---------------------------------------------------------------
     Рассказ опубликован в  берлинском еженедельнике  "Русское  эхо"  (1924,
No1)  под  псевдонимом  В.Сирин  В 1996  году перепечатан журналом  "Звезда"
(No11).
     OCR & spellcheck: Антон Бондаренко.
---------------------------------------------------------------


     Когда одна лыжа  гнутым концом найдет  на другую, то валишься  впе­ред:
жгучий снег забирается  за рукава,  и очень  трудно встать.  Керн, дав­но на
лыжах  не  бегавший,  сразу  вспотел.  Чувствуя  легкое головокруже­ние,  он
сдернул  шерстяную шапку,  щекотавшую  ему  уши; смахнул  с  ре­сниц влажные
искры.
     Весело и лазурно было перед шестиярусной гостиницей. В сиянии
     стояли бесплотные деревья. По плечам снеговых холмов рассыпались
     бесчисленные  лыжные следы, что  теневые волосы. А кругом -- неслась  в
небо и в небе вольно вспыхивала -- исполинская белизна.
     Керн,  скрипя  лыжами,  взбирался по  скату.  Заметя ширину  его  плеч,
конский  профиль и крепкий  лоск на скулах,  его  приняла  за  своеземца  та
англичанка, с которой он  познакомился вчера, в третий день приезда. Изабель
-- летучая Изабель -- так называла ее толпа гладких и  матовых молодых людей
аргентинского пошиба, всюду сновавших за ней, в баль­ном  зале гостиницы, на
мягких лестницах и по снежным скатам в игре искристой пыли...
     Облик  у  нее  был  легкий  и  стремительный,  рот  такой  яркий,  что,
каза­лось, Творец, набрав в ладонь жаркого  кармина,  горстью  хватил  ее по
нижней части лица. В пушистых глазах летала усмешка. Крылом торчал испанский
гребень  в  крутой волне волос -- черных с атласным отливом. Такой  видел ее
Керн вчера, когда глуховатый гул гонга вызвал ее к обеду из комнаты No 35. И
то, что они были соседи, причем номер ее комнаты
     был  числом его лет, и то,  что  в  столовой за длинным  табль-д'от она
сиде­ла против него -- высокая, веселая, в  черном открытом платье, с черной
полоской  шелка  вокруг  голой  шеи,  --  все  это  показалось  Керну  таким
значительным,  что  прояснилась на время  тусклая  тоска,  вот  уже  полгода
тяготевшая над ним.
     Изабель  первая  заговорила, и  он не  удивился: жизнь в  этой огромной
гостинице, одиноко горящей в провале гор, билась пьяно и легко после мертвых
лет войны; к  тому  же  ей,  Изабель, все  было  дозволено -- и ко­сой  удар
ресниц,  и  смех,  запевший  в  голосе,  когда она  сказала, передавая Керну
пепельницу:
     -- Мы с вами,  кажется, единственные англичане здесь...  -- И добавила,
пригнув  к  столу прозрачное плечо,  схваченное черной  ленточкой: -- ... не
считая,  конечно,  полдюжины старушек -- и вон  того,  с  воротнич­ком задом
наперед...
     Керн отвечал:
     -  Вы  ошибаетесь.  У  меня родины  нет. Правда,  я пробыл много  лет в
Лондоне. А кроме того...
     Утром,  на  следующий  день,  он  почувствовал  вдруг,  после  полугода
привычного  равнодушия,  как  приятно войти в оглушительный конус  ле­дяного
душа. В  девять часов, плотно и  толково позавтракав, он захрустел лыжами по
рыжему  песку,  которым   посыпался  голый  блеск  дорожки  пе­ред  крыльцом
гостиницы. Взобравшись по снежному скату -- утиными  шагами,  как полагается
лыжнику, -- он увидел среди клетчатых рейтуз и горящих лиц -- Изабель.
     Она  поздоровалась с ним  по-английски:  одним взмахом улыбки.  Ее лыжи
отливали оливковым золотом. Снег облепил сложные ремни, де­ржавшие ступни ее
ног, не по-женски сильных, стройных в крепких са­погах и в плотных обмотках.
Лиловая тень скользнула за ней по насту, когда, непринужденно заложив руки в
карманы кожаной куртки и  слегка выставив вперед  левую лыжу, она  понеслась
вниз по  скату, все  быстрее, в развевающемся шарфе, в  струях снежной пыли.
Затем  на полном ходу она круто завернула, гибко согнув одно колено, и снова
выпрямилась  и понеслась дальше, мимо елок, мимо бирюзовой  площадки  катка.
Двое  юношей  в  расписных  свэтерах  и  знаменитый  шведский  спортсмен   с
тер­ракотовым  лицом  и  бесцветными,  назад зачесанными волосами пролете­ли
вслед за ней.
     Немного позже Керн  снова встретил ее, близ голубой дорожки, по которой
с легким  грохотом  мелькали люди -- шерстяные лягушки,  нич­ком на  плоских
санках. Изабель, блеснув лыжами,  скрылась за  поворот  сугроба --  и  когда
Керн,  стыдясь  своих  неловких движений, догнал ее в мягкой ложбине,  среди
ветвей, овеянных серебром, она  поиграла  пальца­ми в  воздухе и, потаптывая
лыжами, побежала дальше. Керн  постоял в лиловых тенях, и  внезапно знакомым
ужасом  пахнула на него тишина. Кружева ветвей в эмалевом воздухе стыли, как
в  страшной  сказке. Странными игрушками показались ему и деревья, и узорные
тени, и лы­жи  его.  Он почувствовал,  что устал, что натер себе  пятку,  и,
зацепляя  торчавшие  ветви,  он повернул  назад.  По  гладкой  бирюзе  реяли
механи­ческие бегуны. Дальше, на  снежном  скате, терракотовый  швед помогал
встать на ноги длинному господину в роговых очках,  облепленных сне­гом. Тот
барахтался в сверкающей  пыли, словно неуклюжая птица. Как отломанное крыло,
лыжа, сорвавшись с ноги, <быстро стекала по скату.
     Вернувшись к  себе  в номер, Керн переоделся,  и  когда загудели  тупые
раскаты гонга, позвонил и велел подать себе холодного ростбифа, виног­раду и
флягу "кианти".
     Он ощущал в плечах, в ляжках ноющую ломоту.
     "Вольно мне было  бегать за ней,  -- подумал он, усмехнувшись в нос. --
Человек прикручивает к ногам пару  досок и наслаждается зако­ном притяжения.
Это смешно".
     Около четырех он  спустился в просторную читальню,  где оранжевым жаром
дышала пасть камина и в глубоких кожаных креслах невидимые  люди  вытягивали
ноги из-под завес распахнутых газет. На длинном ду­бовом столе валялась куча
журналов, полных туалетных объявлений,  танцовщиц и парламентских цилиндров.
Керн  отыскал  рваный   номер  "Татлера"  за  июнь  прошлого  года  и  долго
разглядывал в  нем улыбку  той женщины, которая в продолжение семи  лет была
его женой.  Вспомнил ее  мертвое лицо,  ставшее таким холодным и крепким, --
письма, найден­ные в шкатулке.
     Оттолкнул журнал, скрипнув ногтем по лоснистой странице.
     Затем,  тяжело  двигая  плечами  и сопя короткой трубкой,  он прошел на
огромную крытую веранду, где зябко играл оркестр и люди в ярких шарфах  пили
крепкий чай, готовые снова лететь на  мороз,  на скаты, что  гудящим блеском
били в широкие стекла. Ищущими глазами он оглядел веранду. Чей-то любопытный
взгляд  кольнул  его,  как  игла, задевшая зуб­ной  нерв. Он  круто повернул
обратно.
     В биллиардной,  куда он боком  вошел, упруго надавив дубовую дверь,  --
Монфиори, бледный, рыжий  человечек, признающий только  библию и  карамболи,
пригнулся к  изумрудному сукну и целился в  шар, взад и вперед скользя кием.
Керн  на  днях познакомился с  ним,  и  тот сразу  осыпал  его  цитатами  из
священного  писания.  Он  говорил,  что   пи­шет  большой  труд,  в  котором
доказывает, что если особым образом вникнуть в книгу Иова, то тогда... -- но
дальше  Керн  не  слушал,  так  как  вдруг обратил  внимание  на уши  своего
собеседника  -- острые,  набитые  канареечной  пылью  и с  рыжим  пушком  на
кончиках.
     Чокнулись, разбежались шары. Монфиори,  подняв брови, предложил партию.
У него были грустные, слегка выпуклые глаза, какие бывают у коз.
     Керн согласился было, даже потер кончик кия мелком, но, внезапно ощутив
волну дикой скуки, от которой ныло под ложечкой и шумело в ушах, он сослался
на  ломоту в  локте и, мимоходом  взглянув  в окно на  сахарное  сияние гор,
вернулся в читальню.
     Там,  закинув  ногу  за ногу и  вздрагивая лаковым  башмаком,  он снова
разглядывал жемчужно-серый снимок -- детские глаза и теневые губы лондонской
красавицы -- его покойной жены. В  первую  ночь после воль­ной  смерти ее он
пошел  за  женщиной,  которая улыбнулась ему на углу туманной  улицы;  мстил
Богу, любви, судьбе.
     А  теперь эта Изабель с  красным всплеском  вместо рта. Если  бы мож­но
было...
     Он  сжал  зубы;  заходили  мускулы  крепких  скул.  Вся  прошлая  жизнь
представилась ему зыбким рядом разноцветных ширм, которыми он ог­раждался от
космических  сквозняков. Изабель  -- последний яркий  лос­куток. Сколько  их
было  уже,  шелковых тряпок  этих,  как  он силился  за­навесить ими  черный
провал!  Путешествия, книги  в  нежных  переплетах,  семилетняя восторженная
любовь.  Они  вздувались, лоскутки  эти, от внешнего ветра, рвались, спадали
один за  другим. А провала не скрыть, бездна дышит, всасывает. Это он понял,
когда сыщик в замшевых пер­чатках...
     Керн  почувствовал, что раскачивается  взад и  вперед  и  что  какая-то
бледная барышня с розовыми  бровями смотрит  на него из-за журнала. Он  взял
"Тайме"  со  стола,  распахнул  исполинские  листы.  Бумажное по­крывало над
бездной.  Люди выдумывают преступления, музеи,  игры только для того,  чтобы
скрыться  от  неизвестного,  от  головокружительно­го  неба.  И  теперь  эта
Изабель...
     Откинув газету, он потер лоб огромным  кулаком  и снова заметил на себе
чей-то удивленный взгляд. Тогда  он медленно вышел из комнаты, мимо читавших
ног, мимо оранжевой пасти камина. Заблудился  в звон­ких  коридорах, попал в
какую-то залу,  где  в  паркете  отражались белые ножки выгнутых  стульев  и
висела  на стене  широкая  картина: Вильгельм Телль,  пронзающий  яблоко  на
голове  сына; затем  долго разглядывал свое бритое  тяжелое  лицо,  кровавые
ниточки на  белках,  клетчатый бант гал­стука  --  в зеркале,  блиставшем  в
светлой уборной, где  музыкально жур­чала вода и плавал в фарфоровой глубине
кем-то брошенный золотой окурок.
     А  за окнами гасли  и  синели  снега.  Нежно  зацветало  небо.  Лопасти
вращающихся  дверей  у  входа  в  гулкий  вестибюль медленно  поблескива­ли,
впуская облака пара и фыркающих ярколицых людей, уставших  от  снежных  игр.
Лестницы  дышали  шагами,  возгласами,  смехом.  Затем  гос­тиница  замерла:
переодевались к обеду.
     Керн, смутно  задремавший в  кресле,  в сумерках комнаты, был разбу­жен
гудением гонга. Радуясь внезапной бодрости, он зажег свет, вставил запонки в
манжеты свежей  крахмальной  рубашки,  вытянул плоские чер­ные штаны  из-под
скрипнувшего   пресса.  Через  пять  минут,  чувствуя  прохладную  легкость,
плотность волос на темени, каждую линию своих отчетливых одежд, он спустился
в столовую.
     Изабель не было. Подали суп, рыбу -- она не являлась.
     Керн с отвращением оглядел матовых  юношей,  кирпичное лицо  ста­рухи с
мушкой, скрывавшей прыщ, человечка с козьими глазами -- и хмуро уставился на
кудрявую пирамидку гиацинтов в зеленом горшке.
     Она явилась только тогда,  когда  в зале, где  висел  Вильгельм  Телль,
застучали и завыли негритянские инструменты.
     От нее  пахнуло морозом и духами. Волосы казались влажными. Что-то в ее
лице поразило Керна.
     Она ярко улыбнулась, поправляя на прозрачном плече черную лен­точку.
     --  Я, знаете,  только  что пришла  домой.  Едва успела  переодеться  и
проглотить сандвич. Керн спросил:
     -- Неужели вы до сих пор  на  лыжах бегали? Ведь  совершенно темно. Она
посмотрела  на  него  в упор, и  Керн понял,  что поразило его:  гла­за; они
сияли, словно опушенные инеем.
     Изабель тихо заскользила по голубиным гласным английской речи:
     -- Конечно. Было удивительно. Я в темноте носилась по скатам, взле­тала
с выступов. Прямо в звезды.
     -- Вы могли убиться, -- сказал Керн. Она повторила, пушисто щурясь:
     -- Прямо в звезды, -- и добавила, сверкнув голой ключицей: -- А те­перь
я хочу танцевать...
     В зале трещал и подпевал негритянский оркестр.  Цветисто плыли японские
фонари.  На  носках, то  быстрыми, то замирающими шагами, прижав ладонь к ее
ладони,  Керн тесно  наступал на  Изабель. Шаг --  и  упиралась  в  него  ее
стройная нога, шаг --  и  она упруго ему уступала. Душистый  холод  ее волос
щекотал  ему висок, под  ребром  правой руки  он  ощущал гибкие переливы  ее
оголенной спины.  Не дыша, входил он  в  звуковые провалы, снова  скользил с
такта  на  такт...   Кругом  проплывали   напряженные  лица  угловатых  пар,
развратно-рассеянные   глаза.   И    туск­лое   пение   струн   перебивалось
постукиванием варварских молоточков.
     Музыка  ускорилась, вздулась, затрещала  и  смолкла. Все останови­лись,
затем  захлопали в ладони, требуя продолжения  того же  танца. Но  музыканты
решили передохнуть.
     Керн, вынув из-за манжеты платок и вытирая лоб, последовал за Иза­бель,
которая, раскачивая черный веер, пошла к дверям. Они рядом сели на ступеньке
широкой лестницы.
     Изабель, не глядя на него, сказала:
     -- Простите... Мне казалось, что я все еще в снегах, в звездах. Я да­же
не заметила, кто вы и хорошо ли танцуете.
     Керн глухо  взглянул  на  нее --  и  точно: она  была погружена в  свои
сияющие думы, в думы, неведомые ему.
     На ступеньке  пониже  сидел  юноша  в  очень узком  жакете  и костлявая
барышня с родинкой на  лопатке. Когда снова запела  музыка, юноша при­гласил
Изабель на бостон. Керну  пришлось танцевать с костлявой  ба­рышней.  От нее
кисловато  пахло  лавандой.  По  зале  расплелись  цветные  бумажные  ленты,
опутывали  танцующих. Один из  музыкантов  налепил  себе  белые усы, и Керну
почему-то стало стыдно за него. Когда танец кончился, он, бросив свою  даму,
метнулся отыскивать Изабель. Ее нигде не было, ни в буфете, ни на лестнице.
     "Кончено. Спать", -- кратко подумал Керн.
     У себя в комнате, перед  тем как лечь, он отвернул занавеску, без мысли
поглядел' в ночь.  Перед гостиницей на темном снегу лежали  отра­жения окон.
Вдали металлические вершины гор плавали в гробовом сия­нии.
     Ему показалось, что  он  заглянул в смерть. Плотно сдвинул складки так,
чтобы  ни единый ночной луч не втекал в комнату.  Но, выключив  свет,  он  с
постели заметил, что блестит край стеклянной полочки. Тогда он встал и долго
возился у окна, проклиная лунные брызги. Пол был хо­лоден, как мрамор.
     Когда  Керн  закрыл  глаза, распустив  поясок пижамы, под  ним  потекли
скользкие скаты,  -- и  гулко застучало сердце, словно весь  день молчало, а
теперь  воспользовалось  тишиной.  Ему  страшно  стало  слушать  этот  стук.
Вспомнил,  как однажды,  с  женой, он проходил  в очень ветреный  день  мимо
мясной лавки,  и на  крюке качалась  туша, глухо  бухала об  сте­ну. Вот как
сердце  его теперь. А жена  щурилась от ветра,  придерживая широкую шляпу, и
говорила, что море и ветер сводят ее с ума, что надо уехать, надо уехать...
     Керн перевалился на другой бок, -- осторожно, -- чтобы не лопнула грудь
от выпуклых ударов.
     Нельзя так дальше,  пробормотал он в подушку, с тоской  подобрав но­ги.
Полежал на спине, глядя  в потолок, где  тускло белели пробившиеся лучи,  --
как ребра.
     Когда  он  опять  зажмурился,  поплыли  перед  ним тихие  искры,  затем
прозрачные спирали,  которые  раскручивались бесконечно.  Мелькнули  снежные
глаза  и  огненный рот Изабель  -- и  опять искры, спирали.  Серд­це  на миг
сжалось в острый комок; раздулось, бухнуло.
     "Нельзя так  дальше, я с ума  схожу. Вместо будущего --  черная сте­на.
Ничего нет".
     Ему  почудилось,  что  бумажные  ленты  скользят у него по лицу.  Тонко
шуршат  и  рвутся.  И японские  фонари  текут  цветной зыбью  в  паркете. Он
танцует, наступает.
     "Только  бы  вот разжать,  распахнуть  ее... А затем..."  И смерть  ему
представилась гладким сном, мягким падением. Ни мыслей,  ни сердцебиения, ни
ломоты.
     Лунные  ребра  на потолке незаметно переменили место.  По коридору тихо
простучали шаги,  где-то  щелкнула  задвижка, пролетел легкий  зво­нок --  и
опять шаги, разные: бормотание шагов, лепет шагов...
     "Это,  значит,  кончился  бал",  --  подумал  Керн.  Перевернул  душную
подушку.
     Теперь стыла  кругом  громадная тишина.  Только сердце  раскачива­лось,
тугое и тяжкое. Керн нащупал на ночном столике графин, глотнул из  горлышка.
Ледяная струйка обожгла шею, ключицу.
     Он стал припоминать снотворные  средства:  вообразил волны, равно­мерно
набегающие  на  берег.  Затем пухлых  серых овец, медленно перека­тывающихся
через плетень. Одна овца, вторая, третья...
     "А в соседней комнате  спит Изабель, -- подумал Керн, -- спит Иза­бель,
в желтой пижаме, вероятно. Ей желтое идет. Испанский цвет. Если бы я поскреб
ногтем по стене, она бы услышала. Ох, эти перебои..."
     Он заснул в  ту минуту,  когда  стал решать про себя,  стоит  ли зажечь
лампу и почитать что-нибудь. На кресле валяется  французский роман. Костяной
нож скользит, режет страницы. Одну, вторую...
     Он  проснулся  посреди  комнаты --  проснулся  от чувства невыносимо­го
ужаса.  Ужас сшиб его с  постели. Приснилось,  что стена,  у  которой  стоит
кровать, стала  медленно на него валиться -- и  вот он отскочил с судорожным
выдохом.
     Ощупью  Керн стал отыскивать изголовье и,  найдя его, тотчас бы за­снул
опять,  если  бы  не звук, раздавшийся за стеной. Он не  сразу понял, откуда
звук этот исходит, --  и оттого,  что он напряг слух, его сознание,  которое
скользнуло было по склону сна, круто прояснилось. Звук повто­рился: дзынь --
и густой перелив гитарных струн.
     Керн  вспомнил:  ведь  в  соседнем  номере  Изабель.  Тотчас,   как  бы
от­кликнувшись его мысли, за стеной легко прокатился ее смех. Дважды, трижды
дрогнула  и   рассыпалась  гитара.  И  затем  прозвучал  и  затих  странный,
отрывистый лай.
     Керн,   сидя  на   постели,  изумленно  вслушивался.  Нелепая   картина
представилась ему: Изабель с гитарой и громадный дог, глядящий  снизу на нее
-- блаженными глазами. Он приложил  ухо к холодной стене. Лай лязгнул опять,
гитара брякнула, как от щелчка, и  волнами заходил непо­нятный шорох, словно
там, в соседней комнате, заклубился широкий  ве­тер. Шорох вытянулся в тихий
свист, --  и  ночь  снова  налилась тишиной.  Затем  стукнула рама:  Изабель
запирала окно.
     "Неугомонная, -- подумал он, -- пес, гитара, морозные сквозняки".
     Теперь  все  было  тихо. Изабель,  выпроводив звуки, игравшие у  нее по
комнате, вероятно легла -- спит.
     -- К черту! Ничего не понимаю. Ничего нет у меня. К черту, к чер­ту, --
простонал Керн, зарываясь в подушку. Свинцовая усталость сжи­мала ему виски.
В ногах была тоска, невыносимые мурашки. Долго он скри­пел в темноте, тяжело
переваливаясь. Лучи на потолке давно потухли.
     II
     На следующий день Изабель появилась только за вторым завтраком. С  утра
небо слепило  белизной, солнце  походило  на  луну;  затем по­шел  медленный
отвесный снег. Частые хлопья,  как мушки на  белой вуа­ли, занавесили вид на
горы, отяжелевшие елки, помутившуюся бирюзу катка. Крупные и мягкие снежинки
шуршали  по  стеклам  окон,  падали, падали,  без  конца. Если долго  на них
смотреть, начинало казаться, что вся гостиница тихо плывет вверх.
     -- Я так вчера устала, -- говорила Изабель, обращаясь к своему сосе­ду,
молодому человеку  с высоким оливковым лбом  и стрельчатыми гла­зами, -- так
устала, что решила понежиться в постели.
     --  Вид у  вас сегодня  оглушительный,  -- протянул  молодой  человек с
экзотической любезностью.
     Она насмешливо  раздула  ноздри. Керн, посмотрев на нее через гиацинты,
сказал холодно:
     -- А я не знал,  мисс Изабель, что у  вас в  комнате собака, а также  и
гитара.
     Ему показалось, что ее пушистые глаза еще более сузились -- от ве­терка
смущения. Затем она вспыхнула улыбкой: кармин и слоновая кость.
     -- Вы  вчера слишком долго гуляли под музыку, мистер Керн, -- отве­чала
она,  и оливковый  юноша и человечек, признававший только библию и биллиард,
засмеялись -- первый сочным гоготом, второй совсем тихо и подняв брови.
     Керн поглядел исподлобья и сказал:
     --  Я  вообще попросил  бы вас не играть  ночью.  Сон  у  меня не очень
легкий.
     Изабель полоснула его по лицу быстрым сияющим взглядом.
     -- Это  вы уж скажите  вашим сновидениям,  а  не мне.  И  заговорила  с
соседом о том, что завтра  -- лыжное  состязание.  Керн уже несколько  минут
чувствовал, что губы его растягиваются в судорожную усмешку, которую  он  не
мог удержать. Она мучительно  де­ргалась  в уголках рта, -- и захотелось ему
вдруг -- стянуть со стола ска­терть, запустить в стену горшок с гиацинтами.
     Он  поднялся, стараясь скрыть  нестерпимую  дрожь, и,  никого  не видя,
вышел из комнаты.
     "Что  это со мной  делается? -- спрашивал он у своей тоски. -- Что  это
такое?"
     Пинком раскрыв чемодан, он стал  укладывать вещи, -- сразу закру­жилась
голова;  он бросил и  опять зашагал  по  комнате.  Со злобой  набил короткую
трубку.  Сел  в кресло  у  окна, за  которым с тошнотворной ров­ностью падал
снег.
     Он приехал  в эту гостиницу, в  этот морозный и модный уголок Церматта,
чтобы  слить  впечатления  белой  тишины  с  приятностью  легких  и  пестрых
знакомств --  ибо  полного  одиночества  он боялся  пуще  всего. А теперь он
понял, что и людские лица нестерпимы ему, -- что  от снега гудит в голове --
и  что нет у него той  вдохновенной живости  и нежного упорства, без которых
страсть  бессильна. А  для  Изабель  жизнь,  вероят­но,  великолепный лыжный
полет, стремительный смех -- духи и мороз.
     Кто она? Светописная ли дива, вырвавшаяся  на волю? Или  сбежавшая дочь
чванного  и желчного лорда?  Или просто одна из  тех  женщин  из  Па­рижа, а
деньги -- неведомо откуда? Пошловатая мысль...
     "А   собака-то   у  нее   есть,  напрасно  отнекивается;   гладкий  дог
какой-нибудь. С  холодным  носом  и  теплыми  ушами.  А  снег все  идет,  --
беспо­рядочно думал  Керн.  -- А  у меня  есть  в чемодане...  --  И  словно
пружи­на, звякнув, раскрутилось у него в мозгу: -- Парабеллум".
     До  вечера  он опять  валандался  по гостинице, сухо шуршал  газетами в
читальне; видел  из окна  вестибюля,  как Изабель, швед и несколько моло­дых
людей  в  пиджаках, натянутых  на  бахромчатые  свэтеры,  садились  в  сани,
по-лебединому  выгнутые. Чалые  лошадки звенели  нарядной сбруей. Валил снег
тихо и густо.  Изабель, вся в белых звездинках, воск­лицала, смеялась  между
спутников своих, и когда санки  дернулись,  по­неслись --  откинулась назад,
всплеснув и хлопнув меховыми рукавица­ми.
     Керн отвернулся от окна.
     -- Катайся, катайся... Ничего...
     Потом,  во время обеда, он старался не глядеть  на нее. Она была как-то
празднично и взволнованно весела, --  и  на  него  не обращала внима­ния.  В
девять  часов  опять  заныла  и  заквохтала  негритянская  музыка.  Керн,  в
тоскливом ознобе,  стоял  у  косяка  дверей, глядел  на  слипшиеся пары,  на
кудрявый черный веер Изабель.
     Тихий голос у самого уха сказал:
     -- Пойдемте в бар... Хотите?
     Он обернулся и увидел: меланхолические козьи глаза, уши в рыжем пуху.
     В баре был пунцовый полусвет, воланы абажуров  отражались в стек­лянных
столиках. У металлической стойки, на высоких табуретах сидели  три господина
-- все трое в белых гетрах, -- поджав ноги и всасывая сквозь соломинки яркие
напитки. По другой стороне  стойки, где на пол­ках поблескивали разноцветные
бутылки,  словно  коллекция  выпуклых  жуков,  жирный  черноусый  человек  в
малиновом  смокинге  необычайно  искусно  мешал  коктейли.  Керн  и Монфиори
выбрали  столик  в бархатной глубине бара. Лакей  распахнул  длинный  список
напитков  -- бережно  и  благоговейно,  как антиквар,  показывающий  дорогую
книгу.
     -- Мы  будем пить подряд по одной рюмке, --  сказал ему Монфиори  своим
грустным глуховатым голосом.  -- А когда  дойдем  до  конца, на­чнем  опять.
Будем  тогда  выбирать только  то,  что пришлось нам по вкусу.  Быть  может,
остановимся  на одном  и  долго  будем  им наслаждаться. За­тем опять начнем
сначала.
     Он задумчиво посмотрел на лакея:
     -- Поняли?
     Лакей наклонил пробор.
     --  Это  так  называемое  странствие  Вакха,  --  с печальной  усмешкой
обратился Монфиори к Керну.  -- Некоторые  люди  и  в жизни применяют  такой
прием.
     Керн заглушил зябкий зевок.
     -- Это, знаете, кончается рвотой.
     Монфиори вздохнул.  Отпил.  Причмокнул. Выдвижным карандашиком  отметил
крестиком  первый  номер  в списке. От крыльев носа  шли у него две глубокие
борозды к уголкам тонкого рта.
     После третьей  рюмки  Керн молча  закурил.  После  шестой  --  это была
какая-то приторная смесь шоколада и шампанского -- ему захотелось го­ворить.
     Он выпустил рупор дыма; щурясь, отряхнул пепел желтым ногтем.
     -- Скажите, Монфиори, что вы думаете об этой -- как ее -- Изабели?..
     -- Вы ничего от нее не добьетесь, -- ответил Монфиори. -- Она из породы
скользящих. Ищет только прикосновений.
     -- Но она  ночью играет на гитаре,  с собакой  возится. Это скверно, не
правда ли?  --  сказал  Керн, выпучив  глаза на свою рюмку.  Монфиори  опять
вздохнул:
     -- Да бросьте вы ее. Право...
     -- Это вы, по-моему,  из зависти, -- начал было Керн. Тот тихо  перебил
его:
     -- Она женщина. А у меня, видите ли, другие вкусы.
     Скромно кашлянул. Поставил крестик.
     Рубиновые напитки сменялись золотыми. Керн чувствовал, что кровь у него
становится сладкая. В голове туманилось. Белые гетры  покинули  бар. Умолкли
дробь и напевы далекой музыки.
     -- Вы говорите, что нужно выбирать... -- густо и вяло  говорил он. -- А
я, понимаете, дошел до такой  точки... Вот слушайте: у меня  была же­на. Она
полюбила  другого. Тот оказался вором. Крал автомобили, оже­релья, меха... И
она отравилась. Стрихнином.
     --  А в Бога вы верите? -- спросил Монфиори с  видом человека, кото­рый
попадает на своего конька. -- Ведь Бог-то есть. Керн фальшиво засмеялся.
     -- Библейский Бог. Газообразное позвоночное... Не верю.
     -- Это из Хукслея, -- вкрадчиво заметил Монфиори. -- А был биб­лейский.
Бог... Дело  в том, что Он не один; много их, библейских богов... Сонмище...
Из них мой любимый... "От чихания его показывается свет;
     глаза  у него,  как  ресницы  зари".  Вы понимаете, понимаете, что  это
зна­чит?  А?  И  дальше:  "...мясистые части тела  его сплочены между  собою
твердо, не дрогнут". Что? Что? Понимаете?
     -- Стойте, -- крикнул Керн.
     -- Нет, вникайте, вникайте. "Он море претворяет в кипящую мазь;
     оставляет за собою светящуюся стезю: бездна кажется сединою!"
     --  Стойте же, наконец, -- перебил Керн. -- Я хочу вам сказать,  что  я
решил покончить с собой...
     Монфиори мутно  и внимательно взглянул на него, ладошкой прикрыв рюмку.
Помолчал.
     -- Я так и думал, -- неожиданно мягко заговорил он.  -- Сегодня, ког­да
вы  смотрели на танцующих, и раньше, когда встали из-за стола... Было что-то
в вашем лице... Морщинка между бровей... Особая... Я сразу по­нял...
     Он затих, поглаживая край столика.
     --  Слушайте,  что  я  вам  скажу, -- продолжал  он,  опустив  тяжелые,
лиловатые веки в  бородавках ресниц. --  Я  повсюду ищу таких,  как вы, -- в
дорогих гостиницах, в поездах, на морских курортах, -- ночью, на на­бережных
больших городов...
     Мечтательная усмешечка скользнула по его губам,
     -- Я  помню, однажды,  во Флоренции... Он  медленно  поднял свои  козьи
глаза:
     --  Послушайте,  Керн,  я  хочу присутствовать... Можно?  Керн,  сутуло
застывший, почувствовал холод в груди под крахмаль­ной рубашкой.
     "Мы оба пьяны... -- пронеслось у него в мозгу. -- Страшный он".
     -- Можно? -- вытягивая губы, повторил Монфиори. -- Я вас очень прошу.
     Коснулся холодной волосатой ручкой...
     -- К черту! Пустите меня... Я шутил...
     Монфиори все так же внимательно смотрел, присасываясь глазами.
     -- Надоели вы мне! Все надоело, -- рванулся, всплеснув руками, Керн, --
и взгляд Монфиори оторвался, как бы чмокнув...
     -- Муть! Кукла!.. Игра слов!.. Баста!..
     Он больно  стукнулся  бедром о край столика. Малиновый толстяк за своей
зыбкой стойкой выпучил белый вырез,  заплавал, как  в кривом зер­кале, средь
своих  бутылок.  Керн  прошел  по  скользившим волнам ковра, плечом  толкнул
стеклянную падавшую дверь.
     Гостиница  глухо спала.  С  трудом поднявшись  по  мягкой лестнице,  он
отыскал свой номер. В соседней двери  торчал ключ. Кто-то забыл запе­реться.
В тусклом свете змеились цветы  в коридоре. У себя в комнате он  долго шарил
по стене, ища электрическую кнопку. Затем рухнул в крес­ло у окна.
     Он подумал, что нужно написать кое-какие письма. Прощальные. Но  густой
и липкий хмель ослабил его. В ушах клубился глухой гул, по лбу веяли ледяные
волны. Надо было письмо написать, -- и еще что-то не давало ему покоя. Точно
он вышел из  дома и  забыл бумажник. В  зер­кальной черноте окна  отражалась
полоска  воротника, бледный лоб. Пья­ными каплями он забрызгал себе  спереди
рубашку. Письмо  надо пи­сать -- нет,  не то. И внезапно что-то мелькнуло  в
глазах. Ключ! Ключ, торчавший в соседней двери...
     Керн тяжко встал, вышел в  тусклый коридор. С громадного  ключа спадала
блестящая пластинка  с цифрой 35. Он  остановился перед  этой  белой дверью.
Жадная дрожь потекла по ногам.
     Морозный  ветер  хлестнул  его по лбу. В просторной  освещенной спальне
окно было распахнуто. На широкой постели, в желтой открытой пижаме, навзничь
лежала Изабель. Свесилась светлая рука, между  паль­цев тлела папироса. Сон,
видимо, схватил ее невзначай.
     Керн  подошел  к постели.  Стукнулся коленом о стул,  на  котором  чуть
зазвенела гитара. Синие волосы Изабель крутыми кругами лежали  на  по­душке.
Он  поглядел на ее темные веки, на нежную  тень между грудей. Тронул одеяло.
Она мгновенно распахнула глаза. Тогда Керн, как-то сгорбившись, сказал:
     -- Мне нужна ваша любовь. Завтра я застрелюсь.
     Ему никогда не снилось, что  женщина -- хоть и застигнутая врасп­лох --
может так испугаться. Изабель сначала застыла,  потом метнулась, оглянувшись
на открытое  окно, --  и,  мгновенно соскользнув с постели, пронеслась  мимо
Керна -- с наклоненной головой, словно боялась удара сверху.
     Стукнула дверь. Листы почтовой бумаги слетели со стола.
     Керн  остался стоять посреди просторной  и светлой комнаты. На  ноч­ном
столике лиловел и золотился виноград.
     -- Сумасшедшая! -- сказал он вслух.
     Трудно повел плечами. Содрогнулся от холода длинной дрожью, как конь. И
внезапно замер.
     За окном  рос, летел, приближался взволнованными толчками -- быст­рый и
радостный  лай.  Через  миг  провал окна, квадрат черной  ночи, за­полнился,
закипел сплошным бурным мехом. Широким и шумным махом  этот рыхлый мех скрыл
ночное небо, от рамы до рамы. Миг, и он напря­женно  вздулся, косо ворвался,
раскинулся. В  свистящем  размахе  буйного  меха мелькнул  белый  лик.  Керн
схватился за гриф  гитары, со всех сил ударил  белый лик, летевший  на него.
Его сшибло с ног ребро исполин­ского крыла, пушистая  буря. Звериным запахом
обдало его. Керн, рва­нувшись, встал.
     Посредине комнаты лежал громадный ангел.
     Он  заполнял  всю  комнату,  всю  гостиницу,  весь  мир.  Правое  крыло
согнулось, опираясь  углом в  зеркальный  шкаф.  Левое тяжко раскачива­лось,
цепляясь за  ножки опрокинутого стула. Стул громыхал по полу взад  и вперед.
Бурая шерсть на крыльях  дымилась, отливала инеем. Ог­лушенный ударом, ангел
опирался  на  ладони, как сфинкс. На белых ру­ках  вздулись  синие жилы,  на
плечах  вдоль ключиц  были теневые прова­лы.  Глаза,  продолговатые,  словно
близорукие, бледно-зеленые, как воз­дух перед  рассветом, не мигая, смотрели
на Керна из-под прямых, сросшихся бровей.
     Керн, задыхаясь от острого запаха мокрого  меха,  стоял  неподвижно,  в
бесстрастности предельного страха, разглядывая гигантские, дымящиеся крылья,
белый лик,
     За  дверью, в  коридоре  раздался  глухой  шум.  Тогда  другое  чувство
ов­ладело Керном: щемящий стыд.
     Ему стало  стыдно,  до боли, до ужаса, что сейчас  могут войти, застать
его и это невероятное существо.
     Ангел шумно дохнул, двинулся,  руки  его  ослабли;  он упал  на  грудь.
Колыхнул крылом. Керн, скрипя зубами, стараясь не глядеть, нагнулся над ним,
охватил холм  сырой пахучей шерсти, холодные, липкие плечи. С тошным  ужасом
он заметил, что ноги у ангела бледные и бескостные, что стоять на  них он не
может.  Ангел  не  противился.  Керн, спеша,  пово­лок его к шкафу,  откинул
зеркальную дверь, стал вталкивать, втискивать крылья в скрипучую глубину. Он
хватался  за   ребра   их,  старался  согнуть  их,  вдавить.  Складки  меха,
раскручиваясь, ударяли  его по  груди. Нако­нец, он крепко двинул  дверью. В
тот же миг изнутри вырвался раздираю­щий и нестерпимый вопль -- вопль зверя,
раздавленного колесом. Ах,  он ему прищемил крыло.  Уголок крыла  торчал  из
щели. Керн, слегка рас­крыв  дверь, ладонью втолкнул курчавый клин. Повернул
ключ в замке.
     Стало очень тихо. Керн  почувствовал, что горячие слезы  стекают у него
по лицу.  Он  выдохнул и кинулся в коридор. Изабель -- ворох чер­ного шелка,
скорчившись, лежала у стены. Он поднял ее  на  руки, понес к себе в комнату,
опустил  ее  на постель.  Затем  выхватил из  чемодана тя­желый  парабеллум,
захлопнул обойму -- и бегом, не дыша, ворвался об­ратно в No 35-й.
     Две половинки разбитой тарелки белели на ковре. Виноград рассы­пался.
     Керн увидел  себя в зеркальной двери шкафа:  прядь волос, спустив­шуюся
на бровь, крахмальный вырез  в  красных  брызгах, продольный  блеск  на дуле
пистолета.
     -- Его надо прикончить, -- глухо воскликнул он и распахнул шкаф.
     Только вихрь пахучего  пуха. Бурые маслянистые  хлопья  заклубились  по
комнате. Шкаф был пуст. Внизу белела шляпная картонка, продавлен­ная.
     Керн подошел к окну, выглянул.  Мохнатые облачки наплывали  на  лу­ну и
дышали вокруг нее тусклыми радугами. Он закрыл рамы, поставил на место стул,
отшаркнул под  кровать бурые хлопья пуха.  Затем осто­рожно вышел в коридор.
Было по-прежнему тихо. Люди крепко спят в горных гостиницах.
     А когда он вернулся к себе  в номер, то  увидел: Изабель, свесив бо­сые
ноги с  постели, дрожит, зажав  голову. Стало ему стыдно, как давеча,  когда
ангел смотрел на него своими зеленоватыми странными глазами.
     --  Скажите   мне...  где   он?  --  быстро  задышала   Изабель.  Керн,
отвернувшись, подошел к письменному столу, сел, открыл бю­вар, ответил:
     -- Не знаю.
     Изабель втянула на постель босые ноги.
     -- Можно остаться у вас... пока? Я так боюсь...
     Керн  молча кивнул.  Сдерживая дрожь  в руке, принялся  писать. Изабель
заговорила снова --  трепетно и глухо,  но почему-то Керну показа­лось,  что
испуг ее -- какой-то женский, житейский.
     -- Я встретила его вчера, когда в темноте летела на лыжах. Ночью он был
у меня.
     Керн, стараясь не слушать, писал размашистым почерком:
     '  "Мой милый друг. Вот мое последнее письмо. Я никогда не мог за­быть,
как ты мне помог, когда на меня обрушилось  несчастье. Он,  веро­ятно, живет
на вершине, где ловит горных орлов и питается их мясом..."
     Спохватился, резко  вычеркнул,  взял другой лист. Изабель всхлипыва­ла,
спрятав лицо в подушку.
     -- Как же мне быть теперь?.. Он станет мстить мне... О, Господи... "Мой
милый друг, -- быстро писал Керн, --  она искала незабываемых прикосновений,
и вот теперь у нее родится крылатый зверек..." А... Черт! Скомкал лист.
     --  Постарайтесь уснуть,  -- обратился он через плечо к  Изабель.  -- А
завтра уезжайте. В монастырь.
     Плечи у нее часто ходили. Затем она утихла.
     Керн писал. Перед  ним улыбались глаза единственного человека на свете,
с  которым он  мог  свободно  говорить и  молчать. Он  ему  писал, что жизнь
кончена, что он недавно стал чувствовать, как вместо будущего надвигается на
него черная  стена, -- и что  вот теперь  случилось нечто такое,  после чего
человек не может и не должен жить. "Завтра в пол­день я умру, -- писал Керн,
-- завтра -- потому что хочу умереть в пол­ной власти своих сил, при трезвом
дневном свете. А сейчас я слишком потрясен".
     Докончив, он  присел в кресло у окна.  Изабель спала, чуть слышно дыша.
Тягучая усталость обхватила ему плечи. Сон спустился мягким туманом.
     III
     Он проснулся от стука в дверь. Морозная лазурь лилась в окно.
     -- Войдите, -- сказал он, потянувшись.
     Лакей  беззвучно  поставил поднос  с  чашкой  чая на стол, поклонился и
вышел.
     Керн про себя рассмеялся: "А я-то в помятом смокинге".
     И мгновенно вспомнил,  что было ночью. Вздрогнув, взглянул на по­стель.
Изабель не было. Верно, ушла под  утро к себе. А  теперь, конечно, уехала...
Бурые, рыхлые крылья на  миг  померещились ему.  Он быстро  встал  -- открыл
дверь в коридор.
     --  Послушайте,  --  крикнул  он удалявшейся спине  лакея, --  возьмите
письмо.
     Подошел к столу,  пошарил. Лакей  ждал в дверях. Керн похлопал себя  по
всем карманам, посмотрел под кресло.
     -- Можете идти. Я потом передам швейцару.
     Пробор наклонился, мягко прикрылась дверь.
     Керну стало досадно, что письмо потеряно. Именно это письмо.  В  нем он
выразил так  хорошо, так плавно и просто все, что нужно было. А теперь слова
он вспомнить не мог. Всплывали нелепые фразы. Нет, пись­мо было чудесное.
     Он принялся писать заново -- и выходило холодно, витиевато. Запе­чатал.
Четко надписал адрес.
     Ему  стало странно легко  на  душе.  В полдень он  застрелится, а  ведь
человек, решившийся на самоубийство, -- бог.
     Сахарный снег сиял в окно. Его потянуло туда -- в последний раз.
     Тени инистых деревьев лежали на снегу, как синие перья. Где-то гус­то и
сладко  звенели  бубенцы.  Народу   высыпало  много:  барышни  в  шер­стяных
шапочках,  двигающиеся  на  лыжах  пугливо и неловко, молодые люди,  которые
звучно перекликались, выдыхая  облака хохота,  и пожи­лые люди, багровые  от
напряжения, -- и какой-то  сухой синеглазый ста­ричок,  волочивший  за собою
бархатные  саночки. Керн мимолетно поду­мал: не хватить ли старичка по лицу,
наотмашь, так, просто... Теперь ведь все позволено... Рассмеялся... Давно он
не чувствовал себя так хорошо.
     Все тянулись  к  тому  месту, где  началось лыжное состязание.  Это был
высокий крутой скат, переходивший посередине  в  снеговую площадку,  которая
отчетливо обрывалась,  образуя прямоугольный  уступ.  Лыжник,  скользнув  по
крутизне,  пролетел  с уступа в  лазурный воздух;  летел, рас­кинув руки, и,
стоймя опустившись в продолжение  ската,  скользил даль­ше. Швед только  что
побил  свой  же  последний  рекорд и далеко  внизу, в вихре серебристой пыли
круто завернул, выставив согнутую ногу.
     Прокатили еще двое в черных свэтерах, прыгнули, упруго стукнули о снег.
     -- Сейчас пролетит  Изабель, -- сказал тихий голос  у плеча Керна. Керн
быстро подумал: "Неужели  она еще здесь... Как она может"... -- посмотрел на
говорившего. Это был Монфиори. В котелке, надвинутом на  оттопыренные уши, в
черном  пальтишке с  полосками  блеклого  барха­та  на воротнике, он  смешно
отличался  от  шерстяной  легкой толпы.  "Не  рассказать ли ему?" -- подумал
Керн.
     С отвращением оттолкнул бурые пахучие крылья: "Не надо думать об этом".
     Изабель поднялась на холм.  Обернулась, говоря что-то спутнику сво­ему,
весело, весело, как  всегда. Жутко стало Керну от этой веселости. Показалось
ему, что над снегами, над стеклянной гостиницей,  над игру­шечными людьми --
мелькнуло что-то -- содрогание, отблеск...
     -- Как вы сегодня поживаете? -- спросил Монфиори, потирая мерт­вые свои
ручки.
     Одновременно кругом зазвенели голоса:
     -- Изабель! Летучая Изабель!
     Керн  вскинул  голову.  Она  стремительно  неслась  по  крутому  скату.
Мгновение -- и он увидел:  яркое лицо, блеск на ресницах. С легким  сви­стом
она скользнула  по  трамплину, взлетела, повисла  в воздухе -- распя­тая.  А
затем...
     Никто, конечно, не мог ожидать этого. Изабель на полном лету судо­рожно
скорчилась и камнем упала, покатилась, колеся лыжами в снеж­ных всплесках.
     Сразу скрыли ее  из виду спины шарахнувшихся к  ней людей. Керн, подняв
плечи, медленно подошел. Ясно, как будто крупным почерком написанное, встало
перед ним: месть, удар крыла.
     Швед  и  длинный  господин  в роговых  очках  наклонялись над  Изабель.
Господин  в  очках профессиональными движениями  ощупывал неподвиж­ное тело.
Бормотал:
     -- Не понимаю... Грудная клетка проломана...
     Приподнял ей голову. Мелькнуло мертвое, словно оголенное лицо.
     Керн повернулся, хрустнув каблуком, и  крепко зашагал по направле­нию к
гостинице. Рядом с ним  семенил Монфиори, забегал вперед, за­глядывал  ему в
глаза.
     --  Я  сейчас иду к себе наверх,  -- сказал Керн,  стараясь проглотить,
сдержать рыдающий смех. -- Наверх... Если вы хотите пойти со мной...
     Смех подступил  к  горлу, заклокотал. Керн,  как  слепой, поднимался по
лестнице. Монфиори поддерживал его робко и торопливо.

     Берлин, май 1923

Популярность: 2, Last-modified: Fri, 02 Feb 2001 21:39:03 GmT