---------------------------------------------------------------------------- 
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------


 
     Перевод Н. Емельянниковой

     Вечер был жаркий, какие не часто выдаются даже  в  Сан-Франциско,  и  в
раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо  проникал  далекий  и  глухой  шум
улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не
пресекут,  то,  по  всем  признакам,  город  будет  наводнен  преступниками.
Приводились всевозможные примеры человеческой низости,  злобы,  нравственной
испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем  происшествии,  и  было
произнесено имя О'Брайена, популярного молодого  боксера,  накануне  вечером
убитого на ринге. Это имя сразу  словно  внесло  свежую  струю  в  атмосферу
комнаты. О'Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не
сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он  даже  на  ринг  носил  с
собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто...
после его смерти.
     Он был воплощением  юности,  чистой,  здоровой,  ничем  не  запятнанной
юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее  утратили  и  к
ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали  к  ней,
что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир  романтики,  далеко  от  этого
города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение  отчасти  было  навеяно
отрывками из Торо, которые вздумал прочесть нам Бардуэл.  Однако  не  он,  а
лысый  и  обрюзгший  Трифден  предстал  перед  нами  в  этот  вечер  в  роли
романтического героя. Слушая его рассказ, мы сперва спрашивали себя, сколько
же стаканов виски он поглотил после обеда, но скоро забыли и думать об этом.
     - Случилось это в тысяча восемьсот девяносто  восьмом  году,  мне  было
тогда тридцать пять лет,  -  начал  Трифден.  -  Знаю,  вы  сейчас  мысленно
подсчитываете... Ну что ж, от правды не уйдешь - мне сорок семь,  а  на  вид
можно дать на десять лет больше, и доктора говорят... ну, да  к  черту  всех
докторов!
     Он поднял высокий бокал к губам и пил медленно, чтобы успокоиться.
     - Но я был молод... когда-то. Да, двенадцать лет назад на голове у меня
была не лысина,  а  густая  шевелюра,  я  был  крепкий  парень,  стройный  и
подтянутый, как спортсмен, и самый долгий день казался мне слишком коротким.
Ты же помнишь, Милнер, мы с тобой давно знакомы. Ну, скажи, разве я  не  был
молодцом хоть куда?
     Милнер кивнул головой. Он, как и Трифден, был горным инженером  и  тоже
сколотил себе состояние в Клондайке.
     - Ты прав, старик, -  сказал  Милнер.  -  Никогда  не  забуду,  как  ты
разделался с лесорубами в тот вечер, когда какой-то корреспондентишка затеял
скандал. В то время Слэвин был  в  отъезде,  -  пояснил  он  нам,  -  и  его
управляющий натравил своих людей на Трифдена.
     - А полюбуйтесь на меня сейчас, - с горечью сказал Трифден. -  Вот  что
сделала со мной золотая лихорадка. У меня Бог знает сколько миллионов,  а  в
душе - пустота и в жилах ни капли горячей  красной  крови.  Я  теперь  вроде
медузы - огромная студенистая масса протоплазмы... Брр!
     Голос его оборвался, и он для утешения снова отхлебнул из стакана.
     - В те дни женщины заглядывались на меня. На улице  они  оборачивались,
чтобы взглянуть еще раз. Странно, что я так и не женился...  Все  из-за  той
девушки... О ней-то я и хотел вам рассказать. Я встретил ее за тысячу миль -
а то и еще дальше  -  от  всех  мест,  где  живут  белые  люди.  И  это  она
процитировала мне те самые строки Торо, которые только что читал Бардуэл,  -
о богах, рожденных при свете дня, и богах, рожденных в ночи.
     Это было после того, как я обосновался на Голстеде, не подозревая даже,
каким золотым дном  окажется  этот  ручей.  Я  отправился  на  восток  через
Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. На севере Скалистые  Горы  не
просто горный кряж: это рубеж, стена, за которую  не  проникнешь.  В  старые
времена бродячие охотники изредка переходили эти горы, но большинство  таких
смельчаков погибало в пути. Именно потому, что это считалось трудным  делом,
я и взялся за него. Таким переходом мог гордиться любой. Я и сейчас  горжусь
им больше, чем всем, сделанным мною в жизни.
     Я очутился в неведомой стране. Ее огромные пространства  еще  никем  не
были исследованы. Здесь никогда не ступала нога белого человека, а индейские
племена пребывали почти в таком же первобытном состоянии, как  десять  тысяч
лет назад... Я говорю - почти, так как они уже и тогда  изредка  вступали  в
торговые сношения  с  белыми.  Времяот  времени  отдельные  группы  индейцев
переходили горы с этой целью. Но даже Компании Гудзонова залива  не  удалось
добраться до их стоянок и прибрать их к рукам.
     Теперь о девушке. Я поднимался вверх по  ручью,  который  в  Калифорнии
считался бы рекой, ручью безыменному и не  нанесенному  ни  на  одну  карту.
Вокруг  расстилалась  прекрасная  долина,  то  замкнутая  высокими   стенами
каньонов, то открытая. Трава на пастбищах была почти  в  человеческий  рост,
луга пестрели цветами, там и сям высились кроны  великолепных  старых  елей.
Мои собаки, тащившие весь груз на своих  спинах,  окончательно  выбились  из
сил, и лапы у них были стерты до  крови.  Я  стал  разыскивать  какую-нибудь
стоянку индейцев, у которых надеялся  достать  нарты  и  нанять  погонщиков,
чтобы с первым снегом продолжать путь.
     Стояла поздняя осень, и меня поражала стойкость здешних цветов. По всей
видимости, я находился где-то в субарктической Америке, высоко  в  Скалистых
Горах,  а  между  тем  вся  земля  была  покрыта  сплошным  ковром   цветов.
Когда-нибудь туда придут белые и засеют эти просторы пшеницей.
     Наконец я заметил дымок, услышал лай собак - индейских собак - и  дошел
до становища. Там было, вероятно, человек пятьсот индейцев, а по  количеству
навесов для вяления мяса я понял, что осенняя охота была удачной. И здесь-то
я встретил ее, Люси. Так ее звали. С  индейцами  я  мог  объясняться  только
жестами, пока они не привели меня к большому  вигваму  -  это  что-то  вроде
шатра, открытого с той  стороны,  где  горит  костер.  Вигвам  был  весь  из
золотисто-коричневых лосиных шкур. Внутри царили чистота и порядок, каких  я
не встречал ни в одном жилище индейцев.  Постель  была  постлана  на  свежих
еловых ветках: на них лежала груда мехов, а сверху  -  одеяло  из  лебяжьего
пуха, белого лебяжьего пуха. Мне не доводилось видеть ничего подобного этому
одеялу! И на нем, скрестив ноги, сидела  Люси.  Кожа  у  нее  была  смуглая,
орехового цвета. Я назвал  ее  девушкой.  Нет,  это  была  женщина,  смуглая
амазонка, царственная в своей пышной зрелости. А глаза у нее  были  голубые.
Да, вот что тогда меня потрясло: ее глаза, темно-голубые - в них  как  будто
смешались синева моря с небесной лазурью  -  и  умные.  Более  того,  в  них
искрился  смех,  жаркий,  напоенный  солнцем,  в  них  было  что-то  глубоко
человеческое  и  вместе  с  тем...  как  бы  это   объяснить...   бесконечно
женственное. Что вам еще сказать? В этих голубых глазах я прочел и страстное
томление, и печаль, и безмятежность, полную безмятежность, подобную  мудрому
спокойствию философа.
     Неожиданно Трифден прервал свой рассказ.
     - Вы, друзья, наверно, думаете, что я хлебнул лишнего. Нет. Это  только
пятый стакан после обеда. Я совершенно трезв и настроен  торжественно.  Ведь
сейчас со мной говорит моя былая  благословенная  молодость.  И  не  "старый
Трифден", как называют меня теперь, а моя молодость утверждает, что это были
самые удивительные глаза, какие я когда-либо видел: такие спокойные и  в  то
же время тоскующие, мудрые и пытливые, старые и молодые,  удовлетворенные  и
ищущие. Нет, друзья, у меня не хватает слов описать их. Когда я расскажу вам
о ней, вы все сами поймете...
     Не поднимаясь с места, она протянула мне руку. "Незнакомец,  -  сказала
она, - я очень рада вам".
     Знаете вы резкий северо-западный  говор?  Вообразите  мои  ощущения.  Я
встретил женщину, белую женщину, но этот говор! Чудесно было здесь, на  краю
света, встретить белую женщину, но ее  говор,  ей-богу,  причинял  боль!  Он
резал уши, как фальшивая нота. И все же  эта  женщина  обладала  поэтической
душой. Слушайте - и вы поймете это.
     Она  сделала  знак  -  и,  верите  ли,  индейцы   тотчас   вышли.   Они
беспрекословно повиновались ей, как вождю. Она велела мужчинам соорудить для
меня шатер и позаботиться о моих собаках. Индейцы выполнили  ее  приказания.
Они не позволили себе взять из моих вещей даже шнурка от мокасин. Они видели
в ней ту. Которой Следует Повиноваться. Скажу вам, меня пронизала дрожь  при
мысли, что здесь, за тысячу миль от ничьей земли, белая  женщина  повелевает
племенем дикарей.
     "Незнакомец, - сказала  она,  -  я  думаю,  вы  первый  белый  человек,
проникший в эту долину. Сядьте, поговорим, а потом и поедим. Куда вы держите
путь?"
     Меня снова покоробил ее выговор. Но вы пока забудьте о нем. Уверяю вас,
я  и  сам  забыл  о  нем,  сидя  там,  на  лебяжьем  одеяле,  и  слушая  эту
замечательную женщину, которая словно сошла  со  страниц  Торо  или  другого
поэта.
     Я прожил неделю в той долине. Она сама пригласила  меня.  Обещала  дать
мне собак, нарты и проводников, которые  укажут  мне  самую  удобную  дорогу
через перевал в пятистах милях от их становища. Ее шатер стоял в стороне  от
других, на высоком берегу реки, а несколько  девушек-индианок  стряпали  для
нее и прислуживали ей. Мы беседовали с ней, беседовали без  конца,  пока  не
пошел первый снег и не установился санный путь. И вот  что  Люси  рассказала
мне: она родилась на границе, в семье бедных переселенцев, знаете,  какая  у
них жизнь: работа, работа, которой не видно конца.
     "Я не замечала красоты мира, - рассказывала  она.  -  У  меня  не  было
времени. Я знала, что она рядом, повсюду вокруг нашей хижины, но нужно  было
печь хлеб, убирать, стирать и делать всякую другую работу. Порой  я  умирала
от желания вырваться на волю,  особенно  весной,  когда  пение  птиц  просто
сводило меня с ума. Мне хотелось бежать  далеко  в  высокой  траве  пастбищ,
чтобы  ноги  мокли  от  росы,  перелезть  через  изгородь  и  уйти  в   лес,
далеко-далеко, до  самого  перевала,  чтобы  оттуда  увидеть  все.  Хотелось
бродить по каньонам, у  озер,  дружить  с  выдрами  и  пятнистыми  форелями,
тихонько подкравшись, наблюдать за белками, кроликами, за всякими зверьками,
посмотреть, чем они заняты, выведать их тайны. Мне  казалось,  что,  будь  у
меня время, я бы все время лежала в траве среди цветов и могла бы  услышать,
о чем они шепчутся между собой, рассказывая друг другу  то,  чего  не  знаем
только мы, люди".
     Трифден подождал, пока наполнят его стакан.
     - А в другой раз она сказала:
     "Меня мучило желание бродить по ночам, как дикие звери, при свете луны,
под звездами, бежать обнаженной, чтобы  мое  белое  тело  ласкал  прохладный
бархат мрака, бежать не оглядываясь. Как-то  раз  вечером,  после  тяжелого,
очень жаркого дня - в этот день все не ладилось у меня, масло не  сбивалось,
- я была раздражена, измучена и сказала отцу, как мне хочется иногда бродить
ночью. Он испуганно и удивленно посмотрел на меня, дал две  пилюли  и  велел
лечь в постель и хорошенько выспаться, тогда я утром буду здорова и  весела.
С тех пор я больше никому не поверяла свои мечты".
     Хозяйство их пришло в полный упадок, семья голодала, и они  перебрались
в Сиэтл. Там Люси работала на фабрике,  где  рабочий  день  долог  и  работа
изнурительная, тяжелая. Спустя  год  она  поступила  официанткой  в  дешевый
ресторан, харчевню, как она называла его.
     "Я думаю, - сказала  мне  однажды  Люси,  -  что  у  меня  всегда  была
потребность в романтике. А какая же романтика в  сковородах  и  корытах,  на
фабриках и в дешевых ресторанах?"
     Когда ей исполнилось восемнадцать лет, она  вышла  замуж  за  человека,
который  собирался  открыть  ресторан  в  Джуно.  У  него   были   небольшие
сбережения, и ей он казался богачом. Люси не любила его -  в  разговорах  со
мной она всегда это подчеркивала, - но она очень устала, и ей надоело тянуть
лямку изо дня в день. К тому же Джуно находится на Аляске, и Люси захотелось
увидеть этот край чудес. Но мало ей довелось увидеть. Муж ее открыл  дешевый
ресторан, и очень скоро Люси узнала, для чего  он  женился  на  ней:  просто
чтобы иметь даровую служанку. Скоро ей всем пришлось заправлять и делать всю
работу, начиная от обслуживания посетителей и кончая  мытьем  посуды.  Кроме
того, она целый день стряпала. Так она прожила четыре года.
     Можете себе  представить  это  дикое  лесное  существо  с  первобытными
инстинктами, жаждущее свободы, заточенное в  грязный  кабак  и  принужденное
выполнять каторжную работу на протяжении четырех убийственных лет!
     "Все было так бессмысленно, - говорила она. - Кому это было нужно?  Для
чего я родилась? Неужели весь смысл существования  в  том,  чтобы  работать,
работать и всегда быть усталой? Ложиться спать усталой, вставать усталой;  и
каждый день как две капли воды похож на другой или еще тяжелее!"  От  разных
святош она слышала разговоры о бессмертии, но сомневалась в  том,  чтобы  ее
земная жизнь была залогом бессмертия.
     Мечты о другой жизни не переставали волновать ее,  хотя  они  приходили
все реже. Она прочла несколько книг - не знаю,  какие  именно,  -  вероятно,
романы из серии "Библиотека Приморья", но даже они давали пищу ее фантазии.
     "Иногда, - рассказывала она, - у меня так кружилась голова от  кухонной
жары и чада, что казалось: если я не глотну  свежего  воздуха,  то  упаду  в
оборок. Я высовывалась из окна, закрывала  глаза,  и  передо  мной  вставали
самые удивительные картины. Мне представлялось,  что  я  иду  по  дороге,  а
кругом - такая тишина, такая чистота: ни пыли, ни грязи.  В  душистых  лугах
журчат ручейки, играют ягнята, ветерок разносит запахи цветов, и все  залито
мягким солнечным светом. Коровы лениво бродят по колено в  воде,  и  девушки
купаются в ручье, такие беленькие, стройные. Мне казалось, будто я  нахожусь
в Аркадии. Я читала про эту страну в какой-то книге. А может быть, - мечтала
я, - из-за поворота дороги выедут вдруг верхом рыцари в сверкающих на солнце
доспехах или дама на белой, как снег, лошади. Где-то  вдали  мне  мерещились
башни замка. Или вдруг чудилось, что за следующим поворотом я  увижу  белый,
словно сотканный  из  воздуха,  сказочный  дворец  с  фонтанами,  цветами  и
павлинами на лужайке... А когда я открывала глаза, кухонный жар снова ударял
мне в лицо, и я слышала голос Джейка, моего  мужа:  "Почему  ты  не  подаешь
бобов? Думаешь, я буду ждать целый день?" Романтика! Пожалуй, я  была  ближе
всего к ней в тот день, когда пьяный повар-армянин поднял скандал и  пытался
перерезать мне горло кухонным ножом, а  я  уложила  его  на  месте  железной
ступкой, которой толкла картофель, но раньше обожгла  себе  руку  о  горячую
плиту.
     Я мечтала о беззаботной, радостной жизни, красивых вещах... однако  мне
часто приходило в голову, что счастье не суждено мне и  мой  удел  -  только
стряпня и мытье посуды. В то время в Джуно разгульное было житье. Я  видела,
как вели себя другие женщины, но их образ жизни не соблазнял меня. Я  хотела
быть чистой; не знаю, почему, но вот хотелось так. Не все ли равно - умереть
за мытьем посуды или так, как умирали эти женщины?"
     Трифден на мгновение умолк, словно желая собраться с мыслями.
     - Да, вот какую женщину я встретил там: она была вождем  племени  диких
индейцев  и  владела  территорией  в  несколько  тысяч  квадратных  миль.  И
случилось это довольно просто,  хотя,  казалось,  ей  суждено  было  жить  и
умереть среди горшков и сковородок. Мечта ее осуществилась.
 
     "Настал день моего пробуждения, - рассказывала она, - в этот  день  мне
случайно попал в руки клочок газеты со словами, которые я помню до сих пор".
И она процитировала мне строки из книги Торо "Вопль человека":
     "Молодые сосны вырастают в маисовом поле из года в год, и это для  меня
явление отрадное. Мы говорим, что надо  цивилизовать  индейцев,  но  это  не
сделает их лучше, Оставаясь  воинственным  и  независимым,  живя  уединенной
жизнью в лесу, индеец не утратил связи со своими богами, и время от  времени
ему выпадает счастье редкого и своеобразного общения с природой. Ему  близки
звезды и чужды наши кабаки. Неугасимый свет его души кажется тусклым, ибо он
далек  нам.  Он  подобен   бледному,   но   благодетельному   свету   звезд,
соперничающему с ослепительно ярким, но  вредным  и  недолговечным  пламенем
свечей.
     У жителей островов Товарищества были боги, рожденные при свете дня,  но
они считались менее древними, чем боги, рожденные в ночи..."
     Люси процитировала эти строки все от слова до слова, и они в  ее  устах
звучали торжественно, как догмат веры - правда, языческой,  но  вобравшей  в
себя всю живую силу ее мечты.
     "Вот и все: остальное было оторвано, - добавила Люси с глубокой печалью
в голосе. - Ведь это был  только  клочок  газеты.  Торо  -  мудрый  человек.
Хотелось бы побольше узнать о нем".
     Она помолчала, и, клянусь вам, ее  лицо  было  невыразимо  прекрасно  и
невинно, как лицо святой, когда она сказала через минуту:  "Я  была  бы  для
него подходящей женой".
     Затем она продолжала свой рассказ:
     "Как только я прочла эти  строки,  мне  сразу  стало  понятно  то,  что
творилось со мной. Видно, я рожденная в ночи.  Всю  жизнь  я  прожила  среди
рожденных днем, а сама была рожденной в ночи. Вот почему мне  не  мила  была
такая жизнь, эта стряпня и мытье посуды, вот почему мне так хотелось  бегать
обнаженной при лунном свете. Я поняла, что грязный кабак в  Джуно  не  место
для меня. И вот тогда-то я и сказала:  "Довольно".  Я  уложила  свою  жалкую
одежонку и вышла. Джейк пытался удержать меня.
     - Что это ты задумала? - спросил он.
     - Ухожу в лес, туда, где мне место.
     - Никуда ты не пойдешь, - говорит он и хватает меня за плечи. -  Это  у
тебя от жары в кухне разум помутился. Выслушай меня  прежде,  чем  натворишь
бед.
     Но я направила на него револьвер, маленький кольт-44, сказала: "Вот мой
ответ", - и ушла".
     Трифден осушил свой стакан и потребовал другой.
     - Знаете, что сделала эта девушка? Ей было тогда двадцать два года. Она
провела всю жизнь на кухне и знала о мире не больше, чем я о  четвертом  или
пятом измерении. Перед ней были открыты все пути,  однако  она  не  пошла  в
кабак.  Она  пошла  прямо  на  берег,  так  как   на   Аляске   предпочитают
путешествовать  водным  путем.  Как  раз  в  это  время   индейская   пирога
отправлялась в Дайю - вы знаете лодки этого  типа,  выдолбленные  из  ствола
дерева, узкие, глубокие, длиной футов в шестьдесят. Люси заплатила  индейцам
несколько долларов и села в лодку.
     "Романтика? - говорила она  мне.  -  Романтика  началась  с  первой  же
минуты.  В  лодке  было,  кроме  меня,  три  семьи,  так  что  нельзя   было
пошевелиться. Под ногами вертелись собаки и ребятишки,  и  веем  приходилось
грести, чтобы лодка двигалась. А вокруг высились величественные горы, и  над
ними облака то и дело скрывали солнце. А тишина какая! Дивная тишина! Иногда
где-то вдалеке, среди деревьев, мелькал дымок  на  охотничьей  стоянке.  Это
путешествие напоминало пикник, веселый пикник, и я уже верила, что мои мечты
сбудутся, и все время ожидала, что случится  что-то  необыкновенное.  И  оно
случилось.
     А первый привал на острове! А мальчики, бьющие рыбу острогой! А большой
олень, которого один из индейцев уложил на месте! Везде вокруг росли  цветы,
а подальше от  берега  трава  была  густая,  сочная,  в  человеческий  рост.
Несколько девушек вместе со мной  взбирались  на  холмы,  собирали  ягоды  и
коренья, кисловатые, но приятные на  вкус.  В  одном  месте  мы  набрели  на
большого медведя, который ужинал ягодами. Он зарычал и обратился в  бегство,
испуганный не меньше, чем мы. А жизнь в лагере, дым костра  и  запах  свежей
оленины! Это было восхитительно! Наконец-то я была с  рожденными  в  ночи  и
чувствовала, что мое место здесь, среди них! В эту  ночь,  ложась  спать,  я
подняла угол шатра и смотрела на звезды, сверкавшие за черными уступами гор,
слушала голоса ночи и впервые в жизни чувствовала себя счастливой, зная, что
так будет  и  завтра,  и  послезавтра,  всегда,  всегда,  ибо  я  решила  не
возвращаться;
     И я не вернулась.
     Романтика! Я узнала ее на следующий день. Нам  нужно  было  перебраться
через большой морской рукав шириной не  менее  чем  в  двенадцать-пятнадцать
миль. И вот, когда мы были на середине  его,  поднялась  буря.  Эту  ночь  я
коротала на берегу одна с огромным волкодавом,  так  как  больше  никого  не
осталось в живых".
     - Вообразите  себе,  -  сказал,  прерывая  рассказ,  Трифден,  -  лодка
перевернулась и затонула, а все люди погибли,  разбившись  о  скалы.  Только
Люси, ухватившись за хвост собаки, добралась  до  берега,  избежав  скал,  и
очутилась на крохотной отмели, единственной на протяжении многих миль.
     "К счастью, это был материк, - сказала она. -  Я  пошла  вглубь,  прямо
через леса и горы, куда  глаза  глядят.  Можно  было  подумать,  что  я  ищу
чего-то, - так спокойно я шла. Я ничего не боялась. Ведь я была рожденной  в
ночи, и огромный лес не мог погубить меня. А на второй день я нашла то,  что
мне было нужно. Я увидела полуразвалившуюся хижину на маленькой просеке. Она
пустовала, должно быть, уже много лет. Крыша провалилась. На  койках  лежали
истлевшие одеяла, а на очаге стояли горшки и  сковородки.  Но  не  это  было
самое интересное. Вы ни за что не угадаете, что я нашла  за  деревьями.  Там
оказались скелеты  восьми  лошадей,  когда-то  привязанных  к  дереву.  Они,
наверное, умерли с голоду, и от них остались только маленькие кучки  костей.
У каждой лошади на спине была поклажа, а теперь среди костей валялись  мешки
из крашеного холста, а в этих мешках находились другие, из лосиных шкур, а в
них, как вы думаете, что?"
     Люси нагнулась и из-под груды  еловых  веток,  служивших  ей  постелью,
вытащила кожаный мешок. Она развязала  его,  и  мне  в  руки  полился  поток
золота, какого я никогда не видел:  здесь  был  крупный  золотой  песок,  но
больше всего самородков, и по цвету видно было, что все это ни разу  еще  не
подвергалось промывке.
     "Ты говоришь, что ты горный инженер, -  обратилась  она  ко  мне,  -  и
знаешь эту страну. Можешь ты  назвать  ручей,  где  добывают  золото  такого
цвета?"
     Я не мог. Золото было почти чистым, без всякой  примеси  серебра,  и  я
сказал об этом Люси.
     "Верно, - подтвердила она, - я продаю его по девятнадцати  долларов  за
унцию. За золото из Эльдорадо больше семнадцати не дают, а  минукскому  цена
около восемнадцати. Я нашла  среди  костей  восемь  вьюков  золота,  по  сто
пятьдесят фунтов в каждом!
     - Четверть миллиона долларов! - воскликнул я.
     - Именно так выходит и по моему грубому подсчету, - сказала она. -  Вот
вам и романтика! Работала, как вол, все свои годы, а стоило мне вырваться на
волю - и за три дня столько приключений! Что же сталось  с  людьми,  которые
добыли все это золото?  Я  часто  думала  об  этом.  Оставив  нагруженных  и
привязанных лошадей, они бесследно исчезли с лица земли. Никто здесь  о  них
не слышал, никому не известна их участь. И я, рожденная в ночи, считаю  себя
по праву их наследницей".
     Трифден помолчал, закуривая сигару.
     - Знаете, что сделала эта женщина? Она спрятала все золото и,  захватив
с собой только тридцать фунтов,  отправилась  на  берег.  Здесь  она  подала
сигнал плывшей мимо лодке и в ней добралась до фактории Пэта  Хили  в  Дайе.
Закупив снаряжение, она перебралась через Чилкутский  перевал.  Это  было  в
тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, за восемь лет до открытия  золота
в Клондайке, когда берега Юкона еще представляли собой мертвую пустыню. Люси
боялась индейцев, но она взяла с собой двух молодых скво, перебралась  через
озера и спустилась вниз по реке к первым стоянкам на нижнем Юконе. Несколько
лет она блуждала здесь, а затем добралась до того места, где я встретил  ее.
Оно ей понравилось,  по  ее  словам,  оттого,  что  она  увидела  "огромного
самца-оленя, стоящего в глубине долины по колена в  пурпурных  ирисах".  Она
осталась жить с индейцами, лечила их,  завоевала  их  доверие  и  постепенно
стала править ими. С тех пор  она  только  раз  уходила  отсюда:  с  группой
молодых индейцев перешла Чилкут, вырыла из тайника спрятанное  ею  золото  и
перенесла его сюда.
     "И вот я живу здесь, незнакомец, - закончила Люси свой рассказ, - а вот
самое ценное из всего, чем я владею".
     Она вытащила мешочек из оленьей кожи,  который  висел  у  нее  на  шее,
словно медальон, и открыла его. Внутри лежал завернутый в промасленный  шелк
клочок газеты, пожелтевший от времени, истертый и замусоленный,  на  котором
был напечатан отрывок из Торо.
     - И вы счастливы? Довольны? -  спросил  я.  -  Имея  четверть  миллиона
долларов, вы могли бы жить не работая и в Штатах. Вам  здесь,  должно  быть,
очень многого не хватает.
     - Не так уж много, - ответила она. - Я не  поменялась  бы  ни  с  одной
женщиной в Штатах. Мое место здесь, среди таких людей, как я. Правда, бывают
минуты, - и в ее глазах я увидел голодную тоску, о которой уже говорил  вам,
- бывают минуты, когда мне страстно хочется, чтобы здесь очутился этот Торо.
     - Зачем? - спросил я.
     - Чтобы я могла выйти за него замуж. Временами я  чувствую  себя  очень
одинокой. Я ведь только женщина, самая обыкновенная женщина. Я  слышала  про
женщин другого сорта, которые, как  и  я,  сбегали  из  дому  и  проделывали
удивительные вещи, например, становились  солдатами  или  моряками.  Но  это
странные женщины. Они и с виду больше похожи на мужчин, чем  на  женщин,  не
знают потребностей, которые есть у настоящих женщин. Они не жаждут любви, не
жаждут иметь детей, держать их в объятиях и сажать к себе на колени. А я как
раз такая женщина. Судите сами, разве я похожа на мужчину?
     Нет, она ничуть не походила на  мужчину.  Она  была  красивая,  смуглая
женщина с здоровым, округлым телом и чудесными темно-голубыми глазами.
     - Разве я не женщина? - переспросила она. - Да, такая, как  большинство
других. И странно: оставаясь во всем рожденной в ночи, я перестаю  быть  ею,
когда дело касается любви. Я думаю, дело в том, что люди всегда  любят  себе
подобных. Так было и со мной - по крайней мере все эти годы.
     - Неужели же... - начал я.
     - Никогда, - прервала она, и по глазам я понял, что она говорит правду.
- У меня был только один муж, - я теперь мысленно называю его  "Быком".  Он,
наверно, и сейчас держит кабак в Джуно. Навестите его,  если  будете  в  тех
местах, и вы убедитесь, что он заслужил это прозвище.

     Я действительно разыскал этого человека два года  спустя.  Он  оказался
именно таким, каким описала его Люси. Флегматичный, толстый - настоящий бык.
Он  ходил,  волоча  ноги,  между  столиками  своей   харчевни,   прислуживая
посетителям.
     - Вам нужна бы жена в помощь, - сказал я ему.
     - У меня она была когда-то, - ответил он.
     - Овдовели?
     - Да, померла жена. Она всегда твердила, что  кухонный  чад  ее  с  ума
сведет.  Так  и  случилось.  В  один  прекрасный  день  она  пригрозила  мне
револьвером и удрала с сивашами в пироге. Их настигла буря, и все погибли.
     Трифден опять наполнил свой стакан и долго молчал.
     - Ну, что же женщина? - напомнил Милнер.  -  Ты  остановился  на  самом
интересном месте. Что дальше?
     - А дальше, - продолжал Трифден, - вот что:  судя  по  ее  словам,  она
оставалась дикаркой во всем, но мужем желала иметь человека  своей  расы.  И
она очень мило, напрямик объяснила мне, что хочет стать моей женой.
     - Незнакомец, - сказала она, - вы мне очень по сердцу. Если  вы  осенью
могли перейти Скалистые Горы и  прийти  сюда,  значит,  вам  нравится  такая
жизнь, какую мы ведем. Здесь красивые места, лучше не сыщешь. Почему бы  вам
не остаться здесь? Я буду хорошей женой.
     Она ждала ответа. Должен признаться, соблазн был  велик.  Я  уже  почти
влюбился в нее. Ведь вы знаете, я так и не женился. И теперь, оглядываясь на
прожитую жизнь, могу сказать, что Люси была единственной женщиной, к которой
меня влекло. Но вся эта история казалась мне слишком несуразной. И я солгал,
как джентльмен: сказал ей, что я уже женат.
     - А жена ждет тебя? - спросила она.
     - Да, - ответил я.
     - И она любит тебя?
     - Да.
     Тем  и  кончилось.  Люси  больше  никогда  не  возвращалась   к   этому
разговору... кроме одного раза, когда ее страсть прорвалась наружу.
     - Мне стоит лишь приказать, - сказала она, - и ты не  уйдешь  отсюда...
Да, стоит мне сказать слово - и ты останешься здесь. Но я не произнесу  его.
Я не хочу тебя, если ты не хочешь меня и тебе не нужна моя любовь.
     Она вышла и приказала, чтобы меня снарядили в дорогу.
     - Право, это очень печально, что ты уезжаешь, - сказала  она,  прощаясь
со мной. - Ты мне нравишься, я полюбила тебя. Если когда-нибудь передумаешь,
возвращайся сюда.
     А мне в ту минуту очень  хотелось  поцеловать  ее,  ведь  я  был  почти
влюблен, но я стеснялся. И к тому же не знал, как она отнесется к этому. Она
сама пришла ко мне на помощь.
     - Поцелуй меня, - сказала она, - поцелуй, чтобы было о чем вспомнить.
     И мы поцеловались там, в снежной долине у  Скалистых  Гор.  Я  оставил.
Люси на краю дороги и пошел вслед за своими собаками. Прошло полтора  месяца
прежде, чем  я,  одолев  перевал,  добрался  до  первого  поста  на  Большом
Невольничьем озере.

     Город гремел за  окнами,  как  отдаленный  прибой.  Бесшумно  двигаясь,
официант принес нам сифоны. В тишине голос Трифдена звучал, как погребальный
колокол:
     - Было бы лучше, если бы я остался там. Посмотрите на меня.
     И мы посмотрели на его седеющие усы,  на  плешивую  голову,  мешки  под
глазами, отвислые мешки, двойной подбородок, на всю эту  картину  разрушения
когда-то сильного и крепкого мужчины, который устал,  выдохся,  разжирел  от
слишком легкой и слишком сытой жизни.
     - Еще не поздно, старик, - едва слышно сказал Бардуэл.
     - Клянусь Богом, жаль, что я такой трус! - воскликнул Трифден. - Я  мог
бы вернуться к ней. Она и сейчас там. Я мог бы подтянуться и жить по-другому
еще много лет... с ней... там, в горах. Остаться здесь -  это  самоубийство!
Но взгляните на меня: я старик, а ведь мне всего сорок семь лет. Беда в том,
- он поднял свой стакан и посмотрел  на  него,  -  беда  в  том,  что  такое
самоубийство не требует мужества. Я избаловался. Мысль о долгом  путешествии
на собаках пугает меня; мне страшны  сильные  утренние  морозы,  обледенелые
нарты.
     Привычным движением он снова поднес к губам стакан.  Затем  внезапно  в
порыве гнева сделал движение, как бы желая швырнуть  его  на  пол.  Но  гнев
сменился нерешительностью, затем раздумьем. Стакан опять поднялся и замер  у
губ. Трифден хрипло и горько рассмеялся, но слова его звучали торжественно:
     -  Выпьем  за  Рожденную  в  Ночи!  Она  была  поистине  необыкновенной
женщиной!
       
       
         БЕЗУМИЕ ДЖОНА ХАРНЕДА
  
     Перевод М. Абкиной

     То, что я вам расскажу, - истинное происшествие.  И  случилось  это  во
время боя быков в Кито. Я сидел в ложе  вместе  с  Джоном  Харнедом,  Марией
Валенсуэлой и Луисом Сервальосом и видел, как это  случилось.  Да,  вся  эта
история от начала до конца произошла у меня на глазах.
     Я ехал на пароходе "Эквадор" из Панамы в Гваякиль. Мария  Валенсуэла  -
моя кузина. Я знаю ее с детства. Она очень красива.  Я  испанец,  -  правда,
родом из Эквадора, но потомок Педро Патино,  одного  из  капитанов  Писарро.
Храбрые то были люди. Герои! Триста пятьдесят испанских кабальеро  и  четыре
тысячи индейцев повел Писарро в далекие Кордильеры на поиски сокровищ. И все
четыре тысячи индейцев и триста храбрых  кабальеро  погибли  во  время  этих
бесплодных поисков. Но Педро Патино выжил. От него и пошел наш  род  Патино.
Я, конечно, уроженец Эквадора, но испанец по крови. Мое  имя  -  Мануэль  де
Хесуе Патино. У меня много гациенд и десять тысяч  индейцев-рабов,  хотя  по
закону они считаются свободными людьми, работающими по добровольному  найму.
Так называемые законы - просто нелепость, и мы, эквадорцы, смеемся над ними.
Мы сами создаем себе законы. И не они управляют  нами,  а  мы  -  ими.  Я  -
Мануэль Хесус Патино. Запомните это имя. Когда-нибудь оно  будет  вписано  в
историю. В Эквадоре у нас бывают перевороты. Мы  называем  их  перевыборами.
Шутка недурна, верно? У вас это, кажется, называется "игрой слов"?
     Джон Харнед был американец. Я познакомился с  ним  в  Панаме,  в  отеле
"Тиволи". У него было много денег - так мне говорили. Он ехал в Лиму,  но  в
"Тиволи" встретил Марию Валенсуэлу, мою кузину. Она красавица, поистине
     самая красивая женщина в Эквадоре. Впрочем, не только в Эквадоре, но  и
в Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Вене - нигде нет  ей  равных.  И  все  мужчины
заглядываются на нее. Вот и Джон Харнед, когда встретил ее в Панаме, не  мог
от нее глаз отвести. Он влюбился, - это я знаю наверное.  Мария  -  уроженка
Эквадора, но в любой стране, во всем мире она как дома. Она знает  множество
языков. Она пела - ах, как она пела! Как настоящая артистка.  Улыбка  у  нее
была божественная. А глаза такие, что каждому  мужчине  непременно  хотелось
заглянуть в них. Это были глаза "дивные", как говорите вы, англичане, и  они
сулили блаженство. Душа мужчины тонула в них, как в пучине.
     Мария Валенсуэла богата, богаче меня, а я считаюсь одним из  богатейших
людей в Эквадоре. Но Джон Харнед не гнался за ее деньгами. Это  был  человек
со странной, непонятной душой. Он не уехал в  Лиму.  Этот  безумец  сошел  с
парохода в Гваякиле и отправился за Марией в Кито. Она тогда возвращалась из
Европы или откуда-то еще. Не знаю, что она нашла в этом американце, но он ей
нравился, несомненно нравился, и поехал он в Кито только потому, что она его
попросила об этом. Я отлично помню их разговор. Мария сказала:
     - Приезжайте в Кито, я покажу вам бой быков, великолепный,  искусный  и
смелый!
     Джон Харнед возразил:
     - Я еду в Лиму, а не в Кито. И билет на пароход у меня взят до Лимы.
     - Но вы же путешествуете ради собственного удовольствия, не правда  ли?
- спросила Мария и посмотрела на него так, как только она умела смотреть;  в
глазах ее светилось обещание.
     И американец поехал в Кито. Не ради боя быков,  а  ради  того,  что  он
прочел в ее глазах. Такие женщины, как Мария  Валенсуэла,  рождаются  раз  в
столетие. И они не принадлежат какой-либо одной стране или эпохе. Эти богини
принадлежат всему миру. Мужчины всегда у их ног. А они  играют  мужчинами  и
пропускают их, как песок, между своих  прелестных  пальцев.  Вот  Клеопатра,
говорят, была такой женщиной. Такова  была  и  Цирцея,  та,  что  превращала
мужчин в свиней. Ха-ха-ха! Верно я говорю?..
     Началось все со спора насчет боя быков. Мария Валенсуэла сказала:
     - Вы, англосаксы... как бы это назвать... варвары.  Возьмем,  например,
любимый вами бокс. Два человека дерутся на кулаках,  пока  один  другому  не
сломает нос или
     не подобьет глаз. Какая мерзость! А зрители орут от восторга. Разве это
не варварство?
     - Но эти люди дерутся по собственному желанию, - возразил Джон  Харнед.
- Никто их не принуждает, для них боке - самое большое удовольствие в жизни.
     В улыбке Марии Валенсуэлы сквозило презрение.
     - Ведь они же часто убивают друг друга, - я читала об этом в газетах.
     - Ну, а быки? - сказал Джон Харнед. - Во время боя  убивают  не  одного
быка. А быки-то выходят на арену  не  по  своей  воле.  Их  заставляют.  Это
нечестно. Людей же никто не принуждает участвовать в кулачных боях.
     - Тогда это тем более непростительно! - воскликнула Мария Валенсуэла. -
Значит, они звери, свирепые дикари. Выходят на арену и  молотят  друг  друга
кулаками, как пещерный медведь лапами. Совсем другое дело -  бой  быков.  Вы
никогда его не видели? Тореадор ловок, он должен быть мастером своего  дела.
Он не первобытный дикарь,  а  человек  нашего  времени.  И  сколько  в  этом
романтики: человек, по природе своей мягкий  и  чувствительный,  выходит  на
борьбу со свирепым быком. И убивает он это огромное животное шпагой,  гибкой
шпагой, одним ударом - вот так! - в самое сердце. Это  замечательно!  Сердце
бьется  сильнее,  когда  видишь  такое  зрелище:  небольшой  человек  против
огромного зверя, покрытая песком широкая арена, тысячи людей смотрят, затаив
дыхание. Зверь бросается  на  человека,  а  человек  стоит  неподвижно,  как
статуя. Он не знает страха, не отступает, а в руке у него гибкая шпага,  она
серебром сверкает на солнце. Все ближе и ближе надвигаются  страшные  острые
рога, а человек все так же недвижим. И вдруг -  шпага  блеснула  в  воздухе,
вонзилась по рукоятку прямо в сердце!  Бык,  мертвый,  падает  на  песок,  а
человек невредим! Как это великолепно! Вот где подлинная храбрость. Право, я
способна влюбиться в тореадора.  А  ваш  боксер  -  просто  двуногий  зверь,
первобытное существо, дикарь, маньяк, который принимает град ударов по своей
глупой образине и доволен. Нет, едем в Кито, и я покажу вам настоящий спорт,
спорт бесстрашных мужчин: тореадор против быка.
     И Джон Харнед поехал в Кито, но не для того, чтобы увидеть бой быков, а
для того, чтобы не  расставаться  с  Марией  Валенсуэлой.  Этот  американец,
настоящий великан, был шире  в  плечах,  чем  мы,  эквадорцы,  выше  ростом,
массивнее. И, пожалуй, даже крупнее большинства людей своей  расы.  Глаза  у
него были голубые,  но  мне  приходилось  видеть,  как  они  в  иные  минуты
становились серыми и холодными, как сталь.  Черты  лица  крупные,  не  такие
тонкие, как у нас, а подбородок очень энергичный. Лицо гладко выбрито, как у
священника. Не понимаю, с какой стати мужчине  стыдиться  растительности  на
своем лице?! Разве не Бог создал его  таким?  Да,  я  верую  в  Бога.  Я  не
язычник, как многие из вас, англичан. Господь  милостив,  он  сотворил  меня
эквадорцем и дал мне десять тысяч рабов. И после смерти  я  пойду  к  своему
господу. Священники говорят правду...
     Итак, я  хотел  вам  рассказать  о  Джоне  Харнеде.  Он  поражал  своей
сдержанностью. Говорил всегда тихо и никогда при этом не размахивал  руками.
Можно было подумать, что у него в груди не сердце,  а  кусок  льда.  Однако,
видно, в крови у него было все-таки немного жару, раз он  поехал  за  Марией
Валенсуэлой в Кито. И хотя говорил он тихо и не размахивал  руками,  в  нем,
как вы сами увидите, таился настоящий зверь, глупый и  свирепый  дикарь  тех
времен, когда человеку одеждой служили звериные шкуры и жил он в пещерах,  в
соседстве с медведями и волками.
     Луис Сервальос - мой друг,  достойнейший  из  эквадорцев.  У  него  три
плантации какао в Наранхито и Чобо, а  в  Милагро  -  сахарная.  Он  владеет
большими гациендами в Амбато и Латакунге  и  состоит  пайщиком  Компании  по
разработке нефти  на  побережье.  Он  потратил  много  денег  на  каучуковые
насаждения. Луис - человек современного типа, не хуже янки: такой же  делец,
как они. Денег у него куча, но они  вложены  в  разные  предприятия,  и  ему
всегда нужны новые капиталы для поддержания этих предприятий, да и для новых
сделок. Луис везде побывал и все видел. В юности он  учился  в  американской
военной академии, которую вы называете "Вест Пойнт". Но  там  у  него  вышли
неприятности, и пришлось уйти. Он не терпит американцев.
     Луису   Сервальосу    очень    нравилась    Мария    Валенсуэла,    его
соотечественница. Притом ему нужны были ее деньги для  новых  предприятий  и
для его золотых приисков в Восточном Эквадоре, где  живут  индейцы,  которые
раскрашивают себе лица. А я друг Луиса и был бы рад, если бы он  женился  на
моей кузине. Кроме того, я  вложил  изрядную  часть  моего  капитала  в  его
предприятия, особенно в золотые прииски, - дело это сулило  огромный  доход,
но, раньше чем обогатить нас, требовало  больших  затрат.  А  если  бы  Луис
женился на Марии Валенсуэле, я бы сразу получил большие деньги.
     Однако Джон Харнед поехал за Марией Валенсуэлой в Кито, и нам  -  Луису
Сервальосу и мне - было совершенно ясно, что она увлечена этим  американцем.
Говорят, женщина всегда своего добьется, но в этом случае вышло иначе: Мария
Валенсуэла не сумела навязать свою  волю  Джону  Харнеду.  Быть  может,  все
окончилось бы точно так же, если бы в тот день меня и Луиса не было  в  ложе
на бое быков. Но мы были там. И сейчас вы услышите, что произошло.
     Нас было четверо в ложе: Луис Сервальос и мы трое, его гости. Я сидел с
краю, рядом с ложей президента. С другой стороны  находилась  ложа  генерала
Хозе Салазара. В ней,  кроме  генерала,  сидели  Хоакин  Эндара  и  Урсисино
Кастильо, тоже генералы, полковник Хасинто Фьерро  и  капитан  Бальтазар  де
Эчеверрия. Луис Сервальос занимал настолько видное положение в обществе, что
только он мог получить ложу рядом с ложей президента.  Мне  даже  доподлинно
известно, что  президент  сам  предложил  дирекции  отдать  эту  ложу  Луису
Сервальосу.
     Оркестр сыграл национальный гимн Эквадора. Прошла  по  арене  процессия
тореадоров, президент  дал  знак  начинать.  Затрубили  трубы,  и  на  арену
выскочил бык. Как всегда в этих случаях, ошалелый,  взбешенный,  потому  что
спину ему огнем жгли застрявшие в ней дротики, он искал врага, на ком мог бы
выместить ярость. Тореадоры стояли за прикрытием и выжидали. И  вот  вбежали
на арену кападоры, с каждой стороны по пяти, стремительно размахивая  яркими
плащами. При виде такого множества врагов бык остановился, не зная, на  кого
прежде кинуться.  Тогда  один  из  кападоров  выступил  ему  навстречу.  Бык
окончательно взбесился. Он передними ногами рыл песок  с  такой  силой,  что
пыль поднялась столбом. И вдруг, наклонив голову, ринулся на кападора.
     Интересное  это  зрелище  -  первое  нападение  первого  быка!   Потом,
естественно,  немного  устаешь  смотреть,  и  впечатления  утрачивают   свою
остроту. Но первые моменты борьбы всегда захватывают зрителей.  Джон  Харнед
видел бой быков впервые, и его не могло не взволновать это зрелище:  человек
вооружен только яркой тряпкой, а бык несется прямо на него, выставив  вперед
острые рога.
     - Смотрите, смотрите! - воскликнула Мария Валенсуэла. -  Разве  это  не
замечательно?
     Джон Харнед в ответ только кивнул, не  глядя  на  нее.  Он  не  отрывал
горящих глаз от арены. А там кападор, увернувшись от быка  и  махнув  плащом
перед самым его носом, отошел в сторону и накинул свой плащ на плечи.
     - Ну, что? - спросила Мария Валенсуэла. - Как по-вашему, это  настоящий
спорт?
     - Да, конечно, - ответил Джон Харнед. - Очень ловкая работа!
     Мария Валенсуэла от восторга хлопала в ладоши, высоко подняв  маленькие
руки. Хлопали и все зрители. Бык повернулся и пошел обратно. И снова кападор
ускользнул от него, набросив плащ на плечи, и публика снова  зааплодировала.
Это повторилось три раза. Кападор был великолепен! Наконец он ушел с  арены,
его сменили другие кападоры. Они  продолжали  дразнить  быка,  всаживая  ему
сразу по две бандерильи под лопатки и в спину. Затем выступил вперед главный
матадор, Ордоньес, с длинной шпагой и в ярко-красном плаще.  Завыли  во  всю
мощь сигнальные трубы. Ордоньес, конечно, не может сравниться  с  Матестини,
но все же он молодчина. Одним взмахом всадил шпагу прямо в сердце быку, и  у
быка подогнулись ноги, он свалился мертвый. Удар был превосходный,  искусный
и меткий. Матадору долго хлопали, а из тех рядов, где сидело  простонародье,
на арену полетели шляпы. Мария Валенсуэла аплодировала так  же  восторженно,
как все, а Джон Харнед, которому даже и  тут  не  изменило  хладнокровие,  с
любопытством наблюдал за ней.
     - Вам нравится смотреть на это? - спросил он.
     - Всегда, - ответила она, продолжая аплодировать.
     - С детства, - добавил Луис Сервальос. - Я помню, как ее в  первый  раз
привели на бой быков. Ей было только четыре года. Она сидела подле матери  и
неистово хлопала - так же, как сейчас. Она настоящая испанка.
     - Ну, вот теперь вы сами  видели,  -  сказала  Мария  Валенсуэла  Джону
Харнеду в то время, как мертвого быка привязали к мулам и тащили с арены.  -
Видели бой быков. И вам понравилось, да?  Я  хочу  знать,  что  вы  об  этом
думаете.
     - Думаю, что быку не дали возможности защищаться, - сказал Харнед. - Он
был обречен заранее, исход боя не оставлял сомнений. Еще до  того,  как  бык
вышел на арену, все знали, что он будет убит. А спортивное состязание только
тогда интересно, когда неизвестно, чем оно кончится.  Здесь  против  глупого
быка, который никогда еще не нападал на  человека,  выпустили  пять  опытных
мужчин, много раз уже участвовавших в таких боях. Было бы, пожалуй,  честнее
выпустить одного человека против одного быка.
     - Или одного человека против пятерых быков, - бросила Мария Валенсуэла,
и мы все захохотали, а громче всех - Луис Сервальос.
     - Да, вот именно, - сказал Джон Харнед, - против пяти быков.  И  притом
такого человека, который, как и быки, ни разу до того не выходил на арену, -
вот, например, как вы, сеньор Сервальос.
     - А все же мы, испанцы, любим бой быков, - отозвался Луис Сервальос.
     (Я готов поклясться, что сам дьявол надоумил Луиса, как действовать.  А
как он действовал, я сейчас расскажу.)
     - Что ж, вкус к тому или иному всегда можно привить  людям,  -  ответил
Джон Харнед на замечание Луиса. - У нас в Чикаго убивают добрую тысячу быков
ежедневно, однако  никому  и  в  голову  не  придет  платить  деньги,  чтобы
посмотреть на это.
     - Но то - бойня, - возразил я. - А это... о, это - искусство! Искусство
тонкое, редкое, замечательное!
     - Ну, не всегда, -  вмешался  Луис  Сервальос.  -  Я  видывал  неумелых
матадоров, и, должен сказать, это - довольно неприятное зрелище.
     Он содрогнулся, и лицо его выразило такое отвращение, что в эту  минуту
мне окончательно стало ясно: Луис разыгрывает какую-то роль, и, должно быть,
сам дьявол нашептывает ему, как вести себя.
     - Сеньор Харнед, может быть, и прав, - сказал Луис. - Пожалуй, с  быком
действительно поступают несправедливо. Ведь мы все  знаем,  что  быку  целые
сутки не дают воды, а перед самым боем позволяют пить сколько влезет.
     - Значит, он выходит на арену, отяжелев от воды, - сказал  Джон  Харнед
быстро, и я видел, как его глаза стали  серыми,  острыми  и  холодными,  как
сталь.
     - Да, это необходимо для боя, -  пояснил  Луис  Сервальос.  -  Ведь  не
хотите же вы, чтобы бык был полон сил и забодал всех тореадоров?
     - Я хотел бы только, чтобы быка не лишали заранее возможности победить,
- сказал Джон Харнед, глядя на арену, где появился уже второй бык. Этот  был
похуже первого. И очень напуган. Он заметался по арене, ища выхода. Кападоры
выступили вперед и стали размахивать плащами, но бык не хотел нападать.
     - Вот глупая скотина! - сказала Мария Валенсуэла.
     - Простите, но, по-моему, он очень умен, - возразил Джон Харнед.  -  Он
понимает, что ему не следует  тягаться  с  человеком.  Смотрите,  он  почуял
смерть на этой арене!
     Действительно, бык остановился на том  месте,  где  его  предшественник
упал мертвым. Он нюхал сырой песок  и  фыркал.  Потом  снова  обежал  арену,
подняв кверху морду и глядя на тысячи зрителей, которые свистели, швыряли  в
него апельсинными корками и осыпали его бранью. Наконец запах  крови  привел
быка в возбуждение, и он атаковал кападора да так неожиданно, что  тот  едва
спасся: уронив плащ, он спрятался за прикрытие. Бык с  грохотом  ударился  о
стену. А Джон Харнед сказал тихо, словно про себя:
     - Я пожертвую тысячу сукрэ  на  приют  для  прокаженных  в  Кито,  если
сегодня вечером хоть один бык убьет человека.
     - Вы очень любите быков? - с улыбкой спросила Мария Валенсуэла.
     - Во всяком случае, больше, чем таких людей, как те на арене, - ответил
Джон Харнед. - Тореадор далеко не  храбрец.  Да  и  к  чему  тут  храбрость?
Смотрите, бой еще не начинался, а бык уже так утомлен, что и язык отвесил.
     - Это от воды, - сказал Луис Сервальос.
     - Да, от воды, конечно, - согласился Джон Харнед. -  А  еще  безопаснее
было бы подрезать быку сухожилия, раньше, чем выпустить его на арену.
     Марию Валенсуэлу рассердил сарказм, звучавший в словах Джона Харнеда. А
Луис подмигнул мне так, чтобы другие этого  не  заметили,  и  тут  только  я
сообразил, какую он  ведет  игру.  Нам  обоим  в  ней  предназначалась  роль
бандерильеров: мы должны были втыкать дротики в большого американского быка,
который сидел  с  нами  в  ложе,  дразнить  его,  пока  он  окончательно  не
рассвирепеет, - и, авось, тогда  дело  не  дойдет  до  брака  его  с  Марией
Валенсуэлой. Начиналась интересная игра, а знакомый всем любителям боя быков
азарт был у нас в крови.
     Бык на арене уже рассвирепел, и кападорам  приходилось  туго.  Движения
его были стремительны, и по временам он поворачивался так круто, что  задние
ноги скользили, и он, оступившись, взрывал копытами песок. Но кидался он все
время только на развевавшиеся перед ним плащи и вреда никому не причинял.
     - Ему не дают ходу, - сказал Джон Харнед. - Он впустую тратит силы.
     - Он плащ принимает за врага. - пояснила Мария Валенсуэла.  -  Глядите,
как ловко кападор дурачит его!
     - Так уж он создан, что его легко дурачить, - сказал Джон Харнед. - Вот
и приходится ему воевать впустую. Знают это и тореадоры, и зрители, и вы,  и
я - все мы заранее знаем, что он обречен. Только он один по  своей  глупости
не знает, что у него отняты все шансы победить в бою.
     - Дело очень просто, - сказал Луис Сервальос. - Бык, нападая, закрывает
глаза. Таким образом...
     - Человек отскакивает в сторону, и бык пролетает мимо,  -  докончил  за
него Джон Харнед.
     - Правильно, - подтвердил Луис. - Бык закрывает глаза, и  человеку  это
известно.
     - А вот коровы - те не закрывают глаз, - сказал Джон Харнед. - И у  нас
дома есть корова джерсейской породы, которая легко могла бы расправиться  со
всей этой компанией храбрецов на арене.
     - Но тореадоры не вступают в бой с коровами, - сказал я.
     - Коров они боятся, - подхватил Джон Харнед.
     - Да, с коровами драться они опасаются, - вмешался Луис Сервальос. - Да
и какое это было бы развлечение, если бы убивали тореадоров?
     - Отчего же? Бой можно было бы назвать состязанием только в том случае,
если бы иногда погибал в бою не бык, а  тореадор.  Когда  я  состарюсь  или,
может быть, стану калекой, неспособным к тяжелой работе, я буду зарабатывать
себе кусок хлеба трудом тореадора.  Это  легкая  профессия,  подходящая  для
стариков и инвалидов.
     - Да посмотрите же на арену! - сказала Мария Валенсуэла, так как в  эту
минуту бык энергично атаковал кападора, а тот увернулся, взмахнув перед  его
глазами плащом. - Для таких маневров нужна немалая ловкость.
     - Вы правы, - согласился Джон Харнед. -  Но,  поверьте,  в  тысячу  раз
больше ловкости требуется  в  боксе,  чтобы  отражать  град  быстрых  ударов
противника, ибо противник не бык,  глаз  не  закрывает  и  атакует  умело  и
расчетливо. А ваш бык вовсе не хочет боя. Смотрите, он удирает!
     Бык действительно был негодный - опять он  забегал  вокруг  арены,  ища
выхода.
     - Но такие быки бывают опаснее  всего,  -  заметил  Луис  Сервальос.  -
Никогда не угадаешь, что они выкинут  через  минуту.  Они  умны,  почти  как
коровы. Тореадоры не любят таких. Ага! Повернул обратно!
     Бык, сбитый с толку и разозленный тем, что везде натыкался на стены, не
выпускавшие его, вдруг смело атаковал своих врагов.
     - Видите, он уже язык высунул, - сказал  Джон  Харнед.  -  Сначала  его
наливают водой, потом кападоры по очереди изматывают его, заставляя  тратить
силы впустую.
     Пока одни дразнят его, другие отдыхают. А быку ни  на  минуту  не  дают
передышки. И когда он уже вконец измучен и отяжелел  от  усталости,  матадор
убивает его.
     На арене между тем дошла очередь до бандерильеров. Один из  них  трижды
пытался всадить дротики в тело быка - и все безуспешно.  Он  только  исколол
быку спину и  привел  его  в  бешенство.  Надо  вам  знать,  что  бандерильи
(дротики) полагается всаживать по две сразу, под  лопатки,  по  обе  стороны
спинного хребта и как можно ближе к нему.  Если  всажена  только  одна,  это
считается промахом.
     Толпа начала свистать, требовала Ордоньеса. И тут Ордоньес отличился на
славу: четыре раза он выходил  вперед  и  все  четыре  раза  с  одного  маху
всаживал дротики, так что скоро на спине у быка их  оказалось  восемь  штук,
симметрично расположенных. Зрители бесновались от восторга, на арену  дождем
посыпались монеты, шляпы.
     И  в  этот  самый  миг  бык  кинулся  на  одного  из   кападоров.   Тот
поскользнулся и от неожиданности совсем потерял голову. Бык поднял его,  но,
к счастью, кападор очутился между его  широко  раскинутыми  рогами.  Зрители
безмолвно, не дыша, следили за происходящим - и вдруг Джон Харнед вскочил  и
заорал от удовольствия. Да, среди мертвой тишины он  один  стоял  и  кричал,
весело приветствуя быка. Сами видите: он хотел, чтобы убит  был  не  бык,  а
человек. Надо же быть таким  зверем!  Его  неприличное  поведение  возмутило
всех, кто сидел в соседней ложе генерала Салазара, и они стали ругать  Джона
Харнеда. Урси-сино Кастильо обозвал его "подлым гринго" и бросил ему в  лицо
всякие другие обидные слова. Впрочем, сказано это было по-испански, так  что
Джон Харнед ничего не понял. Он стоял и кричал секунд десять, пока  быка  не
отвлекли на себя другие кападоры, и первый остался невредим.
     - Опять не дали быку развернуться, - уныло сказал Джон  Харнед,  садясь
на место. - Кападор-то ничуть не пострадал. Быка снова  одурачили,  отвлекли
от противника.
     Он повернулся к Марии Валенсуэле:
     - Извините меня за несдержанность. Она улыбнулась и с шутливым  упреком
хлопнула его веером по руке.
     - Ну, ведь вы в первый раз видите бой быков, -  сказала  она.  -  Когда
увидите его еще несколько раз, вы не станете больше  желать  победы  быку  и
гибели людям. Мы не так жестоки, как вы,  американцы.  В  этом  виноват  ваш
бокс. А мы ходим только смотреть, как убивают быков.
     - Мне просто хотелось, чтобы и  быку  была  оказана  справедливость,  -
ответил Джон Харнед. - Наверное, со временем меня перестанет  возмущать  то,
что люди убивают его обманом и хитростями, а не в честном бою.
     Опять завыли трубы. Ордоньес в алом плаще  вышел  вперед  с  обнаженной
шпагой. Но бык уже раздумал драться. Ордоньес топнул ногой, заорал на него и
стал размахивать плащом перед его носом. Бык двинулся  на  него,  но  как-то
нехотя, без всякой воинственности. Первый удар  шпаги  был  неудачен  -  она
угодила в кость и согнулась. Ордоньес взял другую шпагу. Быка  принуждали  к
бою, и он опять кинулся на противника. Пять раз Ордоньес  наносил  удар,  но
шпага то входила неглубоко, то натыкалась на кость.  При  шестом  ударе  она
вонзилась по рукоятку. Но и этот удар был неудачен. Шпага не попала в сердце
и прошла насквозь между ребер быка, выйдя  на  пол-ярда  с  другой  стороны.
Публика освистала матадора. Я посмотрел на Джона Харнеда. Он сидел  молча  и
неподвижно, но я заметил, что он стиснул зубы, и  рука  его  крепко  сжимала
барьер ложи.
     А бык уже утратил весь боевой пыл. Ранен он был  не  очень  тяжело,  но
бегал с трудом, прихрамывая - наверное, мешала торчавшая в его  теле  шпага.
Спасаясь от матадора и кападоров, он кружил по краю арены,  глядя  вверх  на
множество окружающих лиц.
     - Он словно говорит: "Ради Бога,  выпустите  меня  отсюда,  я  не  хочу
драться!" - только и сказал Джон Харнед.
     Он продолжал следить за тем, что делалось на арене, и лишь по  временам
искоса поглядывал на Марию Валенсуэлу, словно проверяя, что  она  чувствует.
Она сердилась на  матадора:  он  был  неловок,  а  ей  хотелось  интересного
зрелища.
     Бык уже ослабел от потери крови, но и не  думал  умирать.  Он  все  еще
медленно бродил у стены ринга,  ища  выхода.  Он  был  утомлен  и  не  хотел
нападать. Но участь его была предрешена, его следовало убить. На шее у быка,
за рогами, есть местечко, - где позвоночник ничем не защищен, и, если  шпага
попадет в это место, быку верная смерть. Ордоньес выступал  навстречу  быку,
сбросив свой алый плащ на песок. Бык по-прежнему и  не  думал  нападать.  Он
стоял неподвижно, опустив голову, и нюхал плащ, Ордоньес воспользовался этим
и попытался вонзить шпагу в незащищенное место на  затылке.  Но  бык  быстро
вскинул голову, и удар не попал в цель. Бык следил теперь глазами за шпагой.
Когда же Ордоньес пошевелил ногой плащ, лежавший на песке, бык забыл о шпаге
и снова опустил голову, чтобы обнюхать его. Матадор нанес  удар  -  и  опять
промахнулся. Это повторилось несколько раз.  Положение  было  нелепое.  Джон
Харнед все молчал. Но вот наконец шпага попала в  цель,  бык  упал  мертвым.
Тотчас впрягли мулов и уволокли его с арены.
     - Значит, гринго находят,  что  это  жестокая  забава?  -  сказал  Луис
Сервальос. - Что это бесчеловечно по отношению к быку, не так ли?
     - Дело не в быке, - ответил Джон Харнед. -  Это  зрелище  вредное:  оно
развращает тех, кто его  видит,  -  люди  привыкают  наслаждаться  мучениями
животного. Впятером нападать на  одного  глупого  быка  -  ведь  на  это  же
способны только жалкие трусы! И зрителей это учит трусости. Бык  умирает,  а
люди остаются жить и усваивают урок. Зрелище трусости отнюдь не  воспитывает
в людях храбрость.
     Мария Валенсуэла не промолвила ни слова и даже не  взглянула  на  Джона
Харнеда. Но она слышала все, что он сказал, и побледнела от гнева. Глядя  на
арену, она обмахивалась веером. Я видел, что рука ее дрожит. И  Джон  Харнед
тоже не  смотрел  на  Марию.  Он  продолжал  говорить,  словно  забыв  о  ее
присутствии, и в голосе его звучал холодный гнев.
     - Это трусливая забава трусливого народа, - сказал он.
     - Ого! - тихо отозвался Луис Сервальос. - Вам кажется, что вы понимаете
нас?
     - Да, я теперь понял, что породило испанскую инквизицию, - ответил Джон
Харнед. - Она, наверное, доставляла испанцам еще  большее  наслаждение,  чем
бой быков.
     Луис Сервальос только  усмехнулся  и  промолчал.  Он  глянул  на  Марию
Валенсуэлу и убедился, что бой в нашей  ложе  принес  ему  желанную  победу.
Мария больше и знать не захочет гринго, который мог сказать такое! Однако ни
Луис, ни я не ожидали того, что произошло.
     Пожалуй, мы все-таки не понимаем американцев. Как мы могли  предвидеть,
что Джон Харнед, все время, несмотря на свое раздражение, такой сдержанный и
холодный, внезапно взбесится?  А  он  действительно  сошел  с  ума,  как  вы
увидите. Не из-за быка это вышло. Он ведь сам сказал, что не  в  быке  дело.
Так почему же участь лошади его довела до безумия? Не понимаю.  Джон  Харнед
не способен был логически мыслить - вот единственное возможное объяснение.
     - В Кито обычно  лошадей  не  выводят  на  бой  быков,  -  сказал  Луис
Сервальос, поднимая глаза от программы. - Это принято только в  Испании.  Но
сегодня по особому разрешению пустят в ход и лошадей. Когда выйдет следующий
бык, мы увидим на арене лошадей и пикадоров - знаете, всадников с копьями.
     - А что, лошади тоже обречены  заранее,  как  и  бык?  -  спросил  Джон
Харнед.
     - Им надевают наглазники, чтобы они не  видели  быка,  -  пояснил  Луис
Сервальос. - И много их было убито на моих глазах. Эффектное зрелище!
     - Как зарезали быка, я уже видел. Теперь увижу еще как убивают лошадей.
И тогда, быть может, вполне постигну все тонкости этого благородного спорта,
- сказал Джон Харнед.
     - Лошадей всегда берут старых,  -  заметил  Луис  Сервальос.  -  Таких,
которые ни на что уже не годятся.
     - Ясно, - сказал Джон Харнед.
     Выпустили третьего быка, и кападоры и пикадоры принялись дразнить  его.
Один пикадор остановился как раз под нашей ложей. Лошадь  его  действительно
была старая, облезлая - кожа да кости.
     - Просто чудо, что эта бедная кляча  выдерживает  тяжесть  всадника,  -
заметил Джон Харнед. - А чем же лошадь вооружена для боя с быком?
     - Лошади вовсе не дерутся с быком, - сказал Луис Сервальос.
     - Вот как! Значит,  лошадь  выводят  только  для  того,  чтобы  бык  ее
забодал? И ей надевают наглазники,  чтобы  она  не  видела  быка,  когда  он
кидается на нее?
     - Не совсем так, - возразил я. - Копье пикадора не дает  быку  забодать
лошадь.
     - Значит, лошади редко гибнут на арене? - допытывался Джон Харнед.
     - Часто, - вмешался Луис Сервальос. - В Севилье на моих глазах  в  один
день было убито восемнадцать лошадей, а публика все  шумела,  требуя,  чтобы
вывели новых.
     - И те лошади тоже были в  наглазниках,  как  и  эта?  -  спросил  Джон
Харнед.
     - Да, разумеется, - ответил Луис Сервальос. Разговор оборвался. Мы  все
следили за ходом боя на арене. А Джон Харнед сходил с ума, но  мы  этого  не
замечали. Бык на арене не хотел нападать на лошадь, она же стояла  спокойно,
так как не могла видеть, что кападоры натравливают на нее быка. Они дразнили
его плащами, а когда он бросался на них, отбегали к лошади  и  прятались  за
прикрытия. Наконец, бык здорово рассвирепел, и тут  его  внимание  привлекла
лошадь.
     - А лошадь не знает! Лошадь не знает! - шептал Джон Харнед  словно  про
себя, не сознавая, что говорит вслух.
     Бык наскакивал на лошадь, а  она  ничего  не  знала,  пока  пикадор  не
промахнулся и бык не поднял ее  на  воздух  рогами.  Это  был  великолепный,
могучий бык! Смотреть на него было настоящим наслаждением. Он рогами  поддел
лошадь и подкинул ее на воздух. Когда она  затем  упала  на  песок,  пикадор
соскочил с нее и спасся бегством, а кападоры опять стали  травить  быка.  Из
распоротого брюха лошади вывалились внутренности, но она еще приподнялась  с
отчаянным визгом. И, услышав этот  предсмертный  визг,  Джон  Харнед  совсем
обезумел.
     Он встал с места. Я слышал, как он бормотал  ругательства.  Он  не  мог
оторвать глаз от лошади, а она, не переставая визжать, пыталась  бежать,  но
свалилась на спину и дрыгала ногами в воздухе. Тут бык опять  набросился  на
нее и бодал ее до тех пор, пока она не издохла. Джон Харнед стоял у барьера,
и глаза его больше не были холодны, как сталь. Они метали голубой огонь.  Он
посмотрел  на  Марию  Валенсуэлу,  а  она  -  на  него.  Лицо  его  выражало
глубочайшее отвращение. В эту минуту нам стало ясно, что  он  сошел  с  ума.
Люди смотрели теперь на нашу ложу, потому что с лошадью на  арене  все  было
кончено, а стоявший у барьера Джон Харнед был высокого роста и всем бросался
в глаза.
     - Сядьте, - сказал ему Луис Сервальос. - Не дурите, иначе люди поднимут
вас на смех.
     Джон Харнед, ничего не ответив, сжал кулак и  ударил  Луиса  в  лицо  с
такой силой, что тот, как мертвый, упал на стулья и остался лежать.  Он  уже
не видел, что было дальше. Зато я видел. Урсисино Кастильо перегнулся  через
стенку, разделявшую наши ложи, и тростью хлестнул Джона Харнеда по  лицу.  А
Джон Харнед в ответ нанес ему такой удар кулаком, что Кастильо, падая,  сбил
с ног генерала Салазара. Джон Харнед был уже в настоящем исступлении. В  нем
проснулся дикий зверь, пещерный дикарь первобытных времен вырвался на волю.
     - Ага, вы пришли смотреть бой быков,  -  закричал  он.  -  Но,  клянусь
Богом, я покажу вам, как дерется человек!
     Ну и бой же был! Солдаты, охранявшие ложу президента, бросились в  нашу
ложу, но Джон Харнед вырвал у  одного  из  них  винтовку  и  стал  прикладом
дубасить их по головам. Из другой ложи полковник Хасинто Фьерро палил в него
из револьвера. Первым выстрелом был убит солдат. Это я видел своими глазами.
А вторая пуля угодила Джону Харнеду в бок. Он с проклятиями прыгнул вперед и
всадил штык винтовки в полковника. Страшно было смотреть!
     Да, американцы и англичане - зверски жестокий народ. Они высмеивают наш
бой быков, а для них самих проливать кровь - лучшее удовольствие. В тот день
из-за Джона Харнеда убито было больше людей, чем на всех боях  быков,  какие
до сих пор были в Кито, да и в Гваякиле и во всем Эквадоре.
     И все это наделал визг раненой лошади! Но  отчего  же  Джон  Харнед  не
безумствовал, когда убит был бык? Животное есть животное, все равно,  лошадь
это или бык.  Джон  Харнед  был  сумасшедший  -  только  этим  и  можно  все
объяснить. Взбесившийся зверь! Ну сами посудите, что хуже:
     то, что бык забодал лошадь, или то,  что  Джон  Харнед  штыком  заколол
полковника Хасинто Фьерро? И не его одного он заколол тем же штыком! В  него
словно бес вселился. Уже все тело его было пробито пулями,  а  он  продолжал
драться. Не так-то легко было его убить.
     Мария Валенсуэла проявила большое мужество. Она не вопила, не  упала  в
обморок, как другие женщины. Она спокойно сидела в ложе и смотрела на арену.
Лицо ее побелело, но она ни разу не повернула головы. Сидела и  обмахивалась
веером.
     Со всех сторон бежали солдаты, офицеры, народ - храбрые люди,  желавшие
одолеть безумного гринго. И  должен  сказать,  в  толпе  кричали,  что  надо
перебить всех гринго. В Латинской Америке этот клич  не  новость,  здесь  не
любят неотесанных гринго и их странные повадки. Вот и в тот  день  слышались
такие крики, но наши храбрые эквадорцы убили только  одного  Джона  Харнеда,
после того как он убил семерых да и немало людей изувечил. Бывал я не раз на
бое быков, но не видел зрелища отвратительнее, чем  наши  ложи  после  этого
побоища. Они походили на поле битвы. Повсюду лежали убитые, стонали  раненые
и умирающие. Один  человек,  которому  Джон  Харнед  всадил  штык  в  живот,
прижимал к ране обе руки и кричал. И, поверьте, эти крики были куда страшнее
визга тысячи издыхающих лошадей.
     Нет, Мария Валенсуэла не вышла замуж за Луиса  Сервальоса.  И  я  очень
сожалею об этом. Он был мой друг, и я вложил в его предприятия много  денег.
Только через пять недель врачи сняли у него с лица повязку. И по сей день  у
него на щеке под глазом остался рубец, хотя Джон Харнед ударил Луиса  только
раз, да и то кулаком.  Мария  Валенсуэла  сейчас  в  Австрии.  Говорят,  она
выходит замуж не то за эрцгерцога, не то за какого-то знатного вельможу,  не
знаю. Мне кажется, она была увлечена Джоном Харнедом до того, как он  поехал
за ней в Кито на бой быков.
     Но почему все началось из-за лошади - вот что я хотел бы знать!  Почему
Харнед смотрел на быка и говорил, что не  в  нем  дело,  а  когда  завизжала
лошадь, он сразу обезумел? Непонятный народ эти  гринго!  Варвары  они  -  и
больше ничего.
 


     Перевод Г. Злобина
 

 
     Он был очень спокойный и хладнокровный человек и потому, вскарабкавшись
на стену, стал вслушиваться в сырую тьму, стараясь разгадать, не  таится  ли
где опасность. Но слух его уловил лишь завывание ветра в деревьях да  шелест
листвы на раскачивающихся ветвях. По земле, подгоняемый порывами ветра, полз
тяжелый, плотный туман, и хотя он ничего не видел, зато ощущал  влажное  его
дыхание на своем лице. Стена, на которой он сидел, тоже была влажной.
     Так же бесшумно, как только  что  он  вскарабкался  на  стену  снаружи,
человек соскользнул внутрь. Он достал из кармана электрический  фонарик,  но
не зажег его. Лучше  обойтись  без  света,  решил  он,  хотя  кругом  царила
кромешная тьма. Зажав фонарь в руке и держа палец на кнопке выключателя,  он
стал подвигаться вперед. Земля была мягкой и слегка  пружинила  под  ногами,
потому что ее устилал многолетний слой мертвой хвои, листьев  и  мха.  Ветви
цеплялись за одежду, но разглядеть их во тьме и обойти было  невозможно.  Он
протянул руку и стал продвигаться ощупью, но рука то и  дело  натыкалась  на
толстые  стволы  огромных  деревьев.  Кругом  высились  эти   деревья,   они
подступали  со  всех  сторон,  и  он  вдруг   почувствовал,   насколько   он
микроскопически мал среди гигантских стволов, которые нависали над ним,  как
бы угрожая раздавить. Где-то там, за деревьями, находился дом, и он надеялся
отыскать какую-нибудь дорожку или извилистую тропинку,  которая  привела  бы
его туда.
     Однажды ему почудилось, будто  он  попал  в  ловушку.  Куда  бы  он  ни
повернулся, он всюду натыкался на стволы, сучья  или  на  густой  кустарник;
выхода, казалось, не было. Тогда он осторожно зажег фонарь, сначала направив
луч на землю, туда, где стоял. Он медленно  обводил  лучом  вокруг  себя,  и
яркий белый свет выхватывал из темноты во всех подробностях преграды на  его
пути. Потом между двумя огромными деревьями он  заметил  проход  и,  погасив
фонарь, двинулся туда, стараясь ступать по сухому: густая листва наверху  не
давала кое-где осесть туману. Он умело ориентировался и  знал,  что  идет  к
дому.
     И тут случилось нечто неожиданное,  немыслимое.  Его  нога  ступила  на
что-то мягкое и живое, и это что-то  зафыркало  под  его  тяжестью  и  стало
подниматься. Он отпрыгнул в сторону и замер в напряженном ожидании,  готовый
броситься прочь или отразить нападение неизвестного  существа.  Он  подождал
немного, пытаясь угадать, что за животное выскочило у  него  из-под  ног,  а
теперь застыло  в  неподвижности,  без  единого  звука,  так  же,  очевидно,
пригнувшись и настороже, как и он сам. Напряжение  становилось  невыносимым.
Держа фонарь перед собой, он нажал кнопку и закричал от ужаса. Он был  готов
увидеть  что  угодно  -  от  напуганного  теленка  или  молодого  оленя   до
кровожадного льва, - но то,  что  он  увидел,  явилось  полнейшей  для  него
неожиданностью. На какое-то короткое мгновение тонкий  и  белый  луч  фонаря
осветил то, что тысячи лет не изгладят из его памяти -- огромного человека с
рыжей гривой и бородой; руки, ноги, плечи, большая часть груди были  у  него
обнажены, и только у пояса болталось нечто вроде козлиной шкуры, а ноги были
обуты в мокасины из дубленки. Кожа у него была гладкая, без  растительности,
но потемневшая от солнца и ветра; под  ней,  точно  толстые  змеи,  тяжелыми
узлами сплетались мускулы.
     Но даже не появление этого существа, как бы  неожиданно  оно  ни  было,
заставило человека закричать. Ужас его вызвали невыразимая свирепость в  том
лице, какой-то животный, дикий блеск голубых глаз, которые почти не  ослепил
свет,  иголки  хвои,  запутавшиеся  в  волосах  и  бороде,  огромное   тело,
изогнувшееся для прыжка. Все это он увидел в одно мгновение.  Не  успел  его
крик затихнуть, как существо прыгнуло вперед, а он швырнул в него  фонарь  и
бросился наземь. Он почувствовал его ноги у  себя  на  спине  и  рванулся  в
сторону. Существо не удержалось на ногах и тяжело рухнуло в кустарник.
     Когда стих треск ветвей, человек замер на четвереньках  и  прислушался.
Существо рыскало неподалеку, и он опасался, что обнаружит свое  присутствие,
если тронется с места.  Непременно  хрустнет  какая-нибудь  ветка,  и  тогда
существо припустится за ним. Он даже вытащил револьвер, но передумал. К нему
вернулось самообладание,  и  он  надеялся  теперь  убраться  потихоньку.  Он
слышал, как странное существо несколько раз принималось колотить по  кустам,
стараясь   обнаружить   его,   а   потом   останавливалось   и,    очевидно,
прислушивалось. Это навело человека на одну мысль. Под рукой у него случился
кусок засохшего дерева.  Он  осторожно  обшарил  вокруг  себя  руками.  Дабы
убедиться, что не заденет ничего, когда размахнется, потом поднял  деревяшку
и бросил ее. Деревяшка была небольшая, ему удалось далеко закинуть ее, и она
с шумом упала в кусты. Он слышал, как существо метнулось к тому месту, и тут
же пополз прочь. Он полз на четвереньках, медленно и осторожно, пока  колени
его  не  стали  мокрыми  от  сырой  земли.   Когда   он   останавливался   и
прислушивался, до него доносились лишь завывание ветра  и  стук  падающих  с
ветвей капель. Все так же осторожно он поднялся, подбежал к  стене,  перелез
через нее и спрыгнул на дорогу.
     Ощупью пробираясь сквозь кусты, он вывел велосипед и приготовился сесть
на седло. Он как раз переводил одной ногой передачу, чтобы поставить  педаль
в удобное положение, когда услышал, как на землю легко и, по-видимому, прямо
на ноги спрыгнуло то существо. Он тут же побежал, держа велосипед  за  руль,
потом, разогнавшись, прыгнул на седло, поймал педали и рванулся  вперед.  Он
услышал позади частое топанье ног по пыльной дороге, но наддал ходу  и  ушел
от преследования.
     К несчастью, он в спешке покатил в сторону, противоположную  городу,  и
теперь поднимался  к  холмам.  Он  хорошо  знал,  что  на  этой  дороге  нет
ответвлений и вернуться в город можно единственно поехав  назад,  мимо  того
чудовища, а он не находил в себе сил решиться на такой  подвиг.  Часа  через
полтора, на каком-то подъеме, который с каждым шагом  становился  круче,  он
слез с велосипеда. Оставив его на обочине дороги, он для вящей  безопасности
перелез через ограду, попав, как он решил, на выгон, расстелил там на  земле
газету и сел.
     - Ну и ну! - проговорил он, вытирая с лица пот и капли влаги.  -  Ну  и
ну! - повторил он, сворачивая сигарету и раздумывая,  как  бы  пробраться  к
городу.
     Но он так и не тронулся с места. Ему не хватило решимости ехать той  же
дорогой в темноте,  и,  ожидая  рассвета,  он  уронил  голову  на  колени  и
задремал.
     Человек не знал, сколько прошло времени, когда  проснулся,  разбуженный
тявканьем молодого койота. Оглядевшись и увидев койота на краю холма  позади
себя, он заметил,  как  изменился  облик  ночи.  Туман  рассеялся,  на  небе
высыпали звезды и выплыла луна, даже ветер  приутих.  Стояла  мягкая  летняя
калифорнийская ночь. Он снова опустил голову на колени,  -  но  тявканье  не
давало ему заснуть. Почти в полусне он вдруг услышал какое-то дикое,  жуткое
пение. Подняв голову, он увидел, как по гребню холма, перестав лаять,  бежит
койот, а за ним, тоже молча, мчится то нагое существо, которое он встретил в
саду. Койот был молодой и сильный,  но  существо,  как  он  успел  заметить,
настигало его; потом они скрылись из виду. Человек поднялся,  перелез  через
ограду и вскарабкался на велосипед. Его било как в лихорадке, но  надо  было
спешить, ибо это  -  единственный  шанс  на  спасение.  Чудовище  больше  не
преграждало путь к Мельничной Долине.
     Он несся по уклону с головокружительной быстротой,  но  на  повороте  в
низине, там, где на дорогу падали густые тени, колесо попало в выбоину, и он
вылетел через руль из седла.
     - Не везет, так не везет, - бормотал он, разглядывая сломанную переднюю
вилку.
     Потом, взвалив велосипед на плечи, он двинулся пешком. Спустя некоторое
время он добрался до каменной ограды сада и, дабы удостовериться, что с  ним
действительно случилось то  странное  происшествие,  стал  искать  следы  на
дороге. Вот они! Огромные, глубоко ушедшие у пальцев в землю, следы мокасин.
Он наклонился, рассматривая их, и тут снова услышал жуткое пение. Он  видел,
как чудовище гналось за койотом, и понял,  что  ему  не  убежать.  Он  и  не
пытался обратиться в бегство, решив, что лучше спрятаться в тени на дальней,
от стены, стороне дороги.
     Затем он снова увидел то существо, похожее на голого  человека,  -  оно
быстро, легко бежало и пело на ходу. Потом оно остановилось как раз напротив
человека, и сердце у того замерло. Но существо не направилось к тому  месту,
где он укрылся; подпрыгнув, оно ухватилось за сук стоявшего у дороги  дерева
и, перебирая руками, быстро, по-обезьяньи, вскарабкалось наверх. Оттуда  оно
перемахнуло через стену, футах в десяти от нее уцепилось  за  ветви  другого
дерева, а потом спрыгнуло на землю  в  сад.  Человек  в  недоумении  постоял
несколько минут, потом потихоньку пошел прочь.
 

 
     Дейв   Слоттер  воинственно  облокотился  на  перегородку,   отделявшую
приемную от кабинета Джеймса Уорда, старшего компаньона фирмы "Уорд, Ноулз и
Кo". Дейва злило, что посматривают на него  как-то  подозрительно,  особенно
тот, который стоял перед ним.
     - Передайте мистеру Уорду, что я по очень важному делу, - наседал Дейв.
     -  Я  объяснил  вам,  что  мистер  Уорд  сейчас   занят:   он   диктует
стенографистке, - отвечал человек. - Приходите завтра.
     - Завтра будет поздно! Доложите ему, что речь идет о жизни или смерти.
     Секретарь заколебался, и Дейв поспешил воспользоваться случаем.
     - Скажите ему, что вчера вечером я был в  Мельничной  Долине,  там,  за
заливом, и хочу кое-что сообщить.
     - Как доложить? - осведомился секретарь.
     - Он не знает меня.
     Дейв все еще пребывал  в  воинственном  расположении  духа,  когда  его
провели в кабинет, но  пыл  его  поостыл,  как  только  он  увидел  крупного
рыжеволосого мужчину, который, закончив фразу стенографистке, повернулся  на
вращавшемся кресле к нему. Дейв не знал, почему у него пропал пыл, и  злился
на себя в душе.
     - Вы мистер Уорд? - Он не нашел ничего лучшего, как задать этот  глупый
вопрос, и оттого разозлился на  себя  еще  больше.  Он  вовсе  не  собирался
задавать этот вопрос.
     - Да, - отвечал мужчина. - А кто вы?
     - Гарри Бэнкрофт, - соврал Дейв. - Вы меня не знаете, и мое имя  ничего
не скажет вам.
     - Вы передали, что вчера вечером были в Мельничной Долине. Ну и что?
     - Вы ведь там живете? - в  свою  очередь,  спросил  Дейв,  выразительно
поглядев в сторону стенографистки.
     - Да, я там живу. По какому делу вы хотели меня видеть? Я очень занят.
     - Мне хотелось бы поговорить с вами наедине. Мистер  Уорд  оглядел  его
быстрым, оценивающим взглядом, подумал и сказал:
     - Мисс Поттер, сделаем перерыв на несколько минут.  Девушка  поднялась,
собрала свои бумаги и вышла из  кабинета.  Дейв  с  любопытством  взирал  на
мистера Джеймса  Уорда,  пока  тот  не  прервал  цепь  зарождавшихся  мыслей
посетителя.
     - Итак...
     - Вчера вечером я был в Мельничной Долине, - запинаясь, начал Дейв.
     - Это  я  уже  слышал.  Что  вам  угодно?  В  Дейве  крепло  совершенно
немыслимое предположение, но он продолжал:
     - Я был в вашем доме, вернее, в вашем саду.
     - Что вы там делали?
     - Я хотел  ограбить  вас,  -  откровенно  ответил  Дейв.  -  Мне  стало
известно, что вы живете  один  с  поваром-китайцем,  и  я  решил,  что  дело
безопасное. Но я не попал в дом. Мне помешали. Вот почему я здесь. Я  пришел
предупредить вас: в вашем саду бегает какой-то дикарь, сущий дьявол, скажу я
вам. Такого, как я, на кусочки  разорвет.  Мне  едва  удалось  спастись.  Он
совсем почти голый, лазает по деревьям, как обезьяна, и бегает, как олень. Я
видел, как он гнался за койотом, и, черт побери, он, кажется, догнал его.
     Дейв замолчал, ожидая, какое впечатление  произведет  его  рассказ.  Но
рассказ не произвел никакого впечатления.  Джеймс  Уорд  выслушал  Дейва  со
спокойным интересом, не более того.
     - Странно, весьма странно, - негромко произнес он. - Так вы говорите, -
дикарь? А зачем вы рассказали об этом мне?
     - Чтобы предупредить вас об опасности. Я в некотором роде тоже  опасен,
но чтоб убивать людей...  то  есть,  если  нет  крайней  необходимости.  Вам
угрожает опасность, и я решил предупредить о том.  Вот  и  все,  можете  мне
поверить. Само собой, если бы вы пожелали вознаградить меня за хлопоты, я бы
не  отказался.  Это  я  тоже  имел  в  виду.   Впрочем,   мне   безразлично,
отблагодарите вы меня или нет. Я рассказал вам все и выполнил свой долг.
     Мистер  Уорд  задумчиво  барабанил  пальцами  по  столу.  Дейв  обратил
внимание, что руки у него были большие, крепкие  и  ухоженные,  несмотря  на
темный загар. Он снова посмотрел  на  крошечный  кусочек  пластыря  тельного
цвета над бровью, который бросился ему в глаза, как только он вошел.  И  все
же он никак не мог принять ту мысль, что настойчиво лезла в голову.
     Мистер Уорд достал бумажник из внутреннего кармана пиджака  и,  вытянув
оттуда банкноту,  отдал  ее  Дейву.  Убирая  бумажку  в  карман,  тот  успел
заметить, что банкнота была достоинством в двадцать долларов.
     - Благодарю вас, - сказал  мистер  Уорд,  давая  понять,  что  разговор
окончен.  -  Я  непременно  попрошу  проследить  за  этим  делом.  Дикарь  в
собственном саду - это действительно небезопасно.
     Но настолько невозмутим был мистер Уорд, что Дейв осмелел. Кроме  того,
ему явилась новая мысль. А что, если дикарь - лунатик, которого  упрятали  с
глаз, и доводится  мистеру  Уорду  братом.  Дейв  слышал  о  таких  случаях.
Очевидно, мистер Уорд не хочет, чтобы дело получило огласку. Вот и сунул ему
двадцать долларов.
     - Послушайте, - начал. Дейв, - мне только что пришло в голову, что  тот
дикарь здорово похож на вас...
     Дейв не нашел сил продолжать,  пораженный  переменой  в  облике  своего
собеседника: он увидел те же невыразимо свирепые голубые глаза, что горели в
темноте прошлой ночью, те же скрюченные, точно когти, руки, то  же  огромное
тело, изготовившееся для прыжка. На этот раз у Дейва не было фонаря, который
он мог бы швырнуть в лицо, поэтому в тот же миг  плечи  его  сжало  железное
объятие, и он застонал от боли. Он увидел  белые  оскаленные  клыки,  как  у
собаки, что вот-вот укусит. Борода мистера Уорда терлась о  его  лицо,  зубы
приближались к горлу. Но мистер Уорд не укусил. Напротив, Дейв почувствовал,
что его противник напрягся, словно зажатый в  мощных  тисках,  затем  легко,
будто играючи, но с такой силой отшвырнул его, что Дейв отлетел к  стене  и,
ловя ртом воздух, свалился на пол.
     - Шантажировать пришел? - прорычал мистер Уорд. - А ну,  отдавай  назад
деньги.
     Дейв молча протянул банкноту.
     - Я полагал, у тебя добрые намерения. Теперь я вижу, что ты  за  птица.
Убирайся, чтоб духу твоего тут не было, иначе я быстренько  упрячу  тебя  за
решетку. Там твое место. Понятно?
     - Да, сэр, - едва проговорил Дейв.
     - А теперь убирайся!
     Дейв молча повернулся и пошел  к  выходу;  от  того  железного  объятия
отчаянно  болели  плечи.  Когда  он  взялся  за  ручку  двери,  мистер  Уорд
заговорил:
     - Скажи спасибо,  что  дешево  отделался.  -  Глаза  у  него  светились
жестокостью и надменностью. - Я бы тебе руки оторвал, если бы захотел,  и  в
мусорную корзинку выбросил.
     - Понимаю, сэр, - с полной убежденностью в голосе отвечал Дейв.
     Он открыл дверь и вышел. Секретарь вопросительно поднял голову.
     - Ну и ну, - единственно и  произнес  Дейв,  покидая  приемную  мистера
Уорда, а заодно и наш рассказ.




     Джеймсу Дж. Уорду стукнуло  сорок  лет,  он  был  весьма  преуспевающий
бизнесмен и очень несчастный человек. В течение сорока лет он тщетно пытался
разрешить проблему собственной личности,  и  эта  проблема  с  каждым  годом
становилась все более страшным несчастьем. В его телесной  оболочке  обитали
как бы два человека, и с точки  зрения  времени  их  разделял  промежуток  в
несколько тысяч лет или около того. Он изучил проблему  раздвоения  личности
более тщательно, чем любой из специалистов в этой  запутанной  и  загадочной
области психологии. В литературе он не нашел случая, подобного своему.  Даже
в описаниях  беллетристов,  отличающихся  буйным  полетом  фантазии,  он  не
обнаружил ничего похожего. Он не был  ни  доктором  Джекиллом,  ни  мистером
Хайдом, ни тем несчастным молодым человеком из киплинговской "Самой  великой
истории на свете". Обе личности в нем были так слиты, что все  время  каждая
из них знала о соседстве другой.
     Одна  личность  была  личностью  человека  современного  воспитания   и
образования, обитавшего в последней четверти девятнадцатого  века  и  первом
десятилетии  двадцатого.  Другая  личность  принадлежала  дикарю,   варвару,
обитавшему в условиях первобытного существования тысячи лет назад. И  Джеймс
Уорд так и не мог решить, кем именно был он, ибо постоянно ощущал в себе обе
личности. Почти не случалось так, чтобы одно его "я" не  знало,  что  делает
другое. Кроме того, к нему не  приходили  ни  видения  прошлого,  в  котором
существовало  его  первобытное  "я",  ни  даже  воспоминания  о   нем.   Эта
первобытная личность жила сейчас, в настоящем времени, но тем  не  менее  ее
всегда тянуло к образу жизни, который приличествовал тому далекому прошлому.
     В детстве  он  был  сущим  наказанием  для  матери,  отца  и  докторов,
пользовавших семью, хотя никто даже  не  приблизился  к  разгадке  странного
поведения Джеймса. Никто  не  мог  понять,  к  примеру,  откуда  у  мальчика
чрезмерная сонливость в утренние часы и чрезмерный подъем  вечером.  Не  раз
видели,  как  он  ночью  бродил   по   коридором,   лазал   по   крышам   на
головокружительной высоте или бегал по холмам, и все решили, что  мальчик  -
лунатик. На самом же деле он вовсе не спал -  первобытные  импульсы  толкали
его бродить по ночам.  Однажды  он  рассказал  правду  какому-то  недалекому
лекарю, но в ответ за откровенность тот презрительно высмеял  его  и  назвал
все "выдумкой". Однако каждый  раз,  когда  спускались  сумерки  и  наступал
вечер, сон словно бежал прочь  от  Джеймса  Уорда.  Стены  комнаты  казались
клеткой,  раздражали.  Он  слышал  в  темноте   тысячи   каких-то   голосов,
разговаривающих с ним. Ночь звала его, ибо из всех частей суток именно  ночь
гнала его из дома. Никто ничего не мог понять, а он  не  пытался  объяснить.
Его считали лунатиком и принимали соответствующие меры предосторожности,  но
они  в  большинстве  случаев  оказывались  тщетными.  С  возрастом   мальчик
становился хитрее, так что чаще всего проводил  ночи  на  открытом  воздухе,
наслаждаясь свободой. Потом, разумеется, спал до полудня.  Поэтому  утренние
занятия исключались, и лишь днем нанятые учителя могли научить юного Джеймса
кое-чему. Так  воспитывалась  и  развивалась  современная  личность  мистера
Уорда.
     Да, ребенком он был сущим наказанием, таким потом и остался. Он слыл за
злого, бессмысленно жестокого чертенка. Домашние врачи в  душе  считали  его
умственным уродом и дегенератом. Приятели-мальчишки,  которых  насчитывались
единицы, превозносили его как "силу", но  страшно  боялись.  Он  лучше  всех
лазал по деревьям, быстрее всех плавал и бегал - словом, был самым отчаянным
сорванцом, и никто не осмеливался задирать  его.  Он  моментально  впадал  в
ярость и в порыве гнева обладал феноменальной силой.
     Когда Джеймсу было девять лет от роду,  он  убежал  в  холмы  и  больше
месяца, пока его не нашли и не вернули домой, жил вольной  жизнью,  скитаясь
по ночам. Каким чудом удалось ему не умереть с голоду и вообще выжить, никто
не знал. А он и не думал рассказывать о диких кроликах, которых он убивал, о
том, как ловил и пожирал выводки перепелов, делал  набеги  на  курятники  на
фермах, о том, как соорудил и выстлал сухими листьями и травой берлогу,  где
наслаждался в тепле утренним сном.
     В колледже Джеймс славился сонливостью и тупостью на утренних лекциях и
блестящими успехами на  дневных.  Занимаясь  самостоятельно  по  пособиям  и
конспектам  товарищей,  он  кое-как  ухитрялся  сдавать  экзамены   по   тем
ненавистным  ему  предметам,  которые  читались  по  утрам,  зато  в  других
предметах, читавшихся днем,  успевал  преотлично.  Он  считался  в  колледже
звездой футбола и  грозой  для  противников,  в  легкой  атлетике  его  тоже
привыкли видеть  первым,  хотя  порой  он  обнаруживал  приступы  совершенно
непонятной  ярости.  Что  касается  бокса,  то  товарищи  попросту   боялись
встречаться с ним: последнюю схватку он ознаменовал тем, что впился зубами в
плечо своему противнику.
     После окончания Джеймсом колледжа отец его был в отчаянии, не зная, что
делать со своим отпрыском, и наконец решил отправить его на дальнее ранчо  в
Вайоминг. Три месяца спустя видавшие виды ковбои вынуждены были  признаться,
что не могут совладать с Джеймсом, и телеграфировали  его  отцу,  чтобы  тот
забрал назад своего дикаря. Когда отец приехал, ковбои в один голос заявили,
что   предпочитают   скорее   иметь   дело    с    завывающими    людоедами,
заговаривающимися лунатиками, скачущими гориллами,  громадными  медведями  и
разъяренными тиграми, чем с этим выпускником колледжа,  носившим  аккуратный
прямой пробор.
     Единственное, что он помнил из жизни своего первобытного "я", был язык.
В силу загадочных явлений атавизма в его сознании сохранилось немало слов  и
фраз первобытного языка. В минуты  блаженства,  восторга,  схватки  он  имел
привычку  издавать  дикие  звуки  или  разражаться  первобытными   напевами.
Благодаря этим выкрикам и напевам он  с  точностью  обнаруживал  в  себе  ту
пережившую свое  время  личность,  которая  давным-давно,  тысячи  поколений
назад, должна была бы стать прахом.  Однажды  он  намеренно  спел  несколько
древних  мелодий  в  присутствии  известного  лингвиста,  профессора  Верца,
читавшего курс древнеанглийского языка и до самозабвения влюбленного в  свой
предмет. Прослушав первую песню, профессор навострил уши и  пожелал  узнать,
что это - тарабарский жаргон  или  испорченный  немецкий.  После  второй  он
пришел  в  крайнее  возбуждение.  Джеймс  Уорд  закончил  свое   выступление
мелодией, которая неудержимо срывалась у него с уст  во  время  схватки  или
боя.  Тогда  профессор   Верц   объявил,   что   это   не   тарабарщина,   а
древнегерманский,  вернее,  прагерманский  такой  давней  эпохи,   о   какой
языковеды и понятия не имеют. Он даже представить не  мог,  в  какую  глухую
древность уходил тот язык, и все же опытное ухо профессора улавливало в  нем
нечто такое, что отдаленно напоминало знакомые архаичные формы.  Он  пожелал
узнать, откуда известны Джеймсу эти песни, и попросил его  одолжить  ему  на
время ту бесценную книгу, где они приведены. Кроме того, он пожелал  узнать,
почему Уорд делал вид, будто он круглый невежда по части германских  языков.
Уорд, разумеется, не смог ни объяснить, почему держался  невеждой,  ни  дать
профессору ту книгу. Тогда после длительных, в  течение  нескольких  недель,
уговоров и просьб профессор невзлюбил Уорда и стал называть его шарлатаном и
бессовестным эгоистом - подумать только, не позволил и краем глаза заглянуть
в тот удивительный список на языке, который был древнее, чем  самый  древний
из тех языков, что когда-либо обращали на себя внимание лингвистов.
     Сообщение о том, что он наполовину современный американец, а наполовину
древний  тевтонец,  отнюдь  не  способствовало  хорошему  настроению  вконец
запутавшегося  молодого  человека.  Современный  американец   был,   однако,
сильного характера, так что  он,  Джеймс  Уорд  (если  он  и  в  самом  деле
существовал и имел право на самостоятельную  жизнь),  принудил  к  согласию,
вернее, компромиссу второго человека, что жил в нем, дикаря, который  бродил
по  ночам,  не  давая  спать  своему  соседу  -   культурному,   изысканному
джентльмену, который  хотел  жить,  любить  и  заниматься  делами,  как  все
нормальные люди. Днем и к вечеру он давал волю одной своей личности, ночью -
другой, а утром и урывками в ночные часы отсыпался за двоих. Утром он спал в
кровати, как  всякий  цивилизованный  человек.  Ночью  он  спал,  как  дикое
животное, среди деревьев, как и в тот момент, когда на  него  наступил  Дейв
Слоттер.
     Убедив своего отца ссудить ему значительный капитал, Джеймс Уорд  начал
заниматься коммерцией, надо признаться,  энергично  и  успешно;  он  целиком
отдавался делам днем, а его компаньон работал по утрам. Покончив  с  делами,
он бывал на людях, но как только время приближалось к девяти или десяти, его
охватывало непреодолимое  беспокойство,  и  он  поспешно  покидал  людей  до
следующего дня. Друзья и знакомые  предполагали,  что  Джеймс  Уорд  увлечен
спортом. И  они  не  ошибались  в  своем  предположении,  хотя  ни  один  не
догадывался, каким именно видом спорта, даже если бы увидели,  как  ночью  в
холмах Мельничной Долины он гоняется за койотами. И никто не верил капитанам
каботажных судов, которые утверждали, что не раз  холодным  зимним  утром  в
проходе Рэкун во время прилива или в быстром течении между островами
     Козерога и Ангела они видели в нескольких милях от берега плывущего  по
волнам человека.
     На своей вилле в Мельничной Долине Джеймс Уорд жил в полном  уединении,
если не считать Ли-Синга, повара-китайца и доверенного,  который  достаточно
знал о странностях своего хозяина, но ему хорошо платили  за  то,  чтобы  он
держал язык за зубами, и он научился молчать:
     Вдоволь насладившись ночными прогулками и выспавшись утром, Джеймс Уорд
после плотного завтрака, приготовленного Ли-Сингом, в полдень  переправлялся
на пароме через залив в Сан-Франциско и являлся в клуб или контору таким  же
нормальным, уравновешенным бизнесменом, как и любой другой в городе. Но  вот
наступал  вечер,  и  ночь  снова  звала  его.  Им  овладевало  беспокойство,
обострялось восприятие. Слух становился чутким, и несметное множество ночных
шорохов рассказывало ему знакомую увлекательную повесть.  И  если  он  бывал
наедине с самим собою, то начинал нетерпеливо мерять шагами тесную  комнату,
точно хищник, попавший в клетку.
     Однажды он отважился влюбиться. Но с тех пор ни разу не  позволял  себе
подобного  развлечения.  Он  боялся.  Дело  в  том,  что   некая,   насмерть
перепуганная молодая леди целую неделю ходила с синяками на руках и  плечах,
- то были следы ласк, которыми он осыпал ее в приливе нежности, но - увы!  -
слишком поздно вечером. Случись то свидание днем, все сошло бы  превосходно:
он был бы обыкновенным, в меру страстным возлюбленным, а не свирепым дикарем
из непроходимых германских лесов, умыкающим женщину. Из полученного опыта он
заключил, что дневные свидания могут быть успешными, но одновременно  пришел
к убеждению, что в случае женитьбы семейная жизнь его неминуемо обречена  на
провал. Он с ужасом представлял себе, как останется наедине  с  женой  после
наступления темноты.
     Поэтому Джеймс Уорд сторонился женщин, регулировал свою двойную  жизнь,
сколачивал первый миллион в деле, избегал деятельных мамаш, жаждущих сбыть с
рук молоденьких дочек разного возраста, но с одинаково нетерпеливым огоньком
в глазах, встречался с Лилиан Джерсдейл, причем взял за правило  никогда  не
устраивать свиданий позднее восьми вечера, по ночам  гонялся  наперегонки  с
койотами, засыпал в лесных берлогах и ухитрялся держать  свою  жизнь  втайне
ото  всех,  за  исключением  Ли-Синга...  а  потом  и  Дейва  Слоттера.  Его
встревожило, что тому парню удалось видеть двух человек, что жили в нем.
     Правда, он порядком напугал этого  громилу,  но  тот  все  равно  может
проболтаться. И даже если он не проболтается, то рано или поздно  его  тайна
все-таки выплывет наружу.
     Так Джеймс Уорд решил сделать еще  одну  героическую  попытку  обуздать
тевтонца-варвара,  который  составлял  половину  его   существа.   Настолько
неукоснительно следовал он правилу встречаться с Лилиан только днем и ранним
вечером, что настало время, когда она примирилась с этим - может,  оно  и  к
лучшему, а он ревностно молил в душе, чтобы дела не  обернулись  к  худшему.
Никакой,  наверное,  чемпион  не  готовился  к  состязанию  так  усиленно  и
прилежно, как тренировался  в  течение  этого  времени  Джеймс  Уорд,  чтобы
покорить в себе дикаря. Помимо всего прочего, он старался так измотать  себя
за день, чтобы от усталости не слышать потом зова ночи. Он  часто  отрывался
от дел и предпринимал длительные прогулки, охотясь за красным зверем в самых
глухих и недоступных  уголках  в  округе,  но  делал  это  непременно  днем.
Вечером, усталый, он  возвращался  к  себе.  Дома  он  установил  с  десяток
гимнастических снарядов, сотни раз проделывая те упражнения, которые  другой
делал бы десять - двенадцать раз. В качестве уступки самому себе он приказал
пристроить внизу открытую веранду, где спал,  наслаждаясь  по  крайней  мере
пряным запахом ночи. Ли-Синг вечером  запирал  его  там  и  выпускал  только
утром, а двойная сетка не давала ему возможности сбежать в лес.
     Наконец в августе он нанял слуг в помощь Ли-Сингу и рискнул  пригласить
в Мельничную Долину гостей - Лилиан, ее мать, и брата, и человек шесть общих
друзей. В течение двух дней он держался превосходно. На третий,  засидевшись
допоздна за бриджем, Джеймс Уорд имел  все  основания  гордиться  собой.  Он
умело скрывал возникающее порой беспокойство, но случилось так,  что  Лилиан
Джерсдейл оказалась его противником в  бридже  и  сидела  справа.  Это  была
хрупкая, как цветок, женщина, и ее хрупкость буквально распалила его  в  тот
вечер. Не то чтобы она меньше нравилась ему в такие минуты - нет, он  просто
испытывал неудержимое желание схватить ее и  растерзать  -  особенно  тогда,
когда она выигрывала.
     Он приказал привести в комнату шотландскую борзую,  и  когда  казалось,
что  мускулы  его  вот-вот  разорвутся  от  напряжения,  он  гладил  собаку.
Почувствовав шерсть под рукой, он немедленно успокаивался и  мог  продолжать
игру. Никто не догадывался, что за  беспечным  смехом,  тонкой,  расчетливой
игрой радушный хозяин с трудом сдерживает обуревающие его страсти.
     Когда стали расходиться на ночь,  Джеймс  Уорд  намеренно  простился  с
Лилиан на глазах у всех. А после того, как  Ли-Синг  запер  его  в  комнате,
Джеймс Уорд принялся за физические упражнения, вдвое и даже втрое увеличивая
их продолжительность, пока, выбившись из сил, не свалился на диван, стоявший
на веранде. Пытаясь заснуть, он  размышлял  над  двумя  проблемами,  которые
особенно тревожили его. Прежде всего - эти упражнения.  Странная  вещь:  чем
усиленнее он занимался, тем больше прибывало  в  нем  сил.  Он,  разумеется,
вконец изнурял жившего в себе ночного бродягу-тевтонца,  но  таким  образом,
сдавалось ему, лишь отодвигал тот роковой день, когда энергия, копившаяся  в
нем, вдруг прорвется наружу чудовищной,  невиданной  прежде  волной.  Другой
задачей была женитьба и уловки,  к  которым  придется  прибегать,  чтобы  не
оставаться наедине с женой после наступления темноты.
     В Мельничной Долине потом долго ломали голову, откуда в ту ночь  забрел
туда  медведь,   хотя   участники   цирка   "Братьев   Спрингс",   дававшего
представления в Сосалито, сбились с ног, разыскивая Большого Бена  -  самого
"крупного медведя в неволе". Но Большой Бен ушел от погони и  из  полутысячи
имений и вилл почему-то выбрал для посещения парк Джеймса Уорда. Первое, что
осознал мистер Уорд, когда,  дрожа  от  напряжения,  вскочил  на  ноги,  был
пламень схватки в груди и древняя боевая песнь на устах. Снаружи  доносились
заливистый лай и злобное рычание собак.  Потом  этот  адский  шум  внезапно,
словно удар ножом, прорезал пронзительный визг раненой собаки - он знал, что
это его собака.
     Не надевая туфель,  в  одной  пижаме  он  взломал  дверь,  которую  так
тщательно запирал Ли-Синг, одним махом  сбежал  с  лестницы  и  выскочил  на
улицу. Но как только босые ноги его коснулись гравия, которым была  посыпана
дорожка, он резко остановился, нагнувшись, пошарил рукой  в  заветном  месте
под крыльцом и вытащил огромную сучковатую  дубину  -  верного  спутника  по
безумным ночным приключениям среди холмов. Яростный собачий лай приближался,
и, размахивая дубиной, он прыгнул в чащу навстречу ему.
     Встревоженные гости собрались на большой веранде. Кто-то включил  свет,
но они не видели ничего, кроме своих перепуганных  лиц.  По  другую  сторону
ярко освещенной дорожки черной  стеной  стояли  деревья.  И  где-то  там,  в
непроглядной тьме, шла  страшная  схватка.  Оттуда  доносились  дикие  крики
животных, вой, рычание, звуки ударов, треск ломающихся под тяжелыми прыжками
кустов.
     Волна боя выкатилась из-за деревьев на дорожку как раз перед  верандой.
И тут они  увидели  все.  Миссис  Джерсдейл  закричала  и,  теряя  сознание,
ухватилась за сына. Лилиан судорожно,  так  что  потом  долго  ныли  кончики
пальцев, вцепилась в перила и, застыв от ужаса, смотрела на рыжеволосого,  с
неистовым огоньком в глазах великана, узнавая в нем человека, который должен
стать ее мужем. Мерно взмахивая дубиной, он яростно наносил удары  косматому
медведю, такому огромному, какого ей ни разу не доводилось видеть.
     Лилиан Джерсдейл было очень страшно за  любимого  человека,  и  все  же
немалую долю того страха внушал он сам. Разве могла она представить, что под
крахмальной рубашкой и модным костюмом ее  суженого  таился  такой  грозный,
величественный дикарь? И разве она знала, каков мужчина в бою? Схватка,  что
кипела у нее перед глазами, не была, разумеется, схваткой нынешнего времени,
и мужчина не был современным человеком. То был не мистер  Джеймс  Дж.  Уорд,
бизнесмен из Сан-Франциско,  а  некто  неизвестный  и  безымянный,  какой-то
свирепый, первобытный дикарь, который прихотью случая ожил много тысячелетий
спустя.
     Продолжая бешено лаять, собаки метались вокруг, бросаясь на  медведя  и
отвлекая его  внимание.  Как  только  зверь  поворачивался,  чтобы  отразить
нападение сзади, человек прыгал вперед и  обрушивал  на  него  свою  дубину.
Разъяренный медведь снова кидался на противника, но тот отскакивал, стараясь
не налететь на собак, отступал, кружил взад и  вперед.  Тогда  собаки  опять
бросались на медведя, и тот опять огрызался на них.
     Конец схватки был неожиданным. Повернувшись, медведь со  всего  размаха
так хватил собаку лапой, что она  с  перебитым  позвоночником  и  сломанными
ребрами отлетела  футов  на  шесть  в  сторону.  Зверь  в  человеке  впал  в
неистовство. На губах у  него  выступила  пена,  из  груди  вырвался  дикий,
нечленораздельный вопль; он рванулся вперед и, размахнувшись, изо  всех  сил
опустил дубинку на голову поднявшегося на задние лапы животного. Даже  череп
медведя не мог выдержать такого, сокрушительной силы, удара; и зверь  рухнул
на землю, где  его  принялись  терзать  собаки.  Человек,  перемахнув  через
рычащую свору, вскочил на медвежью тушу  и  там,  освещенный  ярким  светом,
опираясь на свою дубинку, запел на  неизвестном  наречии  победную  песнь  -
такую древнюю, что профессор Верц отдал бы десять лет жизни, чтобы  услышать
ее.
     Гости кинулись к победителю, бурно приветствуя его, но тут Джеймс  Уорд
внезапно посмотрел глазами древнего тевтонца на  хрупкую  белокурую  девушку
двадцатого века, которую он любил, и  что-то  оборвалось  в  нем.  Неверными
шагами он направился к ней, потом уронил дубинку и,  пошатнувшись,  чуть  не
упал. Что-то случилось с ним.  Невыносимо  болела  голова.  Душа,  казалось,
распадается на части. Он обернулся, следя глазами за взглядами остальных,  и
увидел обглоданный скелет медведя. Он закричал, рванулся было бежать, но его
удержали и бережно отвели в дом.
     Джеймс Дж. Уорд по-прежнему заправляет делами фирмы "Уорд, Ноулз и Кo".
Но он не живет теперь за городом и не гоняется лунными ночами  за  койотами.
Живший в нем древний тевтонец умер в ту  ночь,  когда  в  Мельничной  Долине
произошла схватка с медведем. Теперь Джеймс Дж. Уорд  -  только  Джеймс  Дж.
Уорд и никто больше; ни единую часть своего существа не делит он с бродягой,
случайно уцелевшим с тех времен, когда мир был юным. Джеймс  Дж.  Уорд  стал
настолько  современным  человеком,  что  вполне  познал  безотчетный  страх,
который горьким проклятием висит над  цивилизацией.  Он  боится  темноты,  и
мысль о том, чтобы пойти ночью в лес на прогулку, повергает его в  смятение.
Городской дом Джеймса Уорда - пример  порядка  и  изящества,  а  хозяин  его
обнаруживает большой интерес ко  всякого  рода  устройствам,  защищающим  от
взломщиков. По стенам всюду протянуты провода, и после того, как  расходятся
спать, редкий гость повернется в своей постели без того, чтобы не  включился
сигнал тревоги. Джеймс Уорд самолично изобрел комбинированный дверной  замок
без ключей,  который  можно  при  переездах  носить  в  жилетном  кармане  и
безбоязненно использовать при любых условиях. Но жена не считает его трусом.
Она знает, что муж ее не трус. А он, подобно любой знаменитости, преспокойно
почиет на лаврах. Мужество Джеймса Дж. Уорда не ставится под  сомнение  теми
из его друзей, которые знают о происшествии в Мельничной Долине.

 

  
     Перевод С. Займовского


  
     Картер Уотсон, зажав под мышкой номер журнала, медленно шел по  городу,
с любопытством озираясь вокруг. Двадцать  лет  он  не  был  здесь  и  теперь
замечал везде большие, просто поразительные перемены. В ту пору,  когда  он,
еще мальчуганом, шатался по  улицам  этого  западного  городка,  здесь  было
тридцать тысяч жителей, а теперь их  насчитывалось  триста  тысяч.  Когда-то
улица, по которой он шагал, представляла  собой  тихий  рабочий  квартал,  а
сейчас она кишела китайскими и японскими лавчонками вперемежку с притонами и
кабаками самого низкого пошиба. Мирная уличка его юношеских лет превратилась
в самый бандитский квартал города.
     Он посмотрел на часы. Половина шестого. В это время дня в таких  местах
бывает затишье; Уотсон хорошо это знал,  но  его  разбирало  любопытство.  В
течение двух десятков лет, которые он провел в скитаниях, изучая  социальные
условия во всех странах земного шара, он хранил память о своем родном городе
как  о  мирном  и  отрадном  уголке.  Метаморфоза,  происшедшая  здесь,  его
ошеломляла. Он решил продолжать прогулку и увидеть своими глазами, до  какой
степени позора дошел его город.
     Картер  Уотсон  был  наделен  чуткой  гражданской   совестью.   Человек
состоятельный и независимый, он не любил растрачивать энергию на  изысканные
званые обеды и чаепития в светском обществе; он был равнодушен  к  актрисам,
скаковым лошадям и тому подобным  развлечениям.  Его  коньком  были  вопросы
морали, и он мнил  себя  реформатором,  хотя  деятельность  его  заключалась
преимущественно в том, что он сотрудничал в  толстых  и  тонких  журналах  и
выпускал блестящие умные книги о рабочем классе и обитателях трущоб.
     Некоторые  из  двадцати  семи  прославивших  его  трудов  носили  такие
заглавия: "Если бы Христос явился в  Новый  Орлеан",  "Истощенный  рабочий",
"Жилищная  реформа  в  Берлине",  "Сельские  трущобы   Англии",   "Население
Ист-Сайда", "Реформа в противовес  революции",  "Университетский  городок  -
обитель радикализма" и "Пещерные люди цивилизации".
     Однако Картер Уотсон не был ни одержимым, ни  фанатиком.  Натыкаясь  на
ужасы, он не терялся - он их изучал и разоблачал. Не  склонен  он  был  и  к
наивному энтузиазму. Его выручал природный юмор,  накопленный  годами  опыт,
философский  ум  и  вялый  темперамент;   он   не   верил   в   молниеносные
преобразования, полагая, что общество может совершенствоваться только  путем
долгой и трудной эволюции. Он не признавал ни коротких путей,  ни  внезапных
перерождений:  человечество  придет  к  совершенству  лишь  путем  жертв   и
страданий, только таким путем  осуществлялись  до  сих  пор  все  социальные
реформы.
     В этот  летний  вечер  Картер  Уотсон  испытывал  живейшее  любопытство
исследователя. Он остановился перед баром, на вывеске  которого  красовалась
надпись "Вендом". У этого заведения было два входа. Одна дверь, видимо, вела
прямо к буфетной стойке. Этот вход Картер не  стал  исследовать.  За  другой
дверью тянулся узкий коридор. Пройдя его. Картер очутился в большой комнате,
заставленной столиками и стульями. Здесь не было ни души. В дальнем углу  он
заметил пианино. Сказав себе мысленно, что сюда еще надо будет  вернуться  и
присмотреться к людям, которые выпивают за  этими  столиками,  он  продолжал
свой обход.
     Из комнаты небольшой коридорчик вел  в  кухню,  и  здесь  за  столом  в
одиночестве ужинал Пэтси Хоран, хозяин  "Вендома",  торопившийся  поесть  до
вечернего наплыва посетителей. Пэтси Хоран был зол на весь мир.  Он  сегодня
встал с левой ноги, и целый день у него ничего не ладилось. Его  подчиненные
знали, что он нынче не в духе. Но Картеру Уотсону это было неизвестно. Когда
он вошел, угрюмый  взгляд  Пэтси  Хорана  случайно  остановился  на  пестрой
обложке журнала, который Картер держал под мышкой.  Пэтси  не  знал  Картера
Уотсона, не знал и того, что под мышкой  у  него  попросту  иллюстрированный
журнал. В своем  раздражении  Пэтси  решил,  что  незнакомец  принадлежит  к
разряду тех  назойливых  субъектов,  которые  портят  и  уродуют  стены  его
трактира,  наклеивая  на  них  или  прикалывая  кнопками  всякие   рекламные
объявления. С этого и началась вся история.  Пэтси,  держа  в  руках  нож  и
вилку, подскочил к Картеру Уотсону.
     - Вон отсюда! - взревел он. - Знаю я ваши штуки!
     Картер Уотсон опешил. Человек вырос перед ним, как чертик из табакерки.
     - Стены пачкать? - кричал Пэтси, изрыгая поток сочных  и  довольно-таки
отвратительных эпитетов.
     - Если я вас чем-нибудь неумышленно обидел... Ничего больше  посетителю
выговорить не удалось.
     Пэтси перебил его.
     -  Заткни  глотку  и  убирайся  прочь!  -   изрек   он,   для   большей
убедительности размахивая ножом и вилкой.
     Картер Уотсон мгновенно представил себе, как вилка вонзается ему в бок,
и, поняв, что благоразумнее будет "заткнуть глотку", быстро пошел  к  двери.
Но его покорное отступление, видимо, еще больше разъярило Пэтси Хорана,  ибо
сей достойный джентльмен, выронив из рук и вилку и нож, кинулся на него.
     Пэтси Хоран весил сто восемьдесят фунтов. Столько же весил и Уотсон.  В
этом отношении шансы были равны. Но Пэтси был  просто  напористый  и  грубый
трактирный забияка, тогда как Уотсон был искусный боксер. В этом заключалось
его преимущество. Сильно размахнувшись,  Пэтси  промазал,  попав  кулаком  в
пустоту. Уотсону следовало ударить его наотмашь и бежать. Но Уотсон  обладал
и другим преимуществом: опыт, приобретенный при исследовании трущоб и гетто,
воспитал в нем выдержку. Круто обернувшись, он, вместо  того  чтобы  нанести
удар, быстро нагнулся, избегнув удара противника. У Пэтси,  который  ринулся
вперед, как бык, была сила разбега, тогда как у Уотсона в момент,  когда  он
повернулся, ее не  было.  В  результате  оба  всей  тяжестью  своих  трехсот
шестидесяти фунтов с грохотом рухнули на пол,  причем  Уотсон  очутился  под
противником. Он лежал у задней стены,  -  и  до  двери  на  улицу  было  сто
пятьдесят футов, - необходимо было быстро что-нибудь придумать. Прежде всего
- избежать скандала! Ему вовсе не хотелось, чтобы его имя  попало  в  газеты
города, где он вырос и где у него еще много родственников и старых друзей.
     Он обхватил тело лежавшего на нем человека, крепко стиснул его  и  стал
ждать помощи, которая должна была явиться  в  ответ  на  шум,  вызванный  их
падением. И помощь явилась: шестеро мужчин  вбежали  из  зала  и  полукругом
обступили лежавших.
     - Снимите его, ребята! - сказал Уотсон. - Я его не трогал и не желаю  с
ним драться.
     Но зрители хранили молчание. Уотсон держал своего  противника  и  ждал.
После ряда неудачных попыток ударить Уотсона Пэтси начал переговоры:
     - Уберите руки, тогда я слезу. Уотсон отпустил его, но Пэтси, вскочив и
наклонившись над лежащим противником, замахнулся на него.
     - Вставай! - скомандовал он.
     Голос его звучал  грозно  и  неумолимо,  подобно  гласу  Божию  в  день
Страшного суда, и Уотсон понял, что пощады ждать нечего.
     - Отойдите прочь, и я встану, - возразил он.
     -  Вставай,  если  ты  порядочный  человек!  -   крикнул   Пэтси;   его
бледно-голубые глаза пылали яростью,  и  кулак  сжался  для  сокрушительного
удара.
     В тот же миг он отвел  ногу  назад,  чтобы  пнуть  противника  в  лицо.
Скрестив руки, Уотсон загородил ими лицо и вскочил на ноги так проворно, что
успел схватить противника прежде, чем тот изловчился для удара. Не  выпуская
его, он обратился к свидетелям:
     - Уберите его от меня, ребята! Вы видите, я его не бью.  Я  не  лезу  в
драку. Я хочу уйти отсюда.
     Круг оставался недвижим и безмолвен. Молчание  это  принимало  зловещий
характер, и у Уотсона захолонуло сердце. Пэтси сделал попытку свалить его  с
ног, но Уотсон опрокинул его на спину и устремился к выходу. Однако  зрители
толпою загородили ему дорогу. Он обратил внимание  на  их  лица  -  бледные,
одутловатые лица людей, никогда не видящих солнца, - и понял, что это ночные
хищники городских трущоб. Его оттеснили назад к Пэтси, и тот  опять  кинулся
на него. Уотсон обхватил его и, пользуясь минутой передышки, снова воззвал к
шайке. Но обращение его осталось  гласом  вопиющего  в  пустыне.  Ему  стало
жутко. Он знал немало случаев, когда в таких притонах  посетителям-одиночкам
ломали ребра, увечили, забивали их до смерти.  Он  понял  также,  что,  если
хочет спастись, не должен наносить ударов ни нападающему, ни его пособникам.
     Но в нем заговорило справедливое возмущение. Семеро против одного - это
никак нельзя назвать честной игрой! Он злился, в нем просыпался дремлющий  в
человеке зверь, жаждущий боя. Но он вспомнил о жене и детях, о  неоконченной
книге, о своем обширном - в десять тысяч акров - ранчо в горах,  которое  он
так любил. Мимолетным видением сверкнуло перед  ним  голубое  небо,  залитые
солнцем, усеянные цветами луга, скот, лениво  бредущий  по  колено  в  воде,
форели в ручьях. Жизнь была хороша, слишком хороша, чтобы рисковать ею из-за
минутной вспышки животной ярости!  Словом,  Картер  Уотсон  быстро  остыл  и
ощутил страх.
     Его противник, крепко взятый в тиски, силился вырваться.  Уотсон  снова
положил  его  на  пол,  бросился  к  двери,  но   был   оттеснен   компанией
мучнистолицых сообщников Пэтси. Опять пришлось  ему  увернуться  от  кулаков
Пэтси и взять его в тиски. Это повторялось много раз. Уотсон становился  все
спокойнее и увереннее, а озадаченный Пэтси, спасовав перед противником,  все
больше  распалялся  дикой  яростью.  Зажатый  Уотсоном  в  тиски,  он   стал
колотиться  о  него  головой.  Сначала  ударился  лбом  о  нос  Уотсона.   В
последовавших за этим  схватках  Уотсон  прижимался  лицом  к  груди  Пэтси.
Разъяренный Пэтси стал колотиться головой об его темя и таким манером подбил
себе собственный глаз, нос и щеку. И чем больше Пэтси причинял себе  увечий,
тем ожесточеннее колотился он головой о голову противника.
     Это одностороннее побоище продолжалось минут двенадцать  -  пятнадцать.
Уотсон не нанес ни единого удара и лишь старался увертываться.  Когда  он  в
минуты передышки,  кружась  между  столами,  делал  попытки  продвинуться  к
выходу, люди с меловыми лицами хватали его за полы  и  отбрасывали  назад  к
Пэтси. По временам - это повторялось множество раз - Картер, повертев Пэтси,
клал его на обе лопатки, стараясь в то же время приблизиться к двери.
     В конце концов,  без  шапки,  растрепанный,  с  окровавленным  носом  и
подбитым глазом, Уотсон выскочил на улицу и попал в объятия полисмена.
     - Арестуйте этого человека! - задыхаясь, выговорил Уотсон.
     - Привет, Пэтси, - сказал полисмен. - Из-за чего перепалка?
     - Здорово, Чарли, - был ответ. - Этот тип входит...
     - Арестуйте этого человека, полисмен! - повторил Уотсон.
     - Пошел! Пошел! Проваливай! - сказал Пэтси.
     - Проваливай! - поддержал его полисмен. -  А  не  уйдешь,  так  я  тебя
засажу куда следует.
     - Не уйду, пока вы не арестуете этого человека. Он ни с того ни с  сего
напал на меня.
     - Верно это, Пэтси? - спросил полисмен.
     - Нет. Я все расскажу тебе,  Чарли,  и,  клянусь  Богом,  у  меня  есть
свидетели. Сижу я у себя в кухне за  миской  супа,  как  вдруг  входит  этот
парень и начинает приставать ко мне. Я его сроду не видел! Он был пьян...
     - Посмотрите на меня, полисмен, - запротестовал возмущенный социолог. -
Разве я пьян?
     Полицейский окинул его угрюмым, враждебным взглядом и  кивнул  Пэтси  в
знак того, что он может продолжать.
     - Понимаешь, входит он и начинает хулиганить. "Я Тим Мак-Грэт, говорит,
я могу сделать с тобой все, что хочу. Руки вверх". Я засмеялся, а он  двинул
меня раз, другой, разлил мой суп. Посмотри на мой глаз. Я чуть живой!
     - Ну, что вы намерены сделать, полисмен? - спросил Уотсон.
     - Ступай, ступай, не то арестую! Тут в душе Картера  Уотсона  вспыхнуло
благородное негодование свободного гражданина.
     - Я протестую...
     Но полицейский в тот же миг схватил его за плечо и тряхнул так свирепо,
что Картер чуть не упал.
     - Пойдем, ты арестован!
     - Арестуйте же и его! - потребовал Уотсон.
     - И не подумаю! - был ответ. - Зачем ты напал на него, когда  он  мирно
ел свой суп?
  

  
     Картер Уотсон был не на шутку взбешен. Мало того, что на  него  напали,
сильно избили и его же потом арестовали,  -  все  утренние  газеты  вышли  с
сенсационными заметками о его якобы  пьяной  ссоре  с  хозяином  знаменитого
"Вендома". В заметках не было ни слова правды. Пэтси Хоран  и  его  приятели
описали драку со всеми подробностями. Они утверждали, что Картер Уотсон  был
пьян. Его будто бы трижды выбрасывали в канаву, а он  трижды  возвращался  в
трактир, вопя, как бешеный, что разнесет все заведение. "Выдающийся социолог
арестован в пьяном виде!" - прочел Уотсон на первой странице одной из газет,
поместившей его увеличенный портрет. Другие заголовки гласили:
     "Картер Уотсон домогается звания чемпиона!" "Картер Уотсон  получил  по
заслугам!" "Известный социолог пытался  разгромить  кабак!"  "Картер  Уотсон
нокаутирован Пэтси Хораном в три раунда!"
     Выпущенный на поруки, Картер Уотсон  на  следующее  же  утро  явился  в
полицейский суд в качестве ответчика "по  иску  народа  к  Картеру  Уотсону,
обвиняемому в нападении на  некоего  Пэтси  Хорана  и  избиении  оного".  Но
прежде, чем приступить  к  делу,  прокурор,  которому  платят  жалованье  за
обвинение всех обидчиков "народа", отвел Уотсона в сторону  и  завел  с  ним
неофициальный разговор.
     - Не лучше ли замять это дело? - сказал  прокурор.  -  Мой  вам  совет,
мистер Уотсон: помиритесь с мистером Хораном, пожмите  друг  другу  руки,  и
все! Одно мое слово судье - и дело будет прекращено.
     - Но я вовсе не желаю замять его, - возразил Уотсон. - Ваша обязанность
меня обвинять, а не предлагать мне помириться с этим... этим субъектом!
     - О, я буду вас обвинять, не беспокойтесь! - резко сказал прокурор.
     - Вам придется выступать и против этого  Пэтси  Хорана,  -  предупредил
Уотсон, - потому что я подам на него в суд за нападение и побои.
     - Лучше бы вам пожать друг другу руки и  прекратить  дело,  -  повторил
прокурор, и на этот раз в его голосе слышалось что-то похожее на угрозу.
     Оба дела были назначены к слушанию через неделю  у  полицейского  судьи
Уитберга.
     - У тебя нет шансов выиграть дело, - сказал Уотсону его  друг  детства,
бывший издатель самой крупной газеты в городе. - Конечно, все понимают,  что
этот субъект избил тебя. Про него идет  самая  дурная  слава.  Но  это  тебе
нисколько не поможет. Оба дела будут прекращены. И только потому, что  ты  -
это ты. Человек менее известный был бы осужден.
     - Ничего не понимаю! - воскликнул озадаченный социолог. - На меня ни  с
того ни с сего напали, жестоко избили, а я не нанес ни  одного  удара.  И  я
же...
     - Это неважно, - прервал Картера его собеседник.
     - А что же, скажи?
     - Сейчас тебе  объясню.  Ты  восстал  против  местной  полиции  и  всей
политической машины. Кто ты такой? Ты даже не житель нашего города. Здесь  у
тебя нет избирательного права,  ты  не  можешь  иметь  никакого  влияния  на
избирателей. А владелец этого  кабака  командует  множеством  избирателей  в
своем районе - он может обеспечить голоса на выборах!
     - Не хочешь ли ты сказать, что судья Уитберг способен  изменить  своему
долгу и присяге и оправдать этого скота?
     - Увидишь сам, - мрачно ответил приятель. - О,  он  это  сделает  очень
ловко! Он вынесет архизаконное, архиюридическое решение,  изобилующее  всеми
имеющимися в наших словарях словами о праве и справедливости.
     - Но у нас есть газеты! - воскликнул Уотсон.
     - Газеты не воюют с властями. Они разделают тебя под орех. Смотри,  как
они уже успели навредить тебе!
     - Стало быть, эти молодчики не напишут правды в протоколе?
     - Они напишут что-нибудь настолько правдоподобное, что публика  поверит
им. Разве ты не знаешь, что они пишут протоколы  по  инструкциям  свыше?  Им
прикажут исказить истину - и тебе не поздоровится, когда  они  это  сделают.
Лучше теперь же покончить с этим. Ты влип в скверную историю!
     - Но дело ведь назначено к слушанию!
     - Только захоти - и они его прекратят.  Человек  не  может  бороться  с
машиной, если только его не поддерживает другая машина.
     III
  
     Картер Уотсон был упрямый человек. Он понимал, что машина раздавит его,
но он всю жизнь стремился обогатить свой социальный опыт,  а  данный  случай
представлял собой несомненно нечто новое.
     В утро суда прокурор сделал еще одну попытку уладить дело.
     - Если вы так настроены, то я хотел бы пригласить  адвоката,  -  заявил
Уотсон.
     - Это ни к чему, - сказал прокурор. - Народ платит мне за то,  чтобы  я
вел дело, и я буду его вести. Имейте в виду - у вас нет никаких  шансов  его
выиграть. Мы соединим оба дела в одно - и держите ухо востро!
     Судья  Уитберг  произвел  на  Уотсона  приятное  впечатление.  Довольно
молодой, невысокий и  плотный,  гладко  выбритый,  он  казался  очень  милым
человеком. Лицо его выражало ум, губы всегда  улыбались,  в  уголках  черных
глаз залегли веселые морщинки. Глядя  на  этого  судью,  Уотсон  решил,  что
предсказания его старого друга не оправдаются.
     Но  очень  скоро  его  в  этом  разубедили.  Пэтси  Хоран  и  двое  его
приспешников нагромоздили целую гору ложных обвинений. Уотсон не поверил  бы
этому,  если  бы  не  слышал  их  собственными  ушами.  Они  отрицали   даже
присутствие при драке остальных четырех свидетелей! Из  тех  двоих,  которые
давали показания, один утверждал, что находился в кухне  и  видел  ничем  не
вызванное нападение Уотсона на Пэтси, а другой - будто он из другой  комнаты
видел, как потом Уотсон два раза врывался в кабак с целью добить ни в чем не
повинного  Пэтси.  Ругань,  которую  они  приписывали  Уотсону,   была   так
замысловата и невыразимо гнусна, что этим они себя выдавали с  головой.  Кто
же мог поверить, что Картер Уотсон произносил такие слова! Когда  они  стали
описывать, какие жестокие удары он будто бы обрушил  на  физиономию  бедного
Пэтси, Уотсону даже стало смешно, но вместе с тем ему  тяжело  было  видеть,
как суд превращался в комедию. Он думал: "До какого же падения дошли люди  и
какой длинный путь должно еще проделать человечество к вершинам прогресса!"
     Уотсон не узнавал себя, да и злейший враг  не  признал  бы  его  в  том
забияке и скандалисте, каким его изобразили! Как всегда бывает с запутанными
лжесвидетельствами,  в   отдельных   версиях   рассказа   были   пробелы   и
противоречия. Но судья почему-то совсем не  замечал  их,  а  прокурор  ловко
обходил. Уотсон не позаботился пригласить защитника и теперь рад был, что не
сделал этого.
     Все же он питал еще некоторое доверие к судье Уитбергу, когда подошел к
судейскому столу и стал излагать дело.
     - Я прогуливался и забрел случайно... - начал он, но судья перебил его.
     - Нас не интересуют ваши прежние действия, - сказал  он  грубо.  -  Кто
первый нанес удар?
     -  Ваша  честь,  -  продолжал  Уотсон,  -  у  меня  нет  свидетелей,  и
удостовериться в правдивости моего рассказа вы можете, лишь выслушав меня до
конца.
     Его опять перебили.
     - Мы здесь не журналы издаем! - прорычал судья Уитберг,  свирепо  глядя
на него.
     Уотсон с трудом мог поверить, что он тот самый человек,  лицо  которого
ему понравилось несколько минут назад.
     - Кто первый нанес удар? - спросил адвокат Пэтси.
     Тут вмешался прокурор, потребовав, чтобы ему  объяснили,  какое  же  из
двух дел сейчас рассматривается и по какому праву адвокат Пэтси  допрашивает
подсудимого. Адвокат отразил выпад. Судья Уитберг заявил, что ему ничего  не
известно о втором деле,  которое  соединили  с  первым.  Все  это  требовало
выяснений. Началось генеральное сражение, закончившееся тем, что оба  юриста
извинились перед судьей и друг перед другом. Уотсону казалось, что он  видит
перед собою шайку карманных воров,  шныряющих  вокруг  честного  человека  и
заговаривающих ему зубы, пока другие вытаскивают у него кошелек.
     Да, машина пущена в ход - только и всего!
     - Зачем вы зашли в это заведение,  пользующееся  дурной  репутацией?  -
спросили Уотсона.
     - Вот уже  много  лет  я  изучаю  экономику  и  социологию  и  стараюсь
знакомиться...
     Только это и успел выговорить Уотсон.
     - Нам не интересны ваши "ологии", - перебил  судья  Уитберг.  -  Вопрос
ясен. Дайте на него ясный ответ. Были вы пьяны или не были? В этом вся суть.
     Когда Уотсон сделал попытку рассказать, как  Пэтси  расшиб  себе  лицо,
колотясь о его голову, его подняли на смех, и судья Уитберг снова  остановил
его.
     -  Сознаете  ли  вы  святость  присяги,   которую   вы   дали,   обещав
свидетельствовать только правду? - спросил судья. -  Ведь  вы  рассказываете
нам какие-то сказки! Возможно ли, чтобы человек добровольно  увечил  себя  и
наносил себе вред, колотясь мягкими, чувствительными частями своего  лица  о
вашу голову? Ведь вы же разумный человек! То, что вы говорите, ни с  чем  не
сообразно.
     - В ярости люди бывают безрассудны, - мягко ответил Уотсон.
     Тут судья Уитберг глубоко оскорбился и воспылал праведным гневом.
     - Какое право вы имеете говорить это? - закричал он.  -  Это  не  имеет
никакого отношения к делу. Вы обязаны  только  давать  показания.  Суду  нет
никакого дела до ваших мнений о чем бы то ни было.
     - Я лишь ответил на вопрос, ваша честь, - смиренно возразил Уотсон.
     - Ничего подобного! - снова заорал на него судья. -  Предупреждаю  вас,
сэр, что своим дерзким  поведением  вы  восстановите  против  себя  всех.  И
знайте, что мы умеем соблюдать законы и правила вежливости.  Мне  стыдно  за
вас!
     Пока  шел  начавшийся  затем  казуистический  спор  между  адвокатом  и
прокурором, прервавший показания подсудимого о событиях в "Вендоме",  Картер
без всякой горечи, с любопытством и одновременно  с  грустью  наблюдал,  как
действует эта  огромная,  могущественная  и  вместе  с  тем  жалкая  машина,
управлявшая страною. Он думал о безнаказанном и бесстыдном взяточничестве  в
тысячах городов, узаконенном  паукообразными  гадами,  состоящими  при  этой
машине. Вот она - на его глазах в этой судебной камере, где  судья  угодливо
склоняется    перед    кабатчиком,    в     руках     которого     множество
марионеток-избирателей. Ничтожное судебное дело о побоях было лишь одним  из
многочисленных примеров работы той  сложной  и  многоликой  машины,  которая
действовала во всех городах и штатах, бросая тень на всю страну.
     В мозгу Картера звучала знакомая фраза: "Да ведь это просто смешно!"  В
самый разгар спора он не сдержался и захихикал, вызвав этим сердитый  взгляд
судьи. Уотсон решил, что эти юристы и этот грубиян судья в тысячу  раз  хуже
драчливых штурманов на торговых кораблях: те умели не только нападать, но  и
защищаться, а эти мелкие негодяи  укрывались  за  спиной  закона.  Сами  они
нападали, но не давали возможности отражать их удары,  прячась  за  тюремные
камеры и дубинки тупых  полисменов,  этих  профессиональных  истязателей  на
жалованье.  Но  злобы  Уотсон  не  испытывал.  Грубость  и  неприличие  всей
процедуры заслонялись ее невероятной комичностью. Уотсона спасало  природное
чувство юмора.
     Несмотря на запугивание и придирки, ему удалось  в  конце  концов  дать
точное и правдивое описание схватки, и, вопреки явно пристрастному характеру
перекрестного допроса, ни одна мелочь в его показаниях не была опровергнута.
Совсем  другой  характер  носили  крикливые  показания  Пэтси  и  его   двух
свидетелей, лживые от начала до конца.
     Как адвокат Пэтси, так и прокурор поддерживали обвинение, не  оспаривая
ничего по существу. Уотсон протестовал, но прокурор зажал ему рот,  объявив,
что он общественный обвинитель и знает свое дело.
     "Патрик Хоран доказал, что жизни его грозила опасность  и  он  вынужден
был  обороняться,  -  гласил  приговор,  вынесенный  судьей.  -  Аналогичное
заявление  сделано  и  мистером  Уотсоном.  Каждый  из  них   под   присягой
удостоверяет,  что  первый  удар  был  нанесен  противной  стороною.  Каждый
клянется, что подвергся ничем не вызванному нападению со стороны противника.
Закон гласит, что сомнение толкуется в пользу  ответчика.  В  данном  случае
налицо весьма основательные сомнения. Поэтому в деле "Народ  против  Картера
Уотсона"  сомнение  толкуется  в  пользу  вышеозначенного  Картера  Уотсона,
который тем самым освобождается от ареста. То же имеет место в  деле  "Народ
против Патрика Хорана". Сомнение толкуется в его пользу, и он  освобождается
от  ареста.  Я  рекомендую  обоим  обвиняемым  обменяться   рукопожатием   и
помириться".
     На странице вечерней газеты Уотсон прочел заголовок:
     "Картер Уотсон  оправдан!  "Вторая  газета  объявляла:  "Картер  Уотсон
избежал штрафа! "Но лучше всего была заметка начинавшаяся  словами:  "Картер
Уотсон - славный малый!" В ней говорилось,  что  судья  Уитберг  посоветовал
обоим драчунам пожать друг другу руки, что они и поспешили сделать. Далее он
прочел следующее:
     "- Что ж, по этому случаю выпьем по маленькой? - промолвил Пэтси Хоран.
     - Идет! - сказал Картер Уотсон. И они направились в ближайший бар".
  

  
     В общем это приключение не оставило горечи в душе Картера Уотсона.  Это
был еще один новый "социальный опыт", и в результате Уотсоном была  написана
еще одна книга, озаглавленная: "Полицейское судопроизводство".
     Год спустя, приехав в одно летнее утро на  свое  ранчо,  Картер  Уотсон
слез с лошади и стал пробираться через небольшое  ущелье,  желая  посмотреть
группу горных папоротников, посаженных им прошлой зимой. Выйдя из ущелья, он
очутился на усеянной  цветами  поляне.  Это  был  очаровательный  уединенный
уголок, отгороженный от остального мира холмиками и купами деревьев. И здесь
Картер увидел человека, который, по-видимому, вышел на  прогулку  из  летней
гостиницы, расположенной в миле отсюда.  Они  столкнулись  лицом  к  лицу  и
узнали друг друга: приезжий был не кто иной,  как  судья  Уитберг.  Он  явно
нарушил границы чужого владения,  ибо  Уотсон,  хотя  и  не  придавал  этому
значения, выставил на рубеже своих владений межевые знаки.
     Судья протянул руку, но Уотсон сделал вид, что не заметил этого.
     - Политика - грязное дело, не правда ли, судья? - сказал  он.  -  О,  я
вижу вашу руку, но не хочу ее пожать! Газеты  писали,  будто  я  после  суда
подал руку Пэтси Хорану. Вы знаете, что это ложь,  но  скажу  прямо  -  я  в
тысячу раз охотнее пожал бы руку ему и его подлым приспешникам, нежели вам!
     Судья Уитберг испытывал сильное замешательство. Покуда он, откашливаясь
и запинаясь, силился заговорить,  Уотсона,  наблюдавшего  за  ним,  внезапно
осенила одна мысль, и он решился на веселую, хотя и злую проделку.
     - Не думал я, что встречу злопамятство в человеке столь просвещенном  и
знающем жизнь... - начал судья.
     - Злопамятство? Вот уж нет! - возразил Уотсон. - Мне оно несвойственно.
В доказательство разрешите показать вам одну  любопытную  штуку,  какой  вы,
наверное, никогда не видали!
     Уотсон поднял с земли камень величиной с кулак.
     - Видите это? Теперь смотрите на меня!
     Сказав это, Картер Уотсон нанес себе сильный удар камнем  по  щеке.  Он
рассек щеку до кости, и кровь брызнула струей.
     - Камень попался чересчур  острый,  -  пояснил  он  изумленному  судье,
решившему, что Уотсон сошел с ума. - Переборщил малость.  А  в  таких  делах
самое главное - правдоподобие.
     Отыскав другой, гладкий камень,  Картер  Уотсон  несколько  раз  подряд
ударил им себя по щеке.
     - Ага, -  сказал  он  спокойно,  -  через  час-другой  щека  приобретет
великолепную черно-зеленую окраску. Это будет убедительно!
     - Да вы спятили! - дрожащим голосом пролепетал судья Уитберг.
     - Не грубите! - сказал Уотсон. - Разве вы не видите моей  окровавленной
физиономии? Вы дважды ударили меня правой рукой! Какое  зверское,  ничем  не
вызванное нападение! Моя жизнь в опасности! Я вынужден обороняться.
     Судья Уитберг в страхе отступил, увидев под самым носом кулаки Уотсона.
     - Только ударьте меня, и я прикажу вас арестовать! - пригрозил он.
     - Это самое я говорил Пэтси, - последовал ответ. -  И  знаете,  что  он
сделал?
     - Нет.
     - Вот что!
     В то же мгновение правый кулак Уотсона обрушился на нос судьи Уитберга,
и сей джентльмен упал навзничь.
     - Встаньте! -  скомандовал  Уотсон.  -  Встаньте,  если  вы  порядочный
человек! Так сказал мне Пэтси. Да вы ведь это знаете...
     Судья Уитберг не желал вставать, но Уотсон  поднял  его  за  шиворот  и
поставил на ноги - лишь для того, чтобы подбить ему глаз и снова  опрокинуть
на спину. После этого началось истязание  по  методу  краснокожих  индейцев.
Судью Уитберга избивали по всем правилам искусства, били по щекам, по  ушам,
возили лицом по траве. Все время Уотсон показывал, "как проделывал это Пэтси
Хоран". По временам расшалившийся социолог с большой ловкостью наносил  себе
удар, оставляющий настоящий  кровоподтек,  и  раз,  поставив  бедного  судью
стоймя, он умышленно расшиб себе нос о голову  этого  джентльмена.  Из  носа
пошла кровь.
     - Видите? - воскликнул Уотсон, отступая на шаг и  размазывая  кровь  по
всей манишке. - Вот что вы сделали! Треснули меня  кулаком!  Это  ужасно.  Я
едва жив! Я вынужден защищаться.
     И снова судья Уитберг получил удар кулаком в лицо и свалился.
     - Я велю вас арестовать, - сказал он, всхлипывая.
     - Вот это самое говорил Пэтси!
     - Это зверское, ничем не вызванное нападение...
     - Эти самые слова я слышал от Пэтси.
     - Я вас арестую, не сомневайтесь!
     - Вряд ли, если мне удастся опередить вас.
     Картер Уотсон сошел в ущелье, сел на свою лошадь и уехал.
     Часом позже,  когда  судья  Уитберг,  прихрамывая,  добрался  до  своей
гостиницы, он был арестован деревенским констеблем за нападение и  побои  по
жалобе Картера Уотсона.
  

  
     - Ваша честь, - говорил  на  другой  день  Уотсон  деревенскому  судье,
зажиточному фермеру, окончившему лет тридцать тому назад сельское училище. -
Ввиду того, что вслед за учиненным надо мной насилием  этому  Солу  Уитбергу
пришла фантазия обвинить меня в нанесении ему побоев, я предложил бы,  чтобы
оба дела слушались вместе. Свидетельские показания и факты в  обоих  случаях
одинаковы.
     Судья согласился, и оба дела разбирались  одновременно.  Как  свидетель
обвинения, Уотсон выступил первым и так изложил происшествие.
     - Я рвал цветы, - показывал он, - мои цветы на моей собственной  земле,
не предвидя никакой опасности. Вдруг этот  человек  кинулся  на  меня  из-за
деревьев. "Я - Додо, - говорит он, - и могу исколошматить тебя так,  что  от
тебя останется мокрое место. Руки вверх!" Я улыбнулся, но тут он  -  бац!  -
сбил меня с ног и разбросал цветы. И ругался  при  этом  отвратительно!  Это
ничем не вызванное зверское нападение. Смотрите на мою  щеку,  смотрите,  во
что он превратил мой нос! Должно быть, он был пьян. Не успел  я  опомниться,
как он начал избивать меня. Жизни моей грозила опасность, и я  был  вынужден
защищаться. Вот и все, ваша честь, и, должен сказать,  я  так  ничего  и  не
понял. Почему он назвал себя "Додо"? Почему  без  всякого  повода  напал  на
меня?
     Так Солу Уитбергу было преподано искусство лжесвидетельства.  С  высоты
своего кресла  ему  часто  случалось  снисходительно  выслушивать  ложь  под
присягой в инсценированных полицией "делах"; но тут впервые лжесвидетельство
было направлено против него самого, причем на этот раз  он  не  восседал  на
судейском кресле под охраной пристава и полицейских дубинок.
     - Ваша честь! - возопил он. - Никогда еще  мне  не  доводилось  слышать
такой бесстыдной лжи!
     Уотсон вскочил.
     - Ваша честь, я протестую! Дело ваше решать, где  правда  и  где  ложь.
Свидетель в суде должен только излагать факты. Его личное  мнение  не  имеет
отношения к делу!
     Судья почесал затылок и довольно вяло выразил негодование.
     - Совершенно верно, - сказал он.  -  Мистер  Уитберг,  вы  утверждаете,
будто   вы   судья.   Следовательно,   вы   должны   знать   все    тонкости
судопроизводства. Между тем вы совершаете такие противозаконные деяния! Ваши
повадки, сэр, и ваш образ действий характеризуют вас как кляузника! Нам надо
установить, кто первый нанес удар, и нам нет никакого дела до  вашей  оценки
личных качеств мистера Уотсона. Продолжайте давать показания!
     Судья Уитберг с досады прикусил бы свою распухшую губу, если бы она  не
болела так сильно. Он взял себя в руки и изложил дело ясно и верно.
     - Ваша честь, - сказал Уотсон. - Спросите же его, что он делал  в  моих
владениях.
     - Вопрос резонный. Что вы делали, сэр, во владениях мистера Уотсона?
     - Я не знал, что это его владения.
     - Это нарушение чужих границ, ваша честь!  -  сказал  Уотсон.  -  Знаки
выставлены на видном месте!
     - Я не видел никаких знаков, - сказал Сол Уитберг.
     - Я сам видел их! - резко возразил судья.  -  Они  бросаются  в  глаза!
Должен предупредить вас, сэр, что если вы даже  и  в  таких  мелочах  будете
уклоняться от истины, то вызовете недоверие к  более  важным  пунктам  ваших
показаний! За что вы ударили мистера Уотсона?
     - Ваша честь, я уже докладывал, что не нанес ему ни одного удара.
     Судья посмотрел на  распухшее  лицо  Картера  Уотсона,  затем  устремил
грозный взгляд на Сола Уитберга.
     - Взгляните на щеку этого человека! - загремел он. - Если вы не нанесли
ему ни одного удара, почему же он так избит и изувечен?
     - Как я уже объяснял...
     - Будьте осторожны! - предостерег его судья.
     - Я буду осторожен, сэр, я буду говорить только правду. Он  сам  ударил
себя камнем. Он ударил себя двумя камнями.
     - Возможно ли, чтобы человек, если  только  он  не  помешан,  сам  себя
увечил, нанося себе камнем удары по лицу? - спросил Картер Уотсон.
     - Да, это сильно  смахивает  на  сказку,  -  заметил  судья.  -  Мистер
Уитберг, вы были пьяны?
     - Нет, сэр.
     - Вы никогда не пьете?
     - Только иногда, при случае.
     Некоторое время судья размышлял, сделав глубокомысленную мину.
     Уотсон  воспользовался  этим  и  подмигнул  Солу   Уитбергу;   но   сей
джентльмен, претерпев столько невзгод,  не  видел  в  создавшемся  положении
ничего смешного.
     - Странный, очень странный случай! - объявил судья, приступая к  чтению
приговора. - Показания обеих сторон явно противоречивы,  а  свидетелей  нет.
Каждый утверждает, что нападение совершил другой, и суд не имеет возможности
установить истину. Но у меня создалось свое  мнение,  мастер  Уитберг,  и  я
советовал бы вам держаться подальше от владений  мистера  Уотсона  и  уехать
отсюда.
     - Возмутительно! - буркнул Сол Уитберг.
     - Сядьте на место, сэр! - приказал громовым голосом судья.  -  Если  вы
еще раз перебьете меня, я оштрафую вас за неуважение к суду. И  предупреждаю
- штраф будет большой. Вы сами  судья  и  должны  блюсти  достоинство  суда!
Сейчас я прочту приговор.
     Закон гласит, что сомнение всегда толкуется в пользу подсудимого. Ввиду
невозможности установить,  кто  нанес  первый  удар,  я,  к  моему  великому
сожалению, - тут он сделал паузу и грозно посмотрел на Сола Уитберга,  -  по
каждому из этих дел вынужден  оправдать  ответчика...  Джентльмены,  вы  оба
свободны...
     - Что ж, выпьем по этому случаю? - обратился Уотсон к  Уитбергу,  когда
они вышли из суда. Но возмущенный Уитберг отказался пойти с ним под  руку  в
ближайший кабак.

 

 
     Перевод К. Телятникова

     Удобно развалившись в кресле и закрыв глаза, Питер Уинн  сосредоточенно
обдумывал план кампании  против  группы  враждующих  с  ним  финансистов,  с
которыми собирался расправиться в самом ближайшем будущем. Основной  замысел
пришел ему в голову еще накануне ночью, и теперь он радостно смаковал  более
мелкие и второстепенные детали этого плана. Он берет в  свои  руки  контроль
над местным банком, двумя универсальными магазинами, несколькими лесопилками
и тем самым над одной очень симпатичной железнодорожной  веткой,  которая  -
пусть она останется безымянной - позволит ему захватить больше миль  главной
магистрали, чем вбито костылей в полотно  этой  симпатичной  железнодорожной
ветки. Все было так просто, что он чуть не  расхохотался,  когда  его  вдруг
осенила эта замечательная идея. И неудивительно, что его  старые  хитроумные
враги упустили такой удобный случай.
     Дверь отворилась, и в библиотеку вошел тощий мужчина  средних  лет.  Он
был близорук и носил очки. В руках он держал распечатанный конверт и письмо.
Это был секретарь Питера Уинна,  и  в  его  обязанности  входило  разбирать,
прочитывать и сортировать почту своего хозяина.
     - Это письмо пришло с утренней почтой, - начал  секретарь  извиняющимся
тоном и робко хихикая. - Конечно, все это ерунда, но мне показалось, что  вы
захотите сами взглянуть.
     - Читайте, - скомандовал Питер Уинн, не открывая глаз.
     Секретарь откашлялся.
     - Датировано семнадцатым июля, но  обратного  адреса  нет.  Штемпель  -
Сан-Франциско.  Написано  совершенно  безграмотно.  Орфография   чудовищная.
Читаю:
     "Мистеру Питеру Уинну.
     Сэр, с уважением посылаю вам голубя, он стоит гору денег, это лу-лу..."
     - Что такое лу-лу? - прервал его Питер Уинн. Секретарь хихикнул.
     - Понятия не имею. Наверное, это означает что-то  самое  лучшее.  Читаю
дальше:
     "Будьте разлюбезны  нагрузить  его  парой  тысячедолларовых  бумажек  и
отпустите. Если  нагрузите,  то  вам  от  меня  никогда  не  будет  никакого
беспокойства. А не нагрузите, то пожалеете ".
     Все. Оно не подписано. Я думал, что это вас позабавит.
     - Голубь здесь? - поинтересовался Питер Уинн.
     - Я еще не спрашивал.
     - Так спросите.
     Через пять минут секретарь вернулся.
     - Да, сэр. Он прилетел сегодня утром.
     - Принесите его сюда.
     Секретарь был склонен думать, что кто-то подшутил над  ними,  но  Питер
Уинн, осмотрев голубя, пришел к иному выводу.
     - Вы только взгляните на него, - сказал Питер Уинн, поглаживая  голубя.
- Какое длинное туловище и какая  гибкая  шея!  Настоящий  почтовик!  Ничего
лучшего я в  жизни  не  видел.  А  какие  сильные  крылья!  А  мускулы!  Наш
неизвестный корреспондент прав: это лу-лу. Очень не хочется его отпускать.
     Секретарь хихикнул.
     - А зачем отпускать? Конечно, вы не  отдадите  его  отправителю  такого
письма.
     Питер Уинн покачал головой.
     - Я отвечу ему. И никому не позволю угрожать  мне  ни  анонимно,  ни  в
шутку.
     На клочке  бумаги  он  написал  очень  лаконичное  послание:  "Идите  к
черту!",  -  подписал  его  и  вложил   в   специальный   аппарат,   которым
предусмотрительно снабдили голубя.
     - А теперь пусть летит. Где мой сын? Я хочу, чтобы  он  посмотрел,  как
голубь поднимется.
     - Он в мастерской. Он и спал там ночью, а утром велел принести ему туда
завтрак.
     - Сломает он себе шею, - заметил Питер  Уинн  раздраженно,  но  не  без
гордости, и вышел на веранду. Стоя на верхней площадке широкой лестницы,  он
подбросил  красавца  голубя  вверх.  Голубь  быстро  взмахнул  крыльями,  на
какое-то мгновение, словно в нерешительности, повис в воздухе и тут же взмыл
в голубую высь.
     Высоко в небе он снова замер, словно не зная, куда лететь, потом  вдруг
нашел нужное направление и помчался на восток над высокими  дубами,  которые
зелеными точками усеивали эту похожую на парк местность.
     - Прекрасно! Прекрасно! - бормотал Питер Уинн. -  Я  почти  жалею,  что
отпустил его.
     Но Питер Уинн был очень занятой человек; в его голове  возникали  такие
грандиозные планы, а в руках было столько рычагов от множества  предприятий,
что он быстро забыл этот маленький инцидент. Через три дня левый флигель его
загородной виллы взлетел на воздух. Взрыв был не  очень  сильный,  никто  из
людей не пострадал, однако от флигеля не осталось и камня на камне. В здании
вылетели все стекла, и оно было основательно повреждено. С первым паромом из
Сан-Франциско прибыли полдюжины сыщиков, а через несколько  часов  к  Питеру
Уинну ворвался его секретарь, который был чем-то крайне взволнован.
     - Он здесь! - задыхаясь, вымолвил секретарь; по  лбу  у  него  струился
пот, а глаза под очками вылезли из орбит.
     - Кто здесь? - осведомился Питер Уинн.
     - Он... этот... этот лу-лу... голубь!
     Финансист сразу же все понял.
     - Вы уже просмотрели почту?
     - Я как раз ее просматриваю, сэр.
     - В таком случае продолжайте; быть может, там найдется новое письмо  от
нашего таинственного друга-голубятника.
     Письмо было. И вот что в нем было написано:
     "Мистеру Питеру Уинну.
     Достопочтенный сэр, не валяйте дурака. Если  бы  вы  не,  заартачились,
ваша хижина не взлетела бы к небесам.  Наипочтительнейше  извещаю  вас,  что
опять посылаю вам своего голубя. Обращайтесь с ним так же хорошо, за  что  я
вас благодарю. Привяжите к нему пять тысячедолларовых бумажек  и  отпустите.
Не кормите его. И не пытайтесь следить за ним.  Теперь  он  знает  дорогу  и
полетит еще быстрее. Если не дадите денег, берегитесь".

     Питер Уинн искренне  возмутился.  На  этот  раз  он  не  стад  посылать
голубятнику писем. Зато позвал сыщиков и по их совету тяжело нагрузил голубя
дробью. Поскольку прошлый раз  голубь  летел  на  восток  к  заливу,  власти
отрядили самый быстроходный катер в Тибурне, чтобы он следил за птицей, если
она полетит через залив.
     Но дроби наложили слишком много, и голубь устал,  даже  не  долетев  до
берега. Потом была допущена новая ошибка: дроби  оставили  слишком  мало,  и
голубь,  взвившись  в  небо,  полетел   дальше   на   восток   через   бухту
Сан-Франциско. Он летел прямо над  островом  Ангела,  и  пока  катер  огибал
остров, голубя и след простыл.
     Всю ночь вооруженные полицейские охраняли виллу Питера Уинна. Но взрыва
не произошло. Однако утром к Питеру Уинну позвонили и сказали, что  дом  его
сестры в Аламеде сгорел дотла. Через два дня голубь снова был тут  как  тут,
но на этот раз он прибыл в чем-то похожем на ящик из-под картофеля. Пришло и
очередное письмо:
     "Мистеру Питеру Уинну.
     Уважаемый сэр, это я спалил дом вашей сестры.  Незачем  было  поднимать
такой шум. Теперь пришлите мне десять тысяч. Все время буду повышать  сумму.
Не нагружайте птицу дробью. Вам все равно ее  не  выследить.  Стыдно  мучить
животных ".
     Питер Уинн  готов  был  признать  себя  побежденным.  Сыщики  оказались
бессильны чем-либо помочь, и  Питер  не  знал,  куда  этот  человек  нанесет
следующий удар, удар, который может оказаться смертельным для кого-нибудь из
его родных или близких. Он даже позвонил в Сан-Франциско, чтобы ему прислали
десять тысяч  долларов  крупными  купюрами.  Но  у  Питера  был  сын,  Питер
Уинн-младший, с такой же сильной челюстью, как у отца, и с таким же стальным
и упрямым блеском в глазах. Ему исполнилось двадцать шесть лет, но  это  был
уже настоящий мужчина, которым тайно восхищался и за которого боялся  старый
финансист;  он  гордился  успехами  сына  в  конструировании  аэропланов   и
страшился, что все это плохо кончится.
     - Подожди, отец, не посылай ему денег, - сказал Питер  Уинн-младший.  -
Номер восьмой уже готов, и я наконец создал  приспособление  для  уменьшения
поверхности крыла. Это целый переворот в воздухоплавании. Скорость - вот что
нам нужно прежде всего, но нужны и большие несущие плоскости, чтобы взлететь
и набрать высоту. Я добился  и  того  и  другого.  Поднявшись  в  воздух,  я
уменьшаю поверхность крыла. Понимаешь, чем  меньше  несущая  плоскость,  тем
выше скорость. Этот закон открыл Лэнглей. А я применил его.  Теперь  я  могу
взлетать и в безветрие, когда вокруг  множество  воздушных  ям,  и  в  бурю;
регулируя ширину крыльев, я смогу развивать почти любую скорость, какую  мне
нужно, особенно с этим новым мотором Сэнгстер-Эндхолма.
     - И в один прекрасный день свернешь себе шею, - ободряюще  заметил  его
отец.
     - Говорю тебе, папа, я буду летать со скоростью девяносто миль  в  час,
ты представляешь себе, да-да,  даже  сто  миль!  А  теперь  слушай  меня.  Я
собирался идти завтра в пробный полет. Но могу взлететь и сегодня часа через
два. Давай договоримся на вторую половину дня. И придержи  деньги.  Дай  мне
голубя, и я полечу за ним до самой  его  голубятни,  где  бы  она  ни  была.
Подожди, я только поговорю с механиком.
     Войдя в мастерскую, он стал отдавать приказания настолько ясно, четко и
решительно, что донельзя растрогал старика. Да,  его  единственный  сын  был
весь в отцовскую породу, а старый Питер Уинн оценивал без ложной  скромности
великие достоинства этой породы.
     Ровно через два часа, минута в минуту,  молодой  человек  был  готов  к
вылету. В кобуре на боку лежал крупнокалиберный автоматический пистолет;  он
был заряжен, а курок поставлен на предохранитель. Юный Питер  Уинн  еще  раз
проверил и осмотрел свой аэроплан, а потом занял место в кабине. Он  включил
мотор, прекрасная машина с диким  ревом  понеслась  по  взлетной  дорожке  и
оторвалась от земли.  Поднимаясь  по  спирали  в  западном  направлении,  он
кружил, петлял и маневрировал, чтобы в любой момент быть  готовым  к  старту
предстоящего соревнования.
     Старт зависел от голубя. Питер Уинн держал его в руках;
     На этот раз его не нагрузили дробью. Зато крепко-накрепко, привязали  к
лапке яркую ленту длиной  в  пол-ярда,  чтобы  легче  было  следить  за  его
полетом. Питер Уинн выпустил голубя, и он легко взвился в  воздух,  несмотря
на развевавшуюся под ним ленту. Голубь уверенно выбирал направление  полета.
Он уже третий раз летел домой по этому маршруту и хорошо знал дорогу.
     Достигнув высоты в несколько  сот  футов,  голубь  понесся  на  восток.
Аэроплан перестал кружить  и  полетел  прямо  за  ним.  Кто  быстрей!  Питер
Уинн-старший взглянул вверх и увидел, что голубь обгоняет  крылатую  машину.
Но еще он увидел, что аэроплан вдруг стал меньше. Крылья его  сузились.  Это
действовало ускорительное  устройство.  Широких  громоздких  плоскостей,  на
которых он поднялся в воздух, уже не было  и  в  помине,  и  по  небу  несся
изящный, похожий на ястреба, моноплан, слегка покачиваясь на длинных и очень
узких крыльях.

     Когда молодой Уинн так резко сузил крылья, его ждал  приятный  сюрприз.
Это было первое испытание нового устройства, и хотя Питер знал, что скорость
увеличится, он даже не представлял себе,  что  машина  полетит  так  быстро.
Результат превзошел самые смелые ожидания, и не успел он оглянуться, как уже
догонял голубя. Маленькая птица, испуганная этим огромным  ястребом,  какого
она никогда не видела, немедленно взмыла вверх, как и  все  голуби,  которые
всегда стараются подняться выше ястреба.
     Моноплан тоже стал подниматься большими зигзагами в синее  небо.  Снизу
было трудно уследить за голубем, и молодой Уинн боялся потерять его из виду.
Он  даже  расширил  немного  крылья,  чтобы  быстрей  набрать  высоту.   Они
поднимались все выше и выше, пока голубь, верный своему инстинкту,  не  упал
камнем на спину  преследующего  его  врага.  Ударившись  о  гладкую  обшивку
машины, он, очевидно, сразу же почувствовал, что  это  не  ястреб,  перестал
описывать круги и опять полетел на восток.
     Почтовый голубь, возвращаясь домой, развивает очень высокую скорость, и
Уинн снова сузил крылья. И снова он с удовлетворением отметил, что  догоняет
голубя. Но на этот раз он быстро увеличил площадь крыльев и вовремя замедлил
полет. Убедившись, что голубю от него не скрыться, Питер даже начал напевать
какую-то песенку, и время от времени с губ его срывались слова: "Все хорошо,
все хорошо! Я говорил, все будет хорошо!"
     Однако полет проходил не так  уж  гладко.  Воздух  -  очень  ненадежная
опора, и совершенно неожиданно аэроплан вошел под  острым  углом  в  сильный
вихревой  поток,  который,  словно  гигантский  сквозняк,  продувал  Золотые
Ворота. Сначала воздушная струя ударила  в  правое  крыло:  резкий,  сильный
толчок подбросил машину вверх, накренил и чуть не перевернул ее. Однако Уинн
сделал вираж, а потом быстро, хотя и без излишней торопливости, изменил угол
крыльев, опустил передние горизонтальные рули и повернул  задний  руль  так,
чтобы идти прямо против ветра. Как только  машина  выровнялась  и  полностью
вошла во встречный невидимый поток воздуха, он снова изменил  угол  крыльев,
повернул руль, сузил на несколько ярдов плоскости и устремился  за  голубем,
который за эти несколько мгновений успел улететь довольно далеко.
     Голубь летел прямо к берегу округа  Аламеды,  и  уже  у  самого  берега
Питера Уинна ожидало новое испытание: он попал  в  воздушную  яму.  Питер  и
раньше попадал в воздушные ямы, но такой глубокой, как эта, ему  никогда  не
доводилось встречать. Он не спускал глаз с ленты, привязанной к  голубю,  и,
глядя на эту яркую полоску ткани, определял расстояние, которое  пролетел  к
земле. Питер падал все ниже и ниже, и у него засосало под  ложечкой,  как  в
дни его детства, когда еще мальчиком он быстро  спускался  в  лифте.  Однако
среди прочих тайн пилотирования  Уинн  постиг  одно  важное  правило:  чтобы
набрать высоту, иногда нужно сначала спуститься вниз. Воздух не держал  его.
И тогда, дабы не вести тщетную и рискованную борьбу  за  опору,  Уинн  решил
уступить силе тяжести.
     Твердой  рукой,   смело,   но   осмотрительно   он   опустил   передний
горизонтальный руль, и моноплан  носом  вниз  нырнул  в  бездну.  Падая,  он
рассекал воздух, как лезвие ножа. С каждым мгновением его скорость  ужасающе
росла. Но теперь у него была подъемная сила, которая  могла  спасти  его  от
гибели. Резко поднимая и опуская горизонтальные рули, он в несколько  секунд
поднялся в более плотные слои воздуха и выскочил из ямы.
     На высоте около пятисот футов голубь пролетел над городом Беркли и стал
приближаться к холмам Контра Коста. Поднимаясь вслед за голубем все  выше  и
выше, молодой Уинн разглядел здания и двор Калифорнийского  университета,  в
котором сам учился.
     Над холмами Контра Коста он снова чуть не попал в беду.  Теперь  голубь
летел совсем низко, и там, где эвкалиптовая роща преграждала  дорогу  ветру,
птицу вдруг подбросило на добрую сотню футов вверх. Уинн сразу же  понял,  в
чем дело. Голубь попал в восходящий поток  воздуха,  который  поднимался  на
сотни футов над тем местом, где сильный западный ветер  ударялся  в  высокую
стену эвкалиптовых деревьев. Уинн поспешно сузил  до  предела  крылья  своей
машины и в то же время изменил угол полета так,  чтобы  не  опрокинуться  на
восходящем потоке. Однако на протяжении трехсот футов  моноплан  бросало  из
стороны в сторону, пока наконец опасность не осталась позади.
     Голубь миновал еще две гряды  холмов,  и  Питер  Уинн  увидел,  что  он
садится  на  поляну  на  склоне  холма   возле   небольшой   хижины.   Питер
возблагодарил судьбу за то, что она послала ему  эту  поляну.  На  нее  было
удобно садиться и еще удобнее благодаря крутизне склона с нее было взлетать.
     На поляне сидел какой-то человек и читал газету; увидев возвращающегося
голубя, он встал, как вдруг услышал шум мотора и заметил огромный моноплан с
раздвинутыми плоскостями, идущий на посадку;  опустив  горизонтальные  рули,
машина замерла на образовавшейся при этом воздушной подушке, скользнула вниз
и, коснувшись земли, остановилась в нескольких шагах от него.  Но  когда  он
увидел, что в кабине спокойно сидит какой-то молодой  человек,  направив  на
него пистолет, он бросился бежать. Не успел он добежать до угла хижины,  как
в ногу ему попала пуля, и он рухнул на землю.
     - Что вы хотите? - спросил он, когда молодой человек подошел к нему.
     - Хочу покатать вас на своей новой машине, - ответил Уинн. -  И  уверяю
вас, что она тоже лу-лу.
     Голубятник не стал спорить, ибо странный  гость  явно  обладал  большим
даром  убеждения.  По  его  указаниям,  которые  все   время   подкреплялись
пистолетом, раненый приготовил что-то вроде бинта  и  перевязал  себе  ногу.
Потом Уинн помог ему залезть в кабину аэроплана, а сам поднялся на голубятню
и взял голубя с лентой, которая все еще висела у него на лапке.
     Голубятник оказался очень покладистым пленником. Очутившись в  воздухе,
он замер от страха.  Хоть  он  и  занимался  воздушным  шантажом,  небо  его
нисколько не прельщало, и, глядя на летящую  где-то  далеко  внизу  землю  и
воду, он даже не  пытался  напасть  на  своего  врага,  который  сейчас  был
совершенно беззащитен, так как руки его лежали на рычагах.
     Пленник старался лишь поплотнее прижаться к креслу, в котором сидел.



     Глядя на небо в очень сильный бинокль, Питер Уинн-старший  увидел,  что
над зазубренным хребтом на острове Ангела вдруг появился и стал быстро расти
моноплан. Через несколько минут он крикнул  стоящим  рядом  сыщикам,  что  в
кабине  сидит  какой-то  пассажир.  Быстро  опустившись  и  притормозив   на
воздушной подушке, моноплан приземлился.
     - Мое новое приспособление работает  как  надо!  -  воскликнул  молодой
Уинн, вылезая из кабины. - Ты видел, как я взлетел? Я почти обогнал  голубя!
Все хорошо, папа! Все хорошо! Что я говорил? Все хорошо!
     - А это кто там с тобой? - спросил отец.
     Молодой человек оглянулся на своего пленника и тут же вспомнил.
     - Это один голубятник, - сказал он. - Думаю,  что  господа  полицейские
позаботятся о нем.
     Питер Уинн молча пожал руку сына и погладил голубя которого сын передал
ему. Потом, снова погладив красавца голубя, сказал:
     - Получит первый приз на выставке!
 
 


     Перевод А. Мурик

     Лихорадочные приготовления к празднованию Рождества на  яхте  "Сэмосет"
были закончены. Уже много месяцев яхта не заходила в цивилизованные порты, и
оставшиеся продукты не отличались изысканностью,  но  все  же  Минни  Дункан
сумела приготовить настоящее пиршество для кают-компании и команды.
     - Посмотри, Бойд, - сказала она мужу. - Вот меню. Для  кают-компании  -
свежая макрель по-туземному, черепаховый суп, омлет a la Сэмосет...
     - Это еще откуда? - перебил ее Бойд Дункан.
     -  Раз  уж  тебе  так  необходимо  знать,  я  нашла  за  буфетом  банку
консервированных грибов и пакетик яичного порошка, ну и много другого. Но не
перебивай меня... Вареный ямс, жареное таро, потом груша-авокадо -  ну  вот,
ты  совсем  меня  сбил.  А  еще  я  нашла  полфунта  восхитительной  сушеной
каракатицы. Будут и печеные бобы по-мексикански, если мне удастся втолковать
Тойяме, как их готовят; затем печенная в меду с Маркизских островов папайя и
наконец изумительный пирог, тайну приготовления которого Тойяма отказывается
разглашать.
     - Не знаю только, удастся ли соорудить пунш или  коктейль  из  местного
рома? - неуверенно пробормотал Дункан.
     - Ах, я совсем забыла! Пойдем!
     Она схватила мужа за руку  и  через  низенькую  дверь  провела  в  свою
крошечную каюту. Все еще не  отпуская  его  руку,  она  порылась  в  шляпной
картонке и извлекла бутылку шампанского.
     - Вот теперь у нас будет полный обед! - воскликнул он.
     - Подожди-ка.
     Она снова пошарила в картонке, и ее труды были  вознаграждены  бутылкой
виски с серебряной головкой. Она поднесла ее к иллюминатору: в  бутылке  еще
сохранилась четверть содержимого.
     - Я ее уже давно спрятала, - объяснила она. - Здесь  хватит  и  тебе  и
капитану Детмару.
     - Для двоих тут только понюхать, - жалобно заметил Дункан.
     - Было бы больше, но я поила Лоренцо, когда он болел.
     - Могла бы давать ему ром, - шутливо проворчал Дункан.
     - Такую гадость! Больному! Не жадничай, Бойд! И я рада, что виски мало,
- ты ведь знаешь  капитана  Детмара.  Стоит  ему  выпить,  и  он  становится
невозможным. А для матросов бисквит на соде, сладкие пирожки, леденцы...
     - Существенный обед, нечего сказать.
     - Да помолчи ты! Рис с  керри,  ямс,  таро,  конечно,  макрель,  ну,  и
большой пирог, который печет Тойяма. поросенок...
     - Однако! - запротестовал он.
     - Ничего, Бойд. Через три дня мы будем в Ату-Ату. Кроме того,  это  мой
поросенок. Его определенно подарил мне тот старый вождь - как его там зовут?
Ты же сам видел. И затем две банки тушеной говядины. Вот им и обед. А теперь
о подарках. Подождем до завтра или раздадим их сегодня вечером?
     - Конечно, в Сочельник, - решил муж. - Давай  созовем  матросов,  когда
пробьет восемь склянок. Я угощу их ромом, а ты раздашь подарки.  Ну,  пойдем
на палубу. Здесь дышать нечем. Надеюсь, Лоренцо наладил динамо;  если  ночью
не будут работать вентиляторы, то внизу просто не уснуть.
     Они прошли через небольшую кают-компанию, поднялись по крутому трапу  и
вышли на палубу. Солнце садилось и всем предвещало ясную  тропическую  ночь.
"Сэмосет", с поставленными  фоком  и  гротом,  лениво  скользил  по  гладкой
поверхности моря, делая четыре узла. Из люка машинного  отделения  доносился
стук молотка. Они прошли на корму, где капитан Детмар, поставив одну ногу на
поручни, смазывал счетчик лага. У штурвала  стоял  рослый  туземец  в  белой
рубашке и ярко-красной набедренной повязке.
     Бойд Дункан был оригиналом. По крайней мере так  полагали  его  друзья.
Человек состоятельный, он мог бы жить  в  полном  комфорте,  но  предпочитал
путешествовать самым  диким  и  некомфортабельным  образом.  Как-то  у  него
возникли некоторые соображения о коралловых  рифах,  резко  расходившиеся  с
мнением Дарвина по этому вопросу. Он изложил их в нескольких статьях и одной
книге и снова занялся любимым делом - бороздил Тихий океан на крохотной яхте
водоизмещением в тридцать тонн и изучал рифообразование.
     Его жену, Минфин Дункан,  тоже  считали  оригиналкой,  так  как  она  с
радостью делила с мужем его бродячую жизнь. За шесть  богатых  приключениями
лет их брака она поднималась с ним на Чимборасо, проделала зимой на  собаках
три тысячи миль по Аляске, проехала верхом из Канады в Мексику,  плавала  на
десятитонном яле по Средиземному морю и прошла на  байдарке  из  Германии  к
Черному морю через всю Европу. Это  была  великолепная  пара  бродяг;  он  -
высокий и широкоплечий, она - маленькая брюнетка и счастливая  женщина,  сто
пятнадцать фунтов мышц и выносливости, и при этом очень красива.
     В  прошлом  "Сэмосет"  был  торговой  шхуной;  Дункан   купил   его   в
Сан-Франциско  и  переоборудовал.  Внутренние   помещения   были   полностью
переделаны, так что трюм превратился в кают-компанию  и  каюты,  а  ближе  к
корме были установлены машина,  динамо,  рефрижератор,  аккумуляторы,  а  на
самой корме - бензиновые баки.  Разумеется,  команда  судна  была  невелика.
Бойд, Минни и капитан Детмар были единственными белыми на борту. Считал себя
белым и метис Лоренцо, маленький, замасленный механик родом  из  Португалии.
Коком взяли  японца,  а  стюардом  -  китайца.  Первоначально  команда  яхты
состояла из четырех белых матросов, но один за другим они подпали  под  чары
осененных пальмами Южных островов, и их заменили островитянами. Так, один из
темнокожих матросов был родом с острова Пасхи, второй - с Каролины, третий -
с Паумоту, четвертым оказался гигант самоанец. В море Бойд  Дункан,  знавший
мореходное дело, нес вахту  в  очередь  с  капитаном  Детмаром,  и  оба  они
становились к штурвалу  или  определяли  местонахождение  судна.  В  трудные
моменты к штурвалу могла стать сама Минни,  и  именно  в  этих  случаях  она
оказывалась более надежной, чем туземные матросы.
     Когда пробило восемь склянок, все матросы собрались на корме,  и  затем
появился Бойд Дункан с бутылкой и кружкой. Ром он разливал сам, по полкружки
на каждого. Они выпивали свою  порцию,  одобрительно  причмокивая,  с  явным
удовольствием, хотя ром был не очищенный и обжигал даже их  луженые  глотки.
Выпили все, кроме Ли Гума - стюарда-трезвенника. Эта церемония окончилась, и
они  стали  ждать  следующей  -  раздачи  подарков.  Великолепные  образчики
полинезийской расы, гиганты с крепкими мускулами, они тем  не  менее  весело
смеялись по  пустякам,  как  дети,  и  при  свете  фонаря  было  видно,  как
загорались нетерпением их черные глаза, а большие тела покачивалось  в  такт
качке.
     Выкликая  каждого  по  имени,  Минни   вручала   подарок,   сопровождая
подношение каким-нибудь шутливым  замечанием,  что  еще  больше  увеличивало
общее веселье. Тут были дешевые часы, складные  ножи,  пакетики  с  наборами
рыболовных крючков, прессованный табак, спички и,  кроме  того,  всем  -  по
куску пестрого ситца для набедренных повязок. Команда встречала шутки  Бойда
Дункана взрывами смеха: он завоевал их симпатии.
     Капитан Детмар,  бледный,  улыбавшийся  только  когда  хозяин  случайно
взглядывал на него, стоял, прислонившись к рулевой рубке, и наблюдал за этой
сценой. Дважды он спускался в свою каюту, задерживаясь там не больше, чем на
минутку. Позднее, когда Лоренцо, Ли Гум и Тойяма  получали  свои  подарки  в
кают-компании, он  опять  дважды  исчезал.  Ибо  дьявол,  дремавший  в  душе
капитана  Детмара,  выбрал  для  пробуждения  именно  этот  вечер  всеобщего
веселья. Может быть, в этом был повинен не только дьявол, потому что капитан
Детмар, тайно в течение долгих месяцев  хранивший  непочатую  кварту  виски,
избрал Сочельник, чтобы приложиться к ней.
     Было еще не поздно - только что пробило две склянки, - когда  Дункан  и
его жена остановились у трапа на наветренном борту. Поглядывая на море,  они
обсуждали, можно ли будет сегодня спать на палубе. Маленькое темное облачко,
медленно сгущавшееся на горизонте, предвещало шквал.  В  то  время  как  они
заговорили об этом, капитан Детмар, спускаясь с бака,  мельком  взглянул  на
них с внезапной подозрительностью. Он  остановился,  и  лицо  его  судорожно
задергалось. Затем он произнес:
     - Вы говорите обо мне.
     Голос  его  дрожал  от  возбуждения.  Минни  Дункан  вздрогнула,  затем
поглядела на непроницаемое лицо мужа, все поняла и промолчала.
     - Я знаю, что вы говорили обо мне, - повторил капитан Детмар,  на  этот
раз почти рыча.
     Он  не  шатался,  и   опьянение   проявлялось   только   в   судорожных
подергиваниях его лица.
     - Минни, пойди вниз, - мягко проговорил Дункан. - Скажи Ли Гуму, что мы
будем спать в каюте. Еще немного-и ливень промочит все насквозь.
     Она поняла его с полуслова и  ушла,  лишь  чуточку  помедлив  и  бросив
тревожный взгляд на хмурые лица мужчин.
     Попыхивая сигарой, Дункан ждал, пока через  открытый  люк  до  него  не
донеслись голоса жены и стюарда.
     - Ну? - тихо, но резко спросил Дункан.
     - Я сказал, что вы говорите обо мне. Я повторяю это снова.  Я  ведь  не
слепой. День за днем я вижу, как вы разговариваете обо  мне.  Почему  вы  не
скажете это мне в лицо? Я  знаю,  что  вы  думаете.  И  я  знаю,  вы  решили
рассчитать меня в Ату-Ату.
     - Жаль, что у вас в голове такая путаница, - спокойно ответил Дункан.
     Но капитан Детмар был настроен воинственно.
     - Вы-то знаете, что собираетесь рассчитать  меня.  Вы  слишком  хороши,
думаете вы, чтобы общаться с такими, как я - вы и ваша жена.
     - Будьте любезны не упоминать о ней, - предостерег Дункан.  -  Что  вам
надо?
     - Мне надо знать, что вы собираетесь делать дальше.
     - Теперь уволить вас в Ату-Ату.
     - Это вы с самого начала собирались.
     - Нет. К этому принуждает меня ваше теперешнее поведение.
     - Нечего мне очки втирать!
     - Я не могу держать капитана, который называет меня лжецом.
     На мгновение капитан Детмар растерялся. Его губы  зашевелились,  но  он
ничего не сказал. Дункан еще раз невозмутимо затянулся и перевел  взгляд  на
растущую тучу.
     - В Таити Ли Гум ходил за почтой, - начал капитан  Детмар.  -  И  сразу
после этого мы снялись. Вы прочли письма уже в море, а  тогда  было  поздно.
Вот почему вы не рассчитали меня на Таити.  Я  все  понимаю.  Когда  Ли  Гум
поднялся  на  борт,  я  видел  длинный  конверт.  На  конверте  стоял  штамп
канцелярии губернатора Калифорнии, каждый мог это видеть. Вы действовали  за
моей спиной.  Какой-нибудь  оборванец  в  Гонолулу  наябедничал  вам,  и  вы
написали губернатору, чтобы проверить его слова. И его ответ Ли  Гум  принес
вам. Почему вы не поговорили со  мной,  как  мужчина  с  мужчиной?  Нет,  вы
действовали за моей спиной, зная, что это  место  -  единственная  для  меня
возможность снова встать на ноги. А как только вы прочли письмо губернатора,
вы решили отделаться от меня. Было ясно по вашему лицу все эти  месяцы.  Все
время вы оба любезничали со мной, а сами прятались по углам и  говорили  обо
мне и об этом деле во Фриско.
     - Вы кончили? - спросил Дункан тихим и напряженным  голосом.  -  Совсем
кончили? Капитан Детмар не ответил.
     - Тогда я вам кое-что скажу. Именно из-за этого дела  во  Фриско  я  не
рассчитал вас на Таити, хотя вы давали  мне  для  этого  Бог  знает  сколько
поводов. Но я полагал, что если нужно кому-нибудь  предоставить  возможность
снова стать человеком, так именно вам. Если бы не эта история, я  бы  уволил
вас, как только узнал, что вы меня обкрадываете.
     Капитан Детмар вздрогнул от удивления, хотел было перебить Дункана,  но
раздумал.
     - Конопачение палубы, бронзовые рулевые петли,  переборка  мотора,  гик
для спинакера, новые шлюпбалки и починка шлюпки - вы подписали  счета  верфи
на четыре тысячи сто двадцать два франка. По существующим расценкам счет  не
должен был превысить две тысячи пятьсот франков.
     - Если вы верите этим береговым акулам, а не мне... -  хриплым  голосом
начал Детмар.
     - Не утруждайте себя дальнейшей ложью, - холодно продолжал Дункан. -  Я
проверил это сам. Я привел Флобена к самому губернатору, и  старый  мошенник
признался, что приписал к счету тысячу шестьсот франков. Он сказал,  что  вы
заставили его. Вы получили  тысячу  двести,  а  ему  досталось  четыреста  и
работа. Не перебивайте. У меня внизу  есть  его  письменное  показание.  Вот
тогда я бы и отправил вас на берег, если бы не ваше сомнительное прошлое. Вы
должны  были  использовать  этот   единственный   шанс   либо   окончательно
опуститься. Этот шанс я вам дал. Что вы теперь скажете?
     - Что вы узнали от губернатора? - свирепо рявкнул Детмар.
     - Какого губернатора?
     - Калифорнии. Соврал он вам, как и все остальные?
     - Я вам скажу. Он сообщил, что вы были осуждены на основании  косвенных
улик, что поэтому вы получили пожизненное заключение вместо веревки на  шею;
что вы все время упорно настаивали на своей невиновности, что вы блудный сын
мэрилендских Детмаров; что они пустили в ход все средства  для  того,  чтобы
вас помиловали; что ваше поведение в тюрьме было самым примерным; что он был
прокурором во время суда над вами; что после того, как вы  отбыли  семь  лет
заключения,  он  уступил  настоятельным  просьбам  ваших   родственников   и
помиловал вас и что у него самого  нет  твердой  уверенности,  что  Максуина
убили вы.
     Наступило молчание, во  время  которого  Дункан  продолжал  внимательно
рассматривать  нарастающую  тучу;  лицо  капитана  Детмара  задергалось  еще
сильнее.
     - А губернатор ошибся, - объявил он с коротким смешком. - Максуина убил
я. Той ночью я напоил вахтенного. Я избил Максуина до смерти на его койке. Я
убил его тем самым железным нагелем, о котором говорилось на суде. Он  и  не
шелохнулся. Я превратил его в студень. Желаете подробности?
     Дункан поглядел  на  него  с  холодным  любопытством,  как  смотрят  на
мерзкого урода, но ничего не сказал.
     - Я не боюсь говорить вам  об  этом,  -  продолжал  капитан  Детмар.  -
Свидетелей нет. Кроме того, теперь я свободный человек. Я помилован, и, черт
побери, они уже никогда  не  упрячут  меня  в  эту  дыру.  Первым  ударом  я
раздробил Максуину челюсть. Он спал на спине.  Он  сказал:  "Господи,  Джим,
Господи!" Забавно было смотреть, как тряслась его разбитая челюсть, когда он
говорил это. Тут я разбил ему... Ну как, желаете  ли  вы  слушать  остальные
подробности?
     - Вам больше нечего сказать? - последовал ответ.
     - А разве этого недостаточно? - возразил капитан Детмар.
     - Вполне достаточно.
     - И что же вы собираетесь сделать?
     - Высадить вас в Ату-Ату.
     - А пока?
     - А пока... - Дункан замолчал. Порыв ветра растрепал его волосы. Звезды
над головой исчезли, и "Сэмосет" под беспечной рукой рулевого отклонился  от
своего курса на четыре румба. - Пока разберите фалы и следите за  штурвалом.
Я позову матросов.
     В следующий момент  разразился  шквал.  Капитан  Детмар,  кинувшись  на
корму, сорвал фалы грота  с  нагеля.  Три  туземца  выбежали  из  крошечного
кубрика, двое из них подбежали к фалам, в то время как третий задраивал  люк
машинного отделения и закрывал вентиляторы. Внизу Ли Гум и  Тойяма  опускали
крышки люков и подтягивали тали. Дункан  задраил  люк  каюты  и  остался  на
палубе, а первые капли дождя уже хлестали  его  по  лицу,  в  то  время  как
"Сэмосет" вдруг рванулся вперед, повернулся  сначала  вправо,  потом  влево,
подчиняясь порывам ветра, ударявшим в его паруса.
     Все ждали. Но спускать паруса было уже не надо. Ветер стих, и  на  яхту
обрушился тропический ливень. Теперь,  когда  опасность  миновала  и  канаки
начали снова крепить фалы за нагели, Бойд Дункан спустился в каюту.
     - Все в порядке! - весело сообщил он жене. - Ложная тревога.
     - А капитан Детмар? - спросила она.
     - Напился, только и всего. В Ату-Ату от него отделаюсь.
     Но прежде чем лечь на свою койку, Дункан надел  под  пижаму,  прямо  на
тело, пояс с тяжелым револьвером.
     Он заснул почти сразу же - он умел  мгновенно  отключаться  от  дневных
тревог. Дункан отдавался любому делу  с  полным  напряжением  сил,  как  это
делают дикари, но едва необходимость исчезала - он отдыхал  душой  и  телом.
Итак, он спал, а дождь все еще поливал  палубу,  и  яхта  ныряла  в  волнах,
поднятых шквалом.
     Он проснулся от чувства удушья и тяжести. Вентиляторы  остановились,  и
воздух был жарким и спертым. Мысленно обругав  Лоренцо  и  аккумуляторы,  он
услышал, как за переборкой его жена прошла в  кают-компанию.  Очевидно,  она
поднялась  на  палубу  подышать  свежим  воздухом,  подумал  он,   и   решил
последовать хорошему примеру. Надев комнатные туфли и взяв под мышку  одеяло
и подушку, он отправился за ней. Когда он уже поднимался по  трапу,  часы  в
каюте начали бить, и Дункан  остановился.  Было  два  часа  ночи.  С  палубы
доносился  скрип  гафеля,  трущегося  о  мачту.   "Сэмосет"   накренился   и
выпрямился, и под легким ударом ветра его паруса глухо загудели.
     Только он ступил на верхнюю ступеньку трапа, как услышал крик жены. Это
был испуганный крик, и за ним  раздался  всплеск  за  бортом.  Дункан  одним
прыжком очутился на палубе и кинулся на корму.  В  тусклом  свете  звезд  он
различил голову и плечи Минни, исчезающие за кормою в пенном следе яхты.
     - Что случилось? - спросил капитан Детмар, стоявший у штурвала.
     - Миссис Дункан, - ответил Дункан, срывая спасательный  круг  и  бросая
его за борт. - Право на борт и заходите по ветру! - приказал он.
     И тут Бойд Дункан совершил ошибку. Он прыгнул за борт.
     Когда он всплыл, то сразу увидел голубой огонек на спасательном  круге,
который загорелся автоматически, как только круг коснулся воды. Он поплыл  к
нему и увидел, что Минни уже там.
     - С добрым утром! - сказал он. - Освежаешься?
     - О Бойд! - больше она ничего не сказала и только коснулась  его  плеча
мокрой ладонью.
     Голубой  фонарик,  не  то  испортившийся  от  удара,   не   то   совсем
неисправный, замигал и погас. Когда тихая волна подняла их на свой  гребень,
Дункан обернулся  и  взглянул  на  "Сэмосет",  смутно  белевший  в  темноте.
Бортовых огней не было видно, но со стороны яхты слышался тревожный шум.  Он
различил голос капитана Детмара, покрывавший крики всех остальных.
     -  Он  что-то  не  торопится,  -  проворчал  Дункан.  -  Почему  он  не
поворачивает? Ну вот, наконец-то! До них донесся  скрип  блоков  опускаемого
паруса.
     - Грот спускают, - пробормотал Дункан. - Он сделал левый поворот,  хотя
я приказал ему повернуть направо.
     Вновь и вновь поднимала их волна, пока на четвертый раз они не  увидели
в отдалении зеленый огонек  правого  борта  "Сэмосета".  Он  должен  был  бы
оставаться неподвижным, если бы  яхта  двигалась  к  ним,  но  вместо  этого
зеленый огонь двигался поперек их поля зрения.
     Дункан выругался:
     - Чего этот бездельник болтается там? У него есть компас, и  он  знает,
где мы.
     Но зеленый огонек, единственное, что они  могли  видеть,  и  то  только
когда поднимались на гребне волны, неуклонно уходил  от  них  в  наветренную
сторону и становился все менее и менее заметным. Дункан громко крикнул  раз,
другой, третий, и каждый раз в промежутках  до  них  доносился  еле  слышный
голос капитана Детмара, отдающего приказания.
     - Как он может услышать меня в таком шуме? - пожаловался Дункан.
     - Он затем и кричит, чтобы команда не услышала тебя, - ответила Минни.
     Спокойствие,  с  которым  это   было   сказано,   заставило   ее   мужа
насторожиться.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Просто он и не собирается  спасать  нас,  -  продолжала  она  тем  же
невозмутимым тоном. - Он сам столкнул меня в море.
     - А ты не ошибаешься?
     - Нет. Я подошла к борту посмотреть, не приближается ли шквал.  Детмар,
очевидно, оставил штурвал и подкрался ко мне сзади. Я держалась за  поручни.
Он рванул мою руку так, что пальцы разжались, и столкнул меня в воду.  Жаль,
что ты не догадался, иначе ты бы остался на яхте.
     Дункан застонал; несколько минут он не  произносил  ни  слова.  Зеленый
огонек двигался уже в другом направлении.
     - Яхта сделала полукруг, - заявил он. - Ты права. Он умышленно  заходит
к нам с наветренной стороны. Так они не могут меня услышать.  Но  попытаемся
еще.
     Он долго кричал, иногда замолкая на минуту. Зеленый огонек скрылся,  на
его месте появился красный, и они поняли, что яхта пошла обратным курсом.
     - Минни, - сказал он наконец, - мне больно это говорить,  но  ты  вышла
замуж за дурака. Только дурак мог прыгнуть за борт.
     - Есть ли какой-нибудь шанс, что нас  подберут...  какой-нибудь  другой
корабль, я хочу сказать? - спросила она.
     - Один шанс на десять тысяч, или,  вернее,  на  десять  миллиардов.  Мы
далеко от обычных путей пассажирских и торговых судов. И китобои не  заходят
в эту часть Тихого океана. Разве только случайно пройдет торговая  шхуна  из
Тутуванга. Но, к сожалению, на этот остров она заходит только раз в  год.  У
нас один шанс на миллион.
     - И мы будем бороться за этот шанс, - твердо заявила она.
     - Ты прелесть! - Он прижал к губам ее  руку.  -  А  тетя  Элизабет  еще
удивлялась, что я нашел в тебе. Конечно, мы будем бороться за этот  шанс.  И
этот шанс будет наш. Иначе и быть не может. Начнем.
     Он отстегнул от пояса тяжелый револьвер, который  немедленно  пошел  ко
дну. Пояс, однако, он оставил.
     - Теперь забирайся в круг и немного поспи. Ныряй под него.
     Она послушно нырнула и поднялась внутри плавающего круга. Дункан  помог
ей затянуть спасательный линь и  затем  сам  пристегнулся  снаружи  к  кругу
ремнем от пистолета, пропустив его под мышки.
     - Завтрашний день мы продержимся, -  сказал  он.  -  Слава  Богу,  вода
теплая. Во всяком случае, первые сутки нам придется еще не так туго. А  если
нас к ночи не подберут, нам просто надо будет продержаться еще денек. Вот  и
все.
     Примерно полчаса они молчали. Дункан опустил голову  на  руку,  которой
опирался на круг, и, казалось, спал.
     - Бойд? - тихо окликнула его Минни.
     - Я думал, ты спишь, - проворчал он.
     - Бойд, если мы не выберемся...
     - Прекрати, - грубо прервал он  ее.  -  Мы  безусловно  выберемся.  Нет
никакого сомнения. Где-нибудь в океане есть корабль, который плывет прямо  к
нам. Вот увидишь. Хотя, впрочем, жаль, что у меня в голове нет радиостанции.
Ну, ты как хочешь, а я буду спать.
     Но на этот раз уснуть ему не удалось. Примерно через час, услышав,  что
Минни пошевелилась, он понял, что и она не спит.
     - Знаешь, о чем я думаю? - спросила она.
     - Нет, о чем?
     - О том, что я забыла поздравить тебя с Рождеством.
     - Черт побери, я совсем забыл! Конечно, ведь сегодня  Рождество.  И  мы
еще много раз будем праздновать его. А знаешь, о чем думал я? О  том,  какое
свинство оставить нас без рождественского обеда. Ну, ничего, я еще  доберусь
до Детмара. Уж тогда я отыграюсь. И мне не понадобится длят  этого  железный
болт. Только кулаки - вот и все.
     Хотя Бойд Дункан шутил, он почти ни на что не надеялся. Он хорошо знал,
что значит один шанс из миллиона, и трезво сознавал, что им остается прожить
считанные часы и что эти последние  часы  неизбежно  будут  часами  ужаса  и
мучений.
     В безоблачном небе показалось солнце.  Кругом  ничего  не  было  видно.
"Сэмосет" уже скрылся за горизонтом. Когда  солнце  поднялось  выше,  Дункан
разорвал свою пижаму и смастерил подобие тюрбанов.  Смоченные  в  воде,  они
защищали головы от палящих лучей.
     - Стоит мне подумать об этом обеде, как я свирепею, -  пожаловался  он,
когда заметил, что лицо жены начинает омрачаться. - И я хочу свести счеты  с
Детмаром при тебе. Я против того, чтобы женщины  были  свидетелями  кровавых
сцен, но тут - другое дело. Я его разукрашу как следует! Надеюсь только, что
я не разобью о него свои кулаки, - помолчав, добавил он.
     Настал и прошел полдень, а они все плавали, окруженные морем  и  небом.
Ласковое дыхание затихающего пассата освежало их, и они мерно покачивались в
мягкой зыби летнего океана. Однажды альбатрос  заметил  их  и  часа  полтора
парил над ними, величаво взмахивая крыльями. А в  другой  раз  в  нескольких
ярдах от них проплыл огромный скат футов в двадцать длиной.
     На закате Минни начала бредить - тихо и жалобно,  как  ребенок.  Дункан
смотрел, слушал, и в глазах его застывала безнадежность, он мучительно думал
о том, как сократить часы наступающей  агонии.  Именно  об  этом  он  думал,
когда, поднявшись на высокой волне, еще раз оглядел горизонт; и то,  что  он
увидел, заставило его вскрикнуть.
     - Минни! - Она не ответила, и он несколько раз громко, как только  мог,
окликнул ее. Ее глаза открылись, но она была еще в полуобморочном состоянии.
Он хлопал ее по рукам, пока от боли она не пришла в себя.
     - Вот он, этот шанс из миллиона! - крикнул он. - Пароход, и идет  прямо
на нас! Черт побери, да это крейсер! Я знаю, это "Аннаполис", который  везет
астрономов из Тутуванги.
     Консул Соединенных Штатов Лингфорд был пугливым  старичком,  и  за  два
года службы в Ату-Ату ему не  доводилось  слышать  о  столь  беспрецедентном
случае, о каком рассказал ему  Бойд  Дункан.  Последнего,  вместе  с  женой,
высадил здесь "Аннаполис", который тотчас  же  отправился  со  своим  грузом
астрономов дальше, на Фиджи.
     - Это хладнокровное, обдуманное покушение на убийство, - сказал  консул
Лингфорд. - Правосудие доберется до него. Я не знаю точно, как  поступить  с
этим  капитаном  Детмаром,  но  если  он  появится  в  Ату-Ату,  можете   не
сомневаться - им займутся, им... э... им займутся. Я между делом  пороюсь  в
своде законов. А пока не откушаете ли вы у меня с вашей супругой?
     Дункан  собирался  принять  приглашение,  как  вдруг   Минни,   которая
поглядывала в окно на пристань, подалась вперед и коснулась  руки  мужа.  Он
посмотрел в ту же сторону и увидел "Сэмосет" с приспущенным флагом,  -  яхта
разворачивалась и стала на якорь всего лишь в сотне ярдов от них.
     - Вот моя яхта, - сказал Дункан консулу. - И моторная лодка у  борта...
капитан Детмар спускается в нее. Если я не ошибаюсь,  он  направляется  сюда
сообщить о нашей гибели.
     Нос моторной лодки уперся в белый песок, и, оставив Лоренцо возиться  о
машиной, капитан Детмар прошел по пляжу и зашагал тропинкой к консульству.
     - Пусть рассказывает, - сказал Дункан.  -  А  мы  с  вашего  разрешения
пойдем в соседнюю комнату и послушаем.
     И через приоткрытую дверь он и его жена слушали, как капитан Детмар, со
слезами в голосе, описывал гибель своих хозяев.
     - Я тут же повернул и прошел по тому самому месту, - заключил он. -  Их
нигде не было видно. Я звал и звал - никакого ответа. Я лавировал там  целых
два часа, а потом остановился ждать до рассвета  и  крейсировал  весь  день,
выставив на мачтах двух дозорных. Это ужасно. Я в  отчаянии.  Мистер  Дункан
был превосходный хозяин, и я никогда...
     Но  ему  не  пришлось  закончить  фразу,  потому  что  в   эту   минуту
"превосходный хозяин" появился перед  ним,  а  в  дверях  он  увидел  Минни.
Бледное лицо капитана Детмара совсем побелело.
     - Я сделал все, чтобы подобрать вас, сэр, - начал он. Вместо ответа - а
может быть, это был именно ответ - кулаки Дункана обрушились справа и  слева
на физиономию капитана Детмара. Капитан отлетел к стене,  однако  устоял  на
ногах и, пригнув голову, кинулся на своего хозяина, но  получил  удар  прямо
между глаз. Теперь Детмар упал, увлекая за собой пишущую машинку.
     - Это не дозволительно! - взвизгнул консул Лингфорд. - Прошу вас, прошу
вас прекратить это!
     - Я заплачу  за  испорченную  мебель,  -  ответил  Дункан,  обрабатывая
кулаками глаза и нос Детмара.
     Консул Лингфорд в волнении прыгал вокруг них, как мокрая  курица,  а  в
это время мебель его кабинета превращалась в щепки. Он даже схватил  Дункана
за руку, но получил толчок в грудь и,  задыхаясь,  отлетел  в  другой  конец
комнаты. И тогда он воззвал к Минни:
     - Миссис Дункан, пожалуйста, прошу вас, не попытаетесь ли  вы  сдержать
вашего мужа?
     Но она, бледная и дрожащая, решительно  покачала  головой,  не  спуская
глаз с дерущихся.
     -  Это  возмутительно!  -  кричал  консул  Лингфорд,   увертываясь   от
катающихся  по  полу   противников.   -   Это   оскорбление   правительства,
правительства Соединенных Штатов! Предупреждаю вас,  это  не  останется  без
последствий. Прошу вас, прекратите, мистер Дункан. Вы его убьете. Прошу вас.
Прошу вас, прошу...
     Но тут треск разлетевшейся на куски высокой вазы с пунцовой тропической
мальвой заставил его онеметь.
     И вот настал момент, когда капитан Детмар не мог уже подняться на ноги.
Он  сумел  лишь  встать  на  четвереньки  и,  тщетно  пытаясь   выпрямиться,
растянулся на полу. Дункан толкнул ногой стонущего Детмара.
     - Ничего, - заявил Дункан. - Я избил его не сильней, чем он сам в  свое
время избивал матросов.
     - Великий Боже, сэр! - Консул Лингфорд в ужасе уставился  на  человека,
которого он пригласил к обеду.
     Дункан с трудом подавил невольный смешок.
     -  Я  приношу  извинения,  мистер  Лингфорд,  приношу  самые   нижайшие
извинения. Боюсь, что я позволил себе несколько увлечься.
     Консул Лингфорд судорожно глотал воздух, взмахивая руками.
     - Несколько, сэр? Несколько? - с трудом выдавил он наконец.
     - Бойд, - тихо позвала Минни. Он оглянулся и посмотрел на нее.
     - Ты прелесть, - сказала она.
     - А теперь, мистер Лингфорд,  когда  я  рассчитался  с  ним,  -  сказал
Дункан, - передаю то, что осталось, вам и правосудию.
     - Вот это? - в ужасе спросил консул Лингфорд.
     - Вот это, - ответил Бойд Дункан и с грустью взглянул на свои  разбитые
кулаки.
 
 


     Перевод Н. Банникова
 

 
     Это был молодой человек  лет  двадцати  четырех  -  двадцати  пяти,  не
больше, и он сидел бы на лошади с небрежной грацией юности, если  бы  им  не
владели озабоченность и страх. Черные глаза его бегали во все стороны,  ловя
каждое движение ветвей и сучьев, среди которых порхали птицы; он  пристально
всматривался в даль, оглядывая постоянно меняющиеся ряды деревьев и  кустов,
и то и дело переводил взор на густые заросли,  окаймлявшие  с  обеих  сторон
дорогу. Он обшаривал глазами лес и в то же время прислушивался, хотя  кругом
царила тишина, нарушаемая лишь  далеким  гулом  тяжелых  орудий,  стрелявших
где-то на западе. Этот монотонный гул стоял у него в ушах уже много часов, и
он мог бы обратить на него  внимание  только  в  том  случае,  если  бы  гул
прекратился. Теперь же его занимало лишь то дело, которое он безотлагательно
должен был исполнить. Через луку его седла был перекинут карабин.
     Нервы его были настолько напряжены, что взлетевший  из-под  ног  лошади
выводок перепелов заставил его вздрогнуть: он машинально натянул  поводья  и
вскинул карабин почти к  самому  плечу.  Однако,  опомнившись,  он  стыдливо
улыбнулся и поехал дальше. Он был так  озабочен,  так  поглощен  предстоящим
делом, что даже не вытирал пота, который щипал  ему  глаза  и  скатывался  с
носа, капая на седло. Лента его кавалерийской  шляпы  промокла  от  пота  до
нитки. Чалая лошадь под ним тоже вся была в поту. Солнце  стояло  в  зените,
день был жаркий и совершенно безветренный.  Даже  птицы  и  белки  не  смели
показаться на солнцепеке, прячась в лесной тени.
     И всадник и его конь были усыпаны древесными листьями и желтой пыльцой,
так как на открытые места юноша выезжал только в  случае  необходимости.  Он
все время старался держаться под зашитой деревьев и кустов,  и  всякий  раз,
когда ему надо было пересечь поляну или голый  склон  горного  пастбища,  он
останавливал лошадь и внимательно оглядывал место. Пробирался он  все  время
на север, хотя и часто сворачивал в сторону; по-видимому, с севера и грозила
ему опасность, навстречу которой он двигался. Он не был трусом, но,  обладая
мужеством обыкновенного цивилизованного человека, хотел  жить,  а  не  искал
смерти.
     Взбираясь по узкой пастушьей тропе на гребень невысокой горы, он  попал
в такую чащобу, что был вынужден спешиться и вести лошадь под  уздцы.  Когда
тропинка повернула к западу, он оставил ее и, держа  путь  снова  на  север,
поехал вдоль поросшего дубняком гребня горы.
     За  перевалом  начался  спуск  столь  крутой,  что  юноша   продвигался
зигзагами, скользя и спотыкаясь среди опавшей листвы  и  цепких  виноградных
лоз, но при этом он  все  время  следил,  чтобы  шедшая  за  ним  лошадь  не
сорвалась и не свалилась на него. Пот стекал  по  его  лицу  ручьями,  едкая
цветочная пыльца, попадая в ноздри и рот, усиливала жажду.  Путник  старался
двигаться совершенно беззвучно, но это ему не удавалось,  и  он  то  и  дело
замирал на месте, судорожно вдыхая знойный воздух и  прислушиваясь,  нет  ли
внизу какой опасности.
     Одолев спуск, он очутился в долине, покрытой таким  густым  лесом,  что
невозможно было определить, где она  кончалась.  Местность  здесь  позволяла
ехать верхом, и юноша вновь сел на лошадь. Перед ним уже не было  узловатых,
искривленных горных дубков - тут, на влажной и жирной земле, росли стройные,
высокие деревья с мощными стволами. Время от времени встречались и  сплошные
чащобы, но их легко было объехать по живописным, словно в парке, прогалинам:
тут, пока не началась война, пасся скот.
     Теперь, попав в долину, он  поехал  гораздо  быстрее  и  через  полчаса
наткнулся на старую изгородь, за которой шло очищенное от леса  поле.  Ехать
по открытому месту ему не хотелось, однако путь  лежал  только  через  поле:
надо было добраться до  видневшейся  за  ним  опушки  леса,  вдоль  которого
протекала речка. До опушки было не больше четверти мили,  но  сама  мысль  о
том, что придется выйти из-под защиты деревьев, вызывала неприятное чувство.
Ведь там, в кустах у реки могло таиться ружье - десяток, тысяча ружей!
     Дважды он трогался  с  места  и  дважды  останавливался.  Его  угнетало
одиночество. Пульс войны, бившийся  на  западе,  говорил  о  тысячах  людей,
сражавшихся бок о бок, а здесь была мертвая тишина, он со своей  лошадью  да
грозящие смертью пули, которые могут просвистеть из-за любого  куста,  из-за
каждого дерева. И все-таки ему надо было исполнить свой долг - найти то, что
он так страшился искать. Надо ехать вперед и вперед, пока в каком-то  месте,
в какой-то час он не встретит человека или  несколько  человек  с  вражеской
стороны, выехавших, как и он, на разведку и, как и он, обязанных доложить  о
соприкосновении с неприятелем.
     Он все же решил,  что  показываться  в  открытом  поле  не  следует,  и
довольно долго ехал в обход, держась крайних деревьев  и  время  от  времени
выглядывая в поле. И тут он увидел, что посреди поля стоит небольшая  ферма.
Казалось, все на ней вымерло. Не  вился  из  трубы  дым,  не  бродили  и  не
кудахтали на дворе куры. Дверь в кухню была отворена настежь, и, глядя в  ее
черный проем, всадник долго ждал, что оттуда вот-вот выйдет хозяйка.
     Он облизал  покрытые  пыльцой  пересохшие  губы  и,  весь  сжавшись  от
напряжения, выехал на знойное, залитое  солнцем  поле.  Все  было  тихо.  Он
миновал ферму и приблизился к гряде деревьев  и  кустов,  росших  по  берегу
речки. Одна упорная мысль сводила его с ума  -  мысль  о  пуле,  молниеносно
пронзающей его тело. Думая об этом, он чувствовал себя слабым и  беззащитным
и еще ниже пригибался к седлу.
     Спешившись и привязав лошадь к дереву, он прошел сотню ярдов и оказался
у самой речки. Она была футов двадцать шириной, совершенно тихая; прохладная
вода так и манила измученного жаждой путника. Но, скрытый листвой, он  замер
на месте и выжидал, пристально  вглядываясь  в  сплошную  завесу  ветвей  на
противоположном берегу. Потом  он,  чтобы  немного  отдохнуть,  сел  наземь,
положив карабин на колени. Текли минута за минутой,  и  постепенно  страх  и
напряжение у юноши проходили. Наконец он решил, что опасности нет; но только
он собрался раздвинуть ветви и подползти к воде, какое-то движение в  кустах
на противоположном берегу вновь заставило его насторожиться.
     Возможно, это всего-навсего вспорхнула птица. Но путник терпеливо ждал.
Вот кусты опять шевельнулись, и вдруг - это было так неожиданно, что он едва
не вскрикнул, - из раздвинутых веток показалось лицо  человека.  Было  ясно,
что человек не брился уже не одну неделю - лицо  обросло  бородой  имбирного
цвета. Глаза у человека были голубые,  широко  расставленные,  с  морщинками
смеха в уголках - эти морщинки были хорошо  заметны  на  лице,  несмотря  на
общее выражение усталости и тревоги.
     Все это юноша видел ясно и отчетливо,  ибо  расстояние  между  ними  не
превышало и двадцати футов. Он рассмотрел все это за тот короткий миг,  пока
вскидывал карабин к плечу. Он глядел теперь на мушку карабина  и  знал,  что
перед ним человек, жизнь которого можно считать конченной.  Промахнуться  на
таком расстоянии было немыслимо.
     Но он не выстрелил. Он медленно опустил карабин и стал ждать. Из кустов
показалась рука с зажатой в пальцах бутылкой, и голова  с  имбирной  бородой
наклонилась к воде, наполняя бутыль. Он  расслышал  даже  бульканье  воды  в
горлышке  бутылки.  Затем  рука,  бутыль  и  имбирная  борода  скрылись   за
сомкнувшимися кустами.  Он  долго  ждал,  потом;  так  и  не  утолив  жажду,
прокрался назад к лошади, сел на нее,  неторопливо  пересек  залитое  жарким
солнцем поле и скрылся под ветвями могучих деревьев.
 

 
     Другой день - знойный и безветренный. Большая, покинутая людьми  ферма,
со множеством строений и фруктовым садом, стоит на поляне. Из лесу на  чалой
лошади, с карабином поперек седла выехал молодой человек с быстрыми  черными
глазами. Добравшись до фермы, он с облегчением вздохнул. Ему было ясно,  что
здесь когда-то разыгралось  сражение.  Всюду  валялись  пустые  позеленевшие
гильзы патронов, а сырая земля хранила  следы  конских  копыт.  За  огородом
виднелись свежие могилы с нумерованными дощечками. Возле кухонной  двери  на
дубе  висели  мертвецы  -  двое  мужчин  в  ветхих,  грязных  лохмотьях.  Их
сморщенные, искаженные конвульсией лица уже утратили все человеческое. Чалая
лошадь, проходя мимо трупов, захрапела, и всадник, гладя  и  успокаивая  ее,
привязал лошадь подальше от дуба.
     Заглянув в дом, он убедился, что там буквально все разрушено.  Переходя
из комнаты в комнату и наступая на разбросанные по полу гильзы, он посмотрел
во все окна. Дом служил недавно местом привала, во всех его  углах,  видимо,
спали люди; в одной комнате на полу остались пятна запекшейся крови -  здесь
явно лежал раненый.
     Выйдя из дома, он взял лошадь под уздцы и повел ее за сарай, в  сад.  В
саду десяток яблонь были унизаны спелыми яблоками. Он рвал их, ел и  набивал
ими карманы. Потом ему пришла в голову какая-то мысль,  -  он  посмотрел  на
солнце, прикидывая, сколько времени займет  у  него  возвращение  в  лагерь.
Затем он снял с себя рубашку и, связав рукава, сделал  из  нее  нечто  вроде
мешка, который тоже принялся набивать яблоками.
     Он уже занес ногу в стремя, собираясь сесть на лошадь, как та  внезапно
насторожила уши. Юноша на секунду замер и услышал  топот  конских  копыт  по
мягкой, влажной земле. Он прижался вместе с лошадью к стене сарая за углом и
стал ждать. Дюжина всадников врассыпную скакала  с  противоположной  стороны
поляны и была теперь от него всего ярдах в ста. Вот уже всадники въехали  во
двор фермы. Кое-кто из них спешился, другие сидели в седле, словно собираясь
ехать  дальше.  Казалось,  будто  они  держат  совет,  ибо  юноша  расслышал
возбужденный разговор,  шедший  на  ненавистном  для  него  языке  иноземных
завоевателей. Время тянулось, а они, видимо, никак  не  могли  договориться.
Юноша вложил карабин в чехол, сел на лошадь и нетерпеливо ждал,  поддерживая
на луке седла рубашку, набитую яблоками.
     Вдруг он услышал приближающиеся шаги и  вонзил  в  бока  своему  чалому
шпоры с такой силой, что тот застонал и бешено прянул вперед. За углом сарая
всадник увидел человека, который его напугал, - это был совсем зеленый юнец,
лет девятнадцати-двадцати, в военной  форме;  он  едва  успел  отскочить  от
метнувшегося на него чалого. В тот же миг чалый резко повернул в сторону,  и
его седок увидел группу встревоженных людей возле дома. Несколько  всадников
спрыгивали с коней, а кое-кто  уже  успел  поднести  к  плечу  ружье.  Юноша
пронесся мимо кухонной двери  и  раскачивающихся  в  тени  мертвецов  и  тем
вынудил своих врагов обогнуть дом со стороны фасада. Загремел выстрел, потом
второй, но юноша скакал с бешеной скоростью и  сильно  пригибался  к  седлу,
вцепившись одной рукой в рубашку с яблоками, а другой держа поводья и  правя
лошадью.
     Верхняя перекладина изгороди была на высоте четырех футов от земли,  но
юноша знал своего чалого: тот перемахнул ее под  аккомпанемент  разрозненных
выстрелов, ни на секунду не задержавшись. Лес  был  в  восьмистах  ярдах,  и
чалый могучим размашистым галопом мчался к нему. Теперь по всаднику стреляли
уже все, кто только был на ферме, - они палили с такой быстротой, что  юноша
уже не различал отдельных выстрелов. Пуля пронзила его шляпу, но он этого не
заметил, а заметил другую пулю, попавшую в рубашку с яблоками. Он  вздрогнул
и приник еще плотнее к луке седла,  когда  третья  пуля,  посланная  слишком
низко, ударилась о камень между ног коня  и  рикошетом  взвилась  в  воздух,
жужжа, словно какое-то диковинное насекомое.
     Выстрелы замирали по мере того, как пустели обоймы,  и  наконец  совсем
смолкли. Юноша ликовал: он вышел невредимым из-под дьявольского обстрела. Он
оглянулся назад: нет сомнения, обоймы у них иссякли.  Он  увидел,  как  одни
заряжали ружья, другие бросились к дому за  лошадьми,  а  двое  уже  выехали
из-за угла сарая, мчась во весь опор. И в ту же секунду он заметил  человека
с имбирной бородой: тот стоял на коленях и хладнокровно наводил ружье, чтобы
попасть в цель с дальнего расстояния.
     Юноша всадил шпоры в  коня,  пригнулся  еще  ниже  и  круто  свернул  в
сторону, мешая стрелку прицелиться. Выстрела до сих пор не  было.  С  каждым
прыжком коня лес становился все ближе. До него оставалось  всего  две  сотни
ярдов, а выстрела все еще не было.
     И вот он услышал его - последнее, что он услышал в жизни, ибо  он  умер
раньше, чем ударился оземь, медленно валясь с седла. А те, на ферме, видели,
как он падал, видели, как  его  тело  подпрыгнуло,  ударившись  о  землю,  и
видели, как во все стороны от него покатились краснощекие яблоки. Они громко
смеялись над этим неожиданным извержением  плодов  и  от  души  рукоплескали
меткому выстрелу человека с имбирной бородой.
 
 


     Перевод И. Гуровой

     - Может ли мужчина - я  имею  в  виду  джентльмена  -  назвать  женщину
свиньей?
     Бросив этот вызов всем присутствующим, маленький человечек вытянулся  в
шезлонге  и  медленно  допил  свой   лимонад   с   видом   самоуверенным   и
настороженно-воинственным. Никто не ответил. Все давно привыкли к маленькому
человечку, к его вспыльчивости и к высокопарности его речей.
     - Повторяю, я своими ушами слышал,  как  он  сказал,  что  некая  леди,
которую  никто  из  вас  не  знает,  -  свинья.  Он  не  сказал   "поступила
по-свински", а грубо заявил, что она свинья. А  я  утверждаю,  что  ни  один
порядочный человек не может так назвать женщину.
     Доктор Доусон невозмутимо попыхивал черной  трубкой.  Мэтьюз,  обхватив
руками согнутые колени, внимательно следил за  полетом  чайки.  Суит,  допив
виски, искал глазами палубного стюарда.
     - Я спрашиваю вас, мистер  Трелор,  позволительно  ли  мужчине  назвать
женщину свиньей?
     Трелор, сидевший рядом с ним, растерялся при этой внезапной  атаке;  он
не понимал, почему именно его заподозрили в том,  что  он  способен  назвать
женщину свиньей.
     - Я бы сказал, - пробормотал он неуверенно, - что это...  э...  зависит
от... того, какая... женщина. Маленький человечек был ошеломлен.
     - Вы хотите сказать, что... - начал он дрожащим голосом.
     - ...что я встречал женщин, которые были не лучше свиней,  а  иногда  и
хуже.
     Наступило долгое напряженное молчание. Маленький человечек, видимо, был
потрясен  откровенной  грубостью  этого  ответа.  На  его  лице   отразились
неописуемые боль и обида.
     - Вы рассказали о человеке,  который  употребил  не  совсем  деликатное
выражение, и высказали свое мнение о  нем,  -  продолжал  Трелор  спокойным,
ровным тоном. - Теперь я расскажу вам об одной женщине -  нет,  извините,  о
леди - и, когда кончу, попрошу вас высказать ваше мнение о ней.  Назовем  ее
хотя бы мисс Кэрьюферз, - просто потому, что ее звали не так. То,  о  чем  я
вам расскажу, случилось на одном из пароходов Восточной  компании  несколько
лет тому назад.
     Мисс  Кэрьюферз  была  очаровательна.  Нет,   вернее   будет   сказать,
изумительна. Это была молодая  девушка  и  знатная  леди.  Ее  отец  занимал
высокий пост, фамилии его я называть не стану, так как она, несомненно, всем
вам знакома. Девушка эта ехала к старику на восток в сопровождении матери  и
двух горничных.
     Она - простите, что я повторяю, - была изумительна? Другого определения
не подберешь. Говоря о ней,  приходится  все  прилагательные  употреблять  в
превосходной степени. Она делала все, за что ни бралась, лучше всякой другой
женщины  и  лучше,  чем  большинство  мужчин.  Как  она  играла,  как  пела!
Соперничать с ней было невозможно,  -  воспользуюсь  тем,  что  сказал  один
краснобай  о  Наполеоне.  А  как  она  плавала!  Будь  она  профессиональной
спортсменкой, она бы прославилась и  разбогатела.  Она  принадлежала  к  тем
редким  женщинам,  которые  в  простом   купальном   костюме,   без   всяких
финтифлюшек, кажутся еще красивее. Но  одевалась  она  со  вкусом  настоящей
художницы.
     Но я говорил о том, как она плавала. Сложена она  была  идеально  -  вы
понимаете,  что  я  хочу  сказать:  не  грубая  мускулатура   акробатки,   а
безупречность линий, изящество, хрупкость. И вместе с тем - сила. Сочеталось
это в ней чудесно. У нее были прелестные руки: у  плеч  -  только  намек  на
мускул, нежная округлость от локтя до кисти, а кисть крохотная, но  сильная.
Когда она плыла быстрым английским кролем... Ну, я разбираюсь и в анатомии и
в спорте, но для меня так и осталось тайной, как это у нее получалось.
     Она могла оставаться под водой две минуты  -  я  проверял  с  часами  в
руках. Никто на пароходе, за исключением Деннитсона, не мог, нырнув, собрать
со дна столько монет за раз. На носу был устроен наполнявшийся морской водой
парусиновый бассейн в шесть футов глубиной. Мы
     бросали туда мелкие монеты, и я не раз видел, как она, нырнув с мостика
в эту шестифутовую глубину (что само по себе было нелегким делом),  собирала
до сорока семи монет, разбросанных по всему дну. Деннитсон, хладнокровный  и
сдержанный молодой англичанин, ни разу не мог ее превзойти и только старался
всегда не отставать от нее.
     Море казалось ее  стихией,  но  и  суша  тоже.  Она  была  великолепной
наездницей... Она была  совершенством!  Глядя  на  нее,  такую  женственную,
окруженную  всегда  десятком   пылких   поклонников,   томно-небрежную   или
блистающую остроумием, которым она их покоряла, а  иной  раз  и  мучила,  вы
сказали бы, что  только  для  этого  она  и  создана.  В  такие  минуты  мне
приходилось  напоминать  себе  о  сорока  семи  монетах,  собранных  со  дна
бассейна. Вот какой была эта чудо женщина, которая все умела делать  хорошо.
Ни один мужчина не мог остаться к ней равнодушным. Не скрою, я тоже ходил за
ней по пятам. И молодые щенята и старые седые псы, которым следовало бы  уже
образумиться, - все стояли перед ней на задних лапах, и стоило ей свистнуть,
как все до  одного  -  от  юнца  Ардмора,  розовощекого  девятнадцатилетнего
херувима, будущего чиновника в консульстве, до капитана Бентли,  седовласого
морского волка, который, казалось, был способен на нежные чувства  не  более
китайского идола, бросались на ее зов.  А  один  приятный  и  немолодой  уже
человек, по фамилии, кажется, Перкинс, вспомнил, что с ним едет жена, только
тогда, когда мисс Кэрьюферз поставила его на место.
     Мужчины были мягким воском в ее руках, и она лепила из них, что хотела,
а иногда предоставляла им таять или сгорать, как им вздумается.  Со  слугами
она вела себя сдержанно  и  надменно,  но  любой  стюард  по  ее  знаку,  не
колеблясь, облил бы супом самого капитана. Кто из вас не  встречал  подобных
женщин,  пленяющих  всех  мужчин  на  свете?  Мисс  Кэрьюферз  была  великая
завоевательница сердец. Она была, как удар хлыста, как жало, как пламя,  как
электрическая искра. И, поверьте мне, при всей ее обаятельности у нее бывали
такие вспышки, что жертва ее гнева  трепетала  от  страха  и  просто  теряла
голову.
     Притом, чтобы лучше понять то, что я вам расскажу, вам следует помнить,
что в ней жила нечеловеческая гордость, соединившая в  себе  гордость  расы,
гордость касты, гордость пола, гордость сознания своей власти. Страшная  это
была гордость, страшная и капризная!
     Мисс Кэрьюферз командовала всем  и  всеми  на  пароходе  и  командовала
Деннитсоном. Мы признавали, что он  намного  опередил  всю  нашу  свору.  Он
нравился девушке все больше и больше, в этом не было сомнения. И  я  уверен,
что она испытывала подобное чувство впервые. А мы продолжали поклоняться ей,
были всегда под рукой, хотя и знали, что за  Деннитсоном  нам  не  угнаться.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, но мы пришли в  Коломбо,  и  кончилось
все это иначе.
     Вы помните, как в Коломбо  туземные  ребятишки  ныряют  за  монетами  в
кишащую  акулами  бухту?  Конечно,  они  рискуют  это  проделывать  лишь  по
соседству с береговыми акулами, которые охотятся только за  рыбой.  У  ребят
выработалось какое-то сверхъестественное чутье:  стоит  появиться  страшному
людоеду - тигровой акуле или серой, которая забредает туда из  австралийских
вод, - и, раньше чем  пассажиры  поймут,  в  чем  дело,  мальчишки  все  уже
выбрались на безопасное место!
     Дело было после  завтрака.  Мисс  Кэрьюферз,  как  обычно,  царила  под
палубным тентом. Она улыбнулась капитану Бентли,  и  он  разрешил  то,  чего
никогда до сих пор  не  разрешал:  пустить  туземных  ребятишек  на  верхнюю
палубу. Мисс Кэрьюферз заинтересовалась ими, ведь  она  сама  была  искусным
пловцом. Она забрала у нас всю мелочь и принялась бросать монеты за борт, то
по одной, то целыми горстями,  диктуя  условия  состязания,  подшучивая  над
неудачниками,  награждая   отличившихся,   -   словом,   дирижировала   всем
представлением.
     Ее особенно заинтересовали их прыжки. Как вы знаете,  центр  тяжести  у
человека расположен высоко, и при прыжке ногами вниз трудно удержать тело  в
вертикальном положении и не перевернуться. У мальчишек был свой  способ,  ей
не знакомый, и она заявила, что хочет его изучить. Они прыгали со шлюпбалок,
согнувшись, и только в последний момент выпрямлялись и вертикально входили в
воду.
     Красивое это было зрелище! Ныряли они, однако, хуже. Все, кроме одного.
Этот мальчуган нырял превосходно. Вероятно, его обучал  какой-нибудь  белый:
он нырял "ласточкой" и притом  замечательно  красиво.  Вы  знаете,  что  это
такое: прыгаешь вниз головой с большой высоты, и задача в том, чтобы войти в
воду под правильным  углом.  Стоит  ошибиться,  и  рискуешь  повредить  себе
позвоночник, остаться на всю жизнь калекой; нередки и  смертные  случай.  Но
этот мальчик  знал  свое  дело.  Я  сам  видел,  как  он  нырял  с  вант,  с
семидесятифутовой высоты. Прижав руки к груди, откинув голову,  он  взлетал,
как птица, а потом падал горизонтально, распростершись в воздухе. Если бы он
ударился так о воду, его сплющило бы, как селедку. Но над самой водой голова
его опускалась, вытянутые руки сходились над ней, и грациозно изогнутое тело
правильно входило в воду.
     Мальчик снова и снова  повторял  свой  прыжок,  восхищая  всех  нас,  а
особенно мисс Кэрьюферз. Ему было не больше тринадцати лет, но он был  самым
ловким из всей ватаги, любимцем  и  вожаком  своих  товарищей.  Даже  ребята
постарше охотно ему подчинялись. Он был красив: гибок и строен, как  молодой
бог, живая фигурка из бронзы,  с  широко  расставленными  умными  и  смелыми
глазами - весь, как чудесный яркий огонек жизни.  Бывают  и  среди  животных
такие удивительные творения  природы  -  леопард,  лошадь.  Кто  из  вас  не
любовался игрой их стальных мускулов, неукротимой порывистостью,  грацией  и
кипучей жизнерадостностью каждого  движения!  В  этом  мальчике  жизнь  била
ключом, она таилась в блеске его кожи,  горела  в  глазах.  Взгляд  на  него
освежал, как глоток кислорода, - такой он был чудесный, юный,  стремительный
и дикий.
     И этот-то мальчик в самый разгар забавы первый  подал  сигнал  тревоги.
Товарищи его изо всех сил поплыли за ним к трапу, вода так и  кипела  от  их
беспорядочных  движений,  фонтаны  брызг   взлетали   к   небу.   Мальчуганы
карабкались на пароход, помогая друг  другу  скорее  выбраться  из  опасного
места. Лица у всех были испуганные. Наконец они все выстроились на  сходнях,
не отводя глаз от поверхности моря.
     - Что случилось? - осведомилась мисс Кэрьюферз.
     - Акула, наверное, - ответил капитан Бентли. - Пострелятам повезло, что
она никого не сцапала.
     - Разве они боятся акул? - спросила она.
     - А вы? - спросил он, в свою очередь. Она вздрогнула, бросила взгляд на
море и сделала гримаску.
     - Ни за что в мире я не вошла бы в воду, когда поблизости акула! -  Она
снова вздрогнула. - Они отвратительны!
     Мальчики поднялись  на  верхнюю  палубу  и  столпились  у  поручней,  с
обожанием глядя на мисс Кэрьюферз, бросившую им столько монет. Представление
кончилось, и капитан Бентли знаком приказал им убираться. Но мисс  Кэрьюферз
остановила его:
     - Погодите минутку, капитан. Я всегда думала,  что  туземцы  не  боятся
акул.
     Она  поманила  к  себе  мальчика,  нырявшего  "ласточкой",   и   жестом
предложила ему прыгнуть еще раз. Он покачал головой, и вся толпа у  поручней
рассмеялась, как будто услышала веселую шутку.
     - Акула, - пояснил он, указывая на воду.
     - Нет, - сказала она, - никакой акулы нет!
     Но  мальчик  решительно  кивнул,  и  его  товарищи  закивали   так   же
решительно.
     - Нет тут никаких акул! - воскликнула она и обратилась  к  нам:  -  Кто
одолжит мне полкроны и соверен?
     Немедленно полдюжины рук протянулись к ней с кронами и соверенами.  Она
взяла две монеты у Ардмора и показала мальчикам  полкроны,  но  ни  один  не
бросился к поручням. Они стояли, растерянно ухмыляясь. Она стала  предлагать
монету  каждому  отдельно,  но  каждый  только  качал  головой  и  улыбался,
переминаясь с ноги на ногу. Тогда она бросила полукрону  за  борт.  Мальчики
провожали сверкавшую в воздухе монету взглядами, полными сожаления, но никто
не шевельнулся.
     - Только не предлагайте им соверен, - шепнул ей Деннитсон.
     Не обращая внимания на его слова, она  вертела  золотой  монетой  перед
глазами мальчика, который нырял "ласточкой".
     - Оставьте, - сказал капитан Бентли. - Я и больную  кошку  за  борт  не
брошу, если акула близко.
     Но мисс Кэръюферз  только  рассмеялась,  упорствуя  в  своей  затее,  и
продолжала соблазнять мальчика совереном.
     - Не искушайте его,  -  настаивал  Деннитсон.  -  Это  для  него  целое
состояние. Он способен прыгнуть.
     - А вы не прыгнули бы? - резко сказала она и добавила мягче: -  Если  я
брошу?
     Деннитсон покачал головой.
     - Вы дорого себя цените, - заметила она.  -  Сколько  нужно  соверенов,
чтобы вы прыгнули?
     - Столько еще не начеканено, - был ответ.
     На мгновение мисс Кэрьюферз задумалась. В стычке с Деннитсоном  мальчик
был забыт.
     - Даже ради меня? - спросила она очень тихо.
     - Только чтобы спасти вас.
     Она снова обернулась к мальчику и показала ему  золотой,  прельщая  его
таким огромным богатством. Затем притворилась, что бросает,  и  он  невольно
шагнул к поручням и только  резкие  окрики  товарищей  удержали  его.  В  их
голосах звучали злоба и упрек.
     - Я знаю, вы только  дурачитесь,  -  сказал  Деннитсон.  -  Дурачьтесь,
сколько хотите, только ради Бога не бросайте!
     Был ли это каприз, думала ли она, что мальчик  не  рискнет  прыгнуть  в
воду, трудно сказать.  Для  нас  всех  это  явилось  полной  неожиданностью.
Золотая монета вылетела из-под тента, сверкнула  в  ослепительном  солнечном
свете и, описав сияющую дугу, упала в море. Никто не успел  опомниться,  как
мальчик был уже за бортом. Он  и  монета  взлетели  в  воздух  одновременно.
Красивое было зрелище! Соверен упал в воду ребром, и в ту же секунду  в  том
же месте почти без всплеска  вошел  в  воду  мальчик.  Раздался  общий  крик
ребятишек, у которых глаза были зорче наших,  и  мы  бросились  к  поручням.
Ерунда, что акуле  для  нападения  нужно  перевернуться  на  спину.  Эта  не
перевернулась. Сквозь прозрачную воду  мы  сверху  видели  все.  Акула  была
крупная и сразу перекусила мальчика пополам.
     Кто-то из нас шепотом сказал что-то - не знаю, кто, - может быть, и  я.
Затем наступило молчание. Первой заговорила мисс  Кэрьюферз.  Лицо  ее  было
смертельно бледно.
     - Я... мне и  в  голову  не  приходило...  -  сказала  она  с  коротким
истерическим смешком.
     Ей понадобилась вся ее гордость,  чтобы  сохранить  самообладание.  Она
посмотрела на Деннитсона, словно ища поддержки, потом поочередно на  каждого
из нас. В ее глазах был ужас, губы дрожали. Да, теперь я думаю, что мы  были
жестоки тогда, никто из нас не шелохнулся.
     - Мистер Деннитсон, - сказала она. - Том! Проводите меня вниз.
     Он не повернулся, не взглянул на нее,  даже  бровью  не  повел,  только
достал папиросу и закурил, но в жизни я не видел такого  мрачного  выражения
на лице человека. Капитан Бентли что-то буркнул и сплюнул за борт. И все.  И
кругом молчание.
     Она отвернулась и пошла по палубе твердой походкой,  но,  не  пройдя  и
десяти шагов, пошатнувшись, уперлась рукой в стену каюты,  чтоб  не  упасть.
Вот так она и шла - медленно, цепляясь за стену.
     Трелор умолк и, повернувшись к маленькому человечку, устремил  на  него
холодный вопросительный взгляд.
     - Ну, - спросил он наконец, - что вы скажете о ней?
     Человек проглотил слюну.
     - Мне нечего сказать, - пробормотал он, - нечего.
 
 

 
     Перевод Н. Емельянниковой

     Дом освещали только тускло мерцавшие ночники, но она уверенно ходила по
хорошо знакомым большим  комнатам  и  просторным  залам,  тщетно  разыскивая
недочитанную книгу стихов, которую накануне куда-то  положила  и  о  которой
вспомнила только теперь. Войдя в гостиную, она зажгла  свет.  Он  озарил  ее
фигуру  в  легком  домашнем  платье  из  бледно-розового  шелка,  отделанном
кружевами, в которых тонули ее обнаженные плечи и шея. Несмотря  на  поздний
час, на ее пальцах все еще сверкали кольца, а пышные золотистые волосы  были
уложены в прическу. Женщина была очень хороша собой и  грациозна.  На  тонко
очерченном овальном лице с алыми губами и нежным румянцем светились  голубые
глаза, изменчивые, как хамелеон: они то  широко  раскрывались  с  выражением
девичьей невинности, то становились жестокими, серыми и холодными, а порой в
них вспыхивало что-то дикое, властное и упрямое.
     Она погасила свет в гостиной и прошла через  вестибюль,  направляясь  в
другую комнату. У двери остановилась: что-то заставило ее насторожиться.  До
ее слуха донесся какой-то звук, легкий шорох, словно  там  кто-то  двигался.
Она могла бы поклясться, что ничего не слышала, а  между  тем  ей  почему-то
было не по себе. Ночная тишина была нарушена. Женщина спрашивала  себя,  кто
из слуг мог в такой час бродить  по  комнатам?  Конечно,  не  дворецкий:  он
только в особых случаях изменял своей привычке рано  ложиться  спать.  И  не
горничная, которую она отпустила на весь вечер.
     Проходя мимо столовой,  она  увидела,  что  дверь  закрыта.  Зачем  она
отворила ее и вошла, она и сама не знала.
     Может быть, она инстинктивно чувствовала, что именно  отсюда  донеслись
звуки, встревожившие ее. В  комнате  было  темно,  но  она  ощупью  отыскала
выключатель и повернула его. Когда вспыхнул свет, она отступила  к  двери  и
негромко ахнула.
     Прямо перед ней, около выключателя, прижавшись к стене, стоял  какой-то
мужчина, направив на  нее  револьвер.  Несмотря  на  испуг,  женщина  успела
заметить, что револьвер черного цвета и очень длинный. "Кольт",  -  подумала
она. Человек был среднего роста, плохо одет, его темное  от  загара  лицо  с
карими  глазами  казалось  совершенно  спокойным.  Револьвер  не  дрожал   в
полусогнутой руке и был направлен прямо ей в грудь.
     - Ах, извините, - сказала она. - Вы напугали меня. Что вам угодно?
     - Мне угодно поскорее выбраться отсюда, - ответил он, насмешливо  кривя
губы. - Я вроде как заблудился в ваших апартаментах, и если  вы  будете  так
добры  показать  мне  выход,  я  не  причиню  вам  никаких  неприятностей  и
немедленно уберусь.
     - А как вы сюда попали? - спросила  она,  и  в  ее  голосе  послышались
резкие ноты, как у человека, привыкшего повелевать.
     - Просто хотел вас ограбить, мисс, вот и все. Я  забрался  сюда,  чтобы
посмотреть, что можно взять. Я был уверен, что  вас  нет  дома,  потому  что
видел, как вы садились в машину со стариком. Это, верно, ваш  папаша,  а  вы
мисс Сетлиф?
     Мисс Сетлиф заметила его ошибку,  оценила  бесхитростный  комплимент  и
решила оставить незнакомца в заблуждении.
     - Кто вам сказал, что я мисс Сетлиф? - спросила она.
     - Это дом старого Сетлифа?
     Она утвердительно кивнула головой.
     - А я и не знал, что у него есть дочь. Ну, а теперь, если  это  вас  не
затруднит, покажите мне, как выйти отсюда, и я буду вам очень признателен.
     - С какой стати? Ведь вы грабитель, взломщик.
     - Не будь я зеленым новичком в этом деле, я просто снял бы с ваших  рук
кольца и не стал бы с  вами  церемониться,  -  сказал  он.  -  Но  я  пришел
обчистить старого Сетлифа, а не грабить женщин. Если вы отойдете  от  двери,
я, пожалуй, и сам найду дорогу.
     Мисс Сетлиф была сообразительна. Она сразу поняла, что  этого  человека
ей бояться нечего. Ясно, что он не профессиональный преступник  и,  судя  по
его произношению, не городской житель. На нее даже как будто пахнуло  свежим
воздухом необъятных степных просторов.
     - А если я закричу? - полюбопытствовала она.  -  Если  стану  звать  на
помощь? Разве вы способны застрелить меня?.. Женщину?
     Она заметила мелькнувшее в его темных глазах  выражение  растерянности.
Он ответил медленно, задумчиво, как бы решая трудную задачу:
     - Пожалуй, тогда я придушил бы или покалечил вас.
     - Женщину?
     - Я был бы вынужден так поступить, - ответил он,  и  она  увидела,  как
сурово сжались его губы. - Конечно, вы только слабая женщина, но, видите ли,
мисс, мне никак нельзя попасть в тюрьму. Никак нельзя! Мой друг ждет меня на
Западе. Он попал в беду,  и  я  должен  выручить  его.  Думаю,  я  сумел  бы
придушить вас, не причинив особой боли.
     Она смотрела на него во все глаза, с детским любопытством.
     - Я  еще  никогда  не  видела  грабителей,  -  пояснила  она,  -  и  вы
представить себе не можете, как мне интересно говорить с вами.
     - Я не грабитель, мисс... То есть не настоящий, - поспешил он добавить,
увидев, что она смотрит на него с ироническим недоверием. - Да, конечно, так
можно подумать... раз я забрался в чужой дом... Но за такое  дело  я  взялся
впервые. Мне до зарезу нужны деньги. И, кроме того, я, собственно, беру  то,
что мне причитается.
     - Не понимаю. - Она  ободряюще  улыбнулась.  -  Вы  пришли  грабить,  а
грабить - это значит брать то, что вам не принадлежит.
     - Это и так и не так... Однако мне, пожалуй, пора уходить.
     Он шагнул к двери, но женщина преградила ему путь.  И  какая  это  была
обольстительная преграда! Он протянул левую руку, словно желая схватить  ее,
но остановился в нерешимости. Видно было, что его  покорила  ее  кротость  и
женственность.
     - Вот видите, - сказала она торжествующе, - я знала,  что  вы  меня  не
тронете!
     Незнакомец был в явном замешательстве.
     - Я никогда в жизни не обижал женщин, - объяснил он. -  И  решитьсz  на
это мне нелегко. Но если вы закричите, я буду вынужден...
     - Останьтесь еще на несколько минут. - настаивала она. - Мы  поговорим.
Это так интересно. Я хочу, чтобы вы объяснили, почему грабить - значит брать
то, что вам причитается.
     Он смотрел на нее с восхищением.
     - Я всегда думал, что женщины боятся грабителей, - признался он,  -  но
вы, видно, не из таких! Она весело засмеялась.
     - Воры бывают разные, знаете ли! Я вас не боюсь, потому что вижу: вы не
из тех, кто способен  обидеть  женщину.  Давайте  поболтаем.  Нас  никто  не
потревожит. Я одна дома. Мой отец уехал с ночным поездом в  Нью-Йорк,  слуги
все спят. Хотелось бы угостить вас чем-нибудь - ведь женщины всегда  угощают
ужином грабителей, которых они задерживают, так по  крайней  мере  бывает  в
романах. Но я не знаю, где найти еду. Может, хотите чего-нибудь выпить?
     Он стоял в нерешительности и  ничего  не  отвечал;  но  она  без  труда
заметила, что все больше нравится ему.
     - Боитесь? - спросила она. - Я не отравлю  вас,  честное  слово.  Чтобы
убедить вас в этом, я сама выпью вместе с вами.
     - Вы удивительно славная девчонка! -  воскликнул  он,  впервые  опустив
револьвер. - Теперь уж я никогда не поверю, что городские женщины  трусливы.
Вот вы - такая слабая, маленькая  женщина,  а  храбрости  хоть  отбавляй!  А
главное - так доверчивы! Много ли найдется женщин или даже  мужчин,  которые
спокойно разговаривали бы с вооруженным грабителем?
     Она улыбнулась, польщенная комплиментом, но  ее  лицо  стало  серьезно,
когда она снова заговорила:
     - Это потому, что вы мне понравились.  Вы  кажетесь  вполне  порядочным
человеком, и вас трудно принять за грабителя. Оставьте это занятие. Если вам
не везет, поищите работу. Ну, отложите же ваш противный револьвер и  давайте
потолкуем об этом. Прежде всего вам необходимо найти работу.
     - В этом городе ничего не выйдет, - заметил он  с  горечью.  -  Я  ноги
исходил, пытаясь найти здесь заработок. По правде говоря, я  был  далеко  не
последним человеком до того... До того, как стал безработным.
     Его гневная вспышка была встречена веселым смехом, который пришелся ему
по душе, а она, заметив это, постаралась использовать удобный момент. Отойдя
от двери, она направилась прямо к буфету.
     - Расскажите мне обо всем подробно, пока я найду что-нибудь  в  буфете.
Что вы пьете? Виски?
     - Да, мэм, - сказал он, шагнув  за  нею,  но  все  еще  сжимая  в  руке
револьвер и нерешительно поглядывая на открытую и никем не охраняемую дверь.
     Она налила в стакан виски.
     - Я обещала выпить с вами, - сказала она медленно,  -  но  я  не  люблю
виски. Я... я предпочитаю херес...
     Она подняла бутылку с хересом, как бы спрашивая у него позволения.
     - Конечно, виски - напиток для мужчин.  Признаться,  мне  не  нравится,
когда женщина пьет виски. Другое дело - вино.
     Она чокнулась с ним, глядя на него томно и ласково.
     - За ваши успехи! Желаю вам найти хорошую работу...
     Вдруг она замолчала, увидев, что на лице его  выразилось  отвращение  и
удивление. Он поставил стакан, отпив один только глоток.
     - В чем дело? - спросила она  озабоченно.  -  Вам  не  нравятся  виски?
Может, я ошиблась?
     - Странный виски! Пахнет дымом...
     - Ах, какая я глупая! Я дала вам шотландский, а вы, конечно, привыкли к
нашему. Давайте переменю.
     С почти материнской заботливостью она переменила стакан и нашла  нужную
бутылку.
     - Ну, а этот вам нравится?
     - Да, мэм. Он не пахнет дымом. Настоящий  первосортный  виски.  У  меня
целую неделю капли во рту не было. Этот виски маслянистый. Сразу видно,  что
без всяких примесей.
     - Вы много пьете?
     Это был полувопрос, полувызов.
     - Нет, мэм, не сказал бы. Прежде бывало, что я изрядно выпивал, но  это
случалось очень редко... Иной раз добрая рюмка виски приходится очень кстати
- вот как сейчас. Ну, а теперь, мэм, благодарю вас за доброту, мне пора.
     Однако миссис Сетлиф не  хотелось  так  скоро  отпустить  своего  вора.
Нельзя сказать, чтобы ее увлекала романтика этого приключения,  -  она  была
для этого слишком уравновешенной женщиной. Но в нем было  что-то  необычное,
волнующее, и это занимало ее. Кроме того, она теперь знала,  что  ей  нечего
опасаться. Этот человек, несмотря на свою тяжелую челюсть и  суровые  глаза,
был удивительно послушен. И где-то глубоко в ее сознании  мелькала  мысль  о
восхищении и изумлении знакомых, когда  они  узнают...  Жаль  было  упустить
такой случай...
     - Вы так и не объяснили, почему для вас ограбить - значит взять то, что
вам причитается, - сказала она. - Присядьте вот сюда, к столу, и  расскажите
об этом.
     Она   придвинула   себе   стул,   а   незнакомца   усадила    напротив.
Настороженность, видимо,  не  покидала  его:  глаза  его  зорко  поглядывали
вокруг, возвращаясь к женщине с затаенным восхищением, но останавливались на
ее лице лишь ненадолго, а когда она  говорила,  он  больше  прислушивался  к
другим звукам, чем к ее голосу. Он ни на минуту  не  забывал  о  револьвере,
который лежал на углу стола между ними, повернутый рукояткой  к  его  правой
руке.
     Он был в чужом, незнакомом ему доме.  Этот  сын  Запада,  уши  и  глаза
которого были всегда настороже, когда он смело рыскал по лесам  и  равнинам,
не знал, что под столом,  около  ноги  его  собеседницы,  находилась  кнопка
электрического  звонка.  Он  никогда  и  не  слышал  о  такой  выдумке,  его
бдительность и осторожность здесь были бессильны.
     - Видите ли, мисс, - начал он, отвечая  на  ее  настойчивый  вопрос,  -
старик Сетлиф когда-то надул меня в одном деле и  разорил  дотла.  Это  была
грязная махинация, и она удалась ему.  Для  тех,  у  кого  в  кармане  сотни
миллионов, все законно, им все сходит с рук. Я не хнычу и  не  думаю  мстить
вашему папаше. Он никогда не слышал обо мне и, конечно, не знает, что сделал
меня нищим. Ведь он - важная персона и орудует миллионами, где ему слышать о
такой  мелкой  сошке,  как  я?  Он  делец.  К  его  услугам   сотни   разных
специалистов, которые думают и работают за него. Я слышал, что некоторые  из
них получают больше жалованья, чем президент Соединенных Штатов. А я  только
один из тех тысяч, которых разорил ваш "па".
     Понимаете, мэм, у меня  было  маленькое  предприятие  с  гидравлической
установкой в одну лошадиную силу. Но, когда Сетлиф и его компаньоны  забрали
в свои руки все Айдахо, реорганизовали  плавильный  трест,  завладели  всеми
земельными участками и поставили большую  гидравлическую  установку  у  Туин
Пайнс, я, конечно, прогорел, не выручив даже денег, вложенных в  дело.  Меня
выбросили за борт. И вот сегодня  ночью,  не  имея  ни  гроша  и  зная,  как
нуждается мой приятель, я решил зайти  сюда  и  немного  пообчистить  вашего
папашу. Мне очень нужны деньги, так что, если я отберу у него  то,  что  мне
причитается, греха тут большого нет.
     - Если даже то, что вы сказали, правда, - возразила  миссис  Сетлиф,  -
все же грабеж остается грабежом. И это никак не послужило бы вам оправданием
на суде.
     - Знаю, - кротко согласился  он.  -  То,  что  справедливо,  не  всегда
законно. И вот поэтому-то я так неспокойно сижу здесь и разговариваю с вами.
Это вовсе не значит, что мне не по душе ваше общество.  Нет,  вы  мне  очень
нравитесь, но мне никак нельзя угодить в лапы полиции. Я знаю,  что  они  со
мной сделают! Вот на прошлой неделе одного парня осудили на пять лет  только
за то, что он на улице стащил  у  прохожего  два  доллара  восемьдесят  пять
центов. Я сам читал об этом в газете. В тяжелые времена, когда  нет  работы,
люди становятся отчаянными. А те, у кого можно поживиться, тоже ожесточаются
и срывают зло на всяком, кто попадется  им  в  руки.  Если  бы  меня  сейчас
схватили, то меньше чем десятью годами мне никак не отделаться. Поэтому я  и
хочу поскорее убраться отсюда.
     - Нет, подождите, - она жестом пыталась  удержать  его  и  одновременно
сняла ногу с кнопки звонка, которую время от времени нажимала, - вы даже  не
сказали мне, как вас зовут.
     После минутного колебания он сказал:
     - Называйте меня Дэйвом...
     - Ну, так вот... Дэйв... - она засмеялась с милым  смущением,  -  нужно
что-нибудь сделать для вас. Вы еще молоды и впервые пошли по плохой  дороге.
Если вы и впредь будете брать все, что, по вашему мнению,  вам  причитается,
то потом вы начнете брать и то, что  вам  наверняка  не  причитается.  А  вы
знаете, каков бывает конец. Давайте-ка лучше подыщем вам честное занятие.
     - Мне нужны деньги, и нужны сейчас! - ответил он упрямо. - Они  не  для
меня, а для приятеля, о котором я вам говорил. Он в беде, его нужно выручить
поскорее, или он пропал.
     - Я могу подыскать вам место, - быстро сказала она. -  А  что  касается
вашего приятеля... Знаете что? Я одолжу вам деньги, и  вы  их  пошлете  ему.
Отдадите мне потом из вашего жалованья...
     - Долларов триста хватило бы, - медленно  сказал  он.  -  Да,  с  тремя
сотнями он выпутается. За это и еще за харчи и несколько центов на  табак  я
готов работать год не покладая рук.
     - Ах, вы курите? А я и не подумала об  этом.  Она  протянула  руку  над
револьвером к его руке, указывая на характерные желтые пятна на его пальцах,
и одновременно измерила взглядом расстояние до оружия. Ей страстно  хотелось
быстрым движением схватить револьвер. Она была уверена, что  сможет  сделать
это, и все же не решалась. В конце концов она сдержала себя и убрала руку.
     - Вам хочется курить?
     - До смерти.
     - Курите, пожалуйста, я не возражаю. Мне даже нравится, когда  курят  -
сигареты, конечно.
     Левой рукой он достал из бокового  кармана  клочок  измятой  папиросной
бумаги и положил его возле правой руки, рядом с револьвером. Снова  полез  в
карман и высыпал на бумажку щепотку крупного бурого табаку.  Затем,  положив
обе руки на револьвер, начал свертывать папиросу.
     - Вы так держитесь за этот отвратительный револьвер, как будто  боитесь
меня, - задорно сказала она.
     - Вас не боюсь, мэм, но все-таки чуточку неспокоен...
     - А я вот не побоялась вас.
     - Вы же ничем не рисковали.
     - А жизнью? - возразила она.
     - Да, правда, - быстро согласился он. - И все-таки не испугались! Может
быть, я чересчур осторожен.
     - Я не сделаю вам ничего плохого. -  Говоря  это  и  устремив  на  него
серьезный и искренний взгляд, она в то же время ногой  снова  нажала  кнопку
электрического звонка. - Я вижу, вы плохо разбираетесь в людях.  Особенно  в
женщинах! Я пытаюсь убедить вас бросить преступную жизнь и  хочу  найти  вам
честное занятие, а вы...
     Ему стало совестно.
     - Прошу прощения, мэм, - сказал он, - пожалуй, моя подозрительность  не
делает мне чести.
     Сняв правую руку с револьвера, он закурил, потом опустил ее на колени.
     - Благодарю вас за доверие, - сказала она чуть слышно и,  отведя  глаза
от револьвера, еще энергичнее нажала кнопку звонка.
     - А эти триста долларов, - начал он, - я могу сегодня же  отправить  по
телеграфу на Запад. За них я согласен работать целый год, получая только  на
харчи.
     - Вы заработаете  больше.  Я  обещаю  вам  не  меньше  семидесяти  пяти
долларов в месяц. Вы умеете ходить за лошадьми?
     Его лицо прояснилось, а в глазах сверкнули огоньки.
     - Ну вот, поступайте на службу ко мне или к моему отцу - это все равно,
слуг обычно нанимаю я. Мне нужен второй кучер...
     - Носить ливрею? - резко перебил он, и презрение свободного сына Запада
послышалось в его голосе и выразилось в усмешке.
     Она снисходительно улыбнулась.
     - Значит, это вам не подойдет. Дайте подумать...  Вы  умеете  объезжать
жеребцов?
     Он кивнул головой.
     - У нас  есть  племенной  завод,  и  там  найдется  работа  для  такого
человека, как вы. Согласны?
     - Согласен ли, мэм? - В его голосе звучали благодарность и  восторг.  -
Скажите, где это. Я готов начать хоть завтра. И одно могу обещать вам,  мэм:
вы никогда не пожалеете, что помогли Хьюги Люку в беде.
     - Вы, кажется, назвали себя Дэйвом? - сказала она с легким упреком.
     - Да, мэм, простите, что я соврал. Мое настоящее имя Хьюги Люк. И  если
вы укажете мне, где находится ваш племенной завод, и дадите денег на проезд,
я утром сразу отправлюсь туда.
     Во время этого разговора  она  продолжала  непрерывно  нажимать  кнопку
звонка. Она давала разные сигналы: три коротких звонка и один  длинный,  два
коротких и длинный и,  наконец,  пять  звонков  подряд.  Затем,  после  ряда
коротких звонков, она непрерывно звонила целых три  минуты.  И  то  мысленно
упрекала глупого  заспавшегося  дворецкого,  то  сомневалась  в  исправности
звонка.
     - Я так рада, - сказала она, - так рада, что  вы  согласны!  Это  можно
будет устроить без особых хлопот. А теперь разрешите мне сходить  наверх  за
кошельком.
     И, увидев, что в его глазах мелькнуло сомнение, она быстро добавила:
     - Я же доверяю вам триста долларов!
     - Я верю вам, мэм, - почтительно  ответил  он.  -  Но  просто  не  могу
справиться со своими нервами.
     - Значит, я могу сходить  наверх  за  деньгами?  Прежде  чем  он  успел
ответить, она услышала отдаленный легкий  шум.  Она  узнала  скрип  двери  в
буфетной, но он был так слаб - скорее легкое колебание  воздуха,  чем  звук:
она бы и не услыхала его, если бы не ждала его с таким  напряжением.  Однако
его услышал и Хьюги Люк.
     - Что это? - спросил он с тревогой.
     Вместо ответа она мгновенно протянула левую руку и схватила  револьвер.
Ее движение было полной неожиданностью для Люка, и женщина  рассчитывала  на
это. В следующий момент его рука коснулась пустого места, где прежде  лежало
оружие.
     - Сядьте! - скомандовала она резким голосом, который он даже  не  сразу
узнал. - Не двигайтесь! Руки на стол!
     Она помнила, как он держал револьвер, и урок пошел ей на пользу. Вместо
того чтобы держать тяжелый револьвер в вытянутой руке, она оперлась локтем о
стол и целилась не в голову,  а  прямо  в  грудь.  А  он  сидел  спокойно  и
подчинялся ее приказаниям, видя, что нет ни малейшей  возможности  выбить  у
нее из рук револьвер, а надеяться на промах тоже бессмысленно. Он видел, что
ни револьвер, ни рука не дрожат, и хорошо  представлял  себе  размеры  дыры,
которую оставляют пули с мягким кончиком: Он следил не  за  женщиной,  а  за
курком, который приподнялся оттого, что она пальцем слегка нажала спуск.
     - Пожалуй, надо предупредить вас, что у него очень тонкая  нарезка.  Не
нажимайте так сильно, а то вы просверлите во мне дыру  величиной  с  грецкий
орех.
     Она немного опустила курок.
     - Вот так лучше, - заметил он. - А еще лучше опустить  совсем.  Видите,
как он послушен. Если потребуется, то быстрый  и  легкий  нажим  поднимет  и
опустит его, на вашем зеркальном полу будет хорошая каша.
     Дверь за его спиной  открылась,  и  он  услышал,  что  кто-то  вошел  в
комнату. Но он не сделал ни  малейшего  движения,  он  только  посмотрел  на
женщину и увидел совсем другое лицо: жестокое, холодное, безжалостное и  все
же удивительно красивое. Глаза ее тоже стали суровыми  и  сверкали  холодным
огнем.
     - Томас, - приказала она, - вызовите по телефону полицию. Почему вы так
долго не приходили?
     - Я пришел, как только услышал звонок, мадам.
     Вор ни на минуту не отрывал от нее глаз, и она тоже смотрела на него  в
упор, но при упоминании о звонке она заметила, что в  его  глазах  мелькнуло
недоумение.
     - Простите, мадам, - сказал дворецкий - не лучше  ли  будет  мне  взять
револьвер и разбудить слуг?
     - Нет, звоните в полицию. Я сама задержу здесь этого человека. Идите  и
действуйте быстро!
     Дворецкий, шлепая ночными  туфлями,  вышел  из  комнаты,  а  мужчина  и
женщина продолжали сидеть, не сводя глаз друг с друга. Она испытывала острое
наслаждение при мысли о будущих восторженных похвалах всех ее знакомых,  она
уже видела заметки в светской хронике газет  о  молодой,  прекрасной  миссис
Сетлиф, которая одна задержала вооруженного грабителя. Она была уверена, что
это вызовет настоящую сенсацию!
     - Когда вам вынесут в суде тот  приговор,  о  котором  вы  говорили,  -
сказала она холодно, - у вас будет достаточно времени поразмыслить над  тем,
какую вы сделали глупость, посягнув на чужое  имущество  и  угрожая  женщине
оружием. У вас будет достаточно времени, чтобы на всю жизнь  запомнить  этот
урок. Теперь  скажите  правду:  ведь  у  вас  нет  никакого  друга,  который
нуждается в вашей помощи? И все, что вы мне говорили, - ложь?
     Он молчал, и в его глазах, устремленных  на  нее,  ничего  нельзя  было
прочесть. В эту минуту словно какой-то туман заслонил от него женщину, и  он
видел не ее, а залитые  солнцем  просторы  Запада,  где  мужчины  и  женщины
нравственно были неизмеримо выше этих растленных жителей прогнивших  городов
Востока.
     - Что же вы молчите? Почему не выдумываете что-нибудь  еще?  Почему  не
попросите, чтобы я вас отпустила?
     - Я бы попросил, - ответил  он,  облизывая  пересохшие  губы.  -  Я  бы
попросил, если бы...
     - Если бы что? - спросила она повелительно.
     - Я все думаю о словечке, которое вы мне напомнили... Я попросил бы вас
отпустить меня, если бы вы были порядочной женщиной.
     Она побледнела.
     - Будьте осторожнее! - предупредила она.
     - Да у вас не хватит духу убить меня! - Он презрительно  усмехнулся.  -
Наш мир - прегнусное место, если в нем разгуливают люди вроде  вас,  но  он,
мне думается, не так низко пал, чтобы позволить вам безнаказанно продырявить
меня. Вы дрянная женщина, но беда ваша в том, что вы слабы.  Убить  человека
не так уж трудно, но вы не посмеете сделать это. У вас не хватит духу.
     - Осторожнее выражайтесь! - повторила она.  -  Предупреждаю  вас,  дело
плохо кончится. От меня зависит, будет ли вам вынесен приговор  суровый  или
мягкий.
     - И что это за Бог, - воскликнул он неожиданно,  -  если  он  позволяет
таким, как вы, безнаказанно делать подлости! Не понимаю, зачем ему  так  зло
издеваться над бедным человечеством... Если бы я был богом...
     Его рассуждения были прерваны появлением дворецкого.
     - Что-то  случилось  с  телефоном,  мадам,  -  сообщил  он,  -  провода
повреждены или что другое. Станция не отвечает.
     - Так разбудите кого-нибудь из слуг, -  приказала  она.  -  Пошлите  за
полицией, а затем возвращайтесь сюда. И они снова остались вдвоем.
     - Не ответите ли вы мне на один вопрос, мэм? - сказал Люк. - Ваш  слуга
говорил что-то о звонке. Я все время следил за вами и  не  видел,  чтобы  вы
дотронулись до звонка.
     - Он под столом, глупый вы человек! Я нажимала его ногой.
     - Благодарю вас, мэм. Мне казалось, что я уже встречал людей вроде вас,
и теперь я в этом убежден. Я доверился вам и открыл вам душу, а вы все время
подло меня обманывали.
     Она пренебрежительно засмеялась.
     - Продолжайте. Говорите, что хотите. Это очень занятно.
     - Вы строили мне глазки, притворялись доброй и милой и, пользуясь  тем,
что носите юбку, а не брюки, провели меня. И все это  время  ногой  нажимали
кнопку звонка! Что ж, и  в  этом  есть  кое-какое  утешение.  Я  предпочитаю
оставаться бедным Хьюги Люком и десять лет сидеть в тюрьме, чем быть в вашей
шкуре. Таким женщинам, как вы, мэм, место в аду!
     Воцарилось молчание, во время которого  мужчина  не  сводил  с  женщины
глаз. Он, казалось, изучал ее и принимал какое-то решение.
     - Продолжайте, - настаивала она, - скажите еще что-нибудь.
     - Да, мэм,  скажу.  Обязательно  скажу.  Вы  знаете,  что  я  собираюсь
сделать? Я поднимусь со стула и пойду к двери. Я отнял бы у  вас  револьвер,
но вы можете сделать глупость и спустить курок. Ладно, оставлю  его  вам!  А
жаль, револьвер хороший. Да, так я пойду прямо  к  двери.  И  вы  не  будете
стрелять. Чтобы убить человека, необходимо мужество, а у вас  его  нет.  Ну,
теперь приготовьтесь и посмотрим, сможете ли вы выстрелить. Я не причиню вам
никакого вреда и уйду через эту дверь. Я ухожу.
     Не спуская с нее глаз, он оттолкнул  стул  и  встал.  Курок  наполовину
поднялся. Она смотрела на револьвер, и он тоже.
     - Нажимайте сильнее, - посоветовал он, - курок еще  и  до  половины  не
дошел. Ну-ка, попробуйте убить человека, сделайте в  нем  дыру  величиною  с
кулак, чтобы его мозг брызнул на ваш пол. Вот что значит убить человека.
     Курок поднимался толчками, но медленно. Человек повернулся спиной и  не
спеша пошел к двери. Она подняла револьвер,  целясь  Люку  в  спину.  Дважды
курок поднимался, но нерешительно опускался вниз.
     У  двери  Люк  еще  раз  повернулся,  прежде  чем  уйти.   Презрительно
усмехаясь, он тихо, с расстановкой,  произнес  отвратительное  ругательство,
вложив в него всю свою ненависть к этой женщине.
   
   

   
     Перевод Н. Ман



     Никто не знал его прошлого, а люди из Хунты {Хунта  (исп.)  -  комитет,
общественно-политическая организация.}  и  подавно.  Он  был  их  "маленькой
загадкой",  их  "великим  патриотом"  и  по-своему  работал   для   грядущей
мексиканской революции не менее рьяно, чем они. Признано это было не  сразу,
ибо в Хунте его не любили. В день, когда он впервые  появился  в  их  людном
помещении, все заподозрили в нем шпиона - одного из платных  агентов  Диаса.
Ведь сколько товарищей  было  рассеяно  по  гражданским  и  военным  тюрьмам
Соединенных  Штатов!  Некоторые  из  них  были  закованы  в  кандалы,  но  и
закованными  их  переправляли  через  границу,   выстраивали   у   стены   и
расстреливали.
     На первый взгляд мальчик производил  неблагоприятное  впечатление.  Это
был действительно мальчик, лет восемнадцати, не больше, и не слишком  рослый
для своего возраста. Он объявил, что его зовут Фелипе Ривера и что он  хочет
работать для революции. Вот и все -  ни  слова  больше,  никаких  дальнейших
разъяснений. Он стоял и ждал. На губах  его  не  было  улыбки,  в  глазах  -
привета. Рослый, стремительный  Паулино  Вэра  внутренне  содрогнулся.  Этот
мальчик показался ему замкнутым, мрачным. Что-то ядовитое, змеиное таилось в
его черных глазах. В них горел холодный  огонь,  громадная,  сосредоточенная
злоба. Мальчик перевел взор с революционеров на пишущую машинку, на  которой
деловито  отстукивала  маленькая  миссис  Сэтби.  Его  глаза  на   мгновение
остановились на ней, она поймала этот взгляд и тоже почувствовала безыменное
нечто, заставившее ее прервать свое занятие. Ей пришлось перечитать  письмо,
которое она запечатала, чтобы снова войти в ритм работы.
     Паулино Вэра вопросительно взглянул на Ареллано и  Рамоса,  которые,  в
свою очередь, вопросительно взглянули на него и затем друг на друга. Их лица
выражали  нерешительность   и   сомнение.   Этот   худенький   мальчик   был
Неизвестностью,  и  Неизвестностью,  полной  угрозы.  Он  был   непостижимой
загадкой для всех этих революционеров, чья свирепая ненависть к Диасу и  его
тирании была в конце концов только чувством честных патриотов. Здесь крылось
нечто другое, что - они не знали. Но Вэра, самый импульсивный и  решительный
из всех, прервал молчание.
     - Отлично, - холодно произнес он, - ты сказал, что хочешь работать  для
революции. Сними куртку. Повесь ее вон там. Пойдем, я покажу тебе, где ведро
и тряпка. Видишь, пол у нас грязный. Ты начнешь с того, что  хорошенько  его
вымоешь, и в других  комнатах  тоже.  Плевательницы  надо  вычистить.  Потом
займешься окнами.
     - Это для революции? - спросил мальчик.
     - Да, для революции, - отвечал Паулино.
     Ривера с холодной  подозрительностью  посмотрел  на  них  всех  и  стал
снимать куртку.
     - Хорошо, - сказал он.
     И ничего больше. День за днем он являлся на работу -  подметал,  скреб,
чистил. Он выгребал золу из печей, приносил уголь и растопку, разводил огонь
раньше, чем самый усердный из них усаживался за свою конторку.
     - Можно мне переночевать здесь? - спросил он однажды.
     Ага! Вот они и обнаружились - когти Диаса. Ночевать в помещении Хунты -
значит найти доступ к ее тайнам, к  спискам  имен,  к  адресам  товарищей  в
Мексике. Просьбу отклонили, и Ривера никогда больше не возобновлял  ее.  Где
он спал, они не знали; не знали также, когда и где он ел.  Однажды  Ареллано
предложил ему несколько долларов. Ривера  покачал  головой  в  знак  отказа.
Когда Вэра вмешался и стал уговаривать его, он сказал:
     - Я работаю для революции.
     Нужно много денег для того, чтобы в наше  время  поднять  революцию,  и
Хунта  постоянно  находилась  в  стесненных  обстоятельствах.  Члены   Хунты
голодали, но не  жалели  сил  для  дела;  самый  долгий  день  был  для  них
недостаточно долог, и все же  временами  казалось,  что  быть  или  не  быть
революции - вопрос нескольких долларов. Однажды, когда  плата  за  помещение
впервые не была внесена в течение двух месяцев и хозяин угрожал  выселением,
не кто иной, как Фелипе Ривера,  поломойка  в  жалкой,  дешевой,  изношенной
одежде, положил шестьдесят золотых долларов на конторку Мэй Сэтби. Это стало
повторяться и впредь. Триста писем, отпечатанных  на  машинке  (воззвания  о
помощи, призывы к  рабочим  организациям,  возражения  на  газетные  статьи,
неправильно  освещающие  события,  протесты  против  судебного  произвола  и
преследований революционеров в Соединенных Штатах), лежали  неотосланные,  в
ожидании марок. Исчезли часы Вэры, старомодные  золотые  часы  с  репетиром,
принадлежавшие еще его отцу. Исчезло также и простенькое золотое  колечко  с
руки Мэй Сэтби.  Положение  было  отчаянное.  Рамос  и  Ареллано  безнадежно
теребили свои длинные усы. Письма должны быть отправлены, а  почта  не  дает
марок в кредит. Тогда Ривера надел шляпу и вышел. Вернувшись, он положил  на
конторку Мэй Сэтби тысячу двухцентовых марок.
     - Уж не проклятое ли это золото Диаса? - сказал Вэра товарищам.
     Они подняли брови и ничего не ответили. И Фелипе Ривера, мывший пол для
революции, по мере надобности продолжал  выкладывать  золото  и  серебро  на
нужды Хунты.
     И все же они не могли заставить себя полюбить его. Они не  знали  этого
мальчика. Повадки у него были совсем иные, чем  у  них.  Он  не  пускался  в
откровенности. Отклонял все попытки вызвать его на  разговор,  и  у  них  не
хватало смелости расспрашивать его.
     - Возможно, великий и одинокий дух... не  знаю,  не  знаю!  -  Ареллано
беспомощно развел руками.
     - В нем есть что-то нечеловеческое, - заметил Рамос.
     - В его душе все притупилось. - сказала Мэй Сэтби. - Свет и смех словно
выжжены в ней. Он мертвец, и вместе с тем в нем чувствуешь какую-то страшную
жизненную силу.
     ~ Ривера прошел через ад, - сказал Паулино.  -  Человек,  не  прошедший
через ад, не может быть таким, а ведь он еще мальчик.
     И все же они не могли его полюбить. Он никогда не разговаривал, никогда
ни о чем не расспрашивал, не высказывал  своих  мнений.  Он  мог  стоять  не
шевелясь - неодушевленный предмет, если не считать глаз,  горевших  холодным
огнем, - покуда споры о революции становились  все  громче  и  горячее.  Его
глаза вонзались в лица говорящих, как раскаленные сверла, они смущали  их  и
тревожили.
     - Он не шпион, - заявил Вэра, обращаясь к  Мэй  Сэтби.  -  Он  патриот,
помяните мое слово! Лучший патриот из всех нас! Я  чувствую  это  сердцем  и
головой. И все же я его совсем не знаю.
     - У него дурной характер, - сказала Мэй Сэтби.
     - Да, - ответил Вэра и вздрогнул. - Он посмотрел на меня  сегодня.  Эти
глаза не могут любить, они угрожают; они злые, как у тигра. Я знаю: измени я
делу, он убьет меня. У него нет сердца. Он беспощаден, как сталь,  жесток  и
холоден, как мороз. Он словно лунный  свет  в  зимнюю  ночь,  когда  человек
замерзает на одинокой  горной  вершине.  Я  не  боюсь  Диаса  со  всеми  его
убийцами, но этого мальчика я боюсь. Я правду говорю, боюсь.  Он  -  дыхание
смерти.
     И, однако, Вэра, а никто другой, убедил  товарищей  дать  ответственное
поручение Ривере.  Связь  между  Лос-Анжелосом  и  Нижней  Калифорнией  была
прервана. Трое  товарищей  сами  вырыли  себе  могилы  и  на  краю  их  были
расстреляны. Двое других в Лос-Анжелосе стали узниками  Соединенных  Штатов.
Хуан Альварадо, командир федеральных  войск,  оказался  негодяем.  Он  сумел
разрушить все их планы. Они потеряли связь как с давнишними  революционерами
в Нижней Калифорнии, так и с новичками.
     Молодой Ривера получил надлежащие инструкции и отбыл на  юг.  Когда  он
вернулся, связь была восстановлена, а Хуан Альварадо был мертв: его нашли  в
постели, с ножом, по рукоятку ушедшим  в  грудь.  Это  превышало  полномочия
Риверы, но в Хунте имелись точные сведения о всех его передвижениях. Его  ни
о  чем  не  стали  расспрашивать.  Он  ничего   не   рассказывал.   Товарищи
переглянулись между собой и все поняли.
     - Я говорил вам, - сказал Вэра. - Больше чем кого-либо Диасу приходится
опасаться этого юноши. Он неумолим. Он карающая десница.
     Дурной характер Риверы, заподозренный  Мэй  Сэтби  и  затем  признанный
всеми, подтверждался наглядными, чисто физическими доказательствами.  Теперь
Ривера нередко приходил с рассеченной губой, распухшим ухом,  с  синяком  на
скуле. Ясно было, что он ввязывается в драки там - во внешнем мире,  где  он
ест и спит, зарабатывает деньги и бродит по путям, им неведомым. Со временем
Ривера научился  набирать  маленький  революционный  листок,  который  Хунта
выпускала еженедельно. Случалось,  однако,  что  он  бывал  не  в  состоянии
набирать: то большие пальцы у него были повреждены  и  плохо  двигались,  то
суставы были разбиты в кровь, то одна рука беспомощно болталась вдоль тела и
лицо искажала мучительная боль.
     - Бродяга, - говорил Ареллано.
     - Завсегдатай злачных мест, - говорил Рамос.
     - Но откуда у него деньги? - спрашивал Вэра. - Сегодня я узнал, что  он
оплатил счет за бумагу - сто сорок долларов.
     - Это результат его отлучек, - заметила Мэй  Сэтби.  -  Он  никогда  не
рассказывает о них.
     - Надо его выследить, - предложил Рамос.
     - Не хотел бы я быть тем, кто за ним шпионит, - сказал Вэра.  -  Думаю,
что вы больше никогда не увидели бы меня, разве только на моих похоронах. Он
предан какой-то неистовой  страсти.  Между  собой  и  этой  страстью  он  не
позволит стать даже Богу.
     - Перед ним я кажусь себе ребенком, - признался Рамос.
     - Я чувствую в нем первобытную силу. Это  дикий  волк,  гремучая  змея,
приготовившаяся к нападению, ядовитая сколопендра! - сказал Ареллано.
     - Он сама  революция,  ее  дух,  ее  пламя,  -  подхватил  Вэра,  -  он
воплощение беспощадной, неслышно разящей мести. Он  ангел  смерти,  неусыпно
бодрствующий в ночной тиши.
     - Я готова плакать, когда думаю о нем, - сказала Мэй Сэтби.  -  У  него
нет друзей. Он всех ненавидит. Нас он терпит лишь потому, что мы  -  путь  к
осуществлению его желаний. Он одинок, слишком одинок... - Голос ее прервался
сдавленным всхлипыванием, и глаза затуманились.
     Времяпрепровождение Риверы и вправду было таинственно.  Случалось,  что
его не видели в течение недели. Однажды он отсутствовал месяц. Это неизменно
кончалось тем, что он возвращался и, не пускаясь ни в какие объяснения, клал
золотые монеты на конторку Мэй Сэтби. Потом опять  отдавал  Хунте  все  свое
время - дни, недели. И снова, через неопределенные  промежутки,  исчезал  на
весь день, заходя в помещение Хунты только  рано  утром  и  поздно  вечером.
Однажды Ареллано застал его  в  полночь  за  набором;  пальцы  у  него  были
распухшие, рассеченная губа еще кровоточила.
 
 

 
     Решительный час приближался. Так или иначе, но  революция  зависела  от
Хунты, а Хунта находилась  в  крайне  стесненных  обстоятельствах.  Нужда  в
деньгах ощущалась острее, чем когда-либо, а добывать их стало еще трудней.
     Патриоты отдали уже все свои гроши и больше  дать  не  могли.  Сезонные
рабочие - беглые мексиканские  пеоны  -  жертвовали  Хунте  половину  своего
скудного заработка. Но нужно было  куда  больше.  Многолетний  тяжкий  труд,
подпольная подрывная  работа  готовы  были  принести  плоды.  Время  пришло.
Революция была на чаше весов. Еще один толчок, последнее героическое усилие,
и стрелка этих весов покажет  победу.  Хунта  знала  свою  Мексику.  Однажды
вспыхнув, революция уже сама о себе  позаботится.  Вся  политическая  машина
Диаса рассыплется, как карточный домик. Граница готова  к  восстанию.  Некий
янки с сотней товарищей из организации "Индустриальные рабочие мира"  только
и ждет приказа перейти ее  и  начать  битву  за  Нижнюю  Калифорнию.  Но  он
нуждается  в  оружии.  В  оружии  нуждались  все  -  социалисты,  анархисты,
недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники,  пеоны,  бежавшие  от
рабства,  разгромленные  горняки  Кер  д'Ален  и  Колорадо,  вырвавшиеся  из
полицейских застенков  и  жаждавшие  только  одного  -  как  можно  яростнее
сражаться, и,  наконец,  просто  авантюристы,  солдаты  фортуны,  бандиты  -
словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира.  И
Хунта держала с ними связь. Винтовок и патронов, патронов и винтовок! - этот
несмолкаемый, непрекращающийся вопль несся по всей стране.
     Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу
- и революция вспыхнет. Таможня, северные  порты  Мексики  будут  захвачены.
Диас не сможет сопротивляться. Он не осмелится бросить  свои  основные  силы
против них, потому что ему нужно удерживать юг. Но пламя  перекинется  и  на
юг. Народ восстанет. Оборона городов будет сломлена. Штат за  штатом  начнет
переходить в их руки, и наконец победоносные армии революции со всех  сторон
окружат город Мехико, последний оплот Диаса.
     Но как достать денег? У них были люди, нетерпеливые и упорные,  которые
сумеют применить оружие. Они знали торговцев, которые  продадут  и  доставят
его. Но долгая подготовка к революции истощила Хунту. Последний  доллар  был
израсходован, последний источник вычерпан до дна,  последний  изголодавшийся
патриот выжат до отказа, а великое дело  по-прежнему  колебалось  на  весах.
Винтовок и патронов! Нищие батальоны должны получить вооружение.
     Но  каким  образом?  Рамос  оплакивал  свои  конфискованные   поместья.
Ареллано горько сетовал на свою расточительность  в  юные  годы.  Мэй  Сэтби
размышляла, как бы все сложилось, если  б  люди  Хунты  в  свое  время  были
экономнее.
     - Подумать, что свобода Мексики зависит от нескольких несчастных  тысяч
долларов! - воскликнул Паулино Вэра.
     Отчаяние  было  написано  на  всех   лицах.   Последняя   их   надежда,
новообращенный Хосе Амарильо, обещавший дать деньги, был арестован на  своей
гациенде в Чиу-ауа и расстрелян у стен собственной конюшни.  Весть  об  этом
только что дошла до них.
     Ривера, на коленях скребший пол, поднял  глаза.  Щетка  застыла  в  его
обнаженных руках, залитых грязной мыльной водой.
     - Пять тысяч помогут делу? - спросил он.
     На всех лицах изобразилось изумление. Вэра кивнул и  с  трудом  перевел
дух. Говорить он не мог, но в этот миг в нем вспыхнула надежда.
     - Так заказывайте винтовки, - сказал Ривера.  Затем  последовала  самая
длинная фраза, какую когда-либо от него слышали: - Время дорого.  Через  три
недели я принесу вам пять тысяч. Это будет хорошо. Станет теплее, и  воевать
будет легче. Больше я ничего сделать не могу.
     Вэра пытался подавить вспыхнувшую в  нем  надежду.  Все  это  было  так
неправдоподобно. Слишком много заветных чаяний разлетелось в прах с тех пор,
как он начал революционную игру.  Он  верил  этому  обтрепанному  мальчишке,
мывшему полы для революции, и в то же время не смел верить.
     - Ты сошел с ума! - сказал он.
     - Через три недели, - отвечал Ривера. - Заказывайте винтовки.
     Он встал, опустил засученные рукава и надел куртку.
     - Заказывайте винтовки, - повторил он. - Я ухожу.

 

 
     После спешки, суматохи, бесконечных телефонных разговоров и  перебранки
в конторе Келли происходило ночное совещание. Дел у Келли было выше  головы;
к тому же ему не повезло. Три недели  назад  он  привез  из  Нью-Йорка  Дэни
Уорда, чтобы устроить ему встречу с Билом Карта, но Карта вот  уже  два  дня
как лежит  со  сломанной  рукой,  что  тщательно  скрывается  от  спортивных
репортеров.  Заменить  его  некем.  Келли  засыпал  телеграммами  легковесов
Запада, но все они были связаны выступлениями и контрактами. А сейчас  опять
вдруг забрезжила надежда, хотя и слабая.
     - Ну, ты, видно, не робкого десятка, - едва взглянув на Риверу,  сказал
Келли.
     Злоба и ненависть горели  в  глазах  Риверы,  но  лицо  его  оставалось
бесстрастным.
     - Я побью Уорда. - Это было все, что он сказал.
     - Откуда ты знаешь? Видел ты когда-нибудь, как он дерется?
     Ривера молчал.
     - Да он положит тебя одной рукой, с закрытыми глазами?
     Ривера пожал плечами.
     - Что, у тебя язык присох, что ли? - пробурчал директор конторы.
     - Я побью его.
     - А ты когда-нибудь с кем-нибудь дрался? - осведомился Майкл Келли.
     Майкл,  брат  директора,  держал   тотализатор   в   "Иеллоустоуне"   и
зарабатывал немало денег на боксерских встречах.
     Ривера в ответ удостоил его только злобным взглядом.
     Секретарь, молодой человек спортивного вида, громко фыркнул.
     - Ладно, ты знаешь  Робертса?  -  Келли  первый  нарушил  неприязненное
молчание. - Я за ним послал. Он сейчас придет. Садись и жди, хотя по виду  у
тебя нет никаких шансов. Я не могу надувать публику. Ведь первые  ряды  идут
по пятнадцати долларов.
     Появился Робертс, явно подвыпивший. Это был высокий,  тощий  человек  с
несколько развинченной походкой и медлительной речью.
     Келли без обиняков приступил к делу.
     - Слушайте,  Робертс,  вы  хвастались,  что  открыли  этого  маленького
мексиканца. Вам известно, что Карти сломал руку. Так вот, этот  мексиканский
щенок нахально утверждает, что сумеет заменить Карти. Что вы на это скажете?
     - Все в порядке, Келли, - последовал неторопливый  ответ.  -  Он  может
драться.
     - Вы, пожалуй, скажете еще, что он побьет Уорда? - съязвил Келли.
     Робертс немного поразмыслил.
     - Нет, этого я не скажу. Уорд - классный боец, король ринга. Но  в  два
счета расправиться с Риверой он не сможет. Я Риверу знаю.  Это  человек  без
нервов, и он одинаково хорошо работает обеими руками. Он может  послать  вас
на пол с любой позиции.
     - Все это пустяки. Важно, сможет ли он угодить публике?  Вы  растили  и
тренировали боксеров всю свою жизнь. Я преклоняюсь перед вашим суждением. Но
публика за свой  деньги  хочет  получить  удовольствие.  Сумеет  он  ей  его
доставить?
     - Безусловно, и вдобавок здорово измотает Уорда.  Вы  не  знаете  этого
мальчика, а я знаю. Он - мое открытие. Человек  без  нервов!  Сущий  дьявол!
Уорд еще ахнет, познакомившись с этим самородком, а заодно ахнете и вы  все.
Я не утверждаю, что он побьет Уорда, но он вам такое покажет! Это восходящая
звезда!
     - Отлично. - Келли обратился к своему секретарю: - Позвоните  Уорду.  Я
его предупредил, что если найду что-нибудь подходящее,  то  позову  его.  Он
сейчас  недалеко,  в  "Иеллоустоуне";  щеголяет   там   перед   публикой   и
зарабатывает себе популярность. -  Келли  повернулся  к  тренеру:  -  Хотите
выпить?
     Робертс отхлебнул виски и разговорился.
     - Я еще не рассказывал вам, как я открыл этого мальца. Года  два  назад
он появился в тренировочных залах. Я готовил  Прэйна  к  встрече  с  Дилэни.
Прэйн - человек злой. Снисхождения ждать от него не приходится.  Он  изрядно
отколошматил своего партнера, и я никак не мог найти человека, который бы по
доброй воле согласился работать с ним. Положение  было  отчаянное.  И  вдруг
попался мне на глаза этот голодный мексиканский парнишка, который вертелся у
всех под  ногами.  Я  зацапал  его,  надел  ему  перчатки  и  пустил  вдело.
Выносливый - как дубленая кожа, но сил маловато. И ни  малейшего  понятия  о
правилах бокса. Прэйн сделал из него котлету. Но он хоть  и  чуть  живой,  а
продержался два раунда, прежде чем потерять сознание. Голодный - вот и  все.
Изуродовали его так, что мать родная не узнала бы. Я дал  ему  полдоллара  и
накормил сытным обедом. Надо было видеть, как он жрал! Оказывается,  у  него
два дня во рту маковой росинки не было. Ну, думаю, теперь он больше носа  не
покажет. Не тут-то было. На следующий день  явился  -  весь  в  синяках,  но
полный решимости еще раз заработать полдоллара и хороший обед.  Со  временем
он здорово окреп. Прирожденный  боец  и  вынослив  невероятно!  У  него  нет
сердца. Это кусок льда. Сколько я помню  этого  мальчишку,  он  ни  разу  не
произнес десяти слов подряд.
     - Я его знаю, - заметил секретарь. - Он немало для вас поработал.
     - Все наши знаменитости пробовали себя на нем, - подтвердил Робертс.  -
И он все у них перенял. Я знаю, что многих из  них  он  мог  бы  побить.  Но
сердце его не лежит к боксу. По-моему, он никогда не любил нашу работу.  Так
мне кажется.
     - Последние месяцы он выступал по разным мелким клубам, - сказал Келли.
     - Да. Не знаю, что  его  заставило.  Или,  может  быть,  вдруг  ретивое
заговорило? Он многих за это время побил. Скорей всего, ему нужны деньги;  и
он неплохо  подработал,  хотя  по  его  одежде  это  и  незаметно.  Странная
личность! Никто не знает, чем он занимается, где проводит время. Даже  когда
он при деле, и то - кончит работу и сразу исчезнет. Временами  пропадает  по
целым неделям. Советов он  не  слушает.  Тот,  кто  станет  его  менеджером,
наживет капитал: да только с ним не столкуешься. Вы увидите, этот  мальчишка
будет домогаться всей суммы, когда вы заключите с ним договор.
     В эту минуту прибыл Дэнни  Уорд.  Это  было  торжественно  обставленное
появление.  В  сопровождении  менеджера   и   тренера   он   ворвался,   как
всепобеждающий вихрь  добродушия  и  веселья.  Приветствия,  шутки,  остроты
расточались им направо и налево, улыбка находилась для  каждого.  Такова  уж
была его манера - правда, не совсем искренняя. Уорд был превосходный актер и
добродушие считал наилучшим приемом в игре преуспеяния. По существу, это был
осмотрительный, хладнокровный боксер и бизнесмен. Остальное было маской. Те,
кто знал его или имел с ним дело, говорили, что  в  денежных  вопросах  этот
малый - жох! Он самолично участвовал в обсуждении всех дел, и  поговаривали,
что его менеджер не более как пешка.
     Ривера был иного склада. В жилах его,  кроме  испанской,  текла  еще  и
индейская кровь; он сидел, забившись  в  угол,  молчаливый,  неподвижный,  и
только  его  черные  глаза,  перебегая  с  одного  лица  на  другое,  видели
решительно все.
     - Так вот он! -  сказал  Дэнни,  окидывая  испытующим  взглядом  своего
предполагаемого противника. - Добрый день, старина!
     Глаза Риверы пылали злобой, и на приветствие Дэнни он даже не  ответил.
Он терпеть не мог всех гринго, но этого ненавидел лютой ненавистью.
     - Вот это да! - шутливо обратился Дэнни к менеджеру. - Уж не думаете ли
вы, что я буду драться с глухонемым? - Когда смех умолк, он сострил еще раз:
- Видно, Лос-Анжелос здорово обеднел,  если  это  -  лучшее,  что  вы  могли
откопать. Из какого детского сада вы его взяли?
     - Он славный малый, Дэнни, верь мне! - примирительно сказал Робертс.  -
И с ним не так легко справиться, как ты думаешь.
     - Кроме того, половина  билетов  уже  распродана,  -  жалобно  протянул
Келли. - Придется тебе пойти на это, Дэнни. Ничего  лучшего  мы  сыскать  не
могли.
     Дэнни еще раз окинул Риверу пренебрежительным взглядом и вздохнул.
     - Придется мне с ним полегче. А то как бы сразу дух не испустил.
     Робертс фыркнул.
     - Потише, потише, - осадил Дэнни менеджер. - С неизвестным  противником
всегда можно нарваться на неприятность.
     - Ладно, ладно, я это учту,  -  улыбнулся  Дэнни.  -  Я  готов  сначала
понянчиться  с  ним  для  удовольствия  почтеннейшей  публики.  Как   насчет
пятнадцати раундов, Келли?.. А потом устроить ему нокаут!
     - Идет, - последовал ответ. -  Только  чтобы  публика  приняла  это  за
чистую монету.
     - Тогда перейдем к делу. - Дэнни помолчал, мысленно производя  подсчет.
- Разумеется, шестьдесят пять процентов валового сбора, как и  с  Карти.  Но
делиться  будем  по-другому.  Восемьдесят  процентов  меня  устроят.  -   Он
обратился к менеджеру: - Подходяще?
     Тот одобрительно кивнул.
     - Ты понял? - обратился Келли к Ривере. Ривера покачал головой.
     - Так вот слушай, - сказал Келли. -  Общая  сумма  составит  шестьдесят
пять процентов со сбора. Ты начинающий, и  никто  тебя  не  знает.  С  Дэнни
будете  делиться  так:  восемьдесят  процентов  ему,  двадцать   тебе.   Это
справедливо. Верно ведь. Робертс?
     - Вполне справедливо, Ривера, - подтвердил Робертс.  -  Ты  же  еще  не
составил себе имени.
     - Сколько это шестьдесят пять процентов со сбора? - осведомился Ривера.
     - Может, пять тысяч, а может - даже и все восемь, -  поспешил  пояснить
Дэнни. - Что-нибудь в этом роде. На твою долю придется от тысячи  до  тысячи
шестисот долларов. Очень недурно за  то,  что  тебя  побьет  боксер  с  моей
репутацией. Что скажешь на это?
     Тогда Ривера их ошарашил.
     - Победитель получит все, - решительно сказал  он.  Воцарилась  мертвая
тишина.
     - Вот это да! - проговорил наконец менеджер Уорда.
     Дэнни покачал головой.
     - Я стреляный воробей, -  сказал  он.  -  Я  не  подозреваю  судью  или
кого-нибудь из присутствующих. Я ничего не говорю о букмекерах  и  о  всяких
надувательствах, что тоже иногда случается. Одно могу сказать: меня  это  не
устраивает. Я играю наверняка. А кто знает - вдруг я  сломаю  руку,  а?  Или
кто-нибудь опоит меня? - Он величественно вскинул голову. -  Победитель  или
побежденный - я получаю восемьдесят процентов. Ваше мнение, мексиканец?
     Ривера покачал головой.
     Дэнни взорвало, и он заговорил уже по-другому:
     -  Ладно  же,  мексиканская  собака!  Теперь-то   уж   мне   захотелось
расколотить тебе башку.
     Робертс медленно поднялся и стал между ними.
     - Победитель получит все, - угрюмо повторил Ривера.
     - Почему ты на этом настаиваешь? - спросил Дэнни.
     - Я побью вас.
     Дэнни начал было снимать пальто. Его  менеджер  знал,  что  это  только
комедия.  Пальто  почему-то  не  снималось,  и  Дэнни   милостиво   разрешил
присутствующим успокоить себя. Все были на его  стороне.  Ривера  остался  в
полном одиночестве.
     - Послушай, дуралей, - начал доказывать Келли.  -  Кто  ты?  Никто!  Мы
знаем, что в последнее время ты побил нескольких местных боксеров - и все. А
Дэнни - классный боец. В следующем выступлении он  будет  оспаривать  звание
чемпиона. Тебя публика не знает. За пределами Лос-Анжелоса никто и не слыхал
о тебе.
     - Еще услышат, - пожав плечами, отвечал Ривера, - после этой встречи.
     - Неужели ты хоть на секунду можешь вообразить, что справишься со мной?
- не выдержав, заорал Дэнни.
     Ривера кивнул.
     - Да ты рассуди, -  убеждал  Келли.  -  Подумай,  какая  это  для  тебя
реклама!
     - Мне нужны деньги, - отвечал Ривера.
     - Ты будешь драться со мной тысячу лет, и то не победишь, - заверил его
Дэнни.
     - Тогда почему вы не соглашаетесь? - сказал Ривера. - Если деньги  сами
идут к вам в руки, чего же от них отказываться?
     - Хорошо, я согласен! - с внезапной решимостью крикнул Дэнни. - Я  тебя
до смерти исколочу на ринге, голубчик мой! Нашел с кем шутки шутить!  Пишите
условия, Келли. Победитель получает всю  сумму.  Поместите  это  в  газетах.
Сообщите также, что здесь дело в личных счетах. Я покажу этому младенцу, где
раки зимуют!
     Секретарь Келли уже начал писать, когда Дэнни вдруг остановил его.
     - Стой! - Он повернулся к Ривере. - Когда взвешиваться?
     - Перед выходом, - последовал ответ.
     - Ни за что на свете, наглый мальчишка! Если победитель  получает  все,
взвешиваться будем утром, в десять,
     - Тогда победитель получит все? - переспросил Ривера.
     Дэнни утвердительно кивнул. Вопрос был  решен.  Он  выйдет  на  ринг  в
полной форме.
     - Взвешиваться здесь, в десять, - продиктовал  Ривера.  Перо  секретаря
снова заскрипело.
     - Это, значит, лишних пять фунтов, - недовольно заметил Робертс Ривере.
- Ты пошел на слишком большую уступку. Продул бой. Дэнни  будет  силен,  как
бык. Дурень ты! Он наверняка тебя побьет. Даже малейшего  шанса  у  тебя  не
осталось.
     Вместо ответа Ривера бросил на него холодный,  ненавидящий  взгляд.  Он
презирал даже этого гринго, которого считал лучшим из всех.
  
  

  
      Появление  Риверы  на  ринге  осталось  почти  незамеченным.  В   знак 
приветствия раздались только отдельные жидкие хлопки. Публика  не  верила  в 
него. Он был ягненком, отданным на  заклание  великому  Дэнни.  Кроме  того, 
публика была разочарована. Она ждала эффектного боя  между  Дэнни  Уордом  и 
Биллом Карти, а теперь ей приходилось довольствоваться этим жалким маленьким 
новичком. Неодобрение ее выразилось в том, что  пари  за  Дэнни  заключались 
два, даже три против одного. А на кого  поставлены  деньги,  тому  отдано  и 
сердце публики. 
     Юный мексиканец сидел в своем углу и ждал.  Медленно  тянулись  минуты.
Дэнни заставлял дожидаться себя.  Это  был  старый  трюк,  но  он  неизменно
действовал на начинающих бойцов. Новичок терял душевное равновесие, сидя вот
так, один на один со своим собственным страхом и  равнодушной,  утопающей  в
табачном дыму публикой. Но на этот раз испытанный  трюк  себя  не  оправдал.
Робертс оказался прав:
     Ривера  не  знал  страха.  Более  организованный,   более   нервный   и
впечатлительный, чем кто бы то ни было из  боксеров,  этого  чувства  он  не
ведал. Атмосфера заранее предрешенного поражения  не  влияла  на  него.  Его
секундантами были гринго - подонки,  грязные  отбросы  этой  кровавой  игры,
бесчестные и бездарные. И они тоже были уверены, что их сторона обречена  на
поражение.
     - Ну, теперь смотри в оба! - предупредил его Спайдер  Хэгерти.  Спаидер
был главным секундантом. - Старайся продержаться как можно дольше  -  такова
инструкция Келли. Иначе растрезвонят на  весь  Лос-Анжелос,  что  это  опять
фальшивая игра.
     Все это не способствовало бодрости духа. Но Ривера ничего  не  замечал.
Он презирал бокс. Это была ненавистная игра ненавистных гринго. Начал он  ее
в роли снаряда для тренировки только потому, что умирал с голоду. То, что он
был словно создан для бокса, ничего для него  не  значило.  Он  это  занятие
ненавидел. До своего появления в Хунте Ривера не выступал за деньги, а потом
убедился,  что  это  легкий  заработок.  Не  первый  из  сынов  человеческих
преуспевал он в профессии, им самим презираемой.
     Впрочем, Ривера не вдавался в рассуждения. Он твердо знал,  что  должен
выиграть этот бой. Иного выхода не  существовало.  Тем,  кто  сидел  в  этом
переполненном зале, в голову не приходило, какие могучие силы стоят  за  его
спиной. Дэнни Уорд дрался за деньги, за  легкую  жизнь,  покупаемую  на  эти
деньги. То же, за что дрался Ривера, пылало в его мозгу, и, пока он ожидал в
углу ринга своего хитроумного противника, ослепительные и страшные  видения,
как наяву, проходили перед его широко открытыми глазами.
     Он видел белые стены  гидростанции  в  Рио-Бланко.  Видел  шесть  тысяч
рабочих, голодных и изнуренных. Видел ребятишек лет семи-восьми,  за  десять
центов работающих целую смену. Видел мертвенно бледные лица ходячих трупов -
рабочих-красильщиков.  Он  помнил,  что  его  отец  называл  эти   красильни
"камерами самоубийц", - год работы в них означал смерть. Он видел  маленькое
патио {Патио (исп.) - внутренний дворик.} и свою мать, вечно  возившуюся  со
скудным хозяйством и все же находившую время ласкать и любить сына. Видел  и
отца. могучего, широкоплечего длинноусого человека, который всех любил и чье
сердце было так щедро, что избыток этой любви  изливался  и  на  мать  и  на
маленького мучачо {Мучачо (исп.) - мальчик.}, игравшего в углу патио.  В  те
дни его звали не Фелипе Ривера, а Фернандес: он носил фамилию отца и матери.
Его имя было  Хуан.  Впоследствии  он  переменил  и  то  и  другое.  Фамилия
Фернандес была слишком ненавистна полицейским префектам и жандармам.
     Большой добродушный  Хоакин  Фернандес!  Немалое  место  занимал  он  в
видениях  Риверы.  В  те  времена  малыш  ничего  не  понимал,  но   теперь,
оглядываясь назад, юноша понимал все. Он словно опять видел отца за наборной
кассой  в  маленькой  типографии  или  за  письменным  столом  -   выводящим
бесконечные,  торопливые,  неровные   строчки.   Он   опять   переживал   те
таинственные  вечера,  когда  рабочие  под  покровом  тьмы,  точно   злодеи,
сходились к его отцу и вели долгие, нескончаемые беседы, а он,  мучачо,  без
сна лежал в своем уголке.
     Откуда-то издалека до него донесся голос Хэгерти:
     - Ни в коем случае сразу не ложиться на пол. Такова инструкция. Получай
трепку за свои деньги!
     Десять минут прошло, а Ривера все еще сидел  в  своем  углу.  Дэнни  не
показывался: видимо, он хотел выжать все, что можно, из своего трюка.
     Новые видения пылали перед внутренним взором Риверы. Забастовка, вернее
- локаут, потому что рабочие Рио-Бланко помогали своим бастующим  братьям  в
Пуэбло. Голод, хождение в горы за ягодами, кореньями и  травами  -  все  они
этим питались и мучались резями в желудке. А  затем  кошмар:  пустырь  перед
лавкой Компании; тысячи голодных рабочих; генерал Росальо Мартинес и солдаты
Порфирио Диаса; и винтовки, изрыгающие смерть... Казалось,  они  никогда  не
смолкнут, казалось, прегрешения рабочих вечно будут омываться их собственной
кровью! И эта  ночь!  Трупы,  целыми  возами  отправляемые  в  Вера-Крус  на
съедение акулам. Сейчас он снова ползает по этим страшным кучам, ищет отца и
мать, находит их,  растерзанных,  изуродованных.  Особенно  запомнилась  ему
мать: виднелась только ее голова, тело было погребено под грудой других тел.
Снова затрещали винтовки солдат Порфирио Диаса, снова  мальчик  пригнулся  к
земле и пополз прочь, точно затравленный горный койот.
     Рев, похожий на шум моря, донесся до  его  слуха,  и  он  увидел  Дэнни
Уорда,  выступающего  по  центральному  проходу   со   свитой   тренеров   и
секундантов.  Публика  неистовствовала,  приветствуя  героя   и   заведомого
победителя. У всех  на  устах  было  его  имя.  Все  стояли  за  него.  Даже
секунданты Риверы повеселели, когда Дэнни ловко нырнул под канат и вышел  на
ринг. Улыбка сияла на его лице, а когда Дэнни улыбался, то улыбалась  каждая
его черточка,  даже  уголки  глаз,  даже  зрачки.  Свет  не  видывал  такого
благодушного боксера. Лицо его могло бы служить рекламой, образцом  хорошего
самочувствия, искреннего веселья. Он знал всех. Он шутил, смеялся, посылал с
ринга приветы друзьям. Те, что сидели  подальше  и  не  могли  выказать  ему
своего восхищения, громко кричали: "О, о, Дэнни!" Бурные овации продолжались
не менее пяти минут.
     На Риверу никто не обращал внимания.  Его  словно  и  не  существовало.
Одутловая физиономия Спайдера Хэгерти склонилась над ним.
     - Не поддаваться сразу, -  предупредил  Спайдер.  -  Помни  инструкцию.
Держись до последнего. Не ложиться.  Если  окажешься  на  полу,  нам  ведено
избить тебя в раздевалке. Понятно? Драться - и точка!
     Зал разразился аплодисментами: Дэнни шел по направлению  к  противнику.
Он наклонился, обеими руками схватил его правую руку и сердечно  потряс  ее.
Улыбающееся лицо Дэнни вплотную приблизилось к лицу Риверы.  Публика  взвыла
при этом проявлении истинно спортивного духа: с противником  он  встретился,
как  с  родным  братом.  Губы  Дэнни  шевелились,  и  публика,  истолковывая
неслышные ей  слова  как  благожелательное  приветствие,  снова  разразилась
восторженными воплями. Только Ривера расслышал сказанное шепотом.
     - Ну  ты,  мексиканский  крысенок,  -  прошипел  Дэнни,  не  переставая
улыбаться, - сейчас я вышибу из тебя дух!
     Ривера не шевельнулся.  Не  встал.  Его  ненависть  сосредоточилась  во
взгляде.
     - Встань, собака! - крикнул кто-то  с  места.  Толпа  начала  свистеть,
осуждая его за неспортивное поведение, но он  продолжал  сидеть  неподвижно.
Новый взрыв аплодисментов приветствовал Дэнни, когда тот шел обратно.
     Едва Дэнни разделся, послышались восторженные охи и ахи.  Тело  у  Него
было великолепное - гибкое, дышащее здоровьем и силой. Кожа белая и гладкая,
как у женщины.
     Грация, упругость и мощь были воплощены в нем. Да он и доказал  это  во
множестве боев. Все спортивные журналы пестрели его фотографиями.
     Словно стон пронесся  по  залу,  когда  Спайдер  Хэгерти  помог  Ривере
стащить через голову свитер. Смуглая  кожа  придавала  его  телу  еще  более
худосочный вид. Мускулы у него были, но значительно менее эффектные,  чем  у
его противника. Однако публика не разглядела ширины его грудной  клетки.  Не
могла она также угадать,  как  мгновенно  реагирует  каждая  его  мускульная
клеточка,  не  могла  угадать  Неутомимости  Риверы,  утонченности   нервной
системы, превращавшей его  тело  в  великолепный  боевой  механизм.  Публика
видела только смуглокожего  восемнадцатилетнего  юношу  с  еще  мальчишеским
телом. Другое дело - Дэнни! Дэнни было двадцать четыре года. и его тело было
телом мужчины. Контраст этот еще больше бросился в глаза, когда  они  вместе
стали посреди ринга, выслушивая последние инструкции судьи.
     Ривера заметил Робертса, сидевшего непосредственно за  репортерами.  Он
был пьянее, чем обычно, и речь его соответственно была еще медлительнее.
     - Не робей, Ривера, - тянул Робертс. - Он тебя не убьет,  запомни  это.
Первого натиска нечего пугаться. Защищайся, а потом иди на  клинч.  Он  тебя
особенно не изувечит. Представь себе, что это тренировочный зал.
     Ривера и виду не подал, что расслышал его слова.
     - Вот угрюмый чертенок! - пробормотал Робертс, обращаясь  к  соседу.  -
Какой был, такой и остался.
     Но Ривера уже не смотрел перед  собой  обычным,  исполненным  ненависти
взглядом. Бесконечные ряды винтовок мерещились ему и ослепляли  его.  Каждое
лицо в зале до самых верхних мест ценою в доллар превратилось в винтовку. Он
видел перед собой мексиканскую границу, бесплодную, выжженную солнцем; вдоль
нее двигались оборванные толпы, жаждущие оружия.
     Встав, он продолжал ждать в своем углу. Его секунданты уже пролезли под
канаты и унесли с собой брезентовый стул. В противоположном углу ринга стоял
Дэнни и смотрел на него. Загудел  гонг,  и  бой  начался.  Публика  выла  от
восторга. Никогда она не видела столь внушительного  начала  боя.  Правильно
писали в газетах: тут были личные счеты.  Дэнни  одним  прыжком  покрыл  три
четверти расстояния, отделявшего его от противника, и намерение съесть этого
мексиканского мальчишку так и было написано на его лице. Он обрушил на  него
не один, не два, не десяток, но вихрь ударов,  сокрушительных,  как  ураган.
Ривера исчез. Он был погребен под лавиной  кулачных  ударов,  наносимых  ему
опытным и блестящим мастером со всех углов и со всех позиций. Он  был  смят.
Отброшен на канаты; судья разнял бойцов, но Ривера тотчас  же  был  отброшен
снова.
     Боем это никто бы не назвал.  Это  было  избиение.  Любой  зритель,  за
исключением зрителя боксерских  состязаний,  выдохся  бы  в  первую  минуту.
Дэнни, несомненно, показал, на что он способен, и  сделал  это  великолепно.
Уверенность публики в исходе  состязаний,  равно  как  и  ее  пристрастие  к
фавориту, была безгранична, она даже не заметила,  что  мексиканец  все  еще
стоит на ногах. Она позабыла о Ривере. Она  едва  видела  его:  так  он  был
заслонен от нее свирепым натиском Дэнни. Прошла минута,  другая.  В  момент,
когда бойцы разошлись, публике удалось бросить взгляд на мексиканца. Губа  у
него была рассечена, из носу лила кровь.  Когда  он  повернулся  и  вошел  в
клинч, кровавые полосы - следы канатов - были ясно видны на  его  спине.  Но
вот то, что грудь его не волновалась, а глаза горели обычным холодным огнем,
- этого публика не заметила. Слишком много будущих  претендентов  на  звание
чемпиона  практиковали  на  нем  такие  сокрушительные  удары.  Он  научился
выдерживать их за полдоллара разовых или за пятнадцать долларов в  неделю  -
тяжелая школа, но она пошла ему на пользу.
     Затем случилось  нечто  поразительное.  Ураган  комбинированных  ударов
вдруг стих. Ривера один стоял на  ринге.  Дэнни,  грозный  Дэнни,  лежал  на
спине! Он не пошатнулся, не опустился  на  пол  медленно  и  постепенно,  но
грохнулся сразу. Короткий боковой удар  левого  кулака  Риверы  поразил  его
внезапно, как смерть. Судья оттолкнул Риверу и  теперь  отсчитывал  секунды,
стоя над павшим гладиатором.
     Тело Дэнни затрепетало, когда сознание понемногу стало  возвращаться  к
нему. В обычае завсегдатаев  боксерских  состязаний  приветствовать  удачный
нокаут громкими изъявлениями восторга. Но сейчас они молчали. Все  произошло
слишком неожиданно. В напряженном молчании прислушивался зал к счету секунд,
как вдруг торжествующий голос Робертса прорезал тишину:
     - Я же говорил вам, что он одинаково владеет обеими руками.
     На пятой секунде Дэнни перевернулся лицом вниз, когда судья сосчитал до
семи, он уже отдыхал, стоя на одном  колене,  готовый  подняться  при  счете
девять, раньше, чем будет произнесено десять. Если при счете  десять  колено
Дэнни все еще  будет  касаться  пола,  его  должны  признать  побежденным  и
выбывшим из боя. В момент, когда колено отрывается от пола, он считается "на
ногах"; и в этот момент Ривера уже вправе  снова  положить  его.  Ривера  не
хотел рисковать. Он приготовился ударить в ту секунду,  когда  колено  Дэнни
отделится от пола. Он обошел противника, но судья втиснулся  между  ними,  и
Ривера знал, что секунды тот  считает  слишком  медленно.  Все  гринго  были
против него, даже судья.
     При счете девять судья резко оттолкнул Риверу.  Это  было  неправильно,
зато  Дэнни  успел  подняться,  и  улыбка  снова  появилась  на  его  губах.
Согнувшись почти пополам, защищая руками лицо и  живот,  он  ловко  вошел  в
клинч. По правилам, судья должен был его остановить, но он этого не  сделал,
и Дэнни буквально прилип к противнику, с каждой секундой восстанавливая свои
силы. Последняя минута раунда была на исходе. Если он выдержит до  конца,  у
него будет потом целая минута, чтобы прийти в себя. И он выдержал, продолжал
улыбаться, несмотря на отчаянное положение.
     - А  все  ведь  улыбается!  -  крикнул  кто-то,  и  публика  облегченно
засмеялась.
     - Черт знает какой удар у этого мексиканца!  -  шепнул  Дэнни  тренеру,
покуда секунданты, не щадя сил, трудились над ним.
     Второй и третий раунды прошли  бледно.  Дэнни,  хитрый  и  многоопытный
король  ринга,  только  маневрировал,  финтил,  стремясь  выиграть  время  и
оправиться от страшного удара, полученного им в первом раунде.  В  четвертом
раунде он был уже в форме. Расстроенный и потрясенный, он все  же  благодаря
силе своего тела и духа сумел прийти в себя. Правда, свирепой тактики он уже
больше не применял. Мексиканец оказывал  потрясающее  сопротивление.  Теперь
Дэнни призвал на помощь весь свой опыт. Этот великий мастер, ловкий и умелый
боец, приступил к методическому изматыванию противника, не  будучи  в  силах
нанести ему решительный удар. На каждый удар Риверы  он  отвечал  тремя,  но
этим он скорее мстил противнику, чем  приближал  его  к  нокауту.  Опасность
заключалась в сумме ударов. Дэнни почтительно и с опаской относился к  этому
мальчишке, обладавшему  удивительной  способностью  обеими  руками  наносить
короткие боковые удары.
     В защите Ривера прибег к смутившему противника отбиву левой рукой.  Раз
за разом пользовался он этим приемом, гибельным для носа  и  губ  Дэнни.  Но
Дэнни был многообразен в приемах. Поэтому-то его и прочили  в  чемпионы.  Он
умел на ходу менять стиль боя. Теперь он перешел к ближнему бою,  в  котором
был особенно страшен, и это  дало  ему  возможность  спастись  от  страшного
отбива  противника.  Несколько  раз  подряд   вызывал   он   бурные   овации
великолепным апперкотом, поднимавшим мексиканца на воздух и  затем  валившим
его с ног. Ривера отдыхал на одном колене, сколько позволял счет, зная,  что
для него судья отсчитывает очень короткие секунды.
     В седьмом раунде  Дэнни  применил  поистине  дьявольский  апперкот,  но
Ривера только пошатнулся. И тотчас же, не дав ему  опомниться,  Дэнни  нанес
противнику второй страшный удар, отбросивший его на канаты. Ривера шлепнулся
на сидевших внизу репортеров, и они толкнули его обратно на край  платформы.
Он отдохнул на одном колене, покуда судья торопливо отсчитывал  секунды.  По
ту сторону каната его дожидался противник. Судья и не думал вмешиваться  или
отталкивать Дэнни. Публика была вне себя от восторга.
     Вдруг раздался крик:
     - Прикончи его, Дэнни, прикончи!
     Сотни голосов, точно волчья стая, подхватили этот вопль.
     Дэнни сделал все от него зависящее, но Ривера при счете  восемь,  а  не
девять  неожиданно  проскочил  под  канат  и  вошел  в  клинч.  Судья  опять
захлопотал, отводя Риверу так, чтобы Дэнни мог ударить его,  и  предоставляя
любимцу все  преимущества,  какие  только  может  предоставить  пристрастный
судья.
     Но Ривера продолжал держаться, и туман в его мозгу рассеялся. Все  было
в порядке вещей. Эти ненавистные гринго бесчестны все  до  одного!  Знакомые
видения снова пронеслись перед ним: железнодорожные пути в пустыне; жандармы
и американские полисмены; тюрьмы и полицейские застенки; бродяги у водокачек
- вся его страшная и горькая одиссея после  Рио-Бланко  и  забастовки.  И  в
блеске и сиянии славы он увидел великую  красную  Революцию,  шествующую  по
стране. Винтовки! Вот они  здесь,  перед  ним!  Каждое  ненавистное  лицо  -
винтовка. За винтовки он примет бой. Он сам винтовка! Он сам - Революция! Он
бьется за всю Мексику!
     Поведение Риверы стало явно раздражать публику. Почему он не  принимает
предназначенной ему трепки? Ведь все равно он  будет  побит,  зачем  же  так
упрямо оттягивать исход? Очень немногие желали удачи  Ривере,  хотя  были  и
такие. На каждом состязании немало людей, которые ставят на темную  лошадку.
Почти уверенные, что победит Дэнни,  они  все  же  поставили  на  мексиканца
четыре против десяти и один против трех. Большинство из них, правда, ставило
на то, сколько раундов выдержит Ривера. Бешеные суммы ставили на то, что  он
не продержится и до шестого или седьмого раунда. Уже  выигравшие  эти  пари,
теперь, когда их рискованное предприятие  окончилось  так  благополучно,  на
радостях тоже аплодировали фавориту.
     Ривера не желал быть побитым. В восьмом  раунде  его  противник  тщетно
пытался  повторить  апперкот.  В  девятом  Ривера  снова  поверг  публику  в
изумление. Во время  клинча  он  легким  быстрым  движением  отодвинулся  от
противника, и правая рука его ударила в узкий промежуток  между  их  телами.
Дэнни упал, надеясь уже только на спасительный счет. Толпа  обомлела.  Дэнни
стал жертвой своего  же  собственного  приема.  Знаменитый  апперкот  правой
теперь обрушился на него самого. Ривера не сделал попытки схватиться с  ним,
когда он; поднялся при счете "девять". Судья явно хотел застопорить схватку,
хотя, когда ситуация была обратной и подняться должен был Ривера, он  стоял,
не вмешиваясь.
     В десятом раунде Ривера дважды прибег к апперкоту, то есть  нанес  удар
"правой снизу" от пояса к подбородку противника, Бешенство  охватило  Дэнни.
Улыбка по-прежнему не сходила с его лица, но он вернулся  к  своим  свирепым
приемам. Несмотря на ураганный натиск, ему  не  удалось  вывести  Риверу  из
строя, а Ривера умудрился среди этого вихря, этой бури ударов три раза кряду
положить Дэнни. Теперь Дэнни оживал уже не так  быстро,  и  к  одиннадцатому
раунду положение его  стало  очень  серьезным.  Но  с  этого  момента  и  до
четырнадцатого  раунда  он  демонстрировал  все  свои  боксерские  навыки  и
качества, бережливо расходуя силы. Кроме того, он прибегал  к  таким  подлым
приемам, которые известны только опытному боксеру. Все трюки и подвохи  были
им использованы до отказа:  он  как  бы  случайно  прижимал  локтем  к  боку
перчатку противника, затыкал ему рот, не давая дышать; входя в клинч, шептал
своими рассеченными, но улыбающимися  губами  в  ухо  Ривере  нестерпимые  и
грязные оскорбления. Все до единого, начиная от  судьи  и  кончая  публикой,
держали сторону Дэнни, помогали ему, отлично зная, что у него на уме.
     Нарвавшись на  такую  неожиданность,  он  все  ставил  теперь  на  один
решительный  удар.  Он  открывался,  финтил,  изворачивался  во   имя   этой
единственной оставшейся ему возможности: нанести удар,  вложив  в  него  всю
свою силу, и тем самым вырвать у противника инициативу.  Как  это  уже  было
сделано однажды до него  неким  еще  более  известным  боксером,  он  должен
нанести удар справа и слева, в солнечное сплетение и челюсть.  И  Дэнни  мог
это сделать, ибо, пока он держался на ногах руки, его сохраняли силу.
     Секунданты Риверы не очень-то заботились  о  нем  в  промежутках  между
раундами. Они махали полотенцами лишь для виду, почти не подавая воздуха его
задыхающимся легким. Спайдер Хэгерти усиленно шептал ему советы,  но  Ривера
знал,  что  следовать  им  нельзя.  Все  были  против  него.  Его   окружало
предательство. В  четырнадцатом  раунде  он  снова  положил  Дэнни,  а  сам,
бессильно  опустив  руки,  отдыхал,  покуда  судья  отсчитывал  секунды.   В
противоположном  углу  послышалось  подозрительное  перешептывание.   Ривера
увидел,  как  Майкл  Келли  направился  к  Робертсу  и,  нагнувшись,  что-то
зашептал. Слух у Риверы  был,  как  у  дикой  кошки,  и  он  уловил  обрывки
разговора. Но ему хотелось услышать больше, и, когда его противник поднялся,
он сманеврировал так, чтобы схватиться с ним над самыми канатами.
     - Придется! - услышал он голос Майкла  Келли.  И  Робертс  одобрительно
кивнул. - Дэнни должен победить... не то я теряю огромную сумму... я  всадил
в это дело уйму денег. Если  он  выдержит  пятнадцатый  -  я  пропал...  Вас
мальчишка послушает. Необходимо что-то предпринять.
     С этой минуты никакие видения уже не  отвлекали  Риверу.  Они  пытаются
надуть его! Он снова положил Дэнни и отдыхал, уронив руки. Робертс встал.
     - Ну, готов, - сказал он.  -  Ступай  в  свой  угол.  Он  произнес  это
повелительным тоном,  каким  не  раз  говорил  с  Риверой  на  тренировочных
занятиях. Но Ривера только с ненавистью взглянул на него,  продолжая  ждать,
когда  Дэнни  поднимется.  В  последовавший  затем  минутный  перерыв  Кедли
пробрался в угол Риверы.
     - Брось эти шутки, черт тебя побери! - зашептал он. -  Ложись,  Ривера.
Послушай меня, и я устрою твое будущее. В следующий раз я  дам  тебе  побить
Дэнни. Но сегодня ты должен лечь.
     Ривера взглядом показал, что расслышал, но не подал ни знака  согласия,
ни отказа.
     - Что же ты молчишь? - злобно спросил Келли.
     - Так или иначе - ты проиграешь, - поддал жару
     Спайдер Хэгерти. - Судья не отдаст  тебе  победы.  Послушайся  Келли  и
ложись.
     - Ложись, мальчик, - настаивал Келли, - и я сделаю  из  тебя  чемпиона.
Ривера не отвечал.
     - Честное слово, сделаю! А  сейчас  выручи  меня.  Удар  гонга  зловеще
прозвучал для Риверы. Публика ничего не замечала. Он и сам еще  не  знал,  в
чем  опасность,  знал  только,  что  она  приближается.  Былая  уверенность,
казалось, вернулась к Дэнни. Это  испугало  Риверу.  Ему  готовили  какой-то
подвох. Дэнни ринулся на него, но  Ривера  ловко  уклонился.  Его  противник
жаждал клинча. Видимо, это было  необходимо  ему  для  задуманного  подвоха.
Ривера отступал, увертывался, но знал, что рано или поздно ему  не  избежать
ни клинча, ни подвоха. В отчаянии он решил выиграть время.  Он  сделал  вид,
что готов схватиться с Дэнни при первом же его натиске. Вместо этого,  когда
их тела вот-вот должны были соприкоснуться, Ривера отпрянул. В это мгновение
в  углу  Дэнни  завопили:  "Нечестно!"   Ривера   одурачил   их.   Судья   в
нерешительности остановился. Слова, уже готовые сорваться с его губ,  так  и
не были произнесены, потому что пронзительный мальчишеский голос  крикнул  с
галерки:
     - Грубая работа!
     Дэнни вслух обругал Риверу и двинулся на него.  Ривера  стал  пятиться.
Мысленно он решил больше не наносить ударов в корпус. Правда, таким  образом
терялась половина шансов на победу, но он знал, что если победит, то  только
с дальней дистанции.  Все  равно  теперь  по  малейшему  поводу  его  станут
обвинять в нечестной борьбе. Дэнни уже послал к черту  всякую  осторожность.
Два  раунда  кряду  он  беспощадно  дубасил  этого  мальчишку,  не  смевшего
схватиться с ним вплотную.
     Ривера принимал удар за ударом,  он  принимал  их  десятками,  лишь  бы
избегнуть гибельного клинча. Во  время  этого  великолепного  натиска  Дэнни
публика вскочила на ноги.  Казалось,  все  сошли  с  ума.  Никто  ничего  не
понимал. Они видели только одно: их любимец побеждает.
     - Не уклоняйся от боя! - в бешенстве орали Ривере. -  Трус!  Раскройся,
щенок! Раскройся! Прикончи его, Дэнни! Твое дело верное!
     Во всем зале один Ривера  сохранял  спокойствие.  По  темпераменту,  по
крови он был самым горячим, самым страстным  из  всех,  но  он  закалился  в
волнениях, настолько больших, что эта бурная страсть толпы, нараставшая, как
морские волны, для него была не чувствительнее  легкого  дуновения  вечерней
прохлады.
     На семнадцатом раунде Дэнни  привел  в  исполнение  свой  замысел.  Под
тяжестью его удара  Ривера  согнулся.  Руки  его  бессильно  опустились.  Он
отступил шатаясь. Дэнни решил, что счастливый миг настал.  Мальчишка  был  в
его власти. Но Ривера этим маневром усыпил его бдительность и сам нанес  ему
сокрушительный удар в челюсть. Дэнни упал. Три раза он пытался подняться,  и
три раза Ривера повторил этот удар. Никакой судья не посмел бы  назвать  его
неправильным.
     - Билл, Билл! - взмолился Келли, обращаясь к судье.
     - Что я могу сделать? - в тон ему  отвечал  судья.  -  Мне  не  к  чему
придраться.
     Дэнни, побитый, но решительный, всякий раз поднимался  снова.  Келли  и
другие сидевшие возле самого ринга начали звать  полицию,  чтобы  прекратить
это  избиение,  хотя  секунданты  Дэнни,  отказываясь  признать   поражение,
по-прежнему держали наготове полотенца. Ривера видел, как  толстый  полисмен
неуклюже  полез  под  канаты.  Что  это  может   значить?   Сколько   разных
надувательств  у  этих  гринго!  Дэнни,  поднявшись  на  ноги,  как  пьяный,
бессмысленно топтался перед ним. Судья и полисмен одновременно  добежали  до
Риверы в тот миг, когда он наносил последний удар. Нужды  прекращать  борьбу
уже не было: Дэнни больше не поднялся.
     - Считай! - хрипло крикнул Ривера.
     Когда судья кончил считать, секунданты подняли Дэнни и оттащили  его  в
угол.
     - За кем победа? - спросил Ривера.
     Судья неохотно взял его руку в перчатке и высоко поднял ее.
     Никто не поздравлял Риверу. Он один прошел в свой угол, где  секунданты
даже не поставили для него стула.  Он  прислонился  спиной  к  канатам  и  с
ненавистью посмотрел на секундантов,  затем  перевел  взгляд  дальше  и  еще
дальше, пока не охватил им все десять тысяч гринго. Колени у  него  дрожали,
он всхлипывал в изнеможении. Ненавистные лица плыли и качались перед ним. Но
вдруг он вспомнил: это винтовки! Винтовки принадлежат ему!  Революция  будет
продолжаться!

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 14:44:42 GmT