У Дэвида Грифа был зоркий глаз, он сразу подмечал все необычное,
обещавшее новое приключение, и всегда был готов к тому, что за ближайшей
кокосовой пальмой его подстерегает какая-нибудь неожиданность, а между тем
он не испытал никакого предчувствия, когда ему попался на глаза Алоизий
Пенкберн. Это было на пароходике "Берта". Гриф со своей шхуны, которая
должна была отойти позднее, пересел на этот пароход, желая совершить
небольшую поездку от Райатеи до Папеэте. Он впервые увидел Алоизия
Пенкберна, когда этот уже немного захмелевший джентльмен в одиночестве пил
коктейль у буфета, помещавшегося в нижней палубе около парикмахерской. А
когда через полчаса Гриф вышел от парикмахера, Алоизий Пенкберн все еще
стоял у буфета и пил в одиночестве.
Когда человек пьет один - это дурной признак. И Гриф, проходя мимо,
бросил на Пенкберна беглый, но испытующий взгляд. Он видел молодого
человека лет тридцати, хорошо сложенного, красивого, хорошо одетого и явно
одного из тех, кого в свете называют джентльменами. Но по едва уловимой
неряшливости, по нервным движениям дрожащей руки, расплескивавшей напиток,
по беспокойно бегающим глазам Гриф безошибочно определил, что перед ним
хронический алкоголик.
После обеда он снова встретился с Пенкберном. На этот раз встреча
произошла на верхней палубе. Молодой человек, цепляясь за поручни и глядя
на неясно видные фигуры мужчины и женщины, сидевших поодаль в шезлонгах,
заливался пьяными слезами. Гриф заметил, что рука мужчины обнимала талию
женщины. А Пенкберн смотрел на них и рыдал.
- Не из-за чего плакать, - мягко сказал ему Гриф.
Пенкберн посмотрел на него, не переставая заливаться слезами от
глубокой жалости к себе.
- Это тяжело, - всхлипывал он. - Да, да, тяжело. Тот человек - мой
управляющий. Я его хозяин, я плачу ему хорошее жалованье. И вот как он его
зарабатывает!
- Почему бы вам тогда не положить этому конец? - посоветовал Гриф.
- Нельзя. Тогда она не позволит мне пить виски. Она моя сиделка.
- В таком случае прогоните ее и пейте, сколько душе угодно.
- Не могу. У него все мои деньги. Если я ее прогоню, он не даст мне
даже шести пенсов на одну рюмку.
Эта горестная перспектива вызвала новый поток слез. Гриф
заинтересовался Пенкберном. Положение было на редкость любопытное, какое и
вообразить себе трудно.
- Их наняли, чтобы они обо мне заботились, - бормотал Пенкберн сквозь
рыдания, - и чтобы отучили меня от пьянства. А они вот как это выполняют!
Все время милуются, а мне предоставляют напиваться до бесчувствия. Это
нечестно, говорю вам. Нечестно. Их отправили со мной специально затем,
чтобы они не давали мне пить, а они не мешают мне пить, лишь бы я оставлял
их в покое, и я допиваюсь до скотского состояния. Если я жалуюсь, они
угрожают, что не дадут мне больше ни капли. Что же мне, бедному, делать?
Смерть моя будет на их совести, вот и все. Пошли вниз, выпьем.
Он отпустил поручни и упал бы, если бы Гриф не схватил его за руку.
Алоизий сразу словно преобразился - распрямил плечи, выставил вперед
подбородок, а в глазах его появился суровый блеск.
- Я не позволю им меня убить. И они еще будут каяться! Я предлагал им
пятьдесят тысяч - разумеется с тем, что уплачу позже. Они смеялись. Они
пока ничего не знают. А я знаю! - Он порылся в кармане пиджака и вытащил
какой-то предмет, который заблестел в сумраке.
- Они не знают, что это такое. А я знаю. - Он посмотрел на Грифа с
внезапно вспыхнувшим недоверием. - Как, по-вашему, что это такое? А?
В уме Грифа промелькнула картина: дегенерат-алкоголик убивает
страстно влюбленную парочку медным костылем. Ибо у Пенкберна в руке он
увидел именно медный костыль, какие в старину употреблялись на судах для
крепления.
- Моя мать думает, что я здесь для того, чтобы лечиться от запоя. Она
ничего не знает. Я подкупил доктора, чтобы он предписал мне путешествие по
морю. Когда мы будем в Папеэте, мой управляющий зафрахтует шхуну, и мы
уплывем далеко. Но влюбленная парочка ничего не подозревает. Они думают,
что это пьяная фантазия. Только я один знаю. Спокойной ночи, сэр. Я
отправлюсь спать... если... гм... если только вы не согласитесь выпить со
мной на сон грядущий. Последнюю рюмку, хорошо?
На следующей неделе, которую он провел в Папеэте, Гриф много раз
встречал Алоизия Пенкберна и всегда при очень странных обстоятельствах.
Видел его не только он, но и все в столице маленького острова. Давно уже
не были так шокированы обитатели побережья и пансиона Лавинии, ибо как-то
в полдень Алоизий Пенкберн с непокрытой головой, в одних трусах бежал по
главной улице от пансиона Лавинии на пляж. Другой раз он вызвал на
состязание по боксу кочегара с "Берты". Предполагалось четыре раунда в
"Фоли-Бержер", но на втором Пенкберн был нокаутирован. Потом он в припадке
пьяного безумия пытался утопиться в луже глубиной два фута. Рассказывали,
что он бросился в воду с пятидесятифутовой высоты - с мачты "Марипозы",
стоявшей у пристани. Он зафрахтовал тендер "Торо" за сумму, превышавшую
стоимость самого судна, и спасло его только то, что его управляющий
отказался финансировать сделку. Он скупил на рынке у слепого старика
прокаженного весь его товар и стал продавать плоды хлебного дерева, бананы
и бататы так дешево, что пришлось вызывать жандармов, чтобы разогнать
набежавшую отовсюду толпу туземцев. В силу этих обстоятельств жандармы
трижды арестовывали Алоизия за нарушения общественного спокойствия, и
трижды его управляющему пришлось отрываться от любовных утех, чтобы
заплатить штрафы, наложенные нуждающимися в средствах колониальными
властями.
Затем "Марипоза" отплыла в Сан-Франциско, и в каюте для новобрачных
поместились только что обвенчавшиеся управляющий и сиделка. Перед
отплытием управляющий с умыслом выдал Алоизию восемь пятифунтовых
ассигнаций, заранее предвидя результат: Алоизий очнулся через несколько
дней без гроша в кармане и на грани белой горячки. Лавиния, известная
своей добротой даже среди самых отпетых мошенников и бродяг на
тихоокеанских островах, ухаживала за ним, пока он не выздоровел, и ни
единым намеком не вызвала в его пробуждающемся сознании мысли о том, что у
него больше нет ни денег, ни управляющего, чтобы оплатить расходы по его
содержанию.
Как-то вечером Дэвид Гриф сидел, отдыхая, под тентом на юте "Морской
Чайки" и лениво просматривал столбцы местной газетки "Курьер". Вдруг он
выпрямился и от удивления чуть не протер глаза. Это было что-то
невероятное! Старая романтика южных морей не умерла. Он прочел:
"Ищу компаньона:
Согласен отдать половину клада, стоимостью в пять миллионов франков,
за проезд к неизвестному острову в Тихом океане и перевозку найденных
сокровищ. Спросить Фолли [Фолли (англ.) - сумасброд] в пансионе Лавинии".
Гриф взглянул на часы. Было еще рано, только восемь часов.
- Мистер Карлсен! - крикнул он туда, где виднелся огонек трубки. -
Вызовите гребцов на вельбот. Я отправляюсь на берег.
На носу судна раздался хриплый голос помощника капитана, норвежца, и
человек шесть рослых туземцев с острова Рапа прекратили пение, спустили
шлюпку и сели на весла.
- Я пришел повидаться с Фолли. С мистером Фолли, я полагаю? - сказал
Дэвид Гриф Лавинии.
Он заметил, с каким живым интересом она взглянула на него,
обернувшись, позвала кого-то из кухни, находившейся на отлете, через две
комнаты. Через несколько минут вошла, шлепая босыми ногами,
девушка-туземка и на вопрос хозяйки отрицательно покачала головой.
Лавиния была явно разочарована.
- Вы ведь с "Морской Чайки"? - сказала она. - Я передам ему, что вы
заходили.
- Так это мужчина? - спросил Гриф.
Лавиния кивнула.
- Я надеюсь, что вы сможете ему помочь, капитан Гриф. Я ведь только
добрая женщина. Я ничего не знаю. Но он приятный человек и, может быть,
говорит правду. Вы в этом разберетесь скорее, чем такая мягкосердечная
дура, как я. Разрешите предложить вам коктейль?
Вернувшись к себе на шхуну, Дэвид Гриф задремал в шезлонге, прикрыв
лицо журналом трехмесячной давности. Его разбудили какие-то хлюпающие
звуки за бортом. Он открыл глаза. На чилийском крейсере за четверть мили
от "Чайки" пробило восемь склянок. Была полночь. За бортом слышался плеск
воды и все те же хлюпающие звуки. Это было похоже не то на фырканье
какого-то земноводного, не то на плач одинокого человека, который ворчливо
изливает свои горести перед всей вселенной.
Одним прыжком Гриф очутился у невысокого фальшборта. Внизу в море
виднелось фосфоресцирующее и колеблющееся пятно, из центра которого
исходили странные звуки. Гриф перегнулся через борт и подхватил под мышки
находившегося в воде человека. Постепенно подтягивая его все выше и выше,
он втащил на палубу голого Алоизия Пенкберна.
- У меня не было ни гроша, - пожаловался тот. - Пришлось добираться
вплавь, и я не мог найти ваш трап. Это было ужасно. Извините меня. Если у
вас найдется полотенце, чтобы я мог им обвязаться, и глоток спиртного
покрепче, то я быстро приду в себя. Я мистер Фолли, а вы, наверное,
капитан Гриф, заходивший ко мне в мое отсутствие. Нет, я не пьян. И мне не
холодно. Это не озноб. Лавиния сегодня разрешила мне пропустить всего
только два стаканчика. У меня вот-вот начнется приступ белой горячки. Мне
уже стала мерещиться всякая чертовщина, когда я не мог найти трап. Если вы
пригласите меня к себе в каюту, я буду очень благодарен. Вы единственный
откликнулись на мое объявление.
Хотя ночь была теплая, Алоизий Пенкберн так дрожал, что на него жалко
было смотреть. Когда они спустились в каюту, Гриф первым делом дал ему
полстакана виски.
- Ну, а теперь выкладывайте, - сказал Гриф, когда его гость был в
рубашке и парусиновых брюках. - Что означает ваше объявление? Я слушаю.
Пенкберн многозначительно посмотрел на бутылку с виски, но Гриф
покачал головой.
- Ладно, капитан... хотя, клянусь остатками своей чести, я не пьян,
ничуть не пьян. То, что я вам расскажу, - истинная правда, и я буду
краток, так как для меня ясно, что вы человек деловой и энергичный. Кроме
того, организм ваш не отравлен. Алкоголь никогда не грыз каждую клеточку
вашего тела миллионами червей. Вас никогда не сжигал адский огонь, который
сейчас сжигает меня. Теперь слушайте.
Моя мать еще жива. Она англичанка. Я родился в Австралии. Образование
получил в Йоркском и в Йейлском университетах. Я магистр искусств, доктор
философии, но я никуда не гожусь. Хуже того - я алкоголик. Я был
спортсменом. Я нырял "ласточкой" с высоты ста десяти футов. Я установил
несколько любительских рекордов. Я плаваю как рыба. Я научился кролю у
первого из Кавиллей. Я проплывал тридцать миль по бурному морю. У меня
есть и другой рекорд - я поглотил на своем веку больше виски, чем любой
другой человек моего возраста. Я способен украсть у вас шесть пенсов,
чтобы купить рюмку виски. А теперь я расскажу вам всю правду насчет клада.
Мой отец был американец, родом из Аннаполиса. Во время гражданской
войны он был гардемарином. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году он
уже в чине лейтенанта служил на "Сювани" - капитаном ее тогда был Поль
Ширли. В том году "Сювани" брала уголь на одном тихоокеанском острове, -
название его вам знать пока незачем. Остров сейчас находится под
протекторатом одной державы, которую я тоже не назову. Тогда этого
протектората не было. На берегу, за стойкой одного трактира, мой отец
увидел три медных костыля... судовых костыля.
Дэвид Гриф спокойно улыбнулся.
- Теперь я вам скажу название этой стоянки и державы, установившей
затем протекторат над островом, - сказал он.
- А о трех костылях вы тоже можете что-нибудь рассказать? - так же
спокойно спросил Пенкберн. - Что ж, говорите, так как теперь они находятся
у меня.
- Могу, разумеется. Они находились за стойкой трактирщика, немца
Оскара в Пеено-Пеенее. Джонни Блэк принес их туда со своей шхуны в ночь
своей смерти. Он тогда только что вернулся из длительного рейса на запад,
где он ловил трепангов и закупал сандаловое дерево. Эта история известна
всем обитателям побережья.
Пенкберн покачал головой.
- Продолжайте!
- Это, конечно, было не в мое время, - объяснил Гриф. - Я только
пересказываю то, что слышал. Затем в Пеено-Пеенее прибыл эквадорский
крейсер. Он шел тоже с запада - на родину. Офицеры крейсера узнали, что
это за костыли. Джони Блэк умер, но они захватили его помощника и судовой
журнал. Крейсер отправился на запад. Через полгода, возвращаясь на родину,
он снова отдал якорь в Пеено-Пеенее. Плавание его оказалось
безрезультатным, а история эта стала всем известна.
- Когда восставшие двинулись на Гваякиль, - сказал Пенкберн, перебив
Грифа, - федеральные власти, считая, что город отстоять не удастся,
захватили весь денежный запас государственного казначейства, что-то около
миллиона долларов золотом, но все в английской валюте, и погрузили его на
американскую шхуну "Флерт". Они собирались бежать на следующий день. А
капитан американской шхуны увел ее в ту же ночь. Теперь продолжайте вы.
- Это старая история, - подхватил Гриф. - В порту больше не было ни
одного корабля. Федеральные власти не могли бежать. Зная, что отступление
отрезано, они отчаянно защищали город. Рахас Сальсед, шедший из Кито
форсированным маршем, прорвал осаду. Восстание было подавлено, и
единственный старый пароход, составлявший весь эквадорский военный флот,
был послан в погоню за "Флертом". Они настигли шхуну неподалеку от
Ново-Гебридских островов. "Флерт" лежал в дрейфе, а на его мачтах был
поднят сигнал бедствия. Капитан умер накануне - от черной лихорадки.
- А помощник? - с вызовом спросил Пенкберн.
- Помощник был убит за неделю до этого туземцами на одном из островов
Банкса, куда они посылали шлюпку за водой. Не осталось никого, кто мог бы
вести корабль. Матросов подвергли пытке, в нарушение международного права.
Они и рады бы дать показания, но ничего не знали. Они рассказали только о
трех костылях, вбитых в деревья на берегу какого-то острова, но где этот
остров, они не знали. Он был где-то далеко на западе - вот все, что они
могли сказать. Ну, а дальше история имеет два варианта. По одному варианту
матросы все умерли под пыткой. По другому - тех, кто не умер, повесили на
реях. Во всяком случае, эквадорский крейсер вернулся на родину без
сокровищ. А что касается этих трех костылей, то Джони Блэк привез их в
Пеено-Пеенее и оставил в трактире немца Оскара, но как и где он их нашел,
он так и не рассказал.
Пенкберн жадно посмотрел на бутылку виски.
- Налейте хоть на два пальца, - взмолился он.
Гриф подумал и налил ему чуть-чуть. Глаза Пенкберна засверкали, он
снова ожил.
- Вот здесь на сцену появляюсь я и сообщаю вам недостающие
подробности, - сказал он. - Джонни Блэк рассказал все! Рассказал моему
отцу. Он написал ему из Левуки, еще до того, как приехал в Пеено-Пеенее, и
умер. Мой отец однажды в Вальпараисо спас ему жизнь во время пьяной драки
в трактире. Один китаец, скупщик жемчуга с острова Четверга, разыскивавший
новые места для ловли к северу от Новой Гвинеи, выменял эти три костыля у
какого-то негра. Джонни Блэк купил их на вес, как медный лом. Он, так же
как и китаец, понятия не имел об их происхождении. Но на обратном пути он
сделал остановку, чтобы половить морских черепах, у того самого берега,
где, как вы говорите, был убит помощник капитана с "Флерта". Да только он
вовсе не был убит. Туземцы островов Банкса держали его в плену, и он
умирал от некроза челюсти: во время стычки на берегу его ранили стрелой.
Перед смертью он рассказал Джонни Блэку всю историю. Джонни написал из
Левуки моему отцу. Дни его уже тогда были сочтены: рак. Через десять лет
мой отец, плавая капитаном на "Перри", забрал эти костыли у немца Оскара.
А по завещанию отца - это была его последняя воля - я получил костыли и
все сведения. Я знаю, где находится остров, знаю широту и долготу того
побережья, где были вбиты в деревья костыли. Костыли сейчас у Лавинии.
Широта и долгота у меня в голове. Ну, что вы мне теперь скажете?
- Сомнительная история, - сказал Гриф. - Почему ваш отец сам не
отправился за этим сокровищем?
- В этом не было надобности. Скончался его дядя и оставил ему
состояние. Отец вышел в отставку, путался все время в Бостоне с целой
оравой сиделок, и моя мать с ним развелась. Она тоже получила наследство,
дававшее ей тысяч тридцать годового дохода, и переехала в Новую Зеландию.
Я был поделен между ними: жил то в Новой Зеландии, то в Штатах, до смерти
отца. Он умер в прошлом году. Теперь я целиком принадлежу матери. Отец
оставил мне все свои деньги - так, миллиона два, - но мать добилась того,
что надо мной учредили опеку - из-за пьянства. У меня уйма денег, а я не
могу тронуть ни цента, кроме того, что мне выдается. Зато папаша, которому
все это было известно, оставил мне три костыля и все относящиеся к ним
сведения. Он сделал это через своего поверенного, и мать ничего не знает.
Он говорил, что это обеспечит меня на всю жизнь, и если у меня хватит
мужества отправиться за этим сокровищем и добыть его, я буду иметь
возможность пить, сколько влезет, до самой смерти. У меня миллионы - в
руках опекунов, кучу денег я получу от матери, если она раньше меня угодит
в крематорий, еще миллион ожидает, чтобы я его выкопал, а тем временем я
должен клянчить у Лавинии две рюмки в день. Это черт знает что! Особенно,
если учесть мою жажду...
- Где находится остров?
- Далеко отсюда.
- Назовите его.
Ни за что на свете, капитан Гриф! Вы на этом деле легко заработаете
полмиллиона. Вы поведете шхуну по моим указаниям, а когда мы будем далеко
в море, на пути к острову, я вам его назову. Не раньше!
Гриф пожал плечами и прервал разговор.
- Я дам вам еще рюмку и отправлю на лодке на берег, - сказал он.
Пенкберн опешил. Минут пять, по крайней мере он не знал, на что
решиться, затем облизал губы и сдался.
- Если вы даете слово, что поедете, я вам скажу все сейчас.
- Конечно, поеду. Потому-то я вас и спрашиваю. Назовите остров.
Пенкберн посмотрел на бутылку.
- Я сейчас выпью эту последнюю рюмку, капитан.
- Нет, не выйдет. Эта рюмка предназначалась вам, если бы вы
отправились на берег. А раз вы намерены назвать мне остров, вы должны
сделать это в трезвом состоянии.
- Ну, ладно: это остров Фрэнсиса. Бугенвиль назвал его остров
Барбура.
- Знаю. Уединенный остров в Малом Коралловом море, - сказал Гриф. -
Он находится между Новой Ирландией и Новой Гвинеей. Сейчас это
отвратительная дыра, но это было недурное местечко в те времена, когда
капитан "Флерта" вбивал костыли, да и тогда еще, когда их выменял китаец,
скупщик жемчуга. Два года назад там был уничтожен со своей командой
пароход "Кастор", вербовавший рабочих для плантаций на Уполу. Я хорошо
знал его капитана. Немцы послали крейсер, обстреляли из орудий заросли,
сожгли полдюжины деревень, убили несколько негров и множество свиней - и
все. Тамошние негры всегда были опасны, а особенно опасны они стали сорок
лет назад, когда перерезали команду китобойного судна. Как, бишь, оно
называлось? Постойте, сейчас узнаем.
Он подошел к книжной полке, снял толстый "Южно-Тихоокеанский
справочник" и перелистал страницы.
- Ага, вот он, "Френсис, или Барбур", - прочел он скороговоркой. -
Туземцы воинственны и вероломны... Меланезийцы, каннибалы. Захватили и
уничтожили китобойное судно "Уэстерн"... Вот как оно называлось! "Мели...
мысы... якорные стоянки... ага, Красный утес, бухта Оуэна, бухта
Ликикили..." Вот это вернее! "Далеко вдается в берег. Болота с мангровыми
зарослями. На глубине девяти саженей грунт хорошо держит якорь в том
месте, от которого на вест-зюйд-вест находится отвесная белая скала". -
Гриф поднял глаза. - Голову даю на отсечение, что это и есть ваш берег,
Пенкберн!
- Вы едете? - с живостью спросил тот.
Гриф кивнул.
- Теперь мне эта история кажется правдоподобной. Вот если бы речь шла
о ста миллионах или другой столь же невероятной сумме, я ни на минуту бы
этим не заинтересовался. Завтра мы отплывем, но при одном условии: если вы
обещаете беспрекословно мне повиноваться.
Его гость радостно и выразительно закивал головой.
- А это значит, что не будете пить.
- Это жестокое требование, - жалобно сказал Пенкберн.
- Таковы мои условия. Я достаточно разбираюсь в медицине, и под моим
надзором с вами ничего дурного не случится. Вы будете работать - делать
тяжелую работу матроса. Вы будете нести вахту наравне с матросами и делать
все, что им положено, но есть и спать вместе с нами на корме.
- Идет! - Пенкберн в знак согласия протянул руку Грифу. - Если только
это меня не убьет, - добавил он.
Дэвид Гриф великодушно налил в стакан виски на три пальца и протянул
стакан Пенкберну.
- Это ваша последняя порция. Пейте.
Пенкберн протянул уже было руку. Но вдруг с судорожной решимостью
отдернул ее, расправил плечи и поднял голову.
- Я, пожалуй, не стану, - начал он, затем, малодушно поддавшись
мучившему его желанию, поспешно схватил стакан, словно боясь, что его
отнимут.
От Папеэте на островах Товарищества до Малого Кораллового моря путь
неблизкий: идти приходится от 150ь западной долготы до 150ь восточной
долготы. Если плыть по прямой, то это все равно, что пересечь
Атлантический океан. А "Морская Чайка" к тому же шла не по прямой. Из-за
многочисленных дел Дэвида Грифа она не раз отклонялась от курса. Гриф
сделал остановку, чтобы заглянуть на необитаемый остров Роз и узнать,
нельзя ли его заселить и устроить там кокосовые плантации. Затем он
вздумал засвидетельствовать свое почтение Туи-Мануа, королю Восточного
Самоа, и тайными происками добивался там доли в монопольной торговле на
трех островах этого умирающего монарха. В Апии он принял на борт для
доставки на острова Гилберта нескольких новых агентов, ехавших на смену
старым, и партию товаров для меновой торговли. Потом он зашел на атолл
Онтонг-Ява, осмотрел свои плантации на острове Изабель и купил землю у
вождей приморских племен северо-западной Малаиты. И на всем протяжении
этого извилистого пути Дэвид Гриф старался сделать из Алоизия Пенкберна
настоящего человека.
Этот вечно жаждущий мученик, хотя и жил на юте, принужден был
выполнять обязанности простого матроса. Он не только стоял вахту на руле,
крепил паруса и снасти; ему поручалась самая грязная и тяжелая работа. Его
поднимали в "беседке" высоко вверх, и он скоблил мачты и промазывал их до
самого низа. Он драил песчаником палубу и мыл ее негашеной известью. От
этого у него болела спина, но зато развивались и крепли его дряблые
мускулы. Когда "Морская Чайка" стояла на якоре и матросы-туземцы скоблили
кокосовой скорлупой медную обшивку ее днища, ныряя для этого под воду,
Пенкберна тоже посылали на эту работу наравне со всеми.
- Посмотрите на себя, - сказал ему однажды Гриф. - Вы вдвое сильнее,
чем были. Вы все это время капли в рот не брали и вот не умерли же, и
организм ваш почти избавился от отравы. Вот что значит труд. Он оказался
для вас куда полезнее, чем надзор сиделок и управляющих. Если хотите пить
- вот, пожалуйста! Нужно только поднести ко рту.
Он вынул из ножен свой тяжелый нож и несколькими ловкими ударами
вырезал треугольный кусок в скорлупе кокосового ореха, уже очищенного от
верхней волокнистой оболочки. Жидкий, прохладный сок, похожий на молоко,
шипя запенился через край. Пенкберн с поклоном принял эту изготовленную
природой чашу, запрокинул голову и выпил все до дна. Каждый день он
выпивал сок множества орехов. Чернокожий буфетчик, шестидесятилетний
туземец с Новых Гебридов, и его помощник, одиннадцатилетний мальчик с
острова Ларк, аккуратно снабжали его ими.
Пенкберн не протестовал против тяжелой работы. Он не только никогда
не увиливал от нее, но хватался за все с какой-то жадностью и мигом
исполнял приказание, всегда опережая матросов-туземцев. И все то время,
пока Гриф отучал его от спиртного, он переносил эти муки с истинным
героизмом. Даже, когда организм его отвык от отравы, Пенкберн все еще был
одержим постоянным маниакальным желанием выпить. Однажды, когда он под
честное слово был отпущен на берег в Апии, хозяевам трактиров чуть не
пришлось закрыть свои заведения, так как он выпил почти все их наличные
запасы. И в два часа ночи Дэвид Гриф нашел его у входа в "Тиволи", откуда
его с позором вышвырнул Чарли Робертс. Алоизий, как когда-то, заунывно
изливал свою печаль звездам. Одновременно он занимался и другим, более
прозаическим делом: в такт своим завываниям он с удивительной меткостью
кидал куски коралла в окна Чарли Робертса.
Гриф увел Пенкберна, но принялся за него только в следующее утро.
Расправа происходила на палубе "Морской Чайки", и в сцене этой не было
ничего идиллического. Гриф молотил его кулаками, не оставил на нем живого
места, задал ему такую трепку, какой Алоизию не задавали никогда в жизни.
- Это ради вашего блага, Пенкберн, - приговаривал он, нанося удары. -
А это ради вашей матери. А это для блага мира, вселенной и всего будущего
потомства. А теперь, чтобы получше вдолбить вам этот урок, мы повторим все
сначала! Это для спасения вашей души; это ради вашей матери; это ради
ваших малюток, которых еще нет, о которых вы еще и не думаете, чью мать вы
будете любить во имя детей и во имя самой любви, когда благодаря мне
станете настоящим человеком. Принимайте же свое лекарство! Я еще не
кончил, я только начинаю. Есть еще немало и других причин для трепки,
которые я сейчас вам изложу.
Коричневые матросы, чернокожие буфетчики, кок - все смотрели и
ухмылялись. Им и в голову не приходило критиковать загадочные,
непостижимые поступки белых людей. Помощник капитана Карлсен с угрюмым
одобрением наблюдал действия хозяина, а Олбрайт, второй помощник, только
крутил усы и улыбался. Оба были старые моряки, прошедшие суровую школу. И
собственный и чужой опыт убедил их, что проблему лечения от запоя
приходится решать не так как ее решают медики.
- Юнга! Ведро пресной воды и полотенце, - приказал Гриф, кончив свое
дело. - Два ведра и два полотенца, - добавил он, посмотрев на свои руки.
- Хорош, нечего сказать! - обратился он к Пенкберну. - Вы все
испортили. А теперь от вас разит, как из бочки. Придется все начинать
сначала. Мистер Олбрайт! Вы видели груду старых цепей на берегу у лодочной
пристани? Разыщите владельца, купите все и доставьте на шхуну. Цепей этих
там, наверное, саженей полтораста... Пенкберн! Завтра утром вы начнете
счищать с них ржавчину. Когда кончите, отполируете наждаком. Затем
выкрасите. Вы будете заниматься только этим, пока цепи не станут гладкими
и блестящими, как новые.
Алоизий Пенкберн покачал головой.
- Ну, нет, хватит! Я бросаю это дело, остров Френсиса может идти ко
всем чертям! Потрудитесь немедленно доставить меня на берег. Я вам не раб,
я белый человек. Вы не смеете так со мной обращаться!
- Мистер Карлсен, примите меры, чтобы мистер Пенкберн не покидал
корабля.
- Я вам покажу! - завизжал Алоизий. - Вы не смеете меня здесь
удерживать!
- Я посмею еще раз вас отдубасить, - ответил Гриф. - И зарубите себе
на носу, одуревший щенок: я буду бить вас, пока целы мои кулаки или пока у
вас не появится сильное желание очищать эту ржавую цепь. Я за вас взялся,
и я сделаю из вас человека, хотя бы мне пришлось забить вас до смерти.
Теперь ступайте вниз и переоденьтесь. После обеда берите молоток и
принимайтесь за дело. Мистер Олбрайт, пошлите за ними лодки. И следите за
Пенкберном. Если он будет валиться с ног или его начнет трясти, дайте ему
глоток виски, но только один глоток. После такой ночи ему это может
понадобиться.
Пока "Морская Чайка" стояла в Апии, Алоизий Пенкберн сбивал ржавчину
с цепей. По десять часов в день он стучал молотком. И во время долгого
плавания до острова Гилберта он продолжал сбивать ржавчину. Затем надо
было полировать их наждачной бумагой. Полтораста морских саженей - это
девятьсот футов, и каждое звено цепи было очищено и отполировано, как не
чистили и не полировали ни одну цепь. А когда последнее звено было второй
раз покрыто черной краской, Пенкберн отправился к Грифу.
- Если есть у вас еще какая-нибудь грязная работа, так давайте! -
сказал он. Если прикажете, я перечищу и все остальные цепи! А обо мне
можете больше не беспокоиться. Я спиртного теперь в рот не возьму. Я буду
тренироваться. Вы сломили мой буйный характер, когда избили меня, но
запомните: это только временно. Я буду тренироваться до тех пор, пока не
стану весь таким же твердым и таким же чистым, как эта цепь. И в один
прекрасный день, мистер Дэвид Гриф, я сумею вас вздуть не хуже, чем вы
вздули меня. Я так расквашу вам физиономию, что ваши собственные негры не
узнают вас.
Гриф пришел в восторг.
- Вот теперь вы заговорили как мужчина! - воскликнул он. -
Единственный для вас способ вздуть меня - это стать настоящим человеком,
но тогда, может быть...
Он не досказал в надежде, что Алоизий поймет его. Тот с минуту
недоумевал, а затем его вдруг осенило - это видно было по глазам.
- А тогда мне уже не захочется сделать этого, не так ли?
Гриф кивнул.
- Вот это-то и скверно! - пожаловался Алоизий. - Я тоже думаю, что не
захочется. Я понимаю, в чем тут штука. Но все равно выдержу характер и
возьму себя в руки.
Теплый загар на лице Грифа как будто еще потеплел. Он протянул руку.
- Пенкберн, вот теперь я вас люблю.
Алоизий схватил его за руку и, грустно покачав головой, сказал с
искренним сокрушением:
- Гриф, вы сломили мой буйный характер, и боюсь, навсегда!
В знойный тропический день, когда уже стихали последние слабые порывы
юго-восточного пассата и, как всегда в это время года, на смену ему
ожидался северо-западный муссон, с "Морской Чайки" увидели на горизонте
покрытый джунглями берег острова Фрэнсиса. Гриф с помощью компаса и
бинокля нашел вулкан, носивший название Красного утеса, миновал бухту
Оуэна и уже при полном безветрии вошел в бухту Ликикили. Пришлось спустить
два вельбота, которые взяли судно на буксир, а Карлсен все время бросал
лот, и "Чайка" медленно вошла в глубокий и узкий залив. Здесь не было
песчаных отмелей. Мангровые заросли начинались у самой воды, а за ними
стеной поднимались джунгли, среди которых кое-где виднелись зубчатые
вершины скал. "Чайка" проплыла с милю, и когда белая отвесная скала
оказалась на вест-зюйд-вест от нее, лот подтвердил правильность сведений
"Справочника", и якорь с грохотом опустился на глубину девяти саженей.
До полудня следующего дня люди оставались на шхуне и ждали. Не было
видно ни одной пироги. Не было никаких признаков, что здесь есть люди.
Если бы не раздавались порой всплеск, когда проплывала рыба, или крики
какаду, можно было бы подумать, что здесь нет ничего живого, - только раз
огромная бабочка дюймов в двенадцать пролетела высоко над мачтами,
направляясь к джунглям на другом берегу.
- Нет смысла посылать лодку на верную гибель, - сказал Гриф.
Пенкберн не поверил и вызвался отправиться один, даже вплавь, если
ему не дадут шлюпки.
- Они еще не забыли германский крейсер, - объяснил Гриф. - Держу
пари, что в кустах полным-полно дикарей. Как вы полагаете, мистер Карлсен?
Старый искатель приключений, видавший виды, горячо поддержал его.
К вечеру второго дня Гриф приказал спустить вельбот. Сам он сел на
носу, с зажженной сигаретой в зубах и динамитной шашкой в руке, - он
намеревался глушить рыбу и рассчитывал на богатую добычу. Вдоль скамеек
лежало с полдюжины винчестеров, а сидевший за рулем Олбрайт имел под рукой
маузер. Они плыли мимо зеленой стены зарослей. Временами переставали
грести, и лодка останавливалась среди глубокого безмолвия.
- Ставлю два против одного, что кусты кишат ими... Держу пари на один
фунт, - прошептал Олбрайт.
Пенкберн еще мгновение вслушивался и принял пари. Через пять минут
они увидели стаю кефали. Темнокожие гребцы перестали грести. Гриф поднес
шнур к своей сигарете и бросил в воду динамитную шашку. Шнур был такой
короткий, что шашка моментально взорвалась. И в ту же секунду заросли тоже
как будто взорвались - с дикими, воинственными криками из-за мангровых
деревьев выскочили, как обезьяны, черные обнаженные люди.
На вельботе все схватились за винтовки. Затем наступила выжидательная
пауза. На торчавших из воды корнях столпилось около сотни чернокожих.
Некоторые были вооружены устаревшими винтовками системы Снайдер, но
большинство - томагавками, закаленными на огне копьями и стрелами с
костяными наконечниками.
Не было произнесено ни одного слова. Обе стороны наблюдали друг за
другом через разделявшие их двадцать футов воды. Одноглазый старик негр, с
заросшим щетиной лицом, направил винтовку на Олбрайта, который, в свою
очередь, держал его под прицелом своего маузера. Эта сцена продолжалась
минуты две. Оглушенная рыба между тем всплывала на поверхность или,
полуживая, трепетала в прозрачной глубине.
- Все в порядке, ребята, - сказал Гриф спокойно. - Кладите ружья и
прыгайте в воду. Мистер Олбрайт, киньте табаку этой одноглазой скотине.
Пока матросы ныряли за рыбой, Олбрайт бросил на берег пачку дешевого
табака. Одноглазый кивал головой и гримасничал, пытаясь придать своей
физиономии любезное выражение. Копья опустились, луки разогнулись, а
стрелы были вложены в колчаны.
- Видите, они знают, что такое табак, - сказал Гриф, когда они плыли
обратно к шхуне. - Значит, надо ждать гостей. Вскройте ящик с табаком,
мистер Олбрайт, и приготовьте несколько ножей для обмена. Вон уже плывет
пирога!
Одноглазый, как подобает вождю, плыл один - навстречу опасности,
рискуя жизнью ради своего племени. Карлсен перегнулся через борт, помогая
гостю подняться на палубу, и, повернув голову, буркнул:
- Они выкопали деньги, мистер Гриф! Старый хрыч прямо-таки увешан
ими.
Одноглазый ковылял по палубе, заискивающе улыбаясь и плохо скрывая
страх, который он еще не вполне преодолел. Он хромал на одну ногу, и
причина была ясна - ужасный шрам в несколько дюймов глубиной через все
бедро до колена. На нем не было никакой одежды, но зато его нос щетинился,
как шкура дикобраза - он был продырявлен по крайней мере в десяти местах,
и в каждое отверстие была продета костяная игла, покрытая резьбой. С шеи
на грязную грудь свисало ожерелье из золотых соверенов, к ушам прицеплены
серебряные полукроны, а под носом (хрящ между ноздрей был проткнут)
болталась большая медная монета. Она потускнела и позеленела, но сразу
можно было узнать в ней английский пенс.
- Подождите, Гриф, - сказал Пенкберн с хорошо разыгранной
беззаботностью. - Вы говорите, что они покупают у белых людей только бусы
и табак. Прекрасно. Слушайте меня. Они нашли клад, и придется его у них
выменивать. Соберите в сторонке всю команду и внушите им, чтобы они
притворились, будто их интересуют только пенсы. Понятно? Золотыми монетами
они должны пренебрегать, а серебряные брать, но неохотно. Пусть требуют от
дикарей одни только медяки.
Пенкберн стал руководить обменом. За пенс из носа Одноглазого он дал
десять пачек табаку. Поскольку каждая пачка стоила Дэвиду Грифу один цент,
сделка была явно убыточной. Но за серебряные полукроны Пенкберн давал
только по одной пачке. От соверенов он вообще отказался. Чем решительнее
он отказывался, тем упорнее Одноглазый навязывал ему их. Наконец, с
притворным раздражением, как бы делая явную уступку, Пенкберн дал две
пачки за ожерелье из десяти соверенов.
- Преклоняюсь перед вами! - сказал Гриф Пенкберну вечером за обедом.
- Ничего умнее не придумаешь! Вы произвели переоценку ценностей. Теперь
они будут дорожить пенсами и навязывать нам соверены. Пенкберн, пью за
ваше здоровье! Юнга! Еще чашку чаю для мистера Пенкберна.
Началась золотая неделя. От зари до сумерек пироги рядами стояли в
двухстах футах от шхуны - здесь начиналась запретная зона. Границу
охраняли вооруженные винтовками матросы, туземцы с острова Рапа. Пирогам
разрешалось подходить к шхуне только по одной, и чернокожие допускались на
палубу лишь по одиночке. Здесь, под полотняным навесом, сменяясь через
каждый час, четверо белых вели обмен. Он велся по расценкам, установленным
Пенкберном и Одноглазым. За пять соверенов давали одну пачку табаку; за
сто соверенов - двадцать пачек. Таким образом, людоед с хитрым видом
выкладывал на стол тысячу долларов золотом и, невероятно довольный,
отправлялся обратно, получив на сорок центов табаку.
- Надеюсь, у нас хватит курева, - с сомнением в голосе пробормотал
Карлсен, вскрывая второй ящик.
Олбрайт рассмеялся.
- У нас в трюме пятьдесят ящиков, - сказал он, - а, по моему
подсчету, за три ящика мы выручаем сто тысяч долларов. Зарыт был всего
один миллион, значит, он нам обойдется в тридцать ящиков. Впрочем,
разумеется, надо иметь резерв на серебро и пенсы. Эквадорские федералисты,
наверное, погрузили на шхуну всю монету, какую нашли в казначействе.
Пенсов и шиллингов почти не приносили, хотя Пенкберн постоянно и с
беспокойством их спрашивал. Казалось, ему были нужны только пенсы, и в
глазах его при виде их появлялся жадный блеск. Дикари решили, что золото
представляет наименьшую ценность и, значит, его нужно сбыть в первую
очередь. Пенсы же, за которые дают товару в пятьдесят раз больше, чем за
соверены, надо придержать и хранить, как зеницу ока. Несомненно,
седобородые мудрецы, посовещавшись в своих лесных берлогах, решили поднять
цену на пенсы, как только спустят белым все золото. Как знать? Авось, эти
чужеземцы станут давать даже по двадцать пачек за драгоценные медяки!
К концу недели торговля пошла вяло. Тогда изредка появлялись пенсы,
которые неохотно отдавались дикарями за десять пачек. Серебра же поступило
на несколько тысяч долларов.
На восьмой день утром обмен прекратился. Седобородые мудрецы
приступили к осуществлению своего плана и потребовали по двадцать пачек за
пенс. Одноглазый изложил новые условия. Белые приняли это, по-видимому,
весьма серьезно и начали вполголоса совещаться. Если бы Одноглазый понимал
по-английски, ему все стало бы ясно.
- Мы получили восемьсот с лишним тысяч, не считая серебра, - сказал
Гриф. - Это, пожалуй, все, что у них имелось. Остальные двести тысяч,
вероятнее всего, попали к лесным племенам, которые живут в глубине
острова. Давайте вернемся сюда через три месяца. За это время прибрежные
жители выменяют у лесных эти деньги обратно; да и табак у них к тому
времени уже кончится.
- Грех будет покупать у них пенсы! - ухмыльнулся Олбрайт. - Это не по
нутру моей бережливой купеческой душе.
- Начинается береговой бриз, - сказал Гриф, глядя на Пенкберна. - Ну,
как ваше мнение?
Пенкберн кивнул.
- Прекрасно. - Гриф подставил щеку ветру и почувствовал, что он дует
слабо и неравномерно. - Мистер Карлсен, поднимайте якорь и ставьте паруса.
И пусть вельботы будут наготове для буксировки. Этот бриз ненадежен.
Он поднял початый ящик табаку, в котором оставалось еще шестьсот -
семьсот пачек, сунул его в руки Одноглазому и помог ошеломленному дикарю
перебраться через борт. Когда на мачте поставили фок, в пирогах у
запретной зоны раздался вопль отчаяния. А когда был поднят якорь и
"Морская Чайка" тронулась с места, Одноглазый, под наведенными на него
винтовками, подплыл к борту и, неистово жестикулируя, объявил о согласии
своего племени отдавать пенсы по десять пачек за штуку.
- Юнга! Кокос! - крикнул Пенкберн.
- Итак, вы отправляетесь в Сидней, - сказал Гриф. - А потом?
- Потом вернусь сюда вместе с вами за остальными двумя сотнями тысяч,
- ответил Пенкберн. - А пока займусь постройкой шхуны для дальнего
плавания. Кроме того, я буду судиться с моими опекунами - пусть докажут,
что мне нельзя доверить отцовские деньги! Пусть попробуют это доказать! А
я им докажу обратное!
Он с гордостью напряг мускулы под тонкой рубашкой, схватил двух
чернокожих буфетчиков и поднял их над головой, как гимнастические гири.
- Потравить фока-шкот! Живо! - крикнул Карлсен с юта, где ветер уже
наполнял грот.
Пенкберн отпустил буфетчиков и бросился выполнять приказание, обогнав
на два прыжка матроса-туземца, тоже бежавшего к ходовому концу снасти.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:51:52 GmT