---------------------------------------------------------------
     © Copyright Марина Бонч-Осмоловская, 1995, 2005
     Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
     Изд: "Светлячок", СПб, 1999.

     Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о романе
     в книге обсуждений

     Текст представлен во второй редакции от 6 августа 2005
     Первая редакция доступна на home-page автора по адресу

     http://zhurnal.lib.ru/b/bonch-osmolowskaia_m_a/marinabonch-osmolowskaja.shtml

---------------------------------------------------------------

                     6-го  августа, в день памяти святого преподобного
                     Александра Невского помещаю эту книгу

                     С любовью посвящается моему мужу Алеше.


                     Когда я прошел этот путь, я остановился
                     и увидал дела свои...










     Жена и  я  - мы едем в гости  в этот праздничный вечер. Нет спасения от
жары. Австралия. Новый Год.
     Машина шуршит далеко-далеко  -  сквозь австралийскую  ночь.  Мимо текут
спальные районы:  убегающие  вдаль  дома,  разделенные  лужайками,  кустами,
парой-тройкой  деревьев  -  нескончаемые,  неразличимые,  как  солдаты,  как
солдатские гимнастерки,  холмы и деревья, придорожные камни, травы и заборы,
как  загородки  вокруг пастбищ,  -  мириады  километров  колючей  проволоки,
обнявшей страну, оберегая частную собственность, как шаг вправо и шаг влево,
как сознание правоты, а также  непоколебимости, как неугасимая повторяемость
того и сего, для них и для нас, и  сейчас, и во веки веков... Как легко  все
кануло  во  мрак.  Я поднял  голову,  и  вот  передо  мною  Ночь -  горячая,
болеутоляющая,  необъятная  австралийская   Ночь,  облившая  небо  несметным
множеством звезд, слишком просторная,  слишком  глубокая,  и звезды  слишком
крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не здесь, не на
этой Земле, а  во сне, в дремоте об этой  ночи - вон та, та - совсем желтая.
Южные звезды - сон и бред, этого не может быть, это - пираты, "Дети капитана
Гранта" летом под  одеялом,  когда  все  спят  и  тишина,  молочница поутру,
душистый сбитень сада с его  благовонными, проливающимися соками  на границе
соснового  бора,  сладкое  горение  земляничин, их случайный праздник  среди
теплой травы... Щуки и  судаки, пойманные  в это утро, их зеленые  бока, как
звездное  небо.  И,  как звездное  небо, усыпанный  существами лес,  вода  и
воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды сливаются в
высоких травах,  неся  в себе рыбу,  лодки, пузыри и другое,  что  наполняет
воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая - босиком.
Толстые, заварные летние  облака - ослепительные облака моего детства... Еще
не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя скорбь. Вот сливочное
за тринадцать копеек в киоске, достань монетку, разожми потную ладошку, лижи
его скорее  - уже  капает  и  течет  по рукам, и пальцы  сладкие, горячие  и
липкие. Добрый шелудивый  пес тоже высунул язык и смотрит, что это у тебя  в
руке.  Молочные реки,  кисельные  берега,  сон -  терпкий  от  запаха смолы,
терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон по-над речкой на полустаночке
Бубна...
     Сюда  закралась ошибка, очень  странная  ошибка  - ты  говоришь: "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив  дома,  когда  падают  сумерки,  и  одна  птица   редко  и  одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава  в
книжке  о капитане Гранте, но где я - там или здесь? A также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал  мне на это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
     Оглянись вокруг - тебе все это снится: жара в  Новогоднюю ночь и тайное
дыхание  Великого  океана  - его порывы,  влага и  всевластье.  И немыслимая
древность  этого   материка,  лежащего  в  водах  за   пределами  жизни,  не
нуждающегося  ни в  чем,  и  менее всего в  человеке.  В  этой  стране  есть
загадочность и одухотворенная мрачность. Так можно говорить об  одушевленном
существе, если бы материк - то,  что под  ногами,  -  был живым. Архаичный и
корявый, он  сам-друг,  слеплен из  красного,  бесплодного  камня  и  покрыт
сухими,  пахучими   лесами,  полными  странных  животных,  вымерших  повсюду
миллионы  лет  назад, но  живущих  здесь  от  сотворения мира.  И такими  же
древними,  высушенными аборигенами, не создавшими ни домов, ни вещей - о! ни
домов, ни вещей! Они бредут, как  странники,  по этой красной земле, смотрят
на  Океан, танцуют,  притоптывая  в такт, и  рисуют  подлунный  мир и жизнь,
нанося сложные сочетания кругов и точек. Они верят в свой Dreaming (мечтания
-  англ.), в котором нет  слова "думать", а только "грезить" - непереводимый
ни на какой язык, ибо за  сорок  тысяч лет  им не было нужды записать это, и
они  не  создали  ни письма,  ни алфавита, - но верят  в  словах и  красках,
ощущаемых, как мир,  чистое пространство,  в котором  человек живет вместе с
Богом, в котором человек часть Бога, и в этом его предназначение.
     И в  этом бездонном мире между прошлым и еще более прошлым, между водой
и звездным  небом, камнями и листьями, между явью и сном, неведомыми тропами
и  невиданными путями,  в этом  чудотворном пространстве, пульсирующем,  как
красное  сердце,  -  белый  человек  с  его  бензоколонками,  закусочными  и
демократическими  выборами,  с  этой  его  непробиваемой  мощью,  -  в  этом
бездонном мире он только "рябь на лице кармы".







     В новогодний  вечер  вежливый  поток машин несет  в  себе,  завораживая
теплом  фонарей,  неторопливым движением, сопричастностью  общему празднику.
Эта яркая река людей и огней! - вьется, лучится в своих берегах, предвкушая,
зализывая раны и  грехи,  уговаривая и утешая.  Праздник, праздник!  Гремите
погремушками,  раздавайте  авансы, посыпайте головы  конфетти, изящно  лгите
себе  и  другим,  уснащая  эту  жизнь:  сделайте ее другой,  сделайте  жизнь
праздником прямо  сейчас! Радость, подарки,  застолье - все, как прежде, как
встарь, но,  может быть, лучше, новее? Конечно, и жизнь не такая, как тогда,
она будет  ярче,  умнее.  Верь,  верь!  Вот она  -  сила, вот  -  надежда  и
обновление - эта звездочка вдали!


     Так было, будет, есть
     Прекрасной жизни зонтик!
     Прогулка, фаэтон, лишь рикша впереди...
     Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик,
     А разобьемся вдрызг: так нами пруд-пруди!
     (Стихи Е. Тыкоцкого)


     Она курит много и  скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках рекламы видя
за  рулем лицо мужа  с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
- думает она по привычке и добавляет с досадой: - И что ему не хватает!"
     Она  включает  музыку, и  тишина,  так часто  возникающая  между  ними,
изчезает.  Лена не  выносит  молчания.  Сейчас  она чувствует себя бодрее  и
прибавляет звук.  Вадим не замечает ни музыки, ни  осуждающих взглядов жены,
ни сигаретного дыма.
     ...Я видел дожди, долгие, ледяные... Они сменились теплым снегом, а под
Новый Год ударила стужа. - Вадим вдохнул горячий запах австралийской зимы. -
Снежный холод летел  вдоль Невы,  вдоль  линий. Я ехал на троллейбусе домой,
мечтая  о  чае, лампе  на столе  и  картинах, покрывающих стены  драгоценным
ковром. Сколько лет я собирал их, каждый день разглядывал заново. Мой дом...
     - Вадик, о чем ты думаешь?
     - О Питере.
     Лена резко отвернулась.
     -  Бессмыслица какая-то,  зачем? - сунула  окурок  в  пепельницу,  села
поровней.  - Бог с ним  с  Питером и Россией  этой.  Но  ты постоянно  о том
времени думаешь, а я чувствую, здесь что-то замешано, да?
     Вадим промолчал.
     - Дело не в маме, - продолжала Лена, - и не в твоих сантиментах: речки,
грибочки, пенечки... - Она  не заметила, что Вадим поморщился,  и произнесла
миролюбиво, как будто спрашивая, но и утверждая, с чуткостью близкого друга:
- Ты влюблен был до меня сильно?
     Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
     - Давай найдем более подходящий момент?
     - Вот и ответ.
     - Мы на праздник едем.
     - Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос
Лены стал мягким: - Кто она?
     Он долго не отвечал.
     - Как вы познакомились?
     - Она позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи.
Когда вам удобно? - спросил  я. -  Завтра, в шесть.  - Можно в шесть.  Вот и
весь разговор.
     - Она пришла?
     - Я открыл  дверь, взглянул ей в лицо. Повернулся и ушел в комнату. Она
засмеялась и пошла следом.
     - Почему?
     - Потом она  тоже спросила -  почему?  Это было, как столбняк, - сказал
Вадим.
     Лена посидела и угрюмо сказала:
     - Я ничего не знала, дальше?
     - Она жила в Москве.
     - Вы редко виделись?
     - В общем, нет. Я ездил к ней по выходным.
     - В Москву? Каждые выходные?!
     Он кивнул головой:
     - Да, около двух лет.
     Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
     - Можешь не  продолжать! - она  открыла  и сразу закрыла окно. Закурила
снова. Посидела и спросила:
     - Какое у нее лицо?
     - Ботичеллевское. А веки тяжелые.
     - Как ее зовут?
     - Маха, я звал ее Махой, ты помнишь картину Гойи?
     - Она взяла  тебя целиком, не спросясь и не раздумывая? - спросила Лена
с  оттенком  такого  сложного  чувства,  что муж  посмотрел на нее и  быстро
сказал:
     - Давай остановимся.
     В тот момент и потом было чувство предрешенности,  перед Вадимом встали
их первые дни. Он знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Он не мог
оторваться  от ее лица, потому что видел его внутри себя. Она, появившаяся в
его жизни, теперь сидела напротив и  говорила, и это были его мысли. "Иногда
я видел  ее профиль с тяжелыми  волосами, поднятыми  вверх,  и думал, что не
вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
     - Один вопрос: почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
-  Лена  очевидно ждала слов разубеждения,  но  он не заметил  ее игры и  не
распознал внутреннего призыва.
     - Эти два года я  не заметил, -  ответил он.  - Я  просто  ездил к ней.
Потом...  она говорила, что устает, просила не приезжать. А  я  тосковал без
нее и пропадал. Я не мог  себе представить что-нибудь  такое, пока не пришел
тот  день.  Когда же наступил  тот день, она сказала,  что любит  другого  и
выходит за него замуж. - Вадим  неуклюже покраснел.  - Я вернулся  домой,  я
вернулся домой, - повторил он, не замечая жены, - но  ничто уже не вернулось
ко мне ни тогда, ни после.
     Лена вздрогнула, лицо  ее  исказилось,  и  вне себя она  отвернулась от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и  долго глядела на нее. Затем достала из  сумочки  адрес,  по которому  они
ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
     Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись, перестал  замечать все
вокруг.
     И  я кончился, и время кончилось...  Любимая, мое  счастье, я  не  знал
ничего до самого последнего дня, кроме того, что ты не любила меня, отмерила
столько-то дней и позволила быть счастливым рядом  с тобой. Я смотрел в твои
глаза,  целовал белоснежные веки,  тяжелые и прекрасные, я сходил с  ума  от
твоей красоты  и любви. А  ты не  любила меня. Как  странно  -  я  не  видел
этого...
     Тогда... начался бег... от тебя, от  твоих  глаз, губ - бег от нежности
поцелуев  твоих и  обвала страсти моей,  бег в небытие,  в жизнь  без  тебя.
Нельзя ждать,смотреть на тебя, трогать. Нельзя. Мне нельзя.


     И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена,
     И солью оделась, как тогой, она.
     (Стихи Е. Тыкоцкого)


     Сколько лет минуло с  той  поры. Сколько лет я бегу от тебя  и несу эту
тогу. Где я и  кто? Вокруг незнакомая страна, чужие, холодные люди. Рядом со
мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет,  что жена  мне. Пусть так.
Сколько  вещей  нельзя было делать... Я  не  должен был встречать, любить и,
может  быть,  жить.  Вокруг миллионы,  кому можно любить и  те, кому нельзя.
Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом
нет смысла,  все пусто во мне,  но  нет покоя годам, проведенным без тебя...
Прошлое  жизни  моей  и  блуждающие  тени  плетут нить  пути,  намечая  шаги
затерявшегося в сумерках среди  зыбких  огней, обманом завлекая в бесплодные
края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял  ты на  том берегу, что
за  знаки ловишь  в  столбняке холода, прижавшегося  к  тебе всей  грудью?..
Закрой глаза и забудь...
     Рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память,
мысли  и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем  удалось; любое дело
она  неизменно доводит до логического  конца.  В ее решимости  быть со мной,
улучшить  жизнь,  исправить мои ошибки  - неизбежность: приливов и  отливов,
бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней
моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
     Мощь и  энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда  мы жили в
Питере и мне не хватало времени  на одну  работу в музее  Мраморного дворца,
жена работала на двух, бегая на преподавание  в техникум, вдобавок, покупала
съестные припасы на точках своих  городских пересадок. Приезжала она  домой,
конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии непрерывного труда,
к  ночи падала замертво. Все, что делает  этот человек,  - он делает  не для
себя, и ее семья не умеет как следует оценить это.
     Вот мы  - наша  дочка Динка  и я - сидим дома одни. За  окнами медленно
падает   крупный  снег.  Он  безвоздушный,   как  чудо,  и  кажется  немного
неестественным,  как  театральная  декорация, потому  что небо не ночное,  а
розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями  небо в
поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина, и время ничем не омрачается
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно  дедовское, старое и  очень глубокое.  Когда-то бабушкин кот точил  свои
юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно  своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой, не дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего  пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю  огромный том "Искусство
Флоренции",  я  тоже,  как  и  Динка,  не   дышу.  "Здесь  прошелся  загадки
таинственный ноготь..."
     - Что, папа? - откликается Динка.
     В  прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка  сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он, Джотто...
     Лена вошла вся в снегу.
     - Привет! Эти чертовы автобусы,  ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом
- пожалуйста, все руки оборвут. Дина, я, надеюсь, ты вымыла посуду?
     Динка оторвала горбушку и забралась на стул.
     - Потом помою.
     - Как мне надоело слышать это каждый вечер, - с досадой сказала Лена. -
И сколько раз я говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
     Она  включила верхние лампы - комната осветилась  ярким светом,  как  в
больнице.
     - Сидите тут в потемках - глаза испортите.
     - Так уютнее, - возразил я.
     -  Вечно  ты  интим разводишь...  -  недовольно  заметила она.  -  Ужин
приготовил?
     - Тебя не было, я не знаю, что.
     - Каждый день придешь измотанная и торчишь у плиты!
     - Давай, помогу.
     - Да  все равно ты не  знаешь, что нужно делать. - Лена рывком  открыла
холодильник и,  прихватив пару  свертков,  двинулась к выходу: - Дина, чтобы
немедленно начала мыть посуду!
     Я притянул Динку за острые плечики. Настроение у меня пошло вниз, стало
как-то... скучно. Я  подышал Динке носом в  ушко, она  посопела мне в щеку и
побежала на  кухню.  Я  сел на подоконник  с ногами.  Окна у нас  овальные и
огромные, а подоконники - широкие плиты  пестрого мрамора.  Старые питерские
комнаты... На подоконнике  сидишь,  как "птиц" на  жердочке: вокруг сугробы,
снежная  гора запорошенной  школы,  а  вдалеке, чуть  слева,  розовый силуэт
Андрея Первозванного. Белое на белом. Розовое и белое  в снегу... Красота-то
какая...
     Дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
     - Ты брал мою прихватку? - Она заметалась по комнате. - Засунул куда-то
и забыл! У меня все сгорит! - и вылетела в коридор, грохнув дверью.
     Бедная Лена... А мы - эгоисты, чем мы, в самом деле, занимаемся?
     - Чем ты тут занимаешься? - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не мог
на стол накрыть?!
     - Что за суета?
     - А  кто за меня  сделает?  Надо постирать  -  уже замочено, Дине форму
погладить  и  кухню  помыть -  наша очередь,  -  она стремительно бегала  по
комнате, разбирая вещи. - Что творится! Пыль, все разбросано!
     - Пусть с грязнотцой, зато тихо, хорошо...
     - Ничего хорошего!
     - Ты отдохни... и  знаешь, - я обнял ее и  поцеловал, - я соскучился по
тебе...
     - Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку, - как можно дела
отложить?  И  поздно... боюсь,  нехорошо  будет... -  Она говорила, стараясь
казаться равнодушной,  и от этого в ее словах появилась фальшь.  Она прятала
глаза. Я повернул ее голову ко мне:
     - Отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга моя...
     - Оценил? Вы бы без меня пропали!
     Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся:
     - Конечно, пропали, даже не сомневайся!
     - Ты меня замучил, - она зорко посмотрела на меня и сказала укоризненно
и с сильным чувством. - Я ничего не могу. По крайней мере, сегодня.
     Я растерялся:
     - Не гневайся, государыня рыбка.
     Лена улыбнулась, но вдруг резко сказала:
     - Да,  ты  виноват! Я  вкалываю  на двух  работах, прихожу домой  и дел
невпроворот, а  ты советуешь  бросить все и любовью заниматься. И чувствуешь
себя на высоте положения!
     - Не чувствую... - я поймал ее руки.
     - Я  знаю! - крикнула Лена  убежденно и неожиданно взглянула на меня  с
таким вызовом, что  меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, она не могла сдержать
захлеснувшей ее злобы: -  Весь на небесах,  в искусстве! - закричала  она  и
резко толкнула меня в грудь. - Тошнит от тебя!
     Она рывком  распахнула форточку, с грохотом захлопнула ее и побежала по
комнате, хватая и беспорядочно  переставляя всякие предметы. В первый  раз я
видел жену в таком виде.
     - Хватит с меня! - она схватила себя  двумя руками за голову и зашипела
с перекосившимся лицом: - Ничего  хорошего...  ничего хорошего в жизни...  -
Внезапно ее голос осип, и из нее рванул неудержимый поток с рыданием и воем.
Я обнял ее, отнес на диван и прилег вместе с ней,  крепко прижав к себе. Она
билась  в моих  руках, то вырываясь,  то пряча лицо на  моей груди, а  я все
гладил ее, обнимал, гладил, и вот она подняла на  меня зареванное лицо, и, к
своему изумлению, я прочитал в нем робость и раскаяние.
     - Со мной что-то происходит...  - кончик ее носа побелел, и она жалобно
залепетала: - Однажды я села на автобус, просто еду себе и вдруг поняла, что
сейчас, не сходя с места, умру. Я на  остановке  выскочила. А, потом, думаю,
надо  ехать  и села на другой автобус.  Почти  до  метро  доехала, как опять
началось, - Лена смотрела на меня дикими глазами.
     - Что началось?!
     - Тошнота и кажется, что может вырвать, а потом чувство -  сейчас умру,
если сию минуту не выйду!
     - У тебя нервы расстроены, ты устала!
     Она покачала головой и прошептала, дергая меня за рубашку:
     - В метро опять началось, как  обвал, как стена валится, а из вагона не
выбежать. Выйти нельзя! И знаешь, что сейчас умрешь, - серьезно, без уловок!
-  в полном отчаянии зарыдала она, а я прижал  ее лицо к  себе  и готов  был
реветь вместе с ней.
     - Я тебя спасу, - шептал я ей в самые губы.
     Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы.
     - Зачем скрывать, глупая. Давно это с тобой?
     - Порядочно...
     - Это нервы и хронический недосып.
     - Я чувствую, что это не усталость, - она задумчиво  взглянула на меня.
- ...что-то другое...
     - Что?
     - Я не знаю.
     - Как же ты знаешь, что это не усталость?
     Ее лицо темнело. Она молчала,  несколько мгновений размышляя, потом, не
говоря ни слова, развела  мои руки,  встала  и  начала прибирать на столе. Я
пытался дознаться, что  она  думает,  все напрасно - Лена  захлопнулась, как
будто  испугавшись  своей   внезапной  откровенности.  Не  обращая  на  меня
внимания, она занялась своими делами. Грустно прошел вечер.  Динка ничего не
заметила, не считая того, что мама, как обычно, не в настроении.
     На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.
     -  Вчера... что  это  было? - я  вопросительно уставился на  нее. -  Ты
сказала, что это не усталость?
     - Кто сказал?
     - Ты сказала.
     Лена сухо и сатирически усмехнулась:
     - Что ты хочешь?
     - Я... я... - повторил я, как баран, - я узнать хочу.
     -  Ах, узнать?  -  глаза ее вспыхнули,  - интересуешься,  что  да  как?
Препарируй меня, посмотри, что внутри! Думаешь, тебе все можно?
     - Я не думаю...
     Видно было, что  злоба подавлялась и разгоралась в ней с новой силой, и
она не может с ней справиться.
     - Если ты  что-то услышал, - Лена  задыхалась  и быстро бледнела, -  ты
теперь издеваться надо мной будешь, да?!
     Я  не нашелся,  что ответить, так  неожиданны и  несправедливы были эти
слова. Но, главное, я вдруг понял, что  узнал ее тайну, узнал случайно, а не
должен был, и  не забуду  ее  теперь,  буду  думать  о  ней  и  когда-нибудь
разгадаю.  Ведь непременно  разгадаю. В этом  и задето  ее самолюбие: больше
всего в ней - наших с ней отношений и меня.
     - Я тебя не люблю, получил? - она взглянула на меня ликующе.
     Я  понял,  что  ее  самолюбие  должно  взять  верх  надо мной,  тут  же
успокоился и улыбнулся:
     - Ты сама себе не веришь.
     Она опустила голову, долго глядела в пол, потом прошептала:
     - Конец всему, - и подняла угрюмый взгляд.
     - Да почему? - вскричал я.
     - Ты - мой самый главный враг!
     Я остолбенел, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты!" Я не знал,
почему, но чувствовал,  что  это правда.  Все, что случилось с ней, каким-то
образом связано со мной, я -  причина этого, а ведь  события реальные. Стало
быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная
мне. Тайна,  в  которую  меня не  посвящают,  а  сам я не могу  разгадать. Я
терялся в догадках, страшился ее новых чувств ко мне и повторения приступов.
А они не замедлили повториться.
     Вскоре  ездить  в  транспорте Лена  совсем  не могла. Несколько  раз  я
сопровождал ее  на работу, и наши  попытки неизменно  заканчивались удушьем,
страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной  смерти. Мы
выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев,  пока случайно не выяснилось:
единственное, что Лена переносит - это такси. Так ей удалось  сохранить свою
работу.
     Однажды  вечером  она  пришла  в веселом  расположении духа, болтала  с
Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас  очаровала. Когда  букашка
нежно  засопела  за  своей  перегородкой, мы тихонько включили музыку.  Лена
выглядела  чудесно: была  остроумна,  смешлива, соблазнительна,  я помолодел
вместе с ней за один вечер.
     Прошло несколько  месяцев.  Лена  стала  приходить домой поздно, иногда
ночью.  Звонила  от каких-то подруг,  с которыми  у нее были то встречи,  то
театры.  Когда она  легкой  тенью проскальзывала  в  дом, мы чаще всего  уже
спали. Однажды  утром мы обнаружили,  что мама с нами не ночевала.  Впрочем,
как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.
     Наша  жизнь  мало-помалу  переменилась. У  жены появились новые  дела и
множество новых  подруг, ее  день  был  переполнен, но это  только шло ей на
пользу: болезненные приступы исчезли, растворились  сами  собой. Она заметно
похорошела. Я дал ей  полную  свободу, видя, что она  пошла  на  поправку, а
Лена... ей было не до нас - мы редко видели ее дома.
     В это время  голова моя была занята до крайности: на носу была огромная
экспозиция.  Кроме того,  я всерьез увлекся  Филоновым  и  готовил  обширную
работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на
белых  волнах  заполонивших  все,   волнующихся  бумаг:   они  закручивались
внезапными потоками, легкими  каскадами  падали  со  стола и  вновь на стол,
увиваясь  течениями между  диванами,  столами и  лампами - левые, а иногда и
правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую  стремнину, обозначавшую
верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в
высокие пики.  Временами  вялость белых потоков растекалась в  унылые мели и
тогда, только изредка, выбрасывала  с тонким  шипением к  моим  ногам точные
строчки.
     Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем:
о проблемах детей  и взрослых, об  обязанностях, долге вежливости и денежных
долгах,  о  необходимостях  совершать  различные акты и  шаги и, тем  более,
связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно,
нуждалась  в детальном обсуждении, о  трудностях, волшебном образом портящих
нашу  жизнь,  о  непрерывных нуждах,  угрожающих моей свободе,  я  позабыл о
совершении правильных  поступков, а,  также,  об избегании  плохих -  я стал
счастливым человеком.
     Как-то  вечером Лена  рано  пришла  домой.  Вид  у нее  был убитый. Она
металась  по дому,  звонила  из коридора, что-то долго  в отчаянии шептала в
трубку  своей  подруге.  Я  не приставал.  Меня  до  своих секретов  она  не
допустила.
     Назавтра  она  опять   пришла  рано.  Весь   вечер  пролежала  пластом,
разглядывая потолок  и срываясь  ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На
следующий день  все повторилось сначала.  Лена  лежала разбитая, не в  силах
скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Я не мог
ничего изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать.
     Однажды, когда я  обдумывал  собрать  чемодан и  с Динкой перебраться к
маме, Лена как будто почувствовала мое  настроение. Она попросила меня сесть
рядом и стала убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая сведет ее
в могилу.  Она  была  грустна,  подавлена и беспомощна. Говорила,  что очень
одинока. Просила прощения. Плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая
меня к себе.  Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между  нами,  и
мы,  поразмыслив, взяли ее  каждый в  свою руку. Лена  осталась. Я  остался.
Утром мы отправились по врачам.
     Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как.  Мы  жили скорее,  как
соседи, или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и не уставала
повторять, что она больной человек, а я не  понимаю состояние, в которое сам
ее  вогнал, не жалею, не  сочувствую ей. Я сбился с  ног, стараясь  угодить.
Большая  часть домашних  дел перешла ко мне, но они не очень тяготили  меня,
лишь бы от этого был прок. На  беду, несмотря на то, что  Лена проводила все
свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за
чайником, состояние ее не улучшалось.
     Если она  не была  раздражена, то говорила, что любит меня и  старалась
проводить время на диване в поле моей видимости.  Она редко отпускала меня к
друзьям,  так как  постоянно  нуждалась в  моей помощи, чувствуя непрерывную
слабость и недомогание.
     Дома она перестала следить за собой -  это была другая сторона болезни,
и  теперь  ее  волосы  были в беспорядке, а старый халат как-то  бесформенно
висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.
     Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже  знал,
что не  должен принимать это за чистую монету, так как этот призыв не должен
закончится ничем.
     Словом,  я терялся в  догадках, пытаясь сопоставить  эти противоречивые
вещи, забросил свои дела и подчинился жалобам и требованиям моей жены.







     Я возвращаюсь к первым  годам  нашей совместной  жизни,  пытаясь  найти
источник происходящего сейчас.  У меня нет уверенности, что  я на правильном
пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.
     Много  раньше,  когда мы с Леной  только  поженились, мы жили  вместе с
мамой  за  городом. Наша  половина старого  дома состояла  из трех комнат  и
стеклянной  веранды, заросшей черемухой, в самой глубине  соснового леса.  Я
вижу, как сижу за  завтраком на  кухне, а  по деревянному забору вокруг сада
скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с
нашей  жизнью:  скрипящие половицы  паркета,  сверчки  в  ванной, где теплые
трубы,  загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные
пятками  песчаные  дорожки  в  сосняке,  залитые топленым молоком  закатного
солнца.
     Тогда мы жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она хотела жить
со мной, но  первое время я остерегался приводить к  ней Лену, сам  не знаю,
почему.  Это было  что-то  неопределимое, чему не было названия, но я только
ощущал опасность,  заключенную  в самой этой  ситуации. Я и раньше знал, что
женщины, кажется, очень добры, но иногда им отчего-то  бывает  трудно друг с
другом.
     Прошло  время  -  оно не принесло  ничего  дурного. Предчувствия  стали
мало-помалу отпускать меня.
     Однажды,  в  начале осени,  мы бродили  с Леной в  лесу. Вечерело, было
тепло и  очень  тихо.  Нежная  тишина с  легким  шуршанием листьв  разлилась
вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила
медом едва  зазолотившийся  лес.  Мы  шли,  ничем  не тревожа чудный мир. Мы
только смотрели вокруг.  Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек,  тонкие
травы, тишина и долгий покой  высоких деревьев. Но что кажется таким полным:
мир или наши чувства об этом мире?
     Лена  тихо  шла  рядом,  и  я  радовался,  что  она  умеет  чувствовать
настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На
вечернем серебристом небе легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо
в волосы моей подруги, я вдыхал ее запах, и сердце  мое дрожало от нежности.
Она прижалась ко мне, молчала, потом сказала:
     - Вадик, тебе надо поговорить с мамой, наша прописка истекает.
     - Да, я сказал... - отозвался я и медленно пошел вперед.
     - И что? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.
     - Она сказала, что продлевать не надо.
     - Я так и знала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку.
     Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. С
веток  капала  какая-то  влага,  я  машинально  застегнул  верхнюю пуговицу.
Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, в темноте  с трудом различая
дорогу.
     Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто.
     - Что ты молчишь, тихоня? И мамочка - золотая душа! Она подсчитала, что
ей  прописывать  нас не  выгодно,  вдруг мы надумаем  совсем  остаться  -  с
пропиской и всплыло! - шептала она исступленно.
     - Не надо быть злой.
     - Покрываешь ее? Я должна была ожидать, ах я дура! Так слушай: она вещи
от нас прячет! На день рождения надо было салат забелить, а у нее эти вечные
запасы -  разложит, запрячет, - банка майонеза в холодильнике стояла.  Я  ее
вытащила,  а  нож  консервный  на веранде  лежал.  Я  пошла  туда,  а  когда
вернулась,  банка  исчезла.  И мама тут  крутится,  что-то моет.  Я  майонез
попросила. Она говорит,  что дать не может, он ей скоро  понадобится. Как же
быть, ведь сметаны  нет? говорю. Не обязательно  салат, отвечает. Так ведь я
уже  нарезала...  Она  не  ответила  и  ушла  с  кухни.  -  Лена победоносно
посмотрела на  меня. -  А еще  у  мамы стоят  в  тумбе  пластинки.  Меня  на
танцульки попросили музыку подобрать, мы отсюда несколько пластинок забрали,
а  потом  их  в гостях  забыли.  Мама  наутро  вкрадчиво  спросила,  где это
пластинки ее? Я сказала, что в  городе  и  через пару дней привезу.  Как она
посмотрела на меня, ты бы видел!
     - Это жлобство какое-то.
     Лена рассмеялась холодным смехом:
     - Пошли!
     В  окнах  не было  света, мама,  наверное, пошла к соседке на чай. Лена
влетела в гостиную и, открыв тумбу под телевизором, вытащила кипу пластинок:
     - Видишь?
     В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера.
     -  Она все  пластинки с  того  дня пронумеровала  и  к себе в  тетрадку
названия записала - чтобы я не украла!
     Я не мог поверить.
     - Кто здесь жлоб?! Я не удивляюсь намекам, чтобы мы отсюда  выметались,
ведь она знает, что без прописки  не продержишься! - Лена схватила сумочку и
презрительно крикнула через плечо:  - Делай,  что хочешь, это у  тебя  такая
родня! Я к Нинке на Петроградскую!
     Наутро,  когда  я был  на работе, Лена вернулась домой. Прислушиваясь к
звукам  из  комнаты  свекрови,  она поставила чайник  и принялась намазывать
бутерброд.  Не прошло и нескольких минут,  как дверь  отворилась и на пороге
бесшумно  возникла  Ирина  Александровна,  подтянутая, с  красиво уложенными
серебристыми волосами и радушной улыбкой.
     - Леночка, вернулись?
     - Здравствуйте, Ирина Александровна! Захотелось подругу навестить.
     - Вы всегда так  делайте, - сказала Ирина Александровна,  отвернувшись.
Ее ответ заставил Лену поднять голову и посмотреть ей в спину.
     - Вас не затруднит  сходить за молоком? - продолжала свекровь мягко.  -
Вадик  любит  выпить  горячего молочка, когда уснуть не  может.  В последнее
время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь.
     Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это
олень, стоя на опушке,  поводит  чутко торчащими ушами, стараясь уловить еле
слышные звуки и шорохи.
     - Да, кажется, он в порядке... -  протянула она  аккуратно, не поднимая
глаз. - Правда, какой-то доклад надо приготовить.
     -  Не  доклад,  а  большое  исследование.  Вадик  становится  серьезным
искусствоведом, его работы  ценят. Это, кстати, непросто, когда вокруг много
отличных специалистов. - Ирина  Александровна взглянула на невестку,  и в ее
красивых  глазах  промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Он, Леночка,
человек  творческий.  И  деликатный. Ему  нужен покой, отдохновение,  всякие
посторонние  вещи  могут  только  помешать,   -  тонкая,  не  явная  усмешка
скользнула и погасла на ее губах. Сомнений быть не могло  -  это был  вызов!
Лена мгновенно ощутила  это всем своим существом и хотела крикнуть: "Кого вы
называете посторонним?!", но вместо этого промолчала и совершенно неожиданно
для себя сказала:
     - Я  тоже интересуюсь искусством. Вадик составил список  книг,  которые
мне надо прочитать.
     -  Жаль,  что  вам  не дали этого в  детстве.  Представляю, как  трудно
начинать все сначала!
     -  Почему же!  -  вспыхнула,  не удержавшись, Лена,  - я просто  другим
интересовалась! Открытки собирала, на волейбол ходила, еще музыка.
     - Вы какую музыку предпочитаете: камерную или симфоническую? -  невинно
спросила Ирина Александровна.
     - Я эстраду покупала.
     -  Как  бы   вам  объяснить...  -   Ирина  Александровна  саркастически
посмотрела на Лену, - есть жизнь разных уровней, и они смешиваются с трудом.
Людям из  разных  кругов сложно  понять и  найти верный тон  в жизни друг  с
другом.
     - Я  согласна,  только  почему вы  считаете,  что у нас с  Вадиком  нет
понимания? - проговорила Лена с внезапной и глубокой досадой и рассердилась,
что  так  явно  выдала свои  чувства.  Она  чувствовала  себя  уязвленной  и
понимала, что свекровь говорит  с ней так, чтобы ужалить, но впрямую сказать
не  могла и  оттого  еще  более ощущала свое  бессилие  перед  этой умной  и
оскорбляющей ее женщиной.
     - Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже!
     - Он  еще слишком вас любит... - вполголоса сказала Ирина Александровна
и  с  натугой улыбнулась.  - Вы,  конечно,  понимаете, что  за эмоциональный
климат  дома  отвечает  женщина.  Особенно,  если  вы  имеете  дело  с такой
личностью, как  Вадик. Вы  же  не  станете  отрицать,  что  вы  несколько...
простоваты  для  него?  -  Ирина Александровна  длинно  улыбнулась,  а  Лена
конвульсивно дернула ногой,  сильно  растерявшись от столь прямого выпада, и
еще потому, что,  возможно, что-то из этого могло  быть правдой, которую она
сама понимала  и от которой мучилась, а  в то  же время не правдой, а  явным
оскорблением.
     Нагнувшись,  Лена открыла  молнию сумки, стоявшей у ее ног, и принялась
доставать  оттуда расческу, записную  книжку,  карточку  на  проезд,  словно
хотела найти что-то  нужное  в  ее  глубинах.  Ирина Александровна  смотрела
разочарованно. Но когда Лена медленно подняла голову и взглянула ей в глаза,
Ирина Александровна  чуть  не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый  взгляд,
никогда не виданный ею прежде на лице этой миловидной женщины.
     - Вы потому  так говорите, Ирина Александровна, - начала тихо  и слегка
заторможенно Лена,  не  спуская горящего взгляда  с лица свекрови, - что  вы
Вадика ревнуете.  Вы его для себя растили, а тут появляется женщина - моложе
вас, привлекательная, да, для вашего сына привлекательная! - повторила она в
упоении, чувствуя, что  поймала верную точку, - которую он любит и с которой
спит около вашей  стенки. А вы это  вынести  не  можете!  Значит, вы его как
женщина ревнуете!
     Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь
бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя:
     - Какая грязь! Пошлячка, плебейка! Из грязи да в князи!
     -  Какие  князи?!  -  задыхалась  Лена, шалея. - Что  же вы с нами  так
держались?!
     - Что вы мелете?!
     -  Раз  мы дверь  не заперли, лежим,  целуемся, а вы  вошли, зовете чаю
попить. Вадик говорит: "Мамуля,  сюда нельзя". А вы: "Посидим, чайку попьем"
и стоите над нами, и смотрите. Я от стыда за вас готова была провалиться!
     Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она или
убьет сейчас Лену  своими собственными руками, или грохнется  в бесчувствии.
Но Лену несло, и  доселе скрываемая  непримиримость и  бессильная ревность с
ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу.
     - Он  и  в третий  раз говорит замученно:  "Мы  заняты,  выйди".  А  вы
улыбаетесь и  смотрите,  и  смотрите!  Мы  с  Вадиком  о  вас  говорили,  он
выгораживал  вас - как же, ангел-мамочка, - а потом говорит:  "Знаешь,  мама
хочет, чтобы мы расстались". Я  удивилась, что он о своей маме так думает, а
он:  "И  любая наша знакомая, любая женщина, которая нас встретит и  увидит,
что мы сильно  любим  друг друга, сразу безотчетно захочет нас развести. - И
мама? - И мама".
     -  Плебейка!  Вон  из  моего  дома!  -  не помня  себя,  крикнула Ирина
Александровна.
     - Ногой сюда не ступлю и наших детей не покажу вам никогда! Не ждите  и
не надейтесь,  и не просите! - кричала  Лена в яростном восторге,  чувствуя,
что выиграла. Не медля ни  минуты,  она  отправилась  со своими пожитками  в
город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого  дня  мы будем
жить  сами.  Ни  она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как
будто они  договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано
между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома и она
никогда ей этого не простит.
     Умение моей жены помнить и  наказывать открылось в ближайший год. У нас
родилась  Динка, к  которой я начал  испытывать  даже  не любовь, а огромную
жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до  слез, и
я не мог вынести, что две любимых мной женщины - жена и мать - не примирятся
около  этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и
минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем она
начала делать попытки помириться  с Леной, чтобы повидать Динку. Я  увидел в
этом  возможность  объединения моей  семьи.  Все  бы  хорошо, но  жена  была
непреклонна:  никакие  просьбы  не  могли  смягчить  ее  сердце. Но мама  не
оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки.
     Однажды она  приехала на нашу улицу и устроилась  на дальней скамейке в
сквере, где  днем  гуляла Лена с маленькой  Динкой. Увидев их,  она подошла.
Реакция Лены была мгновенной: она  подхватила Динку  на руки и молча  шла до
самого подъезда, сжав зубы и  не оглядываясь, несмотря  на умоляющие просьбы
мамы, тащившейся следом.
     Прошло еще несколько  лет.  Мама все  сильнее  чувствовала одиночество,
тосковала,  звала  меня,  и  я  разрывался  между  двумя домами.  Неумолимая
твердость Лены в однажды принятом решении изумляла меня, но я не в силах был
изменить это, ибо  не было таких средств,  которые не были бы испробованы за
многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты
и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее
сказать,  она стала равнодушной к маминому существованию и самих  причин  их
конфликта.
     Теперь, если  Лена была  в добродушном настроении и  считала, что может
провести  полдня на  диване одна,  я,  без  риска получить  водопад  слез  и
упреков,  схватив мою букашку,  отправлялся с цветами  и тортом в загородный
дом. Там нас ждали. Мы устраивали пир горой  и гуляли в самом любимом в мире
лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену,
чтобы помириться.  Но,  теперь, когда все в  моем доме встало  вверх  дном и
издерганная Лена то поминутно  звала меня,  то  с ненавистью  отталкивала, я
понял, что нам,  видимо, на  роду написано  мыкаться  в  отчаянии, заделывая
трещины и собирая  битые черепки, - и  нет  в  этом просвета. После пяти лет
такого существования я был разбит, все  чаще начало прихватывать сердце. Так
я подошел к своему сорокалетию.
     Трудно   загадывать,  чем  бы  все  закончилось  для  нашей  семьи,  но
неожиданно жизнь круто изменилась.
     Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в
Австралию. Это событие  сотрясло  до  основания душу  моей жены. В несколько
дней от ее болезни  не осталось и следа.  "Мы  уедем",  - сказала она мне. Я
увидел  подтянутую, очаровательную  женщину  с  живым  блеском  в  глазах. С
неукротимой  энергией  она принялась  за осуществление двух,  задуманных ею,
грандиозных дел: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его обмена.
     Без сомнения, если бы не стремительный  напор Лены, мы бы жили сейчас в
нашей  комнатушке,  окруженные любимыми картинами и  немного  менее любимыми
соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда  давно витала в  воздухе, и,
хотя я не был абсолютно уверен в необходимости этого, жена убедила меня, что
мы должны уехать  "если не  для себя, то хотя бы для дочери". Лена превзошла
самое  себя, и  после собирания  справок, волнений и мытарств  мы  оказались
здесь, в Мельбурне.
     Обмен  же  с мамой камнем лежит на  моем сердце, и  теперь я думаю, что
оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг
на отъезд Лену осенило, что самое разумное - обменяться квартирами.
     - Какое  безумное  расточительство, -  убеждала она  меня, -  твоя мама
живет в трех комнатах, а мы по-нищенски ютимся в этой лачуге.
     - Так мы уезжаем.
     -  Вот  именно поэтому мы должны меняться! Представь, твоя мама умрет и
пропадет такая огромная площадь! - проникновенно заметила она.
     Увидев мое перевернутое лицо, жена осеклась, но, помедлив, продолжала:
     - Ее можно сдавать или продать, ведь  это огромные  деньги. Подумай: мы
проживем в  Австралии несколько лет и нам захочется купить квартиру или дом.
Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих условиях?
     - А куда же мама?
     - В нашу комнату, конечно.
     - Я не могу предлагать такие вещи!
     -  Ты  -  слюнтяй,  дохлый  несчастный  слюнтяй!  Всегда  черную работу
приходится делать самой. Завтра же поговорю с Ириной Александровной.
     - Я против!
     На мои слова Лена просто  не обратила внимания. Она приняла решение,  и
обсуждать его не собиралась.
     На следующей неделе она несколько раз звонила маме, любезно справлялась
о здоровье, о приближающихся огородных делах: что  и когда сажать весной, не
без юмора рассказывала о Динкиной жизни и, наконец, договорилась о встрече.
     Наутро она  отправилась  к  свекрови, не имея точного плана. За окошком
пригородной электрички пролетал светлый лес, но  Лена не думала, что  теряет
его на многие годы,  не  испытывала  ни горечи от расставания,  ни печали  и
сомнений, а только ликующую радость,  какую, бывает,  чувствуешь, когда дела
идут в горку и за что не примешься - все удается, все получается. Полустанок
она едва не  проскочила и, выйдя из поезда в числе нескольких пассажиров, не
сразу сообразила, куда идти. Здесь она не была много лет.
     Весеннее солнце  бушевало на синих  снегах вдоль дорог, в  ярко-голубых
лужах.  Март, март - месяц света! Он разрывает печаль зимы, раздирая птичьим
неистовым  чириканьем  глубокую тишину снегов, валится воздухом, голубенью с
небес, колом сосулек торчит в осунувшихся от боли сугробах, зовет и манит, и
обманывает. О, этот  бессмысленный, но властный зов! Каждую весну ты слышишь
эту  ложь, но нет  сил сопротивляться. Глотай, задыхаясь,  эти ледяные,  эти
солнечные  лужицы!  Грызи,  звонко  щелкай на  зубах,  выводи  трели,  греми
крылами,  лети и звени, как  гонец, сделай шаг и  начни  сначала, начни свою
жизнь сначала в этот месяц света!
     Лене было не до  посторонней мелочевки. Торопливо выбирая сухую дорогу,
она добежала до знакомой двери и позвонила.
     Ирина Александровна открыла, и Лена, проходя в  гостиную, отметила, что
свекровь  не  так  сильно  изменилась, как  она  ожидала: была  все такой же
подтянутой и  стильно одетой.  Только  в  комнате,  при дневном  свете стало
видно, что  волосы совсем гладкие и совсем седые, а в глазах печаль, которая
не  меняется ни  зимой, ни  летом.  Глубокие сумерки, населенные  призраками
прошлого, бредущими без цели и глядящими вовнутрь себя.
     Две  женщины  разглядывали  друг  друга,  произнося первые,  ничего  не
значащие   слова,  -  с   любопытством,  настороженно,  но  и  с   некоторой
предупредительностью, призванной загасить память об этих отравленных распрей
годах. За чаем они обсуждали  отъезд в Австралию,  возвращаясь  к оформлению
бесчисленного множества бумаг и  всей этой утомительной процедуре, выдержать
которую, воистину, могут или самые стойкие, или самые отчаявшиеся.
     Ирину  Александровну  живо  интересовали  детали,   но  один  маленький
червячок  крутился  в  голове:  зачем,  после  стольких  лет  непоколебимого
противостояния, Лена пожаловала в  гости и так приветлива, и любезна? Что же
это, наконец, означает? Лена рассказывала об отъезде, и чем ярче и красочнее
делался ее рассказ, тем отчетливее понимала Ирина Александровна, что это все
постороннее,  неважное,  какая-то  мишура  вокруг  того  единственного,  что
действительно нужно  Лене и для чего  она  пришла  сюда с пирожными и  тремя
красными гвоздиками.
     - Я так устала от борьбы за существование и,  что ужасно, в непрерывных
мелочах, - говорила  Лена, тепло глядя на свекровь. - Хочется сносной  жизни
для Дины. Чем же ребенок провинился?
     -  Это   совершенно  правильно!  -  с  готовностью  соглашалась   Ирина
Александровна.
     - Остается важный вопрос: как вы здесь останетесь?
     -  Я привыкла  жить  одна... У меня  есть подруги,  и двоюродная сестра
живет в получасе отсюда, в крайнем случае помогут. Но вообще не представляю,
что вы уедете насовсем из этой жизни. Страшно без  вас... ведь навсегда... -
Ирина  Александровна  жалобно  взглянула  на  Лену,  а  та,  поймав  чувства
свекрови, заговорила серьезно и предупредительно:
     - Не надо так... Мы будем писать, присылать деньги, помогать во всем. А
когда устроимся - пришлем приглашение, согласны?
     -  Это замечательно, я  ведь  никогда за  границей  не  была!  -  Ирина
Александровна робко и радостно глядела на невестку.
     - Все уладится. Одно есть маленькое дело,  впрочем. Для того, чтобы нам
соединиться в  Австралии,  нужно, конечно, дом купить. А первый  взнос стоит
немалых денег.  Вопрос  в том,  как  их  достать. Вот  и  появилась  идея  -
обменяться нам с вами.
     - Как же обменяться? Я не очень понимаю.
     -  Вы,  к  примеру,  в нашу комнату переедете, а  мы сюда. Вам одной не
много надо, а в  городе  интереснее: друзья и до филармонии  близко -  у вас
абонемент?
     - Лена, о чем  вы? -  прервала Ирина Александровна, в  испуге  глядя на
невестку. - Как вы мне такое предлагаете?
     - А что такого? - нервно вспыхнула Лена.  - Родители должны подвинуться
немножко, чтобы дать детям пожить.
     Ирина Александровна встала, задумчиво посмотрела на Лену, взяла чайник,
наполнила его водой, но поставила не на плиту, а на подоконник.
     - Вот зачем я вам понадобилась... А я решила, что вы ко мне приехали...
- тяжело поворачиваясь к невестке, сказала она.
     - К вам и только к вам, - бойко всколыхнулась Лена и добавила с большим
убеждением: -  Я понимаю,  как  непросто менять свое гнездо! Мы все  расходы
возьмем на себя, упаковать вещи поможем, так что вам переезд больших  хлопот
не доставит.
     - Мне казалось, лед  разбился... а теперь вы в первый раз приезжаете ко
мне, и вот - какой цинизм!
     - Я бы назвала это просто реальностью.
     -   Реальностью...  -  как  эхо,   пробормотала  Ирина   Александровна,
разглядывая легкие и красивые руки невестки.
     - Бросьте, вы все понимаете! Или просто невыносимо отстали от жизни!
     - Когда  я теряю моих детей может  быть навсегда, единственное, что  вы
нашли  для  меня  в сердце  -  это  с  выгодой  и  вовремя использовать... -
пролепетала та.
     - Не надо драматизировать события! - воскликнула Лена в сильной досаде.
     - Я еще не выросла из этого дома. Наша семья  жила здесь, все умерли. Я
осталась одна.
     - Вы собираетесь сидеть на этом  холме пепла  и сторожить его?  -  Лена
пожала плечами. - Не лучше ли оставить переживания и пожить активной жизнью?
     - Вы - современная женщина. Даже очень...
     Лена хмыкнула, но посмотрела на свекровь с нескрываемым удовольствием.
     -  Вероятно. Если бы не  я,  моя  семья давно бы рухнула. Вадик слишком
тонкий человек, чтобы  делать что-нибудь неприятное. Он всегда предложит мне
заниматься делами, которые могут покоробить его чувствительную совесть.
     - Может быть, - Ирина Александровна хотела улыбнуться, но  лучше бы она
это не делала, - он считает это в чем-то аморальным.
     - Э-э-э, нет!  Я лучше знаю,  что он  считает! -  посмеиваясь,  сказала
Лена.  -  Можете его не защищать, теперь этот номер уже не пройдет,  дорогая
Ирина Александровна!
     - Странно вы со мной разговариваете... - через силу проговорила пожилая
женщина и  почувствовала  острое желание  показать  невестке  на  дверь,  но
мучительная пустота одиноких лет разрушила ее гордость, научив осторожности,
и она вновь ощутила свою окончательную зависимость от этого человека, в воле
которого  лишить  ее последнего  прибежища  в борьбе с  бездонными провалами
одиночества.  Нет, не покажет уже больше Ирина  Александровна на дверь. Вмиг
поняла Лена, что выиграла  и эту партию: как бы ни трепыхалась, ни приводила
свои дурацкие доводы свекровь, а все-таки она сделает так, как от нее хотят.
Так, как хочет Лена.
     - Я смотрю на  вещи без  экивоков.  Может  быть, это  неприятно, но, по
крайней мере, честно, - медленно и не без гордости проговорила она.
     - Я не ставлю под сомнение вашу честность, но уезжать отсюда не хочу, -
тихо, но твердо ответила Ирина Александровна.
     - Ах, как вы несговорчивы! - Лена подумала и упорно, с нажимом сказала:
- Вы же хотите, чтобы ребенок жил лучше, чем мы с вами?
     -   Мне  надо  побыть  одной...  -   Ирина   Александровна  производила
впечатление осыпавшегося остова.
     - Уйду, не стану вас понапрасну задерживать, - Лена торопливо набросила
пальто и в дверях крикнула: - Как надумаете, звоните! - и вышла вон.
     Начавшись легким  мартом  -  месяцем сияющего света  - эти изматывающие
переговоры тянулись весну и  лето: убеждения, попреки и даже слезы. Наконец,
не выдержав урагана Лениной хватки, мама махнула на все рукой и согласилась.
Бумаги  оформили быстро, а переезд дался  нам с  трудом. Состояние мамы было
мучительно, переходившее  от глубокой заторможенности  к  несвойственной  ей
истерической суетливости, от  которой у нее все сыпалось из рук и ускользало
по волнам обтекавшего мертвого времени.
     Все  встало  вокруг. Разрушение  Дома, гибель  старых  вещей,  игрушек,
разборка  сараюшки во дворе, кладовок и чуланчиков  довели  нас до настоящей
депрессии. Когда мы брались за это  гибельное  дело, мы не предполагали, чем
это окажется в реальности. Отсчитывая жизнь вспять по годам и весям, бредя к
сердцу  прошлого,  увешанные   кусочками   карнавальных  костюмов,  школьных
фотографий, любовных писем бабушки  и дедушки, гербариев и дневников  - всем
этим  невыносимым  хламом,  который  выбросить  нельзя,   а  куда  девать  -
неизвестно, бредя к самому сердцу прошлого, дотрагиваясь до него с нежностью
и  тоской,  мы  умирали  в  печалях,   обретая  и  навсегда  отпуская   нашу
окончившуюся жизнь. Глубоководную реку памяти, лет, что прошли и не вернутся
никогда, горячего дыхания прожитой жизни,  тепла  и магии оставшегося сзади,
окруживших нас потоками и впитавшихся в нас золотой россыпью, мы отрывали от
себя своими руками. И, замешивая тонны своей жизни на слезах вечной разлуки,
разбрасывали  вокруг щедрыми пригоршнями это  сокровище, это  единственное и
последнее сокровище нашей жизни...
     Тогда  я прошел, тогда я прошел этот  путь и заглянул в свое сердце и в
сердца своих  близких,  и содрогнулась моя душа.  И понял  я, что мера жизни
есть боль, а мера боли есть одиночество. И  понял я,  что останусь один  под
этим небом. Слезы и  раны  малых  существ  пропитали землю, горьким  потоком
вошли в стебли,  травы и цветы. Смотри туда, почаще смотри - наверх, вбери в
глаза красоту, дыши  ею, помня, что мера жизни  -  одиночество, и нет, и  не
будет другого конца.
     Теперь,  после  того,  как  мамин  дом  стал собственностью  Лены,  она
возненавидела маму неугасимо.
     - Ты, конечно, понимаешь,  - сказала  Лена  перед  отъездом, -  с твоей
матерью и надо было так поступить - она просто заставила меня.







     Рано, но мир уже раскален. Эвкалипт шевелит узкими листьями, отбрасывая
томную, побледневшую от жары тень под свои ноги.
     - Выспалась, маленькая?
     - Кофейку бы...
     - Да, Светочка, сейчас.
     "Садись  на  самолет,  -  бормотала  она, -  здесь  все будет.  В  Ригу
позвонил... А муж  волнуется...  почти  без ничего, долго ли  пробуду, когда
позвоню? Недолго, Стасик, папу пол-жизни не видала..."
     Она подняла голову, прислушиваясь к  себе,  ее светлые глаза потемнели.
Она  смотрела  перед собой остановившимся  взглядом,  и  странное  выражение
пробегало по ее лицу. Если бы  мать увидела дочь в эту минуту, то, наверное,
была бы удивлена несоответствием большого внутреннего напряжения с ее обычно
добродушно-безмятежным видом.
     "А я ушла и мать увела..."
     Не в силах  больше  лежать неподвижно, Света  села на постели, спустила
ноги,  машинально завела будильник и осталась сидеть в той же позе. Внезапно
в ее лице промелькнуло беспомощное выражение, она замерла, превозмогая себя,
но  не сдержалась, и ее глаза наполнились медленными и полными  слезами. Она
потрепала себя  по  щеке, улыбнулась, потрепала с другой стороны и взглянула
на мать, появившуюся в дверях.
     - Ты что Стасу по телефону сказала?
     - Столько времени прошло... - мягко проговорила Нина Ивановна.
     - Ты в любви не понимаешь, а советы мне даешь.
     - По совести,  не  такой он  муж хороший.  Недостоин  он тебя. Я раньше
нет-нет, да подумаю так,  только тебе не говорила, - Нина Ивановна как будто
неожиданно для себя  крепко проговорилась. - А отсюда виднее... Максим не  в
пример солиднее, - она впервые заговорила о Шустере прямо.
     - Деньги у него солидные, - заметила дочь.
     - Я не это имела в виду!
     Света зорко взглянула на мать, а та  смутилась, но не  конфузливо, а  с
негодованием и даже слегка всплеснула руками.
     - Как ты подумать о матери такое могла? А все-таки Стасик муж!
     - Ты разное говоришь... Что ты надумала?
     Нина  Ивановна склонилась  над чашкой, помешивая  кофе. Она,  казалось,
имела что-то  в виду, но  догадаться  до этого дочь должна  была сама.  Нина
Ивановна женщина спокойная, добродушная, как говорится, хорошая, обыкновенно
с  теплым  выражением  лица, на котором  читалось ее стремление обойти углы,
шероховатости  и  привести  окружающих  в  гармоническое  состояние,  сейчас
чувствовала  себя растерянно и отчасти виновато. Хотя ее лицо и выражало эти
чувства, дочь  ее, тонко изучившая  характер матери, знала, что это блеф для
неискушенного  взгляда и ее  простецкое лицо выражает не полную  правду.  И,
даже,  это  совсем  и  не  правда.  Нет,  Нина  Ивановна  не  изъяснялась  в
мудрено-дипломатической  форме,  ее язык не  отличался изысканностью, она не
настаивала   на  своей  точке  зрения,  но  часто,   по  прошествии  времени
выяснялось, что она имела мнение отличное,  если не  сказать противоположное
тому, что  слышали от  нее собеседники.  Действительно, несмотря на  то, что
она, бесспорно, хорошо относилась к людям, не было, пожалуй,  никого, кто не
спросил бы себя однажды с удивлением: а что же такое Нина Ивановна и что она
на самом деле думает о том или этом? Многие, знавшие ее и по десятку лет, не
смогли бы  ответить  на этот вопрос, ибо выражалась она округло,  туманно  и
всегда была согласна именно с тем собеседником, с которым вела разговор. При
заурядной внешности  и  смиренном  поведении,  она  оставалась  до некоторой
степени  "черным ящиком"  для собственной дочери, которая  наблюдала  за ней
иногда с любопытством, а временами с тайным раздражением, не в силах поймать
центральный  стержень этого неуловимого характера. В то же время, дочь очень
любила  мать  и глубоко  усвоила  ее  манеру  всегдашнего  доброжелательного
согласия. В  обыденном течении дел Нина Ивановна играла явно зависимую роль.
Внимательно  наблюдая  обеих,  можно  было предположить, что эта  позиция ей
чем-то удобна и выбрана с определенной идеей.
     Меняя щекотливую тему, Нина Ивановна протянула:
     - Тебе к папе надо бы поласковее...
     - Он нас шестнадцать лет не вспоминал, а теперь любит?
     - Может, он поумнел?..
     - Это я видела! - выкрикнула Света, бледнея от гнева.
     - Что ж,  - бесстрашно в своем простодушии заметила Нина Ивановна, - он
сюда нас позвал и машину тебе купил.
     - Мы  к нему не вернемся! -  Света порывисто вскочила.  -  Не смотри на
меня, как  пес, нет и точка! Иди, у тебя кипит,  - неуверенно добавила  она,
почувствовав властную линию материнского решения.
     Она раздвинула плотные шторы, с досадой взглянула на выбеленное сильной
жарой  небо,  присмиревшие  кусты  и  деревья  и,  поскорей  задернув их,  с
интересом  принялась разглядывать себя  в  зеркало.  На нее  смотрело  очень
красивое лицо, как раз такое, какие сейчас в  моде. Никаких  досадных помех,
ничего  старомодного.  "Настоящая красота,  не  клеенная, -  подумала  она и
расстегнула верхнюю пуговицу воздушного пеньюара. - Высокая, на  голову выше
мамы, и такая фигура... Мужики с ума  сходят!  Господи, я сама от себя с ума
схожу! - радостно засмеялась она.  -  А ведь сегодня Новый Год,  - пролетела
мысль, - но такая жарища... Никакого ощущения праздника".
     Звякнул замок входной двери, по коридору послышались шаги Шустера.
     - Ты встала?
     - Я здесь! - отозвалась Света.
     Шустер - низкорослый, с кривоватой сливообразной головой, глаза играют,
проборчик, как стрелочка, и волосики тонко уложены по бокам. Хорошо выбрит.
     - С Новым Годом, детка! - целовал красавицу Шустер.
     -  Максик...  - Света повела плечами, - что  это  за кассета  у тебя из
кармана торчит?
     - Передача из Севастополя. Собрание шлюх постановило морякам с кораблей
НАТО - не давать!
     Света рассмеялась, Шустер не удержался тоже.
     - Ты не забыла, на Новый Год идем к Ирке? Анжела приехала из Мексики.
     Он начал прижиматься к  ней, в его глазах  загорелся неутоленный огонь.
Света  смеялась,  отодвигаясь,   но  ее  пышное   тело  действовало  как  бы
самостоятельно,  только отчасти  соответствуя  желаниям  своей хозяйки.  Это
непрерывное зовущее движение груди, бедер и длиннейших голых ног притягивало
к  ней мужчин без разбора, доводя до умоисступления, - так ярко  и неугасимо
пылало в ней откровенное женское естество.
     Вошла Нина Ивановна, вытирая руки, лицо ее сияло добротой.
     - Мамуля, это грандиозно, муж Анжелы - настоящий атташе! - Света сильно
вытянулась, легко выгнув  изящные руки, и весело рассмеялась:  -  Начинается
новая жизнь!
     Нина  Ивановна  заворковала,  доставая  красивые  чашки  и  разглядывая
Шустера:
     - Я  тебя пирожными  угощу,  утром  испекла, да моя  красавица  фигурку
бережет.
     - Такую  фигурку надо  беречь, как сокровище!  - в  восторге  подхватил
гость  срывающимся  голосом.  Нина Ивановна  опустила глаза,  а Шустер бегло
воскликнул:
     - Я спросить хотел, Нина Ивановна, как квартирка, удобна ли?
     - Удобно, спасибо прямо огромное, - ответила та, смутившись.
     В лице Нины Ивановны Шустер разглядел немного, наверное, потому, что не
очень интересовался, но если бы он знал Нину Ивановну  получше, то увидел бы
здесь  не  только покоренную  его  щедростью  смешную простоту,  но и легкую
брезгливость,  вероятно,  оттого, что покровительство  было  принято  и  еще
оттого, что об этом ей так бестактно и прямолинейно напомнили.
     - Мы обременяем тебя... А, может, к папе вернемся... папа-то ждет нас.
     -  Детка, - встревоженно повысил  голос Шустер, обернувшись  к Свете, -
возвращаться туда нецелесообразно,  если рассуждать  логически!  С папой  мы
рассорились. Зачем от чужого человека дорогие вещи принимать?
     Света подняла на него глаза и сразу опустила. Ее полупрозрачный халатик
в лучах солнца красиво прикрывал полную грудь. Шустер сладко оглядел молодую
женщину.
     - Машину папе отвезем, а для девочки  новую  прикупим. Она будет как бы
наша с тобой, а ездить ты будешь. Сама себе и выберешь!
     У Светы порозовели щеки,  но она отвернулась и пошла к столу, не сказав
ничего.
     -  Я  варенье из  ежевики сварила,  думаю, все  как  в России будет,  -
приговаривала Нина Ивановна, доставая новое угощение.
     - В супермакете ежевику собрали?
     - В лесочке растет.
     - Где вы ежевичный лес нашли? - спросил Шустер подозрительно.
     - Мамуля с грудным ребенком сидит в семье "старых русских", лесок около
их дома. Говорит, деньги надо самим зарабатывать, от папы ей брать неудобно.
Они  предлагают всю неделю  спать с  ребенком,  а  домой только  на выходные
приезжать.
     - Идея неплохая. Дорога туда и обратно, издержки на транспорт, известно
какие тут  расстояния, -  в  голосе Шустера послышалось  вдохновение. - Если
обдумать - лучше там ночевать, здоровье сбережете. К тому же компания, новые
друзья - во всех отношениях интересный вариант.
     -  Как  ты  о  нас  заботишься, - Нина  Ивановна взглянула  на  Шустера
проницательно. - Только беспокойно оставлять Свету одну...
     - Я малышку не оставлю - это определенно!  - в негромком голосе Шустера
запели фанфары. - Едем за новогодними подарками!
     - Максик!
     Все вспыхнули,  задвигались,  засмеялись,  открывая  и закрывая  дверцы
шкафа, что-то вытаскивая и разглядывая в зеркало.
     - А если блузку зеленую?
     -  Я бы  костюм хотела. -  Смущение, восторг, любезности,  дверцы шкафа
захлопали быстрее.
     - Не слишком ли строго?
     - Именно костюм!  - Шустер оживленно включился  в разговор: - Ты у меня
элегантной дамой станешь!
     - Черный.
     - Нет, поярче!
     - Бордовый?
     - О! - задрожали вокруг.
     - Бордовый, шикарный!
     - Красивей всех будешь!
     Не  прошло  и  четверти  часа,  как  Света, нарядная,  дышащая  духами,
спускалась с Шустером к  машине, смеясь и что-то крича маме, с удовольствием
кивавшей им с балкона. День горел, и сияло лето, и впереди были наслаждения.
     Под  неунывающим  солнцем на  кустах распустились огромные цветы, и мир
стал оранжереей.  Кто-то пел,  кто-то вскрикивал,  шумел в  листьях, догонял
друг друга, пел победу  или обозревал местность с конька  крыш. Время  шло к
обеду. В машине была невероятная жара.
     На  газоне  большая  птица, напоминающая  ворону,  с  большим  чувством
собственного  достоинства медленно  и, почти не  поводя головой, выглядывала
червяков между травинками. Летать  ей  лень. Заметив шевеление, она, вытянув
вперед голову,  как  скаковая  лошадь,  стремительно  набежала  на жертву  и
вытащила ее из земли мощным клювом.
     -  Эти птицы поют, как клаксон на старинных машинах,  - заметила Света,
хватая ртом первую прохладу из кондиционера.
     -  Ты заметила -  это единственная  птица,  которая не  убегает,  когда
подходишь, а смотрит, как человек, прямо тебе в глаза?
     - Да, странно...
     - А если я посмотрю тебе  в  глаза? -  азартно спросил Шустер, погладив
Свету по бедру.
     Она взглянула в его зарумянившееся лицо, провела по его руке пальцами.
     - Я думаю, можно ехать.
     Узкая улица были заставлена машинами, но  Шустер лавировал между ними с
большой опытностью.  Вскоре  они  выбрались на  широкий проспект - дрожащий,
изнемогающий   от  страстного,  захлебывающегося   рева  моторов  и   белого
напряжения солнца. Казалось, настали  его последние минуты. Света, не каждый
день выезжавшая из дома, глазела по сторонам с любопытством.
     - Как ты по левой стороне ездишь, у меня голова кружится! - воскликнула
она, не утерпев.
     - Я приехал и сразу в аварию попал!
     -  А  я,  как приехала, дорогу не  могла  перейти  -  в  другую сторону
смотрела. Думала, все - задавят!
     - Детка, лучше дома сиди! - закричал Шустер с тревогой.
     Он перешел на крайнюю полосу и поставил машину около яркого кафе.
     - Закусим? - любезно предложил он, открывая дверцу.
     Света выпорхнула из машины, ей  хотелось запеть.  Пока Шустер  проверял
дверцы, она,  не торопясь, направилась  к столику, по  соседству  с  которым
сидели молодые хорошо одетые люди, отметившие красивую женщину. Через минуту
официантка приняла заказ, и на  столе появились  ледяные напитки  и  сласти.
Света  крутила головой,  расслабленно и довольно громко  смеялась,  так  что
Шустер, вначале смотревший на нее с обожанием, ревниво и недовольно сказал:
     - Говори потише, вон тот вроде по-русски понимает.
     Она повернулась,  увидела  седого человека, рассеянно  смотревшего в их
сторону, и громко сказала:
     -  Этот,  что  ли?  Посмотри,  какая  у него  глупая  рожа  -  типичный
австралиец!
     Человек остановил на ней долгий взгляд,  потом  отвернулся к спутнице и
тихо спросил по-русски:
     - Как кофе?
     Но Света уже потеряла к нему  интерес, восхищенная ослепительным днем и
предстоящими   приключениями.  Она   сияющими  глазами  оглядела  окружающие
столики: тонкий, но вполне различимый звук триумфальных оркестров послышался
вдали.  У  нее  закружилась  голова.  Не в  силах больше ни минуты сидеть  в
бездействии, она легко вскочила,  и уже  через  минуту они мчались в потоке,
несколько скорей, чем можно, мешая другим, но зато  - быстрее приближаясь  к
заветной цели.
     Через несколько поворотов показался  огромный торговый центр. Они нашли
место для  машины и,  не мешкая, устремились в возбужденную атмосферу общего
удовольствия.  Первый  десяток магазинов  они  пролетели,  как  на  крыльях,
разглядывая, ощупывая  и иногда примеряя. Света  стала  говорливой,  теплой.
Щеки   ее  пылали.  Шустер,   окрыленный  неожиданной  переменой,  счастливо
разглядывал  ее,  пожимал ручки и даже  целовал со страстью то в одной, то в
другой кабинке. В его руках замелькали первые покупки.
     Фиеста разгоралась. В одном месте  Света присмотрела сразу много вещей,
но никак  не  могла  выбрать  что-то  определенное.  То  казалось,  что  они
нравятся, то  -  нет. Некоторые из них повторяли платья,  что  были  куплены
раньше...  Нет  в   них  изюминки,  решила  Света,  и  Шустер  согласился  с
готовностью и легкой радостью вполне влюбленного человека.
     К концу  третьего часа  пакеты, которые тащил Шустер, стали  оттягивать
ему руки,  а подходящий  костюм  так и не попадался.  Один был слишком узок,
другой короток, в  третьем  месте  -  неподходящий оттенок,  а  в четвертом,
кажется, и ничего, но дорого, а магазин, однако ж, не солидный.
     Они заканчивали последний круг, когда заметили еще один магазин одежды.
К их великой  радости там было то,  что  они так  долго  искали. Света долго
примеряла  перед  зеркалом   костюмы   всех   оттенков,  Шустер  и  продавцы
возбужденно  бегали вокруг  ее кабинки, поднося и убирая лишнее, и, наконец,
она  выбрала самый  модный  и  дорогой.  Шустер заплатил, и  они  еще  долго
разглядывали покупку, причем она костюм, а он  нашивку с названием известной
фирмы. Костюм был так красив, что Света захотела прямо в нем поехать  домой.
Но Шустер, поколебавшись, попросил упаковать  его в пакет с именем торгового
дома и,  когда они отправились к машине, нес пакет так, чтобы все проходящие
могли увидеть, в каком дорогом магазине они побывали.
     Но  до  того, как они покинули  гостеприимный храм, один  из продавцов,
дружелюбно улыбаясь, обратился к Шустеру с вопросом:
     - На каком языке вы разговариваете?
     - На русском, - Шустер учтиво улыбнулся.
     Продавец обернулся к коллеге и радостно воскликнул:
     - Что я тебе говорил! Это действительно один из кавказских языков!
     Солнце   заметно  передвинулось,  шел  шестой  час.  Сложив  покупки  в
багажник, Шустер повез даму обедать. На улицах  и  в кафе было много народу,
город  набирал обороты  предновогоднего ажиотажа.  Света блаженно  отдыхала,
размякшая и тихая, поглядывая на своего  спутника: загадочным и медлительным
становился  ее взгляд. Сейчас в  этих  глазах не сверкала сообразительность,
которая свойственна некоторым женщинам, про которых трудно сказать,  что они
очень умны, но, безусловно, нельзя считать их и  глупыми. Нет, это не особая
цепкость, помогающая безошибочно определять ситуацию, угадывать характеры и,
держа  нос по ветру, двигаться к каждой новой задумке. Очень вероятно, что и
Света обладала этим незаменимым свойством. Но  помимо него, в ней был и  ум,
однако похожий на ту же цепкость -  смекалистый, быстрый, точный. Обращенный
на  так  для нее понятную жизнь среди  мужчин  и  вещей,  обработанный, даже
отшлифованный в исхоженном  ею пространстве, он  - этот ум, -  как  побег  в
тенистом лесу,  рвался  в  верхний  ярус, не распускаясь богатством листьев,
цветов и  плодов, но отдавая  своему упорному, напружиненному телу все соки,
пробивал чужие листья, цветы  и плоды.  Как часто бывает  в жизни,  никто не
обработал этот ум, протянув ему милосердную руку.  Как мог  этот ум полюбить
то,  что ему  неизвестно?  Он  стал  таким, потому что не  знал, что  бывает
иное...
     Машина  поравнялась с яркой вывеской, Шустер  притормозил и показал  на
вход:
     - Русский ресторан.
     - О! - в один голос вскричали оба.
     Из   дорогой   машины  вышла   дама,  убранная   мехами,   ниспадающими
ослепительным каскадом. Света обомлела,  с  восторгом  разглядывая меха,  и,
запинаясь, сказала:
     - Такая вещь... Сколько же денег?..
     - Так ведь жара тридцать! -  простонал Шустер, кривляясь. - Она же  под
мехами потная!
     Света не обратила на него внимания.
     - Кто это может быть? - робко и даже потрясенно спросила она.
     -  Соотечественники, - несносным  голосом  проблеял тот,  - в  ресторан
приехали!
     - Я тоже хочу! - мгновенно вскричала она.
     - Там невкусно и песни про Мурку.
     - Поворачивай туда!
     - Ты не одета!
     Света сверкнула глазами.
     - А, черт! - брякнула в сильной досаде, - в другой раз.
     - Ладушки,  в другой раз! -  Шустер прибавил газку.  -  Жизнь кончена -
есть  хочу, - бормотал он, разыскивая свободное  место. Покрутившись немного
по  улицам, они облюбовали  симпатичное  кафе.  Но  в тот момент, когда  они
собирались втиснуть  машину  в узкую щель  между двумя другими,  поближе  ко
входу, стоявший впереди открытый "Форд" начал пятиться на то же самое место.
Шустер не успел опередить его и рассвирепел:
     - Аборигенская рожа! - взвизгнул он.
     - На  себя-то посмотри! - на чистейшем русском откликнулись из открытой
машины.
     Света расмеялась ярким звоночком, вытирая глаза. Рядом качалось мрачное
и  голодное  лицо друга. После  долгих  мытарств  они пристроили  машину  на
соседней улице, дошли пешком до кафе и, разместившись у окна, заказали обед.
     Официант разлил вино, и Шустер, почувствовав себя гораздо лучше, поднял
первый  бокал  за  красавицу.  Зазвенели  рюмки,  зазвенели  голоса.  Подали
приборы. Блеснул  яркий  металл. Салфетки розовые,  белые, тонкая свежесть и
предвкушение. Вот зажигают свечи - стол  засветился, заиграл. Ажурные блики,
нежные тени  сквозь воздушную желтизну  вина... Рядом  теплые губы  и  чудно
светящиеся глаза. Хрупкая прелесть момента. Дай поцеловать!
     Вдруг красная вспышка вблизи. Алым огнем зажглась середина стола! Там в
бликах огней, как огромная роза, страшный, ослепительный рак - жаркой волною
Красного моря. Всплесни руками и смотри на него, удивись таинственной форме,
загадке, поднятой из мрака глубин: он рожден удивлять.
     И вот  чудный дух  - несут жаркое. На овальном блюде пылающий бронзовый
бок,  истекающий  сочной  истомой.  Острый и  сильный  вкус, и  ты  горишь -
подчиняясь и  млея. Спасение в прозрачных листьях салата. Их  отдохновение и
хруст, и сладость...
     После третьего бокала Шустер, заметно повеселевший, говорил:
     -  Я все могу достать, не сомневайся. С моими  связями - раз-два, и все
будет!
     - Как ты связи нашел, ведь тут австралы всюду?
     - Какие австралы, когда свои  люди! Звонит мне девочка из "Duty free" и
говорит: "Есть фотоаппараты". Я еду и беру восемь штук.
     - Так они всюду лежат... - неуверенно заметила Света.
     - Эта девочка их так провела, что они впол-цены  ей и  впол-цены мне. -
Шустер подмигнул и деловито добавил: - Главное блат найти - тогда живем!
     Быстро пролетело  время за приятным разговором. Шустер  рассказал,  что
его  друзья  купили на прошлой неделе.  Потом разговор плавно вернулся на их
собственные  покупки,  они  поговорили  о  будущем.  Обсудили,  когда  лучше
выезжать и возвращаться после магазинов.  Интересно было  поговорить  о том,
что знакомые покупают вещи качеством хуже и довольно-таки редко. Решили, что
они  будут  покупать вещи  чаще.  Света рассказала,  что  она любит покупать
больше,  а что - меньше.  Шустер рассказал о себе. Они еще раз обсудили, что
купят в следующий раз и сколько истратят на это денег.
     Заплатив за обед, они вышли на воздух.
     Был  час заката.  Солнце, почувствовав вечер, смирилось, небо  потеряло
яркий  цвет,  задрожало, заструилось  глубоким  светящимся куполом, и  тогда
пролетели,  протянулись,  как длинные пальцы,  теплые,  желтые  тени.  Город
облегченно вдохнул  легкое  вечернее тепло... Послышалась  музыка. Но она не
разрушила  тишину,  входящую  в  мир,  ее  ускользающую и хрупкую  нежность.
Узнавая  эту тишину,  люди  поднимали глаза,  ловя кроткий  умирающий  свет.
Пронизывая розовое и беспечное пространство, исподволь там и сям, уклончиво,
но упорно легли первые  серые точки,  пятна, прокладывая путь угрюмым теням.
Мир  неудержимо старел...  Испуганные  косым  светом, смиренно закрыли глаза
фасады домов. Волшебной, таинственной  дамой в  город вернулась тень, грудью
легла на город, синей истомой обведя глаза. На лицах появились иные улыбки -
уже коварные, уже ночные...
     Света и Шустер в молчании  дошли до машины,  когда  Шустер, открывая ей
дверь, сказал:
     - А ты ценничек с костюма пока не отрывай. Может, кто в гости зайдет.







     - ...Я, девочки,  ему и говорю, здесь климат слишком жаркий, я в Европу
хочу, мне вообще эта Мексика надоела, а он мне, что же я могу сделать -  это
служба. А я ему и говорю: ты подумай.
     - Правильно.
     - Всегда можно какое-то место найти.  А  он мне говорит, я не уверен. Я
тогда и говорю: я сама поеду, поживу.
     - Вот именно!
     - Не могу  я мексиканцам безграмотным свою живопись показывать. Я  один
дом  продам и  куплю квартиру в Париже. Грешно свой талант хоронить, Бог  не
прощает ошибок против духа.
     - Анжела, так ему и скажи! - бурно подхватила Ирка.
     - Девочки, как пуста и бесплодна жизнь, как мало в ней света - особенно
в Мексике  - как томительны наши  порывы. Но  я верю, в один день музыка все
разрешит...
     - М-м-м...
     Три женщины  с изяществом,  почти  на  полу, расположились  в полумраке
малой гостиной  Иркиного  дома, сплошь увешанной  картинами  очень  крупного
размера.  Эти картины были написаны Анжелой еще в бытность  ее  в Австралии.
Причастившись  духовной   жизни  сестры   хотя  бы   косвенно,  окружая   ее
самозабвенной  услужливостью  в  часы,  когда   Анжела  творила,  Ирка  была
награждена, став, до некоторой степени, совладелицей  творческого  наследия.
Она, не поскупившись, одела полученные  картины в монументальные  и, к слову
сказать,  чрезвычайно  дорогие  рамы.  С  трепетом  она посвящала  гостей  в
разнообразные истории  их создания. Была, впрочем, еще одна причина,  почему
картины  эти  составляли даже предмет  гордости: помещенные  на  стены,  они
безошибочно определяли Иркину социальную принадлежность - может быть,  не на
самом верху, но гораздо солиднее многих прочих.
     В гостиной загадочно горели свечи, на столике медленно тлела сандаловая
палочка, источая удушливый, томный запах. Света, остро  наслаждаясь минутой,
сияющими глазами выглядывала из глубокого кресла, потягивая какой-то крепкий
и божественно вкусный напиток. Ирка поместилась у ног  сестры, а Анжела, как
обычно раскинувшись  в позе восточного владыки, не торопясь, развивала  свою
мысль:
     - Я нашла колдуна, он  почти не  понимает нормальную речь, но чувствует
мою сенситивную ауру. Иногда трудно...
     - Точно! - влезла Ирка.
     - ...трудно, когда столько тела... не совсем уже духовно... - протянула
Анжела  низким  голосом,  и  Ирка   легко   ушла  в  тень.  -  Надо  тоньше,
неуловимее... Больше изящества, музыки. В общем, мы с ним хорошо стакнулись!
     - За тебя и Старый Год! - Ирка чокнулась с сестрой.
     - Каждый хотел  бы много тела... - безгрешно прошептала Света и открыла
привезенный Анжелой фотоальбом.
     - Он  не  совсем  чиновник, -  протянула  она, почтительно  разглядывая
фотографию Анжелиного мужа, - интересный мужчина.  Кого он мне напоминает?..
Никиту Михалкова! Кот! Котик! Мур-мур - это и мой стиль. Чувствуется, что он
мужчина нашего круга,  правда? И  фильмы у него  такие тонкие, как  бордовый
костюмчик... Сидит удобно, нигде не жмет и пройтись в нем не стыдно!
     - Ха-ха-ха!
     В  дверях появился Шустер, бегло оглядел  компанию. "Сухая и загорелая.
Потасканная  изрядно, но ничего телка", - подумал  он об Анжеле  и  сказал с
сальной фамильярностью:
     - Вы скромная и роскошная одновременно, вы все можете себе позволить.
     Анжела взглянула из-под тяжелых  век  как будто любезно, но с  оттенком
такого чувства, что глаза его мигнули, и он продолжал чуть-чуть торопливей:
     -  Ваш сынок -  такой  интеллигентный  юноша, но почему  он  только  на
английском отвечает?
     -  Он с  самого приезда из России, в одиннадцать лет, наотрез отказался
по-русски разговаривать. Не буду,  говорит,  и знать  этот язык не  хочу. И,
действительно, как отрезало!
     - Да... - пропела Ирка восхищенно, - как развитые дети  все понимают...
- и повернула Шустера к двери: - Не бросай их одних.
     Из  телевизора послышались крики: "Рождественская Распродажа! Кристмас!
Кристмас!!" (популярное сокращение от англ. Christmas - Рождество)
     "Юбочки...  - промелькнуло у Светы  в голове, - но причем  здесь  Иисус
Христос?.. Анжела удачно купила, с такой скидкой..."
     Она  снова оглядела Анжелу и вспомнила Иркин рассказ  о  сестре.  По ее
словам выходило, что Анжела еще в России вышла  замуж за шведского посла. Он
был не совсем красавец, но через несколько лет рассыпался, а она получила от
шведов  пожизненную пенсию - три тысячи  в месяц, радовалась  Ирка.  Сделала
взносы  за два  дома,  жильцы  платят, а ей  денежки  текут.  И  дома  через
пятнадцать  лет в  цене вырастут вдвое.  Но  Анжела не такой  человек, чтобы
сидеть без интересного дела: полугода  не прошло, как она вышла за атташе по
торговле,  и  теперь у  нее  денег  куры  не  клюют, возит  ее  старикан  по
латино-американским  странам.  Ирка  считала,  что Анжела  и  ее  пристроила
неплохо. Пригласила пожить  с сыном и мужа поискать. Денег, правда, от своих
тысяч дала только двести долларов в месяц, чтобы с голоду не умереть, вдвоем
с  сыном,  призналась Ирка,  ну, ничего, надо уметь  свое счастье  схватить.
Анжела - тонкий  человек, о философии любит  поговорить, о  марках  машин...
Себя Ирка считала  попроще, хотя говорила, что в Москве жила неплохо. У  нее
был муж, по национальности - еврей, по  профессии - зубной  протезист. "Одна
статистика  о том  говорит, самые они изменчивые... - размышляла Ирка. - Дом
был и дача, и две машины. Я коньяк любила и занималась дианетикой. Это наука
о разуме. Муж положил одно место на нашего ребенка. Ну, муж - не  муж, нашла
я здесь одного, - смеялась она, - зарплата  хорошая. И  как мужик ничего,  и
сына любит.  Кривой немного и  староват, а так  ничего. И  пузо  в  дверь не
проходит, но это потому, что австралы пиво пьют, как лошади, и водяру любят.
Кажется, четверть ихнего  дохода уходит на спиртное. Говорят, в Рождество, в
Кристмас  ихний, сидят в  семейном кругу, как голубки,  а в Новый  Год орут,
пьют на улицах из  горла, потом  весь асфальт усыпан  бутылками и стеклом, а
под утро в центре драки".
     Света  с  интересом   вникала  в  науку   выживания,   сочувствовала  и
сопереживала, как думала Ирка  и  как  временами  казалось  самой  Свете, но
иногда, беглым  лучом в  ее  сознании  проскакивали  другие  картины  -  без
стариков и чужих денег, и тогда она сама не знала, что правдивей: ее желания
или мысли, слова или намерения.
     Она перевернула страницу.
     - Вы интересно в Мексике живете... Дом  громадный и с бассейном!  - она
тихо рассмеялась.
     - У  меня есть все, -  ответила Анжела.  -  Есть  сокровища  из Зимнего
дворца. Я  даже мою их своими собственными руками  - статуэтки и тарелки. Но
за  все надо платить! Такой дом надо купить, а потом его  содержать.  Это  я
всегда говорю в моей отповеди завистникам - всем  этим советским,  всем этим
середнякам.
     - Сколько фоток...
     - Двести сорок  шесть.  Муж без  ума от  меня  и всего русского. Мы  же
носители старой культуры.
     - Питер по-русски говорит и еще на двух языках, - бегло вставила Ирка.
     - Он русскую историю читал, может  князей по порядку назвать, - Анжела,
вытянув  пальцы,  взяла  бокал. -  Это лишнее.  Душе важнее  токи,  влияния.
Чувствуете, детка, как они вас пронизывают?  -  она оценивающе взглянула  на
Свету.
     Той  редко  доводилось  вести  такие  разговоры,  но  она  сочувственно
ответила:
     -  Я, как и вы, то на  земле, то  на небе, - и тоже оглядела потолок. -
Люблю подумать о чем-нибудь таком, пофилософствовать... Ой, а  здесь вы  без
ничего!
     -  Я  красиво позирую,  все  любят смотреть  на меня.  Даже  Иркин  Боб
понимает,  а  сначала был  весьма  серенький. Но  и  в этом  городе  не  все
безнадежно.  Рядом есть  люди, умеющие ценить женский  шарм. Этот мальчик  -
Илья, вы  заметили  его, не правда ли? -  Анжела вопросительно взглянула  на
Свету. Та кивнула, с любопытством сверкнув глазами. - ...Я с ним была дружна
в  бытность  мою  здесь...  -  Анжела  дотянулась  до  коробки  с  сигарами,
неторопливо закурила, обвела глазами комнату, и Свету поразила  эта сигара в
длинных  женских пальцах... Как будто крючок  в новую и  еще не понятную для
нее  жизнь.  - Он  очарователен, - продолжала Анжела,  -  одаренный юноша  с
охлажденным, усталым  умом. В  нем  бездна романтизма,  скрытого  под маской
бывалого, насмешливого  скептика. - Полулежа, она откинула голову на подушки
и медленно добавила: - Вокруг него всегда вился кружок молодых женщин...
     Света  замерла в своем  кресле, а Ирка  не отрывала жадного взгляда  от
лица сестры.
     - Он всех покорял  своей  царственной разочарованностью...  - протянула
Анжела почти шепотом, и ее глаза загадочно заблестели. - Но он не так прост,
чтобы  не понимать своей цены.  Я  выбрала его!  Такие мужчины по-настоящему
украшают жизнь женщины,  если она  в состоянии удержать выпавшее на ее  долю
счастье, - прибавила  она, не  глядя  в глаза  женщинам. - Когда мы  с мужем
уезжали отсюда, он не мог  найти себе места. Мы были красивой парой, правда,
Ириша?
     - Я думала, ты бросишь мужа! - воскликнула Ирка.
     - Любовь должна украшать жизнь,  как произведение  искусства. Ее нельзя
ни портить,  ни смешивать ни с чем.  Это сосуд  отрады, источник поэзии... и
так  далее. Отними  у меня любовь,  и  я зачахну, ибо она благословляет  мою
жизнь!
     Ирка всем видом выражала горестное раскаяние  от  неудачного замечания.
Анжела  встала.  Было  ясно,  что  она  произвела  сильное   впечатление  на
слушательниц и осталась им довольна.
     Они вышли в гостиную и  заметили, что гостей прибавилось.  В одном углу
звенела  музыка, в другом - на экране телевизора шикарный мужчина раскуривал
толстую  сигару, другой рукой лаская бедра истомленной брюнетки, прерываемый
воплями:  "Распродажа! Кофточки  дешевле на  полтора  доллара! Купите  прямо
сейчас!"
     - Познакомьтесь: Илья. А это Вадим и его жена Лена. Из Питера.
     - Новенькие Оля и Саша, первый Новый Год в Австралии.
     - У тебя, Светочка, тоже здесь первый Новый Год? Это наша Светочка!
     На Свету  смотрели.  Но так как  это  продолжалось немного дольше,  чем
следовало, Ирка произнесла:
     - Моя сестра, Анжелика!  Они  с Питером ненадолго прилетели из Мексики.
Питер - торговый атташе.
     Света одарила гостя  ослепительной улыбкой,  чувствуя, как  из  глубины
поднимается  восхитительный  вихрь. Она  заливалась переливчатым  смехом, не
слишком громко, но погромче остальных, так что несколько  мужчин из дальнего
конца комнаты с интересом повернули головы в ее сторону.
     - Давайте к столу! - крикнул кто-то.
     Все потянулись в столовую,  зашаркали, загремели  стульями  в  приятном
предвкушении,  захлопали  бутылочные пробки,  смех,  гам,  убери цветы,  они
мешают, попробуй - это вкусно, а где вы селедку достали, я  давно ищу, а вот
в таких банках, израильская, я тебе потом покажу,  какая. Я немецкую брала -
кислая. А вот сюрприз - огурчики домашние!  Мама  сделала к празднику. Прямо
как в Москве!
     - Да что вы в Москве не видели?..
     - Давно пора России стать цивилизованной страной!
     - Эта  страна, эта похабень,  рассчитана  на середняка, - вразумительно
объяснила Анжела. - Сегодня середняк остался ни с чем. А их большинство.
     - Они считают, что мы им должны, - Ирка оглядела всех, ища поддержки.
     - Потому что нам хорошо!
     - Я вчера то же самое сказала.
     - Боб - это русский праздник! Шампанское пей, потом пивом надуешься!
     - Он только пиво! - добродушно засмеялась Ирка.
     - С Новым Годом! С новым счастьем!
     - Пожить - так пожить!
     -  Я был в Италии на конференции. - Илья наклонился к Свете: - Я физик.
По мне - зарплаты в  Италии маленькие. Я считаю,  -  сказал он с  нажимом на
слове "я",  - я считаю - это не для белого человека. Итальяшки,  как цыгане.
Ну конечно,  музеи, искусство. А только  иду  я с итальяночкой по  Риму мимо
святого  Петра, и  вдруг так  подумал: "А вот провались  эти соборы  и  дома
вокруг, и ты вместе с ними - я не оглянусь и дальше пойду".
     - В Америке неплохо платят, мне научники говорили, - вставила Ирка.
     - Главное, чтобы бабок больше!
     -  Это  смотря  где...  - проговорила Анжела.  - Если  бы мне  устроили
вернисаж  в  Кремле или  Эрмитаже  и платили за это  ихние деньги,  я бы там
никогда продавать свое творчество не стала. Вертолет бы  за мной  прислали -
не  поехала бы.  А в Париже на метро добиралась!  - она оглядела слушателей,
наслаждаясь произведенным эффектом,  и  добавила:  -  Вот  так - без  России
выжила, не пропала, всем нос утерла!
     -  Слушайте,  что   у   нас  было!  -  простодушно   глядя  на  сестру,
встрепенулась Ирка.  - Есть тут из "старых"  русских  Николай Николаевич,  у
него  дом такой приличный. Живет в Австралии около  тридцати лет.  А  у него
родственник дальний, Тропишин, в государственной конторе работает. Его после
двадцати лет работы обвинили, что он  - русский шпион,  и в суд потащили!  И
статью в газету сунули - до решения суда! Опять, - говорят, - русские шпионы
понаехали, иностранцы поганые, китайцы да  Васьки русские,  они,  Васьки, не
знают, на  какое место презерватив надевать, а понаехали к  нам сюда, у себя
все развалили, теперь к нам понаехали...
     - Опозорили человека на старости лет!
     - Они не  человека, они страну нашу несчастную позорят, - вдруг вступил
в разговор молчавший до сих пор Вадим.
     Света оглянулась и  увидела  человека,  которого  она, вероятно,  могла
встретить  раньше: борода,  не  совсем прибранные  волосы, вытянутое  лицо с
сеткой морщинок, разбежавшихся  вокруг глаз,  и  сами  глаза,  смотрящие как
будто  мимо окружающего. Такие  люди в прошлой жизни, в России,  не выбирали
Свету, и хотя она тоже не испытывала к ним тяги, это задевало. С ними только
интересно,  решила она. Еще  с  минуту  она  смотрела на  Вадима  и, едва ее
согрело чувство  узнавания знакомого  ей  характера, ей  на ум пришла  та же
мысль, что когда-то Лене: "Как он все-таки не подходит к этой стране!"
     -  Сразу  -  шпион! Я всегда имел подозрение  об  ихнем  равноправии! -
говорили справа.
     - А я считаю, России пора стать цивилизованной страной.
     - Тебе налить еще?
     Илья усмехнулся:
     - В России все  иностранное: названия, наклейки, словечки,  костюмчики,
даже интонации. А здесь смеются: де,  нам подражают, костюмы наши надели и к
цивилизованности друг друга призывают!
     - Россию презирают с  обеих сторон, -  ответил  ему Вадим.  - Русские -
изнутри России, а местные - отсюда.
     - Как же это, собственно, местные презирают? - азартно вскричала Ирка.
     - Вы же сами про статью в газете рассказали, про русского!
     -  Про Россию по телику  показывают,  весьма оригинальное  искусство, -
вставила новенькая Оля. - О русских так критически. Думаешь, так нам и надо,
так и надо!
     - Они передачи  покупают, где гадости о русских  говорят: в Польше и  в
Прибалтике, - ответил Илья.
     - Сколько же можно русским прощать? - поинтересовался Шустер, с улыбкой
оглядывая компанию.  По его лицу было  видно: даже если бы  привели обратный
аргумент, он все равно бы задал этот вопрос.
     - Значит, вам приятно выставить Россию на посмешище? - спросил Вадим.
     Анжела улыбнулась светской улыбкой:
     - За державу обидно?
     Вокруг засмеялись.
     - Разве можно опозорить  страну, которая сама себя не уважает? - мрачно
заметил Илья.
     - Не страна себя не уважает, это люди себя не уважают, как будто у всех
поголовно комплекс неполноценности.
     Кто-то крякнул.
     - Вы так говорите, Вадим, потому что в Австралии живете. А что же вы из
своей прекрасной России уехали? - спросила Оля.
     - Все эмигранты крепятся, но этот вопрос непременно зададут.
     - А что, - Илья повернулся к Оле, - если бы мы в Зимбабве  мыкались, вы
бы нас простили?
     - Английские старики и старухи живут в Австралии, - ответил Вадим, - но
по сорок  лет вспоминают Англию, считают себя  англичанами, и австралийцы их
за это уважают. Только эмигранты  из России  поносят свою страну. Русский из
деревни на  Россию руку не поднимет, а  газетчик, кинорежиссер  -  запросто.
Здесь, в университете на русском отделении  провели  опрос: "Опишите, как вы
представляете  себе  русскую  семью?".  Студенты  ответили:   женщины  носят
кокошники,  в  квартирах живут свиньи. Муж приходит домой и залпом  выпивает
бутылку водки. Мужчины - это "новые русские" или алкоголики. Русские женщины
бывают двух типов: бабка в платке или проститутка. Спросили: oткуда  вы  это
узнали? Ответ: из российских фильмов и газет.
     - Ну и что? - спросил Шустер.
     -  Да  то,  что  интеллигенция  ненавидит Россию  и народ, но млеет  от
патриотизма английской старухи!
     - А вот Говорухин снял фильм о России, - напомнил Шустер,  - сурово, но
справедливо. Вы не согласны?
     Вадим резко обернулся к нему:
     -  И этот  фильм я имел  в виду: жили  люди,  но не  создали ничего  ни
талантливого, ни высокого. Но  появился Говорухин в белых штанах и осудил их
всех - не народ, а отребье!
     - Это  фильм! - воодушевился Илья. - Дебильные  старухи,  развалившиеся
города, убожество, грязь. Русские мужчины: разумеется, пивная точка. Бидоны,
кастрюли над  головами.  Мат. Перекошенные  лица  крупным  планом. Питие  на
газонах. Один  долго блюет на траву, другой мочится на дерево. Нескончаемо и
смачно. Как австралы смотрели эту неожиданную правду?
     - Илюша, это и есть правда, - сказал Шустер.  - Только  в России  ты ее
поносил, а здесь - защитником заделался!
     Илья отмахнулся; видно было, что этот разговор начался у них давно.
     - А  это  - единственная правда о  русских, вы как  думаете? -  спросил
Вадим. - После фильма я  вынужден  был  краснеть  перед  австралийцами,  кто
сохранил в  таких условиях сочувствие к русским и пришел  спросить:  что все
это значит? Но результат был прост: за  полгода  на экраны не вышел  ни один
русский фильм:  ни художественный, ни документальный. Пропала бы Россия  без
таких патриотов!
     Как всегда в эмигрантской  компании речь шла о России.  Но сегодня  тон
разговора  был  другой.  Обыкновенно, в главном собеседники  бывают согласны
друг с другом и разговор идет по раз заведенному кругу, часто в одних  и тех
же  мыслях  и выражениях. Сейчас  Вадим, посещавший эти сборища по настоянию
жены и молчавший, неожиданно возразил, и атмосфера быстро раскалилась. Может
быть,  он  сегодня говорил  откровеннее  и резче оттого,  что  дурной  фильм
Говорухина  явился к тому последней  каплей, или  из-за тона  разговора,  а,
может быть, от своих непрестанных мыслей о России - от тяжести этих мыслей и
своей усталости.
     - Вадим, - обратилась  к  нему  Анжела, - я в  одном с  вами соглашусь:
интеллигенция в России - это миллионы бездельников, которые прозябали в НИИ.
     - Я ничего подобного не имел в виду! - изумленно ответил Вадим.  - Мы с
вами среди разной интеллигенции жили.
     - У вас и логика! - пожала плечами Анжела, a Илья сказал:
     -  В Париже Андрея Синявского в  шутку спросили: "Что  вам было  легче:
полгода в советском лагере или полгода в Париже? - В лагере, - ответил он, -
потому что там я был все-таки в России".
     На лицах появилось раздражение.
     - Много среди интеллигентов Синявских? - буркнул Вадиму Илья.
     - ...Среда такая, - ответил тот.
     Шустер, обращаясь ко всем, сказал:
     - Россия нас с грязью мешала, кто мы были перед ней? - вши ничтожные. -
Он жестко посмотрел на противников: - Это все понимают!
     -  Вы  предлагаете в ненависти объединиться?  Создайте  на этой  основе
политическую партию. Только зачем для этого было в Австралию уезжать?
     В комнате повисла тишина.
     - Ну ты  даешь!  - воскликнула  Лена, с резкой неприязнью  взглянув  на
мужа, и смущенно оглядела  компанию. -  Он слишком много  дома сидит, у него
характер портится!
     - Если многого добился - имеешь право судить! - подняла голос Анжела. -
Мы не только уехали, но стали людьми!
     "Самоутверждаетесь? В  себе  не уверены?"  - хотел  спросить  Вадим, но
вовремя  прикусил  губу.  Он  неожиданно  осознал,   что  от  его  слов  они
почувствовали  себя обманутыми.  Здесь  называли,  но никто не  считал  себя
счастливым. Эмигранты говорят:  "Мне хорошо,  а им в России -  плохо". Но, в
действительности, они  думают: "Мне плохо, но поскольку им еще хуже, то  мне
здесь уже хорошо".
     -  Нам надо вписаться, стать такими, как  австралийцы,  - начала Оля, и
выговариванием прозвучали ее слова, - а это тяжелая работа.
     - А если я ломать себя не хочу? - спросил Вадим, кажется, догадываясь.
     Илья вдруг весело крикнул:
     - Природу свою не вывернул, а - в счастливые! Не по чину берешь!
     Вадим  рассмеялся, Анжела резко встала,  сверкнув  на  Илью  глазами, и
отошла в  сторону. Шустер скривился  и  принялся  доедать что-то с  тарелки.
Почувствовалось смущение и разброд. Вадим тоже встал, прошел несколько шагов
туда, обратно и услышал:
     -  Что  мы  видели  в  этой стране  хамов  и  воров,  как  сказал  один
интеллигентнейший литератор?
     - То, что вам здесь никакими деньгами не заработать, - ответил Вадим.
     Начался гам.  Кто-то  кричал  быстро  и  неразборчиво,  упало несколько
вилок, стукнула  дверь за Анжелой, в негодовании вышедшей  в другую комнату,
потом - за Иркой, побежавшей ее успокаивать.
     - Вадим, у вас  такая аура агрессивная!  - возмущенно воскликнула Оля и
пересела на другой стул.
     - Да что там есть?! - крикнул Шустер.
     - Родная среда, - ответил Вадим.
     Света закусила губу. Многие отвели глаза.
     - Балет, шахматисты, музыканты... - холодно  щурясь, сказала  Анжела  с
очевидной издевкой. - Грандиозно, как все в этой стране!
     - Давайте  посмеемся над балетом, шахматами и ракетами, - Вадим  поднес
свой  бокал  и  чокнулся  с  Анжелой. Зазвенел  хрусталь.  - Давайте дружно,
давайте все вместе издеваться над своей страной!
     Света с любопытством смотрела на Вадима.
     - Не верю, что вам нужна эта поганая Рашка! - бросил Шустер.
     Вадим обвел глазами компанию:
     - Этот человек  напористо оскорбляет Россию. - Он повернулся к Шустеру.
- Кто дал вам право шельмовать нашу Родину?
     - А мне не нужно на это  право! - засмеялся Шустер. - Я знаю правду!  -
крикнул он, чувствуя, что нашел объединяющую идею, а Вадим подхватил:
     - Шустер, да какой только правды не бывает! В "поганой Рашке" начальник
Беломорских лагерей был - Коган, заместитель начальника ГУЛАГа  - Раппопорт,
помощник начальника ГУЛАГА - Сорензон, начальник главного управления тюрем -
Апетер,  начальник  главного  управления  лагерей  и  поселений  -   Берман,
начальник Беломорско-Балтийского лагеря - Фирин. Весь коммисариат внутренних
дел  ОГПУ в полном составе: Фридберг, Блат, Заковский и все видные работники
ОГПУ-НКВД:  Шапиро, Кац, Зайдман, Розенберг, Гинзбург, Баумгарт, Гольдштейн,
Дорфман  -  места  не хватит  перечислить их  -  создателей концентрационных
лагерей. И все это в "Рашке". Не желаете поговорить о такой правде?
     Шустер отмахнулся:
     - Ну и что!
     Вадим открыл дверь и вышел в сад.
     - Что-то Вадим стал меняться... - сказал ему вслед Шустер. - Может, ему
кто платит?







     Музыка,  гам,  чудная  красота  и  сладость  ночи  развязывали языки  и
желания. Гости изчезали из-за стола и вскоре небольшими группками кружили по
саду  и дому,  подливая вина, болтая и  втягивая более трезвых  в круговорот
праздника.
     Перед Шустером  стояла  тонкая задача:  в нужный момент сцапать Свету и
под шумок  увезти к  себе  в  спальню для  дела,  о котором он не мог ни  на
секунду   забыть  и  крутился   по  сторонам,   выглядывая,   куда   же  она
запропастилась.
     Света, основательно захмелев, выбежала в сад и нашла скамейку в кустах.
Голова кружилась, она чувствовала  себя восхитительно. Одурманивающее марево
и  томительность южной  ночи  обвалакивали  тело, тонкими нитями пробегая по
коже, неистовым  стрекотанием  миллионов цикад и неистовым сиянием миллионов
звезд очаровывая и оглушая. Она  прислушалась, как вдруг ветки раздвинулись,
и в проеме  появился Илья, держа в одной  руке початую бутылку, в другой два
бокала.
     - Вы знаете, что вы - красавица? - сказал  он, совершенно  без смущения
рассматривая ее,  - красивый  и уверенный в  себе.  Света  засмеялась:  этот
парень был вполне  в  ее вкусе - сексапильный и независимый. Правда, сломить
сопротивление  таких,  как  Шустер,  было  проще,  но  здесь  и победа  была
несравненно слаще.
     От ее интимного смеха, от этого приглашения неистовая  дрожь  пробежала
по  его телу. Он  опустился около нее, стал целовать обнаженные ноги.  Легко
провел пальцами по бедрам, прижимаясь, шалея.
     - Илья... - прошептала  Света,  дотрагиваясь  до его плеч,  как будто с
намерением  оттолкнуть, но, в действительности, ее руки  зарылись пальцами в
его волосы и  остались там - в точности так, как это  делают  кинозвезды. Он
поднял  к  ней  свое   лицо.  Сейчас  оно  горело,  окрашенное  желанием,  и
удивительно  красивы были  его выразительные  и сияющие глаза. Он тянулся  к
ней, и было видно: он ни секунды не  сомневается в том, что задуманное будет
доведено до конца. Она поняла это, запомнила и засмеялась, волнуясь  грудью,
наклонившись к его пылающему лицу. Илья  стиснул ее, смял,  не  вынеся муки,
схватил на руки и, впившись губами, поволок в самую темень кустов.
     - Вкусная девочка! - причмокнул на  соседней скамейке  Боб,  Иркин муж,
прислушиваясь к возне.
     - Вкусный  мальчик!  - откликнулась Анжела и налила  шампанского  Ирке,
Бобу и себе. - Приятно слушать чужую страсть, у меня  мурашки...  Однако, мы
не  можем позволить  этому  зайти  слишком далеко. Такой чудный мальчик... И
Шустер  огорчится,  ведь  он  случайно может что-нибудь узнать.  Боб, пойди,
покашляй,  да  не пугай! -  прикрикнула она, услышав, как  он  ломит  сквозь
кусты. Вскоре  посланный вернулся, а парочка зашелестела в другую сторону. В
темноте,  прижав Свету к  стволу дерева,  Илья гладил ее  ноги, перебирая  и
поднимая тончайшую материю юбочки.
     - Моей будешь... - шептал он ей в губы, - поедем ко мне - прямо сейчас!
     - Я голос Шустера слышала.
     - Ты спала с ним?
     - Нет, конечно.
     - Он тебя подарками заваливает.
     - Я не принуждала, - легко отозвалась она.
     -  Конечно,  но ты... такая... -  Илья прижался к  ней всем телом, - ты
любого мужика склоняешь. Моя будешь... ах, как я тебя...
     - Это еще неизвестно... - запела она.
     - Как это неизвестно? Очень даже известно!
     - Максик - мой лучший друг.
     -  Ах,  лучший,  говоришь...  - Илья  совершенно распалился и,  потеряв
голову, зашептал:  - Еще не было такой бабы, чтобы я ее так хотел, а она мне
не дала! - и почему-то сразу пожалел об этих, пророненных словах.
     - Пусти...  хватит! - зашептала Света погромче, но  Илья дрожащей сухой
ладонью  гладил ее  живот,  забыв все  на  свете.  Она  нервно засмеялась  и
довольно громко воскликнула:
     - Отпустишь ты меня, наконец!  - сделав попытку  протиснуть руки  между
своими бедрами и его руками. - Пусти же!
     Внезапно  перед ними  вырос  темный  силуэт,  и  гневный  голос  Вадима
вскричал:
     - Подлец, она тебе говорит!
     Света   мгновенно  отпрянула  назад,  а  Вадим,  развернувшись,  влепил
любовнику ослепительную оплеуху. Света повернула к Вадиму разгоряченное лицо
и, трепеща, звонко ударила его по щеке.
     - Кто тебя сюда  звал?!  - загремела она, наступая на него.  - Защитник
нашелся!
     Мужчины уставились на нее, выпучив глаза и ничего не соображая.
     В ужасной наступившей тишине стукнула дверь, и  веранда, с прилегающими
к ней дорожками, осветилась переливающимися огоньками, там и сям спрятанными
в листве.
     -  Эй, ребята,  где  вы  тут, в потемках? - донесся встревоженный голос
Шустера.  Послышались  шаги,  смех,  кто-то  чиркнул  зажигалкой, и  лужайка
наполнилась народом. Боб притащил коробку пива и раздавал всем по бутылке.
     Вадим  сидел,  оглушенный,  на  траве.  Невдалеке,  в  такой  же  позе,
привалившись к дереву, сидел Илья и криво ему улыбался.
     Открывали бутылки. Шустер в смятении тряс Илью за плечо, заглядывая ему
в  лицо, замирая от вихря внезапных,  напугавших его предчувствий, и быстро,
жестко застучавшего сердца.
     Из дома донеслась музыка, и, появившаяся Ирка взахлеб закричав:
     - Сколько вас  всех собирать? Анжела с  Питером уже танцуют! - потащила
народ в дом.



     В маленькой комнатке на другом конце дома Илья горячо шептал Шустеру:
     - Давай, соглашайся!
     - А  что ты, собственно, хочешь?  -  Шустер с опаской разглядывал  лицо
Ильи.
     -  Мы друзья со школы, и  я скажу в открытую: ведь это та баба, которой
ты снял квартиру?
     - Допустим.
     - Откажись от нее.
     Шустер вспыхнул:
     - С какой же стати?
     - Просто так. Я прошу тебя, понимаешь?
     - Абсолютно не понимаю. -  Шустер смотрел на Илью, чувствуя ползущий из
глубин панический страх.
     - Эта  баба  будет моя!  -  слово  "моя"  Илья  произнес  надменно,  со
значением посмотрев на приятеля.
     - Нет, милок, ты в школе всех девиц щупал... самый  удачливый! Эту бабу
я  для  себя нашел,  уйму  денег  на нее ухлопал, а  теперь приходишь  ты  и
диктуешь, что мне делать?! - заорал Шустер, остервенясь.
     - Поскольку ты мой друг, я ставлю тебя в известность.
     -  Что же ты  за  друг! - яростно огрызнулся  Шустер и вдруг  завизжал,
плюясь: - Шкура ты, а не друг! - а в голове гремело: "Отберет! Отберет!"
     - Вот тебе  и  на! - Илья  рассмеялся жестким,  холодным  смехом. Видно
было, что он совершенно  уверен  в себе и ни  на йоту  не изменит  принятого
решения.
     Шустер это знал  и ненавидел его сейчас вдвойне. Потому что отношения с
этой женщиной  должны  были стать кульминацией его  жизни. В Австралии очень
мало женщин из России,  и  почти все они, конечно, замужем, а ему в силу его
неказистой  внешности и раньше было  трудно найти желающих, - вся же надежда
Шустера засияла оттого, что Света стала брать деньги, а это реальнейший шанс
иметь, наконец, постоянную женщину. Но особенная точка - была ее невероятная
сексуальная привлекательность. В мыслях Шустера эта женщина состояла из тела
и одного, исключительно,  тела. И мысли  о  ней,  а, точнее, об  этом  теле,
выводили Шустера  из  равновесия.  Гладко выбритые щечки его  тряслись,  а в
маленьких юрких глазках  отражалась бешеная работа: немедленно  найти выход,
самый радикальнейший, спасительный. И он, этот выход, конечно же нашелся.
     - Илюша, зачем нам ссориться из-за  пустяков,  -  он  хохотнул,  сально
заблестел глазками, оценивающе рассматривая красивое,  не  знающее  сомнений
лицо друга, и начал:  -  У меня  предложение: таких баб, как  грязи,  тебе с
твоей наружностью ничего не стоит любую поиметь. А я дам тебе денег. Сколько
ты хочешь? - щедро предложил он.
     Илья блудливо ухмыльнулся. Улыбка у  него была неожиданная и не легкая:
губы слушались с трудом, и видно было, что для него она необычна и неудобна,
как досадное, но иногда необходимое действие.
     -  Фу-ты,  ну-ты,  как ты до  такого мог  договориться?  Это нестерпимо
пошло. - Он выдержал  паузу,  наслаждаясь смущением Шустера, а в глазах  его
блестело  удовольствие.  В  то же  время  было  видно, что идея застала  его
врасплох, и он, в действительности, еще не знает,  как  к ней относиться. Но
привычка выставить ближнего за глупца и,  как правило виноватого, сработала,
как рефлекс, - задолго до того, как он сам принял решение.
     Заметив  некоторое колебание в глазах Ильи,  Шустер заметно  повеселел,
оживился,  заюлил и,  наконец,  конфузливо  захихикал.  На  самом деле,  он,
конечно, не был сконфужен ничуть.
     - Елки-палки... а, впрочем, занятно, - тоже посмеиваясь, проронил Илья,
принимая обычную для  него роль главного  и безусловно определяющего лица. -
Смешно пообсуждать...
     Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля.
     Шустер весь подобрался. Привыкнув  за многие годы играть роль ведомого,
что  бывает  часто в  дружеских,  так же  как и в  брачных парах, где  более
сильный  определяет  и  навязывает,  а  зависимый подчиняется,  смиряя  свою
гордость  и  желания,  где,  впрочем,  каждая  из  сторон  получает  за  это
вознаграждение в виде дополнительных удобств, Шустер,  наконец, почувствовал
злобу. Не один раз за эти годы у  него были  поползновения  освободиться  от
диктата,  надменной беспардонности  дружка, но  каждый раз  оказывалось, что
Илья  ему  опять  чем-нибудь  да  нужен:  то совместная  работа,  активная и
успешная,  которую  не так-то  легко было прервать, да,  кажется,  и было бы
глупо, то  присланное  Ильей  приглашение в Австралию,  составившее  главное
счастье Шустера. Все это  витало в воздухе, и не  дурак  был  Шустер,  чтобы
плевать на  кормившую  его руку. Но это было, было и прошло, а кто в здравом
уме станет вспоминать прошлое? Добро, сделанное другими, забывается особенно
быстро.
     Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам
тогда, когда ему это ничего не стоило, сейчас  Шустер должен был сделать все
возможное, чтобы  переломить волю,  монолит  решения  Ильи.  Он  должен  был
сделать  то,  о  чем  только  изредка  помышлял,  то,  что  еще ни  разу  не
оформлялось в виде готового плана.  Куш был сладок,  а накопившаяся зависть,
приниженность и  страстное желание унизить соперника едва ли  не слаще самой
награды.
     - Денежки! - в восторге завопил Шустер, кривляясь. -  Мы с тобой всегда
понимали друг друга!
     - Конечно, понимали! -  воскликнул  Илья с  восторгом  ему в  тон.  - И
поэтому я хочу предложить тебе то же самое!
     - Мне... - растерялся Шустер.
     - Стал  бы я другому предлагать! Я бы взял эту телку и - дело с концом!
Но ты как-никак друг, а между друзьями должны быть благородные отношения.
     - Ну и б... же ты, - скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта
бита.
     - Берешь отступного? Деньги же, дурень!
     - А... - Шустер сплюнул и ухмыльнулся, - я больше дам!
     - Может, я больше дам... - задумчиво протянул Илья, почесываясь.
     -  Ну,  сколько ты мне можешь дать? - насупившись, встревоженно спросил
Шустер. - Что у тебя есть такого, чего у меня нет?..
     - Резонно... А слишком много я не дам, всего только девочка.
     - Вот видишь! - радостно ухватился за эту идею Шустер. - А я дам много,
в долгу не останусь.
     - Давай, называй.
     - Это обдумать надо, вопрос не простой... Нужно время - решить, - тянул
Шустер, ужасно боясь прогадать. - А сколько ты хочешь?
     - Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь.
     - Ну, например, тысячи три...
     - Что-о-о? И это ты называешь деньгами? - Илья  грозно повысил голос. -
Ты не видишь, кто перед тобой?!
     - Я хотел сказать, что четыре могу!
     - Ты обалдел совсем! - Илья  легко встал,  прошелся к окну, играя своим
великолепно-сухощавым телом, и, заложив руки в  карманы элегантного костюма,
улыбаясь, повернулся  на каблуках  к Шустеру.  Его встретил ненавистнический
взгляд.  Илья  содрогнулся,  веки  его задрожали, но он  сказал с неуловимым
оттенком издевательства, тонко улыбаясь красными губами:
     - Я полагал, ты предложишь тысяч двадцать-тридцать... я-то знаю, как ты
здесь налево  накрутил... Тогда мы  могли бы говорить.  Но твоя сумма звучит
смехотворно.
     -  Такие деньги!  Чтобы  ты  не трогал мою  бабу! -  взвизгнул  Шустер,
испытывая  острое желание вцепиться в  его надменное  лицо ногтями,  как это
умеют делать женщины.
     - Она уже твоя? - живо спросил Илья.
     - Я  подарками  ее  забросал, куда же она  денется...  - масляно пропел
Шустер.
     Илья приблизил к нему лицо и с наслаждением зашептал:
     - Я  ее  полапал немного,  и она, тепленькая, сказала, что  не спала  с
тобой. Если бы этого  гуся не вынесло, я бы довел дело до  конца -  прямо на
травке!
     - Падла ты! - убежденно сказал Шустер.
     - От такого же слышу.
     - У меня есть какие-то принципы.
     -  Неужели?  - с  комизмом  осведомился Илья.  -  Ты -  ничтожество,  -
оскорбительно-спокойно  сказал  он, задумчиво разглядывая  приятеля.  Шустер
неожиданно для себя задрожал.
     -  Кончилась наша дружба. - Он сидел с помутившимся взглядом.  - Я тебя
накажу.
     -  Попробуй!  -  небрежно  бросил Илья и легкой  походкой  направился к
двери,  но  обернулся  и,  увидев  опрокинутое  лицо  друга, доброжелательно
сказал:
     - Подумай о нормальных деньгах - с тебя не убудет.



     Стеная  от  раздирающего  ее  восторга,  с трудом  распрямляя  затекшие
коленки,  из  смежной  с  комнатой  кладовки  выбралась  Ирка.  Подслушанный
разговор возродил  в ней поистине страстные чувства.  Она почувствовала бурю
настоящей  жизни,  которая обыкновенно обходила ее стороной, а  сейчас влила
взаправдашний  огонь в ее жилы. "Война из-за женщины!  О-о-о!"  - голова  ее
кружилась.  Кипя пламенным нетерпением,  так освежающим ее, Ирка  побежала к
Анжеле. Томно раскинувшись на  подушках, та излагала Оле и Саше  свою теорию
трансформации духовной материи, обильно посыпая  пеплом окружающие предметы.
Молодая пара, ко всему  в  новой стране относившаяся с умилением, разиня рот
слушала  монолог.  Ирка потопталась  около них,  но не  осмелилась  прервать
сестру. В изнеможении от доставшейся на ее долю удачи, не в силах сдерживать
гремевшую внутри бурю,  она бросилась на розыски Светы, решив взять от жизни
сразу  все, что удастся. Она  нашла  ее в  ванной перед  зеркалом. Приседая,
хватая подругу за плечи и захлебываясь, Ирка с наслаждением пересказала весь
подслушанный разговор с прикрасами и дополнениями.
     - Как они  тебя  поделили, представляешь?! -  радостно воскликнула она,
жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
     К ее  глубокому  разочарованию, Света не  только ни  обиделась, но была
заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на
высоте. Это уязвило  Ирку. Добрая по натуре, она все-таки ожидала  большего.
Стараясь  выжать   еще  какие-то   упущенные  возможности,   она   добавляла
фантастические  детали,   казавшиеся   уже  нереальными,  но  Света   только
похваливала  Ирку  за расторопность.  Внезапно  она  обернулась  и  беспечно
спросила:
     - А что это за крем у тебя?
     Ирка  остановилась  в  крайнем  изумлении,  словно  ударилась   лбом  в
стеклянную стенку, но сердце ее застучало, глаза сверкнули.
     -  Я хочу себе что-нибудь подобрать,  - ласково и просительно протянула
Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. -
Я раньше не пользовалась, а теперь жарко и, наверное, надо... Ирочка, ты так
хорошо во всем разбираешься - помоги мне найти что-нибудь подходящее?
     Ирка растаяла, открыла шкафчик с принадлежностями, и вскоре две женщины
самозабвенно разглядывали  баночки,  оживленно судача  на  совершенно особом
диалекте.



     Праздничная  ночь медленно перетекала в  предутреннюю  бессонную дрожь,
гости, позевывая, разместились  там и сям  с  чаем  и сластями,  когда дверь
отворилась и в гостиной появилось новое лицо.
     - Николай Николаевич, с Новым Годом!
     Вошедший  сразу  привлек  взгляды своей  необычной фигурой  огурцом,  с
плавным  расширением  на  уровне  талии.  Наверху  возвышалась  закругленная
голова, завершающая эту идеальную  элипсовидную конструкцию. Голову, в  свою
очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная
сюда  из  подросткового  возраста и  навечно  украсившая  эту запоминающуюся
личность. Однако,  известное  легкомыслие  в  оформлении  головы  составляло
только часть  правды, ибо  в  целом  фигура  Николая  Николаевича  выглядела
необыкновенно  солидно.  Добавив  сюда  только  достоинство  хороших  очков,
Николай Николаевич мог бы немедленно быть принят за профессора университета,
если  бы  не неприлично-простоватый его взгляд, которые  некоторые  находили
простодушным, а иные - глупым.
     В  русском обществе Николая  Николаевича любили  и охотно звали, потому
что с  ним можно было оставаться  самим собой, но все-таки  не  относились к
нему как  к равному,  потому  что  у  нас  сильна иерархичность, где  каждый
чувствует  свое социальное место и играет в  свои маленькие игры. С Николаем
Николаевичем это было не  нужно. Кроме того, он многим помогал, хорошо  зная
условия страны и свободно владея двумя  языками. Только удивительным образом
и на английском,  и на  русском  он говорил с акцентом,  так что австралийцы
принимали его за иностранца, а  русские - за инородца. Небывалая  простота и
легкость участия  в  чужих  трудностях  мало помогли  Николаю Николаевичу  в
завоевании  достойного  места  в обществе, а, может быть, и явились для него
роковыми, ибо  его не уважали.  Николай Николаевич  помогал слишком легко  и
часто, слишком не ценил своих усилий, а это между нами  как раз и почитается
за глупость.
     Тем временем вошедший с достоинством поздоровался со  всеми, только что
не расшаркиваясь, и, подойдя к хозяйке, сказал:
     -   Хочу,  Ирочка,   вас   и  Боба  с  праздником  поздравить!  Давайте
расцелуемся!  -  и  трижды облыбызал смеющуюся  Иркину мордашку и довольного
Боба, который, в свою очередь, аккуратно и смачно облыбызал его.
     - Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи.
     - Мы, Илюша,  кто давно здесь, традиции бережем: чем дальше  от Родины,
тем лучше в сохранности их надо пользовать.
     На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не
замечая  их, подошел  к  Илье что-то сказать,  но  внезапно  разглядел через
полумрак гостиной новую женщину. Она показалась  ему столь  соблазнительной,
что он остановился на полуслове и изумленно взглянул на Илью:
     - Какая красотка... Замужем?
     - Такие не бывают замужем, -  откликнулся тот. - Ты  старожил, Николай.
Она дочь Королькова Александра...
     -  Знаю! Он в  Дарвине  мыкался,  работал,  где  ни  придется и хлебнул
порядочно. А что, семья к нему приехала?
     - Света и ее мать, Нина Ивановна.
     -  Погоди-ка...  -  Николай  Николаевич  что-то  соображал,  глаза  его
зажглись интересом. - Саша говорил, что у его жены был  роман. А  потом  это
всплыло,  ну,  он тихий, прощает  и терпит, только  жене говорит,  ты решай,
потому  что  нам невозможно так счастье поддерживать. Дождался, выгнала  его
жена,  -  приглашая  разделить  его  чувства,   улыбаясь,  докончил  Николай
Николаевич  -  в  точности,  как  многие,  рассказывая печальные  истории  и
ужасаясь подробностям, случившимся с другими,  не  могут,  хоть  и  в  самый
последний момент,  скрыть удовлетворенной и  радостной  улыбки,  пусть и еле
заметной.
     - А мы все наоборот представляли! - расхохотался Илья.
     Услышав  его  смех, подошла Света, задумчиво взглянула на него. Присела
на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом мужчин.
     - Это - Николай Николаевич, наш русский "австрал".
     - Можно просто  Коля,  -  предупредительно  заерзал  тот,  не  в  силах
оторвать глаз от молодой женщины.
     -  Еще одна  жертва, -  шепнула Ирка  новенькой  Оле. Женщины  опустили
глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
     - А кто хочет еще чаю?
     Послышался  смех. Оля встала и вышла  из комнаты,  а  Ирка, не  моргнув
глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
     - Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим  родственником
Тропишиным? Мне тут  Галина Львовна по  телефону так сумбурно  объясняла,  я
ничего  не  поняла.  А мне  страсть, как  любопытно! - она  многозначительно
обвела  всех взглядом,  довольная, что смогла завладеть  общим вниманием,  к
тому же так ловко переменив тему.
     Все  встрепенулись, а  Николай  Николаевич  нахмурился,  но  согласился
рассказать новогоднюю сказочку.
     - Мой троюродный брат  осел в Австралии, как и я, - начал он.  - Был на
хорошем  счету, солидный человек.  Несколько месяцев назад он с  работы взял
домой бумаги - поработать, он и раньше  так делал. И все сотрудники работают
дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться, тратят  свое личное
время. А тут, после двадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он
- русский шпион и домой брал  бумаги, чтобы в Россию отправлять. И не только
у него, а  у меня  - мы с  женой весь дом  обшарили -  нашли  подслушивающие
устройства! Весь потолок был  в шнурах  под  настилом. Это почему  такое?  А
потому,  что  мы русские!  Осрамили нас всех! Я тогда не вынес  и  статью  в
газету поместил.  Мне  брат говорит,  мы двадцать  лет за  руку здоровались,
домами дружили, а теперь опозорили меня на весь город и в газете написали, а
мне здесь жить! И суд, говорит, не кончился, а  все уже пальцами показывают:
опять полно русских шпионов!
     -  Я  чувствовала что-то,  но не  понимала, в чем дело,  - сказала Ирка
тихо.
     - Нормальная страна. Деньги есть, дом купить можно, а  что еще человеку
надо? - не согласился Саша.
     - Мне иногда  домой хочется...  - Ирка  от рассказа Николая Николаевича
неожиданно для себя  опечалилась. - Я  давно здесь живу,  а  все какое-то...
чужое.
     - Плохое?
     - Да нет... именно не плохое  - все хорошее... - она скривила мордочку,
- а - чужое.
     Николай Николаевич кивнул головой.
     - Вы - везунчики. Двадцать лет назад били в лицо, услышав не английскую
речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, - прибавил он,
нехорошо меняясь в лице.
     Вспыхнула   и  погасла   в   подсвечнике   последняя   свеча,   осветив
задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно  сгорала, испепеляя хлопушки,
шарики, бенгальские  огни:  шелуху,  блеснувшую  элегантым  нарядом  богача,
взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой,
и надо приниматься жить.
     Вадим вышел в сад, где курила Лена.
     - Динка наверху? - спросил он.
     - Давно спит.
     Он достал ключи:
     - Разложи сиденье в машине, я ее принесу.
     -  Так всегда!.. - протянула Лена  разочарованным  голосом.  - В кои-то
веки вырвались из дома, и - конец празднику!
     - Надоело.
     - Ты всегда недоволен!  Здесь художница, торговый атташе, а  тебе опять
мало! Лучше зажить с мамой в лесу и рассматривать чужую мазню на стенах?
     - Я устал и хочу остаться один. Один!
     - Серьезно? - вскинулась Лена.
     В ее глазах ходили волны, она вся подобралась и осунулась.
     - Kонечно, нет. Мне надо подумать. Побыть одному.
     - А я серьезно!
     - Ты и себя, и меня мучаешь! - неистово закричал Вадим и сделал попытку
обнять жену, но она вырвалась. - Мы и в России измучились!
     Рывком оглянувшись, Лена в недоумении смотрела на мужа.
     - Слушай! -  Вадим  на  секунду  осекся, увидев  ее лицо.  - Сначала ты
повеселела и  наши отношения наладились, а последний год мы опять живем, как
чужие.
     - Ты ни о чем, кроме постели, думать не можешь!
     - Ты не любишь меня!
     -  У меня была тошнота...  - заметалась  она, - этот транспорт... ты же
помнишь, как я уставала!
     Он смотрел на нее и ждал ответа.
     - Не лезь  ко мне с дурацкими вопросами! - Лена  завопила  вне  себя от
бешенства и  ринулась  к дому, но не  добежала,  а,  передумав, бросилась  к
машине, села и, крикнув Вадиму:
     - Я - домой! Сам доберешься! - прижала газ и вылетела со двора.
     Вадим  подошел к  двери  на веранду, взглянул на осыпанный  стеклянными
брызгами  праздничный  стол  и нарядных  людей,  но  вовнутрь  не  вошел,  а
посмотрел вокруг.
     Дом по самую глубину трубы опустился в  ночной мрак, населенной тайной,
пугающей жизнью.  Чернота перевалила  в  распахнутые окна.  Мохнатые  ночные
тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались...
     Стол,  такой  нарядный  недавно,  погас, осунулся, скорбя о  разорении,
растеряв  невозмутимо-плотскую,  пышную красоту.  Эти вазы,  фрукты,  цветы.
Золото  и  бордо,  хрустальное позвякивание в  праздничной, в вечной  жажде!
Тонкая, нарастающая  печаль...  Ах,  эти  вазы,  фрукты, цветы...  И  только
усталость  и сомнение.  Нет, еще не  все пропало - мы здесь, мы пируем, наша
плоть жива  и  рвется  вверх! В этом  мощь:  может быть, Богу нужно в  нас и
физическое,  и духовное?  Но  цветы увяли, стол  высосан,  как  белая кость,
стеклянная  ваза  неудержимо  возвращается  в песок,  а  от  сочных  фруктов
осталась горстка сухих косточек  -  крошечных  зерен неизменно и  неудержимо
наступающих новых пиров...
     Но день погиб, навечно, навсегда погиб! Лодочкой качаясь, он взмывает в
небеса,  скользит,  плывет  по бусинам  минут, как  фарфоровая безделка,  но
быстро  и  страшно покрываясь  узором распада, чернотой заливая  борта. Умер
рассвет и умер закат,  умер свет! -  невозможный, неудержимый, летучий,  как
страсть, как  случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды
перед  мраком, последний  невыносимый  зов -  как  вся жизнь,  что, лопаясь,
звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет тьма!
     Когда  же  мой  черед? Нет,  не пора...  Только усталость и сомнение...
ничего больше. Нет места под этим небом все равно.







     Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены. Нашей прежней жизни
мы  отдали   весь  свой  душевный   запас.  В   ворохе  неисполнимых  надежд
растворились наши усилия  и терпение. Разочарование осталось нам  от прошлой
жизни. Мы все хотели перемен.
     Это было  как раз то, что мы  нашли  с Леной  в новой стране. Здесь все
оказалось непохожим на то,  к чему  мы привыкли и от  чего так устали. Самые
элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких
усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место -
теперь мы попросту забыли о них.
     Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы,
вереск  и  березы,  непохожие ни  на  что электрические розетки,  к  которым
неизвестно  как подступиться,  змеи,  иногда  прыгающие на людей,  и газоны,
которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
     А  вода,  которая  в  этом  полушарии закручивается в  кране  в  другую
сторону!
     А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
     Мы  не  вылезали  из зоопарков,  изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая
новые запахи и всматриваясь в этот почти зеркальный для нас мир.
     Лена совершенно  преобразилась, от ее печалей  не осталось и следа. Она
словно сбросила весь  взрослый  скарб, и  в ней  открылся  добрый, солнечный
ребенок, не видимый,  но  угадываемый мною  раньше. Это  было самое чудесное
открытие  в  новой стране. Со  мной теперь  жило два  светлых  существа,  и,
кажется, я не был в их компании посторонним.
     Взяв на прокат маленькую машину, мы отправились в путешествие под звуки
любимых  всеми  "Бременских музыкантов".  Мы видели  гейзеры и сталактитовые
пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами,
выход из  огромных океанских  волн  самых крошечных  в  мире  пингвинов.  Мы
видели, как огромные  вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а
ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
     Вернулись мы  через три  недели и, кажется,  вовремя, потому что  Динка
стала  засыпать  в самых  неожиданных  местах.  Для  нее  началась учеба  на
английском  языке.  А  мы  с  Леной вспомнили, что кроме  натуралистического
интереса есть еще жизнь. Дома замелькали  газеты, испещренные объявлениями о
работе. Мы вместе составляли заявления, веером  отсылали их и ждали  ответа.
Приняли к публикации мою статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне
и в другом журнале. Я  перевел насколько  статей на французский и отослал их
во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что
постоянной работы нам никто предлагать  не  хочет,  но на мои  заработки  мы
можем  жить. Лена,  как  оказалось,  ожидала все-таки большего. Наш  уровень
жизни был лучше,  чем в России,  удобнее и полнее,  но  еще слишком близок к
нему. Хотя мне казалось, что благополучие зависит не от достатка, а от нашей
точки зрения на быт.  Моя  родная  и нужная жена выслушала и согласилась: мы
понимали друг друга, мы хотели быть вдвоем.
     По утрам она "выкапывала меня из  норы", то есть  залезала под  одеяло,
покусывала за  ухо  и уговаривала  "поскорее пожить". Сквозь  сонные веки  я
видел полыхающее австралийское солнце, слышал  удивительные вскрики бегающих
по двору птиц.  Мне ли было до сна! Лена включала  музыку и, делая  завтрак,
они с Динкой  распевали хором.  Между куплетами она смотрела, встал  ли я, и
пела мне  "оду":  что-то  фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не
умел ей ответить  стихами, я валялся, раскинув  руки, задрав бороду вверх, я
ждал,  когда она придет снова. Она,  конечно, знала  об  этом, потому что  в
дверях  появлялось  ее румяное лицо. Она  улыбалась мне чудно  и  долго,  не
спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы
снова любили друг друга.
     В  ней  отвечало радостью  все:  красивые  большие  губы,  припухлые от
природы, зазолотившиеся под  сильным солнцем кожа и волосы, тоже  ставшие от
загара почему-то ярко-золотыми. Я не мог оторвать от нее глаз.
     Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то
дела, не  в силах оторваться  друг  от друга. Счастливая Динка скакала между
нами,  как  заяц.  С  ней  тоже  произошла  перемена  - она стала еще  более
свободной и открытой. Вот одно  из ее писем, написанное бабушке на досуге от
изнуряющих наслаждений:
     "Любушка бабуля!
     Мы с мамой и  папой были на выставке. Там был  трех-головый  сторож, он
живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца
Цербер, он  злющий-презлющий и нас чуть не  заел и глаза  у нево красные.  А
вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
     Мы  однажды на море нашли нефть (у  нас  нефть - он)  он  идет на  мясо
(т-о-р-ж-е-с-т-в-е-н-н-о  идет). Мы его приманили  крючком и сделали газ для
папиной  пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы
поймали  собаку динго  и  зделали из  нее  шубу. Динго  наелась яду  и  поет
заунывным голосом как  дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю
лавушки на скольских и шустрых кошек!
     Послушай,  у  меня  к тебе  очень строгое  письмо.  У  тебя от снега  и
красново  чая  перепуталось  все  в  голове. Я тебе  говорю,  если  ты такая
ОБРАЗ-ХНЫКА  хватит шлятца, мчись  к нам восвояси. Я очень по тебе  скучяю и
вспоминаю твои формы,  милый  мой дружок.  И даже посылаю  тебе  конверт под
названием 8 Марта. Я даже  не представляю, как ты с  воем ворвешься к  нам в
дом.
     Храни тебя аллах!
     Твоя собака Динка".
     В  это  время  у  моей жены появилось новое увлечение.  Раньше  Лена не
интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала, лежало
в границах  необходимости:  кроме  собранных  мною  картин,  все в нем  было
функционально.  Я  даже  думаю, что  она  всерьез  не замечала,  были  новые
предметы красивы или нет.
     Теперь все переменилось. У нас с Леной появилось  чувство очага и дома,
и  счастливая,  обласканная  этим  теплом,  моя  жена начала  меняться.  Она
стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, и,  к моему любопытству,
стала пробовать себя в новой для нее роли домовитой хозяйки.
     Началось украшение  нашего жилища. Никогда не  занимаясь этим в России,
Лена не  умела сразу  подобрать лучшее  место для  предмета, и я  радовался,
наблюдая,  как она  вьет наше гнездо. На ярмарках  и развалах  Лена находила
массу бесполезных, но интересных  предметов, как например, графин для вина в
виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная
мелодия.  Дома  появились  горы  подушек,  чашек,  фарфоровых   статуэток  и
хрустальных бонбоньерок, искусно связанных  салфеток, литографий на  стенах,
множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и,
наконец, в дом  попала огромная пальма и  подперла своей разлапистой головой
потолок. Тут я обнаружил, что все вместе это уже не выглядит ни красивым, ни
уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело
на полпути.
     Через несколько  месяцев  некуда было  положить  книжку,  так  как  все
поверхности  были  заставлены статуэтками  и  сувенирами.  Динке  негде было
попрыгать, так как в комнатах появилось  множество столиков и подставок  для
этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею  созданный
дом  должна была украсить добротная, по-настоящему  элегантная мебель. И она
заговорила о деньгах.
     - Таких денег у нас нет, - ответил я.
     - Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
     - Я не знаю, где.
     - Я знаю! -  воскликнула Лена обрадованно. - Тебе нужно пойти на хорошо
оплачиваемую работу!
     - Мысль не нова.
     - Искусством заниматься интересно, но это не обеспечит семью. Ты можешь
писать по вечерам.  Вот если  бы ты стал  чиновником с хорошим  окладом... в
какой-нибудь организации, близкой к искусству, - проговорила она  задумчиво,
очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.
     Мне  это ужасно не понравилось.  Я испугался, что эта  идея укрепится в
голове жены так же  стремительно, как это  случалось с нею раньше.  Я  сразу
отказался, и Лена отступилась.
     Но  через  неделю  этот  разговор  повторился  снова.  Я объяснил,  что
верхнего  порога  для заработка  нет: сколько бы я не  заработал, денег  все
равно  будет  не хватать,  и это  лучший для  нас  ответ. Лена  обиделась  и
отказалась идти на прогулку.  И  также, как в Питере,  она не  помирилась со
мной ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до  того момента, когда я махну на
все рукой и соглашусь. Я бы  так и сделал, если бы не предмет ее требований:
отступать  мне  было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я
не  хотел  зарабатывать  деньги   ради  денег,   ради  мебели  и   неуклонно
улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.
     Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу  от
моего  имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она
проводила дни на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
     Прошло несколько месяцев.  Дома набирали скорость  разговоры о деньгах.
Легкие уговоры  и увещевания незаметно превратились  в  осуждения,  попреки,
указания  на  мое прежнее поведение  и ошибки,  несогласие  с  ее,  Лениным,
опытом,  неумение быть  мужчиной,  нежелание  жить,  как  все,  неправильное
воспитание в  детстве, когда меня приучали только брать и ничего  не  давать
взамен, избалованность и  чистоплюйство, усвоенное  мною от  моей мамочки, -
вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей близости.
     И тут заболела Динка.
     В  два  дня  температура  поднялась до  тридцати  девяти  градусов,  но
лекарство сбивало ее только на  час - при  этом  не было  ни одного признака
гриппа  или простуды.  Давать  слишком  много таблеток  я  боялся, а без них
температура стояла  на одной  отметке. К нам  приезжали врачи: они ничего не
находили  и  предлагали подождать.  Советоваться с Леной  я не мог -  к тому
моменту  она  со  мной  уже  не  разговаривала,  а  только  ставила  меня  в
известность о своих решениях.
     Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь
не  своим делом.  Назавтра я приглашен для  разговора в одну  организацию  и
должен  подумать об ответах на вопросы, и вообще подготовиться, так как шанс
устроиться  туда весьма  велик.  Она  посмотрела  на розовое Динкино  лицо и
сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться.
После чего уехала.
     Динка ничего не ела и не  пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала
голову, скользила по  мне взглядом,  но со мной  не говорила.  Я только  мог
держать ее ручку  и ждать, ждать  и пугаться. Проклятый  градусник показывал
одно и то же; к  вечеру  температура начала  подниматься. Я дал Динке  сразу
несколько таблеток,  но они помогли нам только на два часа. К  девяти вечера
градусник показал сорок.
     Динка  перестала останавливать взгляд на моем  лице. Рот ее был открыт,
рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее
к  себе,  то  укутать  в  раскаленное  одеяло.  Наконец,  догадался  вызвать
"Скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй:
было  обещано облегчение, и,  действительно,  температура спала. Мы остались
одни  и  попробовали  пить  молоко. Началась  ночь. Динка  заснула  шумно  и
тягостно, я задремал около нее.
     Не  знаю, сколько прошло  времени, но я  проснулся от истошного  крика.
Динка сидела  на подушке  и отпихивала что-то от себя руками  - как будто ее
облепили  насекомые -  глаза ее  были совершенно безумны. Волосы мои  встали
дыбом -  я  никогда  не  видел настоящих  галлюцинаций у маленького любимого
ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
     Очнулся я от грохота в дверь. Соседи в  ночной тишине услышали страшные
Динкины вопли  и  прибежали  к нам. Потом нас  везла  "Скорая", все бежали в
палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и,
наконец, меня  оторвали от  нее  и выдворили  за  дверь.  Но  не выгнали,  а
оставили до утра.
     Прошел день,  температура немного  спустилась, Динка начала пить. Шесть
раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и  смотрел на
нее. Она стала очень длинной,  худой, с большими серьезными глазами. В конце
дня нас нашла Лена.
     Со  мной говорить  она не стала,  а имела  беседу  с врачом  и назавтра
привезла сок  и книжку.  Потом, кажется,  приезжала  еще,  но  я  не обращал
внимания, не помню.
     Я понял, что  беда нас  миновала  в конце  этой недели. Динка  села  на
постели и внимательно посмотрела мне в лицо. Потом погладила меня  по щеке и
задумчиво сказала:
     - ...Гадкий утенок.
     Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
     - Па, тебе идет старость... уже.
     Динку выписали из клиники через  месяц с диагнозом "сливная пневмония".
Это означало, что в ее легких было не точечное поражение справа или слева, а
оба легких  целиком  представляли один  полыхающий  очаг.  Она  должна  была
умереть, но случилось чудо.
     Лена была  в  ярости  - она  считала,  что это я довел  Динку до  такой
болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим  делом:
нечего прачке  управлять государством! "Мужику надо  много  работать, деньги
получать, думать  о семье,  устраивать  приличный  дом, а не заниматься черт
знает чем! - кричала  Лена день за днем,  не сдерживаясь. Она  уже перестала
сдерживать  себя.  -  Если ты  сам  сидишь в дерьме, то хоть  о  ребенке  бы
подумал!!"
     Динка в это время писала бабушке:
     "Бабуля, мы с  папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела
Божий мир, и очень удивилась, когда  вспомнила прозрачную Неву.  По ней плыл
прекрасный  лед  и  шуршал, как  мыш, которая шелушыт  зерном.  А небо  было
голубое, синее,  чем море,  и  голубее  реки. Исакиевский  светился  в  Неве
золотым отражением, а утки плавали вокруг нево..."







     "А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. -  Николай Николаевич налил  в
ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал  в воде ногами, взбалтывая.  -
Если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки в пазы и войдут, но зазор для
верхней  части будет  маловат,  а если  толстые -  все  удобно и  хорошо, но
сами-то они не смотрятся".
     От  напряжения лицо  Николая  Николаевича  сморщилось в гузку,  выдавая
сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное,  довольно рыхлое и
утомленное  тело  его  в  распростертом виде качалось в  объемистой  ванной,
расположенной  в великолепно отделанной под мрамор и  золото ванной комнате,
которая,  в свою  очередь, располагалась  в почти  отстроенном третьем  доме
Николая  Николаевича.  Все в  этом  доме,  как  многое и  в предыдущем, было
возведено лично им,  не считая, конечно,  фундамента и  стен, и  было плодом
кропотливейшего  и неустаннейшего труда. Ему  посвящал Николай Николаевич не
только все свободное  время, но  также душевные  силы своей семьи  и  долгие
ночные  бдения, в  процессе которых он взволнованно  обдумывал цвет замазки,
ширину дверей, толщину ступенек и другие наиважнейшие детали. Решение каждой
из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в
состояние  сильнейшего  возбуждения,  так что он  иногда и  на  четвереньках
выбирался ночью из  спальни  и  с  сантиметром в  руках  ползал  вдоль стен,
бессчетно  считая  и  пересчитывая. Никому бы на  свете  не доверил  Николай
Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен  был  стать триумфом,
монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился.
     Ради этих дней Николай  Николаевич  юношей  оставил свою мать  с сонмом
младших детишек  в  Югославии, куда  забросила их  война. Отец -  власовец -
сгинул  где-то  в  лагере.  И  как  только  появилась  лазейка,  молоденький
Николаша,  не  тратя время  на  терзания  о сыновнем долге,  добыв денег  на
пароход,  отчалил  из  голодной  Европы  в солнечную  Австралию.  Бесплодные
душевные переживания не омрачали распорядка жизни  юного каменщика, так  что
переписка его с матерью, ограничившись десятком писем, завершилась.
     Жизнь  сулила блаженства, и, несмотря  на недостаток  средств, Николаша
приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы которой,
все  чаще  и   чаще  возникавшие   перед  ним  даже   и  во   снах,  вносили
незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь.
     Девушка  эта,  по имени Валя, принадлежала к  русской семье, покинувшей
Китай  в один из  последних  исходов  русских из  Харбина. Город  был  густо
населен русскими, начиная с  периода постройки КВЖД, с  конца девятнадцатого
века. Детишки инженеров-путейцев, строителей, техников,  ремонтников учились
в своих, русских школах, и русский язык ходил в городе наравне с китайским -
ассимиляция шла с трудом. К началу второй  мировой войны в  городе уже  было
около  миллиона русских.  Выезжать  из Харбина начали  по  разным  причинам:
бежали от японцев и от  реформ Мао-цзе-дуна. Половина  русских, родившихся и
проживших жизнь в Харбине, бросив обжитые места, отправилась в Россию, но не
в города, а в легкие палатки  целинников: энтузиазм помочь родной стране был
велик.  Вторая  половина русских предпочла путешествие в  отдаленные городки
Сидней и Мельбурн.
     Около  девяти  лет  прошло с тех  пор.  Валя  нашла  отличное  место  в
закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал
и  обедал у них всю осень,  довольно  неожиданно предложил  ей "закрепить их
отношения браком".  Валя  не стала долго раздумывать, и молодые рука об руку
устремились к счастью, которое, во-первых и в самых главных, состояло в том,
чтобы купить дом. Влезли в огромные долги, взяв в банке деньги под проценты,
купили небольшое, но  вполне достойное жилище. Вот тут Николаша впервые смог
вложить  душевные  силы в  дело,  достойное  их  применения.  Это  оказалось
сарайчиком  для садового инвентаря.  Страстно и самозабвенно строил Николаша
плод  своего двухмесячного  обдумывания. Затем взялся  за гараж. Кажется,  у
него  родился  и  немного  вырос  сын, когда  он воплотил  свой великолепный
замысел.  Ведь   двор   тоже  был  отделан!  Николаша  работал,  беря  много
сверхурочной работы, и в невиданно короткие сроки сумел выплатить дом. Затем
он продал его, взяв дополнительные  деньги за свои постройки, и купил второй
-  побольше.  Этот  был тоже,  как  у людей,  но  гораздо приличнее,  чем  у
некоторых. Теперь  перед  Николашей  стояла  грандиозная задача:  не  только
выплатить  и  его  в  рекордный  срок,  но  также  улучшить. Раз появившись,
единственная и главная идея управляла его  жизнью, ради которой он был готов
на любые жертвы. Эта неугасимая страсть двигала им день и ночь.
     Бежали  годы,  росли  дети. Он приклеивал,  забивал,  прилаживал, снова
приклеивал, снова  забивал и  прилаживал, пока не увидел однажды  в  зеркале
округлившуюся талию, отвислые  мешки под  глазами и  седую челку.  Тогда  он
решил, что час пробил.
     На собранные от левых заказов деньги  был прикуплен участок земли очень
удачно, на  высоком  холме, и началось  строительство последнего и решающего
дома; старый же был продан с большой прибылью. Стены рабочие возвели  споро,
и,  наконец,  после  массы  хлопот,  Николай  Николаевич  смог  окунуться  в
настоящее  дело. В ту пору ему исполнилось пятьдесят пять лет. Если и были в
его  жизни постройки - они были  ничто по  сравнению с важностью  теперешней
работы. Николай Николаевич строил на века.
     Сейчас  трудно  определить,  сколько  лет  продолжалась эта грандиозная
деятельность. Мы застали Николая  Николаевича уже  в  безусловно отстроенной
ванной номер два, расположенной в комфортабельном  двухэтажном доме с  пятью
спальнями и гигантской  застекленной  гостиной, раскинувшейся почти  на весь
второй  этаж.  Вид  оттуда  на  город,  вечерами переливающийся  огнями, был
невероятный.  Николай  Николаевич  неустанно  рассказывал  новым  слушателям
захватывающую историю  покупки  участка  земли,  оформления бумаг,  подсчета
количества  необходимых кирпичей, ступеней на второй этаж, выбора цвета стен
и множество  других удивительных деталей. К середине второго  часа слушатели
бывали подавлены необыкновенным талантом Николая Николаевича и разнообразием
строительных  терминов,  но  вот уже  отточенный  рассказ подходил к концу и
хозяин дома счастливо завершал его любимой шуткой: "Теперь можно и пожить!"
     Не так давно мы  оставили Николая  Николаевича,  вкушающего заслуженный
отдых в ванной комнате. Мысли  его,  крутящиеся вокруг  обивочных плиток для
маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность,
так как он понимал: основная постройка завершена,  дело  его жизни подошло к
концу.
     Николай  Николаевич  растерся  великолепным   полотенцем,  с  интересом
разглядывая  себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько критичным, но
он  быстро  понравился  себе.  Достал  из  шкафчика красивый флакон  и щедро
обрызгал  себя дорогим  одеколоном. Чудесно  пахнущий,  он  обрадовался  еще
больше,  ущипнул  себя  с   нежностью  и,   слегка  пританцовывая,   натянул
темно-синий бархатный халат.
     Неожиданно  он в смятении схватил  себя  за  мокрую голову, вскрикнул и
шустро побежал из ванной. В спальне часы показывали приближающийся полдень -
час,  когда  Николай Николаевич  должен был,  заехав за  Светой и ее  мамой,
отправиться с ними на пикник.
     Начало дня  было  чудесно. А с  ним  и  начало  года с  многочисленными
встречами  и  пирушками.  Николай  Николаевич  вспомнил,  что  в конце  этих
празднований его ждет православное Рождество,  и его настроение окончательно
приобрело восхитительную легкость. Не мешкая, он оделся во что-то  скромное,
но  не без  щегольства.  Причесал челку,  подмигивая  сразу  двумя  глазами,
сострил сам себе и радостно рассмеялся.
     На  кухне  он  выволок  с  нижней полки  пенопластовый ящик и  принялся
перебирать  лежавшее  там постоянно:  соль,  спички,  пластмассовую  посуду,
растительное  масло.  Быстро загрузил  в  ящик  продукты из  холодильника  и
несколько бутылок  вина, которые проводил  задумчивым  взором. Это последняя
капля,  и  вот -  все  готово.  Остался  пустяк.  Он  набрал  телефон  жены,
пропадавшей на работе почти  без выходных,  что-то бегло объяснил,  пообещал
благодушно и ласково, чмокнул в воздухе губами, еще,  еще и повесил  трубку.
Отволок тяжеленную  коробку  в  багажник  и через  несколько минут, радостно
оглядывая пустынные улицы, помчался навстречу счастливым минутам.
     На  пикник  должны были  собраться русские  и  несколько  австралийцев.
Обыденная жизнь  Николая  Николаевича текла  так  монотонно-однообразно, что
новогодние каникулы воспринимались  главой из феерической сказки. Окрыленный
и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали.
     Народу  здесь  оказалось больше,  чем он ожидал:  кроме  Светы  и  Нины
Ивановны, которые, понятное дело,  жили тут и должны были  его  привечать, в
креслах  сидели, будто  свалившись с  неба, Шустер  и добрый приятель  Илья,
потягивая  ледяное  пиво.  Мало  того,  по  комнате  бегала  чья-то девочка.
"Динка", - Николай Николаевич вспомнил ее имя. У окна родители Динки  - Лена
и Вадим.
     Попав в  такую  большую  компанию, Николай Николаевич  от неожиданности
растерялся и  поскучнел,  но ненадолго, потому что  обольстительная  хозяйка
увлекла его и усадила рядом.
     - Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер.
     - Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич.
     Может быть,  такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым,  но
уж тут ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал.
     Илья засмеялся,  а  Нина Ивановна всколыхнулась, обернулась  к  Николаю
Николаевичу, и они  принялись с интересом обсуждать, какая температура  была
вчера  и  какая, вероятно,  будет завтра, все более и более оживляясь.  Нина
Ивановна, имея  большой опыт  в предсказаниях погоды, склонялась к тому, что
парит к дождю, но Николай Николаевич ей не уступал, умея тонко разбираться в
этой теме и обладая незаурядными познаниями.  Мнения их не вполне совпадали,
но души явно колебались в унисон. Они с четверть часа увлеченно обменивались
впечатлениями по  этому вопросу,  и  душевный  мир Николая  Николаевича  был
восстановлен.
     В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро
становились  пустыми. Света внесла приготовленную  коробку  для  пикника,  и
кто-то сказал:  "Пора".  Все  повскакали,  болтая  и смеясь. Через несколько
минут, подзывая друг  друга, собрались у  машин, любезно  открывая  дверцы и
уступая места.
     Шустер  теснее  придвигался  к Свете,  намереваясь вскочить  за ней  на
сиденье, и  караулил момент. Она и еще одно заинтересованное лицо  - Илья  -
сразу  отметили  это, и, если  Света замешкалась, не  отдав предпочтение  ни
одному  и даже  устранилась от  решения, то  Илья,  не колеблясь, сам сделал
решительный шаг.
     -  Нина Ивановна, прошу со  Светочкой! - уверенно  сказал  он, указывая
дамам  на заднее сиденье. Быстро,  лукаво  взглянул  на приятеля,  скользнув
следом. Николай Николаевич садился  за руль, и Шустеру ничего не оставалось,
как плюхнуться впереди,  наливаясь  раздражением и  думая  о  быстрой мести.
Вадим уже  выводил свою  машину  со двора, и Николай Николаевич  заторопился
следом, боясь отстать.
     Еще  через  пол-часа  кавалькада  машин,   проскочив  спальный   район,
вырвалась за город.
     Под гибельной мощью солнца  раскаленной лентой горела дорога, словно за
землю цепляясь лапами в смертной истоме,  за  землю, сотворенную без участия
зеленого цвета. Под  эвкалиптами валялись очумевшие от жары коровы,  забывая
отмахиваться от мух, - как в глубоком анабиозе. Никто не бегал, не блеял, не
мычал... Мир дрожал в отчаянии, отдавая силы,  покрываясь испариной крепкого
новогоднего пекла.  Сухая  земля, забывшая  запах  воды,  закатив  выжженные
глаза,  глубоко  продернулась  сетью морщин, обнажая  бесплодную сердцевину.
Время  встало  между пустотой  соломенных  равнин  и  полыханием неутолимого
солнца.
     - Это - настоящая Австралия, - сказал Илья Свете, в изумлении смотрящей
на  странный пейзаж. На ее лице появились чувства, которые наверняка испытал
каждый  европеец,  приехавший сюда в  любой  из прошедших  веков  и  впервые
увидевший  эту землю.  Глубокая  тоска наполнила ее  глаза,  подобная унылой
скуке выжженных равнин.
     Илья разглядывал ноги Светы в очень коротеньких  шортах  слева от себя.
Он  бы  непременно положил  на  них руку, если  бы  не мама,  тихой кошечкой
сидевшая третьей.
     Мелькнули придорожные  знаки,  указатель, поворот, и  машины въехали на
территорию парковой зоны. Вмиг все переменилось. Лес остался прежним:  те же
эвкалипты и кусты, под ними горячая земля, засыпанная палками и сухой корой,
- по которой даже больно представить прогулку. Тихо, сухо, мертво. Но здесь,
в парке,  открытые участки, хорошо  поливаемые, покрылись зеленой травкой, к
тому же ровно подстриженной. Это газончики больше всего напоминали человека,
вышедшего  от парикмахера: голова кругла и свежа, как кочан, глазки блестят,
а щеки радостно пылают.
     Машины  тем  временем оказались на стоянке, где  в  тени  деревьев были
разбросаны  столики.  С  одного  из  них  им  замахали. Там,  попивая  вино,
разместилась Анжела, вокруг нее хлопотали Ирка и ее сын, Костик.
     В минуту  машины были  разгружены, и  мужчины потащили ящики  к  столу.
Места  на нем уже  не  было.  Замелькали первые  отскочившие пробки,  кто-то
чокался,  кто-то предпочитал  пиво, радостно  делая первые жадные глотки и с
облегчением  оглядываясь вокруг.  Женщины сгрудились над  коробками с мясом,
деловито пробуя пальцами разнообразные соуса.
     Неожиданно у Светы вытянулось лицо.
     - А жарить на чем?! - воскликнула  она, дергая за  рукав Ирку, играющую
первую  скрипку  на кухонном  поприще. Та, не оборачиваясь, ткнула пальцем в
сторону какой-то бетонной тумбы.
     Вадим подвел Свету  ближе  и  показал на кнопку  сбоку  и металлический
лист, встроенный наверху.
     - Это что же... плита в лесу?.. - протянула она пораженно.
     - Вот именно. Газовая. - Он расхохотался, увидев ее лицо. - Они в лесах
и на речках,  а называются "барбекью", то есть, это,  одновременно,  печка и
мероприятие. Будете жарить со мной мясо? - предложил он, включив плиту.
     Металлическая  поверхность  начала  нагреваться,  а  Света  побежала  к
поварам предлагать свою помощь. Они с  Вадимом перетащили на печку все,  что
им поручили пожарить, и, заметно развеселившись, затарахтели, попивая что-то
и даже забыв об окружающих. Впрочем, поначалу их уединение никто не замечал:
утоляя страшную  жажду,  открыли  сразу два  ящика  пива.  Голоса  зазвучали
бодрее, вскоре естественно слившись в радостный хор.



     Нина Ивановна  обвела  глазами шумевшую компанию и остановила взгляд на
Илье.  Она видела  его  красивый профиль,  отметив белую,  прозрачную кожу и
яркие  краски волос и  губ,  придававшие ему, в  сочетании с изяществом всей
фигуры, что-то миниатюрное, фарфоровое,  хотя, в действительности, он был на
полголовы выше  остальных мужчин  в этой  компании.  Он, как  провинциальный
поэт, откидывал назад блестящие волосы,  выставляя вперед то одну, то другую
ногу, и часто подбоченивался.
     "Грубая работа", -  подумала бы Нина Ивановна, если бы оформила в слова
свои впечатления. Но, вполне вероятно, что и оформила. "Впрочем, женщинам он
нравится",  - проговорила она почти вслух, рассмотрев увлеченные лица Лены и
Ирки, слушавших Илью, их, пожалуй, чуть-чуть торопливый смех и яркие глаза.
     Нина Ивановна оглянулась на свою дочь, отметив, что та беспечно лепечет
что-то  Вадиму, и они, не переставая, улыбаются  друг другу. Покрутив в руке
зонтик,  с  тихой улыбкой она отправилась туда, где стоял Илья, незаметно  и
ненавязчиво  встала в кружок, умными глазками оглядывая лица. Голоса  женщин
вблизи показались ей еще более возбужденными.
     -  Я, девушки, у  вас  кавалера  на минутку отберу, - ласково проронила
она.
     Илья удивился, но все  же покинул  аудиторию. Нина Ивановна увлекла его
на тенистую  лавочку и принялась расспрашивать о житье-бытье: один ли живет,
хороша   ли  квартира,  не   собирается   ли  дом   покупать.  Особенно  она
интересовалась работой.  Сколько еще работать на этом месте, все ли хорошо с
начальством; едва  не спросила, сколько Илья получает.  Но все вопросы у нее
выходили заботливо, естественно  и  совсем  не обременительно, так что Илья,
вначале  насторожившийся, сразу  уверился,  что  он и его бытовое устройство
представляют огромный интерес. Впрочем, с ним так случалось всегда.
     Нина Ивановна рассказала о себе. Оказывается, она тоже рабочий человек.
     - С ребеночком  сижу.  Дома совсем не бываю,  всю неделю ночую  там,  -
сказала она и посмотрела на Илью. - Моя красавица управляется одна...
     Илья смотрел без выражения,  но  через секунду в  его глазах  сверкнуло
понимание. Он задержался на лице  Нины Ивановны и тут же почувствовал, что и
она его понимает. Опустил глаза. Впрочем, Нина Ивановна уже говорила что-то,
и  в  ее голосе  не  было места  этому  ничтожному  случаю.  Она  приветливо
рассказывала, что любит Светочка, ее малышка, которой так трудно угодить.
     - Красивой дочке нужна особенная жизнь, - сказала  она. Став как  будто
посмелее, оглянувшись вокруг, шепнула: - У нас что случилось, не поверите!
     Они непроизвольно приблизились друг к другу.
     - Светочка Максима прогнала! - соврала она.
     - Серьезно? - вспыхнул Илья, машинально посмотрев в сторону приятеля.
     -  Прогнала и возвращаться не велела! Но он слушался ее только два дня.
А теперь тут как тут, вот и сегодня пришел! И ходит, и  ходит, что ты будешь
делать?.. - горюя, прошептала Нина Ивановна и повесила голову.
     - А она что? - сдерживая задрожавший голос, спросил Илья.
     - Что она может  сделать? - Нина Ивановна всплеснула руками. -  Ведь не
прогнать его!
     - Это не дело... - мрачно заметил тот.
     - Ходит и ходит... -  повторила она, все больше огорчаясь. -  Посудите,
разве он ей пара?
     Илья ничего не ответил, но побледнел.
     - Не надо бы  мне вмешиваться... - Нина  Ивановна услышала его дыхание.
Они  еще  немного  помолчали,  когда она  осторожно продолжила: - Вы, Илюша,
дружите с Максимом, я слышала?..
     - Э-э-э... - уклончиво отозвался тот, - мы, скорее, приятели...
     - Я  об этом  и говорю! - подхватила она. - Вы  такой человек солидный.
Хорошо бы с Максимом поговорить...
     Илья поднял глаза.
     -  ...повлиять  на него... чтобы  не  приставал  уж  так... -  неуклюже
докончила она.
     На лице Ильи ходили волны  и было видно, что ему есть,  что сказать, но
он сдерживался, вынуждая ее добавить еще что-нибудь. Нина  Ивановна пожевала
губами:
     - Подарки носит... Как отказаться,  чтобы человека  не обидеть? Ведь не
залаживается  у  них... -  прибавила она  еще простодушнее, но  в  опущенных
глазах ее промелькнула замечательная твердость.
     - Я знаю Макса давно,  - начал Илья уверенно,  но что-то  ему помешало,
тон упал и в голосе появились несвойственные ему  колебания. -  Он не всегда
был такой. Он здесь начал портиться... Я с тревогой наблюдаю эту перемену.
     Чувствовалось, что Илья колеблется.  Он посидел, потом  резко  отбросил
волосы назад, взволнованно оглянулся и твердо сказал:
     - Шустер всегда был беспардонным.  Ломит свою  линию. Он может  кому-то
показаться корыстным... - Илья приостановился, для чего-то посмотрел на небо
и  докончил:  - ...Будто он все думает  купить  за  деньги. Он по  натуре не
такой...  но...  может.  Да,  может! -  неожиданно добавил он. - Есть в  нем
червоточина!
     - Червоточина... - повторила собеседница эхом.
     - Завтра с ним поговорю! Вы когда будете дома?
     - Я всю неделю с ребенком сижу...
     - Да! Я к Светочке заеду, - сказал он, как о решенном деле.
     В   эту  минуту  к  ним  подкатился  мячик,  Илья  поймал   его  ногой.
Разгоряченный  Костик повалился  в  тень,  а  Нина Ивановна  поймала за руку
Динку, бегущую следом, спросила, где они были.
     -  Я тебе по-русски,  а  ты по-английски  отвечаешь? -  поразилась Нина
Ивановна. - Ты что же, меня не понимаешь?
     - Дети  сюда нормальными приезжают, - ответил  за Динку Илья, - а через
пару лет вот это начинается. В школе по-английски, и - каюк!
     - Может, надо сказки русские читать?
     - Я знаю Вадима, что он только не делал, - все бесполезно. Если ребенок
сюда маленьким  привезен -  хорошей русской  речи  у  него  не  будет.  Дети
эмигрантов кажутся младше своего  возраста, - развивал мысль  Илья. - Не то,
чтобы  тут задержка  развития  в  медицинском смысле,  но  семилетки кажутся
пятилетними, а иногда и младше.
     - Глупенькие, что ли?
     - Мало знают. Реакции у них, как у младенцев, вот что я заметил.
     Илья говорил, все более  увлекаясь, и неглупые вещи.  Речь его  звучала
как бы  перед аудиторией  на семинаре, он мало обращал внимания на слушавшую
его   женщину.  Она  выполняла   вспомогательную  функцию,  не  должна  была
перебивать, а  только вставлять иногда осмысленные замечания. Далеко  идущие
отступления не одобрялись. Если женщина выдерживала такую роль до конца, она
поощрялась в  дальнейшем как умный и интересный собеседник. Что ж  поделать,
такие истории ежедневно приключались с Ильей, да ведь, как мы замечали, и не
только с ним с одним.
     К ним подошел Николай Николаевич и, усаживаясь, спросил:
     - О чем беседа идет?
     - Николай, твоя Валентина хорошо по-русски говорит?
     Тот согласно кивнул.
     - Как получилось,  что русские  из Харбина так здорово язык  сохранили,
хотя   дня  в  России  не  бывали?  А  дети  из  России  отвечают  родителям
по-английски?
     Николай Николаевич с чувством хмыкнул и пожал плечами.
     - Очень удивительно, мы давно уже думаем.
     - Русские в Харбине жили среди кого? - спросил Илья.
     - Среди китайцев, - послушно ответил тот.
     - А  хотели  русские  их обычаи  перенять и  русский  язык на китайский
сменить?
     - Нет.
     - А в Европе или в Америке - хотят?
     - Многие... как я вижу.
     - В этом причина. Наши среди европейцев  чувствуют себя людьми  второго
сорта.  И презирают  "все  русское". Здесь  не дети,  а  взрослые  отставать
начинают.
     - Отставать... - повторила Нина Ивановна.
     -  К  тому же изоляция, отсутствие  общей  жизни, культурная изоляция в
чужеродной  среде. Духовная жизнь  на нуле. В принципе, можно сохранить свою
самобытность,  что удается  некоторым  нациям. Но  русскоязычным  эмигрантам
нечего сохранять. Они сами хотят стать людьми второго сорта.
     Илья встал, махнул рукой и пошел к столу.



     Многие перебрались  поближе к печке, и сейчас здесь  царило оживление в
предвкушении  приближающегося обеда.  На  металлических  листах шипели  горы
мяса, сосисок, ребрышек. По-видимому, валящий с ног запах покорил  не только
людей.  Из-за  кустов,  выбрасывая ноги,  показалось несколько  эму.  Почуяв
вкусное, они  утробно загудели, как двигатели  большого агрегата, и, налетев
на  стол,  начали  свое нехорошее  дело. Тут же выяснилось,  что  уговоры  и
грозные слова их не беспокоят. Подойти к  ним было страшновато, принимая  во
внимание  могучие ноги и острый  клюв. Борьба  за плацдарм  была отчаянная и
длилась  бесконечно,  так  как несносные  птицы,  сдав  позиции,  немедленно
устремлялись в  новую атаку, не ведая страха и не извлекая никаких уроков из
предыдущего. Опасная борьба разожгла  аппетит с удвоенной  силой, и, отогнав
обидчиков,  голодная толпа набросилась на принадлежащие ей по праву харчи. В
притихнувшем мире раздалось отчетливое клацание челюстей. Эму смотрели из-за
деревьев.
     Когда первые  обсосанные косточки заполнили первую мисочку, на  стоянку
вырулили машины и жизнерадостно  загудели.  Из них вывалились  австралийские
мужья Ирки и Анжелы, сопровождаемые родственниками, причем каждый тащил свою
коробку и пиво. Многие родственники были одеты в тяжеленные кожаные ботинки,
шорты и толстые  кожаные шляпы. Казалось,  что на лужайке началось  собрание
фермеров.
     Все зашумели, посыпались  приветствия, шутки, новые - знакомились и тут
же забывали имена, предлагали  холодное и  горячее,  и удобные места. Столик
оказался  мал, часть гостей перешла под соседние деревья. Открыли "каск" или
попросту "каску"  - замечательную картонную коробку вместимостью в несколько
литров пахучего  вина с  симпатичным  пластмассовым краником на боку, и  пир
разгорелся, умноженный вливанием свежих, неистраченных сил.
     В   просторной  тени  платана   Анжела   делилась  своими  европейскими
впечатлениями. Ближе к осени в Париже должна была  открыться ее персональная
выставка.  Она  рассуждала  о  живописных   школах  Германии  и  Франции,  и
становилось понятно, что начинать блестящий путь к славе  возможно только  в
столице  мира.  Женщины  заводили  глаза,  мужчины  тоже  улыбались  не  без
благосклонности, так что вскоре все объединились в приятном взаимопонимании.
Удовольствие   разрушила  Ирка,  как  обычно   внося  прозаическую  ноту   в
неординарную тему.
     -  Я тоже в  Германии была, - начала она  ни к селу ни к городу, да еще
тыча сосиской в печку, - нас на пикник пригласили. Мы, понятно,  поехали без
ничего - в гости все-таки. Нам винца налили. А потом все с тарелками подошли
и каждый себе забрал, кто что привез, и лопают! А мы  стоим  и смотрим.  Нас
никто не угостил!
     Николай Николаевич, волнуясь от общего внимания, сказал:
     - А в России кавалер даму в ресторане угощает, цветы дарит, шампанское.
Это старинный обычай, и нам его надо пользовать с уважением.
     -  Вы - рыцарь! - воскликнула  Лена,  а он зарделся и  даже  похорошел,
весело продолжая:
     - А здесь? Дамы - вроде не совсем дамы, их  никто угощать не хочет - на
свои деньги жуют! А если в ресторан идут муж с женой... - он покачал головой
и  смешливо  затрясся,  -  ...каждый сам  за  свою  еду  платит,  со  своего
банковского счета, вот что!
     Со всех сторон раздался смех,  слушатели кивали головами,  что знают  и
уже повидали.
     -  Представить  не могу, чтобы мы с  Вадимом  по отдельности платили, -
обернулась Лена к Ирке, стоявшей рядом. - На анекдот похоже!
     - Не,  точняк! - Ирка обрадовалась вниманию Лены и подходящей теме: она
кишками  чуяла,  что у  нее с Вадимом что-то  неладно, и ей  было  до смерти
любопытно.
     -  Австралы  так  живут,  и  нам  надо  побыстрее  вписаться,   -  Лена
вопросительно посмотрела на собеседницу.
     - Особенно язык.
     -  Учишь-учишь,  а  не  то...  Я  Дине  внушаю,  чтобы она здесь  своим
человеком стала.
     -  А мой Костик, -  отозвалась Ирка  поспешно,  -  все  хуже на русском
говорит. - Она легко вздохнула: - Зато лучше меня английский понимает!
     - Боб  - австрал, тебе проще. Вадим процесс воспитания видит иначе, чем
я,  приходится бороться на два фронта,  -  сказала Лена хмуро. - Удачу нужно
хватать, как в военных условиях.
     - Вот именно!
     - Муж должен быть надежный, деньги в дом носить. Да где такого взять?
     Ирка насторожилась.
     - Мой-то,  - она для надежности добавила масла в огонь, - хорошо, что в
пабе  не сидит с дружками,  а дома  нагружается. Он шурупа всадить не умеет,
зато такие счета  приходят -  глаза  на  лоб лезут! Вроде  и  работа у  него
хорошая, а мы не можем собрать на первый взнос.
     - Вы дом еще не купили?
     - Пропивает все, толстопузый! - Ирка засмеялась как будто одобрительно.
     - Ой,  Ирка, я тебе  сочувствую! - заботливо воскликнула Лена. - Если б
ты моего знала!.. - лицо ее  изменилось, и  даже  голос  на последних словах
стал другим,  не похожим на Иркин.  - Замучилась я  с ним, - произнесла  она
мрачно,  - какие  заработки...  Хотя  он  сам,  как человек,  неплохой...  -
добавила она без  связи с предыдущим, увидав светящиеся жарким  любопытством
кругленькие глазки.



     Света, с удовольствием выполняя роль  повара, обносила всех горячим еще
раз.  На  нее  смотрели  кто с  нежностью,  кто  с  ревнивой завистью.  Она,
бесспорно,  была  соблазнительна,   хороша   и,  несомненно,  понимала  это.
Некоторые из опоздавших вновь спрашивали ее имя.
     Илья прошел  с ней  от одной  группки  к другой,  помогая. В  сторонке,
пристально глядя ей в глаза, зашептал дрожащим голосом:
     - Ты вечером будешь дома?
     Она, сама не зная почему, колебалась и тихо бормотала:
     - Мама же дома...
     - Мама вечером уедет, - настаивал он.
     - Куда уедет?
     - Сама знаешь, с ребенком сидеть.
     - Может, не уедет...
     - Обязательно уедет. Она мне сказала!
     Света взглянула в его  упрямые глаза -  он шел  напролом.  Она  секунду
помедлила,  как будто  прислушиваясь к себе.  Слегка отвернула от него лицо,
красивым и, видимо,  привычным для себя движением повела плечами и, указывая
на дерево, в тени которого в компании стоял Вадим, заметила:
     -  Вон,  кстати,  мужик,  которому  не только моя задница нужна... -  и
отвернулась.
     Илья  схватил ее твердыми пальцами за руку,  повернул к  себе  и жестко
спросил:
     - Ты о чем с этим гусем шепталась?
     Она освободила руку.
     - А он не гусь.
     - Что же ты ему по морде заехала? - вспомнил он.
     Света всплеснула руками, издав какой-то звук.
     Мы не знаем в точности, о чем  они говорили дальше. Только ясно было по
их возбужденным лицам, что  обе стороны  неравнодушны  к  теме разговора  и,
может быть, друг к другу.  Они долго гуляли  в  отдалении, то  расходясь, то
близко  подходя друг к  другу, размахивали руками, и  видно  было, что  Илья
кипятится  и нападает,  а  Света  защищается  от  его наскоков. По-видимому,
выяснение закончилось миром, так как она, взяв его под руку, повела к общему
кругу. И вовремя, ибо Шустер, тревожно наблюдавший за развитием событий, уже
был готов поучаствовать в них.



     Художница-австралийка,  подруга  Анжелы,  прислушиваясь к русской речи,
сказала Вадиму:
     - Русский язык такой грубый...
     Тот растерялся. Илья хлопнул его по плечу.
     - Я тоже  обижался, а потом научился быть  развязным, как американец, и
нет проблем.
     - Извините, - сказала художница и густо покраснела.
     - Неповадно будет, -  бесстрастно отозвался  он.  -  Наши  тоже  выдают
любопытные  тезисы.  Встречаю  Мишу Дорфмана из  моего отдела. Не  прошло  и
минуты, как мы  о  России  говорили.  Он:  "Коммунизм  ненавижу".  Ладно.  А
нынешний строй называет демократией. Я спрашиваю: "Ты когда эмигрировал?" Он
назвал меньше года. "Так зачем от демократии убежал? Где логика?" Он вначале
удивился, а  потом  с  гордостью говорит: "Меня эта страна с  ее историей не
устраивает!"  А  я  подумал:  "Ай, страна-дура!  Тысячу  лет  жила:  музыку,
литературу, науки дала, а Мише-мыслителю угодить не смогла! А он-то, болван,
откуда появился?"
     - Море разливанное таких миш, - сказал Вадим.
     - И у нас хватает, - подтвердил Боб.
     Русские и австралийцы переглянулись с любопытством.
     - А я думал: максимализм - наша черта...
     - Как в России, у  нас не будет, - сказал  Питер. - В Австралии недавно
выборы прошли, были опубликованы программы. Кандидаты доказывали по пунктам,
что лучше  для людей,  и  каждый знал  о программах все. Никто  не  заставит
человека  проголосовать за  кандидата на  второй срок, если  при  его первом
сроке он зарабатывал на десять долларов в неделю меньше.
     - Русские экономические программы не читают,  - уточнил Вадим. - Вообще
знают о них понаслышке.
     - Люди выбирают воров? - удивился Боб. - Я слышал, как русские писатели
убеждали голосовать за бандитов!
     - Русский не  программу выбирает,  а голосует за Идею! - Илья напал  на
новую  мысль. - Управляющие  Россией жулики,  из интеллигенции, намечают две
Идеи  -  Старую  и  Новую. Одна - "Вперед, за  будущее".  Другая - "Откат  в
прошлое" - вот  и  вся  фишка.  Проголосуешь  за хорошую  программу, а  тебя
спросят:  "Ты  что,  за  прошлое?  Ты  не  хочешь  светлого  будущего?"  - и
засовестится  человек.  Страну,  целый  народ  обвели  вокруг  пальца  одним
вопросом!
     -  Есть  реальность.  Программа.  - Боб  не  мог  забыть,  как  он  сам
голосовал. - Может, та программа, что за будущее - хуже?
     -  Ты  прав, это  рационализм, а  у нас  играют  на  идеализме русского
народа, - ответил Илья. -  Но у тебя другая психология, ты и в толк взять не
можешь.
     - Зачем идея о будущем? - не унимался Боб.
     - Тебе не нужна, поэтому у тебя страна цветущая. А у русских, особенно,
женщин, хранительниц  нации и очага, гвоздь философии звучит так: "Пусть нам
плохо. Главное, чтобы детям было хорошо!"
     - В Австралии по три ребенка в семье. У них сегодня хорошая жизнь.
     - Сегодня в России - терпят. Чтобы не попасть в темное прошлое.







     Николай Николаевич переживал упоительную фиесту.
     Едва только поутру сияющие рассветные лучи пронзали спальню,  лицо  его
озарялось теплым светом, не оставлявшим его  потом во весь день. Блаженно он
разглядывал  сочные  тени  каштана, золотые  гирлянды  солнечных  блинчиков,
разбросанных в анархическом беспорядке по стенам, и выверенную упорядочность
деталей,  составляющих красоту Большой спальни. Темная мебель, поблескивание
золотых ручек, крупные букеты  искусственных цветов в  напольных вазах - все
со  вкусом,  без излишеств  и  очень солидно. Он радостно  дрожал и тихонько
прижимался щекою к дышащей жаром спине жены. Наступали излюбленные минуты.
     Впрочем, и  душ, и летний завтрак перед  огромным  окном, и вскапывание
клумб  под жарким солнцем, и разнообразные  покупки, и посещения знакомых  -
праздники  и  выпивоны -  да и  другие  многочисленные  дела,  которых и  не
припомнишь все сразу, радовали его, словно он сию минуту впервые  попробовал
их  очарование.  Сверкающие  дни  летели  чередой,  превращая  его  скромный
двухнедельный  отпуск  в  горячий, волшебный  карнавал.  Николай  Николаевич
брился   до   фарфоровой  белизны,  прикупил  чудесный  золотой  перстень  и
подумывал, не покрасить ли ему волосы.
     Сегодня, в  канун  Рождества, только  оттенок  религиозности смущал его
душу: не совсем было  ясно,  что  и  сколько  дозволено  в  этот  день. Были
какие-то  колебания,  какая-то   неуверенность,  один  раз   он   неожиданно
задумался. Нельзя  сказать,  что Николай Николаевич был  горячо верующим, но
пребывание  в  церкви, а  особенно  общение со  "старыми  русскими",  давало
чувство приобщения к родной  культуре. Трудно было бы  также утверждать, что
Николай Николаевич чувствовал себя патриотом, взволнованным судьбами России.
Да,  это сильно  сказано.  Но  нельзя  не  заметить, что  он  брал на прокат
видеокассеты с записями русских песен и плясок, а это о многом говорит.
     Настроение  было  приподнятое,  день  сулил удовольствия.  Илья  обещал
привезти к  обеду русских, а это значило разговоры и новые анекдоты. От себя
Николай   Николаевич   позвал   сына,  жившего   уже   в   отдельном   доме,
самостоятельно, а жена Валя, приготовившая стол заранее, должна  была прийти
с работы прямо в церковь на вечернюю службу.
     Николай  Николаевич   вытащил  из   шкафа   несколько  свежих  рубашек,
внимательно рассмотрел их, понюхал и, надев одну,  бледного шелка, застегнул
манжеты  шикарными запонками.  Затем  порывшись  в  обширном,  великолепного
дерева,  но  несколько пустом  столе, достал кассету  с песнями  Кобзона,  а
маленькую бумажную иконку Сергия  Радонежского приколол  кнопкой  туда, где,
кажется, должен быть красный угол.
     Шел двенадцатый час, солнце палило  нестерпимо.  Казалось,  что от крыш
там  и  сям  разбросанных  в  садах  домов  поднимался  густой  дух  чего-то
подпаленного  и  дрожащего на огне.  До праздничного обеда оставалось немало
часов, и Николай  Николаевич решил посетить Рождественскую ярмарку, ежегодно
устраиваемую "старыми  русскими"  на лужке возле  церкви. Заперев  несколько
замков,  он  спустился в гараж, выкатил  новенькую  лазоревую "Мицубиси"  и,
удобно разместившись внутри, покатил с холма вниз.
     Когда  Николай Николаевич прибыл на место, активная деятельность была в
самом  разгаре:  полтора  десятка  женщин   продавали   съестное   домашнего
приготовления, неизменно называя  это "пиро'жки".  Русский  язык, на котором
они говорили, был нелегко понимаем  из-за сильного  акцента,  но  не сложен,
поэтому, после нескольких минут можно было включиться в обсуждаемую тему.
     Деньги, собранные  от  продажи, шли  на  содержание  батюшки  и церкви.
Последние  часто захиревали, так как русские прихожане, не в пример верующим
других  конфессий, не приносили богатых пожертвований. Тепла,  слаженности и
поддержки трудно было бы искать среди этого прихода, так же, как разъединены
и  настороженны русские  общества, разбросанные по миру.  Многие  задавались
вопросом, отчего это так, почему люди других наций поддерживают  друг друга,
организуют и  строят  дворцы-клубы,  где  приятно встретиться  с друзьями, и
только  русские  нуждаются  друг  в  друге,  не  нуждаясь,  встречаются,  не
испытывая тепла, расходятся, не вспоминая, и, живя  едва ли не по соседству,
не видят  друг друга по пятнадцать лет. Один  человек  затеял устроить такой
клуб.  Мнения соотечественников  немедленно разделились:  одни объявили  его
коммунистом,  другие  -   монархистом  и  ретроградом,  третьи  -  никчемной
личностью. Клуб, конечно, не состоялся.
     Впрочем, Николай Николаевич уже облюбовал поджаренную плюшку и принялся
отсчитывать монеты.
     -  Вы,  Тамара  Ивановна,  так  хорошо  к  праздничку подготовляете,  -
обратилась к первой женщине соседка на языке "старых русских", - вот у вас и
пиро'жки покупают. А  мне  что-то не  везет сегодня...  -  она  с  интересом
взглянула на Николая Николаевича.
     -  Я  всегда хорошо  пеку,  а  в этот  раз теста замесила  два ведра. И
лепила, и  лепила... - самодовольно выговаривала та слушателям. - Мешок сюда
тащила  полон  с провизией,  а буттер-бродов  сколько! На  нас одних церковь
держится!  - она заворачивала булочки в кокетливую розовую бумагу с крестами
по углам.
     - Богоугодное дело, - одобрительно и важно произнес Николай Николаевич.
     - А ваша Валечка не хочет к другому празднику нам помочь?
     - Она все работает, - смутился тот.
     Ольга Петровна поджала губы, а Тамара Ивановна поставила другой вопрос:
     - А вы, Николай Николаевич, сегодня вечернюю-то собираетесь? Двенадцать
программа стартует.
     -  Буду  вечернюю и русских привезу! - с облегчением воскликнул Николай
Николаевич, чувствуя, что  туча рассеивается и он не окончательно  изгнан из
общества.
     -  Это хорошо... - пропела Тамара  Ивановна, сморщив острый нос, отчего
лицо ее собралось в узелок, - только непонятные они, жадные... Все им мало!
     - Я тоже с ними не видаюсь, - поддакнула Ольга Петровна, - недоверчивая
я к ним стала.
     - Что у них в России деется! Не  хотят от голода истощать - теперь сюда
бегут,  а мы расхлебывай! - воскликнула Тамара Ивановна, с грозной  правотой
сверкая очами.
     Николай Николаевич струсил.  Несмотря на долгий  брак, он  мало понимал
женщин,  и  временами  их  чувства  пугали  его  своею  силой,  а,  главное,
неожиданностью.
     - Благодетельница  наша,  сколько  к вам  детей из  России приходило, -
начал  он  зависимым  тоном,  робко  присогнувшись в  ее  сторону. -  У  вас
мальчонка живет из России?
     - Как я устала, - она печально покачала головой, приглашая разделить ее
чувства. - Сказали - на месяц, а он уже третий живет!
     - Что же его не забирают?
     - Эти русские  говорят, чтобы  мы обратные билеты покупали. Мало, что я
его кормлю-пою, полный чемодан вещей надавала - от моих детей, что осталось,
и  знакомые  дали, кому чего  не надо, а теперь еще и билет! И наглые же эти
русские!  То  ли это  дело  им давай,  то  ли  другое! Мы  теперь должны  их
заставить, чтобы они своих детей забрали, пусть не надеются, не на таковских
напали!  -  пламенно  закончила Тамара Ивановна  столь  длинный  монолог  на
русском.
     Вдруг  лица женщин  расплылись  в улыбке: к ним  придвигался  мужчина с
очень розовым и сладостным лицом.
     - Батюшка, с наступающим праздником! - протянули они. - Мы пораньше, во
воспоможествование! Скушайте пиро'жeк!
     - И мой попробуйте!
     Батюшка двумя пальцами подхватил булку и отправил в рот.
     - Не  забываем ли мы о милосердии в праздник Христов? - он благосклонно
оглядел лоток. - Поделитесь с нами своим удовлетворением.
     - У меня ребенок  живет  из  России,  я только  рассказывала. Как можно
бедным людям не помочь!
     - Правильно,  -  батюшка утер рот. - Я  в кэмпе был, за городом. Есть у
нас энтузиаст, собрал деток из русских семей со всей Австралии - кто хочет в
лагере месяц отдохнуть, русский  язык поучить. Детки  наши  на русском плохо
говорят...
     - И мой сынок тоже, - Николай Николаевич сокрушенно повесил голову.
     -  Лагерь они назвали "Богатырь", -  продолжал батюшка. - Заметьте,  из
сказки название, родной язык  поддерживают. Мальчиков зовут  "богатырями", а
девочек "богатыршами", а всех  вместе -  "лагерниками".  Они  Устав и  режим
приняли, очень  эффектно по утрам  будят,  по  команде гуляют,  за  трапезой
сидят. Никаких  сластей, кон-фектов. Я свою дочку там на две недели оставил.
Лагерники  должны  остаться  удовлетворенными,  потому  что  такой  отдых  и
воспитание навряд ли где получить можно.
     - Какое культурное движение! - подтвердила Ольга Петровна.
     - Я перед строем лагерников, - продолжал батюшка, - молебен отслужил на
открытие, и началась  положенная лагерная жизнь по  установленной программе.
На закрытие же, отнюдь, Пафнутий, протопоп, поедет. Еды много было весь день
-  так  благолепно!  А   на  другой  день   Рождества  лагерники  вместе   с
администрацией примут участие в  организованном  колядовании, затем проведут
атлетические соревнования на Кубок Великой Княжны Марии Владимировны,  чтобы
здоровенькими  сохраниться.  Детки на  уроках  высиживают немного,  но пишут
пока...  -  батюшка вздохнул.  -  Один богатырь никак не  мог  вывести столь
простое задание: "Ванька купил в лавке ситцу". А  моя  дочка на уроке писала
композицию, за что высший балл получила. - Батюшка вытащил из кармана листок
и прочитал с выражением: - "Мы пошли на  прогулку и начали  с хорошего шага,
но через полчаса сменили его на медленный. Было солнце, и отсвечивался яркий
свет на ярких красочных формах.  Но потом погода повернулась  к худшему.  По
дороге  мы,  конечно,  зашли не  туда, куда надо, и  нам пришлось перелезать
через  заборы.  Пока мы гуляли,  мы все  промокли  и устали,  вдобавок,  нам
пришлось тащить девочку, которая подвернула себе ногу.  Мы шли четыре часа и
были  очень голодны,  так как пропустили чай, но если мы не хотели от голода
истощать, мы должны  были  следовать  за  нашим путеводителем через  лужи  и
другие неприятные  места.  Когда  мы дотащились  до  места,  мы  готовы были
умереть, но съеденные апельсины освежили нас. Потом мы ехали на поезде назад
в  лагерь. Ветер  выл  беспощадно,  качая  мокрые  мохнатые верхушки  мокрых
деревьев.  Станции теперь  были  реже.  Мой брат устал и  поэтому беспощадно
пинал  меня ногами,  а  ветер  все выл  и  выл.  В  поезде  было  спокойно и
удовлетворительно. Скоро, натурально, показался город,  и поезд остановился.
Ветер выл уже тише и тише..." Подпись: лагерница Лена.
     - Она талант имеет.
     -  Всего  шестнадцать  лет  девочке, -  радостно  подтвердил батюшка, -
ребенок малый, а как живописует!
     Николай Николаевич задумчиво выставил вперед ногу.
     -  Новые в лагерь не захочут... Они религию не уважают.  Есть, конечно,
хорошие,  но  то  ли дело  попадаются настроенные  очень. Я,  бывает,  трюки
вспоминаю...
     - Что же вы встречали? - мигом обернувшись, спросила Тамара Ивановна.
     - Иду я мимо  магазина "Армии Спасения", дай, думаю, банку  воды куплю.
Там цены умеренные, и много русских  закупается: посольство русское - пешком
дойти. Хожу я  мимо одежды, смотрю, женщина симпатичная с другой про размеры
говорят. Что-то они не понимают. Поздоровался, а  они буркнули  и  тикать от
меня.  Что,  думаю,  за такое  удивление? На кассе  китайка знакомая  сидит,
спрашиваю, а она говорит - это посольские. Ни с кем не разговаривают,  своих
шарахаются, вот какие дела!
     - У меня  в уме тоже остались трюки увиденные! - вдохновенно подхватила
Ольга Петровна. - Мы с  сестрой к блинам ехали, а  эти  русские у посольства
сели. Мы спрашиваем: "Вы давно тут  живете?" Они молчат, в окно смотрят, так
и притворились, что нас не понимают. Во как!
     - Какие с русскими  эксциденты проходят... - задумчиво протянул Николай
Николаевич.
     - Приятно побеседовать, интересного  много получить. Мне пора  к службе
приуготовляться, - сказал батюшка.
     - Бай - бай!
     Вообще говоря, батюшка превращался в православного священника только по
выходным и праздникам,  когда у  него  выдавалось  свободное время.  Большую
часть  жизни  он  перебирал  бумажки  в  налоговом  управлении,  где  служил
инспектором.  Сейчас он подошел к своему огромному джипу  и, подхватив рясу,
забрался в задний отсек. Оттуда вытащил коробку с принадлежностями и зашагал
к  церкви.  Несколько  женщин, умильно  глядевших  на  его  статную  фигуру,
оставили лотки и поспешили за ним - помогать.
     Покупателей  было  немного,  в  основном,  знакомые  знакомых  приехали
поискать   экзотики   в  великом   русском   празднике   среди   еды:   мяса
бэф-строганофф, пиро'жков с капустой и неизвестно как сюда попавших матрешек
- незабвенных деятелей партии и правительства.  Словом, ярмарка, как всегда,
удалась на славу!



     Женщина,  которую  Шустер  безуспешно  искал все  утро,  тоже  была  на
ярмарке.  Договорившись  встретиться  здесь  с  подругой,  она  меланхолично
обходила  ряды. Странно, грустно было у нее на душе. Она то отчаянно зевала,
то глаза  начинали слипаться без причины, хотя ночь она проспала без снов  и
встала  свежей. Появилось ощущение, что время не движется, а стоит, поджидая
что-то. И это новое уже близко,  неподалеку... Чувство было  так сильно, что
Света непроизвольно оглянулась, задумчиво осматривая толпу.
     В  этот  момент  ей  на глаза попалась знакомая  машина, и  она увидела
Шустера, разговаривающего с человеком,  которого она издалека не узнала. Она
повернулась к ним спиной, сдвинув большую соломенную шляпу на затылок, зашла
за край пестрой палатки  и осторожно выглянула оттуда. Шустер и его приятель
- конечно,  это был  Николай Николаевич, -  усаживались в  машину, показывая
рукой на церковь. Машина завелась и тронулась с места.
     Света повернула за угол и вздрогнула от неожиданности: неподалеку стоял
Вадим.
     Незамеченная, она шагнула в сторону. Сердце ее билось. Она смутилась, в
нерешительности  прошла несколько  шагов  и  остановилась, чувствуя  хаос  в
голове. Ей не хотелось уходить, ей хотелось вернуться. Она села на скамейку,
с  любопытством заглянула в свою  сумочку.  Из кучи  мелочей  извлекла пачку
старых  счетов  и  начала с интересом их перебирать,  раскладывая  на кучки.
Внезапно достала губную помаду и накрасила губы,  а  бумажки бросила  назад.
Улыбнулась себе в зеркальце. Подумала. Стерла помаду платком, достала другую
и снова накрасила губы.
     Когда  она подошла к деревьям,  под  которыми  были разбросаны столики,
Вадим сидел один и, прихлебывая кофе, перелистывал газету. Света колебалась,
не решаясь подойти к нему. Эта, уже пожалуй  затянувшаяся пауза наполнила ее
глубоким,    тревожным,   но   восхитительно   приподнятым   чувством,    ни
принадлежность,  ни  названия  которому  она не взялась  бы  определить в те
несколько  секунд, что  пали  на  краткий  выбор у  границы  тенистого кафе.
Несколько человек уже  повернули головы, оглядывая стильно  одетую девушку с
пышными  волосами,  рассеянно и  даже отрешенно оглядывающую сидящих.  Пауза
становилась неудобной,  и Света, стремительно сбросив  оцепенение,  уверенно
шагнула вперед.
     Вадим  поднял  голову,  заметил подходящую  Свету,  и  его лицо  выдало
какие-то смешанные  чувства.  В  следующий  момент,  увидев  ее  приподнятое
настроение, он дружески улыбнулся, жестом приглашая сесть. Он разглядывал ее
бесспорно  красивые,   но  чересчур  правильные  черты   лица,  напоминающие
прекрасных принцесс из мультяшных сериалов. В жизни было любопытно встретить
такое  лицо,  но в его  голове непроизвольно всплыло известное выражение: "в
лице этом было передано сахару". Правда, что-то сглаживало и даже меняло это
первое впечатление - ее улыбка. Она начиналась исподволь,  а затем, вмиг, ее
лицо расцветало сияющим светом.  "Красиво и даже  гармонично", - мелькнула у
него мысль. Он отложил газету и, поднимаясь, спросил:
     - Что вы будете: кофе, сок?
     - Эта жара сводит с ума, что-нибудь пожиже. Прозрачную водичку!
     Когда  он возвращался к столику со стаканом  в  руке,  Света смотрела в
статью, которую он читал.
     -  Какая  у  вас замечательная профессия, Вадим. История искусств - моя
любимая наука, когда кто жил, например. Художники такие стебные,  но, думаю,
трудно за художником жить... А вы умеете рисовать?
     - Нет, но люблю картины. Поэтому, я их немного собирал.
     - Вы знаменитый коллекционер?
     - Нет, конечно, я вообще не коллекционер, как это  понимается. Я ничего
не продаю и не перепродаю.
     - Коллекционеры деньги на этом делают?
     - По-разному. Публика мало об этом знает, и коллекционер для нее фигура
титаническая.  Художники  знают  это  занятие  с другой  стороны  и  считают
коллекционеров если  не за мошенников, то  за людей меркантильных, хватких и
немного, но  бесчестных. И даже идеалистические личности  без этой  мысли на
тебя  не глянут,  им  идеалистичность в этом  не  помеха. Так что  я  раз  и
навсегда оградил себя от этих вещей и редко покупал картины.
     - Не пойму?
     - Художник старался тебе картину продать, звонил, сбавлял цену, а потом
рассказывал, что ты собираешься  нажиться на его картинах и огромные  деньги
на  его   наивности   заработаешь.  Обидно  им  очень,  что  они  покупателя
упрашивают, обидно, что денег нет. Очень  самолюбие разжигает, когда богатый
иностранец  у других  покупает, а у  него  нет, но еще обиднее  когда купит.
Обман, денег  недодали!  Если у покупателя деньги есть, а  у художника  нет,
значит, тот подлец. А еще они уверены, что их работы огромных денег стоят, и
деньги от них стороной уходят - и деньги, и настоящая слава.
     - Им трудно бывает положиться, - задумчиво сказала Света. - У вас много
друзей?
     - Какая тут дружба, - заметил  Вадим,  перебирая газету. -  Русских  не
любят.  На  самом  деле,  англо-язычные  не   любят  никого.  "Вам  нравятся
шотландцы?" - Морщaт  нос: - "Не-е". - "А как насчет французов?" - "Свиньи".
- "Итальянцы?" - "Мы их презираем!" - "Я хочу съездить в Грецию,  посмотреть
на развалины Трои". - "Вы серьезно думаете поехать к грекам?!"
     - А в России думают, что американцы и англичане чистенькие, умненькие -
в костюмчиках!
     Вадим засмеялся, а Света сказала, разглядывая его:
     - У вас костюм другой, чем у них, и лицо... я такие в церкви видела.
     - "Умненькие в костюмчиках" - это хорошо! - снова рассмеялся Вадим. - У
меня и одного нет. А, может,  мне чалму подобрать? - он  оттянул свою бороду
вниз.
     - У вас лицо, как  на  иконах.  Такие длинные,  красивые... Я в церковь
ходить хочу. Но не подумайте, что мне плохо!
     - Почему я должен так думать?
     - Говорят, что человек идет в церковь, когда что-то не в порядке.
     - Это нарочно,  чтобы мы туда не  пошли.  Наоборот!  Когда  у  человека
трудности,  он  преодолевает   их  и  в  своих  усилиях   начинает  понимать
превосходство духа - и в этот момент приходит к вере.
     -  И я  смогу  преодолеть? - спросила  Света, взглянув  на  Вадима так,
словно спрашивала о чем-то другом.
     -  Если вы  решили пойти  в церковь, значит, самое главное  с вами  уже
произошло, - ответил он.
     Они  говорили,   и   Света   обрадовалась  тому,  как  свободно   можно
разговаривать в чужой стране среди людей,  которые не знают  твоего языка, о
том,  что на  людях  бы  не  сказал. И  с  человеком,  для которого  впервые
начинаешь подбирать слова...
     -  Погулять  бы  по  траве, полной  росы  и  колокольчиков... -  она  с
нежностью посмотрела на Вадима.
     - И я хочу домой, - откликнулся он. - Сейчас. В  крайнем случае - после
обеда.
     Она засмеялась.
     - Чем бы мне в Австралии заняться?
     - Можно помочь  бездомным собакам, написать книгу или уйти в монастырь,
- предложил, улыбаясь Вадим, и Света его поняла:
     - Йогой заняться и  другими науками смотрения  в себя? Чтобы все из рук
не валилось...
     - Можно писать музыку или строить под нее машину.
     - ?
     -  Европейцы создали классическую музыку, а американцы  приспособления,
на которых ее можно слушать. Бантики строчат!
     - Знаете,  - немного  таинственно сказала  она,  -  мы  с подругой тоже
считали, что нужно особенно прожить. Замуж выйти классно... за миллионера.
     Вадим встал.
     - Мне пора, - сказал он, а Света растерянно проговорила:
     - Как это... пора?
     Вадим  скользнул  по  собеседнице  взглядом,   как   будто  не  замечая
выразительности своего поступка,  начал газету сворачивать, но остановился и
в упор посмотрел на  Свету. Та молчала и тоже смотрела на него, ее лицо было
сухим и напряженным.
     - Зачем вы пришли за мной? - спросил он.
     -  Какой  вопрос! -  вырвалось  у Светы, и  ее глаза сверкнули.  -  Вам
неприятно со мной?
     -  Нет...  но зачем вы на себя наговариваете?.. - ответил он,  заметив,
что сделал что-то не то и боясь сказать обидное слово.
     -  Что  значит "наговариваю"?.. - произнесла она в  недоумении, готовом
перейти  в обиду,  но  пока с  улыбкой. Она с ужасом вспомнила, что  ударила
Вадима по лицу.
     -  Вы необычайно красивая, удивительная женщина, но эти слова  не могут
быть ваши.
     - Почему не могут? - радостно заглянув ему в глаза, спросила она.
     - Мне тяжело слышать,  что вы  себя так... хуже, чем вы есть  на  самом
деле.
     - Вы так ухаживаете за мной?
     - Нет, я совсем не ухаживаю за вами, - просто сказал Вадим.
     Света искренне расхохоталась:
     - Вы - чудак! Какой же я человек по-вашему? - она дернула его за рукав,
как ребенок.
     - У вас чудная улыбка и прелестный смех, и  все мужчины влюблены в вас,
а меня не оставляет чувство, что вы это делаете через силу, но привыкли и не
можете остановиться. Может быть, это вам даже неприятно...
     Она промолчала.
     - На  пикнике вы казались  счастливой,  - продолжал Вадим  осторожно, с
нежностью  глядя  ей  в  глаза, - а я подумал,  что у вас, кажется,  большое
несчастье, оно вас мучает и вы несчастны. Простите, если я неправ, - добавил
он смиренно и оглянулся на нее, удивляясь себе самому.
     Света смотрела на него. Она  не могла бы повторить  смысл его слов,  но
все ее существо знало, что она  услышала необычайное, важное, то, что она не
слышала  никогда.  Удивленная,  она   пыталась  охватить  разумом   какую-то
пролетевшую мысль, но та мгновенно исчезла, оставив внутри  глубокую занозу.
Она  ощутила,  что  этот заряд будет  причинять боль  до  тех  пор,  пока не
разъяснится,  что было  сказано  и  какое  необычное,  но совершенно  точное
содержание было подумано в ответ. Молча она смотрела на него. И он, в ответ,
осознав, что произнес, возможно,  запретное, растерянно  глядел в  ее  лицо,
пугаясь ее молчания и  пытаясь собрать вмиг разлетевшиеся мысли. "Он совсем,
как  папа..." -  подумала Света и ощутила огромное  беспокойство. Сердце  ее
гулко забилось, но  в  этот момент  мысли  смешались,  потеряли  остроту. Ей
показалось, что  это не Вадим, словно она увидела в толпе лицо и, вздрогнув,
повернулась, глядя вслед. С минуту они сидели так, наконец, она прошептала:
     - Какой вы странный...
     Услышав  ее  голос,  Вадим  опустил вдруг  уставшие  плечи  и улыбнулся
виновато и тепло.
     Свет и непонятность этого человека легли в ее сердце, она почувствовала
себя необъяснимо связанной с ним. Недоговоренная, но тесная связь проступила
изнутри, притягивая ее чувствами более властными, чем вспыхивающие между нею
и  мужчинами  живые   пути.  Ее,  ставшим  внимательным  глазам,   открылась
застенчивость его глаз,  часто опускаемых вниз, и бережная осторожность слов
и  жестов, обращенных  к  собеседнику,  к  ней  - под неприметной внешностью
тихого человека. Одновременно, из самых  глубин начало подниматься радостное
тепло. Она смотрела на Вадима новыми  глазами, смущенная, не могла подобрать
слова.  Они то  говорили,  то  замолкали,  и  за  внешним  фоном  слов Света
улавливала поднимающееся в ней волшебное ощущение: без названия, без границ,
но  интуитивно  уже понимаемое и  желанное.  День  перестал быть  мучительно
жарким,  зелень  коричневатых  деревьев  стала  яркой  -  в  каждой черточке
проступила воздушная улыбка появившейся близости.
     Внезапно кто-то закрыл ей сзади глаза.  Света вздрогнула и  сообразила,
что когда-то  давно  условилась  встретиться с Иркой.  Отняла  руки подруги,
взглянув на нее разочарованно.  Обе женщины принялись бурно выяснять, кто из
них  потерялся  и почему. Вадим поднялся,  чтобы уйти,  но Света, страстными
уговорами  поехать на обед к "очень интересному русскому", нимало удивившими
Ирку,  добилась от Вадима согласия захватить Лену  и отпраздновать Рождество
вместе.







     Прозевав  Свету  дома, Шустер кружил по ярмарке, разыскивая  ее. Сделав
круг,  он затормозил недалеко от  тенистого  кафе. Было невыносимо жарко.  В
машине работал  кондиционер,  и он решил,  что караулить из холодка удобнее.
Терпеливо он просидел  в машине  с полчаса. Совсем было  собравшись  уехать,
Шустер заметил Николая Николаевича и, имея к нему важное и  щекотливое дело,
радостно закричал из окошка:
     - Христос Воскрес!
     -  Что  ты! - Николай Николаевич замахал на него руками и оглянулся, не
слышал ли кто. - Сегодня Рождество, а не Воскресение!
     -  Все едино!  - хохотнул тот  и открыл  приятелю дверь. - Бабы балаган
учинили?
     -  Богоугодное дело,  батюшка  сказал! -  Николай  Николаевич  с обидой
взглянул на Шустера.
     - Шучу. У тебя сидим?
     - Я салмона прикупил, ну, лосося... розовенький какой!
     - Розовенький, - Шустер длинно улыбнулся. - Я такую присмотрел, сладкая
бабенка...
     -  Ты мне  не  говорил,  -  в  голосе Николая  Николаевича  послышалось
дрожание, как будто его обнесли лучшим куском.
     Шустер еще раз оглянулся, ища кого-то в толпе.
     - Нет ее... пропустил где-то... - Он внимательно посмотрел на приятеля,
разглядывая глуповатое, но солидное лицо  его, и решительно произнес: - Дело
есть. Отъедем куда-нибудь?
     -  Поехали ко  мне!  -  Николай  Николаевич задрожал  от предвкушения и
любопытства: у него был счастливый дар на угадывание будущих интриг.
     - Где твоя машина?
     -  Поедем на  моей,  а твою...  к  церкви припаркуем...  до  завтра,  -
предложил Николай Николаевич, и глаза его на секунду стали оловянными.
     - Думаешь - подешевле и скорее уцелеет?
     Николай  Николаевич  стыдливо посмотрел на свои  сандалеты.  Шустер  не
возражал. Душа  его  загорелась  нетерпением, и он уже  позабыл  обо всем на
свете.
     Через  минуту приятели мчались по  улицам  утопающего в  зелени города.
Январская жара загнала всех в дома,  и улицы опустели, только редкий пешеход
пробирался от одной группы эвкалиптов к другой. Впрочем, категория "пешеход"
не очень применима к жителям,  которые поголовно передвигаются на машинах: в
ремонт  обуви,  на почту и  в  булочную.  Забавно  видеть  усохших,  древних
старушек,  крутящих  маленькими  лапками  баранки  новых машин,  а,  иногда,
огромных джипов. Они так велики, а старушки так крошечны, что за рулем видны
только волосы и дужки очков. Мчатся автомобили: бабульки едут за сосисками к
обеду.  Нередко попадаются машины 40-50-х годов, любовно ухоженные и сияющие
деталями,   маленькие  лягушки  под  названием  "Калифорниец",   как   будто
выпрыгнувшие  из  мультиков, и  помпезные  американские крокодилы  из  серии
"Король - жив!" (больше напоминающие крылатые ракеты).
     Николай Николаевич рассеянно слушал знакомую ему историю дружбы Шустера
и Ильи в  московской школе,  общем выборе профессии и переезде  в Австралию.
Наконец,  он расслышал  жалобу в словах своего приятеля.  Шустер был не  тот
человек, чтобы  не  взять  того,  что  он  себе  наметил,  так  что  Николай
Николаевич слегка изумился и стал прислушиваться внимательнее.
     - У мужиков закон: бабу своего  друга не тронь! -  раздраженно  говорил
Шустер, - а этот красавчик...
     -  Что  случилось?  -   перебил  Николай  Николаевич,  потерявший  нить
рассказа.
     - Мою бабу отбивает, вот что, - насупился Шустер. - Свету.
     -  Красотку  длинноногую?!  -  Николай  Николаевич  присвистнул:  -  Ты
замахнулся!  -  Разговор  вдруг  показался  ему  необычайно  интересным,  он
почувствовал прилив  сил. Что  поделать,  Николай Николаевич был чрезвычайно
любопытным человеком. - Как ты думаешь такую привязать?
     - Нет ничего проще! - безразлично сказал Шустер и посмотрел в окно.
     Николай  Николаевич  помолчал,  обдумывая,  потом крикнул негромко,  но
сильно:
     - Деньги?
     - Николай, я бы не позволил себе вкладывать деньги в убыточное дело. Но
глупо брать нахрапом, хитростью вернее. Все так делают, верно?
     -  Ага...  -  протянул  Николай Николаевич, заражаясь его мыслями  - за
компанию. - Но все разные... - довольно непоследовательно добавил он.
     Шустер   скосил  на  приятеля  смеющиеся   глазки.  Его  юмористическое
отношение к  жизни  и самоуверенность  убеждали и как будто  очаровывали,  и
Николай  Николаевич почувствовал,  что опять  согласен с его  философией, но
неожиданно  для себя  подумал: "А с ним хочется стать  хуже"  и  простодушно
удивился собственной мысли.
     -  А  почему  Илья  не  женится,  такой мужчина  видный? -  спросил он,
стараясь замять смущение.
     - Илья у нас женат.
     - Где он ее потерял?!
     Шустер рассмеялся, видя, что  Николай  моментально сел  на  крючок,  и,
предвкушая успех, с удовольствием начал рассказ:
     - Илюша взял в жены хорошую бабенку, Валентиной звали.
     - Как мою жену.
     - Верно.  А у  Валечки была  подружка закадычная:  нежная, черноглазая,
хитренькая,  а  сплетница какая, а стерва!  Все знала, вынюхивала. -  Шустер
наслаждался. -  Когда все  закончилось,  она  мне  за бутылкой коньяка все в
сладчайших  подробностях  расписала  - мы  в  одной  компании  были,  - он с
удовольствием  почмокал губами, глядя вдаль, оглянулся на приятеля и быстро,
громко захохотал: - Интересно? А?!
     Николай  Николаевич  поерзал, даже  вильнул  рулем и  промычал  что-то,
обозначающее,  конечно,   согласие,  но  и  изрядный   запас  вежливого,  не
истраченного пока терпения. Шустер заливался, коварно поглядывая  на дружка,
и  явно   растягивал  удовольствие.  Когда,   наконец,  измученный   Николай
Николаевич  в полном  томлении закрутил головой, сдерживая себя из последних
сил, и умоляюще завел глаза, Шустер, не затягивая чрезмерно, не дав приятелю
на  последней  минутке  совершенно   обидеться,  хлопнул  его  по  спине   и
воскликнул:
     - Тебе расскажу, как другу! Цени!
     Николай Николаевич прибавил газку и выключил ненужное радио.
     - Валечка  влюбилась в Илюшу беспредельно,  души в нем не чаяла.  Может
быть, оттого, что  до  встречи с ним мыкалась она в одиночестве не один год,
пытаясь  создать   собственную  семью.  Но  вот  беда:  неженатые  почему-то
оказывались не  совсем подходящими, а все интересные  мужчины  были заняты и
женаты  именно на ближайших подругах. Валечку  это  озадачивало, но планы ее
никак не меняло.
     Сначала  она  выбрала  стройного  спортсмена, к тому  же  увлекавшегося
астрологией. С  его  женой Валечка  занялась вязанием, переписыванием  новых
видов вязки и примерками, пока не стала самым желанным гостем в семье. Тогда
они с подружкой принялись за выпечку.
     Между тем засела Валюша за книги, так как астрология внезапно стала  ее
страстью, и уже через несколько недель вполне  к месту вставляла замечания о
восточных календарях,  Нострадамусе и тайном знании. Наука эта  была  ей  до
одури скучна,  но плечи спортсмена так красиво выглядели в облегающем трико,
что  у Валечки  слабело сердце, и вечерами она  методично, упорно сидела над
глупыми книжками...
     Не  прошло  и  двух  месяцев, как  спортсмен, жарко  прижав  Валечку  в
коридоре  за  шубами,  позвал  ее  с собой  на сборы. Она не  заставила себя
просить дважды, оформила отпуск, и  они провели поистине медовый месяц вдали
от  тягостных  уз. Спортсмен был  влюблен.  Валечка  подумывала о  настоящем
венчании в церкви. Неожиданная и грубая проза разрушила  этот восхитительный
сон.
     Выяснилось,  что любимая  подруга  Валечки и она же -  жена спортсмена,
обладает незаурядным  нюхом. Ничего не было открыто достоверно, но спортсмен
был водворен к  своим двум детишкам,  а Валечка навсегда удалена из дома. Он
тосковал,  мучился,  даже  написал  однажды стихи,  но  присутствие  малышей
сыграло свою роль. Поразмыслив,  спортсмен решил не  оставлять  их сиротами.
Валечка, пережив фиаско, не упала духом, а задумчиво обвела очами окружающее
общество.
     Обнаружилось, что совсем недалеко есть не менее прекрасная кандидатура:
красив, есть машина и только  один  ребенок. К  тому же мать семейства, имея
хороший голос, два  раза  в  неделю  отлучается на хоровые занятия. В эти же
часы папа с дочкой посещают  бассейн. Не колеблясь, Валечка купила абонемент
в бассейн на те же часы.
     Очень  скоро ее стали приглашать  в дом,  так как  выяснилось, что  все
любят и немного  умеют играть в волейбол. Образовалась  веселая компания. На
дворе  стоял  июль,  когда  решено  было вырваться  из  города на  неделю  с
палатками.   Народу   собралось  много.  Валечка  вкусно  готовила,  задорно
подпевала подруге у  костра  и часто  отправлялась  с новым другом на долгие
экскурсии вдвоем, вооруженная тяжелыми  фотопринадлежностями, так как теперь
Валечка - вслед за ним - стала страстным фотолюбителем.
     Вернувшись в город, они проводили долгие часы в темноте ванной, печатая
фотографии  "для всех друзей",  и тут крепость рухнула. Роман протекал столь
же  бурно,  что  и  предыдущий,  за  исключением  того,  что   Валечка  была
чрезвычайно осторожна.  У любящих возникло настоящее взаимопонимание,  когда
вкусы Валечки в фотографии вылились в интересную и самостоятельную тему. Все
шло  чудестно.  Валюша  твердой рукой  выводила красивый флирт на  столбовую
дорогу замужества - не форсируя  событий, аккуратно  и совершенно неумолимо.
Никакие шероховатости  не должны были испортить эту блестящую конструкцию. И
тут все рухнуло самым отвратительным образом.
     Возлюбленный,  очарованный Валюшиной красотой,  отпечатал несколько  ее
снимков  в  обнаженном  виде  и, налюбовавшись,  засунул  их  в  толстый том
Шекспира, стоявший на нижней полке книжного шкафа. И забыл там. На беду, его
дочка,  любившая  книжки,  однажды добралась до  никому не нужного классика.
Разглядывая картинки, а потом  удивительные фотографии, она узнала тетю Валю
и, озадаченная, побежала к маме.
     Казалось, обвалился  потолок.  Но,  в действительности,  только рухнула
семья.  Но,  на  беду, не  в Валюшину  пользу. Может  быть, между  супругами
сохранилась внутренняя связь или муж  не был готов к внезапному разрыву,  но
уличенный, припертый к стене, он не нашел в себе сил бросить близких людей.
     Однако, семья в одночасье стала несчастна, а Валечка - свободна.
     Жизнь ее, без сомнения, трудно было  назвать малоувлекательной, но, тем
не менее, обременительные нервные издержки  так утомили ее,  что она  решила
отдохнуть некоторое время, набираясь сил. Вот тут-то ее и нашел Илья.
     Шустер помолчал, оглядел окрестности с холма, на который они поднялись,
тонкую линию далеких синих гор и продолжал:
     - Илья ее любил,  вот  что удивительно,  но как он умеет - на свой лад.
Я-то думал, он вообще никогда не женится, будет вечно по бабам порхать.
     Николай Николаевич слушал, зачарованно разиня рот.
     - Мы с Ильей учились вместе,  и, на самом деле, он интересовался только
наукой,  - Шустер  удовлетворенно засопел. -  Работал, как зверь: ни  на что
другое просто времени на хватало. Впрочем, мы все вкалывали от зари до зари.
Квартир  не  было,  жили  в  общаге,  а  Илья  перебрался  к  жене. Я  забыл
рассказать, как  он  Валечку  нашел. Жить  в  нашей общаге было  невыносимо:
холод,  вечно люди, голые комнаты и плохое питание в столовой. И вот однажды
Илья взял листок  бумаги,  поставил в середину  точку  и обвел  ее радиусом.
"Это, - говорит,  -  наш  институт, а кружок  - район Москвы не  дальше, чем
десять минут на автобусе. Я возьму себе  женщину, которая  будет жить в этом
круге". И что бы ты думал? Через несколько месяцев нашел! Нашел и женился. Я
не раз им  восхищался... -  добавил Шустер  неопределенным  тоном.  И  вдруг
стремительно и злобно пристукнул муху на окне.
     -  Ну-с,  -  переведя  дух,  продолжал  он  с  каким-то облегчением,  -
перебрался Илья к Валечке, которая жила с матерью. Она Илью любила. Ему было
с ней спокойно и надежно, а, главное, он работать мог  без помех. Зажили они
душа   в   душу.   Много   раз    повторял   он    заносчиво:   все   вокруг
сходятся-расходятся, не  умеют жить  друг  с другом, а меня любят и ценят. В
семье главное  -  верность и  надежность. Вам-то  Бог  не дал талант жить  с
людьми, а у меня "Дом с большой буквы!" Вот до чего гордыня дурака довела!
     Но ему это  было  говорить, что мертвому припарки: в самовлюбленности и
самонадеянности ничего он в жизни не различал, ничье мнение в грош ни ставил
и ни считался ни с кем. Человек не без способностей,  но не так, чтобы через
край. Однако, считал, что нет ему равного ни по уму, ни по таланту. Однажды,
в  подпитии,  он так  выразился  о  себе перед женской  аудиторией: "Во  мне
соединяется холодный, ослепительный ум с пламенной душой фанатика, жаждущего
высокой жизни".  Женщины  ликовали!  А  его жизнь  и  поступки были  мерилом
благородства  особых кровей, мудрости  и  справедливости. Так  не уставал он
говорить впрямую и далеким, и близким.
     Со временем зарвался Илья окончательно.  А народ только дивился на него
да посмеивался. Мало кто мог выносить  частые встречи с ним.  Так и жил он в
ослеплении самовосхищения, не нуждаясь ни в ком, потому что презирал  всех и
тайно, и явно. Только тот и был ценен, кто ему делал что-нибудь в конкретный
момент жизни, как, например, Валечка, которая божеством  его  считала и  для
него готова была на все, что угодно. А вскоре случай и представился.
     Забыл я сказать, что  у Вали  был сынок от первого брака, тихий ребенок
лет пяти. Мальчонка  нашему  герою  науку  делать не  мешал, а мешать  стала
Валина мама,  потому что, хотя комнат в доме три, но если ты  гений, то тебе
без кабинета нельзя, да и под ногами болтается. Хотя  старушка  была умная и
понимала, что  от  такого зятя  лучше держаться  подальше,  целее будешь,  и
старалась отсиживаться за закрытой дверью.  Ей бы  с мальчонкой,  однако,  у
себя сидеть, да вот незадача - уж очень старенькая да хилая была старушонка:
обслужить ребенка уже  не могла. Так и вышло,  что герой наш стал неудобства
испытывать, а  это в его жизненные планы  отнюдь не  входило. Утвердившись в
своем  положении,  сытый и  удовлетворенный,  стал  он жене выговаривать  да
понемногу скандалить, и  на старушку покрикивать.  Дальше-больше. Оказалось,
что характера он чрезвычайно  вспыльчивого и даже  крикливого, если не видит
себе сопротивления.
     В заносчивости своей распалился  наш  герой  чрезвычайно,  всякую  меру
потерял, орал, весь  исказившись,  плевался и  даже несмотря на благородство
особых кровей. Но это ему не мешало, а, скорее, даже подбадривало. Валентина
же и ее старушонка покорно склонились, всякую силу к обороне потеряв, сомлев
совершенно. А он не уставал твердить о глубине супружеского взаимопонимания,
великой силе  истинной любви и совершенно исключительном месте в мироздании,
где он выполняет отличное от  других предназначение. Так интересно протекали
годы.
     Долго ли, коротко ли, но случилось так, что старушонка совсем перестала
вставать.  Валечка,  обожая мать, разрывалась  в отчаянии,  а  наш  герой  в
исступлении. Ничто не должно было стоять на пути великого ученого.
     И вот,  однажды летом, они собрались отдохнуть выходные дни на природе.
Планы обсуждали задолго, решено было выехать в пятницу, сразу после работы.
     Но  вернувшись  домой  и забежав  к маме, Валечка  обнаружила, что мама
мертва,  а, скорее,  только  уснула  глубочайшим сном, выпив несколько пачек
прописанного ей снотворного. Рядом валялась записка с просьбой не откачивать
и планов своих не менять, потому что она устала и не хочет мешать им жить.
     В панике  бросилась Валентина  к мужу,  несколько  ошеломленному  таким
поворотом  дела, но не потерявшему присутствия  духа, потому что, как только
Валя схватилась за телефон неотложки, он бесповоротно положил  руку на рычаг
телефона.
     Так и стояли супруги, и смотрели друг другу в глаза.
     Валечка первая опустила их.
     А  потом  они  заторопились,   покидали  вещи  в  машину  и,  подхватив
мальчонку, уехали на два выходных дня.
     Немало воды утекло с тех пор, но не переставала плакать Валюша  о своей
матери. Но ни единого слова упрека не сказала она своему возлюбленному мужу.
С Ильей же мало-помалу произошла удивительная  метаморфоза.  Пока  дома  все
было не то  чтобы шатко, но  как-то  тревожно,  и Валечка, одобряя  действия
мужа, разворачивалась и  к  матери,  отдавая ей часть  своего внимания, Илья
чувствовал себя  в  чем-то  обойденным. Но  это,  правда, мобилизовывало его
силы. После смерти старушонки,  увидев  Валину сломленность  в  ту  решающую
минуту,  убедился он, что эта женщина и впрямь готова для него на последнее.
Эта мысль вмиг преобразила его поведение. Успокоенный невиданной надежностью
своей жены,  он  затосковал  у  родного очага,  и  разносторонняя  душа  его
заметалась  в поисках  острых впечатлений.  А тут  как раз,  чисто случайно,
подвернулась первая бабенка.
     Впрочем,  "Дом с большой буквы"  не  потерял  для него  интерес,  а он,
наоборот, стал  больше  превозносить его  и оберегать  от нападок  всех этих
посторонних женщин. Да,  если какая-нибудь и  захотела,  то вряд ли могла бы
иметь на Илью влияние, потому что презирал он их за "распущенность" и вообще
- безмерно.
     В год, когда прожили они таким  образом с Валюшей девять лет, случилось
замечательное событие.
     С раннего возраста, едва только начал Илья осознавать серьезность своих
желаний, понял  он,  что во что бы то  ни стало  уедет на Запад. И,  в самом
деле, не тот он человек, чтобы прозябать в безвестности. Имея к тому времени
готовую  диссертацию  и  оформляя  отъездную  анкету,  он  был  уверен,  что
эмиграцию  получит. И, действительно,  никаких проблем не  возникло  до того
дня, пока при рассмотрении  всех справок не понадобилась последняя бумажонка
- письмецо от первого Валиного мужа, что разрешает он своему сыну уехать  из
страны. Вот тогда и  вышла заминочка, так как бывший  муж нежданно-негаданно
наотрез  отказался давать такое письмо. "От  сына не откажусь!" -  заявил он
грозно и - ни туда, ни сюда.
     Валюша металась, рыдала, ночами не спала, ища выход, но никакие уговоры
не  помогли. Тут-то  и доказала она  еще раз ни с чем не сравнимую любовь  к
своему  Илюше: решено было оставить сына в  России - отцу.  С тем  и поехала
Валечка к бывшему супругу - договариваться. Он встретил ее сурово.
     Нельзя  не  сказать несколько слов  об этой личности. Человек этот,  по
имени Кеша, ни к чему не имея сильной склонности, живший беспутно и без царя
в голове,  к  среднему  возрасту  страстно  ударился  в  религию.  Он взялся
воспитывать своих близких по-настоящему, исходя из  высших  идей. Семью свою
не кормил, так как все его время занимала новая жизнь. По  его  идее, если у
родственников  появлялись какие-нибудь  практические потребности,  то чепуха
эта шла не от Бога, и такие штуки они, поэтому, вольны решать сами. Известно
ведь, что если  русский  чем-нибудь в жизни займется, особенно, если до того
шалопайничал, то  он все на свете похерит, все  под откос пустит  ради  этой
новой и главной идеи.
     Вот  такого  устремленного  и  встретила  Валя.  Сына  их от совместных
юношеских  лет  он  помнил  скорее  отчасти,  ибо за  постоянной  занятостью
подвижнической жизнью в  церкви - на которую он,  как водится, сразу положил
живот свой, - для сына у  него времени оставаться не могло. Так что Кеша  не
только не видал мальчонку многими годами и деньгами не помогал, но и с  днем
рождения  не поздравил ни разу. Но,  как верующий, он наотрез отказался сына
за границу отпустить, но также, что любопытно, и взять его  в свою семью. На
ополоумевшие  Валины  вопросы  Иннокентий  объяснил,   что   ребенок  должен
воспитываться  матерью,  и незачем ей ни возить младенца  к иностранцам,  ни
оставлять его хоть и в хорошей семье, но все-таки одного.  А Валентина опять
ублажает свой эгоизм.
     Так  и вернулась Валечка не  солоно  хлебавши.  Теперь, на худой конец,
пригодилась бы ей и мама. Еще горше вспомнила  Валя о ней, и содрогнулась ее
душа от содеянного  ею.  Догнало ее  раскаяние  и  такое  отчаяние,  что  из
пухленькой бодрой молодухи  превратилась она в неказистую развалину. Правда,
мы не знаем  чего тут было  больше: ужаса за свой поступок или страха, какое
решение примет теперь ее муж...
     Время шло, и настал день, когда Илья должен был решать, что ему делать.
Девять   совместных  лет  -  немалый  срок,  потому  не  обманули  Валентину
предчувствия.  Илья поставил  крайнее условие: или  договаривайся  со  своим
бывшим, или я уезжаю один.
     Не берусь передать, какие бури сотрясали семью в то время, сколько слез
затопили "Дом с большой буквы". Но только наступил момент, когда наш ученый,
проживший со  своей "настоящей  любовью,  со своей жертвенницей" без  малого
десяток лет, не оглядываясь, гарцующей  походкой вышел из подъезда и канул в
неизвестность.
     -  Теперь ты понимаешь, - Шустер посмотрел на собеседника, - кто  перед
нами?
     "Человека  убил!" - жалобно  вскричал про себя  Николай Николаевич и не
нашелся, что ответить.
     -  Н-да,  -  после долгого молчания отозвался  он, подруливая  к своему
дому, - как в России говорится: "Такому камень за пазуху не клади".
     - Опять переврал! Но мыслишь правильно.
     - Максим,  - с интересом спросил  Николай Николаевич, -  это  Илья тебе
приглашение прислал?
     - Он немало для меня сделал, но я не обольщаюсь на его счет.
     Молчаливые,  они  вошли  в дом  и  поднялись  на второй  этаж.  Николай
Николаевич распахнул  огромные двери на  веранду  - чудный эвкалиптовый  дух
ворвался  в  комнату.  Гость  разместился  за  столом,  посередине  которого
красовался  толстомясый самовар,  а Николай Николаевич, отдуваясь  от  жары,
принялся доставать  из  холодильника  тарелки  и  мисочки  и  уставлять  ими
парадный стол. Холодец, селедка,  икра, всякие разносолы  и закуски. Николай
Николаевич не то,  чтобы  не любил русскую кухню,  даже,  скорее, совсем  не
любил, но в праздник все должно быть, как положено.
     Шустер,  скучая,  подобрал  с  дивана тонкую книжицу,  полную закладок.
Название гласило: "Учебник родной грамматики". На первой странице упражнение
начиналось так:
     "Мужик едет в город за горохом
     Бери серп и иди молотить.
     Ванька был именинник и встретил богомольцев".
     - Это что за чудо? - охнул Шустер.
     - Учебник для школы, чтобы дети родную речь не забывали.
     Тот уткнулся в тетрадь и прочел:
     "У мужика сгорел кафтан.
     К борщу забыли сделать кашу.
     Наш начальник носит на пальце дорогое кольцо.
     Девочка нажала сноп ржи.
     У Коли сделался жар, и его мать пошла в церковь.
     Мои братья не пьют водки".
     Шустер ухмыльнулся: "Они здесь  остановились на одной точке.  Намертво.
Навек".
     -  Погоди-ка! - Николай Николаевич  появился  из кухни с растопыренными
руками,  пораженный  какой-то  мыслью. -  Илья мне  говорил,  что дом  хочет
купить, деньги собирает. И скоро поедет в  Россию  квартиру разменивать. Это
какую же квартиру?
     - Ту самую, где Валентина живет с сыном.
     - А куда же Валя?
     - Не его забота. Деньги-то нужны. Главное  - разменять удачно, не  дать
себя облапошить. Он - муж, права на его стороне.
     Николай  Николаевич  не  причислял  себя  к  чувствительным  натурам  и
презирал  сентиментальные  глупости.  Но  жизнь  Ильи  поразила  его   своей
завершенностью.



     Шустер наблюдал, как медленно и тяжело менялось у приятеля лицо, нимало
не разделяя  его  чувств, но  давая  им  время  отлиться в некую завершенную
форму.  Действительно,  Николай  Николаевич  был  смущен,  что-то  безъязыко
бормотал себе под нос.
     -  Илья  -  аморальный  тип,  - горько  проговорил Шустер,  взглянув на
приятеля. "Мы с тобой люди другой породы", - приглашали его глаза.
     Николай Николаевич с готовностью  кивнул головой. Шустер остро  ощутил,
что  минута  настала.  Наслаждаясь  своей   властью  и  подбирая  слова,  он
непроизвольно кинул взгляд  на дверь и, дружелюбно  оглядев Николая,  сказал
так:
     -  Илья распустился  здесь окончательно,  потерял такт.  Позволяет себе
высказывания более  чем критические,  иронизирует  над  местным обществом  и
порядками. Свою  болтовню  он  называет  свободой  слова  в  демократической
стране. Но она не имеет ничего общего с пустым критиканством! Все зависит от
того, над  чем подтрунивать. Одно  дело,  если вызывает улыбку  обычай  пить
много пива, совсем иное - думать, что западные люди опасны.
     - Что он говорил? - с беспокойством перебил Николай Николаевич.
     Шустер нагнулся к его уху и что-то быстро, жарко зашептал.
     -   Неблагонадежный   субьект!   -  у   Николая   откуда-то   выскочило
неупотребляемое слово, и он зарумянился от удовольствия.
     Шустер принялся разворачивать этот танкер дальше:
     - Ты прав, Илья "подпорчен, как сыр рокфор". Мы с негодованием называем
такие  идейки красной пропагандой.  Он,  правда, Россию критикует тоже...  -
осекся  на секунду Шустер, но тут же с апломбом  докончил: - ...но подрывает
авторитеты! - и пристукнул бокалом.
     Николай Николаевич, подняв задик, торопливо  подлил гостю вина в совсем
еще полный бокал,  глаза  его  пылали  негодованием.  Поколебавшись,  Шустер
пустил поезд под откос.
     - Я написал письмо его шефу, в  институт. Постарался обрисовать, что за
разложившаяся в моральном  отношении личность находится  в нашем  окружении.
Какой ущерб наносят безнравственные разговоры подобных людей.  И поступки...
- добавил он и потемнел.
     При этих словах Шустера Николай Николаевич вскинул глаза.
     - Контракт у Ильи на три года, и  этот срок скоро истекает, - продолжал
Шустер  вполголоса. -  Теоретически,  Илья может  получить  эту  ставку  как
постоянную. Так вот это надо аннулировать... понимаешь задачу?
     Николай Николаевич кивнул, не отрывая горячего взгляда от лица Шустера.
     - Мне нужна твоя помощь, Коля. Такое письмо писать - не сапоги  латать.
Анонимка здесь не пойдет... А если вот  так:  "Я,  как честный человек, хочу
обратить ваше  внимание..."  Я представляю,  как я  бы в  России  написал, в
российское посольство  я уже кое-что отправил. Но  вокруг  не Россия  - свои
специфические  условия. Проверь язык, подправь, подчеркни так, чтобы сильнее
вышло. - Он взглянул собеседнику прямо в глаза: - Возьмешься?
     Николай Николаевич с бьющимся сердцем  медлил, смотря в  пол,  страшась
выдать  свою радость и пытаясь угомонить  гремевший внутри  вихрь. Он еще не
знал наверняка - зачем, но чувствовал, что неоценимый случай сам идет к нему
в руки. Выдержав  паузу, может быть, слишком длинную, он взял протянутые ему
бумаги и сказал:
     - Политика не нужна. А,  может, он порядки в конторе ругает или критику
какую  на начальника наводит? - Николай Николаевич с  удовольствием повторял
сложные слова. - Я бы лучше не письмо писал,  а придумал, как обработать его
шефа. Когда  что сказать или чего подпустить...  И не шефу, а кому-нибудь из
его...
     - Холуев, что ли?
     - Во, во!
     - Толкутся вокруг, -  с обидой крикнул Шустер, - он  им гранты раздает,
командировки!
     - Они шефу насплетничают, и выйдет сильнее.
     Шустер   молча  разглядывал   Николая  Николаевича.  Он  удивился   его
предприимчивости  и  находчивости, до которой  не додумался сам,  и снова по
краю его сознания пролетела  мысль, что Николай только кажется простаком. Но
она не оформилась  в мысль, что, может  быть, тот  и умнее его,  потому  что
такая идея не появлялась в голове у Шустера никогда.
     - Что Илья говорит?
     Шустер оживился:
     - У нас что было!  Вместо  того,  чтобы взять сотрудника на работу, шеф
купил себе дорогую машину. Не себе лично, а... директору отдела, на  которой
он сам, разумеется, и ездит. Но по штату ему личная машина не  полагается. А
этот гусь, Илья, критиковал и высмеивал! Еще, пожалуйста, - Шустер с азартом
вспоминал жизнь отдела. - В соседнем корпусе работал экспериментатор. Ставки
ему  не дали, а платили  копейки.  Но  он  на  пособие  садиться не  хотел -
талантливый был,  собака,  и  науку бросить  не  мог.  Так  и  работал,  как
идеалист, или как... русский. Да он и был русский. Через полгода, работая по
десять часов, он не просто что-то нашел, а прорыв сделал в науке, что никому
до него в этой области не удавалось. Шеф был в полном восторге и  все статьи
его подписывал, как будто они их в  соавторстве писали, приманивая  будущими
деньгами.  Хотя каждый  подсобный  рабочий  знал,  что  парень сам результат
получил.   Пошли   конференции  за   рубежом.   На  поездки  деньги   нужны.
Экспериментатор на хлебе и  молоке  пробавляется, а шеф  покатил  совместные
работы на конференциях  докладывать, с трибуны  сказал, что они сделаны  под
его руководством группой  сотрудников!  Парень в  общем списке  прозвучал  -
обвини  в  замалчивании?  Не  подкопаешься!  Так шеф выскочил  в  герои дня:
рукоплескания, успех его  лаборатории, а также, дополнительные деньги. Плохо
с этим парнем вышло, - заметил Шустер, - но важно, что Илья его поддерживал.
     Поди два года минуло, а русский грант на проживание не получил. Тут шеф
объявляет три новых штатных  места. Все уверены: теперь, когда у шефа  много
денег, не сможет он тому, кто так бескорыстно и плодотворно  на него работал
- отказать. Но тут прозрение осенило этого трудягу: именно теперь  ни за что
не даст ему  шеф денег. Гноить будет,  пока тот не выдержит такой жизни и не
уйдет добровольно.
     - Почему? - спросил Николай Николаевич.
     - Шеф на  конференциях выставил  себя, как  автора, забрал чужой успех,
обокрал другого  вчистую,  теперь  единственный  ход  для  него  -  выкинуть
талантливого человека на улицу. Обворовал  и  выбросил!  А Илья советовал на
шефа в суд подать, издевался над демократией высшей пробы.
     - Суд не выйдет. Все ваши докажут, что парень у  начальника украл - они
от него зависят.
     Шустер благосклонно кивнул головой.
     - Илья говорил, что шеф - бандит и вор. Говорил, что если кто спросит у
шефа, почему столько лет тому денег не давал, он ответит с негодованием, что
сотрудник  - бездельник, работал вяло, отношения с  сослуживцами наладить не
сумел.  Я его проверял и очень терпелив был, а теперь и  выгнал. А на деньги
для  него потенциально  предназначенные,  возьму двух  аспирантов:  они  мне
насчитают груду всего, что к  этой теме относится, и, видите, я двух человек
работой обеспечу,  что же  лучше? Илья предлагал  этому экпериментатору идти
выше жаловаться.
     - Тоже не выйдет,  потому  что ваши  начальники за  шефа горой встанут.
Один раз дашь осечку, а потом и тебя скинут!
     Шустер опять понимающе кивнул.
     - Илья на институт наехал, а Россию защищал. При коммунизме, говорит, -
заметь! - по заслугам человека  ценили. Выгнать  тебя из  института никто не
мог,  временных ставок  не  было,  сразу же постоянные.  То  есть,  работали
спокойно, думая о качестве науки, что ты  сделал, то  ты и есть. А, главное,
не  было  прессинга  денег,  ученые  халтуру  не гнали, за деньги глотку  не
перегрызали. Ты представляешь? - неистово завопил Шустер, потрясая кулачками
и брызгая слюной,  - чтобы  в  этой поганой  Рашке  было  что-то  лучше, чем
здесь?!  Отмочил  Илюша!  Николай,  сотрем его  в порошок?  -  заверещал  он
срывающимся  голосом. Лицо  его  порозовело, густой пот выступил  на носу  и
щеках.
     Николай   Николаевич   нахмурился   и  озабоченно  помахал   головой  в
подтверждение своего полного согласия.
     "Ах  ты,  сучий  потрох!  -  весело  думал  он.  -  Пни  дружка,  а  мы
повеселимся! Знаю я, отчего ты грозный стал, справедливости ищешь. Может, ты
и не врешь,  а лягаешь благодетеля неспроста...  больно бабенка хороша!" - и
вдруг сильная  и блестящая  идея  ударила его до  озноба.  Дрожащими  руками
перебирал Николай  Николаевич листки Шустерова  доноса,  кивал и  поддакивал
ему, почувствовавшему внезапно, что он нашел в Николае Николаевиче надежного
союзника.
     Шустер  сделал  глоток  душистого  вина,  и  восторг наполнил  все  его
существо. Он задыхался. Он смаковал победу. "Все мое! - пело внутри, и - Ах,
как удалось!"
     Он сильно потянулся и победительно обвел  глазами  стены, а, заодно,  и
расстилавшийся перед ним мир.
     Конечно, Николай Николаевич не благоговел перед приятелем, да, это было
бы сильным сгущением  красок.  Но все-таки он немного трусил перед Шустером,
его умением  устроить все, что лучше не придумаешь, так что это даже немного
пугало, как иной раз пугает полное совершенство. Но по природе своей Николай
Николаевич,  улавливая, как  антенна,  мельчайшие  перемены  в  собеседнике,
конечно не  упустил этот  праздничный  взгляд победителя.  Глаза  его  легко
моргнули. Он пододвинул гостю забытую закуску, разглядывая тарелки на столе.
И неожиданно ему в  голову пришла новая и интересная мысль: "Шустер  думает,
что самый умный... И всегда гордится собой раньше времени!".
     Николай  заторможенно и  чрезвычайно  странно  посмотрел  на  приятеля.
Впрочем, быстро встрепенулся,  закивал  и  побежал запирать  письмо к себе в
кабинет. Но, вбежав туда, почему-то остановился около самой двери, придвинул
к  ней плотно ухо и прислушался. Убедившись, что гость не  тронулся с места,
он галопом помчался по внутренней  лесенке на первый этаж. Оттуда выскочил в
сад  и через потайную дверку побежал в сторону группки магазинов.  Задыхаясь
от  неожиданного  упражнения,  Николай  Николаевич бросил монету служащему и
мигом  получил   несколько   отличных  листков   ксерокопии.  Подхрюкивая  и
наслаждаясь  приключением,  он  взобрался  к  себе в  кабинет и  сложил  все
листочки в ящик небезызвестного  нам, несколько  пустоватого, очень хорошего
дерева  письменного  стола.  Трепеща   от  блаженства,  Николай   предвкушал
удовольствия интриги, и душа его ликовала.







     Мелодично  прозвенел  колокольчик,  и  Николай  Николаевич  затрусил по
лестнице встречать.  В холле  стояла Оля, сопровождаемая Сашей и Ильей. Душа
Николая Николаевича дрогнула.
     - Я вас жду! - засуетился он.
     -  Вы виделись  на Новом Году, - представил гостей Илья и осмотрелся. -
Экие хоромы!
     Саша и Оля огляделись, их глаза полезли на лоб.
     Николай  Николаевич  медленно и ярко расцвел, ибо  настала очень важная
минута. Он радостно оглядывал гостей, улавливая их реакцию: как поражены они
невероятностью его  дворца,  покорены  и даже  смяты. Но по нему можно  было
угадать, что  гости  должны  отметить  великолепие  дома.  В  этом  состояла
внутренняя тонкость  Николая Николаевича. Никогда не стал бы он прямолинейно
говорить то,  что  думает, но так, как он сам привык угадывать чужие мысли и
побуждения, также и иные должны были догадаться до всего сами и неприметным,
но все-таки явным способом дать понять именно то, что ждет от них хозяин.
     Сейчас  Николай Николаевича не только  щедро  хвалили.  Гости оказались
правильные, заметив,  как  он  воспользовался своим  правом ждать и получить
похвалу и, в свою очередь, очень изящно одобрили  его на  это.  Вся эта игра
так сладко  возбудила кровь, что он пошел  чуть-чуть дальше, дав понять, как
благодарно, но  привычно  он  принимает  эти заслуженные похвалы. Истомленно
оглядев  лица,  Николай  Николаевич дал себе лишнюю  минутку  наслаждения и,
стараясь не быть поспешным, сказал:
     - Стараюсь по мере моих скромных сил. Что же мы тут?  Пойдемте к столу,
- и услужливо потоптался на месте.
     Оля   не  спеша   поднималась   первой,  давая  шедшим  сзади  мужчинам
рассмотреть  свои ноги.  По мере того как ее глазам  открывалось  необъятное
пространство гостиной, взгляд ее становился все более цепким.
     - Нравится? - подмигнул ей Илья.
     - Конечно, красиво... - расстроенно протянула она.
     Сзади стоял ее муж, подавленно разглядывая особняк.
     - Дом хочу купить, - выдавил он.
     Оля стряхнула оцепенение:
     - Саша получил постоянную ставку, мы быстро купим дом.
     - Вам  повезло,  здесь с постоянной  работой хуже некуда, -  согласился
Николай Николаевич.
     -  Не  повезло,  -  ответила  Оля, -  у  нас грамота  лучшего  студента
университета.  Так что  Сашенька  у  нас,  - она  потрогала его  рубашку,  -
Сашенька - молодец, да, Саш?
     - У вас дом шикарный... - выдавил Саша примирительно.
     - Ничего себе, - добавила его жена.
     - Теперь можно и к  столу,  - запел Николай Николаевич,  -  какие у нас
интересные люди появляются...
     Он придвигал гостям тарелки, мелко смеялся, заражая своим предвкушением
праздника. Замелькали передаваемые над столом закуски.
     - Вы в университете работаете? - спросил Саша Илью.
     - Уйму работ закончил, - кивнул тот.
     Оля тоже повернулась к Илье.
     - Статьи штампуют, чтобы имя себе сделать.
     Илья весело рассмеялся:
     - А наука, горение создателя, если хотите?
     - Горение никуда не денется, - заметила Оля дипломатично. - В  совке мы
получали тридцать пять долларов, а здесь!
     - За хорошие  деньги и  поработать  можно, -  солидно подытожил ее муж,
выражая свое согласие поработать. Поднял стопку.  Все чокнулись и потянулись
к тарелкам. Николай Николаевич зачарованно прислушивался к разговору ученых.
     - Оля, - Саша посмотрел на  жену неодобрительно, - без творческого дела
тоже скучно.
     - Я понимаю. А  все-таки,  дорогой  мой,  - Оля вызывающе посмотрела на
Илью, - мы должны быть благодарны, что австралы столько лет всех кормят!
     - Дура - баба, - пробормотал Шустер.
     Илья  заговорил,  и было видно, что  он делает над собой насилие и этот
разговор ему противен:
     -  Я опубликовал шестнадцать  работ  в  известных журналах  мира. Науку
здесь делают эмигранты и, в частности, русские - местные  ни по образованию,
ни  по эрудиции не дотягивают. У русских консультируются, обращаются, как  к
ходячим энциклопедиям. Наших аспирантов принимают за зрелых сотрудников. Так
что, милочка, это  они должны быть благодарны, что  мы здесь работаем.  - Он
разглядывал ее прямой круглый взгляд, остро накрашенные  дуги бровей  и рот,
сложенный в  тугую, непримиримую  гримасу, - лицо, готовое  к  нападению  до
конца. - А вы чем предполагаете заниматься?
     - Я хороший инженер по куриной технологии. У  меня была в совке статья,
и мой отец... тоже много написал,  - подумав, добавила Оля, но не объяснила,
что это было такое. -  А насчет  работы, я себя  не  на помойке нашла! - она
отвернулась  от  Ильи и  устремила  свое обаяние  на остальных.  -  Когда мы
уезжали, я доступно объяснила совкам, моим подругам, что работать не буду. У
меня есть муж, он  должен много зарабатывать,  чтобы  дом купить и чтобы все
было.
     - Пусть нам  теперь совки  завидуют,  -  веско подтвердил ее  муж.  - С
другой стороны, - развивал Саша мысль, - если дом купить, нужно, чтобы оба в
семье работали.
     - Разве  вы не знаете,  что дома нужно новые покупать!  Я работу  найду
приличную,  и денег  будет  завались! - подхватила  Оля, не заметив, что  ее
слова  входят в противоречие с заявленным ранее. Она до сих пор металась, не
решаясь выбрать  приличный вариант. Действительно, что лучше: сидеть  дома и
описывать  голодным подругам  свою царственную жизнь  или работать,  быстрее
выплатить дом и, опять-таки, описывать подругам свое везение,  деньги и дом.
Не каждый сумеет принять единственно правильное решение.
     В этот  момент  в  комнату  вошел юноша  с  застенчивыми  от  молодости
глазами.
     - Мой сынок, Сережа.  Садись, вот еда. - Николай Николаевич передал ему
тарелку. -  Сережа у нас  водопроводчик.  Зачем ходить  в университет? Лучше
много  денег иметь. Я работал всю жизнь  и  в  пустыню ходил работать, много
денег зарабатывал.  Дома  быстро  выплатил, и первый  дом, и второй.  Теперь
Сережа будет свой  дом выплачивать.  А для  этого нужны  деньги, -  повторял
Николай  Николаевич,  не  в силах слезть  с одного слова.  -  Водопроводчики
хорошо  зарабатывают, много  ходют на заказы, я  ему говорю: "Иди  и  деньги
зарабатывай,  чтобы  дом-то  выплатить.   Быстрее,   чтобы  проценты  меньше
набежали".
     - А я в университет хожу... - протянул Илья.
     - Вы кем работаете? - смущаясь, спросил Сережа.
     - Физикой занимаюсь.
     - Что это такое?
     Илья молчал.
     - Что это: физика? - повторил Сережа.
     За столом стало тихо. Гости уставились в тарелки.
     - М-м-м...  - протянул Илья, не находя слов, - вы знаете, что  такое...
химия?
     - Да. Я ее в школе один семестр делал.
     - Это, вроде, похоже... - бормотал Илья, растерянно оглядывая сидящих.
     -  Конец  миру идет!  - брякнул Саша, и они с Ильей уставились друг  на
друга.
     На лестнице послышался  смех, топанье,  и  в гостиной появилась сияющая
Ирка с предвкушением событий  на  лице. За  ней поднимались Анжела,  Света в
компании мужчин, а в хвосте плелся Вадим с рассеянным видом.
     - Вадик, где жену потерял?
     - Приболела она.
     - Ты сам-то здоров?
     Света повернулась к спрашивающему:
     -  Он  отбрыкивался, ехать  не хотел.  Но  мы ему болеть не  дадим, да,
Ириша?
     Гости рассаживались  за столом,  болтая. Николай  Николаевич  суетился,
гонял сына на кухню за посудой, наливал, подкладывал, крутясь вокруг  Светы,
-  только  что не шаркал ножкой, - так что сынок его,  не  выдержав, опустил
глаза.
     Но она мало обращала внимания на нового ухажера.
     Рядом сидели два человека, с чрезвычайным  вниманием слушавшие, что она
говорит, оценивая, что же, в действительности,  произошло в  эти дни.  Света
чувствовала  себя в  центре  внимания,  и ее мелодичный  смех  звенел  среди
разгоряченных голосов. Эта ситуация смешила ее оттого,  что она единственная
знала события и  перебирала возможные развязки. Своих новых поклонников  она
привязала к себе стремительно, не делая для  этого ничего особенного. Сейчас
она  наслаждалась собственной обольстительностью, а более властью  над этими
жадными до нее, но мало значащими для нее людьми.
     Но на другом конце стола сидел человек,  который не разглядывал  ее, не
поднимал  на  нее глаз, когда  она  смеялась,  - на нее - маленькое  сияющее
солнце! - к которому тянулись все до единого мужчины, и даже женщины прощали
ей красоту, привлеченные ее непосредственностью и сердечной теплотой. Вадим,
взъерошенный, непонятный, смотрел  на ее, нисколько не  выделяя среди других
женщин. Это раздражало, и через некоторое время Света заметила, что  смеется
больше прежнего и завладела вниманием всего стола.
     Николай Николаевич совершенно сомлел, не сводя с нее счастливых глаз.
     Илья,  в самоуверенности своей будучи  непоколебимо уверенным,  что эта
женщина,  как  все  предыдущие,  старается  для  него,  осчастливленная  его
страстью, и оттого став очень легкомысленным, благодушно поглядывал на нее и
Шустера.
     Шустер, в свою очередь, веселился вместе со всеми, но время  от времени
на  душе у  него скребли кошки. Он знал, что  означает сытая физиономия  его
дружка,  и волна  подозрения до  дрожи продирала  все  его существо. Он  уже
понимал, что ради этой женщины он готов  отдать не только  деньги.  Это было
странно и ново, и его  собственная решимость  пугала его, так как до сих пор
его поступки диктовались  обдуманным расчетом, касалось ли  это отношений  с
коллегами, на которых работал он или которые работали на него, приятелей или
друзей.
     Главное,  о чем стал догадываться Шустер после того,  как  в новогодний
вечер он, задыхаясь от сладострастия, заставил эту невыносимо-притягательную
женщину лечь с ним в постель, что  и  она умеет лепить не хуже мастеровитых.
Все это  было  очень  туманно, не  выяснено, но за невинно  сияющим взглядом
красавицы Шустер ощущал провалы, с которыми ему еще предстояло схватиться.
     Он нашел  кресло  в уголке и затих в  нем. Оттуда  блестели  бусины его
пристальных глаз,  неотрывно  ловя улыбки, реплики, кажется, уже понимая, но
страшась  и  не  доверяя  своим ощущениям,  мучаясь  и  изнывая.  Света  все
понимала,  и  ее  нимало  веселила его вытянувшаяся, как  бы  вслушивающаяся
физиономия.
     Шум  и  возбуждение  переполнили  пространство,  всех захватывая  одним
зарядом, одним чувством, подкрепленные музыкой,  облаками сигаретного  дыма,
вытекавшими   в  черное  небо,  как   в  трубу,  и  появлявшимися  бутылками
шампанского из  ящиков, которые ошалевший  от возбуждения Николай Николаевич
доставал из шкафов и полок.
     Света взяла Вадима под руку, сказала негромко, что  только они здесь не
курят,  и увлекла  его на  балкон,  провожаемая  ревнивым взглядом  Шустера,
удивленным Ильи и облегченным вздохом  Оли, сидевшей  с колом  внутри,  пока
голые ноги Светы с явным бесстыдством торчали перед носом ее мужа.
     Стоя  в темноте, вдыхая густые  запахи  распаленной земли и трав, Света
думала о Вадиме на пикнике, их разговорах, встрече в кафе - с тех пор она не
забывала ни те  минуты,  ни его. Она чувствовала его рядом, и  ее  заполнили
неразъясненные  слова, взгляды, недоговоренность и время, занятое только им.
Она волновалась, ощущая  его близость,  краем глаза видя  его плечо, длинную
руку, волосы  и тонкий профиль. Она нервничала, боясь, что кто-нибудь войдет
и разрушит эти минуты. Ей было хорошо,  и она уже  знала, почему.  Она тепло
говорила ему о питерских знакомых и жалела, что не жила в этом городе. Вадим
стал рассеян. Она ненастойчиво расспрашивала его о прошлой жизни. Он отвечал
ей,  разглядывая силуэты ночи, так непохожие на родные  и знакомые ему.  Его
взгляд  был  непонятен, как сам  этот спокойный, словно отстраненный от  нее
человек,  слишком  редко  останавливающий  на  ней  свой взгляд.  Когда  это
случалось, она  вся подтягивалась,  устремляясь к  его  лицу, как если бы он
невидимо  ослаблял или подтягивал ее чувства. Они стояли очень близко к друг
к другу. Она чувствовала  неодолимое желание подойти еще  ближе, дотронуться
до него. Ее рука, дрожа, лежала рядом с его рукой. Ближе, еще немного... Она
подождала  с  минуту, колеблясь.  Закрыла  глаза.  Еще мгновение,  и она  бы
прижалась к нему.
     - Вы часто влюбляетесь в мужчин, которые не хотят вас? - спросил Вадим,
взглянув ей в глаза.
     Света стояла, вцепившись  в свой бокал, пока он осторожно обойдя ее, не
вошел в дом.
     Такого не бывало  в  ее  жизни. Такого  нельзя  было даже предположить.
Ненависть пронзила ее мгновенно и люто, от злобы закружилась голова, и он, и
эта ненависть  завладели  неистово всем ее существом. Протащившись несколько
шагов,  она упала в  кресло и будто провалилась  в пустоту. Из этого провала
одной мучительной волной вырвались позор и  стыд оскорбления, ослепительное,
как горячий ключ, отчаяние  и мрачная страстность нашедшего и узнавшего себя
чувства.  Света  болезненно,  немузыкально  застонала,  оглядываясь  вокруг,
беспорядочно поправляя что-то на себе. Немало времени пробыла  она в темноте
веранды, вдыхая, не чувствуя, сладкую теплынь южной ночи и,  разглядывая, не
видя, желтые россыпи ночных огней.
     Стукнула дверь,  рядом с ней выросла  фигура хозяина дома  и затарахтел
добродушный голос:
     - Я вас ищу, красавица моя!
     -  Посидите  со мной!  -  встрепенулась  Света  и вздрогнула от  своего
зазвеневшего голоса.
     -  Место  красивое, - Николай Николаевич  удивился  ее тону. - Но  я не
люблю в окошки смотреть, на вас буду любоваться.
     Она темно  взглянула на него. С  усилием  справилась с собой и  сказала
резко, неузнаваемым голосом:
     - Что на меня смотреть? У вас такой дом.
     Смысл  слов  был  очень  привлекателен,  так что Николай  Николаевич не
удержался, перескочил на любимую тему:
     - Все,  считай,  закончил.  Делать  почти  нечего...  -  в  его  голосе
зазвучала печаль, и Света сказала удивленно:
     - Дом отгрохал и горюет...
     -  Я всю  жизнь строил, о-о-о-х, сколько  лет. Дворец хотел иметь...  -
почти шепотом докончил он и повесил голову.
     - Теперь и пожить!
     - Вот-вот! - обрадовался  Николай Николаевич найденному пониманию.  - Я
говорил жене: дострою - поживем. А теперь закончил, а жизни-то и нет!
     -  Не пойму?  - Света  развернулась  к  нему,  стараясь отодвинуться от
собственных мыслей, чувствуя, что ее сердце понемногу отмякает.
     Глуповатое  лицо  Николая  Николаевича  как  всегда  искренне  отражало
перемены чувств  своего владельца,  и  сейчас на нем по-детски чистосердечно
сияла вся его душевная работа.
     - Делать мне, вишь, нечего стало. Дом-то я кончил! - жалобно пискнул он
и отвел глаза.
     Как маленькие  актеры старинного  провинциального театра, освобождающие
сцену для главного действия, от Луны красиво и легко  разбежались серебряные
облачка,  и мир залил  воздушный,  дрожащий  свет  ночи.  Глубина  подалась,
раздвинулась  огромной,  сине-бархатной  раковиной и  засияла,  наполнившись
воздухом.
     Николай Николаевич  смотрел  на легкие звездочки  в  этом сияющем озере
света, покоряясь его поднебесной  красе и невинности, растворяясь  в ней и в
беспомощной  немоте склоняя  перед  ней голову. Взгляд  его  становился  все
добрей и печальней.
     - Мне одиноко... вы знаете, что это такое?..
     Она отвела взгляд.
     Они молчали, не мешая друг другу. Николай заговорил:
     -  Я  совсем  один, я  -  стар.  Как  одинок старый  человек, одинок  и
заброшен...  - Он взял ее руку и поднес к своему лицу, и прижал  к нему. Она
не убрала ее. Глаза его медленно наполнились кроткими слезами.
     Долго они сидели так,  в темноте, печалясь, - в бездонной и несбыточной
минуте понимания.  И как все  самое  глубокое  в  жизни человека, эта минута
прошла сквозь сердце и...
     Он поднял голову и прошептал:
     -  Если бы такая красавица, как вы...  - и осторожно, тихо поцеловал ее
ладонь.
     - Что? - она ласково взглянула на него.
     Николай вздохнул:
     - Мне бы такую подругу...
     ...Минута прошла, и от нее остался дым.
     "Старый хрыч!" - подумала она и сказала:
     - Максик - тоже друг.
     Глаза Николая Николаевича стали тверже, он новым взглядом  посмотрел на
собеседницу.  "Никак ты  обоих за  нос водишь?" - мелькнуло у него в голове.
Ничего  казалось бы доброго такие новости лично для  него  сулить не  могли,
однако   Николай   Николаевич  не  то,  чтобы   обрадовался,   но  почему-то
воодушевился:
     - Лучше иметь солидного друга. Может, он не красавец, но зато в хорошем
возрасте и за другой не убежит.
     - А Максик ненадежный? - Света с  интересом думала: "Будешь топить  или
нет?"
     Николай Николаевич подобрался. В принципе, он ничего против  Шустера не
имел.  Ему  нравилась  хватка  и юркость  приятеля.  Иногда ему даже льстило
поговорить  с ним  о чем-нибудь этаком в окружении своих знакомых. Но случай
сам шел в руки; Николай Николаевич унял дрожь и  зачем-то вгляделся в темное
пространство веранды.
     -  Был тут  случай,  - начал он, не глядя на Свету.  - Одна женщина  из
России  приехала погостить и захотела остаться. Как  тут поможешь?  А Шустер
умно придумал: взяли  они и  поженились. Он даже работку ей приискал, хоть и
завалящую, но все  от  чистого сердца. А потом заставил ее с  ним  спать,  -
Николай Николаевич придвинул негодующее лицо к собеседнице.
     Света  соглашалась с  ним, качала  головой, но почувствовала,  что  эта
история ей неприятна. Особенно нехорошо, что этот болван что-то имел в виду,
и, кажется, его история не про кого-то, а именно про нее. Она отодвинулась в
раздражении, а он мигом придвинув кресло, быстро, страстно зашептал:
     - Как вы красивы, сокровище мое....
     Света резко вскочила и шагнула в сторону, но Николай стремительно сгреб
ее, не успевшую  пикнуть, в охапку, и, крепко держа одной рукой, другой стал
доставать из кармана сложенные листочки.
     - ...Для вас... - бормотал  он,  начиная  шалеть от ее близости и своих
чувств. - Посмотрите только!
     -  Разве одним глазком заглянуть...  - она  дотронулась до края письма,
заглянула в его возбужденные глаза и выдернула письмо из его руки.
     -  Радость  моя... -  глухо  сопел  Николай Николаевич  с  затуманенным
взором.  -  Читайте, каких подлецов земля носит - земляка, друга  пре-да-ет!
Донос на Илюшу накатал!  - захлебывался он, дрожа и крепко прижимая  Свету к
себе.
     Но она не замечала его рук, впившись глазами в письмо.
     - Откуда у вас это? - при его последних словах она вскинула голову.
     - Хорош Шустер? - Николай Николаевич  почувствовал свой неожиданный вес
и значение. - Сегодня он  вас медом  кормит, а завтра с  потрохами  продаст!
Такому же, как сам!
     При  этих словах  Света  начала страшно  бледнеть  и невидящими глазами
уставилась  на собеседника, потому что перед ее глазами скакала возбужденная
Иркина  физиономия и гремели  слова подслушанного  из  чуланчика  разговора.
Николай,  не   ожидая  и  не   понимая  такого  впечатления,  но   мгновенно
обрадовавшись, весь прижался к  ней. Света инстинктивно дернулась в сторону,
с усилием переводя дух.
     -  Максик-шалун!..  - дрожа, заговорила  она,  пройдя несколько  шагов.
Ярость охватила ее. Она обернулась  и резко спросила: - А зачем вы  мне  эти
гадости даете?
     -  Мое  доверие вам!  -  выпалил  Николай  Николаевич,  рассчитывая  на
неуязвимость этого аргумента.
     "Что  он  задумал?.."  -  вполголоса  проговорила  Света,  стремительно
раскладывая в своей голове пасьянс. Сердце ее  гремело.  Отношения  ухажеров
быстро становились сложнее, в них намечалась сильная трещина. Все это стоило
крепко обдумать. Она обернулась.
     - А все-таки...  если  к вам это  письмо  попало  не  случайно, а ведь,
наверное,  с  какой-то  целью, -  прибавила  она, проницательно  взглянув на
собеседника, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то  третьему показывать.
Для меня расстарались?
     Николай Николаевич смущенно развел руками:
     - Виноват, Светланочка, нехорошо... я это...
     - Больше не будете?
     Он посмотрел на нее стеклянными глазами.
     - И в другой раз так сделаю.
     Света  не произнесла  ничего,  отошла  и вновь оглядела его пристально.
Будто что-то стукнуло Николая Николаевича.
     - Я вас не отдам!! - взревел он, и лицо его покрылось синюшным цветом.
     -  О чем  вы?..  - медленно  произнесла  она,  смотря  на него  тяжелым
взглядом.
     - Я...  мы... встретимся на  той  неделе?! - скороговоркой закричал он,
хватая ее за плечи, но осекся на полуслове, глядя жадно и робко,  и лицо его
так исказилось этими  несочетаемыми  чувствами, что Свету передернуло, и она
почти прошипела:
     - Засиделись мы тут... нас искать будут...
     В  гостиной  было шумно.  Она быстро нашла глазами  Вадима,  сердце  ее
заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не смотрел  в ее сторону. Света мигом
забыла  о  Шустере, Николае, доносе, забыла о своей ненависти, ощущая только
гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее  взгляды  и приняв их на свой  счет,
самодовольно улыбнулся:
     - Какая женщина... Хороша?
     - Нет, - просто ответил Вадим.
     Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего.



     Время  подходило   к  полуночи,  и  захмелевшая  компания,  вспомнив  о
рождественской  службе, переместилась в нижний холл с твердым намерением  не
опоздать.  Но болтовня  и  неразбериха  достигли  такой  силы,  что  Николай
Николаевич, помнящий, что  если  есть верующий, то это  именно  он, умаялся,
подыскивая наиболее трезвых на  роль водителей и рассаживая всех по машинам.
Света знала, что Вадим где-то рядом, и,  когда они  собрались в  храме,  она
нашла его взглядом, стоящего в боковом приделе, но постеснялась подойти.
     Служба  шла, и  пел хор. Иконы поблескивали  в полутьме,  сияя золотыми
пятнами в  мерцании  свечей.  Волны  ладана,  лампады и  снова  мерные волны
древнего  запаха.  Внешний  гул  затих,  пропал, отодвинулся  вдаль:  начала
совершаться  другая  жизнь.  В  другом  ритме,  на  другом  языке.  В  своем
собственном  представлении.  Загадочные слова  сплетали  особую,  невиданную
ткань  прошедшего, древнего мира,  но вошедшего тонкими нитями  в мир  наш и
пропитавшего  самые отдаленные точки нашего сознания. И этот  несуществующий
мир начал мало-помалу воскресать, по  капле  восстанавливаться из небытия  в
дрожащем воздухе. Странное  и  неповторимое  чувство! Магическое,  волшебное
возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем,
что они  понимали как  добро  и  как распад. С пра-языком  -  удивительными,
неугасающими  звуками  пращуров,  вдруг наполняющими наши  головы, -  полные
таинственной  и  глубокой  красоты. Звуки,  пропитавшие  мелкие  поступки  и
крупные  деяния  всех живших  до нас, всевластно вбирая  души  в поток общей
жизни.  Торжественно,   неизменно,   нетленно   прошедшие  сквозь  столетия,
нанизывая их на единый стержень связующего все  смысла. Смысла речи, памяти,
духа нации.
     Стоявшая внизу  группка людей,  вероятно не знавшая до  конца  ни одной
молитвы,  вслушивалась  в  слова  древних  распевов,  не  удивляясь  им, как
неслыханной  ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно  знакомые  звуки,
связавшие их  память  и  всю  память, бывшую раньше,  - ее  прожитую мощь  и
незаменимость.  С  дрожью  ты  входишь  в  этот  воскресающий мир,  трепеща,
слушаешь его,  глубоко  разворачивающего  тебя  к прошлому, и ты видишь свою
жизнь необходимым звеном в  этом  сгустившемся потоке памяти, заполненным до
краев  проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что
сотворило тебя. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое
-  давнюю память  и  недавнюю,  кратковременную  память:  события  столетий,
напитавшие тебя добром,  и  события  последнего  столетия,  напитавшие  тебя
ненавистью. Ты только слабая былинка  в этом  густом бору. Тебе понятней то,
что  лежит ближе  к  тебе и связано с твоей  жизнью.  И ты смотришь себе под
ноги.
     В  своей   решимости  спрятаться  от  себя  тебе  не  поможет  бегство,
переплывание океанов и перелеты на  другой  конец  Земли,  тебе  не  помогут
старания  забыть, а также попытки  врасти в чужую  жизнь. Ты  будешь тратить
годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в
зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать  четыреста страниц
в защиту, а  завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи  - ты
сам  поверишь  в  то, чему ты хочешь верить. Но однажды ты услышишь службу в
простой  церкви,  в эту  новую и трудную минуту  у тебя  сведет горло  и  ты
скажешь устами блудного сына: "...моя Родина".
     Хор пел. Из голосов  выделялся глубокий  мужской голос. Он не был очень
сильным и не  был очень красивым, но певший человек, кажется, забыл  все  на
свете. Он был не здесь, он  не старался для других.  Благодарением и сильным
светом был наполнен его голос. Стоящие  внизу притихли,  кто смущенно, кто с
любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости,  нечаянно, но
сильно тронутый искренностью немолодого человека.
     Света  слушала, не в силах оторваться от глубоких, могучих  звуков. Она
затосковала,  сердце ее  заныло, она  обрадовалась и встревожилась, внезапно
захотев домой, в Россию. И,  вдруг,  без перехода, увидела перед  собой лицо
Вадима и услышала его слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда,
но не сухо и быстро, а глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и,
чуть  не  в  слезах,  она  повернула голову  и обвела глазами  людей.  На ее
счастье, стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям:
     - Как поет...  Это Тропишин. Он  поет почти  двадцать  пять лет  каждое
воскресенье.  А  ведь  это  тот  самый  "шпион",  о котором  я рассказывала,
помните?
     Света  отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные
глубоким сокровенным чувством, в храме стояли  люди, страшась разрушить этот
мир.
     Но не в их силах было бы разрушить его.







     Прошло немало времени с жарких новогодних празднований. Нарождались и в
истоме умирали,  ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни.
Трепеща  сладким духом и теплом,  одурью захмелевших  пышнотелых цветов,  их
осыпающимися лепестками,  пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они
все  дальше  и дальше  за границу  мира -  туда,  где кончалась Австралия  и
Последняя Снежная Земля,  - туда,  откуда  не  было никакого  исхода. Письма
приходили  все  реже,  все чаще пропадали  где-то в  необъятном пространстве
между точками назначения "А" и "Б".
     Вадим тосковал, писал статьи,  пил. Он почти никого не видал, никому не
звонил,  общение  приносило  разочарование.  В темах,  занимавших  приезжих:
деньги,  покупка  дома,  работа,  опять  деньги -  Вадим  не годился,  чтобы
составить приятную беседу.
     Шустер старался  неотлучно  быть при Свете,  но большую  часть  его дня
занимала служба,  и когда  он пытался застать ее дома,  телефон  традиционно
молчал. Известно, что  она появлялась в разных заведениях  города и  часто в
новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но
последнее время чаще одна.
     Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая  ее: она сбежала, не
оставив записки. Чувство  попранной справедливости и  неблагодарности женщин
больно  ранили  его  сердце.  Но  была  и  еще одна пренеприятная  черточка:
обстоятельство,  что  Света  перестала брать  подарки, совершенно  подкосило
Шустера. Это означало только,  что она вышла из-под его контроля и непокорна
власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой  и правдой,  направляя
людишек в нужном  ему,  Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие.
Сначала  отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся
к  Илье добиваться  правды. Каково же было его изумление, когда  выяснилось,
что  Света  там  и  не  появлялась.  Сомнений  не  было:  что-то  изменилось
кардинально.
     Илья  был  подавлен,  на работе у  него  началась какая-то  чертовщина.
Камешки,  вовремя брошенные  умелой  рукой  Шустера, подняли  невеликие,  но
неостановимые  волны  в  сознании  начальника  отдела.  Шеф  стал необычайно
внимателен  ко  всему, что  говорил  Илья,  держался  настороженно,  слишком
сдержанно, сам больше не начинал бесед.  Несколько раз Илья  ловил  на  себе
долгие и до чрезвычайности странные взгляды  и поневоле начал нервничать, не
понимая  происходящего. К  его  смущению,  дело не  ограничилось разрушением
добрых отношений.  Тема,  которую  он предполагал  разрабатывать с шефом, и,
заручась его именем и  поддержкой, протолкнуть в хорошие журналы, была шефом
отклонена. А,  точнее, он вовсе устранился от совместной работы, ссылаясь на
занятость,  и стал  проводить  много времени  с другими  сотрудниками. Ветер
переменился.
     Илья  заставил  себя пойти  к шефу. До  окончания  контракта оставались
считанные  месяцы,  и если раньше  шеф собирался продлевать  срок правдами и
даже  неправдами, то теперь вся конструкция медленно и  неотвратимо сыпалась
на глазах  - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно:
ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала.
     С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место,
и,  наконец,  получивший  его  пол-года  назад.  Они  сосредоточенно  что-то
обсуждали,  судя по выражению  их лиц, не имеющее отношения к науке.  Увидев
Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем
шеф,  не сдержавшись, дернулся  и подхихикнул. Илья  вышел и долго  сидел  у
себя, дикими глазами уставившись в  противоположную  стену. В эту ночь он не
сомкнул глаз. Жизнь дала трещину.
     Если   бы   в   это   отвратительное  время   у  Ильи  хватило  сил  на
наблюдательность,  он поймал  бы  на  себе  глубокие  и  загадочные  взгляды
Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых  чувств. Шустер
нe оставлял его,  благо  работали они  в одном отделе, крутился  неподалеку,
отслеживая  все  этапы  крушения  соперника, страшась пропустить  что-нибудь
важное.  Несколько  раз  острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было
назвать злым  человеком,  но единожды запустив карающую машину, он  был не в
силах остановить ее, даже если б и захотел.
     Почувствовав, что  продление контракта в этом университете переходит  в
разряд  несбыточного  мифа,  Илья разослал  по  миру  бесчисленные  запросы,
надеясь   получить  работу.  Вскоре  с  замечательной  регулярностью   стали
приходить по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было несколько. В
каждом  новом месте требовалась  характеристика его научной  деятельности, а
высылал  ее по месту назначения именно шеф. Во-вторых, мир, по-видимому, был
перезаполнен физиками, которые слились в тесно сбитые группы, поддерживающие
"своих".  Их  можно  было  назвать  мафиози  от  науки,  ибо  если  ты  имел
легкомыслие подать  на  работу к  одному  клану,  ссылаясь  на статьи членов
другого клана, то, без сомнения, был бы подвергнут  остракизму на годы своей
карьеры,  без  малейшей  возможности  найти  работу  в  контролируемых   ими
институтах. Илья, как новичок в этих условиях,  совершил последний возможный
грех: посещая какой-то семинар и  встретив там  новые  лица, он попил чай  с
"ученым" из одной мафии, а попросил работу - у другой
     Надо заметить, что работая чрезвычайно много и получая результаты, Илья
нимало не позаботился установить  широкие личные контакты  с самого  первого
года, что, конечно, необходимо было сделать даже в первую очередь - в среде,
где  именно  закулисная  жизнь  определяет  судьбу  и  каждого труженика,  и
генеральное развитие науки в целом.
     И в своем отделе Илья не сделал ни единой попытки улестить разгневанное
начальство потому, что  презирал он  эти нравы  и необходимость прогибаться.
Держась независимо, зная себе цену как  ученому, он ни на йоту не потрудился
изменить свое поведение в новой  стране.  Без запинки и сомнения начинал  он
свои  семинары  изящной фразой: "По  поводу  данной  темы  у вас  тут бытует
заблуждение..." Такой  стиль  не  оставлял  надежды  на хорошие отношения  и
получение  работы. Шустер, видя это, изнемогал от ненависти и злорадства, но
также  от  зависти,  чередующейся  жалостью,  а,  иногда, резким,  но быстро
подавляемым раскаянием. Не в силах работать, он бегал из кабинета в кабинет,
вынюхивая  и  выспрашивая,  избегая,  впрочем,  попадаться  на  глаза  шефу.
Мало-помалу  Илья  остался  в  полной  изоляции,  ибо  коллеги  предпочитали
пробегать мимо,  озабоченно  вглядываясь в даль. Илья с  презрением наблюдал
эту человеческую метаморфозу. Через пару месяцев он  был готов оставить этот
город навсегда, но тут открылась перед ним новая и неразрешимая проблема.
     Женщина,  без которой  он уже не мог  помыслить свое существование, эта
невыносимая  женщина,  от  которой  волнами  исходила сила  порока,  наотрез
отказалась ехать с ним куда бы то ни  было. Это был удар. В голове у Ильи не
было пространства  для идей о  женском самоопределении. Женщины, которых  он
себе  выбирал,  быстро привыкали исполнять его  волю -  это  было  разумно и
справедливо. Так был устроен мир. Теперь начиналось что-то странное, что  ни
разум, ни чувства не воспринимали.
     Мы мало знаем, как в  точности  развивались  события,  но  только  Илья
черный, как туча,  с  голодными и  тягостными глазами  караулил  около  дома
Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка,
устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки,
знавшей все события, стало  известно, что он, собираясь в Россию для размена
квартиры  бывшей  жены,   поездку  эту  отложил  ввиду  полной  неясности  и
неприятного развития событий. Стал  внезапно раздражителен,  рассеян и дошел
до того, что яростно шпионил  за своей неуловимой  любовницей, подглядывая в
занавески.
     Теперь, как  выяснилось,  Света сбежала не  только  от  него, но  и  от
Шустера, и бывшие друзья,  от  дружбы  которых  под  разрушительным  напором
ревности и  соперничества не осталось  и следа,  решили  еще раз  объединить
усилия,  чтобы отловить пропавшую любовницу. Теперь, когда  по  идее Шустера
Илья дошел до  последней точки падения и отчаяния,  Шустер, трепеща, в самых
деликатнейших  выражениях   предложил  солидную  договоренность.  Он  брался
похлопотать перед начальством о работе  для Ильи, намекая на свои загадочные
связи, в обмен на маленькую услугу:  Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту
женщину".  Собственно   говоря,   это  и  был   заключительный  аккорд  всей
возведенной им конструкции. Осторожно подобранные выражения и задушевный тон
мало помогли  ему в  этом деле. Известно, что переговоры шли, но в последний
момент Шустер был крепко избит, а разъяренный Илья кинулся на розыски.
     Две недели поисков не принесли результата.
     Примерно тогда же  Оля, долго и  безуспешно  искавшая  работу, получила
предложение. И  на деньги большие, чем у ее мужа. Но  в  другой  город. Дома
поднялась  буря.  Супруги  долго ругались,  кто  должен  уступить  и бросить
работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил добавить ему еще восемь
тысяч в  год, в  точности  до суммы, предложенной жене.  Шеф восемь добавить
отказался,  но сказал, что пять сможет.  Супруги, очень довольные, остались.
Прошло,  однако,  немного  времени,  и  Оля,  не  выдержав,  пошла  работать
уборщицей  в  отель. Скандалы в  семье  быстро возобновились, так как работы
этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах.
     Анжела  много  писала,  выставляла  свою  живопись  в  хороших   залах,
преимущественно   в   Европе,  и,  наконец,  стала  известным  и  покупаемым
художником. В ее парижской студии собиралось рафинированное  общество, и все
меньше  приветствовались  там  случайные  и  малоизвестные  личности.  Стали
появляться знаменитости из России.
     Она несколько раз  и  сама наезжала в Москву.  Посещение  это требовало
незаурядного  мужества, так как в России Анжела  не бывала больше двенадцати
лет -  не к  чему было. Теперь она отправлялась туда ненадолго, с  какими-то
загадочными и тщательно скрываемыми целями. Возвращаясь,  долго приходила  в
себя и со вкусом рассказывала, какие все в "совке" жулики.
     Однако, месяц  тому назад  Анжела  вновь бросила свое творчество и свой
салон. Она стремительно выехала в Москву в окружении нескольких  женщин, для
текущих  дел,  и  мужа  -  для  серьезной  подмоги. На  этот  раз,  кажется,
подворачивалось   что-то   крупное:   стало   известно,   что   она   сможет
приватизировать  значительный  кусок  земли   в  старой  части  Москвы  -  в
каких-нибудь культурных целях.



     Как-то в сумерках, когда Ирка вязала перед телевизором, поджидая своего
Боба, на двери задрожал колокольчик.
     На пороге стояла Света.
     Ирка смотрела на подругу. Перед нею было чужое лицо, незнакомое. Они не
виделись  давно,  и мало  что напоминало  сверкающую  смехом обольстительную
женщину.  Не  спрашивая, Ирка пропустила  Свету,  заперла дверь и безотчетно
плотно задернула шторы.
     Казалось,  облака пробегали по лицу  гостьи. Она  мрачно молчала  и, не
замечая хозяйку, оглядывалась по сторонам.
     -   Где  ты  была-то?  -  вскричала  Ирка,   помедлила  и  вытащила  из
холодильника бутылку вина. Изучая  подругу  изумленным взглядом,  налила  ей
полный бокал. Подумала и налила себе тоже.
     - Живу себе. - Света пожала плечами.
     - С кем живешь-то? Тебя все ищут, с ног сбились!
     - Трясли тебя... женишки? - проговорила та, запнувшись.
     - А мне ты могла позвонить?
     - Извини, - нетвердо сказала гостья, - не в себе я...
     -  Ты  есть  хочешь?  - примирительно  протянула  Ирка. Бесприютный вид
подруги разжалобил ее сердце.
     - Посижу и пойду...
     Ирка всплеснула руками:
     - Не пущу я тебя никуда!
     Света  смотрела так несчастно,  что Ирка потянулась к ней всем сердцем.
Почувствовав это, та пролепетала:
     -  Добрая  ты, Ириша,  но не сможешь мне помочь... Не  могу я больше...
Думаешь, я выбираю любого мужика? Да, я завишу от их денег, от них, я должна
быть такой, какой меня хотят! Задрали!
     - Светик, - разделяя чувства подруги, воскликнула Ирка, - выходи замуж!
     - Сколько у меня было умных и добрых! - с ожесточением крикнула та. - И
замуж звали!
     - Что же ты?
     - Я всегда хотела замуж выйти, и подругам завидовала, кто хорошо жил, -
Света  сказала это  с такой искренностью,  которую Ирка  не  предполагала  в
подруге. - До слез завидовала! А как дорогой и любимый меня своей считал, на
меня колотун находил, все - связана по рукам и ногам, конец пришел. Ничего у
меня с порядочными не выходило... - она  перевела дух, вслушиваясь в себя, -
а со швалью - нормально.
     Ирка слушала подругу в смущении. Она, как все, встретившие Свету, имела
о  ней  мнение простое, легко укладывающееся  в набор нескольких черт.  Этот
облик мужчины,  смеясь,  называли  словом  секс-бомба.  Женщины  никогда  не
употребляли это выражение, оно их раздражало. Некоторые из них говорили, что
она  красивая девочка, другие, да,  ничего,  но не  чересчур. И те, и другие
сходились во мнении, что несмотря  ни на что, она, безусловно, полная  дура,
но мужчинам нравится.
     Ирка и была, и не была из этого исключением. Ей нравилось разговаривать
со Светой,  которая  почти  всегда соглашалась  с  ее  доводами, внимательно
выслушивала  все "за" и "против",  не противоречила по  пустякам,  навязывая
свою  волю  и  советы  тогда,  когда от нее  требовалось совсем другая роль,
принимала  рассказы Ирки  именно  так,  как Ирка  старалась  их преподнести,
словом,   была  отзывчивым  собеседником.   Знакомые  женщины   вроде  бы  и
соглашались, что это умно, но мнение свое о Свете не меняли.
     Да, Ирке было приятно дружить со Светой, легко и  весело,  но... Иногда
на нее  накатывало  неодолимое раздражение,  глухое и  тяжкое. Она  говорила
себе,  что вчера та нарочно  громко смеялась, она  выставляется,  специально
привлекает  к себе внимание и вообще не умеет себя вести в обществе.  У Ирки
от этих мыслей быстро портилось настроение, и она не  звонила Свете, удивляя
домочадцев своим мрачным видом. Она сердилась на Свету и за свои собственные
чувства к ней, но через день-два  ее  раздражение приобретало иную  окраску,
ибо Ирка начинала  совеститься этими,  внезапно одолевающими ее чувствами, -
после этого несколько недель она думала о Свете самое лучшее. Но и этот срок
проходил, вновь  проявляя  в ее голове общую  и устоявшуюся идею, что  Света
хотя  и миловидна, но  совсем неинтересна, обсуждать  нечего, разве  что  ее
похождения.
     Теперь, кроме неожиданных откровений, Ирку удивило лицо этого человека.
Оказывается,  во все  эти времена  Света тоже  жила, как другие люди,  имела
какие-то  трудности,  не высказываемые  никому  на  свете,  и вместе с  ними
разнообразные и глубокие чувства, совершенно, кстати, пропущенные Иркой. Это
было неожиданно, хотя удивляться  тут было  нечему. Просто все, что казалось
естественным для других Иркиных подруг  и выглядело труднообъяснимым в устах
Светы,  оставалось для  Ирки совершенно  закрытым миром, и  уж,  конечно, те
перемены, которые в  этом мире исподволь накапливались и совершались. "Хм? -
озадачилась  Ирка, и  еще: - Мда...  - и  еще раз:  -  Хм!" - и что-то такое
разное, что она  подумала  о  Свете, взглянув на  нее  новыми  глазами.  Тут
заинтригованная  Иркина  мысль остановилась,  не пронзая дальше морок  чужих
глубин, а предложила Ирке разумный и по-человечески очень понимаемый совет.
     - Илья был у меня, чуть не плакал, он в тебя по уши влюблен! Где она? -
кричал. - С кем сбежала? Я от него палкой отбивалась, еле выгнала!
     Света смотрела без любопытства.
     -  Ведь  он  неплохой, - продолжала  Ирка  порывисто. - Не  всякий  еще
полюбит так? Не молчи, скажи что-нибудь!
     -  Не  обижайся, Ириша, -  утомленно проговорила  Света,  - он не  меня
любит,  а  свое самолюбие... Я ему в  ножки не  рухнула, как  его несчастная
жена,  вообще  с ним  не  считалась.  Это как  раз  мужиков  до остервенения
доводит, заставляет  за женщиной бежать  детей, жену,  все бросив. А потом и
сам не знает,  любит  или  ненавидит - так распалится. Знай ему только кукиш
показывай! Они  не женщину любят...  они за  своим  самолюбием бегут на край
света. А когда сытые, женщин делят, разменивают.
     - Как же ты с ними? - выдохнула Ирка сокрушенно.
     - Больше никак! - в полный голос крикнула та.
     Они замолчали, сидя  в  сумерках. Зажегся первый фонарь напротив  дома.
Мимо окон прошел человек.  В полной  тишине  дома начал пробовать свой голос
сверчок.
     Да, Ирка  была  удивлена словами подруги, ее  непривычным  взглядом  на
вещи. Раньше Света не имела склонности рассказывать о проблемах, имела облик
любезный  и довольный -  этакий пример и укор  для окружающих: беспечный вид
ребенка,  любимого и холимого всеми. Отработав этот облик до  тонкости,  она
проявила несгибаемую волю  в умении следовать ему и подвести всех окружающих
к единственной вере, чтобы ни у кого догадки не возникло: это восхитительное
лицо  -  плод  неустанной,  изнурительной работы. Как выяснилось  для  Ирки,
произошла ошибка в среде ушлых  знакомых:  все приняли сыгранную Светой роль
за чистую монету, уверились в ней настолько, насколько хотела того она.
     - Kак ты вдруг поняла? - робко позвала Ирка.
     - Я  всегда знала. А, может, и вдруг... - Света  глухо сказала: - Люблю
я, Ириша.
     Ta в изумлении вскинула глаза, а Света воскликнула:
     - Я ведь тоже человек!
     - Да я ничего! Кто он?
     - Один седой и непонятный человек.
     Ирка помолчала, вдумываясь в ее слова, потом пораженно спросила:
     - Ты хочешь сказать, что он не...
     - Вот именно,  - подтвердила Света, - он не.... - запнулась. - Не любит
он меня.
     -  Если непонятный... это...  Вадим?  -  замирая,  брякнула  та.  Света
отвернулась.
     -  Изменилась  ты здорово...  -  ласково заметила Ирка, с  состраданием
рассматривая подругу. - Что ты делать будешь?
     - Не знаю.
     Они надолго замолчали.
     Ирка  зажгла лампы, прислушалась к звону цикад  и  наивно,  но стараясь
казаться загадочной, сказала:
     - Кажется, он будет свободен.
     - Откуда ты знаешь?
     - Они с женой на грани развода!
     - Не верю! - в отчаянии воскликнула Света. - Здесь никто из приезжих не
разводится!
     Ее щеки горели,  и  тяжелая головная  боль мучительно  била в  виски, в
глаза.  Она  глотнула  вина,  не ощущая его тонкого вкуса. Дело совсем не  в
жене!
     - Дело  не только  в жене,  - сказала она. - Он меня не воспринимает. Я
имею в виду, что он не видит во мне женщину...
     - Это в тебе-то! - ахнула Ирка. - А что же он в тебе видит?!
     Света резко встала, прошла  вдоль стены, разглядывая картинки, тарелки,
сувениры. Ирка  понимала, что  подруге тяжело говорить,  ее  незатейливое  и
доброе сердце разрывалось от сочувствия, но в этом было столько необычного и
привлекательного, что она не нашла в себе сил отказаться от вопроса:
     - И что, Светик?
     - Он настоящий... может быть, моя первая любовь.
     - Не может он не влюбиться, - поддакнула подруга.
     Света  отвернулась.  На сердце  тучей поднялась  маета,  острой  тоской
охватив душу.
     -  Тонкое  лицо  и...  равнодушие. Ему  ничего от  меня  не надо... это
ловушка.  Меня тянет к нему...  просыпаюсь ночью и не могу спать от этого...
уже боль... невыносимо, - бормотала  она, как будто не сознавая, что говорит
кому-то постороннему. - С тобой было такое, Ириша?
     -  У  меня...  без страстей,  -  проговорила та взволнованно, испытывая
благодарность  к подруге, подарившей ей такие увлекательные минуты. -  Давай
сообразим, что нам с тобой делать? У меня такой план.
     Но не судьба была Ирке изложить  свою  идею,  потому что  в  эту минуту
колокольчик неистово задребезжал, и перед  ее  испуганными глазами  внезапно
выскочил  из-за угла и,  отодвинув ее рукой, быстро  вошел в дом  Илья. Было
ясно,  что он ожидал увидеть здесь Свету. Но когда он разглядел ее в сумраке
гостиной,  то  остановился,  как   вкопанный,  и  с  отчаянием,  с   тяжелым
напряжением впился в ее лицо.
     Ирка машинально вскинула руки и замерла у стены.
     - Я  так и знала,  что  выследишь! - Света откинулась в кресле, лицо ее
вытянулось  и  недоброе выражение  играло  на нем.  - Что ты делать  будешь?
Вались на колени, клянись в любви навек, а мы с Иришей тебя послушаем!
     Илья  содрогнулся,  лицо  его  начало  темнеть,  и  в  какой-то  момент
показалось, что он бросится на нее, но он не бросился, а подошел и рухнул на
колени. Глаза ее вспыхнули.
     - Все-таки по-моему! - крикнула она властно.
     - Вернись ко мне...
     Она впилась ему в лицо и зашипела:
     - Что же ты на колени передо мною встал? Ведь ты - любимчик женщин, они
из-за тебя жизнь ломали! Для тебя, красавчика,  Земля крутится. А я - телка,
как  ты с  Шустером говоришь,  меня можно трахать, когда  угодно! - голос ее
сел, и она  впилась  в  него  страшным взглядом:  - А  потом мной торгануть,
махнуться со своим дружком!
     - Девочка моя, - закричал он истерично, - что я тебе сделал?!
     - Все, что ты сделал,  мне противно! И не смей называть меня "девочка"!
И  никогда я не была твоей! - неистово завопила она. - Ириша, напомни сочную
беседу!
     Ирка задумчиво посмотрела в окно, а Света воскликнула:
     -  Я  подслушала  вас  с  подлецом  Шустером!  На  деньги  нас  делите,
мерзавцы?! Сколько предлагал за  меня?! - она порывисто  вскочила, оттолкнув
его в ярости, но Илья схватил ее за ноги, и Света по  инерции  упала поперек
кресла. Он бросился на нее всей тяжестью и впился то ли губами, то ли зубами
в  ее  лицо.  Она  истошно  закричала,  а Ирка,  стоявшая,  как  в  ступоре,
заполошилась  и  резко  дернула Илью  за  рукав.  Нитки  треснули, но  Илья,
казалось,  не  почувствовал ничего. Света  била руками, тогда  Ирка  рванула
рукав на  себя. Он  оглушительно  треснул. В  секунду общего смущения  Света
стремительно выскользнула с кресла, забежала за стол и закричала:
     - Вам еще никто не говорил, что вы  - мерзавцы?! Проваливай!  - Лицо ее
подурнело и, казалось, она ударится об пол. - А что ты с женой сделал?!
     - Откуда ты знаешь? - взвизгнул он, и его передернуло.
     - Твой Шустер доложил! У него не задержалось: предавать дружка  или нет
- он утопит с наслаждением! Два ученых! Два ученых дружка-подлеца!
     - Не твоего ума  дело - о  науке судить! - Илья остервенился, чувствуя,
что все сыпется на глазах: - Шлюха!
     - Я? - У нее  закружилась  голова. - А ты не переспал с сотней женщин?!
Ты - развратная шлюха!!
     - Ты!
     - Ты!!
     Ирка у двери опустила глаза.
     Вдруг Илья стремительно обернулся к ней и, резко захохотав, воскликнул:
     -  Домашняя скромница! А  ты как за Боба выскочила за две недели, чтобы
здесь остаться? Меркантильная блядь! Все вы - продажные, грязные шлюхи!
     Глаза Светы зажглись невероятным темным блеском.
     - Это  ты  говоришь нам?..  Да знаешь, как  я  ненавижу тебя?..  -  она
по-кошачьи  приближалась к нему, и  Ирке, замершей у  притолоки, показалось,
что она  сейчас  взовьется стрелой и  с  тонким  воем вонзится ему лапами  в
волосы.
     Опустошенность,  преследовавшая Илью с некоторых пор,  его  мучительная
прикованность к  этой  женщине,  безволие,  подкашивающее  ноги,  упорное  и
горячее  чувство, что  вот - все  пропало, внезапные страхи и предчувствия -
как  мало это  походило  на то,  каким  он себя  знал. Глубоко, странно  эта
женщина  перевернула его. Но  почему  она? Ведь  таких у  него было и  будет
немало.  Именно она сумела стать с ним вровень - не считаясь,  не дорожа  им
ничуть. Именно такую сладко преодолеть. Всякий раз, когда он думал о ней, он
терял  свою  привычную силу,  и  эта  целомудренная беспомощность  открывала
другого  его,  другую грань - естество, о котором он сам только догадывался:
робкое,  неотвердевшее  сердце,  сумевшее  доверчиво  открыть  себя,  как  в
стародавние  детские  времена.  Илья обрадовался  этому,  словно  внезапному
тайному  кладу.  Он понял, что он богаче и больше, а,  главное, много, много
лучше. Это новое состояние было тепло, сладко,  он  упивался,  размягченный.
Тогда  взгляд  и душа его  очистились,  мысли  сделались спокойнее,  добрее,
терпимее к тем вещам, право на существование которых он никогда не признавал
до сих пор и которые, по большей  части, и составляют окружающий мир. Сердце
его отогрелось от этого понимания и от  своей терпимости. И счастливый этими
чувствами, он понял, что  знает теперь разгадку любви: он любил ее, он любил
и  себя, и свои мысли  о ней, о себе, а, главное, о своей  перемене, о своей
новой вере, и в этом было великое приятие мира - то состояние, которое он не
ведал раньше, как единственное, дарующее счастье.
     Глядя в это  светлое лицо, никто теперь не смог бы сказать, что у  него
трудная  улыбка: теплом  отзывались  его  глаза  навстречу  другим  глазам и
открытой нежностью смеялись губы. Но некому было порадоваться этой перемене:
Светы  не было рядом.  Ее жизнь,  лишь задев его краем, отошла и совершалась
вдалеке, более  не пересекаясь. Она видела его  перемену, но это чувство  не
имело  для  нее  значения,  ибо  ее  глаза  были  развернуты   на  перемены,
происходящие в другом человеке.
     Бегая  по  своему  пустому  дому,  стараясь справиться с  неостановимой
болью, Илья  постепенно стал утрачивать свое новое, волшебное состояние: ему
не хватало благотворной подпитки. Ведь известно, как нечасто, трудно родятся
возвышенные  чувства,  уступая  место  другим,  более  каждодневным,   более
общепонятным, особенно если ничто не вливает в тебя дополнительные силы быть
иным, быть больше, чем  ты был  всегда. Тогда ты  остаешься один на один  со
своей  высокой  заявкой, уже  понимая,  что  ее  осуществление - дело  твоих
внутренних усилий, невидимых, ненужных ровным  счетом  никому  и неизвестно,
свойственных ли  тебе. В  такой момент  бывает  трудно отказаться от  вполне
законного раздражения.
     Для Ильи это  было тем более естественно, поскольку в своей неожиданной
и трудной перемене он все острее стал замечать свою невыносимую оторванность
в  этой  стране от  того,  что  он  знал  и любил,  от того,  что  мириадами
неуловимых  черт пронизывало,  наполняло  и составляло  когда-то  жизнь. Его
гордость,  его независимость надломились:  с  изумлением  и даже  страхом он
ощутил себя по-настоящему одиноким. Среди австралов, где он не мог  найти ни
эрудиции по своему вкусу, ни  психологического  сближения, на работе, где он
не  уважал  коллег за их невежество  и  отсутствие  самозабвенного увлечения
наукой,  в  русской  компании, где  он  привык  насмехаться  над  скудоумием
знакомых,  которые, живя здесь,  быстро и неумолимо  отставали. Может, и был
один человек, от которого можно было услышать живые слова, - Вадим, но, черт
побери!  - это был совсем  не тот  человек, с которым Илья  хотел  бы искать
сближения!
     Светка -  яркая,  близкая  и насквозь своя, русская,  -  она,  она была
последней близостью,  пристанищем в этой сумасшедшей  пустоте. Он  понял ее,
как шанс, как последнее спасение. И  так решив свою жизнь в момент, когда он
оказался один  на  один  с  отсутствием  будущего, в  вакууме, который  стал
слишком  велик  для него одного, теперь он страстно и  нетерпеливо  ждал  ее
прихода.
     Сейчас, в одуряющей слабости перед  ней, он услышал слова, которые люди
наверняка говорили о нем,  но  которые он не желал ни понимать, ни знать, ни
преклонить к  ним  ухо -  потому  они  ударили  его  ослепительной  молнией,
оказавшись чудовищными, несправедливейшими. Она презирает!
     Сердце  его  сотряслось,  и  вся новосотворенная вялость  отступила. И,
освободившись, душа его тотчас вернулась к своим истокам, к своему понятному
состоянию. Медленно и  точно  лицо его потемнело от страсти:  все немедленно
должно  стать  так,  как  хочет он. Окатив  его  стремительной  волной,  она
невидимыми, волшебными  мазками тяжело  изуродовала  его  красивое  лицо. Он
молчал,  трепеща  и  сдерживаясь   из  последних  сил.  Свысока,  но   остро
разглядывал  лица женщин,  не ставя ни во что  их мнение,  но, как настоящий
деспот, прищемленный в чем-то, нетерпеливо старался любой ценой вернуть свое
безусловно особенное положение среди людей.
     Света наблюдала за переменой чувств на его лице.
     - Как мы тебя не оценили?.. - она впилась глазами в его  мрачное лицо и
заговорила,  с  наслаждением  подыскивая слова,  но  волнение мешало  ей это
сделать: - С тобой так нельзя?..
     - Не сметь...  - произнес Илья  в беспамятстве, а  в  голове черт знает
отчего крутилось: несоизмеримы твои достоинства даже с похвалами возносящих.
     - Нас ценить надо, ласкать самолюбие наше? Какой он исключительный... А
уж  талантлив!  Куда  нам,  черной  кости, с  тобой  образованным  тягаться?
Разойдись  -  он идет! Еще мы чувствуем  себя, -  она  вспомнила, -  "чуждым
обществу". Верно!  Людей ты презираешь! Да ты без них дня не утерпишь, чтобы
вокруг  егозили, в рот  заглядывали - без похвалы, поди, и  заболеть можешь,
ха-ха-ха!
     "Ай да Светка!" - ахнула Ирка.
     -  Кто  тобой  восхищаться будет? Женщины!  Мужики  плюнут  и  уйдут, а
женщинам ты свое величие покажешь, - она рассмеялась,  и неожиданно свободно
и сильно прозвучал ее смех. - Как ты перед нами, дурами,  пыжишься, бедняга!
Лезешь высоко,  а  оборвешься  с треском, на  потеху.  Никогда тебе вверх не
подпрыгнуть, чтоб ты, парень, знал! - прибавила она со злым юмором.
     Точно ударом его  лицо  продернулось судорогой - Илья, наконец,  что-то
понял  всерьез. Последние силы оставили его: черты  лица утратили изящество,
поползли  и  сложились  в  безобразную  харю.  Долго сдерживаемое страдание,
вынужденная покорность и бессилие рванули наружу. Он еще успел подумать, что
именно унижение - вот чего он не простит!  В секунду он вспомнил свою бывшую
семью, Домашний  Храм и, почувствовав в себе необыкновенную силу, как тогда,
в те времена, бешеную нахрапистость, которой не  смел перечить никто, заорал
в точности, как в те пресветлые времена:
     - Да ты ничтожество передо мной!!!
     Ничем   не   сдерживаемый   вал  чудовищной   разрушительности,   злобы
невероятной  силы обрушился  на  них.  Женщины смотрели завороженно.  А  он,
сжавшись  весь,  плюясь,  дико  завизжал какую-то  похабщину,  приближаясь к
Свете. Та не могла поднять руки, ступить шагу, полный ступор нашел на нее. В
следующее  мгновение он  бы, наверное, раскроил ей череп, если бы в комнату,
гогоча, не ввалился Костик, а за ним Боб с портфелем под мышкой.
     Все бывшие  в  комнате  как  будто были  пойманы  на  лету,  схваченные
внезапностью  вторжения.   Боб,   не  успев  договорить  слова  приветствия,
уставился на замороженную группу.  Выражения  лиц так изумили  его,  что  он
остолбенел с поползшей вкось улыбкой. Ирка судорожно вздохнула.
     -  Ничего,  Боб, не  происходит!  - выкрикнул  Илья и  врезал  по стулу
башмаком. Тот  с  неистовым  звоном грохнул  о напольные часы, выбил стекло.
Илья взвизгнул, с разбегу пнул входную дверь и вылетел вон.
     Ирка сделала шаг  к подруге, но та  задрожала с огромным напряжением и,
сжав  руками  лицо, страшно закричала. Слезы  хлынули, сотрясая  ее, и Боб с
Иркой, бестолково озираясь, потащили ее к дивану. У Светы началась истерика.
Она то  порывалась убежать через заднюю  дверь в сад,  обливаясь слезами, то
долго не отвечала, обнимая Ирку, пряча лицо.
     Видно было, что Ирка глубоко потрясена этим неожиданным для нее обликом
Ильи. Она определила Свету ночевать в своей комнате, а мужа и сына отдала на
попечение друг друга до следующего дня.
     В  печали прошел  этот вечер.  Света  говорила  и  много плакала.  Ирка
слышала  необычные вещи,  не слыханные от  подруги раньше. Глубокое, неясное
еще для  самой  Светы  изменение произошло  с ней  за  последние  месяцы, та
большая работа, которая началась годы и годы назад - кто знает, как давно, -
но  не  вызревшая,  не  проявленная раньше. Можно  предположить,  что  в  ее
личности  было  что-то,  что позволило  соскочить  с точки замерзания:  сила
чувств,   искренность  переживаний   или   обостренное   чувство  искажаемой
справедливости  -  ответить одним словом трудно. Только то, что представляло
для  нее  интерес, теперь оказалось в тени, и для  нее мало-помалу наступили
вот  эти, настоящие  времена.  Под  влиянием новой  любви  или  отвергнутых,
неразделенных  чувств, или  просто потому,  что пришло время:  кто  угадает,
почему  и когда  все, что скапливается в сердце  годами,  вдруг, без спроса,
неумолимо  пробивает  себе  путь  наверх.  Во времена прорастания  созревших
зерен,  в  те  времена, когда  легкими  блестками  опадают  все  щиты  и  за
отшлифованной  поверхностью  собственного  облика  проступает  нежная мякоть
нетронутой  сердцевины.  Во  времена самосуда,  справедливость  которого  не
открыта никому и приговор не очевиден и годы спустя...
     Света говорила - печальными и вдумчивыми были ее слова. Это были другие
мысли и о других вещах,  взятые с тех сторон, которые раньше не  занимали ни
ту, ни другую женщину. Как будто с  натугой ржавого колеса ворочалось что-то
внутри,  разминая  и поднимая  из  глубин никчемные до  сих  пор,  но  такие
реальные и живые представления.
     - Ириша,  - шептала Света,  - знаешь кого я  любила больше всего? Папу.
Спросишь, зачем я от него сбежала?
     Та кивнула.
     - Он  как будто неотсюда... - Света натянула на себя одеяло, как кокон.
- У него глаза, как у ангела. Ты таких встречала?
     - Только слышала, что такие попадаются...
     - Когда я была маленькая, - Света тяжело вздохнула, - мне не нужны были
подружки,  я ходила за ним хвостом. Хорошо шла жизнь... А когда мне стукнуло
одиннадцать, дома  все пошло  вкривь  и  вкось.  Он  стал  другой,  мной  не
занимался. То  мама стала  пропадать,  то он. Я помню дома  напряжение,  как
перед дождем.  Мама  сказала,  что он уходит  жить  в другой  дом.  -  Света
помолчала, переводя дух.  - Очень  странно...  у меня было  чувство, что  он
бросил меня. Я уже никогда не могла от этого отделаться,  ничего не помню до
конца  школы.  Серый  туман,  нет  этих  лет...  выпали. Потом  уже какие-то
друзья...  И только месяц назад я узнаю от Николая Николаевича правду о моей
семейке.
     - А он-то откуда знает? - Ирка разинула рот.
     -  Папа  ему выложил.  Ирка,  оказывается! -  Света  в волнении  начала
почесывать руки,  -  они обманули  меня для "пользы ребенка"! Это у мамы был
любовник! Папа ждал, что она перегорит и вернется. Не  дождался. Она его  из
дома попросила, а раз я должна была остаться с мамой, он все взял на себя.
     - Благородный человек!
     Света сильно побледнела и пошла к двери.
     - Ты куда? - вскинулась Ирка.
     Света бесцельно повернула к окну, посмотрела на темные кусты.
     - Что мне делать?
     - А что ты должна делать?
     - Я же  отца ненавидела! Я  же мучалась без него! - в тоске проговорила
она. - А когда он  приглашение прислал,  как я радовалась:  "Теперь я накажу
тебя за то, что ты украл, за то, что ты меня бросил!"
     - Ты его и вправду ненавидишь...
     - Потому что люблю.
     Они замолчали.
     Ирка натянула одеяло и, моргая, разглядывала подругу.
     - Светик, может, ты поешь или выпьешь, а?
     - Это идея. Спи, уже поздно, а я выпью чаю, мне все едино - не заснуть.
- Света чмокнула Ирку и притворила за собой дверь. На кухне включила чайник,
достала из холодильника кусок сыра, сделала бутерброд и, забыв чай на кухне,
села в плетеное кресло на веранде.
     Ночь, как всегда,  была  красива,  ночь,  как  всегда,  была неизменна,
роскошна и притягательна.
     Она  отметила это привычно и принесла из кухни  яблоко. Положила его на
перила и затихла  в кресле.  Через несколько  минут послышалось шуршание, по
соседнему  дереву соскользнул  толстенький  опоссум.  Усевшись  на  огромный
пушистый хвост, он взял яблоко в лапки и принялся его с хрустом есть.
     - Раскормила тебя  Ирка! Легче с котами воевать, - подумала Света и тут
же забыла о зверьке.
     Тоска охватила ее, она обвела глазами темный  двор и плотно обступившие
громады кустов. Какие-то смутные блики пробегали внутри, не  определяя себя,
нарастала  боль.  Мурашки пробежали по коже, она,  быстро встав,  в волнении
прошла  несколько  шагов.  Остановилась  около  железной  бочки с  водой, не
отрывая  пустого  взгляда от черной поверхности.  С  усилием оторвала глаза,
тоскуя, покрутила головой  и, не  чувствуя ног, вернулась к веранде. Села на
нижнюю  ступеньку,  привалившись  к  стене  дома.  Боль  нарастала, поднимая
древние,  как будто насмерть забытые чувства, такие глубокие, что, казалось,
они  поднимаются  из  ада.  Она  только  успела подумать,  что они, кажется,
действительно оттуда, и в эту секунду мысли оставили ее.
     ...Жизнь совершалась внутри без слов, без возможности схватить концы  и
начала  мыслей  и даже  без  видимых образов,  летящих  чередой  и  внезапно
ложащихся  единственным  словом.   Она  чувствовала  пустоту,  но  не  могла
разрушить  эту минуту, чувствуя, что эта пустота целостна, едина и заполнена
каким-то важным смыслом.  Сама  эта  пустота была глубиной и  смыслом. Света
замерла,  чувствуя  огромное  напряжение,  она  не  участвовала в  том,  что
происходило внутри, не могла бы ни ускорить, ни оформить, ни назвать. Доведя
нить до конца, эта  бесформенная толща рано или поздно сама  бы оформилась в
неожиданное понимание - без специально затраченных усилий.
     Она  глядела  в темные кусты,  не  чувствуя  тонкого и пахучего  ветра,
шелестящего и полного событий густого  потока ночной жизни. Не видя горящей,
медленно  и неотвратимо  идущей жизни  ночного  неба. Тучи затянули  звезды.
Тонкая рябь, волнение прошло по листам...
     Внезапно  она очнулась, прошла в гостиную, вырвала из  записной  книжки
несколько листков и начала быстро писать:
     "Дорогой папа!
     Я ненавидела тебя больше всего в жизни. Так случается с ребенком,  если
отец бросает  его. Я даже не знала,  как сильно это чувство. Ведь ребенок не
осознает его и самого себя. Но ранние впечатления откладываются, как образы:
иногда  через  слух,  зрительно,  а иногда и  ни  так, и  ни  этак,  но  они
откладываются  все  равно. Подросток  чувствует,  какой монстр созрел в  его
сердце... Он хочет  насолить своему  отцу, чтобы ему стало хуже, больнее. Не
важно, что отец не видит этого, а от  этого  страдает только он сам. Но ради
мести подросток  начинает  грешить: все,  что говорил любимый человек,  надо
сделать  наоборот,  и зло -  лучшая  мера наказания для этой цели. Моя жизнь
была  как раз такой...  Дети  могут  быть  злыми,  но  я  думаю,  что многие
подростки жестоки прежде всего к самим себе.
     Папа, я люблю тебя и так виновата перед  тобой. Я люблю маму и простила
ее, потому что я большая, я теперь могу понять. Твоя Света".







     Вадим лежал, закрыв глаза, пил какие-то таблетки, потом долго отмокал в
ванной под струей, превозмогая полную разбитость. Домашние  ушли. Он слышал,
как  что-то крикнула Лена, но  не  разобрал.  Дверь  грохнула  металлическим
языком, все стихло. Вадим, одуревший от слишком горячей воды, сел в кухне на
табурете, дожидаясь кофе.
     В мире был ветер. Муссон, страстный и влажный, пронизывал острой дрожью
надвигающегося  шторма,   тонкой  судорогой  пугая  тело,  солеными   иглами
ввинчивал в  город дух взрезанной  рыбы,  сырых водорослей, поднимающихся из
тяжких  глубин, и чувство  яркого, неумолимого  события. Стеная, повизгивали
деревья, и соседский кот, раздираемый укусами  ветра,  вздыбя усы, с  укором
поглядывал на небо.
     Вадим поставил Вивальди и глотнул кофе. Нужно как-то переломить тревогу
и  невыносимое  чувство  ошибки,  всегда  после снов наполняющее голову. Это
чувство появлялось все чаще, и все труднее было избавиться  от него. "Не тот
это  город  и местность  не та..."  Он посидел,  и,  забыв о  кофе, пошел  в
кабинет.
     Стол  был  завален черновиками и статьями. Вадим  заглянул  в  какую-то
бумагу.  Посидел,  поглядывая  в  окно,  переложил листки. Встал,  собираясь
что-то сделать,  но сразу же сел на место и долго разглядывал старый букет в
узкой вазе. Достал бумаги из стола, прочитал одну из  них и положил  в общую
кучу. Болела голова.
     Он медленно  отправился  на кухню,  выпил таблетку. Проигрыватель  тихо
посвистывал. Он выключил его. Открыл дверь, чтобы выйти в  сад, и нос к носу
столкнулся с Ильей, звонившим в его дверь.
     Илья  пришел в  сопровождении пожилого  благообразно-седого человека, с
любопытством выглядывавшего из-за его  спины. Несмотря  на  обычную для Ильи
самонадеянность,  почему-то казалось, что именно он выглядывает из-за  спины
своего знакомца. Вадим ощутил какую-то необъяснимую тоску, от этого смутился
и жестом предложил войти, не поднимая головы.
     - Познакомьтесь, - сказал Илья, - новое пополнение, недавно из России -
Соломон Якобсон. Доктор наук.
     Новый  гость  был  невысок  ростом, с седой  густой  гривой, которую он
поминутно  укладывал  назад  растопыренной  пятерней.  Он  сильно  потел  в,
по-видимому, новом для  него австралийском климате и, уложив волосы,  каждый
раз  отирал   лицо  и  двойной  подбородок  тыльной  стороной  ладони.  Этот
подбородок даже нельзя было назвать двойным, потому что  с фасадной части он
образовывал  как  бы  вторую шею,  упираясь  нижним концом почти  в середину
груди,  и  служил  хозяйской  голове  своего  рода   подставкой,   наподобие
фараоновых. С этой  устойчивой шеи гость  смотрел на  собеседников несколько
сверху вниз, отстраненным и отчасти недоумевающим взглядом, как  если  бы не
понимал,  кто  это перед  ним и  зачем.  На своем стуле Соломон устроился  с
большим  удобством, несколько раз привстал,  ища лучшее положение. Разгладил
жилетку. Взял  из вазочки  печенье, окунул в чай  и стал обсасывать  мякоть.
Вадим вспомнил, что когда  он был  маленький, его ленинградская бабушка тоже
любила  макать печенье в чай, чтобы сделать  печенье  мягким,  и его научила
тому же. Гость рассматривал  комнату большими,  темными глазами,  с какой-то
неизменной печалью, навевающей мысли о непреходящем, вечном.
     Они с Ильей несколько раз переглянулись, когда Илья сказал:
     - У Соломона - гениальная идея, он фирму открывает. Джарру будет гнать.
     - Как? - переспросил Вадим.
     - Красное дерево, местную джарру надо гнать в Москву: на стройматериалы
в России  цены высокие, а здесь это золото стоит копейки.  Клондайк!  Деньги
пойдут страшные! Соломон ищет хороший двор под склад. Кое-что  уже нашли, но
надо еще. Как у вас с территорией?
     - Этот двор хозяйский, - ответил Вадим, но Соломон заметил:
     - Все  можно уладить, - и  достал из сумки, стоявшей у его ног, бутылку
хорошего красного вина. - Давайте земельку осмотрим?
     Они  вышли в  сад, обошли дом. Илья  знал, куда привел Соломона.  Вадим
снимал  небольшой  дом  в одном  из спальных районов. Как это часто бывает в
Австралии, такие районы клиньями садов выходят на более  или менее  обширный
кусок леса или пастбища, а те, в свою очередь, перемежаются новыми спальными
районами и парковыми зонами. Хозяин дома, в  котором обитал Вадим  с семьей,
обладал изрядным куском земли,  сам  дом  занимал только малую  его часть, а
остаток  был  неосвоенной  пустошью,  сильно  изрезанную оврагом, на которой
хозяин,  по-видимому, еще не  решил, что лучше  построить. А,  может быть, у
него  не  было  денег. Так  или иначе,  но  Вадим был  до некоторой  степени
временным совладельцем изрядной земли, которой не было ни у кого из знакомых
эмигрантов,  и вот этот обширный  участок  и  был  очень  соблазнителен  для
Соломона в смысле размещения на нем поместительного склада. Окинув  взглядом
открывшуюся перед ним удачу, Соломон забегал, вымеряя шагами  размер поля  и
оглядывая подъездной путь.
     - Власти  хранить  не разрешат!  - крикнул  ему Вадим  на  другой конец
участка.
     - А кто их спросит? Земля очень для меня подходящая!
     - И соседи не дадут.
     Соломон обернулся и, засмеявшись, погрозил пальцем:
     - Надо  написать в правительство письмо, что здесь все прогнило и нужен
Сталин!
     Вадим улыбнулся,  но в сомнении прошел  несколько шагов  и отрицательно
покачал головой. Илья показал рукой на улицу:
     -  Все с дороги видно,  - и  повернул к дому. Вадим уже открывал дверь.
Соломон прошел вдоль изгороди, выглянул на улицу поверх ворот, рассмотрел ее
и пошел за всеми.
     В кухне Илья пробежал глазами заголовки русских газет, лежащих кипой на
столе, Вадим отвернулся приготовить  кофе, а в  этот момент  Соломон взял со
стола бутылку вина и положил в свою сумку, но,  заметив выразительный взгляд
Ильи, вытащил ее и поставил на стол.
     Вадим расставил бокалы, открыл вино.
     -  Когда начнем осваивать земельные угодия? - весело  спросил  Соломон,
весь подавшись к Вадиму.
     - А зачем вам столько земли?
     - Вопрос  серьезного человека! -  засмеялся Соломон и  разлил  вино  по
бокалам. - Я начинаю большое дело.
     Он достал из кармана очки в золотой оправе,  пачку  карманных салфеток,
ручку,  калькулятор,  и все это разложил перед собой в каком-то знакомом ему
порядке.
     - Надо бы консультацию получить, с чего начинать? - предложил Вадим.
     Но  Соломон, оказывается, за два  месяца научился заказывать  бесплатно
переводчика и с  ним  все  бумаги  изучил. Вдобавок  получил  все  возможные
пособия и уже встал в очередь на бесплатный дом для малоимущих.
     - Я нашел золотой бизнес - месяц-два и пойдет настоящая прибыль! И вам,
Вадим, предлагаю! - лицо его просияло.
     - Шустер тоже начал хорошо, - заметил Илья.
     -  Видел я его.  Мелкий  жулик. А  мы займемся  делом,  -  Соломон весь
повернулся на стуле к Вадиму.
     Тот неуверенно ответил, что от него в этом деле мало пользы, но Соломон
твердо сказал,  что ему и  знать  ничего  не  надо,  он сам схемы придумает,
отладит аккуратно. Через этот склад будут проходить партии дерева.
     Вадим замялся, пробурчал что-то и  оглянулся  на уже закипевший чайник.
Тогда Соломон подумал и добавил:
     - А деньги я вам буду перечислять в Россию, чтобы в Австралии налоги не
платить.
     - Подпольный бизнес?
     - Вам хочется купить этот дом? - спросил Соломон, не ответив на вопрос.
     - В общем, да.
     - Вот вы мне поможете, а я вам помогу!
     -  Закон придется нарушить. Как я  помню, территорию вокруг дома нельзя
использовать под бизнес.
     - Ведь своих денег вы никогда не наберете, я правильно понимаю?
     Вадим  уклончиво  кивнул. Соломон,  откинувшись назад, свысока осмотрел
лежавшие  перед ним предметы,  выбрал  очки,  достал  из  пачки  салфетку  и
неторопливо  протер их. Его жесты и  сама неспешность выдавали  уверенного в
себе человека; как будто он  уже много раз предлагал подобные сделки и  знал
нужные  аргументы.  Кажется,  Вадим  почувствовал правоту Соломона,  что да,
денег  ему не собрать,  поэтому он  несколько  скис и ссутулился  над  своей
чашкой. Соломон взглянул на него, подышал  на уже совсем чистые очки, протер
их еще раз и  одел. Свободно откинулся на стуле, покрутил  головой  на своей
фараоновой  шее-подставке: у  него был  вид  импозантного  ученого  высокого
ранга.  Обежав  комнату  глазами,  он остановил  взгляд  на Вадиме  и сказал
неожиданно располагающе и доверительно:
     - Я, может быть, дам вам денег. Так сказать, кредит... Вы купите дом, и
у нас с хозяином вообще никаких проблем не будет!  - находчиво закончил он и
весело оглядел собеседников.
     Вадим  с  сожалением  заметил, что  он  этот дом снял через агентство и
хозяина не знает - здесь не принято напрямую.
     - Так давно живете, а простые вещи не знаете! - махнул рукой Соломон. -
Есть  специальная контора, вы показываете им свое австралийское гражданство,
платите десять долларов, и в обход вашего агента они в два счета находят вам
хозяина!
     - Быстро вы тут все узнали...
     - Большой опыт,  образование и смекалка, - засмеялся Соломон,  а Вадиму
захотелось расспросить его побольше; ему все труднее было отказать  гостю. У
него был располагающий вид старого  советского интеллигента,  очень знакомый
Вадиму по  Петербургу,  весь  его  облик казался  неуловимо старомодным, как
будто  Соломон сошел с фотографии послевоенных лет. Вадим  почувствовал, что
время словно  сдвинулось:  как будто не было  развала  России, нет и не было
никакой Австралии...  а попал он  в свое детство,  встретил своего  молодого
отца... в фетровой шляпе и широких брюках.
     Илья  тоже  как  будто  почувствовал  внутреннюю   паузу  в  разговоре,
необходимость  для  Вадима  усвоить новую идею,  и, кажется,  чтобы  придать
Соломону больший вес, спросил,  когда тот  защитился. Оказалось, что Соломон
не  западный  доктор, с одной диссертацией, а -  настоящий, с двумя,  вторую
писал  одиннадцать лет. Издал две монографии и  множество  статей. Работал в
Москве. Став доктором, он был поставлен зам.  директора института по  науке;
при этих словах Илья сел немного поровнее,  но  смотрел весело и независимо.
Спросил, не хотел ли Соломон эмигрировать в Израиль.
     -  Жена в  израиловку  отказалась  ехать  наотрез.  К  тому  же  у  нее
родственников  пол  Москвы,  и  не  бедные люди. И  что я  нашел бы в  нищем
израиловском кибуце после такого места... - Соломон скривился.
     - Это точно. И здесь вряд  ли найдешь, - отозвался Илья сумрачно, думая
о своем. - Хотя, кажется, уже нашел...
     Соломон  кивнул  и заговорил в том смысле, что  сейчас в России трудные
времена,  надо  бизнесом  заниматься, да и всегда  надо  было.  Страну  надо
модернизоровать, обновлять,  снабжать  добротными  профессионалами  с новым,
реформаторским мышлением. Без катаклизмов стране не подняться.
     На  последние слова  Соломона  Вадим поморщился.  Но тот не заметил,  а
заговорил  о  решающей  роли  новых  проектов  -  социально-организационных,
предпринимательских, в  которых люди должны отработать способы  продуктивной
деятельности, подниматься  и развиваться,  улучшая, тем самым,  рынок труда.
Необходим  общий  организационный  подход вместо отдельных  сфер и  практик.
Сейчас нет ни писателей,  ни  производственников, ни ученых  - им  всем  для
работы придется  кому-нибудь  подчиняться. Хотя бы некоторым социокультурным
проектам.  Нужно  научить   людей  работать.   Научить  людей  жить.  А  вот
организатор,  так сказать,  продвинутый  мозг,  способен  составить  для них
инструкции: как науку делать, как книги писать, что думать...
     - А почему не стать легальным и не  зарегистрировать фирму? Это копейки
стоит, - неожиданно спросил Вадим.
     -  Тогда  вы-то мне  зачем?  -  не  смутившись,  ответил Соломон. - Ну,
согласны?
     Вадим покачал головой:
     - У меня все есть...
     - А будет еще больше! - возвысил голос Соломон.
     - Новый "организационный подход"... - повторил Вадим.  - Как  гнать без
налогов красное дерево?
     -    Спасаю    священную     частную    собственность    от    глупости
законодателей-крючкотворов!
     - Похоже, собственность святая, когда она ваша, а  когда чужая - совсем
не так строго? Вы про новые сферы и практики рассуждаете, а  не  доходите до
мысли, что собственность только тогда священна, когда священна собственность
последнего  бомжа, -  закончил  Вадим  таким  тоном,  как будто  поставил на
разговоре точку.
     -  Вы не хотите своей выгоды  видеть, брать,  что в руки идет!  Поэтому
живете бедно, поэтому и в России бардак! - возмутился собеседник.
     - В нашей с вами стране, Соломон.
     - Моя бы страна была бы богатой, потому что я работаю головой!
     - Это, я думаю, преувеличение.  Ведь это дерево вы сами не вырастите, и
в  России из него ничего не изготовите, и даже налогов не заплатите - от вас
пользы совсем нет никакой.
     - Польза есть всегда, -  рассмеялся Соломон, глядя на раздраженное лицо
Вадима. - Весь вопрос в том: доски вы строгаете или смотрите на вещи широко?
Я бы предпочел второе, думаю,  что вы - тоже. Надо работать над  социальными
проблемами, не затушевывать их, а показывать противоречия, находить решения.
- Со своей шеи-подставки Соломон высоким голосом сыпал слова, как горошинки,
быстро-быстро, округло:  -  Руководить должны социальные  инженеры,  имеющие
академическую подготовку в человеческой психологии, социологии,  политологии
и прочих социальных науках. Я не романтик, а прагматик.
     - Да нет, нация душой управляется, а не торговлей.
     Соломон рассмеялся, как будто ждал от Вадима подобных слов.
     - Душа попов семенит впереди прогресса? - он  оглянулся на Илью, весело
отдуваясь  и утирая  влажный  подбородок.  Отодвинул пустую чашку, ноги  под
столом вытянул, отхлебнул вина и сказал:
     - Поверьте  профессионалу, душу и  гражданскую мораль прaвославные попы
конструировать  не  могут, они ни хрена  в этом не  разбираются - поэтому  у
русских нет морали, а только облака сусального православия.
     - Вам лучше официально снять ангар, - сказал Вадим, и все посмотрели на
него.
     "Новое пополнение... - Вадим вспомнил слова Ильи, когда они с Соломоном
вошли  в дом. - Мало тут своих". Его только удивило, что как-то с полоборота
начался  этот  разговор.  "Лучше бы меряли  ногами  двор..." -  подумал он и
заметил:
     -  Вы  тоже  - социальный  инженер  русских  душ?  Как идеалы  поливать
осаннами?
     - У  русских  не  идеалы, -  с досадой ответил  Соломон,  -  а душевная
расхристанность, бороться с ней  надо. А реальный бизнес не хотите наладить!
-  Он встал, в  большом раздражении подошел к окну  во  двор, отирая влажное
лицо,  бегло осмотрел еще раз большую  землю. Повернув  назад, он увидел  на
полке несколько икон  и с  недоумением  сказал:  -  Решите, наконец, господа
патриоты, что вы  хотите?  Жить комфортно,  богато, приятно вместе  со  всем
развитым  миром  или  русскость свою  сохранить,  русский  дух, который  уже
провонял?
     -  Я так понимаю,  что вы  уже не о моем  отказе, а обо всем народе?  -
Вадим посмотрел Соломону в глаза. - Значит, вы себя от  русских отделили,  а
поучаете, как родной?
     -   Да,  пожалуйста,  не  отделил,   но  русские  -   не   единственная
национальность  в  России  и не имеют  права  узурпировать  страну! -  вдруг
разъярился Соломон.
     -  Понял, лучше, чтобы нас в России  совсем не было. А кто  должен быть
хозяин?
     - Многонациональный народ, конечно.
     - Не получается. Если русские не будут управлять Россией, тогда будут -
другие.
     Соломон пропустил  слова Вадима мимо  ушей,  а сказал, что русским надо
взглянуть  на свой национальный характер, чтобы и дальше Россию  не портить.
Нравится  вам  характер чеченцев? То-то. Вот  немцы  нашли  в  себе мужество
подавить свои милитаристические  наклонности, а разве русским нечего  в себе
давить? Или  к  лучшему  изменять?  Они и так  совершенны?  Вот  русским  не
нравится отношение Запада, но что ему делать? Запад  защищает себя от нищих,
диких и по горло вооруженных людей!
     Вадим  много  раз  слышал  подобные  аргументы  в среде русскоговорящей
эмиграции, его всегда удивляла их  однотипность,  как будто эти люди загодя,
на  расстоянии  сговорились между собой, но сейчас  его завел провокационный
тон гостя:
     - А разве  русские не могут  так же  рассуждать:  мы вооружаемся против
дикарей с Запада, потому что боимся их?
     - Могут, но любой разумный человек всегда выберет в этом противостоянии
Запад.
     - Потому что он богаче?
     - Богаче.  Культурнее.  А откуда  европейская культура  в  России? Одно
православие да "взять и поделить"! - рассмеялся Якобсон.
     - Вроде, это вы  хотите налоги на красное дерево присвоить? Ведь они не
ваши, а австралийские. А я как раз отказал.
     Соломон  поднял  пятерней волосы  со  лба,  как  ни  в  чем  не  бывало
разглядывая комнату и не отвечая Вадиму.
     -  Западу нужна культура, -  задумчиво протянул Илья, -  если есть  две
машины  на семью... Они по Марксу живут, хотя его  ненавидят: бытие  на двух
машинах больше вдохновляет, чем на одной. - И смешливо крикнул: - Поездки на
машине формируют более культурное мышление, чем поездки на автобусе!
     Соломон повысил голос:
     - Вдохновляют не машины,  а предприимчивость и хорошо структурированная
экономика.
     - А идеалы? - вставил Вадим.
     - Излишний пафос...
     - Хорошо, сойдемся на их отсутствии.
     -  В  России уже давно нет идеалов, а есть  ущербность, с которой вы не
хотите мириться.
     - Вы, Соломон, свою Родину всерьез презираете, а с  ней и себя считаете
неполноценным.
     - Родина... - Якобсон хмыкнул, - хрен с вами, пусть будет родина.
     Вадим вышел из-за стола, открыл дверь в сад, встал на пороге.
     Странно  выглядело  небо... С  этой  стороны,  над океаном, по  вечерам
загорались самые  тревожные, горячие закаты - тихие и багровые,  - но сейчас
до вечера оставалось немало часов.  Сильный  ветер  бил легкие пластмассовые
серьги эвкалиптовых  листьев,  выкручивал руки  буганвиллей и, как  гадалка,
обрывал   лодочки   розовых  лепестков,  пуская  их  воздушными  реками   по
пространству  двора.  Небесная  синева  сгустилась,  словно  в  предчувствии
шторма, в  ее толще  пролетели  молнии  полыхающих лучей, расчертив глубокую
синеву волшебным  раскаленным  знаком. Вадим смотрел  на этот  расширяющийся
мир, думая  о его величине и о  словах Соломона, -  они тяжело звучали в его
голове. "Сколько бы он продержался в этом разговоре, стоя  под таким  небом?
Зачем все это?.."
     Он  охватил  глазами   поднимающийся  жар  всполохов,  гневную  красоту
небесной тверди и шагнул в дом.
     -  ...Сам знаешь, - говорил  Илье Соломон, - России надо доказать,  что
она не убогий отстойник.
     - Соломон, - подошел  к нему Вадим, - Россия  - убогий отстойник только
для вас.  Мы с  вами разные вещи ценим.  Язык один,  общество одно, культура
одна, а  мы  -  разные. Вы  от  русской  земли  отталкиваетесь и  на  ней не
приживаетесь - у нас с вами нет ничего общего. Какой смысл спорить?
     - Да русский он с его марксизмом и нетерпимостью! - крикнул Илья.
     -  Какой  же я русский,  ты  бредишь? Может, и ты русский -  с фамилией
Коган?!
     -  Вот именно, приехав сюда,  я  сделал неожиданное открытие, что  я  -
русский!
     - Хорошо, что ты это  открытие в Австралии сделал! - засмеялся Соломон.
-  Русский патриот  в  эмигрантской среде  -  это  пикантно.  Сделай  ты это
открытие в России, пожалуй, стал бы имперским шовинистом.
     - Вы нам чужой шовинизм приписали, - заметил Вадим. - В СССР республики
были национальными, а Российская Федерация считалась союзом народов. Пардон,
а куда подевалась страна русских?
     - Пожалуйста, русский национализм!
     - Вы хотите, чтобы я стеснялся моей русской национальности?
     Вадим взял кофемолку, насыпал в нее зерна, намолол кофе и сказал:
     - Вы национальность в нас ненавидите... Само ее наличие.
     Илья крякнул. Соломон сказал:
     -  Вам  никогда не отделаться от имперского  мышления,  хотя от  России
остался пшик.
     - А вы на Россию внимания не обращайте.
     - В каком смысле?
     -  А  что  вы так  из-за нее  переживаете?  Отвернитесь  и забудьте  ее
навсегда. Но только, я вижу, вас злит не  то, что от империи остался пшик, а
то, что я, как русский, в свою страну верю. Вы тайно чувствуете, что русские
могут в последней нищете собраться и поднять свою страну. А вы не  понимаете
этого, не знаете силы духовной веры, но чуете ее и боитесь...
     Лицо  Соломона   искривилось,  но  он  не  ответил,   а   вместо  этого
заинтересовался,  кто там под окнами идет, проводил пешехода  взглядом. Илья
поглядел на свои руки и сказал Вадиму:
     - Ну, допустим, вы правы, но что вы кипятитесь? Собрались трое на кухне
в Австралии, а говорят о России!
     Неожиданно Вадим понял,  что  Илья  редко  вступает в разговор и больше
слушает его, чем Соломона, и как будто размышляет.  Ему показалось, что Илья
привел сюда Соломона потому, что, может быть, не  хочет прямо говорить с ним
или откладывает разговор, и его такая пауза по некоторой причине устраивает.
     - Давайте лучше об абстрактных системах, - сказал Илья, словно прочитал
мысли Вадима. - Я думаю, Запад нас не любит не потому,  что коммунизм был, а
потому,  что идею русской  объединенности,  общности они  понять  не  могут.
Капитализм у них - жизнь одиночки.
     - Думаю, русским  капитализм  не  подойдет... И  вообще, национальность
строит государство, а политическая система - вторична. Есть только одна вещь
на Земле,  из-за  которой  люди по-настоящему  ненавидят друг  друга,  это -
разница  в  психологии.  Все  можно  простить,  кроме  этого.  Мы  не  умеем
зарабатывать  деньги, беречь  деньги, главное, мы не уважаем  деньги. Если в
России все остервенятся за деньги, Россия впишется в их систему. Но в России
это не  произойдет  на уровне нации.  Следовательно, она - выкидыш, ее,  как
страны  Третьего мира,  будут давить, пока не  сдохнет. У нас есть всего два
выхода: или стать,  как они, изуродовав  до  неузнаваемости свою психологию,
или стоять насмерть, если мы хотим сохранить русскую нацию и страну. А это с
неизбежностью: или диктатура, или война.
     Соломон слушал скептически, потом спросил, приняв смиренный вид:
     - Как же вы сюда ехали, такие мысли имея?
     - А когда я сюда ехал, такие мысли не имел.
     - А какие же?
     - А почти что такие, как у вас.
     - Что же у вас теперь осталось?
     - Вера. А у вас?
     - А у меня счет в банке.
     Соломон и  Вадим разошлись в  разные  стороны  комнаты,  Илья  встал и,
подошел к окну.
     - А ехали сюда с  ворохом великих иллюзий... - отвернувшись, проговорил
Вадим. Илья внезапно рассердился и крикнул:
     - Зачем доходить до этого?!
     - Точно! - поддержал Соломон. - Если не в России и не на Западе, то где
жить намереваетесь?
     - А вы-то что испугались? - Вадим прямо посмотрел на Илью.
     - Я не пугался.
     - Ну как же: потому и вспылили, что испугались...
     Илья сердито отвернулся от Вадима и стал расспрашивать Соломона, где он
поселился, сколько за квартиру платит. Тот с удовольствием рассказал о своем
устройстве на новом месте, достал из  сумки небольшой  фотоальбом  и показал
фотографии своей  семьи. Илья  смотрел, но как-то рассеянно, отдал альбом, а
сам  закурил.  Соломон  передал альбом Вадиму. Тот  начал  смотреть. Дети  -
маленькие, и вот уже взрослые. Квартира, чей-то день рождения.
     -  С женой  развелись. Мои дети... В Москве остались, - сказал Соломон.
Вадим  перевернул  страницу.  Дача  в загородном  поселке -  двухэтажная,  с
башенками,  балконами, стеклянными  верандами,  вокруг  нее участок.  Весна.
Сколько  хватает  глаз  -  вишни  в  цвету.   В  углу  фотографии   выведено
каллиграфическим почерком начала  века: "Вишневый сад". По  стилю  постройки
видно,  что дача построена до революции  и  принадлежала, вероятно,  богатой
семье.
     Соломон сказал, что летом там живут его взрослые дети с семьями, а дачу
еще дед получил... Вадим хотел спросить, от  кого, но не стал. Илья подошел,
взглянул на фотографию, увидел великолепный дом и, не сдержавшись, посмотрел
на Соломона.
     - Дед работал в партийных структурах, - ответил Соломон на его взгляд.
     - Должно быть, в высоких структурах, - заметил Илья.
     -  Он  был  одним  из замов  начальника  по  антирелигиозной пропаганде
первого советского правительства.
     - Вот кого бы порасспросить... - с интересом проговорил Илья.
     -  Да уж  расспросили!  -  обрадовался  Соломон,  взял у Вадима альбом,
открыл его где-то в конце и вернул собеседникам. - Смотрите!
     Перед ними была черно-белая  фотография.  Не  то  церковный двор, не то
монастырский. На  переднем плане выкопана яма, вокруг нее женщины и старики.
Вадим  заметил, что в толпе не было мужчин. Около  ямы на большой куче земли
стоит человек в шапке-ушанке и круглых очках того времени. Пальто.
     - Хозяин дачи, - сказал Соломон, улыбаясь. - Мой дед на службе.
     Вадим пригляделся: действительно, человек был похож на Соломона. Что он
там  делал?  - Вадим сразу не понял, потому что человек, подняв  над головой
что-то круглое, показывал этот предмет  испуганной  толпе и ухмылялся. Вадим
присмотрелся к предмету в его руке, но Соломон его опередил:
     - Кости вырыли. -  И, видя,  что  Вадим не понимает, объяснил: - Кости,
череп Александра Невского.
     Вадим не пошевелился. Илья опустил глаза.
     - Это не кости... сказал Вадим. - Это мощи русского святого.
     Соломон равнодушно  махнул  рукой  и потянулся за чаем.  Вадим  встал и
вышел из комнаты. Когда он вернулся, гости сидели за столом и разговаривали.
Он задержался  в дверях, колеблясь,  но  все-таки подошел  и  сел  за  стол.
Собеседники говорили об эмиграции.
     - Еврейская, какая же еще? Для русских, насколько я знаю, вакансий нет,
- улыбнулся Соломон.
     - А вы не находите это несправедливым? - спросил Вадим.
     - Что именно?
     - Ну вот евреям в Австралии и паспорт, и пособие.
     - Совсем нет, в России же страшный антисемитизм. Деда  моего посадили -
разве это не доказательство?
     - А вам не кажется, что настало время покаяться?
     - За что, интересно?
     - За деда, который надругался над останками святого.
     - Подумаешь,  кости... Это Сталин с приспешниками надругался в тридцать
седьмом году! - быстро поправил Вадима Соломон.
     - Ложь - ваш дед в той  могиле до Сталина потрудился. И русская история
переписана  - Сталин  вошел в  уже готовую  систему  палачей.  А  кто  начал
геноцид, назовите имена?
     Соломон яростно взвизгнул:
     - Эта страна должна мне и моим детям выплачивать - за все!
     - И за вашего деда, размахивающего мощами русского святого?
     Якобсон, ликуя, обернулся к Илье.
     - Теперь ты понимаешь, почему НАТО должно быть в Москве? - Он обернулся
к Вадиму и сатирически сказал: - Что же вы,  русские, не сопротивлялись нам,
все прос...ли?
     - Вот и начали сопротивляться, вот вы здесь...
     Якобсон отмахнулся  от его слов с  таким видом, как будто его жест свел
на  нет то, что сказал Вадим, стер  из ума собеседников,  и  это новое может
возникнуть только в случае, если он, Якобсон, даст на него согласие.
     - Вы,  Соломон,  очень  неосторожны,  -  сказал  Вадим.  - Обычно  ваши
соплеменники делают вид, что они с нами - одно, а за нашей спиной издеваются
над  нами.  Например, в  среде  московской  интеллигенции популярно называть
русских  "хазерами", то есть, свиньями. Вы даже  не  постеснялись мне  такие
вещи  говорить, а в советское  время в вашем институте наверное помалкивали?
Приберегите мораль для себя!
     - Да вы отлично  знаете, что  Россия с ее моралью прогнила, и ей  нужно
обновление.
     - Настоящее обновление может идти только с любовью. А ваши соплеменники
у власти провалились, потому  что они плевали  на русский народ и на русские
ценности.  Вы заметили, что ваш дед строил коммунизм  так  же, как вы теперь
строите  капитализм?  -  Вадим  показал  на  фотоальбом.  - Он для  светлого
будущего одну половину людей расстрелял, другую -  отправил в  лагеря, а сам
сел  на их место в  правительство. Дал власть чернорабочим против культурных
людей, и  тем  самым  расколол народ. Русские с  революции боялись убийств и
репрессий, а  вы смеетесь, что народ  морально испорчен. Ваш  дед надругался
над христианством, а вы  нас поучаете, по каким ценностям жить. Что-то у вас
не сходится...
     - У русских всю дорогу был бардак, - крикнул Соломон, стукнув очками об
стол, - до революции, в советское  время и сейчас! И евреев русские громили,
держали за недочеловеков, ну и получили вполне по заслугам. Правильно  евреи
в революцию отомстили русским. Всё путём.
     -  В  революцию отомстили  русским?  Какое  откровение! Это должно быть
сохранено и выбито в анналах.
     В комнате повисла тяжелая тишина. Вадим  смотрел в Соломонов фотоальбом
и не мог оторвать глаз от фотографии чьей-то дореволюционной дачи с цветущим
вишневым садом...
     -  Между прочим, есть  и такие, как я, - сказал Илья. - Если я чувствую
себя русским, я и есть - русский.
     - Конечно. Вы и вреда не принесете, - заметил Вадим.
     Соломон поднял вечно-печальные глаза и сказал, не обращаясь ни к кому:
     -  Вот поэтому  гуманитарная  эмиграция  -  победа над  идеологическими
врагами в этой стране.
     - Гитлер  тоже одерживал победы... - ответил Вадим. - Только вряд ли он
назначил бы вас и вашего деда в высшие партийные структуры... Выходит, "эта"
страна вас спасла?
     -  Опять  антисемитизм!  Мой  рассказ не находит  понимания,  - заметил
Соломон и закрыл альбом.
     - Что вы, продолжайте, пожалуйста! - попросил Вадим. - Это удивительная
и, в своем роде, очень поучительная история. И для тех русских, кто хочет из
страны  бежать. Кстати,  до вашего появления  в России, эмиграции из  нее не
было.
     Соломон мазнул по нему взглядом и рассмеялся:
     - Передайте желающим:  было бы у них за спиной богатое лобби, были бы и
они беженцами!
     Вадим опустил глаза, а Илья с любопытством спросил:
     - Как же  ты,  со  статусом зам.директора, "беженца" получил? Видно, мы
здорово отстали от жизни.
     Соломон рассказал, что  есть масса адвокатских  контор,  где  подскажут
шаги. Для Америки отработана своя система, для  Австралии своя и так  далее,
подстроенная  под  законы  разных  стран.  Раньше  было еще  проще:  написал
антисоветскую статью и - дело в  шляпе. Можно купить  журналиста,  если есть
деньги, но нет  таланта. Илья заметил,  что иногда так же делают китайцы, но
Соломон оборвал его:
     - Черт  с  ними,  я говорю о наших, о настоящих  трудностях!  Ты бы еще
этих... нелюдей вспомнил!
     - О ком ты?
     - О грязных арабах, о ком еще!
     - Ну ты даешь! - подивился Илья.
     -   Гуманизм   не  может  распространяться  на  что  попало,   арабы  -
недочеловеки, мы их с землей сравняем! Я здесь недавно, а заметил: приезжает
человек  из  России,  и  уже  через  несколько  месяцев  у  него  становится
правильное мышление. А эмиграция? Сто против  одного, что получишь. Главное,
выразить  "фуй"  российскому  режиму,  показать  лояльность  противоположной
стороне. Скажем, говорить о погромах,  оставшихся, как страшное воспоминание
детства,  не  надо:  уже  известно,  что  погромов  в России  нет.  Впрочем,
некоторые  евреи  из глубинки  иногда  с  успехом  используют  этот  фактор,
ссылаясь  на врожденную агрессивность населения русских нестоличных городов,
а также на то, что проверить это практически невозможно.
     Илья  подтвердил,  что один его  знакомый химик носил в отдел эмиграции
бумажки, где были угрозы: "Убирайся, еврей, а то убьем!" - получил эмиграцию
на автомате. Но так делали в советское время.
     - Записки из России? - спросил Вадим.
     - Как вы наивны! - весело рассмеялся Соломон. - Ему дружок написал, да,
Илюша?
     Вадим  отвернулся, лицо его потемнело.  Соломон оглядел  Вадима  своими
вечно-печальными глазами,  посмотрел  на  разложенные на  столе калькулятор,
салфетки  и ручку  и начал  раскладывать  их в каком-то другом  порядке, как
наперсточник,  то добавляя  к  ним мелкие предметы со  стола, то убирая  их,
рассматривая свою работу и принимаясь быстро сортировать снова.
     - Ладно, мужики,  - произнес Илья примирительно, увидев перемену в лице
Вадима и насладившись эффектом. - Ты, Соломон, в социологии работу искать не
пробовал?
     -  Илюша,  работы  нет...  Государство мне бабки,  как беженцу  платит,
медицина бесплатно, то, се - всюду скидки  и льготы. Покантуюсь так  - через
пару лет будет бесплатный дом. И  московскую квартиру продам, большие деньги
возьму. Надо же от вонючей Рашки что-нибудь урвать, надо беженцу с ней честь
по  чести проститься? Дед не доработал, а я свое возьму!  Кстати, -  заметил
он,  -  может, сойдусь  с  такой  же,  тут до  фига беженцев.  От мелочей не
отмахивайся! Если  не расписываться,  будем  пособие получать, как одинокие.
Денег! -  прокричал  он это  слово  страстно, взахлеб, -  денег  почти вдвое
больше! Здесь  все наши так делают, уж не знаю про ваших, университетских. А
чего  только  в  Сиднее не навыдумывали,  ого-го! Специально разводятся ради
большего  пособия,  а  живут-то вместе,  хи-хи!  А налоги как  списывают,  а
страховки!  Квартиры  приписывают друг другу, такая  кухня! Крутятся  -  дым
коромыслом  идет! Ты, я смотрю, салага, я бы с твоим стажем здесь - уж я  бы
развернулся! Запомни: в жизни надо знать все, за  что  платят деньги! Если у
тебя много денег  - умный,  а если мало, ты  -  ничтожество. Мне знания этой
страны   не  хватает,   тут  столько  возможностей  -  греби-не-упускай!   -
скороговоркой говорил Соломон, дробно постукивая каблуками по полу.
     Илья засмеялся.
     - Это не смешно, - сказал Вадим и  встал. - Вы, Соломон, в России имели
огромный  статус,  жили  безбедно,  но  сбежали от нее  в  Австралию.  Здесь
получили возможность  заниматься бизнесом  с иностранным паспортом, а Россию
используете  для спекуляции,  и при этом ее гнусно поносите. Поразительно...
Вы хотите те же самые законы, которые привели к краху России,  ввести здесь,
в Австралии, и других  убеждаете тут  все портить: из этой страны сделать то
же  самое,  что  ваш дед  сделал  из России. А потом  Австралию  обвинить  в
слабости? Интересная логика... в ней, ей-Богу, звучит что-то вечное. Ваш дед
взлетел в советское правительство, а оно ненавидело русское  государство. Вы
были  зам.директора  института,  а  ругаете  советский  строй,  при  котором
процветали.  Похоже,  вам страна интересна,  пока  дает блага,  а,  Соломон?
Государство меняется  от коммунизма  до капитализма,  а  вы всегда на  самом
верху  и  всегда поносите предыдущий  строй!  Бьете  ногой упавшего и бежите
туда, где больше дадут? Но поднимать свой родной Израиль вы  не торопитесь и
не  хотите там жить. "Израиловка", как  вы его назвали,  с его хасидами, для
вас  -  чужая  страна, а,  главное,  живет очень бедно.  Австралийцем вы  не
станете, потому что  этих  людей  не  уважаете,  а  только  используете.  Вы
презираете русский народ, среди которого  жили, в культуре которого выросли.
У вас нет религии, веры, нет своего, родного языка,  вы используете русский,
а идиш учите,  как  иностранный. У  вас нет собственных традиций, нет родной
земли. И вы поучаете нас, как нам жить.
     - Христианские дикари. За то и пострадали. И продолжаете страдать.
     -  Мы  страдаем  от  внутреннего предательства,  которое подлее  любого
нашествия. Если я опубликую о вас статью?
     - Да кто же вам поверит?! - Соломон радостно заискрился.
     - Вы предали Россию.
     - А кто бы сделал по-другому?
     Вадим подошел к двери и распахнул ее.
     Илья  и Соломон  замерли. Вадим смотрел только на Соломона,  и  на лице
того, наконец,  проступили  признаки понимания.  Он побагровел  и растерянно
озирался. Руки его внезапно  стали влажными, изо рта почему-то запахло, а  в
голове  промелькнули  пакостные слова:  "Ты зашухерила  всю  нашу  малину, а
теперь маслину получай!"
     Илья  минуту колебался, поглядывая  на обоих. Встал, отошел в сторону и
отвернулся.
     -  Вон отсюда, - тихо сказал Вадим, мучаясь. Он оставил дверь открытой,
а сам из кухни вышел в сад.







     Илья  нашел  Вадима на  скамейке в  саду.  Он  сел рядом  и сказал, что
напрасно Вадим сердится,  повода нет. Соломон -  нормальный мужик, сам хочет
заработать и другим дает, ничего плохого. А что он про Россию говорит? - так
Вадим  и  сам знает,  что  многое -  правда, вся  интеллигенция так считала.
Именно так и говорили! Что  Запад более развитый, чем Россия, а жизнь  можно
наладить только на продвинутых экономических основах. Кого ни спроси, каждый
это  подтвердил  бы, уж  так  полагалось. Никто  не  сказал  бы  тогда,  что
христианство возьмет и объединит страну,  его бы на смех  подняли, особенно,
если бы он где-нибудь на телевидении это двигать стал,  верно? И  что только
не  говорили...  Да  просто  все!  А  в  кулуарах?  Да  был  ли   хоть  один
интеллигентный человек, кто бы не презирал Россию?
     Вадим следил взглядом за листьями, до времени оторванными от насиженных
веток, в беспамятстве мятущихся  в тесном пространстве двора. Тяжелые порывы
штормового  ветра,  полные  горькой  влаги, бросались  на  дом,  и  стройный
эвкалипт, почуяв дождь,  сбрасывал пересохшую кору, подставляя влаге сияющую
свежестью сердцевину.
     А что народ тупой,  ленивый и норовит украсть, говорил Илья,  так это и
глухонемой  как-нибудь  на  пальцах  бы  передал.   Так  что  Соломон  -  из
рафинированного слоя, и  к России  неплохо  относится. А где сейчас в России
интеллектуалы, как он? Почти и не осталось развитых людей...
     Вадим повернул голову в другую сторону.
     ...В вагоне тепло, много народа,  все спят или кимарят,  раскачиваясь в
такт перестуку, перезвону грибной электрички, поправляют корзины на коленях,
поворот, еще,  потряхивает на  стрелках.  Окна  запотели.  Утренняя  морока,
озноб,  в  глазах  слипшееся  детское тепло, плечом к  плечу,  все вместе, в
предчувствии  одного,  колеса  стучат: так-тики-так, так-тики-так...  Повесь
ветровку, уткни в нее  нос, уснешь быстрее. Пес теплым боком завалился прямо
на  ноги и будить жаль. Лица слева, впереди и вокруг: я знаю вас, я счастлив
видеть  вас в этом вагоне, пробегающим сквозь  леса, - звеня, сигналя, радуя
нас, - мне дорог твой зов и скорость, и запах, и дерево твоих лавок.
     За окном старая крыша, маленький  палисадник с  последними георгинами в
эту осень, пара деревьев глазами в окошки и сами окошки - глазами в лес и на
старые,  вечные  железнодорожные  пути. Название  станции,  мир платформы  -
совсем  особый,  подвижный и  теплый.  Не  торопясь пройти  вдоль, подождать
вместе, увидеть дорогу в лице соседа, живую связь...
     Электричка,  звонкая, вечная  летунья памятью станций оплела мою жизнь,
памятью станций наполнила мое сердце, невидимой нитью нанизала  их гирляндой
белых грибов, одела мне на грудь. Белые дерева, белые грибы, платформы белой
России, пресветлые домики твоих станций...
     Ближе, ближе.  Колышки,  столбы, фонари, и  вот - открытые  двери,  как
открытая  страница самой лучшей книги. Деревянные  ступени с платформы вниз:
они в трещинах и  прошли травы насквозь. Впереди листья на старом асфальте и
вода. Шаги, рядом мелькнуло последнее  лицо, улыбка на ходу, старая корзина.
Уходит направо к далекому распадку, в его  глазах удача сегодняшнего дня. Он
- это я, он - мой брат, и не надо слов.
     Под ногами кончились пристанционные лужи и другое, что нужно станции, и
дымы,  и  звуки.  Под  ногами больше  песка,  твердого, плотного. Он  усыпан
иголками и прелой роскошью  осени. Он двумя колеями дороги раздвинул сосны и
пошел  крутить в великих лесах.  Пробегая точную  красоту  поворотов  сухого
бора, полян, влажных лугов  с речкой вдали, зарослей малины и бузины, мокрых
канав, открывшись, нечаянно  обозначившись старым следом грузовика, и выше к
холмам, где вереск между старых елей, и там несколько верных крепких грибов.
Соснами-черняшкой:  отличным   сухарем  их  коры,  еще   выше  -  поползнем,
сверкнувшим  синей  головой,  и,  наконец,  туда  - сквозь  воздух  небесных
проталин, между кронами облаков, подвенечными коронами плывущими в высоте...
     И  несет меня, беспамятного,  сквозь  листья, утренний  свет,  бездумно
вросшего в этот мир: ставшего мхом, ставшего грибным духом, цветом брусники,
водой между  кочками, легкой звериной тропой,  мятой "Беломориной" в  зубах,
ставшего  первым  грибом,  ножичком со  старой  ручкой,  случайным  цветком,
дорожкой жука-короеда, высотой сосновых  стволов, наполнивших  руки и  ноги,
ставшего хрустящей свежестью, ставшего легким утром, взлетающим в прозрачные
небеса, но опускающегося водами, росами, пыльцою. Теряющего очертания в этой
воде, в этой росе, в этой пыльце...
     Серыми  гранитами,  проросшими из земли,  вперед, вперед к озерам.  Они
лежат, закрыв  землю, в берегах золотых  от россыпей лисичек.  От воды  идет
свет. От неба идет свет. И  здесь, у развороченного пня со следами медвежьих
лап, где он искал личинки, я начинаю костер.
     Под пальцами огонь теплушки. Тепло растопки и  дров, тепло папирос. Вот
кулек: огурец, вареная картошка, луковица, банка рыбы в томате. Мой пес тоже
любит картошку и рыбу в томате. Мы сидим у огня  на лесной тропе, на  лесной
воде, как раз там, где нам надо...
     Внезапно  Вадим  почувствовал человека справа.  На скамейке рядом с ним
сидел и говорил что-то Илья. Вадим прислушался.
     - ...Не то интересно, чтобы разбогатеть, но я бы не отказался от денег,
от больших, настоящих денег! - лицо Ильи сияло. -  Несколько тысяч - ерунда.
Я бы зажил, ах!  -  как бы я зажил на  большие  деньги! Все мечтают  сначала
работу найти, потом  дом купить - дичь какая! Сюда уезжает,  я думаю, вообще
особый тип людей... Н-да...  мне приходят в голову  удивительные  вещи. Все,
кого мы знаем, люди не "простые": кто по науке, по искусствам там всяким, ни
одного нет без высшего образования, верно?
     - Вроде, так.
     - В  России  мы все  книжки  читали,  ходили  в театры, в  музеи, после
выставок  мнениями  обменивались, даже библиотеки дoмашние  собирали.  И это
были  те  же  самые  люди.  Немалый, в  общем,  слой. Но  вот что любопытно:
приехали они сюда, и всю культурную накипь, как ветром сдуло. Даже не читают
годами. А если задашь банальный вопрос: что новенького читал? - посмотрят на
тебя хмурыми, недовольными глазами. Самому же совестно становится, как будто
что-то нехорошее,  нечестное выспрашиваешь!  -  Он  рассмеялся.  -  Моя идея
сводится к тому, что мы  присутствовали при грандиозном оптическом обмане. В
прошлой жизни был слой, который задавал тон. Водились интеллектуалы, умницы.
Читать, знать, посещать - это было модно. Иначе нельзя, ты бы выпал. Ну-с, а
приехали  они на Запад,  и  перед  кем марку  держать?  А в  России  как все
переродились  - ведь идет коллективное самоубийство... С главного  началось:
Бога  убили, и округлилась харя, Бога и  родства не помнящая, и  потому, что
Бога не  помнящая, - не русская она. Вот где поворот.  Харя  эта бесстыдна и
слилась с западным мещанством в беспробудном материальном шевелении. Поэтому
всюду  нажива.  Поэтому   интеллигенты  скурвились,  омещанились.  А  дальше
последний шаг остался, но до самого конца: в наживе русскому слишком трудно,
но раз сумев, он делается гаже и падает страшнее и глубже других
     -  Правдоподобно. -  Вадим  подумал. - Новую  родину  надо  полюбить. А
трудно... Многое не так, как мечталось.
     -  Чтобы новую  родину  полюбить -  надо  старую охаивать!  Все  деньги
зарабатывают, страдают,  как  собаки,  подрабатывают  на черных работах, а в
России на такое бы не пошли,  постыдились - профессорские жены чужие туалеты
моют. Это для  того,  чтобы за несколько  лет  пройти длинный  путь, который
местные прошли,  что  бы все иметь, как у них! От  такой жизни новую  родину
возненавидеть  можно,  а? Но  это - табу! Ведь бежать некуда: вот он - край!
Тогда  приходит на помощь  логика: "Я лицо теряю,  а  все  виновата  Россия,
потому что вместо того, чтобы раньше деньги делать, я их теперь делаю. Она -
мой  главный враг!" И они  убеждают себя - до хрипоты - что лучше места, чем
Запад, не сыскать, и они теперь другие, на совочных не похожие - западные!
     - Если так рассуждают люди, они самые русские и есть, - возразил Вадим.
- Немцу в  Австралии в голову не придет  от  родины отказываться и  какой-то
путь проходить. Он и не задумается об этом.
     - А русский без этого не проживет, он должен ассимилироваться. От всего
отрекусь,  что знал;  что любил - забуду! С чего начнешь? С философии  этого
общества.  Почуять  ее, идеологию,  определить  всей  шкурой. Затем назвать:
слова придумать. Понять черточки, детали и детальки, сквозь себя пропустить.
А тут  до венца  недалеко: раствориться в ней, стать, как все! Нутряная это,
необходимейшая страсть!
     - Очень известный максимализм, когда в стороны кидает...
     - А иные ведут себя наоборот, как вы,  например. Отгородились от чужого
мира, живете тем, что любите.
     - В наших головах середины нет, - ответил Вадим.
     - Но разбогатеть недостаточно! - Илья заулыбался, заискрился. - Здесь у
другой, капитальнейшей  страсти уши торчат. Нам деньги и вещи дорогие нужны,
чтобы не просто иметь,  а ими тщеславиться. Зачем?  Чтобы  других унизить, а
себя возвысить!  Вот  она,  высшая радость!  И попробуйте  сказать, что  эта
страсть не  русская до  самого  донышка? Для  того  людишки  живут, для того
копошатся  и  надрываются,  чтобы  с дрожью  написать  в Россию подружке,  у
которой раньше тряпки заморские покупала и от расположения которой зависела,
что, дескать, мы дом  купили с тремя  спальнями  и  двумя  гостиными.  Чтобы
подружка любезная  от  зависти подурнела, чтобы ей плохо стало!  Скажите, не
вся человечья натура в этом? Вся, голубушка!  И по этой причине, по зависти,
где два русских  - там ссора. Отчасти из-за этого "старые" русские  и только
что приехавшие не смешиваются: их ничто не  связывает. Вижу по вашим глазам,
что вы согласны, а если нет, - торопливо добавил  Илья, увидев взволнованный
жест Вадима, - то все равно видели и не станете отрицать
     - Стану, - сказал тот.  - Так бывает,  потому что люди жили в бедности,
их  за  людей  не  считали.  Они  теперь  нарадоваться  не   могут,  это  их
человеческое право.  Откуда  вы  знаете,  что та  женщина это  не от радости
написала, откуда вы знаете ее истинные  чувства? И что вся конструкция, если
вы ошибаетесь и суд ваш не верен?
     - Я  вас  поймал: а  Соломон?  Может, он искренен, а?  - нашелся  Илья,
посмеиваясь.
     - В  нем  пошлости много.  Пошлость я  бы вынес...  Но  не  подлость. А
русских  вы хорошо описали.  У  нас  все любят в русском  характере  пальцем
ковырять. Вы правду сказали,  что русские стали меркантильны...  но позабыли
прибавить о той  правде, почему в двадцатом веке дух русских катастрофически
изменился,  и  не  рассказали,  откуда   меркантилизм  взялся.  В  революцию
православие резали с особым остервенением, и без Бога душа народа  заполнена
материальным. Теперь мы ищем  новую  жизнь не через совесть и дух, а думаем:
срубишь денег - будешь счастлив.
     - Вы думаете - это не так?
     - Хех... Как помогли деньги вашему духу?
     - Посмотрим, что будет в конце, - Илья быстро встал.
     - Посмотрим, - ответил Вадим.
     Они замолчали. Гость ходил взад  и  вперед, о чем-то  размышляя.  Вадим
задумался, машинально перебирая предметы на столе.
     - На  черта  о народе?  - заметил  Илья. - Я хочу о себе. - Он подождал
ответа, но дождаться у него не хватило сил, и он сказал нетерпеливо: - Я вам
скажу. Я  не  такой, как  людишки,  я талантлив, как бес! И достигну высоты,
доступной нескольким моим  предшественникам. У  меня особая цель! Интересно,
да, да?! - выкрикнул он, ликуя.
     Вадим кивнул.
     -  Я - ученый, мне  нужна  особая слава,  -  Илья  сунул  палец под нос
Вадима.  -  Угадать  существо  жизни! Неплохая  идея?  -  он осекся и быстро
взглянул на  Вадима. -  Всякие  там модельки строить, даже теории... занятие
любопытное, но несерьезное. Моя цель - понять глобальную картину мира, самый
главный замысел! - он вскинул голову, как взнузданный  конь. - А  понимание,
между прочим, награда всего - как будто влетаешь в другое измерение.
     - Может быть, это в науке самое интересное, - подтвердил Вадим.
     Илья  услышал его голос,  его лицо  передернуло:  он больше не  скрывал
своих чувств к собеседнику.
     -  Не догадались!  -  он  помолчал,  давая  Вадиму  время  додумать  и,
убедившись,  что  тому не под силу,  ухмыляясь сказал:  -  Если ты понял, тo
вровень  встал.  Ну,  а  дальше,  дальше?  -  он засмеялся,  надменно озирая
оппонента. -  Если на ту же ступеньку поднялся -  ты стал вроде  Бога, а?! -
лицо его стало злым.
     - Понять устройство мира  - это хорошо, - подбирая слова, сказал Вадим.
- А  для  чего  "сравняться"? Чтобы замысел понять,  это не нужно.  Себя над
людьми поставить, а, Илья?
     - Смешно  сравнивать! У них  стандартные  мечты, примитивные надежды, у
всех  страсть выиграть  в лотерею миллион и стать богатым. Их жизненные цели
безлики, как инструкция в бане.  То, что они  есть  сейчас - пародия, в этом
качестве  они не оправдывают своего существования. Они все  на одно лицо,  и
лицо это ничтожно.
     -  Если  люди  ничтожны  в  своем развитии, можно ли предположить,  что
Божественное начало недостаточно в мире?
     - Нет, были великие люди.
     -  Согласен. Значит, Божественная сила достаточна и оплодотворяет своих
детей поровну?
     - Звучит как-то странно... поровну... - Илья скривился. - Одни таланты,
а другие - жалкие одноклеточные.
     - Может быть, Божественная сила таится в сердце каждого одноклеточного?
И  жалкий,  на  ваш  взгляд,  человечишко чувствует и  понимает  мир  так же
глубоко, как и вы?
     -  У  вас отсутствует  всякая логика.  Нельзя  сравнить тупицу Николая,
занятого  обустройством  золоченых  сортиров,  и   меня!  У  него  нет  даже
минимального образования.
     - Но у него есть сердце!
     - Кому нужно его сердце? - саркастически рассмеялся Илья.
     -  Значит,  человек  без  образования не  понимает,  как  устроен  мир?
Любопытно.  Тогда  как люди,  создавшие первую  школу, поняли, что  человеку
нужна школа, ведь они сами были без образования?
     - Хорошо, поймали на слове. И все-таки для великих достижений сердце не
имеет значения.
     Чувствовалось,  что,  с одной  стороны, Илья,  конечно,  потешается над
Вадимом, этим тюфтей, неспособным  не только разобраться с  полоумной женой,
но и брать то,  что плывет в руки,  - Светку,  женщину,  по поводу которой у
любого мужика с нормальной ориентацией не  возникло бы даже вопроса. Подумав
это, Илья вдруг ощутил  даже не желание, а  страсть, жадность иметь, брать -
жадность владеть  и  всем показать, чем  он  владеет! Это чувство так  остро
охватило все его существо, что его  стукнула мысль, что  это не та жадность,
чтобы дом купить или машину какую...  не результат ему нужен... как женщине.
А нужно все время  бежать вперед  и набирать, набирать, чтобы  больше  было!
Светку сломать, взять ее, потом еще какую-нибудь девчонку,  как он их раньше
брал, много взять, до всех дотянуться, до кого  может!  Но  только красивых,
лучших - не красивых-то у него  никогда  не  было!  У Ильи ревниво  забилось
сердце. И пусть  все видят, что у него все лучшее, пусть все им восхищаются!
Не его женщинами, а им - Ильей! - думал он, и по краю его сознания пролетела
мысль, какая  в этом сила... для него, мужчины... а вот в  Вадиме жадности и
тщеславия нет, и потому Вадим  для него, Ильи, как будто и не мужик... Хиляк
он, неизвестно, о чем мечтающий, с дурацким взглядом куда-то в пространство,
где ничего нет. Страсти у него нет, желаний... Мужское-то, мясное, настоящее
набрать не сумел! С другой стороны, есть в его рассуждениях что-то мягкое  и
твердое одновременно, какое-то глупое понимание, но свое и такое, что ему не
страшно  рассказать  и  тайное,  потому что не  осудит,  хотя, наверное,  не
согласится. Но ведь это от него и не требуется.
     -  Вы  думаете, что я  за  волосы  себя поднял, как Мюнгхаузен?  - Илья
испытующе  смотрел  на Вадима,  и  у  него  возникло желание  заставить  его
почувствовать боль, например, рассказать, как по-семейному они прихлопнули с
Валентиной ее мамашку, но он сдержался. - Осуждаете меня?
     - Не осуждаю...
     - Я не похож на вас. У меня жизнь другая, и люди мне нравятся не такие,
как вам, а ваше отношение я не признаю и не разделяю.
     - Не осуждаю, потому что вы такой же, как другие, - сказал Вадим мягко,
а у Ильи дернулась щека. - И, как все, вы имеете право на собственные мысли.
Они подходят  для вас - они правильные для  вас.  - Вадим  волновался  и сам
чувствовал, что не надо бы  говорить это, но  остановиться не мог. - Сегодня
вы думаете одно, а говорите другое, завтра будете думать третье и четвертое.
А делать всегда разное. Кто может за вас решить?
     Он встал и пошел в дом, гость за ним.
     - Под Карамазова сечете, под Алешку! - Илья даже поперхнулся от смеха.
     - Не секу. Мы не похожи. Алеша всех людей любил, а я не люблю.
     - Вы их оправдываете!
     -  Человека  понять можно, потому  что  у каждого  свое  видение  мира,
чувства  и  совесть. Но  когда  люди  собираются  в толпу,  что-то неуловимо
меняется, и толпа живет по другим, невидимым нам и часто дурным  законам. Но
если люди бессильны изменить течение жизни даже в малом, как я могу осуждать
их? Значит, нет во  мне  любви.  Но тогда бесплодие, пустота...  "И  море, и
Гомер - все движется любовью..."
     Рассеянно, мрачно слушал Илья.
     - Философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? - он
неожиданно спросил с развязной фамильярностью.
     - В смысле?
     - Вы битый час сбиваете меня с толку, а я к вам не за тем пришел, между
прочим!
     - А зачем вы ко мне пришли?
     Илья от неожиданности вскочил, пробежал по кухне, злобно оглядываясь на
Вадима и яростно выплевывая слова:
     - Я угадал - вы такой, как все! Я так и знал,  что отгадаю! Заранее был
уверен!
     Вадим смотрел зачарованно.
     -  Теперь  мой  черед  о  любви  потолковать:  хорошую девочку выбрали,
философ!
     - Однако...
     - Поймал я вас! Пари в облаках, но своего не упускай!
     - Странно вы меня поняли...
     Его спокойствие разъярило Илью:
     - Со всемирной любовью Ваньку валяете! А девочку из стойла увели!
     - Да какую девочку?!
     - Ту самую, что любит вас без памяти - Светку мою!
     - Там пустяки были, - пожал плечами Вадим.
     - Пустяками  занимались?!  Я не забыл  пощечину! -  взвыл Илья и  кинул
Вадима к  стене.  В следующую секунду он  стремительно  влепил ему несколько
болезненных ударов в живот и по колену. Вадим охнул, присел и, распрямляясь,
попал Илье в нос. Брызнула кровь. Илья качнулся, схватившись руками за лицо,
по-бабьи жалостливо взвизгнув. Вадим сгреб его  в охапку и  поволок к двери.
Испуганный видом крови, Илья  повис кулем, скребя башмаками по  полу.  Вадим
дотащил его до порога и выкинул на траву.



     Поздним вечером Вадим вышел на улицу.
     После дождя ветер волнами подгонял тепло,  влажными воронками высасывая
лужи,  целуя их легкими  губами,  и его  нежность была мучительна.  Сладость
мокрых цветов  наполняла  рот, блаженной  грустью выступая на  глазах. Цветы
пахли, а голуби в изнеможении ворковали под крышами.  Их неистребимые голоса
заполняли  притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают  воздух,
завораживая обезлюдевший  мир, и в нем:  продернутые влагой  кусты,  ознобом
всполошенные деревья, раскисшие плиты асфальта и подурневшее небо. Тягостная
и  зовущая голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет ничего печальнее  на
свете,  чем  страсть,  оставленная без  ответа. Голова Вадима  переполнилась
нежными звуками, и тогда, тревожная мякоть ветра,  исслезив  потоками глаза,
тихо приподняла его и понесла.
     Потеряв  вес, забыв  о дороге,  он  поднимался  все выше, прикасаясь  к
набухшим  цветам  на  верхушках  кустов, мимо  макушек  высоких  эвкалиптов,
теряясь в глубокой синеве гаснущего неба. "Так я летал во сне, - подумал он.
- Поднимался с земли прямо головой вверх".
     Внизу было безлюдно, только один пес, случайно  подняв морду, разглядел
его, придушенно  подвыл  и бросился  в  дом.  Вадима повлекло в  сторону  от
знакомых  мест.  Подгоняемый  сильными потоками,  он  набирал  высоту;  дома
слились в пеструю мозаику, размеченную гирляндами переулков. Решив, что  это
грезится  ему,  он перестал волноваться и  перевернулся на  спину.  Глубокая
тишина  наполнила его.  Этот покой был отсутствием  времени, оно  больше  не
происходило  вокруг. Глубина погружения нарастала, и,  вот, полная остановка
поглотила его. И только его мысль об этом имела протяженность.
     Но  то, что сгущалось вокруг, не имело  отношения к чьим бы то  ни было
мыслям.  Фантастичность   этого  чувства  нарастала,  сердце  заныло,  Вадим
оглянулся  вниз,  ища  поддержки. Теперь, на огромной высоте, он плыл  вдоль
большой  улицы  города  и  угадывал  огни  широких  перекрестков.  Это  была
реальность, она происходила обычным порядком. Он старался  запомнить путевые
вешки, но понял, что ему неведома дорога и все, что казалось знакомым, легко
изчезает  за спиной. Смеркалось. Последний  звук затих. Вокруг была странная
пустота. Он продолжал путь с бьющимся сердцем - то ли во сне, то ли наяву.
     "В тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но  само
это пространство  было  неустанным  движением жизни.  Заполненное  шелестом,
воспоминаниями, чьими-то  тихими  словами. Они теплыми,  бесшумными толчками
двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к
толще  чужой   жизни.  Но  чаще  меня  достигали   только  отдаленные  волны
случившегося  вдали.  Я  чувствовал:  что-то  должно  произойти  и со  мной.
Напряжение росло, я ждал развязку. Долго не приходило ответа...
     И вот,  в сгустившемся  пространстве стали  проступать светлые блики. Я
поднял голову.  В огромной  высоте  черных небес, из глубины, - как будто из
небытия  - появилось что-то  кадрами немого кино.  Размытые,  как гигантские
облака, неясные  призраки  двигаясь  прямо  на меня, увеличились, постепенно
оформились,  сгустились,  приобретая  какие-то  определенные  и   уже  почти
угадываемые формы. Пространство осветилось здесь, - между небом и  землей, -
где  я  был один.  Здесь,  куда я  был  взят с  какой-то целью -  неведомой,
властной и пугающей силой  - в первый и, может быть, единственный раз в моей
жизни. Я был один на  один перед  чем-то, что я  не  мог ни  остановить,  ни
предотвратить. Это  было больше  меня, моей воли, больше всего мира и всего,
что  я  знал.  Мне  оставалось  только смиренно  ждать  и  стараться  понять
происходящее. Не  в  силах оторвать глаз, я  разглядывал  эти двигающиеся на
меня громады, зная, что это обо мне. Я силился распознать их значение, и оно
медленно явилось мне.
     Не  ускоряя торжественного хода, в грозной  неторопливости, перед моими
глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных
поступков, погубленных надежд,  обманутых  желаний и обманувшихся  чувств. А
между ними,  как горы,  неотвратимо вставали  задуманные, но  не воплощенные
идеи,  плыли  на  меня,   пугая   бессилием  и  разрухой,  брошенные  мысли,
недодуманные догадки, недомысленные планы и незаконченные труды. Все, что  я
начинал и бросил, все, что я не завершил, упустил и потерял  навсегда, навек
в моей единственной жизни. Тот я - который не сумел! Громадами протекали они
сквозь  меня,  и,  словно  пробитый ими  насквозь,  оглядывал  я  весь  этот
невыносимый груз: я узнавал каждую из  них  и я прощался  с ними. И  когда я
прожил этот час, вновь понял я, что мера жизни  есть боль, и я знал, что это
одна, додуманная до конца мысль.
     На берег, где я  стоял, Реки, название которой было готово  сорваться с
моих губ, - самой древней и страшной  Реки всех царств, - упала тьма. Болело
сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время.
     Наконец, вдали, тонкими серебристыми пятнами вновь засветился мрак. Там
отстраненно,  но  вполне  различимо,  озаренные  внутренним светом, вставали
иные, прекрасные тени.  Не сходя со  своих  постаментов и  не глядя  вокруг,
обратившись взором вовнутрь, проходили они,  неся сокровенную,  не  открытую
тайну.  Сияющие ослепительной красотой,  это  были  вечные  боги,  достигшие
совершенства, воплощенные  в камень и оставшиеся в  нем. Божественные образы
древних  эпох  и  разных народов,  давно  погибших  или  загубленных культур
проплывали передо мной  - все усилия  человечества найти единственный идеал,
который  вместил бы  в  себя красоту.  В тоске, бессильный  найти, объять ее
здесь,  в  настоящем,  лишь иногда  угадывая ее  тонкие  следы,  я  - читая,
исследуя,  годами, как старый червь,  находясь в том древнем мире, - находил
божественные начала незапамятных времен. Мучимый страстью создать ее здесь и
сейчас,  я  блуждал  в  этих  "сумерках  богов",  приходя в отчаяние  от  их
недоступности, и творил себе новорожденного кумира. Я уповал на него. Иногда
мне удавалось обмануть себя, и тогда, движимый гордыней, я решал, что угадал
единую формулу. Но чаще я видел только воздушные следы, убегающие вдаль...
     И вот,  вновь разглядывая  знакомые  сияющие  лики,  я понял данный мне
урок.  Мои  сны,  заполненные  видениями  архаических  лет,  ни  на  шаг  не
приблизили  меня  к настоящему. Все,  что осталось - это неуловимая  улыбка,
тающая  вдали. Я искал  красоту, и это стало жизнью. Я не  создал  ее, и она
разрушила  меня. Тщета  попыток  и тщета  моей жизни открылась  передо мной.
Вмиг, до  глубины  охватив значение увиденного, я  стоял,  провожая взглядом
проплывающую жизнь. Провожая все упущенное, не понятое  и не созданное мною.
Это  был  тоже  я,  но  не  знакомый  мне -  родившаяся,  но не  воплощенная
возможность.
     В тоске  брел  я  назад,  вдоль  берега  мрачной  Реки.  Ее  вода  едва
угадывалась в темноте, и ни  одна былинка не  проросла на ее берегах. Теплый
ветер больше не поднимал меня в небеса. На  лице оседали капли, напоминающие
тихий дождь в моем родном городе.  Скользя по глинистой дорожке, не убыстряя
и не замедляя шаг, я поднимался наверх, пока не оказался на берегу океана.
     Была глубокая ночь, и она  сливалась с водой. Их  детище - гулкий  мрак
засасывал  меня,  как  дробящиеся  камни,  опадающие воды,  разбитые  маяки,
пропавшие   лодки,   терпящие   караблекрушение,   оползающиеся   постройки,
теряющиеся на  дне  сосуды, выпотрошенные рыбы на берегу, закинувшие глаза в
бездонное небо, одинокая птица, оставленная стаей на темной воде, засыпанные
ракушками города и вечные храмы, давшие трещины.
     О, где твой свет - зови его! - страшной красотой  брызжущий на востоке,
горящим  ключом,  волнами  орошающий землю,  -  твои янтарные  тени  валятся
опарой!  Пышный,  взрывной  цвет  небес отчаянным усилием пробивает страшную
глубину  облаков, рвется, как в упряжи, гремит, зеркальными брызгами осыпает
их края!
     Возьми меня! сделай  что-нибудь!  чтобы  не  стоять  перед  невыносимой
тьмой,  чтобы не  глотать пространства сырого мрака! Эта непостижимая жизнь,
как непостижимое время! Жизнь на  прорыв, страстные  рывки мира  против себя
самого.  Его  кажущийся путь вперед, где любая  его  секунда  -  разрушение!
Безысходность  попыток и ложность  удач,  горечь провалов  и обвалы  усилий!
Тоска моего сердца, тягучий грохот воды, взъерошенная ветром чайка на песке:
почему  тебе  не  спится  в глубокую ночь? замедленный  ритм  белой  пены  и
безмолвное волнение  трав,  и  сдержанный, мучительный,  как  долгая музыка,
ветер - немой, тихий путь без опознавательных знаков...
     Тропа вывела  меня  на  косогор, с  которого открывался  залитый огнями
бульвар  и  карусели,  наводнившие   раскинувшийся  парк.  За  ним  сверкали
стекляшками  высотки.  Я  шел  мимо  зазывал  в  ярких  палатках,  одинаково
размалеванных,  со  слишком  громкой  музыкой.  Я разглядывал  расхристанную
толпу, вспоминая разные изящные описания уличных празднеств, но видел только
натужное веселье. Я  понял,  что  мне  не смешаться. Не  смешаться тебе,  не
играть на  дудке,  не потешать публику, роняя штаны. Не  понять, не оценить.
Проходя  публичные сады, не глотать приторную вату, улыбаясь сладко, а также
не  пить  пиво, выставив  вперед  ногу. Не смеяться  и не обжираться  тебе в
публичном  зоосаде, сидя в шумной компании, и разглядывать новые лица, делая
вид,  что  не  замечаешь. Здесь  и  там, в  прошлой  жизни  и в  будущей, на
глинистых  косогорах   и  под  стенами  стеклянных  учреждений,   где  сидят
чиновники,  серьезно  смотря  перед собой, иногда  теряя бумажки,  а также в
безликих парках и пересушенных зноем равнинах бредить  тебе о запахах сочной
зелени оставленной  страны, о  простых цветах и траве по  колено, о  майских
жуках и настоящих певчих птицах,  лесных дорожках, не ведущих к повсеместной
частной собственности, о счастьи идти, куда вздумается, напрямик, по траве -
к озеру  и  дальше,  дальше,  сколько хочешь  - по  свободной и ослепительно
красивой  земле!  Видеть, как наяву, ее родные линии, сердечность  и  любовь
понятного  тебе пространства. Просыпаться среди ночи  в жаркой спальне чужой
страны от запаха грибов и дымка из баньки на берегу. Грезить, держа в каждом
глазу  по  стеклянному  озеру  поднебесной красы. Умирать  от тонкой  печали
Вивальди и  каждой хорошей книги, от невыносимого  чувства события  в каждое
новое утро, смотря в  безбрежные глаза маленькой Динки, гениальной, как  все
малыши.  Вычислять тебе  неведомые знаки, проступающие перед твоими глазами,
проваливаться в каждом шаге, томясь сердцем,  хватаясь за стены, покрываться
сеткой распада, как проморенный ствол, прорастать ветками и корнями,  ронять
кору и листья, ронять и терять, терять и  ронять до боли, до века... Здесь и
там, в прошлой  жизни и  в будущей,  разглядывая прекрасные тени,  быть тебе
одному, лишь  изредка заболевая  иллюзией, горечью, не переходимой ни вброд,
ни в плавь, отмеряя пространства до зовущих огней.  Бежать к ним, падая в их
сияющий  свет, желать добра всем возлюбленным,  нежно и сильно любить, чтобы
уже совсем скоро причинять муку и наносить  раны.  Сходить с ума, надеяться,
ждать, не зная конца беде, утешать и плакать вместе, не в силах понять  друг
друга. Не в силах быть вместе.
     Я думал о ней, о женщине, которую полюбил и которая стала моей женой. Я
думал,  что я  сделал с  ней  за эти годы и как  она несчастна со мной. Знак
разрушения проступил сразу, и я знаю, отчего. Оттого, что я так сильно любил
до нее другую.  Сколько лет я искупаю  это перед ней, но радости не  смог ей
прибавить. Жалея ее, что ты натворил со своею матерью? И  что  будет с твоей
букашкой?..
     Дрожащие сумерки наполнили мои глаза. Тонко светятся деревья.  Карусели
лязгают  голыми  цепями,  парк  опустел, в водотоках струится  вода,  небеса
темны... Я стою, а, может быть, иду, смотрю на кусты, жалею больных и сирых,
забываю сесть-посидеть, хочу позвонить маме в Россию, но не имею денег.
     Своей  дрожащей рукой проведи линию между тем и  этим, между безумием и
правдой, прошлым осуждением и нынешним оправданием, страстью и еще страстью,
желанием  понимания и реальностью  неприятия. Найди концы  и начала, задумай
светлый путь, не увлекай родных той  дорогой, которую они согласятся пройти,
любя  тебя, но которую они  не выбрали  бы  - будь ты  другим.  Дай им  быть
безгрешными рядом с тобой. Тебе  не закрыться рукой, не произнести слова. Ты
испуган  рваными тенями над головой?  Куда ты бежишь от  своей настороженной
совести? Как темен  мрак,  выбелен,  наг и страшен  взгляд  Луны...  В  этом
кромешном  городе, неся,  задыхаясь,  свои  провалы и свой  берег Реки,  ты,
наконец, примешь: голотень и мор, всплески воды, чувств и событий, раскрытые
объятия  любимой,  а также  Иуды, все  степени поведения и  меры  наказания,
вспоротую глубину сердца в глубине ночи, где голубиные очи с пустотой внутри
и повсюду. Ты примешь одиночество как существо жизни, а также приговор.
     Ты знаешь,  о  чем я  говорю. Однажды - как каждый из нас!  - ты будешь
взят  на  сумрачные  берега,  и  перед  тобой  пройдет  твоя  жизнь  и  твой
собственный  Ход: да узрит  свет жаждущий  забвения и обретет силы додумать,
доделать, допонять, дожить...
     Шквал сырого ветра рвал в куски, гремел в  безумии  ночи  металлической
крышей.  С  мокрым  лицом  я  стоял  у  порога  моего дома  не в  силах  его
переступить.







     Он  открыл  дверь  и  сделал  шаг.  Нежность  дома, сонная разогретость
глубокого  уюта  охватили его роскошным и  привычным теплом. Вадим присел на
маленький  стульчик  в прихожей,  закрыл  глаза.  Дом  шуршал, едва  ощутимо
двигался.  Тонкие   звуки   ночной   жизни  обступили  его   едва   уловимым
поскрипыванием,  пощелкиванием.  Кто-то  пискнул, потом загадочным  шелестом
ожила  крыша.  В  ответ  вздохнули рамы, створки,  мягко  задвигалось что-то
справа.  Затрепетали листья  за окном, и тоненькие коготки легко сбежали  по
дереву вниз. Слушая знакомую тихую жизнь, Вадим успокоился.
     Осторожно,  стараясь  не наступить  на  что-нибудь в темноте,  он  снял
башмаки и куртку. Сложил их в углу и в носках, крадучись, повернул к комнате
Динки. Когда он шел мимо спальни, то  уловил сильный запах табака.  Это было
странно,  потому  что Лена  запрещала курить дома.  Вадим постоял, рассеянно
соображая, и, ничего не придумав,  тяжело передвигая  ноги,  пошел дальше. У
Динкиной двери он оглянулся и бесшумно открыл дверь.
     Сквозь легкие шторы  в волнении ложились  на пол мерцающие узоры. Ткань
двигалась,  временами  оживленно  приподнимаясь,  и  тогда по  лицу  малышки
пробегали  тихие  волны. Динка  крепко спала, тоненько подсвистывая.  Одеяло
было почти на полу, и она его неустанно спихивала, слегка дергая ногой.
     Вадим запер дверь и  осторожно  привалился  спиной к Динкиной  кровати.
Луна, проводившая его от Реки до этой комнаты,  вновь посмотрела в его лицо,
и  он понял, как вымотан. Глядя в ее бездушные и  сияющие очи, он  как будто
начал проседать, сочиться сквозь ладони, глаза, сочленения ног и рук.  Долго
сидел он, поникнув головой, не  видя ничего вокруг. Наконец, пересилив себя,
встал, задернул штору и вернулся на место.
     Дитя нежно посапывало. Он смотрел на разогретые щечки малышки, слушая и
дыша  ею,  приникая  сердцем к  этому спасению, и  ощутил,  как  мало-помалу
усталость оставляет  его в глубокой благодати детского сна. И тогда властные
токи покоя  и забвения прошли  сквозь его сердце  и тихо полились  из  глаз.
Постаревший   и  разбитый,  он  плакал  от  бесплодности  попыток,  бессилия
поправить  что-нибудь  в  этой горечи  и  скоротечности  лет,  проливающихся
неудержимым, горячим потоком мимо, мимо, в никуда, не  оставляя ни следа, ни
знака. Пробегая, пронося, пожирая годы, - страшно и бесцельно. Только тонкие
листики  памяти, хрупкие и  тревожные слепки,  не  видимые  никому на свете,
напоминают, что жизнь была...
     Прошло немало времени, Вадим перестал чувствовать его: наступила лучшая
минута.
     Он  лег  на  спину,  разглядывая  тонкий  рисунок  начинающегося  утра.
Бубенцом прозвенела первая птица. Нежно затрепетали последним светом звезды.
Тонкая влага наполнила дом. В самом деле, стало прохладно, мир переменился.
     Вадим подтянул колени  от предутреннего  озноба, решил, что будет спать
рядом  с  Динкой и, стащив с  дивана подушку,  подсунул себе под  голову. На
минуту  закрыл глаза и внезапно осознал, что не  уснет без чашки чего-нибудь
горячего. Он сел и нерешительно посмотрел на дверь.  Прислушался. Было очень
тихо  и  покойно.  Он  сделал  движение   подняться,  но  почему-то  медлил,
безотчетно  оглядел  комнату,  как будто  чувствуя  что-то предостерегающее.
Снова приподнялся, собираясь пойти, и опять рассеянно  скользнув взглядом по
двери,  опустился на ковер. Посмотрел в  окно, оглядел Динку. Прислушался  к
своим  чувствам. Кроме  какой-то тревоги, очень хотелось  пить.  Преодолевая
явную неохоту, он встал и нетвердыми шагами вышел в кухню.
     Она, как всегда, сверкала аккуратностью. Это было, скорее,  приятно, но
в  полном   отсутствии  лишних  предметов,  каждый  раз  после  употребления
скрупулезно расставляемых на места,  в  идеальной чистоте  поверхностей было
что-то мелочное,  навязчивое,  выхолощенное. Единственным живым присутствием
был невыдохшийся запах табака. Видимо, Лена курила  повсюду вечером и, может
быть, даже ночью. Отметив это краем сознания, Вадим внутренне напрягся:  как
всегда, когда ощущал  присутствие Лены. Непроизвольно стараясь передвигаться
тише, он поставил чайник и сделал бутерброд.
     За окном  светало. Вадим  погасил свет, постоял  у  окна. Затем заварил
чай, понюхал его и, не утерпев, глотнул обжигающую влагу. Обрадовался, попил
еще и внезапно оглянулся через плечо.
     На пороге  стояла Лена. Она тяжело и  отрешенно смотрела,  как он пьет.
Вадим осторожно поставил чашку на стол.
     - Привет! - сказал он.
     Она молчала.
     - Я... - начал он, но Лена оборвала его:
     - Я не интересуюсь, где  ты бываешь. Это  твоя  жизнь,  и она  меня  не
касается.
     - Ты...
     - И почему ты проводишь дни вне дома - где и с кем!
     Лена  произносила  слова благодушно и слегка небрежно,  если не сказать
игриво,  но это  входило  в  такое  противоречие с  ее горевшими глазами,  в
которых не  было  ни тени сна,  что Вадим содрогнулся, зная, что  жена может
сорваться, не чуя под собою ног.
     - Я хочу с тобой поговорить, - мягко сказал он. - Со мной случилось...
     Услышав его  голос, Лена потемнела и заговорила лживо и  неестественно,
стараясь казаться равнодушной, но быстро ожесточаясь:
     - Ты - слабак, но я слишком добра и не научилась игнорировать тебя, как
надо.  Учить  так крепко, как  надо! Ты всегда пользовался  моей добротой, и
поэтому  не  уважаешь  меня.  Я  неплохо  научилась   разбираться   в  твоей
психологии! - торжествующе заключила она.
     - Давай отложим. Скоро утро, мы устали.
     Как будто в пустоте прозвучали его слова.
     - Вполне подходящее время. Несмотря на твои ночные похождения!
     - Мне нечего сказать, - ответил Вадим.
     - А я ничего не жду! - Лена неожиданно хрипло  рассмеялась, как будто с
пересохшим горлом. - Что ты можешь, кроме идиотской вселенской печали? А эта
фальшивая, вечно лезущая вперед совестливость, что за  чушь, прости Господи!
Под кого  косишь, культура? Нет  - "кулютра", ха-ха-ха! Что  ты  корчишь  из
себя, дурак набитый?! -  Она с ненавистью разглядывала его измученное лицо с
тяжелыми  тенями  под  глазами  и, казалось,  смаковала  слова: -  Выискался
богоискатель  - вас давили и всегда будут  истреблять,  выпендрюжников! Твое
место  не  здесь,  среди богатых и умных, а в заднице! Сюда  ловкие, хваткие
прорываются  счастье выгрызать - самый сок. А ты, "ку-лют-ра", на что годен?
Хочу  в Европу,  в музей... Да ты ни черта не можешь, что  каждый нормальный
мужик хочет! -  взвизгнула она,  дав себе  волю. - Деньги, деньги надо в дом
приносить! Купить машину,  да  не развалюху, а новую, не хуже, чем  у людей!
Копить...
     - ...со сладостью? - вырвалось у Вадима.
     -  Да!  -  разъярилась она. -  Набрать денег,  чтобы купить  дом!  Дом,
раздолбай, дом! - толчками  выкрикивала она  с неутоленной страстью. - Чтобы
мне  не краснеть: у  всех есть,  а  у меня нет! Не хочу, не желаю  быть хуже
других!  - она  побледнела,  лицо  ее  сильно  осунулось и  неожиданно  стал
срываться голос.  -  Мне  плевать  на то,  что  ты  это презираешь! А  я  не
презираю! Хочу дорогую жизнь! Хочу... чтобы... завидовали!! - мощно взревела
она.  -  Ты  должен  деньги  заколачивать и спать  с женой  - это  цель  для
настоящего мужика!  А у  меня паршивые деньги от твоих статеек, чужой дом на
прокат и никаких перспектив!
     - Зачем ты за меня вышла? - дрожащим голосом проговорил Вадим.
     - Я... я!.. - беспорядочно крикнула она.
     - ...расчитывала, что люди меняются к лучшему?
     -  Да!  Вначале у тебя было  правильное направление:  когда  я квартиру
твоей матери для нас  выцарапала, ты ведь не  остановил меня, а, в сущности,
был со мной согласен, не так ли?! - прошипела она, и пламенем точно попавшей
мести вспыхнули ее глаза.
     Вадим спал с  лица. Лена заметила  это и  почувствовала, что перебрала.
Она  прокашлялась  и, включив  воду,  начала неистово  мыть раковину.  Через
минуту  насторожилась и  обернулась  посмотреть,  где Вадим.  Он  сидел,  не
двигаясь. Тогда она подумала и добавила:
     - Я не говорю про здоровье. До чего ты меня в России довел - в автобусе
не проехать. А курево? Да я с вечера  почти пачку высадила  - голые нервы! -
взвизгнула  она, голос ее сорвался, пошел вверх, шея покраснела и вспухла: -
Ты  у нас, известное дело, философ! весь в мыслях,  творческом поиске! А мне
нужно,  чтобы  ты  трахался  вовремя!   Кто   будет  твой  супружеский  долг
выполнять?! - заорала она громовым голосом.
     - Тот,  кто будет  супругом, - пробормотал Вадим  и  глубоко заглянул в
глаза жены потрясенным взором.
     - А ты кто же тогда?!
     - А я - тряпка и дурак набитый.
     Лена опустила глаза и отвернулась от мужа.
     Оба  были  оглушены  стремительным  поворотом  событий.  Но  она  знала
бесконечность  его  терпения  и  не сомневалась, что  этот  профилактический
разговор,  правда  несколько  выскочивший  из  обычных  рамок, и последующий
запланированный  разрыв, -  для  обучения,  -  должны напугать Вадима.  Она,
отвернувшись, ждала его раскаяния, нежности  и заверения, что с этого дня он
станет другим. В комнате повисла грозная тишина.
     Лена напряженно ждала.
     Вадим не двигался и молчал.
     Постояв, она повернулась  и недоуменно взглянула на него. Он не смотрел
на  нее и  не шел  навстречу. Она почувствовала себя уязвленно. Дожимая его,
она проговорила сумрачно, с уверенной расстановкой:
     - На этот раз - все. Собирай манатки.
     Вадим не  шелохнулся и не реагировал. После долгого молчания  он поднял
на нее глаза и, глядя с напугавшим Лену выражением, спросил:
     - Ты отдашь мне Динку?
     - Чушь! - вспыхнула Лена в удивлении от неуместного вопроса. Накатанный
сценарий дал осечку. От растерянности она рявкнула ожесточенно и  грубо: - Я
- мать! Дина останется со мной! - и в растерзанных чувствах выбежала вон.
     Вадим сидел в бесчувствии.
     Окно наливалось желто-розовым светом. Птахи свистели в кустах. Невинный
день открывал светлые глаза.
     Дверь  распахнулась, и  Лена  выросла  на  пороге:  красная,  жалобная,
дрожащая, ждущая счастливого конца, но несущаяся  напролом без тормозов - из
гордости, из отчаяния, - потому что нельзя уронить себя, а нужно утвердить и
доказать.
     - Что ты можешь ей дать?! Даже не мечтай! - страстно выкрикивала она, с
отчаянием глядя на мужа. Но  он не поднимал глаз. - Я тебе говорю! - кричала
она, а сзади звучало: "Я - зря! Не хотела, не хотела!"
     Он молчал.
     Она заметалась, ничего не  понимая, но остро ощутив накатившую беду. Но
не  умея в нужный момент  свернуть с  начатого, остановиться, привыкнув быть
безусловно ведущей, она в  эту минуту  не  чувствовала,  откуда может прийти
спасение.
     - Давай по-хорошему договоримся, чего ребенка травмировать! - угрожающе
воскликнула она,  подождала,  что скажет  Вадим, и,  потоптавшись,  вышла. В
коридоре слезы брызнули у нее из глаз, горло перехватило, она бессознательно
пробежала  несколько  шагов,  назад,  снова  вперед.  Усилием  воли сдержала
"слабые" слезы  и, почти в панике, за долю  секунды, зная,  что надо принять
какое-то решение и решение должно быть "достойным", она, терзаясь и  не зная
иного выхода, полетела по накатанному пути - силой выбивать победу!
     Вадим не успел подняться с места, как  дверь открылась и Лена порывисто
подбежала к нему с искаженным лицом:
     -  Ты  во всем  виноват!  - крикнула  она в беспамятстве, и  в этом был
страстный призыв, но Вадим уже перестал соображать.
     Потрясенная до основания  случившимся, тем,  что он принял ее  всерьез,
она потеряла контроль над собой и с вытаращенными глазами бесцельно побежала
по  кухне, издавая бессвязные оглушительные вопли. Выбежала, страшно грохнув
дверью. Наступила тишина.
     Вадим тяжело  поднялся и, с трудом переставляя ноги, пошел к двери, как
она опять стремительно распахнулась и Лена в полном смятении закричала ему с
порога:
     - Не вздумай машину забрать, бессеребренник! Хоть бы о ребенке подумал!
     Захлопнула дверь. По коридору пробежали шаги. Загромыхало что-то вдали.
     Вадим  в  изнеможении упал на стул,  начал  раскачиваться  из стороны в
сторону. Он отупел, деваться было некуда.
     Прошло  несколько  минут, в  дверь просунулась  голова,  и  Лена, жадно
разглядывая мужа, крикнула:
     - Ковер не бери, тот новый, что у  Дины! Да ты слышишь меня или нет?! -
властно воскликнула  она.  Ее ударило  чувство  острого  и полного бессилия,
закружилась  голова, она резко  шагнула вперед,  и, кажется,  вцепилась бы в
мужа, но Вадим,  отодвинув  жену  рукой, не  замечая дикого выражения на  ее
лице, вышел  из кухни.  Провожаемый какими-то  звуками, которые он  внезапно
перестал  различать,  в прострации  дошел до комнаты  Динки, запер  за собой
дверь и, улегшись рядом с дочерью, закрыл глаза.
     В дверь  раздался настойчивый стук. Ручку подергали. Постучали еще раз.
Подергали снова.
     От  двери  немного  отошли.  Раздались  какие-то  слова,  и  на  минуту
наступила   тишина.  Внезапно  в  дверь  забарабанили  пальцы.  Ручка  опять
задрожала. Наконец все стихло.







     Вадим почувствовал на лице тепло - солнце палило - и  еще что-то сквозь
сон.  Он  перевернулся  на другой бок  и,  открыв  глаза,  увидел изумленную
Динкину рожицу. Она засмеялась и, путаясь в слишком длинных штанинах пижамы,
полезла к нему.
     - Маленький  ты  мой, -  бормотала она  заботливо,  -  бродишь где-то в
кустах   с  синим   фонарем,   где  волки  воют:  "В-у-у-у-л!",  а,  иногда:
"В-у-у-у-л-к-а-н!" Появился  наконец, разнесчастненький ты мой!  Слушай, как
родить ребенка?
     - Зачем тебе??
     - Хочу скорее отделаться и не думать больше об этом.
     Вадим что-то забормотал.
     - Опять такая сонная брынза... Брынза с  хвостом. -  Она  потрепала его
бороду и, подумав, добавила: - Ты сегодня почти полу-баба Яга.
     - Я гр-р-розный ятаган!
     Вадим  пытался  схватить  Динку,  бегающую на  четвереньках на огромной
скорости. Время от времени он подпускал ее поближе и нападал, прихватывая за
пятки.  Динка  счастливо подвизгивала, подхрюкивала, и через несколько минут
они перевернули всю комнату.
     В дверь  забарабанили, ручка  затряслась. Завопив:  "Мама идет!", Динка
полезла  под  кровать,  но  заметив, что  папа открывает раму,  быстро,  как
паучишко, перебежала к нему.
     - Ты куда? - страшно прошептала она.
     -  Брынза лезет  в  нору! - буркнул  Вадим,  вылезая  в  окно. -  Я для
интереса проникну в мою  комнату из сада.  Это  ужасный секрет, не забудь! Я
напишу тебе письмо, не простое, а специальное, и оставлю в тайнике.
     - Под камнем?
     Он кивнул, чмокнул возбужденную мордашку и исчез в кустах.
     Дверь затряслась.
     - Вы что, оглохли? - закричала Лена. - Немедленно откройте!
     Вадим выставил тонкую сетку, влез в свою комнату и запер входную дверь.
Крыша нагрелась, в комнате было жарко.  Он постоял немного, о чем-то думая и
словно колеблясь. Достал из ящика пару листов, написал: "Важное письмо".
     За стеной слышались голоса, шум воды и свисток чайника.
     Писал  он долго, зачеркивал и  переписывал заново. Голова гудела, кровь
била  в  висках, в глазах появилась характерная  резь  от  бессонной  ночи и
режущего  света  солнца. С трудом  закончив, он рухнул  на диван,  и комната
поплыла перед ним. Прошло с полчаса, как раздался стук. Вадим отозвался.
     - Я не спрашиваю, почему ты не заменил лысое колесо. Скоро  у меня тех.
осмотр, а ты не позаботился об этом!
     -  У  тебя  что-нибудь  важное?  -  спросил  он,  превозмогая  страшную
сонность.
     - Может быть, ты из уважения откроешь мне дверь?
     - Не открою.
     - Я была права - мое мнение не в счет! А у меня есть, что сообщить: даю
тебе время собраться и уйти. Надеюсь, вечером мы не встретимся?
     - Хорошо... я уеду.
     - Дине лучше не звонить, по крайней мере, первое время, ты понял?
     По коридору  пробежали ножки, и Лена увела Динку завтракать. Еще  через
полчаса все стихло.
     Вадим  подождал, пока  не отъехала машина, и вышел посмотреть на  розы.
Бурное цветение уже  прошло, но  огромные  цветы  появлялись один за  другим
многие месяцы. Вадим нежно любил цветы. Все, на которые он  смотрел в данный
момент. Но  розы были чем-то особенным, вызывавшим одновременно и замирание,
и жалость, и  преклонение. Он обошел их все,  вглядываясь  в них  и оттаивая
сердцем. Потоптался немного, не в силах оторваться.
     Дома  он  наскоро  приготовил  завтрак,  сполоснулся  в  душе  и  засел
разбирать  бумаги.  Их  скопилось множество.  Как  и  книги,  привезенные из
России, они были  необходимы постоянно. Но взять  с собой даже  малую  часть
было просто некуда. Вадим смотрел на  корешки, на горы статей своих и чужих,
заготовок, черновиков,  писем и  фотографий  из России.  Руки  сами отобрали
несколько, и,  разглядывая  их, он тяжело  задумался.  Время шло, отсчитывая
минуты, куски,  остановки, новые пробежки. Он брал в руки, откладывал, снова
дотрагивался,  читал  страницы,  переворачивал  страницы, выбрасывал  листы,
черновики, заполняя жадные минуты. Маленькая  стопка лежала готовая на  краю
стола.
     Он  прошел  по  дому, ни  на  чем  не задерживаясь  надолго,  бесцельно
покружил по комнате  Динки, посидел, посмотрел по сторонам. Вернулся к себе.
С этой горой бумаг  надо было что-то делать.  Он понял, что не  будет делать
ничего. Он сидел в кресле среди белых листов, в беспорядке  разлетевшихся по
комнате, среди своей разметанной жизни.
     Жара усиливалась, потрескивая нагревающимся домом. За  окном содрогался
город, мир птиц  и  растений  вскрикивал, вспархивал  и ахал  о своей жизни.
Волны запахов, а также чужих чувств  влетали в комнату, рассказывая о  живых
страстях  и  поражениях,  -  имеющим  уши:  откровенно  и  доверчиво,  но  с
неизменным  привкусом  лжи,  так  расцвечивающей  жизнь.  Оставалось  только
закрыть на это глаза. Вадим положил руки на подлокотники и закрыл глаза...
     Неожиданно он обернулся и взглянул в проем  двери. Там, прислонившись к
косяку, стояла Света и  темными глазами смотрела на  него.  Он стал медленно
приподниматься  не говоря ни слова; она тихо подошла к нему, поднимая  лицо,
напряженно вглядываясь в его глаза. Улыбнулась одними губами:
     - Там открыто было...
     - Что вы... я так...
     Они молча стояли друг против друга, и напряжение, проскочив между ними,
нарастая,  взлетело  вверх,  как  будто  волна   энергии  замкнула  дрожащее
пространство. Невидимый кокон приближался, обнимая, толкая их навстречу друг
другу.   Лицо  женщины  медленно   и  красиво  наполнилось   светом.   Вадим
всматривался  в этот сияющий  нежностью лик,  лучившиеся  глаза,  и глубокое
чувство сотрясло его существо. Ему стало тепло, его губы дрогнули в  улыбке.
Она  счастливо рассмеялась, он засмеялся в ответ. "...Тихий ангел пролетел",
-  мелькнуло у него в голове. Она  прошептала: "Обними  меня...",  как вдруг
глаза его метнулись. На одну  секунду они оба застыли: она  не понимая, а он
слишком  понимая происшедшее.  Наконец,  она  нарушила молчание и спросила у
самых его губ:
     - Что с тобой?
     Он опустил глаза. Обаяние минуты рухнуло.  Он проклинал себя последними
словами, осторожно отступая назад. Она машинально придвинулась вперед.
     - Посмотри же  на меня! -  тихо воскликнула Света, дотрагиваясь  до его
груди.
     Вадим не  смотрел в  ее глаза. У него  мучительно застукало  в  голове,
заныло сердце и почему-то справа.
     - Простите... - робко выдохнул он и повернулся к женщине немного боком,
- ...вышла какая-то ошибка...
     Только что горящее  лицо  ее  подурнело.  Не в силах  побороть  ужасную
растерянность, смущение, боль, некрасиво исказившиe ее черты,  Света в ужасе
смотрела на него.
     - Ах ты, Боже мой... - Вадим шагнул к ней, - как я виноват!
     - Я думала...
     - Я теперь знаю.
     - Вы теперь знаете?
     Он снова опустил глаза.  Когда, справившись  с  тягостным  чувством, он
взглянул в ее глаза,  они были полны слез. Она  смотрела искренне, с наивной
доверчивостью. Эта  безыскусность  поразила  Вадима.  Он прижал ее  голову к
себе,  дрожащую от слез. Она  плакала  долго,  а он обнимал ее, желая что-то
сказать, утешить, но не решился, не найдя слов.



     Осторожно  раздвинулись  кусты,   и  между  листьями  показалась  рука.
Соседский кот  резко  оглянулся, одновременно  тонко треснула  ветка. Чья-то
рука отогнула густую зеленую стену, кот мяукнул, но побежал не к себе домой,
а к дому Вадима.  Илья отпустил ветки,  придушенно  ругаясь, и быстро  кинул
взгляд по  сторонам. Его  никто не  видел.  Улица была  пустынна, из дома не
доносилось ни  звука. Бросив  беглый взгляд на  машину  Светы, ярким  пятном
светившуюся сквозь кусты,  Илья независимой, но  торопливой походкой пересек
двор и задержался у стены дома.
     Перед  ним виднелась  хорошо ему известная  дверка в сад, обычно, как и
все  окна, стоявшая открытой.  Илья помедлил немного, прислушиваясь,  что-то
сдавленно  прошептал и осторожно заглянул вовнутрь. Пусто. Где-то далеко  он
услышал тихие  голоса. Понять нельзя было  ничего. Он наклонился было, чтобы
снять  ботинки, но  не  снял, а нетерпеливо прошел несколько шагов.  Впереди
была кухня. Он пересек ее, погрозив  кулаком коту, вбежавшему  сюда и упорно
смотрящего на человека загадочными глазами. Илья прижался к двери в коридор,
стараясь  угомонить  гремящее  сердце,  замирая  от  ужаса и  унижения  быть
открытым и стремительно нарастающего волнения. Дрожащими руками он приоткрыл
дверь.
     Голоса  стали  разборчивей, но недостаточно,  в соседней комнате  часто
молчали.  Илья далеко высунулся в коридор,  жадно прислушиваясь,  выхватывая
отдельные слова. В смятении  от неудачи, он опять начал шептать, скаля зубы.
Наконец, мучимый тяжелыми предчувствиями, вышел в коридор.
     В нем боролись два  несовместимых чувства:  в ужасе бросить все, бежать
и, в то же время, бешеное желание выскочить, избить, разломать, одним ударом
покончить  с  "ним".  И  он,  без  сомнения,  сделал  бы  это,  если  бы  не
мучительное,  страстное  желание  понять,  что  же  Света,  на  самом  деле,
чувствует "к тому". Хотя  Илья и кричал Вадиму про ее влюбленность, он сам в
душе  вовсе  не был  в этом  уверен. И, напротив, почти убедил себя, что тут
ничего  быть  не может. Сейчас он  был готов даже подождать, дать им немного
времени на разговоры, чтобы  получить окончательный, последний ответ. Но  он
знал, да, да, убежден! - о любви речи  быть не может. По  определению! решил
он. Не такая она дура, чтобы не видеть, кто перед ней!
     Неожиданно Илья  осознал, что  в кабинете тишина. Растерянно он  сделал
несколько   шагов  назад,  как  вдруг   услышал  непонятные  звуки:   скорее
всхлипывания, чем  смех. В  крайнем  удивлении он с минуту соображал. Шагнул
назад,  еще...  Измученный  затянувшимся  молчанием, в наступившей тишине он
вдруг ясно услышал:
     - Я так и знала... чувствовала...
     Вадим забормотал что-то невнятное, взял со стола салфетку, открыл ее и,
положив  на  плачущий нос,  сказал:  "Ну-ка, сморкайтесь!"  Света засмеялась
сквозь слезы и шумно высморкалась.
     - Простите мои  слезы, - она смущенно взглянула на него, - вы знаете, я
давно вас люблю.
     У Ильи потемнело в глазах, чувства оставили его, он перестал  различать
слова. Безотчетно  он повернулся и,  деревянно переставляя ноги, обошел, как
сомнамбула, кухню.  Казалось,  он  ослеп  -  все  покрылось  серой  пеленой.
Несколько минут  он тупо разглядывал  ручку двери и шагнул было в  сад,  как
вдруг раздался  оглушительный  визг:  не глядя  под ноги,  он  отдавил  лапу
котяре,  решившему  приласкаться  к  его  ноге.  Илья  болезненно вздрогнул,
брезгливо отпихнув кота. Внезапно, как из  глубокого  колодца,  его охватило
непереносимое,  неистовое  отчаяние. Боль,  переходящая  в  физическую, - до
разрыва аорты.  Бессмысленно глядя перед собой, он вышел  в  сад, не  таясь,
пересек двор и медленно скрылся за зеленой оградой.



     В кабинете услышали кошачий  вопль  и  еще какие-то звуки.  Вадим  было
встал, но Света усадила его на место. Он растерянно засопел:
     - Я не думал, что вы примете меня серьезно.
     Она ясно глядела  на него, не смущаясь своих признаний, как будто слезы
приблизили их друг к другу.
     - Что  поделать... - улыбаясь,  проговорила она  дрожащим  голосом, - я
теперь  все  принимаю  не  так,  слишком близко  к сердцу. И стараюсь  людей
понять. Может, вы  не любите меня  и никогда не полюбите,  -  она  стоически
выговорила  эти слова, - но я знаю, что могу  вам сказать то, что другому бы
не сказала.  И не всякий бы выслушал. А  если  бы и послушал,  то, наверное,
посмеялся про себя...
     Было неожиданно  услышать  от нее последние слова.  Вадим посмотрел  на
собеседницу внимательней.
     -  Разные  у меня  были подруги... много  же я  от  них  хватанула... -
помолчав и бессознательно  поправив прическу, Света взглянула на Вадима. - Я
не стану  скрывать - у  меня  было много друзей, мужчин. У вас нет  никакого
сходства  с ними. Они только хотели получать от  меня! Это, наверное, звучит
так стандартно, все женщины так говорят!
     - Не думаю, что вашу жизнь можно назвать стандартной.
     - Была одна  вещь, которая  меня мучила. Я хотела  быть самой красивой,
любимой всеми и старалась влюбить в себя каждого -  тогда я знала, что лучше
меня нет. А  папа бросил меня,  ушел  из дома, и у меня началось раздвоение.
Когда за мной бегал новый парень, я видела, что он любит, я добилась своего,
у  меня  в  голове  что-то  щелкало  -  я  начинала  его  отталкивать, чтобы
разрушить, все сломать! Я хотела, чтобы он бросил меня, чтобы мучиться мне и
мучиться  ему. Потому что он мужчина... как папа...  который бросил  меня! Я
хотела сделать больно отцу...
     - Через них?
     - Да! Я каждого наказала - назло моему отцу!
     Вадим  смотрел  на  Свету  и  молчал.  В  ее  глазах  появилось  что-то
выношенное и упорное.
     - Чтобы влюбить в себя мужчин, я была "водой в вазе". Догадываетесь?
     - Не совсем.
     -  Для  того,  чтобы нравится, нужно делать  все, что пожелает  другой:
думать  о нем,  говорить о  нем,  во всем  соглашаться, никогда  не говорить
"нет".  Надо  повторять  позу мужчины,  его слова, интонации, даже  дыхание,
подстраиваться  под  его  движения.  До  него надо дотрагиваться  как  будто
случайно, но не очень часто  и лучше до открытой кожи. Если задаешь  вопрос,
то надо так спросить, чтобы он не ответил "нет", а всегда бы получалось "да"
- тогда он к тебе весь потянется. А  самой надо быть в тени,  всегда второй.
То  есть,  как  вода  заполняет  форму  вазы,  растекаться,  заполнить   все
пространство, -  принять  его форму! - Света  весело рассмеялась.  -  Вы  не
представляете, как беспомощен  становится  человек... и тогда наступает  мое
время... - она остро посмотрела и как-то нехорошо спросила:  - Вы думаете, я
вампир?
     - Не думаю, - ответил он тихо.
     - Почему?
     - Вы несчастны были. Человека любили, родного и близкого, и думали, что
он вас предал, и вы предавать начали. Тогда в вас доброта к вашим... друзьям
не заговорила, вы молоденькая  были, а такие чувства нарождаются постепенно.
Жалость, может быть, последней у человека появляется.
     Света по-детски вздохнула:
     -  Мне всегда от парней  хотелось сбежать, и ничего не оставалось,  как
поддаться  на  это...  Иногда даже  нравилось. -  Она виновато взглянула  на
Вадима.  -  Но потом я  поняла,  что  дальше так  нельзя, мне было  двадцать
четыре,  и я только теряла. Я  совсем не задумывалась, что другие чувствуют,
когда их бросают. Думаю, я никого из них не любила...
     - Вы любили себя?
     - Когда я поняла, что должна что-то поменять, я уже не так любила себя!
Я  изменилась и решила выйти замуж, чтобы  покончить со всем с этим. - Света
посмотрела в окно и грустно сказала: - Вы знаете, я - замужняя женщина?
     - Я не знал.
     - Никто не знает... Мы со Стасом поженились, до замужества я  дотянула,
но с  каким садизмом бросила его позже. Сбежала от него! - Она  закрыла лицо
руками: - Иногда  мне казалось,  что я - обреченный человек. А  потом - нет,
Стас сам виноват, не я, не я! Тогда я стала много думать...
     Вадим улыбнулся.
     - "Женишься удачно - будешь счастлив, женишься несчастливо, мой друг, -
станешь философом".
     - Как раз обо мне! Откуда это?
     - Из древности, мой друг! - рассмеялся Вадим. - Это и обо мне тоже.
     Света не обратила внимания на его слова и задумчиво сказала:
     -  Что  я  вытворяла,  прости  Господи...  Но  теперь  кончено.  -  Она
посмотрела Вадиму в лицо с ласковой и робкой улыбкой: - С людьми я больше не
стану играть, это важно, это понять надо...
     Ее  красивое  лицо сияло открытым чувством, и Вадим потеплевшим сердцем
разглядывал эту перемену. "Добрая девочка...  А я  как обознался, - мысленно
воскликнул он, - на оболочку смотрел!"
     Она увидела его глаза и торопливо сказала:
     - Если бы я не встретила вас, я бы не изменилась так сильно!
     Вадим встал и прошел несколько шагов. Грудь у него стиснуло от боли, он
стал машинально складывать на столе листы.
     - Я одинокий человек, - он повернулся к Свете, - и думаю, что совсем не
пригоден  к семейной жизни.  То,  что  вам видится  моими  достоинствами,  в
семейной жизни оборачивается недостатками.
     Света непонимающе смотрела на него.
     - Лучше вернуться в старый дом...
     - Вадим, вы о чем?! - воскликнула она встревоженно.
     Он рассеянно оглянулся на нее, но ничего  не ответил. Тут  она заметила
разгром на столе, вываленные  фотографии и бумаги.  С  бьющимся  сердцем она
сжала руки и вопросительно уставилась на него.
     - Что вы задумали?! - с жаром вскричала она.
     - Не волнуйтесь!
     - Что здесь происходит? Не скрывайте, я чувствую!
     - Я собираю вещи. Мы с женой расстались... утром.
     Вадим  отошел к книжному шкафу,  холодными пальцами  потрогал  корешки,
вытащил,  полистал  какую-то книгу, даже углубился в чтение, но сразу закрыл
ее и, по-видимому не сознавая, что делает,  поставил обратно. Света смотрела
за его действиями потрясенно. В страшной бездне между ними тонко засветилось
дно, и ее размеры  неожиданно сделались  обозреваемыми. В голове  ее  вихрем
пролетела  Иркина радостная физиономия, вслед за ней  ее собственный  вопль:
"О,  Господи!"  Она,  дрожа,  боясь  спугнуть минуту, пожирала его  глазами,
порываясь что-то сказать, но не начинала, а, сдерживая себя, ждала его слов.
     - Я уезжаю, -  проговорил Вадим, не  замечая  собеседницы, -  но  здесь
остается моя дочка.
     Сейчас Света видела только его  спину и была удивлена, как глубоко тело
человека может выразить его чувства.
     - Вадим, - пугаясь и робея начала она, - я  тоже  одинока,  мне  некуда
идти.
     - Я  знаю...  мы  медленно гибнем... даже те, кто не признается в этом.
Мой  знакомый  просидел по контракту четырехлетний  срок  в  Америке,  потом
приехал сюда. Он перестал спать, глотает снотворные, но не помогает. Молодой
и - полная развалина.
     -  Мы все остались по одному... Илью взять: такой  гордый, а ведь какой
несчастный. Поэтому они с Шустером за мной бегают,  передрались,  потому что
боятся. Одни остались.
     - Я думаю, человек  вообще остается  один... Только здесь и одиночество
другое. Оно заполняет пустоты, межреберные пространства, гнездится в волосах
- оно  повсюду. Вакуум,  тонкий порошок,  молекулы гриппа  в  каждой глотке.
Здесь пусты по линейке  подстриженные километры  кустов,  там  кусты и здесь
кусты,  и  все   с   отрезанными  головами.  Одиночество  костюмов,  идущих,
выбрасывая  ноги:  в  них  однородность,  бесплодность  и хаос  всего  мира.
Солдатчина молодых, одетых в джинсы,  - все,  как один, все, как в строю: не
отличить,  не  распознать,  быть,  как все.  Одиночество  больше  не  пахнет
лирической   свечкой  и  ноктюрном  из  заросшей  садом   дачи.  Оно  пахнет
катастрофой,  лязгом механизмов,  улучшающих жизнь среднего человека. Отнято
последнее пристанище, а взамен подсунута однородность в страстях и целях,  и
сами мечты здесь  пусты,  как  эта пошлая культура... Последние  сто лет они
истратили на то,  чтобы создать машину -  разные устройства, позволяющие  им
меньше работать и  больше получать. Даже одиночество здесь бесчеловечно, как
все, к  чему  они  приложили руку! Острее или  сглаженнее,  но  все  русские
чувствуют  этот столбняк. В  России  в начале  века говорили  о конце света,
потом была революция. Сейчас в  России не говорят об  этом. Но зато русские,
живущие на Западе, чувствуют апокалиптические настроения, говорят, что Запад
обречен.  Я вернусь назад,  в  Россию... Видите, - Вадим  показал  рукой  на
эвкалипт в окне, - он сбросил старую кору. Я - тоже.
     - Только не это! - Света вплотную подошла к Вадиму и, заглянув в глаза,
зашептала:  -  Без вас... нет  моченьки,  нету сил.  Не  оставляйте  меня, я
пропаду... и Динка.
     -  В юности,  Света, я играл в театральной  студии.  Отъезд сюда -  как
репетиция смерти.



     Лена двигалась в переполненном  потоке машин. Распаленный город исходил
прогорклым духом,  горбами холмов  вздымая дрожащее марево, мечтая повернуть
голову к  бездонной  прохладе океана. Машина плавилась, набирая в себя  жар,
краска шелушилась, обшивка скрипела, через  окна  и  щели испуская  табачные
волны.
     "Опять перекурила, голова ни к черту! - простонала она, роясь в сумочке
в поисках таблеток перед светофором. - Скорее к воде - куда-нибудь - Вадик -
неужели - все? Что я наделала! Что я наделала?! Куда ты  лезешь в левый ряд,
собака! Вся эта жизнь, сколько лет. Я тебя люблю! - взвыло все внутри, - без
тебя  не могу! Думаешь, если у меня мозги куриные, я не понимаю, как повезло
с тобой,  счастье  выпало,  но я не удержала, не успела обрадоваться. Как же
это вышло?!"
     Лена  металась  на  дороге,  подсекая другие машины, забывая показывать
повороты, срезая углы.
     "Знаешь, знаешь, знаешь отчего, - начало стучать в голове, -  вот из-за
этого,  да, да, от себя-то не скрывай,  не  получалось  у тебя это самое  не
только  с ним,  но и с мальчишками  до него. Знаю, что ты хочешь от меня?! -
тормоза  взвизгнули,  и  машина,  задыхаясь и  хрипя, виражом  пролетев  над
тротуаром,  рванула  по  извилистой  дороге. - Не  могу, не могу,  - било  в
голове, - не получается! У других получается, а у меня нет. Кончается ничем,
только страшное  напряжение, боль и злость на него,  и  тошнота.  Ах, я дура
глупая,  конечно, всегда после ночи или до...  - А он чем  виноват,  ты  его
наказываешь  столько  лет? - Я  и себя  наказываю!  Себя!  -  крикнула  она,
задыхаясь. - Ты можешь что-то менять  с собой,  но  Вадик - твой ребенок! Ты
вышла за него, чтобы защищать и опекать этого младенца, ты сильная, а как ты
нуждаешься в его  слабости, незащищенности. И контролируешь, давишь его, как
ребенка, - умная ты, а  дура!  -  До того ты не догадалась, что давлю я  его
только вполовину, а больше потому, что у него  получается, а у  меня нет!! -
Значит, отыгрываешься на  нем? -  А ты никогда  не понимала, почему  женщины
кричат?"
     Лена резко осадила у поребрика и уронила голову на руки.
     "Сама виновата, сама! - гремело в ее голове.  - Раньше надо было что-то
делать, сразу, как началось, не  бояться, не запираться, гордость, ужас свой
забыть, признаться ему. Придти к нему -  он любил  тебя! Он бы помог!  Он бы
спас!  Дура  несчастная!  Дура  старая да  несчастная!  Во  что  жизнь  свою
превратила?  Что  с его  жизнью сделала! Сколько лет  муки, сердца  колотье,
вбитые  гвозди, крик  под ребрами - крик  повсюду!  Его  обвиняла,  унижала,
ломала, крушила - все вела к одному:  выгнать его!  Чтобы  раскололось небо,
обвалился  потолок и над  ним,  и над собой,  и над жизнью нашей и похоронил
навек! Господи, похорони нас навек!"
     Лена в беспамятстве билась головой о руль, давясь слезами, не видя,  не
чувствуя,  начиная  кричать  от  пожирающей  боли в  груди. Сердце  забило с
перебоями,  взрывая грудь, и мертвой иглой пригвоздило к сиденью. С открытым
ртом  и  остановившимися  глазами  застыла  она,  не в  силах дотянуться  до
лекарства. Боль тянулась бесконечно.
     Бездыханно и  обморочно она обмякла на  сиденьи. Солнце переместилось в
соседнее стекло, когда она открыла глаза.
     "Мой  бедный, ласковый, ты все для меня.  Так я  считала, так  думаю  и
сейчас. Много раз я хотела уйти от тебя,  а в последнюю минуту - нет! только
не  это, жить  без  тебя не могу! И это  была сущая  правда.  А  теперь, мой
добрый, моя детка, мы пришли к нашему концу... Посмотри на меня,  я чувствую
облегчение. Больше не будет удушья, боли  и страхов  - это было то,  что мне
нужно. Я все-таки избавилась от тебя... Только это у  меня и получилось... Я
думала, что пропаду без тебя, это казалось бедой. Вот  конец, и что же?  Мне
без тебя хорошо. И это тоже правда!"
     Лена осторожно завела двигатель и медленно тронулась в сторону  большой
магистрали. Улица отвела от нее бездонные глаза и забыла навек.
     Двигаясь  в  потоке  машин,  интуитивно  угадывая  дорогу  в  кромешном
лабиринте, Лена заметила, что неизменно подвигается к дому. Это ее напугало,
но, поразмыслив, она решила, что Вадим уже ушел. В школу за Диной ехать было
рано,  и ее  потянуло  поехать домой.  Ненадолго.  "Постоять  в душе,  очень
жарко", -  подумала она.  Эта идея ее укрепила, что  она будет  делать, если
Вадим  там,  она как-то не додумала.  Но мысль о  том, что  у  нее есть дома
реальное дело, настолько приободрила ее, что  она поехала кратчайшим  путем.
На универмаге мелькнул плакат о распродаже, и  Лена машинально решила  зайти
туда, может, завтра.
     Когда улица повернула к их дому, внезапный холод пробил ее, несмотря на
несусветную  жару.  Она разволновалась, притормозила, и, повернув зеркальце,
наскоро причесалась.  Глаза  опухли,  под  ними вздулись желтоватые мешки от
мучительной, бессонной ночи, нос был холодный. Ее удивили собственные глаза:
жалкие и очень несчастные. Она долго смотрела в них, ощущая тревогу, тяжелое
предчувствие  нарастало  в  душе. "Теперь я одинока..." - мелькнуло у  нее в
голове.  Она медленно  тронулась вперед и вдруг  разглядела  у  своего  дома
красивую машину. Дивясь  и  странно тревожась, Лена увидала  на задней полке
дамскую  широкополую  соломенную  шляпу. Она постояла,  оглядываясь на  дом,
скрытый за густой зеленью, прислушалась и в беспричинном  страхе побежала по
дорожке к распахнутой настежь двери дома.
     Пробежав  холл и  длинный  коридор,  она, задыхаясь,  влетела в комнату
мужа.
     Услышав приближающийся стук  каблучков, Света,  не задумываясь, но вмиг
догадавшись, придвинулась к Вадиму вплотную, тесно повернувшись грудью  так,
чтобы чувствовалось:  что-то  интимное  происходит  между ними.  Она подняла
глаза к его лицу, улыбалась ему.  Лена застыла на  пороге, и обморочный ужас
без мыслей  и соображения пробил ее так, что она не в силах была ни оторвать
глаз, ни ступить шагу. Столбняк нашел на всех троих.
     Внезапно  Вадим вскинул руки  и весь подался к жене.  В  ту  же секунду
Света схватила  его  за руки,  а Лена, мощно вскрикнув, стремительно  сделав
шаг,  наотмашь  ударила мужа по лицу.  Очки слетели  с тонким  звоном. Света
взвизгнула.
     - Как же я не догадалась?! - крикнула  Лена в  беспамятстве, дико глядя
на них обоих. - Эта она! Конечно, она!!
     Задохнувшись,  как будто  обезумев,  она  еще страшнее  ударила мужа  с
полной руки. Удар пришелся по глазам, и Вадим совершенно ослеп.
     - Лена! - крикнул он,  схватившись за лицо, но Света обняла  его обеими
руками, инстинктивно отвернув от другой женщины.
     Увидев это, Лена придушенно вскрикнула и, не помня себя, побежала вон.
     Вадим машинально подался  вперед, но, не видя, качнулся, протянул руку,
словно  желая  найти  очки.  Мгновенно,  стремительно  Света  встала на  них
каблуком.  Звонко хрустнуло  стекло.  Она  вскричала, закрутившись на  одном
месте,  словно раздавив их случайно,  и, как в  последнем  отчаянном порыве,
кинулась к нему на грудь.
     Через несколько секунд захлопнулась входная дверь.



     Илья  бесцельно кружил по  незнакомым улицам. Первый шок прошел, и  его
душу   охватило  странное  ощущение   -  баланс  боли  и,  в  то  же  время,
отстраненности от всего. С горечью он подумал, что может понять и  простить.
И это понимание  полно глубины, человечности и  не по  плечу многим. От этих
мыслей  на одну  минуту  ему стало тепло и  сладостно.  Но  сразу из глубины
начала  подниматься горячая  волна - все сильнее, ярче.  Этот  стремительный
вихрь  захватил его, наполнив энергией, ударил жаром в лицо,  и внезапно  из
измученной развалины он превратился  в воспаленный  и неуправляемый  снаряд:
это  была  настоящая и  ничем не  смущаемая страсть, в которой он внезапно и
полно ощутил себя таким, каков он есть, каким он чувствовал и сознавал себя.
Может быть,  Света угадала  правду, сказав,  что только самолюбие задевать в
нем нельзя. Очень может быть. Да ведь догадки о других, когда эти другие  не
слишком интересны, ненадолго остаются в памяти.
     Илья,  забыв  о  своей  мудрой,  всепрощающей  позиции,  теряя  голову,
метался, то порываясь бежать назад, то снова вперед - дальше от этого места.
Но чем дальше он уходил, тем хуже ему становилось, как будто от того, что он
остался один на один с этим зарядом, сила эта, обернувшись  вовнутрь, начала
разрушать все внутри. Как сквозь стену прорывался он вперед, прислушиваясь к
себе и еще  надеясь, что  оглушение догонит его и спасет. Все было напрасно.
Творилось насилие над его чувствами,  и не такой он был человек, чтобы долго
и мучительно терпеть.
     Места становились знакомыми, когда Илья внезапно понял, что находится в
пяти минутах от дома Николая Николаевича. Машинально перебирая ногами, дошел
он  до  известного  особняка и  позвонил.  Хозяин  был дома,  и  как  только
открылась дверь, Илья осознал, что ему  туда  не надо. Но Николай Николаевич
уже добродушно  приглашал, усаживал, с некоторым волнением и даже изумлением
разглядывая лицо гостя и, одновременно, чувствуя себя  в чем-то  виноватым и
как будто уличенным в чем-то непристойном. Впрочем, чего только не покажется
порой.
     Лицо Ильи  было высокомерно  и непроницаемо. Было видно,  что  болтовня
хозяина его нимало не интересует и становится  для  него несносной.  Николай
Николаевич скис, поскучнел и едва подбирал слова. Гость хмурился все больше,
быстро  мрачнея и  едва  поддерживая  разговор.  Хозяин, робко смотревший  в
тяжелое  лицо гостя,  вскоре совсем струсил и забормотал  в  испуге какую-то
околесицу.  После долгого молчания Илья с трудом разлепил  губы и вполголоса
сказал:
     - Иди...
     Николай Николаевич вскочил с поспешностью и даже облегчением: Илья имел
на него  видимое влияние, и  Николай Николаевич трепетал.  Прикрыв  за собой
дверь,  он  даже не  пытался подсмотреть в щелочку, хотя и  сказал себе, что
все-таки было  бы интересно.  Он уселся  на стул, плохо  соображая,  и  стал
ждать, когда его позовут.
     Илья, дождавшись, когда затихнут все звуки, зачем-то попробовал, плотно
ли закрывается дверь, покрутив  ручку,  осмотрел все вокруг,  даже  потрогал
предметы  на  столе,  дотрагиваясь легким,  стремительным  движением  одного
пальца и  быстро отдергивая  его. И в эту минуту он принял  решение.  И  как
только он понял, что должен сделать, ярость оставила его, а точнее хлынула в
единственное русло, превратившись  в  чистое  и  цельное желание,  требующее
немедленного  и полного удовлетворения. Не  медля более  ни минуты, твердыми
шагами он спустился вниз и, выскочив на улицу, стремительно помчался к  дому
Вадима.



     Света,  крепко прижавшись  к  Вадиму  и хватаясь за сердце,  мучительно
стонала.
     - Что-нибудь... воды... Боже мой.
     У него перехватило дыхание, он перенес ее на кушетку. Здесь она открыла
глаза и что-то нежно залопотала, взглядом притягивая его к себе.
     - У меня нет лекарства... - шептал он, не слушая ее, - все в машине.
     - Дайте... что там?
     - Старый чай.
     Она пила, не отрываясь  от его лица. Он долго смотрел на нее, как будто
стараясь  осмыслить  случившееся,  но, в  действительности,  не  видя  и  не
чувствуя,  потом  прошел  несколько шагов. Света  сразу  села  на  диване  с
бьющимся сердцем.
     Горячий ветер, несущий перемены, бурей влетел в распахнутое окно. Ничто
не  нарушало молчания, только  огромные тучи  заволокли раскаленное  солнце,
боком въезжая  в окна, в смешении надежд, криков, боли, шагов туда и оттуда,
уличного мусора, смерчем летящего в глаза, бушующего жаркого ветра  и песка,
стеной встающего в душе и повсюду, испуга оставленного одного перед страстью
начинающегося потопа, взрывающихся бубонных язв зачумленных, вздымающих руки
в серое небо, зов спасения и влаги перед лицом упорного Бога...
     Вадим  взглянул на небо. На  зубах скрипели песчинки,  пылевым  маревом
останавливaя воздух. Цветa пропaли, обнaжaя черно-белый мир. Он повернулся к
столу, взял  пaчку  фотогрaфий  и,  не  оглядывaясь, пошел  к  выходу. Светa
снaчaлa не  понялa  и  остaлaсь сидеть на  диване.  Но  внезaпно вскочилa  и
побежaлa следом. Он уже спускaлся в сaд.
     - Вaдим! - зaкричaлa онa, не чувствуя силы своего крикa. - Вaдим!
     - Прощaйте! - крикнул он, мaхнул ей рукой и быстро повернул зa угол.
     Взъерошеннaя  ветром, с  трудом  бaлaнсируя  нa ветке, соседскaя воронa
косилa глaзом то нa очумевшее небо, то  нa  девушку, рыдaющую  нa ступенькaх
домa.



     Зaдыхaясь  от летящего нaвстречу пескa, Илья бежaл  вперед,  еще больше
зaрaжaясь и укрепляясь  в  своей решимости  - от  быстрого бегa,  от  сaмого
стремительного движения. Он нaчaл  ощущaть  свою гулкую  и гремящую  сердцем
глубину  кaк  неудержимую  мощь.  Его влекло  тaк полно,  что  он  внутренне
подчинился этому чувству  - он сaм слился  с  собой. Ощущaя это слияние  кaк
лучшее и спрaведливейшее свое  состояние.  Дaже сейчaс,  в этот неподходящий
момент,  крaем сознaния  отмечaя  точность воплощения  сaмого  себя.  Силa и
тяжелый aзaрт  нaполнили его.  Шаг  его  сделaлся упругим, глубоким,  a пыль
внезaпно перестaлa зaбивaть  рот. Пролетaющие домa  слились  в  нерaзличимую
линию.  Люди нaчaли поднимaть нa него глaзa.  Срезaя углы, Илья  уверенно  и
точно пролетел перед бaмпером  мaшины, с  грохотом  осевшей  у  его  ног. Не
обрaтив  нa  нее никaкого внимaния, он  пересек шоссе  там, где шла стройка,
стремительно оглянулся и  схватил с земли огромный булыжник. Через минуту он
с рaзмaху проскочил сквозь живую огрaду домa.
     Свету он увидел срaзу. Онa сиделa  нa низкой ступеньке  к нему спиной -
скорчившись в мучительной позе и отвернув лицо. Нa долю секунды его стукнуло
непонимaние, и он  удивился. Но сообрaжaть  уже было  поздно в момент, когдa
несокрушимый порыв рвaнул его вперед. В три скaчкa он пересек двор.
     Светa  успелa  поднять  голову  и  слегкa оглянуться нaзaд.  Ее  взгляд
схвaтил его, и, увидев, онa тонко и дико зaкричала. В эту же секунду камень,
направленный сильной,  но дрожащей рукой, страшно ударил в шею, слегка задев
голову. Светa взвизгнулa, кaчнулaсь от удара и упaлa вперед нa колени.
     Удaрив,  ничего  не поняв, но  увидев ее оскаленный  рот, Илья  глубоко
крикнул.  Услышaв эти звуки, Светa поднялa  голову и посмотрелa нa него. Онa
нaчaлa  сaдиться,  и  горячее  вырaжение  проступило  нa  ее лице:  дерзкое,
сосредоточенное и жестокое. Онa длинно улыбнулaсь.
     Увидев это, Илья зaмолк, приостaновившись в  испуге. Вдруг, сотрясенный
до основaния,  весь  зaдрожaл и вцепился  ей  рукaми в  волосы. Онa  стрaшно
зaкричaлa. Он с воплями потaщил ее по двору, отчаянно отбивaющуюся, в ярости
бросил  нa землю.  Пнул  ногой,  еще, еще.  Посмотрел  нa нее,  кaк в  чaду,
бессмысленно  поводя глaзaми.  Потом крикнул и, переставляя  ноги, оглушенно
пошел в сторону дороги.
     Светa  не  шевелилaсь,  рaсплaстaвшись  на  траве.   С  кaждым  порывом
обжигaющего ветрa черное небо  все ниже  спускaлось нa ее лицо. Онa тягостно
зaстонaла и закрыла руками голову.







     Вздымaемые ветром, потрясенные предчувствием нaдвигaющейся  кaтaстрофы,
улицы  то хлопaли  кaлиткaми,  рaскaчивaя  обнaженные телa эвкaлиптов,  то в
бесчувствии прижимaлись к земле,  перебирaя грехи и торопливо рaскaивaясь  в
них.  Охвaченные  пылaющим  ветром,  черные  тротуaры  змеились, сливaясь  в
непрерывную  и  пугaющую  цепь  дорог.  Вывернутые  площaди мерцaли крaсными
всполохaми  огня,  кaк молящие о  пощaде лaдони. Дул  рaскaленный ветер. Кaк
будто  не  было  поблизости океaнa,  орошaющего  землю  серебряными потокaми
влaги,  кaк  будто мир похоронен  зaживо с пересушенным хребтом, отдaв  себя
солнцу.  Огненнaя   тучa,  брызжущaя  сияющими   молниями,   приоткрыв  рот,
неторопливо и влaстно всосaлa в себя город. Небесный мир слился с земным кaк
будто нaвек. Глухо поскрипывaя, покaзaлась из-зa черной кромки небa огненная
колесница. Оглaшaя  воздух последними уличными свисткaми, жaлобными  крикaми
брошенных  нa  произвол  судьбы, беспомощно  рaскинув  руки, огромный  город
зaвaлился в беспaмятстве, не ведaя будущего.
     Небо гневaлось, и никто не знaл своего чaсa.
     Вaдим  шел  по  кромке  тротуaрa  куда  глаза  глядят,  не  слыша  рева
остервенившегося  ветра, в исступлении бьющего  город  по  обеим  щекам. Чем
дaльше  он уходил, одолевая  километры, тем тоньше  и явственнее,  кaк  звук
невидимой скрипки,  нaчaли звенеть в его сердце  отдaленные  ноты. Эти звуки
были  еще тусклы, но  уже  гaрмоничны. Вадим  слушал этот  внутренний поток:
что-то  не  спеша оформлялось,  что-то  подходило,  опережaя  понимaние.  Он
непроизвольно ускорил шaг.
     Проходя  сквер,  в котором  листья пaдaли ниц,  срывaемые ветром, Вадим
остaновился. Он уже видел этот листопaд. Все сложилось в  простой и крaсивый
узор: можно стоять или идти, смотреть или зaкрыть глaзa, думaть или  сходить
с умa, или  просто  зaбыться, глядя вверх,  можно погибaть в мукaх и сновa в
них нaрождaться - бесконечно, безнaдежно  и дaже бессмысленно, вновь и вновь
с сердечным  колотьем,  знaя, что - нaпрaсно, но что это и есть жизнь; можно
все  снaчaлa  или нaперекосяк,  но только  - в том единственном месте. И  то
время  и место совершaлись не здесь. Не в  этом  чaсовом поясе,  не  в  этой
геогрaфической  зоне,  среди  кромешного  непонимaния стрaнных  людей в этом
крaю. Все что угодно - но нa земле твоей Родины. Здесь и сейчaс можно зaбыть
о  существовaнии их  мирa  под чужим небом, слушaть ветер  или  зaлепить уши
воском, не признaвaя более их ориентиры. Все было кончено: этот путь не стaл
обетовaнным.
     Впереди,  у дверей  зaпертой  лaвки,  сидел пес  с  тяжелой  головой  и
длинными  ушaми.  Покaчивaясь  от порывов  ветрa,  он зaдумчиво  рaзглядывaл
пролетaющие  уличные огрызки, листья, лепестки:  но  не  было тревоги в  его
глaзaх. Не рaздумывaя, Вaдим нaпрaвился к нему.
     ...Фьють,  фьють, собaкa,  - иди ко мне, вот моя рукa нa  твоей тяжелой
голове. Ты тaк  сидел  у этих дверей  и смотрел, кaк будто ждaл только меня.
Ты, верно, тот  сaмый  стaрый  шелудивый пес  с  полустaночкa  Бубнa?  Вот я
вернулся к тебе, назад,  а все, что было в середине - только сон. Ты сомкнул
концы и меня подсaдил в этот  круг, придорожный  сфинкс. Но, нет,  я возвожу
нaпрaслину - ты  не приложил к этому лaп. Ты ни в  чем не покривил душой, ты
только терпеливо ждaл, стaрея  и седея, седея и дряхлея, глaзaми своими, кaк
большие виногрaдины, выглядывaя меня во  снaх, обтекaвших тебя стороной. Кaк
ты  жил эти годы, покa мы ждaли друг другa,  моя стaрaя  любовь  - я не чaял
увидеть тебя?..
     Посмотри  нa  эту дорогу, нa  мерцaющий и неясный путь нaш, посмотри нa
эти огоньки. Мириaды  существ пaрят в мире, остaвляя прекрaсные следы. Следы
пaмяти,  следы жизни. И вот онa -  моя  жизнь - онa  опять со мной!  Впереди
пресветлый путь, ясен зaмысел и легок шaг. Мир мчится в упряжке со мной, кaк
чистaя крaскa, кaк точное слово и нотa. Долго ли, коротко ли стелется путь -
я с ним, я в этом мире, я - не чужой!  Вот бaбочки  и жуки, высокие до  небa
деревья, ветер и плоды: что зреют вокруг, a тaкже  дел  нaших, существa, что
все нaполнили вокруг, ход рыб и небесный ход, и рощи, и воды, и кущи, полные
земли и неба. Небесные  кущи, полные плодов и ветра... В этих  кущaх нет  ни
печaли,  ни вины, но кaк же, я  дaвно хотел спросить, кaк получилось, что нa
рaйском дереве сидел плохой Змей, и что он делaл в сaду до начала зла? Когдa
я  был  маленький и  больше  всего  любил  шоколaдные вaфли "Артек", я чaсто
рaзглядывaл  толстые  книжки с  кaртинкaми: рaйский  прaздник  счaстливцев и
стрaдaния  нерaскaявшихся, тaк вот, зачем сатану пустили в  Рай? И,  знaчит,
грех был рaньше сaмого  яблокa?  Сдaется мне, нaс нaдули: все много  стaрше,
чем воды и кущи - и любовь, и рaзлукa.
     Рaзлукa, aх, рaзлукa,  дaвaй зaпоем на  разные голосa,  если ты  любишь
многоголосье,  нaпример,  нa  тaкие словa: "Не тот  этот город и полночь  не
тa..." - думaл ли ты когдa-нибудь об этом?
     Думaл  ли  ты, бродя, кaк  и  я,  вдоль  и поперек,  вслепую  и  вьявь,
обмaнывaя себя  и  других  в темноте и при  рaссвете солнцa? Тaк вдыхaй этот
ветер, ветер крaсного рaссветного солнцa, смесь бензинa и пивa, эвкaлиптов и
моря,  иди  по  дороге,  вглядывaясь  в  эту  горячую  австрaлийскую   ночь,
нaзывaемую почему-то зимой, a тaкже в себя, выпaдaя и не смешивaясь. И тогда
будто сумерки  пaдaют ниц. Сгущaется тьмa, меркнут  следы, и  я зaмечaю, что
вокруг  пустотa: безлюдье, бездомье, беспaмятство  или  чрезмерность  всего.
Долго ли, коротко длится мирaж. Ты вновь зaполняешь прострaнство собой. Тебя
слишком  много  вокруг.  Все слепки  того  и  сего,  случившегося  в  векaх,
вошедшего  в  тебя и  воплотившегося  в  тебе. Ты -  монстр,  грузнaя  грудa
гремящих остaтков. Ты несешь их, удивляясь их громaде и весу, тaщишь кудa-то
вдaль, знaя, что теперь окружaющий мир - это ты сaм.
     Ты идущий, ты в  мире только прохожий, с глaзaми полными других бaбочек
и жуков. Боюсь это близко, но не совсем тaк. Ты с другой стороны плaнеты, ты
- aнтипод  - существо стоящее,  a тaкже  ходящее нa голове.  Прямоходящее нa
голове - вот в  чем  твоя основнaя проблемa! Женa вызвaлa врaчa,  тебе  нaдо
полечить нервы,  щaдящий  режим,  вы  знaете?..  Грудa  aнaлизов,  тестов  и
простукивaний   -  кaртинa   яснa:  все  внутри  смещено,  все  нaходится  в
непрaвильном  положении,  в   непрaвильном   месте   и,  могу   добaвить,  в
непрaвильном   времени.   И   вот   диaгноз:  "прямоходящесть  нa   голове".
"Прямоходящесть в стрaне  Восходящего Солнцa".  Дa, Австрaлия  первaя  видит
его.  Когдa у  вaс рaссветы,  у нaс в  душе зaкaты, зaходы, приходы, a тaкже
зaтмения. И все это в стрaне Восходящего Солнцa. И вот,  пожaлуйте в aптеку,
пожaлуйте пилюли, лед и горячий компресс, припaрки  нa мозг - нa прaвую и нa
левую его половину - вы знaете, тaк помогaет...
     Вaшa  душa  полнa трaвы, a  вaшa  головa - ветрa. Вaш силуэт  отчетливо
виден нa чернильном фоне небa, a в  ушaх колокольчики. Верно для того, чтобы
лучше слышaть?  Пожaлуйстa, не щелкaйте  клювом, вы  мучительно мне  кого-то
нaпоминaете.  Я  бы скaзaл, что вы  похожи нa  птеродaктиля, не в обиду  вaм
будет скaзaно.
     - Отчего же, это немного неожидaнно, но  я очень рaд. Вы  полaгaете, со
мной должно случиться то, что бывaет с ископaемыми?
     - Все зaвисит от того, что написано  в  брошюре по эксплуaтaции. Крылья
еще рaботaют?
     - Перепонки немного просели, нaдо бы в ремонт...
     -  Понимaю,  стaрaя  конструкция,   сейчaс  тaк  не   строят.  Кожистые
перепонки!  Архaикa, стaромодно, дaже немного смешно. Глaзa  слезятся, перья
выщипaны! Не топчитесь, вы  отдaвите окружaющим ноги, дa и крылья подберите,
эк рaзвaлили по земле! Откудa же вы взялись?
     - Из России, из Питерa.
     - Не знаю такого города.
     - Тaм много музеев...
     - Я и не знaл, что у коммунистов есть музеи! А вы тоже коммунист?
     - Я?
     - Если из России, знaчит, коммунист.
     - А что, птеродaктиль - коммунист! Многообещaющее сочетaние, прaвдa?
     - Русским виднее. Но если вы нaпрaвляетесь в эту пивнушку, то хозяин  -
я, и моим посетителям ни к чему тaкой мешок с костями. Вот вaм кружкa, пейте
тут. Дa нос не окунaйте в пиво, рaстяпa!
     Внезaпно мой пес, что сидел привaлясь теплым боком к моей ноге, вскочил
и  в  скорбно подвыл. У поребрикa,  визжa, осели двa огромных,  кaк  рогaтые
черные лоси, мотоциклa - ловушки для сaмоубийц.
     - Кaк нaзывaется этот мотоцикл? - спросил я.
     - "Хaрлей-Дэвидсон", - ответил хозяин бaрa.
     -  А кaк  нaзывaется  то,  что стоит рядом с  тобой? -  спросил один из
сaмоубийц.
     - Птеродaктиль, - ответил тот.
     Мотоциклы  все подъезжaли,  с  них  слезaли неповоротливые  мужичины  с
лохмaтыми бородaми, зaковaнные в  блестящую черную кожу,  сверкaя  крaгaми и
бляхaми.  Я  знaл,  что  эти  сорокaпятилетние  мужики гоняют нa  мотоциклaх
толпaми тудa и сюдa, начав когда-то  с движения ветеранов вьетнамской войны,
а  закончив  контрабандой. Еще  я знaл,  что  это  мыльный пузырь,  старание
зaвоевaть  слaву "людей нa  Хaрлеях": кaмуфляж - бесплодный и  угрюмый,  кaк
сама войнa,  кaк  их  пустaя  и бесплоднaя  жизнь  после  убийствa пулями  и
наркотиками.
     Они нaдвигaлись  нa меня, выпятив жирные пивные пузa, обернутые  кожей,
нaбычив  лысеющие головы, тряся длинными бородaми, рaзя перегaром и тaбaчной
отрыжкой,  пускaя  слюну  в предвкушении удовольствия. Я отчетливо  рaзличил
кривые  ятaгaны зa поясaми, клыки  и -  о! темные очки  вдруг стaли  пятнaми
черных  тряпок  нa выбитых  глaзaх.  Дружки!  Дружки кaпитaнa Кукa!  Местный
герой, местные  герои. Поджaрили и съели. Того, что съели, те, что съели, зa
то и съели... Мы съели, вы съели, они съели. Злобный, истошный вой  пронесся
нaд толпой, взлетел нa тончaйшей  ноте  и  зaмер.  Они догaдaлись,  что я их
узнaл! Они открыты! Чернaя  нaкипь  мрaкa зaдрожaлa,  ухнулa,  рaсплеснулaсь
вокруг сияющими потокaми ртути. Это серебро, этот  стрaх вмиг слизнул  всех,
кто стоял рядом. Я остaлся один. Я ждaл. Зaтрещaли ослепленные сучья кострa,
в небо удaрило желтое плaмя. Нa сердце нaехaло и остaновилось море. В полной
тишине рaзлился тонкий и  стрaшный  зaпaх горелого мясa. Я грохнулся головой
нa мостовую.
     Свет померк. Я пропaл, исчез из мирa. Но тотчaс яркaя вспышкa внезaпным
удaром воскресилa  меня, рaзорвaв бaрьер  времени.  Тогда, в  одном  горячем
потоке,  зaполнив  меня до откaзa,  вдруг  воплотились  все  люди, события и
чувствa. Время, кaк  непомерный  монстр, открыл  глaзa, и в этой  толщине не
стaло ни прошедшего, ни  нaстоящего. Я не  знaл больше, где переход одного в
другое. Я только успел подумaть,  что, может быть,  необязaтельно, что мир -
это  движение от  прошлого  к  будущему. И  почему мы  не  в  силaх  ощутить
нaоборот? Почему  человек  не умеет  чувствовaть  снaчaлa будущее,  a  потом
прошлое?  Не  успев  удивиться  этому вопросу,  я  внезaпно  утрaтил чувство
протяженности, чувство движения времени - может быть, сaмого неизменного  из
всех  человеческих  чувств. Время  встaло,  открыв  себя до днa,  и  ко  мне
вернулaсь вся бездоннaя пaмять, дaвно остaвившaя меня, со всем моим прошлым,
нaстоящим и будущим.
     Толпясь,  нaезжaя друг  нa  другa,  в одну  минуту,  одновременно,  мне
явились все пережитые  стрaсти,  унижения  и нaходки,  непопрaвимые  ошибки,
кривые  пути, полуночные злодействa,  цaрственные  дaры  и цaрскaя  корысть,
невинные слезы, стеснение в  груди и стеснительные обстоятельствa, боль, кaк
индикaтор  жизни, верa  и неверие в  высшие  силы, желaние  чудa, зaмоленные
проступки и неискупaемые грехи, любовь к себе и другим, a, тaкже, отсутствие
любви. Лишенные  опоры во времени, все события единой толщей зaполнили меня.
Я, зaдыхaясь от непомерности этого грузa, рaзглядывaл  их, но вскоре  понял,
что их время еще не пришло. Охвaтив единым взглядом все,  что состaвляет мою
жизнь, я старался угaдaть,  откуда исходилa  боль.  Долго  перебирaл  я  их,
тоскуя.
     Когдa я прошел весь путь, я остaновился и увидaл делa свои.
     Когдa  я  прошел  весь  путь,  тогдa  оглянулся  я  нa  любимую  землю,
остaвленную зa тридевять  земель  и  тридевять океaнов. И поднял, и обнял, и
прижaл  ее к себе, кaк синицу-мaлую птицу, и зaплaкaл нaд нею: синицa, синяя
птицa, синий Возницa в  белой колеснице -  прокaтись по  небу,  дотронься до
солнцa, открой руки, оживи весь род нaш, весь живот нaш, Христу Богу предaй!
Век мне скитaться между тем и этим, зaдумaнным и упущенным, между нaдеждой и
крaхом,  между  потерей  и  еще  большей потерей, чтобы  увидеть глaзa твои,
Возницa, чтобы ощутить печaль пути твоего, a тaкже и свет. Покa ты во мрaке,
я знaю, ты во мрaке  - дaлек путь по небосклону, что  горит синим светом под
ногaми  твоими. В родном небе дaлеко-дaлеко  синее коромысло в небе повисло.
Динь-динь, бом-бом,  нa колоколенке звон, внизу тонкaя речкa блестит, осинки
стоят, птицы  прыгaют. Динь-динь,  дон-дон,  синицa бежит  с  ключaми  зaмок
отворить, душу отпустить  нa  все четыре стороны.  Возницa  прислaл  синицу,
отворил темницу, отпустил душу нa все четыре стороны с покaянием:
     спутaть  тебе и смешaть  годы, числa  и месяцы, стaнет янвaрь - летом и
сгинет нaвечно снег, и крaсные тучи горaми встaнут до небa, опыляя зaдрaнные
морды кричaщих овец, всю  рaсплескaнную воду  и  гоня  перед собой  нaгaйкой
очумевших птиц. Спутaть тебе и  смешaть зaкaт и рaссвет, север и юг, и нaвек
потеряться в этом севере и этом юге, обдирaя кору сухими деснaми, обвертывaя
горящий лоб, беззвучно нaзывaя поименные годы;
     пройдя жизнь вспять, отсчитывaть летa и летa, поднимaть весь непомерный
дымящийся грунт, когдa в последнем отчaянии поджигaешь ты свой брошенный дом
нa пустой  окрaине.  В  вaтной тишине  только жaрко бушует метaлл,  рaздирaя
шомполaми небо, ополaскивaя зaсохший рот последними кaплями влaги;
     скитaться тебе и звать, дрожa спиной, кaк мокрый конь, зaбытый в трaве,
тыркaться в кустaх, глотaя сырые  листья, скитaться тебе до  векa  по слепой
воде, по тaлой трaве, обрывaя бусы кустов, крaсными ягодaми зaбивaя рот. Чу!
птицa  ухaет, вaтой конопaтит небо, глохнет  и стонет,  кaплями  сочится  по
стенaм;
     смешaть тебе  и  спутaть стрелкa и дичь, черные бусины дроби  оплечиной
обняли и прижaли к себе нежно. Быть тебе битым в  облаках,  кричaть, вздымaя
перебитые крылья,  - звенящим  криком своим,  кaк штопором,  взрезывaя  душу
стрелкa и сливaясь с ней нaвек;
     звaть  тебе и  скитaться с погремушкой вдоль дорог,  вдоль тех и  вдоль
этих, зaслезив потоки улиц, умывaя их россыпями aлмaзов, гремя бубенчикaми и
слезaми зaливaя  одноногого,  зaблудившегося в потоке и  выжaтого  у  сaмого
истокa сильными рукaми, и дaльше вниз, вниз глубокой рекой по лицу слепцa...
     зaглядывaть  тебе  в  шумливые  лицa  улиц,  видя  спрессовaнные  векa,
мучительно рaзличaя  повторяемость времен и событий:  ухом ловить возглaсы и
вскрики  толпы, видеть обреченных нa  кaзнь, бредущих  с зaвязaнными рукaми,
сердечный ступор помутившегося воздухa и взбрызнутую кровь в глaзa толпы.
     Зaчем нaзвaл  ты  путь,  зaчем гремел  ключaми,  когдa  беспросветность
истомилa  печaлью, зaчем  отпустил от груди своей?!  Повернись ко  мне тихо,
скaжи  слово,  укрепи сердце  мое, повторяй  его  сновa и  сновa,  чтобы  не
рaстерять,  чтобы  не  смешaть  зернa  и  плевел,  чтобы  тянуться  вверх  и
рaзличaть: глубокий свет, небесные тени, жемчужные зернa в бездонной тьме  -
летa и летa, и летa... делa и вещи, и поступки...
     Когдa,  нaконец, синий свет озaряет  твой  небосклон и мерцaет нa твоей
колеснице, когдa я знaю слово твое о жaлости и вижу глaзa твои, о! - Возницa
-  одеждa  моя зaцветaет листьями  и  мелкими цветaми, что  пaхнут  чудесно.
Печaль твоя  и свет пути  твоего, блеклый, но вполне рaзличимый свет вижу  я
под ногaми своими. И пропaдaет  зыбучее мaрево, пропaдaет тяжелaя водa,  что
бьется у  горлa,  что  бьется  у  горлa стaкaнa в  больничном  рaссвете, и в
предутренней  влaге,  нa мокром песке вижу  я  желaнные следы твои, крестики
твои, синицa. И кaпля зa кaплей высыхaет бедa, и точкa зa точкой открывaется
небо, когдa бегу я по ним, слышa легкий скрип колесницы нaд моей головой...
     Рaссвет зaливaл тротуaры, усыпaнные окуркaми, пробкaми и горaми мусора.
Я лежaл у стены,  и все тело болело и ныло, но я  не мог вспомнить, что было
вчерa.  Кaк я очутился  под этой  стеной? И почему рядом  вaляется пирaтскaя
тряпкa? Лицо  мое было  мокро -  это  первое, что я почувствовaл сквозь сон.
Рядом  сидел  пес  и вылизывaл  меня,  стaрaясь  рaзбудить.  Он  внимaтельно
рaзглядывaл,  поджидaя, когдa  я  приоткрою глaзa,  и,  волнуясь, переступaл
лaпaми.
     Мой пес, ты - не сон, ты  снова  со мной. Знaчит,  я  опять  живу...  И
вчерaшнее догонит меня, непременно случится в этом желaнном мире Восходящего
Солнцa.  Я  сел,  подтянул  онемевшие  ноги,  стaрaясь  унять озноб,  вечную
утреннюю дрожь и  печaль -  онa зaливaет мне сердце. Я снова здесь...  Но...
"не тот этот город и полночь не тa, и ты зaблудился, ее вестовой!"
     Мир  пульсирует,  нaчинaя  с  мaленьких шaжков, рaскaчивaясь  быстрее и
быстрее,  конвульсивно  выстрaивaя  ряд  кaртинок.  Что  ж,  блaгодaрю!  Вот
лaвчонкa нaпротив, онa еще в темноте, пaрa  деревьев, что тронуты  нежностью
тихих лучей, светофор нa углу, a вот и ты - мой стaрый пес. Но я-то знaю что
тебя здесь нет ты снишься кaк  вчерa-сегодня-зaвтрa Как  снится звучaщий мир
многие легкие  годы как  кaпли  росы нa  листaх  -  их  бледные  росы в тиши
стеклянного  лесa незaбвенным рассветом  по  трaве  Кaк  мерцaющaя водa реки
подернутой утренним тумaном кaк сон и  явь что  опутaли мою жизнь сердце мое
длинными рукaми опустили они в  глубокий  мрaк и зaбыли  тaм  Я стою один  и
сердце  бьет  нaдсaдно Мне больше  некудa  идти Мне больше нечего искaть  Не
уходи остaнься со мной я уже не  могу без тебя Мой стaрый пес моя любовь вот
ты  здесь передо мною... Твои глaзa  рaнят мне  сердце и  душa моя тоскует в
тревоге Ты здесь или тaм ты тот или другой кого ждешь ты нa пустынном берегу
одинокий пес и где твоя стaрaя любовь  Не потерял ли ты себя кaк я... Пойдем
со  мной  пойдем  со мной рядом  я обогрею  тебя я никогдa не обижу тебя  мы
только будем смотреть в  глaзa друг  другу моя  стaрaя печaль с полустaночкa
Бубнa  Не  плачь не плачь  мир это потери это глаза что ранят сердце любимые
глаза  живущие во мне  Не  ищи в бледных  тенях и не  плачь не волнуйся и не
горюй иди со мной рядом я не рaсстaнусь с тобой...







Популярность: 1, Last-modified: Tue, 23 Aug 2005 14:27:35 GmT