---------------------------------------------------------------
     Издание: Зайцев В.Г. За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера.
-- М.: Современник. 1981.
     Текст печатается с учетом последней прижизненной правки автора
     OCR, правка: Gruffi Lab
     Дополнительная обработка: Hoaxer ([email protected])
     Origin: Проект "Военная литература": militera.lib.ru
     {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
     [1] Так помечены страницы. Номер предшествует странице.
---------------------------------------------------------------

     Аннотация   издательства:   Василий  Григорьевич   Зайцев  --  участник
Сталинградского сражения, знатный снайпер, организатор снайперского движения
в  62-й армии.  Герой Советского Союза.  В своих записках  он рассказывает о
школе   боевого   мастерства  и   раскрывает  перед   читателями   "секреты"
снайперского искусства.



     Содержание

     1. Детство и юность
     2. Тельняшки под гимнастерками
     3. Переправа
     4. Первый бой
     5. Заживо погребенный
     6. Не переводя дыхания
     7. В день затишья
     8. Становлюсь снайпером
     9. Первые шаги
     10. Сложная позиция
     11. Найди снайпера!
     12. Когда нельзя спешить
     13. Солдатское небо
     14. Моя забота
     15. Доверие
     16. Обида
     17. Тюрин и Хабибулин
     18. Поединок
     19. Служу Советскому Союзу







     Все помнят свое  детство,  рассказывают  о нем кто  с  горечью,  кто  с
умилением и гордостью -- вот какие были у меня  детские  годы! -- но мне еще
ни разу  не доводилось слышать определения границ детства. Не  помню их и я.
Почему?  Вероятно,  потому,  что  первый  исходный  шаг  в  детство  делался
неосмысленно и  он не оставил никакого  следа в  памяти, а выход  из него  в
юность совершился незаметно с грузом тоже не очень осмысленных, но привычных
детских взглядов  на жизнь.  Не зря же говорят  -- "Взрослые дети". В  каком
возрасте  называют  их  так  --  сказать  трудно,  если  каждый  из  них  не
признается, хотя бы самому себе, что заслужил такой похвалы, к счастью, не в
двадцать,  а в десять или двенадцать лет. Бывают,  конечно,  дети и постарше
двадцати лет, но таким детством едва ли пристойно гордиться.
     В моей памяти детство обозначено словами деда Андрея, который взял меня
с собой на охоту, там вручил мне лук с самодельными стрелами и сказал:
     -- Стрелять надо метко, каждому зверю в глаз. Теперь ты уже не ребенок.
     Дети охотно играют во взрослых, но мне было не до игры:  в лесу водятся
[2] не игрушечные звери, а  настоящие, чуткие, проворные. Хочешь разглядеть,
скажем, козла -- какие у него уши, рога, глаза -- сиди в засаде так, чтоб он
смотрел на тебя, как  на клочок  сена или кустик  смородины. Лежи, не дыши и
ресницами не шевели. А если пробираешься к  лежке  зайца, старайся ползти  с
подветренной стороны и  так, чтоб под  тобой не хрустнула  ни одна травинка.
Срастайся с землей,  припадай  к ней кленовым  листом и  двигайся незаметно.
Ведь тебе надо поразить зайца метким выстрелом  из лука. Подползай вплотную,
иначе твоя стрела уйдет мимо цели...
     Деды любят внуков сильнее, чем отцы сыновей. Почему так  происходит  --
могут  пояснить  только  сами  деды.  Мой дед --  Андрей  Алексеевич Зайцев,
потомственный охотник, -- выбрал меня в  любимцы как первенца из наследников
своего  сына Григория -- отца  одной  дочери и двух  сыновей.  Я  был  самым
старшим и рос очень туго. В семье так и думали, что останусь колобком, аршин
с шапкой. Однако деда  не  смущал  мой маленький рост, и он вкладывал в меня
весь  свой   охотничий  опыт  полной  мерой,  с   нескрываемой   любовью   и
пристрастием. Мои неудачи переживал  почти со слезами. И видя это, я  платил
ему старанием -- делал все так, как он  велел.  Учился  читать следы зверей,
как умную  книгу, выслеживал лежки волков, медведей,  строил засады так, что
дед не мог обнаружить  меня, пока я не подавал ему голос. Такое преуспевание
очень нравилось  опытному  охотнику.  Однажды он,  как  бы благодаря меня за
успехи, пошел на риск: на  моих  глазах  убил  волка  деревянной колотушкой.
Дескать, смотри, внук, и  учись, как  надо  смело и спокойно расправляться с
хищным  зверьем.  А потом,  когда волчья  шкура  уже лежала  у  моих ног, он
сказал:
     -- Видишь, как ловко получилось: пулю сэкономили, и шкура  без пробоин,
пойдет по первому сорту.
     Прошло еще немного времени, и мне удалось заарканить дикого козла.  Ух,
как рванулся козел, когда я накинул  на рога петлю из конопляной бечевки. Он
выдернул меня из засады  и  поволок  по кустам, норовя вырвать  из  моих рук
конец бечевки. Но  не тут-то было. Я зацепился  телом за  комли разлапистого
куста -- держу! Козел метнулся вправо, влево, затем обогнул куст раз, другой
и,  наконец, припал на  колени возле  меня. Как был рад  дед такой  удаче. Я
плакал от радости, а он улыбался и целовал мои мокрые от слез щеки.
     На другой день дома в присутствии моего отца, матери, бабушки, сестры и
брата дед  вручил мне ружье --  одноствольную  берданку двадцатого  калибра.
Настоящее ружье с боевыми патронами в патронташе с пулями, картечью и дробью
на рябчиков. Повесил на мое плечо. Приклад до пяток, но я уже не мог считать
себя  мальчишкой.  К  таким  настоящим   ружьям  детям  даже  не   дозволяют
прикасаться.
     В ту пору мне было всего лишь  двенадцать лет. Повзрослел за один день:
аршин с  шапкой,  но за  плечами  настоящее ружье! Случилось это в  двадцать
седьмом году в доме деда, на берегу лесной речушки Сарам-Сакала, Еленовского
сельсовета Южно-Уральской области.
     Я  стал почти  взрослым  человеком,  точнее  самостоятельным охотником.
Тогда отец, вспомнив службу у Брусилова, сказал:
     --  Расходуй патроны экономно, учись  стрелять без  промаха. Это умение
может пригодиться не только на охоте за четырехногими...
     Он  будто  знал  или  предугадывал,  что  его  старшему сыну  доведется
выполнять этот наказ в  огне самого жестокого сражения за честь нашей Родины
-- в Сталинграде.
     Вместе с ружьем я принял от деда грамоту таежной мудрости, [3] любовь к
природе и житейский опыт.
     Бывало,  сидит  старик  среди  леса  на пеньке, покуривает  самосад  из
любимой трубки,  пристально  смотрит  в одну  точку  на  земле и  поучает не
торопясь:
     -- Ты вышел в лес  зверя промышлять. Посиди, осмотрись, установи, кто в
этом лесу  был  в твое отсутствие.  Скинь с  головы  малахай,  прислушайся к
птичьему разговору, определи жизнь в лесу. Торопливый  разговор сорок -- это
серьезное предупреждение о  наличии серьезного гостя  -- будь наготове. Если
птичий разговор приближается, нужно  занять выгодное положение, притаиться и
ждать:  зверь  идет  на  тебя.  Замри.  Не  шелохнись.  Из  леса  на  кордон
возвращайся  поздней  ночью, чтобы  лишние  глаза  не  видели  твоей добычи.
Никогда  сам  не  хвались, лучше больше  трудись, -- наказывал дед, -- пусть
твое дело тебя похвалит.
     Дед умел внушить свои убеждения не только детям, но и взрослым.
     Минуя жилой дом, мы  несли  свою добычу в  охотничью избу. В этой  избе
жили  только  мужики.  Изба  была большая.  Она  разделялась  на  две  части
бревенчатой стеной:  мясной  склад и спальня. Зимой склад  был забит тушками
мяса. Висело несколько сот голов мороженой птицы.
     Дед, я  и мой двоюродный брат Максим спали на  полатях. Под  нами шкуры
убитых  зверей. Была и кровать для  дневного  отдыха деда. На кровати, кроме
волчьих шкур да меха с разных зверушек, другой одежды не было.
     Перед религиозными праздниками  в эту избу собирались все родственники.
У  дедушки  были  свои  святые  и свои боги, которых  он почитал  и  которым
поклонялся. Бабушкиных святых и богов он не признавал, им не  поклонялся, но
и не обижал, из дома не выбрасывал. Так и жили в нашей семье две  веры. Одна
вера  проповедовала:  "Не убей, не  укради,  не  лги,  почитай  и  покоряйся
старшим; бог  милостивый  с небесной  высоты  видит  все".  Судя  по проведи
бабушки Дуни, человек бессмертен: "Когда душа расстается с телом, тогда тело
идет на покаяние, а душа летит, как  голубь, на суд праведный.  Вот на  этом
суде  спросят, как ты жил  на земле,  много ли грешил. От поведения на земле
зависит  жизнь твоей души  на том  свете. Будешь ли в аду кипеть  или в  раю
наслаждаться -- зависит от земного поведения..."
     Конечно,  мы с Максимом старались все делать  так, чтобы в рай небесный
наши души жить попали. Однако вера дедушки была другая. Он говорил:
     -- Не могет два  раза жить ни человек, ни  зверь.  Вот вы сегодня убили
козла,  шкуру  с  него  сняли плохо,  дали  два  пореза,  следующий  раз так
сделаете, то я на ваших  спинах оставлю рубцы, вы так с ними и будете ходить
по земле до конца жизни.
     Сидели  мы  в углу,  затаив дыхание,  зная  характер  дедушки,  который
продолжал спорить с бабушкой по-своему:
     --  Так вот,  шкуру  вывесили на  мороз, по  ней бегали разные  птички,
крошки мяса собирали. Больше на шкуре ничего нет. Душу вы видели там?.. А?
     Мы сидели  молча,  как  два сурка, хлопали глазами.  А  дедушка  Андрей
Алексеевич все больше горячился:
     -- Что молчите? Я спрашиваю вас, душу, ту самую, о которой вам говорят,
вы видели?
     Я ответил:
     -- Нет, не видели.
     -- Ну раз  не видели, значит,  никакой души на  свете нет. Есть  шкура,
мясо и потроха. Шкура висит на морозе, мясо  варится в котле, потроха собаки
сожрали.  Запомните,  ребятки,  что душа,  дух -- все это выдумки. И бояться
ничего  не  надо.  Лесной человек страха  не знает. [4] Если у  кого страх в
глазах замечу -- шкуру спущу!
     Максим старше меня на десять лет. Однако в  борьбе и потасовке я ему не
поддавался,  а  когда  чувствовал   свое  поражение,  начинал  царапаться  и
кусаться. Максим отступал, и  это  радовало дедушку.  Как  ни  крути,  я его
любимый внук. Бить  меня в семье никто  не  мог,  это право  дедушка  другим
членам  семьи  не  передавал. Но  мне  попадало от  деда.  Он  бил  меня  за
самохвальство, за ложь и ябедничество, бил и за проявление трусости.
     Сестра  Полина часто  упрекала за то,  что от нас пахло псиной,  как от
зверей. Она  и  в самом деле была права:  зимой  мы находились больше  среди
зверей,  чем  среди  людей.  Руки,  лицо, одежда,  оружие,  капканы  --  все
смазывалось барсучьим жиром. После  такой  консервации  железо  теряет  свой
запах.
     Каждое утро начиналось  с  наказа  деда -- как мы должны вести  себя  в
лесу.
     -- Если окажется  много зайчишек  в  пленках  и  всех сразу  донести не
сможете, то подвешивайте их на деревья.
     Всю эту процедуру мы знали давным-давно, но перебивать разговор старших
нам запрещалось.
     Выходим,  бывало,  из дома чуть свет.  Под лыжами  похрустывает свежий,
пушистый снежок.  Воздух  чистый, морозный. Идем  лениво, еще не  размялись.
Только собаки, как всегда, резвятся на поводках. Они просятся на свободу. Но
этого  делать  нельзя:  нужно  проверить сначала капканы,  а потом отпускать
собак.
     Вот всего лишь одни сутки таежной жизни.
     Утро началось с того, что ближний от нашего кордона капкан утащил волк.
     Привязав  собак  к дереву, Максим  вернулся  домой за ружьем, я остался
проверять пленки на зайцев.
     Солнце всходило  в  столбах.  По бокам красного шарика горели  красивой
расцветки  круги  радуги.  Мороз   крепчал,  мерзли  у  собак  лапы,  и  они
повизгивали. Наконец вернулся Максим.
     Заложив патроны в ружье, мы направились по следу волка с капканом.
     У Максима часто  болели глаза, от  мороза  текли слезы, поэтому  первый
выстрел был поручен мне. Мороз подгонял. У нас на Урале в такие дни говорят:
"Морозец не велик, но стоять без дела не велит".
     По  следу  определили, что зверь  попал передней правой  лапой.  Капкан
захватил ее высоко, поэтому волк шел на трех ногах.
     Волк попался умный, шел по таким местам, где меньше снега. Когда якорь,
привязанный к петле капкана, задевал за какой-то предмет,  зверь возвращался
назад,  шел строго  по своему  следу, потом возвращался и снова  шел в одном
направлении, выбирал глухие просеки, обходил глубокие болота. Ни одной своей
лежки не оставил.
     Увлекшись погоней, мы не заметили, как приблизился вечер. Чувствовалась
усталость, ломило поясницу, хотелось есть.
     Максим вытаскивает из-за пояса топор,  делает на  деревьях затесы, чтоб
не заблудиться. Невеселый, даже злой  от  неудачи,  я повернул  правее следа
брата,  и вскоре мои  собаки  натянули  поводки.  Я вскинул  ружье. Шагах  в
пятидесяти от меня, среди кустарника, стоял козел-рогач. Стоял задом ко мне.
Такая  поза козла мне не  нравилась. Я немного помедлил, рассчитывал, что он
поднимет голову,  а он, как назло, стоит без оглядки, жует подснежную траву.
Я хорошо прицелился, дал выстрел. От неожиданности козел высоко  подпрыгнул,
немного пробежал, потом как бы  споткнулся,  упал  на  колени. Я отцепил  от
пояса собак и кинулся за желанной добычей.
     Внизу, около болота, мои собаки догнали подстреленного козла и завязали
[5]  с ним драку. Козел оказался сильным,  ловким. Он  яростно отбивался  от
собак  рогами.  Как  ни жалко  было,  но мне  пришлось  израсходовать второй
патрон. На этот раз пуля попала козлу в голову, и он рухнул на снег.
     -- Ого, такую тушу мы вдвоем не осилим. Будем подвешивать на дерево, --
сказал обрадованно Максим. Помолчав, он распорядился:
     -- Расчищай снег, делай большую поляну, здесь будем ночевать. Дров носи
больше, поленья выбирай толще, костер разводи шире.
     На середине  поляны  я  подготовил  место  для костра, собрал  сосновые
тонкие сухие прутики, с березы содрал бересту, подобрал сухостойные  деревья
и начал добывать огонь.
     Долго я  ударял  чекмой вместо  камня по  пальцам, трут вместе с камнем
валился  из рук, и все начиналось снова. Хотя пальбы  и  до крови разбил, но
огонь  добыл.  Над костром  заплясали  красные  языки пламени. Тем  временем
Максим уже закончил свежевать козла.
     Первыми  утолили  свой  голод  наши  четвероногие  друзья.  На  шомполе
жарилось мясо свежего козла. Нам тоже не давал покоя голод.
     После  вкусного  ужина, чрезмерной усталости мне смертельно  захотелось
спать.  Я прицепил  за пояс  поводки собак, пододвинул к себе ружье,  закрыл
глаза, плотнее на голову натянул малахай и уснул, как дома на полатях.
     Максим  оживил костер, подкатился ко  мне под бок и тоже захрапел. Весь
наш табор  спал мирным сном. Только одна небольшая, остроухая, с закрученным
в колечко хвостом сибирская лайка Дамка  не спала. Она клубочком свилась, но
одно ухо было поднято и дежурило, следило за порядком в таборе.
     Судя по костру, спали мы недолго. Вдруг  залаяла  Дамка. Через какую-то
долю минуты весь наш стан пришел в движение.
     Максим выхватил из костра головешку и бросил в темноту. Собаки умолкли.
Я отскочил  в сторону и  начал вглядываться в темноту. Метрах  в ста от  нас
перемигивались две пары огоньков.
     -- Волки!
     -- К мясу пришли, по запаху. Боишься? -- сказал брат.
     Этот вопрос остро кольнул мое самолюбие.
     --  Нет,  -- ответил  я и  пошел в  сторону светящихся  огоньков. Шел я
медленно,  по  колено  проваливался  в  снег. Потом какая-то внутренняя сила
скомандовала:  "Стой!  Стреляй!"  Я  остановился,  выстрелил. Гром  выстрела
раскатисто разнесся по всему лесу.  Волков как корова языком слизала. Я снял
с  головы малахай,  навострил слух, затаил дыхание --  кругом  в лесу стояла
тишина. Я снова натянул малахай на голову, подошел к костру. Максим сидел на
шкуре, подложив под  себя ноги, строгал от козлиной  ляжки мясо и надевал на
шомпол.
     Костер горел хорошо. Углей в огневище  набралось  много, мясо жарить на
таких  углях  удобно. Однако почему брат  не спрашивает, попала  моя пуля  в
зверя или  не попала? Я сам себе ответил: "А  что ж  тут  спрашивать,  ночью
выстрел  наугад,  конечно,  промазал".  С  этой  мыслью  я сладко  задремал.
Проснулся от толчка в бок.
     -- Вставай, охотник, пора завтракать.
     Перед  завтраком я  взял  ружье  и решил  посмотреть  то место,  откуда
стрелял ночью.
     -- Ты куда это пошлепал? -- недовольным голосом спросил Максим.
     -- Надо же взглянуть, сколько было волков.
     -- Поворачивайся быстрее...
     Я  остановился.  На снегу волчьи следы с  кровью.  Вначале я не поверил
своим глазам.  Иду по следу. Теперь я уже  не  сомневался, -- пуля попала  в
цель. Тут же догнал меня Максим. [6]
     -- Так, говоришь, влепил? Ну-ка, давай посмотрим...
     Со  стороны казалось, что Максим  не разглядывает, а нюхает след. Потом
разогнулся, пристально посмотрел на меня, как бы впервые увидел.
     -- Молодец, братан. Этот волк далеко не уйдет.
     У подножия  сосновой  горы зверь  оставил  след  лежки.  Матерый, кровь
сочилась из груди.
     Поднялись  на  косогор  и  тут  увидели  волка.  Он  лежал  неподвижно.
Осторожный Максим, прежде чем подойти  к зверю,  пустил собаку. Дамка бегала
вокруг него и лаяла. Волк не огрызался. Максим сильно ударил волка палкой по
самому кончику носа. Тело зверя дернулось и вытянулось.
     Теперь надо было  продолжить  поиск  волка с  капканом. Спустили собак.
Прошло несколько минут, и лес огласился собачьим  лаем. Они вроде вступили в
драку  с  волком. Нет, там творится что-то непонятное: собаки лают призывно,
как бы говоря, вот здесь он, но взять не можем, помогите.
     Бежим туда.  Максим  проворнее  меня.  Он первый  оказался возле собак,
которые сию же минуту  смолкли. Когда я приблизился к нему,  то  не  поверил
своим глазам. Максим держал в руке веревку, другой конец которой спрятался в
норе.
     -- Что бы это значило? -- спросил я.
     -- Это конец веревки от нашего капкана, а волк с капканом сидит в норе.
Сейчас выкурим его...
     Через  полчаса  и  этот  волк лежал  у  наших ног. Мы  одолели его  без
выстрела, сэкономили один патрон и шкуру  не испортили. Все сделали так, как
учил дедушка.
     Домой  вернулись с богатой добычей:  две волчьи  шкуры,  дюжина заячьих
тушек и одна росомаха, которую одолели собаки без нашей помощи.
     И удивительно, ни  дедушка, ни отец,  ни  мать, ни бабушка, ни  старшая
сестра,  никто  из  родственников  не  придал  этому  особого   значения  --
обыкновенный  эпизод из жизни  двух  охотников.  Ночевали в лесу в трескучий
мороз, убили двух волков  и  вернулись домой -- все нормально и  привычно. И
хоть  один из этих охотников  был величиною  "аршин  с шапкой",  но  он умел
хорошо стрелять, значит, и ему дано право называться охотником.
     Так из детства я незаметно перешел в юность с ружьем, научился в  тайге
искусству следопыта по звериным тропам. Потом все это мне  очень пригодилось
в борьбе с двуногими хищниками, что пришли на нашу землю непрошеными.
     Читать и писать  учила меня бабушка. В шестнадцать лет я пошел работать
на строительство Магнитки. Там окончил вечернюю семилетку, потом поступил на
курсы бухгалтеров.
     В 1937  году меня  призвали в армию. По  общему  физическому  развитию,
несмотря на  малый рост, я оказался пригодным для службы во  флоте. Чему был
несказанно рад.



     Белые и  синие полоски  флотской тельняшки  издавна считаются  символом
мужества и отваги. Человек в тельняшке заметен далеко. Он не затеряется ни в
волнах штормового моря, ни в людском круговороте. Конечно, тельняшка --  это
лишь внешний признак. Но  попробуйте  хоть раз надеть  ее на  себя  -- сразу
появится  желание  расправить  плечи.  На  твоей груди  -- синие,  под  цвет
океанской волны, полоски, между ними белизна пенистых штормовых гребней -- и
все это оживает, движется... Море на груди!
     Тельняшка  оттеняет  твои мускулы,  делает их рельефными, и если ты  не
"стручок",  не хилый духом, [7] тебе  непременно захочется проверить себя на
каком-нибудь  трудном деле. А потом еще и еще... Так  и  закаляется человек.
Вот почему не  напрасно  говорят, что  люди  в  тельняшках не  знают страха,
презирают смерть и врага о пощаде не просят.
     Тельняшка,  тельняшка... Мне  выпало  счастье породниться с  нею осенью
тридцать  седьмого  года во Владивостоке, куда  я  прибыл  вместе  со своими
земляками-комсомольцами с  Урала для  службы  на Тихоокеанском  флоте. Целых
пять  лет  я с гордостью  носил  тельняшку,  готовил  себя  для  сражений  в
океанских  просторах... А воевать довелось на суше. Но и там я,  конечно, не
мог расстаться с тельняшкой, она по-прежнему помогала мне, только ее синие и
белые полоски теперь уже были спрятаны под гимнастеркой пехотинца...
     Проще  говоря, в  сентябре сорок второго  года мне и моим товарищам  по
флоту пришлось расстаться с морской  формой: мы стали пехотинцами -- бойцами
284-й стрелковой дивизии.
     Был моряком,  стал солдатом стрелковой  части,  расположенной  в  одном
уральском городе.  И память уносит меня к далеким берегам Тихого океана, где
я  прослужил  пять лет.  Вспомнился  Владивосток  таким,  каким  увидел  его
впервые.
     Эшелон с новобранцами пришел к станции Владивосток под  утро  3 февраля
1937   года.  Темнота   отступала   медленно,   воздух   редел,  все   яснее
вырисовывались  пригородные   строения.  Мы   с   радостью  оставляли   свои
прокуренные  вагоны-теплушки.  Шли  по  мостовой  по  два  человека.   Когда
поднялись на гору, то увидали море, покрытое серым панцирем льда.
     -- А где же морские волны?..
     -- Разговорчики в строю! -- прервал меня старшина.
     Прошли  несколько  кварталов  и оказались перед красными  воротами, над
которыми  красовалась надпись: "Гарнизонная  баня". Букву "Б" кто-то залепил
грязью, и мы читали "Гарнизонная аня".
     Вошли во  двор. Перед  нами, заскрипев тормозами, остановился грузовик.
Рядом с водителем сидел рыжий матрос в  бушлате.  Он рывком  отбросил  дверь
кабины,  встал  на  широкую подножку, большими синими  глазами начальственно
окинул новобранцев, сдвинул на затылок бескозырку с длинными лентами, как бы
говоря: вот я какой. Тут же состоялся весьма привычный разговор.
     -- Здорово ли приехали, салажатки?
     -- Благодарствуем. Как  бы в дороге  ни барахтались да ни скреблись, но
до Владивостока добрались.
     -- Молодцы, видать, хорошими будете моряками.
     -- Отколева тебе знать, какими мы будем моряками?
     -- Отколева, отколева, -- передразнил матрос. -- Складно  отвечаешь, да
глупо. Ну ничего, пару раз на губе посидишь, тогда быстро поумнеешь.
     -- А что такое губа?
     -- Матросский курорт.  Направляют туда по  выбору. Я по знакомству могу
тебе устроить суток пять для начала.
     -- С кем имеем честь вести речь?
     Матрос сделал  удивленное лицо, глаза  округлились, стали еще больше, и
он спросил меня:
     -- Вы ехали через  Хабаровск и разве на подступах к Владивостоку вам не
сказали,   что  все   ваше  грязное  гражданское  обмундирование   поступает
хозбатлеру Николаю Куропию. Николай Куропий -- это я...
     Мы   внимательно  слушали  матроса-балагура  и   по  своей  гражданской
неосмотрительности шутили с ним на равных.
     -- Ну хорошо,  это не  ваша вина,  за эту оплошность я вздую начальника
[8] Хабаровского вокзала. А сейчас вам придется немного поработать.
     Он провел нас в баню и скомандовал:
     -- Раздевайтесь до маминого белья...
     Прошло несколько минут,  и мы,  уральцы-земляки,  уже не  узнавали друг
друга. Узелки с  нашими костюмами, обувью и рубахами увез Николай Куропий, и
вместо него здесь появился старшина, который назвал себя:
     -- Ильин Василий Георгиевич, -- и, помолчав, пояснил: -- Без  тельняшки
нет матроса. Сейчас вы получите их. Но чтобы тельняшка припала к вашему телу
надолго,  навсегда,  необходимо  хорошо  мыться,  остричь  мохнатые  головы.
Чистоплотность -- залог здоровья и матросской силы...
     Мои  товарищи в одном "мамином  белье"  получили, машинки, стригут друг
другу головы. Вот и мой чуб повалился клочками волос под ноги. На душе стало
грустновато: прощай, чубастая юность...
     Кругом шумела  вода, пыхтели, кряхтели  намыленные  здоровенные  парни.
Таза у меня не было, мочалки тоже не  досталось. Ходил  я  между скамейками,
как оглохший. Все кричат, плескаются, радуются, как дети. Только одному  мне
невесело.  Походил-походил,  потом сел на  угол  скамейки  и  решил  немного
подождать, пусть, думаю, схлынет основная масса народа, а потом и я помоюсь.
Долго засиживаться мне не пришлось: около меня уселся с огромным тазом голый
костлявый парень. Тело его было сухое, бугристое, как скрученное из каната.
     -- А ну-ка, давай, приятель, помоемся вместе.
     Я поднял голову и  снова увидел добрые, черные глаза старшины Ильина. Я
обрадовался:
     -- Как хорошо, что вы оказались около меня. Это нас сводит судьба.
     -- Может быть, и  судьба, только я смотрю, сидишь ты один, а у меня нет
напарника, вот я и подсел к тебе. Ты мой себе голову, а я буду мылить и мыть
свои телеса, а потом сделаем наоборот.
     После  парной  и  душа он же -- старшина  Василий Ильин  -- вручил  мне
тельняшку,  даже помог мне  надеть ее. И  будто в самом деле она прикипела к
моему чисто вымытому горячему телу. Синие  и  белые полоски! Как внушительно
подчеркивают они  в  тебе ощущение  собственной силы. Пусть бушует  море  на
твоей груди -- выдержу, выстою.
     Это ощущение  не  покидало меня ни в первый, ни во второй год службы на
флоте.  Наоборот,  чем  дольше  живешь  в  тельняшке,  тем роднее  она  тебе
становится, порой кажется,  ты родился  в ней и  готов  благодарить  за  это
родную мать.  Да, действительно, как сказал старшина Ильин: "Нет матроса без
тельняшки". Она все время зовет тебя к испытанию собственной силы.
     Но теперь, после пяти лет службы на флоте, я стал стрелком-пехотинцем.
     Случилось это так.
     После   долгих  и  настоятельных  хлопот  об  отправке  на  фронт  меня
наконец-то  включили в список  команды морских пехотинцев.  К тому времени у
меня  уже было  звание  главстаршина. Через несколько дней нас  погрузили  в
эшелоны и -- на запад. На фронт! Ох, как долго и нудно перестукивали  колеса
теплушек. Вот и Урал. Моя родная  горная тайга. Здесь я с ранней  юности под
руководством дедушки Андрея Алексеевича учился  ходить  по звериным  тропам,
стрелять  навскидку,  ночевать  в  трескучий  мороз  под  открытым  небом  у
костра...
     Но теперь было не до воспоминаний -- скорее бы на фронт!
     И вдруг эшелон загнали в тупик товарной станции Красноуфимск. [9]
     -- Выгружайсь! -- прокатилось вдоль теплушек.
     Надо было  видеть  лица моряков:  зачем это  нас, морских  волков, сюда
загнали, в эту дыру?
     Но  именно здесь, в  Красноуфимске,  стояли полки 284-й  дивизии. После
тяжелых боев в районе Касторной их отвели сюда на отдых.
     Команда, с  которой  я  ехал  из Владивостока  в  одной теплушке,  была
зачислена  во  второй батальон  1047-го полка. Побывавшие  в  огне  сражений
командиры  и политработники полка  встретили  нас  хорошо, лишь наши  черные
бушлаты и широкие брюки, не говоря уж о тельняшках и бескозырках, вызывали у
них улыбки.
     Через  несколько дней  снова погрузились в  эшелоны.  Снова  застучали,
теперь уже с редкими передышками, колеса теплушек. Перед глазами открывалась
необозримая, как море, степь. Мои товарищи скинули  бушлаты.  Синие  полоски
тельняшек  запестрели  во всех  вагонах.  Сухопутное "море" и  "корабль"  на
колесах.  День, ночь, еще  день. Впереди --  мираж,  будто  в  самом деле  к
штормовому морю мчимся. Эх, скорей бы!
     Но  не тут-то  было. Эшелон остановился: где-то  перед станцией  нашего
назначения фашистские бомбардировщики разрушили мост.
     Мы вывалились из теплушек.  Ждем час, другой, третий...  Вглядываемся в
даль.  Там,  где-то  на  самой  кромке степного простора,  на  нижнем обрезе
небосклона,  бушует что-то  непонятное; то  все сплошь  заволакивают  черные
тучи, то  пробивается сквозь  них зарево,  и солнце будто дробится огненными
осколками.
     Ночью совершили пеший марш без дороги, по видному для всех ориентиру --
зареву пожаров на краю степи. Казалось, там же и край света.
     Но то был Сталинград.
     К  утру  зарево потускнело,  зато  багрово-темные тучи стали  еще гуще.
Словно огромный вулкан извергался там, выбрасывая массы огня и дыма. А когда
лучи  солнца  чуть подрумянили просветы  между тучами, над источником огня и
дыма, как мошкара, закружились самолеты.
     -- Что это? -- спросил я.
     Командир  роты  старший лейтенант  Василий Большешапов дал мне бинокль.
Смотрю -- и не верю своим глазам. Над городом в  два, три, четыре "этажа" --
немецкие бомбардировщики, истребители,  штурмовики, тяжелые бомбардировщики.
С  разных  высот  они  вываливают  свой бомбовый  груз  на  город.  Вереницы
пикировщиков ныряют в  гущу дыма и огня над центром, и там поднимаются новые
столбы красной кирпичной пыли и огня.
     Неужели же  там  есть еще люди, и как  они держатся,  сражаются, просто
хотя бы живут, дышат?!
     --  Сталинград выдерживает очередную атаку с воздуха, -- как бы отвечая
на мой вопрос, пояснил командир роты. И, помолчав, добавил: -- Мы идем туда,
поэтому, морячки, сегодня же начнем готовить вас к действиям в тех условиях.
     Сразу же объявили тему трехдневных занятий: подготовка к уличным боям.
     С особым  усердием  тренировались моряки на занятиях. Работали  штыком,
ножом, лопатой, метали гранаты, ползали, бегали. Каждый понимал -- эта наука
нужна.
     Рукопашные  "схватки" иногда  переходили чуть ли не  в настоящие драки,
вгорячах даже разбивали  один другому носы. Наш командир роты готовил  своих
людей не на парад.
     Сейчас  он сидел на  возвышенности, раскинув согнутые  в  коленях ноги:
каблуки сапог, подбитые толстыми металлическими косяками, глубоко зарылись в
землю; широкие загорелые ладони устало лежали на коленях.
     Большешапов был  доволен: учения [10] идут по плану, матросы  уже умело
ловят летящую гранату и метко  швыряют  ее обратно  в  траншею,  где  маячат
чучела.
     -- С  такими моряками,  Степан,  мы любому фашисту  голову свернем!  --
вырвалось у Большешапова, когда возле него остановился замполит Кряков.
     Тем  временем  я в глубокой траншее разучивал приемы боя лопатой против
врага,  вооруженного автоматом. Моим противником был  солдат Реутов. Матросы
стояли  на  бруствере,  внимательно  смотрели.  И вдруг Реутов изловчился  и
саданул в меня очередь. Конечно, патроны были холостые.
     Чтобы  показать  прием,  надо  было  пропустить  по   траншее  каждого.
Результаты оказались хорошие: со второго захода "поражений" почти не было.
     В самый разгар "схватки" возле нас остановилась легковая машина. Из нее
вышел  маленького роста, щуплый  человек, на петлицах --  малиновые ромбики.
Это был наш дивизионный начальник, бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков.  Спокойно  покуривая папиросу,  он смотрел в середину круга, где шел
поединок.
     Старший лейтенант Большешапов отбивал нападение нашего мичмана Ровнова.
Мичман  явно  сильнее старшего лейтенанта: ростом выше, руки длиннее, шире в
плечах.   Туго   приходилось   Большешапову,   но  тренированность,   знание
оборонительных  приемов  делали   его   неуязвимым.  Как  пружина  сожмется,
мгновенно  отбросит  противника, и  все начинается  сначала.  Нашла коса  на
камень. Кто же кого?
     Матросам хотелось, чтобы  победил мичман, но солдаты уверенно говорили,
что их "старшой" и не таких обламывал.
     Вот мичман и старший  лейтенант снова пошли  на сближение.  Рывок,  еще
рывок --  и мичман запутался  в  своих широких  брюках. Большешапов наступил
ногой на морской клеш, толкнул плечом мичмана в правый  бок, и тот,  потеряв
равновесие, грохнулся.
     Отходя в  сторону,  вытирая потное лицо носовым платком,  командир роты
сказал:
     --  Вот  так из-за широких  штанов можно жизнь  потерять,  --  и только
теперь увидел  бригадного комиссара. -- Р-рота! -- он  хотел подать  команду
"смирно", но бригадный комиссар прервал его:
     -- А разве армейское обмундирование вы не получили?
     Командир роты смутился: не хотелось ему подводить моряков под "разнос".
Но делать нечего, вынужден был доложить:
     --  Матросы армейское  обмундирование  получили  полностью, но  еще  не
переоделись.
     Все  ждали, что  скажет  бригадный  комиссар, он  попыхивал  папиросой,
пускал кольцами дым да молча посматривал на нас.
     "Чего  он  ждет?"  --  думал  каждый  про  себя,  но  вслух  сказать не
осмеливался.
     Наконец комиссар стряхнул пепел с папиросы и спросил:
     --  Так,  говорите,  жалко  вам  с морской  формой  расставаться? -- И,
помолчав, ответил на  свой вопрос: -- Конечно, жалко! А с боевыми кораблями,
на  которых вы по  пять-шесть лет служили, разве  не жаль было расставаться?
Да, вылетели вы, орлы, из родного гнезда. Мы ведь знаем: матросы -- орлы! --
Комиссар   помолчал.   --   Вылетели,   но   из   виду  не  скрылись.   Ваши
товарищи-матросы, командиры  ваши флотские за  вами  следят,  думают о  вас:
как-то  они  там? Провожали  они  вас на  фронт, как родных.  Провожали, как
верных сынов  Тихоокеанского  флота,  преданных партии, народу, геройских  и
дисциплинированных! Так где же ваша флотская дисциплина?
     А  побеждает, между  прочим, та армия, в которой, кроме  всего, высокая
дисциплина  и организованность, [11]  где  приказ командира --  для  всякого
закон,  где бы он  ни  служил: на  флоте ли,  пехотинцем ли,  артиллеристом.
Личным  желаниям,  прихотям,  рассуждениям  тут  места  нет.  Придется  вам,
матросы, сменить форму...
     Лицо бригадного комиссара было чуть  бледно, левая  рука зацепилась  за
портупею,  а  правая,  пока  он  говорил,  все  время  была в  движении:  то
поднималась резко, то снова опускалась.
     Мы  стояли  и слушали молча, позабыв  о куреве. На душе обида:  неужели
придется снимать  клеши, надевать солдатские узенькие штанишки, обмотки.  Но
понимали -- прав комиссар.
     А там, вдали, полыхал Сталинград...
     Мы всматривались в  большие черные  дымы, которые поднимались  высоко в
небо.
     Тяжело гремела артиллерия, в разрывах облаков то и дело мелькали черные
самолеты. Слышались тяжелые взрывы бомб.
     Вечером  мы  развязали   вещевые  мешки  и  через  час  превратились  в
красноармейцев. Новое обмундирование торчало,  дыбилось, пузырилось.  Родная
форма теперь лежала в вещевых мешках.
     Лишь тельняшки остались под гимнастерками.



     Началась погрузка  в машины. Командир второго  батальона капитан Котов,
широко  расставив  толстые короткие ноги, то  и дело  посматривал на большие
наручные часы в белом никелированном корпусе.
     В стороне, метрах в десяти от  комбата, кучкой стояли красноармейцы  --
связные от каждой роты. Среди них был и я -- связной пулеметной роты. Мы еще
не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали,
как держаться в его присутствии.
     Он  же  на нас  как будто  не  обращал  внимания. Старшего  между нами,
связными, не было, все оказались вроде на равных.
     Погрузка  окончилась.  Комбат  вместе  с  медицинской  сестрой  сел  на
головную машину. Мы остались совсем  без начальства.  Тогда я  решился:  как
старший  среди всех  по  возрасту  и по  военному званию  взять командование
группой на себя.
     Первое,  что   пришло  мне  в  голову,  --  распустить  всех  по  своим
подразделениям.
     -- Как  остановка, сразу  бегите ко мне, --  сказал я.  --  Моя  машина
вторая. Кто опоздает -- пеняйте на себя. Это вам не учение, а война...
     Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:
     -- Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других
пугаете.
     Слова  бывалого солдата  сразили меня. Я на  минуту  растерялся,  потом
разобрала злость. Повернулся, крикнул Пронищеву:
     -- За мной!
     Места в  машине  нам достались  самые  плохие. Мы сидели  около заднего
борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.
     -- Ты только, товарищ главстаршина, не злись, -- заговорил Пронищев. --
Не  люблю, когда человек  говорит  то,  чего  не  знает.  Я  вот,  допустим,
тракторист, а  начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война...
Я вот тебе расскажу немного и про связных тоже.
     В  бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где
наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается
отступление, опять же бойцы  отходят  все  вместе, один другому  помогает, а
связной  -- всегда  один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я  из
штаба  полка по лесу во  второй  батальон  с  донесением,  выполнил  приказ.
Возвращаюсь назад [12]  по той же тропинке,  перебегаю  от куста  до  куста,
прячусь, и вдруг  -- фашистские мотоциклисты. Что делать?  Вскинул винтовку,
потом две  гранаты швырнул и --  ходу!  Вот  вам и связной. В бою связной --
фигура, сам себе командир. А ты их так...
     Я молчал. Что было сказать?
     И  снова  вспомнились  первые  дни службы  во флоте,  первые  испытания
совести.
     Мартовское  утро  тридцать восьмого года  предвещало ясный  день: бухта
Золотой Рог искрилась радужными  красками, но на душе у  меня было пасмурно.
Причина  очень простая:  хотелось  быть  минером  или  торпедистом,  а  меня
зачислили писарем артиллерийского отделения. Я умышленно портил свой почерк,
на занятиях  допускал  грамматические  ошибки, за  это на  меня  накладывали
взыскания и снова заставляли садиться за  книги, составлять заявки на разные
детали.
     Моим  начальником был однофамилец лейтенант  Дмитрий  Зайцев. И я решил
испортить  ему настроение. При составлении табеля-заявки  умышленно  исказил
название  одной   детали.   Вместо  "банник-разрядник"  написал   совершенно
нецензурное слово и,  подсунув эту заявку на подпись лейтенанту, успокоился.
Но  не прошло и дня, как это спокойствие  повернулось против меня. Я уже  не
мог ни есть, ни пить, думая о том, что в артиллерийском управлении обнаружат
мою "ошибку" и за это попадет лейтенанту Зайцеву. Попадет крепко,  ведь  это
открытое издевательство над вышестоящим начальником...
     Наступил вечер. Не находя себе  места,  я  понуро побрел к своей койке.
Когда на душе тяжесть, тогда и дела не клеятся,  получается все плохо, а это
еще больше раздражает. В этот вечер дежурный но казарме дважды поднимал меня
с  постели,  заставлял  уложить обмундирование правильно. Всю ночь  не спал.
Встал  до  сигнала  "подъем",  совершенно  забыв,  что  это  есть  нарушение
распорядка дня. У самого выхода из казармы меня остановил старшина.
     -- Почему на двадцать минут раньше общего подъема встал с постели?
     Одна ошибка повлекла за собой другую. Я снова схитрил: вытянулся  перед
старшиной по уставу, как нас учили на строевых занятиях, и доложил:
     -- У меня расстройство желудка.
     -- В таком случае... бегом в гальюн!
     На  утренней  поверке  старшина  вызвал  меня  из строя  и  направил  в
медицинскую часть -- лечить расстройство желудка.
     Мою хитрость врач раскрыл просто. Он посмотрел язык, потискал мой живот
и написал  старшине: "Шесть дней краснофлотца  Зайцева  подымать за тридцать
минут до подъема, использовать его на хозяйственных работах".
     Шесть дней я ведрами таскал из речки воду в умывальники. В субботу меня
снова повели в  медсанчасть.  Врач  по-прежнему  очень  внимательно выслушал
меня: спросил, как работает  желудок, не  бывает ли поноса, запора, не душат
ли тошноты, может, изжога бывает. Я ответил:
     -- Чувствую себя хорошо, прошу отменить такую лечебную процедуру.
     Наконец,  за  мной  пришел  рассыльный из штаба:  явиться к  начальнику
боепитания лейтенанту Зайцеву.
     Бегу и с порога докладываю:
     -- Товарищ лейтенант, краснофлотец Зайцев прибыл по вашему приказанию.
     Лейтенант долго смотрел на меня своими красивыми, добрыми глазами.
     -- Вижу, что прибыл. Только понять тебя не могу, что ты за человек, как
ты мог работать  гражданским бухгалтером, не  имея за  душой совести.  Мы  с
тобой в  одной комсомольской [13] организации, по  возрасту почти ровесники,
жизнь  нам дала одну фамилию на двоих. Верил  я тебе в работе, как себе, как
родному брату, и вот за мою доверчивость ты меня жестоко наказал.
     Слова лейтенанта  выворачивали мое нутро  наизнанку. В действительности
лейтенант  был по характеру мягкий  человек, справедливый  и требовательный.
Год назад он с  отличием окончил военное училище и как отличника его послали
на самостоятельную работу в  училище. Теперь его переводят в  другую часть с
понижением. Причина: халатность.
     -- Вот она в чем  выразилась, -- сказал  лейтенант, положив передо мной
заявку,   составленную  моей  рукой.  --  Как  видите,  результат   оказался
печальным. Ваши  дела показали  халатное  отношение к службе,  рассеянность,
поверхностные знания материальной части.
     От стыда я  готов  был  провалиться  сквозь землю, просил  извинения  и
самого  строгого  наказания.  Лейтенант  посмотрел  на  меня своими чистыми,
ясными глазами, еле заметно улыбнулся и тихо сказал:
     --  Нет,  наказывать  я  не  буду  тебя.  Пусть  тебя  наказывает  твоя
собственная совесть. Она у нас -- высший судья...
     Да,  кажется, нет более  сурового  наказания,  чем терзания собственной
совести. В условиях  военной службы жизнь каждого военного человека, если он
хочет быть настоящим военным, строится не только по уставам и  наставлениям,
но и  по  собственной совести.  Потеря  совести равносильна  самому  тяжкому
преступлению. Именно  этот вывод я сделал для себя после той глупой  выходки
против лейтенанта Дмитрия Зайцева и отныне всю жизнь буду искать возможность
искупить свою вину перед ним.
     И  сейчас,  когда  идет  война,  когда  перед  моими  глазами  пылающий
Сталинград, а в ушах  звучат слова испытанного огнем солдата: "В бою связной
-- фигура, сам себе командир",-- мне осталось только дать клятву перед своей
собственной  совестью:  быть  верным  и  честным  исполнителем   воли  своих
командиров. Без этого нечего и думать о победе.
     Колонна свернула  на  проселочную  дорогу. Минут тридцать  катились  по
низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так  и манили к
себе: после пыльной, жаркой дороги -- райское дело выкупаться, отдохнуть  на
бережке.
     Вдруг  с  головной машины  раздались  условные сигналы,  и вся  колонна
шарахнулась в разные стороны. Остановились  под  кустами.  Дорога впереди  и
небо над ней были пусты. Чего там испугались -- мы так и не поняли.
     Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали
на  плечи, построились по  три и вышли из кустов  на  ту  самую  проселочную
дорогу, по которой только что ехали.
     День подходил  к  концу,  схлынула жара, и  даже как будто утихла давно
мучавшая всех  жажда.  Слышались  громовые раскаты. В  воздухе  пахло гарью,
взрывчаткой и еще чем-то неприятным.
     Батальон  свернул  с  проселка  и  по  тропкам, протоптанным  скотиной,
углубился в лес.
     И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая,
оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это  мирные жители
Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще  не видевшие ужасов войны,
смотрели на них с болью.
     С опушки  леса, в  котором  мы замаскировались, был  виден  Сталинград.
Между  нами  и  горевшим  городом  лежала  Волга.  Слышались  артиллерийские
раскаты.  Без  устали  строчили  пулеметы.  Фашистские  самолеты  непрерывно
бомбили заводской район.
     Каким-то будет наш первый бой?
     Вереницей  тащились  по тропинкам [14] раненые  солдаты.  Нам  хотелось
поговорить с ними, спросить,  как там, но вид их  говорил  сам за себя.  Они
шли, словно не замечая нас,  а  мы все ждали,  может, кто подойдет.  И вдруг
из-за кустов показался  матрос. Он остановился, осмотрелся --  и увидел нас.
Подошел.  Оказалось --  старшина.  Голова  перевязана. Левая  рука,  странно
короткая, забинтована.  На изодранной тельняшке -- бурые пятна крови. Правая
штанина клеша от  самого  низа до колена разодрана. Якорь на толстой морской
бляхе вдавлен в середину. Старшина присел рядом  с  нами, попросил закурить.
Завязался разговор.
     -- Постойте; -- сказал вдруг старшина,  услышав, что мы -- тихоокеанцы.
-- А Сашу Лебедева вы не встречали? Братишка мой. Нет такого среди вас?
     -- Та е у нас такой, -- ответил украинец Охрим Васильченко.
     -- Какой?! -- вскинулся старшина. Может, однофамилец?
     -- На  баяне  хорошо играет, ноет. Словом, веселый хлопец,  скучать  не
даст.
     -- Он, Сашка!
     -- Только нема его зараз у роте.
     -- Как так? Где же он?!
     Трое бойцов тут же бросились разыскивать Сашу.
     До  сталинградских боев старшина Иван Лебедев служил на Северном флоте,
а брат его Александр --  на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к
родному  городу подошли фашисты, братья попросились на Сталинградский фронт.
И вот...
     -- Товарищ  старшина,  -- обрадованно воскликнул матрос Миша Масаев, --
глядите!
     К нам бежал Лебедев-младший.
     -- Ваня!
     -- Саша]
     Братья расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал:
     -- И обнять-то тебя по-настоящему не могу.
     Александр посмотрел на укороченную руку брата.
     -- Где это тебя?
     -- Там, -- Иван показал в сторону Сталинграда.
     -- Как там?
     -- Тяжело.  Но  держимся,  -- Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся
вокруг матросов. --  И выдержим, братцы, выстоим, честное  слово! А  на  мою
руку не смотрите. За нее фрицы дорого заплатили.
     Из рассказа Ивана  Лебедева  перед  нами вставал бой в  районе  поселка
Красный Октябрь.
     ...Бьются  за  каждую улицу, за каждый дом. Все  охвачено огнем.  Тяжко
дышать. Искры сыплются на плечи, попадают за воротник, загорается одежда.
     Старшина  Лебедев  увидел,  как  фашистский офицер  выхватил  пистолет,
нацелился в командира.  Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира и
бросился на фашиста с ножом. Пуля ударила Лебедеву в левую руку, но правая в
тот  же  миг  достала  фашистскую  грудь.  Потеряв  офицера,  гитлеровцы  на
мгновение  растерялись. Но неизвестно,  что было бы дальше, если  бы  в  эту
минуту не прогремело "ура": наши пошли в атаку.
     Лебедев  замолчал,  а  нам казалось, будто мы сами побывали  на  правом
берегу, участвовали в рукопашных схватках, отбивали атаки фашистов, ходили в
контратаки.
     Я не заметил, когда к нашей группе подошел бригадный комиссар Зубков.
     Он стоял, опершись о  дерево, и вместе со всеми слушал. А потом подошел
к Лебедеву, пожал ему руку:
     -- Спасибо, товарищ  старшина. Вы  для нашей молодежи,  можно  сказать,
настоящий доклад о мужестве прочли. -- Потом посмотрел на  нас:  -- Вижу, не
привилась вам солдатская форма, -- в голосе мягкость.
     -- До самой темноты, товарищ [15] бригадный комиссар, были солдатами, а
сейчас вот снова в моряков превратились, -- оправдывался командир роты.
     --  В старину  русские  солдаты перед  боем надевали чистое  белье,  --
задумчиво сказал комиссар.
     В  темноте подошли к самому берегу Волги. Легли на теплый песок у самой
воды.  Волга перебирала  мелкие камешки на  берегу.  Они  шелестели,  словно
шептались между собой: тиш-ш, ти-ше, тиш-ш.
     С  Мамаева кургана  веером во все стороны  разлетались  трассы очередей
крупнокалиберного пулемета.
     --  До нас не  достае, дывись, Василь, як  у воду хлюпается,  -- сказал
лежавший рядом Охрим  Васильченко, комментируя полет пуль. С правой  стороны
от переправы шла пулеметная перестрелка. В овраге Долгом, между бензобаками,
работали автоматчики, отбивали равномерную дробь, а  в самом низу оврага, за
дорогой,  ухали   разрывы  гранат.  Над   головой  тарахтели  моторы  ночных
бомбардировщиков.  Каждый новый  разрыв  мины  или снаряда  окатывал горячим
воздухом, швырял в сторону. Самое неприятное на войне -- лежать без действия
под огнем противника.
     Охриму не лежалось. Он ворочался с боку на бок и ворчал:
     -- Ну кажи, чого мы тут ждем? Перемахнуть  бы, пока темень, а мы лежим,
соньця дожидаемся.
     Старший лейтенант Большешапов громко цыкнул на Охрима:
     -- Еще подходят части. Не ты один, можешь полежать.
     И все умолкли, поняли. Только слышен стал тихий разговор на переправе.
     Город  горел.  На фоне  зарева были видны тени пробегающих солдат. Наши
или немцы? Никто не знал.
     К переправе подходил  обоз  второго батальона. Перегруженные повозки до
самых  ступиц зарываются в  песок. Лошади выбились из сил и не могли сорвать
их с мест. Подошла рота автоматчиков, и обоз тронулся к переправе.
     Появился катер,  к нему была  причалена баржа. Ее высокие борта изрядно
побиты осколками.
     Погрузка прошла быстро, в полной тишине.  Изготовили  к  бою  станковые
пулеметы. На середине баржи штабелями сложили ящики с боеприпасами. Старшина
Бабаев грузил  в трюмы, прямо  в  воду,  ящики  с американской  тушенкой  --
"второй фронт".
     Матросы смеялись вполголоса:
     -- Старшина, что ты делаешь, захлебнется "второй фронт"!
     На носу и  корме дырявой баржи стояли насосы. Матросы  откачивали воду,
просочившуюся через пробоины. Внутри баржи стучали молотки: щели конопатили,
а пробоины забивали пробками, замотанными паклей.
     Глухо заработала машина.  Катер содрогнулся, натянулся буксир, дрогнув,
заскрипела баржа и,  как усталая кляча,  поплелась следом.  Маленькая  волна
набегала  на катер, ударяла о  железный  борт и с шумом рассыпалась где-то в
темноте. Густая ночная темь давила на глаза, как повязка, но  все напряженно
вглядывались  в  черную кипящую ширь  реки,  стараясь  рассмотреть, что  там
впереди. Слышно было, как слева и справа  тихо  плескали веслами плывущие на
лодках  моряки. За  лодками  на  веревках  тащились  доски,  бревна,  за них
держались матросы из роты автоматчиков.
     Переправа  обошлась без потерь. Все, как  один, тихоокеанцы перемахнули
через Волгу в огнедышащий Сталинград.
     Это было в ночь на 22 сентября 1942 года.



     Катер  врезался  носом  в прибрежный  песок.  Мотор  вздрогнул  [16]  в
последний раз и  умолк, лишь  вода  за  кормой продолжала  хлюпать.  Вот он,
долгожданный правый берег!
     В небе вспыхнула ракета.  Ее  яркий  свет  скользнул по стальным каскам
бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.
     К пяти часам утра  через Волгу  переправилась вся наша 284-я стрелковая
дивизия. Я до  сих  пор не  могу  понять, почему  фашистские артиллеристы  и
минометчики  ни одним выстрелом  не потревожили нас на  открытой глади реки.
Может быть, потому, что  мы ни одним звуком или движением не выдали себя?  А
может,  гитлеровцы  потеряли  бдительность, считая,  что  русская армия  под
Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег;  в
развалинах города остались лишь отдельные группы "коммунистов-смертников", а
переправа новых частей  невозможна? Что они думали  --  неизвестно, но факт,
что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.
     Теперь  уже  нет никакого сомнения -- мы скоро  вступим  в бой.  Первое
боевое  крещение моряков  на суше в горящем городе. Как оно начнется  и  чем
закончится?  Лично  я --  готов  ко всему,  буду  драться, как  подсказывает
совесть. Какая она у меня -- дырявая или чистая -- пусть оценят  товарищи  в
ходе боя, но про себя я уже  который раз повторяю: не  подведу, не отступлю,
даже   перед   самой   смертью.  Вероятно,   так  же   думают   о  себе  мои
друзья-тихоокеанцы.  Смотрю на них, а  в ушах звучит  голос диктора, который
передавал очередную сводку Совинформбюро по радио:
     -- "Наши войска оставили Севастополь..."
     Эту тяжелую весть я услышал, находясь  во Владивостоке, получая в банке
денежное содержание за май  1942 года. И тут же перед кассой за моей спиной,
прозвучал для меня  не  менее суровый  приговор,  чем  сообщение  диктора  о
Севастополе:
     --  Так  вот, я говорю, деньги могет любая грамотная бабенка  носить, а
вот таких шароваристых парней пора притянуть на войну.
     --  Правильно,  Лука  Егорович, -- поддержал  знакомый  мне дед  Фадей,
слесарь-истопник  районной  бани.  --  Я  вот, к  примеру,  работаю на  двух
ответственных должностях, вся  баня лежит  на моих плечах,  ну, если бы меня
попросили, Фадей,  сходи в банк,  получи наличные для коллектива, што мне --
тяжело? А таких лоботрясов на бабьей работе не держал бы...
     Ох, как  тяжело  мне стало с  той минуты служить  в мирном,  далеком от
фронта городе!  Вернулся  в часть  и готов был разбросать  все  деньги  куда
попало, чтоб  осудили и послали, как  штрафника, на  фронт. И наверное,  так
могло случиться, если бы в этот момент  не встретился командир базы, который
сказал,  что  на днях  мне  придет  замена, что  командование  флота  решило
удовлетворить  просьбу  комсомольцев базы -- сформировать  роту добровольцев
для отправки на фронт.
     --  Спасибо! -- вырвалось у  меня  из груди,  иначе я задохнулся  бы от
радости.
     Командир улыбнулся, достал из  кармана  пачку "Беломора", протянул мне.
Прикурили от одной спички, затянулись.
     --  Откровенно говоря, я завидую тебе и твоим  друзьям-комсомольцам, --
сказал  командир  базы.  --  Мною  подано тоже  четыре  рапорта  с  просьбой
отправить  на фронт.  На  четвертом  поставлена  такая резолюция, сам своими
глазами  читал:  "Разъяснить товарищу Николаеву, что он должен понимать, где
мы  находимся  (не  на  даче) и  какую  задачу выполняем. Не  поймет,  будем
разбирать в партийном порядке, вплоть до исключения".
     Командир базы капитан-лейтенант  Николаев по своей натуре, по характеру
был беспокойный человек. Самые  малейшие неполадки, неудачи [17] он принимал
близко  к сердцу,  расстраивался,  отчего часто проводил на  работе  круглые
сутки, не  смыкая глаз.  От переутомления  за один год войны у  него  глубже
вырезались на лбу две морщины. Еще сильнее  обозначился шрам -- след Хасана,
что  змейкой  вился  от правой брови  к щеке. Умный  и заботливый  командир,
отдавший восемнадцать лет нелегкой  службе, на этот раз показался мне родным
отцом:  он напутствовал  меня, как надо  действовать в бою:  главное  --  не
робеть и быть осмотрительным.
     В  ожидании  замены  время  тянулось   мучительно  медленно.  Я  считал
буквально каждую минуту. За  ночь  успел подготовить полный финансовый отчет
для передачи новому начфину и утром, на рассвете, вышел  к морю.  В эту пору
рассвет  на   море  наступает  как-то  особенно  красиво.  Красота  рассвета
начинается с появления маленькой, еле-еле заметной ярко блестящей точки.  Ее
нельзя назвать  еще зарницей, которую привык видеть я на своем родном Урале.
Эта точка маленькая, как мышиный  глаз, а  горит  так ярко,  что вокруг  нее
разгорается  небо. Эта звездочка --  не  простое  небесное светило, нет, это
настоящий  разведчик  --  прокладывает  путь  солнцу.  Когда  мышиный глазок
разгорится,  вырастет во  всевидящее  око,  он, помигивая, излучает  столько
света, что его хватает зажечь на небе узкую полоску нового утра.
     Именно в то  утро, кажется,  только мне  улыбнулась  звезда  счастья --
солнечный  разведчик. На моих глазах все живое радовалось, поворачивалось  к
солнцу.  И  как  могло  быть  иначе: ведь мне предстояло  не  сегодня-завтра
отправиться в действующую армию.
     Искупавшись в холодной океанской воде, я  бегом вернулся в расположение
части. Тут уже  все знали, что двадцать комсомольцев нашей базы, в том числе
и я, отправляются в действующую армию.
     Времени оставалось  очень  мало,  проводы  были  поистине военными.  По
званию и возрасту  среди  нашей  команды  я  был самым старшим. Поэтому меня
назначили  командиром отделения,  с  которым я  влился  в  состав  батальона
морских пехотинцев Тихоокеанского флота...
     И вот мы уже  в Сталинграде, на  правом берегу Волги. Улыбнется ли  мне
здесь та  самая звезда,  которую во Владивостоке моряки называют разведчиком
солнца?
     Переправа дивизии закончилась, ждем приказа о вступлении в бой.
     До получения боевой задачи оставались на месте,  у причалов. Как сейчас
вижу  молодого  белобрысого,  курносого  капитана, который размещал  моряков
нашей части на круче берега.
     Лежим один к одному.  Прошел час, второй. Ночь на исходе. Моряки хорошо
ориентируются  по небесным светилам, но небо задымлено, и трудно определить,
близко ли рассвет.
     Заметно  волнуются  офицеры,  а  мы  по-прежнему  лежим  абсолютно  без
действия и сами волнуемся все больше.
     Ясно:  скоро  мы  должны  вступить  в бой. Но  где  противник,  где его
передний край? Никто тогда не догадался проявить инициативу -- разведать. Не
додумался до этого и наш комбат Василий Котов. Он  лежал на животе  рядом со
мной. По другую сторону сидел старший лейтенант Василий Большешапов.
     Раннее утро. Яснее стали вырисовываться  дальние предметы. Слева от нас
хорошо видны бензобаки. Что за ними, кто там? Выше баков  -- железнодорожное
полотно, стоят пустые вагоны. Кто за ними притаился?
     Наконец наблюдатели немецких  минометных  батарей засекли нас. На берег
Волги,  в самое наше скопление, полетели мины. В воздухе показались самолеты
противника, стали бросать осколочные бомбы. [18]
     Матросы заметались по берегу, не зная, что делать.
     Лейтенант  Николай  Логвиненко,  командир  батальона Василий Котов  и я
успели прыгнуть в глубокую воронку от бомбы.
     Прижались  к земле,  лежим. А  фашистская авиация молотит, только камни
летят. Справа и слева послышались стоны раненых.
     Через несколько минут донеслось:
     -- Убит заместитель командира дивизии.
     Нет, дальше так оставаться нельзя. И тут из-за Волги  ударила "катюша".
Молодцы артиллеристы, в самый раз!
     С разрывом последнего снаряда старший лейтенант Большешапов выскочил на
пригорок, крикнул:
     -- За Родину!
     Вскинув  над  головой пистолет, он  бросился  к бензобакам,  где засели
фашистские автоматчики. Словно  пружина подбросила  меня на  ноги, не помню,
как оказался рядом с Большешаповым.
     Вслед за нами справа и слева поднялись матросы. Страх и нерешительность
как рукой сняло: дружная атака и робкого делает отважным.
     Слева застрочил  фашистский  пулемет, укрывшийся  где-то  в  развалинах
возле оврага Долгого. Цепи моряков прижались к земле. Атака захлебнулась.
     Большешапов приказал мне пробраться к развалинам и забросать пулеметное
гнездо гранатами.
     Когда фашистский пулемет замолчал, моряки, наступавшие на левом фланге,
снова поднялись в атаку.
     Заметив   скопление   нашей   пехоты   у  бензобазы,   фашисты  открыли
массированный   минометно-артиллерийский  огонь.   Потом  полетели  бомбы  с
пикировщиков.   Над  базой  взметнулось  пламя,  начали  рваться  бензобаки,
загорелась  земля.  Над  цепями  атакующих  моряков  с  оглушительным  ревом
метались гигантские языки  пламени. Все охвачено огнем. Еще минута  --  и мы
превратимся в угли, в головешки...
     -- Вперед! Вперед!
     Охваченные огнем  солдаты  и  матросы на  ходу срывали  с  себя горящую
одежду,  но не бросали  оружия. Атака голых горящих людей... Что подумали  о
нас в этот момент фашисты -- не знаю. Быть может,  они приняли нас за чертей
или  за  святых,  коих и огонь  не берет,  и потому бежали  без оглядки.  Мы
вышибли  их из поселка, прилегающего к бензобазе, и остановились на  крайней
западной улице, залегли среди маленьких индивидуальных  домиков,  из которых
состояла  эта улица. Здесь кто-то  подкинул  мне плащ-палатку,  и я  кое-как
прикрылся.
     Тотчас  же командир  полка майор Метелев  направил основной удар  своих
батальонов по оврагу  Долгому на метизный завод,  в район льдохранилища и на
высоту  102 -- Мамаев курган. В овраге Долгом наша рота  установила локтевую
связь с пулеметной ротой 13-й гвардейской дивизии, которая вела жестокие бои
за центр города.
     В воздухе  по-прежнему кружили  фашистские самолеты. Шел воздушный бой.
Фашистские пикировщики штурмовали завод "Красный Октябрь"  и  северные скаты
Мамаева кургана. Там тоже горела земля.
     От раскаленного воздуха  у солдат потрескались  губы, пересохло во рту,
слиплись опаленные волосы -- зубья расчески гнулись.
     Но  командир  батальона   капитан  Котов  радовался:  приказ  выполнен!
Бензобаки отбили, овладели недостроенным красным зданием,  захватили контору
метизного  завода,  бои идут в цехах  и  проломах асфальтового  и  метизного
заводов!
     Наступила часовая передышка. Принесли обмундирование. Нашлась зарытая в
песке чуть обгоревшая моя тельняшка. [19]
     Город в огне. Пламя бушует над каждым домом, над  заводскими корпусами,
что-то горит на Тракторном заводе.
     Сижу  и, не  глядя, ощупываю себя -- грудь  под тельняшкой, ноги.  Надо
мной  густой  черный  дым  столбом  поднимается  высоко  в  небо.  Потом  он
потихоньку  двинулся вдоль  берега  на запад. Как черным покрывалом затянуло
Мамаев  курган,  совсем  не  видно  кустов  в  районе  тиров.  Дымовые  тучи
спускаются  все ниже  и  ниже. Дым  вползает в  развалины  домов, в подвалы,
заполняет траншеи и по оврагу тянется к воде.
     Фашистские самолеты продолжают бомбить город.
     Мы  прячемся  среди  развалин, в  ямах,  под  фундаментом  стен,  потом
перебегаем в крайний цех завода и укрываемся под станинами станков.
     Обстрел  и бомбежка  утихли.  Мы опять  в  атаке.  Ведем  неравный бой.
Начинается  рукопашная  схватка, жестокая, скоротечная. Вот  где пригодилась
наука, преподанная нам на том берегу!
     Снова  передышка.  Разглядываем   развалины   завода:  груды   кирпича,
скрученные металлические балки.
     И  вдруг вижу  --  девочка. Маленькая,  худенькая,  лет  двенадцати. Ее
тонкие  ножки  до крови  исцарапаны,  синее  платье,  явно  с  чужого плеча,
разорвано, красные ботинки, тоже рваные, надеты на босу ногу.
     Девочка идет впереди раненых солдат, ведет их куда-то.  В развалинах мы
до  этого  видели  много  тропок  и гадали,  куда  они  тянутся.  С  треском
разорвалась мина, веером разлетелись осколки и мелкие крошки кирпича. Тут же
защелкали разрывные пули. Но девочка  продолжала шагать так, будто ничего не
замечала.  Я  падаю за пулемет, нажимаю  гашетку, открываю ответный  огонь в
сторону фашистов.
     Девочка эта запомнилась мне навсегда.
     Старший  лейтенант  Большешапов   заинтересовался,  где  прятались   от
бомбежки раненые солдаты, какой тропинкой пробралась к ним девочка?  А  если
эту тропинку обнаружат фашисты и так же тихо просочатся в наш тыл?
     Командир роты приказал:
     -- Реутов и  Зайцев, разведайте, куда  выходят подвалы и  как  их можно
использовать.
     Вскинули  автоматы,  к  поясам  прицепили  по три  гранаты  и нырнули в
развалины. Я шел первым, а Реутов сзади освещал путь фонариком.  Пробирались
среди  развалин,  ныряли под  согнутые  фермы. Подошли  к массивной железной
двери, открыли  ее --  в нос ударили  запахи керосина, машинного масла и еще
какой-то тяжелый запах. Реутов остановился.
     -- Ого, ничего себе, хоть топор вешай.
     Немного постояли, включили фонарик, осмотрелись. Узкий длинный коридор.
С правой стороны  еще одна дверь.  За нею  слышны  разговоры, стон. Кто там,
свои или  чужие? Надавили на дверь --  не поддается, закрыта изнутри. Реутов
припал ухом к замочной скважине, долго слушал. Громкий стук эхом разнесся по
подвалу. Откуда-то со стороны раздался грубый прокуренный бас:
     -- Кто идет?
     По голосу я узнал своего флотского товарища. Николай Куропий из первого
батальона! Радостно крикнул:
     -- Коля, открой, это мы с Реутовым!
     -- Сейчас откроем, -- ответил Коля.
     Однако  дверь по-прежнему оставалась запертой. Саша Реутов  опять  стал
стучать,  но никто  не отвечал. Кругом  было тихо, только время  от  времени
содрогалась  земля, как бы напоминая  нам,  что  наверху идет бомбежка, бьет
тяжелая артиллерия. [20]
     Наконец  заскрипел  железный засов, и  дверь распахнулась.  Передо мной
стоял полураздетый человек. На лице и на груди пузыри от ожогов. Правая рука
висит на косынке, подвязанной  в шее. Так выглядел  мой флотский  друг  Коля
Куропий, в прошлом бухгалтер колхоза на Полтавщине, шутник и балагур...
     Таких было тут человек двадцать. Все они уже получили первую помощь: за
ранеными  ухаживала  медсестра  Клава  Свинцова  с  двумя  санитарками.  Но,
конечно, ребят надо было срочно отправлять за Волгу, в медсанбат.
     Оказалось, что из этого  подвала  можно  пробраться  к Волге еще  одним
путем -- сначала  по лабиринтам  развалин  к  индивидуальным  домикам, потом
спуститься в овраг Долгий, а там  до переправы -- рукой подать. Этим путем и
пришли сюда санитары, когда фашисты занимали цехи завода.
     Наверху -- фашисты, а в подвале -- наши раненые...
     --  Хорошее  соседство  --  змеи  с  пташками,  -- нашел  в  себе  силы
повеселить нас Коля Куропий.
     Найти бы сюда проход для батальона, вышибить сверху фашистов и выручить
раненых...
     -- Глядите-ка, -- позвал меня Реутов.
     Смотрю  -- какая-то  квадратная труба. Ширина  -- метра  два с  лишним.
Высота  примерно метр пятьдесят. Да, не меньше.  Мой рост -- метр шестьдесят
пять, и  я прохожу,  немного только  пригнув  голову. Воздух  чистый, дышать
легко,  даже чувствуется  небольшой сквозняк. Идем  в  темноте.  Левой рукой
держусь  за толстый кабель  в  свинцовой  оплетке, подвешенный на  скобы под
самый потолок. Правая сжимает шейку приклада автомата. Кабель круто поднялся
вверх, и метров через пять я натолкнулся  на кирпичную стену. Пошарил рукой,
нащупал деревянную  лестницу. Четыре  ступеньки  подвели  меня  к выходу  из
коллектора:  квадратное  отверстие  прикрыто толстым листом  железа,  в щели
пробивается  свет.  Отсюда  хорошо  слышно  перестрелку  наверху  --  трещат
пулеметные и  автоматные очереди, рвутся гранаты. Где мы? Я решил выглянуть,
осмотреться. Попробовал сдвинуть  лист  плечом -- не  тут-то  было, лист как
прирос.
     Подошел Саша  Реутов. Приспособились вдвоем, ждем  момента. Вот один за
другим два сильных взрыва. Мы дружно нажали. Лист немного  отодвинулся  -- с
предательским громом. К  счастью, гитлеровские солдаты не обратили внимания.
Образовалась щель, но такая узкая,  что мог пролезть только  я. Грузный Саша
не проходил.
     Я  высунул голову,  осмотрелся.  Оказывается, мы пробрались  в кладовую
инструментального  цеха:  кругом  шкафы,  стеллажи с инструментами и разными
деталями.
     Отсюда  можно  видеть, что  делается в токарном и  сборочном  цехах.  В
токарном  -- немцы. Много, кажется, целая рота. Собрались вроде на  обед:  в
руках котелки и фляжки.  Укрываясь за станками,  ждут подносчиков пищи и  не
замечают, что русский матрос считает их по головам, как баранов.
     Наспех набросал  план  расположения противника, его огневых точек, пути
прохода. С  этой  бумажкой  Реутов  отправился назад, докладывать  командиру
роты, а я остался наблюдать.
     Под  руку  попался  листок.  Читаю:  "Пропуск". Отпечатали  специальные
пропуска для защитников Сталинграда. По этим пропускам русские солдаты могли
в любое время на льготных условиях сложить оружие и сдаться в плен. "Льготы"
были  такие:   если  защитник  Сталинграда  случайно  попадет  в  плен,  его
расстреляют на месте, а придет [21] с пропуском -- отправят в тыл. На другой
стороне был текст на немецком языке.
     Уже  потом мне  перевели его. Там было написано: "Всем солдатам фюрера:
русских солдат и офицеров, предъявивших пропуск для сдачи в плен, разоружать
без всяких условий и отправлять в лагерь для военнопленных".
     Прошло  минут  двадцать. Гитлеровцы начали обед. Я  насчитал шестьдесят
пять голов. Пообедали, защелкали зажигалками, задымили сигаретами.
     Где  же Реутов? Неужели не успеют наши  застать их  в такой  подходящий
момент?
     Вдруг  гитлеровцы  закричали,  заметались.  Их  внимание привлек  шум в
противоположной от меня стороне. Кто там поднял шум и для чего?
     Оказывается,  этот  шум  нужен  был  Большешапову.  Моряки  уже  успели
накопиться в  инструментальной кладовой  и  в  соседнем подвале. Они  ждали,
когда немцы отвлекутся на ложный шум, повернутся спинами.
     По  команде  старшего лейтенанта одновременно полетело  более  тридцати
гранат, застрочили автоматы. Через несколько  минут ни одного живого фрица в
токарном цехе не осталось.
     Но еще до самого вечера очищали мы этот участок завода и укрепляли свои
позиции.
     Теперь   в   руках    немцев    оставались   асфальто-бетонный   завод,
северо-западнее метизного,  трансформаторная  и  часть  котельной.  Еще  они
удерживали  пока мост и насыпь железной дороги, что огибает Мамаев  курган с
севера.
     Мы  стали  приводить  себя  в  порядок, отправлять  раненых из  подвала
метизного завода и готовить там лазарет для Клавы Свинцовой.
     Так  закончился  для  меня  первый бой,  точнее первый  боевой  день  в
Сталинграде.



     Целую  неделю, по пять-шесть раз  в  день, гитлеровцы  бешено атаковали
метизный завод.  Отдельные  участки заводской  территории  по  нескольку раз
переходили из рук в руки. Днем их занимали немцы, ночью -- мы.
     Особенно  плохо  было  нам   в   те  дни,  когда  противнику  удавалось
закрепиться  на  вершине Мамаева  кургана  и установить  там  наблюдательные
пункты.  Оттуда  фашисты  видели  переправу,  наши  позиции  и  могли  вести
прицельный огонь артиллерией.
     С  высоты  кургана  просматривались  все  подходы  к конторе  метизного
завода.  А еще в ста метрах  от нашего блиндажа маячила  вышка. На ней  тоже
иногда  появлялись  гитлеровские  дальномерщики.  Засекли они и  вход в  наш
блиндаж...
     Часов в восемь утра начался артиллерийский и минометный обстрел. Мины и
снаряды  рвались  возле  самого блиндажа,  крошили все,  что  было  наверху.
Деревья,  посаженные   когда-то  вдоль   трамвайной  линии,  превратились  в
обугленные и  расщепленные  столбики.  Рельсы, отодранные от  земли взрывной
волной,  свернулись  в  клубки.  Трамвайные  вагоны  без  окон  и  дверей, с
оторванными колесами валялись, как изломанные детские игрушки.
     ...Среди трамвайного кладбища, исковерканных  рельсов  виднеются каски,
рассыпаны стреляные гильзы, ящики  с патронами и гранатами,  противогазные и
санитарные сумки, лежат убитые. Но я почти безучастно иду мимо всего этого с
одним желанием  -- скорее добраться до блиндажа и уснуть.  Смертельно устал.
Кажется, сплю на ходу.
     В блиндаже  сквозь  перекрытия  глухо  слышу:  вражеская  артиллерия  и
авиация  начинают  обработку передней  линии нашей  обороны. Земля  гудит  и
стонет. Теперь мои товарищи, [22] те, кто наверху, должны бежать, ползти как
можно  ближе  к переднему  краю  противника. Это -- единственное  спасение в
данной обстановке.
     Усталость прижимает  меня к стенке блиндажа. Приседаю  на корточки. Сон
одолевает.  Какая  в  нем сила  --  ни кулаками, ни  автоматом  от  него  не
отобьешься.  Отползаю в  центр блиндажа,  под голову попадает что-то мягкое.
И... погружаюсь в дрему. Нет, я не сплю, а продолжаю  бороться  со сном, все
вижу, все слышу, только в каком-то удалении от этой шумной действительности.
Взрывы  бомб и снарядов  встряхивают блиндаж,  а мне кажется,  что  я еду  в
тряской  теплушке  со  своими  товарищами.  Где-то   возле   Омска  теплушка
остановилась. Начальник эшелона созвал дежурных старшин в свой вагон. Сажусь
на  скамейку  рядом  с девушкой.  Красивая,  улыбчивая, в военной  форме,  с
четырьмя треугольниками  на  петлицах -- медицинская сестра. Сижу  и  плечом
ощущаю тепло ее плеча.  Эшелон  снова  тронулся.  Вагон бросает из стороны в
сторону. Мне это нравится, девушка тоже, кажется, не огорчена такой тряской.
Нежность  взгляда  ее голубых глаз уже начинает волновать мое  сердце. Между
тем начальник эшелона продолжает разъяснять важность нашего эшелона.
     Он говорит:
     --  Враги  могут   пустить  нас   под   откос,  если  мы  ослабим  нашу
бдительность.  Так вот, чтобы  этого  не случилось, посторонних лиц к своему
вагону  не подпускать.  Мастеров  по  осмотру  вагонов допускать,  но  зорко
следить, что они делают...
     Инструктаж уже  закончился,  а остановки еще  нет.  Все  присутствующие
встали со своих  мест. Поднялся  и я.  Проявляя вежливость, я уступаю дорогу
своей незнакомке, беру ее под локоть. Она почувствовала мою руку и незаметно
прижала к своему боку.
     Поняв друг  друга, мы  энергично стали проталкиваться между  моряками и
вскоре оказались в тамбуре. Я назвал свое имя:
     -- Василий.
     -- Мария, -- ответила она, -- но вы зовите меня, как все мои подруги --
Машей. Я вас буду Васей звать... Как хорошо, что вас так зовут.
     -- Таких имен в России миллионы.
     -- Это правда, но с первым моряком я  познакомилась именно  с тем,  имя
которого  принесет  мне  счастье.  Давай  поклянемся, что  всю  войну  будем
помогать один другому,  как брат сестре. Ты меня не  будешь обижать и другим
не позволишь...
     Я с удивлением смотрел в ее большие лучистые глаза и  думал: зачем этой
красавице нужна моя дружба?
     Я  дал слово моряка:  всегда, до  конца войны, охранять и оберегать ее,
как родную сестру, от бесчестья и обид. Маша подняла руку и  поклялась,  что
до  конца войны будет  слушаться  меня, как родного  брата...  На этом слове
поезд, как от удара, вздрогнул, заскрипел тормозами,  заговорили между собой
буферные  стальные тарелки. Эшелон остановился.  В  этот момент  я, кажется,
уснул,  точнее, явь  встречи  с Марией Лоскутовой ушла из моей памяти, потом
снова вернулась. Вернулась сквозь сон в удивительной последовательности.
     На одной из станций матрос Куропий сорвал дверью ноготь с указательного
пальца левой  руки. Первую помощь пострадавшему  матросу оказали в теплушке.
Николай Старостин вызвался сопровождать пострадавшего в медицинский вагон. Я
же как  дневальный не мог пропустить  такого  момента, чтобы не  заглянуть к
Маше Лоскутовой. В тот день она дежурила в санитарном вагоне.
     Не доезжая станции, поезд остановился у  семафора, мы выскочили [23]  и
вдоль состава побежали к пятнадцатому вагону, который был  прицеплен впереди
нашего.
     Это был один-единственный в нашем эшелоне жесткий купейный вагон. В нем
размещались штаб нашей части, аптека и операционная. Пробраться туда было не
так-то просто. Когда мы прыгнули на подножку вагона, наш поезд стал набирать
приличную скорость.  Старостин постучал. На стук  дверь  открылась не сразу.
Дневальный  посмотрел, строго погрозил пальцем через  стекло,  и лишь  потом
перед нами открылась дверь.
     Забрызганная   кровью   рука  магически   подействовала   на   сознание
дневального матроса.
     --  Сестра,  принимай  раненого матроса, -- крикнул  он  громко,  стуча
кулаком. -- Сестра!
     Открылась дверь  соседнего купе.  Вышла  Маша.  Увидя на  руке  Николая
кровь, будто не заметила меня, сосредоточилась только на побуревших пятнах.
     -- Посидите минутку,  --  сказала она  Николаю, -- я сейчас  приготовлю
свежую перевязку.
     Старостин быстро спрятался за дверью в аптеке и, наверное, тут же забыл
про  нас. Куропий как пострадавший сидел на диване, рука лежала  на столике.
Маша быстро надела белый  халат, на голову  натянула  белоснежный колпак. Мы
любовались  ее красотой.  Даже  простенький халат и  тот красил очень ладную
фигуру сестры. И кирзовые сапоги с  широкими голенищами  не портили  красоты
этой маленькой, подвижной, боевой сестры.
     Потом  Маша  раскрыла общую тетрадь в черном  переплете  с  застежкой и
спросила:
     -- Фамилия?
     -- Куропий, -- ответил Николай.
     -- Имя и отчество?
     -- Скажу имя и  отчество, только сначала назовите свое имя, -- вопросом
на вопрос ответил Николай, явно выдавая свое намерение познакомиться с ней.
     --  Ох эти моряки,  давайте вашу  руку,  --  уже более  строгим голосом
произнесла Маша.
     -- Сестра,  вы  скажите свое имя, я не только руку, я вам и сердце свое
отдам, -- продолжал свое Николай.
     Маша нахмурилась:
     -- Зовут меня... А разве Вася вам ничего не сказал?
     Николай ответил:
     -- Нет.
     -- Ну ничего, он скажет. Сердца мне вашего не надо, а вот руку разбитую
кладите на стол.
     Николай, как  школьник, положил  руку на  стол и  замолчал.  Рана  была
неопасная.
     Перевязка  окончилась, и можно  было отправляться в  свою  теплушку, но
поезд все мчался и мчался без остановок, гремя на стрелках.
     Пришел дежурный по штабу и выставил нас из купе в тамбур.
     Снова что-то загремело, загрохотало.  Меня вроде подкинуло в  воздух, и
теперь я, кажется, действительно уснул.
     Спал  по-морскому, крепко. Проснулся от голода. Раскинул руки в стороны
-- вокруг никого нет. На мой голос никто не отзывается. Тихо, темно. Я  сел,
привалился  спиной к стене, стараюсь  вспомнить,  где я. Достал  из  кармана
кисет, свернул самокрутку, обшарил все карманы, но спичек не  оказалось. Где
же спички?  Вспомнил  скверную привычку Михаила Масаева: что  ни  возьмет  у
товарища -- обратно не отдаст; машинально сует в свой карман.
     Да ведь утром в токарном  цехе я дал коробок спичек Масаеву!  Ухватился
за этот момент и начал прослеживать, что было дальше.
     Наконец вспомнил, как зашел в блиндаж,  как долго искал место поближе к
выходу, чтобы  дышать свежим воздухом. Но счастье мне не улыбнулось, я дошел
до середины [24] блиндажа и свалился среди спящих, пришвартовался вслепую.
     От злости на  Мишку швырнул самокрутку в сторону. Поднялся, сделал шага
два,  натолкнулся  на  стену  и  стал  пробираться по  ней.  Ноги  все время
цеплялись,  наступали  на  что-то.  Я  наклонился, ощупал.  Меня  бросило  в
холодный пот: это лежали мертвые. Рукава моей гимнастерки стали липкими.
     Я понял,  что спал среди трупов. Неужели  товарищи сочли меня убитым  и
бросили в братскую могилу? От такой мысли больно сжалось сердце.
     Да нет, ерунда. Стал продвигаться вдоль стены дальше. Стена закончилась
кучей песка. Полежал немного на песке, успокоился, пошел в другую сторону. И
снова  наткнулся  на  стену. Не  было  выхода.  Напрасно  я ползал,  царапал
пальцами бетонированные стены.
     Вокруг меня -- одни стены и завалы. Выхода нет.
     Под руку подвернулась саперная лопата.  Скорее откопаться!  Но куда  ни
ударь -- везде лезвие лопаты налетает на дерево. Замурован со всех сторон...
     Отошел от досок и бревен метра на полтора-два, снова заработал лопатой.
Землю  выбрасываю на середину блиндажа, подминаю под себя.  Скорее выбраться
на  волю,  глотнуть свежего воздуха,  посмотреть на  небо,  увидеть ребят...
Лучше быть убитым в бою, чем заживо погребенным.
     Копаю усердно. Снова  накат бревен. Что можно сделать саперной лопатой?
Возвращаюсь к середине блиндажа.
     Становится душно. Падаю на холодный сыпучий песок.  Стараюсь припомнить
--  где  должен быть выход.  Не могу собраться  с мыслями.  В ушах звенит, с
каждой минутой  дышать становится  все тяжелее.  И вдруг обжигает мысль: чем
дольше буду лежать без дела, тем скорее придет смерть.  Надо добывать свежий
воздух!
     Беру  лопату, опять ползу между  бревнами  в  свою  нору.  Работаю  без
отдыха, как крот, врываюсь все дальше. Позади рухнула глыба песку, придавила
ноги. Кажется, отрезало выход в блиндаж...
     Не хватает  воздуха. Какой-то комок подкатился и стал  поперек горла --
ни  вдохнуть, ни  выдохнуть. В глазах мелькают  разноцветные  искры,  плывут
радужные круги. Из  последних сил упираюсь ногами в бревно  и бью  лопатой в
стену. Раз, другой, третий... Лопата проваливается в пустоту. Еще рывок и...
наконец-то! Но силы оставили меня, и я ткнулся лицом в землю.
     Когда поднял голову, была темная ночь. Я жадно глотал свежий воздух, не
мог насытиться.
     Меж бревен  и  досок я, оказалось, проделал  хороший лаз. Через  него и
выбрался из блиндажа.
     В сторону Волги летели трассирующие пули. Из окон нижнего этажа конторы
метизного завода строчили фашистские  станковые пулеметы.  В небе вспыхивали
ракеты, освещая покореженное  полотно  трамвайной линии, разбитые трамвайные
вагоны.
     Теперь мне  стало  ясно, где  я и  как  нужно действовать. Чтобы  выйти
отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
     Вернулся снова в блиндаж. Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни
ползал но  полу, гранат  найти не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться.
Нужны спички.
     Начал  шарить по  карманам  убитых. В одном  кармане зашуршал коробок и
кисет  с  махоркой.  Обрадовался  находке,   смастерил  самокрутку,  чиркнул
спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил  --  в углублении  стены  стоит
лампа "катюша", рядом -- коробок спичек.
     Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу
до половины засыпанные песком лежали автоматы,  разбросанные всюду  патроны,
готовые  диски [25] к автоматам. И среди этого склада --  ящик  с  гранатами
Ф-1. Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
     Из окна конторы метизного  завода по-прежнему бьет  фашистский пулемет.
Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту
конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
     Еще ракета,  и одновременно  заработали  оба  пулемета:  один строчил в
восточном  направлении, другой  в  западном. Осветительные  ракеты  взлетали
беспрерывно. Местность все время  была освещена, и  это дало мне возможность
хорошо все рассмотреть.  Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились в нашу
оборону, превратив контору метизного завода в свой опорный пункт.
     Один  пулемет  был установлен в  окне первого этажа,  другой --  где-то
рядом и  чуть  выше. Вот они  снова  заработали,  и я приподнялся.  Прижался
спиной поплотнее  к стене и швырнул в  окно  гранату, потом  другую, третью.
Осмелел, стал поудобнее, начал бросать еще и еще...
     С восточной и  западной стороны  конторы раздалось  "ура".  Это пошли в
атаку, как потом выяснилось, наши вторая и четвертая роты.
     Опорный пункт  фашистов был  ликвидирован, контора  оказалась  снова  в
наших руках.
     Когда  командиры  собрались   в  ее  подвале,  стали  уточнять  --  кто
подобрался  первым  и подорвал  пулеметы.  Судили,  рядили,  но  обо мне  не
подумали.
     У   входа  в  контору  я  встретил  Николая  Логвиненко.  Он  о  чем-то
расспрашивал солдат, черкая в  своем блокноте. Я понял, что Николай собирает
материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек
своим убористым почерком.
     Увидев меня, Логвиненко  остолбенел, потом  схватил  за рукав и потащил
[26] к командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов
оторвался от карты, поднял голову.
     Я  смотрел  на  Большешапова  с  некоторым удивлением.  Почему  он  так
пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
     -- Жив! Смотри, живой! -- радостно крикнул он.
     Я оглянулся: о ком это он? А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал
ко мне, обнял, поцеловал.
     -- Вася, ведь мы тебя похоронили!
     --  Посмотри-ка  на  себя,  -- сказала медсестра Наташа Твердохлебова и
протянула мне уголок зеркальца.
     Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
     В подвал зашел капитан  Котов.  Посмотрел на  меня, потом  на командира
роты.
     -- Что это он, ранен, что ли?
     --  Нет,  товарищ капитан,  наш  главстаршина с того света вернулся, --
ответил с улыбкой Большешапов.
     --  Идите, приведите себя  в  порядок, потом  расскажете,  что  с  вами
произошло, -- приказал мне комбат.
     В  углу  подвала  стояла  большая  пожарная  бочка  с  водой.  Фашисты,
наверное,  тоже  пользовались  водой  из  этой  бочки,  и  мне  не  хотелось
прикасаться к ней, но делать нечего...
     У  Николая  Логвиненко нашелся  станочек для безопасной  бритвы, кто-то
отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
     Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.




     В  воздухе  закружились  немецкие  бомбардировщики  --  снова прилетели
обрабатывать район метизного завода, мясокомбината и бензохранилища. Мы  уже
изучили тактику гитлеровских летчиков и знали, что в первом заходе они будут
сыпать крупнокалиберные  фугаски. Эти бомбы глубоко входили в землю, а потом
рвались, сотрясая целые кварталы.
     Поэтому мы оставили блиндажи и укрылись в траншеях.
     Вот на наших глазах вздыбилась  стена мясокомбината. Фугаска подняла ее
в воздух и расшвыряла в стороны. Дым и пыль смешались, стало темно, душно.
     Когда  пыль  осела,  увидели, что взрывная  волна швырнула рядом нашего
матроса-тихоокеанца Леонида Смирнова и мертвого фашиста...
     В  районе бензохранилища  тоже  рвались  бомбы  большого  калибра.  Как
папиросная бумага,  гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали
там  мелкие  бомбы  замедленного  действия. Торчат  хвосты  этих бомб  перед
глазами -- кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
     Я  сижу  в  траншее  рядом с Сашей Лебедевым. Он  вернулся  в  роту  из
госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
     Становится все жарче. Из  трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь
разрывными  пулями.  Вокруг  рвутся  снаряды.   Как  груши  из  перевернутой
корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
     Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
     -- Ты что, Саша?
     -- Отвык... Дышать нечем.
     И тут перед нашей траншеей  разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало
всех сидящих и лежащих.
     Саша Лебедев бросился  на дно траншеи, голова  его  оказалась возле ног
Большешапова. Командир бережно приподнял  Сашину голову, посмотрел на него и
сказал:
     -- Ничего,  привыкнешь, -- и, [27] помолчав, вдруг разговорился: -- Вот
постреляют,  постреляют фашисты, а  потом побегут к нам. Мы их, как  всегда,
встретим горячо,  причешем,  приутюжим,  пригреем,  короче говоря, образуем,
разденем и разуем!
     Из четвертой роты прибежал  связной --  обмундирование  на нем дымится,
брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие
ссадины на ногах.
     Связной доложил комбату:
     -- По  оврагу Долгий фашистские автоматчики идут в атаку. Командир роты
автоматчиков старший лейтенант Шетилов просит поддержки.
     Артиллерийский вал немцев как раз перешел  в глубь нашей обороны,  и мы
стали пробираться к оврагу.
     Фашисты шли тремя цепями -- одна за другой, лезли вперед, к Волге.
     Санитар  Леня  Селезнев,  Николай Логвиненко, солдат  Грязев  притащили
пулемет,  установили на  пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как  часы.
Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
     И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
     Николай Логвиненко взял автомат,  подвесил на  пояс две противотанковые
гранаты и бросился наперерез.  Одна за другой полетели  гранаты.  Не ожидали
фашисты такой встречи.
     Наша   рота   небольшими   группами   начала   продвигаться  к  леднику
мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
     Мы  плотнее  прижались  к  земле.  Справа  от  меня  лежал  матрос Саша
Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик
в обмотках, в каске,  натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он
пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
     Я  выбрасываю из-под  себя  кирпичи, руками выгребаю  землю,  в  общем,
зарываюсь все глубже  и глубже.  А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет
вперед. Вот он подобрался  к булыжнику, перебросил в правую руку  винтовку с
какой-то  трубочкой  наверху,  прицелился  и  --  хлесь!  Сперва  по  одному
пулемету, потом по другому. И те замолчали!
     Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
     -- Что это за солдатик  в обмотках? -- спросил я потом своего знакомого
из третьей роты.
     -- Это, товарищ главстаршина, не солдат.
     -- А кто же?
     -- Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
     Меня  взяло любопытство.  Пошел  искать засаду, сержанта Абзалова. Полз
медленно, тяжело, неуклюже -- не научился еще. Вот и огневая точка снайпера.
Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить  о его работе.  Но не
успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
     -- А ну, матрос, проваливай отсюда!
     Я как  ни  в чем  не бывало пополз дальше. Подумал:  ночью разыщу  его,
поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко,  с детства привык экономить
патроны.
     Прошел еще день.  Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и
мой земляк Виктор Медведев были включены в список "охотников" за фашистскими
зверями.
     На первых порах надо было научиться выбирать позиции  для наблюдения за
противником и стрельбы по наиболее важным целям.
     В первый  же день "охоты" мы  выбрали место в развалинах индивидуальных
домов.  Нам приглянулся дом на пригорке, точнее  -- большая глинобитная печь
бывшего дома. Мы лежали в  топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось
перед нами. [28]
     Вот  оно  --  поле  боя.  Оно покрыто трупами  немецких солдат. Ползают
санитары, оказывают помощь раненым.
     Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой
через плечо,  с белой повязкой  на левом рукаве помогает не всем своим, а по
выбору.
     Не знаю уж, но чем-то мы  с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили
себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от  них получил я.
К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
     Пришлось срочно менять позицию.
     Тем временем наша четвертая рота под  командованием старшего лейтенанта
Ефиндеева, собрав последние силы, завязала перестрелку с группой противника,
отходившего по оврагу Долгий.
     В воздухе снова появились фашистские самолеты. Они разворачивались  над
Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом
"Красный  Октябрь".  Потом  бомбы  полетели  на  Мамаев  курган,  территорию
мясокомбината  и  льдохранилища.  С  каждой  минутой гул  от разрывов  бомб,
снарядов и  мин  нарастал. Под  прикрытием огневого вала свежие  силы немцев
занимали исходный  рубеж для  новой атаки по  оврагу. Было видно, как  густо
заполнялись  солдатами  траншеи и  развалины. Сколько  их там  -- определить
трудно.  Одно для нас  ясно: сколько бы  ни было  -- надо их во что бы то ни
стало задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
     Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к
позициям своих рот.
     Утром следующего дня фашисты  опять поднялись и двинулись по оврагу. Но
наша артиллерия,  особенно  "катюши",  засыпала овраг  снарядами. Гитлеровцы
попали в огневой мешок. Сколько их там легло -- трудно сосчитать.
     Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком  сразило
мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк-красноуфимец Кузьма Афонин. Я
служил с ним  в  одном экипаже, но раскрылся он передо  мной во всей полноте
своей  красоты  душевной при встрече с  матерью в  Красноуфимске, когда  мы,
моряки Тихоокеанского флота, выгрузились из эшелона и пешим маршем двинулись
по  городу. Моросил мелкий теплый  дождь  --  утренник,  вроде ночной  росы.
Мощенная булыжником улица  лоснилась от влаги светом полированных камней. Мы
шли   с  вещевыми  мешками   без  четкого  равнения.   Навстречу  попадались
домохозяйки. Они  спешили на базар, но  перед  нашим строем останавливались,
шарили глазами по рядам моряков, отыскивая знакомых.
     Кузьма  Афонин старался быть на  виду, выходил  из строя то  справа, то
слева, чтоб лучше разглядеть встречных -- нет ли среди них матери. Попытался
выбежать  вперед,  но командир  колонны вернул  его  в  строй.  Колонну  вел
начальник эшелона  капитан  3-ранга  Филиппов.  Он  как  бы  рисовался перед
жителями Красноуфимска. Голову держал  высоко, подбородок вытянул вперед. На
длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, болтался пистолет в кобуре.
     По всей  улице дома  одинаковые, одноэтажные с верандами,  с  красивыми
тесовыми воротами и  калитками. Все мы с завистью и сочувствием  смотрели на
Кузьму  Афонина. Он в родном городе,  идет по  улице, по которой сотни тысяч
раз бегал в детстве. Называет по  имени и отчеству жильца  каждого дома, как
бы проверяя  свою  память.  Потом  Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул  от
радости:
     -- Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
     Радость и  волнение, как  электрический  [29] ток, пронзили всю колонну
моряков.  Афонин  просит разрешения у  командира  покинуть строй  и выйти  к
матери.  Все матросы повернули головы к домику,  у  калитки  которого стояла
невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами
по  локоть сбилась на  одно плечо,  черная юбка  была одной стороной  подола
подогнута  под  пояс,  на  поношенных ботинках  земля,  видать,  на  огороде
работала.
     Колонна остановилась без команды.
     Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
     -- Кузенька, сыночек...
     Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
     -- Что же это такое, уж не сон ли? -- доносился до нас ее голос.
     Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
     Мать -- это святое слово. Это гордость... Это корень семьи. Мать -- это
человеческое  бессмертие.  Самое  первое слово обращено  к  ней  -- "ма-ма".
Человек уходит  из жизни, на  его  устах последнее  предсмертное  слово тоже
обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям
на свете нет.
     Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он  взял  ее на руки и перед
всем строем  моряков долго, как малого ребенка,  качал на груди. Он понимал,
ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз
в жизни прижимается к  материнскому сердцу. Он плакал.  Не знаю, были ли это
слезы радости или горя, но они были искренние.
     Строй моряков стоял, затаив дыхание.
     Постояв так перед нами с матерью на руках,  Кузьма ногой толкнул  дверь
калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не
видел, но когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и послышался
чеканный  шаг. Мы  как бы приветствовали мать Кузьмы  Афонина,  идя чеканным
шагом по булыжной мостовой.
     За крайними домами начались огороды, которые  оканчивались кустарником.
За  кустарником  шла   гряда  смешанного  леса.   Посредине  леса  светилась
небольшая,  вся усыпанная  цветами зеленая полянка. На самой  середине  этой
прекрасной  площадки,  как  по заказу,  росла  ветвистая  береза.  Здесь  мы
остановились.  Русская  береза и  мать Кузьмы  Афонина  стояли  перед  моими
глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и
грусти  было  в  его  глазах.  Он  так же,  как  и я, посмотрел  на  березу,
улыбнулся, а затем тяжело вздохнул:
     -- Ничего, Вася, выживем, мать так велела...
     И вот нет  его, погиб. Веление матери  не сбылось.  Как написать ей  об
этом? Пока не буду писать,  а  постараюсь за него и за себя выполнить боевую
задачу. Пока  видят  глаза,  пули моей  винтовки и  автомата не дадут  врагу
пощады.  Бью,  как умею,  только по  живым целям.  Это  делают и  мои боевые
товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей...
     Все  же  группы  гитлеровских  автоматчиков  пробились  к  Волге.  13-я
гвардейская  дивизия  генерала  А.  И. Родимцева  --  вернее,  ее остатки --
оказалась отрезанной от главных сил армии.
     По  приказу  командующего  62-й  армией сюда был брошен батальон охраны
штаба  и  резервная танковая рота. Перед ними  поставили задачу:  уничтожить
прорвавшихся к Волге автоматчиков противника.
     Командир нашего полка майор Метелев  со  своей  стороны бросил  на этот
участок группу автоматчиков  и вторую пулеметную роту под командованием [30]
старшего лейтенанта Большешапова.
     Бой  длился  около четырех часов. Локтевая связь между нашим  полком  и
гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской
дивизии,  метрах  в двухстах  от  западного края  оврага  Долгий, фашистские
автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
     Небольшая  передышка  дала  нам  возможность пополнить запасы патронов,
гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
     Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь  пикировщики
сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
     Там и застала меня эта бомбежка.
     Пламя, дым,  раскаты грома --  все слилось воедино.  Автоматчики из рот
старших  лейтенантов Шетилова и Ефиндеева залегли в овраге. Укрытий  хватило
всем: нас, уцелевших, способных вести бой, осталось в пять  раз  меньше, чем
наступающих.
     На этот раз гитлеровцы гнали к Волге своих союзников -- румынские роты.
Мы уже знали, что румынские офицеры, идя в атаку,  орут во всю глотку, будто
стараются перекричать шум боя. И когда  услышали  такой  крик, стало ясно --
кто идет. Ну, криком нас не возьмешь!
     Несмотря на численное превосходство румын, матросы выстояли. Ни  на шаг
не отступили.



     На моих ногах -- кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с
короткими широкими голенищами. На каблуках -- железные  подковы. Мою поступь
вполне  могли  слышать фашистские солдаты, находившиеся  в  том  же  цехе по
другую сторону стены.
     Однажды я спускался по  ступенькам в  подвал и вдруг почувствовал,  что
меня кто-то подстерегает.  Так  и  есть.  Из-за  колонны  появилась девушка,
невысокого роста, на плече санитарная сумка.
     -- Вот как можно ошибиться, если верить слуху.
     -- В чем же вы ошиблись, уважаемая? -- спросил я.
     -- Как это так?
     Девушка улыбнулась, взяла меня  за локоть и  повела на  светлую сторону
подвала.  Я послушно  шагал,  рассматривая ее профиль...  Нет,  это  не Маша
Лоскутова. Машу оставили на той стороне Волги в медсанбате, и она,  кажется,
уже забыла о нашей клятве в вагоне или не верит, что я еще жив и  действую в
этом адском огне. Невероятно, но так...
     Наконец  мы  оказались  на свету.  Лицо девушки  напомнило  мне  что-то
знакомое.
     -- Так в чем же вы ошиблись?
     -- Услышала стук шагов и решила, что идет высокий, здоровый мужчина, --
сказала   она  и,   помолчав,  призналась:  --  Вспомнила   одного  молодца,
обрадовалась, вот и спряталась за колонну.
     Да, опоздал я. Кто-то, значит, уже захватил ее в "плен".
     -- А знает тот молодец, что вы любите его?
     Она посмотрела на меня в упор, прищурила лохматые ресницы и отрезала:
     -- Что же я -- дура, чтобы об этом ему говорить?
     -- Но мне-то вы признались...
     Она почувствовала в моем голосе насмешку.
     -- А  я  тебя не знаю, отчего бы мне с  тобой о нем  не  поговорить? --
оглядела меня  с ног  до  головы. -- Где это  тебе  так гимнастерку и  брюки
потрепало!
     --  Да вот  подвернулась  одна работенка ночью.  Напоролся  на  колючую
проволоку.
     В руках  девушки появилась иголка с  длинной ниткой зеленого цвета.  Не
успел я глазом моргнуть, как она уже  завязала узелок и принялась  латать на
моих брюках дыры. [31]
     Когда с брюками было покончено, она распорядилась:
     -- Садись, матрос, снимай гимнастерку.
     Я  не заставил  себя  упрашивать:  приятно  было  посидеть  с  красивой
девушкой.
     Работала она иголкой  быстро, как портниха, а я не  сводил с  нее глаз,
старался вспомнить, где же я видел это лицо.
     Она  почувствовала  на себе  мой  пристальный  взгляд,  рывком  подняла
голову:
     -- Ну, чего ты на меня глаза пялишь? Еще влюбишься.
     -- Опоздал. Предупредить надо было раньше, когда ехали из Владивостока.
     -- Маленьких, худеньких, курносых, голубоглазых мужчин терпеть не могу,
не переношу, ненавижу! -- отрезала она. -- Понятно?
     -- Почти, -- ответил я.
     --  Ты  герой не моего романа.  Вот зашью тебе рубаху -- и дуй  наверх,
лезь под колючую проволоку.
     Наверно, подумала, что я -- сапер.
     Чтобы  не остаться  в долгу, я решил поиздеваться над неизвестным своим
высокорослым "соперником":
     --  На  длинных хорошо  собак  вешать, -- сказал  и сижу,  жду, что она
ответит.
     --  А  на  низеньких кошки  могут свободно...  Понял?  Терпеть  не могу
кошачьего запаха.
     -- Конечно, могут, -- подтвердил я.
     -- Соглашаешься, слабак. Больше нечего сказать?
     -- Да есть еще кой что.
     -- А раз есть -- не соглашайся, говори.
     --  В народе еще  поговорки: "Велика  фигура, да дура. Мал золотник, да
дорог".
     Моя собеседница соскочила с кирпичей, как кипятком ошпаренная, швырнула
мне гимнастерку вместе с иголкой.
     -- Коли ты такой умный, зашивай сам. Тоже мне, нашелся "золотник"!
     Даже не оглянулась, выбежала наверх и затерялась среди развалин.
     Сел  я  на то место, где только что  сидела девушка, заштопал последнюю
дыру на рукаве,  запрятал иголку с ниткой  под  клапан грудного  кармана и с
горечью отметил про себя: "Не гожусь в острословы..."
     Так начался для меня день седьмого октября.
     В Сталинграде в этот день было относительное затишье.
     Мы ремонтировали кожух "максима", подготавливали для пулеметов запасные
стволы,  набивали ленты  патронами, собирали гранаты  разных систем из  всех
воюющих государств.
     Фашисты тоже что-то делали, не поднимая шума.
     Ночь прошла в напряженном, тревожном ожидании.
     Занялась  заря -- и  затрещали  пулеметы. А когда  рассвело, завязались
схватки  в районе  завода "Красный Октябрь" и на  мясокомбинате. Как смола в
огромном котле, кипела и пузырилась земля на Мамаевом кургане.
     Лишь  на  участке  обороны  нашего  батальона  --  метизном  заводе  --
противник молчал. Хотелось крикнуть: "Чего вы ждете, гады, выходите!"
     И только часам  к десяти ударила по нас  артиллерия, за ней минометы, а
потом, вроде бы для того,  чтобы подвести "итоги", появились самолеты. Бомбы
рвались  повсюду. Рушились  полутораметровые  стены, трескалась  огнеупорная
глина, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия.
     И вдруг разом все смолкло: улетели самолеты, артиллерия перенесла огонь
в глубь  нашей обороны. Значит, жди атаки. У  нас же стрелять  в тот  момент
было  некому.   Одни  окапывались,  другие  лежали  неподвижно  с  открытыми
глазами... [32]
     Но атаки не было.
     От бомбежки пострадали  и фашисты, даже, пожалуй, больше нас.  Ночью мы
не мешали им  приблизиться к нашему переднему краю. Накопилось их там много.
И вот теперь  не могут, видно, оправиться от своих же бомб... В общем, время
для атаки они упустили, зато мы успели укрепиться на новых местах.
     На  втором этаже конторы метизного завода старший лейтенант Большешапов
установил  пулеметы.  Это  была   отличная   позиция:   бомбежка  расчистила
нагромождения развалин, сектор обстрела увеличился.
     Наконец немцы  опомнились  и бросились  в атаку. Расстояние между  нами
было   метров  сто   пятьдесят.   Заработали  наши  пулеметы.  Первую  линию
наступающих  удалось остановить  почти  около самой  стены котельного  цеха.
Чтобы подавить  пулеметы, гитлеровцы выкатили пушку и открыли  огонь  прямой
наводкой.  Теперь  снаряды  рвались  уже  внутри  конторы. Наши  пулеметчики
замолчали.
     Надо было уничтожить пушку или  ее  расчет. Но как?  Огнем снайпера или
гранатами? И кто сделает это?
     На  глаза  командира  роты  попался  Саша  Колентев,  невысокого  роста
уральский   паренек,  снайпер.  Появлялся  он  всегда  неожиданно,  в  самый
критический  момент.  Одет  легче  обыкновенного  солдата-пехотинца.  Худые,
тоненькие   ноги   замотаны  грязными  обмотками,  изодранная,   пропотевшая
гимнастерка, измазанная  кровью и  грязью, казалось, вросла в  кожу. Помятая
осколком  каска натянута  на голову  до  самых ушей, но большие синие  глаза
блестят задорно. Это он --  знали  о нем такое, --  бросая гранату,  бывало,
кричал: "Фрицы, ловите!" Или: "Разойдись, фашисты, гранаты летят!"
     И вот наш  Саша уже на крыше конторы. Как он туда пробрался, под огнем?
Выстрелил  раз, второй,  третий...И  тут  же  по  нему  хлестнули  вражеские
пулеметы.  Саша  отшатнулся в  сторону. Его  снайперская винтовка повисла на
выступе стены. Неужели  убит?  Фельдшер  Леня  Селезнев  стал пробираться  в
коридор конторы. Подполз поближе, крикнул:
     -- Саша, ты живой?
     -- Живой, только шевелиться нельзя, --  послышался  ответ. --  Меня два
снайпера взяли на прицел. Не подходи...
     Селезнев быстро вернулся, доложил командиру батальона.
     -- Эх, молодость!.. --  ворчал комбат.  -- Погорячился парень. К его бы
молодости да темпераменту  еще бы голову рассудительную. Вот что мне нужно в
батальоне.
     -- Философия хороша после боя, -- заметил замполит Яблочкин...
     -- Пушку надо подорвать гранатами, -- сказал комбат.
     Выполнить  эту  задачу   вызвался  связной  четвертой  роты   Пронищев,
широкоплечий, курносый, голубоглазый сибиряк.
     -- Идите  сюда, смотрите, --  подозвал его к себе комбат. -- Сейчас вы,
согнувшись,  бегом,  бегом  пересечете  двор, у самой стены заляжете. Хорошо
осмотритесь. Примечайте,  с  какой стороны простреливается  участок.  Из-под
стены  котельного цеха  ползком спуститесь в воронку, оттуда -- к  паровозу.
Из-за  паровоза и бросайте гранаты. Вас будут прикрывать  снайперы. Помните,
путь опасный, задача сложная, действуйте не торопясь, хладнокровно.  Вы меня
поняли?
     -- Так точно, второй год воюю.
     Пронищев поправил на  ремне  противотанковые  гранаты, зарядил автомат,
козырнул и выбежал из цеха.
     Рядом со мной стоял Миша Масаев. Я спросил его:
     -- Ну как, дойдет?
     -- Должен. Если хватит выдержки...
     Пронищев  стремительным броском  пересек  двор.  Теперь ему  надо  было
залечь  у  стены,  как наказывал [33]  комбат,  но Пронищев  сразу побежал к
котельному цеху.
     -- Назад! -- крикнул комбат. -- Вернись!
     Убедившись, что кричать бесполезно, комбат  замолчал. Пронищев пробежал
по  открытому   месту,  обогнул   котельную.  Вот   он  уже   поравнялся   с
трансформаторной  будкой.  Фашисты  не  стреляли.  Может быть,  думали,  что
русский солдат бежит к ним в плен...
     До паровоза оставалось метров пятнадцать.  "А там его  уж не достанут",
-- подумал я про себя.
     И  тут заработали  пулеметы. Пронищев дернулся, остановился, повернулся
лицом в нашу сторону и упал. Все мы оцепенели. Комбат стоял бледный, молчал.
     -- Вот к  чему  приводит неразумный риск, -- наконец сказал он.  -- Эх,
Пронищев...
     Командиры  посмотрели  друг  на  друга, как бы  советуясь  молча. Потом
комбат обернулся к нам и спокойно, словно о чем-то обыденном, спросил:
     -- Кто сможет подорвать эту пушку?
     Я посмотрел на Мишу Масаева, он взглядом ответил: "Давай!"
     -- Разрешите, товарищ капитан, нам с Масаевым!
     Масаев -- здоровый, сильный матрос  с лихо закрученными усами --  встал
рядом   со  мной.  Командир  батальона  взглянул   на  старшего   лейтенанта
Большешапова, как бы спрашивая его: "Ну, как твои матросы?"
     Большешапов ответил:
     -- Сделают, будьте уверены.
     Комбат подошел, пристально посмотрел нам в глаза, потом спросил:
     -- Как будете действовать?
     Сперва проберемся вдоль цеха по стене, далее... -- я показал пальцем на
траншею.
     -- Значит, по фашистам шагать решили?
     --  Дальше -- подземная труба, человек пролезет. По ней -- в котельную,
к нашим пулеметчикам, потом ползком  -- к  паровозу.  Из-за  паровоза бросим
гранаты.
     -- Так, значит, под землей...  Ну хорошо. Только не спешите. Тут мы вам
помочь не сможем, все зависит от вас, понятно?
     -- Понятно! -- ответили мы.
     Комбат, положив свои большие руки на наши плечи, сказал:
     -- Ну в добрый путь, подводники...
     "Подводниками" он называл всех моряков.
     Пошли  по траншее.  Миша  наступил на  грудь мертвого  фашиста  -- нога
провалилась... Чуть не упал. Но пока все шло благополучно.
     Полезли в подземную трубу.  Я -- первым, Миша --  за мной. Сыро, темно,
душно, под руками  скользко  и липко. Развернуться нельзя  -- тесно. Мне еще
ничего, а Миша грузный, плечи у него широкие. Слышу его тяжелое, прерывистое
дыхание. Надо остановиться, подождать.
     Миша  подползает,  сопит  и  толкает  меня:  ползи, мол,  дальше,  чего
разлегся.
     Труба  поворачивает.  В нос  ударил  свежий воздух. Видно, где-то рядом
пролом или еще какая-то отдушина. Стало легче.
     Ползем  по  рукаву трубы вправо. Проходит минут  пять. Мы оказываемся в
кирпичной  яме,  прикрытой железной  крышкой.  Это одна из межцеховых канав,
которые  объединяют  заводскую  канализацию. Лежим  и думаем:  где мы -- под
цехом,  занятым  фашистами, или под котельной,  где сидят наши  пулеметчики,
которые в ходе последнего боя попали в окружение?
     Миша откинул одну створку железной крышки.
     -- Ну, что там?
     -- В такую щель разве увидишь...
     -- Отбрасывай крышку!
     Когда отвалилась крышка, мы увидели,  что оказались в каком-то огромном
цехе  с  обгоревшими стенами.  [34]  По всему  цеху  посвистывают пули.  Они
ударяются  о  станки,  высекают  искры.  Возле станков кучки  необработанных
деталей.  Свалившись на них,  лежат  на животе,  на спине,  на  боку  убитые
солдаты.  И  гитлеровцы,  и  наши  товарищи,  моряки-тихоокеанцы...  В  цехе
никакого движения.
     Мы вылезли из ямы, подползли  к станку, прижались. Крышу цеха давно уже
снесло, и  мы  видели  небо.  Там  кружились  самолеты,  шел  воздушный бой.
Грохотала артиллерия.
     Передохнув, поползли к котельной.
     Масаев  проскочил простреливаемое место  и  ожидал  меня  в  котельной,
прижавшись  к  стене. Я  рванулся было к нему,  но тут  затрещали  автоматы,
захлопали винтовочные выстрелы -- нас заметили.
     Мне  обожгло  правую ногу  выше  колена.  Нога стала  тяжелее и  словно
длинней  --  цепляется  за  каждый  выступ.  А огонь  все  сильнее. Медленно
продвигаясь  вперед, пробрался  к Мише. Я  взмок. Одежда  забрызгана кровью.
Приподнялся, подошел к пробоине, в которую смотрел Миша.
     Он спросил:
     -- Ранило?
     Я отрицательно мотнул головой.
     В  котельной оказалось шесть  автоматчиков  и один пулеметчик -- матрос
Плаксин.
     Отрезанные от батальона, они  превратили котельную в настоящую крепость
и отбивали атаку за атакой. Мы с  Мишей  подивились хитрости и сметке ребят.
Они собрали автоматы, направили их стволы в проломы стен. К каждому автомату
прикручен кусок водопроводной трубы,  через трубу  продета  проволока,  один
конец ее привязан к спусковому крючку, а другой -- к дежурному  автоматчику.
А у Плаксина в трех амбразурах -- станковые пулеметы.
     Я спросил его:
     --  Как  же ты управляешься, как  действуют  ваши  самострелы?  Плаксин
улыбнулся:
     -- Вон тот пулемет и парочка этих автоматов бьют одновременно по двери,
видишь -- прямо против трансформаторной будки.
     Судя по плотности огня, фашисты, наверное,  считали, что в котельной не
меньше роты!
     Мы  договорились,  как действовать дальше.  Решили,  что,  когда  будем
пробираться к паровозу, Плаксин прикроет нас огнем своего пулемета.
     Ползком  стали  пробираться  к  паровозу.  Вокруг свистели  и  лопались
разрывные пули.
     Комбат заметил наше продвижение: в  воздух взвилась зеленая ракета. Это
был условный сигнал и знак одобрения: "Мы вас видим!"
     На животах скользнули на дно воронки.
     -- Миша, видел, комбат нас приветствовал? -- спросил я.
     Миша зашипел, как гусь:
     -- Ты что меня подбадриваешь, думаешь, казанский татарин  испугался?! Я
вот им сейчас покажу, как матросы веселиться умеют...
     Он было высунулся из  воронки, но  я  вовремя удержал его: перед  самым
носом треснула разрывная пуля.
     Красной  ракетой   в  сторону  трансформаторной  будки  мы   обозначили
опасность.
     Заговорил станковый пулемет. Это Плаксин. Молодец!
     Мои  локти  легко  и  быстро понесли меня  вперед. Миша, увидев, что  я
добрался  до  паровоза,  последовал  за  мной.  Полз  он  неуклюже,  тяжело.
Гитлеровские  автоматчики  открыли по  нему огонь  из  окна трансформаторной
будки.
     Что  делать?  Я бы мог сам бросить гранаты и подорвать  пушку,  но надо
выручать товарища.
     У паровоза лежал Пронищев. Он был тяжело ранен. Возле него -- винтовка.
Я  взял  ее, укрылся  за  колесом  [35]  паровоза, прикинул расстояние  -- и
выстрелил.
     Один  ствол  в окне  трансформаторной будки  исчез.  Второй  автоматчик
метнулся  в кирпичные развалины,  залег и  снова открыл огонь. Я прицелился,
выстрелил и отчетливо увидел, как фашист ткнулся носом.
     Миша Масаев добрался к паровозу цел и невредим.
     До фашистской пушки было метров десять. Масаев -- парень здоровый, руки
длинные.  Он   встал,  зашел  за  паровоз  и  метнул  одну  за   другой  две
противотанковые гранаты.
     От  первого  взрыва пушка  подпрыгнула и  повернулась набок, от второго
отвалилось колесо, а ствол, как у зенитки, задрался вверх.
     Судя по всему, замертво легла и прислуга.
     Фашисты, наверное,  ждали нашей атаки. Но  никто их не  атаковал. Тогда
они сами решили окружить нас и взять живыми. Не тут-то было: снова заработал
пулемет Плаксина.
     Надо  отходить.  Я  приказал Масаеву  захватить Пронищева и отползать к
воронке, а сам остался прикрывать их.  Миша  высунулся из-под  паровоза -- и
упал.  К счастью, пуля ударила в каску.  Мишу только оглушило  на  несколько
секунд.
     Начало смеркаться. Через просвет  в колесе я увидел: справа ползут  два
фашиста.  Дольше  оставаться  нельзя,  наверняка  схватят. Метнул  последнюю
гранату и побежал к воронке.
     Пронищев лежал на дне воронки, стонал и все повторял:
     -- Воды... Воды...
     Масаев бинтовал ему грудь.
     Стало совсем темно. В котельной нас ждут ребята...
     Миша взвалил Пронищева на себя, пополз в котельную. Я за ним.
     Продвигались  медленно  --  сказывалась  усталость.   Над  нами  летели
трассирующие пули, как бы указывая фашистам наш путь: "Вот они ползут, бейте
их!"
     Мы не думали, что дотянем Пронищева до котельной  живым, но решили даже
труп не оставлять фашистам.
     В котельной было темно и тихо.
     У "максима" лежал тяжелораненый Плаксин. Миша оттащил его в сторону, он
очнулся и прошептал:
     -- Немцы здесь... -- и снова потерял сознание.
     Больше в котельной ни одной живой души не было.
     Мы  потихоньку  подошли  к  двери  и вдруг услышали  за  стеной шаги  и
разговор фашистов. Значит, тут не пройдем...
     Пронищев  приходил  в сознание, бормотал что-то несвязное, потом  снова
умолкал. Мы перенесли его, положили рядом с Плаксиным.
     Голоса  фашистов отдалились. Мы опустились  в люк  и договорились: Миша
проберется в батальон, а я останусь здесь охранять раненых.
     Миша ушел. Я вылез из  люка, прислушался. Думал: если  фашисты полезут,
забросаю их гранатами, буду стрелять  из автомата. В  крайнем случае, открою
люк, спущусь в траншею и оттуда буду оборонять товарищей.
     Заныла раненая нога. Я лег у стены. Полежал немного, потом приподнялся,
проверил гранаты, автомат. Я был вооружен и чувствовал себя уверенно.
     По восточной  стене  котельной  хлестал  наш  пулемет.  Отдельные  пули
залетали  в  котельную.  Я  ждал  появления  фашистских  солдат  со  стороны
паровоза. Но они почему-то не шли.
     Наконец начало светать.
     С восточной  стороны застрочили  автоматы,  забухали взрывы  гранат.  Я
плотней  прижался  к  стене, взялся  за кольцо гранаты. Кто  появится  здесь
сейчас?..
     И вдруг -- русская речь!
     Что есть силы я крикнул: [36]
     -- Братцы! Здесь живые есть!
     -- Знаем! -- послышалось в ответ.
     Это был Большешапов. Его с группой солдат привел сюда Миша Масаев.



     Пять  суток  подряд,  начиная  с  утра  16  октября  до  полудня  21-го
гитлеровские  войска атаковали наши позиции  в заводском районе Сталинграда.
Авиация, артиллерия, танки, пехота  --  все было брошено на подавление нашей
обороны. Фашисты решили прорваться здесь к Волге во что бы то ни стало.  Они
осатанело  лезли  вперед, не считаясь с потерями. Порой думалось, что Гитлер
решил потопить здесь в крови всю свою армию.
     Сначала главный удар наносился на Тракторный и  Баррикадный заводы -- в
трех-четырех километрах правее участка нашей дивизии, оборонявшей территорию
завода  металлических  изделий,  нефтехранилища,  мясокомбината  и  половину
Мамаева кургана.
     Что делалось в районе Тракторного завода --  мне  трудно пересказать, я
там  не был. Но  даже  со стороны было жутко смотреть. Сотни  самолетов  без
конца  кружили  над  заводом.  Кто-то подсчитал,  что только  14 октября  на
Тракторный и Баррикадный было совершено  около трех  тысяч  самолетовылетов.
Сколько  же  бомб  пришлось на каждого защитника  этого  района?  Подсчитать
нетрудно, если  известно, что  там оборонялись три далеко не полные  дивизии
(одна  из них, 112-я,  была сведена в  полк  --  шестьсот активных  штыков).
Короче  говоря, лишь за один день фашисты израсходовали там на каждого бойца
по полдюжины бомб.
     Но  участок  по-прежнему встречал гитлеровцев  яростным сопротивлением.
Наши  солдаты  научились  жить  в огне. Врагу, наверное, казалось, что здесь
стреляют  камни, стреляют кирпичи, стреляют мертвые. И гитлеровцы не  жалели
ни бомб,  ни снарядов, ни  мин,  стараясь  растереть  в песок  даже камни  и
кирпичи, не жалели патронов и на мертвых, давили их гусеницами танков...
     Тяжело смотреть со стороны, когда трудно приходится товарищам. Кажется,
лучше самому там быть. Такова  уж  натура  русского солдата.  Вот  почему мы
попросили командира  нашей  дивизии Николая Филипповича Батюка послать  нас,
морских пехотинцев, на помощь правому соседу. Но он ответил:
     -- Противник только того и ждет, чтоб мы оголили свой участок обороны.
     И не  ошибся наш полковник, которого мы прозвали --  огнеупорный Батюк.
Недаром он был любимец командира 62-й...
     После двухсуточной "молотьбы" территории завода "Красный Октябрь" центр
огневого  удара  немцев  стал  перемещаться.  Вздыбилась  земля  и на  нашем
участке.
     Что  думали  о  нас в  этот  момент соседи  справа  и слева -- не знаю.
Сколько бомб вывалилось на цехи завода металлических изделий, где оборонялся
наш батальон, в  ротах которого осталось по  двадцать  --  тридцать активных
штыков,  -- подсчитывать было  некогда. Скажу  лишь, что только в первый час
обработки позиций нашего батальона гитлеровские  пикировщики группами по три
девятки в каждой сделали четыре захода. Сыпались и сыпались бомбы...
     После авиационного  удара последовал артиллерийско-минометный. Сплошной
смерч.
     Первую атаку пехоты мы отбили огнем  пулеметов.  Вторую --  гранатами и
огнем  автоматов.  Очередная  атака  началась  массовым натиском  фашистских
гренадеров с  трех  сторон.  Пришлось вступить врукопашную сначала на правом
крыле обороны, [37] затем в центре, а потом и на левом -- в инструментальном
цехе. Я  чуть зазевался, и какой-то  гренадер  успел достать мою спину своим
плоским, как нож, штыком.
     ...Каким-то образом оказался  на командном пункте батальона, стою рядом
с комбатом возле пролома в стене. Полдень.
     Бой  не утихает. Столбы дыма, пыли поднимаются вверх, валятся стены  --
засыпают убитых и тяжелораненых...
     Появились  два пожилых  солдата  с  носилками.  Они  принесли  раненого
матроса, молча положили его рядом с  нами  на плащ-палатку и  снова  быстрым
шагом пересекли  территорию заводского двора, перемахнули полотно трамвайной
линии, шоссейную дорогу и скрылись в разрушенных деревянных постройках.
     Так, наверное, подкинули сюда и меня, но я очухался, встал.
     Передышки  нет,  наши  отходят.  Инструментальный цех  снова  захватили
фашисты. Токарный  остался в нейтральной  зоне.  Льдохранилище немцы отбили.
Четвертая  стрелковая  рота   старшего  лейтенанта  Ефиндеева  отступила  за
трамвайную линию  и закрепилась на рубеже недостроенного красного кирпичного
дома.
     Позавчера здесь был командир полка майор Метелев. Он приказал назначить
меня снайпером. Случилось это  так. Сидим  в яме,  слушаем  командира полка.
Затишье. Вдруг мой товарищ Миша Масаев, что вел  наблюдение за  противником,
крикнул мне:
     -- Вася, фриц показался.
     Я  вскинул  винтовку и,  почти не целясь, дал выстрел. Фриц упал. Через
несколько секунд там появился второй. Я и второго уложил.
     --  Кто  стрелял? --  спросил  командир  полка,  наблюдая в  бинокль за
происходящим.
     Комбат доложил:
     -- Главстаршина Зайцев.
     -- Дайте ему снайперскую винтовку, -- приказал майор. И, подозвав меня,
приказал:
     -- Товарищ Зайцев, считайте  всех фашистов, которых прикончите. Два уже
есть. С них и начинайте свой счет...
     Я понял это указание командира полка, как  приказ,  но приступить к его
выполнению по всем правилам не мог: не позволяла обстановка.
     А сегодня наш батальон оказался в  полуокружении.  У нас оставался один
путь  --  спуститься  в  овраг  Долгий  и  по  дну  оврага --  на территорию
нефтебазы.  А  там меж труб  можно незаметно пробраться  к шестьдесят второй
переправе. Эту тропу знали в батальоне только три человека: я, Михаил Масаев
и сам комбат, но никто из нас не хотел думать о ней: тропка могла потянуть к
отступлению...
     Чтобы не думать об этом, я поднял голову. Там вверху, под самой крышей,
вмонтирована  вытяжная труба. В  трубе  лопастной  вентилятор, к вентилятору
ведет лестничный железный трап.
     Позавчера я использовал это сооружение для снайперского огневого поста.
Сверху  хорошо  было  видно  расположение  фашистов.  Рядом  со  мной  возле
вентилятора устроился корректировщик  артиллерийского огня  старший  сержант
Василий Феофанов. Связь у Василия работала плохо,  в трубке трещало, пищало,
он нервничал, кричал, а я не спеша перезаряжал винтовку...
     Мне  нравилось бить на выбор. После каждого  выстрела  казалось,  будто
слышу удар пули  о голову врага. Кто-то смотрел  в мою сторону, не зная, что
живет последнюю секунду...
     Так было  позавчера. Снова бы занять эту  позицию.  Но  только  я успел
подумать об этом,  как взрывная волна разворотила  трубу, оторвала  от стены
лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.
     В подвале располагался медицинский [38] пункт батальона. Клава Свинцова
и Дора Шахнович -- та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку,
-- перевязывали раненых. И тут я вспомнил,  что надо бы показать  свою ногу:
по дороге в  подвал сорвалась  повязка, и я чувствовал, как  по  ноге  течет
теплая струйка.
     Подошел к  Доре.  Она подняла свои черные  добрые  глаза и  с напускной
строгостью сказала:
     -- Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!
     -- Нет, сестра, на этот раз пронесло.
     -- Что ж ты лезешь на мои глаза?
     -- Влюбился!
     -- Нашел время...
     Она продолжала перевязывать  голову  матроса, как  бы  не видя меня.  Я
стоял и ждал.  Наконец  она  выпрямилась,  смочила  ватку в спирте, протерла
руки.
     -- Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!
     -- Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.
     -- Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо,  снимай брюки, посмотрю
твою пробоину.
     Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.
     -- Быстро, спускай ниже колен!
     Запахло спиртом, приятно зажгло рану.
     --  Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот
и все, можешь одеваться. [39]
     Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.
     -- А ну, обожди.
     Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.
     После перевязки  я  направился к  выходу из подвала. Там стоял командир
батальона капитан Котов. Рядом -- Логвиненко, кто-то еще.
     Комбат постоял  немного, как  бы убедившись, что подошли все, отодвинул
дверь, крикнул: "За мной!" -- и кинулся к оврагу Долгий.
     Бежать по  развалинам,  прыгать  через бревна  мне было  тяжело. Комбат
остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая  траншея.  Тут я догнал
его. Капитан  молча  сидел в  уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное
лицо покрылось каплями пота.
     Я присел около  него,  немного отдышался, потом  спрашиваю,  вернее сам
себе задаю вопрос:
     -- Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят...
     Капитан Котов словно  проснулся, молча встал, поправил на боку автомат,
выполз на  бруствер,  покрутил головой, плюнул в сторону  конторы  метизного
завода  и  бросился обратно. Мы  за ним. Вражеские  пулеметы прижали  нас  к
фундаменту дома.
     Первый  этаж  и  полуподвальное помещение  этого дома  были переполнены
нашими бойцами.  В  двух больших  залах  лежали раненые.  Среди них  метался
санитар  Леонид Селезнев.  Сюда  шли и ползли солдаты  [40] с разных сторон.
Подходы  к  дому  прикрывали  автоматчики  роты  Евгения Шетилова.  Здесь  и
остановился капитан Котов,
     Стыдно  нам было  смотреть друг другу  в глаза  --  побежали к Волге...
Позор.
     Я не мог сидеть без дела.  Искурив от досады махорочную  самокрутку  до
ожога губ, решил подняться на второй этаж.
     Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали
пули.  Я лег  на  живот  и ползком  пробрался к  пролому в  кирпичной стене,
замаскировался  под кучей досок.  Отсюда стало видно,  что  по  дому строчит
фашистский пулемет.
     Со мной автомат, гранаты,  за поясом пистолет. Все оружие для  ближнего
боя, а до пулемета  метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо
выползать  из-под   досок.   Решил  выползать   задом,  чтобы  не  разрушить
маскировку. Только пошевелился -- слышу голос Николая Логвиненко:
     -- Ты что ворочаешься? Опять ранило?
     -- Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.
     Николай  быстро  принес  винтовку.  Беру  на мушку  голову пулеметчика.
Выстрел  -- и  пулемет  замолчал.  Еще  два  выстрела  -- и  два  подносчика
патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.
     Всего  лишь три  прицельных выстрела --  и наш  батальон ожил. Забегали
связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.
     Вот,  кажется, только сейчас  пехотные  командиры  стали видеть, что  я
нужный человек в стрелковом подразделении.
     А,  бывало, смотрели  на  меня так:  ростом маловат и  ничего  не умеет
делать -- писарь...
     Да  что  и  говорить,  много  было  досадных минут,  когда  мы, моряки,
вливались  в стрелковую  дивизию. Помню, еще  там,  в Красноуфимске, к строю
краснофлотцев подкатила линейка  армейского образца. На линейке -- несколько
пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды
--  бывалые люди. Начальник нашей команды  хлопал рукой по портфелю, как  бы
говорил:
     -- Вот они где у  меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили,
воспитывали,  готовили  для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на
суше, вот мы приехали...
     Началось распределение по подразделениям  и  службам.  Каждый  командир
подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее,  покрепче; просеивают,
как сквозь решето.  Мелочь вылетает в  отходы, а крупные остаются  -- в дело
идут. Такие, как Афонин, Старостин, -- сразу в артиллеристы. Такой отбор мне
явно не по душе: моя  специальность  бухгалтер, писарь.  Такая специальность
боевым командирам не нужна.
     Кто-то даже сказал:
     -- На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого
добра предостаточно.
     Общая колонна  моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою
в  стороне,  настроение  убийственное.  Я  согласен куда  угодно,  на  любую
должность, только  бы  скорее решили.  Как тяжело  чувствовать  себя лишним,
ненужным. Кто  в  этом  виноват --  не  пойму. Подхожу ближе  к  начальству.
Встретился с взглядом  старшего  лейтенанта, артиллериста, на груди которого
орден Красного  Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир
батареи  противотанковых пушек.  Он отличился в боях  под Касторной,  сейчас
просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.
     --  Вот возьми  из  моего  резерва  главстаршину  Зайцева.  Образование
среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет. [41]
     -- Так мне нужен артиллерист, а не финансист, -- отрезал Щуклин.
     Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.
     Еще во Владивостоке перед отправкой  на фронт я  попал в  роту, которой
командовал лейтенант  Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема
рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику:
     -- Наноси удары по-настоящему, злись, как в настоящей драке.
     Как мы ни старались нанести удар по лейтенанту, но он умело избегал их.
Надо мной он посмеивался запросто:
     -- Росточек у тебя для рукопашной работы маловат, товарищ главстаршина,
опять же -- руки коротковаты. Вширь тебя роздало, а ростом не вышел.
     Тогда же  лейтенант Трофимов передал меня в  распоряжение отдела кадров
авиационной части.
     Явился в штаб, как  было приказано. В маленькой  комнате за  письменным
столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки,
отчего кожа на  голове  казалась  тонкой, как папиросная бумага, и блестела.
Тонкие губы, тяжелый  подбородок, мясистый нос  не радовали  меня.  На столе
лежала  стопка карточек  по  учету кадров.  В карточке  было отмечено, что я
отличный стрелок.
     После моего  доклада майор  долго, не  мигая,  смотрел  на меня, словно
хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя
от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил  и
я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в  это  время думал майор, но в
мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.
     Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:
     -- Где научился метко стрелять?
     -- Во флоте.
     -- Флот большой.
     -- В школе оружия, -- ответил я майору так же коротко.
     -- Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.
     После  этих слов настроение мое совершенно испортилось:  пока научусь у
него, и война кончится.
     Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.
     Выслушал я майора до конца и ответил:
     -- Вы  собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете  хуже  меня. Я
второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а
не мишени.
     Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.
     Майор соскочил со стула, подошел ко  мне, взял  мою  руку и стал трясти
ее, жать и приговаривать:
     --  Да  ты же  настоящий  матрос,  а не хлюпик. Некоторые при  малейшей
возможности  стремятся от фронта  куда угодно смыться, только не на войну, а
ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.
     После  таких  слов мне хотелось обнять  и  по-братски расцеловать этого
лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый
взгляд сухаре живет чувствительная душа.
     Так отказался я от школы стрелков-радистов.
     Затем, оказавшись в  пулеметной роте Большешапова,  я уже  мог показать
свои способности уральского охотника-стрелка.
     Строгий,  требовательный  и  чуткий  командир  пулеметчиков  как-то  на
привале,  еще на  пути  к  Сталинграду, посадил  меня  возле  себя  рядом  с
пулеметом и спрашивает:
     -- Смыслишь что-нибудь в этой машине?
     --  Кое-что знаю, --  ответил  я.  И начинаю  быстро, почти  не  глядя,
разбирать пулемет. [42]
     Старший лейтенант смотрит, улыбается...
     На следующем привале ко мне подошел комбат капитан Котов.
     --  Ротный  докладывал,  будто  ты  не  плохо  знаешь пулемет и  хорошо
стреляешь. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они
раз в год на полигоне появляются.
     Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие.
     -- Зря вы так, товарищ капитан. Я, может быть, не хуже вас стреляю...
     -- Хорошо, проверим.
     -- Пожалуйста.
     -- Реутов! -- крикнул ординарцу комбат. -- Отмерь шагов тридцать, клади
бутылку ко мне дном.
     Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов -- за меня болеет. Комбат
вынимает  из кобуры пистолет, целится в бутылку. Выстрел, второй --  бутылка
со звоном разлетается.
     -- Хорошо стреляете, -- осмелился  я заметить. Комбат поворачивается ко
мне и отвечает:
     --  В  бутылку тебе,  конечно, трудно попасть,  поэтому попробуй в  мою
фуражку.
     И подает мне свой пистолет с тремя патронами.
     -- Без фуражки останетесь, товарищ капитан.
     Тем временем  Реутов  бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место,
где только что до этого лежала бутылка.
     Я стал  поудобней, левую руку  за спину,  прицелился и плавно  нажал на
спусковой  крючок.  Фуражка  пошевельнулась.  Моряки,  наблюдавшие  всю  эту
картину, зашумели.
     Пошли к цели с  комбатом вдвоем. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан
молча надел ее и поставил бутылку.
     У меня есть еще два патрона. Стреляю, и горлышко бутылки отлетает.
     -- Ура-а! -- кричат моряки. -- Это по-нашему, по-флотски!
     -- Молодец, -- соглашается с моряками комбат. -- Вот тебе  парабеллум и
сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.
     -- Спасибо, товарищ капитан! Буду бить!
     Моряки  поздравили  меня с "боевым  крещением". Нашелся  сомневающийся:
мол, Зайцеву просто повезло...
     --  Повезло,  говоришь? --  переспросил  кто-то.  --  А  про  уральских
охотников ты что-нибудь слыхал? Нет? Ну и молчи...
     Окончательное признание моих  способностей меткого стрелка  утвердилось
уже здесь, в боях  за метизный завод.  Три  моих точных  выстрела  заставили
замолчать пулемет, что не давал товарищам поднять головы.
     Наступила  ночь.  В  воздухе  вспыхивали  ракеты.   Ослепительный  свет
чередовался с непроницаемой тьмой. Со второго  этажа мы  спустились вниз.  Я
зашел  в  отсек к командиру  батальона. Он сидел на плащ-палатке, поджав под
себя ноги, разговаривал по телефону. Из обрывочных фраз  мне стало ясно, что
за ночь мы должны вернуть  потерянные позиции. Так и следовало ожидать. Ночь
должна быть наша!
     -- Нужны "феньки" и "дегтяревки" без рубашек, -- говорил комбат. Это он
просил гранаты: "феньки" --  Ф-1, "дегтяревки"  --  РГД  без  оборонительных
чехлов. Комбат  уже знал инструкцию генерала  Чуйкова: "Перед атакой захвати
десять -- двенадцать гранат...  Врывайся в дом вдвоем -- ты да граната:  оба
будьте одеты легко: ты без вещевого мешка, граната -- без рубашки!"
     Отличное оружие -- граната.
     Мы  нагрузились ими, как  говорится, под завязку. Нагрузились  и пошли.
Ночь наша...
     Ох  и  досталось  гитлеровцам  от  нашей "карманной" артиллерии  в  эту
ночь...
     К утру  мы восстановили  свои позиции  [43] в кузнечном цехе  метизного
завода.
     Командный  пункт батальона тоже  перебрался  в кузнечный цех.  Цех  был
разделен  глухой  стеной  из  белого кирпича. Стена  эта  имела  собственный
бутовый  фундамент, и  кладка в верхней ее части  выходила над крышей больше
чем на  полметра. Все  кругом  разрушено,  а стена стоит  и стоит,  разделяя
защитников  Сталинграда  и  фашистов.  Слышались  кашель,  разговоры врагов.
Каждый шаг надо делать с осторожностью.
     Несколько  дней назад  Саша Реутов делал подкоп  под  фундамент  стены.
Натолкнулся  на большой камень. Сколько ни колотил его -- дело не двигалось.
Тогда Саша нашел в кузнице тяжелую кувалду. С первого удара  камень вылетел,
как пробка из бутылки. С той стороны раздался вскрик, и тут же -- автоматная
очередь. В образовавшуюся дыру строчил фашистский автоматчик.
     Реутов прижался к стене и сидел ни жив ни мертв: стоило немцу подвинуть
ствол  автомата  на два сантиметра вправо, и его  прошило бы насквозь.  Лишь
спустя минуту Реутов опомнился, достал из кармана гранату, выдернул кольцо и
швырнул ее  в отверстие. Взрыв -- и оглушительная  тишина. Из дыры  клубился
густой черный дым...
     И сейчас Саша хитровато косил глаза на ту дыру: дескать, может, швырнем
туда по парочке гранат!
     Я было согласился  с ним,  но в этот  момент над нашими головами  опять
завыли сирены немецких пикировщиков.
     Снова, как вчера, пикировщики, артиллерия...
     Однако пехоты  не  видно.  Появились  три танка.  Один  из  них тут  же
подожгли  наши  бронебойщики.  Справа  густо  застрочили  пулеметы  --   там
поднялась вражеская пехота. Сюда не пошли -- отбили мы у них охоту.
     Схватка у правого  соседа длилась до полудня. Потом все смолкло. Прошло
два, три, четыре часа... Атаки врага ослабели, угасли.
     Это произошло 21 октября 1942 года.
     После этого дня  немцы вроде одумались:  таких остервенелых атак больше
не было. Солдаты Паулюса стали бояться нас и принялись зарываться поглубже в
землю.
     Тогда-то передо мной как  перед метким стрелком и была вновь поставлена
задача -- овладеть снайперским искусством. Мне выдали винтовку с  оптическим
прицелом, и я окончательно стал числиться в дивизионном списке снайперов.



     Перед  позициями  нашего  полка  все   чаще  стали  появляться  крикуны
Геббельса. "Рус, сдавайся! Сопротивление бесполезно!" -- до  хрипоты кричали
они в рупоры.
     Мы  знали,  что  у  гитлеровцев большое  превосходство в  живой  силе и
технике, что им удалось разрезать город на две части,  лишить нас сухопутных
связей с Большой землей. Но знали мы и то, что защитники Сталинграда на всех
участках ведут  активную  оборону,  не  дают захватчикам покоя ни  днем,  ни
ночью, нанося короткие, но чувствительные удары,  которые держат гитлеровцев
в напряжении круглые сутки, изматывают их морально и физически. Выросло наше
боевое  мастерство, удачно  применяют воины новую тактику  ближнего  боя  --
мелкими штурмовыми группами...
     В  общем,  не   от  сладкой  жизни  пришли  "крикуны"  уговаривать  нас
прекратить  сопротивление.  Потеряли они веру в легкий успех,  да  и  боевая
инициатива  выскальзывает, как  кусочек льда из горячей  ладони:  сколько ни
старайся,  весь каплями  меж  пальцев  изойдет. Недаром перестали гитлеровцы
сломя голову,  во весь рост  рваться в  глубину нашей  обороны -- в  огневые
мешки. [44]
     Но хотя и приучили  мы их ползать гадюками по сталинградской земле даже
в часы  затишья,  ослаблять  боевую бдительность нельзя было:  гадючьи укусы
ядовиты, да и от прямых атак немцы еще не отказались...
     Наша дивизия  вела  бои  за  Мамаев  курган.  Батальоны  1047-го  полка
вгрызались в оборону противника на восточных скатах кургана. То  там, то тут
вспыхивали  яростные  схватки  -- наши  штурмовые  группы  наносили короткие
истребительные удары.
     Противник  тоже  преподнес свою  тактическую новинку: создавал  большую
плотность огня с помощью "кочующих" ручных пулеметов. В нужный момент легкие
пулеметы  выбрасывались  на  бруствер  и  сосредоточенным  огнем  неожиданно
захлестывали подступы к своим траншеям.  Для  наших штурмовых групп они были
опаснее  любого  дота или дзота,  потому  что  внезапно появлялись и так  же
быстро исчезали.
     --  Борьба с кочующими пулеметчиками  -- вот первая задача снайпера, --
сказал  замполит  батальона  старший  политрук  Яблочкин,  встретив  меня  в
медпункте, куда я пришел на перевязку.
     -- Одному не справиться, -- ответил я.
     -- Знаю, -- согласился он. -- Поэтому вот тебе комсомольское поручение:
здесь  же, на медпункте,  подбери  среди раненых бойцов  метких  стрелков  и
готовь их к борьбе с кочующими пулеметами. Ясно?
     -- Ясно.
     Так я получил приказ создать школу снайперов из раненых солдат.
     -- Ну, браток, как у вас там в Долгом?
     Солдат  остановился, суровым  взглядом окинул  меня с  ног до  головы и
строго сказал:
     -- Конфет там нет, вороной будешь -- мигом без головы останешься...
     Прихожу  в овраг.  Тут  наступила относительная тишина  --  пауза между
атаками. Противные  минуты затишья:  ожидание  новых  неизведанных испытаний
изматывает нервы тем, кто еще не  обжился  в  бою. Особенно  трудно в  такие
минуты  человеку  с  трусливым  характером.  Такие,  как  правило,  погибают
морально  раньше  своей  физической  смерти  потому,  что   не  думают,  как
уничтожить противника, а ищут спасения  от него и... гибнут. А  как же может
быть иначе: если ты не убил врага, то он убьет тебя.
     Страх. Как  преодолеть его?  Ответ на этот вопрос  таится  в  характере
человека. Где он формировался, какой у него жизненный опыт, в каких условиях
креп  и  закалялся  его  организм?  Фундамент сильной воли,  на мой  взгляд,
закладывается с юных лет.
     Вот рядом  со мной  сидит  в окопе  корректировщик артиллерийского огня
Василий  Феофанов. Сидим, плотно  прижавшись к  стенке окопа,  над  головами
кружат фашистские самолеты. Рядом рвутся  мины. Артиллерия обрабатывает наши
окопы --  враг  готовит  новую атаку. Кругом  все трещит,  дыбится.  Сколько
продлится эта катавасия -- не  знаю, но не  меньше двадцати минут. Смотрю на
соседей справа и слева. Лица у них  бледные-бледные,  как  мука. У некоторых
трясутся руки.
     Каким  путем  возвратить  солдатам  самообладание,  привести  в  боевую
готовность?
     Из кармана  я достал  кисет, до  отказа  набитый  махоркой,  от  газеты
отодрал  клинышек бумаги и стал крутить цигарку, козью ножку. Моему  примеру
последовал  Василий  Феофанов. Руки у  него большие, ладони широкие,  пальцы
толстые. Движение рук  и пальцев спокойное, уравновешенное. Дальше Феофанова
мой кисет не пошел.
     Из кармана  я достал также приспособление  и старым дедовским  способом
начал добывать огонь. Раза [45] два ударил чемкой-кресалом по пальцам вместо
камня. Василий поднял  свои пушистые брови,  пристально посмотрел на меня  с
усмешкой в глазах, как это бывает у сильных духом людей:
     -- Что нервы сдают?
     -- Нет, -- говорю, -- мало практики в этой области. А как твои нервы?
     Василий  глубоко  затянулся  дымом,  глаза опустил вниз, делая  пальцем
дырку в песке:
     --  Мои  нервы  и кожа  луженые,  меня  сызмальства отец  научил  страх
презирать.
     И разговорился мой земляк, как ни в чем не бывало.
     Родился и вырос он на Урале. Бывало, ночью приходит его отец из тайги и
говорит:
     -- Лошадь в лесу осталась, спутанная, с колокольчиком. Ступай, разыщи и
домой пригони.
     --  Идешь  по  лесу,  --  рассказывает  Василий   Феофанов,  --  кругом
темным-темно,  хоть глаз  выколи,  да  и лошадь черная-черная, только на лбу
между глазами  белое пятно.  Страшно,  сердце  бьется и  щемит. Бегу на звук
колокольчика,  ног под собой  почти  не  чую.  Казалось,  за  каждым  кустом
спрятался зверь и поджидает  меня. Оглядываться нельзя,  собьешься с  пути и
лошадь не найдешь.
     -- Ну, а если не  найдешь  лошадь, что  тогда может быть? -- спросил я,
чтобы привлечь внимание соседей: ведь идет разговор о преодолении страха.
     Феофанов сдвинул брови:
     -- Тогда отец брал узду и лудил мне зад и спину.
     -- Ну и как? Получалось?
     --  Видишь,  ни  руки,   ни   губы   не  трясутся,  как   у   некоторых
присутствующих...
     Тем временем артиллерийская подготовка атаки противника  кончилась.  Мы
заняли свои места и встретили гитлеровских автоматчиков прицельным огнем.
     Феофанов не торопясь позвонил  на  огневые  и  вызвал огонь  батареи на
залегших   автоматчиков.  Тихо,  спокойно,  без  паники  --  и  новая  атака
противника была сорвана по всем правилам.
     Ну  как тут не сказать доброго  слова в адрес  командира  роты старшего
лейтенанта Большешапова! Это он положил начало вытравлению  страха из  наших
солдатских душ.
     Помню, еще по  дороге  на фронт он  решил проверить своих  матросов  на
смелость. Проверял довольно оригинальным способом. Обвешался  гранатами Ф-1,
выстроил всех новичков в одну шеренгу,  потом вызвал одного вперед, выхватил
из сумки гранату и быстро объяснил:
     --  Надо успеть поймать гранату, пока она шипит, и отбросить в сторону.
Ясно? -- и, не ожидая ответа, выдернул чеку.
     Первая  брошенная   граната   так  сильно  грохнула,  что   мы   только
переглянулись, и  каждый,  вероятно,  про  себя подумал: "Ничего себе учение
придумал наш командир".
     За  Реутовым пошли Масаев, Грязев, Кормилицын. Когда я поймал брошенную
в меня гранату, то  в  ней  не было кольца, однако граната не взорвалась  --
взрыватель был снят заранее.
     Так все "новички" были пропущены  через  гранатный экзамен Большешапова
на  марше. И теперь  мне стало  ясно, что еще  до начала  боевых  действий в
Сталинграде бойцы роты Большешапова стали привыкать к борьбе со страхом.
     Трус всю свою  жизнь  на коленях перед собой ползает, -- сказал  как-то
Феофанов, и с ним нельзя не согласиться.
     Страх  и  трусость живут  в одном гнезде,  но  их  можно разделить  при
небольшом усилии со стороны. Страх живет  в  каждом человеке,  нет людей, не
боящихся смерти, а трус -- существо более неприятное. Преодолев [46]  страх,
человек способен  на подвиг, а трус так и останется трусом. Хитрит, ловчит и
гибнет раньше других.
     Кто хочет выжить  в  бою, тот должен в  первую  очередь,  не  забывая о
страхе,  подавить в себе труса, как ядовитую гадину, которая может  принести
тебе смерть раньше срока.
     Именно  из  этих  соображений  я  подходил  к  подбору  бойцов  в  свою
снайперскую группу.  С  трусом  нечего  делать  на  переднем  крае:  он себя
подведет и тебя погубит.
     У выхода из подвала, где был медпункт, мне попался на глаза здоровенный
детина.  В солдатской фуфайке, голова  забинтована, на ногах кирзовые сапоги
огромного размера. Свертывая узловатыми  пальцами самокрутку, он смотрел  на
меня.
     -- Слушай, как тебя звать? -- спросил я его.
     -- Убоженко, -- ответил он неторопливо, тягучим баритоном.
     --  По фамилии  как  будто  украинец?  -- высказал я догадку для начала
разговора.
     -- С Днепропетровщины, -- коротко подтвердил он.
     -- Где это  тебя  шандарахнуло? --  кивнув на его забинтованную голову,
сочувственно поинтересовался я.
     -- На участке старшего лейтенанта Кучина блиндаж строили... Я сапер...
     -- А что дальше думаешь делать?
     -- Таскать бревна  не могу,  голова кружится.  Буду  бить  фашистов  из
винтовки.
     Мне понравился этот симпатичный украинец. Я пригласил его из подвала на
второй  этаж пострелять... Там мы  выбрали  для него винтовку,  замотали его
перебинтованную голову рваной  гимнастеркой --  для маскировки --  и  заняли
огневые  позиции.  Убоженко  выбрал  себе  место   в  кирпичах  разрушенного
простенка.
     Мамаев курган от самого подножия до вершины заволокло дымом: только что
кончился налет вражеской  авиации,  а  перед этим  наша артиллерия  молотила
здесь позиции противника часа полтора.
     Но с каждой минутой становилось  светлее. Убоженко  первым заметил, что
гитлеровские солдаты перебежали к насыпи железной дороги и стали  копать там
траншею.
     -- Видишь? -- спросил он меня.
     -- Вижу.
     -- Что делать?
     --  Расстояние  метров  триста.  Целься  в  грудь,  стреляй,  когда  он
повернется к тебе лицом. В спину не надо.
     -- Почему? -- заинтересовался Убоженко.
     -- Ты его стукнешь,  а лопата останется на бруствере.  Другой подымется
брать лопату -- бей его...
     Убоженко  послушался совета: выбрал момент, дал выстрел.  Фашист осел в
траншее. Лопата осталась лежать на бруствере. Прошло несколько минут, кто-то
из  траншеи  потянулся за лопатой. Опять выстрел. Убоженко  радостно крикнул
мне:
     -- Вася, Василь! Ты бачил, як я двух фрицев тиснув?
     --  Хорошо, молодец.  Только теперь давай уходить с этой позиции, иначе
нас тиснут...
     Так начала работать школа снайперов в нашем полку.
     Первым  учеником был сам учитель, а моим учителем -- собственные ошибки
и неудачи.
     Снайпер должен быть человеком расчетливым, смелым, волевым.
     Таким был сержант Николай Куликов. Вот  всего лишь один  эпизод из  его
боевой жизни.
     В двухстах метрах южнее водонапорных баков на  Мамаевом  кургане  стоял
сгоревший  танк Т-34.  Пять бойцов из роты Шетилова устроили под этим танком
пулеметную точку. Позиция там была выгодная:  подымутся фашисты в атаку -- и
тут же  ложатся под  ливнем  огня. Как ни старались гитлеровцы подавить этот
пулемет -- ничего у них не получалось. Лишь дня через  три им удалось обойти
танк справа и слева, [47]  но телефонная связь с  гарнизоном  смельчаков под
танком сохранилась. И вот оттуда сигнал:
     -- Настроение бодрое, заняли круговую оборону, нужны гранаты, патроны к
пулемету, -- докладывал старшина Воловатых.
     -- Кто возьмется доставить  ящики с патронами  и гранатами под танк? --
спросил командир роты Шетилов.
     Рядом  со  мной стояли  сержант  Абзалов,  сержант Куликов  и  наводчик
45-миллиметрового   орудия   якут   Гавриил  Протодьяконов.  Каждый  из  нас
прикидывал, каким путем пробраться к танку?  Ползти  нужно было прямо  перед
фашистскими позициями,  на расстоянии  прицельного огня автоматов. Местность
открытая, только одни воронки да трупы убитых солдат...
     Не успели мы и подумать, как в этот  путь отправился  связной командира
полка. Продвигался он медленно, но упорно, подталкивая впереди себя ящики  с
боеприпасами.
     Начало  смеркаться.  Там, где  полз связной,  что-то  загремело,  затем
затрещали автоматы.
     Снова позвонил Воловатых. Трубку взял Николай Куликов.
     -- Связной ранен, надо выручать! -- послышалось в трубке.
     --  Понятно,  --  ответил  Куликов.  Воловатых узнал  его по  голосу  и
взмолился:
     -- Коля, дорогой, нужны патроны, гранаты -- принеси!
     Воловатых ни словом не обмолвился о хлебе и воде.
     -- Сейчас буду у тебя, ставь самовар, готовь закуску, выпивку  принесу!
-- ответил Куликов.
     Моросил холодный осенний дождь. Николай  снял плащ-палатку, положил  ее
на дно траншеи и скомандовал:
     -- Давайте сюда патроны, гранаты, продукты... И чтоб не гремело.
     Мы  уложили все, завязали и  протащили по  дну  траншеи, убедились,  не
гремит ли.
     -- Теперь давайте веревку.
     Один  конец шпагатного шнура  Николай привязал  к плащ-палатке,  другой
взял в  зубы  и  пополз. Полз  он быстро  и ловко.  Высокий, тонкий,  фигура
плоская,  плечи  широкие -- одним  махом достиг воронки. Вслед за ним ползла
плащ-палатка с боеприпасами и продуктами.
     В темноте трудно было разглядеть,  как движется к цели Николай Куликов.
Мы могли только догадываться, что от воронки к воронке он проскакивал резким
броском, а затем подтягивал к себе груз.
     Через несколько минут в  телефонной  трубке послышался  радостный голос
старшины Воловатых:
     -- Николай благополучно добрался. Теперь живем!
     До утра Николай Куликов совершил  еще несколько рейсов, провел под танк
пополнение автоматчиков.
     Перед рассветом мы подняли его со  дна  траншеи --  грязного, мокрого и
смертельно усталого. Но он готов был снова ползти на курган.
     Я сказал:
     -- Отдохни немного, Николай, тебя снайперка ждет.
     Он открыл глаза и улыбнулся.
     -- Если ждет, то пойдем на позицию, отдыхать некогда.
     Так подружились мы с Николаем Куликовым.
     Вообще мне везло на  хороших  людей  в снайперской  группе  -- сильных,
ловких, смекалистых.
     Вот,  скажем, Александр  Грязев, мой товарищ  по  Тихоокеанскому флоту.
Человек незаурядной физической  силы и  богатырского  духа. Еще в дни боев в
районе метизного завода мы, бывало, шутили над Грязевым:
     -- Возьми-ка, Саша, скат вагонетки.
     -- Зачем? -- спрашивал он невозмутимо.
     -- Закрой  пробоину в стене!  Саша так же невозмутимо перевертывал [48]
ось  с тяжелыми колесами  и подкатывал к пробоине.  После этого мы свободно,
ходили по цеху.
     Для борьбы с огневыми точками в дзотах Саша использовал противотанковое
ружье. Умело выбирал позиции и бил прямо в амбразуры -- получалось здорово.
     Однажды Саша  Реутов, "уссурийский  тигролов", как прозвали его друзья,
решил  подшутить  над  своим  тезкой  Грязевым.   Принес  шестимиллиметровый
железный  прут, продел его  в предохранитель спуска противотанкового  ружья,
опоясал колонну и концы закрутил.  Наблюдая за Реутовым, я подумал: "Сгибать
железо легче, чем разгибать, -- чья же сила возьмет верх?"
     Солнце торопливо катилось  под уклон и  дошло  уже до  вершины кургана,
когда из развалин, как медведь из берлоги, появился Александр Грязев: в этот
день он  дежурил  в боевом охранении.  Пришел,  осмотрелся и с обычным своим
спокойствием, как ребенок за любимой игрушкой,  потянулся за противотанковым
ружьем. А оно привязано! Шутку  товарищей Саша, конечно,  разгадал сразу, но
сделал вид, что никого тут не замечает. Только про себя пробормотал:
     -- Тоже мне, друзья, нашли время для потехи.
     И  так же спокойно наклонился, взял прут  за торчащие концы. Шея у Саши
покраснела,  вены   раздулись,  налились  кровью.   Металл,   сопротивляясь,
заскрипел, пощелкал -- и покорился! Прут со звоном отлетел в сторону.
     Принесли ужин. Снайперы собрались в кузнечном цехе. Реутов  и Грязев --
два Александра -- сидели рядом,  ели молча. Между ними была прочная, хорошая
дружба. Они могли сидеть рядом часами, не сказав друг другу ни слова...
     Ужин подошел к концу. Ложки спрятали за голенища сапог, котелки собрали
и отправили мыть к Волге -- ближе воды не было...
     --  Ну  что,  братцы  морячки, после  хлеба-соли не грех и закурить! --
предложил Охрим Васильченко.
     --  Мы с  Грязевым этим не балуемся, --  сказал Реутов.  --  Пользы  от
махорки ноль, а вреда хоть отбавляй.
     Это почему-то задело Грязева. Он повернулся к Реутову:
     --  А  какая  польза  твоим  внутренностям  от того, что  ты мое  ружье
стальным прутом прикрутил к столбу?
     -- Ну, тут другое дело. Есть смысл...
     Они уже поднялись и остановились грудь в грудь, два тяжеловеса пудов по
шесть каждый.
     -- Какой же смысл?
     --  А вот какой. Допустим, бросятся на  нас фашисты, и мы, так сказать,
по  тактическим соображениям  отойдем  на  заранее  подготовленные  позиции!
Фашисты  хвать за  твою  бронебойку, --  а  она привязана! Круть,  верть,  а
отвязать не могут... Вот и сохранится твое ружье!
     Грязев отступил на шаг, улыбнулся и тоже решил схитрить:
     -- Спасибо. Позволь пожать твою добрую руку за такую услугу.
     Саша Реутов  понял, какая  предстоит "благодарность",  расставил пошире
ноги  и подал  Грязеву свою широченную,  как лопата,  мозолистую, с толстыми
горбатыми  пальцами  ладонь.  Они  сцепились руками,  напряглись.  Казалось,
вот-вот у кого-то хрустнут пальцы, но ни тот, ни другой и не думали ослабить
хватку. Нашла коса на камень... Две минуты, три, пять,  а они все стоят друг
против друга. Красные, приземистые, дышат прерывисто. Но вот могучие плечи у
обоих начали вздрагивать...
     Наконец Саша Реутов сдался:
     -- Будя, а то рука отсохнет.
     Грязев тут же разжал свои пальцы, и мы увидели -- из-под ногтей Реутова
просочились капельки крови. [49]
     -- Горилла чертова, мог руку раздавить.
     Грязев улыбнулся:
     -- Твою лопату даже пресс не возьмет.
     Потом они обнялись и пошли в свой угол.
     Этими   большими  крепкими   руками  Грязен  и  Реутов   ловко  держали
снайперские винтовки.
     Однажды я и Миша Масаев возвращались в свою роту от  левого соседа. Шли
среди развалин,  по дорожкам  еле-еле заметным:  боялись нарваться на минное
поле. Тут, перед метизным заводом, натыкано мин наших и немецких  гуще,  чем
картошки в огороде.
     Вот и командир роты старший лейтенант Большешапов стоит около пулемета.
     Слышим, за стеной веселятся фашисты. Празднуют успех: они снова  заняли
здесь  один  цех. Миша раскрыл рот, хотел  что-то сказать,  но командир роты
цыкнул  на  нас, прижимая  палец у  губам. Мы припали, затаив дыхание. Потом
Большешапов повернулся к нам и, цепко вглядываясь, говорит:
     -- Понятно?
     -- Понятно.
     -- Что вам понятно?
     -- Фашисты под боком.
     -- Правильно.
     Командир  улыбнулся.  Настроение  у  него  веселое.  Этим  он  старался
показать, что ничего опасного на нашем участке нет.
     -- Вот хорошо, ребятки, что вы  зашли ко мне, постояли со мной у стены,
послушали фашистов, -- продолжает балагурить командир роты, -- а теперь  вам
нужно тихое место и время, чтобы на свободе все вопросы продумать, взвесить,
разобраться, что к чему...
     Он  посмотрел на нас с  улыбкой, затем нахмурился  и  уже другим  тоном
объявил:
     --  Для  этого самое  подходящее  место в  секрете.  Старшим  в  секрет
назначаю главстаршину Зайцева.
     Масаев опять открыл рот, но командир роты прервал его:
     -- Знаю, что вы третьи сутки без сна, но жизнь дороже. Маршрут прежний,
пароль "Тула".
     Ползком пробрались  к месту засады, залегли среди запутанной проволоки,
замаскировались.
     Ночь  была  темная-темная. В воздухе то  и дело  вспыхивали  ракеты. Из
асфальтового завода гитлеровцы  строчили разрывными пулями. Они били в стену
котельной, где были  установлены наши станковые пулеметы.  Пули,  ударяясь в
стенку,  рвались, эхо  разносилось  по всему  цеху, создавалось  впечатление
полного окружения.
     Наши пулеметы и автоматы молчали. Это молчание беспокоило фашистов. Они
не  могли  определить,  какой   сюрприз  готовят   русские   на  утро.  А  в
действительности наши  матросы  и солдаты  в  это время  спали, как  убитые.
Хотелось  спать и мне, и Мише Масаеву.  Глаза закрывались сами. Мне кажется,
что  я сплю, и все то, что происходит на моих глазах, вижу реально. Стараюсь
сам себе доказать, что это именно так. Задаю сам себе вопрос: почему звук от
разрыва   гранаты   гораздо  сильнее,  чем  слышу   сейчас.   Почему   огонь
разорвавшейся  гранаты  состоит  из букета  разноцветных пучков?  Однако это
можно видеть только во сне, а может быть, фашисты проползли мимо нас, может,
они  уже  повырезали  наших  моряков.  "Не  оправдал доверие  командира,  не
сохранил жизнь друзьям. С какими глазами вернусь к командиру роты?.."
     Я  закусил  губу,  придавил  ее зубами  так,  что  острая боль,  словно
холодная вода,  освежила сознание. На  языке почувствовал густую солоноватую
жидкость. "Значит,  идет кровь", --  подумал  я и плюнул  в сторону.  Масаев
повернул голову в мою сторону, спрашивает:
     -- Главный, что ты, как верблюд, плюешься? [50]
     -- Кусок рыбы съел, теперь вот кровь сплевываю.
     Миша сознался:
     -- А я ножом свою руку колю.
     -- Ну как, помогает?
     Масаев ответил:
     -- Немного освежает, финку свою неразлучную наточил как надо...
     В эту ночь здорово досталось нашей медицине за то, что не создали таких
таблеток -- проглотил бы и спать не хотелось.
     Я  убедился  на практике  -- самая  тяжелая  для  человека  пытка, если
несколько суток подряд не спать.
     На востоке  взошла зарница,  потом  стала медленно  белеть. Пробираемся
обратно к пролому в стене инструментального цеха.
     Из-под  проволоки  мы  нырнули в глубокую воронку, прижались к земле  и
через пролом в стене смотрим в сторону противника. Сперва не было никого, мы
хотели  пробраться  в  цех  на свою половину, но  Масаев первым увидел  ноги
фашистского солдата, дернул меня за руку, и мы замерли на месте.
     Слышим размеренный  стук кованых  сапог. Фашист ходил вдоль стены,  как
тигр в клетке. На каблуках его сапог блестели подковы.  Вот он приблизился к
пролому -- мы хорошо видим толстые подошвы на ботинках большого размера.
     Пока фашист разгуливал по  цеху, мы  продумали план,  как его  поймать.
Решили взять на приманку, как пескаря.
     У Масаева были большие  золотые карманные часы  (трофейные) цепочка  на
них массивная, длинная.
     Когда  фашист  удалился, Масаев  достал из кармана часы, положил  между
кирпичами, немного притрусил песком, прижался к стене.
     Наблюдаем в образовавшуюся щель между кирпичами. Видим (по ботинкам) --
фашист приближается. Не доходя до пролома метра четыре, остановился.
     Мы  поняли, раз гитлеровец остановился  возле пролома,  значит,  увидал
часы и думает, как вытащить их.
     Минуты  три-четыре фашист  стоял  без движения.  Потом пятки гитлеровца
стали удаляться от пролома.
     Миша шепчет мне:
     --  Фашист, наверное, пошел  за помощью, давай  убирать ноги под  крышу
токарного  цеха,  иначе  можем  попасть  в  чужие лапы.  Уже  совсем светло,
командир роты волнуется...
     -- Обождем еще минут  десять, фашист  не захочет такую добычу делить на
двоих, --  ответил я. Помолчав, изложил свой план: -- Если прибудут два, три
фашиста -- пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.
     Слышим, стук кованых сапог приближается к  пролому. Показался солдат. В
его  руках обыкновенная деревянная  планка.  На конце планки торчал  гвоздь.
Гитлеровец не плохо придумал.
     Я  смотрел на  выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише
жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.
     На всякий случай Миша  привязал к цепочке  веревочку. Гитлеровец как ни
старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда
не двигались.
     Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил
в сторону,  одним  коленом встал  на  землю,  затем  просунул  руку, нащупал
скользкий корпус часов,  но захватить не может: Масаев умело отодвигал  часы
за конец веревки.
     Фашист снял  автомат с шеи, положил его меж ног  и на четвереньках стал
осторожно пролезать в пролом...
     Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с
ефрейторскими знаками  на погонах. Командир  роты,  старший  [51]  лейтенант
Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в
свои рыжие пышные усы, сказал:
     -- Хорош улов, молодцы, ребята!..
     Появилась  медсестра  Клава  Свинцова.  Она  пытливо  окинула  взглядом
присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и  спокойствием сняла с
плеча  санитарную сумку,  достала бинт и йод  и начала обрабатывать  рану на
голове фашиста.
     Кто-то из моряков заметил:
     -- Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом
голову пеленает...
     Охотник  за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с
нашатырным  спиртом.  Фашист  чихнул  и  заморгал  глазами,  как  при  ярких
солнечных лучах.
     Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.
     Старший  адъютант  батальона,  лейтенант  Федосов, в  порядке  насмешки
бросает реплику в наш адрес:
     -- Из вас разведчики, как  из навоза пуля -- неприятный запах и копоть.
Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем
кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и
создаете шум, показываете героизм.
     Мы повесили  носы. Мишка на меня волком смотрит, его  глаза горят: твоя
затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...
     Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов,
рванулся   бежать.   На   дороге  стояла   табуретка,   на  которой  Федосов
приспособился писать показания пленного, но фашист  так ловко  расчищал себе
путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.
     Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика,
погладил  против  шерсти  --  и тот осел. Его синие  навыкате глаза налились
кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка.
На допросе твердил одно и то же:
     --  Я  в плен  не  сдавался,  русские солдаты  воюют  неправильно,  они
обманывают.
     В дневное  время пленного  отправлять  на  берег  Волги невозможно.  До
наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти  много
перемен.  Для  большей  надежности  решили связать  фашиста  и  положить  на
сохранность  в  лазарет Клавы.  Связанного  фашиста,  как мешок  с  мякиной,
положили к стене около отопительной батареи.
     С  Масаевым  мы по-настоящему,  даже  роскошно позавтракали.  Бессонные
ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов
дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь,
ткнулся в угол  среди  тяжело раненных солдат  и захрапел.  За  мной  пришел
Николай Логвиненко  и потащил  к  командиру  батальона  капитану  Котову  на
доклад.
     Старший  адъютант  захватил  свои  бумажки,  и  мы  все   втроем  стали
пробираться среди развалин  в контору метизного завода, в  подвале  которого
находился штаб  батальона.  Помещение подвала  большое.  С восточной стороны
двойные  железные  двери.  Около стены стоял двухтумбовый канцелярский  стол
темного  цвета. Между  стеной и  столом  красовался  обитый черным  бархатом
диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.
     Из окна подвала была видна высокая башня.  С высоты этой башни  снайпер
артиллерист  Василий  Феофанов корректировал  артиллерийский огонь. Связь  с
командным пунктом артиллерии он держал по рации.
     От  усталости  у меня  ноги  подкашивались,  покачивало  из  стороны  в
сторону.
     Рядом с комбатом сидел командир [52] батареи Илья Шуклин.  Он улыбался,
а  капитан  Котов был  бледный-бледный,  руки тряслись,  ноздри раздувались.
Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.
     Лейтенант  Федосов  выбрал  минутный  перерыв  в  разговоре  и  доложил
разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом
рявкнул на Федосова:
     -- Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...
     Я вышел  из  подвала. В городе  шел бой.  По-прежнему  в воздухе гудели
фашистские самолеты,  пахло дымом и гарью. Около стены были  установлены два
противотанковых  орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат.  Он
встретил меня, как старого приятеля.
     -- Будем  знакомы,  --  сказал он на ломаном русском языке.  -- Гавриил
Дмитриевич Протодьяконов,  якут. Командир сказал:  "Танки  фашистские  нужно
бить здесь". А ты кто?
     Я назвал себя.
     --  Хорошо знаю тебя, хорошо.  Тебе  надо шибко спать.  Иди в  мою яму.
Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.
     Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из  досок
от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.
     24  октября  нашу  группу  снайперов  --  Грязева,  Морозова,  Шайкина,
Куликова,  Двояшкина, Кострикова и меня -- перебросили  на участок соседнего
полка, восточный склон Мамаева кургана.
     Нам отводился участок на  высоте 102,0 --  самый неудобный  и  опасный:
траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой -- метров сто
пятьдесят.  Раньше  этот  участок обороняли солдаты  из роты противотанковых
ружей. Неделю назад командир роты  был  ранен. Его отправили в  медсанбат, а
рота  без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили  тут же,  в
окопах. Теперь  в роте  осталось всего два человека.  Время от  времени  они
переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая
видимость, будто здесь все в порядке, народу много...
     Невдалеке от высоты  бил  родничок. Свежая,  чистая вода манила  к себе
фашистов,  и  они, как рассказал нам выделенный  в полку проводник,  не видя
опасности со стороны  бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками
и  термосами.  Того и  жди, устроят  тут  коллективное  умывание... "Хороший
объект для снайперов", -- подумал я и попросил проводника:
     -- Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.
     Проводник ответил:
     -- Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в  каждую воронку швыряют
гранату,  каждый  кустик поливают автоматной  очередью.  Боятся,  проклятые.
Дорогу за водой огнем прожигают...
     -- Давайте броском! -- предложил Саша Грязев. Я поддержал его.
     Проводник оказался смелым.  Сделали один  бросок, второй -- и оказались
на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.
     Припали  к земле. Кругом мертвая тишина, даже  ракеты не взлетают.  Это
плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.
     Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти  неудобно:
закинутая  за  спину  винтовка  то  и  дело  сваливается,  приходится  часто
останавливаться,  поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок
-- беда для него.
     Спустились  на  дно  оврага,  прижались к  расщелине, и  тут разразился
фашистский пулемет. "Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее", --
подумал я.  Но пулемет [53] работал  недолго. Только  я  хотел пересечь  дно
оврага, как проводник остановил меня:
     -- Сейчас снова начнет строчить...
     На  наши каски сверху  посыпалась  земля -- пулемет  бил  по восточному
склону оврага.
     --  Сейчас,  как  только  он  умолкнет,  --  сразу рывком через овраг и
спрячемся вон за тем выступом, -- подсказал проводник. -- Там наша рота...
     Сделали рывок, спрятались.
     -- Где же рота?
     -- Пойду искать, -- сказал проводник. -- Только сначала послушайте  мой
план. Я  буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг
фашисты перебили всех  наших и меня схватят.  Либо свои  за чужого примут...
Крикну вам, позову -- только тогда идите. Поняли?
     -- Да.
     -- А если напорюсь на  фашистов,  наступайте  по траншее. Наши пулеметы
вон там:  один, -- он показал на юг, -- с этой стороны, держит под обстрелом
железнодорожный   мост   и  склоны  высоты;  второй   --  строго  на  север,
обстреливает   водонапорные   баки.   Два   ручных   пулемета  завернуты   в
плащ-палатку, зарыты  в  песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая
каска. Гранаты и  патроны ищите в  той же  траншее, пять  шагов на восток, и
сразу направо, там небольшой склад...
     Проводник  ушел,  мы  остались  на месте,  притаились.  Слышим  сигналы
проводника:  "Дорога,  дорога", -- повторяет он. Хорошее  русское  слово, по
нему  всегда можно узнать -- кто говорит, русский или немец. Немцы это слово
не умеют произносить, у них получается "гарока". На этом слове проваливаются
даже  немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет "тарока", так
и попался.
     Голос проводника исчез. "Где ж ты,  "дорога, дорога!" Почему он молчит?
Неужели схватили так, что не успел крикнуть?
     Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.
     Есть там кто? -- спросил я.
     -- Есть,  двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы,  штук пятьдесят,  еще с
вечера накопились, против них...
     А  ну, пойдем  скорее, подготовим для них встречу,  -- загорячился Саша
Грязев.
     Не спеши, --  осадил я его. Оставив на месте лишний  груз, мы бросились
вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.
     У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут
было  некогда... Прильнув  к  кромке  бруствера, он  всматривался в  сторону
противника.
     -- Что тебя там привлекает? -- спросил я.
     Не прекращая наблюдения, он ответил:
     -- Немцы,  --  и,  помолчав, показал:  -- Смотри, видишь, на фоне  зари
силуэты? Готовятся делать  перебежку к угловой траншее. Там  у  них площадка
для миномета. Причалы нашей лодочной переправы хотят минами, видно, накрыть.
     -- Сволочи, -- не выдержал  Саша Грязев, -- хорошо их  вижу,  дайте мне
пару противотанковых!
     Саша не  на шутку рассвирепел. Надо немного охладить его пыл.  Беру его
медвежью лапу и спокойно говорю:
     --  Ты   сейчас  швырнешь  гранаты.   Разгорится   бой.  Нас   мало,  и
маневрировать еще не знаем как...
     -- Говори, главный, что делать?
     -- Во-первых, изучить  обстановку, условия маневра;  во-вторых, выбрать
огневые позиции, чтобы можно было расстреливать фашистов в траншее.
     -- А почему только в траншее?
     -- Из нее  у них ограниченный обзор, не увидят, откуда мы щелкаем. [54]
Из этой траншеи  может получиться  хорошая ловушка,  как  огневой коридор. А
надо будет -- заблокируем этот коридор гранатами. Понятно?
     -- Понятно, -- не очень охотно согласился Саша.
     С рассветом  вместо  утренних птичек повсюду защелкали  разрывные пули,
засвистел свинец автоматных очередей.
     Наши снайперские посты расположились в передней линии обороны. Задача у
них была такая: как только немцы бросятся в атаку, в первую очередь выводить
из строя  офицеров, потом уничтожать ведущих солдат  и гранатами  --  боевую
технику.
     И все же Саша Грязев взял сумку с противотанковыми  гранатами, забросил
за спину автомат  и пополз к  фашистскому  пулемету, под прикрытием которого
скапливались    солдаты.   Приблизившись    незаметно,   он   швырнул    две
противотанковые гранаты.
     Как и следовало ожидать, завязался невыгодный для  нас бой.  Гитлеровцы
обошли  нашу  группу  справа  и  слева.   Мы  оказались  почти  отрезанными.
Единственный  выход из  окружения простреливался  плотным пулеметным  огнем.
Поэтому отходить не было смысла. Мы остались в осаде...
     Прошли сутки, вторые. Мы  держались. Снайперский огонь вынудил фашистов
отказаться от вылазок к роднику; много солдат потеряли они и  на  минометной
площадке,  с  которой  не  успели  сделать  ни одного выстрела  по  лодочным
причалам.
     Ночью  к нам  пробрался  связной  комбата.  Он принес  приказ командира
дивизии: "Удерживать позиции до последней возможности".
     Это значило: с высоты уходить нельзя.
     Осень везде одинакова. Погода меняется постоянно. То пригревает солнце,
то моросит холодный  дождик,  то тянет  жгучим холодом  и сыплется  льдистая
крупа. Вот так и сидели мы  двое суток в окружении, ни на минуту не выпуская
из рук оружия. Бывало, с вечера пройдет дождь, а  к рассвету подует степняк.
Ух, как в  такие минуты невесело. Прижмешься в углу  траншеи... А чуть затих
без движения -- полы шинели примерзнут к земле...
     Гитлеровцы  не раз  сползали по косогору к  нашим траншеям, и тогда  мы
забрасывали их гранатами. Гранаты надо было кидать далеко, так, чтобы они до
взрыва не могли скатиться по косогору обратно в траншею.
     Тут пригодились длинные сильные руки  Грязева. Саша ходил по всей линии
обороны,  как  сторож по  огороду, и стоило  только фашистам приблизиться на
расстояние  броска,  как  он  подымал  свою длинную  руку  с противотанковой
гранатой и бросал ее точно в  цель. Сперва подымались пыль и  дым, потом все
рассеивалось, и мы видели результаты взрыва. Неплохие результаты!
     ...На исходе третья ночь.
     В  черном небе ни одной  звезды. Тяжелые тучи,  кажется,  придавили все
живое на Мамаевом кургане. Передний край немцев в ста метрах от нас. Слышно,
как  там, в  окопах,  звенят котелки, металлические кружки, стучат каблук  о
каблук солдаты:  сбивают  грязь с ботинок, греют ноги. Все  слышно, но  речь
разобрать нельзя. С детства не  учили  иностранный язык, убегали с уроков, а
теперь ругаем сами себя.
     Всю ночь  мы следили  за  поведением противника. Сон  не  шел.  Изредка
поглядывали назад, на  Волгу.  Ветер рябил черную поверхность волжской воды.
Холодный отсвет неба нагонял тоску. Клубы  синего  тумана медленно ползли по
развалинам.  От  пронизывающего   предрассветного  ветерка  становилось  все
холоднее.
     В  траншеях  противника началось  оживление. Мелкими  группами немецкие
солдаты стали подбираться к нашим окопам. Мы взяли снайперские [55] винтовки
и без особого труда расправились с ними. Не получилось у них внезапности.
     Ответного удара пришлось ждать недолго. От  шквального ливня пулеметных
и автоматных очередей взъерошилась земля перед нашими позициями.
     Мы  ушли  из зоны обстрела, а вскоре наш прицельный  снайперский  огонь
заставил  замолчать  пулеметы.  И  вот  гранатометчик  Саша Грязев  снова на
старте.  Он  разворачивался медленно, заносил руку,  пригибал  одно  колено,
словно заводил тугую пружину, и швырял гранату. Ничего не скажешь -- мастер!
     Я попросил у Грязева дать мне хотя бы одну гранату.
     -- Не  трожь  короткими руками,  --  пробасил  он,  --  гранаты  беречь
надобно!
     За  трое   суток  Грязев  перебросал  уйму  гранат,  уничтожив  десятки
фашистских солдат.
     Снайперские  пули и  гранаты  помогли  нам выполнить  приказ  командира
дивизии: свои  позиции на высоте 102,0  мы не сдали.  И,  судя по всему, нам
предстояло держаться здесь еще не один день и не одну ночь.  Об отходе никто
не думал.



     Вот уже четвертые сутки мы в осаде. Ждем ночи, чтобы занять новые посты
и оборудовать их.
     Наконец лучи заходящего  солнца окрасили  в ярко-розовый  цвет перистые
облака. В воздухе  перестали гудеть моторы фашистских самолетов.  Облака над
городом потемнели, но отсветы зари еще долго видны были на горизонте.
     Лишь к полуночи  мы закончили оборудование снайперских постов. Хотелось
и спать и пить. Подход к  роднику  немцы отрезали минным заграждением, но мы
тоже не подпускали их к воде огнем пулемета и снайперских винтовок.
     В эту ночь ужин нам опять не доставили. Нас мучил голод, но сильнее его
была  жажда. Во рту  пересохло,  отяжелел язык -- все делали молча,  понимая
друг  друга без  слов.  По  всему  виду и  поведению  товарищей  я понял без
объяснений:  все просят отдыха. Хотя бы полежать на земле, немного набраться
сил... Я  дал команду отдыхать, а сам вместе с Костриковым остался  в боевом
охранении.
     Вооружившись ракетницами, мы условились о  сигнале на  случай тревоги и
разошлись в разные стороны.
     Я  отчетливо воспринимал  ночной  шепот  ветерка,  полет мин, мерцающие
огоньки папирос в стане противника, еле уловимый аромат табачного дыма.  Еще
сильнее  захотелось  курить,  но  курить было  нечего. Глухие  металлические
стуки, обрывки  немецких фраз раздражали меня -- хотелось курить.  К тому же
неодолимо тянуло ко сну.
     Костриков  подошел  ко мне и, как бы разгадав  мои мысли, начал  трясти
карманы убитых. Вскоре мы закурили, и сон отлетел.
     Мы  хорошо  знали,  что противник  готовит для нас  ловушку,  сооружает
ложные позиции. Тут нужны были особая бдительность и особая хитрость.
     Втыкаю лопату в  грунт  до  самого  заступа,  прикладываю  ухо к  концу
черенка,  как к телефонной трубке, и слушаю. Лопата в земле, точно ладонь на
человеческой груди,  передает мне  напряжение  грунта  на  вершине  кургана.
Где-то  невдалеке долбят  камень или вбивают кол,  чуть дальше --  роняют на
землю что-то увесистое,  возможно, ящики с  продуктами  или мешки  с песком.
Земляных работ не слышно. А вот совсем рядом шаги. Гитлеровцы громко  стучат
о  землю коваными сапогами,  проходят вдоль траншей. Это сменяется охрана на
огневых точках...
     Через некоторое время я разбудил спавшего  рядом  снайпера Куликова. Он
вскочил как кипятком ошпаренный, схватил автомат. [56]
     -- Где ползут?!
     -- Нигде, просто тебе пора бодрствовать.
     На высоте появился дежурный  немецкий  пулеметчик. Видать, новичок: его
можно было  легко снять из винтовки с открытым прицелом даже в темноте. Но я
не стал тревожить товарищей...
     Снова наступило сравнительное  затишье. Я обошел снайперские пары.  Мои
друзья  давно  уже сменились и, свернувшись комочком  в  траншеях,  отдыхали
сидя.
     Вернулся к своему напарнику -- Николаю Куликову. Решил немного поспать.
В подкопе траншеи лежали солдатские шинели. Хозяева их уже давно крепко спят
в земле на Мамаевом кургане, а шинели остались друзьям...
     Уткнувшись  головой  в  шинели,  я  погрузился  в  сон. Николай встал у
пулемета. Он  боялся  присесть:  сядешь  -- и незаметно подкрадется дремота.
Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
     Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
     -- Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там...
     -- Как прошло дежурство? -- спросил я.
     -- Нормально.
     С  каждой  минутой  становилось светлее.  Снайперы подходили ко  мне, и
каждый спрашивал:
     -- И сегодня воды не будет?
     --   Выдержим,  не  страшно,   --  утешал  я  товарищей.  Губы  у   них
потрескались, лица осунулись.
     И вдруг вспыхнул огонек  в  глазах  Кострикова. Солдат плюхнулся на дно
траншеи, широко разбросав ноги, запрокинул голову и громко закричал:
     -- Братцы, вода!
     Он радостно улыбался и  молчал.  Мы смотрели ему под  ноги  и ничего не
видели. Наконец Грязев не выдержал:
     -- Ну говори, где там твоя вода? Костриков сузил свои черные глаза.
     -- Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
     -- Ну и что? -- ответил своим густым басом Грязев.
     -- Так у них же вода во фляжках... Надо обыскать убитых.
     -- Резон, -- согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
     -- Резон-то всегда резон, --  сказал Двояшкин, -- но такую вылазку надо
прикрыть огнем...
     Я, Куликов  и Двояшкин  сразу двинулись к  своим  точкам.  Едва я успел
прижаться  к  прикладу, как  в  прицеле  замелькали  каски. Прошло несколько
секунд,  и фашисты выбросили на бруствер  пулемет, открыли огонь.  Переложив
поудобнее винтовку,  я дал выстрел. Пулемет умолк.  Свежей головы у пулемета
не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив
вместо  себя  чучело  в каске,  я  захватил  свой окопный  перископ  и  стал
передвигаться но траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
     Тем временем  Грязев и Костриков заканчивали свою "операцию" -- вылазку
за  фляжками. Они выбрали  для этого место возле нашего старого  КП.  Так мы
называли  свой  пункт  сбора,  явочный  окоп.  Когда  нужно было  собраться,
поднималась  моя пилотка. Однако на этот  раз пилотку выставил Костриков.  Я
даже не  поверил, что они  так быстро  управились. Но когда пришел на КП, то
увидел  на плащ-палатке  у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая-то
ржавая,  горькая жидкость.  В хорошее время не прикоснулись бы  к ней, а тут
глотали с жадностью. И сразу все ожили.
     Часам  к  десяти  утра слева  от нас, на южных скатах кургана, началось
усиленное движение солдат противника. Они  передвигались но глубокой траншее
вниз, к  своей [57] противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на
туннель под железной дорогой. Это была засада против  наших танков, которым,
если  бы началось  наступление,  орудия  действительно могли нанести большой
урон.  Но  танков  у  защитников  центра  города  было  мало,  и  о  большом
наступлении мы  тогда еще не могли  и думать.  Поэтому для борьбы с орудиями
были выставлены  лишь два наших снайпера -- Воловатых и Подкопов. Они заняли
хорошие позиции, замаскировались  и метким огнем понемногу выводили из строя
прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно  мертвая
неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти
орудия  --  они прижались к южному подножию  высоты, как замороженные ужи, и
казались забытыми.  Мы уже не обращали на них внимания. И  в этом  была наша
ошибка. Ведь вот двинулись  сегодня  к батарее солдаты противника,  но возле
орудий  не  показываются,  где-то  притаились,  готовят против нас  какой-то
коварный ход. Какой же?
     Внимательно  вглядевшись,  я  заметил, что у большой траншеи  появились
"усы" --  узкие  неглубокие щели  с круглыми  ямками  на  концах. Стрелковые
ячейки. Как мы прозевали? Когда  их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может
быть. Неужели моя лопата-телефон обманула меня? Едва ли.
     В  этот  момент Воловатых обнаружил новую группу  немецких  солдат. Они
скопились  в  створе  ориентира  номер  пять  --  так  мы  назвали  разбитую
зенитку-пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
     -- Ориентир номер пять: вижу противника! -- доложил Воловатых.
     Не  успел  я   сказать  и  слова,  как   Саша   Грязев,   схватив   две
противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
     -- Стой, назад! -- крикнул я.
     Саша  остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так
укоризненно, что мне показалось -- его серые глаза сейчас метнут искры.
     -- Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, -- сказал
он с иронией  и, помолчав, серьезно добавил: -- Не всех же тебе  бить, дай и
другим счет увеличить.
     Врасплох  застал меня этот  упрек. Мы в самом деле вели личные  учетные
листы -- "личный счет  мести фашистам",  где  каждая цифра  за  каждый  день
заверялась   подписью  очевидцев  удачных  выстрелов.  На  моем  счету  было
действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева.
Что ему  сказать  сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа.
Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
     За  живое  задел  меня  Саша. Я  махнул  рукой  в  знак согласия.  Саша
улыбнулся торжествующе:
     -- Давно бы так!
     А  меня  мучила  совесть.  Я  старался  припомнить,  где же и  когда  я
злоупотреблял  своей  властью,  то  есть увеличивал свой счет,  а  напарника
держал как приманку, мишень!
     Все молча курили, видя, как я переживаю.
     -- А все  же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, -- попросил
я Куликова, -- догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там
в стрелковых ячейках может быть снайпер.
     Куликов не успел догнать Сашу.
     Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала
ему в правую сторону груди.
     Я подбежал к нему. Он не  стонал. Спокойно вынул комсомольский билет  и
сказал:
     -- Возьми, Вася...  Ты прав, это засада снайпера... Передай  товарищам,
что умираю коммунистом...
     Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать  разорванную  грудь. [58]
Правая рука висела, как плеть, кровь била из раны.  Бинтовать было нечем. Мы
сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
     Снова  вспыхнул огонь в  глазах  Александра. Он  выдернул из  моих  рук
окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону
врагов.
     -- Знайте, бандиты, победа наша!
     И упал на руки товарищей.
     До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва
гранаты  не  пострадал, а  мы  потеряли  от  единственного  выстрела  такого
богатыря...
     Как  я  клял  себя  за  то,  что не  проявил  твердости,  не  остановил
Грязева...
     В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
     "Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за
нее жизнь...
     Во имя Родины  и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой
малыш, учись. Родину люби не словами -- трудом люби".
     На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
     Тяжелым  был этот  день, хотя  сильных  атак немцы не предпринимали.  С
воздуха  не бомбили.  Лишь дважды  от водонапорных  баков подымались в атаку
фашистские  цепи,  но обе  атаки мы  отбили автоматным и  пулеметным  огнем.
Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ-палатками.
     Солнце катилось вниз,  Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь
по  перемещению дыма  можно  было  установить  его направление.  Ржавая пыль
ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
     Наконец  наступила ночь.  Черно-сизым  бархатом  отливал восток,  а  на
западе  все  блестела  светлая полоска. Я смотрел в ту  сторону  в  каком-то
оцепенении:  смерть  Саши  Грязева  придавила меня. Не  хотелось ни есть, ни
пить,  ни  двигаться.  Лишь  слух машинально отмечал,  что  делается в стане
врага.
     Внизу, около  железной  дороги, раздавался металлический лязг. Наверно,
артиллеристы  противника  ремонтируют  орудия.  Хорошо  были  слышны  окрики
офицеров на  высоте. Там же  застучали дежурные пулеметы --  боятся гады или
веселят себя пустой стрельбой.
     Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня:
такая темнота помогает лазутчикам -- могут приползти сюда за "языком"...
     Однако случилось то, чего мы уже и не ожидали.
     Под  прикрытием тумана к нам пробрались солдаты  из третьего батальона.
Командовал ими лейтенант Федосов,  бывший начальник штаба второго батальона.
И на этот раз он был, как всегда, навеселе.
     --  Сматывайте свои удочки и  уходите  в  тыл,  -- распорядился  он. --
Командир полка майор Метелев приказал.
     -- К чему такая поспешность? -- спросил я.
     Федосов,  прикуривая папиросу от зажигалки, в упор исподлобья посмотрел
на меня. Веки воспаленные, припухшие.
     -- Не твое дело, -- ответил  он хриплым голосом. Видно, неважное у него
настроение.
     К нам подошел политрук Степан Кряхов, поздоровался. Федосов ушел  вдоль
окопа размещать людей по огневым точкам.
     Когда  мы остались вдвоем, Кряхов  рассказал  мне,  что  у Федосова  за
пьянку  отобрали комсомольский билет и решили  отправить  на  самый  опасный
участок обороны.
     -- Значит, все прибывшие сюда отбывают наказание? Кряхов ответил:
     -- Да.
     -- Тогда ответь: за что тебя направили к нам? [59]
     Он немного помолчал, подумал, потом заговорил тихим голосом:
     --  Я  политработник,  отвечаю  за  все,  в том  числе  и  за моральное
состояние людей, за их  проступки. Но люди эти  ведь  не потерянные для нас.
Вот и хочу помочь им тут искупить свои ошибки...
     Мы разговорились, что называется,  по  душам, и  под  конец  я попросил
Кряхова передать командиру полка: уходить снайперам  с этого участка нельзя,
мы должны отомстить за Сашу Грязева, помочь новичкам; просим только суточный
отдых на прежних позициях.




     Помните   детские   "загадочные   картинки"?  Причудливое  переплетение
штрихов, линий. И задача -- "найди мальчика!". Забавная игра.
     Сколько таких "картинок" пришлось нам  разгадывать среди сталинградских
развалин! Только проигрывать в той игре нельзя было.
     За много дней, проведенных на Мамаевом кургане, снайперы не отдыхали ни
днем, ни ночью. Гасла инициатива, терялась изобретательность.  Мы знали, что
под каждым бугорком может скрываться опасность, но нас постепенно  одолевало
безразличие. Ведь если для выстрела снайперу требуется несколько секунд,  то
для того, чтобы  обнаружить цель,  приходится часами напряженно  следить  за
передним краем противника. Но что может заметить смертельно усталый человек?
Ничего,  или  просто   подставит   свою  голову  под  пулю.   И   появлялось
бессознательное стремление уклониться от поединка.
     Поэтому  командир полка дал нам  суточный  отдых. Наш  участок  обороны
усилился  группой  бойцов  лейтенанта Федосова, опасность  полного окружения
миновала,  и мы  могли теперь  немного поспать. Но перед тем как забраться в
свои  "спальни"  --  ниши  под  берегом оврага,  мы  рассказали  и  показали
новичкам,  чем опасны  траншеи на  Мамаевом  кургане.  Для  новичков курган,
вероятно, казался безлюдным.
     Проспали мы целый  день. Разбудил меня  стук котелка  над  самым  ухом:
принесли ужин.
     После гречневой  каши с  мясом  и  горячего чая снова  потянуло в  сон.
Время,  отпущенное командиром полка на отдых,  еще не  истекло,  и мы  опять
нырнули в ниши.
     Проснулись через несколько часов, когда ухнул разрыв мины в овраге.
     Где-то рядом строчил фашистский пулемет. Трассирующие пули, как в вату,
впивались  в  нависшую  над  нами  стену  оврага. Я заметил  это  уже  возле
перископа   на  снайперском  пункте.  Наблюдал  не  ради  любопытства:  надо
обнаружить  пулемет и заткнуть ему глотку, если не сейчас,  в  темноте, то с
рассветом. Обнаружить  его можно было по  светящейся трассе пуль, но пулемет
быстро умолк.
     Ко  мне  подошел  Двояшкин, присел  рядом.  В овраге  что-то загремело:
пустые консервные банки или котелки. Гитлеровский пулемет снова заговорил.
     -- По какой цели он стреляет? -- спросил я. -- Кто уронил котелок?
     --  В  овраге много  раненых новичков. Это они  возле  медпункта гремят
котелками, -- ответил Двояшкин.
     -- За подранками охотится! -- возмутился я. И тут же решил во что бы то
ни стало найти пулеметчика и продырявить ему голову.
     С  рассветом закипел бой, и я, сменив под  этот шумок позицию,  наконец
обнаружил "охотника за подранками". Его голова тут  же попала в  перекрестье
моего прицела. Пулемет замолк.
     После  этого  выстрела я  спустился в  овраг, к  раненым новичкам,  что
прибыли вчера ночью. Очень важно было знать, где и при каких обстоятельствах
они  были  ранены.  Особенно [60]  меня интересовали нулевые  ранения.  Ведь
каждая  рана  имеет  свою особенность  и  может  подсказать,  какие  стрелки
появились тут у противника.
     У входа в санитарный блиндаж сидел широкоплечий, коренастый солдат. Кто
черные глаза блестели испугом и радостью, и где-то в глубине их теплилась та
острая солдатская шутка, с  которой бойцы  даже перед смертью не расстаются.
Рот  солдата  был  закрыт  широким   бинтом.  Винт  на  подбородке  насквозь
пропитался кровью, побурел. Рядом с каской лежала  какая-то порванная  книга
без  обложки,  а между ее  листами -- огрызок простого карандаша. На больших
грязных руках солдата, на гимнастерке виднелись запекшиеся следы крови.
     Он был ранен еще вчера утром.
     Степан Сафонов -- значилось у него в солдатской книжке.
     -- Как это  тебя, Сафонов, угораздило подставить  голову под фашистскую
пулю?
     Солдат посмотрел  на  меня укоряющим  взглядом.  Видно,  хотел  послать
подальше, но я терпеливо ждал ответа.  Наконец он взял карандаш и написал на
листке книги нервным почерком:
     "Ты, видать,  так  твою растак, еще не нюхал  моей  зуботычины. Хочешь,
дам?.."
     --  Пожалуйста,  -- ответил  я, -- только  не раздражайся  и помоги мне
установить, где и как тебя ранило. Это очень важно.
     Только из третьего  исписанного листка  я узнал, что Сафонова ранило  в
рот, когда он прикуривал от цигарки товарища.
     -- А где тот солдат, что дал тебе прикурить?
     "Мой  друг, Чурсин, остался на  передке,  ждет  своей очереди, ему тоже
скоро влепят", -- последовал письменный ответ.
     Я зло выпалил:
     --  Растяпы!  Мы  целую  неделю на  высоте, но своих голов  фашистам не
подставляли,  а  вы ночь переждали -- и половина команды вышла из строя. Как
это получилось?!
     Сафонов что-то начал писать в ответ, но я уже не стал читать, убежал на
свои позиции.
     По траншее проскользнул к могиле Саши  Грязева, потом спустился  в яму.
Тут  можно  стоять  во  весь рост.  Надо  обдумать, как  действовать  против
снайперов противника. Наверняка они на этом участке  есть, но работают очень
осторожно.
     Фашистские  снайперы,  как правило,  устраивали  свои посты  в  глубине
обороны, а мы  вылезаем на  самый передний край. У них много ложных позиций.
Как отличить ложную  от действительной? Небольшой опыт уже подсказывал  мне:
нужны наблюдательность и большая выдержка.
     Скажем, на заре  где-то  мелькнет отблеск зажигалки -- снайпер закурил.
Засекай  эту  точку и жди: должна показаться паутина табачного дыма. Пройдет
еще  немного  времени,  а может, и целый день,  и на  какую-то  долю секунды
покажется каска.  Тут не зевай! Но если даже опоздал взять, то уже ясно, где
среди ложных позиций действительная.
     Эти рассуждения  с  самим  собой  привели меня к  выводу, что сегодня я
должен, как никогда, внимательно  следить за тем участком, откуда был сделан
выстрел в грудь Саши Грязева.
     Переползаю к позиции своего напарника Подкопова и начинаю наблюдение.
     Проходит час,  второй. От напряжения ломит  глаза,  устала  шея, тяжело
держать голову, но я не двигаюсь.
     Подкопов убеждает  меня: там, куда  я смотрю, снайперского гнезда  нет,
проверено  десять раз. Он уползает. Не могу не верить товарищу, но  какое-то
внутреннее чутье и желание отомстить за смерть Саши не отпускают меня с этой
позиции.
     Через час снова подползают с перископом Морозов и Подкопов. Теперь [61]
мы уже втроем обшариваем все тот же участок.
     Над нами пролетают тяжелые снаряды шестиствольного немецкого  миномета.
Они  взрываются  в  глубине  нашей  обороны,  подымая  столбы  земли.  Такие
снаряды-великаны  видны в воздухе.  Они летят со скрипом, напоминающим голос
ишака.  Летят,  переворачиваясь  в воздухе  с боку на  бок, как поросенок  в
грязи. Немецкий шестиствольный миномет мы прозвали "ишаком" еще и за то, что
он  кричал раза два-три в  день: на заре, часов в пять, потом  в полдень и с
наступлением темноты. Видно,  знал минометчик, когда  наши санитары относили
раненых к Волге.
     Лежим молча, ведем наблюдение.
     Лучи заходящего солнца осветили высоту. Они как бы простреливали темные
пятна,  освещая  каждый бугорок,  замеченный  нами  днем. Чуть ниже  вершины
валялись снарядные гильзы.  От  нечего делать я насчитал двадцать три штуки.
Стоп!  А  эта  без  дна!   Через  такую  гильзу,   как  через  трубу,  можно
просматривать даль. Я чуть привстал. И вдруг там, в трубке, -- будто кремень
высек  искру.  Я  камнем  упал на  дно  окопа.  На  противоположной  стороне
бруствера лопнула разрывная нуля. Около меня уже сидел Николай Куликов.
     -- Главный, ты жив? -- спросил он.
     -- Как видишь, цигарку кручу.
     -- Тебя что, опять ранило?
     -- Да отвяжись ты со своими глупыми вопросами. Цел и невредим.
     -- Так что же ты дернулся, как барс на жертву?
     -- Плохо  мы следим за новинками противника. --  ответил я и рассказал,
что произошло.
     Гитлеровский снайпер в оплату за свой труд и  выдумку получил право  на
первый выстрел. Теперь выстрел -- за русским снайпером...
     За ужином мы решили, как будем действовать.
     Николай Куликов и Подкопов высказались за  то, чтобы выходить  на охоту
за "гильзами"  с ночи. Шайкин с  Костриковым не соглашались,  утверждая, что
снайпер оставит  эту  гильзу ложной  позицией. Морозов  и Кузьмин предлагали
дождаться общего наступления и тогда под шумок резануть по гильзам.
     -- Для работы снайперов нужен фон, -- философствовал Морозов.
     Воловатых и Двояшкин определенного мнения не имели,  они  просто готовы
были выходить на свои старые позиции.
     -- Давайте вздремнем немножко, -- предложил я.
     Мои  друзья знали,  что  я  люблю  подремать с вечера  до полуночи:  на
утренней заре мне не спалось, поэтому молча пропустили меня в темный угол.
     Проснулся я  около  часу  ночи.  Николай Куликов возился с  винтовками,
остальные спали. Холод наводил  "порядок"  в окопах:  ребята лежали вплотную
друг к другу.
     Николай, увидев, что я проснулся,  взял винтовку и нырнул в  темноту. Я
последовал за ним, прихватил автомат и сумку с гранатами.
     Ночь  выдалась  на  редкость  тихая.  Затишье  перед  бурей:  вероятно,
противник  готовит новый  удар,  чтобы  сбросить  нас в  Волгу.  Не  выйдет:
отступать нам некуда -- за Волгой земли для нас нет...
     Заняв  позицию невдалеке от спящих товарищей,  я стал прислушиваться  к
тишине  и  вспоминать  встречу  с   командующим  армией  генералом  Василием
Ивановичем Чуйковым.  Это  было утром 16 октября. Тогда, кажется, была такая
же напряженная, но не очень тихая ночь, а командующий, пригласив  нас к себе
в блиндаж для вручения наград, говорил как-то удивительно спокойно:
     -- Обороняя Сталинград, мы вяжем врага по рукам и ногам. От [62] нашего
умения  стоять  здесь насмерть зависит решение многих  крупных задач  войны,
решение судеб миллионов советских  людей, наших отцов, матерей, жен и детей.
Но это  не значит, что  завтра мы будем  проявлять неразумную храбрость: она
равносильна предательству...
     Из его рук на мою ладонь легла медаль "За отвагу".
     -- Наша решимость сражаться здесь в руинах города под лозунгом "Ни шагу
назад"  продиктована  волей  народа,  --  продолжал командующий.  --  Велики
просторы за Волгой, но какими глазами мы будем смотреть там на наших людей?
     Мне показалось, он спрашивал об этом меня,  зная, что я родился и вырос
на  Урале, там  мои  родные --  дедушка,  отец, мать.  А  сколько  знакомых,
товарищей! Нет, нельзя мне  там  показываться с  глазами,  полными  стыда  и
позора за сданный Сталинград. И я ответил:
     -- Отступать некуда, за Волгой для нас земли нет!
     Эти  слова почему-то  очень понравились Василию  Ивановичу и  помощнику
начальника Главпура по комсомолу Видюкову Ивану Максимовичу. Видюков схватил
мою руку и долго жал ее, приговаривая:
     -- Вот это правильно, вот это по-комсомольски!
     В ту  же ночь он побывал на  моих позициях. Грозная  была ночь, но, как
известно, врагу не удалось застать нас врасплох.
     Чем же кончится эта ночь и каким будет утро? Неужели сорвется мой план?
Надо было позвать сюда Виктора Медведева.
     Хороший   парень   Медведев.   Подвижный,  неугомонный.   Нерасторопных
снайперов  он критикует  одной фразой: "Им нужен  добрый понукайло".  Как-то
недавно  пришел  к  молодым снайперам  с  беседой  о  своем  опыте охоты  за
фашистами. Пришел  и,  ни  слова  не говоря,  развернул перед  ними кисет  с
махоркой --  красный,  шелковый,  с  вышивками. Дескать, смотрите,  с  какой
любовью и  старанием  вышивала этот  кисет  неизвестная девушка.  Из  кисета
выпали две пустые гильзы.
     -- Вот и все,  что я хотел вам сказать,  --  произнес  он,  -- пойдемте
лучше на позиции, там скорее поймем друг друга.
     Правильно,  Витя, теория снайперского дела лучше всего  усваивается  на
практике. И снова вспомнились  слова Василия  Ивановича Чуйкова: "Снайпер не
должен ждать момента, когда фашист сам  голову высунет.  Нужно заставить его
обнаружить  себя и  выдать ему  без  промедления положенную порцию свинца  в
голову".
     Так  и проводил я долгие ночные часы  наедине со  своими думами. Тишина
давила, как петля на шее.
     Но  вот на  востоке  прорезалась светлая  нитка. Собрался  было  будить
товарищей,  а они  уже ползут  ко мне,  тащат завтрак  и  боеприпасы. Кто-то
сообщил:
     -- Разведчики полка  взяли "языка";  в шесть утра будет  артиллерийский
налет на наши передовые.
     Термос  с  кашей  остался  неоткрытым:  отложили на ужин.  К  водке  не
притронулись. Поглодали сухари и направились к своим точкам.
     Невдалеке от своей позиции я встретил лейтенанта Федосова. Он расставил
солдат и тоже ждал начала атаки.
     -- Уже за  шесть  перевалило, --  сказал  он,  --  а фашисты  молчат. Я
комбату звонил.  Говорю  ему: "На нашем участке  фашисты почему-то в нас  не
стреляют". Там хохот поднялся. Доложу, говорит, об этом Военному совету...
     Николай  Куликов  ждал  меня  на  позиции  напротив  гильз. Тут  у  нас
хранилась артиллерийская труба. То, что мы увидели, нас не удивило. Двадцать
две гильзы лежали на месте, двадцать третья, без дна,  куда-то исчезла. Куда
же?
     Оптика у  артиллерийской трубы сильная, на  триста метров видно хорошо.
[63] Я стал перебирать кустик за кустиком, канаву за канавкой, продвигаясь в
глубь обороны  противника.  Добрался  до самой вершины, где иногда появлялся
дальномер.   Рядом   небольшое   углубление.  Вот  она,   гильза   без  дна!
Замаскирована  в бруствер углубления. Через нее виден  гитлеровец  в  каске.
Ведет наблюдение с помощью оптического прицела  снайперской винтовки. Гильза
прикрывает оптику от бокового света,  прячет  блики и помогает  четче видеть
цель. Он, кажется, даже фотографировал свои цели в момент выстрела.
     -- Вот ты где... --  прошептал я, будто фашист мог услышать мой голос и
уйти.
     Чтоб  привести  дыхание  в  норму,  передаю  оптическую  трубу  Николаю
Куликову и, не торопясь, подсказываю, как  найти фашистского  снайпера. Веду
по хорошо заметным ориентирам.
     -- Есть! Вижу!  --  Николай, кажется, тоже  задохнулся. Передохнув,  он
предлагает: -- Главный, надо брать его сейчас, иначе ускользнет.
     И тут же слышу шепот за спиной:
     -- Погодите, ребята, дайте посмотреть на живого гитлеровского снайпера!
     Это лейтенант Федосов.  Мы  и  не заметили, как он подобрался к нам. Не
дождался атаки противника и теперь не знает, куда девать себя.
     Я  держу фашистского  снайпера  в прицеле  своей  снайперки  уже  целых
полчаса.  Немного  устал, но напряжен  до предела. Гоню от  себя  усталость,
стараюсь  не  расслабляться.  Он  тоже   смотрит  через  оптический  прицел.
Спрашиваю Куликова:
     -- Николай, как ты думаешь, видит он нас?
     -- Сейчас проверим.
     Николай   отошел  назад,  приподнял  над  бруствером  фигуру  в  каске.
Мгновенно фашистский снайпер выстрелил. Каску сорвало с головы куклы.
     Положив руку на  затвор, чтобы передернуть его и подобрать гильзу после
удачного выстрела, как принято у снайперов, фашист  оторвался от оптического
прицела.  Голова его приподнялась.  В ту  же секунду прогремел мой  выстрел.
Пуля легла гдето между глаз, перевернув каску на лицо. Винтовка с оптическим
прицелом осталась лежать в трубе.
     Лейтенант Федосов опустился на дно окопа, затем взял мой личный счет --
записную книжку, послюнявил карандаш и крупными буквами записал: "Я очевидец
дуэли. В. Зайцев на моих глазах убил фашистского снайпера. А. Федосов".
     Так мы отомстили убийце Саши Грязева.
     С этой же позиции, действуя уже более решительно, в последующие дни мой
ученик снайпер  Николай Куликов  срезал потом двух дальномерщиков  на  боках
Мамаева кургана.
     А  наступление, которого мы ждали  в этот  день,  почему-то  так  и  не
состоялось. Быть может, потому, что мы узнали о нем  заранее,  из  показаний
пленного. Немцы, видно, догадались об этом и не стали лезть на рожон,  стали
осторожнее и хитрее.



     Мамаев курган -- господствующая над городом высота. Южное плечо кургана
помечено на карте  цифрой  102,0. Отсюда хорошо виден центр города,  который
почти полностью занят противником и весь разрушен. Поэтому легко понять наше
стремление --  держаться, если  не на вершине,  то хотя  бы  на южных скатах
высоты и  тем  самым  угрожать  противнику  ударами  во фланг и  тыл.  Более
выгодных позиций не найдешь во всем  Сталинграде. Мы буквально видели  через
оптические прицелы затылки гитлеровцев, которые застряли в центре города.
     Но для того, чтобы начать активную [64] "работу" по этим затылкам, надо
было сначала обеспечить безопасность  собственных голов  с тыла, потому  что
выше нас, на вершине кургана, периодически  появлялись пулеметчики и опытные
снайперы  противника. Там же гнездились вражеские дальномерщики, наблюдатели
и   корректировщики  артиллерийского   и  минометного  огня.   Так  что  нам
приходилось  непрерывно  наблюдать  и  вести  огонь в  двух  противоположных
направлениях. Впрочем, в Сталинграде это обычное дело. Тут часто трудно было
понять, где фронт, где тыл. Все перемешалось.
     Разгадав хитрость фашистского  снайпера  с  гильзой, мы  обратили  свои
взоры  на  противоположную  сторону  --  к  подножию южных  скатов  кургана,
изрезанного оврагами, в  густых  зарослях репейника,  чертополоха, полыни  и
бузины.
     Теперь  нас  тут  стало  меньше.  Виктор  Медведев  со своим напарником
действует  в  районе  мясокомбината.   Шайкин  и  Морозов  перешли  в  район
льдохранилища, Абзалов и Насыров -- в район тира.
     Пунктом сбора снайперов моей группы  избрали  низкий тесный  блиндаж  у
вершины неглубокого извилистого оврага, который вел к реке  Царица, к центру
города.
     --  В прошлую ночь, --  сказал я товарищам, -- на дне оврага  слышалось
звяканье   котелков.  Там,  кажется,   какой-то  водоем  и   густые  заросли
репейника...
     -- Да, есть там заросли, -- подтвердил Николай Куликов.
     -- Что думаете?
     После обмена мнениями  решили вести круглосуточное  наблюдение за  этим
местом с двух сторон.
     Наступила ночь. Высоко в небе то и дело вспыхивали фонари осветительных
ракет, вырывая из темноты отдельные предметы.
     Шайкин и Убоженко отправились по восточному берегу оврага, я с Николаем
Куликовым -- но западному.
     Мы полезли к самому  обрыву перед зарослями  на дне  глубокой  воронки.
Ниже нас в ста метрах --  фашистский блиндаж. На  нем установлен пулемет  --
это мы знаем.
     На краю воронки лежали два  убитых солдата, здоровенные,  в итальянской
форме -- их мы увидели при вспышке ракеты.
     -- Своих арийцев они подбирают, а этих  бросили на съедение воронам, --
прошептал Николай.
     --  Ворон  тут  давно  нет, так  что  эти  "завоеватели"  будут  нашими
телохранителями.
     Сидеть  без дела  на дне  воронки и  считать, сколько лопнуло разрывных
пуль, -- занятие скучное.  Надо  действовать, оборудовать ячейки. И  мы, как
кроты,  начали выбирать землю  с края воронки  и подминать  ее  под  себя. С
каждым часом  наша воронка становилась все мельче и мельче,  а мы подымались
все выше и выше. Хотелось курить, но "терпи, казак..."
     Все  сильнее  давала  себя знать усталость,  от  напряженной  работы  в
неудобном  положении  болела спина.  Но  дело подходило  к  концу.  Моя нора
удалась на славу. Теперь я мог сидеть, отдыхать, наблюдать и стрелять.
     Справа, у  Николая,  позиция  оказалась  не  такой  удобной,  но  он не
жалуется, уже приготовился вести наблюдение: начало светать.
     Интересно, как дела у наших товарищей на той стороне оврага?
     Вот  на площадку  перед  зарослями  вынырнул солдат с  ведром в руке  и
автоматом на шее. Остановился, покрутил головой, кого-то поджидая.  Вот ведь
как  бывает на войне: не знают люди,  что жизнь  их  висит  на волоске. Лицо
солдата на прицеле моей снайперки. Я вижу его шевелящиеся губы, белые ровные
зубы, прямой, немного с горбинкой нос, бледное, чисто выбритое лицо.
     Появились  еще два  солдата,  тоже  с ведрами,  и  тут  же  скрылись  в
зарослях. [65]
     Прошло  пять   минут.  Солдаты   с  ведрами   медленно  поднимаются  по
ступенькам. Вода  колышется, но через край не выплескивается. Ценят водичку,
видать, дорого она им достается.
     Куликов шипит на меня, как разъяренный гусь:  сам  не убиваю фашистов и
ему не разрешаю!
     -- Силен тот воин, кто умеет себя победить, -- шепотом отвечаю ему.
     Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать,  есть ли на
этом участке  фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику
в зарослях.
     Нервы  были  натянуты  до предела.  Решил немножко отдохнуть, покурить.
Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня:
     -- Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают!
     Я отложил в сторону  цигарку,  взял  артиллерийскую  трубу. Да, картина
интересная, можно сказать, соблазнительная.
     На  той самой площадке,  где час тому назад  стоял,  как  на  выставке,
солдат  с  ведром,  теперь  умываются  офицеры. Разделись  до пояса.  Солдат
поливает  на  спины  из  алюминиевой  кружки.  Рядом  лежат  три  фуражки  с
офицерскими кокардами.
     --  Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей  земле,  --  не
унимался Куликов, --  как они себя свободно ведут,  а мы,  хозяева, грязные,
согнулись,  как перочинные ножи, лежим среди трупов,  нюхаем зловоние. Давай
повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться!
     -- Не  трогай,  пусть еще день  поживут, даем им  жизнь  в рассрочку. И
помалкивай, разговор мешает делу.
     Николай опять обиделся:
     -- Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает.
     Мы еще недолго препирались -- дали себе отдых -- и снова притихли.
     На  высоте  102,0   началась  перестрелка.  За   водонапорными   баками
послышался гул танковых моторов.
     Теперь  я  хорошо  разглядел,  куда  уходят  фашисты.  С  площадки  они
спускаются в траншею  и исчезают под  берег оврага -- в блиндажах. Там им не
страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в
крепость.  Подступы  к  подземным  укрытиям  прикрываются  дзотом  с   двумя
пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами.  Блиндажи и  дзот
связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты.
     Уже  полдень.  Мучают жажда,  трупный  запах. Уходя  от  своих,  мы  не
рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли.
     Заработал пулемет. Мы  хорошо видим его.  Через  наши головы  засновали
пули. Уж очень соблазнительный  момент. Установили прицелы на триста метров,
выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в
него холостыми патронами.
     Бой  на нашем участке прекратился  так  же внезапно, как  начался. Мы с
Николаем сидели молча. Нас грызла совесть  за  промах. В голову лезли разные
мысли: потерялась  острота зрения,  испортилась оптика, нарушилось  дыхание,
стал "дергунком" -- разучился плавно нажимать спуск...
     Смотрю на  Куликова. Он  уронил  голову  на  край  каски,  сопит.  Тоже
разгадывает причину промаха.
     -- Ладно, Коля, поспи  немного, -- говорю ему для успокоения, а сам уже
ругаю себя на чем свет стоит: мы же  стреляли сверху вниз, а в таких случаях
расстояние  всегда  скрадывается, тут  нельзя  верить  глазомеру  с  первого
взгляда, надо  накидывать минимум одну восьмую  к привычной сумме  метров! И
еще одно: от бесконечного огня из всех  видов  оружия воздух  нагревается  и
колеблется,  получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель
к  глазам. На [66] это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя
бы по ложным целям.
     В  овраге  снова  заработал  фашистский  пулемет.  Куликов  прильнул  к
оптическому прицелу своей снайперки.
     -- У  меня прицел  триста  пятьдесят, ты  передвинь  на  четыреста,  --
подсказал я.
     Прицелились,  опять ударили вместе.  Пулемет замолчал. Убил пулеметчика
Николай. Моя пуля не долетела.
     Наступили сумерки, и мы с  Николаем  направились в  пункт  сбора. Здесь
жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали  о своих удачах. Каждый убитый
фашист --  целая история... Принимал  "трофеи" Охрим Васильченко. В руках он
держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша.
     -- У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован
на "пять", -- приговаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3...
     Против моей Охрим поставил ноль.
     -- У вас, товарищ  главстаршина, я вижу, непорядок.  Так будешь  дальше
работать -- на черную доску попадешь.
     Солдат  из  третьего  батальона  принес ужин. Поставил рядом с термосом
вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от
нас.
     Незадолго до  рассвета блиндаж снайперов снова опустел.  По намеченному
мною плану все разошлись  на огневые точки. В  этот день я решил блокировать
фашистский дзот и "офицерскую" площадку силами трех снайперских пар.  Себе и
Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней.
     В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно.  Оставляю  на
месте свою каску и  отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в  блиндаж. Оттуда
высунулась  и сию же минуту спряталась рыжая  голова  в  офицерской фуражке.
Сообщил об этом ребятам.  Все  три  наши пары разместились  так,  что  можно
переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели.
     Рядом  с  блиндажом,  в  траншее,  показалась  фуражка.  Виден  краешек
фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже  заметно всю эмблему
до козырька.
     -- Видишь? -- спросил я Куликова.
     -- Вижу.
     -- Это фашистский снайпер  в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка
спряталась.
     -- Передержал, -- заметил Куликов.
     --  Почему на нашем  участке появился  снайпер? -- спросил  я.  Николай
пожал плечами:
     -- А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока...
     -- Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему
влепил?
     -- В голову, -- ответил Николай.
     -- Этим самым ты  бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли.
По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя.
     Неяркое солнце слегка пригревало плечи,  слабый ветерок приятно освежал
лицо -- последние ласковые денечки уходящей осени...
     Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия
у него никакого  не было, только один  котелок мотался в руке. Мы обменялись
впечатлениями и решили не трогать солдата -- пусть  живет,  уж  очень вид  у
него затрапезный, жалкий...
     Прошло еще минут десять или  чуть больше, и тут из-за  поворота траншеи
показался здоровенный лощеный фашистский офицер.  Следом за ним, закинув  на
плечо  винтовку  с  оптическим  прицелом,  шел  гитлеровский снайпер. Позади
снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи [67] выходили еще два офицера.
     Один  за другим  прогремели четыре  выстрела, и  все  четыре гитлеровца
легли  как  подкошенные.  Брошенная  Куликовым   перчатка   так  и  осталась
неподнятой. Соперника мы отправили в "крестовый батальон".
     Проходило время, возле убитых  никто не появлялся. Мы было заскучали. И
вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов.
     Мы  забрались в  свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин
разорвалось  поблизости.  Когда  мина  приближается  к земле,  ее  хвостовое
оперение свистит  так, что  кажется, будто кишки  у  тебя  из живота  тянут.
Думаешь: "Вот, наверно, моя". А она, глядишь, ударила по другой траншее.
     Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль
авиацию  вызвали. Одна  из  бомб угодила  в  нашу траншею. Изрядно потрепало
взрывной  волной.  Васильченко и  я  оглохли, Куликов  и Морозов  отделались
легким испугом.
     Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок.
     Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов.
     -- Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?!
     От  бомбежки  и  обстрела   пострадала   и   батарея  противника  около
железнодорожного  туннеля. Деревянные щиты,  что  скрывали орудия  от  наших
глаз, разнесло.  Орудия  стояли "раздетые". Возле  них  копошились  расчеты.
Вышли из укрытий и офицеры.
     Вот теперь пришла пора поработать нам!
     Вскинув  на  бруствер  винтовки,  снайперы  буквально  расправлялись  с
орудийными расчетами.  Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле
них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним
и Шайкин заклацали  затворами.  Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю.
Только  теперь  там  поняли, в  чем дело.  Оставшиеся  в  живых  наводчики и
заряжающие нырнули в укрытие.  Теперь несколько  дней  не  будут  появляться
возле  орудий в  светлое время, а  ночью,  как  известно,  из  орудий  можно
расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно.
     Вечером, подводя итог дня, я спросил:
     -- Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера?
     -- Готовь, главный, новый план, -- ответил Николай Куликов.



     Солдатское  небо  над  боевыми  позициями  всегда  кажется  с  овчинку.
Постоянно  чего-то не хватает: то  еды, то боеприпасов, то  нет  условий для
отдыха. Зато  вдоволь, хоть отбавляй,  опасности. Попросту --  гляди  в оба,
иначе смерть. А если начнется непогодь, считай: дыра в небе открылась именно
над твоей головой, и все,  что есть на свете мокрого, слякотного, холодного,
предназначено для тебя, чтоб ты продрог до  мозга костей. И кажешься ты себе
тогда огромным неукрываемым великаном.
     Но это  же  чувство в бою  имеет и другую, драгоценную, на  мой взгляд,
сторону. Без него пет и не может быть боеспособного солдата.
     Попытаюсь объяснить это но личным ощущениям.
     Идет бой,  и тебе кажется, что  все  пули,  мины,  снаряды и даже бомбы
нацелены в тебя. Значит, для врага нет более важной цели, чем ты. А раз так,
то не будь простофилей,  не подставляй себя дурацкой пуле и слепому осколку:
у тебя есть голова, задавай врагу побольше загадок, превращайся из великана,
над которым небо с овчинку, в неуязвимую малозаметную цель.
     Однако  чувство великана не должно покидать тебя:  ведь если туда, [68]
где  ты  действуешь,  направлен  весь  огонь  врага, значит,  это  важнейший
участок;  под тобой, под  твоей  грудью  --  та самая  точка, которую  можно
назвать центром  фронта  или  даже  центром  земли.  В этом  тебя  никто  не
разубедит.
     Вот какой  ты солдат:  великан -- потому что центр земли прикрыл собой;
неуязвим -- потому что ни пули, ни осколки, ни адский огонь не сломили тебя.
     Во время оборонительных боев в Сталинграде не было такого дня, чтобы по
всему фронту наступило затишье. И когда я говорю  тут о  тишине или каких-то
паузах, то,  конечно, речь идет лишь  о  тех участках,  где  мне приходилось
действовать. Например, на южных склонах Мамаева кургана.
     И опять  же эти  замечания  о  тишине исходят из  солдатского понятия о
важности своего рубежа. У нас наступила тишина, и кажется:  везде,  по всему
фронту противник примолк. На самом деле сталинградская земля  не переставала
гудеть  и стонать от ударов авиации и  артиллерии ни  днем, ни  ночью. Атаки
сменялись контратаками,  отдельные взрывы перерастали  в сплошной  гул  то в
районе  завода  "Красный   Октябрь",  то   на  подступах  к  стенам   завода
"Баррикады", то в центре города. Но  мы  уже привыкли к этому сплошному гулу
сражения  и  замечали  перемены  в напряжении  боев  лишь у себя, на  скатах
кургана, да у ближайших соседей справа и слева.
     Вот  и  сегодня  после   того,  как  мы  удачно  продырявили  несколько
офицерских  голов возле блиндажей в овраге  и на противотанковой  батарее, у
нас наступило затишье. Но и оно было относительным: пулеметы противника,  не
переставая,  хлестали  по брустверам  наших  окопов, стреляли  вдоль оврага,
отдельные пули впивались в крышу блиндажа, где мы собирались на отдых.
     Еще  засветло  начался дождь,  Мелкие  воронки  наполнялись водой.  Под
дождем  стояли  котелки, ведра,  термосы.  Охрим Васильчонко  готовил  баню,
разумеется, без парной.  Просто  растянули  над окопом плащ-палатку  и стали
мыться.  Вместо  мочалки  --  кусок  солдатской  шинели.  Шутили, мечтали  о
березовом  веничке.  Вымывшись  холодной  водой,  голыми  бежали  в блиндаж,
крутили,  выжимали  вроде бы  постиранное белье. Оно  было  грязное,  однако
другого  для  нас никто  не  припас:  вещевые  мошки заполнены  гранатами  и
патронами.
     Блиндаж для солдата -- это и кухня, и спальня, и баня.
     Сегодня  уже  вторично  в  наш  "дворец"  заглянул  капитан  Аксенов --
помощник начальника  штаба дивизии. Но заданию  командира дивизии он изучает
опыт  групповой снайперской работы на  переднем крае.  Наша  группа, видать,
понравилась ему.
     --  Побывал,  -- говорит, --  у  соседей  справа  и слева, снова к  вам
потянуло.
     В такую дождливую промозглую  ночь мы  могли  смело  спать,  зная,  что
фашисты  в  наступление  не  пойдут,  хотя  их  артиллерия  и минометы  вели
методический обстрел наших позиций.
     Стены блиндажа ходили ходуном, но мы сидели спокойно.
     -- Нет ли  у вас лишнего сухарика? -- робко спросил капитан Аксенов. --
С утра ни крошки во рту.
     Охрим  Васильченко, дежуривший по  "кубрику", как в шутку  мы  называли
свой блиндаж,  огорченно  развел  руками:  дескать,  сами вторые  сутки ждем
ужина.
     Капитан Аксонов подвинулся к  лампе  и под  ее слабым  светом развернул
свою тетрадь, чтобы записать наши сведения и впечатления за минувший день.
     Я вышел к дежурному снайперу. Дождь лил по-прежнему, темнота, хоть глаз
выколи.
     Над оврагом взметнулась осветительная ракета-фонарь. Его подвесили [69]
на парашюте минометчики противника. Покачиваясь, огонь оседает так медленно,
что кажется, будет висеть до утра. На той стороне оврага под лучами "фонаря"
застыли две человеческие фигуры. Я окликнул:
     -- Кто там?
     Ответа не последовало.
     Выскочил на блиндажа Двояшкин. Узнан, отчего крикнул дежурный, метнулся
в блиндаж, схватил автомат и по  колено в воде  побрел на ту сторону оврага.
Туда же направился Охрим Васильченко, а меня позвал к себя капитан Аксенов.
     Прошло еще несколько минут. У  входа в блиндаж  вспыхнула спичка. Затем
откинулась  в  сторону  палатка,  и  под  звон  жестяного ведра  с напускной
важностью вошел Охрим, за ним Двояшкин. Они привели давно ожидаемых желанных
гостей  --  Ахмета  Хабибулина, нашего подносчика  боеприпасов и питания,  и
политрука Степана Кряхова.
     Кряхов  поздоровался со всеми за  руку, снял со спины до  краев набитый
вещевой мешок, подвинул -его к Ахмету и сказал:
     -- Разбирай!
     На  этот  раз  нам  принесли  продуктов больше,  чем мы ожидали.  Среди
консервных банок "второго фронта" лежали осьмушки махорки-полукрупки.
     Охрим Васильченко весело  гремел  котелками. Потом все умолкли, сопели,
чмокали. На отсутствие аппетита  никто не жаловался, да и  каша  была  очень
вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал:
     -- Хороша каша, хороша...
     Все знали,  что  Кряхов, как  всегда,  принес новости  об  обстановке в
Сталинграде, свежие газеты, письма.
     Мы не ошиблись. Едва успел дежурный собрать котелки, как политрук сунул
руку за пазуху, и пачка писем  легла перед  лампой. В один миг они разошлись
по рукам. В  блиндаже стало тихо. Каждый молча,  затаив дыхание, читал вести
из дому.
     Только один Охрим Васильченко не знал, куда себя спрятать  среди нашего
короткого солдатского счастья: он не ждал писем, его  родные в оккупации, на
Полтавщине. Тяжело было смотреть на него в такие минуты, хоть отказывайся от
писем или отложи чтение,  пока он не отлучится из  блиндажа. Но разве  можно
удержаться, когда пришла весточка из дому...
     Это и учел, видно, Степан Кряхов, знавший про  Охримово  горе. Он вдруг
торжественно поднял над головой еще один конверт и сказал:
     --  У  меня есть письмо от  одной  девушки  из  Челябинска.  Она просит
вручить письмо самому храброму солдату. Кому прикажете вручить?
     Мы, конечно, не задумываясь, ответили:
     -- Охриму!
     -- Конечно, Васильченко!
     -- Ему, ему!
     Так Охрим Васильченко за полтора года войны получил первое письмо.
     Получил и боится читать, не знает, что с ним делать... Наконец разорвал
конверт.
     Я присел  рядом  с Охримом,  увидел  строчки, выписанные  прямым четким
девичьим почерком.
     На листке было написано:
     "Я не знаю, кто  будет  читать  мое письмо, ведь  я  пишу  неизвестному
солдату. Мне 17 лет. Если по возрасту я гожусь тебе в дочери -- могу назвать
отцом, а  если ты немногим старше меня -- назову тебя братом... От девушек и
женщин нашего цеха собрали подарки для  защитников Сталинграда... Знаем, что
у вас  в  окопах тяжело и  опасно... Наши сердца рвутся к вам. Мы работаем и
живем только для вас.
     ...Хотя я далеко, на Урале,  я живу надеждой на то, что снова вернусь в
свой родной Минск. Слышите ли вы плач моей матери?.."
     Васильченко перевернул страницу. [70] Я успел прочитать конец письма:
     "Убей фашиста,  пусть на  его  родине  будет  траур,  пусть  его родные
обливаются слезами! Бейте врага мужественно, так, как били их наши предки".
     Охрим  отложил письмо,  поднялся. Ему  не хватало  воздуха. Он вышел из
блиндажа. Через минуту вернулся, схватил автомат, сумку с гранатами... Ясно,
задумал  что-то  неладное. Я встал у  выхода,  широко, по-морскому расставил
ноги. Васильченко понял мою позу -- тут не пройдешь, -- переступил с ноги на
ногу,  потом  сел  на  край нар и, как  бы оправдываясь, решил раскрыть свой
дерзкий план.
     Оказывается,  Васильченко  и Костриков  втайне от  всех несколько  дней
подряд вели  наблюдение  за блиндажом  противника,  что прилепился на склоне
кургана слева от нас. Они изучили подходы к нему, установили место дежурства
часового,  время  смены караулов.  Для выполнения  задуманного ждали  только
удачного  момента   --  сильного  дождя  или  метели.  И  вот  такой  момент
наступил... Костриков уже незаметно ускользнул из блиндажа.
     Я крикнул дежурному:
     -- Немедленно задержать и вернуть Кострикова!
     Это окончательно выбило Васильченко из равновесия. Он швырнул автомат и
сумку с гранатами в угол, закричал, обзывая нас предателями.
     Поднялись капитан Аксенов и политрук Кряхов.
     -- Стой, сталинградский  солдат, ты почему петухом поешь? -- крикнул на
Васильченко кто-то из них.
     На лице  Охрима  выступили  крупные  капли  пота,  глаза помутнели, рот
перекосился. Только  теперь  нам стало ясно, что у него нервный приступ.  Он
упал на  мои руки. Его трясло,  он  бился головой о мою грудь. Наконец Охрим
успокоился и сразу же уснул. [71]
     Теперь  мы обстоятельно выслушали Кострикова.  План  вылазки заслуживал
внимания. Его одобрил даже капитан Аксенов.
     А дождь не  прекращался.  Нельзя упускать такой  момент:  будет ли  еще
такой дождь, неизвестно.
     На том участке до Кострикова и Васильченко действовала снайперская пара
-- Афиногенов и Щербина. Нужно узнать, что скажут они.
     Разбудили Афиногенова. Он вскочил мгновенно, словно только и дожидался,
когда его тронут за ногу.
     -- Пойдемте,  я  в  этом районе знаю  все  ходы-выходы. Ох какого можно
задать им перцу!
     -- Погоди, выслушай до конца.
     -- Я  все слышал, о  чем вы говорили. Я в  Сталинграде научился спать и
слышать весь разговор.
     Вооружились  только  легким оружием --  автоматами,  гранатами, ножами.
Первым  полз Афиногенов, за ним Щербина, потом Степан Кряхов и я. Мы боялись
одного:  как бы на пути к блиндажу  не напороться на минное поле. Однако все
обошлось благополучно. Видно,  нам  и на этот  раз сопутствовало  солдатское
счастье.
     Вот и блиндаж. Около  входа под дамским зонтом с автоматом на шее стоит
часовой. Афиногенов, недолго думая, сполз  в траншею. В темноте блеснул нож,
и часовой без звука рухнул на землю.
     Афиногенов и Щербина остались наверху, а мы с Кряховым потихоньку вошли
в блиндаж.
     Быстро окидываю  взглядом обстановку. В деревянную стену у  двери вбиты
гвозди. На  каждом гвозде  автомат. Под  автоматами каски,  около  касок  --
электрические фонарики. Вдоль правой и левой стен -- сплошные нары. На нарах
под одеялами спят гитлеровцы. Спят тихим, мирным сном. Над головой у каждого
-- верхнее  обмундирование.  Посреди  блиндажа висит маленькая электрическая
лампочка, отчего в блиндаже полумрачный успокаивающий молочный свет.
     Мы  подошли к автоматам, сняли  их  со стены, потом вывернули лампочку,
прицепив  к  своим  поясам но  карманному  фонарику.  Гитлеровцы  продолжали
храпеть.
     Степан Кряхов громко, твердо скомандовал:
     -- За смерть детей и матерей по фашистскому зверью -- огонь!
     Из двух автоматов хлестнул  свинцовый ливень. Фашисты срывались с мест,
но тут же падали. Одеяла перемешались в кучу.
     Мы  стояли у стены, увешанные автоматами, меняя по  мере  необходимости
положение.  Прошили  очередями   нары  вдоль  и  поперек.  Порядок,  никаких
признаков сопротивления.
     И вдруг вижу возле своих ног живого гитлеровца. Он  в  одном  белье, на
котором нет ни одного темного пятнышка, значит, ни одна пуля не тронула его.
Как это ему удалось, не пойму. Перевожу автомат к ногам. Кряхов хватает меня
за руку:
     -- Не тронь, нужен "язык"!
     Фашист вытянул руки вдоль  пола: дескать, сдаюсь,  вот, даже в  лежачем
положении руки поднимаю.
     Этот немец хорошо знал русский  язык, что  и спасло его: он раньше всех
понял смысл команды Кряхова и бросился ко мне в ноги.
     Немец  оказался послушным.  Он быстро накинул поверх  белья  маскхалат,
сунул ноги в сапоги, и мы вернулись к своим товарищам с "языком".
     Обратный  путь преодолели  быстро. У своего блиндажа  нас  встретили  и
капитан Аксенов,  и  выспавшийся  Васильченко,  и  Костриков,  и  Хабибулин.
Осматривая немца со  всех сторон,  они расспрашивали о подробностях вылазки.
Но рассказ явно не клеился.  Перед моими глазами то и дело вставала  картина
того, что мы сотворили  в блиндаже. На душе было как-то  нехорошо. Даже [72]
вроде жалко становилось тех.
     Но взглянув в глаза Охрима  Васильченко,  у которого в  зрачках еще  не
погасла вчерашняя тоска, темная  и тревожная, как небо над боевыми позициями
солдата, я заключил свои думы вслух:
     --  Пусть  солдатское небо будет  с овчинку, но на своей  земле  мы  --
хозяева!



     Постоянная  забота  солдата -- выжить  и победить  врага. Ведь  мертвые
бывают в строю только на  перекличках, а бой  ведут живые. Но меня  заботило
еще одно -- подготовка и обучение новичков снайперскому искусству. Все живое
ведет борьбу за  продолжение  жизни. И я тоже  хотел  жить  долго,  если  не
физически,  то  морально. Я верил,  что  каждый подготовленный мною  снайпер
сумеет отомстить за меня,  оградит  других  от преждевременной смерти и  том
самым морально продлит мою жизнь, приблизит общее дело к по бедной развязке.
Вот  почему  все,  что  было связано  со снайперским  искусством,  полностью
завладело моими мыслями и поступками.
     В первый  же  день  нашей  работы  на новом участке,  в  районе  завода
"Красный Октябрь",  мое внимание привлек снайпер-новичок Горожаев.  Среднего
роста, голубоглазый солдат. Черты лица  крупные,  шея  короткая,  подбородок
тяжелый. С виду он казался угрюмым, нелюдимым, замкнутым.
     Для  этого  были свои причины.  Горожаев  подолгу  просиживал  со своим
напарником на переднем крае, а удачи не было. Более того, сегодня фашистский
снайпер послал в него пулю, и  только благодаря неточности выстрела  новичок
остался жив: пуля ударила в каску. Но это было уже серьезное  предупреждение
молодому  снайперу:  смотри,  пока  не поздно, меняй свою тактику или вообще
уходи из снайперской  команды. Я  подсел к Горожаеву,  молча развернул перед
ним  кисет, оторвал от газеты клинышек  бумаги, свернул цигарку. Он проделал
то же самое. Накурили. Сквозь табачный дым ему было, кажется, легче смотреть
на меня: взгляд его голубых глаз потерял свою угрюмость, и он признался:
     -- Не дается мне снайперское дело. Смотрю в окопный перископ весь день,
даже в глазах звездочки появляются, а цели  поймать не могу.  Автоматом бить
проще: дали команду -- и строчи, а тут одна морока...
     -- Не морока, а смекалка и выдержка, поправил я Горожаева.
     -- Пусть будет так, -- нехотя согласился он.
     Тут я,  не торопясь, разъяснил,  что  снайпер  обязан с первого взгляда
определять цель,  мгновенно оценивать ее и  поражать с первого выстрела. А в
конце беседы предложил:
     -- Завтра с утра приглашаю тебя в напарники.
     В четыре часа утра снайперы уже окончили завтрак и стали расходиться по
своим участкам.  Мне надо было  идти с Горожаевым на позицию,  что  напротив
железнодорожных вагонов. Там замаскировались  снайперы противника и выводили
из строя наших  бойцов и командиров.  Но  сначала я повел своего напарника в
блиндаж  заместителя   командира  батальона,  старшего   лейтенанта   Архипа
Сухарева, который был ранен именно па том участке.
     Вошли  в  блиндаж.  Сухарев  лежал  на земляных нарах, покрытых  черным
сукном.  Медсестра Клава Свинцова готовила  его  к  перевязке. Дора Шахнович
помогала ей, держа в руке флакончик с каким-то лекарством. Старший лейтенант
сел,  спустил   ноги.  На  губах  капли  крови,  лицо  бледное.  Его  взгляд
остановился на мне. Многое было в этом взгляде, в том числе и  незаслуженный
[73]  упрек в наш  адрес: дескать,  как  же это вы,  снайперы,  не истребили
вовремя того стрелка, что послал свою пулю в спину замкомбата. Но я  не стал
объясняться,  оправдываться:  мне  важно было,  чтобы  этот  взгляд  заметил
Горожаев.  И он  заметил,  почувствовал, оценил, что  такое снайпер в глазах
командира!
     Молча постояв возле Архипа Сухарева, мы вышли из блиндажа.
     В  заводском  районе шел яростный  бой.  Не умолкая, строчили в  разных
концах пулеметы.
     -- Где засел снайпер,  как ты его найдешь  в этом пулеметном треске? По
каким приметам можно установить, где его гнездо? -- спросил я.
     Горожаев пожал плечами и тихо ответил:
     -- А черт его знает...
     -- Чертям здесь тоже тошно, они ничего  не знают. Надо  найти очевидца,
чтобы рассказал, где и как был ранен Сухарев.
     Вскоре удалось встретить солдата, который поведал нам следующее:
     --   Старший   лейтенант   вместе   с   фельдшером   Зыковым   шел   из
инструментального  цеха  в  котельную,  к пулеметчикам  второго батальона. В
дверном проеме старший лейтенант качнулся, изо рта хлынула кровь. Я подбежал
к  нему,  хотел помочь.  Только наклонился -- мне обожгло  левое  плечо.  Мы
спрятались за котел. Там Зыков нас перевязал...
     --  Сколько  солдат  и  офицеров пострадало  в этом дверном  проеме? --
спросил я.
     -- Сегодня три солдата и вот старший лейтенант, -- ответил солдат.
     Мне стало ясно, что вход в котельную держит под прицелом какой-то злой,
опытный снайпер.
     -- Теперь  мы должны занять позицию там, где гибнут наши  товарищи,  --
сказал я Горожаеву.
     Мы пробрались  в котельную.  Я установил свой  перископ  на подоконнике
разбитого окна. То же сделал мой напарник.
     Враг  хитер:  работает под сильным  прикрытием автоматчиков.  По  моему
перископу хлестнула автоматная очередь. Потом вторая. Это фашистский снайпер
маскирует свои выстрелы с  помощью автоматчиков. Но где он?  Вот уже  третий
час  сидим, и все безрезультатно.  Горожаев уже  ворчит, утверждает, что нет
перед нами снайперского поста. Я молчу: пусть сам убедится, что ошибается.
     Справа  фашистские автоматчики  перешли в  атаку  на мясокомбинат.  Бой
перекинулся в глубину обороны. Мы по-прежнему лежим в засаде.
     Смотрим,  прямо против нас из-под  колес вагона  выскочил  гитлеровский
автоматчик. За  ним второй, третий... десятый.  Они  скатывались  под  откос
насыпи  и  терялись за развалинами. Куда  они деваются? И  вдруг  автоматные
очереди затрещали почти рядом с нами. Несколько солдат противника кинулись к
дверному  проему, к окну,  за  которым сидели мы. Лицо Горожаева напряглось,
голубизны  в глазах  как не бывало...  Он азартно начал  метать  гранаты.  Я
поливал наступающих  огнем  из автомата.  И немцы, потеряв у стен  котельной
нескольких автоматчиков, откатились назад.
     Снова затишье.
     Мы  с  Горожаевым  продолжали  выслеживать  снайпера.  Поле  боя  опять
казалось пустынным.  Убитые  автоматчики,  как  подкошенный  бурьян,  лежали
головами в разные стороны. Кто-то кричал, звал на  помощь своих, но никто не
отзывался. Они теперь никому не  нужны. Разве только нам, как "приманка", но
вести снайперский огонь по санитарам у меня не поднималась рука.
     И тут в котельной появился капитан [74] Василий Ракитянский, инструктор
политотдела  дивизии, опытный политработник.  Он залег  у пробоины  в стене,
вставил в пробоину рупор.  Я попросил его выслушать меня и уж тогда начинать
свое "вещание".
     Капитан  одобрил мой  замысел и  согласился помочь  нам: антифашистская
речь  на немецком языке  должна вывести снайпера из  терпения, он забудет об
осторожности.
     Но мы просчитались.
     На  голос  капитана  Ракитянского откликнулись пулеметчики. Они открыли
бешеный  огонь  по  рупору.  Мы  ответили  прицельными выстрелами,  шестерых
отправили в "крестовый батальон", однако немецкий снайпер так и не обнаружил
себя.
     Потом  началась бомбежка. На развалины стен,  разбитые станки, на груды
битого кирпича повалились бомбы. Мы спрятались в шахте под котлом.
     -- Где Ракитянский -- там бомбежка! -- сказал кто-то из моих друзей.
     --  А  может, наоборот:  где бомбежка --  там  Ракитянский?  -- ответил
капитан.
     Налет авиации кончился, и мы снова заняли свои позиции.
     Ракитянский протянул руку к рупору и стал вытаскивать его из кирпичей.
     Этого  момента, видно,  и ожидал фашистский снайпер. Его  пуля  прошила
руку  капитана выше  кисти.  Но свою позицию  он, наконец, раскрыл. Я  успел
заметить ее: фашист устроил свое гнездо под вагоном, между скатами колес.
     Теперь  надо  было дать возможность Горожаеву  подготовиться  к точному
выстрелу. Я  посоветовал ему выбрать место в  глубине  цеха,  а  сам остался
возле рупора, чтоб отвлечь внимание снайпера на себя.
     Но  Горожаев   поспешил:  пуля  пролетела  через  отверстие  в  колесе,
ударилась о рельс и ушла в  сторону. Фашистскому снайперу  выстрел Горожаева
вреда не принес, наоборот, послужил предупреждением.
     Мы остались ночевать в котельной.
     На заре  в топку котла спустился командир роты Василий  Большешапов. Он
принес нам полкотелка воды и сказал:
     --  Вот вам вода,  умойтесь, промойте свои  ясные глаза,  так  сказать,
наведите их на резкость -- и за дело!
     Умывшись,  мы  снова  вышли  на  свои  огневые позиции.  Я  занял  пост
наблюдения, а Горожаев встал на номер.
     -- Что надо сделать, чтобы фашист показал себя? -- спросил я Горожаева.
     Он ответил:
     -- Не знаю.
     -- Тогда смотри.
     Рупор  капитана Ракитянского  лежал  на старом  месте. Я  просунул руку
между кирпичами, взялся за край рупора и стал поворачивать его.
     Раздался выстрел. Пуля пролетела над моим ухом. Да,  фашистский снайпер
прибыл на огневую позицию раньше нас. Он подготовился к встрече.
     Прогремело еще два выстрела -- один за другим. Стреляет фашист хорошо и
быстро. Он зажал меня между  кирпичей, возле  рупора. Только чуть пошевелюсь
-- тут же возле моей головы лопается разрывная пуля.
     Проходит  час,  второй. Я  прикинулся  трупом. Могу  разговаривать,  но
пошевелить головой или рукой нельзя.
     Скосил глаза в сторону солнца,  его лучи ослепили. Я  зажмурился, и тут
меня озарила  идея: ослепить  фашиста  солнечным  лучом. Подозвал  Горожаева
поближе и, не шевелясь, говорю:
     -- Возьми осколок зеркала и направь "зайчика" ему в глаза!
     Горожаев проделал  все в точности.  Удалось!  Я пулей выскочил из своей
ловушки и  мигом подсунул [75] на свое место макет. С  виду же изменений  на
нашей стороне не произошло.
     Фашистский  снайпер  опустился  вниз,  спрятался  от  солнечного  луча.
Отверстие  в колесе просматривалось  насквозь.  Мы  стали  подбирать  другую
позицию, с которой можно было увидеть хотя бы голову фашиста. Он успокоился,
зная, что один русский снайпер уже  лежит убитый около рупора.  А  мы ходим,
подбираем позицию. Метрах в тридцати восточнее котельной стоял большой бак с
гудроном,  наверху  --  площадка подъемника. На нее можно  было забраться по
железной лесенке. Забрались, нырнули вниз. Гудрон густой, вязкий. Сняли одну
доску с  площадки, кинули  ее под  ноги.  В  стенке  бака несколько пробоин.
Выбираем самые незаметные.  Теперь  мы оказались выше  насыпи, отсюда хорошо
видны траншеи  противника. Однако снайперский пост прикрыт колесами  вагона.
Ничего, будем ждать.
     Прошло минут тридцать, и снайпер вылез из-под  колеса. Повесил на плечо
винтовку и пошел вдоль траншеи. Встретил кого-то из своих, остановился, снял
с плеча винтовку.
     --  Не  спеши,  -- сказал  я  Горожаеву,  --  пусть  немножко поговорит
последний раз, расскажет, как "срезал" у рупора русского снайпера.
     -- Ясно, -- ответил Горожаев.
     -- Теперь запоминай его лицо, -- продолжал я, -- лови момент, когда  он
повернется к тебе лбом.
     -- Вижу, держу его на мушке.
     -- Хорошо, -- одобрил я.
     И в ту же секунду заметил, что  фашист приготовился вскинуть винтовку к
плечу. Приклад уже оторвался от земли.
     -- Бей! -- вырвалось у меня как выдох.
     Раздался выстрел. Фашистский снайпер, как срезанный подсолнух,  упал на
спину. Его винтовка свалилась  поперек  траншеи и  преградила  путь  второму
фашисту, на груди у которого я  заметил какой-то орден. Моя пуля продырявила
ему лоб.
     Вышли  мы  из  засады  очень  поздно,  довольные.  Что  же,  было  чему
радоваться. Горожаев убил фашиста,  отомстил за смерть друзей. А я радовался
тому, что помог ему, передал свои знания и тем самым как бы еще продлил свою
жизнь, свои дела.
     После ужина к нам в блиндаж пришла весть:  перед  передним краем нашего
участка обороны  взят  пленный.  Отличился  в этом  деле командир минометной
батареи капитан Краснов.
     Каждый  снайпер  по-своему  завидовал  минометчикам.  Нам  было  стыдно
смотреть  друг  другу  в глаза.  Охрим  Васильченко позор снайперов старался
утопить в  табачном  дыму.  Пришел  к  нам  комсорг  батальона, и  незаметно
возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я.
     Вот о чем я говорил:
     --  Как  же  так  получилось,  что  фашистского  ефрейтора  поймали  не
снайперы,  что  день и  ночь без выхода  находятся на переднем крае обороны,
знают  каждый   камешек,  кустик?  Почему  мы   прозевали  сам  факт  выхода
минометчиков за передний край нашего участка?  -- Я упрекал  своих товарищей
за потерю бдительности,  за  неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал:
--  Если  снайпер не  опирается на солдат, как на основных хозяев положения,
отрывается от них  и действует  сам по себе, запирается, как улитка  в своей
скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи.
     Ребята разговорились. Задело их за  живое  мое  выступление. Комсомолец
Костриков сказал, что  он убил  всего  двадцать шесть фашистов, а Сидоров --
семьдесят, но равняться на такого "чемпиона" не следует.
     -- А ты не крути, почему? -- закричали с места. [76]
     -- Что  мне крутить,  --  огрызнулся Костриков,  --  пусть  сам Сидоров
встанет  и  расскажет,  а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я
поправлю его.
     Сидоров  встал,  спокойно  окинул взглядом  присутствующих.  Вид у него
внушительный:  крупные  черты  лица,  большой  с  горбинкой нос,  подбородок
крупный, волевой, светло-русые волосы зачесаны назад,  грудь широкая,  плечи
крутые.  Прежде  чем начать  речь,  он вынул из  кармана  кисет  и  принялся
скручивать "козью ножку".
     -- Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, -- сказал кто-то.
     -- Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А  цигарку
крутить и речь говорить я не умею.
     Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и
одним духом выпалил:
     -- Вы  слыхали,  этот  цыпленок с меня пример брать не  желает? Разве я
прошу  тебя: возьми  с  меня пример? Только переступил порог  войны  и,  как
сверчок  в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь,  я тебе  нарву уши,  а
делать будешь так, как я говорю.
     Спрашиваю Сидорова:
     -- Что же у вас там вышло?
     --  А  пусть он сам  и рассказывает,  раз начал. Я постарше  его, мне и
поправлять его.
     Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало
каждого,  хотелось  знать,  что же  все-таки  произошло между Костриковым  и
Сидоровым.
     Поднялся Костриков.
     -- Два дня тому назад, -- сказал он, -- фашисты мелкими группами начали
продвигаться по склону высоты. Их  прикрывали  пулеметы справа  и  слева.  Я
начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает
свой  персональный  счет.  В   то  время,   пока  Сидоров  увеличивал   свой
персональный  счет,  фашистские  пулеметчики  тяжело  ранили  четырех  наших
солдат.  Останутся они живые  или нет  --  это  еще  вопрос. Сидоров  личное
считает выше жизни товарищей.
     -- Война без жертв не  бывает. При чем тут я? -- оправдывается Сидоров.
-- Из тех пулеметов, что были против меня,  фашисты  почти  не стреляли, они
как приманка на  бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету,  как я
каску вместе с головой продырявил.
     Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему  порицание. В ту же ночь  я
пошел  с  ним  на  его  участок.  Замаскировались  на  площадке  водосточной
расщелины оврага Долгий и стали  вести  наблюдение  в  сторону гитлеровского
дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную  дробь, трассирующие
пули веером прошивали темноту на широком фронте.
     -- Почему ты  не сказал,  что тут  есть ночной  пулемет?  --  спросил я
Сидорова.
     -- Пули этого пулемета нас не тронут, -- ответил он.
     -- Ах, вот как ты  мыслишь, -- возмутился я. -- Завтра же проси перевод
в другую часть.
     Ночью я  притащил  сюда бронебойку и  двумя  выстрелами заткнул  глотку
ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко.
     Перед рассветом за мной прибежал связной:
     -- Вызывает начальник штаба батальона.
     Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу.
Послышались  встречные  шаги.  Васильченко и  я прижались  к  стенке  окопа.
Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила
маскировки!
     Около нашего блиндажа  толпились незнакомые люди. Все, как  [77]  один,
курили. Пахло крепким дымом.
     -- Что вы тут столпились, расходись! -- скомандовал я хозяйским  тоном.
Лишь на  одного не подействовал мой  голос.  Передо  мной, широко  расставив
ноги, стоял здоровенный солдат.  Хотя  ростом  он и  не взял, но в плечах --
косая сажень.  Сила  чувствовалась  в  этом  солдате, да и характер, видать,
задиристый. Все расступились, все  услышали меня,  а он стоит, как  столб. Я
потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил:
     -- Ну, что тебе?
     -- Идем в блиндаж.
     -- Меня туда не просят.
     -- А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь?
     -- Я не пялю, -- ответил солдат, -- а слушаю.
     -- Зачем  напрасно ушами хлопать? Собрались тут и  ждете, когда полетят
фашистские гранаты.
     -- Ты  смотри, петух  невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался.
Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли?
     Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал:
     -- Я тебя жду.
     -- В  честь какого праздника  собрался здесь митинг? Все  посты оголены
перед носом противника.
     -- Ты зря горячишься. Это штурмовая группа, так сказать, резервная. Где
какая заваруха, стычка, так мы сразу на тот участок эту группу двинем.
     По  дороге  к штабу  батальона  лейтенант  рассказал мне  о  назначении
подвижных штурмовых групп.
     -- В них подбираются самые отчаянные и крепкие люди...
     -- Понятно, -- ответил я, -- один из таких вот только  сейчас собирался
обрезать мне крылья.
     -- Не  обижайся  на  него, это хороший  бронебойщик,  --  успокоил меня
лейтенант.
     -- Ну, а зачем вызывают меня в штаб батальона? -- спросил я.
     -- Сейчас увидишь. Комбат велел позвать тебя: пусть, говорит, посмотрит
Зайцев, какие у него снайперы ротозеи.
     В  блиндаже штаба батальона шел  допрос пленного, которого взял капитан
Краснов.
     Здоровенный ефрейтор  просил капитана не расстреливать его, так  как он
знает очень много и все расскажет в штабе, но не здесь.
     Допрос закончился, и мне удалось узнать подробности о том, как был взят
пленный.
     Еще  позавчера  капитан Краснов узнал  от  разведчиков  о  расположении
немецкой  противотанковой  батареи  и  решил проверить  или, точнее,  воочию
убедиться, правильно ли докладывают разведчики.
     Вылазка была продумана хорошо, до малейших деталей.
     Взяв с собой  двух крепких минометчиков, капитан облачился в  маскхалат
такого  же цвета,  как  у  немцев, через плечо  перекинул ремень телефонного
аппарата,  повесил  на  шею  автомат  немецкого образца, даже сбоку  гранаты
болтались  с длинными рукоятками.  Судя по всему, капитан -- любитель острых
ощущений -- на этот раз не без риска решил испытать  свою фортуну: он прошел
со своими  помощниками в немецкой форме  не  замеченным  на  нашем  участке,
перебрался  через  передний   край,  миновал   заминированные   участки   на
нейтральной   и  оказался   в  расположении  противника.  Под  руку  попался
телефонный провод, по  которому  смельчаки  решили пробраться  к  командному
пункту  батареи  противника.  Вскоре  они  встретили немецкого  телефониста,
который  стал жаловаться,  что его  измучили  порывы  на линии, нет покоя ни
днем, ни ночью, командир батареи смотрит на него, как на ишака...
     --  Сейчас  мы тебе  поможем,  --  [78]  сказал Краснов,  зная немножко
немецкий язык.
     -- Вы серб? -- насторожился телефонист.
     -- Да, серб, -- ответил Краснов и тут же понял, что дальше продвигаться
-- неоправданный риск: опознают.
     Пришлось  стукнуть телефониста по затылку, заткнуть ему рот перчаткой и
волочиться с ним обратно.
     -- Как же  все-таки вы пробрались незамеченными  по нашему участку?  --
спросил я капитана.
     Тот улыбнулся и задумчиво ответил:
     -- Не удивляйся: когда рыбак видит, что поплавок его удочки запрыгал --
клюет крупный лещ,  -- у этого рыбака можно на спине рисовать чертиков, и он
не  заметит.  Психологический расчет. Это  тебе  надо  учесть,  и  не  ругай
напрасно своих снайперов, лучше учи их осмотрительности.
     Мне осталось сказать только одно слово:
     -- Спасибо!
     Да,   в  снайперском  деле  нельзя  не  учитывать  то,  что  называется
психологией  поиска  важной цели. Увлечешься, захватит тебя  азарт борьбы  с
коварным, хитрым снайпером, и не замечаешь, что делается справа, слева  и за
спиной.  Теряется  осмотрительность.  Хороший  урок  преподал  мне   капитан
Краснов. Об этом надо крепко подумать.



     В  сумерках  пробираемся на батарею  Ильи  Шуклина,  известного в нашей
дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной.
И люди у него в батарее -- один к одному, отважные, как сам командир.
     Нас  окликнул  артиллерист с автоматом в руках,  с подвешенными у пояса
гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата:
     -- Не шевелись, продырявлю! Я спокойно отвел дуло автомата:
     -- Феофанов, не дури, тут все свои.
     -- Проверяю на стойкость, -- ответил  часовой. Это был мой друг Василий
Феофанов, позже он стал моим учеником.
     Феофанов свистнул.  Из-за железобетонной  глыбы  вышел  солдат,  сменил
моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи.
     Невдалеке маячила знаменитая  заводская труба с  пробитым  боком. К ней
тянулись телефонные  провода  почти  из  всех  артиллерийских полков  армии:
главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал  противник. Сколько
бомб, снарядов, мин  было истрачено,  чтобы  разрушить эту  трубу, -- сотни,
тысячи,  однако  пункт  корректировки  не  прекращал работу.  И  лишь совсем
недавно тут появились снайперы противника, и наши  корректировщики  один  за
другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей.
     Артиллеристы  попросили   помощи   у  своего   командующего,   генерала
Пожарского.  Вот  по  этой  причине мы, снайперы,  и  оказались в  гостях  у
Шуклина.
     Илья  -- человек добрый, с  открытой душой:  за  хороший  поступок  мог
схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я
крутился в его лапах, а он приговаривал:
     -- Ай  да Василий!  Как  я мог  отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж
больно  ты  с  виду неказист... А  теперь слушай, что получилось: фашистские
снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда
стреляют -- не понять. Выручай, Вася.
     Наверху  гудели  артиллерийские  раскаты. Но здесь,  в подземелье  [79]
Шуклина, на  такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей,
разрывов гранат совсем не было слышно.
     -- Вот  ваша  комната, товарищи  снайперы,  отдыхайте,  приводите  свое
оружие в готовность, -- сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение
с  нарами  на три  человека.  Здесь остались  Морозов,  Шайкин,  Куликов.  В
следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.
     -- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек,  -- предложил мне Шуклин,
-- там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы
будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами.  Он  нашенский, сибиряк,
обстрелянный...
     Мы  пересекли  коридор, завернули за угол  и  оказались в  командирском
отсеке.   Вместо  нар  --  вдоль  стен  солдатские  койки,  посредине  стол,
сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и -- чудо! --
на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.
     На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись  в записную
книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" -- капитан или
старший  политрук.  Я, кажется, видел его  на  переправе в  день  прибытия в
Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...
     Однако сейчас  главное мое внимание привлекли  поджаренные, ноздреватые
блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.
     -- Отлично живете, товарищ старший  лейтенант, --  сказал я Шуклину, --
может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?
     --   Можно  и  сибирские  пельмени,   только  сперва  заработай,  а  за
артиллеристами дело не станет!
     Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов.
Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз
от записной книжки, он  протянул руку  к  тарелке, но  она была  уже  пуста.
Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.
     --  Вижу, к  вам,  товарищ  Шуклин,  пришло  подкрепление. Кажется,  из
резерва командующего?
     -- Да, -- ответил я за Шуклина, -- из резерва, с Мамаева кургана!
     Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:
     -- Иван Григорьев.
     -- Василий Зайцев, -- ответил я, пожимая его крепкую руку.
     -- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? -- спросил он, как
бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот
вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:
     -- Приказ командира -- для солдата закон.
     -- Это мне известно, но меня интересует другое...
     "Что он лезет мне  в душу?" -- почему-то возмутился  я  и незаметно для
себя повысил тон:
     --  Во-первых,  на  Мамаевом  кургане  и  на  заводе  "Красный Октябрь"
одинаково горячо. Во-вторых...
     Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня.
     -- Не горячись... -- И, помолчав, назвал меня по имени: -- Вася,  ты не
понял меня:  речь  идет о твоем настроении.  Ведь я уже месяц пишу о  тебе в
сводках.  Мамаев курган  -- ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно,
как ты себя чувствуешь здесь...
     Мне понравилась  его  оценка  позиций  на  Мамаевом  кургане. Появилось
желание поговорить с ним по душам.
     Мы  отошли к  стенке,  сели  на  [80]  скамейку,  закурили,  и  я  стал
рассказывать о том, что  было пережито и  передумано в  дни боев на  склонах
Мамаева кургана.
     --  Вот  выползаем  на  Мамаев,  в  район  водонапорных  баков.  Многих
поцарапает, другие на  месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых --
в госпиталь,  а я  везучий, ползу  опять по окопам...  Вызвали вот теперь  к
берегу  Волги. --  Тут  я  Григорьева  уколол:  -- К  Волге потянуло,  вроде
дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что  не остался на кургане
в числе мертвых...
     -- Да я тебе верю, -- прервал меня Григорьев, -- только ты меньше думай
о себе "в числе мертвых".
     Я согласился:
     -- Стараюсь.
     -- И стараться не надо, -- возразил он, -- просто не слушай, не замечай
такие разговоры.  Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты  нужен
здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает...
     Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но  как важно, когда
человек тебя понимает, верит тебе.
     Вера,  доверие  -- какая  это сила!  Без  доверия  сохнет  душа, быстро
иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни
на что  не  способен.  А когда  тебе  верят, то  и  невыполнимое  становится
возможным.  Силы  твои словно удваиваются. Доверие --  источник  солдатского
вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера -- мать дружбы и
солдатской  храбрости.  Вот  где для  командира  и  политработника  ключи  к
солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и
сам не знает.
     Не берусь судить обо  всех, но по личному опыту скажу:  если бы мне  не
верили, брали бы  под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту",
я,  возможно, не рисковал бы  так, и  многие из  целей,  которые я  поразил,
остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру  в
себя,  доверие  командиров  и  товарищей,  я оставлял свой  личный  счет без
изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
     Поэтому были расхождения  в  цифрах,  которые давались  в  донесениях о
снайперах,  и  моим  личным  счетом.  "Плюсовали"  мне  порой  по  сведениям
наблюдателей: сделал три выстрела -- значит,  ставь в сводку цифру 3. А ведь
не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах
лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с
этими целями  -- об этом  знал порою только  я. И правы  были те контролеры,
которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя  было
поднять головы. Такой контроль обязывал  нас ко многому. Тут вступал  в силу
закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради
новой цифры в итоговой сводке против твоей  фамилии? Вот почему у  меня были
заготовлены   таблички:  "Осторожно!   Этот  участок  пристрелян  фашистским
снайпером!"  Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и
снимал,  только  когда  был  уверен,  что  с   этим  снайпером  или   метким
пулеметчиком покончено.
     Об  этом  я  и говорил тогда Григорьеву.  Говорил о  чести снайперов, о
своих товарищах,  о  собственных  поисках и находках в групповой снайперской
тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в  одном из отделов
Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать  мою исповедь и передать
ее командованию в виде статьи).
     Григорьев  ушел, а  у  меня еще больше разгорелось  желание  как  можно
скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые [81] уничтожали
наших корректировщиков.
     За ночь мне удалось побеседовать  со многими артиллеристами, очевидцами
гибели  корректировщиков.  Илья Шуклин  помог начертить несколько  схем,  по
которым мои  снайперы могли понять --  с  каких точек, под каким углом велся
огонь по корректировщикам  на трубе,  какова  была  траектория,  а значит, и
расстояние  полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи,
даже  детальный  разбор  корпуса оптического  прибора, пробитого снайперской
пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.
     Продуманная  ночью  схема  размещения  снайперов  оказалась  более  чем
удачной. Здесь,  в  отличие  от позиции на  Мамаевом кургане,  нагромождения
заводских  развалин ограничивали  обзор:  оптика  то и  дело накатывалась на
рваную арматуру,  на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся
крыши,  на  перекошенные  стены.   Значит,   чтобы   произвести  выстрел  по
наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет
в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу  стали прощупывать просветы
на  всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально
зрачки  глаз гитлеровских  солдат,  но  мы не спешили, вели огонь только  по
снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам.
     К полудню я израсходовал  обойму.  Мой напарник Куликов тоже. Морозов и
Шайкин --  по  две обоймы.  Хорошо  стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером,
чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина  поднять на трубу  манекен
корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез  туда. Разумеется, я не мог
его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле.
     Но вот Илья крикнул в телефон:
     -- Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь!
     Прошла минута. Где-то прогремел выстрел.
     -- Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь!
     Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку.
     Утром  следующего  дня  корректировщики  стали  передавать  на  огневые
позиции   необходимые   поправки.   И  только   когда   заработали  батареи,
расположенные на той  стороне Волги,  я  почувствовал, как устал.  В  голове
гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было  поспать
хотя бы  часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не
подозревая,  что  возобновление  работы  корректировщиков  вызовет  у  врага
бешеную ярость.
     Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил,  схватил винтовку. Вокруг
все гудело.  С  потолка  сыпались кирпичи. По стенам  метались большие языки
пламени. Наконец,  увидел просвет,  выскочил  из подвала, прижался  к земле.
Справа  и слева рвутся бомбы. Одна,  вторая, третья  -- метрах в тридцати --
сорока от  меня. Взрывные  волны  перевертывали  меня  с  живота на  спину и
обратно. Вдруг я оказался в  какой-то  яме, наверное,  в  воронке  от бомбы.
Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются  вниз почти до самой
земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи.
     Наконец  в  воздухе  стало  тихо.  Гитлеровцы  бросились в  атаку:  под
прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы
стен,  в  просветы  между разрушенными  зданиями  цехов.  Слышны  их  крики,
команды. И словно  этого момента ждали наши  пулеметы -- заработали  дружно,
неистово, [82] без передышки. Захлопали  взрывы гранат.  По этим взрывам мне
стало ясно,  где свои,  где  чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время!
Бью  на  выбор,  не считая выстрелов.  Целю в тех, кто  во  второй линии, за
спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок.
     Бой  начал  стихать  лишь  к  вечеру. Теперь  мне  надо  собрать  своих
снайперов. Место сбора  -- батарея  Шуклина, точнее  -- труба  с  пробоиной:
хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки
39-й и  45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять
северную часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к
берегу Волги.  Сейчас сюда  подтягиваются подразделения из резерва. Особенно
много бойцов из Богунского и Таращанского  полков 45-й дивизии  имени Щорса.
Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев.
     В сумерках  добрались  до  своих.  В  условленном  месте,  на  площадке
восточнее  трубы,  меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и  Морозов. Не  было
Васильченко, Воловатых, Дрыкера...
     Перевязав друг  другу раны, мы пошли искать их.  Нашли только утром под
берегом  Волги,  у  санитарного  причала.  Дрыкер, Воловатых  и  Васильченко
оказались  здесь  не  по своей  воле.  Их  принесли  санитары.  Воловатых  и
Васильченко  были контужены. Они не  могли стоять  на ногах.  Дрыкера сильно
тошнило.  Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях
без подстилок. За минувший день  тут  скопилось  несколько  сот  раненых,  и
санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала.
     Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение
штаба своей 284-й дивизии.
     Разместили  нас  в двух  блиндажах оружейных мастерских.  Первым к  нам
заглянул Николай Логвиненко.  Он  был назначен на должность начальника штаба
второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана
Питерского. Вскоре сюда  зашел  и бригадный  комиссар Константин Терентьевич
Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и  Женя Косова как раз
обрабатывали  раненых,   смывали   кровоподтеки.  Наше  обмундирование  было
изорвано в  клочья. Комиссар приказал  заменить его и подстричь нас всех под
машинку.
     Старшина   хозвзвода    Михаил   Бабаев   принес    комплект    летнего
обмундирования.
     Вымытые, подстриженные, чисто выбритые,  мы стали похожи на призывников
в плохо подобранной амуниции. На мне, например, все топорщилось, гимнастерка
висела мешком, сапоги хлябали -- на четыре размера больше...
     Пришел  командир дивизии полковник Николай Филиппович Батюк. Его привел
сюда Зубков. Как старший команды я  доложил  о выполнении задания, о потерях
снайперов.  Комдив  окинул  нас  взглядом,  пристально посмотрел  на меня  и
засмеялся. Смеялся он заразительно, но это  бывало редко: он всегда выглядел
недовольным.  Пустых докладов  Батюк  терпеть не мог, поэтому многие штабные
работники старались  больше  молчать при нем. И я, признаться,  ждал от него
разноса  за  что-нибудь  (разве  знаешь,  за какие неполадки может  отругать
старший командир),  но  комдив рассмеялся,  и  в блиндаже  стало  как  будто
уютнее, теплее.
     --  Кто  это  вас  так разрисовал? --  спросил  Батюк,  глядя  на  лица
снайперов.
     -- Медицинская сестра Яблонская.
     -- За что же это она вас так размалевала?
     -- За фрицев, -- ответил Куликов.
     -- Ну хорошо, до  свадьбы времени [83]  много. Слушайте свою  задачу: в
три часа  ночи  командарм  будет проходить мимо  наших блиндажей... К  этому
времени  в  Банный овраг подойдут снайперы  из других дивизий. До трех часов
отдохните.  А ты, Зайцев, в этом обмундировании похож  на огородное  чучело.
Ступай в блиндаж к бригадному комиссару, там переоденешься.
     Я покраснел и уже  готов был отказаться,  но комиссар кивком головы дал
понять: "Не ерепенься!"
     У входа в блиндаж  комиссара стоял молоденький небольшого роста солдат.
Он курил трубку, набитую табаком "золотое руно".
     -- Скажи, дорогой  интеллигент, --  обратился  я  к  нему,  -- где  тут
блиндаж комиссара?
     Он посмотрел на меня пристально и отпарировал:
     -- Я тебя, огородное чучело, уже давно жду. Заходи...
     В  блиндаже ко мне подошла девушка в  гимнастерке,  перетянутой широким
офицерским ремнем с висевшей на нем маленькой кобурой. Протянула мне руку.
     -- Лида.
     -- Василий Зайцев, -- ответил я. И тут же она засыпала меня вопросами:
     -- Правда  ли пишут  в газетах, что вы на  дуэли с фашистским снайпером
пользовались зеркальцем? Интересно, кто это вам одолжил его? Откуда знаю? Да
ведь наш бригадный комиссар собирает вырезки из газет  о ваших  делах. Вот и
ответственный за это дело -- Алеша Афанасьев...
     Мой проводник расплылся в улыбке.
     --  Вы меня извините, --  сказал он,  --  я вас не знал в  лицо, думал,
пришел какой-то  агитатор, вот  и провел  в блиндаж  к  комиссару, -- у него
сегодня вроде бы совещание. А вы действительно Зайцев?
     Я достал комсомольский билет, протянул Алеше.
     --  Вот  здорово! -- воскликнул он. -- Будет хорошая  статья:  "Василий
Зайцев в гостях у бригадного комиссара Зубкова".
     Появился Зубков. Он улыбнулся и сказал:
     -- Можешь, Алеша, не радоваться, такой статьи в  газете не будет. Будет
статья: "Снайперы 284-й  стрелковой  дивизии на беседе у  командующего  62-й
армии генерал-лейтенанта Чуйкова".
     Он  прошел  в угол,  достал  кожаный портфель, вытащил  общую тетрадь и
сказал мне:
     --  Садись  поближе,  давай  побеседуем,  а  то  времени  у  нас  мало.
Рассказывай.
     -- О чем, товарищ бригадный комиссар? -- спросил я.
     -- Расскажи свою биографию.
     -- Зайцев Василий Григорьевич, родился в 1915 году, в лесу, на Урале...
     Комиссар перебил меня:
     --  Обожди, Василий, как  это  понимать --  родился  в  лесу? Наверное,
все-таки в деревне какой-нибудь. А то, по-твоему, выходит  в  дремучем лесу,
под пеньком!
     -- Нет, товарищ бригадный комиссар, родился я в лесу, в бане лесника, в
страстную неделю. На  второй день моего  рождения  мать  увидела у меня  два
зуба. Плохая  примета -- меня  должны были разорвать  хищные  звери...  Отец
воевал   в  империалистическую  войну,   служил  солдатом   8-й  гвардейской
Брусиловской армии. Вернулся домой инвалидом в 1917 году. В детстве мне дали
прозвище -- Басурман. Учиться  мне было негде. Дед  учил  ремеслу следопыта,
охотника. Я хорошо  стрелял,  умел  расставлять  петли  на  заячьих  тропах,
силками ловил  косачей, шатром накрывал рябчиков, с  дерева набрасывал аркан
на рога диких козлов...
     Незаметно я увлекся воспоминаниями. И снова получилась исповедь...
     В  дверях  показался  начальник  политотдела подполковник Василий  [84]
Захарович Ткаченко. Бригадный комиссар захлопнул тетрадь.
     --  Ну,  хорошо,  Василий, продолжим  в  следующий  раз,  а  сейчас иди
переоденься.
     Алеша  и Лида  ждали меня  в  соседнем отсеке.  На нарах  горкой лежало
чистое  обмундирование  и даже новенькая  пилотка,  а  на пилотке -- носовой
платок!  Возле  нар стояла  пара  яловых, поношенных,  правда,  но добротных
сапог.
     -- Переодевайтесь, а потом пойдем ужинать, -- сказала Лида и ушла.
     Я удивленно смотрел на вещи.
     Обмундирование  подошло мне, как по заказу. Оказалось, оно принадлежало
бригадному комиссару  Зубкову.  Только  на  ремне  не  хватало дырочек... Из
окопного  солдата я превратился  в  "пижона"  --  так  назвала  меня Лида за
ужином.
     В три часа ночи снайперы  наших  полков  собрались в блиндаже командира
дивизии.  Здесь был уже и Григорьев. Появился Василий  Иванович  Чуйков.  Он
поздоровался с каждым за руку, затем, улыбаясь, сказал:
     --  Какие вы красивые все, залатанные, с наклейками. Видать, крепко вас
поцарапали. Что ж делать...
     -- Товарищ командующий, эти латки не мешают фашистов бить, -- ответил я
за всех. -- Мы готовы выполнить любое задание.
     --  Спасибо,  --  сказал Чуйков.  --  А за  одного битого двух  небитых
дают... Деретесь вы молодцами,  фашистов бьете хорошо. Но,  несмотря на это,
противнику удалось захватить северо-западную часть завода "Красный Октябрь".
Там идет жаркий бой. Вы, снайперы, можете принести большую пользу. Знаю, что
трое  ваших  товарищей  лежат...  --  Чуйков  посмотрел на Григорьева.  -- А
получилось это по простой причине:  вас захватил азарт, и вы, как говорится,
потеряли свое снайперское лицо, превратились в автоматчиков,  в обыкновенных
солдат... Ругать  вас за  это надо, крепко  ругать. С тебя,  Василий Зайцев,
особый спрос. Ты должен дорожить каждым снайпером своей группы.
     Чуйков  посмотрел  на  часы --  видно, время подгоняло  его.  Он встал,
передал Григорьеву тетрадь, на страницах которой была записана моя исповедь.
     -- Не буду утомлять вас общими разговорами. Перед нами стоят конкретные
задачи:   бить   врага  наверняка  и  без  промаха.  За  каждую   ошибку  мы
расплачиваемся  кровью.  Так  вот, пусть  каждый из вас подумает, отчитается
перед своей совестью, поговорит с  ней по большому счету  --  и тогда станет
ясно,  как  надо действовать  в  такой  обстановке.  Совесть  --  строгий  и
справедливый судья. Желаю успехов! -- и Василий Иванович вышел из блиндажа.
     Я  остался  один со  своими  мыслями. Думал о  разном.  Много дало  мне
сражение под  Сталинградом.  Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не
тем солдатом, каким был месяц-два тому назад...




     Мне запомнились слова генерала Чуйкова.
     Обстановка  в  самом  деле  складывалась  так,  что каждый  должен  был
спросить себя, свою совесть: а все ли ты сделал, чтобы  не допустить врага к
Волге, оправдать  надежду народа, выраженную  в письме Сталину:  "Враг будет
остановлен  и разбит у стен Сталинграда".  Ведь после стольких дней жестоких
оборонительных боев, решительных контратак и дерзких ударов мелких штурмовых
групп, придавших нашим рубежам невиданную  упругость, врагу  все же  удалось
захватить часть завода "Красный Октябрь"  и вплотную подойти на этом участке
к Волге. Полки, обороняющие район Баррикад, оказались отрезанными от главных
сил  армии. Такой  успех может окрылить гитлеровцев,  [85] и  они, поверив в
возможность  полностью захватить сталинградский берег Волги, начнут  трубить
на  весь  мир,  что уже  овладели  крепостью большевиков на  Волге и  теперь
осталось только добить разрозненные части...
     Да,   совесть  подсказывала,  нет,   не  подсказывала,   а   диктовала,
приказывала:  забыть  о  своих   ранах,   об  усталости,  обо  всем  личном,
мобилизовать все свои силы, всю волю для того,  чтобы лишить врага надежд на
победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это
значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою
волю -- и бей! Тогда, в те дни, я, может быть,  не осознавал этого так ясно,
как сейчас.  Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да
и некогда было тогда раздумывать -- надо было действовать. [86]
     Такое  же чувство,  как  мне  казалось,  испытывали  в  тот момент  все
снайперы  моей  группы, все  командиры  и  политработники,  встретившиеся  в
блиндаже   штаба   дивизии  с  командиром.  Все,  за   исключением  капитана
Питерского.
     Быть может, я тогда ошибался и был  по-солдатски слишком прям  в  своем
суждении, но  вот  и теперь, когда  прошло столько времени, не могу изменить
своего мнения на этот счет...
     Сразу же  после  встречи  с генералом  Чуйковым  наша группа  снайперов
поспешила  на  позиции в район завода "Красный Октябрь". Чутье  подсказывало
мне, что мы должны  затемно обосноваться  на  фланге группировки противника,
которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет
немецких  солдат  в бой. На  всякий случай каждый из  нас захватил с  собой,
кроме  снайперской  винтовки,  по автомату  с запасными дисками  и  по сумке
гранат.
     Бежали  напрямик,  через  окопы и  траншеи, не  пригибаясь. Ни  разу не
передохнули.
     Рассвет  застал  нас  перед  развилкой  Банного  оврага,  правый  рукав
которого вел  к заводскому поселку. Это  была  удачная  позиция для  ведения
флангового огня и скрытного маневра.
     Но  фашистские  разведчики  тоже  не  дремали,  заметили  выход русских
снайперов на  фланговую позицию. Не прошло  и  пяти минут, как по дну оврага
веером  рассыпались  мины.  Поднялись столбы  земли и  дыма.  Мы  попали под
огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге  кипели, сотрясая
берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал
разделился  на  два: один пополз  на север, другой продолжал  долбить  землю
возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно-автоматный
огонь. От дыма и пыли становилось  душно. Мы лежали на дне  траншеи,  ожидая
конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты...
     Наконец все стихло, но немцы почему-то  в атаку не пошли. И тут, словно
привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой
в  зубах.  Лишь  по отвислым  усам  мы  опознали  начальника  штаба  второго
батальона   Логвиненко.  Он  заметил   прижавшихся  в  траншее  снайперов  и
направился к нам.
     -- Живы?  А в  овраге все  перепахано. Фашисты думали, тут много  живой
силы, а оказался один я... Вот они мне и дали!
     Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на
себя этот огонь...
     Логвиненко взял  у меня окопный  перископ  и  припал  к  брустверу.  Мы
приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один
не уходил безнаказанно. Сделал выстрел  и  Николай Логвиненко.  Я видел, как
дернулась голова фашиста и слетела каска...
     -- Ну как, главный, убил я фашиста или нет? -- допытывался он, будто от
моего мнения зависело -- будет жить тот фашист или нет.
     -- По-моему, выстрел удачный, -- ответил я.
     Логвиненко помолчал, затем, уже другим тоном, спросил:
     -- Видишь, под плитой наблюдательный пункт?
     -- Вижу.
     -- И артиллерийскую трубу видишь?
     -- Вижу и трубу.
     -- Хорошо. Тогда слушай  меня. Три  дня назад вы вернули  зрение нашему
корректировочному пункту на  заводской трубе. Теперь  перед  вами  задача --
лишить  зрения  фашистских   корректировщиков.   Ясно?  Ну,   раз  ясно,  то
приступайте. -- И Логвиненко ушел.
     Задача  была  первостепенной  важности.  Корректировщики  и наблюдатели
противника руководили  огнем [87] своей артиллерии,  которая  била  по нашим
частям, атаковавшим противника, прорвавшегося вчера к Волге. Поэтому медлить
было  нельзя.  Логвиненко,  спасибо  ему,  подсказал,  где   у  них  главный
наблюдательный  пункт.  Мы  быстро обнаружили  смотровые  щели под  бетонной
плитой над блиндажом. Сидят там, стервецы, поблескивают своей  просветленной
оптикой. Сейчас мы вам ее продырявим!..
     Шесть  щелей. Я  распределил их  среди  своих товарищей. Прогремел залп
шести винтовок. Через три минуты -- второй. Этот  второй залп мы сделали для
страховки: не пытайтесь, гады,  менять разбитую оптику, вас  стережет точная
пуля!
     Прошло  некоторое  время, и над заводом  загудели пикировщики. Фугасные
бомбы большой  силы  сотрясали  землю.  Подымались тяжелые  слоистые  пласты
красной кирпичной пыли, дробленого бетона, черного дыма и рыжего огня. А что
было делать нам? Тут снайперская винтовка не поможет...
     И вот нас будто подбрасывает какая-то  неведомая сила. Бежим  вперед, к
позициям противника, к заводской ограде: там мы сможем встретить гитлеровцев
огнем автоматов и гранатами.
     Мелкий  осколок  мины  впивается  в щеку  Васильченко.  Останавливаться
нельзя. Охрим на ходу вырывает осколок и заклеивает щеку пластырем.
     -- Ну, как?  -- спросил  я его,  когда  мы  спрыгнули  в  траншею возле
забора.
     -- Хорошо, тильки голова болить.
     В   воздухе  по-прежнему   кружили   стервятники.  Пулеметные   очереди
пикировщиков долбят кирпичный забор над нашими  головами.  Одна пуля, тронув
мою каску, разорвалась. Мелкие осколки ужалили плечо, локоть. Я инстинктивно
вскочил.  Глупо,  конечно,  но  бывает ведь,  когда солдат на какое-то время
теряет контроль  за  своими действиями и бежит, не  зная, куда и зачем...  К
тому  же  чем дольше находишься  под  разрывами  бомб,  мин,  снарядов,  под
пулеметным огнем, тем меньше замечаешь  опасность. Что-то подобное случилось
и  со мной.  Бегу  ошалело, не пригибаясь... Благо Васильченко успел догнать
меня, схватил за воротник и осадил перед грудой рваной арматуры. Отдышались.
     Смотрю -- справа, слева  в  окопах прижались наши солдаты. Они не могут
поднять головы, а гитлеровцы  гуляют по своему  переднему краю во весь рост:
обнаглели, пользуясь налетом своей авиации...
     --  Надо  проучить  их,  -- сказал  Васильченко,  прикладывая  к  плечу
винтовку. Я  последовал  его примеру. Четыре  гитлеровца  шли  с  патронными
ящиками на  плечах.  Шли  не  торопясь,  вразвалку.  Не сговариваясь,  Охрим
стреляет в первого, я  --  в следующего. Оставшиеся  двое  получают  свое во
вторую очередь. Но  Охрим недоволен: после второго  выстрела  у него раздуло
гильзу в патроннике -- заело затвор.
     Над головами снова нарастал гул самолетов. Они ложатся на курс бомбежки
нашего  участка.  Теперь уже я принимаю  осмысленное решение: тяну Охрима за
собой  в  укрытие,  под  фундамент заводской стены. Взрывы  бомб раскачивают
стену. Нам  кажется, что наше  укрытие  сжимается,  становится все меньше  и
меньше... Охрим сидит с опущенной головой, злой.  Что  ему теперь делать без
своей  снайперки?  Но  вот гильза оказывается на моей ладони,  и Васильченко
поднимает голову.
     Однако  в  этот  час  нужнее  были  автоматчики, а  не  снайперы. И  мы
незаметно  для  себя  превратились  в  автоматчиков:  ходили  в  контратаки,
забрасывали врага гранатами...
     Во время  одной  из контратак  присоединившийся к  нам Виктор  Медведев
вошел  в  такой  азарт, что не  заметил,  как за его спиной  оказались  [88]
гитлеровцы. Они  схватили  его,  оглушили прикладом  по голове, заткнули рот
кляпом и поволокли.
     Откуда появилось столько  силы  в  моем  голосе,  не знаю,  но  когда я
крикнул товарищам: "За мной!" -- мне  показалось, что  услышали все, кто был
поблизости.
     Перемахнув через нагромождения поваленных вагонов, мы перехватили путь,
по  которому  отходили гитлеровцы  с Виктором Медведевым.  Засада получилась
удачной.  Немцы пытались скрыться за развалинами индивидуальных домов, но не
успели.  Виктор  был  освобожден.  Кроме  того,  нам  удалось  взять  одного
гитлеровца  живьем.  Это  оказался здоровый  рыжий  немец, в  теплом женском
платке и теплой шубе.
     Вот из-за этого-то пленного немца все и произошло. Дело в том,  что нам
не удалось сохранить его: на обратном пути мы попали под пулеметный огонь, и
первая  же очередь раздробила ему голову. Прижатые  огнем пулемета, мы долго
отсиживались в воронке  от бомбы. Виктор Медведев лежал у  нас на руках  без
сознания, голова его была залита кровью...
     Лишь  в сумерках  добрались  до  блиндажа  командира  роты автоматчиков
третьего батальона Евгения  Шетилова.  И тут узнали, что  с самого утра меня
разыскивает  капитан  Питерский. Он  разносил  связистов,  требуя  разыскать
Зайцева. Где только нас ни искали, но даже опытные дивизионные разведчики не
могли  обнаружить ни  одного  снайпера  из моей группы. И капитан  Питерский
успел  внушить  всем  командирам  подразделения полка,  чтобы нас взяли  под
надзор, как уклоняющихся от выполнения боевых задач...
     Вот  почему  Евгений  Шетилов,  знавший  меня  с  первого  дня  боев  в
Сталинграде, сейчас при встрече заговорил со мной строго:
     -- Где вы были?
     Неужели  он  готов  обвинить  нас  в трусости?  У  меня похолодело  под
лопатками. Я не находил слов для ответа.
     -- Нет, Вася, я не думаю о тебе плохо, но ты должен сказать  мне -- где
вы были?
     Связист Александр  Блинов уже  позвонил  в штаб  полка и  доложил,  что
снайперы пришли в роту. Капитан Питерский потребовал меня к телефону.
     --  Ну, братцы  морячки, считай,  попал  в западню  наш главный, сейчас
будет по  телефону уничтожен! --  сказал  кто-то за  моей  спиной,  а Блинов
предупредил:
     -- Вася, держись, не робей.
     Блинов не  ошибся. Капитан Питерский ругал  меня  отборной бранью.  Мои
попытки сказать что-то в ответ пресекались выкриками:
     -- Молчать!
     Наконец я успел сказать:
     --   Прошу   прислать   капитана   Ракитянского,   разобрать  документы
пленного...
     Питерский не дождался окончания моей фразы, закричал:
     -- Где пленный?!
     Я не совсем правильно понял вопрос начальника штаба и ответил:
     -- Убили...
     Вот тут и началось:
     --  Тебя  расстрелять  мало!  -- кричал  он. -- Мы теряем лучших людей,
чтобы  добыть "языка",  а ты  самовольно расстреливаешь пленных!  Приказываю
сейчас же явиться  и доложить хозяину о  своих  действиях. Отстраняю тебя от
командования снайперской группой!
     Передав телефонную  трубку  связисту,  я вышел  из  блиндажа.  За  мной
последовали  Куликов,  Двояшкин,   Костриков,  Шайкин,  Морозов,   Горожаев,
Абзалов, а Виктор Медведев остался в блиндаже: ему трудно было подняться.
     -- Ну, вот что, друзья, --  сказал я, -- меня отстранили. Старшим у вас
теперь будет Николай Куликов.
     -- А почему не Виктор Медведев? -- возразил Николай. [89]
     -- Виктора надо доставить в медпункт полка.
     -- Пока темно, пошли  все вместе, и Виктора возьмем с собой,  -- сказал
Шайкин.
     От железнодорожного  вагона,  под  которым  мы  укрывались,  нужно было
метров триста пробежать  по открытому  месту  вдоль железнодорожной  насыпи.
Здесь и ночью пространство прошивают пулеметы. Придется поиграть в жмурки со
смертью,  испытать  солдатское счастье... Может, это  последние мои  шаги. А
потом напишут, как обо всех: "Погиб при выполнении задания командования", --
горестно подумалось мне.
     Держась за плечи связиста, вышел Виктор Медведев.
     -- Мне уже легче, -- сказал он, -- возьмите меня с собой.
     -- А мы и не собирались уходить без тебя, -- ответил я.
     Над  Банным  оврагом высоко взвилась  ракета, оставляя за собой длинный
огненный шлейф,  глухо  лопнула  в  воздухе  и  повисла,  как  электрическая
лампочка. Мы припали к земле и отползли в сторону.
     Зловещая тишина.  Она мешает нам проскочить опасный участок.  Противник
рядом, прислушивается к каждому шороху. Надо отвлечь внимание... Я встал. За
мной  поднялся сержант Абзалов.  Идем по  насыпи,  нарочно  гремим сапогами.
Фашисты молчат. Швыряю гранату через полотно железной дороги -- и только тут
застрочили  автоматы и пулеметы. Вееры трассирующих  пуль  прошивают темноту
над нашими головами. Мы  отстреливаемся  короткими очередями, а тем временем
вся группа вместе с Виктором Медведевым успевает преодолеть опасный участок.
     Дежурные пулеметчики и автоматчики держат нас  с Абзаловым  под огнем в
канаве возле насыпи. Не ожидая конца  пальбы, перебираемся в трубу водостока
и ползем, не зная, куда она выведет.
     Где-то рвутся  снаряды,  мины,  гранаты. Каждый  взрыв отдается в трубе
гончарным звоном  и  кажется  совсем близким, как  будто над  самой головой.
Настоящая  ловушка: дадут  очередь из автомата вдоль трубы -- и ни одна пуля
не минует тебя... Надо поскорее  выбираться. Наконец мелькнул просвет. Труба
привела нас к  новой канаве с бетонированными стенками. Вспыхнула ракета. Мы
прижались  к  стене.   Рядом  подымается   шумиха:  рвутся  гранаты,  трещат
автоматные очереди, равномерно отбивают дробь пулеметы.
     -- Где мы? -- спрашивает Абзалов. -- Может, к фашистам зашли?
     --  Нет,  дорогой  Абзайчик,  здесь  наши. Фашисты стреляют  разрывными
пулями, а наши простыми. Лежи тихо, они сейчас сюда придут.
     Лежим.  Доносятся  приглушенные  голоса.  О  чем  говорят  -- разобрать
нельзя, но  речь  наша, русская. Солдаты  идут в темноте, спотыкаются. Опять
вспыхнула  ракета,  и мы увидели двух  автоматчиков. Свои!  Ясно  слышен  их
разговор:
     -- Тут они должны лежать, я хорошо видел, как падали.
     -- Где ж тогда они?
     --  Да  вот  здесь! --  отвечаю я. Автоматчики припали к  земле. Потом,
опомнившись, подали голос:
     -- Мы тут убитых немцев ищем!
     -- Ну, тогда ведите нас, живых, к своим.
     По  дороге   к  блиндажу  штаба  полка  мы  узнали,  что  наши   ребята
благополучно вышли к берегу Волги, к медпункту.
     Утром чуть свет я  пришел на доклад  к  капитану Питерскому, Доложил по
всем правилам, даже каблуками стукнул. Начальник штаба, не мигая, смотрел на
меня, будто увидел что-то особенное. Потом спросил:
     -- Ну что мне с тобой делать: в штрафную роту отправить пли на Мамаев?
     -- Отправляйте туда, где опасней!
     --  Хорошо, старшим группы будет [90] Медведев.  Они останутся в районе
тиров --  на северной  окраине  завода  "Красный  Октябрь", а  ты  уходи  на
высоту...
     --  Есть  на  высоту! -- ответил я, не скрывая иронии,  и повернулся  к
выходу.
     -- Отставить! -- скомандовал капитан.
     Я снова  повернулся к нему, повторил  его приказ  и опять повернулся --
еще четче...
     -- Отставить! -- послышалось за спиной, но я уже выбежал из блиндажа и,
не раздумывая, зашагал в сторону Мамаева кургана.



     В  третий  батальон я  пришел один.  Сержант  Абзалов остался в  штабе.
Упрямый и обидчивый казах не мог примириться с решением капитана Питерского.
И мое горло сжимала обида...
     Но, как говорится, нет худа без добра.
     Я сидел  около блиндажа командира роты  автоматчиков,  разбирал  затвор
снайперской винтовки, пора почистить --  и на  консервацию. Подошел Шетилов.
Он понял, что творится со мной, и, помолчав, как бы невзначай сказал:
     --  Вася, давай посмотрим  одно  местечко на высоте. Кажется  мне,  там
фашистский снайпер свил себе гнездо.
     Евгений Шетилов знал, как можно вернуть меня в строй!
     -- Где?! -- вырвалось у меня.
     -- Пойдем, покажу.
     Южнее водонапорных баков --  какая-то выемка, похоже, воронка от бомбы.
Справа  от  нее торчат  сухие  ветки. Они  не укрывают бруствер воронки,  но
мешают  просматривать,  что делается  внутри.  С левой стороны -- кустарник.
Рядом с  ним, на краю воронки, лежит хвостовик мины с рваными, закрученными,
как рога у горного барана, концами.
     -- Ну, как думаешь, сидит там снайпер? -- спросил старший лейтенант.
     -- Место хорошее,  он оттуда  может видеть  все, а самого незаметно, --
ответил я.
     Рядом с командиром роты в траншее сидел сухой, жилистый  Степан Кряж --
связной  Шетилова  -- и курил. Совсем молодой парень,  но  все звали  его по
имени и  отчеству  -- Степан Иванович.  Солдаты  его уважали  и побаивались.
Уважали за смелость, а побаивались за крутой нрав.
     Докурив самокрутку, связной сказал:
     -- Вот если  бы  я был снайпером,  то  сделал бы себе огневой  пост вон
там...  -- Степан Иванович  протянул руку  и не успел договорить:  разрывная
пуля ударила ему в запястье.
     Кто же радуется ранению  товарища? Я, конечно, не радовался. Но  унылое
настроение у меня сразу улетучилось. Теперь не нужно было подбадривать  меня
отвлекающими от  обиды разговорами:  предстоял  поединок с ловким снайпером,
умеющим стрелять навскидку.
     Для  начала  решил   оборудовать  несколько  ложных   позиций,  втянуть
противника в борьбу, а там видно будет...
     -- Мне нужен помощник, -- попросил я Шетилова, после того как проводили
к санитарам Степана Ивановича.
     -- Для чего?
     Я ответил:
     -- Оборудовать два или три огневых поста. Одному не справиться.
     -- Хорошо, будет у тебя помощник.
     Прикинув,  на  какой высоте была поймана  на  прицел  рука  связного, я
сделал  отметку на стене  траншеи, затем  отстегнул пехотную лопатку и начал
выбирать песок для подлокотников.
     Через час мне  удалось обозначить три снайперских поста.  Это на всякий
случай:  вдруг придется  сегодня  [91]  же  вступить в  поединок. На третьем
оставил  на  бруствере  каску  --  для приманки. И не успел  отойти, как она
оказалась  на дне траншеи! По вмятине было видно, что снайпер сделал выстрел
с той же позиции, с какой раздробил руку  связного. "Ловок! -- подумал я. --
Ну, коль тебе не терпится, постараюсь успокоить сегодня же до заката..."
     К полудню мне удалось высмотреть впереди щиток от  нашего "максима". Он
был замаскирован пожухлой  травой  и  ветками кустарника. Меж веток  чернело
смотровое  отверстие  щитка.  Изредка  в  нем  поблескивал  зрачок  дульного
отверстия. Посылать пулю в этот зрачок бесполезно -- она  уйдет рикошетом от
ствола  в  сторону  и  только  спугнет  снайпера.  Надо  выждать,  когда  он
привстанет или хотя бы приподнимет голову.
     Ждать пришлось недолго.  Снайперу принесли обед.  Над щитком показались
две каски. Но какая из них  принадлежит снайперу? Что-то блеснуло. Стаканчик
от термоса. Ага, снайперу,  видно, принесли горячий кофе.  Так  кто же будет
пить? Вот один запрокинул голову. Допивает последний глоток -- мне виден его
подбородок.  Я нажал спуск. Голова опрокинулась назад, а блестящий стаканчик
упал перед щитком.
     И тут ко мне подполз здоровенный солдат лет сорока. Плечи широкие, лицо
угрюмое.
     Вот так встреча! Но я молчу. Неужели не вспомнит?
     -- Тюрин, -- назвал он себя, -- Петром зовут, по отцу Ивановичем.
     --  Здравствуй,  Петро  Иванович,  --  сказал я  невозмутимо. --  Зачем
пожаловал?
     -- Ротный послал. Иди, говорит,  к "кровавому  блиндажу", там, говорит,
твой земляк, уралец, позиции строит. Это вроде про тебя он так сказал.
     -- Выходит, ты в мое распоряжение прибыл.
     -- А кто ты такой есть, чтобы мной распоряжаться?
     --  Твой земляк,  --  ответил  я, еле  сдержав  улыбку. Петр Тюрин,  по
прозвищу Подрядчиков, мой односельчанин, не может узнать меня!
     -- Земляк, земляк...  Слыхал  уж  от  ротного. Говори толком, чего тебе
надобно от меня?
     Справа,  невдалеке от  нас, на косогоре, виднелся  разбитый  блиндаж. Я
кивнул в ту сторону:
     -- Нельзя ли нам приспособить этот блиндаж под снайперскую позицию?
     --  Приспосабливалась  кобыла  к  болоту  --  без копыт  осталась.  Три
пулеметных расчета  там погибло. "Кровавый блиндаж"  его зовут.  Пристрелян,
смерть туда ходит без запинки, как ветер под худой зипун.
     Меня разбирал смех, я слушал Тюрина и улыбался. Земляк  обиделся, глаза
его сузились, над бровями поднялись бугры, голова до ушей ушла в плечи.
     --  Ты  чего  щеришься, зубы  скалишь?  Я,  чай, постарше тебя.  Не  то
повернусь и  уйду,  поминай как звали. Пособлять тебе пришел, а ты  насмешки
строишь.
     Тюрин мешковато привстал, повернулся ко мне спиной.
     "Уйдет", -- подумал я, зная норов своего односельчанина.
     -- Подрядчиков, погоди! -- вырвалось у меня.
     Тюрин  повернулся.  Его  глаза  широко раскрылись, шея вытянулась, он в
упор смотрел на меня. Наконец, взгляд его будто прояснился и потеплел.
     -- Никак, Василий? Григория Зайцева сын!
     Разговор  оборвала  пулеметная  очередь.  Разрывные  пули  лопались  на
бруствере,  обдавая нас  песком и  мелкими осколками. Тюрин прижался к стене
окопа, крякнул:
     -- Заметили, сволочи, теперь не дадут головы поднять.
     -- Дадут, -- успокоил я Тюрина. [92] -- Этому пулеметчику надо устроить
ловушку.
     -- Как же ты ему устроишь? -- спросил Тюрин с недоверием в голосе.
     Я не спеша рассказал ему о своих методах снайперской охоты, начертил на
стенке окопа схему -- с каких точек можно держать под прицелом пулеметчиков.
     -- Одного срежем -- другие будут побаиваться.
     -- Тут еще снайпер ихний объявился, --  почти шепотом предупредил  меня
Тюрин.
     -- Говори громче, я ему уши свинцом заткнул!
     Смотрю, ожил мой  земляк. Легко повернулся  в одну  сторону, в  другую,
проворно заработал лопатой.
     -- Погоди, Тюрин...
     -- Петром Ивановичем зови меня.
     --  Хорошо, Петр Иванович,  -- согласился  я. -- Лопатой будем работать
ночью, а сейчас принеси сюда перископ, лист фанеры и два гвоздя.
     -- Ладно, пойду, раз велишь. А ты-то как тут? Снайпер-то...
     -- Его уже нет, -- напомнил я.
     -- Ну, гляди. Выходит, сам себе хорошо веришь... Я пошел.
     Часа два я занимался маскировкой своей основной позиции, чуть в стороне
от главной  траншеи.  Закончил и  только тут  почувствовал, как  устал и как
хочется спать. С сожалением вспомнил  про своего земляка: зря послал старика
за  фанерой, эту работу можно было сделать и позже. Прижался спиной к стенке
окопа и сразу крепко уснул.
     Прошло еще  часа два. Сквозь  дремоту слышу, как разыскивает  меня Петр
Иванович,  передвигается  по  траншее  взад-вперед.  Его  бархатный  баритон
ласкает мой слух. Земляк ворчит про себя, возмущается, потом,  совсем  как в
деревне, на крестьянском дворе, по-отцовски кричит:
     -- Васянька!
     Я молчу, жду, что он будет делать дальше.
     -- Вася! Выходи, чай в баклажке простынет!
     Я вышел и спрашиваю:
     -- Ну, как маскировочка, Петр Иванович?
     --  Обед  хороший  сегодня.  Каша,  правда,  перловая,  зато  с  мясным
подливом.
     -- Я тебя спрашиваю о маскировке, а ты мне про кашу.
     -- Ну,  Вася, я твоих словечков понимать  сейчас не  хочу, подкормиться
тебе надо.
     Присели  мы к  котелку.  Ныряем в него ложками  по очереди. Смотрю, мой
Петр  Иванович своей ложкой  крупу подхватывает, а мясо и жирную подливу под
мой бок в котелке теснит.
     -- Что же ты, Петр Иванович, мясо не берешь?
     -- А  у меня,  Вася,  настроение сегодня  такое,  --  объяснил  он явно
неудачно. И чтобы окончательно замять разговор о мясе, заговорил ласково: --
Ты вот что, Вася, попей чайку да  усни хотя бы  на  часок, а то у тебя глаза
покраснели, как у рака. А гвозди и фанеру я принес.
     Привалившись спиной к куче свежего песку на дне траншеи, я снова уснул.
Проснулся ночью и не  поверил себе: Петр Иванович укутал  меня, как ребенка,
своей шинелью, под головой --  вещевой мешок, ноги  завернуты  фуфайкой. Мне
подумалось,  что  более  мягкой и теплой  постели  не  найти сейчас  во всем
Сталинграде.
     -- Петр Иванович, ты же замерз в одной-то гимнастерке! Зачем ты...
     -- Я, Вася, не мерз, работой грелся.
     Оказывается, пока я спал, он прокопал новый ход сообщения к блиндажу.
     С рассветом на Мамаев курган налетели фашистские самолеты, стали сыпать
мелкие  мины и  гранаты. В нашу траншею угодило не меньше трех десятков мин.
Дым, пыль,  тухлый [93] запах взрывчатки... Еще не  улегся черный  шлейф  от
гранатной атаки с  воздуха, как о  бруствер наших  траншей ударились  первые
мины крупного калибра.
     По  новому  ходу  сообщения  мы  перебрались  в  блиндаж: как-никак над
головой два наката бревен.
     От взрывов тяжелых снарядов блиндаж качался, как зыбка.
     --  Вот аспид проклятый,  нехристь басурманская, -- то и  дело повторял
мой земляк.
     -- Петр Иванович, кого это ты так пушишь?
     -- Сам знаешь...
     Продолжения  фразы  я  не расслышал:  возле  блиндажа  взорвалась не то
бомба,  не  то  снаряд.  Выход  завалило песком, светилась  только небольшая
щелочка.
     -- Ну, Петр Иванович, вставай, будем откапываться.
     Оглушенный, он понял меня по жестам, а не по словам.
     Как и следовало ожидать, после  такой обработки  гитлеровцы бросились в
атаку. Но куда они устремились -- нам не видно. Мы оказались закупоренными в
"кровавом блиндаже".  Работаем  проворно, молча, потому что  наверху  слышен
топот  ног.  Чьи  там ноги,  кто  знает?!  Петр  Иванович  разгребает  песок
огромными  ладонями,  как  лопатой. До крови изодранные  пальцы жжет,  будто
разгребаешь не песок, а горячие угли.  Теперь надо посмотреть,  что делается
перед  блиндажом. Мои  глаза уперлись в  широкую спину коричневого  мундира.
Офицер! Нет,  ефрейтор  с  ручным пулеметом. Его плечи  тряслись от коротких
очередей.
     Схватив автомат, я нажал  на спусковой крючок, но забитый песком затвор
отказал. От  злости  я готов был  разбить  автомат. Плечи пулеметчика  снова
затряслись.  Я  зубами  выдернул  чеку  гранаты   и  швырнул   ее  под  ноги
пулеметчика. Петр Иванович уперся плечом в опорную стойку и ногами раздвинул
выход. Я выскочил к убитому пулеметчику, схватил его пулемет. Тут же заметил
еще одного мертвого гитлеровца с автоматом.  Но куда стрелять? Кругом густая
мгла от пыли и дыма. Лишь по пальбе можно определить, что бой идет в глубине
нашей обороны. Значит, надо нанести удар с тыла!
     Я возился с пулеметом, но открыть огонь  не  мог: не знал оружия врага.
Тюрин рядом со мною бил из немецкого автомата. Заметив  фашистского офицера,
я  бросил  пулемет,  схватил свою  снайперку,  выстрелил.  Гитлеровец  упал.
Передернув  затвор,  я  отыскивал новую цель.  У  Тюрина  вышли патроны.  Он
отложил  в  сторону трофейный автомат, подполз к пулемету, повернул направо,
налево,  попробовал  устойчивость,  приложился,  отвел рычаг назад,  собачку
опустил вниз и нажал спусковой крючок. Пулемет заработал, как часы.
     Прорвавшиеся  гитлеровцы  оказались между двух огней.  Они  заметались,
побежали в разные стороны. "Кровавый блиндаж" теперь сеял смерть в их рядах.
     Тюрин вел огонь, изредка поправляя свои усы и приговаривая:
     -- А, басурманы! Попались!
     Вражеские  минометчики засекли нас. Они обрушили  на блиндаж залп целой
батареи. Я оглох и тут же будто провалился сквозь землю...
     Сколько  прошло времени --  не знаю.  Когда  я открыл глаза,  то увидел
возле  себя сначала Тюрина, а затем несколько автоматчиков из роты Шетилова:
атака противника была отбита, положение восстановлено.
     В  голове  гудело,  шумело   на  разные  голоса,  перед  глазами  плыли
разноцветные круги, траншея вставала  на  дыбы, от рваной земли несло жаром,
словно от глинобитной печки.
     Тюрин  застегивал на моей  груди пуговицы. Руки у него  тряслись, левый
глаз  слезился.  Кроме  всего  прочего, в разгаре боя у  него оторвало  [94]
подошвы сапог, и он сейчас только это заметил.
     Кто-то шутливо подбодрил его:
     -- Ну, дядька, и орел, на ходу подметки рвет!
     Вскоре на ногах Тюрина уже были тупоносые  трофейные сапоги  с широкими
короткими голенищами.
     За  ночь  "кровавый блиндаж" оборудовали для жилья.  Амбразуру  закрыли
мешками с песком, выход утеплили плащ-палаткой. Внутри -- полный  солдатский
уют,  а  снаружи  ничего  не  тронули: пусть противник  думает,  что блиндаж
разбит, две бомбы в одну воронку не падают!
     Ранним  утром доставили завтрак. Его принес Атай Хабибулин --  скромный
труженик, доставлявший пищу на передний край.. Поставив передо мной термос с
горячим  борщом, он обрадованно обнял меня  за плечи  и, похлопывая по спине
огромными ладонями, сказал:
     --  Хорошо,  табариш  глабный,  будем кушай, крепко  будем кушай, потом
чай...
     Сию же минуту  проснулся Тюрин, вскочил как ошпаренный, глаза злые. Мне
показалось,  что  он сейчас бросится  с  кулаками на Хабибулина,  поэтому  я
поспешил представить своего старого знакомого:
     -- Это мой фронтовой друг, Атай Хабибулин.
     -- Фронтовой... -- передразнил [95] меня Тюрин. -- Начпродовский хомяк,
фронтовой!
     --  Пошто так говоришь: комяк? Непрабда! -- обиделся  Хабибулин. И стал
рассказывать о себе Тюрину то, что мне было уже известно.
     Башкир из аула Чишма, он попал в действующую  армию случайно.  Провожал
сына Сакайку на фронт. Приехал на  станцию верхом  на своей  лошади.  Народу
было много.  В стороне от вокзала  стоял конный обоз. Лошади были выпряжены,
привязаны к повозкам и лениво жевали сено.
     --  Моя  гнедой  всю  ночь  бежал,  дорога  шибко  большой,  устал,  --
рассказывал Хабибулин.
     Привязал он  своего  гнедого  к военной  повозке, чтоб казенного  сенца
пожевал,  а  сам пошел  искать  сына. Долго  ходил вдоль эшелона, подходил к
каждому  вагону  ("ящика  железный",  -- говорил  Хабибулин),  каждую  дверь
открывал, звал сына,  но тот не отзывался.  Когда же вернулся  к  обозу, где
оставил свою лошадь, увидел, что лошади уже нет -- обоз погрузился в эшелон.
     -- Карабчил солдат моя гнедой!
     Следы  знакомого копыта  с треугольными  шипами  подков привели  его  к
одному из "ящиков". В  вагон его не пускали, и он начал звать лошадь. Сложил
свои  тонкие  губы  трубочкой и засвистел в ладони. Гнедой  отозвался, забил
копытами. Эшелон уже тронулся. Хабибулин успел  вскочить на подножку. Да так
и остался коноводом хозвзвода вместе со своей лошадью.
     Уже перед  самым  Сталинградом нашел  сына  Сакайку. Решили  отец и сын
воевать  вместе,  в  одном  полку,  и лошадь  свою официально  зачислили  на
фуражное довольствие полка.
     "Карош человек Баба Федя", -- так называл Хабибулин командира хозвзвода
старшину  Федора  Бабкина,  который  закрепил  за  ним  еще  одну  лошадь  и
пароконную повозку.
     Полк вступил в бой за Сталинград. В первые же дни  роты понесли большие
потери. Хабибулин нашел своего сына на переправе среди раненых, отвез его на
своей повозке в армейский  госпиталь и вернулся в роту  вместо сына, оставив
лошадей и повозку в тылу дивизии.
     -- Мой Сакайка шибко кровь терял. Лошадь бомба убил. Я патрон таскай. А
ты меня комяк обзывал... -- закончил свой рассказ Хабибулин.
     Тюрин смягчился:
     -- Ладно, извиняй...
     С  этой минуты между ними  вроде установилось  взаимопонимание,  однако
Тюрин нет-нет да и готов был чем-то  уязвить Хабибулина. А тот между тем все
чаще  и  чаще стал  наведываться  в  наш  блиндаж. Доставлял  обеды, ящики с
патронами или гранатами.  Был он какой-то  двужильный.  Без груза  не ходил:
если в одну сторону нес патроны, то обратно тащил на себе раненого. Он плохо
владел русским языком, но хорошо знал, что нужно солдату в окопах.
     Снайпера  Абзалова  он  называл "мой Сакай",  говорил  с ним  на родном
языке. Абзалов платил ему добрым вниманием, называл атаем -- отцом.
     Хабибулина наградили медалью  "За боевые  заслуги".  Радовался  он этой
награде, наверное, больше, чем я, получивший орден Красного Знамени.
     За два месяца боев в Сталинграде Хабибулин стал опытным, смелым воином.
И вдруг оплошал. Как-то появился бледный, губы посинели, шатается...
     -- Ранен?
     Хабибулин рухнул лицом  вниз.  На спине два темных пятна. Тюрин снял  с
него  шинель,  гимнастерку,  наложил на  раны пластырь, забинтовал перебитый
локоть. Ни  одного звука, ни одного стона  не издал Хабибулин. Я подставил к
его рту фляжку. Хабибулин [96] улыбнулся и отрицательно покачал головой.
     -- Твоя запас моя не берет.
     -- Ну,  хоть  глоток, легче станет,  --  уговаривал его  Тюрин. -- Хоть
каплю, это ведь из твоих рук было взято, ты принес...
     -- Хорошо, Урал-человек, огонь нельзя глатай, грешно.
     Только сейчас мы узнали, что он не пьет и терпеть не может спиртного.
     -- Вроде  вера у него  такая, -- пояснил  Тюрин. --  А зря,  тяжело ему
будет боль переносить без спиртного. В медсанбат его надо.
     -- Не пойдем, -- возразил Хабибулин, -- там мой Сакайка умирай...
     Мне хотелось сию же минуту схватить снайперку и отомстить за Хабибулина
тому пулеметчику, который хлестнул ему в спину, но после контузии у меня еще
тряслись руки. Это сделал за меня Абзалов.
     Вечером, когда стемнело, Тюрин и Хабибулин, обняв друг  друга за плечи,
направились  к выходу из  блиндажа. Тут  их  встретил начальник  политотдела
дивизии  Василий   Захарович   Ткаченко,  он  пришел  сюда  с  группой  моих
друзей-снайперов.
     --  Посторонись,  -- сказал Тюрин  снайперам. -- Уважать  надо, Урал  с
Башкирией идут. Тюрин с Хабибулиным!



     Ночью  наши  разведчики  приволокли  в  мешке  "языка".  На допросе  он
сообщил, что  фашистское  командование серьезно обеспокоено действиями наших
снайперов. Из  Берлина  доставлен  на самолете  руководитель  школы немецких
снайперов  майор Конингс, который  получил  задание  убить прежде всего, как
выразился пленный, "главного зайца".
     Командир дивизии полковник Батюк был в хорошем настроении.
     -- Майор для  наших хлопцев -- это пустяк,  -- пошутил он. -- Надо было
самому фюреру  прилететь.  За  этой птицей  поохотиться было  бы интересней.
Верно, Зайцев?
     -- Верно,  товарищ  полковник, --  говорю.  А  про  себя думаю:  "Легко
сказать, все-таки руководитель школы, видимо, зверь матерый..."
     -- Что  ж,  надо  этого сверхснайпера уничтожить,  -- уже строгим тоном
сказал комдив. -- Только действуйте осторожно, умно.
     Я  уже  научился быстро  разгадывать "почерк" фашистских снайперов,  по
характеру огня и маскировки без особого труда отличал более опытных стрелков
от новичков, трусов -- от упрямых и решительных. Но характер руководителя их
школы долгое время оставался для меня загадкой. Ежедневные  наши  наблюдения
ничего определенного  не давали. Трудно было  даже сказать, на каком участке
фашист. Наверно, он часто менял позиции и так же осторожно искал меня, как я
его.
     Не    прекращая    поиск   берлинского    суперснайпера,   я   старался
проанализировать личный опыт  и  опыт  своих  товарищей, чтобы  найти  самое
верное решение.
     Опыт  подсказывал,  что  без  помощи своих окопных друзей  -- стрелков,
пулеметчиков, саперов и связистов -- нельзя рассчитывать на успех.
     Обычно  после того,  как фашистский  снайпер обнаружен, определено  его
местонахождение,  я подзывал, скажем, пулеметчика, давал ему трубу, сам брал
окопный  перископ,  указывал самый заметный предмет  и начинал вести  зрение
пулеметчика  по  ориентирам.  И  вот,  когда  пулеметчик увидит  фашистского
снайпера,  убедится,  как   хитро  он  маскируется,  тогда  этот  пулеметчик
становится твоим грамотным помощником.
     На  такую  демонстрацию  уходит  час,  иногда  два.  Некоторые снайперы
упрекали меня:
     -- Эта показуха солдатам совершенно не нужна. Если нужен тебе помощник,
так командир роты прикажет, [97] и любой солдат пойдет к тебе за милую душу.
     Все  это правильно, но я обращался к сердцу солдата, к его сознанию,  к
его совести. И когда мы хорошо понимаем  друг друга, тогда приходят душевная
радость и успех.
     Кроме  того, в  ходе подготовки  ложных позиций, установки макета,  его
маскировки  давали  мне возможность  изучать каждого  солдата,  кто  на  что
способен.  Другой  солдат, смотришь,  инициативный, смелый, а в помощники не
годится: слишком горяч,  вспыхнет  и погаснет. На такого нельзя полагаться в
длительной  борьбе: после первой же опасной встряски он найдет  причину уйти
от   тебя  под  предлогом  более  важного  дела.  А  по  существу,   у  него
просто-напросто кончился запас смелости.
     Такие характеры встречаются нередко и среди начинающих снайперов.
     Сложнее разгадываются характеры вражеских снайперов. Мне только ясно --
все они упорные. И  для них я нашел свой  метод:  хорошо подготовишь  куклу,
поставишь ее незаметно и начинаешь передвигать -- кукла, как человек, должна
менять  свои  позы.  Рядом  с  куклой  твоя хорошо замаскированная  позиция.
Снайпер  врага  дал  выстрел  по  кукле,  но  она осталась  "живой", и тогда
начинается  демонстрация  упорного характера. Делает второй  выстрел,  затем
готовится к третьему, но, как правило,  перед третьим выстрелом сам попадает
на мушку.
     Опытные снайперы противника выходят на свои позиции под прикрытием огня
и в сопровождении двух-трех ассистентов. Перед таким "волком" я прикидывался
обычно новичком,  вернее,  простым солдатом, и  тем усыплял его бдительность
или  просто  начинал  шутить с  ним:  после  каждого  выстрела показывал ему
результат стрельбы условными знаками, как это принято  на  полигоне во время
тренировочной стрельбы. К такой мишени фашистский снайпер быстро  привыкал и
переставал  замечать ее.  И  как  только  он отвлекался на  другие  цели,  я
моментально   занимал  место  мишени.  Для  этого  нужно  несколько  секунд.
Отшвыривал  в сторону мишень и ловил  голову  фашиста на перекрестке прицела
своей снайперки.
     Обнаружение  цели в стане  врага  я подразделял  на  два  этапа. Первый
начинался  с изучения обороны противника. Затем узнавал,  где,  когда и  при
каких условиях были  ранены наши бойцы. В  этом случае  мне  хорошо помогали
санитары.  Они  говорили,  где  подобран раненый, и я  шел  туда, разыскивал
очевидцев, от них узнавал все подробности  истории  ранения  и за счет этого
разгадывал схему огня  противника. Это я отношу к первому этапу определения,
где  нужно  отыскивать цель. Второй  этап  я называю поиском цели. Для  того
чтобы  не  попасть  на  мушку  фашистского  снайпера,  разведку  наблюдением
местности  вел  при  помощи  оконного  перископа  или  артиллерийской трубы.
Оптический  прицел снайперской  винтовки или бинокль в этом деле не годятся.
Опыт  показал, что там,  где раньше было  оживление  противника, а сейчас не
заметишь ни одного  лишнего движения,  значит, там засел матерый хищник. Вот
почему   я   своим  друзьям-снайперам  говорил:  не  изучил  обстановку,  не
побеседовал  с  людьми  --  не  лезь  на  рожон.  В  снайперском  деле  надо
придерживаться  принципа  по  народной  пословице: "семь  раз  отмерь,  один
отрежь".  И  действительно,  для  подготовки  точного  выстрела  нужно много
трудиться,  изобретать,  изучать характер, силу  противника,  нащупывать его
слабые  места  и  только  после  этого  приступить  к  решению задачи  одним
выстрелом.
     Успех   наблюдения    достигается   только   практическими   занятиями,
непосредственно на местности. В  боевой обстановке эти  навыки приобрести не
так просто.  Каждый  выход  [98] на  позицию  должен обеспечиваться  строгой
маскировкой. Снайпер, не умеющий наблюдать замаскированно, уже не снайпер, а
просто-напросто мишень для врага.
     Вышел на передний край,  замаскируйся, камнем лежи  и  наблюдай, изучай
местность, составляй карточку,  наноси  на карточку особые  приметы. Если  в
процессе  наблюдения себя  проявил  каким-то неосторожным  движением головы,
открылся  противнику  и  не  успел  вовремя  скрыться,  помни,  ты  допустил
оплошность, за свой промах получишь пулю  только в свою голову. Такова жизнь
снайпера.
     Поэтому  при  подготовке  снайперов  я  лично  придавал  скрытности   и
маскировке главное внимание.
     У каждого  снайпера  своя  тактика, свои  приемы, собственные  выдумки,
изобретательность. Но всем начинающим и  опытным снайперам необходимо всегда
помнить, что перед тобой тактически зрелый, инициативный, находчивый и очень
меткий стрелок.  Его надо перехитрить, втянуть  в сложную борьбу и тем самым
привязать  к облюбованной  позиции. Как этого достигнуть? Придумывай  ложные
ходы,  рассеивай его внимание, запутывай свои следы, раздражай замысловатыми
движениями, утомляй его зрительную сосредоточенность.  Я  против организации
фундаментального снайперского поста даже в долговременной  системе  обороны.
Снайпер -- это кочевник, появляется внезапно там, где противник его не ждет.
За  огневую  инициативу  нужно  бороться.  Одни разгадки  ребусов противника
ничего  не дадут, если у тебя  нет  уверенности расплатиться за эти хитрости
метким огнем быстро и решительно.
     Однажды в районе  льдохранилища, в  расположении  обороны  шестой роты,
снайперы  Николай Куликов  и  Галифан  Абзалов  в течение дня не проявили на
своем  участке никаких признаков жизни: сидели в траншее под железнодорожным
полотном.  И  лишь на  второй день прикрепили  к веревке  консервные банки и
вынесли их до наступления рассвета на нейтральную зону. Один  конец  веревки
остался  в  траншее. Взошло солнце, и  консервные банки загремели  под самым
носом немцев. Те  стали выглядывать. Появилась одна голова, вторая. Снайперы
сделали по  выстрелу.  Через  час  повторилось  то же самое. Таким образом к
вечеру Куликов и Абзалов вывели из строя целое отделение противника.
     Как-то  в период  некоторого затишья  на переднем крае я встретил среди
развалин двух  солдат-снайперов --  Афиногенова и Щербину.  Они  вяло шагали
навстречу мне. Мы поздоровались, с тропинки отошли в сторону, сели на камни,
закурили.
     -- Куда направились? -- спросил я их.
     --  В  расположение  роты.  Фашисты  притаились,  носа  не  показывают,
отдохнуть можно, -- ответил Щербина.
     -- Зря уходите, -- ответил я, -- момент удобный для пристрелки цели.
     Ребята согласились, и мы пошли в район тиров.
     По  дороге  выяснилось,  что  оба  они  ни разу  не  делали  пристрелку
возможных целей. Считали это ненужным. Просто ходили среди развалин по всему
переднему  краю  и,  заметив  противника,  открывали  огонь.  Это  частенько
приводило к промахам. Иначе и не  могло быть:  расстояние до  цели  сразу не
определишь,   заранее  подготовленных  данных  для   стрельбы  нет,  а  цель
появляется  на  несколько секунд  --  вот  причина  промахов.  Надо  заранее
готовить несколько постов, хорошо изучить впередилежащую местность, наметить
ориентиры и  определить расстояние до  них,  тогда и  в  часы  затишья будет
успех.
     Мы дошли до поселка завода, зашли в один разрушенный дом. Здесь был мой
запасной пост. Я показал товарищам, где у противника расположены [99] дзоты,
пулеметные  точки,  орудия  прямой  наводки,  наблюдательные пункты,  боевое
охранение, и сказал:
     --  Как  видите,  снайперу  не  так  много  нужно   знать  про  оборону
противника. Пришел  на позицию, отыскал нужный листок  в блокноте  -- внес в
стрелковую  карточку нужные поправки и  жди  удобного  момента.  Для  хорошо
подготовленного снайпера достаточно того, чтобы цель показалась на  короткое
время.  За это время  нужно поймать  ее  на  мушку, прицелиться и произвести
выстрел без промаха.
     Было часа четыре дня.
     --  Сейчас  у  фашистов  обеденное  время,  --  сказал  я, обращаясь  к
товарищам, -- они пунктуальные.
     И  вынул  из  стенки  окопчика  кусок  фанеры.  На  нем была  начерчена
стрелковая карточка.  От времени некоторые цифры стерлись. Я достал  огрызок
карандаша, обновил  цифры,  потом  поставил  нужный  прицел,  изготовился  к
стрельбе,  стал  ждать.  Мои товарищи  через окопные перископы наблюдали  за
позицией   противника.  Сидели  тихо.  Следили   за   поведением  противника
внимательно. Прошел  час. Пыл и охотничий азарт у моих молодых друзей  начал
пропадать.  Надоедает однообразие,  хочется перебраться  на другую  позицию,
поговорить с солдатами.
     -- Подождите! -- одергиваю я их. -- В засаде разговаривать нельзя.
     Мои друзья замолчали. После того прошло еще несколько минут. В немецкой
траншее появилась  голова. Я тотчас же выстрелил. Немецкая каска вылетела на
бруствер.  Все  снова стихло.  Каска  лежит  на  самом  верху бруствера.  Из
траншеи, где показывалась голова, стала мотаться совковая лопата: оставшийся
там в живых второй фашист углубляет свой окоп.
     Мне не однажды приходилось фашистов бить на выбор. Бывали такие случаи,
когда через оптический прицел я встречал своих старых знакомых. Наблюдать за
поведением  противника  -- моя страсть. Вот увидишь  -- из блиндажа  выходит
такой  напыженный  фашистский  офицер,  важничает,  повелительными   жестами
разгоняет  солдат  в разные  стороны.  Они точно  выполняют  его  волю,  его
желания,  его каприз. Но  он  не  знает,  что жить  ему  осталось  считанные
секунды.
     Я  вижу  его тонкие  губы,  ровные  зубы, широкий  тяжелый подбородок и
мясистый  нос.  Порой создавалось  такое ощущение, словно змею  захватил под
самую голову, она извивается, а моя рука сжимается -- и раздается выстрел...
     В нашей дивизии среди снайперов вошло в быт правило: собираться в одном
блиндаже и  подводить итоги  дня, высказывать свои  предложения, сообщать  о
новинках в тактике противника.
     Мы  делали  подсчеты:  для  того чтобы произвести  прицельный  выстрел,
снайперу  нужно всего десять секунд. Таким образом, за  одну минуту  снайпер
может произвести пять выстрелов. Для  зарядки патронов в винтовку необходимо
двадцать, тридцать секунд. Как видите, за одну минуту десять снайперов могут
убить пятьдесят  солдат противника.  Среди нас,  снайперов,  считался высшим
специалистом Саша Колентьев. Мы относились к нему с уважением, знали, что он
окончил московскую  школу снайперов  и  хорошо знал правила ведения  огня из
винтовки со снайперским прицелом. И вот однажды он открыл свою противогазную
сумку, выбросил ив нее  патроны, гранату, грязную тряпку, которая называлась
полотенцем, потом  вытянул маленькую  папочку в кожаном переплете, развернул
ее и зачитал нам слова, которые я  тут же переписал в свой блокнот: "Путь  к
меткому выстрелу  -- это маленькая тропинка, проложенная по краю обрывистого
берега  бездонной пропасти. Выходя на дуэль, каждый снайпер [100] волнуется,
как будто одной ногой встает на острие камня.
     Чтобы  выстоять   над  обрывом  на  остром  камне,  нужны,  безусловно,
смелость,  тренировка,  спокойствие и хладнокровие. Такое  чувство  охватило
меня.  Победителем из  поединка выходит  тот,  кто сумел первым побороть сам
себя".
     Так,  переосмысливая  и  обдумывая   свой  опыт,  я  вместе  со  своими
товарищами искал  путь  к решающему  поединку  с  берлинским суперснайпером,
который ловко и умело пока переигрывал нас.
     Но  вот  в  один из дней  моему другу-уральцу Морозову  снайпер  разбил
оптический  прицел,  а   Шайкина  ранил.  Морозов  и  Шайкин  были  опытными
снайперами,  они часто  выходили  победителями  в самых  сложных  и  трудных
схватках.  Сомнений  теперь  не  было  --  они натолкнулись  на  фашистского
"сверхснайпера", которого я искал.
     На рассвете я ушел с Николаем Куликовым на те самые позиции,  где вчера
были наши товарищи.
     Знакомый,  многими  днями  изученный передний  край противника.  Ничего
нового.  Кончается   день...  Но   вот  над  фашистским  окопом   неожиданно
приподнимается каска и медленно двигается вдоль траншеи.  Стрелять? Нет. Это
уловка:  каска  раскачивается  неестественно,  ее,  видимо,  несет  помощник
снайпера, сам же снайпер ждет, чтобы я выдал себя выстрелом.
     Просидели без толку до темноты.
     -- Где  же  он, проклятый, может  маскироваться? -- спрашивает Куликов,
когда мы под покровом наступившей ночи покидали засаду.
     -- В этом все дело, -- говорю.
     --  А  если нет  его здесь?  Может,  ушел  давно? -- высказал  сомнение
Куликов.
     Но  по терпению, которое проявил наш противник, ничем не обнаружив себя
за  весь  день,  я  как  раз  догадывался,  что  берлинский  снайпер  здесь.
Требовалась особая бдительность.
     Прошел  и  второй  день.  У  кого  нервы  окажутся  крепче?   Кто  кого
перехитрит?
     Николай  Куликов,  мой  верный фронтовой друг,  тоже  был увлечен  этим
поединком. Он уже не сомневался, что противник перед нами, и твердо надеялся
на успех.
     Вечером  в  землянке меня  ожидало письмо из  Владивостока.  Сослуживцы
писали:
     "Узнали мы о ваших героических подвигах на берегах Волги. Гордимся вами
-- нашим воспитанником...".
     Неловко  мне  стало. Хотелось  нарушить  фронтовой  обычай  и прочитать
письмо наедине: товарищи  пишут о "подвигах",  а тут который  день за  одним
фашистом без толку охотишься... Но Куликов и Медведев заворчали:
     -- Коль с Тихого океана -- читай вслух!
     Пришлось читать.
     Казалось, не письмо, а тихоокеанская волна ворвалась в землянку, вызвав
дорогие воспоминания, Потом Виктор Медведев сказал:
     --  Надо сразу  же  ответить. Напиши, Вася, от  всех нас: мол,  морской
чести не опозорим...
     На третий день с нами в засаду отправился политрук Данилов.
     Утро начиналось обычно:  рассеивался ночной мрак, с  каждой минутой все
отчетливее обозначались позиции противника.
     Рядом закипел бой. в воздухе шипели снаряды, но мы, припав к оптическим
приборам, неотрывно следили за тем, что делалось впереди.
     --  Да вот  он, я тебе пальцем покажу! -- вдруг воскликнул политрук. Он
чуть-чуть,  буквально  на  секунду,  приподнялся  над бруствером,  но  этого
оказалось достаточно. К счастью, пуля только ранила политрука.
     Так мог стрелять, конечно, лишь опытный снайпер.  Я  долго всматривался
[101] во вражеские позиции,  но найти его засаду не мог. За многие дни я уже
так изучил передний край противника, что сразу замечал каждую новую воронку,
каждый вновь появившийся бруствер. Сейчас же ничего нового и подозрительного
не было.
     Но по быстроте выстрела я заключил, что снайпер где-то перед нами.
     Продолжаю  наблюдать. Слева -- подбитый танк, справа  -- дзот. Фашист в
танке? Нет. Опытный снайпер там не засядет.  В  дзоте? Тоже нет -- амбразура
закрыта плотно.
     Между  танком и дзотом,  на ровном месте,  перед самой  линией  обороны
фашистов, лежит  железный лист с небольшим бугорком  битого  кирпича.  Давно
лежит, примелькался. Ставлю  себя в положение  противника:  где лучше занять
снайперский пост? Не отрыть ли ячейку под тем  листом? Ночью сделать к  нему
скрытые ходы...
     Да, наверное, он там, под железным листом, на нейтральной полосе.
     Решил  проверить. На  дощечку надел варежку, поднял ее. Фашист  клюнул!
Ага,  отлично. Осторожно  опускаю дощечку в  траншею в таком же положении, в
каком  приподнимал.  Смотрю на  пробоину.  Никакого скоса, прямое попадание!
Значит, точно, фашист под листом.
     --  Там,  гадюка... -- доносится из засады  рядом  тихий  голос Николая
Куликова.
     Теперь надо его выманить. Хотя бы краешек головы.
     Бесполезно добиваться этого сейчас. Но с этой  удачной позиции он  вряд
ли уйдет, характер его теперь достаточно известен.
     Оборудовали  пост  ночью. Засели до рассвета. Утром  гитлеровцы открыли
беспорядочный  огонь.  По переправе через Волгу  били  вражеские минометы. В
небо взлетели ракеты.  Затем ударила наша артиллерия, и  фашистские минометы
замолчали. Появились немецкие бомбардировщики.
     Взошло  солнце.  Куликов сделал  "слепой" выстрел:  снайпера  следовало
заинтриговать. Решили первую половину  дня  переждать: блеск  оптики мог нас
выдать. После обеда наши  винтовки были уже в тени,  а  на  позиции  фашиста
упали прямые лучи солнца. У края листа что-то заблестело. Случайный  осколок
стекла или снайперский прицел?..
     Куликов осторожно, как  это может сделать только самый опытный снайпер,
стал приподнимать каску. Фашист выстрелил. Куликов на мгновение приподнялся,
громко вскрикнул и упал...
     Наконец-то  советский  снайпер,  "главный  заяц",  за которым  охотился
четыре  дня,  убит!  --  подумал, наверное, немец,  и высунул  из-под  листа
полголовы, Я ударил. Голова  фашиста осела, а оптический прицел его винтовки
все так же блестел на солнце.
     Куликов лежал на дне траншеи и заливался громким смехом.
     -- Беги! -- крикнул я ему.
     Николай  спохватился и пополз  за мной  к  запасному посту. А  на  нашу
засаду фашисты обрушили артиллерийский огонь.
     Как  только  стемнело, наши на этом  участке провели ночную  вылазку. В
разгар   боя  мы  с  Куликовым  вытащили  из-под  железного   листа  убитого
фашистского майора, извлекли его документы и доставили их командиру дивизии.
     --  Я был уверен, что  вы эту берлинскую  птицу подстрелите, --  сказал
полковник Батюк. -- Но  вам, товарищ Зайцев, предстоит новое дело. Завтра на
одном  участке  ожидается  наступление фашистов.  Чуйков  приказал  отобрать
группу лучших снайперов и сорвать атаку. Сколько у вас в строю хлопцев?
     -- Тринадцать человек.
     Комдив задумался. Потом сказал:
     -- Значит, тринадцать против сотен. Сумеете?
     -- Постараемся, -- ответил я. [102]



     На  глазах у  меня повязка, на голове  целая корона  бинтов. Ничего  не
вижу.  Сколько прошло дней и ночей  после того, как попал в эту мглу, трудно
сказать.  Ведь  зрячий человек встречает  каждый  новый день  с наступлением
рассвета  и  расстается с  ним в  вечерних сумерках, а тут  -- сплошная, без
малейших просветов, темнота. Вот и попробуй без привычки  отсчитать, сколько
дней и ночей лежишь, а точнее -- летишь в эту бездонную глубь?..
     Благо  есть слух, обоняние, которые  помогают осмысливать окружающее  и
отсчитывать не только  дни, но даже часы. Это умение  приходит  не  сразу, а
лишь когда немного привыкнешь к слепоте. Не зря у слепых слух обостряется до
того, что они по звуку измеряют расстояние. Говорят даже: зрячий слух. Я сам
испытывал на себе  это. Где-то на третьей или четвертой неделе пребывания  в
госпитале  я,  по снайперской  привычке, мог  почти  безошибочно  определить
расстояние до собаки, которая лаяла на окраине  села. Расстояние  по  прямой
прицельной линии.  Даже подумывал --  по линии звука можно вести  прицельный
огонь. Смешно,  конечно, но  тогда  я никак  не  мог  смириться  с  тем, что
слепота, может быть, навсегда разлучила меня со снайперкой.
     Ощущения помогали  угадывать,  кто подходит  к моей койке,  -- врач или
друзья из соседней палаты. От  белого халата веет  свежестью,  от солдатской
одежды -- плохо проветренным трюмом.
     Чернота...  Символ  мракобесия,  угнетения,  насилия,  цвет фашистского
знамени. Говорят, у Гитлера чуть рыжеватые усы, но их рисуют  черными, и он,
гад,  рад  этому.  Мрак на штандартах, мрак  на лице. Самые ядовитые  гадюки
накапливают яд в темноте.
     Так думал я про охватившую меня черноту.
     Эта чернота  лишила меня самого главного --  возможности видеть врага и
поражать его. Но я  не  хочу признавать  и  не  признаю  ее  власть:  память
помогает мне видеть  все, что было перед моими глазами до  того,  как  огонь
ударил в лицо.
     Выполняя задачу командира дивизии Николая Филипповича Батюка -- сорвать
атаку противника на позиции правофлангового полка, -- наша  группа снайперов
применила неожиданную для  врага тактику. Заранее зная направление атаки, мы
решили взять под прицел в первую очередь командные и  наблюдательные  пункты
противника.   Тринадцать  снайперских   винтовок,   тринадцать   пар   глаз,
вооруженных  оптическими  прицелами,  взяли  под  контроль  с  разных  точек
наиболее  привлекательные  для  рекогносцировки  пункты  в   глубине  боевых
порядков противника. Групповая  охота. Смысл ее заключался в  том, чтобы еще
до начала  наступления обезглавить роты  и батальоны  противника. Расчет был
прост: выйдут гитлеровские офицеры на последний осмотр полосы наступления --
посылай им положенную  долю  свинца. Выскочил какой-то храбрец вперед, чтобы
увлечь за собой солдат, -- не медли, прошивай ему голову! Обозначился где-то
успех  противника -- поворачивай  все  тринадцать  снайперок в ту  сторону и
срезай сначала офицеров,  а потом кого придется, чтоб  никому неповадно было
перешагивать этот рубеж, чтоб знали: здесь -- только смерть
     Короче    говоря,   групповой   снайперский    огонь    рассеянного   и
концентрированного веера  -- так это называлось у нас  -- ослеплял командные
пункты врага и пресекал развитие его успеха в самом начале.
     Наш  план удался, как говорится, по  всем  статьям. С  рассветом, перед
началом наступления, на  командных и наблюдательных пунктах противника [103]
заблестели  окуляры  биноклей, замелькали кокарды и  каски Немецкие  офицеры
вглядывались в нашу  сторону.  Но  они не учли,  что на фоне  уходящей  мглы
превращаются в блестящие мишени. В общем, еще до начала атаки я израсходовал
две  обоймы, Николай Куликов -- две, Виктор Медведев --  три; остальные тоже
не зевали.
     Но  атака  все  же началась.  Кто-то с далекого  командного  пункта, до
которого  не доставали  наши пули,  гнал  немецких  солдат  на  гибель. Наши
пулеметчики, стрелки, артиллеристы отрезали им пути отхода, прижали к земле.
Мне даже  показалось, что  они ждут лишь момента, чтобы поднять руки. И  тут
черт  дернул  меня отличиться  в  захвате пленных. "Черт"  --  это тот самый
боевой азарт, который порой затмевает разум...
     Выскочил я  из  своей  стрелковой ячейки, дал желтую  ракету  -- сигнал
своим: "переносить огонь вглубь"  -- и бегу туда,  где,  казалось, ждут нас,
чтобы сдаться в плен, немецкие  солдаты. Бегу,  размахиваю руками,  дескать,
вот  я, идите  ко мне с поднятыми руками! Действительно, поднялось несколько
немцев. И  в этот момент зарычал "ишак" -- немецкий  шестиствольный миномет.
По своим, гады, дали залп  осколочными  шестипудовыми минами. Одна  из  этих
"дур" летела прямо на меня. Я видел, как она переворачивалась в воздухе. Кто
бы мог подумать, что, немецкие минометчики будут бить по своим пехотинцам! А
я даже не хотел припадать к земле, чтобы не уронить себя перед немцами. Мина
упала от меня метрах  в  тридцати, подпрыгнула --  и взрыв! По лицу хлестнул
горячий, с огненными осколками, воздух  -- и сразу к глазам прилипла густая,
вязкая  темнота.  Прилипла  --   с  колючей  болью  в  роговицах,  с  огнем,
прожигающим мозг до самого затылка, и тошнота, тоже липучая и неотступная.
     ...Неделю  назад,  после  того как прекратились боли в  затылке,  врачи
снимали повязку  с моих  глаз, но бесполезно: темнота еще больше сгустилась.
Какая обида. Ведь врачи хотели порадовать меня: по улицам села брели тысячи,
десятки тысяч пленных немцев. Итог Сталинградской битвы! Я плакал и смеялся.
Плакал  от  того,  что не  мог  вырваться  из вязкой темноты,  а  смеялся от
удивительных звуков,  доносившихся до  моего слуха  со всех концов  села, из
разных палат, от окон.
     -- Смотри, смотри, на ногах сапоги из соломы...
     -- А что у этого на голове?? Ха, ха! Рейтузы!
     -- Ну и вояки...
     Но меня больше  всего  смешил  петух в  крайнем дворе села.  Похоже, он
сидел  на воротах и каждую"  колонну  встречал протяжным  "Ку-каре-ку-у-у!",
хлопал  крыльями,  вроде салютовал, потом почти по-человечески  хохотал. Был
уже  день,  а он не умолкал, то  кукарекал, то  хохотал.  Такого  в цирке не
увидишь!
     Я не сдавался слепоте: даже  петух помогал мне видеть, чем  закончилась
Сталинградская битва!
     Прошла еще неделя.
     10 февраля 1943 года, перед вечерними сумерками,  врачи вновь  решили ,
снять  повязку с моих  глаз.  Сестра  медленно  разматывала  бинт. Виток  за
витком, виток за витком.  Отпали тампоны. Веки остались закрытыми. Я  боялся
-- вдруг повторится то же самое, что и неделю назад...
     Поднимаю руки над  головой.  Так велел  врач.  Чувствую, что  по  спине
катятся  крупные капли  пота. Это от  страха. Струсил,  оробел  перед  своей
судьбой...
     -- Открывай глаза. Ну! -- потребовал врач.
     Выполнил его команду  и  не  верю  себе: вдали,  у окна,  увидел силуэт
человека! Моей радости не было предела: слепота отступила! [104]
     Но зрение еще не вернулось.
     -- Нужно серьезное лечение, -- сказал врач.
     Через день я  был уже  в  Средней  Ахтубе, где  располагался санитарный
отдел армии. Там мне  выписали направление  в Москву,  к главному армейскому
окулисту.
     В тот же день я побывал в штабе своей дивизии, где  узнал, что приказом
командующего 62-й армией В.  И. Чуйкова мне присвоено  офицерское  звание --
"младший лейтенант".
     ...Хожу без  поводыря, но  часто запинаюсь,  высоко задираю  ноги:  при
плохом зрении все дороги кажутся бугристыми. Надо немедленно ехать в Москву,
лечиться. Перед  отъездом  меня  пригласили  в  политотдел  армии.  Помощник
начальника политотдела  по комсомолу майор Леонид Николаев, узнав, что я еще
плохо вижу, решил стать моим проводником до Саратова.
     Трофейный  "мерседес" тащил нас  по  заснеженным,  разбитым  дорогам  в
сторону  Саратова, надрывно  завывая  мотором, но покорить упорство  русской
земли так и  не смог. Мы  подарили  его колхозу  и пересели  в  сани. Леонид
Павлович, неунывающий комсомольский  вожак 62-й  армии, всю  дорогу отвлекал
меня от грустных дум песней "Крутится, вертится  шар голубой".  Он переделал
ее на свой  лад,  в нескольких вариантах: один  про  Гитлера, другой --  про
Геббельса и так  далее. Леонид пел про  них то с ироническим сочувствием, то
со злою  издевкой, то уморительно-комически, так  что трудно было удержаться
от смеха и не подпеть ему.
     В Саратове Николаев устроил меня в офицерский вагон московского поезда.
За окном мелькали села, деревни, станционные  поселки, но в моих глазах  все
это сливалось в сплошную  серую полосу. Пассажиры  --  военные люди -- вслух
осмысливали итоги Сталинградской  битвы,  высказывали предположения  о  ходе
дальнейших  событий, а меня  сверлила одна мысль: неужели  не  восстановится
зрение?
     В Москве, в  поликлинике Наркомата обороны, меня долго водили по разным
комнатам. Наконец, главный окулист сказал окрыляющие слова:
     -- Еще немножко полечим, и зрение восстановится.
     В самом деле, вскоре зрение стало нормальным.
     Накануне  праздника --  Дня Красной Армии  -- я  с вещевым мешочком  за
плечами,  в потрепанной шинели, видавшей  всякие  виды,  пришел  в гостиницу
Центрального  Дома  Красной Армии.  Сталинградские  документы с  размашистой
подписью  В.  И. Чуйкова  помогли мне сравнительно  легко получить  койку  в
офицерском общежитии.
     Утром, включив радио, мы стали слушать последние известия. Затем диктор
начал читать  Указ  Президиума  Верховного Совета СССР  о  присвоении звания
Героя Советского  Союза.  Промелькнула моя  фамилия.  Я не обратил внимания:
мало ли на свете Зайцевых.
     К тому же кто-то из соседей в шутку сказал:
     --  Надеюсь,  этот Указ к  присутствующим не относится, иначе  придется
выворачивать карманы на обмыв!
     В   моих   карманах   действительно   было  пустовато,  выворачивай  не
выворачивай,  ничего, кроме офицерского аттестата,  не  найдешь.  Деньги  по
этому аттестату я  мог  получить только  после  оформления финансовой книжки
согласно должности. А какая у меня должность,  я и сам не  знал. Досадно мне
стало --  на  самого  себя,  на  писаря,  на  начфина дивизии:  разве  можно
отправлять в Москву без денег и с неоформленными документами? Завтра же буду
проситься  обратно в  свою армию.  Побываю  в комсомольском  отделе Главного
Политуправления,  повидаюсь  с  Иваном  Максимовичем  [105]  Видюковым,  как
наказывал мне майор Николаев, и махну обратно, к своим однополчанам.
     Пришел в бюро пропусков Политуправления. Еле-еле протиснулся к окошечку
дежурного  и,  передав  свое  удостоверение,  попросил  выписать  пропуск  в
комсомольский отдел.
     -- Обождите, вас вызовут, -- ответил мне дежурный.
     Прошло  минут  двадцать.  Из  окошечка высунулась  голова  сержанта. Он
долго,  с  каким-то  особым  любопытством,  разглядывал  стоящих  перед  ним
капитанов, майоров, подполковников.  Наконец,  не найдя среди них кого надо,
крикнул:
     -- Есть ли здесь младший лейтенант Зайцев Василий Григорьевич?!
     Что  он  сказал  еще, я не расслышал,  но в  помещении стало  тихо, все
повернулись  в   мою   сторону.  В  этот  момент   вбежала  раскрасневшаяся,
возбужденная девушка из комсомольского отдела.
     --  Василий  Григорьевич!  -- крикнула она, кинувшись ко мне.  -- Я  от
Видюкова, меня зовут Нонной... прибежала поздравить вас.
     --  С  чем?  -- спросил  я, стесняясь своего вида.  Одежда  на мне была
фронтовая.
     -- Вы  разве не знаете?! Сегодня вам присвоено  звание Героя Советского
Союза! Ой, как здорово, я первая вас поздравляю!
     Она обняла меня, расцеловала. Потом шепотом сказала радостно:
     --  Запомните:  мой  поцелуй  счастливый, теперь  вас  ни  одна пуля не
тронет, ни один осколок не коснется никогда.
     Бригадный комиссар Иван Максимович  Видюков, который бывал  со мной  на
огневых позициях в Сталинграде, встретил меня просто, по-братски:
     --   Ну,  держись,  Василий!   Сейчас   тебя  начнут   атаковать   наши
комсомольские работники, потом корреспонденты...
     И  он не ошибся. Меня,  наверное,  затаскали  бы по разным  собраниям и
конференциям,  если бы  не  последовал  звонок  из  Генерального  штаба,  от
генерала  Щаденко:  младшему лейтенанту Зайцеву подготовиться  к  докладу об
опыте групповой тактики сталинградских снайперов.
     Где выступать с таким докладом и перед кем -- мне никто не мог сказать.
     Не  успел  я,  что  называется, раскинуть  мозгами  и  развернуть  свои
блокноты, как ко мне в номер гостиницы пришла девушка.
     -- Вы -- Зайцев?
     -- Кажется, -- ответил я.
     -- Почему кажется? -- удивилась она.
     А мне и в самом деле все еще казалось, что я -- это не я...
     --  Вы пришли пригласить меня  на  какой-то  вечер?  --  вместо  ответа
спросил я девушку.
     -- Не  угадали. Вас  приглашает профессор Минц, в  Институт по изучению
опыта Великой Отечественной войны.
     Сначала мне подумалось: именно об этом и был звонок из Генштаба -- меня
будет слушать профессор Минц. Но какой из меня докладчик перед профессором?!
И, уже подходя к институту, я спросил девушку:
     -- Ваш профессор не ошибся, ведь я всего-навсего солдат?
     -- Бывший,  -- поправила  она и,  помолчав,  напомнила: -- К тому же --
сталинградский...
     Войдя  в  кабинет директора института,  я приготовился сделать  два-три
строевых  шага,  вытянуть  руки  по  швам  и  доложить  по  всем   правилам,
по-военному: "По вашему вызову, товарищ профессор, такой-то прибыл..."
     Но в кабинете находилось два человека. Один -- щуплый, в пенсне, другой
-- погрузнее, смуглый. Кто из них профессор Минц -- на  лбу не написано. Они
сидели у  приставного  столика, пили  чай и,  [106]  увидев меня, встали.  Я
застыл  перед ними  по стойке "смирно".  От растерянности  одеревенел  язык.
Наконец  поздоровался.  Человек в пенсне назвал меня по  имени  и  отчеству,
пригласил к столику:
     -- У нас чай по-московски.
     Рядом  со  стаканом в  блюдце  -- три кусочка колотого  сахара. У  меня
пересохло  в  горле, и  я,  не  ожидая  новых  приглашений, начал  торопливо
отхлебывать глоток за глотком  -- боялся, что не успею промочить горло,  как
предложат начать  доклад. Выпиваю один стакан, мне наливают другой.  Тут мне
стало  ясно, что они не спешат. Пью второй стакан чаю с  сахаром  вприкуску.
Как бы между  делом  начинается разговор.  Чай будто ослабил  напряженность.
Отвечаю на вопросы, рассказываю о  своих товарищах, не заглядывая в блокнот,
в  котором заготовлены тезисы пока лишь  первой части доклада. Проходит час,
другой. Удивляюсь, почему так долго не объявляют  о начале доклада. Наконец,
мои  собеседники  приходят  к заключению,  что  мое  сообщение  представляет
научную ценность.  Я чуть  не ахнул: какая тут ценность,  ни  одного  тезиса
своего блокнота не огласил!
     Как бы  поняв мое недоумение, один из них --  Петр Николаевич Поспелов,
редактор газеты "Правда", сказал:
     -- Очень  интересно. Вам придется повторить  это  сообщение еще раз, не
смущайтесь...
     Вечером  того же дня мне  сообщили, что я зачислен на "Выстрел" (Высшие
стрелковые  курсы  командного  состава),  где  и  поставлен  на   все   виды
офицерского  довольствия. На  следующий же  день  мои финансовые дела  сразу
поправились: получил офицерский оклад  за два месяца. Теперь можно было, как
говорится, с  одеколончиком  побриться  и в театр  заглянуть,  но  у меня из
головы не выходили слова П. Н. Поспелова: "Придется повторить это  сообщение
еще раз".
     И вот Генштаб. Тут я  познакомился с  известными  снайперами Владимиром
Пчелинцевым,   Людмилой  Павлюченко  и  Григорием  Гореликом.   Нас   принял
генерал-полковник Щаденко.
     Обмен  опытом  снайперской  тактики  начался  без  особых  предисловий.
Разговорились так, что не  заметили, когда наступила  ночь.  Лишь  в третьем
часу генерал-лейтенант  Морозов, которого Щаденко назвал  "первым  снайпером
русской армии",  попытался сделать  обобщение. Генералу Морозову понравились
мои  примеры из опыта группового выхода снайперов на огневые позиции, однако
он считал,  что  в моих предложениях  еще  не все продумано, и поэтому  было
решено перенести разговор на следующий день.
     Мне показалось странным, что  генерал Щаденко, у которого каждая минута
была на счету, согласился  с  таким предложением  -- потратить еще полдня на
разговоры со снайперами.
     На  следующий  день Щаденко,  подводя итоги, сказал, что мы помогли ему
найти наиболее точную формулировку параграфа тридцать девятого  первой части
Боевого устава пехоты, что нашими суждениями интересуется Верховный...
     --  Можете  пока  отдохнуть,   --  сказал  он,  --  только   далеко  не
отлучайтесь.
     В столовой Генштаба меня нашел Иван Максимович Видюков.
     -- Есть боевое задание, Василий, --  улыбаясь, сказал он и пояснил:  --
Сейчас же отправляйся в военторг. Тебе готовят там  новую форму. Не уходи из
мастерской, пока не получишь все с иголочки!
     Начальник военторговской мастерской ждал меня.  Не прошло и двух часов,
как я уже не узнавал себя: на мне было все новое -- китель, брюки,  хромовые
сапоги, шинель.
     --  Суконце-то   вам  досталось   [107]  сплошняком   генеральское,  --
осматривая меня перед зеркалом, проговорил мастер.
     В самом деле, брюки у меня оказались с генеральскими лампасами, которые
пришлось спороть.
     Утром  роскошный  лимузин  "ЗИС-101"  подкатил  к  подъезду  гостиницы.
Пчелинцев, Горелик и я помчались в сторону  Кремля. Вот и проходная Спасской
башни. Через несколько минут мы оказались в просторном  кабинете. Вдоль стен
справа  и  слева  сидели генералы.  Длинный  стол  в  центре  был  пуст.  Мы
остановились перед  торцом  этого  стола. К  нам  подошел  Климент Ефремович
Ворошилов. Он поздоровался с каждым за руку и указал на кресла возле  стола,
а сам сел за торец, рядом с нами.
     --  Начнем,  товарищи,  --  сказал он,  глядя на генерала Щаденко.  Тот
кивнул Пчелинцеву: дескать, начинай.
     Володя Пчелинцев, человек не  робкого  десятка,  начал выкладывать свои
соображения бойко и без запинки. К. Е. Ворошилов, слушая его, делал какие-то
пометки  на листах  в  развернутой  перед  ним  папке.  Это,  вероятно, была
последняя  инстанция  перед докладом  Сталину предложений, подготовленных на
основе наших сообщений в Генеральном штабе.
     После  Пчелинцева поднялся  Горелик,  затем наступила моя очередь.  Мое
.выступление  длилось,  как  мне показалось,  минуты три.  На  самом деле  я
говорил  гораздо дольше: счастливые часов не наблюдают, тем более  -- минут.
Да, я был счастлив тем, что мой опыт и мои соображения о действиях снайперов
в  обороне  не остались без  внимания, что о  них  будут  докладывать самому
Сталину.  Я гордился  тем, что  солдат и  Верховный  главнокомандующий могут
понимать друг друга....
     Прошло  еще немного времени, и  на мою ладонь из рук  Михаила Ивановича
Калинина леща Золотая Звезда Героя Советского Союза.
     -- Поздравляю!
     -- Служу Советскому Союзу!
     Кто-то  из  товарищей помог  мне прикрепить  на грудь  звезду  и  орден
Ленина. Первые минуты  я даже боялся дышать. От волнения  в ушах  стоял гул,
будто эхо  Сталинградского сражения -- великой битвы, где  надо  было стоять
насмерть и забыть о том, что за Волгой есть земля...
     Мне  не  удалось уловить  дословно речь Михаила Ивановича, но я на  всю
жизнь запомнил его напутствие:
     -- Любить Родину сердцем верного  патриота и служить ей, не зная страха
в бою.


Популярность: 3, Last-modified: Mon, 17 Jan 2005 10:44:42 GmT