---------------------------------------------------------------
© 1943 Copyright by Vladimir Nabokov
© Copyright Сергей Ильин, перевод
Любое коммерческое использование настоящего текста без
ведома и прямого согласия владельца авторских прав
НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По любым вопросам, касающихся этого произведения
обращайтесь непосредственно к переводчику:
Сергей Борисович Ильин, Email: [email protected]
---------------------------------------------------------------
И как же это понимать? Да видите ли, порою жизнь именно и бывает --
помощником режиссера. Сегодня пойдем в кино. Назад в тридцатые и дальше -- в
двадцатые, а там уж рукой подать до старенького европейского "Иллюзиона".
Она была знаменитой певицей. Не опера, нет, даже не "Сельская честь". "La
Slavska" звали ее французы. Стиль: десятая доля цыганщины, одна седьмая от
русской бабы (каковой она и была изначально) и на пять девятых "расхожий",
-- под "расхожим" я разумею гоголь-моголь из поддельного фольклора,
армейской мелодрамы и казенного патриотизма. Дроби, оставшейся
незаполненной, довольно, полагаю, чтобы дать представление о физическом
великолепии ее необыкновенного голоса.
Выйдя из мест, бывших, по крайней мере географически, самым сердцем
России, она с годами достигла больших городов -- Москвы, Санкт-Петербурга, а
там и Двора, где стиль этого рода весьма одобрялся. В артистической Федора
Шаляпина висела ее фотография: осыпанный жемчугами кокошник, подпирающая
щеку рука, спелые губы, слепящие зубы и неуклюжие каракули поперек: "Тебе,
Федюша". Снежные звезды, являвшие, пока не оплывали края, свое
симметрическое устройство, нежно ложились на плечи, на рукава, на шапки и на
усы, ждущие в очереди открытия кассы. До самой смерти своей она пуще любых
сокровищ берегла -- или притворялась, что бережет, -- затейливую медаль и
громоздкую брошь, подаренную царицей. Сработавшая их ювелирная фирма
наживала порядочные барыши, при всяком торжественном случае преподнося
императорской чете ту или иную эмблему тяжеловесной державы (и что ни год --
все более дорогую): скажем, аметистовую глыбу с утыканной рубинами бронзовой
тройкой, застрявшей на вершине, словно Ноев ковчег на горе Арарат; или
хрустальный шар величиною в арбуз, увенчанный золотым орлом с квадратными
брильянтовыми глазами, очень похожими на Распутинские (много лет спустя
Советы показали наименее символичные из этих поделок на Всемирной Выставке
-- в качестве образчиков своего процветающего искусства).
Шло бы все так, как должно было по всем приметам идти, она могла бы еще
и сегодня выступать в оснащенном центральным отоплением Дворянском Собрании
или в Царском, а я выключал бы поющий ее голосом приемник в каком-нибудь
дальнем степном углу Сибири-матушки. Но судьба сбилась с пути, и когда
приключилась Революция, а за нею -- война Белых и Красных, ее лукавая
крестьянская душа выбрала партию попрактичней.
Сквозь тающее имя помощника режиссера мы видим, как мчатся вскачь
призрачные полки призрачных казаков верхами на призрачных лошадях. Затем
возникает подтянутый генерал Голубков, лениво озирающий поле боя в
театральный бинокль. Когда фильмы и мы еще были молоды, нам обычно
показывали то, что открывалось взорам, в двух аккуратно слепленных кружках.
Теперь не то. Теперь мы видим, как вялость покидает Голубкова, как он
взлетает в седло, мгновенье маячит в небе на вздыбленном жеребце и бешено
скачет в атаку.
Но вот неожиданный инфракрасный в спектре Искусства: вымещая условный
пулеметный рефлекс, -- привычное "тра-та-та", женский голос запевает вдали.
Он близится, близится, и наконец, заполняет собою все. Прекрасное контральто
ширится в русских напевах, наобум набранных музыкальным директором в
студийном архиве. Кто это там, во главе инфракрасных? Женщина. Певучая душа
вон того, отменно обученного батальона. Идет впереди, топчет люцерну и
разливается в песне про Волгу-Волгу. Подтянутый и бесстрашный джигит
Голубков (теперь-то нам ясно, кого это он углядел), невзирая на множество
ран, на полном скаку подхватывает красиво бьющуюся добычу и мчит ее вдаль.
Странное дело, но сама жизнь разыграла этот убогий сценарий: я лично
знал по меньшей мере двух очевидцев события; часовые истории пропустили его,
не oкликнув. Вскоре мы видим ее сводящей с ума офицерское общество своей
полногрудой красой и буйными, буйными песнями. То была Belle Dame с
порядочной примесью Merci и с напором, коего недоставало Луизе фон Ленц или
Зеленой Леди. Она подсластила горечь отступления Белых, начавшегося вскоре
за ее появлением в стане генерала Голубкова. Мы видим мрачные промельки
воронов или ворон или каких там птиц удалось раздобыть, чтобы реяли в
сумерках и опускались, кружа, на усеянную телами равнину где-нибудь в округе
Вентура. Окоченелая рука солдата белых сжимает медальон с портретом матери.
А на развороченной груди павшего рядом красного бойца трепещет письмо из
дома, и та же старушка моргает за его наплывающими на зрителя строками.
И следом - привычный контраст: взрывается бравурная музыка, слышится
пение, мерно хлопают руки, топают сапоги -- перед нами попойка в штабе
генерала Голубкова: танцует с кинжалом точеный грузин, смущенный самовар
перекашивает лица, и Славская, гортанно смеясь, откидывает голову, и в
стельку пьяный жирный штабной, раздирая ворот и выпячивая сальные губы для
скотского поцелуя, тянется через стол (крупный план опрокинутого стакана),
чтобы облапить -- пустоту, ибо подтянутый и совершенно трезвый Голубков
ловко выдергивает ее из-за стола, и они стоят перед пьяной оравой, и
Голубков произносит холодным и ясным голосом: "Господа, вот моя невеста", --
и в наступившем ошеломленном молчании шальная пуля пробивает засиневшее на
рассвете стекло, и канонада рукоплесканий приветствует романтическую чету.
Я почти не сомневаюсь, что ее пленение не было только игрою случая.
Случайности на студию не допускаются. И еще менее сомневаюсь я в том, что,
когда начался великий исход, и они, подобно многим иным, потянулись через
Секердже к Мотц-штрассе и рю Вожирар, генерал с женою уже трудились на пару,
общая была у них песня и общий шифр. Став, что было вполне естественно,
деятельным членом Б.Б. ("Союза Белых Бойцов"), он неустанно разъезжал,
организуя военные курсы для русских юношей, устраивая благотворительные
вечера, подыскивая пристанища для бездомных, улаживая местные разногласия --
и все это самым скромным, непритязательным образом. Я думаю, какая-то польза
от него все же была -- от этого Б.Б. Но на беду для его духовного здравия,
он не смог обособиться от монархических группировок, не сознавая того, что
сознавала эмигрантская интеллигенция: невыносимой пошлости, ура-гитлеризма
этих потешных, но противных сообществ. Когда благонамеренные американцы
спрашивают, знаком ли мне обаятельный полковник Такой-то или величавый
старый князь де Вышибальски, у меня не хватает духу открыть им прискорбную
правду.
Хотя, разумеется, состояли в Б.Б. и личности иного разбора. Я говорю о
тех искателях приключений, что, служа общему делу, переходили границу
где-нибудь в оглушенном снегом еловом бору, и побродив по родной стороне в
обличиях, некогда употреблявшихся, странно сказать, эсерами, мирно
возвращались, доставляя в маленькое парижское cafй под вывеской
"Esh-Bubliki" или в крошечную, без вывески, берлинскую "Kneiрe" разные
полезные разности, какие шпионы обыкновенно доставляют своим хозяевам. С
течением времени иные из них запутались в хитросплетеньях иноземных разведок
и забавно подскакивали, когда к ним подходили сзади и хлопали по плечу.
Другие хаживали за кордон для собственного удовольствия. Один или двое,
возможно, и вправду верили, что каким-то таинственным образом готовят
воскрешение священного, пусть отчасти и затхлого прошлого.
Нас ожидает теперь череда несосветимо скучных событий. Первый из
почивших председателей Б.Б. стоял во главе всего Белого Движения и,
безусловно, был самым достойным в нем человеком; кое-какие смутные симптомы,
сопровождавшие его неожиданный недуг, приводят на ум тень отравителя. Его
преемника -- крупного, сильного мужчину с громовым голосом и головой, как
пушечное ядро, -- похитили неизвестные, и есть основания полагать, что умер
он от непомерной дозы хлороформа. Третий председатель -- однако моя бобина
крутится слишком шибко. На деле, устранение первых двух взяло семь лет, и не
потому, что такие дела быстрее не делаются, а просто имелись особые
обстоятельства, и они диктовали точные сроки, ибо надлежало соразмерять
внезапность возникновения вакансий с постепенным продвижением по службе
некоего лица. Объяснимся.
Голубков был не только многократным шпионом (тройным, говоря точнее),
но также и преамбициозным человечком. Почему мечты о главенстве в
организации, одной ногой стоящей в могиле, так тешили его душу -- загадка
лишь для того, кто не ведает ни увлечений, ни страстей. Ему страсть как
хотелось, вот и все. Труднее понять его уверенность в том, что он сумеет
сохранить свою ничтожную жизнь, затесавшись меж грозных противников, чьи
опасные деньги и опасную помощь он принимал. Мне понадобится все ваше
внимание, потому что будет жаль, если вы упустите тонкости этой картины.
Советы навряд ли тревожила весьма маловероятная перспектива того, что
химерическая Белая Армия сумеет когда-либо возобновить военные действия
против их слитной махины; но то обстоятельство, что крохи информации об их
фортах и фабриках, собираемые пронырами из Б.Б., автоматически попадают в
благодарные немецкие руки, раздражало их чрезвычайно. Немцев же мало
интересовали трудноразличимые цветовые оттенки эмигрантской политики, -- но
сердил бестолковый патриотизм председателя Б.Б., время от времени
воздвигавшего на этических основаниях препоны гладкому потоку дружеского
сотрудничества.
Получалось, что Голубкова едва ли не Бог послал. Советы питали твердую
уверенность, что при его главенстве все шпионы Б.Б. будут им ведомы и
хитроумно снабжаемы ложными сведеньями на жадную немецкую потребу. Равно и
немцы не сомневались, что сумеют при нем внедрить изрядное множество своих
абсолютно надежных людей в ряды обычных агентов Б.Б. Ни одна из сторон не
обманывалась касательно преданности Голубкова, но каждая надеялась обратить
к собственной выгоде его переменчивое вероломство. Ну а чаяния простых
русских людей, семейств, тяжко трудящихся в отдаленных частях российской
диаспоры, перебиваясь скудным, но честным промыслом, словно и не покидали
они Саратова или Твери, растящих хилых детей и наивно почитающих Б.Б. своего
рода рыцарством Круглого Стола, олицетворяющим все, что было и будет милого,
достойного, сильного на баснословной Руси, -- эти чаянья наверняка покажутся
монтажерам чрезмерным уклонением от главной темы картины.
При основании Б.Б. кандидатура генерала Голубкова (разумеется, чисто
теоретическая, ибо смерти председателя никто не ожидал) располагалась в
самом низу списка, -- не то чтобы соратники-офицеры не ценили его
легендарной отваги, а просто он оказался самым молодым генералом в Армии. Ко
времени выборов следующего председателя, Голубков уже обнаружил столь
разительные организаторские способности, что полагал для себя возможным
уверено вымарать несколько имен, промежуточных в списке, спасая, кстати
сказать, жизни их обладателям. По устранении второго генерала многие члены
Б.Б. были убеждены, что очередной кандидат -- генерал Федченко -- уступит
человеку помоложе и порасторопней его те привилегии, вкусить от которых ему
позволяли возраст, доброе имя и академическая выучка. Однако старик, хоть и
испытывал сомнения относительно вкуса предполагаемых яств, счел за трусость
уклонение от поста, уже двоим стоившего жизни. Пришлось Голубкову, стиснув
зубы, рыть новую яму.
Ему недоставало внешней привлекательности. Не было в нем ничего от
столь популярного у вас русского генерала -- то есть особи здоровой,
дородной, толстошеей и пучеглазой. Он был тощ, узок, остролиц, с пробритыми
усиками и прической, у русских называемой "ежиком" -- короткой, колючей,
стоящей торчком и плотной. Тонкий серебряный браслет облегал его волосистое
запястье; он угощал вас домодельными русскими папиросами или английскими
"Kapstens", как он их называл, аккуратно уложенными в старый поместительный
портсигар черной кожи, который сопутствовал ему в предположительном дыму
бесчисленных битв. Он был до крайности вежлив и до крайности неприметен.
Всякий раз что Славская "принимала" в доме у какого-либо ее покровителя
(бесцветного балтийского барона; доктора Бахраха, чья первая жена была
знаменитой Кармен; русского купца старого закала, отменно коротавшего время
в обезумелом от инфляции Берлине, где он скупал дома прямо кварталами -- по
десять фунтов штука), безмолвный муж ее неприметно сновал по гостиной,
принося вам бутерброд с колбасой и огурчиком или запотелую стопку водки; и
пока Славская пела (на этих непринужденных вечерах она обыкновенно певала
сидя, с кулаком у щеки и баюкая локоть в ладони), он стоял в сторонке, к
чему-нибудь прислонясь, или на цыпочках крался к далекой пепельнице, чтобы
нежно поставить ее на толстый подлокотник вашего кресла.
Пожалуй, в рассуждении актерства он малость пережимал по части
неприметности, нечаянно внося в создаваемый образ черты наемного лакея, --
что задним числом представляется удивительно точным; с другой стороны, он,
полагаю, пытался выстроить роль на контрасте и, верно, испытывал упоительный
трепет, узнавая по определенным сладостным знакам -- наклону головы,
вращению глаз, -- что в дальнем углу комнаты Такой-то привлекает внимание
новичка к тому обаятельному обстоятельству, что столь невзрачный, скромный
человек совершал в пору легендарной войны небывалые подвиги (в одиночку брал
города и прочее в этом роде).
В те дни (немногим раньше, чем дитя света выучилось говорить) немецкие
фильмовые компании, плодившиеся, точно поганки, задешево нанимали тех из
русских эмигрантов, чьим единственным упованием и ремеслом оставалось их
прошлое -- то есть людей вполне нереальных, -- дабы они представляли в
картинах "реальную" публику. От такого сцепления двух фантазмов человеку
чувствительному начинало казаться, будто он очутился в зеркальной камере
или, лучше сказать, в зеркальной тюрьме, где уже и себя-то от зеркала не
отличишь.
Так вот, когда я вспоминаю берлинские и парижские залы, где пела
Славская, и попадавшихся там людей, мне чудится, будто я переснимаю на
"техниколор" и озвучиваю какую-то допотопную фильму, в которой жизнь
представала сереньким трепыханьем, похороны -- резвой пробежкой, и только
море было окрашено (тошной синькой), а за экраном неведомо кто крутил ручку
машины, невпопад имитируя шум прибоя. Некий темный субъект, кошмар
благотворительных обществ, лысый, с безумным взором, наискось переплывает
поле моего зрения (напоминая сидячей позой пожилого зародыша) и чудесным
образом всаживается в кресло заднего ряда. Наш милый князь тоже здесь во
всей красе: стоячий воротничок и линялые гетры. И маститый, но приверженный
мирскому батюшка с крестом, мерно вздымающимся на его обширной груди, сидя в
первом ряду, смотрит прямо перед собой.
Выступавшие на этих, воскрешаемых в моей памяти именем Славской,
празднествах русских правых отличались природой столь же призрачной, что и
публика, их посещавшая. Виртуоз-гитарист с поддельной славянской фамилией,
из тех, что мелькают в мюзик-холльной афишке среди первых дешевых ее
номеров, здесь пожинал небывалые лавры, -- и ослепительная роскошь его
инкрустированного стеклом инструмента, и шелковые небесно-голубые штаны,
приходились под стать остальному действу. Следом за ним выходил пожилой
бородатый прохвост в ветхой визитке, бывый член союза "Святая Русь превыше
всего", и расписывал, что вытворяют с русским народом Сыны Израилевы и
масоны (два потаенных семитских клана).
А теперь, дамы и господа, мы имеем огромную честь и удовольствие... И
она возникала на жутком фоне из пальм и национальных флагов, и облизывала
бледным языком обильно накрашенные губы, и возлагала лайковые ладони на
стянутый корсетом живот, а тем временем ее постоянный аккомпаниатор,
мраморноликий Иосиф Левинский, забредавший в тени ее пения и в личный
концертный зал царя, и в салон товарища Луначарского, и в неописуемые
константинопольские заведения, проигрывал короткую вступительную фразу,
несколько нотных камушков, брошенных в виде мостика поперек ручья.
Иногда, в определенного толка домах, она начинала с исполнения
национального гимна, а там уж переходила к бедноватому, но с неизменным
восторгом принимаемому репертуару. За гимном неизменно следовала "Старая
калужская дорога" (с разбитой молнией сосной на сорок девятой вирше), а
затем песня, начинавшаяся -- в немецком переводе, отпечатанном пониже
русского текста, -- словами "Du bist im Schnee begraben, mein Russland"1, и
старинная народная (сочиненная в восьмидесятых частным лицом) -- про
разбойничьего атамана и его персидскую красавицу-княжну, которую он,
обвиненный товарищами в мягкотелости, выкинул в Волгу.
Вкус у нее был никакой, техника беспорядочная, общий тон ужасающий; и
все же люди, для которых музыка и сентиментальность -- одно, или те, кто
желал, чтобы песни доносили дух обстоятельств, в которых они их когда-то
впервые услышали, благодарно отыскивали в могучих звуках ее голоса и
ностальгическое утоление, и патриотический порыв. Считалось, что она
особенно трогает душу, когда звучит в ее пении нота буйного безрассудства.
Кабы не вопиющая фальшь этих порывов, они еще могли бы спасти ее от
законченной пошлости. Но то мелкое и жесткое, что заменяло Славской душу,
лезло из ее пения наружу, и наивысшим достижением ее темперамента, -- был
водокрут, но никак не вольный поток. Когда теперь в каком-нибудь русском
доме заводят граммофон, и слышится ее законсервированное контральто, я с
некоторым содроганием вспоминаю эту мишурную имитацию вокального апофеоза:
последний страстный вопль обнаруживал всю анатомию рта, красиво веяли
иссиня-черные волосы, скрещенные руки притискивали к груди увитую в ленты
медаль, -- она благодарила за оргию оваций, и ее широкое, смуглое тело
оставалось скованным, даже когда она кланялась, втиснутое в тугой
серебристый атлас, придававший ей сходство не то со снежной бабой, не то с
почетной ундиной.
Теперь вы увидите ее (ежели цензор не сочтет дальнейшее оскорблением
религиозного чувства) преклонившей колена в медовой дымке переполненной
русской церкви, сладко плачущей бок о бок с женой или вдовой (она-то в
точности знала -- с кем) генерала, чье похищение так ловко устроил ее муж, и
так толково произвели те крупные, расторопные, безымянные мужчины, которых
шеф прислал в Париж.
Вы увидите ее также в иной день, два-три года спустя, поющей в одной
квартирке на рю Жорж-Санд для тесного круга поклонников, -- смотрите, глаза
ее чуть сужаются, поющая улыбка тает, это муж, задержанный улаживаньем
последних деталей одного подручного дельца, проскальзывает в залу и с мягким
укором отвергает попытку седого полковника уступить ему место; и сквозь
бессознательные рулады, изливаемые в десятитысячный раз, она (слегка
близорукая, как Анна Каренина) вглядывается в мужа, пытаясь различить некие
знаки, и вот, когда та, наконец, потонула, и уплыли расписные челны, и
последний предательский круг на поверхности Волги-реки (округ Самара)
расточился в унылой вечности, -- ибо эту песню она всегда пела последней, --
муж подошел к ней и голосом, которого не могли заглушить никакие хлопки
человеческих рук, произнес:
-- Маша, завтра уж дерево срубят!
Пустячок насчет дерева был единственной актерской шалостью, которую
Голубков позволил себе за все время своей мирной, по-голубиному серой
карьеры. Мы простим ему эту несдержанность, если припомним, что речь шла о
последнем из генералов, стоявших у него на пути, и что события следующего
дня автоматически приводили его к избранию. Последнее время их друзья
ласково подшучивали (птичка русского юмора легко насыщается крошками) над
забавной распрей двух больших детей: она вздорно настаивала, чтобы срубили
разросшийся старый тополь, затемнявший окно ее студии в их летнем
пригородном домике, а он уверял, что этот стойкий старик -- среди ее
поклонников самый цветущий (уморительно, правда?) и хотя бы поэтому следует
его пощадить. Отметим еще грубовато-добродушную дородную даму в горностаевом
палантине, корящую галантного генерала за слишком поспешную капитуляцию, и
сияющую улыбку Славской, раскрывшей холодные, словно студень, объятия.
Назавтра, под вечер, генерал Голубков проводил жену к портнихе, посидел
там несколько времени, читая "Paris-Soir", а затем был ею отправлен за
платьем, которое она собиралась расставить, да запамятовала прихватить.
Через уместные промежутки времени она сносно изображала телефонные
переговоры с домом, громогласно направляя мужнины поиски. Армянка-портниха и
белошвейка, маленькая княгиня Туманова, немало потешались в смежной комнате
над разнообразием ее деревенской божбы (помогавшей не пересушить роль, для
импровизирования которой одного лишь воображения ей не хватало). Это сшитое
на живую нитку алиби предназначалось не для латания прошлого на случай, если
вдруг что-то не сладится, -- ибо "не сладиться" ничего не могло; а просто
должно было снабдить человека, итак стоявшего вне любых подозрений, рутинным
отчетом о его передвижениях, если кому-либо приспичит вдруг выяснять, кто
видел генерала Федченко последним. Перерыв достаточное количество
воображаемых гардеробов, Голубков объявился с платьем (разумеется, давно
лежавшим в машине). Пока жена продолжала примерку, он успел дочитать газету.
Тридцати пяти, примерно, минут его отсутствия хватило с лихвой. Около
того времени, когда она принялась дурачиться с молчащим вмертвую телефоном,
он, уже подобрав генерала на пустынном углу, вез его на выдуманное свидание,
заблаговременно обставленное так, чтобы сделать его таинственность
натуральной, а участие в нем -- непременным долгом. Через несколько минут,
он заглушил мотор, и оба вылезли из машины.
-- Это не та улица, -- сказал генерал Федченко.
-- Не та, -- сказал генерал Голубков, -- но машину лучше оставить
здесь. Не нужно, чтобы она маячила перед кафе. Мы пройдем этой улочкой, тут
рядом. Всего две минуты ходьбы.
-- Хорошо, пойдемте, -- сказал старик и откашлялся.
Улицы в этой части Парижа носят имена различных философов, и ту,
которой они пошли, некий начитанный отец города назвал "рю Пьер-Лябим". Она
неторопливо втекала, минуя темную церковь и какие-то строительные леса, в
смутный квартал запертых особняков, отрешенно стоявших посреди собственных
парков за чугунными оградами, на которых медлили по пути с голых ветвей на
мокрую мостовую умирающие кленовые листья. По левой стороне улочки тянулась
длинная стена, и там и сям виднелась на шершавой ее седине кирпичная
крестословица; в одном месте имелась в этой стене зеленая дверца.
Когда они приблизились к ней, генерал Голубков извлек покрытый боевыми
шрамами портсигар и остановился, закуривая. Генерал Федченко, человек не
курящий, но вежливый, остановился тоже. Дул, ероша сумерки, порывистый
ветер, первая спичка погасла.
-- Я все же считаю, -- сказал генерал Федченко, возобновляя разговор об
одном незначительном деле, которое они на ходу обсуждали, -- я все же
считаю, -- сказал он (чтобы хоть что-то сказать, стоя так близко к зеленой
дверце), -- что уж если отец Федор непременно желает платить за все это
жилье из собственных средств, то мы могли бы хоть топливом его обеспечивать.
И вторая спичка погасла. Спина прохожего, смутно маячившая вдали,
наконец исчезла. Во весь голос генерал Голубков выбранил ветер и, поскольку
то был сигнал к нападению, зеленая дверь отпахнулась, и три пары рук с
невероятной скоростью и сноровкой смахнули старика с глаз долой. Дверца
захлопнулась. Генерал Голубков закурил, наконец, и торопливо пошел назад.
Больше никто старика не видел. Тихие иностранцы, на один тихий месяц
снявшие некий тихий особнячок, оказались невинными датчанами или
голландцами. Обман зрения, не более. Нет никакой зеленой двери, есть только
серая, и ее никакими человеческими силами не взломать. Тщетно я рылся в
превосходных энциклопедиях: философа по имени Пьер Лябим не существует.
Но я -- я заглядывал гадине в глаза. Ходит у нас, у русских, пословица:
"всево двое и есть -- смерть, да совесть". Тем-то и замечательна
человеческая природа, что можно порой совершить добро и того не заметить, но
зло всякий творит сознательно. Один ужасный преступник, чья жена была еще
хуже него, однажды рассказывал мне, -- я был в ту пору священником, -- что
его вечно томил потаенный стыд за то, что стыд, еще более потаенный, не
позволяет ему спросить у жены: презирает ли она его в сердце своем или сама
втайне гадает, не презирает ли он ее в сердце своем. Поэтому я хорошо
представляю, какие были лица у генерала Голубкова и его жены, когда они,
наконец, остались одни.
Впрочем, ненадолго. Часов около десяти вечера генерал Р. известил по
телефону генерала Л., Секретаря Б.Б., что госпожа Федченко крайне
встревожена необъяснимым отсутствием мужа. Тут только вспомнил генерал Л.,
что около полудня Председатель сказал ему -- словно бы мельком (но таков уже
был обычай старика), -- что должен кое-что сделать в городе, ближе к вечеру,
и что если он не вернется к восьми, то не будет ли генерал Л. любезен
прочесть записку, оставленную в среднем ящике председательского стола.
Теперь два генерала кинулись к кабинету, помешкали там недолго, побежали
назад за ключами, забытыми генералом Л., и наконец, совершенно убегавшись,
отыскали записку. В ней говорилось: "Меня гнетет странное предчувствие,
которого я, может быть, впоследствии устыжусь. На 5.30 у меня назначена
встреча в кафе на рю Декарт, 45. Предстоит знакомство с информатором с той
стороны. Я подозреваю ловушку. Встречу готовил генерал Голубков, он же
отвезет меня в своей машине."
Опустим слова генерала Л., и ответные речи генерала Р. Ясно одно --
соображали оба туго, да к тому же много потратили времени на путанные
телефонные препирательства с гневливым владельцем кафе. Уже около полуночи
Славская, кутаясь в цветистый халат и стараясь казаться заспанной, впустила
их в дом. Ей не хотелось тревожить мужа, уже, как она уверяла, уснувшего. Ей
хотелось узнать, в чем дело, уж не стряслось ли чего с генералом Федченко?
-- Он исчез, -- сообщил честный генерал Л.
-- Ах! -- сказала Славская и упала без чувств, едва не обрушив при этом
маленькую гостиную. Что бы ни думало большинство ее поклонников, сцена
потеряла в ее лице не так уж и много.
Так или иначе генералы умудрились не проговориться Голубкову о записке,
и он, сопровождая их в штаб-квартиру Б.Б., полагал, что генералы и вправду
намерены обсудить с ним, звонить ли в полицию сразу или прежде
посоветоваться с восьмидесятивосьмилетним адмиралом Громобоевым, который по
какой-то смутной причине считался Соломоном Б.Б.
-- Что это значит? -- спросил генерал Л., протягивая Голубкову роковую
записку. -- Прочитайте внимательно, прошу вас.
Голубков прочитал внимательно -- и сразу же понял, что все погибло. Мы
не станем заглядывать в бездну его чувств. Пожав узкими плечами, он
возвратил записку.
-- Если это действительно писал генерал, -- сказал он, -- а должен
признать, рука очень похожа, то я могу сказать лишь одно -- кто-то выдал
себя за меня. Впрочем, я имею основания думать, что адмирал Громобоев сможет
меня оправдать. Предлагаю сейчас же ехать к нему.
-- Да, -- сказал генерал Л., -- поедем сейчас же, хоть время и позднее.
Генерал Голубков, со свистом надев дождевик, вышел первым. Генерал Р.
помог генералу Л. отыскать его шарф. Шарф соскользнул за одно из тех кресел
в прихожей, чей удел -- принимать в себя не людей, а вещи. Генерал Л.
вздохнул и надел старую фетровую шляпу, использовав для исполнения этого
тонкого дела обе руки. Затем он шагнул к двери.
-- Минуту, генерал, -- понизив голос, сказал генерал Р. -- Я хочу кое о
чем вас спросить. Как офицер офицеру, -- вы совершенно уверены, что... ну,
что генерал Голубков говорит правду?
-- Это нам и следует выяснить, -- ответил генерал Л., принадлежавший к
числу людей, которые думают, будто всякое предложение, если в нем все слова
на месте, непременно что-нибудь значит.
В дверях они слегка поддержали друг дружку за локотки. Наконец генерал
постарше принял уступку и не без лихости вышел. Затем оба остановились на
площадке, ибо лестница поразила их полным своим безмолвием. "Генерал!" --
крикнул в пролет генерал Л. Затем они посмотрели один на другого. Затем
торопливо и неловко загрохотали по выщербленным ступеням вниз и вышли
наружу, и встали под черной моросью, и посмотрели туда, сюда, и снова один
на другого.
Ее арестовали ранним утром следующего дня. Во все время следствия она
ни разу не вышла из образа убитой горем невинности. Французская полиция,
исследуя возможные версии, проявляла странную вялость, словно бы считая
исчезновение русских генералов своего рода занятным туземным обычаем,
восточным дивом, процессом распада, без которого, пожалую, лучше бы и
обойтись, да поди его упреди. Создавалось, впрочем, впечатление, что о
технике трюка с исчезновением Sыretй знает куда больше, чем позволяет ей
высказать дипломатическая осмотрительность. Европейские газеты писали о деле
сочувственно, но как бы посмеиваясь и скучая. В общем, большого шума
"L'affaire Slavska"1 не наделало, -- русская эмиграция была решительно не в
фокусе. По забавному совпадению и немецкое, и советское агентства печати
коротко сообщили, что два генерала Белых скрылись из Парижа, прихватив с
собой казну Белой Армии.
Судебное разбирательство получилось на удивление путанным и
недоказательным, свидетели отнюдь не блистали, а окончательный приговор,
вынесенный Славской по обвинению в насильственном похищении, был юридически
очень спорным. Незначащие мелочи постоянно заслоняли основной предмет
разбирательства. Люди, не внушающие доверия, вспоминали именно то, что
требовалось, и наоборот. Всплыл какой-то счет, подписанный неким Гастоном
Куло, фермером, "pour un arbre abattu"2. Генерал Л. и генерал Р. ужасно
намучились в лапах ката-адвоката. Парижский "клошар", живописно небритое
существо с хорошо вызревшим красочным носом (эта роль и вовсе простая) из
тех, что таскают все свое земное достояние в обширных карманах, а износивши
последний носок, обертывают ступню слоями драной газеты, и вечно сидят,
растопыря ноги и приладив пообок бутылку вина, под осыпающейся стеной
какого-нибудь недостроенного дома, который никогда и не будет достроен,
потряс публику рассказом о виденном им из удобного угла грубом обращении с
пожилым человеком. Две русские дамы, из которых одну какое-то время тому
лечили от острой формы истерии, показали, что в день преступления видели,
как генерал Голубков куда-то вез в машине генерала Федченко. Русский
скрипач, обедая в вагоне-ресторане немецкого поезда... -- впрочем, что
пользы пересказывать все эти несуразные домыслы.
Мелькают последние кадры -- Славская в тюрьме. Смиренно вяжет в углу.
Пишет, обливаясь слезами, письма к госпоже Федченко, утверждая в них, что
теперь они -- сестры, потому что мужья обеих схвачены большевиками. Просит
разрешить ей губную помаду. Рыдает и молится в объятиях бледной юной русской
монашенки, которая пришла поведать о бывшем ей видении, в котором открылась
невиновность генерала Голубкова. Причитает, требуя вернуть ей Новый Завет,
который полиция держит у себя, -- держит, главным образом, подальше от
экспертов, так славно начавших расшифровывать кое-какие заметки,
нацарапанные на полях Евангелия от Иоанна. Вскоре после начала Второй
Мировой Войны, у нее обнаружилось непонятное внутреннее расстройство, и
когда одним летним утром три немецких офицера появились в тюремной больнице
и пожелали увидеть ее, немедленно, -- им сказали, что она умерла, -- и может
быть, не солгали.
Остается только гадать, сумел ли муж дать ей знать о себе или он счел
более безопасным предоставить жену ее собственным горестям. Куда он
отправился, бедный perdu3? Зеркалами возможности не заменишь замочную
скважину знания. Быть может, он отыскал свой рай в Германии, получив там
незначительную административную должность в Училище юных шпионов Бедекера.
Быть может, он воротился в страну, где некогда в одиночку брал города. Быть
может, и нет. Быть может, некто, самый-самый большой шеф, призвал его к себе
и с легким иностранным акцентом, с вкрадчивостью хорошо всем нам известного
сорта, сказал: "Боюсь, друг мой, вы больше нам не нужны", -- и едва только Х
повернулся, чтобы уйти, как мягкий указательный палец доктора Пуппенмейстера
нажал неприметную кнопку на краешке безучастного письменного стола, и люк
разверзся под Х, и он полетел навстречу смерти (он, который "слишком много
знал") или переломал свои курьезные кости, рухнув прямо в гостиную пожилой
четы, обитающей этажом ниже.
Как бы там ни было, представление закончилось. Вы помогаете вашей
девушке надеть пальто и присоединяетесь к медленно ползущему в направлении
выхода потоку вам подобных. Запасные выходы распахиваются в неожиданные
боковые приделы ночи, втягивая ближние к ним ручейки. Если вы, подобно мне,
предпочитаете для простоты ориентирования выходить в те же двери, какими
вошли, вы скоро снова минуете афиши, что показались такими притягательными
часа два назад. Русский кавалерист в полупольском мундире, склоняется с
поло-пони, чтобы сгрести красотку в красных сапожках и каракулевой папахе,
из-под которой выбиваются черные локоны. Триумфальная Арка трется плечом о
Кремль с тусклыми его куполами. Сверкая моноклем, агент Иностранной Державы
вручает генералу Голубкову связку секретных бумаг... Скорее, дети, выйдем
отсюда в трезвую темноту, в шаркающую безмятежность привычных панелей, в
прочный мир, полный хороших веснущатых мальчиков и духа товарищества.
Здравствуй, реальность! Как освежает вещественная сигарета после всех этих
вздорных волнений! Видишь, и тот тощий, подтянутый человечек тоже раскурил
свою "Lookee", постучав ею о старенький кожаный портсигар.
Бостон, 1943
1 Ты погребена под снегом, моя русская земля (нем.).
1 Дело Славской (фр.).
2 "За срубленное дерево" (фр.).
3 Погибший, пропавший, исчезнувший (фр.)
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 06 Jul 1999 17:21:36 GmT