---------------------------------------------------------------
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
ЖУРНАЛ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" Э 1,2,3 1979
Предлагаемое читателям произведение известного советского
спортсмена, рекордсмена мира, чемпиона Олимпийских игр
Валерия Брумеля и киносценариста Александра Лапшина построено
на документальных фактах, материалом для него послужили две
интересных судьбы - самого Валерия Брумеля и выдающегося
советского хирурга Г. А. Илизарова.
...Проваливаясь по колена в рыхлый снег, я бежал позади всех. Я
загадал: если сейчас удастся хоть кого-то обогнать, у меня больше
никогда не будет гастрита, не будет этой проклятой изжоги... Я выжал
из себя все, что мог, но мощные литые спины товарищей продолжали
маячить впереди.
Я тащил свое тело следом, ощущая, как вверх по пищеводу
подымается тошнотворное жжение. После таких тренировок мне,
шестнадцати с половиной лет парню, всегда давали двадцать.
Оставалось одно - терпеть. Только это. Терпеть, чтобы опять не
есть щей с солониной. В десять лет (прошло лишь два с половиной года,
как отменили карточки) я их хлестал, как голодный волчонок, опасаясь,
что эту кислую похлебку у меня вот-вот отнимут (хотя отбирать никто не
собирался). Все за столом распределялось соответственно возрасту и
заслугам: на меня, на двух братьев и сестру, на мать, отца и бабушку.
Мать работала копировщицей, в старых деньгах она получала 650 рублей.
Отец служил горным инженером - 1800. Отдавая свою пенсию, полторы
сотни добавляла бабушка. В новом измерении выходило 260 рублей на семь
человек, четверо из которых были дармоеды. Позже, когда обо мне
неожиданно написали в городской газете (я прыгнул выше всех - 160
сантиметров), мать стала подкладывать мне лишний кусок мяса. Мясо я
съедал втайне от отца и братьев. Быстро, жадно. Я и сейчас ем почти
так же...
На девятом километре изжога отпустила. Оставалось пробежать еще
четверть дистанции, затем, после десятиминутного перерыва, полтора
часа заниматься со штангой, потом легкий получасовой баскетбол, а в
заключение пробежки - десять раз по двести метров в полную силу. И так
- почти каждый день.
Однажды тренер, маленький тучный Абесаломов, разбудил меня и
сказал:
- Я не держу - уходи. Победит только тот, кто выдержит.
Десятиборье - самый "лошадиный" вид легкой атлетики. Именно им я
и занимался у Абесаломова.
Все тренировки он тщательно продумывал. Занятия на стадионе,
которые изнуряли однообразием обстановки, Абесаломов вдруг выносил на
природу. На откосе песчаного карьера мы боролись друг с другом за
тяжелый набивной мяч. По нескольку раз - кто быстрее? - лазили на
верхушки тридцатиметровых деревьев. Разбившись по двое, подолгу играли
в салочки. По полчаса, до судорог в кистях, висели на ветвях или, как
первобытные люди, поднимали огромные голые валуны и кидались ими.
Выдумки нашего тренера были неисчерпаемы.
И все же мне казалось, что в сравнении с остальными я работал
ничтожно мало. Например, стокилограммовый и двухметровый Кузьменко -
уже рекордсмен Европы - считал подобные тренировки разминкой. Когда я
с затухающим сознанием кое-как доплетался до раздевалки, он лишь
приступал к основным видам десятиборья. Другие тоже легко выдерживали
нагрузку в два-три раза большую, чем я. У меня было одно оправдание:
им по двадцать три, по двадцать восемь лет, мне - всего шестнадцать с
половиной. Почти все они члены сборной СССР, половина - олимпийцы. Я -
никто. Я полагал, что Абесаломов взял меня как подопытного кролика.
Умрет или выживет? А если выживет - интересно, что из этого пацана
получится?
Честолюбие... Я выжил только за счет его. Всякий раз, страдая от
гастрита, по мере сил ковыляя за нашими асами, я слепо верил, что
никто из них не годится мне и в подметки. Придет время, и я докажу это
всем... всему миру... Докажу, потому что у меня нет иного выхода!
Я шел к этому издавна. В детстве меня много били. По голове, по
лицу. Били - щуплого, длинноногого, прижатого к стенке. Били холуи.
"Рябой" - он был старше всех года на три, - как правило, наблюдал за
избиением со стороны...
Однажды он надо мной сжалился:
- Ладно! Пусть несет своей мамке.
Холуи с облегчением расступились, меня выпустили из круга. Я
шатко поплелся прочь. Вслед мне Рябой сказал:
- В другой раз он для нас что хочешь сделает.
Я так устал, что не мог даже плакать. Метров через тридцать я сел
на землю и, содрогаясь, стал отплевываться розовой жидкостью. Пошел
снег, сквозь его редкую завесу маячили развалины моего небольшого
разбомбленного городка. Заканчивался пятый послевоенный год.
Продолжая сидеть на земле, я с усилием разжал руку. На ладони
лежали сероватые дрожжи, которые у меня хотели отнять. Я их украл для
матери...
"Все, что ни случается, - все к лучшему". Я постоянно приучал
себя именно к такому ощущению жизни. Позднее я прочел библию и узнал
другое: "Все будет так, как оно должно быть". Я не согласился с этим и
спустя несколько лет внес в изречение поправку: "Все будет так, как
оно должно быть, - но строить свою жизнь все равно нужно так, как тебе
хочется".
Однажды Воробей (от фамилии Воробьев) пригласил меня поужинать в
ресторан. У Абесаломова я тренировался всего второй месяц и еще мало
кого знал. Не потому, что был очень замкнут - просто ни на что другое,
кроме работы, еды и мертвого сна, не оставалось сил. Воробей был уже
членом сборной страны по пятиборью. Его приглашение оказалось для меня
неожиданным.
- Приходи часиков в семь в "Асторию".
- Зачем?
- Первый спутник вокруг Земли запустили... Отметим!
Я сказал:
- В семь мне подходит. В девять я спать ложусь.
Воробей улыбнулся и посоветовал:
- Ты вообще потише бы. Абесаломов одного такого уже в больницу
загнал.
- А ты?
- Я привычный. Потом - старше.
Ему было двадцать три года, он был легок в общении и широк по
натуре. В ресторан он меня пригласил затем, чтобы малость подкормить.
Впоследствии он делал это неоднократно, но всегда не в обиду мне,
очень тактично. Всякий раз это выходило у него как бы случайно.
На многие годы мы остались с Воробьем друзьями, и я никогда не
забывал его добра, которое он сделал для меня в этот нелегкий период.
Воробей получал от "Буревестника" стипендию. Меня оформил
Абесаломов инструктором на жиркомбинат. На свою зарплату я не мог
позволить себе купить даже носков. Все деньги уходили на питание, на
подавление язвы желудка.
Из слабого я хотел стать сильным. И гораздо больше чем сытым.
Посему никаких перспектив, кроме спорта, для меня не существовало уже
с десяти лет.
Я много перепробовал: коньки, лыжи, баскетбол, гимнастика,
стрельба, плавание... Ничто мена не устраивало, отовсюду я уходил
разочарованным. Я жаждал мгновенного результата, Я не знал, что сила
тела, как и сила духа, накапливается по крупицам, годами. Ежедневно я
изо всей мочи раздувал перед зеркалом свою худую детскую грудь,
напрягал в локтях падкообразные руки и не находил никаких изменений.
И вдруг на уроке физкультуры через веревочку прыгнул на 120
сантиметров. Совершенно неожиданно. Я, хилый пятиклассник, без труда
преодолел высоту, которая была не под силу ребятам старше меня.
И все сразу определилось. Прыгун!..
Через год я взял 130 сантиметров. Еще через полгода - 150. В
четырнадцать лет - 160 (лучший в городе результат среди школьников). В
пятнадцать лет - 175. В шестнадцать - 195. В шестнадцать с половиной -
ровно два метра. Мастер спорта!
И все время работа. Возрастающая, целиком поглощающая меня.
После школы я поступил в Харьковский институт физкультуры. И,
надо сказать, вовремя - годом раньше вышло постановление Совета
Министров СССР "Об отмене платы за обучение в старших классах средних
школ, в средних специальных и высших учебных заведениях". Для моей
семьи это был не пустяк...
Явившись на первую тренировку в Харькове, я сразу понял, что
здесь и погибну... Тусклый свет, ограниченное пространство зала и
тренер-самоучка... Это гроб! Надо бежать...
Что я и сделал. Сел на другой день в поезд и прикатил во Львов к
Абесаломову - тренеру со своей системой.
И попал. Абесаломов что-то приметил во мне и взял в свою группу.
На жиркомбинат он меня оформил временно - до тех пор, пока из Харькова
не пришлют мои документы. После этого я должен был стать студентом
Львовского института физкультуры. Абесаломов заведовал там кафедрой
легкой атлетики. Став студентом, я жил бы уже не с пьяной оравой
жиркомбината, а в приличном общежитии. Кроме того, от общества
"Буревестник" мне добавили бы 200 рублей. Подобная прибавка казалась
мне очень внушительной. Однако документы мои не присылали, и я,
экономя на еде, продолжал "зайцем" ездить в трамваях, ходить в
стоптанных башмаках и в кургузом осеннем пальтишке...
В ресторане Воробей сидел с двумя девушками. Обеим было лет по
девятнадцать. Меня ничуть не смутил их возраст - я знал, что выгляжу
старше. Тяготило другое - под левой подмышкой я простыми нитками
заштопал свитер, а на башмаках были разного цвета шнурки. Желая
избавиться от скованности, я сразу повел себя развязно.
Блондинке, которую звали Рая, я сказал:
- А ты ничего.
Вторую, Галю, я откровенно оглядел с головы до ног и, ничего не
сказав, восхищенно помотал головой. Девушки переглянулись и прыснули.
Рая спросила:
- И всегда вы такой?
- Через раз, - спокойно ответил я.
Воробей, не ожидая от меня подобной прыти, оторвался от меню. Я
сказал ему:
- Мне какой-нибудь бульон, мяса кусок и стакан кефира.
Он указал на девушек и заметил:
- А они, между прочим, вино пьют.
- Молодцы, - похвалил я. - Я не буду.
Девушки неожиданно поднялись и куда-то ушли.
Воробей предложил:
- Если хочешь, поухаживай за блондинкой.
Я вспомнил про комнату в общежитии на десять человек, про свое
кургузое пальтишко, в котором придется гулять с ней по улицам, и
сказал:
- Мне нравится другая.
- Нет, - помотал головой Воробей. - Самому нужна.
Подумав, я произнес:
- Не могу. Если женщина не по душе - не люблю.
- Ну, ну! - Воробей с интересом глянул на меня. - А у тебя хоть
одна-то была?
- Конечно!
Из ресторана я сбежал. На другой день объяснил Воробью, что
почувствовал себя неважно.
После полугода занятий у Абесаломова на мое имя пришло письмо:
меня приглашали на зимнее первенство страны. Я показал письмо тренеру,
спросил:
- Почему именно меня?
- Не знаю, - он пожал плечами. - Видят в тебе, наверное,
перспективу.
В словах Абесаломова я уловил легкую досаду.
- Поедешь?
- Вообще-то неохота, - соврал я. - Может, ради потехи?
Тренер исподлобья вгляделся в меня.
- Ладно. Ты себя немного загонял. Дней пять отдохнешь, кстати.
Зимнее первенство СССР по легкой атлетике происходило в Москве. В
столице я еще не был. Сойдя с поезда, я вышел на привокзальную площадь
и, ощутив особый ритм и размах города, сразу же захотел здесь жить...
Соревноваться мне предстояло с двукратным чемпионом Советского
Союза Габидзе и рекордсменом Европы Картановым.
Несмотря на свое непомерное честолюбие, я иногда был способен
рассуждать и разумно. На этих состязаниях я ни на что не надеялся.
"Рано. Еще слишком рано". Но внутри все равно что-то томило, не давало
покоя...
Легкоатлетический манеж был огромным, гулким. Шумная публика,
радиоголоса судей-информаторов, именитый состав участников, их
эффектные спортивные костюмы - все это меня поначалу придавило. На
таких представительных состязаниях я еще ни разу не выступал.
Первый, знакомый по тайным помыслам, но теперь вдруг реальный зуд
вожделения победы я почувствовал в день отборочных соревнований.
Наблюдая за своими соперниками, я сделал неожиданное открытие - никто
из них, оказывается, не был как следует подготовлен. Все они выглядели
какими-то сонными, вялыми, словно неделю не ели. Даже Картанов и
Габидзе с трудом взяли 180 сантиметров. Во мне все так и подпрыгнуло:
"Выдохлись!"
Я знал, что до этого они провели серию трудных поединков за
рубежом.
"Обыграть! - тотчас приказал я себе. - Здесь! В Москве!
Немедленно!"
Мне тогда и в голову не приходило, что усталость, несобранность
соперников - одна видимость. Только позже я понял: выверяя разбег и
прощупывая грунт, они одновременно сохраняли силы, да попутно сбивали
с толку таких наглецов, как я.
Контрольный норматив Картанов и Габидзе преодолели, казалось, на
пределе своих возможностей - с третьей попытки.
Я, мобилизуя всю волю, старался брать высоты с первого раза.
Однако Картанов и Габидзе ни разу не поглядели в мою сторону.
"Притворяются, - подумал я. - Играют!"
После контрольных испытаний, уже под душем, я неожиданно ощутил
страшную усталость. "Кстати, отдохнешь", - с усмешкой вспомнил я
напутствие Абесаломова.
Всю ночь я не мог заснуть и на соревнования явился с тяжелой
головой.
Переодевшись, я вслед за остальными вышел в манеж размяться.
Преодолевая тяжесть в теле, пробежал трусцой около километра.
Застоявшаяся кровь затолкалась, стало чуть легче. И вдруг усталость
моя испарилась, краем уха я услышал:
- Поглядите на эту восходящую звезду! Она наверняка готовится вас
приделать.
Слова эти были обращены к Картанову и Габидзе. Оба наконец
взглянули на меня. Но как? С усмешкой, мимолетно, точно на букашку.
Я заставил себя не злиться, сел на скамейку и попытался
рассуждать спокойно: "Пять с половиной лет огромной работы. Вагон
силы... А на имена мне плевать! Не на того напали!"
Я поднялся, надел на разогретое тело шерстяной тренировочный
костюм (единственную ценную вещь в моем гардеробе) и стал независимо
прохаживаться.
Физически я действительно был сильнее своих соперников. Я
являлся, пожалуй, первым прыгуном, который не боялся заниматься
штангой. Более того, степень своей подготовленности я определял не по
высоте планки, а по килограммам. В шестнадцать с половиной лет я
приседал и поднимался с весом в 140 килограммов, а от груди выталкивал
110. Это было немало. Среди моих коллег господствовало иное мнение:
штанга для прыгуна - вред. Она отяжеляет, закрепощает мышцы, в то
время как прыгун должен быть легким и взрывным, точно кузнечик. Я с
этим не соглашался. На практике я постоянно ощущал, что к легкости
приходишь только через тяжесть. Я никогда не считал себя человеком
большого ума, но у меня всегда хватало хитрости и той степени
ограниченности, чтобы больше всего верить самому себе и в себя.
Начались состязания.
Мой первый тренер был специалистом по метанию молота и в технике
прыжка разбирался приблизительно. Как и все, он обучал меня
стопорящему толчку. Кто его придумал - неизвестно. По слухам, некий
Липуцкий защитил по этой методике диссертацию. Суть методики
заключалась в следующем: на последнем шаге разбега, перед
отталкиванием, нужно было далеко вперед выставлять ногу и, как бы
останавливая свое движение, переводить тело (за счет стопора) вверх.
То есть, чем лучше застопоришься, тем выше прыгнешь! Позже я узнал,
что все надо делать наоборот: за два шага до отталкивания удерживать
плечи не сзади, а впереди. Открылись мне и такие существенные детали,
как натяжение маховой ноги в момент перехода на толчковую ступню, что
разбегаться надо не на носках, а на всей подошве, чтобы все время
ощущать грунт.
Прыжки начались с высоты 190 сантиметров. Картанов и Габидзе ее
пропустили. Стремясь быть в центре внимания и идти с ними как бы на
равных, а заявил судьям, что отказываюсь от попытки тоже. Установили
195. Мои основные соперники - мне было лестно так думать - не
отреагировали и на эту высоту. Я чуть заметался, но взял себя в руки -
в протокол внесли вторичную отметку о моем пропуске. При этом один из
судей спросил:
- Не много ли на себя берете, молодой человек?
Я не удостоил его ответом.
Публика оживилась, на меня обратили внимание. Кое-кто стал
указывать в мою сторону. Мне это понравилось. "Если они пропустят и
два метра - я тоже. Пойду до конца".
Каков будет этот конец - уже не имело значения. Я словно
включился в азартную игру со ставками. Меня интересовал уже не
результат, а сам процесс!
Планку наконец подняли на 2 метра. Картанов и Габидзе встали со
скамейки.
"Ага! - отметил я. - Нервишки у вас тоже слабы!"
Кроме нас троих, в секторе осталось еще шесть прыгунов. Двое
взяли очередную высоту с первой попытки, другие сбили. Настала моя
очередь.
Я решительно вышел к месту разбега, без какой-либо внутренней
подготовки рванулся вперед и грубо задел рейку коленом. Вылезая из
поролоновой ямы, заметил несколько насмешливых взглядов.
"Пусть! - сказал я себе. - Все равно перепрыгну!"
Картанов, а за ним Габидзе вдруг очень легко преодолели эту
высоту с первой попытки. Аплодисменты с трибун неприятно резанули мой
слух.
Перед второй попыткой я на несколько секунд закрыл глаза.
"Победа! - стал внушать я себе. - Только победа! И - стопор.
Хороший стопор".
Сорвавшись, я понесся навстречу планке. Высота стала расти и,
словно магнитом, отталкивать меня. Я почувствовал это с первых же
шагов. Неожиданно остановившись, я на несколько секунд тупо уставился
на рейку, затем резко снял ее и плашмя бросил на маты. Раздался свист.
Ни на кого не глядя, я вернулся к скамейке, сел. По реакции зала
я понял, что никто из зрителей всерьез меня и не воспринимал. Свист
был снисходительный, добродушный.
Вечером в гостиницу неожиданно явился Скачков - старший тренер
сборной страны по прыжкам в высоту. Он позвал меня в бар выпить кофе.
Для начала он по-отечески посоветовал мне не расстраиваться.
Затем подробно расспросил, где я живу, чем занимаюсь, у кого, что
собираюсь делать дальше, а в заключение поинтересовался - не хочу ли я
учиться в Москве и тренироваться у него!
- Вы же видели меня на соревнованиях! - вырвалось у меня.
Скачков ответил:
- Результат не показатель. Главное - перспектива. - Он улыбнулся.
- Извини. Но ты просто технически не обтесан.
Договорились мы так. Я возвращаюсь, а через полтора месяца
Скачков официально вызывает меня на всесоюзные сборы.
Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова, но внутренне
принялся готовить себя к тому, что эта затея рухнет так же неожиданно,
как и возникла. Я боялся верить в случайности, так как более всего
опасался душевной избалованности. Я уже знал, мне это открыл
Абесаломов, что душу нужно тренировать еще больше, чем тело, и
постоянно держать ее "на воде и черном хлебе". Увеличивая нагрузки, я
принялся тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки стал
оставаться на стадионе и метать молот, толкать ядро, прыгать с шестом.
День ото дня мои мышцы адаптировались к усталости. Но однажды заныло
сердце.
Добродушный богатырь Кузьменко не любил бездельников. В 28 лет
рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня
был начисто лишен честолюбия.
- Всякие медали, статьи, фотографии - все дребедень, - говорил
Кузьменко. - Это для дамочек.
А однажды он по секрету поведал мне:
- Я на себе эксперимент ставлю - есть в нас предел или нет.
Понял?
Про боли в сердце я никому не сказал и через день нарочно
попробовал себя на кроссе. Ничего! Довел тренировку до конца - все
нормально. Но перед сном сердце опять неприятно заныло. "Пустяки! -
объяснил я себе свое состояние. - Элементарная неврастения, не
больше!"
Утром врачи сказали:
- Обычная перетренировка. В больницу ложиться не надо, но
нагрузки сократить.
Неделю спустя пришел вызов: меня официально приглашали на
всесоюзный тренировочный сбор легкоатлетов. Абесаломов, видимо, понял,
что я оказался шустрым малым и теперь от него ускользаю.
- Сколько волка ни корми - все в лес смотрит! Только гляди -
пожалеешь! Десятиборье - основа основ. С него на любой вид уйти можно.
Опасаясь выдать свое состояние, я не смотрел ему в глаза и
испытывал смешанные чувства - своеобразную привязанность к человеку,
благодарность, щемящее ощущение вины и одновременно четкое, почти
безжалостное понимание того, что я уже не могу получить от него
больше, чем он мне дал. Так было с моим первым учителем физкультуры,
так случилось с тренером детской спортивной школы, теперь произошло с
Абесаломовым.
Взрывная волна швырнула меня на землю, я тотчас сел, грязный,
испуганный, с крошевом зубов во рту. Мои товарищи, точно тараканы,
быстро заползали в какую-то щель.
Подняв голову, я увидел три "мессершмитта". Они летели прямо на
меня, едва не задевая крыш двухэтажных домов.
Я закрылся руками, окаменел от страха. Пули забили, как град, -
частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом, "Не убьют, - стал заклинать
я. - Меня не убьют... Нет, нет, меня нельзя убивать!"
И не убили.
Когда "месеершмитты" развернулись на второй заход, я тоже шмыгнул
в щель, ткнулся лицом в грязь. Вой бомб, стрекот пулеметов,
нарастающий рев моторов. Все было дико, непривычно: реальность
перетряхивала сознание.
В один из моментов затишья я приподнял голову и заметил, что к
щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли. Женщина
вскрикнула.
Она уже сидела. Сидела неподалеку от щели и легким движением
поправляла на затылке волосы. Наши взгляды встретились, она близоруко
прищурилась и вдруг улыбнулась.
И от этой ее улыбки я сразу замер...
Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол,
носятся какие-то несуразные самолеты, которые бросают на землю всякую
гадость, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, платье
ее испачкано и вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен
простить ее, потому что вся эта нелепость в конце концов не имеет
никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг
друга... Ведь так же?..
И я вдруг кивнул ей.
Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего
того несчастья, что нас окружало...
Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину,
больше я ее никогда не видел. Только во сне...
Наша полуторка осталась невредима. Мы - нас было четверо -
покатили дальше.
Налеты прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала
канонада.
Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института.
Институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили
вывезти часть оборудования, ценную оптику.
Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду
и бакинской нефти. В конце июля пали Краснодар, Ставрополь, Майкоп.
Настала очередь Армавира.
До склада мы доехать не смогли, нас остановили солдаты с
автоматами.
- Вылезай! - приказал один из них. Лицо у него было потное,
жесткое.
Мы робко повыпрыгивали из кузова. Я сказал:
- Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное
оборудование!
- Плевать! Мы за них воюем, а они с барахлом возятся!
Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Солдаты залезли в
кузов, и машина резко взяла с места.
Мы отправились обратно.
Своего директора Арепьева нам удалось отыскать в полутемном
подвале института. Он сидел в углу на корточках.
- Черт с ним, - узнав о судьбе полуторки и оборудования, сказал
директор. - Теперь бы самим как-нибудь ноги унести!
Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, придавленные
общей бедой и своими пожитками. У меня были только бритва и мыло. Я
нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне - рубашка,
брюки, поношенные башмаки.
Самолеты возникли неожиданно. Они не появились, а как бы
проявились из неба. Тяжелые, неуклюжие, точно навозные мухи. Все
закричали, побежали по сторонам, начали прятаться куда попало.
Земля забила фонтанами грязи, щепок, камня и человеческих тел.
Многие, не найдя укрытия, лежали и не двигались. И было непонятно
- мертвы они или еще нет.
Затем внезапно все прекратилось. Кто мог, сразу поднялись и пошли
дальше.
Весь оставшийся вечер, всю ночь мы шли и шли. К утру наткнулись
на крошечную железнодорожную станцию. Вокруг нее раскинулся бивак из
нескольких тысяч беженцев. На путях стояли два эшелона. Один с зерном,
другой с боеприпасами. Оба состава были сплошь облеплены людьми.
Мы забрались в вагон и принялись черпать горстями сырое зерно.
Наесться никто не успел - снова показались самолеты.
Как только я упал в ров, взорвался эшелон с боеприпасами.
"Лотерея, - подумал я. - Мы могли сесть на него".
Трупов я уже насмотрелся, но такого количества еще не видел.
Почти час я разыскивал товарищей, директора. Их нигде не оказалось, и
я пошел прочь с этой станции. Босиком. Ботинки я потерял, когда
соскакивал с вагона. С убитого я их снять не мог.
Через сутки я на товарняке доехал до Нальчика. Оттуда опять
пешком направился в Орджоникидзе. Там должен был временно базироваться
наш институт. Двое моих товарищей были уже здесь, третьего убило на
станции.
На другой день поздно вечером в Орджоникидзе приплелся Арепьев.
Он зачем-то встал на колени перед своей женой и, никого не стыдясь,
заплакал. Она стояла перед мужем с перекошенным от страдания лицом и
молча гладила его по голове...
Спустя неделю нас посадили в теплушки, мы двинулись в Баку.
Оттуда предстояло переплыть Каспийское море на баржах и следовать
дальше, в Среднюю Азию. Ехали безалаберно, с многочисленными
остановками и пересадками. В дороге до нас дошло обнадеживающее
известие: первая попытка гитлеровцев захватить Сталинград с ходу
провалилась.
На одной из станций я решил отстать. В девяти километрах
находилась моя деревня. Со мной сошел товарищ - Димитрий, грек.
- Война, - сказал я ему. - Дома, может, больше и не увижу, а тут
совсем рядом.
- А институт? - спросил он.
- Нагоним! Пока в Баку насчет барж договариваться будут, не
меньше двух дней пройдет.
Отец умер, когда мне было семь лет. В деревне жили мать, две
сестры и три брата. Я был самым старшим. Отец всю жизнь пас овец. С
пяти до двенадцати лет тем же самым занимался и я. У нас никогда
ничего не было, только мазанка и небольшой участок земли на склоне
горы. Он почти сплошь состоял из камней. Сколько я себя помню, мы всем
семейством постоянно выбрасывали эти камни и носили в подолах своих
рубах землю. На участке мы сажали немного ржи, картошки, моркови, лука
и чеснока. Росло все это скупо, неохотно. Была еще коза. Ее мы
беспрерывно доили, так как всегда хотели есть. Мяса никто из нас почти
не видел.
Соседи жили, конечно, побогаче - там были отцы. В своей семье за
отца был я. Не только в детстве, но и потом - всю жизнь.
В первый класс я заявился двенадцатилетним подростком. Раньше не
мог - очень много было дел. В школе надо мной посмеивались - такой
верзила сидит за одной партой с семилетними. Насмешки меня не трогали,
я беспокоился о другом: я, глава семьи, не имею права долго
засиживаться в школе.
Ученье у меня пошло легко. За один год я миновал сразу четыре
класса, то есть одним махом получил начальное образование и мог уже
бросать школу, чтобы помогать семье. Учиться, например, на
тракториста.
Так я, наверное, и поступил бы, но все решил случай.
В тринадцать лет я заболел - отравился. Два дня меня мучили
резкие боли в животе и рвота. Щеки мои впали, я страшно исхудал.
Несмотря на нужду, никто в нашей семье так еще не болел. Мать, сестры,
братья глядели на меня с испугом, как на умирающего.
На третий день явился фельдшер. Он дал мне каких-то таблеток,
заставил что-то выпить - наутро хворь сняло как рукой. Я отчетливо
почувствовал, как в меня опять входит жизнь.
Я очень поразился своему выздоровлению. Как же так могло
случиться? Ведь в деревне говорили: "Если бог захочет кого-то к себе
взять, ничем ему не поможешь". В общем, в это утро я поклялся, что
стану врачом. Я тоже буду раздавать людям разные таблетки и спасать их
от смерти.
За следующий год я окончил пятый и шестой классы. К этому времени
у меня неожиданно обнаружились музыкальные способности. За две недели
я выучился играть на гармошке, затем организовал в школе оркестр и
стал его руководителем. Спустя полгода мы уже разъезжали по
близлежащим селам и выступали с концертами.
На одном из них я увидел гипнотизера. Это был маленький,
абсолютно безликий человек. У него не горели глаза, не гремел голос,
движения его были крайне скупы, обыкновенны. Я наблюдал за ним из-за
кулис и силился понять секрет его власти над людьми. По указке
гипнотизера они ползали на животах, скакали, точно козлы, отбивались
от невидимых пчел, спасались от огня. Гипнотизер делал с ними все, что
хотел.
После этого представления я прочел о гипнозе какую-то статью. И
сразу разочаровался - никакого чуда не было, стоило лишь овладеть
определенной методикой. Однако разочарование вселило в меня прочную
надежду. Я раскопал пособие по гипнозу и изучил его от корки до корки.
Через три месяца я решил испробовать свои силы. В качестве первых
подопытных избрал четырехлетних сестер. Боясь быть посрамленным, я
поставил опыт втайне, когда дома никого не было. "Сеанс" мой удался.
- Вода! - говорил я сестрам. - Прыгайте!
Они соскакивали с лавки, падали на пол и изображали плывущих.
- Смотрите! - восклицал я. - Пропасть!
Сестры в ужасе замирали перед очередной половицей...
Вскоре я гипнотизировал все село. Люди сходились на мои сеансы,
как на спектакли. Я мог усыпить кур, голубей, свою кошку. Не
поддавалась только коза. Гипнозом я пытался заставить ее давать
побольше молока, но она упрямо выделяла нашему семейству только три
литра в день, и ни капли больше.
Гипнозом я владею всю жизнь. Позже, как врачу, мне это помогло.
Но с возрастом я уже не испытывал того тщеславия. Наоборот - я стал
ощущать неловкость перед людьми, которые глядели на меня как на
колдуна. Я объяснял, что гипнозу может научиться каждый - это всего
лишь обычная тренировка и знание человеческой психологии. Мне не
верили. Впоследствии я с горечью убедился, что чем проще какое-либо
открытие, тем тяжелее его доказывать...
Вместе с Димитрием я, наконец, добрался до своего дома.
Село было расположено на склоне горы - мы пришли к нему через
перевал сверху.
На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел на завалинке сакли в
своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал:
- Здравствуй, дед Махмуд!
Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть на жизнь девяносто с
лишним лет, ничего не ответил. Потом дед оглядел моего товарища и
вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил:
- Ты пришел со своим другом?
Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда вселял в
меня прочность бытия. Прежде всего тем, что он долго жил. Сейчас,
глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что в жизни все
равно ничего не изменится. Война, голод, разруха - это лишь плохой
сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед.
Дед Махмуд произнес:
- Ты домой, Степа?
- Да! - Я опять улыбнулся. - Я хочу увидеть свою мать, сестер и
братьев! Потом я пойду обратно.
Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал:
- Не ходи, сынок.
- Почему?
- Потому что ты и твой друг голодны.
- Да, дед, - подтвердил я. - Мы голодны. Но мы съедим совсем
мало, мы уже договорились.
Дед повторил:
- Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры
твои и братья - они тоже живы. И твой дом, смотри, стоит на том же
месте. Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга
свою козу.
- Да, - проговорил я. - Они так и сделают.
Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал:
- Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи...
Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей.
Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи.
Я сказал:
- Дед, я обязательно с тобой расплачусь.
- Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть
только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он -
третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь
возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем
больше надежды у меня на это будет.
Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на
свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и
заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись
стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только
матери... Я не уходил и ждал, когда она появится.
Ко мне подошел Димитрий, напомнил:
- Темнеет, надо идти.
- Сейчас, - ответил я, - Еще чуть.
Он тактично удалился.
"Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты
должна это почувствовать..."
И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я
замер. Неужели она почувствовала мое присутствие?
Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам,
заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом.
Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг
остановилась и обернулась в мою сторону.
Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня.
Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро...
Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль,
слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз
собственной матери.
Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную
философию: "Человек рожден для страданий".
- Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для
своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли,
какой бы она ни была каменистой...
Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины
студентов.
На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух
недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска
предприняли вторичное наступление на Сталинградском фронте. Сталинград
объявили на осадном положении.
В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы
стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных
жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев.
Однажды меня вызвал к себе Арепьев.
- Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание
углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не
получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы
станем вас подкармливать из общего котла.
- А с учебой как?
- Это уж как сможете. В оставшееся время.
Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его
надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень.
Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли
бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев, наконец, погнали
обратно...
Жил я с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который
между делом научил нас шить тапочки. Помимо рытья арыка и учебы мы на
этом немного подрабатывали. Но еды все равно не хватало, особенно
мяса.
Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть
собачатину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными
студентами, которые тогда не голодали.
Мой друг Димитрий есть собак не мог. Как-то он признался:
- Если бы я не знал, какое это мясо. Но это же невозможно!
Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.
Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих
намерениях. Но он был так голоден! Поначалу я приказал Димитрию не
шевелиться и сосредоточенно глядеть на языки пламени. Он послушно сел
напротив костра и замер. Через несколько минут я положил ему на
затылок ладонь.
- Теперь смотри на меня... Прямо в глаза! В моих глазах ты видишь
язычки пламени... Они там... Внутри... Их все больше и больше... Тебе
приятно от них. Тебе очень тепло и спокойно... Тебе так хорошо, что
хочется спать... Спать... Когда спишь, нет голода... Сон... Ровный,
нормальный... Ты погружаешься в сон... Медленно, постепенно...
Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в
них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
- Спи!
Он заснул с открытыми глазами.
Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми
ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили
его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало
чуть сладковатый запах.
- Мясо! - громко произнес я. - Запах мяса! Ты его чувствуешь!..
Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден...
По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать
слюну. Я подставил тарелку.
- Бери! Бери самый большой кусок. И ешь!
Он судорожно схватил кусок и жадно стал глотать. Я приказал:
- Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет...
Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек...
Димитрий стал есть, как все нормальные люди.
- Возьми еще!
Он принялся за второй кусок.
- Все! - наконец распорядился я. - Хватит! Ты сыт, ты спокоен...
Тебе больше ничего не нужно... Отдыхай... Ложись на спину и спи...
Спи!
Димитрий безропотно подчинился.
- Спи глубоко! - произнес я над ним. - Спи долго!
Спал он около получаса. За это время мы поужинали, затем, затушив
костер, вылили из котла воду.
Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:
- Что я делал?
- Все! - сказал я. - Ползал на животе, плясал, даже на голову
становился!
- Да-а... - протянул Димитрий. - Интересно... Не знаю отчего, но
мне почему-то очень хорошо.
- После гипноза всегда так.
Он счастливо улыбался. Я вышел из юрты и сел на теплый песок. Над
головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на
огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой. Вдруг кто-то
выскочил из юрты, тут же, у входа, его вырвало. Это был Димитрий.
Я вбежал в юрту, заорал:
- Кто? Кто ему сказал?
Перепуганный Апазов указал на корейца.
- Вон! - закричал я. - Убью!
Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему
понравилась собачатина.
Я вернулся к своему товарищу, положил ему на плечо руку.
- Прости. Я не хотел, чтобы все так... Прости.
Димитрий замотал головой.
- Нет, нет, - проговорил он. - Спасибо. Пусть. Я хоть несколько
минут чувствовал себя сытым...
Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды.
Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным
блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не
было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей,
как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я
подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые
страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно
рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб
утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы
Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из
дома, так и не показавшись на глаза своей матери?"
В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне
какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к
Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях.
Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся.
- Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда
надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет
- нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе.
Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и
приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он
посоветовал есть мед.
В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь
узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель
под теплое темно-синее одеяло.
Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров.
В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины.
Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной
растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал
в рай.
Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую
технику прыжка. Позже он скажет обо мне:
"Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой,
медлительный - казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его
с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже
начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и
как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал
такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других
учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от
других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем
труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и
никогда уже не терял".
На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему
прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так
свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я
впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я
не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих
состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры
в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово
сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике
хотели проверить степень его подготовленности.)
В Туле я прыгнул еще выше - 208.
В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я
продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в
Московский институт физкультуры.
На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он
понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он
внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева.
Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и
восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он
не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а
главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет
большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два
года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям.
Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня
вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно
чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его
звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил:
- В Рим хочешь поехать?
- Конечно!
- А что ты там будешь делать?
- Обыгрывать.
- Кого?
- Да всех!
Кислов усмехнулся:
- Ника Джемса тоже?
Я спокойно проговорил:
- А чего с ним церемониться?
- Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и
напор у тебя! Откуда такая уверенность?
- От бога, наверное.
- Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди.
Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе
олимпийской команды.
Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему
нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с
детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто
живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и
решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву.
На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд
Европы для открытых стадионов - 217.
Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как
будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с
первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я
преодолел ее так же легко, как и два метра.
И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был
холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им
воспользоваться".
Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр
выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову.
Ко мне подскочил Скачков:
- С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь!
Я ответил:
- А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд.
Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно
стихла.
Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого
волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись
лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И
вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по
направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну.
Так оно и произошло.
Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но
внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое
- ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а
именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно
досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со
стороны. И как можно жестче...
Это было ценное приобретение, я сразу взял его в свой арсенал - и
не только в прыжках. Нередко по тем или иным обстоятельствам жизни я
вслушиваюсь в себя и спрашиваю: "Чем все кончится?" И вдруг чувствую -
будет худо, несмотря на то, что события вроде бы развиваются самым
благоприятным образом. И наоборот.
В день установления рекорда я попытался заглянуть в свое будущее
на несколько лет вперед. Не вообще, а конкретно - на мировой рекорд
американского прыгуна Ника Джемса - 222. Рассуждал я примерно так.
В пятнадцать лет, когда я впервые узнал о Нике Джемсе из газет,
мой результат равнялся 175 сантиметрам. Американцу тогда было
шестнадцать, он преодолевал уже 202. Годом раньше Ник Джемс, видимо,
прыгал не меньше, чем на 195 сантиметров. Я явно отставал от него, и
именно в этот период усиленно приналег на штангу. В шестнадцать с
половиной я перепрыгнул 200. Ник - в восемнадцать перелетал уже 213. В
течение последующего года я не прибавил к своему результату ни
сантиметра, но зато на другой вдруг бурно пошел вверх: 207, 208, а
сегодня 217. Американец по-прежнему брал 222. И вдруг до меня дошло:
я, оказывается, уже обыграл его! По возрасту. В восемнадцать лет он
прыгал только 213, а я уже взял 217. Значит, в девятнадцать я должен
прыгать выше, чем 222!
Свой будущий мировой рекорд я побил именно в этот день.
Стояла зима 1944 года. Две трети оккупированной территории были
уже очищены от немцев. Неделю назад их разгромили под Ленинградом.
Наши войска всюду перешли в наступление.
Большая часть врачей находилась на фронтах, в тылу ощущалась
нехватка медицинских работников. По этой причине в Кзыл-Орде мне, как
и всем студентам, раньше времени выдали справку об окончании института
и направили работать в Сибирь, в село Дятловку.
В двадцать с небольшим лет я стал единственным врачом в округе,
которая по размерам превосходила Швейцарию.
Мне выделили избу, сарай, корову и петуха. Чуть позже я раздобыл
двух куриц. В качестве транспорта я получил старую кобылу и розвальни
(на лето - телегу).
В моем ведении находилась районная больница, поликлиника и три
человека обслуживающего персонала: шестидесятилетняя санитарка, хромой
завхоз и уборщица. Работал я на двух ставках, но по сути действовал за
полтора десятка врачей.
Ежедневно я разъезжал во все концы своей "Швейцарии" и пытался
лечить все: простуду, кожные болезни, травмы, сердце, нервы, свинку,
желудочно-кишечные заболевания, глаза, уши; удалял аппендиксы,
принимал роды. Еще по пути в Дятловку я заехал в областной центр и
накупил целый рюкзак медицинской литературы. В часы отдыха я
непрерывно читал, но все реже находил ответы на свои вопросы. Каждый
новый день передо мной проходили все новые больные, а вместе с ними и
новые болезни, которые в книгах не описывались вовсе или
обрисовывались крайне приблизительно. Через полгода работы я убедился,
что как нет абсолютно похожих людей, так не существует и одинаковых
болезней. Одно и то же заболевание иногда протекало с такими
значительными индивидуальными отклонениями, что обычный грипп,
например, можно было принять за воспаление легких и наоборот. Так,
кстати, со мной нередко и происходило, пока я не взял себе за основу
одно правило: прежде чем ставить диагноз, по возможности подробно
изучить самого больного - его темперамент, ритм жизни, склонности,
рацион, условия труда и т. п.
И все же - от ошибки к ошибке (смертельных исходов у меня, слава
богу, пока не было) я постепенно продвигался в глубины своего дела.
Вот история с волчьей губой.
В Дятлове жила тридцатилетняя Таня. Она постоянно ходила с
платком, повязанным от глаз до шеи. С рождения у нее отсутствовала
верхняя губа. Осмотрев девушку, я отказал ей в помощи. Первая из
причин состояла в том, что я был завален срочными вызовами,
отравлениями, воспалениями, травмами. Во-вторых, я не имел понятия,
как делаются и делаются ли вообще подобные операции. В-третьих, от
волчьей губы еще никто не умирал. Я подумал: "Прожила же она тридцать
лет. И проживет еще столько же!"
Отказал - и тотчас потерял покой. Меня начала мучить совесть.
"Имею ли я право отказывать в помощи человеку только по той причине,
что чего-то не знаю? Должен же быть какой-то выход!"
Постепенно у меня возникло ощущение, что эту девушку я в чем-то
предал.
Я съездил в областной центр и привез с собой еще два мешка
медицинской литературы. Покупал я без разбора - что попадалось. Я
знал: все будет нужно, все пригодится.
Однажды в одной из книг я набрел на пластические операции.
Внимание мое заострилось на такой детали: человеческое лицо - место
самых эластичных тканей на нашем теле. И сразу возникла идея -
использовать это свойство.
Для начала я взял лист бумаги, нарисовал в натуральную величину
овал лица, нос, губы, вырезал ножницами и получил своеобразные
выкройки для будущей операции.
На другой день я явился к Тане, снял размеры всех частей ее лица
и смастерил еще около пятидесяти выкроек.
Перед операцией я сказал Тане:
- Ничего подобного делать мне не приходилось. Так что решайте
сами. Полной гарантии на успех дать не могу.
Таня моментально согласилась. Она сказала, что хуже, чем есть,
уже не будет.
Я продержал ее около часа под наркозом и сделал все, как задумал.
От крыльев носа на обеих, щеках вырезал два треугольника. Вывернув их
наружу слизистой оболочкой, соединил концы вместе и, образовав губу,
скрепил ее конским волосом. Натянув ткань обратно к крыльям носа и к
углам рта, я использовал ее эластичность.
Через неделю подошла пора извлекать из швов конский волос. Лица
девушке я пока не показывал. А через десять дней поднес ей зеркало.
Таня долго плакала. Она оказалась почти красивой... Спустя
полгода Таня вышла замуж, родила троих детей.
Такую победу над человеческим несчастьем я еще никогда не
одерживал. При других заболеваниях выздоровление людей происходило
поэтапно и потому незаметно. Исцеление Тани помогло мне понять, что я
не бездарен.
Работы по-прежнему было невпроворот. Домой я, как правило,
добирался к одиннадцати-двенадцати ночи. В избе меня ждала пустота. Ни
еды, ни близкого человека. На скотном дворе, недоеная, беспрерывно
мычала моя бедная корова. Я брал ведро и шел доить. Потом выпивал
около двух литров парного молока и, точно убитый, валился в постель.
Высыпаться никогда не удавалось. Среди ночи ко мне стучались в
окно и звали на помощь: кого-то придавило трактором, кто-то обварился,
кому-то проломили череп, с кем-то случился сердечный приступ. Сонный,
я садился в свои розвальни и отправлялся на встречу с очередным
несчастьем...
Думаю, вряд ли я выдержал бы тогда такой напор человеческих бед,
если бы не знал, что людям в данный момент, кроме как на меня, не на
кого надеяться. Другого врача просто не существовало.
После истории с Таней меня завалили заказами на носы. Я их
выправил и переделал штук двенадцать. Одни хотели жениться, другие
выйти замуж, третьи переживали за своих детей, четвертые мучились
оттого, что не смели пройтись со своей женой даже по деревенской
улице.
Постепенно я приобрел известность не только в районе, но и в
области. Мне это льстило, однако хлопот в связи с этим лишь
прибавилось. Меня стали вызывать за сотню и более километров от
Дятловки. Больные прибывали из областного центра, а однажды привезли
больного даже из Оренбурга.
Это был тракторист-передовик. Его доставил секретарь райкома
партии. Механизатор походил на скелет, обтянутый кожей. Цвет лица у
него был пепельный, с коричневым оттенком. Мумия. По какой-то причине
он не мог есть и пить вот уже полтора месяца.
Помимо врачей, тракторист обращался к бабкам-знахаркам. Травы,
настои, коренья, заговоры, отговоры - ничего не помогало. Начнет пить
воду - тут же рвет.
Я его спросил:
- Что было? С чего все началось?
Говорить больной уже затруднялся.
- Работал на полевом стане... Одна женщина дала выпить воды...
Меня вырвало. Сразу... Выпил еще - в животе начались боли... Жуткие...
Вот и все...
- До этого что-нибудь ели?
- Рыбу... Ну да, рыбу. Карась...
- Она была свежая?
- Пахла... Чуть... Я есть хотел...
- Сколько времени прошло после еды, когда выпили воды?
- Часа два... Может, три...
Все объяснилось довольно легко. Произошло отравление. Обычно оно
наступает спустя два-три часа. Суть странного заболевания тракториста
состояла в том, что токсикоз совпал с приемом воды. У него мгновенно
возник условно-рефлекторный момент.
Тогда, да и потом, я не раз поражался, как мало врачи знали, а
главное - не хотели верить в природу заболеваний, связанных с
приобретением новых условных рефлексов. Ведь на это уже давным-давно
указывал академик Павлов.
Больного пичкали таблетками, делали уколы, а нужно было просто
ликвидировать установившуюся реакцию организма, которая действовала
ему во вред.
С трактористом я провел несколько сеансов гипноза. Поначалу
заставлял его подолгу спать. Помимо того что пациент не ел и не пил,
сна он лишился тоже. Необходимо было хоть как-то привести в порядок
его измотанную нервную систему. Затем я стал разрушать губительный
рефлекс путем внушения.
Через месяц он набрал почти прежний вес.
Еще с одним случаем я столкнулся в соседнем областном центре.
Меня вызвали туда для консультации.
Больной оказалась девушка двадцати лет. Тоже неукротимая рвота,
рези в животе. Худела буквально на глазах. Все решили, что у нее
непроходимость кишечника на почве злокачественной опухоли. Девушку
передали онкологам. Прооперировали. Опухоли не обнаружили. Но рвота и
боли продолжались. Собрали консилиум. После долгих дебатов решили, что
опухоль все-таки существует. Больной предложили оперироваться во
второй раз. Она была согласна на все.
Я сообразил, что болезнь девушки примерно того же рода, что и у
тракториста. На этот счет у меня уже существовали свои примеры. Не
биологичность, а антибиологичность ее заболевания побудила меня
изыскать иной способ лечения. Первое, что натолкнуло меня на эту
мысль, были медикаменты больной, которыми она заполнила всю тумбочку.
Заключение я вынес такое:
- Никакой опухоли нет, лечить надо гипнотерапией.
- Да вы что? - ответили мне. - Взгляните на ее показатели!
Лейкоциты, роэ, температура. Несерьезно, товарищ Калинников! Налицо
органическое заболевание, а вы с каким-то гипнозом!
- И все-таки... Давайте попробуем?
Спустя пять сеансов рвота прекратилась, через три недели девушка
набрала восемнадцать килограммов.
В этот день я крепко выпил, ходил по избе и кричал:
- Капут проклятому Гитлеру! Капут фашизму! Капут на вечные
времена.
Стоял май 1945 года.
Спустя месяц я вздохнул свободнее: в Дятловку прислали еще двух
врачей. Меня послали в Новосибирск на курсы повышения квалификации.
За две недели я перечитал в городской библиотеке гору новых книг
по медицине. Особенно увлекла меня область травматологии. В ней я
обнаружил массу неизведанного для себя.
Возвращаясь обратно, я женился. Произошло это крайне просто. Мой
товарищ по курсам сказал:
- Ну что ты опять поедешь домой бобылем? В избе пусто,
единственная живая душа у тебя - корова. А тут посмотри какая девушка!
Я поглядел. "А что? Скромная, неглупая. А потом - мне и искать-то
некогда, ухаживать я не умею. А здесь - пожалуйста: сразу и жена, и
еще одного врача к себе заполучу!"
Девушку звали Ира. Она училась на курсах, готовилась стать
педиатром. Своим делом она вроде интересовалась всерьез. Когда я
сделал ей предложение, Ира согласилась.
За день до отъезда мы расписались и отправились в Дятловку.
Я лежал на второй полке вагона и строил планы нашей будущей
жизни. В избе жена теперь наведет порядок, корова недоенной стоять не
будет, кончится моя сухомятка. Иру, чтобы не уставала, я устрою в
поликлинике на полставки. Потом она родит мне сына, которого я выучу
на врача. Затем дочь - она тоже пойдет в медицину. Им уже не нужно
будет доставать, как мне, книги - к тому времени они заполнят всю избу
и сарай. Наконец, детям не помешает и мой опыт. В общем, все выходило
так, что из них должны были получиться неплохие врачи...
Жены в купе не было. Я слез с полки и прошел в конец коридора.
Отворив дверь в тамбур, я увидел Иру с каким-то солдатом. Они
целовались...
Никто из них не успел обернуться - так быстро я прошел в другой
вагон... Тупо постояв в соседнем тамбуре, я вернулся обратно... Жены
там уже не было - курил только один солдат...
Я возвратился в купе - она сидела за столиком и что-то читала.
Ничего не сказав ей, я снова взобрался на полку и, отвернувшись к
стене, замер. Я пытался и не мог ничего осознать. Все мои внутренности
и мозги как бы в один миг замерзли. Ничто во мне не хотело шевелиться.
Ни чувства, ни мысли...
Потом меня вдруг начал колотить нервный озноб. Мелкий, противный
- как после сильного перепоя... Затем это состояние так же неожиданно
прошло, я сразу подумал:
"Не говорить... Пока ничего не говорить..."
В каком-то нереальном полусне я недвижимо пролежал около часа...
И вдруг услышал шелест. Это был шелест ее платья - жена опять
осторожно встала.
Я затаился, как затравленный зверь. Спиной я почувствовал, как
она всматривается в меня - сплю я или нет?..
Потом опять вышла...
Я заставил себя полежать еще минут пять... Затем снова слез с
полки и, быстро прошагав коридором, теперь уже резко, дернул на себя
дверь тамбура.
Они опять целовались... Увидев меня, оба застыли... Солдату я
сказал:
- Выйдите отсюда...
Он сразу послушался и исчез. Я шагнул к жене... У меня аритмично
колотилось сердце. Под моим взглядом она присела на корточки и
прикрыла голову двумя руками...
И вдруг я понял: не надо ее бить - я все уже пережил, не надо.
Вернувшись в купе, я собрал ее вещи. Через полчаса она вернулась,
молча села рядом. Я сказал ей:
- Сойди с поезда, где тебе удобнее.
Она замотала головой и опять заплакала.
В конце концов Ира все-таки очутилась у меня дома. Впустил я ее
по самой простой причине: ей некуда было деваться.
Она прожила в Дятловке десять дней. За это время я не сказал ей
ни одного слова. Наконец она поняла, что ничего не изменится,
попросила у меня на дорогу денег и уехала.
Вернувшись через год и пять месяцев, бывшая жена привезла мне
восьмимесячную девочку Машу. Ира объявила, что это моя дочь и что
возиться с ней она больше не намерена, так как снова выходит замуж. И
в тот же день укатила обратно.
К этому времени я перевез в Дятловку мать, трех братьев и двух
сестер. Теперь прибавилась дочь.
Странно, но я сразу почувствовал себя отцом. Удивительно, но это
так. И - слава богу.
Болезни не иссякали - как сама жизнь...
Однажды ночью, уставший больше обычного, я возвращался на своей
телеге домой. Кругом не было ни души, ни звука. Я подумал:
"Как все обманчиво... Каждую секунду в природе кто-то умирает или
заболевает, а мы этого не чувствуем... Ведь постоянно идет война!
Людей все время бомбардирует смерть. Против нее не протестуют в
газетах, на митингах, по радио, а между тем, самые кровавые бойни
крестоносцев, инквизиция и даже Гитлер - ничто по сравнению с
будничной войной смерти, которая не прекращается на протяжении
тысячелетий. Как с этим справиться?.. Видимо, никак... Тогда зачем
я?.. Чтобы, как Сизиф, бессмысленно вкатывать камень в гору?.."
Рано утром я отправился по очередному вызову. Только-только из-за
края земли поднялось наше светило. Задул теплый свежий ветер, вовсю
засвиристели птицы. Я ехал к мальчику, у которого начался острый
понос...
И вдруг я обрадовался... Себе... Что есть я! Что, как я,
существуют еще тысячи людей, которые сейчас тоже к кому-то едут. На
помощь...
Стоял сентябрь. Непривычно солнечный, яркий, итальянский. Странно
- одно сознание, что я в Италии, придавало всему окружающему совсем
иную окраску: воздух казался неестественно прозрачным, облака изящнее,
море голубее. Это было какое-то ощущение чуда.
Еще в самолете переводчик нашей команды зачитал выдержки из
итальянских газет, касающиеся Олимпиады, в частности, несколько
прогнозов, связанных с предстоящими состязаниями по прыжкам в высоту.
Всюду пестрели фотографии Ника Джемса. Журналисты писали: "Русским
понадобится еще много лет, чтобы отобрать у американцев пальму
первенства в этом виде". Сам Ник Джемс высказывался еще хлеще: "В Рим
я прилетел для того, чтобы получить давно причитавшуюся мне золотую
медаль олимпийского чемпиона".
Скачков поинтересовался:
- Что ты об этом думаешь?
- Ничего, - ответил я. - Посмотрим.
В Риме мне все нравилось. Дома, люди, улицы, легковые машины,
даже крошечный магазинчик, который привлекал к себе внимание тем, что
беспрерывно выпускал из окна наружу цветные мыльные кудри. Но более
всего меня возбуждала мысль, что я смогу разговаривать с самими
итальянцами. И не только с ними: я знал, что в Риме будет полно
иностранцев, и прихватил с собой три разговорника - английский,
французский, итальянский. Как только нас разместили в одном из
коттеджей олимпийской деревни, я, наскоро умывшись, сразу направился в
город.
- Куда? - остановил меня Скачков.
- В Рим!
- Еще успеешь, - сказал он. - Завтра будет экскурсия, осмотришь
вместе со всеми.
- Нет, - не согласился я, - до завтра я не вытерплю. А потом, я
вообще не люблю с толпой ходить!
Скачков заключил:
- Если так не терпится - езжай. Только через четыре часа должен
быть на месте. Состоится общее собрание команды.
В Рим я прикатил на автобусе.
Оказалось, что без подготовки общаться по разговорнику
невозможно. Люди куда-то торопятся, а тебе подолгу надо отыскивать то
или иное слово. Все мои попытки заговорить или что-либо узнать
заканчивались тем, что итальянцы вежливо улыбались мне, с сожалением
разводили руками и шли дальше.
- Колизей? - спрашивал я. - Где у вас тут Колизей?
Мне куда-то показывали и что-то говорили.
- Автобус? Какой автобус? Цифра! - я протягивал блокнот. -
Напишите номер!
После долгих колебаний я решился сесть в такси. Решился, потому
что не представлял, сколько надо заплатить, чтобы доехать до Колизея.
У меня была всего тысяча лир. Эти деньги нам выдали сразу же по
приезде в Италию на мелкие расходы.
Очутившись в машине, я произнес единственную итальянскую фразу,
которую знал без разговорника:
- Грацио, синьор, Колизей! - И представился: - Рус! СССР.
Таксист широко улыбнулся и кивнул. Затем спросил:
- Рус - коммунист?
- Нон, - ответил я. - Пока нон!
Некоторое время проехав молча, шофер сказал:
- Рус - карашо!
Он рассмеялся.
Я вдруг почувствовал, что способен объясниться даже с китайцем -
столько во мне было желания разговаривать.
- Спорт! - принялся я выкладывать шоферу. - Я - Олимпийские игры.
Спорт. Компрене?
Он закивал.
- Прыг, прыг! Нет, это вам не понять... Бег! - Я изобразил его,
сидя на месте. - Потом - пум! - и показал на пальцах, как перелетаю
через планку. - Ясно?
- Си, си! - обрадованно понял водитель. И произнес: - Ник Джемс!
- Точно! - воскликнул я. - А я Буслаев! - И вдруг похвастался: -
Ника Джемса я пиф-паф!
- О-о! - почтительно протянул таксист. Затем переспросил: -
Буслай?
- Буслаев! - И по слогам повторил: - Бу-сла-ев!
Водитель извиняюще пожал плечами, показав, что никогда не слышал
такой фамилии.
Мне стало неловко за свое хвастовство. Оно вырвалось само собой -
я вовсе не собирался обыгрывать Ника Джемса. Было еще рано...
Глянув на счетчик, я забеспокоился. Там нащелкало уже 540 лир.
- Колизей? - спросил я. - Скоро?
Шофер что-то ответил, я не понял. Я вдруг испугался, что не смогу
вовремя вернуться на собрание - у меня не останется денег на обратную
дорогу. Я решил ждать до 650 лир. Если до этого времени такси не
подъедет к Колизею, мне придется выйти и возвращаться в олимпийскую
деревню на автобусе. Цена билета на этот вид транспорта колебалась в
пределах 150- 200 лир. Я напряженно смолк и стал искоса наблюдать за
счетчиком.
Выбило 650, потом 655, 670... Автомобиль продолжал спокойно
ехать, а я все молчал, потому что не мог придумать причину, которой бы
оправдал свою неожиданную остановку. Меня сковала идиотская
стеснительность. Не вообще, а именно перед иностранцем. Что он обо мне
подумает?
- Стоп! - наконец выкрикнул я.
Водитель тут же затормозил. На счетчике значилось ровно 700 лир.
- Магазэн! - показал я таксисту на витрину. - Мне надо в магазэн!
А в Колизей я пешком... - И показал пальцами, как дойду на, своих
двоих.
- О-о! - покачал головой шофер. Лицом он изобразил, что до
Колизея еще довольно далековато.
"Черт! - выругался я про себя. - Только зря деньги потратил!"
- Чао! - улыбнулся я итальянцу. - Аравидерчи!
И, отсчитав ему нужную сумму, вылез из машины.
Отыскивая дорогу обратно, я поначалу заехал в противоположную
сторону от олимпийской деревни. Расспрашивая людей, я долго плутал по
городу, пока наконец не сел на нужный мне автобус...
На собрание команды я явился, когда оно уже заканчивалось.
Вечером меня вызвал к себе руководитель команды Кислов.
- Чтобы в первый и последний раз!
Я спросил:
- Что именно?
- Отлучаться самостоятельно!
- Я думал, вы по поводу моего опоздания...
- Это тоже, - оборвал меня он. И раздраженно прибавил: - Прыткий
какой!
За три дня до начала состязаний наши и американские тренеры
договорились провести совместную тренировку. На стадионе "Аквачитозе"
я впервые увидел живого Ника Джемса. Мощный, стройный, ростом 198
сантиметров - он был воплощением идеального атлета. Поражала его
растянутость: во время разминки, придерживаясь за штангу футбольных
ворот, Ник Джемс, не отрывая правой ноги от земли, легко доставал
носком левой до самой перекладины. Я мог это делать лишь с подскока...
В общем, у меня тотчас исчезло желание переодеваться и прыгать с
ним в одном секторе. У Глухова и Габидзе оно, видимо, пропало тоже.
Скачков мигом почувствовал это.
- Ну что? - спросил он. - Попрыгаем или пока просто посмотрим?
Никто ему не ответил.
- Посмотрим, - решил за нас наш наставник. - Себя мы знаем, а у
него, может, чему и поучимся.
Неподалеку от сектора мы присели на скамейку и, наблюдая за Ником
Джемсом, время от времени щелкали фотоаппаратами. К нам подошел
американский тренер, о чем-то спросил Скачкова и, с огорчением покачав
головой, удалился.
- Что он хотел?
- Интересовался, почему не тренируемся, - ответил Скачков. - Я
сказал, что после дороги мы еще не пришли в себя. Начнем, мол, завтра.
В этот день мы стали свидетелями фантастической тренировки Ника
Джемса. Начал он с 205. Эту высоту американец перелетел с огромным
запасом. Затем 210. Перед прыжком Ник Джемс чуть постоял, улыбнулся и
- раз! Потом так же без малейшего напряжения - 212, 214, 215. Такие
высоты на своих обыденных тренировках нам и не снились. Я, Глухов и
Габидзе сидели подавленные. Скачков сказал:
- Ничего, ребята, ему же хуже!
- Почему?
- Отнимите мне голову, если уже сегодня он не все из себя
выстрелил! Эта показуха ему дорого обойдется. На соревнованиях
дохленький будет, вот увидите!
Мы ему не поверили.
На другой день (уже на своей тренировке) мы тоже принялись
поднимать планку. Когда дошли до 205, Скачков решительно сбросил ее на
землю.
- Все! Больше не дам!
И оказался прав. Но об этом позже...
Во второй половине дня я опять отправился в Рим. Мне удалось
осмотреть Колизей, собор Святого Петра, пробежать по галереям
Ватикана, увидеть множество памятников. Рим удивил меня как огромная,
веками наслаиваемая глыба деяний всех прошлых поколений. Ничто,
оказывается, не умерло. Все жило. Притом и в прошлом, и в настоящем, и
в будущем. В Риме мне показалось, что времени вообще нет. Секунды,
часы, минуты - это одна условность.
Вечером в газетах написали:
"...в присутствии русских прыгунов Ник Джемс провел великолепную
тренировку и положил их на обе лопатки в моральном отношении.
Советские прыгуны в панике".
Психологическая атака нашего основного соперника продолжалась.
Через день начались отборочные состязания. Контрольный норматив
равнялся двум метрам.
В финал вышли 15 человек. В их числе вся наша команда и, конечно,
Ник Джемс.
Основные состязания начались с высоты 203. Накануне Скачков мне
посоветовал:
- Участников много, пока до настоящих высот доберешься, можешь
перегореть. Возьми какую-нибудь книгу и читай.
Я его послушал и прихватил на соревнования легкий детектив.
203 я взял с первой попытки. Отошел под тент и раскрыл книжку.
Когда отпрыгали остальные 14 прыгунов, прошло минут двадцать.
Установили 206. Я вновь без труда перелетел через планку и опять
углубился в детектив.
"Действительно, здорово! Не нервничаю, понапрасну сил не трачу,
даже не вижу своих соперников".
Через полчаса планку подняли на 209. Я автоматически совершил
серию необходимых движений, разбежался и вдруг сбил. Я даже не
поверил. "Нелепость какая-то!" Возвращаясь под тент, увидел на трибуне
вскочившего Скачкова. Он энергично крутил у виска пальцам и кричал:
- Книга! Брось к чертовой матери!
Кто-то из судей сделал ему замечание.
"То читай, то не читай! С толку только сбивает!"
Назло Скачкову я демонстративно открыл книгу. Однако читать уже
не мог. Краем глаза заметил, что все мои соперники преодолели 209 с
первой попытки.
Неожиданно ко мне приблизился Габидзе.
- Ты что пижонишь? Ты ж из ритма вылетел. И остыл. Разминайся!
Я отложил книгу, встал, сделал несколько приседаний и вновь
направился к точке разбега.
Опять! Рейка со звоном грохнулась на землю.
Меня парализовал страх. Панический и бессильный - словно прямо в
лоб мне наставили заряженное ружье.
Ко мне подошел Габидзе.
- Разогрейся! - сказал он. - До пота!
Я машинально кивнул и стал рассеянно делать какие-то упражнения.
Я находился под гипнозом надвигающегося краха.
"Конец! Позор! Привезли на Олимпиаду, как будущую надежду - и
только 206... Все!"
И вдруг во мне начала оживать злость. На свое хвастовство,
никчемность, наконец, на сам страх.
Представ перед планкой в третий раз, я разъяренно разбежался,
сильно оттолкнулся и взлетел точно пушинка.
Сразу же я подошел к Габидзе и сказал:
- Спасибо.
Он ответил:
- Молодец. Из тебя толк будет.
Это были его первые теплые слова за все время нашего знакомства.
Необычно для грузина, Габидзе всегда выглядел замкнутым, колючим.
Его интересовали только прыжки. Скупой на слова, он не обладал ни
особой силой, ни ростом. Единственным козырем Габидзе была техника.
"Технарь" - так его и звали в команде. Постоянно на чем-то
сосредоточенный, он ни с кем не дружил, поэтому никто никогда не знал,
что у него на уме...
212 Габидзе взял с первой попытки. Ник Джемс - тоже. Я и Глухов -
со второй. Все остальные прыгуны на этой высоте выбыли.
Установили 2 метра 14 сантиметров.
Я, Габидзе и Глухов воспрянули духом и разом ощутили незримое
единство: нас трое, а противник один - американец Ник Джемс.
Габидзе указал нам на переполненные трибуны:
- Они болеют за Ника, надо их сломать. Если это удастся -
сломается он.
Первым к новой высоте понесся Джемс. Стремительно и одновременно
легко он чуть ли не полетел над землей. И вдруг в самый последний
момент задел рейку носком левой ноги. Она звонко брякнулась. Стадион
ахнул и заволновался.
Американец был настолько убежден в победе, что просто не поверил
в свою неудачу. Возбужденный досадной случайностью, он тут же побежал
обратно. По пути его задержали судьи, разъясняя, что нужно дождаться
своей очереди. Ник горячо размахивал руками и не соглашался.
А в начале разбега, уже готовый к прыжку, стоял Габидзе. Он
нервно подергивал усиками и ждал, когда американец успокоится. Он
мешал ему сосредоточиться.
Глядя на Ника Джемса, я почувствовал в его поведении "прокол".
Обнаружилось, что он не такой уж стойкий, как казался.
С большим трудом судьям наконец удалось увести американца из
сектора.
Габидзе от негодования кипел. Это была его самая ответственная
попытка. Его лучший результат равнялся 212, а сейчас стояло 214. И
вдруг такой хаос!
После сигнальной отмашки Габидзе свирепо ринулся вперед и
неожиданно для всех преодолел высоту с первой попытки. Публика
притихла. Ощутились ее недоумение, растерянность...
После успеха Габидзе у меня возникло неприятное чувство
отстающего. Теоретически его догнать еще можно, но только догнать, а
не победить. Он был единственным, кто ни одной попытки не испортил.
Мне, Глухову, Нику Джемсу еще предстояло нервничать, напрягаться, но
даже в случае успеха мы все равно оставались позади. По попыткам
Габидзе стал лидером состязания.
Я вновь предстал перед планкой. Во мне было только одно желание -
жгучее, нарастающее - победить! Изо всей силы помчавшись вперед, я
грубо свалил рейку коленом.
Побежал Глухов - то же самое.
На вторую попытку вышел Ник Джемс. Отвернувшись от планки, он
вдруг вытянул из-под майки золотой крестик, что висел у него на груди,
и на глазах десятков тысяч зрителей стал молиться. Затем сразу
рванулся вперед. Но уже как-то суетливо, напряженно - я мигом заметил
это. С явным усилием он все же оказался по другую сторону рейки.
Выскочив из ямы, американец радостно воздел руки и принялся
подскакивать, как будто он перепрыгнул не 214, а установил мировой
рекорд.
Публика ему зааплодировала, но уже вяло.
В третий раз перед планкой встал я.
"Техника, - вспомнил я уроки Скачкова. - Когда стоишь перед
высотой - любой! - думай об элементах прыжка. Подробно, неторопливо -
только о них! Судьи, зрители, сама победа - ничто не должно
существовать. Отречься! На минуту, на две - отречься от всего, чтобы
все завоевать".
Рейку мне удалось перелететь как из пушки - по заранее заданной
траектории. Ту же высоту преодолел и Глухов.
Прошло пять с половиной часов тяжкой борьбы - ни один из моих
основных соперников еще не выбыл из состязания.
Планку подняли на 2 метра 16 сантиметров. На стадионе понемногу
стало темнеть. Было заметно, что все устали. У меня же оставался еще
"вагон" силы. Тогда я сказал себе:
"Победить должен я! Я, и никто другой! Ник - почти сломался.
Скачков оказался прав - он все выстрелил из себя на последней
тренировке. Глухов на этой высоте мне не соперник. Габидзе - тоже.
Второго чуда с ним не произойдет. Остаюсь я! Именно я в свои
восемнадцать лет должен выиграть эту Олимпиаду! "
Зачем я сказал себе эту последнюю фразу? Если бы я не произнес
ее, у меня не сперло бы проклятое дыхание, я не затрепетал бы глубокой
дрожью...
К первой попытке направился Ник Джемс. На этот раз он решил не
доставать крестик, а разом побежал, мощно оттолкнулся, но в последний
момент дрогнул и уже в полете как-то парализовался. На песок он упал
вместе с планкой. Американец бешено ударил возле себя кулаком и пулей
выскочил из ямы.
Побежал Габидзе. Собранно, хладнокровно, продуманно. И случилось
второе чудо! Рейку он "облизал" на одной технике. После того как
Габидзе рухнул вниз, рейка мелко затряслась. Он замер в неудобной позе
и несколько секунд буквально гипнотизировал ее глазами. Планка
осталась на месте.
Стадион разразился оглушительными аплодисментами.
Опыт! Огромный соревновательный опыт помог Габидзе сохранить и
предельно мобилизовать свои силы для решающего прыжка. Я же, кроме
техники и эмоций, пока еще ничего не имел.
Представ, в свою очередь, перед этой же высотой, я стал
повторять:
"Должен! Должен, должен!"
Мне это не удалось. Глухову - тоже.
Ник Джемс точь-в-точь скопировал свой первый прыжок. На этот раз
он обхватил руками голову и побежал прочь от сбитой планки. Габидзе
совсем добил его своим прыжком.
Нам сразу полегчало - американец отпал как соперник.
Я вновь встал в начале разбега.
"Разбег на всей ступне, - напомнил я себе. - Плечи вперед,
натянуть маховую ногу, толчок до последнего пальца... До последнего!"
Я помчался к рейке - оказался по другую сторону. Как гром услышал
бурные аплодисменты.
Глухову эта высота не покорилась.
Когда к планке в последний раз побежал Ник Джемс, было такое
впечатление, что он уже вообще не хочет прыгать. Рейку американец
свалил всем корпусом. Публика пронзительно засвистела и заулюлюкала...
Выиграли! Мы - именно мы - отобрали у американцев пальму
первенства в прыжках в высоту, которую они удерживали на всех
Олимпиадах! Стоя нам аплодировал весь стадион.
И вдруг сразу же возникло ощущение страшной усталости. На
стадионе почти стемнело, но прожектора почему-то не зажигали.
Следующую высоту - 218 - мы сбили в густых сумерках. Планка еле-еле
угадывалась на расстоянии.
Перед второй попыткой вспыхнуло наконец освещение. Тотчас все
переменилось - словно мы перешли в незнакомый сектор, к которому надо
заново приспосабливаться.
Остальные прыжки нам тоже не удались.
Габидзе выиграл золотую медаль олимпийского чемпиона по попыткам.
Газеты и радио сообщили: материальный ущерб, нанесенный нашей
стране войной, составил около 2 триллионов 600 миллиардов рублей.
Лично у меня подобная цифра в голове не укладывалась.
Медики не менее активно, чем шахтеры Донбасса или строители
Днепрогэса, принялись восстанавливать главные потери государства -
трудоспособность людей, пострадавших на фронте.
С каждым днем меня стало все более раздражать слепое следование
некоторых врачей старым методам лечения. Особенно этим грешили в
области травматологии. Здесь, как и прежде, главенствовал гипс, почти
на все случаи. В гипсе больные лежали от полутора месяцев до двух лет,
а иногда и больше. Попутно они приобретали еще несколько заболеваний:
контрактуру суставов, пролежни, колиты, гастриты, мышечную атрофию,
нервную депрессию. При этом давно было известно, что в гипсе кость
срастается плохо, неохотно и зачастую неправильно. По этой причине
больных нередко оперировали по второму и третьему разу. И все-таки
гипс находился в травматологии почти на положении бога, которому
поклонялись вот уже более двух тысяч лет. Ведь основателем принципа
гипсовой повязки являлся еще Гиппократ!
Трудно было поверить, чтобы за истекшее время медицина не смогла
найти в этой области что-либо новое - совершенно иные, более
эффективные и надежные способы сращивания костей.
Интуитивно я чувствовал, что в травматологии давно затаилась
перспектива.
На первую мысль в этом направлении меня натолкнула моя корова.
Она собиралась отелиться. Однажды, глядя на ее раздутый живот, я
подумал: "А почему, собственно, кость не может расти так же, как и
ткани? Она твердая, да. Но ведь известно, что это просто другое
состояние все той же живой материи. В других пропорциях, но кости
состоят из тех же веществ, что мышцы и нервы. Притом они выполняют не
только роль каркаса, на котором держится наше тело, но и сами являются
плотью организма. Но если скелет тесно взаимосвязан с тканями, нервами
и мышцами, то, подобно им, он тоже должен регенерировать. Обладать
способностью к росту, как живот коровы!"
По ортопедии и травматологии у меня тотчас появилась гора книг.
Выяснилось, что именно в этой сфере медицина наиболее консервативна.
Ведущие авторитеты утверждали, что человеческая кость к росту не
способна. Она может лишь сращиваться, да и то с большим трудом.
Некоторые доказывали, что даже и подобный процесс ей не под силу. По
их мнению, так называемое сращение являлось лишь видимостью. За счет
сильного сжатия костные отломки всего-навсего механически проникали
друг в друга мельчайшими осколками и поэтому держались.
И вдруг у одного японца, а затем у американца я набрел на более
смелую мысль. Они высказывали догадку, что при определенных
благоприятных условиях человеческая кость все же может расти. Правда,
крайне незначительно.
Я обрадовался - значит, со своей коровой я ничего не
нафантазировал!
Робость моих коллег в отношении своих предсказаний, очевидно,
была вызвана тем, что никто из них не знал, как создать благоприятные
условия, которые способствовали бы росту наших костей. Я не имел об
этом понятия тоже.
Зато окончательно прояснилось другое: гипс подобных условий не
создает. По сотням рентгеновских снимков мне приходилось наблюдать,
что кость в гипсе срастается рывками, через мозоли, которые тотчас
разрушаются от толчков и сотрясений.
Постепенно передо мной начал вырисовываться путь дальнейших
поисков. Шел я по нему примерно так. Гипсовая повязка -
бесперспективна, это уже точно. Образно говоря, она походит на
подушку, в которую завернуты две соединенные палки (отломки костей).
При малейшем движении они испытывают массу колебаний в разных
направлениях: поперечных, вертикальных, круговых, диагональных. Я был
убежден, что именно эти колебания и не позволяют развиваться кости в
должной мере. Они нарушают и затормаживают ее естественные процессы
роста.
Сам собой напрашивался вывод: необходимо создать такое
устройство, в котором отломки костей стояли бы относительно друг друга
намертво и никаким сотрясениям не подвергались.
Как подобное устройство должно выглядеть, на каком принципе
основано - этого я еще не представлял. Однако половина пути была
пройдена - я сумел поставить перед собой конкретную задачу, которую
всегда нелегко сформулировать. После этого мне пришла идея создать
вместо гипса своеобразный аппарат, который бы прочно удерживал костные
отломки даже при ходьбе. Как следствие этого, у меня начали появляться
пособия по слесарному делу. Я стал прикидывать и так и эдак - ничего
не получалось. Я не мог найти подходящих компонентов для будущего
аппарата.
В качестве отломков я использовал распиленное древко лопаты.
Через дерево я пропускал спицы, скреплял их дугами, полудугами,
закручивал гайками - ничего не клеилось. Как только я натягивал одну
спицу, ослабевала другая. И наоборот.
На зарождение и оформление идеи аппарата, на поиски его
конструкции у меня ушло четыре года.
Летом 1949 года меня пригласили в Сургану работать в областной
больнице ординатором хирургического отделения. Я сразу согласился. В
своем поселке я остро нуждался в книгах, в оборудовании, в опытных
специалистах, с которыми можно было бы посоветоваться. Наконец, в
квалифицированных слесарях.
В Дятловке я оставил мать, четырехлетнюю дочь, сестер и брата.
Ежемесячно я высылал им треть своей зарплаты.
Областная больница сняла для меня комнатку на частной квартире.
Там была печка, одно оконце и скрипучие половицы. Зато хозяйка, тетя
Дуся, оказалась женщиной доброй и терпеливой. Ее не раздражал ворох
книг, масса железного хлама для аппарата, наконец, постоянные удары
молотка и жужжание дрели...
Спустя полгода по приезде в Сургану я снова женился. Варю я
встретил в доме отдыха нашей больницы. На вечере самодеятельности я
вышел на сцену, встал возле столика, накрытого скатертью до самого
пола, и, прежде чем начать представление, попросил кого-нибудь из
зрителей одолжить мне шляпу. Естественно, что такой добряк тотчас
нашелся. Шляпа у него была новая, велюровая.
Я положил ее на стол, загородил спиной от публики и, достав из
кармана два яйца, под всеобщий хохот разбил яйца прямо в шляпу.
Владелец ее мигом вскочил - он был единственным в зале, кто не
смеялся.
Под хохот зрителей я предложил ему надеть свой головной убор.
Мужчина попятился. После того как мне удалось отвлечь его внимание, я
ловко нахлобучил ему шляпу до самых ушей. Он инстинктивно сжался и
вдруг с удивлением обнаружил, что она суха. Сняв ее, мужчина показал
публике - там ничего не было.
Мне зааплодировали, потом закричали:
- А яйца? Где яйца?
По моему магическому жесту один из зрителей - это был сторож дома
отдыха - открыл рот и медленно выдул одно яйцо. Второе, опять же к
изумлению публики, обнаружилось в кармане у массовика-затейника.
Начались танцы, Варя пригласила меня на вальс-бостон и не
отпускала от себя весь вечер. Я очень намучился - с танцами у меня
были нелады. Варю это ничуть не смущало - она оказалась бойкой,
веселой хохотушкой.
Женщин я всегда стеснялся, а с ней вдруг почувствовал себя хорошо
и просто. Я с удовольствием выложил ей секрет своего фокуса. Варя
немного разочаровалась и сказала, что теперь никогда не станет
добиваться отгадок, потому что чем все загадочнее, тем интересней...
Оставшиеся полторы недели мы ежедневно встречались. Потом она
сказала:
- А ты, оказывается, неплохой мужик. Я даже согласна выйти за
тебя замуж.
И мы расписались.
Первым делом она переоборудовала мою келью на свой лад: все книги
вынесла в коридор и сложила возле стены. Лопаты и хлам для аппаратов
она затолкала в сарай, сказала:
- Здесь будет твой уголок. В комнате чтоб ничего не разбрасывал!
Затем Варя выскоблила пол, вымыла окно и повесила занавески. Я
смотрел на свою супругу, молодую, ловкую, хозяйственную, и ни в чем не
смел ей возразить.
Постепенно мне пришлось перенести в сарай и книги. Я провел туда
на шнуре лампочку, затем радиоточку (ежедневно я слушал сообщения о
начавшейся войне в Корее), соорудил верстак и вполне сносно мог там
работать. Аппаратом мне удавалось заниматься после работы, до двух, до
трех часов ночи. Неуютно было лишь зимой - во все щели сарая дул
холод.
А в общем я считал себя счастливчиком: любимая работа, любимая
жена, любимая дочь, которую я с согласия Вари перевез в город из
Дятловки. Что еще человеку надо?
Через десять месяцев Варя родила девочку. Назвали мы ее Надеждой.
А спустя еще год Варя начала мрачнеть. Все чаще она повторяла,
что, кроме своих больных и железок, я ничем не интересуюсь, что она
устала от маленьких детей и постоянной нехватки денег (большую часть
зарплаты я тратил на изготовление аппарата), что домой я являюсь
черт-те когда, да и то не в комнату, а в свой сарай, что мои книжки
она когда-нибудь сожжет, что в мое изобретение она не верит - надо
мной уже смеются люди, обзывают не врачом, а слесарем...
С каждым днем ссоры стали все непримиримее. Я пытался
сдерживаться, отмалчиваться, а однажды, не стерпев, сказал:
- Уходи! Не можешь - уходи!
И она вдруг ушла: в тот же день собрала свои пожитки и
переселилась к подругам по общежитию. На руках у меня остались двое
детей.
Девочек я снова отвез в Дятловку к матери. Если бы не она, я не
знаю, что бы делал...
Перед XIX съездом партии меня приняли в члены ВКП(б),
переименованной теперь, в КПСС. В связи с этим, помимо постоянной
работы в больнице, меня назначили еще и дежурным хирургом по области.
По территории наша область превосходила две Италии. В мое
распоряжение предоставили двухместный допотопный самолет, похожий на
таратайку. Передвигался он так же тряско, как и моя прежняя телега.
Вылетал я по самым срочным и тяжелым вызовам. Особенно прибавлялось
хлопот зимой. Кабина у самолета была открытая, летал он низко - пурга,
ледяной ветер, Почти никакой видимости. В такие моменты я с головой
запахивался в тулуп и думал о своем аппарате. Под стрекот мотора мысли
текли глубоко и спокойно.
Как-то, вернувшись из очередного рейса, я сразу же лег спать я
увидел такой сон.
Сначала сплошной мрак... Затем с какой-то верхней точки сквозь
него проступили очертания земли. Пустой, голой, как каменная твердь...
На ней стояла огромная толпа людей. Все они молчали и время от времени
беспокойно поглядывали на небо. И вдруг среди них я заметил себя... Я
находился в самой гуще... Вокруг меня постепенно нарастал какой-то
ропот... С каждой секундой он становился слышнее, взволнованней - я не
мог понять его причины и тоже, как все, принялся озираться... Потом
кто-то резко вскрикнул и указал вверх. Люди подняли лица и в ужасе
замерли: небо неожиданно поплыло, из-за горизонта показалось
неестественно яркое, необычное созвездие. За ним выплыло второе...
третье... четвертое... Люди разом закричали и, сметая друг друга,
помчались. Я упал, закрыл руками голову и не сдвинулся с места. Во мне
сработал рефлекс, приобретенный в реальной жизни - не поддаваться
панике... Затем все смолкло.
Кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову и близко увидел над
собой лицо, и тотчас узнал его: это была женщина, которую я видел во
время бомбежки в Армавире...
Показав жестом, чтобы я поднялся, она улыбнулась мне абсолютно
так же, как и тогда: очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол,
исчезают земля, люди, вместо них появляются какие-то несуразные
созвездия, а только все равно вся эта нелепость не имеет никакого
значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга...
Ведь так же?..
И я снова кивнул ей.
Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки, всего того
несчастья, что нас окружало, и ее собственного... Женщина уходила от
меня на костылях. Одна нога у нее была на много короче другой...
Меня так потрясло это, что я тотчас все придумал. Ясно, четко, во
всех деталях увидел перед собой чертеж...
Я проснулся... По-прежнему стояла ночь. В окно проникал слабый
отсвет луны. Поднявшись, я зажег лампу и принялся шарить по комнате:
мне нужна была новая лопата.
Вспомнив, что только вчера мне пришлось искромсать последнюю, я в
одних трусах кинулся в коридор и постучался к своей хозяйке - тете
Дусе.
- Что?.. - перепуганно закричала она. - Что такое?!
- Это я, тетя Дуся. Я - Степан. Мне очень нужна лопата.
- Какая лопата? Четвертый час ночи!
- Неважно, - ответил я. - Я все придумал.
- Что?
- Со своим аппаратом!
Хозяйка надолго замолчала, наконец облегченно произнесла:
- Бог ты мой, я думала, ты спятил...
Сонная, она вышла в коридор, достала в сенях лопату. Я тотчас
схватил ее, помчался в комнату. Тетя Дуся пришла следом, спросила:
- Что, прямо сейчас делать будешь?
Я кивнул ей...
Суть моего открытия заключалась в следующем: чтобы костные
отломки держались относительно друг друга неподвижно, спицы надо было
пропускать сквозь них не параллельно, а крест-накрест. И крепить их
следовало не дугами, а кольцами. Только тогда аппарат превращался в
единую монолитную конструкцию...
Колец у меня не было, я принялся мастерить их из дуг, скручивая
гайками.
Наблюдая за мной, тетя Дуся посоветовала:
- Ты бы штаны надел.
Когда я облачился в брюки, хозяйка принялась мне помогать. Мы
провозились до утра. Тетя Дуся оказалась женщиной смекалистой - по
ходу работы она надавала мне кучу мелких, но дельных советов.
Наконец аппарат был готов. Отломки в нем чуть-чуть шевелились, но
это уже шло от несовершенства доморощенной "техники". Главное - идея
приняла реальную и наглядную форму. Оставалась доработка отдельных
деталей...
После Римской олимпиады вокруг меня установилась приподнятая
атмосфера. Мое имя, фотографии замелькали в газетах, журналах.
Окружающие стали посматривать на меня по-особому.
Однажды на улице я услышал:
- Буслаев... Вон Буслаев!
В течение месяца мне пришлось трижды выступить на радио и дважды
по телевидению.
К сожалению, никто из тех, кто писал обо мне, не упомянул о щах с
солониной, о гастрите, о шести годах напряженной работы, о перебоях в
сердце. Меня подавали эдаким целеустремленным, чуть ли не с рождения
обладающим прыгучестью, волей, кристальными моральными качествами и
даже тактическим умом. Никто не сказал, что в спорт я пришел из-за
слабости и нужды, хотя в беседах с журналистами я не скрывал этого. Но
самое удивительное заключалось в том, что и сам я принялся
рассказывать о себе с чужих слов.
От спортобщества "Буревестник" мне дали однокомнатную квартиру.
Из мебели - один потертый стол, полуразвалившийся стул и скрипучую
тахту. Как и всем прежним обитателям этой квартирки, одежду мне
приходилось складывать на полу, предварительно подстелив развернутую
газету.
Моих знакомых и друзей это мое убогое жилье не смущало. Напротив,
они находили в этой убогости что-то романтическое. А одна заявила так:
"Уникально! Настоящий вызов мещанскому уюту!"
Иногда я задумывался: "Что же изменилось? Ровно год назад я был
тем же самым человеком, что и сейчас. Так же выглядел, думал,
чувствовал - однако ни одна из моих новых подруг не обратила бы на
меня в тот период ни малейшего внимания. А теперь все по-другому".
Скачков жестко предупредил меня:
- Сгоришь, как спичка!
Я мигом все вспомнил: кургузое пальтишко, стоптанные башмаки,
общежитие жиркомбината и свои честолюбивые замыслы. Пора было кончать
заниматься чепухой и возвращаться в прыжковый сектор.
- Куй железо, пока горячо! - добавил наставник. - Ты сейчас на
подъеме.
Я остался один, вымыл в квартире пол и зажил прежней обособленной
жизнью.
Закрепив технику прыжка, я по совету Скачкова вновь приналег на
штангу. Без дополнительной физической силы приступать к штурму
предельных высот было бессмысленно.
В конце ноября я легко стал чемпионом Советского Союза с
результатом два метра двадцать сантиметров. Эту высоту мне удалось
взять с первой попытки. Больше я прыгать не стал. Я чувствовал - не
надо. Пусть останется "голод". Он сейчас необходим. Я не достиг еще
того физического уровня, который позволил бы мне целиком переключиться
на нервную нагрузку. Интуиция подсказывала, что нервы надо беречь про
запас, как самое последнее оружие.
Через месяц усиленных тренировок я ощутил, как меня, словно вода
чашу, начала переполнять энергия. Я шагал по Москве и ловил себя на
желании догнать троллейбус, удержать руками закрывающиеся двери метро
или с двух шагов вдруг перемахнуть какой-нибудь забор. На свой
четвертый этаж я взбегал сразу через шесть ступенек.
Впервые я получал от спорта удовольствие, а не только муку.
Как раз в это время меня пригласили в США. Помимо прыгуна в
высоту, устроители соревнований пригласили бегуна на четыреста метров,
десятиборца, метателя молота и шестовика. Именно в этих видах легкой
атлетики американцы потерпели поражение в Риме.
Я и Скачков четко представляли обстановку, в которой придется
выступать. Утомительный перелет на другой континент, акклиматизация,
семь часов разницы во времени, агрессивно настроенные болельщики,
которые заранее предвкушали момент, когда на их глазах русского начнут
"укладывать на лопатки" - все это было не в мою пользу.
Рекордсменом мира по-прежнему оставался Ник Джемс - 222, однако
меня это не смущало.
Американцы намеревались организовать три матчевые встречи. Первая
должна была состояться через два дня после нашего прилета. Мне явно не
хватало времени, чтобы полностью освоиться в новых условиях.
Оставалось надеяться на дополнительный запас сил, на быструю
врабатываемость организма.
Первый матч состоялся в Нью-Йорке, в зале "Медисон Сквер Гарден".
Огромный легкоатлетический манеж был забит до отказа. Американские
болельщики меня ошеломили: нескончаемый шум, свист, топот, трещотки,
трубы, дудки, гортанные выкрики. Люди курили, в зале висела настоящая
дымовая завеса.
Состязания начались с высоты 203 сантиметра. Взяли ее все пять
человек - Ник Джемс, я и еще три американца. После 209 эти трое
выбыли.
Когда установили 213,5 сантиметра, в зале неожиданно установилась
тишина. Я спросил переводчика:
- Что случилось?
- 213,5 сантиметра, - пояснил он, - по-американски семь футов.
Кто их преодолеет, тот считается великим прыгуном Соединенных Штатов
Америки.
Я вспомнил, что за всю историю легкой атлетики таких прыгунов в
Америке было лишь трое. Включая Ника Джемса.
Эту высоту я взял с первой попытки. Однако зачислять меня в
великие прыгуны публика не торопилась.
Перед следующим прыжком Ника Джемса зрители вдруг стали указывать
на меня пальцами и что-то выкрикивать. Я опять обратился к
переводчику:
- Что они от него хотят?
- Они требуют: "Возьми его, возьми!"
Скажу откровенно: меня это задело.
Высоту 215 я перелетел с первого захода. Мой соперник не
отставал. Наблюдая за ним, я подметил, что в его поведении уже
отсутствовала прежняя небрежность победителя, напротив - американец
держался скромно, он предельно настроился на выигрыш. Он очень хотел
победы именно в этой встрече. Во-первых, ему надо было оправдаться
перед публикой за поражение в Риме и восстановить свой престиж,
во-вторых, этот день совпадал с его днем рождения и Ник решил сам себе
сделать подарок.
Я не менее соперника сознавал ответственность первого поединка.
Было ясно: если сегодня мне удастся вырвать победу, две оставшиеся
встречи пройдут легче. У Ника появятся первые "бациллы" смирения
передо мной, как перед неоднократным победителем. То есть поражение на
Олимпийских играх ему уже не покажется случайным.
После того как Ник перепрыгнул 217, к нему подбежали, стали
целовать, поздравлять - словно меня уже не существовало. Сам
американец слабыми жестами показывал, что, мол, еще рано, но все же
охотно пожимал протянутые руки.
Я понимал, что публика давит на мою психику.
Электрическое табло напомнило, что настала моя очередь.
Я встал спиной к планке и, пытаясь собраться, несколько раз
глубоко набрал грудью воздух. Наконец резко обернулся. Я так
волновался, что поначалу ничего не увидел. Потом из какого-то марева
теней и цветных пятен передо мной медленно выплыла и четко
обозначилась тонкая горизонтальная линия. Я догадался, что это планка.
Краем глаза я вдруг заметил, что Джемс уже дает интервью нескольким
корреспондентам. Меня это разозлило. Я отвернулся от рейки и принялся
бессмысленно шагать из стороны в сторону.
Зрители притихли - ждали, что будет дальше.
Вернувшись к месту разбега, я прикрыл глаза, постоял и резко
сорвался вперед. Но, близко увидев планку, вдруг передумал прыгать и,
нырнув в сторону, обежал стойку.
На трибунах дружно засмеялись.
У барьера я столкнулся с встревоженным Скачковым.
- С разбегом что-то, - соврал я ему и вернулся на исходное
положение.
Очень тщательно, ступня за ступней я стал промерять дистанцию
разбега. Подняв голову, я как бы споткнулся о напряженный взгляд Ника.
Американец тотчас отвернулся и напропалую принялся кокетничать с
секретаршей у судейского столика.
Табло по-прежнему высвечивало:
"217. Дмитрий Буслаев. Первая попытка".
Я вновь замер метрах в двадцати от планки. И вдруг до меня дошло:
"Ложь! Все его действия... Он меня боится! Балда! - обозвал я себя. -
Ведь я знал об этом с самого начала".
Мне сразу стало легко. Я побежал и очень легко перемахнул через
рейку.
Зал и на этот раз не отреагировал на мой прыжок. Он молчал. Но
уже не так, как раньше, - гораздо глубже.
Перед новой высотой - 219 - Ник, как когда-то в Риме, опять
вытянул из-под майки свой золотой крестик. Помолился без суеты - с
богом он, видимо, разговаривал на равных. Затем обернулся к планке и
сразу понесся. Мягко, неслышно. Спланировав по другую сторону рейки,
Джемс быстро выскочил из поролоновой ямы и победно воздел руки.
Восторгу американцев не было предела.
На такой высоте я не ожидал от него подобной прыти. Однако меня
уже ничто не беспокоило. Я спокойно прошел к началу разбега, чуть
постоял. Сейчас от меня требовалось одно: автоматическая серия
необходимых движений. Я их совершил, 219 остались позади.
Впервые меня, наконец, наградили аплодисментами. Это было уже
кое-что. Я начинал перетягивать симпатии публики.
Установили 221. Мощно взмахнув ногой, Ник Джемс на какую-то долю
секунды завис над планкой. Когда он упал в яму, планка затрепетала и
свалилась на него. Оставшись сидеть на матах, американец склонил,
полову на грудь и некоторое время не двигался. Потом резко встал и
отошел к скамейке.
Зал молчал. Это была первая немая реакция публики после прыжка
моего соперника.
"Все нормально, - сказал я себе. - Все хорошо..."
Я во всю мощь помчался, сильно оттолкнулся, нарушил один из
элементов техники, но тут же на взлете подправил его и вновь оказался
по другую сторону рейки.
Вылезая из ямы, я заметил, как подскочил на скамейке мой
сдержанный тренер, а вместе с ним и руководитель команды Кислов. Они
даже обнялись.
Зрители на этот раз хлопали мне с полной отдачей.
Ник Джемс во второй раз прошел к началу разбега. Снова достал
крестик, помолился: намного дольше, чем раньше. Публика замерла.
Пригнувшись, негр побежал, но перед планкой неожиданно дрогнул и
проскочил мимо.
Американцы заулюлюкали.
Ни на кого не глядя, Джемс вернулся назад, но молиться больше не
стал. Он неотрывно всматривался в планку, словно "заговаривал" ее. По
себе я знал, что периферическим зрением он не упускает из виду и меня.
И тогда я сел так, чтобы еще больше попасть в поле его зрения, я
демонстративно принялся расшнуровывать прыжковые тапочки. Я показал
ему, что в исходе поединка уже не сомневаюсь, эту высоту он не
возьмет.
Ник Джемс опять понесся вперед и опять пробежал мимо.
Зал оглушительно засвистел.
Ник заметался. Он почувствовал, как из-под его ног уходит
привычная почва - поддержка болельщиков.
Я смотрел на него и уже сожалел, что проделал номер с
раздеванием. Американец напоминал взмыленную, загнанную лошадь.
Закончил он так: вновь сорвавшись вперед, Ник остановился перед
планкой, вдруг замотал головой и пошел к выходу.
Зал неистовствовал. Я был все еще зол на публику и, догнав негра,
пожал ему руку.
Реакция зрителей оказалась неожиданной: нам обоим бурно
зааплодировали.
Выиграв, я больше не стал прыгать. Не к чему было расходовать
силы - предстояли еще два матча. Сегодня мне важен был не результат, а
победа.
После этого успеха обо мне принялись писать, помещать фотографии,
придумывать всякие клички, прямо на улицах просить автографы. Словом,
в Америке я стал более популярен, чем дома.
Потом меня пригласили на телевидение. Комментатор, бойкий блондин
лет сорока, поначалу расспросил меня, где я родился, сколько человек у
меня в семье, когда начал заниматься прыжками, что делаю сейчас -
работаю или учусь, какие у меня доходы. Поздравив меня с успешным
запуском первой многоступенчатой космической ракеты в сторону Луны,
который три дня назад осуществили в нашей стране, он перешел к другим
вопросам. Я тотчас почувствовал подковырку. Со своей обаятельной
улыбкой комментатор явно намеревался посадить меня в лужу.
Прервав его, я попросил:
- Не могли бы вы задать мне все свои вопросы сразу? Тогда я,
может быть, отвечу на них связно и логично. Ведь план вашей передачи
составлен заранее.
Ведущий поколебался, затем широко улыбнулся. "Что вы думаете по
поводу вашей демократии?", "Сколько у вас в среднем получает
рабочий?", "Как вы относитесь к своим выборам?", "Существует ли у вас
свобода высказываний?", "Понравилась ли вам наша страна?"
Немного подумав, я ответил:
- Прежде всего вы должны помнить, что я не политик, не философ. Я
спортсмен. К подобной теме разговора вы подготовлены лучше меня - это
ваша профессия. И все же мне совершенно ясно, что вы - кстати, не
первый и не последний - пытаетесь сейчас доказать своим телезрителям,
что "американский образ жизни" лучше советского. Говорю прямо: мне это
не нравится. Конкретно: я согласен ответить только на один из ваших
вопросов.
- О, конечно, конечно! - закивал комментатор. - На какой?
- Насчет вашей страны. Она мне по душе. Нас хорошо приняли, у вас
много толковых людей, и вообще я чувствую себя здесь, как говорится,
"в своей тарелке". Скажу больше: вы богаче нас. Всем это прекрасно
известно, поэтому незачем задавать вопрос о средней заработной плате.
- Неожиданно мне стало обидно, я спросил ведущего: - Простите, когда
вы в последний раз воевали?
- Вы имеете в виду Соединенные Штаты Америки?
- Да.
- В 1945 году. Потом Тайвань, Корея...
- Я интересуюсь той войной, которая происходила на территории
вашего государства?
- О! - улыбнулся мой собеседник. - Это было очень давно.
Я сказал:
- Так почему же вы забываете об этом, когда так объективно, - я
подчеркнул это слово, - сравниваете наши уровни жизни? Или хотя бы то,
что, как абсолютно новая формация, мы существуем всего сорок один год,
а вы уже не одну сотню? - Выдержав паузу, я повторил: - Да, вы сейчас
богаче. Однако придет время, и мы сравняемся. Я не собираюсь спорить о
преимуществах нашей системы и недостатках вашей. Мне хочется сказать
одно: я гражданин своего государства, своей земли, своей Родины. Я
родился, вырос и воспитался в России. И какие бы трудности она ни
испытывала, я люблю свою страну и верю в ее будущее. В отличие от вас,
- я обернулся к ведущему, - мне нет надобности доказывать американцам,
что их государство хуже, чем наше. Они лучше меня знают его
достоинства и отрицательные стороны. И если их когда-либо что-то будет
не устраивать, они во всем разберутся сами. Я думаю о другом:
действовать и разговаривать нашим странам по принципу - "А у нас в
квартире гвоздь! А у вас?" - бессмысленно. Сегодня мы два самых мощных
государства. В настоящий момент именно от наших народов зависит
нормальная человеческая жизнь всех остальных людей. А если соперничать
- так давайте только в спортзалах, бассейнах и на стадионах.
Комментатор заметил:
- А говорили, что не политик! - И, переводя разговор в другое
русло, поинтересовался: - Кто, на ваш взгляд, выиграет два последних
матча?
- Я.
- Это что - психологическое давление на нашего Ника Джемса?
- Отчего же? Я просто трезво оцениваю его и свои силы.
Вечером меня пригласил наш посол в СЩА и долго со мной беседовал.
Поздравив с победой в первом поединке, посол заметил, что мое
выступление по телевидению тоже было очень удачным. Он же тактично
предупредил меня об опасности самолюбования.
- Скромность, - объяснил посол, - не правило приличия. Это самый
надежный тыл, резерв каждого человека как настоящей личности.
Эти слова засели во мне, как семена.
В поездке я подружился со Звягиным, бегуном на средние дистанции.
Он был старше меня на семь лет, рекордсмен Европы, трижды чемпион
Советского Союза и бронзовый призер двух Олимпиад - в Мельбурне и
Риме. До состязаний в США мы были знакомы шапочно. А тут нас поселили
в одном номере гостиницы.
Номер, кстати, был шикарный, четырехкомнатный. Вообще американцы
не скупились. На пять человек нашей команды они предоставили три
автомобиля, которыми мы могли пользоваться в любое время суток. Мне и
Звягину выделили "кадиллак".
Программа, которая заполняла промежутки между состязаниями, была
довольно плотная, нашу команду всюду возили, нам постоянно показывали
что-то интересное. Когда мы перебрались в Лос-Анджелес, нас повезли в
Голливуд. Сопровождающим был спортивный журналист Динк, приятный,
очень спокойный парень.
Огромнейший киногород мы объехали на машине. Время от времени
Динк давал пояснения.
- А где тут живет ваша Элизабет Тейлор? - спросил я его.
- Вон! - Динк указал на трехэтажный дом, что стоял на горе. - Это
ее особняк. Но сейчас Элизабет нет, она на съемках в Италии. - И
полюбопытствовал: - А почему вы ею интересуетесь?
За меня ответил Звягин:
- Он давно мечтает с ней познакомиться!
Динк улыбнулся и развел руками - мол, ничего нельзя ног делать, в
Америке ее сейчас нет.
Но вечером к нам в номер вдруг принесли телеграмму:
"Мистер Буслаев! Узнала, что вы хотели со мной встретиться. Давно
мечтаю об этом сама. Час назад прилетела из Италии, На одни сутки.
Если Вы будете так любезны и у Вас найдется для меня немного времени,
позвоните по телефону: Голливуд - 14188367. Весь вечер жду вашего
звонка. Элизабет Тейлор".
Я просто ошалел. Звягин, не сдержавшись, ехидно поинтересовался:
- А о чем ты с ней разговаривать будешь? Ты же в английском ни
бум-бум!
- Ничего, - ответил я. - Слов десять знаю, остальное - жестами.
- Ну, звони, звони. Погляжу, как ты с ней объяснишься!
Сам он английский знал довольно прилично.
В результате мы договорились, что поедем вместе. Звягина я
представлю как своего переводчика.
Он набрал номер телефона.
- Здравствуйте! Я от мистера Буслаева по телеграмме Элизабет
Тейлор. Моя фамилия Звягин.
Обернулся ко мне и шепнул:
- Сейчас сама подойдет.
Я выхватил у Звягина трубку, услышав приятный женский голос,
прокричал:
- Хэлло, Элизабет!.. Это я! Мистер Буслаев!
- Ну и дальше что? - спросил мой товарищ.
Я отдал ему телефон обратно, он о чем-то поговорил по-английски,
записал адрес, произнес: "О'кэй!" - и нажал на рычаг.
- Поехали! Говорит, ждет не дождется!
Мы сели в автомобиль и примерно через час подкатили к небольшому
дому. На нем значился нужный нам номер.
Звягин сказал:
- Что-то не то! Не может быть, чтобы она в таком доме жила.
- Вылезай! - ответил я. - Здесь она, наверное, принимает всяких
неофициальных лиц. Как мы с тобой.
Позвонили. Открыла горничная, с улыбкой попросила нас войти и
подождать.
Мы переступили порог.
Звягин, оглядевшись, заметил:
- И внутри тоже ничего особенного.
- Интересно, - спросил я его, - сколько ей лет? Говорят, уже под
пятьдесят?
Рядом вдруг кто-то ответил:
- Около сорока.
Мы обернулись и увидели Динка.
Звягин обалдел:
- А вы что... тоже приглашены?
Тот, не выдержав, стал хохотать. Очень медленно мы начали кое-что
понимать.
Наконец, справившись с собой, Динк выговорил:
- Ребята, простите. Если вам не по вкусу мой розыгрыш,
извините... Но мы с женой уже давно хотели пригласить вас в гости, а
как заманить - не знали.
У Динка мы хорошо и просто провели время за ужином. Однако уходя,
мы попросили его никому не говорить о "приключении" с Элизабет Тейлор.
Он пообещал этого не делать и слово свое сдержал...
На другой день нам пришло приглашение от Грегори Пека. В
телеграмме он сообщал, что к такому-то часу пришлет за нами в
гостиницу свою машину.
- Дудки! - воскликнули мы в один голос со Звягиным. - Теперь нас
не купишь!
В номер зашел руководитель команды Кислов и показал точно такую
же телеграмму. Я и Звягин покатились со смеху. Он ничего не понял...
Когда мы ему все объяснили, Кислов разыскал по телефонной книге номер
Грегори Пека и позвонил. Актер действительно хотел видеть нас, чтобы
поближе познакомиться с русскими атлетами.
Наша команда побывала у него на ланче. Пек оказался живым,
веселым человеком. Не понравились лишь его лакеи - разнося еду или
разливая вино, они держались очень высокомерно, словно хозяевами в
доме были они, а не сам актер.
За двадцать дней в Америке у нас набралось более тридцати встреч
с самыми разными людьми. Везде мы чувствовали себя как дома. Каверзных
вопросов больше никто не задавал.
Однажды меня спросили:
- Не хотели бы вы еще раз побывать в Америке?
- Хотел бы, - ответил я. - Даже с удовольствием.
- А жить? Смогли бы вы здесь жить?
- Если бы я был американцем, то, конечно, смог бы! А так - зачем?
У каждого человека своя земля, своя родина. Как, например, собственная
мать или отец. Понимаете?
- Вполне, - ответили мне.
Вторые состязания были гораздо значительней - это был открытый
чемпионат Соединенных Штатов Америки. Всем приглашенным спортсменам
представлялась возможность стать чемпионом США по своему виду.
К этому времени я окончательно акклиматизировался и как следует
отдохнул. К тому же меня воодушевляла первая победа над Ником Джемсом.
В легкоатлетический манеж я вышел довольно уверенно. На этом
турнире я поставил перед собой задачу: не просто выиграть, а показать
максимальный результат.
Все высоты, включая и семь "великих американских футов", я и Ник
Джемс взяли с первой попытки. При этом, согласно замыслу, я
"пренебрегал" соперником: не обращал на него ни малейшего внимания,
даже не смотрел, когда он прыгал. От публики я отрешился тоже.
Почувствовав это, Джемс начал раздражаться. Он привык
соревноваться с соперником, а не с планкой.
Первая попытка на 216 ему вдруг не удалась. Я же преодолел эту
высоту сразу.
Неудача не должна была расхолодить американца. Я полагал, что
настоящая борьба развернется где-то в районе 220. И ошибся.
Джемс все больше обрастал неуверенностью, страхом и паникой.
Публика начала выкрикивать негру что-то обидное. На двух оставшихся
попытках Джемс сбил рейку.
Что кричали моему сопернику, как он на это реагировал - я не
слышал и не видел. Об этом мне потом рассказал Скачков. Я старался
раньше времени не радоваться своей победе. Мне предстояло показать еще
результат.
Сначала я покорил 218, затем - 222, то есть повторил мировой
рекорд Ника Джемса.
Когда стали устанавливать 226, манеж притих - ни один из прыгунов
мира никогда еще не покушался на такую высоту.
Почему я попросил поднять планку именно на два метра двадцать
шесть сантиметров?
Ответить трудно. Просто в этот момент я почувствовал идеальное
состояние - хорошую возбудимость и ощущение каждой мышечной клетки. К
тому же настала пора бороться с планкой по-настоящему. Один на один.
226 я не взял, но нисколько не пожалел об этом. На третий раз
рейка соскочила со стоек в самый последний миг - от микронного касания
шиповки. Я вырос в собственных глазах: одним махом мне удалось
подготовить себя к рекорду.
Понял это не только я - публика тоже. Она долго аплодировала моим
усилиям покуситься на фантастическую высоту.
Потом я стоял на пьедестале почета и, подняв над головой руки,
выражал свои дружеские чувства к американцам. Мне удалось повторить
мировой рекорд, во второй раз обыграть Ника Джемса и стать чемпионом
Соединенных Штатов Америки.
Впервые в честь своего чемпиона американцы поднялись с мест и,
замерев, слушали Гимн Советского Союза...
Прошло два месяца, как я послал в отдел рационализации и
изобретений Минздрава СССР заявку на свой аппарат с намерением
получить на него авторское свидетельство. Пока не было ни ответа, ни
привета.
Я по-прежнему работал ординатором областной больницы, но теперь
уже в травматологическом отделении. Свой аппарат мне, естественно,
применять не разрешали, зато выделили нескольких собак и ключи от
вивария. После службы я до полуночи ставил там свои эксперименты.
Первые же результаты подтвердили правоту моей идеи - обыкновенные
переломы срастались в аппарате в два с половиной раза быстрее, чем в
гипсовой повязке. Вскоре я поставил своеобразный рекорд - удлинил
одной собаке ногу на три сантиметра!
С каждым днем у меня возникали новые вариации применения
аппарата. Для проверки замыслов недоставало собак, приходилось
отлавливать бродячих псов на улицах.
Однажды я попросил заведующего областной больницей Сытина
взглянуть на мои результаты. Он неохотно явился, пожал плечами и
сказал, что я занимаюсь игрушками.
Из Москвы наконец пришла телеграмма. Заместитель министра
здравоохранения РСФСР Фуреев вызывал меня с аппаратом, чтобы
апробировать его в московских клиниках. Я мигом собрался, взял
недельный отпуск и прилетел в Москву.
Остановился я у каких-то дальних родственников по материнской
линии. Другого пристанища не было.
Родственники встретили меня настороженно. Они смутно помнили мою
мать, а обо мне вообще не имели понятия. Кто я, откуда, куда и зачем
приехал - все это я объяснял, стоя на пороге с огромным мешком за
плечами. Наконец меня впустили.
Я попросил разрешения оставить свой мешок в прихожей и тут же
понесся в министерство.
Меня направили к начальнику отдела рационализации и изобретений
Четвергину, солидному мужчине с открытым взглядом. Он радушно встретил
меня и заявил, что по поводу моего аппарата уже заседали, идея
интересна, но ее еще нужно апробировать (это будет на днях), а пока со
мной хотел бы познакомиться один из экспертов отдела, Гридин Иван
Анатольевич.
Все складывалось как нельзя лучше. Я ожидал настороженности,
препятствий - и вдруг такая гладь!
Мне сказали, что Гридин будет в министерстве через два часа. Я
отправился побродить по Москве. Я не представлял, что она такая
огромная. Все куда-то торопились, лица людей выражали такую
деловитость, что я поневоле почувствовал себя бездельником. В этом
городе я был чужим со своей неуклюжей провинциальностью. Например,
входя в столовую, я робел и подолгу вытирал у порога ноги.
Впервые в жизни я обратил внимание на свою одежду. Стоял теплый
солнечный май, а на мне были черные широкие брюки, которые стояли
колом, желтые сандалии и коричневый пиджак, короткий, приталенный, с
зауженными плечами. На голове соломенная шляпа. В столице так никто не
одевался.
Вернувшись в министерство, я увидел, как через весь вестибюль ко
мне идет незнакомый мужчина с распростертыми объятиями. Он расцеловал
меня в обе щеки.
- Гридин. А вы, конечно, Калинников? Четвергин вас очень точно
описал.
Эксперт краем глаза покосился на мои желтые сандалии и брюки. Сам
он был в светло-сером костюме, в белоснежной рубашке с галстуком,
из-под брюк выглядывали носки черных начищенных туфель. Я тотчас как
бы сфотографировал его глазами и решил, что в следующий приезд оденусь
примерно так же.
- Мы куда? - спросил я Гридина.
- Ко мне! - улыбнулся он. - Надеюсь, вы не откажетесь побывать на
моем дне рождения?
Он взял меня за плечо (я сразу почувствовал его сильную руку) и
решительно повел на улицу.
Гридин распахнул дверцу собственной "Победы", жестом пригласил на
переднее сиденье. Сам он уселся за руль и лихо взял с места.
Квартира у него оказалась богатой: полированная мебель, зеркала,
хрусталь, картины. Особенно мне понравилась передняя с ветвистыми
оленьими рогами. Я водрузил на один из рогов свою соломенную шляпу.
Жены, детей, родственников у Гридина не было. За столом сидели
трое мужчин. Выпивая, они почему-то ни разу не произнесли тоста за
именинника.
Гридин взял меня под руку и увел в другую комнату. Там мы сели на
мягкий диван. Он поймал по приемнику джазовую музыку и принялся
расхваливать идею моего аппарата. Я слушал его, стараясь не пропустить
ни одного слова. И вдруг он выговорил:
- ...Но, понимаете, к огромному сожалению, в том виде, в котором
вы представили свой аппарат, он не может быть утвержден.
- В каком смысле? - не понял я.
- Видите ли, само по себе предложение очень интересное и
перспективное. Я понял это сразу, как только взглянул на него. И
все-таки на получение авторского свидетельства оно не тянет.
- Почему?
Гридин поморщился:
- Неаккуратно у вас все очень. Гаечки, зажимчики. Все предельно
кустарно.
- Я же его сам делал!
- Понимаю, понимаю, - покивал эксперт.
- Ведь главное - это сама идея и конструкция аппарата. А
остальное - вопрос техники. Если поставить его изготовление на
производственную основу, да еще из качественного материала...
- Вот именно, - подтвердил Гридин. - А у вас такой возможности
нет. Верно?..
- Ну да, - согласился я.
- Вот видите...
- Что - видите?! - Меня возмутило его недомыслие. - Это же
мелочи! На утверждение я прислал не качество гаек или зажимов, а идею
нового метода для всей травматологии! Качественно новую, понимаете? И
изложил вам во всех деталях ее принцип!
- Понимаю, понимаю, - опять отозвался эксперт.
До меня не дошло, что он имеет в виду, я спросил:
- Ну?..
Гридин вдруг с каким-то огорчением поглядел на меня и опустил на
грудь голову. Затем произнес:
- Я вижу, что с вами надо разговаривать только прямо.
- Конечно! - воскликнул я. - А как же еще-то?
Он вздохнул, выдержал паузу.
- Если вы отзовете свое предложение обратно и вернете его за
двумя подписями, мы не только авторское свидетельство получим, но и
лауреатскую премию.
- Погодите! - остановил я эксперта. - Какие две подписи? И кто
это - мы?
Гридин открыто, дружелюбно улыбнулся мне:
- Мы - это я и вы.
Я оторопел. Мозги у меня заскрипели, точно жернова...
- То есть... - наконец спросил я. - Вы будете соавтором?
- Да.
"Боже! Что делать? Дать ему по физиономии? Не годится! Как-никак
он эксперт министерства. Надо ему улыбнуться. Отказать, но
улыбнуться".
Так я и сделал. Улыбнулся и сказал:
- Как бы это все лучше... В общем, мне это дорого и...
- Конечно, - перебил меня Гридин. - Но иначе вообще ничего у вас
не получится.
- Понимаю, понимаю, - теперь произнес уже я.
Он помолчал, выговорил:
- Вы подумайте об этом. И очень серьезно.
- Еще бы, - отозвался я. Поднявшись, я прошел к двери. Затем
добавил: - И все-таки от соавторства мне как-то не по себе.
Гридин ответил:
- Это с непривычки.
- Понимаю, понимаю, - повторил я и вышел.
- Господи! - вслух сказал я на улице. - Зачем ты создаешь таких
типов? Или они тебе необходимы?
Для меня всегда был загадкой извечный акт природы - наряду с
порядочными людьми она неустанно воспроизводила подлецов. Я находил
этому лишь одно объяснение: видимо, для того, чтобы одних сравнивать с
другими...
По пути мне попался кинотеатр. Чтобы успокоиться, я отправился
смотреть фильм "Тарзан в Нью-Йорке".
К родственникам я позвонил часов в одиннадцать вечера. Дверь
открыл глава семьи, хмурый пожилой мужчина. Как только я переступил
порог, он отошел от меня на два шага и решительно скрестил на груди
руки:
- Я не знаю, а главное - не желаю знать, кто вы на самом деле. Со
временем в этом разберется милиция. А пока забирайте свои отмычки, и
чтоб духу вашего в моем доме не было!
Выяснилось, что в мое отсутствие мой мешок подвергли проверке и,
обнаружив там железные детали для трех аппаратов, приняли их за
инструменты взломщика. Около часа мне пришлось опровергать эту версию,
я даже показал телеграмму Минздрава, которой меня вызвали в Москву.
Наконец для большей убедительности я посвятил хозяина дома во все
подробности своего компрессионно-дистракционного метода. Родственник
вдруг заинтересовался, я увлекся тоже, и мы проговорили с ним об
аппарате чуть ли не до утра.
На другой день я отправился к начальнику отдела Четвергину, Он
встретил меня опять приветливо, усадил в кресло, вызвал секретаршу и
сказал, чтобы она никого не впускала.
Разговор с ним я повел осторожно. О вчерашней встрече с экспертом
отдела я сказал, что она оказалась приятной, и мимоходом упомянул лишь
о том, что товарища Гридина не устроили мои гаечки, зажимчики.
- Ну, ну! - сразу насторожился Четвергин. - И что же?
- Да я и сам вижу свои отдельные несовершенства... - Я сделал
паузу, раздумывая, говорить ему все начистоту или нет? И решил:
"Нет... Пока нет..."
- Но понимаете, - добавил я, как бы извиняясь, - дело в том, что
я же не гаечки на утверждение прислал, а само предложение... Ведь так?
- Верно, - кивнул начальник отдела. - Но довести свою идею до
полного ума вам совсем не помешает.
- Еще бы! - подтвердил я. - Конечно. Товарищ Гридин считает
абсолютно так же и даже больше: он оказывает мне такую честь, что
соглашается стать моим соавтором.
Я замолк и вгляделся в Четвергина. Важно было не пропустить его
реакцию. Мне хотелось знать, что он об этом думает?
Начальник отдела не шелохнулся и безучастно смотрел мне прямо в
глаза, ожидая продолжения.
Я чуть прокашлялся.
- Товарищ Гридин советует мне отозвать свое предложение и вернуть
его уже за двумя подписями.
Теперь в меня пристально всмотрелся Четвергин. Он пытался понять,
действительно ли я уж настолько туп или только прикидываюсь?
- Не знаю... - Он дернул плечами. - Решать вам. Желаете за двумя
подписями - пожалуйста, мы препятствовать не станем. - И добавил: - Да
и так ли это существенно: одна или две подписи? Главное, чтобы
предложение прошло.
- Простите, - перебил я его, - не понял...
Раздражаясь, что я вынуждаю его говорить больше, чем он хочет,
начальник отдела пояснил:
- Я имею в виду то обстоятельство, что от товарища Гридина в
первую очередь зависит судьба вашего авторского свидетельства.
"Так, - отметил я. - Ясно. Гридин номер два".
На другое утро я забрал свой мешок от родственников и сел в
поезд.
За окном бушевала весна. Я глядел на зелень полей, перелески, на
проносящиеся столбы, дома, речушки, на огромное синее небо, под
которым творилась вся эта жизнь, и удивлялся тому, что не испытываю
дурного настроения. Четвергины, гридины - эти образы показались мне
вдруг нереальными.
Передо мной каждую секунду, минуту, год, и так из столетия в
столетие, воссоздавалась жизнь. И поражало то, что она не только не
уставала от этого, но всякий раз при этом сама себе радовалась...
Я вдруг ощутил, что способен на такое тоже - освобождая душу от
тяжести прошлых обид или неудач, время от времени как бы рождаться
заново. Это открытие высветило меня, точно сок лимона темный крутой
чай... И я поверил.
Применять свой метод на людях мне по-прежнему не разрешали.
Продолжая совершенствовать его в виварии, я написал и поместил
несколько статей об аппарате в специальных медицинских журналах.
Как на них отреагировали, я не знал до тех пор, пока меня снова
не пригласили в столицу. На этот раз я получил вызов от Всесоюзного
научного общества по распространению знаний. Оно предложило выступить
с докладом.
Я привез с собой кучу чертежей. Вместо мешка у меня теперь был
чемодан.
- Из года в год, - доложил я, - в нашей стране, да и не только у
нас накапливается целая армия больных, которые считаются неизлечимыми.
Гипс перед их недугами бессилен. Я не отметаю его совсем - он уместен
в случаях простейших переломов, однако на положении прежнего "бога"
гипсовая повязка находиться уже не может. Мною предлагается совершенно
новый метод. Суть его состоит в том, что в отличие от общепринятых
установок я считаю, что кость, в том числе и человеческая, способна
регенерировать, то есть расти. Вот наглядный пример.
И я водрузил на стол мохнатую дворняжку с аппаратом на задней
правой ноге.
- Подойдите сюда кто-нибудь, пожалуйста.
На сцену поднялся солидный пожилой мужчина.
- Попробуйте определить, - попросил я его, - насколько нога в
аппарате длиннее всех остальных?
Он чуть отошел, прищурился.
- Сантиметров на десять!
- На восемь! - поправил я его.
По залу прокатилась легкая волна изумления.
- Спасибо, - поблагодарил я мужчину. Он вернулся на свое место.
- Теперь еще... - Я извлек вторую собаку. - Взгляните на ее
переднюю лапу.
Публика заволновалась, зашумела - лапа была сильно искривлена,
притом не внутрь, а наружу.
- Ни длинная, ни кривая нога, - продолжал я, - собакам не нужна.
Я сделал это лишь для того, чтобы мои эксперименты были более
убедительными и доказательными.
Совершенно неожиданно раздались аплодисменты. Переждав, я указал
на развешанные чертежи:
- Все это удалось мне совершить посредством моего аппарата.
Конструкция его не очень сложная. При желании с ним может ознакомиться
каждый. Однако из этого не следует, что только одно его наложение на
конечность уже гарантирует максимум успеха. Главное достоинство
аппарата заключается в том, что, помимо прочного удерживания отломков
костей относительно друг друга, он позволяет регулировать
"костеобразование". Гипс такой возможности не дает.
В общем, собранию ученых я выложил все, а под конец откровенно
выразил огорчение, что аппарат мне не позволяют использовать на людях.
Больше того: прошло уже около года, как он был отправлен на
утверждение.
Мне устроили бурную овацию. Такого в моей жизни еще не случалось.
Возвращаясь домой, я почувствовал: начинается новая полоса в моей
жизни. Вскоре меня вызвал второй секретарь городского комитета партии
Сутеев. Оказывается, когда-то вместе мы отдыхали в доме отдыха нашей
областной больницы. Тогда он был только инструктором отдела
здравоохранения.
- Никак не предполагал, что вы и есть тот самый Калинников!
Он обстоятельно расспросил меня о сути нового метода. Его
заинтересовали цифры, свидетельствовавшие о прямой материальной выгоде
моего изобретения для государства.
- Чем конкретно вам можно помочь?
- Если это возможно... мне необходима хотя бы одна палата коек на
десять.
- И все?
Я кивнул. И напрасно: надо было сразу просить больше.
- А как у вас с жильем?
- Спать у меня есть где. Вот, правда, дочки растут, тесновато
будет. Но это года через три только.
- Вот и хорошо! - Сутеев протянул мне руку. - Тогда и подумаем. А
послезавтра на бюро горкома я доложу о вас и о вашем методе.
Через две недели меня пригласил к себе заведующий областной
больницей Сытин.
- Занимайте в конце коридора палату на восемь человек и делайте
там, что вам заблагорассудится. Но учтите - ответственность за вас я с
себя снимаю! Официально я заявил об этом горкому партии.
Заведующего я не терпел, как, впрочем, и он меня. Наша взаимная
неприязнь походила на биологическую несовместимость. Людей, подобных
Сытину, раздражала всякая попытка другого человека поколебать их
привычное, заскорузлое мышление. Я предвидел, что мы с ним не
уживемся. Он, вероятно, догадывался об этом тоже.
Как ни не терпелось мне испробовать аппарат на самом тяжелом
больном, начал я все же с простых случаев. Мое положение было крайне
шатко - я не мог позволить себе ни одной неудачи! Первыми пациентами я
выбрал двух слесарей-точильщиков. Завод металлических конструкций, где
они работали, этими людьми дорожил и пообещал мне в счет своеобразной
компенсации за успешное излечение сделать пять комплектов аппаратов.
Сразу возник ряд сложностей.
Больные боялись моего аппарата, точно "испанского сапога". Один
вид спиц, которые протыкали кость в нескольких местах, вызывал у них
жгучее желание сорвать с себя эту страшную конструкцию. Однако через
неделю-другую они с ней свыкались настолько, что уже не хотели
расставаться. Они боялись, что без аппарата не смогут ходить. Когда
наступала пора снимать конструкцию, больные прятались от меня.
Но самая большая трудность состояла в том, чтобы больных
заставить передвигаться уже на второй или третий день после операции.
Я настаивал:
- Вставайте, вставайте! Берите костыли и подымайтесь!
- Да что вы, доктор! Мне же только вчера сделали операцию!
- Ну и что же? Температура у вас нормальная. Вот и вставайте!
- На больную ногу?
- На здоровую и на больную.
- Так она же сломается!
- Не сломается. Ваши костные отломки держит аппарат.
С каждым разом все смелее ступая на ногу в аппарате, мои больные
зашагали по палате, по коридорам, а потом даже и в магазин. Увидев
это, заведующий Сытин кинулся в горком партии и обвинил меня в
дремучем волюнтаризме, в издевательстве над больными. Ко мне прибыла
комиссия из трех человек, среди которых был и Сутеев. Мои пациенты в
это время как раз толпились на лестничной площадке, которая заменяла
им курилку.
Одного из них представитель комиссии спросил:
- Когда у вас была операция?
- Неделю назад.
- А с каких пор вы ходите?
- Четвертый день.
- И что ощущаете? - поинтересовался Сутеев. - Больно?
- А вы как думаете? Но вообще помаленьку привыкаю.
Чуть позже, в кабинете заведующего, второй секретарь горкома
партии спросил меня:
- В чем заключается необходимость, чтобы ваши больные так быстро
вставали на ноги?
- В сути моего метода. В отличие от гипса аппарат гарантирует
неподвижность костных отломков. То есть, наступая на ногу, больной
может не опасаться, что отломки сместятся. При ходьбе у человека
нормальное кровообращение, лимфообращение, нервные реакции, которые
способствуют более активному сращиванию кости, а соответственно этому
и сокращению сроков лечения. В лежачем состоянии все естественные
процессы организма сходят к нулю. Помимо прочего, ходьба для человека
еще и важный моральный фактор. С первых дней после операции он
начинает чувствовать себя полноценным человеком. Я уже не говорю о
том, что у моих пациентов не наступает мышечной атрофии и
желудочно-кишечных заболеваний, которые неизменно случаются при
длительном постельном режиме.
Как говорится, нет худа без добра. "Деятельность" Сытина пошла
мне на пользу.
Через месяц меня перевели в госпиталь инвалидов Отечественной
войны, где предоставили сразу целое отделение.
После Америки я с месяц энергично тренировался, а потом как-то
сразу увял. Была середина марта, в Москве шел сырой снег, под ногами
хлюпала слякоть. Не знаю отчего, я вдруг почувствовал одиночество.
Несмотря на массу знакомых, у меня не было ни одного близкого
человека. Существовали лишь приятели. Неожиданно я ощутил потребность
в таком человеке, которому можно было бы признаться в своих слабостях,
который бы иногда мог просто пожалеть тебя, как когда-то, например,
мать.
Скачков посоветовал мне махнуть в Кисловодск. Он сказал, что там
своеобразный микроклимат, в это время года там сухо.
Сойдя с поезда, я попал в оазис мягкого солнца и первой
пробивающейся зелени. Я шагал улочками этого городка, дивился его
необычности, а еще больше - теплу.
Прожил я там около трех недель. Возвратившись в Москву, с
жадностью включился в работу и через два месяца, в день открытия
Выставки достижений народного хозяйства СССР, установил новый мировой
рекорд - 2 метра 23 сантиметра. Очень скоро второй - 224 сантиметра.
Произошло это в Лужниках на матче СССР - США. Здесь я окончательно
доконал Ника Джемса (он взял 220) и подружился с ним. Он был веселый,
широкий, простой, как большинство американцев, в общении парень.
После матча нас пригласил к себе на дачу Звягин - у него был день
рождения. Гостей оказалось много. Мне понравилась одна блондинка.
Звали ее Людмила. На день рождения она явилась с симпатичным мужчиной
лет тридцати. Меня это не смутило: я решил, что для нее он стар, а
потом я уже приучил себя добиваться того, чего хочу. Вдобавок весь
вечер Людмила не обращала на меня внимания.
Спустя три месяца она стала моей женой.
К дню свадьбы я установил третий мировой рекорд - 2 метра 25
сантиметров.
Меня наградили медалью "За трудовую доблесть" и признали лучшим
спортсменом мира. Как семейный человек, я получил трехкомнатную
квартиру и купил автомашину "Волга". Меня нисколько не огорчало, что
Людмила ничего не умела готовить, кроме яичницы. Я подтрунивал над ней
и понемногу учил тому, что мог сам: сварить суп, борщ, сделать шашлык,
котлеты, поджарить рыбу, разделать курицу, приготовить манты,
пельмени. Она очень старалась, но у нее ничего не выходило: не
оказалось способностей.
Тогда я сказал:
- Плевать! Женщина создана не для базара и не для плиты.
Очень много мы разъезжали по гостям. Встречались с известными
артистами, певцами, журналистами, кинорежиссерами, композиторами. В
мой адрес постоянно сыпались комплименты, часть их перепадала и моей
супруге. Ей это было приятно, она очень легко и естественно вошла в
круг моих знакомых.
Через три месяца я уехал на юг, на спортивные сборы. Здесь я
засел за книги, так как в последнее время запустил учебу в институте.
Постоянные отъезды на соревнования, большая нагрузка на
тренировках - все это отвлекало. Разумеется, преподаватели ко мне
относились гораздо снисходительнее, чем к остальным студентам. Но меня
это не устраивало. Я понимал, что именно сейчас, когда я "на подъеме",
надо думать о будущем. Пройдет восемь, десять лет, и мой "бум"
кончится. Это неизбежно. Что я буду делать потом?
От жены приходили письма чуть ли не каждый день. В одном из них
Людмила сообщила, что я могу скоро стать отцом. Что я по этому поводу
думаю?
Я попытался представить себя отцом и не смог. Мне самому было
всего лишь 19 с половиной лет.
Людмиле я ответил: "...Поступай так, как считаешь нужным сама".
После матча с американцами мне предстояли выступления в Японии.
Пригласили туда четырех атлетов - меня, Звягина, метателя копья и
бегуна на длинные дистанции. Через год в Токио должна была состояться
очередная Олимпиада. Японцы намеревались разрекламировать и развить у
себя в стране именно те виды легкой атлетики, в которых они отставали.
В Японию мы летели двое суток - через Индию и Индокитай, с
восемью промежуточными посадками.
Через шесть часов после прилета нас повезли на стадион в Токио.
Там я взял 215 и попросил установить 226. Зачем?
Я хотел "прощупать" эту высоту в плохих условиях, не отдохнувший,
и сознательно шел на такой большой разрыв - одиннадцать сантиметров.
Планка, естественно, слетела, но я не пожалел об этом - я вновь
был недалеко от успеха.
Мы выступали в самых разных городах Японии: Токио, Осаке, Нико,
Иокогаме. Зрителей присутствовало очень много.
Эта страна оказалась совершенно иной, но не менее интересной, чем
Америка. Здесь все выглядело необычно: создавалось такое впечатление,
словно ты попал на другую планету.
В Японии мы совершенно неожиданно подружились с Кисловым. Помог
этому случай.
Как-то среди ночи (наши гостиничные номера находились рядом)
Кислов сильно, судорожно застучал кулаком в стену. Спросонья я ничего
не понял. В одних трусах я бросился к нему и при свете ночника увидел
его распластанного на постели.
- Ванну... - чуть слышно выговорил Кислов. - Горячую ванну...
Он был бледен и, видимо, не мог шевелиться.
- Почки... - с трудом выговорил он.
По его стиснутым губам, по побелевшим пальцам я ощутил остроту
его боли. Побежал в ванную, наполнил ванну теплой водой, затем взвалил
его к себе на спину, опустил в воду. Сам сел рядом.
- Может, врача вызвать?
- Нет, нет, - замотал головой Кислов. - Нет... и ребятам не
говори. У меня это впервые. Пройдет. А если врача, так вообще... Какой
я главный тренер, если с командой ездить не смогу?
Со следующего дня я стал фактическим руководителем нашей
делегации. Кислов отдал мне все деньги, документы, поручил
договариваться с японцами обо всех предстоящих поездках и
выступлениях. Сам Кислов еле стоял на ногах, особенно мучительными для
него были переезды из города в город. Однако держался он стойко.
Обратно домой мы летели той же дорогой - через Индокитай и Индию.
Для Кислова перелет был настоящей пыткой. В Москву он прилетел еле
живой. С аэродрома я позвонил его жене, чтобы она вызвала "скорую
помощь". Когда мы подъехали к дому, санитарная машина уже ждала, чтобы
забрать его в больницу. Впоследствии Кислов подлечился, и мы побывали
с ним еще в четырнадцати странах.
Вскоре я вновь отправился в Америку, в Пало-Альто, на очередной
матч США - СССР.
Ника Джемса я скоро обыграл и остался один в прыжковом секторе.
Мне предстояло бороться только с планкой.
Я попросил установить два метра двадцать шесть сантиметров.
Пока поднимали и промеряли высоту, я отошел в сторону и лег на
траву. Снизу было хорошо видно, как надо мной нависла огромная,
стотысячная чаша людей. Все зрители нацелились взглядами в
единственное место - туда, где я лежал. Мне сразу стало тяжело.
Я попробовал думать только о сыне... Вчера ночью пришла
телеграмма: "Я родила сына. Людмила". Я встал... В тишине на
электрическом табло чуть потрескивала надпись: "226. Дмитрий Буслаев.
Первая попытка".
Начал моросить мелкий противный дождик. Тщательно, не торопясь, я
вытерся тренировочным костюмом и прошел к началу разбега. На бровях у
меня, вперемешку с потом, скапливались крошечные капли, стекали по
щекам. Одна попала в глаз. Я зажмурился и отвернулся от прыжковой ямы.
Стадион, затаившись, наблюдал за каждым моим движением.
Глубоко набрав грудью воздуха, я наконец встряхнул бедром
толчковой ноги и побежал.
Тут же я увидел себя со стороны, словно бежал не я, а кто-то
другой. Беспристрастно наблюдая, я не мог уловить в его разбеге,
отталкивании и взлете каких-либо огрехов. "Перелетит", - сказал я.
И - перелетел!
Зрители вскочили с мест и принялись неистово размахивать руками,
газетами, бросать вверх шляпы, панамы, кепки. Я ничего не слышал, меня
оглушила собственная победа.
Только потом в сознание ворвался рев трибун. Точно из-под земли
возник Скачков, ткнулся мне губами в ухо. Меня оторвали от него и так
подкинули вверх, что я обмер. Зрители прорвала заслон полицейских и
лавиной понеслись в сектор. Зажатый со всех сторон, я не мог
пошевелиться. Я громко закричал:
- Шипы! У меня шипы!
Несколько человек уже корчились от боли, потому что меня
беспрерывно толкали из стороны в сторону, и я наступал на ноги.
На мне начали рвать майку, в один миг от нее остались клочья.
Неожиданно под меня кто-то подсел и, перекинув через плечо, стал,
как тараном, пробивать моим телом эту безумную людскую кашу. Это был
Кислов.
Вырвавшись из кольца, мы помчались навстречу шеренге полицейских.
Пропустив нас за спины, полиция грудью стала сдерживать набегающую
лавину публики.
Я посмотрел на Кислова: из носа у него текла кровь. Он облегченно
улыбнулся.
- Слава богу... Живы!
Дома, в Шереметьеве, мне не дали сойти с трапа, подхватили на
руки и понесли через все летное поле к машине. Над головой я держал
"Золотую каравеллу" - приз лучшего спортсмена мира.
Понемногу обо мне начала распространяться молва. Постепенно она
обрела форму легенды: якобы в Сибири существует такой врач, который
может вылечить любого хромого, горбуна и даже лилипута. Из разных
областей ко мне повалило множество пациентов. Куда я их мог деть? У
меня было всего сорок коек. Единственное, что я мог сделать, - это
втиснуть в то же помещение еще десять больных. Остальных я поставил в
очередь. Она оказалась фантастической - последний записавшийся больной
должен был явиться ко мне только через 8 лет! Но они соглашались
ждать. Иного выхода для них не существовало. Эти люди были приговорены
медициной к безнадежности, в их душе давно угасла всякая перспектива
на выздоровление. В мой метод они, видимо, не верили тоже, но слухи
(пусть на 90 процентов неправда) будоражили их сознание.
Один из таких больных сказал: "Без надежды не могут жить даже
здоровые люди. Если она (надежда) возникает у калеки, для него это уже
иной способ существования".
Впоследствии, через пятнадцать лет, когда у меня стало уже 360
коек, очередь не уменьшилась, а удлинилась - до девяти, десяти лет. Я
не уставал поражаться тому неисчислимому количеству страждущих,
которые ждали помощи. Основную массу составляли "старые" больные:
искореженные войной или с рождения обделенные природой. Такие пациенты
(за исключением немногих, тех, кого несчастье особенно ожесточило),
как правило, обладали щедрой душой. В жизни они больше всего ценили не
благополучие и даже не само здоровье, а человеческое отношение к ним
физически нормальных людей.
Одного я как-то спросил:
- Почему вы такой нелюдимый?
Он ответил:
- Если бы вы девятнадцать лет подряд извивались при ходьбе во все
стороны, точно скоморох, да еще при этом чуть ли не каждый день
видели, как на тебя указывают пальцем!..
Постепенно я стал браться за все более сложные случаи. Мне
удалось разработать уже около пятидесяти методик применения своего
аппарата. Я стал заменять сложные многоэтапные хирургические операции
более щадящими - одноэтапными. Научившись управлять посредством
аппарата "костеобразованием", я убедился в возможности излечивать
таких больных, которых прежде травматологи считали безнадежными:
укороченные на 10-20 сантиметров конечности, врожденные вывихи,
туберкулез кости, сильная кривизна ног. Не все (особенно поначалу)
выходило у меня гладко, но, ежедневно накапливая опыт, я понемногу
смелел. Дольше всего я ломал голову над проблемой удаления ложных
суставов. Как они образуются? Да очень просто. Человек сломал кость, и
отломки в результате нагрузки, постоянно притираясь друг к другу,
образуют своеобразную капсулу, то есть новый промежуточный сустав. С
подобным суставом человек способен выполнять легкую работу,
передвигаться, но в любую секунду от неосторожного движения его
ожидает вторичная катастрофа.
Ложные суставы пробовали удалять многие травматологи -
безуспешно. Сделать это не позволял все тот же гипс.
Я начал рассуждать так. Раз мой аппарат способен удерживать
костные отломки в неподвижном состоянии, то ненужный сустав, видимо,
можно просто раздавить при помощи сильного сжатия и, зафиксировав это
положение, ждать, когда кость срастется в одно целое.
У меня была тяжелая пациентка - двадцатилетняя девушка Светлана
Н. В результате автомобильной катастрофы и последующего трехлетнего
лечения в нескольких клиниках у нее укоротилась левая голень на 16
сантиметров и появился ложный сустав. Свое несчастье девушка
переносила очень стойко. До поступления ко мне ей сделали четыре
операции. Ни к чему хорошему они не привели. В Сургану Светлана
явилась уже от отчаяния, на ампутацию ноги. Помимо большого укорочения
и ложного сустава, у нее началось и загнивание кости - остеомиелит.
- Я ни во что не верю, - сказала она. - Вы моя последняя надежда.
Если сочтете нужным отрезать ногу - отрезайте. Больше мне ехать
некуда, я все перепробовала.
Я ответил:
- Ампутировать вашу голень никогда не поздно. Давайте сначала
подумаем.
А думать надо было прежде всего о том, как произвести
хирургическое вмешательство при остеомиелите. Во всех пособиях,
справочниках и учебниках подобные эксперименты категорически
запрещались.
Но на собаках я пробовал. Как ни странно, но в результате
операций загнивание кости ликвидировалось. Почему, я тоже не знал, а
только догадывался.
Неделю спустя я вызвал к себе Светлану и откровенно поведал ей о
своих сомнениях. Она сказала:
- Прошу вас. Если есть хоть один шанс, делайте со мной все, что
хотите.
Я ее прооперировал, через три месяца загноение кости
прекратилось, а нога удлинилась на шесть сантиметров. Однако ложный
сустав, как я его ни сдавливал аппаратом, по-прежнему оставался. И
вдруг меня осенило: не сжимать надо костные отломки в ложном суставе,
а растягивать!
Я произвел вторую операцию - через полгода Светлана ушла от меня
на двух здоровых ногах.
Хорошо рассказывать об удачах, хуже, когда вспоминаешь о
неприятностях. Как говорится, я опять стал поперек дороги. На этот раз
заведующему госпиталем Краковскому. Он был неплохим специалистом в
области сердечно-сосудистых заболеваний, а я (так, видимо, он считал)
начал "затмевать" его авторитет. В "его" госпитале, без "его"
согласия, решением горкома партии мне выделили еще одну палату и
процедурную, увеличив общее число коек до шестидесяти. Однако более
всего его нервировали разговоры о моем методе, а главное -
нескончаемое паломничество людей, направляющихся ко мне на
консультацию.
Разумеется, я это осознавал и поэтому старался держаться
подчеркнуто скромно и незаметно. Мне очень не хотелось вновь куда-либо
перебазироваться.
К сожалению, человеческая подлость иногда эффективнее дипломатии.
В облздравотдел поступило анонимное письмо. Меня обвиняли, что я
занимаюсь необоснованными экспериментами, которые угрожают здоровью
пациентов. "В век научно-технического прогресса, - возмущался
анонимщик, - в то время, когда весь советский народ единодушно
радуется пуску в эксплуатацию первой в мире атомной электростанции, С.
И. Калинников грубо и беспардонно попирает самые элементарные правила
медицины, в частности, производит хирургическое вмешательство при
остром остеомиелите". (Имелся в виду случай со Светланой.)
Незамедлительно явилась комиссия. Она убедилась, что в результате
операции загнивание кости у девушки прекратилось.
Меня спросили:
- Каким образом?
- Точно не знаю. Вероятно, при наложении аппарата создается
своеобразное биологическое поле, которое и препятствует загниванию.
- Но ведь вы опасно рисковали!
Я пояснил:
- Во-первых, я произвел много удачных опытов. А во-вторых,
извините, без риска нельзя кататься даже на карусели. Тем более быть
хирургом. Что касается конкретно Светланы Н., то риск равнялся нулю -
она прибыла с рекомендацией на ампутацию конечности. Главное в другом:
я считаю, что многие медицинские постулаты безнадежно устарели. И чем
скорее мы поймем это, в первую очередь врачи, тем лучше будет для
больных...
Проверяющие уехали от меня неудовлетворенными. После них прибыла
заместитель заведующего Сурганским облздравотделом Ломова. Она
полностью соответствовала своей фамилии - крупная, широкоплечая, с
громким голосом. Однако оказалась вдумчивым, симпатичным человеком.
На протяжении недели она спокойно разбиралась во всем. И
по-настоящему заинтересовалась моим методом.
Прощаясь, она сказала:
- Работайте спокойно. Чем смогу, помогу. Надо подумать о вашей
базе - с такой далеко не уедешь.
Больные беспрерывно прибывали. Пора было обзаводиться
помощниками, людьми, которые бы верили в мой метод.
Первого мне прислала Ломова. Закончив Саратовский мединститут, он
прибыл в Сургану по распределению. Звали его Володя Полуянов -
двадцати двух лет, физически очень крепкий. Обо мне, о моем методе он
уже кое-что слышал, но особого желания специализироваться в области
травматологии и ортопедии не имел - его привлекала внутриполостная
хирургия.
Я предложил ему поработать у меня временно.
Через два месяца работы он влез в мой метод, как в вар, увяз и не
захотел уходить.
С Володей мне повезло сразу. Я наконец обрел человека, с которым
мог делиться замыслами, сомнениями и идеями.
Через год жена Володи Полуянова собрала свои вещи и уехала
обратно в Саратов. В какой-то степени ее можно было понять: Сургана в
то время был более чем скромным городом, а к этому еще надо
присовокупить примерно такое же жилье, как у меня, да не очень большую
зарплату мужа.
Тут мне хочется отвлечься вот на что: ученых, изобретателей, в
общем, всех людей, одержимых своим делом, почему-то нередко изображают
как фанатиков и, вроде бы преклоняясь перед ними, про себя жалеют.
Неверно! Фанатизм связан с муками и страданиями. И чаще всего с
бессмысленными. Ученый, исследователь, если он настоящий, прежде всего
эгоист. Причем в высшем смысле этого слова - самое большое наслаждение
он получает не от изысканнейшей пищи, вина и прочих недолговечных
материальных атрибутов, которые ему, кстати, тоже не чужды, - а от
познания. Природа похожа на бездонную бочку - сколько будут
существовать люди, столько они будут пытаться расшифровать ее
сущность. Посему наслаждение ученого так же длительно, как вся его
жизнь.
Другой мой последователь, Валерий Мохов, отыскался на
республиканской конференции травматологов и ортопедов. Оказывается,
три года назад, когда я еще не думал об учениках (в моем распоряжении
тогда имелось всего десять коек), Мохов побывал у меня на
двухнедельной практике. Заразившись идеей нового метода, он вернулся в
свой городок и после окончания мединститута стал применять аппарат при
самых простейших случаях. У Валерия не было последовательного
представления о новой методике, действовал он почти вслепую, но даже
при таких обстоятельствах ему удалось получить несколько неплохих
результатов.
Я предложил Мохову переехать в Сургану, он тотчас согласился. При
этом Валерий знал, что зарплату в моем отделении он будет получать на
двадцать рублей меньше, чем у себя дома, а жить ему первые полтора-два
года придется в общежитии.
За последующие семнадцать лет таких учеников, как Полуянов и
Мохов, у меня прибавилось еще пятеро.
"Мал золотник, да дорог" - видимо, только так и подбираются
истинные последователи.
Прежний заведующий облздравотделом был смещен, на его место
назначили Ломову. Благодаря ее поддержке мне удалось избавиться от
опеки людей, подобных Сытину и Краковскому, и довести количество
разработанных мною методик до ста десяти. В порядке шефской помощи
завод "Металлоконструкция" обязался поставлять в мое отделение не
меньше пятидесяти аппаратов в год. Этого было, конечно, маловато, но
это уже было кое-что.
Как заведующему отделением, мне повысили зарплату, а самое
главное - дали однокомнатную квартиру. В то время это была большая
редкость. Через два месяца после новоселья я снова женился и привез к
себе из Дятловки двух дочерей. Хозяйство в селе осталось на мать и
сестер.
Дочки пошли в школу, присматривать за ними стала Таня. Она
работала рентгенологом в нашем госпитале.
Моих дочерей Таня восприняла без сентиментального пафоса, но
очень скоро стала им необходима. Матерью они начали называть ее уже
через год - сами.
Для жены я оказался не "сахар": вспыльчивый, раздражительный, а
главное - меня почти никогда не бывало дома. До двенадцати ночи на
работе, до трех-четырех утра за книгами, к девяти снова к больным. И
так изо дня в день.
К тому времени, когда Таня родила дочку, мое отделение
расширилось еще на одну палату (стало семьдесят коек), я излечил более
шестисот больных. В медицинских журналах мне удалось поместить
несколько статей, выступить на трех конференциях травматологов и
ортопедов с докладами.
Вот несколько выдержек из прений по поводу моего метода,
высказанных крупными специалистами: "Подобная методика противоречит
всем правилам и установкам такого солидного учреждения, как наш
институт. Напрашивается один вывод: она неверна в корне". "Такой
слесарный подход хирургии не может быть взят на вооружение нашей
медициной". "Дешевые трюки провинциального врача". "Авантюризм".
"Кустарь-одиночка". "Шаман". "Шарлатанство".
В ответ на подобные обвинения я приводил лишь один довод: "Прежде
чем что-то напрочь отрицать, надо убедиться в этом практически. Иначе
- приехать в Сургану и хоть одним глазом взглянуть на бывших больных,
излеченных моим методом".
Мне не только обещали, но даже угрожали приехать - и все не
приезжали. И действительно, какая дикость - неужели какой-либо
профессор поедет к рядовому провинциальному врачу за опытом, да еще,
извините, "к черту на кулички"! Куда проще разгромить его метод
заочно.
Что, кстати, на всех конференциях и происходило...
Успокаивал я себя пословицей: "Битая посуда дольше живет!" - и
продолжал неустанно выступать с новыми докладами, где это было только
возможно...
К сожалению, существовала еще одна поговорка: "Кто бьет, тому не
больно". Ударил опять заведующий госпиталем Краковский.
На операционном столе у меня умер больной. Я выправлял ему горб -
сердце не выдержало наркоза. В моей практике это была первая и
последняя смерть. Две недели я не мог оперировать - боялся стола.
Умом я понимал: от подобных случаев не гарантирован ни один
хирург. Я врач - видел много трупов, крови, обнаженных человеческих
костей, но только после смерти горбуна пронзительно ощутил хрупкость
человеческой жизни. Был человек, и не стало.
Но именно от такого чувства безысходности во мне стало закипать
сопротивление. Ночью, переделывая очередную статью, я понял: выход
один - вновь становиться к столу!
В горком партии Краковский написал следующее.
Несмотря на неоднократные предупреждения облздравотдела, несмотря
на то, что ведущие травматологи-ортопеды Советского Союза указывают на
порочность моего метода, я продолжаю проводить свою лженаучную
методику. Поставив под сомнение мой моральный облик (заведующий имел в
виду, что я уже трижды женат), он обвинил меня, что ради приобретения
скандальной славы я сознательно пошел на грубый эксперимент и только
поэтому погубил больного. В заключение Краковский спрашивал: имею ли я
право носить звание советского врача?
Нервы он мне попортил основательно. Мое отделение перебазировали
во вторую городскую больницу и прибавили еще десять коек! Отделение
занимало весь второй этаж и полкрыла третьего. Количество излеченных
больных перевалило за полторы тысячи. Полуянов и Мохов перешли к
самостоятельным операциям.
Но критики моего метода не унимались. "Пусть своим методом вы
излечите хоть три тысячи людей! Все равно это ни в чем не убеждает:
ваш метод не универсален, а сугубо индивидуален. В клинике профессора
Бельчикова, например, ваш аппарат пробовали применять сорок раз. И в
тридцати процентах получили осложнения!"
Я отвечал: "Мой аппарат нельзя надевать как чулок, раз и навсегда
заведенным способом. В природе нет одинаковых рук и ног. Каждый хирург
обязан подходить к больному индивидуально. И, сообразуясь с этим,
накладывать ему аппарат".
Возражали: "Не получать же всем нам специально ради вашего метода
еще и техническое образование!"
Про себя я подумывал: "А почему бы и нет? Ни одному хирургу оно
бы не помешало!"
После постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР "О мерах по
дальнейшему улучшению медицинского обслуживания и охраны здоровья
граждан СССР" характер возражений моих противников изменился: "Ну,
допустим! Допустим, что человеческую кость действительно можно
удлинить на шесть-восемь сантиметров. Но чтобы посредством этого же
способа выправлять горбы, ликвидировать врожденные вывихи
тазобедренных суставов - это уж слишком!"
У меня ком вставал в горле.
"Господи, да какие шесть-восемь сантиметров? Это было еще шесть
лет назад. Теперь у нас есть больной, которому мы нарастили
восемнадцать сантиметров! И это не предел!"
И все-таки сторонники метода начали появляться. Одни благодаря
большому количеству излеченных пациентов; других я привлек своими
постоянными выступлениями на конференциях; третьи и в самом деле стали
убеждаться в перспективности нового направления; четвертые,
безразличные к идее, просто сочувствовали мне, как человеку, который
вот уже около восьми лет что-то такое доказывает, но, видимо, так
никогда и не докажет, - и так далее и так далее...
С одной стороны, стало вроде полегче, с другой - сложнее. Почему?
Раньше было проще:
"Нет, и все! Не признаем!"
Теперь таких "откровенных" поубавилось. Появились "молчальники" -
сидит себе, слушает и молчит. Поди узнай, что у него на уме?.. Или,
например, "сочувствующие лицемеры" - в глаза тебе одно, за глаза -
подножку...
Более всего я стал побаиваться "сочувствующих воров"... Один
такой, молодой, с горящими глазами, воодушевленный идеей мехода,
буквально влез мне в душу и во всех деталях расспросил об одной из
модификаций аппарата, которую я только начал разрабатывать.
На конференциях меня особым вниманием не баловали. От подобной
заинтересованности у меня, как говорится, "сперло дыхание" - этому
Шамшурину (такая у него была фамилия) я выложил часть очередных
задумок. Через полгода он представил "свой" аппарат на получение
авторского свидетельства. Суть моей новой конструкции Шамшурин схватил
лишь в общих чертах, а детально разработать не сумел. Но самым
удивительным было не то, что он украл, а то, что этот Шамшурин
моментально получил на него авторское свидетельство. Более того, "свою
модификацию" ему удалось внедрить в столичных травматологических
институтах. Как и следовало ожидать, "изобретение Шамшурина" особым
успехом пользоваться не могло. Тяжелым больным "его" аппарат помогал
как мертвому припарки...
У кого из нас не встречалось на пути подлецов, у всякого. И все
же: не "бог с ними", а "бог - с порядочными!" - иначе бы мы не
совершили в своей жизни ничего полезного.
Например, такая личность, как Зайцев. Моложе меня на шесть лет,
уже профессор, автор нескольких толковых изобретений, он произвел на
меня впечатление человека энергичного, а главное - прогрессивного,
бесстрашного. На последней республиканской конференции он призвал
ученых внимательнее относиться ко всему новому, не отказываться одним
махом от незнакомого и непривычного. Плохое, оно рано или поздно
проявятся, а вот зерна хорошего нередко можно и пропустить.
О моем методе Зайцев, правда, не упомянул, но зато в перерыве на
виду у многих он пожал мне руку и сообщил, что, по его мнению, то
направление, которым я занимаюсь в травматологии и ортопедии, крайне
интересно. Ему бы хотелось встретиться со мной еще раз и поговорить
более обстоятельно.
Зайцева назначили директором одного из крупнейших
травматологических институтов. Мы встретились у него в кабинете. Он
подробно расспросил меня о сложностях, которые я испытываю,
поинтересовался моими предложениями. С сожалением он признал:
- Главная наша бесхозяйственность не в досках, которые гниют, и
не в станках, что ржавеют, - в человеческих талантах. К ним мы порой
относимся как к сорной траве, которая растет подле дороги. Вот главный
убыток для государства!
Под конец беседы директор пообещал мне полную поддержку.
Сообщая Зайцеву о том, что мои дела понемногу пошли в гору, я
имел в виду недавнее заседание коллегии Минздрава РСФСР. Дело в том,
что двумя неделями раньше в Москве побывала Ломова с годовым отчетом.
Она доложила, что из всех врачей области у меня самый высокий процент
выздоровлений. (В два раза больше.) Ломову попросили объяснить причину
подобного успеха, что она и сделала. Об аппаратах, о новом методе
некоторые представители министерства услышали впервые. К тому же
Ломова со свойственной ей прямотой (как врач и коммунист) выразила
возмущение по поводу упорного нежелания некоторых ведущих
травматологов и ортопедов признавать перспективное новшество доктора
Калинникова. В результате я был вызван в Москву.
Коллегия постановила: "Организовать на базе второй городской
больницы г. Сурганы проблемную лабораторию доктора Калинникова,
увеличив число коек до 180. Помочь лаборатории наладить серийный
выпуск аппаратов на производственной основе. Внедрить эти аппараты во
все центральные травматологические институты. Организовать в г.
Сургане семинар по подготовке травматологов с целью освоения и
обучения методу доктора Калинникова".
Возвращаясь из Москвы домой, я лежал на второй полке вагона и
мысленно подводил итог за восемь лет. Открыт принципиально новый метод
в целой области медицины, изобретено средство для его осуществления -
аппарат. На конструкцию получено авторское свидетельство. Разработано
более ста методик применения аппарата. Вместо десяти коек теперь
станет сто восемьдесят. Создана проблемная лаборатория. Появились
ученики и сторонники.
Наконец, самое главное - излечено около двух тысяч человек,
многие из которых ни на что уже не надеялись.
Моему сыну было десять дней. Глядя на него, я недоумевал: неужели
из этого красного, крошечного комочка вырастет человек?
Жена поминутно толкала меня:
- Ну, чего ты стоишь? Это ж твой сын!
- А что я должен делать?
- На руки хотя бы возьми!
- Страшно. Он такой хрупкий.
- У нас папа чудак, правда? - Людмила склонилась к ребенку. -
Скажи: па-па!
Беспрерывно шевеля игрушечными руками и ногами, сын созерцал
потолок.
- Смотри, какие у него глазки сообразительные!
Я неуверенно пожал плечами:
- Вроде в этом возрасте они все вверх ногами видят?
- Все равно сообразительные! - не согласилась жена. - Дай ему
палец!
Я сунул сыну мизинец. Он тотчас крепко сжал его в кулаке. Я
потянул палец обратно, сын не отпустил.
- Вот рука у него мужская. Сразу видно!
- Нет уж! - возразила супруга. - Спортсменом он наверняка не
будет! Мне и одного хватит! - Людмила вновь склонилась к сыну. -
Правильно, Витенька?
Как и я, сын промолчал.
Острое чувство родственности к своему ребенку у меня возникло
несколько месяцев спустя, когда он впервые встал на ноги. Это событие
мой Витек приурочил к полету в космос первого человека - Юрия
Гагарина.
Вернувшись с очередных соревнований, я открыл ключом квартиру,
окликнул из прихожей жену - никто не отозвался.
Я заглянул на кухню, в столовую, спальню, наконец, в детскую. В
деревянной кроватке с решеткой абсолютно молча стоял мой Витек.
Ухватившись за перекладину, он поднимал в стороны то правую, то левую
ногу. И вдруг, увидев меня, замер. Сын глядел на меня пытливо и очень
серьезно. Затем неожиданно расплылся в улыбке - узнал.
Я спросил:
- А где мама?
- Гу, гу! - ответил он. И, отпустив перекладину кроватки,
протянул ко мне руки. Я быстро шагнул к нему, взял на руки. И тут же
почувствовал: мой! Каждая клетка его легкого тела - моя!
Я быстро перепеленал ребенка. Когда явилась Людмила (она звонила
от соседки по телефону), я сказал ей:
- Ты, наверное, думаешь, что ему не восемь месяцев, а восемь лет.
Она сразу обиделась.
- Что я, поговорить по телефону не имею права? Я не привязанная,
чтобы сутками торчать в квартире! Твоя нянька третий день не приходит!
- Почему моя?
- Не я же ее искала!
Я усмехнулся:
- Логично.
Жена проговорила:
- Ты что, собираешься устроить сцену? Давай! Только быстро же ты
забыл свои благие порывы. "Пусть тебе будет легче".
Все было так. Бросить работу посоветовал ей я. Взять няньку тоже.
Я действительно хотел, чтобы ей было легче. Откуда я мог знать, что
семейная жизнь как раз складывается из трудностей!
В эту ночь сын, словно чувствуя нашу ссору, спал плохо. Через
каждые полчаса он хныкал. В эти минуты я и Людмила сразу открывали
глаза и ждали, кто из нас подойдет к ребенку первым. Я понимал:
супруга решила своеобразно отомстить за мои сегодняшние претензии.
Я поднимался раз пять. На шестой раз не выдержал:
- Напрасно ты хочешь показать, как тебе плохо! Завтра у меня
тяжелая тренировка. Больше я не встану!
Жена ничего не ответила. Витек продолжал плакать, она не
шевелилась. И тут во мне возникла ненависть. Я даже испугался. Встал,
перепеленал ребенка и лег. Я ощутил, как в моем прежнем отношении к
жене появилось что-то новое.
Помирились мы через несколько дней. Но именно за это время она
подружилась с Раей, женой Звягина. Рая была женщиной умной,
расчетливой и патологически завистливой. Она полагала, что своего мужа
"сделала" она. Отчасти так оно и было. Звягин сочетал в себе почти
столько же способностей, сколько и лени. Жена буквально заставляла его
тренироваться регулярно. Супруг "пошел в гору" - выиграл чемпионат
СССР, первенство Европы.
Ко мне Рая относилась неприязненно. Я чувствовал это. Причина
была в том, что фамилия Буслаев все чаще стала произноситься. Жена
Звягина повела против меня тонкую и планомерную "настройку". Вот ее
примерная схема: "Ты (Людмила) жена большого спортсмена и не должна
жить, как остальные женщины". Людмила часами просиживала в
парикмахерских, косметических кабинетах, ателье, неожиданно испытывала
потребность куда-то ехать. Мы отправлялись на юг, а через неделю
возвращались обратно. Людмиле быстро все надоедало, она начинала
тосковать по сыну и бояться, что с ним в ее отсутствие что-то
случится...
Потом в супругу вселялся "бес общения". Каждый день ей хотелось
бывать в гостях, знакомиться с самыми известными и талантливыми
людьми, ходить в театры, на концерты, и все в таком плане. В эти дни
она бывала очень оживленной, привлекательной...
И вновь все кончалось. Притом довольно скверно. Людмила
объявляла, что жить со мной больше не станет. Все "мои знаменитости" -
лжецы и притворщики, они проявляют интерес не к ней, а ко мне, и ей
это противно...
Вслед за этим у Людмилы, как правило, наступала полоса
меланхолии. Она целыми днями бродила по дому в халате, непричесанная.
В квартире не убрано, на кухне гора немытой посуды. В такие дни я
старался молчать и ограничивался тем, что смахивал с кухонного стола
крошки, выносил мусор и меньше бывал дома...
Наконец моя супруга "пробуждалась" и просила отвезти ее в
какой-нибудь хороший ресторан. Мы садились в машину, ехали, выбирали в
зале самый лучший стол, минут пять-десять улыбались друг другу, после
чего она закатывала какой-либо скандал. Например, по поводу того, что
официант не с той стороны положил ей вилку. При этом она громко
выкрикивала одну и ту же фразу:
- Вы сначала узнайте, с кем имеете дело!
- Тише, - уговаривал я ее. - Успокойся. Ты меня позоришь!
- Прекрасно! - восклицала она. - Значит, я тебя позорю? Очень
хорошо! Ты всегда думал и думаешь только о себе. Всегда! Тебе
наплевать, что всякий тип позорит твою жену!
Она демонстративно поднималась из-за стола и уходила...
Сейчас, оглядываясь на эти выверты, я думаю, что половину вины
нужно взять на себя.
После Пало-Альто я стал готовить себя к покорению нового рубежа -
два метра двадцать семь сантиметров.
Проанализировав все моменты, которые помогли мне установить
рекорд в Америке, я выписал их на бумагу. Вот они. К высоте 226 я уже
давно был подготовлен психологически. После зимних тренировок
находился в хорошей спортивной форме. Сыграли роль ответственность и
приподнятость самих соревнований: матч США - СССР. Стимулировало
огромное количество зрителей. Помогла их доброжелательность.
Заинтересованность прессы. Отличная погода. Прекрасный грунт (я всегда
любил, чтобы трава была подрезана под корень). Наконец, я почти
идеально овладел техникой.
Но при такой выкладке обнаружились и мои слабости. Оказалось, что
процентов на шестьдесят мой успех зависел от побочных факторов:
погоды, прессы, количества публики, ее отношения ко мне, от грунта и
значимости состязаний. А если всего этого не будет?
Как-то Скачков спросил:
- Побеждать, я смотрю, ты научился. А вот что делать, если в
секторе не будет соперника?
"Стоп! - сказал я себе. - Здесь и надо копать!"
Вместе с тренером мы пришли к выводу, что тактика многих ведущих
прыгунов в высоту преимущественно ложная. Именно эта лжетактика не
давала и не дает им достичь максимальных результатов. В чем ее суть?
Первое: выиграв соревнование, оставшись без соперника, спортсмен, как
правило, прекращает борьбу. Одни оправдывают это тем, что берегут силы
для следующих состязаний, другие не хотят испортить впечатление от
собственной победы, третьи избегают поражения уже перед самой планкой.
Это ошибка. Прерывая поединок, прыгун лишает себя прекрасной
возможности "прощупать" неизведанную высоту в момент наивысшего
подъема, эмоционального и физического. Кроме того, легкоатлет с каждым
отказом от дальнейшего наступления на высоту все больше развивает в
себе чувство боязни. Наконец, это попросту неспортивно.
Со Скачковым мы решили избрать иную тактику: чтобы не зависеть от
внешних факторов, нужно научиться соревноваться с планкой. Один на
один. Достичь этого можно единственным путем - не отступать. На любом
состязании, независимо от его масштаба, оставаться в секторе до
последнего, пока не иссякнут все попытки.
С таким настроем я начал штурм двух метров двадцати семи
сантиметров.
Четыре раза эта высота мне не покорялась. В конце летнего сезона
я решил испытать себя снова. Соревнования были самые незначительные,
погода стояла отвратительная, соответственно и грунт оставлял желать
лучшего. Короче, я сознательно пошел на штурм рекорда именно в таких
условиях - без побочных стимулирующих факторов.
Как обычно, прыгать я начал с двух метров пяти сантиметров. 210,
215, 218 - все эти высоты я преодолел с первого раза. 221 - с третьей.
Но именно в этом прыжке я поймал самый важный момент техники для
каждого прыгуна: слитность быстрого разбега с отталкиванием!
Со стороны этого никто не заметил, даже тренер. Я попросил
установить сразу 2 метра 27 сантиметров. Стадион ахнул. Скачков (я
увидел это краем глаза) осуждающе покачал головой.
227 я взял сразу же. Никто в это не поверил. Судьи бросились
проверять высоту. Но нет, все оказалось правильно. А я попросил
поднять планку на два метра тридцать сантиметров.
К сожалению, я был обречен. Во мне гудел предыдущий результат, и
он не позволил установить новый. С высотой 230 я не справился. Но
теперь я понимал: чтобы превысить собственный рекорд, нужны
дополнительные резервы. Какие? Этого я пока не знал. Помог случай.
На занятиях по патологии (я уже был студентом третьего курса)
зашел разговор об атрофии от голода. Лектор рассказал о таком случае.
Война, сорок первый год. Командиру взвода приказали пять дней
удерживать участок лесной дороги. В ожидании помощи взвод оборонялся
две недели и был уничтожен фашистами. Раненный в ногу, живым остался
лишь командир. Плен, концентрационный лагерь, побег... Неудачно. Он
попробовал бежать во второй раз - снова поймали. В третий раз его
избили и пригрозили расстрелом. И все же он решился на четвертый
побег. Удалось! К линии фронта командир пробирался около двадцати
суток. Питался тем, что попадало под руку, - травой, корой, щавелем,
кореньями. Когда он выбрался, приполз к своим, вес его составлял
шестьдесят килограммов. А раньше, как у борца тяжелого веса, равнялся
ста десяти.
Лектор сообщил, что бывший командир взвода теперь наш декан
Сергей Васильевич Латутин.
Всех поразило: хмурый, прихрамывающий, ничем не примечательный
человек - и вдруг такая сила духа.
После этого я спросил себя: "А существует ли вообще предел
человеческих возможностей?"
На эту тему я принялся собирать литературу.
В книге "Спорт за рубежом" я отыскал следующее.
Тренер одной из иностранных команд легкоатлетов провел
эксперимент на обычные приседания. Его воспитанники находились в
подготовительном периоде и проделывали массу общеразвивающих
упражнений.
Суть эксперимента заключалась в психологическом воздействии.
- Ты сейчас присел около семисот раз, - говорил тренер своему
подопечному. - Отчего ты вдруг закончил приседания?
Ученик отвечал:
- Да просто не могу больше, и все.
- Почему?
- В ногах свинец, перед глазами круги. Чувствую, что, если еще
раз присяду, умру...
На протяжении двух недель тренер убеждал воспитанника, что
человеческая мышца в принципе способна на неограниченную работу...
Что "умру" - это от распаленного воображения. От него же и
"свинец" и "круги" перед глазами...
Что главное - преодолеть себя нужно только однажды, потом сразу
станет легче...
В результате после ряда подобных бесед занимающийся присел более
4800 раз! А закончил упражнения только потому, что пора было идти на
работу...
А вспомним о йогах. Они безболезненно переносили низкую и высокую
температуру, на несколько часов прекращали дыхание, заживляли волевым
воздействием раны, останавливали сердце. А древние японские врачи? Они
рвали зубы у своих пациентов пальцами. Как им это удавалось? Они
тренировались - вбивали в щель доски клинышек и выдергивали его. На
другой день забивали глубже и снова вытаскивали. И так на протяжении
пяти-шести лет.
Очень к месту оказался случай с девяностолетней женщиной. Она,
еле поднимавшаяся по ступенькам лестницы на второй этаж, во время
пожара выбросила в окно огромный сундук, в котором находилось все ее
имущество.
По привычке систематизировать я пришел к выводу, что при острой
жизненной необходимости организм человека мобилизует дополнительные
резервы.
Истории с приседаниями и японскими врачами - это уже сознательное
извлечение своих резервов.
Йогов я классифицировать не смог - они больше всех имели
представление о человеческих возможностях...
Наконец, я заинтересовался такими личностями, как Михаил Куни и
Вольф Мессинг. На своем веку они претерпели много ярлыков и наклеек -
колдуны, обманщики, авантюристы и тому подобное. И только совсем
недавно про них стали писать, что эти люди, оказывается, нормальные
граждане. Просто один из них с детства наделен хорошей зрительной
памятью, другой повышенной чувствительностью...
В газетной статье, на которую я нечаянно наткнулся, Михаил Куни
писал: "Свою способность я обнаружил совершенно случайно - сосед по
парте рассыпал коробок спичек. Я раз взглянул на кучу и тотчас
подсчитал - тридцать одна... Товарищ проверил - точно. Попробовали с
другим количеством - снова правильно".
Я подумал о том, что целым рядом природных способностей обладали
или обладают сейчас многие люди. Но где они? Нам известны лишь
единицы... Посещая выступления Куни и Мессинга, я поразился их
предельной собранности, самодисциплине и целеустремленности. Один из
них так и отмечал: "Во время представлений я как бы включаю в себе
рубильник всех возможностей психики, воли, обостренной
наблюдательности".
Стало предельно ясно: лишь воля и огромный труд помогли этим
"колдунам" добиться успехов на своем поприще.
Сразу напрашивался вывод: значит, не безнадежен и я! Я еще ни
разу не отодвигал в себе "психологический рубильник" до отказа. Да что
до отказа - даже наполовину! Я еще никогда не воспользовался такими
рычагами человеческой души, как внушение или самовнушение. Между тем
Куни, излечивший себя от серьезного недуга путем самовнушения, прямо
подталкивал к этому: "Вспомните слова Гиппократа о том, что во
врачевании немалую роль играет самовнушение. Позволю себе несколько
изменить эту формулу: во врачевании самовнушение играет важнейшую
роль".
А я себе сказал: "В спорте - почти решающую!"
Как-то я поймал себя на ощущении: только одно сознание, что ты не
полностью выложился, что ты способен на большее, уже помогает.
Преодоление своего психологического барьера. И вот итог: изнурительные
тренировки на протяжении длительного времени - это одно, но, когда
человек переступает максимальный рубеж своих физических возможностей,
ему, чтобы двигаться дальше, надо тренировать душу, а проще -
центральную нервную систему.
Именно этим я и занялся. Конкретно это выглядело так. За неделю
до состязаний значительно снижать нагрузку, а затем и вообще
переставать прыгать через планку. Все эти дни пытаться внутренне
растормозиться: играть в шахматы, ходить в кино, ездить на рыбалку,
смотреть телевизор, читать. В общем, праздно проводить время. На такие
понятия, как строжайший режим, не обращать внимания, придерживаться
его как бы неосознанно, создавать себе впечатление, что поступаю я так
только потому, что мне этого хочется. И наконец, предельно высыпаться,
но при этом не отчаиваться, если последняя ночь окажется бессонной.
Она ничего уже не решает - настоящая усталость накапливается
постепенно.
Весной в Лужниках предстоял традиционный матч США - СССР. За
несколько дней до соревнований я решил проверить свои силы на стадионе
ЦСКА. Нормально разбежался, оттолкнулся - результат 213. Я ничего не
понял и расстроенный ушел с тренировки. Назавтра явился снова - опять
213. Тщательно проверил грунт, обнаружил небольшую впадину. Заровняв
ее, поставил 220, побежал - и перелетел планку так легко, как если бы
прыгал на Луне. Я тотчас отправился прочь от стадиона, чтобы с легким
сердцем бездельничать все оставшееся время до поединка.
Ник Джемс в состязаниях не участвовал: не мог оправиться после
серьезной травмы. На матч явилось около ста тысяч зрителей,
присутствовали члены правительства и американского посольства.
Учитывая свою подготовленность, я почувствовал, что эти
соревнования пройдут для меня как праздник. Так и случилось. Легко,
без нервов, почти торжественно я неуклонно наращивал высоту. Каждый
мой новый прыжок сопровождался аплодисментами. Затем под бурю
восторгов пали и 228.
Сейчас я думаю, что мой мировой рекорд так или иначе связан с
всеобщим подъемом в стране. Печать в то время сообщала:
"Коллектив Ленинградского Металлического завода имени XXII съезда
КПСС успешно трудится над созданием уникальных гидротурбин для
Красноярской ГЭС".
"Воздушный лайнер Ту-114, названный Фиделем Кастро чудом техники,
совершает беспосадочные трансатлантические полеты от Москвы до Гаваны
за 14-15 часов".
"Атомный ледокол "Ленин", взламывая двухметровый ледяной покров,
бороздит северные воды".
"Челябинский трубопрокатный завод в ответ на отказ Западной
Германии поставлять Советскому Союзу трубы большого диаметра начал
выпускать свои трубы такого же диаметра. На одной из них рабочие
написали: "Ответ Аденауэру".
"Вступил в строй крупнейший в мире газопровод Бухара - Урал
протяженностью 2 тысячи километров".
"Советские войска получили мощное ракетное оружие, которое
закрывает воздушные границы Родины от любых посягательств агрессоров".
После того как меня признали лучшим спортсменом в мире, на меня
неудержимо покатился ком славы. Радио, телевидение, специальные
фильмы, статьи в журналах с огромными фотографиями, бесчисленные
интервью, автографы, масса поклонников - начиная с известных артистов,
кончая директорами гастрономов.
Жену в этот период закружило вместе со мной. Мы забыли о прежних
распрях (потом, правда, оказалось, что забыл один я) и с головой
окунулись в этот приятный вихрь.
Позже я стал понемногу перенимать кое-что от напыщенного индюка.
Но деградировать полностью не позволило дело. Я повел штурм следующей
высоты.
В Риге преодолел 223. В Цюрихе 224. В Лос-Анджелесе я вплотную
подошел к рубежу 229. Подвела гаревая дорожка. В этот сезон все
секторы на американских стадионах задумали перекрывать заново. На
выбор мне предложили "гарь" или "гростекс". Искусственная дорожка была
лучше, она чуть пружинила, но "гростекс" еще не признала Международная
легкоатлетическая федерация. Я опасался, что рекорд не будет засчитан,
и выбрал старое покрытие. И просчитался: прыгать пришлось, что
называется, "на пахоте". Грунт, постланный за два дня до соревнования,
не успел улежаться. В Лос-Анджелесе удалось взять лишь два метра
двадцать пять сантиметров.
Через две недели я снова вышел в сектор, уже в Киеве. Всего 224.
Затем несколько состязаний подряд. Везде на высоте 229 планка
звонко брякалась на землю.
И вдруг, словно после изнурительной гонки, я ощутил страшную
усталость, апатию. Не хотелось даже думать о прыжках. А предстояло
первенство Советского Союза.
Я проиграл его Габидзе. По попыткам, с результатом два метра
семнадцать сантиметров.
В погоне за новым рекордом я не заметил, как приблизились сроки
Олимпийских игр в Токио.
На первой тренировке в Токио (за полторы недели до начала игр)
мне еще удалось взять два метра. Куда все подевалось: техника, чувство
грунта, воля. Но втайне я все же надеялся выиграть Олимпиаду.
Заключительный этап подготовки я провел в одиночестве, отыскав
какой-то захудалый стадион с запущенным сектором. Я не хотел, чтобы
кто-либо увидел меня слабым. И правильно сделал. Однако я перестарался
и от нервного перенапряжения перестал спать. Выручил начальник команды
Кислов.
- На ночь стакан водки! - авторитетно заявил он. - Лучше не
придумаешь!
Я выпил и за день до начала Олимпиады заснул как ангел.
Настал наконец "судный день". Контрольный норматив утренних
квалификационных соревнований равнялся двум метрам шести сантиметрам.
Кому он не покорялся, тот не попадал на вечерний финал. Признаться,
здесь я натерпелся страха.
Преодолев два метра, я застрял на высоте 203. Первая попытка -
сбил. Вторая - то же самое.
Ко мне подошел Габидзе:
- Ты что, спятил? Это же 203!
Я тупо кивнул. Воля, разум, мышцы как бы парализовались.
На последней попытке я несколько раз вставал на место разбега и
тут же отходил в сторону. Меня обдавало холодом. "Что делать? С ума
сойти! А если не возьму? Нет, нет! Ведь всего два метра три
сантиметра".
Я понесся вперед и, изобразив лишь форму прыжка, перелетел через
планку, слава богу! 206 я взял сразу же.
Однако пережитое ощущение катастрофы все еще не покидало меня.
Выходя из сектора, я увидел вытаращенные глаза Кислова, которые под
очками казались еще больше, со всей остротой представил последствия
своего провала: реакция в газетах, слухи. Желая быстрее скрыться, я
забыл пригнуть голову и ударился лбом в перекладину железной калитки,
отделяющей стадион от публики. Кислов в последний миг успел подхватить
меня, я чуть не потерял сознание...
Сейчас мне кажется, что именно этот удар привел меня в чувство,
избавил от панического состояния.
С огромной шишкой на лбу я вышел на вечерние состязания.
К Олимпийским играм в Токио легкоатлетическая команда США
подготовилась как никогда за всю свою историю. Американцы претендовали
минимум на двадцать золотых медалей. Бег, мужская эстафета, толкание
ядра, метание диска, прыжки в длину, с шестом, наконец, в высоту - эти
виды они считали беспроигрышными. И не ошиблись. Завоевав в легкой
атлетике уверенную командную победу, они увезли с собой четырнадцать
золотых медалей. Мы только пять.
В финал по прыжкам в высоту вышли Ник Джемс и Патрик Фул (США),
Габидзе и я (СССР), швед, поляк, австралиец и министр по спорту
небольшой африканской республики. Кроме меня и Ника Джемса, все они
имели результаты порядка 220, министр - 216. Прыгать начали с 203. На
этот раз я, как и остальные, преодолел эту высоту с первой попытки. На
209 "посыпались" те, кто не обладал олимпийским опытом. 212 не
покорились шведу, поляку, австралийцу и министру. В секторе остались
Ник Джемс, Патрик Фул, Габидзе и я.
На высоте 214 начались неприятности. Первая попытка оказалась
неудачной для всех, вторая - лишь для нас с Габидзе. И опять спасибо
Габидзе. Он как тень принялся ходить за мной по сектору и настраивать
на третью попытку:
- Эту Олимпиаду должен выиграть ты, только ты! Я нет. Я уже
все... Соберись!
На этой Олимпиаде Габидзе рассматривал себя лишь как своеобразное
прикрытие моих тылов. Я был для него не соперник, а надежда и
оправдание собственного выступления на этих играх. В моей победе он
видел свою.
214 я взял. Габидзе выжал из себя все, что мог, и перепрыгнул эту
высоту тоже. Я подошел к нему, искренне обнял его. От того, что нас
по-прежнему двое, у меня заметно поднялось настроение.
216 я преодолел с первого раза. Ник Джемс - со второй попытки,
Патрик Фул - с третьей. Габидзе выбыл. Однако сектора он не покинул,
остался со мной.
Погода начала портиться. Спустился легкий туман, стал накрапывать
мелкий дождь.
Пока в лидеры состязаний вышел я. По попыткам. За мной Ник Джемс,
следом его соотечественник. На стадионе присутствовало множество наших
туристов. Они беспрерывно подбадривали меня дружными выкриками и
самодельными транспарантами типа: "Отступать некуда - позади Москва!",
"Буслаев, даешь рекорд!"
218 я вновь перелетел с первой попытки. Меня бросился целовать
Габидзе. От радости он едва не плакал.
Когда Ник Джемс перелетел 218 с первого захода, у меня все равно
оставался резерв - выигранная попытка на предыдущей высоте. Патрик Фул
на 218 выбыл.
Установили 220. Я почувствовал, что не сделаю уже ни одного
толкового прыжка. Вдобавок дождь усилился, потемнело. Посматривая на
Ника Джемса, я понял, что этой высоты он тоже не возьмет. Американец
радовался своей личной победе: после третьего места в Риме теперь
второе, серебро. Он был доволен и не желал больше бороться. А зря!
Если бы он знал, что отдает титул олимпийского чемпиона сопернику,
который пребывает в своей наихудшей спортивной форме!
Закончилось все так, как следовало ожидать: ни я, ни Джемс два
метра двадцать сантиметров не покорили.
Спустя некоторое время я стоял на высшей ступени олимпийского
пьедестала почета, по бокам от меня высились два рослых американца:
Ник Джемс на второй тумбе, Патрик Фул - на третьей. Несмотря на разную
высоту ступенек, наши головы находились на одном уровне.
У меня вдруг появилась мысль: "А не пора ли? Вот самый удобный
момент, когда можно уйти. Уйти непобежденным олимпийским чемпионом и
шестикратным рекордсменом мира. Или нет?"
Я не успел себе ответить - над стадионом загремел Гимн Советского
Союза...
Больные ко мне теперь ехали со всех концов Союза: из Грузии,
Прибалтики, Сибири, Молдавии. Один двенадцатилетний мальчик прикатил
из Карелии, притом "зайцем". (У него был врожденный вывих
тазобедренного сустава.)
Страждущие поджидали меня всюду: у порога кабинета, в коридорах,
на улице, даже на лестничной площадке возле квартиры. Я постоянно
видел их глаза, которые просили об одном и том же: "Помогите!"
Вне очереди я положил в больницу лишь двенадцатилетнего мальчика.
Журналист одной из центральных газет, который побывал в нашей
лаборатории, поместил статью под названием "Что ответить отцу Толика
Н.?". Вот она.
"На хирургическом совете докладывается история болезни Толика Н.,
шести лет, из Москвы. Когда он родился, ножка была короче правой на 6
сантиметров, теперь - на 15. Мальчик, опирвясь об отцовское плечо,
здоровой ножкой стоит на диване, больной, короткой, болтает в воздухе.
Играет.
Дома ему уже сделали пять операций. Как обычно поступают в таких
случаях, брали кость из бедра, из руки, пересаживали в ножку. Пять лет
из шести мальчик не снимает гипсового панциря.
В материалах симпозиума отмечалось, что Калинников вытягивает
кость бескровным способом.
- Поймите, - говорит Калинников отцу Толика, - вашего сына мы не
можем положить, у нас очень мало коек.
Мужчина спокойно его выслушивает, говорит:
- Да, да, я знаю, очередь на десять лет.
И вдруг кричит:
- Но пусть в шестнадцать он перестанет быть калекой!
Подобных примеров можно привести немало. Вот цифры: за прошлый
год в поликлинике у Калинникова было принято 4678 человек. На очередь
поставлено только 169. Самые сложные, самые серьезные, не поддающиеся
лечению другими методами случаи. Ждать этим 169 предстоит долго, очень
долго.
Очередь не за автомобилями и не за мебельными гарнитурами - за
собственными ногами и руками.
Отчего же это происходит?
С одной стороны, Минздрав РСФСР постановляет:
"Отметить высокую научную значимость метода доктора Калинникова и
рекомендовать к широкому внедрению в практику здравоохранения".
С другой - Минздрав СССР сообщает в Госплан:
"Министерство здравоохранения согласно с мнением Госплана о
нецелесообразности строительства в текущем пятилетии в г. Сургане
крупного научного комплекса".
Пытаясь докопаться до причин, которые объяснили бы столь двоякое
отношение к работам Калинникова, я услышал: универсальных методов в
медицине не существует. В одних случаях помогает аппарат Калинникова,
в других иные способы.
Правильно, универсальных методов нет. Вероятно, сотням и тысячам
больных больше показано другое, некалинниковское, лечение. Но я сейчас
говорю о тех, тоже сотнях и тысячах, которым, по признанию самих
медиков, лучше всего помогает аппарат Калинникова и которые этой
помощи лишены будут еще долгие годы. Вот о чем я говорю... Пришлось
услышать еще и такое: газетная шумиха оказывает Калинникову плохую
услугу. В Сургану едут люди, начитавшись ваших легкомысленных статей.
Пожалейте их, прекратите раздувать нездоровую шумиху.
Согласен, многие сели в поезд, когда прочли статьи о Калинникове.
(Хотя до этой их было всего две.) Но Сургана не модный курорт. Едут
сюда чаще всего те, кто достаточно натерпелся, настрадался, кому
другое лечение не принесло, увы, облегчения. Газетчики, поверьте,
только рады будут, когда о методе Калинникова не придется больше
писать, когда он из сенсации превратится в повседневную практику.
Пока очевидно одно: положение проблемной лаборатории доктора
Калинникова не соответствует задачам, стоящим перед этим учреждением.
В Сургане должна быть создана современная, достаточно сильная
научная база. Нужны теоретические отделы, расшифровывающие "белые
пятна". Лаборатории, ведущие глубокие исследования. Конструкторское
бюро, совершенствующее аппараты Калинникова. Экспериментальные
мастерские, создающие их новые образцы. Нужны учебные аудитории...
Здание районной больницы, которую еще только предстоит построить, на
это совершенно не рассчитано. В ее стенах можно хорошо лечить больных
из окрестных сел, но развивать здесь перспективное в медицине
направление, увы, невозможно.
Вот поэтому и нельзя объяснить отцу шестилетнего Толика Н.,
почему его сыну вернут ногу лишь через долгие годы, хотя вернуть ее
можно уже через пять месяцев!"
Именно так все и обстояло. Проблемная лаборатория продолжала
арендовать часть помещения городской больницы, поликлиника ютилась в
нескольких комнатушках школы-интерната, медико-конструкторское бюро
занимало угол прачечной, виварий располагался в морге.
Запланированное строительство нового корпуса на двести коек
затягивалось. По самым оптимистическим подсчетам, оно могло быть
завершено через полтора-два года. Однако меня беспокоило другое: пусть
в Сургане возведут самую огромную в стране больницу, она все равно не
поместит всех тяжелобольных. Хоть тресни! Решить проблему можно было
только одним способом - не больные должны были прибывать ко мне, а мой
метод к ним. В их города, деревни и поселки.
Многие травматологи это уже понимали. От них, как и от больных,
ко мне постоянно поступал поток писем.
"Сахалинская область. Центральная районная больница.
Уважаемый тов. Калинников!
Уже год, как нами организовано межрайонное травматологическое
отделение на 40 коек. Районы промышленные (шахтеры, лесники, рыбаки,
бумажники), есть травмы, а лечим мы их или вытяжением, или вгоняем
гвозди, или путем наложения пластинок. Мы надолго укладываем их в
гипс. Больно смотреть на дело рук своих, когда знаешь, что есть более
совершенные методы и приемы лечения, а ты ими не владеешь. Мы много
наслышаны о вашем аппарате, но почти не представляем, как им
пользоваться. Познакомиться по литературе с основными принципами
вашего аппарата нам тоже не удается. О нем почему-то крайне мало
упоминается в нашей печати. На свой страх и риск мы попробовали
наложить ваш аппарат на голень, но у нас не получилось компрессии. Мы
временно отступились, нам не хочется причинять больным лишние
страдания своими неудачами. Нам нужны ваши советы, рекомендации и
литература. А главное, нельзя ли нашим 2-3 врачам пройти специализацию
на базе вашей больницы? И на какой срок? Помогите нам!"
"Войсковая часть Балтийского флота.
Глубокоуважаемый Степан Ильич!
Прошу Вашего разрешения пройти месячное рабочее прикомандирование
по травматологии и ортопедии при вашей проблемной лаборатории.
Кандидат медицинских наук - майор..."
"Исполком Кишиневского городского Совета, отдел здравоохранения.
Товарищ Калинников!
Убедительно просим вашего разрешения направить работника нашего
горздравотдела во вверенную вам лабораторию для ознакомления с
компрессионно-дистракционным методом лечения, сроком на 10-15 дней".
"Минздрав Бурятской АССР.
Тов. Калинников!
Республиканская больница ходатайствует о предоставлении рабочего
места".
И так далее, и так далее - без конца.
Всем я отвечал одно и то же:
"Сообщаю, что специальных курсов усовершенствования врачей в
нашей лаборатории нет. Желающих получить специализацию на рабочее
место очень много, поэтому приезд иногородних врачей регулируется
Минздравом РСФСР, куда советую вам обратиться. С получением разрешения
от Минздрава РСФСР будет решен вопрос о сроках приезда на
специализацию вашего врача.
С большим уважением - Калинников С. И.".
Увы, вместо обещанных курсов пока существовало лишь
постановление:
"Приказываю:
1. Провести в г. Сургане на базе проблемной лаборатории Минздрава
РСФСР выездной семинар по вопросу применения методов компрессионного и
дистракционного остеосинтеза, разработанных С. И. Калинниковым.
2. Тов. Калинникову создать необходимые условия для нормальной
работы семинара.
3. Указанный семинар провести продолжительностью до 1 месяца в
течение марта сего года".
Прошли апрель, май, июнь, июль, август. На протяжении полугода
Министерство здравоохранения СССР время от времени присылало письма с
просьбами уточнить сроки семинара, но ни разу не шевельнуло пальцем,
чтобы оказать лаборатории хоть какую-либо помощь. Эта комедия мне
наконец надоела, я написал в Минздрав РСФСР докладную записку.
"Приказом Министерства здравоохранения СССР на базе нашей
лаборатории планировалось проведение выездного семинара. В течение
длительного времени велась переписка между Минздравом СССР и
Институтом усовершенствования врачей, с одной стороны, и нашей
лабораторией - с другой, где выяснялись детали организационных форм
проведения этого ответственного семинара.
Практически вопрос до сих пор не решен. У нас нет никаких условий
для проведения нормальной работы подобного семинара - ни помещений, ни
достаточного количества аппаратов. Нам необходима конкретная помощь.
Понимая, что она нам не может быть оказана в ближайшее время, мы
считаем, что такое мероприятие, как один выездной семинар, не сумеет
решить основной задачи по освоению и внедрению в практику методов
лечения, разработанных нашей лабораторией. По этой причине мы
предлагаем создать постоянно действующие курсы типа усовершенствования
врачей с цикличностью занятий 3 месяца. Было бы целесообразно
выделение соответствующих штатных единиц преподавателей. Ничего этого,
как и всего, что перечислено выше, мы не имеем. Строительство
запланированного корпуса не начинается тоже. В связи с актуальностью
задачи просим вас изыскать возможности ее решения".
Я не желал, чтобы все дело путем единственного (для проформы)
семинара свели на тяп-ляп.
Очередные нападки, которые могли явиться результатом этой
"записки", меня не страшили. Я к ним привык. Чуть меньше, чуть больше
- какая разница? Главное - дело. И если стоять за него, так до
конца...
Обвинения, конечно, посыпались незамедлительно:
"Калинников испугался семинара", "Метод Калинникова
несостоятелен" и тому подобные. Выступления на травматологических
конференциях, симпозиумах приобрели новую окраску:
"...Пусть даже медицинская практика доктора Калинникова обогнала
теорию... Допустим!.. Но именно это-то и не дает нам права повсеместно
распространять его аппарат!"
"...Факт. Да. При гнойном воспалении вопреки всем медицинским
правилам человеческая кость в аппарате срастается... Но какой этому
сопутствует биологический процесс? Ответьте?.. Совершенно ясно,
товарищи, что метод Калинникова не имеет под собой исчерпывающей
научной базы. То, что мы наблюдаем, - это только талант и искусство.
Но разве можно увезти с собой домой талант другого человека?"
Возражал я примерно так:
"...Да, мы не знаем еще всех биологических процессов, ну и что?
Для этого нужно время, а главное, настоящая научная база и кадры, чего
мы пока не имеем... Разговоры насчет таланта - выдумки! В нашей
лаборатории, помимо меня, аппарат умеют накладывать уже больше десятка
врачей... Кто не знает причин моего отказа от семинара, тому повторяю:
я за наш метод всерьез. Поверхностное изучение его не приведет к
положительным результатам. Это моя позиция..."
Одновременно с этими перипетиями я закончил написание
диссертации. Прежде чем представить ее на защиту, необходимо было
собрать три положительных отзыва.
Первый оппонент, профессор из Ленинграда, продержал мою работу
полгода и в результате высказать свое мнение отказался. Второй, видный
травматолог из Казани, заключение прислал, но безрадостное. Мою
диссертацию он оценивал как еле-еле натягивающую на кандидатскую. Я
ничего не понимал: метод, посредством которого излечились уже около
3000 больных в три раза быстрее обычных сроков, ни в чем не убеждал
моего коллегу. Тут было что-то не то. С третьим оппонентом повезло, он
прислал самую восторженную рецензию и вызвал меня для защиты
диссертации в свой институт травматологии и ортопедии, которым
руководил. Фамилия его была Байков.
Диссертацию я защитил. На банкете Байков с глазу на глаз вдруг
сказал мне:
- Знаете, а ведь я тоже был предупрежден, чтобы не переоценить
значения вашей диссертации.
- Кем?
- Неважно. Лицо в нашем мире довольно влиятельное.
- Ясно, - протянул я. - Что же это лицо еще сказало?
- Что в лучшем случае ваша работа натягивает на кандидатскую. Но
я ответил, что научными принципами торговать еще не научился и
надеюсь, что никогда не научусь. Ваша диссертация заслуживает
докторской.
Я рассеянно покивал.
- Вы сказали: вас тоже предупредили. А почему "тоже"?
- Ну, видимо, как и двух ваших предыдущие оппонентов.
Меня словно ударило - я почувствовал одну и ту же руку. Везде: в
перипетиях, связанных с затяжкой строительства нового корпуса, в
бесплодной переписке по поводу выездного семинара, в интонациях
выступлений на симпозиумах в мой адрес и вот теперь, в истории с
диссертацией. Эта рука обладала большой силой, связями и очень тонко,
незаметно пыталась держать меня "на привязи".
Байков мягко положил мне на плечо руку.
- Все это мелочи. Главное, что вы открыли новую главу во всей
травматологии.
В ВАК мою диссертацию представили как докторскую.
Везение, по-моему, сестра прогресса. В Сургану заехал один из
членов ЦК КПСС. Он возвращался из зарубежной поездки и на два дня
задержался у нас по делам. Обком партии посоветовал ему посетить нашу
лабораторию.
Член ЦК нашел время, прибыл в клинику. Я ему все показал, вкратце
объяснил суть метода. Он спросил:
- А в Америке этот метод применяют?
- Пока нет. Они написали нам несколько писем с просьбой
ознакомить их с нашим аппаратом подробнее.
- Покажите письма.
Член ЦК прочел их, помолчал.
- Мы дождемся, что они первыми начнут применять у себя наше
отечественное изобретение... Чем вам можно помочь?
- Базой. Крупной современной научной базой, где могли бы
специализироваться врачи со всего Союза.
- Иначе, нужен специальный институт?
- Да.
- Здесь, в Сургане? А почему не в Москве?
- Если откровенно, то в Москве у меня девяносто процентов времени
будет уходить на улаживание неизбежных трений с моими коллегами.
Член ЦК задумался.
- Я попрошу Минздрав СССР вынести ваш вопрос на обсуждение
коллегии. И еще: подготовьте необходимые материалы по вашему методу, я
доложу в ЦК.
Он уехал, в Сургане появился Зайцев. Наконец-то он получил
возможность ознакомиться с результатами компрессионно-дистракционного
метода.
- Пока своими глазами не увидишь, не поверишь!
Троекратно расцеловав меня, Зайцев добавил:
- Готовьтесь к лауреатству!
Через две недели он прислал мне телеграмму, что моя диссертация
утверждена в ВАКе, и сожалел, что не может отпраздновать это событие
вместе со мной.
Действительно, стоило отпраздновать. Вечером мы сели дома за
стол, выпили первую рюмку за мой успех. Настроение у меня было
приподнятое, благодушное. Раздался междугородный звонок. Звонил
заместитель министра здравоохранения РСФСР Фуреев. (Он относился к
моему методу с симпатией.)
- Как дела? - осторожно поинтересовался он.
- Неплохо, - ответил я. - Праздную!
По молчанию я ощутил, что Фуреев хочет сообщить что-то
неприятное, но колеблется. Я напряженно проговорил:
- Вы, наверное, еще не знаете. Мне Зайцев телеграммой сообщил.
- Нет! - вдруг закричал Фуреев. - Какая наглость! Какое
лицемерие! Не верьте!.. Вас хотят сбить с толку и дезориентировать! У
вас все гораздо сложнее!
- Не понимаю, - произнес я. - Не верить Зайцеву?
- Насчет Зайцева не знаю. Вероятней всего, что его
дезинформировали. Он не член ВАКа. Мне известно другое: ваша
диссертация кем-то опять ставится под сомнение. Вас скоро вызовут на
заседание ВАКа, готовьтесь. Ко всему. Поняли?
- Да, - откликнулся я. - Спасибо.
Я почти осязаемо почувствовал уже не руку, а стену.
После Олимпиады в Токио мне захотелось расслабиться. Я устал,
потом дома опять все пошло кувырком - жена (в который уже раз) ушла от
меня с сыном к матери.
Я улетел в Киев. На моем горизонте вновь появился Воробей - тот
самый, с которым я тренировался у Абессаламова. К этому времени он
стал чемпионом Союза и мира по пятиборью. В Киеве Воробей служил в
рядах Советской Армии, там же и тренировался. Симпатичный, добрый,
трудолюбивый, но загульный парень. Свой быт он не устраивал. В его
однокомнатной квартира стоял стул, на полу лежал матрац с двумя
подушками (без наволочек), поверх два байковых одеяла. Одежда была
свалена в кучу на чемодане. Единственное, что украшало его жилище, -
музыкальная установка. Без нее скучали женщины, которые бесперебойно
появлялись в этой квартире. Спустя месяц мы оба устали. Воробей
предложил поохотиться, У него был знакомый егерь. По его совету мы
отправились в одну из деревень за сорок километров от Киева.
Для селян наше появление оказалось как нельзя кстати. Кабаны
пожрали в буртах много картошки. Нам сообщили, что в округе их целое
стадо - огромных, жирных, а главное - наглых. Они даже в деревню
заходить начали.
После охоты я неожиданно ощутил тоску по хрусту шиповок на гари,
по самой высоте. Я понял: полоса спада прошла, хватит бездельничать,
пора возвращаться в прыжковый сектор. На другое утро я улетел домой.
Приступив к тренировкам, я дал себе зарок не спешить. Начался
легкоатлетический сезон, соревнования, которых я не мог избежать, не
ждали. Было ясно: пока я обрету былую спортивную форму, мне придется
потерпеть несколько поражений. С этим предстояло смириться...
Но случилось так, что, "поднимаясь", я все-таки не проиграл ни
одного поединка. Видимо, потому, что против логики всякий раз
восставало мое самолюбие.
Самое первое состязание я выиграл лишь за счет "нахальства" и
прежнего авторитета. Это был матч четырех: Москва - Ленинград -
Украина - РСФСР. (На улицах цвел май.)
К этому времени среди всех прыгунов наилучшим образом выглядел
Глухов. (Мы выступали с ним на Олимпиаде в Риме.) Года на два Глухов
куда-то пропал. Начали поговаривать, что для прыжков этот спортсмен
уже устарел. Неожиданно он снова вынырнул на спортивном горизонте,
притом с приличным результатом - 2 метра 18 сантиметров. Стало
очевидно, что похоронили его преждевременно. (Впоследствии Глухов
успешно выступал еще несколько лет.)
Обо мне пошла молва, что я сгорел, выдохся и т. п. Прослышав об
этом, Глухов почувствовал, что настал наконец момент, когда со мной
можно рассчитаться за все прежние проигрыши. Мечтал он об этом всю
спортивную жизнь. Пока ему это не удавалось. Я всегда "уходил" от него
на 5-10 сантиметров.
На матче четырех я тоже не собирался сдаваться без боя. Глухов
был лучше подготовлен, но у меня имелось другое преимущество. Он меня
боялся. Даже слабого. От моих предыдущих, почти беспрерывных успехов у
него развивался "комплекс подавленности" перед моим именем. На это я и
рассчитывал...
Прыгая из последних сил, еще больше я тратил их на то, чтобы не
показать Глухову и малейшей неуверенности в своей победе. Сбивая
планку, я улыбался. Отдыхая, беспрерывно шутил. Иногда нарочно с самим
Глуховым. Когда прыгал он, не обращал на него внимания. И вообще всем
видом показывал сопернику, что соревновательный процесс для меня
сугубо формальное явление. Кто будет первым, известно заранее. То есть
я...
Глухов понемногу стал раздражаться. На себя. На меня он не мог -
не было причин. С каждым прыжком все более нервничал и выбивался из
колеи.
Когда планку подняли на 2 метра 15 сантиметров, я понял, что
именно эту высоту мне нужно взять с первой попытки... Почему?.. Глухов
знал: в новом сезоне это мой лучший результат. Выше я наверняка не
прыгну.
Предстояло разубедить его в этом. Во что бы то ни стало надо было
показать, что слухи о моем "разобранном" состоянии необоснованны, что
уставшим я только прикидываюсь. Только так Глухов сломается.
Я собрал в себе остатки сил и эту задачу выполнил... Глухов не
сломался. Наоборот, его охватило более жгучее желание победить меня.
Но, как ни парадоксально, оно и явилось причиной его слома. От
чрезмерных желаний планку обычно сбивают. Глухов не стал исключением.
215 он взял лишь с третьей попытки...
Сознание того, что я (слабейший) вдруг почему-то выигрываю у него
(сильнейшего), стало постепенно доканывать Глухова. Чтобы ускорить
этот процесс, я сделал такой жест - подошел к нему и спросил:
- Какую высоту ставить будем?
Он нервно подернул плечом, ответил:
- Какую, какую! 218!
- А может, сразу 221? Чего силы зря тратить?
Глухов разозленно отвернулся, пошел к судейскому столику и
заказал 218. Я пришел следом, заявил:
- Эту высоту я пропускаю.
От такой наглости мой соперник чуть не задохнулся... В состоянии
бессильной ярости он сбил планку все три раза...
Я, конечно, рисковал, но другого выхода у меня не было, пусть бы
я умер, но 218 я бы уже не взял...
Позже, остыв, Глухов наконец понял это. Приблизившись, он тихо
сказал мне:
- Уполз... Ну смотри! В другой раз такого никогда не случится!
Я широко улыбнулся, ответил:
- Правильно! В другой раз я тебя и близко не подпущу!
Этой фразой я закрепил свое прежнее моральное преимущество. И
действительно, другого раза у Глухова уже не случилось...
Через месяц Кислов уговорил меня полететь на состязания в
Норвегию. Уговорил, потому что я заболел гриппом. Ведущие прыгуны
разъехались кто куда: в Польшу, во Францию, в Италию...
Матч СССР - Норвегия проводился впервые, нам хотелось его
выиграть. С температурой 37,8 я отправился в Скандинавию. За ночь до
соревнований я, как и в Токио, опять выпил стакан "Зверобоя". Наутро
температура спала. Но слабость осталась.
В сектор я вышел на трясущихся ногах, перед глазами плавали
мутные круги.
Все высоты: 203, 206, 209, 212 я преодолел "на зубах", все с
третьей попытки.
И вдруг перед двумя метрами пятнадцатью сантиметрами я ощутил
знакомую легкость. На этих соревнованиях я взял 218.
Преодолев в Норвегии свою хворь, я почувствовал, что вновь
начинаю обретать силы. В Англии на крупных состязаниях - 220. Через
две недели в Финляндии - 222. В Италии - 224. В США - 225.
В Америке я попросил установить 2 метра 29 сантиметров - выше
своего мирового рекорда. Этот результат мне не покорился, но я
почувствовал - близко.
В Париже взял 226, пошел на 230. К этой высоте я прикоснулся
только кожей колена. Планка мелко задрожала и по микронам поползла с
подставок, упала. Но было ясно: еще полмесяца, месяц, и я сяду на
такого коня, на которого вряд ли кто еще сумеет сесть в течение
ближайших нескольких лет.
Пока же я сел на мотоцикл. Сел позади сокурсницы по институту -
мотогонщицы. Я попросил ее подвезти меня до метро.
Москва стояла в золотых листьях, только что прошел дождь,
проглянуло солнце. Все сверкало - лужи, река, окна домов, гранитный
парапет набережной. Девушка (ее звали Светлана) оглянулась на меня,
улыбнулась. На один миг. Но именно в этот миг я успел увидеть
подрагивающую стрелку спидометра, отметку "80", крутой поворот дороги,
исчезающей в темном провале туннеля, и перед его зевом огромную
искрящуюся лужу. В следующее мгновение мотоцикл влетел в лужу,
скользнул влево, из-под меня тотчас ушла опора. Страшный удар о столб,
я понесся в черную бездонную дыру. Сознание успело поставить точку:
"Все".
...Когда сознание вернулось, я увидел сокурсницу. Ее трясло в
нервном ознобе. На ней самой не было ни царапины.
Я попытался встать и не смог. На обочине заметил свою правую
туфлю. Посмотрел на ногу, с которой она соскочила, и не нашел ее. Я на
ней сидел. Подо мной оказалась липкая лужа крови. Я высвободил из-под
себя ступню - вместо нее торчали страшные костные отломки. Сама ступня
висела на одних связках и сухожилиях.
Кости были неестественно белого цвета. Я равнодушно отметил: "Все
как в анатомичке института".
И тотчас почувствовал боль, точно ногу мне отрубили топором.
Из темноты туннеля вылетел МАЗ, пронзительно завизжал тормозами.
Я сидел на его пути - грузовик чудом не задавил меня.
Опять заскрипели тормоза - теперь уже "Запорожец". Оба водителя
побежали ко мне, на полдороге остановились. Они увидели крошево моей
ноги.
Я протянул к ним руки, попросил:
- Помогите.
Они кинулись ко мне, подхватили, поставили на целую ногу. Вторая
ступня болталась как маятник. Я взял ее в руки, чтобы она не
отвалилась совсем. Так, поддерживаемый водителями, поскакал к
"Запорожцу". За мной потянулась дорожка из крупных сгустков крови.
"Живым... только бы живым до больницы", - думал я.
- В Склифосовского! Быстрее!
Владелец "Запорожца" сунулся в кабину, выпроводил оттуда жену и
дочь. Они отошли к парапету набережной, с ужасом уставились на мою
ногу.
Шофер грузовика помог мне забраться в машину, мы тронулись.
Перед первым же светофором автомобиль затормозил.
- Дальше! - тотчас сказал я. - Дальше!!!
Мужчина очумело помотал головой, ответил:
- Красный свет!..
- Пусть! Езжайте!!
Двумя руками я сжимал под коленом артерию, от толчков машины моя
ступня беспрерывно болталась, с нее обильно текла кровь. Перед моими
глазами начали отплясывать тысячи светящихся точек. "Сейчас потеряю
сознание..."
Вкатили наконец в ворота больницы. "Приемный покой". Вышли два
санитара. Один из них открыл дверцу и поморщился:
- Эк тебя расквасило!
Я подтянулся руками, поставил здоровую ногу на землю, выпрямился.
Передо мной все поплыло, я рухнул...
Потом я лежал на холодном столе, на мне длинными ножницами
разрезали брюки... Явился дежурный хирург,
- Вы тот самый Буслаев?
- Да. Что будет с ногой?
- Посмотрим, - откликнулся он. - Сейчас трудно определить,
посмотрим.
Мне сделали какой-то укол, боль притихла, я надолго прикрыл
глаза...
Открыв их, я увидел свою жену и Звягина. Жену била мелкая дрожь,
она все время повторяла:
- Митя! Что же теперь будет, Митенька?
Звягин молчал. Он старался сохранить то выражение лица, которое
подобает принимать в таких обстоятельствах, но я тотчас уловил в нем
другое.
Со своего стола я сказал ему:
- Все правильно, Сережа... Я тебе больше не конкурент... Это
финиш.
Он вздрогнул, горячо заговорил:
- Как тебе не стыдно? При чем тут финиш? Ты еще будешь прыгать!
Вот увидишь!
Я отрицательно помотал головой, жена закричала:
- Какие прыжки? О чем вы? Жить! Ты только жить должен, Митя!
Вернулся дежурный врач. Он пришел с ведущим хирургом больницы.
Оба попросили удалиться жену и Звягина.
Хирург близоруко склонился к моей искореженной ноге, покривился.
- Что? - спросил я. - Отрежете?
Он поднял на меня глаза:
- Отрезать можно было и без меня. - И прибавил: - Наша фирма,
товарищ Буслаев, балалаек не делает!
Через полчаса меня повезли на операцию... Жена шла рядом.
- Что ж это будет, Митя? Я боюсь! Митенька!
Перед операционной жена вцепилась в дежурного хирурга.
- Умоляю! Я должна быть там, прошу вас!
Ее впустили...
Меня переложили с каталки на стол, в один миг пристегнули
запястья брезентовыми ремнями. Я тотчас испугался этого
распластанного, беспомощного положения.
Я повернул голову к жене, сказал:
- Если ты дашь согласие, чтобы мне отрезали ногу, я прокляну
тебя... Слышишь?
Она прикрыла лицо руками, заплакала.
- Не смей! - повторил я. - Что бы ни было во время операции. Не
смей!
Мне воткнули в вену иглу, в голове пошел туман. Тело начало
наполняться сонной тяжестью. Еле ворочая языком, я снова выговорил:
- Не смей... Нога... Нет...
На меня обрушились покой, тишина. Все исчезло.
Меня и в самом деле вызвали в Москву на заседание ВАКа. Не успел
я поставить в номере гостиницы чемодан, постучали. Вошел старый
знакомый Гридин. Точно закадычный друг, он обнял меня и расцеловал.
- Рад! - заявил он. - Рад видеть вас снова, да еще на белом коне!
Затем Гридин вкрадчиво прибавил:
- А ведь после нашего знакомства всего лишь одиннадцать лет
прошло.
За эти годы он располнел, поседел, в его облике появилось что-то
львиное.
Мне пришлось показать ему на кресло. Гридин охотно сел, я пошел
умываться в ванную. Прикрыв за собой дверь, я сосредоточенно замер,
хотелось понять, что означал этот визит.
Гридин не заставил долго ждать. Как только я вернулся в комнату,
он с "сердечной" улыбкой объявил:
- Знаете, я ведь к вам с интересным предложением!
- Да, да, - вежливо отозвался я. - А именно?
Он коротко глянул на меня, спросил:
- Вероятно, как и раньше, вам все сразу надо говорить в лоб?
Верно?
Я напряженно кивнул. Гридин помолчав, выговорил:
- Имеются сведения, что вопрос вашего лауреатства может решиться
положительно. Но при одном условии: вы возьмете себе в компанию еще
двух-трех наших людей.
Про себя я подумал: "Как был клопом, так и остался".
- То есть обязательно должна быть группа?
- Абсолютно точно! Группа ученых, которая работала в этом
направлении. Поскольку сделали они меньше, вы остаетесь руководителем
группы.
Стараясь не выдать волнения, я поинтересовался:
- А что за люди?
Гридин метнул на меня исподлобья взгляд.
- К примеру, я... Шамшурин (Шамшурин был тот самый "поклонник"
моего метода, который получил авторское свидетельство, украв у меня
самый неудачный вариант моего аппарата). Ну и небезызвестный вам
Зайцев. Зайцев, правда, больше для солидности.
- То есть как балласт?
Гридин расхохотался.
- Это уж как вам будет угодно.
Я произнес:
- Я-то вам на что? Какой-то провинциальный врач... Нет, не могу.
Я вас только скомпрометирую. Потом совесть замучает!
- Не надо, - остановил меня Гридин. - Мы не дети. Уясните: без
нашей поддержки лауреатом вы не станете. Даже больше - доктора наук из
вас не получится тоже. Уверен, что вы об этом догадываетесь.
- Что ж, - сказал я, - посмотрим.
Гридин поднялся:
- Подумайте. Все хорошо взвесьте, я вас не тороплю. В запасе еще
день. Буду ждать вашего звонка. Всего доброго!
Наутро я явился к заместителю министра Фурееву, поведал ему о
предложении Гридина.
- Негодяи! - закричал он. - Подлецы! А Зайцев! - замотал головой
Фуреев. - Нет! Не такой человек!
Гридину я не позвонил. Он, видимо, ждал, ждал и решил сам набрать
мой номер. В половине первого ночи.
- Ну что, Степан Ильич? - спросил он. - Надумали?
- А что мне думать? Я себя в лауреаты не выдвигал, а вы и без
меня им стать можете.
- И станем! - жестко заверил Гридин. - А ты... (он впервые назвал
меня на "ты") останешься у разбитого корыта!
Я сказал:
- Поймите меня правильно: я не имею цели продвинуться в лауреаты,
доктора или академики. Главное для меня - работа.
- Работай! - выкрикнул Гридин. - Работай себе на некролог! - И
повесил трубку.
Окончательно стало ясно, что для кого-то я маячил постоянным
укором: "Что же вы, столичные профессора с такими возможностями,
позволяете какому-то "захолустнику" так обскакать себя?.." Им
необходимо было свести меня на нет, в крайнем случае - "притормозить".
Чтобы я стал не "я", а "один из". Поэтому они и придумали идею
лауреатской группы. Иначе - затереть меня в общей массе ученых.
Я сказал себе:
"Нет! Я прежде всего врач, а не деляга. Пусть мне будет как
угодно плохо, но на сделку с совестью я не пойду!"
Через день меня заслушали на президиуме ВАКа, постановили:
"Присвоить Калинникову С. И. звание доктора медицинских наук. В
силу того, что проблемы, разрабатываемые в его лаборатории, имеют
исключительно важное научное и практическое значение, просить Минздрав
СССР преобразовать проблемную лабораторию в г. Сургане в филиал одного
из союзных НИИ по травматологии и ортопедии".
Перед отъездом домой я встретился с Зайцевым. Он горячо поздравил
меня и заверил, что мое лауреатство теперь уже не за горами.
Я не утерпел:
- А знаете, Борис Тимофеевич, мне ведь и вас в компанию взять
советовали.
- Какую?
- Мне предложили переоформить свое лауреатство на целую группу. В
ее состав входили и вы.
- Как? - воскликнул Зайцев. - Кто?
Я извиняюще улыбнулся, ответил:
- Простите, но пока мне лучше не говорить этого... Может,
когда-нибудь позже...
- Как хотите! - сказал Зайцев. - Я вас не неволю...
Он нервно заходил по кабинету. Затем вдруг остановился.
- Мне-то, надеюсь, вы верите?
- О чем вы говорите, Борис Тимофеевич!
- Вот и хорошо, - сразу успокоился Зайцев. - И ладно. - И снова
вспылил: - Нет, какое все-таки подонство!
Два месяца спустя я вновь приехал в Москву. На этот раз в ЦК КПСС
пригласили директоров научно-исследовательских институтов по
травматологии и ортопедии, заместителей министров здравоохранения
республик, видных ученых, крупных специалистов из военных ведомств и
промышленности. Зайцев должен был присутствовать тоже, но вдруг
заболел.
Первым выступил член ЦК. (Тот, что побывал в нашей проблемной
лаборатории.)
- Товарищи, мы собрали вас по неотложному вопросу. До сведения ЦК
доходит информация, что в городе Сургане доктором Калинниковым
проводится интересная работа по изучению новых способов излечения в
области травматологии и ортопедии. Притом очень эффективных. Лично я
был этому свидетелем и частично знаком с методами доктора Калинникова.
Нам представляется, что его деятельность может иметь важное
государственное значение. Если это действительно так, то новому
научному направлению необходимо оказать всяческое содействие и помощь.
Мы, товарищи, не специалисты, поэтому пригласили именно вас. Вы должны
помочь нам разобраться в этом вопросе. Для начала предлагаю заслушать
самого доктора Калинникова.
Я вышел на трибуну. Вот примерное содержание моего выступления.
В настоящее время травматологические больные занимают третье
место после сердечно-сосудистых и онкологических заболеваний. При этом
следует принять во внимание, что больные с переломами костей выбывают
из строя на многие месяцы, а иногда и годы. Предлагаемый новый метод
обеспечивает сокращение сроков излечения в 2-6 раз. По самым скромным
подсчетам, экономический эффект на одного такого больного, занятого в
производстве, превосходит три тысячи рублей в новом исчислении: 2600 -
за счет возможной выработанной продукции, остальные деньги - от
сокращения оплаты по листу нетрудоспособности. Еще больший результат
возникает при лечении больных, подвергшихся операции ранее. Пример -
больной X. 34 года, горный мастер. Диагноз - ложный сустав левого
плеча. Травму получил на производстве. Ранее дважды оперировался -
безуспешно. Исход лечения: инвалид второй группы. Стоимость его
лечения превышает 20 тысяч рублей. Притом не учтена стоимость
материальных ценностей, которые страна теряет за счет потери
трудоспособности этого человека. К нам он поступил четыре года спустя
после получения травмы. Затраты у нас - 2761 рубль. В результате
удалось ликвидировать инвалидность, сделать больного трудоспособным.
Экономический эффект - 17 316 рублей.
Подобных случаев можно привести немало. Разработанные нашей
лабораторией методы имеют и оборонное значение. В условиях войны наш
аппарат незаменим. Делая раненых более мобильными, он значительно
облегчает задачи транспортировки (во многих случаях пострадавшие
смогут передвигаться почти самостоятельно), а свободный доступ к
поврежденной поверхности позволит проводить необходимое лечение уже на
этапе эвакуации. Следует подчеркнуть, что при этом происходит
совмещение задач - практических и лечебных.
В свете вышеизложенных достижений, нам представляется: новый
метод достоин того, чтобы получить дальнейшее распространение. Он
должен стать достоянием многих специалистов для повседневной практики
по всему Союзу.
Я сел, зал зааплодировал. В прениях выступили человек двадцать.
Ни метод, ни аппарат уже не оспаривали. Дебаты разгорелись по поводу
целесообразности строительства крупного института в отдаленном
провинциальном городе.
Член ЦК КПСС наконец подвел итог:
- Товарищи, совершенно очевидно, что метод доктора Калинникова
действительно представляет большое научно-практическое и социальное
значение для нашего государства. А раз это так, мы обязаны создать
максимум благоприятных условий, чтобы новое направление развивалось
дальше. Крупный научный центр в Сургане будет! Мы не пожалеем на это
ни средств, ни сил. Однако сегодня обойти конкретные трудности, к
сожалению, нельзя. Проблемную лабораторию невозможно сразу сделать
институтом первой категории - для подобного центра нет пока подходящей
базы. Вывод такой: действовать поэтапно. Как перекрывали Енисей, -
пошутил он. - В самое ближайшее время реорганизовать лабораторию
доктора Калинникова в филиал одного из наших институтов. Года через
два выделить в самостоятельный институт. Ну а еще через год-полтора
присвоить ему первую категорию. Но это пока план, все будет зависеть
от дальнейших результатов работы доктора Калинникова и его коллектива.
Член ЦК повернулся ко мне.
- Как, устраивает вас это?
Я был так взволнован, что сумел лишь кивнуть.
Я очнулся, с усилием разлепил веки. Меня сильно колотили по
щекам.
- Да, да, - моментально подключился я к жизни. - Я здесь.
Я сразу увидел двух зареванных жен, двух Кисловых, двух Звягиных
и двух врачей. Я тотчас все вспомнил, резко приподнялся, глянул на
поврежденную ногу. В глазах по-прежнему все расслаивалось - я опять
увидел две правых ноги. В гипсе.
"Цела, - отметил я про себя. - Все в порядке".
И, откинувшись на подушки, мгновенно уснул...
Наутро я проснулся от знакомого запаха. Он шел из глубины
больничных коридоров; это был запах кислых щей. Внутренне я
усмехнулся: сегодня замкнулся какой-то круг, повторялось начало...
Дела мои были плачевны. Обнаженными костями я попал в грязь,
нависла угроза загнивания голени от инфекции. Опасность усугублялась
тем, что перелом у меня оказался многоосколочным. Кость раздробило на
мелкие кусочки. С большим трудом отломки эти составили. На ноге зияли
три обширные раны - их невозможно было зашить, не хватало кожи. В этих
местах хирурги вырезали в гипсе "окна", которые постоянно кровоточили.
В эти "окна" я не мог смотреть без содрогания - там виднелись
оголенные кости.
Меня стали возить в операционную и отрезать черные отмирающие
кусочки кожи. Вез наркоза. Я себя презирал, но всякий раз страшно
кричал от боли.
Двадцать пять дней стояла опасность гангрены. Врачи сомневались,
отрезать мне ногу или еще рано?
Температура не спадала - 39, 39,5, 40.
Поместили меня в отдельной палате. Вместе с женой. Весь тяжелый
период она поддерживала меня. Как могла: лаской, словами, специальной
пищей, которую Людмила готовила на больничной кухне; ежедневно она
бегала на базар, в магазины, крутилась точно белка в колесе. (Ребенок
наш был уже в детском саду на пятидневке.) Странно, но все ее усилия
облегчить мою участь я воспринимал как должное. Я был целиком поглощен
болезненными ощущениями и не мог оценить поведения своей жены
по-настоящему. Я даже умудрился с ней поругаться.
Произошло это, когда температура подскочила у меня до высшей
точки - 40,5. Людмила кинулась к врачам и стала просить, требовать от
них:
- Отрежьте! Ради бога, отрежьте!! Лишь бы он был живой!..
Отрежьте эту ногу!!!
Узнав о поступке жены, я с проклятиями начал гнать ее из
больницы... Она не ушла...
Кризис наконец миновал, ногу не ампутировали. Меня вновь
принялись возить в операционную - опять без наркоза делать пересадку
кожи. Кое-где раны стали затягиваться.
Спустя месяц после катастрофы мне сделали снимок и объявили, что
началось сращение. Однако через отверстия в гипсе продолжал сочиться
гной с кровью. Я показал их ведущему хирургу - Кучнику, - спросил:
- Это свищи?
- Нет, нет, - заверил он. - Что ты? Все у тебя хорошо, все пошло
на поправку!
Постепенно спала температура. Меня начали вывозить в каталке на
улицу. Затем сняли длинный гипс, наложили короткий - до колена. Я
принялся ходить на костылях. Разумеется, на одной ноге.
В этот период журналисты оповестили в прессе:
"Дмитрий Буслаев поправляется! Нога спасена! В скором времени он
будет выписан из больницы".
Ко мне в палату потянулась целая череда знакомых и полузнакомых
людей: товарищи по сборной, Скачков, Кислов, Звягин, болельщики,
фотокорреспонденты. И так на протяжении нескольких недель. За это
время я получил до тысячи писем. Со всех концов Союза самые разные
люди желали мне быстрого выздоровления и выражали надежду, что я опять
вернусь в прыжковый сектор.
Постепенно я стал уставать. От визитов, от одних и тех же слов, а
главное - от однообразия больницы. И здесь я сделал глупость - сбежал
в кино. Оказалось, что сидеть вот так просто среди людей - большое
счастье. Я даже забыл о больной ноге. И напрасно - выходя из
кинотеатра, я споткнулся и полетел с лестницы.
Вечером, после рентгеновского снимка, ко мне прибежал взбешенный
хирург:
- Сопляк! Мальчишка! Все насмарку!
Казнить себя, мучить было бессмысленно. Упал я не нарочно.
На другой день меня перевели в гнойное отделение. Я спросил
Кучника:
- Почему я в гнойном? У меня остеомиелит?
- Да! - вызывающе ответил он. - Не надо было всю нашу работу
ломать!
- Погодите, - рассудил я. - Я виноват, согласен. Но ведь
остеомиелит у меня не вчера начался?
- Допустим, - подтвердил хирург.
- Что ж получается? Все это время вы меня обманывали?
- Не обманывали, а не хотели понапрасну расстраивать.
- Как? - закричал я. - Значит, все четыре месяца у меня гнила
кость?
Кучник молчал.
- Переведите меня в другой институт, у вас я лечиться не буду.
Хирург усмехнулся.
- Пожалуйста. Только ты напрасно думаешь, что с остеомиелитом
где-то справляются лучше нашего. Год, два, три для тебя теперь уже не
принципиально. Важно, чтобы твоя нога вообще когда-нибудь срослась!
Кучник был разозлен, я задел "честь его мундира", посему он
сказал всю правду...
Через три дня меня перевели в другой институт, поместили в
отделение спортивной травмы. Пришли три профессора - директор
института Зайцев, старейший хирург Колман и заведующая отделением
Грекова. Все трое единогласно решили, что мне необходимо наложить
аппарат Шамшурина.
Через мою истерзанную кость Шамшурин пропустил четыре стальные
спицы и скрепил их полукольцами. Гипс он не снял. Это странное,
непривычное сооружение из гипса, дощечек и металла я начал таскать на
весу. От природы я не очень доверчив - об этом аппарате навел справки.
Выяснилось: конструкцию, которую я носил на ноге, Шамшурин спер у
какого-то периферийного врача из Сибири. Притом спер он самый
неудачный вариант. На этом защитил докторскую диссертацию.
Протаскав аппарат месяц, я поднялся к Шамшурину на третий этаж.
- Вадим Герасимович, как-то странно все... Уже месяц, как
поставили мне аппарат. Что там, как?
Он ответил:
- Идет процесс сращения, нужно ждать.
- А если не идет? Надо бы все-таки взглянуть на дело рук своих.
- Вообще-то верно. Но, понимаешь, ты лежишь в отделении
спортивной травмы, а у меня ортопедическое. Там свой заведующий. Но
этот вопрос я согласую.
На другой день он явился. Оказалось, что не так составлены
отломки. Меня вновь повезли в операционную, что-то перекрутили,
переделали, после чего Шамшурин сказал:
- Теперь все в полном порядке!
С этого момента я перестал верить врачам. Шамшурин опять исчез, а
на ноге продолжали зиять четыре свища.
Вдобавок жена объявила:
- Все! Больше я так не могу.
- Как? - напряженно поинтересовался я.
- Из больницы в магазин, из магазина на кухню, с кухни опять в
больницу!
- Что ты хочешь?
- Опять работать.
- Зачем? У нас есть деньги.
- Не из-за денег! Имею я, в конце концов, право на другую жизнь,
кроме твоей больницы?
Я тихо согласился:
- Имеешь.
Жена вдруг заплакала.
- Я на полставки. Я буду ходить к тебе через день. Я
договорилась: здесь холодильник, я буду готовить на два дня и
оставлять. И все будет хорошо.
- Конечно, - отозвался я. - Все будет хорошо...
- Ты на меня не обижаешься?
- С чего бы? Ты действительно устала.
Вытирая слезы, жена облегченно кивнула...
Лавина посетителей резко спала. Самым верным оставался Кислов.
Как и раньше, он приходил раз в неделю, рассказывал о новостях в
сборной, делился сомнениями, неудачами, спрашивал совета.
В отличие от некоторых, он со мной не лицемерил, не говорил, что
снова будет все прекрасно, он просто общался со мной. Естественно -
как будто ничего не случилось... Именно в этом я больше всего и
нуждался.
И все же надежда во мне жила. Тайная и стыдливая. Надежда, что
мой кошмар вдруг, как плохой сон, в один прекрасный день оборвется...
Продолжая, точно гирю, таскать на поврежденной ноге аппарат
Шамшурина, я однажды на одном из больных увидел совершенно иную
конструкцию. Спицы были пропущены через кость крест-накрест (а не как
у меня - параллельно), скреплены кольцами и стержнями (а не дугами),
но самое главное - в отличие от меня больной наступал в этом аппарате
на ногу. От него я узнал, что в порядке эксперимента ему поставили
аппарат того самого периферийного врача из Сибири, у которого украл
первый вариант Шамшурин. Меня поразило: как можно так быстро после
операции наступать на больную ногу?
Минул еще месяц.
Однажды жена не пришла два дня подряд. Как только она явилась, я
спросил:
- В чем дело?
Спросил зло и подозрительно. От полугода бесплодного пребывания в
больнице нервы начали пошаливать. У Людмилы тоже.
Помолчав, она раздраженно ответила:
- Конец месяца, много работы, просили оставаться... И вообще мне
нужны деньги!
- Сколько?
- Четыреста рублей.
- Зачем? Неделю назад ты получила мою стипендию.
- Получила, - холодно подтвердила супруга. - Теперь ее нет.
Сдерживая себя, я молчал. Я понимал, что высказать ей все нужно
как можно мягче. Иначе выйдет скандал.
- Пойми, - наконец проговорил я. - Со мной ничего не ясно. Нога
гниет, не срастается - неизвестно, сколько еще лет я проваляюсь по
больницам. Два года, три, четыре... Точно известно одно -
государственную стипендию мне все время платить не будут. О том, на
что мы станем жить дальше, надо подумать сейчас. - Я мельком глянул на
супругу, она напряглась точно струна. - Деньги у нас пока есть, но
ты...
- Что я? - сразу перебила меня жена.
- А ты тратишь в месяц по семьсот, восемьсот рублей. Если бы ты
постаралась...
- Нет! - закричала Людмила. - Старайся сам! Слышишь - сам! А мне
надоело! Я себе кофты, несчастной кофты купить не могу!
Я прикрыл глаза.
- Не устраивай сцен. Всяких кофт я тебе навез целый шкаф. - И
добавил: - Ты сейчас кричишь, а я тебе не верю.
- И не надо! - Людмила буквально затряслась. - Мне давно от тебя
ничего не надо! Ни твоих денег, ни тебя самого, ничего! Освободи меня
только от всего! Освободи! - И выбежала из палаты.
И пропала на полтора месяца...
К этому времени в институт положили известного физика-теоретика.
Он тоже угодил в тяжелую автокатастрофу. Навестить его приехал сам
министр здравоохранения. Попутно он посетил и мою палату. Его
сопровождала целая свита, в ее числе находились Зайцев, Колман,
Шамшурин, Грекова. Министр ласково тронул меня за плечо.
- Ну как поживаете?
Зайцев ответил:
- У него все по плану. Идет восстановительный процесс.
- Это хорошо, - улыбнулся министр. - Отрадно.
- Температура почти нормальная, - вновь сказали за меня. - Ходит
пока на костылях.
- Позвольте! - наконец вставил я. - Что значит - пока? По-моему,
я на них всю жизнь ходить буду!
- Он преувеличивает, - быстро проговорил Зайцев.
- А действительно, - живо спросил министр, - отчего вам так
кажется?
Я пояснил:
- Прошло семь с половиной месяцев - никакого результата. Что еще
может казаться? Поглядите. - Я указал министру на свои свищи. - Гной!
- У вас не простой случай, - сказал Зайцев.
Грекова улыбнулась министру:
- Мы ждем, когда у него закроется остеомиелит. - Мне она
укоризненно сказала: - Вы не хотите понять, что при остром воспалении
кости нельзя производить никаких хирургических операций. Это во всех
учебниках написано!
- А если остеомиелит у меня вообще не прекратится? - спросил я.
- Прекратится, - заверил Зайцев. - Уж мне-то вы должны верить.
Министр задал мне вопрос:
- А что бы вы сами хотели?
- Не знаю... В Прибалтике, я слышал, какой-то травматолог изобрел
особый гвоздь. Потом, говорят, существует врач в Сибири. Я думаю, что
мне нужен совершенно иной способ лечения.
- Да как вы можете! - возмущенно прервал меня Зайцев. - После
того, что мы для вас сделали, вы предлагаете нашему институту, у
которого в штате двадцать два профессора, пригласить на консилиум
лекарей с периферии! Вот, - он протянул мне какой-то стержень. - Вот
ваш гвоздь! Это же только для собак годится! А что касается врача из
Сибири, то в вашем случае его аппарат неприменим! Мы вам поставили
другой и считаем его более уместным!
Под напором Зайцева я несколько оробел, но все же нашел в себе
силы повторить:
- И все-таки я прошу.
Министр поморщился в сторону Зайцева.
- Соберите консилиум! Сделайте все, как он просит.
Директор института кивнул.
Консилиум действительно собрался. Трое московских профессоров
пришли к выводу: чтобы остеомиелит прекратился, надо укоротить кость
сантиметра на три.
Совершенно неожиданно для самого себя я спросил!
- А как же тогда прыгать?
Консилиум откровенно расхохотался. Я сообразил, что сморозил
глупость.
- Я хотел сказать, как же я буду ходить?
- Как все люди. Только чуть прихрамывать.
- С палочкой?
- Это уж как захотите!
Во рту стало сухо. Остаться на всю жизнь хромым? Мне, самому
прыгучему человеку на свете!
- Я подумаю, - произнес я. - Можно?
- Разумеется. Только недолго.
От укорочения ноги я отказался. Во-первых, было известно, к чему
зачастую приводят подобные операции: отрубают три сантиметра кости -
остеомиелит не прекращается; затем еще два - тот же результат; снова
три - нога продолжает гнить. В сумме ее усекают на восемь-десять
сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказывала, что
придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с
ним и другой способ моего излечения.
Однажды из окна палаты я увидел своего тренера и обрадованно
поскакал на одной ноге по коридору ему навстречу.
- Ко мне?
По растерянному лицу Скачкова понял, что - нет. Скачков не сумел
соврать.
- Я, собственно, к Лагунову. Он связки потянул. А к тебе, вообще,
тоже хотел...
Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я замолк.
- Ну как ты? - настороженно проговорил он.
- Все так же.
- Да-а... А я, понимаешь, с командой замотался.
- Ну, мне идти, - сказал я. - До свидания.
- Я еще зайду, - пообещал Скачков.
На костылях я поковылял в палату. Он меня окликнул. Я
остановился.
- Давай поговорим откровенно.
- Зачем? - спросил я. - Все и так ясно. Не можете же вы столько
времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова
запрыгает?
Скачков некоторое время глядел себе под ноги.
- Я тебе в аспирантуру помогу устроиться. Хочешь?
Чтоб окончательно его не расстраивать, я отозвался:
- Хочу.
- Ну, вот и хорошо, - повеселел он. - А я еще приду. Выкрою время
и приду.
Я глянул ему вслед. "Не придет!"
И он больше не пришел.
Супруга моя наконец явилась... Не оправдываясь, она объявила, что
уезжала в длительную командировку, а если я думаю...
- Я уже ничего не думаю, - перебил я ее.
Людмила опешила:
- Почему?
Я спокойно ответил:
- Так лучше.
Она заплакала. Теперь уже тихо, искренне. На нее подействовало,
что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие...
Людмила вновь стала каждый день ходить в больницу, наши
взаимоотношения вроде бы опять наладились...
Я никогда не читал так много газет, как в этот период. Одна за
другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в
строй два-три новых промышленных объекта, создавались
автоматизированные блюминги по производительности в два раза выше
зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль - теперь
уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым. Я
вдруг остро ощутил оторванность от прежнего мира, неприятную
опустошенность.
Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. Все
самое привычное ранее вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего
люди. Кислов, "Воробей" оставались самыми верными. Но они не несли
всех тягот, которые претерпевала Людмила вот уже на протяжении восьми
месяцев. Именно она - я вдруг остро ощутил это - осталась самым
близким для меня человеком. Со скандалами, капризами, прихотями, но
единственным. Ее жалость ко мне - то, что я раньше посчитал бы
оскорбительным, - превратилась для меня в ту соломинку, за которую
цепляется каждый утопающий...
Однажды ночью, лежа на своей больничной койке, я подумал:
"Пропади они пропадом - эти деньги! Выла бы только она!"
Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю, напрасно, нет?
Радость всегда изменяет. Заботы - никогда. Видимо, на роду мне
было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, один на один с
собой. Но только я выходил из вагона, на меня наваливалась куча
неприятностей.
Я вновь почувствовал сопротивление, опять ощутил стену. И стену
эту возводили явно неглупые люди, все делалось тонко, терпеливо,
расчетливо.
После решения ЦК КПСС создать на базе нашей проблемной
лаборатории филиал одного из институтов по травматологии и ортопедии я
столкнулся с массой препятствий. На первом этапе строительства нужно
было заложить и построить внеплощадные инженерные сети: водопровод,
канализацию, энергоснабжение, радио, телефон, экспериментальные
мастерские, котельную, центральный тепловой пункт, трансформаторные
подстанции. Техническую документацию по этим сооружениям нам выдали
плохо выполненную, это обстоятельство надолго затянуло заключение
договора с генподрядчиками.
В строительстве я был профан, но пришлось вникать в самые его
дебри. А ведь каждый день операции, наблюдения за больными, работа с
учениками над их диссертациями, проведение хирургических советов,
написание статей. Помимо всего, меня еще избрали депутатом районного
Совета.
Иногда, не выдержав, я плакался жене. Всякий раз она отвечала:
- Ничего, ты крепкий.
На одной из Всесоюзных конференций группа травматологов написала
письмо в центральную газету.
"Уважаемый товарищ редактор!
Мы, группа врачей-хирургов со стажем работы от 10 до 30 лет,
приехавшие на курсы усовершенствования врачей из различных городов
Советского Союза, обращаемся к вам за советом и помощью. Суть дела
сводится к следующему.
Врач из г. Сурганы С. И. Калинников еще в 1952 году изобрел
аппарат, который сокращает сроки излечения самых разных переломов в
2-6 раз по сравнению с общепринятыми методами. Постановлением
Минздрава РСФСР в 1961 году его аппарат был рекомендован для широкого
внедрения в практику. О достоинствах метода доктора Калинникова
неоднократно писала отечественная и зарубежная пресса. Им самим
опубликовано около сорока статей в медицинской периодической печати и
сборниках.
И все же, несмотря на общественное признание заслуг травматолога
Калинникова, в настоящее время (а прошло уже более полутора лет) все
еще не осуществлен серийный выпуск аппаратов. Зная их преимущества,
врачи городов Челябинска, Уфы, Омска, Орджоникидзе, Свердловска и др.
начали изготовлять их кустарным способом и применять в практической
работе. Это недопустимое положение.
Просим Вас направить к нам опытного корреспондента для более
подробного ознакомления с затронутым вопросом".
Корреспондента направили ко мне в Сургану. Он ходил по палатам,
расспрашивал больных, беседовал с моими учениками, медсестрами,
ординаторами, побывал в облздравотделе, в обкоме партии. Через две
недели появилась его статья. Корреспондент затрагивал почти все
болезненные проблемы нашего филиала, вскрывал ту ситуацию, которая
складывалась вокруг моего метода вот уже много лет. В заключение
статьи он спрашивал:
"Я понимаю, можно годами оспаривать новое в науке, возражать, не
стесняясь в выражениях. Доктора Калинникова за минувшие одиннадцать
лет называли и кустарем-одиночкой, и фокусником. Ничего не поделаешь -
научная борьба есть научная борьба. Говорят, это естественно.
Я понимаю, можно не спешить с применением нового лечения. В
медицине, прежде чем отрезать, приходится иногда мерить на семьдесят
семь раз. Это тоже естественно.
Но как можно публично провозглашать широкое внедрение в
медицинскую практику нового метода и тут же препятствовать его
внедрению? Вот этого я понять не могу!"
Зато очень быстро все поняли мои "доброжелатели". В Минздрав
посыпалась гора писем. Чтобы быть объективным, я хочу без собственных
комментариев привести вопросы одних и своеобразные ответы на них
других.
Письмо в Минздрав:
"Я обращаюсь к Вам по поводу возмутительной статьи "Заботы
доктора Калинникова". Утверждения автора статьи о том, что больные
зачастую не могут получить квалифицированную помощь по месту
жительства, необоснованны. Они сводят на нет большую и полезную
работу, проводимую во многих уголках нашей страны бесчисленным отрядом
ортопедов-травматологов, которые, кстати, с успехом применяют в своей
практике тот же аппарат Калинникова!"
Письмо в наш "филиал":
"Началось это в девять лет. Ужасные боли в левом тазобедренном
суставе, укорочение ноги на шесть сантиметров, остеомиелит. Лечусь
восьмой год, и все безрезультатно.
Недавно в журнале "Здоровье" прочла заметку о докторе
Калинникове, о его аппарате. Я обратилась к нашему лечащему врачу:
таких аппаратов в нашей городской больнице не оказалось.
Очень прощу, поставьте меня на очередь в Вашу клинику. Я готова
ждать хоть двадцать лет, лишь бы опять стать полноценным человеком".
В Минздрав:
"Публикация подобных статей в открытой печати дезориентирует не
только широкий круг читателей, но и медицинскую общественность. В
результате подобной дезориентации и возникает тот огромный поток писем
к С. И. Калинникову, которыми апеллирует автор".
Письмо этого же автора в наш "филиал":
"Глубокоуважаемый Степан Ильич!
Прошу извинения за беспокойство и прошу не отказать в любезности
помочь приобрести несколько аппаратов Вашей конструкции.
Институт берет на себя оплату по перечислению пяти комплектов
аппаратов. Расчетный счет..."
В Минздрав:
"Подобная пропаганда метода Калинникова - в открытую, а не в
среде профессиональных специалистов - может стать хорошей пищей для
негативных выступлений за рубежом. Назрела острая необходимость
определить пределы пропаганды его метода лечения и взять под контроль
публикации по этому вопросу в непрофессиональных изданиях и
несведущими людьми. В орбите калинниковской рекламы чернится русская
наука".
Из итальянской газеты:
"Что касается аппарата Калинникова, то если данная ему
характеристика верна - а именно посредством его можно удлинить кость
на 15-20 сантиметров без операции трансплантации, - то это совершенно
особая, новая глава во всей мировой травматологии и ортопедии".
В Минздрав:
"Считаю, что статья носит рекламный характер, направленный на
прославление Калинникова, принижает роль советской науки и достижения
большой армии ученых".
Сообщение в американском журнале:
"Может ли кость заживать, как рана, и регенерировать подобно
мышцам? Учебники по ортопедии и работы знаменитых ортопедов настаивали
на вечном определении - нет. Казалось бы, что не может быть и речи о
росте этой инертной ткани, пронизанной кальцием. Калинников вопреки
самым огромным авторитетам один из первых посмел сказать - да! И
разработал собственный метод".
В Минздрав:
"Побывав в Сургане, посмотрев несколько операций, почитав
благодарности больных, горе-корреспонденты теряют объективность и до
небес начинают превозносить Калинникова. А в первую очередь им бы
следовало разъяснить больным, что совсем не обязательно ехать в
Сургану, что большинству из них смогут помочь или по месту жительства,
или в других специализированных учреждениях, которых в стране более
двадцати".
Но вот письма в Сургану одного из руководителей Минздрава СССР:
"Прошу Вас ускорить госпитализацию больной М. для лечения".
"Направляем Вам письмо гр. З. по поводу лечения ее сына 5 лет,
страдающего укорочением нижней конечности, и просим вызвать ребенка на
консультацию и при показаниях госпитализировать его".
"Просим в порядке исключения ускорить госпитализацию и лечение в
клинике Вашего института девочки К. 14 лет".
"В порядке исключения принять на стационарное лечение гр. Б.".
И так далее, и так далее. Было обидно и горько.
Позвонил из Москвы Зайцев, поздравил с днем рождения. По поводу
статьи в газете он сказал:
- К сожалению, она написана в недопустимых тонах по отношению к
нашим коллегам. Рядовому читателю не всегда надо знать о трениях среди
врачей, если даже они и есть. Но требования автора о строительстве
института хорошо аргументированы. Чувствуется, что это умный, солидный
человек. По правде говоря, я несколько удивлен затяжками строительства
вашего филиала. Постараюсь чем-нибудь помочь. Институт надо строить.
Это польза всем!
Естественно, я был ободрен его звонком, но все же одно письмо в
Минздрав не давало мне покоя.
"Этой рекламой узкие лечебные приемы и методы Калинникова
буквально поставлены в центр нашей большой разносторонней науки, а
главное - создают впечатление, что у нас больные испытывают
многочисленные и бесполезные мытарства. С нашей точки зрения,
потребность внедрения метода Калинникова в травматологии составляет не
более 3 процентов. Поэтому с целью установления истинной роли
дистракции и компрессии, значения отдельных научных школ и ученых в
развитии этого метода целесообразно было бы провести следующие
мероприятия: войти в ходатайство перед соответствующими органами о
недопустимости публикаций статей без тщательного предварительного
рецензирования и провести научную дискуссию на страницах одного из
журналов хирургического профиля на тему: "Значение
компрессионно-дистракционного метода в ортопедии и травматологии и
история его развития".
У меня заныло сердце. Я почувствовал, что это будет за дискуссия.
И не ошибся.
Итак, на укорочение ноги я не согласился. Мне начали удалять те
костные отломки, которые не прижились и, по мнению консилиума,
способствовали развитию остеомиелита. Подобные процедуры назывались
"чистками". Таких "чисток" мне сделали около десятка. Всего за год я
перенес около двадцати операций. Если бы они проводились под наркозом,
сегодня я был бы калекой. Поэтому приходилось орать, стонать и
скрипеть зубами.
На операционном столе я понял, что человеческое существо способно
выдерживать невероятные физические мучения. Особенно если есть стимул
или надежда.
Моя надежда с каждым днем убывала - свищи не закрывались, кость
по-прежнему не срасталась. От костылей на ладонях а под мышками
образовались мозоли.
Жена опять захандрила. Теперь это стало проявляться в ее
уговорах, чтобы я пошел на укорочение. Пытаясь не раздражаться, она
время от времени начинала:
- Ну, сколько так можно, Мить? Неужели ты сам... сам не устал от
больницы?
Я отмалчивался.
- Ну, будешь прихрамывать, ходить с палочкой... Что из этого?
Я усмехнулся:
- Тем более, только что вышел указ о повышении инвалидных пенсий.
- Не глупи. Начнем просто жить, просто работать, - продолжала
Людмила. - Как все люди... А?
Я смотрел в окно.
- Сын! - наступала она. - Ты совсем забыл, что он существует. Он
уже давно живет не с тобой, а с твоими фотографиями. А ему нужен отец.
Как у всех... Ну, что ты молчишь?
- Потому что будешь смеяться.
- Почему?
- Может, это бред, но я еще надеюсь прыгать.
- На чем?! - восклицала жена.
- Не знаю...
Спорт выработал у меня упорство. Чем безнадежнее становилось мое
положение, чем больше людей переставали верить в меня, тем сильнее
нарастало душевное сопротивление.
Меня грела одна телеграмма. С большим запозданием она пришла от
бывшего соперника Ника Джемса.
"Вся Америка пишет, что ты навсегда покинул прыжковый сектор. Я
не верю. Ты доказал, что способен выходить из самых тяжких ситуаций.
Тебе достаточно вспомнить, сколько раз ты меня обыгрывал! Прости, но я
ежедневно молюсь богу, чтобы он помог тебе преодолеть себя. Все мы
чего-то стоим до тех пор, пока не перестаем подниматься перед самим
собой еще на одну ступеньку. Все. До встречи в секторе. Я буду ждать.
Год, два, три, четыре. Я у тебя в долгу. Следующие соревнования хочу
выиграть я. Уверен, что так оно и будет. Ник Джемс!"
После нескольких "чисток" меня вдруг опять забыли на целый месяц.
Я вновь стал просить:
- Ну сделайте что-нибудь! Неужели невозможно?
Профессора отвечали:
- От добра добра не ищут! Не дергайтесь понапрасну и ждите.
Я вспомнил об одной знакомой, позвонил ей, вкратце обрисовал свое
незавидное положение. Она пообещала помочь.
Через неделю Зайцеву позвонили.
- Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год и никаких
результатов.
Поднялся переполох. Опять собрался консилиум, вновь рентгеновские
снимки, осмотры. Наконец, в который уже раз, меня повезли в
операционную и удалили еще один отломок. Произошла обычная помпа.
Сигнал получили - на него немедленно отреагировали.
Через два дня из ноги опять засочился гной.
Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву.
Когда жена вошла в палату, я кокетничал с медсестрой, которая
делала мне укол.
Людмила взорвалась.
- Вон отсюда сейчас же!
Перепуганная медсестра убежала.
- Негодяй! Мерзавец! - Жена обрушила на меня все, что у нее давно
рвалось наружу. - Я кручусь, мотаюсь, а он? Все! Можешь гнить здесь
хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека! - И выскочила.
Все во мне рухнуло.
На другой день я сбежал из больницы и подал заявление на развод.
Узнав об этом, Людмила явилась ко мне.
- Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю
тебя нищим!
Через месяц я не выдержал. Стоял канун двадцатилетия со Дня
Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама
столица, нарядны. В этот день Москве присвоили звание "Город-герой".
Войдя в квартиру, я окаменел. В двух комнатах супруга врезала
новые замки и стащила туда всю мебель. В моей - двенадцатиметровой -
стояли лишь тахта, письменный стол и стул, надо всем висела голая
лампочка на проводе.
Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго не двигался. Во мне
зарождалось отчаяние. Когда стало совсем невмоготу, я поднял
закованную в гипс и железо ногу и изо всей мочи трахнул ею по спинке
кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Прибежала
сиделка, вскрикнула, исчезла. Я прерывисто дышал и продолжал долбить
ненавистную ногу. В палату ворвались четыре санитара, меня схватили,
привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и
искореженную конструкцию, он холодно проговорил:
- Завтра вас выписываем.
Да, это была настоящая истерика. Привязанный, я спокойно решил:
"Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего".
Назавтра меня, разумеется, не выписали, оставили до тех пор, пока
не подживут вновь образовавшиеся раны.
За это время (два с половиной месяца) я развелся с женой,
разделил имущество и разменял квартиру. Притом - не выходя из
больницы. Все делал Кислов.
Нога наконец поджила, но остеомиелит остался. Со свищами, в гипсе
до колена, меня выписали.
Вечером я отправился в ресторан. Рядом сидела какая-то компания.
Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой:
- Привет! Как здоровье?
- Нормально! - откликнулся я. - Спасибо.
Мужчина подошел ко мне, положил на плечо руку.
- Митек, - сказал он, - я тебя приглашаю за наш столик. На две
рюмки, не больше.
Я улыбнулся.
- Спасибо. Но я не пью.
Мужчина укоризненно проговорил:
- У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь.
Я вгляделся в него.
- Если честно, то и вправду не знаю.
- А в Киеве? Помнишь?
- Нет.
- Нехорошо так, Митек. Нехорошо... Может, посидишь с нами
все-таки?
- Извините, не могу. А потом - зачем?
Кто-то из компании ухмыльнулся.
- Побеседуем. Может, память о тебе почтим.
- Спасибо, - отозвался я. - Но я еще не покойник.
Он парировал:
- Ошибаешься. Ты - ничто на сегодня!
Вернувшись в пустую квартиру, я долго сидел в передней. От тоски
и обиды хотелось выть. Я никому не был нужен. Это оказалось страшнее
раны или болезни.
Не удержавшись, я отпустил себя на всю катушку. Каждый день новые
компании, вино, рестораны. Этим я старался заполнить пропасть,
образовавшуюся в моей душе. Так длилось около полугода. И вдруг я
очнулся. "Что я делаю? Зачем?"
В это же утро я получил телеграмму: "Приезжай. Я ослеп. Воробей".
Я тотчас вылетел в Киев.
Полгода назад Воробей покинул большой спорт (ему исполнилось
тридцать три года), стал работать преподавателем физкультуры в одном
из военных училищ. По слухам, он сразу же начал пить. Почему?
Вероятно, по той же причине, что и я. Это была не только наша с ним
трагедия. Немало выдающихся спортсменов постигла та же участь. Рано
или поздно приходит тяжкая пора уходить, бывший чемпион в один день
превращается в рядового, каких миллионы. К этому очень тяжело
привыкнуть. Тебе не хочется смиряться, но поделать ничего нельзя. Эту
психическую травму одни переживают внутри, другие на виду, но все
глубоко и остро. После яркой, наполненной жизни существовать тихо
невмоготу. Так думал я в тот момент, этим я оправдывал и поведение
Воробья.
Здесь мне хочется остановиться и забежать вперед. Вот глава из
книги, которую я написал несколько лет спустя:
"Драма уходящего спортсмена".
"В статье о фильме "Спорт, спорт, спорт" ("Искусство кино") есть
такие строчки:
"Мировые чемпионы - представители новой, небывалой породы людей.
Они дышат не кислородом, а шумом трибун, рукоплесканиями, тем
дурманящим запахом, который источает победа. Когда все это исчезает -
нечем дышать. Пережить собственную славу так же трудно, как
выкарабкаться из тяжелейшей болезни".
Да, трудно. Я сам пережил и был свидетелем трагедий больших
спортсменов. Искусству, журналистике, да и вообще людям, имеющим
поверхностное отношение к спорту, всегда почему-то нравится
преувеличивать трагизм того или иного человека, уходящего от активных
спортивных занятий. Искусству это, вероятно, просто удобно - создается
так называемый конфликт, драматургия. Журналистике, видимо, необходимо
для того, чтобы эмоционально окрасить статью или сообщение. Почему так
крепко бытует "драма уходящего спортсмена" среди неспортивных людей,
не знаю. Может, потому, что всегда приятно пожалеть человека, который
раньше был у всех на виду? Или от незнания?
Рукоплескания трибун, победа, жажда постоянно ощущать ее - все
это правда. Однако мировые чемпионы дышат "кислородом" больше, чем
кто-либо другой. Их "кислород" - мужество. Именно оно не позволяет
разыгрывать им и в душе, и на виду у всех "трагедию на всю жизнь".
Именно оно помогает жить дальше, потому что прожита пока, в худшем
случае, половина человеческой жизни... А мужество у спортсмена
(настоящего) не испаряется тотчас с уходом его с арены спортивных
действий.
Другое дело, что спортсменов у нас очень рано "хоронят". При
поддержке некоторой части тренеров, болельщиков занимаются этим иногда
и сами спортсмены. Кем-то неосторожно произнесенное или напечатанное
слово о надвигающемся закате именитого чемпиона, как правило, легко
подхватывается и уже становится притчей во языцех... Особенно, если
это сопряжено с трудным периодом данного спортсмена - полосой неудач,
временной усталостью или нездоровьем. Вместо того чтобы как раз в этот
момент помочь ему советом или просто добрым словом, молва еще больше
усугубляет его положение. Ему вдруг и самому начинает казаться, что он
уже старик, хотя два-три месяца назад ощущал в себе массу энергии и
неиспользованных резервов.
Требуется крепкий характер, большая воля и, наконец, много сил,
чтобы именно в этот момент суметь собраться и противопоставить себя
как еще сильного спортсмена неверно складывающемуся общему мнению.
А говорят ему в таких случаях разное, но, по сути, одно и то же.
Одни из самых лучших побуждений успокаивают:
- Брось расстраиваться, старик. Ты свое дело сделал, пусть другие
теперь попробуют.
Некоторые преподают уроки мудрости:
- Главное - это уйти вовремя. Выиграть и уходить. Иначе вся твоя
прежняя спортивная жизнь не имеет смысла.
Третьи рассуждают проще:
- Взгляни на себя: солидный человек, а все еще, как мальчишка,
вниз головой ходишь. Пора бы уж и стоящим делом заняться!
Четвертые рубят сплеча:
- После тридцати лет спортсмена не существует. Остаются одни
потуги.
Демагогия!
Вот лишь несколько фамилий известных спортсменов, которые
добивались своих высших достижений, давно перешагнув тридцатилетний
рубеж.
Футбол: Яшин, Метревели, Н. Дементьев, Вас. Соколов, Хомич,
Лясковский, Хусаинов, Мэтьюз, Ди Стефано, Хамрин, Кона, Н. Сантос.
Штанга: Воробьев, Ульянов, Шеманский, Намдью, Плюкфельдер.
Фехтование: Мидлер, Рыльский, Пенса, Павловский, Забелина, Рейте.
Борьба: Поддубный, Мазур, Коткас, Мекокошвили, Парфенов, Богдан,
Рощин, Кочергин, Ахмедов, Дитрих.
Баскетбол: Травин, Алачачян, Кандель, Гедминене, Антипина,
Круминьш.
Лыжи: Колчин, Терентьев, Утробин, Бриберг, Хакулинен, Репплунд.
Коньки: Андерсен, Исакова, Гришин.
Хоккей: Бобров, Гурышев, Бабич, Уваров, Пучков, Локтев, Брежнев,
Сологубов, Тумба, Мартин, Боунасс, Тикал.
Бокс: Королев, Щербаков, Папп.
Гимнастика: Чукарин, Шахлин, Гороховская, Урбанович, Шагинян,
Какемото, Оно.
Конный спорт: Филатов, Кизимов, Калита, Неккерман, Сен-Сир,
Линзенгофф, Петушкова.
Легкая атлетика: Озолин, Зыбина, Пономарева, Болотникова, Клим,
Голубничий, Руденков, Литуев, Шмидт, Сильвестр, Мано-лиу, Иванова,
Бикила.
Волейбол: Мондзолевский, Чудина.
Я не говорю о спортсменах-профессионалах: тридцать три, тридцать
пять - это вообще их средний возраст.
Порой так "пекутся" о здоровье атлета, что почти уговаривают его
уходить из спорта. Пятикратный чемпион по современному пятиборью
Новиков, окончивший тренировки только в тридцать восемь лет, однажды
признался мне:
- Года три уговаривали и вот наконец уговорили. А жаль, чувствую,
что еще бы лет пять-шесть смог посоревноваться. И, полагаю, неплохо. Я
уже иногда решался: ну их всех к монахам, попробую-ка еще раз выйти на
стадион! Потом подумаешь, вроде бы как-то неудобно. Затюкать могут.
Неудобно! В этом слове - наша самая большая косность. Этот
своеобразный психологический барьер - предел возраста спортсмена -
придется преодолевать еще многие годы. И все же я уверен, что со
временем для подавляющей массы спортсменов он будет отодвинут еще на
десяток лет. Сегодня отодвигают его пока единицы. Спортсмены -
личности. С крепким характером, особым взглядом на спорт и большой
любовью к своему делу...
Несколько слов о славе спортсмена.
Она тоже не так уж кратковременна. Напротив, она нередко
переживает его самого. Но, правда, лишь в том случае, если она была
истинной. Что я имею в виду?
Есть несколько видов славы: случайная, скандальная, сенсационная,
дутая, наконец, просто плохая и так далее... Но существует и
настоящая.
То есть, когда люди, миллионы людей, помимо интереса к чисто
спортивным достижениям, начинают уделять внимание спортсмену еще и как
человеку...
Трагедия краткосрочности жизни спортсмена и его славы - трагедия
для баловней от спорта... С теми, кто знает цену тяжелому,
ежедневному, многолетнему труду, она, как правило, не случается...
Воробья я любил за легкий характер, широту души и спортивный
талант. Но он был из рода баловней спорта. Все ему давалось легко,
поэтому он привык работать наскоками, а не регулярно. Серьезная полоса
неудач надломила его.
Во время тренировки его ударила копытом лошадь. Началась саркома,
он ослеп. Жить ему оставалось пять-шесть месяцев.
Воробей знал об этом. Прощаясь со мной, он сказал:
- Не пей. Я скоро подохну, это точно, но ты не пей. Ты должен
устоять.
Однажды в какой-то очередной компании я поспорил, что сойду на
руках по длинной лестнице. И пошел. Загипсованная нога все время
перевешивала, я с трудом удерживал равновесие и спускался ступенька за
ступенькой.
"Вниз... - вдруг мелькнуло во мне. - Даже здесь я иду вниз!"
Рядом скакала орава бездельников, кричала:
- Давай! Еще чуть? Митек! Давай, давай!
Не дойдя две ступени, я рухнул. Меня успели подхватить.
Отдышавшись, я отошел от компании.
У парапета я заметил мужчину своего возраста. Лицо его показалось
мне знакомым. Сам он, видимо, уже давно наблюдал за мной. Я
приблизился к нему.
- По-моему, я вас откуда-то знаю.
Он кивнул в сторону компании.
- Никак не могу связать с тобой этих. Каким образом? Я врач,
медик. Слышал про твою катастрофу, но почему-то считал, что у тебя все
в порядке. Что с ногой?
Я пожал плечами:
- Ничего. Гниет.
- Тебе можно помочь. Калинников... Ничего не говорит эта фамилия?
Он уже много лет не только сращивает, но и удлиняет кость до двадцати
пяти - тридцати сантиметров! В свое время мне посчастливилось побывать
у него на практике.
Я твердо отозвался:
- Блеф!
Незнакомец достал записную книжку.
- Вот здесь телефон. Захочешь - позвони. До свидания.
Позвонил я лишь через два месяца. Просто так, без всякой надежды.
И вдруг услышал:
- Ваш случай не представляет ничего сложного. Три-четыре месяца,
и вы здоровы.
- Не может быть! - вскричал я.
- Может, - спокойно ответил доктор Калинников. - Главное
затруднение в том, что мы не имеем права госпитализировать вас вне
очереди. У нас, к сожалению, ограниченное количество коек. Если вы
добьетесь от Минздрава СССР специального разрешения - пожалуйста.
И все-таки я ему не поверил. Лечиться в лучших клиниках страны
почти два года - и вдруг в каком-то захолустье встать на ноги за
три-четыре месяца!
Вечером я получил известие: Воробей умер.
В Киеве на кладбище я увидел свежий могильный холм, дощечку с
надписью:
"Воробьев Иван Алексеевич 1934-1967 гг.
Капитан Советской Армии, чемпион мира".
С фотографии он смотрел на меня и, кажется, спрашивал: "Ну, как
дела, Дима?"
Вслух я ответил ему:
- Плохо.
И заплакал.
Неожиданно мне позвонил известный прыгун Буслаев. Оказывается, он
уже около трех лет мучается с ногой, причем лечился у самого Зайцева.
А дело-то несложное - остеомиелит, и всего-навсего три с половиной
сантиметра укорочение.
Буслаеву я отказал. Во-первых, обидится Зайцев, во-вторых, меня
продолжали обвинять в саморекламе, если бы я без очереди положил в
клинику человека, на меня бы тотчас обрушился новый шквал. К тому же в
это время вокруг моего метода вновь развернулась такая дискуссия, что
я обомлел.
На страницах специального медицинского журнала двое авторов
опубликовали статью об истории развития компрессионно-дистракционного
метода. Вот основные положения, к которым они пришли.
"Наиболее современные методы компрессионно-дистракционных
аппаратов были предложены и нашли практическое применение в ортопедии
и травматологии еще в 20-х годах, то есть 50 лет тому назад".
Но это не все.
"За Менсоном (австрийским травматологом) следует признать
первенство в предложении кольцевого варианта наружного компрессионного
аппарата. В 1944 году Менсон разработал метод постоянной компрессии
костных отломков вплоть до их сращения. Калинниковым предложен
аппарат, где соблюдена методика проведения спиц, предложенная
Менсоном".
Выходило так: я, который получил на свое изобретение авторское
свидетельство в 1952 году, унаследовал конструкцию Менсона, о которой
он упомянул в 1953 году. Вор-провидец!
С первого взгляда бросалась тенденциозность статьи, явное
намерение дискредитировать мой метод. Стена вновь пошла в атаку!
Теперь она отчуждала от меня отечественный приоритет и отдавала
иностранному ученому. По принципу: если не мне, пусть лучше чужой
дядька слопает... То есть, "по Гумбольдту", я до конца "испил свою
чашу" - мое изобретение миновало три классические стадии.
Сначала: "Какая чушь!"
Затем: "В этом что-то есть".
Наконец: "Кто же этого не знал раньше!"
В журнал я тотчас послал опровержение. Месяц спустя (для этого
пришлось затратить немало усилий) его напечатали.
Через полгода предстояли Олимпийские игры в Мехико. Газеты
напечатали серию очерков о тех спортсменах, которые могли претендовать
на золотые медали в Олимпиаде. Обо мне, естественно, ничего сказано не
было.
Но именно поэтому я вдруг опять стал получать письма. Люди писали
отовсюду. Все интересовались моим здоровьем, планами на будущее, всех
беспокоил один и тот же вопрос: буду я снова прыгать? Благодаря этим
письмам я воспрянул духом. Прошло три года, как я исчез со спортивного
горизонта, а меня не забыли. Я, оказывается, нужен массе незнакомых
людей.
Я вновь вспомнил о Калинникове и решил добиться разрешения на
госпитализацию в Сургану. Помог Всесоюзный комитет по физической
культуре и спорту. Его руководство обратилось в Сурганский обком
партии с просьбой.
Аэродром в Сургане был небольшой, однако народу меня встретило
много. С цветами. Откровенно говоря, я на это не рассчитывал. У трапа
стояли три машины. Комсомольцы усадили меня в "Москвич", отвезли в
гостиницу и на весь период пребывания в Сургане взяли надо мной
шефство.
На следующий день состоялся консилиум. В клинику я явился с тремя
десятками рентгеновских снимков - они отражали всю историю моей
болезни.
Калинникова я представлял иным: в очках, сухонького, стареющего.
Он оказался крепким, широкоплечим мужчиной лет сорока восьми, с
черными пышными усами и сильными пальцами. Держался он просто,
уверенно, одет был в самый современный костюм с галстуком.
На консилиуме присутствовали еще десять хирургов - его ученики.
Они долго рассматривали, передавая друг другу, мои рентгеновские
снимки, говорили, что здесь необходимо поставить какое-то кольцо, там
под таким-то углом пропустить штыковую спицу. Я пытался понять смысл
их разговоров. Меня раздражало собственное волнение. С какой стати?
Сколько уже было подобных консилиумов? Все повторяется!
Неожиданно Калинников обернулся ко мне:
- Вы какой наркоз предпочитаете? Обычный или перетуральный? При
перетуральном наркозе обездвиживается лишь нижняя половина тела. То
есть во время операции вы пребываете в полном сознании, но боли не
чувствуете. Вам, наверное, известно, что общий наркоз может
отрицательно отразиться на сердце, на почках - у кого как. А
перетуральный почти безвреден.
- Погодите... - я не мог поверить. - Вы хотите сказать, что я
смогу ходить, как прежде?
- Конечно! Иначе бы мы вас не вызвали!
Я пробормотал:
- Извините... Я хотел лишь уточнить: я буду ходить без костылей?
Врачи отозвались дружным хохотом. Калинников улыбнулся.
- На абсолютно ровных ногах. Понимаете? Можете быть свободны.
Я поднялся и поковылял из его кабинета на костылях.
Меня (в который уже раз!) положили на операционный стол. В
предоперационной уже бубнил голос Калинникова. Он вошел с
ассистентами.
- Ну, как себя чувствуете?
Я ответил:
- Как обычно.
- Прекрасно!
Он взял в руки дрель, напоминающую огромную бормашину, и нажал
под столом педаль. Стальная спица закрутилась с бешеной скоростью и
стала сверлить мою кость.
- Ох-х!.. - захрипел я.
- Вы чего кряхтите? Больно?
- Нет. Представляю просто.
- Ну, тогда поехали дальше!
Спица выскочила с другой стороны кости. Через полчаса (после пяти
проведенных спиц) я спросил:
- Еще... долго?
Калинников, уже весь потный, указывая на мою ногу, что-то
возбужденно объяснял своим ученикам. Он вдруг наклонился ко мне.
- А вы-то сами как хотите? Быстро или хорошо?
- Хорошо, - отозвался я. - Быстро мне уже делали.
Чтобы отвлечься от неприятных представлений, я стал наблюдать за
Калинниковым. В его движениях не было никакого таинства. Он все делал
обыкновенно, но с удовольствием - сразу бросалось в глаза, что он
занимается любимым делом. Держался он без напряжения, словно
присутствовал не на операции, а ходил по квартире в домашних тапочках.
Он не стеснялся своей мимики: то хмурился, то улыбался, а иногда вдруг
как ребенок откровенно хвалил себя:
- Нет, ну какой я молодец все-таки! Так, так, - приговаривал он
уже деловитей. - Эту гайку мы сюда, а эту... А куда же эту?.. Ага,
есть! - восклицал он. - Вот самое ее место! - И просил ассистента: -
Сейчас держите крепче. Поехали, поехали... Опа! Готово! Теперь давайте
ту штуковину!
Когда на моей ноге наконец установили аппарат, Калинников отошел
в сторонку и, прищурившись, склонил голову набок.
- Монолит! - воскликнул он. - Правда?
Я попытался улыбнуться.
Он взялся за аппарат двумя руками, проверяя его на прочность,
попробовал пошевелить всю систему. Ничто не сдвинулось, однако
сердцевину моих костей пронзила щемящая боль. На сей раз я не охнул -
стерпел.
- Нет! - опять произнес Калинников. - Монолит! Езжайте в палату!
И зашагал прочь из операционной.
По пути меня завезли в рентгеновский кабинет, чтобы сделать
снимок. Необходимо было проверить, точно ли стоят спицы в аппарате.
Снимок показал, что все в порядке.
Что сделал Калинников? Внизу большой берцовой кости, где не
хватало трех с половиной сантиметров, он поставил отломки на
постепенную компрессию. Под коленом он разрубил кость и, для того
чтобы заполнить этот дефект, начал ее растягивать. По мере роста кости
отломки в месте перелома сближались. "Удлиняли" меня посредством гаек
в аппарате, простым поворотом ключа.
Очень скоро, как и все больные в клинике Калинникова, я "удлинял"
себя уже сам. Тем же ключом.
Аппарат на своей ноге я поначалу воспринял как насилие над
человеческой природой. Мне хотелось разорвать железную конструкцию и
зашвырнуть ее подальше. Но надо было терпеть.
В этот же день, к вечеру, Калинников заглянул ко мне в палату.
- Лежите? Напрасно. Сейчас наши с канадцами играют. Посмотреть
хотите?
- Как?
- А просто, - улыбнулся Калинников. - Берите костыли и шагайте в
коридор! К телевизору.
- Сам?
- Конечно! Не на руках же вас понесут!
- Да вы что, Степан Ильич?
- Вставайте, вставайте! - Доктор достал из-под кровати мои
костыли.
Я сел на койке, опустил ногу с аппаратом вниз, встал на здоровую.
Калинников сунул мне костыли под мышки.
- От кого, кого, а от вас я такой нерешительности не ожидал!
Ставьте вторую.
Я оперся на костыли, чуть прикоснулся больной ногой к полу.
- Теперь идите!
Я совершил шаг... второй...
- Смелее!
Все равно было страшно. Но одновременно и стыдно - перед
Калинниковым. Я пошагал.
В этот день (еле приступая на ногу в аппарате) я прошел сто
метров. Пятьдесят до телевизора и столько же обратно. И два с
половиной часа смотрел хоккей.
Через полмесяца я уже шагал не только по коридорам, но и вокруг
больницы. Соответственно этому расширилась сфера моих представлений о
клинике Калинникова.
Она производила впечатление некой планеты, на которой живут люди
с железными ногами и руками. Именно живут! Прежде всего, все они
ходили. У больных были оживленные лица, они часто смеялись, шутили.
Наконец, играли в волейбол! Если бы не аппараты на ногах и руках,
никто бы не поверил, что многие из них страдали тяжелейшими недугами
по пять, восемь, десять, а иногда и по двадцать лет!
Неожиданно мне стали сниться такие сны. Будто я куда-то быстро
(как раньше) иду или бегу. И от этого мне удивительно хорошо... И
вдруг вспоминаю, что у меня сломана нога, и с ужасом застываю на
месте!
Калинников объяснил: подобные сны - первый предвестник
намечающегося сращения костей...
Снимок это показал тоже...
Горком ВЛКСМ взял с меня обязательство: побывать на некоторых
заводах, в совхозах, побеседовать с корреспондентами городской газеты.
Через месяц (когда, наступая на две ноги, я мог пройти уже более
километра) это стало возможным. Начинал я с рассказов о спорте, а
заканчивал о методе доктора Калинникова.
Один из местных журналистов посоветовал написать о нем статью
"Глазами больного". Писать я никогда не пробовал. И вдруг меня осенила
мысль: не глазами больного, а "устами самих больных и его
сотрудников".
На помощь пришел портативный магнитофон. Вот некоторые записи,
которые я сделал.
Профессор, заместитель по научной части, Красин:
"Знакомые, друзья нередко спрашивают: "Почему ты, доктор наук,
оставил в большом городе кафедру, потерял возможность иметь свою
школу, учеников, диссертантов, быть автором, а не соавтором статей и
приехал сюда?" Меня привлекло явление: Калинников! Если сейчас взять
заслуги всех нынешних академиков от медицины - никого нельзя сравнить
с Калинниковым. Он создал новое направление. И не только в
травматологии - в биологии! Заслуги Калинникова трудно оценить в
настоящий момент. Я полагаю, что в полной мере это произойдет
несколько лет спустя. Бывают крупные ученые, но не врачи. А он и тот и
другой. Калинников любит своих больных. Очень! Притом, не сюсюкая с
ними, а деловито, по-настоящему".
Интервью с больным Краевым:
"Работал в шахте подрывником. Взрывом перебило обе ноги. Потом в
областной больнице пять лет. У Калинникова я семь месяцев. Скоро
выписываюсь. Видите, на двух аппаратах без ничего хожу!"
Беседа с учеником Калинникова Полуяновым:
"Знаете, есть анекдот. Ученый доказывал чиновнику необходимость
внедрения своего изобретения в жизнь на протяжении ряда лет. Наконец
добрался до самых верхов, оттуда чиновнику позвонили: "Внедрить!"
Ученый сказал: "Ну и балда же я! Столько лет я доказывал вам пользу
своего открытия, а все так просто решилось по телефону", - "Э,
дорогой! - ответил чиновник. - Ошибаешься. Всякий телефонный звонок
обязательно должен созреть!"
Заведующий отделением Примак:
"Я прибыл сюда из головного института. За пятнадцать лет работы в
институте я с трудом получил одно авторское свидетельство. Здесь за
три года - два, а еще четыре уже отправлены, на них получена
приоритетная справка. В клинике Калинникова прогрессивная
проблематика. Отсюда - выше творческая активность, результативность и
бесконечное множество научных задач и возможностей для их решения.
Больные Калинникова боготворят. Вероятно, вы и сами это заметили... Не
секрет, что многие хирурги славятся искусством проведения операций,
но, увы, за пределы операционной интерес их зачастую не простирается.
Больные из их поля зрения как бы исчезают... Большая заслуга
Калинникова в том, что само наложение аппарата - для него лишь
начальный этап лечения. Главное его внимание сосредоточено на
последующем ведении больных. Именно возможность коррекции, возможность
ежедневного клинического или иного контроля за ведением больных и дает
блестящие результаты лечения. Это вносит элемент гарантии. Аппарат так
устроен, что любая кость в нем непременно срастается. Даже если
кто-либо из новых учеников Степана Ильича по неопытности или
халатности неточно составил костные обломки. Это сразу исправляется
путем коррекции в том же аппарате. Гораздо сложнее дело обстоит с так
называемыми "застаревшими" пациентами. Эти люди, прежде чем поступить
к нам, на протяжении десяти, а иногда и более лет, перенесли по
нескольку тяжелых операций. Все процессы в их организме заметно
ослаблены, и особенно костная регенерация. По этой причине подобные
больные лечатся у нас иногда вдвое дольше наших же обычных сроков.
Встречаются моменты индивидуальных отклонений - у одного человека за
один и тот же промежуток времени кость наращивается активнее, у
другого медленнее. Частичные неудачи случаются еще и тогда, когда мы
сталкиваемся с так называемыми "белыми пятнами". Так в свое время
происходило с удалением ложных суставов, пока Калинников не отыскал
единственно верное решение этой проблемы. А вообще, если вы хотите
составить об этом человеке полное представление, советую понаблюдать
за ним: посидеть на хирургических советах, побывать на операциях.
Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать".
Совет пришелся мне по душе. Но сам Калинников сказал:
- Понимаете... Оно, конечно, приятно, когда о тебе пишут, но...
Боком мне это все выходит.
Я сказал, что писать собираюсь вовсе не о нем, а о его методе.
Перед этим он устоять не мог.
Мне выдали белый халат, шапочку, на другое утро я уже
присутствовал на одном из очередных хирургических советов.
Помимо Калинникова, в кабинете находилось около двадцати врачей.
Сам он сидел за столом, чертил что-то на бумаге. Я устроился в самом
дальнем углу.
Вошел очередной пациент. Это была девушка лет семнадцати. Ростом
она была ниже дверной ручки. Опершись очень короткими руками о
кушетку, она сразу взобралась на нее, опустила глаза. У нее было
миловидное лицо, абсолютно нормальный торс, но ноги не доставали до
пола.
В кабинете воцарилась тишина.
Я подумал: "Боже, за что ты так наказываешь людей?"
Не вставая из-за стола, Калинников мягко спросил девушку:
- Что вы просите?
Чуть слышно она произнесла:
- Ноги.
Врач попросил:
- Если нетрудно... пройдитесь, пожалуйста.
Пациентка соскочила с кушетки, несколько раз прошагала туда,
обратно по кабинету, выжидающе остановилась. Калинников долго глядел в
стол, не двигался. Наконец проговорил:
- В принципе, мы вам и руки удлинить можем.
Девушка молчала. За нее говорило, нет, кричало ее несчастье.
- Ну ладно, - опять мягко произнес доктор. - Можете пока идти.
- Спасибо, - сказала она тихо.
Девушка вышла. Калинников спросил:
- Что будем делать?
Врачи не отвечали.
- Если ее в живую очередь поставить - сколько ждать?
Красин полез в папку, что лежала у него на коленях.
- По этим больным... по этим больным... через девять лет!
- А она кто?
- Год назад окончила школу. Хочет поступать в институт, но
стесняется.
Доктор вновь раздумчиво покивал головой.
Ассистент добавил:
- Учится хорошо. На пятерки.
- Такие все хорошо учатся, - хмуро отозвался Калинников. - У них
время на игры не уходит.
Полуянов (первый помощник Калинникова) предложил:
- А что, если их тематическими сделать?
- Так, - сразу подытожил шеф, - есть предложение сделать таких
больных для нашего филиала тематическими. Еще какие мысли?
По-прежнему все молчали. Полуянов опять проговорил:
- Несчастные люди, Степан Ильич...
- Ну, думайте, думайте! - поторопил остальных Калинников.
Красик помялся:
- Как человек, я не возражаю. Но как заместитель по науке,
полагаю, что нам еще рановато. Физически не потянем. Вот когда у нас
будет институт, а не филиал... Как-никак, в два раза больше коек
будет.
- Есть второе предложение: решать, когда из филиала мы
превратимся в институт. Еще что?
Совет безмолвствовал. Калинников подытожил:
- Если больше ничего нет - голосуем. Кто за то, чтобы подобных
больных сделать тематическими?
И первым поднял руку.
За проголосовали все, в том числе и Красик. Калинников,
поинтересовался:
- А вы-то что? У вас же другое предложение.
Красик улыбнулся.
- А зачем же отрываться от коллектива?
Все рассмеялись, в том числе и Калинников. По характеру смеха я
понял, что Красина врачи любили, но, видимо, постоянно над ним
подшучивали.
Следующим на совете предстал огромный мужчина с носом, похожим на
крюк. Полуголый, весь в наколках, он почему-то сразу встал по стойке
"смирно" и, не переставая улыбаться во всю ширь необъятного лица,
начал слушать свою характеристику, которую зачитывал ассистент:
- Юрасов Аркадий. В результате выстрела соседа образовалась
сильная деформация левого плеча с несколькими переломами. До нас
лечился восемь лет, перенес шесть операций. Здесь три с половиной
месяца. После наложения аппарата Калинникова функция плеча была
восстановлена.
- Посмотрите, интересно!
Калинников через врачей передал мне фотографию.
Я увидел: левое плечо этого пациента походило на гофрированную
трубку от пылесоса.
- А теперь видите какой бодряк!
Бывший больной улыбнулся еще шире. Рука у него была абсолютно
прямой, только вся в шрамах - от перенесенных операций.
Я спросил:
- А поднять он ее может?
Мужчина гаркнул:
- Так точно, товарищ проверяющий!
И, как на зарядке, воздел ее кверху. Все захохотали. Калинников,
улыбаясь, сказал:
- А во сколько такой бодряк государству обошелся - знаете?
- Тыщ сто будет! - тотчас выпалил бывший больной.
- Ну, это вы, пожалуй, загнули, - не согласился он.
Аркадий Юрасов пояснил:
- Так я ж еще в старых деньгах!
Врачи снова покатились со смеху.
Калинников поинтересовался:
- Вы какую зарплату получали?
- Двести пятьдесят.
- И, значит, пока все восемь лет лечились, по инвалидности вам
платили?
- А как же! - улыбнулся бодряк. - Как-никак в Советской стране
живем!
Калинников предложил:
- Давайте подсчитаем. Сорок процентов - сто рублей. Умножим на
восемь лет, да еще на двенадцать месяцев. Плюс медикаменты,
инвентарь... зарплата врачей, медсестер, деленные на каждого
больного... - Он на несколько секунд прикрыл веки. - Стоимость
обучения нового квалифицированного рабочего на ваше место... стоимость
аппарата, питания... - Открыл глаза и подытожил: - Тысяч двадцать с
лишним получается. В новых!
Ко мне обернулся Красик и негромко сказал:
- А у нас он обошелся всего в 1020 рублей.
- Ну, все! - проговорил Калинников. - Можете быть свободны.
- Товарищ профессор, разрешите вернуться на трудовую вахту?
В тон ему Калинников ответил:
- Разрешаю!
Юрасов развернулся и, чеканя шаг, двинулся к выходу.
Очередной ассистент начал:
- Представляется Кропотова...
- Стоп! - сказал Калинников. - Вы что, русского языка не
понимаете? Я же предупредил: эту Кропотову обсуждать на хирургическом
совете нельзя.
Ассистент обернулся на Полуянова. Тот произнес:
- Но ведь мы ее уже обследовали, Степан Ильич.
- Нет! - прикрыв веки, Калинников упрямо замотал головой. - Она
что? Уже закончила свое лечение в этом... в Челябинске?
- Нет, - спокойно отозвался Красик. И поправил: - В Тамбове.
- Так какое мы имеем право направлять свое заключение в
Челябинск?
Заместитель по науке рассудительно ответил:
- Но нам никто не может запретить его направить. - И снова
поправил: - В Тамбов.
- Нет! - в третий раз произнес Калинников.
Один из врачей, Хрумин, поддержал шефа:
- Степан Ильич правильно говорит. Мы не имеем на это морального
права. Это неэтично.
- Минутку, минутку! - поднялся Красик. - Вот я, на минуточку
закрыв глаза, сейчас очень четко представляю себя в роли этой больной
из Челябинска.
- Тамбова, - поправил Калинников.
- Ну да, - согласился Красик. - И что же получается? Я, эта
больная, лечась уже третий год, перенесла две операции, толку
никакого, я, естественно, начинаю сомневаться: а правильно ли меня
лечат? - Красик неожиданно обратился ко мне: - Вам это лучше известно.
Скажите, верно я говорю?
Я кивнул.
- Дальше, - продолжал он. - Я, эта больная, приезжаю сюда, прошу,
чтобы меня обследовали и дали заключение. Мне говорят: лечат вас
неправильно, но подобного заключения мы вам дать не можем. Это, видите
ли, неэтично! Так какое мне дело... - вдруг впервые повысил он голос,
- какое мне дело до всей этой вашей этики? Зачем я сюда приехал?
- Приехала, - уточнил Калинников.
- Да, приехала, - поправился Красик. - Чтобы меня по-прежнему
калечили?
Калинников посоветовал:
- А теперь так же, на минуточку закрыв глаза, представьте себя
травматологом из этого... - он обернулся к ассистенту: - Откуда она на
самом деле?
Тот спокойно ответил:
- Из Караганды.
Заместитель по науке сразу согласился:
- Пожалуйста! - И прикрыл веки.
- И что? - спросил Калинников.
Не открывая глаз, Красик ответил:
- Пока ничего такого не вижу!
Хирурги дружно захохотали.
- А должны увидеть... - Калинников не засмеялся, - что после
нашего заключения он может обидеться и вообще отказаться лечить эту
больную...
- Ну и что? - проговорил Полуянов. - Это, по крайней мере, лучше,
чем уродовать ее дальше.
- ...или направит ее к нам, - не обратив внимания на его реплику,
продолжал Калинников, - где ей придется ждать несколько лет. Вы меня
поняли?
Он посмотрел на Красика и Полуянова.
- Степан Ильич абсолютно прав! - произнес Хрумин.
Калинников добавил:
- Потом, мы не Москва, чтобы давать указания.
- А что я вам все время говорю? - сразу взвелся Красик. -
Институт надо строить в Москве, а не здесь! А вы не слушаете! Поэтому
мы всегда будем наталкиваться на нашу периферийность!
Калинников раздраженно ответил:
- В Москве мы только тем и будем заниматься, что постоянно
улаживать чересчур сложные отношения столичных травматологов к нашему
методу. Вам ясно?
- Почти, - откликнулся Красин. - Но что все-таки с этой
Кропотовой?
- Ничего! - резко отозвался шеф. - Пусть войдет! Но запомните: в
первый и последний раз!
Тот улыбнулся и заверил:
- В самый последний, Степан Ильич!
Ассистент направился за больной.
- Погодите! - остановил его Калинников. Он повернулся ко мне. -
Извините, женщине предстоит раздеться, а вы все-таки не врач. Потом,
пора отдыхать.
Я послушно покинул кабинет.
Вернувшись в палату, я лег на койку, надолго прикрыл глаза.
Передо мной заново прошла череда тех больных, которых я увидел на
хирургическом совете. Подумалось: "Неужели так можно любить людей, как
этот врач? Безответно. Если честно, то людей я научился только
побеждать. Видимо, поэтому я такой и маленький в сравнении с этим
человеком".
Странно, но от этой мысли мне стало легче. Я словно умыл душу.
На другой день я надел бахилы (одну поверх аппарата), повязал до
глаз марлевую повязку. Присев на край подоконника предоперационной,
опять стал наблюдать за Калинниковым.
Он готовился к очередной операции. В брюках, колпаке, тоже в
бахилах, в какой-то детской распашонке и с большими черными усами,
доктор выглядел очень смешно. Неподвижно склонившись над тазом, он
смачивал руки в каком-то растворе. Позади застыла медсестра. Она
держала наготове стерильный халат. Не оборачиваясь, Калинников вдруг
спросил ее:
- Холодильник купили?
- Ага, - улыбнулась девушка.
- Сколько стоит?
- Двести восемьдесят.
- "Юрюзань"?
- Ага!
- Не вздрагивает?
- Нет, у меня нет.
- А жене вот не повезло.
Калинников выпрямился, протянул сестре руки, чтобы она надела
рукава халата. Она ловко это исполнила, за спиной завязала тесемочки.
Доктор широко растопырил толстые сильные пальцы, давая им высохнуть.
Девушка тем временем нацелила ему на лицо марлю. Калинников согнул
локти, по-прежнему с растопыренными пальцами направился в
операционную.
Обвиснув подмышками на костылях, я поместился в дальнем углу
операционной. На столе лежали одни ноги. Голова и грудь девочки (я
знал, что ей четырнадцать лет, что у нее врожденный вывих
тазобедренного сустава) были отгорожены занавеской. За пологом трое
анестезиологов молча совершали свое дело. В операционной стояла
тишина, слышалось дыхание больной - ровное, спокойное. Она спала.
Калинников остановился, некоторое время рассеянно смотрел на ее ногу.
Рядом все та же медсестра держала наготове теперь уже резиновые
перчатки. Доктор быстро надел их, высвободил из-под марли свой крупный
нос, чуть попружинил на носках и как-то неуловимо переменился.
Движения его стали чуть небрежными, но одновременно очень точными,
артистичными.
- Снимок где?
- Сзади вас, - ответил ему Полуянов.
Он ассистировал и стоял с противоположной стороны стола. У
железного столика замерла операционная сестра - она приготовилась
подавать инструменты.
Калинников коротко глянул на рентгеновский снимок, что висел
позади него на прищепке, на бедро девочки, опять на снимок и, присев
на круглый железный стул, сказал:
- Поехали.
Операционная сестра сразу подала ему скальпель, я воздел глаза к
потолку. Через секунду донеслось:
- Ты тяни, но не так же! Промакнуть!
Я посмотрел на стол. Операционная сестра вставила в длинные
ножницы кусок ваты, подала Калинникову. Он сунул ее куда-то вглубь,
вернул обратно. Вата была красной. Операционная сестра разжала
ножницы, сбросила вату в таз, тут же вставила свежую.
- Промакнуть! - опять произнес доктор.
- Молодец! - вдруг за что-то похвалил он Полуянова. - Все-таки
иногда кое-что соображаешь!
Торчащий из-под марли нос, глаза, лоб Калинникова как-то
подобрели.
Я снова поймал себя на том же ощущении, что и во время своей
операции он какой-то домашний и сидит сейчас не на железном стуле, а в
собственной квартире на диване.
- Долото! Не это, черное.
Полуянову он сказал:
- Пошире, пошире... И не наваливайся, как медведь!
Он быстро сунул долото внутрь ноги (вероятно, в разрез) и,
буквально выхватив, у помощницы молоток, стал сильно, коротко ударять
по долоту.
- Опа! Опа! Опа! Фух, надо же какая крепкая! Где все-таки черное
долото?
Операционная сестра молчала.
- Промакнуть!
В третий раз Калинников обернулся на рентгеновский снимок, затем
сам протянул руку и взял молоток потяжелее. Секунду подумав, спокойно
тюкнул им два раза.
- Порядок.
Как я догадался, девочке разрубили бедренную кость.
- Вот, идите сюда! - вдруг позвал меня Калинников. - Посмотрите,
какую мы дырочку маленькую делаем.
Не решившись подойти к столу, я смущенно попросил:
- Я потом... можно?
- А, ну да, ну да! - понимающе улыбнулся доктор. Полуянову он
сказал: - Приводи теперь.
Тот стал осторожно соединять больную ногу со здоровой.
- Стоп! Давай вниз! - Калинников поднялся и вместе с ним стал
давить на бедро девочки. - Давай, давай... Эха! Еще, еще... Эха!
Погоди, надо поправить, а то она у нас упадет.
Я наконец рискнул приблизиться. Операционная сестра строго
произнесла:
- Вы мне с этой стороны не ходите!
Я обошел ее на своих костылях, заглянул за занавеску. Девочка
была бледна, но дышала по-прежнему ровно, будто с ней ничего не
происходило.
Калинников и Полуянов продолжали возиться с ногой.
- Так, так, так... Еще чуть-чуть... - кряхтел шеф.
- Опа! - выдохнул ученик.
- Ничего не "опа"! - отозвался Калинников. Оба уже вспотели. -
Все равно сейчас она у нас, родимая, встанет. Никуда не денется...
Опа! Опять, черт, нет! Все, - вдруг очень спокойно произнес он. -
Готовьте аппарат, я пока зашью.
Аппарат устанавливали примерно час. Как и мне, девочке пронзили
кость спицами, скрепили их кольцами и стержнями.
Наконец Калинников опустился на стул, чуть ли не театрально
сложил на груди руки и придирчиво поглядел на свою работу. Потом
сказал:
- Еще одну спицу надо!
- Как же? - произнес Полуянов. - Уже все... Поставили!
- Ничего не все. Угольничек приспособим. Есть угольничек?
- Сейчас принесу, - сказала сестра.
Я уже пообвыкся, стоял рядом.
- Я вам дырочку хотел показать... Теперь только шов. Видите,
какой маленький? А при таких операциях все бедро вот так -
треугольником разрезают. Чтобы видеть, где кость перерубить.
- А вы как же?
- Наловчился! Потом снимок есть. Косметично очень - правда?
Этот удивительный человек только что подправил саму природу. Она
родила девочку уродом, он сделал ее нормальной. Если вдуматься -
произошло чудо! Калинников совершил его так естественно, основательно
и просто, как будто смастерил табуретку.
Операционная сестра принесла угольник.
Он прошел к столику с инструментами, положил железку на край и
сильными, точными ударами молотка чуть подогнул ее. Примерив угольник
к аппарату, доктор вновь отошел, застучал по нему еще сильнее. Подняв
ко мне глаза, он улыбнулся:
- Недаром же меня слесарем обзывали! Верно?
Угольник наконец подошел. Полуянову Калинников сказал:
- Давай спицу.
Он наставил острие спицы на определенное место ноги, нажал под
столом педаль. Спица легко прошила бедро, показалась с другой стороны.
Калинников отломил лишний отрезок кусачками, скрепил спицу железным
угольником с аппаратом, закрутил гайками.
Анестезиолог спросила:
- Будить можно?
- Давайте, давайте, - согласился Калинников.
Он двумя руками пошевелил аппарат на ноге девочки.
Я поинтересовался:
- Монолит?
- Точно! - засмеялся он. - Смотрите, запомнили!
Полуянову он сказал:
- Давай ноги проверим.
Шеф и ученик свели ноги больной вместе.
- Ага! - воскликнул Калинников. - Теперь даже на сантиметр
длиннее здоровой! Ну, это ничего, это даже хорошо... Стопчется.
Он свернул голову набок и как бы полюбовался конструкцией.
- Ой... - тихо донеслось из-за занавески. - Ой... ой, больно...
Калинников улыбнулся:
- Проснулась, спящая красавица... Ничего, ничего, зато посмотри,
какие у тебя ноги теперь ровные!
- Ой... - продолжала стонать девочка.
- Будешь стонать, - строго произнес доктор, - все обратно сделаю!
Она сразу затихла.
- Ага, - сказал он, - значит, не так уж и больно! А ты посмотри,
посмотри! - Калинников отдернул занавеску. - Не нога теперь, а
красавица! Приподнимите ее немного.
Девочку приподняли за плечи, она тотчас отыскала глазами свои
ноги.
- Ой, это правда, Степан Ильич? Неужели это правда?
- Правда, правда, - сказал Калинников. - Правдивей не бывает!
И пошел из операционной.
Глядя на свои ровные ноги, девочка заплакала.
С каждым днем я все больше прикипал душой к своему доктору. "А
ведь он меня уже наполовину вылечил! Хотя бы тем, что я к нему
привязался. По-человечески... Со мной такого еще не случалось".
Ученики и соратники уважали Калинникова, преклонялись перед ним,
но это не мешало им показывать зубы, когда того требовали
обстоятельства. Их любовь не была слепой. Я открыл это, когда попал на
партсобрание.
Полуянов был парторгом, он и открыл его.
- На повестке, по сути, один вопрос: уход нашего директора в
творческий отпуск для написания большой капитальной монографии. Степан
Ильич уже неоднократно отказывался от отпуска, объясняя это тем, что у
него много больных. Давайте без протокола и голосований... Кто что по
этому поводу думает - высказывайтесь!
Сам Калинников находился за столом, опять что-то чертил на
бумаге. (Как позже выяснилось, он все время обмозговывал новую
конструкцию аппарата.)
В кабинете повисла тишина, выступать никто не изъявлял желания.
- Ну тогда я! - снова поднялся Полуянов. - Первое: мы уже давно
привыкли, что Степан Ильич занимается буквально всем. Что ему положено
и не положено, что обязаны делать за него другие.
- Например? - не отрываясь от чертежа, спросил Калинников.
- Примеров много. Вот! - Он указал на Красина. - Вы, например,
полностью подменяете работу зама по научной части.
Красик робко кивнул.
- Конкретней, - произнес Калинников. По всему было заметно, что
этот разговор ему неприятен.
- Да во всем! - вдруг встал сам Красик. - Вы даже мою переписку с
другими институтами проверяете!
- Ну и что же? Все письма должны составляться грамотно.
Заместитель по науке обиженно отозвался:
- До вас я их написал целую тысячу. И полагаю, что звания
профессора для этого вполне достаточно. А вы хотите, чтобы все было
только по-вашему!
Калинников промолчал.
Полуянов добавил:
- Или из-за какой-нибудь чепухи вы вместо завхоза можете полчаса
отчитывать шофера. А пообедать, говорите, времени нет. На ходу
хватаете куски. Не можем же мы вас из ложки кормить!
Шеф буркнул:
- К делу это не относится.
- В общем, так. - Полуянов обернулся к присутствующим: - В
приказном порядке, как коммуниста, как руководителя, как... не знаю
еще кого, наша партийная организация должна заставить уйти Степана
Ильича в длительный творческий отпуск. Какие еще предложения?
Опять встал Красик.
- Обижайтесь, не обижайтесь... - проговорил он, - но я, Степан
Ильич, солидарен с Полуяновым. Я вас понимаю. Вы столько лет
добиваетесь самостоятельного института, естественно, вас волнует
каждая мелочь. И все же я не могу полностью одобрить ваши действия.
Например, им... - Красик указал на группу молодых хирургов, - что им
делать с теми больными, которые хотят оперироваться только у вас? Не
знаете? А я вам честно скажу: прежде всего, в этом виноваты вы!
Калинников поднял глаза.
- Да, да! Вы! Тем, что вы все хотите делать сами, вы портите
сотрудников! Вы не приучаете их к самостоятельности! Скажу больше: не
скоро, но постепенно при подобной манере работать вы вообще
перестанете доверять коллегам!
Красик показал на одного из врачей.
- Почему вы ему не даете оперировать?
Доктор ответил:
- У него получилось неудачно.
- Да, он не совсем точно составил костные отломки. Потом вы все
исправили.
- Вот именно, - подтвердил шеф.
- Что "именно"? - возмутился Красик. - Ведь когда-то ему надо
было начинать! Нет, Степан Ильич, вы просто начинаете побаиваться.
Вдруг еще неудача, и институт первой категории полетит в тартарары!
Так?
Калинников молчал.
- А им, молодым, на это наплевать. Им надо работать! Поэтому они
и начинают подумывать об увольнении.
- Кто? - сразу встрепенулся шеф.
- Сами потом узнаете. Но помните, Степан Ильич: если люди
разбегутся, а институт построят, вот тогда вам действительно придется
тащить всю эту махину самому.
Красик опустился на стул.
Калинников глядел в стол, ничего не отвечал.
- Или эти ваши вечерние больные! - В атаку пошел уже кто-то из
молодых. - Почему вы не можете им отказать?
- Неправда! Я всем отказываю в лечении, но не отказываю в
консультации. Это мое право!
Полуянов устало произнес:
- Степан Ильич, возьмите карандаш и подсчитайте, сколько времени
вы тратите на эти вечерние консультации. Каждый день с семи до
одиннадцати-двенадцати ночи. Да вы только за эти часы могли бы
написать две, а то и три монографии. Нам нужен основательный
теоретический труд, а не просто статьи. Только поэтому на вас нападали
и продолжают нападать противники! Это ваше самое уязвимое место! И
вместе с вами - наше!
Калинников тяжко вздохнул.
Красик напомнил:
- Нельзя, Степан Ильич, все делать сразу. Надо выбирать главное и
чем-то жертвовать.
- То есть больными?
- Если хотите, то да! - ответил Полуянов. - Вы постоянно
твердите, что наш метод должен получить повсеместное распространение.
И так будет, я верю. Но только после двух-трех ваших печатных трудов.
Вы сами прекрасно понимаете, что все хирурги-травматологи к нам на
учебу приехать не смогут. Им нужны книги. Только в этом случае наше
дело сдвинется по-настоящему. А что касается больных, то вы один за
год можете вылечить их не больше трехсот. Но сколько за тот же год
станет здоровых, когда нашим методом начнут лечить людей по всему
Союзу тысячи врачей?
К конкретному результату собрание не пришло. Калинников пообещал,
что о творческом отпуске подумает и сообщит в ближайшее время. Все
разошлись.
Опершись локтями о край стола, Калинников надолго уставился в
одну точку. Глядя на него, я вспомнил пословицу: "Кто больше умеет, с
того больше спрос". Справедливо ли это?
Неожиданно он поднял глаза.
- В отпуск я, конечно, не пойду. Монографию писать надо...
На больную ногу я стал наступать в полную меру. Я потерял счет
километражу, потому что ходил беспрестанно - утром, днем, а когда не
спалось, то и ночью. На первом этаже располагались только служебные
помещения. Все они были уже закрыты, лишь из распахнутых дверей
приемной Калинникова в темный коридор падала полоса света. Я знал -
там сидят так называемые вечерние больные. Степан Ильич их
консультирует.
Однажды я ощутил, что с моими костями творится что-то неладное.
То ли они болтаются, то ли смещаются. Неужели стал образовываться
ложный сустав?
В этот день я заглянул к Калинникову поздним вечером.
- А! - улыбнулся он. - Почему не спите?
- Да так, - отозвался я. - Сомнения одолевают. Понимаете, аппарат
вроде не очень прочно удерживает костные отломки.
- Какие? Верхние? Кажется, что они двигаются? Так оно и есть!
Амортизация! - пояснил он. - В том месте, где у вас происходит
удлинение, костная ткань еще недостаточно затвердела. При ходьбе она
амортизирует.
- Тогда, может, не ходить?
- Наоборот! Именно от ходьбы она растет и приобретает необходимую
прочность.
- Значит, ничего страшного?
- Ничего! Кстати, в нижней части у вас почти наступило сращение.
Я вчера видел снимок - все идет нормально.
В кабинет зашли два парня. Они были похожи друг на друга -
видимо, братья. Старший остался стоять у двери, младший лет двадцати,
прошел на середину кабинета. Он извивался всем корпусом и сильно
кренился на правую сторону.
Через стол Калинников глянул на его ноги, жестом попросил сесть
на кушетку.
- А ну, выпрямите ногу! Теперь согните... Так, теперь встаньте.
Заваливаясь на правый бок, он поднялся. Калинников надавил ему на
бедро.
- Больно?
- Нет.
- Снимки есть?
Старший брат протянул черный рулон. Один за другим доктор быстро
просмотрел на световом табло три рентгеновских снимка.
- Так у него же все нормально!
Старший ответил:
- Так все говорят, а он не ходит.
- Давно он так?
- Четвертый год. Никто не знает, и операцию не делают. К вам
посоветовали. Вы извините, мы с самой Белоруссии.
- С ним что-нибудь было? Авария, обо что-то стукнулся?
- Авария, - вдруг произнес сам больной.
- Повреждения были?
- Нет.
- Но с тех пор так ходишь?
Он кивнул.
Внимательно поглядев на парня, Калинников вдруг прошел к
портьерам, задернул их. Затем повернул в дверях ключ.
- А что мать не приехала? - спросил он старшего брата.
- Нету.
- Давно?
- Уже восемь лет.
- Хорошо, сядьте.
Тот присел в углу на край стула.
Доктор зажег яркую настольную лампу с узким металлическим
абажуром, включил метроном. Он монотонно застучал в тишине. Свет от
лампы Калинников направил прямо в лицо парню. Он зажмурился. Некоторое
время доктор стоял посреди кабинета. Метроном стучал в одном и том же
убаюкивающем ритме.
Вдруг Калинников приблизился к парню, положил ему на затылок
ладонь и тихо, но очень твердо проговорил:
- Слушайте меня внимательно... Только меня... Вам тепло от моей
ладони. Очень тепло... Вам так тепло, что хочется спать. Очень хочется
спать... От этой ладони вам хорошо, вам очень спокойно. Вы
погружаетесь в сон... Нормальный, очень ровный... Вам приятно спать на
ладони. Вас все время тянет к ней... Все больше и больше...
По телу парня пробежала легкая дрожь. Доктор резко отстранил от
затылка ладонь. Парень уснул сидя. Калинников отошел, с полминуты
молчал, затем громко, отчетливо приказал:
- Встань!
Не открывая глаз, парень поднялся.
- Ровно встань!
Пациент старательно подтянулся, хотя и до этого уже стоял
нормально.
- Я мать! - вдруг произнес Калинников. - Твоя мать! Мне плохо,
подойди ко мне!
Парень беспокойно завертел головой и медленно двинулся на голос.
- Стой!
Калинников обошел его, сел на кушетку.
- Иди сюда, сядь рядом!
Самыми обычными шагами парень проделал и это.
Его брат не шевелился. Приоткрыв рот, он очумело глядел на
доктора. Я, кстати, примерно так же...
Калинников попросил меня:
- Свет, пожалуйста. И лампу.
Я зажег в кабинете свет, потушил настольную лампу, отключил
метроном. Доктор тем временем сильно растер парню затылок. Он очнулся.
Калинников весело сообщил ему:
- Ты только что нормально ходил!
Парень наконец вспомнил, где находится, и вопросительно посмотрел
на брата.
Тот изумленно кивнул ему.
- А ну пройдись еще раз!
Пациент поднялся и пошел по кабинету прежней вихляющей походкой.
- Достаточно! В общем, так, - сказал старшему брату Калинников. -
Никаких органических повреждений у него нет, просто психическая травма
после аварии. Вы только что сами видели, как он ходил. Я это показал
специально, чтобы вы ему потом все рассказали. Гипнозом такую болезнь
не лечат. Только психотерапией. Это ряд упражнений. Главное, чтоб он в
себя поверил. Вы меня поняли?
Оба одновременно кивнули. Младший спросил:
- А где это?
- В любом большом городе, везде есть такие специалисты. Так что
езжайте домой, нечего вам зря деньги тратить.
- Вы извините, - проговорил старший, - но мы все-таки где-нибудь
к вам поближе... Можно?
- Дело ваше. В любом случае все будет нормально.
Братья вышли, зазвонил телефон. Калинников стремительно сорвал
трубку.
- Да! Я, да... Какой адрес? Свой? А зачем он мне? Ну, иду, иду, -
заговорил он виновато. - Сейчас, да.
Прикрыв трубку ладонью, он тихо попросил меня:
- Взгляните, сколько их еще там?
Я высунул голову за дверь.
- Шестнадцать!
- Пять человек осталось! - соврал жене Калинников. - Да, да...
Час, не больше. Ну, есть! - Он улыбнулся: - Спрашивает, не забыл ли я
свой адрес... Чудачка!
Я поднялся:
- До свидания, Степан Ильич.
- Да, да, спокойной ночи!
Я покинул кабинет, к Калинникову тотчас вошел следующий...
В Сургану, точно снег среди лета, неожиданно прибыла моя бывшая
супруга...
От долгого одиночества во мне тотчас что-то всколыхнулось. Сразу
захотелось забыть наши дрязги и начать все сначала. Однако Людмила
меня тут же охладила.
- На один день, не больше, - заявила она. - Я уже взяла билет на
обратный рейс.
Я сумрачно поинтересовался:
- Тогда зачем было огород городить? Как-никак от Москвы три
тысячи километров.
- Не знаю, - дернула она плечами. - Захотелось просто, и все. -
Людмила всмотрелась в меня. - А ты поправился. Не так уж, значит,
плохо живешь!
- Стараюсь, - ответил я.
Она оглядела мою палату:
- Вентилятор, телефон, холодильник... Девочки, наверное, ходят?
- Пачками!
- А это что за штука? - Бывшая жена указала на мой аппарат.
- Балалайка!
Она усмехнулась.
- Переночевать мне где-нибудь найдется?
- Вот, - показал я на кожаный диван. - Прямо здесь!
- Разрешат?
- Попрошу.
День Людмила носилась по магазинам, поздно вечером явилась в
больницу снова.
- Закажи такси. Рейс в шесть часов.
Я принялся названивать. Людмила расстелила на диване постель.
- О-ох! - с облегчением влезла под простыню. - Самое лучшее в
жизни - это сон!
Потушив свет настольной лампы, я откинулся на подушки.
- Как сын?
- Здоров, - ответила она. - По-прежнему на пятидневке.
- А ты?
- Развлекаюсь.
- Я серьезно.
- И я серьезно.
- Не работаешь?
- На полставки, как раньше.
Между нами вновь повисла тяжелая тишина. Я не выдержал:
- Зачем ты все-таки приехала?
- Я же сказала, не знаю...
Я лежал с открытыми глазами, глядел в потолок. По нему время от
времени скользил свет от автомобильных фар. Я попытался вспомнить
прежнее тепло к этой женщине - своей бывшей жене, - ничего не вышло.
Она была чужая...
Утром Людмила разбудила меня.
- Можешь ты меня проводить?
Я накинул халат, взял костыли. Мы тихо пошли коридорами больницы,
вышли на улицу. У входа ждало такси. Было очень рано, только
светало...
Людмила открыла заднюю дверцу машины.
- Да, - произнесла она, - совсем забыла. Ты ребенка не хочешь
взять?
- Насовсем?
- Да.
Я похолодел - вот зачем она приезжала!
- Возьму, - тихо сказал я. - Как встану на ноги, возьму.
- Счастливо. - Она захлопнула за собой дверцу.
Такси понеслось в сторону аэродрома...
Мои дела пошли на поправку. Наступило сращение, наверху нога
полностью удлинилась. За один раз, без отдыха (уже без костылей - на
двух палках) я мог пройти более трех километров.
Как-то Калинников пришел ко мне в палату.
- Что такой невеселый? Все идет хорошо, скоро выпишем.
- Да так... - отозвался я. И вдруг ни с того, ни с сего выложил
ему историю своего развода. Доктор выслушал меня и сказал:
- Не это главное.
- А что?
- Дело.
Я усмехнулся:
- Где же мне его теперь взять?
- А прыгать? - улыбнулся Калинников. - Или вы больше не
собираетесь?
Я спросил:
- Зачем же вы меня так... жестоко успокаиваете? Допустим, я снова
начну тренироваться. Затрачу массу воли, сил, нервов, энергии. Я это
могу. Но если смотреть правде в глаза - тем, кем я был до катастрофы,
мне уже никогда не стать.
Калинников молчал, ждал, что я скажу дальше.
- Два метра... Пусть два десять, ну, максимум два пятнадцать!
Больше мне не прыгнуть! А два пятнадцать на международной арене -
результат ниже среднего. Понимаете? Стоит ли из-за этого ломать копья?
- Стоит, - спокойно ответил доктор.
- Зачем? На посмешище?
Глядя в пол, Калинников сказал:
- Если бы я заботился о том, как я выгляжу в глазах окружающих,
наверняка бы ничего не добился. Меньше надо думать о себе, больше о
своем деле.
- Какое же это дело, если от него никому проку нет?
- Будет, - убежденно заверил доктор. - Если вы прыгнете хотя бы
два метра, я первым стану преклоняться перед вами. Первым!
- Почему?
- Объясню... - Калинников некоторое время думал. - Когда я вижу
таких упорных, целеустремленных людей, во мне возрастает
психоэнергетический потенциал. Значит, я, говорю я себе, могу сделать
еще больше! Казалось бы, наступил предел человеческих возможностей, а
он его преодолел. Значит, и передо мной не должно существовать
неразрешимых трудностей. И так все люди. Каждый проецирует ваши
рекорды на свои собственные возможности, раздвигает их рамки. Иногда
слышишь: чего в этом спорте мудреного? Ногами дрыгать? Не согласен!
Это стимулятор. Большой стимулятор миллионов! А вы говорите - не дело!
Я молчал. Мне было неловко. Калинников добавил:
- Люди чаще нуждаются не в ногах и руках, а в духовной поддержке.
Им нужно постоянно напоминать, что единственный выход из того или
иного затруднения или несчастья - бороться с ними. Другого пути нам не
дано. А вы, за судьбой которого следит масса людей, прыгнув свои два
метра, очень поможете им в этом. Не изменив себе, вы преодолеете
определенный барьер в сознании этих людей... Всего хорошего!
Он направился к дверям, но перед тем, как выйти, улыбнулся и
сказал:
- Кстати, именно поэтому я вас и взял вне очереди!
Я вдруг понял, зачем люди во все века искали и продолжают искать
пресловутый "смысл жизни". Не только ради истины. Нет... Для
счастья... Человек, который только что исчез за дверьми, попросту
подарил мне его...
Через полмесяца, ежедневно нахаживая до пяти километров, я стал
передвигаться с одной палкой. Нога срослась, манипуляции с аппаратом
были закончены, мою голень Калинников поставил на фиксацию.
- Выписать вас можно через две недели, но советую пробыть еще
месяц. Не ради перестраховки, а для того, чтобы выйти от нас без
палок, на двух собственных и не хромая.
Я не возражал. Наоборот, как многие больные, втайне я уже
побаивался расставаться с аппаратом. С его помощью можно было не
только двигаться, но и заниматься штангой. Правда, пока с малым весом.
Но мне на первых порах хватало и этого - мышцы мои одряхлели, дыхание
никуда не годилось. В небольшом спортивном зале при больнице я
понемногу начал приводить себя в порядок: подскоки на одной ноге и
приседания на двух, подтягивания, отжимания от пола, штанга, гантели,
эспандер, резиновый бинт, стоячий велосипед. Я не представлял, как
теперь обойдусь без аппарата.
В ежедневных тренировках незаметно минул месяц. Однажды под вечер
в палату быстро вошел Калинников с медсестрой.
- Ну что? - весело спросил он. - Снимаем?
- Аппарат? А может, еще повременим?
Доктор нахмурился:
- Воля ваша, хоть всю жизнь в нем ходите. Только если я говорю
пора - значит, пора.
Я поинтересовался:
- Опять операцию?
- Да вы что? Мы прямо здесь, в две минуты!
Действительно, вся процедура произошла на моей койке. Я лег на
спину, приподнял ногу с аппаратом, удерживая ее двумя руками.
Калинников ловко раскрутил гайки, конструкция как бы обмякла и
надавила на кость всей тяжестью. Доктор, понимая мои ощущения,
успокоил:
- Сейчас... В момент!
Он привычно разъединил, затем снял кольца и стержни. Из голени во
все стороны, словно металлический веер, торчали спицы. Калинников взял
плоскогубцы. Я весь напрягся. Он улыбнулся:
- Что, уже больно?
- Пока не...
Не успел я договорить, как он резким сильным движением выдернул
из кости спицу. Боли не было - все произошло в четверть секунды. Из
отверстий засочилась кровь, медсестра тотчас замазала их йодом. Так же
стремительно и безболезненно доктор вырвал остальные спицы. Не
поддалась ему лишь последняя, так называемая, штыковая, с изгибом. Он
зажал ее плоскогубцами, развернул. Я поморщился.
- Ага! - глядя на меня, произнес Калинников. - Значит, встала!
И так дернул ее, что улетел к противоположной стене палаты, по
пути сбил стул. Я захохотал, сам он тоже.
С аппаратом было покончено. Сестра облила ранки йодом и принялась
забинтовывать ногу. Я глядел на свою голень, как на что-то отдаленно
знакомое - такой целой я не видел ее три года!
- Теперь вставайте! Надевайте башмаки и вставайте.
И опять случилось чудо - впервые за три года я наконец, надел на
правую ногу обычную туфлю!
- Поднимайтесь! Тяжесть распределите...
Калинников сидел передо мной на корточках.
- Ну что? Сломалась? - Он выпрямился и скомандовал: - Идите! До
двери и обратно.
- Нет, - замотал я головой. - Не надо! Тогда она точно сломается!
- Идите!
Я не двигался. Калинников сзади чуть подтолкнул меня.
Непроизвольный шаг оказался удачным - ничего страшного не произошло. Я
изумленно обернулся на доктора.
- Да идите же, я вам сказал!
И я пошел. Дойдя до двери, открыл ее.
- Достаточно, - улыбнулся Калинников.
- Нет уж, - не согласился я и шагнул в коридор.
С каждым шагом я шел все смелее. Вдруг на всю больницу закричал:
- Ребята! Смотрите, ребята!
Из палат повалили больные с аппаратами.
- Вы видите? - кричал я. - Видите?
Через три дня я был в Москве. Сборная олимпийская команда
Советского Союза отбывала в Мехико. Я приехал на аэродром проводить
друзей.
Первой меня увидела Грекова. Она улетала с командой.
- Дмитрий! - воскликнула врач. - Ты?!
- Я.
- Без костылей?!
- Как видите.
- То есть у тебя все нормально?
- Абсолютно.
- Да-а... - протянула она. - А ведь у нас тоже был аппарат
Калинникова.
- Что же вы его не применили?
- Ой, Митенька... Сложное это дело. Во-первых, никто толком
работать с ним не может; а главное - он не нашего института. Чужой,
понимаешь?
- Поэтому вы и говорили: "От добра добра не ищут". Верно?
- Я-то при чем? Ты лежал в моем отделении, но вела-то тебя не я!
- Не в этом дело... Что было бы, если бы я вас послушал? Сейчас
бы я точно стоял перед вами на костылях, с укорочением в пять
сантиметров. - Я добавил: - Суть не во мне. В тех, кто поверил вам
раньше и поверит в будущем.
Грекова опять неверяще оглядела меня с головы до ног. Чтобы она
не сомневалась, будто вместо ноги стоит протез, я задрал брючину,
показал ей голень. Врач изумленно помотала головой:
- И всего за пять месяцев?
- За четыре с половиной.
- Да-а...
Подошли ребята, среди них Звягин. Он пожал мне руку.
- Что теперь делать собираешься?
- Прыгать.
- Куда? В сторону?
- Попробую опять вверх.
- Дерзай, дерзай. Поглядим... Будь здоров! - И он пошел к
самолету.
О прыжках пока не могло быть и речи. Надо было восстановить хотя
бы половину прежней физической нормы.
Начал я заниматься еще в больничном спортзале. Дома продолжил -
неуклюжие пробежки по квартире, затем на лестничной площадке. Через
полтора месяца, когда я выглядел уже не так смешно, рискнул показаться
на стадионе. Здесь, в привычной обстановке, я стал прогрессировать
значительно быстрее.
Сына, как и обещал Людмиле, я взял к себе. Через суд. Сделал я
это сознательно, чтобы впоследствии она не могла претендовать на него.
Надо было учитывать ее вздорный характер.
Виктор вырос симпатичным, смышленым пареньком, но с хитринкой.
Видимо, в меня. Ему исполнилось семь лет, с сентября он пошел в школу.
Тетрадки, учебники, мешки для обуви, проверка уроков, ежедневный
подъем в семь утра, готовка еды, стирка... - все легло на меня. Однако
сына я баловать не собирался - в обязанность ему я сразу вменил уборку
квартиры, мелкую стирку и самоконтроль. Сразу же я определил Виктора
на плавание. Первые дни возил его в бассейн на машине, затем он сам
стал ездить туда на автобусе. Я вовсе не собирался сделать из сына
спортсмена во что бы то ни стало. Кем он потом будет - его дело.
Единственное, что мне хотелось воспитать в нем, - это
целеустремленность.
Я поступил в аспирантуру. "Психологическая подготовка прыгуна" -
так назвал тему будущей диссертации.
Обо мне вновь принялись писать: "Буслаев на стадионе!", "Буслаев
возвращается!", "Чудо доктора Калинникова", "Его новая высота".
Метод моего доктора получил еще более широкую огласку. Да и сам я
в интервью больше говорил о Калинникове, чем о себе. Это было
естественно - мы стали одним целым. Он поставил меня на ноги
физически, я, опираясь на них, пытался подняться теперь духовно.
Доктор нередко наезжал в Москву, всякий раз мы с ним виделись и
постепенно привязались друг к другу. Я уже знал обо всех его делах, он
о моих.
Тем временем я решил наконец предстать перед планкой.
Я стеснялся и в зал явился вечером, когда все занятия были
закончены. Что меня ожидает? Я сознательно оттягивал этот день. Планка
должна была показать, на что можно рассчитывать в будущем. Я долго
поправлял стойки, долго стелил маты, а главное - долго раздумывал, с
какой высоты начать? Это был важный момент, я трусил. После
мучительных колебаний решил пойти на один метр пятьдесят сантиметров.
Установив высоту, я прошел к исходной точке разбега, обернулся к
планке. Сколько раз в жизни приходилось вот так смотреть на нее! А
сейчас я снова трепетал. Я попробовал унять дрожь волей, не смог.
Плюнул на волнение и побежал, надеясь заглушить его движением. И грубо
сбил планку грудью. Сбил высоту, которую преодолевал тринадцатилетним
мальчишкой!
Я понесся во второй раз - произошло то же самое. В третий...
четвертый... пятый... двадцатый... Рейка шлепалась о маты, и вместе с
ней, бессильный, ничтожный, сваливался и я.
Вконец измотанный, я сел и некоторое время переводил дыхание.
Потом заплакал. Беззвучно, морщась от горькой обиды, точно ребенок...
Итак, я решил ударить по Зайцеву и его компании. Но действовать
предстояло хладнокровно и расчетливо.
В ответ на мое письмо по поводу изобретения Зайцева двое его
сторонников тотчас поместили опровержение, в котором обвиняли меня в
безнравственности.
Я не отступил и попросил специалистов разобраться в
тождественности аппаратов - моего и Зайцева. Они произвели тщательные
сопоставления и написали заключение. Вот оно.
"Ознакомившись с чертежами, приведенными в описании к авторскому
свидетельству, стало совершенно ясно, что оба аппарата практически
тождественны. Нельзя считать различиями то, что раздвижные винты у
Калинникова названы Зайцевым и Семеновым дистрактными. Очевидно,
Зайцев и Семенов не будут утверждать, что материалы республиканского
сборника, в котором было опубликовано выступление Калинникова, были
для них грамотой за семью печатями. Тем более что сотрудники этого
института наверняка присутствовали на самой конференции. Считаем, что
авторское свидетельство Зайцева и Семенова не может служить тем целям,
для которых оно выдано. Оно не охраняет прав авторов, указанных в нем,
ибо Зайцев и Семенов такими авторами не являются.
Признание новым предложения, направленного на рассмотрение через
пять лет после того, как подобное же было опубликовано в печати,
приносит государству не только моральный, но и материальный ущерб. Тем
более что в вышеизложенном случае идет речь о том, что принято
называть стопроцентной ссылкой на источник...".
Оригинал заключения я отправил в Минздрав СССР, копию оставил у
себя. В ответ Зайцев нанес мне удар по-своему.
На материале нашего филиала и частично моей биографии одна из
киностудий страны задумала поставить художественный фильм. Об этом
узнал Зайцев. На бланке министерства он тотчас отправил на студию
предостережение:
"...в связи с подготовкой вами фильма о докторе Калинникове
просил бы вас ознакомить Минздрав СССР со сценарием, так как
деятельность этого врача неправильно освещается в периодической печати
и значительно переоценивается.
Неблаговидное поведение этого врача в обществе требует очень
объективного освещения в фильме работы Калинникова. Во всяком случае,
фамилии действующих лиц не должны быть натуральными.
С уважением к вам..."
И подписался всеми своими титулами.
Зайцев не мог позволить, чтобы о моем методе узнали миллионы
зрителей.
Благодаря принципиальности директора студии, настойчивости
авторов, объединения и киносъемочной группы картина все-таки была
создана. Но, увы, главного героя - хирурга-травматолога - играл уже не
мужчина, а женщина. Зайцев буквально вырвал эту уступку от киностудии.
Обо всех своих мытарствах я рассказал в Центральном Комитете
КПСС. Меня принял и внимательно выслушал один из секретарей.
- Езжайте домой, спокойно работайте. Разберемся. - И прибавил: -
Безнаказанным мы это дело не оставим.
Ко мне прислали журналиста из центральной газеты, в начале ноября
появилась огромная, на целую полосу, статья. В ней было все: что я
претерпел, через что прошел, с чем и с кем столкнулся.
Зайцев срочно лег в больницу, чтобы дать повод "пожалеть" его
своим сторонникам. Неделю Зайцева приводили в чувство, два месяца он
болел. За это время (на что он и рассчитывал) страсти улеглись, его
оставили в покое. Его вывели только из Ученого совета, да и то под
предлогом состояния здоровья. Все остальные звания за ним остались.
Однако его "болезнь" не явилась уж и такой имитацией. Стало ясно:
ничего существенного в моей судьбе он уже не изменит.
Спустя полгода нашему филиалу наконец присвоили звание института.
Стройка набирала темпы: в эксплуатацию уже сдали первую очередь
большого лечебного комплекса, приступили к строительству второй
очереди, на которую правительство отпустило десять миллионов рублей...
Меня избрали депутатом Верховного Совета республики. Я
поблагодарил избирателей и сказал:
- Ленин подчеркивал, что здоровье человека - это не только личное
богатство, но и "казенное имущество" нашего государства, которое надо
беречь. Получается, что мы, медицинские работники, его
непосредственные стражи... На сегодняшний день в нашем институте
вылечено около шести тысяч больных. По выводам экономистов, только за
счет сокращения сроков лечения экономический эффект составляет более
двадцати двух миллионов рублей. И дело не только в этом, товарищи!
Можно ли измерить рублями состояние человека, которому восстановили
форму и функцию руки или ноги? Можно ли измерить деньгами чувства
больного, когда он отбрасывает костыли и протезы? Когда впервые в
жизни надевает нормальную обувь, костюм и, как все люди, идет на
работу? А чем можно измерить радость его родных и близких, которые
освобождаются от страданий? Врачи создают не только материальное, но и
огромное духовное богатство нашей Родины. Ради этого не жалко никаких
сил!
Буслаев прислал телеграмму: "Вторник выступаю на первых
состязаниях. Дмитрий".
Я незамедлительно вылетел в Москву.
Соревнования состоялись первого мая, но были скромными:
первенство городского совета ДСО "Буревестник". Вместе со мной
выступали четыре перворазрядника. Я страшно боялся и пригласил только
самых близких.
На стадион пришла уйма народу, прикатило телевидение. Вот этого
мне совсем не хотелось. Увидев нацеленную камеру, я словно ощутил
массу острых взглядов. Люди наверняка пристально рассматривали меня.
Калинников сидел в первом ряду, беспрестанно елозил на скамейке.
Он, видимо, волновался больше, чем я. Доктор помахал мне рукой, я ему
в ответ тоже.
С микрофоном подошел телекомментатор.
- С праздником вас! Если не ошибаюсь, это ваши первые
соревнования после катастрофы? Ваши планы на сегодня?
- Если мне удастся преодолеть два метра, буду доволен.
- Кому вы посвящаете свой прыжок?
- Вон, - я кивнул в сторону Калинникова, - ему...
На доктора сразу наставили телекамеры. Он заерзал еще сильнее.
Телекомментатор поинтересовался:
- Кто это?
- Мой второй отец, - отозвался я. - Доктор Калинников, который
родил меня заново.
Я стал суеверен: надел латаные-перелатаные шиповки, те самые, в
которых установил последний мировой рекорд - два двадцать восемь. Как
только я приступил к прыжкам, сразу почувствовалось, что люди на
трибунах желают мне одного - удачи, победы над собой. И пришли они
сюда затем, чтобы ее увидеть.
Начал я осторожно - с одного метра семидесяти пяти сантиметров.
Потом метр восемьдесят, метр восемьдесят пять, метр девяносто... Все
эти высоты взял с первого раза.
На метре девяноста пяти застопорился. Этот рубеж не покорился и
моему последнему сопернику, перворазряднику. Он выбыл. У меня осталась
последняя попытка.
Я встал на место разбега, глянул в сторону Калинникова. Он уже не
ерзал, а сидел тихо, я бы даже сказал, как-то прибито. Все прыжки,
которые я совершил до этого, были и его прыжками. Неожиданно мне стало
обидно за доктора: если я сейчас не перелечу через планку, значит,
через нее не перелетит и он... Он, который столько сделал для этого и
который сейчас, беспомощно застыв на скамейке, уже ничего не может
поправить. И вдруг он поднял руку, сжал ее в кулак. Мол, я с тобой.
Страх, скованность мигом исчезли. Через его жест я ощутил силу.
Силу души Калинникова, которая каким-то чудом на время переселилась в
меня. Я с удовольствием побежал, с удовольствием оттолкнулся, с
удовольствием взлетел. Взял!
Сотни зрителей зааплодировали.
Я попросил установить два метра и пять сантиметров для запаса.
Как всегда, подготовка новой высоты заняла больше времени, чем сам
прыжок. Она мне покорилась сразу.
После соревнований я, Калинников, Кислов отправились в ресторан.
Вдруг официант вручил мне телеграмму,
Кислов пошутил:
- Правительственная?
- Почти что, - ответил я. - Какой-то Ешуков из Вологды.
Он писал: "Товарищ Буслаев! Огромное отцовское человеческое
спасибо! Моя двенадцатилетняя дочь два года была прикована к постели.
Она боялась вставать. С ней случилось это после испуга. Сегодня она
увидела ваш прыжок и пошла. Представьте, встала и пошла, как раньше.
Вы вернули в дом счастье. Спасибо".
Я спрятал телеграмму в карман.
- Что там? - спросил Калинников.
- Да так... - ответил я.
И вдруг подумал: "Она все оправдала, эта девочка: мой путь в
спорт, рекорды, катастрофу и сегодняшний прыжок. Стоило жить и
сопротивляться хотя бы ради одного: чтобы она пошла..."
Сидя за столом, я отстранился от разговоров, неожиданно пришел к
простой мысли: "А ведь по сути дела мы все занимаемся одним и тем же:
носим землю в подолах рубах, как когда-то я таскал ее в детстве,
засыпая каменистую почву. Только каждый на свой участок. В спорт,
литературу, медицину... И носить ее будем, наверное, до конца дней,
потому что мы из одной и той же породы: "Не измени себе".
И еще подумалось: "Если бы всякий человек приносил в подоле своих
деяний хоть одну полезную песчинку, то земля наша никогда бы не
исчезла и не иссякла. Она не может беспрестанно давать людям жизнь, не
получая от них ничего взамен. Земля - нам, мы - ей. Вероятно, это и
есть единственный вечный двигатель всего нашего живого, разумного и
бесконечного мира".
В Сургану я отправился железной дорогой. В поезде мне хотелось
вволю отоспаться, подольше побыть наедине с самим собой.
Состав лязгнул, стронулся, набирая скорость, застучал на стыках
колесами. Я поехал обратно, в глубь России...
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 28 Jul 2002 07:45:52 GmT