мне не  слишком  строг, матросы мне помогали, и я был избавлен
от неприятного общества Томаса Магриджа. Должен  признаться, что мало-помалу
я начал даже  втайне гордиться собой. Как ни фантастично было мое  положение
--  я, сухопутная  крыса, вдруг  занял второе  по рангу место  на судне!  --
Однако справлялся я  с делом неплохо. И я был доволен собой  и даже  полюбил
плавное покачивание под ногами палубы "Призрака",  который все так же держал
курс  от  тропиков  на  северо-запад, к  тому  островку, где нам  предстояло
пополнить запас пресной воды.


     But my happiness was not  unalloyed. It was  comparative,  a period  of
less misery slipped in between  a past of  great  miseries  and a  future of
great  miseries.  For the Ghost, so  far as the seamen were concerned, was a
hell-ship of the worst description. They never had a moment's rest or peace.
Wolf  Larsen treasured against them the attempt on his life and the drubbing
he  had received in  the  forecastle; and morning, noon,  and night, and all
night as well, he devoted himself to making life unlivable for them.

     Но это  было лишь время  сравнительного  благополучия.  Такие  же муки,
какие я испытал вначале, ждали Меня и  впереди. А для команды, особенно  для
матросов,  "Призрак"  по-прежнему  оставался ужасным,  сатанинским кораблем.
Никто  не  знал на нем  ни минуты  покоя.  Волк  Ларсен не простил  матросам
покушения на его жизнь  и трепки, которую они задали ему в кубрике. И днем и
ночью он всячески старался отравить им существование.


     He knew well the psychology of the little thing, and  it was the little
things  by which he kept the crew worked  up to the verge of madness. I have
seen Harrison  called  from  his  bunk to  put  properly  away  a  misplaced
paintbrush,  and the two  watches  below  haled  from their tired  sleep  to
accompany him and see him do it.  A little thing, truly, but when multiplied
by  the thousand ingenious  devices of  such a mind, the mental state of the
men in the forecastle may be slightly comprehended.

     Он  хорошо  понимал  психологическое  значение мелочей и  умел  мелкими
придирками  доводить  матросов  до  Исступления.  Я  видел,  как  он  поднял
Гаррисона с койки, как тот убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но и
этого  ему показалось мало, и  он  разбудил еще всех подвахтенных и велел им
пойти за Гаррисоном и поглядеть, как он будет это  делать. Это был, конечно,
пустяк, но его изобретательный  ум придумывал их тысячи, и  легко можно себе
представить, какое настроение царило на баке.


     Of course much grumbling went on, and little outbursts were continually
occurring. Blows were struck, and there were always two or three men nursing
injuries at  the  hands  of the human  beast who was their master. Concerted
action was impossible in face of the heavy arsenal of weapons carried in the
steerage  and  cabin.  Leach and Johnson were the two particular  victims of
Wolf Larsen's diabolic temper, and the look of profound melancholy which had
settled on Johnson's face and in his eyes made my heart bleed.

     Понятно, что  команда  роптала,  и  отдельные  столкновения повторялись
снова и снова. Капитан продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое из
них  врачевали,  как  могли,  нанесенные  им  увечья.  Однако на решительное
выступление  они  не  отваживались,  так  как, в  кубрике  у  охотников и  в
кают-компании  хранился большой  запас  оружия. Больше всего  доставалось от
Волка Ларсена Личу и Джонсону: на них он вымещал свою  дьявольскую злобу,  и
глубокая тоска, которую  я читал в глазах Джонсона, заставляла сжиматься мое
сердце.


     With Leach it was different. There was  too much of the  fighting beast
in him.  He seemed  possessed by an  insatiable fury  which gave no time for
grief. His lips had  become distorted into a  permanent snarl, which at mere
sight of Wolf  Larsen broke out  in  sound, horrible and menacing  and, I do
believe,  unconsciously.  I have seen him  follow Wolf Larsen about with his
eyes, like an animal its  keeper,  the while the  animal-like snarl  sounded
deep in his throat and vibrated forth between his teeth.

     Лич  относился  к  своему  положению  иначе. Он был  затравлен,  но  не
сдавался. Он  весь  горел  неукротимой  яростью,  не оставлявшей  места  для
скорби. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с них
всякий раз -- как видно, бессознательно -- срывалось угрожающее ворчание. Он
следил глазами за капитаном, как зверь следит из клетки за  своим стражем, и
злоба, клокотавшая в его груди, рвалась наружу сквозь стиснутые зубы.


     I remember once,  on deck, in bright day, touching  him on the shoulder
as preliminary to giving an order.  His back was toward me, and at the first
feel of my hand he leaped upright in the air and away from me,  snarling and
turning his head as he leaped. He had for the moment mistaken me for the man
he hated.

     Помню, как однажды  на палубе я средь  бела  дня тронул  его  за плечо,
собираясь отдать какое-то приказание.  Он стоял ко мне спиной, и,  когда моя
рука  коснулась   его,  отпрянул  с  диким  возгласом.  Он  принял  меня  за
ненавистного ему человека.


     Both he and  Johnson  would have killed  Wolf  Larsen  at the slightest
opportunity, but the opportunity  never came. Wolf  Larsen  was too wise for
that,  and,  besides, they had no adequate  weapons.  With their fists alone
they had no chance whatever. Time and again he fought  it out with Leach who
fought  back  always,  like a  wildcat,  tooth  and  nail  and  fist,  until
stretched, exhausted or unconscious, on the deck. And he was never averse to
another encounter. All the devil that  was in  him challenged the  devil  in
Wolf  Larsen.  They  had but  to appear on deck at the same time,  when they
would be  at it, cursing,  snarling, striking;  and I have seen Leach  fling
himself upon  Wolf Larsen without warning or provocation. Once he  threw his
heavy sheath-knife, missing Wolf Larsen's throat by an inch. Another time he
dropped  a  steel marlinspike from the mizzen crosstree.  It was a difficult
cast to  make on a rolling ship, but the sharp point of the spike, whistling
seventy-five feet through the air, barely missed Wolf Larsen's  head  as  he
emerged from the  cabin companion-way  and drove its length  two  inches and
over  into the  solid deck-planking. Still another time, he stole  into  the
steerage, possessed himself of a loaded shot-gun, and  was making a rush for
the deck with it when caught by Kerfoot and disarmed.

     Лич и Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только она
им никогда не представлялась, -- Волк Ларсен был слишком хитер. К тому же  у
них не было сподручного  оружия.  На одни  кулаки  им никак  не  приходилось
рассчитывать.  Время  от  времени капитан показывал свою  силу  Личу, и  тот
всегда давал сдачи и кидался  на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы,
и ногти, и кулаки, но в конце концов всякий раз  падал  на палубу без  сил и
часто даже без сознания. И все же он никогда не старался  избежать  схватки.
Дьявол,  сидевший  в нем,  бросал  вызов дьяволу в Волке  Ларсене. Стоило им
только столкнуться на палубе, и поднималась драка. Мне случалось видеть, как
Лич кидался на Волка Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода.
Однажды  от  метнул  в  капитана  тяжелый  кортик  и  промахнулся  всего  на
какой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга стальную свайку. Не
простая это была  задача  --  попасть в цель при качке, с  высоты семидесяти
пяти футов, но  острие инструмента,  просвистав в воздухе, мелькнуло почти у
самой головы  Волка Ларсена, когда  тот показался  из люка, и  вонзилось  на
целых  два дюйма в толстые доски палубы. В другой раз Лич пробрался в кубрик
охотников,  завладел  чьим-то заряженным дробовиком  и уже хотел выскочить с
ним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут.


     I often  wondered why Wolf Larsen did not kill him and make an  end  of
it. But he only laughed and seemed to enjoy it. There seemed a certain spice
about it, such as men must feel who take delight in making pets of ferocious
animals.

     Я часто  задавал  себе  вопрос, почему Волк Ларсен  не убьет Лича и  не
положит   этому  конец.  Но  он  только  смеялся  и,  казалось,  наслаждался
опасностью.  В  этой  игре  была  для него особая прелесть; быть  может,  он
чувствовал себя в роли укротителя диких зверей.


     "It gives a thrill to life," he explained to me,  "when life is carried
in one's hand.  Man is a natural gambler, and life is  the biggest  stake he
can lay. The greater  the odds, the greater  the thrill. Why should  I  deny
myself  the joy of exciting Leach's soul  to fever-pitch? For that matter, I
do  him a kindness. The greatness of sensation is mutual. He  is living more
royally than any man  for'ard, though  he  does not know it. For he has what
they have  not -  purpose, something to do and be done, an all-absorbing end
to  strive to attain, the desire to kill me, the hope that he  may  kill me.
Really, Hump, he is living deep and high. I doubt that he  has ever lived so
swiftly and keenly before, and I  honestly envy him,  sometimes, when I  see
him raging at the summit of passion and sensibility."

     -- Жизнь получает особую остроту, -- объяснял он мне, -- когда висит на
волоске. Человек по  природе игрок, а жизнь -- самая крупная его ставка. Чем
больше риск, тем острее ощущение.  Зачем мне отказывать себе  в удовольствии
доводить  Лича  до  белого каления?  Этим  я ему же оказываю  услугу. Мы оба
испытываем весьма сильные ощущения. Его  жизнь  богаче, чем у любого матроса
на баке, хотя он этого  и не сознает. Он имеет то,  чего нет у них, -- цель,
поглощающую его: он стремится убить  меня  и не теряет  надежды, что это ему
удастся. Право,  Хэмп,  он  живет полной,  насыщенной  жизнью. Я сомневаюсь,
чтобы когда-либо  его  жизнь  протекала так  напряженно  и  остро,  и  порой
искренне завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.


     "Ah,  but  it  is cowardly,  cowardly!" I  cried.  "You  have  all  the
advantage."

     -- Но ведь это низостьНизость! -- воскликнул я. -- Все  преимущества на
вашей стороне.


     "Of  the two  of us,  you  and I, who is the greater  coward?" he asked
seriously.  "If  the  situation  is unpleasing,  you  compromise  with  your
conscience when you make yourself a party to  it. If you were  really great,
really true to yourself,  you would join  forces with Leach and Johnson. But
you are afraid,  you are afraid. You want to live. The  life that  is in you
cries  out  that  it  must live,  no  matter  what  the  cost;  so  you live
ignominiously, untrue to the best you  dream of,  sinning against your whole
pitiful  little code, and, if there were a hell, heading your  soul straight
for it.  Bah! I play the braver part. I  do no  sin, for I  am  true  to the
promptings of the life that is in  me. I am sincere  with my soul  at least,
and that is what you are not."

     --  Кто  из нас двоих, вы или я,  более низок? -- нахмурившись, спросил
он. --  Попадая  в неприятное положение, вы  вступаете в компромисс с  вашей
совестью.  Если бы  вы действительно были на высоте и оставались верны себе,
вы должны были бы объединиться  с Личем и Джонсоном. Но вы боитесь, боитесь!
Вы  хотите жить. Жизнь  в вас  кричит,  что она хочет жить,  чего бы это  ни
стоило.  Вы  влачите  презренное  существование,  изменяете  вашим  идеалам,
грешите против своей жалкой морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда
свою  душу. Я выбрал себе  более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь
верен велениям жизни во мне. Я по крайней  мере не поступаю против  совести,
чего вы не можете сказать о себе.


     There was a sting in  what he said. Perhaps, after all, I was playing a
cowardly part. And the more I thought about it the more  it appeared that my
duty to myself lay in doing what he  had advised, lay in joining forces with
Johnson  and Leach and working  for  his death. Right here, I think, entered
the austere  conscience  of my Puritan ancestry,  impelling me  toward lurid
deeds and sanctioning  even murder  as right conduct. I dwelt upon the idea.
It would be a  most moral act  to rid the world  of such a monster. Humanity
would be better and happier for it, life fairer and sweeter.

     В том, что он говорил,  была неприятная правда. Быть может, я и в самом
деле  праздновал труса.  Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал,
что  мой  долг  перед  самим  собой -- сделать то, к чему Ларсен подстрекает
меня, то есть  примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить
его. В этом, мне кажется, сказалось  наследие моих суровых  предков пуритан,
оправдывавших даже убийство, если оно совершается для благой цели. Я не  мог
отделаться от этих мыслей.  Освободить  мир от такого чудовища казалось  мне
актом высшей морали. Человечество станет от этого только лучше и счастливее,
а жизнь чище и приятнее.


     I pondered it long, lying sleepless in my bunk and reviewing in endless
procession the facts of  the situation.  I  talked with Johnson  and  Leach,
during the  night watches when Wolf Larsen was below. Both men had lost hope
- Johnson,  because of  temperamental despondency;  Leach,  because  he  had
beaten himself out in the vain struggle and was exhausted. But he caught  my
hand in a passionate grip one night, saying:

     Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи,
и снова и снова перебирал  в уме  все  события.  Во время ночных вахт, когда
Волк Ларсен был внизу,  я беседовал  с Джонсоном  и  Личем. Оба они потеряли
всякую надежду: Джонсон -- по  мрачному  складу своего  характера,  а Лич --
потому, что истощил  силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно  схватил
мою руку и сказал:


     "I think yer square, Mr. Van Weyden.  But stay  where you are and  keep
yer mouth shut. Say nothin' but saw wood. We're dead men, I know it; but all
the same you might be able to do us a favour some time when we  need it damn
bad."

     -- Вы честный человек, мистер Ван-ВейденНо оставайтесь на своем месте и
помалкивайте. Наша  песенка  спета, я знаю. И  все-таки в трудную минуту вы,
может, сумеете помочь нам.


     It was only next day, when Wainwright Island loomed  to windward, close
abeam,  that Wolf  Larsen  opened  his  mouth  in  prophecy. He had attacked
Johnson, been attacked by Leach, and had just finished whipping  the pair of
them.

     На следующий  день, когда на траверзе у нас с наветренной стороны вырос
остров Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотил
Джонсона, а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу.


     "Leach," he said, "you know I'm going to kill you some  time or  other,
don't you?"

     -- Лич, -- сказал он, -- ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя?


     A snarl was the answer.

     Матрос в ответ только зарычал.


     "And as  for  you, Johnson,  you'll  get  so  tired of  life before I'm
through  with you  that you'll  fling yourself over  the  side. See  if  you
don't."

     -- А тебе,  Джонсон, так в конце концов  осточертеет жизнь, что ты  сам
бросишься за борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово!


     "That's  a suggestion," he added,  in an  aside to  me. "I'll bet you a
month's pay he acts upon it."

     -- Это -- внушение, --  добавил он, обращаясь ко мне. -- Держу  пари на
ваше месячное жалованье, что он так и сделает.


     I  had cherished a hope that his  victims would find an opportunity  to
escape  while filling  our water-barrels, but  Wolf Larsen  had selected his
spot  well. The Ghost lay half-a-mile  beyond  the  surf- line  of a  lonely
beach. Here debauched a  deep gorge, with  precipitous, volcanic walls which
no man  could scale. And  here,  under his direct supervision - for he  went
ashore  himself  - Leach and Johnson filled the small  casks and rolled them
down to the beach. They had no  chance to make a break for liberty in one of
the boats.

     Я питал надежду, что его  жертвы найдут случай  бежать,  когда мы будем
наполнять  водой бочонки,  но Волк Ларсен  хорошо  выбрал место, где бросить
якорь. "Призрак"  лег в дрейф  в  полумиле  за  линией  прибоя,  окаймлявшей
пустынный  берег. Здесь открывалось глубокое  ущелье,  окруженное  отвесными
скалами   вулканического   происхождения,   по   которым   невозможно   было
вскарабкаться  наверх.  И  здесь,  под непосредственным  наблюдением  самого
капитана, съехавшего на берег, Лич и Джонсон наполняли пресной водой бочонки
и скатывали их к берегу. Удрать на шлюпке у них не было никакой возможности.


     Harrison and Kelly, however, made such an attempt. They composed one of
the boats' crews, and their  task was to ply between  the  schooner and  the
shore, carrying a single  cask each  trip. Just  before dinner, starting for
the beach with an  empty barrel, they altered  their course and bore away to
the left to  round the promontory which jutted into the sea between them and
liberty.  Beyond  its  foaming base lay  the pretty villages of the Japanese
colonists  and smiling valleys which penetrated deep into the interior. Once
in the fastnesses they promised, and the two men could defy Wolf Larsen.

     Но Гаррисон  и Келли  сделали такую  попытку.  На их обязанности лежало
курсировать на своей шлюпке между шхуной и  берегом, перевозя каждый раз  по
одному бочонку. Перед  самым обедом, двинувшись с пустым  бочонком к берегу,
они  внезапно  изменили курс  и  отклонились  влево,  стремясь обогнуть мыс,
далеко выступавший  в  море  и отделявший их  от  свободы.  Там,  за  белыми
пенистыми  бурунами, раскинулись живописные деревушки японских колонистов  и
приветливые  долины, уходящие в  глубь  острова. Если  бы  матросам  удалось
скрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не страшен.


     I had  observed Henderson  and  Smoke  loitering  about  the  deck  all
morning, and I now learned why they were there. Procuring their rifles, they
opened fire in a leisurely manner, upon the deserters. It was a cold-blooded
exhibition  of marksmanship. At  first their bullets zipped harmlessly along
the surface of the water on either side the boat; but, as  the men continued
to pull lustily, they struck closer and closer.

     Однако Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, с
какой целью. Достав винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Это
была хладнокровная демонстрация меткой стрельбы. Сначала  их пули, не нанося
вреда,  шлепались в воду по обеим  сторонам  шлюпки. Но  матросы  продолжали
грести изо всех сил, и тогда пули начали ложиться все ближе и ближе.


     "Now,  watch  me  take Kelly's  right oar,"  Smoke said, drawing a more
careful aim.

     --  Смотрите, сейчас я  прострелю  правое весло Келли, -- сказал Смок и
прицелился более тщательно.


     I was looking through the  glasses, and I saw the oar-blade shatter  as
he shot.  Henderson duplicated it, selecting  Harrison's right oar. The boat
slewed around. The two remaining  oars were quickly broken. The men tried to
row  with the splinters, and had them shot out of their  hands. Kelly ripped
up a bottom board and began  paddling,  but dropped it with a cry of pain as
its splinters drove  into  his hands.  Then they gave  up, letting the  boat
drift  till a second boat, sent from the shore by  Wolf Larsen, took them in
tow and brought them aboard.

     Я увидел в бинокль, как  лопасть  весла разлетелась в  щепы.  Гендерсон
проделал то  же самое  с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на месте.
Два  остальных  весла  быстро подверглись той же  участи.  Матросы  пытались
грести обломками, но и те были  выбиты у  них из  рук.  Тогда  Келли оторвал
доску  от  дна шлюпки и начал было грести этой доской, но тут же выронил ее,
вскрикнув от  боли:  пуля расщепила  доску, и заноза вонзилась  ему в  руку.
Тогда беглецы покорились своей доле, и шлюпку  носило по волнам, пока вторая
шлюпка, посланная  Волком Ларсеном,  не  взяла  ее на буксир  и не доставила
беглецов на борт.


     Late that afternoon we hove up anchor and got away.  Nothing was before
us but the three or four months' hunting on the sealing grounds. The outlook
was black indeed,  and  I went  about my work with a heavy heart.  An almost
funereal gloom  seemed to  have descended  upon the  Ghost. Wolf Larsen  had
taken to his  bunk  with one  of his strange,  splitting headaches. Harrison
stood listlessly  at  the wheel, half supporting himself  by it,  as  though
wearied by the  weight of his flesh.  The rest of  the men were  morose  and
silent.  I came upon  Kelly crouching to the lee of the forecastle  scuttle,
his head  on  his  knees,  his  arms  about  his  head,  in an  attitude  of
unutterable despondency.

     К вечеру мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыре
месяца  охотиться  на  котиков.  Мрачная перспектива, и я с  тяжелым сердцем
занимался  своим  делом.  На  "Призраке" царило похоронное настроение.  Волк
Ларсен валялся  на койке: у него опять был один из этих странных мучительных
приступов  головной  боли.  Гаррисон  с  унылым  видом  стоял  у   штурвала,
навалившись  на него  всем  телом,  словно  ноги не  держали его.  Остальные
хранили угрюмое  молчание. Я  наткнулся на Келли:  он  сидел с  подветренной
стороны  у люка  матросского кубрика в  позе  безысходного  отчаяния, уронив
голову в колени и охватив ее руками.


     Johnson I  found  lying full  length on the forecastle head, staring at
the  troubled  churn  of  the forefoot,  and  I  remembered with  horror the
suggestion  Wolf Larsen had made. It seemed likely to bear fruit. I tried to
break in  on the man's  morbid thoughts by  calling him away, but  he smiled
sadly at me and refused to obey.

     Джонсон  растянулся  на  самом  носу  и следил,  как  пенятся  волны  у
форштевня. Я с ужасом вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнула
мысль,  что  его  внушение  начинает  действовать.  Мне  захотелось  отвлечь
Джонсона от его дум, и я окликнул его, но он только грустно улыбнулся мне  и
не тронулся с места.


     Leach approached me as I returned aft.

     На корме ко мне подошел Лич.


     "I want to ask a favour, Mr. Van Weyden," he said. "If it's yer luck to
ever make  'Frisco  once more, will you  hunt up Matt  McCarthy? He's my old
man. He  lives on the Hill, back  of the Mayfair bakery, runnin' a cobbler's
shop that everybody knows, and you'll  have no trouble. Tell him I lived  to
be sorry for the trouble I brought him and the things I done, and - and just
tell him 'God bless him,' for me."

     --  Я хочу  попросить вас кое о чем, мистер ВанВейден, -- сказал он. --
Если вам  повезет  и вы вернетесь во  Фриско,  не откажите  разыскать  Матта
Мак-Карти. Это мой старик. Он  сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера.
Его там  все знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику, что не
хотел огорчать его  и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему еще так
от меня: "Да хранит тебя бог".


     I  nodded my  head, but  said, "We'll all  win  back to  San Francisco,
Leach, and you'll be with me when I go to see Matt McCarthy."

     Я кивнул и  прибавил:  -- Мы все вернемся в  Сан-Франциско,  Лич,  и  я
вместе с вами пойду повидать Матта Мак-Карти.


     "I'd like to believe you," he answered, shaking  my hand, "but I can't.
Wolf  Larsen 'll  do for me, I know it;  and all I can  hope is, he'll do it
quick."

     -- Хорошо, кабы так, -- отвечал он, пожимая мне руку. -- Да не верю я в
это. Волк Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее!


     And as  he left me I was aware of the same desire at my heart. Since it
was to be done, let it be done with despatch. The general gloom had gathered
me into its folds. The worst appeared  inevitable; and as I  paced the deck,
hour  after  hour, I  found  myself afflicted with  Wolf Larsen's  repulsive
ideas. What was it all about?  Where was the grandeur of life that it should
permit such wanton destruction of human souls?  It  was a  cheap and  sordid
thing after all, this  life, and the sooner  over the better. Over and  done
with! I, too, leaned upon  the  rail and  gazed longingly into the sea, with
the certainty that sooner or later I should be  sinking down, down,  through
the cool green depths of its oblivion.

     Он  ушел,  а я почувствовал, что  и сам желаю того же. Пусть неизбежное
случится поскорее.  Общая  подавленность  передалась и мне. Гибель  казалась
неотвратимой. И час за часом шагая по палубе, я  чувствовал  все отчетливее,
что начинаю поддаваться отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет все
на свете? Где величие жизни, раз она допускает такое разрушение человеческих
душ по какому-то  бессмысленному капризу? Жизнь -- дешевая и скверная штука,
и чем скорее придет ей конец, тем лучше. Покончить с  ней, и бастаПо примеру
Джонсона  я  перегнулся через борт  и  не отрывал  глаз  от моря,  испытывая
глубокую уверенность в  том, что рано или поздно буду опускаться вниз, вниз,
вниз, в холодные зеленые пучины забвения.


CHAPTER XVII

ГЛАВА XVII


     Strange to say, in spite of the general foreboding, nothing of especial
moment happened on the Ghost. We ran on to the north and west till we raised
the  coast of  Japan and  picked up with the great seal herd. Coming from no
man knew where in  the illimitable Pacific, it  was travelling north  on its
annual migration to the rookeries of Bering Sea. And north we travelled with
it, ravaging  and destroying, flinging  the naked carcasses to the shark and
salting down the skins so that they might later adorn the  fair shoulders of
the women of the cities.

     Как ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, овладевшие всеми,
на "Призраке"  пока никаких особенных  событий еще не произошло. Мы плыли на
северо-запад,  пока не  достигли берегов Японии и  не наткнулись на  большое
стадо котиков.  Явившись  сюда  откуда-то из  безграничных  Просторов Тихого
океана,  они  совершали  свое ежегодное  переселение  на север, к лежбищам у
берегов  Берингова  моря.  Повернули  за  ними к северу и мы,  свирепствуя и
истребляя,  бросая  ободранные  туши  акулам  и  засаливая   шкуры,  которые
впоследствии должны были украсить прелестные плечи горожанок.


     It was  wanton slaughter, and all for woman's sake. No  man ate of  the
seal meat  or the  oil. After a good day's killing  I  have seen  our  decks
covered  with hides and  bodies,  slippery with fat and  blood, the scuppers
running red; masts,  ropes, and rails spattered with  the sanguinary colour;
and the  men,  like butchers  plying their trade, naked and red of  arm  and
hand, hard at work with ripping and flensing-knives, removing the skins from
the pretty sea-creatures they had killed.

     Это было безжалостное избиение,  совершавшееся во  славу женщин. Мяса и
жира никто не ел.  После дня успешной охоты наши палубы были завалены тушами
и  шкурами, скользкими от жира и крови, и в  шпигаты стекали  алые  ручейки.
Мачты, снасти и борта -- все было  забрызгано кровью. А  люди с  обнаженными
окровавленными руками, словно мясники, усердно работали ножами, сдирая шкуры
с убитых ими красивых морских животных.


     It was my task to tally the pelts as they  came aboard from the  boats,
to  oversee  the  skinning  and  afterward the cleansing  of  the  decks and
bringing things ship-shape again. It was not pleasant work.  My  soul and my
stomach  revolted at it; and yet, in  a way, this handling and  directing of
many men was  good  for me.  It  developed what little executive  ability  I
possessed,  and  I was  aware  of  a  toughening or hardening  which  I  was
undergoing  and which could  not be  anything but wholesome  for "Sissy" Van
Weyden.

     На  моей  обязанности  лежало  считать  шкуры,  поступавшие на борт  со
шлюпок,  и наблюдать  за тем,  как ведется  свежеванье  и последующая уборка
палуб. Невеселое занятие!  Все во мне  возмущалось  против него. Но вместе с
тем мне  еще никогда  не приходилось  распоряжаться столькими людьми,  и это
развивало мои  довольно слабые  административные способности. Я  чувствовал,
что  становлюсь тверже  и  решительнее,  и это  не могло не пойти  на пользу
"неженке Ван-Вейдену".


     One thing I was  beginning  to  feel, and that was that  I could  never
again be quite the same  man I had  been. While  my hope  and faith in human
life still survived Wolf Larsen's destructive criticism, he had nevertheless
been a cause  of change in minor matters. He  had opened up for me the world
of the real,  of which I had known practically  nothing and from which I had
always shrunk. I  had learned to look more closely at life as it  was lived,
to recognize that  there were such things  as facts in the world, to  emerge
from the realm of mind and idea and to place certain  values on the concrete
and objective phases of existence.

     Я  начинал  понимать,  что мне  никогда  уже  не  стать прежним  Хэмфри
Ван-Вейденом. Хотя  моя  вера в  человека и  в  жизнь  все  еще  противилась
разрушительной критике  Волка Ларсена,  кое  в чем  он  все  же успел сильно
повлиять на меня. Он открыл мне реальный мир, с которым я практически не был
знаком,  так как всегда  стоял от него  в стороне. Теперь я  научился  ближе
присматриваться  к  окружающему,  спустился из  мира  отвлеченностей  в  мир
фактов.


     I saw more of Wolf Larsen than ever when we had gained the grounds. For
when  the weather was  fair and we were in the midst of the herd, all  hands
were away in the  boats, and  left on board  were only  he and I, and Thomas
Mugridge,  who did not count. But there was no play about it. The six boats,
spreading out fan-wise from  the schooner until the  first weather  boat and
the  last  lee boat were anywhere  from  ten to twenty  miles apart, cruised
along a straight  course over  the sea  till nightfall or bad weather  drove
them in. It was  our duty to sail the Ghost well to leeward of  the last lee
boat, so that all the boats should have fair wind to run for  us in case  of
squalls or threatening weather.

     С  тех пор  как  началась охота, мне больше  чем когда-либо приходилось
проводить время  в обществе  Волка Ларсена.  Когда погода бывала хороша и мы
оказывались  посреди  стада, весь экипаж  был  занят в  шлюпках, а  на борту
оставались только мы с ним да Томас Магридж, который в счет не шел. Впрочем,
мы  тоже не  сидели без дела. Шесть шлюпок веером расходились от шхуны, пока
расстояние  между  первой наветренной и последней подветренной  шлюпками  не
достигало  десяти, а то и  двадцати миль. Потом они плыли  прямым  курсом, и
только ночь  или  плохая  погода  загоняли их  обратно.  Мы  же  должны были
направлять  "Призрак"  в  подветренную  сторону, к  крайней шлюпке, для того
чтобы  остальные могли с попутным  ветром подойти к нам в  случае шквала или
угрозы шторма.


     It  is no slight matter for two men, particularly when a stiff wind has
sprung up, to handle a vessel like the Ghost, steering, keeping look-out for
the boats, and setting  or taking in sail; so  it devolved upon me to learn,
and  learn quickly.  Steering I picked up easily,  but  running aloft to the
crosstrees and swinging my whole weight by my arms when I left the  ratlines
and climbed  still  higher, was more  difficult. This, too,  I  learned, and
quickly,  for  I  felt  somehow  a wild desire to  vindicate myself  in Wolf
Larsen's eyes,  to prove  my right to live in ways other  than  of the mind.
Nay,  the time came when  I took joy in the  run of the  masthead and in the
clinging on by my legs at that precarious height while I swept the sea  with
glasses in search of the boats.

     Нелегкая  это  задача  для  двух человек, особенно  при  свежем  ветре,
справляться  с  таким  судном, как "Призрак":  управлять рулем,  следить  за
шлюпками,  ставить или убирать паруса. Я должен  был  овладеть всем этим,  и
овладеть быстро. Управление рулем далось мне легко. Но взбираться наверх  на
салинг и подтягиваться  на руках, когда нужно было  лезть еще выше,  уже без
выбленок, оказалось  потруднее.  Однако  я скоро  научился  и этому, так как
чувствовал  какое-то  необъяснимое  желание  поднять  себя  в  глазах  Волка
Ларсена, доказать  свое право на  жизнь и доказать  не  путем  одних  только
рассуждении. И  настало время,  когда мне даже доставляло радость взбираться
на  самую верхушку мачты и,  охватив ее  ногами, осматривать  с  этой жуткой
высоты море в бинокль, разыскивая шлюпки.


     I remember one beautiful day, when the boats left early and the reports
of the hunters' guns grew  dim and  distant  and died away as they scattered
far  and  wide  over the  sea. There  was  just  the faintest wind from  the
westward; but it breathed its last  by the time we managed to get to leeward
of the last lee boat. One  by one - I was at the masthead and saw -  the six
boats disappeared over the bulge of the earth as they followed the seal into
the west. We lay, scarcely rolling on the placid sea, unable to follow. Wolf
Larsen was apprehensive. The barometer was down, and the sky to the east did
not please him. He studied it with unceasing vigilance.

     Помню, как  в один ясный тихий день охотники выехали спозаранку и звуки
выстрелов постепенно удалялись и замерли: шлюпки рассеялись по безграничному
простору океана.  С  запада  дунул чуть приметный ветерок.  Мы  едва  успели
выполнить наш обычный маневр в подветренную сторону, как  ветер упал совсем.
С верхушки мачты я следил за шлюпками: все шесть, одна за другой, исчезли за
горизонтом, преследуя плывших на  запад котиков. Мы стояли, чуть покачиваясь
на водной глади. Ларсен начал беспокоиться. Барометр упал, и небо на востоке
не предвещало ничего хорошего. Ларсен неотступно всматривался вдаль.


     "If she  comes out of there," he said,  "hard and snappy, putting us to
windward of the  boats, it's likely there'll be empty bunks in  steerage and
fo'c'sle."

     --  Если нагрянет оттуда, -- сказал он,  -- и  отнесет  нас от  шлюпок,
много коек опустеет в обоих кубриках.


     By eleven o'clock the  sea had  become glass. By midday, though we were
well  up  in the northerly  latitudes, the  heat was sickening. There was no
freshness in the air. It was sultry and oppressive, reminding me of what the
old  Californians  term "earthquake  weather." There was  something  ominous
about  it, and in  intangible  ways one  was made to feel that the worst was
about  to  come.  Slowly  the whole  eastern sky  filled  with  clouds  that
over-towered  us like some black sierra of the  infernal regions. So clearly
could one see canon, gorge, and precipice, and the shadows that lie therein,
that one looked unconsciously  for the white surf-line and bellowing caverns
where the sea charges on the land. And still we rocked gently, and there was
no wind.

     К  одиннадцати часам море  стало гладким,  как  зеркало. К полудню жара
сделалась  невыносимой,  хотя мы находились уже довольно  далеко  в северных
широтах.  В воздухе -- ни малейшего дуновения. Душная, гнетущая атмосфера; в
Калифорнии в таких случаях говорят: "как перед землетрясением". Во всем этом
было  что-то  зловещее,  и  возникало  ощущение  приближающейся   опасности.
Понемногу  все небо на  востоке затянуло  тучами; они  надвигались  на  нас,
словно чудовищные черные горы, и так ясно можно было различить в них ущелья,
пещеры и пропасти,  где сгустились черные тени, что  глаз невольно искал там
белую  линию  прибоя, с ревом бьющего о берег.  А  шхуна  все  так же плавно
покачивалась на мертвой зыби, и ветра не было.


     "It's no square" Wolf Larsen said. "Old Mother Nature's going to get up
on her  hind legs and howl for all that's in her, and it'll keep us jumping,
Hump, to pull through with  half  our boats. You'd better run up and  loosen
the topsails."

     -- Это не шквал, -- сказал Волк Ларсен. -- Природа собирается встать на
дыбы,  и когда буря заревет  во всю глотку, придется нам  поплясать.  Боюсь,
Хэмп, что  мы не увидим половины наших шлюпок. Полезайте-ка наверх и отдайте
топселя!


     "But if  it is going to howl, and there are only two of us?" I asked, a
note of protest in my voice.

     -- Но что  же мы будем делать, если и в самом деле "заревет"? Ведь  нас
только двое! -- ответил я с нотой протеста в голосе.


     "Why we've got to  make the best of the first of it and run down to our
boats before our canvas  is ripped out of us. After  that I don't give a rap
what happens. The sticks 'll  stand it, and you  and I will have  to, though
we've plenty cut out for us."

     -- Мы должны  воспользоваться  первыми  порывами ветра  и  добраться до
наших шлюпок прежде, чем  у нас сорвет паруса. А  там будь что будет.  Мачты
выдержат, и нам с вами тоже придется выдержать, хотя будет не сладко!


     Still the calm continued. We ate dinner, a hurried and anxious meal for
me  with eighteen  men abroad on the sea and beyond the bulge  of the earth,
and with  that heaven-rolling  mountain range of  clouds moving slowly  down
upon us. Wolf Larsen did not seem affected, however; though I  noticed, when
we  returned to the deck,  a slight twitching of the nostrils, a perceptible
quickness of movement. His  face was stern, the lines of it had  grown hard,
and  yet  in  his eyes  - blue, clear blue this day -  there  was a  strange
brilliancy,  a bright  scintillating light. It struck me that he was joyous,
in  a  ferocious  sort  of way;  that  he was  glad there was  an  impending
struggle; that he was  thrilled and upborne  with knowledge  that one of the
great moments of  living, when the tide of life surges up in flood, was upon
him.

     Штиль  продолжался. Мы пообедали  на скорую руку. Меня тревожила судьба
восемнадцати человек, скрывавшихся  где-то за горизонтом, в то  время как на
нас  медленно  надвигались  черные  громады  туч.   Но  Волка  Ларсена  это,
по-видимому,  не особенно  беспокоило,  хотя, когда  мы  вышли на палубу,  я
заметил, что у него слегка раздуваются ноздри и движения стали быстрее. Лицо
его было  сурово и жестко,  но глаза -- ясно-голубые  в тот день  --  как-то
особенно поблескивали. Меня поразило, что Ларсен был весел -- свирепо весел,
словно  он радовался  предстоящей  борьбе,  ликовал  в  предвкушении великой
минуты, когда стихии обрушатся на него.


     Once, and  unwitting that  he did  so or  that I saw, he laughed aloud,
mockingly and defiantly,  at the  advancing storm.  I see him  yet  standing
there like a pigmy out of the ARABIAN NIGHTS before the huge front  of  some
malignant genie. He was daring destiny, and he was unafraid.

     Не  заметив  меня,  он  презрительно  и,  должно  быть,  бессознательно
расхохотался, словно бросая вызов приближающемуся  шторму. И сейчас еще вижу
я, как  он стоял, словно пигмей из "Тысячи  и  одной ночи" перед исполинским
злым гением. Да, он бросал вызов судьбе и ничего не боялся.


     He walked to the galley.

     Потом он прошел в камбуз.


     "Cooky, by the  time you've  finished pots and pans you'll be wanted on
deck. Stand ready for a call."

     -- Кок, ты можешь понадобиться  на  палубе. Когда  покончишь  со своими
кастрюлями и сковородками, будь наготове -- тебя позовут!


     "Hump," he said, becoming cognizant of the fascinated gaze I  bent upon
him, "this beats whisky and is where your Omar misses.  I think he only half
lived after all."

     -- Хэмп, -- сказал он,  заметив, что я смотрю на него во  все глаза, --
это получше  виски, хотя ваш Омар Хайам этого не понимал. В конце  концов он
не так уж умел пользоваться жизнью!


     The western half of the sky had  by now grown murky. The sun had dimmed
and faded out of sight. It was two in the afternoon, and a ghostly twilight,
shot  through by wandering purplish lights, had  descended upon us.  In this
purplish light Wolf Larsen's face glowed and glowed, and to my excited fancy
he appeared encircled by a halo. We lay  in the midst of an unearthly quiet,
while  all about us were signs and omens of oncoming sound and movement. The
sultry heat had become unendurable.  The  sweat was standing on my forehead,
and I could feel it trickling down my nose. I felt as though I should faint,
and reached out to the rail for support.

     Теперь и западная половина неба нахмурилась. Солнце померкло и скрылось
во  мгле.  Было  два часа дня, а  вокруг  нас сгустился призрачный полумрак,
прорезываемый беглыми  багровыми лучами. В этом  призрачном свете лицо Волка
Ларсена пылало, и моему растревоженному воображению  мерещилось как бы некое
сияние вокруг его головы. Стояла необычайная, сверхъестественная тишина, и в
то же время все вокруг предвещало приближение шума и движения. Духота и зной
становились невыносимы. Пот выступил у меня на лбу, и я почувствовал, как он
каплями стекает по лицу.  Мне казалось, что я теряю сознание,  и я ухватился
за поручни.


     And then, just then, the faintest possible whisper of air passed by. It
was from the east, and like a whisper it came and went. The  drooping canvas
was not stirred, and yet my face had felt the air and been cooled.

     В эту минуту пронесся еле  заметный вздох ветерка. Будто  легкий шепот,
прилетел он с востока и растаял. Нависшие паруса не шелохнулись, но лицо мое
ощутило это дуновение, как приятную свежесть.


     "Cooky," Wolf Larsen called in a low voice.

     -- Кок, -- негромко позвал Волк Ларсен.


     Thomas Mugridge turned a pitiable scared face.

     Показалось жалкое, все в шрамах, лицо Томаса Магриджа.


     "Let go that foreboom tackle and pass it across, and when she's willing
let go the sheet and come in snug with the tackle. And if you make a mess of
it, it will be the last you ever make. Understand?"

     -- Отдай тали фока-гика  и  переложи гик. Когда фок начнет наполняться,
потрави  шкот и  опять  заложи  тали.  Если напутаешь,  это будет  последней
ошибкой в твоей жизни. Понял?


     "Mr. Van Weyden, stand by to  pass  the head-sails over. Then  jump for
the topsails and spread them quick as God'll let you - the quicker you do it
the easier you'll find it. As for  Cooky, if he isn't lively bat him between
the eyes."

     --  Мистер Ван-Вейден,  будьте  готовы перенести передние паруса. Потом
поставьте топселя, и  как можно скорее; чем  быстрее  вы  это  сделаете, тем
легче вам будет справиться с ними. Если кок замешкается, дайте ему в зубы.


     I  was  aware  of  the  compliment and pleased,  in that  no threat had
accompanied my  instructions.  We were lying head to north-west,  and it was
his intention to jibe over all with the first puff.

     Я  почувствовал  в  этих  словах  скрытую  похвалу  и был  доволен, что
отданное  мне приказание  не сопровождалось угрозой. Нос шхуны был обращен к
северо-западу,  и  капитан  хотел  сделать  поворот  фордевинд при первом же
порыве ветра.


     "We'll have  the  breeze on  our quarter,"  he explained to me. "By the
last guns the boats were bearing away slightly to the south'ard."

     --  Ветер  будет дуть  нам  в  корму,  -- объяснил он мне. --  Судя  по
последним выстрелам, шлюпки отклонились немного к югу.


     He turned  and  walked  aft to the wheel.  I  went forward  and took my
station at the  jibs.  Another whisper of wind, and another, passed  by. The
canvas flapped lazily.

     Он  повернулся и пошел к штурвалу. Я же направился на бак  и занял свое
место у  кливеров.  Снова и снова  пронеслось дыхание ветерка. Паруса лениво
заполоскали.


     "Thank  Gawd she's not comin' all of  a bunch, Mr. Van Weyden," was the
Cockney's fervent ejaculation.

     -- Наше  счастье,  что буря  налетела не  сразу,  мистер Ван-Вейден! --
возбужденно крикнул мне кок.


     And  I was  indeed thankful, for I had by this time  learned  enough to
know,  with all our  canvas spread, what  disaster in such event awaited us.
The whispers of wind became puffs, the sails  filled, the Ghost  moved. Wolf
Larsen put the wheel hard up, to port, and we began to pay off. The wind was
now  dead  astern, muttering  and  puffing  stronger  and  stronger,  and my
head-sails  were pounding  lustily.  I  did not  see what went on elsewhere,
though  I  felt   the  sudden  surge  and  heel  of  the  schooner  as   the
wind-pressures  changed to the jibing of the  fore- and main-sails. My hands
were full with the flying-jib, jib, and staysail; and by  the time this part
of  my task  was accomplished the Ghost was leaping into the south-west, the
wind on her quarter  and  all her  sheets to starboard. Without  pausing for
breath, though my heart was beating like a trip-hammer  from my exertions, I
sprang to  the topsails,  and before the wind had become  too strong  we had
them fairly set and were coiling down. Then I went aft for orders.

     Я  тоже  был этому рад,  так  как знал  уже достаточно, чтобы понимать,
какое  несчастье грозило нам  -- ведь все паруса были поставлены. Ветер  дул
сильными  порывами, паруса  наполнились, и  "Призрак" двинулся вперед.  Волк
Ларсен  круто положил руля под ветер, и  мы пошли быстрее. Теперь ветер  дул
нам прямо в корму;  он завывал все  громче, и передние  паруса  оглушительно
хлопали. Я не мог видеть, что делается на остальной палубе, но почувствовал,
как  шхуна  внезапно накренилась,  когда  фок и  грот наполнились ветром.  Я
возился с  кливером, бом-кливером и стакселем, и  когда справился наконец со
своей  задачей,  "Призрак"  уже  мчался  на юго-запад  под  всеми  парусами,
вынесенными  на правый борт.  Не  успев  перевести дух,  с  бешено  бьющимся
сердцем, я бросился к топселям  и успел вовремя убрать их.  Затем отправился
на корму за новыми приказаниями.


     Wolf Larsen nodded approval and relinquished the wheel to  me. The wind
was strengthening steadily and  the sea rising. For an hour I  steered, each
moment becoming more difficult.  I  had  not  the experience to steer at the
gait we were going on a quartering course.

     Волк Ларсен одобрительно кивнул  и передал  мне штурвал. Ветер крепчал,
волнение  усиливалось.  Я  стоял  у штурвала около  часу, и с каждой минутой
править становилось  все  труднее. У меня  не было достаточно  опыта,  чтобы
вести шхуну бакштаг при таком ветре.


     "Now take a run up with the glasses  and raise some of the boats. We've
made at least ten  knots, and  we're going  twelve or  thirteen now. The old
girl knows how to walk."

     -- Теперь поднимитесь с биноклем наверх и поищите шлюпки. Мы  прошли не
меньше  десяти  миль,  а  сейчас  делаем  по  крайней  мере  двенадцать  или
тринадцать узлов. Моя старушка быстра на ходу!


     I contested  myself with  the fore  crosstrees, some seventy feet above
the  deck.  As  I  searched  the  vacant  stretch  of  water  before  me,  I
comprehended thoroughly the need for haste if we were to  recover any of our
men. Indeed, as  I  gazed at  the heavy sea through which we were running, I
doubted that there was a  boat afloat. It did  not seem possible  that  such
frail craft could survive such stress of wind and water.

     Я  ограничился  тем,  что  взобрался на салинг, в  семидесяти футах над
палубой, и выше не полез. Осматривая пустынное пространство океана, я понял,
что нам необходимо очень спешить, если мы хотим  подобрать наших людей. Меня
охватывало сомнение, могут  ли  шлюпки  уцелеть  среди  этих бушующих  волн.
Казалось невероятным,  чтобы  такие  хрупкие  суденышки устояли против
двойного напора ветра и волн.


     I  could not  feel the full force of the wind, for we were running with
it; but from  my lofty perch I looked  down as though outside  the Ghost and
apart from  her,  and  saw  the shape  of  her outlined sharply against  the
foaming  sea as she tore along instinct with life. Sometimes  she would lift
and send across some great wave, burying  her starboard-rail from  view, and
covering her  deck  to the hatches with the boiling ocean.  At such moments,
starting from  a  windward roll,  I  would go flying  through the  air  with
dizzying  swiftness,  as though  I  clung to  the  end  of  a huge, inverted
pendulum, the  arc  of  which, between the  greater rolls,  must  have  been
seventy feet or more. Once, the terror of this giddy  sweep overpowered  me,
and  for a  while I clung  on, hand and foot, weak and  trembling, unable to
search the sea for the missing boats or to behold aught of the  sea but that
which roared beneath and strove to overwhelm the Ghost.

     Я не ощущал всей  силы ветра, так  как мы мчались  вместе с ним.  Но  я
смотрел с высоты вниз, и порой мне казалось,  что я нахожусь не на  судне, а
смотрю на него как бы со стороны. Контуры мчащейся шхуны резко выделялись на
фоне пенистых  вод.  Порой,  накренившись правым  бортом,  она  взлетала  на
огромную  волну, и  тогда  палубу до  самых люков заливало  водой.  В  такие
мгновения,  когда  шхуна  переваливалась  с  одного  борта  на другой,  я  с
головокружительной  быстротой описывал в воздухе дугу, и мне казалось, что я
нахожусь  на  конце  огромного  перевернутого  маятника, амплитуда колебаний
которого  достигает  семидесяти  футов.  Ужас  охватил меня от  этой бешеной
качки. Дрожащий и обессиленный, я руками и ногами уцепился за мачту и уже не
мог искать  в  море пропавшие  шлюпки, -- взор  мой был в страхе прикован  к
бушевавшей подо мной разъяренной стихии, грозившей поглотить "Призрак".


     But the  thought of the men in the midst  of it  steadied me, and in my
quest  for them  I forgot myself. For an  hour I saw nothing but the  naked,
desolate sea.  And then, where a vagrant  shaft of sunlight struck the ocean
and turned its  surface to  wrathful silver,  I caught  a small black  speck
thrust skyward for an instant and swallowed up.  I  waited patiently.  Again
the tiny point of black projected itself through the wrathful blaze a couple
of points off our port-bow. I did not attempt to shout, but communicated the
news to Wolf Larsen by waving my arm. He changed the course, and I signalled
affirmation when the speck showed dead ahead.

     Но мысль о погибавших  людях заставила меня опомниться, и  я в  тревоге
принялся искать глазами шлюпки, забыв  о  себе. Целый час я не видел ничего,
кроме пустынных кипящих  волн.  Но вот вдали, там, где одинокий луч  солнца,
прорвавшись сквозь тучи, превратил мутную поверхность океана в расплавленное
серебро, я заметил маленькое черное  пятнышко. Оно  то  взлетало на  гребень
волны,  то  скрывалось из виду.  Я стал терпеливо  выжидать. Снова крошечная
черная  точка мелькнула среди свирепых валов, слева  по носу от нас. Кричать
было бы бесполезно,  но я жестами сообщил Волку Ларсену о своем открытии. Он
изменил курс, и когда пятнышко мелькнуло прямо впереди  нас, я утвердительно
махнул рукой.


     It grew  larger, and  so  swiftly  that  for the  first  time  I  fully
appreciated the speed of our flight.  Wolf Larsen  motioned  for me to  come
down,  and  when I stood beside  him at the wheel gave me  instructions  for
heaving to.

     Пятнышко  росло  так быстро,  что только  тут я  впервые  вполне оценил
скорость нашего бега по волнам. Волк Ларсен дал мне знак спуститься вниз  и,
когда я подошел  к штурвалу, велел положить шхуну в дрейф и растолковал, что
я должен для этого предпринять.


     "Expect  all hell to break loose," he cautioned me, "but don't mind it.
Yours is to do your own work and to have Cooky stand by the fore-sheet."

     -- Теперь весь ад обрушится на вас, -- предостерег он меня, -- но вы не
робейте. Делайте свое дело и смотрите, чтобы кок стоял у фока-шкота.


     I managed to make my way forward, but there was little choice of sides,
for the weather-rail seemed buried  as often as  the lee.  Having instructed
Thomas Mugridge as to what he was to do, I clambered into the fore-rigging a
few feet. The boat was now very close, and I could make out  plainly that it
was lying head to wind and  sea and dragging on its mast and sail, which had
been thrown overboard and made to serve as  a sea-anchor. The three men were
bailing. Each rolling mountain whelmed them from view, and I would wait with
sickening anxiety, fearing that they  would  never appear  again.  Then, and
with black suddenness, the boat would shoot clear through the foaming crest,
bow pointed  to the sky, and the whole length of her bottom showing, wet and
dark, till she seemed on end. There would be a fleeting glimpse of the three
men  flinging water in  frantic haste, when she would topple over  and  fall
into the yawning valley, bow down and showing  her full inside length to the
stern upreared almost directly above the bow. Each time that she  reappeared
was a miracle.

     Мне удалось  кое-как пробраться на  бак, хотя то с одного, то с другого
борта палубу заливало водой. Отдав распоряжения Томасу Магриджу, я взобрался
на  несколько  футов  по  фор-вантам.  Шлюпка  была  теперь  очень  близко и
дрейфовала  против  ветра на  своей мачте и парусе,  выброшенных за  борт  и
служивших  плавучим  якорем. В  шлюпке было трое, все  они вычерпывали воду.
Каждый  водяной  вал скрывал их из виду, и  я с замиранием  сердца ждал, что
вот-вот они исчезнут совсем. Но внезапно шлюпка стрелой вылетала из пенистых
волн,  становясь при этом почти вертикально и опираясь только на  корму, так
что  обнажался  весь  ее  мокрый  черный  киль.  Потом нос  опускался, корма
оказывалась высоко над ним, и на мгновение становилось видно, как все трое в
безумной спешке  вычерпывают воду.  И  шлюпка  снова низвергалась  в зияющую
пучину. Каждое новое ее появление воспринималось как чудо.


     The  Ghost suddenly changed her course, keeping away, and it came to me
with a shock that Wolf Larsen was giving up the rescue as impossible. Then I
realized that he was preparing to heave to, and dropped to the deck to be in
readiness. We were now dead before the  wind, the boat  far away and abreast
of us. I felt an abrupt easing of the schooner, a loss for the moment of all
strain and  pressure,  coupled  with a  swift acceleration of speed. She was
rushing around on her heel into the wind.

     "Призрак" вдруг  изменил курс  и уклонился  в сторону. Я с  содроганием
подумал,  что  Волк  Ларсен считает спасение  шлюпки невозможным,  но тут же
сообразил, что он  просто готовится лечь в  дрейф. Я  поспешил спуститься на
палубу, чтобы быть наготове. Мы шли теперь прямо фордевинд, а  шлюпка была у
нас на траверзе, и довольно далеко. Внезапно я почувствовал, как шхуна пошла
ровнее  и скорость ее заметно возросла.  Она почти на месте  разворачивалась
носом к ветру.


     As she arrived  at right angles to the sea,  the full force of the wind
(from which we had  hitherto  run away) caught  us.  I was unfortunately and
ignorantly facing  it. It stood up against me like  a wall, filling my lungs
with air which I  could not expel. And as I choked and strangled, and as the
Ghost wallowed for an instant, broadside  on and  rolling  straight over and
far  into the wind, I  beheld a huge sea rise far above  my  head. I  turned
aside, caught my breath,  and looked  again. The wave over-topped the Ghost,
and I gazed sheer up and into  it.  A shaft of sunlight smote the over-curl,
and I caught  a  glimpse  of translucent, rushing green, backed  by  a milky
smother of foam.

     Когда  шхуна стала под прямым углом к волнам, ветер,  от которого мы до
сих пор убегали, со всей силой обрушился на нас. По неопытности я повернулся
лицом  к ветру. Он надвинулся  на меня плотной  стеной, воздух  стремительно
ворвался в  мои легкие, и  я не  мог  его выдохнуть. Я  задыхался,  и  когда
"Призрак",  сильно накренившись  на наветренный борт, вдруг словно замер  на
месте, я увидел огромную волну прямо у себя над головой. Я повернулся спиной
к ветру, перевел дух и взглянул снова. Волна нависла над  судном. Луч солнца
играл  на  ее  мелочно-белом  пенистом  гребне,  и  я  смотрел  прямо  в  ее
зеленовато-прозрачную глубь.


     Then  it  descended,  pandemonium  broke loose, everything happened  at
once. I was struck a crushing, stunning blow, nowhere in  particular and yet
everywhere.  My  hold  had  been broken loose,  I was under  water,  and the
thought passed through my  mind that this was the  terrible thing of which I
had heard, the  being swept in the  trough  of the sea.  My body struck  and
pounded as it was dashed helplessly along and turned over and over, and when
I could hold my breath no longer, I breathed the stinging salt water into my
lungs. But through it  all  I  clung  to the one idea -  I MUST GET  THE JIB
BACKED OVER TO  WINDWARD. I had no fear of death. I  had no doubt but that I
should  come through somehow. And as this  idea of  fulfilling Wolf Larsen's
order persisted in my dazed consciousness, I  seemed to  see him standing at
the wheel in the midst of the wild welter, pitting his will against the will
of the storm and defying it.

     И  вот волна  обрушилась на  шхуну, и началось  светопреставление.  Все
произошло в единый миг.  Сокрушительный удар, который  я ощутил  всем телом,
сбил  меня с ног,  и я очутился под водой. Промелькнула  страшная мысль, что
сейчас совершится то,  о чем мне пока приходилось только  слышать, -- я буду
смыт в море. Меня перевернуло, ударило о палубу и понесло куда-то.  Я был не
в силах больше задерживать дыхание, вздохнул и набрал в легкие жгуче-соленой
воды.  Однако  все это время  я ни на минуту не  забывал, что должен вынести
кливер  на  ветер. Страха  смерти я  не ощущал. Почему-то я был уверен,  что
как-нибудь спасусь. Настойчивая  мысль о необходимости выполнить  приказание
Волка Ларсена не  покидала меня, и мне казалось, что я вижу,  как он стоит у
штурвала,  среди  дикого  разгула  стихий,  и  бросает  буре дерзкий  вызов,
противопоставляя ей свою волю.


     I brought  up violently against  what I took to be the rail,  breathed,
and breathed the  sweet air again. I tried to  rise, but  struck my head and
was knocked back on hands and knees. By some freak  of the waters I had been
swept clear under the forecastle- head and into the eyes. As I scrambled out
on  all fours,  I  passed  over the body of  Thomas  Mugridge, who lay in  a
groaning heap. There was no time to investigate. I  must get the jib  backed
over.

     Меня с силой ударило обо что-то, должно  быть,  о планшир. Я вздохнул и
почувствовал, что вдыхаю спасительный воздух. Я  попытался встать,  но снова
ударился обо что-то головой и снова очутился на четвереньках. Оказалось, что
меня отнесло волной  под  полубак. Ползком выбираясь оттуда, я наткнулся  на
Томаса  Магриджа,  который, скорчившись, лежал на палубе и стонал. Но у меня
не было времени возиться с ним. Я должен был перенести кливер.


     When I emerged  on deck it seemed that the end of everything  had come.
On all sides there  was a rending and crashing of wood and steel and canvas.
The  Ghost  was  being  wrenched and torn  to  fragments.  The  foresail and
fore-topsail, emptied of the wind by the manoeuvre, and with no one to bring
in the sheet in time, were thundering into ribbons, the heavy boom threshing
and splintering from rail  to rail. The air was  thick with flying wreckage,
detached ropes and stays were  hissing  and  coiling like  snakes, and  down
through it all crashed the gaff of the foresail.

     Когда я выбрался на палубу, мне  показалось,  что  нам приходит  конец.
Кругом стоял треск ломающегося дерева, рвущейся парусины, лязг  железа. Буря
швыряла шхуну, стремясь  разнести ее в щепы. Фок и фор-топсель, повиснув без
ветра,  благодаря  нашему  маневру хлопали и  рвались,  так  как некому было
вовремя выбрать шкот; тяжелый гик с треском перебрасывало с борта на борт. В
воздухе со  свистом проносились обломки: обрывки снастей трепались на ветру,
извиваясь, как змеи; и вдруг в довершение всего с треском  рухнул  на палубу
фокгафель.


     The  spar  could not have missed me by many inches, while it spurred me
to  action.  Perhaps  the  situation  was  not  hopeless.  I remembered Wolf
Larsen's  caution. He had expected all hell to break loose, and here it was.
And where was he? I caught sight of  him toiling at  the main-sheet, heaving
it in and flat with his tremendous muscles, the stern of the schooner lifted
high in the air  and his body outlined against a white surge of sea sweeping
past. All  this, and more, - a whole world of chaos and wreck, - in possibly
fifteen seconds I had seen and heard and grasped.

     Он упал всего  в нескольких дюймах  от  меня,  и это напомнило мне, что
надо спешить. Быть может, не все  еще было потеряно. Я вспомнил слова  Волка
Ларсена.  Он ведь предупреждал, что "на нас обрушится ад". Но где же он сам?
И вдруг я увидел его перед собой. Пустив в ход всю свою  чудовищную силу, он
выбирал  гроташкот. В это время  корма шхуны  поднялась  высоко в  воздух, и
фигура капитана четко вырисовывалась на фоне мчавшихся на нас белых от  пены
валов. Все это и еще  больше  -- целый мир хаоса и разрушения -- я воспринял
зрением и слухом меньше чем за четверть минуты.


     I did not stop to see what had become of  the small boat, but sprang to
the jib-sheet. The jib itself was beginning to slap,  partially filling  and
emptying  with  sharp  reports;  but  with  a  turn of  the  sheet  and  the
application of  my whole strength each time it slapped, I slowly  backed it.
This I know: I did my best. I pulled  till I burst open  the  ends of all my
fingers; and while I pulled, the flying-jib and staysail split  their cloths
apart and thundered into nothingness.

     У меня не было времени поглядеть, что сталось со шлюпкой, -- я бросился
к  кливер-шкоту. Кливер хлопал, то наполняясь  ветром, то обвисая.  Напрягая
все силы, я начал постепенно обтягивать шкот. Я делал все, что мог.  Я тянул
шкот так, что в кровь ободрал себе пальцы. В это время бом-кливер и стаксель
лопнули по всей длине, и их унесло в море.


     Still I  pulled,  holding  what I  gained each time with  a double turn
until the next slap gave me more. Then the sheet gave with greater ease, and
Wolf Larsen was beside me, heaving in alone while I was busied taking up the
slack.

     Но я продолжал тянуть, закрепляя двумя оборотами каждую выбранную часть
шкота,  и как только снасть ослабевала, выбирал  ее  снова. Потом шкот пошел
легче, -- ко мне подоспел Волк Ларсен. Он тянул шкот, а я подбирал слабину.


     "Make fast!" he shouted. "And come on!"

     -- Закрепляйте! -- крикнул он. -- А потом идите сюда!


     As I followed him, I noted that in spite of rack and ruin a rough order
obtained. The Ghost was hove to. She was still in working order, and she was
still working. Though the rest of her  sails were gone,  the jib,  backed to
windward, and  the mainsail hauled down flat,  were  themselves holding, and
holding her bow to the furious sea as well.

     Я  последовал за  ним и увидел, что,  несмотря на  разрушения, на шхуне
восстановился некоторый  порядок.  "Призрак"  лег  в  дрейф.  Он был  еще  в
состоянии бороться. Хотя  почти все паруса сорвало, но кливер, вынесенный на
наветренный борт, и выбранный до конца грот уцелели и удерживали шхуну носом
к разъяренным волнам.


     I  looked  for the  boat, and,  while  Wolf  Larsen  cleared  the boat-
tackles,  saw it  lift to leeward on a big sea an not a score  of feet away.
And, so nicely had he made his calculation,  we drifted fairly down upon it,
so that nothing remained to do but hook  the tackles to either end and hoist
it aboard. But this was not done so easily as it is written.

     Пока Волк Ларсен готовил шлюпочные тали, я стал искать глазами шлюпку и
увидел ее на вершине  большой волны  футах в двадцати от нас, с подветренной
стороны. Капитан так ловко рассчитал свой маневр, что мы дрейфовали прямо на
нее, и нам оставалось только заложить на ней  тали и поднять ее на борт.  Но
сделать это было не так-то просто.


     In the bow was Kerfoot,  Oofty-Oofty in the stern, and Kelly amidships.
As we  drifted closer the boat would rise on  a wave while  we sank  in  the
trough, till almost straight above me I could see the heads of the three men
craned  overside and looking down. Then,  the next moment, we would lift and
soar upward while they sank far  down  beneath us. It seemed incredible that
the next surge should not crush the Ghost down upon the tiny eggshell.

     На  носу  шлюпки  находился Керфут;  Уфти-Уфти  сидел у  руля,  а Келли
посредине.  Когда  нас  поднесло  ближе,  лодку  вскинуло  на  волну,  а  мы
провалились куда-то в бездну, и я  увидел почти прямо над собой троих людей,
смотревших на нас из-за борта  шлюпки. В следующий миг наверх  взлетели  мы,
они же  провалились в  пропасть между двумя волнами. Так повторялось снова и
снова, и  всякий раз  мне  казалось, что  "Призрак"  неминуемо  раздавит эту
хрупкую скорлупку.


     But, at the right moment, I passed the tackle to the Kanaka, while Wolf
Larsen did the same thing  forward to Kerfoot. Both tackles were hooked in a
trice, and the three men, deftly timing  the roll, made a  simultaneous leap
aboard the schooner. As the Ghost rolled her side out of water, the boat was
lifted snugly against her, and before the return roll came, we had heaved it
in over the  side and turned  it bottom  up on  the  deck.  I  noticed blood
spouting  from Kerfoot's  left hand. In  some way the  third finger had been
crushed to a pulp.  But he  gave no sign  of pain, and with his single right
hand helped us lash the boat in its place.

     Но в нужную минуту  я  бросил свой конец Уфти-Уфти,  а Волк  Ларсен  --
Керфуту. Концы были  тотчас  закреплены, после чего все трое, улучив момент,
одновременно перепрыгнули  на борт шхуны. Когда "Призрак" поднялся из  воды,
шлюпку прижало к  нему,  и, воспользовавшись этим,  мы успели  втянуть ее на
борт, а затем перевернули вверх днищем. Я заметил, что левая рука Керфута  в
крови. Он  размозжил  себе палец. Однако,  не обращая  на это  внимания,  он
правой рукой помогал нам принайтовливать шлюпку.


     "Stand  by to let that jib over, you Oofty!" Wolf Larsen commanded, the
very second we  had  finished with the boat. "Kelly, come aft and slack  off
the main-sheet! You, Kerfoot, go for'ard and see what's become of Cooky! Mr.
Van Weyden, run aloft again, and cut away any stray stuff on your way!"

     -- Приготовься перенести кливер, Уфти! --  скомандовал Волк Ларсен, как
только мы покончили со шлюпкой. -- Келли, иди на корму,  потрави грота-шкотА
вы, Керфут, ступайте  на нос и посмотрите, что там с кокомМистер Ван-Вейден,
полезайте наверх и по пути обрубите все лишнее!


     And having  commanded, he went  aft with his peculiar tigerish leaps to
the  wheel. While I toiled  up  the fore-shrouds the  Ghost slowly paid off.
This time, as we went into the trough of the sea and were  swept, there were
no sails to carry away. And, halfway to the crosstrees and flattened against
the rigging  by  the  full  force of  the wind so that it  would  have  been
impossible for me to have fallen, the Ghost almost  on her beam-ends and the
masts  parallel  with  the water,  I  looked,  not down, but at almost right
angles from the perpendicular, to the deck of the  Ghost. But I saw, not the
deck, but where the deck should have been, for it was buried  beneath a wild
tumbling of water. Out  of this water I could  see the two masts rising, and
that was all. The Ghost, for the moment, was buried beneath the  sea. As she
squared off  more and more, escaping  from the  side  pressure,  she righted
herself and broke her deck, like a whale's back, through the ocean surface.

     Отдав распоряжения, он, как тигр, прыгнул  к штурвалу. Пока я взбирался
на передние ванты, "Призрак"  медленно  уваливался под ветер. Однако на этот
раз, когда шхуна нырнула между валами  и ее стало накрывать волной, у нас не
оставалось ни одного паруса, который мог бы быть сорван  ветром.  Шхуна дала
чудовищный  крен, и мачты ее легли почти  горизонтально над  водой. Я еще не
добрался  до салинга, как  был  прижат  ветром к  вантам с такой силой, что,
казалось, даже при  желании не мог бы упасть. Я видел перед собой палубу, но
не  внизу,  а  почти  под  прямым  углом  к  поверхности  моря.  И  видел я,
собственно,  даже  не палубу, а  захлестнувший  ее  поток воды,  из которого
торчали две  мачты. И это было все. В этот  миг вся шхуна была под водой. Но
мало-помалу, все больше уваливаясь под ветер, "Призрак" выпрямился и высунул
свою   палубу  из-под   воды,   как  кит  высовывает  спину,  поднимаясь  на
поверхность.


     Then we raced, and wildly, across the wild sea, the while I hung like a
fly in the crosstrees  and  searched  for the other boats. In half-an-hour I
sighted the second one,  swamped and bottom  up, to  which  were desperately
clinging Jock Horner, fat Louis, and  Johnson. This  time I  remained aloft,
and  Wolf Larsen succeeded in heaving to without being swept.  As before, we
drifted down upon it. Tackles were made fast and lines flung to the men, who
scrambled aboard like monkeys.  The boat  itself was crushed and  splintered
against the  schooner's side as it came inboard; but  the wreck was securely
lashed, for it could be patched and made whole again.

     А потом нас понесло  дальше  по бушующему  морю, а я  висел на салинге,
прилипнув к нему, как муха, и высматривал остальные шлюпки. Через полчаса  я
завидел еще  одну: она плавала днищем кверху,  вместе  с  уцепившимся за нее
Джеком Хорнером, толстым Луисом и Джонсоном. На этот раз  я остался наверху.
Волку Ларсену удалось благополучно лечь в дрейф, и опять нас стало сносить к
шлюпке.  Приготовлены  были  тали. Людям  бросили  концы,  и  спасенные, как
обезьяны,  вскарабкались  по ним на  борт. Шлюпку же сильно побило о  корпус
шхуны, когда ее поднимали на борт, но мы  все же принайтовили ее на  палубе,
рассчитывая починить.


     Once more the Ghost bore away before the storm, this time so submerging
herself that for some seconds  I thought she would never reappear.  Even the
wheel, quite a deal  higher than the waist, was covered and  swept again and
again. At such moments I  felt strangely alone with God, alone with  him and
watching the chaos of his wrath. And then the wheel would reappear, and Wolf
Larsen's  broad  shoulders,  his hands gripping  the  spokes and holding the
schooner to the  course of his will, himself  an  earth-god,  dominating the
storm,  flinging its  descending waters from him  and riding it to  his  own
ends. And oh, the marvel of it!  the marvel of it! That tiny men should live
and  breathe and  work, and drive  so frail a contrivance of wood  and cloth
through so tremendous an elemental strife.

     И снова "Призрак" помчался вперед, гонимый бурей, порой так зарываясь в
воду, что бывали минуты, когда я уже  не надеялся на спасение. Даже штурвал,
расположенный значительно выше шкафута, то и дело исчезал под водой. В такие
мгновения  мною  овладевало  странное  чувство:  мне казалось,  что я  здесь
наедине  с  богом  и  один наблюдаю ярость  его  гнева. Но штурвал появлялся
снова, показывались широкие плечи Волка Ларсена и его руки, вертевшие колесо
и подчинявшие  бег шхуны  воле капитана. Словно некий бог, повелитель  бури,
стоял он, рассекая своим судном волны и заставляя ее служить себе. Поистине,
разве это было не чудо? Ничтожные букашки -- люди  жили, дышали, делали свое
дело и  наперекор разбушевавшейся стихии управляли утлой посудиной из дерева
и парусины!


     As before,  the Ghost swung  out of the trough,  lifting her deck again
out  of the sea, and dashed before the howling blast.  It was now  half-past
five, and  half-an-hour later, when the last of the day lost itself in a dim
and furious twilight, I  sighted a  third boat. It was bottom  up, and there
was no sign of its crew. Wolf Larsen repeated his manoeuvre, holding off and
then rounding  up to  windward and  drifting down upon  it. But this time he
missed by forty feet, the boat passing astern.

     И "Призрак"  опять взлетал на волну, палуба поднималась над водой, и он
устремлялся вперед. Часов около шести, когда  дневной свет  уже померк и над
морем сгустились тусклые зловещие сумерки, я заметил третью шлюпку. Она тоже
плавала вверх  днищем, но  людей не было видно.  Волк Ларсен  повторил  свой
маневр: отошел и затем повернул к ветру и дал волнам отнести шхуну к шлюпке.
Однако  на этот раз  он  ошибся  футов  на сорок, и  шлюпка прошла  у нас за
кормой.


     "Number four boat!" Oofty-Oofty cried, his keen eyes reading its number
in the one second when it lifted clear of the foam, and upside down.

     --  Шлюпка номер четыре!  -- крикнул Уфти-Уфти,  зоркие глаза  которого
успели различить надпись, когда шлюпка на миг вынырнула из пены.


     It was  Henderson's  boat  and  with  him  had  been  lost Holyoak  and
Williams, another of the  deep-water crowd. Lost they indubitably  were; but
the boat  remained, and Wolf Larsen made one more reckless effort to recover
it. I had come down to the deck, and I saw Horner and Kerfoot vainly protest
against the attempt.

     Это  была  шлюпка Гендерсона,  и вместе с ним на ней погибли  Холиок  и
Вильяме. В  том, что они погибли, не могло быть сомнений, но шлюпка уцелела,
и Волк Ларсен сделал еще одну отчаянную попытку  завладеть ею. Я в это время
уже  спустился на  палубу и слышал, как Хориер  и Керфут тщетно протестовали
против этого намерения.


     "By God, I'll not  be robbed of my boat by any storm that ever blew out
of hell!" he  shouted, and though we four stood with our heads together that
we might  hear, his voice seemed faint and far, as though removed from us an
immense distance.

     --  Я не брошу шлюпку, провались все к дьяволу! --  орал Ларсен, и хотя
мы стояли близко, голос его доносился до нас, словно из неизмеримой дали.


     "Mr. Van Weyden!" he cried, and I heard through the tumult as one might
hear a whisper. "Stand by  that jib with Johnson and Oofty! The  rest of you
tail  aft  to the  mainsheet! Lively now! or  I'll sail you all into Kingdom
Come! Understand?"

     --  Мистер  Ван-Вейден! -- крикнул  он мне,  и  в  реве бури его  слова
прозвучали  как  шепот.   --  Станьте   на  кливер  вместе  с  Джонсоном   и
УфтиОстальные -- на грот! Живо, а не то я всем вам шею сверну! Поняли?


     And  when he  put the  wheel hard over and the Ghost's  bow swung  off,
there  was nothing for  the hunters to do but  obey  and make the best  of a
risky chance.  How  great the risk  I  realized when I was once more  buried
beneath  the pounding seas and clinging  for life to the pinrail at the foot
of the foremast. My fingers were torn  loose, and I swept across to the side
and over the side into the sea.  I could not swim, but before I could sink I
was swept back again. A strong hand gripped  me, and when the  Ghost finally
emerged, I found that I owed my life to Johnson. I saw him looking anxiously
about him, and  noted that Kelly, who had come forward at  the  last moment,
was missing.

     И когда  он  положил  руль  на  борт  и начал  поворачивать нос  шхуны,
охотникам ничего не оставалось,  как повиноваться и  принять участие в  этом
рискованном предприятии. Насколько велика была опасность, я понял лишь после
того,  как  снова  очутился  под  водой,  затопившей палубу,  и  едва  успел
уцепиться  за  планку у фок-мачты. Но пальцы  мои  почти тотчас  оторвало от
планки,  меня  смыло за борт и  понесло в  море. Плавать  я ее умел,  однако
волна, не  дав мне погрузиться, швырнула меня обратно на  палубу. Тут чья-то
сильная рука подхватила меня, и когда "Призрак" вынырнул из  воды, Я увидел,
что обязан своим спасением Джонсону. Но тот тревожно оглядывался кругом, и я
заметил, что Келли, который минуту назад пришел на бак, теперь исчез.


     This  time, having missed the boat, and not being in the same  position
as in  the  previous  instances, Wolf  Larsen  was compelled to resort to  a
different  manoeuvre.  Running  off  before  the  wind  with  everything  to
starboard, he came about, and returned close-hauled on the port tack.

     Снова  проскочив мимо шлюпки, мы находились по отношению к  ней в  ином
положении,  чем  прежде, и  Волк Ларсен  вынужден  был прибегнуть к  другому
маневру. Идя фордевинд, он  привел  шхуну к  ветру и подошел к шлюпке  круто
бейдевинд левым галсом.


     "Grand!" Johnson shouted in my ear, as we successfully came through the
attendant  deluge, and I knew he referred, not  to Wolf Larsen's seamanship,
but to the performance of the Ghost herself.

     --   Здорово!   --  прокричал  у  меня  над  ухом  Джонсон,  когда  мы,
сманеврировав,  благополучно  выдержали  очередной потоп.  Я  знал, что  его
похвала относится не к морскому искусству Волка Ларсена, а к самой шхуне.


     It was now so dark that there was  no sign of the boat; but Wolf Larsen
held back through the  frightful turmoil as  if guided by unerring instinct.
This time,  though we were continually  half- buried, there was no trough in
which to be  swept, and we drifted  squarely  down  upon  the upturned boat,
badly smashing it as it was heaved inboard.

     Стемнело, и шлюпки уже не было  видно, но Волк Ларсен вел шхуну, словно
руководимый  каким-то безошибочным инстинктом. На этот раз, хотя нас снова и
снова захлестывало волной, мы не отклонились в сторону. Нас понесло прямо на
шлюпку, и мы порядком побили ее, поднимая на борт.


     Two  hours of terrible work  followed,  in  which all hands of us - two
hunters,  three sailors, Wolf Larsen and I - reefed, first  one and then the
other, the jib and mainsail. Hove to under this short canvas, our decks were
comparatively free of  water, while the Ghost bobbed and ducked amongst  the
combers like a cork.

     После  этого  мы  еще  часа  два  работали  до  одурения.  Все --  двое
охотников, три матроса. Волк Ларсен и  я -- брали рифы  на  кливере и гроте.
При  уменьшенной  парусности палубу уже не так заливало водой,  и  "Призрак"
прыгал и нырял среди волн, как пробка.


     I  had burst open the ends  of my fingers at the very first, and during
the reefing I had worked with tears of pain running down my cheeks. And when
all was  done, I gave up like a woman and rolled  upon the deck in the agony
of exhaustion.

     Я, еще выбирая кливер, в кровь ободрал себе пальцы, и от боли слезы все
время катились у меня по щекам. Когда же все было кончено, я не выдержал и в
полном изнеможении повалился на палубу.



     In the meantime Thomas Mugridge, like a drowned rat, was being  dragged
out from under the  forecastle head where he had cravenly ensconced himself.
I saw him pulled aft to the cabin, and noted with a  shock of surprise  that
the galley had disappeared. A clean space of deck showed where it had stood.

     Томаса Магриджа  вытащили из  под полубака,  куда  он в страхе забился,
словно  крыса в  наводнение. Я увидел,  как его поволокли  на  корму  в кают
компанию, и лишь  тогда с  изумлением заметил, что камбуз исчез. Там, где он
раньше стоял, теперь на палубе ничего не было.


     In the cabin  I found all hands  assembled, sailors as  well, and while
coffee was being cooked over the  small  stove we drank whisky and  crunched
hard-tack. Never in  my life had  food been so  welcome.  And  never had hot
coffee tasted so good. So violently did the Ghost, pitch and toss and tumble
that it was impossible for even the sailors  to move about  without  holding
on,  and  several times, after  a cry of  "Now she takes it!" we were heaped
upon the wall of the port cabins as though it had been the deck.

     Все, не исключая  матросов, собрались в каюткомпании, и пока на печурке
варился кофе, мы пили виски и грызли галеты. Никогда в жизни не ел я с таким
аппетитом. Я пил  горячий  кофе,  и он казался  мне  вкуснее всего на свете.
"Призрак"  так кидало  и  швыряло,  что даже  моряки  не  могли  ходить,  не
придерживаясь за что нибудь, и часто  с криком "берегись!" мы кучей валились
на переборки, принимавшие почти горизонтальное положение.


     "To  hell with a look-out," I heard Wolf Larsen say  when we  had eaten
and drunk our  fill. "There's  nothing  can  be done on deck.  If anything's
going to run us down we couldn't get out of its way. Turn in, all hands, and
get some sleep."

     К черту сигнальщикаЗаявил Волк Ларсен, когда мы наелись  и напились. На
палубе  нечего делать. Если кому нибудь придет охота налететь на нас, так мы
все равно не сможем свернуть в сторону. Ступайте все спать!


     The  sailors  slipped  forward, setting the  side-lights  as they went,
while the two hunters remained to  sleep in the cabin,  it  not being deemed
advisable to open  the slide  to the steerage companion-way. Wolf Larsen and
I, between  us, cut off  Kerfoot's crushed finger  and  sewed up  the stump.
Mugridge, who,  during all the time he had been compelled  to cook and serve
coffee and keep the fire going, had  complained of internal pains, now swore
that he had a broken rib or two. On  examination we found that he had three.
But his case was deferred to next day, principally for the reason that I did
not know anything about broken ribs and would first have to read it up.

     Матросы пробрались на  бак, по дороге  выставив  отличительные огни,  а
двое охотников остались спать в кают компании, так как  не стоило рисковать,
открывая люк, ведущий в их кубрик. Мы с Волком Ларсеном отрезали Керфуту его
изувеченный  палец  и  зашили рану.  Магридж, стряпая,  подавая  нам  кофе и
поддерживая огонь в печке, все время жаловался на  боль в боку и клялся, что
у  него сломано одно  или два ребра. Осмотрев его, мы убедились,  что у него
сломано  целых три. Однако мы отложили его лечение до следующего дня главным
образом  потому, что я ровно ничего не смыслил в этом деле и  хотел  сначала
прочитать что нибудь о переломах ребер.


     "I don't think it was worth it," I said  to Wolf Larsen, "a broken boat
for Kelly's life."

     Не  стоило,  пожалуй, жертвовать  жизнью Келли  из  за  разбитой лодки,
сказал я Волку Ларсену.


     "But Kelly didn't amount to much," was the reply. "Good-night."

     - Ну и сам  Келли тоже немногого стоил, - последовал ответ. - Спокойной
ночи!



     After  all  that  had  passed,  suffering  intolerable  anguish  in  my
finger-ends, and with three boats missing, to say nothing of the wild capers
the Ghost was cutting, I should have thought it impossible to  sleep. But my
eyes must have closed the instant my  head touched the pillow,  and in utter
exhaustion I  slept  throughout the night,  the while the Ghost,  lonely and
undirected, fought her way through the storm.

     Мне казалось, что после перенесенных  испытаний я не смогу уснуть. Меня
невыносимо мучила боль в пальцах,  тревожила судьба трех пропавших шлюпок, а
шхуну все так же неистово швыряло по волнам. Но глаза  мои сомкнулись,  едва
голова  коснулась подушки,  и  в полном изнеможении я  проспал до утра, в то
время как "Призрак", никем не управляемый, один на один боролся с бурей.


CHAPTER XVIII

ГЛАВА XVIII


     The next day, while the storm was blowing itself out, Wolf Larsen and I
crammed  anatomy and  surgery and  set Mugridge's ribs. Then, when the storm
broke,  Wolf Larsen  cruised  back and  forth over that portion of the ocean
where  we had  encountered it, and  somewhat more to the westward, while the
boats  were being repaired and  new  sails made  and bent.  Sealing schooner
after sealing schooner we sighted and boarded, most of which were in  search
of lost  boats, and  most  of which were  carrying boats  and crews they had
picked  up and which did not belong to them. For the thick of the fleet  had
been to  the  westward of us,  and  the  boats, scattered  far and wide, had
headed in mad flight for the nearest refuge.

     На следующий  день, пока шторм понемногу утихал, мы с  Волком  Ларсеном
почитали кое-что по части анатомии  и хирургии и принялись  лечить  Магриджу
его  переломы,  а  когда  волнение  несколько  улеглось.  Волк  Ларсен начал
крейсировать  к западу  от  того места, где нас настигла буря. Тем  временем
команда чинила шлюпки и шила для них новые паруса. Нам все чаще и чаще стали
     попадаться промысловые шхуны. Почти все они тоже искали свои потерянные
шлюпки,  а  заодно  подбирали и  чужие,  если встречались  с  ними  в  море.
Большинство  судов  промысловой флотилии  находилось  к  западу  от  нас,  и
рассеянные в океане шлюпки искали спасения на первой встреченной ими шхуне.


     Two  of  our boats, with  men  all safe, we took off the Cisco, and, to
Wolf Larsen's huge delight  and my own grief, he  culled Smoke,  with Nilson
and Leach, from the San Diego. So  that, at the end of five  days, we  found
ourselves short  but four men - Henderson, Holyoak,  Williams, and  Kelly, -
and were once more hunting on the flanks of the herd.

     Мы сняли две наши лодки  со  всем экипажем с "Сиско", а на другой шхуне
--  "Сан-Диего" --  обнаружили, к великой радости  Волка  Ларсена и  к моему
немалому огорчению, Смока с Нилсоном  и Личем. Таким образом, к концу пятого
дня  мы недосчитывались только четверых  -- Гендерсона, Холиока, Вильямса  и
Келли, -- и решено было возобновить охоту.



     As we followed it north we began to encounter the dreaded sea-fogs. Day
after  day the boats lowered  and were  swallowed up almost ere they touched
the water, while we on board pumped the horn at regular  intervals and every
fifteen minutes fired  the bomb gun.  Boats were  continually being lost and
found,  it being  the  custom for a  boat  to  hunt,  on  lay, with whatever
schooner picked it up, until such time it was recovered by its own schooner.
But Wolf Larsen, as  was to be expected, being a boat short, took possession
of  the  first stray one  and compelled  its men to hunt with the Ghost, not
permitting them  to return  to their  own schooner  when  we  sighted it.  I
remember how he forced the hunter and his two  men below, a  riffle at their
breasts,  when  their captain  passed  by at  biscuit-toss and hailed us for
information.

     Следуя за стадом котиков на север, мы начали встречать опасные  морские
туманы. Мгла проглатывала спущенные шлюпки, как только они касались воды. На
борту шхуны через  равномерные  промежутки трубили  в рог  и каждые четверть
часа стреляла сигнальная пушка. Шлюпки все время то терялись, то  находились
вновь; согласно морским  обычаям,  их  принимала на борт  любая шхуна, с тем
чтобы потом возвратить хозяину. Но Волк Ларсен, у которого  не хватало одной
шлюпки,  поступил  так,  как и следовало  от  него  ожидать: завладел первой
отбившейся  от своей  шхуны  шлюпкой, заставил  ее экипаж охотиться вместе с
нашим и  не позволил ему  вернуться  к  себе  на шхуну, когда она показалась
вдали. Помню, как охотника и обоих  матросов, наставив на них ружья, загнали
вниз, когда их шхуна проходила мимо и капитан справлялся о них.



     Thomas Mugridge,  so strangely and pertinaciously clinging to life, was
soon  limping about  again and performing  his double  duties  of  cook  and
cabin-boy.  Johnson and Leach were bullied and beaten  as  much as ever, and
they looked for their lives to end with the end of the hunting season; while
the rest of the crew lived the lives of dogs and  were worked  like dogs  by
their pitiless master.  As for Wolf Larsen and myself, we got  along  fairly
well; though  I  could not quite rid myself  of the idea that right conduct,
for me, lay in killing him. He fascinated me immeasurably, and I feared  him
immeasurably. And  yet, I could not imagine  him lying prone in death. There
was  an endurance,  as of  perpetual youth,  about  him, which rose  up  and
forbade the  picture. I could see  him only as living always, and dominating
always, fighting and destroying, himself surviving.

     Томас Магридж,  с таким удивительным  упорством  цеплявшийся за  жизнь,
вскоре начал опять  ковылять по палубе и  исполнять свои двойные обязанности
кока и юнги.  Джонсон и Лич больше прежнего подвергались побоям и знали, что
по окончании охотничьего сезона им не сносить головы. Остальным тоже жилось,
по милости капитана, как собакам, причем этот безжалостный человек заставлял
их работать до  полного  изнурения. Что же касается  меня, то  мы  с  Волком
Ларсеном  кое-как  ладили,  хотя  я не  мог  отделаться  от мысли,  что  мне
следовало бы убить его. Он необъяснимо притягивал меня к себе и вместе с тем
нагонял  на меня неописуемый страх.  И все же  я не мог представить его себе
распростертым на смертном одре. Это слишком не вязалось с его обликом. Я мог
думать о нем только как о живом, всегда живом, властвующем, борющемся и
     разрушающем.


     One diversion of his, when we were in the midst of the herd and the sea
was too rough to lower the boats, was to lower  with two boat- pullers and a
steerer and go out himself. He was a good shot, too, and brought many a skin
aboard  under  what the  hunters  termed impossible hunting  conditions.  It
seemed  the breath of his nostrils,  this carrying his life in his hands and
struggling for it against tremendous odds.

     Когда мы попадали  в  самую середину  котикового стада  и волнение было
слишком сильно, чтобы спускать шлюпки, Ларсен любил выезжать на охоту сам, с
двумя гребцами и  рулевым. Он был хорошим  стрелком и привозил на борт много
шкур в такую погоду, когда охотники  считали промысел невозможным. Казалось,
ему лишь тогда дышалось легко, когда он, рискуя жизнью, вел борьбу с грозным
противником.



     I was learning more and more seamanship; and one clear day - a thing we
rarely encountered now - I had the satisfaction of running and handling  the
Ghost and picking up the boats myself. Wolf Larsen had been smitten with one
of  his headaches,  and I stood  at the  wheel  from  morning until evening,
sailing across the ocean after the last lee boat, and heaving to and picking
it and the other five up without command or suggestion from him.

     Я все  больше осваивался  с морским делом, и  однажды, в  ясный  денек,
какие   редко  выпадали  теперь  на  нашу   долю,  мне,   к  моему  немалому
удовлетворению,  привелось самостоятельно  управлять  шхуной и  убирать наши
шлюпки.  Волк Ларсен  опять валялся у себя в  каюте с  головной  болью,  а я
дотемна стоял  у штурвала. Обойдя крайнюю шлюпку,  я положил шхуну в дрейф и
одну за другой поднял все шесть  шлюпок без  каких-либо  указаний со стороны
капитана.


     Gales we encountered now and again, for it was a raw and stormy region,
and,  in  the  middle of  June, a  typhoon  most memorable  to  me  and most
important because of the changes wrought  through it upon my future. We must
have been  caught nearly at the  centre  of  this  circular storm, and  Wolf
Larsen ran out of it and to the southward,  first under a double-reefed jib,
and finally under bare poles. Never had I  imagined so great a sea. The seas
previously  encountered were  as  ripples  compared with these,  which ran a
half- mile from crest to crest and which upreared, I am confident, above our
masthead. So great was it that Wolf  Larsen himself did  not dare  heave to,
though he was being driven far to the southward and out of the seal herd.

     Время  от времени на  нас  налетали бури -- мы  находились  в штормовой
полосе, -- а  в середине июня  нас настиг тайфун; это было памятное для меня
событие, так как  оно  внесло большую перемену  в мою  жизнь. Повидимому, мы
попали почти в  самый центр тайфуна, но Волку Ларсену удалось удрать от него
на  юг  -- сначала под кливером  с двумя рифами, а потом  и вовсе  с  голыми
мачтами.  Никогда еще  не видал  я  таких волн.  Все штормы, испытанные мною
раньше, казались  по сравнению с этим легкой рябью. От гребня до гребня было
не меньше полумили, и эти валы вздымались выше наших мачт. Даже  Волк Ларсен
не осмелился лечь в дрейф, хотя нас и относило все дальше к югу от
     котикового стада.



     We must have been well in the path of the trans-Pacific steamships when
the  typhoon  moderated,  and here, to the surprise of the hunters, we found
ourselves in the midst of seals - a second herd, or sort of rear-guard, they
declared, and a most  unusual thing. But it was "Boats  over!" the boom-boom
of guns, and the pitiful slaughter through the long day.

     Когда тайфун утих, мы оказались на пути океанских пароходов. И здесь, к
изумлению охотников, мы повстречались со вторым стадом котиков, составлявшим
как бы  арьергард  первого. Это  было чрезвычайно  редкое явление. Раздалась
команда:  "Спустить  шлюпки!  ",  затрещали   выстрелы,  и   жестокая  бойня
продолжалась весь день.



     It was at this time that I was approached by Leach. I had just finished
tallying  the skins of the last boat aboard, when he came to my side, in the
darkness, and said in a low tone:

     В  этот  вечер ко  мне  в  темноте подошел Лич.  Я  только  что  кончил
подсчитывать  шкуры  с  последней поднятой  на борт шлюпки,  молодой  матрос
остановился возле меня и тихо спросил:


     "Can you tell  me, Mr. Van Weyden, how far  we are off  the  coast, and
what the bearings of Yokohama are?"

     -- Мистер  Ван-Вейден,  на каком мы расстоянии  от  берега  и  в  какой
стороне Иокогама?


     My  heart leaped with gladness, for I knew what he had  in  mind, and I
gave him the bearings - west-north-west, and five hundred miles away.

     Мое сердце радостно  забилось.  Я понял, что у него на  уме, и  дал ему
нужные указания: к запад-северо-западу, расстояние пятьсот миль.


     "Thank you, sir," was all he said as he slipped back into the darkness.

     -- Благодарю вас, сэр, -- ответил он и скрылся во мраке.


     Next  morning No.  3  boat  and Johnson  and  Leach  were  missing. The
water-breakers  and  grub-boxes  from all  the  other  boats  were  likewise
missing, as  were the  beds  and  sea bags of the two  men.  Wolf Larsen was
furious. He set  sail  and bore away into the west- north-west, two  hunters
constantly  at  the  mastheads and  sweeping  the sea with glasses,  himself
pacing the deck like  an angry lion.  He knew too  well my sympathy  for the
runaways to send me aloft as look-out.

     Утром исчезла лодка номер три,  а  с нею -- Джонсон и Лич. Одновременно
исчезли анкерки  с водой и ящики  с  провизией со  всех остальных  шлюпок, а
также постельные принадлежности  и  сундучки  обоих  беглецов.  Волк  Ларсен
неистовствовал.  Он поставил паруса  и помчался на запад-северо-запад.  Двое
охотников не  сходили с салинга, осматривая море в  бинокль, а сам  он,  как
разъяренный лев,  метался по палубе. Он слишком хорошо знал  мою симпатию  к
беглецам, чтобы послать наблюдающим меня.


     The wind was fair but fitful, and it was like looking for a needle in a
haystack to raise  that tiny boat  out of the blue immensity. But he put the
Ghost through  her best paces  so as  to get between  the deserters and  the
land. This accomplished, he cruised back and forth across what he  knew must
be their course.

     Ветер  был свежий, но не  ровный, и легче  было бы найти иголку в стоге
сена,  чем  крошечную  шлюпку  в  беспредельном  синем просторе. Но  капитан
старался  выжать из "Призрака" все, что  мог,  и  отрезать беглецов от суши.
Когда,  по  его расчетам,  ему это  удалось, он стал крейсировать поперек их
предполагаемого пути.


     On the morning of the third day, shortly after eight bells,  a cry that
the boat was  sighted came down from Smoke at the masthead.  All hands lined
the rail. A snappy breeze was blowing from the west with the promise of more
wind behind it;  and there, to leeward, in the troubled silver of the rising
sun, appeared and disappeared a black speck.

     На  утро  третьего дня, едва  пробило  восемь  склянок, Смок крикнул  с
салинга, что видна шлюпка. Все столпились у борта. Резкий ветер дул с запада
и крепчал,  предвещая шторм.  И вот, с подветренной стороны, на  фоне  волн,
позолоченных первыми  лучами  солнца, начала  появляться и  исчезать  черная
точка.


     We squared  away and ran for it. My heart was as lead.  I  felt  myself
turning  sick  in anticipation; and  as I looked  at the gleam of triumph in
Wolf Larsen's eyes, his form swam before me, and  I felt almost irresistibly
impelled  to fling myself upon  him. So  unnerved was  I  by  the thought of
impending violence to Leach and  Johnson that my reason must have left me. I
know that I slipped down into the steerage in a daze,  and  that  I was just
beginning the  ascent  to the deck, a loaded  shot-gun in my hands,  when  I
heard the startled cry:

     Мы изменили курс и помчались к ней. У меня было тяжело на душе. Я видел
торжествующий блеск  в глазах Волка Ларсена  и, внезапно  охваченный мрачным
предчувствием,  ощутил непреодолимое  желание  кинуться на  этого  человека.
Мысль  о судьбе  Лича  и  Джонсона  так  взволновала  меня,  что  разум  мой
помутился. Фигура Ларсена поплыла у меня перед глазами,  и, не помня себя, я
бросился в кубрик охотников и готов уже был выскочить на палубу с заряженным
ружьем в руках, как вдруг услыхал чей-то изумленный возглас:


     "There's five men in that boat!"

     -- На шлюпке пять человек!


     I supported myself in  the companion-way, weak and trembling, while the
observation was being verified by the remarks of the rest of  the  men. Then
my knees gave  from under me and I sank down, myself again, but overcome  by
shock  at knowledge of what I had so nearly done.  Also, I was very thankful
as I put the gun away and slipped back on deck.

     Я задрожал и  ухватился  за  трап,  прислушиваясь к голосам на  палубе,
подтверждавшим  сделанное  кем-то  открытие.  Затем  страшная слабость вдруг
охватила меня,  колени  подогнулись, я опустился на ступеньки и  только  тут
окончательно пришел в себя и  содрогнулся при мысли о том, что  я  готов был
совершить. Возблагодарив  судьбу,  я  положил ружье  на место и поднялся  на
палубу.


     No one had remarked my absence. The boat was near enough for us to make
out that it  was larger than any  sealing boat and built on different lines.
As  we drew closer,  the sail was taken in and the mast unstepped. Oars were
shipped, and its occupants waited for us to heave to and take them aboard.

     Никто  не заметил моего отсутствия. Шлюпка была теперь уже близко,  и я
увидел, что она крупнее охотничьей и построена иначе. Когда она почти совсем
приблизилась к  нам,  на  ней убрали парус и сняли  мачту. Вставив  весла  в
уключины, люди в лодке ждали, пока мы ляжем в дрейф и возьмем их на борт.


     Smoke, who had descended  to  the deck and was now standing by my side,
began to chuckle in a significant way. I looked at him inquiringly.

     Смок  уже  спустился  на  палубу  и  стоял  теперь  рядом со  мной;  он
многозначительно ухмыльнулся. Я вопросительно взглянул на него.


     "Talk of a mess!" he giggled.

     -- Ну и заварится каша! -- хмыкнул он.


     "What's wrong?" I demanded.

     -- В чем дело? -- спросил я.


     Again he chuckled. "Don't you  see there,  in the  stern-sheets, on the
bottom? May I never shoot a seal again if that ain't a woman!"

     Он снова хмыкнул.
     -- Разве не  видите,  кто  там на корме?  Чтоб мне  не убить больше  ни
одного котика, если это не женщина!


     I looked closely, but  was not sure until exclamations broke out on all
sides.  The boat contained  four men, and its fifth occupant was certainly a
woman. We  were agog  with  excitement, all  except Wolf Larsen, who was too
evidently disappointed in that it was not his own boat with  the two victims
of his malice.

     Я  вгляделся, но не сразу смог что-нибудь различить. Однако все  вокруг
говорили, что в лодке  четверо мужчин, а на  корме, по-видимому, -- женщина.
Это  открытие  взволновало всех, за исключением  Волка Ларсена, который  был
явно разочарован тем, что это  не  его шлюпка и ему не на кого обрушить свою
злобу.



     We ran down the flying jib,  hauled the jib-sheets to wind-ward and the
main-sheet flat, and came up into the wind.  The  oars struck the water, and
with a  few strokes the  boat  was  alongside. I now  caught  my  first fair
glimpse of the  woman. She was wrapped in a long ulster, for the morning was
raw; and I could see nothing but her face and  a  mass of light  brown  hair
escaping  from under the seaman's cap  on her head. The eyes were large  and
brown and lustrous,  the mouth  sweet  and sensitive, and the face itself  a
delicate  oval,  though sun and  exposure to briny  wind had  burnt the face
scarlet.

     Мы  спустили  бом-кливер,  выбрали  кливер-шкот  на  наветренный  борт,
добрали  грота-шкот и легли  в  дрейф.  Весла  опустились  в  воду, и  после
нескольких  взмахов  шлюпка  подошла к  борту шхуны.  Теперь я уже мог лучше
разглядеть женщину. Она куталась в длинное широкое пальто, так как угрю было
холодное. Я  увидел  ее  лицо и  светло-каштановые волосы, выбившиеся  изпод
морской фуражки. У нее были  большие  карие блестящие глаза, нежный, приятно
очерченный рот и правильный овал лица, обветренного и обожженного солнцем.


     She seemed to me like a being  from another  world.  I  was  aware of a
hungry out-reaching for her, as of a starving man for bread. But then, I had
not  seen a woman for  a  very long time. I know that I was lost  in a great
wonder,  almost a  stupor, -  this,  then, was  a woman? - so  that I forgot
myself  and  my  mate's duties,  and took no part  in helping the new-comers
aboard.  For  when  one  of  the  sailors  lifted  her  into  Wolf  Larsen's
downstretched arms, she looked up into our curious faces and smiled amusedly
and sweetly, as only  a woman can smile, and as I had seen no one smile  for
so long that I had forgotten such smiles existed.

     Она показалась мне существом из другого мира. Меня потянуло  к ней, как
голодного к  хлебу. Ведь я так давно не видел женщинВсецело поглощенный этим
чудесным видением, я совершенно забыл о своих обязанностях  помощника и даже
не  помогал поднять  спасенных  на  борт. Когда один  из  матросов подхватил
женщину  на  руки  и  передал  ее  Волку  Ларсену,  она  взглянула  на  наши
исполненные любопытства лица и улыбнулась так  приветливо  и мило, как может
улыбаться  только женщина. Как давно не видел  я подобной улыбкиКазалось,  я
уже забыл, что на свете есть люди, которые умеют так улыбаться!


     "Mr.  Van Weyden!"  Wolf Larsen's voice  brought  me  sharply  back  to
myself.

     -- Мистер Ван-ВейденГолос Ларсена вернул меня к действительности.


     "Will you take the lady below and  see  to  her comfort?  Make  up that
spare port cabin. Put Cooky to work on it.  And see what you can do for that
face. It's burned badly."

     --   Будьте   добры,   проводите   эту   даму   вниз   и   устройте  ее
поудобнее.Прикажите приготовить свободную каюту на левом борту. Поручите это
коку. И подумайте, чем вы можете помочь даме, -- у нее сильно обожжено лицо.


     He turned brusquely away from us and began to question the new men. The
boat  was cast adrift, though one  of  them called it a  "bloody shame" with
Yokohama so near.

     С этими словами  он отвернулся от нас  и принялся расспрашивать мужчин.
Шлюпка была брошена на произвол  судьбы,  хотя один из спасенных  возмущался
этим, так как Иокогама была совсем близко.


     I found myself strangely afraid of this woman I was escorting aft. Also
I was awkward. It seemed to me that I was realizing  for the first time what
a delicate, fragile creature a woman is; and as I caught her arm to help her
down  the companion  stairs, I was startled by its smallness  and  softness.
Indeed, she was a slender,  delicate woman as women go, but to me she was so
ethereally  slender  and  delicate that I was quite  prepared for her arm to
crumble  in my  grasp. All this, in frankness, to show  my first impression,
after long denial of women in general and of Maud Brewster in particular.

     Сопровождая незнакомку в каюту, я  странно робел и был неловок. Мне как
бы впервые открылось,  какое хрупкое, нежное создание  женщина.  Помогая  ей
спуститься  по  трапу,  я взял  ее  за  руку,  и меня  поразило,  какая  это
маленькая, нежная ручка. Да и сама она была удивительно тоненькая и хрупкая
     и казалась мне такой воздушной, что  я боялся раздавить ее руку в своей
ручище.  Вот что чувствовал я,  так долго лишенный  женского общества, когда
увидел Мод Брустер -- первую женщину, встретившуюся  на моем пути с тех пор,
как я попал на шхуну.







     "No need to go to  any great trouble for me," she protested, when I had
seated her in Wolf Larsen's arm-chair, which  I had dragged hastily from his
cabin. "The  men were looking for land at any moment this  morning, and  the
vessel should be in by night; don't you think so?"

     -- Вы напрасно так беспокоитесь обо мне, -- запротестовала она, когда я
усадил  ее в кресло Волка Ларсена, которое поспешил притащить  из его каюты.
-- Сегодня утром мы каждую минуту ожидали увидеть землю и к вечеру,
     вероятно, будем уже в порту. Не правда ли?


     Her simple faith  in the immediate future  took  me aback.  How could I
explain  to her  the  situation, the  strange  man who stalked the  sea like
Destiny, all that it had taken me months to learn? But I answered honestly:

     Ее спокойная уверенность смутила меня. Как мог я объяснить ей положение
вещей  и  страшный характер нашего капитана,  который,  подобно  злому року,
скитался по морям, -- словом, все то,  что открылось мне за эти месяцы? Но я
ответил ей напрямик:


     "If it were  any other captain except ours, I  should say  you would be
ashore in Yokohama to-morrow. But our captain is a strange man, and I beg of
you to be prepared for anything - understand? - for anything."

     -- Будь  у  нас другой капитан, я  сказал  бы,  что  завтра  утром  вас
доставят в Иокогаму. Но Ларсен человек  со странностями, и я прошу  вас быть
готовой ко всему. Вы понимаете, -- ко всему!


     "I - I  confess I hardly do understand," she hesitated, a perturbed but
not frightened expression  in her  eyes. "Or is it  a misconception  of mine
that shipwrecked people are always shown every consideration? This is such a
little thing, you know. We are so close to land."

     --  Нет, признаюсь,  я не совсем понимаю вас, -- ответила она. В глазах
ее промелькнуло недоумение,  но не испуг.  -- Быть может, я ошибаюсь, но мне
казалось, что потерпевшим кораблекрушение всегда оказывают внимание.  Да и в
сущности это такой пустяк: ведь мы совсем близко от берега.



     "Candidly, I do not know," I  strove to reassure her. "I  wished merely
to  prepare  you for the worst,  if the  worst  is  to  come. This man, this
captain, is a brute, a demon,  and one can never tell what will be  his next
fantastic act."

     -- Правду сказать, я сам ничего не знаю, -- поспешил я успокоить ее. --
Мне хотелось  только на всякий случай подготовить вас к худшему. Наш капитан
-- грубая  скотина, не человек, а дьявол. Никто  не знает,  что  может вдруг
взбрести ему на ум.)


     I was growing excited, but she interrupted me with an "Oh, I see,"  and
her voice sounded weary. To think was patently an effort. She was clearly on
the verge of physical collapse.

     Я начинал волноваться, но она устало прервала меня:
     -- Да, да, понимаю! -- Ей,  по-видимому, трудно было сейчас собраться с
мыслями. Я видел, что она вот-вот лишится чувств от изнеможения.


     She  asked no further questions,  and I vouchsafed  no remark, devoting
myself to  Wolf  Larsen's command, which  was  to  make  her comfortable.  I
bustled about  in quite housewifely fashion,  procuring soothing lotions for
her sunburn, raiding  Wolf  Larsen's  private stores for a bottle  of port I
knew to be there,  and directing Thomas Mugridge in  the  preparation of the
spare state- room.

     Больше она  ни о  чем  не  спрашивала, и я, воздержавшись от дальнейших
замечаний,  приступил  к исполнению распоряжений Волка  Ларсена и постарался
устроить ее поудобнее. Я хлопотал вокруг нее, как заботливая хозяйка: достал
из аптечки мазь от  ожогов, велел Томасу Магриджу убрать  свободную каюту и,
совершив налет на личные запасы Волка Ларсена, извлек оттуда бутылку
     портвейна.


     The wind was  freshening rapidly, the Ghost heeling over more and more,
and by the time the state-room was ready  she was dashing through the  water
at a lively clip.  I had quite forgotten the existence of Leach and Johnson,
when  suddenly,  like  a  thunderclap,  "Boat  ho!"   came  down  the   open
companion-way. It was Smoke's  unmistakable voice, crying from the masthead.
I shot a glance at the woman, but she was leaning back in the arm-chair, her
eyes closed, unutterably tired. I doubted that she had heard, and I resolved
to  prevent her seeing  the brutality I knew would follow the capture of the
deserters. She was tired. Very good. She should sleep.

     Ветер быстро крепчал,  крен увеличился, и  к тому времени, когда  каюта
была  готова,  "Призрак" уже стрелой летел  по  волнам. Я совершенно забыл о
существовании Лича и Джонсона и был как громом поражен, когда через открытый
люк  донесся возглас: "Шлюпка впереди!" Сомнений быть не могло -- это кричал
Смок с мачты. Я  бросил  взгляд на женщину:  она сидела смертельно  усталая,
откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Я сомневался  даже,  слышала  ли
она  крик  Смока,  и решил,  что  не  допущу, чтобы она стала свидетельницей
зверств, которые  неминуемо должны были последовать за поимкой беглецов. Она
устала -- и отлично! Пусть спит!



     There were swift commands on deck, a stamping of feet and a slapping of
reef-points as the Ghost shot into the wind  and about on the other tack. As
she filled away and heeled, the arm-chair  began  to slide  across the cabin
floor,  and I sprang for it just  in time  to prevent the rescued woman from
being spilled out.

     На  палубе  раздались  резкие  слова  команды,  послышался  топот  ног,
захлопали риф-штерты, и "Призрак" лег на другой галс. При внезапном повороте
шхуна  накренилась,  кресло  начало  скользить  по  полу,  и  я  едва  успел
подхватить задремавшую женщину, чтобы не дать ей свалиться на пол.



     Her eyes were  too  heavy to suggest  more than a  hint  of the  sleepy
surprise that perplexed her as  she looked up at  me, and she half stumbled,
half tottered, as I  led her to her cabin. Mugridge grinned insinuatingly in
my face as I shoved him out and ordered him  back to his galley work; and he
won his revenge by spreading glowing reports among the hunters as to what an
excellent "lydy's- myde" I was proving myself to be.

     Она приоткрыла глаза и сонно и недоуменно взглянула на меня. Я повел ее
в приготовленную  ей каюту. Она еле передвигала ноги и спотыкалась на каждом
шагу.  Магридж гадко осклабился,  когда я выпроводил его из каюты и приказал
ему  вернуться  к  своим  обязанностям.  Он  расквитался  со  мной, расписав
охотникам, какой прекрасной камеристкой я оказался.



     She  leaned  heavily against  me, and I do  believe that she had fallen
asleep  again  between  the arm-chair  and the state-room. This I discovered
when she nearly fell  into the bunk  during a sudden lurch of the  schooner.
She aroused, smiled drowsily, and was off to  sleep again; and asleep I left
her, under a heavy pair of sailor's blankets, her head resting on a pillow I
had appropriated from Wolf Larsen's bunk.

     Наша новая пассажирка, когда я вел ее,  тяжело опиралась на мою руку и,
кажется,  начала засыпать,  еще не  дойдя до  своей каюты.  Да, конечно, она
спала на ходу,  и  когда шхуну резко качнуло, не устояла на ногах и упала на
койку.  Потом  приподняла голову, улыбнулась и  снова погрузилась  в сон.  Я
оставил  ее  спящей  под  двумя  толстыми  матросскими  одеялами; голова  ее
покоилась на подушке, которую я взял с койки Волка Ларсена.


CHAPTER XIX

ГЛАВА XIX


     I came on deck to find  the Ghost heading up close on the port tack and
cutting in to windward of a familiar spritsail close-hauled on the same tack
ahead of us. All hands  were  on  deck, for they knew  that something was to
happen when Leach and Johnson were dragged aboard.

     Поднявшись  на палубу,  я увидел, что "Призрак"  догоняет с наветренной
стороны знакомую мне парусную шлюпку, идущую против ветра тем же галсом, что
и мы, но чуть правее. Вся команда была на палубе, все ждали, что произойдет,
когда Лича и Джонсона поднимут на борт.


     It was four bells. Louis  came  aft to  relieve  the wheel. There was a
dampness in the air, and I noticed he had on his oilskins.

     Пробило  четыре склянки. Луис пришел на  корму сменить рулевого. Воздух
был влажен, и я заметил, что Луис надел клеенчатую куртку и штаны.


     "What are we going to have?" I asked him.

     -- Что нас ожидает на этот раз? -- спросил я его.


     "A healthy  young slip  of a  gale  from the  breath  iv it,  sir,"  he
answered, "with a splatter iv rain just to wet our gills an' no more."

     -- Судя по всему, сэр, -- отвечал он, -- небольшой шторм с дождичком --
как раз хватит, чтобы промочить нам жабры.


     "Too bad we sighted them,"  I  said, as the Ghost's bow was flung off a
point by a large sea and the boat leaped for a moment past the jibs and into
our line of vision.

     -- Какая досада, что у нас заметили шлюпку! -- сказал я. Большая волна,
ударив в нос шхуны, повернула ее примерно на румб, и шлюпка на миг мелькнула
между кливерами.


     Louis gave a spoke and temporized. "They'd never iv made the land, sir,
I'm thinkin'."

     Луис перехватил  ручки штурвала и, помолчав, сказал: -- А мне думается,
они все равно не добрались бы до берега, сэр.


     "Think not?" I queried.

     -- Не добрались бы? -- переспросил я.


     "No, sir. Did you  feel that?" (A puff had  caught the schooner, and he
was  forced to put the wheel up rapidly to  keep her out of the wind.) "'Tis
no egg-shell'll float on  this sea an hour come, an' it's  a stroke iv  luck
for them we're here to pick 'em up."

     -- Нет, сэр.  Видали?  -- Порыв ветра накренил шхуну  и  заставил Луиса
быстро завертеть штурвал. --  Через час  начнется такое, -- продолжал он, --
что  им на  своей  скорлупе несдобровать.  Им еще повезло,  что мы подоспели
вовремя и можем их подобрать.


     Wolf Larsen strode aft from  amidships, where he had  been talking with
the  rescued men.  The cat-like springiness in his tread was  a little  more
pronounced than usual, and his eyes were bright and snappy.

     Волк  Ларсен  разговаривал  на  палубе со  спасенными  моряками,  потом
поднялся на ют. В  его походке больше обычного чувствовалось что-то кошачье,
а в глазах вспыхивали холодные огоньки.


     "Three oilers and a fourth engineer," was his greeting. "But we'll make
sailors out of them, or boat-pullers at any rate. Now, what of the lady?"

     -- Три смазчика и механик, -- сказал он вместо приветствия. -- Но мы из
них сделаем матросов или хотя бы гребцов. Ну, а как там эта особа?


     I know not why, but I was aware of a twinge or  pang like the  cut of a
knife when he mentioned her.  I thought it a certain silly fastidiousness on
my part, but it persisted in spite of me, and I merely shrugged my shoulders
in answer.

     Не  знаю  почему, но когда  Ларсен заговорил  о спасенной  женщине, его
слова  полоснули  меня,  словно  ножом.  Сознавая,  как  глупо  быть   таким
сентиментальным, я все же не мог  избавиться от тяжелого ощущения  и в ответ
только пожал плечами.


     Wolf Larsen pursed his lips in a long, quizzical whistle.

     Волк Ларсен протяжно и насмешливо свистнул.


     "What's her name, then?" he demanded.

     -- Как ее зовут? -- резко спросил он.


     "I don't know," I replied. "She is asleep. She was very tired. In fact,
I am waiting to hear the news from you. What vessel was it?"

     -- Не  знаю,  --  ответил  я. -- Она  спит. Очень  утомлена.  По правде
говоря, я рассчитывал узнать что-нибудь от вас. С какого они судна?


     "Mail steamer," he  answered shortly. "The City of Tokio, from 'Frisco,
bound for Yokohama. Disabled in that typhoon. Old tub.  Opened  up  top  and
bottom like a sieve. They were  adrift  four days. And you don't know who or
what she is, eh? - maid, wife, or widow? Well, well."

     --  С  почтового пароходишка "Город  Токио",  -- буркнул  он. -- Шел из
Фриско в Иокогаму.  Тайфун доконал это старое корыто -- потекло, как решето.
Их  носило  по волнам четверо  суток.  Так вы не знаете, кто  она -- девица,
замужняя дама или вдова? Ну, ну...


     He shook his head in a  bantering way, and  regarded  me  with laughing
eyes.

     Он смотрел на меня, насмешливо прищурившись и покачивая головой.


     "Are you  - " I  began. It was  on the verge of my tongue to ask  if he
were going to take the castaways into Yokohama.

     -- А  вы...  --  начал я. У  меня чуть  не  сорвался  с  языка  вопрос,
собирается ли он доставить потерпевших кораблекрушение в Иокогаму.


     "Am I what?" he asked.

     -- А я?.. -- переспросил он.


     "What do you intend doing with Leach and Johnson?"

     -- Как вы намерены поступить с Личем и Джонсоном?


     He shook his  head. "Really, Hump,  I don't know. You  see, with  these
additions I've about all the crew I want."

     -- Не знаю, Хэмп, не знаю.  Видите ли, с этими четырьмя  у  меня теперь
достаточно людей.


     "And they've about all the escaping  they want," I said. "Why not  give
them a change of  treatment?  Take them  aboard, and deal gently  with them.
Whatever they have done they have been hounded into doing."

     -- А Джонсон и Лич достаточно натерпелись при попытке бежать, -- сказал
я. -- Отчего бы вам не  изменить свое отношение к ним? Возьмите их на борт и
попробуйте обходиться  с ними мягче. Что бы там они ни сделали,  их до этого
довели.


     "By me?"

     -- Кто? Я?


     "By you,"  I  answered steadily. "And I give you warning,  Wolf Larsen,
that I  may forget love of my own  life in the  desire to kill you if you go
too far in maltreating those poor wretches."

     --  Да, вы,  -- отвечал я, не колеблясь. -- И предупреждаю вас, Ларсен,
если  вы  будете по-прежнему издеваться над этими  беднягами,  я могу забыть
все, даже свою любовь к жизни, и убить вас.


     "Bravo!" he  cried. "You do me proud, Hump! You've found your legs with
a vengeance. You're quite an individual. You were unfortunate in having your
life cast  in easy places, but you're developing, and I like  you the better
for it."

     -- Браво! --  воскликнул он. --  Я горжусь  вами, Хэмп.  Вы превосходно
научились  стоять  на  ногах.  Я  вижу перед  собой  вполне  самостоятельную
личность! До сих пор вам не везло: жизнь ваша протекала слишком легко, -- но
теперь вы подаете надежды. Таким вы мне нравитесь куда больше.


     His voice and expression changed. His face was serious.

     Внезапно тон его изменился, лицо стало серьезным.


     "Do you believe in promises?" he asked. "Are they sacred things?"

     --  Верите  ли  вы людям на слово? -- спросил он. -- Считаете  ли,  что
слово священно?


     "Of course," I answered.

     -- Конечно, -- подтвердил я.


     "Then  here's a compact," he  went on,  consummate actor. "If I promise
not to lay my hands upon Leach will you promise, in turn, not  to attempt to
kill me?" "Oh, not that I'm afraid of you, not  that I'm afraid  of you," he
hastened to add.

     --  Так вот, предлагаю вам соглашение,  -- продолжал этот неподражаемый
актер.  -- Если  я  дам слово не притронуться  пальцем к  Личу  и  Джонсону,
обещаете ли вы, в  свою очередь, отказаться от попыток убить меня? Только не
подумайте, что я боюсь вас, нет, нет,  не  воображайте! --  поспешно добавил
он.


     I could hardly believe my ears. What was coming over the man?

     Я едва мог поверить своим ушам, -- что это вдруг на него нашло?


     "Is it a go?" he asked impatiently.

     -- Идет? -- нетерпеливо спросил он.


     "A go," I answered.

     -- Идет, -- отвечал я.


     His hand  went out to  mine, and as  I shook it  heartily  I could have
sworn I saw the mocking devil shine up for a moment in his eyes.

     Он протянул мне руку, и я с жаром пожал ее, но в глазах у него -- я мог
бы поклясться -- промелькнула издевка.


     We strolled across the poop to the lee side. The boat was close at hand
now,  and in  desperate  plight.  Johnson  was steering,  Leach  bailing. We
overhauled them about  two feet to their  one. Wolf Larsen motioned Louis to
keep off slightly, and we dashed abreast of the boat, not a score of feet to
windward. The Ghost blanketed it. The spritsail flapped emptily and the boat
righted to an even keel, causing the two men swiftly to change position. The
boat lost headway, and, as we lifted on a huge surge, toppled  and fell into
the trough.

     Мы перешли на подветренную сторону юта. Шлюпка была совсем  близко, и я
увидел,  что положение ее  поистине отчаянное.  Джонсон  сидел на руле,  Лич
вычерпывал  воду. Мы шли вдвое  быстрее их.  Волк Ларсен  подал  Луису  знак
отклониться немного в сторону, и мы пронеслись в каких-нибудь двадцати футах
от шлюпки с наветренной стороны. На мгновение  "Призрак" закрыл ее от ветра.
Парус на шлюпке захлопал, она потеряла скорость и стала прямо, что заставило
матросов  поспешно отодвинуться от борта. Тут нас подхватила огромная волна,
а шлюпка скользнула вниз.


     It was at this moment  that  Leach and Johnson looked up into the faces
of  their shipmates, who  lined the  rail amidships.  There was no greeting.
They were as dead men in their comrades' eyes, and between them was the gulf
that parts the living and the dead.

     В  это  мгновение  Лич  и  Джонсон  взглянули в  лица своим  товарищам,
столпившимся у борта.  Но никто  со шхуны не послал им приветствия. В глазах
команды  те двое были  уже мертвецами,  пространство  воды, отделявшее их от
нас, было как бы рубежом между жизнью и смертью.


     The next instant they were opposite the poop, where  stood  Wolf Larsen
and I. We were falling in the trough, they were rising on the surge. Johnson
looked at me, and I could see that his face was worn and haggard. I waved my
hand to him, and he answered the greeting, but with a wave that was hopeless
and despairing. It was as if he were saying farewell. I did not see into the
eyes of Leach, for he was  looking at Wolf  Larsen,  the old  and implacable
snarl of hatred strong as ever on his face.

     Через миг они очутились против  юта,  где стояли мы с Волком  Ларсеном.
Теперь  уже  шхуна  скользнула  вниз,  а шлюпка взлетела на  гребень  волны.
Джонсон посмотрел на меня, и я  увидел  его измученное, осунувшееся  лицо. Я
помахал ему рукой, и он ответил мне, но в этом жесте было глубокое отчаяние.
Он словно прощался со мной. Мне не удалось встретиться  глазами с  Личем, --
он смотрел  на  Волка  Ларсена, и  лицо его, как и  следовало ожидать,  было
перекошено от ненависти.


     Then  they  were gone  astern.  The spritsail  filled  with  the  wind,
suddenly, careening  the frail  open craft  till  it  seemed it would surely
capsize.  A  whitecap foamed  above  it and  broke  across  in a  snow-white
smother.  Then the boat emerged, half  swamped, Leach flinging the water out
and Johnson clinging to the steering-oar, his face white and anxious.

     Еще  мгновение,  и  шлюпка  оказалась  уже   за  кормой.  Парус  тотчас
наполнился  ветром  и  так   накренил  утлое  суденышко,  что  оно  чуть  не
перевернулось. Гребень  огромной  волны  навис над шлюпкой  и обрушил на нее
шапку белоснежной пены. Потом полузатопленная шлюпка вынырнула: Лич поспешно
вычерпывал  воду,  а Джонсон с бледным, испуганным лицом судорожно  сжимал в
руке кормовое весло.


     Wolf Larsen  barked a  short  laugh in my ear and strode  away  to  the
weather  side of  the poop. I expected him  to give  orders for the Ghost to
heave  to, but  she  kept  on  her  course and he  made no sign. Louis stood
imperturbably  at the wheel, but  I  noticed  the  grouped  sailors  forward
turning troubled faces in  our direction. Still the Ghost tore  along,  till
the boat dwindled to a speck, when Wolf Larsen's  voice rang out in  command
and he went about on the starboard tack.

     Волк Ларсен резко расхохотался, словно пролаял над самым  моим ухом,  и
перешел на наветренную сторону юта. Я ожидал,  что он велит лечь в дрейф, но
шхуна  продолжала  идти  вперед;  а  он  не подавал  никакой  команды.  Луис
невозмутимо стоял у штурвала, но я заметил, что столпившиеся на носу матросы
с беспокойством поглядывают в нашу  сторону. "Призрак"  мчался все  вперед и
вперед, и шлюпка превратилась уже в еле заметную точку, когда раздался голос
Волка Ларсена -- матросы получили приказания сделать поворот на правый галс.


     Back we held,  two  miles  and  more  to  windward  of  the  struggling
cockle-shell, when the flying jib was run down and the schooner hove to. The
sealing boats are not  made for windward work. Their hope lies in  keeping a
weather position  so that they may run before the wind for the schooner when
it breezes up. But in all that wild waste there  was no refuge for Leach and
Johnson save on the Ghost,  and they resolutely began  the windward beat. It
was  slow work in the  heavy sea that  was running. At  any moment they were
liable  to  be  overwhelmed  by the  hissing  combers.  Time  and again  and
countless times  we  watched the  boat  luff  into  the  big whitecaps, lose
headway, and be flung back like a cork.

     Мы пошли назад по ветру навстречу боровшейся с волнами шлюпке, но милях
в двух  от нее была отдана новая команда спустить бом-кливер и лечь в  дрейф
Промысловые лодки не  приспособлены  лавировать  против  ветра.  Весь расчет
строится на том,  что в море  они находятся с наветренной стороны,  и  когда
ветер крепчает, он  гонит их прямо  к шхуне.  Но теперь, среди разгулявшейся
стихии,  у  Лича и Джонсона  не было иного  выхода,  как искать  убежища  на
"Призраке", и они вступили в отчаянную борьбу, направив шлюпку против ветра.
При такой  волне они с  трудом пробивались вперед. Каждую минуту  им грозила
гибель  среди  разъяренных  валов.  Снова  и  снова  видели  мы,  как  лодка
зарывается носом в белопенные гребни и ее, словно щепку, отбрасывает назад.


     Johnson was a splendid seaman, and he knew as much about small boats as
he  did about  ships.  At  the  end of  an hour  and  a  half  he was nearly
alongside, standing past our stern on the last  leg out, aiming to  fetch us
on the next leg back.

     Но Джонсон был  превосходным моряком  и со шлюпкой умел  управляться не
хуже, чем со шхуной. Часа через полтора он почти  поравнялся с нами и прошел
у нас за кормой, рассчитывая следующим галсом подойти к шхуне.


     "So  you've changed your mind?" I heard  Wolf  Larsen  mutter, half  to
himself, half to them  as though they could hear. "You want  to come aboard,
eh? Well, then, just keep a-coming."

     --  Значит, вы передумали? -- услышал я голос Волка Ларсена и не понял,
то  ли  он бормочет  про себя, то ли обращается к людям в шлюпке, словно они
могут  его  услышать.  -- Вы не  прочь  вернуться на шхуну,  а?  Ну  что  ж,
попытайтесь, попытайтесь!


     "Hard up with that helm!" he commanded Oofty-Oofty, the Kanaka, who had
in the meantime relieved Louis at the wheel.

     -- Руль под  ветер! --  скомандовал он Уфти-Уфти,  который тем временем
сменил Луиса.


     Command followed  command.  As the  schooner paid  off,  the  fore- and
main-sheets were slacked away for fair  wind.  And before  the wind we were,
and leaping, when  Johnson, easing his sheet at imminent  peril,  cut across
our  wake a hundred feet  away. Again  Wolf Larsen laughed, at the same time
beckoning them with his  arm to  follow. It  was evidently his intention  to
play  with  them,  - a lesson, I  took  it,  in lieu of a beating, though  a
dangerous lesson, for the  frail  craft  stood  in momentary danger of being
overwhelmed.

     Команда следовала за  командой. Потравили фока и грота-шкоты, и  шхуна,
прыгая по волнам, быстро рванулась вперед с сильным попутным ветром, как раз
в ту минуту, когда Джонсон, пренебрегая опасностью, потравил шкот и прошел у
нас за кормой футах в  ста.  Волк  Ларсен снова  громко рассмеялся и помахал
рукою, приглашая шлюпку следовать за нами. Его намерение было очевидно -- он
решил поиграть с ними, думал я, дать им хороший урок  вместо  побоев. Но это
был  очень опасный  урок,  так  как  шлюпку в любую минуту могло захлестнуть
волной.


     Johnson squared away  promptly and ran after us. There was nothing else
for him to do.  Death stalked everywhere,  and it was only a matter of  time
when  some one of those many huge seas  would fall upon the  boat, roll over
it, and pass on.

     Джонсон быстро повернул шлюпку и погнался за нами. Ему больше ничего не
оставалось Смерть подстерегала их со  всех сторон. Рано  или  поздно одна из
этих огромных волн обрушится на  шлюпку,  перекатится через нее, и все будет
кончено.


     "'Tis the fear  iv death at  the hearts iv them," Louis muttered in  my
ear, as I passed forward to see to taking in the flying jib and staysail.

     --  То-то  им сейчас, поди, тошно у  смерти-то в  лапах, --  шепнул мне
Луис,  когда я  проходил  мимо,  чтобы  отдать  приказ убрать  бом-кливер  и
стаксель.


     "Oh,  he'll  heave to in a  little while and pick them up," I  answered
cheerfully. "He's bent upon giving them a lesson, that's all."

     --  Ну,  он скоро ляжет в дрейф  и подберет их, --  бодро сказал  я. --
Решил, как видно, проучить их.


     Louis looked at me shrewdly.

     Луис многозначительно посмотрел на меня.


     "Think so?" he asked.

     -- Вы так думаете? -- спросил он.


     "Surely," I answered. "Don't you?"

     -- Конечно, -- отвечал я. -- А вы?


     "I think nothing but iv  my own skin, these days," was his answer. "An'
'tis  with wonder I'm  filled as to the workin' out iv things. A pretty mess
that 'Frisco whisky got  me into, an' a  prettier mess  that woman's got you
into aft there. Ah, it's myself that knows ye for a blitherin' fool."

     -- Я теперь думаю только об одном  --  о собственной шкуре, --  был его
ответ.  --  И не перестаю  дивиться, как все складывается. В хорошую историю
попал я из-за лишнего стаканчика в Фриско. Но вы-то влопались и того хуже --
из-за этой дамочки. Будто я вас не знаюВидали мы таких простаков!


     "What do you mean?" I demanded;  for, having  sped  his  shaft,  he was
turning away.

     -- Что вы хотите этим сказать? -- поспешно спросил я, так как, выпустив
этот заряд, он уже двинулся прочь.


     "What do I mean?" he cried. "And it's you that asks me! 'Tis not what I
mean, but what the Wolf 'll mean. The Wolf, I said, the Wolf!"

     --  Что  я  хочу сказать?  --  воскликнул  он.  -- Не  вам бы  об  этом
спрашиватьНеважно, что хочу сказать я, важно, что скажет Волк. Волк, да, да.
Волк!


     "If trouble comes, will you stand by?"  I asked impulsively, for he had
voiced my own fear.

     --  Если  заварится  каша,  вы будете  на  моей  стороне?  --  невольно
вырвалось у меня, ибо он выразил то, чего в душе боялся я сам.


     "Stand by? 'Tis old fat Louis I stand  by, an' trouble enough it'll be.
We're  at  the beginnin'  iv things, I'm tellin'  ye,  the bare beginnin' iv
things."

     -- На вашей стороне? Я буду на стороне старого, толстого Луиса. Это еще
все пустяки, только начало, говорю вам.


     "I had not thought you so great a coward," I sneered.

     -- Не думал я, что вы такой трус, -- укорил я его.


     He favoured me with a contemptuous stare.

     Он окинул меня презрительным взглядом.


     "If I raised never a hand for that poor fool," - pointing astern to the
tiny sail, - "d'ye think I'm hungerin' for a broken head for a woman I never
laid me eyes upon before this day?"

     --  Если я пальцем не пошевельнул,  чтобы  помочь  этому  дурню,  -- он
кивнул в  сторону крошечного  паруса где-то там за кормой, --  так неужто вы
думаете, что я дам проломить себе башку из-за какой-то дамочки, которой  и в
глаза-то не видал?


     I turned scornfully away and went aft.

     Я отвернулся, возмущенный, и пошел на корму.


     "Better get in those topsails, Mr.  Van Weyden," Wolf Larsen said, as I
came on the poop.

     -- Уберите топселя, мистер Ван-Вейден, -- сказал мне Волк Ларсен, когда
я поднялся на ют.


     I felt relief, at  least as far  as the two men  were concerned. It was
clear he did not wish to run too far away from them. I picked up hope at the
thought and  put the order  swiftly into execution. I had scarcely opened my
mouth  to  issue the necessary  commands,  when eager men were  springing to
halyards and  downhauls, and  others were  racing  aloft.  This eagerness on
their part was noted by Wolf Larsen with a grim smile.

     Услышав это приказание, я несколько успокоился за судьбу беглецов. Было
ясно, что  капитан не  имеет намерения  слишком удаляться от них. Эта  мысль
приободрила меня, и я быстро исполнил  его распоряжение. Едва успел я отдать
команду, как  одни матросы уже бросились к фалам и ниралам, а другие полезли
вверх по вантам. Волк Ларсен заметил их усердие и мрачно улыбнулся.


     Still  we  increased our  lead,  and  when  the boat had dropped astern
several miles  we  hove to and waited. All eyes watched it coming, even Wolf
Larsen's; but he was the only unperturbed man aboard. Louis, gazing fixedly,
betrayed a trouble in his face he was not quite able to hide.

     И все же расстояние между шхуной и  шлюпкой продолжало увеличиваться, и
только когда  шлюпка отстала  на  несколько миль, мы  легли  в дрейф и стали
поджидать  ее. Все с тревогой следили  за ее приближением. Один  Волк Ларсен
оставался  невозмутим.  Даже  у  Луиса,  пристально  вглядывавшегося  вдаль,
отразилось на лице беспокойство, которого он не сумел скрыть.


     The  boat drew  closer  and  closer, hurling along through the seething
green like  a thing alive,  lifting and  sending  and  uptossing  across the
huge-backed breakers, or disappearing  behind  them  only to rush into sight
again  and  shoot  skyward. It seemed impossible  that  it could continue to
live,  yet  with  each  dizzying  sweep  it  did  achieve  the impossible. A
rain-squall drove past,  and out of the flying wet  the boat emerged, almost
upon us.

     Шлюпка  подходила все ближе  и  ближе, точно  живое  существо,  рывками
пробираясь среди  зеленых бурлящих волн.  Она  то  раскачивалась на  гребнях
огромных валов, то скрывалась из глаз, чтобы через секунду снова взлететь на
гребень. Казалось непостижимым, что она еще цела, и всякий раз ее появление,
сопровождавшееся  очередным  головокружительным взлетом,  воспринималось как
чудо. Налетел шквал  с  дождем,  и из-за  колышущейся  водяной завесы  вдруг
вынырнула шлюпка -- почти вровень с нами.


     "Hard up,  there!" Wolf Larsen shouted, himself springing  to the wheel
and whirling it over.

     -- Руль  на борт! --  заорал Волк Ларсен и, бросившись к штурвалу,  сам
резко повернул его.


     Again the  Ghost  sprang  away and raced before the wind,  and  for two
hours Johnson and Leach pursued us. We hove to and ran away, hove to and ran
away, and ever astern  the struggling patch of sail tossed  skyward and fell
into  the  rushing valleys.  It was a  quarter of  a mile away  when a thick
squall of rain veiled it from view. It never emerged. The wind blew the  air
clear again, but no patch of sail  broke the troubled surface.  I  thought I
saw,  for an  instant, the boat's bottom show black in a breaking  crest. At
the best, that was all. For Johnson and  Leach the travail of  existence had
ceased.

     И  снова  "Призрак"  рванулся  вперед  и помчался  по  ветру, и  еще  в
продолжение  двух часов Джонсон и Лич гнались за нами. А мы опять ложились в
дрейф и потом вновь уносились вперед; и все это время лоскут  паруса метался
где-то за кормой, то взлетая к небу, то проваливаясь в пучину. Он был от нас
всего в четверти мили, когда налетел  новый  шквал и за пеленой  дождя парус
совсем скрылся из  глаз. Больше мы его не видели.  Ветер разогнал облака, но
уже нигде среди волн не маячил жалкий обрывок паруса. На миг мне показалось,
что на высоком гребне  мелькнуло черное днище шлюпки. И это было все. Земные
труды Джонсона и Лича пришли к концу.


     The men remained grouped amidships. No one had  gone  below, and no one
was speaking.  Nor were any looks being exchanged. Each man seemed stunned -
deeply  contemplative, as it were,  and, not  quite sure, trying to  realize
just what had taken place. Wolf Larsen gave them little time for thought. He
at  once put the Ghost upon her course -  a course which meant the seal herd
and not Yokohama harbour. But  the men were  no longer eager  as they pulled
and hauled, and I heard curses amongst them, which left their lips smothered
and as  heavy and lifeless  as were they. Not  so was  it  with the hunters.
Smoke  the  irrepressible  related a  story,  and they  descended  into  the
steerage, bellowing with laughter.

     Команда продолжала толпиться на палубе. Никто не  спускался вниз, никто
не  произносил ни слова.  Люди не осмеливались взглянуть друг Другу в глаза.
Все, казалось, были  так ошеломлены случившимся,  что не могли еще  прийти в
себя, осознать  до  конца то, что произошло. Но Волк  Ларсен  не  оставил им
времени на размышления. Он сразу же  приказал положить шхуну на курс -- и не
на  Иокогаму, а на котиковые  лежбища.  Теперь,  натягивая  снасти,  матросы
работали вяло,  угрюмо, и я слышал, как с губ их срывались проклятия,  такие
же  угрюмые  и  вялые  Другое дело  охотники.  Неунывающий Смок уже принялся
рассказывать  какую-то историю,  и  они спустились  в  свой  кубрик,  дружно
гогоча.


     As I passed to leeward of the galley on my way aft I was approached  by
the engineer we had rescued. His face was white, his lips were trembling.

     Направляясь на корму, я  увидел спасенного нами  механика. Он шагнул ко
мне; лицо его было бледно, губы дрожали.


     "Good God! sir, what kind of a craft is this?" he cried.

     -- Помилуй бог, сэр! На какое судно мы попали? -- воскликнул он.


     "You have eyes, you have  seen," I  answered,  almost brutally, what of
the pain and fear at my own heart.

     -- Вы не слепой, сами все видели,  -- ответил я  почти  грубо, так  как
сердце у меня сжималось от боли и страха.


     "Your promise?" I said to Wolf Larsen.

     -- Где же ваше обещание? -- обратился я к Волку Ларсену.


     "I was not thinking of taking them aboard when I made that promise," he
answered. "And anyway, you'll agree I've not laid my hands upon them."

     -- Я ведь не обещал взять их на борт, я вовсе не имел этого в виду,  --
отозвался он. -- И как-никак вы должны признать, что  я "и пальцем к  ним не
притронулся".


     "Far from it, far from it," he laughed a moment later.

     И, рассмеявшись, он повторил:


     I made no reply. I was incapable of speaking, my mind was too confused.
I must  have  time  to think, I  knew. This woman, sleeping  even now in the
spare cabin, was  a responsibility,  which  I must consider,  and  the  only
rational thought that flickered through my  mind was that I  must do nothing
hastily if I were to be any help to her at all.

     -- Нет, нет, я и пальцем к ним не притронулсяЯ промолчал. Я был слишком
ошеломлен и не  мог вымолвить ни слова. Мне надо было собраться с мыслями. Я
чувствовал  на  себе  ответственность за женщину, которая  спала сейчас там,
внизу  в  каюте,  и  отчетливо  сознавал  только  одно:  нельзя  действовать
опрометчиво, если я хочу хоть чем-нибудь быть ей полезен.


CHAPTER XX

ГЛАВА XX


     The remainder of the day passed uneventfully. The young slip of a gale,
having wetted our gills, proceeded to moderate. The fourth engineer and  the
three oilers, after  a warm interview with Wolf Larsen,  were furnished with
outfits  from the  slop-chests, assigned  places under  the  hunters in  the
various  boats and  watches on the  vessel, and  bundled  forward  into  the
forecastle. They  went protestingly, but their  voices were  not  loud. They
were awed by what they  had  already seen  of Wolf Larsen's character, while
the tale of woe they speedily heard in the forecastle took  the last bit  of
rebellion out of them.

     День закончился без новых происшествий. Небольшой шторм,  "промочив нам
жабры", начал затихать. Механик и  трое  смазчиков после горячей перепалки с
Волком Ларсеном были все же  распределены по шлюпкам под начало  охотников и
назначены  на  вахты  на шхуне, для  чего  их экипировали в  разное  старье,
отыскавшееся на складе. После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень
громко, они  спустились в кубрик на баке. Они были уже основательно напуганы
тем, что  им привелось  наблюдать,  и характер Волка Ларсена становился им в
какой-то мере  ясен, а  то, что они услышали здесь  о  капитане от матросов,
окончательно отбило у них охоту бунтовать.


     Miss Brewster - we had  learned her name from the  engineer  - slept on
and on. At supper I  requested the hunters to lower their voices, so she was
not  disturbed;  and  it  was not  till  next  morning  that  she  made  her
appearance.  It had been my intention  to have her meals  served apart,  but
Wolf Larsen put down his foot.

     Мисс Брустер  -- имя  ее  мы  узнали от механика -- все еще  спала.  За
ужином я попросил охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла
из  своей  каюты  лишь  на  следующее  утро. Я  было распорядился,  чтобы ей
подавали отдельно, но Волк Ларсен тотчас наложил на это запрет.


     Who was  she that she  should be too good  for cabin  table  and  cabin
society? had been his demand.

     -- Кто она такая, -- заявил он, -- чтобы гнушаться кают-компанией?


     But her  coming  to the table had something  amusing in it. The hunters
fell silent as clams. Jock Horner and Smoke alone  were unabashed,  stealing
stealthy  glances  at  her  now  and  again,  and even taking  part  in  the
conversation. The other four men glued their eyes on their plates and chewed
steadily and with thoughtful precision, their ears  moving and  wobbling, in
time with their jaws, like the ears of so many animals.

     Появление  нашей  пассажирки  за  столом привело  к  довольно  комичным
результатам. Охотники  тотчас примолкли,  точно воды  в рот набрали.  Только
Джок  Хорнер и  Смок не проявляли  смущения:  они  украдкой  поглядывали  на
пассажирку  и даже  пытались принять участие  в разговоре. Остальные четверо
уткнулись в свои тарелки и  жевали задумчиво и не торопясь; уши их двигались
в такт с челюстями, как у животных.


     Wolf Larsen had little  to say at first,  doing no more than reply when
he was addressed. Not that he was abashed. Far from it. This woman was a new
type  to him,  a different breed  from  any he  had ever known,  and  he was
curious. He studied her,  his eyes rarely leaving her face unless  to follow
the movements of her hands or shoulders. I studied her myself, and though it
was I who maintained the  conversation,  I know that  I  was a  bit shy, not
quite self-possessed. His was  the  perfect poise, the supreme confidence in
self, which nothing could shake; and he was no more timid of a woman than he
was of storm and battle.

     Вначале Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал на вопросы.  Нельзя
сказать, чтобы  он был смущен, --  отнюдь нет. Но в  мисс  Брустер он  видел
женщину нового для него типа, незнакомой  ему породы, и его любопытство было
задето. Он внимательно изучал ее --  почти  не отрывал  глаз от  ее лица или
следил  за  движениями ее  рук и  плеч. Сам я тоже наблюдал  за нею, и  хотя
разговор, в  сущности, поддерживал  один я,  мне  трудно было  избавиться от
некоторого чувства  робости и растерянности. Волк Ларсен, напротив, держался
совершенно непринужденно. Он был исполнен такой  уверенности в себе, которую
ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть не больше, чем шторма или
драки.


     "And  when shall we arrive at  Yokohama?" she asked, turning to him and
looking him squarely in the eyes.

     -- Когда же мы будем в Иокогаме? -- спросила  она вдруг, повернувшись к
капитану и взглянув ему прямо в глаза.


     There  it was, the  question flat. The jaws stopped working,  the  ears
ceased wobbling, and though eyes remained glued on plates, each man listened
greedily for the answer.

     Вопрос был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали  жевать, уши
перестали шевелиться, и  хотя глаза  у  всех по-прежнему  были  устремлены в
тарелки, каждый ждал ответа с напряженным и жадным вниманием.


     "In four  months, possibly  three  if the season  closes  early,"  Wolf
Larsen said.

     --  Месяца через  четыре, а может,  и через  три, если  сезон окончится
рано, -- ответил Волк Ларсен.


     She  caught her breath and stammered, "I -- I thought -  I was given to
understand that Yokohama  was only a day's sail away. It - " Here she paused
and looked about the table at the circle of unsympathetic faces staring hard
at the plates. "It is not right," she concluded.

     Она нервно глотнула и  неуверенно проговорила:  -- А  я  считала... мне
сказали, что до Иокогамы всего одни  сутки пути. Вы...  --  Она запнулась, и
глаза ее обежали круг ничего не выражавших лиц, склоненных над тарелками. --
Вы не имеете права так поступать, -- закончила она.


     "That  is a question  you must  settle  with Mr. Van  Weyden there," he
replied,  nodding to me with a mischievous twinkle. "Mr.  Van Weyden is what
you may call an authority on  such things as  rights. Now I, who  am  only a
sailor, would look upon the situation somewhat differently.  It may possibly
be your misfortune  that you have to remain with us, but it is certainly our
good fortune."

     --  Этот  вопрос  вам  лучше  обсудить  с  мистером   Ван-Вейденом,  --
промолвил-капитан,  насмешливо кивнув в мою сторону. -- Он у  нас специалист
по  вопросам  Права. А я  простой моряк  и смотрю на дело иначе.  Вам,  быть
может,  покажется несчастьем  то, что вы  должны остаться с нами, но для нас
это, несомненно, большое счастье.


     He  regarded her  smilingly.  Her  eyes  fell before  his gaze, but she
lifted  them again, and defiantly, to  mine.  I read  the  unspoken question
there: was it right? But I had decided that the part I was to play must be a
neutral one, so I did not answer.

     Он,  улыбаясь, глядел на  нее, и она опустила  глаза,  но тут же  снова
подняла их  и с  вызовом  посмотрела на  Меня. Я прочел  в  ее взгляде немой
вопрос: прав  ли он? Но я уже  заранее решил,  что должен для виду  занимать
нейтральную позицию, и промолчал.


     "What do you think?" she demanded.

     -- Каково ваше мнение? -- спросила она.


     "That it is unfortunate, especially if you have any engagements falling
due  in the course of the next  several  months. But, since you say that you
were  voyaging to  Japan for  your  health,  I can  assure you that  it will
improve no better anywhere than aboard the Ghost."

     -- Вам не  повезло, особенно если вас ждут сейчас неотложные  дела.  Но
раз вы  говорите, что предприняли  путешествие в  Японию  с целью  поправить
здоровье, то, смею вас уверить, на борту "Призрака" вы окрепнете как нигде.


     I saw her eyes  flash  with  indignation,  and this  time it  was I who
dropped mine, while I felt my face flushing under her gaze. It was cowardly,
but what else could I do?

     В ее  взгляде  вспыхнуло негодование, и на этот раз потупиться пришлось
мне; я чувствовал,  что у меня горят щеки. Я вел себя, как  трус, но другого
выхода не было.


     "Mr. Van  Weyden  speaks  with  the voice  of authority,"  Wolf  Larsen
laughed.

     --  Ну,  тут мистеру Ван-Вейдену  и карты  в  руки,  -- рассмеялся Волк
Ларсен.


     I  nodded   my  head,  and  she,   having  recovered  herself,   waited
expectantly.

     Я  кивнул,  а  мисс  Брустер  уже  овладела  собой  и молча ждала,  что
последует дальше.


     "Not that he is much to speak of now," Wolf Larsen went on, "but he has
improved wonderfully. You should have seen him when he came on board. A more
scrawny, pitiful specimen of humanity one could hardly conceive. Isn't  that
so, Kerfoot?"

     -- Нельзя сказать, чтобы он стал здоровяком, --  продолжал Волк Ларсен,
--  но он изменился к лучшему, поразительно  изменился. Посмотрели  бы вы на
него, когда он только появился на  шхуне. Жалкий, щупленький человечишко  --
смотреть не на что. Верно, Керфут?


     Kerfoot, thus directly addressed, was  startled into dropping his knife
on the floor, though he managed to grunt affirmation.

     Керфут был так захвачен врасплох этим  неожиданным  обращением  к нему,
что уронил на пол нож и аромычал в знак согласия что-то маловразумительное.


     "Developed  himself  by  peeling  potatoes  and  washing   dishes.  Eh,
Kerfoot?"

     --  Чистка картофеля  и мытье  посуды  пошли ему  впрок. Так,  что  ли,
Керфут?


     Again that worthy grunted.

     Сей достойный муж снова что-то промычал.


     "Look at him  now. True, he  is not what you would  term  muscular, but
still he has muscles, which is more than  he had when he came  aboard. Also,
he has  legs to  stand on. You would not think so to look at him, but he was
quite unable to stand alone at first."

     -- Поглядите на  него сейчас. Силачом  его, правда, не назовешь, но все
же у него появились мускулы, чего раньше  и в помине  не  было. И  теперь он
довольно  твердо стоит на ногах.  А вначале, поверите ли, совершенно  не мог
обходиться без посторонней помощи.


     The  hunters were  snickering,  but she looked at me with a sympathy in
her eyes which more  than compensated for Wolf Larsen's nastiness. In truth,
it had been so long since I had received sympathy that I was softened, and I
became  then, and  gladly, her willing  slave.  But I  was  angry  with Wolf
Larsen. He  was challenging my manhood with his slurs, challenging the  very
legs he claimed to be instrumental in getting for me.

     Охотники посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня
с лихвой за все издевательства Волка Ларсена. По правде  говоря, я так давно
не встречал ни в ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу
стал  ее  добровольным  рабом.  Но  на  Волка  Ларсена  я  был  зол.  Своими
оскорблениями он бросал вызов моему мужскому достоинству, как  бы подстрекая
меня доказать, насколько  твердо я  стою  на  ногах,  --  ведь  этим, по его
словам, я был обязан ему.


     "I may have learned to  stand on my own legs," I retorted. "But I  have
yet to stamp upon others with them."

     -- Возможно, что стоять на ногах я уже научился, -- отпарировал я, -- а
вот попирать людей ногами -- к этому еще не привык.


     He  looked  at me insolently. "Your  education is  only half completed,
then," he said dryly, and turned to her.

     Он пренебрежительно поглядел на меня.


     "We  are very  hospitable upon the Ghost. Mr. Van Weyden has discovered
that. We do everything to make our guests feel at home, eh, Mr. Van Weyden?"

     -- Значит, ваше перевоспитание еще далеко не закончено, -- сухо обронил
он  и  повернулся   к  мисс  Брустер:   --  Мы  здесь  на  "Призраке"  очень
гостеприимны. Мистер Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы
наши гости чувствовали себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?


     "Even  to  the  peeling of potatoes  and  the  washing  of  dishes,"  I
answered, "to say nothing to wringing their necks out of very fellowship."

     -- Даже разрешаете им чистить картофель и мыть посуду,  не говоря уже о
том, что порой хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.


     "I beg  of you not to  receive  false  impressions of  us  from Mr. Van
Weyden," he interposed with mock anxiety. "You will  observe, Miss Brewster,
that he carries a dirk in his  belt, a - ahem - a most unusual thing  for  a
ship's  officer  to  do. While  really  very  estimable,  Mr.  Van Weyden is
sometimes - how  shall  I  say?  - er - quarrelsome, and harsh measures  are
necessary. He is quite reasonable and fair in his calm moments, and as he is
calm now he will not deny that only yesterday he threatened my life."

     --  Боюсь, что со  слов  мистера  Ван-Вейдена вы можете составить  себе
превратное  представление о нас, -- с  притворным беспокойством перебил меня
Волк Ларсен. --  Заметьте, мисс Брустер, что он носит на поясе тесак, а это,
гм, вещь довольно необычная для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден
человек,  достойный  всяческого уважения, но иногда он,  как бы это сказать,
бывает  довольно неуживчив,  и  тогда приходится  прибегать  к крутым мерам.
Впрочем, в  спокойные минуты  он достаточно  рассудителен и справедлив, как,
например, сейчас,  и, вероятно, не  станет отрицать, что  лишь  вчера грозил
убить меня.


     I was well-nigh  choking,  and  my  eyes were certainly fiery. He  drew
attention to me.

     Я чуть не задохнулся от возмущения,  и глаза мои, верно, пылали. Ларсен
указал на меня.


     "Look at him now.  He can scarcely control himself in your presence. He
is not  accustomed  to the presence of ladies anyway.  I  shall have to  arm
myself before I dare go on deck with him."

     --  Вот,  посмотрите  на  него!  Он  еле  сдерживается,  даже  в  вашем
присутствии.  Конечно,  он  не  привык  к  женскому  обществуПридется  и мне
вооружиться, иначе я не рискну выйти вместе с ним на палубу.


     He  shook  his  head  sadly, murmuring, "Too bad,  too  bad," while the
hunters burst into guffaws of laughter.

     -- Прискорбно, прискорбно, -- помолчав, пробормотал он, в  то время как
охотники покатывались со смеху.


     The deep-sea  voices  of  these  men,  rumbling  and  bellowing  in the
confined space, produced  a wild effect. The whole setting was wild, and for
the first time,  regarding this  strange woman and realizing how incongruous
she was in it, I was aware of how  much a  part of  it  I was myself. I knew
these  men  and  their mental  processes, was one of them myself, living the
seal-hunting  life,  eating  the  seal-hunting fare, thinking, largely,  the
seal-hunting thoughts. There was for me no  strangeness  to it, to the rough
clothes, the coarse faces,  the wild laughter, and the  lurching cabin walls
and swaying sea-lamps.

     Осипшие от морского ветра голоса этих людей и раскаты их грубого хохота
звучали зловеще и дико. Да и все кругом было диким. И, глядя на эту женщину,
такую далекую и чуждую всем нам, я впервые осознал, насколько сам я сжился с
этой средой. Я  успел хорошо узнать этих людей, узнать их мысли и чувства; я
стал одним  из них, жил их жизнью -- жизнью морских промыслов, питался,  как
все  на морских  промыслах, и  был погружен в  те  же заботы. И  это  уже не
казалось мне странным, как  Не казалась странной эта грубая одежда и  грубые
лица, дикий смех, ходившие ходуном переборки каюты и раскачивающиеся лампы.


     As I  buttered a piece of bread my eyes chanced to rest upon  my  hand.
The knuckles were skinned  and inflamed  clear across, the fingers  swollen,
the nails rimmed with black. I felt the mattress- like growth of beard on my
neck, knew that the sleeve of my coat was ripped, that a  button was missing
from the throat of the blue  shirt I wore. The dirk mentioned by Wolf Larsen
rested in its sheath on my hip. It was very natural that it should be there,
- how natural I had not imagined until now, when I looked upon it  with  her
eyes and knew how strange it and all that went with it must appear to her.

     Намазывая  маслом  ломоть хлеба, я случайно  остановил взгляд  на своих
руках.  Суставы были ободраны в кровь  и  воспалены,  пальцы  распухли,  под
ногтями  грязь. Я знал, что оброс густой щетинистой  бородой, что рукав моей
куртки лопнул по шву, что у ворота грубой  синей рубахи не хватает пуговицы.
Тесак, о котором  упомянул Волк Ларсен, висел в  ножнах у пояса. До  сих пор
это  казалось  мне  вполне  естественным,  и только сейчас,  взглянув на все
глазами Мод Брустер, я  понял, насколько дикий, должно быть, у меня вид -- и
у меня и у всех окружающих.


     But she  divined the mockery in Wolf Larsen's words, and again favoured
me with a sympathetic glance.  But there was a look  of bewilderment also in
her eyes. That it was mockery made the situation more puzzling to her.

     Она почувствовала  насмешку  в словах Волка Ларсена и снова бросила мне
сочувственный взгляд. Но я заметил, что она  смущена. Ироническое  отношение
ко мне Волка Ларсена заставило ее еще больше встревожиться за свою судьбу.


     "I may be taken off by some passing vessel, perhaps," she suggested.

     -- Быть может, меня  возьмет  на борт какое-нибудь встречное  судно? --
промолвила она.


     "There  will  be no passing vessels, except  other  sealing-schooners,"
Wolf Larsen made answer.

     --  Никаких судов,  кроме охотничьих шхун,  вы здесь не  встретите,  --
возразил Волк Ларсен.


     "I have no  clothes, nothing," she objected.  "You hardly realize, sir,
that I am not a man, or that I am unaccustomed to the vagrant, careless life
which you and your men seem to lead."

     -- Но у меня  нет  одежды, нет ничего необходимого,  -- сказала она. --
Вы, верно, забываете,  сэр, что  я не  мужчина и  не привыкла  к той кочевой
жизни, которую, по-видимому, ведете вы и ваши люди.


     "The  sooner  you  get accustomed  to  it, the better,"  he said. "I'll
furnish you with cloth, needles, and thread," he added. "I hope it will  not
be too dreadful a hardship for you to make yourself a dress or two."

     -- Чем скорее вы  привыкнете к ней, тем  лучше, -- отвечал Волк Ларсен.
--  Я дам вам материю, иголку и нитки, -- помолчав, добавил он. --  Надеюсь,
для вас не составит слишком большого труда сшить себе одно-два платья.


     She made  a  wry  pucker  with her mouth,  as  though to  advertise her
ignorance of dressmaking. That she was frightened and  bewildered,  and that
she was bravely striving to hide it, was quite plain to me.

     Она  криво  усмехнулась,  давая  понять,  что  не  искушена  в  швейном
искусстве.  Мне было ясно,  что  она испугана и  сбита с толку,  но отчаянно
старается не подать виду.


     "I suppose  you're  like  Mr.  Van Weyden there,  accustomed to  having
things  done for you. Well,  I  think doing a  few  things for yourself will
hardly dislocate any joints. By the way, what do you do for a living?"

     -- Надо полагать, вы,  вроде нашего мистера ВанВейдена, привыкли, чтобы
за вас все делали  другие. Думаю все же,  что  ваше здоровье не  пострадает,
если вы будете кое-что делать для себя сами. Кстати, чем вы зарабатываете на
жизнь?


     She regarded him with amazement unconcealed.

     Она поглядела на него с нескрываемым изумлением.


     "I mean no offence, believe me. People eat, therefore they must procure
the wherewithal. These men  here shoot seals in order to live; for the  same
reason I sail  this schooner; and Mr.  Van Weyden, for  the  present  at any
rate, earns his salty grub by assisting me. Now what do you do?"

     -- Не в  обиду вам  будь сказано, но людям ведь надо есть  и они должны
как-то  добывать  себе  пропитание.  Эти  вот бьют котиков,  тем и живут,  я
управляю своей шхуной, а мистер Ван-Вейден, по крайней мере сейчас, добывает
свой харч, помогая мне. А вы чем занимаетесь?


     She shrugged her shoulders.

     Она пожала плечами.


     "Do you feed yourself? Or does some one else feed you?"

     -- Вы сами кормите себя? Или это делает за вас кто-то другой?


     "I'm  afraid some  one  else has  fed me most of my life," she laughed,
trying bravely to  enter into the spirit of his quizzing, though I could see
a terror dawning and growing in her eyes as she watched Wolf Larsen.

     --  Боюсь, что большую часть жизни меня кормили  другие, --  засмеялась
она, мужественно стараясь  попасть ему в тон,  но я видел, как  в ее глазах,
которые она не сводила с него, растет страх.


     "And I suppose some one else makes your bed for you?"

     -- Верно, и постель вам стлали другие?


     "I HAVE made beds," she replied.

     -- Мне случалось и самой делать это.


     "Very often?"

     -- Часто?


     She shook her head with mock ruefulness.

     Она покачала головой с шутливым раскаянием.


     "Do you know what they do to poor men in the States,  who, like you, do
not work for their living?"

     --  А  вы  знаете,  как поступают в  Соединенных  Штатах  с  бедняками,
которые, подобно вам, не зарабатывают себе на хлеб?


     "I am very ignorant," she pleaded. "What do they do to the poor men who
are like me?"

     -- Я очень  невежественная, -- жалобно проговорила  она. --  Что же там
делают с такими, как я?


     "They send them  to jail. The crime of  not  earning a living, in their
case,  is called vagrancy. If I were  Mr. Van Weyden, who harps eternally on
questions of right and wrong, I'd ask, by what right do you live when you do
nothing to deserve living?"

     -- Сажают в  тюрьму. Их  преступление  заключается  в  том, что  они не
зарабатывают  на  пропитание,  и  это  называется  бродяжничеством.  Будь  я
мистером ВанВейденом, который  вечно рассуждает о том, что справедливо и что
нет, я  бы спросил вас:  по  какому  праву вы  живете  на свете, если  вы не
делаете ничего, чтобы оправдать свое существование?


     "But as you are not Mr. Van Weyden, I don't have to answer, do I?"

     -- Но вы не мистер Ван-Вейден, и я не обязана отвечать вам, не так ли?


     She beamed upon him through her terror-filled eyes,  and  the pathos of
it  cut me  to  the  heart.  I  must  in some  way break  in  and  lead  the
conversation into other channels.

     Она насмешливо улыбнулась, хотя в глазах у нее по-прежнему стоял страх,
и  у  меня сжалось сердце --  так это  было трогательно. Я  чувствовал,  что
должен вмешаться и направить разговор в другое русло.


     "Have  you ever  earned a dollar  by  your  own  labour?"  he demanded,
certain of her answer, a triumphant vindictiveness in his voice.

     --   Заработали   вы   хоть   доллар   собственным   трудом?  --  тоном
торжествующего обличителя спросил капитан, заранее уверенный в ее ответе.


     "Yes, I have," she  answered  slowly, and I could have laughed aloud at
his crestfallen visage. "I remember my father giving me a dollar  once, when
I was a little girl, for remaining absolutely quiet for five minutes."

     -- Да, заработала, -- отвечала она не  спеша, и я чуть не расхохотался,
увидев, как  вытянулось лицо Волка Ларсена. -- Помнится, когда я была совсем
маленькой,  отец дал  мне доллар  за то,  что я  целых  пять минут просидела
смирно.


     He smiled indulgently.

     Он снисходительно улыбнулся.


     "But that was long ago," she  continued. "And you would scarcely demand
a little girl of nine to earn her own living."

     --  Но  это  было давно, -- продолжала она, --  и  навряд ли вы станете
требовать, чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.


     "At present,  however," she said, after another slight  pause, "I  earn
about eighteen hundred dollars a year."

     И, немного  помедлив,  она  добавила: -- А  сейчас  я зарабатываю около
тысячи восьмисот долларов в год.


     With one accord, all  eyes left the plates and  settled on her. A woman
who earned eighteen hundred dollars a year was worth looking at. Wolf Larsen
was undisguised in his admiration.

     Все, как  по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На
женщину,  зарабатывающую   тысячу   восемьсот   долларов   в   год,   стоило
посмотретьВолк Ларсен не скрывал своего восхищения.


     "Salary, or piece-work?" he asked.

     -- Это жалованье или сдельно? -- спросил он.


     "Piece-work," she answered promptly.

     -- Сдельно, -- тотчас ответила она.


     "Eighteen  hundred," he calculated. "That's a hundred and fifty dollars
a  month.  Well,  Miss  Brewster,  there is nothing  small  about the Ghost.
Consider yourself on salary during the time you remain with us."

     -- Тысяча  восемьсот. Полтораста долларов в месяц, -- подсчитал  он. --
Ну что ж, мисс Брустер, у нас здесь  на "Призраке"  широкий размах. Считайте
себя на жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.


     She  made no acknowledgment. She was too unused as  yet to the whims of
the man to accept them with equanimity.

     Она ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее
еще внове, и она не знала, как к ним отнестись.


     "I forgot  to inquire," he went on suavely,  "as to  the nature of your
occupation. What commodities do  you  turn  out? What tools and materials do
you require?"

     -- Я  забыл спросить о  вашей  профессии, -- вкрадчиво продолжал он. --
Какие   предметы   вы  изготовляете?  Какие  вам  потребуются   материалы  и
инструменты?


     "Paper and ink," she laughed. "And, oh! also a typewriter."

     -- Бумага и чернила,  -- рассмеялась она. --  Ну и, разумеется, пишущая
машинка!


     "You are Maud Brewster," I said slowly  and  with certainty, almost  as
though I were charging her with a crime.

     -- Так вы -- Мод Брустер!  -- медленно и уверенно проговорил  я, словно
обвиняя ее в преступлении.


     Her eyes lifted curiously to mine.

     Она с любопытством взглянула на меня.


     "How do you know?"

     -- Почему вы так думаете?


     "Aren't you?" I demanded.

     -- Ведь я не ошибся? -- настаивал я.


     She acknowledged her  identity with a nod. It was Wolf Larsen's turn to
be  puzzled. The  name and  its magic signified nothing to him. I  was proud
that it did mean something to me, and  for the first time in a weary while I
was convincingly conscious of a superiority over him.

     Она кивнула.  Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это  магическое  имя
ничего не говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много,
и впервые за время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.


     "I remember  writing a  review of a thin little  volume - " I had begun
carelessly, when she interrupted me.

     -- Помнится, мне как-то пришлось  писать рецензию на маленький томик...
-- начал я небрежно, но она перебила меня.


     "You!" she cried. "You are - "

     -- Вы? -- воскликнула она. -- Так вы...


     She was now staring at me in wide-eyed wonder.

     Она смотрела на меня во все глаза.


     I nodded my identity, in turn.

     Я кивком подтвердил ее догадку.


     "Humphrey Van Weyden," she concluded; then added with a sigh of relief,
and unaware that she had glanced that relief at Wolf Larsen, "I am so glad."

     -- Хэмфри Ван-Вейден!  -- закончила она со вздохом облегчения и, бросив
невольный взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: -- Как я рада!..


     "I remember the review,"  she went on  hastily,  becoming aware  of the
awkwardness of her remark; "that too, too flattering review."

     Ощутив некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она
поспешила добавить: -- Я помню эту чересчур лестную для меня рецензию...


     "Not at  all," I denied  valiantly. "You impeach my sober judgment  and
make my canons of little  worth. Besides, all  my brother critics were  with
me.  Didn't Lang include your 'Kiss Endured' among  the four supreme sonnets
by women in the English language?"

     -- Вы не правы, -- галантно возразил  я.  -- Говоря  так, вы сводите на
нет мою беспристрастную  оценку и ставите под сомнение мои критерии.  А ведь
все наши критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш "Вынужденный
поцелуй" к числу  четырех лучших  английских  сонетов, вышедших из-под
пера женщины?


     "But you called me the American Mrs. Meynell!"

     -- Но вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл! [12]


     "Was it not true?" I demanded.

     -- А разве это неверно?


     "No, not that," she answered. "I was hurt."

     -- Не в том дело, -- ответила она. -- Просто мне было обидно.


     "We can measure the unknown only by the known," I replied, in my finest
academic manner.  "As a critic  I was compelled to place  you.  You have now
become  a  yardstick yourself. Seven of  your thin little volumes are on  my
shelves;  and  there  are two  thicker volumes, the essays, which, you  will
pardon my saying,  and  I know not which is flattered more, fully equal your
verse. The time is not far  distant when  some unknown will arise in England
and the critics will name her the English Maud Brewster."

     --  Неизвестное  измеримо  только  через  известное,  --  пояснил  я  в
наилучшей  академической  манере.  --  Я,  как  критик,  обязан  был   тогда
определить ваше место в литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь
ваших томиков стоят у  меня на  полке, а  рядом  с ними две книги потолще --
очерки,  о  которых  я, если  позволите, скажу,  что  они  не уступают вашим
стихам,  причем  я,  пожалуй,   не  возьмусь  определить,  для  каких  ваших
произведений это сопоставление  более  лестно. Недалеко то  время,  когда  в
Англии появится никому не известная поэтесса и критики назовут ее английской
Мод Брустер.


     "You  are   very  kind,   I  am  sure,"  she  murmured;  and  the  very
conventionality of  her tones and words,  with the  host of  associations it
aroused  of the  old  life on the  other side of the world, gave  me a quick
thrill - rich with remembrance but stinging sharp with home-sickness.

     -- Вы,  право,  слишком  любезны, --  мягко  проговорила  она,  и  сама
условность этого  оборота  и  манера, с  которой она  произнесла эти  слова,
пробудили  во  мне множество ассоциаций,  связанных  с  моей прежней  жизнью
далеко, далеко отсюда. Я был глубоко  взволнован. И в этом  волнении была не
только сладость воспоминаний, но и внезапная острая тоска по дому.


     "And you are Maud Brewster," I said solemnly, gazing across at her.

     -- Итак, вы --  Мод  Брустер! -- торжественно произнес я,  глядя на нее
через стол.


     "And you  are Humphrey Van  Weyden,"  she said, gazing back at  me with
equal solemnity and awe. "How unusual! I don't understand. We surely are not
to expect some wildly romantic sea-story from your sober pen."

     -- Итак,  вы  -- Хэмфри Ван-Вейден!  -- отозвалась она,  глядя  на меня
столь  же  торжественно  и с уважением.  --  Как  все это  странноНичего  не
понимаю. Может быть, надо  ожидать, что из-под  вашего  трезвого пера выйдет
какая-нибудь безудержно романтическая морская история?


     "No, I am not gathering material, I assure you," was my answer. "I have
neither aptitude nor inclination for fiction."

     --  О нет,  уверяю  вас,  я здесь не занимаюсь собиранием материала, --
отвечал я. -- У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.


     "Tell me,  why have you always buried yourself in California?" she next
asked. "It has not been kind of you. We of the East have seen to very little
of you - too little, indeed, of the Dean of American Letters, the Second."

     --  Скажите, почему  вы погребли  себя в Калифорнии?  -- спросила  она,
помолчав.  --  Это, право, нелюбезно  с  вашей стороны. Вас, нашего  второго
"наставника американской литературы", почти не было видно у нас на Востоке.


     I bowed to, and disclaimed, the compliment.

     Я ответил на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:


     "I nearly met you, once, in Philadelphia, some Browning affair or other
- you were to lecture, you know. My train was four hours late."

     -- Тем не менее я однажды чуть не встретился с  вами в Филадельфии. Там
отмечали какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом.  Но мой поезд
опоздал на четыре часа.


     And  then we quite forgot  where  we were, leaving Wolf Larsen stranded
and  silent in the midst  of our flood of gossip. The hunters left the table
and went on deck, and still we talked. Wolf  Larsen alone remained. Suddenly
I became  aware of him, leaning back from  the table and listening curiously
to our alien speech of a world he did not know.

     Мы так увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене,
безмолвно внимавшем  нашей беседе. Охотники  поднялись из-за стола и ушли на
палубу,  а мы все  сидели и разговаривали.  Один Волк Ларсен остался с нами.
Внезапно  я  снова  ощутил  его  присутствие:  откинувшись  на стуле,  он  с
любопытством прислушивался к чужому языку неведомого ему мира.


     I broke short  off in the middle of a sentence. The  present,  with all
its perils and anxieties, rushed upon me with stunning  force. It smote Miss
Brewster likewise,  a vague and nameless terror rushing into her eyes as she
regarded Wolf Larsen.

     Я оборвал незаконченную фразу на  полуслове.  Настоящее,  со всеми  его
опасностями  и  тревогами,  грозно встало предо мной.  Мисс Брустер, видимо,
почувствовала то же, что  и я: она взглянула  на  Волка  Ларсена,  и я снова
прочел затаенный ужас в ее глазах.


     He  rose  to  his  feet  and  laughed awkwardly.  The sound  of  it was
metallic.

     Ларсен   встал  и  деланно  рассмеялся.  Смех  его  звучал   холодно  и
безжизненно.


     "Oh, don't mind me,"  he  said, with  a  self-depreciatory wave  of his
hand. "I don't count. Go on, go on, I pray you."

     --  О,  не  обращайте  на  меня внимания! --  сказал он,  с  притворным
самоуничижением  махнув рукой. -- Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте,
прошу вас!


     But the gates of speech  were closed, and  we, too, rose from the table
and laughed awkwardly.

     Но поток нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись
и встали из-за стола.


CHAPTER XXI

ГЛАВА XXI


     The chagrin Wolf Larsen felt from being ignored by Maud Brewster and me
in the conversation at table had to express itself in some fashion,  and  it
fell to Thomas Mugridge to be the victim. He had not mended his ways nor his
shirt, though the latter he contended he had changed. The garment itself did
not bear out the assertion, nor did the accumulations of grease on stove and
pot and pan attest a general cleanliness.

     Волк Ларсен был чрезвычайно раздосадован  тем, что  мы с Мод Брустер не
обращали на него внимания во время нашей застольной беседы, и ему нужно было
сорвать на ком-то злобу. Жертвой ее  пал Томас Магридж. Кок не изменил своим
привычкам, как не сменил он и  своей рубашки. Насчет  рубашки  он,  впрочем,
утверждал обратное, но вид ее опровергал его слова. Засаленные же кастрюли и
сковородки и  грязная плита также отнюдь  не  свидетельствовали  о  том, что
камбуз содержится в чистоте.


     "I've given you warning, Cooky," Wolf Larsen  said, "and now you've got
to take your medicine."

     --  Я тебя предупреждал, --  сказал ему Волк Ларсен. -- Теперь пеняй на
себя.


     Mugridge's face  turned white under  its  sooty veneer,  and when  Wolf
Larsen called for  a rope and  a couple of  men, the  miserable Cockney fled
wildly out  of the galley  and dodged  and  ducked about the  deck with  the
grinning crew  in pursuit.  Few things could have been more  to their liking
than  to give him a  tow over the side, for  to the  forecastle he had  sent
messes  and  concoctions  of  the  vilest  order.  Conditions  favoured  the
undertaking. The Ghost was slipping through the water at no  more than three
miles an hour, and the  sea was fairly calm. But Mugridge had little stomach
for a dip in it. Possibly  he had seen men  towed before. Besides, the water
was frightfully cold, and his was anything but a rugged constitution.

     Лицо Магриджа  побледнело под слоем сажи, а  когда Волк  Ларсен  позвал
двух  матросов  и  велел  принести  конец,  злополучный  кок  выскочил,  как
ошпаренный, из  камбуза и  заметался  по палубе,  увиливая  от  матросов,  с
хохотом  пустившихся за ним в погоню. Вряд  ли  чтонибудь могло доставить им
большее удовольствие. У всех чесались руки выкупать его в море, ведь  именно
в  матросский кубрик  посылал он самую омерзительную  свою  стряпню.  Погода
благоприятствовала затее.  "Призрак"  скользил  по тихой  морской  глади  со
скоростью не более трех миль в час. Но Магридж был не из храброго десятка, и
купание  ему  не  улыбалось.  Возможно,  ему   уже  доводилось  видеть,  как
провинившихся  тащат за  кормой на буксире. К тому же вода была холодна, как
лед, а кок не мог похвалиться крепким здоровьем.


     As  usual,  the  watches  below and  the  hunters turned out  for  what
promised  sport. Mugridge  seemed to be in rabid  fear of the water, and  he
exhibited a nimbleness and speed we did  not dream he possessed. Cornered in
the right-angle of the  poop and galley, he sprang like a cat  to the top of
the  cabin and ran aft. But his pursuers  forestalling him, he  doubled back
across the cabin, passed  over  the galley, and gained the  deck by means of
the steerage- scuttle.  Straight forward he  raced, the boat-puller Harrison
at his heels and gaining on him. But Mugridge,  leaping suddenly, caught the
jib-boom-lift.  It happened in an  instant. Holding his weight by his  arms,
and in mid-air doubling his body at the hips, he let fly with both feet. The
oncoming Harrison  caught  the kick squarely in  the  pit  of  the  stomach,
groaned involuntarily, and doubled up and sank backward to the deck.

     Как всегда в таких случаях, подвахтенные и охотники высыпали на палубу,
предвкушая потеху.  Магридж, должно  быть,  смертельно боялся воды и проявил
такую юркость и проворство, каких никто от него не ожидал. Загнанный  в угол
между  камбузом и ютом, он, как кошка, вскочил на палубу  рубки  и побежал к
корме. Матросы  бросились ему наперерез, но он повернул, промчался по  крыше
рубки,  перескочил на  камбуз и спрыгнул на  палубу. Тут он понесся  на бак,
преследуемый  по  пятам гребцом  Гаррисоном.  Тот уже почти настиг его,  как
вдруг Магридж подпрыгнул, ухватился  за снасти,  повис  на  них и,  выбросив
вперед обе ноги, угодил подбежавшему Гаррисону в живот.  Матрос глухо охнул,
согнулся пополам и повалился на палубу.


     Hand-clapping  and  roars  of  laughter from the  hunters  greeted  the
exploit,  while Mugridge, eluding half of his  pursuers at the foremast, ran
aft and through the remainder like a runner  on the football field. Straight
aft he  held, to the poop and along the poop to the stern. So great was  his
speed that as  he curved past the corner of the cabin he  slipped  and fell.
Nilson was standing at the wheel, and the Cockney's hurtling body struck his
legs. Both went  down  together, but Mugridge  alone arose. By some freak of
pressures, his frail body had snapped the strong man's leg like a pipe-stem.

     Охотники  приветствовали подвиг кока аплодисментами и взрывом хохота, а
Магридж, увернувшись у  фок-мачты от  доброй половины своих преследователей,
опять  побежал  к  корме,  проскальзывая  между  остальными  матросами,  как
нападающий между игроками на футбольном поле. Кок стремительно мчался по юту
к корме.  Он удирал с такой  поспешностью,  что, заворачивая за угол  рубки,
поскользнулся и упал. У штурвала стоял Нилсон, и кок, падая, сшиб его с ног.
Оба  покатились по палубе,  но встал  один Магридж. По странной игре случая,
его тщедушное тело не пострадало, а здоровенный матрос при этом столкновении
сломал себе ногу.


     Parsons took the wheel, and the pursuit continued. Round and round  the
decks they went, Mugridge sick with fear, the sailors hallooing and shouting
directions  to  one  another,  and  the  hunters bellowing encouragement and
laughter.  Mugridge went  down on  the fore-hatch under  three men;  but  he
emerged from  the mass like an  eel, bleeding at the  mouth,  the  offending
shirt ripped  into  tatters, and sprang  for  the main-rigging.  Up he went,
clear up, beyond the ratlines, to the very masthead.

     К  штурвалу   стал  Парсонс,  и  преследование  продолжалось.  Магридж,
обезумев от страха,  носился  по всему судну -- с носа на  корму и  обратно.
Матросы  с  криками, с улюлюканьем гонялись за  ним,  а охотники  гоготали и
подбадривали  кока.  У  носового  люка  на  Магриджа  навалились  было  трое
матросов,  но  он тут же,  как угорь, выскользнул из-под  этой кучи тел  и с
окровавленной  губой и разодранной  в клочья рубахой  -- виновницей всех его
бед  -- прыгнул  на  грот-ванты.  Он  карабкался  все выше и  выше, на самую
верхушку мачты.


     Half-a-dozen sailors swarmed  to the crosstrees  after  him, where they
clustered and waited while two of  their number,  Oofty-Oofty and Black (who
was Latimer's  boat-steerer),  continued up  the thin  steel stays,  lifting
their bodies higher and higher by means of their arms.

     Человек  шесть матросов  преследовали  его до салинга,  где  часть их и
осталась,  выжидая,   а  дальше,  по   тонким   стальным   штагам,  полезли,
подтягиваясь на руках, только двое -- Уфти-Уфти и Блэк, гребец Лэтимера.


     It was a perilous undertaking, for, at a height of  over a hundred feet
from the  deck, holding  on by  their hands, they were  not in  the  best of
positions  to protect  themselves from Mugridge's feet.  And Mugridge kicked
savagely,  till the Kanaka, hanging on with one hand,  seized  the Cockney's
foot with  the  other. Black duplicated the performance a moment later  with
the  other  foot.  Then  the three writhed together  in  a  swaying  tangle,
struggling,  sliding, and  falling into  the  arms  of their  mates  on  the
crosstrees.

     Это было рискованное предприятие: они висели в воздухе  в ста футах над
палубой, и в таком положении им  трудно было  защищаться  от ног Магриджа. А
тот  лягался,  и  весьма  свирепо.  Наконец Уфти-Уфти, держась одной  рукой,
изловчился и  схватил кока за ногу; почти тотчас Блэк схватил  его за другую
ногу, и  все трое,  сплетясь  в один качающийся клубок и продолжая бороться,
начали  скользить вниз,  пока не свалились прямо на  руки поджидавших их  на
салинге товарищей.


     The aerial battle was over, and Thomas Mugridge, whining and gibbering,
his mouth flecked with bloody foam, was  brought  down to  deck. Wolf Larsen
rove  a bowline in a piece of rope  and slipped it under his shoulders. Then
he  was  carried aft and flung into the sea. Forty, - fifty, - sixty feet of
line ran out, when Wolf Larsen cried "Belay!"

     Борьба в воздухе окончилась, и Томаса  Магриджа спустили  на палубу. Он
визжал  и  выкрикивал  что-то невнятное, на губах у него выступила  кровавая
пена. Волк  Ларсен завязал петлю на конце троса и  продел ее под мышки коку.
Затем Магриджа  потащили  на корму и швырнули за борт. Трос  начали травить:
сорок, пятьдесят,  шестьдесят футов, -- и только тогда  Волк Ларсен крикнул:
-- Довольно!


     Oofty-Oofty  took  a turn on a bitt, the rope  tautened, and the Ghost,
lunging onward, jerked the cook to the surface.

     Уфти-Уфти закрепил трос. "Призрак" качнуло носом вниз, трос натянулся и
вытащил кока на поверхность.


     It  was  a  pitiful spectacle.  Though  he could  not  drown,  and  was
nine-lived in addition, he was suffering all the agonies  of half- drowning.
The Ghost was going very slowly, and when her stern lifted on a wave and she
slipped forward she pulled the  wretch to the surface  and gave him a moment
in which to breathe; but between each lift the stern fell, and while the bow
lazily climbed the next wave the line slacked and he sank beneath.

     Нельзя было не пожалеть  беднягу. Пусть он и не мог утонуть, пусть даже
у  него,  как  у кошки,  было  "девять  жизней",  но  он  испытывал все муки
утопающего. "Призрак"  шел  медленно; когда волна  поднимала  корму  и судно
скользило носом вниз,  трос вытаскивал несчастного на поверхность  и  он мог
немного отдышаться; но  затем судно  начинало  лениво  взбираться на  другую
волну, корма опускалась, трос ослабевал, и кок снова погружался в воду.


     I had  forgotten the existence of Maud Brewster, and  I remembered  her
with a start as she stepped lightly beside me. It was her first time on deck
since she had come aboard. A dead silence greeted her appearance.

     Я  совсем забыл о существовании Мод Брустер и вспомнил о ней  лишь в ту
минуту,  когда  она  внезапно  появилась  рядом  со  мной.  Она подошла  так
неслышно,  что  я  вздрогнул  от  неожиданности,   увидев  ее.  Она  впервые
показывалась на палубе, и команда встретила ее гробовым молчанием.


     "What is the cause of the merriment?" she asked.

     -- Что тут за веселье? -- спросила она.


     "Ask Captain Larsen," I answered composedly and coldly, though inwardly
my blood  was boiling at the  thought  that  she  should be witness  to such
brutality.

     -- Спросите капитана Ларсена, -- холодно ответил я,  стараясь сохранить
самообладание,  хотя вся  кровь во  мне  закипела  при  мысли,  что  женщине
предстоит стать свидетельницей этой жестокой потехи.


     She took my advice and was turning to put it  into execution, when  her
eyes lighted on Oofty-Oofty, immediately before her, his  body instinct with
alertness and grace as he held the turn of the rope.

     Мод  Брустер  повернулась, чтобы последовать моему совету, и  взгляд ее
упал на Уфти-Уфти. Он стоял в двух  шагах от нее, держа в  руке конец троса,
вся его подобранная, настороженная фигура дышала природным изяществом.


     "Are you fishing?" she asked him.

     -- Вы ловите рыбу? -- спросила она матроса.


     He made no reply. His eyes, fixed  intently on the sea astern, suddenly
flashed.

     Он  не отвечал.  Глаза его,  внимательно  оглядывавшие море за  кормой,
внезапно расширились.


     "Shark ho, sir!" he cried.

     -- Акула, сэр! -- крикнул он.


     "Heave in! Lively! All  hands tail on!" Wolf Larsen  shouted, springing
himself to the rope in advance of the quickest.

     -- Тащи!  ЖивоБерись  все разом!  --  скомандовал  Волк  Ларсен  и сам,
опередив других, подскочил к тросу.


     Mugridge had heard the Kanaka's warning cry and was screaming  madly. I
could  see a  black fin cutting the  water and making for him  with  greater
swiftness  than he was being pulled aboard. It was an  even toss whether the
shark or we would get him, and it was a matter of moments. When Mugridge was
directly beneath us, the  stern descended the slope of a passing wave,  thus
giving  the advantage to the shark. The fin disappeared. The  belly  flashed
white in  swift  upward rush. Almost equally swift, but  not quite, was Wolf
Larsen. He threw his  strength into one  tremendous jerk. The Cockney's body
left the  water; so  did part  of the shark's. He drew up his  legs, and the
man-eater  seemed no more than  barely to touch one  foot, sinking back into
the water with a splash. But at the moment of contact Thomas  Mugridge cried
out. Then he came in like a  fresh-caught fish on a  line, clearing the rail
generously and striking the deck in a heap, on hands  and knees, and rolling
over.

     Магридж услыхал предостерегающий крик УфтиУфти и дико заорал. Я уже мог
разглядеть черный плавник, рассекавший  воду и настигавший кока быстрее, чем
мы  успевали подтаскивать его к шхуне. У нас  и у  акулы шансы были равны --
вопрос решали  доли  секунды. Когда Магридж  был  уже под самой  кормой, нос
шхуны взмыл на гребень  волны.  Корма опустилась,  и  это  дало преимущество
акуле. Плавник скрылся, в воде мелькнуло белое брюхо. Волк Ларсен действовал
почти столь же стремительно. Всю свою силу он  вложил в один могучий  рывок.
Тело  кока взвилось над  водой, а за ним высунулась  голова хищника. Магридж
поджал  ноги.  Акула,  казалось,  едва  коснулась одной  из них и  тут  же с
всплеском ушла под воду.  Но  в  этот миг Томас Магридж  издал пронзительный
вопль. В следующую секунду он, как пойманная на удочку рыба, перелетел через
борт, упал на четвереньки и перекувырнулся раза два.


     But a fountain of blood  was gushing forth. The right foot was missing,
amputated neatly at the ankle. I looked instantly to Maud Brewster. Her face
was white,  her  eyes  dilated with horror. She  was gazing,  not at  Thomas
Mugridge, but at Wolf Larsen. And he was aware of it, for he said, with  one
of his short laughs:

     На палубу брызнул  фонтан крови. Правой  ступни Магриджа как не бывало:
акула  отхватила  ее по  самую щиколотку. Я взглянул на Мод Брустер. Ее лицо
побелело, глаза расширились от ужаса. Но она смотрела не на Томаса Магриджа,
а на Волка Ларсена. Он заметил это и сказал с обычным коротким смешком:


     "Man-play, Miss Brewster. Somewhat  rougher, I warrant,  than what  you
have been  used to, but still-man-play. The shark  was not in the reckoning.
It - "

     -- У  мужчин свои развлечения, мисс Брустер. Может, они грубее, чем те,
к которым вы привыкли, но это наши, мужские развлечения.  Акула не входила в
расчет. Она...


     But at this juncture, Mugridge, who had lifted his head and ascertained
the extent of  his loss, floundered over on the deck and buried his teeth in
Wolf Larsen's  leg. Wolf Larsen stooped, coolly, to the Cockney, and pressed
with thumb and finger at the rear of the jaws  and  below the ears. The jaws
opened with reluctance, and Wolf Larsen stepped free.

     В этот миг Магридж  приподнял  голову  и, оценив размеры своей  потери,
переполз по  палубе  и  со всей мочи впился зубами  в ногу  капитана. Ларсен
спокойно нагнулся  и  большим  и  указательным пальцами  сдавил ему шею чуть
пониже ушей. Челюсти кока медленно разжались, и Ларсен высвободил ногу.


     "As I was saying," he went on, as though nothing unwonted had happened,
"the  shark was  not  in  the  reckoning.  It  was  -  ahem  - shall  we say
Providence?"

     --  Как я уже  сказал, --  продолжал он, будто ничего не произошло,  --
акула не входила в расчет. То была... ну, скажем, воля провидения!


     She gave no sign that she had heard, though the  expression of her eyes
changed to one of inexpressible loathing as she started to turn away. She no
more than started, for she swayed and tottered, and reached  her hand weakly
out  to mine. I caught her in time to save her from falling, and  helped her
to  a  seat  on  the  cabin. I  thought  she  might faint outright, but  she
controlled herself.

     Мод Брустер словно  не слышала его  слов, но  в глазах у нее  появилось
новое выражение --  гнева и отвращения. Она хотела уйти,  сделала  шага два,
пошатнулась и протянула  ко  мне  руку. Я подхватил  ее  и  усадил на палубу
рубки. Я боялся, что она лишится чувств, но она овладела собой.


     "Will you get a tourniquet, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen called to me.

     -- Принесите турникет, мистер Ван-Вейден! -- крикнул Волк Ларсен.


     I hesitated.  Her lips  moved, and though  they  formed  no  words, she
commanded  me with  her eyes, plainly as  speech, to go  to  the help of the
unfortunate man.

     Я  колебался.  Губы мисс  Брустер зашевелились,  и, хотя  она  не могла
вымолвить  ни  слова,  ее  глаза  ясно  приказывали  мне  прийти  на  помощь
пострадавшему.


     "Please," she managed to whisper, and I could but obey.

     --  Прошу  вас! -- собравшись с силами, пробормотала  она,  и я  не мог
ослушаться.


     By now I had developed such skill at  surgery that  Wolf Larsen, with a
few words  of advice, left  me to  my task  with  a couple  of  sailors  for
assistants. For his task  he  elected  a vengeance  on  the  shark. A  heavy
swivel-hook, baited with fat  salt-pork,  was  dropped overside; and  by the
time  I had  compressed the severed veins  and arteries,  the  sailors  were
singing and heaving in the offending monster. I  did  not see it myself, but
my  assistants,  first one and then the other, deserted me for a few moments
to run amidships and look at what was going on. The shark, a sixteen-footer,
was hoisted up against the main-rigging. Its  jaws were pried apart to their
greatest  extension,  and a  stout stake, sharpened  at  both ends,  was  so
inserted  that when the pries were  removed the spread jaws  were fixed upon
it. This accomplished, the hook was cut out. The shark dropped back into the
sea, helpless, yet with its  full strength, doomed - to lingering starvation
-  a  living  death less  meet  for it  than  for  the man  who  devised the
punishment.

     Я уже приобрел некоторый  навык в хирургии, и Волк Ларсен,  дав  мне  в
помощь  двоих  матросов  и сделав  несколько указаний, тут же занялся другим
делом -- он решил отомстить акуле. За борт бросили на тросе  массивный
крюк, насадив на  него в  качестве  приманки жирный кусок  солонины.  Я едва
успел зажать  Магриджу все поврежденные вены и артерии, как матросы, помогая
себе песней, уже вытаскивали провинившегося хищника из воды. Я не видел, что
происходило  у  грот-мачты,  но  мои  "ассистенты"  поочередно  бегали  туда
поглядеть. Шестнадцатифутовую акулу  подтянули к грот-вантам. Рычагами ей до
предела раздвинули челюсти,  вставили  в  пасть заостренный  с  обоих концов
крепкий  кол,  и челюсти уже не  могли сомкнуться.  После  этого, вытащив из
пасти  засевший там крюк,  акулу бросили  в  море.  Все еще полная  сил,  но
совершенно  беспомощная,  она  была обречена на медленную  голодную  смерть,
которой заслуживала куда меньше, чем человек, придумавший для нее эту кару.


CHAPTER XXII

ГЛАВА XXII


     I knew what it was as she came toward me. For ten minutes I had watched
her talking earnestly with the engineer, and now, with a sign for silence, I
drew her out  of  earshot of  the helmsman.  Her face was white and set; her
large  eyes,  larger  than  usual  what  of  the  purpose  in  them,  looked
penetratingly  into mine. I felt rather timid and apprehensive, for  she had
come  to  search  Humphrey  Van Weyden's soul, and  Humphrey Van Weyden  had
nothing of which to be particularly proud since his advent on the Ghost.

     Когда  Мод Брустер направилась ко мне,  я  уже знал, о чем пойдет речь.
Минут десять я наблюдал, как  она толкует  о  чем-то с механиком,  и  теперь
молча  поманил ее в сторону, подальше от  рулевого.  Лицо ее  было бледно  и
решительно, глаза,  расширившиеся от волнения,  казались особенно большими и
смотрели  на меня испытующе. Я почувствовал какую-то робость и  даже  страх,
так как знал,  что она хочет заглянуть  в душу  Хэмфри Ван-Вейдена, а Хэмфри
Ван-Вейден едва  ли мог особенно гордиться  собой,  с тех пор  как ступил на
борт "Призрака".


     We walked to  the  break of the poop, where she turned  and faced me. I
glanced around to see that no one was within hearing distance.

     Мы  подошли  к краю  юта,  и девушка повернулась и взглянула  на меня в
упор. Я осмотрелся: не подслушивают ли нас.


     "What  is it?"  I asked gently; but the expression  of determination on
her face did not relax.

     -- В чем дело?  -- участливо спросил я, но лицо ее оставалось все таким
же решительным и суровым.


     "I can readily understand," she  began, "that this morning's affair was
largely an accident; but I have  been talking  with Mr. Haskins. He tells me
that the day we were rescued, even while  I was in the cabin,  two men  were
drowned, deliberately drowned - murdered."

     -- Я готова допустить, -- начала она, -- что утреннее происшествие было
просто несчастным случаем. Но я только что говорила с мистером Хэскинсом. Он
рассказал  мне, что в тот день,  когда нас спасли, в то самое время, когда я
спала в каюте,  двух человек утопили, преднамеренно утопили, попросту говоря
-- убили.


     There was a query  in her voice, and she faced me accusingly, as though
I were guilty of the deed, or at least a party to it.

     В голосе ее  звучал вопрос, и она  все так  же смотрела на меня в упор,
словно обвиняя в этом преступлении или по крайней мере в соучастии в нем.


     "The information is  quite  correct,"  I answered.  "The  two  men were
murdered."

     -- Вам сказали правду, -- ответил я. -- Их действительно убили.


     "And you permitted it!" she cried.

     -- И вы допустили это! -- воскликнула она.


     "I  was unable  to prevent  it,  is  a  better  way of phrasing  it," I
replied, still gently.

     -- Вы  хотите  сказать, что  я  не  мог  этого  предотвратить? -- мягко
возразил я.


     "But you  tried to prevent  it?" There was an emphasis on the  "tried,"
and a pleading little note in her voice.

     --  Но вы пытались? -- Она сделала  ударение на "пытались"; в голосе ее
звучала надежда. --


     "Oh,  but  you didn't," she hurried  on, divining my answer.  "But  why
didn't you?"

     Да  нет,  вы и  не  пытались!  -- тут же добавила она, предвосхитив мой
ответ. -- Но почему же?


     I shrugged  my shoulders. "You must  remember, Miss  Brewster, that you
are  a  new inhabitant of  this  little  world,  and  that  you  do not  yet
understand the laws which operate within it. You bring with you certain fine
conceptions  of  humanity,  manhood,  conduct, and such things; but here you
will  find  them misconceptions.  I  have found  it so,"  I added,  with  an
involuntary sigh.

     Я  пожал  плечами.  -- Не забывайте,  мисс Брустер,  что вы еще  совсем
недавно попали сюда и не знаете, какие тут царят законы. Вы принесли с собой
некие высокие  понятия  о  туманности, чести,  благородстве и  тому подобных
вещах. Но  вы  скоро убедитесь,  что здесь  им  нет места. -- И, помолчав, я
добавил с невольным вздохом: -- Мне уже пришлось убедиться в этом.


     She shook her head incredulously.

     Она недоверчиво покачала головой.


     "What would you advise, then?" I asked. "That I should take a knife, or
a gun, or an axe, and kill this man?"

     --  Чего же вы хотите? --  спросил я.  -- Чтобы я  взял нож, ружье  или
топор и убил этого человека?


     She half started back.

     Она испуганно отшатнулась.


     "No, not that!"

     -- Нет, только не это!


     "Then what should I do? Kill myself?"

     -- Так что же? Убить себя?


     "You speak in purely materialistic terms," she objected. "There is such
a thing as moral courage, and moral courage is never without effect."

     -- Почему вы все говорите только о физическом воздействии? -- возразила
она. --  Ведь существует еще духовное мужество, и  оно всегда оказывало свое
влияние.


     "Ah," I  smiled, "you advise me to kill neither him nor  myself, but to
let him kill me." I held up my  hand  as she was about  to speak. "For moral
courage  is a worthless asset on  this little floating world. Leach,  one of
the men who were  murdered, had moral courage  to an unusual  degree. So had
the other man, Johnson. Not only did it not stand them in good stead, but it
destroyed  them.  And so with me if I  should  exercise  what  little  moral
courage I may possess.

     -- Так,  -- улыбнулся я. -- Вы не хотите, чтобы я убивал его  или себя,
но  хотите,  чтобы я  позволил  ему  убить меня. И,  не дав  ей возразить, я
продолжал: -- Духовное мужество -- бесполезная  добродетель в этом крохотном
плавучем мирке, куда  мы  с  вами  попали.  У одного из  убитых,  Лича,  это
мужество  было  развито  необычайно  сильно. Да и у второго, у  Джонсона, --
тоже. И это не  принесло  им добра -- наоборот, погубило их. Такая же судьба
ждет и меня, если я вздумаю проявить то небольшое мужество,  которое еще  во
мне осталось.


     "You must understand, Miss Brewster, and understand clearly, that  this
man is  a monster. He is  without  conscience.  Nothing  is  sacred to  him,
nothing  is too terrible for him to do. It was  due to  his whim that  I was
detained aboard in the  first place. It  is  due to his whim that I am still
alive. I  do nothing, can do  nothing, because I am a slave to this monster,
as you are now a slave to him; because I desire to live, as  you will desire
to live; because I cannot fight and  overcome him, just  as  you will not be
able to fight and overcome him."

     Вы  должны понять, мисс Брустер, понять раз и  навсегда, что  Ларсен --
это не человек, а чудовище.  Он лишен совести. Для  него нет ничего святого.
Он  не останавливается ни перед чем.  По его прихоти меня насильно задержали
на этой  шхуне,  и  только по  его  прихоти  я пока еще  цел.  Я  ничего  не
предпринимаю и не могу предпринять,  потому что я раб этого  чудовища, как и
вы теперь  его рабыня, потом, что  я хочу жить, как и вы хотите  жить и  еще
потому, что я  не в  состоянии  бороться и победить его, как  и  вы этого не
можете.


     She waited for me to go on.

     Она молчала, ожидая, что я скажу еще.


     "What remains? Mine is the role of the weak. I remain silent and suffer
ignominy, as you will remain silent and suffer ignominy. And it  is well. It
is the best we can  do if we wish to live. The  battle is not  always to the
strong.  We  have  not the  strength with which  to  fight this man; we must
dissimulate, and win, if win we can, by craft. If you will be advised by me,
this is what you  will  do.  I know my position is perilous,  and I  may say
frankly that yours is even more  perilous. We must  stand  together, without
appearing to do so, in secret alliance. I shall not be able to side with you
openly,  and,  no  matter  what indignities may be put  upon me,  you are to
remain  likewise silent. We must provoke no scenes with this man, nor  cross
his will. And  we must keep smiling faces and be friendly with him no matter
how repulsive it may be."

     -- Что же остается?  Я в положении слабого. Я молчу и терплю  унижения,
как  и  вам придется молчать и терпеть. И  это разумно.  Это лучшее, что  мы
можем сделать, если хотим жить.  Победа не всегда достается сильному. У  нас
не хватит сил, чтобы  открыто  бороться с ним. Значит, мы должны действовать
иначе и постараться победить его хитростью. И вы, если  захотите последовать
моему совету, должны будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно,
но ваше,  скажу  вам откровенно, -- еще  опаснее. И мы должны стоять друг за
друга и действовать сообща,  но хранить наш союз в тайне.  Может  случиться,
что я не смогу открыто поддержать вас; точно так же  и вы должны молчать при
любых оскорблениях, которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому
человеку и раздражать его. Как  бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и
быть любезны с ним.


     She  brushed her  hand across  her forehead in a  puzzled way,  saying,
"Still I do not understand."

     -- Все же  я не понимаю... -- сказала она и с растерянным видом провела
рукой по лбу.


     "You must do as I  say," I interrupted authoritatively, for I saw  Wolf
Larsen's gaze  wandering  toward us from  where  he  paced up and  down with
Latimer amidships. "Do as I say, and ere long you will find I am right."

     -- Послушайтесь  меня,  --  решительно произнес  я,  заметив,  что Волк
Ларсен, который  расхаживал  по  палубе,  разговаривая  с  Лэтимером,  начал
поглядывать  в  нашу  сторону.  --  Послушайтесь  меня,  и  вы  очень  скоро
убедитесь, насколько я прав.


     "What shall I do, then?" she asked, detecting  the anxious glance I had
shot at the object of  our  conversation,  and impressed, I flatter  myself,
with the earnestness of my manner.

     -- Так что же мне все-таки делать? -- спросила  она, заметив  тревожный
взгляд, брошенный мною на  Волка Ларсена,  и,  по-видимому,  поддавшись силе
моих убеждений, что не могло не польстить мне.


     "Dispense  with all the moral courage you can,"  I said briskly. "Don't
arouse  this  man's  animosity. Be quite friendly  with him, talk  with him,
discuss literature  and art with him - he is fond of  such things.  You will
find him  an interested listener and no fool. And for your own sake  try  to
avoid witnessing, as  much  as you can, the brutalities of the ship. It will
make it easier for you to act your part."

     -- Прежде всего  оставьте мысль о духовном мужестве, -- поспешно сказал
я.  --  Не  восстанавливайте  этого  зверя  против  себя.  Держитесь  с  ним
приветливо, беседуйте о литературе и искусстве -- такие темы он очень любит.
Вы увидите, что он  внимательный слушатель и  отнюдь не дурак. И ради  самой
себя  старайтесь  не  присутствовать  при  всевозможных  зверствах,  которые
частенько повторяются на этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.


     "I am  to  lie," she  said in  steady, rebellious tones, "by speech and
action to lie."

     -- Так  я должна  лгать?  --  с  возмущением произнесла она.  --  Лгать
словами и поступками?


     Wolf Larsen had separated from Latimer  and was coming toward us. I was
desperate.

     Волк Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.


     "Please, please  understand  me," I said hurriedly,  lowering my voice.
"All your experience  of men and things is worthless  here. You  must  begin
over again. I know, - I can see it - you have, among other  ways, been  used
to managing people with your  eyes,  letting  your moral courage  speak  out
through them,  as it  were.  You  have  already managed me  with  your eyes,
commanded me with them. But don't try it on Wolf Larsen. You could as easily
control a lion, while he would make a mock of you.  He would - I have always
been  proud  of  the  fact that  I discovered  him,"  I  said,  turning  the
conversation  as Wolf Larsen stepped on the poop and joined us. "The editors
were afraid of him  and the  publishers would have none of  him. But I knew,
and his genius and my judgment were vindicated when he made that magnificent
hit with his 'Forge.'"

     -- Умоляю вас, поймите меня, --  торопливо проговорил я, понизив голос.
--  Весь ваш жизненный опыт  здесь ничего не стоит. Вы должны  все  начинать
сызнова.  Да, я знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей.
Я читаю  в ваших глазах большое духовное мужество, и  вы  уже подчиняли себе
меня, повелевали мной. Но  не пытайтесь воздействовать таким путем  на Волка
Ларсена, -- он  только посмеется  над вами.  Скорее вам удалось бы  укротить
льва.  Он  станет... Я всегда  гордился  тем,  что  открыл  этот  талант, --
поспешно свернул я  разговор на другое, заметив, что Ларсен  уже поднялся на
ют  и  приближается к  нам. -- Редакторы побаивались его, издатели слышать о
нем не хотели. Но я оценил  его  сразу и не ошибся: его гений показал себя в
полном блеске, когда он выступил со своей "Кузницей".


     "And it was a newspaper poem," she said glibly.

     -- И  подумать только, что это газетные стихи! -- ловко подхватила мисс
Брустер.


     "It did happen to see  the light in a newspaper," I replied,  "but  not
because the magazine editors had been denied a glimpse at it."

     -- Да, они действительно впервые увидели свет в  газете, --  подтвердил
я,  --  но  отнюдь не потому, что  редакторам  журналов  не  удалось заранее
познакомиться с ними.


     "We were talking of Harris," I said to Wolf Larsen.

     -- Мы толковали о Гаррисе, -- пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.


     "Oh, yes," he acknowledged. "I remember the 'Forge.' Filled with pretty
sentiments and an almighty  faith  in human  illusions.  By the way, Mr. Van
Weyden, you'd better look in on Cooky. He's complaining and restless."

     -- А! -- проронил он. -- Помню я эту "Кузницу". Всякие красивые чувства
и несокрушимая вера в иллюзии.  Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к
нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.


     Thus  was  I  bluntly  dismissed from the poop, only  to find  Mugridge
sleeping  soundly  from  the morphine I had  given him.  I made  no haste to
return on  deck,  and when  I did I  was gratified  to see Miss Brewster  in
animated conversation  with Wolf Larsen. As I say,  the sight  gratified me.
She was  following my advice. And  yet I was conscious of a slight  shock or
hurt in that she was able  to do the thing  I had begged her to do and which
she had notably disliked.

     Так  меня бесцеремонно  спровадили  с юта  к  Магриджу;  Магридж лежал,
погруженный в крепкий  сон после хорошей  дозы морфия,  которую я сам же ему
дал. Но  я  не  стал  торопиться  обратно  на палубу,  а когда поднялся,  то
почувствовал некоторое  удовлетворение,  увидев, что мисс  Брустер оживленно
беседует  с  капитаном.  Значит,  она  все-таки  последовала  моему  совету.
Повторяю, я был  доволен. И  вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак,
она оказалась способной на то, о чем я ее просил и что так явно претило ей!


CHAPTER XXIII

ГЛАВА XXIII


     Brave  winds, blowing fair, swiftly drove the Ghost  northward into the
seal herd. We encountered it well up to  the forty-fourth parallel, in a raw
and  stormy  sea across  which  the  wind  harried the fog-banks  in eternal
flight.  For  days  at  a  time  we  could  never see  the  sun nor take  an
observation;  then  the wind would sweep the  face of the ocean  clean,  the
waves would  ripple and flash, and we would learn where  we were.  A day  of
clear  weather might follow, or three days or four, and then the  fog  would
settle down upon us, seemingly thicker than ever.

     Крепкий  попутный ветер дул ровно и гнал  "Призрак" к северу,  прямо на
стада  котиков.  Мы  встретились  с  ними  почти  у  самой  сорок  четвертой
параллели, в бурных  холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет
густую пелену тумана.  Иногда мы целыми  днями не видели  солнца и не  могли
делать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг  нас снова искрились и
сверкали волны, и мы могли определять  свои координаты.  Но после  двух-трех
дней  ясной  погоды туман  опять  стлался  над  морем и, казалось, еще более
густой, чем прежде.


     The  hunting was  perilous; yet the boats,  lowered day after day, were
swallowed up in the grey  obscurity,  and  were seen no more till nightfall,
and  often not till long after, when they would creep in  like  sea-wraiths,
one  by one, out of the grey. Wainwright -  the hunter whom Wolf  Larsen had
stolen with boat and men - took advantage of the veiled sea and  escaped. He
disappeared one morning in the encircling fog with his two men, and we never
saw them again, though it was not  many  days  when we learned that they had
passed from schooner to schooner until they finally regained their own.

     Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут
же поглощал их, и мы  уже  не видели  их до самого  вечера, а то  и до ночи,
когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница
морских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный  Волком Ларсеном  вместе
со шлюпкой  и  двумя матросами, --  воспользовался туманом и  бежал.  Как-то
утром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше
мы их  не  видели. Вскоре мы узнали, что они,  переходя со  шхуны на  шхуну,
благополучно добрались до своего судна.


     This was the thing  I had set my mind upon doing,  but  the opportunity
never offered. It was not in the mate's province to go out in the boats, and
though  I  manoeuvred cunningly for it, Wolf  Larsen  never granted  me  the
privilege.  Had  he done  so,  I should have  managed somehow to carry  Miss
Brewster  away with me. As  it was, the  situation was  approaching  a stage
which I  was afraid to consider. I  involuntarily shunned the thought of it,
and yet the thought continually arose in my mind like a haunting spectre.

     Я твердо  решил  последовать  их  примеру,  но  удобного случая  все не
представлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я
всячески пытался  обойти  это правило.  Волк  Ларсен не изменил  заведенного
порядка. Если бы этот план  мне удался,  я  так или иначе  сумел бы увезти с
собой и мисс  Брустер. Ее положение на шхуне все более  усложнялось,  и я со
страхом думал о  том, к чему это может привести.  Как ни старался я гнать от
себя эти мысли, они неотступно преследовали меня.


     I  had read sea-romances in  my  time,  wherein figured, as a matter of
course, the lone woman  in the midst  of a shipload  of men;  but I learned,
now,  that  I had never comprehended  the  deeper  significance  of  such  a
situation - the thing the writers harped  upon and exploited so  thoroughly.
And  here it was,  now, and I was face to face with it. That it should be as
vital as possible, it required no more than that  the woman  should be  Maud
Brewster, who now charmed me  in person as  she  had long charmed me through
her work.

     В  свое время я перечитал немало морских романов, в  которых  неизменно
фигурировала женщина -- одна на корабле  среди матросов, -- но только теперь
я понял,  что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы
и обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением
лицом  к  лицу  и переживал его  чрезвычайно остро.  Ведь  героиней была Мод
Брустер  -- та  самая  Мод  Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а
теперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния.


     No  one more out of environment could be imagined. She was  a delicate,
ethereal creature, swaying  and willowy, light and graceful  of movement. It
never seemed to me that  she walked, or, at least, walked after the ordinary
manner  of  mortals. Hers was an extreme lithesomeness, and she moved with a
certain indefinable  airiness, approaching  one as down might float  or as a
bird on noiseless wings.

     Трудно было представить себе существо, более чуждое этой  грубой среде.
Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая,  как  тростинка,  она
отличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось,  что эта
девушка совсем не ступает по земле, --  такой она казалась  невесомой. Когда
Мод Брустер приближалась ко мне, у  меня всякий раз создавалось впечатление,
что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как
птица.


     She was like a bit  of  Dresden china, and  I was continually impressed
with  what I may call  her fragility. As at  the  time I caught her arm when
helping  her below,  so at any time I was  quite  prepared, should stress or
rough handling befall her,  to see her crumble away. I have  never seen body
and spirit  in such perfect accord. Describe her verse, as the  critics have
described it, as  sublimated and spiritual, and you have described her body.
It seemed to partake of her soul, to have analogous attributes, and to  link
it to  life  with the  slenderest  of  chains. Indeed,  she  trod  the earth
lightly, and in her constitution there was little of the robust clay.

     Нежная и хрупкая, она  походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку,  и
было  в  этом  что-то  необычайно  трогательное.  С  той  минуты,  когда  я,
поддерживая  ее  под локоть,  помог  ей  спуститься в каюту,  мне  постоянно
казалось,  что одно грубое прикосновение -- и  ее  не  станет. Никогда  я не
видел более полной гармонии тела  и  духа. Ее  стихи  называли утонченными и
одухотворенными,  но  то  же самое  можно  было сказать и  о  ее  внешности.
Казалось,  ее тело  переняло свойства ее души, приобрело  те  же качества  и
служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легки
были ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного.


     She was in striking contrast to Wolf Larsen. Each was nothing that  the
other was, everything that the other was not. I noted them walking  the deck
together one morning,  and  I likened them to the extreme ends of the  human
ladder of evolution - the one the culmination of all savagery, the other the
finished product  of  the  finest civilization. True, Wolf Larsen  possessed
intellect to  an unusual degree, but it was directed solely to the  exercise
of his savage instincts  and made him  but the more formidable a savage.  He
was splendidly muscled, a heavy man, and though he strode with the certitude
and  directness  of the  physical  man, there  was nothing  heavy about  his
stride. The jungle  and the wilderness lurked in the  uplift  and downput of
his feet. He was cat-footed, and lithe, and strong, always strong. I likened
him to some great tiger, a  beast of prowess and prey. He looked it, and the
piercing  glitter that  arose at  times in his  eyes was  the same  piercing
glitter I  had  observed in  the eyes of caged  leopards  and other  preying
creatures of the wild.

     Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только  не
было  ничего общего,  но они во всем были  резко  противоположны друг другу.
Как-то  утром, когда они  гуляли  вдвоем по  палубе, я, глядя  на них,
подумал, что они стоят на крайних ступенях  эволюции человеческого общества.
Ларсен воплощал в себе первобытную дикость. Мод  Брустер -- всю утонченность
современной цивилизации.  Правда, Ларсен  обладал  необычайно  развитым  для
дикаря   интеллектом,   но   этот   интеллект   был  целиком   направлен  на
удовлетворение  его  звериных  инстинктов  и  делал  его  еще более страшным
дикарем. У  него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря на
его грузность, шагал он  легко и уверенно.  В том, как он  поднимал и ставил
ногу,  было  что-то  напоминавшее  хищника  в  джунглях.  Все  его  движения
отличались  кошачьей  мягкостью  и  упругостью,  но   превыше  всего  в  нем
чувствовалась  сила.  Я   сравнивал   этого   человека  с  огромным  тигром,
бесстрашным  и  хищным зверем. Да,  он, несомненно, походил  на  тигра, и  в
глазах  у  него  часто  вспыхивали  такие же  свирепые  огоньки,  какие  мне
доводилось  видеть  в  глазах у леопардов и других  хищников,  посаженных  в
клетку.


     But this day, as I noted them pacing up and down, I saw that it was she
who  terminated  the  walk. They  came  up to where  I  was standing by  the
entrance to the companion-way. Though she betrayed  it by no outward sign, I
felt, somehow, that she was greatly  perturbed. She  made some idle  remark,
looking at me, and laughed lightly enough; but I saw her eyes return to his,
involuntarily, as though fascinated; then they fell, but not  swiftly enough
to veil the rush of terror that filled them.

     Сегодня, наблюдая  за Ларсеном  и мисс Брустер, когда они прохаживались
взад  и  вперед по  палубе,  я  заметил,  что  не он,  а она  положила конец
прогулке.  Они  прошли мимо меня,  направляясь к  трапу в каюткомпанию,  и я
сразу  почувствовал, что  мисс Брустер чем-то крайне встревожена,  хотя и не
подает виду.  Взглянув на меня, она произнесла несколько  ничего не значащих
слов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо  воли,
обратились  на  Волка  Ларсена, и,  хотя  она тотчас  опустила  их,  я успел
заметить промелькнувший в них ужас.


     It was in his eyes that I saw the cause of her perturbation. Ordinarily
grey  and cold and harsh,  they were  now warm and soft  and golden, and all
a-dance with  tiny lights that dimmed and  faded, or welled up till the full
orbs were flooded  with a glowing  radiance. Perhaps it was to this that the
golden colour was due; but golden his  eyes were, enticing and masterful, at
the same time  luring and compelling,  and speaking a  demand and clamour of
the blood which no woman, much less Maud Brewster, could misunderstand.

     Разгадку этого я прочел в его  глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза
эти  теплились сейчас  мягким,  золотистым  светом. Казалось,  в  них пляшут
крохотные  искорки, которые то  меркнут  и затухают, то разгораются так, что
весь зрачок полнится лучистым сиянием.  Оттого, быть может, в них и был этот
золотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них
горело  желание  -- какая женщина  могла бы  этого  не  понятьТолько не  Мод
Брустер!


     Her own terror  rushed upon  me, and in that moment  of fear - the most
terrible fear a man can experience  - I knew that in  inexpressible ways she
was dear to  me. The  knowledge  that  I  loved her rushed upon  me with the
terror, and with  both emotions gripping at my heart and causing my blood at
the same time to chill and to leap riotously, I felt myself drawn by a power
without  me and  beyond me, and  found my eyes returning against  my will to
gaze into the eyes  of Wolf Larsen. But he had recovered himself. The golden
colour and the dancing lights were gone. Cold and  grey  and glittering they
were as he bowed brusquely and turned away.

     Ее  испуг передался мне, и в этот миг самого  отчаянного страха,  какой
может испытать  мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим
на меня  страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали  мое
сердце,  заставляли  кровь то  леденеть, то  бурно кипеть в жилах, и в то же
время какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой  взгляд к
Волку Ларсену. Но он уже овладел  собой.  Золотистый свет и пляшущие искорки
погасли  в  его  глазах,  взгляд  снова  стал холодным  и  жестким. Он  сухо
поклонился и ушел.


     "I am afraid," she whispered, with a shiver. "I am so afraid."

     --  Мне  страшно,  -- прошептала Мод Брустер, и по  телу  ее  пробежала
дрожь. -- Как мне страшно!


     I, too,  was afraid, and what of my discovery of how much  she meant to
me my mind was in a turmoil; but, I succeeded in answering quite calmly:

     Мне  тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она
для меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:


     "All will come right, Miss Brewster. Trust me, it will come right."

     -- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!


     She answered with a grateful  little smile that sent my heart pounding,
and started to descend the companion-stairs.

     Она  взглянула  на  меня с  благодарной улыбкой,  от которой сердце мое
затрепетало, и начала спускаться по трапу.


     For a long while I  remained standing where she had  left me. There was
imperative  need  to  adjust  myself, to  consider the significance  of  the
changed aspect of things.  It had come, at last, love had come, when I least
expected  it  and  under  the  most  forbidding  conditions. Of  course,  my
philosophy had always recognized the inevitableness of the love-call  sooner
or later;  but long  years  of bookish silence  had made me  inattentive and
unprepared.

     А  я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в
происшедшем, понять  значение совершившейся  в моей  жизни  перемены.  Итак,
любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все
запрещало  мне даже помышлять о ней.  Раздумывая над жизнью, я,  разумеется,
всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится  и ко мне. Но долгие
годы,  проведенные в  одиночестве,  среди книг,  не могли подготовить меня к
встрече с нею.


     And now  it  had come! Maud  Brewster!  My  memory flashed back to that
first thin little  volume on my desk, and I saw before me, as  though in the
concrete, the row  of thin  little  volumes on  my library shelf.  How I had
welcomed each of them! Each year one had come from the press, and to me each
was  the advent of the year. They had voiced a kindred intellect and spirit,
and  as  such I  had received  them into a camaraderie of  the mind; but now
their place was in my heart.

     И вот любовь пришла! Мод БрустерПамять мгновенно  перенесла меня к тому
дню, когда первый  тоненький  томик ее  стихов  появился  на моем письменном
столе.  Как  наяву,  встал  предо  мной  и   весь   ряд  таких  же  томиков,
выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал  появление  каждого
из  них!  Они  выходили  по  одному в  год и  как бы  знаменовали  для  меня
наступление нового года.  Я находил в них родственные мне мысли и чувства, и
они стали постоянными спутниками моей духовной  жизни. А теперь заняли место
и в моем сердце.


     My  heart? A  revulsion  of  feeling  came over me.  I seemed to  stand
outside myself and  to look at myself incredulously. Maud Brewster! Humphrey
Van  Weyden,  "the  cold-blooded  fish,"  the  "emotionless  monster,"   the
"analytical  demon,"  of Charley Furuseth's christening,  in love! And then,
without rhyme or  reason,  all  sceptical,  my mind flew  back  to  a  small
biographical note in the red-bound WHO'S WHO, and I said to myself, "She was
born in Cambridge, and  she  is twenty-seven  years old." And  then  I said,
"Twenty-seven  years old and still free  and fancy free?" But how did I know
she was fancy free? And the pang of new-born jealousy put all incredulity to
flight. There  was no doubt about it. I was jealous; therefore I  loved. And
the woman I loved was Maud Brewster.

     В сердце?  Внезапно мои  мысли  приняли другое  направление.  Я  словно
взглянул на себя  со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер...  Я -- Хэмфри
Ван-Вейден,  которого   Чарли  Фэрасет   окрестил  "рыбой",  "бесчувственным
чудовищем",  "демоном  анализа", --  влюблен! И тут  же, без  всякой видимой
связи, мне  пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике,
и я сказал  себе:  "Она родилась  в  Кембридже,  ей  двадцать  семь  лет". И
мысленно воскликнул:  "Двадцать  семь  лет,  и  она  все еще свободна  и  не
влюблена!"  Но откуда я  мог знать,  что она не  влюблена? Боль  от внезапно
вспыхнувшей ревности подавила  остатки сомнений. В  чем тут еще сомневатьсяЯ
ревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер!


     I, Humphrey Van Weyden, was in love! And again the  doubt assailed  me.
Not that  I  was afraid of  it, however,  or reluctant  to meet  it.  On the
contrary,  idealist that I was to the most  pronounced degree, my philosophy
had always recognized and guerdoned love as the greatest thing in the world,
the  aim  and  the  summit  of being,  the  most exquisite pitch  of joy and
happiness to which life  could  thrill, the thing of all things to be hailed
and welcomed and taken into the heart. But  now that it had come I could not
believe. I could not be so fortunate. It was too good, too good to be  true.
Symons's lines came into my head:

     Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то
чтобы я  боялся любви или был ей не  рад.  Напротив, убежденный  идеалист, я
всегда  восхвалял  любовь, считал  ее величайшим  благом на земле,  целью  и
венцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое
следует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не
мог  этому  поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне
невольно припомнились стихи Саймонса:


     "I wandered all these years among A world of women, seeking you."

     Средь сонма женщин много долгих лет
     Блуждал я, но искал тебя одну


     And then I had ceased  seeking. It was not for me, this greatest  thing
in  the  world,  I  had  decided. Furuseth  was right;  I  was  abnormal, an
"emotionless  monster," a strange bookish creature, capable of pleasuring in
sensations only of the mind. And though I had been  surrounded by  women all
my days, my appreciation of them had been aesthetic and nothing more.  I had
actually,  at  times, considered  myself outside the pale, a  monkish fellow
denied  the eternal or the passing passions I saw and understood so well  in
others. And now it  had come! Undreamed of  and unheralded,  it had come. In
what could have been no less than an  ecstasy, I left my post at the head of
the  companion-way  and started along the  deck,  murmuring to  myself those
beautiful lines of Mrs. Browning:

     А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, не
для  меня  и  Фэрасет  прав:  я  не  такой, как все  нормальные  люди, я  --
"бесчувственное чудовище", книжный  червь, живущий только разумом и только в
этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но
воспринимал  их  чисто  эстетически.  По  временам  мне  и  самому  начинало
казаться, что я из другого теста, нежели все,  и обречен  жить монахом, и не
дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и так
хорошо понимал в  других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В
каком-то  экстазе я  побрел по  палубе,  бормоча про  себя прелестные  стихи
Элизабет Браунинг [13]:


     "I lived  with visions for  my  company Instead of men  and women years
ago, And found them gentle mates, nor  thought  to know A sweeter music than
they played to me."

     Когда-то я покинул мир людей
     И жил один среди моих видений.
     Я не знавал товарищей милей
     И музыки нежней их песнопений.


     But the sweeter  music  was  playing in my ears, and  I  was blind  and
oblivious to all about me. The sharp voice of Wolf Larsen aroused me.

     Но  еще  более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и
слеп  ко  всему  окружающему.  Резкий  окрик  Волка  Ларсена  заставил  меня
очнуться.


     "What the hell are you up to?" he was demanding.

     -- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он.


     I  had  strayed forward where the sailors were  painting, and I came to
myself to find my advancing foot on the verge of overturning a paint-pot.

     Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с
краской.


     "Sleep-walking, sunstroke, - what?" he barked.

     --  Вы  что, очумели? Может,  у  вас  солнечный удар? --  продолжал  он
бушевать.


     "No;  indigestion," I retorted, and continued my  walk  as  if  nothing
untoward had occurred.

     -- Нет, расстройство желудка, -- отрезал  я и  как ни в  чем не  бывало
зашагал дальше.


CHAPTER XXIV

ГЛАВА XXIV


     Among the most vivid memories of my life are those of the events on the
Ghost which  occurred during the forty hours succeeding the discovery  of my
love for Maud  Brewster. I, who had lived my  life in quiet places, only  to
enter  at  the age  of thirty-five  upon a  course of  the  most  irrational
adventure I  could have imagined,  never  had  more incident  and excitement
crammed into any forty hours of my experience. Nor can I quite close my ears
to a small voice  of pride which tells me I did not do so badly, all  things
considered.

     События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре  после того,  как  я сделал
открытие,  что  влюблен  в  Мод  Брустер, останутся навсегда одним из  самых
волнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло  на протяжении каких-нибудь
сорока часов. Прожив  тридцать пять  лет  в тиши  и  уединении, я неожиданно
попал в  полосу  самых невероятных  приключений. Никогда  не  доводилось мне
испытывать  столько треволнений за какие-нибудь сорок часов. И если какой-то
голос нашептывает мне порой, что при сложившихся обстоятельствах  я держался
не так уж плохо, -- я не очень-то плотно затыкаю уши...


     To begin with,  at  the midday dinner, Wolf Larsen informed the hunters
that they were  to eat thenceforth  in the steerage. It was an unprecedented
thing on sealing-schooners, where  it is the custom for the hunters to rank,
unofficially as  officers.  He  gave no  reason,  but his motive was obvious
enough.  Horner  and  Smoke  had been  displaying  a gallantry  toward  Maud
Brewster, ludicrous in  itself and inoffensive  to her, but to him evidently
distasteful.

     Все началось с того, что в полдень,  за  обедом.  Волк Ларсен предложил
охотникам питаться впредь в своем кубрике. Это  было неслыханным  нарушением
обычая,  установившегося  на промысловых  шхунах, где охотники  неофициально
приравниваются к офицерам. Ларсен не пожелал пускаться  в объяснения, но все
было  ясно  без  слов.  Хорнер  и  Смок начали  оказывать Мод  Брустер знаки
внимания. Это было  только смешно и  нисколько не задевало ее,  но  капитану
явно пришлось не по вкусу.


     The announcement was received with black silence, though the other four
hunters glanced  significantly  at the two who had  been the  cause of their
banishment. Jock Horner, quiet  as  was his way, gave no sign; but the blood
surged darkly  across  Smoke's  forehead,  and  he half opened  his mouth to
speak. Wolf Larsen was  watching him, waiting for him, the steely glitter in
his eyes; but Smoke closed his mouth again without having said anything.

     Распоряжение  капитана было  встречено  гробовым  молчанием;  остальные
четверо  охотников многозначительно покосились на  виновников изгнания. Джок
Хорнер, малый выдержанный, и глазом не  моргнул,  но  Смок  побагровел и уже
готов был что-то возразить. Однако Волк Ларсен  следил  за ним и ждал, глаза
его холодно поблескивали, и Смок так и не проронил ни слова.


     "Anything to say?" the other demanded aggressively.

     --  Вы,  кажется, хотели что-то сказать?  -- вызывающе спросил его Волк
Ларсен.


     It was a challenge, but Smoke refused to accept it.

     Но Смок не принял вызова.


     "About  what?"  he  asked,   so   innocently   that  Wolf   Larsen  was
disconcerted, while the others smiled.

     --  Это насчет чего?  -- в  свою очередь, спросил он и при этом с таким
невинным видом,  что  Волк Ларсен  не  сразу  нашелся, что  сказать,  а  все
присутствующие усмехнулись.


     "Oh, nothing,"  Wolf Larsen said lamely. "I just thought you might want
to register a kick."

     -- Не  знаю, --  протянул  Волк  Ларсен.  --  Мне,  откровенно  говоря,
показалось, что вам не терпится получить пинка.


     "About what?" asked the imperturbable Smoke.

     -- Это за что же? -- все так же невозмутимо возразил Смок.


     Smoke's mates were now  smiling  broadly. His captain could have killed
him, and I doubt not that blood would have flowed had not Maud Brewster been
present. For that matter, it was her presence which enabled. Smoke to act as
he did. He was too discreet  and cautious a man to incur Wolf Larsen's anger
at a time when that anger could be expressed in terms stronger than words. I
was in fear that a  struggle might take place, but  a cry from  the helmsman
made it easy for the situation to save itself.

     Охотники  уже откровенно улыбались во весь рот. Капитан готов был убить
Смока,  и я убежден, что  только  присутствие  Мод Брустер удержало  его  от
кровопролития. Впрочем, не будь  ее здесь. Смок и не вел бы себя так. Он был
слишком осторожен, чтобы раздражать Волка Ларсена в  такую минуту, когда тот
беспрепятственно мог пустить в ход  кулаки. Все же  я очень боялся, что дело
дойдет до драки, но крик рулевого разрядил напряжение.


     "Smoke ho!" the cry came down the open companion-way.

     -- Дым на горизонте! -- донеслось с палубы через открытый люк трапа.


     "How's it bear?" Wolf Larsen called up.

     -- Направление? -- крикнул в ответ Волк Ларсен.


     "Dead astern, sir."

     -- Прямо за кормой, сэр.


     "Maybe it's a Russian," suggested Latimer.

     -- Не русские ли? -- высказал предположение Лэтимер.


     His  words brought  anxiety  into  the  faces of  the other hunters.  A
Russian  could mean but one thing -  a cruiser. The hunters, never more than
roughly  aware  of the position of the ship,  nevertheless knew that we were
close to the boundaries of the forbidden sea, while  Wolf Larsen's record as
a poacher was notorious. All eyes centred upon him.

     При этих словах  лица охотников  помрачнели. Русский  пароход мог  быть
только  крейсером,  и  хотя  охотники имели  лишь  смутное  представление  о
координатах  шхуны,  но  они все  же  знали,  что  находятся  вблизи  границ
запретных вод, а браконьерские подвиги  Волка Ларсена были общеизвестны. Все
глаза устремились на него.


     "We're dead safe," he  assured them with  a laugh. "No salt  mines this
time, Smoke. But I'll tell  you what - I'll lay odds of five to one it's the
Macedonia."

     --  Вздор! -- со смехом отозвался он. --  На этот раз,  Смок, вы еще не
попадете на соляные копи. Но вот что я вам скажу: ставлю пять против одного,
что это "Македония".


     No one accepted his  offer, and he went on: "In which event,  I'll  lay
ten to one there's trouble breezing up."

     Никто не принял его пари, и он продолжал:
     --  А если  это  "Македония",  так  держу  десять против одного, что не
миновать нам стычки.


     "No, thank you," Latimer spoke up. "I don't object to  losing my money,
but I  like to get a  run for it anyway.  There never was  a time when there
wasn't trouble when you and that brother of yours got together, and I'll lay
twenty to one on that."

     -- Нет уж,  покорно благодарю, -- проворчал Лэтимер. -- Можно, конечно,
и рискнуть, когда есть какойнибудь шанс. Но разве у вас с вашим братцем дело
хоть раз обошлось без стычки? Ставлю  двадцать против одного, что  и  теперь
будет то же.


     A general smile  followed, in which Wolf  Larsen joined, and the dinner
went on smoothly, thanks to me, for he treated me abominably the rest of the
meal,  sneering at  me and  patronizing me  till I  was  all  a-tremble with
suppressed rage. Yet I knew I must control myself for Maud Brewster's  sake,
and I received my reward  when  her eyes caught mine for a  fleeting second,
and they said, as distinctly as if she spoke, "Be brave, be brave."

     Все  засмеялись,  в том числе  и сам Ларсен, и обед прошел сравнительно
гладко  -- главным образом благодаря моему  долготерпению, так  как  капитан
взялся    после   этого   изводить   меня,   то   вышучивая,   то   принимая
покровительственный  тон,  и  довел  дело  до того, что меня  уже  трясло от
бешенства и  я еле сдерживался. Но  я знал, что должен  держать себя в руках
ради  Мод Брустер,  и был вознагражден, когда глаза ее на миг встретились  с
моими и сказали мне яснее слов: "Крепитесь, крепитесь!"


     We left the table to  go on deck, for a steamer  was a welcome break in
the monotony of  the sea on  which we floated, while  the conviction that it
was Death Larsen and the Macedonia added to the excitement. The stiff breeze
and heavy sea which had sprung up the previous afternoon had been moderating
all  morning,  so  that  it was  now possible  to  lower  the  boats  for an
afternoon's hunt. The hunting promised to be profitable. We had sailed since
daylight across a sea barren of seals, and were now running into the herd.

     Встав из-за стола, мы поднялись на  палубу. Встреча с пароходом  сулила
какое-то разнообразие в  монотонном морском  плавании, а  предположение, что
это Смерть Ларсен  на своей "Македонии",  особенно взволновало всех.  Свежий
ветер, поднявший накануне сильную волну, уже с утра начал стихать, и  теперь
можно было спускать лодки; охота обещала быть удачной.  С рассвета мы шли по
совершенно пустынному морю, а сейчас перед нами было большое стадо котиков.


     The smoke  was still miles  astern, but overhauling us rapidly, when we
lowered our boats. They  spread out and struck a northerly course across the
ocean.  Now  and  again  we  saw  a sail lower, heard  the  reports  of  the
shot-guns, and saw the sail go up again.  The seals were thick, the wind was
dying away;  everything  favoured  a big  catch. As we ran  off  to  get our
leeward  position of  the  last lee boat, we found the ocean fairly carpeted
with sleeping seals. They were  all about  us, thicker than I had ever  seen
them before,  in twos and threes  and bunches, stretched full length  on the
surface and sleeping for all the world like so many lazy young dogs.

     Дымок парохода по-прежнему виднелся вдали за кормой и, пока мы спускали
лодки, стал заметно приближаться к нам. Наши  шлюпки рассеялись  по океану и
взяли курс на север. Время от времени на какой-нибудь из них спускали парус,
после чего оттуда доносились звуки выстрелов, а затем парус взвивался снова.
Котики шли густо, ветер совсем стих, все благоприятствовало  охоте. Выйдя на
подветренную  сторону от  крайней шлюпки,  мы  обнаружили,  что  море  здесь
буквально усеяно  телами  спящих  котиков.  Я  никогда  еще не видел  ничего
подобного:  котики  окружали нас со  всех сторон и, растянувшись  на воде по
двое, по трое или небольшими группами, мирно спали, как ленивые щенки.


     Under the approaching smoke the hull and upper-works of a steamer  were
growing larger. It was the Macedonia. I read her name through the glasses as
she passed by scarcely a  mile to starboard. Wolf Larsen looked  savagely at
the vessel, while Maud Brewster was curious.

     Дым все приближался, и  уже начали вырисовываться корпус парохода и его
палубные  надстройки.  Это  была  "Македония". Я  прочел  название  судна  в
бинокль, когда оно проходило справа, всего в какой-нибудь миле от нас.  Волк
Ларсен  бросил злобный взгляд  в его сторону, а  Мод Брустер с  любопытством
посмотрела на капитана.


     "Where  is  the  trouble  you were  so  sure was  breezing up,  Captain
Larsen?" she asked gaily.

     --  Где  же стычка,  которую вы предрекали,  капитан Ларсен?  -- весело
спросила она.


     He glanced at her, a moment's amusement softening his features.

     Он взглянул на нее с усмешкой, и лицо его на миг смягчилось.


     "What did you expect? That they'd come aboard and cut our throats?"

     --  А вы чего  ждали?  Что они возьмут  нас на абордаж и перережут  нам
глотки?


     "Something  like that," she  confessed. "You understand, seal-  hunters
are so new and strange to me that I am quite ready to expect anything."

     --  Да, чего-нибудь в этом  роде, -- призналась она. -- Я ведь так мало
знаю нравы морских охотников, что готова ожидать чего угодно.


     He nodded his head. "Quite  right, quite right. Your  error is that you
failed to expect the worst."

     Он кивнул.
     --  Правильно, правильноВаша ошибка лишь в  том,  что вы могли  ожидать
чего-нибудь и похуже.


     "Why, what  can be worse  than cutting  our throats?"  she asked,  with
pretty naive surprise.

     -- Как? Что же  еще может быть  хуже, чем если нам перережут глотки? --
наивно удивилась она.


     "Cutting our purses," he answered. "Man is so made these days  that his
capacity for living is determined by the money he possesses."

     --  Хуже, если у нас взрежут  кошелек,  -- ответил он. -- В  наше время
человек устроен так, что его  жизнеспособность определяется содержанием  его
кошелька.


     "'Who steals my purse steals trash,'" she quoted.

     --   "Горсть  мусора  получит  тот,   кто  кошелек  мой  украдет",   --
процитировала она.


     "Who steals my purse steals my right to live," was the reply, "old saws
to the contrary. For  he steals my bread and  meat and  bed, and in so doing
imperils my  life. There are not enough soup-kitchens and bread-lines to  go
around,  you  know, and  when men have nothing in their purses  they usually
die, and die  miserably - unless they are able to fill their  purses  pretty
speedily."

     -- Но кто крадет мой кошелек, крадет мое право на жизнь,  -- последовал
ответ. -- Старая поговорка наизнанку... Ведь он крадет мой хлеб, и мой кусок
мяса, и мою постель и тем самым ставит под угрозу и мою жизнь. Вы же знаете,
что того супа и хлеба, которые бесплатно раздают беднякам, хватает далеко не
на всех  голодных, и, когда у человека пуст кошелек, ему ничего не остается,
как умереть собачьей смертью...  если он не изловчится тем или иным способом
быстро свой кошелек пополнить.


     "But I fail to see that this steamer has any designs on your purse."

     -- Но я не вижу, чтобы этот пароход покушался на ваш кошелек.


     "Wait and you will see," he answered grimly.

     -- Подождите, еще увидите, -- мрачно промолвил он.


     We did not have long to wait. Having  passed  several  miles beyond our
line of boats, the Macedonia proceeded to lower her own. We knew she carried
fourteen  boats to  our five  (we  were one  short through the desertion  of
Wainwright), and she began dropping  them far to leeward  of our last  boat,
continued  dropping them  athwart our course, and finished dropping them far
to  windward  of  our first weather boat.  The hunting, for us, was spoiled.
There were no seals behind us, and ahead of us the line of  fourteen  boats,
like a huge broom, swept the herd before it.

     Ждать нам  пришлось недолго.  Пройдя  на несколько миль вперед за  наши
шлюпки, "Македония" спустила свои. Мы знали, что на ней четырнадцать шлюпок,
а  у  нас  было  только  пять, после  того  как  на  одной  удрал  Уэйнрайт.
"Македония" сначала  спустила  несколько  шлюпок  с  подветренной  стороны и
довольно далеко от нашей  крайней  шлюпки,  потом  стала спускать их поперек
нашего  курса и  последнюю  спустила  далеко с наветренной стороны  от нашей
ближайшей шлюпки. Маневр "Македонии"  испортил нам охоту. Позади нас котиков
не  было, а  впереди  бороздили море четырнадцать  чужих  шлюпок  и,  словно
огромная метла, сметали перед собою стадо.


     Our boats hunted across the  two or three miles  of  water between them
and the  point where the  Macedonia's had been  dropped, and then headed for
home. The wind  had fallen  to a whisper, the  ocean was growing calmer  and
calmer, and  this,  coupled with the presence  of  the  great herd,  made  a
perfect hunting day - one of the two or three  days to be encountered in the
whole of a lucky season. An angry  lot of men, boat-pullers and steerers  as
well  as hunters,  swarmed over our side. Each  man  felt that he  had  been
robbed; and the  boats  were hoisted in  amid curses, which,  if  curses had
power, would have settled Death Larsen  for all eternity -  "Dead and damned
for a dozen iv eternities," commented Louis, his eyes twinkling  up at me as
he rested from hauling taut the lashings of his boat.

     Закончив отстрел зверя на узкой  полосе в три-четыре мили,  -- это было
все, что оставила  нам для охоты "Македония", -- наши шлюпки  вынуждены были
вернуться на  шхуну.  Ветер улегся,  еле заметное дуновение проносилось  над
притихшим океаном. Такая погода при встрече с огромным стадом котиков  могла
бы обеспечить  отличную охоту.  Даже в  удачный  сезон  таких дней  выпадает
немного,  и все  наши  матросы  --  и  гребцы и  рулевые, не  говоря уже  об
охотниках, -- поднимаясь  на  борт, кипели  злобой.  Каждый  чувствовал себя
ограбленным.  Пока втаскивали шлюпки,  проклятия так  и  сыпались  на голову
Смерти  Ларсена, и  если бы крепкие  слова могли  убивать, он, верно, был бы
обречен на погибель.
     -- Провалиться бы ему в  преисподнюю на веки вечные! -- проворчал Луис,
бросая мне многозначительный взгляд и присаживаясь отдохнуть, после того как
он принайтовил свою шлюпку.


     "Listen  to them, and find if it is  hard to discover  the  most  vital
thing in their souls,"  said Wolf Larsen. "Faith? and love? and high ideals?
The good? The beautiful? the true?"

     -- Вот прислушайтесь-ка к их  словам и скажите, что еще могло бы так их
взволновать, --  заговорил  Волк Ларсен.  -- Вера? Любовь?  Высокие  идеалы?
Добро? Красота? Истина?


     "Their  innate  sense of right has been violated," Maud  Brewster said,
joining the conversation.

     -- В них оскорблено врожденное  чувство справедливости, -- заметила Мод
Брустер.


     She was  standing  a dozen  feet away, one hand resting  on  the  main-
shrouds and her body swaying gently to  the slight roll of the ship. She had
not raised her voice, and yet I was struck by its clear  and bell-like tone.
Ah, it was sweet in my ears! I scarcely dared look at her just then, for the
fear of betraying myself. A boy's cap was perched on her head, and her hair,
light brown  and arranged in a loose and  fluffy order  that caught the sun,
seemed an aureole  about the delicate oval of her face. She  was  positively
bewitching,  and,  withal,  sweetly  spirituelle,  if  not  saintly. All  my
old-time marvel at life returned to me at sight of this splendid incarnation
of it, and Wolf Larsen's cold explanation  of life and its meaning was truly
ridiculous and laughable.

     Она  стояла  шагах  в  десяти от  нас,  придерживаясь  одной  рукой  за
грот-ванты  и чуть  покачиваясь в такт  легкой качке шхуны.  Она сказала это
негромко, но я вздрогнул -- голос ее прозвенел, как  чистый колокольчик. Как
он ласкал мой слух!  Я едва осмелился взглянуть на нее,  боясь выдать  себя.
Светло-каштановые волосы ее, выбиваясь из-под морской фуражки, золотились на
солнце и словно ореолом окружали нежный овал лица. Она была  очаровательна и
полна  соблазна, и  вместе  с  тем  необычайная  одухотворенность ее  облика
придавала  ей что-то неземноеВсе  мое прежнее восторженное преклонение перед
жизнью воскресло  во мне  перед  столь  дивным  ее  воплощением,  и холодные
рассуждения Волка Ларсена о смысле жизни показались нелепыми и смешными.


     "A  sentimentalist," he sneered,  "like Mr. Van Weyden. Those  men  are
cursing because their desires have been outraged. That is all. What desires?
The desires for the good grub and soft beds ashore which a handsome  pay-day
brings them - the women and the drink, the gorging and the beastliness which
so  truly  expresses  them,  the  best   that  is  in  them,  their  highest
aspirations, their ideals, if you please. The exhibition they make of  their
feelings  is not a touching sight,  yet it shows how  deeply they have  been
touched, how  deeply their  purses have been  touched, for to  lay  hands on
their purses is to lay hands on their souls."

     -- Вы  сентиментальны,  как мистер Ван-Вейден,  -- язвительно  произнес
Ларсен.  -- Почему  эти люди  чертыхаются? Да  потому,  что  кто-то  помешал
исполнению их  желаний. А каковы их желания? Пожрать повкусней да поваляться
на  мягкой  постели, сойдя на берег, после того как  им выплатят кругленькую
сумму. Женщины  и вино, животный  разгул  --  вот и все их желания, все, чем
полны их души, -- их высшие стремления, их идеалы, если хотите. То, как  они
проявляют свои чувства, зрелище  малопривлекательное, зато сейчас очень ясно
видно,  что они задеты за живое.  Растревожить их душу можно  сильнее всего,
если залезть к ним в карман.


     "'You  hardly behave  as  if  your  purse had been touched,"  she said,
smilingly.

     -- Однако по вашему поведению  не  видно, чтобы к вам залезли в карман,
-- сказала она смеясь.


     "Then it so happens that I am behaving differently, for my purse and my
soul have both been touched. At  the current  price of skins  in the  London
market,  and based on a  fair estimate of  what the afternoon's  catch would
have been had not the Macedonia hogged it, the Ghost has  lost about fifteen
hundred dollars' worth of skins."

     -- Видимо,  я просто веду себя  иначе, а  мне тоже залезли в  карман и,
следовательно, растревожили  и мою душу.  Если подсчитать примерно,  сколько
шкур  украла у  нас  сегодня  "Македония",  то, учитывая  последние  цены на
котиковые шкуры  на  лондонском  рынке,  "Призрак"  потерял  тысячи  полторы
долларов, никак не меньше.


     "You speak so calmly - " she began.

     -- Вы говорите об этом так спокойно... -- начала она.


     "But  I  do  not  feel calm; I  could  kill the man who robbed me,"  he
interrupted. "Yes,  yes, I know,  and that man my brother -  more sentiment!
Bah!"

     -- Но я совсем не спокоен, -- перебил он. -- Я мог бы убить  того,  кто
меня ограбил. Да, да, я знаю -- он мой брат! ВздорСантименты!


     His face underwent a sudden change. His voice was less harsh and wholly
sincere as he said:

     Внезапно выражение его лица изменилось, и он проговорил менее резко и с
ноткой искренности в голосе:


     "You must be  happy,  you sentimentalists, really  and  truly happy  at
dreaming and finding  things good, and, because you find some of  them good,
feeling good yourself. Now, tell me, you two, do you find me good?"

     -- Вы, люди сентиментальные, должны быть счастливы, поистине счастливы,
мечтая о чем-то  своем и находя в  жизни  что-то хорошее. Найдете что-нибудь
хорошее и, глядишь, сами себя чувствуете  хорошими. А вот скажите-ка мне, вы
оба, есть что-нибудь хорошее во мне?


     "You are good to look upon - in a way," I qualified.

     -- Внешне вы, по-своему, совсем неплохи, -- определил я.


     "There are in you all powers for good," was Maud Brewster's answer.

     -- В вас заложено все, чтобы творить добро, -- отвечала Мод Брустер.


     "There you are!"  he cried at  her, half angrily. "Your words are empty
to me. There  is nothing clear and sharp and definite  about the thought you
have expressed. You cannot pick it up in  your two hands and look at  it. In
point  of  fact,  it  is  not  a thought.  It is a feeling,  a sentiment,  a
something based upon illusion and not a product of the intellect at all."

     -- Так я  и  знал! -- сердито воскликнул  он. --  Ваши  слова для  меня
пустой звук. В  том, как вы выразили свою мысль, нет ничего ясного, четкого,
определенного. Ее нельзя взять в руки и  рассмотреть. Собственно говоря, это
даже не мысль. Это впечатление, сантимент, выросший из иллюзии, но  вовсе не
плод разума.


     As he went on his voice again grew soft, and a confiding note came into
it. "Do you know,  I sometimes catch myself wishing  that I, too, were blind
to the facts of life and only knew its fancies and illusions. They're wrong,
all wrong, of course, and  contrary to reason;  but  in the face of them  my
reason tells me,  wrong and  most wrong,  that to dream  and  live illusions
gives greater  delight.  And  after  all, delight  is  the wage for  living.
Without delight,  living is  a  worthless  act. To labour at living  and  be
unpaid is worse than to be  dead. He  who delights the most lives the  most,
and  your  dreams  and  unrealities  are less disturbing  to  you  and  more
gratifying than are my facts to me."

     Понемногу его  голос  смягчился,  и  в нем  снова прозвучала  искренняя
нотка.
     -- Видите ли,  я тоже порой ловлю себя на желании быть слепым к  фактам
жизни  и  жить  иллюзиями  и  вымыслами.  Они  лживы,  насквозь  лживы,  они
противоречат здравому  смыслу.  И, несмотря на  это,  мой разум подсказывает
мне, что высшее наслаждение в том и состоит, чтобы мечтать и жить иллюзиями,
хоть они и лживы. А ведь  в конце-то концов наслаждение -- единственная наша
награда в жизни. Не  будь наслаждения -- не стоило бы  и жить. Взять на себя
труд жить и ничего от жизни  не получать -- да это же хуже, чем быть трупом.
Кто  больше наслаждается,  тот и  живет полнее,  а  вас  все ваши вымыслы  и
фантазии огорчают меньше, а тешат больше, чем меня -- мои факты.


     He shook his head slowly, pondering.

     Он медленно, задумчиво покачал головой.


     "I often doubt, I  often doubt, the worthwhileness  of  reason.  Dreams
must be more substantial and satisfying. Emotional delight is  more  filling
and  lasting than  intellectual  delight;  and, besides,  you pay  for  your
moments of  intellectual delight  by having  the blues. Emotional delight is
followed by no more than jaded senses which speedily recuperate. I envy you,
I envy you."

     -- Часто,  очень часто я сомневаюсь  в  ценности  человеческого разума.
Мечты, вероятно, дают нам больше, чем разум, приносят больше удовлетворения.
Эмоциональное наслаждение  полнее  и длительнее интеллектуального, не говоря
уж о  том, что за мгновения  интеллектуальной  радости потом расплачиваешься
черной  меланхолией. А  эмоциональное удовлетворение  влечет  за собой  лишь
легкое притупление  чувств,  которое скоро проходит. Я завидую вам,  завидую
вам!


     He  stopped abruptly, and  then on his lips formed  one of  his strange
quizzical smiles, as he added:

     Он внезапно  оборвал свою речь, и по губам его  скользнула знакомая мне
странная усмешка.


     "It's from my  brain I envy you, take notice, and not from my heart. My
reason dictates it. The envy is an intellectual product. I  am like a  sober
man  looking upon drunken men,  and,  greatly weary, wishing  he,  too, were
drunk."

     -- Но  я  завидую вам умом, а не сердцем, заметьте. Зависть  -- продукт
мозга, ее диктует мне мой разум. Так трезвый  человек, которому  надоела его
трезвость, жалеет, глядя на пьяных, что он сам не пьян.


     "Or  like  a wise man looking upon  fools and wishing  he, too, were  a
fool," I laughed.

     -- Вы  хотите сказать: так умник глядит на дураков и жалеет, что он сам
не дурак, -- засмеялся я.


     "Quite so," he said. "You are  a blessed, bankrupt pair  of fools.  You
have no facts in your pocketbook."

     --  Вот  именно, --  отвечал он. --  Вы пара блаженных, обанкротившихся
дураков. У вас нет ни одного факта за душой.


     "Yet we spend as freely as you," was Maud Brewster's contribution.

     --  Однако  мы живем  на  свои ценности не  хуже вас,  -- возразила Мод
Брустер.


     "More freely, because it costs you nothing."

     -- Даже лучше, потому что вам это ничего не стоит.


     "And because we draw upon eternity," she retorted.

     -- И еще потому, что мы берем в долг у вечности.


     "Whether you do  or think  you do, it's the same thing. You  spend what
you haven't got,  and in return you get greater value from spending what you
haven't  got  than I  get from  spending what  I  have got, and what  I have
sweated to get."

     --  Так  ли это, или  вы только  воображаете, что  это так, -- не имеет
значения. Все равно вы тратите  то, чего у  вас  нет, а  взамен приобретаете
большие ценности,  чем я, тратящий то, что у меня есть и что я добыл  в поте
лица своего.


     "Why  don't you change  the  basis of  your coinage, then?" she queried
teasingly.

     --  Почему  же  вы  не  переведете свой  капитал  в  другую  валюту? --
насмешливо спросила она.


     He  looked  at  her  quickly,  half-hopefully,  and   then   said,  all
regretfully: "Too  late. I'd like to, perhaps, but I can't. My pocketbook is
stuffed with  the  old coinage, and it's a stubborn thing. I can never bring
myself to recognize anything else as valid."

     Он  быстро, с тенью надежды, взглянул на нее  и, помолчав,  ответил  со
вздохом:
     -- Поздно.  Я бы  и  рад, пожалуй, да не  могу. Весь мой капитал  --  в
валюте старого выпуска, и мне от нее не избавиться. Я не могу заставить себя
признать ценность какой-либо другой валюты, кроме моей.


     He ceased speaking, and his gaze wandered absently past  her and became
lost in the placid sea.  The old primal melancholy was  strong upon him.  He
was quivering to it. He had reasoned himself into a spell of the blues,  and
within few hours  one could look  for  the devil  within  him to be  up  and
stirring. I remembered Charley Furuseth, and knew this  man's sadness as the
penalty which the materialist ever pays for his materialism.

     Он умолк. Взгляд его, рассеянно  скользнув по ее лицу, затерялся где-то
в синей  морской  дали. Звериная  тоска  снова  овладела  им;  по  телу  его
пробежала  дрожь.  Своими рассуждениями он довел себя до  приступа хандры, и
можно было ждать, что часа через два она найдет себе разрядку в какой-нибудь
дьявольской выходке.  Мне  вспомнился Чарли Фэрасет, и  я  подумал,  что эта
тоска -- кара, которая постигает каждого материалиста.



CHAPTER XXV

ГЛАВА XXV


     "You've been on deck, Mr. Van Weyden,"  Wolf Larsen said, the following
morning at the breakfast-table, "How do things look?"

     Утром  во время завтрака Волк Ларсен обратился ко  мне с  вопросом: уже
поднимались на палубу, мистер ВанВейден? Какая сегодня погода?


     "Clear  enough,"  I answered,  glancing at  the sunshine which streamed
down the  open  companion-way.  "Fair  westerly  breeze, with a  promise  of
stiffening, if Louis predicts correctly."

     --  Довольно  ясно, --  ответил  я, бросая  взгляд  на  солнечный  луч,
играющий на ступеньке трапа. -- Ветер западный, свежий и, кажется, будет еще
крепчать, если верить прогнозу Луиса.


     He nodded his head in a pleased way. "Any signs of fog?"

     Капитан кивнул с довольным видом.
     -- Туман не предвидится?


     "Thick banks in the north and north-west."

     -- На севере и на северо-западе густая пелена.


     He  nodded his  head again,  evincing even  greater  satisfaction  than
before.

     Он снова кивнул и, казалось, остался еще более доволен, услышав это.


     "What of the Macedonia?"

     -- А что "Македония"?


     "Not sighted," I answered.

     -- Ее нигде не видно, -- отвечал я.


     I could have sworn his face fell at the intelligence, but why he should
be disappointed I could not conceive.

     Я  йог бы поклясться, что при этом сообщении лицо у него вытянулось, но
почему это так его разочаровало, было мне непонятно.


     I was  soon to learn.  "Smoke ho!" came  the hail from on deck, and his
face brightened.

     Вскоре все разъяснилось. -- Дым впереди!  -- донеслось с палубы, и лицо
Ларсена снова оживилось.


     "Good!" he exclaimed, and left the table at once to go on deck and into
the  steerage, where the  hunters were taking the  first breakfast of  their
exile.

     -- Превосходно! -- воскликнул он. Вскочив  из-за стола,  он поднялся на
палубу и направился к изгнанным из кают-компании охотникам, которые  вкушали
свой первый завтрак у себя в кубрике.


     Maud  Brewster  and  I scarcely touched  the  food  before us,  gazing,
instead, in silent anxiety at each  other, and  listening to  Wolf  Larsen's
voice, which easily penetrated the  cabin through the  intervening bulkhead.
He spoke  at  length,  and his conclusion was  greeted  with a wild  roar of
cheers. The bulkhead was too thick for us to hear what he said; but whatever
it was it  affected the hunters strongly, for  the cheering was  followed by
loud exclamations and shouts of joy.

     Ни Мод Брустер, ни я  почти не  притронулись  к  еде. Мы  переглянулись
тревожно, в полном молчании прислушиваясь к голосу  капитана,  доносившемуся
сквозь  переборку.  Говорил   он  долго,  и  конец  его  речи  был  встречен
одобрительным ревом. Переборка была  толстая, и мы не могли  разобрать слов,
но они явно произвели большое впечатление на охотников. Рев стих и перешел в
оживленный говор и веселые возгласы.


     From the sounds on deck I knew that the sailors had been routed out and
were preparing to lower the boats. Maud Brewster accompanied me on deck, but
I left her at the break of the poop, where she might watch the scene and not
be in it. The  sailors must have learned  whatever project was on  hand, and
the  vim and  snap they put  into their  work attested their enthusiasm. The
hunters came trooping on deck with shot-guns and ammunition-boxes, and, most
unusual, their rifles. The latter were rarely taken in the boats, for a seal
shot at long  range  with a rifle invariably  sank before a boat could reach
it. But each hunter this day had his rifle and a large supply of cartridges.
I  noticed they  grinned  with  satisfaction whenever  they  looked  at  the
Macedonia's smoke, which was rising higher and higher as she approached from
the west.

     Вскоре на палубе поднялись шум и возня, и  я понял, что матросы вызваны
наверх  и  готовятся  спускать шлюпки. Мод Брустер вышла  вместе  со мной на
палубу, и  я  покинул ее у края юта, откуда она могла видеть  все и  в то же
время  оставаться в  стороне. Матросы, должно  быть, тоже  были посвящены  в
замыслы  капитана,  так  как  работали с необыкновенным  рвением.  Охотники,
прихватив дробовики,  ящики  с  патронами и  --  что было совсем необычно --
винтовки, высыпали на палубу. Они почти никогда не  брали с собой  винтовок,
так как котики, убитые пулей с дальнего расстояния, неизменно тонули, прежде
чем  подоспеет  шлюпка. Но сегодня  каждый охотник  взял с собой  винтовку и
большой  запас патронов. Я  заметил, как они довольно ухмылялись, поглядывая
на дымок  "Македонии", который поднимался все выше и выше,  по мере того как
пароход приближался к нам с запада.


     The five boats went over the side with a rush, spread out like the ribs
of a fan, and set a northerly course, as on the preceding  afternoon, for us
to follow. I watched  for some  time,  curiously,  but  there seemed nothing
extraordinary  about their behaviour.  They  lowered sails,  shot seals, and
hoisted sails again, and continued on their way  as I  had  always seen them
do. The Macedonia repeated  her performance of  yesterday, "hogging" the sea
by dropping  her line  of boats  in advance of ours and  across  our course.
Fourteen  boats  require a considerable  spread  of  ocean  for  comfortable
hunting, and when she had completely lapped  our line she continued steaming
into the north-east, dropping more boats as she went.

     Все  пять  шлюпок  были  быстро спущены  на воду.  Как и  накануне, они
разошлись  веером   в  северном  направлении.  Мы  следовали  поодаль.  Я  с
любопытством  наблюдал  за ними,  но все шло, как обычно. Охотники  спускали
паруса,  били  зверя,  снова  ставили  паруса  и  продолжали свой путь,  как
делалось это изо дня в день. "Македония" повторила свой  вчерашний маневр --
начала  спускать  свои  шлюпки  впереди,  поперек  нашего  курка,   с  целью
"подмести" море. Четырнадцать шлюпок "Македонии" для успешной  охоты  должны
были рассеяться на довольно обширном пространстве, и пароход, перерезав  нам
путь, продолжал двигаться на северо-восток, спуская шлюпки.


     "What's up?" I asked Wolf Larsen, unable longer to keep my curiosity in
check.

     --  Что  вы  будете  делать?  --  спросил я  Волка  Ларсена,  снедаемый
любопытством.


     "Never mind what's up," he answered  gruffly. "You won't be  a thousand
years in finding out, and in the meantime just pray for plenty of wind."

     -- Вас это не касается, -- грубо ответил он. -- Узнаете в свое время. А
пока что молитесь о хорошем ветре.


     "Oh, well, I  don't  mind telling you,"  he said the next moment.  "I'm
going  to give that brother  of mine a taste  of his own medicine. In short,
I'm going to play the  hog myself,  and not for one day, but for the rest of
the season, - if we're in luck."

     --  Впрочем,  могу  сказать,  --  добавил он,  помолчав. --  Я  намерен
угостить братца  по его  же рецепту.  Короче говоря, "подметать" море теперь
буду я, и не один день, а до конца сезона, если нам повезет.


     "And if we're not?" I queried.

     -- А если нет?


     "Not to be considered," he laughed. "We simply must be in luck, or it's
all up with us."

     -- Это исключается, -- рассмеялся он. -- Нам должно повезти,  иначе  мы
пропали.


     He  had the wheel at the time, and I went forward to my hospital in the
forecastle, where  lay  the two  crippled  men,  Nilson and Thomas Mugridge.
Nilson was as cheerful as could be expected, for his broken leg was knitting
nicely; but the  Cockney  was desperately melancholy, and I  was aware  of a
great  sympathy for the unfortunate creature. And the  marvel of it was that
still he lived and clung to  life. The  brutal years had  reduced his meagre
body  to  splintered  wreckage,  and  yet the spark  of life  within  burned
brightly as ever.

     Он  стоял  на руле,  а я  пошел  в  матросский  кубрик проведать  своих
пациентов  --  Нилсона  и  Магриджа.  У  Нилсона  переломанная  нога  хорошо
срасталась,  и  он  был  довольно бодр  и  весел, но кок  пребывал  в черной
меланхолии, и мне невольно стало  искренне  жаль  этого  горемыку.  Казалось
поразительным,  что после всего перенесенного он все  еще  жив  и продолжает
цепляться за  жизнь. Судьба не щадила беднягу: калеча его из года в год, она
превратила его тщедушное тело в какой-то обломок кораблекрушения, но искорка
жизни упрямо тлела в нем.


     "With an artificial foot -  and they make excellent  ones - you will be
stumping ships' galleys to the end of time," I assured him jovially.

     --  С  хорошим протезом, какие  теперь  делают, ты  сможешь топтаться в
камбузах до скончания века, -- подбодрил я его.


     But  his answer was serious, nay, solemn. "I don't know  about  wot you
s'y, Mr.  Van W'yden,  but I do know  I'll never rest 'appy till  I see that
'ell-'ound bloody well dead. 'E cawn't live as long as me. 'E's got no right
to live, an' as the  Good Word puts it,  ''E shall shorely die,' an' I  s'y,
'Amen, an' damn soon at that.'"

     Он ответил мне очень серьезно, даже торжественно:
     -- Не знаю, о каких вы там протезах толкуете, мистер Ван-Вейден, только
я не умру спокойно, пока не увижу, что эта скотина издохла, будь он проклят!
Ему не пережить меня, нет! Он не имеет права жить и, как сказано в священном
писании:  "И окончит дни свои в муках".  А я добавлю: аминь,  и чтоб он сдох
поскорей!


     When I  returned  on deck I found Wolf  Larsen steering mainly with one
hand, while with the other hand he held  the marine glasses  and studied the
situation of the boats, paying particular attention to the  position  of the
Macedonia. The only change noticeable in our boats was that they had  hauled
close on the  wind and were heading several points west of  north.  Still, I
could not see the expediency of the manoeuvre,  for the free  sea  was still
intercepted by  the Macedonia's five  weather  boats,  which,  in  turn, had
hauled close on the wind. Thus they slowly diverged toward the west, drawing
farther away  from the  remainder of the boats in their line. Our boats were
rowing  as well as sailing. Even the hunters were  pulling, and  with  three
pairs of oars in the water they rapidly overhauled what I  may appropriately
term the enemy.

     Вернувшись  на палубу,  я увидел,  что Волк  Ларсен одной рукой  вертит
штурвал, а  в другой  держит морской  бинокль, изучая  расположение шлюпок и
внимательно?" следя  за движением "Македонии". Я заметил, что наши  а шлюпки
привалились к ветру и взяли курс на северо-запад, но смысл этого маневра был
мне  не  ясен,  так  как:  впереди их  находилось  пять шлюпок  "Македонии",
которые, в свою очередь, тоже  взяли круче к ветру. Таким  образом,  они все
более уклонялись на  запад, постепенно удаляясь  от  остальных шлюпок.  Наши
шлюпки шли и под парусами и на веслах. Подгоняемая каждая тремя парами весел
-- даже охотники гребли,  -- они быстро догоняли "неприятеля".  Дым парохода
таял вдали, превращаясь в едва различимое пятнышко на северо-востоке. Самого
судна уже не было видно.


     The smoke of  the Macedonia had dwindled  to  a dim blot on  the north-
eastern  horizon. Of the steamer herself nothing was to be seen. We had been
loafing along, till now, our sails shaking half the  time  and spilling  the
wind; and twice, for  short periods, we had  been hove to. But there  was no
more  loafing. Sheets were  trimmed,  and Wolf  Larsen proceeded  to put the
Ghost  through her  paces. We ran past our  line of boats and bore down upon
the first weather boat of the other line.

     До  сих пор мы еле-еле продвигались вперед,  и  паруса почти все  время
полоскались на ветру; раза два мы даже ненадолго ложились в дрейф. Но теперь
все изменилось.  Шкоты были выбраны,  и  Волк Ларсен повел  "Призрак" полным
ходом. Мы промчались мимо  наших  шлюпок  и  стали приближаться к  ближайшей
шлюпке с "Македонии".


     "Down that  flying jib,  Mr.  Van Weyden," Wolf Larsen commanded.  "And
stand by to back over the jibs."

     -- Отдайте бом-кливер, мистер Ван-Вейден,  --  скомандовал Волк Ларсен,
-- и приготовьтесь выбрать кливер и стаксель!


     I ran forward and had the downhaul of the flying jib all in and fast as
we slipped by the boat a hundred feet to leeward. The three men  in it gazed
at us  suspiciously.  They  had been hogging  the sea, and  they  knew  Wolf
Larsen,  by  reputation at  any rate.  I  noted  that  the  hunter,  a  huge
Scandinavian sitting  in the bow, held his rifle,  ready to hand, across his
knees. It should have been in its proper place  in the rack. When they  came
opposite our stern,  Wolf Larsen greeted them  with a wave  of the hand, and
cried: "Come on board and have a 'gam'!"

     Я побежал исполнять команду,  и когда мы медленно скользили мимо шлюпки
в каких-нибудь ста футах  от нее с подветренной стороны, нирал  блом-кливера
был уже выбран и закреплен. Трое людей на шлюпке подозрительно поглядывали в
нашу сторону. Они не могли не знать  Волка  Ларсена,  хотя  бы понаслышке, а
ведь  они только  что  "подметали"  море  перед нашими  шлюпками. Я  обратил
внимание  на  то,  что  охотник  --  здоровенный  малый скандинавского типа,
сидевший на носу, -- держит на коленях винтовку, что, казалось, было  сейчас
совсем ни к чему, -- винтовка могла бы лежать на месте. Когда мы поравнялись
с ними. Волк Ларсен помахал им рукой и крикнул:
     -- Поднимайтесь к нам "подрейфовать"!


     "To gam,"  among  the sealing-schooners, is a substitute  for the verbs
"to visit," "to  gossip." It  expresses the garrulity of the sea, and  is  a
pleasant break in the monotony of the life.

     Слово  "подрейфовать"  на  языке  промысловых  шхун заменяет сразу  два
глагола:  "навестить"  и "поболтать".Оно отражает  общительность  моряков  и
сулит приятное разнообразие в их монотонной жизни.


     The Ghost swung around into the wind, and I finished my work forward in
time to run aft and lend a hand with the mainsheet.

     "Призрак" привелся к ветру, и я, закончив свою работу  на баке, побежал
на корму помочь матросам управиться с гротом.


     "You will please stay on deck, Miss Brewster," Wolf Larsen  said, as he
started forward to meet his guest. "And you too, Mr. Van Weyden."

     -- Прошу вас оставаться на палубе, мисс Брустер, -- сказал Волк Ларсен,
направляясь встречать гостей. -- И вас тоже, мистер Ван-Вейден.


     The  boat  had lowered its sail  and run alongside. The hunter,  golden
bearded  like  a  sea-king, came over the rail  and dropped on deck. But his
hugeness could not  quite overcome  his apprehensiveness. Doubt and distrust
showed strongly in his face. It was a transparent face, for all of its hairy
shield,  and advertised instant relief  when he glanced from  Wolf Larsen to
me, noted that there was only the pair of us, and then  glanced over his own
two men who had joined him. Surely he  had  little  reason to be  afraid. He
towered like a Goliath above Wolf Larsen.  He  must have  measured  six feet
eight or nine inches in stature, and I subsequently learned his weight - 240
pounds. And there was no fat about him. It was all bone and muscle.

     Матросы  на шлюпке, спустив парус,  подвели  ее к борту шхуны. Охотник,
похожий  на  золотобородого викинга, перелез  через  планшир  и спрыгнул  на
палубу. Я  заметил,  что  этот  богатырь держится настороженно.  Сомнение  и
недоверие  были  ясно  написаны на  его  лице. Это было открытое  лицо, хотя
густая борода и  придавала ему несколько свирепый вид. Однако, когда охотник
перевел  взгляд с капитана на  меня и увидел, что  нас только двое, а  потом
поглядел  на своих  двух матросов, которые поднялись на борт следом за  ним,
лицо его просветлело.  Бояться не  было причины. Он,  как Голиаф, возвышался
над  Волком Ларсеном.  Ростом он был никак  не  меньше шести футов  и восьми
дюймов, а весил -- это я узнал впоследствии -- двести сорок фунтов. И притом
ни капли жира, только кости и мышцы.


     A  return  of  apprehension  was  apparent  when,  at  the top  of  the
companion-way, Wolf Larsen invited  him below. But he reassured himself with
a glance down at his host - a big man himself but dwarfed by the propinquity
of  the  giant. So all hesitancy vanished,  and the  pair descended into the
cabin. In the meantime,  his  two men, as was the wont of visiting  sailors,
had gone forward into the forecastle to do some visiting themselves.

     Но  тревога  снова  промелькнула  в  его  глазах,  когда  Волк  Ларсен,
остановившись у трапа, пригласил его спуститься в кают-компанию. Впрочем, он
тут  же приободрился, еще раз  окинув  взглядом  капитана:  Волк Ларсен  был
крупный  мужчина,  но  рядом  с  ним  казался  карликом. Это  положило конец
колебаниям гостя, и он начал спускаться  по трапу. Ларсен последовал за ним.
Тем временем оба гребца направились,  согласно обычаю,  на бак -- в  гости к
матросам.


     Suddenly, from the cabin came a great, choking bellow,  followed by all
the sounds of a furious struggle. It  was  the leopard and the lion, and the
lion made all the noise. Wolf Larsen was the leopard.

     Внезапно из  кают-компании  донеслись страшные  звуки, подобные рычанию
льва, и шум яростной схватки. Это сцепились лев с леопардом. Волк  Ларсен --
леопард -- напал на льва, и лев рычал.


     "You  see the sacredness  of  our hospitality," I said bitterly to Maud
Brewster.

     -- Вот вам святость  нашего гостеприимства! -- с горечью обратился  я к
Мод Брустер.


     She nodded her head that  she heard, and I  noted in her face the signs
of the same sickness at sight or sound of violent struggle from which  I had
suffered so severely during my first weeks on the Ghost.

     Она утвердительно кивнула; мучительное отвращение исказило ее лицо, и я
вспомнил,  как я сам страдал  при  виде физического  насилия, когда  впервые
попал на "Призрак".


     "Wouldn't  it  be  better  if you  went  forward,  say by the  steerage
companion-way, until it is over?" I suggested.

     -- Не лучше  ли  вам уйти подальше, ну хотя бы на бак,  пока все это не
кончится? -- предложил я.


     She shook her head and gazed at  me pitifully. She was not  frightened,
but appalled, rather, at the human animality of it.

     Но она отрицательно покачала головой,  глядя на меня жалобными глазами.
И  в  них  не  было страха, хотя я  видел,  что  она  потрясена  этим  новым
проявлением зверства.


     "You  will  understand,"  I took  advantage of the opportunity to  say,
"whatever  part I  take in what is going on and what is to  come, that  I am
compelled to take it - if you and I are  ever to get out of this scrape with
our lives." "It is not nice - for me," I added.

     -- Прошу вас,  поймите, -- сказал я, воспользовавшись случаем, -- какую
бы роль ни приходилось мне играть в  том, что здесь происходит или может еще
произойти,  я не  могу поступать  иначе... если только  мы  хотим  выбраться
отсюда живыми. Мне тоже нелегко, -- добавил я.


     "I  understand,"  she  said, in a  weak, far-away  voice, and her  eyes
showed me that she did understand.

     -- Я  понимаю,  --  отозвалась  она.  Голос  ее  звучал  слабо,  словно
доносился издалека, но взгляд подтвердил, что она понимает меня.


     The  sounds  from below  soon died away. Then Wolf Larsen came alone on
deck. There was a slight flush under his  bronze,  but otherwise he  bore no
signs of the battle.

     Внизу все  стихло,  и  Волк  Ларсен поднялся на  палубу.  Лицо  его под
бронзовым загаром  слегка  покраснело,  но  других  следов  борьбы  не  было
заметно.


     "Send those two men aft, Mr. Van Weyden," he said.

     -- Пришлите сюда тех двоих, мистер ВанВейден! -- сказал он.


     I obeyed, and  a minute  or two later  they stood before him. "Hoist in
your boat,"  he said  to them. "Your hunter's decided  to stay aboard awhile
and doesn't  want it pounding alongside." "Hoist in your boat,  I said,"  he
repeated,  this  time in sharper tones as they hesitated to do his  bidding.
"Who knows? you may have to sail with me for a time," he said, quite softly,
with  a silken  threat that  belied the  softness, as  they moved slowly  to
comply, "and  we might as well start with a friendly  understanding.  Lively
now! Death Larsen makes you jump better than that, and you know it!"

     Я повиновался, и через минуту они стояли перед ним.
     -- Поднимите шлюпку, --  обратился он  к матросам. -- Ваш охотник решил
немного задержаться и не хочет, чтоб ее зря колотило о борт. Поднять шлюпку,
говорю я! -- повторил  он более резко, заметив, что они колеблются. -- Почем
знать, может, вам придется  некоторое время  поплавать со мной, -- продолжал
он,  в то время как матросы нерешительно принялись выполнять приказание.  Он
говорил, не повышая голоса, но в тоне его слышалась угроза. -- Так что лучше
уж  начнем  по-хорошему.  А  ну живей! У Смерти Ларсена,  небось,  проворнее
поворачивались, сами знаете!


     Their  movements perceptibly  quickened under his coaching,  and as the
boat swung inboard I was sent  forward  to let go the jibs. Wolf  Larsen, at
the wheel, directed the Ghost after the Macedonia's second weather boat.

     Его  окрик заставил  матросов  поторопиться.  В  то  время,  как шлюпку
заваливали на палубу, я  получил приказание отдать кливера. Став к штурвалу,
Волк Ларсен  направил  "Призрак"  ко  второй с  наветренной  стороны  шлюпке
"Македонии".


     Under  way,  and  with nothing  for the  time being to  do, I turned my
attention to the situation of the boats.  The Macedonia's third weather boat
was being attacked by two  of ours, the  fourth by  our remaining three; and
the fifth, turn about, was taking a hand in the defence of its nearest mate.
The  fight  had  opened  at  long distance, and  the  rifles  were  cracking
steadily. A  quick, snappy sea was being kicked up by the  wind, a condition
which prevented  fine  shooting; and  now and again, as  we  drew closer, we
could see the bullets zip-zipping from wave to wave.

     Покончив  с парусами,  я  стал высматривать шлюпки. Третья  шлюпка была
атакована  двумя нашими, четвертая --  остальными тремя, а пятая,  повернув,
шла на выручку соседней. Перестрелка завязалась с дальнего расстояния,  и до
нас доносилась беспрерывная трескотня винтовок. Порывистый  ветер, поднявший
короткую  волну,  мешал точному  прицеливанию, и, подойдя ближе, Мы увидели,
как пули то тут, то там прыгают рикошетом с волны на волну.


     The  boat we were pursuing had squared away  and was running before the
wind  to escape  us,  and, in the  course of  its flight,  to take  part  in
repulsing our general boat attack.

     --  Шлюпка,  за  которой мы  гнались, спустилась под  ветер  и  сделала
попытку ускользнуть от нас и прийти на Помощь своим.


     Attending to sheets  and tacks now left me  little time to see what was
taking place, but I happened to be on the  poop when Wolf Larsen ordered the
two strange sailors forward and into the forecastle. They went sullenly, but
they went.  He next ordered  Miss Brewster below, and smiled  at the instant
horror that leapt into her eyes.

     Я  не  мог  следить  за  тем, что  происходило  дальше, пока  возился с
парусами,  а вернувшись  на  ют,  услышал,  как Ларсен  приказывает матросам
"Македонии"  отправиться  в  кубрик  на баке. Они  угрюмо подчинились. Затем
капитан  предложил  мисс  Брустер спуститься в  кают-компанию  и  улыбнулся,
заметив промелькнувший в ее глазах ужас.


     "You'll find nothing gruesome down there," he said, "only an unhurt man
securely made fast to the ring-bolts. Bullets are liable to come aboard, and
I don't want you killed, you know."

     --  Ничего  страшного там  нет, --  сказал он. --  Человек этот  цел  и
невредим и  связан по рукам  и  ногам. Сюда  же могут залететь  пули, а  мне
совсем не хочется потерять вас.


     Even as he spoke, a bullet was deflected by a brass-capped spoke of the
wheel between his hands and screeched off through the air to windward.

     И почти в ту  же минуту  шальная пуля царапнула медную ручку  штурвала,
которую держал Ларсен, и рикошетом отскочила в сторону.


     "You  see," he said to her; and then to me,  "Mr. Van Weyden, will  you
take the wheel?"

     -- Вот видите, -- сказал  он и повернулся ко мне: -- Мистер Ван-Вейден,
станьте-ка на руль.


     Maud  Brewster  had stepped  inside the companion-way so  that only her
head was  exposed.  Wolf  Larsen  had procured  a rifle  and was throwing  a
cartridge into the barrel. I begged her with  my eyes to go  below,  but she
smiled and said:

     Мод  Брустер  спустилась  по  трапу всего  на несколько  ступенек. Волк
Ларсен взял  винтовку  и дослал патрон в ствол. Я глазами молил мисс Брустер
уйти, но она только улыбнулась и сказала:


     "We may  be feeble land-creatures without legs, but we can show Captain
Larsen that we are at least as brave as he."

     -- Может,  мы  и не  умеем  стоять на  ногах,  но  мы  покажем капитану
Ларсену, что хилые сухопутные людишки не трусливее его.


     He gave her a quick look of admiration.

     Ларсен бросил на нее восхищенный взгляд.


     "I like you  a hundred per cent. better for that," he said. "Books, and
brains,  and bravery. You are  well-rounded,  a blue-stocking fit  to be the
wife of  a pirate  chief. Ahem, we'll discuss  that  later," he smiled, as a
bullet struck solidly into the cabin wall.

     --  Вы  нравитесь  мне  все  больше,  --  сказал  он.  --  Ум,  талант,
отвагаНеплохое  сочетаниеТакой  синий  чулок,  как  вы, мог бы  стать  женой
предводителя пиратов... Но придется нам продолжить разговор в другой раз, --
усмехнулся он, когда еще одна пуля вонзилась в стенку рубки.


     I saw his eyes flash  golden as he spoke, and I saw the terror mount in
her own.

     И  я снова увидел золотистые  искорки в его глазах и ужас в  глазах Мод
Брустер.


     "We are braver,"  I hastened to say. "At least, speaking for myself,  I
know I am braver than Captain Larsen."

     --  Мы даже храбрее его,  -- поспешно проговорил  я. -- По крайней мере
про себя могу сказать, что я храбрее капитана Ларсена.


     It  was I who  was now favoured by a quick look.  He was wondering if I
were making  fun of him.  I put three  or  four spokes  over to counteract a
sheer toward the  wind on the part of the Ghost, and then steadied her. Wolf
Larsen was still waiting an explanation, and I pointed down to my knees.

     Тот  резко обернулся ко  мне -- уж  не смеюсь  ли я над ним?  Я немного
переложил штурвал, чтобы не дать шхуне привестись к ветру, а затем снова лег
на  курс, и, видя, что Волк Ларсен все еще ждет объяснения, показал на  свои
колени.


     "You will observe there," I said,  "a slight trembling. It is because I
am afraid, the flesh is afraid;  and I am afraid in my mind because I do not
wish to die. But my spirit masters the trembling flesh and the qualms of the
mind. I  am more than brave. I am courageous. Your  flesh is not afraid. You
are  not afraid. On the one hand,  it costs you nothing to encounter danger;
on the  other hand, it  even  gives you  delight.  You enjoy it. You may  be
unafraid, Mr. Larsen, but you must grant that the bravery is mine."

     -- Вглядитесь-ка,  --  сказал я, --  и  вы заметите легкую  дрожь.  Это
значит, что я боюсь, плоть  моя боится.  Я боюсь разумом, потому что не хочу
умирать.  Но дух  мой одолевает дрожащую плоть  и напуганное  сознание.  Это
больше,  чем храбрость.  Это мужество. Ваша  же плоть ничего не боится, и вы
ничего не  боитесь. Значит,  вам и нетрудно встречаться с опасностью лицом к
лицу.  Вам  это даже доставляет удовольствие, вы  упиваетесь опасностью.  Вы
можете быть  бесстрашны, мистер  Ларсен, но согласитесь,  что из  нас  двоих
по-настоящему храбр -- я.


     "You're right," he acknowledged at once. "I never thought of it in that
way before.  But is the opposite true?  If  you are braver than I, am I more
cowardly than you?"

     -- Вы  правы,  --  сразу признал он.  -- В таком свете мне  это еще  не
представлялось. Но тогда верно и обратное Если  вы  храбрее меня,  значит, я
трусливее вас?


     We both  laughed at the absurdity, and he dropped down to the  deck and
rested his  rifle across the rail. The bullets we had received had travelled
nearly a  mile, but by now  we had cut that distance in half. He fired three
careful shots.  The first  struck  fifty feet  to windward of  the boat, the
second  alongside;  and  at   the  third  the  boat-steerer  let  loose  his
steering-oar and crumpled up in the bottom of the boat.

     Мы оба  рассмеялись над этим странным выводом, и Ларсен, опустившись на
одно  колено,  опер  ствол  винтовки  о  планшир.  В  начале  перестрелки мы
находились от  шлюпок примерно в  одной миле, но  сейчас это расстояние  уже
сократилось вдвое. Ларсен выстрелил три раза, тщательно прицеливаясь. Первая
пуля пролетела  в пяти -- десяти футах от шлюпки, вторая -- у самого  борта,
третья угодила в рулевого, и он, выпустив из рук кормовое весло, свалился на
дно шлюпки.


     "I guess  that'll fix them," Wolf Larsen  said, rising  to his feet. "I
couldn't  afford  to let  the  hunter  have  it, and there is a  chance  the
boat-puller  doesn't  know  how to steer. In which case,  the  hunter cannot
steer and shoot at the same time"

     --  Хватит  с них,  --  сказал  Волк  Ларсен, поднимаясь  на  ноги.  --
Охотником пожертвовать нельзя, да он никак и не  сможет одновременно и
править и стрелять, а гребец, надеюсь, править не умеет.


     His reasoning was justified, for the boat  rushed at once into the wind
and  the hunter sprang aft  to  take  the boat-steerer's place. There was no
more shooting,  though the rifles were still cracking merrily from the other
boats.

     Его расчет полностью оправдался. Шлюпку завертело на волнах,  и охотник
бросился на корму сменить рулевого. С этой шлюпки  больше не стреляли, но на
остальных винтовки продолжали трещать.


     The  hunter had managed to get  the boat before the wind again,  but we
ran down upon it,  going at least two feet to its one. A hundred yards away,
I saw the boat-puller pass a rifle to the hunter. Wolf Larsen went amidships
and took the  coil  of the throat-halyards from its pin. Then he peered over
the rail with levelled rifle. Twice I saw the hunter let go the steering-oar
with one  hand, reach for his rifle, and hesitate. We were now alongside and
foaming past.

     Охотнику  удалось снова увалить шлюпку  под ветер, но мы шли в два раза
быстрее и догоняли ее.  Когда мы были от нее примерно в ста ярдах, я увидел,
как гребец передал охотнику  винтовку. Волк Ларсен отошел на середину палубы
и  взял  бухту гафель-гардели.  Потом, снова  утвердив винтовку на планшире,
прицелился в шлюпку. Раза два охотник  хотел  было бросить кормовое весло  и
схватить винтовку,  но все не решался. Мы были уже борт о борт со  шлюпкой и
обгоняли ее.


     "Here, you!" Wolf Larsen cried suddenly  to  the boat-puller.  "Take  a
turn!"

     -- Эй, ты! -- неожиданно крикнул Волк Ларсен гребцу. -- Возьми конец за
банку!


     At the same  time he  flung the  coil of rope. It struck fairly, nearly
knocking the man over, but he did not obey. Instead, he looked to his hunter
for orders.  The hunter, in turn, was in  a  quandary. His rifle was between
his knees, but if he let  go the  steering-oar in  order to shoot,  the boat
would sweep around and  collide with the schooner. Also he saw Wolf Larsen's
rifle bearing upon  him and knew he would be shot ere he could get his rifle
into play.

     И в  ту же секунду он  бросил конец. Он попал прямо  в матроса, чуть не
сбив его с  банки, но матрос не  послушался.  Он вопросительно посмотрел  на
охотника, а тот, как видно, сам не  знал, что делать. Винтовка была зажата у
него  между  колен, но стоило  ему выпустить руль, и  шлюпка,  повернувшись,
могла столкнуться со  шхуной.  Кроме того,  он  видел  направленную  на него
винтовку  Волка Ларсена и понимал,  что тот выстрелит раньше,  чем он успеет
прицелиться.


     "Take a turn," he said quietly to the man.

     -- Прими, -- тихо сказал он матросу.


     The boat-puller obeyed, taking a turn around  the little forward thwart
and paying the line as it jerked taut. The boat sheered out with a rush, and
the hunter steadied it to a parallel course some twenty feet from  the  side
of the Ghost.

     Гребец повиновался и  захлестнул конец за переднюю банку, а когда конец
натянулся, стал его травить. Шлюпку быстро отвело от борта шхуны, после чего
охотник положил ее на курс параллельно "Призраку", футах в двадцати от него.


     "Now, get that sail down and come alongside!" Wolf Larsen ordered.

     -- Убирайте парус и подходите к борту, -- скомандовал Волк Ларсен.


     He never let go his rifle, even passing down the tackles with one hand.
When  they  were fast, bow and stern, and the two uninjured men prepared  to
come  aboard, the hunter picked up his rifle as if  to place  it in a secure
position.

     Держа  одной рукой  винтовку, он  начал  спускать шлюпочные тали. Когда
тали были заложены на носу и на корме  шлюпки  и  оба  моряка уже готовились
подняться на борт, охотник взял в руку винтовку, как бы желая положить ее на
стойку.


     "Drop it!" Wolf Larsen cried,  and  the hunter  dropped it as though it
were hot and had burned him.

     -- Брось!  -- крикнул Волк Ларсен,  и  охотник выронил винтовку, словно
она обожгла ему руку.


     Once  aboard,  the two  prisoners hoisted in the boat  and  under  Wolf
Larsen's  direction  carried   the   wounded   boat-steerer  down  into  the
forecastle.

     Поднявшись на  палубу  вместе со  своим  раненым  товарищем,  охотник и
гребец, по приказу  Волка  Ларсена, втащили на борт  шлюпку, а затем отнесли
рулевого в матросский кубрик.


     "If our five boats do as well  as  you  and  I have done, we'll  have a
pretty full crew," Wolf Larsen said to me.

     --  Если все наши  пять  шлюпок справятся со  своим делом не  хуже нас,
экипаж шхуны будет укомплектован полностью, -- сказал мне Волк Ларсен.


     "The man you shot - he is - I hope?" Maud Brewster quavered.

     -- А человек, в которого вы стреляли... он... я надеюсь... -- Голос Мод
Брустер дрогнул.


     "In the  shoulder," he answered. "Nothing serious, Mr. Van Weyden  will
pull him around as good as ever in three or four  weeks." "But he won't pull
those  chaps  around,  from the  look of  it,"  he  added,  pointing  at the
Macedonia's  third  boat,  for  which I had  been steering and which was now
nearly abreast  of us.  "That's  Horner's and  Smoke's work. I told them  we
wanted  live men, not  carcasses.  But the joy of shooting to hit is  a most
compelling  thing, when once you've  learned how to shoot. Ever  experienced
it, Mr. Van Weyden?"

     -- Ранен  в  плечо,  -- отвечал  капитан.  -- Ничего серьезного. Мистер
Ван-Вейден приведет его  в порядок в две-три недели. Вот для тех парней  ему
навряд ли  удастся что-нибудь сделать,  -- добавил он,  указывая  на  третью
шлюпку  "Македонии",  к которой  я  направлял в  это  время  шхуну.  --  Тут
поработали  Хорнер и Смок. Говорил ведь я им, что нам нужны живые люди, а не
трупы. Но  стоит человеку научиться стрелять, его так и  тянет бить прямо  в
цель. Вы когда-нибудь испытывали это чувство, мистер Ван-Вейден?


     I shook my head and regarded their work. It had indeed been bloody, for
they had drawn off and joined our  other three boats  in  the attack  on the
remaining two of the enemy.  The deserted boat was in the trough of the sea,
rolling drunkenly across  each  comber, its  loose  spritsail out  at  right
angles  to it and fluttering and  flapping  in  the  wind.  The  hunter  and
boat-puller were both lying  awkwardly  in the bottom, but  the boat-steerer
lay across the gunwale, half in and half out, his arms trailing in the water
and his head rolling from side to side.

     Я  покачал  головой  и  посмотрел  на  "работу"  наших  охотников.  Они
действительно "били  в цель" и теперь, покинув жертвы этой кровавой  стычки,
присоединились к  остальным  нашим  шлюпкам  и уже  атаковали последние  две
шлюпки "Македонии". Оставленная шлюпка  беспомощно качалась на волнах; никем
не управляемый парус торчал вбок под прямым углом и хлопал на ветру. Охотник
и гребец лежали в неестественных позах на дне  лодки, а  рулевой --  поперек
планшира, наполовину свесившись за борт. Руки его бороздили  воду,  а голова
моталась из стороны в сторону.


     "Don't look, Miss Brewster, please  don't look," I had begged  of  her,
and I was glad that she had minded me and been spared the sight.

     -- Не  глядите туда, мисс Брустер, прошу вас,  -- взмолился я;  к  моей
радости, она  послушно  отвернулась  и  была избавлена  от  этого  страшного
зрелища.


     "Head right into the bunch, Mr. Van Weyden," was Wolf Larsen's command.

     -- Держите прямо туда,  мистер Ван-Вейден, -- распорядился Волк Ларсен,
указывая на сбившиеся в кучу шлюпки.


     As we drew nearer,  the firing ceased, and we  saw that  the  fight was
over. The remaining two boats had  been captured by our five,  and the seven
were grouped together, waiting to be picked up.

     Когда  мы  приблизились  к  ним,  стрельба  стихла.  Бой  был  окончен.
Последние две шлюпки уже сдались нашим пяти, и теперь все семь шлюпок ждали,
чтобы их взяли на борт.


     "Look at that!" I cried involuntarily, pointing to the north-east.

     -- Посмотрите! -- невольно вскрикнул я, показывая на северо-восток.


     The  blot  of  smoke  which  indicated  the  Macedonia's  position  had
reappeared.

     На горизонте снова появилось темное пятнышко -- дымок "Македонии".


     "Yes, I've been watching it," was Wolf Larsen's calm reply. He measured
the  distance away  to the fog-bank, and for an  instant  paused to feel the
weight of the wind on his cheek. "We'll make it, I think; but you can depend
upon it that blessed brother of mine has twigged our little game and is just
a-humping for us. Ah, look at that!"

     --  Да,  я  слежу за ней, --  хладнокровно  отозвался Волк  Ларсен.  Он
измерил  взглядом расстояние  до  пелены тумана, потом подставил щеку ветру,
проверяя  его  силу.  --  Думаю,  что   доберемся   вовремя.  Но  можете  не
сомневаться, что  мой драгоценный братец раскусил  нашу игру и прет  сюда во
весь дух. Ага, что я вам говорил!


     The blot of smoke had suddenly grown larger, and it was very black.

     Пятно дыма быстро росло, становясь густо-черным.


     "I'll beat you out, though,  brother mine," he chuckled. "I'll beat you
out,  and  I hope  you no worse  than that  you  rack your  old engines into
scrap."

     -- Все равно я тебя обставлю, о брат мой! -- усмехнулся Волк Ларсен. --
Непременно  обставлю!  И  надеюсь,  что  твоя  старая  машина развалится  на
части!..


     When  we hove to, a  hasty though orderly  confusion reigned. The boats
came aboard from every side at  once. As fast as the prisoners came over the
rail they were marshalled forward  to  the forecastle by  our hunters, while
our sailors hoisted in the boats, pell-mell, dropping them anywhere upon the
deck and not stopping to lash them. We were already under way, all sails set
and drawing,  and the sheets being slacked off for a wind abeam, as the last
boat lifted clear of the water and swung in the tackles.

     Мы  легли в  дрейф, после чего  на шхуне поднялась изрядная суматоха, в
которой вместе с тем был свой порядок. Шлюпки поднимали одновременно с обоих
бортов. Как  только пленники ступали на палубу, наши охотники отводили их на
бак, а  матросы втаскивали шлюпки на палубу  и оставляли их  где попало,  не
теряя времени на то, чтобы принайтовить. Едва последняя шлюпка отделилась от
воды и закачалась на  талях,  как мы уже понеслись вперед на всех  парусах с
потравленными шкотами.


     There was need for haste. The Macedonia, belching the blackest of smoke
from  her funnel,  was  charging down upon  us from  out of the  north-east.
Neglecting the boats that remained to her, she had altered her course  so as
to anticipate ours. She was  not running straight for  us, but ahead of  us.
Our courses were converging like the sides of an  angle, the vertex of which
was at the edge  of  the fog-bank. It was  there,  or not  at all, that  the
Macedonia could  hope to catch us.  The  hope  for the Ghost lay in that she
should pass that point before the Macedonia arrived at it.

     Да, нам  надо  было  спешить.  Извергая  из трубы  клубы черного  дыма,
"Македония"  мчалась  к нам  с северовостока.  Не обращая внимания  на  свои
оставшиеся шлюпки,  она изменила курс,  надеясь перехватить нас.  Она шла не
прямо на нас, а туда, где наши пути должны были сойтись, как стороны угла, у
края  тумана. Только там "Македония" могла бы еще  поймать "Призрак".  А для
"Призрака"  спасение заключалось в том,  чтобы достигнуть этой точки  раньше
"Македонии".


     Wolf  Larsen was  steering, his eyes  glistening  and snapping  as they
dwelt upon and leaped from detail to detail of the chase. Now he studied the
sea to windward  for  signs  of  the wind  slackening or freshening, now the
Macedonia; and again,  his eyes roved  over every sail, and he gave commands
to  slack  a sheet here a trifle, to come in  on one there a trifle, till he
was drawing out of the Ghost  the last bit of speed she possessed. All feuds
and grudges were forgotten, and I was  surprised at the  alacrity with which
the men who had  so long endured his brutality sprang to execute his orders.
Strange to say, the unfortunate Johnson came into my mind  as we lifted  and
surged and  heeled along, and I was aware of a  regret that he was not alive
and present; he had so loved the Ghost and delighted in her sailing powers.

     Волк Ларсен сам стоял у  штурвала, горящими  глазами следя за  всем, от
чего зависел  исход этого состязания. Он то  оборачивался и оглядывал  море,
проверяя,  слабеет или крепнет ветер, то присматривался  к  "Македонии",  то
окидывал взором паруса и приказывал выбрать один шкот или потравить другой и
выжимал из "Призрака" все, на  что тот был  способен. Ненависть и озлобление
были  на  время  забыты, и  я дивился  тому,  с какой готовностью  бросались
исполнять приказания капитана те самые  матросы, которые столько натерпелись
от  него. И  вот, когда мы  стремительно неслись  вперед, ныряя по волнам, я
вдруг  вспомнил беднягу Джонсона и пожалел,  что его нет среди нас:  он  так
любил эту шхуну и так восхищался всегда ее быстроходностью.


     "Better  get  your  rifles,  you fellows," Wolf Larsen  called  to  our
hunters; and the five men lined the lee rail, guns in hand, and waited.

     -- Приготовьте-ка  на всякий случай  винтовки, ребята! -- крикнул  Волк
Ларсен  охотникам,  и тотчас все  пятеро,  с  винтовками в  руках,  стали  у
подветренного борта.


     The Macedonia was now but a mile away, the black smoke pouring from her
funnel  at a right angle, so madly she raced, pounding through the sea at  a
seventeen-knot  gait  -  "'Sky-hooting through the  brine," as  Wolf  Larsen
quoted while gazing at her. We were not making more than nine knots, but the
fog-bank was very near.

     "Македония"  была теперь  всего в  миле  от  нас.  Она  мчалась с такой
скоростью, что черный  дым из ее трубы стлался совершенно горизонтально; она
делала не меньше семнадцати  узлов. "Сквозь хляби  мчит, взывая к  небу", --
продекламировал Волк Ларсен, бросив взгляд в ее сторону. Мы делали не больше
девяти узлов, но стена тумана была уже близко.


     A  puff  of  smoke  broke from  the Macedonia's deck, we heard  a heavy
report, and a round hole took  form in the stretched canvas of our mainsail.
They were shooting at us with one of the small cannon which rumour  had said
they carried on  board. Our men, clustering amidships,  waved their hats and
raised a derisive cheer. Again there was a puff of smoke  and a loud report,
this  time  the cannon- ball  striking not more than  twenty feet astern and
glancing twice from sea to sea to windward ere it sank.

     Вдруг  над  палубой   "Македонии"  поднялось   облачко  дыма.   Выстрел
прокатился над морем,  и в нашем гроте образовалась круглая дыра. Они палили
из  маленькой пушки, -- мы уже  слышали, что таких пушек там было несколько.
Наши  матросы,  толпившиеся  у  грот-мачты,  ответили  на  это  насмешливыми
криками. Снова над "Македонией" показался дымок, и снова  прогремел выстрел.
На  этот раз  ядро упало всего  в двадцати футах за кормой  и перескочило  с
волны на волну, прежде чем затонуть.


     But there  was no rifle-firing  for the reason that  all  their hunters
were  out  in  the  boats  or  our prisoners.  When  the  two  vessels  were
half-a-mile apart,  a third shot made another hole  in our mainsail. Then we
entered the fog. It was about  us, veiling  and hiding  us in its  dense wet
gauze.

     Из винтовок с "Македонии" не палили, -- все ее охотники находились либо
у нас на борту, либо далеко в море на своих шлюпках. Когда  расстояние между
двумя судами  сократилось до полумили,  третьим выстрелом  пробило  еще одну
дыру в нашем гроте. Но тут шхуна вошла в полосу тумана. Мы вдруг погрузились
в него, и он скрыл нас, окутав своей влажной, плотной завесой.


     The sudden transition  was startling.  The  moment before  we had  been
leaping through the sunshine, the clear  sky above us, the sea breaking  and
rolling  wide to the horizon, and a ship, vomiting smoke  and fire and  iron
missiles,  rushing madly upon us. And at once, as in an instant's  leap, the
sun was blotted out, there was no sky, even our mastheads were lost to view,
and  our horizon was such as tear-blinded eyes may  see. The grey mist drove
by us like a rain. Every woollen filament of our garments, every hair of our
heads and faces,  was jewelled with  a crystal globule. The shrouds were wet
with moisture; it dripped from our rigging overhead; and on the underside of
our booms  drops of water  took  shape  in  long  swaying  lines, which were
detached  and  flung to  the deck  in  mimic showers  at  each surge  of the
schooner. I was aware of a pent, stifled feeling. As the  sounds of the ship
thrusting herself  through the waves were hurled back upon us by the fog, so
were one's thoughts.  The mind recoiled from contemplation of a world beyond
this  wet veil  which wrapped us  around. This was  the  world, the universe
itself, its bounds so near one felt impelled to reach out both arms and push
them back. It was impossible, that  the rest  could be beyond these walls of
grey. The rest was a dream, no more than the memory of a dream.

     Внезапность  перемены  была поразительна.  Секунду назад мы  мчались  в
ярких солнечных лучах, над нами было ясное  небо, и далеко-далеко, до самого
горизонта, море шумело и катило свои волны, а за нами бешено гнался корабль,
изрыгая дым, пламя  и чугунные ядра. И вдруг, в мгновение  ока, солнце точно
загасили, небо исчезло, даже верхушки мачт пропали из виду, и на глаза наши,
словно  их  заволокло  слезами, опустилась  серая пелена. Сырая мгла  стояла
вокруг  нас,  как  стена  дождя.  Волосы,  одежда -- все покрылось алмазными
блестками.  С намокших вант и  снастей  вода стекала  на  палубу. Под гиками
капельки воды висели длинными гирляндами,  и когда шхуна взмывала на гребень
волны,  ветер сдувал их и они  летели нам в лицо. Грудь моя стеснилась,  мне
было  трудно дышать.  Туман  глушил  звуки,  притуплял  чувства, и  сознание
отказывалось   признать,   что   где-то  за  этой  влажной   серой   стеной,
надвинувшейся на  нас со всех  сторон, существует другой мир.  Весь мир, вся
вселенная как бы замкнулись здесь, и  границы их так сузились, что  невольно
хотелось  упереться в эти стены руками и раздвинуть  их. И  то, что осталось
там, за ними, казалось, было лишь сном, вернее -- воспоминанием сна.


     It was  weird, strangely weird. I looked at Maud Brewster and knew that
she  was similarly affected. Then  I  looked  at Wolf Larsen,  but there was
nothing subjective about  his state of consciousness. His  whole concern was
with the  immediate, objective present. He still held  the wheel, and I felt
that he was timing Time,  reckoning  the  passage  of the minutes with  each
forward lunge and leeward roll of the Ghost.

     В  наступившей  перемене  было  нечто   таинственное  и  колдовское.  Я
посмотрел на Мод Брустер и убедился, что  она испытывает  то  же,  что  и я.
Потом я  перевел взгляд  на  Волка Ларсена; но  он  ничем  не проявлял своих
ощущений. Он  все так  же стоял у штурвала и, казалось, был всецело поглощен
своей задачей. Я  почувствовал, что он  измеряет  ход  времени,  отсчитывает
секунды, всякий раз как "Призрак"  то стремительно взлетит на гребень волны,
то накренится от бортовой качки.


     "Go for'ard and hard  alee  without any noise," he said  to me in a low
voice. "Clew up the  topsails first. Set men at all the sheets. Let there be
no rattling of blocks, no sound of voices. No noise, understand, no noise."

     --  Ступайте  на бак  и  приготовьтесь к  повороту, --  сказал он  мне,
понизив голос.  -- Прежде всего возьмите топселя на гитовы. Поставьте  людей
на все  шкоты. Но чтобы  ни один блок  не загремел  и чтобы никто ни  звука.
Понимаете -- ни звука!


     When all was ready, the word "hard-a-lee" was passed forward to me from
man to man; and the Ghost  heeled about on the port tack with practically no
noise at all. And what little there was, - the slapping of a few reef-points
and the creaking of a  sheave in a block or  two,  - was ghostly  under  the
hollow echoing pall in which we were swathed.

     Когда  все  стали  по  местам,  команда  была  передана  от человека  к
человеку,  и  "Призрак" почти  бесшумно сделал  поворот. Если  где-нибудь  и
хлопнул риф-штерт или скрипнул блок, звуки эти казались какими-то странными,
призрачными, и обступивший нас туман тотчас поглощал их.


     We had  scarcely filled  away, it seemed, when the fog thinned abruptly
and we were again  in the sunshine, the wide-stretching sea breaking  before
us  to the sky-line. But the ocean was bare. No wrathful Macedonia broke its
surface nor blackened the sky with her smoke.

     Но  как только мы легли на другой  галс, туман  начал редеть, и  вскоре
"Призрак" снова летел вперед под ярким солнцем, и снова до  самого горизонта
бурлили и пенились волны. Но океан был пуст. Разгневанная  "Македония" нигде
не бороздила больше его поверхности и не пятнала небо своим черным дымом.


     Wolf  Larsen at once squared  away and  ran down along  the  rim of the
fog-bank. His  trick was obvious. He had entered the fog to  windward of the
steamer,  and while the  steamer had blindly driven on  into  the fog in the
chance of catching him, he had come about and out of his shelter and was now
running down to re-enter  to leeward. Successful  in this, the old simile of
the  needle in the haystack would be mild indeed compared with his brother's
chance of finding him. He did not run long. Jibing  the fore- and main-sails
and  setting the topsails again, we headed back into the bank. As we entered
I could have sworn I saw a vague bulk emerging to windward. I looked quickly
at Wolf Larsen. Already we were ourselves buried in the fog,  but  he nodded
his head. He, too, had seen it -  the Macedonia,  guessing his manoeuvre and
failing by  a moment in anticipating it.  There  was no  doubt  that we  had
escaped unseen.

     Волк Ларсен тут же спустился под ветер  и  повел  шхуну по  самому краю
тумана.  Его  уловка  была  ясна.  Он вошел в туман с наветренной стороны от
парохода и, когда "Македония"  вслепую ринулась вослед, еще  надеясь поймать
шхуну, сделал  поворот, вышел из своего укрытия и теперь намеревался войти в
туман с подветренной стороны. Если бы ему это удалось, его брату было бы так
же трудно найти нас в  тумане, как -- по старой поговорке -- иголку в  стоге
сена. Мы недолго шли по краю  тумана. Перекинув  фок и грот и снова поставив
топселя, мы опять нырнули в туман, и в этот  миг я был готов поклясться, что
видел смутные очертания парохода, выходившего из полосы тумана с наветренной
стороны. Я быстро взглянул на Волка Ларсена. Он кивнул  головой. Да, он тоже
видел -- это была "Македония". На ней, вероятно, разгадали наш маневр, но не
успели  нас  перехитрить.  Не  было  сомнений  в  том,  что  мы  ускользнули
незамеченными.


     "He can't keep  this up," Wolf Larsen said. "He'll have to  go back for
the  rest of  his boats. Send a man to  the wheel, Mr. Van Weyden, keep this
course for the present, and you might as  well set the watches, for we won't
do any lingering to-night."

     -- Он не может долго продолжать эту игру, -- сказал Волк Ларсен. -- Ему
придется вернуться за своими шлюпками. Поставьте кого-нибудь на руль, мистер
Ван-Вейден, -- курс держать тот же, -- и назначьте вахты: мы будем  идти под
всеми парусами до утра.


     "I'd give  five hundred dollars, though," he added, "just to be  aboard
the Macedonia for five minutes, listening to my brother curse."

     -- Эх, не  пожалел  бы я и полтысячи долларов, -- добавил он, --  чтобы
хоть на минуту попасть на  "Македонию"  и послушать, как там чертыхается мой
братец!


     "And now, Mr. Van Weyden," he said to me when he had been relieved from
the wheel, "we  must  make these  new-comers welcome.  Serve  out plenty  of
whisky to the hunters and see that a few  bottles  slip  for'ard. I'll wager
every man  Jack of them is over the side to- morrow, hunting for Wolf Larsen
as contentedly as ever they hunted for Death Larsen."

     --  Теперь,  мистер  Ван-Вейден,  -- сказал он,  когда  его  сменили  у
штурвала, -- нам следует оказать гостеприимство нашему пополнению. Выставите
охотникам  вдоволь виски и  пошлите несколько  бутылочек на бак. Держу пари,
что  завтра наши гости  все до  единого выйдут в море  и будут охотиться для
Волка Ларсена не хуже, чем для Смерти Ларсена.


     "But won't they escape as Wainwright did?" I asked.

     -- А они не сбегут, как Уэйнрайт? -- спросил я.


     He laughed  shrewdly. "Not as long as our old  hunters have anything to
say about it. I'm dividing amongst them  a dollar a skin  for all  the skins
shot by our new hunters. At least half of their enthusiasm to-day was due to
that. Oh, no, there won't be any escaping if they have anything to say about
it. And now you'd better get for'ard to your hospital duties. There  must be
a full ward waiting for you."

     Он усмехнулся.
     -- Не сбегут, потому что наши старые охотники этого  не допустят. Я уже
пообещал им по  доллару с каждой шкуры, добытой новыми. Отчасти поэтому  они
так и старались сегодня. О нет, они  не  дадут им сбежать! А  теперь вам  не
мешает  наведаться  в   свой  лазарет.  Там,  надо  полагать,   полным-полно
пациентов.


CHAPTER XXVI

ГЛАВА XXVI


     Wolf Larsen took the distribution of  the whisky off my  hands, and the
bottles began to make their appearance  while I  worked over the fresh batch
of  wounded  men  in the  forecastle.  I  had  seen  whisky  drunk,  such as
whisky-and-soda by  the men of the  clubs, but never  as these men drank it,
from pannikins and  mugs, and from the bottles - great brimming drinks, each
one of which was in itself  a debauch. But they  did not stop at one or two.
They drank and  drank, and  ever  the bottles slipped forward and they drank
more.

     Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за
дело  сам.  Пока я возился в матросском кубрике  с  новой  партией  раненых,
бутылки уже заходили  по рукам. Мне,  конечно, доводилось  видеть, как  пьют
виски, например, в  клубах,  где принято пить виски с содовой, но чтобы пить
так, как пили  здесь, -- этого я еще не  видывал. Пили из кружек, из мисок и
прямо из  бутылок; наливали до краев и осушали  залпом; одной  такой  порции
было  достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили,
и новые бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.


     Everybody drank; the wounded drank; Oofty-Oofty,  who helped me, drank.
Only  Louis refrained, no  more than  cautiously wetting  his lips with  the
liquor, though he joined in the revels with an abandon equal to that of most
of them. It was a  saturnalia.  In loud  voices they shouted over the  day's
fighting, wrangled about  details,  or  waxed affectionate  and made friends
with the men whom they had fought.  Prisoners  and captors hiccoughed on one
another's shoulders, and swore mighty oaths of respect and esteem. They wept
over  the miseries of the past  and over the miseries yet  to come under the
iron rule of Wolf Larsen. And all cursed him and told terrible  tales of his
brutality.

     Пили все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки.
Один Луис воздерживался: раза два отхлебнул немного -- и все; зато и шумел и
буянил  он  не меньше  других. Это  была  настоящая сатурналия. Все галдели,
орали,  обсуждали  минувшее  сражение,  спорили.  А потом  вдруг, размякнув,
начинали  брататься  со своими  недавними врагами.  Победители и побежденные
икали  друг  у друга  на  плече и  торжественно  клялись в  вечной  дружбе и
уважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их
в  будущем  в  железных  тисках  Волка  Ларсена,  и,  хором  проклиная  его,
рассказывали всякие ужасы о его жестокости.


     It was a strange and frightful spectacle - the small, bunk-lined space,
the floor and walls leaping and lurching, the dim light, the swaying shadows
lengthening and  fore-shortening monstrously, the thick air heavy with smoke
and the smell  of bodies and iodoform,  and the inflamed faces  of the men -
half-men, I  should call them.  I  noted  Oofty-Oofty, holding the end  of a
bandage and looking upon the scene, his velvety and luminous eyes glistening
in the light  like a  deer's eyes, and  yet I  knew the  barbaric devil that
lurked in  his  breast and belied  all  the softness  and tenderness, almost
womanly, of his face and form. And I noticed the boyish face  of Harrison, -
a good face once, but now a demon's, - convulsed with passion as he told the
newcomers of the hell-ship they were in and shrieked curses upon the head of
Wolf Larsen.

     Это  было  дикое  и  страшное  зрелище;  тесный  кубрик, загроможденный
койками,  качающиеся  переборки,  вздымающийся  пол,  тусклый   свет  лампы,
колеблющиеся тени, то чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные
лица,  потерявшие  человеческий  облик... И над всем этим -- дым,  испарения
тел, запах йодоформа... Я наблюдал за Уфти-Уфти, -- он  держал в руках конец
бинта  и  взирал на эту сцену своими  красивыми,  бархатистыми, как у оленя,
глазами, в которых играли  отблески света от раскачивающейся  лампы. Я знал,
что, несмотря на всю мягкость и даже женственность его лица и фигуры,  в нем
дремлют  грубые  инстинкты дикаря. Мне бросилось в глаза  мальчишеское  лицо
Гаррисона,  всегда  такое доброе  и  открытое,  теперь  искаженное  яростью,
похожее на дьявольскую маску; он рассказывал захваченным в плен матросам, на
какой адский корабль они попали, и истошным голосом  обрушивал  проклятия на
голову Волка Ларсена.


     Wolf Larsen it was,  always Wolf Larsen, enslaver and tormentor of men,
a male Circe and these his swine, suffering brutes that grovelled before him
and  revolted only in drunkenness and in secrecy. And was I, too, one of his
swine? I thought.  And Maud Brewster? No! I ground my teeth in  my anger and
determination  till  the man  I  was attending  winced  under  my  hand  and
Oofty-Oofty looked  at me with  curiosity.  I felt  endowed  with  a  sudden
strength. What  of my new-found love, I was  a giant.  I  feared  nothing. I
would  work my will through it all, in spite of Wolf  Larsen  and of my  own
thirty-five bookish years. All would be well.  I would make it well. And so,
exalted, upborne  by  a  sense  of power,  I turned  my back on the  howling
inferno and climbed to the  deck, where the  fog drifted ghostly through the
night and the air was sweet and pure and quiet.

     Волк ЛарсенСнова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в
мужском облике. А они -- стадо  его свиней, замученные скоты, придавленные к
земле,  способные бунтовать только  исподтишка  да в пьяном виде. "А я? Тоже
один из его  стада? -- подумалось мне. -- А Мод Брустер?  Нет!" Гнев закипел
во  мне, я скрипнул зубами  и,  забывшись,  видимо, причинил  боль  матросу,
которому делал перевязку, так как он  передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на
меня с любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня
могучим гигантом.  Я  ничего не боялся. Моя  воля победит все препятствия --
вопреки Волку  Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг.
Все будет хорошо. Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я
повернулся спиной к этому  разбушевавшемуся  аду  и поднялся на  палубу, где
туман серыми призрачными тенями лежал во мраке,  а воздух был чист, ароматен
и тих.


     The  steerage, where  were two wounded hunters, was a repetition of the
forecastle,  except that Wolf Larsen was not being cursed; and it was with a
great relief  that I again emerged on deck and went aft to the cabin. Supper
was ready, and Wolf Larsen and Maud were waiting for me.

     В кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия,
как и у матросов,  --  только здесь  не проклинали Волка Ларсена, Очутившись
снова   на  палубе,  я  облегченно   вздохнул  и  отправился  на   корму,  в
кают-компанию. Ужин был готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.


     While all his ship was getting  drunk as fast  as it could, he remained
sober.  Not a drop of liquor passed his lips. He  did not dare  it under the
circumstances, for  he  had only Louis and me to depend upon, and  Louis was
even now at the wheel. We were sailing on through the fog without a look-out
and without lights. That Wolf  Larsen had  turned the liquor loose among his
men surprised me, but he evidently knew their psychology and the best method
of cementing in cordiality, what had begun in bloodshed.

     Пока весь экипаж  спешил напиться, сам капитан  оставался трезв. Он  не
выпил ни  капли вина. Он не  мог себе  этого  позволить, ведь,  кроме меня и
Луиса,  ему ни на  кого нельзя было положиться, а  Луис к  тому  же  стоял у
штурвала. Мы  шли  в тумане наудачу, без  сигнальщика, без огней. Меня очень
удивило  сперва,  что  Волк Ларсен разрешил матросам и охотникам эту  пьяную
оргию,  но он, очевидно, хорошо  знал их нрав  и умел спаять дружбой то, что
началось с кровопролития.


     His victory over Death Larsen seemed to have  had a  remarkable  effect
upon him. The previous evening he had reasoned himself into the blues, and I
had been  waiting momentarily for  one  of his characteristic outbursts. Yet
nothing had occurred, and he  was now in splendid trim. Possibly his success
in  capturing  so many hunters  and  boats  had  counteracted the  customary
reaction. At any rate, the  blues were gone, and the blue devils had not put
in an appearance. So I thought at the time; but, ah me, little I knew him or
knew that  even then,  perhaps, he was meditating  an outbreak more terrible
than any I had seen.

     Победа   над   Смертью  Ларсеном,   казалось,   необычайно  благотворно
подействовала на него. Вчера  вечером он своими рассуждениями довел  себя до
хандры, и я  каждый миг  ждал  очередной вспышки ярости.  Но  пока  все  шло
гладко, Ларсен был в великолепном  настроении. Быть  может, обычную  реакцию
предотвратило то, что  он захватил так много  охотников и  шлюпок. Во всяком
случае,  хандру  как рукой сняло,  и дьявол в  нем  не просыпался.  Так  мне
казалось тогда, но -- увы! -- как  мало я его знал. Не в ту  ли самую минуту
он уже замышлял самое черное свое дело!


     As I  say,  he discovered himself in splendid  trim when I entered  the
cabin. He had had no headaches for  weeks, his eyes were  clear blue  as the
sky, his bronze was beautiful  with perfect health; life swelled through his
veins  in full and magnificent flood. While  waiting  for  me he had engaged
Maud in animated discussion. Temptation was the topic they had hit upon, and
from the few words I heard I made out that he was contending that temptation
was temptation only when a man was seduced by it and fell.

     Итак,   войдя   в  кают-компанию,  я  застал   капитана  в   прекрасном
расположении духа.  Приступы головной боли уже давно  не мучили его, и глаза
его были ясны, как голубое небо. Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и
от  бронзового лица веяло цветущим здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод
Брустер  беседой.  Темой этой  беседы  был  соблазн,  и  из нескольких слов,
брошенных  Ларсеном, я  понял, что он признает истинным соблазном лишь  тот,
перед которым человек не смог устоять и пал.


     "For look you," he was saying,  "as I see it, a man does things because
of desire. He has many desires.  He may  desire to escape pain, or  to enjoy
pleasure. But whatever he does, he does because he desires to do it."

     -- Ну,  посудите  сами,  --  говорил  он.  --  Ведь  человек действует,
повинуясь своим желаниям. Желаний  у него много. Он может  желать  избегнуть
боли  или насладиться  удовольствием. Но что бы  он ни делал,  его  поступки
продиктованы желанием.


     "But suppose he  desires  to do  two opposite things, neither of  which
will permit him to do the other?" Maud interrupted.

     -- А если, предположим,  у него возникли два  взаимно исключающие  Друг
друга желания? -- прервала его Мод Брустер.


     "The very thing I was coming to," he said.

     -- Вот к этому-то я и веду, -- ответил капитан, но она продолжала:


     "And between these two desires  is just where  the soul  of the  man is
manifest,"  she went on. "If it is  a good  soul, it will desire and do  the
good action,  and the contrary if it  is  a bad soul. It  is  the  soul that
decides."

     -- Душа человека как раз и проявляет  себя в борьбе этих двух  желаний.
И,  если  душа  благородна, она  последует  доброму  побуждению  и  заставит
человека совершить доброе дело; если же она порочна  -- он поступит дурно. И
в том и в другом случае решает душа.


     "Bosh and nonsense!" he exclaimed impatiently.  "It is  the desire that
decides. Here is a man who wants to, say,  get drunk. Also, he  doesn't want
to get drunk. What does he do? How does he do it? He is a puppet. He is  the
creature of his desires, and of the two desires  he obeys the strongest one,
that is all.  His soul hasn't anything to do with it. How can  he be tempted
to get  drunk and  refuse  to  get  drunk? If  the  desire to  remain  sober
prevails, it  is  because it is  the  strongest desire. Temptation  plays no
part, unless  -  " he paused  while grasping the new thought which had  come
into his mind - "unless he is tempted to remain sober. "Ha! ha!" he laughed.
"What do you think of that, Mr. Van Weyden?"

     -- Чушь и бессмыслица! -- нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. -- Решает
желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с  тем он
не хочет напиваться. Что же он  делает, как он поступает? Он марионетка, раб
своих желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и
все. Душа тут ни при чем. Если у  него появилось искушение напиться, то  как
он может устоять против него? Для этого должно  возобладать желание остаться
трезвым. Но, значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн
не  играет никакой  роли,  если, конечно...  --  он  остановился,  обдумывая
мелькнувшую  у него  мысль, и вдруг расхохотался,  -- если  это  не  соблазн
остаться трезвым! Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?


     "That  both of you are hair-splitting," I said. "The  man's soul is his
desires.  Or, if  you will, the sum of  his desires is his soul. Therein you
are both wrong. You lay the stress upon the desire apart from the soul, Miss
Brewster lays the stress on the soul  apart from the desire, and in point of
fact soul and desire are the same thing.

     --  Скажу, что вы оба спорите совершенно напрасно. Душа человека -- это
его желание. Или, если хотите, совокупность  желаний -- это и есть его душа.
Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во  главу угла желание, отметая
в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая желания. А в
сущности, душа и желание -- одно и то же.


     "However," I  continued,  "Miss Brewster is right  in  contending  that
temptation is temptation whether the man  yield or  overcome. Fire is fanned
by  the  wind until it leaps up  fiercely. So is  desire  like  fire. It  is
fanned, as by a wind, by sight of the  thing desired, or by a new and luring
description  or  comprehension  of  the   thing  desired.   There  lies  the
temptation.  It is  the  wind that fans the  desire  until  it leaps  up  to
mastery. That's temptation. It  may not fan  sufficiently to make the desire
overmastering, but in so far as it  fans at  all, that far is it temptation.
And, as you say, it may tempt for good as well as for evil."

     -- Однако, --  продолжал  я, --  мисс  Брустер  права,  утверждая,  что
соблазн  остается  соблазном,  независимо  от того, устоял  человек или нет.
Ветер раздувает  огонь, и  он  вспыхивает жарким  пламенем.  Желание подобно
огню.  Созерцание предмета  желания,  новое заманчивое описание  его,  новое
постижение   этого  предмета  разжигают  желание,  подобно  тому  как  ветер
раздувает огонь.  И  в этом заключен соблазн.  Это ветер, который  раздувает
желание, пока  оно  не  разгорится в  пламя  и не поглотит человека. Вот что
такое  соблазн!  Иногда   он  недостаточно   силен,  чтобы  сделать  желание
всепожирающим, но если  он  хоть в какой-то  мере разжигает желание, это все
равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть человека на добро,
так же как и на зло.


     I felt proud of myself as we  sat down to  the table. My words had been
decisive. At least they had put an end to the discussion.

     Я  был горд собой. Мои доводы решили  спор или по крайней мере положили
ему конец, и мы сели за стол.


     But Wolf Larsen seemed voluble, prone to speech as I had never seen him
before. It was as though he were  bursting with pent energy which must  find
an outlet somehow. Almost immediately he launched into a discussion on love.
As  usual,  his  was  the  sheer  materialistic side,  and  Maud's  was  the
idealistic. For myself, beyond a  word or so of suggestion or correction now
and again, I took no part.

     Но Волк  Ларсен  был в этот  день необычайно  словоохотлив, -- я еще не
видал  его таким. Казалось,  накопившаяся  в нем энергия ищет выхода.  Почти
сразу  же он затеял спор о  любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо
материалистически,  а Мод Брустер  отстаивала идеалистическую  точку зрения.
Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение
или вносил поправку, но больше молчал.


     He was brilliant, but so was  Maud, and for some time I lost the thread
of the conversation through studying her face  as she talked.  It was a face
that rarely displayed colour, but to-night it was flushed and vivacious. Her
wit  was playing  keenly,  and she  was  enjoying the  tilt as  much as Wolf
Larsen, and he was enjoying it hugely.  For some  reason, though I  know not
why in the argument, so  utterly had I lost it  in the contemplation  of one
stray brown lock of Maud's hair,  he quoted from Iseult  at Tintagel,  where
she says:

     Ларсен говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась.  По временам
я терял нить разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались  румянцем,
но  сегодня они порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и
спорила с жаром, а Волк Ларсен прямо упивался спором.
     По какому-то поводу -- о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен
в это время  созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, --
Ларсен  процитировал  слова  Изольды,  которые   она  произносит,  будучи  в
Тинтагеле:


     "Blessed am I beyond women even herein, That  beyond all born  women is
my sin, And perfect my transgression."

     Средь смертных жен я взыскана судьбой.
     Так согрешить, как я, им не дано,
     И грех прекрасен мой...


     As he had read  pessimism into Omar,  so now he read triumph,  stinging
triumph and  exultation, into Swinburne's lines. And he read rightly, and he
read  well. He had hardly ceased reading when Louis  put his  head  into the
companion-way and whispered down:

     Если   раньше,   читая  Омара   Хайама,  он  вкладывал   в  его   стихи
пессимистическое  звучание,  то сейчас, читая  Суинберна,  он  заставил  его
строки звучать  восторженно, даже ликующе. Читал он правильно и хорошо. Едва
он умолк, как Луис просунул голову в люк и сказал негромко:


     "Be easy, will ye?  The  fog's  lifted,  an' 'tis the port  light  iv a
steamer that's crossin' our bow this blessed minute."

     --  Нельзя  ли потише?  Туман  поднялся,  а  пароход,  будь он неладен,
пересекает сейчас наш курс по носу. Виден левый бортовой огонь!


     Wolf Larsen sprang on deck, and so swiftly that by the time we followed
him he had pulled the steerage-slide over the drunken clamour and was on his
way forward to close the  forecastle-scuttle. The fog,  though it  remained,
had lifted high, where it obscured the stars and made the night quite black.
Directly ahead of us I could see a bright red light and a white light, and I
could  hear the  pulsing of a  steamer's engines. Beyond a doubt it was  the
Macedonia.

     Волк  Ларсен  так  стремительно  выскочил  на  палубу,  что,  когда  мы
присоединились к нему, он  уже успел, задвинув крышку люка, заглушить пьяный
рев, несшийся из кубрика охотников, и спешил  на бак, чтобы закрыть люк там.
Туман рассеялся не вполне -- он поднялся выше, закрыв собою звезды, и сделал
мрак совсем  непроницаемым.  И прямо впереди  из  мрака на  меня глянули два
огня,  красный  и  белый, и  я услышал мерное  постукивание машины парохода.
Несомненно, это была "Македония".


     Wolf  Larsen  had returned to the poop, and we stood in a silent group,
watching the lights rapidly cross our bow.

     Волк Ларсен  вернулся на ют, и мы  стояли  в  полном молчании, следя за
быстро скользившими мимо нас огнями.


     "Lucky for me he doesn't carry a searchlight," Wolf Larsen said.

     -- На мое счастье, у него нет прожектора, -- промолвил Волк Ларсен.


     "What if I should cry out loudly?" I queried in a whisper.

     -- А что, если я закричу? -- шепотом спросил я.


     "It  would be all up,"  he answered. "But have  you  thought upon  what
would immediately happen?"

     -- Тогда все пропало, -- отвечал он. -- Но вы подумали о том, что сразу
же за этим последует?


     Before I had  time  to  express  any desire to know,  he  had me by the
throat with his gorilla grip, and by a faint quiver of the muscles - a hint,
as it were - he suggested to me the twist that would surely  have broken  my
neck. The  next  moment  he  had  released  me  and we  were  gazing at  the
Macedonia's lights.

     Прежде чем я успел  выразить какое-либо любопытство по этому поводу, он
уже держал меня  за горло своей обезьяньей лапой. Его мускулы  едва  заметно
напряглись, и это был весьма  выразительный намек на то,  что  ему ничего не
стоит свернуть мне шею.  Впрочем, он тут  же отпустил меня, и мы снова стали
следить за огнями "Македонии".


     "What if I should cry out?" Maud asked.

     -- А если бы крикнула я? -- спросила Мод.


     "I like  you too well  to hurt you," he said softly -  nay, there was a
tenderness and a  caress in his voice  that made me wince. "But don't do it,
just the same, for I'd promptly break Mr. Van Weyden's neck."

     -- Я слишком  расположен  к вам,  чтобы  причинить вам боль,  --  мягко
сказал  он, и  в  его голосе  прозвучали такая  нежность  и ласка,  что меня
передернуло. -- Но  лучше не делайте этого,  потому что я тут  же сверну шею
мистеру Ван-Вейдену, -- добавил он.


     "Then she has my permission to cry out," I said defiantly.

     -- В таком случае я разрешаю ей крикнуть, -- вызывающе сказал я.


     "I hardly think you'll care to sacrifice the Dean  of  American Letters
the Second," he sneered.

     --  Навряд  ли  мисс  Брустер  захочет пожертвовать жизнью  "наставника
американской литературы номер два", -- с издевкой проговорил Волк Ларсен.


     We spoke no more, though we had become too used  to one another for the
silence to  be awkward; and when the red light and the white had disappeared
we returned to the cabin to finish the interrupted supper.

     Больше мы не обменялись ни словом;  впрочем,  мы уже настолько привыкли
друг к другу,  что не  испытывали неловкости от наступившего молчания. Когда
красный  и  белый  огни исчезли  вдали, мы  вернулись в кают-компанию, чтобы
закончить прерванный ужин.


     Again  they fell  to  quoting,  and  Maud  gave Dowson's  "Impenitentia
Ultima."  She  rendered it  beautifully, but  I watched  not  her, but  Wolf
Larsen. I was fascinated by the fascinated look he bent  upon Maud.  He  was
quite  out of himself, and I noticed the unconscious movement of his lips as
he shaped word for word as fast as she uttered them. He interrupted her when
she gave the lines:

     Ларсен  снова процитировал  какие-то стихи, а Мод прочла  "Impenitentia
Ultima"  Даусона.  Она  читала превосходно,  но я  наблюдал не за нею, а  за
Волком Ларсеном. Я  не  мог  оторвать  от него  глаз, так поразил  меня  его
взгляд, прикованный к ее лицу.  Я видел, что он совершенно поглощен ею; губы
его бессознательно шевелились, неслышно повторяя за ней слова:


     "And her eyes should be my light while the sun went out  behind me, And
the viols in her voice be the last sound in my ear."

     ... И когда погаснет солнце,
     Пусть ее глаза мне светят,
     Скрипки в голосе любимой
     Пусть поют в последний час...


     "There are viols in your voice," he said bluntly, and his  eyes flashed
their golden light.

     -- В  вашем голосе поют скрипки! -- неожиданно произнес он, и  в глазах
его опять сверкнули золотые искорки.


     I  could  have  shouted  with joy  at  her  control.  She finished  the
concluding stanza without  faltering and then slowly guided the conversation
into less perilous channels.  And all  the while I  sat in a half-daze,  the
drunken riot of the steerage breaking through the bulkhead, the man I feared
and the woman I loved talking on and on. The table was not cleared. The  man
who  had taken Mugridge's place had evidently  joined  his  comrades  in the
forecastle.

     Я   готов   был   громко   возликовать   при   виде   проявленного   ею
самообладания... Она  без запинки дочитала  заключительную  строфу,  а затем
постепенно перевела  разговор в более безопасное русло. Я был как в дурмане.
Сквозь  переборку  кубрика  доносились  звуки  пьяного  разгула, а  мужчина,
который внушал  мне ужас, и  женщина, которую я любил,  сидели передо мной и
говорили, говорили... Никто не убирал со стола. Матрос, заменявший Магриджа,
очевидно, присоединился к своим товарищам в кубрике.


     If ever Wolf Larsen attained the summit of living, he attained it then.
From time to time I forsook my own thoughts to follow him, and I followed in
amaze, mastered for the  moment by his remarkable intellect, under the spell
of  his  passion, for  he  was preaching  the  passion  of  revolt.  It  was
inevitable that Milton's Lucifer should be  instanced, and the keenness with
which Wolf  Larsen analysed and depicted the character  was  a revelation of
his stifled  genius. It reminded  me of Taine, yet I knew the man had  never
heard of that brilliant though dangerous thinker.

     Если Волк Ларсен был  когда-либо всецело упоен минутой, так это сейчас.
Временами я отвлекался от  своих  мыслей,  с изумлением прислушиваясь  к его
словам,  поражаясь  незаурядности  его ума  и  силе  страсти,  с которой  он
отдавался проповеди мятежа. Разговор коснулся  Люцифера из поэмы Мильтона, и
острота анализа,  который  давал  этому  образу  Волк Ларсен, и  красочность
некоторых его описаний показывали, что он загубил в себе несомненный талант.
Мне невольно пришел на память Тэн,  хотя  я и  знал, что Ларсен  никогда  не
читал этого блестящего, но опасного мыслителя.


     "He led  a lost cause, and he was not  afraid of  God's  thunderbolts,"
Wolf Larsen was saying. "Hurled into hell, he was unbeaten. A third of God's
angels he had led with him, and straightway he  incited man to rebel against
God,  and  gained  for himself  and  hell  the  major  portion  of  all  the
generations  of  man. Why was  he beaten out of heaven?  Because he was less
brave than God?  less proud? less aspiring? No! A thousand times no! God was
more powerful, as he said, Whom thunder hath made greater. But Lucifer was a
free spirit. To serve was to suffocate. He preferred suffering in freedom to
all the happiness of a comfortable servility. He did not care to serve  God.
He cared to  serve nothing. He was no figure-head. He stood on his own legs.
He was an individual."

     -- Он возглавил борьбу за  дело, обреченное на неудачу, и не устрашился
громов небесных, -- говорил Ларсен. -- Низвергнутый в ад, он не был сломлен.
Он  увел за  собой треть  ангелов, взбунтовал человека против  бога  и целые
поколения людей привлек на свою сторону и обрек аду. Почему был он изгнан из
рая? Был ли он  менее отважен, менее горд, менее велик в своих замыслах, чем
господь бог?  НетТысячу раз нет! Но бог был могущественнее. Как это сказано?
"Он  возвеличился лишь силою громов". Но Люцифер -- свободный дух. Для  него
служить  было  равносильно  гибели.   Он  предпочел  страдания   и   свободу
беспечальной жизни и рабству. Он  не хотел  служить богу. Он ничему не хотел
служить. Он не был безногой фигурой вроде  той, что украшает нос моей шхуны.
Он стоял на своих ногах. Это была личность!


     "The first Anarchist," Maud laughed, rising  and preparing  to withdraw
to her state-room.

     -- Он  был первым анархистом, -- рассмеялась Мод, вставая и направляясь
к себе в каюту.


     "Then it is good to be an anarchist!" he cried. He, too, had risen, and
he stood facing her, where she had  paused at  the door  of her room,  as he
went on:

     -- Значит,  быть анархистом  хорошо! -- воскликнул Волк Ларсен. Он тоже
поднялся и, стоя перед ней у двери в ее каюту, продекламировал:


     "'Here at least We shall be free; the Almighty hath  not built Here for
his envy;  will  not  drive us  hence; Here we may  reign secure;  and in my
choice To reign is  worth ambition, though in hell: Better to reign in  hell
than serve in heaven."

     ... По крайней мере здесь
     Свободны будем. Нам здесь бог не станет
     Завидовать и нас он не изгонит.
     Здесь будем править мы. И хоть в аду,
     Но все же править стоит, ибо лучше
     Царить в аду, чем быть рабом на небе.



     It was  the  defiant cry of a mighty  spirit. The cabin still rang with
his voice, as he stood there, swaying, his bronzed face shining, his head up
and dominant,  and his eyes,  golden and masculine,  intensely masculine and
insistently soft, flashing upon Maud at the door.

     Это был  гордый  вызов  могучего  духа.  Когда  он  умолк,  голос  его,
казалось, продолжал звучать в стенах каюты, а он  стоял, слегка покачиваясь,
откинув назад  голову, бронзовое  лицо его сияло, в  глазах  плясали золотые
искорки, и  он смотрел на Мод, как смотрит на женщину  мужчина,  -- зовущим,
ласковым и властным взглядом.


     Again that unnamable and unmistakable terror was  in  her eyes, and she
said, almost in a whisper, "You are Lucifer."

     И  снова я отчетливо  прочел в ее  глазах  безотчетный ужас,  когда она
почти шепотом произнесла:


     The door  closed  and she was gone.  He stood  staring after her for  a
minute, then returned to himself and to me.

     -- Вы сами ЛюциферДверь за  нею закрылась. Несколько секунд Волк Ларсен
продолжал стоять, глядя ей вслед, потом, как бы очнувшись, обернулся ко мне.


     "I'll relieve Louis at the wheel," he  said shortly, "and call upon you
to relieve at midnight. Better turn in now and get some sleep."

     -- Я сменю Луиса у штурвала и в  полночь разбужу вас. А пока ложитесь и
постарайтесь выспаться.


     He pulled  on  a  pair of  mittens, put on  his cap,  and ascended  the
companion-stairs, while I followed his suggestion  by going to bed. For some
unknown reason, prompted mysteriously, I did not undress, but lay down fully
clothed. For a time I listened to the clamour in the  steerage and marvelled
upon  the love which had come to me;  but my  sleep  on the Ghost had become
most healthful and natural, and soon the songs and cries died away, my  eyes
closed, and my consciousness sank down into the half-death of slumber.

     Он натянул рукавицы, надел фуражку и поднялся по трапу, а  я последовал
его  совету  и  лег. Не  знаю  почему,  словно  повинуясь какому-то  тайному
побуждению, я лег не раздеваясь. Некоторое время я еще прислушивался к  шуму
в кубрике охотников и с восторгом и изумлением размышлял о своей неожиданной
любви.  Но  на  "Призраке"  я  научился  спать  крепким,  здоровым  сном,  и
постепенно  пение  и  крики стали  уплывать  куда-то, веки мои  смежились, и
глубокий сон погрузил меня в небытие.


     I knew not  what had aroused me, but I found myself out of my  bunk, on
my feet, wide awake, my  soul vibrating to the warning of danger as it might
have thrilled to a trumpet call. I threw open the door. The cabin light  was
burning  low. I saw Maud,  my  Maud, straining and struggling and crushed in
the embrace of Wolf Larsen's arms. I could see the vain beat and flutter  of
her as she strove, pressing her face against his breast, to escape from him.
All this I saw on the very instant of seeing and as I sprang forward.

     Не знаю, что разбудило меня  и  подняло  с  койки, но  очнулся я уже на
ногах. Сон как рукой сняло; я весь  трепетал от ощущения неведомой опасности
-- настойчивого,  словно громкий  зов  трубы. Я  распахнул  дверь.  Лампа  в
кают-компании  была  притушена. Я  увидел Мод, мою Мод, бьющуюся в  железных
объятиях Волка  Ларсена.  Она тщетно старалась вырваться, руками  и  головой
упираясь ему в грудь. Я бросился к ним.


     I struck him with my fist,  on  the face, as he raised his head, but it
was a puny blow. He  roared in a ferocious, animal-like way,  and gave me  a
shove  with  his  hand. It was only a shove, a flirt of  the  wrist, yet  so
tremendous was his strength that I was hurled backward as from a catapult. I
struck  the  door of  the state-room which  had  formerly  been  Mugridge's,
splintering and smashing the panels with the impact of  my body. I struggled
to  my feet,  with difficulty dragging  myself clear  of  the wrecked  door,
unaware of any hurt whatever. I was conscious only of an overmastering rage.
I  think I, too, cried  aloud,  as I drew the knife  at  my  hip  and sprang
forward a second time.

     Волк  Ларсен поднял голову, и я ударил его кулаком в  лицо.  Но это был
слабый удар. Зарычав, как зверь, Ларсен оттолкнул меня. Этим толчком, легким
взмахом  его чудовищной руки я был  отброшен в  сторону  с такой силой,  что
врезался в дверь бывшей каюты Магриджа, и она разлетелась в  щепы.  С трудом
выкарабкавшись из-под обломков,  я  вскочил и,  не  чувствуя боли -- ничего,
кроме  овладевшей  мной  бешеной  ярости,  --  снова  бросился  на  Ларсена.
Помнится, я тоже зарычал и выхватил висевший у бедра нож.


     But something  had happened. They were  reeling apart. I was close upon
him, my  knife  uplifted, but I  withheld  the blow.  I was puzzled  by  the
strangeness  of  it. Maud was  leaning against  the wall,  one  hand out for
support; but he was staggering, his left hand  pressed against  his forehead
and covering his eyes, and with  the right he  was  groping  about him  in a
dazed  sort of  way.  It struck against  the  wall, and his  body seemed  to
express a muscular and physical  relief  at  the  contact, as though  he had
found his bearings, his location in space as well as something against which
to lean.

     Но  случилось  что-то непонятное.  Капитан и Мод Брустер стояли  теперь
поодаль друг от друга.  Я уже занес нож, но рука моя застыла в воздухе. Меня
поразила  эта неожиданная и странная  перемена. Мод стояла, прислонившись  к
переборке, придерживаясь за  нее откинутой  в сторону рукой, а Волк  Ларсен,
шатаясь, прикрыв  левой рукой глаза,  правой  неуверенно, как  слепой, шарил
вокруг себя.  Наконец  он нащупал  переборку и,  казалось,  испытал огромное
физическое  облегчение, словно  не  только  нашел  опору,  но  и понял,  где
находится.


     Then I saw  red again.  All my wrongs  and humiliations flashed upon me
with a dazzling brightness, all that I had suffered  and others had suffered
at  his hands, all the enormity of the  man's very  existence. I sprang upon
him, blindly, insanely, and drove the knife into his shoulder. I knew, then,
that it was no more than a flesh wound, - I had  felt the steel grate on his
shoulder-blade, - and I raised the knife to strike at a more vital part.

     А затем  ярость  вновь овладела мной. Все перенесенные  мною унижения и
издевательства, все, что выстрадали  от Волка Ларсена я и другие,  нахлынуло
на  меня,  и  я  внезапно  с  необыкновенной  отчетливостью  осознал,  сколь
чудовищен самый факт существования этого человека на земле. Не помня себя, я
кинулся на него и вонзил ему нож в плечо. Я сразу понял, что ранил его легко
-- нож только скользнул по лопатке, --  и я снова  занес его, чтобы поразить
Ларсена насмерть.


     But Maud had seen my first blow, and she cried, "Don't! Please don't!"

     Но Мод, которая видела все, с криком бросилась ко мне:


     I dropped my arm for a  moment, and a moment only. Again the  knife was
raised, and Wolf Larsen would have surely  died had she not stepped between.
Her arms were around  me, her hair was brushing my  face. My pulse rushed up
in an unwonted manner, yet my rage mounted with it. She looked me bravely in
the eyes.

     -- Не надо! Умоляю вас, не надо! Я  опустил руку,  но только  на миг. Я
замахнулся еще раз и, вероятно, убил бы Ларсена, если бы Мод не встала между
нами. Ее руки обвились вокруг  меня, я  ощутил ее волосы на моем лице. Кровь
закипела во мне, но и ярость вспыхнула с удесятеренной  силой. Мод заглянула
мне в глаза.


     "For my sake," she begged.

     -- Ради меня! -- взмолилась она.


     "I  would  kill  him for your  sake!"  I cried, trying to  free  my arm
without hurting her.

     --  Ради вас? Ради вас я и убью его! --  крикнул я, пытаясь высвободить
руку и боясь вместе с тем сделать девушке больно.


     "Hush!" she said, and laid her fingers lightly on my lips. I could have
kissed them, had I dared,  even then,  in  my rage, the touch of them was so
sweet, so very sweet. "Please, please," she pleaded,  and she disarmed me by
the words, as I was to discover they would ever disarm me.

     --  Успокойтесь! -- шепнула она, закрывая мне рот  рукой. Прикосновение
ее пальцев к моим  губам было так сладостно, так необычайно  сладостно, что,
несмотря на владевшее мною  бешенство,  я  готов был  расцеловать их,  но не
посмел.
     -- Пожалуйста, прошу вас! -- молила она, и я почувствовал, что слова ее
обезоруживают меня и что так будет отныне всегда.


     I  stepped back,  separating  from her, and replaced  the knife  in its
sheath. I looked at Wolf Larsen.  He still pressed his left hand against his
forehead.  It covered his eyes. His head  was bowed. He seemed to have grown
limp.  His body  was  sagging at the hips, his great shoulders were drooping
and shrinking forward.

     Я отступил, вложил  свой тесак в ножны и взглянул на  Волка Ларсена. Он
все  еще стоял,  прижав левую  руку ко лбу, прикрывая ею  глаза.  Голова его
свесилась  на грудь. Он весь как-то обмяк,  могучие плечи ссутулились, спина
согнулась.


     "Van, Weyden!" he  called hoarsely, and with a note  of fright  in  his
voice. "Oh, Van Weyden! where are you?"

     -- Ван-Вейден!  -- хрипло, с оттенком страха в голосе позвал он. -- Эй,
Ван-Вейден! Где вы?


     I looked at Maud. She did not speak, but nodded her head.

     Я взглянул на Мод. Она молча кивнула мне.


     "Here I am," I answered, stepping to his side. "What is the matter?"

     -- Я здесь, -- ответил я и подошел к нему. -- Что с вами?


     "Help me to a seat," he said, in the same hoarse, frightened voice.

     -- Помогите мне сесть, -- сказал он тем же хриплым, испуганным голосом.


     "I  am  a sick  man;  a very sick man, Hump,"  he  said,  as he left my
sustaining grip and sank into a chair.

     --  Я болен, очень болен,  Хэмп! -- добавил  он,  опускаясь на стул,  к
которому я подвел его.


     His head dropped forward on the table and was buried in his hands. From
time to  time it rocked  back and forward as with  pain.  Once, when he half
raised it, I saw the sweat standing in heavy drops on his forehead about the
roots of his hair.

     Он уронил голову  на стол, обхватил ее руками и  мотал  ею из стороны в
сторону, словно от боли. Когда он приподнял ее, я увидел крупные капли пота,
выступившие у него на лбу у корней волос.


     "I  am a sick man,  a  very sick man,"  he repeated again, and yet once
again.

     -- Я болен, очень болен, -- повторил он несколько раз.


     "What is the matter?"  I asked,  resting my hand on his shoulder. "What
can I do for you?"

     -- Да что с вами такое? -- спросил я, кладя ему руку на плечо. -- Чем я
могу помочь вам?


     But  he shook my hand off with  an  irritated movement,  and for a long
time I stood by his  side in silence. Maud was looking on, her face awed and
frightened. What had happened to him we could not imagine.

     Но он раздраженно сбросил  мою руку, и я долго молча  стоял возле него.
Мод, испуганная, растерянная, смотрела на нас. Она тоже не могла понять, что
с ним случилось.


     "Hump," he said at last, "I must get into my bunk. Lend me a hand. I'll
be all right in a little while. It's  those damn headaches, I believe. I was
afraid of  them. I had a feeling - no, I don't know what I'm  talking about.
Help me into my bunk."

     --  Хэмп, -- сказал он наконец,  -- мне надо  добраться до койки. Дайте
мне руку.  Скоро все  пройдет. Верно,  опять эта  проклятая головная боль. Я
всегда боялся ее. У меня  было предчувствие... Да нет, вздор, я сам не знаю,
что говорю. Помогите мне добраться до койки.


     But when I got him into his bunk he again buried his face in his hands,
covering his eyes, and as I turned to go I could hear him murmuring, "I am a
sick man, a very sick man."

     Но когда я  уложил  его,  он опять  прикрыл  глаза рукой, и,  уходя,  я
слышал, как он пробормотал:
     -- Я болен, очень болен!


     Maud looked at me inquiringly as I emerged. I shook my head, saying:

     Я вернулся к  Мод;  она встретила  меня  вопросительным  взглядом.  Я в
недоумении пожал плечами.


     "Something has happened to him. What, I don't know. He is helpless, and
frightened, I imagine, for the first time in his life. It must have occurred
before  he received the knife-thrust, which made only a  superficial  wound.
You must have seen what happened."

     -- Что-то с  ним стряслось, а что -- не знаю.  Он совершенно беспомощен
и,  должно  быть,  впервые  в жизни  по-настоящему  напуган.  Случилось это,
конечно, еще до того, как я ударил  его ножом, да это и не рана, а царапина.
Вы, верно, видели, как это с ним началось?


     She shook her head. "I saw nothing.  It is just as mysterious to me. He
suddenly released me and staggered away. But what shall  we do? What shall I
do?"

     Она покачала головой.


     "If you will wait, please, until I come back," I answered.

     -- Я ничего не видела. Для меня это такая же загадка. Он вдруг выпустил
меня и пошатнулся. Но что нам теперь делать? Что я должна делать?


     I went on deck. Louis was at the wheel.

     -- Пожалуйста, подождите  меня здесь.  Я скоро вернусь,  -- отвечал я и
вышел на палубу. Луис стоял у штурвала.


     "You may go for'ard and turn in," I said, taking it from him.

     -- Можешь идти спать, -- сказал я ему, становясь на его место.


     He  was quick  to obey,  and I found  myself  alone on  the deck of the
Ghost. As quietly  as was  possible,  I clewed up  the topsails, lowered the
flying jib  and staysail, backed the jib  over, and flattened the  mainsail.
Then I went below  to Maud.  I placed  my finger on my lips for silence, and
entered Wolf Larsen's room. He was  in the same position in which I had left
him, and his head was rocking - almost writhing - from side to side.

     Он охотно  исполнил  приказание, и  я остался на палубе  один. Стараясь
производить  как  можно  меньше  шума, я  взял  топселя  на гитовы,  спустил
бом-кливер  и стаксель, вынес  кливер  на подветренный борт  и  выбрал грот.
Затем я вернулся  к Мод. Сделав  ей знак  молчать,  я прошел  в каюту  Волка
Ларсена.  Он  лежал  в том же положении, в каком я его оставил, и голова его
все так же перекатывалась из стороны в сторону по подушке.


     "Anything I can do for you?" I asked.

     -- Могу я чем-нибудь помочь вам? -- спросил я.


     He made  no  reply  at  first,  but  on  my  repeating the  question he
answered, "No, no; I'm all right. Leave me alone till morning."

     Он сперва ничего не ответил, но, когда я повторил вопрос, сказал:


     But  as I turned to go I noted that  his  head  had resumed its rocking
motion. Maud was waiting patiently for me, and I  took notice, with a thrill
of joy,  of the queenly poise of her head and her glorious,  calm eyes. Calm
and sure they were as her spirit itself.

     -- Нет, нет, мне ничего не надоОставьте меня одного до утра.


     "Will you trust yourself to  me  for a journey of six  hundred miles or
so?" I asked.

     Но,  выходя из каюты, я заметил, что  он опять мечется по подушке.  Мод
терпеливо  ждала меня, и  когда я  увидел  ее горделивую головку,  ее ясные,
лучистые  глаза,  радость охватила  меня.  Глаза  ее  были  так  же  ясны  и
невозмутимы, как ее душа.


     "You mean - ?" she asked, and I knew she had guessed aright.

     -- Готовы  ли  вы доверить мне свою жизнь и  отважиться  на путешествие
примерно в шестьсот миль?


     "Yes, I mean just that," I replied.  "There is nothing left for  us but
the open boat."

     --  Вы хотите сказать... -- проговорила Мод, и я понял, что она угадала
мое намерение.


     "For me, you mean,"  she said. "You are certainly  as safe here as  you
have been."

     -- Да, -- подтвердил я, --  я хочу сказать,  что нам ничего другого  не
остается, как пуститься в море на парусной шлюпке.


     "No, there  is  nothing left  for  us  but  the open  boat," I iterated
stoutly. "Will you please dress as warmly as you can, at once, and make into
a bundle whatever you wish to bring with you."

     -- Вернее, мне? Вам-то здесь по-прежнему ничто не грозит.


     "And make all haste," I added, as she turned toward her state-room.

     -- Нет, это единственное спасение для нас  обоих, -- твердо повторил я.
--  Оденьтесь, пожалуйста, как можно теплее  и быстро  соберите все, что  вы
хотите взять с  собой. Поспешите! -- добавил я, когда она направилась в свою
каюту.


     The  lazarette  was  directly  beneath  the  cabin,  and,  opening  the
trap-door  in the  floor  and  carrying a candle with me, I dropped down and
began  overhauling the ship's stores.  I  selected  mainly from  the  canned
goods, and by the time I was  ready, willing hands  were extended from above
to receive what I passed up.

     Кладовая находилась непосредственно  под каюткомпанией.  Открыв  люк, я
спрыгнул вниз, зажег свечу и принялся отбирать  из судовых запасов самое для
нас  необходимое, главным  образом  консервы. А  когда дело подошло к концу,
вверх ко мне протянулись две руки, и я начал передавать все Мод.


     We  worked  in silence.  I helped  myself  also  to blankets,  mittens,
oilskins,  caps, and  such  things,  from  the slop-chest. It was  no  light
adventure, this  trusting  ourselves in a small  boat to so raw and stormy a
sea, and it  was imperative that  we should guard ourselves against the cold
and wet.

     Мы  работали молча. Я запасся также  одеялами,  рукавицами,  клеенчатой
одеждой,  зюйдвестками...  Нам предстояло  тяжелое испытание  -- пуститься в
плавание по бурному,  суровому океану в открытой шлюпке, и, чтобы  выдержать
его, нужно было  как можно лучше защитить себя  от холода,  дождя и  морских
брызг.


     We worked feverishly at carrying our plunder on deck and depositing  it
amidships, so feverishly  that  Maud, whose strength  was  hardly a positive
quantity, had to give over, exhausted, and sit on the steps at the break  of
the poop. This did not serve to recover her, and she lay on her back, on the
hard deck, arms  stretched out, and  whole  body  relaxed. It was  a trick I
remembered of my sister, and I knew she would soon be herself again. I knew,
also, that weapons would not come in amiss,  and  I re-entered Wolf Larsen's
state-room  to get  his rifle and shot-gun. I spoke  to him, but he  made no
answer,  though his head was still rocking  from side to side and he was not
asleep.

     Мы  работали  с лихорадочной поспешностью. Вынесли  всю нашу  добычу на
палубу и уложили ее возле одной из шлюпок. Мод так устала, что вскоре совсем
обессилела и в изнеможении присела на ступеньки юта. Но и это не принесло ей
облегчения,  и  тогда она легла прямо на голые доски  палубы, раскинув руки,
чтобы  дать  полный отдых  всему телу.  Я вспомнил,  что моя  сестра  всегда
отдыхала точно так же, и  знал, что силы Мод скоро восстановятся. Необходимо
было запастись также оружием, и я  спустился в каюту Волка  Ларсена  за  его
винтовкой и дробовиком. Я  заговорил  с ним, но  он не ответил мне ни слова,
хотя голова  его по-прежнему перекатывалась по подушке и он, по-видимому, не
спал.


     "Good-bye, Lucifer," I whispered to myself as I softly closed the door.

     -- Прощай, Люцифер! -- прошептал я и тихонько прикрыл за собой дверь.


     Next to  obtain was a stock of  ammunition, -  an easy matter, though I
had  to enter the steerage companion-way  to do it. Here  the hunters stored
the  ammunition-boxes they carried in the boats,  and here,  but a few  feet
from their noisy revels, I took possession of two boxes.

     Теперь  предстояло  раздобыть  еще патроны,  что было нетрудно, хотя  и
пришлось спуститься  для этого в кубрик охотников. Там у них хранились
ящики с патронами, которые они  брали с собой в  шлюпки, когда шли на охоту.
Взяв два ящика, я унес их из-под самого носа разгулявшихся кутил.


     Next, to lower a  boat.  Not so simple a task for one man.  Having cast
off the  lashings, I hoisted first  on the forward tackle, then  on the aft,
till the boat cleared the rail, when I lowered away, one tackle and then the
other, for a couple of feet, till  it hung snugly, above the  water, against
the schooner's  side. I made certain that  it contained the proper equipment
of oars, rowlocks, and sail.  Water was  a consideration, and I robbed every
boat aboard of its breaker. As there were nine boats all told, it meant that
we should  have plenty  of water, and ballast as  well, though there was the
chance  that  the boat would  be overloaded, what  of the generous supply of
other things I was taking.

     Оставалось  спустить шлюпку  -- нелегкая  задача для  одного  человека.
Отдав найтовы, я налег  сперва на носовые  тали, потом  на  кормовые,  чтобы
вывалить шлюпку за борт, а  затем, потравливая по очереди те  и другие тали,
спустил  ее на  два-три фута,  так что она повисла над водой,  прижимаясь  к
борту шхуны. Я проверил, на  месте  ли парус, весла  и  уключины.  Запастись
пресной  водой  было,  пожалуй, важнее  всего, и  я  забрал бочонки  со всех
шлюпок.  На  борту находилось теперь уже  девять  шлюпок,  и нам должно было
хватить этой воды, а кстати, и балласта. Впрочем, я столько запас всего, что
даже побаивался -- не перегрузил ли я шлюпку.


     While Maud was passing me the provisions and I was storing them  in the
boat, a  sailor came on deck from the  forecastle.  He stood by  the weather
rail for a  time  (we were lowering over  the lee  rail), and then sauntered
slowly amidships, where he again paused and stood  facing the wind, with his
back toward us. I could hear my heart beating as I crouched low in the boat.
Maud had sunk down upon the deck and was, I knew, lying motionless, her body
in  the  shadow  of  the  bulwark.  But  the  man never turned,  and,  after
stretching his arms above  his head  and yawning  audibly, he  retraced  his
steps to the forecastle scuttle and disappeared.

     Когда Мод начала передавать мне в шлюпку  провизию, из кубрика вышел на
палубу  матрос.  Он  постоял у наветренного  борта  (шлюпку  мы  спускали  с
подветренного),  потом  медленно  побрел на середину  палубы  и  еще немного
постоял, повернувшись лицом  к  ветру и  спиной к  нам. Я  притаился  на дне
шлюпки; сердце у меня бешено колотилось. Мод  лежала  совершенно неподвижно,
вытянувшись в  тени фальшборта.  Но матрос так и не взглянул в нашу сторону.
Закинув руки за голову, он потянулся, громко зевнул и снова ушел на бак, где
и исчез, нырнув в люк.


     A  few minutes sufficed  to finish the loading, and I  lowered the boat
into the water. As I helped Maud over the rail and  felt  her form close  to
mine,  it was all I could do  to keep from crying out, "I love  you!  I love
you!" Truly Humphrey  Van  Weyden was at last in love,  I  thought,  as  her
fingers clung to mine while I lowered her down to the boat. I held on to the
rail with one hand and supported her weight with the other, and I was  proud
at  the moment of the  feat. It  was  a strength  I  had not possessed a few
months before, on the day I said good-bye  to  Charley Furuseth and  started
for San Francisco on the ill-fated Martinez.

     Через несколько минут я погрузил  все  в шлюпку и спустил  ее  на воду.
Помогая Мод перелезть через планшир,  я на мгновение ощутил ее совсем близко
возле себя, и слова: "Я люблю васЛюблю!" -- чуть не слетели с моих губ. "Да,
Хэмфри Ван-Вейден, вот  ты  и  влюблен наконец!"  -- подумал  я.  Ее  пальцы
переплелись с моими, и я, одной рукой держась за планшир, другой поддерживал
ее  и благополучно спустил в шлюпку. При  этом я невольно  испытывал чувство
гордости  --  я  почувствовал в  себе  силу,  какой  совсем  не  обладал еще
несколько месяцев  назад,  в тот день, когда простившись с Чарли  Фэрасетом,
отправился в Сан-Франциско на злополучном "Мартинесе".


     As the boat ascended on a  sea, her feet  touched  and  I released  her
hands. I cast off the tackles and leaped after her. I had never rowed  in my
life, but I put  out the oars and at the expense of much effort got the boat
clear  of  the  Ghost. Then  I experimented with  the  sail.  I had seen the
boat-steerers and  hunters set  their spritsails many times, yet this was my
first attempt.  What took them  possibly two minutes  took me twenty, but in
the end I succeeded in setting and trimming it, and with the steering-oar in
my hands hauled on the wind.

     Набежавшая  волна  подхватила шлюпку, ноги  Мод  коснулись  банки,  и я
отпустил  ее руку. Затем я  отдал  тали  и  сам спрыгнул  в  шлюпку. Мне еще
никогда в жизни не приходилось грести, но я вставил весла в уключины и ценою
больших усилий отвел шлюпку от "Призрака". Затем я стал поднимать парус. Мне
не  раз приходилось  видеть, как ставят парус матросы и  охотники, но сам  я
брался за это  дело впервые. Если им достаточно  было  двух минут, то у меня
ушло на  это  по крайней  мере минут двадцать, но  в конце  концов  я  сумел
поставить  и натянуть парус, после  чего, взявшись за рулевое весло,  привел
шлюпку к ветру.


     "There lies Japan," I remarked, "straight before us."

     -- Вон там, прямо перед нами, Япония, -- сказал я.


     "Humphrey Van Weyden," she said, "you are a brave man."

     -- Хэмфри Ван-Вейден, вы храбрый человек, -- сказала Мод.


     "Nay," I answered, "it is you who are a brave woman."

     -- Нет, -- отвечал я. -- Это вы храбрая женщина.


     We turned our heads, swayed by a common impulse  to see the last of the
Ghost.  Her low  hull  lifted and rolled to  windward on  a sea;  her canvas
loomed darkly in the night; her lashed wheel creaked as the  rudder  kicked;
then sight and sound of her faded away, and we were alone on the dark sea.

     Точно  сговорившись,  мы  одновременно  обернулись,  чтобы взглянуть  в
последний раз на "Призрак". Невысокий  корпус шхуны  покачивало на  волнах с
наветренной  стороны   от  нас,   паруса  смутно  выступали  из  темноты,  а
подвязанное  колесо штурвала скрипело,  когда  в руль ударяла  волна.  Потом
очертания  шхуны и эти звуки  постепенно растаяли вдали, и мы остались  одни
среди волн и мрака.


CHAPTER XXVII

ГЛАВА XXVII


     Day broke, grey and chill. The boat was close-hauled on a fresh  breeze
and the  compass indicated that we were just making  the  course which would
bring us to Japan. Though stoutly mittened, my fingers were  cold,  and they
pained from the grip on the steering-  oar.  My feet were stinging from  the
bite of the frost, and I hoped fervently that the sun would shine.

     Забрезжило  утро,  серое,  промозглое. Дул  свежий бриз, и  шлюпка  шла
бейдевинд.  Компас  показывал, что  мы  держим курс  прямо на Японию. Теплые
рукавицы все же  не спасали от  холода,  и пальцы  у меня стыли  на кормовом
весле. Ноги  тоже  ломило  от холода,  и я с нетерпением ждал, когда встанет
солнце.


     Before  me, in the  bottom  of the boat, lay  Maud. She, at least,  was
warm,  for under  her and over her were thick blankets.  The  top  one I had
drawn over her face to shelter it from the night, so I could see nothing but
the  vague shape of her, and her light-brown hair, escaped from the covering
and jewelled with moisture from the air.

     Передо мной на дне шлюпки спала Мод. Я надеялся, что ей  тепло, так как
она была укутана в толстые одеяла. Краем одеяла я прикрыл ей лицо от ночного
холода,  и  мне  были  видны  лишь  смутные  очертания ее  фигуры  да  прядь
светло-каштановых волос, сверкавшая капельками осевшей на них росы.


     Long I looked at her, dwelling upon that one visible bit of her as only
a man would who deemed it the most precious thing in the world. So insistent
was my gaze that at last  she  stirred under the blankets, the  top fold was
thrown back and she smiled out on me, her eyes yet heavy with sleep.

     Я  долго,  не отрываясь,  смотрел на  эту тоненькую  прядку волос,  как
смотрят  на драгоценнейшее из  сокровищ. Под  моим  пристальным взглядом Мод
зашевелилась,  отбросила край одеяла и улыбнулась мне, приподняв  тяжелые от
сна веки.


     "Good-morning, Mr. Van Weyden," she said. "Have you sighted land yet?"

     -- Доброе  утро, мистер Ван-Вейден, --  сказала  она.  -- Земли еще  не
видно?


     "No," I answered, "but we are approaching it at a rate of six miles  an
hour."

     -- Нет, -- отвечал я.  -- Но мы приближаемся к  ней  со скоростью шести
миль в час.


     She made a MOUE of disappointment.

     Она сделала разочарованную гримаску.


     "But  that  is  equivalent  to  one  hundred and  forty-four  miles  in
twenty-four hours," I added reassuringly.

     -- Но это сто  сорок четыре мили в сутки,  -- постарался я  приободрить
ее.


     Her face brightened. "And how far have we to go?"

     Лицо Мод просветлело.
     -- А как далеко нам еще плыть?


     "Siberia lies off  there," I  said,  pointing to the west. "But to  the
south-west,  some six  hundred  miles, is Japan. If  this wind  should hold,
we'll make it in five days."

     -- Вон там -- Сибирь,  -- указал я на запад.  -- И примерно в шестистах
милях  отсюда  на юго-запад -- Япония. При этом ветре мы  доберемся туда  за
пять дней.


     "And if it storms? The boat could not live?"

     -- А если поднимется буря? Шлюпка не выдержит?
     Мод умела требовать правды, глядя  вам  прямо  в глаза,  и наши взгляды
встретились.


     "It would have to storm very hard," I temporized.

     -- Только при очень сильной буре, -- уклончиво сказал я.


     "And if it storms very hard?" I nodded my head.

     -- А если будет очень сильная буря? Я молча наклонил голову.


     "But we  may  be picked up  any moment  by a sealing-schooner. They are
plentifully distributed over this part of the ocean."

     -- Но нас в любой момент может подобрать какаянибудь промысловая шхуна.
Их много сейчас в этой части океана.


     "Why, you are chilled through!"  she cried.  "Look! You  are shivering.
Don't deny it; you are. And here I have been lying warm as toast."

     -- Да вы совсем продрогли! -- вдруг воскликнула она. --  Смотрите,  вас
трясетНе спорьте, я же вижу. А я-то греюсь под одеялами!


     "I don't see that it would  help matters if you, too, sat  up  and were
chilled," I laughed.

     -- Не знаю, какая была  бы польза,  если бы вы тоже сидели и мерзли, --
рассмеялся я.


     "It will, though, when I learn to steer, which I certainly shall."

     --  Польза  будет, если  я  научусь  управлять шлюпкой,  а я непременно
научусь!


     She sat up and began making her simple toilet. She shook down her hair,
and it fell about her in a brown cloud, hiding her face and shoulders. Dear,
damp brown hair! I  wanted to kiss it,  to ripple it through  my fingers, to
bury my face in it.  I gazed entranced, till the boat ran into  the wind and
the flapping  sail warned  me I was not attending to my duties. Idealist and
romanticist that I was and always had been in spite of my analytical nature,
yet I had failed  till now in grasping much of the  physical characteristics
of love.  The love of man  and woman,  I had always held, was  a  sublimated
something  related  to spirit,  a spiritual bond that  linked and drew their
souls together. The bonds of the flesh had little part in my cosmos of love.
But I was  learning  the sweet lesson for  myself  that  the soul transmuted
itself, expressed itself,  through the flesh; that the sight  and sense  and
touch of  the loved one's hair was as much  breath and  voice and essence of
the spirit as  the light that shone from the eyes and the thoughts that fell
from  the lips. After all, pure spirit was unknowable, a  thing to be sensed
and divined only; nor could  it express itself  in terms  of itself. Jehovah
was  anthropomorphic because he could address  himself to  the Jews  only in
terms of their understanding; so he was conceived  as in their own image, as
a cloud, a pillar of fire, a tangible, physical something  which the mind of
the Israelites could grasp.

     Сидя  на  дне  шлюпки.  Мод  занялась   своим  нехитрым  туалетом.  Она
распустила  волосы,  и  они  пушистым  облаком закрыли ей лицо  и плечи. Как
хотелось мне зарыться в них  лицом,  целовать  эти милые влажные  каштановые
пряди, играть  ими, пропускать их между пальцами! Очарованный, я не сводил с
нее глаз. Но вот шлюпка повернулась боком к ветру, парус захлопал и напомнил
мне о моих обязанностях. Идеалист  и романтик, я  до этой  поры, несмотря на
свой  аналитический склад ума,  имел лишь смутные представления о физической
стороне любви. Любовь  между  мужчиной и  женщиной  я  воспринимал как чисто
духовную связь, как некие возвышенные узы, соединяющие две родственные души.
Плотским  же отношениям в  моем представлении о любви  отводилась лишь самая
незначительная  роль. Однако теперь  полученный мною сладостный урок  открыл
мне, что душа выражает себя  через свою телесную оболочку и что вид,  запах,
прикосновение волос любимой  --  совершенно так  же,  как  свет ее глаз  или
слова,  слетающие  с  ее губ, -- являются голосом, дыханием, сутью ее  души.
Ведь дух в чистом виде -- нечто неощутимое, непостижимое и  лишь угадываемое
и  не может выражать себя через себя самого. Антропоморфизм Иеговы выразился
в том, что он мог являться иудеям только в доступном для их восприятия виде.
И в  представлении израильтян  он вставал как образ и подобие их самих,  как
облако,  как  огненный  столп,  как  нечто  осязаемое,  физически  реальное,
доступное их сознанию.


     And so  I gazed upon Maud's light-brown hair, and loved it, and learned
more of love than all  the poets  and  singers had taught me with all  their
songs and sonnets. She flung it back with a  sudden adroit movement, and her
face emerged, smiling.

     Так и я, глядя на светло-каштановые волосы Мод  и любуясь ими, познавал
смысл любви глубже, чем могли меня этому  научить песни и сонеты всех певцов
и поэтов.  Вдруг Мод, тряхнув головой, откинула волосы назад,  и я увидел ее
улыбающееся лицо.


     "Why don't women wear their hair down  always?" I asked. "It is so much
more beautiful."

     --  Почему   женщины  подбирают   волосы,  почему   они   не  носят  их
распущенными? -- сказал я. -- Так красивее.


     "If it didn't tangle so dreadfully," she laughed. "There! I've lost one
of my precious hair-pins!"

     -- Но они же страшно путаются! -- рассмеялась Мод. -- Ну  вот, потеряла
одну из моих драгоценных шпилек!


     I neglected  the  boat and  had the sail spilling  the  wind again  and
again, such was my delight  in following her every movement as she  searched
through the blankets for the  pin.  I was surprised, and  joyfully, that she
was so much the woman, and the display of  each trait and mannerism that was
characteristically feminine gave me keener joy. For I had been elevating her
too highly in my concepts of her, removing her too far from the plane of the
human, and too far from me. I had been making of her a creature goddess-like
and  unapproachable.  So  I  hailed with  delight  the  little  traits  that
proclaimed  her only  woman after  all, such as the toss of  the head  which
flung back the cloud of hair, and the search for the pin. She was woman,  my
kind,  on my plane, and  the delightful intimacy of kind, of man and  woman,
was possible,  as well  as the reverence and awe  in which I  knew  I should
always hold her.

     И снова парус захлопал на ветру, а я, забыв о шлюпке,  любовался каждым
движением Мод,  пока она разыскивала затерявшуюся  в  одеялах  шпильку.  Она
делала это чисто  по-женски, и  я  испытывал изумление и  восторг: мне вдруг
открылось,  что она  истая женщина,  женщина  до  мозга костей. До сих пор я
слишком возносил ее в своем представлении, ставил  ее на недосягаемую высоту
над  всеми  смертными и над  самим  собой.  Я  создал  из нее  богоподобное,
неземное  существо.  И теперь  я  радовался  каждой мелочи,  в  которой  она
проявляла себя как обыкновенная женщина, радовался тому,  как она откидывает
назад волосы или ищет шпильку. Да, она была просто женщиной, так же как я --
мужчиной,  она была таким же земным существом, как я, и я мог обрести с  нею
эту восхитительную близость  двух родственных друг другу существ -- близость
мужчины и женщины,  --  навсегда сохранив  (в этом  я был  убежден  наперед)
чувство преклонения и восторга перед нею.


     She  found  the  pin  with  an  adorable little  cry,  and I turned  my
attention more fully to my steering. I proceeded to experiment,  lashing and
wedging the steering-oar until the  boat held on  fairly  well by  the  wind
without my assistance. Occasionally it came  up too close, or  fell off  too
freely;  but  it   always  recovered   itself  and   in  the  main   behaved
satisfactorily.

     С  радостным  возгласом,  пленительным  для  моего  слуха,  она  нашла,
наконец, шпильку, и я сосредоточил  свое внимание на управлении  шлюпкой.  Я
сделал опыт  -- подвязал и  закрепил рулевое весло --  и добился  того,  что
шлюпка без  моей помощи  шла бейдевинд. По временам она приводилась к  ветру
или, наоборот, уваливалась, но, в общем, недурно держалась на курсе.


     "And now we shall  have breakfast," I said. "But first you must be more
warmly clad."

     -- А  теперь  давайте  завтракать!  --  сказал  я.  --  Но  сперва  вам
необходимо одеться потеплее.


     I got  out a heavy shirt, new from the slop-chest and made from blanket
goods. I knew the kind, so  thick  and  so  close of texture  that it  could
resist  the rain and not be soaked through after hours of wetting. When  she
had slipped this on over her head, I exchanged the boy's cap  she wore for a
man's cap,  large  enough to cover  her  hair, and, when the flap was turned
down,  to  completely cover her  neck and ears. The effect was charming. Her
face was of  the sort  that cannot but look well  under  all  circumstances.
Nothing could  destroy its  exquisite oval, its well-nigh classic lines, its
delicately stencilled  brows, its  large brown eyes, clear-seeing and  calm,
gloriously calm.

     Я достал  толстую  фуфайку, совсем  новую, сшитую  из теплой  ткани, из
которой шьют  одеяла; ткань была очень плотная, и я знал,  что она не  скоро
промокнет под дождем. Когда Мод натянула фуфайку, я дал ей вместо ее фуражки
зюйдвестку, которая,  если отогнуть низ поля, закрывала не  только волосы  и
уши, но даже шею.  Мод в этом уборе выглядела очаровательно. У нее было одно
из   тех   лиц,   которые   ни   при   каких   обстоятельствах   не   теряют
привлекательности.  Ничто не могло  испортить  прелесть  этого лица  --  его
изысканный  овал,  правильные, почти  классические  черты, тонко  очерченные
брови и большие карие глаза, проницательные и ясные, удивительно ясные.


     A puff, slightly stronger than usual, struck us just then. The boat was
caught as it obliquely  crossed the crest  of a wave. It went over suddenly,
burying  its gunwale level  with the sea and  shipping a  bucketful or so of
water.  I was opening  a can  of tongue  at  the moment, and I sprang to the
sheet and cast it off just in time. The  sail flapped and fluttered, and the
boat paid off. A few minutes of regulating sufficed to put it on  its course
again, when I returned to the preparation of breakfast.

     Внезапно  резкий  порыв  ветра  подхватил  шлюпку,  когда она  наискось
пересекала гребень волны. Сильно накренившись, она зарылась по самый планшир
во  встречную  волну  и черпнула бортом воду. Я вскрывал  в  это время банку
консервов  и, бросившись к  шкоту,  едва успел отдать  его.  Парус захлопал,
затрепетал, и шлюпка у валилась под ветер. Провозившись еще  несколько минут
с  парусом,  я снова  положил шлюпку  на курс и возобновил  приготовления  к
завтраку.


     "It does very  well,  it  seems, though  I  am  not  versed  in  things
nautical,"  she said, nodding her  head with  grave  approval at my steering
contrivance.

     --  Действует как будто неплохо, --  сказала Мод,  одобрительно  кивнув
головой в сторону моего  рулевого  приспособления. -- Впрочем, я ведь ничего
не смыслю в мореходстве.


     "But it will serve only when  we are sailing by the wind," I explained.
"When running more freely, with the wind astern abeam, or on the quarter, it
will be necessary for me to steer."

     --  Это устройство  будет служить, только  пока мы  идем  бейдевинд, --
объяснил  я.  --  При  более благоприятном ветре  --  с кормы,  галфвинд или
бакштаг -- мне придется править самому.


     "I must  say I don't understand  your technicalities," she said, "but I
do your conclusion, and I don't like it.  You cannot steer night and day and
for  ever. So I shall expect, after breakfast, to  receive my first  lesson.
And then  you shall lie down and sleep. We'll stand watches just as they  do
on ships."

     -- Я, признаться,  не понимаю всех  этих терминов, но вывод  ясен, и он
мне не очень-то нравится. Не можете же вы круглые  сутки бессменно сидеть на
руле! После завтрака извольте дать мне первый урок. А потом  вам нужно будет
лечь поспать. Мы установим вахты как на корабле.


     "I  don't  see how  I  am  to  teach  you,"  I made protest. "I am just
learning for myself. You little thought when you trusted yourself to me that
I had had no  experience whatever with small boats. This is the first time I
have ever been in one."

     -- Ну как я буду  учить  вас, --  запротестовал я,  -- когда я сам  еще
только  учусь!  Вы  доверились мне  и, верно,  не  подумали, что  у меня нет
никакого  опыта в управлении парусной  шлюпкой. Я  впервые  в жизни попал на
нее.


     "Then we'll  learn together, sir. And since you've had a  night's start
you  shall teach me what you have learned. And now, breakfast. My! this  air
does give one an appetite!"

     -- В таком случае, сэр, мы будем учиться вместе. И так  как вы на целую
ночь опередили меня, вам придется поделиться со мной всем, что вы уже успели
постичь. А теперь завтракатьНа воздухе разыгрывается аппетит!


     "No coffee," I said regretfully, passing her buttered  sea-biscuits and
a slice of canned tongue. "And  there will be no tea, no soups, nothing hot,
till we have made land somewhere, somehow."

     --  Да,  но  кофе не  будет! -- с  сокрушением сказал  я,  передавая ей
намазанные маслом галеты с ломтиками  языка. --  Не будет ни чая, ни супа --
никакой  горячей  еды,  пока  мы  где-нибудь и когда-нибудь не  пристанем  к
берегу.


     After the simple  breakfast, capped with a cup of cold water, Maud took
her  lesson in steering. In teaching  her I  learned  quite  a  deal myself,
though  I was  applying the knowledge already  acquired by sailing the Ghost
and by  watching  the  boat-steerers sail  the  small boats.  She was an apt
pupil, and soon learned to keep the course, to luff in the puffs and to cast
off the sheet in an emergency.

     После нашего незамысловатого  завтрака, завершившегося чашкой  холодной
воды,  я  дал  Мод урок  вождения  шлюпки.  Обучая  ее,  я учился сам,  хотя
кое-какие познания у меня уже были, -- я приобрел их, управляя "Призраком" и
наблюдая за действиями рулевых на шлюпках.  Мод оказалась способной ученицей
и  быстро  научилась  держать курс, приводиться  к ветру и  отдавать,  когда
нужно, шкот.


     Having grown tired, apparently, of the task, she relinquished  the  oar
to me. I  had  folded up the blankets, but  she now proceeded to spread them
out on the bottom. When all was arranged snugly, she said:

     Потом, устав, как видно,  она передала мне весло и принялась расстилать
на  дне шлюпки  одеяла,  которые  я успел  свернуть. Устроив  все как  можно
удобнее, она сказала:


     "Now,  sir,  to  bed.  And  you  shall   sleep   until  luncheon.  Till
dinner-time," she corrected, remembering the arrangement on the Ghost.

     -- Ну, сэр,  постель готова! И  спать вы должны до второго завтрака. То
есть до обеда, -- поправилась она, вспомнив распорядок дня на "Призраке".


     What could I do? She  insisted, and said, "Please, please," whereupon I
turned  the oar over to  her and obeyed.  I  experienced a positive sensuous
delight as I crawled into the bed she had made with her  hands. The calm and
control which were so much a part of her seemed to have been communicated to
the blankets, so that I was aware of  a soft dreaminess and content,  and of
an oval face and  brown eyes framed in a fisherman's cap and tossing against
a background now of grey cloud, now of grey sea, and then I was aware that I
had been asleep.

     Что  мне оставалось делать? Она  так настойчиво повторяла: "Пожалуйста,
прошу  вас",  что я  в конце концов подчинился и  отдал ей  кормовое  весло.
Забираясь  в  постель,  постланную  ее  руками, я испытал  необычайное
наслаждение.  Казалось,   в  этих  одеялах   было  что-то   успокаивающее  и
умиротворяющее, словно это передалось им от нее самой, и чувство покоя сразу
охватило  меня. Сквозь  сладкую дрему я видел нежный  овал ее лица и большие
карие  глаза... Обрамленное  зюйдвесткой  лицо  ее колыхалось  передо  мной,
вырисовываясь то на фоне серого моря, то на фоне таких же серых облаков... и
я уснул.


     I looked at my watch. It was one o'clock.  I had slept seven hours! And
she had been steering  seven hours! When I took the steering-oar I had first
to unbend her cramped  fingers. Her modicum of  strength had been exhausted,
and she was unable even to move from her position. I was compelled to let go
the sheet  while I helped  her to the nest of blankets and  chafed her hands
and arms.

     Я понял, что крепко спал, когда, внезапно очнувшись, взглянул  на часы.
Был час дня. Я проспал целых семь часов! И целых семь часов она одна правила
шлюпкойПринимая от нее весло, я должен  был помочь ей  разогнуть окоченевшие
пальцы. Она исчерпала весь небольшой запас своих сил и теперь  не могла даже
приподняться. Я  вынужден  был  бросить парус,  чтобы помочь ей добраться до
постели, и, уложив ее, принялся растирать ей руки.


     "I am  so tired," she said,  with  a quick intake  of the breath and  a
sigh, drooping her head wearily.

     --  Как я устала! --  произнесла  она  с  глубоким  вздохом и бессильно
поникла головой.


     But she straightened  it the  next moment. "Now don't scold, don't  you
dare scold," she cried with mock defiance.

     Но через секунду она встрепенулась.
     -- Только не  вздумайте  браниться, не смейте,  слышите! --  с шутливым
вызовом сказала она.


     "I hope my face does not  appear angry," I  answered seriously;  "for I
assure you I am not in the least angry."

     -- Разве у меня  такой сердитый вид?  --  отозвался я  без  улыбки.  --
Уверяю вас, я не сержусь.


     "N-no," she considered. "It looks only reproachful."

     -- Да-а... -- протянула она. -- Не сердитый, но укоризненный.


     "Then it is an honest face, for it looks what I feel. You were not fair
to yourself, nor to me. How can I ever trust you again?"

     -- Значит, мое лицо только честно выражает то, что я чувствую. А вот вы
поступили  нечестно  -- и по отношению к себе и ко мне. Как теперь прикажете
доверять вам?


     She looked penitent. "I'll be good," she said, as a naughty child might
say it. "I promise - "

     Она виновато взглянула на меня.
     --  Я  буду паинькой, -- сказала  она, как  напроказивший  ребенок.  --
Обещаю вам...


     "To obey as a sailor would obey his captain?"

     -- Повиноваться, как матрос повинуется капитану?


     "Yes," she answered. "It was stupid of me, I know."

     -- Да, -- ответила она. -- Я знаю: это было глупо.


     "Then you must promise something else," I ventured.

     -- Раз так, обещайте мне еще кое-что.


     "Readily."

     -- Охотно!


     "That you  will not  say,  'Please, please,' too often; for when you do
you are sure to override my authority."

     -- Обещайте мне не так часто говорить: "Пожалуйста, прошу вас". А то вы
быстро сведете власть капитана на нет.


     She laughed  with amused appreciation. She, too, had noticed  the power
of the repeated "please."

     Она рассмеялась, и я почувствовал, что моя просьба не только позабавила
ее, но и польстила ей. Она  уже сама заметила, какую власть имеют  надо мной
эти слова.


     "It is a good word - " I began.

     -- Пожалуйста -- хорошее слово... -- начал я.


     "But I must not overwork it," she broke in. But she laughed weakly, and
her head drooped again. I left  the oar  long  enough to  tuck the  blankets
about her feet and to  pull a single fold across her face. Alas! she was not
strong. I looked with misgiving toward the south-west and thought of the six
hundred miles of hardship before us - ay, if it were no worse than hardship.
On this  sea a storm might blow up at any moment  and destroy us. And  yet I
was  unafraid. I  was  without confidence in the future, extremely doubtful,
and yet I felt no underlying fear. It must come right, it must come right, I
repeated to myself, over and over again.

     -- ...Но я не должна  злоупотреблять им, -- докончила она за меня.  Она
снова рассмеялась, но уже чуть  слышно,  и  уронила голову. Я оставил весло,
чтобы закутать одеялом ее ноги и прикрыть  ей лицо. Увы, у нее было так мало
сил! С недобрым предчувствием посмотрел я на юго-запад и подумал о шестистах
милях, отделявших нас от берега, и о всех предстоявших  нам испытаниях. Да и
бог весть, что  еще ждало нас впередиВ этой части океана в любую  минуту мог
разыграться гибельный для нас  шторм. И все же  я не испытывал страха.  Я не
был  спокоен за будущее, о нет,  -- самые тяжкие сомнения грызли меня, -- но
за  всем этим  не  было страха. "Все обойдется,  --  твердил я себе,  -- все
обойдется!"


     The wind freshened in the  afternoon, raising a stiffer sea  and trying
the boat and  me severely. But the supply  of food and the nine breakers  of
water enabled the  boat to stand up  to the sea and wind, and I held  on  as
long as I  dared. Then I removed the sprit, tightly hauling down the peak of
the sail, and we raced along under what sailors call a leg-of-mutton.

     После  полудня   ветер   посвежел   и  поднял  большие  волны,  которые
основательно  трепали шлюпку и задавали мне работу. Впрочем, запасенная нами
провизия и девять бочонков воды придавали шлюпке достаточную устойчивость, и
я шел под парусом, пока это не стало слишком опасным.  Тогда я убрал шпринт,
туго притянул и закрепил верхний угол паруса, превратив его в треугольный, и
мы поплыли дальше.


     Late in the  afternoon  I sighted a steamer's smoke  on the  horizon to
leeward, and I knew it  either for  a Russian cruiser, or,  more likely, the
Macedonia still seeking the Ghost. The sun had not shone all day, and it had
been  bitter cold. As night  drew  on,  the clouds  darkened  and  the  wind
freshened, so that when Maud and I ate supper it was with our mittens on and
with me still steering and eating morsels between puffs.

     Под вечер я заметил на горизонте с подветренной стороны дымок парохода.
Это мог быть либо русский крейсер,  либо скорее  всего "Македония", все  еще
разыскивающая шхуну. Солнце за весь день ни разу не выглянуло из-за облаков,
и было очень холодно. К ночи  облака сгустились  еще больше, ветер  окреп, и
нам пришлось ужинать, не  снимая  рукавиц, причем я не мог  выпустить из рук
рулевого   весла  и  ухитрялся  отправлять  в  рот  кусочки  пищи  только  в
промежутках между порывами ветра.


     By  the time it was dark, wind and  sea had  become too  strong for the
boat, and  I reluctantly took in the  sail  and  set  about making a drag or
sea-anchor. I had learned of the device from the talk of the hunters, and it
was a simple  thing to manufacture. Furling the sail and lashing it securely
about the  mast, boom, sprit,  and two  pairs of  spare  oars,  I  threw  it
overboard. A line  connected it with the bow, and as it  floated low in  the
water,  practically unexposed to the wind, it drifted less rapidly  than the
boat. In consequence it held  the  boat  bow  on to the  sea  and wind - the
safest position in  which to escape being swamped  when the  sea is breaking
into whitecaps.

     Когда стемнело, шлюпку стало так швырять на волнах,  что я вынужден был
убрать парус и принялся мастерить плавучий якорь. Это была нехитрая штука, о
которой  я знал из рассказов  охотников. Сняв мачту, я завернул ее  вместе с
шпринтом,  гиком и  двумя  парами  запасных  весел в парус, накрепко обвязал
веревкой и бросил за борт.  Конец  веревки  я закрепил  на носу, и  плавучий
якорь был готов. Мало выступая из воды и  почти не испытывая  влияния ветра,
он  тормозил  шлюпку  и удерживал ее  носом к ветру. Когда море  покрывается
белыми барашками, это наилучший способ, чтобы шлюпку не захлестнуло волной.


     "And now?" Maud asked cheerfully, when the task was  accomplished and I
pulled on my mittens.

     --  А  теперь что? -- весело  спросила Мод,  когда я справился со своей
задачей и снова натянул рукавицы.


     "And  now we are no longer travelling toward Japan,"  I  answered. "Our
drift is to the south-east, or south-south-east, at the rate of at least two
miles an hour."

     -- А  теперь мы уже не плывем к  Японии, -- сказал я. -- Мы дрейфуем на
юго-восток или на юго-юго-восток  со скоростью по крайней мере  двух  миль в
час.


     "That will be only twenty-four miles," she urged,  "if the wind remains
high all night."

     -- До утра это составит всего двадцать четыре мили, -- заметила она, --
да и то, если ветер не утихнет.


     "Yes, and only  one hundred and forty miles if  it  continues for three
days and nights."

     --  Верно.  А всего сто  сорок миль,  если этот ветер  продержится трое
суток.


     "But  it won't continue," she said with easy confidence.  "It will turn
around and blow fair."

     -- Не продержится!  -- бодро заявила Мод. --  Он непременно повернет  и
будет дуть как следует.


     "The sea is the great faithless one."

     -- Море -- великий предатель.


     "But the wind!"  she retorted. "I have heard you grow eloquent over the
brave trade-wind."

     -- А ветер? -- возразила она. --  Я ведь слышала, как вы пели дифирамбы
"бравым пассатам".


     "I wish I had thought to bring Wolf  Larsen's chronometer and sextant,"
I said, still gloomily.  "Sailing one direction, drifting another direction,
to  say nothing of the set of the current in  some third  direction, makes a
resultant which  dead  reckoning can  never calculate.  Before long we won't
know where we are by five hundred miles."

     -- Жаль, что  я не  захватил  сектант  и  хронометр Ларсена, --  мрачно
произнес я. -- Когда мы сами плывем  в одном направлении, ветер сносит нас в
другом, а течение, быть может, -- в третьем, и равнодействующая не поддается
точному исчислению. Скоро мы не сможем определить,  где находимся, не сделав
ошибки в пятьсот миль.


     Then I begged her pardon and promised I should not  be disheartened any
more. At her  solicitation I  let her take the watch till midnight, - it was
then nine  o'clock, but I wrapped her in blankets  and  put an oilskin about
her before  I lay down.  I slept only cat-  naps.  The  boat was leaping and
pounding as it fell over the crests, I could hear the seas rushing past, and
spray  was  continually  being thrown  aboard. And  still, it was not a  bad
night,  I mused -  nothing to the nights I  had  been through on the  Ghost;
nothing, perhaps,  to the nights we should go through in this  cockle-shell.
Its planking was three-quarters of an inch thick. Between us  and the bottom
of the sea was less than an inch of wood.

     После этого я попросил у Мод прощения и  обещал больше не падать духом.
Уступив ее уговорам, я ровно  в девять оставил ее на вахте до  полуночи, но,
прежде  чем  лечь спать,  хорошенько закутался в одеяла, а поверх них  --  в
непромокаемый плащ.  Спал  я  лишь  урывками.  Шлюпку швыряло, с  гребня  на
гребень, волны гулко ударялись о дно. Я  слышал, как они ревут  за бортом, и
брызги ежеминутно обдавали мне  лицо. И все же, размышлял я, не такая уж это
скверная ночь -- ничто по сравнению с тем, что мне ночь за ночью приходилось
переживать  на "Призраке", и  с тем,  что  нам,  быть может,  предстоит  еще
пережить, пока нас будет носить по  океану на этом  утлом суденышке. Я знал,
что обшивка  у него всего в три четверти  дюйма толщиной. Слой дерева тоньше
дюйма отделял нас от морской пучины.


     And  yet, I aver it, and  I aver  it  again,  I was unafraid. The death
which Wolf Larsen and even Thomas  Mugridge had  made me fear, I  no  longer
feared. The coming  of Maud Brewster into my life seemed to have transformed
me. After all, I thought, it  is better and finer to  love than to be loved,
if it makes something  in life  so worth while that one is  not loath to die
for it. I  forget my own life in the  love of another life; and yet, such is
the paradox, I never wanted so much to live as  right  now  when I place the
least value upon my own life. I  never had so much reason for living, was my
concluding thought; and after  that,  until I dozed, I contented myself with
trying  to  pierce  the  darkness  to where I knew Maud  crouched low in the
stern-sheets,  watchful of  the  foaming  sea  and  ready to call me  on  an
instant's notice.

     И тем  не  менее, готов утверждать это снова и  снова, я  не боялся.  Я
больше уже не испытывал того страха смерти, который когда-то нагонял на меня
Волк Ларсен и даже  Томас Магридж.  Появление в моей жизни Мод  Брустер, как
видно, переродило меня. Любить, думал я, -- ведь это еще лучше и прекраснее,
чем быть любимым! Это  чувство дает человеку то, ради чего стоит жить и ради
чего он готов умереть.  В силу любви  к другому существу я забывал о себе, и
вместе с  тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, как
теперь,  когда я  меньше всего дорожил своей  жизнью. Ведь никогда еще жизнь
моя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко
мне, я лежал и  с чувством неизъяснимого  довольства вглядывался  в темноту,
зная,  что там, на корме, приютилась Мод,  что она  зорко  несет свою  вахту
среди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.



CHAPTER XXVIII

ГЛАВА XXVIII


     There is no need of going into an extended recital of  our suffering in
the small  boat  during  the many  days we were driven and drifted, here and
there, willy-nilly, across the ocean. The high wind blew from the north-west
for  twenty-four hours, when it fell calm,  and  in the night sprang up from
the south-west. This was dead in our teeth, but I took in the sea-anchor and
set  sail,  hauling   a   course   on  the   wind  which   took  us   in   a
south-south-easterly direction.  It was an even choice between  this and the
west-north-westerly  course which  the wind permitted; but  the warm airs of
the south fanned my desire for a warmer sea and swayed my decision.

     Стоит  ли  рассказывать о всех страданиях,  перенесенных нами на  нашей
маленькой  шлюпке,  когда  нас  долгие  дни  носило и  мотало  по  океанским
просторам? Сильный северо-западный  ветер  дул целые сутки. Потом  наступило
затишье, но к ночи поднялся ветер с юго-запада, то есть прямо нам в лоб. Тем
не менее  я втянул плавучий якорь, поставил парус и направил  лодку круто  к
ветру с курсом  на юго-юговосток.  Ветер позволял выбирать  лишь  между этим
курсом и курсом на  запад-северо-запад, но теплое дыхание юга влекло меня  в
более теплые моря, и это определило мое решение.


     In three hours - it was midnight, I well remember, and as dark as I had
ever  seen  it on  the sea - the wind,  still blowing out of the south-west,
rose furiously, and once again I was compelled to set the sea-anchor.

     Однако через три  часа, -- как сейчас  помню, ровно в полночь, -- когда
нас окружал  непроницаемый мрак,  этот юго-западный ветер  так разбушевался,
что я вновь был принужден выбросить плавучий якорь.


     Day broke  and found me wan-eyed and the ocean lashed white,  the  boat
pitching, almost on end,  to its drag.  We were  in imminent danger of being
swamped by the  whitecaps. As  it was, spray  and  spume came aboard in such
quantities that I  bailed  without  cessation.  The  blankets  were soaking.
Everything  was wet except Maud,  and  she, in  oilskins, rubber  boots, and
sou'wester,  was dry, all but her face and hands  and a stray  wisp of hair.
She relieved me at the bailing-hole from time to time, and bravely she threw
out the  water and faced the storm. All things are relative. It was  no more
than a stiff  blow, but to us, fighting  for life in our frail craft, it was
indeed a storm.

     Рассвет  застал меня  на  корме. Воспаленными от напряжения  глазами  я
всматривался  в  побелевший  вспененный  океан, среди  которого  наша  лодка
беспомощно взлетала и ныряла, держась на своем плавучем якоре. Мы находились
на краю гибели -- каждую секунду нас могло захлестнуть волной. Брызги и пена
низвергались на нас нескончаемым  водопадом, и я  должен был  безостановочно
вычерпывать  воду.  Одеяла промокли насквозь.  Промокло все, и только Мод, в
своем  плаще, резиновых сапогах и зюйдвестке,  была  хорошо  защищена,  хотя
руки,  лицо и выбившаяся из-под зюйдвестки прядь волос были у нее совершенно
мокрые.  Время от времени  она  брала у меня черпак и,  не  страшась шторма,
принималась  энергично  вычерпывать  воду.  Все  на  свете  относительно:  в
сущности,  это был  просто свежий ветер, но для нас,  боровшихся за жизнь на
нашем жалком суденышке, это был настоящий шторм.


     Cold and cheerless, the wind  beating  on  our  faces,  the  white seas
roaring  by, we  struggled through the day. Night  came, but  neither of  us
slept. Day came,  and still the wind beat  on  our faces and  the white seas
roared past. By the second  night Maud was falling asleep from exhaustion. I
covered her with oilskins  and a  tarpaulin. She was  comparatively dry, but
she was  numb with the  cold. I  feared  greatly  that she  might die in the
night; but day  broke,  cold and  cheerless,  with  the same clouded sky and
beating wind and roaring seas.

     Продрогшие,  измученные,  весь  день  сражались  мы  с  разбушевавшимся
океаном  и свирепым  ветром,  хлеставшим нам  в лицо. Настала ночь, но мы не
спали. Опять рассвело, и  по-прежнему ветер бил нам в лицо и пенистые валы с
ревом неслись навстречу. На вторую ночь Мод начала засыпать  от изнеможения.
Я укутал ее плащом и брезентом. Одежда на  ней не очень промокла, но девушка
закоченела от холода. Я  боялся за ее жизнь. И снова занялся  день, такой же
холодный  и  безрадостный, с  таким же сумрачным  небом,  яростным ветром  и
грозным ревом волн.


     I had had no sleep for forty-eight hours. I was wet and  chilled to the
marrow, till I felt more dead than alive. My body was stiff from exertion as
well as  from cold,  and  my aching  muscles  gave me the  severest  torture
whenever I used them, and I used  them continually. And all the time we were
being driven  off  into the north-east, directly away from  Japan and toward
bleak Bering Sea.

     Двое суток я не  смыкал глаз. Я  весь промок, продрог  до  костей и был
полумертв от усталости. Все  тело у меня ныло от холода и  напряжения, и при
малейшем движении натруженные мускулы давали себя знать, -- двигаться же мне
приходилось  беспрестанно.  А  нас   тем  временем  все  несло  и  несло  на
северо-восток -- все дальше от берегов Японии, в сторону холодного Берингова
моря.


     And still we lived, and the boat lived, and  the wind blew unabated. In
fact, toward  nightfall of the third day it increased a trifle and something
more. The boat's bow plunged under a crest, and we came through quarter-full
of water. I bailed like a madman. The liability of shipping another such sea
was enormously increased by the water that weighed the boat down  and robbed
it of its  buoyancy. And another such sea meant the end. When I had the boat
empty  again I was forced to take away the  tarpaulin which covered Maud, in
order that I might  lash it down across the bow.  It was  well I did, for it
covered the boat fully a  third of the way aft, and three times, in the next
several hours, it flung off the bulk of the down-rushing  water when the bow
shoved under the seas.

     Но мы держались,  и  шлюпка  держалась, хотя ветер дул с неослабевающей
силой. К концу третьего дня он еще окреп. Один раз шлюпка так зарылась носом
в волну, что ее на четверть залило водой. Я работал черпаком, как одержимый.
Вода, заполнившая шлюпку, тянула ее книзу, уменьшала ее плавучесть. Еще одна
такая волна -- и нас ждала  неминуемая гибель. Вычерпав воду, я вынужден был
снять с Мод  брезент  и затянуть им  носовую  часть  шлюпки. Он закрыл собою
шлюпку на треть и сослужил  нам  хорошую  службу, трижды  спасая нас,  когда
лодка врезалась носом в волну.


     Maud's condition  was pitiable. She  sat crouched in the bottom of  the
boat,  her  lips blue,  her  face  grey and  plainly showing  the  pain  she
suffered. But ever  her eyes looked bravely at me, and ever her lips uttered
brave words.

     На Мод было жалко смотреть. Она съежилась в  комочек на дне лодки, губы
ее  посинели, на  бескровном лице отчетливо  были  написаны  испытываемые ею
муки.  Но ее  глаза, обращенные на меня, все так  же светились мужеством,  и
губы произносили ободряющие слова.


     The worst of the storm  must  have  blown  that night, though little  I
noticed it. I had succumbed and slept where  I sat in the stern- sheets. The
morning of the fourth day found the wind diminished to a gentle whisper, the
sea dying  down and the  sun shining upon  us. Oh,  the blessed sun!  How we
bathed our  poor bodies  in its  delicious  warmth, reviving  like  bugs and
crawling things after a storm.  We smiled again,  said amusing  things,  and
waxed  optimistic over our situation. Yet  it  was, if anything,  worse than
ever. We were farther from Japan than the night we left the Ghost. Nor could
I  more than roughly guess our latitude and longitude. At a calculation of a
two-mile drift per  hour, during the seventy and odd hours of  the storm, we
had been driven  at least one hundred and fifty miles to the north-east. But
was such  calculated drift correct? For  all I knew, it might have been four
miles per hour  instead of two. In which  case we were another  hundred  and
fifty miles to the bad.

     В эту  ночь шторм,  должно быть,  бушевал  особенной яростью, но я  уже
почти ничего не  сознавал, усталость одолела меня,  и  я заснул на  корме. К
утру четвертого дня ветер упал до едва приметного дуновения, волны улеглись,
и  над  нами  ярко засияло солнце.  О,  благодатное  солнце!  Мы нежили свои
измученные  тела в его  ласковых лучах и оживали, как букашки после бури. Мы
снова начали  улыбаться,  шутить  и бодро  смотреть  на  будущее.  А  ведь в
сущности положение наше было плачевнее прежнего. Мы  теперь были еще  дальше
от Японии, чем в ту ночь, когда покинули "Призрак"; а о том, на какой широте
и долготе мы находимся, я мог только гадать, и притом весьма приблизительно.
Если  мы в течение семидесяти с  лишним  часов  дрейфовали со скоростью двух
миль в  час, нас должно было снести по крайней мере на сто пятьдесят миль  к
северо-востоку.  Но были  ли верны  мои  подсчеты?  А если  мы дрейфовали со
скоростью четырех  миль в  час? Тогда  нас снесло еще на сто  пятьдесят миль
дальше от цели.


     Where we were I  did not know, though there was quite a likelihood that
we were in  the vicinity of the Ghost. There  were seals about us, and I was
prepared to sight a sealing-schooner at any time.  We did  sight one, in the
afternoon, when the north-west breeze  had sprung  up freshly once more. But
the  strange schooner lost itself on the sky-line and we  alone occupied the
circle of the sea.

     Итак, где мы  находимся, я не знал и не удивился  бы, если  бы мы вдруг
снова увидели "Призрак". Вокруг плавали котики, и я все время  ждал,  что на
горизонте появится промысловая  шхуна. Во второй  половине  дня, когда снова
поднялся  свежий  северо-западный  ветер,  мы  действительно  увидели  вдали
какую-то шхуну, но она тут же  скрылась из глаз,  и опять мы  остались  одни
среди пустынного моря.


     Came  days  of fog, when even Maud's spirit drooped  and there were  no
merry words  upon  her lips;  days of calm, when we  floated  on the  lonely
immensity of sea,  oppressed  by  its greatness and  yet  marvelling  at the
miracle  of  tiny  life, for we still lived  and struggled  to live; days of
sleet and wind and snow-squalls, when nothing could keep us warm; or days of
drizzling rain, when we filled our  water-breakers from the  drip of the wet
sail.

     Были дни непроницаемого тумана, когда даже  Мод падала духом и с ее губ
уже не слетали веселые слова; были дни штиля, когда мы плыли по безмолвному,
безграничному  простору,  подавленные величием  океана, и дивились тому, что
все еще  живы  и боремся  за жизнь, несмотря на всю нашу беспомощность; были
дни пурги и снежных шквалов, когда мы промерзали до костей, и были дождливые
дни, когда мы наполняли наши бочонки стекавшей с паруса водой.


     And ever I loved Maud with  an increasing love. She was so many- sided,
so many-mooded - "protean-mooded"  I called her. But  I called her this, and
other  and  dearer things, in my thoughts only. Though the declaration of my
love urged and trembled on my tongue a thousand times, I knew that it was no
time for such a declaration.  If  for no  other reason, it was no time, when
one was  protecting  and trying to save a woman, to ask  that  woman for her
love. Delicate as was the situation, not  alone in this but in other ways, I
flattered  myself  that I was able  to deal delicately with  it; and  also I
flattered  myself that by look or sign I gave no advertisement of the love I
felt for her. We were like good comrades, and we grew better comrades as the
days went by.

     И  все эти дни моя  любовь к  Мод непрестанно росла. Эта  девушка  была
такой многогранной, такой богатой настроениями -- "протеевой", как я называл
ее, -- натурой. У меня были для нее и другие, еще более ласковые имена, но я
ни разу не произнес их вслух.  Слова  любви трепетали у  меня на губах, но я
знал, что  сейчас не  время для  признаний. Можно ли,  взяв  на себя  задачу
спасти и защитить женщину, просить ее любви? Но сколь  ни сложно  было  -- в
силу  этого и  в  силу  многих других  обстоятельств  -- мое  положение,  я,
думается мне, умел держать себя  как должно. Ни взглядом, ни жестом не выдал
я своих чувств. Мы с  Мод были  добрыми  товарищами, и  с каждым  днем  наша
дружба крепла.


     One thing  about  her  which surprised me was her lack  of timidity and
fear. The terrible  sea, the  frail  boat,  the storms,  the  suffering, the
strangeness  and  isolation  of  the  situation,  -  all  that  should  have
frightened a robust woman, - seemed to make no impression  upon her who  had
known life  only in its most sheltered and consummately artificial  aspects,
and who  was herself all fire  and dew and mist, sublimated spirit, all that
was soft and tender and clinging in woman. And yet I am wrong. She WAS timid
and afraid, but she possessed courage. The flesh and the qualms of the flesh
she was heir to, but the  flesh bore heavily only on the  flesh. And she was
spirit,  first and always  spirit, etherealized essence of life, calm as her
calm eyes, and sure of permanence in the changing order of the universe.

     Больше всего поражало меня в Мод полное отсутствие робости и страха. Ни
грозное море, ни утлая лодка, ни  штормы, ни страдания, ни наше одиночество,
то есть все то, что могло бы устрашить даже физически закаленную женщину, не
производило, казалось, никакого впечатления на нее.  А ведь она  знала жизнь
только в  ее  наиболее  изнеживающих,  искусственно облегченных формах.  Эта
девушка представлялась мне всегда как бы сотканной из звездного сияния, росы
и  туманной дымки. Она казалась  мне  духом,  принявшим телесную оболочку, и
воплощением  всего,  что  есть  самого  нежного,  ласкового,  доверчивого  в
женщине.  Однако  я был не вполне  прав.  Мод  и робела и  боялась,  но  она
обладала мужеством. Плоть и муки были и ее уделом, как  и всякой женщины, но
дух  ее был  выше плоти, и страдала только  ее плоть. Она была как бы  духом
жизни,  ее  духовной сутью, --  всегда безмятежная  с безмятежным  взглядом,
исполненная веры в высший порядок среди неустойчивого порядка вселенной.


     Came days of storm, days and nights of storm, when the ocean menaced us
with its roaring whiteness, and  the  wind smote our struggling  boat with a
Titan's buffets. And  ever we  were flung off, farther and farther,  to  the
north-east. It was in such  a storm, and the  worst that we had experienced,
that  I cast a  weary glance  to leeward, not in quest of anything, but more
from the weariness  of facing  the  elemental  strife,  and in mute  appeal,
almost, to the wrathful powers to  cease and let  us be. What I saw  I could
not  at  first  believe.  Days and nights  of sleeplessness and anxiety  had
doubtless  turned my  head. I looked back at Maud, to identify myself, as it
were, in time and  space. The sight of her dear wet cheeks, her flying hair,
and  her brave  brown eyes convinced  me that my vision  was still  healthy.
Again I  turned my face to leeward, and again I saw the jutting  promontory,
black and high and naked, the raging surf that broke about its base and beat
its  front  high  up  with  spouting  fountains,  the  black  and  forbidden
coast-line running toward the south-east and fringed with a tremendous scarf
of white.

     Опять наступила полоса штормов. Дни и ночи  ревела буря,  рукой  титана
швыряя наше суденышко  по волнам,  и  океан  щерился  на  нас своей пенистой
пастью.  Все дальше и дальше  относило  нас на северо-восток. И вот однажды,
когда  шторм  свирепствовал вовсю, я  бросил  усталый взгляд  в подветренную
сторону. Я уже ничего не искал, а скорее, измученный борьбой со стихией, как
бы безмолвно молил разъяренные хляби морские унять свой гнев и пощадить нас.
Но, взглянув,  я не поверил своим глазам. У меня мелькнула мысль, что  дни и
ночи, проведенные  без  сна, в непрестанной тревоге, помрачили мой  разум. Я
перевел взгляд на  Мод, и вид  ее ясных карих глаз,  ее милых  мокрых  щек и
развевающихся волос сказал мне, что  рассудок мой цел. Повернувшись снова  в
подветренную  сторону,  я снова  увидел  выступающий  далеко в  море мыс  --
черный, высокий и голый,  увидел бурный прибой, разбивающийся у его подножия
фонтаном белых брызг, и мрачный, неприветливый берег, уходящий на юго-восток
и окаймленный грозной полосой бурунов.


     "Maud," I said. "Maud." She turned her head and beheld the sight.

     -- Мод,  --  воскликнул я, -- Мод! Она повернула голову и  тоже увидела
землю.


     "It cannot be Alaska!" she cried.

     -- Неужели это Аляска? -- вскричала она.


     "Alas, no," I answered, and asked, "Can you swim?"

     -- Увы, нет! -- ответил я и тут же спросил: -- Вы умеете плавать?


     She shook her head.

     Она отрицательно покачала головой.


     "Neither can I," I  said.  "So we must get  ashore without swimming, in
some  opening between  the  rocks through which we can  drive the  boat  and
clamber out. But we must be quick, most quick - and sure."

     -- И я  не умею,  -- сказал я. -- Значит, добираться до берега придется
не вплавь, а на шлюпке, придется найти какой-нибудь проход между прибрежными
скалами. Но время терять нельзя... И присутствия духа тоже.


     I spoke with a confidence she knew I did not feel, for she looked at me
with that unfaltering gaze of hers and said:

     Я  говорил уверенно,  но  на душе  у  меня было далеко не спокойно. Мод
поняла это и, пристально посмотрев на меня, сказала:


     "I have not thanked you yet for all you have done for me but - "

     -- Я еще не поблагодарила вас за все, что вы сделали для меня, и...


     She hesitated, as if in doubt how best to word her gratitude.

     Она  запнулась,  как  бы  подбирая  слова,  чтобы лучше  выразить  свою
благодарность.


     "Well?" I said, brutally, for I was not quite pleased with her thanking
me.

     -- И что же дальше? -- спросил я довольно грубо, так как мне совсем  не
понравилось, что она вдруг вздумала благодарить меня.


     "You might help me," she smiled.

     -- Помогите же мне! -- улыбнулась она.


     "To acknowledge your obligations before you die? Not at all. We are not
going to  die.  We shall land on  that island, and  we  shall  be  snug  and
sheltered before the day is done."

     -- Помочь вам высказать мне свою  признательность перед  смертью?  И не
подумаю.  Мы  не умрем. Мы  высадимся  на этот  остров  и  устроимся на  нем
наилучшим образом еще до темноты.


     I spoke  stoutly, but  I did not believe a word. Nor  was I prompted to
lie through fear. I felt no fear, though I was sure of death in that boiling
surge amongst the rocks which was rapidly growing  nearer. It was impossible
to hoist sail and claw off that  shore. The wind would instantly capsize the
boat;  the  seas would  swamp  it the  moment it  fell into the trough; and,
besides, the sail, lashed to the spare oars, dragged in the sea ahead of us.

     Однако,  несмотря  на всю решительность моего  тона, я сам не верил  ни
единому своему слову.  Но не страх заставлял меня лгать. Страха за себя я не
испытывал, хотя  и  ждал,  что найду  смерть  в кипящем  прибое  среди скал,
которые быстро надвигались на нас. Нечего было и думать о том, чтобы поднять
парус и попытаться отойти от берега;  ветер мгновенно опрокинул бы шлюпку, и
волны захлестнули бы ее; да к тому же и парус вместе с запасными веслами был
у нас спущен за корму.


     As I say, I was not afraid to  meet  my own death, there, a few hundred
yards to  leeward;  but I was appalled at the thought that Maud must die. My
cursed imagination saw her beaten and mangled against the rocks,  and it was
too terrible.  I strove to compel myself to  think we would make the landing
safely, and  so  I  spoke,  not  what I believed,  but what  I preferred  to
believe.

     Как я уже  сказал,  сам я не страшился смерти, которая подстерегала нас
где-то там, в каких-нибудь сотнях  ярдов, но мысль о том, что должна умереть
Мод,  приводила  меня в  ужас.  Проклятое  воображение уже  рисовало  мне ее
изуродованное  тело  в кипящем водовороте среди прибрежных скал, и  я не мог
этого  вынести:  я заставлял себя  думать, что мы  благополучно высадимся на
берег, и говорил не то, чему верил, а то, чему хотел бы верить.


     I recoiled  before contemplation of that frightful  death,  and  for  a
moment I  entertained the wild idea  of  seizing Maud in my arms and leaping
overboard. Then I resolved to wait, and  at the last moment, when we entered
on the final stretch, to take her in my arms and proclaim my love, and, with
her in my embrace, to make the desperate struggle and die.

     Вставшая  перед  моими  глазами картина столь страшной  гибели ужаснула
меня, и на миг мелькнула безумная мысль: схватить Мод в объятия и прыгнуть с
нею  за  борт.  Эту  мысль  сменила  другая: когда  шлюпка  достигнет полосы
бурунов,  обнять  Мод, сказать  ей о своей любви и, подхватив  ее  на  руки,
броситься в последнюю отчаянную схватку со смертью.


     Instinctively we drew closer together in the bottom of the boat. I felt
her mittened hand come out  to mine. And thus, without speech, we waited the
end. We were not far off the line the wind made with the western edge of the
promontory,  and I  watched in the hope that some set of the current or send
of the sea would drift us past before we reached the surf.

     Мы  инстинктивно  придвинулись  друг  к  Другу.  Рука  Мод  в  рукавице
потянулась к моей. И так, без слов, мы  Ждали конца.  Мы были уже  близко от
полосы прибоя у западного края мыса, и я напряженно смотрел вперед  в слабой
надежде, что случайное течение или  сильная  волна подхватит и  пронесет нас
мимо бурунов.


     "We  shall go clear," I said, with a  confidence which I knew  deceived
neither of us.

     --  Мы проскочим!  --  заявил я  с  напускной уверенностью, которая  не
обманула  ни  Мод,  ни  меня  самого.  Но  через  несколько  минут  я  снова
воскликнул:


     "By God, we WILL  go clear!" I cried, five minutes later. The oath left
my  lips  in my excitement  - the first, I  do believe,  in my life,  unless
"trouble it," an expletive of my youth, be accounted an oath.

     -- Мы  проскочим,  черт побериЯ был  так  взволнован, что выбранился --
чуть ли не впервые в жизни.


     "I beg your pardon," I said.

     -- Прошу прощения... -- пробормотал я.


     "You  have  convinced me of your sincerity,"  she  said,  with a  faint
smile. "I do know, now, that we shall go clear."

     -- Вот теперь вы убедили меня!  -- с улыбкой сказала Мод. -- Теперь и я
верю, что мы проскочим.


     I had seen a distant headland past the extreme edge of  the promontory,
and as we looked we  could see grow  the intervening coastline  of  what was
evidently  a  deep  cove.  At  the  same time  there broke  upon  our ears a
continuous  and mighty  bellowing. It partook of the magnitude and volume of
distant thunder, and it came to us directly  from  leeward, rising above the
crash of the surf and travelling  directly in the teeth of  the storm. As we
passed the point the  whole cove  burst upon our view,  a half-moon of white
sandy beach upon which broke a huge surf, and which was covered with myriads
of seals. It was from them that the great bellowing went up.

     За краем  мыса  уже  виден  был  вдали  высокий берег,  и нашим  глазам
постепенно открывалась  глубокая  бухта. Одновременно с  этим до нас долетел
какой-то  глухой, неумолчный рев.  Он перекатывался, как отдаленный гром,  и
доносился  с  подветренной стороны  сквозь грохот  прибоя  и  вой  бури.  Мы
обогнули  мыс,  и  вся  бухта  сразу  открылась  нам   --  белый,  изогнутый
полумесяцем песчаный берег, о который разбивался мощный прибой и который был
сплошь усеян мириадами котиков. От них-то и исходил долетавший до нас рев.


     "A rookery!" I  cried. "Now are we indeed saved. There must be  men and
cruisers to protect  them from the seal-hunters. Possibly there is a station
ashore."

     -- Лежбище! -- воскликнул я, -- теперь мы и вправду спасены. Тут должна
быть охрана и сторожевые  суда для защиты животных от охотников. Быть может,
на берегу есть даже пост.


     But  as I  studied the surf which beat upon  the beach, I said,  "Still
bad, but  not so bad. And now, if the gods  be truly kind, we shall drift by
that next  headland and come upon a perfectly sheltered beach,  where we may
land without wetting our feet."

     Однако, продолжая всматриваться в линию прибоя, разбивавшегося о берег,
я вынужден был заметить:
     --  Не  так-то  все  это  просто,  конечно,  ну да  ничего.  Если  боги
смилостивятся над нами, мы обогнем еще один мыс и, может быть, найдем хорошо
защищенную бухту, где сможем выйти из шлюпки, даже не замочив ног.


     And the gods were kind. The first and second headlands were directly in
line  with the south-west wind;  but once around  the second, - and  we went
perilously  near,  - we picked up the third headland, still in line with the
wind  and with the other  two. But the  cove  that intervened! It penetrated
deep into the land, and the tide,  setting in, drifted us under  the shelter
of  the  point.  Here  the  sea  was  calm,  save  for  a  heavy but  smooth
ground-swell,  and I took in the sea-anchor and began to row. From the point
the shore curved away, more and more to the south and west, until at last it
disclosed a cove within  the cove, a little  land-locked  harbour, the water
level as a pond, broken only by tiny ripples where vagrant breaths and wisps
of the  storm hurtled down from over the  frowning wall of rock that  backed
the beach a hundred feet inshore.

     И боги  смилостивились. Чуть  не врезавшись  во второй  мыс, мы все  же
обогнули его, гонимые юговосточным ветром, и увидели третий, почти на  одной
линии  с  первыми  двумя.  Но  какая  бухта  открылась  нам здесьОна глубоко
вдавалась в сушу, и прилив сразу подхватил нашу шлюпку и  отнес  под укрытие
второго мыса. Здесь море было почти спокойно, крупная, но ровная зыбь качала
шлюпку, и я втянул плавучий якорь и сел на весла. Берег загибался все дальше
на  юго-запад,  и  вдруг внутри этой большой  бухты нам  открылась еще  одна
небольшая, хорошо закрытая естественная  гавань, где вода стояла тихо, как в
пруду, лишь изредка  подергиваемая рябью,  когда из-за нависшей над песчаным
берегом отвесной  гряды скал, футах  в  ста от воды,  налетали слабые порывы
ветра -- отголоски бушевавшего в океане шторма.


     Here were no seals whatever. The boat's stern touched the hard shingle.
I sprang out,  extending my hand to Maud. The next moment she was beside me.
As my fingers released hers, she clutched  for my arm  hastily. At  the same
moment I swayed, as about to fall to the sand. This was the startling effect
of the cessation of motion. We had been so long upon the moving, rocking sea
that the stable land  was  a shock to us. We expected the beach to  lift  up
this  way and  that,  and the rocky walls to swing  back and forth like  the
sides  of  a ship; and when we braced  ourselves,  automatically,  for these
various   expected   movements,  their  non-occurrence  quite  overcame  our
equilibrium.

     Котиков  здесь  совсем не было видно. Киль  лодки  врезался  в  твердую
гальку. Я выскочил, протянул Мод руку, и секунду спустя она уже стояла рядом
со мною. Но, как только я отпустил ее руку, она поспешно ухватилась за меня.
В тот же  миг я сам пошатнулся и чуть не  упал на песок. Так повлияло на нас
прекращение качки.  Слишком долго носило нас по морю и  швыряло на волнах, и
теперь, став на твердую почву, мы  были ошеломлены. Нам  казалось, что берег
тоже должен опускаться и подниматься у нас под ногами, а скалы --  качаться,
как  борта судна. И  когда  мы по привычке  приготовились противостоять этим
движениям, отсутствие их совершенно нарушило наше чувство равновесия.


     "I really must sit down," Maud said,  with a nervous  laugh and a dizzy
gesture, and forthwith she sat down on the sand.

     -- Нет,  я  должна присесть,  --  сказала  Мод,  нервно рассмеявшись и,
взмахнув руками, как пьяная, опустилась на песок.


     I attended  to making the boat secure and joined her. Thus we landed on
Endeavour Island, as we came to it, land-sick from long custom of the sea.

     Втащив  лодку повыше, я  присоединился к Мод.  Так произошла высадка на
"Остров Усилий"  двух людей, отвыкших от земли и после долгого пребывания на
море испытавших "качку" на суше.


CHAPTER XXIX

ГЛАВА XXIX


     "Fool!" I cried aloud in my vexation.

     -- Дурак! -- воскликнул я, давая выход своей досаде.


     I had unloaded the boat  and carried its contents high up on the beach,
where  I had set  about making a camp. There was driftwood, though not much,
on the  beach,  and the sight of a  coffee tin I had taken from the  Ghost's
larder had given me the idea of a fire.

     Я только что  разгрузил шлюпку  и перенес все наши вещи туда, где думал
устроить стоянку, --  подальше от воды. На берегу валялись выброшенные морем
обломки  дерева,   и  вид  банки  кофе,  которую  я  прихватил  из  кладовой
"Призрака", сразу навел меня на мысль разжечь костер.


     "Blithering idiot!" I was continuing.

     -- Жалкий идиот! -- продолжал я.


     But Maud said, "Tut, tut," in gentle reproval, and then asked why I was
a blithering idiot.

     -- Что вы, что вы!.. -- проговорила Мод тоном мягкого упрека и пожелала
узнать, почему я жалкий идиот.


     "No matches," I  groaned. "Not  a match did I bring.  And now  we shall
have no hot coffee, soup, tea, or anything!"

     -- Спичек-то нет! --  простонал  я.  --  Я не припас ни одной спички, и
теперь  у  нас не  будет ни горячего кофе,  ни супа, ни чая -- вообще ничего
горячего!


     "Wasn't it - er - Crusoe who rubbed sticks together?" she drawled.

     -- А ведь, кажется, Робинзон Крузо добывал огонь трением  одной палки о
другую? -- заметила она.


     "But I have read the personal narratives of a score of  shipwrecked men
who tried, and tried in vain," I answered. "I remember Winters, a  newspaper
fellow with an Alaskan and Siberian reputation. Met him at the Bibelot once,
and  he was telling us  how  he attempted to make a fire  with a  couple  of
sticks. It was most amusing. He told it inimitably, but it was the story  of
a failure.  I remember his  conclusion, his black eyes flashing  as he said,
'Gentlemen, the South Sea  Islander may do it, the Malay may do it, but take
my word it's beyond the white man.'"

     -- Ну да! Я раз двадцать читал рассказы потерпевших кораблекрушение, --
они тоже пытались это делать, но  без малейшего успеха, -- сказал я. -- Знал
я  еще некоего Винтерса,  газетного репортера,  -- он побывал  на Аляске и в
Сибири. Мы  как-то  встретились  с ним, и он рассказал  мне о  своей попытке
развести костер с помощью двух палок. Забавная история, и рассказывал он  ее
неподражаемо.  Но его попытка  тоже  кончилась  неудачей.  Я  помню,  как  в
заключение  он изрек,  сверкнув  своими  черными  глазами:  "ДжентльменыБыть
может, жителям тихоокеанских  островов это  и удается, быть может,  малайцам
это удается, но даю вам слово, что белому человеку это недоступно".


     "Oh, well, we've managed  so far without it," she said cheerfully. "And
there's no reason why we cannot still manage without it."

     -- Ну  что ж, мы ведь до сих  пор обходились без огня, -- бодро сказала
Мод. -- И теперь как-нибудь обойдемся, надо полагать.


     "But  think of the coffee!" I  cried. "It's good coffee, too, I know. I
took it from Larsen's private stores. And look at that good wood."

     --  Но  подумайте, у нас есть кофе! -- воскликнул  я. -- И превосходный
кофе! Я же знаю, --  я  взял  его из личных  запасов Волка Ларсена.  И  есть
отличные дрова!


     I  confess,  I  wanted  the  coffee  badly; and  I  learned,  not  long
afterward, that the berry was likewise a little weakness of Maud's. Besides,
we had been  so long on a cold diet that we were numb inside as well as out.
Anything warm would have been most gratifying. But I complained  no more and
set about making a tent of the sail for Maud.

     Признаюсь, мне ужасно хотелось кофе, а вскоре я узнал, что и Мод питает
слабость к этому напитку. К тому  же мы так долго были  лишены горячей пищи,
что, казалось, окоченели изнутри не меньше, чем  снаружи. Глоток чего-нибудь
горячего пришелся бы нам очень  кстати. Но  я перестал  сетовать и  принялся
сооружать из паруса палатку для Мод.


     I had looked upon it as  a simple task, what of the  oars,  mast, boom,
and sprit,  to  say  nothing  of  plenty  of  lines. But  as  I was  without
experience, and  as  every detail  was  an  experiment and every  successful
detail  an invention,  the day was  well  gone  before  her  shelter was  an
accomplished fact. And then, that night, it rained, and she was  flooded out
and driven back into the boat.

     Имея  в своем  распоряжении весла, мачту, шпринт и  гик да еще изрядный
запас веревок, я  считал, что легко справлюсь с этой задачей. Но у  меня  не
было опыта, и  мне  до  всего приходилось доходить  своим  умом и  все время
что-то изобретать, так что палатка  была готова лишь к вечеру. А ночью пошел
дождь, палатку затопило, и Мод перебралась обратно в шлюпку.


     The next morning I  dug a shallow ditch around the tent,  and,  an hour
later, a sudden gust of wind, whipping over the rocky wall behind us, picked
up the tent and smashed it down on the sand thirty yards away.

     На следующее утро  я окопал  палатку неглубокой канавой, а  часом позже
внезапным  порывом  ветра,  Налетевшим  из-за высокой  гряды  скал,  палатку
сорвало и швырнуло на песок в тридцати шагах от нас.


     Maud laughed at my  crestfallen expression, and I said, "As soon as the
wind abates I intend going in the boat to explore  the island. There must be
a  station  somewhere,  and  men.  And ships  must  visit the  station. Some
Government must protect all these seals. But I  wish to have you comfortable
before I start."

     Мод рассмеялась, увидав мое огорченное лицо, а я сказал:
     --  Как только ветер  спадет, я  сяду на  шлюпку и обследую берег. Тут,
верно,  есть  какой-нибудь  пост,  а значит,  и люди. И корабли не могут  не
заходить   сюда.   Эти   котики,   несомненно,   охраняются   правительством
какой-нибудь страны. Но прежде я хочу все-таки устроить вас поудобнее.


     "I should like to go with you," was all she said.

     -- Я бы предпочла поехать с вами, -- сказала Мод.


     "It would be better if  you  remained. You have had enough of hardship.
It is a miracle that you have survived. And  it won't  be comfortable in the
boat rowing and sailing in this rainy weather. What you  need is rest, and I
should like you to remain and get it."

     -- Нет, вам лучше остаться. Вы и так уж намучились. Просто чудо, что вы
еще живы. А  идти  на  веслах и ставить парус  под этим дождем  -- небольшое
удовольствие. Вам нужно отдохнуть, и я прошу вас остаться.


     Something  suspiciously akin  to  moistness dimmed her  beautiful  eyes
before she dropped them and partly turned away her head.

     Мне  показалось, что чудесные глаза Мод  затуманились; она потупилась и
отвернулась.


     "I should  prefer  going  with you," she said in  a low voice, in which
there was just a  hint of appeal. "I  might be able  to help you  a  - " her
voice broke, - "a little. And if anything should happen to you, think of  me
left here alone."

     -- Я предпочла бы поехать с вами, -- повторила она тихо и с мольбой. --
Я  могла  бы... -- голос ее дрогнул, -- помочь  вам, хоть немного.  А если с
вами чтонибудь случится -- подумайте, -- я останусь здесь совсем одна!


     "Oh, I intend being  very careful," I  answered. "And I shall not go so
far but what I can get back before night. Yes, all said and done, I think it
vastly better for you to remain, and sleep, and rest and do nothing."

     --  Я  буду  осторожен,  -- отвечал я. --  Далеко  не поеду и вернусь к
вечеру. Нет, нет, я считаю, что вам следует остаться,  отдохнуть как следует
и выспаться.


     She turned and  looked me in the eyes. Her  gaze  was  unfaltering, but
soft.

     Она подняла голову и заглянула мне в глаза мягким молящим взглядом.


     "Please, please," she said, oh, so softly.

     -- Пожалуйста, прошу вас! -- проговорила она кротко. О, так кротко...


     I  stiffened myself to refuse, and shook my head. Still  she waited and
looked at me. I tried to word my refusal, but wavered. I saw  the glad light
spring into her eyes and knew that I  had lost. It  was impossible to say no
after that.

     Я призвал на  помощь всю свою стойкость и отрицательно покачал головой.
Но она  продолжала молча заглядывать  мне в глаза.  Я пытался повторить свой
отказ и  не нашел  слов.  Радость вспыхнула  в  ее взоре,  и  я  понял,  что
проиграл. Теперь я уже не мог сказать "нет".


     The wind  died down in the afternoon, and we were prepared to start the
following morning. There was no way of penetrating the island from our cove,
for the walls  rose perpendicularly from  the  beach, and, on either side of
the cove, rose from the deep water.

     После  полудня  ветер  утих,  и мы  стали готовиться  к  поездке, решив
отправиться в путь на  следующее утро. Проникнуть в глубь острова  из  нашей
бухточки  было  невозможно, так как скалы  окружали  отлогий  песчаный берег
отвесной стеной, а по краям бухты поднимались прямо из воды.


     Morning broke dull  and grey, but calm, and I  was  awake early and had
the boat in readiness.

     С утра день обещал быть пасмурным, но тихим. Встав пораньше, я принялся
готовить шлюпку.


     "Fool!  Imbecile!  Yahoo!" I shouted,  when I  thought it  was  meet to
arouse Maud;  but this time  I  shouted in merriment  as I  danced about the
beach, bareheaded, in mock despair.

     -- ДуракБолван! Иэху! --  закричал  я, решив,  что настало время будить
Мод. На  этот раз, однако,  я кричал  в притворном отчаянии, а сам без шапки
весело приплясывал на берегу.


     Her head appeared under the flap of the sail.

     Откинув край палатки, выглянула Мод.


     "What now?" she asked sleepily, and, withal, curiously.

     -- Что еще случилось? -- спросила она сонно, но не без любопытства.


     "Coffee!" I  cried. "What do  you  say  to a cup of coffee? hot coffee?
piping hot?"

     -- Кофе! -- крикнул  я.  -- Что вы скажете насчет чашки кофе? Горячего,
дымящегося кофе?


     "My!" she murmured, "you  startled me, and  you are cruel.  Here I have
been  composing my soul to do without  it, and  here you are vexing  me with
your vain suggestions."

     -- Боже  мой, -- пробормотала  она,  -- как вы напугали меня! И как это
жестоко! Я уже приучила себя к мысли, что придется обходиться без кофе, а вы
опять дразните меня.


     "Watch me," I said.

     -- А вот поглядите, что сейчас произойдет! -- возразил я.


     From under  clefts  among the  rocks  I gathered a few  dry  sticks and
chips.  These I  whittled  into shavings  or  split  into kindling. From  my
note-book  I tore out a page, and  from the ammunition  box took a  shot-gun
shell. Removing the wads from the latter with my knife, I emptied the powder
on a flat rock. Next I pried the primer, or cap, from the shell, and laid it
on the rock, in the midst of the scattered powder. All was ready. Maud still
watched from the tent. Holding  the  paper in my lelf  hand, I smashed  down
upon  the cap with a rock held in my right. There was a puff of white smoke,
a burst of flame, and the rough edge of the paper was alight.

     У  подножия нависших  скал  я собрал  немного  сухих  веточек и щепок и
приготовил из них растопку, наструтав тоненьких лучинок. Затем вырвал листок
из своей записной книжки и достал охотничий патрон. Выковырнув ножом пыжи, я
высыпал  порох на  большой плоский камень. Потом осторожно извлек из патрона
капсюль  и положил  его на кучку пороха.  Все было  готово.  Мод внимательно
следила  за мной, высунувшись  из  палатки.  Подняв с земли  камень и  держа
бумагу  наготове, я с  силой  ударил камнем  по капсюлю.  Поднялось  облачко
белого дыма, вспыхнул огонек, и край бумаги загорелся.


     Maud clapped her hands gleefully. "Prometheus!" she cried.

     Мод восторженно захлопала в ладоши.
     -- Прометей! -- воскликнула она.


     But I  was too  occupied  to acknowledge her  delight. The feeble flame
must be cherished tenderly if it were to gather strength and live. I fed it,
shaving  by shaving, and sliver by sliver, till at last it was  snapping and
crackling as it laid hold of the  smaller  chips and sticks. To be cast away
on an island had  not entered into  my  calculations, so  we were without  a
kettle or cooking utensils  of any sort; but I  made shift with the tin used
for bailing the boat, and later, as we consumed our supply  of canned goods,
we accumulated quite an imposing array of cooking vessels.

     Но в эту минуту мне было не до ликования. Чтобы сохранить слабый огонек
и придать ему силы,  его нужно было всячески  беречь  и лелеять. Стружку  за
стружкой,  лучинку  за лучинкой  давал  я  пожирать огню, пока не  затрещали
охваченные огнем веточки и щепки. У нас не было ни чайника, ни сковородки --
ведь я никак не предполагал, что шлюпку может прибить к какому-то безлюдному
острову, --  и  в ход пошел черпак  из  шлюпки. Впоследствии, когда мы съели
часть консервов, пустые банки недурно заменили нам кухонную утварь.


     I  boiled the water, but it  was Maud who made the coffee. And how good
it was! My contribution was canned beef  fried with crumbled sea-biscuit and
water. The breakfast was a success, and  we sat about  the  fire much longer
than  enterprising explorers should have  done, sipping the hot black coffee
and talking over our situation.

     Я вскипятил воду, а  Мод взялась за приготовление  кофе. И какой же это
был  вкусный   кофе!  Я  подал  к  столу  говяжью  тушенку,  разогрев  ее  с
размоченными в воде галетами, и завтрак удался на славу. Прихлебывая горячий
черный кофе и  обсуждая наши дела,  мы засиделись у костра  куда дольше, чем
могли позволить себе это предприимчивые исследователи необжитых земель.


     I was confident that we should find a station in some one of the coves,
for I  knew that  the rookeries  of Bering Sea  were thus guarded;  but Maud
advanced  the theory  - to prepare  me for disappointment, I  do believe, if
disappointment were to come - that we had discovered an unknown rookery. She
was in very  good spirits, however,  and made  quite merry in  accepting our
plight as a grave one.

     Я знал, что  лежбища в Беринговом море обычно находятся  под охраной, и
надеялся  обнаружить  в  одной  из  бухт сторожевой  пост.  Но  Мод,  желая,
по-видимому,  подготовить  меня  к   возможному   разочарованию,   высказала
предположение,  что мы  открыли новое  лежбище.  Тем  не  менее она  была  в
отличном настроении и  говорила о нашем довольно плачевном положении в самом
веселом тоне.


     "If you are right," I said, "then  we must prepare to winter here.  Our
food will not last, but there are the seals. They go away  in the fall, so I
must soon begin to lay in a supply of meat. Then there will be huts to build
and driftwood  to  gather. Also we  shall try  out  seal  fat  for  lighting
purposes. Altogether, we'll  have  our  hands  full  if  we find  the island
uninhabited. Which we shall not, I know."

     --  Если  вы  правы, -- сказал я, -- нужно готовиться  к зимовке. Наших
запасов нам, конечно, не хватит, но тут выручат котики.  Однако  осенью  они
откочуют, так что надо уже сейчас начать запасаться мясом. Кроме того, нужно
будет построить  хижины и насобирать побольше дров. Для освещения попытаемся
использовать котиковый жир. Словом, если остров окажется необитаемым, хлопот
у нас будет по горло. Впрочем, не думаю, чтобы здесь не было людей.


     But  she  was  right.  We  sailed  with  a  beam wind  along the shore,
searching  the coves with  our  glasses  and  landing occasionally,  without
finding a sign of  human life. Yet we learned that we were not the first who
had landed on Endeavour Island. High up on the beach of the second cove from
ours, we discovered the  splintered wreck  of a boat -  a sealer's boat, for
the rowlocks were bound in  sennit, a gun-rack was on the starboard side  of
the bow, and  in white letters was  faintly visible Gazelle No. 2. The  boat
had  lain there for  a long time, for it was half filled  with sand, and the
splintered wood had that weather-worn appearance due to long exposure to the
elements.  In the stern-sheets I  found a  rusty ten- gauge shot-gun  and  a
sailor's sheath-knife broken short across and  so  rusted  as  to  be almost
unrecognizable.

     Но  она  оказалась  права.  В  полветра мы  обходили  на шлюпке остров,
рассматривали в бинокль каждую бухточку  и кое-где приставали  к  берегу, но
нигде не  обнаружили человеческого жилья. Правда, мы убедились, что люди уже
побывали на Острове Усилий. Во второй от нас бухте мы нашли разбитую шлюпку,
выброшенную волной  на берег. Это была  промысловая шлюпка:  уключины у  нее
были оплетены, на носу правого борта  имелась стойка для ружья, а на корме я
разобрал полустершуюся надпись, выведенную белой масляной  краской: "Газель.
N  2". Шлюпка лежала  здесь давно, так как  ее  наполовину занесло песком, а
растрескавшиеся  доски  почернели  от  непогоды.  В  кормовой  части я нашел
заржавленный  дробовик десятого калибра  и  матросский нож. Лезвие ножа было
обломано почти у рукоятки и тоже изъедено ржавчиной.


     "They  got away," I  said cheerfully; but I felt a sinking at the heart
and seemed to divine the presence of bleached bones somewhere on that beach.

     -- Им удалось  выбраться отсюда! -- бодро сказал я, хотя  сердце у меня
сжалось  при  мысли,  что  где-нибудь  на  берегу  мы  можем  наткнуться  на
побелевшие человеческие кости.


     I  did  not  wish Maud's spirits to be dampened by  such a  find,  so I
turned  seaward  again with our boat and skirted the  north-eastern point of
the  island. There  were  no beaches on the  southern  shore,  and by  early
afternoon we rounded the black promontory and completed the circumnavigation
of the island. I estimated its circumference at twenty-five miles, its width
as  varying from two to  five miles; while my most conservative  calculation
placed on  its beaches two hundred thousand seals. The island was highest at
its  extreme  south-western point,  the  headlands and backbone  diminishing
regularly until the north-eastern portion was only a few feet above the sea.
With the exception of our little  cove, the other beaches sloped gently back
for  a distance of half-a-mile or so, into what I might call rocky  meadows,
with here and there  patches of moss and tundra grass. Here the seals hauled
out, and the old  bulls guarded their harems,  while the young bulls  hauled
out by themselves.

     Мне  не хотелось, чтобы настроение Мод было омрачено подобной находкой,
поэтому я  поспешил оттолкнуть  нашу  шлюпку  от берега и направил ее вокруг
северо-восточной оконечности острова. На  южном  берегу отлогих  спусков  не
было совсем,  и,  обогнув  выступавший  в море  черный  мыс, мы вскоре после
полудня закончили объезд  острова. Я прикинул, что окружность его составляет
примерно двадцать пять  миль, а диаметр  -- от двух до пяти миль. И по самым
скромным подсчетам на нем было не меньше двухсот  тысяч котиков. Возвышенная
часть  острова  находилась  у  его  юго-западной  оконечности  и  постепенно
понижалась к северо-востоку, где суша лишь на  несколько футов выдавалась из
воды.  Во  всех  бухтах,  кроме  нашей,  песчаный берег  поднимался  полого,
переходя  на расстоянии  полумили  от  моря  в каменистые  площадки, кое-где
поросшие мхом и другой растительностью, напоминавшей тундру. Сюда и выходили
стада  котиков;   старые  самцы  стерегли  свои  гаремы,  молодые  держались
особняком.


     This brief description  is  all that Endeavour  Island merits. Damp and
soggy  where  it was not sharp and rocky, buffeted by storm winds and lashed
by the sea, with the  air continually  a-tremble with the  bellowing of  two
hundred  thousand  amphibians,   it   was   a   melancholy   and   miserable
sojourning-place. Maud, who  had prepared me for disappointment, and who had
been sprightly and  vivacious all  day, broke down as we  landed  in our own
little cove. She strove bravely to hide it from me, but while I was kindling
another fire I knew she was  stifling her  sobs  in the  blankets  under the
sail-tent.

     Остров Усилий навряд ли заслуживает более  подробного описания. Местами
скалистый, местами болотистый, повсюду  открытый штормовым ветрам, омываемый
бурным прибоем и вечно потрясаемый  ревом двухсот тысяч морских животных, он
представлял собой весьма  унылое, безрадостное прибежище. Мод,  которая сама
готовила  меня  к возможному  разочарованию  и  весь день сохраняла  бодрое,
жизнерадостное настроение, теперь, когда  мы вернулись в свою бухточку, пала
духом. Она  мужественно старалась скрыть это от меня, но, разжигая костер, я
слышал приглушенные рыдания и знал, что  она плачет,  уткнувшись в одеяла  в
своей палатке.


     It was my turn to be cheerful, and I played the part to the  best of my
ability,  and  with such success that I  brought the  laughter back into her
dear eyes and song  on her lips; for she sang to  me before she  went to  an
early  bed. It  was the first time I  had  heard her sing, and I  lay by the
fire,  listening  and  transported, for she was  nothing if not an artist in
everything she did, and her  voice, though not strong, was wonderfully sweet
and expressive.

     Настал мой черед  проявить бодрость.  Я старался играть  свою роль  как
можно лучше, и  мне это, повидимому, удалось, так как вскоре  Мод  уже снова
смеялась и даже распевала. Она рано легла спать,  но перед  сном  спела  для
меня. Я впервые слышал ее пение и с упоением внимал ему,  лежа  у костра. Во
всем, что она делала, сказывалась артистичность  ее натуры, а голос ее, хотя
и не сильный, был удивительно нежен и выразителен.


     I still slept in the boat,  and I lay awake  long that night, gazing up
at the first stars  I had seen in  many  nights and pondering the situation.
Responsibility  of this sort was  a  new thing to me.  Wolf Larsen had  been
quite  right. I had stood on  my  father's  legs. My lawyers  and agents had
taken care of my money for me. I  had had no responsibilities  at all. Then,
on the Ghost I  had learned to be responsible  for myself. And now, for  the
first time in my life, I found myself responsible for some one  else. And it
was required of me  that this should be the gravest of responsibilities, for
she  was the  one woman in  the world  -  the one small woman, as I loved to
think of her.

     Я по-прежнему спал в лодке и в  эту ночь  долго лежал без сна. Я глядел
на звезды, которых  так давно не было видно, и размышлял. Я понимал,  что на
мне  лежит  огромная  ответственность,  а  это  было  совершенно   для  меня
непривычно. Волк Ларсен оказался прав: прежде я не стоял на своих ногах. Мои
адвокаты и поверенные управляли за меня состоянием, доставшимся мне от отца,
сам же я не знал никаких забот. Только на "Призраке" научился я  отвечать за
себя. А теперь, впервые в жизни, должен был нести ответственность за другого
человека. И это была величайшая ответственность, какая может выпасть на долю
мужчины,  ведь  я  отвечал  за  судьбу   женщины,   которая  была  для  меня
единственной в мире, -- за судьбу "моей малышки", как я любовно называл ее в
своих мечтах.


CHAPTER XXX

ГЛАВА XXX


     No wonder we  called it Endeavour  Island.  For  two weeks we toiled at
building a  hut. Maud insisted  on  helping, and I could have wept over  her
bruised  and bleeding hands. And still, I was proud of  her  because  of it.
There  was  something  heroic  about  this  gently-bred woman  enduring  our
terrible hardship and  with her pittance of strength bending to the tasks of
a  peasant  woman. She  gathered many of the stones  which  I built into the
walls of the hut; also, she turned a deaf ear to my entreaties when I begged
her  to desist. She compromised, however, by taking upon herself the lighter
labours of cooking and gathering driftwood and moss for our winter's supply.

     Немудрено,  что  мы  назвали  наш  остров  Островом Усилий.  Две недели
трудились мы над возведением хижины. Мод непременно хотела помогать мне, и я
чуть не плакал, глядя на ее исцарапанные в кровь руки. Вместе с тем я не мог
не гордиться ею. Было поистине что-то  героическое в том, как эта изнеженная
женщина  переносила  столь тяжкие  лишения и невзгоды и  напрягала все  свои
слабые силы, стараясь  выполнять тяжелую работу. Она  таскала камни, помогая
мне строить хижину, и  слушать не хотела,  когда я молил ее предоставить это
дело мне.  Еле-еле  удалось мне  уговорить  ее  взять  на себя более  легкие
обязанности -- готовить пищу и собирать дрова и мох на зиму.


     The hut's walls rose without difficulty,  and everything  went smoothly
until  the problem  of  the roof confronted  me. Of what use  the four walls
without a roof? And of what could a roof be made? There were the spare oars,
very true.  They would  serve as roof- beams; but  with what was I  to cover
them?  Moss would never  do. Tundra grass was impracticable. We  needed  the
sail for the boat, and the tarpaulin had begun to leak.

     Стены хижины росли довольно быстро, и все шло как по маслу, пока передо
мной не  встал вопрос: из чего делать крышу? Без крыши и стены ни к чему!  У
нас, правда, были запасные  весла,  и они могли послужить стропилами, но чем
их покрыть?  Трава  для этого не годилась, мох  тоже, парус необходимо  было
сохранить для шлюпки, а брезент уже прохудился.


     "Winters used walrus skins on his hut," I said.

     -- Винтере пользовался шкурами моржей, -- заметил я.


     "There are the seals," she suggested.

     -- А у нас есть котики, -- подсказала Мод.


     So  next  day the  hunting  began.  I did not know how to shoot,  but I
proceeded  to learn. And  when I  had expended  some thirty shells for three
seals,  I decided  that the ammunition would be exhausted  before I acquired
the necessary knowledge. I had used eight shells for lighting fires before I
hit upon  the device of banking the embers with wet moss, and there remained
not over a hundred shells in the box.

     И на следующий день  началась  охота.  Стрелять я  не  умел -- пришлось
учиться. Однако, изведя тридцать патронов на трех котиков, я решил, что наши
боеприпасы иссякнут, прежде чем я постигну  это искусство. К  тому же я  уже
потратил  восемь  патронов  на  разжигание  костра,  прежде  чем   догадался
сберегать  огонь,  прикрывая   тлеющие  угли  сырым  мхом.  Теперь  в  ящике
оставалось не больше сотни патронов.


     "We  must  club  the  seals,"  I announced, when convinced  of  my poor
marksmanship. "I have heard the sealers talk about clubbing them."

     -- Придется  бить зверя дубинкой, -- заявил я, окончательно убедившись,
что стрелок из меня не получится. Я слышал от охотников, что так делают.


     "They are so pretty," she objected. "I cannot bear to think of it being
done. It is so directly brutal, you know; so different from shooting them."

     --  Как это можно!  -- запротестовала Мод. -- Эти животные так красивы!
Это же просто зверство. Стрелять еще куда ни шло...


     "That roof must go on," I  answered grimly. "Winter is almost  here. It
is  our  lives  against  theirs.  It  is  unfortunate  we haven't  plenty of
ammunition, but I think, anyway,  that they suffer  less from being  clubbed
than from being all shot up. Besides, I shall do the clubbing."

     -- Нам нужна крыша, -- сурово возразил  я. -- Зима уже на носу. Или мы,
или  они -- другого выбора нет. Жаль, конечно, что у нас мало патронов, но я
думаю,  что от удара дубинкой они будут даже меньше страдать, чем от пуль. И
уж, конечно, бить их я пойду один.


     "That's just it," she began eagerly, and broke off in sudden confusion.

     -- Вот в том-то и дело, -- взволнованно  начала она и вдруг смутилась и
замолчала.


     "Of course," I began, "if you prefer - "

     -- Конечно, -- сказал я, -- если вы предпочитаете...


     "But what shall I be doing?" she interrupted, with that softness I knew
full well to be insistence.

     -- Ну, а чем я буду заниматься? -- спросила она  мягко, что, как я знал
по опыту, означало настойчивость.


     "Gathering firewood and cooking dinner," I answered lightly.

     --  Вы  будете собирать дрова и  варить  обед, -- не раздумывая  долго,
отвечал я.


     She shook her head. "It is too dangerous for you to attempt alone."

     Она покачала головой.
     -- Нет, вам нельзя идти одному, это слишком опасно.


     "I know, I know,"  she waived  my protest. "I am only a weak woman, but
just my small assistance may enable you to escape disaster."

     Знаю, знаю,  --  поспешно  продолжала  она,  заметив, что  я  собираюсь
возражать. -- Я слабая женщина, пусть так.  Но может статься, что именно моя
маленькая помощь и спасет вас от беды.


     "But the clubbing?" I suggested.

     -- Помощь? Ведь их надо бить дубинкой, -- напомнил я.


     "Of course, you will do that. I shall  probably scream. I'll  look away
when - "

     --  Конечно,  это  будете  делать  вы.  А  я,  верно,  буду  визжать  и
отворачиваться, как только...


     "The danger is most serious," I laughed.

     -- Как только появится опасность? -- пошутил я.


     "I  shall  use  my judgment when  to  look and when not  to look,"  she
replied with a grand air.

     -- Это  уж позвольте  мне решать самой,  когда  отворачиваться, а когда
нет, -- с величественным видом отрезала она.


     The  upshot of the affair  was that she accompanied me next  morning. I
rowed  into the adjoining cove and up to the edge of  the  beach. There were
seals all about  us in the water, and the  bellowing  thousands on the beach
compelled us to shout at each other to make ourselves heard.

     Разумеется, дело кончилось тем, что на  следующее утро Мод  отправилась
со мной.  Сев на весла, я  привел шлюпку  в соседнюю бухту. Вода вокруг  нас
кишела  котиками, и на  берегу  их  были  тысячи; они  ревели так,  что  нам
приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.


     "I know men club  them,"  I said, trying to reassure myself, and gazing
doubtfully  at  a  large  bull,  not  thirty  feet  away,  upreared  on  his
fore-flippers and regarding me intently. "But  the  question is, How do they
club them?"

     -- Я знаю, что их бьют дубинками, -- сказал я, стараясь приободриться и
с  сомнением  поглядывая  на  огромного  самца,  приподнявшегося  на  ластах
примерно в тридцати  футах  от берега и  смотревшего прямо на меня. --  Весь
вопрос в том, как это делается?


     "Let us gather tundra grass and thatch the roof," Maud said.

     -- Давайте лучше наберем для крыши травы, -- сказала Мод.


     She  was  as frightened  as I at the prospect, and  we had reason to be
gazing at close range at the gleaming teeth and dog-like mouths.

     Она была напугана не  меньше  меня,  да  и  немудрено было  испугаться,
увидав вблизи эти сверкающие клыки и пасти, похожие на собачьи.


     "I always thought they were afraid of men," I said. "How do I know they
are not  afraid?" I queried a moment  later, after having rowed a  few  more
strokes along the  beach.  "Perhaps, if I were  to  step boldly ashore, they
would cut for it, and I could not catch up with one."

     -- А я всегда  думал, что они боятся людей, -- заметил я. -- Впрочем, с
чего  я взял, что они не боятся? -- добавил я, продолжая грести вдоль пляжа.
-- Быть может, стоит  мне только смело  выйти  на берег, как они обратятся в
бегство и покажут такую прыть, что я еще, пожалуй, и не догоню их.


     And still I hesitated.

     И все ж я медлил.


     "I  heard  of  a  man, once, who  invaded  the nesting  grounds of wild
geese," Maud said. "They killed him."

     -- Мне рассказывали, как один человек забрел на  гнездовье диких гусей,
-- сказала Мод. -- Они заклевали его.


     "The geese?"

     -- Гуси?


     "Yes, the geese. My brother told me about it when I was a little girl."

     -- Да, гуси. Я слышала об этом от своего брата, когда была маленькой.


     "But I know men club them," I persisted.

     -- Но я же знаю, что котиков бьют дубинками! -- настаивал я.


     "I think the tundra grass will make just as good a roof," she said.

     --  А я думаю, что из травы крыша получится ничуть не  хуже, -- сказала
Мод.


     Far from  her intention,  her words were maddening me, driving me on. I
could not  play the  coward before her eyes. "Here goes,"  I  said,  backing
water with one oar and running the bow ashore.

     Сама того не желая, она только подзадорила  меня.  Не мог же я показать
себя трусом.
     --  Была  не  была!  --  воскликнул  я и,  табаня  одним веслом,  начал
причаливать к берегу.


     I stepped  out and  advanced valiantly  upon a  long-maned bull  in the
midst  of his wives. I was  armed  with  the  regular  club with  which  the
boat-pullers killed the wounded seals  gaffed aboard by the  hunters. It was
only a foot and a half long, and in my superb ignorance I never dreamed that
the club used ashore when raiding the rookeries  measured four to five feet.
The cows lumbered out  of my way, and the distance between me  and  the bull
decreased. He raised himself on his flippers with an angry movement. We were
a dozen feet apart. Still I advanced steadily, looking for him to  turn tail
at any moment and run.

     Выпрыгнув из шлюпки,  я смело  пошел на гривастого секача,  окруженного
своими  многочисленными  самками. Я прихватил  с собой обыкновенную дубинку,
какою гребцы добивают раненых котиков,  вытащенных из  воды  охотниками. Она
была всего в полтора фута длиной, и я в своем неведении даже  не подозревал,
что при набегах на  лежбища применяются дубинки  длиною в четыре-пять футов.
Самки расползались при моем приближении; расстояние между мной и секачом все
уменьшалось. Он  сердито приподнялся на ластах.  Я  был от него  уже футах в
двенадцати и продолжал идти  вперед, ожидая, что он вот-вот пустится от меня
наутек...


     At six feet the  panicky thought rushed  into my mind,  What if he will
not  run? Why, then I shall club  him, came  the  answer. In  my fear I  had
forgotten that I was there to get the  bull instead of to make him run.  And
just  then  he  gave  a  snort  and a snarl  and rushed at me. His eyes were
blazing, his mouth was  wide open;  the teeth gleamed cruelly white. Without
shame, I confess that it was  I  who turned and footed it. He ran awkwardly,
but he ran  well. He was  but two paces behind when I tumbled into the boat,
and as I shoved off with an oar his teeth  crunched down upon the blade. The
stout  wood was  crushed like an egg-shell. Maud  and  I  were  astounded. A
moment later  he had dived under the boat, seized the keel in his mouth, and
was shaking the boat violently.

     Сделав еще несколько  шагов, я испугался: а вдруг он не побежит? Ну что
ж,  тогда я  стукну его дубинкой, -- решил я.  Со страху я даже позабыл, что
моя цель  --  убить зверя, а  не обратить его в бегство.  Но в эту минуту он
фыркнул, взревел  и бросился на  меня. Глаза его сверкали, пасть была широко
разинута, и в ней зловеще белели клыки. Без ложного стыда должен признаться,
что в бегство обратился не он,  а я. Он преследовал меня неуклюже, но весьма
проворно и был всего  в двух шагах, когда я прыгнул в шлюпку. Я  оттолкнулся
от  берега  веслом,  но он успел вцепиться  в  него  зубами. Крепкое  дерево
хрустнуло и раскололось,  как яичная  скорлупа.  Мы с Мод были ошеломлены. А
секач нырнул под шлюпку и принялся с  силой трясти ее, ухватившись зубами за
киль.


     "My!" said Maud. "Let's go back."

     -- Боже мой! -- вскричала Мод. -- Лучше вернемся.


     I  shook my head.  "I can do what other men  have done, and I know that
other  men  have clubbed seals. But I think  I'll leave the bulls alone next
time."

     Я покачал головой.
     -- То,  что делают другие, могу  сделать и я,  а  я  знаю наверное, что
котиков бьют дубинками. Но секачей придется оставить в покое.


     "I wish you wouldn't," she said.

     -- Лучше бы вам их всех оставить в покое! -- сказала Мод.


     "Now don't say, 'Please, please,'" I cried, half angrily, I do believe.

     -- Только не вздумайте говорить: "Пожалуйста, прошу вас!" -- воскликнул
я и, боюсь, довольно сердито.


     She made no reply, and I knew my tone must have hurt her.

     Она промолчала, но я понял, что мой тон задел ее.


     "I  beg your  pardon," I  said,  or shouted,  rather,  in order to make
myself heard above the roar of the rookery. "If you say so, I'll turn and go
back; but honestly, I'd rather stay."

     -- Простите! -- сказал или, вернее, прокричал я, чтобы покрыть стоявший
над лежбищем рев. -- Если  вы будете настаивать, мы,  конечно, вернемся, но,
честно говоря, я бы этого не хотел.


     "Now don't say that this  is what you get for bringing  a woman along,"
she said. She smiled  at me whimsically, gloriously, and I knew there was no
need for forgiveness.

     --  Только  не  вздумайте  говорить:  "Вот  что  значит  брать с  собою
женщину!"  -- сказала  она с обворожительной лукавой улыбкой, и я понял, что
прощен.


     I rowed a couple of hundred feet  along the  beach so as to  recover my
nerves, and then stepped ashore again.

     Проплыв  еще  немного вдоль  берега,  чтобы собраться с духом, я  снова
причалил и вышел из шлюпки.


     "Do be cautious," she called after me.

     -- Будьте осторожны! -- крикнула мне вслед Мод.


     I nodded  my head and proceeded to make a flank attack  on the  nearest
harem. All went well until I aimed a blow at an outlying cowls head and fell
short.  She  snorted and tried to scramble away. I ran  in close  and struck
another blow, hitting the shoulder instead of the head.

     Я кивнул  ей и предпринял фланговую  атаку на  ближайший гарем. Все шло
хорошо, пока я, подобравшись к одной из самок, лежавшей в стороне, не сделал
попытку ударить  ее по голове.  Я промахнулся,  а она зафыркала  и  проворно
поползла  прочь.  Я  подбежал  ближе,  замахнулся вторично,  но  угодил не в
голову, а в плечо.


     "Watch out!" I heard Maud scream.

     -- Берегитесь! -- услышал я отчаянный крик Мод.


     In my  excitement I had not  been taking notice of other things, and  I
looked  up to see the lord of the  harem charging down upon me. Again I fled
to the boat, hotly pursued; but this time Maud made no suggestion of turning
back.

     Увлеченный охотой, я не глядел  по сторонам и, обернувшись, увидел, что
меня атакует сам владыка гарема. Преследуемый по пятам, я  снова  бросился к
шлюпке. Но на этот раз Мод уже не предлагала мне отказаться от моей затеи.


     "It  would be better, I  imagine,  if you let  harems alone and devoted
your attention to lonely and inoffensive-looking seals," was  what she said.
"I  think I have  read something about them. Dr. Jordan's book,  I  believe.
They are the young bulls,  not  old enough to  have harems of their own.  He
called them  the holluschickie, or something like that. It seems to me if we
find where they haul out - "

     -- Я думаю, вам лучше не трогать гаремы, а заняться одинокими котиками,
-- сказала она. -- Эти как-то безобиднее. Помнится, я даже где-то читала про
это.  У  доктора  Джордана  как  будто.  Это  молодые  самцы,   недостаточно
возмужавшие,  чтобы  иметь  свои  гаремы.  Джордан,  кажется,   называет  их
"холостяками". Нужно только найти, где у них лежбище, и тогда...


     "It seems to me that your fighting instinct is aroused," I laughed.

     -- В вас, я вижу, пробудился охотничий инстинкт! -- рассмеялся я.


     She  flushed quickly and prettily. "I'll admit I don't  like defeat any
more than you  do, or any more than I  like the idea of killing such pretty,
inoffensive creatures."

     Она мило вспыхнула.
     -- Я, так же как и вы, не люблю признавать себя побежденной, хотя мне и
очень не по душе, что вы будете убивать этих красивых безобидных созданий.


     "Pretty!" I  sniffed. "I failed to mark  anything pre-eminently  pretty
about those foamy-mouthed beasts that raced me."

     -- Красивых! -- усмехнулся я. -- Что-то я не заметил ничего красивого в
этих чудовищах, которые гнались за мной, оскалив клыки.


     "Your point  of view," she laughed. "You lacked perspective. Now if you
did not have to get so close to the subject - "

     -- Все зависит  от точки зрения, -- рассмеялась она. -- Вам  не хватает
перспективы.  К наблюдаемому  предмету  не рекомендуется  подходить  слишком
близко...


     "The very thing!" I cried. "What  I need  is a longer club. And there's
that broken oar ready to hand."

     --  Вот именно!  -- воскликнул я. -- Что  мне нужно -- так  это дубинку
подлиннее. Кстати, можно воспользоваться сломанным веслом.


     "It just  comes to me," she said, "that  Captain Larsen  was telling me
how the men raided the rookeries.  They drive the  seals, in small herds,  a
short distance inland before they kill them."

     -- Я  припоминаю... -- сказала она.  -- Капитан Ларсен рассказывал, как
охотятся на лежбищах. Загоняют  небольшую часть стада  подальше от берега  и
там убивают.


     "I  don't  care to undertake the  herding  of one  of  those harems," I
objected.

     -- Ну, у меня нет особого желания загонять "небольшую  часть стада", --
возразил я.


     "But there  are  the holluschickie," she said. "The  holluschickie haul
out by  themselves,  and Dr.  Jordan  says that  paths are left between  the
harems, and that as long as the holluschickie keep strictly to the path they
are unmolested by the masters of the harem."

     -- Есть  еще "холостяки",  --  сказала она. -- Они держатся  особняком.
Доктор  Джордан  говорит,  что  между  гаремами  остаются  дорожки, и,  пока
"холостяки" не сходят с этих дорожек, повелители гаремов не трогают их.


     "There's  one  now,"  I  said, pointing  to  a young bull in the water.
"Let's watch him, and follow him if he hauls out."

     -- Вот как раз плывет один из них, -- указал я на молодого "холостяка",
подплывавшего к берегу.  --  Будем  наблюдать  за ним, и,  если он выйдет из
воды, я пойду следом.


     He  swam directly to the beach and  clambered  out into a small opening
between  two harems,  the masters  of  which made warning noises but did not
attack him.  We watched him  travel slowly inward, threading about among the
harems along what must have been the path.

     Котик выбрался на  берег в свободном пространстве между двумя гаремами,
повелители которых грозно  заворчали, но  не  тронули  его, и  стал медленно
удаляться, пробираясь по "дорожке".


     "Here goes,"  I said, stepping  out; but I  confess my heart was in  my
mouth as I thought of going through the heart of that monstrous herd.

     --  Ну  попытаемся!  -- бодро  сказал  я,  выскакивая  из  шлюпки,  но,
признаюсь,  сердце у  меня ушло  в пятки при мысли  о том,  что мне придется
пройти сквозь все это громадное стадо.


     "It would be wise to make the boat fast," Maud said.

     -- Не мешало бы закрепить шлюпку, -- сказала Мод.


     She had stepped out beside me, and I regarded her with wonderment.

     Она уже стояла на берегу  рядом со мной, и я с изумлением  посмотрел на
нее.


     She nodded her head determinedly.  "Yes, I'm going with you, so you may
as well secure the boat and arm me with a club."

     Она решительно кивнула.
     --  Ну да, я пойду с вами. Втащите  шлюпку повыше на берег  и вооружите
меня какой-нибудь дубинкой.


     "Let's go back,"  I said  dejectedly.  "I think  tundra grass, will do,
after all."

     -- Давайте лучше вернемся назад, -- уныло проговорил я.  -- Обойдемся в
конце концов и травой.


     "You know it won't," was her reply. "Shall I lead?"

     -- Вы  же знаете, что трава не годится, --  последовал ответ. --  Может
быть, мне пойти вперед?


     With  a shrug  of the  shoulders,  but with  the warmest admiration and
pride at heart for  this woman, I  equipped her with the broken oar and took
another for  myself.  It was with nervous trepidation that we made the first
few  rods of the journey. Once  Maud screamed in terror  as a cow thrust  an
inquisitive nose toward her foot, and  several times I quickened my pace for
the  same reason. But, beyond warning coughs from either side, there were no
signs of  hostility. It  was a rookery which  had  never been raided  by the
hunters, and in consequence the  seals  were mild-tempered  and  at the same
time unafraid.

     Я пожал плечами, но в глубине души был восхищен  ее смелостью и горд за
нее. Я дал ей сломанное весло, а сам взял другое. Не без страха двинулись мы
вперед. Мод испуганно вскрикнула, когда какая-то любопытная самка потянулась
носом к ее  ноге, да  и я не раз ускорял  шаги по той  же причине.  Из обоих
гаремов   доносилось   предостерегающее   ворчание,   но  других   признаков
враждебности мы не замечали. Это лежбище еще не видало охотников,  и поэтому
котики здесь были не напуганы и довольно добродушны.


     In the  very  heart  of the herd the din  was terrific. It  was  almost
dizzying in its effect. I paused  and smiled reassuringly at Maud, for I had
recovered my equanimity sooner  than  she. I  could see  that she  was still
badly frightened. She came close to me and shouted:

     В  гуще  стада  шум  стоял  неимоверный. От него голова  шла  кругом. Я
приостановился  и ободряюще улыбнулся  Мод. Мне удалось  быстрее  преодолеть
свою боязнь,  она  же  все  еще не могла  побороть страха и,  подойдя ко мне
ближе, крикнула:


     "I'm dreadfully afraid!"

     -- Я боюсь, ужасно боюсь!


     And I  was  not. Though the novelty had not yet worn off,  the peaceful
comportment of the seals had quieted my alarm. Maud was trembling.

     А я не боялся. Мне еще было не по себе, однако мирное поведение котиков
значительно умерило мою тревогу. Но Мод вся дрожала.


     "I'm afraid,  and  I'm  not afraid," she  chattered with  shaking jaws.
"It's my miserable body, not I."

     -- Я боюсь и не боюсь, --  лепетала  она трясущимися губами. -- Это мое
жалкое тело боится, а не я.


     "It's  all  right,  it's  all right," I reassured her,  my arm  passing
instinctively and protectingly around her.

     --  Ничего,  ничего! -- ободрял  я  ее, инстинктивно обняв  за  плечи в
стремлении защитить.


     I  shall never forget, in that moment, how instantly conscious I became
of  my  manhood.  The  primitive deeps of  my nature stirred.  I felt myself
masculine, the protector of the weak, the fighting male. And, best of all, I
felt myself  the protector  of my loved one. She leaned against me, so light
and lily-frail, and as her trembling eased away it seemed as though I became
aware of prodigious strength.  I felt myself a match  for the most ferocious
bull in the herd, and I know, had such a bull charged upon me, that I should
have met it  unflinchingly and quite coolly,  and  I know that I should have
killed it.

     Никогда не забуду, какой  прилив  мужества я  тогда ощутил. Изначальные
инстинкты заговорили во мне,  и  я почувствовал  себя  мужчиной,  защитником
слабых, борющимся самцом. Но драгоценнее всего было сознание,  что я защищаю
любимое  существо. Мод  опиралась  на меня, нежная и хрупкая, как  цветок, и
дрожь ее  утихала, а  я  чувствовал,  как крепнут  мои  силы.  Я  готов  был
сразиться с  самым  свирепым  самцом  из стада,  и если  бы  в  ту минуту он
набросился на меня, я встретил бы его бестрепетно и наверняка одолел бы.


     "I am all right now," she said, looking up at me gratefully. "Let us go
on."

     --  Все  в порядке, -- проговорила Мод, с благодарностью подняв на меня
глаза. -- Пойдемте дальше!


     And that the strength in me had  quieted her  and given her confidence,
filled me with an exultant  joy. The  youth of the race seemed burgeoning in
me, over-civilized  man that I was, and  I lived for myself the old  hunting
days and  forest nights of my remote and forgotten ancestry.  I had much for
which to thank Wolf Larsen, was my thought as we went along the path between
the jostling harems.

     И  сознание, что  она почерпнула  силы  во  мне и полагается  на  меня,
наполнило мое сердце ликованием. Сквозь все наслоения цивилизации во мне все
отчетливее звучало что-то унаследованное от  моих далеких и забытых предков,
живших на заре человечества, бивших  зверя и спавших  под открытым  небом. А
ведь  мне,  пожалуй, следует благодарить  за это  Волка Ларсена, подумал  я,
пробираясь вместе с Мод по дорожке между гаремами.


     A quarter of a mile inland we came upon the holluschickie - sleek young
bulls,  living  out  the  loneliness of  their  bachelorhood  and  gathering
strength against the  day when they would fight their  way into the ranks of
the Benedicts.

     Углубившись  на  четверть   мили  от  берега,  мы  дошли   до   лежбища
"холостяков"  --  молодых самцов с гладкой лоснящейся шерстью, -- которые  в
одиночестве копили здесь силы в ожидании того дня, когда они с боем проложат
себе дорогу в ряды счастливцев.


     Everything now went smoothly. I seemed to know just  what to do and how
to  do  it. Shouting,  making threatening gestures  with  my  club, and even
prodding  the lazy ones, I quickly cut out a score  of the  young  bachelors
from their companions. Whenever one made an attempt to break back toward the
water, I headed it off. Maud took an active part in the drive,  and with her
cries  and flourishings of the broken oar was of considerable  assistance. I
noticed, though, that  whenever one looked tired and lagged, she let it slip
past. But I  noticed, also, whenever one, with a  show  of  fight,  tried to
break  past,  that  her  eyes glinted and showed  bright, and she  rapped it
smartly with her club.

     Теперь  у меня все  сразу пошло на лад.  Можно было подумать, что я всю
жизнь только тем и  занимался, что бил котиков. Крича, угрожающе  размахивая
дубинкой  и  даже подталкивая  ею  более медлительных, я  быстро  отогнал  в
сторону десятка два "холостяков". Когда какой-либо из них пытался прорваться
назад к морю, я преграждал ему путь. Мод принимала  в этом  самое деятельное
участие  и помогала мне, крича  и  размахивая  сломанным веслом. Я  заметил,
однако, что наиболее тщедушным и  неповоротливым  она позволяла ускользнуть.
Но я видел также,  что, когда какой-нибудь особенно  воинственно настроенный
зверь делал попытку прорваться, глаза у нее вспыхивали и  она ловко  ударяла
его дубинкой.


     "My,  it's  exciting!" she cried, pausing from sheer weakness. "I think
I'll sit down."

     --  А  ведь   это  увлекает!  --  воскликнула   она,  останавливаясь  в
изнеможении, чтобы передохнуть. -- Но я, кажется, должна присесть.


     I  drove the little herd (a dozen strong, now, what of  the escapes she
had  permitted) a hundred yards  farther on; and by the time she joined me I
had finished the slaughter and was beginning to skin. An hour  later we went
proudly back along the path between the harems. And twice again we came down
the path burdened with skins, till I thought we had  enough to roof the hut.
I set the  sail, laid  one tack out of the cove,  and on the other tack made
our own little inner cove.

     Пока  она  отдыхала,  я   отогнал  маленькое  стадо,   в   котором,  по
мягкосердечию  Мод, осталось около двенадцати голов,  шагов на  сто  дальше.
Когда она  присоединилась ко мне,  я уже кончил бой и  начал свежевать туши.
Час спустя, нагруженные шкурами, мы  гордо шествовали назад по дорожке между
гаремами и дважды  еще  спускались к морю, сгибаясь под тяжестью своей ноши,
после чего  я решил, что  на крышу нам теперь шкур  хватит.  Я поднял парус,
вывел шлюпку из бухты, лег на другой галс и ввел судно в нашу бухточку.


     "It's just like home-coming," Maud said, as I ran the boat ashore.

     -- Точно в  родной  дом возвращаемся! -- проговорила  Мод, когда шлюпка
врезалась в берег.


     I  heard  her words  with  a  responsive thrill, it was all  so  dearly
intimate and natural, and I said:

     Ее слова взволновали меня --  они прозвучали так естественно и вместе с
тем интимно, -- и я сказал:


     "It  seems as though I  have lived this life always. The world of books
and bookish folk is very vague, more like a dream memory than an  actuality.
I  surely have  hunted and  forayed  and fought all the days of my life. And
you, too, seem a part  of it. You are  - " I was on the verge of saying, "my
woman, my mate," but glibly changed it to - "standing the hardship well."

     -- А мне уже кажется, что  я никогда и не жил другой жизнью. Мир книг и
книжников  припоминается  мне сейчас так  смутно, словно это был  сон, а  на
самом  деле  я всю жизнь  только и делал, что охотился и  совершал набеги на
лежбища зверей. И словно вы тоже всегда участвовали в этой жизни. Вы... -- я
чуть  не  произнес:  "моя жена,  моя  подруга",  но  вовремя  спохватился  и
закончил: -- отлично переносите трудности.


     But  her ear had caught the  flaw. She recognized a flight that midmost
broke. She gave me a quick look.

     Но чуткое ухо Мод уловило фальшь в моем голосе. Она поняла, что я думал
о чем-то другом, и бросила на меня быстрый взгляд.


     "Not that. You were saying - ?"

     -- Это не то. Вы хотели сказать...


     "That  the American  Mrs.  Meynell was living the life  of a savage and
living it quite successfully," I said easily.

     --  ...что американская миссис Мейнелл  ведет жизнь  дикарки,  и притом
довольно успешно, -- непринужденно произнес я.


     "Oh," was all she replied;  but I could have sworn there was a  note of
disappointment in her voice.

     --  О!  -- протянула  она, но я  мог бы поклясться,  что  вид у нее был
разочарованный.


     But "my woman, my mate" kept ringing in my head for the rest of the day
and for many days.  Yet never did it ring more loudly  than that night, as I
watched her draw  back the blanket of moss from the coals, blow up the fire,
and cook the evening meal. It must have been latent savagery stirring in me,
for the old words, so bound  up with the roots of  the race, to grip  me and
thrill me. And grip and thrill they  did, till I fell asleep, murmuring them
to myself over and over again.

     Слова эти -- "моя жена, моя подруга" -- звучали в моей душе весь день и
еще  много дней. Но никогда не  звучали они так настойчиво, как в тот вечер,
когда  я, сидя у очага,  наблюдал, как Мод  снимает  мох с углей,  раздувает
огонь и готовит  ужин.  Верно,  крепка  была  моя  связь с моим  первобытным
предком, если эти древние слова,  прозвучавшие впервые в глубине  веков, так
захватили и взволновали меня. А они звучали во мне все громче  и  громче, и,
засыпая, я повторял их про себя.


CHAPTER XXXI

ГЛАВА XXXI


     "It will smell," I said, "but it will keep in the heat and keep out the
rain and snow."

     -- Да, от  шкур будет попахивать, -- сказал  я, -- зато они  сохранят в
хижине тепло и укроют вас от дождя и снега.


     We were surveying the completed seal-skin roof.

     Мы стояли и рассматривали крышу из котиковых шкур, которая наконец была
готова.


     "It is clumsy,  but it will  serve the  purpose, and that is  the  main
thing," I went on, yearning for her praise.

     --  Она неказиста, но своей цели послужит,  а это главное, -- продолжал
я, жаждая услышать похвалу из уст Мод.


     And she clapped her hands and declared that she was hugely pleased.

     Она захлопала в ладоши и объявила, что страшно довольна.


     "But  it  is dark  in  here," she said the next  moment,  her shoulders
shrinking with a little involuntary shiver.

     -- Но ведь  внутри  совсем темно,  --  добавила  она  секунду спустя  и
невольно передернула плечами.


     "You might  have suggested a  window  when the  walls were going up," I
said. "It was for you, and you should have seen the need of a window."

     -- Почему же вы не предложили сделать окно, когда мы складывали  стены?
-- сказал я. -- Хижина  строилась для вас, и вы могли бы подумать о том, что
вам нужен свет.


     "But I never  do  see  the obvious, you  know," she laughed  back. "And
besides, you can knock a hole in the wall at any time.'

     -- Но я как-то не привыкла задумываться над тем, что кажется очевидным,
-- засмеялась она  в ответ. -- А кроме того, в стене ведь можно пробить дыру
в любое время.


     "Quite true;  I had not  thought  of it," I replied,  wagging  my  head
sagely. "But have you thought of ordering the window-glass? Just call up the
firm, - Red, 4451, I think  it is, -  and tell them  what size and  kind  of
glass you wish."

     -- Совершенно верно.  Вот  об  этом  я  не  подумал,  --  отозвался  я,
глубокомысленно  покачивая  головой. -- Ну, а вы  позаботились уже  заказать
оконные  стекла?  Позвоните в магазин  -- Рэд-44-51, если не ошибаюсь, --  и
скажите, какой сорт и размер вам нужен.


     "That means - " she began.

     -- Это значит?.. -- начала она.


     "No window."

     -- Это значит, что окна не будет.


     It  was a dark and evil-appearing thing, that  hut, not fit  for  aught
better than swine in a civilized land; but for us,  who had known the misery
of  the  open  boat,  it  was  a  snug  little   habitation.  Following  the
housewarming,  which was accomplished by  means of seal-oil  and a wick made
from cotton calking, came the hunting for our winter's meat and the building
of the second hut. It  was a simple affair, now, to go forth in the  morning
and return  by noon with a  boatload of seals.  And then,  while I worked at
building the  hut, Maud tried out the oil from  the blubber and  kept a slow
fire under the frames of meat. I had heard of  jerking  beef on  the plains,
and  our  seal-meat,  cut  in  thin  strips  and  hung in  the smoke,  cured
excellently.

     Темно и неприглядно было в этой хижине. В цивилизованных условиях такое
сооружение могло  бы  послужить разве  лишь свиным хлевом, но нам, познавшим
все  тяготы  скитаний  на шлюпке, оно казалось  весьма  уютным  пристанищем.
Отпраздновав новоселье при свете пенькового фитиля, плававшего в вытопленном
котиковом  жире,  мы занялись заготовлением мяса на зиму и постройкой второй
хижины. Охота  казалась  нам теперь  простым  делом.  С утра мы  выезжали на
шлюпке,  а  к полудню  возвращались с грузом котиковых  туш. Затем,  пока  я
трудился над постройкой хижины. Мод  вытапливала  жир и поддерживала огонь в
очаге, над которым коптилось  мясо. Я слышал о  том,  как коптят говядину  в
центральных штатах,  и  мы  делали так же:  нарезали мясо  котиков  длинными
тонкими ломтями, подвешивали их над костром, и они превосходно коптились.


     The second hut was easier  to erect, for I built it  against the first,
and only three walls were required. But it was work,  hard work, all of  it.
Maud and I worked from dawn till dark, to the limit of our strength, so that
when night came we crawled stiffly to bed and  slept  the  animal-like sleep
exhaustion. And yet Maud declared that she had never felt better or stronger
in  her  life.  I knew this  was true of  myself, but  hers was such a  lily
strength that  I feared she would break down.  Often  and often,  her  last-
reserve force gone, I have seen her stretched flat on her back on  the  sand
in  the way she had of resting and recuperating. And then she would be up on
her feet and toiling hard as ever.  Where she obtained this strength was the
marvel to me.

     Складывать вторую хижину было легче, так как я пристраивал ее к  первой
и  для  нее требовалось только три  стены. Но и на это надо было  употребить
много упорного, тяжелого труда. Мы с Мод работали весь день дотемна, не щадя
сил, а с  наступлением ночи еле добирались до своих постелей и засыпали  как
убитые. И  все же Мод уверяла меня,  что никогда в жизни не чувствовала себя
такой здоровой и сильной.  Про  себя я мог сказать то же  самое, но Мод была
хрупкая,  как цветок,  и я все  время  боялся,  что ее здоровье не  выдержит
такого  напряжения.  Сколько  раз  видел я,  как она  в  полном  изнеможении
ложилась навзничь  на песок, раскинув  руки, чтобы лучше  отдохнуть, а потом
вскакивала и трудилась с прежним упорством, и не переставал дивиться, откуда
только берутся у нее силы.


     "Think  of  the  long   rest   this  winter,"   was  her  reply  to  my
remonstrances. "Why, we'll be clamorous for something to do."

     -- Ну,  нам  еще  надоест отдыхать  зимой, -- отвечала она  на все  мои
уговоры поберечь  себя. --  Да  мы  будем  изнывать от безделья и радоваться
любой работе!


     We held a  housewarming in my  hut the night it  was roofed. It was the
end of the third day of  a fierce storm which had  swung around the  compass
from the south-east to the  north-west, and which was  then blowing directly
in upon us. The beaches of the outer cove were thundering with the surf, and
even in our land-locked inner  cove a respectable sea  was breaking. No high
backbone of island sheltered us from the  wind, and it whistled and bellowed
about the hut till at times I feared for the strength of the walls. The skin
roof,  stretched tightly  as  a drumhead, I had thought, sagged and  bellied
with  every gust; and innumerable  interstices  in the walls, not so tightly
stuffed  with  moss  as  Maud had  supposed,  disclosed themselves. Yet  the
seal-oil burned brightly and we were warm and comfortable.

     В  тот вечер, когда и  над  моей хижиной  появилась  крыша, мы вторично
отпраздновали  новоселье. Третий  день  яростно  бушевал  шторм;  он  шел  с
юго-востока,  постепенно  перемещаясь к северо-западу,  и  сейчас дул на нас
прямо с  моря. Прибой  грохотал на отлогом  берегу внешней  бухты,  и даже в
нашем маленьком глубоком заливчике гуляли  изрядные волны. Скалистый  хребет
острова не защищал нас  от ветра, который так ревел и завывал вокруг хижины,
что  я  опасался за  ее  стены. Крыша,  натянутая, казалось  мне, туго,  как
барабан,  прогибалась  и ходила ходуном при каждом порыве  ветра;  в стенах,
плотно, как полагала Мод, проконопаченных мхом, открылись бесчисленные щели.
Но внутри ярко горела плошка с котиковым жиром, и нам было тепло и уютно.


     It  was  a  pleasant evening  indeed,  and  we voted that as  a  social
function on Endeavour Island it had not yet been eclipsed. Our minds were at
ease. Not only had we resigned ourselves to the bitter winter,  but we  were
prepared for it. The seals could depart on their mysterious journey into the
south at any time, now,  for all we cared; and the storms held no terror for
us. Not only were we sure of being dry and warm and sheltered from the wind,
but we had the softest and most luxurious mattresses that could be made from
moss. This had been Maud's idea, and  she had herself jealously gathered all
the moss. This was to be my first night on the mattress, and I knew I should
sleep the sweeter because she had made it.

     Это был удивительно приятный  вечер, и мы с Мод единогласно решили, что
ни  одно из  наших  светских мероприятий на Острове Усилий  еще не проходило
столь  успешно. На душе  у нас было  спокойно. Мы  не  только  примирились с
мыслью о  предстоявшей  нам суровой зиме,  но и  подготовились к ней. Котики
могли теперь в любой день отправляться в свое таинственное путешествие на юг
-- что нам  до того! Да и бури нас не страшили. Мы не сомневались,  что  нам
будет сухо  и тепло  под  нашим  кровом,  а у  нас  к тому  же  имелись  еще
роскошные,  мягкие тюфяки, изготовленные из мха. Это было изобретение Мод, и
она сама ревностно  собирала для  них мох. Мне предстояло сегодня впервые за
много  ночей спать на тюфяке, и я знал, что сон мой будет еще слаще  оттого,
что тюфяк этот сделан руками Мод.


     As  she rose to go she turned to me with the whimsical way she had, and
said:

     Направляясь  к  себе  в  хижину.  Мод  обернулась  ко мне и  неожиданно
произнесла следующие загадочные слова:


     "Something is  going to happen - is happening, for that matter. I  feel
it. Something is  coming here, to us. It is coming now. I  don't know  what,
but it is coming."

     --  Что-то должно  произойтиВернее,  уже происходит. Я чувствую. Что-то
приближается сюда, к нам. Вот в эту самую минуту. Я не знаю, что это, но оно
идет сюда.


     "Good or bad?" I asked.

     -- Хорошее или плохое? -- спросил я.


     She shook her head. "I don't know, but it is there, somewhere."

     Она покачала головой.
     -- Не знаю, но оно где-то там.


     She pointed in the direction of the sea and wind.

     И она указала в ту сторону, откуда ветер рвался к нам с моря.


     "It's a lee shore," I  laughed, "and I am sure I'd rather  be here than
arriving, a night like this."

     --  Там море и  шторм, -- рассмеялся  я, -- и  не позавидуешь тому, кто
вздумает высадиться на этот берег в такую ночь.


     "You  are not  frightened?" I asked, as I  stepped to open the door for
her.

     -- Вы не боитесь? -- спросил я, провожая ее до двери.


     Her eyes looked bravely into mine.

     Вместо ответа она смело и прямо посмотрела мне в глаза.


     "And you feel well? perfectly well?"

     -- А как вы себя чувствуете? Вполне хорошо?


     "Never better," was her answer.

     -- Никогда не чувствовала себя лучше, -- отвечала она.


     We talked a little longer before she went.

     Мы поговорили еще немного, и она ушла.


     "Good-night, Maud," I said.

     -- Спокойной ночи. Мод! -- крикнул я ей вслед.


     "Good-night, Humphrey," she said.

     -- Спокойной ночи, Хэмфри! -- откликнулась она.


     This use of our given names had come about quite as a matter of course,
and was as unpremeditated as it was natural. In that moment I could have put
my arms around her and drawn her to me. I should certainly have  done so out
in that world to which we belonged.  As it was, the situation stopped  there
in  the only way  it  could;  but I was left alone in my little but, glowing
warmly through and  through with a  pleasant satisfaction; and I knew that a
tie, or a tacit something, existed between us which had not existed before.

     Не сговариваясь, мы  назвали  друг друга по имени, и  это вышло  совсем
просто и естественно. Я знал, что в эту минуту я мог бы обнять ее и привлечь
к  себе.  В привычной  для нас  обоих обстановке  я  бы, несомненно,  так  и
поступил.  Но здесь наши отношения не  могли перейти  известной грани,  и  я
остался один  в своей маленькой хижине, согретый сознанием, что между мною и
Мод возникли какие-то новые узы, какое-то новое молчаливое взаимопонимание.



CHAPTER XXXII

ГЛАВА XXXII


     I  awoke,  oppressed by  a mysterious sensation. There seemed something
missing in my environment. But the mystery and oppressiveness vanished after
the first few seconds of waking,  when I identified the missing something as
the wind. I had fallen asleep in that state of nerve  tension with which one
meets the continuous shock of  sound  or movement, and I had awakened, still
tense, bracing myself to meet the pressure of something which no longer bore
upon me.

     Мое    пробуждение    сопровождалось    странным   гнетущим   ощущением
беспокойства.  Словно  мне  чего-то   недоставало,  словно   исчезло  что-то
привычное. Но это ощущение скоро прошло, и я понял, что ничто не изменилось,
-- не было только  ветра.  Когда я засыпал, нервы у меня были напряжены, как
бывает  всегда  при длительном  воздействии на  них  звука  или движения, и,
пробудясь,  я  в  первое  мгновение  все  еще  находился  в  этом  состоянии
напряжения, стараясь противостоять силе, которая уже перестала действовать.


     It was the first night I had spent under cover in several months, and I
lay  luxuriously for  some minutes under my blankets (for once not wet  with
fog  or  spray), analysing,  first,  the  effect  produced  upon  me  by the
cessation of the wind, and next, the joy which was mine from resting  on the
mattress made by  Maud's hands.  When I had dressed  and opened the  door, I
heard the waves still lapping on the  beach, garrulously attesting the  fury
of the night. It was a clear day, and the sun was shining. I had slept late,
and I stepped outside with  sudden energy, bent upon making up lost  time as
befitted a dweller on Endeavour Island.

     Впервые  за долгие месяцы  я провел ночь под кровлей,  и  мне  хотелось
понежиться еще под  сухими одеялами, не ощущая на лице ни тумана, ни морских
брызг.  Я  лежал,  размышляя  над  тем, как странно  подействовало  на  меня
прекращение  ветра, и испытывая  блаженство от сознания, что  я  покоюсь  на
тюфяке, сделанном  руками Мод. Одевшись  и  выглянув  наружу, я  услышал шум
прибоя,  который  все  еще  бился  о  берег  и  свидетельствовал  о  недавно
пронесшемся шторме. День был яркий и солнечный. Я изрядно  заспался и теперь
с  внезапным  приливом  энергии  шагнул за порог. Я  был исполнен  решимости
наверстать упущенное время, как и подобало обитателю Острова Усилий.


     And when outside, I stopped short. I believed my eyes without question,
and yet I was for the moment stunned by what they disclosed to me. There, on
the  beach, not  fifty  feet away,  bow  on, dismasted, was  a  black-hulled
vessel. Masts and booms, tangled with shrouds, sheets, and rent canvas, were
rubbing gently alongside. I could have rubbed my eyes as I looked. There was
the home-made galley we had  built,  the familiar break of the poop, the low
yacht-cabin scarcely rising above the rail. It was the Ghost.

     Но, выйдя  из хижины,  я остановился как вкопанный.  Я не  мог поверить
своим  глазам;  то, что я увидел, ошеломило меня. На  берегу, в каких-нибудь
пятидесяти футах от хижины, уткнувшись носом  в  песок, лежал лишенный  мачт
черный корпус судна. Мачты и гики,  перепутавшись  с  вантами и разодранными
парусами, свисали с его борта. Я был поражен и  глядел во все глаза. Вот он,
камбуз, который мы сами построили, а вот и знакомый  уступ  юта и  невысокая
палуба рубки, едва возвышающаяся над бортом. Это был "Призрак".


     What freak of  fortune had  brought it here  - here of all spots?  what
chance of chances? I looked at the bleak,  inaccessible  wall at my back and
know the profundity of despair. Escape was hopeless,  out of the question. I
thought of Maud, asleep  there in  the hut  we  had reared; I remembered her
"Good-night, Humphrey"; "my woman, my mate,"  went ringing through my brain,
but now, alas, it  was a  knell that  sounded.  Then everything  went  black
before my  eyes. Possibly it  was the  fraction of  a  second, but  I had no
knowledge of  how long  an interval  had lapsed  before I  was myself again.
There lay the Ghost, bow on to the beach, her splintered bowsprit projecting
over the sand, her tangled spars rubbing against her side to the lift of the
crooning waves. Something must be done, must be done.

     Какой  каприз  судьбы занес его именно сюда,  в  этот  крохотный уголок
земли? Что  за  чудовищное совпадение? Я оглянулся на  неприступную каменную
стену за  моей спиной,  и безысходное  отчаяние  охватило  меня. Бежать было
некуда,  абсолютно некуда.  Я подумал о  Мод, спящей  в хижине,  построенной
нашими руками, вспомнил, как она сказала: "Спокойной ночи, Хэмфри",  и слова
"моя жена,  моя подруга" вновь зазвенели в моем мозгу, но теперь -- увы!  --
они звучали погребальным звоном. У меня потемнело в глазах. Быть  может, это
продолжалось  лишь долю  секунды --  не знаю. Когда  я очнулся, передо  мною
по-прежнему чернел корпус шхуны; ее расколотый  бушприт  торчал над песчаным
берегом,  а обломанные части рангоута  со скрипом  терлись о борт при каждом
всплеске  волны.  Я понял, что надо что-то предпринять. Надо было немедленно
что-то предпринять!


     It  came  upon me  suddenly,  as strange,  that  nothing moved  aboard.
Wearied  from the night of  struggle and wreck, all hands were yet asleep, I
thought. My next thought  was  that Maud and I might yet escape. If we could
take to the boat and make round the point before any one awoke? I would call
her and start. My hand was lifted at her door to knock,  when I  recollected
the smallness of the  island.  We  could never hide ourselves upon it. There
was nothing  for us but the wide raw  ocean.  I  thought of our  snug little
huts, our supplies of meat and oil and moss and firewood, and I knew that we
could never survive the wintry sea and the great storms which were to come.

     Внезапно меня поразило, что на шхуне незаметно никаких признаков жизни.
Это  было  странно.   Видимо,  команда,  измученная  борьбой  со  штормом  и
перенесенным кораблекрушением, все еще спит.  У меня мелькнула мысль, что мы
с Мод можем спастись, если успеем сесть на шлюпку и обогнуть мыс, прежде чем
на шхуне кто-нибудь проснется. Надо разбудить Мод и тотчас двинуться в путь!
Я уже готов был постучаться к ней, но тут же вспомнил, как ничтожно мал  наш
островок. Нам негде будет укрыться  на нем.  Нет,  у нас не было  выбора  --
только  безбрежный,  суровый  океан.  Я  подумал  о наших  уютных  маленьких
хижинах, о наших запасах мяса и жира, мха и дров и понял, что мы не выдержим
путешествие по океану зимой в бурную штормовую погоду.


     So I stood, with hesitant knuckle, without her door. It was impossible,
impossible. A wild thought of rushing in and killing  her as she  slept rose
in my mind. And then, in a flash,  the better solution came to me. All hands
were asleep.  Why not creep aboard the Ghost, - well I knew the way to  Wolf
Larsen's bunk, - and kill him in his sleep? After that - well, we would see.
But with him dead  there was time and  space in which to prepare to do other
things; and besides, whatever new situation arose, it could  not possibly be
worse than the present one.

     В  нерешительности, с поднятой рукой,  я  застыл у  двери Мод. Нет, это
невозможно, совершенно  невозможноБезумная мысль пронеслась в моем  мозгу --
ворваться к Мод и убить ее во сне. И сейчас же возникла другая: на шхуне все
спят; что мешает мне  проникнуть туда -- прямо в каюту  к Волку Ларсену -- и
убить его? А там... Там  видно будет. Главное  -- убрать его с дороги, после
чего можно будет  подумать и об остальном.  Все равно,  что бы  ни случилось
потом, хуже, чем сейчас, не будет.


     My knife was at my  hip. I returned to  my hut for the  shot-gun,  made
sure it was loaded, and went down to the Ghost. With some difficulty, and at
the expense of a  wetting  to the waist,  I climbed aboard.  The  forecastle
scuttle was open. I paused to listen for the breathing of the men, but there
was no breathing.  I almost gasped as  the thought  came  to me: What if the
Ghost is deserted? I listened more closely. There was no sound. I cautiously
descended the ladder. The place had the empty and musty feel and smell usual
to  a  dwelling  no  longer  inhabited. Everywhere was  a  thick  litter  of
discarded  and  ragged garments,  old  sea-boots,  leaky oilskins -  all the
worthless forecastle dunnage of a long voyage.

     Нож висел у меня на поясе. Я вернулся в хижину за дробовиком, проверил,
заряжен ли  он,  и  направился к  шхуне.  Не  без  труда, промокнув по пояс,
взобрался  я на борт. Люк матросского кубрика  был открыт. Я прислушался, но
снизу не  доносилось  ни звука -- я не услышал даже  дыхания  спящих  людей.
Неожиданная мысль  поразила меня: неужели команда  бросила корабль? Я  снова
напряженно прислушался.  Нет,  ни  звука. Я начал  осторожно  спускаться  по
трапу. Кубрик был пуст, и в нем стоял затхлый запах покинутого жилья. Кругом
в  беспорядке  валялась  рваная  одежда,  старые  резиновые  сапоги, дырявые
клеенчатые куртки -- весь тот негодный хлам,  который скопляется в  кубриках
за долгое плавание.


     Abandoned hastily, was my conclusion, as  I ascended to the deck.  Hope
was alive again in my breast, and I looked about me with greater coolness. I
noted that the  boats were missing.  The steerage told the same tale  as the
forecastle. The hunters had packed their belongings with  similar haste. The
Ghost was deserted. It was Maud's  and  mine. I thought of the ship's stores
and the lazarette beneath the cabin, and the idea came  to  me of surprising
Maud with something nice for breakfast.

     Я поднялся на палубу, не сомневаясь больше в том,  что команда покинула
шхуну  второпях.  Надежда  вновь  ожила в  моей  груди,  и  я уже  спокойнее
огляделся  кругом.  Я заметил, что на  борту  нет ни одной шлюпки. В кубрике
охотников  моим глазам предстала та  же картина, что и у матросов. Охотники,
по-видимому, собирали  свои  вещи в такой же  спешке. "Призрак" был  брошен.
Теперь он принадлежал Мод и мне. Я подумал о судовых запасах, о кладовой под
кают-компанией,  и  у  меня явилась мысль сделать Мод сюрприз  --  раздобыть
что-нибудь вкусное к завтраку.


     The reaction from  my fear, and  the knowledge that the terrible deed I
had come to do was no longer necessary, made me boyish and eager.  I went up
the steerage companion-way two  steps at a time, with nothing distinct in my
mind  except joy and the hope that Maud  would sleep  on  until the surprise
breakfast  was  quite ready  for  her.  As  I  rounded  the  galley,  a  new
satisfaction  was  mine at  thought  of all  the  splendid  cooking utensils
inside. I sprang up the break of the poop, and saw - Wolf Larsen. What of my
impetus and the stunning surprise, I clattered three or four steps along the
deck before I could stop myself.  He was standing in the companion-way, only
his  head and  shoulders  visible, staring  straight at me.  His  arms  were
resting on the half-open slide. He made no movement whatever - simply  stood
there, staring at me.

     После пережитого волнения я ощутил вдруг  необычайный прилив сил,
а при  мысли  о том,  что страшное дело, которое  привело  меня  сюда, стало
теперь ненужным, развеселился, как мальчишка. Перепрыгивая  через ступеньку,
я поднялся  по  трапу,  думая только  о том,  что нужно  успеть  приготовить
завтрак,  пока Мод спит, если  я хочу,  чтобы мой сюрприз  удался на  славу.
Огибая камбуз, я с удовлетворением вспомнил о замечательной кухонной посуде,
которую  я там  найду.  Я  взбежал  на ют  и  увидел...  Волка  Ларсена!  От
неожиданности я  пробежал с  разгона еще несколько шагов, грохоча башмаками,
прежде  чем  смог остановиться.  Ларсен стоял на трапе кают-компании, -- над
дверцей возвышались только его голова и плечи, -- и  в упор смотрел на меня.
Обеими  руками  он  упирался   в  полуоткрытую  дверцу  и  стоял  совершенно
неподвижно. Стоял и смотрел на меня.


     I began  to  tremble. The old stomach  sickness clutched me.  I put one
hand on the edge of the house  to steady myself. My lips seemed suddenly dry
and  I moistened  them against the need of speech. Nor did I  for an instant
take my  eyes off  him. Neither of us spoke. There was something  ominous in
his silence, his immobility. All my old fear of him returned and by new fear
was increased an  hundred- fold. And still we stood, the pair of us, staring
at each other.

     Я задрожал.  Снова, как  прежде,  томительно  засосало под  ложечкой. Я
ухватился  рукой за край рубки, ища опоры. Губы у  меня сразу пересохли, и я
несколько раз провел по ним языком. Я не сводил  глаз с Волка Ларсена, и оба
мы  не  произносили ни  слова. Что-то зловещее было в его молчании и  в этой
полной  неподвижности.  Весь мой прежний страх  перед ним вернулся ко  мне с
удесятеренной силой. И так мы стояли и смотрели Друг на друга.


     I was aware of the  demand for action, and, my old  helplessness strong
upon me, I was waiting for him to take the initiative.  Then, as the moments
went by, it came to me that the situation was analogous to  the one in which
I  had approached the long-maned bull, my intention of clubbing  obscured by
fear until  it became a desire  to make him run. So it was at last impressed
upon me that I was there, not to have Wolf  Larsen  take the initiative, but
to take it myself.

     Я  чувствовал,  что надо действовать, но прежняя беспомощность овладела
мной, и  я  ждал, что сделает он. Секунды  летели, и  вдруг все происходящее
напомнило мне о том, как я, подойдя к гривастому секачу, позабыл от  страха,
что должен убить его, и только помышлял, как бы  обратить  его в бегство. Но
ведь и  сюда я пришел не за  тем, чтобы ждать, что предпримет Волк Ларсен, а
действовать.


     I cocked both  barrels and levelled the  shot-gun at him. Had he moved,
attempted to drop down the companion-way, I know I would have  shot him. But
he stood motionless and staring as before. And as I faced him, with levelled
gun shaking  in my hands, I had time to note the worn and haggard appearance
of his face. It was as if some strong anxiety had wasted it. The cheeks were
sunken,  and there  was a wearied, puckered expression  on the brow. And  it
seemed  to  me that his eyes were strange, not only the  expression, but the
physical seeming, as though  the  optic  nerves and  supporting  muscles had
suffered strain and slightly twisted the eyeballs.

     Я взвел оба курка двустволки  и вскинул ее к плечу. Если б он попытался
спуститься вниз, если бы он только шелохнулся, я, без сомнения, застрелил бы
его. Но  он стоял совершенно неподвижно и смотрел на меня.  Дрожащими руками
сжимая двустволку и целясь в него, я успел заметить, как осунулось его лицо.
Какие-то тяжелые  потрясения оставили на нем  свой  след. Щеки впали, на лбу
залегли морщины,  а глаза  производили  странное  впечатление. Казалось, его
глазные нервы и мышцы были не в порядке и глаза смотрели напряженно и слегка
косили. И выражение их было тоже какое-то странное.


     All this I saw, and my brain now  working rapidly, I thought a thousand
thoughts; and  yet  I could not pull  the  triggers. I  lowered the gun  and
stepped to the corner of the cabin, primarily  to  relieve the tension on my
nerves  and  to make a new  start,  and incidentally  to be closer.  Again I
raised the gun. He was almost  at arm's length. There was no hope for him. I
was resolved.  There was no  possible  chance of missing  him, no matter how
poor my marksmanship. And yet I wrestled with myself and could not pull  the
triggers.

     Я  глядел  на него,  и  мозг  мой  лихорадочно  работал.  Тысячи мыслей
проносились у  меня в  голове,  но  я не мог  нажать  на спусковой крючок. Я
опустил  двустволку и  двинулся к  углу  рубки, стараясь собраться с духом и
снова --  с  более близкого расстояния --  попытаться  выстрелить  в него. Я
вскинул двустволку к плечу. Я находился теперь в каких-нибудь  двух шагах от
Волка Ларсена.  Ему не было спасения. Я больше не колебался. Промахнуться  я
не мог, как  бы  плохо я ни  стрелял.  Но я не мог  заставить себя  спустить
курок.


     "Well?" he demanded impatiently.

     -- Ну? -- неторопливо промолвил он.


     I strove vainly to force my fingers  down on the triggers, and vainly I
strove to say something.

     Тщетно пытался я нажать на спуск, тщетно пытался что-нибудь сказать.


     "Why don't you shoot?" he asked.

     -- Почему вы не стреляете? -- спросил он.


     I cleared my  throat  of a huskiness which prevented speech. "Hump," he
said slowly, "you can't do it. You are not exactly afraid. You are impotent.
Your  conventional morality is stronger than you. You are  the slave to  the
opinions which have credence among the people you  have known  and have read
about. Their code has been drummed into your head  from the time you lisped,
and in spite of your philosophy, and of what I have taught you, it won't let
you kill an unarmed, unresisting man."

     Я откашлялся, но не смог выговорить ни слова.
     --  Хэмп, --  медленно  произнес Ларсен, -- ничего у вас не выйдет!  Не
потому, чтобы  вы боялись, но  вы  бессильны. Ваша насквозь  условная мораль
сильнее вас. Вы -- раб предрассудков, которыми напичканы люди вашего круга и
ваши книги. Вам вбивали их в голову чуть ли не  с колыбели, и  вопреки  всей
вашей философии  и  моим  урокам  они  не  позволяют вам  убить  безоружного
человека, который не оказывает вам сопротивления.


     "I know it," I said hoarsely.

     -- Знаю, -- хрипло отозвался я.


     "And you know  that I would kill an unarmed man  as  readily as I would
smoke a cigar," he  went on. "You know  me for  what I am, - my worth in the
world by your standard. You have called me snake, tiger, shark, monster, and
Caliban.  And yet,  you little rag puppet, you little echoing mechanism, you
are unable to kill me as you would a snake or a shark, because I have hands,
feet, and a  body shaped somewhat like yours. Bah! I had hoped better things
of you, Hump."

     -- А мне, -- и это вы тоже знаете, --  убить безоружного так же просто,
как выкурить  сигару,  -- продолжал  он. -- Вы знаете меня и  знаете, чего я
стою, если подходить ко мне с  вашей меркой. Вы называли меня змеей, тигром,
акулой, чудовищем,  Калибаном.  Но  вы  --  жалкая  марионетка,  механически
повторяющая  чужие  слова, и  вы не можете убить меня, как убили бы змею или
акулу, не можете только потому, что у меня есть руки и ноги и тело мое имеет
некоторое сходство с вашим. Эх! Я ожидал от вас большего, Хэмп!


     He stepped out of the companion-way and came up to me.

     Он поднялся по трапу и подошел ко мне.


     "Put down that gun. I want to ask  you some questions. I haven't  had a
chance to look around yet. What  place is this? How  is the Ghost lying? How
did you  get  wet? Where's  Maud?  - I beg  your pardon, Miss Brewster -  or
should I say, 'Mrs. Van Weyden'?"

     -- Опустите ружье. Я хочу задать вам несколько вопросов. Я еще не успел
осмотреться. Что  это за место? Как стоит "Призрак"? Почему  вы так вымокли?
Где Мод?.. Виноват, мисс Брусгер... Или, быть может, следует спросить -- где
миссис Ван-Вейден?


     I had backed away from  him,  almost weeping at  my inability  to shoot
him, but not fool enough to put down the gun. I hoped,  desperately, that he
might commit some hostile act, attempt to strike me or choke me; for in such
way only I knew I could be stirred to shoot.

     Я пятился от  него, чуть не плача от своего бессилия, оттого что не мог
застрелить его, но  все же был не  настолько глуп, чтобы опустить ружье. Мне
отчаянно  хотелось,  чтобы  он  сделал попытку  напасть на меня -- попытался
ударить меня  или  схватить  за горло, --  тогда  я  нашел  бы  в себе  силы
выстрелить в него.


     "This is Endeavour Island," I said.

     -- Это Остров Усилий, -- ответил я на его вопрос.


     "Never heard of it," he broke in.

     -- Никогда не слыхал о таком острове.


     "At least, that's our name for it," I amended.

     -- По крайней мере мы так называем его.


     "Our?" he queried. "Who's our?"

     -- Мы? -- переспросил он. -- Кто это мы?


     "Miss Brewster and  myself. And the Ghost is lying, as you  can see for
yourself, bow on to the beach."

     -- Мисс Брустер и я. А "Призрак", как вы  сами видите, лежит, зарывшись
носом в песок.


     "There are seals here,"  he said. "They woke me up with their  barking,
or  I'd be sleeping yet. I heard  them when I drove in last night. They were
the first warning that I was  on a lee shore. It's a rookery, the kind  of a
thing I've hunted  for years.  Thanks to my brother Death, I've lighted on a
fortune. It's a mint. What's its bearings?"

     -- Здесь есть котики, -- сказал он.  -- Они разбудили меня своим ревом,
а  то  я бы еще спал. Я  слышал их и вчера, когда нас прибило сюда.  Я сразу
понял тогда, что попал  на  подветренный берег. Здесь лежбище -- как раз то,
что я ищу уже много лет. Спасибо моему братцу, благодаря ему я  наткнулся на
это богатство. Это же клад! Каковы координаты острова?


     "Haven't the least idea," I said. "But you ought to know quite closely.
What were your last observations?"

     --  Не  имею ни малейшего представления, --  ответил я. --  Но вы  сами
должны знать их достаточно точно. Какие координаты вы определяли в последний
раз?


     He smiled inscrutably, but did not answer.

     Он как-то странно улыбнулся и ничего не ответил.


     "Well, where's all hands?"  I  asked.  "How does it come  that you  are
alone?"

     -- А где  же  команда?  --  спросил я. --  Как это  случилось,  что  вы
остались один?


     I  was  prepared  for him  again  to set  aside  my  question, and  was
surprised at the readiness of his reply.

     Я ожидал, что он  отклонит  и этот  вопрос, но, к  моему удивлению,  он
сразу ответил:


     "My brother got  me  inside forty-eight hours, and through  no fault of
mine. Boarded me in the night with only the watch on deck. Hunters went back
on me. He gave them a bigger lay. Heard him offering it. Did it right before
me. Of course the crew gave me the go-by. That was to be expected. All hands
went  over the  side,  and there I  was,  marooned on  my own vessel. It was
Death's turn, and it's all in the family anyway."

     --  Мой брат поймал меня  меньше чем через двое  суток,  впрочем, не по
моей вине. Взял  меня на  абордаж,  когда  на палубе  не было никого,  кроме
вахтенных.  Охотники  тут же предали меня.  Он  предложил им  большую долю в
доходах  по окончании охоты,  чем они имели на "Призраке".  Я слышал, как он
предлагал им это  -- при мне, без  малейшего  стеснения. Словом, вся команда
перешла к  нему, чего  и  следовало ожидать.  В один миг  спустили шлюпки  и
махнули  за  борт,  а я остался  на  своей шхуне один,  как  на  необитаемом
острове. На этот раз Смерть Ларсен взял верх, ну, да это -- дело семейное.


     "But how did you lose the masts?" I asked.

     -- Но как же вы потеряли мачты?


     "Walk over and examine those lanyards," he  said, pointing to where the
mizzen-rigging should have been.

     -- Подойдите и осмотрите вон те  талрепы, -- сказал он, указывая  туда,
где должны были находиться гротванты.


     "They have been cut with a knife!" I exclaimed.

     -- Перерезаны ножом! -- воскликнул я.


     "Not quite," he laughed. "It was a neater job. Look again."

     -- Но не до  конца, -- усмехнулся он. -- Тут тонкая работаПосмотрите-ка
внимательнее.


     I looked. The lanyards had been  almost severed, with just enough  left
to hold the shrouds till some severe strain should be put upon them

     Я осмотрел талрепы еще раз. Они были надрезаны так, чтобы держать ванты
лишь до первого сильного напряжения.


     "Cooky did that," he laughed again.  "I know, though I didn't  spot him
at it. Kind of evened up the score a bit."

     --  Это  дело  рук  кока!  --  со смехом сказал Волк  Ларсен.  --  Знаю
наверняка, хотя и не накрыл его. Всетаки  ему удалось немного поквитаться со
мной.


     "Good for Mugridge!" I cried.

     -- Молодец Магридж! -- воскликнул я.


     "Yes, that's what I thought when everything went over the  side. Only I
said it on the other side of my mouth."

     -- Примерно то же самое сказал и я, когда  мачты полетели за борт,  но,
разумеется, мне было не так весело, как вам.


     "But what were you doing while all this was going on?" I asked.

     -- Что же вы предпринимали, когда все это происходило? -- спросил я.


     "My best, you may be sure, which wasn't much under the circumstances."

     -- Все,  что от меня зависело, можете быть  уверены. Но при сложившихся
обстоятельствах -- не очень-то много...


     I turned to re-examine Thomas Mugridge's work.

     Я снова стал рассматривать работу Томаса Магриджа.


     "I guess I'll  sit down  and  take  the sunshine,"  I heard Wolf Larsen
saying.

     -- Я, пожалуй, присяду, погреюсь на солнышке, --  услышал я голос Волка
Ларсена.


     There was a hint, just  a  slight  hint,  of physical feebleness in his
voice,  and  it  was  so strange that I looked quickly at him. His hand  was
sweeping nervously across his face, as though he were brushing away cobwebs.
I was puzzled. The whole thing was so unlike the Wolf Larsen I had known.

     Едва уловимая нотка физической слабости прозвучала в этих словах, и это
было так странно, что я быстро обернулся к нему. Он нервно проводил рукой по
лицу, словно  сметая  с  него  паутину. Я был озадачен.  Все  это  так  мало
вязалось с его обликом.


     "How are your headaches?" I asked.

     -- Как ваши головные боли? -- спросил я.


     "They still trouble  me," was his answer. "I think I have one coming on
now."

     -- Мучают по временам, -- отвечал он. -- Кажется, и сейчас начинается.


     He slipped  down from his sitting posture till he lay on the deck. Then
he rolled over on his side, his head resting on the biceps of the under arm,
the  forearm  shielding  his  eyes  from  the  sun.  I  stood regarding  him
wonderingly.

     Он прилег на палубу. Повернувшись на  бок, он подложил руку под голову,
а  другой рукой прикрыл глаза от солнца. Я стоял  и с недоумением смотрел на
него.


     "Now's your chance, Hump," he said.

     -- Вот вам удобный случай, Хэмп! -- сказал он.


     "I don't understand," I lied, for I thoroughly understood.

     -- Не понимаю, -- солгал я, хотя прекрасно понял, что он хотел сказать.


     "Oh, nothing," he added softly,  as if he  were drowsing; "only  you've
got me where you want me."

     -- Ну ладно,  -- тихо, словно сквозь  дремоту, проговорил он. -- Я ведь
сейчас в ваших руках, что вам, собственно, и нужно.


     "No, I haven't," I retorted; "for I want you a  few thousand miles away
from here."

     -- Ничего  подобного, -- возразил я.  -- Мне нужно, чтобы вы  были не в
моих руках, а за тысячу миль отсюда.


     He chuckled, and thereafter spoke no more. He did not stir  as I passed
by him and went down into the cabin. I lifted the trap in the floor, but for
some moments gazed dubiously  into  the darkness of the lazarette beneath. I
hesitated to descend. What if his lying down were a ruse? Pretty, indeed, to
be caught there like a rat. I  crept softly up the companion-way  and peeped
at him.  He was lying as  I had left him. Again I  went below; but  before I
dropped into the lazarette I took the precaution of casting down the door in
advance.  At  least  there  would be  no  lid to the trap.  But  it was  all
needless. I  regained the cabin  with a store of  jams, sea-biscuits, canned
meats, and such things, - all I could carry, - and replaced the trap-door.

     Ларсен усмехнулся и больше не прибавил ни слова. Он даже не шелохнулся,
когда я прошел мимо него и спустился в кают-компанию. Подняв крышку люка,  я
остановился в нерешительности, глядя в глубь темной кладовой. Я колебался --
спускаться ли?  А что если Ларсен только притворяется? Попадешься здесь, как
крыса в  ловушку! Я тихонько поднялся по трапу  и выглянул на палубу. Ларсен
лежал  все  в  том же положении,  в каком я его оставил. Я снова спустился в
кают-компанию,  но,  прежде  чем  спрыгнуть в  кладовую, сбросил туда крышку
люка.  По  крайней  мере  ловушка  не  захлопнется.  Но  это  была  излишняя
предосторожность. Захватив с собой джема, галет, мясных консервов -- словом,
все,  что можно  было  сразу унести, -- я  выбрался назад в  кают-компанию и
закрыл за собою люк.


     A peep at Wolf Larsen showed me that he had not moved. A bright thought
struck  me.  I stole  into  his  state-room  and  possessed  myself  of  his
revolvers. There were  no  other weapons, though I thoroughly ransacked  the
three  remaining state-rooms. To  make sure, I returned and went through the
steerage and forecastle,  and in  the galley gathered up  all the sharp meat
and vegetable knives. Then I bethought me of  the great yachtsman's knife he
always carried, and I  came  to him and spoke  to him,  first  softly,  then
loudly. He did not move. I bent over and took it from his pocket. I breathed
more freely. He had no  arms with which to attack me from  a distance; while
I, armed,  could always  forestall him  should he attempt to grapple me with
his terrible gorilla arms.

     Выйдя на  палубу, я увидел, что Волк  Ларсен так  и  не  пошевельнулся.
Внезапно  меня  озарила  новая мысль. Я прокрался  в  каюту  и  завладел его
револьверами.  Другого  оружия я  нигде  не нашел, хотя тщательно обшарил  и
остальные три каюты  и спустился еще раз в кубрик охотников и  в  матросский
кубрик.  Я  даже забрал  из  камбуза все кухонные ножи. Потом  я вспомнил  о
большом  складном ноже, который капитан всегда  носил при себе. Я  подошел к
Ларсену  и заговорил  с  ним  --  сперва  вполголоса,  потом громко.  Он  не
шелохнулся. Тогда  я  осторожно вытащил нож у  него  из  кармана, после чего
вздохнул с облегчением. У него не оставалось теперь никакого оружия, и он не
мог напасть на  меня с  расстояния,  я  же  был хорошо  вооружен и сумел  бы
оказать ему  сопротивление,  если бы он  попытался схватить  меня  за  горло
своими страшными ручищами.


     Filling a coffee-pot and frying-pan with part of my plunder, and taking
some  chinaware from the cabin pantry, I  left Wolf Larsen lying  in the sun
and went ashore.

     Присоединив  к моей добыче  кофейник и сковороду и  захватив  из буфета
кают-компании кое-какую  посуду, я оставил Волка  Ларсена на залитой солнцем
палубе и спустился на берег.


     Maud was still asleep.  I blew up the embers (we had not yet arranged a
winter kitchen), and quite feverishly cooked the breakfast. Toward the  end,
I heard her moving about within the hut,  making her toilet. Just as all was
ready and the coffee poured, the door opened and she came forth.

     Мод  еще  спала. Кухню на  зиму мы  не успели  построить,  и я поспешил
разжечь  костер  и принялся готовить завтрак. Дело у меня подходило к концу,
когда я услышал, что Мод встала и ходит по хижине, занимаясь своим туалетом.
Когда же  она появилась на  пороге, у меня уже  все было готово, и я наливал
кофе в чашки.


     "It's not fair of you," was her  greeting. "You are usurping one of  my
prerogatives. You know you I agreed that the cooking should be mine, and - "

     -- Это нечестно! -- приветствовала она меня. -- Мы же договорились, что
стряпать буду я...


     "But just this once," I pleaded.

     -- Один раз не в счет, -- оправдывался я.


     "If  you promise not to  do it  again," she smiled. "Unless, of course,
you have grown tired of my poor efforts."

     -- Но  обещайте, что это не повторится! --  улыбнулась она. -- Конечно,
если вам не надоела моя жалкая стряпня.


     To my delight she never once looked toward the  beach, and I maintained
the banter with  such success all  unconsciously she sipped coffee  from the
china  cup,  ate  fried  evaporated potatoes,  and spread marmalade  on  her
biscuit. But it could not last. I  saw  the surprise that came over her. She
had discovered  the china plate  from which  she was eating. She looked over
the breakfast, noting detail after detail. Then  she looked  at me, and  her
face turned slowly toward the beach.

     К моему удовольствию. Мод ни разу не взглянула на берег, а я так удачно
отвлекал  ее  внимание  своей  болтовней,  что  она машинально  ела  сушеный
картофель, который я размочил и поджарил на сковородке, прихлебывала кофе из
фарфоровой чашки и намазывала  джемом  галеты. Но  долго это продолжаться не
могло. Я увидел,  как на лице ее внезапно изобразилось удивление. Фарфоровая
тарелка, с  которой она ела, бросилась ей в глаза. Она окинула взглядом все,
что было приготовлено к завтраку, глаза ее перебегали с предмета на предмет.
Потом она посмотрела на меня и медленно обернулась к берегу.


     "Humphrey!" she said.

     -- Хэмфри! -- с трудом произнесла она.


     The old unnamable terror mounted into her eyes.

     Невыразимый ужас снова, как прежде, отразился в ее глазах.


     "Is - he?" she quavered.

     -- Неужели... он?.. -- упавшим голосом проговорила она.


     I nodded my head.

     Я кивнул головой.


CHAPTER XXXIIII

ГЛАВА XXXIIII


     We waited all day for Wolf Larsen to come ashore. It was an intolerable
period of anxiety. Each moment one or the other of us cast expectant glances
toward the Ghost. But he did not come. He did not even appear on deck.

     Весь  день  мы  ждали,  что  Волк Ларсен спустится на  берег.  Это были
тревожные, мучительные  часы. Мы с Мод  поминутно бросали взгляды в  сторону
"Призрака". Но  Волка Ларсена не было видно. Он даже ни разу не показался на
палубе.


     "Perhaps it is his headache," I said. "I left him lying on the poop. He
may lie there all night. I think I'll go and see."

     -- Верно, у  него опять приступ головной боли, -- сказал  я. -- Когда я
уходил  оттуда,  он  лежал на  юте. Он  может пролежать так всю  ночь. Пойду
взгляну.


     Maud looked entreaty at me.

     Она умоляюще посмотрела на меня.


     "It is all right," I assured her. "I shall take the revolvers. You know
I collected every weapon on board."

     -- Не бойтесь  ничего, -- заверил я ее. -- Я возьму с собой револьверы.
Я ведь говорил вам, что забрал все оружие, какое только было на борту.


     "But there are his arms, his hands, his terrible, terrible hands!"  she
objected. And then she cried, "Oh, Humphrey, I am afraid  of him! Don't go -
please don't go!"

     -- А его руки! Его страшные, чудовищные руки! О Хэмфри, --  воскликнула
она, -- я так боюсь его! Не ходите, пожалуйста, не ходите!


     She rested her hand appealingly on mine, and sent my pulse  fluttering.
My heart was surely in my eyes for a moment. The dear and lovely woman!  And
she was so much  the woman, clinging and appealing,  sunshine and  dew to my
manhood, rooting it deeper and sending through it the sap of a new strength.
I was for putting my arm around her, as when in  the midst of the seal herd;
but I considered, and refrained.

     Она с мольбой  положила  свою руку на  мою,  и сердце  у меня забилось.
Думаю, что  все мои  чувства можно было в этот  миг  прочесть в моих глазах.
Милая,  любимая мояКак  чисто  по-женски уговаривала  она  меня и  льнула ко
мне!.. Она была для меня солнечным лучом и живительной росой, источником, из
которого я черпал  мужество и силы. Неудержимое желание обнять  ее, -- как я
уже сделал однажды посреди стада котиков, -- охватило меня, но я сдержался.


     "I shall not take  any  risks," I said. "I'll merely  peep over the bow
and see."

     -- Я не буду рисковать,  --  сказал я. --  Только  загляну на палубу  и
посмотрю, что он там делает.


     She pressed my hand  earnestly and let  me go.  But the  space  on deck
where I had left  him lying was  vacant. He had evidently  gone below.  That
night we  stood alternate watches, one of us sleeping at  a  time; for there
was no telling what  Wolf Larsen  might do.  He  was  certainly  capable  of
anything.

     Она взволнованно сжала мою руку и  отпустила меня. Но на палубе, где  я
оставил  Волка Ларсена, его не оказалось.  Он, очевидно, спустился к  себе в
каюту.  В  эту ночь  мы с  Мод  установили  дежурства, так как  нельзя  было
предвидеть, что может выкинуть Волк Ларсен. Он был способен на все.


     The next day we waited, and the next, and still he made no sign.

     Мы прождали день и другой, но Ларсен не показывался.


     "These headaches of his, these attacks," Maud said, on the afternoon of
the fourth day; "Perhaps he is ill, very ill. He may be dead."

     -- Эти головные боли...  припадки... -- сказала Мод на  четвертый день.
-- Быть может, он болен, тяжело болен. Быть может, умер.


     "Or dying,"  was her afterthought  when she had waited some time for me
to speak.

     Она ждала от меня ответа, но я молчал, и она добавила:
     -- Или умирает...


     "Better so," I answered.

     -- Тем лучше, -- скачал я.


     "But think, Humphrey, a fellow-creature in his last lonely hour."

     -- Но подумайте, Хэмфри. Ведь он тоже человек. И умирает совсем один.


     "Perhaps," I suggested.

     -- Очень возможно... -- проворчал я.


     "Yes, even perhaps," she acknowledged. "But we do not know. It would be
terrible if he were. I could never forgive myself. We must do something."

     --  Да, возможно,  -- продолжала она.  --  Конечно, мы ничего не  знаем
наверное. Но  если  он  действительно умирает, ужасно  бросить его так. Я бы
никогда этого не простила себе. Мы должны что-то сделать.


     "Perhaps," I suggested again.  I waited, smiling inwardly at the  woman
of her which compelled a solicitude for Wolf Larsen, of all creatures. Where
was her solicitude for  me, I thought, - for me whom she  had been afraid to
have merely peep aboard?

     -- Да, возможно, -- повторил я. Я ждал, улыбаясь про себя, и думал: как
это по-женски -- проявлять беспокойство даже о Волке ЛарсенеКуда девалось ее
беспокойство за меня! А ведь еще недавно она  так испугалась, когда  я хотел
только заглянуть на палубу.


     She was  too subtle not to follow the trend of my silence. And  she was
as direct as she was subtle.

     Мод разгадала смысл моего молчания -- она была достаточно умна и чутка.
А прямота ее равнялась ее уму.


     "You must  go  aboard, Humphrey, and find  out,"  she said. "And if you
want to laugh at me, you have my consent and forgiveness."

     -- Вы должны подняться на  борт, Хэмфри,  и узнать, в  чем там дело, --
сказала она. -- А если вам хочется посмеяться надо мной, что ж, вы имеете на
это право. Я заранее прощаю вас.


     I arose obediently and went down the beach.

     Я послушно встал и направился к берегу.


     "Do be careful," she called after me.

     -- Только будьте осторожны! -- крикнула она мне вслед.


     I waved my arm from the forecastle head and dropped down  to  the deck.
Aft I  walked to the  cabin companion, where I contented myself with hailing
below. Wolf Larsen answered, and as he started to ascend the stairs I cocked
my revolver. I displayed it openly during our  conversation,  but he took no
notice of it. He  appeared the same, physically, as when last I saw him, but
he  was gloomy and  silent. In fact, the few words we spoke could hardly  be
called a conversation. I did not inquire why he had not been ashore, nor did
he ask why I had not come aboard. His head was all right again, he said, and
so, without further parley, I left him.

     Я помахал  ей рукой с полубака и соскочил на палубу. Подойдя к трапу  в
кают-компанию, я окликнул  Волка  Ларсена. Он ответил мне.  Когда  он  начал
подниматься  по  трапу,  я  взвел  курок  револьвера, и все время,  пока  мы
разговаривали, открыто держал  револьвер в руке, но Ларсен не обращал на это
никакого внимания.  Внешне  он  не  изменился за эти дни,  но  был  мрачен и
молчалив. Вряд ли можно назвать  беседой  те  несколько  слов,  которыми  мы
обменялись. Я не спросил его, почему он не сходит на берег, и он не спросил,
почему  я не  показывался  на  шхуне.  Он сказал, что головная  боль  у него
прошла, и я, не вступая в дальнейшие разговоры, ушел.


     Maud received  my report with  obvious relief,  and the sight of  smoke
which  later rose  in the galley put  her in a more cheerful mood. The  next
day, and the  next, we saw the galley smoke rising, and  sometimes we caught
glimpses of him  on the poop. But that was  all. He made no attempt  to come
ashore.  This  we knew, for we still maintained our  night-watches.  We were
waiting  for  him to  do  something, to  show his  hand,  so to say, and his
inaction puzzled and worried us.

     Мод  выслушала  мое сообщение  и  облегченно  вздохнула,  а  когда  над
камбузом  показался  дымок, это,  видимо,  окончательно ее  успокоило. Дымок
вился над камбузом и последующие дни, а  порой и  сам Волк  Ларсен ненадолго
появлялся на юте.  Но это было все. Он не делал попыток спуститься на берег,
-- нам это было известно, так как мы следили за ним и продолжали дежурить по
ночам. Мы ждали, что он  что-нибудь  предпримет,  откроет, так сказать, свою
игру. Его бездействие сбивало нас с толку и вызывало тревогу.


     A week  of this passed by. We had  no  other interest than Wolf Larsen,
and  his  presence weighed us down  with an apprehension which prevented  us
from doing any of the little things we had planned.

     Так  прошла неделя. Все наши мысли были  теперь сосредоточены  на Волке
Ларсене.  Его  присутствие  угнетало  нас  и  мешало нам  заниматься  нашими
обычными делами.


     But at the end of the week the smoke ceased rising from the galley, and
he no longer showed himself on the poop. I could see Maud's solicitude again
growing,  though  she timidly  -  and  even  proudly,  I think -  forbore  a
repetition of her  request.  After all, what censure could be put upon  her?
She  was  divinely altruistic, and she was a woman.  Besides,  I  was myself
aware of hurt  at thought of this man whom I had  tried to kill, dying alone
with his fellow- creatures  so near.  He was right. The code of my group was
stronger than I.  The  fact  that  he  had  hands, feet,  and a  body shaped
somewhat like mine, constituted a claim which I could not ignore.

     Но к концу недели  дымок перестал виться  над камбузом, и  Волк  Ларсен
больше не появлялся на юте. Я видел, что Мод снова начинает беспокоиться, но
из робости, а может быть, и из гордости не повторяет своей просьбы. А в чем,
в  сущности, мог  я  упрекнуть  ее?  Она была  женщиной и к тому же  глубоко
альтруистической натурой.  Признаться, мне самому было  как-то  не по  себе,
когда я думал о том, что этот человек, которого я пытался убить, быть может,
умирает здесь,  возле нас, брошенный  всеми. Он  оказался прав. Нравственные
правила, привитые мне в  моем кругу, были сильнее меня. То, что у него такие
же руки  и  ноги,  как  у  меня, и  тело имеет  некоторое сходство  с  моим,
накладывало на меня обязательства, которыми я не мог пренебречь.


     So I did not wait  a second time for Maud to send me. I discovered that
we stood in need of  condensed milk and marmalade, and announced  that I was
going  aboard. I could see  that  she  wavered.  She  even went so far as to
murmur that they  were  non-essentials and that  my trip after them might be
inexpedient.  And as  she  had followed  the trend  of my  silence, she  now
followed  the  trend of my speech, and she knew that I was going aboard, not
because  of condensed milk and  marmalade,  but because of  her and  of  her
anxiety, which she knew she had failed to hide.

     Поэтому я не стал ждать,  когда Мод вторично пошлет меня  на шхуну.  "У
нас осталось мало сгущенного молока и джема, -- заявил я,  -- надо подняться
на борт". Я видел, что Мод колеблется. Она даже пробормотала, что все это не
так уж нам необходимо и  мне  незачем  ходить туда. Однако подобно тому, как
раньше она сумела разгадать, что таится за моим молчанием,  так и теперь она
сразу поняла истинный смысл моих слов, поняла,  что я иду туда не за молоком
и джемом, а ради нее, -- иду, чтобы избавить ее от беспокойства, которое она
не сумела от меня скрыть.


     I  took  off  my shoes when  I gained  the  forecastle  head,  and went
noiselessly aft  in  my stocking feet. Nor did I call this time from the top
of the companion-way. Cautiously descending, I found the cabin deserted. The
door to  his  state-room was closed. At  first I thought of knocking, then I
remembered  my ostensible errand  and resolved  to  carry  it out. Carefully
avoiding noise,  I lifted the trap-door in the floor and set it to one side.
The slop-chest, as well as the provisions, was stored in  the lazarette, and
I took advantage of the opportunity to lay in a stock of underclothing.

     Поднявшись на судно, я снял башмаки и в одних носках бесшумно прокрался
на  корму.  На  этот  раз  я  не  стал  окликать  Волка  Ларсена.  Осторожно
спустившись по трапу, я обнаружил, что в  кают-компании никого нет.  Дверь в
каюту капитана была закрыта. Я уже хотел было постучать, но передумал, решив
сперва  заняться  тем,  что якобы  и привело меня  сюда.  Стараясь  поменьше
шуметь,  я поднял крышку люка и отставил ее в сторону. Товары  судовой лавки
находились в той же кладовой, и мне захотелось заодно запастись и бельем.


     As  I  emerged  from  the  lazarette I  heard  sounds in Wolf  Larsen's
state-room. I crouched  and  listened.  The  door-knob  rattled.  Furtively,
instinctively,  I  slunk  back  behind  the  table and drew  and  cocked  my
revolver. The  door  swung  open  and he  came forth. Never  had I  seen  so
profound  a despair as  that which I saw  on his face, -  the  face  of Wolf
Larsen  the fighter, the strong man, the  indomitable one. For all the world
like  a woman wringing her hands, he raised his clenched fists and  groaned.
One  fist unclosed,  and the  open  palm swept  across  his  eyes as  though
brushing away cobwebs.

     Когда я  выбрался из кладовой,  в каюте Волка Ларсена  раздался  шум. Я
замер и прислушался.  Звякнула  дверная  ручка. Я  инстинктивно  отпрянул  в
сторону. Притаившись за  столом, я  выхватил револьвер и взвел курок.  Дверь
распахнулась, и показался Волк Ларсен. Некогда не видел  я такого  отчаяния,
какое было написано на  его лице  --  на лице  сильного,  неукротимого Волка
Ларсена. Он  стонал, как женщина,  и потрясал  сжатыми кулаками над головой.
Потом провел ладонью по глазам, словно сметая с них невидимую паутину.


     "God! God!" he groaned, and the clenched fists were raised again to the
infinite despair with which his throat vibrated.

     -- Господи, господи! -- хрипло простонал он и в беспредельном  отчаянии
снова потряс кулаками.


     It was horrible. I was trembling all over, and I could feel the shivers
running  up and  down my  spine  and the sweat  standing out on my forehead.
Surely  there can be little in this world more awful than the spectacle of a
strong man in the moment when he is utterly weak and broken.

     Это  было страшно.  Я  задрожал, по спине  у меня  пробежали мурашки, и
холодный  пот выступил на лбу.  Вряд ли есть на свете зрелище более ужасное,
чем вид сильного человека в минуту крайней слабости и упадка духа.


     But  Wolf  Larsen regained control of  himself  by an  exertion  of his
remarkable will. And  it  was  exertion.  His  whole  frame  shook with  the
struggle.  He  resembled  a man on the  verge of a fit.  His face strove  to
compose  itself,  writhing and twisting in  the  effort  till  he broke down
again. Once more  the clenched  fists went upward and  he groaned. He caught
his breath once or twice  and  sobbed. Then he  was successful. I could have
thought him the old Wolf Larsen, and yet there  was in his movements a vague
suggestion of weakness and indecision. He started for the companion-way, and
stepped forward quite as I had been accustomed to see him do; and yet again,
in his very walk, there seemed that suggestion of weakness and indecision.

     Но огромным усилием  воли Волк Ларсен взял себя  в  руки. Поистине  это
стоило ему колоссального усилия. Все тело  его  сотрясалось  от  напряжения.
Казалось,  его  вот-вот хватит  удар. Лицо его  страшно  исказилось -- видно
было, как он старается  овладеть собой. Потом силы снова оставили его. Вновь
сжатые кулаки  поднялись над  головой, он застонал, судорожно вздохнул  раз,
другой,  и  из груди  его вырвались  рыдания. Наконец  ему удалось  овладеть
собой.  Я  опять увидел  прежнего Волка  Ларсена,  хотя какая-то слабость  и
нерешительность  все  еще  проскальзывали в  его  движениях.  Энергично, как
всегда, он шагнул  к  трапу,  но  все  же  в  его походке  чувствовалась эта
слабость и нерешительность.


     I was now concerned with fear for myself. The open trap lay directly in
his  path, and his discovery of it would lead  instantly to his discovery of
me. I was  angry  with  myself for  being caught  in so cowardly a position,
crouching on the floor. There was yet time. I rose swiftly to my  feet, and,
I know, quite unconsciously assumed a defiant attitude. He took no notice of
me. Nor did he notice the open trap. Before I could grasp the  situation, or
act,  he had walked right into the  trap. One foot was descending  into  the
opening, while the other foot was just on the verge of beginning the uplift.
But when the  descending foot  missed the  solid  flooring and felt  vacancy
beneath, it was the  old Wolf Larsen and the  tiger  muscles  that made  the
falling body  spring across the opening, even  as it fell, so that he struck
on  his chest  and  stomach,  with arms  outstretched,  on the  floor of the
opposite side. The next instant he had drawn  up his  legs and rolled clear.
But he rolled into my marmalade and underclothes and against the trap- door.

     Признаться,  тут уж я испугался -- незакрытый люк  находился как раз на
его пути и выдавал мое присутствие. Но вместе  с тем мне  стало досадно, что
он может поймать  меня в такой трусливой позе  -- скорчившимся позади стола,
-- и  я решил, пока  не поздно,  появиться перед  ним, что тут же и  сделал,
бессознательно приняв вызывающую позу. Но Волк Ларсен не замечал ни меня, ни
открытого  люка.  Прежде  чем  я  успел  понять,  в  чем  дело,  и  что-либо
предпринять, он уже  занес  ногу  над люком и  готов  был ступить в пустоту.
Однако, не  ощутив  под ногой твердой опоры, он  мгновенно преобразился. Да,
это был уже прежний Волк Ларсен. Вторая нога его еще не успела оторваться от
пола, как он  одним могучим прыжком перенес  свое начавшее падать тело через
люк. Широко раскинув  руки, он плашмя  -- грудью и животом -- упал на пол по
ту  сторону  люка и тут  же, подтянув  ноги,  откатился  в  сторону, прямо в
сложенные мною около крышки люка продукты и белье.


     The  expression  on  his  face was  one of  complete comprehension. But
before I could guess what he had comprehended, he had  dropped the trap-door
into place, closing the  lazarette. Then I understood.  He thought he had me
inside.  Also, he  was  blind, blind as  a  bat. I  watched  him,  breathing
carefully  so that  he  should  not  hear  me.  He stepped  quickly  to  his
state-room. I saw his hand miss the door-knob by an inch, quickly fumble for
it,  and find it. This  was my chance. I tiptoed across the cabin and to the
top  of  the stairs.  He came back,  dragging  a  heavy  sea-chest, which he
deposited  on top of the  trap. Not content with  this he  fetched  a second
chest and placed it on  top  of the first. Then he gathered up the marmalade
and  underclothes  and  put them  on  the  table.  When  he started  up  the
companion-way, I retreated, silently rolling over on top of the cabin.

     Я увидел  по  его  лицу,  что  он  все  понял. Но  прежде, чем  я успел
что-нибудь сообразить, он уже надвинул  на люк крышку. Тут наконец понял все
и я. Он думал, что  поймал  меня  в кладовой. Он  был  слеп -- слеп, --  как
летучая мышь! Я  следил  за ним, затаив  дыхание,  страшась,  как бы  он  не
услышал меня. Он быстро  подошел к своей  каюте. Я  видел, что  он не  сразу
нащупал  дверную  ручку.  Надо  было пользоваться  случаем, и  я быстро,  на
цыпочках,  проскользнул через  каюткомпанию  и  поднялся  по  трапу.  Ларсен
вернулся,  таща за собой тяжелый морской  сундук, и надвинул  его  на крышку
люка. Не удовольствовавшись  этим, он приволок второй  сундук  и взгромоздил
его на первый. Затем подобрал  с пола  мой джем и белье и  положил  на стол.
Когда он направился  к трапу,  я  отступил в сторону и  тихонько перекатился
через палубу рубки.


     He shoved the slide part  way back  and rested his arms on it, his body
still  in  the  companion-way.  His attitude was of  one looking forward the
length of  the schooner, or staring, rather,  for  his eyes were  fixed  and
unblinking. I  was only five feet away and directly in what should have been
his  line of  vision.  It was uncanny. I felt  myself a  ghost,  what  of my
invisibility. I waved my hand back and forth, of  course without effect; but
when the  moving  shadow  fell  across his face I saw at once  that  he  was
susceptible to the impression. His face became more  expectant and  tense as
he  tried to  analyze  and identify  the  impression.  He  knew  that he had
responded to  something from without, that his sensibility had been  touched
by a changing  something in  his  environment; but what it was he  could not
discover. I ceased waving  my hand, so that the shadow remained  stationary.
He slowly  moved his head back and  forth under it and turned  from  side to
side, now in the sunshine, now in the shade, feeling the shadow, as it were,
testing it by sensation.

     Ларсен остановился на трапе, опираясь  руками  о  раздвижную дверцу. Он
стоял неподвижно и пристально, не мигая, смотрел  куда-то  в  одну точку.  Я
находился прямо  перед  ним,  футах  в пяти, не больше.  Мне стало жутко.  Я
чувствовал себя каким-то призракомневидимкой. Я помахал рукой, но не привлек
его  внимания. Однако, когда  тень от моей руки  упала на его лицо, я  сразу
заметил, что  он  это  почувствовал. Лицо его  напряглось;  он  явно пытался
понять и проанализировать неожиданно возникшее ощущение. Он понимал, что это
какое-то  воздействие  извне,   какое-то  изменение   в   окружающей  среде,
воспринятое его чувствами.  Я  замер  с поднятой  рукой;  тень остановилась.
Ларсен начал медленно поворачивать голову  то  в одну сторону, то в  другую,
наклонять и поднимать ее, заставляя тень  двигаться по его лицу  и  проверяя
свои ощущения.


     I, too,  was busy, trying  to  reason  out  how  he was  aware  of  the
existence of so intangible a thing as a shadow. If it were his eyeballs only
that were affected,  or if  his optic nerve were not wholly  destroyed,  the
explanation was simple. If otherwise, then the only conclusion I could reach
was that the sensitive skin recognized the difference of temperature between
shade and sunshine. Or, perhaps, - who can tell? - it was that fabled  sixth
sense which conveyed to him the loom and feel of an object close at hand.

     Я  следил за ним и был,  в свою очередь,  поглощен  желанием  выяснить,
каким образом удается  ему ощутить такую невесомую вещь, как тень. Если б  у
него были  повреждены  только глазные яблоки или если б его зрительные нервы
были поражены не полностью, все объяснялось бы  просто. Но он явно был слеп.
Значит, он ощущал разницу в температуре, когда тень падала на его  лицо. Или
-- почем  знать --  это  было пресловутое шестое  чувство, сообщавшее ему  о
присутствии постороннего предмета?


     Giving over his attempt to determine the shadow, he stepped on deck and
started forward, walking with a swiftness and confidence which surprised me.
And still there was that hint of the feebleness of the blind in his  walk. I
knew it now for what it was.

     Отказавшись, как видно, от попыток определить,  откуда  падает тень, он
поднялся  на палубу и пошел на бак поразительно уверенно и  быстро. И все же
было заметно, что идет слепой. Теперь-то я это ясно видел.


     To my amused chagrin, he discovered my shoes on the forecastle head and
brought them back with him into the galley. I watched him build the fire and
set  about  cooking food for himself; then  I stole  into  the  cabin for my
marmalade and underclothes, slipped  back  past the galley, and climbed down
to the beach to deliver my barefoot report.

     Он  нашел на палубе мои башмаки и унес их с собою  в камбуз: мне было и
смешно и  досадно.  Я  еще остался посмотреть, как он разводит огонь и варит
себе пищу. Потом снова прокрался в кают-компанию, забрал джем и белье,
     проскользнул мимо камбуза, спустился  на берег и  босиком  отправился к
Мод --
     дать отчет о своей вылазке.



CHAPTER XXXIV

ГЛАВА XXXIV


     "It's too bad the Ghost has  lost her masts.  Why we could sail away in
her. Don't you think we could, Humphrey?"

     Такое  несчастье, что "Призрак" потерял мачты. А  то мы могли бы уплыть
на нем отсюда. Как вы думаете, Хэмфри?


     I sprang excitedly to my feet.

     Я взволнованно вскочил на ноги.


     "I wonder, I wonder," I repeated, pacing up and down.

     -- Надо подумать, надо подумать! -- вскричал я и зашагал взад и вперед.


     Maud's eyes were shining with anticipation as they followed me. She had
such  faith  in  me! And  the thought of  it was  so  much  added  power.  I
remembered Michelet's "To man, woman  is as the  earth  was to her legendary
son; he has but to fall down and kiss  her  breast and he is strong  again."
For  the first time  I  knew the  wonderful truth  of his  words. Why, I was
living them. Maud was all this  to me, an  unfailing, source of strength and
courage. I had but to look at her, or think of her, and be strong again.

     Глаза Мод расширились, она с надеждой следила за мной. Она так верила в
меня! Мысль об этом придавала мне силы. Я вспомнил слова Мишле: "Для мужчины
женщина то же, чем была Земля для своего легендарного сына: стоило ему пасть
ниц и прикоснуться губами к  ее груди, как силы возвращались к нему". Только
теперь  по-настоящему  понял я глубокий смысл этих слов. Нет,  мало  сказать
"понял"  --  я  ощутил это всем своим существомМод  для меня была тем, о чем
говорил Мишле:  неисчерпаемым источником силы и мужества. Взглянуть  на нее,
подумать о ней было  для меня достаточно, чтобы  почувствовать новый  прилив
сил.


     "It can be done,  it can be done," I was thinking and asserting  aloud.
"What men  have done, I can  do; and if  they have never  done  this before,
still I can do it."

     -- Надо попытаться, надо попытаться,  --  рассуждал я вслух. -- То, что
делали  другие,  могу сделать и я. А если даже  никто этого раньше не делал,
все равно я сделаю.


     "What? for goodness' sake," Maud demanded. "Do be merciful. What is  it
you can do?"

     -- Что именно? Ради бога,  не  томите меня, --  потребовала  объяснения
Мод. -- Что вы можете сделать?


     "We can do it," I amended. "Why, nothing  else than put  the masts back
into the Ghost and sail away."

     -- Не я, а  мы,  -- поправился  я.  --  Как что?  Ясно -- установить на
"Призраке" мачты и уплыть отсюда.


     "Humphrey!" she exclaimed.

     -- Хэмфри! -- воскликнула она.


     And  I felt as proud of my  conception  as  if it were  already a  fact
accomplished.

     Я был так горд своим замыслом, словно уже привел его в исполнение.


     "But how is it possible to be done?" she asked.

     -- Но как же это осуществить? -- спросила она.


     "I don't know," was my  answer. "I know only that I am capable of doing
anything these days."

     -- Пока не знаю, -- сказал я. -- Знаю только одно -- я сейчас  способен
совершить все, что захочу.


     I smiled proudly at her - too proudly, for she dropped her eyes and was
for the moment silent.

     Я горделиво улыбнулся ей, чрезмерно  горделиво, должно быть, потому что
она опустила глаза и некоторое время молчала.


     "But there is Captain Larsen," she objected.

     -- Но вы забываете, что существует еще капитан Ларсен, -- сказала она.


     "Blind and helpless," I answered promptly, waving him aside as a straw.

     --  Слепой и беспомощный! -- не  задумываясь, отвечал я, отметая  его в
сторону, как нечто совсем несущественное.


     "But those  terrible hands of his! You know  how he  leaped  across the
opening of the lazarette."

     -- А его  страшные  руки! А  как он прыгнул  через люк  -- вы  же  сами
рассказывали!


     "And you  know also how  I crept  about  and avoided  him," I contended
gaily.

     --  Но  я  рассказывал  еще  и  о  том,  как мне удалось  выбраться  из
кают-компании и удрать от него, -- весело возразил я.


     "And lost your shoes."

     -- Босиком, без башмаков!


     "You'd hardly expect  them to avoid Wolf  Larsen without my feet inside
of them."

     -- Ну да, башмакам не удалось удрать от него без помощи моих ног!


     We both laughed, and then went seriously to work constructing the  plan
whereby we  were to step  the masts  of the Ghost and return to the world. I
remembered hazily the physics of my  school  days, while the last few months
had given me practical  experience with mechanical  purchases.  I  must say,
though,  when we walked down to the  Ghost to inspect more closely  the task
before  us,  that the sight of  the  great masts lying  in the  water almost
disheartened me.  Where  were  we  to  begin?  If  there  had been  one mast
standing, something high up to which to fasten blocks and tackles! But there
was nothing.  It  reminded me of  the  problem of lifting oneself  by  one's
boot-straps. I understood the mechanics of levers; but where was I to get  a
fulcrum?

     Мы рассмеялись, а потом стали уже всерьез обсуждать план установки мачт
на "Призраке"  и возвращения  в цивилизованный мир. У  меня еще  со школьной
скамьи  сохранились кое-какие, правда, довольно смутные, познания  по  части
физики, а за  последние  месяцы я  приобрел  некоторый практический  опыт  в
использовании механических приспособлений для подъема тяжестей. Однако когда
мы подошли к "Призраку", чтобы основательно осмотреть его, то  один вид этих
огромных мачт, покачивавшихся на  волнах, признаюсь, чуть не поверг  меня  в
отчаяние.  С  чего начать? Если бы держалась хоть одна мачта, чтобы мы могли
прикрепить  к ней блокиТак ведь  нетУ меня  было такое  ощущение,  словно  я
задумал поднять сам себя за волосы. Я понимал законы рычагов, но где же было
взять точку опоры?


     There was  the mainmast, fifteen inches in diameter at what was now the
butt, still sixty-five feet  in length, and weighing,  I roughly calculated,
at  least  three thousand  pounds.  And  then came the  foremast,  larger in
diameter,  and  weighing surely thirty-five hundred pounds. Where  was I  to
begin? Maud  stood  silently by  my side,  while I evolved  in  my  mind the
contrivance known among sailors as "shears." But, though known to sailors, I
invented it there  on Endeavour Island. By crossing and  lashing the ends of
two spars, and then elevating them in the air like  an inverted "V," I could
get a point above the deck to which to make fast my hoisting tackle. To this
hoisting tackle I could, if necessary, attach a second  hoisting tackle. And
then there was the windlass!

     Грот-мачта  была длиной футов  в  шестьдесят --  шестьдесят  пять  и  у
основания,  там, где  она обломилась,  имела пятнадцать дюймов  в  диаметре.
Весила она, по моим  примерным  подсчетам, никак не менее трех тысяч фунтов.
Фок-мачта была еще толще и весила верных три  с половиной тысячи фунтов. Как
же  подступиться  к этому делу?  Мод безмолвно стояла  возле меня,  а я  уже
разрабатывал  в  уме  приспособление,  которое  моряки  называют  "временной
стрелой". Но хотя стрела  давно известна  морякам, я  изобрел  ее  заново на
Острове Усилий.  Связав концы двух стеньг,  подняв  и укрепив  их  на палубе
наподобие  перевернутой буквы "V" и  привязав  к  ним блок, я  мог  получить
необходимую  мне  точку  опоры.  А  к  первому  блоку   можно   будет,  если
потребуется, присоединить и второй. Кроме того, в нашем распоряжении был еще
брашпиль!


     Maud  saw  that  I  had  achieved  a  solution,  and  her  eyes  warmed
sympathetically.

     Мод  видела, что я  уже нашел решение, и с горячим одобрением взглянула
на меня.


     "What are you going to do?" she asked.

     -- Что вы собираетесь делать? -- спросила она.


     "Clear  that raffle," I  answered,  pointing to  the  tangled  wreckage
overside.

     --  Обрубать снасти! -- ответил я, указывая  на  перепутавшиеся снасти,
висевшие за бортом.


     Ah, the decisiveness, the very sound of the words, was good in my ears.
"Clear that raffle!" Imagine so  salty a phrase on the  lips of the Humphrey
Van Weyden of a few months gone!

     Мне самому  понравились  эти  слова  -- такие  звучные  и  решительные.
"Обрубать снасти!"  Ну кто бы мог  еще полгода назад услышать такую подлинно
матросскую фразу из уст Хэмфри Ван-Вейдена!


     There must have been a touch of the melodramatic in my  pose and voice,
for Maud  smiled.  Her  appreciation of the  ridiculous was keen, and in all
things she unerringly saw and felt, where it existed, the touch of sham, the
overshading, the overtone. It was this which had given poise and penetration
to her own work and made her of worth to the world. The serious critic, with
the sense of humour and the power of expression, must inevitably command the
world's ear. And  so it was that she had commanded. Her sense of  humour was
really the artist's instinct for proportion.

     Вероятно,  и в голосе моем  и в позе было нечто  мелодраматическое, так
как  Мод  улыбнулась.   Она  мгновенно  подмечала  все  нелепое  и  смешное,
безошибочно   улавливала   малейший   оттенок   фальши,   преувеличения  или
бахвальства. Это находило отражение и в ее творчестве и придавало ему особую
ценность. Серьезный критик,  обладающий  чувством  юмора  и силой выражения,
всегда  заставит  себя слушать.  И  она  умела это  делать.  Ее  способность
подмечать  смешное  была  не чем иным,  как  свойственным  всякому художнику
чувством меры.


     "I'm  sure  I've  heard it before,  somewhere, in books,"  she murmured
gleefully.

     --  Я  припоминаю  это  выражение,  оно попадалось мне в книгах,  --  с
улыбкой обронила она.


     I had  an instinct  for proportion myself, and I  collapsed  forthwith,
descending from the dominant pose of a master of matter to a state of humble
confusion which was, to say the least, very miserable.

     Но  чувство  меры  достаточно  развито  и  у меня, и я  сконфузился.  У
горделивого повелителя стихий вид в эту минуту был, вероятно, самый жалкий.


     Her hand leapt out at once to mine.

     Мод с живостью протянула мне руку.


     "I'm so sorry," she said.

     -- Не обижайтесь! -- сказала она.


     "No  need to be," I  gulped. "It does me good. There's  too much of the
schoolboy in me. All of which is neither here nor  there.  What we've got to
do is actually and literally to clear that raffle. If you'll come with me in
the boat, we'll get to work and straighten things out."

     -- Нет,  вы правы, -- не  без усилия  промолвил я. -- Это хороший урок.
Слишком  много  во мне  мальчишеского.  Но это  все  пустяки.  А  только нам
придется все же обрубать снасти. Если вы  сядете вместе со мной в шлюпку, мы
подойдем к шхуне и попытаемся распутать этот клубок.


     "'When the topmen  clear  the  raffle with their clasp-knives  in their
teeth,'" she quoted at  me; and for the rest of the  afternoon we made merry
over our labour.

     --  "В зубы нож -- и  марсовые лезут снасти обрубать", -- процитировала
Мод, и до конца дня мы весело трудились.


     Her task was to hold the boat in position while I worked at the tangle.
And such a tangle - halyards,  sheets, guys, down-hauls, shrouds, stays, all
washed about and back  and forth and through,  and twined and knotted by the
sea. I cut no more than was necessary, and what with passing the long  ropes
under and around the booms and masts, of unreeving the halyards and  sheets,
of  coiling down in the boat and uncoiling  in order to pass through another
knot in the bight, I was soon wet to the skin.

     Ее задача заключалась в  том, чтобы удерживать шлюпку  на месте, пока я
возился с перепутавшимися снастями. И  что там  творилосьФалы, ванты, шкоты,
ниралы, леера, штаги  --  все это  полоскалось в  воде, и волны все больше и
больше  переплетали  и перепутывали  их.  Я старался обрубать не больше, чем
было  необходимо, и  мне  приходилось то протаскивать  длинные  концы  между
гиками и мачтами,  то отвязывать фалы и  ванты и укладывать их бухтой на дне
лодки, то,  наоборот, разматывать их, чтобы пропустить сквозь обнаружившийся
узел. От этой работы я скоро промок до нитки.


     The sails  did require some cutting, and  the canvas, heavy with water,
tried my strength  severely; but  I succeeded before nightfall in getting it
all spread out on the beach to dry. We were both very tired when  we knocked
off for  supper,  and  we had done good work,  too,  though  to the  eye  it
appeared insignificant.

     Паруса тоже пришлось кое-где разрезать; я с великим трудом справлялся с
тяжелой намокшей парусиной, но все же до наступления ночи сумел вытащить все
паруса из  воды  и разложить их  на берегу для просушки. Когда пришло  время
кончать  работу и идти ужинать, мы с Мод уже  совершенно выбились из сил, но
успели сделать немало, хотя с виду это и не было заметно.


     Next morning, with Maud as able assistant, I went into the  hold of the
Ghost to clear  the steps of the mast-butts. We  had no more than begun work
when the sound of my knocking and hammering brought Wolf Larsen.

     На следующее утро мы  спустились в трюм шхуны, чтобы очистить степсы от
шпоров мачт.  Мод очень ловко принялась помогать мне. Но лишь только взялись
мы за дело, как на стук моего топора отозвался Волк Ларсен.


     "Hello below!" he cried down the open hatch.

     -- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк.


     The sound of his  voice made  Maud  quickly draw close to  me,  as  for
protection, and she rested one hand on my arm while we parleyed.

     При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища
защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня
за руку.


     "Hello on deck," I replied. "Good-morning to you."

     -- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро!


     "What  are  you doing down there?" he demanded.  "Trying  to scuttle my
ship for me?"

     -- Что вы делаете  в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите  затопить
мою шхуну?


     "Quite the opposite; I'm repairing her," was my answer.

     -- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я.


     "But what  in  thunder are you  repairing?" There was puzzlement in his
voice.

     -- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он.


     "Why,  I'm getting everything  ready  for  re-stepping  the  masts,"  I
replied easily, as though it were the simplest project imaginable.

     -- Подготавливаю кое-что  для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем
не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком.


     "It seems as though you're standing on your own legs at last, Hump," we
heard him say; and then for some time he was silent.

     -- Похоже, что вы и впрямь твердо стали  на ноги, Хэмп! -- услышали  мы
его голос, после чего он некоторое время молчал.


     "But I say, Hump," he called down. "You can't do it."

     --  Но  послушайте, Хэмп,  --  окликнул он меня снова. -- Вы не  можете
этого сделать.


     "Oh, yes, I can," I retorted. "I'm doing it now."

     -- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю.


     "But this is my vessel, my particular property. What if I forbid you?"

     -- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что,  если я не разрешу
вам?


     "You  forget,"  I replied. "You are no  longer  the  biggest bit of the
ferment. You were,  once, and able to eat me,  as you were pleased to phrase
it;  but there  has  been a diminishing, and I am now  able to eat you.  The
yeast has grown stale."

     -- Вы забываете, --  возразил  я, -- что вы теперь уже не самый большой
кусок  закваски.  Это  было  раньше,  тогда вы могли, по  вашему  выражению,
сожрать меня.  Но  за последнее время вы сократились в размерах, и  сейчас я
могу сожрать вас. Закваска перестоялась.


     He  gave  a  short,  disagreeable  laugh.  "I  see  you're  working  my
philosophy back on  me for  all it  is worth. But don't make the mistake  of
under-estimating me. For your own good I warn you."

     Он рассмеялся резким, неприятным смехом.
     --  Ловко  вы  обратили  против   меня  мою  философиюНо  смотрите,  не
ошибитесь, недооценив меня. Предупреждаю вас для вашего же блага!


     "Since  when  have you become a  philanthropist?" I  queried. "Confess,
now, in warning me for my own good, that you are very consistent."

     --  С  каких  это  пор  вы  стали филантропом?  --  осведомился  я.  --
Согласитесь,  что,  предупреждая  меня  для моего  же  блага,  вы проявляете
непоследовательность.


     He ignored my sarcasm, saying, "Suppose I clap the hatch  on, now?  You
won't fool me as you did in the lazarette."

     Он будто и не заметил моего сарказма и сказал:
     -- А если я возьму да захлопну люк? Сейчас вы уж меня не проведете, как
в тот раз, в кладовой.


     "Wolf Larsen,"  I said sternly,  for  the first time addressing  him by
this his most familiar name, "I  am unable to shoot a helpless,  unresisting
man. You have proved that  to  my satisfaction as well  as yours. But I warn
you now, and not so much for your own good as for mine,  that I  shall shoot
you the moment you attempt a  hostile  act. I can shoot you now,  as I stand
here; and if you are so minded, just go ahead and try to clap on the hatch."

     -- Волк Ларсен, -- решительно сказал  я,  впервые  называя его так, как
привык называть  за  глаза.  -- Я не  способен застрелить человека, если  он
беспомощен и не  оказывает сопротивления. Вы сами убедили  меня в этом  -- к
нашему  взаимному  удовлетворению.  Но  предупреждаю вас,  и не  столько для
вашего блага, сколько для своего собственного, что при  первой вашей попытке
чем-нибудь повредить  мне я застрелю вас.  Я  и сейчас могу  сделать  это. А
теперь, если вам так хочется, можете попробовать закрыть люк.


     "Nevertheless, I forbid you, I distinctly forbid your tampering with my
ship."

     -- Так  или иначе,  я запрещаю  вам, решительно запрещаю хозяйничать на
моей шхуне!


     "But, man!" I expostulated, "you advance the fact that it is  your ship
as though it were a moral right. You have  never considered moral rights  in
your  dealings with others.  You surely do not dream that I'll consider them
in dealing with you?"

     --  Да что с  вами! --  укорил я  его. -- Вы все  твердите, что это ваш
корабль,  так,  словно это  дает  вам  какие-то  моральные  права. Однако вы
никогда  не считались  с правами других. Почему  же вы  думаете,  что я буду
считаться с вашими?


     I had stepped underneath the open hatchway so that I could see him. The
lack of expression on his face,  so different  from  when  I had watched him
unseen, was enhanced by the unblinking, staring eyes.  It was not a pleasant
face to look upon.

     Я  подошел к люку, чтобы увидеть  его лицо. Это было совсем не то лицо,
которое я видел в  последний раз, когда втайне наблюдал за ним:  сейчас  оно
было  лишено  всякого выражения,  и  вызываемое им неприятное  ощущение  еще
усиливалось устремленным в одну точку взглядом широко  открытых,  немигающих
глаз.


     "And none so poor, not even Hump, to do him reverence," he sneered. The
sneer was wholly in his voice. His face remained expressionless as ever.

     --  И  даже  жалкий  червь,  как Хэмп,  его  корит с  презреньем!..  --
насмешливо произнес он, но лицо его оставалось бесстрастным.


     "How do you do, Miss Brewster," he said suddenly, after a pause.

     -- Как поживаете, мисс Брустер? -- помолчав, неожиданно проговорил он.


     I started. She had made no noise whatever, had not even moved. Could it
be  that  some glimmer of vision remained to him?  or  that  his vision  was
coming back?

     Я вздрогнул. Мод  не издала ни звука, даже не  шевельнулась.  Неужели у
него еще сохранились остатки зрения? Или оно снова возвращалось к нему?


     "How do you do, Captain Larsen," she answered. "Pray, how did  you know
I was here?"

     -- Здравствуйте, капитан Ларсен, -- ответила Мод. -- Как вы узнали, что
я здесь?


     "Heard  you breathing, of course. I  say, Hump's improving,  don't  you
think so?"

     -- Услышал ваше дыхание. А Хэмп делает успехи, как вы считаете?


     "I  don't know," she answered, smiling  at  me. "I have never seen  him
otherwise."

     -- Не могу судить, --  промолвила она, улыбнувшись мне, -- я никогда не
знала его другим.


     "You should have seen him before, then."

     -- Жаль, что вы не видали его раньше!


     "Wolf Larsen, in large doses," I murmured, "before and after taking."

     --  Я  принимал  лекарство  под названием  "Волк Ларсен", и в  довольно
больших дозах, -- пробормотал я. -- До и после еды.


     "I want to  tell you  again, Hump," he  said threateningly, "that you'd
better leave things alone."

     --  Я еще раз повторяю,  Хэмп, -- угрожающе проговорил он, --  оставьте
мою шхуну в покое!


     "But don't you care to escape as well as we?" I asked incredulously.

     --  Да  разве  вам  самому  не  хочется выбраться  отсюда? -- удивленно
спросил я.


     "No," was his answer. "I intend dying here."

     -- Нет, -- ответил он, -- я хочу умереть здесь.


     "Well, we don't," I  concluded defiantly,  beginning  again my knocking
and hammering.

     -- Ну, а мы не хотим! -- решительно заявил я и снова застучал топором.


CHAPTER XXXV

ГЛАВА XXXV


     Next day, the mast-steps clear and everything  in readiness, we started
to  get  the  two topmasts  aboard. The maintopmast was  over thirty feet in
length, the  foretopmast nearly thirty, and it was  of these that I intended
making the shears. It was puzzling work. Fastening one end of a heavy tackle
to the windlass, and with the other end fast to the butt of the foretopmast,
I began to heave. Maud  held the turn  on the  windlass and coiled  down the
slack.

     На  другой день,  расчистив  степсы  и  подготовив  все необходимое, мы
принялись втаскивать на борт обе стеньги, из которых я намеревался соорудить
временную  стрелу.  Грот-стеньга  имела   в  длину   более  тридцати  футов,
фор-стеньга была  немного  короче.  Задача предстояла нелегкая. Взяв ходовой
конец  тяжелых талей  на брашпиль, а другим концом прикрепив  их к основанию
грот-стеньги, я начал  вращать рукоятку брашпиля.  Мод следила за тем, чтобы
трос ровно ложился на барабан, а сходящий конец укладывала в бухту.


     We were astonished  at the ease with which the spar  was lifted. It was
an improved  crank windlass,  and  the  purchase  it gave  was enormous.  Of
course, what it gave us  in power we  paid for in distance; as many times as
it  doubled my strength, that  many  times  was doubled the length of rope I
heaved in. The  tackle dragged heavily across the rail,  increasing its drag
as the spar arose more and more  out of the water, and  the  exertion on the
windlass grew severe.

     Нас  поразило,  с  какой легкостью пошла  вверх  стеньга.  Брашпиль был
усовершенствованной системы и давал огромный выигрыш в силе. Но, разумеется,
выигрывая в силе, мы теряли в расстоянии. Во сколько раз брашпиль увеличивал
мои силы,  во столько же раз увеличивалась и длина  троса,  который я должен
был выбрать. Тали медленно ползли через борт, и чем выше поднималась из воды
стеньга, тем труднее становилось вертеть рукоятку.


     But when the butt of the  topmast was level with  the rail,  everything
came to a standstill.

     Но когда шпор стеньги поравнялся с планширом, дело застопорилось.


     "I might have known it," I said impatiently. "Now  we have to do it all
over again."

     -- Как я об  этом  не  подумал! -- вырвалось у меня. -- Теперь придется
начинать все сызнова.


     "Why not fasten the tackle part way down the mast?" Maud suggested.

     -- А почему не прикрепить тали поближе к середине  стеньги? -- спросила
Мод.


     "It's  what I should have done  at first," I answered, hugely disgusted
with myself.

     -- С  этого  мне и  следовало  начать!  -- сказал я, крайне недовольный
собой.


     Slipping  off a  turn, I  lowered  the mast  back  into  the water  and
fastened the tackle a third of the way down from  the butt. In an hour, what
of this and of rests  between  the heaving, I had  hoisted  it to  the point
where I could hoist no more. Eight feet of the butt was above the rail,  and
I was  as far away  as ever from getting the  spar on board. I sat down  and
pondered the problem. It did not take long. I sprang jubilantly to my feet.

     Потравив тали, я спустил стеньгу обратно. Потом прикрепил тали примерно
на  расстоянии  трети  ее длины  от  шпора.  Проработав  час,  с  небольшими
перерывами  на  отдых,  я  снова поднял стеньгу,  но она опять  застряла  на
полдороге. Шпор стеньги на восемь футов торчал над планширом, но вытащить ее
всю  на  борт по-прежнему было невозможно. Я сел и стал размышлять  над этой
задачей. Впрочем, довольно скоро я с торжествующим видом вскочил на ноги.


     "Now I have it!" I cried. "I ought to make the tackle fast at the point
of  balance. And what we learn of this will serve us with everything else we
have to hoist aboard."

     --  Знаю  теперь, что делать! -- воскликнул я.  -- Надо было прикрепить
тали у  центра  тяжести. Ну ничего! Это послужит нам наукой, когда  мы будем
поднимать на борт все остальное.


     Once again I undid all my work by lowering the mast into the water. But
I miscalculated the  point of balance, so that  when I heaved the top of the
mast came  up  instead  of the butt.  Maud looked despair, but I laughed and
said it would do just as well.

     Снова пришлось спустить стеньгу в воду и начать все сначала. Но на этот
раз я  неправильно рассчитал положение центра  тяжести, и  когда стал тянуть
наверх, вместо шпора  стеньги  пошла  ее верхушка. Мод была в отчаянии, но я
засмеялся и сказал, что сойдет и так.


     Instructing her  how  to  hold the turn  and  be ready to slack away at
command, I  laid  hold of the mast with my hands  and tried  to  balance  it
inboard across  the  rail. When I  thought I had it I cried to her to  slack
away; but the spar righted, despite my efforts, and dropped  back toward the
water. Again I heaved it up to its old position, for I had now another idea.
I remembered the  watch- tackle - a  small double and single block  affair -
and fetched it.

     Показав ей, как  держать рукоятку  и как по команде потравить  тали,  я
ухватился обеими руками за стеньгу и попытался перевалить ее через борт. Мне
показалось, что цель уже  достигнута, и я велел  Мод травить, но тут стеньга
вдруг перевесилась и -- как ни старался я ее удержать -- свалилась  за борт.
Тогда я снова  взялся за рукоятку и вернул стеньгу  в  прежнее положение.  У
меня появилась  новая мысль. Я вспомнил  о хватталях  -- небольшом подъемном
приспособлении с двушкивным и одношкивным блоками.


     While I was rigging it between the top  of the spar  and  the  opposite
rail,  Wolf  Larsen came  on  the  scene.  We  exchanged nothing  more  than
good-mornings, and, though he could not see, he sat on the rail out  of  the
way and followed by the sound all that I did.

     В   ту   минуту,   когда   я  уже  наладил  хват-тали,  на   полубе   у
противоположного борта появился  Волк  Ларсен. Мы  поздоровались и больше не
обменялись  ни  словом.  Он не  мог видеть, что  мы  делаем,  но, усевшись в
стороне, на слух следил за ходом работы.


     Again  instructing  Maud to slack away at the windlass when I  gave the
word,  I  proceeded to heave on  the watch-tackle.  Slowly the mast swung in
until it balanced at right angles across the rail; and  then I discovered to
my amazement  that there was no need for  Maud  to slack away. In  fact, the
very opposite was necessary.  Making the  watch-tackle fast,  I  hove on the
windlass and brought in the mast,  inch by inch, till its top tilted down to
the deck and finally its whole length lay on the deck.

     Еще раз напомнив Мод,  чтобы она потравила трос брашпилем, как только я
подам  команду,  я взялся за хват-тали  и  принялся  тянуть.  Стеньга начала
медленно наклоняться и скоро легла, покачиваясь,  поперек планшира. И тут, к
своему удивлению, я обнаружил, что травить незачем, в  сущности, требовалось
совершенно  обратное.  Закрепив  хват-тали, я  перешел к  брашпилю  и  начал
вытягивать  стеньгу дюйм за  дюймом,  пока  она  вся не  перевалилась  через
планшир и не упала на палубу.


     I looked at my watch. It was twelve o'clock. My back was aching sorely,
and I felt extremely tired  and  hungry.  And there on the deck was a single
stick  of  timber to show  for a whole morning's work. For the first time  I
thoroughly realized the extent of the  task before us. But I was learning, I
was learning.  The afternoon would show  far more  accomplished. And it did;
for we returned at one o'clock, rested and strengthened by a hearty dinner.

     Я  посмотрел  на  часы. Был уже  полдень.  У  меня  ломило спину,  и  я
чувствовал себя смертельно усталым и голодным. И  за целое утро  нам удалось
поднять на палубу одну только стеньгу. Только тут я по-настоящему понял, как
огромна предстоявшая нам работа. Зато  я уже кое-чему научился. После  обеда
дело будет  лучше спориться, решил я.  И не ошибся.  В час дня,  отдохнув  и
основательно подкрепившись, мы вернулись на шхуну.


     In less than an hour I had the maintopmast on deck and was constructing
the shears.  Lashing  the two  topmasts together, and  making  allowance for
their  unequal length,  at the point of  intersection I attached the  double
block of  the  main throat-  halyards.  This, with the single block and  the
throat-halyards themselves, gave me a  hoisting tackle. To prevent the butts
of  the  masts from  slipping  on the  deck,  I nailed  down  thick  cleats.
Everything in  readiness, I made a  line fast to the apex of the shears  and
carried  it  directly  to  the windlass. I was growing to have faith in that
windlass, for it gave me power beyond all expectation. As usual,  Maud  held
the turn while I heaved. The shears rose in the air.

     Меньше чем через час  гротстеньга уже лежала на палубе, и  я  взялся за
сооружение стрелы.  Связав  верхушки  обеих  стеньг так, что  более  длинная
выступала несколько дальше, я прикрепил в месте  соединения  двушкивный блок
гафель-гарделя.  В сочетании с одношкивным блоком и самим гафельгарделем это
дало мне подъемные тали.  Чтобы  шпоры стрелы  не разъехались в  стороны,  я
прибил к палубе толстые планки. Когда все было готово, я привязал к верхушке
стрелы трос и взял его на брашпиль. Я все больше и больше проникался верой в
этот брашпиль -- ведь благодаря  ему мои силы неизмеримо возрастали. Как уже
повелось. Мод следила за тросом, а я вертел рукоятку. Стрела поднялась.


     Then  I  discovered  I had  forgotten  guy-ropes. This  necessitated my
climbing the shears, which I did twice, before I finished guying it fore and
aft  and  to  either  side.  Twilight  had  set  in  by  the time  this  was
accomplished. Wolf Larsen, who had sat about and listened all afternoon  and
never opened his mouth, had  taken himself off to the galley and started his
supper. I felt quite stiff across the  small of the back, so  much so that I
straightened  up with an effort and with pain. I looked proudly at  my work.
It  was beginning to show. I was wild with desire, like  a child  with a new
toy, to hoist something with my shears.

     Но  тут я  обнаружил,  что забыл  закрепить  стрелу оттяжками. Пришлось
взбираться на верхушку стрелы, что я и проделал дважды. Наконец оттяжки были
прикреплены  и  стрела  расчалена  к  носу,  к  корме и  к бортам.  Начинало
смеркаться.  Волк Ларсен, который все  время сидел  в отдалении  и в  полном
молчании   прислушивался   к   нашей  работе,  ушел  в  камбуз   и   занялся
приготовлением ужина.  У  меня  так  разломило  поясницу,  что я  не мог  ни
согнуться, ни  разогнуться, но  зато с гордостью смотрел на дело  своих рук.
Результаты были  налицо. Как ребенок,  получивший новую игрушку, я сгорал от
нетерпения -- мне до смерти хотелось поднять что-нибудь своей стрелой.


     "I wish it weren't so late," I said. "I'd like to see how it works."

     -- Жаль, что  темнеет, -- сказал я. -- Уж очень хочется  поглядеть, как
она будет действовать.


     "Don't be a glutton, Humphrey," Maud chided  me.  "Remember, to- morrow
is coming, and you're so tired now that you can hardly stand."

     --  Не будьте таким  ненасытным, Хэмфри!  -- пожурила меня  Мод. --  Не
забудьте, завтра опять предстоит работа. А ведь вы еле стоите на ногах.


     "And you?" I said, with sudden solicitude. "You must be very tired. You
have worked hard and nobly. I am proud of you, Maud."

     -- А вы? -- с участием поспешил спросить я. -- Вы, должно быть, страшно
устали. МодКак вы работали! Это же поистине геройство. Я горжусь вами.


     "Not  half  so proud as I am of  you, nor  with  half the  reason," she
answered, looking me straight in the eyes for a moment with an expression in
her own and a dancing, tremulous light which I had not seen before and which
gave me a pang of  quick delight, I  know not why, for I did  not understand
it. Then she dropped her eyes, to lift them again, laughing.

     -- А  я вами  и подавно.  И с большим основанием, -- отозвалась  она  и
посмотрела мне прямо в глаза. Сердце у  меня сладко защемило -- ее глаза так
ласково лучились, и я уловил в них какое-то новое выражение. Я не понял его,
но необъяснимый восторг  охватил меня. Мод опустила глаза. А когда она снова
подняла их -- они смеялись.


     "If our friends could see us now," she said. "Look at us. Have you ever
paused for a moment to consider our appearance?"

     -- Если б только наши знакомые могли видеть нас сейчас! -- сказала она.
--  Посмотрите,  на что  мы  стали похожи! Вы когда-нибудь  задумывались над
этим?


     "Yes, I  have considered yours, frequently," I answered,  puzzling over
what I had seen in her eyes and puzzled by her sudden change of subject.

     -- О да,  и не раз, я же вижу  вас перед  собой,  -- отвечал я, думая о
том,  что мог означать этот  огонек в  ее глазах  и почему она  так внезапно
перевела разговор на другую тему.


     "Mercy!" she cried. "And what do I look like, pray?"

     -- Помилуйте! -- воскликнула она. -- На что ж я похожа?


     "A  scarecrow, I'm afraid,"  I replied.  "Just  glance at your draggled
skirts, for instance. Look at those three-cornered tears. And  such a waist!
It would not require a Sherlock Holmes to deduce that you have  been cooking
over  a camp-fire, to say nothing  of trying out seal-blubber. And to cap it
all, that cap! And all that is the woman who wrote 'A Kiss Endured.'"

     -- Боюсь, что на огородное пугало, -- сказал я. -- Посмотрите только на
свою юбку: подол  в грязи, повсюду  дыры! А  блузка-то вся в пятнахНе  нужно
быть  Шерлоком  Холмсом,  чтобы сказать, что вы готовили пищу над  костром и
вытапливали котиковый жир. А головной  убор один чего стоит! И это та  самая
женщина, которая написала "Вынужденный поцелуй"!


     She made me an  elaborate and stately courtesy, and said, "As  for you,
sir - "

     Она сделала мне глубокий, церемонный реверанс и начала, в свою очередь:
     -- Что касается вас, сэр...


     And yet, through the five minutes of banter which followed, there was a
serious  something underneath the fun which I  could not but  relate  to the
strange and fleeting expression I had caught in her eyes. What was it? Could
it be that our eyes were speaking beyond the will of our speech? My eyes had
spoken,  I knew, until I had found  the culprits out and silenced them. This
had  occurred  several  times. But  had she seen  the  clamour in  them  and
understood?  And  had her  eyes  so  spoken  to  me? What  else  could  that
expression  have meant - that dancing, tremulous light, and a something more
which words could not describe. And yet it could not  be. It was impossible.
Besides,  I was  not skilled in the speech of eyes. I was  only Humphrey Van
Weyden, a bookish fellow who loved. And to  love, and  to wait and win love,
that  surely  was glorious  enough  for  me. And thus I thought, even  as we
chaffed  each  other's appearance, until we arrived  ashore and  there  were
other things to think about.

     Минут  пять   мы  поддразнивали  друг  друга,  но   под  этими  шутками
чувствовалось что-то  другое, серьезное, и я  невольно связывал это  с новым
выражением,  промелькнувшим в глазах  Мод.  Что это было? Неужели наши глаза
говорили помимо воли? Я знал, что мои глаза уже выдавали меня не раз, хотя я
и приказывал им молчать. Неужели Мод  все  же прочла в них призыв? И неужели
ее  глаза отозвались на него? Что значил этот  теплый мерцающий  огонек и то
неуловимое, что  я почувствовал в  них и что  нельзя определить  Словами? Но
нет, это было  невозможно!  этого не  могло  быть! Я ведь не был  искушен  в
толковании  красноречивых  взглядов,  я  --  Хэмфри  Ван-Вейден, книгочей  и
затворник,  влюбившийся  нежданно-негаданно.  И  для меня  любить  и  ждать,
стараться  заслужить  любовь  было  уже  блаженством.  Мы  сошли  на  берег,
продолжая  подшучивать  друг  над  другом,  а  я все  думал свою думу,  пока
очередные дела не отвлекли меня.


     "It's  a shame, after working  hard  all day,  that we cannot  have  an
uninterrupted night's sleep," I complained, after supper.

     -- Какая, право,  досадаРаботаешь целый день не  покладая рук, а  потом
нельзя даже спокойно поспать ночью! -- посетовал я после ужина.


     "But there can be no danger now? from a blind man?" she queried.

     -- Но ведь он же слеп. Какая опасность может нам грозить?


     "I shall never be able to trust him," I averred, "and far less now that
he is blind. The liability  is that his part helplessness will make him more
malignant than ever. I know what I shall  do to- morrow,  the first  thing -
run out a light anchor and kedge the schooner  off the beach. And each night
when we come ashore in the boat, Mr. Wolf Larsen will be left a prisoner  on
board. So this will be the last night we have to stand watch, and because of
that it will go the easier."

     -- Я боюсь  его и не верю ему. А  теперь, когда он ослеп, -- и подавно.
Беспомощность  только сильнее  озлобляет  его.  Впрочем,  я  знаю, что  надо
делать, завтра с утра завезу небольшой якорь и стяну шхуну с берега. Вечером
мы будем возвращаться на шлюпке домой, а мистера Ларсена оставлять пленником
на  шхуне.  Сегодня уж отдежурим еще  одну  ночь --  в последний  раз всегда
как-то легче.


     We were awake early and just finishing breakfast as daylight came.

     Наутро  мы  поднялись  спозаранок,  и,  когда рассвело,  наш завтрак уж
подходил к концу.


     "Oh, Humphrey!" I heard Maud cry in dismay and suddenly stop.

     -- Ой, Хэмфри! -- с отчаянием воскликнула вдруг Мод.


     I looked at her. She was gazing  at the Ghost. I followed her gaze, but
could see nothing unusual. She looked at me, and I looked inquiry back.

     Я взглянул на нее. Она смотрела  на  "Призрак".  Поглядев туда же, я не
заметил ничего необычного. Мод перевела  глаза  на  меня,  и  я  ответил  ей
недоумевающим взглядом.


     "The shears," she said, and her voice trembled.

     -- Стрела!.. -- дрожащим голосом проговорила Мод.


     I  had forgotten their existence. I looked  again,  but  could  not see
them.

     О стреле-то я и позабыл! Я взглянул снова -- и не увидел ее на  прежнем
месте.


     "If he has - " I muttered savagely.

     -- Если только он... -- свирепо пробормотал я.


     She put her hand  sympathetically on mine,  and said, "You will have to
begin over again."

     Она успокаивающе коснулась моей руки.
     -- Вам придется начать сызнова.


     "Oh,  believe me,  my anger means nothing; I could not hurt  a fly,"  I
smiled back bitterly. "And the worst of  it is, he knows it. You  are right.
If he has destroyed the shears, I shall do nothing except begin over again."

     -- О, не  беспокойтесь, я, конечно,  бешусь понапраснуЯ ведь и мухи  не
обижу, -- с горечью улыбнулся я. -- И хуже  всего  то, что он  это знает. Вы
правы, если он уничтожил стрелу, я ничего ему не сделаю и начну все сызнова.


     "But I'll stand my watch on board hereafter,"  I  blurted out  a moment
later. "And if he interferes - "

     -- Но теперь уж я буду дежурить  на шхуне, -- вырвалось у  меня  минуту
спустя, -- и если только он еще раз попытается что-нибудь сделать...


     "But I  dare not stay ashore all  night alone," Maud  was saying when I
came back to myself. "It would be so much nicer if he would be friendly with
us and help us. We could all live comfortably aboard."

     --  Но  я боюсь освавться одна ночью на  берегу! --  очнувшись от своих
безрадостных мыслей, услышал я голос Мод. -- Если б можно было уговорить его
помочь нам... Мы могли бы тогда тоже жить на шхуне -- ведь это куда удобнее.


     "We  will,"  I  asserted,  still  savagely,  for the destruction of  my
beloved shears had  hit  me  hard.  "That is,  you  and  I will live aboard,
friendly or not with Wolf Larsen."

     -- Так оно и будет, -- довольно свирепо заявил я, вне себя от того, что
моя драгоценная стрела уничтожена. -- Я  хочу сказать, что мы  с вами  будем
жить на шхуне, а понравится это Ларсену или нет, мне все равно.


     "It's childish," I  laughed later, "for him to do  such things, and for
me to grow angry over them, for that matter."

     Успокоившись, я рассмеялся:
     -- Ведь это же сущее  ребячество с его стороны. И глупо, конечно, что я
злюсь.


     But my heart smote me when we climbed aboard and looked at the havoc he
had done. The shears were gone altogether. The guys had  been slashed  right
and  left. The throat-halyards  which I had rigged  were cut  across through
every part.  And he knew I could not splice. A thought  struck me. I ran  to
the windlass.  It would not work.  He had broken it. We looked at each other
in consternation. Then I ran to the side. The masts, booms, and gaffs  I had
cleared were gone. He had  found the  lines which held them,  and cast  them
adrift.

     Но,  когда  мы взобрались  на  борт  шхуны и  увидели учиненный  Волком
Ларсеном разгром,  сердце  у меня заныло. Стрела исчезла бесследно. Правая и
левая оттяжки были перерублены,  гафель-гардели разрезаны  на куски.  Ларсен
знал,  что я не умею сплеснивать концы. Недоброе предчувствие охватило меня.
Я бросился к брашпилю. Да, он был выведен  из строя. Волк Ларсен сломал его.
Мы с Мод обменялись унылым взглядом. Потом я подбежал к борту. Освобожденные
мною  от  обрывков  снастей  мачты,  гики  и гафели исчезли.  Ларсен нащупал
удерживавшие  их  тросы  и отвязал их,  чтобы течение унесло весь  рангоут в
море.


     Tears were in Maud's eyes, and I  do believe they were for me.  I could
have wept myself. Where now was our  project of  remasting the Ghost? He had
done his work well. I sat down on the hatch-combing and rested my chin on my
hands in black despair.

     Слезы стояли на глазах у Мод, и я понял, что она плачет от огорчения за
меня. Я  и сам готов был заплакать. Прощай мечта об оснащении "Призрака"Волк
Ларсен потрудился на славу! Я сел на комингс люка и, подперев голову руками,
предался черной меланхолии.


     "He deserves to  die," I cried out; "and God  forgive me, I am not  man
enough to be his executioner."

     -- Он заслуживает смерти! -- воскликнул я. -- Но, да простит мне бог, у
меня не хватит мужества стать его палачом!


     But Maud was by my side, passing her hand soothingly through my hair as
though I were a child, and saying, "There, there; it will all come right. We
are in the right, and it must come right."

     Мод подошла ко мне и, погладив меня по голове, словно ребенка, сказала:
     --  Успокойтесь, успокойтесьВсе будет хорошо. Мы взялись за правое дело
и своего добьемся.


     I  remembered  Michelet  and leaned my  head against  her; and  truly I
became strong  again. The blessed  woman was  an unfailing fount of power to
me. What did it matter? Only  a set-back, a delay. The tide could  not  have
carried  the masts  far to seaward,  and there  had been no wind.  It  meant
merely more  work  to find them  and  tow them  back. And besides, it  was a
lesson. I knew what to expect.  He  might have waited and destroyed our work
more effectually when we had more accomplished.

     Я вспомнил Мишле и прижался к Мод головой. И в самом деле, через минуту
силы  вернулись ко  мне. Эта женщина была  для меня  неиссякаемым источником
силы.  В  конце  концов стоит ли  придавать  значение  тому, что  произошло?
Простая  задержка,  отсрочка. Отлив  не мог  унести мачты далеко, а ветра не
было.  Придется  только  еще повозиться,  чтобы  найти  их  и  отбуксировать
обратно. Но это было для  нас уроком.  Теперь я знал, чего  ожидать от Волка
Ларсена. А ведь он мог нанести нам еще больший урон,  уничтожив нашу работу,
когда она была бы ближе к концу.


     "Here he comes now," she whispered.

     -- Вон он идет! -- шепнула мне Мод.


     I  glanced up. He  was strolling leisurely along  the poop on  the port
side.

     Я поднял голову. Волк Ларсен медленно шел по юту вдоль левого борта.


     "Take  no notice of him," I whispered. "He's coming to see how we  take
it. Don't let him know that we know. We can deny him that satisfaction. Take
off your shoes - that's right - and carry them in your hand."

     -- Не обращайте на него внимания! --  шепнул я. -- Он вышел посмотреть,
как все это на нас  подействовало.  Делайте вид,  будто ничего не произошло.
Откажем ему хоть в этом удовольствииСнимите туфли и возьмите их в руки.


     And then we played hide-and-seek with the blind man.  As he came up the
port side we slipped past on the starboard; and from the poop we watched him
turn and start aft on our track.

     И вот у нас  началась игра в  жмурки  со слепым. Когда  он пошел к  нам
вдоль левого  борта, мы проскользнули у правого и стали наблюдать  за ним  с
юта: он повернул и пошел следом за нами на корму.


     He  must  have  known,  somehow, that we  were on board,  for  he  said
"Good-morning"  very  confidently,  and  waited,  for  the  greeting  to  be
returned. Then he strolled aft, and we slipped forward.

     Но он все же обнаружил  наше присутствие, потому что уверенно произнес:
"Доброе  утро!" -- и стал ждать ответа. Затем он  направился на корму,  а мы
перебрались на нос.


     "Oh, I know you're aboard,"  he called out, and  I could see him listen
intently after he had spoken.

     -- Да ведь я же знаю, что вы на борту! -- крикнул он, и я видел, как он
напряженно прислушивается.


     It reminded me of the great hoot-owl, listening, after its booming cry,
for  the stir of its frightened prey. But  we did not fir, and we moved only
when he moved. And so we dodged about the deck, hand in hand, like a  couple
of children chased by a wicked ogre, till Wolf Larsen, evidently in disgust,
left the  deck  for the  cabin.  There  was glee in our eyes, and suppressed
titters  in our mouths, as  we put on our shoes  and clambered over the side
into  the boat. And as I looked into Maud's  clear  brown eyes I forgot  the
evil he had done, and I knew only that I loved  her, and that because of her
the strength was mine to win our way back to the world.

     Он  напоминал  мне  огромного филина,  который, испустив  свой зловещий
крик, слушает, не зашевелится ли вспугнутая добыча.  Но  мы не шевелились  и
двигались  только  тогда,  когда  двигался он.  Так  мы и бегали  по палубе,
взявшись  за руки, -- словно двое детей, за которыми гонится великан-людоед,
-- пока Волк Ларсен,  явно  раздосадованный, не  скрылся  у себя в каюте. Мы
давились со смеху и весело  переглядывались, обуваясь и перелезая через борт
в шлюпку. И, глядя в ясные карие глаза Мод, я  забыл все причиненное нам зло
и знал одно: что я люблю ее и что с нею найду в себе силы пробиться  обратно
в мир.


CHAPTER XXXVI

ГЛАВА XXXVI


     For two days  Maud  and I  ranged  the  sea and explored the beaches in
search of the missing masts. But it was not till the third day that we found
them, all of them, the shears included, and, of all perilous places, in  the
pounding surf of  the grim south-western promontory.  And  how we worked! At
the dark end of the  first day we returned, exhausted, to  our little  cove,
towing the  mainmast behind us. And we had been  compelled to row, in a dead
calm, practically every inch of the way.

     Два дня мы с Мод  бороздили на шлюпке  море, объезжая  остров в поисках
пропавшего рангоута. Только  на третий день  мы нашли его -- весь целиком  и
даже нашу стрелу. Но, увы, в самом опасном месте -- там, где волны с бешеным
ревом  разбивались  о суровый  юго-западный мыс.  И как  же  мы  работалиУже
смеркалось, когда  мы, совершенно обессиленные,  причалили к нашей бухточке,
таща  на буксире гротмачту.  Стоял мертвый штиль, и нам пришлось грести весь
долгий путь.


     Another day  of  heart-breaking and dangerous  toil saw us in camp with
the two topmasts  to  the good. The  day  following  I was  desperate, and I
rafted together the foremast, the fore and main booms, and the fore and main
gaffs.  The  wind was favourable, and  I had  thought to tow them back under
sail, but the  wind baffled, then died away, and  our progress with the oars
was a snail's pace. And it was such dispiriting effort. To throw one's whole
strength and weight on the oars and to feel the boat  checked in its forward
lunge by the heavy drag behind, was not exactly exhilarating.

     Еще день изнурительной и опасной работы --  и к  грот-мачте прибавились
обе  стеньги. На  третий  день я, доведенный до отчаяния  такой проволочкой,
связал  вместе фок-мачту,  оба гика и оба гафеля  наподобие плота. Ветер был
попутный, и  я  надеялся отбуксировать  груз  под  парусом.  Но вскоре ветер
повернул, а затем и вовсе стих, и мы шли  на веслах  со  скоростью черепахи.
Поневоле можно было пасть духом: я что было мочи налегал на весла, но шлюпка
почти не двигалась с места из-за тяжелого груза за кормой.


     Night  began  to fall, and  to  make matters  worse, the wind sprang up
ahead. Not only did all forward motion cease, but we began to drift back and
out to sea. I struggled at the oars till I was played out. Poor Maud, whom I
could never prevent from  working to the  limit of her  strength, lay weakly
back in the stern-sheets. I could row no more. My bruised  and swollen hands
could  no  longer  close  on  the oar  handles.  My wrists  and  arms  ached
intolerably, and  though  I  had eaten heartily of a twelve-o'clock lunch, I
had worked so hard that I was faint from hunger.

     Спускалась ночь, и, в довершение всех бед, подул ветер с берега. Мы уже
не  только не продвигались вперед, но нас стало  сносить  в открытое море. Я
греб  из  последних  сил,  пока  не  выдохся.  Бедняжка  Мод,  которая  тоже
выбивалась  из сил,  стараясь  мне  помочь  и не  слушая  моих  уговоров,  в
изнеможении  прилегла  на  корму.  Я  больше  не  мог  грести.  Натруженные,
распухшие  руки уже не держали  весла.  Плечи  ломило,  и, хотя в  полдень я
основательно поел, после такой работы у меня голова кружилась от голода.


     I pulled in the oars and bent forward to the line  which held the  tow.
But Maud's hand leaped out restrainingly to mine.

     Я убрал весла и нагнулся над буксирным тросом. Но Мод  схватила меня за
руку.


     "What are you going to do?" she asked in a strained, tense voice.

     -- Что вы задумали? -- спросила она с тревогой.


     "Cast it off," I answered, slipping a turn of the rope.

     -- Отдать буксир, -- ответил я, отвязывая трос.


     But her fingers closed on mine.

     Ее пальцы сжали мою руку.


     "Please don't," she begged.

     -- Нет, нет, не надо! -- воскликнула она.


     "It is useless," I answered. "Here is night and the wind blowing us off
the land."

     -- Да ведь  мы все равно ничего не можем сделать! --  сказал я.  -- Уже
ночь, и нас относит от берега.


     "But think,  Humphrey.  If  we  cannot sail  away on the Ghost,  we may
remain  for  years  on the island  -  for life  even. If it  has  never been
discovered all these years, it may never be discovered."

     -- Но  подумайте, Хэмфри!  Если мы  не уплывем  на  "Призраке",  нам на
долгие годы,  быть может, на всю жизнь, придется остаться на  этом  острове.
Раз его до сих пор не открыли, значит, может быть, никогда и не откроют.


     "You forget the boat we found on the beach," I reminded her.

     -- Вы забыли о лодке, которую мы нашли на берегу, -- напомнил я.


     "It was a seal-hunting boat," she replied, "and you know perfectly well
that if the men had escaped they would have been back to make their fortunes
from the rookery. You know they never escaped."

     --  Это  промысловая  шлюпка,  --  отвечала  она,  --  и  вы,  конечно,
понимаете,  Хэмфри, что если б люди с нее спаслись,  они вернулись бы, чтобы
составить себе состояние на этом лежбище. Они погибли, вы сами это знаете.


     I remained silent, undecided.

     Я молчал, все еще колеблясь.


     "Besides," she added haltingly, "it's your idea,  and I want to see you
succeed."

     -- А кроме того, --  запинаясь, добавила она, -- это  был ваш план, и я
хочу, чтобы вам удалось его осуществить.


     Now I could harden  my heart. As  soon as she put  it on  a  flattering
personal basis, generosity compelled me to deny her.

     Это придало мне решимости. То, что она сказала, было очень  лестно  для
меня, но из великодушия я все еще упрямился.


     "Better years on the  island than to die to-night, or to-morrow, or the
next day, in the open boat. We are not prepared to brave the sea. We have no
food,  no  water, no  blankets,  nothing.  Why, you'd not survive the  night
without blankets: I know how strong you are. You are shivering now."

     --  Лучше  уж  прожить несколько лет на этом острове,  чем погибнуть  в
океане этой ночью или  завтра, -- сказал я. -- Мы не подготовлены к плаванию
в  открытом море. У нас нет ни пищи,  ни воды, ни  одеял --  ничего! Да вы и
одной ночи не выдержите без одеяла. Я знаю ваши силы. Вы и так уже дрожите.


     "It is only nervousness," she answered. "I am afraid you will  cast off
the masts in spite of me."

     -- Это нервы,  -- ответила она. -- Я боюсь, что вы не послушаетесь меня
и отвяжете мачты.


     "Oh, please, please, Humphrey, don't!" she burst out, a moment later.

     --  О, пожалуйста, прошу вас, Хэмфри, не надо! -- взмолилась  она через
минуту.


     And so it ended, with  the phrase she knew had  all power over  me.  We
shivered miserably throughout the night. Now and again I fitfully slept, but
the  pain of the cold always aroused me. How Maud could stand it was  beyond
me. I was too tired  to thrash my  arms about  and warm  myself, but I found
strength  time  and  again  to  chafe  her hands  and  feet  to restore  the
circulation. And still she pleaded  with me not to cast off the masts. About
three  in the morning she was caught by a cold cramp, and after I had rubbed
her out of that she became quite numb. I was frightened. I  got out the oars
and made her row, though she was so weak I thought she would faint at  every
stroke.

     Это решило дело. Она  знала, какую власть имеют надо мной эти слова. Мы
мучительно  дрогли  всю  ночь. Порой  я  начинал дремать,  но  холод был так
жесток, что я тут  же просыпался. Как Мод могла это вынести, было выше моего
понимания. Я  так устал, что у меня уже не хватало сил двигаться, чтобы хоть
немного  согреться, но  все же время  от времени я растирал Мод руки и ноги,
стараясь восстановить в них кровообращение. Под утро у нее начались судороги
от холода. Я снова принялся растирать ей руки и  ноги; судороги прошли, но я
увидел,  что  она совсем  окоченела. Я испугался.  Посадив  ее  на  весла, я
заставил  ее грести, но  она так  ослабела, что после каждого взмаха веслами
едва не теряла сознание.


     Morning broke, and  we looked long in the growing light for our island.
At last  it  showed, small  and black, on the horizon,  fully  fifteen miles
away. I scanned the sea with my glasses. Far away in the south-west  I could
see a dark line on the water, which grew even as I looked at it.

     Забрезжило,  и  в  предрассветной дымке  мы  долго  искали  глазами наш
остров.  Наконец, мы  увидели  его --  крошечное темное  пятнышко,  милях  в
пятнадцати от нас, на самом горизонте. Я осмотрел море в бинокль.  Вдали, на
юго-западе, я заметил на воде темную полосу, она явно придвигалась к нам.


     "Fair wind!" I cried in a husky voice I did not recognize as my own.

     -- Попутный  ветер!  -- закричал я  хрипло, и  мой  голос показался мне
чужим.


     Maud tried to reply, but could not speak. Her lips were blue with cold,
and she was hollow-eyed - but  oh, how  bravely her brown eyes looked at me!
How piteously brave!

     Мод  хотела  что-то  сказать  и  не  могла вымолвить  ни слова. Губы ее
посинели от холода, глаза ввалились, но как мужественно смотрели на меня эти
ясные карие глаза! Как жалобно и все же мужественно!


     Again I fell to chafing  her  hands and to moving her arms  up and down
and about until she could thrash them herself. Then I compelled her to stand
up, and though she would have fallen  had I not supported her,  I forced her
to  walk  back  and  forth  the  several  steps  between the  thwart and the
stern-sheets, and finally to spring up and down.

     Снова принялся я растирать  ей руки, поднимать и опускать  их, пока она
не почувствовала, что  может  двигать  ими.  Потом я заставил  ее  встать  и
сделать  несколько  шагов между  средней банкой  и  кормой, хотя она, верно,
упала бы, если бы я не поддерживал ее. Я заставил ее даже попрыгать.


     "Oh, you brave,  brave woman," I said, when  I saw the life coming back
into her face. "Did you know that you were brave?"

     -- Ах вы, храбрая  маленькая женщина! -- сказал я, увидев,  что лицо ее
снова оживает. -- Знаете ли вы, какая вы храбрая?


     "I never used to be," she answered. "I was never brave till I knew you.
It is you who have made me brave."

     -- Никогда я не была храброй, -- промолвила она, -- пока не узнала вас.
Это вы сделали меня храброй!


     "Nor I, until I knew you," I answered.

     -- Ну, и я не был храбр, пока не узнал вас, -- сказал я.


     She  gave me  a quick look, and again I caught that dancing,  tremulous
light and something more in her eyes. But it was only  for the moment.  Then
she smiled.

     Она  бросила на  меня быстрый "взгляд,  и  я снова уловил  этот  теплый
трепетный  огонек  Б  ее глазах... и еще что-то. Но  это длилось  всего одно
мгновение. Мод улыбнулась.


     "It must have been the conditions," she said; but I knew she was wrong,
and I wondered if she likewise knew. Then the wind came, fair and fresh, and
the  boat was soon labouring  through  a heavy  sea  toward  the island.  At
half-past three in the afternoon we passed the south-western promontory. Not
only  were we hungry, but  we were now suffering from thirst. Our  lips were
dry and cracked, nor could we longer moisten them with our tongues. Then the
wind slowly died down. By night it was dead calm and I was toiling once more
at the oars - but weakly, most weakly. At two in the  morning the boat's bow
touched the beach of  our own  inner  cove and I  staggered  out to make the
painter fast. Maud could not stand, nor had I strength to carry her. I  fell
in  the  sand with  her,  and,  when I had  recovered, contented myself with
putting my  hands under  her shoulders and dragging  her up the beach to the
hut.

     -- Вас-то просто обстоятельства  изменили, --  сказала она. Но  я знал,
что  это не так, и,  быть может, она  сама  это понимала. Тут налетел ветер,
попутный и свежий,  и скоро шлюпка  уже прокладывала  себе дорогу по высокой
волне прямо  к острову. После полудня мы  миновали юго-западный мыс.  Теперь
уже  не  только  голод  мучил нас  --  мы  изнемогали от жажды.  Губы у  нас
пересохли и  потрескались, и мы тщетно  пытались  смочить их языком. А затем
ветер начал спадать и к ночи стих совсем. Я снова сел на  весла, но едва мог
грести.  В два  часа утра  нос  шлюпки врезался  в  прибрежный  песок  нашей
маленькой бухточки,  и я, шатаясь,  выбрался на берег и привязал шлюпку. Мод
не стояла на  ногах  от усталости. Я хотел понести ее, но у меня  не хватило
сил. Я упал  вместе с нею на песок, а  когда отдышался, взял ее  под мышки и
волоком потащил к хижине.


     The next  day we did  no  work. In  fact, we slept  till three  in  the
afternoon, or  at least I did,  for I awoke to find Maud cooking dinner. Her
power  of  recuperation was  wonderful.  There was something tenacious about
that lily-frail body of  hers, a clutch  on  existence  which one  could not
reconcile with its patent weakness.

     На следующий день мы не  работали. Мы  проспали до трех часов  дня,  по
крайней  мере  я. Когда я  проснулся, Мод уже стряпала обед.  Ее способность
быстро восстанавливать  силы  была поразительна.  Это хрупкое, как  стебелек
цветка,  тело  обладало изумительной  выносливостью.  Как ни мало было у нее
сил, она цепко держалась за жизнь.


     "You know  I  was travelling to  Japan for  my health," she said, as we
lingered  at  the  fire  after dinner and delighted in  the movelessness  of
loafing. "I  was not very strong. I never was. The doctors recommended a sea
voyage, and I chose the longest."

     --  Вы  ведь  знаете,  что  я  предприняла  путешествие  в  Японию  для
укрепления здоровья, -- сказала она, когда мы,  пообедав,  сидели у  костра,
наслаждаясь  покоем. --  Я никогда  не  отличалась крепким  здоровьем. Врачи
рекомендовали мне путешествие по морю, ну я и выбрала самое продолжительное.


     "You little knew what you were choosing," I laughed.

     -- Не знали вы, что выбирали! -- рассмеялся я.


     "But I shall  be a different women  for the  experience, as well  as  a
stronger woman," she answered; "and, I hope a better woman. At least I shall
understand a great deal more life."

     -- Что ж, это очень изменило меня и, надеюсь, -- к лучшему, -- заметила
она.  -- Я теперь  стала  крепче, сильнее. И, во всяком случае, больше  знаю
жизнь.


     Then, as the short  day waned,  we fell  to  discussing  Wolf  Larsen's
blindness.  It was inexplicable. And that it  was  grave,  I  instanced  his
statement that  he intended to stay  and  die on Endeavour Island.  When he,
strong  man that  he was, loving  life as he did, accepted his death, it was
plain that he  was troubled by something more than mere blindness. There had
been his terrific  headaches, and  we were agreed that it  was  some sort of
brain break-  down,  and  that  in his  attacks he endured  pain  beyond our
comprehension.

     Короткий осенний день быстро шел на убыль. Мы разговорились о страшной,
необъяснимой слепоте,  поразившей Волка Ларсена. Я сказал, что, видимо, дело
его плохо, если  он  заявил, что хочет остаться и умереть на Острове Усилий.
Когда такой сильный, так любящий жизнь человек готовится к смерти, ясно, что
тут   кроется   нечто  большее,  чем   слепота.   А   эти  ужасные  головные
болиПотолковав,  мы  решили, что  он,  очевидно,  страдает какой-то болезнью
мозговых сосудов и во время приступов испытывает нечеловеческую боль.


     I  noticed as  we talked over his condition, that  Maud's sympathy went
out to  him more  and more; yet I could not but love her for it, so  sweetly
womanly was it. Besides, there was no false sentiment about her feeling. She
was agreed that the  most rigorous  treatment was necessary if  we  were  to
escape,  though  she recoiled at the suggestion  that  I might some  time be
compelled to take his life to save my own - "our own," she put it.

     Я  заметил,  что, чем  больше  говорили  мы  о тяжелом состоянии  Волка
Ларсена, тем сильнее прорывалось у Мод  сострадание  к нему, но это было так
трогательно и так по-женски, что лишь сильнее привлекало меня к  ней. К тому
же всякая фальшивая сентиментальность  была ей совершенно чужда.  Мод вполне
соглашалась со мной, что  нам  необходимо применить к  Волку  Ларсену  самые
суровые меры, если  мы хотим уплыть с этого  острова,  и только мысль о том,
что я  могу оказаться  вынужденным лишить его жизни, чтобы спасти свою  (она
сказала "нашу") жизнь, пугала ее.


     In the morning we had breakfast and were at work by daylight. I found a
light kedge anchor in the fore-hold, where such things were kept; and with a
deal of  exertion got it on deck and into the boat. With a long running-line
coiled  down in the stem,  I rowed well out into our little cove and dropped
the anchor into the water. There was no  wind,  the  tide was high, and  the
schooner floated.  Casting off  the shore-lines, I kedged  her out  by  main
strength (the windlass being broken), till she rode  nearly  up and  down to
the small anchor - too small to hold her in any breeze. So I lowered the big
starboard anchor, giving  plenty of slack; and by afternoon I was at work on
the windlass.

     На следующий день  мы позавтракали на рассвете и сразу же  принялись за
работу.  В носовом  трюме, где хранился судовой инвентарь,  я нашел  верп  и
ценой больших усилий вытащил его на палубу и спустил в шлюпку. Сложив бухтой
на корме шлюпки длинный трос, я завез якорь подальше от берега и бросил его.
Ветра не было, стоял высокий прилив, и шхуна была на плаву.  Отдав швартовы,
я  начал  верповать  вручную,  так как  брашпиль  был испорчен.  Скоро шхуна
подошла почти к самому верпу. Он, конечно,  был слишком  мал, чтобы удержать
судно  даже при  легком бризе, поэтому я отдал  большой якорь правого борта,
дав побольше слабины. После обеда я взялся восстанавливать брашпиль.


     Three days  I worked on that windlass.  Least  of  all things was  I  a
mechanic, and in  that time I accomplished what an ordinary  machinist would
have done in as many hours. I had to learn my tools to begin with, and every
simple mechanical principle which such a man would have at his finger ends I
had  likewise to learn.  And at the end of three days I had a windlass which
worked clumsily. It never gave  the satisfaction the old windlass had given,
but it worked and made my work possible.

     Целых  три дня  провозился  я с  этим  брашпилем,  хотя любой  механик,
вероятно, исправил бы его за три часа. Но я в этом ровно  ничего не смыслил,
и   мне  приходилось  овладевать  знаниями,  которые  являются  азбукой  для
специалиста;  да  к  тому  же   я  должен  был   еще   учиться  пользоваться
инструментами. Однако к концу  третьего дня брашпиль с грехом  пополам начал
действовать. Он работал  далеко  не так хорошо,  как до поломки,  но  все же
делал свое дело, без него моя задача была бы невыполнима.


     In  half a day  I got the two topmasts aboard and the shears rigged and
guyed as before. And that night I slept on board and on deck beside my work.
Maud, who refused to stay alone ashore, slept in the forecastle. Wolf Larsen
had sat  about, listening to my repairing the windlass and talking with Maud
and me  upon indifferent subjects. No reference was made on  either  side to
the  destruction of the shears; nor  did he say  anything  further about  my
leaving his ship alone.  But still  I had feared him, blind and helpless and
listening,  always listening, and I  never let  his  strong arms get  within
reach of me while I worked.

     Полдня ушло у меня на то, чтобы поднять на  борт обе стеньги, поставить
стрелу и закрепить  ее оттяжками, как и в первый  раз.  В эту ночь  я улегся
спать прямо на палубе около стрелы. Мод отказалась ночевать одна на берегу и
устроилась в  матросском кубрике. Днем  Волк Ларсен  опять сидел на  палубе,
прислушиваясь к тому, что мы делаем, и беседовал с нами на посторонние темы.
Никто из нас ни словом не  обмолвился о произведенных  им разрушениях,  и он
больше не требовал, чтобы  я  оставил  его  шхуну в покое. Но  я по-прежнему
боялся   его   --   слепого,   беспомощного   и   все   время   настороженно
прислушивающегося. Работая, я старался держаться  подальше, чтобы он  не мог
вцепиться в меня своей мертвой хваткой.


     On this night,  sleeping under my beloved  shears, I was aroused by his
footsteps on the deck. It was a starlight night, and I could see the bulk of
him dimly  as he  moved  about.  I  rolled out  of  my  blankets  and  crept
noiselessly  after him in  my  stocking feet.  He had  armed himself  with a
draw-knife from the tool-locker, and with this he prepared to cut across the
throat-halyards  I had again rigged to the shears. He felt the halyards with
his hands and discovered  that  I had not made them  fast. This would not do
for a draw-knife, so he  laid hold of the running part, hove taut,  and made
fast. Then he prepared to saw across with the draw-knife.

     В эту ночь, заснув возле нашей  драгоценной стрелы, я  очнулся от звука
шагов.  Была  звездная  ночь,  и  я  увидел  темную  фигуру  Волка  Ларсена,
движущуюся по палубе. Я  вылез  из-под одеяла и неслышно подкрался  к  нему.
Вооружившись  плотничьим  скобелем,  взятым  из  ящика  с  инструментами, он
собирался  перерезать им  гафельгардели,  которыми  я снова оснастил стрелу.
Нащупав веревки, он  убедился, что  я оставил  их ненатянутыми. Тут скобелем
ничего нельзя было сделать,  и он натянул  гафель-гардели и закрепил  их. Он
уже готов был перепилить их скобелем, когда я произнес негромко:


     "I wouldn't, if I were you," I said quietly.

     -- На вашем месте я бы не стал этого делать.


     He heard the click of my pistol and laughed.

     Он услышал, как я взвел курок револьвера, и засмеялся.


     "Hello, Hump," he said. "I  knew you were here all the time. You  can't
fool my ears."

     -- Хэлло, Хэмп! -- сказал он. -- Я ведь все  время знал,  что вы здесь.
Моих ушей вы не обманете.


     "That's a  lie, Wolf  Larsen," I  said,  just  as  quietly  as  before.
"However, I am aching for a chance to kill you, so go ahead and cut."

     -- Лжете,  Волк Ларсен, -- сказал я,  не повышая  голоса. -- Но  у меня
руки чешутся пристрелить вас, так что делайте свое дело, режьте.


     "You have the chance always," he sneered.

     -- У вас всегда есть эта возможность, -- насмешливо сказал он.


     "Go ahead and cut," I threatened ominously.

     -- Делайте свое дело! -- угрожающе повторил я.


     "I'd  rather  disappoint you,"  he laughed, and turned  on his heel and
went aft.

     -- Предпочитаю  доставить  вам разочарование, -- со смехом  пробормотал
он, повернулся на каблуках и ушел на корму.


     "Something must be done, Humphrey," Maud said, next morning, when I had
told her of the night's occurrence. "If he has liberty, he may do  anything.
He may sink  the vessel, or set fire to it. There is no telling what  he may
do. We must make him a prisoner."

     Наутро я рассказал Мод об этом ночном происшествии, и она заявила:
     --  Что-то  нужно  предпринять, ХэмфриОставаясь  на  свободе, он  может
сделать все что угодно. Он  способен затопить шхуну, поджечь ее. Неизвестно,
что он выкинет. Его нужно посадить под замок.


     "But  how?"  I asked, with  a helpless shrug. "I dare  not  come within
reach of his arms, and he knows that so long as his resistance is  passive I
cannot shoot him."

     -- Но как?  -- спросил я, беспомощно  пожав плечами. -- Подойти  к нему
близко  я не  решаюсь и  в  то же время не могу  заставить себя выстрелить в
него, пока его сопротивление остается пассивным. И он это знает.


     "There must be some way," she contended. "Let me think."

     --  Должен  же быть какой-то  способ, --  возразила Мод. --  Дайте  мне
подумать.


     "There is one way," I said grimly.

     -- Способ есть, -- мрачно заявил я.


     She waited.

     Она с надеждой поглядела на меня.


     I picked up a seal-club.

     Я поднял охотничью дубинку.


     "It won't kill him," I said. "And before he could recover I'd have  him
bound hard and fast."

     -- Убить его  она не убьет, --  сказал я, -- а прежде чем он  придет  в
себя, я успею связать его по рукам и ногам.


     She shook her head with  a shudder. "No, not that.  There must be  some
less brutal way. Let us wait."

     Но Мод с содроганием покачала головой.
     -- Нет, только не это! Нужно найти  какой-нибудь менее зверский способ.
Подождем еще.


     But we did not have to wait long, and the problem solved itself. In the
morning, after several  trials, I found the point of balance in the foremast
and  attached my hoisting tackle a few feet  above it. Maud held the turn on
the windlass and coiled down while I heaved. Had  the windlass been in order
it would not have been so difficult; as it was, I was compelled to apply all
my  weight  and  strength to every inch  of  the  heaving.  I  had  to  rest
frequently.  In  truth,  my  spells  of  resting  were longer  than those of
working. Maud even contrived, at  times  when all my efforts could not budge
the windlass, to hold the turn with one hand and with the other to throw the
weight of her slim body to my assistance.

     Ждать нам  пришлось недолго --  дело решилось  само  собой. Утром после
нескольких  неудачных попыток я наконец определил центр  тяжести фок-мачты и
закрепил несколько выше  его подъемные тали. Мод направляла трос на брашпиле
и  складывала в  бухту  сбегавший  конец. Будь брашпиль в исправности,  наша
задача была бы несложной, а  так  мне приходилось со всей силой налегать  на
рукоятку, чтобы поднять мачту хотя бы на один дюйм. То и дело я присаживался
отдохнуть. По правде говоря, я больше отдыхал, чем работал. Когда,  невзирая
на  все мои  усилия, рукоятка не  подавалась, Мод, держа конец  одной рукой,
ухитрялась еще помогать мне, налегая на рукоятку своим хрупким телом.


     At the end of an hour the single and double blocks came together at the
top of the  shears. I could hoist no more. And yet  the  mast was not  swung
entirely  inboard. The butt  rested against  the  outside of the port  rail,
while the top  of the mast overhung the water far beyond the starboard rail.
My shears were too short. All  my work had been for nothing. But I no longer
despaired in the old way. I was acquiring more confidence in myself and more
confidence in the possibilities of windlasses, shears, and hoisting tackles.
There was  a way in which it  could be done, and it remained  for me to find
that way.

     Через  час оба  блока сошлись у  вершины стрелы.  Дальше поднимать было
некуда,  а мачта  все еще  не перевалилась через  борт. Основанием своим она
легла на планшир левого борта, в то время как верхушка ее нависала над водой
далеко за правым бортом. Стрела  оказалась коротка, и вся моя работа свелась
к нулю. Но я уже не приходил в отчаяние, как  прежде. Я начинал обретать все
большую веру  в  себя и в потенциальную  силу  брашпилей, стрел и  подъемных
талей.  Способ  поднять  мачту,  несомненно,  существовал, и  мне оставалось
только найти его.


     While I  was  considering  the problem, Wolf  Larsen  came  on deck. We
noticed  something  strange  about  him  at  once.  The  indecisiveness,  or
feebleness,  of  his  movements  was more pronounced. His walk  was actually
tottery as he came down the port side of the cabin. At the break of the poop
he reeled, raised  one hand to his eyes with the  familiar brushing gesture,
and fell down the steps - still on his feet - to the main deck, across which
he staggered, falling and flinging out his arms for support. He regained his
balance by the  steerage companion-way and stood there dizzily  for a space,
when he suddenly crumpled up and collapsed, his legs bending under him as he
sank to the deck.

     Пока я размышлял над  этой задачей, на ют  вышел Волк Ларсен. Нам сразу
бросилось в глаза, что с ним творится что-то неладное. Во всех его движениях
еще сильнее чувствовалась какая-то нерешительность, расслабленность. Проходя
вдоль рубки, он несколько раз споткнулся, а поравнявшись с краем юта, сильно
пошатнулся, поднял руку уже знакомым мне жестом, -- словно  смахивая паутину
с лица,  -- и вдруг загремел  по ступенькам  вниз. Широко  расставив руки  в
поисках опоры, он,  шатаясь, пошел по  палубе  и остановился, покачиваясь из
стороны в сторону, у люка кубрика охотников.  Потом ноги у него подкосились,
и он рухнул на палубу.


     "One of his attacks," I whispered to Maud.

     -- Припадок! -- шепнул я Мод.


     She nodded her head; and I could see sympathy warm in eyes.

     Она кивнула мне, и я снова прочел сострадание в ее взгляде.


     We went  up to him, but he seemed unconscious, breathing spasmodically.
She took charge of him, lifting his  head to  keep  the blood  out of it and
despatching  me to the cabin for a  pillow. I  also brought blankets, and we
made him comfortable. I took his pulse. It beat steadily and strong, and was
quite normal. This puzzled me. I became suspicious.

     Мы подошли  к  Волку  Ларсену.  Он, казалось,  был  без  памяти и дышал
судорожно,  прерывисто. Мод  сейчас  же  взялась за дело  --  приподняла ему
голову,  чтобы  предотвратить прилив  крови,  и  послала  меня  в  каюту  за
подушкой.  Я  прихватил  и  одеяла,  и   мы  постарались  устроить  больного
поудобнее.  Я нащупал  его пульс. Он  бился ровно -- не  часто  и не слишком
слабо,  словом, совершенно  нормально.  Это  удивило  меня и показалось  мне
подозрительным.


     "What if he should be feigning this?" I asked, still holding his wrist.

     -- А что, если он притворяется? -- спросил я, не выпуская его руки.


     Maud shook her head, and there was  reproof in her  eyes. But just then
the wrist I held leaped from my hand, and the hand clasped like a steel trap
about my  wrist. I cried aloud in awful fear, a wild inarticulate cry; and I
caught one glimpse of  his face, malignant and triumphant, as his other hand
compassed my body and I was drawn down to him in a terrible grip.

     Мод покачала головой и посмотрела на меня с упреком. И в ту  же секунду
рука  Волка Ларсена выскользнула из-под моих  пальцев  и словно  в  стальных
тисках сдавила мое запястье.  Я дико  вскрикнул  от  неожиданности и испуга.
Злорадная гримаса  исказила  его лицо,  и больше я  уже ничего не видел,  --
другой рукой он обхватил меня и притянул к себе.


     My wrist was released, but  his other arm, passed around my back,  held
both my arms so that I could not move.  His free hand went to my throat, and
in that moment I knew  the bitterest foretaste of death earned  by one's own
idiocy.  Why had I  trusted myself  within reach of  those terrible  arms? I
could feel other hands at my throat. They were Maud's hands, striving vainly
to tear loose  the hand that  was throttling me. She gave it up, and I heard
her scream in a  way that cut me to the soul, for it was a woman's scream of
fear and heart-breaking despair. I had  heard it  before, during the sinking
of the Martinez.

     Он  отпустил  мое запястье, но  при этом  так сдавил меня, обхватив  за
спину, что я не  мог шевельнуться. Свободной рукой он схватил меня за горло,
и в это мгновение я испытал весь ужас и всю горечь ожидания смерти -- смерти
по собственной  вине. Как мог я подойти так  близко к  его страшным ручищам?
Вдруг  я  ощутил прикосновение других рук -- Мод тщетно пыталась оторвать от
моего  горла душившую  меня  лапу.  Поняв,  что это бесполезно, она отчаянно
закричала, и у меня  похолодело сердце.  Мне был знаком этот душераздирающий
вопль,  полный  ужаса и  отчаяния.  Так кричали  женщины,  когда шел  ко дну
"Мартинес".


     My face was  against his chest and  I could not  see, but  I heard Maud
turn and run swiftly away along  the deck. Everything was happening quickly.
I  had not  yet  had a glimmering  of unconsciousness, and it seemed that an
interminable period of time was lapsing before I heard her feet flying back.
And just then I felt the whole man sink under me. The breath was leaving his
lungs  and his chest was  collapsing under  my weight. Whether it was merely
the expelled breath, or his consciousness of his growing impotence,  I  know
not, but his  throat  vibrated  with a  deep groan.  The hand  at  my throat
relaxed.  I  breathed.  It  fluttered and  tightened  again.  But  even  his
tremendous  will  could not overcome the dissolution that assailed it.  That
will of his was breaking down. He was fainting.

     Лицо мое было прижато к груди Волка Ларсена, и  я ничего не мог видеть,
но слышал, как Мод побежала  куда-то по палубе. Все произошло с молниеносной
быстротой, но  мне показалось,  что  протекла вечность. Сознание мое еще  не
успело померкнуть, когда я услышал, что Мод бегом возвращается обратно, и  в
то же мгновение  почувствовал,  как тело  Волка  Ларсена  подалось  назад  и
обмякло. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, на которую  я налегал всей
своей  тяжестью. Раздался  сдавленный стон; был ли то возглас  бессилия, или
его  просто исторгло удушье --  не знаю,  но  пальцы его,  вцепившиеся мне в
горло,  разжались. Я  глотнул воздух.  Пальцы дрогнули  и снова  сдавили мне
горло. Но даже его чудовищная сила воли уже не могла преодолеть упадка  сил.
Воля сдавала. Ларсен терял сознание.


     Maud's footsteps were very near as his hand fluttered for the last time
and my throat  was released. I  rolled off and over to the deck on  my back,
gasping and blinking  in the sunshine. Maud was pale but composed, - my eyes
had gone instantly to her  face, -  and she was looking at  me with  mingled
alarm and relief. A heavy seal-club in her hand caught  my eyes, and at that
moment she followed my gaze  down to it. The club  dropped from  her hand as
though it  had suddenly  stung her, and at the  same moment my heart  surged
with a great  joy. Truly she was my  woman, my mate-woman, fighting with  me
and for me as the mate of a caveman would  have fought, all the primitive in
her aroused, forgetful of her culture, hard under the softening civilization
of the only life she had ever known.

     Шаги Мод звучали у меня над  самым ухом. Пальцы Ларсена в последний раз
стиснули мое горло и разжались совсем. Я откатился в сторону. Лежа на спине,
я хватал воздух ртом и моргал от солнечного света, бившего мне прямо в лицо.
Я отыскал глазами  Мод; она была  бледна,  но внешне  спокойна и смотрела на
меня со смешанным выражением тревоги и облегчения.  Я  увидел у  нее  в руке
тяжелую  охотничью дубинку. Заметив мой взгляд. Мод выронила дубинку, словно
она жгла ей руку, у меня же сердце  исполнилось  ликованием. Вот она --  моя
подруга,  готовая биться вместе со мной и  за меня,  как бились бок о бок со
своими мужчинами женщины каменного века! Условности, которым она подчинялась
всю  жизнь,  были  забыты,  и  голос  инстинкта,  не  заглушенный  до  конца
изнеживающим влиянием цивилизации, властно заговорил в ней.


     "Dear woman!" I cried, scrambling to my feet.

     -- Родная моя! -- воскликнул я, с трудом поднимаясь на ноги.


     The next moment she was in my arms, weeping convulsively on my shoulder
while I clasped her close. I  looked down at the brown  glory of  her  hair,
glinting  gems in the  sunshine  far more precious  to me than those  in the
treasure-chests  of kings. And I bent my head and kissed her hair softly, so
softly that she did not know.

     В следующую секунду она была в  моих объятиях и судорожно  всхлипывала,
припав к моему плечу. Прижимая ее  к себе, я смотрел на ее пышные каштановые
волосы; они сверкали на солнце, словно драгоценные камни, и затмевали в моих
глазах все  сокровища земных царей. Я  нагнулся  и нежно поцеловал  их,  так
нежно, что она и не заметила.


     Then sober thought  came to me. After all, she was only a woman, crying
her relief, now that the danger was past, in the arms of her protector or of
the one who had been endangered. Had I been father or brother, the situation
would have been in nowise different. Besides, time and place were not  meet,
and I wished  to  earn a  better right to declare  my love. So  once again I
softly kissed her hair as I felt her receding from my clasp.

     Но  я тут же заставил себя трезво  взглянуть на  вещи. Естественно, что
Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения
в объятиях своего защитника, чья  жизнь,  в свою  очередь, была под угрозой.
Будь  я ей отцом или братом,  положение ничуть бы не  изменилось. К тому  же
сейчас было не время и не  место  для любовных признаний,  и я хотел  прежде
заслужить право говорить  ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал
еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий.


     "It was a real attack this time," I said: "another  shock like the  one
that made him blind. He feigned at first, and in doing so brought it on."

     -- Вот  теперь припадок непритворный,  --  сказал я. -- После одного из
таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся  и,  быть
может, этим и вызвал приступ.


     Maud was already rearranging his pillow.

     Мод уже начала поправлять ему подушку.


     "No," I said, "not yet. Now that I have him helpless, helpless he shall
remain.  From this day we live in  the cabin. Wolf Larsen shall  live in the
steerage."

     -- Постойте, -- сказал я.  -- Сейчас он  беспомощен  -- и  таким должен
оставаться  и  впредь.  Теперь  мы  займем  кают-компанию,  а  Волка Ларсена
поместим в кубрике охотников.


     I caught him under the shoulders and dragged him to the companion- way.
At my direction Maud  fetched a rope.  Placing this  under his  shoulders, I
balanced  him across the threshold and lowered  him down  the  steps to  the
floor. I could not lift  him directly into a bunk, but with  Maud's  help  I
lifted first his shoulders and head, then his body, balanced  him across the
edge, and rolled him into a lower bunk.

     Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по  моей просьбе принесла
веревку.  Обвязав его  веревкой под мышками, я спустил его  по ступенькам  в
кубрик. У меня не хватало сил положить  его  на койку, но с помощью Мод  мне
удалось сперва приподнять  верхнюю часть его туловища, а потом  я закинул на
койку и его ноги.


     But this  was  not  to be  all.  I  recollected the  handcuffs  in  his
state-room, which he preferred to use on sailors instead  of the ancient and
clumsy ship irons. So,  when  we left him, he lay handcuffed hand  and foot.
For the first time in many days I breathed freely. I felt strangely light as
I came on deck, as though a weight had been lifted off my shoulders. I felt,
also, that  Maud and I had drawn more  closely together.  And I  wondered if
she, too, felt it, as we walked  along the  deck side  by side  to where the
stalled foremast hung in the shears.

     Но  этим  нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка  Ларсена  в
каюте хранятся наручники, которыми  он пользовался вместо  старинных тяжелых
судовых кандалов, когда  ему нужно  было заковать провинившегося матроса. Мы
разыскали эти  наручники и сковали Ларсена  по  рукам  и ногам. После этого,
впервые за много  дней,  я вздохнул свободно.  Выйдя  на  палубу,  я испытал
чувство необычайного облегчения  -- у меня словно  гора с  плеч свалилась. Я
чувствовал также,  что все пережитое нами нынче еще больше  сблизило меня  с
Мод, и, направляясь вместе  с ней  к  стреле, на  которой  теперь уже висела
фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я.


CHAPTER XXXVII

ГЛАВА XXXVII


     At  once we moved  aboard the Ghost, occupying our  old state-rooms and
cooking in  the  galley. The imprisonment of Wolf  Larsen  had happened most
opportunely, for what must have been the Indian summer of this high latitude
was gone and drizzling stormy weather had set in. We were  very comfortable,
and  the inadequate  shears, with the  foremast suspended  from them, gave a
business-like air to the schooner and a promise of departure.

     Мы тут  же перебрались на шхуну и  заняли  свои прежние  каюты. Пищу мы
теперь готовили  себе в камбузе.  Волк Ларсен попал  в заточение как  нельзя
более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и
теперь оно внезапно пришло  к концу, сменившись  дождливой и бурной погодой.
Но  мы на шхуне чувствовали себя вполне  уютно, а стрела с подвешенной к ней
фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие.


     And now that we had Wolf Larsen in irons,  how little did  we  need it!
Like  his  first  attack,  his  second  had  been  accompanied   by  serious
disablement.  Maud made the discovery in the  afternoon while trying to give
him nourishment. He had shown signs of consciousness, and she had  spoken to
him, eliciting no  response.  He was lying on his left side at the time, and
in evident  pain.  With a restless  movement  he  rolled  his  head  around,
clearing his left ear from the pillow against which it had  been pressed. At
once he heard and answered her, and at once she came to me.

     Теперь, когда  нам  удалось  заковать  Волка  Ларсена в  наручники, это
оказалось уже  ненужным. Второй припадок, подобно  первому, вызвал серьезное
нарушение жизненных функций. Мод обратила  на  это внимание, когда пошла под
вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и  она заговорила с ним,
но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал  от
боли. Левое ухо его  было прижато к  подушке. Потом беспокойным движением он
повернул голову  вправо, и  левое ухо  его открылось.  Только тут он услышал
слова Мод,  что-то  ответил ей, а она бросилась  ко мне  рассказать  о своем
наблюдении.


     Pressing the pillow against his left ear, I  asked him if he heard  me,
but  he gave no sign. Removing  the  pillow and, repeating  the  question he
answered promptly that he did.

     Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня,
но ответа  не получил.  Убрав  подушку, я повторил  свой вопрос, и он тотчас
ответил.


     "Do you know you are deaf in the right ear?" I asked.

     -- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я.


     "Yes," he answered in  a low, strong  voice, "and worse  than that.  My
whole right side is affected. It seems asleep. I cannot move arm or leg."

     -- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся
правая сторона  тела. Она словно  уснула.  Не могу  пошевелить ни рукой,  ни
ногой.


     "Feigning again?" I demanded angrily.

     -- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я.


     He  shook  his head, his stern  mouth  shaping  the strangest,  twisted
smile. It  was indeed a twisted smile, for it was on the left side only, the
facial muscles of the right side moving not at all.

     Он  отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила
его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта,
-- правая оставалась совершенно неподвижной.


     "That was the last play of the Wolf," he said. "I am paralysed. I shall
never walk again. Oh, only on the  other side," he added, as though divining
the suspicious glance I flung at  his left  leg, the knee of which had  just
then drawn up, and elevated the blankets.

     --  Это был  последний  выход Волка на охоту, --  сказав он. --  У меня
паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена  только та нога,  не обе,
-- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его
левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло.


     "It's  unfortunate," he continued.  "I'd  liked  to  have done for  you
first, Hump. And I thought I had that much left in me."

     -- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с
вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху.


     "But why?" I asked; partly in horror, partly out of curiosity.

     -- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством.


     Again his stern mouth framed the twisted smile, as he said:

     Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал:


     "Oh, just to be alive, to be living and doing, to be the biggest bit of
the ferment to the end, to eat you. But to die this way."

     -- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы  до конца
быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так...


     He shrugged his  shoulders, or attempted to shrug them, rather, for the
left shoulder alone moved. Like the smile, the shrug was twisted.

     Он  пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и  двинул  одним только
левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким.


     "But how can you account for it?" I  asked. "Where is the seat  of your
trouble?"

     -- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится
болезнь?


     "The brain," he said at once. "It was those cursed headaches brought it
on."

     -- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных
болей.


     "Symptoms," I said.

     -- Они были только симптомом болезни, -- сказал я.


     He nodded his head. "There is no accounting for it. I was never sick in
my  life.  Something's gone  wrong with my  brain.  A cancer,  a  tumour, or
something  of  that  nature,  - a  thing  that  devours and  destroys.  It's
attacking my nerve-centres, eating them up, bit  by bit, cell by cell - from
the pain."

     Он кивнул.
     -- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь
завелась в  мозгу. Рак или другая  какая-нибудь  опухоль, но она  пожирает и
разрушает  все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой...
судя по боли, которую я терплю.


     "The motor-centres, too," I suggested.

     -- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я.


     "So it would seem;  and  the  curse  of it  is  that I must  lie  here,
conscious,  mentally  unimpaired, knowing that  the  lines  are  going down,
breaking bit by bit communication with the  world. I cannot see, hearing and
feeling are  leaving  me, at this  rate I shall soon cease to speak; yet all
the time I shall be here, alive, active, and powerless."

     -- По-видимому. И все проклятье в том, что  я обречен лежать вот так, в
полном сознании, с  неповрежденным умом, и  отдавать  концы  один за другим,
постепенно  порывая  всякую связь с миром.  Я  уже  потерял  зрение;  слух и
осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все
равно буду пребывать здесь, на этой земле,  живой, полный жажды действия, но
бессильный.


     "When you say YOU are here, I'd suggest the likelihood  of the soul," I
said.

     --  Когда вы говорите, что будете пребывать  здесь, то  подразумеваете,
надо полагать, вашу душу, -- сказал я.


     "Bosh!" was his retort. "It simply means that in the attack on my brain
the higher psychical centres are untouched. I can  remember, I can think and
reason. When that goes, I go. I am not. The soul?"

     -- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные
центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и
рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа?


     He  broke out  in mocking  laughter, then  turned his left ear  to  the
pillow as a sign that he wished no further conversation.

     Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что
не желает продолжать разговор.


     Maud  and I went about our work oppressed by the fearful fate which had
overtaken  him, - how fearful we were  yet fully to  realize. There was  the
awfulness of retribution about it. Our thoughts were deep and solemn, and we
spoke to each other scarcely above whispers.

     Мы с Мод принялись за  работу, подавленные  страшной судьбой, постигшей
этого человека. Насколько тяжкой была его участь,  нам еще предстояло вскоре
убедиться. Казалось,  это  было  грозным возмездием  за  его  дела. Мы  были
настроены  торжественно  и   серьезно  и  переговаривались   друг  с  другом
вполголоса.


     "You  might remove the handcuffs," he  said that night,  as we stood in
consultation over him. "It's dead safe. I'm a  paralytic now. The next thing
to watch out for is bed sores."

     -- Можете снять наручники, -- сказал нам  Волк Ларсен вечером, когда мы
стояли  у  его  койки,  обсуждая, как нам  с  ним быть.  --  Это  совершенно
безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.


     He smiled his twisted smile, and Maud, her  eyes wide with horror,  was
compelled to turn away her head.

     Он  опять криво усмехнулся,  и глаза  Мод  расширились  от  ужаса;  она
невольно отвернулась.


     "Do you know that your smile is crooked?" I asked him; for I knew  that
she must attend him, and I wished to save her as much as possible.

     -- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том,
что ей придется ухаживать за ним, и  желая  избавить ее от этого неприятного
зрелища.


     "Then I shall smile no more," he said calmly.  "I thought something was
wrong. My right cheek has been numb all day. Yes,  and I've  had warnings of
this  for the last  three days; by spells, my  right  side  seemed  going to
sleep, sometimes arm or hand, sometimes leg or foot."

     -- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно  заявил он. --
Я и сам  думал сегодня, что не  все ладно. Правая щека словно окаменела. Да,
уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами
как бы засыпала -- то нога, то рука.


     "So  my  smile  is crooked?"  he  queried a  short while  after. "Well,
consider henceforth that I smile internally, with my soul, if you please, my
soul. Consider that I am smiling now."

     -- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил  он, помолчав. -- Ну что ж,
отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, --  в душе, если вам угодно,
в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.


     And for the space of several minutes he lay there, quiet, indulging his
grotesque fancy.

     И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.


     The man of him  was not changed.  It was the old, indomitable, terrible
Wolf  Larsen, imprisoned somewhere  within that flesh which had once been so
invincible and  splendid. Now it bound him  with insentient fetters, walling
his soul  in darkness and  silence, blocking it from  the world which to him
had  been a riot of action. No  more  would  he conjugate the verb "to do in
every mood and  tense." "To be" was all that  remained to him - to be, as he
had defined death, without movement; to will, but not  to execute;  to think
and reason and in the spirit of him to be as alive as ever, but in the flesh
to be dead, quite dead.

     Характер его  ничуть  не изменился. Это  был  все  тот же  неукротимый,
страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти,
которая   была  когда-то  такой  великолепной  и  несокрушимой.  Теперь  она
превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от
мира, который был для него ареной столь  бурной деятельности. Никогда больше
не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что
ему осталось. А  ведь именно  так он и определял понятие "смерти" -- "быть",
то есть существовать, но вне движения;  замышлять, но  не исполнять; думать,
рассуждать  и  в  этом оставаться таким  же живым,  как вчера, но  плотью --
мертвым, безнадежно мертвым.


     And yet,  though  I  even  removed the handcuffs,  we  could not adjust
ourselves to  his condition.  Our  minds  revolted.  To  us  he  was full of
potentiality.  We knew not what  to  expect of him next, what fearful thing,
rising above the flesh, he might break out and do. Our  experience warranted
this state of mind, and we went about our work with anxiety always upon us.

     А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к
его  новому состоянию. Наше сознание  отказывалось  принять  его. Для нас он
оставался полным скрытых возможностей. Нам  казалось,  что в любую минуту он
может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное.
Столько натерпелись мы от этого  человека, что  даже теперь ни на секунду не
могли избавиться от внутреннего беспокойства.


     I had solved the problem which had arisen through the shortness  of the
shears.  By means of the watch-tackle (I had  made a new one),  I heaved the
butt of the foremast across the rail and then  lowered it to the deck. Next,
by means of the shears, I hoisted the main boom  on board. Its forty feet of
length would supply the height  necessary  properly to  swing  the  mast. By
means  of a secondary tackle I had attached  to the shears, I swung the boom
to a nearly  perpendicular position,  then  lowered  the  butt  to the deck,
where,  to  prevent slipping, I  spiked great  cleats around  it. The single
block of my original  shears-tackle  I had attached to the  end of the boom.
Thus, by carrying this tackle  to the windlass, I could  raise and lower the
end of the boom at will, the butt always remaining stationary, and, by means
of guys, I could swing the boom from side  to side. To the end of the boom I
had likewise  rigged a  hoisting tackle; and  when the whole arrangement was
completed I could not but be startled by the power and latitude it gave me.

     Мне  удалось разрешить  задачу,  вставшую  передо  мной,  когда  стрела
оказалась слишком короткой. Изготовив новые  хват-тали,  я  перетянул нижний
конец фок-мачты через  планшир, а  затем опустил мачту на палубу, после чего
при  помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в  сорок футов, и
этого  оказалось достаточно, чтобы поднять и  установить мачту.  При  помощи
вспомогательных талей,  которые я прикрепил к стреле, я  поднял гик почти  в
вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми
колодками. Обыкновенный  блок, который был у  меня на стреле, я прикрепил  к
ноку гика. Таким образом, взяв  ходовой конец талей  на брашпиль,  я мог  по
желанию  поднимать  и  опускать  нок  гика,  причем  пятка  его   оставалась
неподвижной, и при помощи оттяжек придавать  ему наклон вправо или влево.  К
ноку  гика я  прикрепил также и подъемные тали,  а когда  все приспособление
было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.


     Of course, two days' work was required for  the accomplishment of  this
part of  my task, and it was not till the  morning of  the third day  that I
swung the foremast from the deck and proceeded to square its butt to fit the
step. Here I was especially awkward. I sawed  and chopped and chiselled  the
weathered  wood  till  it had the appearance of  having been gnawed by  some
gigantic mouse. But it fitted.

     Два дня ушло у меня на  то, чтобы справиться с этим делом,  и только на
третий  день  утром  я  смог  приподнять фок-мачту  над  палубой  и принялся
обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно
степсу в трюме. Плотником я оказался и  вовсе  никудышным. Я пилил, рубил  и
обтесывал  неподатливое дерево, пока в конце концов оно  не приобрело  такой
вид, словно его  обгрызла какая-то  гигантская крыса. Но  того, что мне было
нужно, я все же достиг.


     "It will work, I know it will work," I cried.

     -- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я.


     "Do you know Dr. Jordan's final test of truth?" Maud asked.

     --  Вы  знаете,  что доктор Джордан считает пробным  камнем для  всякой
истины? -- спросила Мод.


     I shook my head and paused in the act of dislodging the  shavings which
had drifted down my neck.

     Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.


     "Can we make it work? Can we trust our lives to it? is the test."

     -- Пробным камнем  является вопрос: "Можем ли  мы заставить эту  истину
служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?"


     "He is a favourite of yours," I said.

     -- Он ваш любимец, -- заметил я.


     "When I dismantled my old Pantheon and cast out Napoleon and Caesar and
their  fellows, I straightway erected a new Pantheon," she answered gravely,
"and the first I installed as Dr. Jordan."

     -- Когда я  разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона,
Цезаря  и  еще  кое-кого  и  принялась  создавать  себе новый,  --  серьезно
промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан.


     "A modern hero."

     -- Герой вполне современный!


     "And a greater because  modern,"  she added.  "How  can  the Old  World
heroes compare with ours?"

     --  То,  что  он принадлежит  современности, только  делает  его  более
великим, --  сказала  она.  -- Разве могут герои  старого  мира сравниться с
нашими?


     I  shook my head. We were too  much alike in many  things for argument.
Our points of view and outlook on life at least were very alike.

     Я  кивнул. У нас  с Мод было так  много  общего, что  между нами  редко
возникали споры. Мы с ней  сходились  в  главном -- в нашем мировоззрении, в
отношении к жизни.


     "For a pair of critics we agree famously," I laughed.

     --  Для  двух  критиков мы поразительно  легко находим  общий язык,  --
рассмеялся я.


     "And as shipwright and able assistant," she laughed back.

     -- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она.


     But there was little time for laughter in those days, what of our heavy
work and of the awfulness of Wolf Larsen's living death.

     Мы не  часто  шутили и смеялись в те  дни -- слишком были  мы поглощены
нашим  тяжелым, упорным  трудом и  пришиблены страшным зрелищем постепенного
умирания Волка Ларсена.


     He had received another stroke. He had lost his voice, or he was losing
it. He  had  only intermittent use of it.  As he phrased it, the wires  were
like  the stock market, now up, now down. Occasionally the wires were up and
he  spoke  as well  as  ever,  though slowly and heavily. Then  speech would
suddenly  desert him,  in the  middle of a sentence perhaps, and  for hours,
sometimes,  we would  wait  for  the  connection  to  be re-established.  He
complained  of great pain in his head, and it was during this period that he
arranged a system of communication against the time when speech should leave
him  altogether - one pressure of the hand  for "yes," two  for "no." It was
well that it  was arranged, for by  evening his voice had gone  from him. By
hand pressures, after that, he answered our questions, and when he wished to
speak he scrawled his thoughts with his left hand, quite legibly, on a sheet
of paper.

     У  него повторился удар.  Он  потерял речь,  вернее, начал  терять  ее.
Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него,
как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был  то  включен, то  выключен.
Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как  обычно, только  более
медленно и как-то затрудненно. А потом  речь внезапно покидала его, -- порой
прежде, чем он успевал закончить фразу,  -- и  ему часами приходилось ждать,
пока прерванный  контакт  не восстановится. Он жаловался на сильную головную
боль и  заранее  придумал  особую форму  связи  на случай,  если  совершенно
лишится речи: один нажим пальцев  обозначал  "да", а два нажима --  "нет". И
сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот  же вечер  окончательно
потерял речь. С тех пор  на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда
ему самому  хотелось  чтонибудь сказать,  довольно разборчиво  царапал левой
рукой на листке бумаги.


     The fierce winter had now descended upon us. Gale  followed gale,  with
snow and sleet and  rain.  The seals  had  started on their  great  southern
migration, and the rookery was practically deserted. I worked feverishly. In
spite  of the bad weather, and of the  wind which especially hindered  me, I
was on deck from daylight till dark and making substantial progress.

     Наступила  жестокая  зима. Шторм следовал за  штормом  -- со снегом,  с
дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в  свое дальнее путешествие  на
юг,  и  лежбище  опустело.  Я  работал  не покладая  рук.  В любую непогоду,
невзирая  на ветер,  который особенно мешал работе, я оставался на  палубе с
рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.


     I  profited  by my lesson  learned through raising  the shears and then
climbing them to attach the guys. To the top of the foremast, which was just
lifted  conveniently from the deck, I attached the rigging, stays and throat
and peak halyards. As usual, I had underrated the amount of work involved in
this portion  of the  task, and two long days were necessary to complete it.
And  there was so  much yet to  be done  - the sails,  for  instance,  which
practically had to be made over.

     В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив  к
ней оттяжки, и  тогда  мне пришлось взбираться  на нее. Теперь  я  извлек из
этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал --
к верхушке  фок-мачты.  Но,  как всегда,  я  потратил  на эту работу  больше
времени, чем  предполагал, --  у меня ушло  на нее целых два дня. А ведь еще
столько  дела  было  впередиПаруса,  например, в  сущности, необходимо  было
изготовить заново.


     While I toiled  at  rigging the  foremast,  Maud sewed on canvas, ready
always to drop everything and come to my assistance when more hands than two
were required. The canvas was heavy and hard, and she sewed with the regular
sailor's  palm and three-cornered  sail- needle. Her hands  were soon  sadly
blistered, but she struggled bravely  on, and in  addition doing the cooking
and taking care of the sick man.

     Пока я  трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем  в
любую минуту с  готовностью  бросала свое занятие  и спешила мне  на помощь,
если  я  не мог  справиться  один. Парусина  была твердая и тяжелая,  и  Мод
пользовалась  настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной  иглой.
Руки  у нее очень скоро покрылись волдырями,  но она  стойко продолжала свою
работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!


     "A  fig for superstition," I said on Friday morning. "That mast goes in
to-day.'

     -- Долой суеверия! -- сказал я в  пятницу утром. -- Будем ставить мачту
сегодня!


     Everything was ready  for the attempt. Carrying the boom-tackle  to the
windlass, I hoisted  the mast nearly  clear of the deck. Making  this tackle
fast, I took to the windlass the shears-tackle (which was connected with the
end of the boom), and with a few turns had the mast perpendicular and clear.

     Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль,
я поднял мачту так, что она отделилась от  палубы. Затем, закрепив эти тали,
я взял  на брашпиль тали  стрелы, прикрепленные к  ноку гика,  и несколькими
поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.


     Maud  clapped her hands the  instant she was  relieved from holding the
turn, crying:

     Мод --  как  только  я  освободил ее  от обязанности держать сходящий с
барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала:


     "It works! It works! We'll trust our lives to it!"

     -- ГодитсяГодится! Мы доверим ей свою жизнь!


     Then she assumed a rueful expression.

     Но лицо ее тут же омрачилось.


     "It's not over the hole," she add. "Will you have to begin all over?"

     --  А  ведь  мачта не над отверстием,  -- сказала  она. --  Неужели вам
придется опять начинать все сызнова?


     I smiled  in superior  fashion, and, slacking off on one  of  the boom-
guys and taking in on  the  other, swung the mast perfectly in the centre of
the deck. Still it was not over  the hole. Again the  rueful expression came
on her  face, and again I smiled in  a  superior way.  Slacking away  on the
boom-tackle and  hoisting  an  equivalent  amount  on  the shears-tackle,  I
brought the butt of the  mast into position directly over  the  hole in  the
deck. Then I gave Maud careful instructions for lowering away and  went into
the hold to the step on the schooner's bottom.

     Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув
другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над
отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и,
маневрируя талями гика и стрелы, подтянул  мачту прямо к отверстию в палубе.
После этого  я  подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в
трюм к степсу, установленному на дне шхуны.


     I  called  to her, and the  mast moved easily and accurately.  Straight
toward the square  hole  of the step the square  butt descended;  but as  it
descended it slowly twisted so  that square would not fit into square. But I
had not even  a  moment's  indecision. Calling to  Maud to cease lowering, I
went  on  deck  and  made the watch-tackle fast  to  the mast with a rolling
hitch. I left Maud  to  pull on  it  while I went below. By the light of the
lantern I saw the butt twist slowly around till its sides coincided with the
sides of the step. Maud made fast  and returned to the  windlass. Slowly the
butt  descended the  several  intervening inches, at the same  time slightly
twisting again. Again  Maud rectified the twist  with the  watch-tackle, and
again  she lowered  away from the  windlass. Square fitted  into square. The
mast was stepped.

     Я крикнул Мод,  чтобы  она  начинала травить. Мачта пошла вниз  легко и
точно --  прямо  к четырехугольному отверстию степса. Однако при  спуске она
немного  повернулась вокруг  своей  оси, и  стороны  четырехугольного  шпора
перестали  совпадать  со сторонами степса. Но я тут  же сообразил, что  надо
сделать. Крикнув  Мод,  чтобы  она перестала травить, я поднялся на палубу и
стопорным узлом прикрепил к мачте  хват-тали. Потом снова спустился в  трюм,
сказав Мод, чтобы  она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря  я
увидел,  как  мачта  медленно  поворачивается  и  стороны  шпора  становятся
параллельно сторонам  степса.  Мод закрепила  тали и вернулась  к  брашпилю.
Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова
начала   поворачиваться.  Однако  Мод  опять  выправила   ее  хват-талями  и
продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс.


     I raised a  shout, and she ran down to see. In the yellow lantern light
we  peered at what we had  accomplished.  We looked at each other,  and  our
hands  felt their way  and clasped. The eyes of  both of  us, I think,  were
moist with the joy of success.

     Я  громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом  свете фонаря мы
жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки
наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости.


     "It was done so easily after all," I remarked. "All the work was in the
preparation."

     --  В  конце  концов  это было не  так уж трудно, -- заметил я. --  Вся
трудность заключалась в подготовке.


     "And  all the wonder in the  completion,"  Maud added.  "I can scarcely
bring myself to realize that that great  mast is really up and in; that  you
have lifted it from  the  water, swung it through  the air, and deposited it
here where it belongs. It is a Titan's task."

     --  А  все  чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод.  -- Мне даже не
верится,  что эта  огромная мачта  поднята и стоит  на  своем  месте, что вы
вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд
титана!


     "And  they  made  themselves  many inventions," I  began merrily,  then
paused to sniff the air.

     -- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и
втянул носом воздух.


     I looked hastily at the lantern. It was not smoking. Again I sniffed.

     Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух.


     "Something is burning," Maud said, with sudden conviction.

     -- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод.


     We sprang together for the ladder, but I raced past  her to the deck. A
dense volume of smoke was pouring out of the steerage companion-way.

     Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым  выскочил на палубу.
Из люка кубрика валил густой дым.


     "The Wolf  is not  yet dead," I muttered  to myself  as  I sprang  down
through the smoke.

     -- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз.


     It was so thick in  the confined space that I was compelled to feel  my
way;  and  so potent was the spell of Wolf Larsen on  my  imagination, I was
quite prepared  for the helpless giant to grip my neck in a strangle hold. I
hesitated,  the  desire to race  back  and up the  steps  to the deck almost
overpowering me. Then  I recollected Maud.  The vision of her, as I had last
seen her, in the lantern light of the  schooner's  hold, her brown eyes warm
and moist with joy, flashed before me, and I knew that I could not go  back.
I was choking and suffocating by  the time  I  reached Wolf Larsen's bunk. I
reached my  hand  and  felt for  his.  He was lying  motionless,  but  moved
slightly at the touch of my hand. I felt  over and under his blankets. There
was no warmth, no sign of fire. Yet that smoke which blinded  me and made me
cough  and gasp must have a  source.  I lost my head temporarily  and dashed
frantically about the steerage. A collision with the table partially knocked
the  wind from my  body and brought me to myself. I reasoned that a helpless
man could start a fire only near to where he lay.

     В  тесном помещении  дым  стоял плотной стеной,  и  я мог  продвигаться
только ощупью. Образ прежнего Волка Ларсена  все еще  так  действовал на мое
воображение, что  я бы,  кажется,  не  удивился,  если бы  этот  беспомощный
великан вдруг  схватил  меня  за горло  и  начал душить.  Желание  броситься
обратно вверх по трапу чуть не возобладало во мне,  но  я тут же вспомнил  о
Мод. На мгновение я увидел ее перед собой -- такой, какою только что видел в
трюме при тусклом свете фонаря, -- увидел ее карие глаза, в которых сверкали
слезы радости, и понял, что не могу обратиться в бегство. Задыхаясь от дыма,
я добрался до койки Волка Ларсена и  нащупал его руку. Он лежал  неподвижно,
но слегка  пошевелился, когда  я прикоснулся  к нему.  Я  ощупал  его одеяло
снаружи  и изнутри,  но  ничего не обнаружил. Откуда  же этот  дым,  который
слепит меня, душит, заставляет кашлять  и ловить воздух ртом? На мгновение я
совсем  потерял  голову  и, как безумный, заметался  по  кубрику.  Налетев с
размаху на стол, я пришел в себя и немного успокоился. Я сообразил, что если
парализованный   человек   и  мог   устроить  пожар,   то   только   в
непосредственной близости от себя.


     I  returned  to  Wolf Larsen's bunk. There I encountered Maud. How long
she had been there in that suffocating atmosphere I could not guess.

     Я  вернулся к койке Волка  Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, сколько
времени она пробыла в этом дыму.


     "Go up on deck!" I commanded peremptorily.

     -- Ступайте наверх -- решительно приказал я.


     "But, Humphrey - " she began to protest in a queer, husky voice.

     -- Но, Хэмфри... -- возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом.


     "Please! please!" I shouted at her harshly.

     -- Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! -- резко крикнул я.


     She drew away obediently, and  then I thought, What if she  cannot find
the steps? I started after  her, to  stop at the  foot of the companion-way.
Perhaps she had gone up. As I stood there, hesitant, I heard her cry softly:

     Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдет
выхода.  Я  бросился  за ней --  у трапа ее  не  было. Может  быть, она  уже
поднялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас:


     "Oh, Humphrey, I  am lost."  I  found her  fumbling  at the wall of the
after bulkhead, and,  half leading her, half carrying her, I took her up the
companion-way. The pure air was like  nectar. Maud was only faint and dizzy,
and I left her lying on the deck when I took my second plunge below.

     -- О Хэмфри, я заблудиласьЯ нашел Мод  у задней переборки,  по  которой
она беспомощно шарила руками, и вытащил  ее  наверх. Чистый воздух показался
мне  нектаром.  Мод была  в  полуобморочном  состоянии, но я  оставил  ее на
палубе, а сам опять кинулся вниз.


     The source of the smoke must be very close to Wolf Larsen - my mind was
made up to this, and I  went straight to his bunk. As I felt about among his
blankets,  something hot  fell on  the back of my hand.  It burned me, and I
jerked my hand away. Then I understood. Through  the cracks in the bottom of
the upper bunk he had set fire to the mattress. He still retained sufficient
use of  his left arm  to do this. The damp straw of the mattress, fired from
beneath and denied air, had been smouldering all the while.

     Источник  дыма  надо  было искать возле Волка Ларсена --  в  этом я был
убежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова  стал ощупывать
одеяло,  что-то  горячее упало сверху мне  на  руку и обожгло  ее. Я  быстро
отдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки Волк
Ларсен поджег лежавший на  ней тюфяк, -- для этого он еще достаточно  владел
левой рукой. Подожженная  снизу  и лишенная доступа воздуха,  волглая солома
матраца медленно тлела.


     As I dragged the mattress out of the bunk it seemed  to disintegrate in
mid-air, at the same time bursting  into  flames.  I  beat  out the  burning
remnants of straw in the bunk, then made a dash for the deck for fresh air.

     Я стал стаскивать  матрац  с койки,  и он  распался  у  меня в руках на
куски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие на
койке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха.


     Several  buckets of water sufficed to put  out the burning  mattress in
the middle of the steerage  floor; and ten minutes later, when the smoke had
fairly cleared, I allowed  Maud to come below. Wolf Larsen  was unconscious,
but it was a matter  of  minutes for the fresh  air to  restore him. We were
working over him, however, when he signed for paper and pencil.

     Притащив  несколько  ведер  воды,  я загасил  тюфяк, горевший  на  полу
кубрика. Минут  через  десять дым  почти рассеялся, и  я позволил Мод  сойти
вниз. Волк Ларсен лежал без сознания,  но свежий воздух быстро  привел его в
чувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком  попросил дать
ему карандаш и бумагу.


     "Pray do not interrupt me," he wrote. "I am smiling."

     "Прошу не мешать мне, -- написал он. -- Я улыбаюсь".


     "I am still a bit of the ferment, you see," he wrote a little later.

     "Как видите, я все еще кусок закваски!" -- приписал он немного погодя.


     "I am glad you are as small a bit as you are," I said.

     -- Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, -- сказал я
вслух.


     "Thank you," he wrote. "But just think of how  much smaller I shall  be
before I die."

     "Благодарю,  --  написал  он. -- Но  вы подумали о том, что, прежде чем
исчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?"


     "And yet  I am all here, Hump," he wrote with a final  flourish. "I can
think  more  clearly than  ever in my  life  before.  Nothing to disturb me.
Concentration is perfect. I am all here and more than here."

     "А  я еще  здесь, Хэмп, -- написал он в  заключение. -- И мысли  у меня
работают  так   ясно,   как  никогда.   Ничто   не   отвлекает  их.   Полная
сосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать -- здесь..."


     It was  like a message from the night of the grave; for this man's body
had become  his  mausoleum. And  there, in so strange  sepulchre, his spirit
fluttered  and  lived. It  would  flutter  and live till  the last  line  of
communication was broken, and after that  who was to say how  much longer it
might continue to flutter and live?

     Слова эти  показались  мне вестью из  могильного мрака,  ибо тело этого
человека стало его усыпальницей.  И  где-то  в  этом страшном склепе все еще
трепетал  и жил  его  дух. И  так  предстояло ему жить и трепетать,  пока не
оборвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает,
как долго суждено ему было еще жить и трепетать?



CHAPTER XXXVIII

ГЛАВА XXXVIII


     "I think my left  side is going," Wolf Larsen wrote, the  morning after
his attempt to fire the ship. "The numbness is growing. I can hardly move my
hand. You will have to speak louder. The last lines are going down."

     Кажется, левая  сторона тоже  отнимается,  --  написал  Волк  Ларсен на
другое  утро после своей попытки поджечь  корабль.  -- Онемение усиливается.
Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы".


     "Are you in pain?" I asked.

     -- Вы чувствуете боль? -- спросил я.


     I was compelled to repeat my question loudly before he answered:

     Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил:


     "Not all the time."

     "Временами".


     The  left hand stumbled slowly and  painfully across  the paper, and it
was  with extreme  difficulty that  we deciphered the scrawl. It  was like a
"spirit message,"  such as are delivered at  seances  of spiritualists for a
dollar admission.

     Его левая рука медленно,  с трудом царапала по бумаге,  и разобрать его
каракули было нелегко. Они напоминали ответы  духов, которые преподносят вам
на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.


     "But  I  am still  here,  all here," the hand  scrawled more slowly and
painfully than ever.

     "Но я еще здесь, я  еще весь здесь", -- все  медленнее и  неразборчивее
выводила его рука.


     The pencil dropped, and we had to replace it in the hand.

     Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.


     "When there  is  no pain I have perfect peace and  quiet. I  have never
thought so clearly. I can ponder life and death like a Hindoo sage."

     "Когда боли нет,  я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли
не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог".


     "And immortality?" Maud queried loudly in the ear.

     -- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.


     Three  times the  hand  essayed  to write  but fumbled  hopelessly. The
pencil fell. In vain  we tried to replace it. The fingers could not close on
it. Then Maud  pressed and held the fingers  about the pencil  with her  own
hand and the hand  wrote,  in large letters, and  so slowly that the minutes
ticked off to each letter: "B-O-S-H."

     Три  раза  он  безуспешно   пытался  нацарапать  что-то,  но   карандаш
вываливался  из его  руки.  Напрасно  пробовали мы вложить его  обратно,  --
пальцы уже не могли удержать карандаша.  Тогда Мод сама прижала его пальцы к
карандашу и  держала так,  пока его рука  медленно,  столь медленно, что  на
каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь".


     It was Wolf Larsen's last word, "bosh," sceptical and invincible to the
end. The  arm and hand relaxed.  The trunk  of the body moved slightly. Then
there was no  movement. Maud released the hand. The fingers spread slightly,
falling apart of their own weight, and the pencil rolled away.

     Это  было  последнее  слово  Волка  Ларсена,  оставшегося  неисправимым
скептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чуть
дрогнуло  и замерло.  Мод  выпустила  его  руку,  отчего  пальцы его  слегка
разжались и карандаш выпал.


     "Do you still hear?" I shouted, holding the fingers and waiting for the
single pressure which would signify "Yes." There  was no response.  The hand
was dead.

     --  Вы  слышите  меня?  --  крикнул  я,  взяв  его  за  руку  и  ожидая
утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.


     "I noticed the lips slightly move," Maud said.

     -- Он пошевелил губами, -- сказала Мод.


     I repeated the  question. The lips  moved. She placed the tips  of  her
fingers on  them. Again  I  repeated the question. "Yes," Maud announced. We
looked at each other expectantly.

     Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась  их кончиками
пальцев,  и  я  еще  раз  повторил  вопрос.  --  "Да",  --  объявила Мод. Мы
вопросительно посмотрели друг на друга.


     "What good is it?" I asked. "What can we say now?"

     --  Какая от  этого польза?  --  пробормотал я. -- Что мы можем сказать
ему?


     "Oh, ask him - "

     -- О, спросите его...


     She hesitated.

     Она остановилась в нерешительности.


     "Ask him something that  requires no for an answer," I suggested. "Then
we will know for certainty."

     -- Спросите  его о  чем-нибудь,  на  что он должен  ответить "нет",  --
подсказал я. -- Тогда мы будем знать наверняка.


     "Are you hungry?" she cried.

     -- Вы хотите есть? -- крикнула она.


     The lips moved under her fingers, and she answered, "Yes."

     Губы шевельнулись, и Мод объявила:
     -- "Да".


     "Will you have some beef?" was her next query.

     -- Хотите мяса? -- спросила она затем.


     "No," she announced.

     -- "Нет", -- прочла она по его губам.


     "Beef-tea?"

     -- А бульона?


     "Yes, he will have some beef-tea," she said, quietly, looking up at me.
"Until his hearing goes we shall be  able to communicate with him. And after
that - "

     -- Да, он хочет бульона,  -- тихо сказала она, подняв на меня глаза. --
Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом...


     She  looked  at me  queerly. I  saw her  lips  trembling  and the tears
swimming up in her eyes. She swayed toward me and I caught her in my arms.

     Она  посмотрела  на   меня  каким-то  странным  взглядом.  Губы  у  нее
задрожали, и  на  глазах навернулись слезы.  Она вдруг покачнулась, и я едва
успел подхватить ее.


     "Oh, Humphrey," she sobbed,  "when  will it all end? I am  so tired, so
tired."

     --  О  Хэмфри!  --  воскликнула  она. -- Когда все это кончится?  Я так
измучена, так измучена!


     She buried her head on my shoulder, her frail form  shaken with a storm
of weeping. She was like a feather in my arms, so slender, so ethereal. "She
has broken down at last," I thought. "What can I do without her help?"

     Она  уткнулась лицом мне в  плечо,  рыдания сотрясали ее тело. Она была
как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая.  "Нервы не выдержали,
-- подумал я. -- А что я буду делать без ее помощи?"


     But  I soothed  and  comforted  her,  till she  pulled herself  bravely
together  and recuperated  mentally  as  quickly  as  she  was  wont  to  do
physically.

     Но  я успокаивал и ободрял  ее,  пока она мужественным  усилием воли не
взяла  себя   в  руки;  крепость  ее  духа  была  под  стать  ее  физической
выносливости.


     "I ought  to  be  ashamed  of myself," she said. Then  added, with  the
whimsical smile I adored, "but I am only one, small woman."

     -- Как  мне только не совестно! -- сказала она. И через минуту добавила
с лукавой улыбкой, которую я так обожал: -- Но я ведь всего-навсего малышка!


     That phrase, the "one small woman," startled me like an electric shock.
It was my own phrase, my pet, secret phrase, my love phrase for her.

     Услышав  это слово, я вздрогнул, как от  электрического тока. Ведь  это
было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и
любовь к ней.


     "Where did you get that phrase?" I demanded, with an abruptness that in
turn startled her.

     -- Почему вы назвали  себя  так? -- взволнованно вырвалось у  меня. Она
взглянула на меня с удивлением.


     "What phrase?" she asked.

     -- Как "так"? -- спросила она.


     "One small woman."

     -- "Малышка".


     "Is it yours?" she asked.

     -- А вы не называли меня так?


     "Yes," I answered. "Mine. I made it."

     -- Да, -- ответил я. -- Называл про себя. Это мое собственное словечко.


     "Then you must have talked in your sleep," she smiled.

     -- Значит, вы разговаривали во сне, -- улыбнулась она.


     The dancing,  tremulous  light  was  in her  eyes.  Mine, I knew,  were
speaking beyond the will of my speech. I leaned toward her. Without volition
I leaned toward her, as a tree is swayed by the wind. Ah, we were very close
together  in  that moment. But  she  shook her head, as one might shake  off
sleep or a dream, saying:

     И  снова я  уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек.  О, знаю,
что  мои  глаза  говорили  в  эту  минуту  красноречивее  всяких слов.  Меня
неудержимо  влекло  к  ней. Помимо воли я  склонился  к ней, как дерево  под
ветром. Как близки были мы  в эту минуту!  Но  она тряхнула  головой, словно
отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала:


     "I have known it all my life. It was my father's name for my mother."

     --  Я помню это  слово с  тех пор, как помню себя. Так мой отец называл
мою маму.


     "It is my phrase too," I said stubbornly.

     -- Все равно оно мое, -- упрямо повторил я.


     "For your mother?"

     -- Вы, может быть, тоже называли так свою маму?


     "No," I  answered, and she questioned  no further, though I could  have
sworn her eyes retained for some time a mocking, teasing expression.

     -- Нет, -- сказал я;  и больше она не задавала вопросов, но я готов был
поклясться,  что  в  ее  глазах,  когда  она  смотрела  на меня,  вспыхивали
насмешливые и задорные искорки.


     With the foremast in, the work  now went on apace. Almost before I knew
it,  and  without  one  serious  hitch,  I  had  the   mainmast  stepped.  A
derrick-boom,  rigged  to the foremast,  had accomplished this;  and several
days more found all stays and shrouds in place, and everything set  up taut.
Topsails would be a nuisance and a danger for a crew of two, so I heaved the
topmasts on deck and lashed them fast.

     После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша  быстро пошла
на лад. Я  сам  удивился  тому,  как легко  и просто удалось  нам установить
грот-мачту в степс. Мы сделали  это при помощи подъемной стрелы, укрепленной
на  фок-мачте.  Еще через несколько дней  все штаги и  ванты были на месте и
обтянуты. Для  команды  из двух человек топселя  представляют  только лишнюю
обузу и даже  опасность,  и  поэтому я  уложил стеньги  на  палубу  и крепко
принайтовил их.


     Several more days were consumed in finishing the sails and putting them
on. There were only three - the  jib, foresail,  and mainsail; and, patched,
shortened, and distorted, they were a  ridiculously ill-fitting suit for  so
trim a craft as the Ghost.

     Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок и
грот. Залатанные, укороченные,  неправильной  формы, они казались  уродливым
убранством на такой стройной шхуне, как "Призрак".


     "But they'll  work!"  Maud cried jubilantly. "We'll make them work, and
trust our lives to them!"

     -- Но они будут служить! -- радостно воскликнула Мод. -- Мы заставим их
служить нам и доверим им свою жизнь!


     Certainly, among my many new trades,  I shone least as a sail-maker.  I
could sail  them better than  make them, and I  had  no doubt of my power to
bring the schooner  to  some northern port of Japan.  In fact, I had crammed
navigation  from text-books aboard;  and besides,  there  was  Wolf Larsen's
star-scale, so simple a device that a child could work it.

     Прямо скажу:  из всех новых профессий, которыми я понемногу  овладевал,
меньше всего  удалось  мне блеснуть  в  роли  парусника. Управлять парусами,
казалось, было мне куда легче, нежели сшивать их, -- во всяком случае,  я не
сомневался,  что сумею  привести  шхуну  в какой-нибудь  из северных  портов
Японии.  Я  уже давно  начал  изучать кораблевождение с  помощью  учебников,
которые отыскались на шхуне, а кроме  того, в моем распоряжении был звездный
планшет  Волка Ларсена, -- а ведь,  по его  словам, им мог пользоваться даже
ребенок.


     As for its inventor, beyond an increasing deafness and the movement  of
the lips  growing fainter and  fainter, there had been little change  in his
condition for a week.  But  on the  day  we finished bending  the schooner's
sails, he heard his last,  and the last movement of his lips died away - but
not before I had asked him, "Are you all there?" and the lips  had answered,
"Yes."

     Что  касается самого изобретателя планшета,  то  состояние его  всю эту
неделю оставалось почти без перемен, только  глухота усилилась да еще слабее
стали движения губ. Но в тот день, когда  мачты "Призрака" оделись в паруса,
Ларсен последний раз уловил какой-то звук извне и в последний  раз пошевелил
губами. Я спросил его: "Вы еще здесь?" -- и губы его ответили: "Да".


     The last line was down. Somewhere  within that tomb of  the flesh still
dwelt  the soul  of  the  man.  Walled  by  the  living  clay,  that  fierce
intelligence  we  had  known burned on;  but  it  burned on  in  silence and
darkness.  And  it was  disembodied. To that intelligence there  could be no
objective knowledge of a body.  It  knew no body. The very world was not. It
knew only itself and the vastness and profundity of the quiet and the dark.

     Порвалась последняя нить. Его  плоть стала для него могилой, ибо в этом
полумертвом  теле все еще обитала душа.  Да,  этот свирепый дух,  который мы
успели так хорошо узнать, продолжал гореть среди окружающего его безмолвия и
мрака.  Его  плоть уже  не принадлежала ему --  он не  мог ее  ощущать.  Его
телесная оболочка уже не существовала для него, как не существовал для  него
и  внешний мир. Он  сознавал теперь лишь себя  и бездонную глубину  покоя  и
мрака.


CHAPTER XXXIX

ГЛАВА XXXIX


     The day came for our departure. There was no  longer anything to detain
us on  Endeavour  Island. The Ghost's  stumpy masts were in place, her crazy
sails bent. All my handiwork was strong, none  of  it beautiful;  but I knew
that it would work, and I felt myself a man of power as I looked at it.

     Настал  день  отплытия.  Больше ничто  не  задерживало нас  на  Острове
Усилий.  Куцые  мачты "Призрака"  стояли на местах, неся  на себе  уродливые
паруса. Все, что выходило из моих  рук, не отличалось красотой, но держалось
крепко. Я знал, что эти мачты и паруса еще послужат нам, и поглядывал на них
с безотчетным сознанием своей силы.


     "I did  it! I did it!  With my  own hands I  did it!" I  wanted  to cry
aloud.

     "Я сам сделал этоСам! Своими руками!" -- хотелось крикнуть мне.


     But Maud and  I had a  way of  voicing each  other's thoughts,  and she
said, as we prepared to hoist the mainsail:

     Не  раз уже  случалось,  что  Мод высказывала  вслух мои  мысли  или  я
угадывал, о чем думает она; на этот  раз, когда мы готовились  поднять грот,
она сказала:


     "To think, Humphrey, you did it all with your own hands?"

     -- Подумать только, Хэмфри, что все это сделали вы, своими руками!


     "But there were  two  other hands," I  answered. "Two small hands,  and
don't say that was a phrase, also, of your father."

     --  Здесь, мне кажется, потрудилась еще  пара рук, -- ответил я. -- Две
крошечные ручки. Только  не говорите, пожалуйста, что  это выражение  вашего
отца!


     She laughed and shook her head, and held her hands up for inspection.

     Она рассмеялась, покачала головой и принялась разглядывать свои руки.


     "I can never  get  them  clean again,"  she  wailed,  "nor  soften  the
weather-beat."

     -- Мне ни за что не отмыть их теперь, -- жалобно  проговорила она. -- И
кожа так обветрилась и загрубела -- уже, должно -- быть, навеки.


     "Then dirt and  weather-beat shall be your  guerdon of honour," I said,
holding them in mine; and, spite of my resolutions, I would have  kissed the
two dear hands had she not swiftly withdrawn them.

     -- В  таком случае эта обветренная  кожа и  въевшаяся во все поры грязь
всегда будут делать вам честь, -- сказал  я, взяв ее руки в свои.  Я, верно,
не удержался бы и, несмотря на все мои торжественные решения, расцеловал эти
дорогие руки, если бы она поспешно не отняла их.


     Our comradeship was becoming tremulous, I had mastered my love long and
well, but now it was mastering me. Wilfully had it disobeyed and won my eyes
to speech, and now it was winning my tongue - ay, and my lips, for they were
mad this  moment to kiss the  two small hands which had toiled so faithfully
and  hard. And I,  too,  was  mad. There  was a cry in my being  like bugles
calling me to her. And there was a wind blowing  upon  me  which I could not
resist,  swaying  the  very  body of  me  till  I  leaned  toward  her,  all
unconscious that I leaned. And she knew it. She could not but know it as she
swiftly drew away her hands, and yet,  could not forbear one quick searching
look before she turned away her eyes.

     Наши товарищеские отношения  теперь все  чаще находились под угрозой. Я
долго  и успешно смирял свою любовь, но  она начинала  брать надо мной верх.
Она  сломила мою волю  и своенравно подчинила себе  мои глаза и  отчасти мой
язык и даже губы, ибо в эту самую минуту мне неудержимо хотелось расцеловать
эти маленькие ручки, которые трудились вместе со мной так преданно и упорно.
Я терял голову. Все  мое существо рвалось к Мод, и все во мне громко кричало
о моей любви. Любовь налетела, подобно урагану,  и я уже не  в  силах был ей
противиться.  И Мод видела  это. Она  не могла  не видеть этого, потому  так
поспешно и выдернула она свои руки из моих. И все же  что-то заставило ее --
прежде чем она отвела глаза -- бросить на меня быстрый, пытливый взгляд...


     By  means of deck-tackles I had arranged  to carry the halyards forward
to the windlass; and now  I hoisted the  mainsail, peak and throat,  at  the
same  time. It  was  a clumsy way, but it did  not  take  long, and soon the
foresail as well was up and fluttering.

     При помощи хват-талей я взял гардель и дирик-фал на  брашпиль  и теперь
мог  одновременно  поднять  передний  и задний углы  грота. Парус полз вверх
довольно  неуклюже,  но  быстро, а вскоре и фок расправился и затрепетал  на
ветру.


     "We can never get that anchor up in this narrow place, once it has left
the bottom," I said. "We should be on the rocks first."

     -- В такой маленькой бухточке мы  ни за что не успеем поднять якорь, --
сказал я. -- Прежде чем нам это удастся, шхуну разобьет о скалы.


     "What can you do?" she asked.

     -- Что же делать? -- спросила Мод.


     "Slip it," was my answer. "And when I do,  you must do your  first work
on the windlass. I shall have to run  at once to the wheel, and at  the same
time you must be hoisting the jib."

     -- Вытравить цепь совсем,  -- отвечал  я. -- Пока я  буду травить,  вам
придется  стать к брашпилю. А как только  я  покончу с  якорем, так побегу к
штурвалу, а вы поднимете кливер.


     This manoeuvre of  getting  under way I  had studied  and worked out  a
score  of times; and, with the  jib-halyard to the windlass, I knew Maud was
capable  of hoisting that most necessary sail. A brisk wind was blowing into
the cove, and though the water was calm,  rapid work was required to  get us
safely out.

     Десятки  раз я  изучал  и  подробно  разрабатывал этот  маневр снятия с
якоря. Я знал,  что при помощи брашпиля Мод сумеет  поднять  кливер -- самый
необходимый сейчас парус. Свежий ветер задувал в бухту, и, хотя волнение еще
не  поднялось, нужно было  действовать  быстро,  чтобы  благополучно вывести
шхуну в море.


     When I knocked the shackle-bolt loose, the chain roared out through the
hawse-hole and  into  the sea. I raced aft, putting  the wheel up. The Ghost
seemed  to start into life as she heeled to the first fill of her sails. The
jib was rising. As it filled, the Ghost's bow swung off and I had to put the
wheel down a few spokes and steady her.

     Я выбил  болт из скобы,  и якорная цепь загрохотала в  клюзе,  падая  в
воду.  Я бросился на ют  и  положил  руль  под  ветер.  Паруса  затрепетали,
наполнились ветром, шхуна накренилась и ожила. Кливер пополз  вверх. Когда и
он забрал ветер, нос  "Призрака" стало сносить,  и мне пришлось еще положить
руля, чтобы удержаться на курсе.


     I  had devised an  automatic  jib-sheet  which passed the jib across of
itself, so  there was no need for  Maud to attend to that; but she was still
hoisting the jib when I put the wheel hard down. It was a moment of anxiety,
for the Ghost was rushing directly upon  the beach, a stone's throw distant.
But  she  swung  obediently  on  her heel into the wind.  There  was a great
fluttering and flapping  of canvas and reef-points, most welcome to my ears,
then she filled away on the other tack.

     Я придумал  особый автоматический  кливер-шкот,  который сам  переносил
кливер, когда это требовалось, так что Мод  не надо было заботиться об этом.
Но я уже положил  руль  круто на  ветер, прежде чем Мод закончила  поднимать
кливер.  Момент  был  напряженный:  шхуну  несло  прямо  к  берегу,  который
находился  от  нас  на расстоянии  броска камня.  Но,  сильно  накренившись,
"Призрак" повернул  и послушно привелся к ветру Я услышал столь приятное для
моего слуха громкое  хлопанье и  трепетанье  парусов и  риф-штертов, и шхуна
забрала ветер уже на другом галсе.


     Maud had finished her task  and come aft, where she stood beside me,  a
small cap perched on her wind-blown hair, her cheeks flushed  from exertion,
her eyes wide and bright with the excitement,  her nostrils quivering to the
rush  and bite  of the fresh salt air. Her  brown  eyes were like a startled
deer's. There was a wild, keen look in them I had never seen before, and her
lips parted and her breath suspended as the Ghost, charging upon the wall of
rock at the entrance to the inner  cove, swept into the wind and filled away
into safe water.

     Мод закончила свое дело и, поднявшись на ют, стала рядом со  мной. Щеки
ее  разрумянились  от  работы,  ветер   развевал  светло-каштановые  волосы,
выбившиеся изпод зюйдвестки, широко раскрытые  глаза горели  от волнения,  а
ноздри  вздрагивали, жадно вбирая рвавшийся  нам навстречу  соленый  морской
ветер.  Ее  карие  глаза были  как  у  испуганной лани.  Затаив дыхание, она
встревожено  и зорко  смотрела вперед. Губы ее приоткрылись. "Призрак" несся
прямо  на отвесную скалу у выхода из внутренней бухты, но в последнюю минуту
привелся к ветру и вышел на безопасное место.


     My  first  mate's berth on  the sealing grounds stood me in good stead,
and I cleared the inner  cove and  laid a long tack  along the shore  of the
outer cove. Once again about,  and the Ghost headed out to open sea. She had
now caught the bosom-breathing  of the ocean, and  was herself a-breath with
the rhythm of it as she smoothly mounted and slipped  down each broad-backed
wave.  The day had been dull and overcast, but the sun now burst through the
clouds,  a welcome omen, and shone upon the curving beach where together  we
had dared the lords  of the harem and slain the holluschickie. All Endeavour
Island brightened under  the sun.  Even  the  grim  south-western promontory
showed less grim, and here and  there, where  the sea-spray wet its surface,
high lights flashed and dazzled in the sun.

     Моя работа старшим помощником во время промыслового плавания  пошла мне
впрок. Я благополучно обогнул мыс первой бухты и направил шхуну вдоль берега
второй. Еще один поворот на  другой галс, и "Призрак" взял  курс в  открытое
море. Мощное дыхание океана овеяло шхуну, и она плавно закачалась на высокой
волне. С утра  погода была  пасмурная и  облачная, но  тут солнце проглянуло
сквозь  тучи, как  бы  в предзнаменование  нашего  счастливого  плавания,  и
осветило  изогнутый дугою берег, где  мы воевали с владыками гаремов  и били
"холостяков". Весь Остров Усилий  ярко засиял в лучах  солнца.  Даже мрачный
югозападный  мыс  уже  не  казался  таким  мрачным;  на  влажных  от  прибоя
прибрежных скалах играли солнечные блики.


     "I shall always think of it with pride," I said to Maud.

     -- Я всегда буду испытывать гордость, вспоминая о нем, -- сказал я Мод.


     She  threw  her  head  back in a  queenly  way  but  said,  "Dear, dear
Endeavour Island! I shall always love it."

     Она откинула назад голову, -- что-то царственное было в этом движении.
     -- Милый, милый Остров Усилий, -- сказала она. -- Я всегда  буду любить
его!


     "And I," I said quickly.

     -- И я тоже, -- быстро проговорил я.


     It seemed  our eyes must meet in a great understanding, and yet, loath,
they struggled away and did not meet.

     Мы  читали  в  душе друг у друга,  как  в раскрытой книге. Еще миг -- и
взгляды наши должны были встретиться, но, сделав над собой усилие, мы отвели
глаза.


     There was a silence  I might almost  call  awkward,  till I  broke  it,
saying:

     Наступило неловкое молчание; я первым прервал его:


     "See  those  black  clouds to windward. You remember,  I told you  last
night the barometer was falling."

     -- Поглядите, какие тучи собираются на горизонте с наветренной стороны.
Помните, еще вчера вечером я говорил вам, что барометр падает.


     "And the sun is gone," she said, her eyes still fixed upon  our island,
where  we had proved  our  mastery  over  matter and attained to the  truest
comradeship that may fall to man and woman.

     -- И солнце скрылось... -- сказала она. Глаза ее были устремлены на наш
остров,  где  мы  доказали  судьбе,  что  умеем  постоять  за  себя,  и  где
прекраснейшие узы дружбы и товарищества накрепко связали нас друг с другом.


     "And it's slack off  the  sheets for Japan I  cried gaily. "A fair wind
and a flowing sheet, you know, or however it goes."

     -- Ну что ж, потравим шкоты, и курс на Японию! -- весело крикнул я.  --
Как это: "Попутный ветер, потравленный шкот!.."


     Lashing the wheel I ran forward, eased the fore and mainsheets, took in
on  the boom-tackles and trimmed everything for  the quartering breeze which
was ours. It was a fresh breeze, very fresh, but I  resolved to run as  long
as I dared. Unfortunately,  when running free, it is  impossible to lash the
wheel,  so  I faced an  all-night watch. Maud insisted on  relieving me, but
proved that she had not the  strength to  steer in a  heavy sea, even if she
could  have  gained the  wisdom  on  such short  notice. She  appeared quite
heart-broken over the discovery,  but recovered her spirits  by coiling down
tackles and halyards and all stray ropes. Then there were meals to be cooked
in the  galley,  beds  to  make, Wolf Larsen to be attended  upon,  and  she
finished the  day with a grand  house-  cleaning attack upon  the  cabin and
steerage.

     Закрепив  штурвал,  я  спрыгнул  с  юта,  дал  слабину  на  фока  --  и
грота-шкоты, выбрал тали гиков и поставил паруса так,  чтобы  принять добрый
попутный ветер. Ветер  был свежий, даже слишком свежий, но я решил идти  под
всеми парусами, пока  это не станет опасно. К сожалению,  при попутном ветре
нельзя закрепить штурвал, и поэтому мне предстояла бессменная вахта до утра.
Мод  требовала, чтобы я позволил ей сменить меня,  но вскоре сама убедилась,
что ей  будет не под силу держать  курс при такой высокой волне, даже если б
она и сумела в столь короткий срок овладеть этой премудростью.  Открытие это
чрезвычайно огорчило ее, но  вскоре она  утешилась, свертывая в бухты  тали,
фалы и подбирая концы, валявшиеся на палубе. Да к тому же ей ведь нужно было
еще  готовить  еду,  стелить  постели, ухаживать  за  Волком Ларсеном.  Свой
трудовой день она закончила генеральной уборкой кают-компании и кубрика.


     All  night  I  steered,  without relief, the  wind  slowly and steadily
increasing and the sea rising. At five  in the morning Maud  brought  me hot
coffee and biscuits she had baked, and at seven a substantial and piping hot
breakfast put new lift into me.

     Всю ночь  я бессменно простоял у  штурвала.  Ветер понемногу крепчал, и
волнение усиливалось. В пять утра Мод принесла мне  горячего кофе и лепешку,
которую  испекла  сама,  а в семь часов  плотный горячий завтрак придал  мне
новые силы.


     Throughout  the  day,  and  as slowly and steadily  as ever,  the  wind
increased. It impressed one with its sullen determination to blow,  and blow
harder, and keep on blowing. And  still the  Ghost  foamed along, racing off
the miles till I was certain  she was making at  least  eleven knots. It was
too good  to  lose, but by nightfall  I  was  exhausted. Though  in splendid
physical  trim, a thirty-six-hour trick  at the  wheel  was the limit of  my
endurance. Besides, Maud begged me to heave to,  and I knew, if the wind and
sea  increased at the same  rate  during  the night,  that  it would soon be
impossible to heave  to. So, as twilight deepened, gladly  and at  the  same
time reluctantly, I brought the Ghost up on the wind.

     Целый  день  ветер  крепчал  и  крепчал. Казалось,  он был  преисполнен
упрямой  решимости дуть и  дуть  безостановочно  и  все сильнее  и  сильнее.
"Призрак"  мчался  вперед, пеня  волны и глотая мили, и  я был  уверен,  что
теперь мы делаем не меньше одиннадцати узлов. Мне до смерти жаль было терять
такой  ход,  но к  вечеру я изнемог.  Хоть  я и очень закалился и окреп,  но
тридцатичасовая  вахта  за  рулем  была   пределом  моей  выносливости.  Мод
уговаривала меня положить шхуну в дрейф, да я и сам понимал, что, если ветер
и волнение  за  ночь еще  усилятся,  мне будет уже  не под силу сделать это.
Поэтому, когда на море  пали  сумерки, я с  чувством  досады и  вместе с тем
облегчения начал приводить "Призрак" к ветру.


     But  I had not reckoned  upon the colossal  task the  reefing  of three
sails  meant  for  one  man. While  running  away  from the  wind I had  not
appreciated its force, but when we ceased to run I learned to my sorrow, and
well-nigh to my despair, how fiercely it was really blowing. The wind balked
my  every effort,  ripping  the canvas out  of  my  hands  and in an instant
undoing  what  I had gained by  ten minutes of severest struggle.  At  eight
o'clock I had succeeded only  in putting  the second reef into the foresail.
At  eleven o'clock I was no farther along. Blood  dripped from every finger-
end, while  the  nails  were  broken  to  the  quick.  From pain  and  sheer
exhaustion I wept in the darkness, secretly, so that Maud should not know.

     Однако  я никак не предполагал,  что взять рифы  у  трех парусов  столь
неимоверно  трудное дело для  одного человека. Пока шхуна шла бакштаг,  я не
мог  ощутить  всей силы ветра  и, только начав  приводиться,  почувствовал с
испугом,  если  не  сказать  с  отчаянием,  всю  его  свирепую  мощь.  Ветер
парализовал каждое мое усилие, рвал парус  у меня из рук и  мгновенно сводил
на нет все, чего мне удавалось достигнуть ценою упорной, ожесточенной борьбы
с  ним. К восьми часам я успел взять лишь второй  риф у фока.  К одиннадцати
часам дело не подвинулось ни на йоту. Я только в кровь ободрал себе пальцы и
обломал ногти до самого  мяса. От боли и изнеможения  я  тихонько  плакал  в
темноте, прячась от Мод.


     Then, in desperation, I abandoned the  attempt to reef the mainsail and
resolved  to  try  the experiment  of heaving  to  under the  close-  reefed
foresail. Three hours more were required to gasket the mainsail and jib, and
at two in the morning,  nearly dead, the life almost buffeted and worked out
of me, I  had barely sufficient consciousness to  know  the experiment was a
success. The close- reefed foresail worked. The Ghost  clung on close to the
wind and betrayed no inclination to fall off broadside to the trough.

     Совсем придя  в отчаяние, я отказался от  попыток взять рифы  у грота и
решил попробовать лечь в дрейф под одним зарифленным  фоком. Три часа ушло у
меня на то, чтобы закрепить  спущенный грот и кливер, а в два часа ночи, еле
живой,  едва не теряя сознания от усталости, я понял, что попытка удалась, и
с  трудом поверил  своим  глазам. Зарифленный фок  делал свое  дело, и шхуна
держалась круто к ветру, не проявляя стремления повернуть бортом к волне.


     I was famished, but Maud tried vainly to get me to eat. I dozed with my
mouth full  of food. I would fall  asleep in the act of carrying food to  my
mouth and  waken in  torment to find the act  yet uncompleted.  So  sleepily
helpless was I that she was compelled to hold me  in my  chair to prevent my
being flung to the floor by the violent pitching of the schooner.

     Я  был  страшно  голоден,  но  Мод  тщетно  старалась   заставить  меня
что-нибудь  съесть:  я засыпал с куском во рту, а не  то так  даже  не успев
донести  его  до рта. Потом  вдруг вздрагивал,  и  просыпался в  смятении, и
видел, что  рука  моя с вилкой еще висит  в воздухе. Я был так  беспомощен и
слаб, что Мод приходилось  поддерживать меня, чтобы я  не свалился  со стула
при первом же крене судна.


     Of the passage from the galley to the  cabin  I knew nothing.  It was a
sleep-walker Maud guided and supported. In fact, I was aware of nothing till
I  awoke, how long after I could not imagine, in my bunk  with my boots off.
It  was  dark.  I  was  stiff and lame,  and  cried out with  pain  when the
bed-clothes touched my poor finger- ends.

     Не помню, как добрался я из камбуза до своей каюты. Верно,  я был похож
на  лунатика,  когда  Мод  вела  меня туда. Очнулся я  уже на  своей койке и
заметил,  что  башмаки с  меня сняты. Сколько прошло времени,  я не  знал. В
каюте было темно. Все тело  у меня ломило, и  я с трудом мог пошевелиться, а
прикосновение одеяла к моим израненным пальцам причиняло нестерпимую боль.


     Morning had evidently not come, so I closed my eyes and went  to  sleep
again. I did not know it, but I had slept the  clock around and it was night
again.

     Я  решил,  что утро  еще не настало, и, закрыв  глаза, мгновенно  снова
погрузился  в  сон.  Я  не знал, что  проспал  почти сутки и что  уже  опять
наступил вечер.


     Once more I woke, troubled because I could sleep no better. I struck  a
match  and looked  at my watch.  It marked midnight. And I had not left  the
deck until three! I should have been puzzled had I not guessed the solution.
No wonder I was sleeping brokenly. I  had slept twenty-one hours. I listened
for a while to the behaviour of the Ghost,  to the  pounding of the seas and
the  muffled roar of the wind on deck,  and then turned over on my ride  and
slept peacefully until morning.

     Я  проснулся вторично,  оттого что  сон  мой  стал  неспокоен.  Чиркнув
спичкой,  я  посмотрел на часы. Они показывали полночь. А я ушел с  палубы в
три часа ночи. В первую минуту это  меня озадачило, но я тут же сообразил, в
чем дело.  Немудрено, что сон  мой стал беспокоен, ведь  я проспал  двадцать
один час! Я еще полежал, прислушиваясь, как завывает ветер  и  волны бьют  о
борт, а потом повернулся на бок и мирно проспал до утра.


     When I arose  at seven I saw no sign of Maud  and concluded she was  in
the galley preparing breakfast.  On deck I found the Ghost doing  splendidly
under her patch of canvas. But in the galley, though a fire  was burning and
water boiling, I found no Maud.

     Я встал  в  семь часов и, не обнаружив Мод в  кают-компании, решил, что
она  в камбузе готовит завтрак.  Выйдя  на палубу, я убедился, что "Призрак"
отлично  держится под  своим маленьким  парусом. В камбузе топилась плита  и
кипел чайник, но Мод не было и там.


     I  discovered her in the steerage, by  Wolf  Larsen's bunk. I looked at
him, the  man  who had been hurled down from the topmost pitch of life to be
buried  alive  and be  worse  than  dead. There  seemed a relaxation of  his
expressionless face which was new. Maud looked at me and I understood.

     Я  нашел ее в  кубрике  у  койки  Волка Ларсена.  Я вгляделся в него  и
подумал:  вот  человек, который  в полном расцвете сил  потерпел крушение  и
оказался  погребенным  заживо.  Что-то новое почудилось  мне  в смягчившихся
чертах его застывшего тела. Мод посмотрела на меня, и я понял.


     "His life flickered out in the storm," I said.

     -- Его жизнь угасла во время шторма, -- сказал я.


     "But he still lives," she answered, infinite faith in her voice.

     --  Но она не  окончена для  него, -- промолвила  с глубоким убеждением
Мод.


     "He had too great strength."

     -- Сила его была чрезмерна.


     "Yes," she  said,  "but  now it no  longer  shackles him.  He is a free
spirit."

     -- Да, -- сказала Мод. -- Но теперь  она уже не обременяет его. Дух его
свободен.


     "He is a free spirit  surely," I  answered; and, taking her hand, I led
her on deck.

     -- Да, теперь дух его свободен,  -- повторил я и, взяв ее за руку, увел
на палубу.


     The  storm  broke  that  night,  which is to say  that it diminished as
slowly  as it had arisen.  After breakfast next morning, when I had  hoisted
Wolf  Larsen's body on deck ready  for burial,  it was still blowing heavily
and a  large sea  was running.  The deck was  continually awash with the sea
which  came  inboard over the rail and through  the scuppers. The wind smote
the schooner with a  sudden gust, and she heeled over till her lee rail  was
buried, the roar in her rigging rising in pitch to a shriek. We stood in the
water to our knees as I bared my head.

     За  ночь шторм заметно утих. Но он затихал  так же  постепенно,  как  и
нарастал, и утром, когда я поднял на палубу приготовленное к погребению тело
Волка  Ларсена,  был  еще  довольно  сильный  ветер и  большие  волны.  Вода
поминутно  заливала палубу  и  стекала  в  шпигаты.  Внезапный  порыв  ветра
накренил шхуну,  и она зарылась в воду по планшир подветренного борта. Ветер
истошно выл в снастях. Мы с Мод стояли по колено в воде. Я обнажил голову.


     "I  remember only one part of the service," I said,  "and that is, 'And
the body shall be cast into the sea.'"

     -- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал я. --  Она гласит:
"И тело да будет предано морю".


     Maud looked at me, surprised and shocked; but the spirit of something I
had seen before was strong upon me,  impelling me  to give service  to  Wolf
Larsen as  Wolf Larsen had once given  service  to another man. I lifted the
end of  the hatch cover and the canvas-shrouded body slipped feet first into
the sea. The weight of iron dragged it down. It was gone.

     Мод взглянула на  меня  удивленно и негодующе. Но передо мною воскресла
сцена, свидетелем  которой  я  был  когда-то,  и  это  воспоминание  властно
побуждало  меня отдать последний долг Волку Ларсену именно так, как он отдал
его  в  тот  памятный день своему  помощнику.  Я  приподнял крышку  люка,  и
завернутое в брезент тело соскользнуло ногами  вперед в море.  Привязанный к
нему груз потянул его вниз. Оно исчезло.


     "Good-bye, Lucifer,  proud spirit," Maud whispered, so  low that it was
drowned by the shouting of the wind; but I  saw the movement of her lips and
knew.

     -- Прощай,  Люцифер, гордый дух! --  прошептала  Мод так  тихо,  что ее
слова затонули в реве ветра, и я разгадал их лишь по движению ее губ.


     As  we clung  to the lee rail and worked  our way aft,  I  happened  to
glance  to leeward.  The Ghost, at the moment, was uptossed on a  sea, and I
caught  a clear view of a  small steamship two or three miles away,  rolling
and pitching, head on to the sea,  as it  steamed  toward us. It was painted
black,  and  from  the  talk  of the  hunters of  their  poaching exploits I
recognized it  as a United States revenue cutter.  I pointed it  out to Maud
and hurriedly led her aft to the safety of the poop. I started to rush below
to  the flag-locker,  then  remembered  that  in rigging  the  Ghost.  I had
forgotten to make provision for a flag- halyard.

     Держась за планшир, мы пробирались на  ют, и я случайно бросил взгляд в
подветренную сторону.  В эту минуту "Призрак" взмыл  на  высокую  волну, и я
совершенно  отчетливо  увидел  милях  в  двух-трех от нас небольшой пароход.
Ныряя и снова взлетая на гребни волн, он шел прямо на нас. Он  был окрашен в
черный цвет, и мне сразу припомнились рассказы охотников об их браконьерских
похождениях. Я понял, что это таможенное судно Соединенных Штатов. Я показал
на  него Мод и  поспешил  проводить ее  на ют,  где  меньше  заливало водой.
Оставив  Мод там, я  кинулся  было  вниз  к  сигнальному  шкафу, но  тут  же
вспомнил, что при оснащении "Призрака" не позаботился о сигнальном фале.


     "We need no distress signal," Maud said. "They have only to see us."

     -- Нам незачем поднимать  сигнал  бедствия, -- сказала Мод.  -- Они все
поймут, увидев нас!


     "We  are  saved,"  I  said,  soberly  and  solemnly. And  then,  in  an
exuberance of joy, "I hardly know whether to be glad or not."

     -- Мы спасены, -- спокойно и торжественно сказал  я. Я ликовал, радость
меня  душила...  И  вдруг я  прибавил: --  Мы  спасены  -- и вот я  не знаю,
радоваться мне или нет?


     I looked at her. Our eyes were not loath to meet. We leaned toward each
other, and before I knew it my arms were about her.

     Я посмотрел  на Мод. Теперь мы больше не боялись встретиться взглядами.
Нас властно  толкнуло  друг к другу, и уже не помню как, но Мод очутилась  в
моих объятиях.


     "Need I?" I asked.

     -- Нужно ли говорить? -- спросил я.


     And she  answered, "There is no need, though the telling of it would be
sweet, so sweet."

     Она ответила:
     -- Не нужно... Но услышать это было бы так приятно...


     Her lips met  the  press of  mine, and, by  what strange trick  of  the
imagination I know not, the scene in the cabin of the Ghost flashed upon me,
when she had pressed her fingers lightly on my lips and said, "Hush, hush."

     Губы ее слились с моими.  Не знаю почему,  но перед моими глазами вдруг
встала  кают-компания  "Призрака"  и   мне  вспомнилось,  как  Мод   однажды
прикоснулась   кончиками   пальцев  к  моим   губам,   шепча:  "Успокойтесь,
успокойтесь!"


     "My  woman,  my one  small woman,"  I said, my  free hand  petting  her
shoulder in the way all lovers know though never learn in school.

     -- Жена  моя, моя  единственная! -- сказал я, нежно гладя ее плечо, как
делают это все влюбленные, хотя никто их этому не учил. -- Моя малышка!


     "My man," she said,  looking at  me for an  instant with tremulous lids
which fluttered down and veiled her eyes as she snuggled her head against my
breast with a happy little sigh.

     --  Муж мой! -- сказала она, на мгновение  подняв на меня глаза, и, тут
же  опустив затрепетавшие  ресницы,  с тихим  счастливым вздохом прильнула к
моей груди.


     I  looked  toward  the cutter.  It  was  very close.  A  boat was being
lowered.

     Я посмотрел  на таможенный  пароход.  Он был  совсем близко. С него уже
спускали шлюпку.


     "One kiss, dear love," I whispered. "One kiss more before they come."

     -- Еще поцелуй, любовь моя! -- прошептал я. -- Еще один поцелуй, прежде
чем они подойдут...


     "And rescue us from ourselves," she  completed,  with  a  most adorable
smile, whimsical as I had never seen it, for it was whimsical with love.

     -- И спасут нас от нас самих, -- докончила она с  пленительной улыбкой,
исполненной нового, еще не знакомого мне лукавства -- лукавства любви.







Популярность: 1, Last-modified: Sat, 08 Feb 2003 19:29:54 GmT