(перевел с английского Владимир Лазарис)



     Ким Филби -- легенда разведок  всех времен.  Урожденный англичанин,  он
работал на  советскую  разведку тридцать лет. Филби стал одним из  виднейших
сотрудников английской  контрразведки  и  помогал  американским  коллегам  в
создании... ЦРУ. Он провалил антикоммунистическое вторжение в Албанию.

     Со временем о Филби-разведчике многое стало известно,  но Филби-человек
до  сих пор остается загадкой. Точнее, оставался, пока его жена Элеонора  не
опубликовала  на Западе  свою книгу. Когда  в 1963 году  Ким  Филби  бежал в
Москву, спасаясь от ареста, Элеонора последовала за ним.

     Русская вдова Филби  вспоминает, как  ее приятельница рассказала,  "что
последняя жена Филби  написала  о  нем  книгу "Шпион,  которого я любила", и
добавила:  "Почитай,  тебе будет  интересно". Совет меня заинтриговал,  и  я
попросила  Кима дать мне почитать эту книгу. Он мгновенно  изменился в лице,
потом ушел в свой кабинет, и больше этой книги я не  видела, хотя, когда его
уже не стало, перерыла всю его библиотеку.  Ким просто уничтожил эту  книгу"
("Советская Белоруссия", No 12, 22.1.2003).

     Эта книга так и не  была опубликована на русском языке.  В 1985 году ее
сокращенный перевод появился в израильском журнале "Алеф".

     Наблюдения и воспоминания Э. Филби до сих пор  весьма интересны: тут  и
судьба  бывших  шпионов, и  горькая жизнь  политэмигрантов в комфортабельном
изгнании,  и  повседневный российский быт, и Москва, которой  больше нет,  и
отношение русских  людей к иностранцам, и мелкие "тайны кремлевского двора",
из которых складывается картина  любви одной  женщины и предательства одного
мужчины.



     1912 -- Гарольд  Адриан Рассел "Ким"  Филби родился 1 января  в Амбале,
Индия, сын Доры Филби и Гарри Сен-Джона Филби, правительственного чиновника,
ставшего позднее известным арабистом и перешедшего в мусульманство.

     1925 -- Филби поступает в Вестминстерскую школу.

     1929  -- Поступает в Тринити-колледж, Кембридж, и  в  возрасте  17  лет
присоединяется к социалистическому обществу при Кембриджском университете.

     1931 --  Поражение лейбористского  правительства. Филби становится  еще
более ревностным социалистом.

     1932  -- Становится казначеем социалистического  общества Кембриджского
университета.

     1933 -- Заканчивает  Кембридж  убежденным коммунистом,  получив  диплом
экономиста, после чего уезжает в Вену,  где канцлер  Дольфус  подготавливает
первый "путч" в феврале 1934 года. Филби становится советским агентом.

     1934 -- 24 февраля  Филби женится на Литци Кольман; затем, в мае, после
поражения социалистического движения в Вене, возвращается с женой в  Англию.
Он  начинает  работать  заместителем  редактора   либерального  ежемесячного
журнала "Обзор обзоров" и вступает  в  англо-германское товарищество.  Филби
стал  редактором печатного органа  этого товарищества,  носившего откровенно
прогитлеровский  характер и  субсидировавшегося из  нацистских фондов. Чтобы
замаскировать свое коммунистическое прошлое, Филби  часто ездит в Берлин для
переговоров   с   сотрудниками  Министерства   пропаганды   и   Министерства
иностранных дел.

     1937  -  В  феврале он  прибывает  в  Испанию, чтобы  освещать  события
гражданской  войны  на  стороне Франко.  В июле  становится  корреспондентом
"Таймс".

     1938 - Награжден "Красным крестом за  боевые  заслуги" лично  генералом
Франко.

     1939 -- В июле уезжает из Испании и становится  военным корреспондентом
"Таймс" в штаб-квартире английской армии в Аррасе.

     1940  --  В  июне,  после  эвакуации  английских  частей  с континента,
возвращается в Англию. Зачислен в английскую  разведку, где  служит в секции
"Д"  под  началом студенческого друга  Гая  Берджеса. Переведен в лондонский
отдел специальных операций и включен в состав преподавателей новой школы для
обучения технике саботажа и диверсионной работы.

     1941 -- Переведен в 5-й отдел, где становится ответственным за операции
английской разведки в Испании и в Португалии.

     1942 -- Вступает  во второй брак с  Айлин  Фурс. Сфера  ответственности
Филби расширяется, включая операции в Северной Африке и в Италии.

     1944 --  Назначается руководителем  нового  9-го отдела, целью которого
ставится антикоммунистическая и антисоветская работа.

     1945  --  Дело  Волкова.  Смертельная  опасность  для Филби  со стороны
советского агента-перебежчика.

     1946 --  Получает "полевое" назначение, официально -- первым секретарем
британского  посольства  в  Турции, неофициально --  руководителем турецкого
отдела английской разведки.

     1949 -- Становится  представителем  английской  разведки в Вашингтоне и
высшим  офицером   по  связи  с  ЦРУ  и  ФБР.  Принимает  участие  в  работе
специального   комитета,   руководившего  провaлившейся   англо-американской
операцией по засылке антикоммунистических  агентов в  Албанию  для свержения
режима Энвера Ходжи.

     1950 -- Гай Берджес прибывает в Вашингтон вторым секретарем английского
посольства, и Филби приглашает его остановиться в своем доме.

     1951  --  Филби  получает сообщение  о  готовящемся аресте  английского
дипломата  и  советского  агента  Дональда Маклина,  чей  пост в  английском
посольстве  в  Вашингтоне  позволил  ему  в  конце  войны   войти  в  состав
Объединенного  комитета по  вопросам атомной энергии. Берджес, освобожденный
от работы  послом  Франком,  возвращается в  Англию,  откуда  они  вместе  с
Маклином исчезают 25 мая, сбежав в  Россию. Филби отозван  в  Лондон,  и ему
предложено уйти в отставку.

     1952 -- Летом  проходит знаменитый  "Тайный процесс",  в  ходе которого
Филби подвергается ряду допросов.

     1955 -- Заявление правительства по делу Берджеса--Маклина. 25 октября в
Палате  общин  внесен  запрос  о  Филби.  Министр  иностранных  дел  Гарольд
Макмиллан   заявляет,   что   правительство   не   располагает   какими-либо
доказательствами  того,  что Филби  предал интересы Великобритании.  Тем  не
менее,  он  отчислен  из Министерства иностранных  дел из-за своих связей  с
Берджесом.

     1956 -- В сентябре Филби едет в Бейрут корреспондентом газет "Обсервер"
и "Экономист".

     1957 -- Умирает вторая жена Филби.

     1958 -- Филби женится на Элеоноре Брюер.

     1962 -- Арестован  Джордж  Блейк (1).  Филби  разоблачен  как советский
агент.

     1963 -- В ночь  на 23  января Филби исчезает из Бейрута. Советский Союз
объявляет, что Филби получил политическое убежище в Москве. 3 марта Элеонора
Филби получает  телеграмму от мужа из Каира. 3 июня "Известия" сообщают, что
Филби находится  в Йемене. 1  июля английское правительство раскрывает,  что
Филби был советским агентом с 1946 года и что именно он был "третьим" в деле
Берджеса--Маклина.

     1965 -- Филби награжден советским орденом Красного Знамени.


     Спустя четыре часа, в  меховом тюрбане, темных очках и теплом пальто из
верблюжьей шерсти -- я  приземлилась  в России. У меня не было  ни малейшего
представления,  в  каком уголке этой  огромной страны  я находилась и что со
мной будет. Вокруг была ночь. И вдруг на полпути с трапа самолета я услышала
голос Кима: "Элеонора, это ты?"

     Мы сидели в большом черном автомобиле, уносившем  нас в  темноту, и  он
держал меня  за  руку. Я любила этого человека, этого  русского шпиона, ради
которого оставила все, во что верила.

     Ким похудел, состарился, и я с трудом его узнала.  Раньше я никогда  не
видела  его в  шляпе.  Эта  темно-голубая  шляпа принадлежала  Гаю Берджесу,
который неожиданно умер месяц  назад. Киму достался  весь его  гардероб, где
особенно пригодились дорогие зимние пальто с меховыми  воротниками. Шляпу он
носил из  сентиментальных  чувств. На  переднем  сиденье, рядом с водителем,
сидел моложавый человек лет сорока пяти -- первый русский из тех немногих, с
которыми мне предстояло познакомиться.

     Возможно, он -- единственный человек в мире, который знает от начала до
конца,  чем  занимался  Ким.  Я  его  знала  просто  как Сергея,  но  вскоре
выяснилось, что  он был основным  связным Кима  в сложной системе  советской
разведки.  Он часто  приходил  к  нам в гости, чтобы помочь в решении разных
проблем  и  в  приспособлении  к  незнакомому  миру  России.  Он  был  очень
обаятельным,  с  добрыми,  блестящими,  коричневыми глазами  и  превосходным
чувством юмора. По-английски он говорил бегло, с едва заметным акцентом.

     Со временем я очень  привыкла к  нему,  а он всегда относился ко мне со
старомодной учтивостью. Иногда он приносил  мне букет цветов,  которые зимой
стоили  огромных  денег. Я  никак не ожидала  такого отношения и  была очень
тронута.  У Сергея был большой автомобиль  с  шофером, и было  ясно, что  он
занимал высокий пост в советской разведслужбе.

     В тот первый вечер мы  подъехали к квартире Кима, и Сергей вошел вместе
с  нами,  чтобы выпить бокал  шампанского,  которое Ким заранее охладил.  Но
через несколько  минут  Сергей  вежливо  попрощался и ушел. Я  была  безумно
счастлива.

     "Ты конечно прихватила -- спросил Ким -- бутылку шотландского виски?" Я
объяснила,  что русский агент, провожавший меня в лондонском  аэропорту,  не
разрешил мне  даже приблизиться к магазинам. "Черт подери, -- засмеялся Ким,
-- а я уже всем сказал, что ты привезешь бутылку виски".

     Ким  жил под чужим именем в огромном сером  доме, в  пятнадцати минутах
езды на метро от центра города Я пообещала никогда не раскрывать его имени и
его адреса. Сзади это  здание напоминало Лубянку.  Но с фасада вид улучшался
благодаря небольшому зеленому скверику, где по теплым  дням старики играли в
шахматы, а старушки зорко наблюдали за своими младенцами.

     По советским  стандартам, у Кима была огромная  и  шикарная квартира из
четырех комнат, но в спальне не  было двуспальной кровати:  русские в них не
верят.  Позднее  я  специально навела  справки: таких  кроватей в продаже не
было.

     Тогда я  не имела представления, насколько  трудно обставить квартиру в
Москве. Не зная, чего натерпелся  Ким,  я, должно  быть, сильно  обидела его
своими  замечаниями  в  те первые  дни. Например,  я сказала, что хорошо  бы
избавиться от  голубого  диванчика,  который Ким  поставил в  углу гостиной.
Только позднее  оказалось,  что это  была  редкая находка,  и  Ким  ею очень
гордился.

     Ким  объяснил, что,  по  престижным  соображениям, его  русские  друзья
настояли на том, чтобы у нас был телевизор -- в те  времена за  телевизорами
были огромные очереди.

     Ким  знал,  что  я обожала птиц, и  уже приготовил для меня канарейку и
пару зеленых попугайчиков в прелестной самодельной клетке.

     Кухня  была современной и хорошо  оборудованной.  Стиральная машина  из
Чехословакии,  пылесос из Румынии, полотер из  Югославии; русским был только
холодильник.  Но  стиральную  машину,  работавшую с дикими завываниями  и до
смерти пугавшую нашу прислугу, мы превратили в кухонный стол. А вот пылесос,
о  котором  мы не  могли  даже мечтать в Бейруте, был настоящим подарком для
наших многочисленных восточных ковров.

     Киму  потребовалось  много  месяцев  и несколько  тысяч  рублей,  чтобы
обставить наш  дом.  Сергей  возил его  по всему городу,  показывая  десятки
квартир, и, в конце концов, он остановился на этом старом доме до-сталинской
эпохи, который  показался  ему  намного солидней и надежней,  чем неуклюжие,
однообразные блочные коробки,  выраставшие как  грибы по всем окраинам. Зная
мое  музыкальное прошлое,  наши друзья даже предложили большой рояль, но Ким
отказался из-за недостатка места.

     Обходя квартиру в ту первую ночь вместе с Кимом, который с возбуждением
ребенка показывал мне на каждый предмет,  я обратила внимание на груды книг,
сложенных  у  стен  каждой  комнаты.  Там  было более  четырех тысяч  томов,
оставленных Киму Гаем  Берджесом. Ким еще не успел  купить книжных  полок, и
нашей первоочередной задачей  было  найти их  как  можно  больше. Неожиданно
застекленные книжные полки  появились во многих магазинах. Мы разместили  их
во всех комнатах.

     В первое  утро  в Москве я проснулась  в  своей узкой  кровати  и сразу
почувствовала,  что  в  квартире  есть кто-то  третий.  Я  слышала  тяжелые,
властные шаги и скрип стульев в гостиной. Кто бы это ни был, его определенно
не интересовало, спим  мы или уже проснулись. "Кто там ходит?" -- прошептала
я Киму. "Это Зина,  наша экономка", -- ответил  он. Ей предстояло стать моей
первой занозой в России.

     Зина  была  грубой,  маленькой  женщиной   лет  тридцати,  с  крашеными
волосами.  Она  стала интимной частью нашей жизни с восьми до  четырех.  Она
присматривала за Кимом уже несколько недель и вела все  хозяйство по-своему.
Меня она  терпеть не  могла.  С самого начала она  заявила,  что  не  желает
никаких изменений в ее дневном расписании. Хозяйкой была она. Когда  однажды
я решила отполировать пол и вычистить все ковры, она отказалась это делать и
провела час или два в нашей гостиной,  куря  одну за  другой наши сигареты и
ничего не делая.

     Я не знала ни  одного слова по-русски, и Ким, на этой стадии, тоже знал
не  так  уж  много, хотя  вполне  мог написать все, что хотел,  своим мелким
изящным почерком. Но, кроме языкового барьера, мы просто  с  ней не сошлись.
Меня с самого начала больше всего раздражало, что Зина с  нами  обедала.  Не
то,  чтобы я  не  желала ее видеть  из-за  какого-то  снобизма,  но  само ее
присутствие за столом меня  буквально сковывало. Почему  эта крашеная голова
должна была сидеть между мной и Кимом?

     "Она  должна обедать с  нами каждый день?"  -- спросила я. В молчаливом
упреке Кима я увидела, что бессознательно задела  его приветливую терпимость
к каждому т о в а р и щ у.

     Однажды,  решив приготовить  себе коктейль "Кровавая  Мэри",  я послала
Зину за двумя бутылками томатного сока.  Она вернулась с  дюжиной. "Почему?"
-- мой раздраженный  жест не нуждался в  переводе. Тогда я еще не знала, что
если на рынке появляется такая  редкость, как томатный сок, то нужно  купить
как можно больше, поскольку его может не быть много месяцев.

     Первое, что сделали русские после моего приезда, это убедили нас пройти
полную  медицинскую  проверку  в  спец.  поликлинике  КГБ.  Я  даже не  могу
припомнить,  чтобы меня когда-нибудь так тщательно проверяли. Они продержали
нас  там  целый день,  делая  рентгеновские  снимки,  кардиограммы  и прочие
проверки.  Несколько  дней  спустя пришел  Сергей и объявил  вердикт: я была
здорова, а Киму требовался курс уколов для укрепления  организма.  Для  этой
цели была назначена медсестра, которая  должна была  приходить к  нам каждое
утро. Кроме  того,  нам  предложили  отправиться на месяц  в  один из лучших
санаториев.  Мы  сказали,  что  хотим  подумать.  Мы  оба  истосковались  по
какому-то подобию нормальной жизни и хотели скорее к ней вернуться.

     На  первый взгляд  Ким  выглядел  очень жизнерадостным  в  своей  новой
русской одежде, но чувствовал себя не очень хорошо и был явно не в форме. За
почти  невыносимым напряжением последних месяцев в Бейруте  последовало  еще
более тяжкое испытание: его таинственный побег в Россию. Из  того немногого,
что  он  мне рассказал, я понимаю, что большую часть пути он проделал пешком
-- по  крайней  мере, в начале своего побега.  Хотя он  исчез  из Бейрута  в
январе 1963 года, в  Москву он прибыл  только  через  несколько месяцев.  Во
всяком случае,  так он сказал. Он никогда не рассказывал мне, как провел эти
потерянные месяцы.

     По прибытии  в  Москву  Кима поселили в  маленькой  квартире с видом на
реку, и о нем заботилась старая,  толстая экономка,  чьей основной целью, по
словам Кима, было впихнуть в него как можно больше еды. Она постоянно ругала
его,  что  он мало ест,  и еды, которую она готовила, хватило бы  на четырех
человек. Он проводил много времени со своими русскими коллегами из разведки,
а в свободное время  ходил по городу пешком, узнавая и исследуя его, как  он
привык делать в каждом  новом  городе. Когда-то  я  шутила,  что он похож на
тайного агента из шпионских романов, который всюду ходит и все запоминает.

     По непонятным для меня причинам, русские держали  нас под очень сильным
контролем.  В  августе того года,  за  шесть  недель  до  моего  прибытия, в
московской больнице умер Гай Берджес, который с юношеских лет преданно делил
с  Кимом  его  тайную любовь  к России.  Дональд Маклин  был на  похоронах и
произнес  короткую  речь.  Духовой  оркестр  исполнил  "Интернационал".  Ким
сказал, что ему не разрешили придти на похороны, но позднее я узнала, что он
все-таки успел навестить Берджеса перед самой смертью.

     Ким  никогда не жаловался на  эту жесткую дисциплину, но  я подозреваю,
что ему больше всего не хватало долгих и задушевных бесед с Берджесом -- как
в  добрые, старые  времена. Может  быть, такие беседы  помогли бы  и  самому
Берджесу прожить еще немного.

     Как  я  узнала,  Гай  до  конца  сопротивлялся необходимости  вести  ту
анонимную  жизнь,  которую  от  него требовали русские.  Он  был  все  время
доступен   иностранным  журналистам;  его  видели  пьянствующим   в   разных
гостиницах; его частная жизнь была достаточно скандальной. Больше всего меня
удивило, что он даже не потрудился выучить русский язык и, насколько я знаю,
русским от него больше не было никакой пользы. Разве что время от времени он
принимал  участие  в  каких-нибудь консультациях  в  отношении  переводов  и
англоязычной пропаганды. Совершенно очевидно, что ему было до смерти скучно.

     Его доконала бюрократическая сторона советской  жизни. Он любил музыку,
живопись  и  книги,  и  расцветал  от вина  и  бесед.  Ему  очень  нравились
черноморские курорты, и однажды он повез туда свою  мать, когда она приехала
с  ним увидеться. За  год до  смерти он обращался  к советским  и английским
властям  с  просьбой  навестить мать в  Англии.  Возможно, русские  были  бы
счастливы  от него избавиться, но англичане отказались его впустить, и после
долгих недель  прогрессирующего артериосклероза он умер.  Его  прах покоится
сейчас на церковном кладбище Вест Меон (Хемпшир), в  той самой деревне,  где
когда-то жила семья Берджесов.

     Свой гардероб и  книги Берджес завещал Киму, а остальные вещи мы должны
были разделить с  Маклинами.  Ким  уже взял очаровательный туалетный столик,
принадлежавший  матери  Берджеса,  и  портативный  средневековый  орган,  на
котором  Гай любил наигрывать старые студенческие песенки. Теперь этот орган
стоял в углу  нашей  московской квартиры, но из него нельзя  было извлечь ни
одного звука. Он был безнадежно сломан, и никто не смог его починить.

     Однажды поздно ночью, вскоре  после  моего приезда, лежавший с  сильной
простудой  Ким сказал  мне:  "Тебе надо будет  поехать с  Зиной  на квартиру
Берджеса  и посмотреть,  что нам  может там пригодиться". Он упомянул уютное
кресло, которое ему очень  хотелось иметь,  и кровать с  резным  изголовьем,
которая,  по словам Берджеса, принадлежала  Стендалю. Квартира  Маклинов уже
была  забита  мебелью, и  выбор  остался  за нами.  Оказалось также,  что  у
Зининого брата есть грузовик, и это было нашей последней возможностью что-то
увезти  из квартиры,  которую  займут  другие  люди.  Я  не  доверяла  нашей
прислуге, и мне совсем не хотелось ехать с ней ночью куда бы  то ни было. Но
это надо было сделать.

     Берджес жил на Большой Пироговской улице, в старом многоквартирном доме
с  видом на  прелестный  Новодевичий  монастырь. Уходя из  его  квартиры той
ночью, я нечаянно наткнулась в ванной комнате на большую репродукцию картины
Пауля Клее  -- одну из моих любимых. Много  лет у меня в ванной комнате тоже
висела репродукция Пауля Клее. Хотя я никогда не знала Берджеса, в ту минуту
я почувствовала в нем  родственную  душу и  пожалела, что не  успела  с  ним
познакомиться. Я сняла репродукцию со стены и унесла с собой.

     В  первую  неделю  в  Москве  мы  с  Кимом  разговаривали  чуть  ли  не
круглосуточно,  пытаясь  восстановить  все, что случилось  в течение  восьми
долгих месяцев разлуки. Он хотел знать все подробности о  своих  детях и обо
всех  трудностях, с  которыми я столкнулась.  Но  о себе он рассказал  очень
мало, кроме своих первых  впечатлений  от  Москвы, описывая  в основном, как
трудно ему было найти и обставить нашу квартиру.

     Оглядываясь  сегодня на те первые дни,  я понимаю, что  практически  он
совершенно  ничего  не  рассказал  о том,  что  с  ним  было после побега из
Бейрута.

     Встретив его в Москве, я с огромным облегчением убедилась, что это мало
отличалось от встречи в Бейруте после одного из наших долгих расставаний. Он
был все тем же любящим, совершенно очаровательным, сентиментальным мужчиной,
которого  я  обожала.  Не было  никакого  сомнения,  что  это  чувство  было
взаимным. Тем не менее, нас  разделяла теперь крошечная  полоска нейтральной
земли, которой не было раньше.

     Первым  серьезным  делом,  которым   мы   занялись,   было  составление
детального отчета  о  моих встречах  и беседах с английской  и  американской
разведслужбами  в те месяцы, когда  я  была одна. Я полагаю, эта  информация
была  очень важна  для русских друзей  Кима.  Мне приходилось  вспоминать  и
повторять  каждую  подробность  по  нескольку  раз.  Я  рассказала  Киму   о
переживаниях  и  тревогах последних месяцев в Бейруте, моей  зависимости  от
англичан и  американцев в организации  выезда из  Ливана и превыше всего  --
моем беспокойстве о нем.

     Эти  беседы постепенно  превратились  в настоящие  допросы,  когда  Ким
заставлял  меня  повторять  одно  и то  же снова  и снова. Так  продолжалось
несколько дней,  и  все  это  мне  ужасно наскучило.  Ким был  терпелив,  но
неожиданно упрям и настойчив. Именно тогда  я  призналась, что  мне пришлось
полностью  довериться   англичанам,  и   как  я   опознала  по   фотографиям
таинственного  русского  друга, который принес привет от Кима ранним майским
утром.  По всей вероятности,  это  было  моей самой  большой ошибкой.  Но  я
никогда и ничего не скрывала от Кима, и не хотела делать это сейчас. В конце
концов,  моя ошибка  была вполне  человеческой,  но я почувствовала, что Ким
рассердился. Из-за меня, его жены,  русские  потеряли ценного агента. "Какая
жалость! -- сказал он. -- Это был один из моих близких друзей и  наш  лучший
человек в этом районе. Его карьера окончена". Мы становились чужими людьми.

     Я рассказала  ему также,  что на нашей встрече в Лондоне шеф английской
контрразведки сообщил мне, что он определенно  знал в течение последних семи
лет,  что  Ким   работал  на   русских  без   денег.   Эта  новость  страшно
заинтересовала Кима. Он заставил меня  повторить слова  шефа  несколько раз,
обдумывая их долго и  серьезно. Каким-то образом это открытие глубоко задело
его, поскольку  оно  пролило  совершенно  новый  свет  на  его  отношения  с
англичанами.

     Если  англичане так давно знали о его русских связях, то не  он обманул
их, а они его. Он думал, что шпионил за ними, а на самом деле они следили за
ним, стараясь использовать его против  русских помимо его  собственной воли.
Если это  было правдой, большинство информации, переданной  им русским, было
бесполезной. В  конце  концов, он  сказал тихо,  но  с явной  гордостью:  "Я
работал для русских не семь лет, а тридцать".

     Несколько  дней спустя, после всех этих долгих разговоров, я задала ему
лобовой  вопрос:  "Что  для  тебя важнее --  я  и дети  или коммунистическая
партия?"  Он ответил мгновенно,  без малейших сомнений: "Конечно, партия". Я
почувствовала себя очень глупо и пожалела, что вообще задала  этот вопрос. Я
никогда раньше не встречала  по-настоящему преданного коммуниста.  Ким очень
редко упоминал о своих политических убеждениях, и я всегда думала, что у нас
с ним одни и те же взгляды.

     День  ото дня наши беседы все больше напоминали бейрутскую эпоху, когда
мы изо всех  сил старались избежать рутины ежедневной жизни. Об идеологии он
больше не говорил. Гораздо позднее  я сказала ему: "Тебе нужно было жениться
на коммунистке, убежденной коммунистке, и ни на  ком другом". "Ты совершенно
права", -- ответил он.

     Эти разговоры изменили мое отношение к Киму. Я всегда радовалась  тому,
что  у нас не было секретов друг  от друга, но не  могла больше питать таких
иллюзий.  Я  должна  была  приспособиться  к  новой  ситуации,  потому   что
почувствовала, что по-другому больше никогда не будет. Я быстро  поняла, что
никогда не узнаю полной правды о тайной жизни Кима. Сам характер его работы,
обстоятельства побега  из Бейрута, большая  часть из тридцати  последних лет
его жизни -- все это навсегда останется для меня тайной.

     Я никогда не была членом компартии и не имела никакого желания вступить
в  нее. Не думаю,  что  русские  приняли бы  меня, даже если  бы  я  об этом
просила.  Медленно, но верно я пришла к выводу, что этот человек, которого я
все еще любила  так  сильно, которому  так безгранично доверяла, от которого
ничего не скрывала, был на самом деле мастером обмана.

     Мне  трудно   выразить  словами,   каким  болезненным  и  ошарашивающим
оказалось  для меня это  открытие. Но в те первые дни в Москве я  не  хотела
сдаваться; мне все казалось, что эту рану можно  зализать,  а через растущую
между нами стену перебраться по лестнице.


     Я пробыла в Москве  не больше недели, когда Ким сказал:  "Маклины очень
хотят  познакомиться  с  тобой  и  приглашают нас на обед".  Я  ожидала этой
встречи с  огромным любопытством,  потому что уже начала чувствовать,  какую
ограниченную жизнь нам  предстояло вести: за  все эти дни я не говорила ни с
одной живой душой, кроме Кима, Сергея,  и  --  с помощью нескольких "нет"  и
языка глухонемых --  Зины, нашей  экономки. И вот,  наконец,  мне предстояло
познакомиться  с  супружеской  четой,  чья  история  очень  напоминала  нашу
собственную.

     Маклины  -- еще  одна  англо-американская  пара -- бежали в Россию  при
весьма  драматических  обстоятельствах, но они уже успели  прожить  в Москве
десять  лет.  Естественно,  мне очень важно было узнать, как они привыкали к
сложностям  русского  окружения.  Они, конечно, знали все секреты, и  я была
готова научиться у них всему, что могло мне помочь.

     Кима  держали под  таким строгим  контролем,  что он сам  встретился  с
Маклинами всего  за две недели до моего  приезда. Он знавал Дональда  еще  в
юности, но  мало встречался с ним, когда Маклин делал карьеру в Форин Оффис.
Между ними не  было  той дружбы, которая связывала  Кима с  Берджесом  -- их
объединяла только общая  работа на русских. До прибытия в Москву Ким никогда
не встречался с Мелиндой Маклин.

     В  тот вечер Маклины приняли меня очень тепло. Не считая редких визитов
родственников, я была  первым человеком из западного  мира,  с  которым  они
могли разговаривать совершенно свободно. Меня засыпали вопросами: они хотели
знать, что делается в  Лондоне и в  Нью-Йорке, кого из наших общих друзей  я
видела, чем они занимаются и о чем думают, и говорят там, на Западе.

     Несомненно, они страшно  хотели бы посмотреть на все  своими глазами. В
отличие от  меня Мелинда давным-давно утратила американское гражданство и не
могла уехать никуда западнее Праги без риска для жизни.  Уже во время первой
встречи  я  почувствовала  ту зависть,  с  которой  относились  ко  мне  эти
изгнанники: я могла приехать и уехать, когда пожелаю; мой паспорт  оставался
действительным. А главное, я сама все еще была американкой.

     После  обеда мы  уселись играть в бридж,  и  это  стало  образцом наших
будущих  встреч.  Два-три  раза  в  неделю мы  обедали,  играли  в  бридж  и
сплетничали.  Кто-нибудь  неожиданно  сообщал,   что  нашел   на  рынке  два
грейпфрута, и  эта потрясающая  новость  была способна  занять нас в течение
пяти минут.

     Если  дореволюционное  здание, в котором мы  жили,  выглядело простым и
мрачным, то квартира Маклинов находилась на верхнем этаже  массивного дома с
тяжеловесным   орнаментом   сталинской  эпохи.  Из  их  гостиной  открывался
прекрасный вид на  Москву-реку, а сама гостиная, с хорошей мебелью и всякими
западными  вещицами,  сохраняла  безошибочный  аромат  Лондона.   Разве  что
ситцевые обои  выглядели потертыми, да  и  западную  меблировку  было трудно
заменить.

     Помимо гостиной, которая была больше  и роскошней нашей, вся семья жила
в двух комнатах: в одной -- двенадцатилетняя дочь, в другой -- двое сыновей,
18-ти и 20-ти лет. Дональд и Мелинда спали на диванах в гостиной.

     Их дочь  родилась после побега отца и попала в Россию совсем младенцем;
она говорила по-русски,  как уроженка страны, и  поразила нас с  Кимом своей
избалованностью  и  грубым  обращением  с  матерью.  Старший  сын  учился  в
Московском университете, а его брат -- в техническом институте. Внешне никто
из  детей  не  походил на русских, может быть, потому, что  они одевались из
посылок, которые мать и сестра Мелинды постоянно присылали из  Америки и  из
Англии.

     В  общем,  эта  семья  не  была  самой  счастливой в  мире,  и  я часто
удивлялась, почему Мелинда, которая явно не один раз была близка к разводу с
Дональдом, все-таки решила приехать к нему в Москву. Возможно, она разделяла
его  убеждения и была соучастницей в его шпионских делах, но она определенно
тосковала по  роскоши  западного капитализма, от которого была  не полностью
отрезана благодаря материнским посылкам.

     Дональд  был  крупным   мужчиной  высокого  роста,   лет  сорока  пяти,
безусловно  интеллигентным,  но  очень самодовольным. С  первого  же раза  я
почувствовала,  что мы никогда не  станем близкими  друзьями. Жена  его была
маленькой,  пухлой брюнеткой,  в  меру привлекательной, страшно нервозной  и
напряженной, с раздражающей привычкой повторяться.

     Было  очевидным,  что  любви  между  ними  не  осталось.  Мелинда  была
по-своему забавной, но, когда мы уходили от них поздно вечером,  нам было ее
жалко. Однако  Маклины  знали многих людей, они оба работали,  и их светская
жизнь казалась мне относительно  яркой.  Я  спрашивала  себя, когда нам тоже
будет дозволено свободно заводить себе друзей.

     В  каком-то  смысле  Маклины  давным-давно отбыли  свой срок  ссылки. Я
узнала,  что до  того,  как  им  разрешили  приехать в Москву,  их  два года
продержали  в  Куйбышеве. Берджес и Маклин прибыли в  Советский  Союз в 1951
году, когда Сталин подготавливал свою последнюю чистку. Им повезло, что  они
выжили, возможно, потому, что находились далеко от Москвы.

     Как  и  Берджес,  Дональд  тоже прошел  жестокий  курс "вытрезвления" в
советском  доме отдыха,  где  его  посадили  на монашескую  диету  и  мерили
температуру  два  раза в  день. Маклины  давно перестали быть сенсацией  для
западных газетчиков,  которые  их не раз видели,  поэтому они  передвигались
намного более свободно, чем мы.

     Хотя Дональд никогда не был особенно красноречив, за  бутылкой  у  него
развязывался  язык и  он  начинал вспоминать с Кимом "доброе, старое время".
Они рассказывали древние анекдоты из своего прошлого и смеялись над тем, как
ловко они  всех  обдурили. "Если  бы  они  не застукали  Кима, -- сказал мне
однажды Дональд, -- вы были бы сейчас леди Филби". По  всей  вероятности, он
понял по выражению моего лица, какой безвкусной оказалась его шутка.

     В  другие вечера,  в моменты ностальгии, Дональд  и Мелинда  говорили о
том,  как  они  будут прожигать  жизнь в Италии  и Франции,  "когда наступит
мировая Революция".

     У  Мелинды была старенькая автомашина, купленная  лет шесть-семь назад,
на  которой  она обычно  ездила  по  городу.  Мы оба  с радостью  приняли ее
приглашение посмотреть Москву, уделив  особенное внимание лучшим магазинам и
рынкам.

     Мне ужасно мешало незнание русского языка. В отличие от Кима я не знала
даже алфавита. Первый раз в жизни я находилась в стране, где была совершенно
неспособна общаться с людьми. Я во всем зависела от Кима. Он же был занят по
нескольку часов в день своей таинственной работой.

     К Киму приходил Сергей, и они удалялись в кабинет. Из-за закрытой двери
часто доносилось стрекотание пишущей машинки и неразборчивые  голоса.  Время
от времени приходили другие гости, но всегда к Киму и  всегда по делу. После
этих заседаний Сергей  иногда оставался  на  чай  и говорил с нами  о  своих
любимых художниках,  композиторах  и  писателях. В  этом  и  заключалась моя
светская жизнь, не считая вечеров у Маклинов.

     За  все это время Ким ни разу не ушел на работу, за  исключением редких
встреч с Сергеем и  другими в их офисе. Большая часть  работы делалась дома.
Он много  печатал в кабинете  и  много говорил со своими  русскими  гостями.
После стольких лет  работы в английской разведке Ким много знал об их людях,
операциях и методах. Ким, по всей видимости, выступал в роли советника, и со
своей поразительной памятью он был для русских таким же ценным справочником,
как путеводитель Бедекера -- для путешественника по Европе.

     Однажды  я  слышала,  как  Сергей  сказал ему с  глубоким  волнением  и
признательностью: "Мы никогда не сможем отблагодарить  вас за то, что вы для
нас сделали". По тому, как относились к Киму в  Москве, было ясно, что он --
один  из  них. По этому  поводу больше не  было  ни  вопросов,  ни сомнений.
Русские  очень  ценят  лояльность,  а  Ким  был  преданным  слугой.  К  нему
относились,  как  к  очень  важной   персоне.   Обычные  советские  граждане
простаивают  часами   в  очередях   за  билетами  в  Большой  театр  или   в
Консерваторию, а мы могли выбирать любой балет, оперу или концерт.  В первые
месяцы мы часто ходили вместе с Маклинами, что было приятной переменой после
карточного стола. О билетах  всегда заранее договаривался сам Сергей или его
молодой помощник Виктор.

     Ноябрьский парад 1963 года был еще одной  возможностью убедиться в том,
с  каким  почетом  советские  власти  относились к  Киму. За  нами  прислали
автомобиль с шофером, и Сергей с пропусками в руках проводил нас  через ряды
охранников к  замечательно  расположенным местам,  прямо  под  мавзолеем, на
котором находились  Хрущев, Тито  (гость года)  и  другие высокопоставленные
советские  руководители.  Во  время   парада  нам  принесли  горячий  чай  с
баранками. Маклины  видели парады уже много раз и  предпочли остаться дома у
телевизора.

     За несколько недель до  парада мы  решили съездить в Ленинград, пока не
начались холода. Маклины согласились нас сопровождать, и мы вчетвером сели в
ночной экспресс "Красная стрела", самый шикарный из всех русских  поездов --
предмет их великой гордости. В каждом купе были маленькие ночники с розовыми
абажурами.  Мы  наслаждались  тем, что  на каждую пару было  отдельное купе.
Миловидные  проводницы  сновали  по  коридору, продавая  шампанское,  икру и
шоколад.  В Ленинграде  мы остановились в  огромной гостинице с  километрами
коридоров.  На каждом этаже был  небольшой буфет, где,  по  дороге в  номер,
можно  было заказать  чай,  водку и икру. Маклины хорошо знали город и  были
замечательными гидами.  Дональд время  от  времени  сообщал разные детали  и
подробности исторического прошлого Петропавловской крепости или Петергофа.

     За трапезой беседа следовала хорошо знакомому образцу: "Помнишь старика
такого-то?" -- говорил Дональд, и они с Кимом от всей души смеялись над теми
трюками, которые они проделывали над этим человеком.

     С самого  первого дня приезда в Россию  я не могла отделаться от мысли,
что скоро мне придется  лечь  на операцию, которую надо было  сделать еще  в
Ливане и которую снова пришлось отложить в Лондоне.

     Попасть в советскую  больницу  означает  попасть в мир  женщин.  Но это
вовсе  не  означает,  что речь идет о  мягком, деликатном, женственном мире.
Советские женщины гораздо жестче, чем их западные сестры, и обладают равными
правами с мужчиной, чего мы лишены.

     Я  не оспариваю достижений советской медицины, но  мой личный опыт  был
мучительным. Первым  тяжким испытанием были двухдневные  проверки, еще более
тщательные  и обширные,  чем  те,  которые  я прошла в  спец. поликлинике за
несколько  недель  до  этого.   Я  жаловалась  на  послеродовое  повреждение
запирательной  мышцы,  но  с  самого  начала  у   меня  было  ощущение,  что
женщина-хирург  --  высокая,  яркая  блондинка,   с  длинными  серьгами   --
совершенно  не  понимала, в чем  дело,  хотя  я  дала  ей  письмо  от  моего
бейрутского  врача,  где все было  подробно  объяснено. Чем ближе  был  день
операции, тем тревожнее  мне становилось.  Но  я  поняла, что  отступать уже
поздно. Я особенно не хотела обидеть Кима и Сергея. К  сожалению, мне даже в
голову не  пришло  поинтересоваться,  под  каким наркозом  будет проводиться
операция -- местным или общим. Наркоз был местным, и почти не подействовал.

     Тридцать восемь  минут я провела в полном сознании под тиканье часов  в
операционной. Эту травму было нелегко забыть. Операция оказалась неудачной.

     Через несколько дней Мелинда сказала мне, что это --  обычное дело и то
же  самое  случилось с  ее дочерью,  когда  ей  удаляли  аденоиды.  "Большое
спасибо,-- сказала я,-- что ты сообщила мне это с е й ч а с".

     В больнице  я была, должно быть, самой худой, и меня считали чуть ли не
уродцем. Лежа на  спине,  со строжайшим  запретом двигаться, я  наблюдала  и
слушала трех дам, с которыми делила палату. Лежавшая  рядом со мной  женщина
должна была пройти операцию на удаление матки, и ей было запрещено есть,  но
ее   челюсти  не  останавливались  ни  на  минуту.  Целыми  днями  приходили
родственники, нагруженные банками  джема,  апельсинами,  солеными огурцами и
другими продуктами. Завтрак состоял из квашеной капусты, хлеба с маслом, чая
и еще  какого-то  напитка отвратительного вида, в  котором  плавали  сушеные
яблоки,  чернослив  и черт  его знает что! Казалось, что  в России никто  не
упускал  возможности  плотно  поесть;  и  в самом деле, большинство русских,
особенно  женщин, выглядели  чересчур  полными. В больнице, как и повсюду, я
была  поражена огромным количеством хлеба,  поедаемого во время  трапез. Это
казалось   каким-то  принудительным  обжорством,   бессознательной  реакцией
народа,  который   знавал  долгие  периоды   голода.   Единственными  худыми
женщинами, которых я видела в России, были балерины.

     В  больнице, помимо  постоянных  попыток раскормить  меня,  началась не
менее  интенсивная  кампания  по отучению меня от курения.  Доктор ограничил
меня десятью сигаретами в день, но,  как только я закуривала, на меня тут же
набрасывались  пациенты и медсестры.  Русские  сигареты  чрезвычайно дешевы.
Россия -- рай для курильщиков.

     Ким навещал меня в  больнице дважды в день. Когда  я почувствовала себя
немного  лучше, он  принес  мне однажды  вечером бутылку с "Кровавой  Мэри".
Сестры решили, что это всего-навсего безобидный томатный сок и начали давать
мне по стакану каждый день.

     Утром 21-го ноября  я  лежала  в  больнице, стараясь  вычислить, о  чем
говорят мои  соседки. Единственным, что я  могла разобрать,  было  имя  Джон
Фитцджеральд, и факт, что все  они были опечалены. Но лишь после того, как в
полдень  появился  Ким,  я узнала, что накануне в  Далласе  убили президента
Кеннеди.  Эта страшная  новость потрясла всю  больницу. Доктора, медсестры и
пациенты  плакали навзрыд. Поскольку  большинство  из  них знали,  что я  --
американка, я получила самые сердечные соболезнования. Каким бы политическим
цинизмом ни отличались  кремлевские руководители, русский народ хочет  мира.
Они  потеряли  миллионы  людей  во  время  войны.  Несмотря  на   гигантскую
перестройку, на западе  России все еще можно увидеть дома  со  следами пуль.
Нельзя жить в России  и не видеть той искренности, с которой русские борются
за мир. Для них Кеннеди был борцом за мир, и они оплакивали его смерть. Ким,
который  много говорил об американской политике, тоже  был глубоко тронут  и
подавлен этой трагедией.

     Перед тем как  я  попала  в  больницу,  я  нечаянно обмолвилась Мелинде
Маклин, что  мне не особенно нравилась наша экономка Зина. Обедала ли с ними
их  прислуга, курила ли она  их  сигареты и позволяла ли  себе не  выполнять
распоряжения хозяйки?  --  спросила  я. "Еще чего  не  хватало! --  ответила
Мелинда. -- Она выпивает по  утрам чашку  кофе, но никогда с нами  не  ест".
Мелинда сообщила  об этом  разговоре  своим русским  знакомым.  Их  "друзья"
отличались от  наших,  но они,  должно быть,  знали  друг  друга, потому что
бюрократическая машина немедленно  пришла  в  действие.  Зина, к  которой  я
успела привыкнуть, ушла примерно через неделю после того, как я вернулась из
больницы.  Мы  просили Сергея  разрешить  ей остаться, но было  уже  слишком
поздно что-либо изменить.

     После  больницы,  потеряв  несколько килограммов  веса,  я  чувствовала
слабость  и  неустойчивость.  Мне делалось страшно  при  мысли, что придется
заниматься  домом без посторонней  помощи.  Для  перемены  места  мы  решили
отправиться в Баку.

     ...Я пробыла в России всего три месяца,  но за те несколько дней в Баку
впервые почувствовала бесконечную печаль Кима. Он никогда не жаловался  и ни
разу не критиковал русских.  Он ни разу не сказал: "По моей вине ты попала в
ситуацию, о которой даже не  думала, когда  выходила за меня замуж". Похоже,
что он вообще никогда не думал о необходимости  какого-то оправдания,  а я в
свою очередь никогда не спрашивала его, почему он не сказал мне правду.

     Но, несмотря на  всю его дисциплину, я различала в нем глубокое уныние.
Неужели  этот  одинокий  гостиничный номер в Баку  и был тем, ради  чего  он
потратил всю свою жизнь? Возможно, для того чтобы избежать этого неизбежного
вывода,  он  напился до бесчувствия. В Бейруте  я  успела  привыкнуть к  его
регулярным  запоям и  загадочным  депрессиям; по всей  видимости,  приезд  в
Россию не излечил его ни от того, ни от другого.

     ...День рождения Кима, 1 января 1964 года, мы отметили в жизнерадостной
обстановке Тбилиси,  куда перебрались из Баку. В подарок Киму я нашла только
что  опубликованный  атлас  Советского  Союза,  замечательно  подробный,  от
которого Ким был просто в  восторге. Он привык систематически  изучать новые
места,  поскольку  это  было важной частью  его  подготовки. В каждом  новом
городе он привык покупать самую лучшую карту  и ходить пешком,  чтобы узнать
город как можно лучше.

     Мы возвращались поездом в  Москву.  На этот раз уединиться  не удалось,
поскольку в  нашем купе ехала  молодая женщина  с  двумя маленькими  детьми.
"Почему, -- спросила я,-- мы не могли получить отдельное купе?" В первый раз
за всю нашу супружескую  жизнь Ким  потерял самообладание  и провел  ночь  в
коридоре.  Он уступил  свое место молодой  матери, а я  проплакала  до утра,
мучаясь от бессонницы.


     "Они  -- самая  счастливая пара в Москве",  --  говорила о  нас Мелинда
Маклин. В этой  часто повторяемой фразе я не видела ничего  иного,  кроме ее
сожаления о собственном браке. Но как  бы то ни  было, это изречение едва ли
имело какое-то отношение к нам  той зимой. Мы любили друг друга еще сильнее,
но происшедшие в нашей жизни большие перемены потребовали бы много времени и
терпения, чтобы сгладить возникшую между нами напряженность.

     Сильный холод -- я бы никогда не  поверила, что где-либо, кроме Сибири,
может быть так холодно -- был для меня полным шоком.  Ким, как и его русские
друзья,  обожал  холод, но его тело не выдерживало такой низкой температуры.
Он слег  с  воспалением  легких,  которое дважды донимало его  в  Бейруте, и
Сергей,  чрезвычайно озабоченный,  снова  прислал врача  с медсестрой, чтобы
Киму делали ежедневные витаминные инъекции.

     Едва  Ким успел оправиться от воспаления легких, как у  него  на  руках
появилась  сильная  сыпь -- возможная реакция  на то  нервное напряжение,  в
котором он находился.  Эта  экзема не  была  заразной,  но  она  определенно
подавила сопротивляемость  его  организма.  Он  не  мог  удержать  бритву  в
забинтованных руках, и я помогала ему бриться. За  карточным столом ему было
трудно держать карты. Он не мог печатать на пишущей  машинке, и в отличие от
прошлых дней я не могла помочь ему, поскольку работа была секретной.

     Сильно  обеспокоенный,  Сергей  принес  ему  диктофон,  но  Ким  им  не
пользовался.   Два-три  раза   в   неделю  мы   возили  его  в   клинику   к
специалисту-кожнику,  который  проверял   его   руки  и  накладывал   свежую
перевязку, но Ким промучился еще несколько недель.

     В ту  зиму Ким  много рассуждал о мире.  Он постоянно  подчеркивал, что
русские намного  больше заинтересованы в мире,  чем в  изготовлении бомб, и,
если бы только можно было убедить в этом Запад, наши дети жили бы в мире.

     Ни Ким, ни его друзья не пытались читать мне  лекции, "промывать мозги"
или пичкать  своей  идеологией.  Кроме его рефрена о миролюбии русских, наши
беседы  оставались такими  же забавными  и интересными, как  в свое  время в
Бейруте. Но с каждой проходящей неделей барьер между нами вырастал все выше,
и  я  начала чувствовать,  что  мы  не сможем  полностью обрести  утраченное
доверие друг к другу.

     В  тяжелом  климате  и  совершенно незнакомой  атмосфере России  у  нас
оставалось  совсем мало  времени  для наших  старых,  привычных,  задушевных
разговоров.  Все наши мысли  сконцентрировались на  трудностях  повседневной
жизни: поиски  продуктов,  их доставка домой в  огромных  корзинах  и  затем
приготовление еды; борьба  с  возрастающим  холодом;  поездки  на  метро  на
Центральный  телеграф  три-четыре раза в  неделю  и  поиски  лучших  рынков.
Возможно,  эти  ежедневные заботы помогали нам избегать  слишком глубоких  и
откровенных бесед.

     Мы оба осознали, что в своих отношениях друг с другом мы столкнулись  с
весьма  существенными  проблемами, но у меня,  по крайней  мере, не  хватало
смелости их решать. Было бы абсурдным предположить, что переезд из Бейрута в
Москву  был  подобен  переезду из  Лондона  в  Нью-Йорк  либо  что мы  можем
продолжать жить, как  жили раньше,  без полного и окончательного объяснения.
Он пересек идеологическую границу, сбросив ту маску, которую  носил всю свою
жизнь, и ожидая, что я приму эту перемену  так же небрежно, как  если  бы он
сбрил усы.

     Как я уже сказала, я ничего не знала о коммунизме, и он меня совершенно
не интересовал, в то время как  Ким верил в него всю жизнь. Он начал намного
раньше меня.  Он  принял все как должное. Если у него  и  были какие-то муки
совести, он разделался  с ними много лет назад. Каждый день  я ждала, что он
посадит меня  рядом, обнимет за плечи и  скажет: "Дорогая  моя, дело обстоит
так. Все эти  годы я занимался тем-то и тем-то, потому что верил  в то-то  и
то-то... Эта вера и есть  моя философия, мой смысл жизни. Ради этой веры я с
готовностью принял то, что нам здесь досталось -- жуткий холод, запах тухлой
капусты  и  ту  одинокую жизнь,  которую  мы  вынуждены  вести".  Но  ничего
подобного он  не  сказал. Для него жизнь в Москве не нуждалась в оправдании.
Он просто жил. Более того, он все это обожал -- холод и все остальное.

     Я пришла к выводу, что  его  проблемы полностью  отличались от моих.  Я
хотела узнать Москву и научиться русскому языку, но понимала, что эта задача
едва  ли  мне по силам.  Большую часть своей  взрослой  жизни  я прожила  за
границей -- в Стамбуле, Мадриде, Рио, Лиме, Берлине, Бейруте и многих других
городах.  В  каждом  случае  мне  потребовалось  не  более  двух лет,  чтобы
почувствовать страну и  народ. Но Россия ничем не походила на Запад, и я уже
понимала, что на ее узнавание мне потребуется гораздо больше времени.

     Прежде всего я  попыталась  сделать нашу  квартиру красивой  и  уютной;
старалась отыскивать на базарах и в магазинах всякие вкусные вещи, тоскуя по
тому дню, когда мы сможем вести нормальную светскую жизнь  с многочисленными
друзьями. Я поняла необходимость ограничений, связавших нашу жизнь, но ждала
того времени, когда мы сможем отбросить прочь все эти ограничения. Возможно,
мне сильно мешали  мои западные  взгляды и привычки, но я искренне старалась
приспособиться ко всему как можно быстрее.

     Для Кима все это было вторично. Конечно, он любил хорошую еду, напитки,
уют и  друзей, но больше  всего  его заботило  то,  что его  русские коллеги
думали  о нем  и  о его  работе с  ними. Вся его  жизнь была  подлажена  под
советскую разведку. Во имя  России он  порвал  с людьми,  которых  любил,  и
потерял их уважение, связался с теми, кого терпеть не мог, бросил свою семью
и  начал вести  жизнь, полную  лжи и низости. И теперь  для  него было самым
важным, чтобы эти невероятные жертвы нашли признание.

     Я  обратила  внимание, что  иногда его  возбуждали самые  мелкие  знаки
внимания  со  стороны  русских.  Каждое похлопывание по спине было  для него
подобно медали или букету цветов. Русские поняли его психологическую нужду в
утешении. Вместо того, чтобы  отправить  Кима  на пенсию после того, как его
основная работа была закончена, они отнеслись к нему совершенно  по-особому.
Для  них  он  был,  по всей  вероятности, исключительным  явлением, образцом
идеологической  преданности. Но ему самому, по-видимому,  хотелось большего.
Он преданно служил русским тридцать лет,  но  сейчас он  был в их  руках. Он
хотел признания и получил его, но никогда не  позволил бы себе просить этого
признания.

     Однажды Ким сказал мне,  что к  нему  должен  прийти важный  гость.  Он
просил меня не открывать дверь, держаться подальше от окон  гостиной и  ни в
коем случае не тревожить его в  кабинете.  Он был ужасно возбужден. Я до сих
пор так и не знаю точно, кем был его гость, а сам Ким только сказал, что это
был один из главных начальников КГБ.

     Возбуждение  Кима от любой похвалы  казалось чрезмерным и совершенно не
соответствовало его характеру. Мое мнение о нем изменилось к худшему. Но это
была всего лишь одна из многих загадок, которые мне предстояло решить.  В то
время я  сконцентрировала  все силы на  изучении русского  языка,  чтобы, по
крайней мере, уметь читать указатели в метро и составлять список необходимых
покупок.

     Прошло больше месяца,  прежде чем мы  нашли замену для  Зины. Мы всегда
сами  готовили еду, но покупать продукты было необычайно  трудно,  и  на это
уходило слишком  много времени.  Приходилось идти  в специальный  магазин за
хлебом,  в другой магазин -- за молоком и сыром, и на  рынок -- за  овощами.
Что касается мяса и каких-либо деликатесов,  надо было все время забегать  в
другие магазины, чтобы не прозевать день привоза.

     Труднее  всего  было вычислить необходимое  количество в граммах или  в
килограммах.  Затем надо было выстоять очередь к кассе, объяснить по-русски,
какую сумму я должна  заплатить, а  после  этого  с чеком  в руках встать  в
другую очередь и ждать, пока меня обслужат.

     Я редко выходила  одна.  Я еще  не знала алфавит, и мне  едва удавалось
разбирать названия улиц и  остановки метро. Ким  всегда  был моим гидом. Но,
когда  он  слег с воспалением  легких, мне  пришлось одной  идти  в магазин.
Однажды  я  взяла две  пустые  молочные бутылки,  пошла в молочный магазин и
попросила   бутылку  молока.   Но  пожилая  неулыбчивая  женщина  за  кассой
отказывалась  взять  деньги  и  продолжала  твердить  свое  "нет".  К  моему
смущению,  все покупатели вскоре присоединились к нашему разговору. На самом
деле  все оказалось очень просто: две пустые бутылки стоили больше, чем одна
полная. В Москве бутылки  стоят дорого  и есть много магазинов, где только и
делают, что скупают у населения пустые бутылки.

     Атмосфера на улицах и в магазинах  была  не такой  уж веселой. Русские,
особенно  крупные и  сильные женщины,  работавшие в  магазинах  и  убиравшие
улицы, никогда  не  улыбались.  Всегда переполненное метро  тоже управлялось
женщинами. Это  было  самое чистое, роскошно украшенное  и самое оперативное
метро из всех, которые я видела в мире.

     На улицах и в магазинах текла  безлико-мрачная  толпа.  Но нищих  я  не
видела.  Все  были  одеты  по погоде, и  никто  не выглядел истощенным.  Мне
казалось,  что  жители этого огромного  города проводят  большую часть  дня,
путешествуя на метро или разгуливая по улицам в поисках покупок.

     Мне не хватало обычной вежливости. В метро мне редко уступали место, но
я была поражена тем вниманием, которое оказывалось женщинам  с детьми. Почти
у каждого пассажира, в руках был портфель или  хозяйственная сумка, а сев  в
поезд, все немедленно начинали читать.

     Разруха  и лишения послевоенной России  уже ушли  в прошлое,  и большая
часть  товаров широкого  потребления сегодня вполне  доступна,  чего  нельзя
сказать о предметах роскоши. Если вы увидите в метро зевающего человека, его
искусственные зубы будут скорее из железа, чем из золота.

     Водка  и вино  служат в  России  убежищем от тягот и скуки повседневной
жизни.  В России  водку  никогда не тянут глотками,  а  опрокидывают  стакан
залпом.  Никогда в  жизни я не видела такое  количество  пьяных. Шатаясь  по
зимним улицам  или лежа в снегу, они, должно быть, замерзают до смерти, если
их  вовремя  не спасут. Мне  сказали, что всякого, кто  откажется им помочь,
ожидает большой штраф.

     Моим  первым потрясением стал человек, напившийся  уже  в восемь  часов
утра, возможно,  это был рабочий, возвращавшийся с  ночной смены. Власти все
еще  пытаются  бороться с пьянством, удорожая  водку и коньяк,  но  привычка
пьянства неотделима от русской жизни.

     Однажды в маленьком кафе Кима назвали хулиганом, когда он очень вежливо
попросил  довольно грубого молодого  человека  пересесть  за другой  столик.
Часто случалось, что в  почти пустом ресторане подходил какой-нибудь товарищ
и почему-то садился именно за  наш стол -- к этому странному обычаю  я никак
не  могла привыкнуть, и, тем более, мы не могли тактично объясниться с нашим
ограниченным запасом русских слов.

     Сегодня главная проблема --  не отсутствие наличных денег, а отсутствие
продуктов  питания  и  свежих  руктов.  Например, с  началом зимы  я  видела
огромные  очереди  за  апельсинами, которые стоили очень  дорого;  лимоны  и
грейпфруты вообще были большой редкостью.

     Русские издавна привыкли жить просто и скудно. Средняя семья существует
на диете из хлеба,  картошки, свеклы, капусты, различных соленостей, сушеных
грибов  и  селедки. Нашим основным занятием были поиски хороших продуктов --
лососины, колбас, красной  и черной икры  и консервированных  овощей, чудных
болгарских томатов, джемов и фруктов -- но, как только эти вещи появлялись в
магазинах, они немедленно раскупались.

     ...В эту первую зиму  была нехватка муки. Соответственно, продажа хлеба
была строго ограничена. Экстравагантная хрущевская затея с целинными землями
провалилась, и 1963  год стал неурожайным.  Но Сергей нас не забыл: время от
времени он  приходил с  одним--двумя пакетами  муки.  Он также  приносил нам
крупу,  из  которой можно  было варить  вкусную  кашу.  Мне  казалось  очень
странным,  что старший офицер разведки должен заниматься такими тривиальными
делами, но в то же время я была ему чрезвычайно благодарна.

     После  нескольких  недель  всех  этих хозяйственных  ребусов мы  начали
утомительный,  хотя иногда забавный, опрос потенциальных  экономок,  которых
приводили  наши  русские друзья. Первые две  или  три  кандидатки сочли нашу
четырехкомнатную квартиру  чересчур  большой  и  явно не  хотели  заниматься
уборкой.  Я пыталась объяснять, что  я сама тоже люблю  работу по дому и что
готовить мы будем вдвоем с Кимом, что мы действительно любили  делать. Но я,
вероятно, напугала  некоторых из них, сказав, что  кроме ежедневной уборки и
покупок им придется, по меньшей мере, раз в неделю натирать  полы и выбивать
ковры.

     Я  обнаружила,  что нашим  русским  друзьям  труднее  всего было  найти
экономку, которая считалась бы доверенным членом партии, не стала бы слишком
много  болтать и была бы готова работать у иностранцев, чье  знание русского
языка все еще было ограниченным.

     Одна  из  кандидаток сразу потеряла  свой шанс,  когда спросила,  какую
униформу  и  туфли  я собираюсь для  нее купить; очевидно,  она  работала  в
посольстве,  поскольку до нее никому в голову не приходили подобные запросы,
кроме  обычного фартука. Оплата  была  хорошей, а  часы работы, с девяти  до
четырех, кроме субботнего вечера и воскресений, вполне удобными.

     Наконец,  появилась  немолодая женщина, которая  после  обычной  беседы
через  переводчика  сказала, что  ей  нравимся и мы, и  наша квартира.  Наша
приязнь была взаимной. Мы  дали  ей денег, чтобы купить хлеб и молоко, и она
ушла,  пообещав вернуться утром.  Но на следующее  утро  она была едва жива,
держась  за сердце и очевидно,  стараясь объяснить жестами, что по дороге на
работу  у  нее был  инфаркт.  Мы  были  подавлены, но  одновременно  немного
скептически настроены, поскольку  уже знали, как русские одержимы состоянием
своего  здоровья  и особенно боязнью  сердечных заболеваний. У них даже есть
необычайная теория, по которой поездка на море вредит сердцу. Они привыкли к
лекарствам, как наркоман --  к своему зелью,  и постоянно бегают в аптеку. Я
нигде  не видела такого количества  аптек. Но в результате  Анна, наша новая
экономка, решила, что выживет, и через два дня вернулась на работу.

     Ей  было  около  55 лет,  жила она  на небольшую пенсию. Мы  платили ей
тридцать рублей в месяц, что  было хорошей зарплатой. К удовольствию Кима мы
вскоре узнали, что ее дочь была пилотом  гражданской авиации. С точки зрения
Кима,  этот  факт  был еще одним  замечательным подтверждением превосходства
Советского Союза.

     Несколько  недель спустя Анна неожиданно объявила, что увольняется. Она
была близорука, но отказывалась носить очки; в результате ее попытки очищать
ковры  и полы  от птичьего корма и перьев были безуспешными.  Поэтому иногда
мне приходилось делать это  самой, зная, что у нее и так  хватает работы  со
стиркой, покупками и приготовлением ее изумительных борщей.

     Когда  Сергей спросил ее, почему  она хочет от нас уйти,  Анна сказала,
что мадам  слишком много работает. Я извинилась и  пообещала никогда  больше
этого  не  делать.  После  этого  я  пылесосила  все  ковры  и  квартиру  по
воскресеньям, и мы  с Анной замечательно ладили.  Она любила еду, которую мы
готовили, и, особенно, апельсиновое мороженое из свежего  апельсинового сока
с добавкой чудесных взбитых сливок. За это мороженое она целовала меня в обе
щеки. И, когда Ким готовил что-нибудь из ее любимых блюд, я обычно говорила:
"Теперь ты сходи на кухню и получи поцелуй вместо меня".

     Анна была сердечной, разумной и сильной женщиной. Она освободила нас от
ослиной  хозяйственной работы  и гонки по магазинам,  и  позволила  заняться
собственными делами  и развлечениями. Она появлялась  каждое утро с буханкой
хлеба  и бутылкой  молока,  иногда  приносила  масло,  яйца  или  какую-либо
редкость, найденную в киоске. Раз  или два в  неделю  она  ездила на базар с
большим списком покупок.

     Несмотря на все  описанные  трудности, мы  жили очень привилегированно,
пользуясь всеми правами  иностранцев,  хотя будучи совершенно отделенными от
маленькой московской колонии иностранных дипломатов и журналистов.

     Все эти иностранцы, с которыми я никогда не  встречалась, жили  в шести
так  называемых  "дипломатических домах",  рассеянных по городу и охраняемых
милиционерами.    Советская   организация,   называемая   УПДК   (Управление
дипломатическими  корпусами.  --   прим.  пер.),   обеспечивает  необходимых
шоферов, прислугу и переводчиков  --  с  помощью этого  метода  власти могут
постоянно  присматривать  за  иностранцами.  Это --  маленькая, обособленная
община,  члены которой  хорошо знают  друг  друга, но всегда рады  встретить
новое лицо.

     Хотя мы были отделены от этой общины и находились под своим собственным
контролем (правда, совсем другого рода), тем не менее, мы  тоже пользовались
самой значительной из всех привилегий -- иностранным банковским счетом ГУМа,
доступным обычно только для  посольств.  Но с помощью наших русских друзей и
моего  американского  паспорта  мы  смогли  открыть счет в  этом  гигантском
магазине, где находится лучший в Москве продуктовый отдел.

     Примерно каждые две  недели  мы составляли по-русски детальный  список,
который  Анна  зачитывала по  телефону  заведующему  отделом.  Мы заказывали
дивные  телячьи  вырезки, красную  икру, консервированные  фрукты  и  овощи,
лучшие сорта советского шампанского, вина, пиво и содовую воду. Все эти вещи
доставлялись прямо на квартиру жизнерадостным молодым человеком в аккуратной
белой куртке. За доставку надо было платить наличными.

     Многие   иностранные   дипломаты  получают  свежие  овощи   поездом  из
Финляндии,  поскольку зимой  в  России практически не найти  ни  овощей,  ни
фруктов.  Но  мы не  беспокоились, к тому же два-три  раза  в  год  мы могли
заказать  вместе  с  Маклинами через одну датскую фирму все то, чего не было
даже в ГУМе.

     ГУМ --  это торговый перекресток для русских  со  всех  концов  страны.
Здесь можно купить  все:  от  самой лучшей  икры  и  вина  до велосипедов  и
булавок. На первом этаже  можно выпить шампанское в баре, но  за него, как и
за все прочее, надо выбить чек в кассе. Однажды, когда мы пили шампанское, я
увидела  пожилого  человека в  высоких  сапогах  с явно монгольскими чертами
лица, который заказал бутылку вина и, не сходя с места, выпил ее до дна.

     Рядом с  баром  продают  пирожки  с  мясом,  которыми торгуют  по всему
городу.  Похоже, что  по-настоящему  в  России едят  только раз  в день, все
остальное  время  там  чем-нибудь  закусывают. Например,  в театре спектакли
начинаются  рано  --  в семь  часов вечера. К первому  перерыву  большинство
зрителей уже в буфете.  Еще в  России  очень любят мороженое,  независимо от
температуры  на  улице.  В  самый  сильный холод по ГУМу  бродят  продавщицы
мороженого со своими подносами.

     ГУМ -- это единственное место в городе, которое я обнаружила, где можно
было свободно  разгуливать, не  сдавая  в гардероб шубу, шапку  и сапоги. Во
всех  ресторанах, гостиницах,  музеях, концертных залах и Большом театре это
было обязательной, скучной и длительной процедурой.

     Мы  с Кимом не особенно любили  огромные, претенциозные гостиницы вроде
"Украины" и "Националя". Стараясь избежать нежелательных встреч с  теми, кто
может нас  узнать,  мы туда  никогда не ходили.  Мы предпочитали старомодное
очарование  "Метрополя",  куда  часто ходили завтракать. Бывали  мы также  в
"Праге" и в "Арагви".

     После  того  как Ким заканчивал  беседы с русскими  коллегами  в  своем
кабинете, они  иногда  приглашали нас на ленч  в ресторан на старом судне на
Москве-реке  --  мне  там  очень  нравилось,  и  там  практически  не бывало
иностранцев. Теперь мне кажется просто чудом, что за все долгие месяцы жизни
в Москве мы ни разу не наткнулись  на кого-либо, кто бы нас узнал; мы ходили
свободно и открыто везде, где хотели.

     Коллеги  Кима -- Сергей, его очень  молодой и  не очень умный  помощник
Виктор и третий человек, который бегло говорил по-немецки, но чьего  имени я
никогда не  знала -- были всегда  очень добры ко мне. Они особенно старались
помочь  мне приспособиться к новой  жизни в  России. Они постоянно приносили
мне журнальные статьи об искусстве и спрашивали, на какие концерты и оперы я
хотела бы  сходить. С  самого  начала  они  организовали для  нас  получение
лондонской "Таймс" для Кима и "Нью-Йорк геральд трибюн" -- для меня. Маклины
получали  "Обсервер",  который  по  прочтении передавали нам.  Помимо  нашей
огромной  библиотеки  русские  друзья  постоянно  приносили  американские  и
английские журналы, так что  чтения нам хватало.  Другим  постоянным каналом
связи с внешним миром были утренняя и вечерняя сводки новостей Би-Би-Си.

     Наблюдая  за  тем,  как я  сражаюсь с  языком,  холодом  и  неизбежными
ограничениями нашей жизни, русские  предположили, что я  недовольна.  Прежде
всего,  они, конечно,  думали  о  Киме.  Но  они  знали, что,  если я  стану
беспокойной  и  сварливой,  это  может  плохо повлиять  на  работу  Кима  и,
возможно, на его самочувствие, поэтому КГБ решил обо мне позаботиться.

     Однажды утром,  после долгого заседания за  закрытыми дверьми  кабинета
Кима, я узнала,  что  все  заседание было посвящено  мне. Ким  несколько раз
спросил, чем  я хотела бы заниматься,  и  я выдвинула  две идеи. Меня  очень
интересовали  техника  изготовления   старорусских   лакированных   шкатулок
(палехских  --  прим. пер.),  впервые появившихся во  времена Петра I и  еще
изготовляемых в двух  небольших деревнях под  Москвой.  Теперь  это  ремесло
исчезало,  качество росписей  значительно  ухудшилось. Эти  шкатулки  иногда
появляются в лондонских антикварных магазинах, но их можно найти также  и  в
ГУМе, и в некоторых  магазинах для иностранцев, расположенных в  центральных
гостиницах  Москвы  и  Ленинграда.  Я  начала свою коллекцию  с двух изящных
шкатулок,  подаренных  мне   Кимом.  Но  прелестные  старые  росписи,  часто
вдохновленные классическими русскими  операми,  исчезали,  быстро  сменяемые
портретами членов правительства.

     Я  очень  хотела  съездить  в  эти  подмосковные деревни  и  изучить их
технику.  Мне  также хотелось принять  участие в реставрации старых фресок и
икон, которой постоянно  занимались  во  многих русских  церквах,  поскольку
когда-то я целое лето изучала технику фресок в Калифорнии  под  руководством
мексиканского художника Диего Риверы.  Кроме того,  я хотела побольше узнать
об иконах и технике их очистки. Ким выдвинул эти идеи своим русским друзьям,
но те не проявили никакого энтузиазма. Они были уверены, что прежде  всего я
должна выучить язык, чтобы суметь заниматься выбранной мною  работой. Я была
полностью не  согласна.  Я занималась со многими иностранными  художниками и
знала, что языки были не так уж важны.

     К  концу зимы  мы  вместе  с  Кимом начали заниматься русским  языком с
женщиной-профессором Московского университета, которая приходила к нам домой
три раза в неделю. Каждое занятие продолжалось два часа. Начали мы  с пылом,
но у меня не было  таланта  к языкам, а Киму они  давались  легко. Скоро  он
намного меня опередил, и я начала чувствовать себя совершеннейшей тупицей. Я
возненавидела наши  совместные уроки. В результате мой боевой дух  пропал, я
почти ничему  не научилась и стала еще более зависимой от Кима.  Так что мои
шансы  на то, чтобы стать самостоятельной,  заводить  друзей или  заниматься
работой, которая мне нравилась, свелись к нулю.

     Но  жить  было не скучно. Ранней зимой  у  наших попугайчиков появилось
потомство,  и,  глядя на  вылупившуюся  из  яйца  голубую  головку, Ким  был
возбужден не меньше, как если бы оттуда появился сам Никита Хрущев.

     Русские  очень  любят цветы  и  выхаживают  изо  всех  сил свои оконные
цветники, несмотря на страшные холода. В городе цветы  считаются роскошью, и
русские   выстаивают   огромные   очереди,    чтобы   заплатить   рубль   за
один-единственный тюльпан. Цветочные магазины берут с налета в те дни, когда
они  получают  свежие запасы,  так что мы держали под  наблюдением небольшой
магазинчик рядом с  нашей станцией  метро. Однажды  там  появился гигантский
фикус -- как раз то, что требовалось для пустого угла  в нашей  гостиной. Но
продавщица  сказала,  что  фикус  не  продается, а  предназначен  только для
декорации. Ким был настойчив  и, в конце концов, убедил директора расстаться
с его  приобретением. Несмотря на  размер и  вес, Ким обхватил фикус  обеими
руками и,  пошатываясь, добрел до дома. Фикус стал источником нашей гордости
и радости на несколько месяцев, пока он неожиданно не начал чахнуть и совсем
завял.

     Пиком каждой  недели были наши поездки на Главпочтамт, где у  Кима  был
свой почтовый ящик номер 509. На дорогу уходило от тридцати до сорока  минут
на метро,  включая пересадку. Мы бывали очень огорчены, если в ящике  ничего
не было. Но русские начали беспокоиться, что какой-нибудь агент, зная  номер
ящика, может проследить нас  до дома. В результате они устроили так, что вся
наша почта переправлялась в почтовое отделение рядом с нашим домом. Это было
и безопаснее, и намного удобнее, поскольку Анна могла зайти туда по дороге в
квартиру.

     Нашим огромным  наслаждением и отдыхом была музыка. Мы были постоянными
клиентами  магазина  пластинок  на  улице  Горького.  У  Кима  была  большая
коллекция русских опер и красноармейских маршевых песен. Мы редко пропускали
представление в Большом театре  или во Дворце съездов. Однажды,  на концерте
камерного  ансамбля  Баршая  в  консерватории, мы мельком видели английского
посла  сэра  Хамфри  Тревелина,  которого  мы  оба очень  уважали.  Я  часто
спрашивала себя, заметил ли он нас.  Последний раз  мы встречались с ним  на
завтраке в  Бейруте в  честь отца  Кима, знаменитого исследователя  Ближнего
Востока Джона Филби, за несколько дней до его смерти в сентябре 1960 года. В
Москве я несколько раз видела проезжавший по улице автомобиль сэра Хамфри, и
мне ужасно  хотелось  остановить его. Но  что я  могла  сказать  английскому
послу? Я знала, что его официальный пост  и личный кодекс чести не  позволят
ему тратить время на изменников.

     Я потратила много месяцев, делая нашу квартиру более комфортабельной. У
одной  стены  я  расположила  секцию  из   четырех  частей,  где  находились
радиоприемник, проигрыватель и магнитофон.  Там же  были ящики для альбомов,
папок,  принадлежностей  для  рисования и многочисленные полки  с коллекцией
археологических находок, собранных на Ближнем Востоке, и других сувениров из
Южной Америки, Мексики, Испании и Турции.

     В начале июня мы  вернулись в Москву из месячной поездки вниз  по Волге
до Астрахани, чувствуя себя здоровыми и отдохнувшими. Сергей встретил нас на
набережной  с замечательной вестью:  наше долгожданное  имущество наконец-то
прибыло  из Бейрута в Россию и мы могли  его получить. Вместе  с  Сергеем мы
отправились   на  склад,  где  получали  свои  посылки  дипломаты  и  другие
иностранцы.  Наш контейнер,  на котором было  крупно  написано  ФИЛБИ, стоял
рядом с  ящиком, где  находились вещи  американского  журналиста, только что
высланного из СССР.

     Наш контейнер был таким  огромным, что пришлось  открыть  его прямо  на
улице  у входа в наш дом. Небольшая группа бабушек, наблюдая одним глазом за
своими  внуками,   созерцала   с   большим  любопытством   распаковку  моего
бахрейнского  сундука,  бронзового  подноса,  восточных  ковров,  пятидесяти
картин, всевозможных маленьких столиков и большой коллекции всяких предметов
домашнего обихода.  Сам контейнер  мы  продали под  гараж,  поскольку дерево
стоит в Москве очень дорого и его трудно  было достать. К этому времени наша
квартира начала терять  свой  суматошный вид и стала все  больше походить на
наш  старый дом  в  Бейруте. В  бывшей столовой я  устроила себе  студию,  а
гостиная расцвела и ожила с помощью цветов, книг и птиц.

     Когда  мне  понадобилось  развесить картины, я  позвонила  управдому  и
попросила его прислать рабочих, чтобы вбить гвозди в цементные стены.  В тот
же  вечер  пришли  два человека,  которым  Ким,  пребывавший  в товарищеском
настроении, предложил  перед работой выпить  немного водки. Это была ошибка.
Почти ни один гвоздь не  попал в мои отметки. Зато через два часа, выпив еще
одну  бутылку,  рабочие сумели правильно  вбить все  гвозди  и  развесить по
местам все картины.

     Прошло несколько  месяцев, прежде чем  я полностью осознала, под  каким
строжайшим  контролем  мы находимся. Русские не собирались  рисковать.  Я не
совсем понимала, чего именно они боятся,  пока  Ким  не намекнул, что, по их
мнению,  англичане, а возможно,  даже ЦРУ, могут  попытаться его убить, если
смогут его найти.

     В результате нам  разрешили передвигаться  в исключительно ограниченном
кругу. Нас изолировали от дипломатов, изолировали от прессы.  Даже маленькая
группа  западных  изгнанников,  с  которыми нам было разрешено  встречаться,
казалась мне какой-то компанией  теней. Мы видели их только изредка, да и то
я не узнала толком  никого из  них. Когда мы попросили  встретиться с  нашим
близким другом, корреспондентом  Би-Би-Си Эриком  де Мони, русские ответили:
"В другой раз".

     Даже Сергей, опекавший нас  с первых  дней  приезда,  все  еще сохранял
осторожность,  хотя  всегда был вежливым и предупредительным. Он никогда  не
приглашал нас к себе домой. Мы  так  и  не  познакомились с его  женой, хотя
однажды  встретили  его маленькую  дочь,  которая  ехала вместе  с  нами  на
ноябрьский парад.

     Моя жизнь становилась ужасно одинокой. Я была вынуждена чаще видеться с
Мелиндой Маклин, которая мне не особенно  нравилась. Другим "западником",  с
которым  я  часто  виделась  в  тот  год,  была  Хильда  Перхам,  миловидная
английская  коммунистка,  работавшая в  англоязычной  газете "Москоу  ньюс".
Хильда  жила в том же доме, где  жил Берджес, и они  были хорошими друзьями.
Еще был Питер  Темпест,  корреспондент "Дэйли уоркер", со  своей югославской
женой, которую мы встретили только один раз.

     Еще  одним светским знакомым  стал очаровательный  русский  писатель  и
ученый, который провел несколько лет в тюрьме, но как-то пережил  сталинские
чистки.  Он жил в  одной крошечной комнате,  переполненной  сотнями  книг, с
надеждой ожидая переезда в большую квартиру. Вместе с Дональдом  Маклином он
ездил летом в Самарканд.

     Я не очень продвинулась в разговорном языке (хотя и научилась разбирать
алфавит); мою  затею хоть чем-то себя занять власти отклонили; и  у меня  не
было  друзей. Я  жила, запертая в квартире, и уже захотела, чтобы Ким принял
предложенные ему  автомашину и загородную  дачу. А  главное, мои отношения с
Кимом больше  не были  теми доверительными и искренними,  какими  они были в
Бейруте.

     Я еще не полностью оправилась от того  шока,  который испытала,  узнав,
что мой муж вовсе не был тем  человеком, за которого я его принимала. Я была
обманута в прошлом и знала, что он никогда  не будет мне полностью доверять.
Ким приложил  все силы, чтобы перевезти  меня в Москву, но теперь между нами
выросла стена.  Я даже начала  задумываться,  не  получил  ли Ким инструкции
жениться  на  американке,  и  эта  страшная  мысль  стала моим  повседневным
кошмаром.

     Чем  тревожнее  мне было  на  душе, тем яснее я  замечала, что  Ким был
вполне  доволен своей жизнью. Я  поражалась  его дисциплине, его  готовности
принять  образ жизни,  который  он  едва  ли  мог вообразить. Он  был  занят
изучением русского  языка,  по  утрам печатал на машинке,  ходил со  мной на
концерты,  в  оперу и  на балет, и расслаблялся,  читая  или готовя  еду. Он
быстро превращался в советского гражданина. Он, но не я.


     Едва оправившись  от  первой русской зимы, я  все  еще чувствовала себя
скорее  гостем,  чем  местным жителем. Ким и  другие изгнанники, как  и сами
русские, все  еще считали меня американкой. Даже не возникало вопроса о том,
чтобы  я  взяла советское  гражданство  или  отказалась  от  своих связей  с
Западом, как сделал Ким.

     Именно на этом фоне я начала обсуждать две волновавших меня проблемы. Я
обещала дочери навестить ее в Америке летом. Другой  проблемой было  то, что
срок моего  паспорта  истекал в  октябре,  и я не  знала, дадут ли мне новый
паспорт в американском посольстве в Москве. Что мне было делать?

     Временами я задавалась  вопросом, не связала  ли  я  себя  непосильными
обязательствами,  последовав  за Кимом в Россию? Но в своем  поступке  я  не
видела ничего, достойного порицания. Я всего лишь соединилась со своим мужем
в принявшей его стране, и в  этом  не  было ничего дурного. Я сознавала все,
что  ограничивало нашу  жизнь, но,  кроме того,  страдала от психологической
деморализации, частично  вызванной  неудачной  операцией и  частично -- моим
плохим освоением русского языка.

     Все привычные  и знакомые ориентиры предыдущей жизни были выбиты у меня
из-под ног. Я плыла по  течению. В этом состоянии тревожной неопределенности
я  захотела  проверить пределы своей свободы -- могу ли я оставить  Россию и
вернуться туда по собственному желанию. Мне было необходимо обрести себя.

     Путешествуя  по  России,  безъязыкая,  одинокая и  часто  непонятая,  я
страдала от потери уверенности в себе. Я уже  была неспособна к независимому
поступку, даже если обстоятельства были благоприятными.

     В один из весенних дней я решила, что пришла пора с этим покончить. Ким
с  самого  начала сказал  мне, что  я могу приехать и уехать, когда пожелаю:
именно при этом  условии я последовала за ним в Россию. Но верила ли я в это
на самом  деле? Он не мог  дать мне никаких  гарантий, кроме своего честного
слова,  и  я  приняла это честное  слово, потому что любила Кима.  Теперь  я
твердо решила испытать его.

     Во всем мире  были только два  человека, которых я любила:  Ким  и  моя
дочь. Мои родители умерли, у меня не было  ни братьев, ни сестер, ни близких
родственников. Конечно, я была очень привязана к детям Кима, особенно к двум
младшим, которые жили с нами в Бейруте.

     Чем труднее  было сговориться с Кимом, тем больше я начала беспокоиться
за свою дочь. Она  училась в американской  школе, и  я  обещала  ей,  что мы
встретимся  в Нью-Йорке  30 июня. С каждой проходящей  неделей  я все больше
верила, что самым важным для  меня было сдержать это  обещание. Я знала, что
дочь была совершенно уверена в моем приезде.

     Я также чувствовала, что, если бы мне когда-нибудь захотелось проверить
мою  свободу  выезда, это надо было делать именно сейчас. Если бы истек срок
действия  моего  американского  паспорта  и  русские  поверили   бы,  что  я
поселилась  в России навечно, а американцы -- что я  перестала считать  себя
американкой,  мне было бы  гораздо  труднее и,  вероятно,  вообще невозможно
получить новый паспорт.

     Киму не нравилась идея  моего отъезда, но он занял нейтральную позицию,
настаивая  на  том,  что решение  остается  за  мной.  Он намекнул, что  его
сомнения больше связаны с теми проблемами, которые могут ожидать меня в США,
нежели  с  сопротивлением  русских.  Его  отрешенность   убивала  меня.  Это
выглядело так, как будто он снял с себя  всякую ответственность за меня, как
будто моя поездка грозила какими-то осложнениями не мне, а ему.

     Многое  тянуло  меня  остаться.  Мы  тратили  все  свободное  время  на
устройство   нашей  квартиры,  где  надо  было  разместить  наше  бейрутское
имущество. У меня  начались  приступы астмы,  вызванные новыми  тревогами  и
растущим  напряжением. Несомненно, что  по той же  причине  у  Кима началась
экзема, что только увеличило мою тревогу. Я  определенно не хотела оставлять
его одного,  но  какое-то  упорство,  порожденное  чувством  самосохранения,
заставило меня идти до конца.

     Мое обещание дочери и ее  страх, что она никогда больше меня не увидит,
заставили меня принять окончательное решение. Я поеду домой, что  бы  там ни
ожидало.

     Русские  до сих пор ничего  не сказали о  моих планах, но в начале июня
Ким  долго  совещался  с Сергеем.  В  результате, как сказал Ким,  мне  было
настойчиво  предложено  отложить  поездку,  потому  что  меня могут  ожидать
значительные  трудности.  "Какие  трудности?"  --  спросила  я.  Но  Ким  не
объяснил.  Я  повторила все  свои  старые  аргументы  -- что  срок  действия
паспорта истекал, что  меня ждала моя  дочь и  что сейчас уже слишком поздно
менять мои планы. За  мной  не  числилось никакой вины;  я работала в отделе
военной информации, в  Госдепартаменте и в американском Красном Кресте. Я не
могла понять, как попытка  выучить русское  слово "капуста" могла  повредить
безопасности Соединенных Штатов Америки.

     Но русских было нелегко убедить. В конце концов, Ким сказал им, что я в
любом случае решила ехать, и  добавил: "Если вы не разрешите ей выехать, она
пойдет  прямо  в американское посольство.  Я ее хорошо знаю. Она  собирается
ехать, нравится вам это или нет". В ответ Сергей полушутя заметил: "В России
есть поговорка, что для семьи лучше иметь только одну голову. К сожалению, у
вас в семье две головы!"

     Как раз  в это время Маклины пригласили  нас на уик-энд к себе на дачу,
расположенную в подмосковном лесу.  Мы были там поздней осенью один или  два
раза и еще раз -- весной. В этом районе  жили очень высокопоставленные лица.
Во  время  прогулки  в  лесу  мы встретили  Молотова.  Это  был  прекрасный,
девственный  лес.  Я  подумала, что луг  с  соседней  речкой  мог  бы  стать
прекрасным полем  для гольфа, но,  когда  я сказала об этом вслух, мне  было
заявлено,  что  гольф  -- дурацкая  капиталистическая  игра,  совершенно  не
подходящая для товарищей.

     Вскоре после  того, как  мы  приехали в тот  уик-энд, Ким отвел  меня в
сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в
ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении
на  Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или
его семье. "Не уезжайте -- сказал  Дональд,  -- но если вы  все-таки  должны
уехать,  ни  слова  о  том,  чем я  занимаюсь". Я заметила,  что не  имею ни
малейшего представления, чем  он занимается, но  про себя подумала,  что его
работа вряд ли была такой уж важной.

     Маклин видел  себя  дипломатом  и государственным  деятелем,  чья жизнь
определялась его  убеждениями.  Он  был невероятно высокого  мнения о  себе.
Маклина глубоко ранило, что  в западной прессе его изобразили  алкоголиком и
гомосексуалистом. Он категорически  запретил приносить  к нему в  дом  книгу
Пурди и Сутерленда "Берджес и Маклин".

     Я вышла из ванной комнаты  в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу,
чтобы  я  успокоилась.  Я сказала ему, что  Дональд  --  просто  осел, и  он
засмеялся.  Потом  я  сказала ему, как ужасно  мне не хотелось оставлять его
одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно
остаться американской гражданкой. Я не могла  сделать ни  того,  ни другого,
оставаясь в Москве. Я надеялась,  что  он понял. Но Ким снова  промолчал: он
явно  не  одобрял  моего  решения, но ни  единым  словом  не попытался  меня
отговорить.

     Все  лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить
нашей дочери  встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои
проблемы, потому что и ехать  мне пришлось бы не так  далеко, да  и русские,
как  я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию,
чем в Америку. Но он отказался, будучи убежденным, что "европейский вариант"
-- всего лишь моя уловка, чтобы забрать нашу дочь в Россию.

     Когда  русские  уяснили, что  я твердо решила ехать, они начали всерьез
готовиться к моему  отъезду. Сергей занялся  визами  и  билетами,  но  более
деликатный вопрос заключался в том, как подготовить меня к почти неизбежному
допросу в ФБР. После  долгих собеседований Кима  с его русскими друзьями они
решили, что лучше всего будет не  накладывать на  меня  никаких запретов.  Я
могла  сказать  все,  что  мне  вздумается,  хорошее  или  плохое.  С  одним
исключением. "Единственное, что мы действительно хотим сохранить в тайне, --
сказал мне Ким, --  это --  мой адрес, мой  номер  телефона  и  мою  русскую
фамилию. Если ты им это расскажешь, то просто осложнишь мою жизнь. Тогда мне
придется переехать".

     Это был  тонкий психологический ход.  Я могла сказать  все что угодно и
кому угодно.  Что касается  русской фамилии Кима  -- громоздкой, трехсложной
конструкции, то  мне трудно было ее запомнить и в  лучшие  времена. Это была
своего  рода формальность,  и  мы никогда ей не пользовались. Наш адрес тоже
было не так-то легко указать. Мы жили на безымянном углу, в безымянном доме.
Наша почта приходила на адрес номерного почтового ящика.

     Где-то среди моих бумаг -- я  уже  не помню точно, где именно --  лежит
крошечная  записка с фамилией и  адресом Кима, написанными русскими буквами,
которые я  едва  могу разобрать. В любом случае эта информация уже устарела.
Когда я уезжала из России  навсегда, я  была  уверена,  что Ким  переедет на
новый анонимный адрес. Но я слишком забегаю вперед.

     Ким и его  друзья не объяснили мне подробно, чего именно они опасаются,
но,  по  всей  вероятности, они ожидали,  что  у меня  возникнут проблемы  с
иммиграционными  властями или  ФБР  или с теми и с другими. Ким дал мне лист
бумаги,  на  котором он напечатал  четыре  вида телеграмм. Внешне совершенно
невинные, они были тем кодом, с помощью которого я должна была сообщить, что
со мной может случиться.  "ДОЕХАЛА БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ" означало, что
по  приезде я  не встретила никаких трудностей  вообще.  "ДОЕХАЛА  СПОКОЙНО.
ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ" указывало на  трудности  с  ФБР.  "ПРИЗЕМЛИЛАСЬ  БЛАГОПОЛУЧНО.
ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ" относилось к  паспортному контролю.  В  то время  как "ХОРОШИЙ
ПОЛЕТ, ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ" означало, что я борюсь одновременно с ФБР  и паспортным
контролем. Я  должна  была послать Киму одну из этих телеграмм немедленно по
прибытии.

     Я провела еще одну бессонную ночь, мучаясь от очередного приступа астмы
и думая, что могут иметь американцы против меня  -- кроме моего  неразумного
брака с  советским шпионом. Мне никогда даже не приходило  в голову спросить
Кима  о  его  политических  убеждениях.  Я  могла  бы  поинтересоваться  его
вероисповеданием, но уж никак  не спросить впрямую: "Ты  -- коммунист?"  Мне
нечего было скрывать. И вот снова мне пришлось подниматься на борт самолета,
не зная, какой прием уготован  мне на другой стороне; на этот раз мои страхи
были  связаны  не с  русскими, а  с  моими  соотечественниками.  Русские  не
пытались "промывать  мне мозги" и  обращать  в свою  веру. Они обращались со
мной  с какой-то неуклюжей вежливостью,  будто не зная наверняка,  как вести
себя с такими людьми. Я не  участвовала в тайной деятельности Кима и не была
похожа  на  тех  наивных западных коммунистов с широко открытыми глазами,  к
которым русские давно привыкли.

     Во многих смыслах  я  была очень  хорошим  посланцем.  Сам  факт  моего
свободного возвращения в  Соединенные  Штаты --  факт  уникальный  для  жены
известного  советского агента --  был  данью  терпимости  советской системы.
Когда леса России начали растворяться под крылом самолета, я почувствовала в
себе желание и готовность защитить тот народ, который я покидала.

     За десять  месяцев Россия начала  становиться для меня домом. Жизнь моя
была  нелегкой,  но  неожиданно  я  ощутила  приступ   ностальгии  по  Анне,
шампанскому в ГУМе и долгим прогулкам с Кимом.

     У меня не было ни малейшего сомнения в том,  что я вернусь в Россию, но
я  покидала  Москву  с  плохим  предчувствием.  Ким,  сопровождаемый  верным
Сергеем, выглядел особенно худым и усталым. Я  была такой дурой, что сказала
Мелинде: "Присматривай за моим мужем". Вместо этого я должна была бы сказать
Сергею: "Пожалуйста, сделайте так, чтобы он был занят все время".

     Я  вылетела  на  самолете "Аэрофлота"  в  Копенгаген,  а  оттуда  --  в
Нью-Йорк. После посадки я услышала, что  мою фамилию объявляют  по радио,  и
ожидала   встретить  своего  давнего  приятеля  из   информационного  отдела
аэропорта,  который в  прошлом не раз  помогал мне быстро пройти  таможенный
досмотр.  Я  сообщила  своему  бывшему  мужу номер рейса  и  была совершенно
уверена, что он созвонился с моим приятелем. Я была уверена также, что и моя
дочь приехала меня встретить.

     Но, когда  я подошла к  отделу информации, меня проводили в  стеклянную
клетку в центре здания, где сидел  крупный  мужчина в форме. Он попросил мой
паспорт и в  обмен  вручил  мне конверт. В конверте  содержалось  письмо  за
подписью государственного  секретаря Дина  Раска, где  сообщалось, что ввиду
моего  брака с  господином  Филби и  моей  деятельности в  Советском  Союзе,
противоречащей интересам США, мой паспорт  изымается  американскими властями
до дальнейшего уведомления.

     Было пять часов пополудни,  40 градусов в тени, и никто не  пришел меня
встречать.  Я плюхнулась  в такси  и поехала к  своей подруге. Она встретила
меня с огромным удивлением и  сказала,  что моя  дочь за  городом  и  должна
вернуться в Нью-Йорк на следующий день. Я немедленно послала Киму телеграмму
"ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО.  ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ", означающую, что первыми начались
паспортные неприятности.

     17-го  июля  Ким  получил  мое  первое  письмо,  где  описывалось,  как
американские власти отобрали мой паспорт, и в тот же день ответил:

     "Моя самая любимая, я обдумывал твое первое письмо -- не самый ясный из
документов! -- и мне кажется, что решение Госдепартамента основано на полном
недоразумении. Ты  говоришь, что изъятие твоего паспорта "было вызвано вашей
деятельностью в Советском Союзе в связи  с вашим мужем, который... и  т.д.".
Разумеется, только они  могут сказать, какая именно  деятельность  имеется в
виду. Но, в конце концов, ты  --  всего  лишь домашняя хозяйка, и приравнять
обязанности домохозяйки к "деятельности в связи с  вашим мужем" -- это явная
крайность.

     Совершенно абсурдно предположить, что ты могла бы вернуться в США, если
бы в самом деле работала против их интересов. Конечно, Госдепартамент должен
себя  страховать, и  можно понять их точку зрения. Но в ту минуту, когда они
убедятся, что ты -- всего лишь домохозяйка  и только  -- я уверен, они сразу
же изменят свою позицию. Твой адвокат несомненно обратится к соответствующим
чиновникам  Госдепартамента,  и,  пожалуйста,  держи  меня   в  курсе  всего
происходящего. Кстати, если  ты  предвидишь  значительные  судебные расходы,
напиши  мне заранее,  если потребуется --  телеграммой, и укажи точно, какая
сумма тебе требуется".

     Через  два дня после моего  прибытия в  Америку мне позвонили  из  ФБР.
Температура снова  поднялась  до 40 градусов,  и  я чувствовала  себя  такой
растерянной и подавленной в ожидании  предстоящего допроса, что попросила их
позвонить еще раз после праздника 4-го июля, на что они согласились.

     Это были  два  молодых  человека  в  одинаковых черных костюмах,  очень
вежливые и выдержанные. Я приготовила им большой кувшин чая со льдом, но они
до него даже не дотронулись.

     Я  впервые  столкнулась  с  американской  службой безопасности  и  была
поражена, как прилично вели себя эти следователи. Они совершенно не походили
на  популярный образ бравых  сыщиков. Должно быть,  они очень быстро поняли,
что  я  не  могу рассказать им  ничего  существенного,  и  после  нескольких
рутинных вопросов  ушли. Больше меня никто не беспокоил, если не считать еще
одного звонка  несколько дней спустя. Моя  совесть была  чиста. Тактика Кима
помогла мне преодолеть первое препятствие.

     В письме  от  25-го  июля Ким  комментировал мои впечатления от  визита
следователей:
     "Моя дорогая  (...)  Я был  рад  узнать,  что  люди  из  ФБР  оказались
приятными ребятами. Они, очевидно,  вправе задать тебе определенные вопросы,
и, как я сказал тебе  перед отъездом,  надеюсь, ты ничего не  будешь от  них
скрывать. Я не думаю, что они будут  разочарованы твоим незнанием. Поскольку
между  нами всегда  было  оговорено, что  ты  вернешься  в Штаты, как только
пожелаешь,  то  совершенно  ясно,  что  тебя  не  стали  бы  обременять  той
информацией, которая тем или  иным образом могла бы повредить твоему статусу
американской гражданки. Так что держи нос кверху, старушка!"

     Единственная цель  моего возвращения в  США  заключалась  в  том, чтобы
провести лето с моей дочерью  в  Калифорнии, где  жили многие из моих старых
друзей. Вскоре после моего приезда мой бывший муж предложил мне передать ему
опеку над нашей дочерью. Я согласилась, но он  по-прежнему не  соглашался на
мой план провести каникулы  в Калифорнии. К сожалению, газетчики  обнаружили
мое местонахождение в Нью-Йорке, заставив меня вылететь в Калифорнию  вместе
с дочерью под вымышленным именем по совету моего адвоката. Все эти заботы не
позволяли мне писать Киму так  часто,  как я хотела  бы. Это было невероятно
тяжелое время для нас обоих.

     Мой неожиданный отъезд в Калифорнию возбудил страхи моего бывшего мужа,
который поторопился наболтать газетчикам, что я  собираюсь похитить мою дочь
и  увезти  ее в  Россию. К счастью,  эти  недоразумения не испортили  нашего
тихого калифорнийского лета. Будучи вдалеке от Кима, я  писала  бы ему почти
ежедневно, но  в  Калифорнии  мне пришлось  отказаться  от  своих  привычек,
поскольку я заподозрила, что мои письма проверяются,  и не хотела раскрывать
своего   местонахождения.  Два  очень  важных  письма,   посланных  Киму  из
Нью-Йорка,  где  я подробно  рассказала  о  своих паспортных  проблемах, он,
очевидно, так и не получил. Должно быть, власти перехватили эти письма.

     Мое молчание  заставило  Кима  разразиться  несколькими  встревоженными
письмами.  Он  повторно  спрашивал, что  я  делаю для  того, чтобы  получить
обратно свой  паспорт. Он  требовал информации  и  предлагал советы.  Он был
озабочен и раздражен тем, что не располагал всеми необходимыми фактами.

     Некоторые факты он узнал из газет.

     27-го июля он написал:
     "Конечно,  я  все знаю  об  идиотской свистопляске в прессе  по  поводу
твоего "исчезновения". Кстати, первые публикации по характеру приближаются к
клевете. "Геральд трибюн", например, цитируя Ю-Пи, указывает, что, "судя  по
сообщениям", ты собиралась увезти свою дочь в Москву. Кто об этом сообщал? Я
не представляю, как  вся  эта  шумиха повлияла на  тебя в Сан-Франциско,  но
надеюсь, что все утихомирится, когда они поймут, что на самом деле ты уехала
на Запад, а не на Восток. Собирается ли твой адвокат подать  на газеты в суд
за клевету?"

     В письме от  10-го августа  он вернулся к  теме, которая  занимала меня
больше всего остального:
     "Что касается  твоей дочери (...)  насколько  я  понимаю,  единственным
шансом сохранить твою опеку будет заявление, где  ты  укажешь,  что и  далее
намерена проживать на территории США. Эта мысль для меня нетерпима. Надеюсь,
ты сумела убедить  все заинтересованные стороны, что  не имеешь ни малейшего
желания  увозить ее из США. Убедить в этом  не так  уж трудно,  учитывая  ее
воспитание, образование  и  т.д.  (...)  все  --  американское.  И  было  бы
идиотизмом прерывать ее учебу  и  отбрасывать на два-три года назад, привозя
ее сюда, в иное окружение, иную языковую среду и пр. (...)"

     Далее  следовал первый поток  просьб (которые повторялись в последующих
письмах) привезти ему и Маклинам  те вещи, которые было невозможно достать в
России.

     "Мелинда (на случай, если ты забыла) хочет немного зерен мяты, заколки,
давилку для чеснока, а  также правила игры  в "скрэббл". Было бы также очень
мило, если бы ты привезла им в качестве рождественского подарка корзинку для
пикника наподобие  нашей Они  одолжили  нашу  корзинку для своей  балтийской
поездки и остались ею очень довольны.

     Моя  дочь  получила диплом колледжа, и с  будущего года  будет работать
секретаршей  казначея Пемброкского колледжа за 8 фунтов стерлингов в неделю,
с пятью неделями оплаченного отпуска! Ох, уж эти детки! Подумать только, что
я  начинал  с  двух  фунтов  в  неделю  --  с  дипломом  Кембриджа,  с тремя
иностранными языками и с приличным знанием общеполитической ситуации! (...)

     Что  касается моих  скромных  нужд,  я хотел  бы  получить  набоковский
перевод "Евгения  Онегина"  (4  тома), "Биффеновы  миллионы"  П.Вудхауза,  и
"Шпион, который вернулся с холода" Джона Ле-Карре..."


     До самого  конца  августа, пока мы с дочерью отдыхали в Калифорнии, Ким
из своего московского одиночества писал длинные, нежные письма, упрекая меня
за молчание.

     Московские  письма  Кима  говорят   сами  за  себя.  Они  исключительно
достоверно рассказывают о  жизни и размышлениях  образованного англичанина в
его добровольной  ссылке. Ким говорит о Хрущеве и  Голдуотере,  комментирует
книжные новинки, впервые намекает на свою  растущую  дружбу с  Мелиндой.  Он
пишет о  своих костюмах, об ужинах  с другими  изгнанниками,  о переменчивой
московской погоде.

     Одна сквозная тема  проходит через все его письма:  сага жизни и смерти
наших попугаев.

     В конце  августа Маклины вернулись из своего путешествия по Прибалтике,
и  письма  Кима,  по-прежнему разнообразные  и  нежные,  начали  наполняться
упоминаниями о Дональде и Мелинде. Больше о Мелинде.

     Я  все еще  не  получила обратно свой паспорт,  и было неясно, когда  я
смогу вернуться  в Россию.  В  своем холостяцком положении Ким был одинок  и
уязвим.

     Только в  сентябре,  по возвращении в Нью-Йорк,  когда я передала опеку
над моей дочерью ее  отцу, у  меня нашлось время,  чтобы  сосредоточиться на
моих паспортных проблемах.  Еще в начале июля, с помощью моего нью-йоркского
адвоката,  я  обратилась  к  известному  вашингтонскому  юристу  с  просьбой
потребовать  от  Госдепартамента немедленного решения  моего дела.  Пришлось
выкроить 3500 долларов из скромного наследства,  который оставил мне дядя. Я
обратилась к друзьям со связями в Вашингтоне и, кроме того, имела длительную
беседу  с  руководителем  нью-йоркского  Комитета  гражданских  прав.  После
многочисленных отговорок и  полного застоя я пришла к  выводу, что, пока  не
пройдут президентские выборы, до которых оставалось  шесть недель,  мое дело
не  сдвинется с места. Никто  в Вашингтоне не собирался  занимать какую-либо
позицию в  таком щекотливом  деле. Я сидела  в старой, дешевой  нью-йоркской
гостинице, умирая от жары.

     Ким непрерывно  требовал, чтобы я  сделала все  возможное для ускорения
своего возвращения. Моя советская виза истекла 31-го августа, и это было еще
одной проблемой.

     Письмо от 12-го сентября начиналось поздравлениями:
     "Моя  любимая! Сегодня --  наша восьмая  годовщина, и я надеюсь, ты уже
получила  телеграмму, которую я послал тебе с самого утра. Я так  ясно помню
ту первую встречу, когда нас познакомили  в  баре (...) Я думаю, ты получила
мое письмо насчет проблемы с  визой. Подводя итог, ты можешь получить визу в
советском  посольстве в Вашингтоне или в  аэропорту  в Стокгольме  либо даже
здесь. Но в любом из двух  последних  случаев,  пожалуйста,  сообщи  мне  за
десять  дней,  когда  и  каким  рейсом  ты  вылетаешь.  Тогда  у  меня будет
достаточно времени, чтобы все устроить..."

     Как все сентиментальные американские  ирландцы, я люблю праздновать мой
день рождения.  Но мои  немногочисленные  друзья  и родственники, живущие  в
Нью-Йорке,  были заняты. В этот день я была  одинока и подавленна, как вдруг
совершенно неожиданно, на углу Пятой авеню  и 52-й улицы остановилось такси,
из  него выпрыгнул  низкорослый мужчина  и расцеловал  меня в  обе щеки.  Он
оказался  старым  приятелем  из Саудовской Аравии.  Он  немедленно предложил
вернуться в его отель "Хильтон" и выпить, что мы и сделали.  Более того,  он
одолжил мне тысячу долларов.

     Прошло еще  шесть  беспокойных недель полного бездействия,  пока  исход
президентской  избирательной  кампании в  ноябре не позволил мне возобновить
собственную  кампанию борьбы за мой паспорт. Чтобы хоть  чем-то  заняться по
вечерам, я взяла напрокат телевизор и следила за ходом выборов -- впервые со
времен Рузвельта.

     Письма Кима, удивительно регулярные и интимные,  описывали  картину его
жизни,  чуть  менее  одинокой, чем  моя. Его жизнь  была анонимной и, тем не
менее, строго нормированной. Его  письма могли походить на послания досрочно
освобожденного  заключенного.  Но  он  заставлял  их  выглядеть  иначе.  Его
забавляли  птицы,  чирикавшие  в  своих  клетках. Он  уделял  много внимания
приготовлению   еды   и   принимал   свое   затруднительное    положение   с
благородно-комической отрешенностью. Именно из писем Кима  я начала понимать
его  терпение  и  стоицизм  --  два  качества,  на  которых  были  построены
грандиозные достижения его жизни.

     "Москва,  4 октября  1964 года. Вчера на почтамте  у меня был урожайный
день: сразу  три письма (...) фотография мне очень нравится,  хотя, конечно,
никакой,  повторяю,  никакой  снимок  не  может  сравниться  с  любимым мной
оригиналом. Увидев эту  фотографию на  бронзовом столе, Анна набросилась  на
нее  с  криком "Красивая!" (пишу  это слово по-русски и  по-английски на тот
случай, если ты забыла русский) (...) Твой список подарков для моей  семьи в
Англии звучит очень аппетитно,  и я уверен, что все  они будут в восторге. Я
послал Жозефине (старшая дочь Кима. -- Э.Ф.) чек на 200  фунтов  стерлингов,
который должен покрыть стоимость всех именинных и рождественских подарков на
этот год.  Джон  (старший сын Кима. --  Э.Ф.),  которому исполнился  21 год,
получает, конечно, львиную  долю  -- 50  фунтов. Вопрос: снизойдет ли он  до
благодарности? Ответ: нет.

     Большое  спасибо также за  посланные  книги, ставшие для  меня  великим
благом. Это звучит несколько  идиотически,  принимая во внимание  три-четыре
тысячи  томов, уже  заполнивших квартиру,  но все  они представляют для меня
особенный интерес (...)

     Я  должен  признаться  в  некоторых  сомнениях  по поводу  твоей  новой
прически  и  твоего  новоприобретенного  обожания  "Битлз".  Чем  скорее  ты
приедешь, тем  быстрее  сможешь избавиться от  тревожного капиталистического
влияния. В  любом  случае, я уверен, что  твой прежний  вкус,  как и раньше,
непогрешим  и,  следовательно,  мне нечего  бояться.  Пользуюсь бессмертными
словами Маклина: богемная элегантность!"

     "Москва, 19 октября 1964 года. Я был перегружен работой и, в дополнение
к легкой  простуде, переживал сильное  возбуждение  от  выборов  в Англии  и
здешних  перемен (устранение Хрущева от власти. -- Э.Ф.). Тороплюсь заверить
тебя в отношении последнего, что все  перемены прошли  очень спокойно,  и не
было ни взаимных обвинений, ни сведения счетов -- по крайней мере, публично.
Конечно,  прошло  еще  не так  много  времени, и трудно избавиться от дурных
старых  привычек.  Но,  по-моему,  нет   никаких  причин   ожидать  что-либо
неблагоприятное.

     Я уже прочитал Вудхауза и "Шпиона, который вернулся с холода". Вудхауз,
после  несколько медленного старта, оказался совершенно бесподобным. Хорошо,
что  тебя  здесь не  было,  а то  я свел  бы  тебя с  ума своим  беспомощным
хихиканьем. С  другой  стороны, "Шпион"  меня очень разочаровал. После всего
этого  джеймс-бондовского  идиотизма  я  с облегчением  прочитал  достаточно
разумный шпионский  роман, где  есть некоторые  хорошо продуманные куски. Но
весь сюжет  от  начала до  конца  в  основе  своей  неправдоподобен,  и  это
неправдоподобие  непрерывно колет глаза  --  во  всяком случае, всякому, кто
действительно знаком с этой работой.

     Пушкинское  издание выглядит совершенно роскошным и еще  более  полным,
чем я ожидал (например, я никогда  не думал, что туда входит и русский текст
вместе с переводом)".

     "Москва, 26 октября  1964 года. ...Сегодня я встречаюсь  с  Мелиндой на
ступеньках Большого театра, чтобы посмотреть, что творится  в этом сезоне  с
операми, балетами и пр. Она радуется возможности  изредка сбежать из дому, а
я рад тому, что могу с кем-нибудь выйти в отсутствие моей любимой...".

     "Москва, 29 октября 1964  года. Здешняя ситуация остается  нормальной и
спокойной. Было  бы не совсем  верным сказать,  что Хрущев  ушел в отставку;
фактически его сместили с поста, но  все было сделано  вполне корректно и по
правилам. Несколько  беспокоит то, что до сих пор не опубликовано какое-либо
заявление с  разъяснением  причин всех перемен.  Ясно, что со стариком стало
все труднее ладить и что он совершил не одну ошибку. Но было бы хорошо, если
бы появилось  заявление  с разъяснением, в  чем  именно  он ошибся, и, между
прочим, с благодарностью за его значительные достижения -- главным образом в
либерализации советской жизни и  в выработке  и  упрочении политики  мирного
сосуществования.  Если  Хрущева  нужно  винить  за  его  неудачи,  то нельзя
забывать и о его успехах. Я не думаю, что можно оттягивать публикацию такого
заявления, хотя бы из-за европейских компартий.

     Нужно помнить, что коммунизм впервые восторжествовал в России и  должен
в  течение   определенного  времени  нести  на   себе  специфически  русский
отпечаток, включая многовековую традицию правительственной секретности. Даже
самая крупная революция не  способна стереть эту традицию  в  течение одного
поколения (...)

     Р.S. Привези побольше шариковых ручек!"


     Президентские выборы 1964 года имели для меня особую важность не только
потому,  что я надеялась на победу Джонсона над Голдуотером, но еще и по той
причине, что любое решение Госдепартамента по  поводу моего  паспорта  могло
последовать  только после  выборов. Весь этот политический цирк  парализовал
правительство на долгие недели и вынудил меня сидеть в Нью-Йорке.

     Ким изо всех сил старался подбодрить меня регулярными письмами.
     "Москва, 2  ноября. Я знаю, что  твое  терпение подходит к концу,  как,
впрочем, и мое. Все это, как ты и говоришь, очень несправедливо и совершенно
бессмысленно. Я не могу себе представить, на какой выигрыш они рассчитывают,
ограничив твое  передвижение.  Становится все яснее, что они  просто ожидают
окончания выборов,  поскольку на данном этапе никто в нынешней администрации
не   может   позволить   себе  снабдить   Голдуотера   лучшим  материалом  о
предполагаемых прокоммунистических симпатиях президента!!

     Я верю и надеюсь,  что Джонсон отхватит свой кусок. Иногда американских
избирателей  можно напугать,  но  в  момент острой необходимости они  обычно
поддерживают более конструктивную  сторону. Сегодня  и завтра  буду  слушать
"Голос Америки"...".

     Голдуотер потерпел поражение, к облегчению многих людей, включая Кима.
     "Москва, 5  ноября  1964  года.  Гип-гип ура  американскому  народу!  Я
доволен   результатами  голосования,   но  есть   кое-что  поважнее.   Здесь
большинство знающих  людей ожидали  победу Джонсона,  хотя некоторые из  них
боялись, что Голдуотер  наберет достаточно голосов, чтобы связать президенту
руки.  Тот факт, что он был разбит с таким решающим  преимуществом, дает нам
всем  настоящую надежду на  будущее.  Также очень  приятно слышать стихийную
реакцию  людей на улице. "Это  доказывает, что американцы в самом деле хотят
мира,  --  сказал мне  один водитель такси. -- В  конце концов, они такие же
мужчины и женщины, как и мы!"

     Разумеется,  мы не можем ожидать немедленных чудес, но  можно надеяться
на медленное и верное движение к нормальным отношениям. Мое главное желание,
конечно,  заключается  в том,  чтобы  Госдепартамент  смог  теперь  спокойно
рассмотреть твое паспортное дело и принять человеческое решение.

     Какая  жалость, что Линдон Джонсон -- такая безнадежно серая  личность,
потому что как политик он явно  талантлив  и, возможно (будем надеяться), из
него  получится   настоящий  государственный  деятель.   Вчера  комментаторы
Би-Би-Си всерьез сравнивали его с Франклином Рузвельтом...".

     С  нетерпением ожидая решения  Госдепартамента,  я бегала по поручениям
Кима, закупая канцелярские принадлежности: скрепки, шариковые ручки, клейкую
ленту. Я не забыла ни его резиновых бинтов, ни давилки для чеснока в подарок
Мелинде. Я также  накупила  для  себя  двухгодичный  запас красок и  кистей,
несколько кухонных приборов  и запасной набор  зимней  одежды для нас обоих.
Все это я послала в Москву авиапочтой.

     В   это  время  я  получила  от   Кима  письмо,  которое  меня  немного
встревожило.  Мне  показалось,  что  он,  так  нетерпеливо  ожидавший  моего
возвращения,  начал  свыкаться  с  моим  отсутствием. Читая  между строк,  я
ощутила предчувствие "хлопот".

     "Москва,  6  ноября.  ...Я  стараюсь  сохранить  философскую   позицию,
дорогая, убеждая себя снова и снова, что мы ожидали подобных неприятностей и
должны просто  переждать,  пока все  не  выяснится. Я никоим образом не могу
винить тебя  за  отъезд, поскольку  ты  полностью предана своей дочери. Но я
также  не  могу винить и себя самого, поскольку заверил тебя  еще до  твоего
приезда, что ты всегда сможешь уехать,  как только пожелаешь. Я  чувствовал,
что просто не могу больше удерживать тебя сильнее, чем я это делал. Так что,
милая, мы  с  тобой  --  жертвы обстоятельств, как  и многие миллионы других
людей во всем мире. Но мы, по  крайней мере,  знаем, что это дело уладится в
свое  время тем  или иным  способом  и мы сможем возобновить  нашу  семейную
жизнь...".

     Я  буквально  вздрогнула,  дочитав  до  слов "тем  или  иным способом".
Неужели он  рассматривал возможность,  при которой я не смогу получить назад
свой  паспорт и  вернуться  в Россию?  По  сравнению с  моим состоянием  Ким
казался слишком сдержанным и безмятежным.

     "Вот  она, наконец,  и  наступила --  великая русская зима,  победившая
Наполеона и Гитлера! Как ты  знаешь, я ее  люблю. Жалко, что она не началась
после праздников. Демонстрантам  будет  нелегко, а  ты еще  подумай о бедных
стариках на вершине ленинского  мавзолея.  Правда,  они крепки,  как  кожица
копченой грудинки, и я надеюсь, что они не слишком намучаются.

     Москва  в  эти  дни  выглядит  очень  нарядно  -- с флагами,  неоновыми
красными  звездами и  всеми обычными  принадлежностями  местных  праздников.
Магазины  и  улицы  забиты  людьми,  а  метро  напоминает  базар, где  можно
встретить кого угодно,  от древних бабушек  и  полковников Красной  армии до
подростков и  пьяниц, пробивающих  себе  дорогу на эскалаторах и  в поездах.
Возвращаясь с  почты, я думал,  что с меня  буквально  сорвут пальто  -- так
продолжалось до станции "Белорусская", где давка немного уменьшилась.

     После того как мы с тобой видели  и  ноябрьский,  и  майский  парады, я
полагаю, что в будущем все местные праздники лучше всего проводить дома -- с
большой порцией гумовского заказа, который убережет нас от магазинов".

     "Москва, 9 ноября. ...Ну, вот и кончился праздник, и какой  праздник! В
этом году он был отмечен крупной аварией, впервые за всю историю московского
метро,  и  несколько станций были полностью закрыты на ремонт, включая  "Пл.
Свердлова" и  "Киевскую". В результате автобусы были  битком набиты, а такси
невозможно было поймать (...)

     Вчера  вечером  я   пошел  на  очень  славный  прием  с  двумя  старыми
большевиками, о  которых  я  тебе  уже  рассказывал.  Почетным  гостем  была
грандиозная  американская  старушенция,  Джессика  Смит,   которая   впервые
приехала в Советский Союз с группой американских добровольцев  еще при жизни
Ленина. С  тех  пор она не теряла  связи  с СССР  и  довольно  хорошо  знает
положение  дел. Она только что вернулась из  поездки  по Сибири и рассказала
много вдохновляющего  о новом мире, который там строят.  Она вполне  в своем
уме,  и, кроме  похвалы,  кое-что  покритиковала. Это сделало  ее, в  общем,
оптимистический отчет об увиденном еще более убедительным.

     Странно думать, что я разговаривал с ней в воскресенье вечером, а уже в
следующий четверг ты могла бы  слушать ее выступление в "Карнеги-холл", если
бы только знала об этом  заранее. Я  собрался было послать тебе телеграмму с
предложением пойти на эту лекцию, но потом передумал. Не стоит сейчас  лезть
в бутылку, пока не улажено дело  с паспортом. Я ни минуты не сомневаюсь, что
такие лекции основательно "контролируются" (...)

     Наши друзья все еще тянут с моей газетной подпиской, и  я пока  остался
без "Геральд  трибюн"  и  "Монд". Из этих  двух  газет "Монд"  -- наибольшая
потеря".

     Государственный департамент  повел  себя  точно так, как я и надеялась.
Через несколько дней после  президентских выборов я получила оттуда вежливое
письмо, где сообщалось, что я могу  получить мой паспорт в любое удобное для
меня время.  И в  пятницу, 13 ноября  (обычно  это --  мое счастливое число)
паспорт  был у  меня в руках.  Теперь мне надо  было позвонить  в  советское
посольство  в Вашингтоне и возобновить визу, срок которой истек в августе. Я
полагала, что это сделают немедленно, но, к моему огромному удивлению, никто
из сотрудников посольства не знал моего  имени. Я телеграфировала Киму, что,
по всей видимости, в посольстве никто не знает, кто я такая, и попросила его
по  возможности  ускорить  всю  процедуру.  Я также  настоятельно  попросила
консула поговорить с самим послом о предыстории  моего дела. Через несколько
часов я позвонила в консульство, и мне сказали, что  утром я смогу  получить
визу.

     Ким приветствовал эти новости потоком телеграмм.
     17 ноября: "ДИВНАЯ ДЕВОЧКА С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДУ ПОДРОБНОСТЕЙ ЛЮБЛЮ ОБНИМАЮ
ЦЕЛУЮ КИМ".

     18 ноября: "ЖДУ СРЕДЫ ПОЗДРАВЛЯЮ ОТМЕЧАЮ ВЫПИВАЮ ЛЮБЛЮ КИМ".

     19 ноября: "НЕ ЗАБУДЬ ШОТЛАНДИЮ И НЕ ЛЕТИ НА ОДНОМ КРЫЛЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ВСЮ
КИМ".

     Последняя  телеграмма меня совершенно  озадачила.  Поразмыслив над  ней
несколько часов, я разгадала загадку: он  хотел,  чтобы  я привезла ему  две
бутылки шотландского  виски. Я припомнила, как он горевал год назад, когда я
приехала в  Москву  с  пустыми  руками.  Я  купила  виски  в  копенгагенском
"дьюти-фри", во время пересадки на советский  самолет, и радостно полетела в
Москву, на  этот раз уверенная  в ожидающем меня приеме. Это было  28 ноября
1964 года.

     Даже  сев  в полупустой "аэрофлотский" самолет, я все еще не  полностью
отказалась  от мысли,  что  за мной  могут  следить. Естественно,  мне  было
любопытно увидеть,  есть ли в самолете  какие-нибудь типы из ЦРУ.  Но  салон
первого  класса был  пуст,  и  сразу после взлета я  заказала  себе  водки и
немного икры,  за  которые заплатила в долларах. Свою  сдачу --  как  всегда
бывает  в  советских  самолетах  во время  операций в  твердой валюте  --  я
получила  в  шоколадных монетах.  Уже  наступила  ночь, когда,  пролетев над
Балтийским морем  и  белорусскими лесами,  мы  приземлились  в международном
аэропорте Внуково.  На этот раз,  вероятно из-за снега,  самолет остановился
прямо  у  главного  здания аэропорта.  Из  пилотской  кабины  вышел человек,
попросил мой паспорт и предложил мне подождать. Я осталась одна. Первым, кто
поднялся в самолет, был мой старый друг Сергей, с которым мы тепло обнялись.

     "Где Ким?" -- немедленно спросила я. "Он ждет в машине".

     Это показалось мне странным. Машина стояла  совсем  рядом с аэродромом,
но Ким остался сидеть  внутри. Он даже не вышел меня встретить. Я села рядом
с ним, и  все, что он сказал после короткого объятия -- это: "Так ты в самом
деле вернулась".  -- "Неужели  ты  когда-нибудь думал, что я не вернусь? Это
были ужасные пять месяцев, но, наконец, я здесь".

     Нам  нужно  было о многом  поговорить.  Я  начала  ему  рассказывать  о
расставании  с дочерью, которая ужасно огорчилась, когда я объяснила ей, что
не  смогу  приехать еще  раз  следующим  летом, потому что  на  этот  раз  я
отсутствовала слишком долго.  Нам придется подождать еще год перед тем,  как
мы сможем встретиться.

     И тут случилось нечто странное. Ким жестом попросил меня замолчать, как
будто не хотел, чтобы  Сергей, сидевший рядом с  водителем, слышал то, что я
говорю. Меня вдруг осенило,  что, возможно, Ким меня стеснялся. Моя болтовня
о Нью-Йорке, мои планы предстоящей поездки, должно быть,  оказались дико  не
соответствующими данному моменту, особенно  -- из  уст жены старшего офицера
советской разведки. Я оборвала себя на  полуслове, а Ким буквально окаменел,
что было на него совершенно не похоже.

     Мы вернулись домой круговым путем, и на этот раз я была уверена, что за
нами   ехала  другая  машина.  Русские  беспокоились,   что  английская  или
американская разведка может проследить нас до дому. Чтобы подбодрить Кима, я
сказала  ему, что сумела расшифровать  его телеграмму и купила в Копенгагене
две  бутылки виски. Сергей сразу  же  захотел  узнать,  где  именно я купила
виски. Может быть, там была отрава?

     Очевидно, русские по-прежнему опасались покушения на Кима.

     Ким тоже внимательно исследовал обе  бутылки и подробно расспросил меня
о  магазине, в  котором  я их купила.  Но идея  того,  что  в  Дании  кто-то
специально бросил  яд  в бутылку виски, показалась мне настолько  абсурдной,
что я расхохоталась. Как только мы вошли в  квартиру, Ким немедленно  открыл
одну из бутылок и сильно  напился. У меня было такое ощущение, что он сделал
это сознательно.

     Все  поведение  Кима  и  холодный  прием,  оказанный  мне в  аэропорту,
совершенно  подавили мой  дух. Мне еще  раз  болезненно напомнили о том, как
мало я знала о реальном положении дел. Я снова вернулась в  мир расплывчатых
контуров, необъяснимых депрессий и таинственных тревог. Ким не проявил почти
никакого  интереса к многочисленным  проблемам,  с которыми я  столкнулась в
Америке, или хотя бы ко всем подаркам,  которые я привезла. По крайней мере,
Анна, наша экономка, искренне мне обрадовалась.

     После такого малообещающего начала я попыталась восстановить свою жизнь
в России с той  минуты,  как уехала оттуда пять месяцев назад. Тем  временем
прибыли  мои  авиапосылки, и  их доставили  к нам  домой  после  таможенного
досмотра. Я занялась  оформлением  своей студии -- бывшей столовой, где были
расставлены полки. Переоборудовала кухню, ставшую более  удобной и уютной. Я
сделала  занавесы для  гостиной  и  несколько  подушек --  из дивного  куска
золотого персидского шелка. Уродливая зеленая софа преобразилась от расшитых
иерусалимских покрывал.  Вся квартира  стала нарядной и  привлекательной  по
контрасту с серым городом, лежавшим в глубоком снегу.

     До  моего отъезда  из России Ким все время  работал  только дома,  и  я
постоянно его видела. Но сейчас он сказал, что в городе ему выделили кабинет
с  секретаршей.  У  него  появилась неожиданная и  увлекательная  работа. Он
объяснил,  что   познакомился  с  Гордоном  Лонсдейлом,  который  ему  очень
понравился,  и  Кима попросили помочь  ему в написании  мемуаров.  Лонсдейл,
которого  на  самом  деле звали  Конон Молодый (2),  был советским шпионом в
Англии.  С  помощью  двух  англичан,  Гарри  Хафтона и  Этель Джи, он  сумел
проникнуть   в   засекреченный  научный   центр,   занимавшийся   подводными
исследованиями. В  январе 1961 года его  арестовали вместе с соучастниками и
приговорили к 25 годам  тюремного  заключения. Но 22  апреля  1964 года  его
обменяли на Гревилла  Винна, главного связного между английской разведкой  и
их советским агентом Олегом Пеньковским.

     Ким  восхищался  Лонсдейлом,  который,   живя  в  Англии,  прикидывался
шумливым,  веселым  и  щедрым канадцем.  Но  из того, что  я  о нем слышала,
Лонсдейл   казался   мне  авантюристом   ограниченного   ума,   без   всякой
утонченности. Я  спросила Кима, есть ли какая-то  возможность встретиться  с
Лонсдейлом, но он  ответил, что это  очень маловероятно.  Теперь  Ким  почти
ежедневно  проводил по нескольку  часов вне дома,  предположительно  в своем
городском кабинете, работая  над мемуарами  Лонсдейла. Он часто  возвращался
домой пьяным.

     В  дополнение  к  мемуарам  Лонсдейла  Ким  продолжал  свою  работу  на
советскую  разведку, или, по крайней мере, так я предполагала. Это включало,
как  и раньше,  многочисленные  визиты  его русских  друзей  к нам  домой  с
разговорами  за  закрытыми  дверьми и продолжительное печатание на  машинке.
Время от времени он также писал политические статьи  для различных журналов.
Однажды он показал мне  только  что  законченную статью,  и я помню, как  он
спросил: "Ты видишь, как отличается моя нынешняя точка зрения от моих старых
статей для "Обсервер"?

     Зарплата Кима  составляла  500  рублей  в  месяц,  и  еще  ему  платили
значительные суммы  за  любую  дополнительную  работу.  Кроме  того, русские
ежегодно переводили  около 4000  фунтов  стерлингов  детям  Кима  в  Англию.
Квартира  стоила нам сущие гроши, и единственной  роскошью была прислуга.  В
отличие от меня Ким не считал  необходимым позаботиться о  том,  чтобы у нас
была машина или загородная дача.

     После  всей  этой  нервотрепки в Америке я  очень хотела  снова  начать
занятия русским языком. Я сообщила об этом Киму и спросила его, когда придет
наша  учительница.  Но  Ким ответил,  что  она  занята.  Сам  он  уже  бегло
разговаривал  по-русски.   Сидя  одна  в  квартире,  я  слушала  лингафонные
пластинки, но без особого подъема. Дело двигалось медленно.

     Видя,  что   мне  скучно  и  грустно,  Сергей   организовал   для  меня
редакторскую работу по проверке  английских  переводов русских детских книг.
За четыре дня работы мне платили 80 рублей. Я была удручена и разочарована.

     По крайней мере, первый  раз за все время моего пребывания в Москве мне
не было холодно. Я  купила себе в Америке теплую шубу и сапоги. Но я все еще
мучилась от  последствий  операции,  сделанной год назад. В  сильном  холоде
российской зимы боли стали донимать меня все больше и больше.

     Я  вернулась из  Америки с  решением сделать  все,  чтобы  прижиться  в
России, и расширить круг наших знакомых. Но я уже видела,  что  на этот  раз
мне будет еще труднее, чем раньше.


     Одним из  первых  вопросов,  которые  я  задала  Киму по возвращении  в
Россию, было: "Как поживают Маклины?" Они были нашими единственными близкими
друзьями, и я привезла им много подарков.

     Ким  коротко ответил,  что  Мелинда  поехала в Ленинград повидаться  со
старым другом.

     Тогда   я  сказала,   что  хотела  бы  позвонить  Дональду.  Лицо  Кима
затуманилось. "Пожалуйста,  не звони, -- сказал он.  -- Мы с  ним  больше не
разговариваем. Несколько дней  назад мы крепко поругались на даче". Позднее,
когда я спросила Кима о  причине ссоры, он ответил: "Дональд  сказал,  что я
все еще остался двойным агентом".

     Через неделю Мелинда вернулась из Ленинграда, и Ким настоял, чтобы я ей
позвонила. Я и сама собиралась это сделать, потому что хотела  рассказать ей
о подарках, которые для них привезла. Мы договорились встретиться за  обедом
в "Арагви", одном из лучших московских ресторанов.

     По дороге в ресторан мы  с Кимом по оплошности вышли из метро не на той
станции, и  остаток пути нам  пришлось  пройти пешком. Ким  почти  бежал  по
плотному снегу, и я едва за ним успевала.

     "Скорее!  --  покрикивал  он  через  плечо.   --  Мы  опоздаем.  Нельзя
заставлять ее ждать!"

     Но Мелинда ждала. Она оказалась еще более нервозной и  напряженной, чем
обычно,  и я вспомнила, что она вообще не очень  хотела  идти на  этот обед.
Потребовалось много уговоров по телефону,  в  то время как стоявший рядом со
мной  Ким требовал  от  меня  не  сдаваться.  Она ничего  не  рассказывала о
таинственном друге, с которым  якобы виделась в Ленинграде, и я заподозрила,
что она все это выдумала для прикрытия каких-то неприятностей в своей личной
жизни.

     Я  предположила,  что  ее отношения  с Дональдом  окончательно  зашли в
тупик. По дороге домой Ким  сказал мне: "Мелинде плохо. Тебе не кажется, что
она на пороге нервного срыва? Надо что-то сделать, чтобы ей помочь".

     И вот мы начали  собираться втроем.  Дональд исчез,  и я больше никогда
его  не  видела.  Он  ушел из  нашей  жизни,  чтобы  пополнить  теневые ряды
изгнанников, чьи имена я привыкла слышать, но их самих никогда не встречала.

     Теперь,  собираясь  идти  в оперу  или  на балет, мы  всегда приглашали
Мелинду. В прежние времена Ким  тихо сидел  рядом со  мной, оставляя на меня
все разговоры с Маклинами. Теперь, когда Дональда  больше не было, Ким сидел
между  нами,  и  я не  могла не  заметить,  что  он  относился к  Мелинде  с
повышенным вниманием. В гардеробе,  перед уходом, он  подавал  шубу и сапоги
сначала ей и только потом мне.  Раз или два в  неделю  он говорил:  "Позвони
Мелинде и пригласи ее к нам".

     Иногда  я соглашалась, но иногда  говорила: "Почему  бы  тебе самому не
позвонить?"

     Ким тоже казался беспокойным и встревоженным. Я не  могла поговорить  с
ним по  душам.  Как и в  последние  недели  в  Бейруте, он  нашел  убежище в
утешительном мире алкоголя.  Во время наших выходов в Большой театр он  едва
мог досидеть до конца  первого  акта и с  объявлением  перерыва вскакивал  с
нетерпеливым:  "Хватит  уже,  пошли  отсюда".  В  любом  случае,  мы  успели
пересмотреть все постановки по нескольку раз.

     За  одну-две  недели  до  рождества  мы  встретили Мелинду  в гостинице
"Пекин",  где она обычно  делала  укладку.  В этой гостинице  был сувенирный
магазин,  в который я  всегда заходила в надежде  найти еще одну шкатулку. И
вдруг  увидела в  витрине такую шкатулку  с очень  симпатичной  лисичкой  на
крышке. Киму шкатулка очень понравилась, но, прежде  чем  я успела вымолвить
слово, Мелинда вошла в магазин, купила шкатулку и преподнесла ее Киму.

     Я привезла из Америки массу маленьких  подарков  -- некоторые полезные,
некоторые просто забавные,-- которые я собиралась дать Мелинде, Сергею и его
помощнику  Виктору и нашей  экономке  Анне. По большей части  это  были вещи
недоступные в России. Для Мелинды я привезла искусственные  ресницы, а кроме
этого, у меня было несколько  записных книжек и дюжина  брелоков для ключей,
сделанных   из   50-центовой  монеты  с  изображением  Кеннеди.  Эти  монеты
пользовались в России огромным спросом.

     В оставшиеся до рождества дни Ким беспрерывно жаловался, что  у него не
было  для меня  подарка.  Я  не  обижалась,  потому  что не хотела  никакого
подарка,  но  это был первый случай, когда Киму  не хватило воображения, и я
почувствовала  конец  давней  и  милой традиции празднования всех  годовщин,
которая  превращала  в  наслаждение  совместную  жизнь  с Кимом.  Новый год,
годовщина  нашей свадьбы, наши дни рождения, годовщина дня  нашей встречи --
все эти и многие другие даты  были поводом для обмена подарками и нежностью.
Ким всегда заваливал меня цветами,  если их вообще можно было раздобыть. Эти
праздники и годовщины были для нас очень важны.

     У  меня  никогда  не  было такого горького рождества, как в  1964 году.
Фактически  я была свидетелем крушения наших отношений  с  Кимом. Я потеряла
его в алкогольном тумане. Он не выходил из такого состояния весь праздник, и
даже в моменты  редкого отрезвления думал о чем-то другом. Я снова вспомнила
наши последние месяцы в Бейруте. По наивности я думала, что  все его тревоги
вызваны работой.

     Он  одержимо настоял на том, чтобы  мы  поехали к  Маклинам за  день до
рождества  со  всеми  подарками.  Но  их  едва  заметили.  Мелинда,  страшно
возбужденная и совершенно не владеющая собой, едва могла удержать бокал. Она
говорила о своей сестре, которую собиралась пригласить из Англии в гости.  В
это время  в дверь позвонили, и в  комнату вошла женщина, о которой  я много
слышала, но никогда  не встречалась:  недавно овдовевшая Наташа  Джонсон. Ее
муж был разочарованным  шотландцем по имени Арчи Джонсон, который  во  время
войны издавал  в Москве газету "Британский  союзник" и  так и остался  здесь
жить.

     Я всегда хотела с ней  познакомиться. Я  знала, что она  бегло говорила
по-английски и вращалась в мире художников, писателей и переводчиков. Но Ким
казался  несколько обескураженным  этим неожиданным визитом, а Мелинда  была
еще более нервозной, чем обычно. Вскоре мы ушли.

     Ким провел все рождество в  кровати, напившись до бесчувствия. Подарков
для меня не было.  Я слонялась  по квартире как  потерянная. К  вечеру начал
звонить телефон: вначале это  была женщина, явно американка, просившая Кима,
но отказавшаяся себя назвать.  Потом позвонил  мужчина и тоже попросил Кима.
Когда  я  ответила,  кажется,  на шестой звонок, усталый  голос сказал: "Вы,
должно быть, Элеонора". Я сказала, что это -- я. "Мы никогда не встречались,
-- сказал  он, -- но я надеюсь,  что  как-нибудь встретимся. Я хочу пожелать
вам  счастливого  рождества".  Позднее  я узнала,  что это был Артур  Шилдс,
пожилой американец, который прожил в России много лет вместе  с  женой. Этот
осторожный зондаж,  проведенный в тумане официальности и таинственности, был
типичным для моих отношений с  "людьми-тенями" из московской общины западных
изгнанников. В этот  день  Мелинда была в  доме  Шилдсов; Ким тоже их  знал;
только я была  исключена из этого круга. Запой  Кима  продолжался  до самого
Нового года.

     Раз в  несколько дней он приходил  в себя  и,  на  час-два,  становился
обычным Кимом,  но затем в его  сознании что-то переключалось, и  начинались
новое пьянство  и новая депрессия. Я тщетно пыталась  разобраться в  причине
его поведения: я перебирала в голове весь ход наших отношений и его карьеры,
насколько  я ее  знала. Я не  могла понять, что  случилось. Его  отношения с
Сергеем  остались   неизменными;   его  работа   над   мемуарами   Лонсдейла
продвигалась  вперед;  русские  относились   к  нему   так  же  заботливо  и
почтительно, как  и  всегда.  Следовательно, ему нечего  было беспокоиться о
своей работе. Неужели причиной его несчастья была я?

     День рождения Кима мы всегда отмечали вместе в  Новый год. Это была еще
одна из тех личных  годовщин, к которым мы были привязаны. Но в этот день, 1
января 1965 года, Ким проснулся поздно, едва оправился от похмелья и  выполз
из  дома  около  полудня. Он сказал  мне,  что  у  него назначена  встреча с
Лонсдейлом.

     Через  три  или  четыре   часа  он  вернулся  домой  пьяным  и   крайне
возбужденным. Он  сказал,  что в  гостинице  "Украина" его узнал и остановил
корреспондент Рейтер.  Это  был первый  случай  такого  рода  за  два  года,
прошедших после бегства  из Бейрута. Корреспондент сказал,  что Ким выглядел
бодро и  весело,  и спросил его, как  ему нравится жизнь в Советском  Союзе.
"Изумительно,  совершенно изумительно",  --ответил Ким. На вопрос,  как  ему
дается русский язык, Ким ответил: "Comme ci, comme ca".

     Он  так  и не  сказал мне,  как он вообще  попал в  "Украину".  Он  мог
встретиться  там  с Лонсдейлом,  но  это  было маловероятно. С  возможностью
выбирать квартиры по всей Москве КГБ  вряд ли стал связываться с гостиницей,
которую западные корреспонденты облюбовали  как  место встречи.  Я подумала,
что Маклины жили близко к "Украине", на той же стороне реки.

     В  начале  января Мелинда позвонила мне на  грани истерики: "Мне ужасно
плохо, -- плакала она. -- Дональд стал совершенно невыносимым, и я больше не
могу с ним жить. Я перебираюсь в комнату  Тики (ее сын),  а он будет в одной
комнате  с отцом". Она  казалась такой беспомощной, заплаканной и  разбитой,
что  я согласилась приехать  и помочь  ей.  Вдвоем мы  передвинули  мебель и
обставили  одну из двух спален.  У  нее  в  комнате  был  свой  параллельный
телефон,    проигрыватель   и   несколько   репродукций   хорошо   известных
импрессионистов. Это была уютная, маленькая пещерка.

     В  Новом году  у Кима появилась привычка все  чаще  уходить  из дому. Я
предположила,  что  он  стал  больше  работать  над  книгой  Лонсдейла,  но,
возвращаясь домой, он иногда бывал таким пьяным, что я удивлялась  тому, как
с ним  могла работать  его секретарша.  Он  также  начал  подолгу звонить по
телефону из нашей квартиры, никогда не объясняя, с кем или о чем он говорил.
Иногда до меня  доносилось  отдельное слово,  сказанное по-русски. Вначале я
предположила, что эти звонки связаны с его работой, но потом перехватила его
взгляд  и  поняла,  что он  говорил  с женщиной.  Я подумала,  что он  завел
небольшой роман  с русской женщиной,  пока я была  в Америке,  и  эта  связь
несомненно должна была подойти к концу.

     Мне не с кем  было  поделиться, кроме Мелинды. "Слушай, -- сказала я ей
однажды,  -- я беспокоюсь  о  Киме. Он  слишком много пьет,  он  стал  такой
нервозный и подавленный, что временами я думаю, он меня больше не любит".

     Мелинда посмотрела на меня без  всякого сожаления:  "Он любил,- сказала
она,-- до недавнего времени".

     Я  ощутила неожиданную  враждебность. Но на этой  стадии я еще не могла
выразить в словах свои подозрения. Я испытала только крошечное,  прилипчивое
сомнение.


     Ранней  весной,  когда  все мы  чувствовали  себя на  пределе,  Мелинда
предложила  провести уик-энд  на ее  даче. В тот год  мы купили новые  лыжи,
которые хотели опробовать на лесных дорожках.

     Именно  на  этот  уик-энд  пришелся  день  Святого  Патрика,  и,  чтобы
отпраздновать его достойным образом,  я перед  отъездом приготовила водку по
старому турецкому рецепту:  накрошила в  бутылку кусочки  лимонной кожуры  и
поставила ее на ночь в морозильник.

     (...)С лыжной  прогулки мы вернулись  на дачу, зажгли печку, откупорили
бутылку "лимонки" и  уселись за обед. После обеда, в тишине и  уюте дачи Ким
попросил меня почитать вслух отрывки из книги "Берджес и Маклин", которую он
недавно получил из Англии. Они с Мелиндой особенно хотели, чтобы я прочитала
главу под названием "А теперь, Мелинда", где описывалось ее бегство с детьми
из Швейцарии в Советский Союз. По глупости я согласилась.

     Я  помню,  что  в  этой главе, в дешевом  голливудском  стиле,  Мелинда
описывалась  как  женщина необычайной смелости, действовавшая с "хитростью и
отвагой  львицы,  защищавшей  свое потомство". По мере  того  как я  читала,
Мелинда  становилась  все  бледнее  и беспомощнее. Она играла роль  отважной
маленькой женщины, и я видела, что Ким на это уже купился.

     Мы рано пошли спать.

     На даче  были две  маленькие  комнаты на одного и одна --  на двоих. Ее
Мелинда  взяла  себе,  поэтому впервые за всю нашу супружескую  жизнь  нам с
Кимом пришлось спать в разных комнатах под одной крышей. Когда  я проснулась
утром, под обычное "Чай, дорогая!", то обнаружила, что Ким с Мелиндой встали
уже несколько  часов  назад и  пили  чай в кухне,  обсуждая  проблемы  детей
Мелинды.

     После завтрака Мелинда отправилась в свою комнату дочитывать "Берджес и
Маклин", поскольку Ким  не хотел, чтобы  она брала домой эту книгу,  которую
Дональд так ненавидел.

     У  Кима распухло запястье, и вместо лыжной прогулки он пошел в соседнюю
деревню, где успел выпить. Мне было совершенно ясно, что он напился нарочно.
Когда за нами приехала машина, чтобы отвезти нас обратно в Москву,  Ким едва
мог стоять на ногах. Мы помогли ему забраться в машину.

     "Зачем он это делает?" -- спросила я Мелинду, но она только улыбнулась.
Возможно, мне надо было ей сказать: "Я знаю, что ты  пытаешься отбить у меня
мужа. Оставь его в покое". Но я ничего не сказала.

     (...) С  тех пор Ким  редко бывал дома. Оказалось,  что  его  работа  с
Лонсдейлом  требовала все  больше  времени, но я была  уверена, что все  это
время он  проводил с  Мелиндой. Однажды Ким сказал мне, что вернется поздно.
Когда он ушел, я  позвонила Мелинде, чтобы услышать от ее горничной, что она
тоже  уехала на целый  день.  К тому времени,  когда  он приходил домой, она
успевала накачать его вином до такой степени, что толку от него уже не было.

     Через две-три недели после поездки на дачу  я не выдержала. Я весь день
была одна; погода  была ужасной, а  квартира  -- удушающей; была Пасха, и на
этот раз для меня не было даже цветов. И тогда я  спросила Кима прямо в лоб:
"Что происходит, черт подери?"

     "Мелинда так  несчастна, -  ответил  он. --  Дональд  --  импотент. Она
мучилась  с ним пятнадцать  лет,  и  я  чувствую себя частично  виноватым. Я
должен постараться скрасить остаток ее жизни".

     "А как же с моей жизнью?" -- спросила я.

     "Я  не  хочу, чтобы  ты уехала, -- сказал он. --  Разумеется, ты можешь
остаться. Ты ведь знаешь, что я  к тебе  очень привязан, и Мелинда  понимает
мои чувства к тебе".

     "Но что мне тут делать? -- спросила  я. -- Стать помощницей экономки по
уходу за птицами?"

     Тогда он спросил: "Ты не возражаешь, если я ей позвоню?"

     "Звони".

     И он позвонил, а  я сидела  рядом и  слышала, как он  сказал: "Наконец,
Элеонора знает о нас.  Да, конечно, она переживает это очень  тяжело, но это
--  большое  облегчение,  не так  ли?"  Он  обещал  позвонить ей  наутро.  И
позвонил.  С  тех пор он звонил  ей каждое утро,  назначая свидания и  строя
планы,  не  думая  о  моих  чувствах  и не  заботясь о том, что  я могу  его
услышать. В конце концов, я уже не могла это вынести и сказала: "Может быть,
ты будешь звонить из другого места?"

     К нам  пришел Сергей, и  они с Кимом говорили  в кабинете. Сергей вышел
оттуда  очень расстроенным, и, когда я, как  обычно, предложила ему выпить с
нами чаю, он сухо отказался: "Нет, нет, спасибо. Сегодня я не могу. Я должен
идти".  Ким несомненно сказал ему, что я собралась уезжать, а он  собирается
жениться на миссис Маклин.


     18 мая 1965 года Элеонора Филби навсегда покинула Советский Союз, а Ким
Филби женился на москвичке  Руфине. В  1988 году  он умер  в Москве  от рака
легких.

     1.  Джордж  Блейк (р.1922, наст. имя Джордж Бехар) -- советский двойной
агент, приговоренный в Англии к 42 годам тюремного заключения и бежавший  из
тюрьмы. Живет в Москве.

     2. Конон Молодый (1923-1970) --  советский разведчик, прототип главного
героя фильма  "Мертвый сезон", который он консультировал  вместе с Рудольфом
Абелем. Мемуары Молодого  под редакцией Филби были опубликованы на Западе, а
сам он вскоре умер от цирроза печени.

Популярность: 3, Last-modified: Sun, 21 Oct 2007 18:11:44 GmT