---------------------------------------------------------------
     © Copyright Михаил Александрович Евстафьев, 1998-2005
     Email: [email protected]
     WWW: http://artofwar.ru/e/ewstafxew_mihail_aleksandrowich/
     Date: 9 Mar 2005
     Редактор: Владимир Григорьев ([email protected])
     Мнение об этом произведении можно оставить в гостевой книге сайта "ArtOfWar"
     Роман: Афганистан
---------------------------------------------------------------





     Не скоро совершается суд над худыми делами;
     от этого и не страшится сердце сынов
     человеческих делать зло.
     Екклесиаст, глава 1.

     Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
     Ум ищет божества, а сердце не находит...
     Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
     Там умножает лишь тоску души своей...
     А.С.Пушкин "Безверие" 1817 г.








     ...Саид Мохаммад лежал на  снегу. С головой  завернувшись в  одеяло, он
трогал  закоченевшими пальцами  обмороженные  ноги и  скулил как щенок. Саид
Мохаммад не хотел так умирать.
     Прошло   несколько  дней  с  тех  пор,   как  покинул  он   разрушенный
бомбардировкой кишлак. Удивительно,  что он  до сих пор жив, что  не  замерз
прошлой ночью. Особо морозная выдалась ночь. Значит так угодно Аллаху!
     Потрескавшимися  губами  он  зашептал:  "Во  имя  Аллаха  милостивого и
милосердного!"
     Прав оказался "Панджшерский лев", мудрый Ахмад Шах Масуд, нельзя верить
шурави. Обещали  русские  уйти насовсем из Афганистана. Ахмад  Шах дорогу на
север открыл, пожалуйста, "буру бахай!"  Убирайтесь  восвояси! Моджахеды  ни
единого  выстрела не  произведут!  Ни одного  неверного  не тронут. Зачем же
тогда русские обрушили  напоследок  на  бедный Афганистан бомбы  и  снаряды?
Зачем столько людей за зря убили?
     Он  не пошёл с отрядом, а направился в родной  кишлак  проведать семью.
Уже показались огоньки керосиновых ламп. Два огонька. Один, что левее, точно
светил из окна их  дома. Второй огонек - соседский. В других семьях на лампы
и на керосин денег не тратили. И тут начался авиа налёт.
     Без  сознания пролежал он всю ночь. И хорошо,  хорошо, что  не  очнулся
раньше. Иначе услышал бы доносящиеся из-под развалин жилищ истошные стоны, а
среди них - голосок младшей сестрёенки, придавленной глиной и камнями. Когда
он  очнулся,  в ушах шумело, будто  рядом протекала бурлящая горная река,  и
вода,  -  морозная,  горная  вода  -  хрустела,  звенела.  И людские голоса,
слабенькие совсем,  угасающие, сквозь  шум реки не  проникали.  Контуженый и
угнетённо-чумной, пребывал он наедине с горами и текущими,  как та кажущаяся
река, облаками, не ведая о том, что произошло с кишлаком.
     К  вечеру  стоны  прекратились.  Хоронить  никого надобности  не  было.
Русские всех похоронили. Заживо. Шатаясь, обошёл Саид кишлак, превращенный в
одно большое кладбище, и  сперва всё же  надеялся  хоть кого-нибудь отыскать
живым,  раскопать, вытащить.  Тщетно.  Он  вспоминал, где, какой  и  чей дом
стоял, и долго сидел у того места, где жила его семья, и плакал у догорающих
головешек, рядом с которыми, островками, растаял снег.
     Оставаться  в  уничтоженном  кишлаке  больше было  незачем. Саид поднял
мёрзлую  лепёшку,  откусил,  пожевал,  припрятал  на потом  и,  прихрамывая,
спустился по протоптанной в снегу тропинке  к  дороге. Обернулся.  Когда  он
уходил отсюда в первый раз, перед  домами, лесенкой  построенными на склоне,
стояли люди, а на плоских крышах -  детишки, и все тогда смотрели ему вслед,
провожая  в дальнюю дорогу,  на  войну. Теперь  его  уже  никто  никогда  не
встретит и никто не проводит.
     Саида никто  не придёт искать и из отряда, да и кто  поверит, что после
такой  страшной  бомбежки  кто-то  в  кишлаке  мог  выжить?   Горы  и  скалы
Афганистана, -  и те не всегда выдерживают, крошатся, осыпаются, вздрагивают
от сброшенных неверными бомб! Куда уж там человеку! И никто не подумает, что
Саид  Мохаммада  удар дальней  авиации настигнет при подходе к кишлаку,  что
взрывной волной отбросит парнишку  почти на двадцать метров, и что шлёпнется
он в сугроб, миновав острые камни.
     "Калашников"  с полным  магазином, слава Аллаху, цел.  Но выстрелить  в
себя Саид не решался.
     Он надеялся повстречать моджахедов, добраться до какого-нибудь кишлака,
или, на  худой  конец,  выйти  на  шурави, и принять бой,  и расквитаться за
семью. Но где они  теперь, эти русские? Ноги совсем не слушались, Саид часто
падал, полз по снегу.
     Так и замёрзнет  он  в горах, так и сгинет весь их род,  не отомщенный.
Что за глупая смерть? Почему не погиб он в  последнем  бою, почему  сразу не
попал в рай? Саид Мохаммад -  настоящий мусульманин, он чтит Коран,  он пять
раз в день совершает намаз,  который  год уже он  воюет против  неверных,  и
потому знает, что моджахеду нечего боятся, что  священная война  -  джихад -
прямая дорога в рай. Так всегда говорил Али, старший брат.
     Али вернулся  из Пакистана совсем другим  человеком. Не нищим,  забитым
деревенским  пареньком  в  калошах,  а  возмужавшим, в  кожаных ботинках  на
шнурках, в  новых  одеждах,  с автоматом, с  пачкой афгани,  с  лазуритовыми
чётками в руках. Какие это были чётки! Казалось,  полированный камень впитал
всю синеву и глубину афганского неба. Али отгрызал по кусочку сахар, запивал
чаем, и,  перебирая  чётки, рассказывал про Пакистан, про  джихад, про Ахмад
Шаха Масуда,  про кровавый режим в Кабуле, про ненавистных шурави,  решивших
поработить Афганистан.
     Со временем Али возглавил  целый отряд, его уважали, побаивались. Много
хлопот доставил неверным Али, а  прежде  чем погиб, многих русских солдат на
тот  свет отправил. Погиб Али как настоящий герой, в бою. Сначала улизнул он
от русских,  вывел отряд  из окружения, и успел ещё вдогонку русским послать
привет от Аллаха, - отрезал отходящую группу, потрепал, как следует. Всех бы
вырезал, не  приди русским  подмога. Артиллерия  спасла  русских.  Али  стал
мучеником,  и, значит, сразу попал на небеса, душа его легко и безболезненно
оторвалась от тела  и улетела, и  теперь он там, выше  свинцового неба, там,
где всегда тепло, и никогда не  идет  снег, где изобилие фруктов, где  много
цветов,  где  все  пьют  вино  и  любят  красивых  женщин.  В  раю позволено
мусульманину всё то, что запретно при жизни.
     И Саид Мохаммад последует за Али. Если ему не суждено дожить  до своего
пятнадцатого дня рождения, он погибнет как мученик.
     Война  -  это хорошо.  Что  была  бы за жизнь без  войны? Кроме родного
кишлака ничего  бы не  увидел он,  работал бы  целыми днями, голодал, болел.
Война принесла много горя Афганистану, и война  же сделала Саида моджахедом,
воином Аллаха!..
     Он ещё сопляком был, когда Али взял его в отряд.

     ...Автомат сильно отдавал в плечо.  Разве удержишь его детскими руками!
Нелегко соперничать со  взрослыми. Пули не достигали  цели,  ныряли  в пыль.
Позор! Обидно! До слез обидно. Над ним можно только смеяться. Неужели он и в
этот раз никого не убьёт? Вон же они, русские солдаты, так близко! Больше не
отстреливаются. Патроны кончились. Удирают  из  кишлака. Моджахеды  стреляют
чётко,  с  разных  сторон. Одного уложили, второго. Третьего сейчас  убьют и
тогда  закончится  веселье. Надо  спешить!  Саид  Мохаммад нашёл  упор, взял
третьего шурави на мушку, выстрелил, и - О, слава Аллаху! - подранил в левую
ногу. Наконец-то! Да, именно его пуля догнала солдата. Сомнений нет!
     Солдат  упал, но поднялся и заковылял  дальше. По команде Али моджахеды
прекратили огонь, оставили солдата Саиду  Мохаммаду.  Твоя добыча! Далеко не
уйдёт.  Кончай его! Поднялись из укрытий моджахеды  в полный рост, визжат от
восторга, как дети. Отличное веселье - по подраненному пострелять! Неверного
убить - святое дело!
     "В спину  целься, -  посоветовал  брат. - Попал! Молодец!" Будто плетью
хлестнули убегающего по спине. Следующий  выстрел заставил солдата прижать к
телу правую руку - обожгла пуля. На вылет, видимо, прошла. Ещё и ещё целился
Саид Мохаммад, ещё и ещё раз стрелял. Живучий попался шурави, никак не хотел
умирать. Упал, поднялся, пошёл.
     Очередная пуля солдата почти сразила, казалось, кончили его, так нет  -
покорчился  и  пополз. Пригвоздил его решающий выстрел. Тут уж замер солдат.
"Пойдём!" Саид Мохаммад засверкал счастливыми глазами, гордо повесил автомат
на плечо, послушно  последовал за братом. Солдат лежал на животе. Из ноздрей
текла кровь. Лицо и курчавые чёрные  волосы, и смуглую кожу, и гимнастерку с
пятнами крови припорошила пыль.
     "Хорошо стрелял", -  похвалил  брат,  поднимая  автомат  убитого.  Саид
Мохаммад поймал поощрительные взгляды  других моджахедов. "Отрежь ему палец,
- брат протянул большой нож. - Твой первый шурави".
     Саид Мохаммад  обошёл  мёртвого, присел над  головой солдата, нагнулся,
приподнял левую  руку, расправил  пальцы, выбрал указательный, удобней всего
будет резать,  приложил нож к  середине,  надавил, но  лишь  надрезал  кожу.
Острие ножа ушло в землю. Силенок не хватило. Саид Мохаммад надавил сильней,
косточка хрустнула...

     На  перевал опустился  туман, поднялась метель. Шапочку  из  верблюжьей
шерсти,  и  одеяло покрыл  снег. Снежинки лежали на  густых  чёрных  бровях,
длинных ресницах  и едва наметившихся усиках. Через  час другой  его занесет
снегом. Он  больше не  встанет, он очень скоро совсем замерзнет, и заснет, и
перестанет думать и надеяться на спасение, он и так уже больше не вспоминает
семью, - только старшего брата. Али  всегда будет рядом, Али дождется его, и
возьмёт за руку, и поведёт в рай. Он всегда следовал за старшим братом.
     С завываниями снежной бури теперь  соперничал пугающий гул. Ужас сковал
Саид Мохаммада. Вертолёт! Неужели русские прилетели, чтобы добить  тех,  кто
остался в живых после бомбежки?  Неужто знают о нём, что жив ещё он? Откуда?
Почему шурави так  ненавидят афганцев? Зачем вообще пришли они в Афганистан?
За  что столько  лет убивают  и пытают  мусульман? В  плен он не сдастся, он
знает, что делают русские с пленными!

     ...Несколько  лет  назад  точно  также от  надвигающегося  вертолётного
грохота Саид Мохаммад вдавил голову  в  плечи, сощурился, затрясся. Издалека
те  вертушки  напоминали  стаю  чёрных   птиц  -   страшных,  беспощадных  к
моджахедам.  Он приготовился  бежать,  чтобы спастись,  скрыться,  зарыться,
исчезнуть. Али удержал  за  руку, и  они спрятались в пересохшем  арыке,  и,
украдкой поглядывали  на заполонившие небо винтокрылые  машины,  и видели  в
бинокль,  как сели  за кишлаком шурави,  и как  выбежали солдаты,  и  заняли
оборону.
     Главного  среди  шурави,  высокого,  грузного,  немолодого  генерала  в
пятнистой  форме,  походившей  на  зелёно-коричневые  узоры  на  вертолётах,
встречали старейшины.  Они кланялись, будто  он царь и бог, и лебезили перед
ним,  и, после  переговоров,  выдали  трупы  убитых  советников,  а заодно и
повинных  в  гибели   советников  моджахедов.  Вышло  всё  точь-в-точь,  как
предсказал Али. А что им оставалось делать? Шурави грозили нанести по району
бомбоштурмовой удар.
     "Смотри",  -  кивнул  брат,  и  произнёс  слово,  от  которого  всякого
моджахеда  передергивало:  "спецназ".  Саид впился  в бинокль.  Солдаты  как
солдаты. Ничего  необычного. Те же автоматы, те же  русые  волосы.  Отчего ж
тогда так боятся и ненавидят моджахеды этот самый "спецназ"?
     Пока  ждали  генерала, одному из  пленных  моджахедов  развязали  руки,
положили перед ним заряженный автомат.
     - Бери, сволочь!
     Они  с  братом  лежали  слишком  далеко,  чтобы  слышать,  что  говорил
спецназовец, да и не поняли бы чужую речь, даже  если и находились бы ближе.
Видели  только  перекошенный  рот офицера.  Поджарый,  в кроссовках, бежевых
брюках, и бежевой  же куртке с закатанными рукавами, открывающими наколки на
руках, он отступил назад, указывая на автомат.
     - У меня только нож.  И  тот нарисованный, -  спецназовец  напряг руку,
показывая вытатуированную финку. - Бери! - он пододвинул ногой автомат ближе
к пленнику. - Ссышь?
     Сидевший на корточках афганец не сводил глаз с "Калашникова". Последний
шанс, ему  дали шанс отыграться! Исподлобья  косился моджахед на  шурави,  и
скалил неровные жёлтые  зубы,  и когда офицер  отвернулся, естественно  так,
будто и забыл про предложенное пленнику оружие, вроде отвлёкся на облетавший
район  вертолёт, пленник решился. Но спецназ не столь глуп,  чтобы позволить
бестолковому афганскому крестьянину перехитрить  себя! Офицер удовлетворенно
хмыкнул,  когда  стоявший  наготове  за  спиной  у  афганца  солдат  грохнул
рыпнувшегося пленного по голове прикладом.
     - Хотел  убежать,  душара? - офицер ринулся к поднимающемуся  пленнику,
нокаутировал.
     - Отставить!
     -  Попытка  к  бегству,  товарищ  майор,  -  оправдался  спецназовец  с
татуировками перед старшим по званию офицером в темных очках.
     - Вылетаем!
     Замесили  горячий  воздух лопасти, одна за другой  отрывались машины, и
потянулись  стайкой  прочь,  и  тогда,  спрятавшиеся  Саид  Мохаммад  и  Али
привстали, отряхнулись, и ,не  сговариваясь, вздрогнули,  когда от летевшего
чуть правее вертолёта вдруг  отделилась  фигурка человека, и камнем полетела
вниз...

     Совсем  рядом  с  замерзающим  Саид  Мохаммадом кружило  это  проклятое
русское  вертокрылое  чудище,  угрожающе  рядом. Он скинул  одеяло и щелкнул
предохранителем. "Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад - его пророк!" Вот оно,
ниспосланное с небес испытание! Шанс отомстить за брата, за родных, за себя.
Гул  нарастал.  Ему  казалось, что всё дрожит,  как при  землетрясении. Нет,
вертолёт не  знал  о  нём,  не  мог знать.  Вертолёт явно  сбился  с  курса,
потерялся,  рыскал в сумерках, кружил. Вертолёт явно  хотел спастись, так же
как и  Саид  Мохаммад.  Вертолёт летел к нему,  где-то  над ним,  но слишком
высоко,  справа от  него, слева. Только бы он  подлетел ближе! Саид Мохаммад
молил  Аллаха направить  русский вертолёт  прямо на него!  Тогда он умрёт не
один, не  зря!  Он готов к бою! У него  есть верный  друг - "Калашников". Он
отомстит за брата! Саид Мохаммад приложил застывший, словно крючок,  палец к
курку, чуть приподнялся,  и, когда совсем близко померещилось что-то темное,
и темное пятно стало наползать на него, будто собравшееся проглотить жалкую,
умирающую на снегу жертву чудовище, и за стеклянным  колпаком  кабины смутно
вырисовалось лицо,  вздрогнул  от  автоматной  очереди,  и  закричал: "Аллах
акбар!", радуясь предсмертной победе над русскими...



     глава первая
     ДЕСАНТУРА


     Возникали  самолёты  из  ничего.  Просто   набухали  крошечными  белыми
капельками на небе, и скользили вниз, точно слезы косого дождя по стеклу. От
того, наверно,  что спешили самолёты  эти  к  земле,  боясь  быть  подбитыми
невидимым,  но вездесущим врагом, теряли они второпях  яркие шашки, которые,
как  бенгальские огни, вспыхивали, искрились и  вскоре сгорали, оставляя над
Кабулом недолгую память из дымных белых шлейфов.
     Солдаты - и те, что возились  с техникой  в  парке,  и те, что по  пояс
раздетые, либо в тельняшках, подставлялись раннему, но уже теплому солнышку,
пока чистили оружие, и  те, что маршировали на  плацу, - посматривали  то  и
дело вверх, ожидая  увидеть эти  грузные  транспортные самолёты,  прозванные
"скотовозами". Несмотря  на  грубое прозвище, их ждали, как  ждут пароход  с
материка, на котором, ясное  дело, плыть не придётся, уж во всяком случае не
в  этот  раз,  так  хоть  увидеть издалека,  как причаливает,  да  помечтать
вдоволь. Появление  с началом дня Ил-76-х давно стало привычным делом. Почти
из  любого  советского гарнизона можно было  следить  за  полетами воздушных
посредников  между  Союзом и Афганом, и если по той  или иной  причине борта
отменялись,  делалось грустно и печально от мысли,  что, быть может, там, на
Родине,  забыли   о  направленном   когда-то  в   Афганистан   "ограниченном
контингенте".
     Старослужащие,  глядя  на  парящие  самолёты,  предвкушали  неотвратимо
надвигавшийся "дембель"  и млели от дембельских грез.  Отслужившие  полсрока
солдатики тяжело вздыхали, им оставалось лишь надеяться на весточку из дома.
У  молодых  бойцов  свежи  были воспоминания  о  полёте  в  брюхе  подобного
транспортника,  и  то жуткое  ощущение  катастрофы,  когда  самолёт, набитый
людьми, словно  скотом безмозглым, - людьми, уставшими после ночного подъёма
и  неопределенно  долгого ожидания, и таможни, и границы,  и  задремавшими в
полете, - спустя час  с  небольшим после взлёта, устремлялся с высоты семь с
лишним  тысяч  метров  вниз,  будто  уже  подбитый  неприятельской  ракетой,
каким-нибудь там "стингером". На самом же деле, отстреливая десятки тепловых
ловушек, он, как в штопоре, в несколько длиннющих витков заходил на посадку.
     Пока  самолёт рулил по  бетонке  к  месту стоянки,  рампа  открывалась,
впуская  непривычный  афганский  горный  воздух  и горный же пейзаж, чужой и
потому тревожный.
     С  этого  момента запускались  для каждого из  сходящих по рампе  часы,
которые  отстукивали  отведенный  судьбой срок  в  Афгане,  а  для некоторых
последние месяцы жизни.
     Впервые  прилетевшие  солдаты,  офицеры  и  прапорщики,  среди  которых
мелькали  и  женщины-служащие,  вели  себя  скованно,  неуверенно.  С  плохо
скрываемым   любопытством   и   одновременно   беспокойным  напряжением  они
озирались,  щурились от яркого  горного солнца; тех же,  кто  возвращался из
отпусков, командировок, после лечения отличить  было просто: они знали, куда
и зачем вернулись, в каком направлении  надлежит  им идти с  бетонной полосы
аэродрома. Они возвращались в ставшие знакомыми края домой.
     Солдатики  прибывали  на  кабульский   аэродром  одинаково  стриженные,
одинаково   растерянные,   одинаково   бесправные.  В   одинаковых   формах,
обезличенные их этой  одинаковостью: в  длинных, часто не  по росту шинелях,
тяжелых,  неудобных,  сапогах-"говнодавах",  с  однотипными   вещмешками,  -
похожие один на другого. Солдатиков привозили словно боеприпасы: ровненькие,
если не присматриваться ближе,  солдатики-патрончики,  - расходный материал,
различный по росту-калибру.
     Великая и могучая страна СССР вбрасывала в Афганистан все новые и новые
человеческие  жизни. Все вместе они были силой - "ограниченным контингентом"
неограниченных возможностей армии. Но были ли среди тех, кто  закрутил  весь
механизм  войны,  -  были  ли  те,  кто  воспринимал  жизнь каждого солдата,
прапорщика,  лейтенанта,  старшего  лейтенанта,  капитана всерьез?  Или  они
думали  шире,  масштабно: так  себе,  ерундовые  человечки,  коих  в  стране
осталось  ещё  бесчисленное  множество?  Наштамповала их  страна,  тысячи  и
тысячи, и ещё наштампуют.
     Солдатики и сами чувствовали себя безликими по  прилету  в Кабул, как и
тысячи  других забритых на  два года  парней, которых вырвали  из  привычной
жизни, чтобы научить страдать, терпеть и  выживать, пока  Родина не  сочтёт,
что достаточно заплачено ей  за заботу и  счастливое детство,  и не подберёт
взамен следующих, подросших к этому времени юношей.




     - Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, - доложил дежурный
по  роте   безнадежно  затосковавшему  от  бесконечного  ожидания  заменщика
офицеру.  Одетый  по форме,  лежал  он на кровати, наблюдал,  как по потолку
ползёт муха, и недовольно произнёс в ответ:
     - Толку-то что с этого, Титов?
     - Не могу знать, товарищ старший лейтенант...
     - Я говорю: что толку, что летают?
     - Вы  же  сами просили докладывать, если  борта  будут  садиться... Я и
докладываю...
     - Что за  борзость  в  голосе? Не  понял, бля! Конь педальный! - Офицер
повернул голову. - Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!
     - Что?
     -  Дверь  закрой! Чтоб больше  меня  не тревожили! Стоять,  тело!  Меня
будить только  в  двух  случаях:  при появлении заменщика, и в случае вывода
Советских войск из ДРА! Понял?
     - Так точно!
     - Пошёл на ... !
     Здоровяк дежурный, по силе  и росту превосходящий офицера неоднократно,
тут  же  покорно изогнулся, будто  лакей, которого обругал ворчливый  барин,
попятился  из  комнаты.  Знакомый с  взрывным нравом  старшего лейтенанта, и
будучи за срок  службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени
и  почкам,  когда  попадался  под  горячую  руку  или  без причин вовсе,  он
предпочел  не  выпячивать  излишнюю  преддембельскую развязность,  и  вышел,
тихонечко  прикрыв  дверь.  Распрямив  плечи,  он,  как  оборотень,  тут  же
превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.
     Вымещая  злость за только  что пережитое  унижение,  за обидные  слова,
которые пронеслись по  всей казарме  и долетели до молодых бойцов из наряда,
Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:
     - Гондон штопанный! Ты когда, блядь, должен был закончить уборку?!
     Загремело опрокинутое ведро.  Мутная вода растеклась по  фанерному полу
казармы.
     - Я  тебя, Мышара, сортир  языком  заставлю вылизывать! Чмо болотное! -
громко, так чтоб все слышали, закричал он.
     - Младший сержант  Титов! -  прервал разбушевавшегося деда командирский
голос.
     - Ты что, салабон, не  понял? - продолжал, несмотря  на окрик, Титов: -
Упал,  отжался! Десять  раз!  В  темпе! В  темпе!  Предупреждаю,  Мышара,  -
придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил: - Сгною!
     - Титов! - повторно послышался окрик командира.
     - Что такое ВДВ, Мышара?! - выдавливал Титов ответ ботинком.
     - ВДВ - это воздушно-десантные войска...
     - ВДВ -  это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не
годишься!
     От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда
удалялись к бытовке.
     - Младший сержант Титов  по вашему приказанию прибыл! - развязным тоном
доложил дежурный, заходя в  бытовую комнату и обращаясь  к почти уже  налысо
остриженной  голове  лейтенанта  Шарагина.  Скрестив  ноги,  он   неподвижно
восседал  на  тумбочке.  Плечи его  покрывала  простыня с  казённым  штампом
министерства обороны  - фиолетовой звездой.  Рядом  на  полке лежала форма с
красной повязкой ответственного по роте.
     Лейтенант  Шарагин пристально  изучал в небольшом треснувшем  с  одного
края зеркальце  свой новый облик. В зеркале  отражались  серо-голубые глаза,
выбритый  подбородок со свежим  порезом  от  бритвы,  правильной  формы нос,
густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности
на голове, от чего белая кожа на  черепе, резко контрастировавшая с  красным
горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.
     Именно таким хотел видеть себя Шарагин - бритым наголо.
     Природа, работая над лицом  лейтенанта, явно малость схалтурила, придав
ему черты скупые,  стандартные, лишенные  особой  индивидуальности и  особой
красоты, эдакую русскую многотиражность.
     Не  отрываясь  от  собственного  отражения, Шарагин театрально выдержал
паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:
     - Что там старший лейтенант Чистяков?
     Дежурный стоял  у  него  за спиной, подпирая  косяк  двери и крутил  на
пальце ключи на цепочке:
     - Товарищ старший лейтенант приказал не будить.
     - Кажись,  заканчиваем,  -  сказал сержант,  выполнявший  ответственную
функцию цирюльника.
     - Такой талант пропадает, - подсмеивался над приятелем Титов.  - Вместо
того, чтобы  полтора  года  жопу  под  пули подставлять,  лучше бы  в  полку
парикмахером работал, а Панас?
     - Шёл  бы ты  на  хер,  Тит! Извиняюсь,  конечно, тварыш лейтенант,  за
грубость неуставную, но  с Титом только  так можно, иначе за  .бёт-замучает,
как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!...
     - Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, - обрезал лейтенант  Шарагин.  -
Внимательней надо быть, когда бреете командира!
     В  отличие от  младшего сержанта Титова, большого  и тупого балбеса,  в
сержанте Панасюке  находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не
все  они перемололись  грубой армейской жизнью. Панасюк  был родом  с Алтая,
тощий,  как  белорусский  крестьянин,  длинный,  как  флагшток,  жилистый  и
выносливый. Панасюк любил хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился
через  слово, а когда  смеялся,  то  под глазами  и на лбу  выступали не  по
возрасту  ранние и глубокие морщины.  Говорил он обычно с каким-то протяжным
ксёндзовским акцентом:  "Шо  вы волнуетесь, тварыш  лейтенант? Поручите  это
дело мне - всё будет чики-чики".
     -  Ночью  продсклад  кто-то  обчистил,  - Шарагин  поймал  в  зеркальце
бегающие глаза младшего сержанта Титова. - Не дай Бог кто-то из нашей роты -
контужу на месте!
     - Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, - клятвенно заверил Титов.
     Сержант  Панасюк  подтвердил, что, мол, не из их  роты, вытер взводному
шею вафельным полотенцем:
     - Готово.
     Панасюка  лейтенант  Шарагин   выделял  ещё  и  потому,  что   сержант,
заправлявший  бойцами  круто,  никогда  не   позволял  себе  измываться  над
собратьями по роте,  не превращал службу  подчиненных в  рабство,  и,  самое
главное, сдерживал в меру сил других дедов.

     ...особенно таких олухов, как Титов...

     подумал Шарагин.
     "Воспитательные" приёмы, как например "прописка", когда лупили новичков
в роте по голым жопам дерматиновыми  шлёпанцами, так  что на следующий  день
они и присесть в столовой не могли, поглаживая через форму синячные ягодицы,
проводились  в строжайшей  секретности.  Входило  это в негласный солдатский
ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы,  не остановили бы его
исполнение. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах был
один   взводный   прервать  сложившуюся  за  годы  традицию  взаимоотношений
молодой-чиж-черпак-дед. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.
     Беспричинная  импульсивная жестокость,  злость  и одновременно  детская
наивность,  сентиментальность, неожиданная доброта,  жалость,  благородство,
сострадание с легкостью  переходящее к  ненависти, впрочем, ненависти  скоро
забывающейся,  -  всё   это  каким-то  загадочным   образом  испокон   веков
соседствовали в  офицерах и  солдатах русской армии, да и, пожалуй,  почти в
любом русском мужике.
     - Бляди! - вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.
     Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской
души,  которая  хотела   домой,  был  адресован   всем  сразу:  и  армии,  и
Афганистану, и солдатам из наряда.
     Младший  сержант  Титов  предусмотрительно  покинул  бытовую комнату  и
спрятался в  каптерке. Знал  Титов,  что если Чистяков  вышел из  комнаты  в
дурном расположении духа, лучше на глаза старлею не попадаться.
     -  Побрился?  Молодец! -  выпалил  Чистяков, проведя рукой  по гладкому
черепу приятеля.
     - Ну как? - наслаждался бритым видом Шарагин.
     - Нормально,  мы  это проходили.  Пошёл  на ... отсюда!  - заорал он на
заглянувшего  в  бытовку  бойца из наряда.  - Видеть  не  могу эти  рожи! Не
завидую тебе! Дембеля у нас, конечно, у-у-у-х - орлы!  А уедут, с кем будешь
воевать?  Прав я, а, Панасюк? - старлей вдруг  обратился к сержанту,  и  без
всякой причины, просто для  профилактики, как  называл это сам, резко всадил
ему кулак в живот.
     Панасюк  согнулся пополам,  выронил опасную  бритву, широко  раскрыв от
боли рот:
     -...эт...эт...это  вы правильно  подметили  про орлов,  тварыш  старший
лейтенант, - после минутной паузы и затмения в  голове, восстановив дыхание,
с кривой улыбкой на лице ответил тронутый комплиментом сержант.
     Тишину казармы  надломила  закончившая  чистку  оружия и ворвавшаяся  с
улицы  солдатская  масса. Она  мигом  заполнила  помещение  топотом,  матом,
гоготаньем, и угрозами:
     - Куда ты ложишь автомат, мудазвон!
     - Чё встал на пороге, проходи!
     - ...а, чаво, автомат...
     - Мой возьми, положи тоже, я умываться пошёл...
     - Сюда ложь, ка-зёл! Сколько учить вас опездалов!
     - Сыч! Ты как мою койку заправил?!
     - ...
     - Молчишь?
     - Я сейчас заново...
     - Оборзел, бача! Понюхай чем пахнет. Смертью твоей пахнет...
     - ...
     -  Рота,  смирна!  -  заорал  дневальный  на  тумбочке,  отдавая  честь
входящему в казарму ротному. - Дежурный по роте на выход!
     Солдаты, кто где стоял, выпрямились, застыли на месте.
     - Вольно,  -  прошёл  мимо  дневального долговязый  капитан Моргульцев.
Заметив своих  офицеров, шмыгнул носом, выдавил: - На улице плюс тридцать, а
я, бляха-муха, простыл!
     - Воль-на! - повторил громко слова капитана дневальный.
     - Кондёры  во всем виноваты, товарищ  капитан! -  вставил семенивший за
Моргульцевым старший прапорщик Пашков.
     - Причём здесь кондёры, старшина?! - сморкался в платок ротный.
     - От кондёра сдохнуть можно.  Воспаление  легких  - как нечего  делать!
Чего смешного? Ничего смешного! Кондиционер все легкие выстудить может.
     - Без кондера скорее сдохнешь! - противостоял прапорщику Чистяков.
     - Господи! - Моргульцев уставился на бритую голову взводного. - Явление
Тараса Бульбы народу! Не иначе.
     - Якши Монтана! - всплеснул руками Пашков.
     Шарагин смутился, почесал в затылке, прикрыл голый череп кепкой, по
     всей строгости доложил:
     - Товарищ капитан! За время вашего отсутствия происшествий не было!
     - Засранцы! Бляха-муха!
     - Ты чего такой смурной? - решил разрядить обстановку Чистяков.
     - Раз в году, - огрызнулся ротный, и выдал одну из многочисленных своих
заготовок: - организму требуется встряска. В этот день я не пью...
     - Не обращай внимание, - Чистяков подмигнул Шарагину. - Он в штабе был.
Наверняка, Богданов на него накричал.

     Пересказывать  своими словами материал политзанятий  старший  лейтенант
Немилов  не умел. Скучно и нудно читал он подчеркнутые карандашом отрывки из
брошюр, из журнала "Коммунист вооруженных сил", и охотно отвлекался от темы,
если, скажем, замечал,  что  недостает у кого-нибудь  комсомольского значка.
Рассчитывать  на  то,  что   бойцы  что-то   запомнят   из   услышанного  на
политзанятиях было б наивно, а  потому  Немилов заставлял  отдельные строчки
писать  под диктовку.  Если нагрянет проверка, у каждого  бойца тетрадочка с
конспектами.
     - Записываем! Демократическая Республика Афганистан.
     -  Знакомое  название, - хихикнул ефрейтор Прохоров. - Где-то я его уже
слышал.
     -  Нечего  паясничать!  Истории  страны  пребывания  не  знаете.  Итак!
Официальные языки - пушту и  дари. Население - ... миллионов. Кто его знает,
какое  у  них  теперь население?!  Ничего  не  записывайте.  Теперь  немного
истории. Диктую! Попытки Англии  подчинить Афганистан  в 19 веке  окончились
провалом.  Благодаря поддержке  Советской России,  англо-афганская  война  в
мае-июне 1919 года закончилась победой Афганистана. В 1919 году...
     - В каком году?
     -  Для   глухих  тетерь   повторяю:  в  1919  году  была  провозглашена
независимость  Афганистана.  Так,  это  вам   не  обязательно...  -  Немилов
перелистнул страницу.  - Вот: СССР  и  Афганистан  на протяжении длительного
исторического   периода  связывают  дружеские  отношения.  После  Апрельской
революции  1978   года  они  стали  отношениями  братства  и   революционной
солидарности.   Основываясь   на   Договоре  о   дружбе,  добрососедстве   и
сотрудничестве, правительство ДРА неоднократно  обращалось к СССР с просьбой
о  военной  помощи.  Правительство  СССР  решило   удовлетворить  просьбу  и
направило в Афганистан "Ограниченный контингент  советских войск" для защиты
молодой  республики  от  посягательств  мирового  империализма  и внутренних
реакционных сил. Новый абзац! Истинными друзьями афганского  народа проявили
себя  советские воины, с честью  выполняющие свой интернациональный  долг на
территории ДРА.  Новый  абзац!  Апрельская  революция  -  поворотный этап  в
развитии Афганистана, результат  многовековой  борьбы  афганского  народа за
свободу и независимость,  против отсталости, нищеты,  бесправия и угнетения,
за социальную справедливость. Панасюк, почему не пишешь?
     Сержант составлял  письмо домой, но после первых двух предложений: "Как
у вас дела?" и "У меня  всё хорошо",  мысли  закончились, и  он уставился на
цитату Ленина  на  стене  о том, что революция лишь тогда что-нибудь  стоит,
если умеет защититься. "Это  и  ежу  понятно!" - подумал  Панасюк, и  скосил
взгляд на "иконостас" с членами Политбюро.
     Ленинская комната, она  для того и существовала в каждом подразделении,
чтобы, как в церкви, на стенах почитаемые ангелы-партийцы красовались вместе
со  "святой  троицей" -  Марксом, Энгельсом и Лениным, да чтоб приходил сюда
солдат и время  свободное проводил -  в шахматы играл,  письмо домой  писал,
телепередачи смотрел, и чтоб под присмотром вождей мирового пролетариата все
это происходило.
     - Панасюк!
     - Думаю, товарищ старший лейтенант.
     -  А  я  тебя  сюда, Панасюк, не  думать посадил!  Ты должен  слушать и
записывать!
     - Так точно! - Что-то впорхнуло  в голову сержанту, он разродился двумя
строчками: "У нас очень тепло. Скоро лето".
     -  Опыт  показывает,  -  читал  Немилов.  -  Это не  записывайте!  Опыт
показывает, что афганские граждане часто  обращаются к  советским  воинам  с
просьбой рассказать о Советском Союзе, образе жизни советских людей, истории
революционной борьбы в СССР.  Сычёв! Я  тебе, кажется, ясно сказал:  не надо
это записывать. Слушать надо!
     Рядовой Сычёв лишь зашуганно втянул голову в плечи.
     - Меня ни разу не спрашивали, - вновь развязно подал голос Прохоров.
     - Спросят, Прохоров, спросят!
     - А откуда я узнаю, что им надо, если не понимаю по-ихнему?
     -  Поймешь!  Через  переводчика...  -  Немилов  прервался.   Нечего  на
идиотские вопросы отвечать. Время тянут. - Вы всегда должны быть  готовыми к
беседе с афганскими товарищами.
     - Их,  тавось, стрелять  надо. Духи они все! - вырвалось у  Панасюка. -
Чего с ними беседовать-то?!
     -  Отставить! Пишем дальше. Без  советской  помощи силы  империализма и
внутренней контрреволюции задушили бы Апрельскую революцию.
     В стеклянную дверь постучался младший сержант Титов:
     - Товарищ старший лейтенант, разрешите?
     - Что тебе?
     - Надо два человека на кухню.
     - Забирай, только быстро.
     -    Продолжаем...    -    Немилов    открыл    "Памятку     советскому
воину-интернационалисту".   Пишите!   По   характеру    афганцы   доверчивы,
восприимчивы  к  информации,  тонко  чувствуют добро  и  зло.  - По  комнате
прокатилась  волна  смеха.  - Отставить! Особенно  ценят афганцы  почтение к
детям,  женщинам,  старикам.  Так,  вот  это очень  важно!  Находясь  в ДРА,
соблюдай привычные  для советского  человека нравственные нормы,  порядки  и
законы, будь терпимым к нравам и обычаям афганцев! Записываем! Записываем!!!
Всегда    проявляй   доброжелательность,   гуманность,    справедливость   и
благородство по отношению к трудящимся Афганистана.
     Писали солдаты медленно, с ошибками,  пропуская целые предложения. Деды
вообще не писали, только вид делали.
     - Чириков, чтоб к утру моя тетрадка была заполнена, - ефрейтор Прохоров
расчерчивал поле для игры в морской бой.
     - Пока писать не надо. Я  скажу, когда писать! Вы все должны  умело, на
конкретных примерах пропагандировать  благородные поступки советских  воинов
по отношению к местному населению.  Кто знает такие примеры? Никто не знает!
Отлично! Газеты надо читать! Зачем в Ленинской комнате подшивки лежат? Чтобы
вы,  кретины безмозглые,  читали, а не шашки пальцами щёлкали!  К следующему
занятию чтобы каждый знал по два примера. Буду спрашивать!

     - Кто  ест мясо, часто болеет  насморком, -  изрек, хитро прищурившись,
прапорщик  Пашков.  - Ночью  от мяса  у мужчины кое-что начинает шевелиться,
приподнимается одеяло, ноги оголяются, а кондёр на полную мощность морозит -
отсюда и насморк.
     Шарагин добродушно рассмеялся.
     Старший  лейтенант  Чистяков  сгреб  в  охапку  валявшийся  в  шкафу  в
офицерской  комнате  купол  парашюта,  запрятал  в  сумку. В  это время  дня
повадился он греться на солнце, нашёл укромное местечко за модулями.
     - Выходи строиться! - загорланил, ровно петух в деревне, дневальный.
     - Слушай  сюда, петушиная харя! - Чистяков стащил солдатика с тумбочки,
сжал рукой шею:  - Ты чего мне в ухо орёшь?! Я на заслуженном отдыхе. Понял?
Меня  не тревожить по пустякам. Если что серьёзное, лейтенант Шарагин знает,
где найти.



     глава вторая
     ЗАРАЗА


     С наступлением жары рота села на струю. Дристали и денно и нощно.
     Дорожку,  ведущую от  казармы в отхожее место, казалось, утрамбовали до
твердости асфальта. Каждые полчаса, а то и чаще из модуля несся  боец. Чижи,
черпаки и деды уравнялись в беде, и соседствовали друг с другом на очке.
     Не  хватало  газет. Пропала  подшивка  "Красной  Звезды"  из  Ленинской
комнаты. Немилов жутко  ругался, называл похитителей  диверсантами, грозился
особым отделом,  на всякий  случай унес и спрятал подшивку "Правды". Он слыл
чистюлей, мыл  руки раз семнадцать с половиной за день, едва дотрагивался до
каких-нибудь предметов: все в этом  мире ему  казалось грязным и опасным для
его  драгоценного замполитского здоровья.  Тонкие, бледные губы  его  слегка
подрагивали  при   виде   изнемогающих   от  поноса  солдат,  лицо  выражало
брезгливость  к проникшим  в  роту  болезням. Ровный пробор,  чистые ногти и
безукоризненно белые подворотнички демонстрировали  его открытое презрение к
солдатне и отдельным не особо чистоплотным офицерам полка.
     Здоровые,  загорелые парни, поражённые  амёбиазом или ещё какой местной
гадостью, быстро скисали и худели на глазах, обезвоженные болезнью.
     Подъём-сортир-физзарядка-сортир-завтрак-сортир-развод-сортир-политзанятия-сортир-чистка
оружия-сортир-обед-сортир-наряд-сортир-ужин-сортир-отбой-сортир  - и  так  -
сутки напролёт. Всех или почти всех словно цепью привязали к отхожему месту,
и не отходили заболевшие дальше того  расстояния, что позволяло быстрее пули
душманской добежать до спасительного заведения.
     Солдатня  забыла  про всё на свете, и не радовалась ничему. Деды, и  те
настолько мучались от кровавого поноса,  что плюнули на молодёжь; не в силах
были  деды  заниматься  воспитанием салаг.  Младший сержант  Титов, любивший
баловаться   гирями,    качая    дембельские   бицепсы   и    трицепсы,    и
наводчик-оператор,  ефрейтор  Прохоров  -  задира и  скандалист,  и  сержант
Панасюк  угрюмо коротали дни  в курилке, потому что  от  курилки было  ближе
бежать на очко. И всё  же сесть  на  струю считалось лучше,  чем пожелтеть и
загреметь в госпиталь с гепатитом.
     Из  офицеров  роты зараза  миновала  Чистякова  и  Моргульцева.  Женька
Чистяков уверен был,  что Боженька бережет  его, и на боевых и от  болезней,
потому что два года носит он в кармане образок. Образок тот запрятала ему  в
чемодан перед отъездом мать.  Женька обнаружил иконку в пути, выбрасывать не
стал, припрятал получше, ближе к документам, и через таможню, через  границу
провёз  незамечено.  Замполит  Немилов однажды  Женьку  подловил с  иконкой,
пристыдил, но докладывать куда-либо  струхнул. Один  раз,  правда, боженька,
присматривавший  за  Женькой,  маху  дал,  не   углядел:  одной   ложкой   с
земляком-особистом варенье домашнее Чистяков  поел. Сперва  особист полковой
пожелтел, у  него гепатит  уже набирал силу, а  спустя  неделю последовал  в
"заразку",  в  инфекционный  госпиталь, и Женька. На  самом  деле,  конечно,
Чистяков был тот ещё безбожник, и господа и  маму его поносил  неоднократно.
Оставалось  лишь удивляться,  почему не завяли до сих пор  у членов  святого
семейства уши, и не обрушилась на гвардии старшего лейтенанта кара небесная.
     Ротный,  капитан Моргульцев, причислял себя к  законченным атеистам.  В
церкви отродясь не бывал, и в чудеса не верил. Спасался Моргульцев от заразы
афганской чесноком.  Перед обедом съедал  целую головку. Женька был не прочь
чесноком подстраховаться, да вот только вечерами  тогда на товаро-закупочную
базу не  пойдёшь.  А Женька таскался туда при первом  удобном  случае, чтобы
служащих  Советской Армии женского пола развлекать. Под гитару пел Чистяков.
Амуры  закрутил напоследок.  Клялся,  что  влюбился  по-настоящему и вздыхал
перед сном: "Блондинка... Не за чеки, а за настоящую любовь со мной..."
     Кто в этот раз первым занёс в роту инфекцию, выяснить не удалось.
     - Как  венерический клубок - ... распутаешь! - капитан Моргульцев ходил
сумрачный, кричал на скисших "слонов", обзывал симулянтами.
     Руки у любого  командира опустятся  в такой  ситуации.  Разве это рота?
Разве  это десантники? Кормили  солдатню  таблетками, в госпиталь  некоторых
отправили.
     Прицепилась  странная  кликуха  "слоны"  к  солдатской  массе  давно  и
неспроста. От  занятий по химической защите пошла, ещё  до  войны в  Афгане.
Кричал офицер:  "Газы!", и бойцы судорожно  выдергивали из перекинутых через
плечо холщёвых сумок противогазы, цепляли на бритые и небритые головы: глаза
увеличивались  стеклом, стекла  запотевали, а от носа тянулся  к  лежащему в
сумке фильтру  длинный  шланг-хобот.  Анекдот  сразу  вдогонку появился, про
командира  N-ской  части:  малолетняя  капризная  дочка  просит,  чтобы папа
слоников показал, чтоб побегали  они  под окном, иначе спать отказывается, и
есть отказывается,  и ножками топает. Чем бы дитя  не тешилось, лишь  бы  не
плакало. И  папа отдает приказ: "Рота,  подъём! Газы! Бегом  марш!" И бегают
"слоники", взмыленные, задыхаясь и проклиная всё на свете, пока не раздаётся
команда: "отбой!"
     То ли в столовке подцепили эту дрянь афганскую, то ли воды кто попил не
кипячёной, то ли сожрал кто-нибудь фрукт немытый  из  города.  Либо залетела
зараза из  ближайшего  кишлака, перенеслась  с  мухами  или с облаком  пыли,
которая  подолгу  висела в воздухе,  стоило хоть одной  машине  проехать  по
дороге.
     Полк  давно отгородился  от  афганцев  и всего,  что  с  ними  связано.
Отгородился  колючей  проволокой, минными  полями,  растяжками,  сигнальными
ракетами,   пулемётными   гнездами,  окопами,  брустверами,  наблюдательными
вышками,  броней  танков,  минометными  и артиллерийскими  позициями.  Зорко
следили,  чтобы враг  или  какой афганец из  ближайшего кишлака  не  подошёл
близко, часовые. Но враг не шёл, не нападал  на полк. Вместо врага приходили
дизентерия, гепатит, амёбиаз, брюшной тиф.
     - Иди,  возьми верёвку  и  повесься!  - шутил  над  страдающим  поносом
старшим прапорщиком Пашковым ротный. - Хоть умрёшь, как настоящий мужчина, а
не как засранец!
     Пашков  заболел первым,  и какое-то время подозрение  ротного  пало  на
старшину как на  источник инфекции, но затем выяснилось, что  трое солдат из
последнего призыва уже несколько дней были больны. Рядовые Мышковский, Сычёв
и Чириков молчали первые дни по глупости солдатской  и по  незнанию  местных
болезней.
     Начиная  с  Ферганы, вдалбливали в  пустые  рабоче-крестьянские  головы
элементарные истины  личной гигиены, но толку от подобных  разъяснений было,
как  правило,  мало. Только переболев  тифом, гепатитом  или амёбиазом,  мог
уяснить для себя неотесанный солдат, что руки моются с мылом, и не единожды,
что вода пьётся кипяченая, и  что если нет таковой, надо терпеть, что ложкой
соседа  пользоваться  нельзя,  что  котелок  после приёма  пищи мыть надо до
блеска, что если муха афганская  влетела в столовую и села на твою мизерную,
жёлтую, растаявшую  порцию масла,  надо семьдесят четыре раза подумать,  чем
это может обернуться, прежде чем запихивать её в пасть, что нельзя жрать все
подряд, даже если  очень-очень  голоден. А молодой боец всегда  голоден.  Он
зарится на фрукты и овощи, разложенные в афганских дуканах, он готов поднять
из  лужи  и,  обтерев  рукавом,  проглотить неспелый  помидор,  он  нажрется
дармовым арбузом, он ринется к горному ручью, если припрет жажда.
     Ефрейтор Прохоров заприметил у сортира рядового Чирикова, позвал:
     - Эй! "Бухенвальдский крепыш!" Ко мне!
     - Чего? - поникшим голосом спросил Чириков.
     - Не чаво, а доложить по форме!
     - Товарищ ефрейтор, рядовой Чириков по вашему приказанию явился.
     - Сгоняй за "Si-Si".
     - А деньги?
     -  Что,  своих нет?! Чё  смотришь?!  Потом  рассчитаемся, - неудавшийся
ростом, но юркий от природы Прохоров  встал в стойку каратэ,  ребром  ладони
ударил Чирикова  по  шее.  Чириков ойкнул  и засеменил к  магазину.  Младший
сержант Титов прыснул со смеху:
     - Тоже мне, Брус Ли!
     - Кабы не болезнь, я б тебе показал спарринг!
     - Уже  показал,  - махнул рукой Титов. - Ты пока  ноги будешь задирать,
каратист х...в, я тебя так по чайнику двину, что мало не покажется.
     Из  сортира появились  Мышковский  и Сычёв.  В  роте  первого  прозвали
"целина", где-то в казахских  степях зачали его родители, пока поднимали эту
самую  целину.  Надорвались, видать, от непомерных усилий. На  целине  же  и
закопали  мать,  а отец  попивать стал,  так  что  и "сиротой"  бывало звали
Мышковского, но после кличка "Мышара" прижилась.  Второго же, веснушчатого и
лопоухого, прозвали  "Одессой",  под  славным  черноморским  городом родился
Сычёв.
     - Мышара! Одесса!  Ко  мне! Что-то вы часто  на очко бегаете,  -  очень
любил  это  дело  Прохоров -  молодых травить.  Чирикова он приёмами  каратэ
доводил, Сычёва  же  не трогал, от природы  крепок был  Сычёв,  против  него
только Титову выступать, такой же детина. На словах же поиздеваться можно. -
Чего вы там делаете? Газеты читаете?
     - А что на очке делают? - заерепенился Сычёв.
     - Дрочите?!
     - Нет, - солдатики смутились.
     -  Не  жди  по-люции в ночи! -  воинственно произнёс  Прохоров.  -  Как
дальше?
     - Дрочи, дрочи, дрочи! - в два  голоса покорно ответили деду Мышковский
и Сычёв.
     - Свободны! -  оборвал воспитательные  уроки Прохор.  Из модуля трусцой
бежал старший прапорщик Пашков.
     Как любой прапорщик, Пашков думал, что он всех хитрей. Хитрость прапора
заключалась в  том, что  он  категорически  отказывался от  научных  методов
лечения. Набегавшись в сортир, и сообразив, что микроб, как называл он любую
инфекцию, просто так сам  по себе не  сгинет,  что зацепился  микроб этот за
стенки кишечника, либо в желудке засел, Пашков раздобыл  трёхлитровую  банку
спирта, заперся  в  каптерке, и не  показывал носу  три  дня.  Нажираясь  до
поросячьего визга, Пашков ужасно громко храпел, присвистывая и похрюкивая.
     Старшину  не  беспокоили,  иногда  лишь стучались и  предлагали  чайку.
Правда,   солдаты  из   наряда  утверждали,   а   лейтенант  Шарагин   лично
засвидетельствовал, что  по  ночам, когда  все  спали,  старшина  выходил из
каптерки  и,  как  тень  отца  Гамлета,  блуждал  по   казарме,  прежде  чем
направиться в  сортир. Он никого не узнавал и не  замечал,  на  человеческую
речь не реагировал,  и даже  отдаленно не напоминал того настоящего старшего
прапорщика Пашкова, что держал солдатню в ежовых рукавицах.
     Все сочувствовали  старшине, кроме  командира роты. Моргульцев знал его
по службе  в  Союзе,  и  потому,  когда лейтенант  Шарагин,  сам  мучавшийся
амёбиазом, как-то заметил вслух,  что, мол, жаль  старика  Пашкова -  совсем
загибается прапор, изживёт его со света болезнь, и что пора бы и в госпиталь
отвезти, не удержался и выпалил:
     - Окстись! Какая, на ...,  болезнь! Запой  у него!  Ровно раз в квартал
бывает у Пашкова.
     А потом, уже успокоившись, добавил:
     - Хотя, бляха-муха, у некоторых прапорщиков намного чаще случается, как
месячные у бабы...
     Моргульцев старшину  не  трогал.  Он знал,  что Пашков скоро  отойдет и
излечится  сам.  Как  зверь  раненый уходит в лес, прячется  от всех,  так и
Пашков ушёл от людей в каптерку, закрылся  и лечился, то ли от поноса, то ли
от тоски.
     На третий день в каптерке раздался  взрыв. Взрыв был не  то чтобы очень
сильный, похож он был на взрыв запала, но вся рота перепугалась, что старший
прапорщик  Пашков  от  беспробудного  пьянства  тронулся  рассудком  и решил
покончить не только  с  засевшим в  желудке микробом, не только с охватившей
его загадочную душу тоской, но и с собой тоже.
     Дверь взломали. В дыму обнаружили старшего прапорщика в состоянии белой
горячки и пустую трёхлитровую банку.
     Пашков полулежал-полусидел на наваленных  кучей солдатских  вещмешках и
шинелях, шевелил усами  и  вращал безумными зрачками,  указывая на небольшую
трещину в  полу,  откуда, твердил  он, ползут скорпионы,  фаланги и  змеи, и
вроде как он часть этих гадов уничтожил, когда метнул туда запал от гранаты.
На всякий случай он  держал наготове пистолет  Макарова,  которым  собирался
отстреливаться от "тварей ползучих".
     - Пистолет отобрать, старшину препроводить в комнату, .издец, вылечился
прапорщик! - заключил Моргульцев.
     Диковинным образом спирт возымел успех и помог старшине избавиться и от
афганской  заразы и  от  тоски,  и  не  далее  как  через  неделю безуспешно
доказывал Пашков ротному, что вовсе не  хандрил,  что взаправду болен был, и
ещё намекнул  с  некоторым злорадством в  голосе, что если,  не  дай-то Бог,
командира постигнет подобная напасть, и сядет он, товарищ капитан, на струю,
то пусть знает, что прапорщик Пашков не жлоб, что он поможет, подскажет, где
и почём достать трёхлитровую банку  спирта.  Меньшая  доза  не убьёт микроб,
настаивал старшина как большой специалист в этом деле.
     В отличие от Пашкова, лейтенант Шарагин мучился дольше, усердствуя не в
питие спирта, а в регулярном приёме таблеток. Будучи человеком образованным,
убежден был он, что заразу эту алкоголем не сломить, не убить до конца.
     Он поднялся среди ночи  и, потный  от болезни,  сонный, заторопился  на
улицу.
     Стараясь  дышать  через  раз,  при  тусклом  свете  маленькой  лампочки
просматривал  огрызок "Красной  Звезды", затем тщательно скомкал  его, чтобы
размягчить жесткую бумагу.
     Центральные советские  издания и  окружную газету  "Фрунзевец" читали в
полку  часто,  и не  только на очке. Читали  о событиях  в мире капитала,  в
стране победившего социализма, о партийных и комсомольских съездах, смеялись
над авторами афганских репортажей. Но скажи  кто чужой недоброе слово против
газетных историй  об Афгане, встали бы как один на защиту, и клялись бы, что
истинная  правда  написана  об  интернациональной  помощи,  и  о  том,  как,
например,  подорвался бронетранспортёр, потому что, лейтенант пожалел урожай
афганских  дехкан,  вспомнив родной  колхоз  и родные поля,  и тяжелый  труд
крестьянский и  что сам  когда-то механизатором собирался стать, но пошёл  в
военное училище, потому что есть такая профессия - родину защищать; вспомнил
об  этом  лейтенант  и  потому  поехал  по дороге  основной,  а  душманы  её
заминировали, конечно же...
     Да и  вообще,  если  разобраться, негоже  критиковать Советскую  армию:
любой  рассказ,  любая  галиматья  газетная,  любой подвиг,  выдуманный  или
приукрашенный, - укрепляет дух военных людей.

     ...пусть живут небылицы в газетах... пусть не забывают люди, что идет
     война...

     думал Шарагин.

     ...надо делать вид, что напридуманное в газетах - правда...
     приезжают корреспонденты в командировки, чтобы прославиться...
     как этот, например, как его там? Лобанов... писака!.. насочинил, тоже
     мне... себя прославил и нас зато, десантников, попутно...

     Ночь, наряженная в колючие  острые  звезды, высилась  над  полком. Тихо
спалось десантникам, если не считать гудящую на краю полка ДЭСку - дизельную
электростанцию, к шуму которой давно все привыкли.
     Шарагин остановился,  чтобы очистить  легкие  после тяжелого въедливого
запаха  дерьма,  закурил,  любуясь  шёлковой  луной и  рассыпанным  звездным
бисером. Ныло внутри от болезни, весь будто ссохся он, точно выжали его, как
половую тряпку, обессилел совсем, слабость наваливалась дикая.
     Время  от времени вверх уходили трассера - кто-то из часовых баловался,
заскучав на позициях.

     ...как исстрадавшиеся души людей, которым надоела война,
     вырываются трассера и летят безмолвно ввысь, чтобы
     впиться в небо над Кабулом, в надежде убежать из
     этого города и из этой страны...

     Показалось также, будто

     ...звёзды далёкие - это разбросанные по вселенной осколки
     разбитых душ; мерцающие в лунном свете, освободившиеся
     от всех земных человеческих нужд и забот...

     Вернувшись в модуль, он почти час  ворочался, скрипя пружинами. А когда
дрема начала запутывать мысли о семье и уводить в сон, на улице, почти прямо
под окном раздался выстрел, и звонко рассыпались куски разбитого окна.
     Женька Чистяков  сорвался с койки  и упал на пол ещё до того, как пуля,
пробив стекло, застряла в стене.
     Догадавшись, что стреляли свои, что больше выстрелов не  последует, как
был в сатиновых трусах, нацепив кроссовки, Женька побежал на улицу.
     - Бляди! - кричал он на ходу. - Смерти моей хотят!
     К тому времени, как  на улицу выскочили Шарагин  и другие офицеры, и на
крыльце  казармы  столпилась разбуженная  выстрелом  солдатня, Женька  успел
основательно набить морду часовому.
     Самоубийца-неудачник  не защищался  от  ударов. В  каске и бронежилете,
солдат  растерянно,  сбивчиво  доказывал отдельными словами  в  паузах между
ударами,  что как-то  само собою у него все получилось, что  не собирался он
вовсе стреляться, что споткнулся. Врал, изворачивался, оправдывался.

     ...руку, наверняка, собрался прострелить, да испугался...

     Невнятные   мысли   отражались  на  худощавом,  искаженном   армейскими
порядками лице солдата.
     - Да по  мне  лучше бы ты тавось, застрелился! - продолжал бить солдата
Чистяков. - Только по-тихому и вдали от модулей! А ты, блядь, решил под моим
окном!

     ...затравили его деды... или служить в Афгане не хочет...

     подумал Шарагин и зевнул.

     ...как бы Мышковского не довели до греха... отвечать-то мне...

     пронеслось в голове.
     Часовой  походил на  рядового  Мышковского  и  внешне, и  тем вызвал  у
Шарагина  двойное  чувство  -  жалость и раздражение.  Нескладный был  боец,
замедленный в мыслях, судя по разговору, и в движениях неуклюж.
     Каска свалилась с  головы  солдата, и  удивительно  смешно  торчали уши
бойца - как два куска расколотой пополам тарелки, которые взяли да приклеили
к голове.
     Форму молодой  боец так и не научился носить, да  и не могла она сидеть
нормально на таком несуразном туловище.

     ...злость в человеке берёт начало от желания отомстить... чем слабее
     оказывается человек, тем сильнее задавливают его, а когда
     наступает черёд обиженного верховодить, он вымещает всё на
     новеньких - это замкнутый круг...

     ...надо спать идти... пусть другие разбираются... в конце концов он не
     из нашей роты...

     - Пойдём  спать, Женька, - предложил  Шарагин,  когда  они выкурили  по
сигарете.
     - Какой теперь, к чёртовой матери, сон?
     Он  прекрасно понимал  Чистякова. Таким резким и вспыльчивым сделал его
Афган.

     ...неизвестно ещё, каким я буду под конец...

     Чистяков протрубил в  Афгане двадцать  три месяца,  а сейчас, вдобавок,
восемь недель маялся в ожидании замены.
     В столовку Чистяков ходить перестал. Питался  консервами, хлебом, чаем.
Подкармливали его от случая к случаю благодарные за песни и внимание барышни
с  товаро-закупочной базы и особенно  загадочная блондинка, которую никто ни
разу не видел, но которая, по рассказам, в Женьке души не чаяла.
     - Она думала, что я жениться собрался, - делился с товарищами Чистяков.
     - Куда ж тебе? У тебя семья, - рассудил Шарагин.
     - Вот именно.  Я ей  так и сказал,  если  б не семья, увез  бы  на край
света!
     - А она что? - прислушался Пашков.
     - Она? ...вся в слезах...
     - Плохая примета, - предостерегал Моргульцев. - Скоро на боевые поедем,
а бабы на войне удачу не приносят...
     Весь  следующий день Чистяков пролежал на кровати. Он и  в город  ехать
отказался, когда подвернулась возможность, лежал и молчал.
     - Где старший лейтенант Чистяков? - обвел взглядом подчиненных ротный.
     - Их благородие отдыхают-с... - Пашков подкрутил пышные усы.
     -  Понятно,  лег  на сохранение...  - капитану  подобное состояние было
хорошо известно. В таком настроении пребывали перед заменой многие офицеры и
прапорщики. Береженого Бог бережет.  Если начинался  обстрел, самые смелые и
отважные военнослужащие,  ничуть  не  смущаясь,  торопились  в убежище. Кому
хотелось по глупости погибнуть в последние перед отъездом домой дни?
     - Блядь! Где он? - подвывал Чистяков. - Где его бога-душу-мать носит?!
     - Отпуск отгуливает, - подливал масло в огонь  Пашков. - Иль в Ташкенте
пьянствует. Пиво сосет...
     - Вот  увидите, -  твердил ротный.  -  Сейчас  Чистяков кроет заменщика
матом, а  появится  тот  в  полку  - будет  с  него пылинки  сдувать. Знаем,
проходили...
     На ужин Чистяков не пошёл.  Он шмякнул изо  всех сил об пол  консервную
банку:
     - ...чтоб микроб внутри сдох!
     Приговорив купленную у гражданских ноль-семьдесят-пять, сидел Женька за
столом,  курил,  выпуская из  ноздрей дым,  и доверительно сетовал на  жизнь
плававшим в банке килькам, и под конец, излив душу, произнёс:
     - ...стоит корова на  мосту и ссыт в реку, вот так же человек - живёт и
умирает...
     Когда же пришёл Шарагин, пьяный Женька заметил:
     -  Слышь,  ты всякую  .уйню  любишь записывать. Парадокс русской  души:
скоммуниздить ящик водки, продать его, а деньги пропить.
     -  Отстань,  - Шарагин вытянулся  на кровати,  полежал,  подумал, решил
написать несколько строк домой. - Какое сегодня число, Женька?
     - Сорок четвертое апреля.
     - Такого в природе не бывает.
     - Бывает.
     - В  апреле, - пояснил  Шарагин, который  ни  накануне,  ни  в  течение
нынешнего дня не выпил ни капли, - тридцать дней.
     -  Я должен был  замениться  в апреле. И  пока я,  блядь, не  заменюсь,
апрель месяц не кончится!

     Хоть и  хандрил  Чистяков, и  пил горькую,  и  отлынивал от  нарядов  и
краткосрочных выездов из части, на  боевые собрался первым, и взвод настроил
соответствующим образом. Настроил на войну.
     - Всех пропоносило, теперь за дело! - подгонял он "слонов". - И чтоб я,
блядь, ни от кого больше не слышал про болезни! - крыл он направо и налево.
     Женька предвкушал войну,  риск, азарт боя, и весь светился.  На  боевых
погибнуть офицеру не страшно, страшно, а вернее обидно, по глупости пулю или
осколок заработать.
     Солдатам приходилось несладко. Дембеля жаждали домой не меньше, полтора
года  без  увольнительной,  без  отпуска  пропахали, но  лишены  были  права
выбирать,  проявлять  недовольство, как  офицеры.  Чистяков ко  всем  подряд
придирался, щупал кулаком печень у "слонов":
     - Удар по печени заменяет кружку пива!
     Загорелся Чистяков ехать на войну, ходил  чумной,  про заменщика забыл,
чистил автомат, вещи укладывал, нож точил.
     -  Ох, и  не  завидую  я духам... - качал головой  прапорщик  Пашков. -
Откуда  у него  вдруг  столько  энергии взялось?  - Старшина  проверял,  как
закрепили на башне бронемашины станковый пулемёт. - Ты что такой не веселый,
Шарагин?
     - Сон плохой приснился...



     глава третья
     ПАНАСЮК


     Служба армейская состоит из дисциплины, из самодурства, из унижений, из
нарядов, из приёма пищи, из переваривания пищи, из сна и ожидания - ожидания
приказа, ожидания отпуска, ожидания возвращения домой, ожидания конца власти
дураков  и подлецов, ожидания  решений судьбы. А если  армия воюющая, служба
подразумевает и ожидание смерти: во имя исполнения приказа, во имя интересов
Родины, либо просто потому,  что  на этот день, на этот  час выпал  такой-то
номер,  конкретный номер,  ТВОЙ номер. Ведь на этой  войне,  как  на  всякой
войне, кто-то должен был гибнуть...
     Такой смертный выбор судьбы  живые  впоследствии  чаще  всего  называют
героизмом или "до конца выполненным долгом", а реже попросту - "непрухой". И
те, кто был рядом  со смертью,  придумывают позже оправдания такому повороту
судьбы.  Но  скрывают  друг  от  друга люди  войны,  что им  просто-напросто
повезло, что в этой лотерее смерти участь погибнуть в очередной раз миновала
их. И лишь в  потаённой глубине военного человека всплывает временами мысль,
которую и осознать не получается - тогда возносят они хвалу той руке, что не
вычеркнула ИХ номер из списка живых...

     На  расстеленной  меж  горами  равнине укрылись  не  присягнувшие новой
власти своенравные афганские племена. Войска заняли  господствующие  высоты,
нависли  над кишлаками, над  лесистой местностью -  "зелёнкой", затаившейся,
как  хищный,  загнанный  зверь.  Войска  растянулись  на  многие  километры,
окопались, ждали  приказа на прочесывание.  Войска знали,  что одержат верх,
что "зелёнка" покорится им, как знали, что за это придётся заплатить.
     Те, кто задумали сражение и готовились  отдать приказ,  уже подсчитали,
во что примерно обойдётся операция, потому что война -  это наука,  а  наука
любит точность и  расчёты.  Война  не прощает  слабость,  войне  не  знакома
жалость,  и   потому   люди,  принимающие   решения   воевать,   никогда  не
руководствуются этими чувствами. Они  намеренно отдаляют  себя  от эпицентра
сражений, чтобы  не  видеть солдат, которых  отправляют на  бойню,  чтобы не
смотреть им в глаза, они только посылают воинам напутствия, сулят  награды и
звания.   Они   знают,  что  после  победы   количество   потерь  не  станет
определяющим,   потому  что  погибшие  автоматически  сделаются  героями,  а
искалеченных, раненых  вырвут из  сражающихся  рядов,  отделят от  живых,  и
отправят  в специально  придуманные  для этой цели  госпиталя и  медсанбаты,
чтобы  не смущали они  видом своим сослуживцев  и  вступающие в  бой  свежие
подкрепления.

     Взвод  Шарагина  скоро врос в  придорожную горку, обжил её, превратив в
большое гнездовье. Как и вся рота, и весь батальон, и все задействованные на
эту  боевую  операцию  части,  взвод день за днём ждал приказ, а пока ждал -
дрых в тени растянутых откосом тентов  и под бронемашинами, мечтал о  доме и
видел  дом  в  послеобеденных и ночных  снах,  жрал сухпаи  и  гадил  вокруг
позиций.
     Как любой командир, лейтенант Шарагин боялся,  что расслабуха, затянись
она ещё на  парочку дней, всех погубит, но мало что мог предпринять в данных
условиях и лишь надеялся на скорую команду выступать.

     ...нас обступили горы... когда солнце уходит, и темнеет, и
     горы переодеваются в фиолетово-серый цвет, и на
     дежурство заступают первые звезды, солнце некоторое
     время освещает обратную сторону гор, и от этого
     кажется, что там ещё день, и они выглядят плоскими... как
     будто исполин какой вырезал из картона поникших воинов
     древних, и всадников усталых, и вершины и рельеф весь -
     ничто иное, как их склонённые от усталости головы, и
     покатые плечи, и спины устроившихся на привал, и конские
     морды... он склеил все вырезанное вместе, расставил, как
     гигантские декорации, придав, тем самым, некий уют спящей
     долине... долине, которую мы скоро завоюем...

     Тоску  и  накатившееся   лирическое   настроение  дополнил   налетевший
ветер-"афганец",  сухой, горячий,  назойливый  и  густой, задувший на  целый
день.
     Освирепел "афганец", будто осерчал за что-то  на весь взвод разом, и на
все войска, что пришли в долину. Гнал и гнал он по воздуху мириады песчинок,
скрёбся по брезенту,  стегал по лицу, забрасывал пылью и песком сжавшихся за
камнями, в окопах часовых, которые мечтали о скорой смене.
     Но смена никогда не приходила в положенный час.  Безразличные к тяготам
молодых старослужащие дрыхли, черпаки,  которым следовало  заступать, тянули
время, урезая собственные смены.
     Ветер приплясывал,  хороводил  по долине, непроглядным  пыльным туманом
застилал  небо  и  горы.  Разгуливал  на   просторе  "афганец",  напористый,
свирепый,  беспощадный,  словно  чувствовал  своё  превосходство  и   полную
безнаказанность.

     ...как же там было сказано? ох, как правильно там было
     написано!..

     Мучался  Шарагин, надеясь вспомнить кусочек  из Екклесиаста, вычитанный
когда-то:

     "Идет ветер к югу, и переходит к северу,
     кружится, кружится на ходу своем, и
     возвращается ветер на круги свои..."

     ...точь-в-точь про "афганец" писалось... вернусь домой, надо
     перечитать...

     В полку терпеть "афганец" было легче, но тоска наваливалась не меньшая,
и всегда тянуло домой, а поскольку дом был далеко, тянуло напиться.
     Поднятый "афганцем"  песок  просачивался  всюду,  во  все  щели, во все
дырки, люди сплевывали, вычищали песок  из  глаз и  носов; песок застревал в
волосах, сыпался за шиворот. Предчувствие беды таилось в ветре.
     Покуролесив вдоволь, ушёл-таки  "афганец"  где-то  под вечер.  Нет,  не
выдохся он, не от того смолк ветер. Просто, видать, наскучило ему  резвиться
в  этих краях,  и, завернув на прощанье пару смерчей,  отправился  он дальше
продолжать разгул на просторах иных и досаждать нежданностью людям новым.
     Установилось  полное  затишье,  высыпали  холодные звезды,  а  на  утро
возобновило истязания солнце. Солдаты, обычно говорливые и шумные, смолкли.
     Шарагин обошёл позиции.  Двое солдат сопели в тени тента; один из них -
Саватеев  -  во сне сгонял с лица  муху,  морщился, почесывал  щеки, а когда
поскреб  машинально  в  затылке,  потревоженные  вши  перескочили на  голову
приятелю.

     ...побрею, всех наголо побрею!..

     Видел Шарагин, как  разгуливает  в одних сатиновых трусах,  закатанных,
чтобы походили они на плавки, младший сержант Титов, почесывая рукой в паху,
а на бушлатах устроился сержант  Панасюк с красной от загара  рожей. Тут  же
рядом одетый по форме рядовой Сычёв  давил гнойные прыщи на  спине у дедушки
Советской Армии Прохорова.

     ...мерзость...

     По особым, неписаным  законам  раздеваться  имели право только деды.  В
принципе, и они не имели  права это делать, но любой здравомыслящий командир
не замечал  подобную вольность, если она ограничивалась разумными пределами.
Деды знали, что делали, знали, что с любым  командиром  можно поцапаться,  и
если не переступать отмеренных  линий границ, если не хамить  сверх меры, не
доводить его вызывающим поведением, до конфликта дело не дойдет. Надо только
очень  чётко знать,  когда остановиться. Шарагин  покосился на  раздетых  до
трусов Панасюка, Титова и Прохорова, второй раз обвел взглядом, когда шёл по
нужде,  а когда  возвращался,  те  уже  одевались.  Поняли намёк  взводного.
Привели себя в порядок, и  пошли гонять  молодых, потому  что больше занятий
для них в этот день не нашлось.
     Панасюк  тоже гонял молодых, но больше для  порядка, "шоб дисциплина не
хромала", вовсе  не как его дружки  - лишь бы  подурачиться, да поиздеваться
над  молодняком.  Охотно перенял  Панасюк  у взводного  отдельные  манеры  и
выражения. Копируя Шарагина, обращался он к чижам и черпакам на "Вы", однако
с чувством дедовского верховодства; на боевых  погонял сослуживцев, повторяя
опять же  заимствованную у  своего  командира  фразу:  "Солдат  сначала идет
столько, сколько может,  а потом ещё столько, сколько нужно".За  упрямство и
упорство   получил   Панасюк   соответствующее   прозвище   "горный   тормоз
коммунизма". На боевой машине десанта  стоит так называемый горный  тормоз с
защелкой, поставил -  двигатель реветь будет, а машина с места не сдвинется.
Так и  Панасюк  тоже  умел "не  двигаться с  места"  и из-за этого упрямства
потерял в первые  месяцы службы, ещё в учёбке,  передний  зуб - не испугался
грозных стариков, в драку полез, накостылял, кому следовало.
     От  раскаленного солнца и безделья люди на горке кисли, делались вялыми
и  глупыми.  Камни  жгли  -  ни присесть,  ни прислониться. При такой жаре у
любого  человека  мысли летят вразброс.  Кажется,  что  жара, даже  в  тени,
высасывает  из  человек вместе с потом все  соки,  бросает его  в  бредовый,
тягостный сон, от которого с трудом освобождаешься - очумевший от духоты, со
слюнями  на  губах,  с  чугунно-квадратной   головой,  задуренный   миазмами
сновидений.

     ...Во сне Шарагина шатало, и хотя мыслил он трезво, цельно, координация
полностью нарушилась:  все выбегали строиться,  а Олег мычал что-то,  пьяный
безуспешно  натягивал  носки. Носки были почему-то на  два размера  меньше и
пятка  от  этого не налезала;  он  прыгал на одной босой  ноге, не удерживал
равновесие  и заваливался назад, хорошо ещё, что койка  стояла за спиной, не
ударился... Потом сквозь тончайшую, как  тюль на окне, пелену сна фиксировал
Олег  отдаленные  голоса  солдатни:  "сдрейфил, салабон!.. обхезался,  чадо,
когда  обстрел начался!..", "всего в  пяти метрах .бнул эрэс, и, прикинь, ни
один осколок не попал в нас...", "я  сразу троих духов положил", "лучше уж я
в чужое  дерьмо вляпаюсь, чем на тот склон  пойду, у нас  уже был один такой
мудак, в натуре, отправился  грифилёчек выдавливать в поле... жопу его нашли
метров за  двадцать, хэ-хэ-хэ...", "помнишь  прапорщика Косякевича, помнишь,
как он  корчился, это самое, ну, зажали нас тогда  духи в ущелье,  и из  ДШК
как..! Косякевич и  словил пулю в живот... санинструктор перевязывал его, но
мы-то  знали,  что  старшине кранты!",  "...смерть,  в  натуре,  она  всегда
бабахает неожиданно..." А ещё слышал  сквозь сон Олег, как сетуют солдаты на
наряды,  на  паек  хреновый,  что  "вечно  приходится  за  свои  чеки  хавку
докупать". Проклинала  солдатня  последними  словами  и  неуемное  афганское
солнце.
     В  конце концов не  выдержал  Шарагин эту монотонную и тупую  болтовню,
мешавшую ему  спать, и коротким, понятным окриком оборвал  разговоры солдат,
выпил воды из фляги и отвернулся в надежде заснуть, чтобы скоротать время до
ужина.
     На смену одним голосам приходили другие, и отвлекали звуки  эти от сна,
да  и не хотел Шарагин  спать,  мысли  различные  пробегали  в лейтенантской
голове Шарагина.

     ...по сути своей, солдатня - это сброд, это оборванцы,
     отрыжка нашего общества, это... чёрт, как быстро одичала,
     очумела на воле, на выезде солдатня!.. пустячные, идиотские
     мысли в голове почти каждого, от этого и чушь словесная
     высыпает из каждой пасти... но если наш боец настолько туп
     и бестолков, что же говорить о "соляре"?.. у мотострелков
     вообще одни дебилы служат!..

     -  Чистяк,  в  натуре, муха  не .блась! - как бы в подтверждение мыслей
Шарагина крикнул восторженно кто-то из солдат.
     - Шиза косит наши ряды! - завопил другой.

     ...оболтусы великовозрастные... идиоты!..

     Жизни  проходимцев, типа Прохорова, разгильдяев  и жлобов, типа Титова,
затравленных салабонов, типа Мышковского, Сычёва и Чирикова, хохмачей, вроде
Панасюка, и  прочих  характерных  и нехарактерных  личностей и  не личностей
последнего и промежуточных призывов, принадлежали  Шарагину. Вернее сказать,
он приписан был к этому сборищу характеров, называемому взводом, и благодаря
ему  делался взвод боеспособным,  и  обязан  был  он  ежечасно,  ежеминутно,
ежесекундно думать  о взводе, о людях, переживать и волноваться, нервничать,
принимать решения, от которых зависело, вернутся солдаты из Афгана домой или
нет.
     Можно было до  бесконечности ругать этих  призванных  с разных  уголков
страны Советов на действительную военную службу пацанов,

     ..."слонов" безмозглых...

     но Шарагин ругал их сейчас  про себя, так же, как порой ругал  и вслух,
за  провинности и за мелочи, на которые солдаты плевали, но которые запросто
приводят  человека  на  войне  к гибели, ругал, и, в то же  время  подспудно
симпатизировал  каждому в отдельности,  грустил,  когда  оттрубив два  года,
покидали  его взвод  окрепшие парни,  будь  то в Союзе или здесь,  в Афгане.
Ценил Шарагин то  необъяснимое  и  уникальное явление природы,  что  зовётся
советский, русский солдат.

     ...откуда берутся у советского солдата порой полное равнодушие к
     смерти, храбрость безграничная, отчаянная отвага?... у афганского
     вояки совсем не так... попробуй сказать ему, что надо ехать из
     Кабула в Кандагар, он же ни за какие деньги не поедет,
     каждый из них, из афганойдов, только за собственную шкуру
     дрожит, а мы охраняем их покой, мы за них всю грязную
     работу делаем, мы пашем тут, как папа Карло... потому что
     они все трусы, а наши пацаны рвутся в бой...
     что это - романтика? да нет, насмотрелись они, и почему-то
     опять лезут... дурость? не дураки они, чтобы так просто
     жизнью разбрасываться... долг? нет, это для газет, пустые
     слова... безрассудство русское? отчасти... не понять это
     никому... также как не понять никому загадку русской души,
     не разгадать... огромная, глубокая, необъятная, как наша
     страна... неуправляемая, непредсказуемая... только в
     русской душе, столь противоречивой, уживаются
     одновременно какая-то небывалая широта, искренность,
     открытость, сентиментальность, подлость, подхалимство,
     низость, покорность рабская, самоотверженная любовь к
     ближнему и неуважение полнейшее к человеческой жизни...
     особенно для тех, кто наверху, человеческая жизнь теряет
     всякую ценность, особенно в Москве, для тех гадов, которые
     протирают штаны в штабах... они не разбирают нас по
     именам и фамилиям, а лишь по батальонам, полкам,
     дивизиям считают людей...

     ...хватит, Шарагин, философствовать, делом надо заниматься,
     войной, а не рассуждать... с чего это я начал? ах, ну да - о
     безмерной храбрости советского солдата...

     Как  бы не уводил  себя с  философского лада  Шарагин, все  возвращался
обратно в раздумья.  Перевернулся  на другой бок,  и стал разглядывать броню
БМП, облазившую  зелёную  краску,  прилипшую, высохшую  грязь,  толстый слой
пыли, такой же в точности, как, наверное, и у него в легких.
     Люди советские в Афгане давились пылью, захлебывались, и отхаркивали её
из себя вместе с вязкой, нездоровой, как гнойной, жёлтой слюной.
     Неожиданно для себя он подумал, что  упоенье войной, романтика сражений
начинают накапливаться в людях с детства, когда обрушиваются на ребёнка кипы
книг  о войне, мозги едва  успевают  переваривать  героические  фильмы,  где
солдат - непременно победитель, где убивать врага - здорово.

     ...носятся с ясельного возраста по улице карапузы с
     деревянными автоматами: пах-пах, ты убит!.. нам никто,
     никогда не рассказывал, что такое настоящая война, ни в
     одной книжке никто не написал, что война по природе своей -
     вещь наигнуснейшая... Великую Отечественную войну
     идеализировали, создали из неё фетиш... да, мы победили,
     но чего нам это стоило!.. я от деда многое узнал... но об этом
     ни в книгах, ни в газетах никогда не напишут!.. и выходит, что
     жертва в десятки миллионов жизней обоснована, и вместо
     того, чтобы осуждать того, кто допустил такие чудовищные
     жертвы, осуждать людей, которым было наплевать, тридцать
     или сорок миллионов будет потеряно ради победы, мы
     занимаемся популяризацией подвигов, готовим следующее
     поколение к самопожертвованию... моё поколение хорошо
     подготовили, поэтому мы и здесь, поэтому наш советский
     солдат и показывает в Афгане чудеса героизма...

     Пропитавшись  надуманными,  сладкими,   поверхностными  и  неправдивыми
образами  войны,  мальчишки  с деревянными  игрушечными автоматами  начинают
рваться в бой, мечтают попасть на войну, все равно на какую.

     ...и, к сожалению, большинство из них так и не расстаются с
     этими детскими иллюзиями, взрослея... стоп! отставить!
     тогда выходит, что мы не умеем жить без надрыва, без
     проявлений героизма, нам всегда нужен враг, которого
     непременно надо уничтожить... получается, что все мы, вся
     страна, только и ждала очередную войну, вроде Афгана?..

     ...Стоило солнцу приспуститься с зенита, как солдатня, затихшая было на
какое-то время, ожила, и, продирая  сонные глаза, зевая, выползла из нор,  а
вместе с ожившей солдатнёй вновь раздались смех, ругань, окрики.
     Накануне, при  выдвижении  роты  к  будущим позициям, бойцы схулиганили
малость, добыли дополнительный паек, и весь  первый день, пока окапывались и
прятались от "афганца", скрывали сей факт от командира.
     На узкой  горной  дороге  боевые машины  пехоты врезались в стадо  коз.
Пастухи, один взрослый, подозрительным показался Шарагину, крепкий,

     ...точно "душара"... в тылу у нас останется, гад...

     а второй - мальчонка, гнали  животных навстречу. Афганцы  перепугались,
что подавят шурави коз, засуетились, забегали.  Шарагин остановил бээмпэшки.
И вот  в этот самый  момент  шустрый и  наглый оператор-наводчик на головной
бронемашине,  ефрейтор  Прохоров,  открыл  сзади  десантный  люк  и  схватил
козленка.
     Шарагин в тот момент ничего и не заметил, только обернулся, услышав как
стукнул,  закрываясь, тяжелый люк,  и  подивился, что одна  коза подбежала и
начала бить рогами по броне.

     ...глупое животное... чем ей наша бээмпэ не понравилась?..

     Козленок просидел в  машине,  грызя втихаря мешок с картошкой. Половину
слопал, и  чуть было к тротиловым шашкам,  которые держали для рытья окопов,
не  подобрался. За  пожиранием дефицитной картошки  и  застукали  козленочка
Прохоров  с  Панасюком, выволокли,  матеря,  из  БМП под  восторженные вопли
бойцов.  Напуганное животное шарахалось в кольце  ног и отбрасываемых людьми
теней,  пока здоровяк Титов  не  повалил его наземь,  подмял  и не  прирезал
штык-ножом.
     На  всех,  естественно,  свежего  мяса  не  хватило.  Молодым  пришлось
довольствоваться  перловой  кашей,  но  и её уплетали вечно  голодные чижары
резво, с чавканьем и отрыжкой, шустро уминали, вылизывая и ложки, и котелки,
торопились  набить пузо харчами,  пока  кто-нибудь из старших  товарищей  не
сдернет с места.
     С  почтительного  расстояния  наблюдали они, как смакуют  старослужащие
козлятину,  обсасывают  каждую  косточку,  картошечкой  печеной  закусывают:
ворошат её палкой в золе, выкатывают горяченькую, сдирают обгоревшую кожицу,
а белую начинку в рот, и опять жадно мясо лопают.
     -  Сейчас бы, это  самое, портвешка, а Панас? - облизнул жирные  пальцы
ефрейтор Прохоров.
     - Не трави  душу! Вот в Союзе от вольного погудим! И портвешок и водяры
накатим!
     - Оттянемся, нафиг!
     - Вернемся  в  полк, и  больше  с койки не  встану. До  самого  дембеля
пальцем не пошевелю! - Панасюк  откусил кусочек картошки. -  Если  б  не эти
боевые, сейчас бы к отправке в Союз готовились...
     Притихли,  дожевывая  засохшие галеты, молодые бойцы,  прислушиваясь  к
дедовским фантазиям, завидуя.
     - Эй, Чирий, чего хлопаешь .блом у костра, почему чая не вижу, сыняра?!
-  закричал Прохоров. - У  нас, я тебе, это самое, уже рассказывал, прикинь,
целое общежитие женское под боком, каждый вечер - новая лялька, - лепил он с
ходу и сам верил в  собственные  выдумки. - Помню,  это самое, слышь, Панас,
помню, на танцы придёшь, ляльку какую-нибудь снимешь, а по дороге до общаги,
ясное дело, это самое, в кустах её где-нибудь зажмёшь, потом проводишь, а из
окна другая машет, давай, лезь ко мне. Прикинь, какая житуха была!
     - Горазд ты трындеть, Прохор! - не выдержал Титов. - Все  полтора года,
что тебя знаю, мозги этими общежитиями канифолишь, а сам, бля, поди, бля, до
армии и за сиську не держался.
     -  Сам ты не держался! - завелся с  пол-оборота Прохор, чуя, что сейчас
припрут его к стенке за явное и наглое вранье.
     - С таким свистком, как у тебя, на бабу, если и залезешь, так все равно
ничего она  не  почувствует. Как карандаш в  стакане! -  добил  озабоченного
приятеля Титов.
     - Ты откуда знаешь?! - насупился Прохор.
     - Велика военная тайна! В бане что ль не мылись?!
     - Чирий! Мать твою  ..! - заорал ефрейтор Прохоров на сидящего рядышком
солдата.  - Мы сколько будем чай ждать?! Готов? Так неси, пока  я не  встал!
Считаю до трёх... Раз, бля,.. Два, бля,..
     Худосочный,  белобрысый  боец  Чириков схватил  голыми  руками  горячие
кружки, подбежал на счёт три.
     - А где, бля, джем, бача? - уставился на него страшным взором Прохор.
     - ?..
     - Считаю до одного с половиной! Время пошло! Раз...
     - Стоять! - пресек гонения Панасюк.  -  Свободен Чирий! - и после того,
как  боец  отошёл,  добавил:  -  Загонял  бачу.  Он  только  сменился. Пусть
отдохнет! А то на посту фазу давить будет, заснет и привет.
     -  Пошли вы  все на ...! - обиделся Прохоров, сорвался с  кружкой  чая,
цедя на ходу: - друзья, бля, называется! Да если б я козла этого не с.издил,
вы бы щас тут все ... сосали!
     - Постой! - крикнул вдогонку Панасюк.
     - Пусть идет, - махнул рукой Титов. - Через пять минут отойдет.
     Хлюпали  чифирно-чёрный  чай, что перекипятили на самодельном мангале -
цинковом ящике из под патрон. Обсуждали, как будут делать  праздничный  торт
из  печенья  и сгущёнки.  Принято  так,  чтоб  на  дембель торт  самодельный
приготовить. Традиция.  Где  ж  в  Афгане  настоящий взять? Сладкие  думы  о
дембеле  отражались  на  лицах Панасюка  и  Титова,  а  Прохоров, уязвленный
друзьями, слонялся по позиции,  прихлебывал чай, обжигая губы об алюминиевую
кружку, покрикивал то тут, то там на молодых.
     Отдыхавший  после ужина с  сигаретой во рту  Шарагин  услышал одиночный
выстрел.
     -  Ну-ка,  узнайте,  кто  стрелял и доложите!  - приказал  он  рядовому
Мышковскому,  который  вздрогнул  от  выстрела,  а  ещё  больше  от  резкого
командирского голоса.

     ...физиономия такая, будто в детстве лицом на асфальт упал... он
     терпит, который уж месяц терпит дедов... ничего, Мышковский, мы
     сделаем из тебя десантника...

     - Ефрейтор Прохоров стрелял, товарищ лейтенант, -  доложил запыхавшийся
от бега  солдат. - Чтобы духи из  кишлака нос не  высовывали.  Профилактика,
сказал.
     Прохоров  уселся  на  позиции  со  снайперской  винтовкой,  скомандовал
зашуганому бойцу:
     - Бурков, бля! Пулей к сержанту, скажи, что я зову сюда.
     - Так я на посту, мне нельзя...
     - Что-о-о? О.уел в атаке, бача! Одна нога здесь - вторая там!
     Вначале, для разминки,  баловались  -  по камням, по  кустикам  палили,
пристреливались  с высоты горки. Надоело просто так. Предложил тогда Панасюк
спор, чтоб веселей было:
     - На пять чеков, давай! Давай, Прохор, кто ишака того завалит.
     Прохоров промахнулся, расстроился, обозлился вконец.  Панасюк,  который
ишака  шлёпнул с  первого выстрела,  отвалился назад,  на  камни, вытащил из
пачки губами сигарету, а неудачник-дедушка, весь на взводе от досады, рыскал
прицелом  по  кишлаку, надеялся,  что  высунется кто-нибудь  живой, животное
какое домашнее в прицел попадет или афганец, и тогда можно будет по  новой с
Панасюком замазать, пять чеков, целых ПЯТЬ чеков! отыграть.
     Шарагин после  чая  пошёл отливать, и следил,  как возятся  с винтовкой
дедушки, как надулся, выпучил глаза и  покраснел Прохор, как полез в карман,
вытащил  и протянул  сержанту деньги. Застегивая на ходу  пуговицы  ширинки,
побрел он к стрелкам. Захотелось самому пострелять.
     -  Прохор,  гляди, старуха  выползла!  Нет, чуть  правее, - подсказывал
сержант. - Вон, поковыляла вдоль дувала.
     - На тех же условиях? - заволновался Прохор.
     - Конечно!  Война  идет  -  не  хера по улице гулять! Так ведь,  тварыш
лейтенант?
     -  Кишлак  все равно приговоренный,  -  добавил  Титов. -  Сколько  уже
долбила его артиллерия. Духовский кишлак, правильно, товарищ лейтенант?
     - Пожалуй, так...
     -  Щас, сделаем  душару! -  веселился  Прохоров. В такую  мишень,  едва
двигающуюся, разве можно не попасть?
     Солнце клонилось к закату, и женщина, скрытая под паранджой отбрасывала
длинную тень, которая тянулась следом, цепляясь за дувал, словно не пускала,
зная, что случится беда.
     - У-у-х! - улетел в кишлак 7,62.
     Женщина  застыла,  будто  задумалась  о  чем-то,  и  стекла  на  землю,
перевернулась на бок и замерла навсегда.
     - Не долго мучалась бабуся! - заржали подтянувшиеся к позиции солдаты.
     -  Может вы теперь, тварыш лейтенант?  - предложил  Панасюк.  - Я  вам,
хотите, разрывной  заряжу?.. - А сам отступил на несколько шагов за  сияющим
от успеха Прохоровым, отдал ему пять чеков. Наблюдали они  как  устраивается
на спальном мешке командир, как, широко раскинув ноги, ищет упор локтями.
     -  Вон,  вон  там,  товарищ  лейтенант, слева у  дувала,  - подсказывал
прилипший к биноклю Титов. - Дух у дувала, видите?
     - Вижу...
     Не  остановил  вошедших  в  раж дедов,  согласился  молча,  что  кишлак
духовский,  приговоренный значит к  смерти, и нечего поэтому жалеть жителей.
Согласился,  и  потому  теперь  сам  стал участником этой  "игры",  лежал  с
винтовкой, уставившись сквозь прицел на старика, который выглядывал время от
времени из-за дувала.

     ...прав Панасюк: война идет - не фига по улице гулять...
     война идет, значит либо мы их всех уничтожим, либо они нас
     прикончат... ведь эти же самые "мирные жители", и стар и
     млад, ненавидят нас, дай им шанс - кишки вилами выпустят,
     намотают на вилы и оставят всем напоказ... духам, суки,
     помогают, шляются туда-сюда, вроде на поле идут работать,
     а сами, твари, замыкатели на фугасах расставляют...

     Шарагин прицелился, и все-таки  решил  для себя,  что не станет убивать
старика,  что выстрелит над  головой, и  на  выдохе  потянул на себя  курок.
Стрелял он из винтовки лучше всех на курсе. Попасть  с  такого расстояния не
сложно - больно уж легкая добыча.

     ...живи дед...

     - Спорнём, промахнется.. - шептались за спиной у командира бойцы.
     - ...
     - Сдрейфил?
     - Нет... Давай, на десять чеков, - голос Панасюка.
     Шарагин вновь прицелился.  Капелька пота отделилась от волос,  поползла
мимо  уха, соскользнула  на щеку  и  дальше на приклад  винтовки. Он  затаил
дыхание. Он не понимал,  отчего вдруг засомневался. Кожей пальцев чувствовал
Шарагин, как упрямится курок, не соглашался.
     - ...долго целится, точно мазанёт, - дразнил голос Прохорова.
     Грохнул выстрел. Старик оторвался от дувала,  падая вперёд  всем телом,
протянул пару шагов по инерции.
     - Ха! Загнулся! - возрадовался Панасюк.
     - Вот это класс! Точно в чайник! - поддержал Титов, впившись биноклем в
кишлак.  -  Голову  снесло,  как не  бывало! Осталась одна  челюсть  на  шее
висеть!..



     Бронемашины зажали  селение в тиски; словно ввинчиваясь внутрь, полезли
на  прочесывание  кишлака  десантники.  Солдатики  группами  растекались  по
пыльным кривым улочкам.

     ...пустой кишлак, точно пустой... и артиллерия лупила по
     нему... давно все ушли отсюда... хотя, кто их знает?..

     У  крайнего дувала лежал ишак, вздувшийся на солнцепеке от гнилых соков
и  смахивающий на бочку, к которой прикрутили для потехи  резные балясины  -
ноги. Животное источало удушливый  запах, и  пакостный,  липкий  душок  этот
расползался на десятки метров.
     Сдерживая  рвотные   порывы,  солдаты   обходили  его  стороной,  будто
опасались,  что  затвердевший, как  цементная  стяжка, набухший  до уродства
ишак, вдруг лопнет и окропит их вонючей трупной гнилью.
     Цепочки вооруженных людей втягивались в кривые улочки, где не хватило б
простора для  бронетехники -  непременно застряли бы БМП, и сделались легкой
добычей.
     Новички,   пугливо   озираясь,   крадучись  бочком,   выставив   вперёд
темно-стальные,  переливающиеся на солнце стволы,  ожидая  в  любую  секунду
нападения, стопорили движение,  подпирая спинами глухие стены  дувалов.  Без
опыта,  действуя  лишь  на  страхе  и  азарте, замешанном  на тревоге  перед
неизвестностью,    они    надеялись    только   на   реакцию,   рассчитывали
незамедлительно застрочить, и выпустить весь магазин.
     Бывалые   же  бойцы,  как   хищники,  прислушивались,  оценивая  каждое
мгновение  своё  положение  относительно  вероятного  противника,   тут   же
прикидывая наилучшее и наиближайшее укрытие, чтоб, если уж и выстрелит  кто,
то первым делом юркнуть туда. Нутром внюхивались они в настроение кишлака, в
дыхание его, и выверенными движениями лезли глубже, чтобы закончив "чистку",
вырваться  из молчаливого,  затаившего на советских  зуб,  чужого  саманного
царства.
     Местами  шли  скоро,  но  осторожно,  опасаясь  мин и растяжек.  Щупали
глазами землю. Лабиринты дувалов уводили в самое чрево кишлака.
     Частично  поселение  развалилось  от  артобстрелов:  рухнули  некоторые
крыши, попадали серые глинобитные стены, на месте окон зияли чёрными пятнами
дыры. Кое-где, на внешне уцелевших домах, висели маленькие китайские замочки
- верный признак, что хозяева ушли, сбежали, предвидя недоброе, но надеялись
когда-нибудь вернуться.
     - Проверить!
     Вышибли дверь.
     - Сычёв, за мной, -  командовал Шарагин. - Титов, Мышковский! Проверить
напротив, во дворе.
     - Все чисто!
     - Спеклись духи!..

     Капитан Моргульцев снял  панаму, вытер рукавом пот со лба, развернул на
броне карту:
     -  "Чесать зелёнку"  - все  равно  что  редкой,  бляха-муха,  расчёской
выгонять из головы  вшей... Ладно... С  этих  направлений будут  действовать
афганские части. Нам  приказано  двигаться вот здесь, - он  ткнул пальцем  в
закрашенное зелёным цветом пятно с прожилками дорог.
     - Ну их в жопу,  "зелёных"! - Чистяков харкнул  и сплюнул сквозь  зубы,
раздавил  плевок  ботинком.  -  Что мы  без  афганцев не  можем? Всех  духов
распугают!

     ...хочет в последний раз кровью напиться, а духов нет, некого
     убивать...

     Мелькнула догадка у Шарагина.
     - Товарищ старший лейтенант! - взвизгнул замполит. - Хватит выё... - он
оборвал себе на полуслове,  - хватит  настроение показывать! Это наши боевые
союзники!
     Чистяков прикусил губу, исподлобья глянул на Немилова, выпалил:
     - Тебе что, больше всех надо?!
     -  Отставить,  бляха-муха! -  вмешался Моргульцев. Он  поставил каждому
взводному задачу. - По машинам!
     - Я это так не оставлю! - возмущался замполит. - Я не посмотрю, что ему
заменяться! Это что же за пример для остальных?!
     - Не трогай его, - по-дружески посоветовал Моргульцев.

     Бээмпэшка Шарагина перепрыгнула через арык, краем брони резанула дувал,
заспешила прочь от кишлака.
     Они полезли дальше  в долину, и в "зелёнку", вдыхая нездоровую,  жирную
пыль  брошенных  духами  кишлаков, распахивая гусеницами  бронемашин  бывшие
духовские владения,  вытесняя  и  преследуя духов.  Продвижением  своим  они
отбрасывали  банды  от  насиженных  мест,  выдавливали из  долины,  гнали на
подобных  себе  же  охотников,  хотя  и знали,  что,  как только  закончится
операция, и они  уйдут, те духи,  что вырвались из кольца,  и  с ними новые,
вернутся,  и  обживут  все  заново,  и   никогда  не   будет  в  этих  краях
главенствовать революционная власть.
     Неподвластные,  непокорные, замеченные в  измене  и  неверности, иногда
просто  по  ошибке,  свойственной   военному   времени,  кишлаки   методично
обрабатывались  советской  авиацией и артиллерией.  Орудийные залпы  валили,
выкорчевывали мусульманские  надгробья, трепещущие на ветру флаги. Потрошили
снарядами кладбища и жилища нехристей, очищали афганские горы, и равнины,  и
пустыни от душманов, от  скверны, расчищая  место  для строительства  новой,
светлой жизни.  Надеялись шурави когда-нибудь  окончательно стереть мятежные
селения.  Кишлаки рушились,  горели, разваливались, но почему-то не исчезали
совсем.  Как  зарубцевавшиеся  язвы  лежали  они  на  горных  склонах,  и  в
"зелёнках", и вдоль  дорог, - зловещие  и не  прощающие  того,  что  с  ними
сделали,  готовые  отомстить  за  жестокость,  с которой  в  одночасье,  без
сомнений  и колебаний, расправлялись с  ними пришедшие с  севера,  привыкшие
всегда поступать по-своему шурави.

     За длинным, местами сильно  надкусанным, словно яблоко, дувалом одиноко
торчало корявое дерево, обезглавленное во время бомбо-штурмового удара. Чуть
живое, оно пугливо выглядывало после ураганного обстрела.

     ...как тот старик из-за дувала...

     Привычное,  относительно  безопасное  течение  жизни,  сопровождавшееся
гулом солярных двигателей и  дрожью брони, вдруг оборвалось. Из-за дувала по
первой БМП шандарахнул гранатомет.

     ...будто огненный шар...

     отделился от дувала, рядом  с тем местом,  где  торчало дерево, а через
мгновение броня  под Олегом  вздрогнула. Угодили  в каток, машина разулась -
слетела гусеница.
     Тю-тю-тю... свистели  обидой  промахнувшиеся  духовские  пули.  Солдаты
сыпались вниз,  жались к  земле,  пластались в  пыли, ныряли  под  гусеницы.
Каждый хоронился как мог.
     Захлебываясь от ненависти и желания покосить побольше людей, оголенных,
раскрывшихся в прыжке с брони, колотил пулемёт.
     Сержанта  Панасюка срезало на лету. Он спружинил с машины и  рухнул тут
же вниз мешком,  брякнулся на спину; каска укатилась прочь, рука вцепилась в
автомат.
     И  вскрикнуть не  успел сержант, только едва  слышно,  как-то для  себя
одного, крякнул, прежде чем  натолкнулся  всей тяжестью  длинного костлявого
тела на твердь земли.
     В накатившейся  предсмертной  тишине  впервые  за  полтора  года  войны
расслабился  и  успокоился  сержант,  будто домой вернулся  и  завернулся  в
одеяло, укутался с головой и заснул.
     Подполз здоровяк Титов, уволок его за БМП, содрал броник и тогда только
увидел проступившее на ткани красно-чёрное пятно.
     Бой отделил взвод от остального мира, оглушив автоматным огнём, ослепив
разрывами; густым роем метался свинец.
     Шарагин растратил  второй рожок, заменил  его,  обернулся, не  понимая,
почему молчат пушки БМП. Башня ближайшей крутилась вправо-влево. Контуженый,
словно пьяный, Прохоров не разбирал откуда  ведётся огонь, где засели  духи.
Наконец, наугад, залепил несколько снарядов: К-бум! к-бум! к-бум!
     К-бум!  к-бум! с  запозданием изрыгнула в  кишлак несколько  снарядов и
вторая боевая машина пехоты.

     ...так им сукам!.. вдарь ещё разок!.. пока не очухались!..

     Легче сразу стало на душе. Теперь колошматили в ярости из всех стволов.
     Покрывшись разрывами, кишлак смолк.  Видимо  духи  отходили. Но солдаты
продолжали  поливать  местность из всех  имеющихся  в наличии видов  оружия,
будто   осатанели.   Затем  стрельба  стала  угасать,   поочерёдно  затихали
раскалившиеся стволы автоматов.
     Смерть, уже было навалившаяся из  ниоткуда,  почти  восторжествовавшая,
отступила из-за ожесточенного упрямства солдат,  успев прихватить, утянуть с
собой сержанта Панасюка.
     Он  лежал с легким выражением на лице, то ли обиды,  то  ли  досады. Он
лежал,  поджав ноги и переломившись  в  поясе,  как сухой  треснувший сучок,
такой хрупкий и ненужный для жизни, простреленный в бок, как раз в то место,
где не прикрывал бронежилет.
     Шарагин  психовал,  материл  радиста,   тот,  брызгая  слюной,  вызывал
вертолёт. Небо-то было чистое, ни облачка, а  вертушки не шли. Время бежало,
вырывалось из под контроля, и вместе со  временем, вместе  с  быстротекущими
минутами,  жидкими  циферками сменявшими друг друга  на купленных к  дембелю
часах на руке  сержанта, чёрных, кварцевых  часах  в  толстом  пластмассовом
корпусе, вместе с теми минутами гасла всякая надежда.
     - Где же  они, гады! - метался Шарагин, и никто не мог его успокоить. -
...у меня "карандаш" загибается! - кричал он в пустоту эфира.
     Титов,  Прохоров,  другие  солдаты  всматривались  в  далёкий  перевал,
надеясь выискать вертолёты,  и  переводили взгляды на Панасюка, замечая, как
отчаливает  он, не  попрощавшись,  на  тот свет,  как сдается, оказавшаяся в
тупике,  не в  силах ни за что зацепиться, жизнь.  Испуганно  таращились  на
умирающего  товарища  молодые  бойцы, словно  и  не признавали  его  больше,
настолько беспомощным, безвластным над ними теперь выглядел сержант.
     Солдатня  разбрелась, курили, жевали сухпаи, приглушенно разговаривали,
и каждый про себя думал: во не повезло...
     От  бессилия  сделать что-либо, взводный  моментами впадал в  отчаяние.
Когда сержант последний в жизни раз приоткрыл глаза, Шарагин подумал:

     ...все будет хорошо... погодь, не умирай только...

     Хотя и  очевидно было, что не выкарабкается сержант. И  в ту же секунду
где-то и вовсе запрятанная  пока, намёком, тоненькой иголочкой уколола мысль
о  смерти  собственной. От мысли  той  он  тут же отмахнулся,  не  веря и не
соглашаясь с подобной участью, однако, на всякий случай, пожелал самому себе
конец быстрый, без мучений.
     За пятнадцать минут до прихода вертушек Панасюк умер. Лейтенант Шарагин
сидел рядом с мёртвым бойцом. Измождённый и опустошённый, он молча проклинал
впервые за  время  службы в Афгане войну, ругал  себя, мучился, будто мог он
остановить те пули,  что впивались  в человеческие тела, или разогнать туман
на другом конце  перевала, чтобы быстрей пришли вертолёты,  и успели донести
сержанта до госпиталя.




     глава четвертая
     ЧИСТЯКОВ



     Епимахова Олег впервые  увидел,  когда вернулся в  полк после  проводки
колонны, и  усталый  тащился к модулю,  мечтая только о двух  вещах - успеть
помыться в бане и опрокинуть стакан водки...

     Новичок  в лейтенантских  погонах, одетый в "союзную"  форму, которую в
Афгане  давно не носили, заменив её на  специальную - "эксперименталку", так
сказать для  новых  военно-полевых  условий,  следовал  за солдатом к  штабу
полка.  Солдат  нес  чемодан,  перекосившись  под  его тяжестью,  и сумку, а
лейтенант, зажав под левой рукой шинель, в новеньком кителе, ступал следом.

     ...никак заменщик Женькин прибыл... хорошо, Женька
     остановился в дукане, несколько бутылок купил...
     как чувствовал, бача, что проставлять придётся...


     Шарагин  отпер висевший  на двух  загнутых  вовнутрь гвоздях  китайский
замочек, купленный в дукане после того, как  они потеряли единственный  ключ
от врезного замка, и вошёл в тесный предбанник.
     Поставил у стенки автомат, опустил на пол рюкзак, дернул устало шнурки,
принялся  стягивать с ног ботинки, и, ленясь  наклониться и расшнуровать  до
конца,  цеплял носком за  задник, пока не стащил  с  одной  и  другой  ноги.
Отбросил занавеску, отделявшую предбанник, в  котором с трудом умещался один
человек, протиснулся в комнату, стены которой украшали  фотографии родных  и
картинки из журнала "Огонек". Здесь жили взводные и старшина роты.
     В  комнате  стояли стандартные железные кровати  вдоль стен, стол,  три
стула,   покосившийся  без  дверцы  шкаф  для  одежды.  Под  окном  тянулась
отопительная  труба и  тонкая,  плоская  батарея,  которая не раз протекала,
потому  как  насквозь  проржавела.  Из батареи  в нескольких  местах торчали
выструганные деревянные клинья, забитые в места, где вода вырывалась наружу.
Зимой они часто  мерзли,  кутались  в бушлаты, - не  помогали  и самодельные
нагреватели. С потолка одиноко свисала  лампочка Ильича.  Бушлаты висели  на
вбитых  в стену  гвоздях.  На  столе,  рядом  с двухкассетным  магнитофоном,
разбросаны были старые газеты,  пепельницу  заменяла  наполовину  обрезанная
жестяная банка из-под импортного лимонада "Si-Si".

     ...полотенце взял, мыло, сменное белье... порядок...

     Форсунка с боку бани молчала, остывала.

     ...опоздал...

     Обычно она громко шипела, выбрасывая пламя, нагревала парилку.
     Шарагин освободился  от  задубевшей формы, пропахшего потом  и соляркой
белья, давно не снимавшихся  носков,  с дыркой на  большом пальце,  вонючих,
прилипших, присохших к усталым от путей-дорог ногам. Выбрасывать носки он не
стал. Постирал  вместе с бельем,  повесил сушиться  в парилке. Вода текла из
соска душа чуть теплая,  без напора, и, тем не менее  он  наслаждался. Стоял
долго под  худосочной  струей,  будто  хотел  вымыться  насквозь.  Тщательно
соскребал  мочалкой с  тела  въевшуюся  грязь, словно  вместе  с ней  снимал
накопившуюся за время боевых усталость и нервозность, мылил
     голову, ощупывая отрастающие волосы.

     ...ещё раз что ли побриться наголо? хватит...

     Стоя под холодным душем, скоблил он щеки, ругался, что плохенькое
     попалось лезвие, сразу же затупляется от жесткой многодневной
     щетины.

     ...отряд не заметил потери бойца... даже как следует расквитаться с
     духами времени не хватило... духи хитрые попались, уходили от боя
     горными тропами, подземными ходами... а Чистяков своего добился,
     пострелял напоследок... батальонная разведка в плен взяла троих...
     одного душка шлёпнули по дороге...

     Гибель Панасюка все  эти дни преследовала  Шарагина  своей  простотой и
неожиданностью,  а война, ранее наполнявшая  воображение  особым  колоритом,
целой  гаммой  восторженных  красок  и  увлекательным  разнообразием звуков,
обрела блеклый, почти однотонный окрас.
     Если  раньше  она  подразнивала  и  манила   беспорядочной   стрельбой,
попугивала  издалека  разрывами  снарядов, предупреждала о скрытой опасности
минными подрывами, которые оставляли контузии, но не калечили, и не убивали,
то теперь впервые царапнула за живое, резанула очень больно и всерьез. Война
вдруг  не на  шутку навалилась  отовсюду  -  настоящая, беспощадная.  Отныне
смерть стала подглядывать  за каждым  в отдельности, бродить  рядом, шептать
что-то, неприятно дышать холодком в шею.
     Баня  остывала.  Шарагин  плеснул  несколько ковшиков на  камни, лег на
верхней
     полке, потянулся, расслабился. И чуть было не заснул. Однажды
     подобное  уже случалось с Пашковым,  который, крепко выпив,  отправился
париться да и
     заснул на верхней полке.  Если б не приставленный  к  бане боец, Пашков
превратился бы в
     вареного рака. Прапорщик, когда его добудились, чуть шевелил усами,
     и  никак  не  мог  сообразить, где  же  он.  Потом  неделю  пил  только
минеральную воду.
     Когда Шарагин достаточно размяк до приятной свежести в теле и в мыслях,

     ...будто заново родился...

     и уже стоял в раздевалке на деревянных настилах, босой, в одних трусах,
тут-то и заломило всего внутри, скрутило. Заговорило мужское.
     Чтобы не  оконфузиться,  он пригнулся,  сел  на лавку, поскорей натянул
брюки.
     Последние месяцы он и забыл про это,  а нынче, после бани,  потянуло на
женщину. И так сильно, что зубы скрипели!

     ...двумя руками не согнёшь...

     В  полку женщин  по  пальцам пересчитать  можно,  да  и  те  давно  все
распределены. Спарились, пообжились с офицерами, не подступиться.
     На улице Шарагин закурил.

     ..."слону" легче!.. те из них, кто позастенчивей, чтоб не застигли
     врасплох, дрочат скрытно, на посту, когда ещё солдат один
     останется? или в сортире, по соседству с говном... а мне
     что делать? за деньги я не умею... только водкой остаётся глушить!.. у
     Женьки как-то легко получается, без разведки - в бой, и одержал
     победу над очерёдной барышней... и на следующий день забыл, а я
     так не могу...

     ...что вообще нужно мужику на войне?

     рассуждал он, возвращаясь из бани,

     "жратва, ордена, водка и бабы!" - как говорит Моргульцев...
     со жратвой более-менее, орденов на всех не хватает,
     впрочем, как и водки, и особенно баб... завезли б на
     всех, чтоб не думать об этом!.. хорошо, хоть заменщик
     объявился, нальют!..

     Дневальный на тумбочке вытянулся, доложил, что прибыл заменщик старшего
лейтенанта Чистякова, и что рота отправилась на приём пищи.
     Шарагин развесил постиранное белье, лег на кровать, повернулся к стене,
к приколотому снимку Лены и Настюши. Серенький картон был неровно обрезан по
краям до размера ладони, потому что некоторое время он носил его  в кармане.
Жена  и  дочка застыли  в несвойственных,  скованных позах перед объективом,
чрезмерно прихорошившись перед съёмкой.
     Безвкусный  провинциальный парикмахер сделал Лене "стильную"  прическу,
спрятав её шикарные, распущенные длинные волосы. Она накрасила зачем-то губы
и ресницы. Широко  посаженные, всегда  ласковые глаза, открытый лоб, чистое,
трогательное  лицо в данном  случае застыли, будто заморозили Лену,  сковали
или напугали. Кроткая и  беспомощная, она смотрела  вглубь объектива, словно
старалась  заглянуть в будущее,  в  тот  день, когда он получит  фотографию,
чтобы сказать ему о своей любви и тревоге, и обо всём, что окружает женщину,
оставшуюся надолго без мужа, ушедшего на войну.
     Настюше же нацепили пышные банты, напоминавшие уши чебурашки.

     ...лучше бы дома снялись...

     В момент,  когда "вылетела птичка", они, конечно  же,  думали  о  папе,
служившем  в  непонятной  и далёкой  стране, и  тревога  эта  непроизвольная
запечатлелась.
     Раньше  он  никак  понять  не  мог,  чем  так  притягивают  фотографии.
Смотришь,  бывало,  на карточку,  и  все  равно  что путешествие  во времени
происходит: на  маленьком картоне  выхвачено  мгновение  человеческой жизни,
такое крохотное, что чаще  всего  и сам  человек не заметил  его,  не придал
значения.  Смотришь  и  будто  улетаешь  в  прошлое, начинаешь  жить  в ином
измерении.
     Он  представил  парикмахерскую,  в которую они  ходили  -  на  углу,  у
вокзала, чуть ли  не единственную в городе.  Потом - как ждали в  очереди, с
квитанцией  в  руках,  и  ни   раз  подходили  прихорашиваться   к  зеркалу,
настраивались  улыбаться,  и затем, нарядные  выходили из  фотоателье и  шли
домой по грязным улицам.

     ... никак мама надоумила их фотографироваться...

     Пролежал он в покое недолго.  Одиночество в армии  -  большая  роскошь.
Дверь  заскрипела.  Вошёл  старший лейтенант Иван Зебрев, командир  третьего
взвода, и, в радостном ожидании предстоящей пьянки, сообщил:
     - Заменщик Чистякова прибыл, - и добавил любимое: - Улю-улю!
     - Знаю, видел.
     - Женька вне  себя  от счастья. Пылинки с  парня сдувает. Умора! В баню
отказался идти, взял лейтёху под руки  и скрылся в неизвестном  направлении.
Слушай  сюда!  Значит  так.  Мои  "слоны",  грым-грым, сегодня  в  наряде по
столовой,  все заряжено,  все притарят  сюда,  честь по чести, после  отбоя.
Посидим, старик, классно,  грым-грым! Давно  чего-то мы не напивались. А? Ты
чего-то сказал? Ты что, заболел?
     - Устал. Есть что-нибудь выпить, прямо сейчас?
     - Улю-улю!  - Зебрев нырнул под кровать Чистякова. -  Сколько тебе? - в
руках у него была бутылка.
     - Грамм сто...
     Тяжело было пить технический спирт. Даже наполовину  разбавленный соком
или водой, отдавал он то ли керосином, то ли резиной, вставал поперёк горла,
а после бутылки такой гадости люди покрывались красными пятнами.
     - Хавать пойдёшь? - спросил Зебрев.
     - Нет, спасибо, Иван. Раз вечером будет закуска, не пойду.
     - Ну ладно, я пошёл мыться, и на ужин.
     - Там вода заканчивается.
     - Бывай!
     Какое-то  время Олег вновь остался наедине. Расслабившись от спирта, он
стал  перечитывать последние письма жены. Лена  никогда, ни в  жизни, ни тем
более в письмах, не жаловалась на сложности,  писала только о хорошем,  даже
если этого хорошего было с крупинку за  месяц. Писала, что любит его и ждет.
Рассказывала, как смешно говорит Настя, как быстро она меняется, как забавно
наблюдать за детским восприятием  мира,  и  непременно в  каждом  письме  не
забывала обмолвиться, что дочка очень любит папу, скучает.
     Самому  надо было бы сесть за письмо, но Олег  никак не мог настроиться
на  правильный тон разговора с женой.  На  бумаге обычно  складывались фразы
общие,  но  и  своей  общей теплотой,  достаточные  для  человека  близкого,
переживающего разлуку и беспокойство. Писал он обычно сдержанно, коротко, из
желания сберечь слова главные до возвращения.

     ...Лена поймёт, Лена простит немногословие...

     Вместить же  в письме что-то  скрытно-сентиментальное  не решался из-за
недоверия  к  армейским  почтовым  службам.  Почта  никогда  не   отличалась
аккуратностью,  особенно в военное время. Письма из дома часто опаздывали на
неделю, а на  оборотной стороне  дважды встречался  штамп "письмо получено в
поврежденном  виде".  Это означало, что  его вскрывали,  проверяли, возможно
читали.  Иногда письма  вообще не доходили. В таком случае предполагали, что
какой-нибудь стервец-солдат на почте в поиске денег - а в конвертах часто их
пересылали - распечатал письмо и, ленясь  заклеить,  выкинул.  Грешили и  на
особистов. А он не хотел, чтобы про его любовь  читал какой-нибудь сотрудник
особого  отдела,  желая  узнать, о чём  это  там  думает  гвардии  лейтенант
Шарагин.
     В казарме,  стоило  ступить старшему  лейтенанту  Чистякову на крыльцо,
начался   переполох,  рапортовали  один  за   другим   бойцы  наряда.  Почти
дрессировкой приучил он их к этому, по струнке заставлял стоять.
     Женька был "под мухой", раскраснелся,

     ...где-то уже успел хряпнуть...

     вталкивал в комнату лейтенанта в союзной форме:
     - Олежка!  .бтыть!  Ты  чего лежишь?  Подъём! У  меня сегодня праздник!
Глянь, кого я привел - заменщика!
     - Очень  приятно, Николай  Епимахов, - проговорил новичок,  застряв  от
нерешительности в предбаннике возле собственного чемодана.
     -  Проходи,  проходи, - затаскивал  его в  комнату Чистяков.  - Садись,
скоро здесь будешь полным хозяином.
     - Куда?..
     - Да сюда, на стул. Стаканов надо побольше принести. - Суетился Женька.
Он полез под  кровать за бутылкой, удивился, что она уже почата. - От,  бля,
на полчаса отлучился!
     - Что случилось? - не понял Олег.
     - Водку кто-то скоммуниздил!
     - Это я приложился.
     - А-а...  Ну, .бтыть! Правильно, - одобрил Чистяков, и уже Епимахову: -
Ладно, чижара, пить потом будем.  Пошли  тебе "хэбэ" всё-таки  получим. А то
разгуливаешь по полку в союзной форме!

     На проводах Чистякова  Олегу сделалось грустно.  С Женькой были связаны
первые месяцы войны, Женька научил выживать в Афгане.
     Правда,  и  новый  лейтенант Шарагину понравился, и  это обстоятельство
частично сглаживало грустный настрой.
     Было в Николае Епимахове  что-то  детское,  сразу располагающее, что-то
чистое,  наивное  -  в  том  как  он смотрел  на  всех,. Подкупала некоторая
стеснительность,  и то,  как  он намазывал  на  хлеб толстым  слоем масло, а
сверху -  привезённое из дома варенье и сгущёнку из дополнительных пайков, и
как запивал все это чаем, в который положил кусков шесть сахара.

     ...интересно, как он вообще попал в армию?..

     Епимахов сменил-таки союзную форму, и теперь  держался  гордо, стараясь
не помять выглаженную, но все равно местами топорщащуюся эксперименталку. По
сравнению с формами других офицеров - выцветшими от множества  стирок, почти
выбеленными, -  епимаховская выделялась зеленовато-жёлтой  свежестью,  пахла
складской пылью.
     - Классная форма! - не мог нарадоваться лейтенант. Как маленький, играл
он с липучками на карманах. - Удобная, и карманов столько придумали...
     - Удобная, - вставил Иван  Зебрев, - только почему-то  зимой в ней зело
холодно, а летом запаришься...
     Разливал  Женька  Чистяков,  как  виновник  торжества,  он  же  и  тост
предложил:
     - За замену! Долго я ждал тебя, бача!

     ...первые семнадцать тостов пьём быстро, остальные сорок
     девять не торопясь...

     Примерно так обычно складывалось застолье.
     В коротких промежутках между тостами расспрашивали новичка о новостях в
Союзе: где служил, с кем служил.
     Десантура  - это  одно училище в  Рязани и несколько, по  пальцам можно
пересчитать, воздушно-десантных дивизий  и десантно-штурмовых бригад на весь
Союз  нерушимый.  Десантура -  это как маленький  остров,  на который сложно
попасть и ещё сложней вырваться, где  все друг  о  дружке  все  знают:  либо
учились вместе, либо служили, либо по рассказам. Замкнутый круг. Десантура -
это  каста, это элита вооруженных  сил,  это жуткая гордыня, это страшнейший
шовинизм по отношению к другим войскам.

     ...десантура - это как мифические существа, спускающиеся с
     небес... нет нам равных!.. "десант внезапен, как кара божья,
     непредсказуем, как страшный суд"...

     - А водку,  мужики,  где покупаете?  -  решил расспросить  новых друзей
Епимахов.
     - В дукане, - сказал Шарагин.
     - А-а? - Епимахов покосился на свой стакан. Перепроверил: - А я слышал,
что часто отравленную подсовывают...
     - Не  хочешь, не пей! - встрял Пашков. - У меня лично и-му-ни-тет, - он
нарочно подчеркнул это слово, мол, знай наших!
     - Чего стращаешь бачу! - заступился Шарагин. - Не посмеют они  в Кабуле
отравленной водкой торговать. Все же знают, где покупали, в каком дукане.
     - Если что - закидаем дукан гранатами, - пояснил Женька Чистяков.
     Заканчивалась третья бутылка, когда  вошёл командир роты Моргульцев,  и
вместе с ним капитан Осипов из разведки.
     Дверь в предбаннике резко распахнулась, кто-то закашлял. Очевидно было,
что пожаловали свои, и все продолжали разговаривать и пить, как ни  в чём не
бывало, кроме  лейтенанта  Епимахова,  который заерзал на  месте, и отставил
стакан, видно испугавшись, что в первый же день его застукали с водкой.
     Не в курсе пока был Епимахов, что любое появление в радиусе  пятидесяти
метров от модуля кого-либо  из  полковых  или батальонных начальников  сразу
фиксировалось натасканными, привыкшими  стоять на шухере бойцами из молодых,
и заблаговременно докладывалось офицерам роты, чтоб не  попасть впросак,  не
загреметь за пьянку из-за того, что какому-нибудь там придурку в политотделе
не спится.
     Капитан Моргульцев был чем-то озабочен и от того слегка агрессивен:
     - Бляха-муха! Что вы мне наперстки наливаете. Достали!  Ну-ка в стакан,
давай, буде-буде,  половину. Ещё один  стакан  найдется? -  прапорщик Пашков
живо  сбегал  в  умывальник,  сполоснул  кружку,  поставил  перед  капитаном
Осиповым. - Давай, мужики, рад, что все живы-здоровы! За тебя, Чистяков!
     - Когда едешь? - хряпнув стакан, спросил Осипов.
     - Теперь можно не спешить.
     - Я думал, прямо завтра умотаешь.
     - Завтра опохмелиться надо, передать все дела...
     - Дела уже давно у прокурора! - попытался  сострить Пашков, который был
на подхвате: открывал новые консервы, убирал со стола.
     - ...выспаться,  собраться, -  не  прореагировал на шутку  Чистяков.  -
Зайти со всеми проститься...
     - А вечером опять нажраться! Ха-ха-ха!  - подколол Пашков  и заржал как
конь на весь модуль.
     - Ты,  Шарагин, кстати, своих разгильдяев  пошерсти как  следует.  Чую,
собаки, на боевых чарс надыбали. Бляха-муха! - сердито заметил Моргульцев. -
Накурятся дряни... Старшина наш, сам  знаешь, ни хера не делает, - кивнул он
в сторону Пашкова: - Только гранаты умеет в скорпионов кидать...
     Все рассмеялись, кроме Пашкова:
     -  Никак нет, товарищ капитан,  обижаете. У  нас все в  ажуре,  никаких
залетов!
     -  А вас  не спрашивают,  товарищ прапорщик!  - рявкнул  Моргульцев,  -
нечего влезать, когда офицеры разговаривают!
     - Старший прапорщик... - поправил Пашков.
     - Это одно.уйственно! - выдавил ротный.
     Пашков никогда не обижался. Он был немолод и хитер, как все прапорщики.
Моргульцев как-то заметил, что "прапорщик -  это состояние  души", что "весь
мир делится на две половины - на тех, кто может стать прапорщиком, и на тех,
кто не может". Ротный  старшего прапорщика Пашкова любил, но на людях кричал
на него, чморил, как новобранца, обвинял во всех смертных грехах.
     Пашков пил махом, не закусывая. По возрасту он был старше всех офицеров
роты,  но  алкоголь, который он потреблял в избытке, оказывал на него эффект
омоложения. Удивительно,  что  и с  утра никто  не  замечал, чтобы прапорщик
мучился с похмелья.
     "Кость, -  стучал  пальцами  по голове прапорщика Моргульцев,  - что ей
болеть!" На  физзарядку Пашков выбегал после любой пьянки. "Не в коня корм",
- обычно  подтрунивал  ротный, -  "не наливайте  вы ему, бестолку переводите
драгоценный напиток! На халяву старшина и "наливник" с водкой одолеет за три
дня запоя".
     Щеки  прапорщика после определенной "разгонной" дозы  розовели, как  на
морозе,  он  оживал  и наполнялся  энергией,  как  автомобиль, в пустой  бак
которого  залили  бензин.  И если б  приказали в  этот  момент  Пашкову,  он
поднялся б на вершину самой высокой горы в Афганистане, миномет бы втащил на
спине, и дрался бы один против десяти душар, и победил бы!
     Любимым  словом  старшины  было   "Монтана".  Оно   означало  всё  -  и
одноименную  фирму выпускающую популярные  у советских джинсы, и  восторг, и
понимание, и согласие с  говорящим, и радость,  и счастье. Если же он был по
той  или иной причине недоволен, то говорил: "это не Монтана!" Водка сегодня
показалась ему  чрезвычайно вкусной, настоящей,  неподдельной, и он довольно
произносил, вытирая усы:
     - Монтана, настоящая Монтана!
     Пашков  намазал  на  хлеб толстым слоем  масло, положил  сверху  добрый
кусочек  ветчины, откусил.  От удовольствия скрытые  под усами  губы вылезли
наружу.
     - Якши Монтана! Дукан, бакшиш, ханум, буру! - на этом познания старшего
прапорщика в области местных наречий заканчивались.
     - Что вы сказали? - переспросил Епимахов.
     - Народная афганская пословица, - с умным видом ответил Пашков.
     -  Дословно:  "Магазин,   подарок,  женщина,  пошёл   вон!"  -  перевел
Моргульцев. - Больше ему не наливайте!
     - Это почему же?
     -  Потому, что каждый  раз, как я слышу от  тебя эту идиотскую фразу, у
тебя запой начинается!
     Иван Зебрев  от водки морщился, и потому лицо его выглядело поношенным,
усталым, и повторял:
     - Как её проклятую, грым-грым, большевики пьют?
     На что Моргульцев, как правило, откликался:
     - Да, бляха-муха, крепка, как советская власть!
     По ночам  Зебрев  иногда, матерясь, командовал боем, отчего просыпались
Шарагин,  Чистяков и  Пашков;  и  все  они понимали, ни разу не обмолвившись
между собой, что Зебрев, если не убьют его, будет следующим командиром роты,
потому  что в этом невеликого  роста, невзрачном, сереньком на вид человечке
сидел  упрямый, добросовестный  офицер,  который умением  своим и трудом,  и
преданностью   армии   поднимется  по   должностной  лестнице  до  командира
батальона. Такие люди рождаются, чтобы со временем занять определенное место
в Вооруженных силах. Иван Зебрев родился для  того, чтобы стать комбатом,  и
по всем законам он должен был остаться комбатом и в тридцать, и в сорок лет,
и на пенсию уйдёт, а  комбат в нём жив будет.  На  данном  же  этапе  Зебрев
мечтал о капитанских погонах, потому что, как он сам не раз подчеркивал, и в
этот вечер повторил специально для Епимахова:
     -  На   капитанских   погонах,  грым-грым,   самое  большое  количество
звездочек...
     Женька  Чистяков  всегда  запивал   водку   рассолом.  Отказавшись   от
открывалки, он локтем вдавил крышку на банке, большими пальцами  подковырнул
её, повыдергивал вилкой огурцы,  словно  рыбу в  пруду трезубцем прокалывал,
навалил  огурцы в тарелку, а банку с рассолом поставил подле  себя, и никому
не давал.
     Замкомандира  роты  по  политической  части старший  лейтенант  Немилов
никогда не допивал до конца, оставлял на донышке. Немилова офицеры и солдаты
роты не любили, не вписался замполит в коллектив. С первого дня он никому не
понравился  из-за  маленьких,  хитрых,  вдавленных  глубоко  внутрь  черепа,
затаившихся глаз. По всему видно было, что приехал он в Афган из соображений
корыстных  и  честолюбивых,  и что  в душе наплевать ему на сослуживцев, что
презирает он всех. К тому  же, будь он совершенным трезвенником,  как  порой
следовало из  пламенных  выступлений на  собраниях,  товарищи отнеслись бы к
нему с  известной долей недоверия, но,  тем не менее, возможно,  простили б,
сочтя за блажь, а поскольку Немилов всего лишь рьяно играл в принципиального
коммуниста, следовавшего указаниям партии и нового генсека, товарища Михаила
Сергеевича  Горбачева, провозгласившего  решительную  борьбу с  пьянством  и
алкоголизмом,   и  повелевшего  даже  свадьбы   проводить  без  шампанского,
друзья-товарищи презрительно воротили от замполита нос.
     И все же, несмотря на надменность, высокомерие и показушные  цитаты, не
брезговал старший лейтенант  Немилов выпивать по  поводу  и  без, потому что
выпить в Афгане всякому хотелось,  но собственные деньги тратили на водку не
все. При этом он  чаще всего в компании молчал, что только лишние подозрения
вызывало.
     В целом отношение к политработникам было  всегда  неоднозначное,  часто
неуважительное, как к пятому колесу в  телеге. Не любили их, и отодвинуть от
себя  старались  подальше,  отгородиться.  Хотя, были и такие комиссары, что
жили  с  командирами душа в душу, и дело делали исправно, и геройствовали на
славу родине. Шарагин безусловно слышал  о подобных  людях, но  сам лично за
время службы не встречал.
     Николай  Епимахов после  каждого  тоста  долго готовился,  и,  выдохнув
воздух,  вливал  в  себя дозу с трудом,  и по  всему видно  было, что он  не
привычен  к  выпиванию  в  больших количествах,  но  старается  угнаться  за
остальными. Новичок быстро захмелел.
     Моргульцев, - у которого нижняя челюсть чуть выдавалась вперёд, от чего
и  дразнили  близкие  товарищи  его,  что вода, мол,  во  время  дождя в рот
попадает,  -  закусывал огурцами,  хрустел, и получал от  этого  неописуемое
удовольствие.  У  него был смешной лоб  бугром,  под которым  заключено было
много "крылатых фраз" и "подколов".
     - Голова дана офицеру не для того, чтобы кашу есть, а для  того,  чтобы
фуражку носить, - любил повторять ротный.
     Служил он  в  Афгане второй срок. О первых  месяцах после ввода войск в
декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.
     На  капитана  Осипова изначально не  рассчитывали  в  этой компании, но
легендарную  "полковую  разведку"  приняли  с  радостью,  вопреки  известной
поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.
     - Непрошеный гость лучше татарина, - поправился Чистяков, когда  увидел
разведчика.
     Осипов глотал  водку всё равно что обыкновенную воду, и иногда подносил
к  носу  луковицу и  занюхивал.  Недавно его  разведрота  накрыла  караван с
большим количеством оружия. И как  нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги
орден.  Вот он  и обмывал его, который уж  день. Осипов был невысок  ростом,
коренаст,  крепкий  орешек  с  жесткими волосами, подстриженными под ежик, с
жесткими усами  и чрезвычайно колючим и  опять же жестким взглядом, взглядом
одинокого волка.  Даже  будучи  пьяным,  разведчик  сохранял эту  жесткость,
взгляд его не мутнел, а делался более колким.
     -  .бтыть,  Василий, покажи  орден, -  протянул  Женька Чистяков  руку.
Капитан  Осипов  с  некоторой  неохотой  расстался  с  наградой.  Женька  не
собирался  рассматривать "железку",  у самого был такой  же.  Чистяков хотел
приятеля испытать, и потому спросил: - Обмоем ещё раз?
     - Чего? - не дошло до Осипова.
     - Давай  ещё  раз, - Чистяков уложил орден  в  стакан и залил водкой до
края, не пожалел для приятеля. - Ну-ка, слабо, блядь?
     - Не слабо!
     - Мой заменщик, - похлопал Чистяков по спине Епимахова и указал пальцем
на разведчика: - Капитана Осипова не забывай, далеко пойдёт. Легенда  полка!
Что там полка, - дивизии! Легендарный, блядь, разведчик!
     - Да ладно тебе!
     -  Этот  человек  скоро Звезду  Героя получит. Я,  блядь,  сам  слышал,
командующий объявил:  "Кто, блядь, первый "стингер" у духов захватит - сразу
Героя даю!". Ты, бля, когда "стингер" захватишь, Василий?
     - Работаем над этим.
     - На, - протянул Чистяков стакан, и часть водки  плеснулась через край.
- Пей, Василий. Бог даст, и Героя получишь. Но  это уже без меня. Я, на .уй,
сваливаю отсюда... Хватит, навоевался! Всех  афганцев не перестреляешь. Они,
бляди, плодятся быстрей, чем мы успеваем их резать!
     Капитан Осипов углубился мыслями в  полный стакан водки так, как  будто
решил  прыгать с высокого моста в реку и  вдруг  задумался: снимать ботинки,
или ну их на  фиг? Наконец  собрался с духом и прыгнул... Он поперхнулся, но
продолжал глотать. Волосы, подстриженные под ежик, будто напряглись и встали
торчком.  На горле  выпирал кадык, который  двигался,  как затвор  автомата,
пропихивая  водку. Стакан наклонился,  поднялся  вверх  дном, вот уже  орден
осушился, заскользил по стенке, ухватил его довольный капитан Осипов зубами,
расплываясь в улыбке, усатый, похожий на моржа. Взял орден пальцами, убрал в
карман, откашлялся, и закусил куском ветчины, нарезанной по-мужски, толстыми
ломтями.
     - Баста, - Осипов накрыл стакан рукой.
     - Хозяин  -  барин, -  развел  руками  Женька,  начавший  разливать под
следующий тост.
     - Свой  литр я сегодня выпил...  - докончил  мысль  разведчик. -  Надо,
господа офицеры, меру знать!
     - Вот и  я  об  этом  твержу постоянно,  бляха-муха!  - продолжил  тему
Моргульцев. - Выпили норму и по койкам!
     Несколько   месяцев   назад   Моргульцев   вел   себя   иначе,   проще,
по-приятельски, и не ушёл бы, пока все не  допили. Нынче же,  когда метил на
должность  комбата,  выдерживал дистанцию, отгораживался  от подчиненных.  К
тому же, капитан считал, что прибывший в его роту лейтенант должен  начинать
службу со строгости и порядка,  а  не  с пьянства. Но запретить  праздновать
отъезд Чистякова он, при всем желании, не решился бы.
     Словно нехотя просидел Моргульцев ещё с четверть часа, однако, выпил за
это время порядочно.  Наконец, он  поднялся из-за стола, сославшись якобы на
дела, подхватил пьяного в дымину капитана Осипова. Засобирался и Немилов.

     ...давно пора...

     На прощанье Моргульцев налил рюмку, с сильным выдохом опрокинул, рыгнул
и на ходу уже подцепил последний в тарелке огурец, хрустнул:
     - Я  пошёл,  мужики.  Чтоб здесь,  бляха-муха, порядок был! Шарагин, ты
самый трезвый. Отвечаешь головой!
     - Не беспокойся, Володь! Все будет в порядке, - пообещал Чистяков.
     - Пока, Володя! - вторя Женьке, проговорил закосевший совсем от водки и
технического спирта,  еле ворочая  языком, и  не соображая,  что  ротный ещё
здесь, лейтенант Епимахов. - Классный  мужик наш ротный! И  вы, мужики,  все
такие классные...
     -   Встать,  товарищ  лейтенант!  -  вбежал  с  перекошенным  лицом  из
предбанника  Моргульцев.  -  Смирно!  Вы,  товарищ  лейтенант,  что  о  себе
возомнили?! Ты, лейтенант, сперва свою бабушку научи через соломинку сикать!
Ты кому это тыкаешь,  сопляк?! Я с тобой детей не крестил и на брудершафт не
пил. Вы поняли, товарищ лейтенант?!
     Лейтенант  Епимахов  стоял,  покачиваясь, собираясь что-то ответить, но
вместо этого икнул. Офицеры грохнули со смеха, разрядив обстановку.
     - Чего смешного-то? - не понял Пашков.
     После ухода ротного Епимахова передразнивали и копировали. Он сидел сам
не свой, в миг протрезвев, покраснев, как первоклассница.
     Все в комнате были пьяными.

     ...а когда напьёшься, ещё больше хочется, замучил бы кого-
     нибудь в постели...

     Шарагин пил весь вечер по полной, налегая  на закуску, и наблюдал,  сам
почти в разговор не вступая, за Чистяковым и Епимаховым.
     Лейтёха  давился, но продолжал  хлебать  водку  из опасения  осрамиться
перед  новыми товарищами. Он слушал рассказы  о Панджшере, то и дело теребил
пальцами  пшеничного  цвета  усы,  поправляя  их кончиком языка,  глаза его,
несмотря на хмель, искрились интересом.
     Чистяков  был ростом ниже  Епимахова,  но сложен  покрепче, накаченный.
Волосы его начали редеть, свисали на лоб короткими жидкими струйками, взгляд
то медленно блуждал по комнате, скользил мягко, плавно, то замирал, тускнел.
Когда  он упирался  этим взглядом  в собеседника,  то по его выцветшим,  как
армейская форма, глазам было совершенно не ясно, переживает  ли Чистяков то,
о чём рассказывает, или нет.
     Вспоминал хмельной Чистяков про ранение, как  выковыривали застрявшие в
разных местах осколки,  и указывал пальцем на глубокую ямку  в сантиметре от
глаза:
     -  ...Ещё  бы чуть-чуть,  блядь, и в  роли великого полководца Кутузова
можно было бы сниматься.
     Историй разных  о душманах Женька знал уйму, и с удовольствием повторял
для  заменщика, дабы знал лейтёха, что  здесь  настоящая  война идет, а не в
бирюльки играют.
     Афганцев  называл  Чистяков "обезьянами"  и неоднократно  повторял, что
вырезал бы всех поголовно, будь на то его воля.
     -  Всех-то за что? - напрягся  Епимахов. -  Крестьяне-то простые  разве
виноваты?

     ...ещё один приехал сюда правду искать...

     -  За  что?  - взорвался  Чистяков.  - За  то! За то,  блядь, что  твои
крестьяне  наших  раненых вилами добивают! И  на  базаре  отрезанные  головы
вывешивают на обозрение! Скоты!

     ...наивный мальчишка...

     Епимахов  поерзал на стуле,  затих, а Женька поведал ему, как  пленного
духа расстрелял, и Шарагин вспомнил, при нём это было, как всадил Чистяков в
духа весь рожок. Афганец валялся бездыханный, а пули ковыряли тело.

     ...Женька смеялся, а потом сплюнул и попал духу на лицо плевком...

     Новому  лейтенанту,  безусловно, слушать  про войну  всамделишную  было
интересно, в новость, но и странно немного, жутковато. Жутковато не от того,
что боевые  офицеры так  запросто  рассуждают о том,  как  убить человека, и
бахвалятся  этим,  и не  от натуралистичности  описаний, а из  опасения, что
нечто  страшное  произойдет  и с  ним,  как с  командиром взвода,  о котором
упомянул  Чистяков  - тот  подорвался на первом  же  выезде.  Как  у  любого
нормального  человека,  екнуло  у Епимахова  что-то  внутри  при мысли,  что
вперёди ещё два года войны, и может произойти  все,  что угодно, например на
первых же боевых пулю из "бура" можно получить.
     -  Старая  винтовка начала  века,  -  рассказывал  Чистяков. -  Духи из
"буров" за три  километра в голову попадают. Винтовки от англичан  остались.
Афганцы англичан в пух и прах разбили. Одну половину экспедиционного корпуса
вырезали, вторая от гепатита скончалась...
     Водка  помогала  перебарывать  плохие  предчувствия,  и  Епимахов,  как
завороженный, слушал дальше. Сильно нагрузили его - и рассказами, и спиртом.
     Для  него в этот вечер  был только один настоящий герой,  один истинный
боевой  офицер -  старший лейтенант Чистяков,  покидающий  на  днях  Афган с
боевым орденом.
     Совсем  иначе  воспринимал рассказы  друга  Шарагин.  Любил  он Женьку,
жалел,  понимал, и в то  же время иногда побаивался,  потому что с головой у
Чистякова, чтобы ни говорили, было не совсем все в порядке.  Как и у многих,
кто  провёл  в  Афгане   весь  срок,  и  не  в  штабе  просидел,  а  воевал,
по-настоящему и много.
     Рассказывали, что Женька сильно переменился  за два года. Приехал он  в
Афган добровольно, по рапорту, так же как и его брат Андрей.

     ...приехал, наверное, таким же наивным, как лейтенант
     Епимахов...

     Веселей Чистякова  во всем батальоне, а то и в полку,  офицера было  не
сыскать. Жил он легко,  служил добросовестно,  воевал грамотно, смело, лихо,
отчаянно,  так что  на  медаль представление пошло через несколько  месяцев.
Комбат в Женьке души не чаял.
     И вот однажды  забрел Женька в гости к полковому особисту - они чуть ли
не  на одной улице  в Союзе жили,  - и  наткнулся на  специально подобранные
фотографии со "зверствами душманов". Держал их особист, главным образом, как
пособие для бойцов.  Раз  такое увидишь - навсегда  передумаешь  шастать  за
пределы части,  с афганцами  на  посту  и на выезде  торговать, и на  боевых
дальше двадцати метров от позиций не отойдёшь, за заставу шага не ступишь.
     - Гляди, этот солдат, у которого звезда на спине вырезана, - купаться с
заставы  отправился,  -  обычно  вкрадчиво начинал  особист,  уведя бойца  в
отдельную комнату, а вскоре начинал вздрючку: - И с тобой то же самое будет,
но  сначала тебя духи  всей  бандой отпедарасят, и  жопу на  фашистский знак
разорвут! Тебя никогда в жопу не трахали? Нет? Хорошо, значит не педераст. А
духи из тебя сделают педераста! А потом яйца отрежут!
     В  первую очередь особист обрабатывал новеньких солдат, которые, по его
данным,  доведенные до  отчаяния произволом  в  казарме,  колебались - то ли
бежать куда попало, то ли застрелиться или повеситься.
     Стращал, совал под нос солдатам снимки особист:
     - Этого хочешь, идиот?! Не отворачивайся! Гляди у меня!
     Если  солдат  застрелился  -  это  ещё полбеды, это  можно при  желании
замять, списать  на  неосторожное обращение  с оружием или как-то  по  иному
объяснить.  И  вообще,  в  таком  случае,  непосредственный  командир  пусть
выворачивается.  А если солдат от отчаяния в горы подался - с особого отдела
спросят.
     В дверь постучали.
     -  Наливай  чайку. Варенье  возьми.  Домашнее. Я  на минуту, -  особист
выскользнул в коридор.
     Чистяков зачерпнул варенье  ложкой, облизал. Вкусное!  Малиновое. Прямо
как мама готовит. Положил варенье в стакан, потянулся к  полуоткрытой папке,
и, отпивая чай, равнодушно просматривал: вспоротые животы, кишки разбросаны,
глаза видимо ножом выковыривали, член отрезанный изо  рта торчит,  как кляп,
головы  отчлененные.  Ничего  особенного. В Союзе  ужаснулся бы Женька таким
картинам, здесь же привычное дело - на войне всякого повидал.
     - Э-э,  дай-ка я уберу, - забеспокоился, вернувшись в комнату, особист.
- Это для служебного пользо...
     Не успел  докончить фразу особист, остановился  посреди комнаты, потому
что земляка вдруг  передернуло,  побелел Женька. На одной  из фотографий как
будто  узнал  брата.  Присмотрелся  к снимку.  Он!  Андрюха! Вернее сказать,
голову отрезанную узнал, что лежала рядом с туловищем.
     В "спецназе" служил  Андрей Чистяков,  в засаду их группа попала, никто
не уцелел.  Женька  ездил на  похороны  брата в  Союз, но  все детали гибели
выяснить  не удалось.  Темнили. О том что вытворяли духи с ранеными,  о том,
как надругались  они  над трупами, скрыли. Духи  не церемонились с пленными.
Кожу живьем  содрали  и  на  базаре, на солнцепеке,  на  всеобщее  обозрение
вывесили. Мучительно умирали ребята.
     - И  ты, падла, знал! Знал, что это  мой брат! И бойцам фотки показывал
как учебное пособие! Ну, ты ублюдок! - заорал Женька.
     Всполошился особист, потребовал немедленно фотографию вернуть, угрожал.
     -  Ах  ты тварь!  Земляк,  тоже  мне,  блядь!  Все  вы  особисты  твари
последние!  Не  подходи! - замахнулся  Женька стулом. Он  зажал  фотографию,
потом запрятал в карман.
     Разругались вдрызг, до драки  дело  дошло,  и чуть  не покалечил Женька
особиста. Прямо взбесился:
     - Только попробуй отобрать, сволочь, застрелю!
     С тех пор, как узнал про брата всю  правду, и свихнулся  Женька слегка,
тронулся. Озверел, ушёл в себя. И  мстил, весь оставшийся срок  службы мстил
за брата, безжалостно расправлялся с духами.
     ...Родители опасались, что загремит Андрюха в тюрьму, все  по молодости
со шпаной крутился старший  брат, в драки ввязывался, забияка,  и  настоящую
зековскую  финку  носил,  мечтая  испробовать её в деле, и наколки  на руках
сделал. Женька его боготворил.
     А вот ведь настоящий офицер вышел из Андрюхи, лихой командир, и то, что
забияка по натуре помогло.
     С  пьянками  завязал, увлекся  спортом, поступил в  Рязанское  училище.
Нашёл себя парень в военном деле.
     Минные  поля  Андрюха не  обходил, напрямик  пересекал.  Кайф от  этого
получал.
     Караваны  брал мастерски, без потерь  выходил из самых  что  ни на есть
безнадежных ситуаций. Духи, если верить слухам, за голову "командора Андрея"
обещали сто тысяч афгани, а то и больше.
     Неувязочка только вышла  однажды. Что там на самом деле произошло, дело
темное.  Факт, что  рассвирепел  один генерал,  чуть под трибунал  Андрея не
отдал.  "Подумаешь,  духа  одного  не досчитались!",  возмущался  Женька.  И
представление на досрочное звание  Андрюхе отозвали,  и долго он ещё в опале
пребывал. Генерал  тот  оказался  злопамятным. Когда  группа Андрея в засаду
попала,  его  посмертно  на  Героя  командир выдвигал, завернули  наградной,
получил Андрей всего лишь орден Красного знамени.
     Привезли Андрея домой в цинковом  гробу без  окошечка. Как в консервной
банке. Ни  открыть, ни заглянуть во  внутрь. Стоял гроб в квартире на столе,
чужой, холодный;  мать царапала в надрыве  ногтями  крышку, умоляла открыть;
так и  не поверила, что  он мёртв; жалобно стонала мать,  уткнувшись щекой в
единственный  портрет-фотографию  сына,  сделанный сразу  после  выпуска  из
училища.
     - Оставь, не ходи, - попросил отец. - Ей надо выплакаться.

     У Женьки,  как  у  собаки  Павлова, выработался рефлекс  на  духов.  Он
распознавал  их  сразу,  по  крайней  мере,  так ему  казалось,  и  сомнения
всяческие отвергал,  а  потом проверять было поздно и ни к чему; кончал чаще
всего на месте, сразу после боя, в плен не брал;

     ...кровожадным варварам отвечаем тем же...

     и  никто не мог его остановить, даже  Моргульцев.  Ротный просто  делал
вид, что ничего  не знает.  Попробовал  как-то  Немилов, которому кто-то  из
солдатиков донес, пригрозить прокуратурой, и после пожалел, испугался.

     ...Женька его предупредил: "ты либо с нами, либо против нас..."

     Однако,  при  всей ненависти  к афганцам,  бойцам Женька воли не давал,
руки  распускать  и издеваться над пленными  духами запрещал  категорически,
также  как  не  допускал у себя во взводе мародерства, за  любое  воровство,
пусть самое незначительное карал беспощадно.
     Он один был и судьей, и мстителем, и палачом.

     ...и не погибни брат Женьки при столь трагичных обстоятельствах, не
     изуродуй его тело духи, не превратился бы Женька в кровожадного
     мстителя... это уж точно!..

     Не пытались  остановить Чистякова, потому как знали, отчего у  него это
все пошло, и понимали, что люто мстит он афганцам за брата, и сочувствовали.

     ...а кого не изменил Афган?..

     Начиналось  чаще  всего  с  услышанного  о  жестокостях войны.  Позднее
наслаивались, нанизывались  увесистые, сочные, как  хорошее мясо на  шампур,
собственные испытания  и впечатления.  И, сам того не всегда  ведая, человек
все  дальше  и дальше отодвигался  от привычных для Союза  ценностей,  норм,
заражался здешней, временной афганской моралью, грубыми нравами;

     ...как во времена монголо-татарского ига... сила становится правом...

     то,  что считалось диким там дома,  в Афганистане незаметно становилось
естественным, повседневным,  обычным, как  смена дня  и  ночи, как  подъём и
отбой.
     Непомерные  страдания  и  переживания за потерянных  друзей,  трудности
полукочевого, непонятного по сути существования на чужбине, за сотни и сотни
километров   от   родных   краев,   физические   лишения,  столкновение   со
средневековым варварством и дикарством, пережитые ужасы - все это притупляло
чувства, притупляло жалость,  притупляло врожденную,  свойственную  русскому
человеку  от  природы  доброту,  и  возрождало  давно забытые,  затерянные в
глубине веков грубость, бесчеловечность, унаследованную древними предками от
двухсотлетнего ига татарщины.

     ...вернётся Женька домой, и все изменится, забудется,
     останется позади, навсегда в прошлом... или я просто
     успокаиваю себя?..

     Чтобы прервать наступившее в  комнате  молчание,  как бы между  прочим,
заговорил  Женька Чистяков  про последний  рейд,  подчеркнув, что  прошёл он
удачно:
     -...в плане  выполнения социалистических обязательств по сбору  "ушей".
Я, бля, целый мешочек привез. Они уже подсохли...  Для  подарков собираю: на
веревочку нанизываю, как  бусы. Хочешь тебе, бача, подарю? На счастье, бача!
- искренне обратился  Чистяков, впервые за вечер улыбнувшись, к заменщику, и
полез в боковой карман "хэбэ".
     Лейтенант Епимахов  ухмыльнулся,  не  сразу  поняв  о  чём,  собственно
говоря, идет речь, и так  остался сидеть с улыбкой на лице, верно думая, что
это розыгрыш такой придумали новые  друзья. Когда же до него, наконец, через
пьяную голову  дошло,  что предлагалось ему  в качестве  первого  афганского
сувенира,  он  побледнел,  уставившись  на  развернутую   тряпочку  в  руках
Чистякова, где маленькой кучкой  лежали  коричнево-чёрные,  скукоженные, как
чернослив, человеческие уши.
     - На, бача, они не кусаются, - совал уши Женька Чистяков.
     - ?..
     - Убери! -  рассердился Шарагин. - Сейчас  блеванет  и  стол загадит...
Достал ты всех этими ушами...
     Женька как будто и не обиделся даже: хмыкнул, пожал плечами, сворачивая
тряпочку, запрятал её обратно в карман.




     Чистяков улетел в Союз. Распрощались с дембелями. Приняли пополнение. И
рота прямо-таки  обеднела,  притихла,  сделалась серой.  Понуро,  затравлено
шатались по казарме новички, наводя на Шарагина  тоску.  Он присматривался к
их сонным,  мало что выражающим рожам, не  припоминая  сразу имена, фамилии,
различая  пополнение по  курносости,  по  веснушкам,  по оттопыренным  ушам,
недовольно  косился   на  стесненные  движения,  раздражался  неуверенностью
молодых в обращении с оружием и  техникой,  но  обнаруживал, хотя и редко, у
отдельных новичков едва намечающуюся хваткость.
     Постепенно  он  составил  представление о  пополнении.  Кого-то,  между
делом, расспросил о жизни до  призыва, и о родных, о  ком-то узнал из личных
дел; много-много маленьких, казалось бы, незначительных, мало  что  значащих
деталей обнаружил, обдумал, взял на заметку. Он хотел твердо знать, и быстро
уяснил, что определяет настроение того  или иного солдатика, все ли  годны к
службе в Афгане, какая  прилетевшая  из дома весть  беспокоит выезжающего на
боевые молодого бойца.
     И все же рано было загадывать, кто и на что способен, потому что только
война  в  состоянии расставить все по полочкам. Как  говорил в таких случаях
капитан Моргульцев: "Весна покажет, кто где нагадил..."



     глава пятая
     ЕПИМАХОВ



     В первый вечер Шарагин не разглядел, что лейтенант Епимахов относился к
числу тех людей, поговорив с которыми накоротке,  наполняешься сочувствием и
отчасти  даже  жалостливой  тревогой.  Уловил Шарагин  в Епимахове,  за  его
неистребимым, ни  то  юношеским,  ни то совсем детским интересом  к войне  и
азартом, какую-то отдаленную, ещё не разыгравшуюся трагедию.
     Новый  взводный оказался  не по-армейски  начитан и образован. Кость  -
армейская, вэдэвэшная, а сердце - мечтателя.
     Увидев  как-то  по  прошествии  нескольких  недель  Епимахова  в   роли
ответственного по роте, Шарагин усмехнулся:
     - Такой  массивный череп зажимать ремнями и портупеей  -  преступление!
Пойдём, Николай, подышим свежим воздухом.
     -  Хорошо  учился?  -  как  бы  невзначай  поинтересовался, прикуривая,
Шарагин.
     - Да, неплохо, вроде бы, - скромничал Епимахов.
     - Все помнишь?
     - Все...
     - Ну так вот - забудь всю эту ахинею!
     Из Епимахова ученик получился послушный, внимательный и благодарный; он
впитывал советы  жадно, как промокашка, и с вопросами не стеснялся больше: а
что в такой  ситуации обычно делают? а  если так  выйдет?  Во все вникал  до
мелочей.
     Только тянуло  его больше  говорить на  другие темы.  Как мальчишка (да
мальчишкой он, по сути дела, и был - солдатам старослужащим почти ровесник!)
заглатывал  Епимахов все услышанное и тут  и там о войне, все  героическое и
трагическое; о войне, что жила совсем близко, где-то за оградой части, и все
видели её много раз, все, кроме него.
     Не терпелось, как водится новичку, Епимахову испытать, проверить себя в
бою, под огнём, и награды, пожалуй что, мерещились, подвиги разные.
     А в глазах, в  этих  голубых  глазах,  и  в не  поражённом пока  войной
взгляде, читался невысказанный Шарагину вопрос, почти по теме, но не совсем:
"А ты сам много убивал? А что при этом чувствовал?"
     Мелькал вопрос тот, да  и нырял обратно - не решался лейтенант Епимахов
вот так напрямую, в лоб спрашивать о подобных вещах, хоть и друзьями они уже
заделались.
     К тому  же, ожегся  он за первые  недели, осторожней  стал, сдержанней.
Сперва поставлен  был  на  место, когда,  обманувшись офицерским  братством,
улыбками  и  добрым  расположением,  и  будучи к  тому же  пьяным,  капитана
Моргульцева  на "ты"  назвал, затем  послан  был в  "длительное  сексуальное
путешествие",  то есть на три  буквы,  когда  влез  с рассуждениями в  чужой
рассказ.
     - Философия твоя, лейтенант, нам не интересна, - сказал один офицер.  -
Сопляк, без году неделя,  а уже рассуждать лезет! Нам твои книжные цитаты не
нужны,  мы  другие  университеты  проходили!  А  дальше  обидней: -  ...твоя
философия,  если  хочешь  знать,  начинается  с  обеда,  а  заканчивается  в
сортире...
     У Женьки Чистякова  и  спрашивать  не надо  было:  убивал  - не убивал?
Возьми пересчитай ушки, а Шарагин - другой. Умел слушать внимательно,  любил
читать,  если на  то  было время. Только  он оценил  привезенные  Епимаховым
книги.  А  остальные до сих пор смеются,  и  будут  смеяться  до  конца его,
Епимахова, службы в полку.
     -  Что это у вас  такое тяжелое,  товарищ лейтенант? - со  свойственным
прапорщикам отрепетированным уважением по отношению к  офицерским погонам, с
плохо скрываемой надеждой в голосе от предвкушения халявы, интересовался при
знакомстве  старший прапорщик Пашков, приподнимая и опуская чемодан новичка.
- Пивка, наверное захватили? Умираю, хочу пивка!
     - Не-а.
     -  Колбаса?  Сало?  -  гадал уже немного  разочаровавшийся,  но все  же
надеявшийся на чудо старшина.
     - Нет. Вещи разные, а в основном - книги, журналы.
     -  Че-во?  - не  поверил ушам  старший прапорщик  Пашков. - Книги  сюда
тащили? Ты  чё, очумел?  -  не сдержался от неожиданного поворота Пашков,  и
перешёл на "ты". - Зачем они тебе?
     Отчасти обидно где-то было новоиспеченному лейтенанту, что в таком тоне
говорит  с  ним,  офицером, прапорщик, но возраст Пашкова  и  тот факт,  что
прослужил он здесь в Афгане дольше, не позволяли Епимахову сердиться. К тому
же они были в комнате одни.
     Епимахов постарался  представить его  просто  добрым и  глупым, почти в
двое  старше себя,  мужиком, к тому же Пашков  действительно таким  и  был в
жизни, и  с первых минут это  читалось  на лице, пусть он и напускал на себя
важность.
     -  Читать. Я  так подсчитал, что  на первый год  хватит. Есть,  кстати,
очень интересные, детектив есть один... Потом достану, покажу.
     - Дожили... На  войну книги привозить стали. Ты только никому не говори
об этом.
     - О чём?
     - Что книги тащил через границу. Тут, поди-ка, с полпуда  будет, и одна
бумага, -  толкнул разочарованно  Пашков  сумку  ногой. -  Большую Советскую
Энциклопедию всю притащил, что ли, или собрание сочинений Карла Маркса?
     - Почему никому не говорить? - спросил Епимахов.
     - Не поймут...
     Понять мог только Шарагин. В этом Епимахов убедился сразу. Иным он был,
не  как  остальные  офицеры. Только  с бойцами напускал строгость,  а  так -
дружелюбен, открыт, негруб, и  циничность - чисто напускная. Да и кто бы ещё
стал с новичком разговаривать по душам:
     -  Ты думаешь, что  сразу лицом  к лицу с ними столкнёшься?  Не завидую
тебе,  если  это  будет  так,  если  в  глаза  им живые  придётся заглянуть.
Заглянешь - значит слишком близко подошёл. Вряд ли  потом кому пересказывать
придётся. Лучше уж  мёртвых духов после  боя  рассматривать...  И  не думай,
никогда не думай, что хитрей их. Духи  за тобой весь день могут наблюдать из
укрытий, а  как найдут слабинку, самое уязвимое место - так засадят  туда. И
вот ещё... Не стесняйся быть дотошным  и въедливым с бойцами. Не сюсюкайся -
на  шею сядут. Если не можешь строгостью держать - бей! Мордобой  на войне -
хороший  воспитательный  приём,  профилактика  против  потерь.  Видишь,  что
оборзели "слоны" - мочи  их! Чтоб не разбаловались и  вольничать не привыкли
после Чистякова.  За этими хануриками,  знаешь,  глаз  да глаз нужен! Следи,
чтоб бензин  не сливали духам, чтоб броники не снимали на выезде. Сдохнет от
пули - сам потащишь!  Видишь,  что  не слушаются  - зап.здячь в харю! Только
силу они понимают, только силу! У Женьки они как по струнке ходили. И сберёг
их Женька. Теперь благодарны, что мочил их каждый день, живы остались...
     - Но ты ведь не бьёшь их, как Чистяков... - подловил Епимахов.
     - Вот прослужишь здесь с  полгода, тогда  решай, либо по печени солдата
бить, либо на "Вы" называть... Я,  кстати ты меня просто не видел на боевых,
но я, если надо будет, могу похлеще Женьки двинуть. Если за дело...
     - Знаешь! - переключился Епимахов, и с выражением маленького озорника и
проказника рассказал: - Вчера после отбоя, только свет погасили,  по потолку
казармы топот. Я уж думал прямо  целое стадо мышиное  несется в другой конец
модуля пожрать. Обгоняют друг друга. Боятся опоздать к столу. Лапами скребут
по  фанере. Бойцы из наряда, знаешь, что  придумали? Они уже, оказывается, с
полсотни мышей уничтожили, мышеловки расставляют.
     - Женька особенно любил это дело.
     -  ...а вчера слышу - щелчок. Подбежали. Попалась  мышь! Честное слово,
такая радость была! Бойцы визжали, как дети.
     - Да они и есть дети...
     -  Они мышь в  ведро  пустое посадили,  а сверху бензинчиком  из  банки
брызнули, я боялся, что пожар  будет,  ничего, и спичку кинули!  У-у-й! Ты б
видел! Мышь воспламенилась, больно, наверное ей, горит вся, и носится по дну
ведра, как очумевшая! И все ржут! Такой факел прямо получился!
     - Ты,  давай-ка  загляни,  - Шарагин кивнул на модуль,  - все ли там  в
порядке, и пошли на обед. Есть хочется.
     В курилке  возле  столовой,  под  масксетью ждали обеда проголодавшиеся
офицеры и прапорщики.
     У штаба же полка, расправив плечи и выпятив  грудь, картинно вышагивал,
будто  богатыря былинного изображал,  подполковник  Богданов,  оставшийся на
время за командира в части. Все собравшиеся в курилке поглядывали на бравого
офицера с кулачищами, подобными баскетбольным мячам.
     - Говорят, он кулаком духу в чайник однажды заехал и тот сдох сразу...

     ...неприятный взгляд у подполковника... мурашки по
     коже... деды при его виде стягивают за спину отвисшие ремни...
     боятся.. уважают... строг не в меру Богданов... и редко справедлив...
     самодур... поставят на полк - сдохнем здесь... такие командиры
     только о званиях и должностях мечтают...

     -  ...сдалась тебе эта Югославия, Петрович! - громко говорил прапорщик.
- Чего ты там будешь делать?
     -  В  военторге  эти вишни югославские в  банке  продают. Как  их  там?
Юготутун на банке написано.
     - Ну.
     - Хочу поехать на завод в Югославии и посмотреть, каким образом они все
косточки из ягод вынимают.
     -  Наверняка машина у них там это делает, - предположил капитан Осипов.
- Действительно интересно, я и не задумывался никогда...
     - Или сидят вручную выковыривают.
     - Не-е-е, вручную, столько банок, не-е, тяжело.
     - А  что?!  Запросто. Ты  знаешь, сколько  взвод солдат  может картошки
начистить за час?
     - Мешков пять.
     - Какой пять?! Десять! Только .издюлей надо отвешивать чаще.
     - А за ночь - несколько тонн! - все согласились с ним, закивали.
     -  Так  что в  Югославии  у  них  тоже запросто солдат  для этого  дела
используют. А что?
     -  Ё-о-о!  - головы  офицеров и прапорщиков,  как  на  строевом смотре,
синхронно повернулись в сторону полной молодой женщины. Она шла к столовой.
     - Новая официантка!
     - Во, гляди, Якимчук, какая жопа!  Сколько сала! Тебе столько за год не
сожрать! - начал кто-то словоохотливый.
     И дальше понеслось-поехало:
     - Вот это станок! На взвод за раз хватит!
     - Да, старина, секс-бомба замедленного действия.
     - Не-е, это не по мне...
     - А тебе никто и не предлагает...
     - В Афгане, брат, выбирать не приходится. Что уж достанется...
     - Рядом с такой жопой и зимовать не страшно. Всю казарму отопит.
     - Где её только отыскали?
     - Так это вместо Люськи...
     - Какой Люськи?
     - Ну, помнишь, Люська-официантка, сисястая такая была?
     - А-а, ну, помню.
     - Она и проработала всего ничего, под Богданова легла.
     - Ну, этот до женщин горазд! Кобель!
     -  Только  он  недолго  её попользовал.  Она генерала  из  штаба  армии
охмурила, пока Богданов на боевых был. Генерал её и перевёл куда-то, поближе
к телу. Говорят, врут конечно, но кто знает, её к медали генерал представил.
     - Ну-ну: "Ивану  за атаку - .уй в  сраку, а  Машке за  .изду - "Красную
Звезду..."
     - Во-во,  я  говорю,  эту тоже  скоро  подомнет под  себя  какой-нибудь
полкан.
     - Да кому она такая жирная нужна?!
     -  Не  могли  постройней  на пересылке  отыскать!  Я  неделю  назад  за
"слонами"  ездил, мать  честная!  Какие  там бабы  прилетают! Я  тебя укушу!
Загляденье! А это что такое?! Каждый день видеть толстый зад в столовой! Она
ж  между столиков не протиснется. Тьфу,  стошнит... Я больше в  столовую  не
ходок!
     - Тебя никто не гонит.
     За официанткой захлопнулись двери  столовой, когда разразился молчавший
ранее  седовласый прапорщик. Затянувшись глубоко дымом,  философски  заметил
прапор:
     -  Зря, зря вы, хлопцы,  смеетесь... На  каждую бабу  в Афгане найдется
мужик. Ни одна не останется без дела. И этот станок найдет когда-нибудь свой
рубанок...
     - Уж не ты ли, Петрович?! - засмеялись над прапорщиком все собравшиеся.
- Тогда, глядишь, вскоре весь шёлк парашютный из полка ей на трусы пойдёт!..
     Бычки полетели в гильзу  от  снаряда,  служившую  урной, отправились на
обед курильщики.  Остались  сидеть  два  прапора  -  в  углу,  и  Шарагин  с
Епимаховым  у  выхода из  курилки.  Хотел  увести Олег  приятеля,  но тот  с
интересом слушал беседу, повернувшись спиной и делая вид, что не слышит их.
     - Вот  возьми  мою семью,  Петрович, - говорил один из прапорщиков. - У
меня жена не работает.  Двое детей.  В прошлом году  третий родился.  Что ей
даёт государство, знаешь? Тридцать пять рублей в месяц! Тридцать пять!  Это,
случись здесь что со мной...
     - Ни хера здесь с тобой не случится, в тылу-то!
     - Нет,  нет,  я  на полном серьезе. Вот случись что  со  мной,  как она
проживёт?! Да я, бля, за тридцать пять рублей до КаПэПэ не пойду!
     -  Пойдёшь,  куда  ж  ты  на  хер  денешься! -  уверял седой  прапорщик
товарища. - Прикажут и пойдёшь!
     - Не пойду! Из принципа не пойду! Нет, ну скажи ты мне, как так жить? И
ещё хотят, чтобы я жил и не воровал!
     - Ладно, пошли отсюда! - встал с места заскучавший от этих фраз Олег. -
Недаром  им  в  характеристике  пишут, что прапорщик  такой-то "вдумчивый" и
"выносливый"...
     - В смысле?

     ...а парень и впрямь не от мира сего...

     - Ну, это... чтоб по справедливости, не буду за всех прапоров говорить.
Наш-то, Пашков, не зря медаль получил.  А  эти  двое  -  другое  дело, крысы
складские. Эти  - не ровни Пашкову. Так  вот, "вдумчивые" и "выносливые" они
потому, что сидят у себя на складе до обеда, одним местом груши околачивают,
и думают, думают, а  после  обеда выносят.  Когда в город удастся выбраться,
сам увидишь - все дуканы забиты нашими же  банками и продуктами. Мы с тобой,
понимаешь, должны жрать нормально, а эти суки все распродают направо налево,
а нам, офицерам советским, - хер лысый остаётся!
     -  А когда, Олег, как  ты  думаешь,  в  город удастся поехать? - уже  в
столовой спросил Епимахов.
     - Без году неделя, а уже в  город рвется, - с ноткой высокомерья сказал
Немилов.
     - Интересно ж посмотреть...
     - Чеков-то накопи сперва, - посоветовал через стол Зебрев.
     - Все в своё время... - подмигнул Шарагин.
     Хлебая из пластиковой тарелки суп,  вспоминал Шарагин свой первый выезд
в город - нелегальный. Тогда, вместе с Иваном Зебревым, который собирался  в
отпуск, и которому, кровь из носа, надо было закупиться, отправились они  на
свой страх и риск по дуканам. Дело в том, что, на их беду, вышел приказ, и в
город  вообще никого  не  пускали,  по соображениям  безопасности. Только  с
письменного разрешения начальника штаба армии дозволяли выезд,  и  комендачи
свирепствовали - жуть! Всех гребли из дуканов прямо в комендатуру.
     Переоделись  они   "в  гражданку".  Договорились  за  литровую  бутылку
"Столичной", чтобы  вывезли их мужики на бронетранспортёре из полка,  а  всю
дорогу переживали, что случится какое построение, тревога, и в полку заметят
отсутствие. Замполит Немилов опять же мог настучать. Прятались от патрулей.
     Шарагин  просто обомлел,  когда  первый раз  вошёл  в  дукан,  и увидел
изобилие импортных шмоток: джинсы, материал любой на платья, обувь, складные
солнцезащитные  очки, часы кварцевые, зажигалки всякие,  и так обидно  стало
вдруг  за Лену и  Настюшу,  что сидят они там в  Союзе, и  ничего  подобного
никогда в своей жизни не увидят.

     ...а как было бы здорово, если б Лена сама выбрала, что ей нужно!..
     все чеки бы отдал ей - пусть тратит... а детских вещей! да почему же
     у нас дети такие серые и невзрачные?! почему нельзя выпускать для
     них красивую одежду?!.

     Как же потом отчитывал их Моргульцев! Словно пацанов! Чуть не лопнул от
негодования ротный, узнав, что надули его лейтенанты, кричал и кричал, минут
двадцать кричал, весь красный стал, как сваренный рак, и вынес приговор:
     - Объявляю строгий выговор, с занесением внутрь!
     Это означало,  что ротному надо  поставить пол-литра, чтобы он  нервы в
порядок привел.

     ...мы к нему, конечно же, привыкли, и не реагируем, не
     обижаемся особо, уж какой есть... дерганый, быстро заводится,
     кричит много, но почти всегда беззлобно... отходчивый он все-таки
     мужик, наш ротный... поэтому и прощаем ему вспыльчивость...
     орет и орет, обидно, а замолкнет - жалко становится, потому что
     знаешь, что не со зла он, что все-таки неравнодушен он, что
     переживает он, любит свою роту, и взводных, и "слонов"...

     -   Пошли?  -   поднялся   из-за  стола  Епимахов.   Перебил   Шарагину
воспоминания.
     - Иди-иди! Я чайку попью...
     Почти  все  пообедали.  Шарагин  сидел  в пустом зале.  Лениво смахивал
крошки хлеба со столов солдатик, у кухни  ворковали две официантки. Боец без
ремня мыл пол.  Олег макал кусочки сахара в  стакан чая, обсасывал их, держа
двумя  пальцами. Сахар, наполовину сменив цвет, разваливался, таял во рту, -
и закусывал бутербродом с маслом, пропахшим вонючим складом.
     В  тот день, когда  провернули  вылазку по  дуканам, он  был несказанно
счастлив. Вместе с Зебревым он отправлял в  Союз, домой,  первые подарки для
Лены и  Настюши, дополнив их безделушками - музыкальной открыткой и баночкой
чая...

     ...с бергамотовым маслом... не какой-нибудь там
     грузинский, и даже не индийский с тремя слонами!.. вот
     обрадуются!..

     Зебрев не поленился, заехал с посылкой к Шарагиным, посидел, рассказал,
что живут  они и служат хорошо,  успокоил Лену, что опасности почти никакой,
изредка только столкновения  происходят  на границе где-то, но  это вдали от
расположения  полка.  "Жена  у  тебя,  -   признался  Зебрев,  -  необычная,
грым-грым. Скромная бабенка, робкая. Мне б  такую. Я ей  бакшиши-то из сумки
вынул, а она  пакет  даже не  раскрывает. Отложила на  диван.  Еле  уговорил
посмотреть.  Надо  ж, говорю, убедиться, что все подошло. Сколько ж ты чеков
потратил?  Вообще,  правильно,  это  я  пожадничал тогда в дукане.  Особенно
голубое платье  ей приглянулось. Я думал пойдёт мерить, моя  сразу бы мерить
побежала, так нет, странная она у тебя какая-то, села у стола и заплакала. Я
спрашиваю, чего ж  ты,  дуреха, слезы  льёшь,  а она говорит, что никогда  в
жизни у неё таких красивых вещей не было. Вот тебе на! Прямо неудобно стало.
Моя-то  коза фыркала,  критиковала, что не в тон пришлось кое-что.  А  твоей
платье  в  самый раз будет,  не переживай, она ж  у  тебя худенькая. Вот, и,
значит,  стала она  детскую одежду разбирать,  нарядила дочь. Опять села  на
стул и  давай  про тебя расспрашивать. А чего я ей сказать мог? Грым-грым...
Как  сейчас вижу, сидит на краешке стула, бледная, она чего, больная у  тебя
что ли? Хрупкая такая.

     ...как чашечка из китайского сервиза... Пашков себе в
     дукане такой приобрёл...

     Я ей несу лабуду всякую, а она слушает, улыбается и плачет. Вот дурёха,
грым-грым..."
     Шарагин  прихватил  банку  кабачковой  икры, поблагодарил  куривших  за
столиком в углу официанток, и пошёл в роту.
     Моргульцев выглядел недовольным, с ходу выпалил:
     - Собирайся! Завтра на выезд.
     - Опять? Куда?
     - А хер  его знает! Из  политотдела звонили. Там  у  них какой-то то ли
продотряд, то ли музотряд, то  ли  агитотряд. Тьфу ты! Не понял я толком, не
спрашивай! Не нервируй  меня, Шарагин! Я  сегодня в плохом настроении, сразу
предупреждаю!.. Чего стоишь?
     - Жду более детальных указаний.
     - Уши прочисть, Шарагин, я сказал, завтра на выезд!
     - Так точно, куда едем-то?
     -  Откуда я  знаю?! Бляха-муха...  Значит  так,  задача простая. Нужна,
видите  ли,  рота охраны  в  сопровождение,  чтоб,  понимаешь,  по  кишлакам
кататься, духов на балалайке учить играть!
     - Серьёзно?
     -  Ну  откуда я на  хер знаю?!  Машины  разваливаются,  запчастей  нет,
списывать пора, не то, что по кишлакам с самодеятельностью разъезжать!  Я им
говорю: "Не  готова рота к  выезду!" А мне: "Приказ, бля, выполняй!" Короче!
Бляха-муха! Завтра в четыре ноль-ноль выходим...



     глава шестая
     АГИТОТРЯД


     Десантная рота с  грохотом  ползла через  ещё  не  проснувшийся  Кабул,
словно  в отместку  за  собственный  недосып  хотела  разбудить  ненавистных
афганцев.  БМП скрежетали  по асфальту гусеницами, гудели  мощные двигатели,
рыскали фары-искатели, высвечивая в темноте каменные заборы и редких в столь
ранний час  людишек.  И  только  когда рота  пересекла  весь  город,  начали
просыпаться муллы. С минарета через репродуктор разнесся пронзительный крик:
"Аллах акбар!"
     Загадочный агитотряд дожидались больше трёх часов на северном выезде из
города, перед последним контрольным пунктом армейской дорожной комендатуры.
     Моргульцев бранился, связывался со штабом, выяснял, куда запропастились
"артисты". Солдатня дремала.
     - Бардак! Бляха-муха!
     Рассвело.  Проснулись  ночевавшие  на  площадке  перед  КПП  комендачей
водители,   умывались,  чистили  зубы,   завтракали,  наконец,  их   колонна
грузовиков под прикрытием бронетранспортёров тронулась в сторону Саланга.
     Так происходила временная смена власти в Афганистане. С утра  до вечера
на дорогах  хозяйничали советские, с наступлением  сумерек -  правили духи и
любое передвижение по трассе прекращалось.
     Лейтенант  Епимахов сидел, не  расставаясь с  автоматом, на башне БМП в
шлемофоне, в новом бушлате, серьезный и сосредоточенный.

     ...пусть прокатится на экскурсию, поторчим пару дней на воздухе и в
     полк...

     наконец  прибыл агитотряд. Офицеры и  механики-водители,  те, у которых
имелись, надели очки, мотоциклетные  и  горнолыжные,  чтобы пыль не  слепила
глаза. Шарагин кивнул  приятелю. Епимахов в ответ поднял большой палец, мол,
полный ажур!
     Рота   перестраивала  боевой  порядок,  пропуская  между  бронемашинами
грузовики.
     Поднялись на пригорок. И дыхание перехватило:  развернулась  перед ними
красивейшая  долина,  разрезанная пополам  вьющейся  бетонной  дорогой,  а в
глубине  долины, затерянные в "зелёнке", и особенно  по краям, приклеенные к
горным уступам, как грибы  на пеньке,  собрались  один  к другому  афганские
домишки, образуя кишлачки.
     - Я ноль-третий,  я ноль-третий! Как слышите  меня? Приём! - раздался в
шлемофонах голос Зебрева.
     - Я ноль-первый, слышу хорошо! Приём! - ответил Моргульцев.
     -  Ниточка движется  нормально, -  переговаривался с ротным Зебрев. Его
машины шли последними - в замыкании.
     Если бы не  опасность,  занятное дело  наблюдать  как вьется по бетонке
колонна:  бронемашины  -   следом  несколько  "КамАЗов"  -  бронетранспортёр
агитотрядовский - "Уазик" с красным крестом - БТР - бензовоз - БМП - "ЗиЛ" -
снова броня - парочка  "Уралов"  - БРДМ со звуковещательной  станцией -  ещё
"КамАЗы" - и ещё одна боевая машины пехоты - в замке.
     - Внимание  влево! - басил в эфире Моргульцев.  И стволы БМП развернули
влево.   Замелькал  разрушенный  артиллерией  кишлак,  что  означало:  "будь
начеку!". Навстречу двигались  афганские  пассажирские автобусы и грузовики.
Колонна  миновала выстроенные  вдоль  дороги советские и афганские  заставы,
подбитую когда-то военную технику, ржавеющую на обочинах, одинокие памятники
погибшим советским солдатам.
     Добрались до уездного центра,  постояли, пока согласовывали предстоящую
работу  с  афганцами.  Епимахов  отвечал  афганцам   доброй  улыбкой,  кивал
выклянчивающим мальчишкам.
     - Не стоит принимать звериный оскал за дружескую улыбку!  - предупредил
проходивший мимо ротный.
     - Да что вы! Это же дети!
     - Сукины дети! - уточнил Моргульцев.
     Несколько афганцев, в военной форме, но без оружия, забрались на первую
БМП - показывать дорогу к кишлаку. Селение выбрали, как нарочно, подальше от
дороги.  Тревожно было забираться  в такую даль. Переглядывались  офицеры  и
солдаты - не западня ли?
     - Надо  было сперва блоки  выставить, а  потом уж лезть  в эту  дыру! -
бубнил Моргульцев.
     В  кишлаке рота расползлась, заняв  оборонительные позиции. Прижались к
дувалам боевые машины пехоты, затаились.
     - Они  глупостями занимаются, а  мы их прикрывай! - негодовал ротный. -
Без саперов полезли по проселочной дороге!
     Одного Епимахова, не понимавшего пока всей опасности затеи с посещением
отдаленного кишлака, не нюхавшего  пороха, не  знавшего коварности афганцев,
воодушевляла   ура-пропагандистская  акция   агитотряда.  Охватила   лейтёху
революционная  эйфория. Офицеры агитотряда,  и те озабоченно поглядывали  на
холмы, на мелькавших в толпе афганцев вооруженных людей.
     - Это кто, с автоматом и чётками? - наконец-то забеспокоился  Епимахов.
- Это не душман?
     Нахохлившийся,  как   воробей,  переводчик  агитотряда,  щуплый  узбек,
прищурился:
     - Ты это слово не употребляй. Это  значит враг. А этот, -  он кивнул на
афганца, - из отряда самообороны.
     - А-а...
     - Недавно приехал?
     - Ага... Николай, - Епимахов протянул переводчику-узбеку руку.
     - Тулкун, - рука у узбека была маленькая, безвольная.
     - Слушай, Тулкун, ты не мог бы  мне подсказать несколько фраз, а то так
хочется что-нибудь сказать афганцам?!
     - Какие фразы? - узбек насторожился, прищурился.
     - Ну, например: "Как дела?", "Все ли в порядке?"
     - Афганцы обычно говорят: "Джурасти, четурасти?"
     Епимахов  записал в  книжечку. Повторил вслух.  Афганец с автоматом, из
отряда самообороны, заулыбался.
     -  Джурасти, четурасти, хер расти  до  старости, прилетят верталётасти,
будет всем .издец! - передразнил прапорщик Пашков.
     -  Я  тебе  советую,  -  сказал  узбек,  когда  Пашков ушёл, -  выучить
несколько сур из Корана.
     - Зачем?
     - Всегда может пригодится.
     Епимахов записал под диктовку переводчика длинное предложение:
     - А что это значит?
     - Это значит, что нет  Бога, кроме Аллаха, и  Мохаммад - его  пророк. -
Переводчик  взял Епимахова за руку,  понизил голос: - Если вдруг  попадёшь в
плен,  повторяй  эту фразу, духи  тебя не убьют...  Извини, мне надо  помочь
доктору. Потом скажу.
     "В  плен?  -  опешил  Епимахов. -  Я  не  собираюсь попадать  в плен  к
бандитам! И о пощаде, как этот узбек, просить не стану!.."
     Непривычно  ощущал  себя  Шарагин от участия в благотворительной  акции
агитотряда. Сидел он на нагретой солнцем броне, курил,  наблюдал за холмами,
за бородатыми афганцами с оружием, за действиями агитотряда.

     ...правильно Моргульцев говорит: "...хороший афганец -
     мёртвый афганец"... в Афгане все кишлачки стрёмные...
     с этими бородатыми шутки плохи... отвернёшься - нож
     в спину воткнут за милое дело...

     ... вот так вот мы и профуфукали Афган! вместо того,
     чтобы БШУ нанести, они с ними сюсюкаются, думают,
     что за мешок зерна афганцы в друзей превратятся!..
     как бы не так! разбежались!..

     Воевать привык он против афганцев,  а не  в гости по кишлакам ездить, с
бачами якшаться. А тут:

     ...доктор Айболит в белом халате их осматривает, умора!
     хорошо хоть бойца с автоматом рядом поставил охранять, от
     этих обезьян что угодно можно ожидать, говорят: кишлак
     поддерживает народную власть, да хер он вам поддерживает!..
     просто мужики все в горы ушли или в Пакистане в лагерях мины
     ставить учатся, что же им ещё делать? работы никакой, пахать и
     сеять разучились! а вернутся мужики - так кишлак вновь
     духовским станет... дед весь в язвах каких-то к доктору Айболиту
     протискивается, к столику с лекарствами... у нас таких из
     больницы не выпускают, в лепрозорий тебя надо отправить,
     дед, а ты каждый день, конечно же, в поле ещё вкалываешь...
     Айболит ватку в раствор бульк, по коже деду раз-раз, не
     боится заразу подцепить Айболит, иди, говорит через
     переводчика, иди, дед, следующий... дехкане, слово какое!
     вроде нашего: рабочие и крестьяне! дех-ка-не!
     потянулись труженики афганского села из домов, поверили,
     что их вот так одним мазком, одной таблеткой от всех сразу
     недугов излечат! блажен, кто верует! младший лейтенант
     переводчик только и успевает врачу с ихнего разъяснять:
     гепатит, язва, давление, понос, триппер.. вот молодец
     дедушка! говорит давно триппер, а у самого, как пить
     дать, ещё "стоит", иначе чего тебе, дед, лечиться, может
     жену молодую решил завести, у вас тут с многоженством всё
     в порядке... ай да доктор Айболит! на все руки мастер!
     невозмутим, всем бачам помогает, порошочек
     сунет, таблетку пополам разломит - на, бача, эта половина
     таблетки от поноса, а эта - от головы... радуются духи, что
     вылечил их советский доктор, три таблетки дал и вылечил...
     а медсестра агитотрядовская, ох! вот девка что надо! ради
     такой готов и неделю в кишлаки ездить...
     женщин афганских осматривает... под задранную
     паранджу стетоскопом нырк... там, небось, грязи-то! с
     рождения не мылась... лица не видать... страшна, наверное,
     как сто китайцев страшна... медсестра
     ей сердечко слушает: тук-тук, тук-тук, и не догадаешься
     сразу, сколько ей лет - двадцать пять или шестьдесят пять - у
     всех руки одинаково до черствости высохшие, а остальное
     под балахоном скрыто...
     эх, медсестричка, лучше бы ты моё сердце послушала!.. а у
     грузовика делёжка идет, мешки с зерном уходят запросто
     так, калоши дармовые расхватывают духи... у нас у самих
     страна не вся обута, без дорог который век живём! грязь
     везде, в любом городе, лучше б нашим, советским
     гражданам бесплатно калоши раздавали: на-те, это вам
     заместо асфальта! каждой семье советской по паре калош!..
     фиг тебе! афганцам, оказывается, нужней...
     дружественному афганскому народу!
     революции помогаем... вот так мы всю страну и
     разбазариваем... не разбрасывались бы друзьям по лагерю,
     по борьбе, давно б зажили нормально... а бабаи-то в драку
     полезли, толкаются, как их там называют? саксаулы?
     аксакалы! старейшины! как петухи дерутся, им дай волю -
     такую драку устроят! зерно выдают мешками, халява!.. кино
     запустили... на кой хрен этим папуасам кино показывать?!
     фильм-то тем более советский, художественный... "Анна
     Каренина", что ли? с переводом, правда, но разве поймут
     бачи, что там на экране делается!.. одну часть показали
     и сворачивают кино... поагитировали...

     ...а у бээрдээма, что надрывается бабайскими песнями через
     громкоговоритель, листовки разбрасывают... лучше бы книги
     печатали, вместо листовок, нормальные книги только через
     макулатурные карточки, иначе не достать, это же полное
     собрание сочинений Дюма можно было издать вместо этих
     листовок! ну зачем, зачем, скажите вы мне, этим бабаям
     листовки? да они же все подряд неграмотные! они даже
     подтираться бумагой не научились! ссут и то сидя!..

     ...лейтенант, который Айболиту помогал, теперь беседует со
     старейшинами... вы им, бля, ещё под баян спойте, хороводом
     походите, может, тогда они нам хоть в спину стрелять не станут,
     когда будем выбираться из этого кишлака! накроют нас здесь с этим
     агитотрядом!..

     - Наконец-то, закончился балаган! - обрадовался Моргульцев.
     Поползли  обратно  на  основную  дорогу,  оттуда  -  в  уездный  центр.
Командование агитотряда с местными  афганскими активистами ушли совещаться в
одноэтажные казармы.

     ...да жрать, наверное, плов пошли... а мы - сиди и жди, вроде бедных
     родственников...

     Наглые,  назойливые  бачи, как мухи  навозные, зашныряли  возле  машин.
Отдельные  по-русски  шпарили, будь здоров, в основном - матом. Вьются бачи,
суют, суют всякую  мелочь; двое барахлом торгуют, а четверо зыркают,  что бы
спереть.

     ...проморгаешь, всю БМП по деталям за пять минут
     растащат...

     ...бача-то сам ростом ниже колеса БТРа, а готов это колесо
     на спине унести...

     -  Я  тебе  щас такой бакшиш покажу! - заорал рядовой Чириков и  затряс
гранатой.

     ...а бачи не боятся, не уходят, знают, что здесь в них никто
     стрелять не станет...

     Через  дорогу,  напротив от  машин  Шарагина, остановился  красно-белый
рейсовый  пассажирский автобус. Вскоре  он двинулся дальше,  оставив  стоять
старика-афганца, на спине которого, обхватив руками за плечи, сидела девочка
лет четырех-пяти. Медленно сгибая трясущиеся колени, старик положил девочку,
встал,   растерянно  оглядываясь.   Справа,   особняком,  сидели   за   чаем
индусы-дуканщики,  слева сошлись бородачи с автоматами, долго приветствовали
друг друга, лобызались, прикладывались щеками.

     ...то ли духи договорные, что перемирие выдерживают, то ли
     так называемые народные ополченцы, в сущности, тоже
     духи, только сегодня за кабульский режим, а завтра -
     против...

     Нерешительно,  по-холопски  пригибаясь,  съежившись,  подошёл старик  к
дуканщикам, постоял над ними, промямлил что-то,  указывая рукой на  девочку.
Дуканщики  окинули  его презрительными  взглядами, пожали плечами.  Индусы и
думать о нём забыли, а старик не уходил,  топтался на месте, крутил головой,
наконец, остановил прохожего. И тому было некогда выслушивать.

     ...девчонка хворая совсем... или спать хочет... Настюшка, что
     там, интересно, моя Настюшка сейчас делает?..

     И он представил, как  его родимая дочурка  бегает по травке в беленьких
трусиках, порхают бабочки,  а Лена  лежит на  одеяле  с книжкой, греется  на
солнышке...
     Шарагин наблюдал за растерянно стоящим стариком, который то и дело
     исчезал из виду,  когда по дороге  проезжала машина и загораживала его.
Афганец топтался на месте,  поглядывал на девочку,  которая  как-то  странно
завалилась на бок, на дуканщиков.

     ...а что, если бы это была моя Настюша?..

     - Герасимов!
     - Я!
     -  Ну-ка,  сбегайте,  товарищ солдат,  приведите-ка мне переводчика  из
агитотряда.  Не  узбека  только, а  русский там  - младший лейтенант.  Пусть
узнает у деда... Какого? Вон, переходит  дорогу! Пусть узнает, что стряслось
с девочкой его! Все понятно? Бегом! Саватеев, Сычёв, за мной. - И Епимахову,
который у БМП стоял:
     - Присмотри-ка за хозяйством.
     Спроси кто Шарагина,  что это  вдруг  затронули  его проблемы  дряхлого
афганца, не  ответил  бы.  Просто, видимо,  на тот конкретный момент,  ничто
другое не занимало лейтенанта, и ещё показалось ему, что девочка плачет.
     Сбивчиво,  многочисленными жестами,  по-мужицки  бестолково  объяснялся
афганец.
     - У него внучка ранена.  Пуля  в  плечо попала. Врач нужен, - переводил
младший лейтенант.
     Солдаты перенесли девочку через дорогу, положили на траве.
     - Чириков!
     - Я!
     - Ищите врача!
     - Есть!
     Шарагин повернулся к переводчику, словно оправдывался:
     - Я-то думал, может быть, её в автобусе укачало. Потом вижу, она на бок
завалилась...
     Посланный солдат вернулся без врача.
     - Где Айболит?! - недовольным голосом спросил Шарагин.
     -  Он  там,  товарищ  лейтенант, с афганцами обедает... Говорит,  скоро
придёт...
     Набежали  любопытные афганцы, человек тридцать, толкались,  карабкались
на плечи друг другу.
     - Разогнать! - приказал Шарагин.
     Рядовой  Бурков  направил  на  афганцев  автомат,  передернул   затвор.
Мальчишки отскочили, но не испугались. Дразнили советского солдата.
     Девочка   сидела  и  тихо  плакала.  Явившийся   наконец  врач   поднял
разорванный рукав, осмотрел наспех перебинтованную  несвежими тряпками серую
от грязи тонкую детскую руку с запекшимися пятнами крови.
     Очевидно, пуля на излете вошла в плечо, и застряла где-то под лопаткой.
Переводчик со слов старика объяснял, что произошло:
     - Она в поле  работала,  в верхнем  кишлаке. Душманы часто обстреливают
советскую заставу, и застава  отвечает, а мирным жителям достаётся.  Шальная
пуля. Поле посреди, получается, расположено... Часа три назад её ранило.

     ...бедная девочка, три часа терпит боль...

     Врач  сменил  бинты,  сделал  обезболивающий  укол,  через  переводчика
объяснил  деду,  что  необходимо  срочно  везти  ребёнка в госпиталь,  а там
немедленно оперировать.
     - Скажи деду, что не исключено, задето  легкое и перебиты сосуды. Пусть
поспешит. Заражение, скажи, может начаться.
     - Не знаю, как перевести...
     - Скажи просто, что  оперировать срочно надо! Пусть в Кабул едут. Иначе
не выживет!
     - Говорит, денег нет.
     - Тьфу ты, чёрт,  -  рассердился Айболит. - А  я тут причём? Я врач или
шофер такси? Может, прикажешь на дороге её оперировать, штык-ножом?!
     - Подожди, - вмешался Шарагин. - У вас там мешки с зерном ещё остались?
     - Наверное, - кивнул переводчик.
     - Дай ему мешок. За мешок зерна их любая машина до Кабула довезёт.
     - Это надо с командиром отряда обсудить...
     - А  что здесь обсуждать?! В кишлаке сколько мешков  духам подарили?! Я
пойду сам говорить с командиром отряда. Где он?
     - А вот он идет - капитан Ненашев.
     Командира  агитотряда  уговаривать  не  пришлось,  порядочным  оказался
капитан Ненашев, мигом все понял, отдал распоряжение бойцам сгрузить мешок.
     Пока ловили  машину, договаривались с водителем, перетаскивали зерно из
"КамАЗа",  врач спешно писал что-то на  клочке  бумаги.  Закончив,  протянул
переводчику:
     -  Скажи, пусть  в  Кабуле  идет  в советский  госпиталь,  записку  там
покажет, я все написал...




     глава седьмая
     МОРГУЛЬЦЕВ




     Утром  командир  агитотряда  решил утром  выезд по  кишлакам повторить,
чтобы "избавиться" от оставшейся в  грузовиках материальной помощи и в Кабул
вернуться с громким рапортом об успешном пропагандистском рейде.
     Десантуру  вновь  никто  не  спросил, хочет она - не  хочет по кишлакам
мотаться.    Приставили    десантуру   к   охране    агитаторов,   подчинили
политработникам, вот и томились  гвардейцы в безделье  на БМПэшках с раннего
утра.
     Лагерем встали в поле за советской заставой.
     Лейтенант Епимахов помаленьку приобщился  к  жизни  на броне,  афганцев
рассмотрел  вблизи; уверенно и  довольно грамотно  бойцам позиции определил,
часовых  на  ночь назначил.  Командирский  тон прорезался  в  нём, ещё  пока
наигранный  и  слишком громкий, подражательный, да и это уже  было  неплохо.
Главное, чтобы бойцы  все  время чувствовали  его  уверенность,  которая и в
самом лейтенанте постепенно укрепится. Пусть усваивают голос взводного.

     ...чтобы он им во сне слышался вперемежку с голосом матери...

     "Слоны"  - те тоже  не промах,  чуть заприметят  слабинку,  почувствуют
нерешительность,   -  пиши  пропало,   падет   авторитет   командира,  сядут
старослужащие   на  шею,   оборзеют.  Они  знают   себе  цену,   вразвалочку
передвигаются, умело отлынивают от работы, "шлангуют".
     В  начале  перемигивались,  что,  мол,  инициативу проявлять?  Подождем
распоряжений,  пусть попрыгает "щегол", попотеет, поймёт новый взводный, что
без нас он - нуль. Зубоскалили дедушки...
     Епимахов не растерялся - шпарит приказы, на глупые вопросы и остроты не
сердится,  делает вид,  что не замечает,  выражение лица строгим  держит. По
лицу можно  подумать, что шибко недоволен взводный, но пока сдерживается, но
церемониться не  станет,  в  рыло  двинет  непонятливому  бойцу  не моргнув.
Дедушки таким увидели его впервые и решили тогда,  что  лучше на конфликт не
нарываться. Нашли соломоново  решение:  разделись  до  пояса,  и,  оттягивая
подтяжки,  с  важным  видом  громко  повторяли  приказы  командира  чижам  и
черпакам. Оголили те свои  торсы, поплевали на ладоши, и, налегая на лопаты,
углубились в землю, подышали её разрытой свежестью. Заморышам этим и подавно
не разобраться  было сходу, что за птица новый комвзвода, да и времени нет -
лопаты в руки и вперёд! пошёл копать! до темноты б успеть!
     Первый снаряд лег в ста метрах от  лагеря. Епимахов повернулся и увидел
столб дыма. Секунд через пять второй реактивный снаряд разорвался ближе.  Он
услышал вначале свист,  и,  сам не понимая почему, решил, что следующий эрэс
попадет прямо в лагерь, и что он непременно будет убит.
     Епимахов  оторопел,  заметался,  взглядом  спешно отыскивая  безопасное
место,  закричал  солдатам:  "В  укрытие!",  хотя  большинство  и  так   уже
попрятались.
     Третий эрэс громыхнул всего-то метрах в пятидесяти. И земля вздрогнула.
И от того, что задрожала она под ногами, Епимахову стало жутко.
     Ложились снаряды вразброс, в поле за лагерем.
     Едва зародившись,  страх,  глубокий животный  страх, охватил все тело и
душу лейтенанта, спутал все мысли в голове, вырвал и решительность всякую, и
уверенность напускную. Страх пронизывал сознание, но Епимахов боролся с ним,
боролся с естественным желанием спрятаться, бежать прочь от опасности. Озноб
почувствовал он, слабость в коленях, продолжая стоять на месте, повторял про
себя:  "Ты офицер - ты  не имеешь права  бояться, ты  офицер - ты не  имеешь
права бояться".
     Всего  из-за  горки прилетело  семь снарядов. Шарагин  считал  разрывы.
Прикрываясь, на всякий случай, броней  БМП,  вместе  с  офицерами агитотряда
прикидывал он, откуда идут "пуски".
     Духи  явно  били наобум. Увидели,  небось,  откуда-нибудь с  горы,  что
советские бронегруппа и грузовики, съехав с дороги, встали лагерем, и решили
обстрелять.
     Потом взорвалось что-то на дороге, ведущей в Кабул, и, в этот раз не на
шутку встревоженные, и Шарагин, и офицеры агитотряда, как  по команде в этот
раз обернулись.  На мгновение показалось всем, что духи надвигаются с разных
направлений. На дороге  застрекотали автоматы. Успокаивало  лишь то, что там
была советская застава - надежное прикрытие хотя бы с одного фланга.
     Капитан  Моргульцев  занервничал,  закурил,  отправился связываться  со
взводом Зебрева. Скоро вернулся, подозвал Шарагина:
     - У Зебрева "коробочку" подбили...
     - Где?
     - На дороге.
     - Выезжаем?! Потери есть? - дернулся было Шарагин.
     - Спокойно, все  нормально, бляха-муха, -  приглушенно, как заговорщик,
сказал  Моргульцев.  - Потерь  нет.  Но  одну  машину  сожгли. Я  сам  поеду
разберусь.
     Когда  обстрел прекратился и стихло, Епимахов  выглянул из-за брони,  и
тут же  внутренне смутился, сообразив,  что нечего было  победу над  страхом
праздновать после того, как струсил.
     Он быстро оглянулся:  не заметил ли кто его растерянный вид? В том, что
вид у него был жалкий и растерянный,  Епимахов не сомневался. Вроде бы никто
не  смеялся.  Но от  этого  легче  не  стало. Чудовищное  презрение  обожгло
самолюбивое сердце неудавшегося героя.
     - Наши, наверняка, засекли пуски и накроют духов артиллерией, - услышал
Епимахов разговор офицеров, подходя ближе.
     -  Как же! Разбежался! -  Шарагин  прикурил от чужой сигареты, и, бегло
бросив взгляд  на  Епимахова,  догадался, отчего  не весел  лейтёха,  но  не
выказал  догадки  ни  единым жестом,  ни  ухмылкой. -  Они  из-за  той  горы
прилетели,  - продолжал  как  ни в чём не  бывало  Шарагин.  - Думаешь,  там
кто-нибудь остался? Духи сразу же прыгнули в "Тойоту" и смылись. Ищи ветра в
поле!..
     Епимахов  сел рядом с Шарагиным. Замкнувшись в себе, он понуро и скучно
тыкал ложкой в рисовую кашу.

     ...нормально, что испугался парень... странно было б, если
     не испугался...боится - значит не дурак... привыкнет... ко
     всему привыкает человек, привык и Герасим к городской
     жизни....

     По наезженной колее катил к лагерю бронетранспортёр. Майор в шлемофоне,
комбат с ближайшей заставы, с виду туркмен, спрыгнул с бэтээра:
     - Где командир роты? - завопил он разъяренно. - А, вот ты где! Ты здесь
сидишь, значит, чаи гоняешь, капитан, а там бээмпэ твоя горит!
     -  А вы что на меня орете! - поднимаясь, возмутился капитан Моргульцев.
-  Знаю про  бээмпэшку, сам  только  что  вернулся. Её  духи из  гранатомета
подожгли. Прямо в масляный бак попали!
     -  Какой  на  .уй гранатомет!  Какие на .уй  духи!  -  кричал  командир
заставы.  -  На  моем  участке за последний месяц  духи ни одной колонны, ни
одной машины не тронули! У меня договор с главарем местной банды! Так что не
надо  мне,  капитан,  лапшу  на  уши вешать!  Я  проезжал  мимо  ваших  трёх
бээмпэшек, сам  видел, что последняя неисправна была, её ремонтировали... Вы
сами её подожгли!
     - Не-на-да,  товарищ майор! Нечего на  моих офицеров поклёп наводить! -
раздраженно  выговорил  Моргульцев,  лицо его  сделалось  пунцовым.  -  Все,
бляха-муха, слышали выстрел из гранатомета!
     -  Хорошо, допустим, -  не унимался майор: - В  таком  случае, где ваши
раненые,  где  контуженые? А-а? Молчишь, капитан?!  Где же это видано такое,
даже контуженых нет!
     Словесная баталия затягивалась. И  майор, и  капитан  сражались уже  не
один на один. Майор  втягивал  в спор офицеров агитотряда,  капитан  же явно
искал поддержки у своих.
     Разгоряченный, майор стянул шлемофон, показав бритую голову.

     ...и я такой же лысый когда-то ходил...

     усмехнулся Шарагин,

     ...как залупа!..

     Командир   заставы   то   прятал,   то   доставал  из  карманов   руки,
жестикулировал, тыча то в ротного,  то в направлении горящей машины, которую
из лагеря все равно видно не было.
     -  Что ты улыбаешься, капитан?  Скажи честно, что  просто хотел списать
неисправную машину  на  боевые потери!  Не выйдет, мальчишка! Где ты  видел,
чтобы так атаковали бээмпэ?!
     -  Товарищ  майор!  - с неприязнью в  голосе  ответил Моргульцев. -  Я,
бляха-муха, уже второй срок в Афгане, самого три раз подбивали...
     -  Если списать  надо  было  машину,  -  перебил  командир  заставы,  -
обратился бы ко мне. Я б тебе  показал, на  какую мину наехать,  здесь их до
... !
     Где-то за заставой,  километра за полтора от лагеря послышались взрывы.
Начали взлетать боекомплекты сгоревшей БМП. Майор сплюнул под ноги:
     - Только вчера встречался с главарем  банды.  Договорились, что на моем
участке духи к дороге не выходят.
     - Значит вы больше верите бандиту, чем советскому офицеру?!
     - Слушай,  - шепнул Шарагин, - напусти  на него нашего замполита. Пусть
мозги прополощет.
     - Да ну его! - отмахнулся Моргульцев.
     - Я, капитан, верю  своим  глазам. - продолжал, чуть  остывая, командир
заставы.  - Сначала на  дороге  стоит поломанная бээмпэ, а потом  вдруг духи
нападают. И в результате никаких потерь! Все живы и здоровы!.. Молодец! А ты
подумал,  капитан,  что  теперь будет?  Это  же  ЧП! Что  я  скажу  главарю?
Рейнджеры,  ..  вашу  мать!  Выехали  повоевать,  пострелять,  а  после  вас
расхлёбывай! Вы завтра в Кабул смоетесь, а мне тут оставаться...
     Мало-помалу  он затухал, накричавшись. Тяжело дыша, майор  обращался  к
присутствующим офицерам, объясняя им своё возмущение:
     - Подъезжаю,  а эти  гаврики  заняли  оборону и  строчат по кишлакам. Я
говорю: в кого стреляете? а они говорят: там за  дувалом  духи должны  быть.
Видите ли, им па-ка-за-лась, что по ним стреляли. А я в полный рост хожу без
бронежилета и унимаю этих рейнджеров! Там этот старлей, как его...
     - Старший лейтенант Зебрев, - подсказал Моргульцев.
     -  Вот  именно,  Зебрев.  Такую  пальбу устроил! А  если, капитан, твои
рейнджеры кого-то ранили или убили в кишлаках? Да завтра вся банда выйдет на
дорогу и подожжет в отместку колонну! Что тогда?!
     -  Пойдёмте, товарищ  майор, - уводил  Моргульцев командира  заставы от
лишних свидетелей. Минут пять они петляли по лагерю, спорили. Майор упёрся:
     -   Нет,   я   доложу,   что   машина   загорелась   при   невыясненных
обстоятельствах. Пусть приезжает комиссия,  разбирается. И  охрану выставлю,
чтоб кто-нибудь из твоих рейнджеров не продырявил её из гранатомета.
     В роте происшествие не обсуждали. Молчали глухо,

     ...как в танке...

     Всем  было  понятно,  что  приключилось с  БМПэшкой. Обычный  случай на
войне. Чего зря языком молоть?
     У одного Епимахова, по  наивности  и  незнанию реалий, тлели весь вечер
сомнения,  и,  когда опустилась на лагерь ночь, вспыхнул  в  груди  молодого
интернационалиста   протест,  захотелось   разобраться,  обсудить  случай  с
товарищем:
     - Ничего не понимаю, - вполголоса рассуждал он. - С одной стороны, если
действительно духи машину подбили, значит все герои, так? И можно  на медаль
посылать! А если правда на стороне майора, а я, да и ты тоже, мы оба видели,
когда  возвращались,  что взвод Зебрева остался  на  дороге и  с  бээмпэшкой
возится,  тогда  саботаж выходит, тюрьмой попахивает. Что ж мы сами, значит,
технику гробим, а? Это ведь какой кипешь на весь полк будет!..
     - Не все так просто, - задумчиво  ответил  Шарагин.  - Замнут это дело,
вот увидишь.

     ...кому охота на войну ехать на поломанной технике!.. нельзя
     починить, нельзя списать - в расход её! иначе на боевых подведёт...

     - Если  не было никаких духов, это же нечестно... несправедливо... Я не
думал, что Моргульцев способен на такое!..
     - Ты  здесь  новенький. Не суди  людей. Что справедливо - несправедливо
будешь в Союзе рассуждать... Когда война закончится...
     Не находил себе  месте и без того излишне  дерганый капитан Моргульцев,
ходил по лагерю, топтался то тут то там, курил сигарету за сигаретой.
     - Напоролся, бляха-муха! Упрямый, как ишак! Туркмен его мать! Чурка!
     Всю  жизнь так  было  у Моргульцева - то орден, то нагоняй! То  пан, то
пропал!

     ...Впервые  попал он  в  Афган  лейтенантом.  Ни у кого не  спрашивали:
хочешь - не хочешь в Афганистан? Родина за всех решила.
     Перед  самой  отправкой,  в декабре  семьдесят девятого, сидели  больше
недели на учениях в белорусских лесах. Морозы стояли лютые, каких и врагу не
пожелаешь. И немца  и француза сломили  в своё время такие же морозы. Только
русские в состоянии были терпеть их, и все же, что ни день, солдаты выбывали
из строя - то пальцы на руках, то ноги отморозят, то уши.
     Знали  офицеры,  интуиция  подсказывала  - неспроста  устроили  учения,
готовят  к  чему-то,  и  вечера  коротали   в  долгих  беседах,  обмениваясь
соображениями. Об Афгане разговоров не было, никто и не знал толком, что там
происходит?  Подумывали  об  Иране,  именно в  этом, из  всех  граничащих  с
Советским Союзом  государств,  было  наиболее  неспокойно. Догадка  про Иран
приободрила  всех. Шутили, что, мол, вовсе неплохо  было бы  провести зиму в
южных краях.
     Время шло. Стали поговаривать о доме. Пора елку наряжать! "Даже если, в
крайнем случае, Новый год  пропустим, Двадцать Третье февраля справим дома",
- вздыхали офицеры.
     Судьба рассудила иначе.
     АН-12 набрал высоту,  взял  курс  на Урал. Лейтенант  Моргульцев  легко
определил это  по  звездам.  Пять  часов  лёту  и приземлились в  Шадринске.
Летчиков увезли  питаться  в теплую столовую,  а десантура грызла  при минус
тридцати сухпайки. Снова взлетели и сели часа через четыре в  Андижане,  где
пробыли на полосе около полутора суток.
     За  это время  все стало ясно,  секретов больше не делали -  командирам
поставили задачи, выдали боеприпасы и карты... афганской столицы.
     Начальник   штаба  полка   сказал:  "...Вам  поручено   оказать  помощь
дружественной стране,  защитить  её от  реакционных  сил... Обстановка очень
опасная. Банды мятежников захватили аэродром..."
     После  таких слов  летчики лететь  отказались. Не  положено  при  такой
обстановке летать, в один голос заявили они. Десантироваться - пожалуйста, а
сажать машину на полосу, захваченную мятежниками -  об  этом  и речи быть не
может! Где же это слыхано! Ни один командир такого приказа не отдаст!
     "Да нет,  ребята, - выкручивался  начштаба.  -  Это я так, чтобы солдат
постращать... Аэродром не захвачен, всё в наших руках!"
     С рассветом сели в Кабуле. Ударная сила, готовая к молниеносной победе,
а врага нет, враг затаился. Задумал что-то враг, хитрит?
     Один  за другим заходили  на посадочную полосу  борта, выгружали личный
состав, технику.
     Нешуточная операция разворачивалась.

     Окопывались.  Первую ночь спали в бронетехнике,  накрывшись  бушлатами,
шинелями.
     Днём пошёл мокрый снег, совсем невесело сделалось от  промозглого ветра
и гнетущего чувства неопределенности.
     - Вот тебе и южные страны! - Моргульцев растирал закоченевшие руки.
     Поджимая замерзшие лапы, жалобно мяукая, подошла к нему кошка необычной
трёхцветной раскраски, потерлась о вымазанные грязью сапоги.
     Он решил традиционным "кис-кис-кис" подозвать её,  взять на руки. Кошка
испуганно отпрыгнула.
     - Что, не понимаешь по-русски? А я по-вашему не бум-бум. Всё-таки живое
существо... Иди, покормлю!
     Он  забрал  у солдат почти  доеденную банку  тушенки. Продрогшая как  и
люди,  кошка с  голодухи  накинулась на  еду,  остервенело  вылизывая стенки
консервной банки. Она не ушла, осталась с десантниками.
     -  Первый  контакт  с  местными  аборигенами состоялся,  -  обрадовался
лейтенант, и  размечтался: -  Через  недельку-другую закончится  здесь  все,
полетим домой,  и  Мурку  афганскую  захватим!  Надо же домой хоть  какой-то
сувенир привезти!
     После завтрака его вызвали в штаб. Незнакомый генерал присутствовал при
постановке задачи. Получил лейтенант Моргульцев в помощь военного советника,
работавшего в  Кабуле, и план объекта под номером 14, который предстояло его
взводу захватить.
     Название объекта  выговаривали старшие  офицеры с трудом -  тюрьма Пули
Чархи. Причём здесь "пули" Моргульцев так и не понял.
     - Ваша  задача - захватить объект 14 и освободить  политзаключенных! По
нашим данным, там человек сто двадцать охраны. Товарищ Коробейников даст вам
консультации по  объекту. Он его прекрасно  знает, -  ставил задачу командир
полка.  -  Найдёшь  начальника  тюрьмы  и лично  его  расстреляешь.  Товарищ
Коробейников займется политзаключенными. Вопросы есть?
     - Никак нет!
     -  Наемник американского  империализма Амин собирался  уничтожить  всех
заключенных Пули Чархи, - с пафосом добавил начальник политотдела. -  Верные
ему части охраняют тюрьму! Они могут в любую минуту приступить к расстрелам!
Жизнь сотен и сотен людей в опасности!
     - Не выполнишь  задачу -  пойдёшь под  трибунал!  - пообещал напоследок
хмурый  генерал. Он  пристально и испытующе смотрел на Моргульцева, будто не
доверял ему, будто сомневался в лейтенанте.
     Переодевшись в  белые  халаты, Моргульцев с  советником отправились  на
разведку  на санитарной машине. Проехав недалеко  от тюрьмы, они внимательно
осмотрели  местность  и  вернулись на  аэродром. Дядя  Федя  -  так прозвали
солдаты  курносого советника, лицо  которого можно было циркулем  обвести, -
развернул  детальный  план  тюрьмы.  Прикинули,  что  к  чему,  обмозговали.
Появилась некоторая ясность. Да и  с воздуха  ведь видел  тюрьму Моргульцев,
когда  заходил их борт на посадку  в Кабул.  Точно-точно, напоминала  она  с
высоты оторвавшееся  от  телеги  и закатившееся чёрти  знает куда  громадное
колесо. Именно так и подумал - "колесо какое-то валяется".
     Грелись   у  костра,   обсуждали  план  операции.   Солдатам  приказали
внимательно слушать и запоминать.
     -  Можете палить сколько  угодно, - дядя Федя  помолчал, оглядел  всех,
давая понять, что здесь не учения. - Никаких, бляха-муха, ограничений! Любые
неповиновения,  любые  сомнения  - стрелять на  месте.  Разбираться  некогда
будет!
     "Сто двадцать человек охраны! - прикидывал Моргульцев.  - Это не шутка.
А нас всего взвод. Но мы ведь ВДВ, мы на боевых машинах и очень наглые!"
     Выехали  в полной темноте. Путь  преградил выносной пост  с самодельным
шлагбаумом,  выставленный  у ближайшего от Пули Чархи кишлака. Боевые машины
десанта  остановились. С головной  направили прожектор,  осветили афганского
солдата, который наставил на колонну штык-нож и дико закричал: "Дры-ы-ы-ш!"
     -  Этот  откуда, бляха-муха, взялся?! - задвигал желваками дядя Федя. -
Гаси свет! Не стреляй. Ножом его...
     - Чего он кричит, как поросенок резаный?
     - "Стой" кричит. Давай, лейтенант, действуй!
     Моргульцев спустился с брони, приветливо протянул руку афганцу:
     - Да мы свои,  земляк!  Как  дела, губошлёп?  Ну, чего  вылупился? - Он
похлопал афганца по плечу: - Пойдём-ка со  мной!  Сюда, сюда, чего на дороге
стоять?
     Моргульцев выкрутил солдату руку, забрал нож, и приставил к горлу:
     - Брат, иди-ка ты на ... отсюда. Не хочу брать грех на душу, понимаешь?
Дуй!
     Парень упал  на  колени, раскрыл от  ужаса  рот,  поднялся,  попятился,
споткнулся, побежал.
     У Пули Чархи дорогу перегородил афганский БРДМ. Его быстро  приструнили
-  пулемётами  шины  пробили.  Ответного  огня не  последовало. Возможно,  у
афганцев и боеприпасов-то не было.
     -  Гаси  фонари на вышках! -  приказал дядя Федя, и  солдаты автоматным
огнём "погасили" освещение.
     - Всем под броню!
     Накануне  Моргульцев выпросил у командира полка самоходную установку  -
СУ-85. С её помощью рассчитывал с ходу вышибить массивные ворота тюрьмы. "Не
на БМД же это делать! Фанерный щит родины! БМД такие ворота не проломит!"
     И  надо  же  было  такому  приключиться!  Лейтенант  на  СУшке  попался
придурошный: съехал с дороги,  растерялся и открыл болванками огонь  по Пули
Чархи. Без приказа бабахнула "Сушка" по сторожевым вышкам.
     - Прекратить! - крикнул по рации Моргульцев.
     - Вас понял! -  ответил лейтенант,  однако через полминуты вновь открыл
огонь.
     - Идиот!  - разозлился  Моргульцев и, не теряя  времени,  отдал  приказ
механику-водителю: - Вали ворота!
     Выдержала БМД! Не подвела! Вот тебе  и фанерный щит родины! Ворвались в
тюрьму.
     - Теперь назад подавай! Быстрей! - командовал Моргульцев.
     Они с дядей Федей все рассчитали заранее: наехали задним
     ходом и раздавили деревянный дом, где, по их представлениям, находилось
караульное помещение.
     - Вперёд! Полный вперёд!
     У  корпуса  для  политзаключенных  пришлось  таранить   вторые  ворота.
Стрельба,  полный  хаос. Хорошо хоть  рассвело,  через  триплекс  Моргульцев
разглядел  копошащихся людей с автоматами.  Пули  барабанили  по броне,  как
дождь по крыше при сильном ливне.
     - Заводи карусель!
     БМД закрутилась на месте, поливая из всех стволов.
     - Пора! - тронул Моргульцева за плечо дядя Федя.
     Они открыли люк, выпрыгнули из БМД.
     - Вперёд!
     Солдатня колебалась. Выстрелы не утихали, но где, кто  и в кого стрелял
было не разобрать. Дядя Федя подгонял:
     -  Время  теряем!  Вылезай!  - и побежал, перепрыгивая  через  трупы, к
дверям корпуса.
     - Два человека остаются здесь!
     В  глубине коридора слышалась незнакомая речь. Они прижались к стене, а
когда шаги приблизились, дядя Федя пустил от пояса, веером, длинную очередь.
В темноте кто-то вскрикнул, кто-то, видимо, упал.
     - Бросай гранату!
     Чуть  рассеялся дым, побежали в конец коридора.  Справа и  слева висели
одеяла, прикрывавшие проем за отсутствием дверей.  Одно из них колыхнулось и
Моргульцев нажал на спуск. Вывалился окровавленный старик с чётками в руке.
     - Пошли!  Пошли! - звал дядя  Федя.  Но сам  замедлил,  сменил рожок. -
Прикрывай!
     Афганцам, поди, было страшнее. Кто  из них мог знать, сколько советских
ворвалось в  тюрьму,  и  сколько ещё  снаружи,  какими силами осуществляется
операция захвата Пули Чархи, и вообще, что  происходит в Кабуле? Оттого-то и
сопротивлялись  они недолго.  В  общей сложности насчитали человек  двести с
лишним охраны. Небольшую часть десантура постреляла, остальные с готовностью
сдались. На смерть стоять афганцы и не думали.
     Через тюремные решетки торчали сотни и сотни рук,  кто-то махал длинной
тряпкой  - распущенной  чалмой,  кто-то сумел дотянуться до  окна и высунуть
голову.
     Он   должен  был   чувствовать   себя   победителем,   вернее   сказать
освободителем,  человеком,  спасшим  тысячи  жизней.  Но  ничего   подобного
Моргульцев не испытывал.  Напротив,  его охватил страх: незнакомые бородатые
люди наблюдали сквозь решетки за советским офицером. Моргульцев вздрогнул.
     Освободили! Спасли! А кого? Что там  за люди? Против кого бунтовали? За
что поплатились? Не уголовники ли? Как тут, бляха-муха,  разобраться! Язык -
чужой, лица - подозрительные. Спасли, освободили, а что теперь? Не брататься
же с ними! Какие они, к чёрту, друзья! Пусть  до поры до  времени посидят по
камерам!  Так  спокойней! Так  - верней! Пусть те, кто  знает,  что  к чему,
разбираются, решают, кого выпускать, а кого  - нет!  Моё дело  малое. Задачу
выполнили. Коли у нас бы такое произошло, если  б, к примеру, революционеров
освободить из тюрем... Тогда понятно. Это святое дело! А здесь...
     - Никого из камер  не  выпускать!  - предупредил  он солдат.  - Раненые
есть?
     - В нашем отделении нет, товарищ лейтенант.
     - А где третье отделение?
     - Не знаю, товарищ лейтенант, - пожал плечами боец.
     Третье отделение на боевой  машине десанта провалилось в яму с дерьмом.
Ворвавшись  на территорию тюрьмы, вторая  БМД взяла влево, и, не разглядев в
суматохе, куда  рулить, плюхнулась  в темную  жижу. Выхлопные  газы  пошли в
кабину,  солдатня начала  задыхаться. Нашли их  совершенно случайно и  очень
вовремя. Заметили торчащую из вонючей ямы башню.
     -  Засранцы!  -  негодовал  Моргульцев.  - Не  десантники,  а форменные
засранцы!
     Захват  Пули Чархи  продолжался меньше  часа,  пятьдесят четыре минуты.
Моргульцев засек по своим "командирским" часам.
     Доложил по рации: "Объект номер14 взят!"
     Дядя Федя уехал  в Кабул, вскоре вернулся с  афганскими  "товарищами" и
занялся сортировкой заключенных.
     Взводу  Моргульцева по рации из штаба приказали:  "Оставаться на охране
объекта. Продовольствие и боеприпасы вам подвезут".
     Выставили посты, заняли под казарму  самое  тёплое помещение с  печкой,
работавшей на солярке, занавесили одеялами выбитые стрельбой окна.
     Моргульцев грелся на  солнышке,  первый раз  увидел  он  здесь  солнце,
курил.
     -  Товарищ  лейтенант. Там  журналисты  приехали, говорят  с советского
телевидения. Пустить?
     - Валяй, пусть сюда идут.
     - Там ещё афганцев много.
     - Каких афганцев?
     - Человек триста, может, наберётся.
     - Т-а-к, - растянул Моргульцев, и повторил любимое выражение дяди Феди:
- Бляха-муха! Что им, интересно, здесь надо?
     Впускать  кого-либо в тюрьму  Моргульцев наотрез отказался, связался со
штабом, долго ждал разъяснений. Береженого Бог бережет!
     -  Я на  себя  ответственность  не возьму! Присылайте представителя  из
штаба! Тогда пущу!
     -  Телевидение должно заснять  взятие  тюрьмы Пули Чархи,  -  разъяснил
приехавший полковник.
     - Это мы запросто, сейчас свистну своих гавриков.
     - Вы  не  понимаете,  товарищ  лейтенант. Тюрьму захватывали  афганские
военнослужащие,  из частей,  которые  подняли мятеж против  кровавого режима
предателя Амина!
     - Не понял, товарищ полковник?!
     - Я, кажется, достаточно ясно объяснил, лейтенант!
     Со  сторожевой  вышки,  куда он  было  взобрался,  чтобы  наблюдать  за
киносъёмкой, Моргульцева согнали - не должен был советский офицер попадать в
кадр. Тогда  он  приказал  солдатам  вынести из кабинета  начальника  тюрьмы
кресло, устроился зрителем в первом ряду.
     -  Так никто  и  не  узнает,  что  это  мы  Пули  Чархи  захватывали, -
расстроился кто-то из солдат. - Никто не поверит!..
     - Это точно, бляха-муха! - обиженно подтвердил Моргульцев.
     С дядей  Федей свидеться  больше не  пришлось, говорили, погиб он через
несколько месяцев.  Где? При каких  обстоятельствах? Никто  толком не  знал.
"Может врут, что  погиб,  а может и  впрямь убили. Он же  комитетчик. У  них
никогда правду не узнаешь..." - решил Моргульцев.
     В первые годы войны  вообще  страшно  было задавать  вопросы, опасались
люди всего. Однажды после ранения Моргульцев в госпитале лежал, спирт  пил с
одним  капитаном. Черноволосый, загорелый, то ли  татарин, то ли таджик. Нос
запомнил - длинный, переломанный в нескольких местах.
     Крепко  тяпнули.  Разоткровенничались по пьяни, кто да  где был, кто да
что делал в Афгане.  Оказывается, обоих судьба забросила в Кабул  в  декабре
1979 года. Походили вокруг да около, да, не сговариваясь, решили не темнить.
     - Я тюрьму брал, - признался Моргульцев. - Пули Чархи. А ты?
     - А я - дворец...
     -  Дворец  Амина?! - Моргульцев даже поперхнулся. Глянул на капитана, а
тот опустил голову, смотрит куда-то себе под ноги. После паузы подтвердил:
     - Так точно.
     Про  дворец  Амина ходили  разные слухи.  И  девятая рота из  Витебской
дивизии  вроде  как  участвовала  в  штурме,  и  КГБэшники  якобы  присылали
спецгруппу.
     Разлили  остатки   спирта,  чокнулись:  "ну,  будем",  выдохнули  почти
одновременно, запрокинув головы, влили в себя, занюхали чёрным хлебом.
     -  Я  в  "мусульманском  батальоне"  служил,  -  продолжил  после паузы
капитан. - Слышал такое название?
     -  Слышал,  -  соврал Моргульцев. Решил  не расспрашивать,  что  это за
странное название. Какая-то спецчасть, наверняка. - И самого Амина видел?
     - Видел... только мёртвым...
     - ?..
     Собеседник замолчал, взвешивая все за и против.
     - Он лежал на полу в  майке, в одних трусах,  на груди в  районе сердца
было  большое  красное пятно. Надо было убедиться, что он мёртв. Потянули за
левую руку, а она оторвалась...
     Моргульцева пот прошиб. "Зачем он мне это рассказывает? Зачем я ему про
тюрьму брякнул? Молчать надо было, молчать!"
     А капитан из "мусульманского батальона" продолжал:
     - Страшно было.  И во  время штурма тоже. Мы ведь прямо как на ладони у
них были,  стреляй  - не хочу. Чудом прорвались. А ещё страшнее стало потом,
когда  поняли,  что  произошло.  Как-никак,  главу   государства  устранили!
Посадили  нас в самолёт, думали, не долетим. Кто  из знает?.. Казалось,  что
теперь свои  же могут отравить. Зачем оставлять  свидетелей?  Расформировали
нас, разослали по разным частям...
     За завтраком трещала голова. Моргульцев поздоровался с капитаном, а тот
отвернулся, сделал  вид,  что незнаком.  "Наболтал  лишнего!" Пообещал тогда
себе  Моргульцев, что  молчать  отныне  будет. Нечего  гордиться, нечего про
тюрьму бахвалиться!
     За  Пули  Чархи представили  Моргульцева  к  ордену "Красного знамени".
Старшего лейтенанта получил досрочно. Сыну  третий год  шёл. И как будто кто
сглазил!   Повалилось   все  из   рук,   рассыпаться  стала   доселе   ровно
складывавшаяся жизнь, словно поднялся он на горку и  не удержался, под откос
покатился.  Сперва  жена ушла. Появился  у неё  кто-то, пока в Афгане служил
Моргульцев. Не из части, гражданский субъект. Увёз её из Витебска.
     Моргульцев запил,  зачастили  нарекания  от комбата, служба радости  не
приносила, политотдел  на психику  давил, воспитывал. Он по молодости резким
был,  вспыльчивым,  все  больше  посылал  на три  буквы,  по  морде  заехать
торопился, не  успев подумать, кого посылал  и  кому  кулаком нос  разбивал.
Вскоре ЧП на его голову приключилось: дедушки до полусмерти новичка забили.
     Несколько лет ушло на то, чтобы все выправить. Женился второй раз, дочь
родилась. Снова в Афган попросился.
     Про семейные  передряги ротный сослуживцам не рассказывал, но они и так
знали. Кто развелся, кто вновь женился, у  кого где дети остались -  в армии
ничего не скроешь.
     В комнате Моргульцева висел рисунок сына от первого брака. Раз  в месяц
он писал ему короткие записки, отправлявшихся в отпуск офицеров просил зайти
в  Союзе  на  почту,  отправить  небольшую  посылку  с  подарками. Мальчишка
нарисовал самолёты-птицы, сбрасывающие бомбы-сосульки, горящие танки-букашки
со  свастикой на броне,  на  которые  наступали танки  с красными  звездами,
бегущих между  взрывами  бомб  человечков  с автоматами. В правом  углу  сын
написал печатными  буквами:  "Это я сам  рисовал папа  пришли  мне пажалуста
жвачку"...




     Дни  летели  незаметно,  скапливались в недели, месяцы. Рейды,  боевые,
ранения и  смерть офицеров и солдат -  он  подстраивался под афганский ритм,
превращавший каждую  оборвавшуюся  судьбу в нечто  прозаичное. Смерть бывала
нелепой, трагичной, героической, но более не ужасала Шарагина, как раньше, в
первые  месяцы;  смерть стала  делом обыденным, воспринималась  как одно  из
неизбежных условий войны.
     Шарагин выловил  в стакане  водки две новые  звездочки,  когда  обмывал
очередное звание  -  старший лейтенант. Оформили наградной. Подписал  бумагу
Моргульцев, взглянул лукаво и как-то между прочим, поинтересовался:
     - Любишь потных женщин и теплую водку?
     - Смеёшься?!
     - Значит в отпуск пойдёшь зимой!
     - Как зимой? - расстроился Шарагин. - Да ты что!
     - Надо же кого-то отправлять.
     - Но меня-то за что?!
     -  Зебрев уже  был.  Епимахову - рано. Пусть  втягивается. Значит, тебе
ехать.
     - Давай, может, потом, а? Ближе к весне?!
     -  Потом  будет  суп  с котом, бляха-муха! Свободны, та-ва-рищ  старший
лейтенант!
     - Тогда я завтра в город выбираюсь!

     ...как же без бакшышей-то домой? с пустыми руками?..

     - Я об этом ничего не знаю, - перестраховался Моргульцев.

     Собраться в отпуск офицеру - на то много времени не требуется. Бумаги в
штабе  подписать, вещи в  сумку побросать,  да  выяснить  есть  ли завтра на
Ташкент борт.  Проблематичней с подарками родным.  Да  и себе обновки нужны.
Тут уж время надо. Тут  уж как повезёт.  Чтоб  вылазку в город организовать.
Шарагину повезло. И в лапы патрулей  не попался, и в части  не спохватились,
что полдня отсутствовал старлей.
     Только  приземлились  в Ташкенте,  он сразу помчался  за билетами,  и у
воинской кассы,  разговорился с молодым офицером в джинсовом  костюме. Сразу
признал в нём афганца.

     ...такие "варенки" только в Афгане продаются... и по роже
     видно - военный человек...

     Как  братья-близнецы  смотрелись  они  с  Шарагиным  со стороны. Первые
джинсы в своей жизни заимел Олег.
     Офицер на тот же московский рейс надеялся место достать.

     ...от Москвы уже поездом...

     Потолкались,  подождали,  выцарапали  билеты. Пока  маялись у касс, дал
офицер Шарагину дельный совета.

     ...а почему бы и нет? сниму с книжки деньги и рванём к морю...

     Им с Леной предстояло столько наверстывать, все недосказанные в письмах
чувства, волнения, нежность вдвоем заново пережить.

     ...так лучше у моря, чем в родительской квартире... а после моря
     можно и с родителями недельку-другую пожить...

     ...полтора почти месяца - на всё хватит время!..

     - Квартиру всегда  найдёте. В крайнем случае - комнату. Были б бабки! -
обнадёжил попутчик в джинсах, пока пили пиво в аэропорту.

     Разрывали  Шарагина  волнения.  Не думал он так  скоро родных  увидеть.
Никто не  ждал  его  в  отпуск  раньше, чем через  полгода, только  недавно,
казалось,  в  Афган проводили.  Обрадовались, конечно, но и они - и  Лена  и
родители  -  по-своему рассчитывали  месяцы и  приготовились ждать. А тут на
тебе - позвонил, что уже в Ташкенте, вылетает через два часа.
     Такой сюрприз  обрушил на  родных! Да ещё  грандиозные планы поездки на
море! А сколько подарков невиданных привёз!
     Рассказывайте, как вы тут без меня обходились? Справляемся, все хорошо,
сынок, ни о чём не волнуйся, милый. Батя только хорош, молчал бы, кто его за
язык тянул, так нет, ляпнул как-то, оставшись один на один с Олегом:
     - Ты с ней поговори.
     - С кем?
     - С Леной.
     - О чём?
     - О том, что за хмырь к ней тут клеился...
     Как в лицо плюнул. Мерзко  стало. Не такой он человек, чтоб не доверять
Лене, но  и спросить напрямую  не решился,  вдруг обидится. Не поверил  Олег
словам отца, но внутри червячок поселился,  два дня точился, покусывал. Пока
с  мамой  не  переговорил. Мама все просто и по-женски разъяснила.  Вовсе не
роман никакой, нечего  переживать, ни в чём Лена не виновата. Действительно,
был тут какой-то лейтенантик, не здешний, заезжий, из ракетных войск. Увидел
он Лену, влюбился  с первого взгляда. Потом  вернулся спустя какое-то время,
цветы  дарил. Она  только  жалела  его. Что ты с него  возьмёшь?  Сидят  они
месяцами  в  шахте на боевом дежурстве, думать-то больше не о чем, и  чтоб с
ума  не  сойти,  лейтенантик  выдумал  себе  любовь.  Лена  с  ним  серьёзно
поговорила, с тех пор он больше не появлялся...

     ...всё, проехали... забыли...

     Лена никогда не видела море. Да и он сам тоже. Настюха в своей жизни та
вообще только на речку в деревне ходила.
     - Море - это как сотни рек, - пытался объяснить Олег.
     - Как две или как тли лечки?
     - Больше, очень много речек. И другого берега никогда не видно.
     Деньги летели и летели. Переплатил за билеты. Не  сезон, никто на юг не
летит, а билетов все равно нет!

     ...это только у нас такое возможно!..

     В аэропорт на такси, из аэропорта на такси - благо набежали  денежки за
месяцы в Афгане. Двойной оклад все же. Раньше о таком и не мечтал!

     ...чего их жалеть, деньги-то? ещё заработаю!..

     Первый раз в жизни независимым человеком себя почувствовал.

     ...потому-то в Союзе много и не заработаешь... если у человека
     много денег, так он же от общего порядка тут же отобьётся...

     Совсем недавно подневольным и бесправным ощущал себя Олег.

     ..."я другой такой страны не знаю, - напевал однажды пьяный капитан
     Моргульцев, - где так вольно... смирно и равняйсь!"

     Деньги предоставляли мнимую свободу,  пусть  временную, но  возможность
выбирать, пусть временно, но вселяли уверенность.
     В  гостиницу, правда, их  не поселили,  сказали, мол, бронировать  надо
было заранее. Предложил  тогда  Шарагин  взятку, и  это  не помогло. Неловко
получилось у него,  грубовато, никогда раньше  не приходилось взятки давать,
да,   к  тому  же,  уж   больно   принципиальная  попалась  администраторша,
расфыркалась. Лена и Настя стояли  у входа, робко  заглядывали  в вестибюль,
дальше их не пускал швейцар.
     - Ты же ведь самую шикарную гостиницу выбрал, конечно у них мест нет, -
попробовала найти оправдание Лена. - Здесь только интуристы живут.
     - Плевать,  поехали в частный сектор! - Шарагин  махнул рукой, подзывая
такси. - Вдоль моря прокатимся, шеф, покажи нам побережье. Плачу по двойному
счётчику!  Будет хороший ресторан по дороге, остановимся на обед.  И комнату
нам надо будет по ходу дела найти, чтоб обязательно с видом на море.
     - Сделаем, командир!
     Прокатил  с  ветерком,  и  ресторан  самый  дорогой  выбрали,  и  когда
расплачивались, Лена только ахнула, сколько денег растратили зря, ради чего?
А Олег светился весь, с гордостью отсчитал сумму и сверху добавил.
     Лена даже не удержалась:
     - Зачем ему ещё-то было давать?  Он и так с нас содрал втридорога, - не
приучена она была сорить деньгами.  Когда они только  поженились, от получки
до получки едва денег хватало, иногда по  десяточке занимать  приходилось, а
тут такое барство.
     -  На   чай,   -  важно   сказал   Олег,  но  заметил,  что  переживает
бессмысленное, неоправданное растранжиривание Лена,  обнял её: - Котенок, не
думай о деньгах, заработаем! Всё у нас будет!
     Настюша  проснулась раньше  всех, разбудила обнимавшихся во сне  папу и
маму,  -  всю  ночь, как заснули, прижимал к  себе Лену Олег, -  старательно
выговаривая, сказала: "Папуська, падём на леечку". Море  пенилось, штормило,
дул прохладный ветер, тучи прятали солнце, о купании речи не шло - не сезон.
Гуляли по набережной, и редкие  прохожие с удивлением смотрели на загорелого
мужчину и бледную, белокожую женщину с ребёнком.
     И вспомнилось раннее детство:
     На плечах у отца переплыл он реку! Ничего, не  страшно, когда тебя папа
везёт! О, если  б только он всегда  таким был! Бодрым, весёлым.  Если б чаще
шутил, смеялся!  Но бодрым  и весёлым  папа  был  только тогда, когда крепко
выпивал. И  тогда  выпили  они с друзьями хорошенько.  Разлеглись  на травке
возле нарезанных овощей, колбасы, бутылок, кто с жёнами, кто - сам  по себе.
Отдыхают офицеры.  А Олег срезал удилище, привязал леску,  крючок, поплавок,
груз -  рыбачил.  Повеселились,  отдохнули и пора  закругляться,  настаивала
мама, замечая что переусердствовали мужики, пошатываются, языки заплетаются.
И  пуще  заволновалась   мама,  когда   мужчины  собрались   купаться:  вода
прохладная,  застудитесь,  и  мальчишку  незачем  с  собой  тянуть!  Ничего.
Будущему  офицеру  полезно  такое  закаливание! Разделись,  как по  команде,
вбежали в  воду, брызгаются.  Кто-то  нырнул поглубже. "Пошёл  икру метать!"
Смех. Пьяному  действительно море  по колено! И вовсе  не  такая уж холодная
вода, мама! Олежка, запрыгивай! Отец присел. Садись удобней. И кто-то запел:
"Но от тайги до британских морей, Красная армия всех сильней!" Папа разрезал
воду, как торпедный катер. Переплывём, сын?! Не боишься?! Нет! Тогда айда на
другой  берег! Но плыть  с  сыном на  плечах  тяжело. По дну пошёл отец.  На
цыпочках, вода - до подбородка. Течение сносит вправо.  Олежка весь светится
от счастья.  Напрасно  мама волнуется!  Помахал ей рукой! У нас всё отлично!
Другие искупались, обсыхают,  трусы  в кустах  выжимают, на одной ноге голые
прыгают, никак  другой ногой  в  трусы не попадут, разогреваются,  чтобы  не
замерзнуть,  руками, как  мельницы,  крутят, курят, по стопочке  опрокинули.
Папа же упрямо идёт дальше... На том бережку песчаный пляж. Не долго уже. Но
пошатнулся папа, стал погружаться под воду! И Олежка окунулся, сполз с плеч,
под воду  нырнул,  забарахтался,  не умея  толком  плакать.  Мама на  берегу
вскрикнула. Кто-то прыгнул в воду, поплыл спасать.

     ...только бы не утонуть!..

     А  папа.  Где  папа?  Снесло  Олежку  течением  в  сторону.  Папа  тоже
захлёбывается. Не плывёт. Лицо искривилось. Как щенок  бултыхается  Олежка в
воде.  Держится на плаву из последних сил. Захлёбывается. Наглотался воды. В
лёгкие  вода  попала!  Закашлялся.  А  спасение  близко!  Доплыли  до  него,
ухватили, к берегу тащат! И папа кое-как выплыл...
     Обошлось! Спасли  мальчишку! Не надо слёз! И ругаться не надо! Никто не
виноват. Бывает. Ногу свело. И кто  же знал, что там такая яма будет, что по
дну  не перейти? Как  в пропасть провалился... Налей лучше штрафную и пацана
растереть как следует...

     ...Настюшку научить плавать! в следующий же отпуск!..

     Как  назло  начал  накрапывать дождь. Они  пообедали в кафе,  на  рынке
фруктов  накупили.  Снова,  как  показалось  Лене,  забылся  Олег:  даже  не
торговался, будто  стыдно ему было торговаться  из-за одного рубля, сорил  и
сорил деньгами. А из таких рублей какая сумма набегает! Торгаши чувствуют, у
кого  деньги  есть,  цены сразу  взвинчивают.  Смолчала  Лена,  поняла,  что
шикует-то  он ради них, приятно ему побаловать их свежими фруктами. Не стала
упрекать  его в  том,  что  деньги тратит зря,  и  не экономит вовсе.  Зачем
настроение  ему портить?  Сам  потом поймёт,  остановится, перестанет сорить
деньгами, сообразит, что на обратную дорогу оставить надо.

     Через  неделю  на  море  Настюша  зашмыгала,  зачихала,  скоро  насморк
перебрался к Лене, и последним заболел Олег.

     ...тоже мне отпуск!..

     - Забыли  бросить в море  монетку, -  спохватилась  Лена.  Вернулись на
берег.  Поставили  чемоданы, подошли  к  воде. Под фиолетово-синими облаками
кричали чайки.
     -  Чтоб вернуться,  -  пояснил  Олег. Вложил  в маленькую  руку  дочери
двадцать копеек. - Кидай. Примета такая есть.
     Монета зазвенела о гальку...

     Первый отпуск с  войны всегда проносится незамечено. Слишком колеблется
в  первый отпуск офицерская  душа  -  между семьей и  службой,  слишком мало
сбывшихся  побед и слишком много ожиданий впереди.  Разрывался Шарагин. Да и
не планировал  он так быстро родных увидеть, мать с отцом, когда забирал  он
Лену и то удивились, никто не ждал его в отпуск раньше,  чем через год, а то
и больше после отъезда в Афган.  Обрадовались, конечно, но  и они - и Лена и
родители - по-своему рассчитали месяцы и приготовились ждать. А  тут на тебе
- позвонил, что уже в Ташкенте, вылетает через два часа.



     Вся эта  история  произошла  без  него,  пока  Шарагин был  в  отпуске.
Появился в  роте "сын  полка". Дело  в  том, что  щенка  приютил  на  выезде
Епимахов. Боксер - ни  боксер,  овчарка - ни овчарка. И не поймёшь сразу. Из
комендантской бригады  подарочек. Визгливый, наивный, забавный,  доверчивый,
добродушный. Доброта так и хлещет наружу. Кто ни подойдёт, кто ни погладит -
хвост  пропеллером запустит, оближет. Бойцы его "сыном  полка"  прозвали или
просто "Сын". На боевой машине пехоте ехал щён, как настоящий  десантник.  И
на афганцев  мигом тявкать научился. Куда его только девать?  Погода зимняя.
Пропадет. В роте не оставишь.  Не на заставе ведь рота стоит - в полку. Иные
порядки.  Одно  дело у  саперов собаки обученные,  породистые, другое дело -
"сын  полка", беспризорник, дворняга.  Прознает  Богданов  -  вздрючит  всех
подряд.
     Привезли все-таки Сына в полк. А что дальше?  В казарму его не возьмёшь
и возле казармы будку не поставишь. В парке боевой техники, в самом укромном
местечке  домик устроили  из ящика.  Старый бушлат  подложили,  чтоб  теплее
спалось,  и  носили еду  -  объедки  из столовки.  Чаще других  наведывались
Мышковский с Епимаховым.
     Моргульцев, ясное  дело, как ему и положено, нахмурился, ворчал. Однако
сам был замечен в тайном подкармливании щенка. Боец рассказал Епимахову, что
ротный  втихаря  принёс  Сыну  кашу с тушёнкой,  командам "сидеть", "лежать"
обучал,  да только щенок  пока  совсем несмышленый,  обслюнявил  от  счастья
ротному всю форму, грязными лапами попачкал - до лица все достать хотел, нос
ротному облизнуть.
     Рассудил  Епимахов как:  перекантуется, откормится  малость щён,  а  на
выезде пристроим, если уж никак нельзя будет оставить, на заставу определим.
     Так и  сложилось бы  все, не  попадись Сын  под  ноги Богданову.  Тогда
Мышковский его кормил и, узрев начальство, успел  нырнуть за  БМП.  А Сын не
привык  на  своей  территории  прятаться.  Свою  территорию  надо  охранять.
Неудачно получилось. Сын ведь не  научился  в  званиях разбираться. Ему  что
рядовой, что лейтенант,  что подполковник - все  одинаково. И генерала бы он
не сумел отличить от капитана.
     Выскочил  щён  из-под  БМП,  охраняя  вверенную  боевую  технику  роты,
тявкнул. Не  со  злобы, не по-настоящему. Не  как на афганца,  -  в  запахах
разбираться научился щенок, - предупредительно тявкнул, мол, осторожно, меня
здесь  как бы на пост  охранять поставили. И  не убежал, не спрятался, а под
ногами и остался стоять. Хвостом  виляет, мол, жду приказаний! А Богданов  с
кем-то разговаривал, от неожиданности попятился и отдавил Сыну лапу.
     Визгу было! Мышковский высунулся из-за брони, а выйти побоялся, шмыгнул
обратно. Обиделся на Богданова Сын, затаил недоброе чувство. Уж очень больно
наступили ему на лапу ботинком. И за что?
     Богданов чертыхался, приказал выяснить, кто собаку в полк  приволок.  И
Моргульцеву всыпал  за то,  что в  зверинец  парк боевой техники превращает.
Приказано было очистить территорию от бездомных собак. В срочном порядке.
     Моргульцев  вызвал  Епимахова,  накричал  и велел от  Сына  избавиться.
Епимахов умолял хоть несколько деньков подождать, пока  он  с кем-нибудь  не
договориться, пока куда-нибудь не удастся Сына пристроить.
     А через два дня Сына нашли в парке. Из пистолета пристрелили щенка.
     Говорить на эту тему в полку не  говорили,  каждый отдельно  переживал,
молча, уединенно, и Епимахов  и Мышковский поклялись выяснить, кто застрелил
Сына. Все указывало  на Богданова. Только как  докажешь? А если  и докажешь,
что это  изменит? Речь ведь не о  человеке. Солдат или офицер погибнет, и то
не всегда докопаешься до всех обстоятельств смерти, а тут - дворняга.
     Часовой  признался  Мышковскому,  что действительно  приходил  Богданов
лично в парк, проверял, там собака или нет.  "А выстрел слышал?" Нет, ничего
не слышал  часовой,  ничего  больше не сказал.  Подумаешь,  щенка  потеряли!
Скажешь,  что  слышал, а  Мышковский  пойдёт и застрелит подполковника.  Вот
тогда будет история! Всех затаскают, и особый отдел, и прокуратура...




     Ничего  не изменилось  за полтора  месяца  в  полку. Уезжал  в  отпуск,
беспокоился Шарагин: а что если боевые? Воевал-воевал, и на тебе - пропустил
операцию важную. Как же так, все поедут, без него?!

     ...не годится... обидно...

     По большому счёту, однако, ничего он не пропустил. Так, пару выездов.

     ...будто и не было отпуска... будто никуда не уезжал...

     Епимахова разве что опалила война: несколько раз под обстрел попадал, у
самого уха пули свистели,. И ничего. Гордый ходил теперь лейтёха.

     ...точно с женщиной первый раз в жизни переспал...

     Как и любого по-хорошему честолюбивого и  тщеславного молодого офицера,
Епимахова необходимо  было какое-то  время удерживать  за воротник, чтобы он
сам  определил  разницу между  романтикой  побед  и  настоящим  боем; кто-то
непременно  должен был  охлаждать  пыл новичка, рвущегося под пули,  дабы не
постигла его участь многих новоиспеченных лейтенантиков, прибывших в Афган и
не  дослуживших  и до  первого отпуска.  В  данном  случае, никто,  по  всей
видимости, этим не занимался. Просто везло Епимахову.
     - Мне нагадали, что от пули я заговорен, - заявил он возвратившемуся из
отпуска другу.
     - Это кто тебе такую ерунду сказал?
     - Цыганка.
     - Сплюнь. Вот так-то лучше. И по дереву постучи...
     Втягивался  новичок  в  военно-полевой  быт.  Учился  убивать,  хлестко
ругаться матом,  не  удивляться  смерти.  Прибарахлился:  поднакопил  чеков,
поторговался в  дуканах, в военторге потратился, отоварился  по мелочи  -  и
джинсы,  и  сувениры, и безделушки, - в общем, стандартный  набор советского
офицера в Афганистане.
     Появился у него надежный друг  - водяра, проверенное  веками российское
лекарство от многих  бед и сомнений,  от печали и тоски  душевной.  Епимахов
утратил свою восторженность, сделался немножко циничным, потому как на смену
уверенности  в  спасительную  роль  Советской  Армии  в  Афганистане  пришло
разочарование.
     Чувства  свои он никому не обнаруживал, только  Шарагину приоткрывался,
иногда,  если, бывало, курили  вдвоем на улице,  особенно после водки, когда
мысли и язык раскрепощались.
     Рассуждали о стране, в которой родились, выросли и служили.
     Рассуждали  о войне, что  свела таких  разных людей вместе. Переживали,
терзались, что так глупо порой, непродуманно, впустую

     ...расходуется русская силушка...

     бросаются батальонами, полками, не берегут людей, не берегут армию.
     Воздерживались обсуждать только одну тему - возвращение домой.
     Нельзя  на  войне,  где  ты  временно передаёшь  жизнь в руки  судьбы и
случая, где  ситуация может запросто потребовать от тебя  вынужденной жертвы
ради  друга, ради цели,  ради  принципа,  - нельзя  на  войне  планировать и
расписывать далёкое, оставленное в ином мире, с иными ценностями будущее, по
крайней   мере  во  всеуслышанье  не  стоит  это   делать.  Запросто   можно
просчитаться.



     глава восьмая
     ГЕНЕРАЛ



     40-я общевойсковая армия или "Ограниченный контингент советских войск в
Афганистане" была очередным незаконнорожденным ребёнком  великой империи под
названием  СССР.  Родители  -  ЦК  КПСС  и Министерство  обороны  - всячески
скрывали  свой  грех, и  поэтому, наверное,  народу советскому не  позволяли
упоминать о ребёнке, как если  бы он  совершил нечто крамольное, преступное,
порочащее весь род.
     Мало  знала многомиллионная  страна о той войне, мало интересовалась, и
потому не очень-то и переживала за то, что почти десять лет на южных рубежах
тянулись  боевые действия. Только те,  чьи мужья  и сыновья  уезжали в Афган
молча тревожились за их судьбу. Те же, кому довелось служить в "Ограниченном
контингенте", особенно  в первые годы  после ввода войск, не  смели  и самым
близким людям довериться и поделиться испытаниями и переживаниями, выпавшими
на их долю, обсуждать афганскую войну опасались.
     К  другим  незаконнорожденным  детям, что  хозяйничали в странах  более
преуспевающих  и  неохваченных  войной,  -  в  Венгрии,  Польше,  Германской
Демократической  Республике,  Монголии,  Чехословакии,  родители  относились
более благосклонно.
     Послали 40-ю  армию  в конце 1979 года на чужбину, послали по  вздорной
прихоти, и она усердно, на протяжении многих лет, пыталась  заслужить любовь
и  расположение стареющих,  и слегка выживших из  ума родителей.  Заслали  в
чужие края, чтобы покой она охраняла, значимость и силу империи преумножала,
чтобы   содействовала  расширению   и  процветанию  владений,   и  без  того
бескрайних,  неохватных.  Но  поскольку  империя была не совсем  обычной,  и
последней, по сути, империей ХХ века, выходило в ней вечно все наоборот.
     Вместо  того, чтобы  получать прибыль от  подвластных земель,  отдавала
своё кровное, делилась последним куском, и могущество её таяло.
     Подданные великой  империи не  ведали, отчего  живут  они плохо, почему
никак  не  наступит  обещанное   давным-давно,  на  заре  Советской  власти,
процветание и  изобилие;  они искренне  верили в  богов, которые выдумали  и
создали  новую империю; подданные  были  романтиками,  людьми наивными,  они
любили слушать  обещания, верили  в чудеса,  и в мыслях  допускали, что чудо
запросто  может  произойти в любой  момент, как в русской сказке,  в которой
выплывает вдруг золотая рыбка и исполняет все желания.
     Впрочем, особого выбора  у них не было. Сравнивать свою империю было не
с  чем. А  их  историческую  память  давно  укоротили  всяческими  "краткими
курсами".

     ..."если вы никогда не видели японского телевизора, советский
     телевизор - самый лучший в мире", - как-то, после поездки по дуканам,
     с горечью сказал капитан Моргульцев...

     ...ещё он любил повторять, что "советские часы - самые
     быстрые в мире, а советский паралич - самый
     прогрессивный"...

     Разные слухи ходили в среде военных об истинных причинах ввода войск.

     ...армия, в конце концов, на то и армия, чтобы воевать, а коли войны
     все нет и нет, надо её выдумать...

     Армия  великой  империи,   по  сути  дела,  более  тридцати   пяти  лет
воздерживавшаяся  от  крупных  боевых  операций,  вдруг решила  поразмяться,
поупражняться  в реальных  условиях, проверить, все  ли оружие, созданное  в
последние годы, действует должным образом, испытать технику новую, проверить
в деле командиров и тактические разработки, которые они усваивали в училищах
и  академиях; Армии Советской нужен был  враг, а  поскольку враг не нападал,
решили,  что  пора самим что-нибудь придумать,  какой-нибудь  дальний  поход
организовать,  благо  идеологи  к   этому  времени  закончили  работать  над
очерёдной главой из сказки о мировой революции. Глава называлась Афганистан.
В  ней, как  всегда  просто  и убедительно,  доказывалось,  что  возможен, в
отдельных случаях, переход  страны сразу  из феодализма в  социализм,  минуя
промежуточную, капиталистическую стадию.

     ...мышцы при долгой езде на броне затекают, - вот также и
     армия и идеология устали сидеть без дела, на привязи, притомились
     от ожидания...

     Извиниться и  уйти гордость не  позволяла, ошибки признавать империя не
умела.  Да  и  были  ли такие  примеры в  истории,  чтобы  империя  искренне
раскаялась в содеянном и смиренно ретировалась с захваченных земель?
     И  с   первых   дней  своего  существования   жизнь  40-й  армии  пошла
наперекосяк.

     ...как там всё на самом деле решалось с Афганом? поди разузнай! а
     коли промах дали - обидно... за дурачков нас держать не надо!
     повоевали несколько лет, понятно стало, что не клеится, надо тактику
     менять, надо хитрить... или уж прекращать церемониться
     и крушить их всей мощью...

     ...геополитику и мы понимаем, даже на уровне взводного, не
     маленькие... на то и вооруженные силы, на то и десантные войска,
     чтобы страну оградить от внешней опасности, чтобы первым удар
     нанести, так сказать, привинтивно, чтобы разгадать задуманное
     противником и пресечь! и слабоумному понятно: в маленьком
     Афганистане две идеологии столкнулись, упёрлись рогами, и будут
     биться до конца... нашла коса на камень!.. с кремлевской колокольни-
     то им, поди, видней... больше обозреть удается, дальше, вперёд
     заглянуть... тут не все так просто... не все нам известно... много
     подводных камушков... так что, опять же, лучше и не спорить... лучше
     не противиться, не заниматься мазохизмом... коли сам не все до
     конца знаешь... есть приказ - вперёд... на старости лет, в отставке
     анализировать будем... к тому времени все и разъяснится...
     надеюсь... а сегодня задача простая - не споры вести о мировой
     революции, а духов давить...

     ...никто не спорит, мы гильзочки от мелкашки по сравнению с теми,
     кто верховодит в политике - с тяжелой артиллерией... для меня
     рамками полка все определяется, я и дивизию, при всем желании, не
     увижу, а им вон какой широкий охват нужен - вся страна, все военные
     округа, вся промышленность, и за бугром, что твориться, вынюхать,
     разведать, чтоб опередить америкашек, чтоб не пасть лицом в
     грязь... видят ли? должны! все ли учли? не могли не учесть! тогда и
     вопросов быть не должно! надо - так надо! обрисуйте картину - мы
     поймем! и победим! не отступим! только потом на своем стойте,
     потом не переиначивайте мнения и точки зрения, чтоб уж до конца
     вместе! интернациональный долг, так интернациональный долг!
     самое опасное - половинчатость! самое обидное - когда кто-то назад
     пятится! и грош цена тогда подвигам и орденам русского солдата...
     не чувствуешь, что выдержишь до конца, так нечего и вызываться в
     драку!..

     Вечером утомительная  жара отпускала.  Свежело. Особенно на сбереженных
аллеях на территории штаба армии. Суета у бывшего дворца Амина, трёхэтажного
каменного  массива  с  колоннами на  высоком  холме,  находящимся  почти  за
городом, да и в самом дворце,  где располагалось  командование  40-й  армии,
затихала  до  восхода солнца.  Люди становились свободнее в  настроениях и в
формах одежды.
     В декабре  1979  года дворец сильно пострадал, когда империя  приказала
ликвидировать  тогдашнего  лидера Афганистана  Хафизуллу  Амина.  По  иронии
судьбы,  Амин,  настоятельно  призывавший  Советский  Союз  ввести в  страну
войска, первым от удара этих войск и погиб.
     С  годами  на прилегающей  к  дворцу территории  выросли многочисленные
военные  части.  На небольшой, размером  в  несколько квадратных  километров
территории,  усердно  охраняемой от самих  афганцев,  построили  городок,  и
установили, как  заведено, советскую власть  в  одном отдельно взятом районе
Кабула.
     За домом  офицеров  в  открытом кинотеатре,  прямо  как в  черноморском
санатории, крутили  художественный  фильм, и реплики из картины  повисали  в
воздухе над прохаживающимися вдоль аллей редкими парочками.
     Промчался к выезду в город на красных  "Жигулях" кто-то из гостивших  в
штабе армии советников.
     Из  полумрака  вынырнули  четверо  солдат  в  бронежилетах,  касках,  с
автоматами за  плечами.  Их  вел  сержант,  сменявший посты. Один  из солдат
прятал в кулаке сигарету, и так, чтобы никто со  стороны не приметил,  время
от  времени  затягивался, выпуская дым  вниз, под  подбородок. Они подошли к
магазину  военторга, остановились,  постояли  с полминуты,  один за  другим,
повернув  головы вправо, и  через стекло  высматривали в  освещённом, пустом
зале  заграничные  товары: обувь, спортивные костюмы,  японские магнитофоны,
недоступные по ценам для солдатни.
     В дневное время попасть сюда солдату вряд ли бы удалось, не  солдатское
это дело ходить по магазинам, никто не отпустит его из части, да и денег  на
то  у  солдата  нет;  оставалось  вскользь,  урывками наслаждаться импортным
изобилием. Мечтать о лучшей жизни никому не запрещено, даже солдату.
     - Фирма!
     - Кто носит фирму Адидас, тому любая баба даст!
     - Топай, валенок сибирский! - приказал сержант.
     После  ужина в кругу таких  же как и он сам генеральских чинов и партии
на  бильярде  в гостинице  Военного  совета, выстроенной у подножия  дворца,
Сорокина потянуло  на свежий  воздух. Накормили очень вкусно,  по-домашнему.
Для  генералитета  всегда готовили  отдельно,  продукты выделяли  особые.  И
официанток отбирали в гостиницу  Военного совета милых, приятных, с хорошими
внешними данными.
     Сорокин высвободился от различных приглашений в гости,  решил отдохнуть
от застолий, проветриться  перед сном,  лечь пораньше спать,  чтобы утром  с
ясной  головой  лететь  на боевую  операцию.  Переодевшись  в  тренировочный
костюм, он покурил  на  улице  и  отправился на прогулку по  городку,  чтобы
переключиться от дневных забот.
     Его  никто не узнавал в  лицо, не брал под козырек, не приветствовал, и
это   нравилось  генералу.  Это   означало,  что  он   здесь  временно,  без
определенной  штатной  должности,  не обремененный повседневными  вопросами,
связанными с боевым  управлением и личным  составом.  В то же  время, он был
наделен  большими полномочиями, и факт  этот  придавал генералу  неописуемую
гордость..   Полномочия   предполагали   его  ответственность   в   вопросах
партийно-политической работы, а значит, касалась всех и каждого.
     В  армии   всегда  существовало  деление  на   генералов  популярных  и
непопулярных, известных  и  неизвестных, значимых  и незначимых. Различались
генералы  по  должностям,  которые  занимали,  по норову,  и по тому,  каким
образом получили свои звания и должности.
     Сорокин был из числа тех, кому  погоны достались благодаря Афганистану.
Он на собственной шкуре познал, что такое война, заслужил полковничий чин не
за письменным столом в Главном Военно-Политическом Управлении,  а под огнём,
и  следующее звание  пришло за участие в войне, потому,  что в восьмидесятые
годы офицеры-"афганцы" составляли движущую силу Советской Армии, им отдавали
предпочтение, на них делался основной упор.
     Прогуливаясь   по   территории  штаба,   Сорокин   замечал,   насколько
основательно  построен городок штаба армии, припоминал вычитанные недавно  в
справке цифры  - в какие-то  там  сотни  миллионов  рублей  оценивалась  вся
армейская недвижимость в Афгане - и сравнивал с палаточным бытом  первых лет
войны.
     Целый батальон однажды завшивел. Наведался он как-то туда из дивизии, а
там, мать честная, солдаты грязные, немытые, чумазые, чешутся не переставая.
Определил тогда Сорокин всему батальону банный день, а форму приказал сжечь,
и  палатки все перетряхнуть,  и  белье  постельное простирать,  прокипятить.
Солдатне-то   что,  солдатне   баня  праздник.   А   командиры   в   панике,
сквернословят,  как быть,  как ослушаться дивизионное  начальство, тем  паче
начальника  политотдела?  Кому  пожаловаться  на политработника?  Никому  не
пожалуешься. Сорокин звонит  в дивизию, докладывает, что,  мол,  так и  так,
мол, докатились, в грязи, как последние свиньи живут,  и требует:  выдавайте
новое  обмундирование, часть не боеспособна. Ему  комдив  кричит, что сдурел
он, что саботаж это, что под трибунал его  отдаст. Не струхнул Сорокин, да и
обратного пути не осталось, дымились  гимнастерки  и  брюки.  На  всю  армию
разразился скандал.  Добился  все  же своего,  привезли  с  вещсклада  новое
обмундирование. А  куда  б они  делись?! Так-то он о  людях  заботился  в те
нелегкие  годы,  за  правду   бился,  своё  мнение   отстаивал.   Не  всякий
политработник на подобное решится!
     Теперь  все   изменилось.  За  нынешних   военнослужащих,  обеспеченных
добротными   модулями,  кондиционерами,  банями,  магазинами,  кинотеатрами,
прачечными   комбинатами,   пекарнями,   кафе,    парикмахерской,   Сорокин,
разумеется, радовался, и все же жалел тех, кто мерз под шинелями в ту первую
после  ввода войск зиму. Тех неустроенных солдат и  офицеров, что подняли по
приказу и отправили "за речку"  оказывать интернациональную помощь. Жалел он
и  самого себя,  того, что  мерз и  терпел  вместе  со всеми первый  военный
афганский год.
     Он  гордился,  что был в числе первопроходцев. Ему даже  представлялось
перед командировкой в Кабул, что подобный опыт придаст ему большее уважение,
но,  к своему разочарованию, обнаружил Сорокин,  что  никто из  офицеров, по
сути,  и не  интересуется,  каково  было им  служить  в  восьмидесятом.  Для
полковников  и  генералов,  с  которыми  ему  пришлось  общаться  в  Кабуле,
Афганистан  существовал, в  основном, в  настоящем времени, но  никак  не  в
прошедшем. Заглядывали иногда  в будущее,  поскольку люди все же  задавались
вопросом,  а  как же  дальше, что  будет потом, и  не  собираются  ли там, в
Москве, выводить ограниченный контингент.
     Сорокин  прошёл  Дом  офицеров,  перед  которым торчала  на  постаменте
одинокая нелепая фигурка Ленина, остались позади выделяющиеся среди фанерных
модулей  каменные  здания с квартирами  командного состава  армии. Навстречу
потянулись зрители с киноплощадки.
     Была и ещё одна,  тайная причина для вечерней прогулки, о которой  знал
только он  сам.  Где-то  внутри  он  надеялся, что -  чем  чёрт не  шутит  -
познакомится с  какой-нибудь интересной особой, коих на  территории  городка
водилось предостаточно.
     Весь прошедший день заглаживал Сорокин один инцидент. Группа  спецназа,
совершавшая  облёт  окрестностей   города  в  поисках  духовских  караванов,
остановила  автобус.  С вертолёта дали  предупредительную  очередь, сели для
досмотра, а  когда бойцы высадились  на дорогу, автобус неожиданно тронулся.
Спецназ запрыгнул в вертушку,  пустился в погоню, и открыв  огонь, превратил
автобус  в  решето.  Из  двери  кровь  текла  ручьем,  а  внутри  обнаружили
четырнадцать трупов мирных, вроде бы, жителей. Оставшихся в живых пассажиров
командир  группы увёл  за  сопку и  пристрелил  из  пистолета  с глушителем.
Водителя  только  не добили. Челюсть  у него отвисла, решили, что готов. То,
что его лишь ранили, выяснилось слишком поздно, когда он оказался свидетелем
в этом деле. Иначе бы списали все на духов.
     Сорокин был доволен тем, как он повел себя в этой  щекотливой ситуации.
Он  постарался  замять  все дело,  применив  ряд  дипломатических  ходов при
встрече  с членами  афганского ЦК  и  их  советниками, свалив все  на район,
который считается ненадежным, духовским, и сообщив, что по данным  афганской
же  разведки  в  этот  день  ожидали  караван  с  реактивными  снарядами.  В
довершение всего, Сорокин  заметил,  что, пожалуй,  вообще  стоит прекратить
облёты спецназа. Собеседник-афганец испугался  брать на себя ответственность
за такое решение и  заявил, что,  конечно  же,  это печальное недоразумение,
что, мол, все понимают необходимость разведки и спецназа.
     Конечно же, он сожалел о  случившемся,  но на войне случалось и худшее.
Бывало,  что  целый  кишлак  по  ошибке  громила  артиллерия,  бывало,   что
корректировщик давал поправку и собственные части накрывали огнём. Ничего не
попишешь. Война есть война.
     Когда  он  вернулся с прогулки  в гостиницу, в  холле перед телевизором
сидела  новая  дежурная -  молодая, эффектная  брюнетка. Советские программы
телевидения в Кабуле ловились хорошо.
     - Спокойной  ночи, - выпрямив спину  и втянув и почти незаметный живот,
пожелал Сорокин.
     - И вам спокойной  ночи, - помахала накрашенными  ресницами дежурная, и
уставилась  в  телевизор.  Девушка  держала  расстояние,  не  полагалось  ей
заигрывать с проживающими генералами.
     В  своем  номере  Сорокин  долго  трепался   по  ЗАСу  -  засекреченной
автоматической  связи - со знакомым в Главном Военно-Политическом Управлении
в  Москве, от которого  надеялся  узнать последние  новости, расспрашивал  о
погоде в столице. Знакомого же интересовали вопросы вполне прагматичные:
     - Собираюсь  в  твои  края,  - голос  в  ЗАСе звучал  сдавленно,  будто
человека на  другом  конце  линии  зажали  в  тиски  и выдавливают  из  него
искаженные болью слова. - Хочу видеомагнитофон... И костюм. Мне сказали, что
костюмы "Адидас" завозят.
     -  Есть.  По  талонам.  В  штабе  армии  один  полковник,  председатель
парткомиссии  занимается  распределением.  Нам  на  опергруппу выдали  всем.
Видеомагнитофонов мало, а за костюм не переживай, сделаем.
     -  Ты, Алексей,  договорись, чтобы на мою долю оставили  "видик".  Я на
следующей неделе прилетаю, - гнусавил в трубку знакомый из Москвы.
     -  Постараюсь. А я тебя вот о  чём  попрошу.  Завтра на боевые вылетаю.
Позвони моим, передай привет. Скажи, у меня всё нормально.
     Как правило, высокие чины в армии,  прежде всего политработники,  и дня
не  могли прожить без  длинных  разговоров с дальними  штабами,  округами  и
ставками. Иногда человеку,  не посвященному  в премудрости  высшего военного
образа жизни, могло показаться, что ЗАС изобрели специально  для  генералов,
чтобы они могли в любую минуту связаться с друзьями, знакомыми и  выведать у
них последние новости, обменяться слухами, предположениями, узнать о погоде,
рыбалке в том или ином военном округе необъятной страны Советов.
     Поутру, пока Сорокин  завтракал,  к гостинице Военного совета подъехала
его  белая  "Волга" с  афганскими  номерными  знаками  и зашторенными  сзади
окнами, встала  меж  двумя  "УАЗиками".  Шофер  генерала,  тихий,  улыбчивый
солдатик Сашка  пребывал в хорошем настроении. Он наконец-то привел машину в
полный порядок. Прежний водила перед дембелем чуть не  угробил её, наплевать
ему было,  пачкаться  не  хотел. Пришлось  всю  коробку передач  перебирать,
клапана  регулировать,  прокладку  менять,  подвеску  проверять,  и  на  все
запчасти  выцыганивать, выкручиваться.  Просто так никто ничего не даст.  Не
одна его "Волга"  генеральская, другие  машины есть,  и подавать  их надо не
менее важным начальникам.  Провозился Сашка долго, ночами в гараже трудился.
В дневное  ведь  время  машину  на  выезд требуют, и  если только  совсем не
развалилась, не поломалась, будь добр, подавай.
     Сашка  слушал  музыку,  что звонко  и пискляво лилась  из  портативного
магнитофона,  лежавшего  между сиденьями. Он  не знал,  кто  поет  и  о чём,
поскольку певица пела по-английски, но  ему нравилась заводная мелодия и всё
время повторяющийся припев про какую-то Марию Магдалину. Сашка слушал музыку
и мечтал  в своей простой  и  искренней солдатской  голове, как вернётся  он
после  службы в Афгане в родной посёлок в Архангельской области, и как будет
ходить в джинсах "Монтана" - пока, правда,  не купленных,  - самых  крутых и
очень не дешёвых для  солдатни джинсах  из кабульского дукана. И ещё будет у
него ручка  с кварцевыми часами. Вот ручку Сашка уже купил. Кореша помрут от
зависти!
     Мечты  о  гражданке  оборвались,  когда  к  гостинице  подкатила чёрная
"Волга".  Из неё вылез водитель и небрежно, одним  пальцем  поманил-приказал
Сашке подойти. Сашка выключил  магнитофон. Он ненавидел этого  коротконогого
молдаванина, который готовился к дембелю, и потому считал, что вправе тащить
на  продажу из  гаража все,  что под руку попадает.  Вместе  с  дружками они
мастерски избавлялись от ворованного.
     Положение  Сашки  было   незавидное,  солдатское,  далёкое  от  дембеля
положение, а  значит, деду  надо  было  подчиняться.  Молдаванин похлопал по
плечу:
     - Куда сегодня твой собирается?
     - На аэродром поедем, - Сашка заволновался, ожидая подвох.
     - Я тебе в багажник положил кое-что.
     - Зачем? Я же сказал... я же не могу... - взмолился Сашка.
     - Можешь,  -  пригрозил  молдаван.  -  У меня, блядь, дембель  на носу,
закупаться  пора. А  разве  дедушке  можно  рисковать? А  на тебя  никто  не
подумает. Ты у нас честный. Не продашь - вечером лучше не возвращайся! Лучше
к духам уходи!
     Не  умел Сашка воровать,  не  умел врать,  и  не  хотел  участвовать  в
махинациях. Раньше, до того  как его посадили на машину, проблем не было. Он
видел,  знал, что  старослужащие, да  и из  его  призыва,  те, кто посмелей,
попроворней, растаскивают и вывозят  в город  запчасти. Ребята говорили, что
неделю назад  утащили  в  городке три кондиционера.  А вдруг молдаван именно
кондёр запихнул в багажник "Волги"? А вдруг автомат краденый или боеприпасы?
     - Поедешь к Китабуле, знаешь, где его мастерская, отдашь ему товар.
     - ?..
     - Я с тобой, деревня, спорить не собираюсь. Мудило архангельское!
     -  Меня  же  на  КПП остановят...  -  начал было  Сашка,  но  не  успел
договорить - молдаванин резко двинул ему кулаком в ухо, да так сильно, что у
Сашки на секунду искры посыпались из глаз.
     - С генералом  не  остановят, - молдаванин направился к своей машине: -
Вон твой появился.
     Сорокин, входивший в малочисленную всесильную группу советских военных,
заправлявших в Афганистане, заметно выделялся среди  подобных ему  по званию
дивизионных и  штабных офицеров.  Выделялся  независимой  манерой поведения,
поскольку знал, что выше  него только несколько человек.  С ними он вел себя
либо почти на равных, либо подчеркнуто преданно и уважительно,  когда звание
подбиралось к маршальским  звездам. Обращал  также на себя внимание  генерал
из-за щегольского камуфляжного обмундирования, формы, хотя и полевой, чем-то
смахивающей  на ту,  что  носил  летный состав,  но  иного, более добротного
покроя,  с золотыми  погонами  на плечах, с узенькими красными полосками  по
бокам.
     Сорокин постоял недолго на  крыльце гостиницы, что-то  обсуждая с двумя
генералами,  после чего  все  трое  распрощались, разошлись  каждый к  своей
машине, разъехались на службу.
     Пальцы  у  Сашки  дрожали,  и  он обхватил крепко  руль. Надо  же  было
вляпаться в  такую историю! И сделать он ничего не в силах. Идти на конфликт
с дедами  в  гараже  - дело  гиблое.  А  если  он все  сделает,  как  сказал
молдаванин,  назавтра  вновь нагрузят  его ворованным  товаром. И  не  будет
покоя, пока не вляпается в какую-нибудь историю. Зачем его  посадили  на эту
машину!
     - Саша, привет,  - поздоровался Сорокин, устраиваясь на заднем сиденье.
В поездку он собрал небольшую сумку. У него давно вошло в  привычку называть
водителей по имени, а не по фамилии. - Сначала в штаб заедем.
     - Доброе утро, товарищ генерал, - сказал Сашка, держась за ухо.
     - Чего с ухом-то?
     - Укусила какая-то мошка...
     - А-а... ну поехали!



     Возле  кабинета начальника Политотдела армии, являвшегося  одновременно
членом  Военного   совета,  дежурил   чахлый  с  виду,   худой  капитан.  Он
просматривал  последние донесения  в журнале.  Привлекло  внимание  капитана
сообщение из  кандагарской  бригады, о  том, что  некий  командир посадил  в
наказание солдата в пустую  бочку из-под горючего,  посадил  на полдня,  при
температуре на улице  плюс  пятьдесят,  и  затем о солдате  в  подразделении
забыли. Спустя  сутки солдат  помер.  В  другой части,  повесился  солдат  в
каптерке,   указывалась  фамилия  и  имя,   год  рождения,  дата,  время,  и
говорилось,   что  неуставных  взаимоотношений  по  факту   самоубийства  не
выявлено, что в  коллективе солдат уважением не пользовался,  приведены были
имена родителей, домашний адрес.
     Капитан читал донесения, чтобы быть в курсе дел в других частях,  и для
собственного  сведения, для развлечения, чтобы потом, после дежурства, можно
было при случае пересказать занятные случаи товарищам. Особенно про солдата,
которого посадили в бочку. Ничего себе сауна! Надо  же, угораздило командира
забыть про бойца!
     Он раскрыл газету, зевнул от скуки, и тут увидел, что по коридору  идет
блекло одетая, немолодая, полная женщина:
     - Вы, извиняюсь, кто будете, женщина? - флегматично спросил дежурный, и
хрустнул суставами пальцев.
     - Мне, понимаете, чавээса надо б увидеть...
     - Член Военного совета сейчас занят. А вы по какому вопросу, собственно
говоря?
     - Я - доярка.
     - Я  понимаю, что вы с "Доярки", - ехидно хмыкнул капитан, имея в  виду
позывные штаба гарнизона  в Пули-Хумри на севере Афганистана. - Но по какому
вы вопросу?
     -  Я - доярка, - повторила женщина, покорно  и немного виновато стоящая
перед столом, за которым восседал дежурный.
     -  Да,  я  понимаю,  я  сам  только  что  разговаривал  с  дежурным  по
политотделу "Доярки".  Добирались наверное долго. Колонны-то долго  идут  до
Кабула, - с каким-то ехидством в голосе сочувствовал капитан.
     -  Какая  колонна? Что  вы, я пешком  пришла. Мне тут  пройти-то совсем
ничего. Из резиденции я, - прояснила все  женщина. -  Из резиденции генерала
армии, доярка.
     Капитан совсем растерялся. Из резиденции? Доярка?
     -  Коровка  у нас там,  ага,  молочко  свежее для Федора  Константиныча
даёет,  любит он очень всё  свежее, знаете,  диета у него строгая. Ага, врач
его говорит, всё только самле свежее  Федору Константинычу кушать надо, мясо
там   отварное,   молочко.   Так  вот  я,   понимаете,  обещала   и   вашему
генералу-чавээсу молочко приносить, ага, и понимаете...
     Капитан рассмеялся.
     - Доярка! А я-то думал, откуда ты такая взялась на мою голову?!
     - Ага, доярка я.
     В  это  время открылась дверь  и  из кабинета  вышли сам  член Военного
совета, Сорокин и мужчина в форме афганского советника.
     Капитан моментом оказался на ногах.
     - Ну,  Алексей Глебович, - обратился ЧВС к генералу  Сорокину. - Удачно
слетать. Я и сам на  днях полечу на боевые, увидимся. Счастливо. И вам всего
доброго, -  пожал руку советнику в  афганской  форме.  -  Вы к  командующему
сейчас? Вот  и  хорошо. Ну, заезжайте, звоните, в  любое  время  я  к  вашим
услугам... А вы ко мне?
     - Насчёт молочка пришла договориться...
     - А-а-а, замечательно!

     - Чертовски устал, - сказал Сорокину советник, когда  они спускались по
круговой лестнице.
     Не совсем  ясно  было  генералу, что  это вдруг  советник  жалуется  на
усталость. Спиртным от него попахивало. Это в такую-то рань.
     - В отпуск пора, - продолжал советник. - Вот одно утешение сюда заехать
-  к армейским друзьям, в бассейне  поплавать,  в  баньке  попариться,  и  с
женским полом здесь всё в порядке. Везёт же вам военным. Райская жизнь тут у
вас!
     -  Да уж, со стороны  всегда  так кажется...  Работы много. Бани-то они
банями, а отдыхать некогда, - покривил душой Сорокин. - Я с самого приезда в
баню один раз ходил. Так, знаете, наскоро душ примешь перед сном.
     - Тогда давайте сегодня, прямо сейчас.
     - Сожалею, но вы же слышали, я улетаю на боевые, - с излишней важностью
заявил Сорокин.
     -  В следующий раз тогда... Я  к командующему хотел зайти. Вы знакомы с
командующим?
     - Прекрасно знаком. Мы в восьмидесятом вместе воевали.
     - Конечно же, вы мне в прошлый раз говорили. Тогда зайдем вместе? Визит
вежливости, - подмигнул советник.
     Кто на каком уровне служит,  тот на таком  уровне и повелителя имеет. И
вовсе не министр обороны, как принято считать, хозяин в Вооруженных силах. В
армии хозяин  - командир. Для солдата  -  это командир взвода  и  роты,  для
взводного  и  ротного - командир батальона,  для комбата прямой начальник  -
командир полка, для  комполка - командир дивизии. А выше этого - командующий
армии.
     Командующие 40-й менялись каждые год-два. От того и неправильно было бы
выделять только одного из  них.  Один вводил  войска, второй выводил, третий
строил, воевал и так далее. У каждого были свои плюсы и минусы, но, чтобы не
говорили,  любой командующий был наместником в отдаленном крае, ставленником
великой    метрополии,   хозяином   вотчины,    на    которую,   безусловно,
распространялись   приказы   и   законы   советские.   В   помощь  ему  дали
партийно-политические  структуры,  которые  зорко   следили  за  тем,  чтобы
военнослужащие молились одному богу - КПСС, чтобы в головы к ним не залетали
сомнения в правильности выбранного дедами пути.
     Для некоторых  военнослужащих горизонт заканчивается рамками батальона,
для  других -  рамками полка,  иные  мыслят в границах дивизии, и  уж совсем
немногим  выпадает  участь  служить  в  штабе  армии  и   думать  масштабами
стотысячного  войска.  Для людей,  приближенных к штабу  армии,  командующий
всегда был простым смертным.
     Низшим армейским чинам некогда было задумываться и обсуждать, где живёт
тот или иной генерал, с кем живёт, на какой машине  ездит на службу, что ест
на  обед  и  в  какую  баню  ходит  мыться.  Для  них  уровень  командующего
недосягаем.
     Знали  люди, стоящие у подножья и  удерживающие собой армейскую махину,
что нельзя критиковать командующих, - история сама над ними надсмеется, если
они  ничтожны  и  глупы. Людей этих, на  вершине  айсберга, должно холить  и
лелеять, и гордиться  ими  должно,  ибо их фамилии громкие скорей  войдут  в
историческую  летопись,  нежели фамилии сослуживцев  по  батальону.  И через
пять,  десять   лет   приятно  будет  упомянуть,  что  служил  при  таком-то
командующем, и  непременно  подчеркнуть, что, мол, в  наш  полк он  приезжал
неоднократно, и что знали  мы его, видели не единожды на боевых, и что, мол,
мужик-то он что надо, толковый мужик!
     Командующий  вернулся  из  центра  боевого  управления,  где   выслушал
утренние  доклады, и  теперь был  занят  неотложными  делами,  связанными  с
готовящейся крупной операцией. Он заканчивал разговор по телефону  и  жестом
пригласил советника и генерала заходить и садиться.
     Сорокин  отметил про  себя, как и при встрече, бывшей неделю назад, что
командующий вновь держится не совсем по-приятельски, пусть даже и разговор у
них шёл на "ты". Вдобавок, командующий во второй раз за последние дни назвал
генерала  Сорокина не Алешей, как когда-то называл, а Алексеем  Глебовичем -
на  "ты",  но  по  имени  отчеству,  тем  самым,  дав  понять,  что  особого
панибратства ожидать не следует. Слишком высоким оказался его, командующего,
взлёт за последние годы, слишком оторвался он от старых сослуживцев. Сорокин
надеялся, что как-нибудь за  время пребывания  в Кабуле  удастся им посидеть
вдвоём за бутылочкой, и предаться ностальгическим воспоминаниям о тех первых
годах, и тогда всё изменится.
     - Вот  сюда, пожалуйста,  - позвал  командующий,  торопясь  выпроводить
гостей. - Виктор Константинович, и ты, Алексей Глебович, иди, взгляни.
     Он подвел их к окну, отдернул белые  тюлевые занавески, открывая вид на
беседку с  остроконечной  крышей.  Прямо за  беседкой  находился  окруженный
деревьями  и стеной из  маскировочной сети бассейн с  небесно голубой водой.
Слева  за соснами  стояло несколько самодельных деревянных  лежаков.  Полный
мужчина  в полосатых  плавках грелся  на  солнце,  второй  мужчина  плавал в
бассейне, сильно отталкиваясь от стенок. На небольшом столике стояли  разные
бутылки.
     - Виктор Константинович, вы не теряйте время, спускайтесь к бассейну, я
дам  указание адъютанту, он  вас проводит туда. А мне, извините  уж, сегодня
никак не выбраться. Работы - невпроворот.
     Попрощавшись и  с  командующим, и  с  советником, Сорокин нашёл кабинет
председателя парткомиссии.
     -  Алексей   Глебович!   Садитесь,  пожалуйста!  Афганские  песни  хочу
переписать. Хотите, и на вашу долю перепишу?
     - Почему бы и нет?!
     Упитанный  полковник, выдававший талоны  на импортную технику и костюмы
"Адидас", распечатал  купленный в  дукане блок кассет "Sony", и наклеивал на
каждую кассету  маленькие липучие бумажки, которые обозначали стороны А и В,
и на которых можно было затем писать названия.
     - Всё, будет сделано!
     Отказать генералу в талонах,  тем более  генералу из оперативной группы
министерства обороны, было нельзя, но председатель парткомиссии, хитрый лис,
построил  весь разговор таким образом, что  в  результате Сорокин оказался в
роли выпрашивающего.
     - Заходите, товарищ генерал. Всегда рад  помочь,  - сказал на  прощание
полковник.
     Попросил о пустячке,  а сам  теперь обязан остался, ругал себя Сорокин.
Этот проходимец непременно об ответной любезности попросит.

     - Молодая поросль  идет, - заметил товарищу дежурный офицер в вестибюле
у  главного входа,  провожая взглядом генерала Сорокина. - Пижон! Красуется,
доволен собой. - Он подождал, пока генерал  сел в машину: - Раньше,  что  ни
генерал  - так уж  пенсионер почти  что. А  теперь  -  совсем  другое  дело.
Полковничьи  погоны не успел примерить - генеральские выписывают. Это, брат,
всё Афган! Кабы не  война,  откуда в  армии  свежая кровь взялась  бы? Здесь
думать надо,  рисковать, эти  старпёры там  наверху не потянут, это им  не в
кабинете сидеть,  да  бумажки перекладывать, да  на  дачке  расслабляться  с
внучатами. Вот помяни  мои слова, Юра, и  кремлевских старцев скоро подожмут
новые силы, уже поджимают  -  перестройками, ускорениями. Да разве они могут
ускоряться?

     В город из штаба  армии можно  было  выехать  по двум  дорогам.  Первая
предназначалась  для  высоких чинов,  служила своего рода  парадным входом в
штаб 40-й. Она начиналась  под дворцом, вела  мимо резиденции,  где работала
оперативная   группа  министерства  обороны,  и  где   проживал   сам  Федор
Константинович,  личный  представитель   министра  обороны,   для   которого
специальным бортом привезли корову из Советского Союза, а  вместе с коровой,
как полагается, доярку, чтоб молочко к столу свежее подавать.
     Дорога   выходила   на  асфальтированный  квадрат   вокруг   афганского
министерства обороны.  Сюда же, на  этот квадрат, выходила  и вторая дорога,
почти неведомая для генералитета,  потому что генералы, как  господа в былые
времена, не  любили  ездить  по пыльным,  неровным дорогам,  не  заглядывали
господа на чёрный ход, который предназначался для  людей  мелких, ничтожных,
из прислуги.
     Однако, генерал решил ехать именно по второй дороге, которая начиналась
между домом  офицеров,  магазином  военторга  и  кафе  и  прерывалась  двумя
контрольно-пропускными пунктами.
     Они  проехали первое из двух  КПП,  тощие трубы котелен,  торчащие  как
спички  над  одноэтажно-плоскими  модулями,  спортивную  площадку,  миновали
второй КПП, поехали  под горку,  оставляя  слева за каменным забором  убогий
музей  афганских  Вооруженных сил,  с устаревшей, разваливающейся  советской
военной техникой, покрытой толстым слоем зелёной краски. За музеем находился
так называемый "крестик", своего рода перекресток. Налево от него начиналась
дорога к двум полкам -  десантному и мотострелковому -  и товарно-закупочной
базе с огромными ангарами-хранилищами. Ранним утром проползли здесь  длинным
хвостом боевые  машины. Теперь  же из-за дувала тянулись, укутанные  в пыль,
многочисленные "КамАЗы".
     Свора  босоногих  пацанов "атаковала" их. Наиболее ловкие цеплялись  за
борт,  откидывали  брезент,  принимались  выкидывать  на  дорогу   всё,  что
попадалось  под  руку.  Бегущие  за  грузовиком  мальчишки   мигом   хватали
сброшенные из кузова вещи и, сверкая пятками, неслись в проулки.
     - О дают! Что делают, мерзавцы! - ругался Сорокин. - Вот наглецы!..
     Происходили эти пиратские набеги  на советские колонны грузовиков часто
и  так  молниеносно,  что  никто  из  водителей,  как  правило,  не  успевал
среагировать.
     Сашке  было  ни до чего, хотя  он и поддакивал  на  замечания генерала.
Сашка думал свою солдатскую думу о спрятанном  в багажнике товаре,  и поймал
себя на мысли, что  пацаны, видать, большие бабки делают, и мелькнула мысль,
что надо бы,  раз он уж ввязался в это дело,  хоть  долю какую-то запросить,
пусть даже мизерную, не за спасибо же головой  рисковать! Спасибо на хлеб не
намажёшь.
     В районе "крестика"  в  контейнерах сосредоточились  дуканы  - скромные
магазинчики  с  традиционным набором платков, "вареных"  джинсовых костюмов,
ручками на любой  вкус, солнечными  очками  и "ногтегрызками" -  маникюрными
щипчиками, которые почему-то  в Союзе оказывались лучшим сувенирчиком; можно
было  и бутылку  водки  найти  на  "крестике"  в любое время  суток.  Дуканы
украшали  безграмотные  надписи  на русском  языке,  типа "Мища-лавк-дукан",
плакаты  с  индийскими   чернобровыми,   черноокими  красавицами  и  героями
американских боевиков, типа Рембо, с горо-подобными  бицепсами и  накаченным
торсом, с пулемётными лентами крест-накрест.
     За заводом "Кока-колы", во дворе которого стояли сотни ящиков с пустыми
бутылками,  втиснулись  несколько  контейнеров-дуканов. Дорога в  этом месте
была разбитой, "Волгу" с генералом трясло,  трясло и грузовики. Они сбавляли
ход, чтобы не  разбить  подвеску  и  проследовать  на  малой  скорости  мимо
спрятавшегося  за  дуканом  патруля  военной  автоинспекции.  И  тогда  пыль
нагоняла водителей грузовиков, пробравшись вовнутрь, повисала в кабине.
     Время от времени  владельцы  дуканов выходили  с лопатами побросать  на
проезжую часть дороги воду из луж, чтобы прибить жёлтую ядовитую пыль.
     "Волга" генерала выехала к  афганскому министерству обороны, и, обогнув
здание по  периметру,  помчалась по обсаженному  деревьями  Дар-уль-Аману  -
длиннющей асфальтовой нитке, ведущей к центру Кабула.
     С обеих сторон располагались различные министерства и ведомства, школы,
лавки, хлебопекарни, частные виллы.
     Сашка наблюдал  урывками  в зеркало за  генералом. Сорокину было на вид
лет сорок.  Он был  подтянутым,  но  рано состарившимся, с седыми волосами и
красными сосудиками возле носа и на самом носу.
     Генерал  затягивался сигаретой  и  чуть  хрипловатым  голосом  говорил,
больше себе самому, нежели шоферу:
     -  Слева,  параллельно  этой  дороге  идет  другая,  поуже, прямиком  к
Политехническому институту выходит... Никогда не ездил по ней?
     - Знаю, конечно,  товарищ  генерал, - отозвался Сашка. - Её  "духовкой"
называют. Нам запрещено по ней ездить.
     - ... "духовка", м-да...нас на  ней в восьмидесятом чуть было не сожгли
заживо...
     Они проехали  развилку, где  солдаты  из Царандоя,  афганской  милиции,
останавливали  и  досматривали машины. Один  солдат  хотел  было  тормознуть
"Волгу", но заметил за рулём советского водителя в форме.
     Потянулись    виллы,   миновали   советское    посольство,   обнесенное
двухметровой стеной. Невдалеке, на пустыре  около посольства, одиноко торчал
допотопный броневик с открытым кузовом - афганские солдаты несли дежурство.
     Слева  от  посольства  находились  дуканы,  и  Сашка на  секунду-другую
покосился на развешанные перед входом джинсы.
     Под   мостом  осталась   речка   Кабул,  которая   мутным,   жиденьким,
жёлто-коричневым ручейком пересекала весь город. На берегу почти пересохшего
русла афганцы полоскали одежду, купали детей, мыли посуду, машины, и если бы
они  не  оправлялись ещё  в  этот грязный  сток, речушка  бы наверное  давно
пересохла.
     В конце улицы, там, где  она упиралась в площадь, на самом видном месте
красовался  огромный  плакат-портрет афганского  короля начала века Амануллы
Хана с роскошными усами, во френче, портупее, с красными петлицами.
     Обычно советские  военные  и гражданские  лица,  работающие  в  Кабуле,
начинали  спорить, кто это на самом деле - герой  гражданской войны Блюхер -
или же  Берия, и  дивились,  отчего  так  афганцы  почтительно  относятся  к
советским деятелям сталинской эпохи. И, обычно, под  конец спора приходили к
выводу, что афганцы, также как и советские люди, почитают сильные личности и
сильную руку, и тоскуют по тем временам, когда был порядок.
     Весь  путь  до аэродрома  Сорокин  курил, уйдя в воспоминания  о  вводе
войск,  о  подполковничей  своей  бытности.  Пропихивали они  тогда  дивизию
зимними  дорогами  через  тоннель  на  Саланге,  задыхаясь  от  солярных   и
бензиновых выхлопов.  Серпантин был  сужен  сугробами,  машины  скользили по
заледенелой  дороге.  Колонна  с  танками  и  бронетранспортёрами  застряла.
Скинули в пропасть застрявший грузовик.
     Вспоминал он, как  ехал  по  незнакомому Кабулу  и  страшно  захотелось
мандаринов.  На  каждом  углу он  видел сработанные  из  дерева двухколесные
повозки с наполненными  мандаринами лотками. Приказал тогда водителю бэтээра
остановиться, спрыгнул вниз. В кармане были только советские рубли. Протянул
продавцу  пятерку.  Продавец повертел в руках незнакомую синенькую  бумажку,
отдал назад. Тогда Сорокин достал десятку. И десятка не произвела на афганца
никакого впечатления. Ну, чёрт с тобой, решил он, и вынул из глубины кармана
купюру в двадцать пять рублей. Продавец отрицательно покачал головой.
     А  как-то раз  на новеньком "Уазике" отправился он в город  из части, и
около  кабульского  Университета  остановила  его  толпа  девушек-студенток,
несколько сот человек, выволокли из  машины, испачкали какой-то краской, его
и водителя, забросали помидорами и тухлыми яйцами!
     На словах  всё было  просто  и  ясно: интернациональная  помощь, защита
южных рубежей. Партия говорила одно,  а на деле всё иначе представало, и все
вынуждены были приспосабливаться к этой двойственностью.
     Чуть  было  не  сожгли  заживо...  В  феврале  это  было, накануне  Дня
Советской   Армии.  Совещание  проводил  тогдашний   член  Военного  совета.
Возвращались в дивизию поздно, стемнело уже и решили, чтобы не терять время,
рвануть  напрямую, по "духовке", как назвал  её  Сашка-шофер, так быстрее: к
Политехническому институту,  там налево, к элеватору, и вниз, по краю Кабула
прямо в дивизию, в район "Теплого стана" - как окрестили его советские.
     "Духовка"  была  совершенно свободна, ни  одной встречной машины. Улицы
опустели,  дуканы закрылись, хотя обычно в это время магазинчики работали, и
керосиновые лампы бросали свет в темноту улиц.
     Сорокин сидел  на  броне, свесив ноги  в командирский  люк, жмурился от
холодного встречного  ветра.  БТР вписался  в крутой поворот  и  вдруг начал
тормозить - прямо по ходу движения, метрах в ста, перегородив улицу, выросла
толпа афганцев.
     - Праздник  у них какой,  что  ли? -  подумал Сорокин,  и крикнул вниз,
лейтенанту, который сидел на командирском месте  внутри бронетранспортёра: -
Давай на малой скорости, потихоньку. Расступятся!
     Толпа проглотила  БТР и дальше не пускала. Дурацкая ситуация!  В первые
минуты Сорокин растерялся. Он  пытался приветливо улыбаться  афганцам, махал
рукой, в ответ получал откровенно враждебные возгласы. Народ вдруг забурлил,
как море во время шторма, заклокотал от ненависти к советским военным.
     "Аллах  Акбар! Аллах  Акбар!"  -  пронеслось  по  толпе.  Сорокин  снял
висевший  на  открытом  люке  автомат,  щелкнул предохранителем,  передернул
затвор, выстрелил вверх. Что-то ударило  его сзади  по голове,  палка вроде,
хорошо,  что  он был в меховой  шапке, она смягчила удар. Полетели камни. Он
пострелял несколько раз в воздух, одиночными.  Толпа  продолжала напирать на
бронетранспортёр. Пришлось спешно и потому  неуклюже, -  Сорокин даже в один
момент почувствовал,  что  застрял в  люке,  занервничал,  -  спускаться под
броню, спасаясь от камней, наглухо закрыть все люки.
     Впившись в  триплекс, ждали. Гулко отдавались  удары по броне: камнями,
лопатами,  мотыгами. Кто-то запрыгнул на бронетранспортёр,  стучал  ногой  в
люк. Однородная, яростная  толпа с искаженными лицами сжимала машину со всех
сторон.
     Прошло минут пять. Лейтенант прервал молчание:
     - С факелами идут!
     Кто-то  из афганцев швырнул в бронетранспортёр бутылку  с керосином или
бензином, потом  факел, броня вспыхнула  сверху,  огонь побежал вдогонку  за
разлившейся жидкостью. Афганцы отпрянули от машины.
     В кабине запахло дымом. Лейтенант ждал приказа. По  щекам подполковника
катились капли пота.
     - Сгорим, товарищ подполковник, - выдавил, наконец, из себя лейтенант.
     - Ну, сынок, выбирай, - сказал Сорокин механику-водителю. -  Или сгорим
заживо или...
     В кабине появился дым. Лейтенант закашлял.
     Зарычали  моторы, БТР стронулся с места. Раздался крик, второй, третий.
Машина  набирала скорость, разгонялась,  подпрыгивая на человеческих  телах,
как на кочках просёлочной дороги.
     Метров  через   двести  они  вырвались  из   толпы   и  понеслись,  как
сумасшедшие, опрокидывая встречные машины, по темному городу.
     На территории  дивизии солдат вылез из бэтээра  и направился к казарме,
оставив  работающим двигатель.  Сорокину показалось, что  парень  весь седой
вдруг стал...

     На  одной из  центральных улиц  "Волга" остановилась,  пропуская справа
"Тойоту"  с открытым кузовом.  Кузов с  верхом  был завален  разрубленным на
части  верблюдом. На кровавых  мясных  кусках  лежал  хазареец  лет  девяти,
чумазый, в штопаной-перештопаной голубой нейлоновой куртке. Видимо, мясо ещё
отдавало теплом, и согревало парнишку - он смеялся, махал всем рукой, что-то
лепетал.
     Над аэродромом барражировали  вертолёты, прикрывая  собой  заходящий на
посадку Ил-76-ой. Самолёт спускался по спирали, малюя в небе, словно  мелом,
чёрточки  с  закорючками  -  следы отстреливаемых  тепловых  шашек,  похожие
ловушки отлетали и от вертушек.
     Часовые  на воротах вопросительно  уставились на  "Волгу" с  афганскими
номерными  знаками.  Один из десантников остался  стоять  за  приваренной  к
воротам красной звездой, второй с ленцой вышел к машине, заглянул в кабину.
     -  Что  вы  как  мухи сонные возитесь!  - прикрикнул  на часового шофер
Сашка.
     - Откуда машина?
     - Машина генерала Сорокина, из штаба армии, давай, открывай ворота...
     - С афганскими номерами пропустить не могу.
     -  А вот  этот пропуск не видишь?! - ткнул в  лицо  часовому  картонный
прямоугольник Сашка.
     - Для аэродрома другой нужен.
     - Не тяни резину!
     - Подождите, я сначала доложу...
     -   Идиотов   поставят  на   пост...-   пробурчал  привыкший   к  более
уважительному отношению со стороны часовых Сашка.
     -  Я  извиняюсь,  товарищ генерал, -  вернулся десантник,  - но  машину
пропустить не могу.
     - Ладно, - Сорокин хлопнул дверцей. - Я сообщу, когда приехать за мной,
думаю, что дня три-четыре там пробуду. Счастливо! Поезжай осторожней!
     -  Не  волнуйтесь,  товарищ  генерал,  Алексей  Глебович,  всё  будет в
порядке. Я сейчас прямиком обратно в штаб армии поеду. Последнюю фразу Сашка
проговорил не глядя на генерала. Неудобно ему было прямо в глаза врать.
     А что если меня заметут, переживал Сашка, поеду сейчас в дукан, а рядом
окажется патруль,  или  афганцы  донесут?  Что  я потом  скажу  генералу? Он
доверяет  мне.  Ладно,  решил  после  долгих  колебаний  Сашка, в  первый  и
последний раз. Этот  товар отвезу. Но если они снова меня  заставят вывозить
из штаба краденое... Нет, пусть снимают с машины, пусть  бьют,  но во второй
раз не повезу. И денег никаких не надо!
     Сорокин направился к  одноэтажному  деревянному домику  перед  литерной
площадкой.
     - Товарищ генерал, вылет через двадцать минут.
     - Хорошо.
     Пока  он  ждал,  с  неба  спустились  ещё  два  Ил-76-ых,  подрулили  и
запарковались на бетонке, выпуская привезенных людей.
     Подъехали  два "Уазика"  со  старшими  офицерами,  которые  уважительно
козырнули генералу, подошли поздороваться. Встали рядышком, закурили.
     -  Мы как-то  из  Джелалабада возвращались, - сказал один полковник.  -
Обезьяну везли комдиву. В подарок, на день  рождения. В сумку посадил, а она
возьми  да  вылези.  Я  думаю, никуда  не  денется, дверь закрыта. Взлетели.
Обезьяна, дура, вырвалась. Пробралась к экипажу. Повисла у них  над головой,
и  давай с  приборами  баловаться, тумблеры  включать-выключать.  Представь,
летишь, а тут макака какая-то тебе движки выключает. Командир не растерялся,
схватил её за лапы и выкинул на .уй в окно...
     Подогнали к литерной площадке две вертушки.
     -  Здравия   желаю,  товарищ  генерал,  -  козырнул  командир  экипажа,
представился: - Майор Митрофанов.
     Сорокин кивнул. Он опустился в мягкое кресло у иллюминатора.
     -  Парашют  оденьте,  пожалуйста,  товарищ генерал,  - сказал  командир
экипажа.
     - Я без парашютов летаю. Если собьют, он уже не понадобится.
     - Извиняюсь, конечно, но иначе не полетим.
     - Хорошо, - Сорокин запутался в ремнях, - показывай, как одевать!

     Вертушки прошли над прилипшими к окраине  Кабула кишлаками, перемахнули
через  холмы.  Впереди  летело  прикрытие  -  пара   Ми-24-х,  пятнистые  от
маскировочной зелёно-коричнево-серой  краски  "крокодилы".  Вскоре  настигли
колонну, помчались над бетонкой.
     Прильнув   к   иллюминатору,   разглядывал   генерал   железную   змею,
пересекавшую  долину  дольками  машин.  Всё  напоминало  ему  первые  годы в
Афганистане, и одновременно всё  представлялось как-то иначе, пожалуй, более
упорядоченно и продуманно.
     Хорошая армия, думал генерал, только  надо  всегда правильно в ней  всё
организовать. Нам  было во сто крат сложней, мы пришли на  пустое место. Да,
нынешняя  40-я совсем другая. Крепкая, опытная, с хорошими  тылами. Операции
вон нынче как обставляют, всё знают,  разведка  отличная, спецназ  работает,
взаимодействие  с  афганскими  спецструктурами, -  всё  учитывается. Многому
научились!  Плохо  только  то,  что  политическая  обстановка  к лучшему  не
изменилась, только усугубилась. И мятежники  за эти годы окрепли. Не помогай
им  Запад  оружием,  деньгами,  военными  советниками,  мы  б   эту  чёртову
контрреволюцию  давно уже раздавили, с нашей-то мощью! А  то получается, что
победа вроде бы где-то и близко,  а конца войне всё не видно. Сколько же это
будет продолжаться? Воевать  на равных, в горах  даже,  мы  научились, а вот
сможем ли победить окончательно? Ну пусть год, два, три пройдёт. А дальше? А
дальше афганцы  должны  сами  научиться защищать свою  революцию! Поможем им
создать крепкую армию! А нам, видимо, всё ж придётся уходить. Не можем же мы
здесь находиться вечно! Это же не Германия тебе, и не Польша с Венгрией
     А  потом  думал  генерал о недостатках.  Именно недостатках. Проблем  в
Советской  Армии  быть  не  могло.  Это Сорокин  уяснил  сразу, как  получил
полковника. Если у тебя есть проблемы, значит  ты никудышный  политработник.
Проблемы  были  в ротах, батальонах,  полках.  Теперь можно было  рассуждать
только о недоработках.
     Почему-то у нас, рассуждал  генерал,  чаще беспокоятся о внешнем облике
солдата, о чистоте дорожек в части, о  ярких плакатах с портретами Ленина  и
цитатами из материалов партийных съездов, нежели о сущности дела.
     Однако,  замечая  армейские  изъяны,  критикуя  иногда и начальство,  и
порядки,  конечно же,  про  себя  критикуя, либо меж  очень близких  друзей,
генерал   не  собирался,  и  не  скрывал  это,  что-либо  предпринимать  для
исправления  ошибок,  глупостей  всяких  и   показушничества.  Не  для  того
дослужился он до генеральских погон, чтобы открытым недовольством смести всю
свою карьеру коту под хвост.
     Он критиковал в  мыслях, подмечал упущения многочисленные, и  гордился,
что,  в  отличие от стареющего генералитета, понимает, что не всё в  родимой
Советской армии идеально,  и тешил  себя  надеждами, что, мол, придёт время,
поднимется он выше по иерархической лестнице,  и вот тогда уж  возьмётся  за
дело. И все недоделки эти припомнит, и начнёт исправлять.
     Хотя, если задуматься, перечил тут же собственным рассуждениям генерал,
разве  когда-нибудь было у нас ВСЁ  идеально? Разве можно  ВСЁ исправить? На
это  много времени надо,  и  сил.  Вот  если бы я  был,  скажем, начальником
ГлавПУра, тогда  бы можно  было  б взяться и исправить  ВСЁ,  или по крайней
мере, хотя  бы  большую  часть! А с другой стороны, не  так уж ВСЁ  плохо  и
сейчас.

     Под масксетью офицеры  командного  пункта  превращались  в  причудливых
пятнистых  существ,  раскрашенных  солнечными кружочками  с  головы до  ног.
Сорокину  доложили,  что  колонны  из  Кабула  двигаются  по  плану,  больше
двенадцати  машин сломались  по  дороге, а  двое солдат погибло в результате
несчастного случая - их машина упала в пропасть, - что майора одного чуть не
раздавили   бронетранспортёры,   майор  между   ними  стоял,  курил,  его  в
критическом состоянии доставили в госпиталь; доложили, что  к вечеру ожидают
прибытие основных сил.
     До  начала операции  оставалось  несколько  дней:  надо  было подтянуть
войска,  сконцентрировать  их  в нужных  районах, согласно  разработанным  и
утвержденным планам, перегруппировать при необходимости, получить и обдумать
разведданные, провести политическую  обработку района,  и  когда критическая
масса будет набрана, когда закончена будет расстановка  "фигур" на шахматной
доске, тогда можно будет начинать партию.



     глава девятая
     ОПЕРАЦИЯ


     "Крокодилы" всплыли  из-за сопок,  кромсая  лопастями  серовато-голубой
утренний  воздух. Они снизились и  подтянулись ближе  к  бетонке, по которой
стальным  ручейком  извивалась  военная  техника,  а  километра  через  три,
отвалили  влево,  и  почти  на  бреющем  заглянули   в  разрушенный  кишлак,
подпиравший дорогу, словно обнюхивая его, как разложившуюся  на жаре падаль,
и хищно заскользили вглубь долины.
     Старший  лейтенант  Шарагин  заприметил их ещё вдали,  когда обернулся,
чтобы  взять у бойцов спички. И пока чиркал несколько раз на ветру, и прятал
ладонями огонь, и  делал  первые затяжки, две вертушки, явно обнаглевшие под
прикрытием врывшихся параллельно дороге "блоков" - нацеленных  в сторону гор
бээмпэшек  и окопавшихся:  брюхом  вверх, на  боку, на  животе солдатиков, -
обпетляли мёртвый  кишлак  и ушли вперёд.  Шарагин, ранее посматривавший  по
привычке на  дувалы и  островки  деревьев,  теперь, после  облёта вертушками
кишлака,  расслабился  и смотрел  прямо, поверх колонны,  туда, где в  конце
долины она растворялась в предгорьях.

     ...вражеская земля, территория войны...

     Знал он, что не посмеют духи тронуть армию на марше;  отдельную колонну
-  да, цепочку  "наливников" -  бензовозов, перевозящих топливо в отдаленные
гарнизоны, или застрявшую в ущелье роту - накроют запросто, но армия - не по
зубам духам. Однако списывать опасность вовсе было б неверно и преступно, да
и  разная она  бывала,  опасность, на  этой войне. Случись что с  одним даже
бойцом, для  армии - соринка,  палочка в дневной сводке потерь, для Олега  -
живой человек.
     На  любом марше гибли и калечились пачками, и отнюдь не из-за обстрелов
и засад, а по собственной же дурости и разгильдяйству.
     За  двумя  "крокодилами",  как  бы запаздывая  и  нагоняя, летели более
пухлые вертушки, с иллюминаторами - Ми-8-ые, похожие на головастиков.
     -  Небось,  командование полетело,  а,  товарищ  старший  лейтенант?  -
сказал,  чтобы что-то  сказать рядовой  Сычёв,  провожая  вертушки взглядом.
Вернее  не  сказал,  а  прокричал,  чтобы командир сквозь шум  двигателей  и
шлемофон услышал и заметил  его. Он ссутулился на башне БМП, пропустив между
ног ствол пушки, отчего выглядел этаким половым гигантом. - Может, и  комдив
там летит?
     -  Ну, тогда  встаньте по стойке смирно, Сычёв, и  отдайте ему честь! -
иронично заметил  Шарагин. - И  стойте так, пока не  приедем. Может, награду
заработаете.
     -  Ага,  орден  святого  Ебукентия, с закруткой  на спине!  - захохотал
сидевший тут же младший сержант Мышковский.

     ...задрота! год назад молокососами были ещё...
     когда-то я весь их призыв так называл, а нынче
     они - деды: Мышак, Сыч, Чирий... вышли в масть,
     расправили плечи, возмужали олухи, теперь они - костяк
     моего войска... солдат на войне зашоренный только до
     первого боя, потом начинает думать, как выжить,
     начинает крутить головой, серое вещество заставляет
     работать...

     Ожидалось, что командир дивизии лично пожалует наблюдать, как батальоны
десантуры  трогаются  из  Кабула.  Потому-то  на  боевые этим утром выезжали
десантники,   как  на  показушный   парад.   Все  чистились,   отряхивались,
поправлялись до  последней минуты.  Первый  километр ехали  в  напряжении  -
комдива ждали, хотя, стоило основной армейской колонне  вытянуться на дорогу
из  "отстойника" -  большого  поля, с  пылью по щиколотку, расположенного за
советским инфекционным  госпиталем, как опрятность  скрылась  в гари и пыли,
окутавшими броню,  осевших  на  выстиранные  формы,  свежие подворотнички  и
выглядывающие тельняшки.
     Оседлало  бронемашины  советское  войско, двинулось  в путь  верхом  на
броне.  Мотострелки  и  десантура,  артиллерия  и связь,  саперы  и  медики;
разнообразно  оделись  на войну: мелькали  выцветшие  "хэбэ",  горные формы,
"песочек", рваные  маскхалаты, с уставными ботинками  соперничали то тут, то
там рыжие,  мягкие трофейные духовские  ботинки, и немногочисленные "Кимры",
лучшие   из  худших  кроссовок,   созданные   к   концу  века  отечественной
промышленностью.
     Двигатели  взревели, колонна тронулась, задул в  лицо ветер.  Людей  на
броне и в грузовиках с перекинутыми через окна  бронежилетами, ждала дальняя
дорога, предстояло  им весь  день глотать  густые, жирные солярные выхлопы и
поднятую  с дороги  пыль,  которая  после первых же машин  пропитала воздух,
припудрила людей, полезла за пазуху, залепила глаза.
     А  чуть  раньше,  вспоминал  Шарагин,  лихорадочно,  впустую  суетилось
полковое  начальство,  беспокоясь,  что комдив нагрянет с  проверкой в часть
накануне боевых. Вся  подготовка к операции от  этого  шла  нервно, дергано,
указания,  приказы, замечания  сопровождались  криками  и  кулаком,  который
призван  был поучать  нерасторопный  молодняк,  закалять и  дисциплинировать
нерадивых бойцов.  Оказывался кулак то дедовским  - безжалостным, крушащим и
оглушительным, то командирским - жестким, резким, чаще всего своевременным и
справедливым.
     Сборы на  операцию начались загодя. Приказ поступил за неделю, но и так
было ясно,  что вскоре предстоит воевать,  что армейская операция  готовится
против душар. Все в полку от командира до официанток говорили об этом.  Даже
кабульские дуканщики,  разогревая на примусах еду,  расспрашивали забежавших
за  покупками  офицеров,  надолго  ли  те  уходят   в  горы,  напутствовали,
высказывая сочувствие.
     Уже техника стояла  в меру исправная, подлатанная, оружие вычищено было
раз  шестнадцать,   боекомплекты  загружены,   политзанятия  проведены;  уже
очухались после похмелья офицеры, традиционно обмывавшие предстоящие боевые;
уже солдаты закупили на выезд в  полковом военторге: печенье,  соки, джемы и
потырили  с  кухни, с продсклада -  у кого  где земляки  имелись  - повидло,
буханки хлеба;  уже  подготовили втихаря мешки  с  картошкой, чтоб  печь  на
костре  на  свежем  воздухе;  уже  запрятали в потайные  места  списанные  и
сворованные  запчасти, и всё, что когда-либо плохо лежало в части - на обмен
и продажу афганцам - нехитрый солдатский приработок.
     Перед  боевыми  выспаться  бы  слегка, отдохнуть  беззаботно, так  нет,
взамен гоняют без пощады личный состав командиры. Темень на улице, звезды на
небе раствориться не успевали, а полк по тревоге поднимают.
     Несутся солдаты в полном обмундировании, лезут по машинам, и сидят, как
идиоты. Час сидят, второй. Днём  солнце асфальт на плацу плавит, но строевые
комполка  решил  обязательно  провести:  "...ша-ом  -арш!  Ле-вой!   Ле-вой!
На-пра-о! Песню за-пе-вай!"
     Кому впервой на войну отправляться  - рядовым и лейтёхам новеньким - не
въезжают, на  кой чёрт муштра  эта  сдалась бессмысленная?! Загоняли  людей,
будто  не  в Афгане служат, а в  образцово-показательном гарнизоне в  Союзе,
будто не  в бой  через  день-другой идти  и  со смертью тягаться,  а Красную
площадь "коробками" проходить.
     Ни  для  кого не  секрет, что какой  попадется командир  полка, такой и
служба  у  всех   будет.  Дурень  попадется  -  дурь  его  и  на  весь  полк
распространяться будет,  пока не снимут,  пока не  убьют, что  маловероятно,
пока не переведут наверх. Холерика назначат - покоя не жди, идиота пришлют -
пиши пропало, своего в доску - значит повезло, значит хвала им и слава  -  и
"кэпу" мудрому, и тому, кто послал его, и судьбе,  которая  направила тебя в
этот полк.
     Командир полка  - он как  отец родной, или как отчим. Захочет он  ночью
построить полк по тревоге - построят  за считанные  минуты, ему  не спится -
так на фига и  остальным дрыхнуть! Он решит, что командир дивизии нагрянет -
до смерти загоняет личный состав, каждый час будет тревогу трубить, заставит
маршировать на плацу,  двадцать четыре  часа в сутки,  лишь бы  не прозевать
приезд  начальства.  Потому  в ВДВ  заслужить  похвалу  ой,  как  сложно,  а
проштрафиться  можно  на  каждом  шагу,  и  тогда  уж не  жди пощады, мир-то
узенький, маленький, замкнутый, все друг дружку знают...
     Старики  -  те  вопросы  типа  "почему?"  и "зачем?"  давно не  задают,
втянулись в  уклад  здешний,  в  армейскую осмысленную дурь, и действуют  на
уровне рефлекса. Они-то понимают, что супротив армейской дури не попрёшь, не
восстанешь,  поэтому и настроение никто  им задавить не в  силах. Мысли их в
завтрашнем дне:  боевые предстоят,  а это каникулы  своего  рода,  праздник,
смертельно  опасный, естественно,  и  всё  же  отдых от нарядов бесконечных,
политзанятий  муторных.  Да и  засиделись,  затомились в  части, давно  пора
порезвиться,  повольничать,   пострелять,  больше   месяца   за   ворота  не
высовывались,  серьезных  дел  не было. Скоро уже приказ,  дембельскую форму
готовить пора, а мало кто железками  похвастаться может: те, что с ранениями
в госпиталь  попали, наверняка к наградам  представлены, наверняка медалькой
или  орденом  китель  украсят.  А  другим  постараться  надо,  успеть  надо,
повоевать  ещё,  глядишь  -   наградной  оформят,  не  только  посмертно  же
представлять, да  и к рукам  на  боевых  всегда  что-нибудь прилипнет,  если
душков потрясёшь.
     Чем  дальше  удалялась  от  Кабула  колонна, тем хаотичней  становилось
движение.  Как растянутая  пружина  силилась вновь  собраться воедино боевая
техника.
     Навстречу взводу  Шарагина всё чаще попадались поломки: "Урал" закипел,
словно дымовую завесу задумали, пар поднялся из-под капота грузовика, как из
чайника,  пехота  гусеницу  у  БМП  натягивает,  впереди,  на тросе,  пыхтя,
надрываясь, тащит в горку один бронетранспортёр другой.
     -    Пошёл,   Дегтяренко,    обходи    их!   -   скомандовал    Шарагин
механику-водителю.  Несколько раз высовывался Дегтяренко влево, и каждый раз
не решался пойти на обгон. - Давай! Давай!
     -   Зассало-забулькало!    Бурбухайку    испугался!    -    недовольный
нерешительными действиями водилы комментировал младший сержант Мышковский.
     Поравнялись  с БТРом на  тросе, до  второго дотянули, вровень  поехали,
сгоняя на обочину, расписные как шкатулки,

     ...афганский Палех...

     встречные  грузовики.  В  кювет   один  афганский  грузовичок   угодил,
перевернулся,  а  десантура,  как  короли, двигалась  по  встречной  полосе,
оставляя справа "КамАЗы" с пузырящимися рваными брезентами, с глазами-фарами
на выкате.
     Догнали первый взвод, сели на хвост.
     Солнце раздобрилось, нагрело  броню, припекало людей, облепивших боевые
машины, как пчелы улей. День только зачинался, а войско, поднятое ни свет ни
заря,  клонилось  то тут, то там  в  сон:  разморило  солдат.  Кто поудобней
устроился - на матраце, на бушлате - кемарил.

     ...в армии всегда так было: подъём - в два, завтрак - в
     четыре, готовность - в шесть, выезд - в восемь... и ничего
     тут не изменишь...

     Горный перевал замедлил прыть колонны. Начались крутые подъёмы. Техника
поползла  тяжело,  завывая движками,  будто  ворчала, жаловалась на  тяжесть
ноши, но не сдавалась.
     На повороте, у края дороги,  где начинался обрыв,  у  стоящего трайлера
растерянно   застыли  с  автоматами  в  повисших   руках   два  черноволосых
солдата-среднеазиата,  скорее   всего  таджики.   С  высоты  брони   Шарагин
определил, в  чём дело: самоходная установка "Акация" сорвалась и улетела  в
пропасть.
     Развеселилась чужой беде солдатня, приподнялись от оживленных возгласов
на  секунду  и  старослужащие, задремавшие  было  в  привычном  убаюкивающем
громыхании.
     - Соляра! - презрительно выдавил Мышковский.
     - Вояки .уевы! - отозвался прикорнувший рядом Сычёв.
     На  перевале взвод Шарагина, словно стараясь обхитрить солнце, прятался
урывками в тени скал.  Бронемашины  то ускользали в галереи, то обнаруживали
себя опять, выныривая обратно на дорогу.
     Не сразу, но  заполз-таки взвод на перевал, и, обернувшись назад, видел
Олег  внизу  на витках серпантина, там, где  скалы  не заслоняли дорогу, как
лезут и лезут вверх грузовики, боевые машины пехоты, бронетранспортёры. И не
было  конца всей собравшейся на войну техники, Затерялось замыкание где-то в
предгорьях, а быть может, и только от Кабула ещё отъезжали последние части.
     Ближе  к  полудню, когда  дорога  заметно  испортилась, стала рябой  от
частых  выбоин,  и приходилось объезжать скатившиеся с косогора и неубранные
валуны, Шарагин заметил, что механик-водитель клюет носом.
     БМП  потянуло вправо, на  крутой  склон,  нос задрался,  машина  начала
крениться.

     ...заснул водила... сейчас перевернемся!..

     Малость ещё,  и  запросто  опрокинулась бы навзничь, как  жук навозник,
пятнадцатитонная махина, и угробила б хребтом своим  всех, кто разнежился на
броне в  пассажирах.  Шарагин,  которого  потянуло  назад  и  куда-то  вбок,
уравновесился с трудом, и впечатал ботинок в голову механика-водителя, будто
педаль тормоза вдавил  в пол. Водила шарахнулся мордой о край люка,  привкус
крови во рту и боль вывели его из состояния  сна, и, видимо, плохо соображая
в первые  секунды  кто он, где  он,  на какой планете, и  кто он, взял резко
влево,  разворачивая  машину  поперёк  дороги, а  вдобавок  ко  всему  резко
затормозил, от чего Шарагин прикусил язык.

     ...идиот! теперь до вечера язык не пройдёт...

     Шарагин прыгнул на нос БМП и два раза треснул солдату в грязную от пыли
харю:
     - Контужу на месте!
     Глаза водилы, блуждавшие  в тумане усталости,  прояснились. Он  даже не
нашёлся,  что  сказать, а  может  знал,  что  лучше молчать - иначе ещё  раз
врежут.
     - Поехали! Поехали!
     Руками,  покрытыми  цыпками,  с  потрескавшейся   кожей,  в  заусенцах,
грязными от  масла,  солдат пытался вытереть  лицо, но лишь  размазал жирную
зеленовато-серую пыль.

     ...вот подфартило!.. как с такими придурками воевать?..
     каждый третий в роте необстрелянный молокосос!.. ничего,
     теперь не заснет...

     Но "для профилактики" засадил с размаха водиле по шлемофону кулаком:
     - Только попробуйте у меня заснуть, Дегтяренко!
     Чтобы  отвлечься  и  успокоиться,  Шарагин,  мусоля  во  рту  сигарету,
осматривал местность.
     Монолит скал,  треснувший когда-то,  и  уступивший место аквамариновому
горному  потоку  и  серпантину  перевала, сменился  долиной. После уныния  и
подавленности   каменного   желоба  открывшийся   простор  ободрил  русского
человека, привыкшего к земле ровной, гладкой, несущейся вдаль. Камыши увидел
он, заливные луга, почудилось на мгновение что-то знакомое в этом пейзаже;

     ...сейчас бы увидеть привычный горизонт, окаймленный
     лесом...

     он уставился на вырвавшуюся из тисков  гор  и от того  замедлившую  бег
речку,  стал выискивать ту  самую  заветную  полоску  леса, но споткнулся  о
саманные домики, и иллюзии оборвались - Россия была далеко отсюда.

     ...кишлачок у подошвы горы - духовский... в прошлом году
     разведка напоролась там... всё заминировано... а вот там,
     кажись, мы сами однажды "прочёсывали"...

     ...горы, одни горы... мы окольцованы горами...

     Величественно  и надменно,  как если бы высказывая  презрение к суете и
мирским  заботам,  возвышались   снежные  вершины-недотроги,   а   меж  ними
растворились речушки, поля,  рассыпались  тут и  там кишлаки.  И  маленькими
букашками казались  на фоне гор спешащие на встречу с победой или со смертью
иноземные полчища.
     Над  массивом  гор застряли  наплывшие  чуть  раньше облака,  не  менее
громоздкие, но парящие  с легкостью необыкновенной.  И казалось, что горы, с
их тысячелетней  тяжестью, завидуют этой легкости облаков, этой  способности
полететь дальше, не задумываясь, и не жалея ни о чём. Снежные пики  тянулись
в бесконечность, будто мечтая о воле, мечтая вырваться из этого  мира, устав
от его  глупости,  жестокости,  словно  задыхаясь  от воздуха,  пропитанного
ненавистью, несправедливостью, кровью и страданиями.

     ...горы в Афгане всегда рядом с тобой... то за спиной,
     словно человек какой стоит и стоит, засыпаешь - стоит,
     просыпаешься - стоит... стоит и не двигается, не уходит... то
     спереди горы, как забор высоченный, чтоб не сбежал отсюда
     никто... не зря вовсе выдумала их природа... не будь на
     свете гор, кто бы разъединил ненавистные друг другу
     народы, упрятал бы от смерти, от погони, от мести...
     поубивали б они себе подобных существ на открытой
     местности, столкнулись бы все разом и сгинули б очень
     скоро, ибо не научились ещё мы жить вместе без брани,
     зависти и насилия... для этого и придуманы горы, и леса
     дремучие, и пустыни, и моря... долгие годы спасали эти горы
     Афганистан...

     ...нас, русских, как народ значимый в истории
     человечества, видимо, наделил кто-то исключительными
     полномочиями... нас разбросала история на огромных
     территориях, и от того, быть может, мы представили, что нам
     позволено воздействовать на судьбы остальных
     народов, малочисленных, по сравнению с нами, и,
     соответственно, не столь сильных... народы, которым по
     невезению выпало проживать рядышком, по соседству с
     Россией... мы никогда не брали в расчёт их планы,
     мы распоряжались, мы пьянели от своего могущества,
     наслаждались властью и силой...

     ...мы потворствовали злу, дьяволу, участвовали в его коварных
     замыслах... полигон дьявола здесь, в Афгане... мистика?..

     ...у нас в крови выработалась тяга к власти... какой-то ген у нас,
     русских, как, наверное, и у американцев, отравлен ложным
     сознанием всемогущества... будто от нас зависит
     судьба всего человечества... а, впрочем, частично это
     верно... захотим - уничтожим весь мир в борьбе с
     капитализмом... однако, друг мой, это уже идеология...
     идеология - вещь временная...

     ...а вот русская душа - понятие вечное... кто и за что нас наделил
     этой загадочной душой?.. от неё и покоя никогда не будет...
     хватит об этом, не ко времени...

     ...надо следить за колонной, за водилой следить надо и за
     духами... они-то, небось, давно за нами следят...

     Чувство  опасности никогда не  подводило  Шарагина. И  если уж мысль  о
духах  завладела  им, то неспроста.  Значит,  действительно затаились где-то
духи, наблюдают. И всё же вперемежку с мыслями  о  духах  явились  откуда-то
совсем иного порядка мысли.

     ...правильно говорят: не стоит, так не мучай бабу!.. не можем
     и не умеем воевать, какой-то Афганистан задрипанный за
     столько лет не смогли на колени поставить... так и надо
     сказать прямо: не сумели одолеть, надорвались, пупок
     развязался... всё воображаем, будто мы самая сильная в
     мире армия... да, вэдэвэ - свою задачу выполнили, а что вы
     ещё хотите от десантуры? мы должны с парашютом прыгать,
     мы - небесные существа, а нас загнали в пыль, нас сажают в
     колонну и везут, как соляру на край света, по заставам, по
     блокам разбросали, это же не наша работа, пусть соляра
     этим занимается!..

     Шарагин  повернулся и  взглянул на  своих  бойцов.  Их запыленные  лица
ничего не выражали.

     ...дурни неотёсанные... но самый лучший в мире солдат - наш солдат,
     советский солдат!.. он не дюже грамотный, не избалованный, он всё
     выдюжит, всё стерпит, всё вынесет, он сдохнет, он сгинет, но
     не сдастся! это вам не избалованные американские мальчишки во
     Вьетнаме, которым пиво спецрейсами доставляли!

     ...наш солдат лучше всех! он надорвётся, выстоит и дойдёт, куда
     будет приказано... и офицеры у нас - нижние чины особенно, до
     майора, ну, иногда включительно, - жилистые, всё вынесут, не люди,
     сверхчеловеки... а дальше что? что потом? всё время на одном
     героизме выезжаем, нельзя же... .

     ...э-э-х! горы кругом, красота! не будь этой войны, не будь этих
     афганцев, как здорово бы здесь было!..

     Природа  Афганистана  таила  неведомые  северному  человеку  красоты, и
одновременно отпугивала не успевших ещё освоиться непривычным рельефом.
     Просто любоваться  захватывающими видами нужно  было уметь. Не всегда и
далеко не каждому удавалось отделить природу от человека - снежные вершины и
медно-бархатные  горные  склоны,  тонущие  в  зелени  виноградников равнины,
покрытые ядовито-красными маками,  будто ковром изысканной работы, от образа
коварного моджахеда, злодея из восточных сказок, разбойника с ножом.
     Образ моджахеда рождал чувство опасности; чувство опасности перерастало
в  страх, а  страх  вызывал ненависть и  нелюбовь к горам.  Любоваться чужой
природой можно было только пересилив в себе этот страх.
     Долгие  годы ушли на то, чтобы  зацепиться,  вписаться,  понять природу
здешнюю, полюбить её, научиться её не бояться.

     ...туманность Андромеды, Млечный путь, Солярис... мы - пришельцы
     из другой галактики, космонавты хреновы... как мы сюда попали?..
     свалили в кучу бронетехнику... разворотили афганский муравейник...

     И если  природа  всё же  поддавалась,  раскрывалась,  делалась понятной
русскому  человеку,  -  пусть нехотя и медленно шёл этот  процесс,  то  сами
афганцы остались навсегда загадкой.

     ...зачем мы здесь? что у нас может быть общего с дикой, отсталой
     страной? какое панибратство? какие, к чёртовой матери, друзья?!
     здесь надо было сделать заповедник... здесь - каменный век...

     Афганцев  следовало  держать  на  безопасном  расстоянии, это  и дураку
понятно. Завёрнутая в  чуждую молитву, жизнь афганцев текла своим чередом, в
далёком четырнадцатом веке по мусульманскому календарю, за глухими дувалами,
по  перенятому  от  отцов  и  дедов  распорядку.  Дистанция  между шурави  и
афганцами изначально  измерялась  долгими  столетиями.  Иногда  бывало,  что
расстояние  сужалось  до  прилавка дукана.  Но и в этом  случае не дано было
сблизиться    им    до    полного    понимания.    Съедаемые     недоверием,
предосторожностями,  советские  скорей-скорей ретировались, подкупив на бегу
нехитрые  обновки. Чаще  же  всего расстояние  меж  афганцами  и  советскими
отмерялось автоматной очередью.
     И от того, что угадывали подспудно недолговечность и никчёмность войны,
не спешили  полюбить  страну  эту и народ  её.  И  потому, наверное,  всякий
афганец,  моджахед  или  крестьянин в  поле, расплывшийся в  улыбке водитель
автобуса или босоногий немытый бача на улице, или только-только призванный в
национальную  армию  солдатик в  мешковидной  форме  -  сорбоз,  или  лидеры
Апрельской   революции,  власть  которых  танками   подпирал   "ограниченный
контингент", - все они выходили "духами". Душманами. Врагами. Верить на этой
войне  нужно  было  только себе самому, надеяться  - только на себя,  да  на
такого же, как ты сам. А чувство покоя, безопасности, опускалось на человека
только   в  гарнизоне,   охваченным   по   периметру   колючей   проволокой,
ощетинившимся   танковыми  пушками  и  пулемётами.   Островками  в   океане,
одинокими, оторванными от материка, разбросала судьба по  всему  Афганистану
советские части.

     ..."горы, пыль и гепатит - бесплатное приложение к
     интернациональному долгу" - ворчал по обыкновению своему
     капитан Моргульцев... а те лысые горы вроде бы
     притихли, ожидают добычу... нас... а нам ещё ползти и
     ползти к подошве тех гор... мы едем, а они стоят, мы будем
     воевать, мы все сдохнем здесь, а горы будут продолжать так
     же  вот непоколебимо и  невозмутимо  стоять, не  замечая  наши мучения,
наших радостей, мы чуждые им,
     наши страдания, наши последние секунды жизни...
     что мы все по сравнению с ними?... мелкие ничтожные
     насекомые...

     Вдоль дороги, метрах в десяти от обочины, лежал мусор войны  - подбитая
духами  в  разное  время  советская  техника. Шарагин, пока  они ехали мимо,
больше километра, думал  о доме, о жене и дочери, и  одновременно о тех, кто
когда-то принял здесь последний бой:

     ...катки разбросаны повсюду, разворочены борта, сорваны
     башни, дыбятся остовы грузовиков, коричнево-чёрный от
     ржавчины и пламени сгоревший танк с опущенной, как у
     импотента, покривленной пушкой... зияют дюжины пробоин,
     мелкими, от пуль, и рваными, покрупней, от гранатомета,
     бока наливников, пустая кабина "КамАЗа" с разбитыми
     лобовым и боковыми стеклами... огромная свалка, отходы
     сражений неравных... здесь они над нами взяли верх...
     грузовичок нашёл свою мину, и она раскурочила ему весь
     передок, и походит он теперь на побитого в пьяной драке
     чудака с разбитыми губами, сломанным носом и
     свороченной челюстью...

     Сожжённый  бронетранспортёр   напомнил  гигантскую   черепаху.  Шарагин
никогда   не  видел  наяву  гигантских  черепах,  только  маленьких,   но  в
представлении  его  эти  здоровенные  обитатели  морского  царства  выходили
грузными, хорошо защищенными непробиваемым  панцирем,  за  которым пряталась
мудрая сморщенная голова.
     Будто  повинуясь  неведомому  инстинкту,  выползли  из  морских  глубин
черепахи-БМП и черепахи-БТРы, словно  полчища глубоководных  морских жителей
направлялись на войну.

     Как-то в  детстве  Олег остановил мальчишку, который  бежал, размахивая
топором, словно индеец. В руке он сжимал черепаху.
     - Куда несёшься? - Олег был старше пацанёнка, года на три.
     - Разобью панцирь и вытащу оттуда эту тварь!
     - Отдай сюда!
     - Не отдам! - мальчишка нахмурился.
     - Кому сказал, отдай!
     Он  отобрал черепаху,  унёс  к  реке, отпустил  на волю.  Оказавшись на
свободе, черепаха высунула голову, поползла по траве.
     На следующий день он опять повстречал того сорванца.
     - Чего ты лыбишься? - насторожился Олег.
     Парнишка высунул язык, подразнил его и пустился наутёк.

     ...мальчишка выследил меня...прикончил черепаху...

     Сгоревший бронетранспортёр походил на черепаху, которую долго  колотили
по панцирю топором, с ожесточением, с криками, пока он не треснул.
     Ближе  к  кишлаку,  отброшенная  фугасным  подрывом,  прогнувшись,  как
человек в  столбняке, валялась танковая  башня, и  двое  афганских ребятишек
устроились на ней, и глазами - чёрными  точками - провожали  катящуюся  мимо
советскую военную мощь.
     Навстречу  попался почти коричневый, порезанный  глубокими морщинами, с
реденькой, будто выщипанной местами, бородкой афганец. Он тянул навьюченного
мешками  ишака  и  покосившись на колонну, наткнулся  на мгновение на взгляд
светловолосого, усатого советского офицера. Афганец что-то пробормотал, чуть
шевеля губами, показывая зелёные от насвара зубы. Лицо у старика не выразило
ни радости, ни неприязни. В  тот  ли момент, когда поймал он на  себе взгляд
старика, или чуть позже, понял Шарагин, что видит эту картину не первый раз.

     ...всё уже было, где только? когда?..

     Ответ всплыл в памяти как-то сам собой:

     ...один из фильмов про Отечественную войну... из детства...
     едет наш мужик на телеге с сеном, а мимо, обгоняя его, ползут
     немецкие танки, и загорелые парни (рукава гимнастерок закатаны по
     локоть) курят и разглядывают русского крестьянина, смеются,
     кривляются, кричат что-то на своем немецком... мужик поворачивает
     голову, и кинокамера выхватывает затаившийся, закравшийся в
     глазах этих фашистов испуг, страх перед русским, который
     безоружен пока, безопасен, в принципе, в данный момент,
     который не проронил ни слова, лишь молча смотрит на
     немецкую технику, следующую через поле в направлении
     деревни... любой советский зритель, пожалуй, чувствовал
     уже после этого кадра, что фашисты, пусть и лыбятся они,
     веселятся, а побаиваются наших, особенно партизан... и
     страх, наверное, где-то засел глубоко в душе у фашистов,
     ибо чем больше смертей, и горя, и разрушений несут они
     нашей Родине, тем жутче врывается в сердца их страх,
     потому что не может не знать он, фашист, что придётся
     платить за вторжение...

     Мысли и сравнения эти оказывались скорыми, случайными. И он не позволял
им  перерастать  в нечто большее, занимать  место  в  нём, а  потому  быстро
расставался с ними, задвигая их подальше, на потом.

     ...мы же не захватчики... мы выполняем приказ... мы пришли,
     чтобы помочь афганцам, другое дело, что не все из них хотят
     нашей помощи...

     От  Шарагина  требовалось  одно  -  исполнять приказы,  следить,  чтобы
вверенное  подразделение  -  крошечная  частица  гигантского  механизма  под
названием  Армия,  -  работало  ровно,  без  сбоя. И  он,  человек  искренне
преданный Армии, честно старался выполнять свой долг взводного, открещиваясь
от грызущих сердце сомнений, которые, особенно к концу  службы а Афгане, всё
чаще скребли внутри, настойчиво требуя ответов и выводов.
     Порой он даже завидовал  тем товарищам, которые лишены были способности
рассуждать, и были от этого спокойны,

     ...лица их никогда не были обезображены мыслью... и
     засыпают они быстро...

     ...как говорил капитан Моргульцев: "Не должен офицер
     рассуждать, зачем и почему получает он тот или иной приказ
     от Родины, тем более какой-то там Ванька-взводный!"... мы
     получаем деньги не за должности и звания, а за преданность
     Родине, которая в какой-то момент вправе потребовать от
     офицера, присягнувшего ей, жизнь...

     По дороге на  операцию  Шарагин ни раз  возвращался  мысленно  к первым
месяцам службы в  Афгане, и первым резко-очерченным впечатлениям от  войны и
людях,  увязшим  в этой  войне.  Часть тех людей и сегодня  служила  в роте,
тряслась  рядом с ним  на бээмпэшках, другая часть давно убыла  по домам,  а
некоторые,  не  дожившие  до замены,  навечно  остались  в  горах, песках  и
"зелёнках" Афганистана.

     ...где-нибудь в пыльных бурях, унесённые "афганцем",
     летают души людей, что были рядом и погибли... все
     мужики наши где-то рядом... одной ногой здесь, одной ногой
     дома...

     Так  обычно  говорил  себе  старший  лейтенант, замечая памятники  - из
камней, из гильз, из покрышек - с фамилией, именем и годами жизни - узеньким
отрывком времени в девятнадцать, двадцать лет.

     Головные машины остановились, и вышло что-то  вроде  короткого  отдыха;
надо было дать возможность подтянуться отставшим, а людям пора было пожевать
что-нибудь наскоро, справить нужду, размять ноги.
     Водители,  воспользовавшись нечаянным отдыхом,  паузой в  движении,  не
сговариваясь, лазали  под капоты, заглядывали в движки бронемашин. Спешилось
ненадолго  войско,  но не  всё,  лишь  передовые  ряды.  Остальные  же давно
выбились  из общего темпа марша,  как  хвост огромной ящерицы,  задержались,
поломались,  застряли,  оторвались от  туловища,  и  жили как бы независимо,
нагоняя упущенные километры где-то позади.
     Взвод Шарагина, следуя в общей "ниточке" роты, встал  метрах в двухстах
от  афганской  заставы,  приземистой  глинобитной  крепости,  выдававшейся в
сторону от  дороги, обрамленной редкими деревьями,  с  гордо торчащим  вверх
огрызком зелёного флага.
     У бронетехники уже сновала детвора из ближайшего кишлака.
     -  Никому от машин  не отходить! -  предупредил Шарагин. - Я к капитану
Зебреву.
     -  А  если по-большому?!  Товарищ  старший лейтенант!  -  с  наигранной
мольбой застонал, хватаясь за живот, Мышковский.
     - Ничего, Мышковский, посрёте в руки товарищу!

     ...никогда бы не подумал, что из этого заморыша получится
     десантник...

     -  Эй,  командор! Как  дела?  - бежал навстречу  Шарагину  запыхавшийся
босоногий афганский паренек.
     Он тащил  в  рваном  бумажном  пакете мандарины,  жвачку  и открытки  с
актерами индийского кино.
     - Буру, бача! Буру! - шикнул на вьющегося под ногами продавца Шарагин.
     - Эй, друг! Как дела?  - обратился  паренек к солдату на носу  БМП, что
хохмил насчёт приступа живота, и готовился спрыгнуть на дорогу, поразмяться.
- Товар аст? Что продаёшь?
     Младший  сержант Мышковский  потянулся, вздохнул  печально,  щурясь  от
солнца:
     - Ничего нет, бача. Не заработали пока.
     - Пока! - многозначительно поднял вверх указательный палец Сычёв.
     Маленький  афганец,  почувствовав   некоторую  заинтересованность,   не
отступал, предлагал мандарины, развернул веером открытки.
     - А ну-ка, дай гляну, - попросил Сычёв. - Шурави контрол, бача!
     Паренек протянул открытки.
     - На! Бери обратно. Вот если б они без купальников были...
     Афганец не уходил.
     - Бабок нет, понимаешь?  Пайсы  нет. Нист пайса, бача! Хочешь обмен?  -
Мышковский  протянул  пачку "Донских",  самых дрянных сигарет  без  фильтра,
которые выдавали солдатам.  - А ты  мне несколько мандаринов.  - Бача понял,
согласился. - Только  имей  ввиду,  бача, не сдохни от  сигарет! Год за  три
называются!
     Солдаты рассмеялись.
     Мышковский спустился на дорогу, принялся сдирать кожуру с мандаринов, и
съел бы спокойно, и дальше бы поехал,  освежив рот дольками, только подкатил
на его беду подобный колобку подполковник. Щеки - как у хомяка, брови - один
в один Леонид Ильич Брежнев.
     Подполковник крайне нелепо выглядел в каске, потому что никто никогда в
пути каску  не  одевал,  а уж  тем более во время  привала. На груди офицера
болтался автомат со спаренными рожками, подсумок выпирал на боку, как печень
с похмелья, из нагрудного кармана бронежилета выглядывали запалы от гранат -
вид такой, будто собрался один от целой банды душманов отстреливаться.
     С налета вцепился  подполковник в Мышковского, стал наседать на  бойца,
визжать, словно пес с цепи сорвался.
     Возмутило офицера то, что солдат, видите ли, устроил обмен с афганцами,
сигареты на мандарины махнул.
     - А что в этом такого? - спокойно прореагировал на упреки Мышковский.
     Сам-то он не новичок в Афгане, не смутился. А вот подполковник, судя по
грозной  экипировке,  -  недавно  прибыл  на   войну,  к  тому  же,  небось,
необстрелянный политрук, решил Мышковский, хоть и тельняшку нацепил.
     - Мои сигареты, мы обменялись...
     -  Да какое ты  имеешь право?! - надрывался офицер. - Как  фамилия? Где
командир? Какой полк?..
     Не дослушав до конца ответы,  подполковник завёлся ещё пуще, узрев, что
боец и одет-то не по форме: вместо ботинок разгуливает в "Кимрах", в обычных
кроссовках!
     Так и есть - политработник, решил Мышковский, крыса штабная!
     Неведома была этому упитанному офицеру, отправившемуся на боевые как на
прогулку  в надежде  заработать лишнюю  галочку, которую позднее  учтут  при
представлении  к ордену, - неведома  простая солдатская хитрость: в горах, в
тяжелых одеревенелых уставных ботинках далеко не уйдёшь, немногим лучше они,
чем родимые "говнодавы". Да и какая, к чёрту,  разница, в чём ты там воюешь,
и в чём укокошат тебя!
     Стояли они друг напротив друга. Подполковник видел перед собой  наглое,
поганое  солдатское  существо,  которое  жрет на  марше  мандарины,  которое
дорвалось  до воли, которое распустил командир, и  которое  надо  непременно
вздрючить, потому что  стоит он на дороге без автомата, без броника, в одних
кроссовках.
     А   солдат  думал,  что  все  офицеры,  в  сущности,  скоты,  животные,
кровопийцы,  и этот подполковник  - животное, ему всё,  в конечном счете, по
фигу, кроме собственной шкуры и карьеры...
     Находившиеся  рядом,   и  подошедшие   ближе   на  крики  подполковника
военнослужащие - и  солдатня и младшие офицеры,  - как заведено в  армии, не
вмешивались.
     Привычные к не всегда разумным проявлениям эмоций, барства и хамства со
стороны старших офицеров, они молча взирали  на  этот  начальственный  бред.
Никто из  них  не  имел  права перечить старшему офицеру. Все  понимали, что
подполковник - идиот, что он таким родился и останется, что горбатого могила
исправит,  и видели,  потому  что это  всегда  бросается в глаза. Не  было в
подполковнике   подлинной  командирской  свирепости,   была  лишь  временная
прихоть,  далёкая от принципиальности  и  дисциплины  армейской  дурь.  Дурь
человека, который может быть вообще никогда не командовал, и поэтому  долгое
время негде ему было вот так оторваться, показать себя.
     В армии ведь как: накричишь  - сразу душу облегчишь. А тот, на кого  ты
накричал -  накричит или обидит  нижестоящего.  Нельзя же, в конце концов, в
себе ежедневно накапливать всю обиду, нервы-то не железные.
     Вот  и  получается,  что  ежедневно  Вооруженные  силы  великого  Союза
сотрясаются криками, сверху тянется цепочка обид до самого низа, до рядовых,
а там тоже свои разборки...
     Незаслуженные,  обидные  слова  вылетали  из  подполковника струёй, как
понос  при амёбиазе. Болезнь  ту Мышковский  хорошо  запомнил:  набегался  в
сортир.
     У пухлого офицера уже капли пота сыпались из-под козырька кепки, поверх
которой был одет шлем, но  он продолжал долбить бойца обидными словами,  как
отбойным  молотком. Вором назвал, мародером,  грабителем. Кричал,  что такие
ублюдки позорят образ советского воина-интернационалиста.
     Точно - политрук, решил Мышковский.
     А подполковника несло и несло:
     -...здесь,  в  Афганистане люди служат с  чистой  совестью!  Умирают за
революцию!..-  будто  лекцию  читал  колхозникам   тупым,   и  всё   норовил
подполковник прижать Мышковского грудью к броне, хотя боец и рослый был.
     Напирал  офицер на  него, глядя чуть вверх, наступал пыльными ботинками
на кроссовки.
     Шарагин  с Зебревым пили тем временем чай из термоса,  консервную банку
открыли,  подтрунивали над Пашковым. Старшина закончил перекур, спрятал руки
в карманы брюк.
     - Чего руки в карманах  держишь, - подколол старшего прапорщика Зебрев,
- бильярдные шары катаешь?
     - Старшина, ты что собрался в Афгане на пенсию выходить?
     - Да ладно... - Пашков оттянул  тельняшку, протер солнцезащитные  очки,
дыхнул на стекла, снова протер.
     - В мусульманина превратишься, старшина!
     - Скажи мне, старшина, "Зубровка" - это Монтана или нет?
     - "Зубровка"? Конечно!
     - А "Перцовка?"
     - И "Перцовка" - Монтана!
     - А сало?
     Огибая  по обочине  вставшую на передых  технику, проползли  инженерные
машины  разграждения и  разминирования,  с  длинными  лапами  и  несуразными
ковшами,  с  кабинами,  защищенными  освинцованной   броней,  непробиваемыми
стеклами;  за ними  - танк  без  пушки  с  крутящимися на  железном  каркасе
здоровенными  "яйцами"  -  минным тралом; следом  саперы на  бэтээре в  тени
растянутого на щупах навеса, с ними рядом на броне две овчарки  с высунутыми
длинными пересохшими языками.
     - А что ты первым делом сделал бы в Союзе?
     - Ну, хватит вам, товарищ капитан! Пойду-ка до ветру!
     - Помнишь, Олег, как они под ручку "до ветру" ходили?
     ...Роман  старшины  с  толстой  официанткой обсуждал весь  полк.  После
появления в части этой женщины необъятных размеров, на Пашкова что-то нашло,
с неделю ходил сам не свой.
     Уж кто-кто,  а  чтобы Пашков  запал  на  официантку  -  такого никто из
офицеров  роты предвидеть  не мог. Поэтому, когда  Шарагин  и Зебрев впервые
увидели гуляющих вместе по дорожке части старшину своего и официантку, то не
поверили глазам.
     Сначала  думали, что Пашкову просто бабу захотелось, но потом прапорщик
заявил, что это серьёзно.
     - Настоящая Монтана!
     Тогда  Моргульцев под общий хохот офицеров  рассказал анекдот про козу,
которую завели вместо женщины  на  одном корабле. По  распоряжению капитана,
моряки  бросали в копилку  по  рублю каждый раз, когда  "пользовали"  бедное
животное, чтобы возместить затраты на покупку козы. Однако со временем стали
замечать, что кто-то не платит по установленному тарифу.  Капитан определил,
что злостным неплательщикам является боцман.
     - И когда припер того к  стенке, боцман сказал точно, как ты, старшина.
Сказал:  "Не могу, мол,  товарищ капитан, за деньги,  у нас это серьёзно..."
Бляха-муха!
     Пашков неделю дулся на Моргульцева, но это  не  мешало ему каждое  утро
выбривать  щеки  до синевы, насвистывая что-то  веселое, и обильно  поливать
себя одеколоном, приговаривая:  "Одеколон  - это  интеллигентно! А  кефир  -
полезно!"
     Парочка    была    настолько    несуразной   -   жилистый    Пашков   и
толстуха-официантка  на  коротких ногах - что  весь полк увлеченно следил за
развитием истории любви. Особенно  комично  выглядели двое влюбленных, когда
по дорожке, взявшись за  руки,  следовали в  направлении  отхожего  места  -
длинного контейнера, разделенного пополам  на женскую и мужскую половину.  У
самого туалета  они расставались, официантка шла налево, Пашков  направо,  а
через какие-то  считанные минуты они  воссоединялись и  продолжали  гуляние,
либо шли в модуль, где жили полковые женщины.
     Роман длился больше месяца. Потом что-то произошло между ними, и Пашков
стал лечиться от несчастной любви трёхлитровой банкой спирта...
     - Чего-то там у твоих стряслось, - вдруг сказал Зебрев.
     - Так точно, - подтвердил Пашков. - Чего-то не поделили. Не Монтана!
     -  Ни на минуту  не  оставишь!  -  расстроился  Шарагин,  обернувшись и
заметив необычное скопление солдат.
     Краешек верхней  губы у Мышковского  подергивался  в  нервном  тике. Он
стерпел  обиды,  сдержался, промолчал  в ответ, правда,  пару  раз  мысленно
выстрелил подполковнику в лоб.
     Выдохшись, офицер обратил внимание, что у  десантника на руке магнитный
браслет;  закричал  пуще  прежнего, с  новым приливом  сил,  будто  краденое
обнаружил:
     - Ага! У него ещё и браслет  на руке! Я, офицер, не могу себе позволить
такой!
     Шакал! думал Мышковский, знаем, как вы по дуканам шляетесь каждый день.
"Не могу позволить!.." Сука! Да ты в тридцать раз больше меня зарабатываешь!
Я,  кроме  этого браслета, на то, что  платят мне, кейс куплю,  да  платочек
матери. И домой вернусь без копейки. А  ты, тварь, отсюда "тачку" привезёшь,
техникой японской всю  квартиру  завалишь!..  И жопу свою  под  пули никогда
подставлять не станешь...
     -  Воруешь, гад!  - кричал подполковник.  - В  кроссовках, с браслетом!
Автомат уже продал? Где автомат, где бронежилет?
     Это уже было слишком!  Переборщил подполковник.  Он и  сам это понимал,
но,  воспитанный  на  лозунгах и агитационной  мишуре,  оказываясь на людях,
которые вынуждены были его слушать, терял над собой  контроль, расходился, и
гнул,  гнул своё. И хлестал  "врага" или  провинившегося со  всей  партийной
строгостью. И выпячивал "правду", такой, какой она представлялась ему, какой
обрисовали в  его  скудной  на собственные  размышления  голове люди с более
значимыми звездами на  погонах.  Давно усвоил подполковник: в нашем обществе
при помощи цитат и лозунгов можно кого угодно одолеть.
     Мышковский   стянул  с  руки   магнитный  браслет,   бросил   под  ноги
подполковнику, после чего развернулся и пошёл прочь.
     - Живи, сука, - процедил он сквозь зубы.
     Подполковник,  явно  в замешательстве  от  подобной наглости,  дернулся
было, чтобы схватить бойца за плечо, на браслет глянул  бегло,  будто жалея,
что слишком много свидетелей рядом и  поднять он его,  взять себе не сможет,
но в это время с БТРа, откуда он пять минут назад спрыгнул, позвали:
     - Поехали, Боря! Поехали! Колонна трогается!
     Подполковник выругался, как бы на всех стоящих рядом солдат, заспешил к
бэтээру, тяжелый  от  излишнего собственного  веса  и  ненужного вооружения,
зацепился  за  протянутую  с  брони  руку,  повис  на  секунду,  неуклюжий и
распухший  от бронежилета, в съехавшей на бок каске, вскарабкался  с  трудом
наверх.
     - Что стряслось, Мышковский? - допытывался Шарагин.
     - Всё нормально, товарищ старший лейтенант, к кроссовкам придрался.
     - По машинам!
     Армия  двинулась  дальше,  обозначив  свой  недолгий  привал  масляными
пятнами, разбросанными  всюду  консервными банками, коробками  от сухпайков,
лужами мочи и бычками от сигарет.
     Покатилась  и   рота,  в  которой  служил  старший  лейтенант  Шарагин,
удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину метров  на пятьдесят,
чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться,  сдвинуться
в сторону, хоть малость.
     Мышковский  отвернулся от остальных, курил, скрывая  набившиеся в глаза
слезы. Подполковник чётко  дал ему понять, что  он - вошь, что он совершенно
бесправен в точь так же,  как больше  года  назад, в первые  месяцы службы в
роте,  когда гоняли его деды, когда измывался над ним и днём и в ночные часы
младший сержант Титов. Тогда  Мышковский  всё стерпел, ни разу не размяк, не
пожалел себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации
раскис;  благо  никто не  видел  эти  слезы  беззащитного  перед  офицерской
дуростью, бесчеловечностью, тупостью и подлостью бойца.
     По застывшей, сутулой спине  Мышковского было  не разобрать, что именно
на самом деле стряслось, и сильно ли  он переживает. Он,  солдат, никогда не
сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат  изливал
офицеру душу, наболевшим делился.

     ...такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь - терпеть...
     у кого на погонах больше звезд - тот и прав всегда...

     Словно  прорвав  узкую брешь  в плотине, выливалась  бронетехника между
двумя  холмами-крепышами  в долину,  заполняя попавшееся  на  пути большущее
поле,  загромождая пространство,  смешивая,  как  на  палитре, песчано-карие
краски  земли с  защитно-зелёными. Жирной змеей  свивались на поле армейские
подразделения, пока не  образовали гигантские  выпуклые  пятна. Устраивалась
поудобней  в  конце  дневного  марша ударная  группировка,  чтобы  переждать
накатывающуюся ночь.
     Посреди  громадного  поля,  как  кочевники,   осело   войско:  палатки,
бронемашины,  грузовики,  запутала небо  паутина  связи; всё  новые  и новые
постепенно подъезжали подразделения.
     Собрали  на  эту  операцию  с  каждой части  по кусочку,  по  роте,  по
батальону, по полку. Сгребли в кучу,  в  один большой армейский котел, как в
солянку,   пехоту,   десантников,  артиллеристов,   разведчиков,   летчиков,
связистов, медиков, чтоб  вывалить их разом на  противника, задавить махиной
такой, и уничтожить.
     Пахло  соляркой, кострами, мочой и дерьмом. Запахи  эти примешивались к
походным  безвкусным  рационам.  И  только  хлеб, выпеченный в Кабуле  хлеб,
почерствевший в пути, не впитал в себя запахи гигантской армии.
     На фоне заходящего  за  хребты рыже-красного  диска рисовались  контуры
задранных вверх стволов, как мачты на кладбище погибших  кораблей; горбились
грузовики;  на  самом краю всей армады присели,  свесив  с  макушек  лопасти
винтов,  вертолёты; темнело  быстро,  готовилось ко сну  выдохшееся  в  пути
войско.
     Где-то  среди всего этого  нагромождения техники  и  людей  военных,  в
разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант
Шарагин.
     В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты.

     ...всё повторяется... тогда тоже была операция, горы, духи...

     Рваные мысли  звали вернуться  назад.  Пестрые, колючие,  болезненные и
совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил.
     ...Бензозаправщик   отъехал   от  последней  вертушки,  прогромыхав  по
аэродромному  железу. По команде,  отдыхавшие на поле  за взлётно-посадочной
полосой  десантники,   цепочками,  навьюченные  и  горбатые  от  поклажи,  с
автоматами и  пулемётами наперевес направились к вертолётам. Один  за другим
исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы.
     Погрузились. Ми-8-ые  вырулили  на взлётную  полосу,  попрыгали,  щупая
воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке,
набирая   скорость,   будто   и  взлетать  не   собирались,   и,  хорошенько
разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево.

     ...замелькали поля под вертолётами, как клетки шахматной доски,
     которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, чёткий
     порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле,
     скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак,
     виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту,
     забираясь в предгорья...

     ...и "восьмерка", как большой головастик... только секунду
     назад летевшая параллельным курсом, такая грозная,
     изготовившаяся к бою, рухнула вниз...

     ...срезали налету, точно утку на зорьке поджидали...

     ...факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!..

     Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертолёта.

     ...сладкий запах человеческого мяса...

     Заживо сгорели. Никто не спасся.

     ...и после этих боевых не досчитаются многих... и кто-нибудь
     подведёт черту: столько-то убитых, столько-то раненых... и ничего не
     изменится на свете... и какой-нибудь глупый лейтенант, подойдёт к
     костру и будет расспрашивать про потери...

     Он   подсел  к   костру,  лейтенант  из  мотострелков,  и  защебетал  о
героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил:
     - У вас какие потери?
     - Пятерых сегодня потеряли в полку.
     - Это  что! - гордо сказал лейтенант. - У нас  уже семнадцать погибших!
На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера!
     Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат,
что  однополчане его действительно умеют  воевать,  и что брошены они были в
самое что ни на есть пекло.
     Никто не ответил лейтенанту.
     В Кабуле расжился Шарагин водкой, часа три парились в бане, усталость и
мысли недобрые с потом выгоняли.
     -  Штаны  последние продай, а  после  бани  выпей, - хлестал Зебрев  по
раскрасневшейся спине  Шарагина.  -  Улю-улю!  Кто так говорил? Петр  Первый
говорил!
     А когда пили традиционный  третий  тост,  поймал себя Шарагин на мысли,
что "галерея" портретов погибших  приумножилась. Первым в "галерее" значился
сержант  Панасюк,  на койке которого  после  той  злосчастной операции долго
стояла увеличенная с военного билета и от того немного  размытая фотография,
последним... Последним был...

     ...Коля Епимахов... как же так получилось?.. почему именно он?..

     И сам себе ответил Шарагин:

     ...выпал его жребий...

     Как наяву представлял он лица погибших -  солдатиков, которые  так и не
стали  мужчинами,  лица  лейтенантов,  тоже  отчасти мальчишек,  лица хмурых
капитанов - лица людей, составлявших низовье, опору армии.
     За счёт солдат,  лейтенантов  и капитанов  армия жила ещё, и  побеждала
иногда. Именно они держали на плечах весь груз армейский.
     Не будь этих изношенных от беспокойной и надрывной армейской службы,  и
от  водки, и  от войны капитанов,  не  будь лейтенантов, и простых парней из
российской глубинки,

     ...неотесанных недоучек, без царя в голове, простых, как
     паровозный гудок...

     давно бы кончилась Советская Армия...
     Шарагин наступил на окурок, отправился укладываться. Уже не  видно было
не зги.

     ...всё в прошлом... не вовремя вспомнилось...

     Он залез  в спальный  мешок,  и  скоро заснул,  несмотря на  солдатские
копошения в потёмках. Шум, ругань и крики,  которые словно вдыхали в  лагерь
жизнь, создавали иллюзию большого города и тем убаюкивали.
     Сорокин стоял с сигаретой у  штабной  машины.  Он  связался  с Кабулом,
доложился. Его угостили за ужином армянским коньячком.
     Генерал  совсем не устал за день,  и  беспокоился, что долго  не сможет
заснуть.  И потому, видимо,  тянул он время,  по-отцовски  мягко и заботливо
расспрашивал бойца, что был приставлен к командно-штабной машине, откуда тот
родом, будто  это  так важно было  генералу знать на самом  деле,  и сколько
служить осталось, и часто ли на боевые выезжает? А солдат смотрел под ноги и
делал  вид,  что  тронут  вниманием  генерала,  хотя  опыт подсказывал,  что
генералы часто  бывают  в  таком настроении, возможно от того, что чувствуют
свою вину перед солдатом, возможно от того,  что хотят показаться лучше, чем
они есть на самом деле.
     Боец знал,  что  генералы не  помнят  солдат в  лицо  и ждать от  этого
заезжего генерала нечего. И не стоит в армии  губы раскатывать, если  кто-то
заговорил с тобой человеческим языком, особенно перед генералами, да и перед
любыми  офицерами. И отвечать лучше всего  просто и ясно, и  вообще, лучше с
ними   со  всеми  быть  начеку,  не  расслабляться,   потому  как,  практика
показывает, что сегодня вечером  он, генерал или  полковник,  разговорчив, а
завтра "вздрючит так, что мало не покажется".





     глава десятая
     ЗАСАДА


     В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала
в  преддверии  битвы.  Не  все, быть  может,  проснулись нынче в  настроении
воевать.  Закрадывались сомнения у некоторых - вывезет, не вывезет судьба, а
ничего не поделаешь.  Принято решение там наверху, отдан приказ,  побежал он
стремительно  по паутине  связи,  Разлетелись, как  склевавшие  корку  хлеба
воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам.
     И нет обратного хода. Кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны
вышли  навстречу неизвестности, как выходили  тысячи  лет  назад гладиаторы,
чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику.
     Отшумела авиация.  Облегчились  от тяжелой ноши штурмовики, ухнув  вниз
десятки  бомб, ушли на базу, уступили  место артиллерии.  Заговорили стволы,
педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят
землю.
     Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди которых  был  и генерал
Сорокин, в бинокль открывалось  зрелище занятное: пике - разрыв, ещё заход -
ещё разрыв; столбы пыли и  гари  вырываются  вверх.  И  предположить  жутко,
каково  там  находиться  под обстрелом врагу;  сравнимо,  наверное, только с
адом; дробится, размельчается всё живое и неживое, оказавшееся окольцованным
на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников.
     Тщательно  утюжат склоны, и кишлаки, и  "зелёнку" артиллеристы, чтоб ни
клочка не  упустить,  чтоб наверняка  раскрошить,  умертвить, чтоб никто  не
уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись,
чтоб  вконец  сломленные,  впустили  без сопротивления  иноземную  пехоту  и
покорились новой власти.
     "Пока авиация  и  артиллерия всех их не уничтожит, - врезались в голове
Сорокина недавние  слова командующего, - войска с места  не сдвинутся... Мне
лишние потери не нужны!"
     Все  так говорят,  пока сверху не начинают нажимать, вздохнул  Сорокин.
Особенно туго приходится, если кто из  московских тузов приезжает. Им всегда
скорый результат подавай.  Отчитаться перед Москвой спешат. А  уж когда  сам
министр обороны  приезжает, потери  возрастают в несколько  раз. Так было  в
Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока везёт, "папа" грамотно
руководит, на командующего не давит, согласовали всё заранее, и действуют по
плану.
     К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех
их уничтожить никогда не удается. Душманы - как кроты, зароются в пещерах, в
кяризах, и пересидят  артподготовку, даже вакуумными бомбами их не выкурить.
Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает...
     Стронулись с позиций войска, двинулись на врага. Как осетры в  нересте,
расползались по местности  вертушки,  выбрасывая то  тут  то  там  пригоршни
людей.  Махина армейская заскрипела, закрутилась. Ползли в бой на укрепрайон
духов все новые части.
     Так  всегда было на  войне, испокон веков: кто-то приезжал командовать,
кто-то  в  обозе  ждал  исход  битвы, кто-то  наблюдал  со  стороны,  кто-то
находился в самом  пекле и там дрался и погибал. В списках воюющих  значился
старший лейтенант  Шарагин - роту должны были под покровом темноты забросить
в горы,  шли последние приготовления, среди наблюдателей - генерал Сорокин и
кучка  штабных политработников,  которые  поголовно  скучали, впрочем, умело
маскируя собственное безделье и делая вид важный, серьезный, нужный.
     Особенно  это здорово получалось у толстенького подполковника с густыми
бровями.   Он  листал  тетрадку,  записывал  что-то,  и  временами,  пытаясь
произвести  впечатление  на  генерала  Сорокина,  обращался  к  сослуживцам,
зачитывая выдержки из какой-то книжонки о быте и  нравах  пуштунских племен,
против которых и выдумали всю эту боевую операцию.
     -  Шухер!  - прибежал  запыхавшийся  поджарый подполковник,  и  тут  же
смутился: -  Извиняюсь, товарищ генерал, к  нам  сюда член Военного совета с
телевидением направляется...
     Многие  генералы  любят,  когда  в  их  присутствии,  стоит  только  им
обозначится на  горизонте,  подчиненные начинают суетиться, отдавать громкие
приказы,  - иначе не улавливают они должного почтения  к званию и положению.
Член Военного совета относился  именно к этой категории  генералов. Сорокина
же, казалось, подобная суета не сильно трогала.
     Пока  телевизионщики  записывали  интервью  с  ЧВСом,  Сорокин  обратил
внимание на  то,  как  тяжело  дышит журналист. На  экране, в  телевизионных
репортажах  программы  "Время",  это  всегда выглядело  крайне  убедительно,
напряжение  вносило,  будто  корреспондент только что вместе с разведротой в
гору  поднимался,  из   боя   вышел  вместе  с  доблестными  военнослужащими
ограниченного контингента.
     А ведь  мне  тоже  хочется быть  в кадре,  мелькнула  у Сорокина мысль.
Другие офицеры наверняка попали в объектив - суетятся на заднем плане, карты
разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю
страну покажут.
     - Закончили?  -  ЧВС пробежался пальцами по волосам. Причёску  во время
интервью ветер не растрепал. - Нормально получилось?
     - Прекрасно рассказали, - заверил журналист.
     - Теперь, что ещё?
     - Я  бы  хотел заснять десантную  роту,  помните,  мы обсуждали с вами?
Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде.
     - Так, - ЧВС выбирал, кому бы  поручить. Подполковник с густыми бровями
выразил  на лице готовность и старался  верным, преданным  взглядом  поймать
взгляд  ЧВСа.  Это у него  получилось.  - Борис  Александрович, свяжись-ка с
десантниками. Кто у них там за главного?
     - Я только что разговаривал с Богдановым.
     - У него всё готово?
     - Так точно.
     -  Борис Александрович  вас проводит.  Закончите,  будем обедать. И вас
ждем, Алексей Глебович, - пригласил ЧВС.
     - Да, конечно же, - забасил корреспондент.
     - Благодарю, - признательно кивнул Сорокин.
     Сборище  политработников  вернулось  к  обсуждению  военно-политической
обстановки  в провинции, и  с  серьезным  видом,  выкидывая  спектакль перед
генералом, вслух анализировали ситуацию.
     Пуштуны,  таджики,  хазарейцы,  узбеки,  парчамисты,  халькисты,  Амин,
Тараки, Бабрак  Кармаль, Ахмад  шах Масуд, Гульбеддин, - кого  здесь  только
нет,  удивлялся Сорокин,  сам  чёрт  ногу сломит!  Так всё запутано. Сколько
справок понаписали - начитался вдоволь, - что в Москве, что в резиденции, да
только разве всё упомнишь?
     Да и  пустое это  занятие:  сидеть и обсуждать нравы и обычаи полудиких
племён, на которые только что сбрасывали бомбы.
     В проеме техники увидел направлявшийся отдохнуть и умыться генерал, как
под тентом,  по пояс  голые,  с повисшими на ремнях кругленькими  животиками
играют в  нарды прапорщики медицинской службы. За ними, на носилках валялись
выведенные из  строя тепловыми ударами солдаты.  Генерал  не заглянул в этот
импровизированный лазарет, иначе стал бы  он  свидетелем того, как, закончив
партию в  нарды,  один из прапорщиков, подойдя к  носилкам,  поливал  жидкой
струйкой из котелка головы и лица пребывавших без сознания молодых бойцов, и
тут же спешил, обуреваемый азартом, обратно, отыгрываться.

     ...Андерсен прилетел, сказочник ты наш... хоть бы раз правду сказал!
     в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят... басни, чушь
     собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!..

     Офицер сделал  серьезный вид, как и  полагается  настоящему  командиру,
крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам:
     - Подполковник Богданов.
     -  Привет,  -  журналист  остановил  свой  бычий  взгляд  на  маленьких
парашютах,  что   вдавились  в  петлицы  эксперименталки,  словно  проверяя,
действительно   ли  из   десантных   войск   подсунули   офицера,   похлопал
подполковника по  спине: - Показывай своё хозяйство.  - Если с генералами он
ещё  церемонился,  на "Вы"  обращался, то полковников  и  подполковников  за
равных не считал. - Где твои орлы?

     ...надо сматываться... не хватало, чтобы меня глупости разные
     заставили говорить на всю страну... засмеют...

     - Товарищ старший лейтенант! - крикнул Богданов.
     Шарагин проклял всё на свете.
     - Нет, у этого  рожа слишком славянская, - отрицательно покачал головой
корреспондент. - Потом, он - офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных
национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем,
армянина  с  азербайджанцем,  прибалта  какого-нибудь, из республик  Средней
Азии.
     - Старший лейтенант Шарагин по вашему приказанию прибыл!
     - Иди-иди, - отмахнулся Богданов. - Где ж мы столько разных лиц найдем?
-  задумался он. - Армянин у  нас  один есть. Есть у нас армянин? И  литовец
есть. Или латыш?
     - Так точно, товарищ полковник, латыш!
     -  А  что,  если  в  соседних  частях  поискать?  Или  вам  обязательно
десантники нужны? - вмешался сопровождавший подполковник с густыми бровями.
     - Давай, конечно, действуй! - согласился корреспондент. - Ты посередине
сядешь со своими десантниками, - он показал Богданову рукой, мол, здесь вот,
- тельняшки чтоб видны были! А тут - чучмеки...

     ...пронесло...

     выдохнул Шарагин.

     ...плохая примета перед боем фотографироваться... а тем более в
     в кино сниматься... хотя Лене, конечно, приятно было б меня
     увидеть... а потом бы переживала...

     Сорокин   сытно   поел,   распили   бутылку   водки,   полюбезничал   с
корреспондентом  телевидения  и отправился в  кунг  отдохнуть  часок-другой.
Послеобеденная  лень неумолима. В  начале он как-то ненароком припомнил, что
пару раз камера оператора вроде бы запечатлела и его, после чего представил,
как приятно будет домочадцем увидеть его в вечерних новостях,  даже мельком.
С  этими  мыслями  Сорокин  и задремал.  А  проснувшись,  лежал и  сравнивал
начавшуюся операцию с теми, что проводились в начале афганской эпопеи.
     Отчего-то эта  нынешняя  командировка в  Афган  то  и  дело  возвращала
Сорокина  обратно  к вводу войск.  И  задавался  он  вопросом:  расскажут ли
когда-нибудь  об   истории  40-ой  или  останется  всё  навечно  под  грифом
"секретно"?  Обидно ведь. Смогут ли  восстановить все  события, истинный ход
боевых действий. Потому что в бумагах, которые пишутся и отсылаются в Кабул,
в Москву заведомо  много выдумок.  Ради  интереса,  почитаю  все доклады  по
возвращению в Кабул и сравню  с тем, что видел здесь сам. Наверняка найдутся
разночтения.
     В  дивизии,  где  он  служил  в  восьмидесятом  году,  разве  такие  уж
достоверные отчёты  шли наверх командованию? Искажение  начиналось на уровне
роты-батальона.    Донесения    так   часто   не   совпадали    с   реальной
действительностью! А дальше -  больше. В сводке,  которая  шла из  дивизии в
штаб армии  говорилось,  например, что во время боевых уничтожили столько-то
мятежников,  столько-то  крупнокалиберных  пулемётов,  столько-то автоматов,
безоткатную пушку,  а предъявили  в  качестве трофеев  всего  каких-то  пять
ржавых  стволов,  которые  подозрительно  походили  на те,  что  захватывали
несколько месяцев  назад. Обман? Получается, что  да. Да что там за примером
далеко ходить,  когда он,  Сорокин,  самолично был свидетелем  явного фарса.
Вчера один шустрый подполковник, некто Богданов, имитировал нападение и бой.
Докладывал,  и другие  голоса,  подчиненных, вперемежку  с  матом  звучали в
эфире:  "По  нам работают!",  и  Богданов заслужил  даже  похвалу комдива  и
командующего, потому что незамедлительно приказал открыть ответный огонь, и,
по его же утверждению, подавил огневые точки мятежников. Вышли якобы  хлопцы
его  без единой потери из духовской засады,  и к установленному  часу заняли
нужные высоты,  а сегодня услышал краем уха Сорокин рассказ очевидца  из той
колонны. Ничего подобного, оказывается, там не было. Никаких духов, никакого
обстрела... Так что об этой  войне правду никто никогда не  напишет.  И если
кто-нибудь позднее начнёт разбираться в этой  операции, выяснится,  что  был
такой вот эпизод, которого на самом деле и не было.
     Спустя несколько дней  после начала операции Сорокина вызвали обратно в
Кабул.  Генерал уже сидел в подготовленном к вылету вертолёте,  когда пришёл
приказ  ЧВСа   вылет  задержать.  Взлетели  позже  намеченного,  что  крайне
рассердило  генерала.  Гостеприимный  ЧВС  всё  это  время  кормил  и   поил
напоследок журналиста, ради которого вертолёт прождал под парами лишний час.
     Два человека с трудом втащили в вертушку "Андерсена". От него разило за
версту. Он ничего не соображал и никого не в состоянии был узнать.
     - Привет доблестным  офицерам! Трогай!  -  махнул  рукой  "Андерсен"  и
захрапел у иллюминатора.

     Лезли глубже и глубже в афганскую мясорубку шурави;

     ...нас тьмы, и тьмы, и тьмы...

     она  проворачивала  их,  раздавливала,  умерщвляла;  ненасытная  смерть
требовала новых жертв;  люди  сопротивлялись ей, да не всегда это выходило у
них.

     После  изнурительных боев, захвата  высот  и преследования разрозненных
духовских  групп,  батальон вытягивался к основному лагерю, к бронегруппе. В
замке двигался взвод старшего лейтенанта Шарагина.

     ...только наш солдат может непонятно за какую идею и за десять
     чеков в месяц карабкаться в горы, навьюченный оружием и
     припасами, драться, как чёрт, и умирать с чувством "выполненного
     долга" в этом грёбанном Афгане!.. что это за взвод?.. кот наплакал!..
     что это за взвод, мать его?!. двенадцать человек... склоны тех холмов,
     как подбородок небритый, усеяны кустами... и я щетиной порос...

     Шарагин снял с плеча автомат, понес в руке. Теперь  и его короткая тень
тоже вооружилась на всякий случай.

     ...двенадцать человек во взводе... ну и что?... бывало и хуже... так
     точно, бывало лезли, усиленно матерясь, в горы, и хохотал от
     счастья, что хоть десять человек... а здесь - две-над-цать!.. мы ещё
     повоюем!.. часок ещё, наверное, и выйдем отсюда... достали эти
     горы! домой тебе пора, Шарагин...

     Он вытер грязным рукавом лоб и брови. Панама пропиталась  потом, успела
размякнуть и  засохнуть, соль  проступила  на  ней белыми разводами.  Панама
задерживала пот,  но некоторые струйки стекали со лба по  красному от солнца
лицу, текли по шее.

     ...тяжело идти, дыхалка ни к чёрту, и войско моё устало, как воблы
     вяленые... во рту пересохло, дерёт глотку от сушняка... нельзя
     останавливаться, надо выходить отсюда... стрёмно здесь, не
     нравится мне этот гребень...

     Обернулся  - тянутся  бойцы цепочкой,  не  совсем пока квёлые, есть ещё
порох в пороховницах.

     ...Саватеев устал пулемёт тащить... он также вот товарища раненого
     тащил в своё время... Бурков ковыляет, ноги, небось,
     стёр до залупы.. Герасимов, это тебе не боевые листки для
     замполита писать... Мышковский всех подгоняет... хм, не
     заминировано ли здесь? поздно, однако, ты об этом задумался...
     раньше надо было думать... теперь уж как выйдет... да нет, здесь ещё
     не ступала нога человека... надеюсь...

     Впереди двое. Затылки и спины. Соль проступила на хэбэ. Ну и пусть, ему
не обязательно видеть  их  лица. Он  и по  спинам  знает своих гавриков,  по
затылкам.

     ...у Сычёва щеки видны из-за затылка, наел харю, толстопузым будет
     лет через десять... у Чирикова штаны болтаются, сутулый, спина
     колесом... "ты не смотри, что у меня грудь впалая, у меня спина
     колесом"...

     ...душ, хороший душ, вот что мне надо, стакан водки после бани... не
     нравится мне это ущелье... буду стоять под душем целый час... чистая
     одежда... где-то должен быть блок прикрытия, вот на том гребне, по-
     моему... нечего переживать, нет здесь никаких духов! не может быть,
     не должно быть, откуда здесь взяться духам?.. они все позади
     остались... мы же добили всех духов... спустимся к руслу реки, а там
     уж близко... курить хочется...

     ...солнце печёт... терпи, казак!.. так, сзади у меня порядок, спереди
     тоже... все устали, и я тоже устал... колючие нервные лица...
     скисли, смякли... замена, скоро замена... не думай об этом!.. голый
     гребень слева, не нравится мне этот гребень... где же обещанный
     блок прикрытия?.. тихо как-то... где же наши?.. двухкассетник бы
     купить, как у Зебрева... хорошо, что девчонкам моим почти всё
     купил... надо будет в город выбраться после операции... чего он там
     говорит, какой привал!..

     - Не останавливаться! Двигаемся! Живей!

     ...солнце, чёртово солнце, лучше бы холод и снег, чем жара,
     а ночью, когда спишь в горах, замерзаешь до костей, наоборот
     думаешь, мечтаешь, чтоб было тепло, мечтаешь, чтоб солнце
     встало...

     ...быстрей отсюда, от беды подальше, гиблое место, и наших блоков
     не видать, скорей бы отсюда выйти... туча налетела... солнце
     скрылось, накрыла туча ущелье своей тенью...

     С  блока прикрытия, разбитого больше чем в двух километрах  от  гребня,
под  которым двигался взвод Шарагина, командир роты капитан Зебрев  увидел в
бинокль маленьких  человечков с косматыми, смолянистыми бородами.  Всё равно
что игрушечные выглядели на таком расстоянии люди. Быстроногие люди в чалмах
и  пуштунских  шапочках   перевалили  через  гребень,  рассосались   в  двух
направлениях,   затаились  за  валунами,  заняв  господствующее   положение,
выжидая, когда появится  замыкание  взвода; и видел  Зебрев, как втягивается
растянувшаяся цепочка взвода в засаду, но сделать ничего не успел.
     Застрекотали автоматы, десантники попадали, словно оловянные солдатики,
которых мальчишка, играя в войну, один за другим завалил: "Пах-пах, ты убит!
Лежи, не двигайся! А ты - ранен!"
     Шарагин  рухнул  после  первого же  выстрела и первого взрыва.  Вдохнул
взрывную горечь, оглох, но сумел быстро  очухаться от глухоты,  заглотил  ту
горечь, и, как будто вынырнув на  поверхность после глубокого погружения под
воду, жадно ухватился за глоток свежего воздуха, "отрезвел".
     Вспышка,  сверкнувшая  сперва  рядышком,  а  после залетевшая в  глаза,
проникшая в мозг, ворвавшаяся в сознание, больно  уколола,  и тут же позорно
бежала прочь.
     Он  думал,  что  сам прыгнул,  прячась от  схожего с проливным  дождем,
хлещущего  с гребня огня, и отчасти  это так и было, но, ударившись тяжело о
песок, обнаружил, что мокрый от крови.
     И  наверняка сказать,  сколько прошло времени с  того момента, когда он
услышал выстрелы и  взрыв  до нынешнего  своего ранения  Шарагин  был  не  в
состоянии.  Когда  он оказался  ранен  и  как  сбросил со спины  эрдэ (ранец
десантника) со спальником? Он пытался целиться по  гребню, и чувствовал, что
кровь течёт с  него  ручьем. Засада эта  будто  столкнула его  с выверенного
курса,  раздробила  внутри отлаженный механизм,  и время сбилось  с обычного
хода, начало загадочно сжиматься и растягиваться одновременно.
     ...Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина,  номер, но
он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, а может быть  кости
встали  на ребро,  и какое-то время балансировали, пока  не упали плашмя  на
стол, и из-за этого к жизни  прибавились дополнительные мгновения, ничтожные
по времени в сравнении с вечностью...
     Он сразу  оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов,  как на
ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, где батальон,
смогут ли они быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же
всё-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия.
     Первым заметил, что командира  подстрелили, младший сержант Мышковский.
Он  побежал  к  нему,  и  Шарагин  видел, как  поднимаются  под ногами бойца
фонтанчики пыли, и не узнал  собственный же  голос, как будто бы  со стороны
кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя:
     - Назад!..
     И Мышковский неожиданно  остановился,  словно услышал  крик  командира,
дернулся,  развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно,
и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде
как передумал и свалился.
     Упал он лицом на торчащие камни, от  чего один глаз его лопнул и вытек.
А  со  стороны  любой бы подумал, что  это должно быть невыносимо  больно  -
упасть лицом  на камни, и  лишиться  таким  вот образом глаза.  Он,  однако,
ничего  не почувствовал, так как был мёртв  ещё  стоя  в  полный рост, когда
несколько пуль  аккуратненько  прошили его, точно  на  швейной  машинке  шов
прострочили, сквозь правое легкое и сердце.
     Откатилась и  осталась  лежать  в  пыли панама  со  значком  -  красной
звездой, с серпом и молотом.
     Обращенное к  командиру  мёртвое уже  лицо выражало и  како-то детское,
наивное  удивление, и,  в  то  же  время,  будто ждало  последнего  приказа,
поскольку  ведь  позвал  его  командир, крикнул  что-то  мгновение назад.  В
единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.

     ...смерть выбрала его, я - следующий...

     Случилось  то, чего  он  ожидал  давно,  но во что  отказывался верить.
Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая
за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мёртвого Мышковского. Они лежали
почти  вместе, рядом  - командир и солдат - всего-то  в  паре метрах друг от
друга.

     ...как же так? почему в меня попали?..

     Стоило Шарагину  отнять руку  от шеи, как  струя алой крови толщиной  в
палец  вырвалась из  него,  смешалась  с пылью, окрасила  мелкие камушки. Он
облизнул  ладонь,  как  будто решил  удостовериться, что  это  действительно
кровь, и ощутил  во  рту её тепло-солёный  вкус.  Сплюнул.  Перемогая  боль,
клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.

     ...скорее перевязаться...

     Он  разорвал  индивидуальный  перевязочный  пакет,  но  понял, что  сам
перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:
     - Сычёв! Сычёв...
     Сычёв хрип взводного не слышал.

     ...ботинки мокрые... почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови,
     двигаю пальцами ног, а там всё хлюпает... тельник весь мокрый,
     липкий... надо срочно затыкать рану!..

     - Сычёв!..
     Солдат перезаряжался в это время  и заметил,  наконец-то,  что командир
ранен,  подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших  глаз от  гребня,
увидел лежащего за взводным друга.
     - Мышара!..
     - ...мёртв он, - Шарагин понимал, что нельзя терять время на эмоции.
     - Суки!  - завопил Сычёв.  Он схватился за автомат, но  Шарагин удержал
его.
     - Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу...
     Он зубами разорвал  резиновую оболочку  пакета, усердно наматывал бинты
на шею взводного. Бинты тут же, как  губка, пропитывались кровью, слипались,
пропуская красные струйки.
     - Жопа нам здесь! - занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната,
но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.
     Он собрался что-то сказать, но небо  над ним вдруг дрогнуло, повалилось
на бок, опрокинулось...

     ...если сонная артерия перебита - крышка, через минуту сдохну...

     - Не останавливается кровь!  - прячась от пуль,  кричал в растерянности
солдат, прямо в ухо кричал: - Не останавливается!..
     - Оберткой!  давай оберткой резиновой  от ипэпэ  затыкай...-  догадался
Шарагин.
     Вышел толстенный  комок на шее. Кровотечение остановилось. Он  повернул
голову, и кровь опять нашла лазейку.
     Сычёв  вслушивался в  хрипенье  командира  и передавал дальше  приказы.
Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?
     - Не  расходовать патроны!  -  кричал  Сычёв.  -  Окучивать  гребень из
подствольников!..  Прикрывай  левый  фланг!..  Одиночными!.. Не  расходовать
патроны!..
     Шарагин перевернулся  на  живот.  Он  отчётливо  видел спускавшегося  с
гребня духа.

     ...ровесник мне...

     Он  удерживал  его  на  мушке,  позволяя  приблизится.  Он  так  хорошо
прицелился,  что  выстрели кто-то первым,  обязательно расстроился бы  из-за
того, что упустил "добычу".

     ...пора...

     Пули  попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что
справа  и слева тоже  высовывались  из-за камней головы духов. Он расстрелял
почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило.  И почти тут же потемнело  в
глазах.

     ...начинается... живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь,
     когда духи подойдут ближе подорву её...

     Он вытащил из "лифчика" гранату, сжал её, ребристую, в руке, как что-то
родное, как что-то, что принесет в один  миг избавление от мучений  и ужасов
плена.
     Зрение  вернулось.  Вначале видел Шарагин  какую-то  муть вокруг, затем
чётче сделалось. И вот уже он смог разглядеть Сычёва. Непонятно было только,
почему перестали стрелять. Неужели отбили духов?

     ...слух пропал! не может бой кончится просто так... так не бывает...

     И  действительно, бой  продолжался, только  старшему  лейтенанту словно
ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот  Сычёва, как дергается затвор
его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.
     Мягкие усики  на гранате распрямились.  Шарагин  прижал гранату  правой
рукой к сердцу.

     ...боль, я не сразу заметил её...

     Боль. Она робко притиралась,

     ...как попутчик в автобусной толкотне...

     жалась, осторожничала, вроде бы  ластилась; лишь позднее, окрепнув, она
перенарядилась  в нечто более яркое, волнительное -  в  алое, в цвет  крови,
которая  исходила  из  раны;  углублялась  боль,  утверждалась,  становилась
невыносимой, и стирала,

     ...как стирают со школьной доски отслужившие слова...

     цвета  яркие  и мысли,  и переживания, ныряя в бесконечность,  наполняя
каждое мгновение ослепительно жгучим светом...
     -  Связь  нужна! -  приказывал  Шарагин.  - ...Артиллерию... вызывай!..
Огонь на себя!..
     Первый  снаряд положили точно  по гребню. Шарагин  не услышал  разрыв -
ощутил  всем  телом,  как  содрогнулась  земля.  Он  выглянул  из-за  своего
камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Один к одному ложились снаряды,
будто кто-то корректировал огонь.

     ...везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули...
     но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?
     должно быть, я в отключке был... сознание потерял?..

     Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки
блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что
координаты  выдал  Зебрев,  он  же  корректировал  огонь.  Видел,  что  духи
спускаются  по  левому  склону.  Обошли  бы  очень  скоро  взвод  с фланга и
расстреляли бы в упор.
     Последние  разрывы на гребне, и  жиденькие  автоматные  очереди Шарагин
слышал уже  отчётливо: слух  вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно
волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
     Пока бойцы  возились с ранеными и  убитыми, Шарагин запрятал гранату  в
лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвёл  его. Он увлекся и
злился,  будто важнее сейчас дела  не было, чем  чинить заклинивший автомат,
будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
     - Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты... пять человек
ранено, Саватеев и Бурков серьёзно, - докладывал кто-то из солдат взводному.

     ...да-да... что ж ты, сука, подвёл меня!..

     - Товарищ старший лейтенант...
     Шарагин дергал затвор  автомата. При каждом рывке сбивалась  повязка на
шее  и начиналось кровотечение. Он схватил камень и  что есть силы ударил по
затвору.  Заработал  затвор. И кровь хлынула  сильней. Он почувствовал,  как
теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
     - Товарищ старший лейтенант...
     Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
     - Олег! - звал Зебрев. - Ты слышишь меня?

     ...вот и всё, я ухожу...

     Он,  видимо, давно уже  лежал  без движений. Из ушей  и из  носа  текла
кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
     И он понял, что мёртв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
     Глубокое небо утягивало,  неслось навстречу,  советовало  расстаться  с
земными заботами, и  лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там
навсегда.
     И последнее,  что довелось  наблюдать ему перед тем, как  умереть,  был
плывущий  самолёт,  и  он  обрадовался,  что  это  летит  Ил-76-й,  который,
возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,

     ...кому-то повезло...

     а,   возможно,   возвращается  из   Ташкента,   набитый   новичками   и
отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально
всматривался в небо, пока не разглядел, что это "Чёрный тюльпан".

     ...как же прозаично закончилось!..

     Однако что-то, возможно, удержало дыхание жизни, вернуло назад, к  тому
мгновению,  когда подоспел  Зебрев. Или просто почудилось  Шарагину, что  он
остался жив?

     ...с того света люди не возвращаются... наваждение... сколько
     времени прошло?..

     - Подожди, не двигайся! - говорил Зебрев. - Мы тебя перенесем!
     - Не надо, я своим ходом! Помоги встать!
     - Выдвигаемся!  -  командовал ротный, и солдаты  из  подоспевшего с ним
взвода подняли и понесли раненых и убитых.
     Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:
     - Я сам!

     ...надо идти, а сил нет... как полудохлый таракан...ноги
     трясутся... кашель...

     Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля

     ...или осколок...

     в горле застряла.

     ...прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок...

     - Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, - предложил Сычёв.
     - Отставить!

     ...вколют - поплыву...

     - Раненым колите.
     Кое-как держась на  ногах, покачиваясь,  опираясь  на автомат,  Шарагин
спускался к  речке. Ниже  по  руслу была  пригодная  площадка,  там  ожидали
вертушку.
     Он был предпоследним в цепочке, видел как бойцы  тащили в плащ-палатках
два трупа и стонущего Буркова.
     Несколько раз  он  останавливался,  просил наполнить  флягу,  жадно пил
ледяную воду горной  речки.  Будто её  из  святого источника  черпали - силы
прибавлялись, и вода,  как наркоз, замораживала,  притупляла на время боль в
шее.
     В одном месте  Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему
захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать
от свершившейся трагедии.

     ...только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не
     скиснуть от жалости к самому себе... буду идти до конца... надо
     вывести взвод!..

     - Если буду падать -  держи, - сказал  он поравнявшемуся с ним солдату.
Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.
     Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и
кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую
на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.
     Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.

     ...пустой мёртвый взгляд на холодном застывшем лице...
     когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, её
     засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за
     море... целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов... и ни
     капли жалости, сострадания... что же это со мной делается?.. солнце
     припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная...

     - В хвост заноси!
     За  Мышковским  последовал  Чириков.   Пока  тянули  солдата  за  ноги,
запихивая труп в вертолёт, брезент распахнулся,  обнажив белобрысую шевелюру
и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин накинул сверху брезент.
     - Теперь раненые!
     - Всех  погрузили! - крикнул  Зебрев  и  помог  забраться  Шарагину.  -
Держись, Олег! Возьми, - на ладони лежали лазуритовые чётки, - у духа одного
выпали. Они ему больше не нужны.
     Измученный, полу оглохший, Шарагин устроился на полу,  откинулся спиной
к стенке фюзеляжа. Боль распухла  до  размеров ревущего  вертолёта, и  даже,
пожалуй, больше, заполнила пространство, зримое и незримое.
     Лопасти потащили вертолёт вверх.
     Из кабины высунулся пилот:
     - Мужики! Кто-нибудь,  сядьте  за пулемёт! Здесь район проклятый!.. Дай
Бог выбраться!..

     ...где мой автомат? как я буду отстреливаться?..

     - Перетяните жгут, товарищ стар... - попросил-простонал рядовой Бурков.
     Шарагин  опомнился,  встал  на   колени,   чтобы  перетянуть  перебитую
пулемётным  огнём ногу, и тут  же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за
высоты не хватало кислорода. И обмотки на  горле сдавили шею.  Он  рухнул на
бойца.
     Наступившая вдруг  темень не испугала. Он легко поддался ей, зная,  что
сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось.

     ...а дальше тишина.... откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас... и
     рад бы в рай, да грехи не пускают...

     Он  очень  хотел  разобраться,  что  же  происходит,  что  случилось  с
сознанием, но  ухватить  хоть  одну  точку  опоры, зацепиться  за что-нибудь
твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое,
разом, а настоящее заполнилось тишиной. Ни шороха, ни звука, никакого намёка
на жизнь.
     Но после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться,
что в темноте теперь угадывалось  чье-то присутствие, по всей видимости,  то
была  смерть, шарившая руками, искавшая истекающего  кровью,  доведенного до
безумия  болью, забившегося  в сырой  угол,  спрятавшегося, не готового,  не
желающего умирать человека.

     ...вот и всё... конец...

     Из нахлынувшей  на него пустоты  выросла  гора шума, вселенная  жуткого
шума; проваливался он в ту чёрную пустоту глубже и  глубже,  повис, застрял,
не  разбирая,  не выделяя  отдельные  звуки:  монотонный сверлящий  черепную
коробку гул и только. Не понимал  Шарагин, ослеп ли он или же жизнь покинула
его, подтолкнув сюда - в чёрную пустоту, в предбанник смерти.



     глава одиннадцатая
     ГОСПИТАЛЬ



     Газ шестьдесят шестой с крестом  на крытом кузове, с включёнными фарами
медленно  въехал  на  территорию  госпиталя,  затормозил  рядом  с  приёмным
отделением, где  уже  выгружали  раненых  из  других машин.  К  задней двери
грузовика подошли солдаты-санитары с носилками, открыли её. Первым выпрыгнул
из кузова  худой  офицер с  синяками под глазами, в  защитном  маскхалате  и
кроссовках, с автоматом.  Следом вылез солдат-узбек с забинтованной головой.
Его взяли  под  руки, повели  в приёмное отделение. Далее  показался  усатый
лейтенант  с  нездоровым  возбуждением  во   взгляде.  Тонкие  бледные  ноги
лейтенанта были в крови.
     В приёмном отделении набилось больше двадцати раненых.
     Подстриженного под ёжика солдатика раздели до трусов. Он был в шоке. На
подбородке виднелись  глубокие порезы. Парень хотел  что-то сказать, но речь
была невнятная. Медсестра  спросила фамилию.  "Б-бы-к-ков".  Она положила на
его загоревшую грудь клочок бумаги, нацарапала карандашом  фамилию, оттянула
резинку синих сатиновых трусов,  засунула под неё бумажку с фамилией. Парень
заворочался:  "С-спи-на, у меня б-болит спина, во-вот зд-зд-зд-есь"  - а сам
пытался   дотянуться  отяжелевшей  от  обезболивающих  наркотиков  рукой  до
подбородка. Медсестра подложила под правую руку подушечку, перетянула жгутом
руку выше локтя, поставила капельницу, позвала врача:
     - Рубен Григорьевич!
     - Готовьте к операции!
     Лейтенанта  с  голыми ногами  покатили  по коридору. Врач,  только  что
осматривавший его, устало сказал:
     - Придётся ампутировать ногу.
     Действия  медперсонала  были сосредоточенными  и обстоятельными, словно
жили они в  ином  мире, где  не  было  места для  суеты.  Говорили громко  и
совершенно без эмоций, как будто не живыми людьми занимались, не  с ранеными
имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным
камерам для последующей обработки.
     Шарагина внесли раньше остальных, но  с помощью  к  нему никто  пока не
спешил, так как выглядел он в общем-то вполне живым, - в сознании пребывал и
не  кричал,  как некоторые  от  боли, не  бредил;  только шея  у  него  была
перевязана,  и  лицо  излишне  бледное  было; лежал он на носилках  в  углу,
терпеливо ожидал свой черёд.

     ...вот так же после смерти, видимо, сортируют людей... здесь - на
     живых и мёртвых, там - кому в ад, кому в рай... неужели и там тоже
     будет очередь?.. неужто и там тоже придётся ждать?..

     - Эй! Есть сигареты?
     Солдат-санитар  сунул  руку  под халат,  вынул  из  брюк помятую  пачку
"Донских". Шарагин  разминал пальцами  сыровато-мягкую сигарету без фильтра,
крошки  табака  вылезали  из-под  бумаги,  слушал  офицера  в  маскхалате  с
обгоревшим и облупившимся носом, и выгоревшими под горным солнцем волосами:
     - ...на мине подорвались. Бэтр долбануло так, что всех разметало метров
на двадцать...  Я так п.зданулся, что имя не мог собственное вспомнить... до
сих  пор голова гудит... Брякнулся в пыль, лежу, и  вижу: летит с неба прямо
на меня колесо бэтра... сейчас, думаю, раздавит к чертям собачьим. И, слышь,
представляешь,  двинуться  не могу, спина прилипла  к  земле. А колесо рядом
плюхнулось,  подскочило, сука,  и укатилось.  Потом встал каким-то  образом.
Бойцов  собирал, как горох рассыпавшийся. Водила погиб. Ротному совсем плохо
было,  парализовало, ноги, наверное потеряет. Его увезли раньше.  Сестричка,
не посмотришь, капитана Уральцева, в какое отделение его определили?
     - Дай присмолить! - Шарагин прикурил у санитара, и с первой же затяжкой
продрало  его внутри, до мозга костей. Стал мотать головой, кровь засочилась
через  бинты.  Он  сполз  на  кафельный пол. Не  хватало воздуха, задыхался,
сознание ускользало.
     - Рубен Григорьевич, подойдите сюда!
     - Что у вас за ранение? Пулевое, осколочное?

     ...вот и до меня дело дошло...

     Шарагин перестал кашлять, посмотрел на врача:
     -  В  шее,  - он показал, чтобы тот поверил,  пальцем, где именно сидит
свинцовый комочек.
     - Срочно на рентген! И сигарету выбросите немедленно!
     Шарагина бил озноб, руки и ноги  немели. Его куда-то катили, раздевали,
укладывали на стол, записывали имя, фамилию, звание, часть.
     Тревогу  и едва различимое отчаяние  рождал в  нём  госпиталь, особенно
неприятный  лекарственный  запах,  который  перебивал   любой  другой,  даже
исходивший в приёмном  отделении от вонючих носков и грязного белья раненых.
Запах больничный подтверждал, что приключилась беда.
     Он больше не принадлежал самому себе,  другие люди, совсем посторонние,
отныне распоряжались его судьбой, от него теперь мало что зависело.
     Перед тем  как  увидеть  над собой  лицо  медсестры, он услышал тонкий,
манящий женский запах,  выбивающийся среди медикаментов и  бинтов. Запах был
давно забытый,  свежий, чистый, пьянящий после гари,  пота,  пороха, смерти,
крови.  И так захотелось, чтобы запах  женщины, запах уюта,  заботы,  покоя,
остался рядом навсегда, и чтобы задушевная, мягкая женская речь не умолкала.
     Поставили капельницы, нашатырь кто-то поднес.
     Когда стягивали брюки, он попросил санитара:
     -  Земеля,  достань  из кармана чётки,  -  сжал  в  кулаке  -  холодный
полированный камень, с пушистой кисточкой на конце, протянул медсестре:
     - На, сестричка. Возьми! Лазуритовые! На память...
     Судя по  едва  уловимой неловкости  и неуверенности, по выражению лица,
которое  как бы сочувственно извинялось перед Шарагиным за причиняемую боль,
медсестра  приехала  в Афган  недавно.  Сестричка  попалась  ему  с  ещё  не
притупившимся восприятием человеческих страданий и боли.

     ...угораздило тебя попасть на эту войну... зачем тебе это,
     сестричка?.. романтика?..

     После рентгена  Шарагина оставили на каталке в коридоре. Жутко хотелось
пить, а медсестра на мольбу его тихо отвечала:
     -  Потерпи, нельзя  тебе пить,  скоро на стол  пойдёшь, -  и  проводила
влажной ваткой по потрескавшимся губам.

     ...милая ты моя, зачем же тебе всё это видеть? зачем ты здесь?..

     Сухой язык  еле-еле ворочался,  обветренные губы  кровоточили. Он хотел
сказать  ей  что-то  ласковое, поблагодарить за нежность, от  которой  давно
отвык, но не смог, испугался, что растрогается.
     Выбежал врач со снимками, крикнул санитарам:
     - Давай в операционную!
     - Погодь. В туалет  хочу, умираю. Не дай  опозориться офицеру! Я быстро
схожу, - и привстал.
     Закружилась голова.
     - Куда вы! - вскрикнула и подхватила его медсестра. - Возьмите утку.
     Она  отвернулась,  чтобы  не стеснять непривыкшего  к здешним  порядкам
офицера. Лучше в такой ситуации уступить. Времени торговаться нет.
     -  А теперь  можете  меня  пилить, кромсать,  - хрипел Шарагин пока его
катили в операционную.
     Сестричка  приготовила  помазок с  торчащей, как у дикобраза,  щетиной,
кусок мыла, лезвие "Нева".
     - Ой,  держите  меня,  - застонал  Шарагин.  -  Милая,  ты когда-нибудь
пробовала "Невой"  человека  брить?  Ей  же  только  поросенка  скоблить  да
карандаши  точить.  Сжалься.  Пойди  в  мужской  модуль,  попроси  у мужиков
нормальное лезвие,  а то, - он  сделал вид, что готовится встать. - А то сам
пойду.
     Анестезиолог закатился от смеха. Девушка смутилась, но продолжала  своё
дело. Шарагин держался на  одном гоноре, знал, что стоит только замолчать  -
тут же потеряет сознание. Поэтому перед тем, как его распяли на капельницах,

     ...как Христа...

     и ввели катетер  под  ключицу, и накрыли маской наркоза,  он кадрился с
медсестрой, рыженькой,  немного  застенчивой  девушкой,  выспрашивал  как её
зовут.
     - Да Галей ме-ня  зо-вут,  Га-ля,  ус-по-кой-с-я...-  расплылась она  в
улыбке.

     ...Галя, Галя, Га-ля, Г-а-л-я...

     - Сейчас будет немного больно, терпи, - предупредил хирург.

     ...боль - это не самое страшное, боль я стерплю... вы делайте своё
     дело... чтобы поставить меня на ноги, чтобы я смог вернуться в
     строй... ноги заледенели... вот она, матушка-смерть... тьма...
     тишина... и я лечу вниз... неведомо куда, в далёкое глубоко, что-то
     мягкое, как пуховая перина, и тёплое... мгла согреет меня...

     - Пульса нет!



     глава двенадцатая
     ЦИРК


     Голоса и  иные  звуки,  что-то наподобие  хлюпанья и шипенья, заполняли
пространство. Чей-то голос - это не  был голос  медсестры, это был  вовсе не
женский  голос, но и не анестезиолога - чей-то незнакомый голос  говорил про
ледяную воду из горной речки, что она  как наркоз. Он не понимал, откуда они
это знают. А эти люди знали о нём всё: вот уже удивлялся голос, что привезли
офицера живым, потому что с таким ранением не живут.
     Чужие глаза поверх повязок наблюдали за ним.

     ...это не они смотрят на меня, лежащего, это я смотрю на
     них сверху вниз, они подо мной... вот я и покидаю вас...

     Странным  образом  боль,  ухватившая   его  за  шею  и  горло,  готовая
перекусить  горло и отделить тем самым голову от туловища, оставила в покое,
осталась  лежать  на  операционном столе, вытекла из-под  скальпеля,  тонкой
струйкой крови и застыла, словно сбежавшая с листа ватмана змейка акварели.
     Он закрыл глаза, и тогда до него стали  доноситься совсем уж незнакомые
голоса, будто беседовал кто-то в соседней комнате, а он подслушивал, хотя на
самом деле всё было наоборот: с ним происходили всякие странности, а те люди
подслушивали. Он видел перед собой друзей, с которыми воевал почти два года,
видел  бой  и залпы орудий,  и разрывы бомб, видел  лавой стекавших с хребта
духов, видел солдат, обступивших погибшего командира, видел жену и дочь: они
стояли на  берегу,  любовались, как садится в море "колобок", Настя играла с
ракушкой, бросала в море монету, а монета падала на гальку. Он видел события
прошедших  недель,  месяцев; и почти уверен  он был,  что  те  люди, которым
принадлежали голоса, обсуждают, как украсть его воспоминания, а ещё - это он
вообще и в мыслях держать побаивался - ещё подозревал он, что люди те пришли
украсть его  душу. Они, очевидно, услышали  его  мысли,  догадались,  что он
вычислил,  кто они на  самом  деле и зачем  здесь -  вот отчего голоса стали
громче, и нервозней, и жёстче, и вот уже кричали, и перемещались  с места на
место. То одним, то другим ухом фиксировал он, как скачут голоса.

     ...они хотят меня догнать... меня они не догонят... я
     выскользнул из их рук... я свободен!..

     Будто кто обвязал его веревкой в этом страшном пространстве и опускал в
жутко глубокий кяриз, на темном  дне которого обязательно встретятся духи, а
он  -  совершенно  безоружен, и только мысль отчаяния бьётся:  почему  же не
кинули сперва вниз гранату?! Он то погружается глубже и глубже в колодец, то
поднимается наверх, - пространство было  и  однообразно серым, и заполненным
бесконечной темнотой, а потом превратилось  пространство в водную стихию,  и
он поплыл  на  спине,  понесло  его  куда-то,  покачивая  на  волнах;  через
некоторое время волны  пропали, и остались  только  капли росы  на  руках  и
ногах,  и из  этих капель выросли страшные  лица, но сперва мутные, слепящие
глаза, круги.
     Боль вцепилась в глаза, лоб, затылок, шею, поглотила целиком.

     ...я почти освободился, но они не пускают меня...

     Он видел свой дом,  который  на самом деле не был его домом,  но  в эту
минуту  он считал, что именно это и есть его  дом - один-единственный. Порыв
свежего  ветра приподнял  занавески, с  улицы прибежали шаловливые солнечные
зайчики, на тумбочке под абажуром заиграла родительская радиола в деревянном
ящике, театральная радиопостановка сменялась классической  музыкой. С  улицы
кричала ребятня, мальчишки звали играть в футбол. Он сбежал вниз по лестнице
и не  узнал двор.  Двор не походил  ни на  один из  дворов  детства. Посреди
двора,  спиной к  Олегу стояли  мужчины  в чёрных  пиджаках,  которые  вдруг
развернулись, подбежали и  повалили его.  Стало тяжело дышать, голову зажали
железной скобой. Он  закричал и крик  растянулся  на бесчисленное количество
часов.
     Боль  спугнул бой  часов.  Они стояли в комнате родителей. Часы пробили
девять раз. Он уже не спал, лежал под одеялом и вспоминал вчерашний день.
     ...Разве  могла ребятня  удержаться от соблазна проникнуть  в  Шапито?!
Прокатившись по улицам города, вагончики цирка устроились в небольшом парке.
И вот  уже перед любопытной детворой возникла железная конструкция, а сверху
полосатый  тент натягивали.  Подбираясь  ближе  и ближе, следила детвора  за
цирковым  городком. Накануне  всю ватагу ребят прогнали  рабочие  прочь,  уж
больно  надоели мальчишки, путались  под ногами, шалили, лезли всюду. В этот
раз Олег хитрей оказался.  Один  пошёл.  Одного не поймаешь, не засечёшь так
просто. Пролез под вагончиками, затаился мышонком под колесами. Так хотелось
подольше  побыть рядом с  настоящим цирком! А то, известное дело, выступят и
укатят вдаль, и жди следующий год.  Праздник цирковой так  краткосрочен, так
призрачен!  А  кому  не  хочется  зверей  разглядеть,  артистов   разодетых,
репетиции  посмотреть?! Не заприметили  б только, не  выгнали, не заругали б
циркачи!
     Незамеченный на первых  порах, пробирался Олег  дальше, как разведчик в
кинофильмах. Выглянул  из-под  прицепа  - слоны.  Сперва он ноги их увидел -
массивные такие, как  колонны. И хобот;  длинный,  мокрый на  конце, теплый,
дышащий, хобот потянулся под прицеп, к Олегу. Слон здоровался с ним! А может
быть, обнюхивал? А  может,  просил что-нибудь сладкое? Или звал играть?! Вот
бы выйти и погладить слона, а, если повезёт, забраться и посидеть верхом,  а
если очень  повезёт,  прокатиться по  цирковому  городку,  по улице! Вот  уж
позавидуют приятели! Им  такое  и не снилось! Хобот исчез. Раздетый по пояс,
мускулистый, в кожаных сапогах мужчина ударил слона по толстым складкам кожи
железным  прутом.  Несчастное  животное  дернулось,  грустно  посмотрело  на
мальчишку под прицепом.
     Где  же  другие артисты?! Скорей  сюда!  Неужели  никто  не видит,  как
избивают слона?! Сделайте что-нибудь! Быстрей же! Ему  же больно! За что его
так? Гад! Фашист!  Вон же рабочие и артисты! Никто не обращает внимания, что
бьют  слона!.. Чувство  отчаяния, и жалость к слону, и  нестерпимое  желание
отомстить  за  бедное  животное,  вдруг  подменила  тревога:  он,  по  сути,
единственный  свидетель,  и  если  сейчас этот  страшный мускулистый мужчина
увидит  его,  сжавшегося  тут  же  рядом,  всего  в  нескольких  метрах,  то
непременно изобьёт его, потому что  не должны здесь  быть посторонние.  Ведь
раз  он  подсмотрел,  то может рассказать  другим о  том,  что на самом деле
творится в цирке!
     Нет,  мужчина  не  видел  его,  мужчина  продолжал бить слона;  он  так
завёлся, что  готов был захлебнуться от ненависти. Почудилось,  будто кто-то
третий стоит совсем рядом и наблюдает за ним. Но кто?
     Из-за  высокого ящика из  досок выглядывал глаз, и  одно ухо торчало, и
вздыбившийся рыжий  парик, и одна рука, и  короткая штанина,  а из штанины -
нога  в  длинном,  плоском  ботинке   с   отваливающейся  подошвой.  За  ним
наблюдал... клоун!
     Олег дёрнулся и  больно ударился головой о днище вагончика, под которым
сидел, набив шишку, после чего выбежал из укрытия и пустился наутёк.
     Навстречу  попался  мальчик  в костюме и в  галстуке. Олег  сразу решил
призвать парнишку на помощь - вдвоём легче! Вдвоём не так страшно! Но тут он
заметил,  что  лицо у мальчика старое,  морщинистое,  и  что  вовсе  это  не
ребёнок,  а  один из лилипутов,  один из  тех уродливых человечков,  которых
выпускают обычно на манеж потешить публику.
     Но никто не собирался догонять Олега.
     Дрессировщик и клоун в легком гриме присели и задымили сигаретами.

     До вечера  пролежал Олег на кровати,  никуда не  выходил, читал забывая
родителей, школу  и  цирковой кошмар  -  читал  о загадочных,  таинственных,
наполненных захватывающими  приключениями мирах.  Порой вовсе не обязательно
было даже читать, он и так давно  уже знал и Майн Рида, и Фенимора Купера, и
Конан Дойля, и Дюма, и Вальтера Скота, и иногда, перед сном, просто мысленно
возвращался к любимым героям. Корешки книг на полке всегда звали мальчика  к
себе.  Он втайне  дружил  и  многому-многому  научился  у  отважного  рыцаря
Айвенго, у мушкетеров, у Следопыта. Перед ужином  Олег успокоился, забыл про
цирк.
     Серебряные  оловянные  солдатики шли  в  атаку  на  врага в полный рост
Несмотря на  шквальный огонь наступали они на  золотых оловянных солдатиков;
всего десять человек их  было, почти взвод, и командир - матрос в бескозырке
и тельняшке. Солдатиков привёз год назад из Москвы дед Алексей, из "Детского
мира", а матроса Олег выменял у одноклассника.
     Матроса  Олег любил больше  всех остальных. Именно за тельняшку,  как у
десантников. Золотые  оловянные  солдатики оборонялись ожесточенно, защищали
свой штаб. Им было легче. Обороняться всегда легче. Золотые солдатики заняли
господствующие  высоты - на  коробке из-под обуви,  на шерстяном свитере, за
разноцветными пластмассовыми кубиками.
     Взвод матроса поредел, сразу пятерых серебряных солдатиков подстрелили.
Олег  повалил  их на  пол пальцами,  оставшихся в живых придвинул к позициям
врага. Они вступили в рукопашный бой.
     Мама  вошла в комнату, когда  в живых остался один матрос. Его окружили
сразу трое золотых солдатиков. Он должен был во что бы то ни стало выполнить
приказ,  захватить  вражеский  штаб!  Раненый,   безоружный,  схватил  он  в
последний момент чей-то автомат, чтобы добить последнего противника, но мама
помешала, мама отвлекла  внимание, и золотой  оловянный солдатик, истекавший
кровью, выстрелил первым и смертельно ранил матроса.
     - Олежка, а я билеты  в цирк достала, - мама сказала это таким голосом,
будто кусочек торта на третье предложила. Вот что помешало матросу выполнить
приказ! И стоило ему жизни! - Ты рад?
     -  Не  нужен  мне  никакой  цирк!  -  Олег щёелкнул пальцем,  и  матрос
повалился на пол.
     - Как? - мама растерялась. - Ты же так хотел пойти на представление...
     - А теперь  не хочу, - Олег встал с пола, забрался на кровать, надулся,
нахмурился.
     -  Ничего не  понимаю.  Поговори  ты  с  ним.  Как же  так? Я с  работы
специально отпрашивалась,  места  хорошие взяла... - Олежа,  иди  сюда, отец
хочет тебе что-то сказать.
     Олег вздрогнул. Папу он любил, гордился, что папа офицер, и  боялся,  с
раннего детства, с того первого раза, когда  папа ударил его, совсем малыша.
Завтракали без мамы. Олегу нездоровилось,  он заболевал гриппом, ел кое-как.
Отец же решил, что сынишка  капризничает, раздраженно велел доедать яичницу,
нервно подвинул  чашку  и чай выплеснулся через край  на стол.  Вместо того,
чтобы вытереть, он вставил в рот сигарету и сердито повторил:
     - Доешь, тогда пойдёшь!
     - Я не хочу больше... - сказал в ответ Олег.
     - Не будешь?
     - Папа, я правда не хочу...
     Отец плеснул горячий чай в лицо, да вдобавок подзатыльник залепил. Олег
сорвался  было с  места,  чтобы  спрятаться,  забиться  в угол,  залезть под
кровать и плакать до вечера, чтобы скрыться, чтобы навсегда убежать из дома,
но отец схватил его за шиворот и начал лупить.
     Что-то  происходило  с  отцом  иногда.  Он будто превращался  в  чужого
человека,  недоброго, беспощадного, не  умел сдерживать резкие порывы гнева,
он вдруг начинал ненавидеть самых  близких людей, и его, и маму, и чуть что,
распускал  руки.  Благо,  долго  в  родительском  доме  Олег  не задержался,
определили его в суворовское  училище.  Там тоже разное  бывало.  Бывало что
драться  приходилось,  и битым быть приходилось,  но на то  и училище, чтобы
учиться постоять за себя.
     Отец выпил и  пребывал в  скверном расположении  духа, и Олег  понимал,
что, в принципе, лучше не связываться, не перечить, выслушать, согласиться и
уйти.  Отец  лежал  на диване,  задрав ноги,  смотрел футбол.  Один  тапочек
свалился, второй висел на кончике большого пальца ноги.
     -  Отойди,  не  стеклянный,  -  пробурчал  отец.  -  Чего  встал  перед
телевизором?  Ты  слышал,  что  мать  сказала?  Пойдёшь в  цирк,  и  никаких
разговоров!
     -  Я  не  люблю  цирк...  - вполголоса  вымолвил  Олег.  Он  знал,  что
нарывается на скандал, но с упрямством совладать не смог.
     - А тебя никто не спрашивает! Понял?
     - Понял...
     - Громче!
     - Понял.
     - Так-то.
     Олег буркнул под нос:
     - Все равно никуда не пойду...
     - Что?! Ах ты, блядь  такая, сосунок! - отец поднялся  с  дивана, одним
прыжком настиг сына, схватил за  волосы. На какое-то мгновение Олег  повис в
воздухе, затем полетел на диван. Возможно, что отец и угомонился бы, если бы
Олег от дикой обиды не зашипел:
     - Фашист!
     - Что? Сволочь! - оттолкнув  маму, которая пыталась вступиться за сына,
отец  возил его за волосы по  полу: -  Подлец!  Советского  офицера  назвать
фашистом! Блядь такая! Где  ремень?! Что  ты стоишь,  дура,  принеси ремень!
Быстро!
     Мама пришла к Олегу, когда отец захрапел. Она присела на кровать, долго
гладила сыну волосы:
     - Олежа, милый... Прости его...
     Олег отвернулся к стене, ничего не отвечал.
     Тогда  мама  сказала,  что  в  цирк сходить  всё же  надо,  потому  что
переведут, вероятно, отца  в другой округ, к новому месту службы,  потому-то
он нынче и недовольный такой. С командиром поцапался, так что неизвестно как
теперь  повернётся. Вполне возможно,  жить  они будут  не  в  таком  большом
городе. А в маленький городок разве приедет цирк?.. И заплакала.
     Родился Олег в глухомани Хабаровского края, в  нескольких часах езды от
Тихого океана, но  самого океана  так ни  разу и не увидел. Он помнил больше
Сибирь, куда отца перевели после Дальнего Востока. Помнил ослепительно-яркий
под  лучами  солнца снег,  раскачивающееся  на  ветру, задубевшее  на морозе
бельё, тесную  комнату с  драными обоями, печку, которую мама растапливала с
раннего  утра,  мошкару,  грибы  и пельмени, и  ещё отпечаталось  в сознании
словосочетание Сибирский  военный округ, или  СибВО, как его иногда называли
взрослые  дяди-офицеры.  ДальВО, СибВО... Уральский военный округ. Олег  был
убежден, что вся страна поделена  не на области  и республики, а  на военные
округа,  и если  вдруг попадался какой-нибудь  мальчишка  во дворе,  который
начинал спорить, настаивая, что, мол, живут они в  такой-то области, Олег не
уступал, стоял на своем, в Уральском военном округе живут они  и точка. Дело
часто доходило до драки.
     ...Боязливо наблюдал за  цирковыми номерами Олег. Он надеялся, что  они
будут сидеть где-нибудь на  самом верху,  далеко  от  манежа.  Пятый ряд так
близко, так приметно! А  что если  заметит клоун? Выглядывают же из-за кулис
люди, поди разбери, кто там стоит!
     Особенно трясся он в первые минуты, когда погас свет и заиграл оркестр.
Неожиданно как-то погас свет, мгновенно. Раз, и темнота! Глаз выколи! Только
мамина  рука рядом.  Начались номера. Нет, никто  его не  тронет!  Кому  он,
собственно  говоря,  нужен?  Подумаешь, запрятался  среди  вагончиков! Да  в
каждом городе, поди, мальчишки лазают по цирковому городку и ничего!
     Когда  рабочие  меняли  на манеже  реквизит,  появился  рыжий  клоун  с
чемоданчиком. Он споткнулся,  шлёпнулся и перевернулся через  голову, задрал
вверх ноги  в длинных ботинках, чем вызвал легкое  оживление, редкий  смех в
зале, и  мама засмеялась, так мил  и неуклюж был этот клоун.  Когда он снова
упал и ударился, у него струйками брызнули слёзы.
     На теплый приём клоун ответил большой притворной улыбкой, повёл головой
и  как будто узрел прижавшегося  к маме мальчонку  в  пятом ряду.  Олег весь
съежился, задрожал,  и стал медленно съезжать с  сиденья вниз на  деревянный
пол, в надежде спрятаться.
     В антракте  Олег ни на шаг не отходил от мамы. Сомнений  не было: клоун
узнал его!  не  простил,  запомнил, и значит надо быть начеку -  что если он
вынырнет из толпы и утащит с собой?!
     Ничто не могло отвлечь от страшных предчувствий: ни забавные обезьянки,
ни силач  с  гирями,  ни  воздушные акробаты, которые  летали  под  куполом,
срывались,  падали  в  натянутую   над  манежом   сетку,   ни   канатоходец,
отважившийся идти по туго натянутой проволоке,  балансируя шестом, покачивая
им, и тем попугивая слабонервных зрителей, ни тем более слоны. Ведь он знал,
как грустно живётся слонам, как несчастны должны быть они, потому что только
на манеже мускулистый  артист  хлопает животных по бокам, и сует им в  хобот
сахар, а на  самом деле бьёт  каждый день!  Артист ненавидит слонов! Но  как
объяснить это остальным людям?! Как  рассказать  об этом маме?! Как доказать
им, что ничего весёлого в цирке нет, что это - выдумка  для глупых зрителей!
Изображаемое  артистами  веселье - ложное, весь этот  цирк  -  одно сплошное
притворство!
     Нет,  никто  не поверил  бы ему!  Потому  что  никто не  бывал там,  за
кулисами! А там всё иначе! А может быть, вдруг осенило Олега, может, зрители
знают, но делают вид, что не знают?!

     ...опять он выходит на манеж!..

     Клоун,  который хочет отомстить за то, что маленький мальчик ВСЁ видел,
и ВСЁ понял, и ВСЁ узнал о цирке.

     ...цирк - это что-то злое! я теперь это понимаю, в детстве я ничего не
     понял... зло тянуло в балаган, чтобы мы смеялись, и
     становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в
     цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы
     показывать нам искусство притворной радости... цирк - значит
     круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться... цирк - это от
     дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во
     все века от себя люди... я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот,
     оказывается, когда захватил меня этот круг!..

     Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама,

     ...ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!.

     уговаривала пойти с клоуном.  И  клоун шептал размалеванным ртом: "чего
ты, парень, не бойся!"
     Дети с завистью разглядывали мальчика,  которого  веселый  добрый клоун
выбрал,  и  тянет  на  манеж,  и  непонятно было  детям  и зрителям,  почему
упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда.

     ...увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал!
     мама поверила клоуну! почему она смеётся? он всех
     загипнотизировал! остался бы он на манеже! Другие
     ведь артисты не выходят из манежа! только он выходит!
     Одному ему позволено! что-то страшное в нём! я никогда
     больше не вернусь! зачем он тащит меня на манеж?!
     оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!..

     - Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!!
     Они стояли посреди манежа,  клоун  крепко держал  мальчика  за руку. Их
окружили кольца - манежа, зрительских рядов и света.
     Он не знал,  как  вырваться от этого  мерзкого  клоуна, который играл с
детишками, но на самом деле ненавидел детей, и это теперь стало ясно, потому
что  клоун делал ему  очень  больно.  Избавиться  от  любопытства сотен глаз
зрителей  хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга.
Он чувствовал, как  сгибается,  ломается его маленькая, но упрямая воля, как
всё более беспомощным становится он...
     Стало нестерпимо страшно  от  склонившихся  над ним  глаз  за марлевыми
повязками,  и слепящего  света,  и непонятных  разговоров,  отрывистых фраз,
которыми обменивались эти незнакомые  люди в  белых  халатах  со спрятанными
лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька
отделилась и полетела вниз.

     ...значит я ошибся, это они глядят на меня сверху -
     вниз... а я, следовательно, лежу...

     Капелька летела, всё увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала
к нему, и упала на потрескавшиеся губы.

     ...солёная...

     Видимо, смерть снова проиграла. Все  эти дни в горах она никак не могла
выбрать жертву из взвода Шарагина. Подходила близко, на расстояние вытянутой
руки, но затем  отступала  в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого
хотела,  забирала  человека из  другой роты, из  другого  батальона. Смерть,
намаявшаяся в  погоне  за ротой, обозленная  за  что-то на  самого Шарагина,
наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как
следует;  она радовалась гортанным  возгласам моджахедов, и произносимым ими
во  славу своего  Аллаха  молитвам,  и той злости, что вселилась в них.  Она
подгоняла их, торопила: не упустите, в  этот раз они попадутся в  ловушку, в
этот раз им не  уйти;  она всё рассчитала. Смерть пришла к взводу Шарагина с
рассветом, с утренней  тишиной; она уже караулила их, когда взвод ещё только
продирал глаза,  и когда умывался  и жевал  сухпайки  на завтрак, и во время
передыха  на горке она  следовала по пятам. И перед  тем,  как  спускаться в
ущелье,  Шарагин  чуял  её  присутствие  - свербило что-то  внутри, мелькала
мысль, - что рано расслабились, что не конец боевым,  что смерть ещё в силах
замахнутся  на взвод. Почти  два  года  смерть  гонялась  за  Шарагиным,  и,
наконец, настигла его в ущелье...
     А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть,
и доверительно  посмотрел  на врачей,  веки  вдруг стали  закрываться. Врачи
растворились в темноте.
     Он тут же  вновь  приоткрыл  глаза,  и  сквозь  щелочки  последний  раз
взглянул  на  покидаемый мир. Он по-прежнему лежал  в  ущелье, его обступили
солдаты...  И  страх  перед  смертью  отступил,  и боль отпустила,  навсегда
отпустила.

     ...твоя взяла...

     - Отмучился, - сказал совсем рядом чей-то голос.




     глава тринадцатая
     НАДЕЖДА


     - Браток...
     Бесконечно долгая  ночь, в которой  он совершенно заблудился и  потерял
себя,  теперь  медленно  отступала.  Он  почувствовал   сильное  волнение  и
непонятный страх,  но  тут же радостно подумал, что  так  заговорила  в  нём
жизнь. И  тут же появилась готовность терпеть,  желание выжить. Во что бы то
ни стало - выжить!
     Долетали до него отдельные звуки, мутными разливами проникал в сознание
свет.
     - Браток...

     ...кто-то говорит со мной...

     - Слышь, земеля...

     ...может, он принимает меня за солдата... но ведь я не солдат...
     я старший лейтенант... правильно? кажется, правильно... и у меня
     есть имя... меня зовут Олег...

     - Спишь, что ли?

     ...фамилия моя - Шарагин... я - командир взвода... а где мой взвод?
     почему я один?.. разобраться надо, что же случилось... и
     где я нахожусь...

     Он больше не  падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь,
как  альбатрос в тишине небесной, в необъятном  просторе вечности: бесшумно,
значимо.

     ...благодать...

     Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он
вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно.
     - Да очнись же!

     ...где-то совсем рядом... кто это и что ему надо от меня?..

     - Я же слышу, что ты не спишь...

     ...а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне
     возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?..

     - Очнись, прошу тебя!

     ...что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно
     поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там
     не было боли... там было только небо, бескрайнее высокое доброе
     небо и покой...

     ...если жизнь - это сплошная боль, то лучше находиться вдали от неё,
     за её пределами... вот, теперь я вижу его - рядом лежит... я только не
     вижу его глаз, они забинтованы...

     - Что тебе?
     - Как звать, братишка?
     - Олегом...
     - А я - Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег?
     - Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая.
     - А где случилось-то?
     - Не помню. Память отшибло.
     - Ты встать-то можешь?
     - Не знаю...
     - Ноги чувствуешь?
     - Да...
     - Значит поднимешься... Тогда у меня к тебе дело есть...
     - Какое дело?
     - Помоги, братишка!
     - Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит.
     - Не надо сестру... Ты мне нужен.
     - А что я?
     - Обещай, что поможешь!
     - Постараюсь.
     - Нет, обещай. Дай слово!
     - Да что тебе надо-то?
     - Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить всё скорей...
     - Ты что?!
     - Ты меня видишь?
     - Да.
     - А я  тебя не  вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы  на  фугасе
подорвались.  Привезли  меня сюда  без  сознания... Ноги  отпилили.  Разве б
позволил им такое сделать! Позвоночник  заклинило.  Как самовар я... Знаешь,
что такое самовар?
     - Не-а.
     - После войны людей много осталось - без рук, без  ног - туловище одно.
Вот такие обрубки и называют самоварами или  чайниками. Нашлись гуманисты  -
оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я  слышал, есть какой-то
остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня!
     - Иван...
     - Ты обязан мне  помочь, Олег!  Меня могут завтра отправить в Союз... и
тогда будет поздно.

     ...у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу...

     -  ...тебе,  Олег,  легче,  ты  сам  себе  хозяин,  надоест  терпеть  -
застрелишься.  А я? Дома жена, двое детей.  Подумай о  них. Пусть  они лучше
вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде.
     Молчишь?  То-то.  И ты  б на моем месте  умолял кого-нибудь. Как офицер
офицера прошу.
     - Не смогу я, Иван.
     - Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть!
     - Нет...
     - Слизняк! Ты в каком звании?
     - Старлей.
     - Где служишь?
     - В сто третьей.
     - Давно в Афгане?
     - Скоро замена.
     - Вот и ладушки. Значит, сможешь!..
     Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил:
     - Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто
летал во сне...

     ...и я, Иван, летал...

     - Это ни с чем несравнимо!  Я прямо парил, высоко так, расправлял руки,
как крылья

     ...и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня...

     и  летел;  я  так  надеюсь хоть раз  испытать  это  ещё,  потому что  в
последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или,  знаешь
Олег,  серые  они какие-то,  унылые,  натянутые,  болезненные.  Даже  кровь,
представь себе, даже кровь, иногда я вижу  кровь на мёртвых, на раненых,  на
живых людях, на руках, на собственном  лице  - и кровь  всегда серая, вернее
сказать, не просто серая, не только кровь серая, всё серое, вместо цветного,
раньше  сны  всегда  были  цветные.  И,  знаешь, лица людей - серые, и  так,
знаешь, холодно, неуютно  как-то себя чувствую. Часто  пещера  снится,  вода
капает сверху, монотонно всё  так и  уныло,  чёрные струйки. Сырость, такая,
знаешь ли, сырость, что возможна только при одиночестве, повеситься хочется.
Потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут  на север, я
точно  знаю,  что там север, потому  что там, в том  направлении должна быть
Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и
тогда, прежде чем  он выстрелит, бросаюсь  на  него,  мы падаем, боремся, он
лежит  на лопатках, я  хватаю  булыжник и проламываю духу  череп, и вижу что
готов он, а ещё и ещё раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как
яйцо лопается череп, и вытекает всё наружу, и мозги его, кровь его прилипают
к  рукам,  противно,  жутко.  Я  беру  духовский  автомат,  китайский,  семь
шестьдесят две,  и стреляю в другого  духа, он  пляшет  под огнём, дергается
весь, будто издевается, будто дразнит меня.

     ...и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел...

     - Так ты сделаешь  это? Если б у меня были  колени, я бы  встал  сейчас
перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег!
     - ?..
     - Ты сделаешь это?!
     - ...не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу...
     - Грех -  когда  сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам
дорога в рай закрыта.
     - ...
     -  Сегодня, Олег, когда  сестричка заснет,  она  обязательно заснет,  я
которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит...

     ...мне тебя очень жаль...

     - Ты, Олег, крещёный?
     - Нет, то есть, вроде бы крещёный, я точно не знаю...

     ...какое ему до этого дело?..

     мать говорила,  бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком... А
что, это важно?
     - Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещёные...
     - Ты к чему это?
     -  Сам  не  знаю...  Почему-то   вдруг  подумалось,  что  будь  у  меня
ангел-хранитель,  и  будь у меня настоящая вера во что-то, может  жил  бы  я
иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше,
и тогда  по-иному  сложилась бы  моя  судьба...  И ещё, знаешь, хотелось  бы
исповедаться...

     ...кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды - он
     вошёл во врата ада... и оставил позади всё человеческое... я не
     отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в
     строй...

     - Не отказывайся от надежды, Иван. Ещё не всё потеряно.
     - Перестань, старлей. Мы ведь договорились...




     глава четырнадцатая
     МЕДСЕСТРА



     Тяжелые  веки  поднимались  долго,  как бархатный  занавес в театре,  и
медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого жёлто-голубым светом.
Шея  почти не  двигалась, но он ухитрился чуть приподнять  голову.  Отовсюду
торчали какие-то трубки.

     ... даже в рот засунули одну...

     Что же произошло? Откуда - госпиталь?

     ...была засада, нас крепко тряханули... потери были...
     слева сидит медсестра, не та, которой я подарил чётки, и
     не та, что была в операционной... пишет что-то за столом, вторая
     медсестра рядом сидит, читает... а ведь я выжил!.. как бы
     отхаркнуться... чудак какой-то лежит... под аппаратом искусственного
     сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна,
     ампутантом... ничего себе! чудаку ногу по бедро оттяпали, а он
     смеется, шутит... аппараты жужжат и булькают, я своим шипеньем
     никого не дозовусь... сестричка слишком увлеклась офицером
     безногим... ну же, сестренка! взгляни в мою сторону! мочи нет
     терпеть, накопилась гадость во рту, отхаркнуться бы!.. ну, наконец-
     то! милая ты моя, заметила!..

     -  Пришёл в себя? Вот и слава Богу! Тяжелая была  операция. Сам главный
хирург оперировал, больше  трёх часов. Скажи спасибо  ему  -  вернул  с того
света!

     ...да что мне твои рассказы, милая, мне сплюнуть надо, отхаркнуться
     как следует... подавлюсь сейчас этой гадостью...

     - Плюй сюда.  Вот, хорошо. Теперь  легче будет.  Слышишь меня?!  Что  с
тобой?! Позови врача!..

     ...куда я всё время проваливаюсь? где я, жив ли я?.. тьма, одна
     тьма... я ничего не различаю... просто пустота... кто это
     разговаривает?.. Галя?.. кому она рассказывает? мне? зачем она мне
     это рассказывает? зачем мне знать о её жизни?.. нет, не мне
     рассказывает...

     - И к тебе приставал?
     - А куда ты от мужиков денешься?! Мы здесь, как на подводной лодке!
     - Что же мне делать?!
     -  Уступить...  Рано или поздно  придётся. Иначе врага наживёшь  в лице
начальства. Ищи постоянного мужика, тогда отстанут. Ты здесь уже три месяца,
неужели никого до сих пор не нашла?
     - Есть один советник...
     - Ишь ты какая.
     - Да нет, не знаю, не то, что ты думаешь...
     - Капитана-майора мало, сразу генерала или советника подавай! А кто он?
Давай-давай,  я никому не скажу. Тот, что на "Жигулях"  приезжал  на прошлой
неделе?
     - Нет. Он в госпитале лежит, ногу сломал.
     - С гипсом?
     - Да.
     - Губа не дура! Холеный. Москвич?
     - Да.
     - Женат?
     - Не спрашивала.
     - Ой, подруга, это не для тебя!
     - ...
     - У вас что-нибудь было?
     - Нет.
     - Дурашка, ты ж ему только для этого и нужна, а выпишется - поминай как
звали!

     ...зачем они так громко говорят? выходит, что я вроде бы
     подслушиваю их... как это подло! но что я могу сделать?..

     - Я тебе говорила, я  в течение двух лет надеялась уехать. Афганистан -
это случайно, поначалу я и не думала, что окажусь здесь. Подруга одна из ГДР
вернулась. Так на неё было приятно посмотреть! Мы-то  в нашей дыре свыклись.
Дальше местного универмага не дотянешься. А она, понимаешь, вернулась, как с
другой планеты:  приоделась, ухоженная,  не  чета нам, деньги появились! Два
чемодана тряпок  привезла!  И  самое  главное, вернулась  не  одна, капитана
нашла, такой мужик! В отпуске расписалась, и упорхнула опять. Потом перевели
капитана  обратно в Союз. Где-то  в Прибалтике служит, тоже, считай, как  за
границей. Письмо вот недавно прислала. Говорит, квартиру получили.
     - Ну, а ты-то чего?
     -  Ой, не знаю. Я всегда считала себя неудачницей. Всё думала:  у людей
семьи нормальные, квартиры, дети,  машины. А у меня ну  никак не ладилось. В
девятнадцать замуж выскочила. Парень знакомый со школы. Жил через дом. После
армии на завод  устроился. Алёнка  родилась. Думала:  счастья сколько будет!
Измучилась я  с  ней. Он совсем  не помогал, поиграет и уйдёт  куда-нибудь с
мужиками.  Столько болезней детских, и сразу в первый год!  Алёнка  хворая с
рождения  самого  была,  не доносила я  её. Дома тяжко было.  Крутилась, как
угорелая,  вечно до получки  занимала, не то,  чтобы отложить на  что-нибудь
там. Да  и  квартиры у нас своей не было.  С родителями моими жили. У нас на
троих восемь метров, у стариков комната - чуть больше, вот и вся жилплощадь.
     - Можешь не рассказывать, я сама в коммуналке росла.
     -  Старики,  конечно, помогали.  С  внучкой  посидят,  денег  подбросят
малость,  но всё это не то,  понимаешь. Хотелось вырваться, изменить что-то,
свежего  воздуха  хотелось.  Свою  квартиру,   чтоб  хозяйкой  быть.  Вот  у
некоторых, знаешь, как-то складно выходит. Что-то меняется к лучшему. А мы -
на одном месте. Помню, Светка, одноклассница моя, так они с мужем каждый год
что-то  покупали.  Оба  в торговле  работали.  Сначала  на цветной телевизор
скопили, затем стенку импортную достали, диван, холодильник поменяли.
     - Вот я и говорю, не от хорошей жизни бабоньки наши сюда едут.
     -  Потом запил. Алёнке всего год  исполнился. А вскоре загулял. А когда
Алёнке  четыре было, он совсем  ушёл. Женился.  Она старше на восемь лет,  с
ребёнком.  Что  он  в  ней  нашёл?..  У  той  квартира,  правда,  отдельная,
однокомнатная.

     ...замолчала... почему она замолчала?.. может быть, я снова
     оглох?..

     ...плачет...

     - Ну-ну, перестань...
     - Понимаешь... До сих пор, как вспомню... Не хотела ведь рассказывать.
     - Успокойся.
     -  Думала,  забыто.  Нет.  Как  сейчас   помню...  Вернулся  пьяный,  в
двенадцатом  часу,  не позвонил,  ногой  долбил в  дверь. Родители легли.  Я
открыла, а  он  стоит  заросший  щетиной, пиджак  надет  на  майку,  ботинки
грязные,  без  носок, рваные тренировочные штаны. Алёнка проснулась, вышла в
прихожую. Хотела папу увидеть. Три дня  его  не было.  А он  даже не заметил
ребёнка, сразу  прямиком на  кухню, к  холодильнику. Вытащил  остатки водки,
выпил  из горла, и в туалет направился. А там на пол свалился. Туалет у  нас
настолько маленький,  что я никак  не могла  даже  войти,  чтобы помочь  ему
встать. Пришлось его за  ногу тащить в коридор. А потом он  немного пришёл в
себя, и  начал  ругаться. Говорил, что я  виновата, жизнь ему всю испортила.
Что не надо было никакого ребёнка заводить. А  Алёнка  тут же  рядом стоит и
плачет,  папочка  говорит,  папочка,  а  он будто  и  не  видит  её.  Хотела
выпроводить, а он меня бить начал. Искалечил бы, если б отец не вмешался.
     - Мерзавец!
     -  Развелись.   Пять  лет  прожили.  Вычеркнутые  годы...   Работала  в
поликлинике   тогда.  Восемьдесят  рублей   зарплата.   Как  хочешь,  так  и
выкручивайся.
     - На алименты подала?
     - Какие там алименты! Он почти никогда на работу не ходил. И женщина та
его выгнала. Даже одно время жалко его было...
     - Поделом ему!
     - Первый раз  подумала о загранице  месяцев через шесть  после развода.
Так,  подумала  и забыла.  А  когда  приехала подружка  из ГДР,  наслушалась
рассказов, и  засосало под сердцем. Заснуть не могла, думала,  мечтала. Одна
бы и не раздумывала. А Аленку  куда девать? Как я металась! Чувствовала, что
если сейчас не вырвусь, погибну в этой дыре.  Пошла  в военкомат.  Там сходу
заявили, что надо  оформлять опекунство над ребёнком.  При  живой-то  матери
передавать ребёнка!
     - Так все делают.
     -  Это я  сейчас  понимаю,  но  тогда... И родители пожилые. Я  поздний
ребёнок у них. Как они справятся? Мать сразу сказала, что против. Отец,  как
обычно, промолчал. Значит:  делай как знаешь, не маленькая. После замужества
он считал, что воспитание окончено. А как-то вечером, мать в гости к подруге
ушла,  опрокинул отец пару стопок, заглянул  ко  мне  в комнату,  Алёнка уже
спала, и  говорит: "Завтра идём  в  райисполком оформлять  опекунство.  Будь
готова. С  матерью  я переговорил". Я, помню, оцепенела  от неожиданности! И
радостно  было  услышать это,  и страшно.  Раз отец  сказал, я знала, он  не
отступит  никогда.  Он у  меня  упрямый,  батя  мой. До  замужества  столько
натерпелась! Воспитывал! Стоило  вечером из  гостей задержаться  на полчаса,
ремнем порол. До сих пор не понимаю, что случилось с ним. Мать действительно
уговорил. Не знаю, как  это  у  него  получилось, но  уговорил. Я по дурости
решила, что вопрос решится в считанные дни, собирала чемоданы. Наивная была,
не представляла, сколько волокиты предстоит...
     - Ну, а дальше?
     - Дальше? Райисполком опекунство не утвердил...  Ни в первый раз, ни во
второй. Вы  - мать, вы и  воспитывайте, сказали на комиссии. А то знаем вас!
Особенно  там одна старая дева выступала! Найдете,  сказала,  кого-нибудь, и
про ребёнка позабудете.
     - А ты?
     -  Вначале  держалась,  надеялась  на  что-то.   Мать   твердила:  пора
успокоиться, ничего у тебя  не получится,  что тебя, говорила, тянет  в  эту
заграницу, вон сколько молодых парней!

     ...снова замолчали... нет, какой-то шум, пошла к больному,
     действительно, кто-то стонал...

     - Так как же ты?
     -  Прошёл год,  подожди...  да, почти год.  И вот  однажды после работы
забирала Аленку из сада, и увидела на улице председателя райисполкома. Чудно
как-то было глядеть  на него: в руках  авоська с хлебом, кефиром. Помню, так
поразило это: большой человек, персональная машина, кабинет,  вопросы решает
масштабные, и вдруг в  магазин  за  кефиром ходит. А  сама  думаю:  что если
поговорить  с ним по-человечески, с глазу на глаз?  Объяснить всё, как есть?
Вдруг поможет? Неделю ходила  с этой идеей, обдумывала, что говорить буду. И
решилась. Записалась  на  приём. Ему  было  лет  пятьдесят. Интересный, надо
сказать, мужчина, добрый с  виду, немного только толстоват. Жена его, я даже
позавидовала  ей,  наверняка,  как за  каменной стеной  себя  чувствует. Раз
десять  репетировала, что скажу. У зеркала  репетировала,  поверишь?  Что-то
подсказывало,  что надо  сказать  прямо и  коротко.  Он  внимательно слушал,
кивал. У него в глазах, у него такой взгляд был...
     - Какой?
     -  Не то, что ты подумала... Взгляд настоящего мужика, порядочного,  не
кобеля. Знаешь,  какой-то  и оценивающий  с одной стороны,  но  не похабный,
жалеющий,  что  ли?  Я  бы  сказала  даже  почти  отцовский.  Выслушал  меня
внимательно,  набрал  номер телефона  и говорит: "Покажите  мне, пожалуйста,
личное дело Макеевой". И через минут  пять, пока я досказывала свою историю,
появился мужчина с папкой. Валентин  Павлович, так его звали, раскрыл папку,
пробежался взглядом по документам  и сказал: "Вот, смотрите, я подписываю. И
члены комиссии тоже подпишут. Удачи вам..."
     - Ничего себе!
     - За пятнадцать  минут  вопрос  решился. Целый год билась, а тут раз, и
оформили  опекунство. Хотела сразу  побежать  в военкомат, но подумала,  что
сперва  надо обнять,  поцеловать Валентина Павловича,  сказать ему какой  он
хороший,  добрый. А  он  протянул  руку  и  сухо  так  немного  сказал:  "До
свидания".  Но  затем заметил моё  разочарование,  и  радость,  и  слезы,  и
улыбнулся. Родителям ничего не говорила, сглазить боялась. Мать обрадовалась
было, но  сразу потом  скисла. Видимо, свыклась с тем, что я никуда не уеду.
Плакала, вплоть  до отъезда  плакала. Как  тут заснуть?! Вставала, открывала
форточку, курила, подходила к кровати Аленки, укрывала её, хотя она девчонка
спокойная у меня, обычно не ворочается во сне.  Мне  казалось, что я предала
её.  Так  жалко стало. Курила одну за другой  в форточку  и  плакала.  Даже,
честно сказать,  подумывала  бросить всю эту затею. А  как пошла  на работу,
ветер  дул  пронизывающий,  стояла  на  остановке,  мерзла,  ждала  автобус,
автобус, как всегда опаздывал,  стояла  и  смотрела  на  усталых  женщин,  и
решила: если сейчас не вырвусь, никогда уже не соберусь.
     - Да-а-а.
     - Так  вот, слушай дальше. В военкомате  оказалось не  всё  так просто.
Начальник отделения был майор один. Мерзкий тип, перхоть у него на плечах  и
спине, он  рукой её стряхивал. Сейчас вспоминаю,  прямо тошнит. Именно майор
занимался  оформлением служащих.  И этот  гад  сразу дал  понять,  что я ему
понравилась. Говорит: "Вы знаете, сколько у меня лежит заявлений!" Тихо так,
а сам, сволочь, глазами облапал всю.  Если,  говорит, вы оставите заявление,
оно может пролежать  и полгода и  год, а может и  дольше.  У  нас,  говорит,
столько  желающих, что  оформление  займёт месяцы.  Я рассердилась, и говорю
ему: "Вы же в прошлый раз сказали, что главное  - опекунство оформить!" А он
говорит: "Видите ли, в прошлый раз  я не хотел обсуждать с вами подробности,
тогда ещё  не  решен  был вопрос с опекунством..."  Я на  стуле сидела, а он
подошёл  вплотную  почти,  рукой  своей  погладил  меня по  голове. В другой
ситуации я бы не растерялась.
     - Мразь!
     -  Врезала б пощёчину! Но ведь от него всё зависело. Захочет, заявление
похоронит.  Не забуду  эту  морду!  Говорит: "Вы  заявление оставьте, а сами
подумайте,  и приходите через недельку,  мы поговорим". Так откровенно  меня
никогда  не  покупали.  Я  уже встала  уходить, чувствую рука  его по  спине
скользит. Вечером звоню подруге, посоветоваться.  Она  рассмеялась, говорит:
"Что ты  дура,  что  ли, что тут  такого?  Переспишь с майором,  зато будешь
уверена,  что  через  месяц  документы  оформят! А там кто  узнает?"  Честно
говоря,  я тогда и на Валентина Павловича подумала, грешным делом, что, будь
другая ситуация, он бы так же, наверное, повёл себя.
     - Все они, мужики, одинаковые! Ничего, всё позади. Ты уж прости меня.
     - За что?
     -  Ну,  что  так  резко тогда  сказала.  Что  от начальства  никуда  не
денешься, что на подводной лодке, мол.
     - Да ну что ты! Ты ведь права, в принципе.
     - Эх, что бы там ни говорили,  бабы приезжают сюда в надежде найти своё
счастье...

     ...счастье... что такое счастье на войне?.. это то, что осталось дома,
     та жизнь, которая не с нами, вымышленная, это время в конце
     войны, когда кажется, что впереди будет только любовь, это надежда,
     которая живёт в каждом из нас, это когда тебя не заносят в списки
     убитых, когда после боевых рота приезжает без потерь...



     глава пятнадцатая
     СОВЕТНИК



     В  палате находилось  человек  тридцать.  Все они  лежали.  Некоторые -
накрывшись простыней с головой. Выделялись те, что на вытяжках. Одна  нога у
таких раненых была подвешена, либо покоилась на наклонной плоскости.
     Шарагин  направился  в дальний  конец  комнаты,  где  после  нескольких
двухъярусных  кроватей,  отделенная  от  основной,  находилась  комната  для
офицеров.
     Стену  перед  офицерской  комнатой расписали яркими  красками. Какой-то
художник-самоучка изобразил русский пейзаж: березки, речка, избушка.

     ...капельницы, торчащие на длинных палках прямо под потолком... как
     надоели мне капельницы, синяки одни на руках, живого места не
     оставили, изверги...

     И он  приподнял рукав больничной  пижамы,  сначала  на левой, затем  на
правой  руке,  осматривая  жёлто-синие  пятна.  Длинные   голубоватые  вены,
напоминавшие  притоки  Волги, или Амазонки, или  Нила  безжалостно  искололи
толстой иглой.

     ...белое кругом, белое и синее... и все одеты в одну форму...
     пацаны лежат плечо к плечу почти что, точно не госпиталь это, а в
     строю они продолжают стоять... и у каждого своё неразделенное
     горе...

     Он  пытался  вспомнить и  не мог. Что привело его в  эту палату?  Какая
такая необходимость была кого-то искать среди этих лиц, зачем ему нужна была
травматология?  И правильно  ли  вообще  пришёл в это  отделение?  Он  искал
кого-то, но кого именно он не знал, снова подводила память, забыл, надеялся,
что узнает, если увидит.

     ...третий слева - парень с забинтованной головой, рука в гипсе,
     пальцы испачканы зелёнкой... знакомое лицо... похож на...
     нет, я не знаю его... солдатики похожи один на другого...

     Парень  был накрыт простыней. На месте правой ноги простыня прижималась
к кровати.
     - Дневальный! Принеси утку! Оглох что ли?!

     ...из дальнего правого угла кричит ещё один ампутант...

     ...и кровати целой не надо - половины кровати достаточно...

     На крик спешил дневальный, затюканный боец, из молодых, в пижаме,  тоже
на излечении,  только явно идущий на  поправку. Дневальный порхал по комнате
бабочкой.

     ...голый торс, хорошо развитая мускулатура...белобрысый мальчишка,
     чем-то на Сыча похож... смотрит на меня, будто я виноват... я тоже
     ранен и контужен... что это я оправдываюсь?..

     Дневальный  помог парню  подняться  с  кровати,  поднес сосуд. Солдатик
откинул простыню. Обе ноги у него были  ампутированы почти у самых бедер. Он
облокачивался  одной рукой  о  кровать,  другой держал стеклянную  баночку -
"утку".
     И  чего   это  офицер  с  замотанной  бинтами   шеей   так   уставился?
Разволновался, и

     ...жёлтая моча...

     потекла мимо "утки", по рукам и на простыню.
     Шарагин  отвернулся.   В  растерянности,  стоял   он  посреди  комнаты,
рассматривал остальных ребят. Но взгляд непроизвольно вновь вернулся к парню
с ампутированными ногами.

     ...как он будет передвигаться? он же будет всем по пояс... кто
     заметит его, такого маленького, точно распиленного пополам?..

     Вошла медсестра с подносом, на котором  стояли стаканы  и  малюсенькие,
грамм  по сто, баночки с яблочным соком. Дневальный отнес  "утку", присел за
стол, а рядом устроился, прислонив костыли к стене, второй раненый солдатик,
и оба они стали ковырять банки консервным ножом, проделывая отверстия.

     ...ведь тысячи таких вот "огрызков" оставит Афган! и всем будет
     наплевать, за что они воевали, где, когда... хорошо, что меня пощадила
     судьба!..

     Пришла ещё  одна медсестра, низенькая,  с распущенными волосами. Из под
белого халата виднелось легкое хлопковое синее платьице в белый горошек. Она
несла "хэбэ" и солдатский ремень.

     ...все в белых и синих тонах...

     Она тронула за руку солдата, который спал на животе и сопел.
     - Одевайся, борт приходит, через полчаса отправляем тебя в Ленинград, -
сказала медсестра тихо, но настойчиво.

     ...как сказала бы мама, если бы хотела быть строгой...

     Худенький  паренек понял,  закивал головой,  сел на кровати. Одна  нога
была ампутирована по колено.
     Медсестра помогла надеть майку.
     - Извини,  на  складе была  форма  только  пятидесятого размера, -  она
подвернула  штанину на отрезанной ноге, заколола английской булавкой. Солдат
с  соседней койки встал,  похлопал  по плечу отъезжающего приятеля, вынул из
тумбочки лист бумаги, стал записывать адрес.
     Шарагин по-прежнему стоял посреди комнаты, в проходе между кроватями.
     - Вы кого-то ищите? - спросила медсестра, разносившая сок.
     - Я?

     ...кого-то я ищу... медсестру, как же её звали? Галя... нет, кого-то
     ещё...

     - Вам плохо?
     - Мне?
     - Вы из какого отделения?
     - Не помню...
     - А фамилия ваша как?
     - Шарагин, старший лейтенант Шарагин...
     - Пойдёмте со мной.
     В коридоре, около перевязочной, он остановился:
     - Понимаете, я ищу друга. Нет, не так. Не совсем он друг - знакомый. Мы
лежали вместе в реанимации.
     - Как фамилия?
     - Шарагин...
     - Нет же, приятеля вашего.
     -  Не знаю,  не помню. У него верхняя часть  лица забинтована была,  но
губы я помню, и подбородок... усы, усы у него были...
     -  Как  же  вы хотите его без фамилии найти?.. Ну хорошо, звание,  имя,
ранение какое?
     -  Стойте,  Иван, точно,  Иваном  его звали. Звание?  Не помню. У него,
понимаете, две ноги ампутированы были, и ещё - слепым он был.
     - Вот что, подождите меня здесь в коридоре, никуда не отходите, я скоро
вернусь. Постараюсь что-нибудь узнать.
     - Постарайся, сестричка.
     - Вы сами-то как себя чувствуете?
     - У меня всё в порядке. Мне бы, вот, Ивана найти...
     Два санитара тащили на носилках  парнишку.  В ногах лежал "дипломат", и
стояли новые, не разношенные, прямо со  склада, солдатские  ботинки. Глаза у
солдатика были закрыты, и Шарагин подумал, что он умер.

     ...нет же, если б это был труп, его б накрыли с головой и несли
     вперёд ногами... должно быть спит... а я бы выдержал, если бы
     вернулся калекой, если бы комиссовали меня из Вооруженных сил?..

     - Узнала, капитан Уральцев, Иван Николаевич. Вы его искали?

     ...точно!..

     -  Наверное.  Да,  конечно  же  -  капитан Уральцев.  Где  он?  В  Союз
отправили? Он говорил, что его в Союз должны отправить.
     - Он ваш близкий друг?
     - Да нет вроде, сестричка, говорю же, лежали мы  вместе в реанимации, а
затем потерял его, меня перевели. Так где же он теперь?
     - Умер капитан...
     - ?..
     - Умер, больше недели назад... Вы куда? Постойте!..



     - Подонки!  Где врачи?! - рычал на  санитаров покрытый пылью после езды
на броне офицер в панаме. - Офицер умирает, а вы, как мухи сонные ползаете!
     - Он мёртв, - сказал санитар.
     - Молчать! Несите его в госпиталь! Врача сюда!
     - Убери автомат! Нечего здесь воевать! - осадил его с крыльца приёмного
отделения врач.

     ...Рубен Григорьевич...

     - Сделайте что-нибудь! - взмолился офицер.
     Врач  взял  лежащего на  носилках  за запястье.  Отпустил.  Кисть  руки
осталась беспомощно,  безжизненно висеть. Затем он дотронулся до лица, будто
хотел  погладить  его, а на самом  деле закрыл устремлённые в кроны деревьев
застывшие глаза.
     - Он давно мёртв.
     Офицер опустился на колени, осторожно приподнял руку погибшего товарища
и положил обратно на носилки.

     ...ещё одного снимут с довольствия... и меня могли бы не довести до
     госпиталя... лежал бы на спине, утонув в глубоком небе, и взял бы
     меня точно также за руку врач... или ангел... и повёл бы за собой...

     В  халате, накинутом на белую майку, с седыми, чуть вьющимися волосами,
карими, полными многовековой  армянской  печалью  глазами,  напоминал  Рубен
Григорьевич персонажа из библейских рассказов.
     - Шарагин!
     - Добрый день, Рубен Григорьевич.

     ...не до тебя мне сейчас... не хочу тебя слушать...

     - Будете курить?
     - Спасибо, у меня свои.

     ..."Ахтамар", откуда он их берёт?..

     - Я, Шарагин,  мечтал  играть на фортепиано.  Пальцы  подвели. Пианисту
нужны длинные тонкие пальцы. А у меня совершенно немузыкальные, смотри, - он
вытянул руки, - короткие, пухлые.
     Шарагин и слушал, и не слушал. Волновала его другая проблема:

     ...что же всё-таки произошло той ночью после разговора с капитаном
     Уральцевым?.. "вот и ладушки, значит сможешь"... я ничего не
     помню... почему он спросил, крещёный я или нет? почему он сказал,
     что невелик грех человеку помочь, что мне зачтётся это?..

     -  Кстати,  о пальцах.  Видишь того  солдатика?  Вывезли  проветриться.
Бахтияром зовут. Он пока не ходит, лежачий.

     ...сдался мне твой Бахтияр!..

     - Интересная судьба. Шесть пуль в него духи всадили. В бедро, в руку, в
ногу, и  три - в спину. Выжил. До сих пор не понимаю как.  Вот тебе -  жажда
жизни. Два товарища его погибли. Они в кишлак пошли за водой.
     - Самовольно.
     - Этого я  не уточнял. Отстреливались, пока  патроны  не  кончились. Он
притворился мёртвым. И представь, когда ему палец отрезали... да-да, что  ты
так на  меня смотришь?.. не пискнул, лежал, как убитый. Боялся одного - чтоб
голову не отрезали. Он ведь понимал, что духи говорят. Таджик.
     Шарагин присмотрелся к солдатику, сказал:
     - Живчик.
     - Когда духи ушли, он перетянул раны на руке и ноге подтяжками, и ждал.
Наши кишлак  долбили из минометов, чудом его в  клочья не разнесли. Вертушка
над ним  летала. Он курткой махал.  Не заметили. Часов пять спустя нашли,  -
Рубен Григорьевич, явно, искренне проникся к солдатику,  -  собака с заставы
почуяла. Умный пес. Своих привёл.
     - Зачем вы мне это рассказываете?
     - Я не из тех  людей, Шарагин, что переживают, когда в Африке умирают с
голода дети. Это  очень далеко. Меня это совершенно не трогает. Тысячи, там,
десятки тысяч  людей.  Вот  мои больные,  в  этом конкретном госпитале. И  о
каждом из вас я беспокоюсь и переживаю.

     ...господь Бог местного значения...

     Я  тебя, Шарагин,  поставлю на  ноги! Главное - чтоб ты сам верил. Если
веришь - всё будет хорошо. Постарайся побольше говорить о том, что беспокоит
тебя. С кем? С  кем  угодно! Приходи ко мне. Я не  психиатр, но я  знаю, что
происходит в  голове, в душе человека. Душа  человека -  механизм посложней,
чем  все органы  вместе взятые. Органы  разные  можно  удалить,  пересадить,
проживёт без  них  человек, а  душу лечить  очень  сложно, это такой  тонкий
инструмент!

     ...скрипка Страдивари...

     - При чём здесь душа? Меня комиссовать могут,  если не поправлюсь! А вы
мне про душу рассказываете!
     -  Есть  такой  термин  -  "эмоциональная вентиляция". Усмехаешься?! Ты
сейчас от боли мучаешься, а когда раны заживут,  вот тогда-то настоящие боли
и  начнутся... Война, прежде всего,  калечит душу... Я, Шарагин, хочу помочь
тебе освободиться от  собственных страхов, - от зла,  что живёт в тебе. Пока
не поздно. Иначе никто и ничто не поможет. Не надейся.

     ...Боженька поможет...

     С ехидством подумал Шарагин.
     - А если окажется, что нет никакого Бога, и дьявола нет, что тогда?

     ...прямо мысли мои читает...

     - Тогда...
     - Тогда вот что, Олег. Есть у человека душа и совесть. Внутри нас живут
и Бог и  дьявол.  Внутри  они и борются за правду и неправду. Разгадку всему
надо искать, прежде всего, внутри себя. Человек сам себе судья...

     ...сейчас, конечно, я начну исповедаться... кого убивал и зачем...
     раскаюсь... жди!.. мне мальчики кровавые не снятся!..

     А вслух сказал:
     - Хорошо, Рубен Григорьевич. Приду.
     - Ты хотя бы понимаешь, о чём я говорю?
     - Конечно.

     ...хороший дедушка, но, честное слово, если зациклится на своей
     любимой теме, сушите вёсла! до отбоя будет голову морочить! ты
     меня лечи скорей, Рубен Григорьевич, а не мораль читай!.. ушёл,
     обиделся, что ли? я ж ничего ему не сказал...

     Из   проходной  выбежал  солдат,  распахнул  ворота,  и  на  территорию
госпиталя вкатила "Волга" с афганскими номерами.
     Дежурный офицер  и замполит  госпиталя синхронно козырнули  приехавшему
генералу  в  камуфляжной  форме.  Замполит  собрался   докладываться  важной
персоне, но генерал протянул лодочкой руку:
     - Я одного советника ищу.
     - Сюда, товарищ  генерал, -  замполит проводил генерала к корпусу,  где
обычно лечились высокие армейские чины.
     - Как  сыр  в масле катаются, - пробурчал безногий офицер. -  Напьются.
Сердце прихватит, его в госпиталь сразу кладут на восстановление.
     Госпиталь Сорокину понравился. Устроились основательно, подумал он, как
будто  собираемся  находиться в Кабуле вечно. И правильно. Э-х, нам бы такие
условия в восьмидесятом! Тогда об этом и не мечтали. Тогда...

     ...Днём внутри наспех  развернутого палаточного дивизионного  госпиталя
можно  было  сдохнуть  от  духоты. Под брезентом было  хуже, чем  в парилке.
Поэтому с раннего утра, пока  солнце  не  раскочегарилось,  раненых, человек
пятнадцать,  выносили  проветриться  на  улицу,  и  хромой  солдат-узбек  на
костылях  перемещался  между  носилками,  давая  затянуться  одной  на  всех
сигаретой.  А тем, кто  не мог  взять сам, узбек  вкладывал сигарету  в рот,
ждал,  пока солдат как следует вдохнёт дым; у некоторых сигарета без фильтра
прилипала  к  сухим губам,  и приходилось её  отдирать,  отчего нижняя  губа
оттягивалась...

     -  ...Вы  никогда  не  задумывались,  какая у  нас  огромная  власть  в
Афганистане? Нет? Мы здесь полубоги. Хотим - казним, хотим  -  милуем.  Дома
никогда  человеческая  жизнь у  нас  не ценилась, а  в Афганистане тем более
никто  не  считается.  Подумаешь, какие-то там  афганцы,  миллионом  больше,
миллионом  меньше...  -  рассуждал  советник  пока  они  с генералом  шли  к
скамейке.  Советник  с  загипсованной  ногой  был одет  в синюю госпитальную
пижаму,  передвигался  на костылях.  - Хотите, я вам скажу  прямо? Путного в
Афганистане никогда ничего не выйдет! У себя дома не сумели за семьдесят лет
построить  ничего  путного.  А  в  Афганистане  и  подавно не сможем  ничего
изменить к лучшему! Здесь - прорва, чёрная дыра... Мы уйдём, а она останется
навечно.

     ...это уж точно...

     -  Зачем же  так  категорично,  Виктор  Константинович? -  встрепенулся
Сорокин, будто стал  соучастником страшного заговора, будто  испугался,  что
кто-то может подслушать.  Повёл головой. Но никого, кроме одиноко сидящего в
каком-то  трансе  офицера с  забинтованной  шеей поблизости  не  было.  Явно
контуженый. Однако, для перестраховки генерал сказал: - Давайте не будем так
громко.
     Рассуждать  на  тему  "будущего  Афганистана" Сорокину  было интересно,
особенно со знающим человеком. Говорить же  о том,  что  касается Советского
Союза,  тем более в  таком  резком ключе, генерал  опасался.  Непростительно
такое поведение для политработника.
     - Вы, извиняюсь, сколько в Кабуле, Алексей Глебович?
     Сорокин почувствовал, что  от советника попахивает коньяком.  Значит, и
от меня будет пахнуть. Зря я согласился с ним выпить.  Он-то уже  полбутылки
одолел  в  одиночку.  Эстет!  Всё, как  положено: лимончик  нарезал, шоколад
наломал в фольге.
     - В  этот  приезд -  несколько недель,  но вы не забывайте, -  обиделся
немного  генерал,  -  я входил сюда  в  семьдесят девятом,  и почти  полтора
года...  Я,  кстати,  неплохо знаком  с  традициями  и  обычаями  афганского
народа...
     - Алексей Глебович, - перебил советник, - дорогой вы мой. Я не хотел ни
в  коем случае вас  обидеть. Но военные никогда не  понимали Афганистан.  Вы
живёте  за  колючей  проволокой,  смотрите  советское  телевидение,  читаете
советские газеты.  Армия давно  забыла  про афганцев. Армия  думает, как  ей
самой уцелеть. Разве не так?
     -  Нет, конечно! Армия  пришла сюда,  чтобы  помогать  афганцам строить
новую жизнь, защищать революцию! - с легкостью парировал Сорокин.

     ...слово в слово, как Немилов говорил... лапшу на уши солдатам
     вешал...

     - И мы бы давно навели порядок, если б Армию не ограничивали. Поставили
бы вдоль границы с Пакистаном и Ираном  несколько  дивизий, перекрыли бы все
караванные  пути, и  со всей мощью  обрушились бы на  бандформирования. Смею
заверить: за несколько месяцев навели бы порядок!
     - Вьетнам  американцы напалмом выжигали. И проиграли... Против партизан
любая армия бессильна.
     - Вы хотите сказать, что мы заранее проиграли эту войну?
     - Я хочу сказать только одно. Армия, дорогой мой Алексей Глебович, бьёт
по площадям, по большим площадям. Она бомбит сразу целое ущелье. Целый район
обстреливает.  Одно  дело сражаться против регулярных войск,  а  другое дело
против  партизанского движения.  Армия столько бед  натворила!  Сотни  тысяч
афганцев уничтожила! Нет, в Афганистане, повторяю, ничего путного никогда не
выйдет. - Советник замолчал, пошевелил пальцами на загипсованной  ноге. - Мы
привыкли всё подгонять под собственные мерки. Пытались  добиться в афганской
армии дисциплины, схожей с  нашей,  боеспособности.  Что я  вам рассказываю?
Сами знаете. Наглядную агитацию,  которая всегда была малоэффективна и у нас
дома, использовали для афганцев. А толку то?
     - Не согласен.
     -  Да бросьте, Алексей Глебович!  Мы не  на партсобрании,  умоляю  вас!
Давайте называть вещи своими  именами, кстати, нас к этому партия призывает,
открыто обсуждать проблемы.  Что,  скажите, меняется  от того,  что у  вас в
Москве  на  соседнем  доме  весит  лозунг  из  пятиметровых  букв:  "Решения
такого-то  съезда  выполним  и  перевыполним"? Ничего, конечно.  Мы  помогли
афганцам скопировать  наше  худшее.  Бездумно навязали  то, что у нас  самих
никогда  не  работало. Да что там  говорить, - махнул он  рукой. -  А теперь
удивляемся, отчего  же это толку  нет?! Им эти наши  нововведения как собаке
пятая нога. И все наши ошибки повторяют. Один в один. А некоторые, так прямо
революционеры-террористы. У меня есть один такой коллега - Мухиб. Да не один
он  такой.  Радикальный  халькист,  правда,  думает, что  никто  об этом  не
догадывается. Начальника  своего - парчамиста - люто ненавидит. Раскол у них
в партии похлеще...  нет, хотел сказать похлеще, чем у нас был. И у нас друг
друга уничтожали, столько расколов было, столько процессов, просто мы забыли
о том...  И ничего, работают. Мухиб  только со мной  откровенничает. Бывало,
пригласит домой на плов, выпьем водчёнки, и начнёт  душу изливать. А потом с
грозными заявлениями! Прямо-таки второй Троцкий.  Всех  врагов  -  в тюрьмы,
красный террор,  трудовые армии, мечом и огнём! И, знаете, его  абсолютно не
волнует, если в ходе революции погибнут тысячи или миллионы. Он считает, что
главное -  это лучшее  будущее новых  поколений. Мы уже это  проходили... По
приказу  таких  людей  враги,  а все кто  не  согласен  -  враг,  - исчезают
навсегда. Между тем, он хороший семьянин, жена русская. У  него, знаете,  на
столе в кабинете  портрет  Ленина,  и  очень  просил меня привезти значок  с
Горбачевым  и  Сталиным,  прямо  бредит Советским  Союзом...  Вы  скажите  -
истинный партиец,  настоящий революционер. А  мне иногда  страшно. У  нас  в
стране террор  больше  невозможен.  Для  нас  -  это  пережиток  прошлого. А
здесь...  история повторяется... Парчамистов-то кто у власти  поставил?  Мы!
Помните, наверное, как Бабрака  Кармаля  наши  войска на бронетранспортёре в
Афган привезли?.. Вечно угодные  нам, "братские" режимы  на советских штыках
держатся,  на наши  деньги живут...  Амина  ликвидировали, решили  что  пора
революционных халькистов на более умеренных лидеров из парчама поменять. Две
стороны одной медали... Теперь халькисты выжидают своего часа. Затаились. Мы
уйдём - они друг другу глотки перегрызут
     -  Мне,  однако,  кажется,  Виктор   Константинович,  что  ситуация  не
настолько  плачевна, как  вы  рисуете.  И  определенные  подвижки безусловно
наблюдаются. - "Подвижки", это слово Сорокин позаимствовал у "папы". Хорошее
слово, очень  русское и ёмкое, считал генерал.  - Москва не сразу строилась.
Вспомните,  у  нас  после  революции  тоже  много проблем  было.  Апрельская
революция...
     -  Революция? Алексей Глебович, спуститесь  на  землю! В Афганистане не
революция произошла, а дворцовый переворот. С самого начала мы по  сути дела
защищали  небольшую группу  людей,  которые спекулировали  на  революционных
идеях,  пробивались  к  власти по  трупам  товарищей. Поверьте  мне, Алексей
Глебович, я  знаю лично всех людей в ЦК, которые  составляли  идеологические
разработки и  обоснования  по  Афганистану.  На  самом  верху  рассуждали  о
расширении  социальной  базы  революции,   о  рабочем  классе   и  передовом
крестьянстве.   Какой  здесь,   к  чёрту,   рабочий  класс!   -   возмущенно
зажестикулировал  советник.  - Откуда ему  взяться?  Поедите  из  госпиталя,
обратите  лишний  раз  внимание  на  местных жителей,  посмотрите,  куда  мы
вляпались. Они живут при феодализме. В четырнадцатом веке живут! Большинство
из них не то, чтобы не поняли, но и  не в состоянии знать,  что  "революция"
произошла. Нельзя было войска вводить!
     - Не по  собственной прихоти армия здесь!  - генерал, принимавший лично
участие в вводе войск, восстал против  обвинений  в  просчёте.  Эти товарищи
всегда  на  армию  всё  сваливают.   Армия   просчиталась!  А  КГБ  что,  не
просчитался?  А Министерство  иностранных дел?  Как  отвечать, так армии!  А
остальные  -  в кусты. -  Афганское  руководство  неоднократно обращалось за
военной помощью.
     -  Для  афганцев  с нашим  приходом  началась  священная  война  против
неверных,  джихад. Вот уж  поистине,  Алексей  Глебович,  всегда у  нас  так
бывает: сначала себе искусственно трудности придумываем,  а потом героически
их  преодолеваем.  Это  ведь  надо  было  быть полными  идиотами,  чтобы  не
додуматься,  что именно так и  получится  в  Афганистане!  Сколько служебных
записок писали! Нет, не послушали...  - советник закурил. - Схватив манатки,
афганцы  пустились  наутек  в Пакистан,  в  Иран.  Пять миллионов человек не
поняли  "революцию"?!  Для  кого  же   тогда,  извиняюсь,  её  делали,  вашу
революцию?
     -  Правильно,  потому  что   надо  сразу  было  вдоль   границы  войска
вытягивать.
     - В западню  попали! Заманили нас в  Афганистан! Не зря считается,  что
Амин  на американцев  работал.  Он  же  учился  в  США, там, видимо,  его  и
завербовали...  Американцы,  пропади  они  пропадом,  давно  гадали, как  бы
отомстить за Вьетнам. Долго думали, что бы такое придумать, чтоб у нас пупок
развязался.  Элементарно  всё  просто придумали...  Афганистан  и  "звёздные
войны"...
     - ..."звёздные войны"? - удивился генерал. - Каким это боком?
     - А таким, что мы поверили в эти сказки! Они же смеются над нами!
     -  Стратегическая оборонная  инициатива, СОИ  - вещь серьезная, - решил
показать  свои познания  Сорокин. - Но  мы  что-нибудь придумаем  в ответ. Я
уверен.


     ...СОИ - это солдат одноразового использования...

     подумал Шарагин.

     сапер, то бишь... вот что такое СОИ... не в космосе воюем...

     -  Вот   видите,  как  вы  рассуждаете,  и  наверху  такое  же  мнение.
Американцам  только  и надо,  чтобы мы  новыми  дорогостоящими  разработками
занялись. Экономика не потянет!.. Клюнули на голый крючок... Удивительно! Я,
кстати, не утомил вас, Алексей Глебович?
     - Что вы! Я слушаю с интересом, - из приличия сказал генерал.
     У  него вдруг совершенно  отпало желание, сидя на скамейке в госпитале,
рассуждать о том, надо было вводить  войска в Афганистан или не надо,  да  и
"звездные войны" совершенно тут не причём! Вот если бы Виктор Константинович
просветил  насчёт  настроений   в  Москве  и  возможного  вывода  войск.  Уж
кому-кому, а ему должно быть многое известно!
     - С  кем из наших ни поговори, все уверены, что знают афганцев как свои
пять пальцев, - сменил тему советник. - Подумаешь, несколько раз с ними плов
поели, в гости сходили. А ведь ни черта они не знают! Для того, чтобы понять
афганца, любого,  будь то крестьянин или  миллионер, надо пожить  в кишлаке.
Про язык я уже не говорю. У всех наших, я заметил, иллюзия полного понимания
афганцев после разговора  с ними, особенно  с теми,  кто  в Советском  Союзе
учился.  Да,  конечно,  они  образованы,  у  них  есть  цветные  телевизоры,
телефоны,  машины, они  одеваются по-европейски. Но это,  на самом деле,  не
естественно для них. Для афганца естественно  ходить в национальной одежде -
в шальвар камис, - знаете, свободная такая рубаха, и брюки обвисшие, да  вон
на улице все подряд  так  ходят. Афганцы завязаны  на родоплеменных  связях.
Афганец  будет  слушать,  утвердительно  кивать  головой,  но никогда  вы не
узнаете, что он  на самом деле думает, какие выводы сделает, и как поступит.
Позвольте у вас ещё одну сигарету попросить, Алексей Глебович.
     - Пожалуйста.
     - Вообще, мы с вами, Алексей Глебович, в интересное время живём... - Он
на какое-то мгновение задумался. Могло показаться, что  он  обдумывает очень
важное  решение,   взвешивает:  открывать   или  не   открывать   информацию
собеседнику. Сорокин приготовился к откровению, но вместо  этого  услышал: -
Как насчёт ещё по рюмочке?  У меня сегодня всё-таки такое событие! У дочери,
я уже говорил вам, сын родился. Значит дедушка теперь.
     - Хорошо, по полрюмочки.

     ...сладкая жизнь, господа генералы...

     Много пить до обеда генералу Сорокину было не в охотку. Он привык ближе
к ужину принимать крепкие напитки, перед сном можно пить не мерея,  а сейчас
по кабульской-то жаре запросто развезёт. А что, если к начальству вызовут? И
пить  не  хотелось, и  отказывать советнику  было неудобно.  Кто знает,  как
повернётся?  Сегодня он советник  в Кабуле, а  завтра  пойдёт на повышение в
Москве.  После  Афганистана многие пошли  в гору. Хорошо иметь  влиятельных,
высокопоставленных  знакомых, особенно в таком  ведомстве.  В  Кабуле многое
упрощается, доступней делается. В  Москве  Сорокин никогда бы не  повстречал
такого  количества  нужных людей,  и  выпивать с ними вот так запросто его б
никогда  не  пригласили.  В  командировке же  всегда  люди  делаются  проще,
демократичней.
     - ...сейчас, только мысль закончу... Так вот. О чём я говорил?
     - Что мы в интересное время живём, - подсказал Сорокин.
     - Да... Действительно интересное.  Во-первых,  мы с  вами  участвуем  в
последней  войне Европы против Азии. По крайней мере в этом веке уж точно. А
во-вторых, грядут большие перемены дома.
     - Перемены? Вы имеете в виду перестройку?
     -  И  да, и  нет.  Когда  смотришь  на  события со стороны -  лучше всё
разбираешь. Многое ещё у  нас в  стране  изменится. И эта  война сыграет  не
последнюю роль. Я не знаю, не могу сейчас сказать, что и как будет, но война
разрушит многое, если не всё, что возводили десятилетиями. Не верите? Я вижу
по вашему лицу,  Алексей  Глебович,  что вы  не верите. Правильно. Лучше  не
верить. Иначе тяжело будет жить дальше.
     - А что о выводе говорят? - не удержался Сорокин.
     - Я думаю, что не так долго осталось ждать...
     - Год, два, три? - Сорокину не терпелось узнать.
     -  Не  завтра,  конечно  же,  но  скоро.  А  пока,  к сожалению,  будем
продолжать терять людей... Вы же, кажется, летали на боевые?
     - Да,  - гордо сказал генерал.  - Операция  идет успешно. Я утром читал
последние сводки. Скоро захватим базовый район бандформирований.
     -  Представляю,  какой   ценой!  Каждый  день  вижу  эти  успехи.  Коек
больничных не хватает. В коридорах раненые лежат.

     ...какой ценой? нашей кровью горы вымазаны!..

     -  М-да,  за ошибки надо платить... -  грустно отметил советник.  - Это
называется большая политика... Вы знаете, наверху, на уровне Политбюро,  уже
признали, что Афганистан - ошибка. Так что  теперь, я думаю, вывод -  вопрос
полутора-двух лет. Я надеюсь это останется между нами.
     - Разумеется.

     ...в Москве давно считают Афганистан ошибкой... столько лет воевали
     впустую... сколько ребят потеряли... жертвы напрасны... зря воюем...
     зря ввели войска, зряшные жертвы!..

     Разве  мог  он   забыть  лицо  сержанта  Панасюка,  с  уже  послабевшей
краснотой,  размягчившейся  в  загар,  и чуть  подрагивающие  ресницы, и  не
остановившиеся, продолжающие мерно отсчитывать секунды, несмотря  на  смерть
хозяина,  часы на руке сержанта?! А вытекший глаз Мышковского?  А падающую с
небес горящую вертушку?
     - Выходит, что как только укрепится новая власть, так и уйдём?
     - Опять вы за своё, Алексей  Глебович, - советник покачал головой. - Не
укрепится эта власть! Как только мы выведем танки, рухнет она.
     Разговор  зашёл слишком далеко, и напугал генерала прямолинейностью; он
вообще  не планировал обсуждать с  этим  выпившим советником  подобные темы.
Пусть  и  встречались они  на различных  совещаниях,  и  выпивали пару раз в
Кабуле, сильно  выпивали, но близкими  друзьями не стали. А такие щекотливые
вопросы,  касающиеся  политических  ошибок,  критики социалистических  идей,
такие  серьезные  разговоры можно вести  только  с очень  близкими друзьями,
которые не продадут. Он даже испугался,  не подвох  ли  это, не хотят ли его
проверить на лояльность? Или подставить задумали, скомпрометировать? Главное
-  ни  с чем не  соглашаться,  выслушаю его  и  уеду,  думал  генерал. Лучше
перестраховаться, кто его знает, с какой целью он мне всё это рассказывает?
     Сорокин верил партии, почти во всем, и служил ей, и карьеру себе сделал
на партийном поприще, и никогда не  был он любителем пускаться в пространные
беседы о  просчётах  партии и правительства. Если  не  задаваться  вопросами
"отчего"? и "почему"? будет легче жить, считал он.
     Генералы  от  политики  редко  пускались  в  дискуссии  о  правильности
выбранного пути,  не  до этого  им  было,  и  потому, пожалуй,  любовь  их и
преданность  партии  и социалистической  Родине  никогда не была  надрывной,
пламенной, до конца искренней - напоминала она скорее брак по расчёту.
     Почему  всё-таки он так откровенен  со  мной? -  недоумевал генерал,  и
нервничал, понимая,  что его провоцируют на откровенность,  а он из-за своих
однобоких, стандартных ответов и возражений выглядит глупо.
     Политработники, считал  советник,  и  наблюдение  это  находило  теперь
подтверждение  и  в  лице  Сорокина,  знают  всё  или почти  всё, но  крайне
поверхностно, часто  понаслышке; они всегда готовы к  любым спорам, и всегда
умеют  защититься, но  они редко видят дальше завтрашнего дня. Правда, этого
от  них и не  требуется.  Они  должны помнить то,  что сказали  им  вчера, и
многократно повторять  это  сегодня  и завтра, как пластинку проигрывать,  а
когда сменить пластинку, им вовремя подскажет вышестоящее начальство.
     Сорокин  соглашается со мной,  ещё бы он не соглашался! Он боится меня!
Нет, он,  конечно же, не фанатично  преданный партии человек, он лукавит, он
лицемерит.  Что  они  будут  делать,  когда  наступит   эпоха  коллективного
прозрения? А ведь ещё самую малость ослабят вожжи, и народ прорвёт. Народ не
удержать.  Народ распустится.  И  никто  и  ничто  не  в силах  будет  тогда
управлять  нашим  любимым  Советским  Союзом.  Такие,  как  Сорокин,  быстро
переквалифицируются,  иную  веру  исповедовать  будут.  У  них  нет  никаких
принципов...  А  жаль.  Мне  при  первых   встречах   он   показался  весьма
неординарным человеком. Чуть лучше остальных, но из той же породы. Поставили
"реформаторов"  у власти,  а они  не  знают,  куда идти.  Ни рыба  ни  мясо.
Бесхребетные... Лучше бы не начинали этих перестроек вовсе! Жесткость нужна,
а её-то как раз и нет. Погубят страну реформаторы!
     - Я,  Виктор  Константинович, с вашими  пессимистические прогнозами  не
согласен, - сказал генерал. - Мне кажется, постепенно  наладятся у  афганцев
дела.  Я на  прошлой  неделе  был в  ЦК НДПА,  имел долгую  беседу с главным
партийным советником, с Поляковым...
     - И  что? Интересно, что вы там узнали от Полякова? Что там наши друзья
в ЦК НДПА придумали? - с некоторой иронией спросил советник.
     - Зря  вы  так! У  них  много  интересных  разработок!  Вы слышали, что
собираются  объявить так  называемое  национальное примирение? Сесть за стол
переговоров с оппозицией. Там, знаете, много моментов серьезных.
     -  Эх,  -  выдохнул   советник.  -  Бросьте,  Алексей  Глебович!  Какие
разработки! Вы хоть сами в это верите? Это как мёртвому припарки!
     - Инициативы серьезные. В Москве, в ЦК прорабатывали...
     -  Хотите  знать,  кто  всё здесь развалил?  Всю работу, если  уж на то
пошло?
     - Интересно.
     - Советники. Первым  делом  партийные советники!  А товарища  Полякова,
между нами говоря, - да  это  всем  в Кабуле известно!  -  называют "главным
могильщиком Апрельской революции". А  если серьёзно, я  уже говорил вам, что
изначально  всё было неправильно.  Миссия у  нас,  русских,  наверное, такая
историческая.  Всех освобождать.  Цыгана от табора освободили, и посадили  в
избу,  посередине  которой  он  тут  же  развёл  костер.  Узбека  от  ислама
освободили,  и  предложили  взамен  водку. Теперь  за афганцев взялись...  А
знаете, - советник потрогал гипс  на ноге. - Большинство людей  шли  сюда  с
чистыми помыслами,  хотели  помочь  другому  народу. Достаточно было бросить
несколько  сентиментальных  фраз,  как  тысячи  честных  русских, спрыгнув с
теплой печки, устремились в погоню за очередной призрачной идеей. Афганистан
- это последний вздох идеи о мировой революции.
     - Виктор Константинович, как же вы продолжаете работать здесь?
     - Я, Алексей Глебович, реалист. Прагматик. В Кабуле на многое начинаешь
смотреть иначе. Я себе  пообещал, что  обязательно приеду  сюда, когда война
будет заканчиваться. Я имею ввиду вывод войск. После  и поговорим... О, пора
обедать. Присоединяйтесь, Алексей Глебович! Здесь отменно кормят!
     - Нет, мне пора. Важная встреча через час.
     - А по рюмочке?
     - Давайте в другой раз.
     - Ладно.
     - Да, кстати, с ногой-то у вас что приключилось?
     - Пустяки!  Сломал.  У командующего в бассейне  плавал. Да мы же вместе
тогда с вами  к нему заходили.  А  потом я  купаться отправился.  С  бортика
прыгнуть хотел, поскользнулся.



     глава шестнадцатая
     САШКА


     Генерала    армии   Вампилова,    возглавлявшего   оперативную   группу
Министерства  обороны СССР, окружение  называло  между собой "папой". Группа
разместилась в особняке за высоким забором у подножия дворца Амина. Охраняла
"папу" отдельная  рота десантников,  которым,  немало хлопот  доставляли  не
духи, духов на пушечный выстрел к штабу армии и резиденции не подпустили бы,
а бегающие по территории резиденции чёрные  и белые кролики. Развели на свою
голову! Резвящиеся животные постоянно срывали сигнальные растяжки.
     Прикомандированные офицеры и генералы опергруппы писали отчёты, справки
и донесения, анализировали  обстановку,  клеили  карты  и  разукрашивали  их
цветными карандашами,  мечтали о  досрочных званиях  и наградах, мотались по
дуканам,   парились  в  банях,  резались  в   шахматы.   Однажды,  устав  от
однообразной жизни,  притащили они в резиденцию теннисный стол. Но "папе" не
понравилось турниры в пинг-понг и мерное постукивание шариков  в резиденции,
и он распорядился передать стол в роту охраны. Злые языки  называли офицеров
опергруппы  "колобками"  за их  маслянистые, овальные,  румяные лица, а саму
группу - "райской".
     И  если  к офицерам  относились скептически  и с завистью, то  "папу" в
войсках любили. Не кабинетный генерал, боевой. В  Отечественную сражался под
Сталинградом, войну закончил  в Берлине, в параде  Победы на Красной площади
участвовал. Одним словом,  герой. И  такой опыт колоссальный  -  от простого
взводного  по всем  ступеничкам служебной лестницы  до личного представителя
министра.
     "Колобки", помыв руки, ждали, пока спустится со второго этажа "папа".
     Вампилов пригласил подчиненных к столу, заметил и Сорокина:
     - А я думал вы уже улетели.
     - Через два часа рейс, товарищ генерал армии. Перенесли.
     - А-а-а, - протянул "папа", - тогда прошу к столу.
     Стол накрыли на  десять  человек, но пришло  только  семь.  В  углу  на
тумбочке  стоял  телевизор.  Днём  его  не  включали.   Тихо  играло  радио.
Полненькая,  румяная  официантка  в  переднике  поставила  перед  Вампиловым
тарелку супа. "Папа"  положил  на колени салфетку, отломил кусочек хлеба. Ел
он без всякого аппетита, как-то механически.
     - Картошка  у вас  сегодня искусственная. Резиновая, - сказал "папа". -
Когда будет настоящая картошка?
     - Скоро будем собирать, - поспешил успокоить начальник охраны.
     -  Ты  уже  здесь  три месяца,  а  до сих  пор ничего  не  вырастил,  -
констатировал Вампилов.
     -  Здесь, товарищ генерал, холодновато.  Вот, к примеру, в  Джелалабаде
уже давно бы выросла картошка.
     -  В  Джелалабаде картошку не выращивают,  -  заметил личный переводчик
Вампилова, молоденький майор.
     "Папа"  брезгливо  выловил  ложкой  из супа  кусочки  теста, отложил на
тарелочку.
     Подали второе - парные котлеты с пюре.
     -  Вкусные сегодня котлеты, - похвалил официантку  Вампилов  и поправил
спавшую на лоб челку.
     - Да, Людочка, - вторили ему подчиненные. - Котлеты отменные. И пюре.
     -  Совсем  другое  дело,  когда на  свежем  молоке,  - сказала  в ответ
Людочка.
     Сорокин по опыту знал, что с обедом надо торопиться, "папа"  дожидаться
никого  не будет. Поест и встанет,  и ты  должен к  тому  времени  закончить
трапезничать.
     "Папа"  дожевал котлетку,  потянулся  к сухарикам, захрустел, предложил
соседу-полковнику:
     - Хотите? Особенно хорошо с чаем, - офицер осторожно отсыпал на блюдце,
два сухарика послал себе в рот.
     - А что вы компот не пьете? - "папа" заговорил с полковником слева.
     -  Мне нельзя, товарищ генерал,  - диабет. Но если вы приказываете... -
он поднес  к губам  стакан, отхлебнул немного и  поставил  на стол:  - Очень
вкусный.
     -  А вы знаете,  Людочка, - посмотрел "папа"  на официантку,  - кто это
поет?
     - Нет, не представляю, - официантка стояла спиной и разливала чай.
     - Вы погромче сделайте. Ну? Не узнаете?
     - Это Лемешев, - подсказал Сорокин. Сказал и застыл в ожидании. А вдруг
ошибся?  Но ведь это точно Лемешев! Такой голос не спутаешь.  А если генерал
сейчас назовёт другую фамилию?..
     - Да, - подтвердил Вампилов, и у Сорокина отлегло от сердца, - Лемешев.
Какой сильный голос! А вам, Людочка, надо бы знать наши лучшие голоса.
     - Откуда ж мне знать? - кокетливо отреагировала официантка.
     - Что-то Людочка у нас  сегодня не в настроении. Спасибо. Но картошка у
вас всё-таки искусственная, - Вампилов вытер накрахмаленной салфеткой губы и
седые  усы,  поднялся  из-за  стола.  Заблаговременно   закончившие  обедать
подчиненные последовали за ним к выходу. "Папа" собрался было к себе наверх,
как  вдруг  вспомнил,  что  не  попрощался  с Сорокиным, обернулся,  выделил
взглядом, и Сорокин тут же поспешил подойти ближе.
     - Ещё раз благодарю, уверен, мы с вами вновь встретимся.
     -  Для меня  была очень  познавательная командировка,  товарищ  генерал
армии...  -  Сорокин   давно   научился   обходительности   с   начальством,
немаловажная деталь для карьерного роста.
     Однако,  продолжить  лестные изливания Вампилов  не  позволил, протянул
руку:
     - До скорой встречи.

     Сорокин сиял  - напросился на похвалу, причём при других офицерах: если
"папа"  отметил, всё равно  что  благословил! Он поспешил к выходу, и Сашка,
рассматривавший  пулемётные позиции на  стене  перед  резиденцией, выехал со
стоянки.
     - В гостиницу, я переоденусь, - велел Сорокин.



     На  аэродроме  попался ему один капитан. Знакомая  физиономия.  Мелькал
где-то. Сорокин  припомнил. Конечно же, в политотделе армии! Неприятный тип,
на гиену смахивающий, вечно заискивающий, увивающийся.
     Капитан  развлекал  разговорчиками   ярко  накрашенную,   с   намеренно
расстегнутой на лишнюю пуговицу блузкой, женщину, на которую засматривались,
сглатывая слюни, охранявшие  въезд на аэродром и пересылку  часовые. Завидев
генерала Сорокина, капитан подбежал помогать  вытаскивать из "Волги" коробки
с импортной техникой и чемоданы.  Даже Сашка  удивился,  что капитан вежливо
отнесся к нему, солдату, и взял  у  него коробку,  чтобы донести до литерной
площадки.
     -  Нельзя  ли  будет  потом,  товарищ  генерал,  воспользоваться  вашей
машиной, -  попросил капитан, - доехать до штаба? Я бы один-то запросто и на
броне доехал, но тут, понимаете, такое дело. Вот, - он подозвал жестом, - из
отпуска вернулась сотрудница штаба тыла, а машина куда-то подевалась. Больше
часа ждем.
     -  Очень приятно,  товарищ  генерал, - напустив застенчивость,  сказала
женщина, назвалась: - Люся.
     При виде столь пышной особы,  глаза  Сорокина заблестели. Он незаметно,
отвернувшись  к подруливающему  самолёту, облизнул  сухие  губы, чтобы легче
было их развести в улыбку, представился:
     - Алексей  Глебович, - и, к собственному стыду, заметил, что смотрит на
пышную грудь женщины. Он смутился и дал добро капитану.
     Надо же, подумал генерала,  а ведь я на  неё  уставился как голодный на
хлеб. А она заметила это, и лукаво улыбнулась. В следующую командировку я её
разыщу, дал себе слово генерал.

     Кадровые военные носить обычную одежду не  умеют, и чувствуют себя даже
в  хорошо  скроенном костюме  непривычно,  неуютно,  скованно.  Особенно  же
несуразно  выглядят  без  формы  и  погон  генералы, потому как они редко  в
состоянии  забыть  о  собственной  значимости,  и  не  умеют  оторваться  от
армейского мира, который  вырастил их. Пожалуй что, им не хватает подспорья,
той форы, которую даёт генеральский мундир.
     На аэродроме Сорокина  никто не провожал, и никто  в лицо не знал, и на
какой-то  миг  он  даже  растерялся  и  забеспокоился,  что  примут  его  за
обыкновенного  работника  какой-нибудь  второсортной  службы,   технического
специалиста или советника захудалого, например, и позволят себе какой-нибудь
невежливый  выпад по  отношению к нему. Потом придётся делать строгий вид, и
повышать голос, и объяснять, что он генерал  такой-то, из оперативной группы
министерства   обороны.  Это   всегда  крайне  неприятно  -   генералу,   да
оправдываться. Надо было лететь в форме, ругал он себя.
     На его счастье приехал  ЧВС.  Он  в первый  момент не узнал Сорокина  в
штатском, но затем почтительно приветствовал, проводил  к  спецрейсу в Союз.
Как  сообразил Сорокин позднее,  уже  в самолёте,  ЧВС  приехал на  аэродром
неслучайно.  Дальновидным  был   начальник  Политотдела.   Не   успел  особо
подружиться с Сорокиным, так хоть проводить прибыл. Чины, звания и должности
в  Советской  Армии - дело темное, дело деликатное,  и кто окажется наверху,
редко известно заранее.
     -  Домашний мой  телефон тоже на всякий случай  запишите,  -  предложил
Сорокин.
     -  Добро,   -  ЧВС  гордо   продемонстрировал  на   запястье   японские
часы-записную  книжку.  Кончиком  ногтя  нажал на малюсенькие кнопочки, часы
запипикали. - Записываю.
     - Дорогие? - маскируя интерес и нахлынувшую зависть, спросил Сорокин.
     - Не  дешево,  -  ЧВС задумался.  -  Какой же  тогда  курс афгани  был?
Чеков... Нет, не стану врать. Не помню точно. А хотите я вам закажу? Передам
в Москву с кем-нибудь.
     - Я подумаю.

     Вот и закончилась командировка в Кабул. Подводить итоги было рано. Люди
военные  подводят итоги, когда  результаты налицо  - когда  очередное звание
присвоено, когда  приказ  о  назначении на  новую  должность  пришёл,  когда
награда находит  героя. Однако, Сорокин не сомневался,  что поездка  в Кабул
прошла  на  пятерочку  с  плюсом. Начальство  осталось  довольным.  Успешная
командировка на войну  - дело  архиважное. А он не просто проторчал в штабе,
он решал сложные  политические  вопросы,  ездил на боевые, докладные записки
писал, и  потому улетал в Москву с сознанием, как сам он для себя определил,
выполненного долга.
     Он   заручился  расположением  влиятельных,   видных  руководителей:  в
посольстве, в советническом аппарате,  заимел  дружелюбную поддержку "папы".
Непременно вспомнит, позовёт  вновь,  не забудет.  Честно  и открыто  всегда
держался   с   "папой"   Сорокин.  Не  выскакивал,  не  лез   с   суетливыми
предложениями,  а  показывал  во  всем  взвешенность,  рассудительность,  и,
конечно,  отменную  исполнительность.  Он умело оценивал  сложные вопросы  и
грамотно выкручивался из сложных, запутанных ситуаций. Заслужил похвалу. Ещё
раз вспомнив, как проводил его "папа", загордился.
     Много  чего почерпнул  он  за  командировку у офицеров и  генералов  из
окружения   "папы",  подметил,  скопировал,  подстроился,   приноровился   к
аппаратным законам.
     И это - так важно для дальнейшей карьеры. Попасть в правильный поток, и
чтобы он  подхватил  тебя,  приподнял  и понёс  вперёд,  наверх,  к вершинам
армейской  пирамиды. Удастся  -  не удастся  на самый  верх вскарабкаться, -
неизвестно.  Но и сюда,  в окружение высшего генералитета страны забраться -
значит, карьера удалась.
     -  Вы  у нас,  Алексей  Глебович,  дважды  интернационалист,  -  сказал
Сорокину на прощание ЧВС. - Привет Москве.
     - Обязательно. До встречи.

     Сашка  остановился  посередине торгового  ряда,  таким  образом,  чтобы
советский военный  патруль, который  стоял  в  начале улицы,  у самых первых
дуканов, не успел подойти.  Патруль и так сразу  не  обратил  бы внимание на
"Волгу" с  афганскими номерами, но предосторожность была необходима, так как
у Люськи и капитана разрешения на посещение дуканов не было.
     Сашка нервничал и злился,  что вообще  повстречался им этот  капитан на
аэродроме. Ведь если  б они выехали чуть раньше, как изначально планировали,
и не заезжали  бы прощаться на разные виллы, то, возможно, не столкнулись бы
с этим противным капитаном, и не стал бы тогда  Алексей Глебович кавалера из
себя  изображать  и машину предлагать  этой смазливой бабе, и не пришлось бы
вести капитана с его любовницей по дуканам, а поехал бы Сашка один, прямиком
в штаб. Что он, извозчик что ли, капитанов  всяких с бабами  на генеральской
"Волге" по магазинам возить?!
     Но капитану ведь так прямо не скажешь!  Как  было  отказаться? Конечно,
сказал Сашка, не положено ему заезжать в район  дуканов. А ему-то, капитану,
что  с этого?! Приказал  капитан Сашке ехать, и пойди Сашка на конфликт, кто
заступится за него, за солдата? Генерал Сорокин? Он уже взлетает, его больше
нет, вон набирает высоту самолёт...
     Капитан и Люся появились  из  дукана, и тут же шмыгнули в  следующий. А
сказал, на одну только минуту зайдет! переживал Сашка.  Куда же они?! Сейчас
нас патруль сцапает! Где же они?! Я ведь потом никому не докажу, что генерал
разрешил довести капитана до штаба армии! Меня же с машины снимут!
     На пороге каждого  магазинчика стоят дуканщики или мальчишки-помощники,
зазывалы. И в комендатуру попадать ни к чему,  и  глаза разбегаются, столько
всего  иностранного  в витрине  выставлено.  Когда  ещё  представится  такая
возможность? Пять шагов  всего.  Разрывался Сашка. Ведь есть с собой чеки! В
кармане,  вместе  с военным  билетом  и  водительским  удостоверением лежат.
Накопил  кое-как. Должно хватить.  А  прямо  на  двери дукана джинсы  висят.
Монтана!  Точно  то,  о чём  он мечтает. Подойти, что  ли,  спросить сколько
стоят? Афганцы зовут. Рискнуть, что ли?  Что ему стоит, пока никто не видит,
выйти из машины, переступить через сточную канаву, и забежать на минутку, на
тридцать секунд,  в  дукан!  Нет, вон комендачи на  улице  появились. Где же
капитан? Что он там так долго делает?
     Тут афганец, студент с виду,  аккуратно  выбритый, худощавый, с впалыми
щеками, в двубортном чёрном пиджаке кивнул Сашке, на чисто русском сказал:
     - Привет, солдат! Как дела?
     - Всё нормально, - ответил через спущенное стекло Сашка.
     - Слушай, - афганец положил  руки на  дверцу машины. Холодные глаза его
блестели, будто он наркотиками накололся. - Помоги. Машина сломалась.
     - Не-е, не могу, командора жду...
     - Вот машина, рядом.
     В случае  чего,  смекнул Сашка,  можно  будет сказать, что остановились
помочь афганским друзьям машину завести.
     - Ладно, показывай.
     Сашка  ступил на тротуар, озирался, колебался, брать не  брать автомат,
но решил, что раз соседняя машина, можно не брать.
     - Посмотри, посмотри, - уводил афганец, - "Фольксваген", видишь?
     -  Ты  же  сказал рядом... нет, я  не пойду, я не могу,  - Сашка крутил
головой -  не  заметил ли его,  в  советской военной  форме выделяющегося на
улице, патруль.
     Возник  второй афганец, тоже  похожий  на  студента,  тоже  щупленький,
только одетый не в костюм, а в  джинсы и белую рубашку в голубую  полоску, с
сумкой на плече. Он  вынул из сумки  пистолет,  сказал  что-то  на  своём, и
дважды  выстрелил. Падая,  Сашка схватился руками за  живот, будто прикрывал
его, опасаясь,  что вывалится или  вытечет  из него что-то очень  ценное. На
лице выразилось, нет, не испуг, и не злость, а недоумение:
     - За что? - только и успел проговорить он.
     Немногочисленные прохожие поспешили спрятаться в ближайшие дуканы.
     Афганцы  дернулись  было  к  машине,  чтобы  прихватить  лежащий  между
сиденьями автомат,  но на выстрелы,  с другого конца  улицы уже бежал офицер
комендатуры  в портупее, и  двое патрульных солдат в бронежилетах и  касках.
Патрульные скинули на ходу с плеч автоматы и передернули затворы.
     Афганский солдат, что дежурил на противоположной стороне улицы, охраняя
посольство  Пакистана,  после  выстрелов  перепугался,  привстал  со  стула,
схватил автомат.
     "Студенты" пересекли улицу, помчались в направлении парка.
     Капитан  выстрелов  не  слышал,  он  торговался.  И  Люся  торговалась.
Совершенно не стесняясь индуса-дуканщика, она достала из бюстгальтера тайком
провезенные через  границу сторублевые купюры, но расплачиваться не спешила.
И капитан и Люся знали,  что если  выбрать  сразу много товаров и нажать  на
дуканщика  как следует, то он всегда сбросит в цене, а если поупрямей быть и
сделать  вид,  что  уходишь,  потому  что,  мол,  в  другом  дукане  дешевле
предлагали, скидка и того больше получится, и останется аж  на целую бутылку
водки.
     Выйдя из дукана, радостный и счастливый, что удачно отоварился, капитан
с первого мгновения не мог разобрать, что же такое стряслось, и почему лежит
в  крови  водитель "Волги". Он  совершенно растерялся и  вместо того,  чтобы
побежать к Сашке, остолбенел. Патруль чуть не сбил его с ног. Капитан уронил
покупки, нащупывал трясущейся рукой пистолет в кобуре.
     "Студенты" бежали быстро. Какая-нибудь минута ещё и скрылись бы  они за
углом,  а  там дальше  - парк, и если  пересечь его, можно сесть  в машину и
спастись от преследования.
     Наперерез афганцам появился второй патруль. Парень в полосатой  рубашке
и  джинсах  выстрелил  на  бегу,   промахнулся.  Добежавший  офицер   ударил
"студента" в голову прикладом автомата. Хлипкий афганец отлетел на несколько
метров,   ударился  спиной  о  стоявшую  на  обочине  машину.  Напарник   не
сопротивлялся,  он  остановился  и пытался отдышаться.  Офицер со  всей силы
заехал ему кулаком  в лицо, отчего у парня хрустнул горбатый нос  и брызнула
кровь, а сам он полетел на тротуар.
     Капитан сидел на корточках около "Волги". Он  не  знал, как ему быть  и
что делать дальше.




     глава семнадцатая
     ДНЕВНИК



     ...в Афгане госпиталь, теперь вот в Союзе лечиться...
     Бог знает сколько!.. осточертела эта госпитальная канитель!
     что ж теперь никогда не встану с больничной койки?..
     пора уже в строй!.. вот только пройдёт боль...

     Лекарства  не помогали, лишь  притупляли боль. Соседи  по  палате,  два
лейтенанта, не потерявшие  жизнерадостный  настрой несмотря  на перенесенные
тяжелые ранения, также скептически,  как и  Шарагин, относившиеся к людям  в
белых халатах и длительным  курсам лечения, придумали собственное,  домашнее
средство  от приступов: обвязали голову приятеля мокрым полотенцем и крутили
его,  всё равно  что  тисками зажимали. Помогало  слегка,  хотя в  последний
момент Шарагин пугался, что закрутят полотенце сильней, и треснет черепушка,
как грецкий орех.
     Как раз во  время  этой  самодеятельной "процедуры"  в палате  оказался
майор, которого подселили утром. Он выходил курить.
     - Что ж вы, ироды, делаете!
     Лейтенанты послушно отпустили полотенце. Шарагин завалился на  кровать,
стиснув зубы, терпел.
     Майор обхватил  его  голову жилистыми руками, стал массировать какие-то
точки, и боль, удивительным образом, притупилась.

     ...старые майоры, как ангелы, всё знают...

     Сам Шарагин  тоже позднее пытался нажимать на подсказанные точки, когда
становилось нестерпимо  больно, однако ничего не  выходило.  Будто и в самом
деле особым даром лечить обладал майор.
     Майор этот, несмотря на явное старшинство - и в звании, и в возрасте, -
легко и  быстро был принят в  их лейтенантский коллектив. Он  прост и открыт
был в общении и сразу всех к себе расположил.

     ...ему надо было не в командное, а в педагогическое училище
     записываться... такой учитель пропал...

     Не за отца,  скорее  за старшего, мудрого брата негласно приняли майора
лейтенантики.
     Когда  заходили в палате разговоры об Афгане,  и каждый  вспоминал свои
"истории" - смешные и трагичные, - майор всё больше рассказывал о пустыне, и
о боевых действиях в пустынной  местности, что для Шарагина было  совершенно
непривычно.

     ...как так, в Афгане и без гор?..

     И  остальные, находящиеся на  излечении  офицерики -  один лейтенант  в
Баграме служил, второй - в Джелалабаде  -  не  представляли себе этой страны
без  горных  вершин, чтоб прямо совсем почти плоская,  и один песок,  и  без
главенствующих  высоток,   без  снежных  пиков.  Странно.  Вообразить-то,  в
принципе, можно: как движется вдали по пустыне, по афганской степи,  колонна
бронемашин  или  духовский  караван  на "Тойотах",  и  как клубится  пыль на
горизонте, но воевать в таких условиях, после гор, ещё привычка нужна.

     Под  вечер  за  окном  палаты  начинался  базар:   слетались   со  всех
окрестностей на ночевку вороны. Сотни и сотни птиц чистили  перья, порхали и
вновь  садились на ветки,  ссорились. Час, а то и больше продолжался  жуткий
галдёж.
     Птицы  облюбовали  тихий  безветренный  госпитальный  дворик.  Днём  по
дорожкам бродили, отдыхали и курили на выставленных каре скамейках под худой
еловой  троицей  больные.  А  после  темноты  полными  хозяевами становились
пернатые.
     Птицы галдели перед сном, и просыпались с восходом, как будто армейские
распорядки распространялись и на них.
     Вороны   копошились  на  ветках,  шумели,  как   солдатня   в  казарме,
оставленная без офицерского присмотра, и беспризорность подобная нервировала
некоторых командиров. Хаос длился с  полчаса,  после чего вороны разлетались
по всему городу: улицам и помойкам.
     В  палате не любил пернатых только майор. Когда начинался утром вороний
переполох,  майор  высовывал  из под  одеяла  руку,  вытаскивал из  тумбочки
электробритву,  втыкал в розетку, и, лёжа  с закрытыми глазами, долго жужжал
ею, водя по лицу, и в завершении, уже встав с  кровати, обливася одеколоном,
отчего палата почти до обеда пахла так, словно третьесортная парикмахерская.
     Шарагин считал, что у каждой птицы,  безусловно, в пределах города своя
зона ответственности, как у каждого полка, у каждой дивизии.
     Когда пернатые друзья утром улетали, на деревьях обязательно оставалась
как минимум одна ворона.
     - И пернатые живут по уставу. Дневального оставили, - сказал Шарагин.
     Никто  из офицеров  не разделял его восторга. Откликнулся только майор,
лежавший у стены:
     - Ошибаешься,  - майор недовольно покосился на окно и резко,  будто и в
самом деле речь шла  о нерадивом  солдате ответил: - Сачкует  она или хворая
какая.
     - Понаблюдайте за птицами, - не сдавался Шарагин. - У них всё продумано
до мелочей. Мне  кажется,  даже звания и  должности  существуют.  Посмотрите
внимательней вечером,  когда орава на ночлег слетится. У них и генералы свои
есть. Сидят  на  ветке,  ни  хера  не  делают, а суетятся  те, что  пониже в
званиях.
     - ...дай поспать, - проворчал, отворачиваясь к стене, майор.
     - Неважно чувствуете?
     - Спал плохо.

     ...интересный человек Геннадий Семенович, мой "ангел-
     спаситель" от боли, полночи колобродит, курит, читает, с
     медсестрами шушукается, а утром жалуется, что спать ему
     не дают... чего это женщины только находят в нём? худой,
     плешивый...

     Майор  не пел песни  под гитару,  не собирался покорять  женские сердца
внешним  обликом -  никто  бы и  не  позарился  на  морщинистого, невысокого
мужчину, когда  столько молоденьких,  ясноглазых, симпатичных офицериков  на
излечении.  Не рассказывал майор  и душещипательные истории,  но использовал
приём  попроще  - гадал  на картах. Действовало безотказно. Не все, но почти
все медсестры госпиталя в палату хоть раз да заглядывали, майора спрашивали,
в коридор вызывали.
     - Где  вы  гадать  научились,  Геннадий  Семенович? -  полюбопытствовал
Шарагин.
     - Как-то само собой пришло.
     - Научите как-нибудь? - Шарагин достал из тумбочки колоду.
     -  Отстань,  - рявкнул майор, но рявкнул не  сердито, а по-приятельски,
так что Шарагин не  обиделся. - У меня никогда не получалось выспаться.  Всё
время заботы одолевали, пока не ранили.
     - Скоро на завтрак.
     - Скоро - это через сколько?
     - Через полчаса.
     - Значит, через двадцать пять минут разбудишь.
     По идее старший лейтенант Шарагин давно имел право перейти с майором на
"ты",

     ...медсестры и то его Геночкой зовут... а я всё по имени-
     отчеству...

     однако воздерживался  из уважения. Майор всё  же был на десять с лишним
лет старше.
     Шарагин сразу  угадал в майоре неординарного человека, майор же получил
в Шарагине  благодарного,  понимающего слушателя,  с "не закостенелым умом",
как он сам выражался.
     Другие лейтёхи шли на поправку, готовились скоро  выписываться. Считали
оставшиеся дни.
     Геннадий Семенович не воспитывал лейтенантов, не читал  мораль, тонко и
незаметно  поучал,  наводил на  размышления, как  бы подсмеиваясь над  самим
собой, учил жизни, приводя примеры из собственной биографии.

     ...выдумщик! а они всё за чистую монету принимают...

     Откуда он сам,  и что  за  смешение  крови  придало его лицу кавказское
напыление,  как  он пришёл в армию, где  семья, есть  ли  дети?  -  от таких
вопросов Геннадий Семенович  Чертков уклонялся, как мог. Пробормотал  что-то
невнятно ещё в  первый  день,  отвечая  и вроде бы  и не  отвечая  одному из
лейтенантиков, что  жена и сын в Ташкенте, что не видел  давно. И по  поводу
семейной жизни выдал  наставление, когда лейтенантики медперсонал обсуждали.
Слишком торопились  они,  судя по всему, влюбиться,  обзавестись  невестами,
некогда им было выбирать. Вновь на войну скоро, а ждать некому...
     -  Жениться  не  спешите.  Жену  надо выбирать  не  просто  красивую  и
покладистую, но и, прежде всего, здоровую, - советовал майор.
     - В смысле?
     - В смысле того, что это мать твоих будущих детей.
     - А-а-а, - растянул лейтенантик из Джелалабада и глупо заулыбался.
     - Плохая жена - это как старый чемодан.
     - Почему чемодан? - переспросил лейтенант из Баграма.
     - И с собой таскать тяжело, и бросить жалко.

     Иногда  на  улице,  на  скамейке  под елями,  иногда  в  палате,  когда
лейтенанты выходили  в коридор, к  телевизору,  а то  и просто на лестничном
пролете во время перекура делился майор с Шарагиным разными мыслями.

     ...лучше футболом интересоваться... отец всегда любил футбол и
     любил выпить, и никогда не переживал из-за политики, а уж тем
     более не философствовал, служил себе и служил...

     У  телевизора,  бывало,  и  Шарагин с майором  задерживались -  новости
посмотреть, и,  если не упомянали  в выпуске об Афганистане,  разочарованные
уходили. А программа "Время" вспоминала про Афганистан не часто.

     ...замалчивают...

     Или же перевирали всё.

     ...когда Андерсен с экрана вещал...

     -  Афган - очень глубокая насечка на теле России.  Как ты думаешь,  эта
война действительно необходима? - однажды спросил майор.

     ...прощупывает меня, что ли? хитрит?..

     Обиделся Шарагин. И зачем-то заосторожничал:
     - Разве офицер имеет право рассуждать на такие темы?
     - Ты  же ведь  умный  парень,  Олег,  ты  же  и так  наверняка  ни  раз
задумывался: что, да как, да почему?
     - Задумывался.
     - И?
     - Ни конца, ни края войны не видно.
     - И всё?
     - Много сил она у нас отнимает, а результатов - никаких.
     - А то, что страна наша из-за этой войны меняется, заметил?
     - В смысле?
     - Что мы с  тобой, да и сотни тысяч отслуживших Афган задаются одними и
теми же вопросами: что это  за война? что это за страна, в которой мы живём?
куда мы идем?
     - Задаемся.
     - Брожение началось. Недовольство в людях растет. По-старому жить никто
не хочет. И всё меньше скрывают это.
     - Да?
     - Началось, поверь мне. Мы перестали бояться.
     - Бояться? Чего бояться?
     -  Всего! И это хорошо!  В тебе, прежде всего, и во мне это уже глубоко
сидит. Значит, власть в стране больше не держится на страхе, как раньше.
     - Дальше Камчатки не пошлют!
     - Народ  стал умней.  Думать  начал. Ему и сверху  помогают - гласность
провозгласили. Все карты - в руки.
     - Времена меняются.
     - Меняются. А знаешь,  ведь  судьба России, вполне возможно, выбрала бы
совсем иное русло, не открой кто-то шлюз в Афганистан. У нас в стране именно
с войны в Афгане, по сути, начались перемены.  Не сразу, не с  первого  года
войны, постепенно начал Афган влиять на всё.
     -  Какие  перемены?  Ускорение,  перестройка? А при чём тут  война? Это
новая политика партии.
     -  Подожди, основные перемены - ещё не  пришли. Они придут, когда война
закончится.

     ...советник в госпитале, с загипсованной ногой, то же самое
     говорил...

     - Если всё  сложить вместе  - Афган, новую политику  партии и нежелание
масс жить по-старому, то...
     - Прямо как по Ленину, революционная ситуация!
     - Вот  именно! Что ни  война - перемены  для России, ломка, крушение, -
заключил майор.
     - Разве?
     - А  как  же?! Смотри:1812 год породил  декабристов, Крымская  кампания
подвела  к освобождению  крестьянства, война с Японией сотрясла всю  страну,
всё  общество, подтолкнув Россию к первой революции, с Первой мировой войной
связан крах самодержавия, полный разлом  страны, от которого, - он оглянулся
- одни ли они? - никто до сих пор не оправился. Теперь - Афганистан.
     Шарагин  согласно  закивал. И правда. Он  никогда  не обобщал вот таким
образом войны, не связывал их с историческими изменениями в России.
     - Хорошо, а Отечественная, Вторая мировая война? Что, в  таком  случае,
она принесла России, какие перемены? - подметил Шарагин.
     - Пожалуй, только Отечественная не привела к  резким переменам. Почему?
Во-первых, вся страна сплотилась ради победы, во-вторых, Сталин был.
     - Сталин, - повторил Олег.
     - Сравнения напрашиваются  у человека,  вернувшегося  из чужой  страны.
Размышления отнимают покой.

     ...что верно - то верно...

     - Порядок бы навести! Выправить недоделки, зажить лучше, чтоб всё было,
и чтоб всё правильно делалось, с умом.
     - Точно.
     -  Реформы напрашиваются. Назревшие - не  назревшие.  И если власть  не
укрепилась   войной,   если  не   в  состоянии  справиться  с   нахлынувшими
настроениями,   если   не   решается  силой   утихомирить   усомнившихся   и
разочарованных, то  волна сносит и саму  власть. Яркий  пример тебе - Первая
мировая война.  Сталин же предвидел всё это. И  принял меры. Потому-то после
Отечественной, единственный раз, Россия не треснула.

     ...всю страну превратили в ГУЛАГ, застращали...

     - Застращали... Но в наше время этот номер не пройдёт.
     - Правильно.  В  принципе,  и после  Отечественной назревали  перемены.
После  смерти  Сталина  ведь  развенчали  культ личности!  Потом  хрущевская
оттепель наступила.
     - И снова заглохло. Испугались?
     -  Испугались   не  внизу,   а  наверху.  Испугались  потерять  власть.
Почувствовали,  как   запросто  она  ускользнет,   позволь   только   народу
расслабиться. Настало время обкомовских  секретарей.  Один кукурузой бредил,
ботинком размахивал...
     - Как ботинком размахивал? - усмехнулся Шарагин.
     - Ну, в ООН. Снял ботинок и стал им размахивать. Я вам, говорит, покажу
Кузькину мать!
     - Серьёзно? Я не знал.
     - Было-было... Другой звездочки себе на  грудь вешал.  Всего  достигли!
Успокоились!   Развитой  социализм  построили!  И  не  заметили,  как  стали
буксовать.
     - Вас послушать, нами одни дураки управляли.
     - А что, не так что ли?
     - Как же мы тогда столько всего добились?
     - Чего добились?
     - Сверхдержавой  стали! Промышленность  какую создали! Первый спутник -
наш, первый человека в космосе - советский! Да много чего!
     - "Волга"  -  не автомобиль, колбаса  - не  еда, - майор прикурил новую
сигарету,  сгоревшую   спичку   убрал  обратно   в   коробок.  -  Спутник...
космонавт... Это  всё  исключение из  правил.  Я  про другое сейчас. Вот  ты
знаешь, куда идёт наша страна?
     - В каком смысле?
     - В прямом.
     - Вперёд идем.
     - Я не шучу.
     - Геннадий  Семенович,  но ведь  наша страна  столько  пережила!  -  не
сдавался Шарагин.
     Перечил  он  майору, потому  что, наверное,  угадывал -  кто-то  должен
отстаивать  страну,   кто-то   должен   заступаться   за   державу,   нельзя
перечёркивать всё только потому, что перегибы были.

     ...а перегиб по-русски - это не просто перегиб, это - надлом...

     И нынче, видел он ясно, если так рассуждать,

     ...придём к надлому...

     - Ошибки  были, естественно. Но  каждый  раз  мы выправлялись, находили
правильный путь.  Да, при Брежневе  затормозились. Но не надолго... Я верю в
Горбачева, - признался Шарагин.
     -  И  я  верю.  Он  руководитель  новой  формации.  Понимает,  что   мы
засиделись,  закисли,  что  нужен новый  импульс,  чтобы  встряхнуть страну!
Сдвинуть с места! Растолкать, обновить...
     - Точно.
     - Точно-то точно, но пока ещё перестраивать и перестраивать! До полного
обновления ой как далеко! Разве  при третьем человеке мы б с  тобой на такие
темы говорили?
     -  Слава  Богу,  сталинская  эпоха  закончилась.   Горбачев  такого  не
допустит.
     - Откуда ты знаешь? - испытующе посмотрел на Шарагина майор.
     - В наши дни сталинский террор невозможен.
     - Соображаешь. И  всё-таки  особые отделы  никто  не  отменял...  Но  и
Горбачева,  между  прочим,  идеализировать  не  надо. Кто  его  знает,  куда
повернёт!  Вдруг тоже спохватятся и  гайки  начнут закручивать.  Тогда сразу
конец перестройке. Горбачев, тоже мне, у власти без  году неделя, а дров уже
успел наломать. Начал не с того. Во-первых, нельзя одновременно ускоряться и
перестраиваться. Чепуха  получается. Во-вторых, сколько  виноградников из-за
него повырубили?! Чёрт его дернул этот сухой закон вводить. В России - сухой
закон?!  Даже  когда  христианство  принимали, и то выясняли,  какая религия
разрешает,  а какая не  разрешает  вино пить. А он сразу  раз -  и  запретил
русскому человеку гулять и веселиться.
     - Согласен. Глупо.
     - Глупо, - повторил майор. - Не самое лучшее начало.
     - С кем не бывает? На ошибках учатся.
     - Эпоха великих  вождей  закончилось, Олег. Великие правители рождаются
один раз  в столетие. И вряд ли в этом веке, если и народился такой человек,
придёт  он к власти  в России. Потому-то я  и  говорю,  что  афганская война
сыграет  важную  роль в  перерождении  Советского  Союза.  Никто  не  сможет
остановить то, что  надвигается. Горбачев, судя по всему, мягкий человек. Он
начал реформы, но они могут его же и потопить.
     - Каким образом?
     - Сегодня мы ругаем брежневскую  эпоху,  потому  что  нам разрешили  её
ругать, потому что он больше не у власти.
     - Это у нас всегда так было.
     -  А  завтра  начнем   над  Горбачевым   смеяться.   Только   что   вон
подсмеивались, что он сухой закон пытался навязать. И  если не пресекут это,
то значит у власти нет больше власти, значит, рычаги не действует, команд не
слушаются. Если  мы всех руководителей будем  считать недостойными, и ничего
не будем бояться, и уступим природному бунтарскому духу, наступит анархия...
Всё может измениться,  Олег. Страна  может так измениться,  что ты  её  и не
узнаешь через несколько лет. Вот только хорошо это или плохо?
     - Я что-то не пойму,  Геннадий Семенович, вы за перестройку или против?
Вы оптимист или пессимист?
     - Пессимист - это хорошо информированный оптимист.
     - Здорово сказано, - хмыкнул Олег.
     -  Как любой русский человек,  я долго верил в сказки. Коммунизм  - это
полная утопия. И не больше того...

     Что-то  недоговаривал  майор  Чертков.  Или давал Шарагину  возможность
додуматься самому? Какой-то  вовсе не офицерский проглядывал в майоре охват,
шире,   круче  брал  он,  чем  любой   иной  встречавшийся  ранее   Шарагину
образованный   человек.   И  поражало  при  этом  спокойствие,   с   которым
произносилось всё, будто  перекипело  в  нём самом, либо  отговорил  себя он
расстраиваться.

     ...ведь не в книжках он всё это вычитал... не продают у нас таких
     книжек... сам докопался... .

     ... но что же тогда получается, товарищ майор? выходит, что на
     деле самые священные понятия, с которыми мы выросли -
     революция, Советский Союз - ценности мнимые? что это всего лишь
     выдуманные кем-то громкие слова, деревянные, ничего незначащие
     божки, и мы покорно поклоняемся им, как темные язычники?..

     ...нельзя же так! великая страна, а мы ругаем её! смешиваем с
     грязью... в который уж раз всё повторяется! во что же верить, если
     мы всё время торопимся отречься?!!

     Мучительно-болезненный процесс происходил в сознании Шарагина.  Видимо,
до обещанных перемен в Союзе что-то сначала должно было переломиться  в душе
человеческой, в сердце. Рушилось. Постепенно, но рушилось.
     Если  честно,  ведь  и  у самого  Шарагина уже  ни раз теснились мысли,
схожие  с  высказываемыми  майором суждениями (или  ему только  так казалось
теперь?),  но  официальная пропаганда твердила  обратное, и  спорить  с  ней
открыто Шарагин никогда бы не додумался; не бунтарем он был по натуре своей,
потому как  на  первом  плане  для  него  стояли  с  детских  лет  усвоенные
незыблемые  ценности  социалистической  родины,  и  вести  под  ними  подкоп
означало бы в очень скором времени потерять их вовсе.
     Он легко  различал и положительные и  отрицательные моменты такой веры,
но он принял однажды присягу, как отец, как дед, как прапрадед, присягнул на
верность и слово  своё нарушать не намеревался, а уж тем более низвергать те
понятия, на которых выстроен был весь привычный мир.
     Однако, некоторые слова и рассуждения Геннадия Семеновича имели сильное
воздействие,  и Шарагин,  лежа ночью в постели, поглядывал в сторону спящего
майора, и переживал, терзался:

     ...без свобод мы начинаем задыхаться, но и слишком много свобод
     для России - не смертельная ли угроза? разве я, разве мы
     способны, научены жить без ограничений?..

     ...солдат ведь надо держать в ежовых рукавицах, иначе забалуют... и
     мы привыкли жить при твердой власти, привыкли к жесткости...
     привыкли, что над нами стоит царь, монарх, диктатор, генеральный
     секретарь, привыкли жить ради великой идеи, не ради себя, ради
     России, кто как это понимает... значит, пришло время поменять и
     это? каждый будет жить, как захочет... но тогда не будет никакого
     порядка... никогда не будет России!.. разве в армии такое возможно?
     нет! а у России получится?.. без строгости и порядка?..

     ...дай людям возможность выбирать, отними единоначалие - так тут
     же пойдёт деление на наших и не наших! а ещё и междоусобица
     начнётся! как в гражданскую... и снова брат на брата пойдёт?! дай
     только волю - всё перевернёт лавина чувств и эмоций, без меры, без
     головы всегда действуем, рубим с плеча, не умеем вовремя
     затормозить...

     ...однако, если мы уже допустили перемены в мыслях, через это
     наступит разочарование и соблазн в очередной раз перестроить
     жизнь... а надо ли?..

     ...плохо всё... да, плохо... а всё ли на самом-то деле так плохо?..

     ...да какая, по большому счёту, разница, самодержавие у нас, или
     диктатура пролетариата, или культ личности, или развитой
     социализм? главное, чтоб страна оставалась мощной державой, чтоб
     уважали её, за силу и дух, чтоб побаивались враги!..

     Долго не выходило случая продолжить тему. Процедуры, обследования, да и
подходящего настроения у майора  Черткова не было, -  он увлеченно обхаживал
сестричек.
     Шарагин терпеливо ждал.
     - Что мы вечно рвёмся за пределы собственных границ? - досадовал майор.
-  На запад,  Европу  завоевывать?  Что  у  нас  - миссия  какая-то  тайная?
Возносимся, зазнаёмся?  От имперских амбиций - к перманентным  революциям. О
собственной душе думать давно пора. Хватит разбазаривать русские силы. Всё о
других печёмся, правдоискательством  увлекаемся. С  обрыва,  с  головой да в
омут, лишь бы за правду  пострадать! Ведь  никто никогда спасибо  не скажет!
Навязанная  дружба  всё  равно рано или поздно в тупик  зайдёт.  Навечно под
нашим присмотром не  останутся  соседи.  Вырвутся... Венгрия,  Чехословакия,
Польша...  А  сколько земель  собрали вокруг себя за прошедшие века! Средняя
Азия,  Прибалтика, Кавказ!  И хватит. А за  спиной  у  нас - целый  материк.
Сибирь!  Нераспаханная,  непокоренная,  нескончаемая!  Ты бывал  в Сибири? -
Шарагин кивнул.  - Совсем  забыли  о ней.  Лежит  себе и  лежит. Наша же! Не
отнять! И воевать не надо. Строить, осваивать.
     Он всё понимал, и, казалось, предвидел многое. Догадывался, что ожидает
Россию, и лучшего желал стране.  Надеялся, что здравый смысл восторжетсвует,
верил в скорые перемены, и при всём при этом, удивительно, но как-то вновь и
вновь  проскальзывало у  Геннадия  Семеновича в  разговоре, что, несмотря на
выверты  российской истории, несмотря на все  перегибы,  на  всю тупиковость
ситуации,

     ... так и сказал: "тупиковая ветвь человечества"... вслух и не
     произнесёшь во второй раз...

     ..."и в Афгане зашли в тупик, и вся страна зашла в тупик..."

     мы ни в коем случае не должны вновь, как в семнадцатом, всё разрушать.
     - Не  пойдёт это  на благо отечества.  Только постепенно перестраивать.
Обновлять. Весь  мир пойдёт нам навстречу. И  мы  пойдём навстречу, - мечтал
майор. - Медленно, но  верно. У России  всегда был свой путь. Надо его снова
нащупать. И где-то посередине встретимся. Перемены сами собой придут. Уже не
за горами. Главное - знать, чего хочешь достичь.
     Видать, накипело у майора, видать, не с кем ему было раньше делиться.
     -  Мы,  видите  ли,  решили,  что  умней  всех!  -  переживал  Геннадий
Семенович. - Мы  решили, что возьмём, да и построим  райскую  жизнь. Взяли и
запросто отрезали от  мира одну шестую часть, и долго удивлялись, почему эта
часть  самостоятельно не  выживает.  Сколько  ж  лет прошло,  сколько  крови
пролили, прежде чем осознали, что невозможно построить рай на грешной земле.
Написано ведь в Библии, что рай создан для праведников, для людей блаженных,
что рай ждёт людей праведных после, а не  во время жизни.  А мы, как всегда,
замахнулись  на невозможное, мы решили, что  сумеем  надуть  Боженьку. Но не
тут-то было! Он  всё видит, Он не простил нам эту затею! - Выпалил, и тут же
Афганистан  притянул:  - И  как  же  мы допускаем,  что  вольны чужую судьбу
определять, коли собственную выправить не можем?
     Взгрустнулось после всего сказанного и услышанного.
     - А вы крещёный, Геннадий Семенович?
     - Крещёный.
     - И в Бога веруете?
     Не понравился майору вопрос. Поморщился, покривился.
     Вероятно, не  следовало, влезать в частности,  в  личное, допытываться,
кто во  что верит. Одно дело политика, другое - вера.  Сообразил Шарагин, да
поздно.
     А майор, помолчав, вновь заговорил о России, только уже совсем древней,
он явно искал новый пример, чтобы рассуждения свои сделать доказательней, и,
зачерпнув  из  прошлого, хотел провести  аналогию с  современными событиями,
показать, что история повторяется, и, несмотря на это:
     - ... всегда люди ведут себя одинаково, выводов не делают. Помнишь, кто
Русь крестил?
     - Владимир.
     - А как он долго решался! Колебался!
     Говорил  майор  долго,  и удивлялся Шарагин его складной, почти книжной
речи...

     ...Нелёгкий выбор предстоял князю. И кто б мог  предположить, насколько
судьбоносный! Что вдохнёт своим решением Владимир в Россию душу... Казалось,
что тут сложного? Ведь прежде наметила путь княгиня Ольга.

     ...бабка раньше покрестилась...и первой в царство
     небесное от Руси взошла...

     Уже растекались по Руси идеи христианства, уже церкви первые стояли, но
никак не принимал  народ богооткровенную  религию, ибо  сильна  была  власть
язычников.  Заставляли  самоуверенные  жрецы  кланяться  деревянным  идолам,
оскверняли землю подношениями праотеческим бесам.
     Ждала  Русь  своего крестителя.  И  вот он  явился. Заговорил  в сердце
Владимира Христос.
     ...тяготили грехи совесть язычника...

     ...широкая русская натура - типичный русский темперамент...

     ...кидаться от одной крайности в другую...

     ...то неистовый знаменосец язычества - то смиренный христианин...

     Но требовалось всё взвесить! Русь - как невеста на выданье. Главное, не
просчитаться! Ведь на всю жизнь, навечно!

     ...ставил кумиры вдоль Днепра и Волги, чтоб облегчить
     душу, да только не доставляло это покоя - душа тянулась
     к свету и миру...

     Разные  послы  приходили  к Владимиру,  в ноги  кланялись,  предлагали:
"Прими наш закон". Немцы приходили,  болгары магометанской веры. И хазарские
евреи приходили, иудейскую веру  пытались  навязать князю. Выслушал  и таких
Владимир, да спросил под  конец, где, мол, их отечество. Отвечали ему, что в
Иерусалиме,  правда,  добавили,  что  Бог   в  гневе  на  них,  и  за  грехи
многочисленные  рассеял по всему свету... Вспылил  тут  Владимир,  да быстро
остыл, и уже с усмешкой заключил: "И  вы, наказываемые Богом, дерзаете учить
других?" "Мы не хотим, подобно вам, лишиться своего отечества...."
     А после остальных пришли греки, и бранили другие законы,  и только свой
восхваляли.  Мудро  рассуждали  греки, заслушаешься!  Рассказывали о  другом
свете. Если кто, говорили греки, перейдёт в нашу веру, то после смерти вновь
восстанет и не  умрёт  уже вовеки. Если же иную веру исповедуешь,  то гореть
тебе вечно на том свете в огне.

     ...эта версия - для сказочных преданий...

     ...для себя он уже давно решил...

     Что выбрать? Ведь каждый заманить пытается, выгоды разные сулит!

     ... обратился он к вере не по подсказке посольств и
     рассказов собственных мужей, а по внутреннему побуждению...

     Пошёл тогда князь за советом к  старцам да к купцам знатным, повидавшим
разные края.
     Своего  никто никогда  не бранит,  лишь  нахваливает, отвечали  ему.  А
посему вели верным людям пойти в далёкие страны да разузнать подробно, какая
у кого служба и кто как служит Богу.

     ...да дружину он свою хотел убедить!..
     самых близких удержать при себе...

     ...после всех злодейств, после безмерно жестокого
     братоубийства и блуда, после всех поганых дел,
     воспламенел князь любовью Христовой и разум
     в него вселился...

     ..."я - убежден, теперь вы пойдите и убедитесь"...

     Поручил тогда  князь  к  болгарам  идти,  про ислам  узнать. И,  придя,
увидели,  что  вино  они не пьют, и свинину не едят, что совершают никому не
нужное надругательство над собой - обрезание, и что стоят в храме в поклоне,
а главное - нет в них  веселья, ни капельки, и радости в глазах никакой нет,
только  печаль  на лицах. Да  ещё  поди  разбери их арабские загагуленки!  И
терпят они всё ради того, чтобы по смерти вознаграждение получить. Беднякам,
якобы, богатства обещаны по смерти,  и  всем творить блуд с женами разрешено
будет. Не приглянулись такие условия князю.

     ...неполной жизнь будет в такой вере...
     слишком много запретов...

     Послал тогда людей своих Владимир к немцам. Побывали и у немцев, но  не
пришлась  по душе служба  их  церковная, и про прегрешения папские прознали,
невольно отвернёшься.
     И отправились тогда к грекам. В Царьграде для  послов русских сотворили
праздничную  службу,  кадила  зажгли,  хор  запел.  Поражены  остались  люди
Владимира  красотой  храма,  очарованы  литургией,  восхищались  благолепием
богослужения и сладостным пением. Радость небывалая объяла послов русских, и
разобрать  не могли, на  земле ли они,  или на небесах. По душе  им пришлось
увиденное, полюбилось такое служение Богу.
     И когда возвратились, рассказали при всей дружине,

     ..."при дружине"! вот оно! чтоб войско против
     командующего не взбунтовалось!..

     что в разных краях побывали,  и  разные службы повидали,  но красоты не
увидели. Но когда  пришли к грекам, повели  их  туда, где служат Богу своему
греки, почувствовали  они,  что  будто на  небе вдруг оказались.  Потому что
пребывает в тех храмах Бог вместе с людьми!
     Главное же,  передали князю свидетельства о том, как страдал Спаситель,
и как восстал из мёртвых, и возвестил свет народам.

     ...уразумел суету идольского заблуждения...

     ...религиозный переворот совершил!..

     ...и кто? бывший неистовый фанатик!...

     ...защитник национальных божков!...

     ...и вдруг кинулся искать истинную веру...

     ...к Христу обратился...

     Наставляли  князя  старцы  умные:   пора  и  нам  прекратить  приносить
напрасные жертвы истуканам, да обратиться от богов деревянных

     ...ложных... бездушных...

     к Богу  Живому,  Истинному, дабы очистила  вера новая сердца людей. Ибо
Бог,  сотворивший  земли  и небеса, повелевает  людям  покаяться в содеянных
грехах,  и  уже  назначен тот  день, когда  будут  все  Им судимы,  и  будет
воскресение из мёртвых.

     ...сколько боролся с христианами! кровь христианскую
     пролил...

     ...заблуждался?..

     ...прозрел?...

     ...подобно тому, как чудесным образом
     превратился Савл в Павла?...

     Истинно  говорено!  Ведь  явился  Господь апостолу  Павлу,  открыл  ему
замысел, и  напутствовал идти к язычникам, дабы  обратились  они  от  тьмы к
свету.  "Итак, да будет вам известно, что  спасение Божие послано язычникам:
они и услышат".
     Значит,  судьба!  Решено!  И  станет   когда-нибудь   Русь   такой   же
могущественной, как Византия! С Божьей помощью! Права была княгиня Ольга.
     Крестил сперва Владимир сыновей.

     ...выходит, сам уже крещён был...

     Пример показать!  Хватит  возвеличивать  Перуна, нечего  угождать  богу
войны!  Настрадались  через  него! И  жрецов-волхвов, что  вечно науськивали
против христиан, припугнул, чтоб не  смущали народ.  Народ поймёт, поддержит
князя!  Непременно!  Доколе  будем  жертвы  приносить  ничтожным  деревянным
истуканам?! Отныне с нами - Христос!

     ...и возлюбил невидимое и устремился к небесному...

     ...другие властители видели, как святые мужи возвращали
     здравие больным, как мертвые воскресали - и не веровали,
     а он - уверовал...

     ...воссиял в его сердце разум и возжелал он сердцем
     христианином стать и землю свою обратить в христианство...

     И велел Владимир избавиться от выставленных на видных  местах в  городе
языческих   идолов,  дабы   показать   народу   их  ничтожество,   и  изжить
идолослужение на Руси.

     ...после того, как сам же наставил кумиров
     на холмах вдоль Волги и Днепра...

     И поспешили  преданные люди  уничтожать  идолов:  рубили их  на  части,
насмехались над тем, во что  сами  недавно ещё верили, и  во  что  предки их
верили, кололи идолов острыми мечами, жгли.

     ...как легко мы отрекаемся от прошлого!..
     сегодня - любо, а завтра - прошла любовь,
     остыли, прозрели и отреклись, и готовы нещадно
     бичевать то, во что, казалось бы, свято верили...

     Самого же главного, громовержца Перуна, серебряно-голового, златоусого,
привязали  к хвосту  лошади  и потащили с горы,  и при  этом колотили  идола
палками.
     А кое-где  уже  и  других  божков избивали  палками: Волосу  досталось,
Дажьбог пострадал, и Стрибог, и Хорс - всем попало.
     И делали это вовсе не потому, что дерево могло что-то чувствовать, а на
поругание бесу, который этими идолами прельщал людей.

     ...и так запросто низвергли громыхавшего на огненной колеснице
     Перуна... сколько лет приносили ему жертвы...

     Поволокли Перуна  к Днепру, и  собравшийся простой люд плакал, глядя на
это зрелище.

     ...к слабому да униженному русское сердце тянется...

     Когда  же Перуна спустили в воду, и он поплыл  по течению, долго бежали
по  берегу  верные слуги и  следили, чтобы  не пристал деревянный  истукан к
берегу, чтобы миновал пороги, а  если случалось, что застревал он, так ногой
его пихали, палкой толкали к середине реки.

     ...а ведь мы до сих пор наполовину язычники... скифы...
     разжигаем костры и приносим жертвы деревянным богам...
     и так легко предаём их потом...

     Одни  не  торопились  креститься, будучи  упорно  привязанными к старой
вере,  другим же просто  необходимо  было время, чтобы  свыкнуться  с  верой
новой, чтобы пойти  на  крещение искренно  и в  радости, а не в сомнениях  и
печали. Были и такие, что вовсе  заупрямились, отшатнулись от князя, поперёк
воли его мыслить задумали.
     Повелел тогда князь всем некрещёным у реки собираться, и пригрозил, что
кто не  явится  будет считаться  противником. И отправились люди  к  реке. И
рассуждали они так: "Не приняли  бы князь  и бояре новую  веру, не  будь она
хороша..."  Но  не все пошли за  князем  по  доброй воле.  Собрались у  реки
некоторые  и  по  принуждению. И лишь немногие,  самые преданные  деревянным
идолам, не явились на крещение вовсе, либо  заперлись в домах и не открывали
посланным собирать людей  дружинникам, либо, опасаясь  немилости  княжеской,
бежали в леса и степи.

     ...так кто же всё-таки прав? тот, кто сбежал или тот,
     кто крестился?.. кто позднее страдал за веру и сохранил
     старый обряд или тот, кто отрёкся и принял новые порядки?
     кто мечтал освободить народ от самодержавия и построить
     новое общество или тот, кто сражался против революции
     и верил в царя? кто недоволен Советским Союзом и думает
     о том, как разрушить его или кто видит в нём великую державу?..

     Пришедшие же на крещение зашли в воду, и стояли. Одни по шею, другие по
грудь. И взрослые держали  на руках младенцев. А священники на берегу читали
молитвы...
     И воздвигли на высоком берегу  Днепра крест. Приняла  Русь Православие.
На веки вечные!..

     Пока слушал рассказ майора, возникла у Шарагина мысль,

     ...совершенно и безусловно нелепая и бредовая...

     что совсем не к нему обращается майор, и, в отдельные минуты разговора,
даже казалось, что вообще в природе нет и не было никакого майора Черткова.

     ...и вовсе я не в Союзе, а по-прежнему в Кабуле...

     Показалось  Шарагину, что сидит он сам по себе отрешенно на скамейке, а
до него доносится чей-то откровенный разговор.

     ...или даже, что и госпиталя нет, и ранения никакого
     не было... это мы с Епимаховым говорим, спорим...

     -  Мало быть  крещёным, - тем временем  рассуждал Геннадий Семенович. -
Надо  ещё  и жить соответственно. Лет пятьсот ушло, пока  научили  мужика  в
церковь  ходить,   а  не   идолам  поклоняться,  да  христианской   сущности
придерживаться.  Крестили Русь, кого - насильно,  кого -  по доброй  воле, а
грешить-то люди не перестали, не испугались Бога обманывать. Бог милостивый,
Он всё простит! Видишь  ли, Олег, я считаю  так: по причине того, что решили
Боженьку мы  надуть, и наказаны мы. И ещё многие  годы будем наказаны! Грехи
не  так-то  просто замаливать. Мы виноваты  уже  хотя бы потому,  что решили
возвыситься  над  Богом, что  поверили в  сладкие речи. Целый народ, великий
народ попутал бес и завёл в тупик.

     ...когда только это произошло? когда мы оступились?..

     ...видимо, наша страна никогда не увидит счастья, потому что она
     расположена где-то на задворках рая...

     - ...мы верим в  возможность лучшей жизни,  тянемся к ней, мечтаем, что
дети наши доживут до светлых дней... Только светлые дни никогда не придут, а
если случится чудо, и они наступят, жить в этой лучшей жизни мы не сможем...
Разве уместится  русская  душа, мятежная и  неустроенная, в  рамках  любви и
согласия?

     ...безнадега какая-то...

     Под конец разговора  майор Чертков  явно  устал, почти  охладел к теме.
Иные мысли теперь занимали его. Он  посматривал на госпитальный корпус, ждал
кого-то.

     ...понятно, кого...

     И вот по дорожке уже направлялась к ним пухленькая, с короткой стрижкой
медсестра.  Она  иногда  заходила на их  этаж, и  Геннадий Семенович  с  ней
шептался, а сестричка кокетливо хихикала.

     ...милашка, только ногти грызёт...

     Майор тут же словно воспрял духом:
     -  Однако, друг  мой, жизнь была бы пресной и  малопривлекательной,  не
будь  в  ней  Бога  и  дьявола, добра и  зла, рая и  ада,  не  будь любви  и
ненависти. Тогда бы и русские люди на свет Божий не  рождались! Ну, бывай, в
следующий раз договорим...




     И вот госпиталя, где его резали, штопали, обследовали, где он ждал, что
сживётся, срастётся рана, где колдовали над ним медики, позади.

     ...столько мучений, столько встреч, дум, а пролетело, как один день,
     как одна минута... словно и не было ничего, а привиделось во сне...

     Он неторопливо двигался по улицам большого незнакомого города.

     ...госпиталь - опасная штука, слишком долго лежишь на
     кровати, и слишком много мыслей приходит в голову...
     вообще, для военного человека любое безделье смерти
     подобно... солдата надо от подъёма и до отбоя гонять, чтобы
     не распускался, офицера тоже нельзя оставлять без дела -
     либо сопьется, одичает без внимания и приказов, либо, как у
     меня, борзость во взглядах и суждениях появится...

     То, что давалось раньше, в мирной жизни, так просто, что не раздражало,
нынче выпирало и  напрягало. Усматривал теперь  Шарагин  мельчайшие  изъяны,
словно кусались они, словно тыкали в него чем-то острым.
     Забытые, некогда  естественные,  привычные реалии вновь  окружали  его:
билеты в автобусе, запруды машин, много-много легковых автомобилей,

     ...и никакой боевой техники...

     толкотня,  длинные   очереди   всюду,   люди   -   замкнутые,   хмурые,
неприветливые.

     ...и все без оружия ходят...

     ...ни порядка, ни дисциплины, как солдатня, потерявшая армейский
     вид...

     ...хамство везде и всюду...

     -  Гражданин!  - схватил  он за  рукав расталкивающего всех в  автобусе
мужчину. - Куда вы лезете? Позвольте женщинам сначала пройти.
     - Да пошёл ты... !

     ...быдло, скоты!.. всем наплевать друг на друга... сами себе такое
     существование придумали...

     Он взял билет на поезд, перекусил  в привокзальной забегаловке, зашёл в
гастроном. На входе, в уголочке, сбил прилипший снег с ботинок,  потоптался,
разглядывая  прилавки через головы прущей, как лавина,  отоварившейся толпы.
Встал  в кассу, чтобы  выбить чек  в  хлебный отдел. Покупатели  метались от
одного отдела к другому, ругались с продавщицами, выстаивали очереди.

     ...мы всю жизнь проводим в очередях... когда кто-то привозит колбасу
     из большого города - праздник... это чем я занимаюсь сейчас... в
     нашем городе такого хлеба и такой колбасы не будет, а сыра вообще
     нет... правильно говорил Геннадий Семенович: нас научили гордиться
     рекордными надоями и большими урожаями, радоваться
     купленной по случаю туалетной бумаге или импортной обуви на
     размер больше собственного... в сраном Афгане шмоток и продуктов
     в дуканах было больше, чем в наших магазинах!.. нас научили
     прибедняться, и радоваться тому, что живём мы хоть чуть лучше, чем
     наши родители в голодные послевоенные годы, и нам об этом
     неустанно напоминают... сорок лет все трудности и проблемы на
     войну списывают... сколько можно?.. в наших людях совершенно нет
     чувства собственного достоинства... мы ругаем мир, в котором
     живём, все ругают, каждый человек в этой очереди, но ни один из них
     никогда ничего не сделает, чтобы изменить жизнь к лучшему... и я не
     знаю, как это сделать... прав майор, мы - народ, который совершенно
     не уважает сам себя... тогда кто же мы такие и куда идем?!! уж во
     всяком случае, не к светлому будущему человечества, не к
     коммунизму...

     Вспоминались то и дело слова майора Черткова: "Неправильно живём. Плохо
живём. Пора всё менять..."

     ...смиряемся с любыми трудностями, терпим и выносим любые
     унижения, мы - рабы! в нас воспитали рабскую покорность...
     и я - раб системы, я буду служить этой стране до конца дней
     своих, и никуда не денусь... из этого круга не вырваться!..

     Стоявший перед ним мужчина  в  сером заношенном пальтишке в  одной руке
держал сетку с продуктами, в другой - меховую шапку.

     ...лысеющие жидкие волосы, и остатки загара, или просто кожа
     смугловатая... как у того духа...

     ...я хорошо помню его со спины, духа, которого допрашивали
     разведчики, и Женька Чистяков помогал, подпалил ему зажигалкой
     бородку, она вспыхнула...

     ...ответный разбросанный пулемётный огонь состриг верхнюю
     часть дувала... куда ему было бежать? окружили... попалась, сволочь!
     дух знал, что его прикончат... и механик-водитель, которому оторвало
     ноги, и изувеченная фугасом бронетехника - его рук дело... или его
     смывшихся дружков...

     ...под рубашкой - следы от отдачи и ремня автомата... никаких
     сомнений!..

     ...а он всё дурочку ломал, вертел головой туда-сюда, и
     Женька сказал: "тьфу, блядь, ещё один бестолковый
     обезьян"... Женька дал ему поджопник и дух проломил
     двухстворчатую дверь головой... и потом на четвереньках
     ползал... с окровавленной плешью...

     ...крестьянином прикинулся! тоже мне крестьянин! а кто же
     тогда из-за дувала стрелял? автомат запрятал, сука...
     Женьке сказали: теперь он твой, и Женька увёл духа за дувал и
     прикончил...

     ...гены предков... дохристианская Русь... мужество в бою,
     воинская доблесть, красота подвига, и вдруг - коварство и
     беспощадность, жестокость нечеловеческая... отреклись
     от православия, и язычество тут же восторжествовало в нас...

     ..."за братана!" - сказал Женька, и выпустил вес рожок... и уши
     срезал... я не стал смотреть, ушёл...

     ...как у этого мужичка уши у душка были... духу тому сколько
     лет-то было? как этому - где-то под полтинник... дух взрослый был,
     не ровня нам, двадцатипятилетним, в отцы бы сгодился... если бы не
     был духом...

     ...а ты, мужичок, не дух ли?.. нет, запах не тот... душары
     всегда одинаково пахнут, пахнут саманом, ружейным
     маслом, насваром и пылью "афганца", бедностью и
     болезнями, и не перепутаешь, запах у духов особенный, не
     выветривается... наши собаки их чуяли за версту...

     - Что ты меня нюхаешь? - заговорил мужчина.
     Шарагин уничтожающе, сверху вниз глядел на человека из очереди, будто и
впрямь вычислил душка. Глядел не то, чтобы  с  ненавистью, глядел так, будто
хотел ни с того ни с сего долбануть чем-то тяжелым по макушке, а в последний
момент передумал.
     - Чего ты так на меня смотришь? - съежился мужчина, попятился.
     Руки его дрожали, когда он забирал сдачу.

     ...прямо, как у того душка перед смертью...

     - Батоны кончились! Надь! - оглушила зал продавщица из хлебного отдела.
- Больше не пробивай!
     Кассирша зевала,  не прикрывая рот  рукой, задирая верхнюю губу, оголяя
прокуренные жёлтые зубы и десны.

     ...точно собака, когда рычит и скалится...

     - Три  батона белого, пожалуйста, - Шарагин высыпал мелочь на тарелочку
рядом со счётами.
     - Вы же слышали! Кончились батоны! - закончила зевать кассирша.
     - Как же нет, я только что видел, как разгружали на улице?!
     -  Вот когда  разгрузят,  -  кассирша залезла  торчащим  из  обрезанных
шерстяных перчаток крючковатым пальцем в ноздрю, почесалась, - тогда и начну
пробивать.  Следующий!..  Гражданин!  Что стоите?  Сказано  русским  языком!
Забирайте свои деньги! Очередь ждет!
     - Мне батон чёрного, - оттеснила Шарагина от кассы женщина с бородавкой
на  носу. Одета она  была в  тренировочные штаны  и старые лыжные ботинки. -
Дайте  же  заплатить!  Чего вылупился?  Чего  непонятного?  Ой! Ну не давите
сзади! Ну, чё ты встал, дай заплатить! Хам!
     - Я буду ждать, пока мне не пробьют за батоны, - заупрямился Шарагин.
     - Хулиган! - завопила кассирша. - Не мешай работать!
     - Ишь какой выискался! Думаешь,  на тебя управы не найдется?! Граждане!
Помогите! - призывала гражданка с бородавкой, отталкивая Шарагина.
     Он  сжал  от гнева кулаки; верхняя губа  начала подергиваться, на виске
пульсировала жилка.  Ещё немного, и сделал бы  он что-нибудь с этими людьми.
Нет, поднять руку на женщину он не смог бы, а вот полезь  на него кто-нибудь
из мужиков, убил бы!
     Кассирша  и гражданка продолжали кричать, покупатели заняли их сторону,
возмущались задержкой.
     Тогда  он  схватил   и  швырнул  на  пол  тарелку  с  мелочью.  Тарелка
разлетелась вдребезги, зазвенели монеты.
     - Хулиган!
     - Милицию сюда!
     Бросило в жар,  он  вспотел, начал задыхаться, закружилась голова. Олег
обмяк, потерял координацию  движений, рухнул  на пол.  Ему  казалось, что он
лежит на снегу после драки в суворовском училище. Не побоялся,  один  против
двух  пацанов  сразу  вызвался  драться,  за дело,  вступился за  обиженного
товарища. Вдвоем на одного, и пусть! Он бился не то что  до первой крови, он
бился на смерть. И упал только, когда  ударили  его головой  в грудь. Сперло
дыхание.  Вот он воздух, его  сколько хочешь, а не вдохнуть, ни вот столечко
не  заглотнуть,  ни носом,  ни  ртом.  Жалко,  самого  себя стало  жалко. И,
поднявшись  в  рост,  придя в  себя, не  побежал он вдогонку  за обидчиками,
уставился на залитый кровью снег.
     Пот покрывал  кожу на лбу, градом катился по лицу. Теперь он видел, что
ошибся,  что он не падал, что  он не в  суворовском училище, а в магазине, и
что   на   том   месте,   где,  как   ему   показалось,  свернулся   побитый
мальчишка-курсант, на самом деле лежит пожилая женщина.
     Щекой  она  уткнулась  в  месиво, образовавшееся от нанесенных с  улицы
покупателями   мокрого  снега  и  грязи.   Из  хозяйственной  сумки  торчала
завернутая  в бумагу мясная  кость. Кто-то  стоял  в  растерянности,  кто-то
убежал   "скорую"  вызывать,   большинство   же  людей,  бегло  взглянув  из
любопытства, обходили женщину.
     - Где же "скорая"? - возмущался кто-то в толпе.
     - Вечно у нас так, целый час могут ехать!
     - Безобразие!

     ...и все хотят побыстрее избавиться от мёртвого тела, и
     забыть, что есть такое понятие, как смерть... и от меня будут
     так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на
     холодный пол в морге... а после смерти? после - ничего? совсем?
     всё? конец? сырая земля?..

     Из  прошлого донеслось  воспоминание,  сохранившаяся картинка: бабушку,
вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький,
идёт с родителями и оборачивается на одинокий холмик, под который только что
положили

     ...пусть и умершего...

     человека, родного - любимую бабушку.

     ...засыпав землёй... бабушка не боялась смерти... она говорила, что
     пришёл её час... и забирает её Господь... она верила... в Бога...
     которого никто никогда не видел... и меня крестила... втайне от
     всех... бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то,
     во что никто не верил... и не успела мне передать то, что знала и
     понимала...

     Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:
     - Хорошая "бульонка". Где это она, интересно, купила?
     - А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на
улицу, сразу налево. Разбирают быстро. Поспешите, может, осталось ещё...
     - Спасибо, милая!

     ...эх, надо выпить!..

     Бегать  искать  поллитровку  времени  не  осталось.  Как  только  поезд
тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.
     -  Закрыты  мы,  закрыты,  -  в дверях стояла  старенькая,  полноватая,
уборщица с крестиком на шее.
     - Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! - крикнули ей.
     - Я свой, баба Маня, - Шарагин вынул из кармана червонец.
     - Ну проходи, милок.
     Десятку баба Маня спрятала под лифчик:
     - Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!
     - И чёрного хлебушка, - подсказал Шарагин.
     Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом

     ...потухший и жёлтый, пепельно-жёлтый, будто зола от
     гепатита...

     сказал: "Ага", пыхтя  "Беломором", вынес  графинчик, тарелочку с чёрным
хлебом и холодный, жалкий,

     ...будто со времен гражданской войны оставшийся...

     кусок курицы.
     Появились лысый, невысокий, с усиками директор  и  повара - совсем юный
Гриша,

     ...ещё не призывали...

     ругавшийся  отборным матом, куривший папиросы, а за ним - главный повар
- усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который  приставал к двум не  очень
молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,

     ...слегка помятым после сна...

     зевающим официанткам  -  Вале  и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади,
даже когда  вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал  их  за попки  или
щекотал  подмышками  и хихикал: "Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди,
вечером приду и трахну!" При этом он противно хихикал и дергался.
     Возможно,  что именно эта глупая фраза,  как-то косвенно указывавшая на
легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.

     ...а вот эта ничего... на безрыбье и рак рыба...

     -  Ещё один,  -  он  постучал вилкой  по  графинчику,  когда официантка
остановилась у соседнего столика. - И яичницу. Может, какой салатик есть?
     - Столичный.
     - Хорошо.
     Городской   пейзаж,  представший  в  мрачных  серых  красках  непогоды,
помелькав  за  окнами,  сменился лесами,  перелесками,  садовыми участками с
натыканными  уродливыми   фанерными   домишками-скворешниками,   сиротливыми
деревеньками.
     Выпил, закусил салатом.

     ...в принципе, милая мордашка...

     Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание  между ними обозначилось,
симпатия что  ли. И,  двигаясь взад-вперёд  по вагону-ресторану, не скрывала
официантка  улыбки, один раз прыснула со смеха,  так заворожено наблюдал  за
ней офицер..
     Постояли, покурили  в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко
общаться с  ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала
расспросил. Скучно в  глухомани  российской  до  старости проторчать,  а  на
поездах - и города разные повидаешь, людей  всяких повстречаешь.  Пока замуж
никто не берёт, самой кое-что подзаработать надо, накопить, пожить свободно.
     В ответ Шарагин про себя в двух словах рассказал. Про войну - ничего, и
про  ранение -  молчок,  что к  новому месту службы едет доложил, и  хватит.
Просветил  глупышку:  на флоте  не  такие,  как  у  него, тельняшки носят, в
воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая!  Да  она,  кажется, и
без него  знала,  просто  подшучивала над ним. Какой десантник не  обидится,
когда его  за  моряка  принимают?! Простил.  Понял,  что с  юмором девчонка.
Старый анекдот  пришёл в голову. Вместе посмеялись. Потом помолчали.  И Женя
позвала:
     - Пошли, потом поговорим...
     Расчёт её Олег  сразу  не  углядел, не распознал. Официантка наученная,
хоть и  девчонка  ещё, недавно небось школу закончила,  а хваткая, отпечаток
войны  в глазах  незнакомого  хорошенького  усатого  офицера  угадала,  - из
Афгана, откуда ж ещё?  - да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а
значит  - натерпевшийся, навидавшийся, но главное - из заграницы следует, не
с  пустыми карманами,  и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать.
Легко такого в  оборот  взять,  пококетничать -  он  мигом  клюнет.  Молодые
офицеры, знала Женя по  опыту, - как дети, которых  поманить конфетой ничего
не  стоит,  даже жалко  их порой  -  знающих  своё дело  в мире  армейском и
абсолютно  наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку - сразу
петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

     ...вообще-то она ничего, симпатичная... подождем, пока она
     освободится, уже скоро закрываться будут...

     Заигрывала  Женя взглядами, и  с каждой  новой  улыбкой наваливались на
Шарагина грешные  мысли,  будоражили воображение.  А где? Как? Никогда таким
раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но  тут - приспичило! Вот
Чистяков -  тот  мастерски обхаживал представительниц слабого пола,  тот без
победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

     ..."налит весь мужскою силой!"...

     И от ворот поворот получить в таком деле - обидно.

     ...а-а-а... я знаю! я ей косметичку подарю... тогда уж наверняка!..

     Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан.
Из Кабула  он  вёз  две косметички  -  завидный подарок для  любой советской
женщины: и пудра тебе есть, и тени.

     ...для Лены и для мамы... ничего, маме я подарю платок...

     На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

     ...дневник Епимахова... я забыл передать дневник...

     Впопыхах он прихватил его с собой, не задумываясь, зачем он ему.
     Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать
оставшихся за столиками посетителей.

     ...какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают... с официантками
     кадрятся... опередили! облом, товарищ старший лейтенант...
     хорошо, что косметичку не успел подарить... да и не такая уж она и
     симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал...

     Купился  на  женское  внимание,  на  игривый взгляд, на  соблазнительно
виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!
     Чтобы  не  оказаться  в идиотском положении, Шарагин  попросил выпить и
закусить, но Валя бросила через  плечо,  что кухня закрыта. А Женя, та и  от
разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.
     -  Я  договорюсь, - предложила баба  Маня, -  отпустят... сколько тебе?
Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу...

     "Прикоснись щекой к моей ладони.
     Тепло смешается с холодом и заплачет.
     В твои глаза залетит грусть.
     Пламя свечи запляшет цыганкой на стене.
     Из льющегося воска я вылеплю мечту.
     Она будет прозрачной и скоро остынет..."

     Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

     ...все они, бабы, одинаковые...

     И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант  использовал
карманного   размера  записную   книжку  с  алфавитом.  В  основном  дневник
представлял  собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное.
Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались  ручками
разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю.
Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

     ..."Есенин у нас свой объявился", - вспомнил Шарагин слова
     Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи...
     отчасти был прав...

     "Завтра летим за речку, там  идет  настоящая война. Ночь на пересылке в
Ташкенте. Первый раз в жизни полечу заграницу".
     Смешно  теперь  вспоминать  приключения   Епимахова.  Мужики  по   полу
катались, когда он рассказал.

     ...Несмотря на  многочисленные  гласные и негласные правила и  приказы,
почти все на ташкентской пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да
и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто  приходили из
города подшофе.
     -  Выпить хочешь?  -  спросил Епимахова краснолицый  от  загара  усатый
капитан в хромовых сапогах.
     -  Нет, благодарю, - Епимахов принципиально отказался, подумав: "Завтра
прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой придётся идти..."
     - Да ладно тебе, пей! - уговаривал капитан. - Быстрее заснёшь.
     Когда капитан в хромовых  сапогах  ушел на  улицу  курить, вернулся  из
города второй  сосед  Епимахова  -  прапорщик.  Он принёс авоську  с  пивом.
Епимахов отказался и от пива.
     Прапорщик  открыл  зубами  пробки,  выпил  одну  за другой  две бутылки
"Жигулевского":
     -  Трубы горят!  -  он  сел  к  столу, взял пачку  сигарет  и несколько
сторублевых купюр. - Ты с собой советские бабки везешь?
     Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.
     - Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.
     - Так  ведь нельзя перевозить  через  границу. Таможня найдет, - наивно
сказал Епимахов.
     - А я тебе покажу как их спрятать, - подмигнул прапорщик.
     Он разгладил три сторублевки,  свернул  их тоненькими трубочками, после
чего достал из пачки три  сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху
прикрыл табачными крошками.
     -  "Таможня  даёт добро!" Ты  ж  меня  не выдашь,  земеля? -  Прапорщик
испытующе  взирал  на  Епимахова.  Тот   покраснел,  будто  его  обвинили  в
предательстве:
     - Нет, конечно.
     Ночью  комната набухла от перегара, стало  нестерпимо  душно.  Подъём в
четыре тридцать  утра Епимахов проспал. Раньше  всех встал  капитан. Хоть  и
вернулся  он  после  часа  ночи,  выглядел  как  огурчик,  умылся, побрился.
Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.
     Вскоре    подали   грузовики.    Офицеры,   прапорщики    и   несколько
женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.
     Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза "Тузель", была
настроена  воинственно:  заставляли  открывать  чемоданы, сумки,  перебирали
вещи,  отбирали водку, искали деньги.  У двоих офицеров вывернули  наизнанку
карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.
     - На  пушку берут, -  беспокоился  у  стойки таможни  прапорщик,  сосед
Епимахова. - Кто же будет в ботинок бабки прятать!..
     - В  носки некоторые  прячут, - поддержал  кто-то позади. -  Я когда из
Кабула летел, так одного прямо до трусов раздели.
     В  этот   момент   один  из   таможенников  достал  странный   аппарат,
напоминавший  толстое кольцо с ручкой, и начал водить им вверх вниз по форме
щуплого прапорщика.
     - Видал?! Как рентген, насквозь видит...
     - Покажите, что  у вас здесь.  А вот  в этом  кармане что? -  настаивал
таможенник.
     - Ничего не пронесёшь. Любую бумажку найдут. Всё видят, суки!
     Подошла  очередь  соседа-прапорщика.  Таможенник  строго глянул и задал
традиционный вопрос:
     - Советские деньги везёте?
     Епимахов  прошёл  таможню и  стоял  с  загранпаспортом  у  пограничного
контроля,  но   обернулся.  Прапорщик   замялся  и   потупил   взор,  словно
первоклассник у доски. Дрожащими руками прапорщик вынул пачку сигарет.
     -  Признаюсь... забыл... Сам не знаю, как  получилось, бес попутал... -
залепетал он, обдавая таможенника парами перегара.
     -  Ещё не  протрезвел,  - отмахнулся  от  паров перегара  таможенник. -
Проходи! Следующий!..

     "Над головой летают вертолёты,  -  записал  Епимахов.  Стреляют  вдали.
Тишина приходит  с рассветом, когда первые  красно-жёлтые  солнечные  крылья
встают из-за гор, подчёркивая удивительные по красоте контуры".
     "Дети. Первым делом замечаешь детей. Было уже  часов пять вечера, когда
мы ехали  через город в  полк. Я  переживал, что не вооружён. Мы ехали вдоль
глиняных  дувалов. Одноэтажные  постройки  с  маленькими  окнами,  закрытыми
целлофановой плёнкой. Грязь и  пыль. Жуткая нищета. А дети, кажется,  ничего
этого  не замечают. Они выросли в таких ужасных условиях.  Откуда им  знать,
что возможна иная жизнь?!
     Было настолько мирно и естественно, и  не было  никакой войны,  никакой
видимой угрозы, что мне захотелось выйти из машины, и побежать к ребятишкам,
и вместе с ними запускать воздушного змея".
     "У меня появился  друг - Олег Ш.. Он единственный человек, с кем я могу
свободно говорить. Он меня понимает".
     Шарагин устроился на верхней  полке. Внизу  возились попутчицы: пичкали
едой толстощёкого мальчишку лет пяти.

     ...на ночь глядя...

     Молодые  ещё,  но  сильно  располневшие  женщины, счищали  скорлупу  со
сваренных  вкрутую яиц,  разламывали курицу, макали в  насыпанную на  газету
соль помидоры, и, набив рот, что-то обсуждали.
     "Я чувствую вину,  -  писал  Епимахов,  -  за то,  что  не  женился  до
Афганистана. Будь у меня семья, будь сын, я бы, наверное, больше бы оберегал
себя, мне бы легче было воевать, зная, что дома  они ждут, и маме не было бы
так одиноко. Бедная  мама, что у неё в  жизни осталось?  Сын  единственный и
дурацкий завод, который  скоро загонит её в могилу. "Серп и молот". Просто и
ясно!"

     ...в Афган-то понятно как он попал... ему просто предложили вместо
     кого-то другого, а он и обрадовался, дурачок - честь оказали... мы
     думали, что раз Епимахов из Москвы родом, то обязательно с блатом,
     чей-то сынок или родственник... образованный, вежливый...
     Моргульцев, как узнал, что Епимахов не генеральский сын, всё
     смеялся над ним: ".бтыть, ты у нас, бляха-муха, оказывается, из
     гегемонов! а мы-то думали, может, из дворян... вдруг ранят, и голубая
     кровь потечёт?.."

     ...голубую кровь клопы любили...

     ...Одолели Епимахова клопы. Никого не трогали в роте, а лейтёха вставал
весь искусанный. Да ладно  бы только утром чесался! Крутится на  кровати всю
ночь напропалую, свет включает.
     - Так больше нельзя! - возмутился Зебрев. - Спать невозможно!
     Зебрев тоже хорош!  Спать ему  мешают! Сам, если  начнёт храпеть  после
водки,  в штабе полка слышно. И свистели, и на другой  бок переворачивали, и
будили, Пашков однажды задушить хотел. Ничего, терпели товарищи.
     - Почему они меня не кусают? Почему тебя выбрали?! - стоял над кроватью
лейтенанта сонный прапорщик Пашков.
     - Не знаю, - пожимал плечами Епимахов.
     -  Кровь у него особенная, - предположил однажды Моргульцев. -  Голубую
кровь клопы обожают.
     -  Мне  кажется,  я понял в чём дело,  - с  совершенно  серьезным видом
сказал Епимахов во время рейда.
     - Ты о чём? - Шарагин чистил автомат.
     - О  клопах. Я  вывел одну  закономерность.  Понимаешь,  клопы обладают
очень хорошим зрением... И слухом.

     ...рановато у тебя, приятель, крыша поехала... солнечный удар,
     что ли?..

     -  Стоит  мне  поесть  сгущёнку,  -  продолжал  Епимахов.   -  Как  они
набрасываются. Я их  засек. Сидят под  потолком, высматривают. Слушают. А вы
им подсказываете.
     - Кто подсказывает? Кому?
     - Смеялись  надо  мной?!  Пашков на всю казарму кричал,  что  лейтенант
Епимахов  может ящик  сгущёнки  съесть? Придётся  их  обманывать.  Отныне  -
полнейшая конспирация!
     - Хорошо, будем при помощи азбуки Морзе общаться...
     -  Что  ты  смеёшься,  Олег? Ну,  пожалуйста, давай попробуем!  Достали
клопы! Возвращаемся с боевых и проводим эксперимент.
     -  Я уж думал всё,  привет...  -  Шарагин покрутил  пальцем  у виска. -
Лейтенант "нацепил фуражку, отдал честь и выпрыгнул в форточку..."
     К  великому  удивлению офицеров  и  старшего  прапорщика Пашкова, клопы
оставили Епимахова  в  покое.  Сгущёнку есть  он  продолжал,  потому что без
сладкого жизнь была лейтенанту не  мила,  но открывая банку,  предварительно
сдирал бумажную этикетку, и громко, на всю комнату, говорил:
     - А не  отведать ли нам, господа офицеры, тушёночки? - и по пять кусков
сахара в чай бросал, сластёна.
     Иногда Пашков подсмеивался:
     - Какое ж это мясо, товарищ лейтенант?! Это ж сгущёнка!
     -  Тихо,  старшина!  Тихо!   Враг  слышит   каждое  слово,  -  Епимахов
оглядывался  на фанерный потолок, громко повторял: - Мясо мы едим, мясо! - и
макал в банку галету, вытягивая белую сладкую паутинку...
     "Первый  выезд из полка, писал Епимахов. Вдоль дороги часто встречались
самодельные  памятники погибшим солдатам и офицерам.  Сколько русских жизней
оборвалось здесь!
     В  уездном  центре  к  колонне  подбежали мальчуганы.  Некоторые  бегло
говорили по-русски. "Эй,  бача, -  кричали  они. - Как дела!  Куда  едешь?",
"Бакчишь давай!" - требовали подарки другие. "Хочешь гашиш?", - доставали из
кармана  пластилиновые скатыши третьи. Самые маленькие - в ботинках на босую
ногу, сопливые  и  немытые, непременно с рогаткой в руке или на шее. Когда я
спрыгнул с брони.  Они окружили меня  и долго рассматривали с ног до головы.
Мы  даже сфотографировались вместе. Старики-афганцы  к колонне не подходили.
Они сидели около лавок и пили чай.
     Машины  двигались по одной  колее, на  случай  мин, и я вытащил ноги из
люка и сидел на  броне  боком.  В  случае  подрыва,  это  единственный  шанс
уцелеть. А нас учили, что все должны находиться под броней!
     Кишлак  был  бедный.  Люди  покинули эти  места  из-за  войны,  ушли  в
Пакистан.  Вот  до  чего   довели   душманы  свою   страну!  Остались  самые
малообеспеченные.  Они  пришли на  площадь  в  надежде получить от советских
друзей помощь.
     Человек  сто, главным образом дети и старики, сели прямо в пыль.  Перед
ними  один за другим  выступали афганские активисты - молодые  ребята, вроде
наших комсомольцев-добровольцев, устанавливавших советскую власть в деревнях
России. Активисты рассказывали, как мне объяснили, о целях нашего приезда, о
революции в стране  и народной  власти. А потом афганцы  попросили выступить
переводчика  из  агитотряда.  Не  узбека,  а второго,  белобрысого  младшего
лейтенанта. Так и сказали: пусть этот молодой блондин расскажет нам на фарси
о советских. И  переводчик выступил. И дети и старики, которые задремали под
горячими лучами солнца, очнулись, и с интересом слушали.

     ...этого я совершенно не помню...

     Затем  подъехал  грузовик и по  спискам  начали  раздавать материальную
помощь. И врач из агитотряда начал приём.

     ...Айболит...

     Подходили  беззубые  старцы,  подводили детишек. Родители указывали  на
вспухшие от голода  животы, язвенные  нарывы  на руках  и  ногах,  засохшую,
почерневшую кожу, усыпанную  чесоткой.  Просили  помочь, дать тюбик с мазью,
таблетку, порошок.
     Верю: революция победит! Дети будут жить  в  более  счастливом мире! Мы
поможем построить в Афганистане новую жизнь!
     Афганцам раздавали  керосин  и  зерно.  Они  бегали  от одной  машины к
другой, ссорились, ругались, радовались.

     ...ещё бы, такая халява!..

     Выпросил у  агитотрядовцев  несколько маленьких пластмассовых игрушек и
ходил между детьми,  надеясь их кому-нибудь  подарить.  Некоторые дети,  как
дикие  волчата, пугались и убегали, как только я  пытался заговорить с ними.
Вдруг  я увидел паренька лет  пяти с длиннющими,  как у девчонки, ресницами.
Когда  я  подошёл  поближе,  малыш струсил  и  отбежал, спрятался  за  спины
взрослых. Я  потерял  его  из  вида.  Но зато  увидел девочку, и протянул ей
медвежонка. Она  вся просияла от счастья.  У меня даже  комок в горле встал.
Ведь у этих детей никогда не было игрушек!
     Под конец нашёл  того парнишку. Он сидел  на  стуле  рядом с  доктором.
Подкрался так, чтобы он меня не заметил, и подарил жёлтого поросёнка".

     ...тоже мне подарок! они ж свинину не едят! это грязное
     животное для любого мусульманина!.. и агитотряд хорош!
     привезли детям игрушки - поросят!..

     "Я испугался при  первом обстреле. Стыдно.  Просто струсил. Хорошо, что
это произошло не  в  настоящем бою.  В  следующий раз,  я  уверен, такого не
повторится. Главное - всегда помнить,  что страх - это  расплата  за хорошее
воображение".
     "Разговорился с узбеком-переводчиком. Он почти  два года  в Афгане. Две
медали заработал, в партию вступил. А сам  - суры из Корана  разучивает,  на
случай, если в плен попадет... И я уверен, что, окажись он у духов, сразу же
их  сторону займет!  Всех предаст! Противно  стало  -  я ведь  ничего ему не
сказал  в  ответ.  Растерялся.  Он, наверняка,  подумал,  что  я  тоже боюсь
плена..."
     "Шарагин правильно  рассудил - случай со сгоревшей БМП замяли,  списали
на боевые потери. Всё очень просто: командир полка ждал новое  назначение, и
ему  абсолютно  ни к  чему  был  перед  отъездом глупый скандал,  а командир
дивизии ждал очередную  награду. Моргульцева поставили на должность комбата,
послали на очередное звание, роту принял Зебрев".
     "Прошёл боевое крещение. Как сказал Иван Зебрев:  "Ты уже не целка". Он
всегда называет необстрелянных солдат "целками".
     "Сына застрелили.  За  что?  Такой добрый  был  щенок. Я  знаю кто,  но
сделать ничего не могу".
     "В  нашей  роте двое  раненых.  Подорвалась на мине одна БМП. На дороге
осталась глубокая воронка  после взрыва. Взрыв сорвал  бетон, как  срывается
кожа с коленки, когда падаешь".
     "Видел сегодня чью-то оторванную  кисть.  Дважды смотрел  себе на руки,
казалось, что это моя рука лежит..."
     - Чайку не желаете? - заглянула в купе проводница.
     - Два чая, - заказали женщины-попутчицы.
     - А вам?
     - Нет, спасибо, - Шарагин отвернулся к стене.
     "Погиб  рядовой Красиков.  Может  быть, те  пули  предназначались  мне?
Красиков  умер почти сразу.  На броне было огромное  количество  крови,  как
будто целое ведро с красной краской вылили! Бойцы потом долго отмывали".
     "Капитан Моргульцев говорит, что Афганистан - это восточная сказка, где
чаще всего побеждает зло..."
     "Привезли  русские  в  Афганистан свои суеверия, бесконечную  печаль  и
загадочную душу..."
     "Любая война обладает притягательной силой... Когда выходишь на боевые,
соприкасаешься  со  смертью, и  вся идеологическая "прокачка" испаряется. Ты
убиваешь врага не за идею, а просто  для того, чтобы самому выжить. У солдат
точно так же. Я недавно  проходил мимо Ленинской комнаты, слышу политзанятия
идут, и наш замполит кричит на солдат:
     - Кто твой личный враг?!
     Чириков отвечает:
     - У меня нет личного врага, товарищ старший лейтенант.
     - Идиот! - заорал замполит. - А у тебя, Саватеев, кто личный враг?
     - Тоже нет, товарищ старший лейтенант. Был в поселке один - Шурка...
     - Садись, дурень! Запомните  все: ваш личный враг  - Рональд Рейган! Вы
здесь,  чтобы  защищать  южные  рубежи  Советской  Родины  от  американского
империализма! Ясно?!"
     "Я не знал раньше,  что такое убивать. Теперь знаю. Я уверен, что  убил
того духа. Я видел, как  он падал. Убивать  оказывается не страшно. Человек,
которого я убил, был духом, но  ведь раньше  он  был  нормальным  человеком,
крестьянином, и у него, скорее всего, была семья. И воевать он пошёл, потому
что мы пришли в его дом.
     Все  понимают, что  война  рано  или поздно  завершится. Всё забудется.
Откуда будет люди знать, что мы делали  в Афганистане, кого защищали, кого и
зачем убивали? В учебнике истории об этой войне напишут несколько строк.
     Лишь я буду знать, и жить с этим дальше, и такие же, как я, "афганцы" -
подранки запрятанной от всех за горы войны".
     "Когда я только приехал сюда, узнать хотел: как это - убивать людей? Не
верилось,  что это так просто.  В  Союзе, непременно, только  этот  вопрос и
будут задавать: сколько убил душманов? Не как там было, будут спрашивать, не
что там  происходило все  эти  годы, не почему  мы ввязались в эту  войну, а
сколько ты убил людей, будут спрашивать".

     Не наши эти горы, и нашими не станут.
     Оставьте разговоры вокруг Афганистана.
     Один юнец московский, проездом из Арбата,
     Геройствовал чертовски, палил из автомата.

     Всех под одну гребёнку - и смелого и суку.
     Панджшеры и "зелёнки" - невелика наука.
     Старлей с пробитым легким стал скоро капитаном.
     Ах-ах, какая легкость, вперёд - за орденами!

     А трус курочил вены и клялся пацифизмом.
     По недоразуменью ты здесь вот ищешь истин,
     Что не дались в Союзе. Хотелось очень прямо:
     Хотелось с маху узел. И вот, в Афганистане...

     А вышло, что не вышло. Дерьмо России милой,
     В которой был ты лишним, и здесь тебя душило.
     Ах, русский Че! В Тузеле садятся скотовозы.
     У шлюхи на постели уронишь свои слезы.

     А ей не это надо, ей спать уже охота.
     Облизана помада, ломает рот зевота.
     Не наши эти горы и нашими не станут.
     Оставьте разговоры вокруг Афганистана.


     ...все они бабы одинаковые... чего я позарился на официантку? что я
     в ней нашёл? подстилка... водка на соблазн натолкнула... как говорил
     Моргульцев: "Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки..."

     ...а песня-то сильная... я когда первый раз услышал - мурашки по
     коже побежали... магнитофонные кассеты на границе таможня
     отбирает, чтобы крамолу пресечь, а он молодец, в дневник
     переписал... на самое видное место... лейтенантом написанная,
     лейтенантом сохраненная... увековечили афганскую войну в стихах и
     песнях...

     "Мы  часто  выпиваем.  После  боевых,  звания  обмываем и  награды, дни
рождения, отпуск и возвращение из отпуска, и просто так,  потому что хочется
выпить. После  водки расслабляешься... до утра. Тянет  выпить, каждый  вечер
тянет".
     "Убивать на  войне - ещё не обязательно совершать  преступление.  В чём
виноваты,  например,  солдаты,  вынужденные  стрелять  в  людей  по  приказу
командира? Нельзя их обвинять. Хотя, с другой стороны, немецких солдат вроде
бы  судили,  не  всех,  но  судили.  Получается,  что  если  в основу  войны
закладывается формулировка типа  "во имя" или  "на  благо",  значит  убивать
можно. А если кто-нибудь потом, скажем, лет через двадцать, решит, что война
в Афганистане  была неправедной,  тогда что? Выходит,  что мы  автоматически
превратимся в  преступников! Так всё же:  кто имеет право решать "на  благо"
ведётся война или же она несправедлива?"
     "Сильных  не судят,  сказал Олег, когда я затронул с  ним эту тему. Он,
как всегда, прав. Победителей не судят. Судят проигравших и побежденных. Вот
почему  немцев  судили  за их  преступления. Американцев  после Вьетнама  не
судили,  и нас никто не посмеет судить. Советский  Союз есть и всегда  будет
великой державой!"
     "Дисциплина  в  армии основана на кулаке и мате. Хочешь - не  хочешь, а
слова  сами начинают вылетать из тебя. Пропитываешься матом насквозь.  Слова
грубые, умело  и в нужной  ситуации сказанные, могут возыметь  большую силу,
поднять  авторитет. Солдаты к мату привычны,  другого языка не понимают. Они
иногда используют обычные слова в  разговорной речи, но мало. Даже  "чурки",
как  называют выходцев из среднеазиатских республик,  плохо знающие русский,
если на них накричишь матом, всё понимают, как миленькие.  И  афганцы первым
делом освоили этот немудреный язык.
     Одна наша часть стоит в центре города, на охране афганского президента.
Мы  как-то  заехали  туда.  Подходит  ко  мне  афганец  в  военной форме.  Я
спрашиваю: "Как дела,  бача?" Он отвечает:  "Заэбыс,  командор!" Я  ему стал
объяснять, что так не говорят, что это плохое слово. Афганец слушал-слушал и
говорит: "Нет, командор, я знай русский хорошо! Плохо - это уёво, а хорошо -
заэбис!"
     Мы привезли в Афганистан танки, идею о коммунизме, тушенку и матерщину.
Видимо, это всё, на что мы способны..."

     ...Проводница внесла в купе жиденько-рыжеватый чай в подстаканниках.
     - Потом, - отмахнулась от мелочи. - После рассчитаемся.
     "Заходишь в афганскую мечеть, разрушенную нашей артиллерией, а внутри -
загажено,  на  стенах  -  фамилии  солдат  нацарапаны,  и  надписи:  Казань,
Новороссийск,  Калининград,  Тула,  дембель,  такой-то  год.  Вот  она  наша
армия-освободительница!.. Сами себя не уважаем, и на других людей, на другой
народ, на их культуру наплевать..."
     "Я всегда считал,  что  ордена и  медали выдают героям. Ордена и медали
чаще всего выдают за службу, как  зарплату. Офицеры ведь,  как  дети, им  бы
побольше побрякушек на себя навесить: звездочки, медали, ордена.
     Не скрою, что с первых дней мечтал о награде. А кто не мечтает об этом?
Я думал,  что  надо совершить  подвиг,  чтобы  тебя наградили. И  тогда меня
вызовут  перед строем,  вручат  орден,  а  я повернусь к боевым  товарищам и
громко скажу: служу Советскому Союзу!
     Сегодня мне сказал комбат: "Пора тебя представлять. Бери наградной лист
и пиши". Я  спросил:  "А  что  писать?"  Комбат говорит: "Пиши,  как здорово
воюешь, сколько душманов убил! Только не тяни. Попроси  у кого-нибудь старый
наградной и немного измени, но не очень, потому что иначе не пройдёт".
     Медали и  ордена распределяются особым  образом.  Некоторые получают за
храбрость, за  умение воевать, за героизм.  Другим достаются  награды просто
так. Мы тут в дивизии переживаем,  что  награждают  нечасто,  некоторые  без
единой железки  уезжают, а в штабе  армии,  судя по рассказам,  каждая крыса
тыловая  ходит  с  орденом Красной  Звезды. Говорят, что  из-за  них  боевым
офицерам  не  достаётся  порой  орденов  и  медалей,  заворачивают.   Как-то
рассказывали  мужики,  что,   бывает,  съездит  комсомольский  работник  или
начальник  отдела кадров на боевые несколько раз, посидит на  наблюдательном
пункте, лизнет начальство куда следует, и представление на орден отправляют.
Хотел бы я почитать наградной лист такого героя! Небось, пишут, что во время
засады грамотно организовал оборону, что лично убил пятерых душманов.
     Кто-то  сказал, что  если собрать все наградные листы по  40-й армии  и
сложить  количество  указанных  в  них  убитых  душманов,  получится  цифра,
превышающая население Афганистана".
     "Героя  Советского  Союза  у  нас мечтал  получить  капитан  Осипов  из
разведки.  За "стингерами" гонялся, Ахмедку  -  Ахмад  Шаха  Масуда -  хотел
парашютной  стропой  заарканить.  Не  везло капитану  Осипову.  Обходили его
каждый раз  другие. Вообще, Героя  просто  так  не дают.  Тут один майор  из
дивизии  рассказывал,  что  Героя  только  по  разнарядке  сверху дают.  Вот
оттого-то Осипову  нашему  не  везло. Только  на него наградной  приготовят,
разнарядка  на какого-нибудь нацмена  приходит, либо кто-то вдруг  геройский
подвиг  перед смертью  совершит. Последний раз, когда все  в  полку  думали,
точно  капитан  получит,   (такой  результат  принесла  разведрота!)   вновь
наградной завернули. А звезду себе чуть позже комдив на мундир повесил..."
     "Несправедливость  войны  заключается  в  том,  что одни  здесь  лопают
вкусные супчики, шастают по дуканам, воруют (ох,  сколько  воруют!  в России
всегда воровали, но  столько!  и, причём, не  только прапора со склада, но и
большие  чины!),  купаются в  бассейнах,  своевременно  получают  награды  и
звания, тискают по ночам баб.

     ...как на любой войне...

     А другие  делают всю грязную  работу за них:  убивают, мерзнут в горах,
обнимая автоматы".

     ...кто бы знал, какая в горах зимой холодрыга!..

     "Часто  вспоминаю   слова  одного  майора,  с  которым  познакомился  в
Ташкенте, перед отправкой  сюда. Я тогда расспрашивал всех подряд, как там в
Афгане,  а он молчал. А затем выяснилось,  что  он  на  второй срок едет,  в
Кандагар.

     ...майор? Кандагар? не Геннадий ли это Семенович был?..

     Он  тогда  сказал,  что Афган  для каждого разный.  И у тебя будет свой
Афган, сказал мне майор. Отслужишь два  года, вернешься,  начнешь говорить с
теми, кто служил раньше или позже тебя, или в другой части, другом  месте, и
увидишь, что говорит каждый о своей войне.
     Афган - наркотик, к которому быстро привыкаешь... Поэтому он снова туда
ехал".

     -  Мужчина! Нам пора укладываться. Выйдите, пожалуйста, из купе на пять
минут, - попросила попутчица.
     Шарагин спрыгнул  с  верхней полки,  надел ботинки, прихватил  дневник.
Мальчишка  уставился на длинный  шрам, сбегавший у офицера  от уха  вниз под
тельняшку.
     В  тамбуре  валялись  раздавленные  окурки,  ритмично  стучали  колеса,
поскрипывала вагонная  сцепка, то и дело  кто-то хлопал дверьми, переходя из
вагона в вагон. Стоял кислый запах сигаретного дыма и пепла.
     "Война   -  сплошной  беспредел,  -   читал  дальше   Олег.  -  Сколько
неоправданных  убийств,  садизма,   мародерства.  Я  слышал,   что   военная
прокуратура возбуждает уголовные дела, даже срок кому-то давали. Однако, это
единичные  случаи. Чаще замалчивают. Странно.  Когда люди едут в Афганистан,
они вполне  нормальные,  а  послужат  немного,  и  глядишь,  будто  очумели,
опьянели от безнаказанности. Некоторые думают,  что  нам всё  сойдет  с рук.
Никто афганцев и за людей не считает.
     Если  верить О.Ш., это накопилось всё  в  Советском  Союзе за последние
годы,  и  через армию  вылезла  вся эта  погань наружу. Только  в Афгане  мы
поняли, когда оголилась безнадежно больная душа нашей великой страны, что не
знаем, куда и  зачем идем,  что давно сбились с  пути.  Пишу  эти строчки  и
становится не по себе..."
     "До  Афгана мечтал вступить в партию,  но говорил себе, что не достоин,
заслужить надо.  Верил  в коммунистическую партию,  в революцию,  верил, что
живём мы  в самой лучшей стране в  мире.  А недавно предложили в кандидаты в
члены  КПСС, рекомендации  только  надо  было собрать,  и через  полгода, по
боевой характеристике, приняли бы. Я отказался. Не верю. Никому не верю! Тем
более,  что  в  партии  заправляют  в  основном  такие  типы, как  Немилов и
Богданов."

     ...а мне всегда мешали какие-то обстоятельства... то на боевые
     отправляют, то в госпиталь попадешь... однажды чуть не в приказном
     порядке секретарь пытался заставить, благо шёл сбор на
     операцию... открутился... а заочно вступить... можно было и заочно...
     только совесть не позволяла... ещё верил тогда, по честному, по-
     настоящему...

     "Прочёл "Архипелаг" А.С.

     ...да, глыба!..

     Неужели он  писал  про мою страну? Почему же я никогда не знал об этом?
Почему никто не говорил? Столько изломов! Столько страданий! Столько метаний
пережил русский народ за этот век!

     ...за все века...

     Как же над людьми измывались!

     ...и тут выстояли...

     Испытание за испытанием!  Войны,  лагеря, тюрьмы.  Каких же сил  стоило
вынести такое!

     ...а что, вдруг за этим кроется некий неразгаданный замысел?..
     счастье всегда вперемежку со страданиями... от крайности -
     в крайность... и в том обрести особую силу... чтоб вечно пылала
     порывами высокими русская душа...и смирению училась... чтоб
     обрели мы силу в незавершенности... чтоб испытания помогли
     уцелеть... и спастись... душу русскую помогли спасти...

     Читал  "Архипелаг"  урывками,  тайком  от  всех. Карманное  издание  на
тончайшей бумаге. Такие томики забрасывают в Афганистан с Запада в  качестве
антисоветской пропаганды.

     ...мы всегда пренебрегали благополучием... даже в коммунизме!
     видели не способ устроиться поуютней на земле, а что-то
     недостижимо далёкое и светлое - для детей, для внуков, для
     последующих поколений! счастье - не для тебя одного, а для
     всех разом! жить ведь мечтали не в избытке - в достатке!
     русскому человеку так мало надо для счастья: краюху хлеба,
     крышу над головой, да тепло, да понимание...

     Уничтожили как-то банду. Помимо оружия  и боеприпасов они  тащили целый
мешок антисоветской  литературы.  Особист томики  пересчитал, составил акт и
уничтожил.  А  через неделю  я  застукал бойца, который  оставил  себе  один
экземпляр".


     "Кто же решил ввести войска в Афганистан и зачем?.."

     ...а что здесь непонятного? кремлевские старцы, на иконостасе в
     каждой ленкомнате красуются - партайгеноссе Брежнев, дорогой
     и любимый Леонид Ильич, а кроме него - Андропов, КГБ был в
     курсе всей ситуации, Суслов, он идеологией заправлял, Громыко,
     обеспечивал дипломатическое прикрытие, и у министра обороны,
     товарища Устинова руки, чесались...

     "Никогда нам не узнать".

     ...да уж, это за семью печатями навечно скрыто... никогда не
     признаются...

     "Сегодня  мылся в  бане.  Выхожу в  раздевалку, а там Немилов,  подлец,
вытащил  из  формы  мой  дневник  и  бегает  своими  свинячьими  глазками по
страницам, пытается что-то отыскать. Как же хотелось разбить ему морду! Но я
сдержался. С замполитом лучше не связываться. Этот хмырь всегда  выкрутится.
Что он искал в моем дневнике - не знаю, и сколько успел прочитать - не знаю.
Но наверняка заложил бы особисту, если б дочитал. У меня с  ним отношения не
сложились. И не только у меня. Кто ж тебя уважать  станет, если ты от боевых
отлыниваешь,  солдат учишь стучать друг на друга,  доносить,  выделяешь лишь
тех, кто боевой листок тебе  пишет, да на комсомольских собраниях выступает?
Зачем солдату  эти комсомольские  собрания? Солдату отдохнуть  от нарядов  и
войны надо, а не глотку драть, да передовицы из "Правды" заучивать!"

     ...замполит вовремя заменился, а то бы мы его точно на боевых
     грохнули...

     Почуял  Немилов,  что  пора сваливать.  И не  с пустыми  руками  уехал.
Шарагин закипел, как радиатор, когда узнал про наградной, перехватил у штаба
Моргульцева:
     - Ты подписывал ему на орден?
     - Отстань!
     - Подписал?
     - Отвяжись!
     - Подписал!
     Моргульцев насупился, подтвердил:
     - Подписал... Хер с ним!

     "Бог наделил  человека  свободой выбора: идти следом за  Творцом,  либо
искать самому  путь  к  спасению  и...  неминуемо  загубить  себя. Пленённые
заманчивыми  целями  и  обещаниями  скорого  счастья,  мы  отпали  от  Бога!
Соблазнились мнимой  свободой...  Извечно  русская готовность пострадать  за
правду воодушевила  нас. Погнались за призраком и сотворили зло. Отвернулись
от  Бога,  чтобы  обрести свободу  и  счастье, а,  по сути, сделались рабами
собственных заблуждений и  той системы, которую  воспевали. Как Адам и  Ева,
вкусив от плода  добра  и  зла,  отреклись мы от Бога. Стихия зла поработила
нас.
     Грехопадение повторилось. Мы  поддались уговорам Змия, возомнили, что в
силах обойтись  без  Бога. Раз живём без царя,  -  так переживём и без Бога.
Решили  искать  новую правду.  А правда вечно  ускользала от нас,  правда-то
обернулась  кривдой.  Быть  может, изначально  что-то  и  было  искреннего в
намерениях  тех,  кто  очаровался  идеями  коммунизма,  или  мы  теперь  всё
выдумали, всё напридумывали?

     ...конечно было!.. мы же верили в эту правду... и сегодня верим!..

     Нет, всё-таки то была не  правда. И беспокоится теперь нужно не о  том,
чтобы  выправить  положение,  подремонтировать  имеющееся,  а  в  том, чтобы
вернуться вновь к Богу!
     Александр Блок в поэме "Двенадцать" сумел  разглядеть под революционным
знаменем Христа.  И вот  я подумал: а  ведь  Христос по-прежнему искренне  и
нежно  любит  нашу страну, прощает  нам и воинствующий атеизм, и то, что  мы
десятилетиями оскверняли и рушили храмы. Он - всегда  с  нами, Он не покидал
нас!  Россия  -  это  Его детище, Россия - величайшая из  мыслей Творца,  Он
задумал Россию ради особой миссии, цель которой - помочь миру спастись. Если
Он так заботится о России, как об этом пишут русские писатели и философы, то
становится ясно, откуда взялись  все мучения  и страдания,  выпавшие на нашу
долю. Нельзя представить, что  Христос поведёт любимую страну по иному пути,
чем  прошёл  Сам.  Россию хотят распять. А, может быть, давно  уже  распяли?
Сколько терзали её, сколько надругались над ней! И после мучительной смерти,
возможно, Россия возродится... Верит Христос в Россию и  радуется, что путь,
по которому мы идем, столь тернист. И  посылает нам  новые испытания!  И чем
больше испытаний, тем лучше! Выходит, только через страдания мы пробьёмся  к
счастью, к лучшей жизни. Выходит, путь России - это путь Христа".

     "Пришло письмо от Чистякова.  Капитана получил,  ребёнка  второго ждет.
Пишет,  что рвется в Афган. Странно. Многие из отпуска бегут раньше  времени
обратно. Олег признался, что испытывал нечто подобное.  Рассказывал, что они
ездили  на море, что Настя ракушки  собирала. Если он  безумно  любит их, то
почему  в отпуске, на море постоянно  думал об Афгане? Он так счастлив  был,
когда вернулся  обратно в  полк. Неужели настолько  сильно  манит война? Как
можно  думать об  Афганистане, когда ты  дома,  когда рядом с  тобой любимые
люди?!"

     ...можно, в том-то и дело, что Афган никого надолго не отпускает...

     "Кто-то  всё же  нас будет  судить.  Не знаю только, кто. Я никогда  не
думал об этом раньше, а в последние месяцы почему-то стал задумываться.
     Бог, конечно, есть. И спорим мы, атеисты и верующие, вовсе не  об этом,
а о том, какой Он на самом деле Бог, что и кого считать Богом.
     Когда  убийство, любое  убийство  человека  человеком, можно  оправдать
высокой идеей, приказом  сверху - не задумываешься, а когда цели нет, или же
цель  рушится  вместе с идеалами,  а стрелять приходится, стреляешь как бы в
себя самого".
     "Бог  есть,  Он  -  олицетворение  добра  в  целом, добра  в  масштабах
вселенной, добра как противопоставления злу, силе почти равной, необходимой,
видимо, для равновесия... Разве не так?"

     ...в нас слишком много и того и другого...

     "Безгрешны и  чисты  только праведники,  а это уже не  совсем люди, они
отделяют себя  от  нашей мирской  суеты. Но  праведниками становятся  обычно
люди, познавшие грех, люди  которые  раскаялись,  смирились... Выходит,  что
надо  сначала  согрешить, потом  раскаяться... Значит,  у  нас ещё есть шанс
спастись?!"

     ...есть ли этот шанс? посмотрим... может, просто там,
     на небесах, где это всё происходит, где нас судить-то
     собираются, столько набьётся народа, что не заметят наши
     грехи, неужто ль с каждым отдельно разбирательство
     учинят? прокуроров не хватит...

     "В самом начале жизненного  пути  человек делает  выбор,  через  мысли,
поступки, решения.  Иными словами, мы как бы подсознательно знаем, насколько
мы плохи или хороши, и куда уйдём после - на небо или в преисподнею..."

     ...пьяный, наверное был, когда говорил ему это... а он всё
     записывал, по ночам записывал...

     ...и хорошо, что записывал... рукописи не горят...

     "Горький,  по-моему,  написал,  что  в  русском  человеке  живёт  жажда
согрешить,  чтобы  испугаться и  присмиреть.  Мы  долго говорили об  этом  с
Олегом. О русской душе говорили,  о стране нашей. Трудно представить,  чтобы
было, если  б прочёл мои записи особист... И я пострадал бы, и Олег,  потому
что я всё время упоминаю его имя. Но этот дневник  всегда со мной. Его никто
никогда не прочтет..."
     "Уйти что ли в монастырь, чтобы молиться там за грехи, что сотворили мы
в Афгане?.."
     "Все  мы,  кто  был в Афгане, виноваты,  грешны. Кто-то  убивал, кто-то
приказы  отдавал,  кто-то смолчал, кто-то не помог...  кто-то не осудил этот
ад, оправдывал его...
     Мы  не сможем отмыться от  тех  грехов, привезем мы отсюда домой  много
зла,  и  зло  это  погубит  нашу   страну...  Эта  война  -  начало  великой
катастрофы...  Нельзя  после  зла просто  так  взять и вернуться к добру,  и
человек никогда уже не будет таким же, как раньше..."

     "Богданов как-то приехал на заставу. Над въездом - бойница. Духи  давно
пристреляли это  место  из  "зелёнки",  и  ставить  там солдата небезопасно.
Поэтому ротный приказал замотать деревянную чурку одеялом, на палку повесили
каску,  получилось чучело. Духи стреляли по нему иногда.  Богданов  подумал,
что это настоящий боец,  крикнул:  "Постовой!"  В ответ - молчание. Он снова
крикнул: "Постовой!". Ноль внимания!  Взбешенный,  Богданов заорал: "Солдат!
Ты,  грязная скотина! Поздравляю -  ты  сапер!" Комбат подсказал  Богданову:
"Это же чурка,  товарищ подполковник". - "Я вижу, что это  чурка! - закричал
Богданов. - Набрали чучмеков на свою голову! Перевести его в саперы!" Именно
он ввёл в обращение название: "сапер одноразового использования", сокращенно
- СОИ".

     ...хороший сапер всегда на вес золота ценился...

     "Мусульманин делает что-то, и оглядывается на Бога своего, а русский не
оглядывается, грешит и  грешит, а когда его господь  настигнет, прищучит, он
кричит: "Господи! Да за что же мне такое наказание?.."

     "Добро -  цельно, однозначно, единично. В этой  единичности заключается
полное  содержание  этого  понятия. Добра  не бывает много, оно просто есть,
либо его  нет.  Зло  же,  напротив,  многогранно. Оно  рождается  незаметно,
растет,  совершенствуется, делается более  изощренным, жутким. От того  зло,
подчас, трудно сразу увидеть, и от того зло часто бывает сильней  добра. Зло
проще,  доступнее. Бог не отвечает за зло. Бог - это  добро. Зло - вне Бога.
Бог желал России добра, Он не наказывал нас, мы себя сами наказали".

     ...эх, Епимахов, Епимахов... в этом наша с тобой беда:
     глубокая философия на мелких местах...

     "Лет  через  десять  никто  про Афганистан и не припомнит...  Романтики
здесь нет...  Ни в одной войне её нет! Пока  мы не расскажем  всем правду об
этой войне,  всю правду, без  утайки, мы  не освободимся от Афгана, он так и
будет преследовать нас".

     "Для матери в дукане  нашёл красивый материал на платье, часы, носки из
верблюжьей шерсти, дублёнку. Скоро в отпуск. Маки зацвели, целые поля  маков
видел  вчера,  когда  летели на  вертолёте. И завтра  летим на  вертушках  в
горы..."

     Шарагин  вернулся  в  купе.  Стемнело.  Женщины   спали,  одна  из  них
посапывала.

     ...мы не только убивали, и в водке топили тоску и печаль, мы
     пытались разобраться, что за странное существо русский человек,
     мы искали, как и все предыдущие поколения, ответы на вопросы:
     кто виноват? и что делать?.. мы хотели понять кто мы? Я хотел понять
     кто я?..

     ...По перрону, вдоль прибывшего  поезда, отталкиваясь  зажатыми в руках
деревяшками,  на  квадратной  доске  с четырьмя  подшипниками,  передвигался
нечесаный, небритый,  в оборванном дрянном пиджачке  инвалид. Ноги  его были
отрезаны  почти  "под корень", и от этого  он ростом приходился  большинству
торопящихся  с  чемоданами  и  тюками   пассажиров   и  стоящих  на  перроне
встречающих по пояс, а то и ниже. Он был пьян и улыбался всем подряд.
     Шарагин  вышел   из  вагона,   опустил  на  перрон  чемодан,  сетку   с
мандаринами.
     - Товарищ командир, закурить не найдётся?  -  подкатился на подшипниках
инвалид.

     ...убежал капитан Уральцев от такой участи... а этот нашёл в
     себе силы не умереть... осталась от него лишь половина, но эта
     половина не разучилась радоваться жизни...

     Шарагин вынул  из пачки  две  сигареты. Одну сигарету инвалид вставил в
губы, вторую  заткнул за ухо, похлопал  себя  по поношенному пиджаку, достал
спички.
     - На, батя, купи себе выпить-закусить, - Шарагин отделил от пачки денег
двадцатипятирублевую купюру.  -  Ты  один в этом  городе встречаешь  меня  с
улыбкой. Я дома, батя, я наконец-то дома!




     глава восемнадцатая
     СЕМЬЯ



     Лена, всего секунду назад собранная, серьезная, внутренне вздрогнула, и
растерянность вместе с неожиданной радостью засветились на лице.
     Она  не  всплеснула руками  -  руки  оттягивали  хозяйственные  сумки с
продуктами.  Не кинулась  навстречу,  чтобы повиснуть  на  шее. А  надо было
подбежать и утонуть в крепких объятиях мужа, и заплакать от радости. Сколько
мечтала,  что  так именно  и  будет, так и встретит  - непременно радостью и
слезами счастья.
     Но  Лена вдруг забыла обо  всём, лишилась всяких сил  идти,  скованная,
точно обручем. Ноги не несли. Тяжелые сумки выскользнули  из рук, и одна  из
них завалились на бок,

     ...так смертельно раненый человек падает, словно мешок...
     всем телом вниз...

     из сумки покатилась картошка.

     ...так солдатня сыпется с брони при обстреле...

     Тонкие, чувствительные к настроению брови дрогнули.

     ...это - я! не призрак это, милая!.. целая вечность разделяла нас!..

     Тогда он, почему-то  вначале тоже  растерявшийся, зашагал ей навстречу.
Не бодро. Как-то устало. Не побежал,  как представлял  себе в мыслях, скорее
обнять-кружить-носить.  А именно зашагал. Не совсем уверенно. Вернее, совсем
неуверенно. И совсем не так, как бывало в курсантские годы.
     А Лену тут точно зацепило: как он постарел! Всего-то два года прошло! В
госпитале - и то выглядел лучше! И  это ужасное  ранение! Нет, он не хромал.
Но что-то в том, как он двигался, говорило:  вот идёт совсем не тот человек,
которого она знала ещё недавно.
     Она не двигалась. Она зачем-то, в смятении, присела подбирать картошку,
и  потому произошло ещё большее замешательство, и Олег, вместо того,  чтобы,
когда  уже подошёл, сразу обнять и  поцеловать её, опустился  рядом, помогая
укладывать картошку в сумку.

     ...не заладилось, не попал в такт...

     Позднее вышла осечка и с Настюшей.

     Как же  она тебя  ждала!  Только и  спрашивала меня каждый день: "Когда
папа  плиедет?  Когда  папа  плиедет?"  Она  никак  не  научится  букву  "р"
выговаривать.  -  Отдыхай,  душ прими, а я -  в детский сад, - Лена  открыла
дверь.
     Он прислушался к тишине в квартире. Заметил тапочки:
     - А где старики?
     - Родители  - на  службе. Дед  Алексей гостит. Как  всегда, на  рыбалку
умотал.
     Значит, они  одни, значит, никто не  помешает  им  насладиться  первыми
минутами воссоединения, значит...
     - Иди ко мне...
     Она ответила на поцелуй.
     -  Потом,  Олежка. Ну, пожалуйста... -  хрупкая, тонкая, на голову ниже
его, высвободилась из объятий. - Я опоздаю...
     Обернулась уже в открытых дверях:
     - Ты обиделся?
     Он скрыл досаду:
     - Нет. Конечно иди...

     Два года прожила Лена с его родителями,

     ...два года!..

     прожила в доме,  который сам он плохо знал. Ходил  теперь, заглядывал в
комнаты. Совсем малюсенькие. Низкий потолок. Кухонька - одной хозяйке тесно,
двоим - еле-еле развернуться.
     В гостиной у дивана лежали вещи деда Алексея.
     Привез  Шарагин сюда свою молодую семью  перед Афганом, что называется,
"определил под присмотр". Да иначе как управилась бы Лена?
     Мама  её  работала  сельской  учительницей в  Рязанской  области,  отец
утонул, когда Лена ещё не закончила школу. Куда ей одной да с ребёнком?
     Сюда, на  адрес родителей, посылал он из Афгана письма, сюда приезжал в
отпуск.
     Родители  перебрались  в эти  края, когда он  уже поступил  в десантное
училище.  Стены  казались чужими,  неродными.  Впрочем,  настоящего  дома  у
Шарагина никогда не  было. Были в  детстве квартиры на год, на три, койка  в
суворовском училище, в казарме,  в  общежитии, снимали они с Леной комнату и
перед Афганом.

     ...вероятно, не последнюю роль в том, что Лена полюбила меня,
     молодого лейтенанта, сыграл образ деда, офицера, фронтовика,
     которого живым-то она не застала, но заочно очень нежно
     любила, делилась рассказами бабушки о нём...

     Степан  Аркадьевич  погиб  на войне.  В  память о  нём  у  матери  Лены
хранились  подполковничьи погоны,  завернутые в  газету "Правда"  1944 года,
награды и несколько фотокарточек с фронта.

     ...удивительно, сколько лет прошло, ему бы сейчас было за
     семьдесят, как деду Алексею... они б, непременно друзьями
     стали... значит, он прожил меньше половины той жизни, что
     изначально полагалась ему... он умер, когда ему было чуть
     больше, чем мне... остался навсегда молодым...

     ...будь Степан Аркадьевич жив сегодня, всё сложилось бы иначе...

     Он  ещё столько  мог  прожит! Десять, двадцать, тридцать, сорок лет. Он
застал бы конец войны,  парад  Победы на Красной площади, послевоенные годы,
восстановление  народного  хозяйства, смерть  Сталина, эпоху  Хрущева с  его
кукурузными экспериментами и двадцатым съездом КПСС, освоение целины, запуск
первого  спутника и  полет первого космонавта планеты  Юрия Гагарина,  эпоху
"развитого социализма" Брежнева, перестройку Горбачева.

     ...и афганскую войну...

     Такой  представала  в  памяти  Шарагина  история  со  страниц  школьных
учебников и  книг: крепостное право, крах самодержавия,  Ленин и большевики,
Великая  Октябрьская социалистическая революция, гражданская  война, Великая
Отечественная, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, теперь Горбачев.
     Историю  СССР  заучивали на  уроках  в школе,  запоминали  по  фильмам.
Историю великой державы, победившей фашизм, строившей коммунизм.
     Степан Аркадьевич обеспечил  бы семью,  и  ушёл  бы  в отставку  в чине
генерала. Играл бы с внуками на даче, ездил бы на охоту, на рыбалку.

     ...тогда Лена была бы генеральской внучкой... нет, если бы Степан
     Аркадьевич дожил до наших дней, мать Лены, вероятно, не встретила
     бы отца Лены, и Лена не родилась бы...

     ...значит, Степан Аркадьевич должен был погибнуть, чтобы я встретил
     Лену...  и  моя  смерть,  погибни я  в Афгане,  принесла  бы не  только
несчастье,
     но, возможно, и счастье кому-то...

     Олег пустил в ванне воду, протиснулся в кухню, зажёг газовую колонку.
     Разделся. Опуститься в горячую ванну.

     ....ни о чём не думать, отмокать, пока не вернётся Лена...

     Не терпелось  испытать давнишнее,  крохотными  кусочками доставшееся  в
детстве и оставшееся за пределами перерезавшей жизнь войны:  домашнее тепло,
заботу,  покой,  сочувственное  внимание.  Внимание  мамы,  Лены,   и  деда,
наверняка понимающего,

     ...не может быть, чтобы он не понимал...

     что к чему, и от  чего происходят  надломы в  душе и  сердце  человека,
приехавшего  с  фронта.  Захотелось   сбросить   тяготивший   месяцами  груз
ответственности,  страха,  пережитого,  невысказанного, захотелось забыться,
пусть и на короткое время...

     ...на месяц... на недельку... пусть на один день!.. минуту...

     Мало-помалу дрейфовали  родители  его  от  Дальнего Востока  в обратном
направлении,  туда,  откуда исходили  корни  Шарагиных, в  Европейскую часть
СССР, к Рязани, но так и не добрались. Накочевавшись по просторам Советского
Союза, решили, что лучше закрепиться  в трёхкомнатной квартире в захолустье,
чем остаться под  пенсию в однокомнатной в  более престижном военном округе.
Отец дослужился до майора, дальше подниматься силенок не нашлось.
     И хотелось видеть отца и одновременно не хотелось.

     В  прихожей послышался  детский  голосок.  Настя  рассказывала  маме  о
детском  саде,  о подружке своей, и он вдруг понял, что упустил очень  много
времени,  понял, что  эти два  года  не вернуть, что они останутся для  него
тайной, и он никогда уже не узнает, откуда в дочери его и когда появились те
или иные черты, привычки.
     - У нас сегодня фистукула была,  и под музыку  цантцевали. Улок цантцев
был...
     В этом месте Настюша замолчала, потому что мама перебила:
     - Я  тебе  сразу  не хотела  говорить.  У нас сегодня  большая радость,
Настюха!
     - Д-а-а?! Папа? Папа пиехал? Когда?
     Они показались в дверях, Лена подтолкнула за плечики девочку:
     - Иди, иди к папе...
     Настюша  видела  лишь силуэт  незнакомого  дяди, который сидел спиной к
залитому солнцем окну,  и  не  признавала  отца, и вместо того, чтобы бежать
обниматься, попятилась. Испуг отразился на её лице. Она заплакала.
     - Иди ко мне, Настюшка! - звал дядя.
     - Мама!

     ...не узнала!.. неужели я так изменился?..

     - Папуля, где ты был так долго? - вопрошала, купаясь в ванне, дочь.
     - В командировке.
     - Далеко?
     - Очень.
     - В длугом голоде?
     - Да, котенок. Не только в другом городе, но и в другой стране.
     - Повернись спиной, я намылю, - попросила Лена.
     - В какой стлане?
     - В Афганистане.
     - А что ты там делал так долго?
     -  Как тебе  сказать, котенок? - замялся  Олег. - Понимаешь,  служил  я
там... Родине служил, - не придумал он ничего лучшего.

     ...с родной дочерью говорю газетным языком...

     - А что такое лодина?
     - Родина? Это страна, где мы родились и живём.
     - А там холодно?
     - Нет.
     - Залко?
     - Жарко.
     - Давай голову мыть, - сказала Лена. - Не бойся, щипать не будет.
     - Очень жалко? - Настя зажмурила глаза.
     - Да.
     - Как в Афлике?
     Внешне Настя много унаследовала от отца. "Вся в папу, - повторяла Лена,
- счастливая будешь".

     ...глаза - мамины... и губки, такие сладкие, чуть пухленькие, от мамы,
     и пряменькая спинка... а вот родинка на спине, это от меня...

     - Ужинать! - позвала мама. Она накрывала на  стол: расставляла тарелки,
рюмки, салаты, нарезала привезенную колбасу и сыр.
     - Идем! - он улыбнулся: - Почти как в Африке.
     - Если там так тепло, почему ты нас  с  мамой с собой не взял?  Знаешь,
как у нас здесь холодно бывает зимой? - обиженно заключила дочь.
     -  Котёнок,  вылезаем, давай  вытираться!  - велела  Лена. Она высушила
девочке  голову,  расчесала волосы,  приодела,  и себя привела  в порядок  -
платье нарядное, голубое, золотые серёжки - подарок Олега.
     Уши-то проколоты давно, да отвыкли уши от серёжек. Носила недолго, пока
не  продали единственные, от  бабушки доставшиеся. За копейки продали, после
смерти отца,  чтобы жить  на  что  было. А Олег  нашёл в  Кабуле золотые, не
пожалел денег. Не встретишь таких серёжек  у нас в ювелирных магазинах. И не
то  приятно, что серёжки  в  ушах  золотые, а то, что подумал о ней,  купил,
привёз.
     - Ну, что  ж, давайте, что ли, со свиданьицем! - поднял рюмку отец.  Он
давно хотел выпить. - Вторую - за родителей!  - словно куда-то  торопился. -
Мы очень волновались, сын...
     -  Олежа, дорогой,  мы так рады,  что ты, наконец, дома, - прослезилась
мама. - Да что же ты ничего не ешь?
     Ей так  хотелось сесть рядом с сыном, погладить  по голове, материнской
рукой до шрама дотронуться, исцелить. Если он, бывало, дрался с мальчишками,
и расцарапывал в кровь ногу, или синяк набивал, мать непременно взъерошивала
волосы: "Шалопай!" Теперь уже не получится.  Её место  заняла  Лена, вот она
ближе всех - прижалась к Олегу.

     ...балда я, балда! надо было платье маме привезти! одно и то же
     выходное платье который год носит... хоть платок привез и
     косметичку...

     Не  богатые подарки привез  Олег родным,  сувениры  скорее, так ведь не
дорогих  заграничных  вещей  ждали они  от  него,  внимание приятно,  обычай
сохраненный.  В  первый  отпуск досталось  каждому  хотя бы  по  мелочи,  по
пустячку, никого не забыл.  По  безделушке,  а привез  -  сигарет фирменных,
зажигалок, ногтегрызок, дребедень разную,  что не видели никогда в советских
универмагах,  незамысловатые  вещички, а  пригодятся  -  самим полюбоваться,
соседям показать,  похвалиться.  Из  заграницы  всё же прибыл офицер,  какая
никакая, а заграница, не всем дано её пересекать.
     Отец наполнил рюмки:
     - Бог любит троицу.

     ...главное, чтобы не буянил потом...

     С чего бы это вдруг, неприязнь  к отцу возникла,  уж  не  маленький он,
нечего затрещин бояться. После отцовских,  сколько их, затрещин да саечек, в
училище от старших товарищей терпел. Отец за малейшую провинность наказывал,
и  хорошо  ещё  если  затрещина,  а  то  ремень  из  брюк  вытягивал,  кулак
использовал.

     ...не прощу, никогда не прощу...

     -  А теперь  за  вас  с  Леной,  -  предложил  дед  Алексей.  -  Третий
традиционно - за любовь.

     ...вообще-то надо третий тост за тех, кто погиб...

     - Ешьте, ешьте, я принесу картошку, - встала мать.
     -  Чтоб ты, как  минимум,  до  полковника дослужился,  - сказал отец, и
махнул рюмку.

     ...как в отпуске... словно повторение тех дней... только тогда не
     было никакого ранения...

     Надо  было  улыбаться,  старался  Олег  улыбаться, да  что-то никак  не
улыбалось.  Пили и  закусывали,  и расспрашивали об Афгане, Олег коротко,  в
двух словах отвечал, объяснял, что к чему, не углубляясь в подробности.
     - Поживите у нас,  Олежа, отдохни, - без  особой надежды в голосе, зная
заранее  ответ,  упрашивала мама,  -  куда  тебе  спешить?  - По  тому,  как
держалась  мама  за поясницу,  и  как зачесывала  назад, поправляла  волосы,
скрывая предательски проступающую  седину, и по ещё  большей  покорности  по
отношению к отцу, и глубоким вздохам, и глазам, требовавшим очки при чтении,
почувствовал Олег, что  два года,  пролетевшие для него лично  стремительно,
для  мамы не прошли незамеченными. Отняли  два года у матери гораздо больше.
Постарела мама, сдала.

     ...это даже не год за три, это прямо-таки год за пять...

     - Побудем  недельку,  мам, - пообещал Олег. - А  потом  уж не обессудь.
Надо на новом месте устраиваться.
     - Тебе, сынок, видней, - мама расстроилась, но ничего не сказала, вышла
из комнаты.
     - Ты кого-нибудь там знаешь? - спросила Лена.
     -  Полдивизии. Шутка.  Женька  Чистяков.  Мы  лучшими друзьями  были  в
Афгане.
     Подчистили  с  последней  рюмкой  тарелки,  отец, видя, что  больше  не
нальют, да и нечего наливать, допили, переключился на хоккей по  телевизору,
сел  ко  всем  спиной,  тупо  уставился  в  деревянный  ящик  с  чёрно-белым
изображением.  Дед  Алексей только плечами пожал, мол, жаль,  не договорили,
жаль не допили. От чая все отказались.
     -  Устал с дороги-то, - мама только  уложила  Настю, вошла  в гостиную,
кивнула Лене: - Уснула. И вы потихоньку собирайтесь.
     - Покурю пойду, - сказал Олег.
     - Я помогу посуду убрать, - привстала Лена.
     - Справлюсь, - махнула рукой мать. - Иди-иди.

     Он отвык  смотреть, как Лена раздевается, расчёсывает,  стоя босиком на
полу,  длинные  волосы,  отвык  смотреть на  эти острые плечи,  тонкие руки,
грудь, шею.

     ...и в самом деле, будто фарфоровая...

     Отвык  он  лежать  на чистых,  крахмальных,  неказённых  простынях,  на
домашних простынях, пахнущих уютом, чем-то очень родным и давно забытым, под
толстым, теплым, шерстяным, домашним же одеялом.

     ...жена... любимая, чудесная, трогательная, чистая, доверчивая,
     родная... не какая-нибудь там размалеванная ресторанная
     подстилка!..

     ...ждала, переживала, милая...

     И всё  знакомо  в ней,  а  восстанавливать по  крохам, по крупицам,  не
сразу. Наверстывать растерянное в разрыве,  в расстояниях,  целых два  года.
Непривычно. И для Лены также не сразу всё опять на свои  места встает. Нужно
время. Нужно терпение.
     За  стенкой  раздался отцовский  храп.  Настя  заговорила во сне,  Лена
подошла к  кроватке в углу, убедилась, что она  спит, накрыла одеялом. Вдруг
она  вздрогнула,  будто от холода, мурашки пробежали по  спине,  она сжалась
вся,

     ...как котенок...

     обернулась  на Олега,  нагая  и смущенная этим, щелкнула выключателем и
юркнула под одеяло, ткнулась ему носиком и щекой  в грудь,  слегка царапнула
сережкой,  спохватилась, сняла сережки. Он  прижал её крепко, но почти сразу
же  испугался,  что сильные руки причинят этой хрупкой,  маленькой  женщине,
единственной любимой женщине боль, и ослабил объятия.

     ...если бы она в самом деле была котенком, то замурлыкала,
     согревшись в объятиях...

     Успокоившись, что муж дома, вернулся насовсем и пришёл конец ожиданиям,
волнениям, переживаниям, и в то же время благодаря за ласку, и за жалость, и
за скупые, но нежные  слова, услышанные перед сном,  за всё то, без чего так
долго  тоскует отправившая на  войну  мужа  женщина,  Лена  глубоко и тяжело
вздохнула.  Вместе  -  легче,  вместе  -  уверенней,  вместе -  любое  можно
перенести.
     Прошла  вечность  с тех  пор,  как  он  в  последний  раз  делил с  ней
постельное тепло, улавливая в темноте близость её губ,  замирая от  тонкого,
учащенного   дыхания,   наслаждаясь   её  дрожью  от   томящихся   внутри  и
выплескивающихся наружу желаний...
     В  подъезде  хлопнула  дверь. Олег  проснулся.  Отец продолжал храпеть.
Подсвеченные  стрелки  часов  показывали  половину третьего.  В  окно светил
месяц. Не мусульманский, здесь не могло быть мусульманского месяца,  русский
месяц, похожий на горбушку белого хлеба. Медленно,  чтобы не разбудить Лену,
освободил  подложенную  ей  под  голову  руку.   Она  не   проснулась,  лишь
перевернулась во сне на другой бок.
     Дед  сидел  на  кухне  в  майке  и  тренировочных  штанах.  Обрадовался
компании,  отложил  газету, снял очки, двумя  руками  поправил  назад  седые
волосы:
     - Не спится?
     - Заснул, да вот...
     - Чай пить будем?
     - Я поставлю, - Олег наполнил чайник, прикурил от плиты сигарету.
     Помолчали.
     Два фронтовика. Два офицера.
     Не одно  поколение  Шарагиных предано  служило в армии, но вот забылось
только,  не осело ни в  чьей памяти, не передалось в семейных рассказах, кто
именно -  какой-нибудь  там прапрадед, крепостной мужик,  -  ноги широко при
ходьбе держал,  и выделялся, таким образом, среди  служивых необычным шагом,
от того-то  и прозвали  его  "шарагой". Или кто-то  их  роду  на  парадах да
смотрах  лучше  других  маршировал, или  же  в  походе выносливей  товарищей
оказывался; потому-то  и  фамилию придумали ему  соответствующую. И  сколько
километров нашагали  по  фронтовым  дорогам  разные  Шарагины,  сколько войн
перевидали, сколько  годков  посвятили  армейскому  делу,  на  благо  России
матушке?! Не счесть.
     Шагал прапрадед, и прадед, и дед, а Олег нынче - летает.

     ...уж когда как придётся...

     В Афгане вот  в  инфантерию превратили  десант! По заставам разбросали!
Парашюты запретили, и... ша-ом марш!

     ...всё одно, что крылья обрезать птице...

     Шагал их предок как часы, без сбоя, и, видать, службу  нес также точно,
исправно, не занимаясь дурацкими переспрашиваниями, не своевольничая, служил
верой и правдой, и умереть готов был за царя-батюшку,

     ...позднее - за народ, за Россию, за революцию, Советскую власть,
     а в целом - за отечество, такое, какое понимал, и любил, в которое
     верил, за Родину...

     Прорезало, заколотилось:

     ...а мы за что воюем в Афганистане?..

     - Совсем плохи там наши дела? - прервал молчание дед.
     - Увязли крепко.
     - Надолго, видать?
     - Да. Тебе сколько заварки?
     - Всё-всё-всё, а то вообще не засну. Кипяточку побольше. Чего это ты не
доливаешь? Давай-давай,  ещё, вот так, до са-амого края, чтоб сатана в чашку
ноги не свесил. - Дед откусил кусочек сахара, отхлебнул чай.
     - Как ты можешь кипяток пить?
     - Привычка. С фронта.
     - Я так не могу, - Олег отставил чашку.
     - Может, по рюмочке? - предложил дед.
     - А есть?
     -  А как же?!  НЗ.  Резерв ставки  главнокомандующего,  -  он  сходил в
гостиную,  порылся,  не зажигая  свет, в сумке, принёс  завернутую в  бумагу
бутылку. - Посмотри, что-нибудь есть на закуску?
     Шарагин сунул голову в холодильник:
     - Колбаска осталась, и чёрный хлеб порежу.
     Дед! Как же здорово сидеть и слушать деда.
     -  Меня  на  фронте научили спирт пить... Под Моздоком мы стояли. Немцы
рвались к бакинской нефти. У них дивизия была горная, элитная.
     - "Эдельвейс".
     - Совершенно верно. Берия тогда лично приезжал. Наш батальон  направили
его охранять.  Вот  тоже, - хмыкнул дед, - бои идут,  а  тут целый  батальон
снимают с фронта ради одного человека... Видел я его несколько раз. На белом
коне разъезжал. Сам маленький-плюгавенький... Но властный человек, железный,
и говорить умел хорошо, без бумажки речь держал, по  делу говорил... Тогда у
нас одна часть перевал не удержала, отступила. Немец здорово воевал. Обучены
были фрицы грамотно, специально для боевых  действий в горах их  готовили. А
мы  что? Пехота... Так вот, устроили показательный суд перед  строем.  Жалко
было смотреть  на  этих офицеров. Без погон, без ремня. Военный  человек без
ремня - ничто. Что за вид без ремня?
     Олег закивал.
     -  Приговорили их  к  расстрелу,  за  трусость и  дезертирство.  Первым
капитана повели мимо строя. Он так  до  последнего момента и  не верил,  что
расстреляют. А когда понял,  ноги у него подкосились, колени подогнулись, не
слушались совершенно ноги.  Его два солдата  поддерживали. Так и повис у них
на  руках. Подошёл  к  нему  со  спины горбоносый  старлей  и  выстрелил под
затылок.  Профессионально, видать  не  в  первый  раз казнил.  Потом второго
вывели.  Он ногами упирался, головой вертел и повторял одно и то же: "Что же
это? как же?" А мы стояли как  вкопанные. Весь строй  будто дышать перестал.
Только  чуть  вздрагивали от каждого выстрела.  Мертвецов  навидались. А тут
советские офицеры... Так  вот...  Под конец прямо  страшно было смотреть  на
горбоносого. Глаза у него блестели, словно у сумасшедшего.

     ...как у Богданова на перевале... только этот своих расстреливал, а
     Богданов - афганцев...

     - Он настолько вошёл в раж, что остановиться не мог... Ну вот,  а потом
потопали  мы строем, и  никто до вечера ни  слова не проронил. Тогда  комбат
приказал принести канистры со спиртом, и  каждому по кружке налили. Я сперва
глотал  как  воду,  а  под  конец  прервался,   воздух  набрал  и  так  меня
перехватило. Обожгло внутри, дыхание спёрло.  Комбат велел на утро  старшине
провести  обучение. Старшина,  хохол у нас был  там  один,  зачерпнул кружку
воды, протянул: "Пей  залпом". Я выпил, да не за один присест. Вторую кружку
протягивает.  Я говорю, куда же,  не лезет больше.  А старшина не отступает,
пей  говорит! Четыре кружки воды, большие  кружки, выдул, пока  не научился.
Да-а-а... У вас там дезертиры были?
     - В нашем полку нет, а так, в принципе, случалось. И в плен попадали, и
убегали из части.
     -  Да...  А нас  как-то  поместили на ночь  в пустовавший  коровник. На
Кавказе  дело было.  Много хлопцев  тогда  по  деревням  набрали, из Грузии,
Азербайджана, они  на фронт  ни  в какую не хотели.  Мыло хозяйственное всем
выдали,  кто-то  подсказал,  что  если  мыло  съесть, в госпиталь отвезут  и
комиссуют.  Они  и  нажрались этого  мыла. Там же щелочь одна. Вспучило.  На
подводе с десяток трупов  увезли. А  один решил руку себе  прострелить. Тоже
подсказал какой-то умник. Сделай дырочку в руке, тебя и комиссуют.

     ...всё как у нас...

     Солдатику  руку перевязали, а в  анкете пометили "СС"  -  самострел.  А
вечером  появился офицер из  СМЕРШа, и  "ССовца" увёл.  Больше мы  его  и не
видели.

     ...слава Богу, хоть этого больше нет...

     - Я в полку за знамя отвечал. Эстафета знамени... Слыхал про такое?
     - Мы, дед, в атаку со знаменами не бегали.
     -  По  знаменосцу  всегда первым делом огонь  ведут,  причём  с  разных
позиций.  Почти верная  смерть.  Потому-то  и несколько человек мне выделяли
всегда.  Сколько  раз  на  волоске от  трибунала находился. И сам бежал. Два
бойца погибли подряд, я подхватил и побежал.  Первое ранение тогда  получил.
Эх...
     - Странно вы, дед, воевали, со знаменами бегали.
     - Война-то,  Олежка, она  на самом деле  всегда одинаковая,  - разливал
водку  дед.  - И всегда одинаково потом о ней вспоминают.  Вернее, стараются
ничего не  вспоминать.  Меня тут  недавно  в школу на утренник приглашали. Я
решил, что приду и расскажу, что такое война на самом  деле, чтоб не  думали
ребятишки, будто война - это только героизм, как в кино у нас показывают.
     - И что?
     - Вышел на сцену и растерялся. Никогда раньше не выступал. И полезли из
меня какие-то сплошные казённые слова...

     ...и мне в детстве никто не объяснил, что такое война...

     - Будь здоров, дед!
     - Ты  вот растолкуй мне, Олежка, ерундистику эту. Мы приезжали с фронта
и радовались жизни.  Война закончилась! Мы были  счастливы, старались скорее
забыть  про  войну. А ваше  поколение наоборот, будто не хочет  забывать тех
ужасов.
     - Потому что она ещё идет.
     - Ну и леший с ней. Пусть идет!  Тебе-то  что? Тем более,  что отслужил
положенное,  ранение перенес. И  забудь  о ней.  Ладно бы война где в России
была, а то у чёрта на куличках, в каком-то Афганистане!
     - Это, дед не просто, забыть.
     -  Я  не знаю,  - покачал  головой дед Алексей. - Наше поколение другим
было.
     - Другим, дед.
     - Времена  были тяжелые,  послевоенные. Жили  не Бог весть как. Голодно
жили. И холодно. Но ведь вера была в нас!
     - В Сталина...
     -  Верили  в него.  Он много  сделал для  страны! Пусть его там поносят
нынче! Верили, что осилим разруху, что выправим всё, что самые счастливые на
свете! А твое поколение, Олег, какое-то потухшее.

     ...не потухшее, дед.. с разоренными душами поколение...

     Вернулся  недавно  тут  у  нас один  комбат. Так  пьет  он и  мечтает в
Афганистан опять уехать. Что же это такое с людьми делается? Да чтобы  мы на
войну рвались после  пяти лет! Только если б страна потребовала и приказала!
Да  что  там  говорить!  Песни  ваши  "афганские"  послушаешь,  тоска берёт,
безысходность полная!

     ...разоренные души... и тоска...

     В  наших  песнях  радость  звенела,  надежда!  Про  победу, про  подвиг
советского народа пели!

     ...мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались...
     твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,
     обманут...

     - ...в  госпитале  телевизор  смотрел, газеты  читал, разговоры  разные
слушал, сюда, пока добирался,  к людям присматривался,  и  такое чувство,  я
тебе скажу, будто вся  страна  переменилась. Не  узнаю  я  её.  Перестройка,
ускорение... Люди  совсем другими  стали  за те  два года, пока  я воевал...
Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу...
     - Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.
     Это ты стал другим.

     ...без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,
     беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский
     человек пропадает...

     Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как  и он, на
равных правах, вот только до  поры до времени не подавала виду,  обживалась,
осваивалась. Пока гостили  у родителей, боль не напоминала о себе, а  стоило
перебраться на новое место службы - оживилась.
     Женьке  он, естественно, всё  рассказал в первый  вечер, и как в засаду
попали, и про госпиталь, только  про  боли умолчал.  Женька,  правда, больше
расспрашивал  про госпиталь, а именно  - симпатичные ли  там медички. И, что
больше  всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить
про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.
     Он  думал,  что оставил  боль в  госпитале,  что  лекарства, которые он
принимал,  защитят его, а она  объявилась снова, насмехаясь над медициной, и
поселилась рядышком, как селится домовой, и оживала ночью.
     Именно  ночью  пришла боль,  когда он  был наименее  защищен,  и  желал
погрузиться  в  сон,  забыть  о  дневных заботах  и  мучительных раздумьях о
будущем.
     Боль схватила за затылок, и постепенно охватывала всю голову, сводила с
ума.   Иногда    в    своём   воображении   болезненном    он    представлял
девчонку-отличницу в  школе,  в одной из школ, где  он  учился.  У  той были
шикарные волосы, заплетенные в толстую

     ...как угорь...

     длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и  таскали за
косу. Девчонка кричала от  беспомощности  собственной, но ничего  сделать не
могла.  И  Олегу  теперь  боль  его  нынешняя  рисовалась,  как  коса;  боль
физическая и  боль  душевная сплелись  воедино  в  длинную  косу на затылке,
которую кто-то сильно тянул назад.
     Боль  медленно добивала, и он понимал, что она не  уйдёт,  пока жив он,
чтобы там  не обещали врачи, и  какие бы  лекарства не прописывали,  что она
будет с ним до самого конца.
     Он стонал, и боялся, что разбудит дочь.

     ...что будет, если она проснётся? что она подумает? что отец
     напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня...

     А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть  был  не в
силах  человек,  закрывался  в ванной и бился головой о стену. Долго  бился,
пока не притупилась боль.

     ...я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль... я не хочу,
     не могу так больше жить! не могу больше терпеть! лучше
     умереть... нет, я никогда вас не брошу, мои милые... чтобы ни
     случилось, я всегда буду с вами... девчонки мои любимые!..

     - Олежка! Открой! Пожалуйста, - умоляла Лена. - Не  закрывайся от меня!
Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что  тебе плохо, открой мне, пожалуйста,
милый, любимый! Открой.

     ...она не должна меня видеть!.. кровь... откуда на мне столько крови?
     я весь в крови... я разбил себе до крови голову?! и стена вся в
     крови...

     - Олежка, открой.

     ...сейчас, Леночка, сейчас я открою... подожди... нет сил подняться...
     сейчас, надо подняться из ванны... почему я лежу в ванне?..

     На  утро как  будто  полегчало, и он  лежал  в  постели  и  с затаенным
любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю.
     -  Видишь,  папу  разбудили. Что  ты  не спишь? Спи.  Рано ещё  совсем.
Опаздываем в садик, - спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась.
     Он  заснул и проспал с  час. Лена вернулась домой после детского сада и
магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что
она  боится той минуты,  когда закипит  чайник и будут  готовы бутерброды, и
придётся  повернуться  к столу, и поставить чашки  и тарелки,  и налить чай,
сначала из заварочного, затем добавить  кипяток, и после придётся говорить о
том, что случилось ночью, о страшном приступе...
     А однажды  Лена повела Настюшу в детский сад,  а  когда вернулась, Олег
катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал.
     - Уйди! - закричал он. - Уйди!
     Лена плакала, но не уходила.
     - Уйди! Уй-ди-и-и!
     Что же  такое происходило с её  любимым Олежкой? Что же  такое страшное
творилось  с ним?  Что  за  боль  жила  в  нём,  отдаваясь  наружу  стонами,
лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком?
     Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный.
     -  Иди скорей! Афганистан  показывают, - крикнула Лена.  Олег  курил на
лестничной клетке. - Скорей-скорей!
     С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной
помощи и вылазках бандформирований.
     - Словоблуд! - Шарагин не стал слушать, отвернулся.
     Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена:
     - Мой любимый чайник.
     - Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим!
     - У тебя  на всё один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег
не останется!
     Олег раздражённо хлопнул дверью.
     Возвратился домой после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ и быстро
уснул.
     - Подъём! Две минуты на сборы!  -  на пороге  стоял Женька Чистяков.  -
Едем на охоту. Машина внизу ждет.
     - Какой из меня охотник?
     - Что ты, как баба, ломаешься!
     Лена закивала Женьке, мол, молодец!
     - Не выспался, - но в голосе Шарагина категоричных  ноток не слышалось.
- Предупредил бы хоть заранее, - нехотя, Олег поплелся одеваться.
     - Папа, ты куда?
     - На охоту.
     - А я?
     Олег подумал, решил:
     - Поехали.
     Лена снова закивала:
     - Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные  носки! - девочка
побежала в комнату.
     - Нет, - скривил лицо Женька, - я тебя умоляю! Только без детей.
     - Тогда не поеду.
     - Что она там будет делать?
     - Мы будем гулять в лесу.
     - Э-э-э... Чёрт с тобой! - сдался Женька.
     Охотники  предупредили  Настю:  вести  себя  тихо! Потому что,  сказали
серьезные  дяди, на зайца охотиться дело непростое, можно зверюшку  запросто
спугнуть. Наслушалась по пути девочка заядлых охотников, и очень переживала,
сидя у папы на коленях, прижималась к  нему, и шептала  на ушко: "Плавда, ты
не будешь зайку убивать?", особенно когда хвастались дяди, кто  каких зверей
подстрелил.  Пожалела  Настюша  зайчиков, и  лосей,  и волков,  и лисичек, и
кабанов,  и птичек. Потому-то, как только  приехали  в  лес, отбежала она от
машины и закричала громко-громко: "Зайка, беги! Зайка, беги отсюда, сколей!"
     Как  же  не  хватало Шарагину всё  это  время русского  леса! Осанистых
березок,  запрятанных  от  чужих  глаз  полянок,  поросших  мхом  пеньков...
Русского воздуха ему не хватало! Русского духа! Русского простора!

     ...нескончаемых  просторов!  Господи, кто бы знал,  как душа  радуется,
когда
     предстает такая картина!

     ...столетиями собирали земли!.. только беспримерная отвага и мужество
     великого  народа   нашего   могли   снискать  господство   над   такими
просторами!..

     Не хватало ему на той  войне русской дали, не хватало русского пейзажа:
толщиной  с ниточку леса на горизонте, убегающей  вдаль безымянной  речушки,
безмолвно покоящейся на возвышении белокаменной церквушки.
     Церковь виднелась  издалека, не пройдёшь - не проедешь мимо,  неминуемо
остановишь взгляд, полюбуешься.

     ...умели же строить, и место подобрать самое выгодное!..

     И запало, резануло:

     ...а ведь сколько веков стоят! и жгли, и взрывали, и под конюшни
     определяли! и татары, и свои же! а неистребимы оказались
     православные храмы... всё пережили, переждали... твердо
     стоят... непоколебимо... всё меняется, уж в который раз, а они
     стоят...

     Чтобы добраться туда, пришлось бы переходить где-нибудь речку,  и после
подниматься вверх по чуть проступающей в траве тропе.

     ...надо будет Настюху крестить... как же она у нас некрещёная-то?..

     Тянула  его церковь, звала к  себе, но Шарагин так  и не  нашёл  брода,
походил вдоль берега, повернул обратно.

     ...в другой раз... не пускает к себе...

     На опушке развели костерчик, перекусили бутербродами, согрелись сладким
чаем из термоса.
     ...или я не готов? а не мешало бы зайти... постоять... покаяться...

     -  Что  такое? Что случилось?  -  Настя  испугалась, вскочила - муравьи
ползали по
     ней, муравейник-то они и не заметили, когда  на привал  устраивались. -
Ишь, какие!
     Отряхнулись. Посмеялись:
     - Муравьишек испугались!
     Пересели.
     - Муравьи - полезные. Их обижать нельзя.
     - Мулавьи - доблые, они не кусаются, - сказала Настя.
     -  Ты  когда  была совсем  маленькой,  ты  так смешно  всегда говорила:
"Сябака кусаиса, а коска не кусаиса..."

     В лесу, на природе, на свежем прохладном воздухе расслабился Олег,

     ...благодать-то какая...

     забыл о городской суете, о служебных делах, о вечном задумался.

     ...Россия... и мать и мачеха, одна-единственная, беспощадная и
     милостивая, как и все мы, вся в противоречиях, загадочная и
     очевидная...

     Столько, казалось, России повидал  на коротком веку Шарагин. По округам
в  детстве  наездился,  следуя  за отцовскими  назначениями,  из-под  купола
парашютов любовался землёй необъятной, из поездов,

     ...изгибы рек, поля, поля, дороги и бездорожье, степи, леса, леса,
     вновь дороги, развилки, и города, города, деревни, деревни... и
     людей-то сколько... и какие все разные...

     а осмыслить так и не сумел, не хватило половины человеческой жизни.

     ...и  целой не хватит...  и двух не хватит... десять веков уж минуло, а
мы
     всё ищем и спорим... и единого мнения нет... и не будет... не дано
     человеку понять... Россия - выше человеческого понимания... такой
     уж, видать, задумал её Творец... и вложил в неё особую мысль Свою...

     ...самую сокровенную...

     ...велика земля наша русская, столько мудрости, столько сил - не
     сразу вникнешь, не сразу зачерпнёшь...

     ...не оправдали надежд мы Твоих, Господи... заплутали, заблудились...
     веру поменяли... потянулись от вечного к сиюминутному, к
     бренному... веру выдумали новую, да уж больно скудна вера эта... не
     долго протянула... рассыпалась... в прах превратилась...

     Зайка  убежать не  успел... Под вечер  смотрела  Настюша  на зайчиков в
багажнике Женькиных "Жигулей" и всхлипывала.
     - Ну, чё ты её потащил с собой! - ворчал Женька. - Сидела бы себе дома.
     Разложили закусон  прямо на капоте, откупорили бутылки. Обмыли с егерем
удачную охоту, заговорились. Стемнело. Пьяные, набились в машину.
     Настя  задремала  у  Олега  на  коленях.  Стекла   от  водочного  угара
запотевали, их терли рукавами  и  ладонями,  спорили  куда  поворачивать  на
развилках.  Попеременно закуривали,  хотя Шарагин  и просил из-за ребёнка не
дымить в машине.
     -  Ага,  - согласно  кивали  плохо контролировавшие  себя  после  водки
офицеры.  -  Две  затяжки.  - Делали по три,  по  четыре,  по пять  затяжек,
наконец, выкидывали сигарету в окно  или  тушили об пол,  а через пять минут
кто-нибудь вновь начинал дымить.
     -  В следующий  раз - никаких  детей, - злился Женька. - Где  ты видел,
чтобы на зайца детей с собой тащили?!
     Заморосил дождь. Они заплутали в  темноте,  разворачивались, прыгали по
ухабам, матерились.

     На следующий день  Настюша расчихалась,  раскашлялась.  Померили  лоб -
батюшки! Горит вся, а по ней не сказать: светиться в улыбке

     ...как ангелочек...

     и силёнок не утратила, возится, играет. Лена перепугалась:
     - Скоренько скоренько, в постель.
     Она  не противиться. Ей всё - и  простуда, как игра. Обложилась мягкими
игрушками. И в постели весело.
     -  Давай  ещё поставим гадусник, может уже  нет  теляпюньки,  и  пойдём
гулять! - просила она папу.
     -  Нет, бельчонок, надо  выздоравливать, придётся  несколько дней  дома
посидеть. Видишь, как мы с тобой в лесу простыли.
     - Папуля, - вдруг сказала Настюша. - Папуля, я видела...
     - Что ты видела?
     - Папочка, я видела, как дядя Женя бил зайку лужьём. Зачем он бил зайку
по голове? Ведь  он и так убил зайку в  лесу.  Зачем он удалил зайку лужьем?
Зайке ведь было больно.
     - Нет, киска, тебе показалось.
     -  Папуля!  А  плавда, дядя  Женя,  и длугие дяди больше  не будут заек
убивать?
     - Спи, мой любимый. Не беспокойся.
     Он бегал  за  лекарствами, горчичники ставить помогал,  сидел у кровати
дочки часами и сказки читал. Заботы, такие простые домашние заботы, волнение
за  дочь, отодвинули  всё остальное на задний план.  А поправилась  Настюша,
пошла в садик,

     ...всё вернулось на круги своя...

     По  ночам  вновь  терзали боли, и  голову распирало от набившихся  туда
сомнений и новых мыслей - мыслей о скорой и неизбежной смерти.

     ...нет ничего вокруг меня, всё происходит в  моем сознании, все события
-
     плод  моего  воображения!..  кто-то,  заставляет  меня  мучиться  перед
смертью!
     за  что? что  я такого  сделал?  Перед  кем провинился? оставьте меня в
покое,
     отстаньте, дайте умереть!..


     * * *


     Обследования продолжались неделю: рентгены, анализы, осмотры, цоканье и
причмокивание профессоров, покачивание головой.

     ...тягучая неясность...

     Заведующий  отделением  лично  принял  Шарагина.  В узкий продолговатый
кабинет через открытое настежь окно врывалась прохлада.
     Из  слов врача  следовало,  что,  возможно, он обречен, что "это" может
произойти когда угодно, потому что осколок остался  маленький. Не  вытащили,
не заметили его.

     ...как жить дальше и сколько - под вопросом... здоровенный такой
     знак вопроса, который рухнет и задавит, и буду на нём извиваться,
     как червяк на крючке...

     Осколочек слишком далёко  забрался. То  ли под  сердцем, то ли  в самом
сердце  осколок, Шарагин так и  не разобрал. Кровь ударила в виски и  биение
сердца, которое он вдруг услышал, было слишком громким, заглушило объяснения
врача.
     Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно
ликует,  когда влюбляешься,  и стонет,  когда болит  душа.  И каким  образом
маленький  осколок  -  "подарок"  от духов  -  мог  так долго  жить  внутри,
затаившись, не выдавая себя ничем,

     ...как в засаде...

     было непонятно.

     ...Рубен Григорьевич пытался помочь, а тут сразу приговор вынесли...

     Шарагин  повернулся  к окну, за  которым шумела улица  большого города,
летали  птицы, за  которым  ждала  его неопределенность. Кто мог  предвидеть
такой  поворот судьбы?  Ему представлялось,  что  быть  окруженным смертью -
типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не
знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не
окончена, что она будет продолжаться и здесь.
     - И что же делать? - после долгой паузы спросил он врача.
     - Оперировать никто в данном случае не возьмётся. Слишком велик риск.
     - Я готов идти на любой риск!
     - Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение - не оперировать.
     - А как же мне жить дальше?
     - Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим
тебе  нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он  может сдвинуться, если
не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических
нагрузках.
     - А если сдвинется? - допытывался Шарагин. - Что тогда?
     - Не думаю.
     - А если... сдвинется? Сразу конец?
     - Зачем же так пессимистично?
     - Я должен знать!
     Врач  отвернулся,  взялся  за  историю   болезни,  стал   перелистывать
страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.
     - Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?
     - Ну что ты панику устроил! Всё это настолько относительно. Тебе просто
надо  быть  предельно  внимательным  и  осторожным,  -  повторил  он,  будто
наставлял ребёнка, который собирался  идти  гулять.  -  Я уже не  говорю про
курение, алкоголь.
     - А прыжки? - задрожал у Шарагин голос.
     - Какие прыжки?!
     - Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?
     - Однозначно!

     ...всё... конец...

     - А боли? - Шарагин остановился у двери. - Боли будут повторяться?
     - Боли пройдут, - врач закрыл историю болезни. - После тяжелой контузии
это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.
     - Меня комиссуют?
     - В строй ты не вернёшься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда
найдётся. Надо похлопотать.
     - А можно как-нибудь не  афишировать... я имею ввиду про осколок... - и
сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

     ...конец оказался прозаичным...

     ...Когда Лена  приезжала к  нему  в  госпиталь, про осколок никто  и не
подозревал. Она  гладила багровый  шрам  у  него  на  шее,  что-то говорила,
расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях. А он, словно ошалел,  дико
захотел её после стольких  одиноких месяцев. Накопилось желание, намечталось
в одиночестве! Завёл в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала,
громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

     ...мы тогда былитак счастливы!...

     ... а что, если мне это просто приснилось?..

     Шарагин лёг на живот, обнял, как обнимал бы Лену,  подушку, и ещё и ещё
раз вспоминал  тот приезд в  госпиталь; он  вспоминал  и сильней вдавливался
налитой своей мужской силой в матрац.
     А   во  сне  он  шёл  по  вечерней  улице,  детской  площадке,  где  на
перекладинах кто-то развесил для просушки  белье,  и женщина с собранными  в
пучок волосами, в фартуке  выбивала пыль из  ковра, под распахнутыми  окнами
первого  этажа,   из   которых   тянуло   недосягаемым   теплом   и   уютом,
размеренностью.  Ему   захотелось  остановиться,   заглянуть   внутрь,   или
попробовать  найти здесь  друзей,  но потом  он сообразил,  что здесь  чужое
счастье, что ему надо идти дальше, что его дом  где-то в другом месте. После
же приснилось, что Лена  бежит босиком  по некошеному лугу,  смеётся,  и  он
смеётся, и они  падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются,  а потом
Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.
     Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

     ...как "купола" при десантировании...

     полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега  из того дня,
и подбросил вверх, в глубокое синее небо,  оторвав от  Лены, и того зелёного
поля,  и  одуванчиков,   и  он  сделался  маленьким,  бесправным  существом,
несущимся в неизвестность.
     И слился он  с женским голосом из церковного, не просто  церковного, из
божественного хора. Голос был  звонким, невесомым,  птицей парил в  небе, не
голос - сгусток добрых  побуждений, чистых душевных устремлений. И последняя
мысль была:

     ...ангелы зовут...




     С самого  дня рождения  судьба повязала  его  с  армией,  с  малых  лет
впитывал  он  её  дух и запах. Он свыкся с  её трудным характером, принял её
правила, уверовал в её непобедимость, проникся романтикой офицерства.
     Подсчитывал теперь, сколько набежало лет выслуги.

     ...немало, на полпути не останавливаются...

     Отказаться  от  офицерского  образа жизни: от  ВДВ, от неба, парашютов,
товарищей,  должностей, званий, погон, формы, сапог, нарядов, оружия, строя,
казармы, приказов, бестолковых бойцов, и шагнуть в никуда, за ограду  части,
в мир, который он,  как  любой офицер, совсем  не знает, мог ли он  на такое
решиться?

     ...и что я на гражданке буду делать? в таксисты пойду? на стройку? на
     завод?.. с осколком у сердца и вечной болью в голове...

     ...превратиться в простого обывателя? отречься от армии?..

     Снова  от  него  требовалось  отречение!  Сперва  от  веры  в  страну и
праведность её пути, теперь - от армии!

     ...а что потом? с чем жить? ради чего жить?..

     ...не офицерское это дело - в политику лезть, болтовней на кухне
     увлекаться... это удел интеллигенции - постоянно метаться, менять
     настроения, убеждения... в зависимости от того, во что сегодня
     уверовал... утром проснется - убежденный марксист, днём -
     расстроился, засомневался, себя пожалел, и - в капитализм
     потянуло, а вечером про Христа вспомнил...

     Знал он этот народец. Даже в армии встречались. На штабных должностях.

     ..зачем погоны носят? Зачем, спрашивается, на войну едут? если
     ни во что не верят, если даже поражения нашего желают?.. чтоб
     только ордена на мундиры вешать, и чеки загребать?..

     И  в Союзе  нынче на  каждом шагу натыкался на таких  людишек.  Вон - в
санатории - многие просто так расслаблялись.

     ...болото... одного поля ягодки... что интеллигенция вшивая, что эти
     примазавшиеся к армии служаки...

     Вот от кого - все беды. Это же настолько очевидно! Вот от кого - зараза
идет!

     ...вера в людях надорвалась... слишком долго ждали лучшей жизни...
     не дождались... слаб человек... сразу - вынь да положь... пошатнулись
     все, и наверху и посередке, кто рассуждать привык да сравнивать...

     ...общество погрязло в мещанстве! ничего святого не осталось!
     никаких порывов! подвиги больше никому не нужны!..

     ...мы же испокон веков тем и отличались, что жила в нас
     исключительная жертвоспособность, постоянная готовность идти на
     смерть, на каторгу, под пули - ради высокой цели... героизм всегда
     был не исключением - правилом...

     И задумался: прав ли? Не слишком ли краски сгустил? Нет. Всё верно. Так
было! Что же произошло? Почему успокоились люди? Почему не осталось больше:

     ...ни Бога, ни высоких идей?..

     Только - материальное. Только - бытовщина. И - демагогия одна.

     ...вся страна вдруг села на струю... такой же понос, как при
     амёбиазе, только словесный...

     ...против войны никто голос не поднял, трусят, ругают и осуждают за
     нашими спинами, и служить не хотят, а поспорить на теплой кухне,
     покритиковать - тут как тут... и выставляют, что умней тебя...

     Вот  как  обернулось:   сдались  люди  советские,  сдались  в   мыслях,
капитулировали,   не   устояли   перед   невидимым  врагом,  кончился  накал
противостояния, предали страну! Это ж так очевидно! Расслабились. Взять хотя
бы  офицеров в санатории. Обычным делом нынче стало над  страной смеяться. И
вот уже один офицер заявляет другому:
     - ... да  они нас  настолько обогнали, что и через сто лет не  догоним!
Отстали безнадежно! Одни ракеты и танки и умеем  клепать! А больше ни на что
не  способны! У  них  там такая  технология! Высочайший уровень!  Так богато
живут! У каждого - отдельный дом с бассейном! У каждого - автомобиль! А мы -
по общагам обшарпанным с семьями ютимся! Да если  американцы  развернуться и
побегут  нам  навстречу,  то  и  тогда нам  не догнать... Так что, давно  мы
проиграли.

     ...а ведь это из-за таких вот нас вечно уносит с курса...
     карабкаемся выше, а достигнув нового уровня, - обязательно зачем-
     то оборачиваемся, и непременно находим какие-то изъяны,
     недоделки, или что-то лучшее объявляется, ранее не додумались, и
     разворачиваемся на сто восемьдесят, на всё сразу наплевать, от
     всего тут же открестились, и бросаемся вниз головой, всё
     перечеркивая, чтобы начать с нуля, чтобы уж в этот раз - правильный
     путь выбрать, и чтоб без ошибок обойтись, и без жертв ненужных, и
     без греха... а всё, что нажили таким трудом, сотворили, надрываясь,
     поколения целые, - коту под хвост... то царь нам, видите ли, не
     угодил, теперь советская власть - не годится... и никогда у народа
     никто не спросит... разве не так? вот именно! так что ещё семь раз
     отмерить надо! незачем горячку пороть... присягу ж давали...

     Думы  о стране чередовались с думами о  боли. Вполне возможно было, что
боли  связаны отнюдь  не с  физическими отклонениями после  ранения, а  что,
возможно,  душа больна, и  боль душевная  переходит в боль физическую, и что
Рубен Григорьевич оказался прав.

     ...болезнь души у меня, от неё и исходит боль... зачем тогда мне
     какие-то процедуры? пустая трата времени... целый месяц
     разговоры о карьере, о званиях, о должностях слушать...

     Он собрал вещи, вышел за территорию санатория, остановил машину:
     - Поехали! Разворачивайся! - как будто верхом на броне сидел, как будто
механику-водителю приказ отдавал.
     Таксист  сперва  огрызнулся, но  когда  Шарагин  протянул  ему  деньги,
согласился.
     - Прямо едем, прямо! - то и дело повторял Шарагин.
     Машины  двигались медленно,  бампер  в бампер, перегревались, ломались,
сигналили. На разделительной полосе лежала чёрная лохматая дворняжка. Лапы у
неё были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.

     ...это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,
     что помощи ждать неоткуда...

     -  Закурить есть?  - попросил  Олег таксиста, извинился: - Куда-то свои
подевал.

     ...боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже
     промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его...
     а этот пес молчит, он ещё долго будет мучиться, он будет покорно
     ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в
     мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел
     терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..

     ...разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают
     люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью её, чтобы
     не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом - как это
     будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не
     делаем, не решаемся сделать... а афганцы совсем другие люди... они
     проще... для них смерть - понятие естественное... когда мы на дороге
     остановились, корова подраненная там была, афганец подошёл к ней
     и перерезал горло, кровь пустил... не раздумывая, и ни на кого не
     оборачиваясь...

     Зажёгся зелёный. Они  поехали  дальше.  Чья-то боль, и  чьи-то  мучения
остались позади.

     ...и вновь я ничем не смог помочь... ни Панасюку, ни Мышковскому...
     ни той бедной женщине, ни даже этому псу...

     Отмахав почти сотню  километров  на  такси,  они  въехали  в  небольшой
курортный городок на побережье. Та же комната, тот же вид из окна, море.
     - Надолго? - спросила хозяйка. Она вспомнила его.
     - На две недели. Возьмите, вот...
     - После, после заплатишь.
     Погрузившись в тоску свою, Шарагин пил и пил.

     ...что в санатории пить с офицерьем, что одному... лучше одному...

     А когда не пил, то  спал.  Сердце, выжженное Афганом,  непонятое никем,
обиженное на весь мир, и одинокое от этого, ныло.
     Он напивался до беспамятства. По  утрам замечал то синяки  на  ногах  и
теле,  то обнаруживал, что  порезал  руку. И ничего  не  помнил  из  событий
вчерашнего дня. Мучила обида:  на вооруженные  силы,  на страну, на Лену, на
весь мир, который наплевал на него и отвернулся.

     ...почему Лена так напряженно себя ведёт в постели? может быть, у
     неё кто-то был? или я её не устраиваю как мужчина? а кто у неё мог
     быть?.. снова тот ракетчик? она совсем не такая, как раньше...

     Как же всё в жизни сложно! Служба, семейные дела... Неправда, что война
позади. Здесь, в Союзе, тоже  была  война, своеобразная, без крови, война на
бытовом  уровне.  Получить  любую  бумажку,  пробить  даже  мелочь  бытовую,
невозможно  без  штурма, и  натиска,  без  столкновения  с  бюрократическими
загвоздками.
     И  Шарагин вёл  боевые действия местного масштаба, то  занимая круговую
оборону, то  с  криком "ура" бросаясь в атаку  и  закрывая грудью амбразуру.
Кому-то из циничных бюрократов  и вовсе  не повезло  - двинул по чайнику. Не
сдержался.  Сошло,  правда.  И  -  одержал  маленькую победу.  Значит, сумел
вправить зажравшемуся бюрократу мозги, осадить гонор.

     ...только  так!  всех   перевоспитывать!  развелось  тварей!..  штабных
крыс!..

     Афган остался позади. Афган  вышвырнул  его вон.  Песчинкой  покрутив в
резких порывах ветра.  А  человечку  и того достаточно  -  хрустнуло  что-то
внутри,  обломилось.  Уничтожительно расправился с  ним Афган,  не  пощадил,
наказал...

     ...за что? за что? за что?..

     А если он не желает расставаться? Если не согласен? И как это возможно,
коли не обойтись ему больше без войны, коли растерял он всё? Или почти всё.

     ...только там служить! пока идёт война, покоя не будет... тянет, манит,
     теребит душу...

     Там - родной полк стоит! И всех он знает! И духов изучил, и воюет лучше
многих!

     ...ранение? засада? бывает!.. на то и война!..

     Там, наряду с редкими глупостями, и трусостью,

     ...и такое бывает, что скрывать?..

     живут боевая дружба,

     ...э-э-х! разве это объяснишь словами... это только в песни
     передать...

     и долг, и теплота, и единение небывалое, нигде и никогда неповторимое.

     ...там, всё там осталось...

     ...она никогда не будет знать, и не поймёт, кто я был на самом деле...
     она принимает меня за другого человека, за того, кем я некогда был,
     давно... ей было бы покойней, если бы она не разгадывала, что я есть
     теперь, в кого превратился... ей меня не понять... лучше я останусь
     для неё таким, каким был раньше... пусть она вспоминает меня
     молодым, здоровым, и ничего не знает о ранении, о войне, о том, что
     бывает с людьми на войне, чтобы отголоски войны не омрачали её
     существование, ибо только прошедший войну и познавший ужас
     творящийся на войне может понять другого, и может догадаться,
     отчего там люди бывают счастливы, и почему вновь и вновь бегут
     обратно, в мир войны, хотя бы в мыслях...

     Как он может переваливать часть груза на её плечи?  И делиться гнетущей
тяжестью. Разве не достойна  она лучшей  участи? Пусть же обрушится страшной
новостью известие о его гибели, пусть на том всё и закончится, отплачится, и
забудется, и останется,  как плохой сон,  перетерпится, переживётся, уйдёт в
прошлое, и жизнь постепенно выправится...

     Ныло сердце, ныла душа.
     Надеялся он вылечить душу алкоголем.  Ведь  получилось  же у прапорщика
Пашкова, вытравил он из себя трёхлитровой банкой спирта  заразу афганскую, а
позднее остатки несчастной любви!

     Одновременно  закралось вдруг  и не давало покоя жуткое подозрение, что
обманули его ещё в первом госпитале,  что иначе бы выходили в  Кабуле  после
ранения,  и не отправили  бы раненого в Союз, и что в строй  бы он  вернулся
тогда в родную  часть, а не получил  бы предписание следовать к новому месту
службы.

     ...что-то здесь не так!.. я же должен был ехать обратно в полк!.. и
     дослужить в Афгане... а вместо этого... что же произошло на самом
     деле?..

     Если разгадать загадку, откроется некая тайна, которая перечеркнет всё,
что, с грехом пополам, наладилось.

     ...если что-то ещё можно наладить...

     Рестораны  он старался избегать,  пил чаще  один, хотя порой случалось,
что  сталкивался с тихими  пьяницами, которые не лезли с  глупыми вопросами,
молчали.  Шарагин  пил,  наслаждаясь  собственным  унижением, заслоняясь  от
реальности размытым,  хмельным восприятием  действительности, сломавшись под
напором  повседневных сложностей, десятки  из  которых маячили  на горизонте
роковой неразрешимостью.  Добровольно  истощал  себя  пьянством,  скатывался
вниз,  надеясь превратиться в ничто, чтобы  затем воскреснуть, воскреснуть с
чистой обновленной душой и начать всё заново.

     ...пока не померк в душе свет...

     ...алкаши у винного магазина, пьют от безделья, это люди
     конченые, отбросы... на Руси всегда народ пил... правильно
     Некрасов писал про мужика нашего, что тот "до смерти работает, до
     полусмерти пьет"... пьяное состояние души - это у нас в крови... но
     ведь я же не всегда был таким? или это приходит с годами? я не пил
     почти совсем до Афгана... я начал пить именно там... чтобы снять
     стресс, и после боевых, и перед, и между... я спиваюсь, я медленно
     спиваюсь... ну и пусть! почему мне каждый день хочется выпить?
     сначала было в кайф, а теперь оказалось, что я окольцован водкой...
     ну и чёрт с ней! хочу и пью!.. меня тянет выпить: днём, вечером,
     перед сном... я так скоро стану похож на этих алкашей... отставить!
     мне можно, можно, потому что... потому что... потому что я видел
     слишком много раз смерть, а теперь пью, чтобы... чтобы... забыть,
     как она выглядит...

     Отгораживаясь от всех, находил он облегчение в вине и водке, тешил себя
надеждой, что отпустит в конце концов Афган, душа выздоровеет,  приноровится
жить в мире без войны, и тогда можно  спокойно ехать  домой, ничто больше не
разлучит с семьей.

     ...кроме смерти...

     ...Смерть явилась в  реанимационное  отделение  Кабульского  госпиталя,
чтобы забрать кого-то, кто был хорошо знаком Шарагину, кто лежал рядом.  Она
зашуршала,  как  крыса в углу, глянула, поднимаясь с пола, поверх выбившихся
из-под простыни пальцев  на  ногах Шарагина,  встретилась  с  ним  взглядом,
заполонила помещение, схватила первую жертву.  Смерть не церемонилась с  тем
человеком,  просто отняла у  него способность дышать,  остановила сердце,  и
ждала,  когда,  наконец,  остынет  тело.  В  первые   мгновения,  когда  она
появилась, Шарагин оторопел и закрыл  глаза, а потом увидел, что он вовсе не
в реанимации, а в морге.

     ...голые пятки...

     Рядом лежали пожелтевшие мертвецы, но не такие мертвецы, как он видел в
бою, это были нагие мужики. И он сам лежал совершенно голый.

     ...пустые оболочки, готовые к погребению... души их где-то сейчас
     стоят в ожидании дальнейшей участи, словно солдаты в строю стоят,
     вот-вот, кто там с нами цацкаться станет? построят в шеренгу и
     зачитают приказ... на первый-второй рассчитайсь! и весь суд...
     ничего страшного... души их давно отделились и покинули этот мир...
     только я один продолжаю бороться, сопротивляюсь... а чего,
     собственно, я боюсь? что на меня выйдет не тот приказ?..

     -  Что  же  ты  не  пришёл  ко  мне?!  -  вопрошал  из  прошлого  Рубен
Григорьевич.

     ...а что же вы меня оставили в беде?!.

     -  Теперь  поздно!  Я  ничего  не  смогу  сделать!  -  извинялся  Рубен
Григорьевич. К нему присоединились другие люди, кивали, мол, поздно, поздно!
Они взволнованно  обсуждали  что-то,  и  слева,  и  справа,  и  за  спиной у
Шарагина. Что они говорили? Жалели? Звали  его? Куда? Голоса линяли, неслись
вдогонку за ветром "афганцем"...
     Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и
шеи, и груди запекшуюся кровь, ушёл.
     Теперь  он   лежал  на  чем-то  холодном,  кожа   покрылась  мурашками.
Незнакомый  человек  с  плоскогубцами  склонился   над   одним  из  раздетых
мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал

     ...золотую...

     коронку.
     Видимо,  во  рту нашлась  вторая коронка.  Человек  с  тонкими,  белыми
волосами, напоминавшими леску, вновь увлеченно принялся за дело.

     ...он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как
     он вырывает у трупов золотые коронки...

     В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.

     ...вот он - ад! мой черёд настал!..

     - Ты думал, что  убежал от нас? Ты думал, что перехитрил  нас,  что  мы
забыли про тебя?

     ...кто ты? что тебе нужно от меня?..

     - От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой...

     ...только не надо мне делать больно!..

     - Не бойся.
     Плоскогубцы гулко ударились  об пол.  И  в  тот  момент,  когда он чуть
расслабился и лежал, глядя в потолок, все  равно что парализованный, человек
достал  откуда-то шомпол от автомата, и  воткнул его  Шарагину  в  ухо, в то
самое  ухо,  куда  только  что  шептал и  брызгал  слюной.  Шомпол  разорвал
барабанную перепонку и проник глубоко в мозг.
     Шарагин  заорал.  Боль  пронизала  всю  голову  и ворвалась  острием  в
затылок.  Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный,  из другого
уха. Кровь текла из ушей, из носа.
     В дверь барабанила хозяйка.
     - Я тебя давно приметил, я следил за тобой, - сипел человек из морга. -
Ты никуда не денешься, Шарагин, ты - мёртв, ты давно уже мёртв!

     ...ад... ад... это - ад!..

     - И душа твоя останется здесь навсегда!
     - Не-е-е-е-е-т!!!
     Шарагин  вскочил с  постели. Он был  весь мокрый от пота. Он  нащупал в
темноте  бутылку водки,  налил полный стакан. Рука дрожала, граненый  стакан
стучал на зубах.
     - Только не бойся смерти!.. - предупреждал во сне Рубен Григорьевич.
     - А я и не боюсь...
     -  Боишься! Пока ещё  боишься!.. Помнишь, как писал Толстой?  Он писал,
что смерть является условием жизни, и если  жизнь - это  благо, то и  смерть
должна быть им...



     Он открыл  счёт  на  имя  Лены,  перевёл  на  него  почти  все  деньги,
сберкнижку  положил дома, не на видном месте, а чуть  скрытно, но так, чтобы
она

     ...когда придёт час...

     обнаружила.
     Узнав  про осколок,  Лена  повела  себя  на  удивление  мужественно. Не
зарыдала, не запричитала. Лишь на следующий день сердито выдала:
     - Я бы судила этих врачей! Какое они имели право говорить тебе про это!
А  если они ошиблись?! Ты никогда не думал о том,  что они могли ошибиться?!
Вдруг там нет никакого осколка?! - и она снова положила голову ему на грудь,
будто хотела проверить, есть ли там на самом деле рядом с сердцем осколок.
     Дальше они молчали, и делали  вид, что действительно оба поверили в то,
что врачи ошиблись, играли  каждый свою роль, пока  ночью вновь не разбудила
боль.
     И боль же

     ...больше нечему!..

     виновата была, что отношения их портились.
     Ты меня любишь? - спрашивала Лена.
     А в ответ - молчание. В лучшем случае прижмет к себе. Но не ответит, не
поговорит. Ласки не стало. Погрубело будто всё между ними. Что только? Сразу
и  не выделишь.  Яркость исчезла. И пропала,  пропала нежность. Нежность ещё
была в постели,  и то скорее заученная, и  не глубокая, не идущая от сердца.
Или она  ошибалась? Или она требует от него  слишком многого?  Ведь надо ему
прийти  в  себя сперва. Тяготило её, что  вроде бы улетучился  весь  восторг
молодости. И чувства придавливала бытовщина.  И это чертово  ранение! Да  не
одни они  так  живут.  Сколько  таких  примеров!  Сколько разводов!  Вот что
действительно  страшно! Всё разрушить! Сколько семей поломал Афган! Живут  в
страданиях.  Особенно женщины. И решимости нет поменять что-то. Терпят. Если
помоложе, да без детей,  ещё куда не  шло,  бывают рвут напрочь, расходятся.
Восстают  против  такой доли. Но редко. А под сорок, да с двумя детьми, куда
уйдёшь? Те терпят.
     Разлюбил? И что тогда ей делать?
     Он молчал.
     Разлюбил?
     Нет.
     Почему ж тогда молчит?

     ...как ей ответить?..

     Не потому, что разлюбил. Слов  не  находил Олег. И ещё не хотел пустое,
очевидное повторять. И ещё обида взяла: как же так она сомневается? Разве не
клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы ни
случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он - однолюб? Не
могла забыть!

     Ребятишки  раскачивались  на   скрипучих  качелях,  съезжали  с  горки,
визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:
     - Нагулялась? Пошли домой? - потянул за руку.
     - Нет, я хочу гулять, - вырвалась, отбежала.
     - Ну, хорошо.
     - Папа, - вдруг подошла и спросила Настя, - а ты плавда плидулок?
     - Что?.. - лицо Олега запылало.
     - Васька  Чистяков  говолит,  что  ты  плидулок. А что  такое плидулок,
пап?..
     - Пошли домой!
     -  Он же  псих! Вы  к  нему  лучше  не  подходите.  Он  только  что  из
сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне!  - громко завизжал
мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.

     ...вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..
     конечно, приехал после госпиталя, после контузии... значит, все
     знают про мои приступы?.. откуда?..

     - Настюша, - позвал он. - Домой!
     - Шизик! - крикнул мальчишка с деревянным автоматом.

     ...в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,
     варимся в собственном соку... вон мамаша какая-то ребёнка зовёт,
     чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает... будто я и в
     самом деле псих!..

     Вместо  раннего  подъёма,  утренней   пробежки,  физзарядки,  обливания
ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов
в  горы, вместо прыжков с  парашютом  отныне  окружала Шарагина  пустота. И,
самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.
     Просыпался  он задолго до того времени, когда надо было идти на службу,
сидел  на кухне,  выкуривал  половину  пачки,  долго  завтракал,  мало  что,
впрочем, съедая, а  всё  из-за  того,  что  терялся в мыслях,  забывался. По
выходным  он мог часами наблюдать  из окна за прохожими,  которые пересекали
двор  в  разных  направлениях,   с  разной  скоростью,  в  разное  время,  и
представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как
пространство меж домами

     ...к полудню, к вечеру, через неделю, через месяц...

     укроется паутиной.

     ...из окон выглядывают офицерские жены... что уставились? пусть
     смотрят... особенно та вот в парике, небось тоже думает, что я псих...
     что я вам сделал?.. кто и когда первым произнёс в слух слово
     "псих"?.. Лена ведь знает, что я нормальный, и Женька знает...

     Пробовал отвлечься - читал. Как  будто читал, а на деле - водил глазами
по  строчкам,  и, в конце главы, ничего не помнил. Газеты - и того хуже,  не
читал  -  бегом по заголовкам. Такое множество мыслей набилось в голову, что
не пускали они - толкались, толпились, - не пускали внутрь книжных  строчек,
отталкивали, противились чужому; а то и засыпал с книгой - выпадала книга из
рук,  и  Лена на  цыпочках  подходила,  подбирала, накрывала  Олега одеялом,
подушечку  подкладывала.  После такого сна  недоверчиво  крутил головой: что
это? Чудился госпиталь, что квартира - видение, что не его квартира - чужая.
     Иногда  размышлял он  над  выпавшими  испытаниями,  прикидывал, как  бы
сложилась  жизнь, не окажись  он в Афгане, и получалось вот  что: не  было в
Союзе такого простора для человека военного,  рано или поздно поехал бы  он,
напросился  бы  в  Афганистан, потому  что  воевать там всё одно  лучше, чем
чахнуть и плесневеть в Союзе, в армейской среде, напоминавшей продовольствие
из стратегических запасов Советской Армии, что поступало в котлы раскиданных
по Афгану частей с пометкой 60-такой-то год выпуска.
     Армия,  как и  вся страна,  теперь-то  Шарагин  это понимал, ржавела, и
внутри  и  снаружи.  Армия  походила  как  отлежавшие  на  складах  не  одно
десятилетие бомбы, которые сбрасывали  на Панджшер. Некоторые из них торчали
вверх опереньем, так и не разорвавшись.

     ...что сделать,  чтобы  вдохнуть новый порыв?  как возродить себя?  как
возродить
     страну, вдохнуть в людей свежий дух? взорвать ту трясину,  что засосала
всех?
     перекричать тишину безразличия и равнодушия?..

     Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули
прочь, отвернуться,  остаться одному,  надуться,  хлопнуть  дверью,  - да  и
начитался он порядком,  наговорился, - с тем же Епимаховым проговорил многие
мысли вслух,  и  как  бы  проверил  правильность  заключений,  и  дополнения
выслушал, поспорил, от того  же  Геннадия Семеновича набрался  мудрости,  на
новые размышления натолкнулся, и  ещё  более горько стало. Любовь к  некогда
священным,  дорогим понятиям  прошла, и  надежда  на новую  любовь  осталась
отныне в мечтах, далёких, пожалуй что несбыточных.

     ...и верные Владимиру люди стали по его приказу рубить идолов
     на части, колоть острыми мечами, сжигать, а самого громовержца
     Перуна привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом
     били идола палками...

     Нет, он  не хлопнул дверью, не перечеркнул  жизнь,  не возненавидел,  и
пренебрежительно  о стране  отзываться  не стал,  -  он теперь  просто  чаще
переживал,  маялся,  расстраивался,  досадовал.  Настолько  казались   порой
очевидными  ошибки,  просчёты,  недоработки,  необдуманными   иные  решения,
выдаваемые  за исторические.  Наивными виделись  ему измышления  в  газетах,
оскорбительными    -    плоские,   убогие,    стандартные    призывы-штампы,
лозунги-стереотипы, разжеванные, проглоченные. Уже тошнило от повторов.

     ...неужто никто не видит, что пора что-
     то менять? перестройка нужна не на словах, а на деле!..

     И  снова  и снова обидно делалось,  что  дурят,  забивают мурой  головы
людей. И за людей, что не понимали того, заступиться иногда хотелось. Только
как?
     Более не помещался он  в пределах, начертанных  самим же,  определенных
положением  в  армии,  в обществе, в стране, в  пределах, вполне достаточных
раньше.
     Стесненным почувствовал, маловато места осталось,  душновато сделалось.
Но и оказаться выброшенным за пределы привычного  было страшно. За пределами
выбранной раз и навсегда территории обитания,  существования, мироохвата, не
видел он места.  И потому надеялся,  как многие образованные люди, на скорые
перемены, на  сообразительность и  понятливость тех, кто засел  наверху, кто
командует парадом. Надеялся вновь войти  в знакомый, уютный и безопасный мир
объясненных, родных начал, мир, расширенный теми,  кто определял направление
движения всей великой страны.

     ...а сколько понадобиться сил, чтобы армию удержать от развала!.. а
     удастся ли вообще сохранить её после этой войны?..

     ...русским, стоит только засомневаться в собственной правоте - всё,
     конец, пропало! всё рушится, разваливается... трёхсотлетняя
     династия Романовых - превратилась в ничто за какие-то часы... а мы,
     сумеем удержаться, раз больше не верим в идеи, которым жили
     семьдесят лет?..

     откуда в одном человеке столько пессимизма?! я разучился верить
     кому либо и во что либо... неужели я теперь так и останусь просто
     циником? нигилистом? неужели больше никогда не будет ничего
     святого для меня?.. а как же жить дальше?..

     В Афган входил он с мыслями стройными, с набором святынь. Сейчас же всё
спуталось, обесценилось. Будто осиротел  он. Святыни, которым он присягал на
верность,  незаметно  поблекли,   а  найти  твердыню  взамен  расколовшейся,
раскрошившейся не удавалось так сразу.

     ...не легко вновь уверовать... да и во что? а легко ли было людям
     отказываться от язычества, отворачиваться от грозных идолов и
     входить в реку, креститься в иную, незнакомую веру?..

     ...я и молитв-то не знаю, и  каяться не научен, и  смирению научен лишь
на
     армейском уровне... разве что в колокольный звон уверовать,
     который звал меня тогда на охоте к себе?..

     ...а меня ли он звал?.. вот  и  Лена  говорит,  мол  молилась  за меня,
потому-то я и
     выжил, сходить бы, говорит, надо, свечку поставить...

     ...а что если это - погребальный звон?..

     ...не пойду, ни к чему... пустое это... не верю никому, ни во что!..

     Однако продолжать жить дальше, не выстроив,  не возведя, как фундамент,
новую веру, представлялось невозможным.

     ...у русских удивительная черта - жажда верить, часто граничащая с
     самообманом; русские упрямо, с надрывом набрасываются на идею,
     обещания, иногда заранее зная, что они утопичны, и всё же
     позволяют себе увлечься сладкими грезами, гибнут, но не
     сдаются, и испытывают противоречивые чувства, даже когда
     убеждаются в ложности этих мечтаний, чувства обиды, досады,
     разочарования и жалости... прямо как дети...

     Скоро комиссуют,  спишут в  запас,  выкинут,  как  старую вещь!  Это  -
неизбежно.  Шарагин  сидел в штабе, усердствовал над документами, рапортами,
справками,  стучал двумя пальцами по машинке, и  холодок пробегал по  спине,
стоило кому из старших офицеров, из штаба полка заглянуть в батальон.

     ...лучше бы сгинул я на войне, чем мыкаться здесь никому, в сущности,
     ненужный!..

     Принять смерть в  Афгане, нежданную, нахрапом выпрыгнувшую из какофонии
боя,  было  б  проще,  отчасти даже  естественно, решиться же уйти из  жизни
добровольно,  рядом с домом, без понятных  на то причин  для  людей близких,
оказывалось чертовски тягостно.

     ...смертный приговор вынесен, просто отсрочили исполнение...

     Подспудно понимал он, пожалуй, что надо  остаться одному  перед тем как
случится  "это", что  Лену  делать  заложницей мучений нельзя.  Но  как? Как
спасти их с Настюшей? Как?

     Нельзя же просто взять и прогнать их! Нельзя и резоном действовать - не
согласится Лена, не такая она, не бросит, не оставит.
     Как-то после ужина Лена мыла посуду, и неожиданно посетовала на то, что
квартиру им никак не дают, что лишко денег уходит, впустую ведь тратятся, на
ветер, по сути дела, выбрасывают они, снимая квартиру.

     ...это гарнизонные бабы на неё так воздействуют, она ведь
     раньше совсем другой была, кроткая и скромная... ходит по
     подружкам, а те науськивают её, сучки!..

     - Ты слышишь меня или нет? Сколько же нам ещё жить здесь?
     - Не знаю, - отмахнулся Олег.
     - А что, если вообще не дадут?
     - Может и не дадут! - ответил он раздраженно.
     -  Но ведь другие получают... - обиделась Лена. - Дали  вон, я слышала,
какому-то капитану  новенькому, меньше месяца, как  прибыл. Чистяковы  почти
сразу получили.
     - Мало ли кто и как получает!
     - Тише, не кричи, Настя услышит.
     -  Пусть знает, что отец  в  ноги  кланяться  не  будет.  Придёт время,
получим квартиру.
     - Но ты же  ничего  не делаешь для этого, только рассуждаешь. Попробуй,
сходи к полковнику Богданову, вы же  с ним в одном полку служили. Неужели он
не поможет, наверняка знает, что ты такое ранение перенёс...
     - Откуда ты про Богданова знаешь?!
     - Знаю. Сходи, что тебе трудно сходить?
     - Замолчи! Прошу тебя!

     ...в Афгане Богданов был и здесь надо же было угодить под его
     командование!..

     -  А что  я такого  сказала?  Что ж ты такой дерганый  стал! Ничего  ни
скажи!  Мне Нина Чистякова  говорила, что  Богданов  мужик нормальный, может
помочь.

     ...ах вот как?! значит правду говорят, что она под Богданова легла,
     чтобы квартиру быстрей получить...

     - Замолчи!
     - Хочешь, я схожу к нему, если ты такой гордый?!
     - Я тебе запрещаю даже называть фамилию этого гаденыша!
     - У тебя все плохие, - не сдержалась  Лена. -  Так и останемся навсегда
без собственного угла... А  потом ты опять в госпиталь ляжешь, что нам тогда
с Настей делать?
     - Замолчи! - он хлопнул дверью, стекло вылетело, разбилось вдребезги.
     -  Совсем  с  ума спятил.  Смотри, что ты  наделал!  -  она наклонилась
поднимать  кусочки  стекла,  волосы её  растрепались.  Он впервые видел свою
нежную, добрую Лену в ярости.

     ...это не моя жена! моя жена всегда другой была!.. это ведьма!..

     - Поезжай-ка к маме!
     -  Я бы давно уехала, - неожиданно жестко заявила Лена. - Ты нас уже  и
замечать перестал совсем. Спросить у тебя ничего нельзя.
     - Тогда собирайся! Мы с Настюшей вдвоем справимся как-нибудь, - сказал,
и пожалел, но деваться было некуда. Вышел из положения: - Няню найду!
     - Что?! Ишь чего захотел! Уеду  я только вместе с  ребёнком. Неужели ты
думаешь, что я её оставлю в квартире с... с ненормальным?! Олежка, прости, я
не хотела!
     - Уезжайте!
     -  Что же я несу такое! Ради бога, прости! Что с нами творится  такое?!
Олежка! - она обняла его, зарыдала.
     - Отпусти, - он расцепил её руки.
     - Прости,  Олежка, - Лена отпрянула  от  него, отвернулась, всхлипывая,
повторила,  умоляя:  -  Не  гони.  Мы  должны  быть вместе, один,  один:  ты
пропадёшь.
     - Не пропаду!
     - Пожалуйста, - плакала Лена.
     - Успокойся. Я  говорю:  успокойся.  Хватит  слез! Собирай  вещи. Утром
посажу вас на поезд.

     В привокзальном буфете

     ...вот повезло!..

     продавали пиво. Шарагин воротился в пустую  квартиру, уселся  в кресло,
открыл  бутылку, закурил  в гостиной,  где  обычно  не  курили,  вздохнул  с
облегчением:  отвязалась, никто не жалеет, не ворчит из-за  разбитой посуды,
не  зудит насчёт квартиры,  не вздыхает  за  спиной  по  поводу осколка  под
сердцем. Так лучше - один на один с болью и мыслями.

     ...справлюсь как-нибудь!.. не пропаду!..

     Не  справился.  Средь бела  дня вспучилась,  навалилась боль, тормошили
мысли, недобрые,  беспорядочные,  ускользающие, надрывные, атаковали, путали
всё в голове, будто и прямо сходил он с ума. Он набрал Женькин номер:
     Слушай,  приходи  прямо  сейчас. Что-то  неладно, что-то со  мной  не в
порядке.

     -  Брось ты! Не беспокойся, главное, что у нас выпить есть,  - Чистяков
обрадовался  холостяцкой обстановке.  -  Подумаешь,  осколок  какой-то!  Ты,
главное  этих идиотов-врачей не слушай. Они вечно всякую ерунду придумывают.
Перестраховщики! Знаешь, у меня, блядь, дед  есть, не  родной, какой-то  там
двоюродный. Так у него по всему телу осколки сидят. Штук десять. И в голове,
и в груди, и в ногах, везде, короче. Деду дали  понять, что он не жилец, что
максимум год протянет, а скорее всего - несколько месяцев. И что ты думаешь?
Живёт себе  до сих пор припеваючи.  В деревне живёт. Самогон, блядь, глушит,
нас с тобой за милую душу перепьет. Самосад курит. У меня у самого полпечени
осталось после гепатита, и ничего, жив, как видишь, и литр запросто выпиваю.

     ..."у нас чай в столовой никогда так не заваривают, жидок сплошной,
     какого цвета моча при желтухе становится - чифирь прямо-таки... ",
     говорил Моргульцев, который сам переболел гепатитом...

     - Да мы в "заразке" квасили. И ничего!

     ...переболел желтухой, а пьет почти каждый день... всех зацепил
     Афган... каждому - своё досталось...

     - Одно дело гепатит, и совсем иное - ранение!
     - Да брось ты... и желтуха проходит, и раны заживают.
     - Женька! Ты не понимаешь  меня! Я  серьёзно,  мне кажется,  я медленно
схожу с  ума от  этой  боли! Я готов умереть, я не боюсь смерти, лишь  бы не
нашло безумие! Иногда я начинаю верить, что вовсе не вернулся с той войны...
Иногда от боли настолько дурею, что  перестаю понимать, где я, и что со мной
творится! Иногда вижу себя  в госпитале, иногда лежащим под тем хребтом, где
нас накрыли  духи, иногда  Лена снится мне и Настюшка... Я тебе  скажу, что,
вот мы здесь с  тобой сидим, а мне порой кажется,  что это сон, что не может
этого быть, потому  что умер я  давно, погиб,  ранение  смертельное было,  а
никаких госпиталей и никакого возвращения домой не было!
     ...Действительно.   Началось  это  давно.  Представилось  однажды,  что
повторяющиеся  в  ночном  сознании  события  -  будни  в  кабульском  полку,
афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, - вовсе  не сновидения. И
напротив, тот день, когда они поехали на  охоту, и гуляли  в лесу, и Настюша
провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к
машине, и он спросил её, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что
в ботинках  "немного сыло", а там полно было воды,  хлюпали так, что ужас, -
весь день тот мог запросто привидеться ему во сне...

     ...точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах... значит, я до
     сих пор в Афгане... балансирую между жизнью и смертью?..

     - А что Ленка-то уехала?
     - Семейные неурядицы.
     - Она про осколок знает?
     - Рассказал.
     - Что говорит?
     - Ничего не говорит, жалеет.
     -  Это  они,  бля,  мастерицы.  Поплакать,   поныть,  поворчать!  Кишки
вытянуть!
     - Лена не такая, - встал на защиту Олег.
     - Что значит: не такая?
     - Она никогда не ноет.
     - А чего ж ты её выгнал?
     - Поругались.  Из-за квартиры.  Требовала, чтобы я к  Богданову сходил,
рапорт написал. Какой теперь на ... рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.
     - Сложная ситуация.
     Они  склонились  над  незамысловатой закуской,  курили, тыкали бычки  в
консервную банку с остатками жира.

     ...что если уехать из этой страны?..

     Он повторил эту идею вслух.
     - А  что?  Всей семьей соберемся  и  уедем!  Уезжают  же  некоторые,  в
Америку, например.
     - Дурак  ты,  Шарагин!  Это  же только  евреев  выпускают!  А кто  тебя
выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ!  Кому ты  на ... нужен?!
Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.
     -  В общем-то  ты прав,  конечно, пусть хоть  в штабе,  но только бы не
гнали из вооруженных сил.
     - Чё ты заладил? Никто тебя не выгонит.
     - Времена меняются.
     - Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу,
ни к городу.

     ...мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет...

     - Враг всегда будет, Женька! - взбодрился Олег. - И коли снова  война -
и  меня  призовут, тут-то  не боись! - как он  сразу воодушевился! - Так что
если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зелёную лужайку перед Белым домом, то
только из-под купола парашюта!
     - Ну.  Пока до  Америки  не долетели, давай-ка что-нибудь  поджарим,  -
заерзал на табуретке Чистяков. - Жрать охота. Картошка есть?
     Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.
     - Знаешь, Женька, мне  снилось,  что  у  нас с  Леной родился сын.  Она
всегда  хотела двоих детей.  Я раньше тоже  об этом  мечтал.  Но куда теперь
второго ребёнка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.
     - Прокормишь! -  Женька встал к плите. Сливочное  масло заскользило  по
раскаляющейся сковородке. - Сейчас бы сальцу! - Женька ловко строгал ломтики
картошки.
     - Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал  - Александр. Мне снилось,
что лежу я на кровати, а он  ползает рядом, пухленький,  смешной, с родинкой
на спине.  - Закурил. - Если будет сын,  непременно отдам его в суворовское!
Пусть  закончит,  а  там сам  решит - оставаться  служить  или  нет. А потом
резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше
снилось, что я умер. В Афгане погиб!
     - Мне тоже бред всякий  снится. - Женька поворошил  ножом картошку, сел
за стол: - Наливай!
     - Я и  могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович,
такой-то год рождения, такой-то  год смерти. И знаешь, что самое интересное?
И число и год совпадали с днём той операции, когда меня ранили!
     - За тебя!
     - Женька! Ты меня слушаешь?!
     - Хорошо пошла!
     - Ты не слушаешь совсем!
     - Ну. Налить ещё?
     - Наливай. Так вот,  во сне я переживаю всё это, и разобраться не могу:
то  ли я  действительно мёртв,  и всё вижу  с  того  света, то ли прыгать от
счастья, что сын родился.
     - Давай выпьем! - Женька потянулся за банкой с рассолом.

     ...а что если я давно уже мёртв? или при смерти? может, я
     действительно ещё в Афгане и всё мне это снится? вот проснусь и
     всё пройдёт, и будет снова Кабул, полк, горы...

     - Как ты считаешь, я нормальный?
     Женька прищурил один глаз, надул губы:
     - Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные
похождения не доложил.
     - Какие похождения?!
     - Ты что ж, целый месяц никого?..
     - Не до этого было.

     ...он так ничего и не понял...

     - Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну
бабу не залез! - возмутился Женька. - Х-хэ! Да мне  бы,  блядь, хоть на пару
дней  куда  улизнуть.  Всё чувствует!  Любой  запах чует.  Хорошо вот к тебе
отпустила, и  то со скандалом. У-у-у!  Сука!  Паяльной  лампой сжег  бы! Две
недели! Лафа! Какой же  ты  идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля,
давай в город махнем! - он взглянул на часы. - Начало первого.
     - Пора спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.
     - Растравил душу.
     - Кто растравил?
     - Ты! Кто?
     Смерть напомнила  о себе во сне. Он знал, что она рядом, где-то там - в
кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала
рядом Лена.  Да, смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно
дышала. Он чувствовал её прикосновения, нежные, ласкающие, как руки  любящей
женщины,  он  даже  мог поклясться,  что  она  приняла  женское обличие! Всё
пространство пропиталось смертью, оно состояло  из густой,  тягучей массы, а
когда он  дотрагивался до  неё руками, смерть превращалась в глину, и пальцы
разминали её.
     В  этих  сновидениях  о  смерти  обнаружил   он  неожиданно   для  себя
определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с
жутким видением  в  кабульском  морге, обезображенными  трупами, стеклянными
глазами, в  которых застыло её отражение,  как  застывает  в кусочке  янтаря
какое-нибудь  древнее  насекомое. Не имела  ничего  общего с  липким запахом
умершего  тела,  который  надолго впитывается в одежду  и подошвы, ни  имело
ничего  общего с  сыростью  земли,  накрывающей  и прячущей  от  мира людей,
утративших способность дышать.
     Смерть  представлялась  ему   иначе;  она  умела   плотно   пронизывать
пространство  вокруг  человека, она  повисала  в  плоском небе  над головой,
растворялась в  глубокой, мягкой пыли под  ботинками, смешивалась  с  сухим,
упрямым, назойливым ветром, прозванным "афганцем".
     - Живой? - над ним стоял проснувшийся Чистяков.
     Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений.  Он  спрашивал
не только  про  похмелье, он спрашивал про  боли, которые  бывают  по ночам,
которых так опасался  Олег. А ночь  прошла спокойно, без приступа,  и голова
гудела только от выпитого накануне.

     ...значит он не верит мне... он так ничего и не понял...

     После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило:
     -  А  чего б тебе,  .бтыть, и  впрямь  не  сходить к Богданову. У  тебя
награды,  ранение.  Замначпо подключи. В конце концов, знаешь, если  с тобой
что-нибудь случится, так хоть квартира семье  останется. У него резерв есть,
я, блядь, точно знаю, что есть!
     - Посмотрим.
     -  Только сегодня не ходи. От тебя  перегаром разит за версту. Осталось
там  что-нибудь? Налей.  Рассол  в холодильнике. Достань.  Да и день сегодня
плохой  - понедельник.  Сегодня  все  с головной болью проснутся. Эх, блядь,
сейчас бы пивка! Если идти к Богданову, то уж лучше в среду или четверг. Ну,
ты сам смотри. Чего тебя уговариваю?!




     глава девятнадцатая
     ЦЕРКОВЬ



     ...убью гада! пристрелю, как последнюю тварь!.. зачем я пошёл к
     нему?!. унижался перед дерьмом!..

     Трясло, как при малярии, скручивало внутри от обиды, распирало всего от
гнева и ненависти. Чудом сдержался.

     ...собака зубами ляскает, огрызается, когда ей делают больно, когда
     её обижают, дразнят... а я промолчал...

     Чуть не задушил в кабинете после того, как услышал от Богданова: "Да ты
- писарюга, да что ты сделал такого, чтобы заслужить квартиру?!"

     ...сука! так вот откуда засада! значит, он не забыл того случая!..

     Шарагин направлялся в батальон.

     ...возьму автомат... не знаю как, но возьму, и убью эту
     сволочь!.. это из-за тебя, значит, меня психом считают! это ты слухи
     по всему городку пустил, что я контуженый!..

     В голове корчились последние слова Богданова:

     ..."Если с парашютом прыгать не можешь, зачем ты нам в ВДВ
     нужен?! Тебя, старлей, сразу комиссовать надо было, а ты ко мне
     припёрся квартиру выпрашивать. У меня не каждый комбат в отдельной
     квартире живёт! Так что, сиди у себя в штабе и не рыпайся!.."

     - Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? - козырнул выплывший
навстречу солдат, застегивая на ходу крючок на гимнастерке.

     ...только тебя не хватало на мою голову, урод!..

     - Слушаю вас, Антоненко.
     - Товарищ старший лейтенант, это самое, понимаете...
     -  Ну, ну же,  мямлить только не  надо!  - Чмошника этого он терпеть не
мог, самый  забитый, самый чахлый солдат в батальоне. Кожа на щеках рядового
Антоненко была в порезах после бритья холодной водой.

     ...Антоненко никогда не умел следить за собой, грязный вечно...
     образина! будто не моется, изо рта несет, говнюк...

     - В следующий раз, Антоненко! - повернулся уходить Шарагин.
     - ...Понимаете, в общем, просить я вас хотел. Понимаете, письмо получил
из дома.
     - Если отпуск захотели - забудьте! Кругом!
     - Товарищ старший лейтенант! Никто не поможет, кроме вас!

     ...а я что ж тебе, нянька?..

     - Идите к комбату, товарищ солдат.
     - Помогите, товарищ старший лейтенант, а я вам помогу!
     - Что-о-о? - сощурил глаза Шарагин.

     ...оборзел, сука!..

     - ...Вас, товарищ старший лейтенант, комдив сгноить хочет.
     - Что? Что ты сказал? Повтори! Откуда ты это взял?

     ...даже бойцы об этом знают... ну, Богданов!.. .издец тебе!..

     - По дальней связи разговор про вас был.
     - Какой разговор?
     - Насчёт вас.
     - Выкладывай!
     -   Помогите  сперва   с   отпуском.   Кратковременный.   По   семейным
обстоятельствам. Мне очень нужно...

     ...что же это такое?! солдат офицера шантажирует!.. обнаглели
     "слоны"...

     И вопреки всем своим правилам, Шарагин захотел заехать этому мерзавцу в
челюсть.  Но   на  аллее   увидел  он  политработника,  и  почти  уже   было
размахнувшейся рукой лишь провел себе по лбу, как бы пот вытирая.

     ...гляди у меня, Антоненко!..

     - Я не просто так, вы не думайте, мне действительно надо! Я знаю такое,
что  вы  никогда  не узнаете нигде.  Только  я об этом знаю. Про  полковника
Богданова. Но вы должны меня  отпустить домой! Мать  написала,  что  с отцом
инсульт случился, что  он  совсем  плохой.  Хотите, письмо покажу?  - солдат
полез в карман гимнастерки.  - Я уже пытался говорить с товарищем капитаном,
он  и письмо не захотел  смотреть. Посмотрите вы. Не вру. А я  вам расскажу,
какой против вас Богданов заговор готовит!
     - Не надо письмо. Верю. Что за заговор?
     - Мне надо хотя бы на несколько  дней домой смотаться.  Чую, что помрет
батька.
     - Где родители живут?
     - В Гродно.

     ...договорюсь с комбатом... как же не хочется говорить с комбатом...

     - Хорошо, Антоненко, поговорю с комбатом. Три дня хватит?
     - Четыре, товарищ старший лейтенант!

     ...сволочь!..

     - Хорошо, постараюсь. А теперь выкладывай!
     - Земляк у меня на дальней  связи по вечерам сидит. На  прошлой  неделе
Богданов с кем-то из отдела кадров в Москве говорил. О вас говорил.
     - Ну, ну же! Не тяни резину!
     - У вас положение очень фиговое.
     - Ну-ка,  давай  выкладывай! - Шарагин  готов был схватить  солдата  за
шиворот и трясти его, как Буратино.
     - Вас хотят...
     - Говорите, дословно!
     - Дословно не могу, товарищ старший лейтенант.
     - Я вам приказываю, Антоненко!
     - Богданов сказал, что вы - инвалид. Что вам не место в  ВДВ,  что вы -
псих. Сказал, что вас комиссовать надо.
     - ...
     - Так как насчёт отпуска, товарищ старший лейтенант?
     - Завтра сделаем. Сейчас найду комбата и решим.

     ...меня, боевого офицера! зря я тебя не задушил там в кабинете,
     Богданов! и эту солдатскую сволочь задушил бы на месте! но я дал
     ему слово!..

     На  полпути  к  батальону  Шарагин  передумал,  остановился,  постоял в
нерешительности, развернулся, и направился в батальон к Чистякову. Женьку он
застал в оружейной комнате. Он только что заступил ответственным.
     -  Здорово, старина! - Женька кивнул через приоткрытую решетчатую дверь
оружейки. - Погоди, я сейчас.

     ...здесь оружие под замком... каждый пистолет, каждый автомат,
     каждый патрон на учёте... не могу же я ворваться и схватить
     оружие?.. а вдруг другого такого шанса не будет?.. а что, если
     Богданов даст приказ меня больше никогда ответственным не
     ставить? что, если меня завтра на территорию полка не пустят?
     тогда я никогда уже не доберусь до оружия... как же просто в
     Афгане!..

     - Ну вот и всё,  старина, - двери оружейной комнаты закрылись, Чистяков
повернул замок. - Сержант!  Опечатывай! Ты чего  такой, будто горем  убитый?
Случилось что? Аль не опохмелился сегодня?

     ...опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия...

     - Нет, ничего, я так, я пошёл.
     - Подожди, Олег!
     - Увидимся.
     - Ты про день рождения-то не забыл?
     - Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.
     - Ну, точно пьяный, - решил Чистяков. - С утра где-то накатил.
     Чем  ближе  подходил  Шарагин  к  штабу  своего  батальона, тем  больше
углублялся  в  собственное   одиночество,  и  тем  меньше  сил  и   агрессии
оставалось. И под конец,  на  крыльце уже,  почувствовал он, что не осталось
вообще никой  злобы.  И перед  тем,  как войти в  штаб, сел  он на скамейку,
закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.

     ...когда тебе невыносимо плохо...

     Прыгали  в  голове  кем-то  сказанные  слова,  пока комбат  говорил  по
телефону, пока  убеждал  его  Шарагин  и лично ручался  за бойца,  и  затем,
направляясь к воротам части, ещё раз повторил:

     ...когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому ещё хуже и
     помоги ему... у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром
     здравии...

     Он  успокаивал себя этими словами, а тем временем опасный  заговор  уже
набирал критическую массу.

     ...гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,
     и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов
     погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал вперёд: давай,
     разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пошёл к
     нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он
     в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не
     видел!  и ещё: он знал,  что я знал,  что  капитан Осипов погиб по  его
вине...

     ...он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать... он
     хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто
     слушать не станет...

     В  квартире Шарагин почувствовал  себя,  как в  клетке.  Стены  давили,
зажимали  в кольцо. Надо было  убить Богданова в  кабинете! Выплеснуть разом
наболевшее,  дать полную  волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать
себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не нашёл. Надо было срочно
выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей
бутылку дефицитной водки в шкафу.
     Из  шкафа вывалились  красные  коробочки с наградами:  орден "За службу
Родине в Вооруженных Силах"  III степени  и  "Красная Звезда". Он  обнаружил
заначку, откупорил  бутылку, глотнул  из горлышка. Водка текла  по щекам, по
шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал  водку,
потом уложил  ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца,
закурил.
     Нервы чуть отпустили,  разгладились  от алкоголя. Уже на кухне он снова
приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.

     ...слежка! засада!.. завтра донесёт, что я пьянствую...

     Шарагин демонстративно задернул занавеску.
     Что-то двигалось под столом.
     - Откуда ты взялся, чертенок рыжий?

     ...что это со мной? Настюша же на улице его подобрала...

     - Чудо ты моё! Какой  же  ты  ласковый, мурлычешь? - поглаживал Шарагин
пушистый комочек.
     Прошлое окатило Шарагина, утянуло.

     ...Кабул заволокли непроницаемые тучи, принёсшие дождь со снегом. Земля
распухла,  размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что
Новый год  на  чужбине удастся справить  с настоящей зимней погодой. Солдаты
дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат
скверная  погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они - в
нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть
как-то  уберечься  от дождя и мокрого  снега, надевали резиновые  сапоги,  а
некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на  руки целлофановые
пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.
     И надо  же  было в  такую  погоду придумать ехать на операцию!  Техника
вытекала из полка  долго,  лениво,  нехотя,  рывками  ползли боевые  машины.
Катились  бээмпэшки  в утреннюю муть  мимо  афганского кладбища с выцветшими
зелёными  мокрыми  тряпками  на   длинных  жердях,  цепляясь  гусеницами  за
размякшую от  дождя и  мокрого снега глину, месили  её, выбрасывали  из  под
себя,  будто выплевывая непрожеванные жилистые  куски  мяса.  Мерзкий, будто
гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей.
Несмотря   на   ранний   час,   двое   местных  мальчишек   на   самодельных
палках-костылях  пересекали  поле, разделявшее  полк и афганский кишлак. И у
того, и у другого не доставало по ступне.

     ...шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам
     лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины...

     -  А им всё ни по чём! Бача! - рядовой Сычёв поёжился от пронизывающего
ветра. - Чё машешь, дурень!
     - Ему голову  оторвёт,  и  то, наверное, смеяться  будет!  - Мышковский
сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подтёр нос рукавом бушлата.

     ...В  снегу,  на  обочине  валялись  трупы  афганцев,  десятки  трупов,
разорванных в клочья  бомбоштурмовым ударом. Танк у советской  заставы,  без
суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему,
что двигалось в кишлаке.
     От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под
одежки,  до костей  промораживала.  Походящие в шапках-ушанках на  вислоухих
щенят,  солдаты согревали  озябшие  руки "дыхами", втягивали  шеи внутрь,  и
никто, казалось, не  придавал особого значения  происходящему,  главное  для
всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить
чайку и заснуть в тепле, и ни о чём больше не думать до утра.
     Навстречу колонне, ступая  голыми ногами по снегу, двигался обезумевший
старик.  Он  нес  девочку,  которой  взрывом  оторвало ноги. Голова  ребёнка
свисала вниз, и волосы, чёрно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.
     Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! ушёл в
сторону! и  старик послушно  сошёл с дороги, и стоял на обочине, по колено в
снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.

     На  бронетранспортёре привезли  к  заставе умирающего капитана Осипова.
Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже  бедра.  Его
перевязали, но кровотечение не  останавливалось. Капитан лежал  на  бушлате,
без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу,
но врач ничего сделать не  смог.  Набычившись, расталкивая солдат,  появился
Богданов.

     ...мордоворот...

     Он  выхватил у бойца ручной пулемёт, вышел на  дорогу и открыл огонь по
беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:
     - Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!
     - Кто  ты такой, майор?! - Богданова аж  перекосило. -  Кто  ты  такой,
чтобы мне указывать?!
     -  Я  представитель  особого отдела КГБ  СССР!  -  чеканя каждое слово,
каждую  букву,  ответил майор,  и  словно вцепился  этими  словами, вцепился
мёртвой хваткой,  как  бульдог  в горло. -  Если вы  не прекратите огонь,  я
застрелю вас! - майор направил на Богданова пистолет.
     - Сволочи!  -  Богданов  откинул пулемёт прочь.  -  Не  можете даже  за
товарища отомстить!
     Никто действия Богданова, естественно,  не поддержал.  Но и не оспорил,
не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта
неприглядная, однако, в принципе,  не то чтобы  прям  уж такая существенная,
если не вмешался бы особист, сцена.  Всякое случается. Да и война-то ведь не
остановилась. Всякое  бывает на  войне! Пора дальше двигаться.  Дела  другие
ждут, к завтрашнему  дню  готовиться, распорядиться,  чтобы везли  капитана,
разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг.
     Резким поворотом  головы,  разом всех гневно оглядел Богданов,  всех  в
соучастники  записал,  подмял,  сломил, успокоил.  Особист-то  что!  Особист
угомонится.  На  любого  управа  найдется.  Важней  теперь,  чтобы  свои  не
подкачали,    раз   попытку   осудить    его   действия   предпринял    этот
придурок-особист!
     Настроений  против  себя  среди  подчиненных,  казалось,  не  обнаружил
Богданов. Так-то лучше!
     Нет.  Ошибся!  Один  старлей не  потупился, не закурил, не  согласился,
покорно,  безропотно  или  же  нахмурившись, не  отвернулся,  выразив  явное
безразличие.  Как же его? Старший  лейтенант Шарагин.  Так  точно!  Знакомая
личность!  И как дерзко посмотрел!  Нахал! Тычет  своим  презрением.  Целого
полковника   осудил!   На   единовластие,  на  авторитет  старшего   офицера
замахнулся!

     ...Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не
     посмел смотреть ему в глаза...

     Осипова вынесли с заставы, положили на нос  бронетранспортёра, подняли,
чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул...

     Кровь взбесилась, готова была  разорвать  сосуды,  выплеснуться наружу,
как тогда, в ущелье. Всё безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся
всем телом.

     ...Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты
     послал его вперёд... тебе на всё наплевать, ты бы и полком
     пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой
     ценой проявишься, выделишься... можешь быть доволен: у тебя в
     дивизии ещё один герой появился, и одним офицером меньше
     стало!..

     ...особист замял это дело... а зря!.. надо было тебя, Богданов, под
     трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,
     что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!

     Котенок перестал мурлыкать.
     Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала своё чадо с улицы.
     Шарагин встрепенулся,  возвращаясь из  мира  войны. И  не стало  больше
зимнего  перевала,  и  крупных  хлопьев  снега,   что  опускались  на  синее
солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.
     Большой  и  указательный  пальцы  обхватили  и  сдавили  котенку горло.
Маленький комочек был ещё теплым.  Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин
непонимающе смотрел на задушенное существо.

     ...что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день
     переживаю, а ночью меня изводит дикая боль... это расплата! но за
     что? я ни в чём не виноват!.. надо унести его... а куда я его дену? что
     скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак... хорошо, что никого
     нет на лестнице... скажу, что котенок убежал...

     Пешком,  спотыкаясь,  крепко  сжав в  руках котенка,  вдоль  хрущевских
пятиэтажек, взявших  в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к
высокому бетонному забору,  через детские площадки, отворачиваясь от молодых
мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

     ...что же я наделал?!..

     Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели  над городом облака.
Прошло,  наверное,  несколько  часов  с  того  времени,  как  он выбежал  из
квартиры. Потерянно брел  он  по старой, незнакомой раньше части города,  по
тихой  улице   с   молчаливыми   от   безветрия  липами;   мимо  бревенчатых
домов-пенсионеров, сложенных  на долгие времена,  прижавшихся друг к  другу,
будто живые люди, которые понимали, что вместе - легче, вместе - безопасней;
один дом  - зелёный, подновленный свежей  краской, один  - выцветше-голубой,
остальные  - коричнево-серые, некрашеные,  все  - осевшие,  но  тем не менее
крепенькие ещё, бодрящиеся, как старички-живчики.
     Кроме  одного мужчины  у  колонки  с водой, больше никого поблизости не
было. Мужчина наполнил второе ведро.

     ...что-то знакомое... если б не борода...

     Раздетый по пояс, в  закатанных по икры армейских  брюках  и сандалиях,
мужчина наклонился к ведрам.
     - Епимахов?! - не веря собственным глазам позвал Олег. - Николай?..
     Мужчина  миновал низенькие, утопленные в тротуар  окошки, защищенные от
посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.
     - Епимахов!
     Калитка была заперта.

     ...не признал...

     - Епимахов! Открой,  это я  - Шарагин!  -  стучался он,  счастливый  от
неожиданной встречи.
     Что-что  скрипнуло. Наступила  полная тишина. Тишина спустилась на  всю
улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда -
во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу,  в
окне  сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая,
Шарагин подтянулся на высокий  забор, перемахнул через  него, спрыгнул вниз,
быстро поднялся на крыльцо,  дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он
постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:
     - Чаво надо?
     - Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.
     - Нет здесь никаких Ипимаковых!
     - Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.
     - Не дурите мне голову, мужчина.
     - Откройте, говорю!
     - Как бы  не так! Разбежался! Держи карман  шире! Я  честная женщина, я
одна дома, и постороннему мужику не открою!
     - Не дури,  бабуся! -  рассердился Олег. - Дверь  выломаю.  -  И  чтобы
припугнуть, сильно  дернул  за  ручку.  -  Позови Колю!  Слышь,  что говорю!
Николай!
     - Убирайся к чёрту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!
     Шарагин психанул и легко  выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась
дверь.
     Востроглазая,  лет пятидесяти,  с  жиденькими  убранными назад  в  косу
волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

     ...старая дева!..

     хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

     ...бородавка на носу! вот ты где живёшь!..

     - Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?
     - Не  убивай! Нет у меня  ничего,  вот  тебе крест,  - одной рукой  она
крестилась, другой защищала лицо.
     -  Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? - метался из комнаты в комнату
Олег.
     Заглянул на  кухню,  в чулан. Наконец,  убедившись, что в доме на самом
деле  никого больше нет,  словно охотничий пес в  горячке погони  неожиданно
потерявший след,  весь мокрый  от пота, с воспалённым  взглядом, выбежал  во
двор.
     Женщина  съехала  по  стенке,  обняв руками колени, забилась куда-то  в
угол, повторяла без перерыва:
     -  Не  убивай...  не убивай...  не  убивай... па-ма-ги-те!  -  завопила
женщина.

     ...где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!
     галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли
     не пройдут... но так явно!.. я болен, я весь горю!..

     Если  кто из соседей  и услышал крики, то, во  всяком случае,  вида  не
подал. Будто спать все завалились средь бела дня.
     Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.
     В полной растерянности находился Шарагин,  прикуривал на ходу, удаляясь
от неразгаданного видения.

     ...бред какой-то... но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я
     схожу с ума?!

     На  перекрестке  он  засомневался, куда идти, и, затягиваясь  в  кулак,
подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

     ...опять он появился!.. сандалии, голый по пояс...

     - Епимахов! Постой!
     Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

     ...дразнит меня?!.

     обернулся,   пересек   переулок,   и   скрылся  за   углом  деревянного
одноэтажного дома.
     Шарагин налетел на толстушку в платочке.
     - Куда тебя леший несет?! - тявкнул платочек.
     Прыгая  через  многочисленные  лужи,  он  бежал  по  длинному  проулку,
стесненному покосившимися зелёными заборами, которые образовали своеобразный
коридор.  Проулок  заканчивался  воротами церковной ограды,  и  там, в  этом
Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

     ...теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает... в рясу
     обрядился... теперь я тебя нашёл...

     Нынешний век  оттеснил  церквушку,  упрятал  в  закоулках.  Впрочем, не
исключено  было, что именно  это  обстоятельство и спасло её от  разрушения.
Церковь,  по  всей  видимости,  совсем  недавно получила  право вновь  стать
церковью, а служила она долгие годы складом.  Сложенная из красного кирпича,
ободранная,  простенькая,  с одной березкой сбоку,  лысая,  с оголенными  до
досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

     ...Епимахов, зачем ты привёл меня в церковь?..

     Когда-то, помнится,  в Афгане  давал он слово,  что если минует смерть,
если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

     ...подходящий случай...

     Прямой  заслуги Бога в том, что он остался  жив, Шарагин  не видел.  Он
никогда не  молился, ни разу  не просил о помощи. Вину  в душе он,  конечно,
носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

     ...а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не
     ты, то тебя... война идет - нечего по улицам шастать!..

     Значит, вот, сдержал-таки слово, пришёл в храм.
     Пришёл   в  сомнениях,  в  смятении,   не  замаливать  грехи,   которых
определенно  назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить
на равных.

     ...один на один...

     На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:
     - Дай тебе Бог здоровья!
     Порывшись  в кармане,  он  выскреб  мелочь, разделил  её  по протянутым
морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и  тому,
бумажный рубль. Калека схватил пальцами  с чёрными от грязи  ногтями  рубль,
обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.
     Внутри  вдоль  стены  стояли  попрошайки,  они  недовольно  зацыкали  и
забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.
     Шарагин заплатил за три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик
с  надписью: "На  восстановление  храма"; остановился посреди  зала,  задрав
голову,  рассматривал  росписи на сводах, к иконам  подошёл. Вот только кому
ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех
убиенных не знал.

     ...печальные лики святых... отчего столько печали в их глазах?
     столько скорби? никакой радости, никакой надежды, и упрек
     читается... вам-то всё давно известно... Господи, как же это,
     наверное, скучно, когда всё заранее известно: что было, что есть, что
     будет... сотни лет подряд стояли здесь люди, смотрели вам в
     глаза, молились и просили о чём-то... а что вы им дали?..

     ...у Достоевского, по-моему, сказано, что если Бога нет, то всё
     дозволено... действительно, в Афгане Бога не было, и кто-то нас
     направил туда, заранее зная об этом, нас всех специально отбирали для
     этого...  и  раз  не  было его там, значит...  значит...  значит это...
был...
     был ад?.. так это надо понимать?.. полигон дьявола?.. нас окружили
     бесы, которые притворяются, что заменяют Тебя...

     ...хорошо, что изменится, если я поверю?.. ничего... неужто я
     настолько бессилен, что  не смогу спастись  без  Тебя?..  нет,  ни то я
говорю...

     ...я будто пришёл сюда, как на судилище... и кто же меня здесь будет
     судить? и за что? и по какому праву?..

     ...церковь - это сердце России... в русский пейзаж церковь хорошо
     вписывается... иконы, образы древние, колокольный звон... и
     огромность, ширь земли Русской...

     ...вот я и вернулся домой, вот и снова на Родине, в России!.. нет, это
     не Россия!.. а что, если это и есть Россия?.. именно сейчас и ЗДЕСЬ?..

     ...я ждал что-то светлое и обнадеживающее, а столкнулся с
     полумраком, с завистью, ревностью, с шепотом за спиной, осуждением
     и непониманием... зачем я вообще здесь? ах да, Епимахов...

     Почувствовал Шарагин душный спертый воздух, пропитанный запахом ладана,
и тесноту; люди будто томились в церкви в ожидании чего-то, тяжело вздыхали,
шушукались,  жалуясь   на  трудности  домашние,  на  семейные  проблемы,  на
здоровье. Одним не терпелось  быстрей к иконе  приложиться,  иные через весь
храм,  через  головы  передавали  поминальные  свечи,  чтоб  поставили   под
определенным  образочком.  Что-то  невнятное,  непонятное  Шарагину  говорил
священник.
     Вместо благодушия ожидаемого, окунулся он в суетливый и грубый мир, где
господствовали неведомые правила, где  существовала жизнь, отличная от  той,
что нарисовал он сам, не та, о которой в тайне мечтал.

     ...о которой благовестят колокола звонкие, чистые, зовущие, когда
     стоишь в поле, и видишь на пригорке церковь, и знаешь, что путь твой
     лежит к ней...

     Свет с улицы почти не проникал  в зал, он застревал где-то под сводами,
будто не  решался входить,  боялся  чего-то, а в полумраке помещения горело,
едва  освещая  иконостасы,   множество  свечей.  Болезненность  исходила  от
заполнившей церковь людской массы, нездоровая возбужденность.

     ...пространство обладает собственным разумом, оно несет, в силу
     этого, как все мы, как любой человек, положительные или
     отрицательные наполнения, нечто вроде добра и зла... пожалуй, здесь
     я чувствую себя не легче, не спокойней... значит, здесь не есть
     добро?..

     - Стоит и не крестится, как вошёл, так ни разу не перекрестился...
     - Нехристь...
     И две старушки, что спорили за место, кому где стоять, зашикали.

     ...бабушки-бесы... хотят отвадить нас от церкви... и от Бога...

     ...они оберегают церковь от посторонних... они думают, что мы
     недостойны ходить в храм, они защищают порядок... но ведь церковь
     должна быть открыта для всех!.. не гоните меня прочь!.. дайте мне
     побыть наедине с Богом!.. он ведь не только ваш... Господи, может быть,
     Ты поймёшь меня, и простишь?..

     ...все мы искушаемы, особенно эти несчастные бабушки... их бесы
     искушают!.. и меня искушают! давно уже искушают! и я поддался им!
     множество раз поддавался!..

     Лица  верующих  -  среди  них  было  несколько  старичков,  и уставшая,
заскучавшая от долгой службы маленькая девочка,

     ...одного возраста с Настюшей...

     в  большинстве  же  своём  старушки  набожные,  -  не выражали  никакой
радости, тем более, не чувствовалось в них ни малейшего единения.
     Каждый из пришедших  в храм, напротив,  мучался, терзался мыслями очень
личными, недугами собственными и желаниями пустячными.
     Создавалось  впечатление,  что люди нарочно  озлобляются  и  заводятся,
непонятно из-за чего, и каждый будто тянет господа Бога к себе, как одеяло в
студеную пору, соперничая с соседями за внимание Всевышнего.

     ...а Ему совершенно не интересно заниматься вашими житейскими
     невзгодами... Он людей от смерти не всегда готов спасать... а может
     быть... может быть, Ты нас не хранил, потому что мы не присягали
     Тебе? Ты что же, наказать нас хотел? Ты иногда помогаешь этим
     набожным старушкам, этим юродивым, которые не отходят от алтаря,
     которые днюют и ночуют здесь, а посланных на войну проклял с первых
     дней?! Ты отвернулся от нас, потому что мы ехали в Афганистан, но Ты
     отвернулся и от нашей страны! Ты не любишь Россию! почему? почему,
     за что Ты наказываешь всех нас?!

     ...ага, вот же он, как же я его раньше не заметил... знаешь, Николай, а
     тебе идет ряса, и форма военная шла, и церковная одежда к лицу...

     -  Извините, прошу прощения,  позвольте  пройти,  -  протиснулся  между
людьми, положил руку на плечо Епимахову. - Здравствуй, Николай...
     - Ты, видать, ошибся, сын мой. Не Николай я, отец Владимир.
     - ...простите, батюшка.

     ...и в самом деле, он же седой...

     - Ничего, сын мой, с кем не бывает?..

     ...и всё же встречаются редко меж нами, русскими, праведники...
     редко, но встречаются... Епимахов, возможно, и ты стал бы
     праведником... но ты ведь тоже убивал!!! ты такой же, как все мы!..

     ...Лена?..

     Лена  стояла перед иконой на коленях, читала молитву. Его Лена, никогда
не ходившая в церковь, и никогда не знавшая молитв, здесь?!

     ...пришла молиться за меня? чтобы прекратились боли?..

     - Отче наш,  иже  еси  на небесех! Да  святится  имя Твое.  Да  приидет
Царствие  Твое. Да будет  воля  Твоя,  яко  на небеси и  на земле.  Хлеб наш
насущный даждь нам днесь;

     ...свечку поставила... за упокой моей души?..

     и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим;

     ...зачем? не умер я, не сдался! жив я, рядом, милая!..

     и не введи в искушение, но избавь от лукавого...
     Лена трижды наложила на себя крест.

     ...избавь и меня, Господи, от лукавого...

     По тому, как молилась она, ощущалось, что душа её заполнилась тревогой,
таинственные предзнаменования  не давали  покоя, в  сердце этого удивительно
доброго, милого, родного человечка

     ...нетребовательной, некапризной, неизбалованной, и теперь такой
     несчастной, из-за меня вынужденной страдать...

     гуляли отголоски  чужой боли,  страха, надрыва, и,  казалось,  она  всё
поняла раньше его, поняла, что боль - не испытание, что боль  -  предвестник
смерти.

     ...нет, это не Лена... показалось...

     Понял Шарагин, что чужой он ЗДЕСЬ,  даже ЗДЕСЬ никому  он  не нужен! Не
знакомы ему обычаи, молитвы, заведенные порядки.

     ...что такое церковь? это посредник всего лишь между человеком и
     Богом... так зачем мне посредник?.. .

     Заворчала горбатая богомолка в чёрном платье, и в чёрном же платке:
     - Ходят тут всякие!
     Креститься Шарагин никогда не крестился, да и неловко было б сейчас это
делать. Не приучили с детства,

     ...так и нечего теперь обезьянничать...

     ...а кто придёт с войны инвалидом, без рук, как им креститься?.. а у
     меня и руки целы - а не умею...

     ...фальшиво выйдет...

     И откуда было ему знать, от  какого к какому плечу следует  креститься.
Подметил по другим: справа-налево.

     ...прав был майор в госпитале... русские всегда грешили
     богоискательством своим... и я, вместо того, чтобы поверить и
     покаяться, полон сомнений... а майор-то так и не сказал мне, верит он
     или нет... а кто он был такой на самом деле? он мне боль снимал... он
     умел это делать... но от слов и рассуждений его было больше боли...
     другой боли... где-то в сердце... в душе...

     Шарагин  оплавил  конец  свечки,  поставил  перед  Николаем  Угодником,
разобрал,  кто есть кто,  вторую  зажёг  перед  иконой  Богоматери, и, после
паузы, поставил рядышком и третью.

     ...за отлетевшие души... если он есть - тот свет... чтоб там легче
     жилось-служилось...

     О  чём  в  подобную минуту полагается думать  в церкви и  какие молитвы
читать, он не знал,  и  потому просто разглядывал  искусно выписанные  лики.
Лампады и свечи отбрасывали неяркий, бледноватый свет на иконы.
     Пора было уходить. Он сдержал слово,  непонятно кому и зачем данное, он
побывал в храме.

     ...тогда что меня удерживает ЗДЕСЬ? зачем стою и не ухожу?.. я
     знаю, что Тебя нет на самом деле, но где-то внутри хочу, чтобы Ты
     был,  чтобы я мог открыться  Тебе,  покаяться... чтобы Ты разъяснил мне
мои
     грехи...   очень   хотелось    перед   смертью    капитану    Уральцеву
исповедаться...

     ...мне никто не верит...  и  я никому не  верю!.. и ни во что больше не
верю!..

     ...что же удерживает меня? страх одиночества? но и тут я одинок!.. все
     эти люди - чужие... далёкие... и суть всего происходящего мне не
     до конца ясна... так зачем же притворяться?.. вот что! я, видимо, на
     что-то надеюсь!.. я жду, чтобы что-то пробудилось во мне!.. и,
     не зная молитв, молю Тебя: не отталкивай меня! услышь меня!
     признай! вразуми! приблизь! спаси!..

     ...душа болит... моя мятущаяся душа воспламенилась, сгорает!..
     помоги, Господи!.. помоги пережить этот пожар! помоги превозмочь
     эту боль!.. что творится с человеческой душой, Господи? только Тебе
     известно!..

     ...неужели и у Тебя точно также болит душа? за всех нас, за
     человечество? и ведь Тебе некому жаловаться!.. Тебе-то разве кто
     поможет?..

     ...что я такое несу?.. с кем я разговариваю?.. сам с собой?..

     ...Господи, мне кажется, я вижу твою боль!.. она во сто крат страшнее
     моей!.. потому как Ты видишь всё! и знаешь вёе! а я лишь - частное...
     но знай же, что боль внутри меня - не просто боль одного человека, это
     боль  многих, как я! я - не один! о, если  б  это касалось только меня!
как
     просто было бы!... нет, в том-то и дело, что это - общая боль!..
     соединившаяся воедино... потому прошу Тебя: помоги мне, и всем
     помоги, вылечи нас всех... спаси...

     "Господи, поми-и-луй!" вздохнула старушка справа.

     ...если Ты действительно есть, Господи, научи меня видеть Тебя,
     разговаривать с Тобой, когда я смотрю на лики святых, помоги
     услышать ответы Твои, помоги найти покой душе моей, которая и
     ЗДЕСЬ мятежна и несчастна... Господи, почему я не чувствую единства
     с Тобой? почему я, русский человек столь одинок в храме Твоем?..

     ...я не хочу сливаться с этой толпой подхалимов, мне не надо от Тебя
     мелких подачек... я потерялся, помоги мне, Господи, найти дорогу
     домой... дай мне силы вновь полюбить мою страну... я так любил её,
     гордился, защищал, кровь проливал, русскую кровь, что течёт в моих
     жилах!.. я потерял веру в те идеи, которым присягал, у меня ничего не
     осталось! и мне незнакома вера в Тебя!.. я многие годы был
     смиренным и послушным, но выйдет ли из меня богопослушный
     человек?..

     ...Господи, у меня осталось так мало времени!..

     "Господи, поми-и-луй!" - летали под сводами храма голоса.

     ...почему считается, что русские - народ смиренный?.. вовсе нет!..
     смирение - это покорность, это повиновение, а мы, по природе своей,
     бунтари, духовные бунтари... в нас есть смирение, но это смирение
     напуганного зверя, не истинное, не сознательное... в обществе мы
     покорны, мы чаще всего трусы, мы рабы, а вот в душе - разрушители,
     мы свобододумный народ... Ты бы, наверное, хотел, Господи, чтобы мы
     смиренны были не только в жизни, но и в сознании, чтобы признали
     в глубине души ничтожество собственное, чтоб кроткими были души
     наши... знаю, Ты никогда не приведёшь нас к счастью, никогда не
     возлюбишь нас, не простишь непокорность наших душ...

     "Господи, поми-и-луй!" - сотрясалось пространство.

     ...я знаю, Ты хочешь, чтобы мы, русские, сделались законопослушными
     и богобоязненными, чтобы Россия вновь вдохнула православие,
     но принесёт ли это порядок, благополучие?.. ведь мы в вечных
     сомнениях  пребываем!  Мы  вечно  будем  ломать  и строить,  грешить  и
каяться...
     нас вечно будет лихорадить... что ж нам делать?..

     ...что же мне делать? куда идти?.. я болен, я знаю это... мир вокруг
     меня пуст, мне холодно, неуютно, страшно мне... прости, Господи, что
     нет во мне смирения, что не люблю тебя... я постараюсь к Тебе
     вернуться, коли действительно поверю в Тебя... помоги мне...

     "Господи,  помилуй!  Господи,  помилуй!   Господи,  поми-и-и-и-луй!"  -
умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.

     Свидание с Богом состоялось.

     ...простил ли меня? понял ли, что у меня на душе?.. не удостоил
     внимания... не подал знака...

     Никто не ответил  Шарагину, никто  не послал  ему знамения. Он  зря, он
совершенно  напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях  душу неизвестно
кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил,
но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи,
понимания, прощения...

     ...внимания...

     Потому  как  только Он вправе судить, больше - никто. И готов  уже  был
Олег, коль на то пошло, и покаяться

     ...в чём-то...

     Его окружила пустота,

     ...украшенная ликами святых...

     Захотелось напиться. И забыть обо всём на свете.

     ...мы ходим в церковь, потому что боимся, а боимся потому,
     что не перестаем грешить... это замкнутый круг...

     Поникшая бабушка убирала  свечки, задувала их и  складывала в коробочку
на  полу. И три  свечки, которые  он поставил,  и  которые не догорели  и до
половины, задула.

     ...и погореть-то не успели...

     Горбатая старушка в чёрном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы,
проворчала своим беззубым ртом:
     - Ифтукан!
     Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не  обиделся,
он представил, насколько блаженно должна чувствовать  приходящая сюда каждый
день старушка, как чисты должно быть её помыслы.

     ...эти добрые подслеповатые глаза, соединившиеся с ликом
     богоматери на иконе... она умиротворенно общается с Богом...

     Шарагин решил поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть
на  лицо старушки. Выпяченная нижняя  губа бабушки  в чёрном  подёргивалась,
глаза же, которые вовсе  не на секунду не сливались со  взглядом Богоматери,
потому как были закрыты, вдруг  открылись. Открылись молниеносно, будто веки
лопнули.  Старушка сморщилась, искривилась,  выворачиваясь  неестественно  к
нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,

     ...как гадюка...

     тонкий, покрытый жёлтым налетом язык:
     - Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!
     Горбатая старуха неистово крестилась:
     - Изыди! Анчихрист! Изыди! - и пальцами показала ему рожки.

     ...козни  дьявола!  бесы!..  бесы, не  ангелы, окружают  меня, и внутри
меня!..

     ...бабушки-бесы!.. где же Епимахов? что они с ним сделали?! ЗДЕСЬ же их
     змеиное логово! как же я обманулся! кишит кругом змеями! бежать отсюда!
     гадюки! ведьмы!..

     -  Не подходите! Змеи  подколодные!  Прочь! Ведьмы!  -  пробивался он к
выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.
     А   за   извивающимися  змеиными  туловищами  выступали  до   сих   пор
скрывавшиеся,  спрятанные, замаскированные под лики святых, под  расписанные
на сводах  сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, чёрный,
с  избытком  красного,   зелёного,   серебрящегося  и  жёлто-золотого  холст
надвигался  на  Шарагина,  обвивал  его,  приближая  запечатлённое  каким-то
великим  мастером фантастическое и  одновременно вполне реальное побоище,  в
чём-то очень отдаленно схожее  с тем, что отложилось у  него в воспоминаниях
после  одной засады,  либо  живо  представленное однажды  во  время рассказа
какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.
     От  сгустка голосов храм  распирало, воздух стал грузным.  Храм  и люди
переплавились и слились воедино, отторгая Шарагина, гоня прочь.
     Преломленные видением художника,

     ...конечно же состоявшего на службе у князя тьмы! не иначе!..

     окружили Шарагина кровавые сцены:  выкрученные, протыкаемые немыслимыми
режущими и колющими орудиями  руки, ноги,  головы,  вырванные  глаза,  сотни
глаз;  застывшая на лицах боль,  и  не вырвавшийся вопль, боль несоизмеримая
даже с той, что уже доводилось испытывать Олегу, боль вечная, неограниченная
ни  чем, ни временем, ни степенью вины, боль, от которой  нет  лекарств, нет
спасения; и  ещё  привиделось - истязание  людских  душ,  и так наглядно всё
происходило,  так  красочно,  жирно,  детально выписано,  так  бесповоротно;
вывороченные наизнанку, изуродованные человеческие души, просящие о пощаде.

     Бежал он долго, сам  не  зная, куда.  Боль  вдруг прижала  его  к себе,
завладела им.  И в эти минуты, в эти часы он больше ничего не  знал: кто он?
откуда? что  здесь  делает? Только вдали где-то слышал, обращенные  то ли  к
нему, то ли ко всем выстроившимся

     ...перед страшным судом...

     на раскаленном от афганского солнца плацу, вопросы:
     - Фамилия?

     ...Шарагин...

     - Имя?

     ...Олег...

     - Звание?

     ...старший лейтенант...

     Следующий!

     ...а коли страшный суд наступит, так все отнекиваться начнут,
     выгораживаться, а я - отвечу! за всё отвечу! спрашивайте!..

     Затмило сознание. Из последних сил он удерживал прошлое, вцепился двумя
руками, но пальцы разжимались,  и прошлое улетело  в мрак бездонной пропасти
под названием смерть, и вдобавок громыхнуло  что-то рядом, словно разорвался
снаряд; пред ним поплыли последние картины из церкви, уродливые старые лица,
и  тут же вздрогнули  те лица  и измельчились сначала на тысячи, а после  на
миллионы,  миллиарды   частиц,  и  осыпались,  покрыв  его,  точно   пеплом,
серебристой пылью.

     ...Он  по-прежнему  ехал в поезде. Только  в  каком? Куда? Он лежал  на
верхней  полке  душного  купе.  Он  спал  и  во сне  падал,  почти  как  при
десантировании.  Земля стремительно  неслась навстречу, а парашюта за спиной
не было. Словно толкнул его кто,  и  вылетел он  в открытую дверь, но вместо
очарования свободного падения - чувство надвигающейся смерти. Но перед самым
ударом о землю он проснулся.

     ...кто-то стрелял в меня, они накрыли нас! засада!.. я был ранен! я
     умирал! я летел в пропасть! в чёрную дыру! в никуда!..

     На следующей же станции вышел на перрон покурить.

     "Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-луй!.."
     Шарагин обернулся.  Тишина. Все в  вагоне  спят. На перроне  - ни души.
Непонятная сила влекла его в темноту, прочь  от поезда. Надо было торопится.
Бежать! Скорей! Да, напрямик, сквозь чащу! Мокрые после дождя ветки хлестали
по лицу,  царапались.  Он прыгал  через завалы,  несся мимо болота  с тухлым
испарением.  В  одном  месте неудачно  ступил на изогнутый как  змея корень,
подвихнул ступню, захромал. Кто-то направлял его, чья-то воля, иначе Шарагин
давно бы сбился с  дороги,  затерялся бы в  чащобе,  пропустил  бы  узенькую
тропинку. Лес отступил,  открылась поляна. Небо высветилось,  свежий  воздух
дыхнул в лицо.

     ...живые помнят о мёртвых, живые помнят о мёртвых...

     Фраза стучала в голове, набухла, отказывалась покидать сознание.

     ...Лена!..

     Худенькая  девушка  с  мечтательной улыбкой,  в скромном  легком  белом
платьице, в  пиджачке с мужского плеча, в косыночке, в разношенных туфлях, с
потертым портфельчиком

     ...именно такой я увидел её в первый раз...

     замерла  посреди  проселочной  дороги,  что  перекатывалась по  холмам,
уносясь в даль, в никуда; как все в России, из ниоткуда в никуда.
     Автобус ли  ждала  она, иль  пешком  собралась идти,  либо пришла  уже,
только  куда пришла, если, на  километры ни  души  нет, ни  деревеньки. Леса
одни, луга до горизонта тянутся.

     ...Леночка!..

     Она  должно  быть  угадала,  что  он  совсем  рядом!  Иначе  б  она  не
переменилась  так вдруг:  как-то  сразу  словно  чем-то озаботилась,  повела
головой - никого, - и от чёго-то опечалилась, или думы какие поглотили её, и
застыла так со скорбным выражением на  лице,  созерцая что-то далёкое, то ли
на горизонте, то ли ближе, то ли внутри себя.

     ...и  где-то мы  пересеклись  и  сблизились... в каком-то  неразличимом
глубоко и
     далеко, и  мигом стали  близки и  понятны друг другу,  и необходимы,  и
дороги,
     даже прежде того, как произнесли первые слова, и назвали свои имена...

     ...Леночка!..

     Она ещё подождала, а затем побрела по дороге,

     ...не оставляй меня!..

     а Шарагин обнаружил, что всё вновь смещается,  что  пейзаж изменился, и
что вот уже бежит он,  бежит дальше, мимо могилок, по песку  и глине, обегая
невысокие ограды.
     Одетые в чёрное, родственники стояли у свежего холмика. Ближе к гробу -
женщины. Офицеры - за их спинами.
     Кто-то вздохнул, кто-то приложился губами ко лбу покойника.

     ...нет! неправда!.. цинковый гроб... крышку заварили...

     Кто-то погладил ладошками щеки -

     ...медсестра... Галя?..

     восково-жёлтые, и слеза чья-то капнула.

     ...нет!  капелька пота... солёная... сейчас я облизну  губы... уже  всё
это было...

     Слеза капнула, застыла на мёртвой коже.
     - Плохое место, песок... - тихо заметил один из офицеров.
     Олег отдышался.
     - Кто ж такое место под кладбище выбрал?

     ...опоздал...

     - И от города добираться неудобно...
     Похороны закончились, расходились.
     Лена,  заплаканная,  прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке  платок.
Настя  обняла маму  за  талию.  Она  слишком малой была, чтобы  плакать,  не
понимала. У  матери из-под чёрного платка выбивались пряди  седых волос,  её
вели  под руки  -  дед Алексей и  отец. Женщины  отрыдали, отголосили  своё,
возможно вместе, прямо над холмиком, или же до закапывания, пока не опустили
гроб  в могилу,  и,  особенно  раньше, дома, когда только пришло известие  о
смерти сына-мужа.
     Женька Чистяков  слушал  Зебрева.  "...прикрывали  отход  батальона.  В
засаду попали".  От  обоих разило водкой. "Блок  выставили, только дальше...
окружили их  духи". Зебрев  полез  за  сигаретами,  вместе  с  пачкой  вынул
лазуритовые чётки. "...подобрал после боя..."

     ...тот дух первым стрелял в меня!.. это он меня ранил! а потом я его
     убил!.. я убил его, а меня похоронили? чепуха какая-то! значит, и я
     мёртв?..

     Зебрев  чиркнул  спичкой,  затянулся дымом. Они с Женькой остановились,
повернулись к могиле, и  так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал,
Зебрев вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался  оранжевый,   местами  проржавевший  автобус   со
специальной откидывающейся сзади дверцей, через которую запихивали  вовнутрь
гробы.  Видимо,  когда  только приехали на  кладбище,  и  вытаскивали  гроб,
уронили на землю две гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.
     Олег  приблизился к  могиле. Надгробие поставили временное  -  крест из
сосновых досок с капельками смолы. "Шарагин Олег Владимирович".

     ...Господи, помилуй!..

     Пустынные  улицы  походили  одна  на  другую.  В  разорванной  рубашке,
голодный  и усталый  ходил  он по  загадочному  лабиринту  старого города  с
бревенчатыми покосившимися домами, пока не попал на людную базарную площадь.
     У  забора  жарили  шашлык.  Жирная  свинина.  Продавец  - азербайджанец
протянул ему бутылку белого вина, порцию мяса на бумажной тарелке:
     - Кущай на здоровье, дорогой!
     Бездомный, полудохлый, со свалявшейся шерстью пес завистливо  наблюдал,
но  клянчить не клянчил,  дожидался  объедков. Шарагин  залпом  выпил стакан
вина, откусил мясо,  выплюнул под ноги кусок  жира. Пес прочапал к  подачке,
щелкнул пастью, проглотил.
     На мангале  зашипело. Вспыхнул огонь, и пока азербайджанец спохватился,
и подбежал с кружкой воды, шашлык покрылся чёрной коркой.

     ...жуткий сладковатый запах... сгоревших заживо людей!..

     Шарагин выплюнул мясо из рта.

     ...как остатки сгоревших в вертушке, обугленные,
     усохшие от огня трупы... и Епимахов сгорел в той вертушке!..

     Запах горелого шашлыка зарывался в ноздри, вызывая рвоту.
     Он толкался, его толкали,  он падал, вставал и несся  дальше, как можно
дальше от  воспоминаний,  хотя  бегством  спастись  от  них  было  всё равно
невозможно, воспоминания неслись туда же, куда бежал он сам.

     ...поля под вертолётами, как клетки шахматной доски, которые зачем-
     то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, чёткий порядок, лоскутки
     зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь
     в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка
     потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья...

     На  пустыре  споткнулся  о  какие-то   доски,  повалился.  Его   рвало,
выворачивало всего наизнанку, и возникали  в памяти подробности того жуткого
дня:  обуглившиеся  до  неузнаваемости  человеческие  тела,  разбросанные  в
дымящихся  остатках вертолёта. И в который раз  увидел Шарагин,  как  падает
"восьмёрка",

     ...большой зелёный головастик...

     только  секунду  назад  летевшая  параллельным  курсом, такая  грозная,
изготовившаяся к бою,

     ...а срезали налету ракетой, точно утку на зорьке поджидали...

     ...факел! я видел взрыв и факел, и духи отрезали нас огнём... мы не
     могли сесть, мы не могли их спасти!..

     а в ней -  столь разные  и сильные  характеры  людские,  которые  вдруг
сделались игрушкой в руках судьбы,

     ...это потому, что ты забыл свой дневник в комнате, Епимахов, ты
     всегда говорил, что если дневник с тобой, ничего не случится, дневник
     был твоим талисманом, а ты забыл его тем утром под подушкой!..

     не  устояли перед её замыслом,  и до  последнего мгновения, конечно же,
надеялись на чудо, пока их надежды не оборвали взрыв и огонь.

     ...огонь во мне... душа сгорает!.. сгорает, как вертушка с
     Епимаховым!.. пшик и ничего не осталось! так же просто, как облитая
     бензином мышь...

     Надломилось внутри! Всё выпотрошили, вывалили наружу.
     И  крик  души,  крик  умирающего  сердца  рвался наружу,  истошный крик
отчаяния. Так бывало разрывались воплями раненые, и всё нутро вытягивалось в
струнку, всё  леденело в тебе. Такие крики не только надолго травмировали не
обстрелянных бойцов, но и бывалых солдат пронимали.

     Кучевые  облака с синими подбрюшинами  ветер  угнал.  Как будто  кто-то
заменил  в театре декорации, и растянул  по небу и покрыл  весь город  серым
покрывалом, из которого вскоре заморосил дождь.

     ...он сгорел в огне... и душа его, очищенная огнём, не томилась в
     ожидании...

     ...как моя...

     ...а сразу, видать, вошла в рай... если только ему отпустились все
     грехи...

     ...кто знает...

     Над  ним  склонились двое  подростков,  один  из  них  стягивал с  руки
Шарагина часы.
     - "Сейка". Настоящая! Пьянь, всё равно пропьет.
     Шарагин напряг кулак, расстегнутый браслет застрял на запястье:
     - Не тронь! Не твои.
     - А, проснулся алкаш! Ничего, мы тебе добавим наркоза!
     Били  беспощадно,  били  ботинками  по голове,  которую  он  исхитрился
закрыть руками  от первых ударов, били в  живот и в  пах, и предательски  со
спины,  по  почкам,  по  позвоночнику.  Он  мычал  от  дикой  боли, и  слезы
смешивались  с  каплями  усиливающегося  дождя,  перераставшего  в  затяжной
ливень.
     Небеса разверзлись.

     ...небо смилостивилось... небо ближе сделалось... небо простило...

     Нет, не было никакого неба!  И  дождя не было! Не дождь омывал усталое,
разбитое, болезненное, страдающее тело его.

     ...в морге окатили из ведра... труп...

     Нет, он не умер! Он по-прежнему находился в  Афгане, запрокинув голову,
раненый, падал на спину, захлебывался кровью.
     Только небо  изменилось в цвете, сгустилось от боли, и,  когда терял он
сознание,  почудилось, будто  плывет  в  небе самолёт, и не разобрать только
было, падает ли самолёт в штопоре  с  небес, или устремляется ввысь, выше  и
выше, дальше, за облака, чтобы упрятаться в хмурых дождевых складках.

     ...что это было? я искал встречи с Богом? зачем? ждал ответа?
     упрека? жалости Всевышнего? разъяснений? подсказки: как быть и
     что - дальше? ждал приговора?..

     ... пережитые обиды и оскорбленья, надрывы душевные, поймёт ли?
     зачтёт ли? канувших в неизвестность, усланных на чужбину солдат,
     благословит ли, помянет? вымолить хотя бы прощенья тем, кого не
     оглушила смерть, кому вспоминаться будет годами еще по ночам
     Афган...

     - Господи по-ми-и-луй!

     ...ведомо ли ему о подлости, несправедливости, о подвигах, об
     изменах, предательстве, о дружбе?..

     Шарагин  сорвался,  падал,  почти  как воздушный  гимнаст  в  цирке, не
дотянувший   до   протянутых   цепких  рук  напарника,   -  но   того   хоть
подстраховывали - в сетку плюхнулся циркач,  красиво  отпружинил, поклонился
публике, наверх легко  взобрался, и  снова полет с кручениями, и  в этот раз
удачный и рукоплещет зал!
     Падал же  Шарагин в пропасть. И удар был болезненным. И боль раздробила
на  кусочки, забила  сознание густым монотонным  и вязким илом,  утягивала в
чёрную дыру,  сводила  с ума, он  захлебывался  от боли; боль подминала  под
себя,  поглощала;  и  скоро  оторвала  его  от настоящего, захлопнула окно в
прошлое,  вырвала, выгнала  из него воспоминания; адская,  бесконечная  боль
завладела им навсегда.

     ...боль - это я, я - это боль... она побеждает, она сильней меня... она
     больше меня... она везде... ЭТО НЕ ТЫ ГОВОРИШЬ, ШАРАГИН, ЭТО
     ГОВОРЮ Я, БОЛЬ! ТЫ - НИЧТО, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ, Я -
     ВСЁ!..



     глава двадцатая
     ВОЗВРАЩЕНИЕ


     ...не разлей вода, самые близкие из друзей, что остались в
     живых...

     Сидели  на  дне  рождении  Женьки  Чистякова;  сидели   на   стульях  и
табуретках, и на диване под картиной "Охотники на привале"; сидели с женами,
и, перебивая разговоры взрослых, бегали дети - Настюша,

     ...я так скучал без тебя...

     и сын Женьки - Васька, любимец и баловень отца.

     ...дети повторяют за взрослыми... он же ведь не виноват, что
     взрослые говорят всякую чушь...

     Васька выбежал  из  комнаты,  и  вернулся  с  пластмассовым автоматом в
руках, который, когда паренёк нажимал на курок и направлял на гостей,  будто
хотел  всех расстрелять, издавал трескающие  звуки, всё равно что и на самом
деле стрелял, и гости смеялись над детскими выходками.

     ...когда-нибудь наша страна, мы все, наконец, разучимся
     воевать... и тогда мальчишки больше не будут играть в войну... и
     мы начнем жить нормально... без подвигов... но что тогда буду
     делать я?.. что тогда будет с нами, офицерами?.. значит, эта
     война в Афгане никогда не завершится... или вскоре после неё
     начнут другую? и всё повторится... мы копировали отцов...
     наши дети копируют нас... и мой сын... а у меня будет когда-
     нибудь сын... начнёт копировать меня... и пойдёт служить... и
     станет офицером... и Женькин сын возьмёт в руки автомат, только
     уже настоящий... и для наших детей найдутся войны...

     Пили водку,  пили без меры, поскольку  давно не встречались, и  потому,
что супруги на сей раз смирились, пили много потому, что много пить привычны
были, и потому, что назавтра был выходной.

     ...первые семнадцать тостов пьём быстро, остальные сорок
     девять не торопясь...

     Нетрезвость  мужей  не  давала  покоя  женам:  и, прежде  всего, полная
Зебрева в платье,  сшитом  из афганского панбархата, пялила через очки  злые
глаза на мужа, сжимала кулак:
     - Чуешь, чем пахнет? Завязывай!
     Лена никак не участвовала в разговорах.

     ...Чистяковы пригласили... хотят нас помирить...

     Она  была  одета  в присланное  из  Афганистана платье,  любимое  своё,
голубое.
     Нина  Чистякова, в строгом и стильном чёрном с белым костюме, и сама по
натуре строгая,

     ...пробивная баба!..

     командирша,  просто-напросто  не  успевала шипеть  на  мужа,  поскольку
хозяйничила на кухне. Только один раз подошла к Женьке и  вывернула ему ухо,
он даже вскрикнул от боли, и пригрозила: "Хватит".
     - За ПэЗэДэ! - предложил он тогда.
     - Совершенно  верно, - поддержали  друзья-офицеры. - За  Присутствующих
Здесь Дам!..
     Женька,  как всегда,  был пьян,  и Зебрев клевал носом,  и  двое  новых
сослуживцев Чистякова -  "охотники", накатили порядком, но, несмотря на это,
все подставляли рюмки под новую порцию водки.

     ...а чего им, конечно, у них вон жены какие смирные, зашуганные,
     битые, наверное, не единожды... вот и пьют они, как Пашков, если
     дорывался до халявы...

     Шарагин пил по полной, ни разу не пропустил, но не брала его водка.
     Не  был  пьян  и  майор Моргульцев. По полрюмки пил майор,  и от  этого
выглядел  неприлично  серьезным и трезвым.  Как  и в Кабуле,  Моргульцев  не
позволил себе  до конца  расслабиться,  а, наверное,  очень хотелось  майору
взять и  напиться  вдрызг. Потому  что  с кем, как ни  со  старыми  друзьями
напиваться? Кто поймёт, простит, уложит спать, и на утро рюмочку припасёт на
опохмелку, или бутылочку пивка?
     Рядом сидела  его супруга,  некрасивая, но важная.  К  ней  тянулась  с
разговорами   Зебрева,   и  Нина  Чистякова  старалась  угодить   различными
закусками.

     ...и у баб своя иерархия... да, плевать на них!..
     приятно, однако, что Лена не лебезит перед майоршей...

     Говорить  об  Афгане  и хотелось  и  не хотелось одновременно. Обо всем
говорить  и  вспоминать было  нельзя,  ненужно  и  неинтересно.  И без  мата
крепкого не расскажешь хорошую историю. И зачем? Не хотел никто вспоминать и
говорить  обо  всем, что было. Помянули как-то  всех разом  третьим тостом и
хватит.
     Разговоры  за столом сводились  главным  образом к жизни  теперешней: о
нарядах, о  форме одежды,  о званиях,  о  начальниках,  о солдатах, о боевой
технике,  об учениях,  о прыжках, о  зарплате,  о  продуктах в  магазине,  о
ремонте квартир,  об  охоте, о  женах (но только самое лучшее),  об училищах
военных, о зимней рыбалке.
     - А помнишь тот случай? Помнишь, ты мне рассказывал? Ну, расскажи всем,
- упрашивал Женька Чистяков.
     - Ай, не говори... грым-грым... - махнул рукой Зебрев.
     - Рассказывай-рассказывай, а то не все слышали!
     - Ну, чего там  рассказывать. Короче, поехали мы,  грым-грым,  с  нашим
комполка на рыбалку,  мороз  зело сильный  стоял, а  лед  не  окреп.  Я  как
чувствовал, что беда случится,  и  ему  говорю: смотрите, грым-грым, говорю,
под вашу ответственность. Выпили зело  много, по литру на брата.  Он сказал:
прорвемся.  Через озеро решил на "КамАЗе" переехать, а машина возьми  и уйди
под лед. Он  выплыл,  а "слон" под лёд провалился! Потом "слон" выплыл.  Ну,
подогнали  второй  "КамАЗ",  подцепили  тот,  что  под  лёд  ушёл.   Машина,
грым-грым, вообще-то  не совсем затонула, наполовину  только ушла,  кабиной.
Сам лично нырял трос крепить. Бр-р-р!  Подцепили, потянули, а "КамАЗ" глубже
под лед, и второй следом за собой потянул. Я думал всё - .издец!
     - И чем закончилось?
     - Вытащили... Весной вытащили. Грым-грым.
     - Это твои "слоны" виноваты, посадил идиота за руль! - махнул Чистяков.
     - Не "слоны" виноваты, а комполка у вас козел!  - вставил один из новых
охотников-собутыльников, язык у которого почти не заплетался.
     - В  лоб их  надо  бить, теперь твердолобые  "слоны"  пошли!  - добавил
Женька.
     -  От,  бляха-муха,  а   ты  не   меняешься,  Чистяков,  всё  мордобоем
занимаешься! - включился Моргульцев.
     -  Да ладно тебе  мораль читать, - надулся Женька.  - Ты вот в академии
лекции  слушаешь. А сам  солдат, что,  никогда не бил в "чайник"? Бил, я-то,
блядь, помню, как ты дедов  нерадивых воспитывал. А теперь мораль нам читать
начал! Лицемер ты, Моргульцев!
     - Ты чего это, бляха-муха, на меня гонишь? Тебе что, больше всех надо?!
- ударил кулаком по столу Моргульцев.
     - Ты думаешь, в академии тебя  чему-то другому научат, ни фига тебя там
не  научат!  Научат карты  рисовать,  а  "слон" -  он  и в Африке  останется
"слоном", и  если  не мочить  его  в "чайник" регулярно, солдата  из него не
выйдет! Да-да-да,  у  нас с Шарагиным разные школы! Не  всем же по Макаренко
воспитывать! У меня  память, сам  знаешь, на имена плохая,  я не  могу,  как
Шарагин, всех "слонов"  по имени-отчеству величать.  Солдат, он только кулак
понимает. Солдат -  это  организм! Это тело! У Шарагина  сколько  человек во
взводе погибло?
     - Ну зачем ты об этом? - остановил его Зебрев.
     - У меня ни один человек не  погиб во взводе!  Раненые были! А цинка ни
одного  не  было!  Потому что  я  их .издил  каждый божий день!  До дристухи
.издил!  -  Женька  хлопнул  рюмку  водки,  глаза  его   загорелись   вдруг,
засмеялись, и он поделился новостью: - А вы знаете, что у афганцев космонавт
появился?
     - Какой такой космонавт? - удивился Моргульцев. - Чё ты несёшь!
     -  Паренька знакомого из спецназа  я тут встретил. Они одного душка,  -
Женька покатился со смеху,  - привязали к  эрэсам и запустили  в небо... Вот
тебе и космонавт.
     - ...Иль новый искусственный спутник Земли!
     -  Так  что Афганистан у нас стал новой космической державой! - добавил
сквозь  смех  второй  из  Женькиных  сослуживцев,  совершенно  заплетающимся
языком.
     -  А  помните,  грым-грым,  на   операции,  кишлак  тогда  "чистили"  в
"зелёнке", помните, как  Моргульцев...  - переменил тему Зебрев, потому  что
обратил  внимание,  что супруга Шарагина, сидевшая напротив него, побледнела
после рассказа о первом афганском космонавте.
     - Давай, давай, рассказывай, Иван! - обрадовался Чистяков.
     - Что вы никак, бляха-муха, не забудете! - надулся Моргульцев.
     - Я  потерял  Вовку, потом  смотрю,  улю-улю,  он  в  разрушенном  доме
гоняется  за  хилым  цыплёночком,  и  никак  поймать  не  может.  Вы  только
представьте  себе картину: цельный  советский  капитан  носится за маленьким
плюгавеньким цыплёночком!
     - Ну  и  что же тут,  бляха-муха,  такого смешного? - под  общий  хохот
защищался Моргульцев.
     - Кстати, Володя прав, мы над ним, грым-грым, смеялись, а он тогда зело
вкусный бульончик себе вечером сварил.

     ...почти все собрались из того нашего состава...

     ...Женька... Женька-ухорез... кто теперь об этом знает, кроме
     нас?..

     ...кстати, "ухорезы" в Афгане ничем не хуже, чем американцы,
     которые снимали скальпы у индейцев - на выживание шла
     борьба у них, и у нас шла война - кто кого... американцы
     индейцев под чистую вырезали, и ничего, никто не
     возмущается... а мы? что мы получили с этого Афгана? мы их
     убивали, душар этих, а их только больше становилось с каждым
     годом...

     ...Зебрев молодец, приехал к Женьке на день рождения, толковый
     командир, он ещё себя покажет...

     ...а вот капитан, пардон, майор Моргульцев давно отбился от народа,
     подполковника получит, и ищи-свищи его, больше за стол с нами не
     сядет... однозначно!.. удивительно, что он соизволил приехать...

     Всё менялось.  Накарабкались, нашагали, наползались,  натряслись  бок о
бок на той войне; сколько пережито было, выстрадано. И сидят нынче за столом
пьяные и добродушные, так же вроде  бы, как и много раз в Кабуле, в  модуле,
сидели самые близкие  из друзей Шарагина,  прошедшие через войну... и  столь
далёкие друг от друга. Сидели со смещёнными  с общей, той,  афганской,  ноты
мыслями, - смещёнными из-за бытовых неурядиц, разделенные семьями, городами,
воинскими частями, званиями и должностями.
     И отчего-то дальше остальных отодвигались  именно те из друзей, кто был
ближе в Афгане: и служить-то продолжали вместе, и дома стояли рядом, а жизни
пошли порознь. И всё же сидеть за этим столом,  на дне  рождении Женьки, про
который быстро все забыли, было здорово!

     ...русские любят застолья, застолья объединяют, мы
     тяготимся одиночеством, нам нужно общение постоянное...


     ...замкнутый круг стола, слева и справа люди, дорогие мне... мне
     легко с этими людьми... было легко... всегда радовало это общение...
     а сейчас? сейчас что-то стоит между нами, что-то тяготит меня...
     люди заряд какой-то получают друг от друга, отдыхают, а для меня это
     мучение... отчего? меня что-то гнетет, мне тяжело дышать...

     ...мне кажется, что они все жалеют меня, будто меня давно
     уже нет в живых, и тот третий тост пили будто бы и за меня,
     как если бы я погиб в Афгане...

     ...замкнутый круг... он вытягивает из меня последние силы...
     специально так сели... мужчина, женщина, мужчина,
     женщина...

     ...я не вписываюсь в этот круг, я оказался лишним!.. я как
     будто бы с вами, друзья мои, а на самом деле меня здесь нет...
     надо выйти из-за стола...

     - Шарагин, что с тобой? Куда ты?
     - Ты в порядке, Шарагин?

     ...в ванную, умыться...

     - Бледный какой-то.
     - Перебрал...

     ...холодной водой умыться...

     - Я прошу прощения у дам и господ офицеров, вернусь через пару минут...
     - Что с тобой, Олег? - догнала его в коридоре Лена.
     - Ничего, я пойду умоюсь. Душно.

     ...так лучше, холодная вода, много холодной воды, как в той
     горной речке... глаза! какие в зеркале странные у меня глаза...
     действительно больные...

     ...а ведь в длительных, выматывающих, нестерпимых
     предсмертных муках намного больше героизма, нежели в
     моментальной смерти... просто никто не хочет мучиться перед
     смертью, как Христос... и я не могу больше терпеть боль...

     ...они достойны счастья, но со мной они никогда не увидят счастье, я
     я не хочу, чтобы она жертвовала собой ради меня! вы забудете меня,
     мои любимые девчонки!..

     ...забыть человека просто, для этого надо, чтобы он стал плохим...
     иначе человека не забыть... иначе будешь долго вспоминать его, и
     жалеть, и считать себя виноватым в его смерти... я постараюсь
     сделать так, чтобы вы меня забыли... вы не поймёте меня... никто,
     пожалуй, меня никогда не поймёт!..

     ...Я СДЕЛАЮ ВАМ БОЛЬНО, ЧТОБЫ ПОТОМ ВАМ СТАЛО ЛЕГЧЕ!..
     ВЫ БУДЕТЕ ВИНИТЬ МЕНЯ, ВЫ НЕ ПОЙМЁТЕ МЕНЯ, И, ОБВИНЯЯ
     МЕНЯ, ВЫ УСПОКОИТЕСЬ...

     ...когда вы простите меня, вам уже не будет так больно... я
     чувствую этот осколок у сердца, и он скоро надавит сильней, и я
     слягу, или в госпиталь вновь попаду... нет! я сделаю вас свободными...

     - Ты жив, Олег?

     ...голос Зебрева...

     - Иван, не боись - порядок.

     ...минуты утекают, часы, дни, или секунды считанные?.. вода
     течёт, сколько воды утекает... курить охота... кажется, все вернулись
     с лестничной клетки после перекура...

     - Шарагин, пошли к столу!

     ...нет, я лучше пойду на кухню, покурю...

     - Помочь?
     -  Не надо,  не надо, я сама  управлюсь,  - Нина Чистякова, в  фартуке,
возилась у духовки. -  Только не кури на кухне! - И мягче: -  Пожалуйста, не
кури. Лучше на лестничной площадке.
     - Я форточку  открою, Нина, я в форточку покурю... Скажи, у меня иногда
бывает так: выходишь на лестницу курить один, и наводит это на разные чёрные
мысли. Поэтому, не ругайся, Нина, я буду курить с тобой.

     А у нас опять задул "Афганец"...
     Горы снова скрыла пелена.
     Водку глушим с лейтенантом Саней.
     Саню год, как бросила жена.

     Донеслась  из гостиной песня; голос  с магнитофонной ленты доверительно
делился ностальгией по ускользнувшим в  прошлое  счастливым  афганским дням,
пусть  даже в  центре  страшной  войны; голос  звучал  негромко,  прокурено,
устало, грустно.

     Спорим про политику и званья.
     Вспоминаем изредка войну.
     Назовёт сынишку Женькой Саня,
     Я, пожалуй, Юркой назову.

     ...это же Вадик Дулепов! на боевых познакомились, точно-точно, его
     песня, военный корреспондент из дивизионной газеты, квасили
     вместе... откуда у Женьки эта кассета?..

     Пьём за всех живых ещё знакомых,
     И за мёртвых, встав на третий тост.
     Под четвёртый говорим о доме:
     Как тогда жилось и чем жилось.

     Несмотря   на  шум   застолья,  голос   на  кассете   продолжал  упрямо
рассказывать  о войне  и людях, которые остались "за речкой". На кухне песня
была слышна хорошо.  И когда Нина, не придавшая значения песне, не разобрав,
по всей видимости, что песня  касалась Афгана, попыталась  завести разговор,
Олег выражением глаз дал понять, что поговорить лучше после.

     Сане в этом месяце замена.
     Мне грешно загадывать вперёд.
     Завтра вертолёт на взлёте кренясь,
     Нас к вершинам синим унесёт.
     В люк десантный прыгну, страх задвинув.
     Глубоко на мирное потом...
     А вертушка, плача журавлино,
     Круто взяв, нас окрестит песком.
     И солдат-ровесник нервно скалясь,
     Будет рядом зло идти вперёд.
     После, эхом бросившись на скальник,
     Вдруг ударит сверху пулемёт.
     Это будет завтра, но как прежде,
     Мы о главном так и промолчим,
     Что роднит особенная нежность
     Непривыкших к нежности мужчин.

     ...не важно, где ты живёшь в данный период, важно, где живёт
     твоя душа... там я тосковал по дому, дома затосковал по
     Афгану, это какой-то замкнутый круг... боюсь, что вырваться
     из него можно только через смерть...

     - Тебе надо поговорить с Леной. Вам надо мириться.
     Он не слушал, он думал о другом:
     - Понимаешь, Нина, я сейчас только понял, что хочу обратно.
     - В Афган?
     - Да.
     - Но ведь это невозможно! Ты же только оклемался недавно, ранение такое
страшное перенёс. И после госпиталя  Ленка твоя сколько переживала!.. Ай! Ну
вас! Все вы мужики одинаковые! Только о себе и думаете! Наплевать вам на то,
что мы переживаем за вас! С ума сходим, пока вас нет!

     ...я люблю её, и Настюшу обожаю...

     - Ты должен первым попросить прощения.

     ...но, поверь, нет мне ЗДЕСЬ счастья, нет покоя мне ЗДЕСЬ... что
     у нас, двадцатипятилетних, было в этой жизни? только Афган... мы
     и пережениться-то не все успели... что мы видели? суворовское
     училище, военное училище... затем сразу прыгнули в
     самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане..

     - Мы думали, - продолжал вслух  Шарагин, - что дальше будет больше, что
дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней,
мере для  меня.  Сегодня я  служу - завтра меня комиссуют. И всё, во  что  я
верил,  исчезло. Вернулись  обратно, и  жизнь  будто остановилась.  Пустота,
вакуум...
     - Вот  вы  где, -  заглянул  на кухню  Чистяков, совершенно  пьяный.  -
Воркуете, голубки.
     - Женя, выйди, дай нам поговорить! - строго приказала мужу Нина.
     - Всё, всё, я удаляюсь, дома, бля, командир - моя жена.
     Нина закрыла дверь.
     - Продолжай, Олег.
     - Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас,
будто мы провалились туда,  не смогли перепрыгнуть. Моё поколение, прошедшее
Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не  смогло вернуться в
эту жизнь.  Ты знаешь, я сейчас понимаю:  мы  ведь были  счастливы  там!  Мы
поняли это слишком поздно, только когда вернулись.
     - Разве тебя могут направить туда после ранения?
     - Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.
     - Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем
так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все
поголовно спиваться начинаете! Водка, водка.  Женька кричит по ночам! Во сне
кричит, как сумасшедший! Бредит, когда  лишнего  выпьет, а он  часто пьет. Я
никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то  схватил меня
среди ночи за запястья,  так сильно схватил, что я  чуть  не заплакала! Я не
могла вырваться. Мне  было  так жутко! Чуть  было  не сломал  мне руки.  А я
ничего  не могла  сделать. Он  совершенно не соображал, где  он и что  с ним
происходит. А неделю  назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели.
Зрачки у него, ещё луна в  окно  светила,  блестели в темноте. Посидел так с
безумным  взглядом  и  лег  опять  спать.  И самое  главное,  что  он с утра
совершенно ничего  не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам
кажется, что вы  здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь,
прошло два года, вернулись домой, как ни  в  чём  не бывало.  Нет, Олег!  Мы
провожали  одних мужчин,  мы провожали на ту войну наших молоденьких  мужей,
чистых,  добрых  лейтенантиков.  Мы  были   заворожены  вашими   офицерскими
погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в
которых мы влюблялись? Где?!
     Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,

     ...сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными
     словами запросто забросать  может,.  и  душевная... ты  хорошая,  Нина,
очень
     хорошая... ты меня понимаешь...

     смыла с лица потекшую чёрными струйками  тушь, посмотрелась в маленькое
зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:
     - Пойдём, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот
Афган. Иначе  будущего не будет. У нас двое детей с Женькой.  Мы должны жить
ради них! А у тебя  - дочь, и жена прекрасная, на такую жену  молиться надо!
Не  можешь жить будущим - живи  настоящим! Радуйся  жизни! Всё  будет  у вас
хорошо.

     ...если б я мог... я стараюсь жить настоящим... потому что
     прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не
     быть вовсе... но это так неестественно для русского
     человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он
     либо живёт завтрашним днём, либо вчерашним,
     воспоминаниями живёт... вот ещё почему мы никогда, мы
     редко находим счастье... счастье - это понятие настоящего
     времени...

     Шарагин  прижался к  холодному стеклу:  лбом, щекой,  носом, губами,  и
снова  лбом, будто хотел  вдавиться  в стекло,  и так стоял у окна на кухне;
холод  частично замораживал,  успокаивал  нарастающую боль в голове.  Он  не
понимал, откуда берётся боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив
измываться над  ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она,
и  ни за что не  оставит его в  покое, что боль стала частью  его  жизни. Он
открыл  окно на кухне  и жадно глотал  морозный воздух, замечая сквозь  боль
свет уличного  фонаря и летящий через  этот  свет снежок, и  чью-то одинокую
фигуру  в шинели,  идущую  с  поднятым воротником наперекор  свету фонаря  и
падающему снегу.

     ...у меня не осталось сил терпеть...

     Чиркнул спичкой, закурил.

     ...чтобы выстоять, надо верить... а  где её взять, веру? сколько  всего
думано-
     передумано! сколько переговорено! а выход не найден... лишь тяжелей на
     душе осадок от сознания того, что всё не так, как думалось когда-то...

     ...легче всего  отказаться от  красного флага, под  которым шёл  в  бой
против
     немцев дед... и мы в Афгане...

     ...если  отказаться  от  красной  звезды,  от  серпа  и молота,  что  ж
останется? во
     что тогда верить? ради чего жить?..

     Почудилось, что он  в доме родителей, и вовсе непонятно: то ли в отпуск
приехал, то  ли  накануне из госпиталя выписался, -  что  вот  только-только
закончили разговор с дедом, пожелали друг другу спокойной ночи. А за оконной
рамой с облупившейся краской

     ...точь-в-точь как у родителей...

     висела  ночь, прохладная,  тихая,  освещённая месяцем.  Не  влекла  она
Шарагина, как раньше, как всегда, не радовала, как не радовала вообще больше
жизнь. Несла жизнь одни тяготы, неведомые испытания готовила.

     ...ради  чего это  всё?  и  как дальше?  как найти опору?  как  вернуть
веру?..

     Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних -  небо и  месяц. В
нижних - хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

     ...вертикаль и горизонталь...

     И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

     ...недаром крестил Русь Святой Владимир... вот же он - Крест... вечно с
     нами... вечно нести его России... значит, и мне тоже...

     Месяц прямо-таки облокотился изогнутой  спиной на вырисовавшийся в окне
крест, передышку себе выпросил,

     ...нехорошо, на посту-то...

     и  пока  Шарагин  курил, месяц оставался  не  потревоженным,  а  стоило
Шарагину загасить  сигарету и приподняться, как месяц очнулся,  спохватился,
что  задремал,  и  поплыл дальше,  притомленный,  ожидая  законной  смены  -
неминуемого рассвета.

     - Шарагин! - позвали из гостиной.  - Что  ты  там  застрял на кухне?! -
Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!
     Нет,  он был не у  родителей, он был  в гостях  у Чистякова.  Отчего-то
сделалось  страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то  подсматривает за
ним, подслушивает его мысли, как  тогда  в госпитале.  Он заволновался,  что
этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и...
     - Я пойду, мужики, - превозмогая  боль, Шарагин натянуто  улыбнулся.  -
Всё  было  прекрасно.  Не обижайтесь, но  пить я больше не буду. Мне  завтра
заступать ответственным.
     - Что значит: не буду? - удивился Женька.
     - Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, - предложил Зебрев. - В
кой-то век встретились.
     - Нет, мужики, не обижайтесь.
     - Папуля, ты куда? - подошла Настюша. - Не уходи.
     - Я  пойду  погуляю, милая.  Вы с мамой посидите ещё. Я  буду  вас дома
ждать.
     Чистяков  проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как
в Кабуле, когда провожал Олег  Женьку в  Союз. Обнялись, будто  расставались
навсегда...

     -  Ленка,  что  с  тобой?  -  Нина  Чистякова  перестала  мыть  посуду,
пристально  посмотрела  на  подругу.  -   Говори,  говори.   Ты  плохо  себя
чувствуешь?
     -  Я  беременна...  Только  вчера  узнала.  В  поликлинике  была, -  на
мгновение по лицу Лены пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже
открыв  Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то  время, не
знала она, то ли радоваться, то ли горевать.
     - Ой, Ленка! - слезы потекли по лицу. - А Олег знает?
     - Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.
     - Надо было сейчас сказать!
     - ...
     - А что ты решила?
     - О чём ты? - не сразу поняла Лена.
     - Насчёт ребёнка. Оставишь его?
     - Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А  я  уверена,  что  это будет
сын. Непременно сын.
     -  Дура  ты,  Ленка, дура! Что  же ты  делаешь?! О чём  ты думаешь?! Ты
посмотри, что с ним творится!
     Она поняла,  что слишком громко кричит, и заговорила  тише, но  так  же
решительно:
     - Он ведь в таком состоянии чёрти что наделать может!
     - Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы
боли прошли.  И потом, когда он узнает о ребёнке, у него появится новая цель
в жизни...
     Лена  закрыла  лицо  ладонями, заплакала, тихо, почти беззвучно, только
плечи вздрагивали.
     - Послушай меня, - не  отступала Нина.  - Никуда это от тебя не  уйдёт.
Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.
     -  Это  самое  лучшее  лекарство  для  него,  -  защищала  Лена  своего
поломанного  войной  мужа.  - Как  же  ты не понимаешь, что забота о ребёнке
поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка,  он обо всем
забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда...
     - А если с ним что-нибудь случится? - начала было Нина и тут же поняла,
что сделала  глупость. Лена  смотрела  на  неё как  на  врага.  -  Ты права,
Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?
     -  Завтра  он в наряд  заступает.  А  послезавтра  скажу ему, - сделала
попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно.




     ...Солнечные  зайчики бегали по паркету, прыгали  на  стену.  В дальней
комнате тикали часы.

     ...чья эта квартира? большая, просторная...

     Он спустил ноги с кровати, встал, пошёл по скрипучему, с облезшим лаком
паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

     ...это наш дом, родительский, платье мамино висит на
     стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде...
     Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма... мои книги!.. не
     может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда
     не было своего дома...

     Он побежал  в дальнюю комнату и наступил на что-то острое,  запрыгал от
боли на  одной  ноге. Оловянные  солдатики! Золотые,  серебряные, и матрос в
бескозырке  и тельняшке.  Все  погибли.  Они лежали  на полу. Игра  в  войну
закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет
героев. Нет  злодеев...  Кто же  победил? Такого  не бывает, чтобы  никто не
победил! Кто-то обязательно должен победить!

     ...в гостиной - круглый стол с самоваром в центре, торшер
     допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми
     шторами и тюлем, пулемёт... хорошая позиция, хорошая точка...

     Шарагин  прикидывал,  кого  шлёпнуть  первым,  прицелился  в  мужика  с
авоськой, нажал на спуск;  мужчина  упал; пулемёт  от длинной очереди  увёло
вправо,  в  толпу, и  люди  внизу,  на проезжей  части, словно  обрадовались
свинцовому  дождю, засияли их  лица,  потянулись  они  ближе  к дому и окну,
откуда строчил пулемёт.

     ...я же хотел отомстить им!..

     По  легковушке   бежевой  попал  -   по  стеклу  лобовому,  по  капоту,
взорвалась, загорелась.
     Косил  всех подряд  прохожих, поливая  улицу из пулемёта, как из  лейки
грядки,  а  люди  лезли  и лезли,  из соседних  улиц бежали  на выстрелы,  с
подъехавшего автобуса выходили.
     Неожиданно появились дети - две девчонки и паренек, - первоклассники, в
школьной форме и  с  ранцами  за плечами, и, разгоряченный  и  взволнованный
противостоянием со  всем миром,  вдруг увидел  он,  что, совершенно не желая
того, застрелил одну из  девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только
когда они  упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на
помощь; и новые люди сбегались на её крик.

     ...я такой же, как Богданов! я - убийца!.. обратной дороги нет... я
     должен уничтожить всех свидетелей...

     Шарагин  строчил  из  пулемёта,  пока не  уложил  всех,  и  добивал тех
прохожих, что,  подраненные,  в состоянии  были приподниматься,  и тех,  что
ползли  по  асфальту.  Вдруг  он  обнаружил,  что лента  с  патронами  давно
кончилась,  и чем завалил  он последнюю  дюжину  -  не  ясно. А люди  начали
вставать. Страх охватил его жуткий.
     - ...суки!  -  кричал  он.  - Суки! Так  вам всем  и  надо! Сволочи! Не
смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..
     Страх  поравнялся  с  ним, погнал его по пустынному переулку,  в темный
подъезд, где  пахло  мочой,  по лестнице,  на  которой устроились алкаши,  а
дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал
это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.

     ...скорей! к этой двери! пусть всё закончится! я согласен, я не
     против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!
     страх, страх за спиной, и во мне, и везде...

     Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого
он  все же  сумел оторваться,  который ещё  поднимался  следом  по лестнице,
вот-вот настигнет,  уже слышал он шаги,  и уничтожит его,  как  волчья  стая
загрызает  выдохшуюся  от  погони  жертву.  Шарагин  решился  на  смерть, он
возжелал её, он  рвался  в дверь,  за которой  была смерть, надеясь, что она
укроет его от боли.
     Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.

     ...смерть сама идет ко мне!..

     Дверь уже открывалась,  когда боль схватила за  затылок и  повалила  на
спину. И в  начале  Лена даже не могла понять, что произошло, и почему  Олег
лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.

     ...милая, любимая...

     Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.

     ...я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою
     душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь
     увезла...

     ...я больше не виню тебя... я не вправе никого судить и обвинять...
     я всех прощаю... ещё один круг - круг прощения... может
     быть, он будет последним?..

     - Где Настюша?
     - Отвела к соседке.
     - Надо обязательно её крестить.
     - Хорошо. Поправишься только, и всё сделаем.
     - Я хотел поцеловать её...

     ...на прощанье...

     - Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!
     - Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра...
     - Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню,
скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.
     - Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того,
чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!
     - О чём ты?  Кто ждет? У  тебя снова начались эти жуткие головные боли!
Зачем ты скрываешь? Ещё там, в гостях у Чистяковых, у  тебя начался приступ.
Я же вижу,  как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать
врача! Тебе надо в госпиталь!
     - Нет. Я тебе запрещаю это делать!
     Он закрыл глаза.
     ...В этот раз  он со  взводом выходил  из ущелья, и ботинки  утопали  в
горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову,
теряясь в  голубизне  небесной, и падал,  падал, долго, долго падал назад, и
небо  придавило  его;  взрывы  прогремели,  пальба  беспорядочная открылась,
словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил  на брюхе и
башкой  в панаме бодал камень, спасаясь от  духовского огня,  пули  сверлили
камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?

     ...ага, вон на пупке копошатся...

     Пустил очередь, а кто-то из  подствольника  засадил,  и  рвануло там на
гребне,

     ...расцвела горка, как Москва при праздничном салюте...

     и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо
бы "крокодилы" появились.

     ...потому что без "крокодилов" очень плохо...

     ...небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое
     низкое?..

     И  после старший  лейтенант Шарагин  лежал  на спине. И  обступили  его
полукругом  или почти замкнутым  кругом солдаты. И кому-то могло показаться:
рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил  набирался  Шарагин, духа
набирался.  Только  воздуха  не  хватало.  Тяжело  вбирал  в  грудь  воздух,
маленькими глотками,  прямо-таки  сапогом или  коленом будто  кто  на  грудь
наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали,
а  затем,  отчаявшись справиться, выдохнул  накопившееся  внутри.  Точно дух
испустил. И всё.
     И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.

     ...навсегда?..

     И  заглянул  тогда Шарагин  в свои же  пустые, как вычерпанный колодец,
глаза, мёртвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло
над  миром бездонно-голубую пасть, как если  бы задумало проглотить его. Все
желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.
     Он  наконец, готов  был расстаться с земными страданиями, он  уже почти
совсем ничего не  боялся, он сам  вызвался  уйти, утонуть  в  обволакивающих
земной шар небесных просторах.

     ...а дальше тишина...

     Дальше было море.

     ...солёное Чёрное море, ветер, белые барашки... солёное
     Чёрное море, как красная солёная кровь, которую слизывал
     я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая
     волна, камушки - частицы больших камней... быть может, они
     когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия
     развалились, размельчились, перемешались частички скалы с
     другими камушками... как крохи воспоминаний, ускользают
     камушки с морской водой, уплывают воспоминания с солёной
     водой и на губах от брызг морских остаётся соль, схожая со
     вкусом крови, алой солоноватой крови...

     Кровь  слизывали мухи.  Изумрудные, жирные мухи бесновались  над трупом
старшего лейтенанта Шарагина, нахально шлёпались на лицо,  ползали по губам,
наслаждаясь  ещё исходящей от него теплотой.  Гадко было, но  отогнать их он
был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на себя же,  лежащего,
мёртвого, смотрел как бы с  боку. Жужжанье мух усиливалось, и если раньше он
как-то  различал  отдаленные выстрелы  и крики людей,  то вскоре притихли  и
исчезли  совсем  эти  звуки, и ничего уже кроме  жужжанья мух и  темноты  не
ощущал он больше.

     ...привозят нас сюда по воздуху...

     Высветилось   с  необыкновенной  ясностью  неотвратимое:   нескончаемые
предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и  тогда боль уйдёт  насовсем, и
страдания  близких  людей прекратятся,  и  сотрётся всё,  что нарисовал он в
последние минуты перед смертью в воображении.

     ...и увозят по воздуху...

     Песчинки  сна,  как  капли  воды,  посыпались  с  ресниц,  а отдельные,
наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

     ...привозят на белых транспортниках, на скотовозах...

     Когда  сон  отступил ненадолго,  в свете маленькой  настенной лампочки,
приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

     ...увозят на "чёрных тюльпанах...

     Перед тем, как совсем проснуться, видел Шарагин кабульский  аэродром, и
солдат и офицеров,  ожидающих борт на Ташкент, и "Чёрный тюльпан", в который
солдаты  грузили  деревянные ящики. На  одном  ящике  криво,  от  руки  было
выведено:

     Шарагин Олег Владимирович

     ...тела наши мёртвые везут отсюда хоронить на Родину... а души
     наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..

     Ещё увидел он небо с плывущим самолётом,

     ...самолёт в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на
     Голгофу...

     и подумал, что  летит Ил-76-й, возможно,  уносящий из Афгана переживших
войну  людей,   а,  возможно,  летящий  из  Ташкента,  набитый  новичками  и
отпускниками.  Но в последний  момент  Шарагин  засомневался  и  пристальнее
всмотрелся в  небо,  и  тогда  разглядел, да,  сомнений не осталось, - летел
"Чёрный тюльпан",

     ...с новыми жертвоприношениями на борту...

     который, наконец, загрузили.
     "Чёрный тюльпан"  разогнался, тяжело оторвался от взлётки, и  повёз  на
Родину в  своём  чреве  заколоченный в  доски цинковый гроб,  гроб  старшего
лейтенанта Шарагина.

     ...а душа навечно остаётся здесь... в Афгане застряли наши
     души...

     Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься...



     Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на
деревянной палке очищал плац от снега.
     - Ну, что, Антоненко, съездили?! - спросил Шарагин.

     ...жлоб, а что-то человеческое и в нём есть...

     - Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.
     - Что?
     - Богданов, вроде, приказ готовит на вас.
     - Богданов...

     ...Богданов - никто, ничтожество... и вообще, я уже давно не в его
     подчинении...

     - Товарищ старший лейтенант...
     - Что ещё?
     - Спасибо.
     В оружейной  комнате,  пока  дежурный  сержант  пересчитывал  автоматы,
Шарагин  открыл  сейф  и незаметно  переложил в  карман  пистолет, затем  из
другого сейфа взял патрон.

     ...успел всё-таки...

     Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в  ствол и
приставил пистолет к правому виску.
     - Вы боитесь смерти?
     Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает
его офицер  или  серьёзно  решил  стреляться.  Сомнения длились  сотые  доли
секунды.
     - Конечно, боюсь. Как любой человек.
     - А я уже нет.
     - Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?
     - А как ещё прикажите закончить офицеру?
     - Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.
     - Я уже всё решил для себя.
     - Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня...
     - Глупости.  Я бы сделал это один, без вашего  присутствия. Я вас  и не
знаю  совсем почти.  Вы мне нужны,  как  свидетель. И  при вас заявляю,  что
нахожусь   в  здравом  рассудке.   Мне  некогда  писать  записку,  извините.
Постарайтесь позаботиться о семье. Они не виноваты.
     - А...
     - Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать...
     Комбат смотрел на руку, которая держала  пистолет, и на палец на курке.
Ему даже  показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как
бы рад он, что всё заканчивается. И если бы  не пульсирующая жилка на правом
виске рядом с  дулом  пистолета,  комбат, может  быть,  решил  бы даже,  что
старший лейтенант  ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства
душевного.
     Шарагин  поправил  левой  рукой  пистолет.   Дуло  больше  не  казалось
холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.
     На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлёкся, увидев за
окном бойца, прищурился,  чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать,
и  вдруг  вздрогнул  от неожиданно  прозвучавшего  в  полной  тишине комнаты
выстрела.  Старший  лейтенант Шарагин дернулся влево,  заваливаясь  к стене,
которую только что окропил кровью собственной и мозгами.
     ...Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед  тем
как  оборваться навсегда  с просверлившей висок  пулей  жизнь: в  ущелье,  в
вертолёте, в госпитале.

     ...конечно в Афгане... в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со
     мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,
     которую не дано мне было прожить...




     глава двадцать первая
     ВЫВОД



     У холмика  свежей земли,  перемешанной с песком,  собралось  с  десяток
человек.
     Кто-то из офицеров вполголоса  заметил: "Плохое  место, один  песок..."
Ему  поддакивали: "Зачем  такое место под кладбище выбрали?"  - "И от города
добираться неудобно..."
     Стали расходиться.
     Заплаканная, Лена прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке платок: "Не
вымолила его... не вернулся ко мне.." Настя обняла маму за талию. Девочка не
плакала, она слишком малой была, не всё пока понимала.
     Мать вели под руки - дед Алексей и отец.
     Женщины отрыдали, отголосили своё, ещё раньше,  до закапывания, пока не
опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и
особенно, когда привезли цинковый гроб.
     Лицо Настюши, несчастное в подражании  взрослым, вопрошало: "Так что же
всё-таки  с  папой?  Где он? Когда  приедет?"  -  "Папа  больше  никогда  не
приедет... Нет больше папы... Погиб  папа. В Афганистане  погиб", - объяснял
ей, как мог, прадедушка Алексей.
     Расходились медленно.  Женька  Чистяков  слушал Зебрева: "...прикрывали
отход  батальона.  В  засаду  попали". - От  обоих  разило водкой.  -  "Блок
выставили,  только дальше... окружили их духи".  Зебрев полез за сигаретами,
вместе  с  пачкой  вынул  лазуритовые чётки: -  "...подобрал после  боя". Он
чиркнул спичкой, затянулся дымом. Они с Женькой остановились,  повернулись к
могиле, и  так,  чтобы  никто  больше,  особенно  Лена,  не  услышал, Зебрев
вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался оранжевый, проржавевший  местами  автобус.  Рядом
лежали две гвоздики и отломившаяся от венка еловая веточка.
     - Значит, уходим? - спросил Чистяков.
     - Так говорят.  Вывод войск  -  будет.  Но  когда,  не ясно.  Думаю,  в
следующем  году  разъяснится... Мне-то что?  Я,  грым-грым,  к  тому времени
заменюсь.




     Девять  с  лишним лет  провела  на чужбине 40-я армия,  и вот, наконец,
разрешили  ей  вернуться домой.  Назначили крайний  срок, выстроили  график,
приступили к поэтапному вытягиванию частей и гарнизонов.
     На  всё  про  всё  более  чем  стотысячному  контингенту  отвели девять
месяцев.  Задача  ясная:  после 15  февраля  1989  года советских солдат  на
территории  Афганистана остаться не должно. Армия взяла  под козырек: приказ
получен, будет выполнен.
     Сворачивались  дивизии,  бригады,  полки, батальоны, оставляли  обжитые
городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но
и о победе речи не шло.
     И  каждый,  поди,  солдатик,  каждый  офицер,  отъезжая,  хоть  раз  да
обернулся, простился  с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами,
с  "зелёнкой",  с  песком,  с  долиной,  распрощался  навсегда  с проклятыми
бородачами, коих  постреляно было  за  годы  немалое количество, и  которые,
бывало, и шурави нос утирали.
     И каждый, поди,  припомнил, как ему жилось, с  кем и как  воевалось.  И
взгрустнул.
     И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?
     Никто не ответит толком. И спросить об этом некого, кроме себя.
     И как  же не попытаться домыслить такой вопрос:  а во что,  собственно,
обошлась  нам  война? Как ни  поспорить  офицерам? Кто по  второму заходу  в
Афгане,  -  тот одну арифметику потерь  выводит. Не забудет, как  в бригаде,
бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал
- свой подсчёт ведёт.
     Как не крути, а тысяч тридцать положили,  твердят одни  офицеры. А то и
более, если и скончавшихся  от  ран в госпиталях учесть,  да от болезней, да
несчастные случаи суммировать. А раненых, калек - тысячи и тысячи. А те, что
в  Союзе не прижились, до  кого Афган дотянулся уже  в  мирной жизни? Кто же
станет всё это складывать? Остаётся только догадываться об истинных цифрах.
     Другие офицеры,  особенно  те,  что  к  штабу  армии ближе,  на  другом
настаивают. Видимо, намекнули  им, на  какие  цифры  ориентироваться: больше
пятнадцати тысяч убитыми не  наберётся за  всю войну. А кое-кто из генералов
уже успокаивает: пятнадцать  тысяч! да для нашей огромной  страны - капля  в
море,  за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила  земля
Русская мужиков и ещё нарожает, не оскудеет...
     Да  скажут ли  когда  открыто  о  реальных потерях? Нет,  вряд ли такое
обнародуют, сходятся во  мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коль и
объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь
да утаят.
     Одна  надежда,  что когда-нибудь все имена  погибших сведут воедино.  В
один список, в одну скорбную книгу, и на мемориале общем, афганском, высекут
по  граниту каждый инициал,  каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь,  тогда -
всё на  виду. Всех помянут  разом. Чтоб  знали люди, чтоб  помнили,  чтоб не
забыли, чтоб поминала страна своих героев.
     Однако, вещички собраны, и приказ трогаться  поступил. Офицеры беседы и
споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс - домой. Думать
надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.
     А всё же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая
перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?
     Нет ответа. И вся надежда - на Родину.
     Не  бывать такому, чтобы подвиги афганские  остались невостребованными.
Не  замолчат  их,  не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же
почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря...

     Армия не сдалась,  не  признала себя побитой, побежденной. Армии просто
дали новый приказ и она его послушно выполняла.
     Армия сохранила боевой дух  до  конца.  Потому-то  и рвались приехавшие
перед  самым  выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз
задумывались о том, чтобы сберечь себя для мирной жизни, такой близкой, что,
казалось, стоит протянуть руку и  вот она.  Месяцы, недели какие-то отделяли
войну от  мира. Боевые,  официально считавшиеся  в  прошлом,  на  самом деле
продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время
оставалось.


     Военные  наблюдатели  ООН,  разместившись  на  границе,  на  аэродромах
педантично  считали  грузовики, бронемашины, артиллерийские  орудия,  танки,
гадали, сколько вывела Москва к  такому-то месяцу, к такой-то дате:  десять,
двадцать, тридцать, сорок,  пятьдесят  тысяч солдат?  Сомневались  в цифрах,
которые получали от советских, пытались перепроверить.
     Наступал  Новый,  одна  тысяча  девятьсот   восемьдесят  девятый   год,
последний год  на  чужбине.  Пятнадцатого  февраля,  ни днём позже, согласно
заключенным в  Женеве  соглашениям,  последний советский солдат  обязан  был
покинуть Афганистан.
     Военные усиленно закупались. Всё, что только можно было продать, тащили
в дуканы:  списанные  и  несписанные  телевизоры,  утюги,  чайники,  посуду,
одеяла,  матрацы,  консервы, электроплитки, холодильники,  тумбочки, стулья,
кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски,  колеса,
доски,  ящики  из-под  патронов  и  снарядов,  ящики  с  гранатами, цинки  с
патронами,  бензин,  керосин,  машинные  масла,  колючую  проволоку, и  весь
ассортимент  магазинов  военторга,  начиная  с  конфет,  вафель  и  соков, и
заканчивая одеждой,  обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили
эти вещи дороже, чем в военных городках.
     На заработанные честным  и нечестным путем  деньги покупали всё подряд,
так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно.
С   прилавков   дуканов  сметали   дубленки,  косметички,  колготки,  отрезы
материалов на платья, кассеты, трусы,  джинсы, носки, очки, часы, зажигалки,
рубашки...  Довольные,  паковали  чемоданы,  завязывали  коробки,  ехали  на
пересылку,  где  скопились сотни  и  сотни  офицеров,  солдат,  прапорщиков,
служащих  в  ожидании бортов в  Союз, или же  ждали приказа на  выход  части
колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

     Генерал  армии  Вампилов  приехал в афганское  министерство  обороны за
четверть  часа  до  встречи, поднялся  на третий этаж,  устроился в  кожаном
кресле  в  просторном  холле  перед залом  переговоров,  так, чтобы  увидеть
открывающиеся двери  лифта,  когда  прибудут  наблюдатели  ООН.  Рядом стоял
майор-переводчик,  также как  и  начальник,  в форме  маскировочного  цвета.
Сопровождавшие   офицеры  оперативной  группы,  включая  генерала  Сорокина,
прохаживались  по   холлу.   Возник   афганский  солдатик,  длинный,  тонкий
"губошлёп",  замешкался.  Свободной рукой отдал честь  сидевшему  советскому
генералу,  выделил  его среди  остальных,  за  главного  сразу распознал, во
второй же  держал поднос с  поделенными по  тарелочкам  яблоками и орешками.
Вампилов  махнул:   "давай!"  и  солдатик  проследовал  с   подносом  в  зал
переговоров. "Папа" обдумывал, что будет  говорить, постукивал  пальцами  по
деревянной  ручке кресла.  Ноги  же  его, вернее носки  ботинок, попеременно
поднимались и опускались на  ковер.  И ноги,  и рука словно жили отдельно от
туловища, так неподвижно сидел Вампилов.
     Неожиданно он произнёс:
     -  Я  скажу  им,  что сейчас  нельзя  быть  равнодушным  по отношению к
афганской проблеме. Как будет по-английски веха?
     -  Майлстоун,  -  подсказал  переводчик и  пояснил:  - Мильный  камень,
дословно.
     - Это почему это мильный камень?
     - Либо можно перевести как лэндмарк.
     Любил "папа" вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Причём
такие, что и в словаре  не  найдёшь. Не переводится на  другой  язык и  всё.
Близко ничего  нет. А генерал армии  требует перевода точного - у  него  все
построение  мысли рушится, если не  донесёшь смысла.  Рассердится, браниться
будет.
     - Хм-м, - "папа" вновь погрузился в размышления.
     Сорокин отдернул штору, посмотрел  вниз,  не  приехали  ли наблюдатели.
Оставленный у  подъезда  встречать гостей офицер  опергруппы пожал  плечами,
мол, пока не видно. В следующую минуту погас свет, и "папа"  представил, что
гости едут в  лифте,  поднимаются на третий этаж, и застревают. Он поделился
нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:
     - Что тогда? Как будем вести переговоры?
     - В  лифте, товарищ  генерал армии, - все обрадовались шутке, она сняла
нависшее напряжение.
     - А что если душманы захватили Суруби, - предположил Вампилов. Питающая
Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные
заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. - Или же взорвали её?
     -  Нет,  - решительно отмел такую версию майор. - Они бы не стали этого
делать. Хотя  все  возможности у  них есть.  Они  же  сами  пользуются  этой
энергией. Нет смысла.
     -  Как же, а вот на юге  они  же  взрывали  ЛЭП,  которую  мы тянули, -
возразил Вампилов.
     - На  юге более ортодоксальные  духи, товарищ генерал  армии. Здесь они
привыкли  к  цивилизации, - показал  знания вопроса  майор, и удовлетворенно
улыбнулся, когда "папа", взвесив довод, согласился:
     - Тоже  верно, - и спустя минуту тишины, продолжил: - Везде мы лезем со
своими мерками. Ведь здесь же всё совсем иначе, другие законы. Так?
     - Так, - кивнул майор.
     - А мы пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?
     Офицеры  свиты  одновременно  взглянули  на  часы,  ответил  же  майор,
остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.
     - Шестнадцать ноль-ноль, - сказал майор.
     Сорокин подвёл стрелки. Убежали часы на две минуты.
     - Надо нам  их всех помирить, - продолжил Вампилов. -  Знаете, что  мне
сказал недавно Наджибулла? Что он скорее найдет  общий язык с  Гульбеддином,
чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?
     Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.
     - Потому, что Наджибулла - пуштун. А Ахмад Шах - таджик.
     Подчиненные,  кроме   майора-переводчика,  наигранно  поражённые  таким
выводом,  а может, и действительно  узнав  что-то новое для себя  под  конец
войны, многозначительно переглянулись.
     Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.
     С   Ахмад   Шахом  Масудом  договориться  возможность  существовала,  и
переговоры провести,  в принципе, советские готовились, посылали  к полевому
командиру тайных связных, от него доверенных  людей принимали, от советского
посла и  от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал на словах, что
советские колонны на Саланге трогать не будет, что, мол,  уйдёте без потерь,
не  беспокойтесь.  И  действительно,  вели  себя  духи на  перевале тихо, на
конфликт не нарывались, в русских  не стреляли, лишь передвигались туда-сюда
вдоль дороги небольшими отрядами, с пулемётами  и  гранатометами  на плечах,
зубоскалили.
     Зато  "зелёным",  афганским  правительственным   заставам,  и  колоннам
афганским угрожали скорой расправой, кое-где постреляли  даже  в  кабульских
армейцев, машины подожгли,  мол, не забывайтесь, мы хозяева на Саланге. Если
после вывода Масуд  перекроет  перевал,  правительство  Наджибуллы долго  не
продержится. Это очевидно для всех,  и в Кабуле, судя  по настроению местных
жителей чувствуется напряжение. Вампилову  ежедневно  докладывали  обо всём,
сводки  и аналитические материалы читал "папа", из разных источников  черпал
информацию, в том числе из личных встреч.
     И Наджибулла понимает, что  Ахмад Шах  Масуд - прямая угроза, потому  и
просит  разбомбить базовые районы Масуда,  операцию провести, выдавить его с
перевала, дальнюю  авиацию  задействовать, чтоб камня на камне  не осталось,
чтоб долго приходил в себя после бомбоштурмового удара "Панджшерский лев".
     Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет
нас в  войну, и  появится  лишняя  зацепка,  чтобы  продлить срок пребывания
ограниченного контингента.  Ненасытные они  какие-то!  Танки,  бронетехнику,
артиллерийских орудий,  вертолётов  - несметное количество получили.  А  кто
использовать это будет, кто у них воевать  будет? В  любой части  некомплект
людей.  Не хотят  идти  служить  в  армию афганцы. Теперь им  ещё реактивные
установки "Ураган" нужны, "Град" подавай,  ракетные пусковые установки Р-300
-  "Скад".   Что  ещё  попросят?  А  вся  верхушка  охвачена  пораженческими
настроениями, сами против душманов  воевать не хотят, советских подставляют!
Неужели так наивен  Наджибулла? Неужто не понимает, что пока  решение  будет
приниматься, пока он будет заверять  всех, что русские согласятся, Масуд всё
прознает. От афганцев же в  окружении Наджибуллы и узнает. Он уже, по данным
разведки  почуял неладное и перемещает  отряды. Бомби -  не  бомби Саланг  и
Панджшер, толку не будет. Посмотрим, что решат на Политбюро. Будем воевать с
Масудом  - не  будем,  оставят  войска  -  не  оставят...  Действовать  надо
переговорами, а не оружием. Десять лет воевали, и ничего не добились.
     Свет   зажёгся.  Вампилов  взглянул   на  люстру,  и,  возвращаясь   из
задумчивого состояния, продолжил:
     - И всё-таки, мы должны найти путь их помирить...
     - Кого, товарищ генерал армии, помирить? - уточнил Сорокин.
     - Афганцев, - каких афганцев? про кого говорил "папа"?, когда  и как он
надеялся помирить? умолчал, не поделился.
     Мирить надо всех! Не только Наджибуллу  с оппозицией. В самом афганском
руководстве по-прежнему  трения,  халькисты  с  парчамистами  не  уживаются.
Моджахеды  междоусобицу  развели.  Растащат по клочкам  страну,  раскроят. А
легко  ли  злейших  врагов,  кровных  врагов  мирить? Нет,  конечно. Но надо
стараться. Вампилов никогда не хвастался успехами, о его деятельности вообще
мало кто знал в армии, одни высокие чины в  курсе были.  Часто летал в самое
логово врага на  переговоры Вампилов -  иногда с  охраной, а  часто  с одним
только  переводчиком. И слушали его моджахеды. Верили на слово. Видели в нём
человека чести.
     - Что-то запаздывают, - вновь посмотрел на часы майор.
     - С каждым разом я убеждаюсь, что никакого прока от наших встреч нет, -
как  бы  пожаловался  вслух  на наблюдателей  ООН  Вампилов.  -  Болтологией
занимаемся! Они ничем нам не помогают, и никак не влияют  на  пакистанцев. А
зарабатывают неплохо. Сколько они зарабатывают?
     - Я  не  уверен, товарищ генерал  армии, -  пожал плечами полковник  из
свиты с прилизанными волосами и пухленькими губками.
     - А я знаю, 20-25 тысяч долларов в месяц, вот сколько!
     - Возможно, товарищ генерал армии.
     -  А  это  300  тысяч  в  год.  А за  что  им  платят такие  деньги? За
присутствие? Куча бездельников! Ничего ровным счётом не делают!
     - Подъехали, - сообщил Сорокин.
     Вампилов поднялся, поправил волосы, форму, повернулся к лифту спиной, и
ладошки   за   спиной   сцепил,   приготовился  изобразить   перед   гостями
задумчивость.
     Открылись  двери  лифта,  показался  генерал Хельменен  с  помощниками.
Вампилов  повернулся,  двинулся  навстречу,   любезно  поприветствовал.  Все
проследовали в зал, и генерал  армии,  сменив улыбку на серьёзное выражение,
направился к  своему традиционному месту за столом  переговоров  -  с правой
стороны, но  один из  офицеров группы ООН попросил разрешения сделать снимок
на память, и, пока он щелкал аппаратом,  подоспели отставшие  наблюдатели  -
полковник  Бо и  гражданский  человек  - ни  то  филиппинец, ни  то  китаец,
низенький,  с  длинными  чёрными волосами.  У  каждого наблюдателя на правом
рукаве был  пришит  флаг страны,  которую они  представляли,  у Хельменена -
финский, у Бо - шведский.
     Полковника  Бо Вампилов не  любил,  полковник  раздражал  его с  первой
встречи. Швед  вечно  клевал  носом, безразлично  слушал переводы,  закрывал
усталые  глаза.  Один  раз коллеги  нашли  объяснения такому  поведению  Бо,
поделились,   что   летал   он  на  свадьбу  к   дочери,  и  тогда  Вампилов
снисходительно простил,  но  и при  последующих встречах полковник продолжал
засыпать.
     - Господин генерал, - начал Вампилов, обращаясь к Хельменену, - у  меня
для вас,  собственно говоря, никаких новостей нет. Вывод пока не начинается,
но и планы наши не претерпели изменений.
     "Папа" заранее  настроился преподать ООНовцам  урок, решил поставить их
на место. Уж  очень  они мнят себя важными  птицами. Вампилов  откинулся  на
спинку стула.  Под форму он  одел  теплый серый свитер,  и  чувствовал  себя
весьма  комфортно  в  плохо  отапливаемом  афганском министерстве.  И верный
помощник "папы", слегка медлительный, малословный, но крайне  исполнительный
седой генерал-лейтенант в  очках  тоже сидел  в  свитере,  только в  свитере
бежевом, от комплекта "горной" формы.
     Разговор зашёл о работе ООН на последнем этапе вывода.
     - Я надеюсь, что вы ознакомились с нашими соображениями по  организации
этой работы, - осведомился Хельменен.
     -   Какими   соображениями?  -   Вампилов   удивленно   поднял   брови.
Исполнительный  генерал-лейтенант быстро залепетал ему на ухо  о контрольных
постах, с которых наблюдатели ООН рассчитывают  следить за ходом  последнего
этапа вывода.
     -  Видите  ли,  господин  генерал, - двумя  руками, за дужки,  Вампилов
поправил очки,  - мне кажется,  что особой  необходимости  в подобных постах
нет, -  он сделал упор  на слово  "нет".  - Это было важно делать на  первом
этапе,  чтобы убедиться,  действительно ли  мы  вывели  пятьдесят  процентов
войск.  А  сейчас  у  вас,  извиняюсь,  задача  намного  проще.  Ведь  после
завершения вывода вам останется только  проверить,  все  ли советские войска
покинули Афганистан, - он выдержал паузу и ехидно продолжал, обращаясь через
переводчика к финскому генералу:  - Вы  помните, я говорил вам, что надеялся
увидеть процесс двусторонним. Мы выводим  воинскую  часть из Афганистана,  -
жестикулировал он рукой, -  и в Пакистане  ликвидируется база мятежников.  В
Пакистане  же, как  вам  известно, никаких  подвижек  нет!  Выходит, что ваш
орган, который должен наблюдать за выполнением Женевских соглашений, по сути
дела лишь наблюдает за выводом советских частей.
     ООНовцы заерзали на стульях.  Впервые кто-то набрался решимости вот так
прямолинейно упрекнуть их миссию за  плохую работу.  И Хельменен, напряжённо
выслушав Вампилова, решил как-то реабилитироваться. Он сказал, что их миссия
имела целый  ряд задач,  часть из которых была выполнена,  хотя,  согласился
финн, в принципе, он, генерал Вампилов, в чём-то действительно прав,  и если
посмотреть на проблему с этой конкретной точки зрения, то выходит всё именно
так, неутешительно.
     - К  сожалению,  мы не  всегда имели достаточно  условий  для работы, -
развёл руками финн.
     "Плохому танцору и яйца мешают", - чуть не вырвалось у Сорокина.
     -  К тому  же,  - продолжал Хельменен, - об особой поддержке со стороны
правительства Пакистана не приходится говорить. Однако, все наши наблюдения,
все отчёты мы  направляем лично Генеральному  секретарю ООН,  так что  он  в
курсе  всего происходящего, и знает о всех имеющихся нарушениях соглашений с
пакистанской стороны.
     Вампилов для себя давно понял, что подобные встречи с наблюдателями ООН
бессмысленны.  Сколько их уже было, сколько  обещаний он выслушал, и сколько
раз  откровенно  по-хамски  во  время переговоров  дремал  в кресле напротив
полковник Бо!
     Хельменен, в пятый раз за время подобных встреч, повторил, что в задачу
группы  ООН  входит  также наблюдение  за  процессом возвращения почти  пяти
миллионов беженцев.
     - Но, как вы  понимаете, - объяснил финн, - определенные препятствия не
позволяют беженцам вернуться в Афганистан.
     - Какие же? - удивился Вампилов.
     - Во-первых, как  вы только  что  говорили, зима. Многим  просто некуда
возвращаться.  Во-вторых, в отдельных районах страны ещё продолжаются боевые
действия. Да и сами беженцы  говорят, что  они хотят дождаться  стабилизации
политической обстановки в Афганистане.
     - Это кто вам такое сказал?
     - Что именно? - не понял финн.
     - В отношении беженцев? - Вампилов настроен был воинственно.
     - Это же очевидно.
     -  Да  нет,  господин  генерал.  Не "винтер", как  вы сказали,  причина
невозвращения  беженцев. А то,  что им препятствия строят. Это "политический
винтер"!  - Подчиненные Вампилова закивали: "Так-то  вот! Генерал армии  вам
вставил!"
     - У беженцев была возможность вернуться в апреле, и в мае, и  в июне, и
в июле, и в августе, и  в сентябре, и в октябре, и в  ноябре, и в декабре, -
перечислял "папа". - Смотрите,  сколько  месяцев! И было  тепло тогда. И они
пошли было, но дороги им в Пакистане перекрыли.
     Как   об   стенку  горох.   Слушают,  соглашаются,  иногда  ерепенятся,
защищаются. Бес-по-лез-но!
     -  Кстати,  господин генерал,  -  Хельменен  вернулся  к  главной  теме
встречи, - когда начнётся заключительный этап вывода?
     - А вы как лично думаете, господин  генерал? -  вновь улыбаясь, спросил
Вампилов.
     - Сегодня - 5 января,  по соглашениям советские войска должны  покинуть
Афганистан 15 февраля. На вашем месте,  я  бы начал  вывод 15 или 20 января,
чтобы за  неделю,  дней  десять оставить  Кабул. После этого минуете перевал
Саланг, а оттуда до границы - по прямой. И одновременно подтягивать части на
западе - из Шинданда.
     -  Верно. Однако,  погода, к сожалению, не позволяет нам этого сделать.
Саланг завален снегом. Лавины сошли.
     Минут  десять они  обсуждали лавины,  какие они  бывают, сколько метров
снега выпало, и Вампилов дипломатично заметил, что господин Хельменен хоть и
из  Финляндии  родом,  но  настоящих  лавин,  очевидно,  никогда  не  видал.
"Тридцать лавин сошло, - доложили генералу армии  перед встречей. - Движение
встало. Расчищают".
     - Километры снега!  С  гор  сходит  такая  огромная масса! И расчистить
чрезвычайно сложно... Так вот, как мне докладывают, уже три дня нет движения
на перевале.  Придётся ждать. Ну,  а если мы не  уложимся  в сроки  -  к  15
февраля, - то  это уже будет на  наша  вина,  а  вина "винтера"  -  заключил
Вампилов и самому стало приятно, что так всё складно сформулировал.
     -  Да,  погода,  конечно  же,  неблагоприятная,  -  согласился  финский
генерал. - Не повезло вам  с погодой. Но  я не сомневаюсь,  что такая армия,
как  советская,  располагающая достаточным  опытом, в  распоряжении  которой
самая современная техника, сможет самостоятельно решить эту проблему. К тому
же, - Хельменен решил ударить ниже пояса, -  господин Горбачев ждет,  что вы
выведите войска к назначенной дате...
     - Вы правы, - Вампилов не любил, когда его авторитет пытались принизить
и  напоминали,  что  и над ним есть начальники.  Хотел  того  или  не  хотел
Хельменен,  а уколол  в  больное  место. -  Но господин  Горбачёв  не  может
командовать погодой.
     - Когда же, в таком случае, начнётся вывод войск? - не утерпел финн.
     - А вот погода улучшится, - загадочным тоном ответил Вампилов, - выйдет
солнце,  продержится   хорошая  погода  месяца  два,  вот   тогда  и  начнем
выдвигаться отсюда.
     Советский  генерал явно намекал на  что-то,  не раскрывая карты. Но что
именно  пытался  дипломатическим  языком  сообщить  Вампилов,  Хельменен  не
улавливал.
     -  Так  что  у  нас,  как видите, есть объективные причины  задерживать
вывод,  -  уже  как  бы  между прочим сказал Вампилов,  и  с удовлетворением
заметил,  что наблюдатели  ООН  напряглись. Даже  полковник Бо  окончательно
проснулся.
     Москва  колебалась. Разные  люди приводили  разные доводы в кремлевских
кабинеты.  Были доводы в  пользу  того, чтобы  под любым предлогом  оставить
небольшие   формирования,   тысяч   20-30,   на   добровольческих   началах,
контрактников, для обеспечения безопасности Кабула.
     Но  военные  чувствовали ситуацию лучше кого бы то ни было, и понимали,
что  в очередной раз подставят армию, согласившись с  таким  предложением. И
потому настаивали, что уж  если собрались уходить из Афганистана, так делать
это надо  в  оговоренные в  Женеве  сроки,  независимо  от  того,  выполняют
Пакистан и США соглашения  или нет. И  никого позади не оставлять, ни одного
солдата, ни одного офицера!
     Политики же отдельные, особенно  побывавший в  Кабуле с визитом Министр
иностранных   дел,  пребывали  под  впечатлением  от  встреч   с   афганским
руководством,  особенно  с  президентом  Наджибуллой,  слезно  умолявшим  не
бросать афганскую революцию на произвол судьбы.
     "И один в  поле  воин!"  - переиначил тогда народную мудрость Вампилов.
Хорошо, что  переводить не надо было. В гордом  одиночестве доказывал он всю
пагубность  идеи сформировать для охраны  Кабула группировку. И  командующий
40-ой армии  всячески его  поддержал, когда рассказал "папа"  о  разговоре в
посольстве, и  другие генералы согласились - полный бред, авантюра! "Что они
там совсем ..уели что ли?" - возмутился генерал Сорокин...
     - Да-да, но это всё равно не поймут, - Хельменен затруднялся с ответом.
Не мог  же  он, в  конце  концов, заявить, что миссия ООН соглашается,  что,
ввиду непредвиденных погодных условий, советские войска объективно не смогут
завершить вывод из Афганистана к  середине  февраля.  "Соглашения подписаны,
сроки  обговорены, о  чём  же вы,  русские, думали раньше? Кто заставлял вас
назначать  дату  окончания  вывода на середину  февраля?" - читалось на лице
финна. Что-то подсказывало  ему,  что это их  последний разговор, по крайней
мере уж в Кабуле.
     Больше полугода регулярно назначали встречи, сидели друг напротив друг,
хитрили,  лукавили, спектакли  разыгрывали. Теперь  Хельменену стало обидно,
даже неприятно, что  Вампилов так откровенно  издевается над ним. "Вывод всё
равно начнётся, - убеждал себя финн. - Куда же он денется?  Просто нас хотят
поставить в неловкое положение, нос утереть..."
     Вампилов же, возможно, и рад бы был  завершить сегодняшнюю  встречу без
загадочных фраз и намёков,  расставить все  точки и  распрощаться навсегда с
ООНовцами,  -  так претила ему вся эта  возня и  недоговорки, но вышестоящие
начальники  за его  спиной,  руководство в  Москве директив не выдавали, меж
собой спорили, приходилось изворачиваться.
     Подождали,  пока наблюдатели уехали, зашли в лифт. У Вампилова никак из
головы не выходил  шведский полковник Бо. Почему я его не поставил на место?
Как можно так себя вести на  официальных переговорах?  Опять чуть не заснул.
Хам. Нечего  приезжать на переговоры, если не выспался.  Тоже  мне офицер! И
никто не сделал ему замечания!
     -  Вы почему  не  сделали этому  шведу  замечание? -  Вампилов не добро
покосился на переводчика.
     - Мне не положено, товарищ генерал армии.
     - Этот швед,  кстати,  - заметил полковник с рылистой  физиономией.  Во
время беседы  Вампилова  с  Хельмененом  он записывал  всё  для  отчётов,  -
командовал  батальоном на Кипре в составе войск ООН по поддержанию порядка -
или мира? - запутался он в определениях.
     -  Хм-м... Батальоном?.. -  Вампилов как будто расстроился. Замухрышка,
командир батальона, а  позволяет себе  такое в  присутствии генерала  армии,
личного представителя министра обороны! Какое неуважение!
     Батальоном Вампилов  командовал  сорок  с лишним  лет  назад,  в звании
капитана, и не изнеженные, избалованные деньгами ООНовцы в подчинении у него
находились,  а   настоящие  гвардейцы,   научившиеся  фрица  бить,  бывалые,
выносливые мужики, гусары, все как один, как их командир, бравые ребята.
     Среди  военных ООН таких и не бывает,  там за деньги служат,  а  не  за
веру, подумал Вампилов.
     -  Все  они шпионы,  эти ООНовцы, товарищ  генерал  армии,  -  подметил
полковник.
     С полковником согласились.



     Последние денечки  жилось  спокойно  в  Кабуле  советским  журналистам,
работникам посольства,  уже редким  советникам и специалистам. Армия  уйдёт,
неизвестно, что  будет  дальше. Как  сложится судьба у  тех, кто остаётся  в
Кабуле? Позвала как-то генерала Сорокина журналистская братия  на вечеринку,
на виллу рядом с посольством. Теплая компания, много водки, закуски.  Ёлка с
Нового года осталась. Елку у афганских солдат выторговали, у  голубой мечети
рядом с гостиницей Интерконтиненталь, за три банки сгущёнки. Афганцы сами же
и срубили елочку, и вслед хихикали, а как же, только русский человек за елку
столько  сгущёнки  отвалить  готов,  кому  она,  ёлка  в  Афганистане нужна?
Омрачил,  правда,  вечеринку  недавний  инцидент,   да  про  него  старались
помалкивать. И  смех  и  грех.  Загуляли как-то  с  четверга на  понедельник
корреспонденты и советники, отправившие в Союз жен, стрельбу устроили в саду
виллы,  соседей-афганцев  напугали  до смерти.  Те  даже  Царандой  вызвали,
думали,  душманы  в  Кабул  вошли,  оцепили  квартал, чуть  штурмом дело  не
закончилось.  А  под конец попойки один  товарищ по дороге в микрорайон, где
жила основная  масса советских  специалистов,  советников и  журналистов,  в
потёмках, на пустынной  кабульской улице, сбил человека. Сбил и сбил, всякое
бывает. Вышел, а человек лежит, не поднимается, зашиб насмерть.
     История  особой огласки  не  получила,  замяли. И  вскоре,  вот  ирония
судьбы, в посольстве ему же при торжественных обстоятельствах медаль вручили
-  специальную  медаль,  к  выводу  войск   приуроченную,  "От  благодарного
афганского  народа".  Всем   вручали  и   ему   досталась,   на  память   об
интернациональном долге. Ничего не поделаешь.  Не  откажешься же, не станешь
послу объяснять,  что  так,  мол,  и  так, не достоин,  грешен, старичок  на
совести. "Выпей и забудь", - советовали по-дружески коллеги.
     Сорокин  прикинул - дел  срочных нет, запросто  задержится на вечеринке
допоздна, в  резиденцию сообщил,  где его,  в  случае чего,  найти,  телефон
оставил, наказал водителю, пока  светло, прямиком в  штаб армии ехать, нигде
не останавливаться. Научен был горьким опытом генерал.
     Компания   собралась   разношерстная.   Из    Москвы   недавно   прибыл
пропагандистский  десант - большая  группа  журналистов  и писателей,  вывод
освещать,  и кое-кого  из  этого  десанта  пригласили.  Работавшие в  Кабуле
советники   и  корреспонденты   подъехали.   Генеральские  погоны   Сорокина
притягивали всеобщее внимание, и Сорокин,  как  всегда, млел,  когда  к нему
подходили поздороваться, или когда подводили кого представить, и протягивали
руку  знакомые  лишь  по  телепередачам  журналисты,  известные литературные
имена, и почтительно произносили: "Здравия желаю, товарищ генерал".  Старого
знакомого увидел Сорокин - прозорливого советника, неисправимого циника.  Он
скромно стоял  с рюмкой водки, слушал,  как спорят примелькавшийся за  время
войны  на  советских  телеэкранах  корреспондент  и  его  газетный  коллега.
Советник тоже заметил Сорокина, подмигнул. По телефону говорили, а увидеться
никак не выходило.
     - Сдался мне ваш Афганистан! - басил телевизионный корреспондент.
     - Вот видишь, как ты рассуждаешь. Не любишь ты эту  страну. Ненавидишь.
Вспомни, Цветов  почему такие прекрасные  репортажи из Японии делал?  Потому
что он любил страну, в которой работал. Японский великолепно знал.
     - Плевать я хотел!
     - Нет, Сережа, без этого никак нельзя.
     Сорокин взял  со стола стакан, налил водки, бутерброд откусил, собрался
пересечь  большую  комнату, с  советником пообщаться, как  возник перед  ним
лысоватый,  но  достаточно молодой  ещё, лет  тридцати, литератор  с глазами
навыкат. Фамилия у всех на устах - Лобанов, из пишущей  династии. И статьи и
книжки  про армию строчит. Сорокин  встречал вездесущего прозаика у  "папы",
когда тот  интервью  брал у генерала армии.  Единственный, кто сразу добился
аудиенции. Связи хорошие. Несколько часов просидели они с Вампиловым один на
один, и наградной  лист  ему сразу после интервью на машинке напечатали - за
командировки  в  Афганистан к Красной Звезде представили.  По разным  частям
поездил  литератор,  ворох  информации  собрал,  на  несколько  книг хватит.
Сперва, по  горячим  следам,  пару  очерков  напечатал.  Его  всегда  читали
взахлёб, любили в народе. Легко, слезливо и восторженно писал, и всякий  раз
находил новый поворот,  открывал новые темы, а там и  за большую книгу впору
садиться. Афганская тема на ближайший год будет наиболее выигрышная.
     Одним  из первых  про спецназ написал. Как ходил  с  группой  в  засаду
поведал в длинном очерке, хотя, как выяснил Сорокин, всё специально для него
подстроили. Не  станут же подвергать опасности известного  журналиста, кто ж
на себя такую ответственность возьмёт?  Что  случись, у него  отец в  Москве
важная  птица,  ко многим  на  Старой  площади  в кабинеты вхож,  растопчет,
устроит  такое  разбирательство  и  в  такую  дыру  сошлют  потом  виновных,
пожалеешь,  что и  родился на свет.  Центральное телевидение  и то  близко к
настоящему бою не пускают. На  полигоне, если  уж очень бывало им приспичит,
пару "тойот" подбитых  поджигали, выводили разведроту,  несколько человек  в
духовской  одежде  ложились, изображая убитых  духов, и  запросто,  красочно
имитировали разгром банды или каравана.
     Выдали   тогда  товарищу  известному   корреспонденту   обмундирование,
подержали  на казарменном положении день-другой. На  зарядку, на марш-бросок
по полной выкладке отправили, солдатскими харчами покормили, - в армии-то он
ведь не служил, ему всё  в  диковинку. Романтика! Автомат  вручили, патроны,
поводили  по  безопасному  району,  постращали  в предрассветные  часы якобы
надвигающимся караваном, да  и привели обратно целого и невредимого. Боя  не
было, а на  боевые сходил. Никого  не убили, да и  сами живы. Зато солдат  и
командира узнал хорошо,  вроде бы в деле даже  посмотрел, расспросил, пиши -
не хочу. И написал. И гордились солдаты, что имена их не позабыл военкорр.
     Разговаривал Сорокин с Лобановым весьма учтиво. И в главном они сошлись
-  нельзя  сейчас ничего  говорить.  Пусть  потом заявляют, что не надо было
войска вводить.  Но только  не сейчас. До  тех пор, пока последний советский
солдат не  покинет Афганистан, ни слова  плохого об этой войне, ни в печати,
ни по телевидению не должно проскользнуть. Чокнулись, выпили.
     - Только позитив!  - подчеркнул  Сорокин.  - Армия  держится  на  вере.
Нельзя эту веру у наших мальчишек отнимать!

     - Настырный,  пробивной,  -  посетовал на Лобанова  журналист,  который
совершил ночной наезд на афганца, и подлил всем стоящим рядом водки. - Связи
хорошие. Впрочем, и пишет неплохо. Везде лезет, везде хочет первым быть.
     - Разве это плохо? - резонно заметил Виктор Константинович.
     - Нет, наверное.
     - Ему  объясняют, что в  Кандагар  нельзя, - присоединился отстраненный
блеском  генеральских  погон,  и  потерявший  сразу  интерес  у  журналистов
полковник с прилизанными волосами, - а он упёрся, просится, чтоб свозили.
     - Мы ему полчаса  доказывали, - вступил в разговор подполковник, третий
военный  человек  на вечеринке, по крайне  мере  в форме,  - что в Кандагаре
наших частей не осталось. Я говорю: "Кто ж вас охранять станет? Афганцы?  Да
они за милую душу вас духам сдадут".
     - Амбициозный, - подметил советник, - новое поколение, что вы хотите?
     - Ты не знаешь, среди журналистов и писателей не было героев Советского
Союза? - спросил полковник.
     - Думаю, скоро будет, - и оба грохнули со смеху.
     - Прошу  прощения, - советник направился к  освободившемуся от прозаика
генералу.

     -  Помнишь,  как хорошо было в академии? -  и полковник и подполковник,
прислонившись спинами к стене, предались сладким воспоминаниям.
     - Академия, как говорил у нас один генерал, - это большой поезд. Сел  и
поехал. Он тебя довёзет куда надо. Главное - не высовываться из вагона, и не
прыгать на полном ходу.
     - Как же вообще хорошо было  в  застойные  времена! - причмокнул губами
полковник.  - Всё было ясно  и просто. А теперь какой-то плюрализм появился,
демократию расширяют, про  гласность  твердят. Зачем  это в  армии?  Получил
приказ - выполняй. Бардак. Так и от армии ничего не останется.
     - И  от страны,  - подметил  подполковник.  - Кстати,  я  тебе  советую
съездить на "парванеску".
     - На барахолку? Там, говорят, опасно.
     - Возьми пистолет. Барахолка не барахолка, но я такие жене туфли нашёл!
За копейки.
     - Ношенные? - поморщился полковник.
     -   Чуть-чуть.  Не   заметно   совсем.   Почти   новые.  Зато  написано
"Ма-дын-Ю-эС-эЙ". Жена обрадуется.
     -  Виктор Константинович,  - пожал протянутую руку Сорокин, - рад  вас,
наконец, видеть. Как всё прошло? Нормально?
     - Благодарю, Алексей Глебович, прекрасно.
     Налили по рюмочке.
     - Ваше здоровье!
     - Ваше!
     Из  каких соображений попросил  его тогда, в  их предпоследнюю встречу,
советник полетать по заставам,  Сорокин догадывался, но решил не спрашивать.
Незачем в чужие дела влезать. Надо так надо. Пусть и из чужого ведомства, но
помочь стоит.  Связался Сорокин с командующим авиации, попросил дать команду
на  аэродром,  встретить,  как  положено,  организовать  необходимую работу.
Накануне и  весь нынешний  день Виктор  Константинович на вертолётах посещал
подготовленные к передаче афганцам заставы на подступах к Кабулу.

     Среди  камней и отвесных скал, над  пропастями  свили  гнезда советские
военные,   наладили   быт.  Дул  ледяной  пронизывающий  ветер,   но  Виктор
Константинович согревался коньячком из фляжки. Ночью свирепствовал мороз, до
минус  пятнадцати  опускался столбик, прямо как  в  России. Пока  разгружали
продовольствие,  сливали  в большой  чёрный резиновый контейнер воду, Виктор
Константинович  знакомился  с условиями службы на заставе.  "Целый год сидят
безвылазно,  а то  и больше  -  поражался он  выносливости солдат. - Неужели
человек не сходит с ума? Перед  тобой весь Кабул,  как на ладони, две тысячи
метров над уровнем моря, а спуститься вниз нельзя... Что здесь делать? С ума
сойти можно!"
     Солдатики   соорудили  спортивный  городок  -  поставили   перекладину,
повесили  вместо  "груши" мешок  и вымещали на  нём  всю накопившуюся злобу,
нетерпение,  качались  самодельной  штангой,  утром,   и  днём,  и  вечером;
солдатики исправно  ходили в наряды, мылись в  примитивной  бане раз неделю,
если  была  вода,  мастерили   из   артиллерийских   ящиков  столы,  стулья,
кресло-качалку,  обтягивали  казарму  парашютным  шёлком,  ловили насекомых,
играли с гладкошерстным чёрным псом непонятной породы.
     С одной заставы  захватили в  Кабул захворавшего бойца.  Заставу  ту на
таком пятачке выстроили, что и посадить машину не каждый сумеет. Борттехнику
пришлось открыть дверь, лечь на  палубу салона и подавать командиру  экипажа
знаки.
     -  Везёт  же, - позавидовал один боец. - Мне вторую  вертушку ничего не
было. А  этому  каждый  раз письма привозят,  а теперь в  госпитале отдыхать
будет. Там хавка классная.
     Кто-то из солдат постучал ему по голове:
     - На-шёл чему завидовать! У него ж желтуха.
     По вискам больного  солдатика струйками стекал пот. Он весь полет сидел
в вертолёте на полу.
     "Для  него война закончилась, -  порадовался Виктор  Константинович.  -
Хорошо, что  у  Гали девчонка.  В  армии не служить...  А  внучку  моему  не
избежать этой  участи. Будут  ли ещё  войны, когда  он  подрастет? Наверное,
будут. Никуда не денешься".
     Госпиталь... Увлекся, как мальчишка, привязался к веснушчатой, скромной
медсестре. Ай,  да  Виктор Константинович,  ай,  да  дедушка!  Казалось, что
такого? Ни к чему  не обязывающий,  классический,  скоротечный  госпитальный
военно-полевой романчик.  Так нет. Пришла любовь. Поздняя, последняя. Схожая
со вторым дыханием при беге на длинные дистанции. Судьба... Как только сняли
с ноги гипс, он повез её в город, по дуканам. Так трогательно было наблюдать
за  ней! Она ничего не  покупала, только ходила смотрела, цены  узнавала. Он
запоминал, на что Галя обращает внимание, отметил, что вкус у неё хороший. А
стоило ему  отвлечься, как к Гале  подошёл патруль, точно почуяли, что она в
городе на птичьих правах, что никакого у неё разрешения на посещение дуканов
нет. Он тут же решительно обнял её, словно спасал от хулиганов, показал своё
удостоверение советника, и ещё... назвал  женой, чтобы вконец отвязались два
солдатика   и  старший  лейтенант.  Старлей,  естественно,  не  поверил,  но
промолчал,  отпустил перепуганную  девушку. А  ещё он  учил  её  стрелять из
пистолета. И  у Галки  неплохо  получалось.  Стоило ей  первый  раз разнести
выстрелом  бутылку,  как она вскрикнула  и, выронив  пистолет, захлопала  от
радости в ладоши.
     Полтора года длилось их счастье в Кабуле. Он похлопотал, устроил Галю с
Аленкой   в  Москве,   хорошую   работу  нашёл.  Семейная  жизнь  у  Виктора
Константиновича давно разладилась. Пока детей  не поставили на ноги,  ничего
не  предпринимали. Теперь же  шло к тому, чтобы разводиться. Но тут  у  жены
обнаружили рак. Разве оставишь её в таком положении? За  неделю до отъезда в
Кабул Галя сказала:  "Никакого развода. Ты должен  быть сейчас с ней.  Ты ей
больше нужен..."
     Виктор Константинович сощурился, закрылся рукой от слепящего январского
солнца,  которое  уже опустилось  к горам. Лучи  скользили  и  отражались от
тонкого  покрова снега. Людские тени растягивались  на несколько метров.  Из
вертушки выпрыгнул несчастный, с поникшим взглядом десантник.
     - Давно тебя на скалу посадили? - спросил советник.
     -  Пять  месяцев назад, -  солдат озирался  по сторонам, будто  матрос,
ступивший на землю после дальнего плавания.
     - И ни разу не спускался?
     - Нет.
     - А до этого где служил?
     - На юге.
     - И где же лучше?
     - В Кабуле.
     - Спокойней? Меньше обстрелов? - догадался Виктор Константинович.
     - Нет, кормят лучше. Мы там кроме квашеной капусты по полгода ничего не
ели.
     Точно  такой  же  горемыка-солдат  стоял на  КПП 103-й  дивизии,  когда
советник заезжал туда для встречи с командующим. Сунув в окно машины голову,
сирый  и продрогший  гвардеец поплелся открывать  ворота  части,  но  прежде
пытался   натянуть   на   обмёрзшие  пальцы  старые   перчатки,   и   Виктор
Константинович слышал, как гвардеец ругался вслух:
     - Будь прокляты империалисты, из-за которых я тут мучаюсь!..

     - Проиграли мы здесь, Алексей Глебович, проиграли, - советник захмелел,
впал в философское настроение,  с печалью в голосе рассуждал: -  Любая армия
бессильна  против  партизанской  войны.  Они везде,  всюду.  К тому  же,  им
американцы  помогают.  Тупик.  Я  вам  тогда ещё  говорил,  елки-палки,  уже
несколько лет  прошло, ничего у нас путного в  Афгане не  выйдет.  И  армия,
извиняюсь конечно, не принимайте на свой счёт, армия деградирует.
     Зачем пересказывать свои наблюдения  Сорокину?  Всё это  знает генерал,
всё видит, не слепой, другое дело, что не придает значения, о другом думает.
Армию  давно кастрировали,  предали,  забыли, армия  разваливается. Не 40-я,
сороковая ещё на что-то способна, армия в целом, вооруженные силы. Сороковая
не задавалась вопросами: проиграла она войну  в  Афганистане, не  проиграла,
армия состояла из отдельных людей, из частных судеб, проблем, желаний. Взять
хотя бы  того мордастого  пузатого  полковника,  что видел  утром  в дивизии
Виктор Константинович. "Осторожней!"  - орал  полковник  на  солдата.  - "Ну
смотри  -  он  же  так  не пройдёт!"  Солдат  затаскивал  в модуль  японский
телевизор.  С трудом обхватив большую  коробку,  он надеялся  протиснуться в
узкий проем,  полковник же вытягивал из кармана пригоршни семечек, грыз их и
сплевывал шелуху: - Привыкли всё делать  по-крестьянски, разгильдяи..." Если
рушится армия, вооруженные  силы,  скоро  и  страна  затрещит по  швам,  уже
трещит,  с  Нагорного  Карабаха  началось, в Прибалтике что-то  будет, не за
горами сложные времена. Доигрались с перестройками...
     Лобанов  не знал, что за человек  Виктор  Константинович,  что делает в
Кабуле, из  какого ведомства.  Да и не  боялся  он никого, у самого  дядя на
Лубянке работал. Однако, неуважительные высказывания в адрес Советской Армии
его покоробили, услышал через всю  комнату, подобрался  ближе, убедился, что
поливают грязью  "непобедимую и легендарную".  Не стерпел, заклеймил позором
рассуждавшего  с печалью в голосе о поражении  в Афгане подвыпившего Виктора
Константиновича, чуть  ли  ни  в  измене Родине  обвинил. С пеной  на  губах
твердил:
     -  Я  увидел  здесь  всю  мощь нашей прославленной армии! - и с пафосом
заявил:  - Армия  находится  в  пике  своего  расцвета!  -  Похоже,  первые,
набросанные  в записных книжках, строчки  новой статьи  цитировал.  -  Армия
вновь подтвердила славу русского оружия!
     Виктор  Константинович  наполнил  рюмку   и  с  различимыми   оттенками
снисходительности в голосе предложил тост:
     - За нашу славную армию!
     - Вот это другое дело! - засиял Лобанов. -  Товарищи, товарищи,  минуту
внимания! Есть тост. За нашу великую армию!
     -  Воюющую   армию   полностью   разложили,   признав,   что   ситуация
бесперспективная, что  необходимо  оттягивать  силы,  -  возмущался в  узкой
компании  единомышленников  полковник с прилизанными  волосами.  -  Вывод на
пораженческое настроение  настроил. Разве  не так? Никак  решиться не хотели
действовать   жёстче,  дальше.  Захотели  бы   -  выжгли  бы  всё  напалмом.
Американцам  можно,  а  нам  нельзя?!  Держали  армию  на коротком  поводке,
натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем,
спрашивается? А  теперь мы ещё и виноватыми окажемся.  На армию  все неудачи
свалят. Это у нас запросто! Увидите!
     Сила  армии  заключается в  одном, - вывел в эти дни советник,  - армия
знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой...

     Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался
он  на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать
тосты, и  закусывал как следует,  а  нате  же,  расслабился,  не  рассчитал,
переусердствовал  с  крепкими  напитками.  Виктор Константинович подливал  и
подливал.  Пьет, как  лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно
всегда  рассказывает!  Всегда  всё  наперед  знает,   предчувствует,   умеет
анализировать, как  никто. "Просто у него больше информации,  чем у меня", -
успокоил себя генерал. Долго  засиделись,  и не выспался.  Правильно сделал,
что водителя отправил засветло.  Позвонил в  резиденцию,  прислали  дежурную
машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.
     "Слетелись, как мухи на дерьмо.  Прилипли, как банный лист  к ж... Тоже
не хорошо. Пчелы на  мед? Уже  лучше.  Журналистов  - как  собак  нерезаных.
Естественно,  исторические  события.  Конец  войны.  Весь   мир   только  об
Афганистане и говорит..." Вон их сколько наехало! "Западников" тьма-тьмущая,
и всё им показывай-рассказывай, нынче ведь "перестройка", "гласность".
     Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:
     - Поднажми, Толя, нас ждут  к двенадцати.  - Как вы  сказали, Эдвард? -
повернулся  генерал к  иностранному  журналисту  в кожаной  куртке и меховой
шапке. - Вывод из Афганистана - яркий пример нового политического  мышления?
- Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.
     - Совершенно верно, - кивнул  корреспондент, и уставился в окно машины.
- Что это за самолёт?
     - Ил-76-ой, - пояснил Сорокин.
     - А вертолёты?
     - Ми-24-ые.
     Англичанин занес названия в блокнот.
     - Сколько же миллионов  долларов  вы  угрохали  на  помощь  мятежникам,
поставляя им мины, "стингеры", - деликатно корил гостя генерал. - А на минах
простые крестьяне подрываются. "Стингерами" гражданские самолёты сбивают.
     -  Это  не  мы  поставляли,  а  правительство  США,  -  уточнил Эдвард,
напоминая, что он британский подданный.
     "Какая разница, - подумал генерал. - Все вы - против нас".
     - Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, - генерал
намеренно  избегал  называть части своими  именами,  всё  же  осторожничал с
иностранцами, - он сможет взять  интервью у  полковника Митрофанова.  Боевой
командир, в  Афганистане - второй раз.  Мы  с ним в былые  времена,  - важно
заметил  Сорокин, -  вместе  на  операции летали. Однажды  чуть не  сбили, -
зачем-то добавил он.
     Это уже фантазировал  генерал. Летали  без приключений. Просто  один из
офицеров  экипажа обратил внимание Сорокина  на пулевое отверстие.  Кто  его
знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи  стреляли из кишлака,  бывало  и
свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам
одиночный выстрел производили с поста.
     -  Двадцать  минут  хватит на  интервью? Так,  - Сорокин прикидывал  по
времени. - Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.
     Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.
     "Прекрасно понимает и по-русски,  -  решил  Сорокин.  - Все они хотя бы
наполовину  шпионы.  Только  прикидываются,  что  ничего  не знают. Так я  и
поверил,  что  он в военной технике  не разбирается, самолётов транспортных,
вертолётов  боевых  никогда  не  видел! Строчит  в блокноте  без  остановки,
помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше".
     Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.
     - Вы сами, сами,  - не хотел он смущать полковника Митрофанова во время
интервью. - Распорядитесь  только, чтобы  мне чайку  организовали,  что-то в
горле першит.
     Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло - запустить иностранного
корреспондента в  боевую советскую часть, да не где-нибудь  сбоку припека, а
на самом  кабульском аэродроме, да чтоб  он в штабе полка на секретные карты
глазел,  чтоб  новейшую  военную технику  разглядывал в упор. Да  в  прежние
времена особый отдел бы  близко не подпустил  такого лазутчика к части. "Всё
меняется..."
     - Так, какие  будут  вопросы?  - пригласил  гостя садиться  Митрофанов.
Корреспонденту  никто ничего не успел рассказать, а он уже что-то записывал,
и будто не замечал никого. - Что это он? Вы по-русски говорите?
     - Нет, он не понимает, - сказал переводчик.
     "Полковник  Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма
на молнии, под ней - белая майка в синюю  полоску. Гладко выбрит", - пометил
Эдвард.
     Наконец,  он оторвался от блокнота, оглядел кабинет:  портрет Ленина на
стене,  стол,  несколько  стульев, телефон  на  столе.  "Без  роскоши  живут
советские полковники".
     - Какие задачи выполняет ваша часть? - начал Эдвард. Дальше последовали
стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что  уходите? что будет
после того, как советские покинут Афганистан?
     -  Прямо,  как  сговорились,  -  пошутил,  расправившись  с  вопросами,
Митрофанов. Отвечал он  коротко, но не казёнными фразами, не из газет черпал
мысли,  самостоятельно формулировал,  с  юмором, оригинально  и  легко. - На
прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один  вопросы
задавал, - признался полковник переводчику.
     Эдвард нисколько не смутился.
     - Господин полковник, вы сами летаете?
     - Летаю.
     - Часто?
     - Приходится.
     - Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, - поправился Эдвард,
- часто  сообщали, что русские "стирали  с  лица земли" целые  кишлаки.  Это
правда?
     - Неправда. На войне,  если в тебя стреляет из кишлака враг,  и сбивает
ракетой "ведомого", твоего товарища, в общем, а со мной такое было, раз... и
нет больше экипажа, сбили, горит вертушка... и сесть, спасти не можешь...  я
хочу  сказать, что на войне как на  войне... Если по  нам  из  кишлака  духи
начинают работать, мы не церемонимся с ними.
     - Понимаю.
     - Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего
написать, что русские летчики разрушают афганские  кишлаки. На самом деле мы
первыми редко когда стреляем. Право первого  выстрела, как  на дуэли, обычно
достаётся противнику.
     - Вы многих друзей потеряли?
     Митрофанов посерьёзнел:
     - Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?
     - Говорит, что нет.
     - То-то я и вижу.
     - Вы не ответили, господин полковник.
     - Слишком многих, Эдвард.
     - А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?
     - Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.
     - А  вы  не могли бы назвать  общее  число  потерь части за весь период
войны?
     - Зачем вам это? - погрустнел полковник. Воцарилось молчание. - Летчики
погибают по-разному.  Кто-то  в  воздухе,  а кто-то...  Недавно  провожали в
последний   путь  боевых  друзей.  Погибли  во   время   обстрела  аэродрома
реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах...
     "Вежливый, скромный, говорит  негромко, умеет,  в  отличие от остальных
русских,  искренне  улыбаться  даже, когда не  выпьет  водки.  Обижается  на
банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный", - успел добавить  к  записям
англичанин.  Конечно  же,  в  статье упоминать  все  эти  детали  Эдвард  не
планировал. Ему просто интересно было  самому разобраться  и понять русских.
Ведь он рос  под  воздействием западной пропаганды,  ему,  как  и  миллионам
сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали
их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.
     - Мне  жаль, - англичанин потупил  взгляд. - У вас семья есть?  - гость
понял, что пора сменить тему.
     - Есть, - Митрофанов воодушевился. - Жена, сын.
     - Часто пишут?
     -   Часто.   Недавно,  кстати,   "звуковое"  письмо  получил.   Кассету
магнитофонную.  Знаете,  так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле,  и
слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.
     - Переживают за вас?
     -  Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками  остался. Как тут не
волноваться?!
     - Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?
     - Что сделаю?  - Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: -  Как
ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом
выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.
     - Устали?
     - Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.
     - Спасибо,  - гость поблагодарил  через переводчика полковника и закрыл
блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.
     - Последний вопрос, - вдруг вспомнил Эдвард. - Скоро и ваша часть будет
выходить. Вы полетите последним?
     Полковник  Митрофанов,  как  любой  летчик,  был  отчасти  суеверным. В
приметы  искренне  верил.  И  неудивительно.  Сложилось   так,  что  пережил
Митрофанов  на  исходе  войны  серьезные  "звоночки". Прямо  один  за другим
следовали они. В сентябре, когда  завалили неподалёку  от тюрьмы Пули  Чархи
вертушку,  по  вертолёту Митрофанова  был  пуск.  Каким образом промазали  -
непонятно. А спустя месяц летели  под видом афганцев  из  Гардеза, полковник
шёл крайним,  и духи из  "зелёнки" завалили лучшего друга. Ничего  не успели
предпринять. Первый "звоночек" - не  так страшно,  у всякого бывает. А после
второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение
- войне конец, рисковать больше никому не придётся.
     - Не знаю, как  это по-английски звучит,  но у нас не  принято говорить
"последним". Мы обычно говорим лететь "крайним".  Так вот, я полечу крайним,
когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.
     "Сентиментальный  полковник.  Скромный",  -  занес   вместе  с  цитатой
последние пометки в блокнот Эдвард и встал.
     -  Сейчас вас проводят в столовую.  Попробуете, как у нас  кормят. Я, к
сожалению,  вынужден   заняться  другими   делами,  так   что,   переведите,
пожалуйста, обедать буду позже.
     - Жаль, - сказал  англичанин. И попрощался по-русски, правда, с сильным
акцентом: - Да-сви-да-ня.

     Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь
музыкой,  пытаясь  создать  у  кабульских  жителей  праздничное  настроение.
Царандой  сдерживал неуправляемую толпу,  рвущуюся  к советским наливникам с
дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты
в  городе резко  повысились  перед  уходом советских.  Особо страдали  самые
бедные афганцы.
     Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных  куртках, толкались,
ругались, женщины в голубых и горчичных паранджах орудовали  локтями. Давили
детей,  втаптывали стариков  в грязь. Босые,  ободранные, голодные,  готовые
драться,  загрызть кого-нибудь, лишь  бы наполнить  лишнюю  канистру, ведро,
жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.
     -  Стадо безмозглых  овец!  Будто  конец  света, -  кивнул на  афганцев
советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. - Как в зоопарке!
     -  Ты  б посмотрел, что  творится  в  московских универмагах,  когда на
прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.
     - Сравнил!
     - Что они говорят? - спросил у переводчика Эдвард.
     - Они говорят, что очень  полюбили Афганистан и  его народ, а-а-а,  что
переживают за несчастных детей...
     - Вы не могли бы спросить у них, что, по  их мнению, будет здесь  после
того, как уйдут советские войска?
     - Ни хера хорошего не будет.
     Пальцы на морозе не слушались. Эдвард  взял ручку в рот, а руки спрятал
в карманы куртки. Ждал перевода.
     -  Мы  свой  интернациональный  долг  выполнили  до  конца, -  наконец,
сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.
     - Пусть выкручиваются, как хотят, - добавил второй офицер.
     - Что он сказал? - кивнул на офицера Эдвард.
     - А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.
     Сорокин жестами звал вернуться к машине.
     -  Поехали отсюда,  -  шепнул  переводчику  генерал.  -  Здесь  страсти
накаляются.
     Когда напор  желающих  достиг  критической  отметки,  афганский  офицер
запрыгнул в бронемашину, отключил  музыку и, в надежде  утихомирить рвущихся
за дармовыми продуктами  и топливом  неграмотных, нищих людишек, предупредил
на фарси:
     - Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!
     Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии,  акцию
прекратили,  что  вызвало всплеск негодования. Солдаты  вскочили  на машины,
грузовики тронулись с площади.  Вдогонку  им полетели камни, палки, жестяные
банки. Эдвард и генерал Сорокин этого уже не видели. Они ехали по городу.
     - Как видите, мы не бросаем друзей в беде, - сказал, когда они отъехали
от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский
журналист  занес  что-то  в  блокнот.   "Генерал   говорит  штампами,   одна
пропаганда. Полковник - мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о
людях". - Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, -  вещал
генерал, -  мы  и  не думаем  прекращать  помощь  нашим  южным соседям.  Как
говорится,  друга  в беде не  бросим. Поэтому  раздача гуманитарной  помощи,
особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле
явно ощущается  нехватка топлива и продовольствия,  - первостепенная  задача
для нас. Кстати, сказать, переведи ему, - повернулся он к переводчику, будто
до этого  говорил без  его помощи, - те самолёты, что заходили  на  посадку,
когда мы ехали мимо аэродрома, он ещё спрашивал, как они называются, так вот
они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.




     Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии  переехал  в  расположение 103-й
воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по  описи передали афганцам.
Сколько израсходовали бумаг, сколько  актов  составили о передаче  имущества
афганскому   министерству  обороны!  Каждую  мелочь   учитывали,  вписывали,
комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула
поднимался скандал!
     Уход из бывшего  дворца Амина был спешным,  неожиданным для  некоторых,
несмотря на  то, что об этом  ежедневно твердили и  давно  планировали, и во
многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность,
будто враг стоял на пороге города, будто счёт шёл на минуты. Офицеры кричали
на солдат, те носились под окриками, но не понимали, куда чего грузить, куда
пишущие  машинки,  куда  карты;  телефонисты  сворачивали  кабели;  летали и
валялись под ногами бумаги.

     Виктор Константинович  попрощался  с  сотрудниками, вышел из виллы, где
находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.
     На выходе повстречался  Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок. Ростом  он
был  невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил  один и
тот  же  старый,  но  всегда   вычищенный,  выглаженный  костюм.  Он   любил
изготовлять  из  бумаги  и  тряпочек  маленькие   цветочки,   и  поливал  их
одеколоном.  Эти  милые  благоухающие  штучки Мухиб  прикреплял  булавкой  к
лацкану пиджака.
     Три  дня  назад  Мухиб принимал  у  себя  дома,  кормил,  поил  Виктора
Константиновича,  как никогда. Как в последний раз.  Весь  вечер и сам он, и
его сподвижники только об одном и говорили, и всё выспрашивали у советника -
снова  и  снова  -  действительно ли советские  уходят?  Навсегда  ли? Вдруг
всё-таки Москва примет решение  оставить какую-то часть войск? И каждый  раз
он отвечал им,  что незачем устраивать панику,  что всё  будет хорошо. А что
ещё им  скажешь?  Не скажешь же  им, что  всё, хватит,  теперь давайте  сами
выкручивайтесь?
     - Я слышал, - Мухиб словно хватался за последнюю соломинку, - что у вас
есть такие большие  самолёты, которые могут сразу перевозить шестьдесят тонн
груза.
     - Есть такие.
     -  Если  начнётся  блокада  Кабула,   вы  ведь  будете  доставлять  нам
продовольствие?  Просто  так моджахеды власть не  захватят,  а  вот  блокаду
устроят, перекроют Саланг и другие дороги к Кабулу.
     - Всё у вас будет,  - успокоил  советник, - и оружие, и продовольствие.
Не грусти..

     Мухиб в своё время учился в Союзе, и потому по-русски говорил свободно,
да и дома практика была  - с русской женой.  В тот прощальный вечер у Мухиба
Виктор Константинович, если за кого и переживал,  так именно за Людмилу. Как
она здесь  останется?  Сколько их  таких, русских  жен?! Что  с  ними будет?
Наденут на  тебя,  Людмила, чадру!  Эх, Людмила, Людмила!  Красивая  русская
баба! Чёрт  дёрнул тебя за афганца замуж пойти! И ещё детей ему нарожать!  А
мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат навеки!
     - Виктор Константинович, надеюсь, когда-нибудь увидимся? Вы ведь будете
приезжать?
     -  Поживём  -  увидим, Мухиб,  -  надо  было  закругляться.  Так  можно
прощаться до бесконечности. - Очень приятно было с тобой работать, Мухиб,  -
советник протянул на прощание руку. - Людмиле от меня низкий поклон.
     Афганец  принял  руку,  потряс,  и  полез  обниматься,  зарыдал.  Затем
открепил от лацкана искусственный цветок:
     - Это вам на память.
     - Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.
     - Эх, - всхлипнул афганец.
     - В Дар-уль-Аман, - советник  сел в машину. - Поехали. Надо попрощаться
- там
     всё начиналось...
     Он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок.
     Вдоль всей длинной  улицы  от  советского  посольства  до  министерства
обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки,
и  стволы  и сучья  аккуратно  сложили, увезли, на обогрев пошли  сучья,  на
стройматериалы  древесина.  В  лишенном лесов  Афганистане  дерево  ценилось
высоко,  было не по карману  беднякам. Бедняки теперь  ковырялись  лопатами,
руками, выкорчевывая остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то
наподобие воронок от бомб.
     - Взлётную полосу готовят, что ли? - шутливым тоном заметил шофер.
     - Угадал.
     - А ведь и правда, запросто сядет  самолёт. А жаль,  такая аллея  была,
лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.
     Дворец  Амина.  Сверху  открывался великолепный  вид  на зимний  Кабул.
Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь
никого не пускали. Один из них,  в  старом выцветшем бушлате, держал в руках
кирзовые сапоги и собирался выкидывать их  с  холма за каменную  ограду, уже
замахнулся.
     - Ты что делаешь? - спросил Виктор Константинович.
     - Да они старые. Выкину на хер!
     - Оставь - как-то  по-хозяйски  заметил советник. -  Афганские  сорбозы
заберут. Им пригодится.
     Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:
     - Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?
     Советник протянул зажигалку.
     - Я сейчас, я быстро,  - засуетился солдатик. - Сейчас, только подожгу.
Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.
     Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам.
Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал,
пару раз обернулся  на  советника, опасался, что тот рассердится  и  отберёт
зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил
по асфальту горевшие листы.
     "Типичная картина для нынешних времен", - Виктор  Константинович как-то
печально ухмыльнулся. - "Узнаю нашу родную армию. В последний  момент забыли
о самом важном! Впрочем, всем нынче на всё наплевать...  Бардак!.. Выгрызаем
себя  изнутри.   Победить  нас  извне  -   немыслимо.  Какое-то   прямо-таки
безжалостное  самобичевание, самоубийственные  тенденции  вдруг  берут верх.
Откуда  это  в нас? Строим-строим,  а затем  всё сами  же  и разрушаем... до
основания... а затем?"
     Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без
переворота, без штурма, без режущих  темноту жёлто-красных нитей  трассеров,
без  несущих смерть  осколков  и  крови на каменном  полу, на  парапетах, на
лестницах, без посеченных "шилкой" колоннад...
     Знал  о  штурме  дворца Виктор Константинович  не понаслышке. В декабре
1979  прибыл  он  в  Кабул,  на вторых  ролях  руководил операцией,  и после
устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и  личный
кабинет  бывшего лидера.  До сих пор не  забыл, как хрустело разбитое стекло
под ботинками.
     - Десять лет... - Виктор Константинович придавил бычок.
     "Волга"  спустилась  по  серпантину,  подъехала к  двухэтажному  зданию
бывшего гарнизонного Дома офицеров.
     Страшный,  с  облупившейся  зелёной  краской  памятник  вождю  мирового
пролетариата  тоже  увозили  на  родину.  Сотворен  он  был   неизвестным  и
бесталанным  скульптором,  и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше
на постаменте  было нелегко.  На  Ленина  накинули сетку, подняли в воздух и
запихнули в грузовик с тентом. В  принципе, тащить его в Союз было  вовсе не
обязательно,  учитывая,  что  позади   оставляли  материальные  ценности  на
миллиарды.  Но  в данном случае  речь шла  о вопросе  политическом,  вопросе
принципиальном.
     По территории бывшего  штаба одиноко  слонялись афганцы, которым раньше
путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по
укреплению афгано-советской  дружбы. Афганцы  с любопытством  заглядывали  в
окна закрытых модулей.
     -  Кончилась  советская  власть  в  Кабуле.  Скоро  они   здесь  станут
хозяевами, - с грустью сказал советник.
     Каждый  второй  сорбоз нес мешок.  Проехала афганская пожарная  машина,
заваленная стульями из столовой, старой мебелью.
     -  Всё подряд  тащат, - недовольно  выпалил  Виктор  Константинович.  -
Варвары... Не пройдёт и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет
строили...
     -  Только  афганский  генерал  ходит  с  одной  тросточкой,  ничего  не
подбирает, - обратил внимание толстоватый водитель.
     - Потому что  он своё получит, - пояснил Виктор  Константинович.  - Ему
всё привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на
то, что его интересует.
     Около свалки остановился роскошный чёрный  Мерседес, и афганский водила
принялся  рыться  в  мусоре.  Он  вытянул  старую  рваную солдатскую  форму,
внимательно разглядывал её, после  чего вновь зарылся в мусоре  и вытащил на
этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул
в багажник машины.
     Остававшиеся  до полной передачи  городка  советские солдаты  батальона
охраны походили на жалких заморышей. Шаркая  давно не  чищеными ботинками, в
выцветших бушлатах  и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку
за афганцами.
     Проехал  грузовик  со стариком в  кузове. Он накрылся одеялом  так, что
торчали одна седая борода. Старик развозил обеды.
     Брошенный хозяином,  привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев
пес. Его не взяли...
     На выезде, перед распахнутыми  воротами, стоял афганец со старой саблей
в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.
     Вот и кончилась  война... Почти десять лет. Хотели как лучше,  а  вышло
как всегда... - "Херово", подумал советник. А вслух сказал:
     - Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови...
     - Простите, не расслышал, - обернулся водитель.
     - Ничего, это я так.
     - В посольство будем заезжать?
     - Нет. Давай прямо на аэродром.

     На бетонке, рядом со "скотовозами",  стояли  ожидавшие вылет в Союз  не
дослужившие  свой срок  солдатики в  бушлатах,  стояли и  дембеля  в  ушитых
брюках, в кителях  с редкой медалью  или орденом, со всевозможными воинскими
значками, в  начесанных  шинелях,  с чемоданчиками.  Гордыми стояли дембеля,
навоевавшиеся  и  натерпевшиеся,  выложившиеся,  выстоявшие,  повзрослевшие.
Мечтали они о жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.
     Им  очень  хотелось  верить, что дома их  встретят как героев, и станут
восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах больше и больше.
     Чуть  поодаль,  в  форме  и в  джинсах,  выпившие и трезвые,  хмурые  и
счастливые   ждали  погрузки   офицеры,   прапорщики,   женщины:   скромные,
невзрачные,  одинокие и яркие,  избалованные вниманием, с  кипой  барахла  в
больших сумках, сшитых из парашютного шёлка, плащ-палаток и простыней.
     В  отличие от  солдат и  офицеров, выходящих колонной,  для которых ещё
готовился на  границе,  в  Термезе,  особый  праздник и приём, громкие речи,
которых  с волнением  ждали съехавшиеся  со всех  концов, со всех  республик
родные, - в отличие от них военнослужащие, летящие  бортами, покидали  Кабул
без фанфар,  митингов  и  транспарантов.  И  в  Союзе  никто  не встречал их
восторженными речами. Напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь
впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя
досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто  куда, разъезжались, зная,
что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.

     - ...он  должен был лететь  крайним, - сказал приятелю офицер в  летной
камуфляжной  форме.  Во всю  шла погрузка  в  "скотовоз".  Товарищи  их  уже
поднялись на  борт.  Летчик  отпил из  банки пива:  - Всё было готово,  весь
график вывода утвержден. И тут командующий ВВС  появляется.  Что-то  они  не
поделили,  шлея ему  под  хвост  попала,  не  знаю, он возьми и  скажи,  что
Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и
погоду плохую давали,  туман, снег. Митрофанов психанул, полетел  первым. Мы
ему загрузили канистры  со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались...
- офицер глотнул пива: - Надо ему было  назад поворачивать. А он, видать, не
успел. Или прорваться надеялся.
     - Разбился?
     - Леший его знает.
     - Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили...
     - Кто  там  в горах,  на  перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли...
Хотя, говорят, на  одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот
день где-то  вертушка, и  автоматную стрельбу слышали. Нет, сомневаюсь,  что
это  духи... Заплутал Митрофанов, в скалу, небось,  врезался. Мудрено ли,  в
горах, в тумане?
     - Не нашли?
     - Какой там!  Дай присмолю, - сыроватая сигарет плохо  раскуривалась на
ветру. Он выпустил дым через нос.  - Странное дело, знаешь, как раз ровно за
месяц  до  этого он мне  говорит: "Слушал  тут  голос сына на магнитофоне, и
показалось,  что никогда его не увижу...". Я  тогда подумал, что у него дома
что-то не ладится,  а  видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у
него "звоночки" были...
     - Вот  так вот, -  опустил голову собеседник, - за две  недели до конца
войны!
     -  Да-а-а, -  офицер  в  лётной  форме  раздавил в кулаке пустую пивную
банку. - И, главное, наши канистры со спиртом плакали...

     -  Слышь,  Палыч! Я  такой подарочек  оставил для афганских  друзей!  -
хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. - Запал от гранаты в  нижний ящик
шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют...
     -  Надо было гранату на растяжке поставить! - с  сумасшедшим блеском  в
пьяных глазах гоготал лейтёха.
     - Пошли! Пошли! Борт улетает!




     Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания
и  выказывая  бесстрашие  в  бою, честно  служили  солдатики  вдали от дома;
служили положенный срок,  веря в слова  командира и преданность друзей; и ни
один  из  них, спроси  его,  не  смог бы определить одной  фразой,  чем  так
сплотила их Афганская  война, и что  за странное афганское  братство увозили
они с собой.
     Служили  Родине офицеры  и прапорщики,  служили  в надежде  остаться  в
живых, уцелеть  для  молодых  и  немолодых  жен, детей,  родителей,  которые
ложились  спать с молитвой о сыновьях. Служили в охотку и поневоле, служили,
потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания,  за
двойной  оклад и  немного  чеков.  Служили, определенно  зная,  что  Родина,
пославшая  их на войну для выполнения "интернационального долга", никогда не
предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный.  Родине, считали  они, нужны
верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит  лишь потерпеть, да
подождать до поры до времени.
     Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и  потому
неповторимому,  единственному - к дому, к родным,  к  земле, к  образу жизни
привычному -  естественно  жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они
знали,  что родину не выбирают, как  не выбирают родителей. Они порой ругали
её, мучались и  страдали  от заведенных в  ней неразумных порядков, и тем не
менее принимали бесхитростную жизнь как она есть,  со  всеми её  невзгодами,
они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду.
     Никто  из  них не думал  об  этой  любви.  Она  просто жила внутри. Это
чувство  глубоко  запрятано  в  русском человеке  -  стеснительное,  личное,
неподдельное,  искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому
сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит.

     ...но вот ведь парадокс чисто русский... русскому человеку за любовь
     его и преданность Родина никогда, почти никогда не платит
     взаимностью...



     1993-97 г.г.
     Переработано 1998-2005





Популярность: 1, Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 11:13:56 GmT