---------------------------------------------------------------
Джек Лондон, Собрание сочинений, т.3, М., "Художественная литература",
OCR: Сергей Семенов
---------------------------------------------------------------
На Гавайях, в отличие от большей части жарких стран, женщины долго не
старятся и даже в старости красивы. Женщине, сидевшей под деревом хау - а
она была не накрашена и никак не старалась скрыть разрушительную работу
времени,- искушенный наблюдатель в любой точке земного шара, кроме Гавайских
островов, дал бы лет пятьдесят. А между тем и дети ее, и внуки, и Роско
Скандуэл, за которым она уже сорок лет как была замужем, знали, что ей
шестьдесят четыре года,- двадцать второго июня исполнится шестьдесят пять.
Она казалась куда моложе, несмотря на то, что, читая сейчас журнал, надела
очки и снимала их всякий раз, как взгляд ее устремлялся на лужайку, где
резвилась стайка детей.
Прекрасно было старое дерево хау, высокое, как дом,- она и сидела под
ним, как в доме, до того густую и уютную тень давала его огромная крона;
прекрасна была лужайка - беспенный зеленый ковер, раскинувшийся перед
бунгало, столь же прекрасным, благородным и дорогостоящим. А в другой
стороне, сквозь бахрому из стофутовых кокосовых пальм, виден был океан:
за отмелью - синева, сгущавшаяся у горизонта до темного индиго, ближе к
берегу - шелковистые переливы яшмы, изумруда и рубина.
И это был только один из домов, принадлежавших Марте Скандуэл. Ее
городской особняк в нескольких милях отсюда в Гонолулу на улице Нууану,
между первым и вторым фонтаном, был настоящим дворцом. Сотни гостей
перебывали и в ее комфортабельном доме на горе Танталус, и в ее доме на
склоне вулкана, и в ее горном домике, и в ее приморской вилле на Гавайи -
самом большом из островов. Однако и этот дом на побережье Ваикики не уступал
остальным по красоте местоположения и благородству архитектуры, да и на
содержание его тратилось не меньше. Вот и сейчас два садовника японца
подрезали мальвы, третий со знанием дела подравнивал длинную изгородь из
кактусов цереус, на которых скоро должны были распуститься таинственные
ночные цветы Японец-лакей в белоснежном полотняном костюме принес из дома
чай, за ним шла горничная японка в ярком кимоно, красивая и легкая, как
бабочка. В противоположном конце лужайки другая горничная японка торопилась
с целой охапкой мохнатых полотенец к купальням, откуда уже выбегали дети в
купальных костюмчиках. А под пальмами у самого моря две нянюшки китаянки с
черными косами, в красивой национальной одежде - белые кофты и длинные белые
штаны - сторожили каждая свою колясочку с младенцем.
Все эти слуги, няньки и внуки были слугами, няньками и внуками Марты
Скандуэл. И это она передала внукам свой цвет кожи - кожи гавайцев,
прогретой гавайским солнцем,- который не смешаешь ни с каким другим. Дети
были всего на одну восьмую или на одну шестнадцатую гавайцами, однако ни
семь восьмых, ни пятнадцать шестнадцатых белой крови не могли стереть с их
кожи золотисто-коричневые краски Полинезии. Но опять-таки только опытный
наблюдатель догадался бы, что эти дети, играющие на лужайке,- не
чистокровные белые. Их дед, Роско Скандуэл, был белый; Марта - белая на три
четверти; сыновья их и дочери - на семь восьмых; а внуки - на пятнадцать
шестнадцатых или, в тех случаях, когда их отцы или матери вступали в брак с
потомками гавайцев, - тоже на семь восьмых. Порода и с той и с другой
стороны была отличная: Роско происходил по прямой линии от пуритан Новой
Англии, а Марта - по столь же прямой линии - от гавайского вождя, чей
древний род славили в песнях за тысячу лет до того, как люди научились
писать.
У дома остановился автомобиль, и из него вышла женщина, которой на вид
было не более шестидесяти лет, которая пересекла лужайку упругой походкой
хорошо сохранившейся сорокалетней женщины и которой на самом деле
исполнилось шестьдесят восемь. Марта поднялась ей навстречу, и они с чисто
гавайской сердечностью крепко обнялись и поцеловались в губы. Их лица и все
движения выражали искреннее, горячее чувство; только и слышно было, что
"сестрица Белла", "сестрица Марта", вперемешку с несвязными расспросами друг
о друге, о братьях, дядьях и тетках. Но, наконец, первое волнение встречи
утихло, и со слезами умиления на глазах они уселись друг против друга за
чайный столик. Можно было подумать, что они не виделись много лет. В
действительности их разлука длилась два месяца. И одной было шестьдесят
четыре года, другой - шестьдесят восемь. Но не забудьте, что в груди у них
билось сердце на одну четверть гавайское, насквозь прогретое солнцем и
любовью.
Дети устремились к тете Белле, как волны к берегу, и получили щедрую
порцию поцелуев и ласк, прежде чем отбыть на пляж под присмотром нянюшек.
- Я решила выбраться сюда на несколько дней, - объяснила Марта, -
пассат сейчас улегся.
- Ты здесь уже две недели - Белла нежно улыбнулась младшей сестре - Мне
братец Эдвард сказал. Он встречал меня на пристани и чуть не силой увез к
себе повидаться с Луизой и Дороти и поглядеть на его первого внучонка - он в
нем просто души не чает.
- Боже мой! - воскликнула Марта - Две недели! Я и не заметила, как
пролетело время.
- А где Энни? - спросила Белла. - И Маргарет? Марта пожала пышными
плечами, выражая этим снисходительную любовь к своим уже немолодым, но
легкомысленным дочерям, которые на целых полдня вверили детей ее заботам.
- Маргарет на собрании общества городского благоустройства, они там
задумали посадить деревья и мальвы по обеим сторонам Калакауа-авеню. А Энни
изводит на восемьдесят долларов автомобильных шин, чтобы собрать семьдесят
пять долларов для Английского Красного Креста. Сегодня у них день уплаты
членских взносов.
- Роско, наверно, торжествует, - сказала Белла и заметила, что глаза ее
сестры горделиво сверкнули. - Я еще в Сан-Франциско узнала о первых
дивидендах Компании Хо-о-ла-а. Помнишь, когда их акции стоили семьдесят пять
центов, я вложила тысячу долларов для детей бедняжки Эбби и сказала, что
продам, когда эти акции поднимутся до десяти долларов?
- И все смеялись над тобой, да и над всяким, кто покупал их, -
подхватила Марта. - Но Роско знал, что делает. Сейчас они идут по двадцать
четыре.
- Я продала свои по радио, с парохода, по двадцать долларов, -
продолжала Белла. - И сейчас Эбби с ног сбилась - шьет туалет за туалетом,
собирается с Мэй и Тутси в Париж.
- А Карл? - спросила Марта.
- О, тот кончает Гарвардский университет...
- ...который он все равно окончил бы, уж тебе-то это должно быть
известно, - заметила Марта.
Белла признала свою вину - она уже давно решила, что сын ее школьной
подруги получит университетское образование за ее счет, - но добавила
добродушно:
- А все же приятнее, что за него платит Хо-о-ла-а. Можно даже сказать,
что платит Роско, - ведь я потому тогда купила акции, что положилась на его
здравый ум.
Она медленно огляделась по сторонам, и взгляд ее, казалось, впитал не
только красоту, комфорт и покой всего, на чем он останавливался, но также
красоту, комфорт и покой других оазисов, подобных этому, разбросанных по
всем островам. Со вздохом удовлетворения она добавила:
- Наши мужья создали нам богатую жизнь на те средства, что мы им
принесли.
- И счастливую... - подтвердила Марта и почему-то сразу умолкла.
- ...и счастливую для всех, кроме сестрицы Беллы, - беззлобно закончила
ее мысль старшая сестра.
- Печально получилось с этим браком, - тихо сказала Марта,
преисполненная нежного сочувствия. - Ты была так молода. Напрасно дядя
Роберт поторопился выдать тебя замуж.
- Да, мне было всего девятнадцать лет,- согласилась Белла. - Но Джордж
Кастнер ни в чем не виноват.
И видишь, сколько он для меня сделал из-за могилы. Дядя Роберт поступил
умно. Он знал, что Джордж энергичен, и упорен, и дальновиден. Уже тогда,
пятьдесят лет назад, он один понял, как важно завладеть водами Наала. Люди
думали, что он скупает землю для пастбищ. А он покупал будущее воды в этих
краях, и как он преуспел - ты сама знаешь. Иногда мне просто стыдно
становится, как подумаю о своих доходах. Нет, что другое, а брак наш не
удался не из-за Джорджа. Останься он в живых, я и по сей день могла бы жить
с ним вполне счастливо. - Она медленно покачала головой. - Нет, он не
виноват. Никто здесь не виноват. Даже я. А если кто и виноват... - она
улыбнулась грустно и ласково, словно желая смягчить впечатление оттого, что
собиралась сказать, - если кто и виноват, так это дядя Джон.
- Дядя Джон! - изумилась Марта. - Если уж на то пошло, так я бы скорее
сказала - дядя Роберт. А дядя Джон...
Белла только улыбнулась в ответ.
- Но ведь замуж тебя выдал дядя Роберт! - не унималась Марта.
- Конечно. - Белла кивнула головой. - Только дело тут не в муже, а в
лошади. Я попросила дядю Джона дать мне лошадь, и он дал. Вот так все и
случилось.
Наступило молчание, полное недоговоренности и тайны, и Марта Скандуэл,
прислушиваясь к голосам детей и негромким замечаниям служанок,
возвращавшихся с пляжа, вдруг почувствовала, что вся дрожит от дерзкой
решимости. Она жестом отогнала детей.
- Бегите, милые, бегите. Бабушке надо поговорить с тетей Беллой.
И пока высокие, звонкие детские голоса постепенно стихали за лужайкой,
Марта с душевным участием смотрела на скорбные тени, которые тайная
полувековая печаль наложила на лицо ее сестры. Скоро пятьдесят лет, как она
помнит эти скорбные тени. Поборов в себе гавайскую робость и мягкость, она
решилась нарушить полувековое молчание.
- Белла,- сказала она, - мы ничего не знаем. Ты никогда ничего не
говорила. Но мы так часто, так часто думали...
- И ни о чем не спрашивали, - благодарно докончила Белла.
- Но теперь, наконец, я спрашиваю. Мы с тобою старухи. Слышишь? Порою,
даже страшно становится, как подумаешь, что это мои внуки, мои внуки, а ведь
я и сама-то словно только вчера была беззаботной девчонкой, ездила верхом,
купалась в большом прибое, в отлив собирала ракушки да смеялась над десятком
поклонников. Так давай хоть сейчас, на старости лет, забудем обо всем, кроме
того, что ты моя дорогая сестра, а я - твоя.
У обеих на глазах стояли слезы. Ясно было, что старшая готова
заговорить.
- Мы думали, что это все - Джордж Кастнер, - продолжала Марта, - а о
подробностях только гадали. Он был холодный человек. В тебе кипела горячая
гавайская кровь. Может, он с тобой жестоко обращался. Брат Уолкот всегда
говорил, что он, наверно, бьет тебя.
- Нет, нет! - перебила ее Белла. - Джордж Кастнер никогда не бывал ни
груб, ни жесток. Я даже нередко жалела об этом. Он ни разу не ударил меня.
Ни разу на меня не замахнулся. Ни разу не прикрикнул. Ни разу - можешь ты
этому поверить? Пожалуйста, сестра, поверь мне,- мы с ним не поссорились, не
поругались. Но только его дом - наш дом - в Наала был весь серый. Все там
было серое, холодное, мертвое. А во мне сверкали все краски солнца и земли,
моей крови и крови моих предков. Очень мне было холодно в Наала, холодно и
скучно одной с серым, холодным мужем. Ты же знаешь, Марта, он был весь
серый, как те портреты Эмерсона, что висели у нас в школе. Кожа у него была
серая. Он никогда не загорал, хоть и проводил целые дни в седле во всякую
погоду. И внутри он был такой же серый, как снаружи.
А мне было всего девятнадцать лет, когда дядя Роберт устроил наш брак.
Что я понимала? Дядя Роберт поговорил со мной. Он объяснил мне, что
богатства и земли Гавайских островов постепенно переходят к бельм людям.
Гавайская знать упускает из рук свои владения. А когда дочери знатных
гавайцев выходят замуж за белых, их владения, под управлением белых мужей,
растут и процветают. Он напомнил мне, как дедушка Уилтон взял за бабушкой
Уилтон бесплодные горные земли, потом приумножил их и создал ранчо
Килохана...
- Даже тогда оно уступало только ранчо Паркера, - гордо вставила Марта.
- И еще он сказал мне, что, если бы наш отец был так же
предусмотрителен, как дедушка, половина паркеровых земель отошла бы к
Килохана и оно стало бы лучшим ранчо Гавайских островов. И сказал, что мясо
никогда, никогда не упадет в цене. И что будущее гавайцев - это сахар.
Пятьдесят лет назад это было, а он во всем оказался прав. И он сказал, что
белый человек Джордж Кастнер далеко видит и далеко пойдет и что нас, сестер,
много, а земли Килохана по праву должны отойти братьям; если же я выйду за
Джорджа, будущее мое обеспечено.
Мне было девятнадцать лет. Я только что вернулась домой из Королевского
пансиона,- ведь тогда наши девушки еще не ездили учиться в Штаты. Ты,
сестрица Марта, одна из первых получила образование в Америке. Что я знала о
любви, а тем более о браке? Все женщины выходят замуж. Это их назначение в
жизни. И мама и бабушка - все были замужем. Мое назначение в жизни - выйти
замуж за Джорджа Кастнера. Так сказал дядя Роберт, а я знала, что он очень
умный. И я поселилась со своим мужем в сером доме в Наала.
Ты помнишь его. Ни деревца кругом - только холмистые луга;
позади-высокие горы, внизу - море, и ветер, ветер без конца, у нас дуло и с
севера, и с юга, и с юго-запада тоже. Но ветер не пугал бы меня - как не
пугал он нас в Килохана, - не будь такими серыми мой дом и мой муж. Мы жили
одни. Он управлял в Наала землями Гленов, которые всей семьей уехали к себе
в Шотландию. Тысяча восемьсот долларов в год да коровы, лошади, ковбои и дом
для жилья - вот что он получал за свою работу.
- По тем временам это было немало,- заметила Марта.
- Но за услуги такого человека, как Джордж Кастнер, они платили очень
дешево,- возразила Белла - Я прожила с ним три года. Не было утра, чтобы он
встал позже, чем в половине пятого. Он был предан своим хозяевам душой и
телом. Не обсчитал их ни на пенни, не жалел ни времени, ни сил. Потому-то,
возможно, наша жизнь и была такая серая. Но слушай, Марта. Из своих тысячи
восьмисот долларов он каждый год откладывал тысячу шестьсот. Ты только
подумай! Мы вдвоем жили на двести долларов в год. Хорошо еще, что он не пил
и не курил. И одевались мы на эти же деньги. Я сама шила себе платья -
можешь себе представить, какие ужасные. Дрова нам приносили, но всю работу в
доме я делала сама: стряпала, пекла, стирала...
- Это после того, как ты с самого рожденья была окружена слугами! -
жалостливо вздохнула Марта. - В Килохана их были целые толпы.
- Но ужаснее всего было это голое, голодное убожество! - вскричала
Белла.- На сколько времени мне приходилось растягивать фунт кофе! Новую
половую щетку покупали тогда, когда на старой ни одного волоска не
оставалось. А вечная говядина! Свежая и вяленая, утром, днем и вечером! А
овсяная каша! Я с тех пор ни ее, да и никакой другой каши в рот не беру.
Внезапно она встала и, отойдя на несколько шагов, вперила невидящий
взгляд в многоцветное море. Потом, успокоившись, вернулась на свое место
великолепной, уверенной, грациозной походкой, которую не может отнять у
гавайской женщины никакая примесь белой крови. Белла Кастнер, с ее тонкой,
светлой кожей, была очень похожа на белую женщину. Но высокая грудь,
благородная посадка головы, длинные карие глаза под полуопущенными веками и
смелыми дугами бровей, нежные линии небольшого рта, который даже сейчас, в
шестьдесят восемь лет, словно таил еще сладость поцелуя, - все это вызывало
в воображении образ дочери древних гавайских вождей. Ростом она была выше
Марты и, пожалуй, отличалась еще более царственной осанкой.
- Мы прямо-таки прославились как самые негостеприимные хозяева. - Белла
рассмеялась почти весело. - От Наала до ближайшего жилья было много миль и в
ту и в другую сторону. Изредка у нас останавливались переночевать путники,
задержавшиеся в дороге или ищущие убежища от бури. Ты знаешь, как радушно
принимали, да и сейчас принимают гостей на больших ранчо. А мы стали
всеобщим посмешищем. "Что нам до мнения этих людей? - говорил Джордж. - Они
живут сейчас, сегодня. Через двадцать лет, Белла, придет наш черед. Они
будут такие же, как сейчас, но они будут уважать нас. Нам придется кормить
их, голодных, и мы будем кормить их хорошо, потому что мы будем богаты,
Белла, так богаты, что я и сказать тебе боюсь. Но я что знаю, то знаю, и ты
должна в меня верить".
Джордж был прав. Он не дожил до этого, но двадцать лет спустя мой
месячный доход составлял тысячу долларов. А сколько он составляет сейчас, я
даже не знаю, честное слово! Но тогда мне было девятнадцать лет, и я
говорила Джорджу: "Нет, сегодня, сейчас! Мы живем сейчас! Через двадцать лет
нас, может быть, и на свете не будет. Мне нужна новая щетка. И есть сорт
кофе всего на два цента фунт дороже, чем эта гадость, которую мы пьем.
Почему я не могу жарить яичницу на масле - сейчас? И как бы мне хотелось
иметь хоть одну новую скатерть. А постельное белье! Мне стыдно постелить
гостю наши простыни, впрочем, и гости к нам не часто решаются заглянуть".
"Запасись терпением, Белла,- отвечал он, бывало.- Очень скоро, через
несколько лет, те, кто сейчас гнушается сидеть за нашим столом и спать на
наших простынях, будут гордиться, получив от нас приглашение,- если они к
тому времени не умрут. Вспомни, как умер в прошлом году Стивенс,- он жил
легкой жизнью, всем был другом, только не себе самому. Хоронить его пришлось
обществу,- он ничего не оставил, кроме долгов. А разве мало других идут той
же дорогой? Вот хотя бы твой брат Хэл. Он этак и пяти лет не протянет, а
сколько горя доставляет своим дядьям. Или принц Лилолило носится мимо меня
на коне со свитой из полсотни гавайских лодырей - все крепкие парни, им бы
надо работать и позаботиться о своем будущем, потому что он никогда не будет
королем. Не дожить ему до этого".
Джордж был прав. Брат Хэл умер. И принц Лилолило тоже. Но Джордж был не
совсем прав. Он сам, хотя не пил, и не курил, и не растрачивал силу своих
рук на объятия, а свои губы на поцелуи, кроме самых коротких и равнодушных,
и всегда вставал с петухами, а ложился прежде, чем в лампе выгорит десятая
часть керосина, и никогда не думал о собственной смерти,- он сам умер еще
раньше, чем брат Хэл и принц Лилолило.
"Запасись терпением, Белла,- говорил мне дядя Роберт.- Джордж Кастнер -
человек с большим будущим. Я выбрал тебе хорошего мужа. Твои нынешние
лишения - это лишения на пути в землю обетованную. Не всегда на Гавайских
островах будут править гавайцы. Свое богатство они уже упустили из рук,
упустят и власть. Политическая власть и владение землей неотделимы одно от
другого. Предстоят большие перемены, перевороты-никто не знает, какие и
сколько, но одно известно: в конце концов и власть и землю захватят белые. И
когда это случится, ты займешь первое место среди женщин наших островов,- я
в этом не сомневаюсь, как и в том, что Джордж Кастнер будет правителем
Гавайев. Так суждено. Так всегда бывает, когда белые сталкиваются с более
слабыми народами. Я, твой дядя Роберт, сам наполовину белый и наполовину
гаваец, знаю, о чем говорю. Запасись терпением, Белла".
"Белла, милая",- говорил дядя Джон; и я понимала, сколько нежности ко
мне живет в его сердце. Он, благодарение богу, никогда не советовал мне
запастись терпением. Он понимал. Он был очень мудрый. Теплый он был,
человечный, а потому и более мудрый, чем дядя Роберт и Джордж Кастнер,- те
искали не возвышенного, а земного, вели счета в толстых книгах и не считали
удары сердца, бьющегося рядом с другим сердцем, они складывали столбики цифр
и не вспоминали о взглядах, словах и ласках любви. "Белла, милая",- говорил
дядя Джон. Он понимал. Ты ведь слышала, что он был возлюбленным принцессы
Наоми. Он был верным любовником. Он любил только раз. Люди говорили, что
после ее смерти он стал какой-то странный. Так оно и было. Он полюбил один
раз и навеки. Помнишь его заповедную комнату в Килохана, куда мы вошли
только после его смерти, и оказалось, что там был устроен алтарь принцессе?
"Белла, милая",- вот все, что он мне говорил, но я знала, что он все
понимает.
Мне было девятнадцать лет, и три четверти белой крови не убили во мне
горячего гавайского сердца, и я не знала ничего, кроме детских лет,
проведенных в роскоши Килохана. Королевского пансиона в Гонолулу, да моего
серого мужа в Наала с его серыми рассуждениями, трезвостью и бережливостью,
да двух бездетных дядьев, одного - с холодным, проницательным умом, другого
- с разбитым сердцем и вечными мечтами о мертвой принцессе. Нет, ты только
представь себе этот серый дом! А я выросла в таком довольстве, среди
радостей и смеха, не смолкавшего в Килохана, и в Мана у Паркеров, и в
Пуувааваа! Ты помнишь, мы жили в те дни в царственной роскоши. А в Наала,-
поверишь ли. Марта,- у меня была швейная машинка из тех, что привезли еще
первые миссионеры, маленькая, вся дребезжащая, и вертеть ее нужно было
рукой.
К нашей свадьбе Роберт и Джон подарили моему мужу по пяти тысяч
долларов. Но он попросил сохранить это в тайне. Знали только мы четверо. И
пока я на своей дребезжащей машинке шила себе грошовые платья, он покупал на
эти деньги землю - ты знаешь где, в верховьях Наала,- покупал маленькими
участками и всякий раз отчаянно торговался, притворяясь последним бедняком.
А сейчас я с одного туннеля Наала получаю сорок тысяч в год.
Но стоила ли игра свеч? Я изнывала от такой жизни. Если бы он хоть раз
обнял меня по-настоящему! Если бы хоть раз пробыл со мною лишних пять минут,
позабыв о своих делах и о своем долге перед хозяевами! Иногда я готова была
завизжать, швырнуть ему в лицо горячую миску с ненавистной овсяной кашей или
разбить вдребезги мою швейную машинку и сплясать над нею, как пляшут наши
женщины,- лишь бы он вспылил, вышел из терпения, озверел, показал себя
человеком, а не каким-то серым, бездушным истуканом.
Вся скорбь сбежала с лица Беллы, и она искренне и весело рассмеялась
своим воспоминаниям.
- А он, когда на меня находило такое, с важным видом оглядывал меня, с
важным видом щупал мне пульс, смотрел язык и советовал принять касторки и
пораньше лечь, обложившись горячими вьюшками,- к утру, мол, все пройдет.
Пораньше лечь! Мы и до девяти-то часов редко когда засиживались. Обычно мы
ложились в восемь,- экономили керосин. У нас в Наала обедать не полагалось,-
а помнишь за каким огромным столом обедали в Килохана? Мы с Джорджем
ужинали. Затем он подсаживался поближе к лампе и ровно час читал старые
журналы, которые брал у кого-то, а я, сидя по другую сторону стола, штопала
его носки и белье. Он всегда носил дешевые, жиденькие вещи. Когда он ложился
спать, ложилась и я. Разве можно было позволить себе такое излишество -
пользоваться керосином в одиночку! И ложился он всегда одинаково: заведет
часы, запишет в дневник погоду, потом снимет башмаки - обязательно сначала
правый, потом левый - и поставит их рядышком на полу, со своей стороны
кровати.
Чистоплотнее его я не видела человека. Он каждый день менял белье. А
стирала я. Чист он был просто до противности. Брился два раза в день. Тратил
на себя больше воды, чем любой гаваец. А работал больше, чем любые два белых
человека вместе взятых. И понимал, какие сокровища скрыты в водах Наала.
- И он дал тебе богатство, но не дал счастья,- сказала Марта.
Белла со вздохом кивнула головой.
- В конце концов, что такое богатство, сестрица Марта? Вот я привезла с
собой на пароходе новый "пирсарроу". Третий за два года. Но, боже мой, что
значат все автомобили и все доходы в мире по сравнению с другом - с
единственным другом, любовником, мужем, с которым можно делить и труд, и
горе, и радость, с единственным мужчиной...
Голос ее замер, и сестры, задумавшись, молчали, а по газону ковыляла к
ним, опираясь на палку, древняя старуха, сморщенная и сгорбленная под
тяжестью сотни прожитых лет. Глаза ее - щелочки между ссохшихся век - были
острые, как у мангусты. Она опустилась на землю у ног Беллы и забормотала
беззубым ртом, запела по-гавайски хвалу Белле и всем ее предкам, заодно
импровизируя приветствие по случаю возвращения ее из плавания за большое
море - в Калифорнию. Не переставая петь, она ловкими старыми пальцами
массировала обтянутые шелком чулок ноги Беллы, от щиколотки вверх, за
колено.
Потом Марта тоже получила свою долю песен и массажа, и обе сестры со
слезами на глазах заговорили со старой служанкой на древнем языке и стали
задавать ей извечные вопросы о ее здоровье, годах и праправнуках,- ведь она
массировала их еще в раннем детстве, в огромном доме Килохана, а ее мать и
бабка из поколения в поколение массировали их мать и их бабок. Побеседовав
со старухой сколько полагалось, Марта поднялась и проводила ее до самого
дома, где дала ей денег и велела красивым и заносчивым горничным японкам
позаботиться и столетней гавайянке, угостить ее "пои" - кушаньем из корней
водяной лилии, "йамака" - сырой рыбой, толчеными восковыми орехами "кукуи" и
водорослями "лиму", которые нежны на вкус и легко разминаются беззубыми
деснами. То были старые феодальные отношения: верность простого человека
господину, забота господина о простом человеке; и Марта, в которой было на
три четверти белой крови англосаксов Новой Англии, не хуже чистокровных
гавайцев помнила и соблюдала быстро исчезающие обычаи седой старины.
Она шла обратно к столику под большим деревом, и Белла со своего места
словно обнимала ее всю любящим взглядом. Марта была пониже ее ростом, но
лишь чуть-чуть пониже, и держалась не так величественно, но была она
статная, красивая, настоящая дочь полинезийских вождей, с великолепной
фигурой, не испорченной, а скорее смягченной временем, которую приятно
обрисовывало свободное платье черного шелка с черным кружевом, стоившее
дороже любого парижского туалета.
Глядя на сестер, возобновивших свою беседу, всякий подивился бы их
сходству: тот же прямой четкий профиль, широкие скулы, высокий чистый лоб,
серебряная седина пышных волос, нежный рот, говорящий о десятилетиями
вскормленной, уже привычной гордости, прелестные тонкие дуги бровей над
прелестными длинными карими глазами. При взгляде на их руки, почти
нетронутые временем, особенно поражали тонкие на концах пальцы, которые с
младенчества массировали им старые гавайские служанки вроде той, что сидела
сейчас в доме за угощением из пои, йамака и лиму.
- Так мы прожили год,- возобновила свой рассказ Белла,- и понимаешь,
что-то стало налаживаться. Я начала привыкать к моему мужу. Так уж созданы
женщины.
Я во всяком случае такая. Ведь он был хороший человек. И справедливый.
В нем были все исконные пуританские добродетели. Я начала к нему
привязываться, можно даже сказать - почти полюбила его. И если бы дядя Джон
не дал мне тогда лошадь, я знаю, что действительно полюбила бы мужа и была
бы с ним счастлива, хотя это, конечно, было бы скучноватое счастье.
Ты пойми, я ведь не знала других мужчин, не таких, как он, лучше его.
Мне уже приятно было смотреть на него через стол, когда он читал в короткий
перерыв между ужином и сном, приятно было услышать стук копыт его лошади,
когда он вечером возвращался из своих бесконечных поездок по ранчо. И от его
скупых похвал у меня радостно замирало сердце,- да, сестрица Марта, я
узнала, что значит краснеть от его немногословной справедливой похвалы за
какую-нибудь хорошую работу или правильный поступок.
Вот так и шло бы все ладно до конца, если бы не пришлось ему
отправиться пароходом в Гонолулу. По делам, конечно. Он собирался пробыть в
отлучке не меньше двух недель - сперва уладить какие-то дела Гленов, а потом
и свои собственные: купить еще земли в верховьях Наала. Ты ведь знаешь, он
скупал дикие горные участки у самого водораздела, которые не имели никакой
ценности,- если не считать воды; они шли по пять-десять центов за акр. Мне
хотелось поехать с ним в Гонолулу. Но он, как всегда помня об экономии,
решил - нет, лучше в Килохана. Мало того, что на мою поездку домой он мог не
тратить ни цента, вдобавок представилась возможность сэкономить даже те
жалкие гроши, которые я истратила бы на еду, если бы осталась одна в Наала,
и купить на них еще несколько акров земли в горах. А в Килохана дядя Джон
согласился дать мне лошадь.
Дома я первые дни чувствовала себя как в раю. Сначала мне просто не
верилось, что на свете может быть так много еды. И меня приводило в ужас,
что пропадает столько добра. После мужниной муштровки мне все время
казалось, что даром переводят добро. Здесь не только слуги, даже их
престарелые родственники и дальние знакомые питались лучше, чем мы с
Джорджем. Ты помнишь, как было у нас, да и у Паркеров - каждый день резали
корову, скороходы доставляли свежую рыбу из прудов Ваипио и Кихоло, и всегда
все самое лучшее, самое дорогое... А любовь! Как у нас в семье любили друг
друга! Про дядю Джона и говорить нечего. А тут и брат Уолкот был дома, и
брат Эдвард, и все младшие сестры, только ты и Салли еще не вернулись из
школы. И тетя Элизабет как раз у нас гостила, и тетя Дженет с мужем и со
всеми детьми. С утра до ночи поцелуи, ласковые слова, все, чего мне так
недоставало целый долгий, унылый год. Я изголодалась по такой жизни. Словно
после кораблекрушения меня носило по волнам в шлюпке и вот выбросило на
песок и я припала к холодному, журчащему роднику под пальмами.
А потом явились они - верхом из Кавайхаэ, куда их привезла королевская
яхта,- целой кавалькадой, все в венках, молодые, веселые, на лошадях с
паркеровского ранчо, тридцать человек, и с ними сто паркерсвских ковбоев и
столько же их собственных слуг - весь королевский кортеж. Затеяла эту
прогулку принцесса Лихуэ,- мы уже тогда знали, что ей недолго жить, ее
сжигала страшная болезнь - туберкулез. Она прибыла в сопровождении
племянников: принца Лилолило, которого везде встречали как будущего короля,
и его братьев - принцев Кахекили и Камалау. С принцессой была и Элла
Хиггинсворт, - она справедливо считала, что по линии Кауаи в ней больше
королевской крови, чем у царствующего рода; и еще Дора Найлз, и Эмили
Лоукрофт, и... да к чему всех перечислять! С Эллой Хиггинсворт мы жили в
одной комнате в Королевском пансионе. Они остановились у нас на часок
отдохнуть, пира не устраивали, пир ждал их у Паркеров, но мужчинам подали
пиво и крепкие напитки, а женщинам - лимонад, апельсины и прохладные арбузы.
Мы расцеловались с Эллой Хиггинсворт и с принцессой, которая,
оказывается, меня помнила, и со всеми остальными женщинами, а потом Элла
поговорила с принцессой, и та пригласила меня ехать с ними - догнать их в
Мана, откуда они должны были тронуться в путь через два дня. Я просто себя
не помнила от счастья - тем более после года заточения в сером доме Наала. И
мне все еще было девятнадцать лет, до двадцати не хватало одной недели.
О, мне и в голову не приходило, чем это может кончиться. Я была так
увлечена разговором с женщинами, что даже не разглядела Лилолило, видела
только издали, что он выше всех других мужчин. Но я никогда еще не
участвовала в такой прогулке. Я помнила, как высоких гостей принимали в
Килохана и в Мана, но сама была еще мала, меня не приглашали, а потом я
уехала учиться, а потом вышла замуж. Я знала, что мне предстоят две недели
райского блаженства,- не так уж много в предвкушении еще целого года в
Наала.
Вот я и попросила дядю Джона дать мне лошадь, то есть, конечно, трех
лошадей - одну для слуги и еще одну вьючную. Шоссейных дорог тогда не было.
И автомобилей не было. А какая лошадь досталась мне! Ее звали Хило. Ты ее не
помнишь. Ты тогда была в школе, а в следующем году, еще до твоего
возвращения, она сломала шею себе и наезднику на ловле дикого скота на
Мауна-Кеа. Ты, наверно, об этом слышала - молодой американец, офицер флота.
- Лейтенант Баусфилд,- кивнула Марта.
- Но Хило, ах что это был за конь! До меня ни одна женщина на нем не
ездила. Трехлеток, почти четырехлеток, только что объезженный. Такой черный
и гладкий, что на ярком свету блестел, как серебро. Это была самая крупная
лошадь на всем ранчо, от королевского жеребца Спарклингдью и дикой кобылы, и
всего несколько недель как заарканена. В жизни я не видала такой красоты.
Корпус горной лошади - крепкий, пропорциональный, с широкой грудью, шея
чистокровного скакуна, не худая, но стройная, чудесные чуткие уши - не такие
маленькие, которые кажутся злыми, и не большие, как у какого-нибудь
упрямца-мула. И ноги у нее были чудесные - безупречной формы, уверенные, с
длинными упругими бабками, потому она так легко и ходила под седлом.
- Я помню,- перебила ее Марта,- принц Лилолило при мне говорил дяде
Джону, что ты - лучшая наездница на Гавайях. Это было два года спустя, когда
я вернулась из школы, а ты еще жила в Наала.
- Неужели он это сказал!- воскликнула Белла. Даже кровь прилила ей к
щекам, а длинные карие глаза засветились - она вся перенеслась в прошлое, к
любовнику, который полвека уже как обратился в прах. Но из благородной
скромности, столь присущей гавайским женщинам, она тут же постаралась
загладить это неуместное проявление чувств новыми славословиями своей
лошади.
- Ах, когда она носила меня вверх и вниз по травянистым склонам, мне
чудилось, что я во сне беру барьеры, она каждым скачком словно взлетала над
высокой травой, прыгала, как олень, как кролик, как фокстерьер, ну, ты
понимаешь. А как она танцевала подо мной, как держала голову! Это был конь
для полководца, такого, как Наполеон или Китченер. А глаза у нее были... не
злые, а такие умные, лукавые, точно она придумала хорошую шутку и вот-вот
засмеется. Я попросила дядю Джона дать мне Хило. Дядя Джон посмотрел на
меня, а я на него; и хоть он ничего не сказал, я чувствовала, что он
подумал: "Белла, милая", и что при взгляде на меня перед ним встал образ
принцессы Наоми. И дядя Джон согласился. Вот так оно и случилось.
Но он потребовал, чтобы я сперва испытала Хило - вернее, себя - без
свидетелей. С этой лошадкой не легко было справиться. Но коварства или злобы
в ней не было ни капли. Правда, она раз за разом выходила из повиновения, но
я делала вид, что не замечаю этого. Я совсем не боялась, а потому она все
время ощущала мою волю и даже вообразить не могла, что не я хозяин
положения.
Я сколько раз думала - мог ли дядя Джон предвидеть, чем все это
кончится? Самой мне это наверняка не приходило в голову в тот день, когда я
верхом явилась к принцессе, на ранчо Паркеров. А там шел пир горой. Ты ведь
помнишь, как старики Паркеры умели принять гостей. Устраивали охоту на
кабанов, стреляли дикий скот, объезжали и клеймили лошадей. Слуг нагнали
видимо-невидимо. Ковбои со всех концов ранчо. И девушки отовсюду-из Ваиме и
Ваипио, из Хонокаа и Паауило; как сейчас их вижу - сидят рядами на каменной
стене загона, где клеймили скот, и плетут венки - каждая для своего ковбоя.
А ночи, полные аромата цветов, ночи с песнями и танцами, и по всей огромной
усадьбе Мана бродят под деревьями влюбленные пары! И принц...
Белла умолкла, и ее мелкие зубы, все еще белые и чистые, крепко
прикусили нижнюю губу, а невидящий взгляд устремился в синюю даль. Через
минуту, справившись с собой, она продолжала:
- Это был настоящий принц, Марта. Ты видела его до того, как... после
того как вернулась из школы. На него заглядывались все женщины, да и мужчины
тоже. Ему было двадцать пять лет - красавец, в расцвете молодости, с сильным
и щедрым телом, сильной и щедрой душой. Какое бы безудержное веселье ни
царило вокруг, как бы ни были беспечны забавы, он, казалось, ни на минуту не
забывал, что он - королевского рода и все его предки были вождями, начиная с
того первого, о котором сложили песни, того, что провел свои двойные челны
до островов Таити и Райатеи и привел их обратно. Он был милостив, светел,
приветлив, но и строг, и суров, и резок, когда что-нибудь приходилось ему
очень уж не по нраву. Мне трудно это выразить. Он был до мозга костей
мужчина и до мозга костей принц, и было в нем что-то от озорника-мальчишки и
что-то непреклонное, что помогло бы ему стать сильным и добрым королем, если
бы он вступил на престол
Я словно сейчас его вижу - таким, как в тот первый день, когда я
коснулась его руки и говорила с ним... всего несколько слов, застенчиво,
робко, как будто не была целый год женой серого чужестранца в сером доме
Наала. Полвека прошло с тех пор - ты помнишь, как тогда одевались наши
молодые люди: белые туфли и брюки, белая шелковая рубашка и широкий
испанский кушак самых ярких цветов,- полвека прошло, а он вот так и стоит у
меня перед глазами. Элла Хиггинсворт хотела представить меня ему и повела на
лужайку, где он стоял, окруженный друзьями. Тут принцесса Лихуэ бросила ей
какую-то шутку, и она задержалась, чтобы ответить, а я остановилась шага на
два впереди ее.
И когда я там стояла одна, смущенная, взволнованная, он случайно
заметил меня. Боже мой, как ясно я его вижу - стоит, слегка откинув голову,
и во всей его фигуре, во всей позе что-то властное, и веселое, и удивительно
беззаботное, что было ему так свойственно. Глаза наши встретились. Он
выпрямился, чуть подался в мою сторону. Я не знаю, что произошло. Может
быть, он приказал, и я повиновалась. Я знаю только, что была хороша в тот
день - в душистом венке, в восхитительном платье принцессы Наоми, которое
дядя Джон достал мне из своей заповедной комнаты; и еще я знаю, что пошла к
нему совсем одна по лужайке, а он оставил тех, с кем беседовал, и пошел мне
навстречу. Мы шли друг к другу совсем одни по зеленой траве, словно для
каждого из нас не было другой дороги в жизни.
Очень ли я хороша была в молодости, сестрица Марта? Не знаю. Но в ту
минуту, когда его красота и царственная мужественность проникли мне в самое
сердце, я вдруг ощутила и свою красоту, словно - как бы это сказать? -
словно то совершенное, что было в нем и исходило от него, рождало во мне
какой-то отзвук.
Ни слова не было сказано. Но я знаю, что подняла голову и взглядом ясно
ответила на гром и трубный звук немого призыва и что, если бы за этот
взгляд, за эту минуту мне грозила смерть, я и тогда, не задумываясь, отдала
бы ему себя, и он понял это по моим глазам, по лицу, по учащенному дыханию.
Хороша я была в двадцать лет. Марта, очень хороша?
И Марта, которой исполнилось шестьдесят четыре года, посмотрела на
Беллу, которой стукнуло шестьдесят восемь, и серьезно покивала головой, а
про себя оценила и ту Беллу, что сидела перед нею сейчас, - гордая голова на
все еще полной и круглой шее, более длинной, чем обычно бывает у гавайских
женщин, властное лицо с выдающимися скулами и высокими дугами бровей;
густые, по-прежнему кудрявые волосы, уложенные в высокую прическу,
посеребренные временем, так что особенно темными казались четкие тонкие
брови и карие глаза. И, словно ослепленная тем, что увидела, Марта скромно
скользнула взглядом по великолепным плечам и груди Беллы, по всему ее
пышному телу, к ногам в шелковых чулках и нарядных туфлях, маленьким,
полным, с безупречным высоким подъемом.
- "Нам молодость дается только раз",- засмеялась Белла.- Лилолило был
настоящий принц. Я так изучила его лицо, каждое его выражение .. позднее, в
наши волшебные дни и ночи у поющих вод, у дремлющего прибоя и на горных
дорогах. Я знала его чудесные смелые глаза. Под прямыми черными бровями, его
нос - нос истинного потомка короля Камехамеха, и малейший изгиб его рта. Во
всем мире нет губ красивее, чем у гавайцев, Марта.
И весь он был красивый и сильный - от прямых, непокорных волос до
бронзовых лодыжек. Тут на днях кто-то назвал одного из уайлдеровских внуков
"королем Гарварда". Ну-ну! Как же они назвали бы моего Лилолило, если б
могли поставить его рядом с этим юнцом и всей его футбольной командой!
Белла умолкла и перевела дух, крепко сжав на полных коленях изящные
маленькие руки. Легкий румянец разлился у нее по лицу, прекрасные глаза
светились - она снова переживала дни своего юного счастья.
- Ну, конечно, ты угадала.- Белла вызывающе повела плечами и взглянула
прямо в глаза сестре.- Мы покинули веселую усадьбу Мана и пустились в путь
дальше - вниз по лавовым склонам в Кихоло, там пировали, купались, ловили
рыбу и спали на теплом песке под пальмами; потом вверх в Пуувааваа, там
охотились на кабанов, носились с арканом за дикими лошадьми, ловили баранов
на горных пастбищах; и дальше, через Кона, в горы, а потом вниз - к
королевскому дворцу в Каилуа, а там купанье в Кеаухоу, бухта Кеалакекуа,
Напоопоо, Хонаунау. И везде люди выходили встречать нас и несли цветы,
фрукты, рыбу, свиней, и сердца их были полны любви и песен, головы
почтительно склонялись перед членами королевской семьи, а с губ слетали
возгласы восхищения и песни о давних, но незабытых днях. Чего же было и
ждать, сестрица Марта? Ты знаешь, каковы мы, гавайцы, какими мы были полвека
назад. Лилолило был прекрасен. Мне все было нипочем. Лилолило мог вскружить
голову любой женщине. А мне все было нипочем еще потому, что меня ждал
серый, холодный дом в Наала. Я знала, на что иду. У меня не было ни
сомнений, ни надежды. О разводах в те времена и не помышляли. Жена Джорджа
Кастнера не могла стать королевой Гавайских островов, даже если бы
перевороты, которые предсказывал дядя Роберт, свершились еще не скоро и
Лилолило успел бы стать королем. Но я не думала о троне. Если мне и хотелось
стать королевой, так только в сердце Лилолило. Я не обольщалась. Что
невозможно, то невозможно, и я не тешила себя пустыми мечтами.
Самый воздух вокруг меня дышал любовью. Лилолило любил меня. Он украшал
мою голову венками, его скороходы приносили цветы из садов Мана - ты их
помнишь,- бежали с ними пятьдесят миль по горам, по лаве, И доставляли в
футлярах из коры банана свежими, будто только что сорванными,- бутоны на
длинных стеблях, похожие на нитки неаполитанского коралла. А во время
нескончаемых пиршеств я всегда должна была сидеть рядом с ним на циновке
Макалоа - личной циновке принца, на которую не смели опуститься простые
смертные, если на то не было его особого желания. И мне велено было
ополаскивать пальцы в его личной чаше, где на теплой воде плавали душистые
лепестки цветов. Да, он велел мне у всех на глазах брать из его миски
красную соль, и красный перец, и лиму, и восковой орех, а рыбу есть с его
блюда из дерева ку, которым во время таких же увеселительных путешествий
пользовался сам великий Камехамеха. Мне подносили и все лакомства,
предназначенные только для Лилолило и для принцессы. И надо мною веяли его
опахала из перьев, и слуги его были моими слугами, и сам он был мой, и любил
меня всю - от головы, увенчанной цветами, до кончиков ног.
Белла снова прикусила губу и невидящим взглядом смотрела в морскую
даль, пока не справилась с собой и своими воспоминаниями.
- Мы ехали все дальше - через Кона, Кау, Хоопулаа и Капуа на Хонуапо и
Пуналуу; целая жизнь вместилась в эти две коротких недели. Цветок расцветает
только раз. То была пора моего цветения: у меня был Лилолило, и мой чудесный
конь, и сама я была королевой - пусть не для всех островов, но для любимого.
Он говорил, что я - солнечный блик на черной спине левиафана; я -капелька
росы на дымящемся гребне лавы; я - радуга на грозовой туче...
Белла помолчала.
- Что он еще мне говорил - я тебе не скажу, - закончила она серьезно, -
но в словах его был огонь, красота и любовь, он слагал для меня песни и пел
их мне при всех, вечером, под звездами, когда мы пировали, лежа на циновках,
и мое место было рядом с ним, на циновке Макалоа.
Дивный сон подходил к концу. Но мы еще поднялись на Килауэа и,
разумеется, бросили в кипящий кратер свои приношения богине Пеле - цветы,
рыбу и густое пои, завернутое в листья ти. А потом стали спускаться через
Пуна к морю, снова пировали, плясали и пели в Кохоуалеа, Камаили и Опихикао,
купались в прозрачных пресноводных озерах Калапана и, наконец, вышли на
побережье, в Хило.
Все было кончено. Мы ни словом об этом не обмолвились. И без слов было
ясно, что это - конец. Яхта ждала у пристани. Мы запоздали на много дней. Из
Гонолулу пришли вести, что у короля усилились припадки безумия, что
католические и протестантские миссионеры строят тайные козни, и назревают
неприятности с Францией. Они отплывали из Хило со смехом, с цветами и
песнями-так же, как за две недели до того высадились в Кавайхаэ.
Расставались весело, с берега на яхту и с яхты на берег неслись шутки,
последние напутствия, поручения, приветы. Когда поднимали якорь, хор из слуг
Лилолило запел на палубе прощальную песню, а мы, сидевшие в больших челнах и
вельботах, увидели, как ветер надул паруса яхты и она отделилась от берега.
Все время, пока длилась суматоха сборов и прощании, Лилолило, забыв обо
всех, с кем должен был проститься, стоял у поручней и смотрел вниз, прямо на
меня. На голове у него был венок, который я ему сплела. Уезжавшие стали
бросать свои венки друзьям в лодки. Я не надеялась, не ждала... Нет,
все-таки чуть-чуть надеялась, только никто этого не видел, лицо у меня было
гордое и веселое, как у всех вокруг. И Лилолило сделал то, чего я ждала от
него, ждала с самого начала. Глядя мне в глаза прямо и честно, он снял с
головы мой чудесный венок и разорвал его надвое. Я видела, как губы его
беззвучно произнесли одно только слово - "пау". Кончено. Не отводя от меня
глаз, он разорвал каждую половину венка еще раз и бросил остатки цветов - не
мне, а в разделившую нас полосу воды, которая становилась все шире и шире.
Пау. Все было кончено...
Белла долго молчала, вперив взгляд в далекий горизонт. Младшая сестра
не решалась выразить словами свое сочувствие, но глаза ее были влажны.
- В тот день,- продолжала Белла, и голос ее звучал сперва сурово и
сухо,- я пустилась в обратный путь по старой скверной тропе вдоль берега
Хамакуа. Первый день было не очень трудно. Я как-то вся онемела. Я была так
полна тем чудесным, о чем предстояло забыть, что я не сознавала, что оно
должно быть забыто. На ночь я остановилась в Лаупахоэхоэ. Я думала, что
проведу бессонную ночь. Но меня укачало в седле, и онемение еще не прошло, и
я всю ночь проспала как убитая.
Зато на следующий день что было! Поднялся ветер, лил проливной дождь.
Тропу размыло, лошади наши скользили и падали. Ковбой, которого дядя Джон
дал мне в провожатые, сначала уговаривал меня вернуться, но потом отчаялся,
покорно ехал следом за мной и только головой покачивал да бормотал, что я,
видно, помешалась. Вьючную лошадь мы бросили в Кукуихаэле. В одном месте мы
пробирались почти вплавь по глубокой грязи. В Ваиме ковбою пришлось сменить
свою лошадь. Но мой Хило выдержал до конца. Я пробыла в седле с раннего утра
до полуночи, а в полночь, в Килохана, дядя Джон снял меня с лошади, на руках
отнес в дом, поднял служанок и велел им раздеть меня и размассировать, а сам
напоил меня горячим вином и какими-то снотворными снадобьями. Наверно, я
бредила и кричала во сне. Наверно, дядя Джон обо всем догадался. Но никогда,
никому, даже мне, он не сказал ни слова. О чем бы он ни догадался, он все
схоронил в заповедной комнате принцессы Наоми.
Какие-то обрывки воспоминаний сохранились у меня об этом дне, полном
бессильной, слепой ярости,- распустившиеся мокрые волосы хлещут меня по
груди и лицу, ручьи слез смешиваются с потоками дождя, а в душе - бешеная
злоба на мир, где все устроено скверно и несправедливо... Я помню, что
стучала кулаками по луке седла, кричала что-то обидное своему ковбою,
вонзала шпоры в бока красавцу Хило, а в душе молилась, чтобы он взвился на
дыбы и, упав, придавил меня к земле - тогда не будут больше мужчины
любоваться красотой моего тела - либо сбросил меня с тропы, и я погибла бы в
пропасти и обо мне сказали бы "пау" - так же бесповоротно, как произнес
одними губами Лилолило, когда разорвал мой венок и бросил в море...
Джордж пробыл в Гонолулу дольше, чем думал. Когда он вернулся в Наала,
я уже ждала его там. Он церемонно обнял меня, равнодушно поцеловал в губы, с
важным видом посмотрел мой язык, сказал, что я плохо выгляжу, и уложил в
постель с горячими вьюшками, предварительно напоив касторкой. И я снова
вошла в серую жизнь Наала, точно в часовой механизм, и стала одним из зубцов
или колесиков, что вертятся все вокруг и вокруг, безостановочно и неумолимо.
Каждое утро в половине пятого Джордж вставал с постели, а в пять уже садился
на лошадь. Каждый день овсяная каша, и отвратительный дешевый кофе, и
говядина, свежая и вяленая, свежая и вяленая. Я стряпала, пекла и стирала.
Вертела ручку дребезжащей машинки и шила себе платья. Еще два бесконечных
года я каждый вечер сидела напротив него за столом и штопала его дешевые
носки и жиденькое белье, а он читал прошлогодние журналы, которые брал у
кого-то, потому что сам жалел денег на подписку. А потом пора было спать -
керосин ведь стоил денег,- и Джордж заводил часы, записывал в дневник погоду
и, сняв башмаки - сначала правый, потом левый,- ставил их рядышком со своей
стороны кровати.
Но теперь уже не было надежды, что я привяжусь к моему мужу,- это
только казалось до того, как принцесса Лихуэ пригласила меня на прогулку и
дядя Джон дал мне лошадь. Вот видишь, сестрица Марта, ничего бы не
случилось, если бы дядя Джон отказался дать мне лошадь. А теперь я изведала
любовь, я помнила Лилолило; так мог ли после этого мой муж завоевать мое
уважение и привязанность? И еще два года в Наала жила мертвая женщина,
которая почему-то ходила и разговаривала, стряпала и стирала, штопала носки
и экономила керосин... Врачи сказали, что всему причиной было недостаточно
теплое белье,- ведь он и в зимнюю непогоду вечно рыскал в верховьях Наала.
Его смерть не была для меня горем,- я слишком много горевала, пока он
был жив. И радости я не испытывала. Радость умерла в Хило, когда Лилолило
бросил мой венок в море и мои ноги забыли, что значит упоение танца.
Лилолило умер через месяц после моего мужа Я не видела его с того прощанья в
Хило. Да, поклонников у меня потом было хоть отбавляй; но я, как дядя Джон,
могла отдать свое сердце только раз в жизни. У дяди Джона была в Килохана
комната принцессы Наоми. У меня вот уже пятьдесят лет есть комната Лилолило
- в моем сердце. Ты, сестрица Марта, первая, кого я впустила в нее...
Еще один автомобиль, описав круг, затормозил перед домом, и на лужайке
показался муж Марты. Прямой, сухощавый, с седой головой и выправкой
военного, Роско Скандуэл был одним из членов "большой пятерки", которая,
сосредоточив в своих руках все деловые нити, вершила судьбы Гавайских
островов. Хоть он и был чистокровный американец, уроженец Новой Англии, но
по гавайскому обычаю сердечно обнял Беллу и расцеловался с нею. Он с одного
взгляда понял, что здесь только что шел женский разговор и что, хотя обе
сестры глубоко взволнованы, мудрость, пришедшая с годами, поможет им быстро
обрести мир и покой.
- Приезжает Элси с малышами,- сообщил он, поцеловав жену,- я получил
радиограмму с парохода. Они погостят у нас несколько дней, а потом поедут
дальше, на Мауи.
Марта принялась соображать вслух:
- Я хотела устроить тебя в розовой комнате, сестрица Белла, но,
пожалуй, ей там будет удобнее с детьми и няньками, а тебя мы поместим в
комнате королевы Эммы.
- Это даже лучше, я и в прошлый раз там жила,- сказала Белла.
Роско Скандуэл, хорошо знавший, какова любовь и пути любви на Гавайях,
прямой, сухощавый, представительный, стал между красавицами сестрами и,
обняв ту и другую за пышную талию, медленно пошел с ними к дому.
Ваикики (Гавайи), 6 июня 1916 г.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 02 Jul 2001 07:54:03 GmT