---------------------------------------------------------------
     © Copyright Cемен Бронин
     Email: bronin(a)rol.ru
     WWW:
     Date: 16 Apr 2004
---------------------------------------------------------------


     Эта  книга  о  врачах  в  провинции.  Она грустна  и  грубовата  -  это
реалистический  роман, которых  теперь  почти  не пишут. Поскольку есть  еще
люди,  которых интересует  реальная жизнь,  она  имеет шанс быть замеченной.
Относительно  возможностей  ее  приобретения следует  связаться  с  автором.
Е-mail bronin(a)rol.ru





     Роман



     Иван Александрович



     После окончания мединститута Ирину Сергеевну распределили в Петровское,
в районный  центр  области, расположенной  за  Уралом. Городок тянулся вдоль
реки,  состоял  из  двух-  и  одноэтажных  строений и был  когда-то казачьей
станицей, охранявшей рубежи  отечества.  Об этом ей  поведал местный учитель
Кузьма Андреич, который преподавал в здешней школе литературу и родной язык,
но не чурался и краеведческих изысканий. Он  явился к ней  в первый  день ее
пребывания здесь, едва  она устроилась в отведенном ей  жилище: будто ждал с
минуты  на  минуту  ее  появления  -  и  предложил  свои  услуги в  качестве
экскурсовода. Они пошли вдоль реки, которая, по его словам, была незаурядна:
узкая, но глубокая и после дождей бурная; улицы и переулки ручьями сбегали к
ней, съезжая с  крутых склонов и оставляя позади себя дома: большей частью -
деревянные, реже - каменные, беленые.  Картина была и вправду живописная, но
имела  скорее  исторический  интерес,  чем  настоящий; со времени  основания
городища главная его дорога, питающая пуповина,  переместилась на сушу:  над
обрывистым   речным   берегом   шла   прямая,   не   слишком   широкая,   но
асфальтированная улица, шоссе, соединявшее райцентр с  областью - оно и было
осью здешнего вращения; на  нее были нанизаны важнейшие районные  учреждения
и, в их  числе, больница, в которой  ей предстояло два года работать. Кузьма
Андреич  к  ней  не  пошел,  сказал,  что  Ирина  Сергеевна  успеет  на  нее
наглядеться,  но к школе своей привел,  считая  ее,  видимо, одной из первых
здешних достопримечательностей.
     -Учим  здесь  обормотов  наших,-  сказал  он,  окидывая  хозяйственным,
рачительным взглядом  скромное зданьице из красного  кирпича.- Вдалбливаем в
них азы литературы, матери культуры российской...
     Изъяснялся он витиевато,  относился к себе часто во множественном числе
и  поглядывал  на  Ирину  Сергеевну  испытующе  и   даже  с  придиркой:  как
преподаватель  на отвечающего  у доски и  не  блещущего знаниями студента  -
чтобы не сказать школьника.
     -Занимаются хоть?- посочувствовала ему Ирина Сергеевна.- Уроки учат?
     -Попробовали бы  не учить...Что остается потом - другой вопрос. Но  это
уж не от нас зависит... У нас тут вообще жизнь простая. Работа да пьянка - с
культурными  развлечениями  туго. Интеллигенция -  врачи да учителя: обычная
наша российская  комбинация.  Мало - да и те, что  есть, не  общаются  между
собой:  бирюками живем,  в  гости друг  к другу  не ходим. Одно  время  чаще
встречались:   когда   Михал   Ефимыч  был.  Вот  общительный  человек  был:
эпидемиолог - жаль, в Хабаровск уехал. С вашим главным врачом не поладил. Вы
его не знали? Михал Ефимыча, я имею в виду?
     -Как я могла его знать? Я два года назад институт кончила.
     -Правда?-  словно удивился он, хотя  потом признался, что все выведал о
ней заранее: и то, откуда она, и сколько ей лет, и надолго ли сюда прибыла.-
Смотритесь-то вы старше... Но это уже общая наша беда, российская...
     Ирина  Сергеевна  тут  слегка обиделась  -  не за  себя,  а  за  родное
отечество, но смолчала и не подала виду. Он же распространился далее:
     -Будете с Иваном Александрычем работать... Хороший врач,  этого от него
не отымешь -  в  этом все сходятся...  Но по  женской  части грешит - должен
предупредить вас сразу: болтают об этом... От этого здесь не убережешься...-
и поглядел искоса.
     Она не поняла.
     -От женщин?
     -От сплетен.  Нечем больше  интересоваться. Ни  библиотек, ни  театров.
Кинотеатр есть: все на той же площади, но я вам ходить туда не советую.
     -Хулиганят?
     -Почему? Кто  вас тронет?.. Не  принято  просто...- и прибавил,  против
всякой уже логики:- Телевизоры же есть почти у каждого...
     Они шли посреди  улицы и со  стороны  представляли собой,  наверно,  не
совсем обычную  и довольно неуклюжую пару. Ирина Сергеевна в первый раз  шла
по  этому пути,  которому  предстояло стать  ее торной дорогой  в  недалеком
будущем, и испытывала  неловкость новизны, свойственную всем людям вообще, а
ей  в  особенности; Кузьма Андреич  же,  хоть  и исходил здесь все,  по  его
словам, вдоль и поперек, тоже отчего-то робел, волновался и потому важничал,
что  сказывалось у него в осанке, в походке и  во всем его облике: он ступал
чересчур  основательно,  притаптывал   землю,  обращал  к  Ирине   Сергеевне
сосредоточенное лицо и словно не чувствовал под  собой опоры. Она и сама это
видела и  получила  тому подтверждение, когда, обернувшись, поймала  на себе
косой и насмешливый взгляд, которым их препроводила некая особа, сидевшая на
лавочке  перед калиткой и отмечавшая вокруг себя все незаурядное и  из  ряда
вон выходящее.  Что  до  наружности  Кузьмы Андреича,  то  это  был  рослый,
большеголовый   тридцатилетний   юноша,   в  летней   рубашке   навыпуск,  с
всклокоченной шевелюрой и баками, торчавшими  в стороны; глядел он настоящим
учителем:  назидательно,  недоверчиво  и   иной   раз   исподлобья.   Насчет
бакенбардов она  могла ошибиться,  приняв пучки давно не стриженных волос на
висках за эти  специально  взращиваемые и  лелеемые мужчинами украшения: она
была несведуща в мужских прическах - но он сам их  так назвал и  дал понять,
почему не хочет с ними расставаться:
     -Я в институте по Успенскому работу писал,- многозначительно сказал он:
будто приоткрывал  завесу над  сокровенным.-  Хорошая,  между прочим, работа
была  - одна  из  лучших на  потоке: я  потом,  здесь уже, месяц в областную
библиотеку ездил, дописывал.
     -Напечатали?
     -Да нет,  лежит где-то. Не по Сеньке шапка. Будем  других учить: авось,
дадим  стране   нового  Чернышевского...  Вы-то  как  к  ним  относитесь?  К
Добролюбову с Писаревым?
     Она представила себе лица из школьного учебника, сравнила их  с Кузьмой
Андреичем,  нашла определенное  портретное сходство, но на большее у нее  не
хватило эрудиции.
     -Не  знаю.  Литература  у меня  всегда  хромала... Я  бы  у вас, Кузьма
Андреич, из двоек не вылезала!..
     Это  было произнесено  ею  искренне  и почти  сгоряча:  как если бы она
сказала вдруг, что  Кузьма Андреич не герой ее романа, и он так, кажется, ее
и  понял, но не обиделся, а сказал не  то  с досадой,  не то с непонятным ей
облегчением:
     -Это  плохо. На литературе у  нас  до сих пор все держалось и держится.
Другого же нет ничего... На чем мы с вами остановились?
     Она решила подразнить его:
     -Про главного врача говорили. Что он женщинами увлекается.
     -И  это успел доложить?- искренне подосадовал он на себя.- Разболтался,
как  старуха на завалинке...  Оно и так  и  не  так.  Не больше, чем другие.
Заметная фигура просто. Мы ж на виду здесь. Потому как все наперечет. Но это
я уже говорил вам, кажется... Давайте я вам лучше настоящую редкость покажу.
Все, что было пока,- это так, для галочки и знакомства.
     -В Петровском?
     -За его пределами. В степь надо идти.
     -Вы ж говорите, оно на пять километров растянулось?
     -Это  в длину,  вдоль  речки.  А  вбок  - шаг ступи  и кончилось...-  и
решительно  свернул с  дороги на узкую тропу,  протянувшуюся  между домами и
ведшую в никуда,  по  мнению  местных жителей: две  случайные  свидетельницы
этого  необдуманного  рывка в  сторону  усмотрели в нем  нечто невиданное  и
отнеслись к  нему с  очевидным изумлением.  (  Жизнь здесь,  как  выяснилось
потом,  была  вся  рассчитана  и  расписана  до  мелочей:  обычные  маршруты
пешеходов  - и те не  подлежали изменению без явной на то необходимости. Уже
то, что они  шли  среди  улицы, нарушало негласные законы уличного движения:
середина, как известно, оставляется пьяным, чтоб не сваливались на обочину.)
Кузьма  Андреич на  что  был  занят собой и беседой  с нею  - и  то  заметил
вызванное ими смятение умов и живое неодобрение:
     -Подумали, наверно, бог знает что.  К этой  бабе только  я один и хожу.
Никому  в  голову не придет, что  можно камням поклоняться. Я своим оглоедам
толкую: опишите  ее, статью  с вами сообразим, тиснем в областной газете:  у
меня там знакомый есть, в культурном отделе -  обо всем уже договорились, да
никого сподвигнуть не могу, им  эта статья нужна, как мне трактор: заставить
-  и то не удается. Русский человек такой - не захочет, так ему родной  отец
не прикажет: обязательно просаботирует, просачкует да проленится. Отвращение
у него  к белому листу бумаги. Да и  к  заполненному тоже... Вы, надеюсь, не
такая?
     -Да нет. Люблю письма писать. А еще больше - получать их.
     -Оно  и  видно.  Я  учеников за  версту  чую... Наверно,  и стиль  свой
есть?..- Но на этот вопрос она  отвечать не стала: не то поленилась, как его
ученики, не то решила, что они все же не на уроке.- Один нашелся,- припомнил
он.- Лешка Семкин.  Взял где-то описание памятника танкисту и списал все, до
запятой единой. Хотел, говорит, приятное вам сделать...
     Каменная  баба была видна издали. Во  вросшем  в  траву  продолговатом,
поставленном на попа валуне не сразу можно было угадать изваяние первобытной
женщины:  древнее  изображение  и   тесалось   когда-то  в   самом  общем  и
бесформенном виде, и с  течением времени окончательно выветрилось, стерлось,
сгладилось и погрубело. Лишь в верхней  части угадывалось подобие черт лица,
а в  средней  -  двух параллельных или чуть  раскосых  грудей, свисавших  до
земли: если это и была женщина, то вышедшая в степь роженица, мать-одиночка,
но никак не искусительница, не искательница приключений.
     Ирина Сергеевна поежилась.
     -Похожа на  снежную бабу,-  сказала она вслух, подавляя в себе неуютное
чувство.- С тех пор, наверно, и лепят.
     -Верно,-  согласился  учитель  и   мысленно  поставил  ей   пятерку  за
сообразительность.- У вас  исторический  подход.  Это самое  трудное. Темное
дело - история. Кто тут раньше жил? Амазонки, может быть? Завоевали их - и с
тех  пор баб  не только лепим, но  и воюем  с  ними?..  Россию не понять без
этого. Слишком уж разрывает нас на части.
     -Вы и это опубликовать хотели?
     -Да  нет  уж,   куда   нам,  с  грязной  рожей   да  в  калашный   ряд?
Пофантазировать бы да помечтать на досуге...
     Странная это  была экскурсия. Было  около пяти-шести  часов  пополудни;
солнце садилось, освещая выгоревшую  за  лето  (шел август)  степь покойным,
нежарким, миролюбивым пламенем; в стороне осталось  вытянутое как по веревке
Петровское, которое отсюда  было видно на большом его протяжении: так,  надо
иногда  отойти  в  сторону,  чтобы  разглядеть  отрезок  жизни; рядом стояла
каменная  баба: безликая  и безгласная участница истории, а  в шаге от нее -
учитель, который тоже метил в ее пророки и свидетели.
     -Как она вам?- спросил он.- Впечатляет?
     -Впечатляет, конечно... Когда сама такая...
     -А мы все такие... Пошли?..
     И  разделив с  ней тяжесть этого сомнительного комплимента и сказав его
таким тоном, будто  в простой  фразе воплощалась  одному ему ведомая и ясная
истина, Кузьма Андреич, хоть  и перешел с ней на "ты",  но утратил, кажется,
интерес к ее персоне, притих, призадумался, озаботился чем-то и стал глядеть
на сторону: мимо Ирины Сергеевны и мимо самого Петровского. Они вернулись  к
главной улице:  присмиревшие и чуть-чуть  понурые - как  два любовника после
свидания, не удавшегося по вине оплошавшего ухажера...
     Возле  ее  нового  дома, прощаясь, он снова оживился, решил подсластить
пилюлю, нарисовал радужные перспективы:
     -Завтра приступаете  к работе? Я  думаю, все хорошо будет: вы и сами не
промах и  помогут при случае...  Вы  ведь нашенская... Надо будет собраться,
возобновить  прежние  традиции.  Тут  есть  несколько человек,  с кем  можно
посидеть вечерок, почесать языки. Зачинщика нет,  кто б  провернуть все мог,
но и это поправимо. Надо самим подумать: как сорганизоваться... Не надоел  я
вам за вечер?
     -Что вы, Кузьма Андреич? Наоборот, жду продолжений...
     Он почувствовал в ее словах подвох (который если и был в  них, то попал
туда совершенно случайно, без  умысла с  ее стороны), наградил  ее последним
недоверчивым взглядом, расшаркался на облысевшей траве возле калитки и молча
удалился. Она не вполне поняла его, но не стала  ломать голову, поднялась на
крыльцо. Ее новая хозяйка  Татьяна,  угадывая  мимолетное  недоумение  на ее
лице, отнеслась к Кузьме Андреичу с фамильярностью и даже насмешкой:
     -Выгуливал  вас? Любит  пыль в  глаза пустить.  А  сам с  завучем своим
живет, не может никак расстаться.
     -Каким завучем?- не поняла она.
     -Обыкновенным. Математику  у  них преподает.  Ей сорок пять, наверно, а
ему и тридцати не исполнилось.
     -И все знают?
     -А как не знать, когда живет он у нее. Как вы вот у меня будете. Сейчас
ему трепку задаст - за то, что гулять с вами вышел.
     -Отговорится как-нибудь.
     -Это  как сказать.  Женщина  она  суровая.  Как все  преподаватели... А
так-то  он парень  ничего!  Плечистенький!..-  и,  сменив  гнев на  милость,
засмеялась, обнажая золотую коронку, шик местных модниц.
     Ей самой  было тридцать с  хвостиком, она жила вдвоем  с сыном Колей  и
сдавала полдома райздравотделу. Пять лет  назад от нее  уехал на заработки и
не вернулся бродяга-муж;  он не  подавал признаков жизни, но  она не  теряла
природной  жизнерадостности  и  верила,   что   проживет  безбедно   до  его
возвращения, если кому-то будет угодно, чтоб он  вернулся, а если нет,  то и
без него, на полном саможизнеобеспечении...




     Главный  врач, с медицинской фамилией Пирогов, на утренней  пятиминутке
представил ее врачам,  предложил всем ее  любить  и  жаловать,  сам, потупив
глаза,   обещал  делать  то  же  самое  и,  покончив  наскоро  с  церемонией
знакомства, перешел к другим делам,  менее  для  него приятным, но более его
занимавшим.  Держался  он   с  ней  вполне  официально  и  даже  -  с  долей
безразличия,  хотя накануне, знакомясь  с  ней в аэропорту,  приложил немало
усилий,  чтобы  завязать с  ней если не дружеские, то  хотя  бы приятельские
отношения.  Ирина Сергеевна не расстроилась из-за  этой  нечаянной опалы: не
потому,  что  знала,  что  к  настроению  начальства  надо относиться  как к
независящему  от  нас  погодному  феномену  (до  таких степеней  мудрости  и
созерцательности  она  еще не доросла),  а  потому,  что,  по положительному
характеру  своему,  не  была  подвержена  ненужной грусти  и  разочарованию.
Впрочем, эта  перемена  в отношении к ней произошла еще в аэропорту, и Ирина
Сергеевна  ее  подметила,  потому  что  и  прежде знала  за  собой  свойство
охлаждать пыл своих воздыхателей: даже тогда, когда не слишком хотела этого.
     -О тебя бьешься как рыба об лед!- пожаловался ей как-то один из них, не
в меру настойчивый и предприимчивый.
     -Может, ты мне просто не нравишься?- резонно возразила она ему.
     -Разве  можно так  говорить?!- еще больше обиделся  он.- И все  равно -
даже если так? Надо же  приличия соблюдать! Раз тебе  внимание  оказывают? В
чем-то навстречу идти - кокетничать, что ли?.. Да и не в этом дело.
     -А в чем?
     -Какая-то ты неповоротливая!-  уже  совсем по-женски отомстил он.- Тебя
не объедешь, не обойдешь. Как  глыба неподъемная!...- "Как каменная  баба",-
подсказала бы  она сейчас. Так оно и  было, хотя мужчины в общем  и целом ей
нравились...
     Иван   Александрович  в   аэропорту  был   само  оживление  и  обаяние,
умерявшееся одним его  возрастом:  ему  было  лет пятьдесят,  а  это придает
степенности самым озорным и игривым нашим чувствам.
     -Просил кого-нибудь  помиловиднее прислать,  чтобы скрасить  эту унылую
жизнь,  но такого и  ожидать не мог!..- отирая  пот с  круглой и  лысой, как
тыква, головы, произнес он заранее  приготовленную  или не раз испробованную
им фразу  и  в знак восхищения выразительно  смолк и картинно развел руками.
Взгляд его, пока он это говорил, успел между  тем обежать ее всю с головы до
ног  и испытать разом и  объявленное  им чувство и  легкое  и утаиваемое  им
разочарование.  Ирина Сергеевна была из разряда крупных женщин, звездный час
которых  приходится  на  раннюю молодость:  в 16-17 лет они  своей  цветущей
полнотой  и свежестью приводят  в  восторг и  останавливают на себе внимание
всех мужчин без исключения, но тогда Ирина Сергеевна о мужчинах не думала, а
была только робко влюблена в одного из своих преподавателей. Она, видно, зря
так  поступала (или не поступала), потому  что в  последующем, когда другие,
прежде  нескладные и  худосочные, начали круглеть  и наливаться  соком,  она
стала  матереть, шириться в  кости, набирать в весе,  грузнеть и ступать  по
земле все тяжелее и основательнее. К двадцати семи годам, которые ей недавно
стукнули (она не сразу поступила  в  институт), она была на вид, несмотря на
нерасплесканность своих  чувств, не девушка на выданье, а едва ли не матрона
и мать семейства: нельзя сказать, чтоб никому не нужная, но, что называется,
на любителя. Дело было не в полноте (она за  ней следила), а в телосложении,
которое не обманешь:  даже  если сгонишь с себя последнее, не расстанешься с
природными габаритами...
     -Не  побоялись сюда  ехать?- спросил он,  переводя глаза с ее белесого,
чуть помятого от долгого перелета лица на руки, пухлые, покрытые золотистым,
выцветшим от загара пушком и сохранявшие последнее очарование юности.
     -Нет... С руками что-нибудь не так?
     -Почему? Смотрю,  у вас руки педиатра,- вывернулся он.- Дети в них, как
в люльке, должны качаться.
     -Качаются уже. Я два года как работаю.
     -Это  много,-  покорно  согласился  он.-  И  мне  проще:  учить  меньше
придется...
     Они  сидели в кафе аэропорта,  глядевшее окнами на  взлетную  полосу, и
что-то ели: она, потерявшись  от новых  впечатлений, плохо  чувствовала вкус
блюд и  даже  не  вполне ясно представляла  себе, во что тычет вилкой.  (Он,
между тем, пригласил ее и оплатил счет: потом только, узнав его поближе, она
задним числом по достоинству  оценила  тогдашний  его  порыв  и готовность к
жертвам.)
     -А  чего  я  должна  бояться?-  спросила  она:  потому  что  не  любила
неясностей. Глаза их в  эту минуту впервые нашли друг друга: до того глядели
друг на друга по очереди.
     Он помешкал.
     -Говорят, развлечений нет, неудобства?
     -Это  не  страшно,-  успокоила  она  его  и,  помолчав,  добавила: -  Я
деревенская.
     Тут-то их пути и разошлись в разные стороны.
     -Это хорошо,- одобрил он, но в эту минуту, кажется, окончательно от нее
отступился.- А я про себя не могу этого сказать. Городской до мозга костей и
никак  к  селу не привыкну. Хотя  живу здесь пятнадцать  лет... Тогда совсем
просто...- и поглядел с сожалением на недоеденные биточки, затем на  часы на
запястье.- Я боялся,  закапризничаете. Мы вам квартиру в простой избе нашли.
С удобствами снаружи. Рубленая, правда, изба, теплая... Если приживетесь,  в
больничном  доме квартиру дадим: у нас там  одно  жилье  используется  не по
назначению...
     По  дороге  в Петровское, ведя  машину, он рассказывал  ей,  что  хочет
возвести новый корпус:  больница,  надежно некогда построенная,  не отвечала
более требованиям времени;  для этого приходилось часто ездить в область, но
дело  двигалось плохо: сначала не включали новостройку  в план, потом забыли
выделить  стройматериалы, и так далее. Рассказ  его  по мере  приближения  к
районному центру делался все скупее и прерывистее, а  потом  и совсем иссяк:
он  только  называл   проезжаемые  селения,  которые  именовались  по  своим
основателям  или  первым  жителям:  Васильевка,  Семеновка,  Трофимовка.   В
Петровское  они  въехали  молча, но  нельзя сказать, что общение их на  этом
прекратилось  вовсе:  разговор как бы  продолжался,  но в  немом, безмолвном
исполнении -  так  что, когда  они вышли из  машины, между ними была большая
степень взаимопонимания, чем когда в нее садились. Он решил, видно, оставить
ее в покое, и она  ничего не имела против: когда попадаешь в новый коллектив
и знакомишься с людьми,  нет ничего лучше,  как если начальство оставит тебя
на время одну, обделит тебя и гневом своим и заботою.




     Ходить за врачами не было нужды: они сами ее искали, она была нарасхват
в первую  неделю.  Приезд  нового  доктора в  небольшой  городок  -  событие
выдающееся:  коллеги  спешат  засвидетельствовать  новичку  почтение,  круто
замешанное  на  любопытстве.   Ее,  учитывая  отсутствие  второго  педиатра,
проводящего  с  мужем  отпуск на Черном  море, поставили  одновременно  и  в
детское отделение,  где было  пятнадцать коек,  и  на  прием в  поликлинику:
последняя располагалась  в деревянном флигеле  сразу при входе на больничную
территорию. Больница была из кирпича темно-вишневого цвета: той же добротной
купеческой кладки, что и  школа Кузьмы  Андреича,  и, видно, построена одним
благотворителем; широченные,  в  метр,  стены  были здесь  и  там  одинаково
украшены  наличниками и карнизиками,  бегущими мелкой строкой  по узорчатому
фасаду:  таков  был  когда-то  облик и стиль здешних  присутственных мест  и
казенных учреждений.
     В противоположность коллегам народ к ней  валом не повалил: она приняла
за весь первый день двух мамаш с детьми, да и те не вполне ей доверяли: одна
так  и  не  дала распеленать свое сокровище, так что Ирина  Сергеевна как бы
ограничилась заочной консультацией. Иван Герасимыч, самый старый и известный
в Петровском врач-хирург, воспользовался ее вынужденным простоем и зазвал  к
себе.  Хирургу, в  его  годы,  было  неловко  идти к ней  на поклон,  на  ее
территорию, любопытен  же он был  сверх всякого молодого. Когда она вошла  в
его кабинет, он перевязывал чумазого парня в рабочей телогрейке, поранившего
себе руку.
     -Посмотри на него!- сразу переходя с ней на  "ты", проворчал  он.- Руку
где-то  ободрал.  Тракторист, видишь ли... Садись, если приема нет. Поначалу
так и будешь  без  дела  сидеть. Это пока  они  в тебе разберутся, а до того
лучше  к фельдшеру  какому-нибудь сходят - чтоб залечил их примочками... Где
тебя так?- обратился он к потерпевшему, сдвигая  очки  на  нос:  чтоб видней
было.
     -За конбайн зачепился,- лихо отвечал тот.
     -Как это - за комбайн зацепился?
     -А у него сбоку хобот есть, откуда зерно сыпется - об него.
     -Да  как  же  ты  до  него достать  мог?..  Пьяный,  небось?!.-  Хирург
принюхался и вознегодовал:  - Ну конечно! Я ж тебя знаю: ты все у  питейного
заведения торчишь, как мимо ни пройдешь!
     Это была заведомая ложь, и тракторист так к ней и отнесся:
     -Да я приехал только что.
     -Все  равно  торчишь!  Не  можете  глотки  свои  насытить!..  Стой,  не
дергайся! Пьяные рожи - смотреть на вас тошно...-  и начал зашивать его рану
меткими, по-старчески экономными движениями.
     -Вы  б присели,-  посоветовал ему молодой человек, сильно перетрусивший
при виде стальных игл и ниток.
     -Присели! Без  твоих  советов обойдемся! За трактором своим смотри! Нас
ни во что не  ставишь, так  хоть бы приезжей  докторши постыдился.  Смотрит,
наверно, на тебя  и думает: и надо было мне сюда, в такую даль, ехать? Будто
своей пьяни не хватало. Тебя ж в клетку  надо сажать и за деньги показывать:
глядите, пьяный за руль сел! Или что там у вас?
     -Рычаги.
     -Вот! И  на комбайн,  видите ли,  наехал. А  ему  что? Государственное,
спишут.
     -Да я не пьяный совсем.
     -Молчи уж!- Хирург прекратил шить, волком уставился на него и, кажется,
всерьез  озлился:- Что ж я,  глухой,  слепой и нюха еще лишился?!. - и  стал
торопясь, крупными  стежками дошивать рану:  словно забыл на  время об Ирине
Сергеевне.
     -Больно!- не выдержал пациент.- Обезболивать, между прочим, надо!
     -Обойдешься. Новокаину на всех не напасешься... Дома посидишь два дня,-
довольно безразлично прибавил он, закончив свою работу.
     -Нельзя: уборка на носу.- Тракторист уже повеселел и натягивал на себя,
с  помощью  Ирины  Сергеевны,  замасленную  телогрейку.-  Починили,  значит?
Премного благодарен - за мной, как говорится, не заржавеет!
     -Пол-литру мне  еще принеси -  я тебе  этой пол-литрой башку и прошибу.
Под суд пойду, а себе в таком удовольствии не откажу... Иди домой,  говорят.
У  тебя  кровотечение  было, можешь  шлепнуться  где-нибудь  или  на  фонарь
наехать... О его лампу угораздиться... Откуда ты такой?
     -Говорю ж, приезжий. На уборку пригласили.
     -Оно и видно,  что приезжий:  наши так себя не ведут. И  на комбайны не
наезжают. Вас тут  - пруд пруди: не городишка, а проходной двор  стал - рожи
чужие надоели!..  Давай  чай пить,- сказал  хирург  Ирине  Сергеевне,  когда
тракторист вышел.- Нет никого и не  предвидится. Правду он сказал: уборка на
носу, не до поликлиники нашей. Возьми  чайник на подоконнике. И заварка там,
с сахаром... Нехорошо в хирургическом кабинете чай пить?
     -Не знаю, Иван Герасимыч. У санитарных врачей спросить надо.
     -Спрошу при случае... Ты чем недовольна?
     -Правда новокаина нет? Почему не обезболиваете?
     -Вот  ты о чем. Этого прохвоста пожалела?  Докторша  детская... Да нет,
есть новокаин, конечно.  Боль небольшая:  не  полостная операция - потерпит.
Заживает, говорят, лучше... Здесь  будем пить,- принял окончательное решение
он,  хотя  и  испытывал,  в  связи  с  этим,   зазрения  совести.-  В  общую
кают-компанию идти не хочется. Видеть все те же физиономии.
     -Сказали только что: новые рожи надоели, теперь - старые?- поддела  она
его, потому что с первой минуты знакомства  почувствовала себя с ним легко и
свободно.
     Он опешил, затем нашелся:
     -Так на рожи всегда тошно смотреть, новые они или старые... Ты, я вижу,
язва хорошая?
     -На свой счет просто приняла. Когда про приезжих сказали.
     -Сравнила!.. Или  ты меня разыгрываешь,  старика? Та еще штучка!..- Это
он  произнес  с полнейшей убедительностью и хорошо разыгранным комизмом: он,
как  все хорошие  хирурги,  был природным  актером.- Ты  зачем  вообще  сюда
приехала?
     -Детей лечить.
     -Дома нельзя было?
     -А чем здесь плохо? Мне пока нравится.
     -И сколько времени ты здесь?
     -Два дня,- не тушуясь, отвечала она.
     -Большой срок.
     -Для меня достаточный. Я своих мнений обычно не меняю.
     -Да?..   Это  серьезное   заявление,-  прислушавшись   к  чему-то,   по
достоинству оценил он.- А вообще-то здесь - так себе.
     -Вы же работаете?
     -Я  уже не работаю,  а небо копчу. Вроде мойдодыра этого...-  Он имел в
виду  высокий мраморный  рукомойник  с  овальным большим  чистым  зеркалом в
верхней части и  ведром, скрытым в  нижней, пузатой - он сохранился  здесь с
незапамятных времен  и  был как  бы  экспонатом его прижизненного  музея:  в
кабинете кроме него имелась еще и водопроводная раковина.- Похож?
     -Есть сходство.
     -Какое?
     -Это я помолчу, пожалуй.
     -Сам скажу. Такой же высокий и костлявый и так  же языком бренчу. А  ты
еще хотела сказать, такой же бесполезный?
     -Типун вам на язык, Иван Герасимыч. Что это вы за меня решаете?
     -Слыхали, как отрезала?-  обратился он к воображаемому третьему.- Типун
на  язык! Давно меня так не отбривали. Приехала - порядок наводить... Откуда
ты?
     -Из Рязанской области.
     -Рязанка, значит? И родные твои там?
     -Там.
     -Мать одна?
     -Сестра еще есть. А отца нет, угадали.
     -Я догадлив. Мать - библиотекарша?
     -Бухгалтер в колхозе.
     -То же самое. Бухгалтерские книги только ведет, а не романы глупые... И
земля у вас есть?
     -Есть немного.
     -И что сеете? Или сажаете - что там у вас?
     -Картошку.
     -И правильно,-  нарочно  поддакнул  он.- Что еще  от нашей земли  взять
можно? Картошку только и родит.
     -Тем и кормит.
     -Правильно.  Лишь  бы сытым быть, а чем - неважно... И ничего больше не
делаете? Пустую картошку едите?
     -Да почему же, Иван Герасимыч? Что это вы так?.. Мать и огурцы маринует
и засаливает, и яблоки мочит, и грибы заготавливает.
     -Рыжики?
     -Какие уж есть. Их не сеют и не сажают.
     -Это точно...  Раз так,  хорошо...  А то я думал, ты  с пустой картошки
такая правильная... Без тебя теперь управляются?
     -Они давно  без  меня обходятся...  Вы,  Иван  Герасимыч, и  женщин без
анестезии режете?.. Разве можно так экзаменовать?
     -На  больные  мозоли  наступаю?..  Что  ж делать?  Такая  наша  порода,
медицинская - ищет, что где болит... У сестры дети, небось?
     -Двое.
     -Племянники или племянницы?.. Ладно, это  уже подробности.  Знаешь что?
Приходи-ка ты к нам домой,  с  Марьей  Федоровной. Расскажешь ей про Рязань,
про рыжики, про своих  племянников. Она у меня любопытна как сорока - хлебом
не корми, дай только на нового человека поглазеть  да пустяки его послушать.
Пирогов нам напечет  ради такого случая. А то с  места не сдвинется.  Раньше
пироги  пекла  каждое  воскресенье,  а  теперь  -  хорошо  если  по  большим
праздникам. Придешь?
     -Приду, если адрес скажете.
     -Какой  тут  адрес?  Спросишь  Ивана  Герасимыча:  меня  всякая  собака
знает... На Второй  Советской я живу: есть такая улица... Видишь, ты  какая.
Полная сил и здоровья. А я плохой совсем стал. Выгонят, того гляди. Операций
не делаю, в  область надо везти, аппендициты всякие - начальству за больницу
обидно...
     -Одному нельзя оперировать. Второй должен рядом стоять.
     -Кто тебе сказал?.. Откуда ты знаешь все?.. Всю жизнь один оперировал -
напарник редко когда  был. Да и не  нужен он, признаться.  Хорошо, если один
доктор есть хороший - где двоих-то взять? Что вам? - обратился он к вошедшей
Анне Романовне, терапевту,  работавшей в соседнем  кабинете.-  Между прочим,
врач мой участковый,-  иронически представил  ее Иван  Герасимыч.- Бюллетени
дает бесподобно. Если нужно, обращайся:  никому отказа не было. Вот еще один
принесла...
     Ирина Сергеевна видела  ее  в  конференц-зале и  в поликлинике: она,  в
отличие  от других,  не  спешила  с  ней  знакомиться. Анна  Романовна  была
черноглазая и черноволосая сорокапятилетняя женщина, прятавшая от всех глаза
и умудрявшаяся при этом сохранять в лице подобие любезности. В молодости она
была, по-видимому, красива, а теперь стеснялась своего тела и запахивала его
от посторонних: доверху застегивалась и ревниво  сдвигала  расходящиеся полы
халата.
     -Больше нет никого в амбулатории,- терпеливо объяснила она сейчас.
     -Могла бы  и к главному пойти...- Старик подмахнул, однако,  больничный
лист не читая  - посмотрел  только  на место  работы  заболевшего.- Железная
дорога. Начальник станции?
     -Пути.  Начальник  станции к  Ивану Александровичу  ходит.  И вообще им
больничные не нужны: рабочие дни ставят.
     -Правда... Я  и забыл совсем. Не привыкну  никак к  субординации. Но  и
этот пригодиться может, верно?
     -Начальник  пути?-  Она подумала.- Вряд  ли. Так дала  - из  уважения к
транспорту.
     -Что у него хоть?
     -Я особенно не  вникала.  Не то опой, не  то  несварение желудка...  Я,
наверно, слабый доктор,- опережая иронические уколы хирурга, оборотилась она
к Ирине Сергеевне,  разглядывая  ее в упор и оценивая  по-своему.- Что порок
сердца, слышу, а какой - это в  область надо везти: сколько ни  учусь, никак
отличить не могу. С электрокардиограммой тоже не очень лажу. Но лечу, однако
- и ничего. Довольны даже.
     -Еще  бы!-  не утерпел хирург.- Они на ваших больничных листах на рынке
торгуют!
     -А мне откуда знать? У меня Иван на рынок ходит. Муж мой,- пояснила она
Ирине  Сергеевне.- У нас тут три Ивана в больнице: Иван  Александрович, Иван
Герасимыч и мой - просто Иван, в отчестве не нуждается.
     -И так ясно кто,- сказал Иван Герасимыч.- Популярная фигура.
     Анна  Романовна, несмотря  на  лестность рекомендации, отнеслась  к ней
настороженно, помолчала и закончила прежнюю мысль:
     -Так  что  про  рынок  вы  оставьте.   Не  наша   это   забота,  а   их
администрации... И невелика беда - женщине помочь. Им время нужно, а где его
взять, как не на больничном?
     Иван Герасимыч не стал спорить со всем этим.
     -С Ириной Сергевной знакомы? Педиатр наш новый.
     -Видела на пятиминутке. Это вы на них не ходите, а нам приходится.
     -Да я за сорок лет устал на них ходить. И как вы ее находите?
     Анна Романовна еще раз оглядела Ирину Сергеевну и вынужденно признала:
     -Симпатичная вроде... Иван Александрович этого и хотел...- И пояснила:-
Я с ним в области была, когда он ее запрашивал: дайте, говорит, какую-нибудь
девицу после института - помоложе да покрасивше.
     -А вы что там делали?- не поверил Иван Герасимыч.
     -Как профорг в облздрав ездила. Я профорг  в  больнице,- не без тайного
удовольствия сообщила она Ирине Сергеевне.
     -Погоди,- засомневался хирург-скептик.- Помоложе - это,  положим, отдел
кадров  сделать  может,  но   покрасивше  как?  У  них  что  там,  альбом  с
фотографиями?
     -Достаточно того, что помоложе. Оно и  будет красивее. Можно  подумать,
вы не знаете...- и Анна Романовна, потеряв, после получения  второй подписи,
всякий интерес к разговору, пошла к начальнику  пути, сошедшему в  последнюю
неделю с рельсов и нуждавшемуся если  не  в капитальном, то  в основательном
косметическом ремонте.
     -Отнеслась   к  тебе  критически.   Колкость  сказала,-  заметил   Иван
Герасимыч.- Ты будь готова к этому: тут ухо востро держать надо.
     -Вы про помоложе да покрасивее?  Я не обиделась, слышала уже об этом...
Кто ее Иван?
     -Шофер больничный. За него она и трясется. Соперница новая объявилась.
     -Здесь познакомились?
     -С  собой привела.  Темный мужик: что у него в  прошлом было,  никто не
знает.  Она, однако, за него держится... Та еще парочка. Ведут себя на людях
как любовники.
     -Ухаживают друг за другом?
     -Скрывают свои отношения, будто о них не знает никто! Будто связи своей
стесняются... "Ухаживают!.." Скажешь тоже. Доктор и шофер -  это когда такие
пары были? А сейчас все возможно.
     -Любовь, значит. Чем шофер хуже доктора?
     -Не говори глупостей. И не будь наивной... Не знаю, как насчет любви, а
выгода  от такого сожительства прямая. Он хоть и больничный  шофер, а гоняет
машину  почем  зря, и  главный с  ним справиться  не может, потому  что  эта
профоргша  заодно  с  ним. Ладно, о них еще  думать...  Придешь,  значит, на
свиданку?
     -Приду. На Вторую Советскую.
     -Сама-то на какой живешь?
     -На Третьей Интернациональной. Названия у вас звучные.
     -Да  тут, как ни  назови, все едино.  Сильный на слабом сидит и слабого
погоняет... Все, кончен  бал, пойду к  Марье Федоровне:  пусть тесто ставит,
пироги раскатывает. С чем ты их любишь?
     -Что   будет,  то  и  полюблю.  Я,  Иван  Герасимыч,  женщина  простая,
непривередливая.
     -Да уж! "Я женщина простая, свое наверстаю!" Знаем мы таких! Тебе палец
в рот не клади.
     -Переоцениваете  вы меня. Приписываете достоинства, которых нет у меня.
Но все равно -приятно.
     -Значит, умею  еще.  Я  ведь тоже  - кавалер  был  в свое  время не  из
последних... Приходи, словом. Все веселей, чем торчать дома...




     Рубленый дом-пятистенка благодаря террасе, выстроенной  в пору расцвета
врачебной  деятельности Ивана Герасимыча, походил более  на дачу  городского
жителя, чем  на избу крестьянина. Сходство поддерживалось беседкой, стоявшей
перед  крыльцом  и  повторявшей   его  общие  очертания,  круглой   клумбой,
засаженной садовыми незабудками и  анютиными глазками, с  тремя почерневшими
скамьями  по  периметру и скромной,  но  нездешней  ухоженностью  сада.  Сам
хозяин, долговязый и облаченный в самые что  ни  есть  деревенские портки  и
рубаху,  стоял  широко  расставив ноги,  как  на ходулях,  между грядками  и
сосредоточенно их разглядывал.
     -Ты?- удивился  он, когда Ирина  Сергеевна  появилась в проеме калитки:
будто не ждал ее.- А я  ищу для  тебя что-нибудь. Недавно еще всего завались
было. А сейчас нет ничего.
     -И  не было, зачем  врать?-  высунулась из  террасы его  супруга  Марья
Федоровна, разглядывая  оттуда  новую гостью:  она была, как  водится, иного
мнения,  чем  муж.-  Кочанный салат,  которым ты  так гордишься?  Так  он не
уродился в  этом году, да и в прошлом был так себе. Но салат хороший,- выйдя
из дома,  заверила она гостью, продолжая  украдкой  ее  рассматривать.- Если
заинтересуетесь, дадим  весной рассаду: она у меня к этому времени в  ящиках
подходит.
     -Клубника, может, где затерялась,- стоял на своем  Иван  Герасимыч.- Не
вижу сослепу... У нас сорт клубники есть - до октября родит. Ей-богу! Сам бы
не поверил, если б сказали.
     -Клубника найдется...- И Марья Федоровна тоже наклонилась  над грядкой,
уже взрыхленной и подверстанной к зиме.- Мы ее в покое оставили. Родит мало,
а по  пустякам  наклоняться  не хочется... Были бы дети с внуками,  может, и
нагибалась бы,  а  для  себя...- и  не  договорив  очевидного, подала  Ирине
Сергеевне  с  десяток  зеленовато-белых  ягод,  которые  успела  накопить  в
горсти:- Попробуй - скажешь, на что похожа.
     -На малину и клубнику разом.
     -А  еще  на фейхоа,-  подсказал всеведущий  хирург.-  Есть такой  фрукт
грузинский.
     -Можно и с ним сравнить,-  согласилась Марья Федоровна.-  Или с ней. Не
знаю, как этот фрукт неприличный склоняется...  Погоди. Обмою сейчас.  Врачи
все-таки...-  И, отобрав ягоды,  помыла их под садовым умывальником и подала
снова.- Так  вот  ты, значит, какая. Хорошо, что привел он тебя. По отзывам,
ты не так выглядишь.
     -Говорят уже?
     -А о ком тут молчат? Погоди, что это я о тебе на рынке слышала?.. Не то
тебя главный врач на машине катал, не то ты с парнем молодым с улицы в степь
подалась. Шли, шли и вбок свернули,- и поглядела с женским любопытством.
     Ирина Сергеевна не стала отпираться:
     -Все верно говорят. До дома главный врач подвез, а в степи ваш учитель,
Кузьма Андреич, каменную бабу показывал, главную вашу достопримечательность.
     -И все в один день?
     -В один.
     -Поэтому и гудят. Если б в два хоть.
     -Чепуха все,- неодобрительно вмешался  хирург.- Учитель  виноват. Нашел
куда   девушку   пригласить,  компрометировать  ее.  Нет   чтоб   на   танцы
какие-нибудь. Или у речки посидеть, под деревом. Все б чин чинарем было.
     -Может, у него  другие интересы, чем у тебя? Может, ему  у речки сидеть
не хочется?
     -Да, не хочется! И хочется и колется! Не люблю я его.
     -А чем  он тебе не нравится?  Курчавый юноша. Волосы  в разные  стороны
растут?
     -Волосы - бог с ними, а вот то, что ноги у него в разные  стороны идут,
это хуже. Ходит враскорячку, будто кур топчет. Плоскостопие у него, что ли?
     -Тебя  послушать,  так  только  ты здесь один  кавалер достойный,  всех
остальных в  расход списать надо...  И не за  это ты его не любишь. А за то,
что с начальницей своей спит.
     -И это верно. Не люблю в России начальства.
     -А где оно хорошее?
     -Не знаю. Я в других странах не жил - что видел, за то и отвечаю. И что
мне  начальство любить? Ему от меня работа  была нужна? Так  я и работал как
проклятый.
     Марья Федоровна не раз уже все это слышала.
     -Вот без квартиры и остался,- и объяснила  Ирине Сергеевне:- Поленился,
когда квартиры давали, похлопотать, пойти куда надо с заявлением, и остались
с носом: квартира мимо  нас проехала - живем, как встарь,  без водопровода и
центрального отопления. Про канализацию не говорю уже, привыкли: лучше даже,
когда это все на расстоянии.
     Иван  Герасимыч  насупился.   Хотя  история   и  ушла  в  прошлое,   но
злободневности  своей  не  утратила   и  продолжала  вызывать  споры   между
супругами.
     -Я  ж  заявление  написал,  передал - что  суетиться? Сами должны  были
прийти.
     -Ключи тебе на блюдечке  поднести! Кто  у  нас кому  что должен? Может,
тебе нравится  тут?  А  заявление  ты  так  написал,  для  компании?  Да  из
вредности?
     -А мне здесь и нравится.
     -А мне  каково воду  таскать и зимой  печку топить?  Могли б и квартиру
взять и дом себе оставить.
     -Это уж дудки! Я не секретарь райкома.
     -Медведев же так сделал?
     -Так он со своей супругой для этого развелся. А как жили вместе, так  и
живут... Давай  соорудим  развод  фиктивный  - может, дадут  еще  квартирку,
холостяку? Я тут как раз заведующей загсом чирей вскрыл. Будешь разводиться?
     -Чтоб мне потом каждый встречный  глаза колол?  Об этом Медведеве с тех
пор только это и говорят. Пять лет прошло, а все удивляются.
     -Зато  у  них  квартира с дачей... Не  хочешь, так  помалкивай. И давай
Ирину Сергевну  пирогами кормить.  А то ты,  с  байками своими,  заморила ее
совсем: с утра, небось, не емши. Да и я оголодал, живот к спине прилипает...
     Стол был накрыт на террасе. На скатерти старинного шитья,  со сквозными
кружевными  прорезями,  красовались   самовар,   цветастые  чашки  и  крупно
нарезанные желтые, словно лакированные, пироги с разной начинкой. Они сели с
трех   сторон.   Стояла   теплая   безветренная   предосенняя   погода,   из
незастекленной террасы видна была полукружная зеленая панорама сада  - в ней
все дышало покоем и миролюбием.
     -С чем они?- Ирина Сергеевна посмотрела на пироги с завистью.
     -Угадай,  если в хозяйки готовишься. Придется еще воображение поражать.
Самое верное средство для этого... Бери - чего стесняешься?
     -Мне, с  моей  комплекцией,  только  пирогами и  увлекаться... С рисом,
курицей и грибами... С опятами.
     -Верно.  Луку еще зеленого положила - не попало тебе, наверно. А ты что
печешь?
     -Когда мне печь было? В студенческом общежитии?
     -Она  ж сирота казанская,- сказал Иван Герасимыч с неожиданной каверзой
в голосе.- Что подадут, то и съест.
     -Не казанская,  а рязанская,-  невозмутимо поправила его  она.-  Курник
могу  испечь, ватрушку  с творогом. Что  будет под рукой, как Иван Герасимыч
говорит, то и запеку.
     -А  ты  его  не  слушай, это  не его  епархия. От  курника  бы и  я  не
отказалась. Целиком курицу запекаете?
     -Можно и так. Только свою, домашнюю.
     -А  не магазинную, синюю?..- и обратилась к Ивану Герасимычу:- Говорила
я тебе, кур надо заводить, а не яму рыть: рыбы ему захотелось, видишь  ли...
Что  ты мне про  сиротство  ее толкуешь? Она вон  свежее предпочитает. У нас
одни знатоки о качестве продуктов помнят - остальные рецепты спрашивают.
     -Едим же все равно все подряд?
     -Это беда наша, но важно не то, что  ешь,  а  чего хотел бы - вот в чем
суть твоя настоящая.
     -Так всю жизнь вприглядку и едим, воображением питаемся... Конечно, она
себе  цену  знает, прибедняется только.  Таким  всего труднее. Ладно. Что-то
раскаркался  я  на покое, как та галка. Чай у тебя свежий? Или со вчерашнего
дня?
     -Что  спрашивает?!  Ну  что спрашивает!- возмутилась Марья  Федоровна.-
Когда я тебе вчерашний чай подавала?! Болтун чертов!..- и уставилась на него
с вызовом - искренним или наигранным, она сама толком не знала.
     Потом они  сидели втроем возле  выкопанного встарь  пруда:  заполненной
водой ямы, с  некогда прямоугольными, а ныне закругленными, поросшими травой
и кустами берегами.
     -Гордость  моя была,-  рассказывал  хозяин,  иронически  поглядывая  на
любимое  детище.-  Хотел рыбное  хозяйство  завести, литературы накупил,  да
ничего не вышло: не захотела она у меня жить, создание оказалось капризное -
не куры с индюшками. Их и надо было разводить - верно она сказала.
     -Сами копали?
     -Мужики помогли. Соседу,  правда,  землю  на участок  высыпали:  забора
тогда  не  было. Я недоглядел, а он наутро прибежал, весь из себя вышедший -
объясняться. Пришлось  и  его  в  компанию брать - за ущерб, им  понесенный.
Мужики вечно какого-нибудь ежа подложат - при лучшем  к тебе отношении. Чтоб
не задавался. Карпов здесь разводили. Вот такие карпы были,- не удержавшись,
показал он.- Когда это было?
     -Двадцать  лет назад.- Марья  Федоровна,  как  все  женщины  мира, была
лучше,  чем  ее  муж, осведомлена в  датах  и  сроках нашего  быстротекущего
существования.
     -Главного еще не было?.. Точно. Потом появился. Когда карпы подросли.
     -Что вы о нем думаете?- спросила Ирина Сергеевна.
     -Что думаю? Ты меня о нем не спрашивай: я его  недолюбливаю, поэтому не
могу объективным быть.
     -Энергичный человек,- подсказала Марья Федоровна.
     -Ну  да. Нам  тут  только  энергичных  и  недоставало...  Как тебе  это
объяснить?  Вечно  он делал что велят -  себя при  этом не забывая. Вот  как
сейчас помню. Сидим здесь с соседом, водку пьем...
     -Вы и водку пили?
     -А ты думала?  Это  я  сейчас трезвенник стал, как болеть все начало, а
раньше-то?..  Бежит  мимо,  катится  - нас  высмотрел,  хотя  мы за  забором
пригнулись, спрятались - кричит:  бросайте  все,  идите  лектора  из области
слушать, хороший лектор очень, интересный!.. Зачем ему  это надо было? Такое
унижение?
     -Слушателей надо было  организовать,-  объяснила супруга.-  Зато он дом
больничный выстроил.
     -И  всех  при этом перессорил? У нас  лучше никому ничего не дать,  чем
кого-то обидеть.
     -И строить не надо?
     -Почему - строй, если охота. Только помни  про эту особенность нашу.  И
себе лучший  кусок не бери. А то  вышло, что для себя делал, а другие - так,
заодно,  потому что себе одному  не выстроишь.  Сейчас вот корпус больничный
затеял...
     -Опять плохо?- спросила Марья Федоровна.
     -Так стены можно поднять - только кто в них  работать будет? Люди плохо
с  ним уживаются. Мужики  в особенности.  Людей надо собирать, а не  кирпичи
класть. Дай мне людей - я  тебе и в палатках госпиталь разверну. Война ж это
показала. А нет врачей - и дворец не поможет.
     -Сейчас ты, пожалуй, ничего уже не развернешь,- напомнила ему супруга.
     -Это  точно,-  согласился он.- Сейчас как бы  самого не развернули. Уже
подбираются.
     -А сосед где?- спросила Ирина Сергеевна.
     -Тебя, гляжу, все мужчины интересуют, без  исключения... Съехал, как на
пенсию пошел.  Сейчас кости греет в  Феодосии. Инженер хороший был. Ему  тут
ходу не давали.
     -Скучает  по  нему,-  объяснила  Марья  Федоровна.-  Очень  уж  хорошая
компания была. Водой не разольешь. Ведром водки если только.
     -Не преувеличивай,- сказал он ей.- Подумает еще, пьяница я горький.
     -А ты все боишься? Когда  пил,  боялся,  сейчас...  Какой-то ты пьяница
трусливый.
     -Ты ж знаешь, с чего это началось?
     -Знаю и не будем, давай, об этом...
     В их  семейном  дуэте она  играла первую скрипку,  но  оба, несмотря на
взаимные  препирательства, хорошо оттеняли и дополняли друг друга и, видимо,
не могли друг без друга обходиться. Если Иван Герасимыч был похож на длинную
железную  печную трубу,  то полная,  раздавшаяся вширь Марья Федоровна -  на
саму печку, долго  сохраняющую  тепло после  того,  как  дрова в  ней  давно
выгорели....
     Они  еще раз пили чай - уже со сладкими пирогами и с домашней наливкой,
и, уходя от них, Ирина Сергеевна, разомлевшая, но не потерявшая от этого ума
и соображения,  испытала  двойственное чувство: теплое  - от уюта  домашнего
очага и грустное - от предчувствия его скорого упадка и разрушения...




     Медицинская репутация Ирины Сергеевны складывалась самым непредвиденным
и случайным,  но в целом благоприятным для нее образом. Так обычно и бывает:
хороший,  вдумчивый  врач  в конце  концов  возьмет свое  и  найдет дорогу к
сердцам  пациентов, но это всегда - гонка с  препятствиями, и  слава в таких
случаях  похожа   на  скакуна  со  скверным  и  непредсказуемым  характером:
медицинская  практика  таит в себе  неожиданные подвохи  и  сюрпризы, и  чем
дольше в ней работаешь, тем большим дураком подчас себя чувствуешь...
     Первое ее боевое крещение произошло не в кабинете поликлиники, где сами
стены защищают  врачей от нескромных глаз и нелестных для них  мнений, а  на
больничном  дворе,  где  нет  поддержки и  прикрытия и  где  языки  и  нравы
свободнее. В тот день (это было  на  исходе того  же августа) в  больницу из
пионерского лагеря привезли десятилетнего  мальчишку, которого в самом конце
смены, под занавес, угораздило споткнуться, упасть и - совсем уже некстати -
пожаловаться на боль в запястье. В город отправлялась машина,  и его выслали
с ней:  от греха подальше -  хотя  видимой  травмы не было. Ирина  Сергеевна
ощупала его руку (хоть это была не  ее прерогатива, а хирурга) и объявила во
всеуслышание:
     -Тут  перелом.-  Она видела уже  однажды нечто подобное.- Надо  рентген
делать...
     Зрители вокруг  были,  однако,  иного мнения,  и в  особенности  - Иван
Лукьянов, муж Анны Романовны, тот  самый третий больничный Иван,  который не
нуждался в отчестве: коротко  стриженный  и крепко сбитый мужик, державшийся
во дворе хозяином.
     -Какой это перелом? Нет тут  его.-  Ввиду своей физической  близости  к
врачебному  корпусу  он  считал  себя  достаточно  подготовленным  к  такому
диспуту.  Кроме  него   в  консилиуме,   на  правах  безмолвных  слушателей,
участвовали шофер пионерлагеря, больничный истопник и  санитарка, совсем уже
случайно  затесавшаяся в  эту пеструю компанию: шла  мимо  по своим делам  и
невольно  остановилась.-  При  переломе  отек   должен  быть  и  искривление
конечности.   Почитай  справочник  хирурга,-  нарочито  не  глядя  на  Ирину
Сергеевну,  предложил он коллеге-шоферу, и тот,  хоть и не собирался  делать
впредь ничего подобного,  отнесся к его словам с видимым уважением. Иван и в
самом деле почитывал справочную  врачебную  литературу, пылившуюся на  полке
его  жены: та к ней  не прикасалась, это его возмущало, и он брался за книги
сам - чтоб добро не пропадало вовсе.
     -На рентген везите,- скупо повторила новая докторша, не пожелав вникать
в особенности случая.
     Иван поглядел  на  нее  с досадой  и  превосходством.  Привлекательная,
несмотря  на свою крупную полноту  (а  может  быть, и благодаря  ей),  Ирина
Сергеевна понравилась ему (как и многие другие женщины в Петровском и за  ее
пределами),  и  он хотел  посрамить  ее,  готовя  таким образом плацдарм для
последующего  ухаживания.  Ирина  Сергеевна  так  его и  поняла,  но  ее  не
устраивал подобный мужской подход к делу.
     -Опять в область  ехать?  Только  что оттудова... И зачем,  главное?..-
Лукьянов выразительно пожал плечами и обвел насмешливым взглядом собравшуюся
вокруг публику.
     Своего  рентгенолога  в  больнице  не  было:  был  техник,  делавший  в
определенные  часы  снимки,-  их  читал   затем  приезжавший  раз  в  неделю
специалист-консультант;   для   более   сложных   процедур  и   для  срочных
исследований, каким был снимок перелома, больных везли в областной центр, до
которого было сорок километров.
     -Это не горит. Завтра снимут и отвезете. Пока надо гипс положить.
     -Как же не горит?  Когда перелом?  - возразил, задетый за живое,  Иван,
которому,  из азарта уже, не терпелось  сгонять в  область -  тем  более что
всегда можно было  найти и  иное, попутное, применение поездке  и совместить
приятное с полезным...
     -О чем спор?..- супруга ревниво высмотрела его из окон поликлинического
кабинета, неслышно подошла к ним и недоверчиво всех оглядела.
     -Да вот, она  говорит, перелом  здесь,  а я думаю, растяжение.- Взгляды
присутствующих  вновь скрестились на малолетнем пациенте, который был не рад
уже,  что  оказался  в  центре  общего  внимания, и подумывал  над тем,  как
сбежать:  пока  руки и ноги целы.- Ты  как считаешь?..- Он охотно бы обратил
все  в  шутку  и продолжил  знакомство с  Ириной  Сергеевной  на иных, более
приятных  для  него  началах  и  основаниях,  но в дело  вмешалась  жена,  и
отступать ему было некуда.
     -Я в этом мало что смыслю.- Анна Романовна и  обычно-то легко ссылалась
на  свое невежество, а  тут сам  бог велел: чью сторону ни прими, все  будет
плохо.- Рентген сделаете, узнаете.
     -Сделаем! Завтра  же  и отвезу,-  пообещал  Иван.- Что я,  переломов не
видел? Каждый год с уборки привозят. А после нее еще больше!
     Анна Романовна испытующе поглядела на него.
     -Давно приехал?..-и поскольку  он не  отвечал на  этот  вопрос,  задала
следующий:- Что делать собираешься?
     -С доктором вот разговариваю.
     -За   детьми  сходи...  Суп  разогреешь   и   картошки  сваришь...   Не
задерживайся...-   и  Анна   Романовна,   ни  на   кого   больше  не  глядя,
невнимательная  и рассеянная, пошла в амбулаторию - зарабатывать на жизнь, а
Иван, когда она отошла на известное расстояние, ругнулся:
     -Пеленки, ребенки  - ничего больше не знает...-  и  поглядел в  поисках
участия на Ирину Сергеевну, но та осталась невозмутима: педиатру не пристало
сочувствовать подобным мужским жалобам...
     На  следующий   день  он  отвез  мальчишку  в  область  и   вернулся  с
неутешительным для себя и лестным для Ирины Сергеевны заключением о том, что
у пациента перелом лучевой  кости  в типичном  месте.  Особенно уязвляли его
слова: "в типичном месте".
     -Какое ж оно типичное? Когда не было такого никогда?
     -Они с такими не  обращаются,- примирительно сказала  Ирина Сергеевна.-
Ходят нераспознанные.
     -А  это может быть,- охотно  согласился  он,  вновь обретая  опору  под
ногами.-  Тут  с  переломом  позвоночника  -  и  то  гуляют.  Без  гипсового
корсета...
     Перед  Ириной Сергеевной-то  он  оправдался, но на  больничном дворе  и
потом -  на  рынке его  высмеяли и как  бы понизили  в ранге или  должности:
всякое поражение в открытом бою влечет за собой такого рода переоценку. Его,
правда, и без того недолюбливали:  за напор, за развязность, за то, наконец,
что он женился  на враче, нарушив  тем  договор  об общественном согласии  и
равновесии.  Зато акции  Ирины  Сергеевны теперь поднялись -  на столько  же
пунктов, насколько упали Ивановы, и показывали твердый курс на повышение.




     Следующая история наделала шума и пошла ей в равной мере и во вред и на
пользу: подпортила  репутацию  в глазах начальства и прибавила  славы  среди
всех  прочих  - такие качели добра и зла сопровождают многие наши поступки и
начинания.
     До  сих пор  педиатрические  вызовы в район  выполнял сам  главный.  Он
заменял  врачей  в  отпуску,  к  какой  бы   медицинской  профессии  они  ни
принадлежали, и  считал, что способен  делать это:  ему нравилось  быть семи
пядей во лбу, и он много читал, чтобы  соответствовать  этим  притязаниям. В
этот раз  его  на месте не  было,  и  выехала  она. Вызвали ее  в загородную
школу-интернат,  где  двух  учеников прохватил  понос. Такого  рода  пустяки
обычно    остаются    без    внимания,     но    интернат    был    какой-то
образцово-привилегированный,  областного  подчинения,  а  медсестра  не   то
труслива  в  работе, не  то чересчур ответственна. Прибыв  на  место,  Ирина
Сергеевна незамедлительно  выявила и третий случай того же заболевания. Трое
поносящих - это уже серьезное  дело: очаг инфекции, требующий немедленного и
решительного  вмешательства.  Ирина  Сергеевна  так  и  вмешалась:  устроила
изолятор в красном уголке, на время переоборудованном и переименованном ею в
инфекционную  палату; возле  двери поставила часового; туалет для  персонала
отдала больным, часто им пользующимся,- те препровождались туда под конвоем.
В  районную   эпидемиологическую  станцию  полетело  извещение  о  возможной
дизентерии   в  образцовой  школе-интернате,  а  сами   поносящие   были,  с
соблюдением  необходимых  предосторожностей,   отправлены  на   грузовике  в
инфекционную клинику. Ирина Сергеевна, руководя  всеми этими перемещениями и
перестановками,  сохраняла,   среди  общей  сумятицы  и  сутолоки,  завидное
хладнокровие и распорядительность.
     -Всех  по  местам  расставила!-  не  удержалась  и  выразила восхищение
здешняя   поломойка,  на  что  повариха,   имевшая  свой  интерес  в   деле,
располагавший ее к недовольству, возразила:
     -Посмотрим еще, что скажут ей за это...
     Действительно, в облздраве, услыхав про массовую заразу  или отравление
в этом не совсем обычном интернате (у нас все,  что больше трех,- массовое),
схватились за голову и начали сразу наводить справки: что за доктор и почему
он, никого  не спросясь,  ставит такие  грозные диагнозы. Прежде позвонили в
приемный покой клиники и узнали мнение дежурного доктора.
     -Засор кишечника,- пренебрежительно сказал тот,  но  учеников на всякий
случай взял: их, на  тот же пожарный случай,  пролечили и  после трехкратных
отрицательных  анализов  отпустили,  поставив при выписке  диагноз, немногим
отличающийся от слесарного.  После этого  уже  сотрудница  школьного  отдела
облздрава,   непосредственно   отвечавшая  за   школы-интернаты   и   заочно
относившаяся теперь к Ирине Сергеевне как к личному врагу и недоброжелателю,
пошла  с  докладом  к  начальству.  Дело  дошло   до  Сорокина,  заведующего
облздравом, и тот, не  желая  подымать  шум в столь щепетильном и деликатном
деле  и найдя другие  предлоги  для  поездки  в Петровское,  прибыл  сюда  с
инспекцией. Иван Александрович был его хороший знакомый. Посидев  в кабинете
и выпив, они вызвали Ирину Сергеевну. Разговор вел один Иван Александрович -
Сорокин сидел поодаль и с сочувственным видом помалкивал. Оба были навеселе,
подогреты  коньяком,  стоявшим  без   утайки   на  столе,   но   если  Ивана
Александровича  хмель располагал к красноречию,  то  Сорокина - напротив,  к
столь же выразительной  фигуре  умолчания.  Пирогов  начал, как  водится,  с
вопросов самых общих и приличествующих случаю:
     -Как устроились, Ирина  Сергевна? Я с вами толком еще не виделся. С тех
пор, как подвез до дому...- И перешел на "ты":- Ты у нас месяц уже?..
     Шел сентябрь, и  она сама не заметила, как начала свыкаться  со здешней
жизнью.
     -С хозяйкой ладишь? У нас с  ней до  сих пор проблем не было. Питаешься
как? Может, стесняешься  на кухню  ходить?  Иди туда без всякого: ты ж пробу
должна снимать, для своих гавриков...
     Она  послушно  отвечала, и  вводная  часть беседы сама собой подошла  к
благополучному завершению.
     -У  тебя  вызов  был  в  интернат?-  как  бы  невзначай  спросил  он  и
остановился в невнимательном ожидании. После полбутылки коньяка, выпитой ими
в два счета и обоих только  раззадорившей, у Ивана  Александровича  не  было
никакого желания заниматься подобного рода воспитанием, но Сорокин именно за
этим сюда и приехал: так сказал, во всяком случае. На деле же Сорокин явился
сюда  из  любопытства: его  потянуло  на  новую  докторшу.  Начав  пить,  он
испугался,  что  дело  пойдет  так  и  дальше, и  настоял  на  вызове  Ирины
Сергеевны: чтоб покончить хотя бы с формальностями.
     Ирина  Сергеевна поняла, откуда ветер  дует:  до нее  уже дошли слухи о
недовольстве в области.
     -Была,- признала она.- Троим с поносом дизентерию поставила, в инфекцию
их отправила.
     -А у них что нашли?
     -Дисбактериоз.
     -Может,  его  с самого начала  и  надо  было ставить?- предположил Иван
Александрович  и  поглядел  официальнее  прежнего.-  Чтоб  шуму  лишнего  не
поднимать?
     -Тогда бы  их  там  не  приняли. Я диагноз  усилила,  чтоб  обратно  не
привезли.
     -Усилила?- эхом  повторил  за  ней главный  и  обратился  за помощью  к
Сорокину.- Мы тут обычно приуменьшаем инфекции, а ты усиливаешь?
     -Я же не  холеру им поставила,- Ирина Сергеевна  и  не думала  уступать
ему,- а  дизентерию...  И думаю,  была  она у них,- не удержалась  она,  как
Галилей на суде инквизиции: она была  самолюбива  и чувствительна в том, что
касалось  диагнозов, и  каждую  свою ошибку в этой  скользкой  и  ненадежной
области воспринимала как личную неудачу и едва не катастрофу.
     Иван  Александрович снова поглядел на Сорокина, но тот  по-прежнему  не
вмешивался,  а глядел в сторону, хотя несомненно слушал  и даже  получал  от
разговора некое удовольствие. Пирогов воззрился на Ирину Сергеевну:
     -Сколько времени ты работаешь?
     -Я же говорила  вам,  Иван  Александрович... Два года до  вас  и  у вас
месяц.
     -Это много... С инфекционистами до сих пор дела не имела?
     -Нет, бог  миловал.  Здесь,  я полагаю, главное - вовремя меры принять.
Чтоб потом не к чему было придраться.
     -Это ты напрасно так думаешь. Они всегда найдут к чему придраться - как
ты говоришь... И главное для них не это. А чтоб на их территории инфекций не
было.  Чтоб исчезли вообще, с  концами... Ну что вы скажете?- обратился он к
своему начальнику.- Как с ней быть?.. Слушай, Ирина Сергевна, ты в следующий
раз остерегайся инфекционные  диагнозы ставить.  Не ставь  их вообще, ладно?
Меня зови  посоветоваться... Не  потому,  что мы сомневаемся в твоем опыте и
знаниях, а уж очень ответственное дело: по шее за него дают... Заворот кишки
ставь,  гангрену, хоть шизофрению, а из инфекций только  грипп  в эпидемию и
ОРЗ: это хоть круглый год, этого они не считают. Я ж всегда под рукой.
     -В тот день вас не было.
     -Подождать могла.  Я не на неделю уехал: вечером  уже  дома был...- Она
помалкивала,  выжидала, и он  распространился далее,  хотя не находил  у нее
надлежащего  отклика: - Они  после тебя в  тот же день туда прикатили,  шмон
устроили, пыль нашли на шкафах,  на кухне ножи для мяса и овощей перепутаны,
швабры не маркированы...
     -Не подписаны?- спросила она, потому что со школьных и студенческих лет
добивалась от преподавателей ясности и точности в изложении.
     -Конечно. На каждой швабре написано должно быть, из какой она палаты. А
то, не  дай бог, из  одной комнаты в другую таскать начнут. Все по взысканию
получили, а школьному отделу в облздраве на вид поставили - за то, что плохо
за ними смотрят. Пыли на шкафах не видит... А знаешь все почему?
     -Чтоб лучше контроль осуществляли.
     -Да, жди! Это  тебе не экзамен...  Чтоб  в следующий раз дизентерию  не
ставили. Их за нее тоже по головке не гладят.
     -Ладно, учту в следующий раз,- согласилась для  видимости упрямая Ирина
Сергеевна: ей надоели  мужские жалобы,  облеченные в форму выговора.- Вас на
поносы буду звать...  Можно  идти?..-  и приняв их молчание за согласие и не
дожидаясь  формального  разрешения,  вышла, что со стороны  выглядело, может
быть, не слишком учтиво: как нежелание разделять их общество...
     -Разозлилась,-    прокомментировал    ее   стремительный   уход    Иван
Александрович.- Так-то  она девушка работящая, толковая... Не думал  только,
что такая строптивая.
     -Не знаю, куда ты  смотрел.-  Сорокин в  эту минуту протрезвел и глянул
проницательно. Хотя они  были приятели, но Иван  Александрович был с  ним на
"вы", а он - на "ты": как и  с другими  главными врачами в области.- А зачем
ты сам по вызовам мотаешься?
     -Не все другим доверить можно.
     -Этой  можно,-  безапелляционно  решил  тот.-  На  таких  ездить  надо.
Характера у нее на двоих хватит, так пусть за двоих и работает...
     Ирина  Сергеевна рассказала  Ивану Герасимычу  про вызов на ковер и про
последовавшую за ним обструкцию.
     -Да плюнь ты на них!- отмахнулся он.- Все ты правильно сделала. Хорошо,
так кончилось, а если б в  самом  деле холера? Тут  чего только не бывает...
Загнали б  тогда за Можай, с такой  философией. Они  ж всегда  найдут к чему
придраться,- слово в слово повторил он  главного, хотя  движим  был иными  и
даже противоположными чувствами.- И Сорокин мораль читал?
     -Нет, он как раз помалкивал.
     -А то я уже удивился.  Он мужик неплохой -  насколько это вообще  у нас
возможно... Авантюрист, правда, отчаянный  и  хитрый,  бестия,  но  это  его
как-то не портит,  не  пристает к нему... И  что  в начальство пошел? Чего я
понять в России не могу -  это когда неплохой  по натуре и  задаткам человек
вверх лезет.
     -Так если бы не лезли, было б совсем плохо?
     -А тут все равно никогда хорошо не будет.
     -Это вы напрасно, Иван Герасимыч. Эти взгляды ваши вредные.
     -А я  весь  такой - не заметила разве?.. Теперь будешь на  каждый понос
начальника звать?
     -Нет, конечно. Не всему надо верить, что начальство говорит.
     -Смотри, какая умная... Начинаете вы теперь с того, чем мы в свое время
заканчивали...




     Следующая история произошла уже не с ней, а со вторым  педиатром Раисой
Петровной, только что вернувшейся из отпуска и полной сочинских впечатлений,
которыми она  спешила поделиться с окружающими  -  хотели они,  или нет,  ее
слушать.  Ирина  Сергеевна  была  в  этом  деле  сторонней наблюдательницей,
нечаянной  свидетельницей,  но  оказалась  втянута  в  него  по  самые  уши,
вовлечена  в  роковой круговорот событий,  который тем вернее цепляет  нас и
всасывает в свою воронку, чем незначительней была изначальная тому  причина:
поскользнулись  ли  мы на ровном  месте, или нас  просто  толкнули  в спину.
Медицина - дело опасное, чреватое смертельными  исходами, и тот, кто однажды
решил заняться ею, должен постоянно готовиться к худшему...
     Она пришла как-то утром в воскресенье на дежурство в детское отделение.
Раисы  Петровны,  работавшей  до нее,  не  было:  доктора  в  больнице имели
обыкновение уходить  с дежурства немного  раньше срока, уверенные в том, что
их сменщики явятся вовремя. Медсестра, работавшая  накануне, задержалась и с
каким-то  странным  видом  поглядывала на  нее  из-за  ширмы, за  которую  в
коридоре отделения  клали больных, нуждающихся  в  непрерывном наблюдении  и
лечении: не слишком тяжелых, чтоб попасть в реанимацию, но достаточно - чтоб
их  не  помещали  вместе  с  остальными, орущими,  галдящими и  швыряющимися
подушками.  Ирина Сергеевна,  чувствуя  неладное, пошла  к  ней и,  к  ужасу
своему, обнаружила там под капельницей уже вполне мертвое тело восьмилетнего
мальчика, которого привезли два часа  назад с грибным отравлением и который,
судя по записям в истории болезни, не внушал тогда доктору никаких опасений.
Ирина Сергеевна  бросилась  щупать ему  пульс,  делать дыхание  рот  в  рот,
стучать  в грудь  над сердцем  -  совершать,  словом,  все  те  обязательные
поступки,  которые  в  девяти  случаях  из  десяти  не  приносят  облегчения
покойнику.
     -Когда  это  у  него?!-  отступившись  наконец от  трупа,  ошалевшая  и
оторопевшая,  спросила она  медсестру, грустно и недвижно  взиравшую на  все
происходящее.
     -Полчаса назад,- негромко отвечала она.
     -А ты куда смотрела?! В реанимацию надо было везти!
     -Я хотела...  Там врача  не было, а сестры не  захотели взять  под свою
ответственность.
     -А где врач был?
     -На операции с гинекологом... Потом он странно умер как-то... Жил-жил и
помер... На игле...
     -А Раиса Петровна?
     -Домой уже ушла... Назначила и сказала, чтоб сделала...
     Казалось,  она  что-то  знает или подозревает  и готова, если  спросят,
поделиться  догадками, но  Ирина  Сергеевна только  задним числом, подвергая
придирчивому досмотру  недавнее,  сообразила это  -  тогда же  отпустила  ее
восвояси: благо новая смена пришла и не хотела только принимать дел, пока не
прояснится ситуация  с  умершим.  Медсестра подчинилась,  но далеко не ушла:
села во дворе больницы  - тосковать, теряться в немом отчаянии и ждать своей
участи...
     Подобная  смерть - дело нешуточное,  детская  -  в  особенности.  Ирина
Сергеевна обязана была  вызвать  в больницу главного. К телефону подошла его
жена:  она  была медсестрой, супруги жили вдвоем,  дети учились  на стороне.
Сгоряча Ирина Сергеевна забыла поздороваться и представиться, так что  вышло
неловко - это  она  тоже  поняла только впоследствии. Иван Александрович был
настроен шутливо:
     -Опять понос?
     -Да нет... Здесь расскажу...
     -А сейчас  нельзя?..- Из-за  ее недомолвок и загадочного  тона  или  же
потому, что  начальствующим мужчинам свойственно ошибаться таким образом, он
вдруг  вообразил,  что недоговоренность ее самого романтического свойства  и
что  ей  захотелось  увидеться  с  ним  на  дежурстве.  Приехал  он  поэтому
незамедлительно:  гладко  выбритый,  надушенный  и  в  самом  приподнятом  и
снисходительном настроении - которое немедленно испарилось, едва он услыхал,
в чем дело.
     -А, черт!-  только  и  сказал  он,  увидав  в  закутке  за  ширмой  уже
побелевшее  и  на  глазах  стынущее  тело  маленького  покойника.  Лицо  его
искривилось в  болезненной гримасе,  а  Ирина  Сергеевна окончательно добила
его, сказав:
     -Там доза коргликона  в десять раз превышена... А учитывая  возраст,  и
все двадцать...
     -Какая доза?- не поверил  он,  потому  что  никто из нас не хочет сразу
верить в худшее...
     Пока он ехал или шел сюда, она изучила  историю болезни и нашла, что  в
составе злополучной капельницы рукой Раисы  Петровны  выведена десятикратная
доза препарата, сама по себе достаточная для смерти ребенка.
     -Что  она, не там  запятую поставила?..- Он взял в  руки историю, и ему
было  достаточно  взгляда, чтоб  во всем  разобраться:-  Нет,  лишний  ноль,
зараза, прибавила. Этого не  исправишь... Надо обстоятельства выяснять... Ты
когда пришла, он уже мертвый был?
     -Умер за полчаса до моего прихода.
     -А это откуда известно?- Он все уже ставил под сомнение.
     -Медсестра сказала.
     -Зинка?!. Это ее рук дело?! То-то она во дворе как пень сидела, когда я
мимо шел!.. А врачи где были?!.- Она пожала плечами в неведении, но он и без
того знал ответ: - По домам разошлись?! Сколько здесь таких историй было - и
все в пересменку,  в субботу или в воскресенье! Когда они уже чай дома пьют!
Полчаса им  надо выиграть! С кем  разбираться прикажешь? С  Зинкой и  Раисой
Петровной? Одна другой стоит!..
     Он послал за ними, отдал распоряжения насчет трупа, прибавил сумрачно:
     - Не пиши ничего. Ее  заново переписывать придется...- пошел к  себе и,
для пущего спокойствия, вернулся с полпути и взял историю с собою.
     Вскоре он вызвал ее к себе. В кабинете у него сидела Зина, с которой он
не хотел говорить без свидетелей.
     -Как  же ты  могла  ему  десять  кубов корглюкона ввести?-  возобновляя
прерванный  разговор,  наново  приступился он  к  медсестре  -  заплаканной,
трясущейся,  но  уже   готовой  к   сопротивлению:   в  Петровском  дорожили
сестринскими должностями.
     -Мне так врач написал!
     -А может, она ошиблась? Лишний нуль поставила?..
     Медсестра смолчала, но  вышло  это у  нее так выразительно и враждебно,
что  было  ясно, что она не  даст выехать за  свой счет  и  принести  себя в
жертву.
     -Где она была вообще? Когда ты капельницу ставила?
     -Написала и ушла. Я и сама удивилась: десять кубиков коргликона!..- Она
произнесла это нарочито громко.
     -Тише ты!.. Я вот тебя в стерилизаторскую переведу - чтоб ты  там, а не
здесь удивлялась!
     -За что?! Я детей люблю!
     -Вижу, как ты их любишь. Тебе и мальчишку, небось, не жалко?
     -Как - не жалко?!- истошно закричала она.- С утра реву!- и заплакала  в
подтверждение своих слов.- Такой хороший мальчишка был! И никакой капельницы
ему не нужно было! Сам бы выходился!
     -Тут она права,- сказал Иван Александрович Ирине Сергеевне.- Ему если и
лить что было, то  воду водопроводную. А мы любим, где надо  и  где не надо,
полный набор давать. Чтоб история болезни красивее выглядела. У него и пульс
нормальный был, и давление. Если верить ей, конечно, этой Раисе Петровне. Ты
ни с кем об этом не говорила?- спросил он Зину.
     -Реаниматолога только спросила - про коргликон.
     -И он что?
     -Говорит,  если  убить  кого  хочешь,  дай  десять  кубов...-  Это  она
произнесла едва ли не со злорадством, понимая теперь в полной мере прочность
своих позиций, но поспешила прибавить:-  Но я  это так, вообще, спросила. Не
про него. Он про него не знает ничего...
     -Ладно, иди домой...- Он высмотрел в окне Раису Петровну.
     Медсестра насторожилась, боясь сговора за спиною.
     -Я и посидеть могу.
     -Сказано, ступай!- повысил голос Пирогов.- Послушаю, что Раиса Петровна
скажет. С тобой ясно все...
     Зина нехотя подчинилась.
     -Не  хватало  очные  ставки   им   устраивать,-  пожаловался  он  Ирине
Сергеевне. Той стало неуютно.
     -А я здесь в каком качестве?
     -Это пока не ясно,- солгал он.- Разберемся...
     Раиса Петровна, ничего  еще не знавшая, разразилась  от порога  заранее
выдуманной ею светской ерундой и бессмыслицей:
     -Совсем  не выспалась:  дежурство было  хотя и  нетрудным,  но  все  же
дежурством, и в себя никак не приду после поездки - перемена  часовых поясов
все-таки. Вы  не были в  Сочи?-  благожелательно щурясь, спросила  она Ирину
Сергеевну,  хотя  еще   не  была  с  ней   знакома.-  Очень   советую.  Иван
Александрович,  я знаю, там бывал, но, помнится, лет десять назад? С тех пор
там  многое  изменилось и, говорят, к  лучшему...- Она подсела к ним с самым
непринужденным видом и тут только  заметила  неладное.-  Иду  сюда,  а  сама
думаю:  что бы  это  могло  быть?  Сплю на  ходу,  а мысль в  голове  так  и
вертится... Случилось что-нибудь?
     Иван Александрович поглядел  на нее так, будто в  первый раз  увидел, и
потупился.
     -Произошло кое-что... Это вы писали?..- он протянул ей историю болезни.
     -Почерк мой,- признала она.- Это тот совершенно очаровательный  мальчик
с грибным  отравлением? Как  сейчас  его  вижу.  Он был  в  очень  приличном
состоянии.  Они  опятами  отравились  -  видимо,  ложными... А что?  Не  так
что-нибудь?.. Я сегодня ушла немного пораньше: Тимоша просил утром банки ему
поставить.
     -Кто это с утра банки ставит?- не поверил и этому Пирогов.
     -А он их любит! Два  раза в день ставить приходится. Ему с ними дышится
легче... Не верите? Давайте его спросим...
     -Да  нет  уж.  Его в это  дело я точно  впутывать  не  буду... Умер он.
Ребенок  ваш  очаровательный.- Он  словно нарочно  тянул с  известием:  чтоб
получше к ней приглядеться.
     -Что вы  говорите?!- всплеснула руками она, но прозвучало  это так, как
если бы она где-нибудь на  улице услыхала о смерти шапошного знакомого: шума
много,  чувства  мало,  памяти   еще   меньше.  Пирогов  поморщился  от   ее
неосознанной, хотя и старательной фальши.- И отчего же?!
     -От назначений ваших.
     -Быть  этого не может!..- и с  удвоенным  усердием, почти  вслух прочла
свои  записи.-  Вы  имеете  в  виду  капельницу?..   Здесь   же  нет  ничего
особенного... Коргликона много?.. Он по кубику дается?..
     -До сих пор так было.
     -С этой поездкой в Сочи у меня  все пошло кругом...  Я с эуфиллином его
спутала!.. Видите, я  эуфиллина  один кубик,  вместо десяти, дала...  Что ж,
делайте со мной, что  хотите! Что считаете нужным!.. Это  после бессонницы и
после  смены часовых поясов  -  другого  объяснения  нет!..  Но  сестра куда
глядела? Она же видела, что тут натуральная описка!..
     Несмотря  на   салонное   самообладание,   она   начала  волноваться  и
кипятиться:  завертелась  юлой на  стуле, и  лицо ее  сразу стало надутым  и
неприятным.  Иван  Александрович тяжело вздохнул и  предложил ей  переписать
историю болезни. Она села в углу, приготовилась, но ничего  путного из этого
не вышло.
     -Что не пишете?- сумрачно спросил он.
     -Ничего в голову не идет...- и пожаловалась:- Со мной какая-то странная
история приключается. Как больных описывать - так слова сами  собой бегут, а
как выдумывать, так все куда-то пропадает...
     Иван Александрович выругался про себя, но  виду не  подал и продиктовал
необходимые записи.
     -Я  бы  так  никогда не написала,- польстила  она  ему.-  И чем кончать
будем?
     -Кончим  мы  с Ириной  Сергевной,-  не спрашиваясь  у Ирины  Сергеевны,
сказал он.- Вы домой идите. Банки не сняли - Тимоша, небось, пузырями пошел.
     Она  решила,  что он шутит, что  гроза  прошла  мимо,  и  почувствовала
облегчение.
     -Сам снимет.  Он у меня такой  - боевой товарищ... В следующий раз буду
внимательней,   Иван   Александрыч,-   клятвенно   пообещала   она.-   Жалко
мальчишку!..-  и,  покаявшись  таким   образом,   ушла:  сохраняя  на   лице
приличествующее случаю сострадание и понятное в ее положении замешательство.
     -Ну что ты скажешь?!- только и сказал Пирогов.-  Как с гуся вода. Мне б
такие нервы.
     -А  что  вы  ее  не  выгоните?-  Ирина  Сергеевна не  была  жестокой  и
мстительной, но  к  виновникам  смерти детей относилась вполне  определенным
образом.
     -Ее не выгонишь.
     -Почему?
     -У нее муж - генерал-майор.
     -И что с того?
     Он неправильно ее понял:
     -Так он еще в здешней гражданской  обороне служит. Ходит туда за гроши:
лишь бы начальствовать... И знакомства у него в  области. С такими лучше  не
связываться.
     Она приняла это  к сведению, перешла к другому  предмету, остававшемуся
ей неясным:
     -А с чего вы решили, что я буду заканчивать историю болезни?
     -Не  ей  же  это делать. Она  и двух слов связать  не может...  Напиши,
Ирина. Тебе ничего за это не будет. Все ж будет известно - кому надо...- и в
его голосе было столько деликатного, просительного чувства, что она не нашла
в  себе  сил  отказать  ему   и  дописала  историю,   взяв  на  себя   часть
ответственности  за  все  происшедшее.  Он   проглядел  написанное,  остался
доволен:
     -Видишь, как у тебя гладко все выходит. Романы можешь писать.
     -Вот  этого-то  я  и  не хотела!-  Она  пожалела  уже,  что  пошла  ему
навстречу.
     -Ты думаешь,  я  хотел?..  Ладно,  Ирина Сергевна,-  заключил он, пряча
историю  болезни  в  дальний ящик.-  Я  у  тебя  в  долгу  -  как-нибудь  да
сочтемся...
     Ивану  Герасимычу она этого не  рассказала: почувствовала себя  если не
сообщницей, то укрывательницей преступления. Матери ребенка сказали,  что он
отравился грибами и его не смогли спасти,- она долго и во весь голос  рыдала
в день  выдачи тела: Ирина  Сергеевна извелась,  ее слушая. Все б осталось в
тайне, но Пирогов перевел-таки Зину - не в стерилизационный блок, а в другое
отделение:  чтоб  не  встречалась  каждый  день  с  Раисой  Петровной  и  не
напоминала  ей и всем  прочим об этой  смерти. Не  чувствуя  себя  связанной
обещаниями,  Зина - нарочно  ли, случайно  -  проговорилась о  случившемся в
тесной компании, после чего новость пошла кружить по Петровскому: как ястреб
или иной пернатый хищник. О ней не говорили, как о прочих занятных сплетнях,
в  открытую на  рынке или на  улице  - лишь перешептывались в  узком  кругу,
отчего она  только сильнее жглась и  кусалась: за Раисой Петровной  поползла
темная  слава  отравительницы  -  только  она сама да еще родители  мальчика
оставались  в счастливом неведении.  Ирину Сергеевну людская молва пощадила,
оставила в  покое: она,  в ее  представлении, во всем этом не  участвовала -
никто ведь не читал написанной ею post mortem истории грибного отравления...
     А Раиса Петровна долго  не могла от нее отстать: все приглашала к  себе
домой, "на вечерок"  - хотела воздать ей  должное и  достойно выделить среди
прочих.
     -У нас  завтра будут очень интересные гости, приходите,- как бы не видя
Ивана Герасимыча с Анной Романовной, сидевших тут же, обращалась она к ней.-
У нас здесь проблемы с общением, поговорить бывает не с кем, а иной  раз так
хочется.  Языки  почесать!..- восклицала она, некстати  оживляясь и призывно
улыбаясь.- Придете?
     Ирина Сергеевна  всякий раз отнекивалась, ссылалась на одно,  другое, а
однажды, когда Раиса Петровна застала ее в кабинете одну, сказала прямо:
     -И сегодня тоже не могу... Что вы хотите от меня, Раиса Петровна?
     -Да пустяк, собственно...- Она готова была проговориться, но потянула с
объяснением:  -Я понимаю, мы  вам  неровни,  вам за  двадцать пять,  нам  за
сорок...- (Ей было сорок восемь, а Тимоше близко к  семидесяти.)- Вам с нами
неинтересно...
     -И что из этого?
     Она ждала всего, но не последовавшего затем объяснения.
     -Не    говорите    мужу    обо    всем    этом,    Ирина     Сергевна,-
проникновенно-доверительным  тоном сказала ей  Раиса Петровна и  взялась  за
верхнюю пуговицу ее  халата: последний жест был  настолько  неожиданен,  что
Ирина Сергеевна даже отпрянула, отстранила от себя руку, будто посягавшую на
самое ее существование.
     -Зачем мне говорить ему это?.. И  где?  У  вас дома если только?..- Она
была совершенно сбита с толку.- Что сразу не сказали?
     -Хотела после долгой и  обстоятельной беседы. Всю свою жизнь рассказать
вам хотела...-  Ирина Сергеевна возблагодарила своего ангела за то,  что  не
пошла  к  ней.- Не  скажете? Он не должен  знать  этого...- Кроме несчастных
родителей и ее самой, еще Тимоша,  оказывается, ничего не знал и ни о чем не
догадывался, а он-то и был в этой истории самый важный...
     -Что она к тебе пристала?- спросил  недоверчиво Иван  Герасимыч.- И что
ты к ним на вечерок не идешь? Она, между прочим, готовит оченна неплохо.
     -На диете сижу, Иван Герасимыч.
     -Нагрешила, что ль?
     -Да. И больше, чем вы думаете.
     -Нагрешила она! Настоящих грешников не видела. Не забирай в голову...
     В последние тридцать лет это была любимая его присказка.




     В чем  Раиса  Петровна  была  несомненно права, так  это в  том, что  в
Петровском имелись  трудности с  общением:  того  же  мнения  придерживался,
помнится, и другой местный теоретик, Кузьма Андреич. Сотрудники редко бывают
расположены  к  встречам после работы  - особенно когда  понаехали из разных
мест и оставили свои корни дома: срезанные цветы в вазе не целуются - только
растущие в земле приклоняются и приглядываются друг  к другу. Иван Герасимыч
- тот сразу  зазвал ее  к себе,  едва она приехала,  но второе, а  за ним  и
следующие приглашения заставили себя ждать: первое любопытство было утолено,
второму предстояло вызреть и нагулять  вес; ни он сам, ни Ирина Сергеевна не
напоминали  поэтому данных друг  другу  при расставании обещаний -  видеться
отныне едва ли  не еженедельно. Жизнь в маленьких городках заключена в самые
узкие и тесные рамки и протекает очень  уединенно - она и в  больших городах
такая, но там это не так чувствительно, не столь порою обидно. Хорошо, когда
работа целиком поглощает вас и вы увязаете  в ней по самую макушку: тогда вы
поневоле больше вертитесь  на людях и времени  грустить у вас меньше...  Тут
важно,  конечно, есть ли  у вас сердечный  друг или нет его: Ирине Сергеевне
нечем  было  похвастать  в этом  отношении, но она  не  слишком из-за  этого
расстраивалась  и  полагала  -  не  столько в  рассуждениях своих, сколько в
глубине души,  бессознательно,-  что успеет взять  свое, или,  как выражался
Иван Герасимыч, наверстать упущенное...
     Ближе всех  к ней: по  возрасту  и по  житейскому и семейному  (то бишь
бессемейному) положению - была  в Петровском кожный врач Наталья  Ефремовна,
но с ней  дело  споткнулось дважды и оба раза из-за мужчин: в  первый раз  в
виде фарса  или,  вернее,  конфуза, во  второй - трагедии; обычно,  говорят,
бывает наоборот, но это вовсе не  обязательно: как кому повезет,  так оно  и
будет.
     Наталья  Ефремовна  была  привлекательная,  сухощавая и  лелеющая  свою
стройную худобу блондинка: она следила  за собой, старалась одеваться каждый
день  в новое  и знала цену своей  фигуре и  незаурядной внешности. У  Ирины
Сергеевны она  появилась  через пару  недель после ее  приезда и, не обращая
внимания  на  присутствие в  кабинете  мамаши с  ребенком,  расположилась  с
удобствами, нога на ногу, в стоявшем  у стены кресле. Пока  Ирина  Сергеевна
вела прием, она без стеснения,  в  упор, разглядывала то ее  самое,  то свою
стройную,   оголенную   до   середины   бедра   загорелую  ногу;  когда   же
посетительница, скандализованная ее поведением, сбилась с толку, засуетилась
и вышла раньше времени - поднялась гибкой кошкой, потянулась в суставах.
     -Двигаться  надо, а то геморрой заработаешь, с  пролежнями... Я тебе не
мешаю? Шла мимо - зайду, думаю. - Они виделись однажды - на пятиминутке, где
сидели рядом и  обменялись  парой  слов  и  тремя взглядами.-  Хоть с  живым
человеком поболтать. Тут же как в пустыне, поговорить не с кем...- и мотнула
головой:  как  собака,  которой мешает  ошейник.- Ты-то как  дошла  до такой
жизни?
     -Какой?
     -Что сюда приехала? Ты ж вроде умная? Места на кафедре не хватило?
     -По распределению попала.
     -Все  так  - иначе и  здесь  не  примут...  Я  не про  то спросила.  Я,
например, из-за любви сюда угодила.
     -Влюбилась в кого-нибудь?
     -Я?!  Никогда! В  меня  двое  втюрились  -  подкарауливали у подъезда и
дрались  до  крови. Помощь обоим оказывала: сначала  одному, потом  другому.
Столько  йоду извела!  Мать говорит: съезжай отсюда на год  на два,  пока до
смертоубийства дело не дошло. Ей-богу!
     Рассказ произвел впечатление на простодушную Ирину Сергеевну.
     -Бандиты какие-нибудь?- неловко посочувствовала она.
     -Да  что  ты?! Разве  я  на бандитских  подруг похожа?  Два  доктора из
клиники, в которую меня  распределить должны  были. Где я год уже в интернах
отработала.  Такую карьеру испортили... Хорошее у тебя кресло: можно и так и
этак  сидеть,- и села  наново -  на  этот раз перекинув ноги  через один  из
боковых  валиков,  так  что  худощавое  тело  ее  пересекло  черное  сиденье
наискось, по диагонали.- Не знаю, куда ноги девать. К дождю, наверно... Себе
такое же закажу. В таком кресле и работать можно...
     -Будешь так  прием  вести?- В голосе Ирины Сергеевны послышалось легкое
порицание.
     -А я его не веду.
     -А как?
     -Да подойду к больному, погляжу на него одним  глазом, велю закрыться и
назад бегу - рецепты выписывать. Полторы минуты на все про все, не больше. А
иной  раз  и вставать не надо, и  так видно: если  язва какая-нибудь с бычью
голову  - такого  с порога  завертываешь. Ему и  рецепт  писать  не  надо  -
посоветуешь что-нибудь на словах: все равно, толку не будет...
     Ирина Сергеевна уже научилась не вполне ей доверять, но  не переставала
удивляться:
     -Разве можно так?
     -А как еще?.. Я брезгливая.
     -И в кожники пошла?
     -А почему нет? Их же  руками не  трогаешь...  Я здесь второй  год  уже.
Считаю  дни,  как дембель  на вахте,- только их от этого  не  убавляется....
Главный бы мог помочь срок скостить, да отказывается, черт лысый.
     -Вот и полечи ему лысину. Вы ж и это можете?
     -Это пусть  ему в  Америке  волосы  из подмышек или  еще  откуда-нибудь
пересаживают, а  мы тут  что-нибудь попроще... Отдаться  ему,  что ли?  Я  б
отдалась, да обманет: жук тот еще... Вперед если - другое дело, но вперед он
не  захочет:  подумает,  я  его  кину.  Надо  бы  надежного  третьего:  чтоб
гарантировал... Не хочешь?
     -Свечку вам держать? Нет, я девушка скромная.
     -А мы все такие. Я вон - целоваться и то до сих пор не умею... Придется
еще год трубить. С ума, наверно, сойду, шизофренией заболею. Одно спасение -
когда жених приезжает.
     -У тебя и жених есть? Кроме тех двоих?
     -А это сложно разве? Чего-чего, а этого?.. У тебя хозяйка как?
     -Еще толком не знаю. Живет вдвоем с сыном.
     -С сыном - плохо.  Это я знаю таких - сами за порог, а детей под замок:
телевизор выключают, когда там постель только стелят.
     Ирина Сергеевна предпочитала обходиться без подобных подробностей.
     -Тебе-то что нужно?
     Наталья Ефремовна поглядела испытующе.
     -Да у меня, понимаешь, хозяйка  - ведьма та  еще. Живет  одна, пожилая,
никого  видеть не  хочет, меня еще терпит,  а как Валентин приезжает, бойкот
объявляет, бастует: я тебе одной комнату сдавала, его знать не хочу и ничего
не позволю. У нее  от одного сознания, что это рядом  происходит, настроение
портится и пищеварение расстраивается. Кошкам  - и тем совокупляться не дает
на участке. Я ей говорю: это мой жених официальный, мы с  ним  повенчаны,  а
она мне: бумагу  из загса принесите. Я ей: там венчание еще не регистрируют,
а она: как будут регистрировать, тогда и приходите. Логика железная, а жизни
нет.  Из  своего дома идешь  на  улицу,  а  там на тебя шары катят,  глазами
обшаривают: будто никогда парня с девкой не видели. Та еще публика!
     -Может, из церкви бумагу принести?
     -Из  церкви  я  как-то не  подумала...- Наталья  Ефремовна,  хотя и  не
приняла ее  предложения,  но  оценила его  по  достоинству.- Слушай,  ты нам
компанию не составишь?
     -В чем?- Ирина Сергеевна опешила.
     -Да  ты не подумай ничего... Просто ходить втроем как-то комфортнее. На
троих  не так  пялятся.  Я  уже проверила  -  на  больничном  дворнике...- и
соскочила  с кресла: не  любила засиживаться  подолгу.- В  субботу за  тобой
заедем.  Он приехать  должен. На  автомобиле!..- и ушла  стремглав, а  Ирина
Сергеевна, прежде чем  пригласить следующую мамашу с ребенком,  помедлила  в
замешательстве...
     В субботу, только  она села почитать по профессии, хозяйка окликнула ее
из сеней:
     -Ирина  Сергевна!  Гости  к  вам...  Лиса  Алиса  и кот  Базилио!..-  и
засмеялась собственной выдумке.
     Она  выглянула в окно и увидела в двух шагах от себя, на улице, Наталью
Ефремовну  и  ее парня,  пребывающего  в  известном  ожидании:  подтянутого,
сосредоточенного, погруженного  в определенного рода расчеты и соображения и
одетого,  не  в пример нарядной Наталье,  во что попало, в самое  простое  и
непритязательное.
     -Что это она  нас так?..-  спросила  Наталья  Ефремовна,  но  не  стала
дожидаться ответа, и без  того очевидного, позвала: - Иди к нам. Хватит дома
торчать... Что делаешь?
     -Про гнойный плеврит читаю. Есть больной в отделении.
     -Нашла  чем  в  субботу  заниматься.  Иди, будешь  сопровождать  нас...
Третьей лишней будешь. Дуэньей: знаешь, были  такие  особы в  Испании...-  и
несмотря  на сомнительную честь приглашения и на то,  что у нее  были другие
планы на выходной, Ирина Сергеевна пошла с ними: она была хорошим товарищем,
и на нее всегда можно было положиться...
     -Куда  идем?-  встрепенулся  Валентин, успевший  за короткое  мгновение
оглядеть Ирину Сергеевну  с головы до ног и  принять увиденное  к  сведению.
Наталья Ефремовна немедленно приревновала его:
     - Развесил  уже  глаза?! Все  мужики  одинаковы  - им  одной мало:  все
женщины  нужны  сразу...  Гулять  - куда  же  еще?  За  город  поедем...-  и
похвасталась:- Он на машине!-Автомобиль здесь был не у каждого.
     -А что к дому не подъехали?
     -Не  хватало   еще  по  Петровскому  разъезжать.   Внимание  привлекать
общее...-  В  Наталье  Ефремовне  жило  странное  сочетание  из  вызывающего
пренебрежения  условностями  с  вечным  стремлением обойти  и  обмануть их.-
Ходить втроем можно, а ездить - уже разврат... Обойдутся без такого зрелища.
     -Я тогда пойду заведу ее?-  предложил Валентин.- Там зажигание не сразу
срабатывает.
     -Заведи, заведи... Чтоб ревел и вскакивал...- Он кивнул и быстрым, чуть
угловатым шагом ушел вперед, на опережение.- Как  он тебе?- спросила Наталья
Ефремовна.
     -Ничего юноша... Работящий, видно?
     -Работящий - это  точно. За двоих пашет,-  отвечала та с самым невинным
видом, и  Ирина  Сергеевна непонятливо  глянула  на  нее,  не  зная, как  ее
понимать: в прямом смысле или в переносном.
     -Где познакомились?- спросила она только.
     -На вокзале. Встреча самая случайная. Пили рядом: он пиво, я воду...
     Это  многое  проясняло.  Вообще-то  Ирина  Сергеевна представляла  себе
жениха  Натальи   Ефремовны   иным:   перспективным  офицером  или   молодым
профессором, не  устоявшим перед ее  чарами,  Валентин же, как было сказано,
выглядел  куда как  скромно: в полинялой выцветшей рубашке, гладко забранной
под поношенные джинсы, в стоптанных ботинках.
     -Любовь с первого взгляда?
     -Не говори. С первого и до последнего...
     Машина оказалась старым "москвичом", порядком разбитым, разболтанным, с
оголенными  проводами  вместо   исправного  зажигания,   но  смотревшимся  в
Петровском едва  ли не  лимузином: здесь на  чем только  не  ездили -  и  на
тракторах, и самоходных комбайнах...
     -Поехали вдоль реки.  Я здесь  пристань  высмотрел.- В машине  Валентин
преобразился: встряхнулся, как  бы  скинул  с себя  некий груз, стал глядеть
тверже и уверенней  - еще не хозяин положения, но уже владелец транспортного
средства.- Там купание, лодок несколько.
     -Зачем  несколько?-  возразила  Наталья.-  Одной  хватит. Одна  на нос,
другая на корму сядет,- и Валентин отчего-то хмыкнул...
     Они поехали  вниз  по течению,  по  старому  большаку,  державшемуся на
расстоянии от реки, но не упускавшему ее  из виду,- в то  время  как  шоссе,
миновав Петровское, уходило от  него на сторону.  Стояло  прекрасное утро, и
Ирина Сергеевна,  хотя и  с  запозданием, но порадовалась тому, что оставила
все  и  поехала  с  любовниками.  Наталья,  напротив,  на время  попритихла:
сложилась в  клубок на переднем сиденье,  подобрала  под себя ноги и глядела
невнимательно на проносящуюся мимо бурую и желтую растительность.
     -И когда же я  отсюда  выберусь?- так подытожила  она  свои наблюдения,
после чего вновь ободрилась,  села  удобнее, скинула туфли и вытянула  босые
ноги  вперед, так  что одна  легла  Валентину на руль,  а другая приклеилась
ступней к смотровому стеклу машины.
     -Опять ты со своими ногами!.. Сейчас гаишник из-за кустов выскочит. Тут
такого не видели - оштрафует по высшей таксе.
     -Какие здесь гаишники? Тут и кустов-то нет.
     -Опять плохо? Чего тебе здесь не хватает?- Валентин был, видно, местный
житель и большой патриот своего края.
     -Все мне здесь нравится. Особенно когда ты  родные просторы украшаешь,-
и, дразня его, протянула ноги дальше: одну  положила  на руль, вторую ему на
руки.
     -Убери!- сурово приказал он: в машине их роли поменялись.
     -Ноги не нравятся?
     -Ноги  подходящие,  но  я,  сколько  бензина  у  меня,  не вижу. И руль
сбиваешь!
     -Разве  твой  руль сдвинешь?-  невинно пропела она.- Если только так  -
чуть-чуть  помотается...  И бензина  у тебя хватает. Не так разве?..- но  он
смолчал, поскольку мужчине не пристало вести спор на столь шатких и неверных
основаниях  -  особенно когда он управляет  машиной с барахлящим мотором и с
проводами вместо ключа зажигания.
     У  Натальи  Ефремовны  был  природный  дар  или  обыкновение   говорить
двусмысленно самые простые  и  обыденные вещи,  отчего они  обретали  у  нее
двойное дно и  второе, скрытое,  содержание.  До  Ирины Сергеевны оно сейчас
только начало доходить, Валентин же давно к нему привык,  слушал ее как бы в
два уха:  одно для  житейского смысла  ее слов, другое для непристойного - и
умолкал всякий раз, когда она достигала особых высот в этом лукавом,  хотя и
прозрачном иносказании.
     -Ноги убери,- решил он все-таки.- В кювет из-за тебя перевернемся.
     -Что я, виновата, что они в твоей машине не помещаются? Остановись, я с
Ириной Сергевной  поменяюсь. Буду  сзади сидеть,  глядеть,  как вы тесниться
будете... Немного ты выиграешь: Ирина Сергевна больше моего места  занимает.
Это она  сидит спокойно, а  что  будет,  если  вроде меня ноги задерет?.. Не
хочешь к нему идти?..-  Она пересела, разлеглась  на заднем сиденье, стеснив
Ирину Сергеевну, но и здесь не угомонилась:- Тут просторней, но еще  лучше б
было, если б у тебя верх откидной был: можно было б их на крышу забросить...
Они добрались  до цели,  съехали  вниз  по  колее, ведущей к речке. Пристань
обслуживала один-единственный катер, ходивший с малой скоростью к областному
центру и обратно. Из-за незначительности  оборота линия пришла  в упадок, но
покосившийся причал все еще  опекался смотрителем в морской фуражке с крабом
над околышем: он,  пасмурный, стоял на пороге павильона,  недоверчиво глядел
на них и  не поздоровался, когда они его  поприветствовали.  -Лодки  убрал,-
заметил вполголоса Валентин.- Не к  добру это. -Не так что?- насторожилась и
Наталья.  -Сейчас  разберемся...-  Он  пошел к  моряку,  пошептался  с  ним,
вернулся в  наилучшем  расположении духа.- Все  как уговорились...  Купаться
будем?- и озорно осклабившись,  подмигнул Ирине Сергеевне, которая  вовсе не
была к  этому  готова.  -Я купальник не взяла... Вы  ж  не  сказали  ничего.
-Купальник надо всегда с собой брать,-  попеняла ей Наталья.- А если нет, то
и так можно...- Ирина Сергеевна благоразумно смолчала, не  стала  спрашивать
как,  а Наталья  и хотела  объяснить, да  поленилась.- А  мой в машине!  Где
переодеваться будем? -Вон за  бугор зайди, поменяйся.  А Ирина Сергевна если
стесняется, там искупаться может...
     Жених лучился в улыбке и  скидывал с  себя верхнюю одежду,  оставаясь в
узких плавках. Наталья Ефремовна изобразила на лице подобие женского каприза
и ревности и отправилась за  спасительный бугор, не  особенно  ее спасавший.
Смотритель с крабом досадливо крякнул и насупился, но  наблюдательного поста
своего не оставил. Ирина Сергеевна  сиротливо  села на торчавший рядом пень,
подобрала под себя платье.  -Не  будете?- все  так  же  лучезарно  улыбаясь,
спросил Валентин:  он стоял во весь рост ниже ее  пенька и рассчитывал не то
широтой улыбки, не  то полуголым  видом  своим заманить ее в воду. -Посижу,-
благоразумно отказалась она.- На вас погляжу. -Поглядите,- охотно согласился
он и отвернулся: к  нему уже подошла Наталья, едва прикрытая двумя полосками
материи и соблазнительная, как девушка  с обложки.-  Ты  гляжу, готова?..- и
они  бултыхнулись в воду: запрыгали вдвоем, загоготали,  застучали по  воде,
насылая друг  на друга  веера брызг,- этого старый ворчун не выдержал: издал
некий гортанный звук и ушел всердцах в свою контору... Вдоволь набрызгавшись
и  наплававшись, купальщики вылезли на  берег, принялись отираться.  -Зря не
пошла,-  пожалел в последний раз Валентин.- Хорошо освежает... Сейчас  самое
время  согреться.  -Выпить?-  спросила  Ирина  Сергеевна.  -И  выпить и  еще
кое-что... Верно, Наталья?- и воровато  оглянулся  на свою  подругу.  -Прямо
сейчас? Может, поедим сначала? -А чего ждать? Поесть всегда можно. -А это не
ждет?..- но Наталья кокетничала только из приличия и быстро уступила: в воде
они вольностей себе  не  позволяли - тем  больше потянуло их друг к другу на
суше.- Все приготовил? Что там вообще? -В скворечнике этом? Офис как офис...
Предбанник сначала, потом комнатка со столом и койкой железной,- и покосился
на зазевавшуюся Ирину Сергеевну, как  бы  приглашая  ее  в  свидетели  или в
компанию.- Койка не годится никуда, но она и не нужна: я с собой поролоновый
матрас взял...- и объяснил -  уже не Ирине Сергеевне, а Наталье:- Свернул  в
рулон  и в багажник засунул.  Широкий, как  речка эта. В стены упрется - что
еще  надо?  -Ты сначала  моряка оттуда выстави. Он мне на нервы действует...
Валентин пошел устраивать дела  со  смотрителем  и вытуривать  его из  дома.
Наталья поглядела с любопытством на притихшую Ирину Сергеевну, улыбнулась  с
превосходством: -Пойдешь с нами? Ирина Сергеевна оторопела на этот раз не на
шутку, но нашлась все-таки: -Смотреть на  вас? -Почему?.. Может, и тебе  что
перепадет.  Я не жадная,- и поглядела на нее с откровенной  простотою. Ирина
Сергеевна  не  сразу  пришла  в  себя  от  ее  приглашения и  отвечала почти
механически: -Да нет уж... Я делиться не умею...  Наталья  промолчала: ей бы
не  согласиться,  но  она  передумала.  -Дело  хозяйское... Его б  на  двоих
хватило...  Надо будет простыни  из  машины вытащить: неизвестно,  с  кем он
лежал, на матрасе этом... Куда он делся, жених этот?..
     Жених  в эту  минуту вел трудные  переговоры  с представителем  речного
флота. Вернулся  он обескураженный, с неутешительными известиями: -Ничего не
выходит.  -Как  это?- Наталья никак этого не  ожидала.-  Вы ж  договорились?
-Назад   слово   взял.  -Что   вдруг?   -Не   знаю.  Мы,   говорит,  так  не
договаривались... Не надо  было втроем  приезжать,- и глянул  выразительно.-
Приехали б вдвоем, все путем было б... Вечно ты мудришь. Им же тут бог знает
что мерещится.  Наталья не  любила  оставаться  в дурах. -Ты  ему заплатил?-
недоверчиво спросила она. -Платить в конце месяца решили. -Надо было задаток
дать. -На  задаток  деньги нужны,- склочно  возразил он.-  А у  меня их  нет
сейчас. -И у меня с собой нет... У тебя есть, Ирина Сергевна?.. -Нет - вы же
не предупредили... Не сказали ни того, ни другого, ни третьего.- Она отчасти
уже оправилась  от  их необычной прямоты  и откровенности. -Надо  было самой
догадаться... Это я не про  деньги...  Пойди поговори с  ним: пусть  хоть на
сегодня пустит. Не возвращаться  же... Спирту пообещай-  так и  быть, пришлю
при  оказии... Валентин снова пошел к речнику, посекретничал с ним, вернулся
довольный. -Пустит, но  на час всего.  Потом  у него катер  в последний рейс
уходит:  надо  не то честь отдать, не то  швартовы  бросить... -Долго  же он
будет спирт  мой ждать  - после  всего этого...  Любовники заперлись в доме,
перетащив в него на глазах моряка матрас и простыни,- он ушел прочь несолоно
хлебавши  и в  самом  скверном настроении. Ирина  Сергеевна  отправилась  на
прогулку вдоль  реки,  пытаясь  сосредоточиться  на ее красотах,  обрывистых
берегах  и  темной воде под корягами,  но это ей  решительно  не  удавалось:
голова была  пуста,  мысли  непоследовательны,  и она, чтобы скинуть  с себя
тягостное  бремя,  огляделась,  удостоверилась  в  одиночестве,   решительно
разделась и  бросилась в воду: она любила ее, как все деревенские барышни...
Холодная  вода (поэтому  они  так  бесновались  и  гоготали  в ней)  приятно
остудила ее, принесла  облегчение,  вернула  способность здраво мыслить. Она
погуляла некоторое время, на этот раз в полной мере оценила красоту пейзажа,
и,  когда вернулась  к пристани, те  двое уже сидели  на бугре  и  разводили
костер:  на пристани  не было  электричества, и  подогреть чай  -  и то было
негде. Валентин, охладевший к  ним  обеим, помалкивал и искал хворост  - его
здесь было мало и приходилось собирать по крохам... У Натальи Ефремовны было
то безмятежное и нетребовательное выражение лица,  которое у молодой женщины
безусловно  свидетельствует о недавней  телесной близости: обычно  резкое  и
характерное, оно как бы расправилось, смягчилось, смазалось,  обрело покой и
миролюбие...  -Зря  ты  с  нами  не  пошла.  Он  двужильный,  выдержал  бы,-
повторилась она, потому что его выносливость сильно занимала ее  в последнее
время. -Я не сомневалась в этом. -А что тогда?  -Жених все-таки: святое,- не
то  пошутила,  не  то всерьез  сказала Ирина Сергеевна, а Наталья приняла ее
слова за  чистую  монету,  оторопела.  -Какой  жених?!  Разве женихи  такими
бывают?!.  -  Она назвала Валентина неприличным,  но  емким словом,  которое
Ирина  Сергеевна  благополучно  проглотила.-  Это ж  так, для  отвода  глаз,
говорится!..  Ну, подруга,  удивила  ты  меня!.. И  теперь не  хочешь? -Нет.
-Почему?  -Не  знаю,-  уклонилась  от  ответа Ирина  Сергеевна.- Брезгливая,
наверно. Наталья неправильно поняла ее: -Заразиться боишься? Так я  с того и
начала, что проверила его по всем статьям! Что-что,  а это  у  нас просто...
Правда,  полгода  прошло - можно повторить  будет:  хорошо, что напомнила...
Сделаем, и валяй  тогда. Иначе тут от скуки  с ума сойдешь -  хоть какая, но
разрядка. И моряк  вон на попятную пошел: на спирт соблазнился. За спирт тут
что хочешь сделают. -Тебе-то это зачем?- полюбопытствовала Ирина Сергеевна.-
Мое участие? -Для тебя стараюсь,- соврала или посочувствовала ей Наталья, но
затем опять передумала:- Не хочешь и  не надо. Может, оно и  к лучшему. Пока
скандал не вышел. -Бывало уже? -Еще бы.  Как без скандалов проживешь?.. Ну и
что там?- обратилась  она к Валентину, который, идя назад  с сухими ветками,
вновь замешкался около смотрителя, вернувшегося в ожидании катера.- Снова не
так? -Как угадала?-  спросил он, сваливая горку хвороста.- Говорит: вы  меня
на хорошую мысль  навели - я ее дачнику сдам. Просил уже кто-то. -Врет. Кому
такая дача нужна? -Врет  не врет -  это уже без разницы. Я  к нему больше не
поеду. Где бутерброды ваши? -А ты свои не взял? -Это по вашей части. По моей
-  все прочее... Они поели,  сели  в  машину, молча доехали до  Петровского,
высадили  Ирину  Сергеевну  около дома (уже не  задумываясь  над  тем, какое
впечатление  произведет это  на соседей) и без лишних церемоний простились с
нею. Наталья Ефремовна с тех пор больше не обращалась к ней с подобного рода
просьбами  и  приглашениями  и если не  дичилась ее, но заметно сторонилась:
научилась обходиться без ее помощи и содействия. Ирина Сергеевна взяла в тот
день  учебник, попыталась  дочитать главу про гнойный плеврит, но ничего  из
этого  не вышло:  душа не лежала к чтению, мысли  мешались  и  выбивались из
привычного  русла,  как  волосы из-под косынки. И заснула  она  в ту ночь  с
трудом и  беспокойством: тоже была не  железная - но до нее, к несчастью, не
сразу все доходило. 9 Дружбы с Натальей Ефремовной не вышло. Ближе всех - во
всяком случае,  поначалу - была ей хозяйка Татьяна; жизнь  под  одной крышей
соединяет  людей -  когда  не  рассоривает  их  окончательно.  Татьяна  была
улыбчивая и разговорчивая особа,  ловко  справлявшаяся с хозяйством и  легко
переносящая тяготы сомнительного вдовства и  его неопределенность. У нее был
постоянный  друг,  о котором Ирина  Сергеевна  знала  только понаслышке.  Он
являлся  тенью в  темное  время  суток,  дальше двора  не шел,  но  всплывал
бестелесным  призраком  под  окнами  и деликатно  покашливал:  ждал  Татьяну
инкогнито. Та, принарядившись, уходила с ним, они растворялись в ночной тьме
Петровского, которое бездонной пучиной  своей  могло  поглотить в этот час и
население  большого  города: на окраине  здесь  были  молодежные  танцы  под
гармошку, и  они  принимали  в  них  участие  на  правах старших  товарищей.
Ночевать, насколько понимала Ирина  Сергеевна, они приходили в сарай, откуда
по ночам  слышалось нечто невнятное. Татьяна скрывала эту связь, несмотря на
ее постоянство и  почти узаконенность в глазах соседей: имела на то причины,
а Ирина Сергеевна  ее ни  о чем,  естественно, не спрашивала. С наступлением
холодов  хозяйка  вынуждена была открыться:  ей надо было  перейти на зимние
квартиры. Ей было неловко, когда она в первый раз попросила Ирину Сергеевну.
-У  меня  тут  дружок есть,- стеснительно улыбаясь,  сказала  она, исходя из
предположения, что Ирине Сергеевне ничего о нем не известно.- Позвала бы его
сегодня...  Холодно!-   прибавила  она  со  смешком:  в   свое  извинение  и
оправдание. -Моего разрешения спрашиваешь? -Да нет!- и снова засмеялась,  не
зная,  как  выйти  из щекотливого положения.-  Я  бы  к вам  Кольку  на ночь
отправила  - возьмете?.. Я б и  квартплату  тогда скостила... -А это зачем?-
Ирина  Сергеевна,  за  неимением  личной  жизни,  приняла  живое  участие  в
хозяйкиной.- Все равно,  не я, а райздравотдел платит. Приму, конечно. Мы же
с  ним  в  хороших  отношениях...  Когда  приведешь?  -Как   спать  класть,-
улыбнулась  та  с  облегчением.-  Скажу,  доктор  велел:  хочет  ночью  тебя
послушать, как ты  себя чувствуешь. Вы ж  его  вылечили...-  Коля был худой,
тонкий  в  кости,  не  в мать  боязливый и мечтательный мальчик  десяти лет,
которого  Татьяна называла за глаза то  отцовским сыном, то безотцовщиной. У
него  была  аллергия  на  сладкое,  высыпавшая  по  коже  зудящими  красными
пятнами,- Ирина Сергеевна помогла ему, и он проникся к ней тем беззаветным и
немым чувством благодарности, на которое способны лишь дети и то не всякие.-
Опять  я  у  вас в долгу. -Надо помогать товарищу. -Ему, что  ль?- удивилась
Татьяна. -Вам - зачем  ему?  -А я уж подумала!..- засмеялась та.- Ходит пять
лет ко мне. Знакомы со школы. Он  только младше был меня -  на два класса...
-Младше - это надолго.  Потом  еще моложе будет...- Ирина Сергеевна поневоле
играла с ней  не соответствующую ее летам роль  старшей советчицы:  началось
это  с  ребенка и  перешло  на  Татьяну.- Жениться не  хочет?  -Так я  вроде
замужем?-  стеснительно возразила та, потом разоткровенничалась:- Зачем?.. И
так хорошо. Толку больше не будет, а  любви прибавляется... Я уже через  все
это прошла: мне под венец лишний раз ходить не хочется. -Кто он? -Электрик с
молокозавода...  Мать,  правда, пилит  его.  Когда,  мол, внуки будут?  -Вам
тридцать? -Около  того. А что это вы меня на "вы" называете? -Вы же меня так
зовете.  -Я другое дело, у  меня язык не поворачивается... Вам двадцать семь
всего?  У  вас  все  впереди.  Молодая  совсем.  И  интересная!..-  и  снова
засмеялась - чему сама  не зная.-  Да!..- не то вспомнила она, не то ушла от
прежнего  разговора.-  Тут  вам  соседи  меду  принесли  -  бочонок   целый!
-Сколько?!- Ирина Сергеевна никак не могла привыкнуть к местным подношениям.
-Ну  не  бочонок,- уступила та,- поменьше:  кадочка килограмма  на два. -Кто
это? -Селиверстовы. Вы у  них  внука смотрели. -И  пяти  минут  на  него  не
потратила.  -Какая  разница - пять, десять?  Чем скорей,  тем  лучше.  Важно
диагноз поставить - вы  его и поставили.  Его уже и соперировали. -Грыжу  не
увидеть?- все еще сомневалась она. -А мы откуда знаем, легко это или трудно?
Ваше дело - лечить, наше - раскошеливаться. -Не  возьму. -Значит, в прихожей
останется - замерзнет. Сегодня около  нуля будет...- Метеосводки производили
на Татьяну  сильное впечатление, и Ирина Сергеевна позже, зимой уже,  поняла
почему:  морозы здесь  были  трескучие.- Они ж  все  в прихожей  оставляют -
дальше идти  стесняются... Берите!  Нашли из-за чего  голову ломать. Кто это
считает?  Когда  о ребенке  речь идет?..  Моему  тоже вон помогли  - меньше,
гляжу, чешется. А то все скребся, как шелудивый. -Неправильно кормили.  -Так
это я теперь знаю, а кто б  раньше сказал... Да и  вы, чтоб  выяснить, целый
час со мной разговаривали!..- с запозданием оценила она, посчитав, что врачи
ведут счет на  часы и  на минуты  своей практики.-  Кругом у  вас в долгу...
Берете мед, значит? Ирина Сергеевна вынужденно уступила: -Пусть явятся тогда
после операции,- но теперь  не согласилась  уже Татьяна:  -Надо будет - сами
придут. А  то подумают -  напрашиваемся...-  Посредничая между ней и  своими
ближними и дальними соседями, она быстро вникла в тайны врачебного этикета.-
Оставляем, значит?  -Оставьте...  Половину  себе  возьмите. -А мне за что?..
Ладно.  Выгодная,  гляжу,  у меня жилица. -Коле осторожней его давайте. -Я о
нем и не подумала... Геннадия буду угощать: говорят, помогает... А вы совсем
мужчинами  не  увлекаетесь?   -Осторожничаю.  -Так  и   надо.  Оно  -  самое
надежное...  Буду знать  теперь, что отвечать. А  то  народ  уже спрашивает,
интересуется...-  и снова  блудливо засмеялась, не  зная, как  выпутаться из
очередного тупика, в который сама же себя загнала, а у Ирины Сергеевны после
этого разговора  остался досадный  осадок на душе: не  то из-за нескромности
Татьяны,  не то из-за  собственных  нравоучений,  показавшихся ей в этот раз
постными.





     Как-то в амбулаторию зашел Иван Александрович. Дело было под Новый год.
Стояли  сильные  морозы, больные  отсиживались  дома, приема не  было, врачи
коротали время в комнате для чайных церемоний.  Иван Герасимыч курил и читал
потрепанный детектив, Ирина  Сергеевна  полистывала учебник,  Анна Романовна
производила на клочке  бумаги  сложные  расчеты,  шевеля  при этом  губами и
затверживая цифры расходов и поступлений. Дома у нее была для этого тетрадь,
заполняемая  ею  к ночи,  когда кончались дневные траты  и когда легче  было
прижать к  стене Ивана, обычно не расположенного давать отчеты такого рода,-
здесь же были пока черновые наброски и прикидки.
     Пирогов:  видно,  с дальней  дороги  -  ввалился в прихожую,  обдал  ее
клубами  пара  с улицы, принялся ссыпать  снег с шапки, с длинного,  до пят,
тулупа.
     -Час времени уже,-  возгласил он, заглядывая к  врачам,- а чаю, небось,
не пили?..
     Пили,  нет, неважно -  это  была  просьба: хотя и  завуалированная,  но
подлежащая   исполнению,   и   женщины   поспешили  заняться   делом.   Иван
Александрович вошел в комнату,  оглядел  сотрудников,  удостовериваясь в  их
добром здравии и настроении.
     -Все спокойно, гляжу?
     -Больных  нет,-  озаботился  вслух  хирург,  хотя  это занимало  его  в
последнюю очередь, но и Иван Александрович отнесся к этому беспечно:
     -Ничего, потом нагоните. В этом году план перевыполнили. Что читаете?
     -Да тут...- Иван Герасимыч показал с досадой обложку.- У пациента взял.
Как наш шпион целую дивизию немцев вокруг носа обвел. Чушь собачья.
     -Читаете, однако?
     -А куда денешься? Сказано было: лучше телефонный справочник читать, чем
совсем без книг остаться. Забудешь, как буквы выглядят.
     Иван  Александрович перевел взгляд  на Анну  Романовну,  которая  в это
время стояла и медлила со свертком в руках: будто в нем была взрывчатка.
     -Анна Романовна не забыла еще? Читает что-нибудь?
     -Про буквы не знаю - она по цифрам больше  специалист. - От зорких глаз
хирурга не ускользнуло, чем занималась на досуге Анна Романовна.
     -Концы с концами сводит?- спросил главный, и, странное дело: Лукьянова,
не обратившая внимания на ядовитый намек  Ивана  Герасимыча, здесь, несмотря
на  видимую поддержку Ивана Александровича, насторожилась, напустила на себя
спасительного  туману  и  остановилась  среди  начатого  дела:   перед  этим
осторожно и нехотя, но стала-таки разворачивать пакет с принесенными из дома
бутербродами  -  прежде не то жадничала,  не  то  боялась  обнародовать  его
содержимое.
     -Как дома дела? Я слышал, дочка в школу пошла?
     Анну  Романовну и  это не смягчило - она померцала черными глазищами  и
разразилась меланхолической тирадой, на которые была большой мастер:
     -Пошла, но отказывается дальше ходить. Пусть, говорит, Катька Сидорова:
соседка наша  -  на работу  ходит, а я,  говорит,  уже устала... Работой она
детский сад, ясли, школу  - все вместе называет. У соседей жена не работает,
с детьми дома сидит,- не прямо, но косвенно пожаловалась она, и черные глаза
ее  блеснули  старой неизбывной обидой - искренней  или искусно разыгранной,
это у Анны Романовны понять было невозможно.
     -Женщине,   конечно,   лучше  дома   сидеть,   пока  дети   маленькие,-
посочувствовал ей главный: подчинился ее черноокому гипнозу - затем взглянул
на  дело  шире,  начальственнее:-  Любите  вы,  однако,  работу  свою...-  и
удивился:- Семга?..
     Он  имел в виду бутерброды  с красной  рыбой, которые Анна Романовна, с
явными проволочками  и  тайными сомнениями, тенями пробегавшими по ее  лицу,
выпростала наконец  из  подмокшего  жиром бумажного  свертка и явила на свет
божий.
     -Кета. Иван вчера в области купил,- объяснила она тоном попроще.
     -Когда успел? Я ж с ним ездил?
     -Когда  по  делам  ходили...  Вы  где  только не были:  в  облздраве, у
пожарников.
     -И  он  вам  все  это  рассказывает?-  снова  удивился Пирогов,  глянул
иронически, но не стал ждать ответа: и так все сказала - оставил ее в покое,
обратился к  другой подчиненной:- А Ирина Сергевна как? Я  ее совсем из виду
потерял.  С тех пор, как она трех засранцев выявила. Они мне и сегодня это в
строку поставили.
     -Сняли же диагноз?- сказал Иван Герасимыч.
     -А это значения не  имеет: уже прошло где-то как дизентерия. И вообще у
них на такие вещи память долгая. Давно ее не слышал - никак поговорить с ней
не удается...
     На  самом  деле не после этой  истории,  а  после другой, вскоре за ней
последовавшей,  с Раисой Петровной, между ними установился некий  молчаливый
сговор, побуждавший обоих ко взаимной сдержанности, так что ни он лишний раз
к ней  не обращался, ни она не спешила к нему с докладами, хотя порой в этом
нуждалась.  Теперь  он решил, что  пауза затянулась, и  обратился  к  ней  в
открытую, на публике, считая оба инцидента исчерпанными.
     -А что Ирина Сергевна у вас ест? Скажи  мне,  как говорили древние, что
ты ешь, и я тебе скажу, кто ты...
     Ирина  Сергеевна  в  это  время  вынимала из  своих  заначек подношения
посетительниц и сама не знала, что они  содержат. Мужчины остались  довольны
лотереей.
     -Пирожки,-  констатировал  Пирогов.-  Теперь  я  знаю,  куда завтракать
ходить. Вы-то сухариками пробавляетесь?- посочувствовал он хирургу.
     -Бутерброды  с  сыром.  Жена  не  может  ничего  интереснее  придумать:
воображение  по  утрам  начисто  отсутствует.  И  сыр  какой-то  ерундовский
покупает - как творог обезжиренный!..- Между тем и у него блеснули глаза при
виде богатств, рассыпанных  по столу щедрой рукой  Ирины Сергеевны.- Взятки,
между прочим... С чем они?
     -Не знаю,- простодушно сказала она.- Попробуйте.
     Иван  Герасимыч  надкусил  один  из пирожков,  состроил  разочарованную
физиономию:
     -С  луком!..  Кто ж  с луком  пироги  печет?!  От  него  вечером изжога
будет!.. Ты смотри, что берешь!
     -Сказали, ничего другого под рукой не было.
     -А у них и не будет! Хотят, чтоб все само  собой под рукой оказывалось!
Завтра  с  гвоздями  принесут,  а  ты  возьмешь! Тебе  ж все равно,  лишь бы
всучили!..
     Он допек-таки Ирину Сергеевну:
     -У вас,  Иван Герасимыч, извините, не язык,  а помело.  Сами не знаете,
что метет!
     -А кто такому испытанию  старых  людей  подвергает?  Думал,  пироги как
пироги. Других нет?
     -Поищите  в той  куче:  там с грибами могут  быть. Иван  Александрович,
угощайтесь.
     -И  правда  -   с  грибами,-  признал,  попробовав,  старик.-  Домашней
заготовки...  Это  уже лучше...  И  как  ты  в  них  ориентируешься?  Все  ж
одинаковые?
     -Запек разный у разных мамаш.
     -Понятно?- спросил Иван Герасимыч у Ивана Александровича.- Запек  у них
разный!  В  жизни бы  не додумался...-  и пожаловался:-  Учит  меня.  Цензор
какой-то. Дома жена за каждым словом следит, здесь эта...
     -Значит,  судьба ваша  такая. А  если  судьба,  то  надолго...-  не  то
пожалел,  не  то  отбрил его  Пирогов и,  посчитав, что приличия  соблюдены,
обратился  к тому,  из-за чего и  пришел в амбулаторию:- Ирина  Сергевна что
завтра делает?
     -Суббота? Дежурство хотите дать?
     -Не совсем. Не  заняты  ничем?-  с легкой досадой  повторил  он вопрос:
Пирогов,  когда  ему  что-то  было  нужно,  спешил  и  торопил  события.-  В
Александровке один просит  его  родню  проверить: мальчишек и девчонок хочет
привезти - своего рода осмотр профилактический. И взрослых тоже - этими-то я
займусь... Не  люблю  детей  смотреть,-  оправдался он  перед  теми  двумя.-
Взрослых, пожалуйста - в каком угодно качестве и количестве...
     -И хирурга?- Старик знал за ним это хвастовство: заменять специалистов,
ушедших в отпуск, но относился к нему скептически.
     -А  почему  нет?  Что  в  вас особенного? Не оперировать же -  смотреть
только... Вы вообще свою  уникальность  преувеличиваете...- Это был жестокий
удар по  профессиональному чувству Ивана Герасимыча, но он  не стал спорить:
счел ниже своего достоинства.- А  вот детей - увольте! Что-то останавливает,
не  дает их  касаться...  Мистика какая-то!..  Ну так что,  Ирина Сергевна?-
нетерпеливо повторил он, так что просьба прозвучала почти как приказание.
     -Раз вы просите, Иван  Александрович...-  Ирина Сергеевна была не прочь
съездить в дальнюю Александровку, где еще не бывала.- А по дороге в Ивановку
заедем.
     -А там что?
     -Сыпь одну посмотрим. Я в ней не разобралась.
     -Сыпь так сыпь - заедем, хотя это не по дороге. А что Наталье Ефремовне
не показала?
     -У нее прием кончился...
     Тут Ирина Сергеевна покривила душой: не в свое, а в чужое спасение. Она
направила к  Наталье Ефремовне нескольких больных,  но они  до нее не дошли,
потерявшись среди черных дыр  и белых  пятен  ее расписания,- тогда она, для
большей  надежности,  стала  водить их  к  ней  с  приема  на прием с личной
рекомендацией. Наталья посмотрела одного, другого, затем взбунтовалась:
     -Нет,  подруга,  ты  мне  их  сюда за  руку  не води!  Мало  того,  что
регистратура старается, так еще  один канал направления открылся! Что мне за
них, поштучно платят?!  Да  провались они все, с их потницами и посыпушками!
Что ты мне их оптом поставляешь?..- и Ирина Сергеевна перестала пользоваться
ее услугами, а Наталье только этого и надо было...
     Иван Александрович  смутно  догадывался о том, что произошло  на  самом
деле и  что пробегало теперь  перед мысленным  взором  добродетельной  Ирины
Сергеевны.
     -Не  стала  смотреть?.. С  этой  Натальей  надо  делать  что-то...  Как
считаете, Иван Герасимыч?
     -Что я могу?- проворчал старик.- Я уже ни с кем ничего сделать не могу.
В Александровке-то к кому едете?
     -К  председателю поселкома  тамошнему. На  новоселье. Хочет заодно  всю
родню свою показать:  нет ли в  ком скрытого недуга.  Вдруг, говорит, внутри
что-то  прячется  - надо  вовремя  меры  принять:  нам всем долго жить надо.
Большие планы у человека.
     -Софрон, что  ль?-  недослушав про частности, спросил старик.- Прохвост
редкий... Бери с  него,  Ирина, по высшей категории. Чтоб стольник с каждого
рыла взяла... Или рыльца у вас? В пушку которые?..
     Ирина Сергеевна покачала головою:
     -Типун  вам на  язык, Иван Герасимыч. Слова какие-то  находите... Вы  ж
знаете, я денег не беру и брать не умею.
     -А что их, по-особенному берут как-то? Как все прочее. Обеими руками...
     Анна Романовна тут  особым образом  потупилась: как  бы ушла  на  миг в
монашки, а Иван Александрович усмехнулся:
     -Никто вас ни  в  чем не подозревает. Вам  по  штату не положено...-  и
пояснил недоумевающему Ивану Герасимычу:- У меня в молодости главная врачиха
была, толковейшая женщина, я второй такой не встречал - у нее теория была на
этот  счет. Хирургам  дают  коньяк,  урологам  и прочим  важным специалистам
деньги, терапевтам,- тут он покосился на  заслушавшуюся его Анну Романовну,-
просроченные  конфеты  из  старых запасов  и  еще  что-то  -  что не  помню.
Педиатров в ее схеме  не было: поликлиника была взрослая, а теперь вижу, что
детским врачам  перепадает,- пирожки с пылу с жару...- Он шутил, конечно, но
веселье его  было незаразительное.- Софрон -  прохвост, это  так.  Но  не он
один. И куда от них денешься? На другую планету не улетишь.
     -Так точно,- откликнулся Иван Герасимыч: неизвестно, кого и  что имея в
виду, и Пирогов не стал вникать в ненужные ему подробности.
     -Так когда заехать за вами, Ирина Сергевна?
     -Как соберетесь. Я рано встаю.
     -Договорились...-   и  походя  бросил  Анне  Романовне:-  Вы  и  своему
передайте. Втроем отправимся. Поездка вполне официальная...  И ему перепадет
что-нибудь...- неопределенно,  но  веско пообещал  он  и ушел,  оставив Анну
Романовну  в замешательстве:  с  одной стороны,  у нее  были  иные  виды  на
выходной,  с другой - в воображении замаячили новые  цифры, еще не известные
ей и потому особенно привлекательные...
     -И  он  внакладе  не останется?..-  ни к  кому отдельно  не  обращаясь,
довольно бесцеремонно предположил хирург, но Анна Романовна ничего на это не
сказала:  по  своему  обыкновению или, лучше  сказать, предопределению, да и
Ирина Сергеевна пропустила его слова мимо ушей:  была уже  занята  мыслями о
предстоящей поездке...
     Даже  самые малые путешествия приводят нас иногда к большим переменам в
жизни, толкуют старые сонники.




     Они  вызвали ее  с улицы протяжным гудком,  она накрутила на себя шаль,
влезла в шубу и  в валенки, выскочила наружу. Стоял ясный морозный солнечный
день. Повсюду лежал нетронутый,  слепящий  снег, которого за ночь подсыпало.
Дома  укутались с головы до  ног в  белое, их крыши  располнели и  разбухли,
свисающие с них  толстые завитки и пологи  едва не  соединились  с наземными
сугробами, столь же пухлыми, как они, и рыхлыми.
     -Люблю женщин, одетых со вкусом!..-  Иван  Лукьянов оскалился в озорной
улыбке, увидев застраховавшуюся от холодов Ирину Сергеевну.
     -На матрешку, наверно,  похожа?-  Она не  без труда нагнулась, влезла в
машину.-  Шаль  хоть  разверну:  душно...- и начала  разматываться.-  Далеко
ехать?
     -С  вами хоть на край света!-  и Лукьянов  рванул больничную  "Волгу" с
места в карьер: он и обычно-то водил ее  на сельский манер, как какой-нибудь
джигит или наездник, а с такой пассажиркой решил еще и пофорсить - взболтать
и растрясти ее на заднем сиденье.
     -Не  гони,- сказал Пирогов.- Успеешь. Тут он - край света: далеко ехать
не надо.- Он оглянулся  и тоже остался доволен экипировкой Ирины Сергеевны.-
Поесть успели?
     -Вы имеете  в  виду, взяла  ли что с  собой?- Она успела  расстаться  с
цветастым  платком  и  расстегнуть  шубу.-  Взяла.  Вдруг  на  новоселье  не
накормят.
     -А это почему?
     -Скажут, не так больных посмотрела.
     -Так там не больные будут, а здоровые.
     -Все равно. Я женщина мнительная, Иван Александрович.
     Лукьянов засмеялся.
     -И  правильно.  Здесь другим делать  нечего! Все только  и делают,  что
мнят. Или мнут: не знаю, как сказать правильно... Моя сегодня печь  пироги с
утра взялась. Я ее спрашиваю, что у тебя: репетиция перед Новым годом? А она
мне: на работе все уши прожужжали с пирожками Ирины Сергевны - будто сама их
печет!
     -Ревнует,- объяснил Пирогов.- Женщины к чему угодно приревновать могут.
Хоть к гудку паровозному: вызывает на свидание.
     -Не говорите... Моя нашла у меня два трамвайных билета из области - вот
тебе, говорит, и доказательство. Я ей: случайно лишний оторвал, а она:  мало
того что кого-то себе нашел, так еще и проезд ей оплачиваешь.
     -Про деньги не вспоминай лучше...- Пирогов обернулся, поглядел на Ирину
Сергеевну.- Ирина Сергевна сидит и думает, наверно: попала в компанию.
     -Почти так.- У Ирины Сергеевны и в самом  деле вертелось в голове нечто
подобное.- Мужской разговор завели - женщине в него вставиться не с чем.
     -Так о вас же все?- возразил Пирогов, но Иван, рыцарь в душе, поддержал
ее:
     -Она такой не будет. Ее самое ревновать начнут.
     -Смотри, ты не приревнуй.- Пирогов  допускал  такие, непонятные при его
уме, бестактности.- Не забыл, что нам сначала в Ивановку?
     -Кто сказал?- Иван прекрасно это помнил, но остался недоволен последним
замечанием: не любил начальственных фамильярностей.
     -Я же говорил вчера: она заехать просила?
     -Что  просила,  говорили,  а  что  ехать  -  нет...  Новое  начальство,
гляжу?..- и Лукьянов обернулся  вопросительно к  Ирине Сергеевне, убедился в
ее полной невиновности и объяснился:-  Туда дорога отвратительная.  Проселок
по полю  идет: летом его как на  ладони видно, да и то:  дождь если сильный,
так  развезет,  что  не  сразу  отыщешь, а зимой?.. Иной  раз  прямо по полю
чешешь,  по диагонали.  Но это - если снегу мало, а сегодня трудней будет...
Попробуем, однако. Дело какое?
     -Больные ждут.
     -Спасать нужно? Это  другой разговор...-  и Лукьянов,  удовлетворившись
услышанным и  увиденным, отвернул  от нее скуластое  лицо,  стал смотреть на
дорогу.- Скорая помощь всегда  меня  прельщала. Я  из-за  нее в  медицину  и
пошел. Включай сирену и жми на газ: жизнь человека в опасности!
     -Заодно и оправдание  лихачеству твоему,- объяснил,  как всегда на свой
лад, Иван Александрович, и Лукьянов не стал спорить:
     -Можно и  так сказать... Я  тогда  к  Ефремову зайду.  Говорят,  у него
порошок есть - давно хотел съездить.
     -Кто это Ефремов?- спросила Ирина Сергеевна.
     -Фельдшер ивановский,-  сказал Пирогов.- Чистюля каких свет не видывал.
У него изба самая опрятная  в  области.  Если  б  конкурс был, непременно бы
выиграл. Посмотришь.
     -Если пригласит,- сказал  Лукьянов.-  Впускает только  тех,  у кого шея
чистая. Это я не про вас, конечно!
     -Нас  позовет,-  успокоил   Пирогов   озадачившуюся  Ирину  Сергеевну.-
Начальство как-никак... А что за порошок?
     -Из Японии. Тараканов выводит.
     -Врет. Нет таких порошков. Его и японцам не выдумать.
     -Сам хвастался.
     -Если так,  то мы его реквизируем. Тараканы и нас одолели. По  родблоку
ползают.
     -Этого могли бы и не говорить!- не удержалась Ирина Сергеевна.
     -Ты рожать у нас хочешь?
     -После того, что вы сказали? Ни за что на свете!
     -Не зарекайся: начнется,  не до  тараканов будет.- Пирогов поглядел  на
нее с ироническим сочувствием.- Не знал, что ты такая впечатлительная.
     -А вы других женщин встречали?
     -Других?.. Да я их не знаю почти.
     -Врач   -  должны  знать.  Это,  Иван  Александрович,  пробел  в  вашем
образовании.
     -Может быть. Теперь не нагоню уже, наверно.
     -А надо бы.
     -Зачем?
     -Чтоб лучше их психику понимать.
     -Что я, психиатр тебе? Не заменяю их никогда. Боюсь напутать.
     -Надо в душу вникать. Для этого необязательно психиатром быть.
     -В нее  чем меньше вникаешь, тем лучше - спокойнее... Ты что-то всерьез
за меня  взялась. Не  зря Иван Герасимыч на тебя жалуется, ревизором зовет -
или как еще?
     -Цензором.
     -Видишь  -  все   помнишь.  Опасная  женщина...  Знаешь,  кого  ты  мне
напоминаешь?
     -Нет, конечно.
     -Мою первую главную врачиху. С той  тоже ни о чем говорить было нельзя:
непременно  срежет,  найдет,  что  тебе  сказать  неожиданного.  Обязательно
каверзу какую-нибудь влепит.
     -Хоть одну женщину  вы, Иван Александрыч, в жизни уважали. Или вы в нее
влюблены были?
     Пирогова этот вопрос застал врасплох, и он задумался.
     -Не знаю, что и сказать тебе. Подумать надо... Она в годах была. Такая,
примерно, разница, как у нас с тобой.
     -Но это, говорят, не помеха?- спросила  она - сразу поняла, что сказала
лишнее, но не в ее правилах было брать слова обратно.
     -Может  быть...- Он покосился на  нее.- Но это когда  мужчина старше...
Опять что-то не так?
     -Женщины и мужчины должны быть во всем равны, Иван Александрович.
     -Должны-то  должны,- с сомнением в голосе  протянул он,- да мало ли кто
кому что должен на этом свете... Будешь долго ждать, когда долги отдадут,- а
Лукьянов снова ее поддержал:
     -Правильно она говорит. Мужчина, женщина - разница  небольшая. С годами
все  равны делаются. Деньги считают с утра до вечера. Один только  в уме,  а
другая на бумажке: голове не доверяет  -  вот и  все различие. Погода  бы не
испортилась - вот что. Я смотрю, сверху сеяться начало...
     Действительно, пошел снег, но пока безобидный,  не внушающий  опасений:
искристый,  меленький  - какой сыплется с вершин  елей,  когда  его  сбивают
птицы, кормящиеся оставшимися с лета шишками.
     -К  кому  мы в Александровке едем?-  спросила Ирина Сергеевна Пирогова.
Дальний вояж смущал  ее предстоящей гульбой и празднествами, и она охотно бы
им пожертвовала - так  же, как  Пирогов - ивановской  поездкой, а Иван - ими
обеими.
     -К Софрону -  как его? Зубов,  что ли?- обратился Пирогов за справкой к
водителю,  который  знал  весь  район  пофамильно  и  тут  же  разрешил  его
сомнения.-  Был  председатель  колхоза,  теперь артель  сколачивает.  Видно,
семейную - раз профосмотр родичам устроил...
     Он чего-то недоговаривал, и Лукьянов пояснил:
     -Лесной  хозяин здешний.  Все к нему на  поклон идут  - за брусом и  за
досками. Тут нигде больше лесу не найдешь - у него только лесопилка.
     -Она ж государственная?
     -А что у нас не государственное? Все равно, налево идет.
     -В другом районе нельзя купить?
     -Можно  и  в  другом,  конечно,  но  там чужие, слупят  втрое.  Да  еще
некондиционный товар всучат. Лес - дело тонкое... Бегай потом за ними...
     Пирогов молча согласился со всеми перечисленными доводами.
     -Вот  и мне нужно четыре куба.  Дом строю,- поведал он Ирине Сергеевне,
которая одна в  Петровском  не знала этого.- Так-то он  кирпичный будет,  но
изнутри тесом хочу обшить.
     -Вы с ним  осторожнее, обмануть может,- предупредил,  в последний  раз,
Иван и в следующую минуту забил тревогу:- Все! Так я и думал! Метель в пути,
мать ее ети!..- Он остановил машину, перевел мотор на холостой ход, поглядел
значительно на обоих.- Приехали!..
     Взявшиеся  откуда-то  тучи  заволокли  небо  и  в  считанные  мгновения
превратили его в серый перевернутый  вверх дном  котел, из которого  повалил
крупный снег,  быстро залеплявший ветровое стекло, так  что оконные дворники
не  успевали  счистить хлопья. Они вышли  из машины.  Все кругом было единое
месиво,   предметы   утратили   определенность   и   четкость  положения   в
пространстве. Одинокий дом на большаке, у которого они  четверть  часа назад
остановились и свернули к Ивановке, стал не то плыть у них перед глазами, не
то  попеременно приближаться  и удаляться;  дорога под ногами  - и та начала
растекаться  по полю, и оно само  утратило былую недвижность, обрело  жизнь,
поползло, влекомое непрерывно усиливавшимся ветром.
     -Где мы хоть?- спросил Пирогов.
     -Не разберу!..  То есть  знаю, конечно: недалеко от большой  дороги, но
где в  точности, не скажу...  Хотя  езжу  здесь десять  лет.  Ни  столба, ни
дорожного  знака!  Раньше хоть столбы ставили - к чему  лошадь привязать!..-
Иван  шагнул, рухнул по колено, ступил в другом  направлении  - сначала было
твердо под ногами, но в следующий шаг он провалился снова.
     На Пирогова все это произвело впечатление.
     -В Александровку поворачивай. В Ивановку в следующий раз съездим.
     -А больные?- напомнила  Ирина Сергеевна, но Пирогов был уже не тем, что
прежде.
     -Больные везде есть - этого добра хватает. Гони в Александровку.
     -Поздно.- Лукьянов  дал обоим выговориться, прежде  чем  произнес  свой
приговор.- Я теперь ни туда, ни обратно дороги не различаю.
     -Вон же дом тот - туда и едем. По собственным следам.
     -Дом я вижу, а вот следы - не очень. Ветер. Снег - черт бы с ним...
     Действительно, ветер задувал все  сильнее и снег уже не столько валился
сверху,  сколько боком перемещался по земле, пересыпался с  места  на место,
мел по полю, будто поднятый с лежанки огромной метлой небесного хозяина.
     -Попробуем все-таки,- сказал Пирогов.- Не сидеть же...
     Они сели в машину, но она забуксовала на прежнем месте: будто, пока они
ходили, под ней подсыпалось снегу.
     -Лучше в таких  случаях  вообще не  останавливаться.- Лукьянов прибавил
газу - колеса врезались  в рыхлый снег и окончательно  в нем зависли.- Все,-
решил  он и  перевел мотор на  холостой  ход.- Не едем никуда,  ждем  у моря
погоды...- и устроился поудобнее, готовясь к длительному простою.
     Ирина Сергеевна поежилась.
     -Представляю себе, что здесь бывает, когда мотор глохнет.
     -Это вы себе и представить не можете!..- Иван глянул многозначительно.-
Сейчас что? Сидим в тепле, языки чешем. А глохнет если?!.
     Пирогова такие посиделки не устраивали.
     -Нет, Иван, ты что-то не то говоришь... Ирину Сергевну пугаешь или меня
разыгрываешь?.. Чего ждать? Когда дорога установится?
     Лукьянов помолчал, прежде чем ответить: он много чего в жизни не любил,
и в частности - лишних докладов начальству.
     -Кончится  метель,  пойду искать большак.  Он тут рядом -  километра не
будет. Но это  когда  уляжется все. Пока эта понизовка метет,  туда и пешком
идти нельзя - закрутит в два счета, запутает.
     Пирогов вынужден был согласиться:
     -Ладно. Давай тогда завтракать. Где, Ирина Сергевна, пирожки ваши?
     Ирина Сергеевна полезла за узелком.
     -Я уже как  та шинкарка,  которая  для постоянных посетителей фирменное
блюдо держит,- не преминула заметить она, но пирожки, конечно же, достала.
     Иван  Александрович  съел один,  другой, третий: видно, не знал счета в
подобных случаях.
     -Почему, Иван, ты сказал мне, чтоб я с ним осторожничал?
     -Деньги вперед не давайте. Не отдаст. Сам говорит: деньги - потом, а то
я как схвачу их, так рука потом разжаться не может.
     -Так и говорит?
     -Почти что.
     -Хороший человек... Но мы услугами расплачиваемся. Дело беспроигрышное.
     Лукьянов скорчил неопределенную мину:
     -Но  и не очень  выигрышное... Нет, Ирина  Сергевна,  никогда моя Нюрка
таких пирожков не напечет! И рядом вас нельзя ставить.
     -Не я их пекла.- Она устала повторять эту фразу.
     -Какая разница - вы, нет!- с досадой проговорил он.- Вы к этим пирогам,
Ирина  Сергевна, очень идете  и удачно  с  ними  гармонируете...  Ну что  ты
скажешь?..- вздохнул он, поглядев в молоко метели, заливавшее окна машины, в
окружающие их снежные сумерки...- И день ведь - самое начало. Что вечером-то
будет?..
     Их снял с якоря, выручил тракторист из Ивановки, едущий в Петровское за
водкой:  подтянул их  канатом  к своему следу, который тянулся  прямиком  до
Ивановки и которым можно было пользоваться без опаски - даже в эту метель он
был достаточно утрамбован полновесными тракторными гусеницами.
     -А обратно приеду  - еще надежней  будет,  с комфортом  назад поедете,-
подбодрил он их и затрясся, затарахтел за водкой дальше...
     -Никогда я их не любил,- проворчал Иван,- дороги уродуют, а сегодня как
ангела какого встретил...
     Машина легко взяла старт и как ни  в чем не бывало покатила по лапчатым
следам недавно проехавшего железного чудовища.
     -Смотри, едет!.. Чудеса, да  и только!..-  обрадовался Лукьянов, и они,
забывая  свои  недавние  несчастья,  устремились   в   Ивановку,  на  помощь
малолетним  пациентам, также  терпящим бедствие,  по уверениям  сердобольной
Ирины Сергеевны.




     Изба, куда  их привел  не  столько  адрес, сколько подсказка ивановских
жителей, потому что адресов здесь как бы  не существовало,-  была сумрачная,
подслеповатая,  низкая.  Это  была  не  изба,  а если так можно  выразиться,
вывернутый  наизнанку  погреб. Собирался  он из  толстых, в широкую  ладонь,
полос  дерна: их нарезали острыми  лопатами, переворачивали  корнями кверху,
сушили в  течение  дня и  затем слагали из  них, как  из кирпичей,  стены. С
будущего  пола срезали  верхний слой, толкли под ним землю; над  возведенным
остовом  ставили  двухскатную, под  тупым углом, деревянную  крышу с редкими
стропилами, которую, за неимением другого кровельного материала,  крыли теми
же вековыми  степными  дернинами.  Это  были  времянки, но  для  многих  они
становились  постоянным  местом жительства.  Лукьянов заглянул  внутрь,  но,
удовлетворив минутное любопытство,  от дальнейшего осмотра отказался:  он не
любил  зрелища  грязи и  нищеты -  был из тех,  кто,  повстречавшись  с ними
однажды,  на  всю жизнь сохраняют к ним устойчивую  неприязнь, словно они не
перестают напоминать им их собственные былые невзгоды...
     -Пойду  по  делам, что ли...- У  него  и на  Луне -  высадись он  там с
десантом -  тоже бы нашлись  собственные дела,  требующие  его  немедленного
присутствия...
     -Что  такую грязь развел?- с  брезгливостью  спросил  Пирогов  хозяина,
встретившего их на пороге дома и имевшего вид задумчивый и рассеянный, будто
он  занят   был  в   эту   минуту  решением  задач  из   разряда  вечных   и
трансцендентальных.  В любой деревне  есть такие невостребованные, ничем  не
занятые философы: они охотно принимают участие в любом разговоре и первые на
него откликаются.
     -Разве это грязь?- встрепенулся и живо отозвался этот.- Грязи настоящей
не видели...
     Иван Александрович недоверчиво посмотрел на него:
     -На вашей ферме, что ли?
     -Почему на ферме? Мало ли где  грязи нет? Если посмотреть  как следует,
везде найдется...
     Суждения  его выстреливались  как  пробки из шампанского: без задержек,
без предварительного  обдумывания  и последующего ожидания ответов. Страх  и
защитное свойство души проглядывали между  тем за этим  кантианским фасадом:
несмотря на отвлеченный вид и умственную рассредоточенность, хозяин стоял на
страже своего  жилища и палил  напропалую -  как  по воробьям из пушки. Иван
Александрович, по наблюдательному  уму своему, понял это,  но, по черствости
душевной, не захотел входить в его положение.
     -Где  хозяйка  твоя?-  Он  подумал,  что  ему, как всегда,  легче будет
договориться с женщиной. Тот помешкал, кликнул жену, оборотился  для этого в
темноту жилища, где лишь угадывались силуэты печки, стола  и женщины: окна в
таких строениях делались узкими прорезями  - иначе  бы заваливались лишенные
арматуры  стены. Хозяйка, прятавшаяся в полумраке, трусливо вышла на  люди.-
Говорят, у тебя зараза объявилась? Инфекция?..
     Он сказал это  без всякой угрозы в голосе: просто перешел от проволочек
к делу, она же сразу и насмерть перепугалась.
     -Где?!.- Ужас охватил ее  еще  до  их появления:  с  того  момента, как
соседки,  опережая  гостей,  предупредили,   что   ее  разыскивает   высокое
начальство;  он удвоился, когда  к их  забору  подкатила  машина  с  красным
крестом, и теперь, что называется, достиг своего апогея.
     -Где?!- передразнил ее Пирогов.- По  воздуху летает,- и  она, обезумев,
поглядела   вверх:   в   поисках  летающей  нечисти.  Это  была   невзрачная
плоскогрудая дерганая женщина в грязной белой кофточке и несменяемой  черной
юбке до пят.
     Ирина Сергеевна пришла к ней на помощь:
     -Вы мне приводили ребят на прошлой неделе. Я в их сыпи не разобралась -
приехала вот с главным врачом посоветоваться. Не помните?..
     Хозяйка вгляделась в нее. В разрумяненной,  облаченной в мех и в  шаль,
словно выехавшей на загородную прогулку, Ирине Сергеевне нелегко было узнать
поликлиническую  докторшу,  запомнившуюся ей сосредоточенно  ровным лицом  и
накрахмаленным, без складок, белым врачебным  халатом,  - но она ее все-таки
признала:
     -Вы это?.. А я не  сразу против света разглядела...- и тут же напала на
мужа,  что было  признаком  начавшегося  успокоения:-  Когда  лампу  в  доме
ввернешь?!.-  Тот  не  ответил,  но, в свою  очередь,  чинно и  со степенной
грацией подал Ирине Сергеевне табурет: в  благодарность за душевный подход и
человеческие интонации в голосе.  Что касается Ивана  Александровича, то  он
давно  уже,  не  дожидаясь  приглашения,  сел на что-то колченогое, шаткое и
скрипучее.
     -Ребята где?- спросил он.
     -В школе. Придут сейчас.
     -Гони их сюда. Некогда рассиживаться...
     Хозяйка накинула на плечи телогрейку и серую шаль, побежала к детям: на
селе  была начальная  школа.  Пирогов  подошел к печи, осмотрел  ее.  Хозяин
безучастно взирал на его действия.
     -Не обедали еще?
     -Нет. Вечером садимся. Собрамшись.
     -А дети как? Они же есть хотят?
     -Их в школе кормят.
     -Я и забыл... Мы их сейчас с обеда сорвем?.. Здесь готовите?..- Пирогов
снял с печи сковороду, оглядел ее.- Из чего она?
     -Из латуни, думаю.
     -Из чего?
     -Латунь. Металл такой... Мы ею не пользуемся. Берите, если нужно.
     -Зачем  она  мне? Если ты ею не пользуешься?..- и Пирогов счел  наконец
нужным объясниться:-  Мы ищем, отчего у твоих детей короста по телу пошла...
Самогон не варишь?
     -Зачем?- возразил тот.- Не было такого. Кого хотите, спросите.
     -Да разве кто скажет?..- Пирогов взял в руки кастрюлю, заглянул внутрь,
поморщился:-  Не чистите совсем?..- Он поставил  ее на место, объяснил Ирине
Сергеевне:- Я однажды массовое отравление видел: полсела за животы хватались
и до ветру бегали. Там,  правда, не сыпь была, а кайма на деснах. Она меня и
просветила. Свинцовое отравление - никогда не видела?  В самогонный  аппарат
свинцовую трубку вставили. И где нашли только?
     -В  аккумуляторе.-  Хозяин прислушивался  к их  разговору.- Я  техникой
интересуюсь. Когда хожу, обязательно под ноги смотрю и в сарай  несу. У меня
там склад настоящий. Коллекция.
     -А этот аппарат я на чердаке у  одного раскопал,- продолжал Пирогов, не
обращая на него внимания.- У него в семье болели всего сильнее. И дети тоже.
     -А дети здесь при чем?- удивилась Ирина Сергеевна.
     -Тоже сосали... Я у хозяина из-под тряпок агрегат этот вытащил: я тогда
помоложе  был,  настырнее.  Клялся, что не его, и соседи отрицали, но вздули
его потом сообща и как следует. Чуть полсела не отравил.
     -И дальше что?
     -Да  ничего...  Сменил трубку  и  до сих  пор  гонит, наверно. Уже  без
вредных последствий...  У  тебя  такого нет?-  на  всякий случай  спросил он
хозяина.
     -Чего?..-  не понял он, потому что забрел в  воображении  уже  в  самые
далекие  технические дебри.- Трубки?  Трубки нет.  Поискать  можно,  но  это
летом. Сейчас туда не подступишься. Смерзлось все.
     -Ладно, летом к тебе приедем,- и повернулся к Ирине Сергеевне:- Этот не
гонит, конечно. Иначе бы давно избу спалил. Хоть она и земляная... Пойдем на
улицу.  Снег  вроде  кончился...-  Хозяин,   выслушав  последнее  замечание,
пропустил его  нехотя  и  с  немым  укором:  на  этот  раз  всерьез  на него
обиделся...
     Перед  домом  был узкий  проходной двор, стесняемый невысоким сараем  и
небогатой поленницей дров:  их здесь было мало. Снег  перестал идти, но небо
оставалось  заволоченным  низкими  тучами. Все  в природе  было  белого  или
черного цвета или промежуточных градаций серого.
     -Гляди,  машины нет уже.  Могли бы посидеть. И  тут левую работу нашел.
Гнать бы его в три шеи...  Идут вон, обормоты  твои. Пойдем  в избу, пока не
увидели...
     Но было  поздно.  Дети,  которых  мать  вела  за руки,  увидев  врачей,
вырвались  и попрятались от  нее  с криками  кто куда: за сарай,  за отхожее
место  - насилу  уговорили их войти в дом и  раздеться. Сыпь,  при  первом и
беглом ее исследовании, оказалась чесоточной.
     -Чесотки  никогда не видела?-  шутливо поддел Пирогов свою подчиненную,
не обращая внимания на действие, производимое его словами на родителей: мать
остолбенела, а  отец сделался  еще  более рассеян:  до  него  стал  доходить
скрытый  смысл  последних  пяти  или  шести  лет  его  существования.-  Она,
родимая... А я уже сыскной деятельностью занялся...
     -У нас ее  не было,- защитилась Ирина Сергеевна, которая тоже - хотя  и
по иным соображениям и на другой манер - была уязвлена его диагностикой.
     -Была. Она везде есть.  Не  показывали просто. У нас учат только  тому,
что реже всего встречается... В область о ней только не сообщай. А то  снова
взгреют... За что, неизвестно...- Он все поглядывал на сыпь с разных сторон:
то с ближнего, то с дальнего расстояния - и удостоверивался в правоте своего
предположения.- Я вот Наталью Ефремовну сюда пришлю, а то она все в кабинете
своем  сидит-ждет:  не  то  больных,  не  то  жениха своего. Гляди...-  и он
перечислил и показал ей  основные  признаки  чесотки.-  Говорят,  она  иначе
теперь выглядит: шведский клещ объявился  -  но  я старый  только вижу: тот,
видно, до нас еще не добрался...
     Ирина Сергеевна  с  тройным усердием всматривалась в  красные полоски и
закорючки на теле худосочного мальчика. Между тем пережитое ею разочарование
и мнимое  унижение,  связанное  с  тем, что она не установила простого,  как
выяснилось потом, диагноза, заставило ее  взглянуть иначе на самого учителя.
Иван  Александрович,  снисходительный  и  добродушный, в  кратких, но метких
словах, звучавших в одно время и весомо и вкрадчиво, расписал ей суть дела и
этим  пленил ее  сердце: в  разуме  вообще, и в обучении в частности, больше
чувственности, чем  это  принято  считать в учебниках. То, что посвящение  в
профессию происходило в тесной и мрачной избе,  а не в нарядной клинике,  не
убавляло,  но  лишь  усиливало  его  воздействие:  этот  обряд  предпочитает
уединение и  не любит тщеславной суеты и  безликого мрамора.  Он однажды уже
понравился  ей: когда  встречал  в аэропорту,  но  тогда это  было  минутное
состояние, легко объясняемое  волнением на новом месте,- теперь же она  едва
не влюбилась в него: ее не зря сызмала тянуло к преподавателям...
     - Стой, не вертись!- прикрикнул Пирогов на мальчишку, который, скинув с
себя одежду,  стал выглядеть  еще тщедушнее, но и теперь  не  хотел  служить
никому наглядным пособием.- Не колотись. А  то  клещей  на меня натрусишь!..
Чешется?
     -Еще  как  чешется, дяденька!- заныл тот.- Ночью так  свербит, что кожу
живьем сдираю!
     -Ошметками?  Вот  они  и  есть  самые  заразные. И  у  тебя тоже  так?-
оборотился  он к  девочке,  но  та, увидав, до чего доводит  его осмотр, уже
натянула  на  себя платье, которое после долгих  уговоров перед этим  сняла,
вцепилась в него обеими ручонками, уткнулась в подол матери и заорала благим
матом.
     -Началось!- Пирогов легко относился  к жалобам и стенаниям взрослых, но
сдавался при первых детских криках.-  Как ты можешь с ними работать?.. Ты-то
не чешешься?- Он искоса глянул на хозяина.
     Тот задумался, на  лице его отразились большие сомнения на этот счет, а
жена,  горевшая  желанием  вывести  его  на   чистую  воду,   выкрикнула   в
самозабвении:
     -Чешется! Чешется! Сколько я его знаю, все время чешется!
     -Привычка,-  возразил  он  и  сказал с важностью:- Это  синдром у меня.
Фельдшер сказал. Диатеза.- Он защищался как  умел, хотя и чувствовал,  что в
обороне его зияют бреши.
     -Да  ты  к  нему  не  ходил!-  гвоздила  его  жена.-   Понаслышке  все!
Чесоточный!
     Дети молча и  с упреком смотрели на отца, и  без того не слишком  здесь
влиятельного.
     -Я ж его за язык не тянул. Сам сказал. Синдром, говорит, диатеза.
     -Так и сказал?- мельком заинтересовался Пирогов, но тут же соскучился.-
Спите, небось, вповалку?
     -Вместе!- повинилась женщина: это было  ее ведомство.-  Сначала  ребята
засыпают, потом мы.  Здесь вот...-  и  показала  на  узел на полу, в котором
хранилось общее белье семейства.
     -Да тут как ни ложись: вместе ли, по очереди - все едино: клещ  на часы
не смотрит.  Чесотка у вас - вылечим. Пройдет. Хуже, если б что другое было.
Считайте, повезло вам... Прямо на земле спите?
     -Почему?- уже и посмеялась она - но невпопад и льстиво.- Он щит кладет.
Сам сколотил! Может,  если захочет!.. А  у  меня нет ничего! Посмотрите?-  и
почти скинула с себя кофту.
     -Не  надо,- остановил  ее Пирогов.- Значит, не любит тебя клещ -  такое
тоже бывает.  Все равно: есть, нет  - надо в  бане помыться  и  серной мазью
намазаться. Баня есть у тебя, хозяин?
     -Найдем! За этим дело не станет.
     -И  детей  вымой  да  натри. Да повтори  с  мазью  завтра. Живете,  как
эскимосы. Или они теперь чище живут,  моются? Мазь  у Ефремова  должна быть.
Который у тебя синдром нашел.
     -Детьми  я  займусь,- сказала  вполголоса  Ирина Сергеевна.-  Тут  всех
подряд смотреть надо.
     -А когда в Александровку поедешь?
     -Завтра...
     В  тоне,  которым  она   это  сказала,  было  нечто  ее   выдавшее.  Он
пригляделся, почувствовал перемену, и  она, застигнутая врасплох, немедленно
отвела глаза в сторону.
     -Ладно,  разберемся...  Пока  что давай двигать  отсюдова.  Пока  самим
мазаться не пришлось...
     Женщина, не обращая внимания на мороз,  выбежала  за  ними,  нагнала  у
калитки, позвала Ивана Александровича в сторону.
     -Вы не говорите никому! Не дадут проходу! Ни мне, ни детям!..-  и стала
совать  ему в бок кулак с трешкой: из-за нее она на миг задержалась в доме -
Пирогов  не  сразу  понял,  зачем она  тычется.-  Я  ему всегда говорила: не
чешись,  не чешись!  А  он  чешется,  чешется,  чешется!-  повторяла  она  в
исступлении: тоже, как  муж, вспоминая их последнюю жизнь  под  новым  углом
зрения.- Это за мазь вашу!
     -Мазь не у  меня,  а  у Ефремова.  Спрячь деньги!- распорядился он  и с
любопытством поглядел  на взбудораженную,  встрепанную  женщину, которой все
происшедшее придало некую дикую,  почти  сумасшедшую привлекательность.- Кто
он у тебя?
     -Механизатор,- пренебрежительно отвечала  она,  бог  знает о чем в  эту
минуту думая.
     -Зарабатывает хоть?
     -Какое?! Как уборка, так всегда конбайн ломается! На части воруют, а он
не  видит!..  А детям не  будет  ничего?-  заговорщически зашептала  она  и,
ободренная тем,  что Пирогов  не уходит,  а  остается  и ее  слушает,  жарко
прижалась к  его тулупу и  еще  раз попыталась украдкой просунуть  деньги за
пазуху.
     -Перестань!..- Пирогов невольно отстранился от нее.- Что с ними сделать
могут?- Он опешил от ее напора.
     -На учет не поставят? Чесоточный?
     -Окстись, нет такого... Как звать тебя?
     -Марья.-  Она поникла, поглядела  на Ирину Сергеевну, стоящую поодаль у
калитки, и вдруг увидела в ней соперницу.
     -Полечите  - все пройдет...-  и пошел  к Ирине  Сергеевне -  хозяйка же
осталась где  была: с  невысказанным  сожалением  на бледном вытянутом лице,
понурая и совершенно нечувствительная к холоду...
     -Бабы,-  сказал  Пирогов  Ирине  Сергеевне.-   Как  беда,  так  на  шею
бросаются. Со своей чесоткой  вместе...-  и она простила ему и  это: за двух
освобожденных от  мук  юных  страдальцев  и за преподанный ей урок чесотки.-
Может, поедем все-таки?- попросил он.
     -Нельзя.- Она поглядела  с  благодарностью: будто была признательна ему
за  эту  просьбу.- Надо  смотреть  всех.  Я  с  этой  сыпью столько  времени
потеряла. Забываю всякий раз, что нужно мнение других спрашивать...
     Он не понял, озадачился, но не стал спорить. Они пошли к дому Ефремова,
и  было что-то  неловкое  в их  совместной ходьбе: шаг  не  то  сбивался  от
взаимного магнетизма, не то приноравливался друг к другу...



     Больничная  "Волга" стояла у дома фельдшера. Они вошли в сени,  где и в
самом деле было прибрано, подметено и выскоблено, как у невесты в день перед
свадьбой. Судя  по  всему,  хозяин и водитель перед  их приходом ожесточенно
спорили: Ефремов был зол, Иван разочарован.
     -Поссорились?- Пирогов  оглядел чисто беленные стены и  вышитые рушники
ивановского  фельдшера,  которому,  по  общему  мнению,  следовало  родиться
девушкой.
     -Да вот! - Ефремов заиграл желваками и нервно блеснул глазами, что было
у  него высшей мерой сдержанного, подавляемого им гнева.- Требует - чего сам
не знает!..
     Ему   было   около  тридцати   пяти,   лицо   его,   хотя  и  выглядело
невыразительным и бесцветным, но сейчас было исполнено напряженной и скрытой
от  всех  внутренней  борьбы: глаза навыкате, а  манеры, обычно церемонные и
жеманные, теперь  заострены  и  искажены  засевшей  в  нем  досадой.  Он жил
холостяком:  чтобы  поддерживать  в  доме  стерильный  порядок,  который  не
потерпела бы ни одна здешняя  молодка -  в один момент бы все переставила  и
переложила по-своему, а для него это была почти что религия.
     Лукьянов перебил его - хладнокровно и раздражительно разом:
     -Не требую, а прошу, китайская твоя голова!
     -Никакого порошка нет  - одни предрассудки! Просто поддерживаю порядок!
Неужели не ясно?!
     -Конечно,  не ясно,- вмешался,  как всегда неизвестно на  чьей стороне,
Иван  Александрович.-  Как  понять, когда с тараканами рождаемся и  в гроб с
ними ложимся?
     -Крошки не надо на столе оставлять - их и не будет. -А куда их девать?-
Лукьянов не любил, чтоб его поучали, да еще столь бесцеремонно.
     -На улицу вынеси - пусть куры склюют.
     -Кусок хлеба  съел и  неси-труси на улицу?..- Иван был задет за живое.-
Жмотишься просто - скажи лучше.
     -Опять!-  возмутился до глубины души Ефремов, но не успел сжевать  свои
желваки - Пирогов снова встрял в их разговор:
     -Тараканы - ладно, с ними замнем пока, а что  это  ты  чесотку  в  селе
развел? Да еще диатезой ее называешь?..
     Фельдшер  изменился  в  лице.  Упоминание  чесотки  вызвало  у него род
столбняка и лицевого спазма.
     -У кого?!
     -У Петрушиных.  Есть такие? Всем кагалом чешутся. К бабе только клещ не
пристал: брезгует ею, что ли?
     -Это зависит от  свойств  пота,- процитировал  из  учебника  совсем уже
потерявшийся  фельдшер, и  Пирогов, слышавший  в жизни всякое, уставился  на
него  во все глаза.-  У него  сыпь  полиморфная,- припомнил он еще: он читал
книги, которые  сообщали ему то  же  чувство спокойствия  и  порядка, как  и
чистота в его жилище.- Я ему кальций дал...
     Еще немного, и он бы обелил себя вчистую, но Пирогов грубо прервал его:
     -Кальций  ты  своим  курам  дай:   чтоб  скорлупа  была  толще...   Ты,
оказывается, знал все?.. И давно это у них?
     -Лет пять...  Насколько  мне известно...-  Ефремов собрался с  духом  и
решил не отступать далее:- Я считал, это у них инфекционно-аллергическое.
     -А у них вот чесотка.- Пирогов умел быть жестоким.- К дерматологу их не
водил?
     -По телефону консультировал.- Ефремов побоялся подвести боготворимую им
Наталью Ефремовну.- Решили, что это синдром наследственного диатеза.
     -Она по телефону больных смотрит?..- Пирогов ругнулся про себя.- Ладно.
Про синдром мы уже слышали. У тебя серная мазь есть?
     -У меня все есть,- мрачно похвастал тот.
     -Вот и вымоешь их и натрешь этой мазью.
     -Своими  руками?!-   ужаснулся  фельдшер  и  замер  как  подстреленный.
Лукьянов тут  ухмыльнулся и  пошел вон  из избы: он никогда  не досиживал до
конца  представления,  уходил,  когда развязка делалась очевидна:  был,  что
называется, зритель-одиночка.
     -А  какими  еще?  Иван,  не  уходи  никуда!..-  успел  бросить  Пирогов
водителю.- Ты за школу полставки получаешь? Фельдшер собрался уже отказаться
от  половины ставки, которая оказалась  сопряжена с  беспримерными душевными
муками,  но  Ирина  Сергеевна  пришла  ему  на  помощь:   -Разберемся,  Иван
Александрыч,-  и фельдшер,  поняв ее с  полуслова,  сложил  руки  в просящей
елочке: -Ирина Сергевна?! Поможете?! -Она тебе так нужна?-  У Пирогова  были
другие виды на  детскую  докторшу, но  Ефремов  взмолился: -Не то слово! Как
свет в окошке, как солнце на небе!..- и Иван Александрович, переглянувшись с
Ириной Сергеевной, оставил ее в Ивановке - захотел лишь взглянуть напоследок
на  здешние  лекарственные склады: в районе о  них ходили легенды, и слух  о
японском порошке был их отголоском...
     Медпункт был на другой половине дома.  Одна из комнат была отведена под
хранилище.
     -Такого и у меня  в больнице нет,- признал Пирогов, оглядывая полки, на
которых   в  идеальном   порядке,   с  латинскими  и,  ниже,  отечественными
наименованиями  лежали коробочки, флаконы  с таблетками,  пузырьки и  прочие
достижения фармакопеи.- А мази где?
     -Мази -  где  им положено: на холоду.- Фельдшер открыл холодильник, где
было то  же  ослепительное единство  в разнообразии.- У меня не  только мазь
Вилькинсона,  но и  бензоил-бензоат есть: он современнее. -Вот  и  отдай его
детям. А  взрослым  дашь серную: пусть пачкаются...  Надо будет у тебя обыск
провести с экспроприацией. С больницей надо поделиться, иначе говоря...
     -Пусть  сами  что-нибудь  соберут  сначала,   потом   национализируют.-
Ефремову   не  понравилось   окончание  разговора,  и  он   хлопнул   дверью
холодильника.
     -Все равно без  дела лежат. Ты же им  синдромы  ставишь...- Фельдшер не
отвечал  на  провокации  и  хмуро молчал  -  Пирогов  не стал  дразнить  его
больше...
     Они вышли к машине. Рядом стоял Лукьянов.
     -За чесоткой ехали? Через метель и  бураны?..  И охота вам  оставаться,
Ирина Сергевна? Я вон и то - чесаться начал.
     -Сами ж говорили - скорая помощь?
     -Так скорая помощь  - это как? Приехал, поставил диагноз, назад унесся.
А вы  остаетесь. Это  если б моя  б так поступала? Я б ей, пожалуй, отставку
дал,  от ворот  поворот... Ладно. Приеду за вами завтра. Если снега большого
не будет. А пойдет, оставайтесь тут до  весны, с этой чесоткой вместе...-  и
мужчины уехали веселиться в Александровку...
     Ирина  Сергеевна  почувствовала себя в первую  минуту покинутой,  но  в
следующую - одумалась: она  же сама на  этом настаивала. Иван  Александрович
поглядел  на  прощание едва  ли  не с робостью и  с сожалением определенного
рода,  и она,  припомнив этот  взгляд, пришла в  иное,  приподнятое  и почти
окрыленное, расположение духа...
     -Надо обойти дома,- сказала  она  Ефремову,- выявить чесоточных, помыть
их  в  бане и обработать бензоил-бензоатом. Работы  у нас -  хорошо, если за
день справимся.
     Ефремов сознавал ее правоту, крепился, держал марку, но ему было не  по
себе, он нуждался в нравственной поддержке.
     -Я, конечно, чистоту люблю: из-за этого и пошел в фельдшеры.
     -Так за чем дело стало?
     -Чтоб  так - своими руками?.. Для  этого  младший персонал должен быть.
Санитары, иными словами, а их нету.
     -Старший возьмите вместо младшего. Я же вам помогаю. Надо кому-то...- и
он поник, устыженный...
     Домов было не так  уж  много.  Через  пару часов подворного  обхода они
выявили два десятка больных  детей - взрослые не захотели раздеваться: не то
из стеснительности, не то от стыда оказаться чесоточными. Но они внимательно
следили  за  ее действиями  и  находками,  да  и  она  охотно  объясняла  им
увиденное: то, чему сама только что выучилась. Ефремов, глядя на нее, смелел
и  приободрялся.  Вдвоем  они  переоборудовали  один  из  классов  школы  во
временную баню, а во дворе устроили прожарочную. Из последней затеи, правда,
ничего не вышло:  родители сообща решили выбросить старую одежду, увидев, во
что  она  превращается после  их  обработки,  но  в любом деле  бывают  свои
издержки,  и порой  немалые.  Ефремов  принял  участие и  в  общем омовении,
предварявшем столь же всеобщее помазание. Она мыла  девочек, он - мальчиков.
Перед этим он облачился в самый немыслимый балахон, какой только можно  себе
представить: сочетание противочумного костюма с противохолерным,- натянул на
руки три пары хирургических  перчаток,  но чем дальше  шло дело, тем  больше
скидывал  он  с  себя   прорезиненного  белья  и  тем  веселее  и  отчаяннее
становился:  озорно плескал из  шаек на намыленных ребят, покрикивал, обещал
поддать  жару,  так что те  были  в восторге.  Но  еще больше  нравилось  им
проходить  экзамен  на чистоту  у Ирины Сергеевны, которая была у них как бы
приемщицей и браковщицей: она, тоже налегке, в рубашке, в высоко подоткнутой
юбке, стояла в дверях  и  не выпускала тех, кто, по ее мнению, был грязен  -
дети,  по  озорству, норовили проскочить обманом,  но то, что их  возвращали
назад,  на домывку,  было  еще интереснее, превращало  баню  в увлекательную
игру, в состязание с выбыванием победителя...
     -Залили  все,-  заметила  Ирина   Сергеевна,  оглядывая  учиненное  ими
наводнение.
     -Ничего, уборщица подотрет... От воды еще  никому плохо не стало... Тут
земля рядом -  в нее уйдет...-Ефремову было жарко, он давно уже расстался со
своим египетским  одеянием,  остался в  свободной хирургической  пижаме,  но
перчаток  не снял:  на это  его не хватило.- Красота какая, Ирина  Сергевна!
Торжество науки гигиенической! И главное - не  на  словах, не в книгах,  а в
действительности!..
     Поздно вечером  в баню потянулись родители. Дома, после  ее ухода,  при
свете тусклого электричества, они подвергли друг друга пристрастному осмотру
и даже обыску и быстро разобрались в своих заболеваниях. ( Медицина - вообще
дело нетрудное: чтобы лечить, не нужно кончать институтов, надо только знать
точные диагнозы.)  Вечером,  отдыхая  от  праведных  трудов  и угощая  Ирину
Сергеевну  каким-то  особенным, только  у него имеющимся  или  даже растущим
чаем,  соединяющим  в себе  полезные свойства  растений степи  и леса вместе
взятых, Ефремов отдавал должное Ирине Сергеевне и изливал ей свои чувства:
     -Сегодняшний день,  Ирина Сергевна,  благодаря вам,  ни с  чем сравнить
нельзя! Вы не видели, с каким выражением лица они шли мыться! Вода - великая
стихия, она во всех религиях участвует!
     -Они что ж, никогда не моются?
     -Моются, но это  не то, это они в неурочный  день вышли!  Сколько  я им
говорил: чистота - залог здоровья,  мойтесь  чаще,  и  все путем будет,  да,
видно, нужна чесотка, чтоб они поверили!.. И я не на высоте оказался, но что
ж? В медицине никогда всего не узнаешь, где-нибудь дураком да окажешься!.. Я
был  раньше  большой поклонник Натальи Ефремовны,- продолжал он без  видимой
связи  с  предыдущим,- потому что, как  и  она, люблю кожные  заболевания, а
теперь  вижу: новая, настоящая, звезда появилась на нашем небосклоне...  Она
здесь ночевала однажды,- прибавил он - совсем уже некстати.- В самом начале,
пока еще на вызовы ездила...
     Он  ограничился  этим: ни  за  что  бы  не  сказал  большего, но  Ирина
Сергеевна, знавшая нрав Натальи, легко представила себе все прочее.
     -И дальше что?- спросила она только.
     -Что дальше?..-  Он понял, что  проговорился, и  развел руками.-  Бываю
там,  но это ж не то... Зайдешь  на  минуту  - в  кабинет ее ужасный...-  Он
замолк, глянул мученическим взором, но Ирина Сергеевна не посочувствовала ни
взгляду  его, ни  вынужденному одиночеству и затворничеству. Она, как и Иван
Александрович, принимала близко к  сердцу детские жалобы, но к взрослым, и к
мужским в особенности, часто оставалась глуха - хоть и понимала их несложное
содержание.  Может  быть,  ее сердце вообще  не  было  расположено  к  такой
жалости, а может, к этому  времени оно было уже занято... Ефремов все понял:
он был чувствителен, как красная девица  и как перетянутая струна,  дрожащая
от  малейшего  прикосновения и  даже  - сотрясения  воздуха.  Он встал из-за
стола, усмехнулся.
     -Вы  извините, я выпил сегодня: вообще-то я  не  пью - это от  нервного
напряжения. Да вы мне в голову бросились: у нас таких королев не было  - так
бы и расцеловал  вас в обе щеки ваши румяные!...- и, чтоб не  наговорить  и,
главное,  не наделать  лишнего,  ушел спать на  другую сторону, в  складское
помещение:  дал  ей  ключ, чтоб она заперлась изнутри.  Она делать этого  не
стала, но просидела некоторое время в замешательстве, с  виноватым чувством,
ей самой непонятным...



     Иван привез ее на следующий день  в Александровку,  показал  дом, возле
которого, во дворе и у ворот на улице, стояло несколько газиков.
     -Вон какую  махину  выстроил,-  сказал затем  загадочную фразу:-  Салом
теперь на  всю зиму запасся...- и был таков: даже не подумал ввести ее в дом
и в курс дела - Ирина Сергеевна пошла на праздник как на плаху. Веселиться с
незнакомыми людьми всегда было для нее сущим наказанием - даже теперь, когда
она спешила увидеться  с  Иваном  Александровичем  (а может  быть,  и именно
поэтому:  не хотела,  чтоб встреча  эта произошла среди  пьяного  разгула  и
ликования).
     Дом  стоил  новоселья.  Он   стоял   на  юру,  первый  на   подъезде  к
Александровке  -  был  только  что  срублен, желтел не  успевшими  потемнеть
досками  яичного  цвета,  лез в глаза  и  поражал  воображение невиданным  в
здешних  местах  размахом   и  смелостью  замысла:  трехэтажной   высотой  и
кубатурой, огромной ломаной крышей, резными карнизами, узорными наличниками,
застекленным полукружием веранды  на  втором  этаже  и башенкой на третьем -
последняя увенчивала  все строение и представляла собой настоящий феодальный
донжон с окнами на четыре стороны и с  низко нахлобученной на края шапочкой,
крытой, впрочем, вполне современной белой жестью...
     Башню (забегая вперед) местные мужики не приняли.
     -И  что он держит  там?-  спрашивал  кто-нибудь,  по  натуре  скептик.-
Библиотеку, что ль? Чтоб до нее не добраться?
     -У него там,  говорят,  бак стоит для разводки  воды и для  отопления,-
говорил другой,  более  осведомленный,  чем этот, и положительный (качества,
которыми в России кичиться не следует).
     -Трубы, что ль?- пренебрежительно  спорил первый.- А на чердак этот бак
нельзя было закинуть?.. На чем они вообще работают? Трубы твои?
     -На мазуте.
     -И где ты этот мазут в продаже видел?.. Нет,  это надо  Софроном  быть,
чтоб иметь всего под завязку. Как отберут его у него, так тут пожарная часть
будет  с  каланчою!..-   Скептик,  зазорно  и  охально  смеясь,  отходил,  а
собеседник  его оставался стоять с  неопределенным  выражением лица:  может,
отберут, а может,  и  нет  -  и отходил  задумчивый,  сообразуя свои скудные
возможности с потаенными мечтами о центральном отоплении...
     Иван Александрович встретил ее с облегчением:
     -Приехала? Ну  и  хорошо. Хоть ты... Гинеколога  требуют. Ты, часом, не
можешь?
     -Нет, конечно... Вы же говорите, все умеете?
     Он принял ее слова всерьез:
     -Могу, конечно,  но как  ты  себе это представляешь? Без кресла и перед
обедом?.. Да она  и не позволит. Женщина нужна и в годах чтобы... Обойдутся.
Досок, между прочим, не дает.
     -И не обещает?
     -Обещают-то  они здесь все  и  все,  а вот досок  нет. Пока,  во всяком
случае... Переговорю с ним в бане...
     Две гостиные были заняты толпой многочисленных гостей, перекатывающихся
и перетекающих из  одного угла  в другой по еле заметному мановению руки или
столь  же  неслышному устному  приказу  хозяина. Собравшиеся были  потрясены
невиданными в этих краях  люстрами и полированной блестящей мебелью, которая
сверкала и,  казалось,  отражалась лаком  в  их  собственных и  тоже сияющих
лицах. К врачам между тем выстроилась очередь, разделившаяся  на два рукава:
один к  ней, другой к Пирогову. Они сидели в одной комнате. Им выделили залу
из  еще  не  обставленных: дали  по  столу  и по стулу;  Иван  Александрович
попросил  кушетку  -  за  ее  неимением  предложили  широкую  скамейку.  Она
чувствовала себя неловко и, поразмыслив над этим, сообразила, что виной тому
-  Иван Александрович. Он встретил  ее радушно, но без  той сердечности,  на
которую она рассчитывала. Он  был слишком  занят окружающими и судьбой своих
досок  и был,  видно,  из  тех мужчин,  что не  умеют  относиться к  женщине
одинаково  наедине  и  на  людях. Ясно, что  он был  связан  условностями  и
известными обстоятельствами, но в таких случаях не нужно многого: достаточно
взгляда,  улыбки,  иного  негласного  поощрения,  чтобы рассеять  сомнения и
успокоить свою избранницу, а он, как ей  показалось, вовсе о ней не думал, а
лишь  предоставил  ей свободу и самостоятельность. Она  задумалась,  ушла  в
себя,  попыталась  сосредоточиться на  врачебном  приеме, но он,  впервые  в
жизни,  показался  ей неуместен  и  нежелателен. Пирогов  испытывал  похожие
чувства.
     -Черт знает  сколько  народу  пригнал,- сказал  он,  поглядев  на  свой
"хвост".-  Бригадиры,  небось,  жен  прислали.  Половина  народа  лишняя...-
(Действительно, не все из  смотренных ими  позже  оказались за столом:  было
много званых, да мало избранных, и место в застолье нужно было заслужить или
заработать: трудом ли, родством или свойством - это было уже не важно.)
     Осматривая  детей, она следила за тем,  как  принимает пациентов он. Он
запомнился  ей по ивановской избе,  где смотрелся  просто  хорошим врачом  и
никем больше. Здесь  же он походил то на  профессора,  то  на преуспевающего
частника: был важен, осанист, обтекаем, блюл свое  достоинство, рекомендации
давал скупо, не бросал слов на ветер и не спешил с ними расстаться,- она же,
действуя как бы наперекор ему, не жалела ни врачебных советов, ни красок для
убеждения и подробно расписывала недоверчивым мамашам, как  и в  какое время
суток  принимать медикаменты,  чем  их  запивать и  чем закусывать. Так они,
каждый  на  свой  лад и  словно наперегонки,  пересмотрели  добрую  половину
родичей и друзей хозяина (чьи связи или совместная работа  с хозяйской четой
всякий раз  уточнялись,  будто  обследовать  их  надо  было  с учетом  этого
решающего обстоятельства).  Сам Софрон на медицинские смотрины не явился, но
живо интересовался их  результатами, для  чего не  раз уже  заглядывал  в их
комнату. Это был рослый, крупный, глазастый и щекастый мужик, улыбающийся и,
когда надо, свойский и обходительный.
     -Как здоровье наше? Жить будем? Никого лечить не надо?
     -Пока никого... Если только свояченицу вашу.
     Хозяин понял соль замечания, живо засмеялся:
     -Эту, пожалуй, лекарствами не проймешь! Что-нибудь посильнее надо!..
     Сестра его жены  вела себя вначале сдержанно и ничем  не примечательно.
Она  показала сына Ирине Сергеевне, потом отправила его к гостям и пересела,
со значительно большим  удовольствием, на  сторону Ивана Александровича. Это
была плотная,  пухлая особа, расположенная  к приливам  крови и легко идущая
красными пятнами.  Раздевалась она, как стриптизерша  на подиуме: вначале, с
оглядкой  на Ирину Сергеевну,  нарочно медлила с многочисленными тесемками и
кнопками,  неопределенно  посмеивалась  и  блестела  дерзкими очами,  затем,
оставшись почти нагишом, охотно вытянулась  во весь рост перед  доктором  и,
позабыв  Ирину Сергеевну, начала  показывать на  себе, где у  нее что  жжет,
дерет и чешется, так что той стало не то за нее, не то за себя неловко. Ей в
начале  осмотра  было непонятно, как  будут  оголяться в одной  комнате лица
разного пола, но трудность  эта оказалась легко преодолима:  мужики исправно
разоблачались до  трусов в присутствии  мамаш,  приведших  к ней свои чада,-
сказывалась,  видно,  привычка  совместных  купаний   и  дамы  если  кого  и
стеснялись, то почему-то ее:  будто при женщине перед мужчиной нельзя уже  и
раздеться...
     Иван   Александрович   нашел  у  свояченицы   невроз  и   прописал   ей
успокоительные.
     -Лекарства  пейте,- с  непонятной  досадой  подытожил  он,  когда  она,
закончив  свой   номер  и  теряя  интерес  к  происходящему,  начала  наспех
подхватывать лежащие вокруг предметы белья и второпях одеваться.
     -Три раза в день?- одевшись, игриво спросила она.
     -Можно и четыре.
     -Четыре - много!- хихикнула она.- После еды ведь надо?  А мы столько не
едим. Натощак вредно!
     -Смотря что делать,- вынужден был попенять ей доктор.- Муж твой где?
     -Муж,  муж - кому он  нуж?..  Придет сейчас...- Мужа  ее они так  и  не
дождались...
     -Жену мою внимательней посмотрите...- напомнил между тем хозяин.
     -И так смотрели - внимательней не бывает...
     Супруга хозяина была иного, хотя и в чем-то сходного с сестрой  нрава и
телосложения.  Она дождалась,  когда  Ирина Сергеевна  досмотрит  последнего
малыша: его мамаша, видя, какую особу она задерживает, ускорила ход  событий
и увела своего отпрыска одеваться в общую залу, но и без нее она раздеваться
в  открытую  не  стала - лишь слегка расстегнулась и рассупонилась,  так что
Иван Александрович, ходя вокруг  нее  с трубкой,  вынужден был залезать черт
знает куда по самый локоть и, опустив круглую медаль  фонендоскопа в верхнюю
прорезь блузки, ловить  ее внизу в складке между  животом и  грудью.  Если у
младшей из сестер был общий вегетоневроз, то у старшей  - гипертония  второй
степени. Он пытался втолковать ей это - она слушала невнимательно.
     -Я вообще думала, мне по-женски надо,- сказала она наконец.
     -Приезжайте - я вам завтра же консультацию устрою.
     -К вам ехать далеко.
     -Хотите, сюда пришлю?
     -Отдельно смотреть?.. Неловко. Здесь бы, за компанию...- Ей, словом, не
угодить было.
     Стало ясно,  откуда  дует  ветер: откуда взялась мысль  о гинекологе и,
возможно, самом  осмотре. Положение было безвыходное. Иван Александрович - и
тот  стал в  тупик  и снова, уже при главной своей  пациентке,  обратился за
помощью   к  Ирине  Сергеевне:   -Ирина  Сергевна,  может,  вы  с  Аграфеной
Кузьминичной посекретничаете? Что там за проблемы  женские?.. А я  выйду?..-
но Ирина Сергеевна не захотела в этот раз пойти ему навстречу: -Что толку? Я
в этом, Иван Александрыч, мало что понимаю... Пока, во всяком случае...
     Последнего  добавлять  не  следовало. В  этих словах был дерзкий  вызов
непорочной,  уверенной  в   себе,   упругой  молодости  -   пышнотелой,   но
перестоявшейся  зрелости, начинающей  увядать и пораженной  в самой  главной
своей  детородной  бабьей функции.  Аграфена Кузьминична  так ее  и  поняла,
запомнила ей это, неопределенно блеснула глазами  и поднялась:  тоже, как ее
сестра, теряя на ходу интерес к медицине и ее незадачливым представителям.
     -Ладно. В следующий раз  как-нибудь...  Когда другие доктора приедут...
Идемте к столу лучше. Вы такого стола не видели еще, наверно...
     Стол и  вправду  ломился  от угощения.  На  больших  расписных подносах
высились  вперемежку куски вареной  говядины  и  жареные  куры; на противнях
серел,  дрожал и  трясся  при прикосновении  жирный, с  разволокненным мясом
холодец;  в глубоких чашках бурели грибы домашнего засола и  среди них,  для
знатока, слезились сахарные на изломе, хрустящие на  зубах бочковые  грузди;
повсюду  в изобилии томилось  и норовило растаять  прежде времени свежайшее,
белое,  как шея красавицы, будто  только  что спахтанное  коровье  масло; на
тарелках  лоснилось  и алело на срезах свиное сало;  пироги  всех  мастей  и
начинок  румянились  на столе и на подступах  к нему: на ближних сервантах и
подсервантниках;  самогона (он был двух сортов: чистый, с желтой подпалиной,
и  темно-красный,  крашенный ягодой)  и покупной водки - было  залейся,  без
ограничений:  им так  и  наливались -  пили  и ели за  двоих  и  за троих, с
излишней даже поспешностью...
     -Гляди,  как  дядя  ест.  Учись  у  него   вилку  держать,-  обратилась
свояченица хозяина  во всеуслышание  к сыну,  державшему  свой  предмет, как
казак шашку.-  Смотреть -  одно  удовольствие.  -  За  столом  она выглядела
серьезнее  и неприступнее, но  и  здесь  казалась  обуреваема  порой  самыми
противоречивыми чувствами...
     Иван  Александрович и в самом деле мог давать  уроки  хорошего тона (во
всяком случае, в этом обществе) и  обходился со своим столовым прибором, как
мушкетер со шпагой или (учитывая профессию) как  хирург со скальпелем. Ирина
Сергеевна  почувствовала тут,  что выездная  сессия  их  служила  не  только
медицинским, но и, так сказать,  общеобразовательным целям, и ей стало не по
себе: она не любила никому служить образцом и примером поведения. Она выпила
рюмку водки, другую, но ела мало.
     -За  таким столом  можно  правильно  есть.- Пирогов, не  сумев  угодить
хозяйке как доктор, решил  взять свое в качестве льстивого гостя.- Давно так
не ел.
     Хозяйка охотно подняла брошенную им перчатку:
     -А вот вы давеча говорили,  что можете угадать, кто  чем болеть будет?-
Несмотря на свою невнимательность, она  все хорошо расслышала и запомнила  и
теперь решила если не разобраться во  всем, то выразить сомнения.- Так прямо
и угадываете?
     -По  внешнему виду.- Пирогов покончил  с галантином из  кур, который, в
отличие от жареных кур,  подавался не горой,  а порционно, отодвинул тарелку
и, в  назидание и на удивление сидящей за столом молодой поросли,  отер  рот
салфеткой.- По виду можно о человеке  сказать, что с ним приключиться может.
По медицинской части, конечно.
     Тут и хозяину стало любопытно:
     -Это как же?
     -У тех, например, кто краснеет легко и к полноте предрасположен...
     -Это про меня!- поспешила заметить с досадой свояченица.
     -У  того  со  временем  гипертония может развиться.  Если  беречься  не
станет. Не будет диету соблюдать и по утрам кроссы бегать...
     Все   засмеялись,   нарисовав  себе  эту   картину  живым   деревенским
воображением,  но хозяйку, чувствительную во всех отношениях, и эта невинная
шутка задела и покоробила:
     -А я, значит, двигаюсь мало? Раз она у меня развилась все-таки?..
     Пирогов потянулся за копченой курицей, до  которой был большой охотник:
его трудно было выбить из седла и вывести из равновесия.
     -Почему? Это не всегда действует. Конституция такая...- и принялся есть
цыпленка: без всякого уже этикета разламывая его на части.
     Все  притихли. Хозяин  посмотрел, как он  ест, вслушался в  отзвучавшее
суждение.
     -Это как понять?- Он и про  государственную конституцию мало что знал -
разве то, что  она  лежит  где-то, скрытая, как у Кащея,  за семью замками и
печатями, но питал к ней почтительное уважение, которое невольным  рикошетом
передалось  и  той,  о которой  сказал доктор.-  Конституция  -  это, я  так
понимаю, писаная грамота какая?
     -Предписание от господа-бога, кому чем болеть на этом свете...
     Это требовало разъяснений, и Пирогов дал их:
     -Вот, к примеру, супруга ваша: полная, крепенькая, румяная...- Он думал
угодить  ей,  но  не  на  такую  напал:  ей  и  комплименты  его  показались
подозрительными, с вывертом.
     -Опять не слава богу!- и мотнула головой: из упрямства и своеволия.
     -Ей от гипертонии  лечиться  надо,- уперся  Иван Александрович.- Ничего
страшного, все может пройти, потому как у нее  пока что первая стадия, а вот
у  других...- Он поискал за столом более  покладистую и безответную фигуру и
нашел  ее в лице  долговязого  дерганого  двоюродного или  троюродного брата
хозяина, который сидел в дальнем конце стола, почти не ел и только зря тыкал
вилкой в холодец, подчиняясь пронесшемуся над столом поветрию хорошего тона;
родня  мужа  вообще  пользовалась  за столом меньшим весом и влиянием и была
реже представлена, чем сторона Аграфены Кузьминичны.- У тех, кто вот так худ
и   нервен,   язву   надо  ждать.  Или   искать   уже.  Желудка  или   кишки
двенадцатиперстной...-   Все    снова   обмерли:   от    упоминания    этого
церковнославянского органа, а приговоренный к язве троюродный брат ( если он
и был  двоюродным,  то стал  в эту  минуту троюродным ),  на котором сошлись
общие взоры, осекся, притих, поник головой и едва не достал холодца  носом.-
Это и есть конституция...
     Произнесенное  во  второй  раз  незнакомое  слово не  вызвало  прежнего
недоумения, но закрепилось в умах слушателей: повторение, как известно, мать
учения. Один хозяин понял все по-своему, но на то он и был начальником:
     -Это надо в точности знать. Если он язвенник, то его  и на крышу нельзя
пускать. Какой он после этого стропальщик?
     -Разберемся,-  прервала  его жена:  чтоб  не  очень  доверял на слово.-
Что-то вы все,  смотрю, едите плохо? А еще другие  пироги  есть, кроме этих.
Большие во всю  печь: в старом  доме  пекли - с грибами  и опять с курами...
Соседка ваша не ест совсем?- обратилась она к Ивану  Александровичу,  хотя и
метила в Ирину  Сергеевну: в ней она  чувствовала если  не соперничество, то
немое   сопротивление.-  Линию  бережет?..   Или  вы   ей  тоже  про   диету
нашептываете?
     -Ирина  Сергевна и без меня все знает.- Пирогов прочистил  зубы куриной
косточкой.- Она у нас грамотная.
     -И вообще  серьезная,- поддержал хозяин, широко при этом осклабившись.-
Откуда только таких берете?
     -Ты, гляжу, серьезных любишь?- спросила его супруга.
     -Любить не люблю, а в деле использую,- состорожничал тот.
     -Скажи лучше,  проще вам с ними,-  уличила его жена.- Потому как своего
не требуют...
     Тут возникла заминка: хозяйка слишком уж разоткровенничалась. Муж замял
опасный разговор, обратился к Пирогову:
     -И  когда  ж вы  окончательно на  земле осядете? Столько времени  здесь
живете. У нас тут  переселенцы все больше,  перекати-поле. Хоть бы приличные
люди задерживались.
     -Да вот дом дострою. С материалом трудности.
     -Это  мы  вам  поможем.  Стройтесь  и живите  -  лучшего  все равно  не
придумаете. Земля потому что.
     -Это  тоже - по-всякому бывает,- осадила его жена.- Иному тут и  делать
нечего.
     -А   иному   и  нигде  жизни  нет!-   засмеялся   тот.-  Такая  у  него
конституция!..- Слово  это,  таким  образом, привилось  и  обогатило словарь
сельского жителя. Пирогов хотел было напомнить про тес, но раздумал: чтоб не
терять лица и не выглядеть назойливым.
     Аграфена Кузьминична прочла сомнения на его лице.
     -Что задумались, Иван Александрыч?
     -Не знаю, куда кости бросить.
     -Кидайте на скатерть - потом разберемся.
     Тут Пирогов слегка отомстил им (за доски):
     -В городских домах  для этого посудину  на стол ставят - вроде супницы.
Не во всех,- подсластил горькую пилюлю он,- а в самых шикарных... Вообще, не
так это важно все. Было б что есть, а как - разберемся...
     -Вот  это  вы  правильно сказали!- вдруг грохнул  и  взвился  за столом
многоюродный  брат хозяина,  ненароком обзаведшийся  язвенной  болезнью,- он
завертелся юлой на  стуле,  но  не нашел  в  себе  ни  дальнейших  слов,  ни
храбрости  для их произнесения. Все его ошикали, и жена в первую очередь: за
то, что влез  в разговор не по  чину и не  по вызову,-  и он, во второй  раз
униженный и посрамленный, пригорюнился окончательно и, боюсь, никогда уже не
был более зван на подобные пиршества. Одна  Аграфена Кузьминична не обратила
на  его  бунтовскую  выходку  внимания   и  этим  как  бы  подчеркнула  свое
пренебрежительное отношение к родне мужа (давно, впрочем, ему известное и не
особенно им оспариваемое).
     -Про супницу он правильно сказал,- вслух произнесла она.- Надо будет из
сервиза  взять.  Все равно  не  используем...  А  то привыкли  собакам кости
бросать.
     -Теперь  в  твою  бадейку  метать будем?-  Хозяин  был  не  вовсе лишен
строптивости и чувства семейственности.- Не ровен час, в глаз кому угодишь.
     -А  ты  аккуратней  клади  - не  в  мусорное  ведро,  а -  как  вы  это
называете?.. А, Иван Александрыч?
     -Судно для косточек,- не сморгнув глазом, соврал тот.
     -Что назвали так?.. Ну да ничего, будешь судном пользоваться.  А то вон
сколько их накидали. Как на курином кладбище...




     Ждали баню.  Пока  ее  разжигали  и  растапливали,  мужчины  уединились
покурить и  поболтать,  а  женщины, то  есть  Аграфена и Раиса  Кузьминичны,
зазвали Ирину Сергеевну в спальню - посоветоваться о модах. Детская докторша
-  не то чтобы ничего  в  них  не  понимала:  напротив,  обладала, по мнению
некоторых, самостоятельным вкусом и могла  в свободную минуту даже поторчать
у зеркала -  но  чего  она и вправду  не умела,  так это  гладко,  связно  и
доходчиво поговорить о подпушках, рюшечках и регланах. Именно этого, однако,
они от нее и ждали, потому что у них были такие же трудности, и они не прочь
были  у нее подучиться.  Беседы не вышло, они остались недовольны, но тут, к
счастью, подоспела баня и неприятный осадок от несостоявшегося  разговора на
какое-то время сгладился, хотя не исчез вовсе.
     Первыми  пошли  мыться  женщины: втроем, потому что остальные  к  этому
времени успели  разбрестись кто  куда  и  даже  разъехаться. Баня тоже  была
новая, просторная,  пахнущая  деревом,  со  стенами из соснового  теса  и со
скамьями  из  плотной  липы;   в   углу   мокли  в  ведре  березовые  ветки,
заготовленные  с  лета  или  с осени.  Было жарко,  пот стекал ручьями.  Обе
напарницы Ирины Сергеевны, обладавшие схожими розовыми, пышными, складчатыми
телами, тяжело  ступали по предбаннику, мылись сами по  себе  и  терли  друг
другу спину, дрались вениками  и, обессиленные, томились и маялись на лавке.
Ирина Сергеевна пребывала среди них в одиночестве, но парилась, хлесталась и
опахивалась с не меньшим, а большим, чем они, усердием: то, что для них было
еженедельным  удовольствием,  для  нее -  свалившейся  с  неба  радостью:  в
Петровском она,  как  и  другие,  пользовалась душем  для  сотрудников.  Они
заметили ее рвение.
     -Вы, наверно, не первый раз в бане паритесь?- спросила Аграфена.
     -Я деревенская,- отвечала она попросту.- У нас своя баня была.
     Это было для них откровением.
     -Да ну?!- удивилась  свояченица, менее воздержанная  на язык и не столь
скованная приличиями.- И доктором стали?
     -А почему нет?
     -Учиться надо!- засмеялась та.- А где здесь учиться? Это в городе легко
- ничто не отвлекает, а тут?..
     Засмеялась и ее сестра, зная,  какие  развлечения она имеет в виду,  но
тайн своих они раскрывать перед ней  не стали. Обе после ее саморазоблачения
начали держаться по  отношению  к  ней проще и, одновременно,  безразличнее:
отнесли ее к уже известному им и не слишком интересному для них типу...
     -Я думала, вы городская,- сказала только Аграфена.
     -Почему?
     -У вас кожа белая. А у нас  розовая, поросячья... Ну что, подруга?- уже
запросто  обратилась она к  Ирине  Сергеевне.-  Пойдешь? Хорошо  от давления
помогает. Когда  кровь горит!..- и выскочила нагишом,  вслед  за сестрой,  в
декабрьский кусачий  холод,  где  обе, как  снежные  русалки,  визжа, охая и
покрикивая, умяли красными боками большой сугроб, примкнувший к бане с тыла.
Ирина Сергеевна поколебалась, но не последовала их примеру: не  использовала
последнюю возможность наладить с ними дипломатические отношения...
     В их деревне так не мылись. Там тоже не  стеснялись наготы, но парились
степенно и сдержанно, разговаривая  негромко  и понемногу... Тоска по родине
вдруг сжала ей сердце  и потекла  из  него тонкой болезненной струйкой:  как
живой сок из надрезанной березы...



     После  бани она решила  прогуляться  по Александровке.  Хозяйки  ее  не
удерживали.
     -Сходите,- любезно согласилась Аграфена.- Прохладитесь. Вы  же с нами в
снегу  не  купались... А потом чаю попьем, с шанежками. Там  еще  всякого  -
начать и кончить осталось...
     Было студено и с каждым часом морозило все сильнее. Она вышла из ворот.
Избы  двумя  черными  рядами  выстроились   вдоль  уличного  пробела.  Сзади
послышался  стук  и  перезвон  посуды:  хозяйки  присоединились  к  кухонным
помощницам, и мытье  пошло вдвое быстрее  прежнего.  Во  дворе стоял  теперь
только газик хозяина. Дом, который днем высился и красовался у всех на виду,
теперь  скрадывался  в  сумерках  -  сама  яичная  желтизна  его  темнела  и
постепенно сливалась с черной синевой неба. Настроение ее пошло на поправку:
баня  ведь, как писали старые авторы,  не только  здоровит тело  и прочищает
кожные  поры, но и сообщает  духу крепость  и успокоение. Она  вознамерилась
пройтись по  Александровке, чтоб  познакомиться  с  ней  поближе,  и  только
двинулась в  сторону противоположную  той, откуда  приехала,  как  от забора
напротив отделилась старая  женщина, закутанная в шаль до колен и похожая на
великовозрастную сироту. До этого она стояла неподвижно, не обращая внимания
ни на брызжущий светом и гремящий посудой  дом, ни  на саму Ирину Сергеевну:
та  решила, что она ждет здесь кого-то. Так оно  и вышло, но  оказалось, что
она  имела  к этому самое непосредственное отношение. Женщина пошла  к ней и
обратилась шепотом, странно звучащим среди  пустынной улицы; лицо ее было со
всех   сторон  закутано   шалью,   оставлявшей   посреди  узкий  морщинистый
треугольник.
     -Вы детская докторша будете?
     -Да. А что так неслышно говорите?
     -Внук  заболел,-   не  отвечая  на  лишние  вопросы,  сказала  та.-  Не
подойдете?..-  и глянула  просительно и  настоятельно  разом.-  Дочка хотела
очень... Может, найдете время? Мы благодарны будем, не сомневайтесь..
     Теперь  Ирина  Сергеевна  пропустила  мимо  ушей ненужные  заверения  в
благодарности.
     -Где дом ваш?
     Та неожиданно сробела:
     -Прямо сейчас?.. Потом, может?
     -Почему?
     -Вы ж в гостях?
     Ирина Сергеевна начала  испытывать нетерпение: была сыта по горло своею
гостьбою.
     -Не очень болен?
     -Хуже не бывает.
     -А чего ждать тогда?..
     Бабка помялась, признала ее правоту, уступила и ей, и зову собственного
сердца, повела к себе, соблюдая при этом непонятные для Ирины Сергеевны меры
предосторожности: шла впереди, в нескольких шагах от нее, не оборачивалась и
как бы указывала дорогу закутанным в шерстяную шаль туловищем...
     Изба, куда она ее привела, была нищая, как  многие другие  здесь: Ирина
Сергеевна уже к этому привыкла - но  опрятная и чистая. Их  встретил старик,
молча  вышедший  из полутьмы  жилища  и  столь  же  безгласно  потом  в  ней
растворившийся. Молодая мать, с виду потерянная,  беспомощная  и тоже словно
немая, провела их к ребенку. Тот лежал  в глубине избы, в  духоте и сумраке,
считавшихся  здесь  полезными для здоровья: из завешанной  тряпками кроватки
слышалось частое и прерывистое дыхание.
     -Живем так,- извинилась  бабка, представляя  таким образом и избу, и ее
обитателей; она успела  смотать с  себя платок,  и  лицо  ее из треугольного
стало  обычным,  овальным.- У  нее муж сидит,-  сообщила она,  во  избежание
прочих  объяснений.- Год  дали за  хулиганство. Перебиваемся, как можем. Ему
еще посылки надо посылать. Не кормят их там, что ли?
     -Сын ваш?
     -Зять, милая, зять - какая разница?  Все - одна семья, другой не будет.
Вылечи его, а то эта руки на себя наложит...
     Молодая,   занятая  в  эту  минуту  распеленыванием  ребенка,   заметно
дрогнула.
     -Дайте!-  потребовала  Ирина  Сергеевна:  в ней  вдруг начало  закипать
глухое раздражение, обычно ей не свойственное,- видно, она напрасно  пила за
обедом водку.- Разверните его!..
     У нее не было с собой трубки, она слушала ухом, но и без нее было ясно,
что у ребенка тяжелая пневмония.
     -Надо в  больницу везти,- не допускающим возражений голосом (хотя никто
с ней  не спорил) сказала она,  и бабка,  которая  принимала решения  в этой
семье, вначале  усомнилась в правильности выбора, но, заглянув в ее каменное
лицо, пошла на попятную:
     -Надо так надо.
     -Надо бы  сбегать к Софрону вашему,  машину сюда  пригнать, но,  боюсь,
быстрей  будет на  руках отнести - здесь рядом. Оттуда уже поедем... Оденьте
его...
     Мать  стала покорно облачать ребенка в теплое, бабка - кутаться в шаль,
а  Ирина  Сергеевна  воспользовалась  мгновением, чтоб еще  раз  оглядеться.
Странная мысль пришла ей тут в голову: отчего ей так трудно давался тот дом,
блестящий и преуспевающий, и так легко было в этом, затерянном  среди других
и терпящем бедствие... Но  в следующую же минуту она, занятая  делом, забыла
праздные  сомнения,  и  вопрос  этот  (роковой для российской интеллигенции,
которую,  как известно, сердце тянет в одну сторону,  а ноги несут в другую)
так и остался не отвеченным, повис в спертом, душном воздухе...
     Они подошли вчетвером: с бабкой,  матерью и ребенком - к дому  Софрона,
вызвали Ивана  Александровича. Тот успел домыться,  после этого снова выпить
и, распаренный, с красным  лицом, в приподнятом, с  дурашинкой,  настроении,
предстал перед ней на нетвердых ногах, в распахнутом тулупе,  с болтающимися
в разные стороны наушниками меховой шапки.
     -Куда ты делась? Тебя здесь все хватились...
     Это была  заведомая  ложь,  и  она  посмотрела  на него  иными,  новыми
глазами.
     -Надо в больницу везти,- и  показала на мать,  державшую ребенка: ее он
не заметил, сосредоточившись на одной Ирине Сергеевне.- Пневмония тяжелая.
     -А завтра нельзя?  Выпил сильно,- повинился  и раскаялся  он, ведя себя
как  напроказивший  школьник,  и  она  в  эту  минуту  представила  себе его
отношения с женою.
     -Я б подождала - он не может.
     Он, по-прежнему не глядя в сторону больного:  не то верил ей на  слово,
не то не интересовался им,- склонился, однако, перед ее логикой:
     -Сегодня так сегодня... В Анютино поедем. До Петровского не доберусь, а
там врачебный пункт есть с койками...- и встретив непонимание  с ее стороны,
добавил:-  Не  слыхала про  него? Его мало  кто  знает...  Используют  не по
назначению...
     Но сначала он сходил в сени и вынес оттуда две картонные коробки.
     -Тут  тебе  прислали  всякого.  Сало, пироги...-  и  полез в багажник -
укладывать поклажу.Это переполнило чашу ее терпения.
     -Которая из них моя?- спросила она.
     -Какая разница?
     -Дайте.
     -Зачем?
     -Отдам  по  назначению.-  Он не понял, помешкал,  отдал  ей, на  всякий
случай, меньшую  из  картонок. Она  передала  ее  бабке.-  Все  равно не  ем
жирного.
     -Что это?- не поняла та и насторожилась: их  предыдущий разговор она не
слушала, заранее зная, что он не имеет к ней отношения.
     -Посылка от председателя. Или  кто он тут у вас? Зятю пошлете: скажете,
Софрон  прислал,- и,  торопя события, устроила  мать  с ребенком  на  заднем
сидении, сама села и сказала Пирогову, чтоб трогался.
     -Чтоб мне Софрон  посылку послал?- не поверила  бабка, захотела вернуть
чужое, но машина уже взяла разгон и выехала со двора, а бабка так и осталась
стоять  у ворот - поплелась потом домой с коробкой, странно оттопыривающейся
у нее сбоку...
     -Ну  и ну!-  сказал  только  протрезвевший от  неожиданности Пирогов  и
поглядел сбоку и с почтительной насмешкой на нахохлившуюся Ирину Сергеевну.-
Характерец у тебя... Тебе это попомнят... Что с тобой делать вообще?...-  Но
она  не  думала  отвечать  ему  -  взглядывала  только  время  от времени на
закутанное личико больного, боясь не довезти его до сомнительного Анютина, в
котором, видно, жила когда-то памятно веселая женщина...
     Дорога петляла,  Иван Александрович вилял вдвое, съезжал  со  скользкой
колеи  проселка  и  вновь  на нее забирался, две  женщины и с  ними  больной
ребенок, сидевшие  сзади, повторяли его виражи, подскакивали на колдобинах и
мотались из стороны в сторону...



     Врачебный  пункт в  Анютине располагался  на  окраине  леса.  Это  был,
собственно, не врачебный  пункт,  а фельдшерский, и  повысился он  в  звании
благодаря доктору Самсонову, который был страстный рыболов  и охотник и ни о
каком другом месте работы не хотел и думать. Ветхий флигель  с пятью койками
работал при нем не как медицинское учреждение, а больше как заезжий двор или
охотничий  домик, навещаемый, с одной стороны, постреливающими начальниками,
с другой  - сомнительными бродягами: тоже с ружьями и тоже  называвшими себя
охотниками.  Начальников  Самсонов терпел  по необходимости,  к бродягам  же
питал неизъяснимое родство душ и симпатию. Пирогов в его дела не вмешивался:
во-первых, далеко, во-вторых, без толку, в-третьих... Впрочем, и первых двух
пунктов было ему достаточно...
     -Привезли  тебе больного,- сказал он, выбираясь из газика и  расправляя
затекшие в  дороге  члены.-  Хлопец  из  Александровки.  Говорят, пневмония.
Примешь?
     -А почему нет?- Самсонов  взглянул на него, обвел наметанным охотничьим
глазом новую докторшу, помогавшую матери с ребенком выйти из машины. Это был
на первый взгляд самый обыкновенный  бородатый  мужик лет  сорока в лохматом
черном полушубке  с  вывороченным  наружу мехом - может быть, волчьим.-  Для
того здесь  и  находимся.- Ведя охотничью  жизнь, он  не  любил,  когда  его
лечебная деятельность ставилась другими  под  сомнение.-  Только сами  с ним
сидите. Я в детских болезнях не смыслю ни шиша...
     Он и во взрослых мало что понимал,  новых лекарств не знал и откровенно
предпочитал им  разного рода мази, натирки  и настои, заимствованные  не  из
врачебных пособий, а из народного быта и охотничьих поверий.
     -У тебя есть кто?
     -Никого. Ночью был один - ушел утром.
     -Беспаспортный какой-нибудь?
     -Да  так...-  Самсонов  не  любил  делить  людей  по  столь  низменному
принципу.- Лес как профессор знает. На  медведя ходил...- и глянул  свысока,
будто и на него  распространялась слава  ночного  гостя:  он  не вполне  еще
отошел от ночного гудения.
     -Они тебе  расскажут... Погоди, тебя еще  милиция  за  жабры возьмет. И
меня, с тобой вместе.
     -А я их не боюсь. У меня районный начальник в кармане. Ездит по два, по
три раза в месяц. Надоел до одури...
     Это была третья и, наверно, решающая причина, по которой Пирогов не лез
в его дела и давал ему вольную.
     -Где он спал, профессор твой?
     -В палате.
     -Пусть белье сменят.
     -Какое белье?- не понял тот.- Зачем оно ему?..-  Он глядел между тем на
Ирину Сергеевну и что-то обмозговывал.- Есть будете?
     -А что у тебя?
     -Баранина по-алтайски. Пятый час варю. Хорошо от опоя помогает.
     -Если  помогает,  то  давай.  Не  знакомы  еще?-  Он  представил  Ирину
Сергеевну.- А это Валентин Парфеныч, большой любитель природы нашей...
     Она подторопила неспешных мужчин:
     -Надо ребенка в дом внести. Мать устала.
     -Дай помогу.- Самсонов сошел с крыльца, неловко взял в руки запеленатый
с головы до ног  сверток.- Ишь  какой!.. Маленький, а все есть  уже:  ротик,
глазки...
     -Ты  что,  детей никогда  не видел?- удивился  Пирогов.- Ему  два года,
наверно. Сколько, Ирина?- Она подтвердила его оценку.- Или ты их с щенками и
котятами сравниваешь?
     -Да хоть с волками,- нисколько не смутился тот.- Они слепыми рождаются,
а люди зрячими.
     -Слава  богу,  выяснили.  Неси  его  куда  почище.  Где  профессора  не
ночуют...
     В доме хоть  было хорошо натоплено. Самсонов  донес ребенка до  палаты,
которая оставалась  предназначена  для медицинских целей (на это, во  всяком
случае, понадеялась Ирина Сергеевна:  здесь  стоял стеклянный  шкаф и  в нем
выставка из шприцов и ампул), потом ушел, как обещал,- доваривать  баранину.
Содержимое  шкафа  Ирина  Сергеевна  сразу забраковала  как  просроченное  и
негодное, но у нее был  свой набор для скорой врачебной помощи, без которого
она из Петровского не выезжала. Малышу наладили капельницу и  начали  лечить
его антибиотиками.  Последние  действовали  тут  иной раз самым  чудотворным
образом: как при первом  появлении их на мировом рынке - с этими лекарствами
здешние больные и осаждавшие их микробы  никогда прежде не сталкивались. И в
этот  раз тоже -  ребенку на  глазах  становилось лучше:  с  личика  сходила
синева,  и  дыхание становилось  ровнее и  свободнее  (первые инъекции Ирина
Сергеевна  сделала  еще в пути,  для  чего машину  остановили посреди леса).
Мать, видя улучшение, обрела  утраченный дар речи: до того, помертвевшая, не
выдавила из себя ни звука.  Она послушно делала все, о чем  просила ее Ирина
Сергеевна:  держала  ручку,  в венку  которой  та  умудрилась  ввести тонкую
иголку,  следила за тем, чтобы  капли  падали  регулярно,  покормила малыша,
который до того два дня не ел,- была уже счастлива, хотя и сохраняла обычную
в  этих  краях  опасливость,  просыпавшуюся  при  каждом  новом  предложении
доктора.
     -А ему от иголки не больно?
     -Нет. Она раз только болит: когда колешь. Вам не делали разве?
     -Нет. Зачем?.. Смотрит по сторонам, интересуется. "Мама" сказал...
     -Ему лучше становится. Температура снизилась.
     -Я вижу... Раздышался... А я думала, все уже.
     -Было с чего. Почему раньше не обращались?
     -К кому? Хорошо, вас в гости пригласили... Отпишу своему...
     -Когда выйдет?
     -Через девять месяцев... Он неплохой, ко  мне  хорошо относится...  Как
выпьет только, куражится... С кем не надо подрался... Не  знаю, каким оттуда
вернется...
     -Все хорошо будет. Как звать его?
     -Мужа?
     -Мальчика.
     -А я уже о нем думать стала... Петькой.
     -А мужа?
     -Сергеем.
     -Петр Сергеич, значит? Хорошее имя. И идет ему...
     Шло  или  нет, но  ребенок возвращался  на  землю, обретал  под  ногами
твердую  почву,  снова  становился личностью  и  требовал  имени, а до  того
находился в  том  предбаннике, который всех  нас уравнивает и делает друг на
друга похожими: тут достаточно фамилии и даже номера...
     Потом, когда  капельница кончилась и потушили свет, Петр Сергеич заснул
сном праведника,  а с  ним и его мать,  у которой во  сне тоже  открылось ее
собственное,  расправившееся, обновленное надеждой миловидное  лицо, до того
скованное и убитое горем  и неопределенностью: тоска - это ведь тоже смерть,
только временная и неполная.
     Ирина  Сергеевна,  тоже  довольная, хотя,  конечно, на свой манер и  по
своим причинам,  пошла, с  легким сердцем, к  мужчинам, которые уже  не  раз
звали  ее: будто не могли сесть без нее за исцеляющую от похмелья  алтайскую
баранину.



     Горница, где они сидели,  была  вся  сплошь  застлана  и завешана плохо
выделанными звериными шкурами - охотничьими трофеями  хозяина. К их тяжелому
запаху примешивалась вонь  примуса  и густой  парной  животный дух  от мяса,
варившегося в большой, как котел, кастрюле.
     -Это и есть ваше угощение?- Ирина  Сергеевна  присела на край медвежьей
шкуры, прикрывавшей доски лежанки. Самсонов поделился рецептом:
     -С утра  варю. Я половину мяса и  половину воды беру и варю весь день -
воды  только доливаю. Чем дольше варишь, тем лучше: бульон круче получается.
Им одним питаться можно. Будете?
     -Если только попробовать.
     -Ели весь  день,- объяснил Иван  Александрович  и  поделился новостью:-
Ирина Сергевна  тут штуку  отмочила...-  и поглядел  на нее  с любопытством:
будто  присматривался  наново.-  Ей, понимаешь,  презент  преподнесли: куры,
сало, орехов где-то нарвали...
     -На Федосьиной заимке,- нетерпеливо прибавил Самсонов, будто  уточнение
это было нужно для понимания сути дела.
     -Вот. А она его бабке этого сосунка отдала. Чтоб та зятю отослала. Так,
Ирина Сергевна?
     -Так,- беззлобно  подтвердила она: душа ее уже успокоилась и очистилась
от гнева.- Он в тюрьме сидит.
     -В  лагере,-  снова  поправил  Самсонов,  который  при упоминании  мест
заключения,  почувствовал к ней  особенное уважение:  будто  она сама  в них
сидела.- И правильно сделала! Тоже  мне -  короли! Шестерки!  Дарят,  как со
своего плеча!
     Пирогов поглядел с досадой.
     -Ты с ними ладишь, однако?
     -Не я с ними, а они со мной. Они без меня тут друг друга перестреляют -
дай только в лес войти. Или назад дорогу не  найдут, там останутся... Может,
его  кабаньим салом растереть?-  обратился он к  Ирине Сергеевне с лукавой и
щербатой улыбкой (он не вставлял выпавших зубов: видно, ждал, когда отрастут
снова).- Хорошо от простуды помогает.
     -У него пневмония.
     -А все  одно!- с полнейшей убежденностью  заявил  он.- По-народному все
простуда. Я на народные понятия  перешел -  и ничего,  лечу только лучше...-
Говоря это, он выставил на стол пузырь с  мутноватой жидкостью.-  Отвар этот
один пить нельзя - крепкий слишком. Запивать водкой надо.
     -Что у тебя там?- засомневался Пирогов.
     -Зубровка. Сам настаивал.
     -На зубрах? Погоди,  у меня чистый спирт есть.- Пирогов встал и накинул
тулуп.
     -Что  это   на  вас  нашло,   Иван  Александрыч?-  насторожилась  Ирина
Сергеевна.
     -Вожжа под хвост попала... Досок так  и  не  дал  - домостроитель этот.
Опять  стройка  станет. Ты хоть дверью перед его носом хлопнула, а  я утерся
только...- и пошел к машине.
     У  Самсонова его сетования не вызвали ни  малейшего сочувствия, он даже
не проводил его взглядом, а оборотил к Ирине Сергеевне хитрое лицо свое:
     -Лечите их, значит?
     -Лечу... Что делать еще?
     -Мало  ли  что на  этом  свете делать можно?  Я  охочусь,  например. Не
пробовали?
     -Не приходилось.
     -Устроим.  Тут  многие  женщины   охотятся...-  Он  наклонил  голову  и
красноречиво уставился на нее: такова была его  манера ухаживать.- Главное -
отдачу  держать.  Охотничье  ружье  бьет  сильно.  Но у  вас  плечи,  гляжу,
подходящие...
     Ирина  Сергеевна невольно загляделась  на него: от него исходило  некое
природное и не сразу приметное  притяжение, о существовании которого он знал
и  которое использовал  в  своих  непродолжительных  и легких  отношениях  с
женщинами - но последняя похвала почему-то ее отрезвила и образумила.
     -Это комплимент?
     -Какой  комплимент?!- забожился он,  будто она  упрекнула его в  чем-то
неприличном.- Правда, как на  духу! Смотрите сами какие!..-  и шагнув к ней,
широко  расставил руки и обхватил ее, с избытком, за плечи: будто показывал,
какую рыбу поймал. Ирина Сергеевна засмеялась, отсела.
     -К  чему  это   вы   примеряетесь?-  подозрительно   спросил   Пирогов,
вернувшийся с флаконом спирта  в ту самую  минуту,  когда Валентин  Парфеныч
снимал с нее мерку.- Будешь пить с нами?- обратился он к Ирине Сергеевне.
     -Нет конечно. У меня ребенок больной. Надо смотреть за ним.
     -Кто о чем, а Ирина Сергевна о детях,- сказал  он с непонятной иронией,
и ей захотелось досадить ему:
     -Вы-то своих на ноги подняли? Дайте и другим такую возможность.
     Он помешкал.
     -Это ты совсем как Анна Романовна заговорила,-  а Самсонов, ему в пику,
стал на ее сторону:
     -Оставьте.  Чем  еще женщине, как не  детьми, заниматься?- и  подмигнул
Ирине  Сергеевне: в  знак полной с ней солидарности.-  Видели, как волчица с
выводком сидит?- Охотник, он в сравнении с врачом обладал большим опытом для
сравнений и  необходимой  широтой взглядов.- Все то же  самое. Давайте лучше
водку пить: зверь этого не умеет...- и разлил спирт по стаканам, действуя со
сноровкой снайпера и с глазомером аптекаря.
     -Иван Александрыч!-  предупредила Ирина  Сергеевна.-  Так  мы  и завтра
отсюда не выберемся...- но тому, действительно, как вожжа под хвост попала:
     -Ну и останемся. Зазимуем, как два медведя с медведицей.
     -Два медведя в одной берлоге не живут,- поправил его Валентин Парфеныч.
     -Значит, один уйдет - по лесу шататься...
     Она не  поняла, кого и что он имеет  в виду, но  на всякий случай ушла:
чтоб не терять последнего уважения к начальству.




     Она вернулась в палату, где спали мать и ребенок, удостоверилась в том,
что малыш  живет  и  здравствует, пошла  в соседнюю  палату, застелила в ней
относительно чистой на вид  простыней одну  из  кроватей  и легла поверху  в
полном облачении. Следующую  инъекцию следовало делать через два часа, и она
знала, что  если заснет,  то непременно проснется  в это время: эту привычку
она обрела, учась в Курске и подрабатывая по ночам в городской больнице, где
посмеивались над точностью тикающего в ней будильника. Так она и заснула: со
спокойной душой и в чутком ожидании, надеясь  на лучшее и готовая к худшему.
Последней  мыслью, пробежавшей перед ее внутренним  взором, было то, что она
распрощалась с иллюзиями в отношении Иван Александровича и не  успела, слава
богу, наделать глупостей, ни даже проговориться.
     Но  такие обеты, видно, вступают в силу  с начала  следующего  дня и не
имеют ее до истечения нынешнего.
     Прошло  некоторое   время:   явно   меньшее   того,   на   которое  она
рассчитывала,-  когда ее разбудили, теребя за локоть  и осторожно трогая  за
плечо.  Час был неурочный, и она, хоть и была ко всему готова, проснулась не
вмиг, не в  один присест и в полутьме  комнаты, освещаемой тусклой лампочкой
из коридора, не  сразу  разобралась, кто сидит перед ней на соседней  койке:
поначалу  ей  сослепу  показался  Валентин  Парфеныч,  потом  она разглядела
знакомый круг лица Ивана Александровича.
     -Случилось что?
     -Ничего!- успокоил он ее, отпуская руку.- Все путем... Скушно просто...
     Она,  с трудом  соображая,  встала,  включила свет в  палате, поправила
волосы.
     -Который час?.. Вы же водку сели пить? Всю выпили?
     -Не пьется без тебя...  И не к чему:  работать завтра...- и поглядел на
нее с невольным лицемерием: главного  врача, возвращающегося к работе  после
вынужденного, но не зависевшего от него простоя.
     -А Валентин Парфеныч где?
     -Ушел  силки ставить. Или  капканы - что там у  него?..  Сказал, что ты
слишком хорошая, чтоб за тобой ухлестывать.
     -Вот благородный  человек какой... А  вы  иначе думаете  и  потому сюда
пришли?
     -А куда ж еще?.. Я из  тех, кому и  с людьми невмоготу и без них тяжко.
Поболтать хочется.
     -Болтайте тогда.
     -Не получается. Знаешь  же, как у мужчин: когда больше всего надо,  так
как нарочно отказывает.
     -Вы болтовню имеете в виду?
     -Конечно. Что еще?
     Она пропустила это мимо ушей, присмотрелась к нему.
     -Трезвый совсем... Вы ж пьяным были?
     Он повеселел.
     -Навар  так  подействовал.  Никогда  бы   не  поверил.  Правда,  голову
прочищает.  Он  в  него кореньев,  что ли, подкладывает...-  Он был настроен
предприимчиво и  все поглядывал на  ее  руки, и  в аэропорту не дававшие ему
покоя.
     -Водкой запивали?
     -Нет.  Говорю ж,  бросили.  К тебе  собрался...-  и потянулся-таки к ее
ладоням, лежавшим у нее на коленях. Она отстранилась и отсела.
     -Вы,  Иван Александрович, как деревенский парень прямо. Те  тоже - чуть
что, за коленки хватаются.
     -До них еще не дошел.
     -Не успели.
     -Руками можно ограничиться: они у тебя красивые... На самом деле у тебя
глаза всего лучше, да их не потрогаешь.
     -В аэропорту решили?
     -Конечно. Я их с кафе еще запомнил. Глядят с простодушием...
     -Простые?
     -Кто сказал?.. Спокойные. А спокойствие всегда  просто выглядит. Только
простота эта обманчива. Она у тебя притягивает и распоряжается.
     -Сказали, чтоб не  связывался со мной?- Она не заметила,  как перешла с
ним "на ты", но не это ведь главное в таких отношениях.
     -Да что-то в  этом роде,- усмехнулся он.-  А  потом и  сам  так  решил.
Подумал, что себе дороже выйдет.
     -А сейчас?
     -А сейчас снова подчинился. Сама потому что позвала.
     -Когда в избе были?
     -А  когда  же?  Без этого я  б  к тебе  не  сунулся...- Теперь он сидел
смирно:  это противоречило цели  его прихода, но он,  после ее выговора,  не
хотел вести себя иначе.
     -А у Софрона опять передумал? Не обращал на меня внимания?
     Он  усмехнулся  и все-таки взял  ее  за руку,  задумчиво провел по  ней
своей, мягкой и бережной.
     -Не передумал, а засомневался.
     -На людях потому что?
     -Потому  что на людях,-  повторил  он  за ней, получая  удовольствие от
точности ее суждений.
     -Не понимаю я вас, Иван Александрыч,- призналась она, снова переходя на
более   уважительное   обращение,   и,   поскольку   он  внимательно   ждал,
объяснилась:- То  вы как настоящий доктор  себя ведете,  то  как прохвост  и
жулик...- Он  не обиделся - напротив, повеселел, но опешил все-таки: не ждал
от нее такой дерзости; да она и сама от себя  ее  не ожидала.- Местных тузов
ублажаете, унижаетесь из-за каких-то досок...
     -Вот ты о чем?.. Так это  жизнь,  Ирина Сергевна...  Туда, сюда попасть
надо - соблюсти приличия. Играешь в человеческий спектакль. Чтоб попасть  из
третьего действия в четвертое. Или какое там?.. Все этим заняты. Это не игра
даже, а уговор общий: забудем о нем, все развалится.
     -Не переигрываете?
     -Может, и так... Ты у меня  теперь за цензора будешь. Я за тобой смотрю
иногда на пятиминутке...
     -Вот не видела никогда, чтоб вы на меня смотрели.
     -И не  увидишь. У хорошего врача глаза и сбоку и на затылке. Так  вот я
теперь по тебе сверяться буду: когда заиграюсь, ты меня поправишь.
     -Выдумываете все?
     -Не  совсем. На  будущее проецирую...  Смотреть  надо вперед. На  бога,
говорят, надейся...
     Он  сидел  особняком: не хватался  за ее руки и коленки, но  все в  нем
излучало  сдержанное желание и готовность к сближению. Она почувствовала это
теперь  особенно явно  и  решила  уступить ему, но прежде -  расспросить его
получше: чтоб не оставлять ничего недовыясненным.
     -Вы и в бога верите?
     -А ты?
     -Обо мне особый разговор. Сейчас я спрашиваю.
     У него, оказывается, был свой и простой взгляд на эти вещи.
     -С  богом у меня легкие отношения,- шутливо  сказал  он.- Если он есть,
конечно... Если есть, то приду  к  нему - скажу,  так, мол, и  так: прибыл к
вам,  Сам Самыч, жду  ваших указаний. Спросит  он  меня, чем  ты  всю  жизнь
занимался, а я ему:  все последние тридцать или сорок лет - сколько выйдет -
возглавлял районную медицину. Раз так,  скажет он, то у меня вопросов к тебе
нет - в святые тебя произвести не могу, поскольку ты  иного вероисповедания,
но вот тебе - моя поликлиника, обеспечь мне  обслуживание архангелов: они  в
последнее время барахлить стали. Буду трубить у него дальше...
     -Это вам ваша главная врачиха рассказала?
     Он несказанно удивился:
     -А ты как угадала?.. Сам бы не выдумал?
     -Нет, просто вы не из того теста... Но это вы совсем как Иван Герасимыч
сказали. Это его слова: работал всю жизнь - что им еще от меня надо?
     Иван Александрович досадливо хмыкнул: ему не понравилось сравнение.
     -С ним  мы  расходимся. У  него  все на себе  кончается: он работает  и
ничего больше не знает, а я о других думаю.
     -Такой альтруист?
     -Напротив. Радетель об общественном  благе... Давай не будем об этом. А
то всякое настроение убудет...
     Она пригляделась к нему внимательней.
     -Как вы бога назвали?
     -Сам Самыч? А как его еще назвать? По-русски чтобы?
     -Это уж, верно, ваши слова...- Он не подтвердил и не опроверг этого: не
захотел вдаваться в подробности.- Самый главный, что  ли? Но он, говорят, не
только вверху, но и внизу и вообще кругом и везде?
     -Может  быть, и так,- безразлично  согласился он.- Я не силен  в  этом.
Человек  я  нерелигиозный,   Ирина  Сергевна.  Знаю   только,  что  нужно  с
общественной  жизнью  считаться. Какой  бы  плохой  и двуличной она ни была.
Иначе тебя никто всерьез принимать не станет. Будь ты хоть семи пядей во лбу
-   изволь   подчиняться   правилам...-   и  вновь,  кажется,  засомневался:
связываться с ней или  оставить  ее  в  покое.  Она же  привыкла  уже к  его
физическому соседству.  Оно многое решает  в  таких обстоятельствах и сводит
людей, которые, не  подвернись случай, вряд  ли подумали бы о сближении. Она
потупилась и спросила:
     -Что приуныли?
     Он  почувствовал перемену и  снова зажегся -  на этот раз не тлеющим, а
ярким пламенем:  -Не знаю.  Из-за  тебя, наверно. Допекла  расспросами.  Это
почему-то польстило  ей, но она  умышленно ему  не  поверила. -Из-за  досок,
наверно? Достать тебе  эти доски, что ли?..- придумала  она,  а он  понял ее
превратно  и  потянулся к ней с вполне определенными  намерениями.- Погоди,-
решилась  она.-  Придется укол на  полчаса  раньше сделать...-  но  спросила
все-таки:  -  Валентин Парфеныч ушел, потому что  попросил  об  этом?..-  Он
красноречиво отмолчался.- Удружил  приятелю? Не в первый раз, наверно?..- и,
не дожидаясь ответа, ушла делать инъекцию...
     Когда она вернулась, он успел положить на пол два матраса, соединить их
и накрыть общей простынею.
     -Чтоб не  скрипело,-  виновато  пояснил он,  и она,  покачав  от  стыда
головою, присоединилась к нему на этом временном, походном ложе.
     -За что  такие  радости?- спросил он, потому  что не ждал  от нее столь
быстрого и  безусловного  согласия.  Он вообще не очень понимал ее  - только
чувствовал из отдаления, и это тоже влекло к  нему: мы любим умных людей, но
с известными ограничениями  -  чтоб не заглядывали  в  дно нашего колодца, а
только ходили бы вокруг да около.
     -За то, что чесотке меня выучил,- не то  солгала,  не то сказала правду
она: она и сама толком этого не знала...
     Утром, проснувшись и вспомнив ночные объятия и судороги, она устыдилась
и озадачилась. Кроме нее, в палате никого не было. Из  окон бил яркий зимний
утренний свет, состоявший из  отражений солнца и снега, олицетворявший собой
чистоту и непорочность и  словно ослеплявший ее укорами совести. Сначала она
сообразила,  что  лежит  нагишом,  и  поспешно  и  воровато  оделась,  потом
вспомнила,  что  впервые  в  своей  лечебной  практике  пропустила  утреннюю
инъекцию,-  ей стало от этого  еще  более  неловко. Стараясь  не производить
шума, она проскользнула  в соседнюю палату - там, слава богу, все  шло своим
чередом:  мать  и  дитя спали  мирным  сном;  она не стала беспокоить  их  и
вернулась, не сделав укола: ребенок и без того выздоравливал, и не надо было
мешать ему - вернулась  к себе,  присела на кровать, спохватилась, подняла с
пола матрас и простыни и только тогда всерьез раздумалась...
     Ей было не  по  себе.  То, что ночью  выглядит естественным и желанным,
утром, при свете дня, нередко подвергается сомнению. Она испытывала душевную
раздвоенность.  Тело ее  свидетельствовало о полноте  чувств и приобретенном
успокоении,  и  лицо, наверно,  расслабилось  и  похорошело,  как  у Натальи
Ефремовны  после встречи  с возлюбленным, но  мысли  пребывали в  смятении и
нерешительности. Она подумала о том, что все надо делать вовремя. В юности у
нее не возникло  бы вопросов и раскаяния: любовь есть  любовь, перед ней все
пасует и отступает - теперь же на  ум  шли невольные,  но  вполне законные и
обоснованные раздумья  и  опасения. Кроме сомнений в том, что она  всерьез и
надолго полюбила Ивана Александровича, положение усложнялось тем, что он был
ее  главным  врачом  и  руководителем,-  от  этого  в  неожиданно  возникшем
уравнении   появлялись   новые   неизвестные  величины  и  оно  окончательно
запутывалось...
     Он  между  тем давно встал  и ждал ее в  горнице,  пропахшей  шкурами и
алтайским супом. Услышав произведенный ею шум, хотя скрытный и приглушенный,
он немедля явился к ней на свидание.
     -Ну  что,  красавица?  Оделась?  А  я  думал,  успею:  в  кровати  тебя
застану...- Выглядел  он жизнерадостным, отдохнувшим и подобревшим и тут же,
словно  из  приличия, предложил  ей продолжить  вечерние  игры, от чего  она
благоразумно отказалась:
     -Нет   уж,  Иван  Александрыч.   Днем   только  законные  пары  любовью
занимаются.
     -Нет же никого? Валентин так и не появлялся.
     -Мать с ребенком есть.- Он присел, она разглядела его при свете дня и в
эту минуту  смирилась с его существованием: хоть  и  лысый  и с  животом, он
смотрелся крепким и  ладно скроенным  мужиком, полнокровным и  нацеленным на
любовные шашни.
     -Софрон уже успел побывать.
     -А ему что надо?..
     Оказалась  целая  история. Бабка, которой она отдала свой короб,  придя
домой и  заглянув в  его содержимое,  решила не ввязываться в чужие распри и
вечером вернула его Софрону, с которым у нее  были давние  счеты и непростые
отношения.  Тот вначале  оскорбился, пошел  к жене,  сообщил  ей  новость  и
услыхал от нее, что причиной всему она сама, поскольку неделикатно  обошлась
с  гостьей: не  то  что  бы  обидела, но и  не приветила, как  могла, если б
захотела. Аграфена  была  умная баба, но с гонором и с одним связанным с ним
недостатком:  брала  на  себя то, что  не  имело  к ней  никакого отношения.
Софрон, как всегда, поверил ей, сложил два и два, решил, что Ирина Сергеевна
не зря приезжала сюда, что она не вполне безразлична к постройке дачи Иваном
Александровичем и, имея свой интерес в деле и получив афронт от его супруги,
славившейся  дурным  характером,  вконец на  всех  разобиделась и дала  волю
чувствам: сделала то,  на что сам  Иван Александрович не  мог  пойти в  силу
официальности своего положения. Он обругал жену, сказал, что если у  нее нет
детей, то это не значит, что их и у других не будет, что с Ириной Сергеевной
нет  резона ссориться, что  она  специалист высшей  марки:  это он успел уже
самым надежным образом выяснить - и надо ехать к обоим с мировой и повинной:
благо они рядом, в Анютино, и тем более что у них его газик..
     -Откуда  ты все  это  знаешь?-  спросила  Ирина  Сергеевна,  удрученная
изобилием подробностей.
     -Сам все рассказал. Они же в словах  не стесняются...  Дал квитанцию на
доски...- и показал клочок бумаги  с выведенными карандашом каракулями.-  Ты
всегда так быстро  свои обещания выполняешь?  Все  сошлось,  как  пасьянс  в
картах...
     Все и  правда  сошлось, да не  совсем,  а как левая перчатка на  правую
руку. Его  больше всего  интересовали злополучные доски, а ее - наметившаяся
(и  главное  - подтвердившаяся  на деле)  репутация  любовницы главного.  Ей
захотелось узнать, какими словами опроверг он то, что  она принимает на паях
участие в его доме, но не стала искушать судьбу, сказала только:
     -Получил - и хорошо. Будешь теперь на даче жить...- и пошла к ребенку -
делать очередную  инъекцию и готовить его к переброске в Петровское, которое
сразу отдалилось от нее и приобрело новые и чуждые размеры и очертания...



     Опасения ее оказались излишни или преждевременны. В Петровском все  шло
своим чередом  и ничего  не  изменилось:  от  поведения  санитарок  детского
отделения, начинавших  суетиться вдвое при ее появлении, и кончая отношением
к ней коллег  по поликлинике. Иван Герасимыч спросил  в первый день после ее
возвращения, как прошла гулянка в Александровке, но она  отвечала на это, со
спокойной душой, что продолжалась она  для нее два часа, хотя и закончилась,
правда, настоящей русской баней,- все остальное время она провела  в трудах:
первую ночь  - в  Ивановке, где  выявилась  массовая  чесотка,  вторую  -  в
Анютине, где у нее был на руках ребенок с тяжелой пневмонией, которого она и
привезла с собой в больницу. Все  было чистой правдой и произнесено ею самым
непринужденным образом, так что и Иван Герасимыч не нашел к чему придраться.
     Насторожилась только Анна Романовна:
     -А Иван где был?..
     Из этого Ирина Сергеевна вывела,  что  водитель не ночевал дома, но это
ее не касалось. Вслух она сказала:
     -Не знаю. Говорю ж, отдельно от них была...
     Это  была  ложь,  и она  сама  подивилась  тому,  с  какой легкостью ее
выговорила: прежде умолчала бы  и утаила правду, но врать не любила. На лице
Анны Романовны отразилось недоверие: не к ней, а к Ивану, но это были уже ее
собственные заботы...
     Если в ком и  произошли перемены,  то в ней самой, и она  порой  ловила
себя на этом:  она теперь и говорила меньше и держалась чуть официальнее. Но
на  такие частности никто не обращает внимания - если б  коллеги и приметили
нечто подобное, то отнесли бы за счет тысячи других возможных причин:  часто
для того, чтобы найти ключ  к задаче, надо заранее знать ее решение или хотя
бы о нем догадываться. Кроме  того, она  заметила за собой большую живость и
подвижность: она все делала теперь чуть не вдвое быстрее и веселее прежнего,
и,  будь сослуживцы повнимательнее, они  бы что-нибудь заподозрили,  но  они
такими не были... Иван Александрович зашел  в тот же день в амбулаторию, что
было  естественно с его  стороны,-  скорей бы  обратили  внимание, если б он
начал  прятаться:  по  всем канонам начальнического искусства ему  следовало
прилюдно  поблагодарить  ее за успешно проведенную операцию. -Ирина Сергевна
здесь?.. Повез ее гулять, а она оба дня вкалывала... Ирина Сергеевна все  же
не ждала его так рано: она опешила и  не нашлась что сказать, но и на это не
обратили внимания - равно как и на то, что между ними в первый миг пробежала
некая  искра: оба  свидетеля,  и Иван Герасимыч,  и Анна Романовна, были уже
слишком далеки  от  такого  электричества.  Хирург  пробурчал только  что-то
вроде:
     -Вечно  так:  один  гуляет,  другой  за  всех  отдувается...-  а   Иван
Александрович чуть  не выдал  себя,  чересчур живо  поддержав и  одобрив его
сентенцию:
     -Вот именно!- и ушел,  довольный тем, что одурачил старика,  считавшего
себя  знатоком человечества.  Хирургу  показалась  подозрительной  прыть,  с
которой он  с ним согласился, но он, по обыкновению  своему, решил,  что  за
этим  кроется  какой-то  административный  подвох,  а  уж никак не  любовная
интрига.
     Уходя,  Иван  Александрович  стригнул ее  на  память  длинным,  зовущим
взглядом, но  и его  уловила она  одна: хирург  был  в  это  время во власти
пробудившихся в нем опасений, а Анна Романовна - новых сомнений относительно
своего   благоверного.   Встреть  она   Ивана  Александровича  приватно,  то
непременно  спросила б его, что делал муж на выезде, но задать этот вопрос в
присутствии коллег  было  бы, с  ее  стороны,  непростительной  слабостью  и
ошибкой...
     Иван  Александрович нагрянул к ней в тот же вечер  -  домой, когда  она
села читать дневную порцию учебника. Он вошел без спроса и без стука:
     -Что делаешь?
     На  этот раз  она не  удивилась  его  приходу,  хотя он  был куда более
внезапен, чем предыдущий.
     -Да вот - пытаюсь про пневмонии почитать.  Сглазил ты меня:  ничего  не
понимаю. Заучивать даже взялась, как перед экзаменом. В голову не идет.
     -Хозяйки нет?
     -Нет.
     -Давай?..- и кивнул на  кровать -  с  аккуратно, по-деревенски взбитыми
подушками с кружевными накидками.
     Он был готов немедля приступить  к делу, и она в первый момент едва  не
пошла у него на  поводу,  но в  следующий - наотрез отказалась:  представила
себе, в какой беспорядок приведут они хозяйские перины и наволочки.
     -Не надо.
     -Почему?
     -Потому...  Не   здесь...-  На  лице  ее  отразилось  между  тем  легко
разгаданное  им сожаление,  и он,  удовлетворившись  на  первых  порах этим,
передумал:
     -Ладно. Устрою что-нибудь... Завтра в санэпидотдел приходи.
     -Куда? - Ей трудно давалось все новое и  необычное, но словообразование
это и в самом деле было дурацким.
     -Изба за главным корпусом... Где Таисия сидит...
     -Таисию знаю,-  с  неожиданной  для  себя ноткой ревности  сказала она.
Таисия  была  бойкая,   разбитная,   улыбчивая,  крепко  сбитая  и  довольно
привлекательная девка-баба лет тридцати пяти - сорока, последней  молодости,
которая вела санитарно-эпидемиологические дела (в чем они заключались, никто
в больнице не знал - за исключением разве что Пирогова).
     -К ней. Я там  ждать буду... Приходи, как стемнеет...- и ушел столь  же
стремительно, как  и явился, а она рассеялась  и задумалась... Если бы у нее
спросили в  эту  минуту, любит ли она Ивана Александровича, не влюблена ли в
него, она бы по-прежнему затруднилась с ответом, но при этом чуть не легла с
ним среди  бела дня в хозяйкины простыни - это  явилось для  нее открытием и
сильно ее смутило...
     Посидев некоторое  время над книгой,  она, движимая  виноватыми и почти
воровскими   чувствами,   встала   и  отправилась   на   половину   хозяйки:
удостовериться в том, что на ней  никого не было. К  великому своему стыду и
такому  же облегчению, она обнаружила  там Татьяниного сына  Колю, сидевшего
без дела и без движения за  столом в  комнате, отделенной от ее  собственной
лишь дощатой перегородкой.
     -Ты здесь?.. Давно?
     -Давно.
     -Видел меня?
     -Видел...  А  зачем  дядя  приходил?..-  Его  в последнее время  сильно
интересовали такие визиты мужчины к женщине.
     -По работе,- уже привычней и проще солгала она.- А что не поздоровался?
Когда я пришла?
     -Вы какая-то необычная были... Не как всегда...
     Из всего  Петровского он  один, кажется,  разглядел происшедшие  с  ней
перемены. Но  Колька  ни за что бы ее не выдал: он любил  ее и вообще привык
молчать по таким  поводам  - но от  соседей  подобного милосердия  ждать  не
приходилось. Татьяна,  едва зашла в  дом после  работы,  не успев раздеться,
спросила:
     -У вас начальник был?
     Ирина Сергеевна внутренне дрогнула, но была уже готова к вопросам этого
рода.
     -Разведка донесла?.. Заезжал по делам. Был пять минут, не больше.
     -Так соседи и сказали,- согласилась Татьяна, скидывая с себя  полушалок
и вылезая из валенок.
     -Подпись надо  было поставить: документ в область повезли,-  с избытком
уже прилгнула Ирина Сергеевна,  и Татьяна мельком  кивнула: в знак того, что
ей не надобны подробности:
     -Ну  да, вы  же теперь важная шишка стали...-  и ушла к себе,  а  Ирина
Сергеевна   осталась  сидеть,   устрашенная   и   раздавленная   собственной
изворотливостью и почти наглостью...
     Санэпидотдел  располагался  в  глубине  больничной  территории:  позади
посадок  елей и берез, которые  разрослись и  скрывали его от  чужих глаз не
хуже взрослого леса. Ирина Сергеевна, никем не  замеченная, вышла из  своего
отделения через черный ход и, держась  забора,  подошла  к флигелю сзади.  В
окне горел свет. Прежде  чем открыть дверь, она  помешкала: если прежде Иван
Александрович добивался и соблазнял ее, то теперь она сама сознательно шла к
нему  на прием  или  на свидание. Назад,  однако, дороги  не было, и если ее
колебания и проявились в чем-то, то только в том, как беззвучно  открыла она
дверь и  как неслышно  прошла  потом через сени:  чтоб  предстать перед  ним
упавшею с неба кометою. Иван Александрович, хоть и дожидался ее, но шагов не
расслышал.
     -Откуда ты?!- оторопел он, когда она выросла у него перед глазами.
     -Старалась как незаметнее...
     Он выскочил из-за стола, за которым писал какие-то бумаги, схватил ее в
поспешные объятия, стал слущивать с нее одежду, как листья с кочана капусты.
     -Зачем надела столько?!
     -Холодно,- сказала неправду она: ей было жарко; он же почувствовал себя
хозяином ее крючков, кнопок и пуговиц, и ее одежда: шуба, верхнее, валенки -
полетели  в разные  стороны, а оба они неизвестно как очутились  на диване в
смежной комнате.
     Флигель санэпидотдела состоял из двух комнат: первой, где  ждал ее Иван
Александрович и где Таисия днем принимала посетителей, и другой, имевшей вид
дежурки, где кроме старого, видавшего виды дивана были еще стол со стульями,
шкаф и электрический чайник. Окна были зашторены,  в  доме  натоплено, как в
бане.
     -Что так жарко?-  спросила она чуть  погодя,  теснясь  на  диване возле
широкого в плечах и в животе Ивана Александровича.
     -Истопник перестарался.
     -А ему ты что сказал?
     -Сказал, что буду ночевать: работы много.
     -Ночевать?- Она не была готова к этому.
     -А что?
     -Хозяйку не предупредила.
     -Скажешь,  срочный  вызов  был.  Если  в  нашей  профессии  и  есть что
хорошего,  так  то,  что  всегда  можно из дома  смыться.  И  предлог  найти
благовидный.
     -Буду знать это,- сказала она, покоробленная его бесстыдством.
     -А ты не знала?
     -Прежде не думала.
     -Подумай...  Погоди, надо постелить... Напал  на тебя,  как медведь  на
пчелиный улей...
     Он встал, подошел  к  шкафу,  где на  полке  лежали  стопкой больничные
простыни. Она посмотрела на него украдкой: ей было еще неловко  разглядывать
его обнаженного.
     -Ты здесь как дома себя чувствуешь?- спросила  она: потому  что хороший
доктор никогда не теряет способности подмечать существенное и делать из него
надлежащие выводы.- Знаешь, что где лежит.
     -Таисия показала.
     -А ей что ты сказал?
     -Она не спрашивала.-  Он постелил простыни и подлег к ней, сместив ее к
спинке дивана, потому что, когда он встал, она успела лечь удобнее; руки его
между  тем  чувствовали  себя  на  ней,  как  на  вверенном  ему  больничном
имуществе.- Надо будет здесь диван поставить - поместительней.
     -И так хорошо.- Она  представила себе, как несут  через больничный двор
новый диван и какими комментариями сопровождают это, и мысленно ужаснулась.-
Таисия поняла, наверно?
     -Не знаю, поняла, нет - лишнего в таких случаях не спрашивают.
     -А что она здесь делает?
     -Печати ставит и справки выдает.
     -А серьезно если?
     -А  серьезно  -  время не  настало  эти  вещи  спрашивать...- Он  снова
подступился  к ней  с любовными  притязаниями, и  Ирина  Сергеевна вспомнила
Наталью Ефремовну, хваставшуюся мужской выносливостью своего суженого.
     -Ты  ненасытный какой-то,-  пожаловалась  она:  чтоб  не  быть  на  нее
похожей.- Дай это переварить. Как из тюрьмы сбежал.
     -А так оно и есть, Ирина Сергевна. Что сопротивляешься?
     -Дверь  закрой  сначала.-  Действительно, он  так  торопился, что забыл
запереть на ключ входную дверь.- И свет потуши: через шторы все видно... А я
одежду приберу: все валяется.
     -Надо будет и тебе ключ сделать. Чтоб следила за этими пустяками...
     На ночь она  с ним не  осталась: у нее были свои соображения о том, что
может  и  чего  не  должна  делать,  в  отличие  от  супружеской четы,  пара
любовников (а еще больше  боялась она выйти утром из флигеля и прошествовать
при  свете  дня  через  двор,  где  каждый мог уставиться на  нее в  упор  и
домыслить все прочее). Иван Александрович, как ни хотел избежать  этого,  но
остался ночевать во флигеле: он уже обещал жене, что не придет в этот вечер,
и его неожиданное возвращение было бы не менее подозрительно, чем заранее не
согласованное отсутствие...
     Утром  они  встретились  на  лестнице  и  как   ни  в   чем  не  бывало
поздоровались. Иван  Александрович  самым любезным  тоном  спросил  ее,  как
здоровье  и не надоели  ли ей  вечерние  приемы:  не  темно  ли возвращаться
вечером  домой, на что она отвечала, что  все идет как надо и она  не  хочет
менять  своего расписания.  Сотрудники  больницы,  при  сем  присутствующие,
ничего  предосудительного в их разговоре  не  нашли, хотя и прислушивались к
нему  самым  дотошным  образом  -  как  и ко  всему другому,  что  говорится
начальством  мужского  пола  молодым  и  привлекательным  женщинам:  они  же
договорились таким образом о новой встрече через два дня в том же флигеле...
     Но ушат  холодной  воды на нее  в этот  день все-таки  вылили.  Она уже
кончала прием в поликлинике,  когда в кабинет вошла Таисия и молча подала ей
ключ от своего отдела.
     -Ивана Александровича нет, а мне домой идти надо...- и Ирина Сергеевна,
оторопев,  не нашла ничего  лучшего как взять ключ  и молча  положить его  в
ящик.
     Таисия лишилась  последних сомнений,  удовлетворенно кивнула - и  еще и
пожаловалась:
     -Печь натопили  -  не продохнешь. Еле высидела сегодня,- и ушла с тенью
усмешки на лице, вызванной полнейшим замешательством Ирины Сергеевны...
     Та  вся испереживалась из-за ее слов, зареклась ходить  во  флигель, не
знала,  куда деть  проклятый  ключ, и, нарушая  конспирацию,  отнесла  его в
кабинет к Ивану Александровичу, который  был в области и лишь недавно оттуда
вернулся. Он сильно удивился происшедшему:
     -Приперлась к тебе с ключом? Я ей скажу.
     -Этого  еще не хватало! Продолжать эту историю!  Не надо было мне брать
его!
     -Аа!- отмахнулся он.- Эта никому не скажет. Сама по обрыву ходит.
     Она снова ужаснулась: на сей раз тому, в какую угодила компанию.
     -Откуда она узнала?
     -А мне  откуда  знать? Я не  говорил...  Всякий  раз  один  вопрос: как
узнали,- неосмотрительно вырвалось у него - она посмотрела на него особенным
образом, и он поправился:- Я не себя - других имею в виду...- Это прозвучало
неубедительно,  но  она  была  еще на той  станции любовного влечения, когда
любимому  прощаются   его   прежние  прегрешения.-  Может,   Иван   сказал,-
предположил он затем.- Они приятели.
     -А он откуда взял?
     -Вез нас обратно.
     -Мы же не говорили ничего?
     -Это,  Ирина,  на  лицах  написано  и  опытным  человеком  как  с листа
читается...-  Она вспомнила Ивана, который вез их из Анютина в Петровское, и
нашла задним числом, что он и впрямь был тогда необычно для себя внимателен,
молчалив  и  вежлив:  ей  было  не  до пустяков, и  она  не обратила  на это
внимания.- Но теперь у тебя зато ключ есть.
     -Есть,- признала она, потому что ключ остался у нее.
     -Вот  и приходи -  располагайся там, чай  поставь, я  вечером приеду...
Плюнь на все, никого это не касается...
     Она слегка растерялась, потому что была уверена как раз в обратном.
     21.
     До  Нового  года  осталось  два дня,  и все думали,  как  провести его.
Праздник этот,  сам по  себе прекрасный  и  неповторимый в  своем  ежегодном
возобновлении, таит в себе иной  раз болезненные шипы и самолюбивые колючки.
Кто  с  кем  проводит  его  -  вопрос  этот   бывает  настолько  серьезен  и
чувствителен,  что можно, вслед за  древними, сказать: назови мне, с  кем ты
встречаешь его, и я тебе скажу,  кто ты. Проще всего, конечно, сделать это в
узком семейном кругу, но, во-первых, надо еще иметь его, этот узкий круг, и,
во-вторых, не  доказано,  что  вы и тогда  получите полную свободу действий:
если вы живете в провинции и повязаны по рукам и ногам  житейской паутиной и
путаницей, то  могут  и  вас  к себе  зазвать и к вам напроситься,  и вы  не
сумеете отказать, потому что могут надолго на вас обидеться...
     Ирина  Сергеевна не имела  возможности  провести этот вечер в  компании
Ивана  Александровича, и они  обсуждали проблему  в  ее  самом отвлеченном и
неличном преломлении: неприменительно  к собственному положению. Это было  в
их второе сошествие во флигель, в котором на сей раз и натоплено было в меру
и их ждала еда, припасенная  Таисией, искупавшей таким образом свою недавнюю
бестактность.
     -Где будешь справлять?- спросила она его.
     -Придется, наверно, к  Тимоше идти,  с Раисой Петровной.  Там еще  одна
пара будет и,  может, еще  кто: Раиса  Петровна любит  кого-нибудь на десерт
позвать, для разнообразия.
     -А вы постоянные гости?
     -Стало быть, так. Скука смертная, а куда денешься?
     -А другая пара кто? Не из-за Раисы Петровны же ты туда стремишься?
     -Синицин с женой. Председатель райсовета здешнего.
     -Благопристойная публика... Хороший человек хоть?
     -Неплохой. Дипломат великий.
     -Не главный, значит. А самый важный кто?
     -Главный  здесь  -  первый секретарь райкома  Зайцев.  Мы  как  бы  его
ориентации  придерживаемся:  он,  кстати,  будет туда  из  области  звонить,
поздравлять - надо будет по очереди сказать что-нибудь подходящее.
     -Самый   главный  на   телефоне  будет?   А  вы   заранее   готовитесь?
Подобострастничаете?
     -Таковы правила игры. Стараемся,- и сам усмехнулся сказанному.
     -А  каждому по отдельности  он позвонить не может? Или  прийти к вам ко
всем?
     -Он в  области живет -  здесь у него служебная  квартира. В нашем доме,
больничном, между прочим.
     -А еще какие  круги есть?- Она все не унималась: не  могла простить ему
того, что он справляет праздник в ее отсутствие.
     -Тебе знать надо?..- Он склонился над ней,  стал водить  подбородком по
ее  груди: это  была  одна из его любовных прелюдий,  но  она  на  этот  раз
воспротивилась:
     -Погоди. Успеешь еще.  Продолжай, а то  нить рассказа потеряешь. Меня к
себе не зовешь - дай послушать хоть. У кого второй круг?
     Он откинулся  на спину. Диван  в этот раз  показался им шире  прежнего:
привыкли к нему и приспособились.
     -Есть еще Воробьев, второй секретарь. Этот из здешних и погрубее. Около
него народ попроще ошивается: мы, в сравнении с ними, вроде как белая кость,
чистюли и интеллигенты. У него, кстати, Анна Романовна будет.
     -С Иваном?
     -А как же? Куда она без него?.. Разоденутся так, что не узнаешь.
     -Вы с ним в контрах? С Воробьевым?
     -Как  с ним можно в контрах быть?  Так  - в прохладных отношениях. Если
обратится с чем, я ему не откажу, конечно, но, во-первых, не с тем желанием,
что для своих, а во-вторых - только в рамках законности. Чтоб себя перед ним
же не  компрометировать. Да  он  ко мне  и обращаться не  будет: сделает все
через Анну Романовну. Что тут обычно нужно? Больничный задним числом дать да
из запоя вывести.
     -Она это может?
     -У  них Иван это делает.  У него свой  метод. Ведро рассола дает  и  по
почкам лупит.
     -Интересно-то как... Что ж ты раньше мне всего этого не рассказывал?
     -Когда? В прошлый раз недосуг было, да и сейчас не очень. Времени много
занимает... Осталась бы на ночь, я б тебе не то еще рассказал.
     -На  ночь я с тобой оставаться не  буду:  это уже разврат полнейший.  А
Иван Герасимыч  у  вас на каком положении? Он  меня к  себе звал.  Не  знаю,
серьезно или нет.
     -Раз звал, значит, серьезно. Здесь с этим не шутят.
     -Не позовет, я с Колькой вечер проведу.
     -А это кто?- приревновал он (и она на это рассчитывала).
     -Сын хозяйки. Она уходит со своим парнем, а он один остается.
     -Вот с ним и справляй. А я к тебе приду попозже.
     -Как же ты хозяев оставишь?..
     Она  имела в  виду, конечно же,  не их,  а  ту, другую, ходившую за ним
неразлучной  парой в ее воображении, но не  могла  спросить о ней прямо - он
понял и отвечал двусмысленно:
     -Мы тут так друг другу надоели, что куда хочешь отпустят - был бы повод
или причина.
     -В Новый год таких причин  не бывает,- сказала она с легкой меланхолией
в голосе и сменила тему:- Ты мне про Ивана Герасимыча не сказал. Какое место
он у вас занимает?
     -Иван Герасимыч? Никакого. Он в Петровке не в счет.
     -Как это?- не поверила она ушам.- Почему так говоришь?.. Нехорошо.
     -Да он сам себя так вел всегда.
     -Как?
     -Бузотер. Выпивал, паясничал.
     -А тебе это не нравится?
     -Мне все равно, а другим поперек горла. Пьющий хирург... И сосед у него
был - тот еще тип. Буян известный.
     -Про него я уже слышала.
     -Видишь? Даже ты слышала...- Он с  любопытством поглядел на нее.-  Ты у
нас тоже строптивая?
     -Не строптивая, а работящая. Не люблю, когда работать мешают.
     -Это верно... Тебя  не поймешь: эти  качества  обычно несовместные... У
него  сын  молодым  погиб  в  аварии. Военный моряк  был. Из-за  этого он  и
повредился.
     -Опять нехорошо сказал.
     -Говорю,  как умею. Что это ты меня экзаменовать сегодня взялась?..-  и
снова приступился к ней - уже с более серьезными намерениями, а она уступила
ему  лишь  после  некоторого  сопротивления:  не умела сразу  переключаться,
переводить свои мысли на иные рельсы...
     Иван Герасимыч  пришел  к  ней  в кабинет тридцатого  и  сделал  вполне
официальное предложение: едва не волновался, произнося его.
     -Приду,  конечно, Иван  Герасимыч,-  обрадовалась  она.-  С  превеликим
удовольствием. -Вот и хорошо,- грубовато сказал он.- Форма одежды свободная.
Можешь на шпильках приходить, можешь в валенках. Себя только не забудь...
     Хотя Иван Герасимыч и предложил ей прийти в чем угодно, но сам оказался
в черной паре, которая шла ему: подчеркивала рост,  выгодно обрамляла  худые
плечи и падала отвесными  складками со стариковских бедер;  он был  все-таки
слишком тощ  для  нее.  Он  и галстук  сначала  повязал,  но быстро  от него
отказался, назвав удавкой: он с непривычки теснил ему глотку.
     -Иван Герасимыч какой нарядный!- заметила Ирина Сергеевна, снимая шубу.
Сама она была в выходном платье  из темно-вишневой тяжелой парчовой ткани, с
глубоким  вырезом и  короткими  рукавами:  оно,  по  общему  мнению,  хорошо
облегало и прорисовывало  ее  руки, плечи  и  шею.- Завидный кавалер  у вас,
Марья Федоровна.-  Она любила говорить  мужчинам  комплименты: не потому что
ждала от них сдачи той же монетой, а потому, что по натуре своей была  щедра
на  авансы  и забывчива на  долги.- Костюм  - как от портного только. Хорошо
сидит на вас, Иван Герасимыч.
     -Этому  костюму  в  обед  сто  лет  будет.-  На  Марье  Федоровне  были
старинные, из  серебра,  серьги  и  брошь  с гранатами.- Надевает его редко.
Случаев  не  представляется.  Когда  в  последний  раз  было?  Когда  соседа
провожали?
     -Когда  в театр областной ездили. Пять лет назад... Соседа - что его  в
костюме провожать? Я его, помню,  в телогрейке у пруда обмывал. В глине весь
изгваздался.
     -Неправда, Иван Герасимыч. Сперва за столом вчетвером сидели - ты тогда
в костюме был.
     -Разве? А я не помню. Проводы эти на неделю затянулись -  во всем успел
побывать. И в князи и в грязи.
     -Вы и в театры ездите?
     -Теперь  уже  не  ездим. Это у  нас  затейник  был,  Михал  Ефимыч:  он
организовывал. Фуксман или  Фиксвам - не  помню. Все  хотел передружить  нас
всех. Кота с собакою.
     -Я о нем слышала уже. Весело было?
     -Да  забавно... А  вообще -  все  одно.  Который  час  у  нас?-  и Иван
Герасимыч   щегольским  движением   заголил  руку,  справился  о   времени.-
Одиннадцать? То-то у меня живот подводит. Что так долго шла?
     -Метель метет  -  еле дом  ваш  отыскала...- На самом деле  к  хозяйке,
поменявшей в последний момент новогодние планы, пришел ее друг Геннадий и  с
ним  еще пара, и они ни за  что на свете не хотели отпускать ее - она насилу
вырвалась.- Не знаю, как назад дорогу найду.
     -А мы  и не дадим, не дожидайся!  Тебе уже пуховик до потолка  взбили -
утонешь в нем, не вынырнешь. Все честно будет: приставать не буду, я человек
порядочный.
     -Ну  что за  болтун!-  не  выдержала  Марья Федоровна.-  Сколько  можно
болтать попусту?!
     -А что ты хочешь? Ты посмотри  на нее: какой  разрез, какие  очертания!
Что я, каменный?.. Что-то вы похорошели в последнее время, Ирина Сергевна? К
чему бы это?..- и старик, заподозрив что-то, проницательно уставился на нее,
а она невольно смутилась.
     В гостиной стояла празднично убранная елка.
     -Где   елку  нашли,   Иван   Герасимыч?-  Ирина  Сергеевна  подошла   к
дереву-подростку:   от   него    веяло   воспоминаниями   детства,   и   она
расчувствовалась.- Свежесть какая!
     -В саду срубил.
     -Прежде не разрешал никогда.-  Марья Федоровна достала из  холодильника
заранее заготовленные закуски.- А сегодня, как тать какой, с топором во двор
вышел. Гулять так гулять, говорит.
     -А что жалеть?  Не  тот возраст: пора  подчищаться...  Там  их пять еще
осталось. Хватит, наверно? А, Ирина Сергевна?.. Жаль, ты детский доктор, я б
к  тебе лечиться пошел.  Анна  Романовна у  меня  участковый врач  - с  ней,
пожалуй, долго не протянешь.
     -Глупости не болтайте, Иван Герасимыч. Кто в Новый год об этом говорит?
     -Мрачно слишком? Сейчас выпьем - повеселеем...- Иван Герасимыч достал с
подоконника пузатый графин с  лимонно-желтой  жидкостью.-  Толстобрюшка моя.
Сколько с  ней переговорено всего, а  уж  сколько выпито!..-  и от актерской
полноты чувств едва не расшаркался перед хрустальной посудиной.
     -Дороже  нет  никого,-  подтвердила и Марья  Федоровна.-  Спать  с  ней
ложится.
     -Спать  не спать, а в тот  ящик меня с ней положите...- Иван  Герасимыч
начал разливать драгоценную  влагу  по  стопкам. Ирина  Сергеевна отстранила
рюмку:
     -Мне нельзя, Иван Герасимыч.
     -А это почему?
     -Я от вина меняюсь. Драчуньей становлюсь или плакать начинаю.
     -Родственная  душа,  значит?..  Так для  того и  пьют.  Как  еще  иначе
подерешься или в жилетку кому поплачешь?  Не поймет никто, а пьяному сам бог
велел. Верно, Марья Федоровна?
     -Молчи уж, Иван Герасимыч.
     -А у тебя одно на уме - меня стеречь да не пущать...- Он присмотрелся к
Ирине Сергеевне.-  А что это у тебя  глаза на мокром месте? Влажные...  Пила
уже сегодня? Не могла до нас вытерпеть?
     -Хозяйка  иначе  не пускала.-  Так  оно и было, но она  сама не  знала,
отчего разнюнилась.
     -И чем поили они тебя?
     -Самогоном, думаю.
     -Знаешь  теперь вкус его?  Вот он главный зачинщик  драк и есть, с него
тут все в бутылку и лезут. Ну что, проводим Старый год? Поехали...- Он выпил
одним глотком,  Ирина Сергеевна  - помешкав, Марья  Федоровна  -  без суеты,
размеренно.
     -Хороший,- одобрила она.- Откуда взял?
     -Зинка по старой памяти  подбрасывает.-  Зина  была  старшей  сестрой в
хирургическом  отделении,  где он прежде работал.-  В поликлинике я спирт не
беру,- сообщил он  Ирине Сергеевне.- Во-первых, дают  мало,  на инъекции  не
хватает, во-вторых, главному передают, а он  непременно припомнит. Не сразу,
а  при   случае.   Ничего   особенного   не  скажет,  а  не  захочешь  брать
вдругорядь...-  Иван Герасимыч  примолк, пережидая минутную  досаду.- Ладно,
господь  с ним. Его еще в этот  вечер вспоминать... Сколько уже? Одиннадцать
двадцать? Телевизор  включать не  будем? Все равно в Москве еще день,  никто
нас поздравлять  не станет. Там  когда справлять начнут, мы  уже  под столом
валяться  будем...  Ирина Сергевна,  скажи  что-нибудь... Что  это  она  все
помалкивает? Влюбилась, что ли?
     -Сама не пойму, Иван Герасимыч.
     -Если не понимаешь, значит, влюблена без  памяти. Опасное  дело. Лучше,
когда все ясно: тогда проходит быстрее.
     -Специалист!- съязвила Марья Федоровна.
     -А в этом  деле без вина не разберешься. И  каждый раз на ровном  месте
спотыкаешься. Как наваждение  какое!  Сейчас  все  рассказать  можно:  Марья
Федоровна не взыщет...
     -Кто сказал?
     -Да, конечно, не будешь: тебе уже не до этого.
     -А тебе до того?
     -Так не о нас же разговор, о ней: у нее все впереди.
     -И ты ее учить вздумал?
     -Учить не учить, а опытом поделиться можно.
     -Так у женщин, наверно, другой опыт, чем у мужчин? Сейчас мы двенадцать
часов, с этой чепухой, и пропустим.
     -Не пропустим:  я  слежу... Почему  разный опыт? Грешим  же  вместе? На
пару, так сказать?
     -Ну  и что,  Иван Герасимыч?-  подстрекнула  его  Ирина  Сергеевна:  ее
занимали сейчас как раз эти проблемы:- Каким опытом хотели поделиться?
     -Да что делиться?  Пустяки все, как Марья Федоровна говорит... Кажется,
совсем пошлая интрижка: с больной связался, с истеричкой...
     -Это еще с кем?!- взъерошилась его супруга.
     -Ты ее не знаешь.
     -Как я могу кого-то в Петровском не знать?
     -С этой  стороны  не  знаешь,  во  всяком случае...- и  продолжил  свою
исповедь:- Сам понимаешь, что пустое, а как к развязке дело идет, тут тебе и
слезы, и признания, и  сам размяк:  не знаешь, на вечер к ней пришел или  на
всю жизнь остаться...
     -Ничего себе!- поразилась  Марья Федоровна.- Кто ж это мог быть у него?
Когда это было?
     -Когда, когда - в прошлые года.
     Ирина Сергеевна вернула его к разговору:
     -Вы ж сказали - истеричка?
     -Так это разве сразу узнаешь? Это потом  ясно становится, а я тебе что,
психиатр - такие диагнозы с первого взгляда ставить?..  Домой придешь  - там
жена: ее тоже вроде любишь...
     -Слава богу, не  забыл!..- ввернула Марья  Федоровна, а  Иван Герасимыч
продолжал не смущаясь:
     -Ей  тоже  вроде на  всю  жизнь  обязался.  Разрывает  на части -  хоть
стреляйся...  А  потом время  пройдет, в себя придешь  - ну и  олух  ты был,
думаешь...
     Марья Федоровна посмотрела на него презрительно.
     -Все-таки  есть в  вас во всех что-то  отвратительное...  Давай, Ирина,
выпьем.  И правда,  не  люби  женатых: они все такие  -  раздвоенные!..-  но
переметнулась затем в стан врага своего:- Кого это она себе нашла?
     -Да вот сам думаю - кого? Нашелся кто-то - мужики еще не перевелись.
     -Почему мужик? Может, молодой человек с приятной наружностью?
     -Может,  и  парень,-  согласился,  уже  безразличнее,  Иван  Герасимыч,
поглядел  на часы и спохватился:- Двенадцать  почти?!  А мы тут  разговорами
занялись?! Давай! Чтоб был этот год лучше прежнего!..
     Потом  сели  смотреть  фотографии.  Иван  Герасимыч  принес  из спальни
большой семейный альбом в потертой бархатной обложке.
     -Сейчас всю нашу  подноготную увидишь. Врачи глазам верят, а не ушам...
Вот это мы с Марьей Федоровной. В твоем возрасте.
     -Вы одногодки?
     -Да вроде того... Она только всю жизнь была у меня за старшего.
     -Не  болтай чепухи!-  приказала она, ни в чем  не давая ему спуску.-  Я
тебя на полгода младше!..
     На  первой  странице желтый, потрескавшийся снимок  изображал  их обоих
вскоре  после  свадьбы:  судя  по  торжественности  их  вида  и  по  желанию
позировать  парой.  Оба  были,  конечно, иными,  чем теперь: Марья Федоровна
робела  и серьезничала  и  была  как  бы  ведома  своим  мужем,  но  в  этой
подчиненности  уже угадывалось последующее  главенство;  Иван  Герасимыч  же
глядел  ясным  соколом,  присевшим  лишь  для  того, чтоб  взлететь  повыше:
нетерпеливый, слегка  снисходительный, с  дерзким вызовом во всей долговязой
артистической фигуре - и тоже в черном костюме, только с бабочкой.
     -Никогда  бабочки не носил,  а  тут  нашел у приятеля,-  сказала  Марья
Федоровна.
     -У Володьки Осипова,- уточнил  Иван Герасимыч.-  Сейчас  завкафедрой  в
Симферополе.
     -И костюм все тот же?-  пошутила  Ирина Сергеевна, но Иван Герасимыч не
принял такого юмора:
     -Ну да, тот же! Тот истлел давно... Не такой уж я нищий.
     -А что?-  вмешалась Марья Федоровна, восстанавливая справедливость.- Не
первый, конечно, но третий. Хочешь, посчитаю?
     -Она все  считает. Отчего женщины так счет  любят  -  не знаешь,  Ирина
Сергевна?.. Это сразу после института. Я в Новосибирске кончал.
     -И Марью Федоровну там нашли?
     -Там и нашел. Прилип к ней, как ракушка к крейсеру.
     -Опять не так?- заподозрила та.
     -Все так.  Никаких претензий... А это наш единственный -  во всех своих
обличиях и регалиях...
     Сын их был запечатлен на ряде последовательных снимков: вначале грудной
младенец,  потом  трехлетний  мальчик, школьник, наконец - морской  офицер в
щегольском мундире, очень похожий на отца в его возрасте.
     -Что с ним случилось?- осторожно спросила Ирина Сергеевна, боясь задеть
рану в сердцах родителей, но Иван Герасимыч отвечал внешне бесстрастно и без
запинки: -Да  ерунда вышла... Поломка в  реакторе.  Он  на  атомной подлодке
служил. Надо было буксир вызывать и в порт идти,  а начальство решило своими
силами  неполадку  устранить.  -Боялись,   что   взорвется,-  сказала  Марья
Федоровна.  -Да не этого они боялись!- уже с  горячностью опроверг  хирург.-
Если  и боялись чего, так  что с должности сымут - за аварию в  чужих водах!
Они ж кем  угодно в таких случаях пожертвуют! Когда под ударом их звездочки!
Для них  же все остальные  - быдло!..- Он помолчал.- Не имели права  пускать
его туда. А он вызвался - добровольцем. Какую-то трубку там запаял, а туда и
носа совать было нельзя. Дурак!
     -Нельзя так о покойном, Иван,- сказала жена.
     -А как его еще назвать? Дурак - он и есть дурак... Вообще  не надо было
ему в этот флот идти. Я всегда был против.
     -Направили же?
     -Мало  ли  что?!- Иван  Герасимыч ощерился  в  неприятной, оскорбленной
гримасе.- Сказался б больным, изобразил психа опасного - его  б враз  оттуда
выставили, комиссовали -  ходил бы сейчас на торговом судне, а здесь  бы его
жена с  детьми дожидалась...  Они  ж не предупреждали никого об опасности!..
Сволочи!..- Он переждал вспышку застарелого  гнева.- Ладно, смотри дальше...
Это я в отделении. Заведовал когда-то. Сам заведующий,  сам доктор, и у меня
три сестры, как у Чехова, и четыре санитарки...
     На  снимке была видна небольшая  операционная. Иван Герасимыч склонился
над обнаженным  больным, глубоко уйдя головой  в его широко раскрытый живот,
рядом стояла медсестра:  та самая Зина, которая,  по старой памяти, наливала
ему теперь спирту.
     -А это когда было?- спросила Ирина Сергеевна.
     -Лет  двадцать тому?..- Иван Герасимыч обратился за помощью  к супруге,
которая не помогла ему  на  этот раз, занятая мыслями о сыне.- Я тогда лихой
был. Из операционной не вылезал, на мне весь район держался.
     -Видишь, Иван, себе же противоречишь,- Марья Федоровна додумала наконец
грустную думу.- Тоже на рожон лез. Как и сын твой.
     -Это ты не путай!- оборвал он ее.- Это разные вещи. Народ мы такой - за
здорово живешь работаем, свое где-нибудь в другом месте сорвем,  но жизнь-то
нам остается!.. Такого в России еще не было, чтоб право на жизнь отнимали...
Им же все нипочем: как с цепи какой сорвались!
     Марья Федоровна встревожилась.
     -Успокойся ты... Что раскипятился?
     -Да  я  спокойный  совсем  -  откуда  ты  взяла?-  и  снова  перевернул
страницу.-А это мы террасу сколачиваем.  Сосед мой: он работой руководил - и
здешний один, Петька Власов. Я ему грыжу сделал, так он мне помогать взялся.
Я ему говорю: нехорошо после операции, а он: ничего, только полезно.
     -Еще  бы!- к Марье  Федоровне вернулся ее  критический  дух.-  Когда не
столько строили, сколько пили.
     -Терраса же стоит?.. Не без  того, конечно... Во  всем результат важен,
все остальное - частности...
     Они  стали  смотреть  снимки  дальше,   как  вдруг  в  ближнее   окошко
забарабанили. Иван Герасимыч вздрогнул от неожиданности.
     -Кто  это?!.- В  Петровском в окно так запросто не  стучали: так  могли
поступить лишь  очень близкие люди или чужие - в  случае  пожара  или  иного
несчастья. Он  подошел  к  стеклу,  всмотрелся  в  темноту и  скорей  угадал
стоящего там человека, чем его увидел.
     -Пирогов!..- Он обернулся к женщинам, изобразил на лице крайнюю степень
иронии  и недоумения и пошел открывать  неурочному гостю: если  он  и ждал к
себе кого,  то Ивана Александровича в  последнюю  очередь. Ирина  Сергеевна,
ожидавшая его еще меньше,  обомлела и приросла к стулу,  не зная, радоваться
ли ей или заранее бить тревогу...
     Иван  Александрович  разделся  в  прихожей,  вошел в гостиную,  потирая
замерзшие  руки,  и  ловко   разыграл  удивление,  увидев  за  столом  Ирину
Сергеевну:
     -Ирина Сергевна  здесь? Вот не  ожидал...- и  отвечая на  немой  вопрос
Ивана Герасимыча, объяснился:- Шел мимо - дай зайду, думаю.  Жена приболела,
отпустила меня встретить Новый год у Тимофея Фроловича с Раисой Петровной, а
там  тоже не  слава  богу:  хозяину нездоровится  - эпидемия гриппа, видимо,
начинается. Посидели и разошлись - домой возвращаться  рано, жена спит,  а я
недогулял  малость...- и выставил на стол  из бокового кармана рыжую бутылку
английского виски.
     Иван Александрович выглядел  оживленным. Черты лица его пришли в обычно
не   свойственное   ему   движение.  Общее  выражение   его  было   любезно,
предупредительно   и   деликатно.   Он   шутливо   улыбался    и   обращался
предпочтительно  к  Марье  Федоровне:  обегая  взглядом взъерошенного  Ивана
Герасимыча  и скользя им  поверх притихшей  Ирины Сергеевны.  Иван Герасимыч
недоверчиво  уставился  на принесенный  заморский  напиток. Марья Федоровна,
блюдя святые для нее законы гостеприимства, пригласила Пирогова к столу:
     -Садитесь, конечно - гостем будете... Вы у нас не были никогда?..
     Иван Герасимыч оторвал взгляд от четырехгранной емкости и посмотрел  на
Ивана  Александровича,  который  усаживался  возле  Ирины   Сергеевны,   уже
предчувствующей худшее.
     -Вроде   не  был.-  Иван   Александрович  церемонно  и  благожелательно
огляделся по сторонам.- А вы, смотрю, тверезые?
     -Да  если  и  были  выпивши,  то  теперь  вытрезвели,-  признался  Иван
Герасимыч, который никак не мог взять в толк, чего ради тот к нему явился. В
то, что в новогодней  компании двое заболели, он поверил: как  многие другие
проницательные,  но одновременно и простые умом люди,  он верил, когда врали
по пустякам (хотя всякое большое надувательство строится именно на мелочах),
но никак не мог принять  главного  -  того, что Иван  Александрович зашел  к
нему, потому что его  так повело и осенило: это уж никак  не умещалось в его
сознании. Пирогов уклонился от иных объяснений своего незаурядного поступка.
     -Давайте виски попробуем. Вискаря,  как мы в институте  говорили. У вас
тут что?- и кивнул на пузатый графин.
     -Водка  с лимоном,-  соврал  теперь и хирург:  почувствовал вдруг в его
подношении нечто вроде подкупа.- Я, пожалуй, ее пить и буду. Тебе что, Марья
Федоровна?
     -Виски. Не пила никогда.
     -Разве? Забыла просто. А ты, Ирина?
     -Водку. Не буду мешать.
     -И правильно сделаешь,- и стал разливать белый спирт, оставив рыжий без
внимания.
     -Разделились,- подытожил  Пирогов и, сам не зная отчего, встрепенулся.-
На белых и  на красных.- Он налил себе и Марье Федоровне, оборотился к Ирине
Сергеевне:-  Как Ирина Сергевна себя чувствует? Какая она в обществе? Я ведь
ее на работе только и вижу...
     Тут до Ивана Герасимыча начало доходить, что Пирогов пришел сюда не для
него,  а из-за Ирины Сергеевны, и он решил,  что тот захотел воспользоваться
случаем, чтоб  познакомиться  с ней поближе, приволокнуться  в праздничной и
интимной обстановке.
     -С Ириной  Сергевной  все  в порядке,-  произнес  он  вслух.-  Притихла
только, когда пришли вы. А до того у нас весело очень было.
     -Начальство  -  поэтому.  Не знаешь иной  раз, куда  от начальствования
своего деться.
     -А вы его на вешалке  оставляйте,- посоветовал ему Иван Герасимыч.- Как
вам дом наш?
     -Хороший  дом. -  Иван  Александрович огляделся  из  приличия.-  Я себе
сейчас такой же строю.
     -Помимо   квартиры?-   невинно   спросил   Иван   Герасимыч,   и   Иван
Александрович, который, в отличие от него, был нацелен именно на мелочи и на
всякого рода подробности, сразу же распознал подвох и опасность, таившиеся в
этих словах.
     -Ну да...- Он  покосился на хозяина.- Квартиру детям оставим, сами туда
съедем...
     Это  был  ответный  выпад, им до  конца  не осознанный, сказанный почти
непроизвольно и внешне вполне благопристойно, но потому особенно ядовитый  и
неуместный: о детях нельзя говорить в  бездетной семье, а  в потерявшей их -
втрое и вчетверо...
     -Так они сюда не приедут.- Иван Герасимыч тоже нашел чем его уязвить, и
Иван Александрович разуверил его теперь уже почти что сознательно:
     -Кто-нибудь  да  явится.  Тому и  квартира достанется... У  меня  ж  их
двое...
     -Это  я знаю,- согласился  Иван Герасимыч, окончательно восстановленный
против него: он как бы высох на  глазах,  осунулся  и еще больше выпрямился.
Иван Александрович совершил  еще  один непростительный  просчет  - не  нашел
ничего лучшего, как спросить:
     -Это  вы  из-за квартиры на меня сердитесь?..  Мы ведь планировали дать
вам ее. Сорокин за вас хлопотал.
     -Правда?-  поинтересовался  Иван   Герасимыч,  но   как-то  слишком  уж
несерьезно и бесшабашно.- И куда ж она делась?
     -Зайцев  в  последний  момент взял.  Первому  секретарю  не откажешь...
Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше.
     -Но теперь-то мы  туда  не поедем?- в том же легкомысленном тоне не  то
спросил,  не то сообщил ему Иван Герасимыч  и налил себе одному  водки. Иван
Александрович не придал значения этому.
     -Теперь, может, Ирине Сергевне ее  дадим. Надо удерживать у себя ценные
кадры,- и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их
разговор,  сколько  ждала  в  тревоге  его  завершения.-  Нарядная  сегодня.
Красивая женщина - верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете...
     Иван  Герасимыч  ничего  в ответ  не  сказал,  а  в лице  его мелькнула
скрытая,  но  сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила  вмешаться - во
избежание открытой ссоры:
     -Конечно  красивая. И  умная. Давайте  выпьем. Что это ты,  Иван,  один
рюмками  машешь?  Никогда  за  тобой  этого   не  водилось:  всегда  пил  за
компанию...  Что вам  делить?  В  одном  пекле варитесь,  всем вам  одним  и
воздастся.
     -Кому что воздастся, это после нас ясно станет,- сказал  муж, обращаясь
к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол:  за то, что навела на  его
дом гостя.- Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет.
     -А ко мне?- поневоле заинтересовался Иван Александрович.
     -А к вам с десяток начальников!..
     Марья  Федоровна покачала головой,  а  Иван Александрович раздумался и,
вопреки ожиданиям, согласился:
     -Так, наверно, и  будет...-  Запоминая обиду, он наново  присмотрелся к
хозяину и не удержался:-  И вы из-за этого  стараетесь?  Все  равно  ведь не
узнаете?
     -Иван  Александрович!- властно  прикрикнула на него Ирина Сергеевна,  и
Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в
их отношениях...
     -Вы  зато   увидите,-  с  нарочитым  хладнокровием  поворотился  он   к
Пирогову.- И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь
потом  известиями...  Если   захочется  там  разговаривать...  Спать  пойду.
Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите,
наверно,  инфекцию...- и  ушел  в спальню.  Марья  Федоровна только  развела
руками в знак своего бессилия, но  жест этот был неубедителен: она тоже была
сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество...
     Ирина  Сергеевна и  Иван  Александрович  вышли на пустую, неосвещенную,
окропляемую  летящим  снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося,
он же в открытую бранил Ивана Герасимыча:
     -Хорош  гусь!  Хлебосол!  Никогда  я  его  не  любил  -  и,  видно,  не
напрасно!..
     Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы.
     -А ты себя виноватым не чувствуешь?!
     -В чем я виноват? Что в гости к нему пришел?
     Она  уставилась  на  него,  но  не  обнаружила  на его  лице  и  следов
раскаяния.
     -Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя  это не мой дом, а его,
и туда без спросу  и приглашения нельзя идти было...  Идешь на  Новый год  к
человеку, которого терпеть не  можешь, и  ведешь  себя, как тебе вздумается!
Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!..
     Он не хотел выслушивать  ее упреки,  но  не желал и ссориться  с  ней -
поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение.
     -Да  будет  тебе.  Хотел просто  тебя  увидеть  -  убивать  меня  из-за
этого?..- и начал брататься с  ней на улице: целовать,  обнимать и хватать в
охапку, но ей было не до того:
     -Да  перестань ты!..  Что  ты  себя  ведешь, как мальчишка?..  Люди  же
кругом!
     -Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят - и слава
богу!
     -Это тебе так кажется! Из окон  смотрят... Я уже в двух  зевак увидела:
ты ж кричишь на всю улицу!..
     Он только тогда от нее отстранился.
     -Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?- спросил  он
чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту.
     -Какую?- не поняла она.
     -Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал.
     Она помолчала.
     -Это важно очень?
     -Квартира?
     -Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь - до того
все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне
ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть.
     Пирогов отступил по всей линии фронта:
     -Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу.
     -А мне каково?.. Ты  и впрямь о себе только думаешь... Оставь,- сказала
она, когда  он,  за  неимением  других  доводов,  вновь  прибегнул к  пылким
объятиям.- И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?..
     Это была первая серьезная их размолвка...



     Все, однако,  и на сей раз  оказалось не  столь трагично, как  поначалу
рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день  работы в новом году
повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна
спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как  ни
в чем не бывало:
     -Хорошо посидели. Каждый год бы так...
     Анна Романовна чуть  не похвасталась, в свою очередь,  в какой компании
побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по
отношению к Ирине Сергеевне не тот,  что прежде: замкнулся в себе, прятал от
нее  глаза  и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало  что
изменилось.  Он только  стал  курить при ней не спрашиваясь да читал  всякую
минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении,
называл  бредом, но  брался затем за следующую, будто решительно предпочитал
их теперь живому разговору и общению с коллегами.
     С  Иваном  Александровичем  тоже все  обошлось малой кровью:  она ждала
продолжения  ссоры  и  мысленно к  ней  готовилась, но  все  вышло  проще  и
будничней.  На первой в году пятиминутке она  наново  присмотрелась к  нему,
пытаясь разобраться в  противоречиях его  характера. За праздники накопилось
много   дел  -   он  раскидал  их  с  ловкостью   акробата  и  прирожденного
администратора: все  молча  приняли  его слова  к  исполнению.  На работе он
вообще производил иное  впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было
взвешено,  выверено опытом  и  соотнесено  с  реальностью  -  поэтому ему  и
подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую  правоту и
практическую сметку. Почему  он, при такой ловкости и  осмотрительности, мог
так беспардонно  вести себя с теми  же подчиненными в  иных обстоятельствах,
было для  нее загадкой.  С ней самой тоже было много неясного. Она  не могла
простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это
мало что  меняло  в их  собственных  отношениях. Она догадывалась, что вред,
наносимый  стороннему  лицу, редко бывает причиной  любовного  разрыва, а во
внебрачных связях, которые  с самого начала  строятся  на ущербе,  наносимом
отсутствующему третьему,- в  особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и
эгоистична  и  пренебрегает  благом  ближнего,  хоть  это  и  не красит  род
человеческий,- ей пришлось признать, что она грешит общими  для  большинства
людей  пороками и  недостатками. Это не  принесло ей радости, и если бы Иван
Александрович ушел сейчас от нее, она  бы примирилась с этим:  слишком много
было здесь двусмысленного, чего она не любила и как  могла избегала,- но  он
сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения.
     На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась,
отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не
меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже  напускной монотонности
голоса, сказал:
     -Ты прости меня за  давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил
хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то...
     -Ты  мне  расскажи все-таки  про свой птичник,- попросила  она.- Хоть и
говорят, что гусей дразнить не надо...
     Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния:
     -Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам...
     Он  лежал на боку,  подпирая кулаком круглое лицо, которое  в полумраке
флигеля (свет падал на них через узкую  дверную щель  из  соседней  комнаты)
смотрелось  иначе,  чем днем:  было  пасмурно  и озабоченно. Перед  этим они
столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и  наскоро  перебрались
на диван  в соседней комнате, но на этот  раз она помнила все  промежуточные
шажки и  отступления:  у  нее не  осталось  ощущения полета и  неожиданности
приземления.
     -К каким еще выводам?- усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался
дух противоречия.
     -К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться.
     -Какой костыль?..-  Чувствительная сама по себе,  она не любила,  когда
другие  изливали  ей  душу. Заветные  мысли в  словесном переложении  звучат
неловко  и фальшиво, и  она трезвела,  слушая  их: была  из тех,  кто  легче
прощает  немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться:  она
сама  просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в
нем больше смысла, чем она от него ожидала:
     -Я  про  начальствование,   которое  он  посоветовал  мне  оставить  на
вешалке...
     Она  тут же его поняла, ей не нужно было  разжевывать мельче, но решила
все-таки его дослушать: наверно, из врачебного любопытства.
     -Беда тех, кого он  называет начальниками, в том, что мы не можем иметь
дела с людьми просто так,  на общих началах: когда  они не подчинены нам или
мы им. В общей бане нам делать нечего - если только не пришли туда мыться со
своими ровнями: с обычными голыми людьми нам разговаривать не о чем...
     Мало радости было слушать  все это, но она ему прежде всего не поверила
-  не тому, что  он  говорил,  а  его  кающемуся голосу:  в нем  было  почти
невольное в его устах лицемерие.
     -Говоришь ты  гладко  слишком,  Иван...  И  на себя  наговариваешь.  Ты
прекрасный главный врач, у тебя все в руках горит, тебя все слушаются...
     Получалось,  однако,  не  опровержение,  а  подтверждение  его  горьких
самонаблюдений,  и она решила взяться за дело с другого конца, обратилась  к
себе самой и нашла у себя те же слабости сильного.
     -Я  тоже  иной  раз  командую, такой  порядок наведу,  что  потом самой
противно - как фельдмаршал какой. Или фельдфебель...
     Он не удивился - думал уже об этом и занимался теми же сравнениями.
     -С тобой вообще  не ясно,  Ирина Сергевна. Темная  история. У тебя  все
задатки руководителя, но  ты сюда и  носа совать не хочешь...  Может,  ты  и
такая,  но  тогда  только,  когда  делом  занята,  а  потом-то  себя обычным
человеком чувствуешь, так ведь?  А я не могу  без погон. Вечный фельдмаршал.
Или фельдфебель, как ты говоришь... Слова какие находишь...
     -Я про себя, а не про тебя.
     -А я к себе примеряю... С тобой у нас вообще особый счет.
     -Что за счет?.. Объясни - я сегодня тупая.
     Он утратил интерес к своей персоне, свернул в ее сторону:
     -Тебе наши отношения не нужны - вот какой.
     -Откуда ты взял?
     -По жизни  так выходит.  Чем  это все кончиться  может?..  Мне  от жены
уходить?
     -Я этого не хочу.
     -А чего ты хочешь?
     -Не знаю... Но замужество тут ни при чем - это точно.
     -Оно всегда при чем...- Он прислушался.- Опять дверь не закрыли. У тебя
ж ключ есть?
     -Не успела вытащить из сумки.
     -Надо закрыть пойти.
     -Тревожиться начал? - и встала: потому что он не сделал этого.
     -За тебя если только.
     -Меня в покое оставь. У меня свои тайны, которыми я с тобой делиться не
намерена...- и  пошла  закрывать  дверь:  надо было  еще  найти  ключ  в том
беспорядке, который они снова учинили в приемной санэпидотдела.
     -Так  я и  не поняла ничего,- сказала она вернувшись.- Зачем было Ивана
Герасимыча злить? Зачем ворошить его улей? Встретились бы  на следующий день
- я б о тебе только сильней соскучилась.
     -Да он сам виноват,- сказал он вдруг.- Он  же несправедлив ко  мне - не
видишь разве?
     -Ну вот! С тобой, Иван, не соскучишься. Хотя это уже понятнее...
     -И я хорош, конечно,- признал он: не из чувства справедливости, а снова
- из неутолимой потребности  в  двуличии и ложной  объективности.-  Не  могу
уступить, промолчать, когда нужно...- и распространил далее опыт свой на все
отечество:-  Деремся,  как петухи. Такая уж страна наша  бойцовская. Никогда
здесь порядку не будет...
     Разговор этот, пустой  и бессодержательный,  успокоил, однако, ее душу:
слова  часто вносят мир в нашу жизнь не смыслом своим и даже не звучанием, а
одним  лишь  фактом  произнесения:  извинились,  и ладно.  Она  снова  стала
работать с  усердием: а  то  начала  уже теряться  и  спотыкаться на  ровном
месте...  Все  бы  ничего  -  не  вздумай она  однажды  посетить  петровскую
школу-десятилетку...
     Она давно  уже хотела  побывать там, рассчитывая  осмотреть  детей,  не
являющихся к ней  на прием: намерение благое  и похвальное, но именно такими
выстлана, как  известно, дорога в одно грозное заведение. Школьные медпункты
ей  не  подчинялись,  а  были вверены  Таисии  -  она  обратилась  к  ней  с
предложением устроить совместную инспекцию: чтоб выявить ускользающих от нее
бегунов и уклонистов.
     Таисия встретила это в штыки.
     -Зачем вам?-  грубовато спросила она  и  поглядела на Ирину Сергеевну с
явным осуждением: будто та замахнулась на нечто из ряда вон выходящее.
     Ирина Сергеевна изложила свои доводы.  Таисия выслушала их недоверчиво,
но  спорить  не  стала: не в  ее привычках  было встревать  в чужие дела,  и
история с ключом стала для нее лишним уроком.
     -Идите смотрите - я вам зачем?
     -Боюсь, не примут.
     -Примут - куда  они денутся?..  У  них там порядок  хороший...- и ушла,
явно  не поверив ее объяснениям и не одобрив ее затеи, а Ирина Сергеевна, не
придав всему этому значения, в тот же  день направилась в школу, которой  не
видела с той поры, как гуляла возле нее с Кузьмой Андреичем...
     Учителя  она  встречала  на  улицах Петровского, но нечасто: их рабочие
часы, видимо, не совпадали, и так  как оба, за неимением общественной жизни,
шли после работы сразу домой: она читать  медицинские книги, а он писать про
разночинцев - то и виделись они редко и мало что успели сообщить друг другу.
Он, помнится,  звал ее в школу, давая этим  понять, что настоящая его  жизнь
протекает  именно  там,  а не на улицах города,  ходить по которым у него не
было больше ни времени, ни желания...
     Школа оглушила ее давно  забытым  ором и гомоном: только  что  началась
переменка. Ученики  высыпали  в большой прогулочный зал - за ними потянулись
учителя: одурманенные занятиями,  рассеянные  от постоянного напряжения,  но
продолжающие машинально следить за своими подопечными. Кузьму Андреича  было
видно издалека:  мужчины в  школе всегда  заметнее женщин. Он поймал некоего
сорванца  из  четвертого  или  пятого  класса,  больно   крутил  ему  ухо  и
выговаривал за шалость:
     -Учителей обходить надо. А не тыкаться в них с разбегу головою...
     Мальчишка  вопил  что-то в знак  протеста -  старшеклассники,  стоявшие
рядом, дружно гоготали: как все подростки мира, они  не обнаруживали жалости
к малолетнему товарищу, но радовались нечаянному развлечению.
     -Так  головой ткнулся... Шишка,  наверно,  будет!..-  продолжал  Кузьма
Андреич, потешая старшеклассников и потрафляя их настроению: мужчины-учителя
нередко бывают заодно со старшими против шумной и беспокойной мелкоты, вечно
путающейся под ногами...
     Тут он увидел Ирину Сергеевну и расслабил свою хватку: не отдал еще уха
обидчику,  но  перестал его  выкручивать, а как бы  держал  на  поводке. Ему
сделалось неловко  при ее появлении: женщины тяготеют душой к более раннему,
нежному детскому возрасту и не дают его в обиду.
     -За что вы  его  так?- спросила она.- Так  и оторвать  можно. Пришивать
потом придется.
     -Носятся  как  угорелые,-  проворчал Кузьма  Андреич, но провинившегося
отпустил, и  тот отошел,  ворча про уже  оторванное  ухо и держась  рукой за
раскрасневшуюся ушную раковину.- А вы какими судьбами в наши университеты?
     -Пришла детей смотреть. Они ко мне в поликлинику не ходят.
     -Сами  к  ним пришли? От вас, гляжу,  не  скроешься... Посмотрите их на
предмет здоровья.  Особенно психического.  Так садануть!- снова  пожаловался
он, нащупывая сзади место ушиба.-  Приду домой, посмотрю, что там. Не шишка,
но пятно будет... Ненормальный какой-то.
     -Все   дети  такие,-  сказала  Ирина  Сергеевна.-  Вы  этого  разве  не
проходили?
     -Почему? Бывают  и  спокойные...- Он  обернулся  в  поисках  подходящей
иллюстрации.-  Семка   Квасов,   например...   Где   он?-   спросил   он   у
великовозрастных шалопаев.
     -В  классе остался,-  не без ехидства  отвечали те.- К следующему уроку
готовится.
     -Вот таких смотреть и нужно,-  вполголоса  заметила  Ирина Сергеевна, и
старшеклассники,  несмотря на принятые ею  меры предосторожности, услышали и
загоготали.
     -Вы больше  при них распространяйтесь,-  выговорил ей Кузьма  Андреич.-
Ну-ка,  ребята,  валите  отседова...- Те подчинились - не сразу,  неохотно и
только из мужской солидарности:  решили,  что учителю нужно посекретничать с
пришедшей докторшей: - Вам к медсестре идти надо,- сказал он ей, вместо всех
секретов.- К Галине Михайловне. Кабинет у нее на втором этаже.
     -А как живете вообще, Кузьма Андреич?..
     Ее  разобрало  кокетство:  неприступные на  вид мужчины  часто вызывают
такое желание, а Кузьма Андреич был сама строгость и воздержание.
     -Да так...- неопределенно протянул он:- Перебиваемся с хлеба на квас. С
кулька  в рогожку. Вечером  идти некуда... Скоро в областной театр поедем, в
оперный, но и  там - не столько оперу  будешь слушать, сколько по головам их
считать и призывать к порядку.
     -К каменной бабе не ходили больше?
     -С  лета? Не был ни разу. Сейчас  ее, наверно, снегом занесло...  Я  ее
сюда хотел привезти, в школьном дворе поставить...
     -И что же?..- но Ирина Сергеевна не дождалась ответа, потому что Кузьма
Андреич увидел приближающуюся к ним женщину лет сорока пяти (самое  малое) и
смолк: чтоб продолжить разговор уже в ее присутствии.
     -О   чем  разговариваете?-   спросила  она   и   с   недоброжелательной
приветливостью оглядела с  головы до ног гостью, не предусмотренную школьным
расписанием.- Мамаша чья-нибудь?
     -Наша докторша  детская. Пришла обход  сделать...- и учителя обменялись
взглядами: он - ободряющим, успокаивающим, она - недоверчивым и недоуменным:
"Мол,  ты-то  какое  имеешь к этому  отношение?"- Это завуч  наш,  Валентина
Егоровна,- представил он Ирине  Сергеевне  собеседницу, с  приходом  которой
лишился строгости и неприступности и заметно стушевался.-  Математику  у нас
преподает... А я литературу российскую,- прибавил он в конспиративных целях:
мы-де не знаем друг друга и прежде никогда не встречались.
     -Не   только   математику,-    неуживчиво   уточнила   та.-    Еще    и
обществоведение...
     Лицо  этой  женщины  состояло  из  углов,  тупых и острых, а тело  - из
плоскостей,  прямых  и  отвесных,  которые не  стояли  на  месте,  а были  в
постоянном движении (так что  математик,  если  б  взялся  за такую  работу,
должен  был бы описывать  ее не  только геометрическими  фигурами, но  еще и
прямыми и обратными пропорциями).
     -О каменной бабе говорили,- сказал  Кузьма Андреич.- О том, что я хотел
ее на школьном дворе поставить.
     -Был такой разговор,- признала она.- Слава  богу, что не сделали. Пусть
стоит, где стояла...
     На  Ирину  Сергеевну  нашел  тут  дух спорщика  -  или  же  она  успела
проникнуться сочувствием  к своему каменному  двойнику, заблудившемуся среди
степей и мерзнущему сейчас, по пояс или по грудь в снегу, в  белом, никем не
меренном пространстве:
     -Почему? Можно было б и поставить.
     -А откуда вы,  собственно, о ней  знаете?- спросила, что называется,  в
лоб Валентина Егоровна, и Кузьма Андреич начал из-за ее спины подавать Ирине
Сергеевне красноречивые сигналы о помощи.
     -Ходила смотреть с пациентами,- сказала докторша.-  А им Кузьма Андреич
показывал,- и он  остался доволен ее ответом и мысленно поставил ей  пятерку
по поведению...
     -Он  всем  ее показывает,- проворчала  Валентина  Егоровна: ревнуя его,
кажется, к степному истукану.- Не поставили, потому что она голая. Неодетая,
я имею в виду.
     -Так там не видно  уже  ничего. Все  ветром сдуло,- вступился  за  свою
каменную протеже Кузьма Андреич, но завуч была непреклонна:
     -Воображение  дорисует. Им  хоть  палку  посреди  двора  воткни  -  они
остальное додумают.
     -Можно  было  б  и  одеть,-  предложила  Ирина  Сергеевна.-  В  сарафан
какой-нибудь...
     Шутка ее  была совершенно  беззлобна, но Валентина  Егоровна  поняла ее
превратно:  как насмешку  над собой,  хотя  для  этого у нее  не было  ровно
никаких оснований.
     -Тогда это будет пугало!- отрезала она.- А мы  тут огорода не держим!..
Все равно  сдерут,- прибавила она уже  не  столь враждебно.- Или  будут  под
платье подглядывать... Ты знаешь, что сегодня учительский совет?- обратилась
она к  Кузьме Андреичу: таким  тоном,  будто тот только и думал  о том, чтоб
сбежать куда-нибудь с Ириной Сергеевной.
     -Помню, конечно.
     -Не опаздывай.  Важные вопросы поставили...- и ушла, унося с собой свой
крест  или   иную,   по   неграмотности   неизвестную   нам   геометрическую
конструкцию...
     -Начальство  сердится,-  заключил  Кузьма  Андреич.-  Сейчас  всем  пар
наставит. Хотя  я в этом классе руководителем...  Не хотите  в театр  с нами
пойти?- не подумавши, предложил он.
     -Боюсь, не к месту там буду... Что за спектакль?
     -"Пиковая дама". По  Пушкину... Может быть, и  так,-  согласился он  по
непродолжительном размышлении.- В следующий раз как-нибудь.
     -Когда пиковой  дамы не  будет?..- но тут прозвенел  звонок,  и  Кузьма
Андреич, засобиравшись на урок, не расслышал ее слов и  не оценил их лукавой
двусмысленности...
     Школьную  медсестру  Галину  Михайловну она нашла в кабинете. Медсестру
никто не предупредил, и она вконец оробела и растерялась, когда она вошла, а
когда представилась, у нее даже затряслись руки, и она бесцельно засуетилась
возле стеклянного шкафа и процедурного столика.
     -Да вы не беспокойтесь,- ободрила ее Ирина Сергеевна.- Я вас не стесню.
И  делать вам  ничего не надо. Мне сюда детей пришлют...- Она договорилась с
учительницей пения (для которой чем  меньше было саботажников на уроке,  тем
лучше), что  она будет  направлять  к  ней учеников, выбивающихся  из общего
хора,  и  в коридоре  ее  ждали  уже два сорванца:  судя  по  виду, лишенные
певческого таланта, но зато наделенные даром срывать уроки эстетики.
     -Они к вам в поликлинику не идут?- Галина Михайловна справилась с собой
и посмотрела на нее уже не трусливо, но испытующе:  как бы оценивая ситуацию
наново  и не зная,  к какому прибиться берегу. Всякое новое дело, даже самое
простое, требует разъяснений, и Ирина Сергеевна  еще раз терпеливо объяснила
ей, почему пришла  в школу, хотя для  приема существует кабинет поликлиники.
Медсестра  слушала невнимательно, думала  о своем  и,  пока  Ирина Сергеевна
смотрела присланных ей удальцов, исподтишка ее разглядывала - сама же сидела
без дела и без всякого движения, будто подглядывание это и было ее настоящей
целью.
     Ирина Сергеевна  попыталась привлечь  ее к делу, стала  расспрашивать о
школьниках, но  она помалкивала,  и временами Ирине Сергеевне казалось даже,
что  она  на нее в претензии или в  обиде. Тогда она решила сделать перерыв:
чтоб познакомиться с ней поближе и попытаться выяснить причину такого к себе
отношения.
     Галине Михайловне было лет  сорок семь - сорок восемь. Прежде  она была
безусловно красива или привлекательна: еще и теперь щеки ее сохраняли пухлое
воспоминание   о   молодости,  а   лицо  кокетливо  обрамлялось  золотистыми
кудряшками, но это были  остатки былой роскоши: сама мятая припухлость могла
обернуться скрытой отечностью, и Ирина  Сергеевна даже предположила, что она
пьет: это могло быть скрытой причиной и тайной пружиной всего ее поведения.
     -Как  вам живется здесь?- Ирина  Сергеевна отпустила на волю очереднего
пациента и, не  торопясь вызывать следующего,  поглядела на  собеседницу: ей
показалось вдруг, что они давно знакомы.
     -Работаю, как все.
     -Хорошо к вам относятся?
     Галина Михайловна удивилась вопросу, взглянула с недоумением.
     -Да вроде.
     -А  то я  думала  вас  к  себе в поликлинику  позвать.  У меня сестры в
кабинете нет и никак найти не могут.
     -Это  вряд ли.  Нехорошо с  мужем в одном  учреждении работать.  И  так
хватает...
     Ирина Сергеевна не успела даже насторожиться - до того была в этот день
беспечна:
     -А кто ваш муж?
     -Иван Александрович... Не знали разве?..- и поглядела уже в открытую на
обомлевшую Ирину Сергеевну...
     Столбняк,  нашедший при этих последних словах на бедную  докторшу,  был
красноречивее любых слов, и  Галина  Михайловна, считавшая до сих  пор Ирину
Сергеевну наглой и  бесцеремонной нахалкой  и  воительницей, пришедшей сюда,
чтобы увидеть,  оценить и вконец  уничтожить соперницу (у  страха ведь глаза
велики -  равно как и у ненависти), теперь  изменила свое  мнение и при виде
испытываемых тою мук немного смягчилась  - но не в такой степени, чтоб еще с
ней и сдружиться.
     -Об этом все знают... Мне в голову не пришло, что вам неизвестно...
     Теперь и  Ирина  Сергеевна,  хоть  и была, как говорят  врачи,  в шоке,
уразумела причину первоначальной  робости и  отчужденности этой женщины:  та
безусловно знала о  ее связи  с мужем. Галина Михайловна прочла на ее лице и
эти сомнения тоже и подтвердила их:
     -Я  с  вами давно  поговорить  хотела...  Но потом  раздумала: будь что
будет...- На лице ее появилось тут скупое,  сухое и едкое выражение - своего
рода  нравственная  оскомина, набитая  последними и далеко  не  первыми в ее
семейной жизни неприятностями.- Но вы сами ко мне  пришли...- Она все еще не
верила, что Ирина Сергеевна угодила к ней случайно.- Вы вправду не знали?
     -Нет, откуда?!.- отчаянно пробормотала та.
     Действительно  -  откуда? Она  была  нелюбопытна  и, пока  не сошлась с
Иваном Александровичем, знала  про его  жену только то, что она медсестра, а
бывшая  или  работающая,  этим  не  интересовалась;  потом  же,   когда  они
сблизились, тема эта стала для нее запретна: она хоть и  думала  каждый день
об этой  женщине,  но  у  нее не поворачивался  язык  спросить его или  кого
другого о  ней как о  живом,  реальном человеке. Ирина Сергеевна  вообще  бы
предпочла, чтоб она оставалась бесплотной, чтоб ее  нельзя было встретить на
улице: некая  тень или абстракция - хранительница очага, мать его  детей, но
не  более  этого.  Это была  трусость, за нее надо было платить, но  она  не
думала, что с такими пенями и процентами...
     Галина Михайловна  угадывала ее  чувства, но не собиралась входить в ее
положение: уж очень сердита была на мужа.
     -Я знаю, у вас с Иваном роман,-  сухо поведала она.- Вы даже Новый  год
вместе встречали...- и поглядела на нее в поисках истины. Натужное  молчание
Ирины  Сергеевны подтвердило худшие ее  опасения, и она заметно упала духом,
но  нашла  в  себе  силы  взглянуть на  дело  с  иного конца  и даже сказала
любезность:- Вы,  смотрю, хорошо на него влияете.  Сколько раз я просила его
наладить  отношения  с Иваном Герасимычем... Он обоих  вас позвал?- спросила
она затем, и Ирина Сергеевна, почувствовавшая опасность  уже  не для себя, а
для Ивана Герасимыча, поспешила ее разуверить:
     -Нет. Звали только меня. Иван Александрович сам пришел, своим ходом...
     Галина Михайловна молча выслушала это, на сей раз  поверила и перестала
плохо думать о хирурге, который ни за что  на свете  не пригласил  бы к себе
кого-нибудь - тем  более Ивана Александровича - с любовницей при живой жене,
которую давно знал, хотя и не дружил с ними домами...
     -Тогда ясно все...- и  поглядела с  откровенностью на Ирину Сергеевну -
теперь той пришел черед прятать глаза, теряться и глядеть мимо: будто она не
знала  школьного  урока.-  Вам надо  как-то  определиться...  Выяснить  свои
отношения... Если хочет, пусть уходит,  я держаться за  него не буду... Хотя
куда он  пойдет  от детей,  которых  единственно  на свете  любит?..-  и, не
отвечая на  риторический вопрос  свой, начала  наводить  порядок на  рабочем
столе,  давая  этим  понять  Ирине  Сергеевне,  что  настало  время  кончать
неурочный осмотр, и становясь на глазах  с каждой минутой все суше, строже и
неприветливее...
     Такого унижения Ирина  Сергеевна никогда в жизни не  испытывала. У нее,
правда,  и не  было  еще  никогда  столь далеко зашедшего романа  с  женатым
мужчиною.  23  После  этой  крайне неприятной для себя  встречи  она  решила
порвать с  Иваном Александровичем, хотя и не знала еще, как это сделать. Она
знала:   из  опыта   ли,   или   из   женского  предчувствия  -  что  обычно
предпринимаемые с этой целью действия: шумные сцены, слезы и объяснения - не
приносят  желаемых  результатов, но  только  раскачивают  маятник  страстей,
толкающий  нас  от любви к  ненависти  и обратно.  Любовь признает лишь свою
ровню  и  сражается  только  на своем  поле. Сторонние  соображения, внешние
угрозы и предупреждения для  нее неубедительны:  если  она кого и боится, то
только   измены  и  предательства  в  собственных   рядах  -   предпочтения,
оказываемого сопернику: ревность  - ее слабое место, и клин вышибают клином.
Она решила  поэтому  прикинуться  ветреной,  переменчивой  и  даже  порочной
женщиной, сменившей, из одной лишь  прихоти, своего любовника, и чуть ли  не
Наталью  Ефремовну взяла  себе в пример - у каждого из нас могут  быть такие
временные  ослепления  и  помрачения  рассудка.  Приняв  это  решение,  она,
сославшись на независящие  от  нее  обстоятельства,  прекратила  встречи  во
флигеле  и  стала  ждать  обстоятельств,  удобных  для   приготовленного  ею
розыгрыша.
     Такой случай вскоре представился.
     В   больнице  устраивались  учения  по   гражданской  обороне.  Занятия
проводились  раз или  два в  год -  в зависимости от  предписаний  области и
положения  дел  в мировой политике.  Все  медицинские  работники  молодого и
среднего  возраста  должны были "показать подготовленность к оказанию помощи
пострадавшим в условиях  массового  поражения" - так были изложены  задачи в
спущенном сверху документе. В больнице  развертывали фронтовой  госпиталь  и
члены комиссии измеряли, с часами в руках, скорость наложения шин и повязок,
комплектность противогазов и противочумных костюмов,  проверяли правильность
применения   искусственного   дыхания   и   возбуждения  угасшей   сердечной
деятельности,  и прочее, и  прочее. Увенчивали этот грандиозный театр боевых
действий  лыжный бросок  зимой  и кросс  по  пересеченной  местности  летом:
предполагалось, что в условиях применения  нового оружия скорость бега  тоже
будет иметь немалое значение. Пятикилометровая лыжня вела через большое поле
на окраину леса, к охотничьему домику, где  сидела судейская  коллегия и где
участников соревнований  ждали огонь, еда и выпивка, - учения  здесь  плавно
переходили   в   пирушку,  а   полезное  сочеталось  с  приятным:  к  общему
удовлетворению  участников.  В этой-то атмосфере  всенародно  разыгрываемого
Апокалипсиса Ирина Сергеевна и решила раскрыть свои обманные, меченые карты.
В этот  раз народу было на редкость много: приехали фельдшера и медсестры из
дальних и ближних медпунктов, да  и  в  самом  Петровском объявились средние
медицинские  работники  и  даже  доктора,  о   существовании  которых  Ирина
Сергеевна,  в силу  своей  домоседливости, мало что знала. Уже на  врачебных
занятиях,  перевязывая  детей, которые тоже участвовали  в  представлении  и
охотно  притворялись   тяжелоранеными,  она,  словно   получив  долгожданную
свободу, с любопытством поглядывала  на мужчин молодого и среднего возраста,
выбирая,  с  кем  из  них сыграть роль непостоянной  и падкой  на  увлечения
женщины. Все были, однако,  чересчур  заняты военной  игрой и лица  их  были
затянуты  марлевыми  масками:  обнаруживать в  таких  условиях  новоявленные
порочные  наклонности было бы, во-первых,  непросто, во-вторых,  не  слишком
убедительно. Помог ей, нежданно-негаданно, Самсонов из Анютина, который тоже
- почему, никто  не знал - явился на учения: прежде никогда не удостаивал их
присутствия. Он сбрил бороду,  помолодел, не  смахивал больше на  вороватого
мужика,  но по-прежнему  не  был похож  на доктора: скорее  -  на  скромного
мастерового  или тихого рецидивиста, недавно вышедшего  из мест заключения и
по этой причине принарядившегося. В самих  занятиях:  то есть в  перевязках,
измерении пульса и прочей белиберде - он не участвовал: стоял в  стороне как
бы  в роли  бокового судьи или  добавочного хронометриста, но  в лыжи влез с
превеликим  удовольствием:  будто  дома  был  лишен  такой  возможности.  Он
подождал  Ирину  Сергеевну, которая шла  в  его  сторону  и как раз решалась
прибегнуть к  его  помощи.  Она догнала его, не подумав,  что  флиртовать на
бегу, наверно, всего труднее.
     -Не стояли, небось, никогда на лыжах?.. Он пригнулся, опершись о лыжные
палки: в другом, не  в том, что  в прошлый раз,  более  приличном тулупе и в
пушистой ушанке - из волка или из сибирской лайки.
     -Почему? Приходилось...  Ирина Сергеевна,  давно не  практиковавшаяся в
этом виде спорта  (равно  как  и  во  многих  других тоже),  возмещала  свою
растренированность обычно свойственным ей усердием и, хотя и промахивалась в
ходьбе и  часто съезжала с  лыжни, но передвигалась в целом весьма проворно.
Он уступил ей след, сам побежал по рыхлой целине.
     -Там  же  неудобно?  -А  мы  иначе  не  привыкши,-  бойко  отвечал  он,
размашисто взрывая и  бороздя  сугробы.-  Думаете,  вам  кто  в  лесу  лыжню
протопчет?.. Не дождетесь этого... Лыжи только узкие - проваливаются. У меня
дома  снегоступы широкие,  на  них  и  по  воде  ходить можно...  Хотя я  не
пробовал, конечно...
     Они обогнали  одного бегуна, другого и со  стороны представляли  собой,
наверно, парочку, стремящуюся  убежать  от соперников и от всех других тоже.
Ирина Сергеевна, хоть и готова  была к  афишированию нового увлечения, но не
хотела  слишком   выделяться   на  беговом   поле:   в   ней  не  было  того
состязательного  азарта,  который  так  необходим  во  всяком  соревновании.
-Давайте притормозим слегка,-  попросила она.- Дух захватывает.  -Потому что
ружья нет,- объяснил он.- Оно уравновешивает и легкие расправляет. Надо было
взять.  Я  зайца здесь видел,- прилгнул  он, потому что горазд был врать.- И
вам бы пошло.
     -Винтовка?
     -Ну  да. Занятия-то военные.- Он  и в прошлый раз  говорил об этом: ему
нравились амазонки.- А как вы, Ирина Сергевна, время проводите? У вас тут ни
охоты нет,  ни  рыбалки... Или сидите все-таки  на  берегу,  поуживаете? Нет
здесь  ничего: я  пробовал. Пескарь идет,  иногда  голавль -  счастье, когда
щучка  улыбнется.  Я  верши ставлю, ухожу:  некогда  на  берегу сидеть,  рот
разевать, я прежде всего - охотник.
     -Для другого и времени нет?
     -Почему?  На  все  время  находится.   Не  нужно  только  чем  не  надо
заниматься. На работу, например, ходить. Лучше уж жить  при ней  совсем... А
вы свою работу любите?
     -Люблю, конечно.
     Он кивнул с уважением, хотя это плохо вязалось с тем, что он только что
сказал.
     -У вас  другое дело -  дети. Я их боюсь  до смерти. Лечить -  я  имею в
виду.  Так-то -  пожалуйста. Вертятся во дворе  с утра до вечера.  На  охоту
просятся. А я  не  беру их. Подстрелишь  еще кого-нибудь -  потом  хлопот не
оберешься. Они  ж не слушаются ни черта, носятся  как угорелые.  Взрослые  -
другое дело, возьму. Если заплатят, конечно.
     -А взрослых лечить не беретесь?
     -А  что их  лечить? Дашь  совет: примочку приложить  или,  случай  если
сложный,  компресс поставить... Зачем для этого на работу ходить? Я за это и
денег не беру... А у нас вообще болеть не любят.
     -Как это?
     -Да вот так. Без этого обходятся. А вы очень симпатичная женщина, Ирина
Сергевна. Особенно когда на лыжах ходите.
     -Почему?
     -Так. У вас замах есть, а это в женщине главное. Оно и мужику нужно, но
женщине  вдвойне. Всякая  настоящая женщина должна  мужика за пояс заткнуть.
Своим размахом...
     Они въехали  в  небольшой  перелесок, к которому притулилась засыпанная
снегом  деревушка. Рощица  была  когда-то высажена  среди  степи: как  место
гулянья молодежи, требующее затенения, - или же скрывала под собой кладбище,
тоже нуждающееся  в зеленой кровле над могилами. Голые деревья сейчас ничего
не  затеняли  и  лишь темнели на белом  поле,  но  все же создавали  иллюзию
защищенности от чужих глаз, декорацию уединенности. Самсонов остановился.
     -Дайте посмотреть на вас. Я же из-за вас сюда приехал... Соскучился...
     Ирине  Сергеевне сделалось неловко:  хотя все  складывалось как  нельзя
лучше и зверь сам бежал на охотника.
     -Вы ж говорите, я на бегу лучше?
     -Это  смотреть  если,  а как на бегу  схватишься?..-  и  с  неожиданной
легкостью и гибкостью обнял ее, прижал к молодому деревцу.
     -И все?- с укором спросила она: имея в виду, что он перегибает палку, а
он понял  ее по-своему и превратно - у него был свой, как говорят психологи,
комплекс неполноценности:
     -Что  не  целуюсь? Щербатый  -  поэтому.  Неудобно...  Надо  будет зубы
вставить, в область съездить... Ради такого знакомства.
     -Что ж вы умеете тогда?- все еще неловко спросила она, высвобождаясь из
его объятий, - он этому не препятствовал, посчитав, что она достаточно долго
была в его руках для первого разу.
     -Все остальное - пожалуйста... Бабы не жалуются...
     -Ну, Валентин Парфеныч!- только и покачала головой она.
     -Вы и как звать меня помните!- удивился  он.- А я  сразу  увидел: я вам
понравился.
     -Сказали, что я хорошая слишком, чтоб за мной ухлестывать?
     -Пирогов  передал? Было  такое дело. Ну  и память у  вас... Когда  ж он
успел сказать это?
     Она предпочла не отвечать на этот вопрос.
     -Теперь передумали?
     -Да нет...- Он потупился: она  заставляла его  напрягать ум, и это было
для  него  ново  и непривычно в отношениях с женщинами.-  Хорошие тоже ласку
любят. Что обделять их?
     -Вы еще и ласковый?
     -Случается...  Как живую тварь не пригреть?..- и попытался снова обнять
ее,  но она отстранилась уже решительнее: он  был живописен со стороны и мог
нравиться   на   расстоянии,   но   вблизи   терял   большую   часть   своей
притягательности.
     -Пошли... А то люди смотрят...
     Действительно, некогда обставленные ими, а теперь догнавшие их  лыжники
глядели  на  них  с  определенного рода  любопытством,  и  Ирина  Сергеевна,
поначалу этого желавшая, теперь, когда добилась своего, по привычке струсила
и забила отбой и тревогу.
     -А пусть  смотрят -  жалко, что ли?..- сказал он, но побежал за  ней по
лыжне, соблюдая необходимую дистанцию...
     В  охотничьей  сторожке  все  было  готово  к   приему  приближающегося
пелотона. Пирогов с Тимошей, сиречь  Тимофеем Фроловичем,  успели пропустить
по стаканчику  и пребывали в  неопределенности,  вызванной малым количеством
выпитого.   Раиса   Петровна,  супруга  генерала,  руководившего  маневрами,
перенимала у  него бразды  правления.  Она дожаривала  куски  мяса,  которые
заготовила дома: отбила и обсыпала их специями и панировкой. Ирина Сергеевна
попала-таки на  званый обед, от которого  так  долго отказывалась, и  должна
была  теперь  вести  себя сообразно обстоятельствам.  Ее кавалер не очень им
соответствовал и был похож на муху, угодившую во взбитые сливки общества.
     -Здрасьте, кого  не  видел!..- сказал он,  войдя в теплую избу и бросив
тулуп с ушанкой в угол, затем принюхался с видом знатока:- Откуда мясо?..
     Они  пришли на финиш  не первыми:  их опередили Лариса  и Анфиса  - обе
неплохие девки,  но сплетницы.  Они были с административного первого  этажа:
Лариса работала в бухгалтерии, Анфиса в отделе кадров - обе были накоротке с
главным  и  считали себя вправе рассказывать ему о  сотрудниках.  Обе, кроме
того,  руководствовались   в   своих  поступках  тем,   что  можно   назвать
платонической ревностью: не будучи сами близки с Иваном Александровичем, они
старались  не допустить к нему возможных претенденток на его сердце, которое
в данную минуту представлялось им незанятым.
     Пирогов как-то странно поглядел на обоих вошедших.
     -Из санэпидотдела,- отвечал  он глухим,  будто  надсаженным,  голосом.-
Таська  где-то  конфисковала...-  Он  был  сердит,  горел  желанием  уязвить
пришедших  и потому разглашал тайны,  которые  бы в  другое время раскрывать
поостерегся: Таисия не одобрила бы его откровенности.- А что: пахнет не так?
     -Почему? Пахнет как раз  подходяще. Не магазинное. Поэтому и спрашиваю.
Я думал, подстрелили кого,- не подозревая ничего дурного,  спросил Самсонов,
садясь между Ириной Сергеевной и Тимофеем Фроловичем.
     Боевой генерал удивился:
     -В ходе боевых действий?
     Теперь  изумился  Самсонов:  наслушавшись  от постояльцев  всякого,  он
допускал возможность каннибализма, но не до такой же степени.
     -Нет, я имел в виду зверя какого-нибудь. Животное.
     -Кого тут подстрелишь?- протянул генерал: он не был знаком с Валентином
Парфенычем и не знал, как к нему относиться.- Ворону если только.
     -Почему?- не  согласился тот.- Можно и зайца. Я видел одного сегодня...
А можно, на худой конец, и ворону. Не пробовали?
     Тимофей  Фролович   был  шокирован  этим  не  меньше,  чем  Самсонов  -
предположением о людоедстве:
     -Вороной, пожалуй, всех не накормишь,-  и отвернулся от него, выведя из
его неуместных и легкомысленных речей, что с ним  можно не считаться.- Давай
мясо твое,-  сказал  он жене.- Что ты его  маринуешь? И  вправду решат,  что
воронье...
     Раиса Петровна по-прежнему  не теряла надежд ввести Ирину  Сергеевну  в
круг своих ближайших друзей и  знакомых и была готова пожертвовать для этого
Галиной  Михайловной,  с  которой у  нее  (как  и  со  многими  другими)  не
складывались отношения.
     -Боюсь, недоперчила,- скокетничала она,  радуясь, что  ей дали  слово.-
Попробуй,  Ирина,  ты  в  этом  понимаешь...- После  известных  событий  она
испытывала к Ирине Сергеевне род трепетного уважения и считала ее едва ли не
ходячей энциклопедией, сведущей во всех отраслях знания, но муж,  не знавший
подоплеки ее чувств, грубо прервал ее:
     -Перчишь   ты   всегда  больше,   чем   нужно.   Чего-чего,   а   перцу
перекладываешь.
     -Надеется на  что-то,- сказал Иван Александрович.- На перец они  сильно
рассчитывают.- Это была шутка с  его стороны, но  Тимофей  Фролович оказался
прям и неподвластен юмору - как и подобает отставному генералу.
     -И  напрасно  делает!  Все,  кончен  бал,  можно  пускать  в  расход  -
рассчитывать больше не на что. Выпьем лучше. Хотя и это уже нельзя - поперек
горла иной раз встает и  в желудке застревает.  Всему  свой черед: и есть, и
пить, и любить надо вовремя.
     Раиса Петровна попыталась исправить впечатление от его слов, не слишком
для нее лестных:
     -Сколько я тебя знаю, ты всегда поесть любил больше всего на свете,- но
генерал не знал пощады в этот день, отданный войне и армии.
     -Так ты меня  сколько времени  знаешь? Мы с тобой когда  познакомились?
Когда мне пятьдесят стукнуло?..
     Ирина Сергеевна тут  принагнулась, Иван Александрович метнул досадливый
взгляд на прямодушного вояку, а  Раиса  Петровна, словно  почувствовав с  их
стороны негласную поддержку,  восстала, хоть и не  без робости, против мужа,
попыталась защитить свое имя от незаслуженных посягательств:
     -Мне  тогда  двадцать  восемь  было!-   на  что  он  резонно  возразил,
заканчивая неумолимый счет времени:
     -А  теперь  тебе  пятьдесят. Так  что считай  давай.  Если  в школе  не
научилась.
     -А что еще остается?- кисло согласилась она и  оглядела с грустью столь
любовно приготовленные ею ромштексы.
     -Как  бежалось  вам?- не без яду  в голосе спросил Иван  Александрович,
тоже  пятидесятилетний, у новоприбывших: ему не  терпелось  узнать  правду о
лыжной гонке.- Будете?- спросил он Тимошу, показывая ему бутылку.
     -А почему нет?
     -Да уж не знаю: послушал тут вас.
     -Не всему  верь,  что  за столом говорится.-  Генерал  показал пальцем,
сколько нужно налить, чтоб и волки в душе были сыты, и овцы в желудке целы.
     -Хорошо прошлись,- отвечал Самсонов Пирогову.- Упали, правда, пару раз.
Друг на друга. Поскользнулись. Мази  неправильно подобрали. Как смажешь, так
и поедешь - оно недаром говорится.
     -Тебя надо было позвать,- с досадой  сказал Пирогов.-  Ты у нас великий
специалист - лыжи навострять да удочки сматывать.
     -Я мазями не пользуюсь,- возразил Самсонов, неспособный к  двоемыслию и
иносказанию.- Жиром натираю. Лучше всего - кабаньим.
     -Тебе лучше знать. У нас вот  нет такого... Так кто ж на кого упал - а,
Ирина Сергевна?..
     Иван Александрович перестал, видно, управлять собой - раз сказал такое.
Лариса с  Анфисой  притихли, недоумевая  и начиная догадываться  об истинном
положении вещей. Ирина Сергеевна вынуждена была возмутиться:
     -Что  вы говорите  такое, Иван Александрович?..  Послушать  - обидеться
можно!..- Больше всего на  свете она не  любила становиться  яблоком раздора
враждующих из-за нее мужчин и  пресекала такие ссоры в самом их  зарождении.
Но  соперничество Ивана Александровича с Валентином Парфенычем  не произвело
на  нее  серьезного впечатления, и голос  ее прозвучал поэтому  неискренне и
лицемерно.  Пирогова это  разозлило всего больше: в самом  тоне ее слышалось
неуважение - он не знал, что за муха ее укусила.
     Военачальник между тем стал на ее сторону:
     -И правда... Ты что-то не то говоришь... Народ же кругом...
     Он имел в  виду участников  пробега, только что закончивших дистанцию и
ввалившихся гурьбой в нагретое  помещение:  сообща было легче и  по маршруту
идти,  и  предстать  перед  лицом начальства.  Все  почувствовали  неладное:
главный врач был сердит и остальные не в своей тарелке - но недолго над этим
раздумывали  и,  после недолгого промедления,  дружно  расселись по  лавкам.
Раиса Петровна попыталась еще раз спасти положение.
     -Рассаживайтесь,   ребята!  Настоящих  тарелок   нет,   но  я  бумажные
заготовила. На рынке  в области  купила,-  объяснила  она  хмурому Пирогову,
который вовсе не это хотел знать и не этим интересовался.- Мясо зато каждому
достанется, а это главное. И выпить есть что - так ведь, Тимофей Фролович?
     -Никогда интендантом не  был,- отрезал тот, но она  не смутилась и этим
тоже:
     -Есть - вижу, во всяком случае, что  хватит. Вилки с  ножами конечно бы
не  помешали,  но я  вам порежу, а вы  дальше ложками  пользуйтесь. Картошку
будете?..- Общий одобрительный гул был ей ответом, и она  ободрилась.- Я так
и думала: картошка  ни один стол еще не испортила, а  ее у нас, слава  богу,
хватает...
     Она могла говорить так  часами, но бравый генерал посчитал, что она уже
выполнила свой отвлекающий маневр, и остановил ее:
     -Разберутся... Давай выпьем лучше. За что, Иван Александрыч?
     -За  то,  чтоб нас  раньше времени в отставку не  отправляли,-  съязвил
Пирогов, и  Лариса с  Анфисой  утвердились  в  худших  своих предположениях,
генерал  же сказал  не  без ехидства (я не  знаю генерала, который не был бы
расположен к злословию):
     -Так вас же  не в  отставку, а в  запас  посылают?  А запас  кармана не
тянет...- и  выпил один, не зовя никого в  компанию, а за ним Пирогов  и все
прочие - одна Ирина Сергеевна не пила: была не в том настроении...
     Самсонов сидел молча, жевал  мясо  и время от  времени  с видом знатока
разглядывал  его жилы: все еще сомневался относительно их происхождения. Жуя
челюстями,  он   столь  же   основательно  молол  умственными   жерновами  и
разглядывал,  что  за мука оттуда  сыплется: связывал  воедино известные ему
факты и соображал, что из этого выходит.  Ирина Сергеевна больше к  нему  не
обращалась.  Валентин  Парфеныч  додумал  и дожевал  свой  кусок,  пришел  к
каким-то не понравившимся ему выводам и встал - явно прежде времени.
     -Надо идти... Пойдешь?- спросил он Ирину Сергеевну. Она оказалась между
двух огней, помешкала, но длилось это недолго:
     -Нет... Посижу пока, Валентин  Парфеныч...- Вражда обоих мужчин приняла
вдруг   настоящий  и   пугающий   ее  характер   -   особенно   со   стороны
стрелка-охотника.
     -Жаль...- Он  поглядел  на  нее с действительным  сожалением.- Пройдусь
пешочком до Анютина.  Сюда четыре часа полем шел - обратно, наверно, столько
же.
     -Сходи, сходи,- поддержал его Пирогов, а Самсонов продолжал, не глядя в
его сторону, но его имея в виду:
     -Тут зайца видел. Жаль, ружья с собой не было... Ладно...- передумал он
среди  общего  безмолвия: сидевшие  за  столом  мало что  поняли  в  скрытой
перебранке,  но  поневоле  к  ней  прислушались.- Здесь  одна  приглашала  -
курятник поправить: надо сходить будет.
     -Пособи,- поддержал его  Пирогов и  в этом начинании тоже.- Все  лучше,
чем с ружьем по лесу шастать. А теперь еще и по городу...
     -Не скажите. Ружье - оно всегда пригодится. Даже в городе...-  Самсонов
косо посмотрел на него, и Пирогов не стал ни поощрять его, ни оспаривать, но
с благоразумием отмолчался.
     Самсонов ушел  -  за  ним  через  некоторое время  и все прочие.  Ирина
Сергеевна дождалась золотой середины, поднялась, решив оставить компанию, но
Иван Александрович властно остановил ее:
     -Останьтесь,  Ирина  Сергевна... Прошу вас!.. Тут один случай  обсудить
надо...- и Ирина Сергеевна  вынуждена была остаться: открытое  неповиновение
сильней бы бросилось  в глаза,  чем образцовое  послушание, а ей не хотелось
уже служить предметом разговоров  и сплетен, быть притчей  во  языцех. После
этого и обе администраторши встали и откланялись: им все стало ясно...
     -Ну и что?- спросил Пирогов, оставшись вдвоем с Ириной Сергеевной.- Что
скажешь?
     -Скажу, что хотела  с тобой расстаться,- нисколько не тушуясь, объявила
она ему.
     -Это понятно. Иначе б не обнималась у  всех на  глазах  с Самсоновым. А
почему?
     Она не стала тянуть с объяснением.
     -Потому  что  с  женой  твоей  познакомилась...-  и  рассказала  ему  о
посещении  петровской  десятилетки.  Он  слушал  не перебивая, мотая  на  ус
услышанное,- сказал только:
     -А мне и словом не заикнулась. Хитрая бестия.
     Это ее не устроило.
     -Все  женщины  таковы,  Иван  Александрыч.  Пора   бы  знать  это.  Как
руководителю женского коллектива.
     -Это  точно,-   согласился   он,   припомнив  ее  собственное  недавнее
поведение.- Ладно, разберемся как-нибудь. Все уладится.
     -Как, Иван?..  Я теперь с тобой, как прежде,  жить не смогу. Она у меня
перед глазами маячить будет.
     -Обойдется,-  повторил он и не нашел ничего лучшего, как предложить:- Я
тут с  собой постель  взял, простыни с  пододеяльником... На  всякий случай.
Жаль, тепло пропадает... Останешься?
     Она не разозлилась даже, а изумилась:
     -Ты постель теперь всегда с собой носишь?.. Нет конечно.
     -Почему?
     -Не хочу.
     -Будешь другого искать? Свободного?
     -А почему нет? Может, найду себе парня порядочного да неженатого.
     -Нет их.  Все разобраны. Жди теперь вторую  очередь... Мучаешь ты меня.
Жениться на тебе, что ли?..
     Она запомнила  ему эту  вторую  очередь, но отложила месть на  будущее,
вслух сказала:
     -Надо еще, чтоб я этого хотела... Зачем? Что это изменит?
     -Как - что? Вместе жить будем.
     -А ты туда, к детям,  бегать  начнешь? Не в одну сторону, так в другую?
Нет,  Иван. Нет  у нас с тобой  выхода...-  До  нее самой  это  дошло только
теперь, и она поразилась открытию. Он же не мог согласиться с ней: мужчины в
таких случаях обнадежены больше женщин.
     -Выход всегда  есть - надо только поискать получше,-  и еще и пошутил:-
Нас  этому учит  партия... Давай устроимся  здесь.  Я думал уже:  лавки надо
сдвинуть. Может, прикинуть?..
     Он не то шутил, не то  вправду взялся за дело, а она поняла его всерьез
и  впервые  поглядела на  него  не как на делового мужика, а  как на чудака,
занявшегося перестановкой мебели в наполовину сгоревшем доме. Пока он двигал
стол, козлы и скамейки,  она оделась в углу и стала  на  пороге. Он  наконец
увидел это, понял, что нет смысла настаивать, молча подчинился...
     Недалеко от дома, в стороне от наезженной лыжни,  стоял Самсонов и ждал
их появления. Пирогов притворился, что не видит его, и он тоже не двинулся с
места: будто не из-за них стоял в засаде.
     -Хорошо у него ружья с  собой нет,- сказал вполголоса Пирогов.- Нашла с
кем роман крутить.
     -Не  я с  ним, а  он  со  мной.  Решил  свое взять.  Во вторую,  как ты
говоришь, очередь...
     Она была несправедлива к Самсонову и знала это, но была сердита на всех
мужчин без исключения и пребывала в настроении, в котором и  отца родного не
пожалеешь -  не  то что Валентина  Парфеныча, оказавшегося  совсем не  таким
простым и безыскусным, каким представлялся поначалу...
     Они дошли до деревушки, где у Ивана  Александровича  во дворе знакомого
хозяина стояли "Жигули", - рядом были следы недавно  отъехавшей генеральской
"Волги" - молча сели в машину и, сумрачные, доехали до Петровского.
     -Конец всему?- поинтересовался он с иронией в лице и в голосе.
     -Не знаю.  Подумаю еще...- и хотя это  выглядело  с ее стороны жестоким
кокетством,  на  деле соответствовало  истине:  она  не  знала  как  быть и,
главное, чего сама  хотела.  Пирогов,  как всякий хороший  доктор,  любивший
определенность  диагнозов и  связанных с  ними  лечебных  мероприятий, пожал
плечами и бросил машину вперед, в неясное ему будущее...
     Ирина Сергеевна долго бы  мялась и мешкала, если бы ее не подтолкнула к
действию  Наталья  Ефремовна  - девушка  во  всех отношениях  незаурядная  и
замечательная. На учения она конечно же не пошла, но раньше всех узнала, что
на  них произошло,-  Ирина Сергеевна припомнила, что она  была  накоротке  с
подругами  с административного этажа: они с ней на всякий случай заигрывали.
На второй или третий день после отражения мнимого атомного нападения Наталья
явилась  к  ней в кабинет, дождалась, когда из  него выйдет посетительница с
ребенком, и повела разговор на самых пронзительных и высоких нотах:
     -Ты в своем уме?! Немедленно порви с ним! Совсем с ума спрыгнула!..
     Ничего необычного в ее рассуждении не было: люди склонны  мыслить таким
образом,  когда  узнают  о  подобных  любовных  историях   (поскольку  и  во
внебрачных связях бывают свои мезальянсы), но в случае с Натальей Ефремовной
еще и казалось, что задели ее лично, перебежали ей дорогу:
     -Какая у вас разница в возрасте?! Двадцать пять или тридцать?!
     -Не знаю. Надо будет в отделе кадров справиться.
     -Совсем рехнулась!- повторила та:  как заклинание и  будто ее позвали к
Ирине Сергеевне в качестве психиатра.- О чем ты  мечтаешь?! Чтоб он от своей
черепахи  ушел, развелся  с  ней в его возрасте?!  Зачем  это  ему?  У  него
квартира трехкомнатная со всеми удобствами, а где с тобой жить прикажешь?! В
хибаре  этой, которую он  достроить  никак не может?  Да там  летом только и
можно  пару недель провести, клубникой  разжиться и на елки снизу поглядеть!
Зимой будешь со спущенными штанами на двор бегать?!
     -Тише  ты!- не выдержала  Ирина  Сергеевна:  та нарочно повышала голос,
чтоб ожидавшие приема мамаши с детьми услышали и  про спущенные штаны, и про
черепаху.- Откуда ты знаешь это все?- невольно вырвалось у нее.
     -Про дачу его?- презрительно переспросила та.- Да кто ж о ней не знает?
Он  же  всех ею  соблазняет... О чем  ты  думаешь вообще? Плывешь просто  по
течению?..- На это Ирина Сергеевна ничего уже не ответила - подошла только к
двери и плотней притиснула ее: чтоб не так слышно было.- Нет, кого бог хочет
наказать, того, правда,  лишает  разума! И спорить  с  тобой не буду! Это  ж
надо! Из всех возможных мужиков выбрала себе самого  неподходящего - и что с
этого получила?! Да ничего, одни помои и неприятности!
     -Тебе-то что?- не утерпела Ирина Сергеевна.
     -Тебя   жалко!-  немедленно   отозвалась   та.-  Надо  же   друг  друга
поддерживать! Ничего! Я тебя  еще  выручу!..-  и не  объясняя,  в  чем будет
заключаться ее выручка  и поддержка, сорвалась  с места и стремительно ушла,
отбивая возмущенную чечетку по дощатому полу поликлиники...
     Она до того разозлила и разгневала Ирину Сергеевну, что та, не  отдавая
себе  отчета  в своих  поступках,  но действуя в  прямом  противоречии с  ее
советами, подошла в тот же день к Ивану Александровичу:
     -Готовь флигель вечером.- Это было сказано ею  резко, почти  мрачно, но
он не стал вдаваться в оттенки ее настроения.
     -Опять передумала?
     -Ничего я не надумала. Может, вдвоем что решим...
     Они  снова  встретились  во   флигеле,  но  прежние   чувства   уже  не
восстанавливались: даже в минуты наибольшей близости Ирина Сергеевна ощущала
в  себе пустоту и отчужденность. Они  почти  не  разговаривали, и, уходя  из
флигеля  санотдела, она снова попросила  у  него  отсрочку,  необходимую для
того, чтоб разобраться в себе и  во всем прочем. На самом деле ей решительно
не хотелось теперь  продолжать отношения  с Иваном Александровичем:  маятник
страстей ушел в противоположную сторону...
     -Как знаешь...-  столь же  решительно отвечал он  и  оставил ее  одну -
разбираться в собственных заморочках...



     Мы  предполагаем, а  жизнь (бог здесь ни при  чем) располагает.  Беда в
том, что врачу не работать  в одиночку, а где  совместный труд, там и  общие
ошибки и заблуждения.
     У Татьянина друга Геннадия, работавшего электриком на молокозаводе, был
знакомый инженер: не прямой, но  косвенный его начальник, недавно приехавший
в Петровское; он очень неудачно,  по его мнению,  здесь устроился и был всем
на свете недоволен. У него заболел сын, и он, имея собственный  опыт общения
с врачами поликлиники, не захотел повторять его с ребенком, но стал наводить
справки, нет ли в этой  дыре какого-нибудь  доктора получше, кому можно было
бы заплатить и  потом быть уверенным, что сына обследуют как положено, а  не
посмотрят у  порога и  не назначат  кальций  с фитином, о которых  в больших
городах и думать  уже  забыли.  Геннадий сказал  ему про Ирину  Сергеевну, а
Татьяна договорилась, через него  же, об условиях осмотра и  взяла  задаток.
Ирина Сергеевна  об этой  стороне  дела  не  знала: ей  сказали только,  что
инженер просит посмотреть больного на дому, а в поликлинику идти не хочет.
     Он жил в другом конце  поселка, и Ирина  Сергеевна битый час добиралась
до него на попутках. Он ждал ее раньше: хоть и не выговорил за опоздание, но
всем своим  видом  показал, что  мог  бы  сделать это. Шестилетнего  сына он
задолго до того уложил в  постель, и тот, пребывая в вынужденном безделии, с
головой ушел в роль больного и  проникся  серьезностью  происходящего. Ирина
Сергеевна устала от езды на перекладных; ей, кроме того, сразу не понравился
отец, который словно снисходил  до  разговора с нею,- из-за  него она начала
относиться с  предубеждением и  к больному,  который не то  подражал  гонору
отца, не то получил его в прямое наследство. Он, казалось, тоже ни во что ее
не ставил, но по-своему: замер от преувеличенного страха, когда она  подсела
к нему, хватал за руки, когда пыталась  его ощупать,  таращил  глаза и ни на
один вопрос толком не ответил,  хотя производил впечатление неглупого и даже
смышленого - только неискреннего и с большими фантазиями.
     У него  были боли в правом нижнем углу живота: кололо, как признался он
в редкую минуту откровенности.
     -Давно болит?
     -Месяц! Будто иголкой сверлит...- и присочинил:- Мне в поликлинике укол
сделали -иголку оставили, и она теперь по телу  ходит...- видно, перенял  от
отца и недоверие к отечественному здравоохранению.
     -Месяц болеть не может.-  Она утратила последнее доверие  к пациенту, к
его  самодеятельному театру,  но,  слава богу, предложила  стационирование.-
Нет, наверно, ничего,- сказала она отцу,-  но зона аппендикулярная и  лучше,
от греха подальше, перестраховаться и лечь в больницу.
     Тут пришла очередь отца - ерничать и выламываться. Он поглядел на нее с
насмешкой и недоверием.
     -Зачем  же  ложиться, если нет ничего?..- Он будто не  слышал того, что
она только что ему сказала.- И что вы можете предложить в больнице вашей?
     Она призвала на помощь все свое благоразумие.
     -То же, что всем. Палату на шесть человек.
     -Чтоб он  заразу  какую-нибудь подхватил  и ваши огольцы,  вдобавок  ко
всему, его вздули?
     -Почему они должны его вздуть?- Она отличалась иной раз тугодумием.
     -Потому  что  у  него всегда этим  кончается...- Мальчишка  перестал на
минуту ломать комедию и трусливо прислушался к отцовским прогнозам.- У  меня
то же самое было, я его прекрасно понимаю...  Слышишь, Нина?..- обратился он
к жене,  будто  та  не  стояла рядом  и не слушала их  разговор.- Предлагают
ложиться, но я думаю, делать этого не надо.
     -А  вдруг?..-  Жена, бледная, худая, неприметная на вид,  была толковей
его  и,  несмотря  на  хрупкость,  тверже стояла  на этой  земле, но  не она
принимала  здесь  решения:  муж  хоть  и  отдавал ей  должное,  но  поступал
по-своему.
     -Зачем?.. Если нет ничего?-  повторил  он  с  издевкой полюбившуюся ему
фразу: ловя Ирину Сергеевну на слове. Она не  стала с ним спорить: осмотрела
еще раз злополучный живот, попробовала его пощупать, но мальчишка вцепился в
руку, будто  она  была вооружена скальпелем,  - еще раз предложила больницу,
получила новый отказ и молча пошла в прихожую одеваться.
     Игорь Иванович (так звали  инженера)  ждал,  когда она спросит о второй
части гонорара. Сам он не думал напоминать ей о нем: из  принципа,  согласно
которому каждый должен заботиться о своем  насущном хлебе, и потому еще, что
считал,  что  она не  очень  его  заслужила. Видя,  что  она  ни на  чем  не
настаивает, он смягчился, сбавил тон и даже решил полюбезничать:
     -И как вы работаете тут? В Петровском этом?
     -Так же,  как и везде,-  суховато отвечала она.- Какая  разница вообще,
где работать?
     -Как это?!- поразился и буквально заржал он.- Вы, наверно,  шутите?!. Я
до этого в областном центре работал: тоже не сахар, но по сравнению с этим?!
А я еще воевал там с начальством!
     -Из-за чего?- осведомилась она, хотя не слишком интересовалась этим.
     -Из-за всего! Я их  жалобами допек. Что-что, а писать я умею! С детства
балуюсь...  Сейчас  роман  пишу!-  похвастал  он,  и  в глазах  его  блеснул
незатухающий  огонь  графомана. Жена  при упоминании о романе  потупилась, а
сынишка призадумался.- Хотите, вас туда вставлю?
     -Нет уж, лучше не надо... Напечатают?
     -С  этим  у  нас  трудно.  Правды  не  любят,-  и широко открыл  дверь,
приглашая ее на выход...
     Она бы забыла  о его существовании - тем более что в самом деле решила,
что у ребенка нет ничего серьезного, но через неделю к  ней в комнату  вошла
встревоженная Татьяна:
     -Там инженер  рвет  и мечет! Грозит пасквиль  написать, всех  на чистую
воду  вывести...  Сын  его  плохой  совсем  -  Геннадий  сказал...  Он  тут,
позвать?..
     -Позовите, конечно. Что спрашивать?..
     -Стесняется.
     -Мы ж в Новый год виделись?
     -Это праздник. Тогда другое было...
     Она почти  забыла  предновогоднюю  толчею  в Татьянином  доме:  помнила
только,  что спешила  уйти к Ивану Герасимычу, а  ее не  выпускали. Особенно
старалась приглашенная пара: чуть ли не за руки ее хватала, обещала спрятать
ее шубу, а  под конец заявила, то ли в шутку, то ли всерьез, что пришла лишь
потому, что им обещана была Ирина Сергеевна и они хотели провести вечер в ее
обществе. Геннадий,  пустивший  эту утку,  сидел  в стороне, ни  во  что  не
вмешивался и только  шкодливо посмеивался: был  пьян к этому времени. Сейчас
он держался натянуто и церемонно: отнесся ко второму знакомству с чрезмерной
ответственностью (первое было не в счет, поскольку был сильно выпивши).
     -Что  там? - струхнула  она: в ней,  как  во всяком хорошем враче,  жил
постоянный страх ошибиться.
     -Живот разболелся. Не встает, что ль, совсем и языка лишился.
     -Ну  с  языком  вряд  ли,- не поверила  она,-  сочиняет,  -  но  тут же
засуетилась и заходила по комнате,  думая, что с собой взять  (у нее были на
дому  кой-какие  медикаменты),  и  собираясь  с  мыслями.-  Надо  туда   еще
добраться. Я в прошлый раз час ехала.
     -У меня мотоцикл: сзади место есть - сядете?
     -Через  все Петровское на  мотоцикле трястись?- усомнилась Татьяна,  но
выбора и у нее не было: она была причастна к  делу, и ей тоже отступать было
некуда...
     Ирина Сергеевна понеслась по заснеженному шоссе на двухколесном ревущем
аппарате.  От  страха  за  ребенка и  вызванной им рассеянности и еще  из-за
боязни упасть  на повороте или на  снежной  колдобине, она  плотно обхватила
сзади Геннадия  - сама того не замечая  и занятая иными мыслями: тем, что же
она пропустила в прошлый раз,  что дало сейчас  такую  зловещую картину, а в
том, что последняя имела место, она ни минуты не сомневалась, будто обладала
даром видеть на расстоянии. Она не  замечала, что сжимает Геннадия локтями и
коленями, а  он, чувствуя ее мягкое  и тесное соседство,  сначала отнесся  к
нему естественным образом: то есть из приличия жался и подвигался кпереди, а
потом, напротив, стал отсаживаться кзади; после поездки же встал с мотоцикла
иной, чем сел в  него: взволнованный, ошалевший и строящий относительно  нее
самые буйные, хотя и  безликие еще, планы. Всего  этого она  в  ту минуту не
ухватила и поняла только впоследствии,  подвергнув придирчивому критическому
досмотру  виденное накануне:  у  нее была такая  привычка  отличницы,  перед
сдачей экзамена как бы проглядывающей материал наново...
     Игорь  Иванович  был вне  себя  - и было  из-за  чего:  его можно  было
упрекнуть сейчас только в  том, что он, вместо того чтобы предаваться горю и
грусти,  шумит, как  прежде,  скандалит и  жалуется. Мальчик  был  в тяжелом
состоянии:  бледный,  со  впалыми щеками  и  с  напряженным  животом,  хотя,
конечно,  и с сохранением дара речи, - ему можно было  на расстоянии ставить
диагноз запущенного перитонита: дотронуться до живота он теперь позволял, но
сама рука не поворачивалась мять его и ощупывать.
     -Когда это случилось?- спросила она.
     -С  утра.  Вечером  ничего не  было,-  тоном  пожиже сказал отец, затем
перешел к угрозам:- Вы давайте делайте что-нибудь. А  не так, как  в прошлый
раз: ничего нет, одни выдумки!
     -Я же предлагала вам больницу?
     -С  чем? Ни с  чем?!. Диагноз надо  вовремя ставить!  Вы деньги,  между
прочим, за это взяли!
     -Я у  вас не брала ничего.-  Геннадий в эту  минуту потупился,  а Игорь
Иванович поглядел по очереди на обоих.
     -Значит, другие за вас взяли. Или вы через них.
     -Ничего я  не  брала.- Хоть относительно этого она  была  спокойна.- Ни
сама, ни через кого-либо другого... И какое это имеет сейчас значение?..
     -Как - какое?- взвился он, но в следующую минуту испугался мрачности ее
тона и замер в тягостном ожидании.
     -У вас телефон есть?- неудачно спросила она, задев его больное место.
     -Какой тут  телефон?!- рассвирепел  он.- Я, когда нанимался, ставил это
одним из  условий:  обещали  -  да  только где он?! Там же,  где тринадцатая
зарплата!
     -У соседей есть...
     Геннадий знал эти  места.  Они пошли звонить  Пирогову. Он, слава богу,
был  на месте и вызвался приехать.  Они вернулись к  инженеру. Тот, пока они
отсутствовали, по-мужски ухаживал за больным: поправлял  одеяло  и  подушки,
сдвигал  и раздергивал  шторы, добивался лучшего  освещения - делал, словом,
то,  что  делают  в  таких  случаях  отцы  и что больному  вовсе  не  нужно.
Одновременно он предавался мести, копил зло и выплеснул его наружу, едва они
снова появились в доме:
     -Я уже составил план жалобы! Вы в прошлый раз и карточку как следует не
заполнили!..
     Это был шантаж  с  его стороны: без  вымогательства, но с далеко идущей
войной нервов.
     -Поступайте, как считаете нужным - это ваше право,- размеренно  сказала
она и  тут же, опровергнув себя  же, вскипела:- Что  вы делаете?! Прекратите
сейчас же!..- Это он взялся поить сына с ложечки.
     -Пить ему даю. У него во рту пересохло!
     -Не  лезьте, куда  не просят!  Это  вам  не  романы  писать! Дело знать
надо!..
     Он невольно подчинился ее начальственному окрику  - хотя и с оговорками
и с ворчанием:
     -Вы, я вижу, все знаете. В прошлый раз в особенности.
     -Сейчас главный врач приедет. Если я вас не устраиваю.
     -Подождем. Что делать остается?
     -На работе все в  порядке,- некстати  подсунулся  Геннадий.- Я был  там
сегодня.
     -Да  мне,  знаете,  как-то до фонаря,  что на  работе вашей  делается!-
высокомерно  и сварливо отозвался тот.- Мне здесь хватает!..- Игорь Иванович
мотнул  головой  в сторону  сына, и, хотя он был по-своему  прав  и  его, во
всяком случае, можно было понять, Геннадий опешил  от такой необычной в этих
краях откровенности.
     -Нехорошо он  выразился,- сказал он, когда инженер вышел за чем-то.- До
фонаря...
     -За сына волнуется,- объяснила Ирина Сергеевна.
     -Все равно... Не полагается...- и спросил прочувствованно:- А вы каждый
раз в такие истории попадаете?
     -Не каждый. Через раз.
     -Все равно... Никаких нервов не хватит... Обратно на мотоцикле поедем?
     -Поедем, если возьмете,- без всякой задней мысли согласилась она, и он,
окрыленный  ее согласием, кивнул  и уже  представил себя на железном коне  с
русоволосой, рослой царевной на жестком кожаном крупе...
     Мечтам  его  не суждено было  сбыться. Пирогов  приехал на  "Жигулях" и
одним этим больно  уколол сердце влюбленного: способ и средства передвижения
расставляют  нас по местам не в  одной  только столице. То,  что последовало
далее, подтвердило ревнивые опасения Геннадия...
     Иван Александрович вошел в  сердце инженера, как  входит ключ в  хорошо
смазанный замок, как врезается нож в масло. Ирина Сергеевна предупредила его
о характере и литературных наклонностях отца, и он постарался на  славу: был
само внимание и обходительность.
     -Тут  перитонит, она права,-  как  бы извиняясь,  вкрадчиво  и негромко
сказал он, едва оглядел живот и приложил к нему пальцы: они были короткими и
толстыми, но чувствительными и нежными, как у скрипача или домушника,- Ирина
Сергеевна знала их прикосновение.
     -И что  делать?-  Игорь Иванович  нашел наконец  себе  ровню и забыл на
время свой гнев и склоку.
     -В  область повезем,- отвечал Пирогов с округлой  мягкостью в лице и  в
голосе.- У меня там знакомый в хирургии  - отдам  его в хорошие  руки...- Он
снова  поглядел на  малыша,  как бы оценивая  на  глаз  его  шансы.- Опасно,
конечно, но ничего: думаю, обойдется. Вы говорите, день всего, как состояние
ухудшилось?
     -Вчера еще на ногах был. Смотрел энциклопедию. А что это у него?
     -Сейчас перитонит. А с чего началось, сказать трудно... Сколько времени
это продолжается?
     -Месяц. Он говорил  все время, что у  него игла  там...  Может, правда,
иголка по организму странствует?
     -Это вряд ли...- Пирогов подумал.- А вот рыбья кость, возможно.  Рыбу в
прошлом месяце не ели?
     -Да  кто ж это сейчас  вспомнит?.. Была б жена,  сказала. А я не помню,
что ем...
     -Правда?..- Пирогов,  до  сих пор  относившийся к нему  с  пониманием и
сочувственно, здесь как бы споткнулся и поглядел вопросительно.
     -Было б что помнить,- объяснился тот.- Едим же черт знает что...
     -Это точно,- эхом  откликнулся  Иван  Александрович, которому все стало
ясно.- Одевайте его. Жены так и не будет?
     -Обещалась прийти, если отпросится.
     -Ничего,  нам  Ирина  Сергевна  поможет.-  Пирогов  посмотрел  на  свою
спутницу  особым,  деликатным,   образом,  не  понравившимся  Геннадию,   но
возразить ему было нечем: не он  здесь распоряжался.- Женщины лучше нас  это
умеют,- объяснил  он свое предпочтение.- У  них это в  крови. Мы  всякий раз
что-нибудь  да забудем, а они, как  вы сказали,  все помнят.  Пойду бензином
заправлюсь. Ехать сорок километров - хорошо, что вспомнил.
     -Я  за  бензин  плачу!-  сказал  инженер и, забыв  принципы,  попытался
всучить ему розовую десятку.
     -Не надо.- Иван Александрович  аристократическим жестом отвел его руку,
чем вовсе покорил инженера, который, при всех своих непомерных притязаниях и
амбициях, оставался  человеком  топорным  и  грубо скроенным.-  Оставьте: мы
перед вами виноваты... Сохраните для моего приятеля.
     -Сколько с собой взять?
     -Не  знаю.  Там  разберетесь...  Можете  вообще  не платить -  он и так
сделает.
     -Так он пусть другим делает!-  завелся Игорь  Иванович и пошел за более
крупной  суммой  в  спальню,  а  Иван  Александрович посмотрел  ему вслед  и
переглянулся  с Ириной Сергеевной.  Он словно нарочно не замечал Геннадия, и
тот тоже не смотрел в его сторону, но украдкой ловил каждый его жест, каждое
движение...
     Ирина Сергеевна одела малыша,  снарядила  его в дорогу. К дому подкатил
заправившийся  бензином  Иван  Александрович, и  они  поехали  вчетвером,  с
больным  ребенком,  лежавшим на коленях отца, в областную клинику.  Геннадий
уехал  домой  один - на враз опустевшем и  уже не  столь дорогом  его сердцу
мотоцикле...
     Татьяна не могла понять, отчего он дуется.
     -Про деньги спрашивал,- чтоб  отвязаться от нее и ввести в заблуждение,
сказал он. Она  сообразила,  о чем речь,  и сразу поверила: нас легче  всего
обмануть там,  где у  нас  нечиста  совесть. Взяв в свое  время  аванс,  она
намеревалась  истратить  его на  съестное  и  выложить  на  общий  стол,  но
почему-то до сих пор этого  не сделала. Прежде она с деньгами не связывалась
- тут же черт дернул ее перейти на товарно-денежные отношения.
     -Так прямо и сказал?-  Она осеклась,  но в следующую минуту предприняла
попытку оправдаться:- Так это ж  ты не за  это деньги брал. А за то,  что на
рыбалку  с  ним  ходил  осенью.  Червяков  ему  копал,   целый  день  с  ним
проваландался...
     Действительно,  был  такой случай,  но только  Татьяне  могло  прийти в
голову связать оба события воедино.
     -Он, пожалуй, заплатит,- проворчал Геннадий.- Тот еще гусь.
     -А мне откуда знать? Деньги - они деньги и есть, на них не написано, за
что  они.- Он  смолчал,  не  стал спорить.- Ничего. Разберемся как-нибудь...
Пригласим  обоих.  Раз  это ее  гроши были.  Как считаешь?..-  Геннадию была
безразлична судьба денег  (все равно не ему они доставались), но возможность
провести вечер с Ириной Сергеевной пришлась ему по душе, и он, покобенившись
из приличия,  согласился.- Мужской день скоро? Вот и  пригласим. С  ним тоже
полезно знакомство завести. Раз он такой  влиятельный... Кажется, между ними
есть что-то...
     Геннадий уверился в подозрениях, мелькнувших и у него тоже.
     -С чего ты взяла?- спросил он с неожиданной грубостью.
     -Думаю так. Не зря он с самого начала тут вертелся... А тебе что?
     -Да ничего!..- и ушел явно не в духе. Татьяна не знала, что и подумать,
но  потом  решила, что  дело  в деньгах:  в  последнее время  она  все  чаще
склонялась к этому мнению...
     Операция  прошла успешно.  Была удалена  рыбья  кость, застрявшая возле
аппендикса, проткнувшая кишку и вызвавшая местное и  затем  общее воспаление
брюшины.  Послеоперационный   период   протекал,   однако,   с  осложнениями
нравственного порядка...
     Примерно  через  неделю   после  их   общего  визита  к  больному  Иван
Александрович зашел  к  ней  в  амбулаторию.  Они  не  виделись  с тех  пор,
последнее их  любовное  свидание было  месяцем раньше  - все это время Ирина
Сергеевна не заговаривала о  новой  встрече, и Иван Александрович не заводил
об этом разговора, следуя золотому  правилу,  согласно которому лучше ждать,
чем добиваться и упрашивать.
     -Слушай, возьми  ты этого мальчишку  к себе. Он в клинике не уживается.
Там ничего делать не  надо  - положить только. Можно было б домой отпустить,
но этот чудак и слышать ничего не хочет, пока швы не снимут. Пуганая ворона,
говорят... Возьмешь?
     -Надолго?-  Она обрадовалась  его  приходу:  соскучилась по  нему  - но
выдержала нужный тон и надлежащую осмотрительность.
     -Дня на три на четыре, но у него счет на часы идет.  Лупят его там, что
ли? Отец  говорит,  несовпадение характеров.  У меня,  говорит, то же  самое
было... У тебя палаты свободной нет?
     -Если мой кабинет только.
     -Можешь на три дня уступить?
     -Могу, конечно. Что для главного врача не сделаешь?
     -Ну и сделай. А то он трубку оборвал: и домой звонит, и в больницу.
     -С работы?
     -Из дому! Ему после этого телефон поставили.
     -Вот молодец какой. Как это у него получается?
     -Написал,  что  чуть сына  не потерял  из-за  этого. И  копию контракта
выслал.
     -Написал все-таки... А у меня вот телефона нет.
     -А мы с тобой такого договора не заключали... Зачем  он тебе? Чтоб дома
доставали? Сама не знаешь, чего просишь... Как ты живешь вообще? Не виделись
столько.
     -Каждый день в больнице встречаемся.
     -В больнице!.. Что у тебя нового?
     -Ничего особенного... Хозяйка вот  к  себе в гости зовет. Нас обоих. На
мужской день.
     -Двадцать третье?.. Что так?
     Она усмехнулась.
     -Деньги  у  инженера взяла  и не знала, что  они  за  мой визит. Теперь
рассчитаться хочет.
     -И ты этому веришь? Чтоб она у этого олуха деньги взяла и не знала,  за
что они?
     Она постаралась выгородить Татьяну:
     -Не сама, а через Геннадия.
     -Это  амбал, что у него в доме был?..  Тоже на  простака  не похож... С
ними, Ирина, ухо востро держать надо...
     Она посмотрела ему в глаза - впервые за долгое время.
     -Какая  тебе  разница? Я  с  тобой  хочу  посидеть.  Могу  я  себе  это
позволить?.. Больше ведь негде... Придешь или нет?
     У него сжалось сердце, и он почувствовал себя в одно время и мерзавцем,
и глубоко несчастным человеком.
     -Приду,  конечно.  За  тобой куда  хочешь  приползу и приеду,- и у  нее
отлегло от  сердца и  в душе взыграло.-  Я ведь  с  ума по тебе схожу. Читаю
истории твои, вижу твой почерк и дурею от него - разглядываю, как мальчишка,
твои записи... Не веришь?
     -Почему не верю?- сказала она.- У самой то же самое. Только у тебя хоть
дневники  есть, а у  меня одни только подписи -  гадаю  по ним  о характере.
Вместо строчки только точки - как  в песне поется...- Он стремительно встал,
чтоб выйти.- Ты куда?
     -Боюсь, накинусь на тебя сейчас, а сюда люди войдут, застукают... Когда
это будет?
     -Двадцать третье? Послезавтра.
     -Два  дня подожду,-  и  на этом  они  расстались:  оба  в  нетерпеливом
ожидании...
     А  с  сыном  инженера  (если  снова  забежать  вперед)   все  кончилось
благополучно. Она разместила его  в  ординаторской,  он  устроился со  всеми
удобствами и повел  себя хозяином: регулярно  проветривал помещение,  каждое
утро звал санитарку подмести под кроватью  и, когда Ирина Сергеевна заходила
к  нему взять книгу или что-нибудь  из  ящиков, ревниво следил за тем, чтобы
она  не  меняла  положения  вещей,  аккуратно  разложенных  на  столе  и  на
подоконнике:
     -Расческу не трогайте, пусть там  будет,  Ирина  Сергевна... И  детскую
энциклопедию тоже.
     -Почему?
     -Она  там лежит  хорошо.  Дотянуться  можно...- но ей казалось,  что он
ведет себя как молодая хозяйка, вытесняющая старую из кухни и зорко следящая
за  тем,  чтоб  та   не  вмешивалась  в  заведенный  ею  порядок:  она  даже
переодеваться здесь перестала  -  после того, как он  сказал, что для  этого
должна быть отдельная комната...
     -А пепельница зачем?-  На  столе,  на второй или третий  день после его
вселения, появилась огромная пепельница - из массивного письменного прибора,
какие дарят на юбилеи большим и малым начальникам.- Ты куришь разве?
     -Я не  курю, это вредно, но ко мне ребята из отделения приходят - я для
них приготовил: иначе мусорят очень.
     -Больше тебя не обижают?
     -Теперь нет.  Теперь у  меня комната своя, отдельная,  они это  уважают
очень. Вообще уважают  тех,  у кого  есть  что-нибудь: машина, например, или
отдельная квартира.
     -Это  ты правильно  говоришь,  Кирюша.- Она  сама  была не прочь  стать
хозяйкой собственного жилья с отдельным входом и, того лучше - выходом.
     -Не зовите меня Кирюшей, Ирина Сергевна. Меня Кириллом звать.
     -И по отчеству?
     -Можно и по отчеству, но это уже необязательно...
     Отец выписал его из этой идиллии на пятый день после снятия швов - и то
под нажимом Ивана Александровича, которому Ирина Сергеевна нажаловалась, что
ее  выжили  из ординаторской  и комната насквозь прокурена.  Игорь  Иванович
явился в больницу с букетом роз, пламенеющих, как у Блока, красными факелами
на белом снегу.
     -Откуда это?!
     -Из области. Прямо с самолета... Вы же денег не берете.
     -Вы меня  еще в роман с этим  вставьте...  Какие  розы! Сроду таких  не
дарили!..- Она была растрогана: инженер оказался с подходом и с понятием.
     -Надо марку держать. Хоть и  живем в  этом  Петровском. Так ведь, Ирина
Сергевна?
     -Стараемся. Не знаю, что из этого получается.
     -Все получится! У вас для этого есть все основания...
     Он  излучал неловкое и неумелое довольство жизнью, и это было тем более
странно, что она привыкла видеть его лицо перекошенным совсем  иными и прямо
противоположными  чувствами:  радостная  улыбка  его  словно не  знала,  как
пробиться  на  поверхность,  и  вырывалась  наружу  самым  необычным и  даже
противоестественным образом...
     -Довольны, что выписываетесь?
     -Это  - и  еще,  что он с ребятами поладил... Много ли человеку надо?..
Спасибо за отдельную палату, Ирина Сергевна. Век этого не забуду!
     -Пустяки  какие. Говорить не о чем...-  а сама подумала: мне б  кто дал
такую...



     Двадцать третье февраля, или, как его называют, Мужской  день, или День
защитников Родины, хоть и занял место в череде наших праздников и нашел свой
угол в народной душе, но  отмечается  без того  всеобщего  подъема, с  каким
чествуют, например,  Первое мая или  Международный день  Восьмое марта: это,
говоря ученым языком, праздник-факультатив -  хочешь, гуляй, не хочешь, сиди
дома. Ивану Александровичу поэтому ничего не стоило улизнуть в этот вечер от
Галины  Михайловны: она подарила ему утром две пары теплых носков, и на этом
семейное  торжество  и  кончилось - для  нее, во всяком случае, потому что в
доме  Татьяны  к  приему   ее  мужа  готовились  сразу  трое:   хозяйка,  ее
квартиросъемщица  и обоюдоласковый Геннадий,  бывший у  них на подхвате и на
посылках.
     Татьяна разделывала селедку.
     -Он и смотреть на нее не станет, а я стараюсь... Ест он ее?
     -Не знаю. Мы в больнице не обедаем.- Ирина  Сергеевна  нарезала тонкими
ажурными кольцами дорогую  копченую  колбасу, купленную для  этого случая  в
области. Она была в выходном платье и пребывала в праздничном настроении и в
трепетном ожидании.- Перехватим что-нибудь - и то хлеб.
     -А я  думала, знаешь...-  намекнула  Татьяна,  желая хоть таким образом
получить от нее подтверждение своим догадкам.
     -Не мешай Ирине Сергевне!- распорядился Геннадий  с неожиданной заботой
в голосе.- Не видишь, колбасу режет?
     Татьяна оторопела:
     -И что с того?
     -Нож острый. Я наточил.
     -И что дальше?.. Колбасу не так скромсает?
     -Пальцы поранит. А они ей в работе нужны.
     -А кому они не нужны?..-  и Татьяна поглядела на него подозрительно и с
невольной досадой.- Опекает  тебя, смотрю. Пойди мусор  лучше вынеси. И не в
ведро:  чтоб селедкой  не  воняло.  Выбрось  куда  подальше.  К соседу лучше
всего... Уставился  на  тебя во  все глаза,- сказала она, когда  он  вышел.-
Опасная,  гляжу,  женщина...-  Она  уже и на "ты"  с  ней  перешла, но Ирина
Сергеевна была только рада этому.- Не знаешь, значит, чем твой друг без тебя
питается?
     -Нет,-  отперлась Ирина  Сергеевна, но затем призналась: не было смысла
скрывать то, что должно было открыться вскоре.- Не этим с ним заняты.
     Татьяна удовлетворенно кивнула:
     -Поначалу  так. А потом -  чего только делать  не приходится.  И волком
завоешь, и пташкой запоешь.
     -А Коля где?- Ирине  Сергеевне не хотелось  продолжать разговор  в этом
духе.
     -Соскучилась?..  В  другой комнате сидит.  Не  люблю  звать его,  когда
Геннадий дома.
     -Не ладят?
     -Почему?  Что им делить? Ни к чему просто... Так. Селедку я  разделала,
дальше что?  Сыром займусь. Хлопотное это  дело  - важных персон приглашать.
Весь стол заставить надо - чтоб скатерти не видно было...
     Геннадий в ее отсутствие тоже пускался в откровенности:
     -У  вас,  Ирина Сергевна,  благородство во  всей  фигуре светится. Я  в
женщинах больше всего благородство уважаю и представительность...
     Что-то  в  его  голосе заставляло предполагать, что Татьяне недоставало
либо  одного,  либо другого, или  того и другого вместе, но он  красноречиво
умалчивал об этом.
     -Не выдумывай. Все  женщины одинаковы...- Он мотнул головой, готовясь с
горячностью опровергнуть это - она его опередила:- Коля один, ничего?
     -А что ему сделается? Мы ему пожрать принесем, голодный не останется...
Ирина Сергевна, а вы  мотоцикл  любите?..- и прилип к ней ищущим, преданным,
собачим взглядом.
     -Не ездила никогда. С вами только.
     -Надо  будет  научить вас.  Потом с него  не слезете.  Я на  своем и на
работу  езжу  и  на  рыбалку. И  в  туалет,  простите за  грубое слово...- и
заискивающе улыбнулся, робко с ней заигрывая.-  Он у  нас далеко  -  можно и
прокатиться. Особенно когда подпирает.
     -Где это тебя подпирает?- спросила,  с  сомнением  в  голосе,  Татьяна,
сумевшая неслышно подойти  к ним и стать в двери незамеченной. Он  нисколько
не потерялся.
     -Говорю, мотоцикл надо Ирине Сергевне освоить. Будет по району  ездить.
Ей пойдет.
     -А мне нет? Может, меня сначала выучишь?
     -А ты и на велосипеде не умеешь.
     -Это  верно.  Никак  не  могу  понять,  как эта штука  на  двух колесах
держится. И как самолет с неба не падает - тоже непонятно.
     -Ну вот. А вы на велосипеде ездите, Ирина Сергевна?
     -Езжу.
     -Я так и думал.
     -А это почему?- не отставала ревнивая Татьяна.
     -По тому, как она на мотоцикле сзади сидела.
     -Все с мотоциклом этим. Не  может забыть никак. Капусты принесла.  Надо
было с утра вытащить - теперь сразу не разморозится.
     -И так сойдет. Закус хороший... Может, откроем?..- В Геннадии замолк на
время ухажер и заговорил любитель спиртного.
     -Подождешь.
     -Чего ждать?
     -Гость  придет - тогда  и  откроем.  Хуже нет, как пить  врозь. Человек
придет - еще трезвый, а мы уже поддатые. Никакого взаимопонимания...- и хотя
Геннадий  был иного мнения, но  спорить  с  женщинами, воевать с ними  из-за
слов, было не в его правилах.
     -Было б  кого  ждать,-  сказал он только.- Был  бы  он человек  -  как,
например,  Ирина Сергевна, а то...-  и не договорил: будто  вспомнил  данный
некогда обет молчания.
     -А он что?.. Ты говори, говори, да не заговаривайся...- но  Геннадий не
думал ни говорить, ни заговариваться, а только глянул с насмешкой, и Татьяна
снова не поняла причины его недовольства...
     Иван Александрович разделся в  прихожей,  вошел  в комнату и огляделся,
излучая  довольство жизнью. Он вырвался из  дома  к любимой женщине и  был в
лучшем настроении.
     -На улице хорошо: весной запахло. Были сегодня?
     -Откуда?- отвечала за всех Татьяна.- С утра режем, метем да стряпаем...
-  Она  сразу  признала  в  нем  того,  кого  в  народе  называют  котом,  и
почувствовала  себя  с  ним  легко  и  привычно:  она  хорошо ладила  с этой
разновидностью  мужчин - неверных, но доступных  в обращении.- И где  это вы
весну учуяли?
     Пирогов тоже пригляделся к ней: и ему нравились разбитные женщины.
     -Да подтаяло,  как в  марте, самую  малость, и сыростью  запахло.  Хотя
февраль еще.
     -Завтра опять подморозит.
     -Подморозит  -  не  беда...- Он  обвел  взглядом  знатока  выставленное
угощение,  оборотился к  Ирине  Сергеевне:-  Вон  сколько  всего.  Я понимаю
теперь, почему ты от анютинской посылки отказалась. У самой стол ломится...
     В его отношении к Ирине Сергеевне не было той беспечной легкости, какую
он  уже  успел найти с Татьяной,  было больше любовной уважительности,  но в
ней-то и  высвечивается истинное  желание,  и  Татьяна,  тонко  улавливавшая
оттенки чувств, позавидовала Ирине Сергеевне  и даже приревновала его к ней,
хотя у нее не было для этого, конечно же, никакого основания.
     -Это  она  у  анютинского  председателя   была,-  распространился  Иван
Александрович, вышучивая свою подругу,- целый  выводок у него пересмотрела и
ничего  не  взяла  за это. Ей ящик  целый нанесли, а  она его  чужой старухе
уступила.
     -Меня там не было,- сказала Татьяна.- А что в посылке было?
     -Да то же, что везде. Масло, сало, куры. Что  дарят  у нас?  Кто-то ему
принес, а он передал дальше. Так, наверно, и ходит до сих пор по кругу.
     -Но кто-то ест все-таки?
     -Начальники. Те никому ничего не отдают.
     -Вот мы и  будем сегодня начальниками.  Давайте садиться  лучше. А то и
самогон согреется и колбаса  заветреет... А из вас двоих кто  начальник?  На
работе  один: из  больницы вышли - другая?..- Она  снова оглядела  их  -  со
смешанным  чувством  зависти  и  насмешки.  Они  составляли вдвоем  занятную
парочку.  Иван Александрович был мягок, округл,  непринужден и  обходителен,
Ирина   Сергеевна,  напротив,   с   его  приходом  повела   себя   с  чинной
благопристойностью,  но   за  тем  и  за   другим,  за  оживленностью  и  за
сдержанностью, в равной мере угадывались сила  и напор физического влечения.
Оно смущало и будоражило Татьяну, и она  обернулась  к Геннадию:  в  поисках
опоры  и поддержки.- Где он, начальник  мой?..  Что-то я  его совсем из виду
потеряла...
     Геннадий  при  появлении  Ивана  Александровича демонстративно уселся в
стороне,  в  единственном  в комнате кресле,  и поглядывал оттуда  на гостя,
ничем  себя не выдавая и не  обнаруживая. Иван  Александрович  умудрился  не
поздороваться с  ним отдельно,  и он  был на  него  за это в претензии, хотя
напрасно  расценил   как  личный   выпад:   это  было  в   привычках   Ивана
Александровича. Потом,  это был только повод,  а  не причина - на самом деле
именно то, что так будоражило и приятно волновало Татьяну, его раздражало  и
выводило из равновесия.
     -Что молчишь, в разговоре не участвуешь?..
     Геннадий  в ответ только  встал  и начал  открывать бутылку. Тут  и  до
Пирогова дошло, что пора наконец обратить на него внимание.
     -Мы с ним уже у того инженера виделись. Вы же на заводе работаете?..
     Иван  Александрович  был, как говорят, в своем репертуаре. Для  всякого
так называемого  простого человека нет ничего несноснее, чем подобное начало
разговора. Геннадий и до того был не  расположен к нему - теперь же говорить
ему с Иваном Александровичем стало решительно не о чем.  Его хватило лишь на
то,  чтоб  ответить на дежурный  вопрос -  с  преувеличенным старанием,  как
делает это у доски школьник:
     -На заводе.
     -И как вам там?
     -Да обыкновенно,-  отвечал тот  с вызовом  в голосе.-  Что  внутри, что
снаружи -одинаково...
     Татьяна пришла ему на помощь: решила, что Геннадий плохо объяснился:
     -Он  в  цехах  и   на  территории  работает.  Электрик  у  меня...-   и
пригляделась к своему другу, уже готовому  к  ссоре.- Опять губы  надул? Что
это  с тобой сегодня?..  Не так сказали что?.. Вы его по шерстке гладьте: не
любит, когда поперек, любит,  чтоб  внимание уделяли.  У Ирины Сергевны  это
хорошо получается - тает от нее прямо...
     -Правда?-  удивился Иван  Александрович и оглянулся на Ирину Сергеевну:
будто в первый раз увидел.
     -Ну! Она  же с  детьми работает -  ко всем подход  знает. Что дети, что
мужчины -никакой разницы.
     -Я об этом как-то не думал,- сказал Пирогов.
     -А вы и не догадаетесь. Женская работа тонкая. Нет такого мужика,  чтоб
его баба не  объехала.- Ирина Сергеевна покачала тут головой, но в  разговор
не  вмешивалась.-  Я вот  живу с  ней  полгода и никак в толк  ее не возьму.
Одинаковая  всегда  и домой ходит, как  на  работу...- Она уколола, кажется,
Ирину  Сергеевну, но та этого не заметила.- А про вас говорят, вы  по району
много мотаетесь?
     -Вызовы делаю.
     -Правда?!- Она поняла его превратно.- У вас, наверно, в  каждой деревне
приют есть, где остановиться можно? Ночь провести?!- и  засмеялась,  обнажая
золотой зуб - главную свою примету и украшение.
     -Фельдшерские  пункты?- Пирогов сам не раз о них думал.-  Там фельдшера
сидят, место стерегут.
     -Не пускают?..- Она потянула рот в игривой и порочной улыбке.- И как из
положения выходите?
     -Да так и  выходим. То здесь, то  там  урвем...- и поглядел  с любовной
шутливостью на Ирину Сергеевну, которой эта откровенность показалась лишней:
она предпочитала отмалчиваться, схожая в этом с Геннадием...
     Татьяна не унималась:
     -По  углам ютитесь,  на часы  смотрите? Это  неинтересно! Как школьники
какие-нибудь! Это пока во вкус войдешь, настроишься...
     -А что делать? Может, вот Ирине Сергевне квартиру  дадут -  тогда легче
будет.
     -Ты для меня или для себя стараешься?- спросила она.
     -Для обоих,-  спокойно возразил он, а Татьяна, как водится,  подумала о
себе:
     -Съедет  от  меня?  А  я уже к ней  привыкла. Частной  практикой с  ней
занимаемся.
     -Слышал уже,- сказал Пирогов. Татьяна поняла намек, но не смутилась:
     -Это  вы про те деньги?  Так  они за  рыбалку: инженер сам ловить ее не
умеет, их вот нанял - за небольшую плату.
     Пирогов не стал спорить с ней, оборотился к ее другу:
     -Он  у   вас  рыбалкой  подрабатывает?..  Ты  извини  меня,  Геннадий,-
сфамильярничал он.- Это я так, к слову, без зла всякого.
     -А  мы на  "ты" уже перешли?- натянуто осведомился тот.- На  брудершафт
вроде не пили?
     -Я старше.
     -Правда?  А я этого не заметил...-  Его слова  можно было посчитать  за
комплимент,  но  впечатление   было  обманчивым:  прозвучали   они  колко  и
враждебно, и благоразумный Пирогов оставил их без внимания...
     Они сели за стол, стали пить - все кроме Ирины Сергеевны. Она не хотела
мешать любовный хмель с пьяным:  берегла ясность мысли для любовных объятий,
чтоб  были ярче и памятнее,  - дорожила  теперь не только  минутами телесной
близости,  но и остающимися после них воспоминаниями и не хотела,  чтоб  они
были замутнены парами  алкоголя.  Геннадий мешкал за столом и  все  подливал
себе самогона. Ирине Сергеевне захотелось вовлечь его в беседу:
     -Геннадию не нравится разговор наш?
     -Точно!- откликнулся тот.- Ни одного путного слова не сказали!
     -Скажи  тогда,- осадила его Татьяна.-  За  тебя стараются, а ты  еще  и
ломаешься... А он всегда так: станет в стороне и ждет - а потом, видишь  ли,
не так все сделали!
     -Когда я в стороне стоял?!- грозно нахмурился он.
     -Не стоишь, не стоишь... Смотришь только, как другие работают.
     -За других стараться?.. Лакеи в двадцатом году отошли!
     -Почему в двадцатом?-  спросил Иван Александрович, поскольку  остальное
было ясно. Геннадий не удостоил его ответом, и Татьяна объяснила за него:
     -Это у него бабка так говорила. С Поволжья. Померла недавно.
     -Наверно, долго шло до них?
     -Наверно... До кого-то  и вообще не  дошло... Что не едите ничего?  Для
кого я целый день старалась?..
     Ирина Сергеевна все не могла забыть про Колю. Без него стол был для нее
не полон.
     -Коля так и будет там сидеть?-  спросила она у матери, которая, похоже,
забыла о сыне. Оказалось, не забыла, а все рассчитала.
     -А почему нет?- хладнокровно отвечала она.- У него там телевизор.
     -Пусть познакомится хотя бы. Они ж запоминают на всю жизнь такие вещи.
     -Надо  разве?..-   усомнилась  Татьяна,   потом   передумала,   сказала
Геннадию:- Приведи его. Раз  гости хотят. Может, еще  пригодится... Возьмете
его  к себе  фельдшером?- обратилась она к Ивану Александровичу, и Геннадий,
уже   поднявшийся  за  Колей,  остановился  послушать:  как   он  выйдет  из
положения.-  Пусть  этот  пункт  сторожит. Хорошее дело,  я  смотрю.  Если с
правильного конца взяться.
     Пирогов не любил давать лишних обещаний.
     -Когда  он  фельдшером  станет...- Он  хотел  сказать:  "меня здесь  не
будет", но поостерегся: незачем дразнить судьбу и накликать на себя старость
раньше  времени  -  особенно в  присутствии  двух  молодых  женщин. Геннадий
прекрасно его понял, сказал с торжеством и с открытой издевкой в голосе:
     -Я ж говорю: когда ему нужно, он молодой, когда не нужно, старый. У нас
есть такие на заводе... - и теперь только пошел за Колькой.
     -Ершистый   молодой   человек,-   заметил,   когда   он   вышел,   Иван
Александрович,  и это тоже прозвучало как  бы шутливо,  а на деле - всерьез:
Геннадий допек его придирками.
     Татьяна попыталась выгородить приятеля:
     -Да обычный он... Не знаю только, что с ним сделалось сегодня... Что за
вожжа  под  хвост  попала...-  и  поглядела,  в  поисках  ответа,  на  Ирину
Сергеевну,   которая   поняла   уже   причину    перемен,   но   прикинулась
несмышленышем...
     Геннадий вернулся  с Колей. По  виду обоих, по выражению их лиц,  можно
было  заключить,  что  разговаривают  они  редко. Мальчик  боялся взрослых и
избегал их общества - Ирина Сергеевна была  для него редким исключением. Его
спросили, сколько ему лет, в каком классе учится и кто у него учительница.
     -Анна Максимовна,- послушно  и старательно  отвечал он.- Но она болеет,
сейчас Валентина Егоровна ее заменяет. Завуч наш.
     -Хорошая она? Завуч этот?..- Иван Александрович, наслышанный из верного
источника, сильно в этом сомневался.
     -Хорошая,- отвечал Коля.- Строгая потому что.
     -И хорошо это?
     -Хорошо. Иначе мы балуемся.
     -Это ты его научила?- спросил Пирогов Татьяну.
     -Господь с вами. Сама в первый раз слышу.
     -В школе так говорят,- объяснил Коля.- И еще говорят, про учителей надо
говорить только хорошее. Они нас учат.
     -Раз говорят, значит, так и есть,- рассудила мать.- Уроки выучил?
     -Выучил... Сочинение будет... Не напишу, наверно.
     -Что за сочинение? Никогда не было.
     -Что-нибудь  из  жизни... Кузьма  Андреич  приходил - говорит: алло, мы
ищем таланты. Ему Анна Максимовна не давала это делать, а Валентина Егоровна
разрешила.
     -Напишешь,- успокоил его Пирогов.- Если б другое что, а из жизни каждый
может. Про птичек напиши - как они на ветках чирикают.
     -Кузьма Андреич говорит, нужно про человеческие отношения.
     -Еще чего?!-  Татьяна близко к сердцу принимала его задания.- Какие еще
отношения?
     -Кто к кому как относится.
     -Ну и напиши,- но он думал уже об этом и возразил:
     -Хорошо бы. Да  не разбежишься... Напишу, как к Петьке Рябову отношусь,
а он прочтет и мне ума врежет.
     -А у тебя кулаков нет - сдачи ему дать?
     -Есть... Но у него сильнее.
     -Ладно.-  Мать   не  любила  длинных   речей   и  еще  более  -  долгих
размышлений.- Будет  день,  будет  и пища. Дадут  сочинение  писать, тогда и
будешь  думать... Мне только покажешь,  что ты там из  жизни своей выбрал...
Проводи его, Ген.
     -Чай, сам  дорогу  найдет,-  сказал  Геннадий.-  Я  ему в  конвоиры  не
нанимался.
     -Сказали: что видишь,  то и пиши,- пожаловался Коля, но они не обратили
на его  слова должного  внимания,  и он,  поколебавшись, вышел  -  а  только
привыкать стал к блестящей компании...
     -Преподают,  гляжу,  по-новому,-  сказала мать,  когда  он  ушел.-  Нас
арифметике учили - числа складывать.
     -Это  Кузьма  Андреич  экспериментирует,- сказал  Иван  Александрович.-
Таланты ищет.
     -Какие  могут  быть  таланты?  На  гармошке  если только  играть да  на
пуговицах бабьих? Правда, Ген?..-  Ей  наскучили гости, и она перекинулась к
своему угловатому и шероховатому возлюбленному.- Есть у тебя таланты?
     -Чего-чего,  а  это найдется.- Геннадий, польщенный  ее  предпочтением,
обнял  ее  за  плечи,  но  это  не  мешало  ему  коситься  украдкой на Ирину
Сергеевну...
     При расставании Татьяна снова оживилась и заулыбалась.
     -Хорошо, что пришли. Посидели, языки почесали. Может,  не так что - так
вы не обессудьте:  сойдет для первого разу. Привыкнуть  нужно друг  к другу,
притереться... Пошли,  значит?..- Она  еще раз, на прощанье,  обвела лукавым
взором собравшуюся  в путь  бездомную парочку.- Уходят зачем-то. Здесь разве
плохо?.. Куда идете хоть?
     -Куда  господь  бог  пошлет,  да  куда  кривая  выведет,-  сказал  Иван
Александрович.
     -Тут на бога надежда маленькая!- засмеялась она.- Черта,  скорей, звать
надо... Если  не  найдете ничего, сюда возвращайтесь.  Дом  большой  - места
хватит... Однако, где-то вы все-таки устроитесь, думаю. Ирина Сергевна часто
теперь по вечерам отлучается.
     -Не  знаю,  где она  шастает,-  лицемерно  сказал Иван  Александрович и
мельком  осмотрелся, оценивая возможности Татьянина крова.-  У  вас  нельзя.
Дети.
     -И вообще не дом свиданий,- ввернул Геннадий, который, хоть и был снова
как бы согласен  с ним,  но  влепил отчетливую дерзость. Иван  Александрович
хмыкнул от неожиданности, Ирина Сергеевна  потупилась, Татьяна накинулась на
сожителя:
     -А ты  тут при чем?!. Кто так с  гостями  прощается?! Тоже мне - хозяин
нашелся!..-  Геннадий  осекся и  озлился,  и ей, только что  смягчившей  его
грубость,  пришлось  сглаживать собственную:- Разве можно  так?! Всех гостей
моих разгонишь! Медведь какой! И ведь парень незлой, добрый!..- но Геннадий,
запомнивший ей слова про хозяина, был занят в эту минуту не этим: в сенях, в
шубе  и в  кружевной  косой  шали  -  как яхта  под  белым  парусом,  стояла
недосягаемая и желанная Ирина  Сергеевна. Она нашла себе  иную гавань и была
готова к  немедленному  отплытию,  а он, испытывая  жар любовной  лихорадки,
терзался ревностью и  накипал новой,  до  того ему  неизвестной, только  что
обретенной злостью. Она ушла с главным врачом, даже не глянув в его сторону,
и  он и это запомнил. (Один вовремя не поздоровался, другая не попрощалась -
такие пустяки и решают судьбы человечества.)
     Иван Александрович и Ирина Сергеевна вышли на улицу. Фонари не  горели,
но  они знали здесь каждый метр дороги, каждую тропинку - да зимой  и выбора
меньше: знай иди себе по накатанному...
     -Зачем ты так с ним говорил?- упрекнула она.
     -Это он мне дерзил, не я ему... Как я разговаривал?
     -Свысока... Ума большого для этого не надо. Так ведут себя, когда хотят
от себя отвадить.
     Он подумал вслух:
     -Так оно, наверно, и было... Зачем он мне?.. Народ ушлый.  И ей палец в
рот не клади, и с ним рядом не сядешь...
     Он посмотрел на нее сбоку.  Ирина Сергеевна была задумчива и не слишком
счастлива. Правда, она не стеснялась больше возможных  очевидцев,  будто  бы
наблюдавших за ней из окон, чтоб разнести затем новость по поселку: привыкла
или  притерпелась  к  своему двусмысленному положению  -  но  другая  забота
бередила ее душу.
     -Из-за  меня хоть бы постарался,- сказала она.-  Ты ж в  гостях у  меня
был... Больше ходить не к кому...
     -Это верно,- вынужден был признать он.- В приличные дома нас с тобой не
пустят...-  но  и здесь нашел отдушину:- Одно утешение, что  там  не  лучше.
Здесь до драки чуть дело не дошло, а там скука смертная.
     -Что ж:  на свете интересных людей нет?- не  поверила Ирина  Сергеевна:
она ведь была много его моложе.
     -Вот  мы  с тобой интересные и  есть - других не надо... Понюхай лучше,
какой воздух свежий. Легкие будто прочистило.
     -У тебя трудности с дыханием?..
     Но в воздухе,  действительно,  произошли  с  утра какие-то  подвижки  и
перемены.  По-видимому,  атлантические  массы  перекинулись  через  Урал   и
принесли с собой ростки  будущего времени года: кругом ничего не изменилось,
снег лежал  теми  же сугробами,  что накануне, но в  воздухе  была та первая
сыринка, с которой начинается капель весны и ее ручьи, и само половодье...
     -И правда, водой запахло... Лето скоро... Куда отдыхать поедешь?
     Он не понял коварства, таившегося в простом вопросе: делался беспечен и
глуп от вина - как и многие другие тоже.
     -Не  знаю  еще...  Может,  в  Прибалтику...  Хочу  тебя  на  свое место
поставить - на время отпуска.
     Ее мгновенно разобрала досада.
     -И приказ уже  составил? Благодарю за оказанное доверие... Эх, Иван, не
будь я такой однолюбкой, не ходила бы за тобой как на привязи, давно бы тебя
бросила.
     -Что так?
     -За твои ляпсусы!.. Не понимаешь?.. Любимая женщина спрашивает его, как
он летний  отпуск провести думает, а он ее на свое место ставит!.. Зачем оно
мне? Мне на своем хорошо.
     До него дошло наконец.
     -Извини. У  меня  от самогона мозги мутятся.  Надо  было водку с  собой
взять... Может, с тобой еще куда-нибудь поедем...
     -И этого мог не говорить. Это еще хуже... Давай кончим этот  разговор -
пока совсем не переругались... Куда мы идем с тобой?
     -Во флигель - куда еще?
     -В  санпропускник этот?..-  заколебалась  она,  но только из  приличия:
такое окончание вечеринки подразумевалось само собою.
     Но когда они крадучись, в обход дошли до флигеля, оказалось, что ни он,
ни она не взяли с собой ключа от входной двери.
     -На тумбочке оставил... Вот, черт!.. Но у  тебя ж  свой был: специально
делали?- досадовал он, ища по привычке виноватого среди подчиненных.
     -Зачем он мне, когда  мой кавалер рядом?.. Я связку  выложила, она  мне
карман оттягивает, шубу портит. От дома только есть.
     -Туда идти? Там Геннадий... Может,  окна открытыми оставили?..- но окна
и  форточки тоже  были  заперты:  Таисия  славилась  своей  памятливостью  и
осторожностью.
     -Форточку  разобью,- решил Иван Александрович.- Потом  окно  вскрою.  А
утром столяра  вызову:  скажу,  документ  позарез был  нужен....-  Он  начал
вскарабкиваться на окошко -  это далось ему с трудом и  не сразу.- Сказал бы
кто, что я  ночью, в день защитников Родины, как тать какой, в свою больницу
полезу? Ущерб ей нанесу?..
     -Не  надо!-  трусливо  одернула  она  его.- Тише!.. Услышат  же!..-  но
охмелевшему  Ивану  Александровичу  все  было  нипочем: он разбил  стекло  в
форточке, влез в окно, повредил и  едва  не выломал непрочную раму, наследил
подошвами на столе и на подоконнике...
     Во флигеле  в ту ночь было бы холодно, но выручила вовремя  подоспевшая
оттепель.



     С  этого дня все  словно сговорились и  ополчились против них, отовсюду
посыпались толчки и удары, и неизвестно  было, откуда  ждать следующий и как
от него защититься.
     На  другой день в больнице только и говорили что о ночном взломе. Ирина
Сергеевна проснулась  затемно,  попыталась растолкать Ивана  Александровича,
внушить ему, что пора идти  на  работу, но он пробубнил спросонок, что  он и
так  на  ней, и  уснул наново. Ирина Сергеевна  подобной твердостью духа  не
обладала и  ушла одна,  понадеявшись, что он  приведет  флигель  в порядок и
вызовет столяра. Иван  Александрович  проспал  вплоть до самой пятиминутки и
вынужден был спасаться бегством: то есть наскоро  влезть в штаны и пуститься
рысью  в  зал  конференций.  Никто  поначалу  не  обратил  внимания  на  его
взъерошенный  вид  и  халат,  застегнутый   не   на  ту  пуговицу.  Пока  он
расспрашивал  дежурных  врачей  и  изучал  сводку,  ежедневно  подаваемую  в
область,  кто-то наткнулся на разбитое стекло и  позвал больничного сторожа.
Сторож был  известен больнице  как  дядя Петя. Он  использовался скорее  как
дворник,  нежели  охранник: чистил дорожки от  снега зимой и  от  листьев  в
остальное время года, а еще  дольше - сидел в хибарке возле ворот и поднимал
и опускал ручной  шлагбаум; в Петровском  тогда наркоманов не было и грабить
больницу  было некому. Он  настолько  отошел  от  своей исконной  сторожевой
функции, что умудрился до сих  пор  ничего не  знать о том, что главный врач
использует флигель  не по  назначению, в далеких от  службы целях,  и, когда
увидел следы и последствия взлома  с проникновением, то  совершенно  потерял
голову  и на  свой  страх  и  риск  вызвал  в  больницу патруль  милиции.  С
патрульным приехал заместитель  районного начальника: дело было необычное и,
как всякое из  ряда вон  выходящее  событие,  вызвало общее  любопытство, не
обошедшее  стороной и  высокое  начальство.  Поскольку  дверь была  заперта,
влезли в  раскупоренное окошко и открыли санэпидотдел  изнутри:  здесь взору
профессионалов  и  добровольных  сыщиков   предстал   разобранный  диван   с
неприличной  сумятицей  простыней и двумя  тесно  соприкасающимися,  как  бы
целующимися подушками.
     -Любовники влезли,- сказал заместитель начальника, имевший большой опыт
розыскной  работы.- Простыни, однако, оставили. Думают еще раз прийти: можно
засаду ставить...
     Горячие головы предлагали немедленно снять отпечатки пальцев  и главное
- подошв с подоконника, по  которым легко было выйти на  преступника, потому
что в Петровском мало  кто ходил в ботинках: все больше в сапогах и валенках
- но заместитель, не любивший плясать под чужую  дудку и знавший,  что в его
работе  лучше  семь  раз отмерить, чем один  - отрезать, придержал их  пыл и
направил свои стопы  к Ивану Александровичу: если не за разъяснениями, то за
советом  и,  возможно, -  успокоением.  Иван Александрович только что кончил
пятиминутку.  Он вел ее в  этот день без обычного  своего  блеска и  как раз
собирался умыться  и побриться, когда в кабинет вошли четверо: замначальника
милиции, рядовой милиционер, дядя Петя и Таисия, которая знала, конечно, что
за птица ночевала в ее гнезде, но помалкивала и  притворялась сонной тетерей
- сама же в душе на чем свет стоит кляла любвеобильного и  безответственного
руководителя.  Тому  пришлось  ломать комедию.  Он хорошо  знал милицейского
офицера  и,  не зайди дело  так  далеко, шепнул бы ему  на  ухо, что было  в
действительности,  но  теперь,  когда  поднялся  шум,  это  признание  могло
навредить  ему: заместитель, при  всем  их  взаимном уважении,  вернувшись к
себе,  непременно бы  сообщил новость отделению,  и к вечеру  все Петровское
знало бы, что  главный  врач сам к  себе  залез  в  форточку. Пирогов  сумел
спустить дело на тормозах и обещал сам во  всем разобраться - тем  более что
Таисия, осторожно  ему помогавшая,  заверила милицию  в том, что  из флигеля
ничего не  пропало.  До  снятия  отпечатков пальцев  и  подошв  дело,  таким
образом, не дошло, но сообща и  сгоряча было  решено: дяде Пете в конуре  не
сидеть,  денег с въезжающих не брать, а ходить  днем и ночью по  территории,
смотреть, целы ли рамы и форточки, и  при необходимости заглядывать в окна -
едва не стучать в колотушку. Ничего хуже Иван Александрович ни для него,  ни
для  себя самого  придумать не мог, но так уж заведено, что, когда  приходит
роковой час, мы сами роем себе яму и подписываем свой же приговор.
     Явка была  безнадежно  провалена: нечего было  и думать о том,  чтоб  в
ближайшее  время  воспользоваться ею  снова. Мало  того. Общественный разум,
движущийся,   как   известно,  в  потемках  и   медленно   жующий  огромными
нерасторопными  челюстями, однажды  вцепившись во что-нибудь, в конце концов
всегда  домелется  до  истины.  Один вспомнил  прогулки  главного  врача  по
территории в  вечернее  время,  другой - его  растрепанный  вид  и  небритую
физиономию на пятиминутке в  день случившегося, третий - перекошенный халат,
в котором  одна  пола  с  избытком  перехлестывала  другую:  все  вместе  же
уверились в том, что во флигеле был не кто иной, как сам Иван Александрович,
а  с  кем  -  тут  досужие  головы не  то  гадали  вслух,  не  то  про  себя
догадывались. Никто  не  мог  понять  только  одного:  зачем  было  лезть  в
форточку, когда есть ключ от  двери - тут народная фантазия останавливалась:
она строит свои  догадки на логической цепи событий  и  не хочет принимать в
расчет случайности, для нее слишком пресные и посредственные.
     -Черт знает что!- кипел и жаловался  Иван Александрович,  вызвав к себе
для этого  Ирину Сергеевну,  которая в  целях конспирации прихватила с собой
кипу амбулаторных карточек.- Своими руками все разрушил! Загубил такую хату!
Дядя Петя этот! Я им всем ставки поснимаю!
     -Очень хорошо, что так получилось,- не то дразнила его Ирина Сергеевна,
не то  говорила  правду.- Только теперь поняла, какая гора с плеч свалилась.
Это то же, что спать на вулкане, было...
     Иван Александрович ее не слушал.
     -Ко  мне на дачу  поехать? Там  железка есть:  если  теплей  станет, ее
хватит...  Но  там снегу: не до колен даже,  а по уши,  не продерешься: хоть
бульдозер вызывай...  Дети были - надо было  их  подбить на это дело... И ты
тоже! Всегда надо друг друга подстраховывать. Пожалела шубу свою, а я теперь
один обо всем думай!
     -Так и должно быть: ты у нас начальник. Можно идти?
     -Что вечером делаешь?.. А, черт, забыл совсем! Памяти никакой нету...
     На этом  пагубные последствия празднования  Дня  защитников  Родины  не
кончились, а только начались.
     Спустя три дня Татьяна, не постучавшись, вошла к ней, на  ее  половину.
Она была сама не своя: несобранная, нечесанная, дурная...
     -Случилось что?- сразу же спросила ее Ирина Сергеевна.
     -Геннадий отсутствует.
     -Как это?
     -Ни дома, ни на работе...- Татьяна, качнувшись, села с  размаху на стул
возле  стола, за  которым  работала Ирина Сергеевна,  и  так же  с избытком,
вкруговую огляделась.- Все читаешь?
     -Пишу. Истории не успеваю сдать вовремя.
     -А я не разглядела.- Татьяна расселась пошире.- Книги кругом - поэтому.
     -Запил?
     -Товарищи говорят, нет  этого... У бригадира отпросился...  А  для меня
нет его...
     Ирина Сергеевна присмотрелась к ней повнимательней:
     -Выпила, что ль?
     -Было дело... Сразу не заметила?
     -Я с детьми работаю - не привыкла... Зачем он это делает?
     -Меня  изводит...  Третирует...-  с трудом  выговорила  она иностранное
слово.- Разлюбил, наверно...  А  я  сразу почувствовала.  Когда  вы  ушли...
Холодный... Сила есть, а ласки нету. Грубый... Вы мне его испортили...
     Ирина Сергеевна была ко всему готова - только не к этому:
     -Это как же?
     -А шут знает как...  Вас,  грамотных, не разберешь...- Она поглядела на
Ирину Сергеевну трезвее, проговорила в раздумье:- Пришла со своим хахалем: в
другое место не пустят, а  здесь не взыщут, не выгонят... Вы развратничаете,
вам можно - вот он и взъелся: почему мне  нельзя?..- и замолкла,  предавшись
мстительному чувству.
     Ирина  Сергеевна  оскорбилась,  но,  учтя  ее  состояние,   решила   не
показывать этого.
     -Сама же пригласила?- возразила она только.
     -Звала,  конечно!- с  досадой  согласилась  та.-  Не подумала... Кто  ж
наперед знает? Знала б, говорят, где упасть...
     -Развратные  мы,  значит,  оба?..-  начала  между тем  сердиться  Ирина
Сергеевна: хотя, странное дело, некий молчащий  угол в ее душе не был уверен
в справедливости ее гнева.- Сама же замужем?
     Татьяна глянула непонятливо:
     -Да мы, Ирина Сергевна, люди маленькие - с нас и спрос такой же.
     -А мы большие?
     -Вы  на  виду,  образованные, влиятельные... Что  муж? Его пять лет как
нет:  отсутствует  - как  не согрешить?..-  Безмолвный уголок  в  душе Ирины
Сергеевны  взял  верх,  вытеснил  все  прочее,  и  ей  стало  стыдно за свою
несдержанность. Татьяна увидела это и сменила тон:- Ладно. Ты меня извини...
Что делать, ума не приложу... Я уже  к нему привыкла...- и ушла - чуть более
твердой походкой, чем явилась...
     Потом  Геннадий  объявился.  Ревнивый  запой  его кончился, он вернулся
душой и телом  к возлюбленной,  но, в возмещение причиненного ему морального
ущерба,  потребовал,  чтобы  Ирина  Сергеевна  немедля  съехала  с квартиры.
Татьяна,  обрадованная  его  возвращением,  поспешила  поделиться  радостной
вестью с  жиличкой,  а  последнее обстоятельство поведала  как  бы вскользь,
походя.
     -Никуда ты отсюда  не съедешь!- клятвенно  заверила она ее.- Ишь, какую
моду выдумал - распоряжаться! Что хочу, то и ворочу:  будто настоящих хозяев
нет! Никогда этому не бывать: живи  как  жила и всем как своим пользуйся!..-
уверяла она,  но Ирина Сергеевна не слишком  полагалась на  нее  и оказалась
права:   Татьяна  вскоре  повела   себя  вперекор  своим  обещаниям,  начала
придираться по  хозяйству  (не  то  взяла,  не  туда положила),  дулась,  не
заговаривала с Ириной  Сергеевной и  утратила  всякий интерес  к ее  частной
практике. Упрямый Геннадий, мстя докторам, давил  на  нее и гнул свою линию,
она противилась только из  принципа, а Ирина  Сергеевна оставалась крайней в
этом противостоянии, и ей больше всего и перепадало...
     Может быть, на этом все бы и кончилось: Геннадий бы угомонился, Татьяна
успокоилась  и Ирина Сергеевна осталась  бы  в полюбившейся ей  комнате, где
все: и расшитые  рушники, и кружевные накидки на подушках,  и фотографии  на
стенах  -  напоминало родные места, если  бы не  еще  один  и решающий  удар
судьбы,  слепым орудием которой стал Коля -  тот, которого она  вылечила  от
сыпи и зуда и который относился к ней как ко второй матери.  Но он  ни в чем
повинен не был: в ошибках детей всегда виноваты взрослые.
     Было так. Кузьма Андреич не добился от своих, как он говорил, обормотов
сочинения  на  свободную тему  и решил  облегчить им  задачу и освободить от
наиболее трудной и  мучительной задачи всякого писателя  - поисков того, что
достойно пера  и последующей  передачи на суд читателя.  Он предложил пятому
классу написать  сочинение на тему: "Как  я провел День Восьмое марта". День
Восьмое  марта  Коля  никак  не провел:  дома  по  этому  поводу  ничего  не
предпринималось  -  от Мужского дня никак  не могли отойти, а на  улице этот
праздник известностью не пользуется  и проходит незамеченным:  разве  только
мальчишки лишний раз дернут девочек за косички. Писать было не о чем, и черт
дернул  его поменять шило на мыло,  спутать  день нынешний с днем вчерашним,
сдвинуть события  во  времени.  В практике  мировой  литературы  этот  прием
называется анахронизмом, он используется  авторами в разных целях и уголовно
не наказуем. Иначе было у Коли. Во-первых, вышло колоссальное недоразумение,
во-вторых,  когда  оно выяснилось, лучше не стало, а получилось еще хуже. Он
написал в своем простодушном и правдивом (с поправкой на сдвиг  во времени и
несоответствие  в праздниках) сочинении  (где  мы  опускаем  орфографические
ошибки)  следующее:  "У   нас  был  дядя  главный  врач.  Его   зовут   Иван
Александрович. Он  тоже доктор, как Ирина Сергеевна, но только главный. Мама
и  дядя Геннадий  приготовили  им угощение.  Ирина Сергеевна тоже  помогала,
потому что была  рада,  что дядя  главный врач  придет к нам на огонек.  Так
говорится, когда  кто-нибудь увидит свет  в окошке и идет к нему через  весь
поселок.  Я  очень  люблю Ирину Сергеевну, потому что  она вылечила меня  от
почесухи..." и так далее.
     Можно представить себе, какое действие  возымели на учителей Петровской
десятилетки эти откровения. Конечно же, виноваты во всем были Кузьма Андреич
и его  завуч, временная учительница  Коли,  Валентина  Егоровна. Нечего было
давать детям такие задания и въезжать на них, как на троянском коне, в чужие
семьи, но если ты уже влез  и проник, то прочти и забудь - Кузьма Андреич же
показал  безыскусное Колино творение Валентине Егоровне,  а та пустила текст
по рукам:  дня  не  прошло,  как  содержание  его  дошло  до  супруги  Ивана
Александровича.  Галина  Михайловна  и  так  с  трудом  терпела новую  связь
мужа-ветреника, которая была,  кажется, опаснее  прочих и имела свойство так
или иначе  узакониваться. Проявления ее  она  видела ежечасно в изменившемся
поведении Ивана Александровича: он делался все более невоспитан, несдержан и
раздражителен и  безбожно врал  ей, выдумывая самые фантастические поводы  и
предлоги, чтоб  уйти из  дома. Но все это было  пока что их личным, семейным
делом и никого  больше не касалось, теперь же вышло  за пределы дома:  самые
неподходящие  для  этого люди  начали  выражать ей соболезнование и  часто -
лицемерным  и втайне злорадным  образом.  Этого  она  стерпеть  не  смогла и
устроила Ивану Александровичу взбучку с предложением немедленно определиться
и оставить в покое либо ее, либо злосчастную Ирину Сергеевну.
     К этому-то Иван  Александрович  как  раз  готов  и  не был. Характерной
особенностью внебрачных связей является невозможность сделать выбор в пользу
одной  из  двух  женщин  (или  мужчин: чтоб  дамам не было обидно).  Нельзя,
вообще, выбрать между молодостью и зрелостью  и поменять день сегодняшний на
вчерашний:  как  следствие этого,  наступает расщепление души на две  части,
равные  или неравные - это уж  как  придется. Но  если  отвлечься  от вечных
истин, до которых Ивану Александровичу было  мало  дела, то больше всего его
возмущал  гнусный  поклеп  относительно  того, что  дело происходило в  День
Восьмое марта. Если вернуться к вопросу о неравнозначности наших праздников,
то нетрудно  заметить, что провести вечер  с  любовницей  в  День защитников
Родины и в Международный женский день вовсе не одно и то же.  Восьмого марта
он провел  в трудах: ездил по поводу все  тех же досок,  так  как анютинский
председатель  выбрал  именно  этот  день,  с  большим  отлагательством,  для
выполнения строительных обязательств. (Если быть до конца правдивым, то он и
вправду  звал с собой Ирину  Сергеевну, но она не захотела провести праздник
на лесопилке и  потом у него на даче, где было еще слишком холодно, несмотря
на  раскаляемую добела печку:  дом был  кирпичный,  и его  нужно было обшить
изнутри тесом, чтоб стены держали тепло, а не грели собой лесной воздух.)
     Идти со всем этим к Кузьме Андреичу и  требовать от  него сатисфакции и
публичного опровержения школьного сочинения было бы,  во-первых,  совершенно
невыносимо для гордого Ивана Александровича и, во-вторых, что важнее - глупо
и  бессмысленно. В ярости  Иван Александрович  направился к Татьяне  и Ирине
Сергеевне, рассчитывая хоть там найти правду и защиту от клеветы,  ничем  не
обоснованной. Тут он попал в  пекло.  Новость о литературном дебюте и шумном
успехе сына дошла  и до  Татьяны, и она, тоже в гневе, учинила ему цензурный
разгром и почти жандармское следствие. Обычно она его не била, но в тот день
он схлопотал пару подзатыльников,  и  они вырисовывались красными  позорными
пятнами  на  шее и клеймили его боязливую творческую душу: он, говоря проще,
плакал из-за них, грустил и сильно расстраивался.
     -Ишь,  какой  писатель  выискался! Кто тебе разрешил  писать,  что дома
делается?! Теперь  так и будешь  всем докладывать, кто к кому ходит? Мало ли
кто к нам в гости может прийти!.. Почему не показал мне? Я же тебе велела!..
     -Как я показать мог? Когда это классное сочинение было?
     -Мог заранее план составить! Он предупреждал вас?
     -Предупреждал.
     -И что тогда?!
     -Мне в классе только в голову это пришло. Раньше не приходило.
     -Осенило, значит? Лучше бы  тебе  ничего в  нее  не входило! Что другие
написали?
     -Как мать пироги печет.
     -Весь класс одинаково?
     -Почти что. Сонька Федорова подсказала.
     -И  все  написали?  А хорошо,  если у двоих-троих  в  этот день  пироги
ставили. И правильно! Видишь, какие все умные! У них пирогов не пекут, а они
написали! Нашли выход из положения! А он - на тебе: простая душа, соврать не
может,  все  описал - кто ходил к нему и что делали!..  Геннадия зачем  сюда
припутал? Что ты там написал вообще? Чем мы тут занимались?
     -Ели и пили.
     -Обжоры, видишь, какие нашлись и пьяницы!.. И ничего больше?..
     -Еще написал, что разговаривали.
     -О чем?- ужаснулась мать.
     -Я этого не написал. Не такой уж я глупый.
     -Да, не такой! Вполовину только!..
     Кроме  них в следственной  комнате находились еще, в качестве  понятых,
Ирина  Сергеевна и Иван Александрович. Ирина Сергеевна до  поры  до  времени
помалкивала, Иван  Александрович, скорбный и  пасмурный, раздумывал над тем,
вмешаться ли ему в дознание или послать все к  черту. Татьяна  посмотрела на
него, вошла в его положение:
     -Вот  и  дядя  главный  врач спрашивает, что  это ты  про восьмое марта
пишешь,  когда все  раньше было.  И его  тоже  подвел,  поставил  в неловкое
положение. У него восьмого марта  дежурство было, а он, если тебя послушать,
черт-те чем занимался, на работе отсутствовал!
     -А  что  мне про восьмое марта было  писать?..-  Коля  устал  радеть за
правду, но не переставал защищаться.- Как ты стирала?
     -Да хоть это! Стирала, мол, а что, не важно, это вас  не касается! Я ей
воду подносил!
     -Это неинтересно.
     -А врать про восьмое марта интересно?.. Так бы и дала тебе по уху!
     -Дала  уже!..  Я  Кузьму  Андреича  попросил:  можно  про  другой  день
написать?
     -А он что?
     -А он не разрешил. Меня, говорит, именно этот день интересует.
     -Тоже мне - любитель женский! А ты бы написал - без его согласия!
     -Я и написал. Про другой день только...
     Круг замкнулся. Нечего было  терзать дальше  упрямого и  правдолюбивого
мальчишку, Ирина Сергеевна вступилась за него:
     -Что  пристали к Кольке? Он  не виноват ни  в  чем.  Правду  написал  -
подумаешь, числа спутал. Не из-за них же весь сыр-бор разгорелся.
     -И  из-за них тоже,- внушительно возразил  Иван Александрович.- Я из-за
него последним вралем выгляжу.
     -Да ты и без него им выглядишь.  Все ведь  на вранье замешано  -  одним
больше, другим меньше. Ты только не пиши, Коля, об этом.
     Иван Александрович сердито смолк, а Коля клятвенно пообещал:
     -Я, Ирина Сергевна, никогда ни о чем больше писать не буду!
     -И  письма  матери?..-  осведомилась Татьяна  и, не  дожидаясь  ответа,
перекинулась на докторов:- А  я вот  что думаю. Чтоб ему писать больше не  о
чем было, надо бы расстаться нам, Ирина Сергевна. Я уже говорила вам - тогда
этим и кончилось, а теперь, гляжу, решать надо. Пока  это взрослых касалось,
один разговор был, а теперь, когда Кольку припутали, - другое дело стало...
     Она,  конечно, фальшивила.  Колька  нужен был  ей  для отвода глаз, как
предлог для отказа, но спорить не приходилось:  это было ее право -  решать,
что ей нужно и как объяснять, чтоб выглядело приличней.
     -А  он  тут при чем?-  навострился  Пирогов, который  (надо  отдать ему
должное) при  этом повороте событий перестал думать о себе,  встревожился за
Ирину Сергеевну.- Ты погоди с плеча рубить. Так эти  дела не решаются.  Надо
сначала другое жилье найти. У нас с тобой договор заключен.
     -Мало ли, договор?.. У меня положение меняется. Замуж выхожу.
     -За Геннадия?
     -А за кого еще?..  Как  нам тут втроем жить  прикажете? Или вчетвером -
все время Кольку забываю. Другого жилья разве нет?
     -С  этим  не так все просто. Желающих мало.  А зимой,  вообще, считай -
дохлый номер...  Так что ты нам срок дай, по меньшей мере. Если  не  хочешь,
чтоб всерьез поссорились. Жизнь впереди большая.
     -Ищите,- безразлично уступила  она.- Только  не  слишком  долго.  Вы уж
извините меня, Ирина Сергевна. Хорошо было с вами, да не судьба, видно. Надо
отношения  свои оформлять: не тот  возраст -  по углам скитаться и  от чужих
глаз прятаться...- и выразительно глянула на обоих...
     До Коли дошел наконец смысл сказанного матерью.
     -Ирина Сергевна уедет, а дядя Геннадий здесь жить будет?..
     В   голосе  его   звучала   плохо  прикрытая  враждебность,  и  Татьяна
огрызнулась:
     -Не нравится?.. Тебя забыла спросить!
     -А  меня  никогда  ни  о  чем  не  спрашивают!..-  и Коля,  обнаруживая
характер, рывком  поднялся со скамьи  подсудимых и  ушел  к себе  в комнату,
обретая на  ходу,  в  поступи и  осанке  своей, нечто прокурорское  и  прямо
противоположное его недавнему состоянию...
     -Сколько ему?-  иным,  спокойным  и  непредвзятым  тоном  спросил  Иван
Александрович.
     -Двенадцать будет.
     -Сложности возникнут,-  пообещал  он.- Подумай, прежде  чем решиться  -
замуж снова выходить...
     -Разберусь,- прервала она его, хотя в эту минуту у нее были те же мысли
и  сомнения.- Другого все  равно нет..  Это у вас,  образованных,  легко: не
одна, так другая, а у нас трудно.
     Иван Александрович и не думал обижаться.
     -А я полагал, у нас, интеллигентов, все  сложнее? Не  так?..- обратился
он к Ирине  Сергеевне, желая  покончить нелегкий  разговор шуткой, но она не
расположена была шутить:
     -Это у  всех сложно. Ищите мне,  Иван Александрович,  новую квартиру. У
нас это в договоре значится...
     Они сели во дворе у  Татьяны.  Их могли заметить  соседи,  но  это было
лучше,  чем идти, в создавшейся обстановке, у  всех на виду по главной улице
Петровского.
     -Дело скверное,- признался он ей без утайки.- Желающих не будет - такой
опыт есть уже... Подадим объявление, конечно, но  надежды мало... У тебя нет
каких-нибудь   тяжелых   детей,  которые   бы  нуждались  в   круглосуточном
наблюдении?
     -Нет,- сказала она.- Да и не хотела бы я по ночам на дому работать.
     -Это ясно,- кивнул с пониманием он.- Но это так - для начала говорится,
а потом будешь спать сколько захочешь.
     -У  меня, боюсь, все наоборот  будет: сначала отказываться буду,  потом
сидеть.
     -И  это  верно...-  согласился  он.-  Есть  еще  вариант  с  зайцевской
квартирой. Я тебе говорил о ней.
     -И что для этого нужно?
     -К Зайцеву прежде всего пойти и тебя ему представить.
     -И он увидит меня и отдаст свое жилье?
     Пирогов озадаченно поглядел на нее: он сам не был в этом уверен.
     -Он уезжает скоро... Тут вообще все должно перемениться. Все зависит от
того, кто на его место придет. А квартиру  в любом случае надо засталбливать
- иначе  ее  другие  уведут... Пойдем, словом. Я  сегодня же  к  нему зайду,
поговорю предварительно.
     -Где он живет?
     -В моем доме...- и, заметив колебания  на ее лице, прибавил:- Не робей.
Все пустое, когда о жилье  дело идет. Дело капитальной важности. Где-то жить
да надо...
     Ирина  Сергеевна   бывала   в  этом  доме  по  вызовам  -  единственном
пятиэтажном доме в Петровском, хотя и не  заходила в подъезд, где жил первый
секретарь;  при  входе  здесь сидела  вахтерша,  лицо  для  райцентра  самое
необычное и, можно сказать,- экзотическое. Сам Зайцев был сравнительно молод
(ему  было  около  сорока), который  в первую  минуту  знакомства производил
впечатление человека обязательного  и даже обаятельного. Он  любезно  принял
их, усадил в кресла и самолично принес с кухни заготовленные заранее чайник,
чашки  и  вазу с сушками.  На  этом  чайная церемония  кончилась,  не  успев
начаться: до  чая не дотронулись, и он послужил скорее украшением разговора,
чем  его  дополнением.  Такой  же   декорацией  оказалась  и  первоначальное
гостеприимство хозяина.
     -Как вам в  Петровском нашем?- спросил он как-то излишне уж приветливо,
когда процедура рассаживания и обнесения  гостей чаем кончилась.- Живописный
городок, верно?..- Вид у него  при этом и  далее был  такой,  что, хоть он и
задавал эти  вопросы как бы от всего сердца, но думал в это время о другом и
даже сам не знал, о чем именно.
     -Красивый,- смиренно согласилась Ирина Сергеевна, решительно не умевшая
вести разговор на таких началах.
     -Я сразу  же обратил на него внимание. Я, вообще, большой патриот  этих
мест,-   поведал  он  Пирогову,   который  принял  его  слова   за  скверное
предзнаменование.- Меня сюда тянет, даже когда я в области. А Ирина Сергевна
к нам надолго?
     -Так вот  как раз об этом речь.- Иван  Александрович дал понять глазами
Ирине  Сергеевне, что теперь пришла его очередь  вести светскую беседу.- Она
бы  рада  у  нас работать,  и  мы ее ценим  очень. Я ее даже  на свое  место
поставлю  на  время  отпуска...-  Ирина  Сергеевна  поглядела  на  него  тут
особенным, только  ему понятным образом, но  это  его  не  остановило  -  он
продолжал:- Но здесь закавыка, Тимур Петрович. Случилось так, что хозяйка, у
которой она  живет, выходит  замуж и,  по известным  причинам, предложила ей
съехать...
     Зайцев  вопросительно  поглядел  на  него:  ему, в  отличие от них, эти
причины были неизвестны.
     -Не  хочет мужа в дом вводить, где есть другая  женщина,- объяснил Иван
Александрович, а  Зайцев в ответ лишь состроил недоуменную и приличествующую
случаю мину, означающую нечто среднее между:  "тут уж ничего не поделаешь" и
"никогда  не знаешь,  чего  от них ожидать". Иван  Александрович, который не
этого от него добивался, продолжал разъяснять положение Ирины Сергеевны:
     -Ей,  короче  говоря, жить негде. Мы, по  контракту, обязаны  жилье  ей
предоставить,  а  найти другого не  можем: слишком маленькие  деньги за  это
платим.
     -И  что  вы от  меня  хотите?- вынужден был  спросить  Тимур  Петрович,
который,  как многие начальники,  предпочитал, чтоб подчиненные приходили  к
нему не  только  со  своими  вопросами, но  и  с их готовым  решением.  Иван
Александрович  хотел,  чтобы  он съехал с больничной жилплощади и  отдал  ее
Ирине Сергеевне, но не сказал этого вслух, а потянул кота за хвост:
     -У нас в районе нет какого-нибудь жилья в запасе? Чтоб хоть на время ее
устроить?..  Хотелось  бы что-нибудь поприличнее. Хороший специалист  очень.
Хотя и молодая...
     "Потому и  хорошая,  что  молодая",- пронеслось в  голове у Зайцева. Он
слышал  об  увлечении Ивана  Александровича и не одобрил его  сейчас:  Ирина
Сергеевна не произвела на него особенного впечатления.
     -Я в жилье мало что смыслю,- сказал неправду он  (мысли о жилье одни из
первых в жизни всякого руководителя).- Надо бы Егора Иваныча  спросить. Он у
нас этим ведает.
     -Воробьева?- Это был тот второй секретарь райкома, с которым у Пирогова
были натянутые отношения.- Я уже спрашивал,- соврал он.- У него ничего нет.
     -Ну раз он не может...- и Зайцев,  вместо того чтоб  договорить  фразу,
развел  руками.- С жильем у нас всегда было  худо,- сочувственно  сказал  он
Ирине Сергеевне: чтоб  не думала, что  он хочет  от нее отделаться.- Строим,
конечно, но мало. Этот дом вот Иван Александрович, надо поблагодарить его за
это, осилил, а когда новый будет, и сказать трудно.
     -Наталью Ефремовну  рассчитать?-  подумал вслух  Пирогов, которому  это
сейчас  только  пришло  в  голову.-  Все  равно  работать  не  хочет,  домой
просится... А в ее квартиру Ирину Сергевну вселим...
     -Наталья  Ефремовна уезжает?-  удивился и  озадачился  Тимур  Петрович,
отдававший должное  привлекательной  молодой  докторше.- Жаль... Я, впрочем,
тоже скоро  уеду,- и многозначительно поглядел на Ивана Александровича.  Тот
решил сыграть ва-банк:
     -И квартира ваша освободится?
     -Эта?..-  Зайцев  и не  заподозрил,  что  этот  вопрос как-то связан  с
предыдущими.- Эту я  за собой оставлю. Я в области  достаточно  крупный пост
займу, мне  там хорошее жилье  предлагают, а эта останется вроде  дачи.  Я ж
говорю,  мне  эти  места  нравятся...  Расстается, значит,  с  нами  Наталья
Ефремовна? Жалко. Она у вас заметная женщина...
     Сам  он  был холодноват в отношении женского пола, за ним  не  тянулось
хвостов и сплетен на этот счет, это было его козырем в карьерной гонке, но в
каком-то  смысле ущемляло  его и обкрадывало. Чувствуя  это, он,  для  себя,
выделял женщин, которые могли бы,  при  удобных обстоятельствах,  стать  его
планетами-спутницами,  и  среди  таких возможных избранниц первой  значилась
бойкая  и  привлекательная   Наталья  Ефремовна,  которой  он  оказывал  (на
расстоянии, конечно) известные знаки внимания. Ирина Сергеевна  не произвела
на него сходного впечатления, и замена, предложенная Пироговым, была, по его
мнению, неравноценна.  Но  он  всегда  предоставлял  подчиненным  решать  их
собственные вопросы и этим выгодно отличался от других местных деятелей  - в
частности от грубоватого, назойливого,  входящего в мелочи и любящего  лесть
Егора Ивановича.
     -Думайте, Иван  Александрович. Даю вам  все полномочия. Карт-бланш, как
говорят французы...
     Иван Александрович вынужден был довольствоваться французским опытом.
     -Кто после вас останется?-  спросил он, боясь, что другой возможности у
него не представится.
     Зайцев  замялся. В иное время он бы не ответил на  этот лобовой вопрос,
но он уже отказал Ивану Александровичу, а отказывать  подчиненному два  раза
подряд  неловко: так  же как в течение  дня обращаться с разными просьбами к
одному начальнику.
     -Не  знаю  в  точности...-  уклончиво  сказал он, но  потом  открылся:-
Воробьев, видимо.
     -Вы нас  на него  оставляете?-  грустно удивился Пирогов, но Зайцев был
уже непроницаем и застегнут на все пуговицы.
     -А почему  нет?  Второй  секретарь  райкома... Подумайте,  как ей жилье
найти,-  теперь  и  посоветовал  он:  почти что  дал  такое задание -  ловко
вывернувшись и став истцом вместо  ответчика.- Вы же знаете:  мы все делаем,
чтобы оставить в районе всякого действительно ценного работника...
     В этой сентенции Иван Александрович уловил едва ли не скрытую  насмешку
в  свой адрес, но, может быть,  она ему только послышалась.  Бесспорным было
то, что  аудиенция закончилась, - он поднялся, бережно взяв за  локоть Ирину
Сергеевну...
     -Зачем ты привел меня сюда?- спросила она, когда  они вышли от Зайцева.
Уже  стемнело,  и  они  оставили  подъезд незамеченными  -  если  не считать
вахтерши,  специально  для  этого  посаженной. Иван  Александрович  выглядел
озадаченным:  он не ожидал от Зайцева откровенного безразличия и неучастия в
столь ясном и простом деле.
     -А шут его знает зачем! Сам теперь  не знаю... Наверно, чтоб квартиру у
него отобрать и тебе отдать... Хорошо прямо этого не  сказал... Ладно,  буду
менять тебя на  Наталью. Завтра пойду к ее  хозяйке: она  в прошлый раз  мне
что-то о ней говорила.
     -А сейчас домой иди. Нечего меня по  Петровскому выгуливать...- и Ирина
Сергеевна   пошла  вперед,  оставляя   его  позади:  впервые  в  жизни   она
почувствовала себя всеми оставленной и почти бездомной...
     С   хозяйкой   Натальи  Ефремовны   ничего   не  вышло.   После   своей
квартиросъемщицы она и  слышать  ничего не хотела о  новой сдаче  жилья,  не
желала видеть у себя молодых докториц и согласна  была  только на пожилого и
одинокого  рентгенолога  - почему именно  его,  Иван Александрович так и  не
понял: наверно, кто-то из этого всевидящего племени сильно помог  ей в былое
время.
     -Рентгенолог и мне бы не помешал, но, к сожалению, нет его в больнице и
не известно, когда будет.
     -А вот когда будет,  тогда и придете,- отрезала хозяйка.- Когда от меня
эта длинноногая съедет? Я от нее на стенку скоро полезу...
     Поиски  жилья среди мамаш с больными детьми тоже ничего  не дали. Любая
просьба ставит нас  в невыгодное положение, а просьбы о жилье - вдвойне: они
настораживают людей  и внушают  им неясные подозрения. Русские люди не любят
ни от кого  зависеть и ни у кого одолжаться: это до такой степени верно, что
сама   общественная   жизнь,   вся   строящаяся   на   взаимозависимости   и
вспомоществовании, ставится в России под  сомнение  - Ирина Сергеевна быстро
перестала поэтому наводить эти справки среди своих подопечных...
     Обращение в местную газету тоже оказалось безрезультатным.
     -Что делать  будем?- спросила она у Пирогова.- Татьяна меня утром снова
спрашивала.
     -Поселим  тебя в  больнице,- сказал Иван Александрович.-  Раз ты домой,
как на  работу,  ходишь... Тут  когда-то квартира главного врача была - надо
будет снова все, как раньше, разгородить и распланировать. Не хотела с одним
ночью  сидеть,  будешь теперь со всей больницей.  Но  ты  не  робей: это все
временное, я от этого не отстану, тут моя честь затронута.
     -Я бы предпочла любовь,- сказала она.
     -И то есть, и другое, и третье.  Жилья только нету. Всю жизнь его строю
и никак не выстрою...
     Она, между прочим,  встретилась после  всего  этого на  улице с Кузьмой
Андреичем. Тот, завидев ее, чуть  не развернулся и не дал обратного ходу, но
вовремя  сообразил,  что  это  подорвало  бы   авторитет  всего  петровского
учительства,-  остановился и стал поджидать ее, лихорадочно обдумывая  линию
поведения.
     -Что не заходите?-  простодушно спросила  она: ей это далось без труда,
потому что она была незлобива.
     -Работы  много.-  Кузьма Андреич огляделся по сторонам и напыжился пуще
прежнего.- Один свой предмет веду.
     -Литературу?- осведомилась она, словно успела забыть это.
     -Словесность,- педантически поправил  он.- Мать культуры российской...-
и перешел затем в атаку:- Знаете, какой из нее вывод главный?
     -Нет,- искренне призналась  она.- Я  же  вам  говорила - я  не сильна в
беллетристике.
     Он воспользовался этим и сказал назидательно:
     -Что счастье одного не может строиться на несчастье другого.
     -Правда?..- Она  по достоинству  оценила свежесть  этой  преамбулы.-  А
почему у вас в мужском роде все, Кузьма Андреич? Одного, другого?
     Он почуял подвох, но не понял, в чем он заключается, и преподал ей урок
грамматики:
     -Русский язык пользуется мужским родом для определения понятий.
     -Такое правило есть? А я думала, вы кого-то отдельно в виду имеете...
     Он снова мало что  понял,  но  почувствовал,  что его  побили на его же
поле, и счел за лучшее раскланяться -  тем более что приличия были соблюдены
и на  случайных  зрителей их встреча  должна  была  произвести благоприятное
впечатление и  опровергнуть слухи о  раздорах,  будто бы начавшихся  в стане
петровской интеллигенции. Он сказал еще что-то - неуместное и высокопарное -
и пошел прочь той самой походкой враскорячку, которая так не нравилась Ивану
Герасимычу: загребая ногами и вышагивая как на параде...
     А  она  вздохнула и тоже пошла к себе: не радуясь маленькой  мести, но,
скорее,  грустя по ее поводу.  Она догадывалась  уже, что в  жизни нет места
победителям:  есть  только  побежденные  -  каждый  в  свое время  и  каждый
по-своему...  27 Больше всего  Ирину  Сергеевну  беспокоила  не  возможность
лишиться  обжитого угла и крова над головою (это, в конце концов, была не ее
забота, а больничной  администрации,  и  она умела  различать свои  и  чужие
обязанности), а то, что к ней в последнее время  изменилось общее отношение.
Она видела проявления этого повсеместно: среди  сотрудников больницы, мамаш,
ждущих ее в амбулатории, соседей по улице. Состояние это сродни болезненному
и потому  так  сильно на  нас  воздействует:  она  готова  была  вывернуться
наизнанку, видя, как все встречают ее с  одинаковым любопытством и провожают
со  столь  же  общим чувством  причастности  к чужой тайне - это кого угодно
выведет из равновесия. Она и рада была ошибиться, но ловила на себе подобные
взгляды всякий раз, когда ненароком оглядывалась и  заставала врасплох своих
соглядатаев:  обычно женского пола,  потому  что  мужчины  в  таких  случаях
все-таки  больше заняты собой  и меньше - своими ближними. О ней судачили, и
предметом  сплетен  была  ее  близость  с  главным.  Самые  образованные   и
воспитанные  люди именно  так и смотрят  на любовниц  (или любовников) своих
руководителей, ни на минуту не  забывая об их служебном соподчинении - столь
незначительном  в других  случаях  и  столь  важном  в  этом. Это  особенное
положение незаметно  перенесло  ее в искусственно  разреженную  атмосферу, в
своего  рода  человеческий   вакуум,   грозивший  обернуться   одиночеством.
Медсестры,  никогда ее не стеснявшиеся, говорили  с  ней  теперь без прежней
свободы   и  естественности,   а   как-то   чересчур  обтекаемо,  уходя   от
подробностей,  с  оглядкой:  боялись, что передаст  их слова  по назначению.
Наталья -  и та  подчинилась  общему поветрию  и стала глядеть на нее  иными
глазами: в  них читалось признание, смешанное с иронией. Она сменила гнев на
милость и пришла  к ней извиниться  за недавнее и похлопотать о внеочередном
отпуске: хотела съездить на неделю к родителям.
     -Я здесь при чем?!- неприятно удивилась Ирина Сергеевна.- Иди к Анфисе,
если он отказывает.
     -Уже была,- с необычным для нее терпением  и даже послушанием  отвечала
та.- У  нее не вышло - посоветовала  к тебе пойти: авось поможешь... Замолви
словечко: мне  на неделю слинять надо...- и выказала-таки необъезженный нрав
свой:-  Твой  индюк совсем  забурел.  Раньше  хоть любезничал... Чем  ты его
охмуряешь?
     Она насилу от нее отделалась и,  конечно, ничего не обещала - наоборот,
дала  понять,  что делать ничего не будет. Наталья  осталась  недовольна, но
шуметь на этот раз не стала, ограничилась тем, что сказала:
     -Будь я  на твоем месте, помогла бы. Вообще всю  больницу  в отпуск  бы
отправила.
     -Занимай его, место мое!- вышла из себя Ирина  Сергеевна.- Я за него не
держусь.
     -А мне  оно  и  даром  не нужно,- возразила  та.- Не тот принц  и не те
туфельки...
     Иван  Герасимыч  ни с какими  просьбами к ней не обращался, но от этого
легче  не  было.  И  в нем тоже произошли перемены  -  только раньше,  чем у
других: после того  злополучного новогоднего застолья (кажется, все  беды ее
были  связаны  с  праздниками:  будто,  до  того  тлеющие,  в  эти  дни  они
раздувались  приносимым  извне ветром  и ярко  вспыхивали).  Его  охлаждение
задевало ее всего сильнее. Ирина Сергеевна была все-таки  еще очень молода и
верила  людям  на  слово - особенно тем,  кто ей  нравился.  Иван  Герасимыч
встретил ее  в  свое  время  самым  радушным  образом,  раскинул  перед  ней
стариковские сети, пригласил домой, познакомил  со  своей половиной,  обещал
всяческое участие и содействие, и она развесила уши, простодушно решила, что
эта приязнь  проистекает  из  сродства душ, их  взаимного  притяжения  и  не
зависит от привходящих обстоятельств  и случайностей: если  душенька хороша,
то  такая она во всех ее нарядах и облачениях. Но тут, что называется, нашла
коса на камень. Не  подружись она с  Иваном  Александровичем, будь у нее  не
один, а десять любовников, Иван Герасимыч только бы посмеивался в кулак и не
стал бы порывать с ней,  но  с Пироговым у него были давние  и темные счеты,
которые ни с чем не считаются, задевают самые тонкие струны и колеблют самые
прочные устои нашего существования. Как Ирина Сергеевна ни подлаживалась, ни
подсаживалась  к нему,  старик  только  лукавил, шел  на  хитрости,  обходил
стороной силки, ею расставляемые, держался на расстоянии и ни на  пядь к ней
не   приближался.   Анна   Романовна,   прекрасно   понимавшая   этот   язык
недоговоренностей и умолчаний и знавшая их причину, развлекалась на их счет,
потешалась над обоими:
     -Что это вы, Иван  Герасимыч,  в гости  к  себе не зовете? Я,  положим,
человек заурядный, конченый: двое детей и муж-водитель, с нами неинтересно -
но  Ирину Сергевну-то почему не  приглашаете? Ей,  небось, скушно одной дома
сидеть?..
     Иван Герасимыч,  хоть и ждал подобных нападок,  но всякий раз терял  на
время самообладание, поперхивался чаем (разговоры эти происходили в  комнате
для  чаепитий, и Анна Романовна, кажется,  нарочно подгадывала момент, когда
он наклонял ко рту чашку), затем вынужденно лгал, изворачивался:
     -Нездоровится что-то.  Кости  подламывает...-  или:  - Марья  Федоровна
приболела...- в его лжи была своя логика.
     Ирина Сергеевна,  сохранявшая  теплые чувства к  супругам,  всякий  раз
тревожилась:
     -Серьезное что-нибудь?..-  после  чего Иван Герасимыч мягко  брал ее за
локоть,   молча  призывал  к  благоразумию,  а  вслух  изрекал  какие-нибудь
врачебные банальности:
     -Ничего   особенного.   Вчера   гипертонический   криз   был,   сегодня
отлеживается...
     Странное  дело:  он не терял к ней  того, что  можно назвать физической
симпатией  - касался  время  от  времени ее руки,  с  удовольствием,  хотя и
украдкой,  оглядывал  очертания  ее  рослого  тела, подмечал  новинки  в  ее
туалетах  и прическе (на что Иван Александрович, например, способен не был),
но  это  не  мешало   ему  сохранять  непреклонность  и   избегать   всякого
соприкосновения с ней вне больницы и амбулатории: она дружила с Пироговым, а
так уж повелось у них, что  друзья одного неизбежно переставали быть гостями
другого. (К  чести их  надо сказать, что это правило не имело обратной силы:
то есть враги одного не становились друзьями другого - оба были выше этого.)
     Иван  Александрович чувствовал,  что вокруг его  избранницы  сгущается,
если так можно выразиться,  пустота, и сделал попытку помириться и  наладить
отношения хотя бы с Иваном Герасимычем. Это  было нужно не  для него: старик
был ему неинтересен -  Иван Александрович  привык уже парить в иерархических
высотах и редко когда  спускался на грешную землю и снисходил до  ее рядовых
обитателей - а  ради  Ирины  Сергеевны, для которой  он делал  исключения из
житейских  правил  (и  то,  как мы  видели, не  без корысти, а  с намерением
обеспечить  себе  смену  на  время отпуска). С  этой целью он зашел как-то в
комнату для чайных церемоний, когда там все были в сборе, положил на стол, в
качестве отступного, большую копченую рыбу и, как водится, соврал при этом:
     -Лещ. Своими  руками выловил. А закоптили мне его в Анютине...- и Ирина
Сергеевна невольно  дрогнула от упоминания этой деревни,  которая неизвестно
почему сорвалась с языка Ивана Александровича: тот редко  когда оговаривался
не подумавши, без тайного на то умысла...
     -Самсонов, что ль? Он же  коптить  не умеет? И вообще больше треплется,
чем  ловит...- Самсонов был его давний  соперник  по рыбачьей части,  и Иван
Герасимыч, как многие рыболовы, не жаловал и не щадил конкурентов. Между тем
огромная  рыбина  издавала   восхитительный,  притягательный   дух   свежего
копчения, и старик клюнул на наживку -  хотя оглядел ее  с недоверием и даже
приподнял за хвост,  будучи  похож  в эту минуту на профессора-ихтиолога.- И
верно, лещ... Откуда? Сроду их тут не было.
     -А я  вот поймал.- Пирогов ни разу в жизни не держал в руке удочки: для
ужения  ему решительно не хватало ни времени,  ни терпения - но  прибегнул к
уловке:  на  что  не  пойдешь  ради  любимой  женщины.- Сети  возле  плотины
расставили...
     Это был уже кивок на  старые проказы самого Ивана Герасимыча, которые в
свое  время чуть  не  привели  к  печальным  последствиям:  больнице, в лице
Пирогова, пришлось брать  его на поруки после  того, как рыбнадзор  задержал
его  расставляющим сети возле  той  самой плотины.  Совпадение не могло быть
случайным -  старик понял намек, а с ним  заодно и то,  что Пирогов пришел к
нему если не каяться, то мириться - и не с пустыми руками, а с  подношением:
как грешник к грешнику, в расчете на  снисхождение. Он поглядел поверх очков
на добродушно улыбающегося Ивана Александровича  и нашел,  что, несмотря  на
излучаемое им радушие, он столь же чужд и неприемлем для него, как прежде.
     -К рыбалке приохотились?- подозрительно спросил он.
     -Надо на склоне  лет  и  это попробовать,-  бодро  отвечал  тот.- Люблю
занятия менять и профессии. Умней становишься, и жизнь длинней кажется.
     -Вот именно - кажется,- возразил старик, который именно за это его и не
любил:  за  наигранный  оптимизм  и  желание  всех  охмурить  и  одурачить.-
Профессию-то  зачем  менять?-  Сам  он  отличался  завидным  постоянством  в
следовании делу жизни.
     -Мало ли. Не хлебом единым, как говорится.
     -А многими?
     -Можно  и  так сказать,-  согласился Пирогов и  поглядел  на старика  с
легкой  насмешкой: тот тоже подвысох, подвялился  и подкоптился, как лещ, за
долгие годы своего существования.- У вас никогда зигзагов не было?..
     Хирург принял вызов и помог ему назвать вещи своими именами:
     -С  профессией  проблем не было,  а вот с  женщинами  был  грех: каюсь,
ошибался. Марья Федоровна  натерпелась с моим безобразием - до  сих пор  мне
выговаривает...- и выразительно поглядел - не на него, а на Ирину Сергеевну:
будто не Иван Александрович, а она изменяла его супруге.- Старости не хватит
- отчитаться. Такой уж мы народ - любвеобильный,- признал он, хотя это вовсе
не означало готовности к примирению.- Тут уж с нами ничего не сделаешь.
     -В нас корень зла, считаете?
     -Конечно. Корень -  он всегда  один.  Многих любим слишком.  Жену - как
жену,  всех прочих - за  компанию.  Вот и весь сказ,- и пожал  стариковскими
плечами.
     -А если и жену не любишь?-  рискнул спросить  Пирогов: для  ушей  Ирины
Сергеевны и  еще потому, что Галина Михайловна утром в очередной раз допекла
его  предложениями о  разъезде и разделе  имущества  и он,  будучи безгрешен
перед ней в течение недели, со зла всерьез над этим раздумался.
     Старик посмотрел недружелюбно.
     -А  ее  не любишь  - значит,  вообще никого не  любишь... На кой  тогда
жениться  было?..  Это  у  вас тоже  вроде профессии  -  меняете?..- и снова
ненароком, но назидательно поглядел на Ирину Сергеевну, которая слушала их с
натугой, хотя и притворялась рассеянной.
     Наступила  тягостная  пауза. Анну  Романовну  взволновали  слова  Ивана
Герасимыча о женах и любовницах - она давно об этом догадывалась.
     -Так всегда было  и  будет. Жены  за детьми глядят, мужья  на  сторону.
Непонятно только, с кем они время проводят, когда жены сидят дома...
     Она  не  хотела   задеть  Ирину  Сергеевну,  но  так   уж  вышло.  Иван
Александрович  скосил глаза  на  свою  подругу, сидевшую как  на угольях,  и
решил, что пора закругляться.
     -Значит, нет выхода?..- Он хотел сменить  тон на официальный и спросить
что-нибудь по работе, но старик не дал ему сделать это.
     -Какой  тут выход может быть? У мусульман он есть: у них многоженство в
законе - бери сколько накормишь, а на наших харчах - где нескольких? Хорошо,
если одну обеспечишь. Это если только жулик какой или большой начальник. Так
ему и жениться не надо - сами прибегут,- и оскорбив  -  намеренно  ли, нет -
обоих, старик поднялся:- Пойду к себе. Карточки дооформить надо.
     -Вы раньше  это дело не жаловали?- спросил как бы из любопытства,  а на
деле - со скрытой угрозой Иван Александрович.
     -А сегодня  вот настроение  есть - боюсь упустить его. Надо  же, как вы
говорите, все в жизни испытать и попробовать.
     -И рыбу есть не станете?
     -Нет. Боюсь, желудок не примет.
     -Видите,  какой вы  стали  воздержанный.  Со  старостью, наверно?..- но
старик, хоть  и не скрывал своих лет, не  любил,  когда ему напоминали о них
другие, и вышел молча...
     -Поговорили,-  не стесняясь Анны Романовны, сказал Пирогов.- Что я ценю
в своих подчиненных - это то, что они всегда идут навстречу руководителю...-
Он поглядел с вызовом и на Анну Романовну, ввел ее в замешательство, хотел и
ей сказать  что-нибудь  едкое,  раздумал,  оборотился  к  Ирине  Сергеевне:-
Пойдем,  я  тебе  хоромы покажу  новые.  Там  сейчас  ремонт  идет  -  самое
интересное.
     -Может, потом как-нибудь?- Ирина Сергеевна была не  очень расположена в
эту минуту к инспекции.
     -Потом  поздно  будет.  Жить  придется.  Будешь  как  главный  врач  до
революции. Сам бы там поселился, да вовремя не додумался... Интересно, как с
ним тогда разговаривали? Тоже, как теперь, с выпадами и наскоками?!.
     Старый главный врач  входил в больницу с  черного хода. Апартаменты его
составляли то, что теперь назвали  бы двухкомнатной  квартирой. Новая власть
была против того, чтобы люди ночевали и работали под одной крышей (видимо, в
силу необходимости  раздельного надзора  за обоими  жизненными  процессами),
жилье  у  него  отобрали,  а  в  освободившееся   пространство  вселили  два
вспомогательных отдела, без которых прежняя больница умела обходиться: кадры
и  бухгалтерию.  В  обеих  комнатах  резко  пахло  краской,   белели  заново
покрашенные окна  и  стены,  повсюду валялся  мусор.  Несмотря  на учиненный
разгром,  Анфиса,  заведующая  отделом кадров и его  единственный  работник,
продолжала упорно занимать ремонтируемое помещение: надеялась, что так у нее
больше шансов в нем остаться.
     -Пришли качество  ремонта проверять,- объяснил Иван Александрович  свое
появление  здесь и ринулся  в обход строительного объекта.-  Вот смотри: две
комнаты  будет, здесь диван поставим, здесь кухонька с электрической плитой,
а  тут,  прошу  прощения  за  подробности, совмещенный санузел с  душем. Душ
врезаем - да и прочего  у главного врача не было: бегал  за нуждой до ветру.
Нужник советская власть поставила... Смотри, старую краску не соскоблили!..-
Он подошел к окну, поколупал высохшие белила.- А шпингалеты надо было старые
оставить: столько  лет  простояли  и еще б  столько прослужили.  Зачем новые
ввинтили?  Они  ж завтра развалятся!.. Кто это  делал все? Петька с Федькой?
Вот  я  им денег  не выпишу!..  А ты куда  смотрела? Мы ж  договорились,  ты
послеживать за ними будешь?
     -Что  я понимаю в этом? Смотрю, когда  пришли и когда  покурить вышли,-
робко  возразила  Анфиса  и  набралась  смелости:-  Нельзя   это  переиграть
как-нибудь? -  и, не находя  нужных слов, оглядела беспорядок,  царящий в ее
отделе,  до  того  безукоризненно  чистом   и  ухоженном  -  перевела  затем
мимолетный, но емкий взгляд на источник всех  бед, на Ирину Сергеевну.-  Это
вообще все окончательно?..
     -Да уж куда окончательнее? Смета на пару тысяч... Говорили ведь уже?
     Анфиса поникла,  но не  отступила  -  слишком  велики  были в этой игре
ставки.
     -У  меня  шкаф  в новом кабинете  не  помещается. То  есть вставляется,
конечно, но тогда мне сидеть будет негде - не говоря уже о посетителях...
     -У тебя не бывает их никогда - ты с бумагами возишься.
     -Почему?  Справки  иногда  выписываю...   Уж  очень  маленький  закуток
выделили,-  и   кисло  улыбнулась:  в  России  (как   и  в  других  странах)
общественное   значение  человека   определяется  величиной   занимаемой  им
служебной  площади: она  не  ожидала от Пирогова  такого  коварства.- Может,
все-таки здесь его оставить?  На  сохранение Ирине Сергевне?..- Видя, что ей
не  удержать  за собой комнату, она  решила оставить в  ней часть имущества,
чтоб  хоть  так  за  нее зацепиться  -  уловка,  известная  всем  квартирным
тяжебщикам.
     -Сейф этот?..- Иван Александрович смерил взглядом железный гардероб.- И
к нему сигнализация пойдет?
     -И что с того?- не подумавши, возразила она.
     -Так  это  каждый  раз,  когда она  сюда входить  будет,  где-то сирена
завоет?..- Анфиса тут  подумала, что он не о Ирине Сергеевне, а о себе самом
печется, но  Иван  Александрович, не  чувствуя  ее немых  укоров,  продолжал
рисовать  страшные картины:- И милиция снова наедет? Дознание производить? -
Он  стал  с недавних пор  питать предубеждение  к стражам порядка.-  Нет уж,
придумаем что-нибудь другое. Внакладе  не  останешься...- и Анфиса, которая,
несмотря на его  заверения, в этом самом  накладе уже осталась,  на этот раз
отмолчалась: знала, что, если  он упрется,  его  лучше не  трогать.-  Ты мне
скажи: ты заявки на медицинские кадры подавала?
     Анфиса сделала над собой усилие, отогнала мрачные думы.
     -В прошлом году еще,- неприветливо отвечала она.
     -А в этом нельзя дополнительную дать?
     -Почему нет?.. Кого  вы имеете в виду?- спросила, уже с интересом, она:
обычно за  такими невинно  звучащими просьбами таились  кадровые  перемены -
какая-нибудь новая симпатия или, напротив, недавно возникшее ожесточение.
     -Хирурга надо  искать  нового. Для поликлиники,  я имею в виду,- сказал
Пирогов  самым  заурядным тоном: будто речь шла о переводе уборщицы с  одной
лестницы на другую.
     -Иван Герасимыч же есть?
     -А что с него толку? Сколько у него приемов за месяц было?..
     Ирина  Сергеевна  наконец пробудилась, вышла из  оцепенения, вызванного
еще  одним унижением, на которые богат был  этот день - как и многие  другие
тоже. В  последнем случае оно состояло в том,  что Иван Александрович затеял
этот разговор в ее присутствии так, будто у него  в кармане было ее согласие
на него, а она соучаствовала в предательстве - так, во всяком случае, должна
была подумать Анфиса.
     -А кто еще будет  здесь работать - за эти копейки?!- набросилась она на
своего руководителя,  обнаруживая не свойственную  ей меркантильность.- Надо
ценить  в  людях бескорыстие! Лечит мужиков  и баб российских - что тебе еще
нужно?!.- и  зло уставилась  на  него, будто он, а не кто  другой был первый
враг ее и гонитель...
     Пирогов опешил.  Анфиса,  сама  прожженная  политиканка  и  кадровичка,
знавшая,  как ей  казалось, людей  как свои пять пальцев,  не ожидала от нее
этого взрыва и отнеслась к нему с невольным уважением:  ей самой не  хватало
подобной запальчивости, которая  действует  порой верней интриг  и расчетов.
Она между тем поддержала ее:
     -Она права... Хирурга  долго  придется ждать: Иван  Герасимыч сам уйдет
раньше. И Сорокин будет  недоволен, что доработать человеку  не  дали. Он же
считает, что надо до  конца людей держать. Новые, говорит,  все равно старых
не лучше...
     Иван Александрович поостыл:
     -Делайте  что хотите.  Женщин, известное  дело, не переспоришь...- а во
дворе,  когда они  вышли  из  остро  пахнущего  краской помещения,  спросил,
прямолинейно и безучастно:- На дачу поедешь?
     Что-то настораживало в его тоне: будто он дошел до некой стены и лбом в
нее уперся.
     -Поеду,-  столь  же  прямо  и  почти  безразлично  -  как  штиль  после
пронесшейся бури - сказала она. Он на время успокоился.
     -Я  глупости  делаю, потому что бешусь, тебя не вижу.  Целую  неделю не
встречались...
     Она смолчала: чем отчаяннее становилось положение, тем больше нуждалась
она сама в подобном расслаблении...
     На дачу она ездила еще и для того, чтобы сменить обстановку и выбраться
на лоно природы: хоть  Петровское и было  поселком,  но городского типа - от
деревни отстало, к городу не пристало...
     Дачу  Иван  Александрович выстроил в  Тарасовке. Это  была деревушка  в
сорока километрах от райцентра: далеко, но зато лес и речка. Дом, уже крытый
шифером  и  застекленный,  стоял  на опушке  ельника, где  летом было  много
грибов, которые,  как и люди, любят селиться на границе леса и поля. Сейчас,
в  начале  апреля, здесь было  засилье снега: он начал  подтаивать снизу, но
сверху лежал нетронутый - только слеживался, оседал, уплотнялся и покрывался
коркой  стекловидного  наста, который не держал на  себе и  ребенка. Темнело
поздно, и она, приезжая сюда после работы, могла, пока он растапливал печь и
грел  комнату  с лежанкой,  час-другой провести  в  компании  больших  елей,
тянувшихся зелеными  вертикалями вверх,  в синеву чистого неба или в белизну
облачного, и стоявших в непосредственной близости  от кирпичной  кладки, так
что  специалисты,  которых  всегда  много  (для совета,  а не  для  работы),
говорили  хозяину,  что  они  не то подроют его  дом, не то  соберут на себе
влагу, от которой он за год отсыреет. Иван  Александрович, слава богу, их не
послушал, оставил  деревья  и теперь  пожинал плоды  своего  неблагоразумия,
потому  что  Ирина  Сергеевна  любила  их  общество  не  меньше,   чем   его
собственное...
     Дом был прост, как коробка: без  лишних затей и украшений,  но в  таких
случаях материал часто дополняет или даже заменяет собой архитектуру. Кирпич
был как кирпич, бледно-розовый и дешевый  - ничего особенного, но вот доски,
которыми Иван Александрович обил стены изнутри, стоили долгого ожидания. Они
пахли  сосной и еще каким-то необычным для средней  полосы хвойным деревом и
являли собой зрелище, с которым никакие обои, никакая художественная роспись
не могли сравниться: изящное  волокно шло непрерывно снизу вверх, от пола до
потолка,  и  лишь  раздвигалось круглыми спилами сучков  и  более мелкими  -
прутиков  и луковиц, мест их  зарождения. Цвет,  как и рисунок,  был повсюду
переменный,  изжелта-переливчатый,  своего рода древесный перламутр, который
зависел от силы освещения, так что  глазу всегда было на чем остановиться, и
он  не уставал от увиденного. Это была лиственница:  доски  были так тверды,
что  в  них  не  лезли  железные  гвозди,  и рабочие, подрядившиеся к  Ивану
Александровичу  на "столярку",  жаловались, что не рассмотрели  как  следует
материал и  потому  не запросили с него  вдвое.  Когда  он раскалял печь  до
необходимой  кондиции  и  комната  разогревалась,  начинало пахнуть  смолою:
запасы  ее,  десятилетиями копившиеся  в  живом дереве,  сочились  наружу  и
наполняли дом свежим, бодрым, озонирующим воздух дыханием.
     Они  лежали  на грубо  сколоченном  топчане  -  иногда  без  покрывала:
настолько  было  жарко  -  и вели  неторопливые разговоры: спешить  им  было
некуда,   никто   не  нарушал  их   уединения.  Жена  Ивана   Александровича
догадывалась, какое употребление  нашел он  своему детищу,  но здесь - в это
время  года во всяком  случае  - не  появлялась: может  быть,  разделила уже
мысленно  их  сообща нажитое  имущество и отдала ему дачу взамен  квартиры в
Петровском, а  ближайший  сосед,  живший  в  километре  отсюда, как и другие
деревенские жители, лишней любознательностью не отличался.
     -За что ты хотел Ивана Герасимыча выгнать?..
     Странное дело  -  расстояние. Отсюда  и  больница  казалась меньше и ее
заботы проще: так пассажиры, уходя в плавание, иными глазами смотрят с борта
парохода  на  отдаляющийся  берег  и  на  уменьшающихся  в размерах людей  и
постройки.
     -Надоел  нотациями... Подумаешь  -  праведник! Сам был хорош -  когда в
силе был, а как вышел из употребления, так, видишь ли, одумался. Причислился
к лику святых...- Он поглядел сбоку.- Я понимаю,  ты его любишь - за что, не
знаю только. Доктор-то он средний - не знаю, делал ли когда-нибудь резекции.
В  лучшем  случае - общий  хирург со стажем. Толку от него немного.  Держим,
чтоб ставку не отобрали. И потому еще, что Сорокин всех жалеет.
     -Вот  молодец  какой.  Хорошо  к людям  относится.  А ты  свою больницу
любишь?
     Он   повернулся  к  ней   грудью,   покрытой  рыжеватой,   с   сединою,
растительностью.
     -За  что ее любить? Больница  как  больница, на двести  коек,  каких  в
стране тысячи... Оказываем,  однако, помощь населению. Иногда даже такие вот
светлые головы,- он коснулся ее лба,- как ты, к нам приклоняются.
     -Когда до меня была последняя?
     -Не помню уже. Давно, наверно... Я, конечно, не для того себя готовил -
наукой хотел заниматься, да не вышло, а теперь и сам бы туда не пошел... Я в
Томске  начинал: хорошие профессора  были, а сейчас там сын учится - смотрю:
все не то, хуже  стало. Но  все равно - в клинике побывать надо...-  и снова
наклонился  над ней, раздумывая,  приступиться ли к  ней  сразу или поберечь
силы: они уезжали поздно, машина их стояла во дворе у соседа; весной сюда на
легковушке было не проехать  -  нужны были грузовик или трактор.- Тебе школа
нужна. Без  нее врач  не врач:  хоть семи пядей во  лбу  - будешь, как  Иван
Герасимыч, велосипед изобретать и в собственном соку вариться...-  Он лег на
спину, согнул голову, стал разглядывать подшерсток на  груди, тоже  находя в
нем седые  подпалины,  но, в  отличие  от  нее, оставляя их  без  внимания.-
Пристань к кому-нибудь, прилипни, как ракушка к днищу, и плыви  с ним хоть в
Америку.
     -Вот я и прилипла уже - к своему кораблику.
     -Одного недостаточно. Надо нескольких учителей брать. Чтоб как пчелка с
цветка - с одного, с другого, с третьего...
     -На что вы меня толкаете, Иван Александрович?
     -На то  и толкаю, на что жизнь подталкивает...-  и,  посчитав  разговор
затянувшимся,  привалился  к ней  и умолк  на время соития.  В любви он  был
азартен, ненасытен и вынослив,  но всякий  раз нем  и сосредоточен на  своих
ощущениях, так что к  нему приходилось подлаживаться. Но  Ирина Сергеевна не
тяготилась и  не смущалась  этим: напротив, незаботливость и  почти звериная
бесчувственность любовника в эти деликатные минуты  устраивала ее, оставляла
ей душевную свободу и самостоятельность...
     -Далеко мы  забрались. Сюда не доберутся. Хорошо,  что я дачу выстроил,
верно?.. Тишина мертвая...
     -А это  кто стучит?-  Она и  здесь умудрялась прислушиваться. Кто-то, в
самом  деле, бил где-то рядом,  над головой, по деревянному: будто не мог до
них достучаться.
     -Дятел... Долбит мои елки...
     Тишина  здесь была редкая: с одной стороны, мертвая людьми, с другой  -
исполненная  постоянной жизнью  природы:  скрипом  деревьев, шорохами ветра,
птичьими голосами и их отдаленными отголосками...
     -Я сегодня снегирей видела.
     -Синички, наверно?
     -Нет, снегири - с красными брюшками... Вроде твоего.
     -У  меня  красное разве?.. Если  натер  только,-  и  поглядел на всякий
случай.
     -Я не цвет имею в виду.
     -А брюхо? Оно есть у каждого... Что делать нам с тобой, Ирина Сергевна?
Не знаешь?
     -Нет.
     -И я тоже... Это и в  медицине так. Как  что попроще, так все знают,  а
как посложнее, так десять профессоров не разберутся...
     Ни одна  идиллия, однако, не длится вечно, и всякая идея несет с  собой
свое опровержение.
     Тезис в данном случае заключался в отдаленности Тарасовки,  антитезис -
в вытекающих из нее трудностях сообщения. Хорошо жить  в большом городе, где
можно  спрятаться от всех  на  соседней  улице,  а на  дальнюю  вас доставит
автобус  или  троллейбус.  В  Тарасовку  автобусы не ходили - да если  бы  и
курсировали, ими нельзя было бы воспользоваться: они насквозь просвечивались
любопытными. Обычно Иван Александрович сам вез  ее из Петровского, заставляя
окна громоздкими  предметами и занавешивая их чем попало  (благо всегда было
что вывезти на дачу из дому) - совсем как в правительственном лимузине: чтоб
не видели,  кто  с кем едет. Но так было не всегда: иногда они съезжались из
разных мест, и не  раз выходило так, что ее после вызовов по району подвозил
Иван Лукьянов. Она добиралась с  ним до  Тарасовки, потом отпускала, говоря,
что  у нее здесь частный клиент, который на своей машине отвозит ее до дому.
Иван  давно знал правду, которую нетрудно было вычислить:  в  деревне он был
знаком  со  всеми владельцами машин - их было раз-два и обчелся, и среди них
не  было подходящего, с  детьми,  для Ирины Сергеевны.  Она  и  не  пыталась
выдумать что-нибудь  более убедительное: рассчитывала на его деликатность  и
мужское  попустительство. Расчет был  верен два  дня, на третий споткнулся о
строптивый норов водителя.
     -Что это  вы в Тарасовку  зачастили?-  насмешливо  спросил он,  заранее
отвергая ее выдумку.- Все сюда и  сюда, будто других мест нету?..-  Он был в
этот день  не в духе: сорвался не то куш, не  то какая-то сделка - она так и
не поняла из его неохотных и коротких объяснений.
     Она решила не ломать комедию, а поставить его на место:
     -Хочу и езжу... Завидно?
     Он не сразу ответил: думал, пропустить мимо ушей или оскорбиться.
     -Чему завидовать?.. Этого добра много - было  бы  желание...- и вопреки
себе   же  похвастал:-  У  меня  много   вашего  брата  было...   Не  считая
супружницы... С  высшим образованием,  я имею в виду. Одна даже пианистка. В
настоящих концертах участвовала.
     -Есть какая-нибудь разница? С высшим или низшим?
     -Болтать больше  приходится.  Турусы на колесах  разводить...  Про вас,
правда, этого не скажешь:  своя в доску...- и  сдерзил:- Не понятно поэтому,
зачем сюда ездите...
     Она осерчала:
     -Я же сказала: хочу и езжу... Вам какое дело?
     Ее настроение передалось ему - гнев вообще заразителен.
     -Возить вас сюда  я не обязан  - вот что, а  остальное,  точно, меня не
касается.
     -Не обязан - дай выйду... Останови машину!..
     Он заколебался, пожалел,  что сказал лишнее, но на попятную  не  пошел:
затормозил и открыл перед ней дверцу  -  как прощальный знак внимания,  дань
последнего  уважения...Она  доехала  до  Тарасовки  на  попутке, проковыляла
километр  по скользкой, обледенелой и подтаявшей,  дороге,  разозлилась  еще
больше и не нашла ничего лучше как  рассказать  о своих  злоключениях  Ивану
Александровичу. Он внимательно ее выслушал, в заключение бледно усмехнулся и
сказал то, что ей никогда бы не пришло в голову:
     -Это они заранее приход Егора Иваныча празднуют... Хорошо, я  учту это.
Приму к сведению...
     Несмотря на то, что он произнес эти слова самым  уравновешенным и почти
нейтральным тоном, она насторожилась и едва не испугалась.
     -И что теперь делать будешь?..- но вопрос ее повис в воздухе: наученный
опытом с Иваном  Герасимычем,  он если и держал камень за пазухой, то на сей
раз предпочел его не показывать. Ее разобрали сомнения:
     -Он и в самом деле не должен  был везти меня сюда? Что  по этому поводу
говорит трудовое законодательство?
     Иван Александрович глянул неодобрительно и ответил формально:
     -Водитель обязан доставить врача домой после вызова.
     -Домой, но не сюда?
     -Это уже детали. Во всяком случае, высаживать тебя посреди дороги он не
имел никакого права...- и тут  только в его голосе и в лице мелькнуло  нечто
каменное и непреклонное...
     Гроза разразилась через неделю. Ивана на  больничной  "Волге" задержали
где-то  на окраине областного центра, по  выезде  из района,  на  территории
юрисдикции города. В машине были два  попутчика, которых он нанялся везти от
Петровского, и еще -  баранья полутуша, которую  он не должен был перевозить
на больничной  машине и на  которой  не  было клеймения.  То и  другое  были
совершеннейшие  мелочи, не стоящие гаишного внимания, но у нас любой пустяк,
попадая в поле зрения милиции,  может  обернуться составом преступления и на
глазах  изумленной  публики  вырасти   в   дело,  чреватое  далеко   идущими
разветвлениями.  Машину  арестовали и поставили во дворе ГАИ, а у  Лукьянова
отобрали  документы  и  отпустили  домой,  зная, что  он никуда  не денется.
Опасность состояла в том,  что  все произошло  на чужой территории:  в своем
районе Лукьянов знал всех  и никого не боялся. Он пошел к  Пирогову,  но тот
отнесся к нему с прохладцей, не  захотел вникать в его положение и принимать
в нем участие - сказал только, что он сам во всем виноват, потому что сажает
в машину тех, кого не следует, и не везет кого нужно.
     -И машину  им  оставите?- с лихой, хотя  и вымученной,  улыбкой спросил
Лукьянов. Он боялся последствий задержания, но  арест  машины беспокоил  его
пока больше: он лишался с ней средств передвижения и существования.
     -За машиной поеду, конечно,- обнадежил его Пирогов.- Без водителя можно
обойтись, а без машины закрываться  можно... Ты, я вижу, привык к ней? Она у
тебя как своя стала?..
     Утром следующего дня Анна Романовна самолично отменила утренний прием и
пришла на работу к шапошному разбору. В  чайной  комнате, которую она должна
была  миновать, чтоб попасть в кабинет, сидели в это время  и читали, каждый
свою  книгу, Иван Герасимыч  и Ирина  Сергеевна.  Кроме  них  в комнате была
регистраторша амбулатории, Авдотья Никитична, женщина по натуре своей уютная
и  покладистая,  а в  данную  минуту особенно устраивающая  обоих  докторов,
потому что  в  присутствии  посторонних  они,  скрывая размолвку,  объявляли
дипломатическое  перемирие:  принимали  участие  в  общем  разговоре и  даже
обменивались мнениями (хотя обычно не напрямую, а через третью сторону), но,
оставшись наедине, прочно умолкали и интеллигентно дулись друг на друга.
     -Подбери мне карточки милиционеров наших,- обратилась  Анна Романовна к
Авдотье Никитичне, как бы нарочно не замечая тех двоих.
     -Господи, зачем они вам?!- удивилась она.
     -Хочу   внеплановый   профосмотр   устроить,-   солгала   неприветливая
Лукьянова.- Тех, кто  к начальству  поближе,- прибавила она  и  села  ждать:
Авдотья Никитична, благодаря  своей  картотеке, знала  в  Петровском всех  и
каждого и была своего рода адресным столом и именным справочником поселка.
     -Случилось что?- Ирина Сергеевна, уже хорошо знавшая своего избранника,
начала испытывать темные предчувствия и опасения.
     -А вы не знаете?
     -Нет  конечно...  Откуда?..- Она ждала разъяснений, но  Анна Романовна,
готовя месть  и  мысленно поражаясь  ее  простодушной наглости,  примолкла и
насупилась...
     Она  успела  побывать и  у приятеля своего Воробьева, и у недруга Ивана
Александровича  -  и в обоих  случаях без  толку.  Воробьев,  которого после
решенного  ухода  Зайцева  прочили  в  первые  секретари  райкома,  не  стал
впутываться в сомнительное  дело, где сама пустяковость проступка говорила о
правомочности  действий милиции - равно как и о незначительности  возможного
наказания.
     -Подумаешь - штраф заплатит? Что  они еще за лишнего пассажира сделают?
Я ж в этом разбираюсь...- сказал он, успокаивающе и ворчливо разом.
     -Там  еще  баранина  была,-  со  значением  прибавила она,  не  называя
главного.
     -Что?!.-  разозлился он.- Знаешь, у  меня  и  без тебя  дел полно! Этот
Зайцев  уходит, а после  него тут  - вагон и маленькая тележка остается!.. Я
думал, он лучше свои дела ведет!..- и  зарылся в бумагах, оставляя ее одну в
беде - в лучших традициях российского чиновничества.
     Пирогов и  вовсе  отперся:  не захотел  и  пальцем  шевельнуть в пользу
сотрудника - сослался  на  то,  что  не  может ничего  предпринять  на чужой
территории. В  его лицемерно звучащих  объяснениях  было  нечто подсказавшее
Анне Романовне, что не  кто иной, как он сам был всему причиной  - во всяком
случае,  к нему  причастен. Она вернулась  домой и поделилась  сомнениями  с
Иваном.  Тот  и  сам так  думал и объяснил почему. Вот  тогда-то Лукьянова и
разъярилась и пошла в амбулаторию: будто бы за адресами и телефонами (с ними
она пока сама не знала, что делать), а в действительности - чтоб поквитаться
с Ириной Сергеевной, которую посчитала истинной виновницей происшедшего.
     -Что случилось?- спросил теперь и Иван Герасимыч.- С Иваном что не так?
     -ГАИ его в области остановила,- отвечала она сухим,  черствым голосом.-
За то, что пассажиров взял и  три кило баранины...  А на самом деле - за то,
что вас не довез!- вспыхнув, обратилась она прямиком к Ирине Сергеевне.-  До
дачи Ивана Александровича!..- и в лице ее мелькнула ненависть к обоим.
     Ирина Сергеевна ждала чего-то подобного, хотя  высказанного  в не столь
резкой форме, - но оттого, что  мы чего-то ждем, оно, случившись,  не  щадит
нас, а, наоборот, сильнее  бьет -  по  подставившемуся месту. Она попыталась
защититься, уйти в кусты:
     -Я прямой связи  не вижу...  В любом  случае, все  претензии -  к Ивану
Александровичу...
     -А откуда ему известно стало, что Иван вас не повез?..- Анна  Романовна
не  знала   всех  обстоятельств  дела,  но,   благодаря   жизненному  опыту,
догадывалась о последовательности событий.
     -Погодите!..- вступился  Иван Герасимыч за притихшую  Ирину  Сергеевну.
Если бы ему предложили выбор между  Анной Романовной и Ириной Сергеевной, он
и теперь бы остановился на последней -  пусть скомпрометированной связями со
всеми  областными  и  районными  тузами вместе взятыми.- Он  тебя из  машины
выставил?
     -Я сама вышла.
     -Но не довез: куда - это нас не интересует.
     -Не довез.
     -И где высадил?
     -На развилке у Федоровки.
     -И ты пешком драла до Тарасовки?
     -На попутке добралась...  Пешком - это  слишком уже, Иван Герасимыч!..-
Странное дело: она больше обиделась сейчас на него, чем только что - на Анну
Романовну. Иван Герасимыч не стал настаивать:
     -На  попутке  так  на попутке...  Значит,  твой Иван  обнаглел совсем,-
сказал он  Лукьяновой.- Ему какое  дело, куда  она едет?  Хоть  к  черту  на
рога!.. Что недалеко от истины,- признал он, но Анна  Романовна не  обратила
внимания  на   этот  уравновешивающий  выпад:  ее  грызли   другие  заботы.-
Подумаешь, пассажира взял?- Иван  Герасимыч  почти  слово  в  слово повторил
мнение Воробьева.- Кто их не берет? А баранина вообще тут при чем?  Мало ли?
Везу к приятелю... О чем речь вообще? Было б из-за чего огород городить.
     -Вот именно!-  зло сказала она.- Было бы,  тогда  и разговор был легче.
Это  как раз  и плохо,  что  за пустяки  взяли...  Умный вы,  а главного  не
видите... У него судимость была... Могут пришить теперь по-крупному... Я это
при Авдотье Никитичне  говорю, потому что знаю,  она никому  не скажет...- и
поглядела так,  что стало  ясно, что  предостережение ее  касается  не одной
только Авдотьи Никитичны...
     Это снова и радикально меняло дело. Каждый  имеет  право  на жизнь: это
одно  из тех  немногих  прав человека,  которые в  российском обществе, хотя
пунктуально не соблюдаются, но в общем и целом признаются - и  не Пирогову с
гаишниками было  лишать его  кого бы  то ни было и  его семейства в придачу.
Иван  Герасимыч  еще раз  посмотрел  на Анну Романовну:  будто в  первый раз
увидел - осунулся, брякнул:
     -Как  же  это  его  угораздило?.. Тогда надо делать  что-нибудь. Искать
кого-то в милиции.
     -Вот я  и пришла... Знаю своих  только,- пожаловалась она.- Но  они  не
помогут.
     Хирург поглядел на нее: сочувствующе и осудительно разом.
     -А я  со  всеми разознался. Потому  как  надоели до одури.  Раньше пили
вместе. Они страсть как любят с доктором выпить... У тебя нет никого, Ирина?
     Она думала как раз об этом.
     -Так-то никого...  Но был мальчик  в  пионерлагере. Его отец,  кажется,
начальник областной милиции... Предлагал: если что понадобится...
     Анна Романовна вцепилась в нее:
     -Сейчас  так  именно и есть! Начальник  областной милиции - это то, что
нужно!..
     -Надо  еще вспомнить фамилию... Даже имени не помню... Дима, кажется...
Помню только, что большие гланды были...
     Следующие полчаса ушли на розыски необходимой карточки, похороненной на
полке в связке пионерлагеря: Авдотья Никитична словно наперед знала, что они
смогут  когда-нибудь  пригодиться,  и  берегла, как  другие  хранят  любимые
фотографии. Поиски по титульным листам ничего не дали, но, перелистав каждую
карту  в  отдельности, Ирина Сергеевна  нашла запись  о гландах,  по которой
нетрудно  было  восстановить все  прочее. Мальчика звали Васей,  фамилия его
была  Львов.  Такой  именно  была  фамилия начальника  областного ОВД:  Анна
Романовна, готовясь к предстоящему обиванию порогов, успела это выяснить.
     -Звони!- распорядилась она, считая себя вправе командовать.
     На  карточке  был  домашний  и  служебный  номер  отца:  начальник  был
чадолюбив  и в силу своей профессии склонен к  ожиданию худшего - он оставил
оба телефона,  чтоб его разыскали  при любой  неприятности или, не дай  бог,
несчастном случае. Ирина Сергеевна не была уверена, что он ее вспомнит, но у
милиционеров своя память на лица и на все остальное тоже:
     -Помню, помню, конечно!- оживился он.- Случилось что?
     -Не со мной, а с нашим сотрудником.
     -С  сотрудником - хуже,- разочарованно протянул он.-  Вас бы я из любой
истории вытащил...
     Они беседовали в родительский день. Он спросил о  здоровье ребенка: его
смотрели многие, но ему  хотелось  знать мнение  рядового  врача, которых до
мальчика не допускали. Она сказала, что у сына все в порядке, но надо убрать
гланды:   она   только  начинала  работать  и  лишних  сомнений  поэтому  не
испытывала.
     -Вот  и  хорошо  - так и  сделаем,-  сказал  он  тогда,  поддавшись  ее
врачебным и женским чарам.-  А  то  меня светила  ваши вконец запутали: один
одно говорит,  другой другое.  И  каждый терминами  сыплет. Как  наш  брат -
статьями уголовного кодекса...
     Он, помнится, звал ее в область, а она отказалась.
     -Нравится здесь?- спросил он.
     -А чем плохо? Какая разница вообще - где работать?
     Он слегка озадачился:
     -Вы  так  считаете?..  И  условия  какие, тоже  не важно?..-  но  потом
передумал:-  Хотя, может,  так оно  и есть. Как посмотришь со стороны, а еще
лучше - сверху...
     -Как у Васи дела?- спросила она сейчас.
     -Да спасибо, все хорошо. Благодаря вам  все. Операцию сделали -  теперь
не болеет. А что у вашего сотрудника? Как фамилия его?
     -Лукьянов...- Она собралась рассказать суть дела, но он прервал ее:
     -Я знаю. И вы за него просите?..
     Она была  неопытна  в  подобных  делах и сказала то,  чего  говорить не
следует:
     -Не я одна. Еще ряд товарищей...
     Это ему не понравилось.
     -А вы там не фигурировали разве?.. Ладно, поговорю с замом,-  и повесил
трубку  не прощаясь. Можно  было  на него  обидеться, но  Ирина Сергеевна не
сделала этого: со многим уже здесь свыклась.
     -Обещал поговорить,- сказала она, кладя трубку.
     -С кем?- нетерпеливо спросила Анна Романовна.
     -Со своим замом.
     -Это  хорошо,-  сказал Иван Герасимыч.- Когда хотят отказать,  говорят,
что участковому позвонят... Или кому там - гаишному инспектору...
     Анна Романовна,  кажется,  тоже  поверила в  счастливую звезду,  слегка
успокоилась, но благодарить Ирину Сергеевну не стала - только сказала:
     -Вот что значит молодость. Ты его в этом лагере пять минут смотрела?
     -И полчаса потом с отцом разговаривала.
     -А я б  год  лечила и  только  виновата осталась.- У  нее были, видимо,
какие-то  свежие  впечатления  на  этот  счет.-  Молодежь: с  ней ухо востро
держать  надо...-  уже  и  пошутила  она.-  И  в  каталажку упечет и  оттуда
вытащит...
     Это никак  не походило на благодарность, и  Иван Герасимыч, более всего
на  свете любивший  в  людях  справедливость  и объективность, заступился за
бывшую ученицу:
     -Тут не  в  молодости дело. Она и в  сорок и в пятьдесят будет такая, и
вы, Анна Романовна, какой были, такой и останетесь. У каждого свой потолок -
выше головы, говорят, не  прыгнешь... Есть такая  штука -  ум  да талант, не
слыхали?..  Вам  они  -  как бельмо на глазу:  ничего нету  хуже, а люди  их
все-таки чествуют.  Потому  как  в  конце концов полезными оказываются. Хотя
богатства ими не наживешь и немного в  жизни заработаешь...- и  высказав то,
чего никогда  бы не сказал наедине с Ириной Сергеевной, Иван Герасимыч встал
и пошел  к себе,  а Ирина Сергеевна  осталась сидеть,  придавленная в равной
мере и пристрастной неприязнью Анны  Романовны,  и не вполне  заслуженной ею
похвалой хирурга...
     На   следующий  день  у   нее  было  неприятное  объяснение   с  Иваном
Александровичем. Он позвал ее после утренней пятиминутки.
     -Что  ты не в  свои  дела  лезешь?! Это  тебя разве касается?!.-  Он не
объяснял, что имеет в виду, но она без того это знала.
     -Конечно касается, Иван Александрович,- и села без приглашения: не было
времени чиниться.- Из-за меня весь сыр-бор загорелся.
     -Это  ты  так  считаешь!- запальчиво  возразил  он, нисколько  этим  не
вразумленный.- Если бы только  из-за  тебя,  я стал  бы,  по-твоему, с  этим
мараться?.. Ты могла прийти ко  мне - спросить хоть для начала?.. Они же под
меня роют - ты этого не знала?
     -Иван хочет главным врачом стать?
     -Не он, а Анну Романовну на это место прочат. Хочешь, чтобы эта парочка
здесь всем  заправляла?.. Я ж тебе говорил - здесь власть меняется.  Смутное
время идет... Они  уже  и пасквиль  сочинили  -  на  меня и на  тебя заодно,
кстати.
     -Откуда ты знаешь?-  Она все  не верила -  или, точнее,  не  хотела ему
верить.
     Он поглядел на нее предвзято.
     -Земля  слухами  полнится!.. Не  ожидал  я, что  ты так меня подведешь.
Замначальника  милиции уже  звонил: что это у вас там в больнице делается?..
Что ты ему сказала? От себя звонила или от кого?
     Он знал ответ и хотел только услышать от нее подтверждение.
     -Сказала, что не одна прошу,- признала она.
     -Ну вот! Группа товарищей!..- и развел  руками.- Умная женщина,  вроде.
Кто со мной после этого считаться будет? Когда  я у себя фракции допускаю?..
Кому нужно вообще лишний шум поднимать? А ему давно пора по рукам дать!  Без
конца левый товар гоняет и вообще черт знает чем занимается!
     Ей и без того все было ясно.
     -А что про меня написали?
     -Что у меня с тобой внебрачные отношения  и что я из-за них другим стал
-  на  старости рехнулся! В  райком  анонимка пришла!..-  и глянул в  высшей
степени выразительно.
     Опять эти внебрачные отношения... Она вдруг сразу от всего устала:
     -Знаешь что, Иван?.. Давай лучше разойдемся. На время хотя бы.  Не могу
больше. Мне уже казаться начинает, что вокруг  меня петля  сужается и на шее
затянуться хочет. Я тебя  люблю конечно, но еще больше люблю свою профессию,
а тут, если так дальше пойдет, работать станет невозможно. Я уже не о детях,
а обо  всей  этой  ерунде думаю.  Кто  что  сказал и  как  посмотрел  в  мою
сторону...
     Пирогов поглядел сумрачно и не стал с ней спорить. Он не сказал ей, что
накануне  его  остановил  во  дворе не кто иной, как  сам  Зайцев, и,  после
обязательных  по  партийному  этикету ненужных слов  и  вводных предложений,
дежурно   и   почему-то   брезгливо   улыбаясь,   посоветовал,   ввиду   его
предполагаемого отъезда, прекратить,  хотя бы  на время, отношения  с Ириной
Сергеевной:
     -Зачем вы так подставляетесь, Иван Александрович?.. Хочется, конечно, -
я понимаю, но не в такой же мере и не с такими служебными последствиями...
     На этот  раз их  разрыв  был почти официален,  санкционирован сверху  и
потому окончателен.



     В конце апреля Ирина Сергеевна переехала в больницу.
     Квартира  вышла  однокомнатная, второе помещение отдали-таки  Анфисе  -
лишьзабили наглухо дверь, из-за которой теперь в дневное время, а иногда и в
вечернее слышалась дробь пишущей машинки. Но Ирине Сергеевне и не нужно было
второй  комнаты: дело было не  в просторности  жилья, а его местонахождении.
Жить  в  больнице никому  раем  не  покажется:  нужно постоянно  отвечать на
просьбы  медсестер  и  вмешиваться  в лечебный  процесс,  ничего  взамен  не
получая. Трудно себе представить, сколько вопросов возникает в ходе  лечения
каждого  тяжелобольного:  как его  уложить или  переложить,  как  напоить  и
накормить, если он отказывается есть  или поперхивается,  как поправить  или
укрепить  гипс,  как  успокоить  малыша, от которого  отошла мать, три  ночи
подряд  с  ним  ночевавшая,  как  разобраться в одышке, болях,  припадках  с
потерей сознания, и прочая, и прочая  - и по каждому такому  непредвиденному
случаю медсестры повадились ходить за Ириной  Сергеевной, не имевшей воли  и
желания отказать и воспротивиться дерзкому посягательству на ее права и само
трудовое законодательство.  Врачи,  дежурившие  в  больнице, сделав обход  и
поторчав для приличия в  отделениях,  шли домой, откуда их вызывали в случае
поступления новых больных или утяжеления старых. Пирогов  хоть и ворчал,  но
смотрел  на такие дежурства на дому по телефону сквозь пальцы: врачи жили по
соседству и являлись при вызове незамедлительно, и  потом, такая удобная для
всех практика была в Петровском узаконена временем и освящена провинциальной
традицией: новые врачи, приезжавшие на работу, едва ли  не сразу спрашивали,
разрешает  ли главный врач отлучаться во время суточного  дежурства. Но если
они  и  оставались в больнице,  сестры  все равно  привыкли уже стучаться  в
другие двери. Ирина Сергеевна не умела  отказывать, и это и  было конечной и
главной  ее  бедою  и  несчастьем  -  она  стала  даровой  ломовой  лошадью,
безотказным   сборщиком  и  починщиком  постоянно  ломающегося   больничного
конвейера. Ее уважали за это - но каким-то  особым, ни к чему не обязывающим
и как бы отраженным  чувством: иным,  например, чем  почет, которым окружают
лиц, занимающих  вполне определенное служебное положение. То, что она делала
помимо работы, как-то сразу посчитали само собой разумеющимся и естественным
- более того,  если она не успевала чего-то или  промахивалась,  то  на  нее
смотрели с упреком и  осуждением, хотя она  вовсе не  обязана была проявлять
усердие. Сам  Иван  Александрович грешил  тем же  и на утренних пятиминутках
корил ее  наравне с дежурными врачами, которые отговаривались тем, что их не
было в отделении в момент происшествия, что они были на подъезде или подходе
к больнице - в то  время как Ирина Сергеевна  имела перед всеми преимущество
постоянно находиться в гуще событий: у нас  всегда виноват не отсутствующий,
а работающий...
     Иван Александрович еще потому так вел себя, что начал уже понимать, что
ему с  самого  начала  не  следовало  связываться с  Ириной  Сергеевной;  он
заподозрил это в  аэропорту, но  потом  забыл или оставил без внимания. Его,
правда,  по-прежнему тянуло к ней,  и он  пытался  навестить ее в больничном
жилище, отметиться в ее новых  владениях (это было в свое  время скрытой, но
ни для кого не тайной пружиной его решения), но она всякий раз выпроваживала
его  и  отказывалась  ехать  с  ним на дачу,  где,  как  он  говорил,  вовсю
распустились листья  и  зазеленели березы,  которые, когда она  была  там  в
последний раз, только белели и чернели  в окружении высоких  елок. Она между
тем тоже решила, что ей не след дружить с главным  врачом, который чернит ее
- не любовной связью, а чем-то иным, более марким и несмываемым. Таковы были
теперь чувства обоих,  но страсти, как говорят диалектики, никогда не  стоят
на месте, а постоянно стремятся к своей противоположности...
     В больнице  готовились  к  пятидесятилетию  Пирогова.  Предстоял  новый
праздник,  а она начала уже  их  побаиваться.  Юбилей  руководителя  -  дело
нешуточное и представляет собой  спектакль  с привлечением начальства, где и
мелкая сошка не ограничивается ролью зрителя, а принимает прямое и посильное
участие  -  пусть  в качестве статистов, но рядом  с солистами, поющими свои
арии.  Начали  со  сбора  пожертвований на  подарок. Обычно  всем,  что было
связано  со взиманием и расходованием денег, ведала  Анна Романовна: ей было
приятно держать в руках и пересчитывать  и  не принадлежащие  ей купюры;  из
нее, в  иных обстоятельствах, вышел бы дельный  банковский  работник. Теперь
это было,  конечно,  невозможно. Ивана хотя перестали таскать по следствиям,
но  вконец тоже не обелили, а  как бы подвесили, забыв на  время в житейской
сутолоке. Он притих в ожидании  своей судьбы, а с ним смолкла и замкнулась в
себе и Анна Романовна: она ходила по больнице, разговаривала с людьми,  вела
прием, но все - как бы  мимо и вскользь, ни на чем не задерживаясь  и словно
отсутствуя душой и телом.  Вместо  нее  за  дело взялась Раиса Петровна - не
потому,  что  тоже  любила  звон  монет,  а  потому,  что  была  в  больнице
палочкой-выручалочкой,  берущейся  за  то,  от чего отказывались  другие:  в
каждой  труппе есть  такой актер  или актриса,  хватающиеся  за все,  что им
предложат,  одинаково  плохо играющие  случайно  подвернувшиеся  роли  и  не
имеющие ни своего амплуа, ни даже - игрового почерка и рисунка...
     -Будешь   платить?-   с   особого   рода  дружелюбной,   грубоватой   и
проникновенной интонацией обратилась она к  Ирине Сергеевне и отозвалась  об
Иване Александровиче с неожиданной  и неуместной в ее устах фамильярностью:-
На подарок нашему пузанчику?
     -Буду,  конечно. По скольку собираете?..- Ирина Сергеевна, не дожидаясь
ответа, полезла в сумку.
     -Кто  пятерку дает,  кто  трешку.  Меньше не  беру,  а  больше пока  не
предлагали... Хотя на твоем месте я бы вообще ничего не давала.
     -Почему?- не поняла она.
     -Ты же не  встречаешься  с  ним больше?-  Раиса Петровна  сочла  нужным
показать  свою  осведомленность  в том,  что  ни  для  кого  в  больнице  не
составляло тайны  - разве  только Ирина Сергеевна  не слышала о себе досужих
сплетен.- Переживаешь, небось?
     -Не   знаю,-   вслух   подумала  та.-  Иногда   наоборот   -  испытываю
облегчение...-  (Это было правдой, хотя и не исчерпывало всех ее переживаний
на этот счет.)
     -И правильно!- одобрила ее  Раиса Петровна.- Не стоит он  этого!..- и с
этим не  очень лестным для юбиляра суждением взяла с нее  по  полной  таксе,
хотя это были едва ли не последние ее деньги: зарплата была через три дня, а
частная практика ее в последнее время  пошла на  убыль - то ли потому,  что,
живя  в больнице,  она  стала недоступна ищущим  ее  приватным лицам, то ли,
вследствие ее бескорыстных усилий и стараний, за ней потянулась дурная слава
бессребренницы (впрочем, живя  в  больнице, можно  обходиться и  без  денег:
ездить некуда, а на кухне всегда накормят).
     -Что покупать будете?- спросила она: видно, не до конца еще  избавилась
от забот об Иване Александровиче.
     -Не знаю,- честно  призналась Раиса Петровна.- Никто не хочет в область
за подарком ехать, а я боюсь одна решать... Не поможешь?
     -А отчего нет?- не подумавши,  сказала  та.- Мне заодно кое-что  купить
надо. С такой жизнью из больницы не выберешься.
     -Книги, наверно?..- Раиса Петровна полагала, что Ирина Сергеевна читает
с  утра до вечера и все - по специальности, и чувствовала  к ней, в  связи с
этим, почтение, сходное с тем, какое  испытывали в старых деревнях крестьяне
к односельчанам, знающим грамоту.
     -Почему  обязательно  книги?  По  хозяйству...  Поедем.  После  получки
только. А пока я назад пятерку возьму - потом отдам.
     -Смотри не зажиль,- пошутила Раиса Петровна, а потом еще и пригрозила:-
Я ведь тебе еще  жизнь  свою  не рассказала - выслушаешь ее  всю,  по полной
программе...
     Ирина Сергеевна  пожалела, что согласилась, но теперь, после  того  как
она взяла назад свою пятерку, было поздно идти на попятную: не обратно же ее
отдавать, в самом деле?..
     Был  жаркий, почти  летний день. Раиса Петровна  оделась в легкий плащ,
искусно  и с фантазией драпировавший ее обстоятельные и порядком  изношенные
формы; Ирина Сергеевна, тоже не хрупкая, рискнула выйти  на люди  в шелковом
сарафане  и  чувствовала  себя  неловко.  Она  предпочитала  тяжелые  зимние
одеяния,  скрадывавшие известную тяжесть ее  фигуры: просторная меховая шуба
была ее любимым прибежищем, в котором она пряталась, как улитка в ракушке, и
была,  как ей  казалось,  под  ее  покровом и стройнее  и моложе; легкие же,
облегающие  тело одежды  выставляли  напоказ то,  что она не  прочь была  бы
скрыть  от  общего обозрения. На обеих,  кроме  того,  были большие  и почти
одинаковые соломенные шляпы-сомбреро, так что Ирина Сергеевна,  едва увидела
такую на  спутнице, начала тяготиться собственной: сняла и взяла ее  в руку,
потом и вовсе повесила за спину...
     -В  центр идем?- Раиса  Петровна,  на  правах  старшей,  взяла на  себя
руководство  и  разговором и  поступками -  вплоть  до решающей  покупки.- Я
обычно все на  Большой Марксистской покупаю. Есть  еще универмаг на бульваре
Космонавтов, но там все качеством похуже...
     Они вышли на площадь автовокзала. Это была рабочая, непричесанная часть
города, который не претендовал здесь на звание малой столицы края и выглядел
прозаически. Дома стояли в тесном ряду  - все  на одно  лицо: четырехэтажные
коробки из серого бетона, с плоско распластанными крышами, низко надвинутыми
на верхние ряды окон. Улицы  были  грязны от сходящего на  нет снега, но уже
полны пыли, как это бывает в мае, когда зима перескакивает в лето, минуя или
комкая переходную весеннюю пору...
     -Пройдемся?- озорно предложила  Раиса  Петровна.-  Тут  рядом... Может,
подцепим  кого?..-  и,  засмеявшись,  с  шутливым  вызовом  оглядела  подряд
нескольких парней  и мужиков, шедших им  навстречу, так что один из них даже
остановился  и  озадаченно  посмотрел им  вслед: решил,  что  только хорошая
знакомая  может  так   подмигивать,  и  стал  вспоминать,   в  каких  именно
обстоятельствах встречался с ней - чтобы не сказать большего.
     Впрочем,  игривое  настроение  длилось  у  Раисы  Петровны   недолго  и
сменилось более свойственным ей созерцательным отношением к окружающему.
     -Надо приличней себя вести. А  то люди  оборачиваются...  Парнишка один
неплохой попался - не заметила?
     -Какой? Надо было сразу показывать.
     -В  кепке и тужурке. Жарко оделся слишком.  Как мы  с тобой. Мне  - так
голову припекает. Надо было шляпы дома оставить. Знаешь, что я тебе скажу? У
нас с тобой не только шляпы, но и судьбы похожие - поэтому я тебе жизнь свою
и рассказываю: авось, пригодится...
     -Что же у нас общего?- вынуждена была спросить Ирина Сергеевна, которую
начали утомлять недоговоренности, но Раиса Петровна не захотела раскрываться
раньше времени:
     -А ты сама подумай, мозгами пораскинь - это нетрудно...  Где-то здесь и
поликлиника моя была. А вот за теми  домами  кирпичными я  у одной  старушки
угол  снимала, за  шкафом у нее жила.  Как раздеться  захочешь, дверку шкафа
откроешь: как ширма очень удобно. Я тогда стеснительная была. Можно сказать,
стыдливая.  А  бабушка -  сплошное очарование. Все,  помнится, говорила: ты,
смотри, не  зевай, не верти  головой, а  то, как одуванчик, пушинки по ветру
растреплешь. Я тогда много над жизнью думала: замуж идти или в науку.
     -Выбрали?
     -А  что  нам,  женщинам,  остается?  Замуж,  конечно  -  из  двух  зол,
говорят... Но, между прочим, именно наука меня с моим суженым и свела. Я ЭКГ
тогда увлекалась, а он к нам  пленку пришел снимать. При погонах и орденских
планках:  любят они  пыль  в глаза пускать,  где нужно и  где не надо...-  и
погрузилась в далекие, почти детские воспоминания.
     -А как педиатром стали?
     -Другой  должности  не  было.  Подчитала  кое-что.  Все  из-за  Тимофея
Фроловича.
     Ирине Сергеевне многое стало ясно.
     -Понравились ему?
     Ответ Раисы Петровны был, как многое у нее, неожиданен и парадоксален:
     -Ты знаешь, не могу сказать, что очень. Некоторые в таких случаях врут:
втюрился,  мол,  без памяти, на коленях стоял, букетами  роз закидывал,  а я
тебе откровенно скажу: ничего  и  рядом не было. Ему нравилось, что я пленки
читать умею... Если хочешь, я и тебя научу.
     -Не мешало бы. Хотя у детей это не так важно.
     -Пожалуйста,  в любую минуту.  Что, что, а учить я люблю и умею...- Она
задумалась.- Женщины ему другие нравились: я имею в виду - другого типа. Его
идеал  - высокие, за два метра, хотя сам он, знаешь,  среднего роста. До сих
пор,  как  такая войдет  - стойку, как на параде,  делает. У него высоченная
секретарша была:  голову наклоняла  по привычке, когда входила,  даже  когда
потолки три тридцать были - так он прямо млел, когда ее видел.  Хотя столько
лет  вместе  работали...  Не  знаю,  чем  они  в  кабинете занимались!..-  и
прикусила губу от давней досады и даже ногой притопнула...
     "Зачем он тогда женился на тебе?"- едва не спросила Ирина Сергеевна, но
конечно  же не сделала этого: это  было бы неучтиво. Раиса Петровна  угадала
вопрос, повисший в воздухе.
     -Врач ему  нужен  был,- объяснила  она, и Ирина Сергеевна  оторопела от
такой откровенности: никак не могла к  ней привыкнуть.- Каждый генерал хочет
иметь при себе личного доктора. У него первая жена  продавщица была - так он
все шутил: я, пока молодой был, поесть  любил и выпить -  продавщицу взял, а
теперь лечиться надо от  бывшего переедания - вот и сменил пластинку...  Это
шутка  конечно -  на самом деле  она его не устраивала, потому что была  без
высшего образования... Меня он  сильным  врачом считает,  я с ним не  спорю,
хотя  сама  уже   не  знаю,  сильна  я  или  не  очень...  Поэтому  я  тогда
испугалась... Что он про тот случай  узнает. С отравлением...  Помнишь его?-
спросила она Ирину Сергеевну, которая если бы и начала терять память, то его
бы забыла в последнюю очередь.- Как личный врач я хороша: тут вряд ли кто за
мной угонится. Смотрю его  раз в неделю, пальпирую, перкутирую. Банки любит,
от  горчичников  не отказывается, массаж,  как  кошка,  обожает... Ты своего
Пирогова смотришь?
     -Сейчас не видимся, а раньше если смотрела, то не на это.
     -Так  я тоже поначалу другими  глазами  на  него глядела. У меня вообще
тогда мозги набекрень были.  Представляешь:  никого до него  не  было, а тут
сразу - девственница  и на  генерала  наскочила! Есть от чего сбрендить и по
ветру  пойти, как  моя старушка говорила. Могло ведь  и сорваться... Но все,
слава богу, обошлось, все, как Тимоша говорит, устаканилось, а я,  как назад
посмотрю, все,  думаю, правильно сделала. Потому  что для нашего брата самое
важное - это достаток и чтоб за спину мужа можно было спрятаться. Вот я тебе
и толкую, оседлай своего Ивана Александровича: он на свою жену и смотреть не
хочет - не знаю уж, по какой причине, а к тебе, гляжу, даже  уважение питает
-  станешь  у  нас  хозяйкой  в больнице: не  только по  существу,  но и  по
паспорту... А  ты не видишь, что у  нас с  тобой общего. Замужество нас всех
объединяет...
     Они  дошли до центральных улиц,  где стояли двухэтажные  дома из белого
кирпича  старой  застройки,  некогда  населенные  губернским  дворянством  и
богатым купечеством. Здесь десять лет назад возвели торговый дом из стекла и
железа:  на первом этаже был гастроном и в  нем - неплохой  овощной  отдел и
бакалея с большим выбором продуктов: то есть с тремя видами колбасы и  двумя
- сыра.
     -Здесь  я  десять лет отоваривалась,- ностальгически  произнесла  Раиса
Петровна,  влекомая  инстинктом к бывшему кормильцу.-  Здесь  картошка  была
крупная и ее мыли как следует. На втором  этаже - женские товары: мы туда не
пойдем...
     -Почему же? Обязательно сходим.
     -Сходим значит сходим. На третьем - мужская одежда, на первом - все для
семьи, для дома. Куда идем?
     -Для семьи, для дома.
     -Для будущего?- хитро улыбнулась та.
     -Для теперешнего. Купим какой-нибудь портфель или чайник. Сколько денег
у нас?
     -Восемьдесят восемь. Отдать тебе?
     -Зачем? Пусть у вас будут... Не зевайте только. Тут народу много...
     В магазине  действительно  было  полно  людей и  по  виду - разных: обе
провинциальные   дамы,  приехавшие  из   района  и  чем-то  отличавшиеся  от
остальных, привлекали к себе внимание. Раиса Петровна чуть-чуть обиделась:
     -Мне и Тимоша  то же самое говорит...  Почему-то всем кажется, что меня
ничего не стоит облапошить. Хотя я в  жизни ни одной  копейки не потеряла...
Он  в такой  степени в это  уверовал, что мне и  денег в  руки  не дает. Все
серьезные покупки сам делает.-  Она засмеялась, хотя ей было не до смеха.- И
здесь  я только за  продуктами ходила  -  по мелочам.  Я готовлю хорошо, для
женщины это важно...
     У Ирины Сергеевны начала покруживаться голова  от такого разговора. Она
попыталась все-таки разобраться:
     -Сюда за картошкой ездили - с автобусной станции?
     -Почему? Я к  этому времени уже к нему переехала. Здесь по соседству. У
нас квартира тут была трехкомнатная.  Служебная, правда, но  оно и к лучшему
вышло - когда первую жену  выселять пришлось. Продавщицу. Она ведь не хотела
этого...
     Ирина Сергеевна потеряла терпение:
     -Ладно! Пошли  подарок искать. Не найдем  ничего  - картошки ему  купим
мытой...
     -От мешка  хорошей картошки  и  я  бы не отказалась... - на  это  Ирина
Сергеевна  совсем уже не нашлась как  ответить. Они  пошли по рядам,  обходя
заваленные добром прилавки. Раиса Петровна предлагала товар, Ирина Сергеевна
его забраковывала.
     -Может, эту вазу  возьмем?.. Уж очень  бочкастая!.. И рисунок неплохой:
три листика на пустом месте...  Тебе три  листика ни о чем  не говорят? Нет?
Тогда эту лампу. У нее абажур, как, прости меня, у Тимоши одно место. Так  и
хочется  укол  всадить.   Тоже   не  нравится?  Тогда,   может  быть,   этот
тостер-ростер? Мистер-Твистер. Пусть сушит себе сухарики...
     Она   медленно,  но   верно  нащупывала  правильное  решение,  и  когда
предложила купить большой самовар, сияющий медным золотом, толстый, пузатый,
или, как она сказала, брюхастый, Ирина Сергеевна заколебалась:
     -Он простой или электрический?
     -А ты б какой хотела?
     -Простой. Для дачи.
     -Что-то  я себе  не представляю Ивана  Александрыча колющим лучину  для
растопки.
     -Я  его себе и у электрической плиты  не представляю,- проворчала Ирина
Сергеевна,  но с самой  идеей согласилась и решила свернуть поиски:-  Ладно,
покупаем. Сколько он стоит?
     Оказалось, за сотню.
     -Не хватает. У вас нет ничего?- спросила она Раису Петровну.
     -Нет,- неловко призналась она.-Я ж тебе говорю: деньги мне не выдаются.
Не помню уже, когда восемьдесят рублей в руках держала...
     Держала или  нет, но пришлось Ирине  Сергеевне доплачивать  из своих, и
поскольку она твердо знала, что ей  никогда  не возместят разницу, решила не
делать себе покупок.
     -Ладно. Все лучше, чем по магазину мотаться. Все обошли?
     -Есть еще отдел мужской одежды.
     -Одежду пусть ему жена покупает. А то порвет. Или выбросит.
     -А  самовар  не тронет,-  догадалась Раиса Петровна.- Общее имущество и
слишком  уж  нарядный.  Совсем как Иван Александрович. Когда  дарить  будем,
скажу, что он сам, как самовар, блестит и, когда сердится, пыхтит так же...-
Она,  оказывается, и  вручительную речь уже  приготовила:  в  Раисе Петровне
сидела нераскрытая поэтесса или романистка...
     С транспортировкой  подарка  вышли сложности.  Сначала  его засунули  в
большой подарочный пакет, купленный в том же торговом доме и тоже из средств
Ирины  Сергеевны,  и  он  торчал оттуда  наружу подозрительными  объемами  и
выпуклостями, давая  материал  для невыгодного сравнения  с  обеими  дамами.
Потом  в  дороге  пьяный мужик неудачно упал  на него,  порвал лямки,  и  им
пришлось выпростать покупку  и ехать дальше с самоваром в обнимку: в автобус
набился народ и его некуда было деть иначе как к себе на колени. Держала его
Ирина Сергеевна: Раиса Петровна была не в том возрасте и боялась помять свой
плащ.  Ирина Сергеевна, научившаяся  жить с оглядкой  и  предвидеть будущее,
заранее  досадовала:  знала,  что  на  следующий  день  после  юбилея  рынок
заговорит  о  том,  что  подарили Ивану Александровичу,  и  тогда непременно
найдется кто-то из нынешних попутчиков, который  вспомнит, как она прижимала
к сердцу этот  плод неудачной любви или меднозолотую копию своего  недавнего
любовника...
     Стол,  по  причине большого  количества присутствующих,  был накрыт  на
больничном дворе: погода стояла ясная  и солнечная.  Вокруг цвели высаженные
еще  при прежнем  главном  враче яблони  и груши, дававшие  мелкие,  зеленые
плоды, вяжущие рот и,  по  всей  очевидности,  дикие:  Иван Александрович не
понимал, зачем его предшественник посадил дички, а не культурные деревья, но
цвели они вдвое ярче и  обильнее садовых.  Из  столовой одного из  отделений
вынесли  столы и  составили их  вместе: больные в этот день ели в палатах, с
тумбочек. Все расселись по чину и по ранжиру: врачи на видном месте, сестры,
во главе с Таисией, вслед за ними, санитары и подсобные рабочие, как водится
- в конце стола,  на отшибе.  Все, однако, внесли свою лепту в  общий котел,
отдали некие суммы  на подарок и считали  свое присутствие оплаченным: так в
театре места могут быть разной удобности, но любой зритель в одинаковой мере
чувствует себя хозяином спектакля. Супругу юбиляра посадили среди врачей, но
не  рядом  с Иваном Александровичем: все-таки это был его личный праздник, а
не семейный. Из видных персон отсутствовали Лукьяновы (по понятным причинам)
и Иван  Герасимыч,  сославшийся  на очередное  недомогание. Ирина Сергеевна,
чувствуя неловкость,  села рядом  с  Пантелеевыми - молодой врачебной парой,
которая была хороша тем, что в любой компании была занята собой (или искусно
поддерживала такую видимость) и лишь затем - всеми прочими: это была удобная
уловка и  способ держаться в стороне, не вовлекаясь  в чужие  дрязги. Ее, со
своего  конца врачебного стола,  усердно  подзывала  к  себе Раиса Петровна,
явившаяся  на  торжество  с  Тимошей,   но  туда  успели  подсадить   Галину
Михайловну.  Ирине Сергеевне, кроме  того, не  хотелось продолжать  давешнюю
задушевную беседу, которой, как она убедилась, не было конца; Раиса Петровна
только о ней и думала: будто ей впервые за много лет дали высказаться.
     Из  пластикового пакета  с  порванными лямками извлекли и  водрузили на
дальний стол символ юбилея - самовар, горящий на солнце золочеными боками (и
смущавший кое-кого узорчатыми резными краниками), залили ведром воды, решили
включить  в сеть, чтоб показать нагревательные качества, но тут  сообразили,
что для этого нужен провод, - побежали за удлинителем: чтоб подвести  ток от
санэпидотдела,  который стоял рядом -  к тому  окну, которое юбиляр разнес в
пылу  страсти  и  вызвал тем  лавину  неподвластных  ему стихийных бедствий.
Кузьма  Андреич,  неизвестно  как  здесь  очутившийся:  не  то  делегировала
школьная общественность, не то прослышал про дармовое угощение и увязался за
Галиной  Михайловной  -  решил воспользоваться паузой, чтобы сказать  тост и
открыть  празднество;  денег на  подарок он  не  вносил и  отрабатывал  свое
участие  в застолье ораторским искусством. Он  встал,  прокашлялся, постучал
вилкой по  стакану -  звук  получился,  против ожидания,  глухой и  плоский:
больничные стаканы были предназначены не для этого.
     -Нас здесь мало,- начал он издалека,- известная  наша комбинация, врачи
да учителя...- Самые простодушные тут обернулись в поисках последних: Кузьма
Андреич, надо отдать ему должное, умел заставить  себя слушать и говорил как
по-накатанному, что  особенно  ценится российскими слушателями.- В последнее
время и ходить друг к другу перестали и вообще мало знаемся - нужно событие,
как это, чтоб встретиться наконец носом к носу...
     Он долго еще распространялся на этот счет, и слушатели все ждали, когда
он  выберется из меланхолического тупика на  широкую юбилейную дорогу.  Иван
Александрович, и прежде не жаловавший учителя и  сходившийся в этом с Иваном
Герасимычем, после известных событий вовсе его невзлюбил и  теперь выказывал
ему всяческое невнимание: нарочно отвлекался, заговаривал с соседями, упрямо
не смотрел в сторону говоруна,  но тот знал, к чему  ведет речь, и, начав за
упокой, кончил во здравие:
     -Так вот - вернусь к тому, с чего начал. Мало нас:  раз-два и  обчелся,
да и те не всегда  ладят между собой, но мы сейчас не об этом. Давайте лучше
выпьем за обе ветви российской интеллигенции и за их союз в виде супружеской
пары главного врача и вашего представителя  в нашем стане,  достойную Галину
Михайловну!..- и первым опрокинул в себя свои полстакана.
     Кузьма Андреич остался верен себе: и  нашим и вашим угодил - и приличия
выдержал,  и  о высокой  нравственности  напомнил. Будь этот тост  пятым или
шестым,  можно  было  бы отнестись  к нему проще,  но первый,  он безусловно
содержал  в себе  менторское напоминание и  нравоучение.  Иван Александрович
недоверчиво  послушал  его, еле заметно:  так,  что  только  жена  увидела -
поморщился,  но, хотя  не удостоил  выступившего взглядом, рюмку выпил: да и
попробовал бы он не выпить за собственную супружницу. Выпад  Кузьмы Андреича
был адресован, может быть, Ирине Сергеевне, но она сделала вид, что не имеет
к  нему  отношения:  блюла,  в   присутствии  Галины  Михайловны,  особенную
конспирацию.  Иван Александрович занимался  тем  же и  делал это с необычным
усердием: не  подошел  к ней ни разу, избегал за столом ее  взгляда, садился
так, чтоб она не попадала  в его поле  зрения - все с явным перебором: таким
нарочитым невниманием чествуют все-таки настоящую связь, а  не вчерашнюю, но
Ирина Сергеевна в  эти тонкости не  вникала:  она по-прежнему доверяла ему в
главном.
     -За супругу  так за супругу!- согласились между тем за столом, где тоже
не интересовались лишними подробностями, а брали жизнь за рога в самом сыром
и первозданном ее состоянии.-  Хотя с нее обычно не  начинают, но можно и за
жену  выпить - тоже хорошая женщина,- а Таисия,  любившая пить  по порядку и
только за  то,  что  в  самом деле  хотела, прибавила к  этому  нечто  более
привычное и юбилейное:
     -Давай, Иван Александрыч! Чтоб жилось тебе  еще  столько  и нам с тобой
вместе. Хоть  ты и своенравный мужик, но жить с  тобой можно. А что? Где еще
начальника взять, чтоб с  ним  жить можно  было? Тут что  муж, что главный -
одни проблемы!
     -Значит, можно со мной жить?- переспросил  Иван Александрович, для ушей
которого это признание было слаще всякого комплимента.
     -Когда  не  слишком  придираешься,  можно!-  одновременно  польстила  и
сдерзила ему Таисия, вызвав тем общие нарекания - сестры и санитарки дружно,
в один голос забастовали:
     -Разве можно так главного врача чествовать?! В самый раз на своем месте
вы,  Иван  Александрыч!  Недостатки  у  каждого  есть,  а  лучше,  чем  Иван
Александрыч, у нас все  равно  не  было и  не  будет!..- и так далее и  тому
подобное...
     Это была, конечно, лесть, но лесть, предполагавшая определенную свободу
нравов: почти казачья вольница. Ирина Сергеевна, впервые присутствовавшая на
такой сходке, с  любопытством за ней наблюдала. Иван  Александрович предстал
перед  ней в новом для нее качестве  - больничного атамана, о котором она до
сих  пор  не  догадывалась  и вряд  бы с  таким  спозналась:  сама она  была
неробкого, но негромкого десятка...
     Стали говорить речи: от операционного  блока,  от родильного отделения,
от станции переливания крови - все в один голос хвалили юбиляра за его стати
и прыти, пророчили ему большой и славный путь и  желали здоровья, так что он
даже  шутливо  обеспокоился:  нет  ли  на  его  челе  каких-либо болезненных
признаков,  что  все так  единодушны в своих  пожеланиях. Это  была невинная
уловка - чтоб услышать еще раз столь  приятные для пятидесятилетнего  мужика
уверения  в вечной  молодости  и неподверженности  старению.  Все  так его и
поняли и выполнили тайную  просьбу с избытком: он-де и Аполлон и не по годам
юн и  молод.  Ивана Александровича  форменным  образом захваливали, и  Ирина
Сергеевна,  до  сих  пор  успешно  скрывавшая  дружеские  чувства  к  своему
руководителю, здесь выдала себя иронией.
     -Полезно иной раз на юбилеи ходить,- сказала она вполголоса Пантелееву,
который  был  терапевтом в больнице и  на скорой и  дежурил в те часы и дни,
когда там не  работала его жена, так  что  неясно было, когда  они  все-таки
живут вместе или даже видятся.-Чего только про начальника не услышишь.
     -Надо надвое делить,- так  же  негромко  посоветовал он.-  На  поминках
вчетверо, а на  юбилеях вдвое. Нас так учили. На занятиях по патанатомии...-
и  обратился  к  жене, уплетавшей в это время  какие-то особенные пирожки  с
мясом, которые умела  делать только одна санитарка, сохранявшая  инкогнито и
соглашавшаяся печь их лишь в наиболее торжественных случаях:- И ты здесь? Ты
ж дежуришь вроде сегодня?
     -Я себе вызов сюда оформила.
     -К кому?
     -Дежурство по объекту. Вдруг кому плохо станет. Вон машина стоит.
     -Не лопай столько. А то самое вывозить придется... Хитрая какая. А меня
не могла оформить?
     -Не могла. У нас с тобой родственные отношения.
     -Надо развестись тогда. Будем больше зарабатывать...
     Пирогов недоверчиво прислушался  к их болтовне, из которой  слышал одни
обрывки.
     -Что  это  вы  там  про  меня  сплетничаете?.. Молодежь  эта... И Ирина
Сергевна с вами?..- Так ее имя было впервые упомянуто вслух и всуе - он тоже
выдал  себя: мы умеем прятать дружбу, но не в состоянии смирять в себе иные,
не столь приятные для нас чувства; Галину Михайловну от его обмолвки едва не
передернуло.
     -Да  тут -  кой-какие арифметические  действия производим,-  сказала  с
невинным  видом  Ирина  Сергеевна,  а  Наталья  Ефремовна,  сидевшая  рядом,
пояснила:
     -Зарплату   пересчитываем,-  после  чего  Иван  Александрович   не   то
успокоился, не то, подальше от греха, отстал от них - повернулся к соседям с
другой стороны и  продолжил разговор о погоде и видах на урожай: в последнее
время он  стал  говорить  на эту  тему  с интересом  завзятого  огородника и
познаниями истинного сельского жителя.
     Наталья Ефремовна  в  тот  день тоже  не была  похожа на  себя:  сидела
потупившись, ни  к кому не обращаясь и никого не задевая -  даже Пантелеева,
которого,  пользуясь   частым  отсутствием  жены,  безуспешно  (и  потому  с
особенным рвением) пыталась вовлечь в орбиту своего притяжения.
     Таисия посмотрела в их угол стола и решила отвести от своего начальника
опасность, как всегда грозившую ему со стороны молодежи и чужой молодости.
     -А что начальства нет?- спросила она, прекрасно обо всем осведомленная.
     -Завтра домой  придут,- объяснил  Пирогов: не  столько ей, сколько всем
прочим.- Вся шатия-братия.
     -Сюда побрезговали прийти?
     -Народу много.  Здесь  тридцать,  там  двадцать - куда столько?  Хорошо
Раиса Петровна Галине Михайловне поможет.
     -Конечно помогу!- немедленно отозвалась  та, счастливая  тем, что снова
кому-то понадобилась.-  Раиса Петровна  у вас  как  фея  с  палочкой: только
кликни, несется!..- (На деле не она одна, а еще  минимум пять санитарок были
отряжены к Ивану Александровичу, и была отложена кастрюля пирожков с мысом -
но  кто считает  такие мелочи?)- Мы с тобой, Тимоша,  два дня  подряд гулять
будем.
     Ивану    Александровичу    не    понравилось   такое    различение    и
противопоставление гостей:
     -Всех  у  себя ждем.  Гости  стола  не  портят. А  где  самовар мой?..-
вспомнил он.- Чаю хочу из него напиться...- Гонец, посланный за удлинителем,
не нашел его в больнице и, видно,  поехал  в  область. Но  подарок и так был
хорош  и держался на  столе хозяином, играя на солнце самоварным  золотом, -
провода бы только его испортили.- Где покупали?
     -В  области!-  игриво  откликнулась Раиса  Петровна, оживившаяся  после
портвейна.- Смотрю,  стоит,  пузастый,  начищенный  -  давай,  говорю  Ирине
Сергеевне, купим: уж очень похож на Ивана Александровича...
     -И кипит  тоже! Когда нагреется!- опередил ее кто-то: сравнение слишком
уж в глаза бросалось.
     -Вот  я как раз  это и хотела сказать!- самым непосредственным  образом
откликнулась она, и  все дружно засмеялись. Не радовались  за  столом только
двое: кто, разумелось само собою.
     -Ирина  Сергевна подарок покупала?- спросила как  бы  невзначай  Галина
Михайловна, которую все  уверяли в том, что  отношения между  ней и супругом
навсегда ушли в прошлое.
     -Мы  вдвоем,-  скокетничала  Раиса Петровна.- Но решала она...  Мы  ей,
кстати, еще пятнадцать рублей должны остались...
     Иван Александрович поглядел мельком на Ирину Сергеевну, потом еще более
быстрым, молниеносным,  взглядом  на супругу,  наконец  уставился  на  Раису
Петровну.  Галине  Михайловне после этих злополучных  пятнадцати рублей  все
стало ясно.  Молчать она не собиралась - слишком уж натерпелась  в последнее
время:
     -Это  у Ирины  Сергевны  такой вкус?-  публично  удивилась  она, и  все
попритихли в недоумении.
     -А у тебя не такой?-  проворчал  муж.-  Дома  такой же стоит... Ничего,
ничего!- успокоил он  сотрудников.- Этот  пойдет на  дачу.  Мне в  последнее
время все вдвойне нужно.
     -Это  я  заметила.-  сказала  с  ударением  его  супруга  и  прибавила,
изображая  раздумье:- Дома стоит - так  это со  старых времен осталось: куда
денешься?..  Но чтоб  я  снова такой купила?.. Старомодный  и  пузатый?..- и
выразительно приподняла плечи - это был ее тост юбиляру: вот тебе и Аполлон,
вот тебе и вечная молодость...
     Таисия  снова пришла на помощь  начальнику  -  видно, их многое в жизни
связывало:
     -Ничего! Все путем будет. Личные проблемы  уходят,  общие остаются. Нам
бы  год протянуть, да еще  двести...- потом посетовала:- Надо было вам, Иван
Александрович,  какого-нибудь начальника на  праздник  привести  - больше  б
порядка было.
     -А  я  порядок  не  люблю,- признался он: не то  всерьез,  не  то  ради
красного слова.- Люблю, чтоб он сверху был, чтоб меня слушались, а что внизу
- бог с ним, я не вникаю.
     -Надо во все вникать. Для  чего  генерала на свадьбу  приглашают?  Чтоб
порядок был: не дрались чтоб, жениха  ненароком  не повредили.  А у нас  нет
такого генерала.
     -Как это нет?- возразил Тимоша.- А я кто?.. Все у нас есть - нет только
головы на плечах да передачи в тумбочке: так у нас в дивизии говорили...
     Юбилей был  подпорчен. Виновата в этом была Галина Михайловна,  которой
не следовало сводить счеты с мужем в праздник  и на  людях, но она, как жена
Цезаря, осталась вне  подозрений, и те  естественным образом  пали  на Ирину
Сергеевну. Ей никто  ничего не сказал, но ее избегали теперь за столом  и не
заговаривали, будто это могло кого-то скомпрометировать. Наталья Ефремовна -
и та только улыбнулась в ответ, когда она обратилась к ней с чем-то, и  тоже
отмолчалась, хотя и  с иной  подоплекой: будто знала что-то, что по важности
своей  не шло ни в какое  сравнение со  сказанным  и  о  чем  она  могла  бы
рассказать лишь  в иных, более удобных обстоятельствах.  Ирина Сергеевна  не
слишком  обиделась на нее за  это, но  и сидеть здесь дальше ей тоже не было
никакого  резона.   Она  сослалась  на  больного   ребенка,   требующего  ее
присутствия в отделении, получила согласие главного врача и с легким сердцем
вышла из-за стола: совесть ее была чиста, и это было для нее главное...
     Проходя  мимо конца стола, где сидела Галина  Михайловна и ее компания,
она  краем уха уловила, как Тимоша, пользуясь тем, что никто, по его мнению,
его  не  видит  и  не слышит,  зло и  негромко  выговаривал жене,  нечаянной
виновнице происшедшего:
     -Дура ты! Как  дурой  была,  так дурой и  остаешься!..  Когда  ж ты это
поймешь и от этого вылечишься?!.-  Что сказала в ответ Раиса Петровна, Ирина
Сергеевна уже не слышала...
     Точки над i, как говорят французы, поставила Наталья Ефремовна.
     Она разыскала Ирину  Сергеевну  в  детском отделении,  где та  смотрела
малыша, поступившего накануне с острой пневмонией.
     -Больных  смотришь?  Не надоело?..-  Она присела  на  соседнюю кровать,
заложила ногу на ногу.- Там пьяный разговор пошел.  Того гляди, песни начнут
орать.
     -Не любишь?
     -Обожаю! Все детство в хоре пропела... Ты с ним совсем рассталась?
     -Да вроде этого.
     -А зачем подарок покупать ездила?
     -По  старой  памяти.  Да еще самой кое-что  купить надо  было...- Ирина
Сергеевна посмотрела на нее, оценила степень ее любопытства  и участия.- Так
и не купила. Все деньги на самовар ушли.
     -Не  много их у тебя... Напрасно  пострадала,  значит?..  Хотя страдают
всегда зря - веселятся только по  делу.  А  я уезжаю  скоро. Отпускает  меня
вчистую   твой  Иван   Александрович...-  и,   помедлив,  поделилась:-  Если
рассталась, так  и  быть,  скажу.  Съездила  к нему  на дачу,  там  обо всем
договорились.  И  правда,  у него  хорошо. Целый  кусок  леса себе отхватил,
каждый день елки пересчитывает, нашел себе второе призвание...
     Ирина Сергеевна окаменела от этого известия: на нее как столбняк  нашел
- она сама не ожидала от себя такой судороги.
     -Так  прямо и сторговались?-  недоверчиво спросила она: верней, ее губы
это выговорили.
     -Не  совсем,- уклончиво отвечала та.- Просили из  области. По звонку из
моих мест.  К нему я  так, для  ускорения  событий,  приехала... Да и  самой
любопытно  стало: захотелось  посмотреть,  что из себя представляет. Ты меня
раззадорила:  что это,  думаю, подруга моя ездить  к нему  наладилась. Мы ж,
бабы, любопытные: вдруг у другой лучше.
     -И как?- машинально спросила Ирина Сергеевна.
     -Да  ничего...  Прямолинейный  слишком. Раз и в дамки. В  таких случаях
говорят - обед без вина: вкусно, сытно, но неинтересно...- Она присмотрелась
к Ирине Сергеевне, прищурилась.- Я тебе боль причинила?.. Ты извини:  я всех
на свой аршин мерю, не думала,  что это тебе  как  соль  на рану...  Мужиков
нельзя одних оставлять - ты  что, этого не  знала?.. Кому ты вообще верность
хранишь?.. Чудная женщина!..
     В  таких случаях не  знаешь,  терзают ли  тебя нечаянно, из неуместного
хвастовства и  желания  разродиться  жгучей новостью, или  же из  стремления
причинить  боль, из коварства и злонамеренности. Но  Ирине Сергеевне было не
до тонкостей: с ней самой творилось нечто невообразимое. Не дослушав Наталью
Ефремовну, которая успела замолкнуть и с удивлением ее разглядывала, она, не
чувствуя опоры под  ногами,  заторопилась,  пошла  в  кабинет,  вспомнила по
дороге,  что оставила  у  больного аппарат для  давления, вернулась  за ним,
взяла его, не заметила сидевшей здесь Натальи, переоделась в  ординаторской,
вышла из больницы, направилась  к  шоссе и оттуда дошла не останавливаясь до
дома Татьяны: будто забыла на время о том, что переехала в больницу. Там она
спохватилась,  вернулась -  тем же путем и тоже пешком, хотя расстояние было
немалое  и  она,  когда  жила здесь, обычно  голосовала.  Дома  она  так  же
механически, не  отдавая  себе  отчета в  своих  поступках,  села  к  столу,
попыталась сосредоточиться  на  чем-нибудь,  но  ничего  из  этого не вышло.
Тупая, саднящая и бессмысленная боль ныла в ее сердце, ничем не отличаясь от
зубной боли,  которая  так же бессодержательна, не дает покоя,  занимает все
мысли и не  позволяет ни  на чем сосредоточиться.  Напрасно она  уговаривала
себя, что  не  строила никаких  планов,  тем  более  далеко идущих, на Ивана
Александровича, что он  ей  не пара и она едва ли не сама его оставила,  что
отношения  их  не могли иметь другого завершения -  все было впустую: если и
можно заговорить боль,  то  не  собственную. Следующие два  дня были,  слава
богу, выходные:  юбилеи справляли по  пятницам: чтоб можно было отлежаться и
выходиться -  она  просидела  и  пролежала  оба  дня дома. Только  к  исходу
воскресенья ее  зубная боль в  сердце  поутихла, унялась, так что она смогла
выйти  из своей резервации, в  которой до того заперлась и откуда оба дня не
выходила, хотя ее разыскивали медсестры, которым она снова  понадобилась (и,
кстати сказать, никому больше: одиночество, когда берется за  нас всерьез, в
товарищах не нуждается)...
     Она пошла по главной  дороге поселка. Ей все было здесь знакомо, но она
смотрела вокруг себя новыми глазами: будто в первый  раз увидела. Жительницы
поселка здоровались  с  ней,  она  им  с задержками отвечала,  они  замечали
состояние  ее  духа и,  кажется, читали  ее  мысли,  которые  ей  самой были
неподотчетны. Она  свернула с шоссе и пошла по тропке в  степь, к  каменному
истукану: будто наперед знала, что там станет легче.  Первобытная скульптура
стояла  на месте, только окружена  была  не желтой, пожухлой  травой, как  в
прошлый  раз,  а  новой  изумрудной  зеленью.  Каменная  баба смотрела  мимо
поселка, в сторону садящегося за степью  солнца. От прямого освещения  черты
ее,  в прошлый  раз стертые  и смазанные, сделались  отчетливей,  рельефнее,
словно ожили: стали хорошо  видны низко опустившиеся  груди и врытые в землю
ноги, а  в  верхней продолговатой,  яйцевидной  части прорисовалось  подобие
лица, грубого, бесформенного  и  упрямого. Впереди, в направлении ее слепого
взгляда,  алело, краснело, желтело и голубело закатное небо, и женщина, сама
лишенная красок,  казалось, любовалась ими: не молилась на уходящее светило,
но прощалась с ним, чтоб назавтра увидеть снова. Ирине  Сергеевне и  в самом
деле стало легче: не она одна здесь маялась и томилась - в душевной грозе ее
наступило затишье,  она  вернулась назад в ином, более спокойном и собранном
состоянии духа...
     Но в  тот  день она твердо решила, дала зарок: отработать в  Петровском
положенные два года и вернуться затем на родину.





























     Алексей Григорьевич появился в Петровском одновременно с  новой заразой
- но прежде надо рассказать,  хотя  бы вкратце, о том, что предшествовало им
обоим.
     Порвав с  Иваном  Александровичем  и  решив  через  год  уехать,  Ирина
Сергеевна  внешне мало  переменилась и продолжала  вести прежний размеренный
образ  жизни. Инстинкт  самосохранения,  живущий  в  нас, в случае моральных
потрясений в особенности старается сохранить  наружное постоянство  и ввести
всех  в  заблуждение.  Она  и  не  могла  вести  себя  иначе:  не  нашла  бы
сочувствующего слушателя, ей не  с  кем  было поделиться.  Она  не  была  ни
вдовой,  ни женой,  оставленной ветреным  мужем:  это те  могут плакаться  и
жаловаться на судьбу, но супружеская неверность доброй славой у населения не
пользуется, он  под нравственным запретом  -  хотя все  миновали  или  могут
пройти через его бурные пороги и тихие омуты.  Ирина Сергеевна не  притязала
на  иное отношение к себе  и ни  на  что  не сетовала -  трудно было поэтому
вывести ее из застывшего, хотя и шаткого равновесия, но иным это  удавалось.
Особенно обидны бывают в  таких случаях предательства друзей: кого любишь  и
не можешь не задумываясь списать в убыток. Иван Герасимыч, забывшись как-то,
съязвил в ее адрес самым дешевым и плоским образом:
     -Что это Пирогов сюда ходить перестал?
     Она оторопела, спросила:
     -А вы по нему соскучились?
     -Да нет...- Он развел руками.- Просто пасся здесь прежде. Торчал как на
привязи...
     Это была совершеннейшая ложь. Иван Александрович никогда не торчал, как
он  выразился,  в  поликлинике, и она к нему не ходила: встречались они  как
правило   на   ничейной  земле,   на   нейтральной   территории   -   словно
предчувствовали подобные  попреки в  будущем. Она  мельком  глянула на него,
ничего  не  сказала,  а  Иван  Герасимыч  осекся,   поперхнулся  собственной
дерзостью, поодумался, стал  похож на нашкодившего ребенка и весь день потом
странно похмыкивал  и покряхтывал, тяготясь собственной глупостью, а она еще
три  дня  потом  говорила  с  ним  самым официальным образом  - потом только
смягчилась, вернулась к прежнему тону и то не сразу, а постепенно, уступками
и лишь потому, что он сказал это ей с глазу на глаз, без свидетелей...
     В  июне судили  Ивана. Милиция не отстала от него,  довела  процесс  до
естественного  завершения: действительно, если  б  он  не  закончился судом,
зачем  было  затевать  его? Приговор,  как это  сплошь  и рядом  бывает, был
предрешен и согласован заранее:  надо было не переборщить с возмездием, но и
не оставлять воровство безнаказанным. Вмешательство Ирины Сергеевны в судьбу
Ивана не могло  иметь никаких последствий: она решалась интригой, в  которой
были  замешаны,  ни много  ни  мало,  самые значительные  в районе  лица,  и
Лукьянов был  среди них за  крайнего.  Первый  секретарь Зайцев никак не мог
уйти  со  своего  поста:  метил  теперь  на  должность   в  Москве,  а   она
освобождалась  с  большим  скрипом, с  задержками.  Его  место было  обещано
второму секретарю, Воробьеву: чтоб старался  и работал вдвое, а что дальше -
было  ведомо  лишь  высшему  начальству.  Воробьев  поверил  на  слово  и  с
нетерпением  ждал отъезда  своего  хозяина. Проволочки  раздражали его, само
ожидание и  неопределенность  положения  обесценивали  в его  глазах  фигуру
руководителя, не  то  бывшего, не то нынешнего, и он  поднял голову и  начал
вести себя так, как  никогда бы не  позволил себе в обычных обстоятельствах.
Внимательный читатель должен помнить, что Лукьяновы тесно примыкали к кружку
второго секретаря, а Пирогов слыл за человека  первого. Зайцев вначале хотел
спустить на  тормозах  лукьяновское дело:  оно не  стоило  выеденного яйца и
могло   породить  ненужные  сплетни,  но,  столкнувшись  с  нелюбезностью  и
противостоянием наследника,  решил  проучить  его,  наказав  одного  из  его
подручных. Областная милиция, знавшая подоплеку дела, устранилась и передала
его  в район для  рассмотрения не по  месту совершения преступления (какого,
никто  по-прежнему не знал),  а  по месту  жительства правонарушителя. Здесь
Лукьянова решили отдать под  товарищеский суд:  это  был  как  бы реверанс в
сторону  Воробьева  - на слух товарищеский суд приятнее, чем суд областной и
даже народный. На деле же, хоть он и был товарищеский, ничего дружественного
в  нем для Лукьянова не было:  суд есть суд, как его ни назови, и люди в нем
ожесточаются  от  одного  сознания  причастности  к  вершению  чужих  судеб,
прокуроры взывают к мести, а судьи - к нелицеприятности.
     Заседание проходило в стенах  школы, освободившейся  к этому времени от
занятий. Отношение  к  Ивану как со стороны юристов, так и  сидевшей в  зале
публики было самое предвзятое. Анна  Романовна и в этом видела происки Ивана
Александровича, но тот, пустив первый шар и положив начало делу, потом в нем
уже не  участвовал. В этом не  было  нужды: у милиции и  суда  своя хватка -
однажды  вцепившись  в кого-нибудь, они выпускают  из объятий  разве  только
покойника. На суде  Пирогов  сидел особняком,  в уединении, молчал и не  мог
влиять на правосудие. Лукьянов сам был во всем виноват: поскольку  держался,
по обыкновению  своему, свысока и вызывающе. У нас на суд надо идти с  низко
опущенной головой, бия себя в грудь, разрывая на  себе рубаху  и каясь: если
не  за  нынешние  свои  грехи, то  за  прошлые,  не  за  свои,  так  за  все
человечество  - такова уж наша отечественная презумпция  и всеобщей вины,  и
невиновности, а Лукьянов от всего, как иностранец, отпирался, открещивался и
тем  задевал  и попирал  нравственные устои  зрителей. Один  из  них даже не
выдержал и публично, с места опроверг его показания:
     -Как  же  не торговал,  когда  я  у тебя  за  чирик  колбасы палку  еле
выпросил?!.
     В пылу разоблачения он пренебрег главным законом улицы, запрещающим под
страхом смерти всякое доносительство, но никто в  зале не осудил его за это:
он выразил общее настроение. Иван даже не сразу сообразил, чем ответить.
     -Как же я продать ее мог, когда конфисковали ее у меня?- нашелся он, но
тот отмахнулся от казуистических тонкостей:
     -Не в этот раз, так  в  другой -  какая разница?..- Ему было все равно,
судят ли Ивана за какой-то один особенный день или за всю биографию: русский
человек не любит делить жизнь на части и склонен оценивать ее огульно...
     Рассматривался  в  самом деле  эпизод, приведший к задержанию,  но  это
ничего не значило: сам по себе он был ничтожен, едва  не выдуман и мог иметь
лишь символическое значение.  Иван  вез на базар  (или,  как он утверждал, с
базара)  мясо  для  продажи,   используя   для   этого  казенную  машину,  -
преступление  в наших  краях неслыханное:  в  том  смысле, что никому еще  в
голову  не приходило останавливать и судить за  это  водителя. Но Россия  не
Англия,  не страна прецедентов: раз судят, значит,  пришла  такая пора и  от
тюрьмы, по известной аксиоме, не отказываются. Супруги вначале хотели нанять
адвоката, но  Иван в  последний момент  раздумал, запретил  жене делать это:
чтоб не смешить людей и не позориться. Голос с места подтвердил правильность
его решения: глас народа  - глас божий. После него процесс утратил  интерес:
как решенная школьным классом задача - пошел на  убыль,  покатился под гору.
Судьи,  получив подтверждение  правоты с места,  заторопились,  зачастили  в
своей  скороговорке,  и  не  прошло и  десяти минут,  как Ивану влепили  год
условно и еще год принудительных работ по месту службы - с выплатой половины
заработка. Большего за вмененные ему пустяки никакой бы  районный суд не дал
- не то что товарищеский, а на товарищеский еще и  нельзя было пожаловаться:
в  этом и  заключалась соль выбора -  чтоб  не  тянули  время  в апелляциях,
дожидаясь смены  районного руководства. Супруги  встретили приговор  ледяным
молчанием: хоть  они и ждали  беды, но она застала их  врасплох - надежда  в
суде умирает  последней. Удар по ним  был нанесен жестокий и, по их  мнению,
несправедливый - они долго потом  от  него отряхивались, приходили в себя  и
собирались с мыслями. Пирогов: если он приложил к делу  руку и  стоял  у его
истоков -  мог быть доволен; но если так оно и  было, он этого не показывал.
Что же до  Ирины Сергеевны, то  она в школу не пошла:  не то не любила судов
вообще, не то избегала эту школу в особенности...
     Зато  в мае она переехала  на  новое  место жительства. Ирина Сергеевна
сама   нашла  его  на  рынке  -  или,  точнее,  в  кооперативном   магазине,
расположенном  на  его территории:  тут  все  стоило  на пять-десять  копеек
дешевле, и народ здесь толпился с утра до вечера...
     Она стояла в очереди - впереди нее была женщина лет пятидесяти, которой
она прежде  не видела, но которая  расположила ее к себе:  как и  почему это
происходит, никто  еще  не выяснил.  Одета она была не  по погоде:  в теплое
длинное  черное пальто  и  шаль,  хотя на  дворе  было  пятнадцать градусов,
держалась особняком и ни с кем не заговаривала - лишь обсуждала, с собой же,
планы предстоящих закупок, изредка и мельком взглядывая на Ирину Сергеевну и
приглашая ее не то в свидетельницы, не то в участницы расчетов:
     -Картошку я, конечно, куплю: если не мерзлая, морковь тоже можно взять,
а  вот  лук,  наверно,  на  рынке лучше:  этот  вялый  слишком...  А  свекла
маленькая...-  и  снова  взглянула  на  Ирину  Сергеевну:  сообразуясь с  ее
мнением. Та улыбкой дала понять, что  вполне  с ней  солидарна.-  А  вы  что
будете покупать?- спросила незнакомка.- Я  всегда спрашиваю в очереди. Всего
не  купишь и не  узнаешь,  а  если спросить одного-другого,  можно составить
впечатление.
     -Квашеной  капусты  возьму,- отвечала  ей, сама  не  зная почему, Ирина
Сергеевна.-Остальное в больнице есть, а капуста квашеная не положена.
     -Лежит кто-нибудь?
     -Сама  лежу...-  и  поскольку  та  недоумевала,  пояснила:-   Живу  при
больнице. Не то сторож, не то ночная сиделка... Врачом работаю, детским...
     Собеседница  от   этих  объяснений  поняла  еще  меньше,  проницательно
поглядела на нее, но и этим ничего не добилась.
     -При районной больнице нашей?
     -При  Петровской...-  и  Ирина  Сергеевна  объяснилась:  держать  ее  в
неведении  и дальше  было  бы неучтиво.- Живу  там. Не было  другого  жилья.
Квартиры никто сдавать не хочет.
     Та поджала губы, скорчила недоверчивую физиономию.
     -Но там шумно, наверно? Кричат по ночам?..-  Она произнесла это в самом
гадательном и предположительном тоне, как если бы ей не приходилось бывать в
больницах.
     -Почему?  Тихо...  Родильное отделение  у нас  отдельно:  там,  правда,
кричат, но с этим свыклись... Другая беда: ночью будят, когда кому-то плохо.
К этому привыкнуть труднее.
     Теперь та все себе уяснила. Признания Ирины Сергеевны почему-то привели
ее в замешательство, и она притихла.
     -Не  думала, что можно на рабочем месте жить,- сказала она только.- Это
как если бы я на заводе ночевать стала.
     -Где вы работаете? Или работали?
     -На  сталелитейном. Но это давно  было.  И не  здесь. Я  приезжая...- и
задумалась.
     Тут  подошла  ее  очередь,  она  купила  того-другого-третьего,  причем
сделала это наскоро, без того выбора, какой обещала на подступах к прилавку,
подождала  у  входной  двери,  но  когда  Ирина  Сергеевна  подошла к ней  с
капустой, засуетилась и сбежала от нее - они так и не попрощались...
     Поговорили - и ладно. Ирина  Сергеевна забыла о  ней,  но на  следующий
день в амбулатории  снова  увидела  ее в коридоре возле кабинета: она сидела
среди  мамаш  в  том  же длинном, до пят  пальто,  но с  развязанной шалью и
скучала в  ожидании. С Ириной Сергеевной она едва  поздоровалась. Та решила,
что  у нее проблемы  со здоровьем  внуков  и  что она решила воспользоваться
новым  знакомством,  и  пригласила  ее  к  себе,  но  та  сказала,  довольно
безразличным и сторонним тоном, что дождется своей очереди:
     -В магазине же стоим, вперед не лезем?- и в этом разъяснении прозвучало
некое  неодобрение  и  назидание.  Ирина  Сергеевна  не  стала настаивать  и
вернулась на прием.
     Когда пришла  ее очередь, незнакомка вошла в кабинет, села, расстегнула
пальто, выпростала из-под воротника шаль, уложила ее на коленях -  все молча
и  аккуратно, на  Ирину  Сергеевну  же  взглянула  лишь  однажды  и  как  бы
ненароком. Та решила ей помочь:
     -Неприятности какие-нибудь?.. Вы говорите, не стесняйтесь...
     -Да я,  собственно, не по  своему делу, а  по  вашему,-  сказала  та  и
посмотрела на нее  в  упор,  оценивая  последним  взглядом.- И  долго  вы  в
больнице вашей жить думаете?
     Ирина  Сергеевна  отличалась  порой тугим  соображением.  Она не  сразу
переключалась с врачебного приема на собственные заботы.
     -Сколько скажут. Это не  от меня зависит... Вы что-то другое предложить
можете?
     Это  было сказано ею из вежливости, потому, что так говорят в  подобных
случаях, но оказалось, что попала в самую точку:
     -Могу,- веско сказала посетительница.- Переезжайте ко мне. У меня изба,
я одна. Тепло и никто не кричит, не будит... Если, конечно, вас удобства мои
устроят...- и  поглядела  внушительно  и даже  вызывающе  на  предполагаемую
жилицу.
     Та  не   сразу  собралась  с  мыслями,  но,  не   сообразив   еще  всех
обстоятельств дела, уже почувствовала непонятное ей душевное облегчение.
     -Теплая изба - какие еще  удобства?- произнесла она очередную дежурную,
подходящую к  случаю  фразу  и с робким  любопытством покосилась  на волхва,
приносящего столь неожиданные подарки.- Надо  главному врачу сказать...  Это
надо оформить все.  Если вы и в  самом деле взять меня  хотите. Вам  за  это
платить должны.
     Формальности произвели странное действие на квартиросдатчицу:
     -Еще не хватало! Деньги за это брать!
     -А как иначе?..- Ирина  Сергеевна  растерялась.- Это  не мои  деньги, а
райздравотдела...- но та упрямо стояла на своем:
     -Никаких денег! Это мое условие!..
     Ирина Сергеевна, помешкав, отступилась:
     -Как  скажете, конечно...  Я, простите,  не  знаю даже  вашего  имени и
отчества?
     -Прасковьей Семеновной меня  звать. А  вас Ирина Сергеевна -  я уже все
про  вас  выяснила...-  поглядела  со  значительностью,  решила  затем,  что
наговорилась  вдоволь  и  пора  кончать с пустой  болтовней:- Здесь не будем
решать - посмотрите апартаменты мои, там и скажете. Может,  они еще  вас  не
устроят... Адрес мой запишите, я вас дома ждать буду,- и встала из-за стола.
     -Хотите, я с вами?- не подумавши предложила Ирина Сергеевна.
     -Не нужно,- отрезала та.-  Что это  мы  с вами  по  Петровке  под ручку
ходить будем? Может, не сладится ничего... Поселитесь у меня - тогда и будем
дружбу водить...- и ушла, невнимательная и независимая...
     Иван Александрович идею переезда воспринял скептически: может быть, все
еще питал  иллюзии в отношении ее  дивана, а к тому, что будущая  хозяйка не
хочет брать денег за постой, отнесся куда легче ее собственного.
     -Да  не  хочет,  и  слава богу! Сумасшедшая какая-нибудь  - вроде нас с
тобою...-  Он имел в виду, наверно, ее одну, а  себя приплел для  счету и из
приличия.-  Прасковья Семеновна,  говоришь? Не  знаю такую. Хочешь,  справки
наведу?
     -Не надо... Зачем?
     -Как  скажешь,-  равнодушно согласился  он.- Тебе  машину для  переезда
дать?..- и поднял  на нее глаза: до того глядел все вкривь и вкось -  теперь
же смерил известным ей взглядом:  как раньше,  когда приступался к любовному
сближению - она невольно отпрянула. Теперь при встрече она,  раз от разу все
больше, чувствовала, что охладевает к нему физически, и уже не знала, смогла
ли сойтись с ним снова, если б  надумала сделать это, но, странное дело, это
нисколько не  мешало,  а,  напротив, лишь  помогало ей тосковать  по  нему и
мечтать о той же близости в его отсутствие.- Если нужно, подброшу.
     -Рано  пока,-  оградилась  она  от  него:  как  крестным  знамением  от
наваждения - и встала.- Ни о чем еще не договорились...
     Но справки  она  навела: попыталась сделать это,  зайдя  к амбулаторной
регистраторше  Авдотье  Никитичне,  которая,  как  было  сказано,  знала   в
Петровском всех  и  каждого. Хозяйки  в картотеке  не оказалось, да  и Ирине
Сергеевне  тоже  показалось,  что она в поликлинической обстановке - человек
самый неопытный и несведущий.
     -Адреса даже такого нет. Может, вообще нет его?  Кто ж это за всю жизнь
ни разу у врача не был?.. И зрительно ее не помню. Вы мне ее в следующий раз
покажите - может, скажу что, а пока, убей бог, не знаю...
     Никто  не знал - выходило,  что по городу ходит и предлагает бесплатное
жилье никому не известная, но постоянно живущая здесь пятидесятилетняя особа
в   длинном,  не  по  сезону  теплом  пальто,  любительница  овощей  и  даже
домовладелица. Потом ее,  конечно,  вычислили, но задним числом, напоследок:
она была из  поскребышей  - из  тех,  о ком вспоминают  в последнюю очередь,
когда  переберут всех  прочих  -  да  и  то не сразу. Пока  же  вся  история
принимала   нереальный   и   почти   вымышленный   оттенок.   Дом,   однако,
соответствовал  адресу и оказался  самый настоящий, рубленый и  сравнительно
новый -  только  стоял  во втором ряду, заслоненный  другими, такими  же, и,
наверно, поэтому был не очень известен.
     -Комната  ваша  там  будет,  здесь  сготовите,  что надо, все прочее на
улице,-  стала  с  внешним безразличием, но и  не  без гордости  перечислять
хозяйка, едва Ирина Сергеевна вошла и огляделась: дом показался ей чистым  и
уютным.-  Я вам  шкаф освободила -  все равно  старьем завален:  таскаешь за
собой лишнее, не помрешь пока... Вещи не привезли? Что так?
     -Вы ж сами сказали, дело пока не решенное?
     -Мало ли что я скажу? Куда вам еще деваться?.. Сегодня и перевозите.
     -На руках  донесу,- обрадовалась та.- Здесь недалеко совсем.- Дом еще и
расположен был рядом с больницей.
     -Приданого не нажила?
     -Не успела.
     -Давай старайся... А  я вот заработала, да не сгодилось... Может, оно и
к  лучшему... Ты только  на  меня не смотри: я поначалу,  не привыкну  пока,
волком глядеть буду, будто ты мне в тягость, а на самом  деле это я так:  на
себя, а не на тебя дуюсь... Что смотришь?
     -Смотрю, как бы вам плату за квартиру всучить.
     -Вот те раз. Обговорили же все?.. Тебе-то что?
     -Может, я хоть за свет и налоги платить буду? Неудобно очень.
     -А врача без жилья оставлять -  удобно?.. Больше жалей всех... Налоги -
ладно, плати,- смилостивилась она.-  Я  этих денег касаться не  буду. И  мне
легче  - лишний раз в сберкассу не ходить, в их окошко не всовываться... Вот
тебе ключ, располагайся и не обращай на меня внимания...
     Вечером, когда Ирина  Сергеевна перебралась  в дом, они сели пить чай в
ближайшей к  сеням  и,  так  сказать, общей  их  комнате,  предварявшей  две
небольшие спальни.
     -Живу одна, смотрю телевизор... Тебе телевизор мешать не будет?..
     Она легко перешла  на "ты", но  Ирина Сергеевна  не могла и представить
себе этого. Ей мало кто помогал в жизни, она к этому не привыкла и, позволив
Прасковье Семеновне участвовать в ее судьбе, смотрела на нее как на существо
иного и высшего порядка.
     -Нет конечно.
     -Я тихо включать буду. После работы шум вреден... Соседи  тут - ничего.
Которые в  соседнем доме живут. Я с ними особо не знаюсь, они со мной тоже -
здороваемся только,  но люди вроде порядочные. Ребенок у них есть, а сам он,
не знаю, где работает, врать не буду... Вот так. Будешь у меня  за жилицу. А
то я совсем, с одиночеством этим, с ума свинтилась... А с другой стороны...-
помедлив, словно  передумала она и посмотрела  на нее едва ли не с  укором,-
может, так и лучше. Никто перед глазами не вертится...
     Ирина Сергеевна сробела, но хозяйка ее урезонила:
     -На свой  счет  приняла? Я  ж тебе говорила: не слушай  меня. Разве я б
тебе  серьезно  это сказала?..  Ты  не  в счет:  от  тебя симпатия  какая-то
исходит... И вообще: не обращай на меня внимания - я теперь месяц еще дуться
буду. Почему, сама не знаю... Пей чай давай. И закусывай сушками...
     В эту ночь  Ирина Сергеевна заснула тихим и  сладким сном, какого давно
не  знала.  В доме  было в меру тепло и  свежо и легко  дышалось. В больнице
воздух был стоячий и прелый, насыщенный запахами лекарств, чужого и дальнего
пота и  тысячу  раз стиранного белья,  испарения которого преследовали ее  в
особенности и не отпускали от себя ни на минуту...
     На этом ее собственные принудработы по месту основной службы кончились.
Работать в больнице  можно, но постоянно жить в ней и врагу не  пожелаешь...




     Что  касается  Алексея  Григорьевича,  то она сама  вытребовала  его  в
Петровку.
     Любовь любовью,  а дело  стоять не  может. Она,  вполне уже официально,
обратилась к Ивану Александровичу по поводу непонятных ей случаев инфекции в
Тарасовке, протекавших с  лихорадкой,  ознобами и небольшими белыми язвами в
ротовой полости.
     -Надо будет снова в Тарасовку съездить,- сказала она, разыгрывая его не
то нечаянно, не то умышленно.
     -Да  ну?!-  удивился  он,  не  зная   что  и  думать:  решил,  что  она
напрашивается к нему  на  дачу, и не знал, соглашаться или отказываться: ему
без нее было и скучно, и спокойно.- Там печку топить надо.
     -Какая печка в июне? Кости греть на старости?.. Я не об этом. Вы все об
одном... Там дети с непонятной инфекцией.
     Он, попав впросак, озадачился:
     -Опять?.. Я говорил,  ты меня до гроба доведешь этими инфекциями... Что
там?..- Хотел он, или нет, ехать с ней на дачу, все равно было досадно.
     -Так вообще - грипп. Но с какими-то афтами.
     -Во рту?
     -А где еще афты бывают?
     -Не знаю: может, ты другое что ими  называешь... Инфекциониста вызывай.
Я здесь при чем?
     -Его чтоб звать, надо самой диагноз знать. А я не знаю...
     Сотрудница кафедры, приезжавшая  к  ним  из области  для  консультаций,
начинала обсуждение каждого случая с вопроса:
     -А вы  что об этом думаете?..- и услыхав мнение докладчика, соглашалась
с ним,  говоря, что местные врачи лучше других знают свою патологию, или же,
когда у того мнений не  было,  глубокомысленно и торжественно  заявляла, что
тоже не знает, что у больного, и произносилось это всякий раз так, будто они
набрели на новую для человечества заразу и стоят перед мировым открытием.
     -Отчего вы  постоянного инфекциониста  себе не возьмете?- спросила  она
Ивана Александровича.- Или эпидемиолога - какая вакансия пустует?..- и снова
подразнила:- Может, хороший доктор попадется?
     Он  привычно  приревновал ее:  это чувство уходит из любви последним  -
если вообще когда-либо проходит.
     -Тех, что есть, тебе мало?
     -Конечно. Женщине никогда много не бывает: выбор иметь хочется.
     -А кого просить? Чтоб знать примерно.
     -Неженатого, лет тридцати и лысого.
     -Издеваешься  все?  -  потом прибавил  серьезнее:-  Эпидемиолог,  Ирина
Сергевна, - это не шутка: не  терапевт и даже  не рентгенолог. Самая  важная
после  главного  врача фигура.  Тут  нельзя  рисковать:  не дай  бог,  дурак
окажется. Уже был один.
     -Михал Ефимыч?- Она была наслышана о колоритном и компанейском докторе,
который не ужился с главным.- А вы умного возьмите.
     -Я их с первого взгляда не различаю... С новой хозяйкой все в порядке?
     -Все. Молюсь на нее.
     -Оно и  видно. Веселей  стала...  Ладно,  Ирина Сергевна,-  преодолевая
внутреннее сопротивление, уступил он ей.- Без эпидемиолога обойтись можно, а
инфекционист  не  помешает...  Чего для тебя  не  сделаешь? Ты ж  знаешь:  я
отказать тебе не в состоянии...
     Это  была правда,  но  не вся,  а лишь ее  половина:  потому  и не  мог
отказать,  что с ней расстался - оба они  именно так друг к другу  теперь  и
относились. Иван Александрович мог  бы  поэтому забыть о  разговоре,  но он,
надо отдать ему  должное, старался держать данное слово. Будучи в области  и
зайдя  в отдел кадров  облздрава,  он  не то  чтобы  открыто  попросил  себе
инфекциониста, но сказал, что неплохо было бы иметь  специалиста такого рода
и что ему трудно,  в дополнение  к прочим своим обузам,  брать на себя и эту
обязанность,  связанную  с   особой   ответственностью,   -  так  что,  если
подвернется  кандидат на эту  должность, пусть  его препроводят к  нему  для
предварительного  ознакомления. Все  это было  сказано в самых  несерьезных,
почти  шутливых тонах и, казалось,  ни  к чему его  не обязывало:  выйдя  из
облздрава, он был уверен, что его демарш останется без последствий, что  его
примут  за  очередную жалобу районного главного.  Те,  действительно,  имели
привычку  плакаться, как  наемные  причитальщицы,  представлять  положение в
мрачных  красках  и рисовать едва ли  не конец  света,  вызывая  у  чиновниц
естественное чувство протеста: едва  они  выходили  из кабинетов, как те,  с
ядом в лице и в голосе, без всякого уважения к их  персонам, сопоставляли их
сетования с цветущим видом  и  хорошо выглаженными  костюмами и подсчитывали
вслух их негласные, но почему-то им хорошо известные доходы и поступления.
     Просьба между  тем не осталась не замеченной. То ли она с самого начала
была необычна и  Иван Александрович, при всем своем административном лоске и
обходительности, не  смог  отделаться от чувства принуждения и словно не сам
говорил,  а  передавал  чужое пожелание,  то ли  вся страна  наша,  во  всех
отношениях непредсказуемая, такова, что в ней даже в самом малом деле нельзя
совершать  оплошностей, допускать  невнятицы  в речах  и оставлять  зацепки,
способные остановить на себе внимание  начальства, где не надо бодрствующего
и бдительного. Так или иначе, но когда через неделю в тот же областной отдел
кадров явился некий московский студент, оканчивавший институт  и  приехавший
сюда для  прохождения последней в его  жизни практики, немедля вспомнили про
Ивана  Александровича. Студента в область никто не звал, как он попал  сюда,
было неясно, толку от него  быть не  могло,  а надо было еще  руководить его
учебой -  с тем большим удовольствием  переправили его Пирогову: чтоб впредь
не жаловался. Звали  студента  Алексеем -  или, как он  настаивал,  Алексеем
Григорьевичем,  и числился  он конечно  эпидемиологом, а не  инфекционистом.
Привезли  его  в  Петровское  как  по  этапу:  с  вещами,  с   сомнительными
документами - и без предупреждения.
     -А  зачем?- проворковал  в  ответ  на недоуменный  (читай, недовольный)
звонок Пирогова  ангельский  голосок из  облздрава.-  Он на месяц всего,-  и
положила трубку: с главными врачами здесь не церемонились.
     Одного этого хватило бы, чтобы восстановить против новичка кого угодно,
но и  он сам  никак не способствовал успеху своего дела, а, напротив, только
усиливал досаду,  родившуюся без его вины и участия: рослый, с  румянцем  во
всю щеку и самонадеянный. Пирогов не  любил пышущих  здоровьем молодых людей
из  зависти,  а нахальных  юнцов - как  всякое  начальство,  лишь  за  собой
оставляющее право  задирать  нос,  повышать голос  и вообще - куражиться. Он
помянул недобрым словом Ирину Сергеевну и почти отказал  москвичу  в приеме,
сославшись,  в  качестве  уважительной  причины,  на чрезмерную занятость  и
головные  боли  - но  не  удержался,  спросил все-таки,  чего  ради  москвич
отправился учиться в такую даль: не было места поближе?
     -Хотел дальние края  поглядеть,- отвечал тот самым естественным  тоном,
бесцеремонно  оглядывая  кабинет  и  как бы  прицениваясь к  обстановке: так
покупатель торгует дом, не спросясь у хозяина.- Так-то не выберешься. Дорого
слишком.
     -А здесь государство  платит?- завершил его мысль Иван Александрович, и
в голосе его прозвучали невольные осудительные нотки.
     -Конечно!-   и  москвич   взглянул   выразительно:   будто  слов   было
недостаточно.-  Потом,  я  тут  одну  аферу  провернуть хочу,-  доверительно
прибавил он,  не желая тратить времени попусту и беря,  что называется, быка
за рога.- Со справкой...
     "Началось!"- подумал Иван Александрович, а вслух сказал:
     -В Москве нельзя было ее "провернуть"?
     -Сказали: чем дальше от Москвы, тем лучше.
     -И напрасно сказали! На самом деле все наоборот: чем от вас дальше, тем
все сложнее. Бюрократизма  больше... Знаешь  что?  -  походя  придумал  он.-
Иди-ка ты  в  санотдел  и  займись  там  ответами  на запросы.  Тоже  вот  -
справки!..- и разразился затем  многоэтажной тирадой, плохо согласующейся  с
недостатком  времени и головной болью, на которые только что жаловался:  его
уже томили предчувствия  грядущих  неприятностей:- Шлет каждый кому не лень!
Домой стали звонить: сколько здесь, понимаешь  ли, выгребных ям и не садятся
ли  на  них  мухи.  А мне  откуда знать, спрашиваю:  у  меня  дом  со  всеми
удобствами...  Таська  там!..- продолжал  он  с  возрастающей досадой, будто
москвич на время  стал его доверенным  лицом  и наперсником и он изливал ему
душу.-  Пройдоха та еще.  Все  знает - не хочет  только на запросы отвечать.
Пусть, говорит,  пишут те, у кого высшее образование - для этого их и учили.
А здесь поработаешь - сам так думать начнешь. Давай! Санотдел рядом совсем -
как выйдешь из  корпуса, направо...- и сбежал  от  него  на больничный двор:
чтоб глаза не видели...
     Молодой человек остался сидеть, выдерживая: не то паузу, не то характер
- затем пошел, с высоко поднятой головой, к Таисии. На нем  были диковинные,
невиданные  в этих краях джинсы, в  которых  он  не то терся  о забор, не то
лежал  на солнце - но  не  на  открытом месте, а  под деревьями, отчего  они
выгорели не сплошь, а пятнами, частыми проплешинами.
     Таисия  ждала его:  Иван  Александрович  успел известить  ее  звонком о
предстоящем визите. Она приготовила на столе веер из  почтовых  конвертов  и
расплылась в улыбке при  его появлении, но он и ее поставил в тупик, объявив
с порога, что он,  хоть  и эпидемиолог  по  диплому,  но по призванию не кто
иной, как хирург - в санитарию  попал  случайно  и  ищет  теперь возможности
расстаться с нею: сунулся с этим к главному, а тот ушел в кусты и сделал ему
ручкой. Таисии было все равно, кем он станет в будущем, но за настоящее было
обидно, и она разочарованно протянула:
     -А  я в больнице  расхвасталась: с  новым доктором работать  буду.  Все
сестры при врачах - одна я сирота казанская!..- Ни с  кем она в больнице  не
говорила: и времени на это не было и не  в ее это было правилах, но какая-то
истина в ее словах все-таки присутствовала.
     -Месяц-то я с вами покукую,- успокоил он ее.- Мне только справка нужна,
что я хирургом был, а сидеть где угодно можно.  Особенно в таком обществе...
Только вряд ли ваш  главный  даст мне ее. У  него, я понял,  зимой снега  не
выпросишь...
     Какой бы  ни была справка, которой он добивался, но последнее замечание
выдавало в  нем  здравый  смысл  и  наблюдательность,  которые  трудно  было
заподозрить при первом взгляде на его румяные щеки и пятнистые джинсы.
     -Посмотрим,-  утешил он себя.-  Всего  вперед  не угадаешь. Это  и есть
запросы ваши?- и оглядел россыпь из писем.- Как на экзамене. Что в них?
     -А вы посмотрите...-  Таисия забыла о первом разочаровании и сморщилась
в веселой улыбке.- Самой интересно стало!
     -На экзаменах мы знали, что где лежит, а тут - как головой в омут...- и
бесстрашно раскрыл  первый  попавшийся  под руку конверт:  это был  запрос о
колодцах,  местах  их  расположения и качестве воды в  них,  которое просили
оценить в пяти баллах.
     -Отложите,- посоветовала Таисия.
     -Не будем?
     -Не будем. Скажем, не получали... А еще что? Почитайте. У вас интонации
приятные.
     -Мне  многие это  говорили...- и,  польщенный,  взял второе  послание и
прочел с  середины  вкрадчивым,  мягко вибрирующим голосом:-  "На  основании
формы номер 1  составляется  форма  номер 2.  Графа номер  1 составляется на
основании формы номер 4, имеющейся во всех первичных организациях Кр. Кр..."
Что такое кр-кр?
     -Красный Крест, наверно. О чем там - я прослушала?..
     Доктор прочел  письмо с начала  - тогда только  оба уразумели, что речь
идет о донорах, но не рядовых, а  резервных, которых надо держать про  запас
для особых случаев.
     -Таких-то нет, а им - резервные!- возмутилась Таисия.- Спрашивают - что
сами не знают!
     -Опять не будем отвечать?
     -Нет. Если вправду нужно будет, по телефону позвонят.
     -А я собрался уже. Никак в работу не включусь...- и Алексей Григорьевич
передразнил воображаемого профессора:-  Плохо,  молодой человек! И  на  этот
вопрос вы не ответили. За  что вам только стипендию платят?.. Может, ответим
все-таки?   Каков   вопрос,   таков   ответ,   как  говорится...-  и  глянул
змеем-искусителем.
     -Так  что отвечать?  Когда  отвечать нечего?..- Таисия  засмеялась. Она
ценила  мужское  лукавство,  но  не любила  мешать  дело  с  игрою и поэтому
вынуждена  была  возражать ему:-  Что  доноров нет?  Это  их  все  равно  не
устроит...- и продолжала с досадой, потому что говорила  не то, что думала:-
Для  военных,  наверно, стараются.  Этим все к завтрашнему дню нужно:  будто
утром воевать собрались.
     -А, может, есть  они?- не унимался  тот.-  Может, их поискать по району
надо?
     -Кого? Доноров? Или колодцы?
     -И  то и другое. Всех  вместе. Выпишем себе  командировку  и поедем: вы
колодцы считать, я доноров.
     -И на чем вы ехать собрались?
     -Да  хоть  на  катере. Тут берега  хорошие  - я  вчера  рекогносцировку
провел. Искупаться не мешало. Показали б, где вода лучше.
     -Везде одинаковая,- улыбнулась она.
     -Купаетесь?
     -Девчонки с дежурства бегают.
     -А вы?
     Таисия помедлила.
     -Я  уже  не  дежурю.   Вышла  из  этого  возраста...  Хотя  и  со  мной
случается...- и глянула ненароком, но выразительно.
     Он одобрительно кивнул:
     -Это  никогда не поздно.  Вам  в  особенности...  Справку бы только  ту
выправить. Нужна очень.
     Таисия знала  цену  деловым бумагам, которые так  часто бывают  чреваты
крупными неприятностями, и потому вошла в его положение, присоветовала:
     -Вы  его не подгоняйте, не просите -  и правда не даст, только наоборот
сделает. При случае надо...- и поглядела со значением.- А еще лучше -  через
кого-нибудь. Вам откажет, а другому, может, неудобно покажется.
     -Вас буду просить.- Алексей приготовился ко второму туру ухаживаний, но
она его упредила:
     -Меня без толку. Сама в  должниках  хожу: тоже хоть ищи заступника... К
Ирине Сергевне обратитесь,  детской докторше  нашей... Он  у  нее в  долгу,-
прибавила  она: не то из  желания помочь  москвичу, не то  - насолить  Ирине
Сергеевне.
     -Гуляет с ней?
     -Как  раз нет.- Она пожалела,  что  проговорилась: с ней это при первом
знакомстве случалось - потом зато нельзя было слова вытянуть.
     -Добивается только?
     -Тоже нет...- и усмехнулась от игры в вопросы и ответы.
     -А  что тогда?- Он  перечислил уже все известные ему случаи зависимости
мужчин от женщин.
     -Потому  как раз,  что не  гуляет...-  Таисия не выдержала и попеняла:-
Все-то вы, доктор, знать хотите.
     -Не все, а только главное. Вдруг пригодится.
     -Припасливый?.. А поглядеть на вас - не скажешь.
     -Разве так узнаешь? Тут в себе самом не разберешься... Дальше почитаем?
А  то  у меня  ощущение,  что я  зря зарплату получаю.  -  Он  вскрыл  новый
конверт.- О росте школьников. Стоя, лежа и сидя. Тоже в ведро?
     -До сентября оставим. Никак ростомеры по школам не развезем.
     На этот раз он согласился - успел облениться.
     -С этим  вообще - чем позже, тем лучше. Они ж  растут с каждым днем,  и
данные их стареют.
     -Правда?..- Она по  достоинству  оценила  его  пыл  и рвение:- Вас  бы,
доктор, в наше статистическое управление...
     Ирина  Сергеевна тоже зашла  в санотдел: познакомиться с новым  врачом,
которого сама же сюда напрочила. Предлог для этого у  нее был самый дельный:
так ей казалось, во всяком случае. У неясных больных в Тарасовке  объявились
новые двойники  - всего числом семь или восемь: все  друг на друга как капли
воды похожие.  Причина болезни была по-прежнему неясна, и  Ирине  Сергеевне,
начавшей всерьез  из-за этого тревожиться, пригрезилось  вдруг,  что Алексей
Григорьевич, только что сдавший государственный экзамен по инфекциям, мог бы
помочь  ей с  диагнозом. Она даже  подготовила краткую сводку о  больных, но
когда увидела его,  занятого  пасьянсом  из распечатанных  и еще не вскрытых
конвертов и глядевшего сущим бездельником, доклад этот сам собой  улетучился
из ее головы, и она только спросила:
     -Вы наш инфекционист новый?
     -Эпидемиолог.
     -Все равно. Хотите посмотреть  больных  с неясной инфекцией?  Мы с ними
путаемся, а вызвать некого: консультант неделю не являлся, а теперь и  вовсе
в отпуск уехал...
     Это была сущая правда,  но  Таисия  отчего-то  насмешливо потупилась  -
новичок же отнесся к предложению с редкой в его возрасте откровенностью:
     -Вряд  ли я  смогу помочь чем-нибудь. Я в инфекциях не смыслю ни черта.
Экзамен  на четыре балла сдал, но это потому, что лаборантка знакомая  билет
подложила.  Не мне одному - всей группе...-  и Ирина Сергеевна,  несмотря на
это существенное дополнение, невольно сробела и задумалась: сама она никогда
таким  образом  не  экзаменов  не  сдавала  и  почувствовала  себя  если  не
старомодной, то порядком отставшей от новейшего времени.
     -Справка  ему  нужна,  Ирина  Сергевна,  а не ваши  случаи,-  грубовато
вмешалась  в разговор,  походатайствовала  за  нового сотрудника, Таисия, не
любившая откладывать дела в долгий ящик и не оставлявшая устных запросов,  в
отличие от письменных,  неотвеченными.- К  Пирогову с этим сунулся, а  он  и
слушать его не захотел.
     -Что  за  справка?-  спросила  Ирина  Сергеевна  Алексея  Григорьевича,
пользуясь случаем рассмотреть его получше: она была любопытна и,  проработав
год  в  Петровском,  отнеслась  к  приезду  москвича  с  интересом  истинной
старожилки.
     -Что я здесь хирургом два месяца отработал.- Он деловито прищурился.- А
вы и есть та самая Ирина Сергевна?
     -Почему та самая?
     Москвич не стал выдавать осведомителей, соврал:
     -Тут о вас слава идет - как о лучшей детской докторше.
     -До  Москвы   дошла?-  не   поверила  она:   стала  в  последнее  время
осмотрительна.
     -Не до Москвы, но после Свердловска начали поговаривать.
     Она решила не искушать судьбу и не искать беглого ветра в поле.
     -Зачем вам такая справка?
     -Меня тогда после института хирургом возьмут  работать. Я хирургом хочу
быть, а  кончаю  санитарный. В министерстве  сказали, что  пойдут навстречу,
если привезу такую ксиву.
     -И вам ее не дают?- не поверила Ирина  Сергеевна -  на этот раз потому,
что до  сих пор была простодушной: будто вчера на  свет родилась  или где-то
долго  отсутствовала.- Какой  смысл неволить человека?  Все равно  толку  не
будет.
     -Да и я  так считаю,-  согласился с ней Алексей Григорьевич.-  Осталось
главного  уговорить.  Вообще,  пока с людьми  просто  так,  за  милую  душу,
говоришь, все за тебя, как справку дать, куда-то все деваются.
     -Все можно сделать,-  сказала Таисия,- надо  только настроение угадать.
Или случай: вдруг понадобитесь. Так просто ничего делать не станет.
     -Иван Александрович такой корыстный?- усомнилась Ирина Сергеевна. -А вы
не знали?.. Куда целый год глядели?..- и  Алексей Григорьевич, хоть и был не
так глуп, каким казался поначалу, не понял, что руководило при этом Таисией:
женская  солидарность  или  соперничество  -  оба чувства по  природе  своей
таковы,  что их трудно порой  отличить одно от другого... Иван Александрович
не задержался на  больничном дворе (ему решительно нечего было там делать) -
не устоял  перед соблазном еще раз взглянуть на последнее приобретение. -Как
дела?-  осведомился  он  с учтивостью,  которая должна была, по его расчету,
сгладить недавнее негостеприимство.- Много работы  сделали?..-  Досады в нем
между  тем не убавилось, а только прибыло: москвич явно пустил  корни и едва
ли  не  цвел  в  новом   для  себя  окружении.  -Десять  конвертов  вскрыл,-
отрапортовал  тот.-   На  один  почти   что  ответили.  -Это  много.-   Иван
Александрович оценил его  усердие по достоинству. Он оседлал свободный стул,
сел на него в позе циркового наездника, заметил:- Так ты, пожалуй, за неделю
всю работу  переделаешь - что с  тобой дальше делать прикажешь?..- Он  думал
уже о том,  куда сбыть нового  доктора.- И Ирина Сергевна тут?- удивился он,
будто  только  ее  увидел.- Какими  судьбами? Ирина  Сергеевна почувствовала
неловкость  и скрыла  ее  за шутливостью  тона: -Зашла:  думала  обсудить  с
Алексеем  Григорьичем новые  случаи в Тарасовке, а он инфекций  не  знает...
Скромничает, наверно. Иван Александрович отнесся скептически к предположению
о скромности новичка, но  спорить  не  стал: -Новые случаи?  Много?  -Шесть,
кажется...  Я  вам  разве  не  говорила?  -Нет. К  Алексею Григорьичу  пошли
сначала.  -Он   же  эпидемиолог  у  нас?  Пирогов  усмехнулся  и   лицемерно
согласился: -Эпидемиолог.  Потому и взяли.  Дети снова? -Я других не смотрю.
Но есть, кажется, и взрослые.  -Совсем хорошо... Что  ж вы не поможете  нам,
Алексей  Григорьич? -Заочно не могу,- заартачился  тот.- Надо  на  местность
выезжать.
     -С кем?
     -С Ириной Сергевной, наверно?
     Ему  явно  не  сиделось на месте. Иван Александрович поглядел на него с
особого рода  любопытством.  Таисия подняла  голову,  приревновала: -Вы ж со
мной  ехать собрались? Передумали?  -А ему все равно,-  ответил  за москвича
Пирогов: будто сам  был из другого теста:-  Лишь бы на  месте не торчать, по
свету шляться. Для этого и из Москвы уехал. Что ж делать будем?- спросил он,
всерьез уже, Ирину Сергеевну.- Я ведь тоже не знаю, что у них. Не было у нас
ничего подобного... Он видел двух ребят,  которых она привезла в Петровское:
оба лихорадили, были слабенькие, бледные  - и у обоих во рту были  небольшие
круглые язвы. Остальные, со слов  Ирины Сергеевны, были такими же. -Не знаю.
Надо  кого-то с кафедры звать,- сказала  Ирина Сергеевна.  -Все ж в отпуску?
-Кабанцев на месте - я звонила... Всех сразу отпустить не могут. -Этот - что
есть,  что нет:  все едино.  Без профессора  смотреть не станет.  Вообще  не
поедет,  если почувствует, что жареным  запахло. -Почему?-  спросил москвич:
ему хотелось поскорей освоиться на новом месте и войти в курс здешних дел, а
они все сплошь оказывались  непростыми и  запутанными. -Потому что профессор
все его диагнозы отменяет, когда возвращается. Чтоб  показать, что без  него
тут жизнь  останавливается  - этот и не хочет с ним связываться. Те еще типы
оба...  А что за аферу ты провернуть  хотел? О  которой не успел  в кабинете
рассказать?.. Это  было испытание  москвича на зрелость. Будь он поопытнее в
этих  делах, то уклонился  бы от прямого ответа, отложил  разговор на  более
удобное время, разжег  любопытство  Ивана Александровича, набрал  очки в  их
негласном поединке, но он встрепенулся, решил, что пробил его час, и изложил
известные нам  факты или,  вернее - их  интерпретации.  Пирогов  наотрез ему
отказал:  -Еще чего? Не  буду!..- Он  словно  ждал  чего-то  подобного: чтоб
поставить, раз и навсегда,  приезжего на место.- Из ума не выжил - голову  в
петлю совать! Ради чьих глаз прекрасных?..- и поглядел на сотрудниц, пытаясь
угадать, кто стоит за его просьбой... Таисия, не любившая терпеть поражений,
досадовала,  но помалкивала, а Ирина Сергеевна глядела  нарочито рассеянно и
безразлично, что могло обмануть кого угодно, но не Ивана Александровича. Это
прибавило ему желчи, и он начал лицемерить, что было у него следующей, после
выговоров   и  распеканий,  степенью  изъявляемого  им  недовольства:  -Тебя
облздрав  к нам прислал? Вот к нему  и обращайся.  Я тут ни  при чем.  Я для
министерства человек  маленький... -Дайте вы  ему эту справку!- прервала его
Ирина Сергеевна, глянув на него с долей пренебрежительности, в которой,  при
желании, можно было разглядеть след их прежних отношений.- Что вам стоит?..-
но Пирогов, что называется, завелся: -И Ирина Сергевна, гляжу, твои интересы
близко к сердцу принимает?.. Зачем она тебе?.. Справка, я имею в виду?.. Кто
может, и без  справки возьмет, а кто не хочет, тому и она не поможет: что ни
принесешь,  все  не  так будет.  Ему  ж  голову  морочат,-  сказал он  Ирине
Сергеевне, хотя  Алексею это было не менее интересно.- Куда ты идти  хочешь?
-В хирургическую клинику при  Первом мединституте. Только не  сразу, а через
два года:  надо сначала в городской  больнице поработать, ума набраться. Вот
туда-то меня без  справки и не принимают. -Клиника без больницы не берет,  а
больница - без справки? Как в сказке прямо...- и поглядел с досадой на Ирину
Сергеевну, внимательно их  слушавшую.- Пустяки это все. Справкой еще ни одна
карьера не  делалась. Расскажи о Москве лучше. "Националь" построили? -Стоит
коробка.  Там ресторан хороший.  -Был  в нем? -Нет  еще.  Собираюсь только.-
Алексей  Григорьевич, получив отпор от начальства,  не стал, надо отдать ему
должное,  настаивать  на  своем и  канючить, но  принял  отказ  к  сведению,
помешкал,  достал чистую тетрадку  и  начал  ее разлиновывать. -А сейчас что
делаешь?-  Пирогов  словно  заворожен  был  его  поступками.  -Тетрадку  для
входящих  и  исходящих. С  этого  все  начинают.  Ирина Сергеевна  встала  и
вознамерилась выйти. -Ты  куда?-  спросил Пирогов. -На  прием.  Приходите  в
амбулаторию,  Алексей   Григорьич,-   прибавила  она.-  У   нас   там  прием
хирургический.  Спросите  Ивана Герасимыча.  Я  его  предупрежу...  Придете?
-Приду  конечно,-  обещал  он ей.- Я ни одной  хирургической  возможности не
упускаю. Пирогов  с любопытством выслушал их сговор или обмен  мнениями. -Да
ты знаешь ли хирургию, чтоб прием вести?- усомнился он. -С третьего курса на
кружок хожу,- заверил его москвич.-  Аппендэктомию  сам делал. Главный  врач
успокоился. -Тогда давай. Может, и здесь кому-нибудь ее сделаешь. А то у нас
некому...- Это был выпад  уже  против Ивана  Герасимыча, и  Ирина  Сергеевна
поневоле замешкалась и  прислушалась.- Меня  только  сначала позови - прежде
чем на стол класть. А то у нас один полкишечника больной убрал, а оказалось,
у нее месячные...- Ирина Сергеевна ушла, не дослушав конца грустной истории,
и  Пирогов  смолк: с ее  уходом стараться  было не для кого. -Завтра пойду,-
пообещал  москвич.-  Сегодня искупаться надо...- и поглядел  на Таисию. -Так
хоть сейчас иди!- немедля откликнулся Пирогов, задетый за живое:  теперь ему
в особенности  не терпелось  с ним  расстаться.  Москвич почувствовал это  и
остался  - из  упрямства и проснувшегося  любопытства. -С  тетрадью  немного
поработаю,-  и  принялся  за это нехитрое  занятие, позволявшее ему  попутно
слушать новых  сотрудников и  даже наблюдать за ними... Пирогову нужно  было
уединиться с  Таисией  для  разговора  самого  деликатного и  доверительного
свойства.  Ему  не  хотелось  просить москвича,  чтоб ушел,  и еще  меньше -
возвращаться  сюда снова. Поэтому  он приступил  к Таисии с расспросами  при
совершенно  лишнем  свидетеле: -Ты  что  с мясом неклейменым  мудришь?.. Она
искренне удивилась:  -Уже  рассказали? -А ты думала? Разве здесь скроешься?-
Он чувствовал себя все-таки  неудобно:  мешал  Алексей  Григорьевич. Таисия,
напротив, черпала силы в его присутствии: -Это, Иван Александрыч,- обращаясь
к ним обоим, успокоительным тоном  сказала она,- сестра  моя двоюродная: та,
что  в  ветнадзоре  работает  - мясо  арестовала в кафе  нашем...  -У Матвея
Исаича?.. Слушай,  Алексей -  как  тебя,  Григорьич?..-  Пирогов  все  же не
утерпел  и решительно  оборотился к  своему заместителю  по  санэпидработе.-
Знаешь,  что моя первая главная врачиха говорила?..-  Это была в  своем роде
легендарная  женщина: никто не знал, говорила  ли она приписываемые ей байки
или за ними скрывался сам Иван Александрович.- Сколько будешь в первый  день
на работе сидеть, столько и будешь потом всю жизнь маяться. Мне этого в свое
время не сказали, так я вот до сих пор  мучаюсь, покоя не знаю... Этот намек
москвич  понял: встал, накинул защитного цвета куртку, дополнявшую пятнистые
джинсы. -Куда  идешь?-  Пирогов не  упускал его из виду: словно бес попутал.
-Говорю ж:  купаться,- и  снова  выразительно взглянул  на  Таисию.  Пирогов
проследил и  за этим взглядом тоже,  и он не  убавил засевшей в нем  досады.
-Это ты правильно надумал,- вслух одобрил он,  однако.-  Здешние дамы любят,
когда  мужики к  ним на свидание  чистыми  приходят, да  они нечасто их этим
балуют... Прислал бог помощника,- пожаловался он, когда москвич вышел.-  Что
он говорил тут  без меня? Таисия засмеялась: -Не помню уже... Купаться звал.
-Это  он и при мне делал... А ты что? -Я - что?.. С ума еще не сошла, как вы
говорите. Перед всей Петровкой разголяться и в воду с парнем лезть. -Можно и
не перед всем Петровским.  Таисия  неодобрительно  поглядела на него: -Так и
будете теперь всех подряд к нему ревновать?  Или  через одну?.. Вы как петух
прямо.  -Может, я и петух, да вы не  куры. -Яйца не несем?- но он не дал  ей
увести разговор в сторону, настоял на  своем: -Что с  этим мясом делать надо
было? -По инструкции если?- выжидательно спросила она. -А как же еще? Только
по ней.  -По  инструкции  если, надо карболкой  залить,  сжечь  и закопать в
землю. -И сжечь и закопать?- Пирогов подивился строгости  закона,  писанного
санитарными  врачами.- Не много  сразу? Таисия и сама так думала и  попытала
счастья: -Вот  и  я решила...- но Пирогов  ее  не слушал: -Сколько его было?
-Килограмм сорок... Я двадцать в больницу взяла. Не пропадать же. -Оформила?
-Как  я не оформить  его  могла?..  Если купила...- и видя,  что он медлит и
колеблется, попыталась склонить чаши весов в свою пользу:- Нет же ничего  на
базе. А детей кормить надо... Пирогов заскучал и потерял интерес к делу. Так
случалось с ним, когда его убеждали в чем-то наполовину, с фасада, а другая,
оборотная,  сторона  дела оставалась для  него  в тени, в безвестности.  -Не
отравишь  детей мясом этим?- спросил он только. -Да вы что?!- искренне  и во
всеуслышание  изумилась она:  гроза пронеслась  мимо,  и  она  вновь  обрела
полноценный дар речи.- Что ж я, не знаю, откуда оно?! -Все-то ты знаешь... И
Лукьянову сказала? -Когда?  Съели это мясо давно. Через  котел пропустили...
Это  был  перебор с  ее стороны: она,  что  называется,  вольничала. Пирогов
глянул на нее ястребом,  поиграл с мыслью выставить ее  вон  из  этой  избы:
слишком  уж  она срослась  и свыклась с нею.  Таисия  почувствовала угрозу и
замолчала:  знала, что  в  такие  минуты  его  не нужно  трогать, а  следует
переждать  опасное настроение.  -Делай как  знаешь,- отступился  он  от  нее
окончательно.-  Меня только ни во что не  впутывай. И вообще - если случится
что, на себя пеняй... Хотя мне  все равно попадет  в первую голову... Таисия
потупилась: всего этого можно было  не  говорить  - но  и не  сказать нельзя
было...  Лукьянов тоже зашел в этот день в санэпидотдел.  Он сохранил старую
привычку  коротать время  у Таисии,  но делал  это  теперь  украдкой,  будто
товарищеский суд запретил ему и  это тоже. Он сильно переменился после суда:
стал сумрачен, неразговорчив и неприветлив, хотя не  изменил обычному своему
высокомерию -  сделался из развязного балагура неприступным на вид трагиком.
В больнице с ним поступили  не по-людски: отлучили от машины и  приставили к
больничному гаражу,  а  на его  место  взяли  нового  водителя. Тот, однако,
оказался  годен  лишь на  то,  чтоб возить  Пирогова в область и обратно,  в
районе же неизменно застревал и терялся: слишком много надо было знать здесь
тайных дорог и  проселков и помнить к тому же, когда  они  проходимы и когда
непригодны  для  навигации.  Лукьянова  снова  посадили  за  руль,  и  они с
напарником разделили то, что Иван делал раньше один: новичок ездил в область
мимо  тамошних  гаишных постов, а Лукьянов по району - мимо своих, знакомых.
Это устраивало обоих и дело пошло на лад, хотя  Иван и не жаловал сменщика и
разговаривал с ним лишь в силу крайней необходимости. Соответственно с этими
перестановками менялось  и отношение  к нему больничных сотрудников: то есть
претерпело метаморфозу от почти открытого и публичного осуждения к признанию
- пусть вынужденному и  молчаливому; Иван все  это принимал с достоинством и
бесстрастием, но в душе у него все кипело. Таисию он выделял среди прочих. С
ней  его связывали давние и основанные на  взаимной выгоде отношения: многие
поначалу  дружеские  связи  кончаются,  известно, тем  же...  -Что  нового?-
спросил он, садясь  на  стул, который незадолго до  того седлал  его кровный
враг. В его походке и осанке (которые больше выдают людей, чем слова и лица)
появилось  после  суда  нечто   нескладное,   застывшее  и   топорное,   что
физиогномисту  говорит о  целеустремленности  и  мстительности побуждений, -
Таисия хоть и не читала с лица, но стала его остерегаться. Тем добродушней и
дружелюбней   отвечала   она  сейчас:   чтоб   возместить   этим  недостаток
искренности:  -Да  ничего  особенного,  Иван.  Доктора дали нового.  Она и в
лучшие времена не  всем с ним делилась  - теперь же,  по  понятным причинам,
сузилась  еще более. Лукьянов был охоч  до устных новостей (это было у него,
как у другого потребность включить утром радио или прочесть газету) и злился
из-за ее скрытности - хотя и старался не подавать виду: не хотел ссориться с
давней приятельницей и единственной, не  считая жены, союзницей  в больнице.
-И что  с того?- недоверчиво спросил он. -Буду теперь  не  одна сидеть,  а в
компании. И не с бирюком каким, а  с  приятным молодым человеком. Видел его?
Лукьянов из всего этого понял одно: что она не хочет с ним откровенничать, и
иронически поглядел на нее. -Что мне новые доктора? Мне старых достаточно...
Что  там с Матвеем Исаичем произошло? -И ты знаешь?- во второй раз в течение
часа  удивилась  Таисия.  -Как  не  знать,  когда  все  говорят?..  Кто  еще
интересовался?  -Да звонят все кому не лень,-  солгала она  и прибавила  для
убедительности:-  Хотя  сам  он  не  жалуется.  Редкий  человек  - таких  бы
побольше... Матвей Исаич был заметная фигура в Петровском: директор местного
и единственного кафе  и личность во всех  отношениях незаурядная.  -И откуда
мясо  это?.. Это Таисия  могла сказать: шила в мешке не утаишь - это  должно
было стать  предметом  обсуждения на базаре, а  она не хотела, чтоб у  Ивана
были  доказательства ее неверности. -Фельдшер из Тарасовки  корову зарезал и
на базаре стоять не захотел - продал, видишь ли, Матвею Исаичу. -С каких это
пор у Семена  корова  появилась?.. Иван знал в  районе  всех:  у  него  была
прекрасная память на лица,  дела и связи.  -А нет  разве? -Не было  никогда.
Когда  ему с ней возиться?.. Когда  он  пьет горькую?.. И  кто в июле  телку
режет?  -Корову,- проворчала она, теряя почву под ногами.  -Тем более. Какая
разница?.. Таисия поняла, что он кругом прав, и разозлилась, всполошилась не
на  шутку: -А я  знаю, зачем?! Что вы  все ко  мне с этим мясом лезете?!  Не
рада,  что  связалась!  Иван  ухмыльнулся  -  скорее  по  привычке,  чем  по
настроению. -Самой,  небось,  перепало?..  Могла  б и  меня  в  долю  взять.
Жрать-то нечего. -Анна Романовна  пусть об этом думает. -А что  с нее толку?
Десяток яиц принесет? Она ж  так - задарма всю жизнь пашет... Он приуменьшал
возможности и способности своей супруги, но Таисия не стала спорить - только
напомнила: -Тебя тоже не дозовешься. Когда свекра в область повезешь? У него
ноги скоро совсем  отсохнут. -Когда срок мой кончится, тогда и поеду. А пока
пусть  вас  Веник  возит.-  Его  сменщика  звали Вениамином.- Не к  чему мне
попадаться... Лукьянов стоял скалой в таких случаях, а новый водитель, то ли
под впечатлением  печальной  судьбы  предшественника, то ли  просто - не  от
большого ума, тоже  отказывался брать лишнего пассажира  и  попутчика.  -Вот
когда  возить начнешь,  тогда и о тебе вспомню,- отрезала Таисия и  смягчила
затем  силу  удара:-  Нечего  там  делить было. Если б было  что, я  б  тебе
оставила. -Пирогов все себе взял?- вырвалось у него: он страстно хотел этого
- не  для  доноса, а  из жажды посрамления противника. Таисия уставилась  на
него: -Да ты что,  Иван? Когда это он такими делами занимался?  У него  что:
мяса дома нет, как у  тебя?.. Что  ты спрашиваешь?..  Лукьянов сам знал, что
сказал лишнее,  но  уступать  не  думал.  -А  что он сюда  приходил? О  мясе
спрашивал? -Кто тебе сказал?  -Сама  говорила. Мол, пристали к тебе с мясом.
Кому   еще  дело   до   него?   Таисия  в   очередной   раз  подивилась  его
проницательности. Ей  пришлось врать наново: -Мясо это  из Тарасовки,  а там
какие-то  больные новые.  Чем - никто  не  знает...  Она сказала это наугад,
наобум,  но попала  в точку.  Так в  жизни случается: когда  нас припирают к
стене, мы начинаем мыслить, а не просто соображать - хотя и делаем это почти
машинально. Так или иначе, но она  сумела ввести Лукьянова в заблуждение: -Я
тоже про эту болезнь слышал. Язвы во рту... Это может быть. Корова сдохла, а
они  ею  в кафе угостились!..- и усмехнулся  - не к месту  и  не ко времени.
Таисия,  у  которой все внутри похолодело от того, что так  оно, возможно, и
было: как они с Лукьяновым вдвоем только что напридумали,- поразилась: -А ты
что  радуешься?!  -Не  радуюсь,- сказал  Лукьянов.- Мне-то  что?..  Если так
только - малость самую...
     30 -Не  знаю, угожу вам или  нет. Вы не  говорите  ничего, а я не знаю,
нравится вам или не очень. Дело-то денежное... Хозяйка угощала обедом нового
жильца,  взятого  ею на  постой и  на  пансион, и развлекала его разговором,
приличествующим случаю. -Борщ?- спросил Алексей: словно не  доверял  глазам.
-Украинский,- подтвердила она.- Я его прежде хорошо делала: сладкого перчику
положу,  синеньких,  а здесь этого нет ничего -  одной  свеклой обходимся...
-Свекольник,  значит,-  и, преодолевая  сомнения, опустил ложку  в  миску...
Насколько трудно давались другим  в  Петровском (Ирине Сергеевне,  например)
поиски и наем жилья, настолько же легко и даже изящно провернул  это Алексей
Григорьевич.  Он  разговорился  с   будущей  хозяйкой  Марьей  Егоровной  на
автобусной остановке,  поделился с  ней нуждами и заботами, намекнул на свою
непритязательность и компанейскую душу,  затронул в ней материнские струны -
не  прошло и  десяти  минут, как контракт был заключен: устный,  но от этого
лишь еще более интимный и нерасторжимый. Пришлось ее даже, как домовладелицу
Ирины Сергеевны, уговаривать взять месячную плату -  она, в отличие  от той,
деньги приняла, но прежде взяла с него  обещание взыскать с райздрава вдвое.
Позже  выяснилось, что она  из  приморских,  полукурортных мест,  где  жилье
сдается без больших раздумий  и колебаний: вспомнила старую жизнь и впустила
в дом квартиранта.  -Мы с  Азова оба: сюда по набору приехали, детей с собой
привезли - сейчас все разъехались. У нас  их много: у меня три сына и у него
две девки. Овдовели оба раньше времени - вот и сошлись друг  другу помогать:
как в колхоз  вступили...  Разговор этот,  равно как и обеденная  церемония,
происходил в запущенном, неухоженном саду, доставшемся  нынешним хозяевам от
предыдущих  и с  тех пор вконец одичавшем:  возле сарая из  разнокалиберного
теса. Крыша его продолжалась в виде навеса, и под ним стояла на четвереньках
железная печка, на которой хозяйка готовила в теплое время года. Москвич  ел
за дощатым столом, почерневшим  от дождей и снега,  хозяйка сидела рядом  на
перевернутом ведре и как бы  ассистировала ему  в  этом. -Не испугались сюда
ехать?  -А  чего бояться?- Хозяйка  была  настроена  задорно.- Нам,  правда,
наобещали всего: и  избу  и  корову - а  на практике вышло: дом  без крыши и
телка  годовалая, так  ведь никогда не  бывает так, чтоб все, как наобещали,
вышло - поправку надо сделать, верно?.. -Похоже на то,-  согласился  жилец.-
Привыкли, словом? -А  что делать?  Принимаем все как есть. Мы  рыбаки оба  -
привыкли наугад ходить: на улов не  жаловаться. -Рыбу ловили? -А кого ж еще?
Мы  за ней,  а  она от нас. У нас, на Азове, вся повывелась, так и  в других
местах - за ней  аж до Японии идти надо. Махнули на нее рукой, решили посуху
ходить: я на молокозаводе устроилась, пока на  пенсию не пошла, а хозяин мой
в совхозе  плотничает. Мы сюда  по  набору приехали. Переселенцы  - да  тут,
считай, половина их: не здесь родились -  снялись с места и поехали.  А дети
еще дальше устремляются. Страна большая - катаемся взад-вперед, как волна по
морю.  Вы вот  из  Москвы?  -Из нее. -А что такую даль  выбрали? -Посмотреть
захотелось. -Увидели что? -А как же? Только  и делаю, что  головой верчу...-
Москвичу не нравился борщ, но он не делал из этого истории - старался только
зачерпнуть  пожиже.-  Это даже приветствуется. Дальняя  практика,  я имею  в
виду. Посылают: может, понравится - захотим остаться. Никто не хочет ехать в
вашу даль.
     -А вы поехали?
     -Так по своей  же  воле.  И ненадолго. Пока  возможность  есть. -Ловят,
значит, на крючок? А вы что? -Кто как. У каждого своя  голова на плечах. Она
кивнула.  -Это понятно.  Молодежь  нынче  умная  пошла  -  ее на  мякине  не
проведешь. Вы  мясо выбирайте и бульон пейте, а гущу оставляйте... Вижу, она
вам  не  нравится...-  и выплеснула  в  огород некогда произраставшие в  нем
коренья.- Рыба  у меня на второе. Хек с Балтики. Вы только обед мой хвалите,
а  то  думать  начну, не угодила, спать перестану... Огурчик вам сорвать?..-
Она подошла к затерявшейся в траве грядке, наклонилась над ней.- Нет ничего,
наверно... Нет, нашла все-таки.  Плохие  они тут  - наши лучше  были... Если
руки приложить,  они и здесь такие будут,  да  не помогает  никто  хозяйство
вести. -Тоньку заставляйте.- Он имел в виду младшую дочь хозяев, гостившую у
них  на  каникулах  и в последние  два дня  привлекавшую  его внимание. -Эту
заставишь!  Как на трактористку учиться пошла, так земли касаться не  хочет.
Спит,  холера,  а  коза  недоена.  Блеет  вон!..-   Из-за  сарая  доносилось
нетерпеливое  блеяние.- Будь моя  дочка,  взяла б хворостину и высекла. -Так
ведь  своя  уже? -Нет,  различаем  мы их,  с  хозяином нашим.  Каждый  своим
хвастает... Тонька!  Выйдешь ты,  окаянная?!. Приехала отдыхать,  говорит! И
вправду  умная  молодежь  пошла  -  своего  не  упустит...  Вышла  наконец -
осчастливила!..   Тоня   показалась   на  крыльце:  худая,  смуглая,  босая,
заспанная. Алексей успел  перекинуться  с ней парою слов,  но  на большее не
хватило времени: они жили как бы  в разных часовых  поясах - утром, когда он
уходил в  больницу, она еще  спала, а после обеда, когда возвращался, ее уже
дома не было. -Что, мам?- Она покосилась  на привлекательного, по-городскому
одетого гостя. -Козу  подои.  Так  и  не подоила...- Тоня помедлила,  повела
строптивой  головой: ей не  хотелось  выполнять  унизительную  работу в  его
присутствии- но спорить не стала, пошла легкой, уверенной походкой за сарай,
где  и  скрылась:  как  в  воду   канула.-  Не  будете  вы,  гляжу,  у  меня
столоваться.- Марья Егоровна окинула  опытным взглядом гостя и его тарелку.-
Вам мясо нужно, а  оно у нас не каждый день. -Я  тушенку с собой взял. -Тоже
надоест. Что вам тушенка эта?.. Хозяин мой идет - раньше времени  отпустили.
Не знакомы еще?  Он у меня дичок: новых людей стесняется, сторонится -  пока
не  привыкнет... Алексей и в самом  деле  за  три дня, что  жил здесь, видел
хозяина дважды и то издалека: тот словно от него прятался. И теперь - пройдя
несколько шагов от  калитки, он стал и задумался:  идти  дальше или  нет - в
телогрейке,  в  сапогах, добродушный,  стеснительный  и  безразличный.  -Что
рано?- спросила его жена. -Аа!..-  картинно отмахнулся он.- Беспорядок - как
он был, так и есть. Надумали коровник ставить, а  лесу подвезти забыли. -Зря
ездили, значит?  -Выходит,  так...  Канавы копать  заставляли, да мы  - шиш,
отказались: не барщина...- Он решил выйти на время из безвестности и подошел
к жильцу ближе.- Ну что, накормила она вас? Голодом не уморила? -Сыт, вроде.
-У нас  тут особо не разгуляешься: не Москва,-  и присел на пенек, торчавший
по соседству:  не далеко, но и не слишком  близко - чтоб не навязывать гостю
знакомства.- Не был я у  вас. Много где за жизнь свою перебывал, а у вас  не
был.  -Везде  одинаково?-  спросил гость,  настроенный после  борща  и  хека
философически. -Почему?-  не согласился хозяин.- Смотря как ездить... Если в
гости,  то  одинаково, а жить -  везде  по-разному...- Он поглядел на жену и
насмешливо улыбнулся.-  Мне  вот  не  нравится здесь,  а ей  ничего. -А  чем
плохо?- подхватила она спор, не вчера начатый.- Климат здоровый,  дом стоит,
землю  дали. -Землю!..- только и повторил он, но не стал спорить при  чужом:
это было не в его духе.- Да раз  приехали, жить  надо.  Не обратно же ехать.
-Вот.  А  раз остаешься,  не  хай! -Ээ  нет!-  возразил  он,  не  намеренный
поступаться в главном.- Жить-то я живу, а рта мне не затыкай. Свобода слова,
верно?- и  подмигнул москвичу, естественному союзнику в этом споре.  -И этот
туда же! Нас бы кто про свободу нашу спросил! -А вы ее без спросу возьмете,-
и  встал  с   пенька,  посчитав  спор  решенным,  а  разговор  законченным.-
Поговорили.  Тонька  где?  -Козу  пошла  доить,  да  вон с соседским  парнем
треплется... Тоня  болтала  через  забор с коренастым  скуластым подростком,
лицо  которого  выглядело  разом  оживленным  и просительным.  Она упиралась
грудью в слеги: делала это нарочно, а он то и дело взглядывал на перекладину
и с трудом отрывал взгляд  от запретного зрелища. Увлекшись  разговором, они
забыли  про осторожность  и, перемещаясь вдоль изгороди,  не  заметили,  как
попали в поле зрения взрослых. -Что за парень?- хозяин близоруко прищурился.
-Мишка Волков... Не узнаешь разве? В институт в этом году готовится.
     -Что-то он не там готовится, где нужно... Зови  ее. -Тонька!- закричала
мать.-  Что  там  делаешь?!.  Козу  подоила? -Нет еще.- Тоня отвернулась  от
забора.-  Не  успела. -За  это  время?!- поразилась мать, хотя  и не  вполне
искренне.-  Чему вас  в  училище  учат?  -Мотор  заводить,  мам.  -Гони ее,-
распорядился отец.- А я прилягу пойду,- и пошел в  сарай, куда перебрался  с
того  дня,  как  в доме  поселился  доктор. -И есть не будешь? -Не заработал
сегодня... Потом поем...- и развернул на ходу газету. -Газету пошел читать,-
прокомментировала Марья Егоровна таким  тоном, будто наблюдение ее  касалось
бог  весть какого редкого факта.- С первого листа читает до последнего. Что,
спрашиваю, читаешь? Одно и то же ведь каждый день? А он мне - это если вдоль
строк читать, одно, а между  ними - разное. Как это - между строк читать, не
умеете?..- и поглядела с любопытством: ей  давно хотелось узнать это. -Нет,-
сказал жилец.- Не в моем это стиле. -Вот и я тоже,- согласилась она.-  Я  ее
вообще  никак  не читаю  - ни  вдоль, ни  поперек.-  Она  поднялась.- Пойду.
Нехорошо сидеть, лясы точить, когда хозяин дома.  Смородины  себе на  третье
нарвите - все  равно стоит осыпается...- Она ушла в сарай к мужу,  а Алексей
посидел  еще некоторое  время,  прислушался к ощущениям, идущим из  желудка,
встал и пошел  к  кустам смородины. Ягода была мелкая,  жесткая  и душистая:
почти лесная, но  он не  был разборчив в еде - вопреки тому, что подумала  о
нем Марья Егоровна...
     Вскоре он  оказался  у забора, где стояли подростки. Оборвав  разговор,
они в упор и без стеснения его разглядывали. -Что козу не подоила?-  спросил
Алексей у Тони: на правах старшего. -Лень,- без утайки отвечала  она. -У нее
ж молоко перегорит?  -Не перегорит!-  вмешался в  разговор  сосед,  успевший
приревновать ее к москвичу: ему показалось, что  с его появлением она  стала
относиться  к нему прохладнее.- Они  бесятся, когда их не  доят - это  да, а
молоко не портится.  Оно там как на сохранении.  -Мать подоит,-  сказала, со
своей стороны, Тоня.- У нее это лучше получается. Коза  словно услыхала, что
речь  идет  о  ней, -  заблеяла вдвое  сильней  прежнего.  -Личное хозяйство
невыгодное,-  сказал Миша.- Сколько она, к примеру, дает? В день три  литра?
Девяносто копеек? А  ест на  сколько?  -Ничего  она  не ест,- возразила  его
подруга.- Мороки много. -Все равно. Плюсы с минусом не сходятся. -В институт
готовишься?- спросил его Алексей. -Готовлюсь. -В какой? -Технический.  У нас
два  института  всего:  инженеров народного хозяйства  и библиотечный. Выбор
ограниченный.  А  мне  математика  хорошо  дается  очень.  -В  город  будешь
перебираться? -Надо бы...- Он оборотился к Тоне в поисках поддержки:- А что?
Здесь  никаких  удобств нет.  Телевизор -  и тот плохо работает. -Ничего!  И
здесь  проживешь!-  ревниво  оборвала  она  его.- Инженеры  везде нужны.  На
молокозаводе вон требуются. -Попасть еще надо. Сочинения боюсь,- пожаловался
он москвичу.- Базаровы, Кирсановы всякие - на кой  это нужно все? -Шпаргалку
сделай,-  посоветовала  Тоня.-  У  меня есть одна...- и  припомнила  не  без
труда:-  "Фамусов  как  типичный представитель передового дворянства",- но у
Миши был свой  вариант: -Я на вольную писать  буду.  "За  что  я люблю  свою
деревню". Со  мной учитель занимается, Кузьма  Андреич,-  похвастал он перед
москвичом, и Тоня, которая каждый его успех воспринимала как личную неудачу,
пустила  шпильку:  -Что  ж  не занимаешься тогда?..  Он  вон пришел  к тебе,
ждет... Глазастая, она раньше других  высмотрела учителя и умолчала о нем из
одной лишь  девической лени и вредности. Кузьма  Андреич уже некоторое время
стоял  на Мишкиной территории и хмуро  смотрел на компанию по другую сторону
от  забора.  Миша мельком  оглянулся,  упрекнул подругу:  -Раньше  не  могла
сказать? Может, он мимо шел, а я не поздоровался?..-  но учитель уже шагал к
ним  между грядками: его  влекло любопытство к новому  приезжему...  Чувство
приличия  не  позволяло ему обнаружить  это  чересчур явно  -  поэтому он  и
обрушился на незадачливого  Мишку: -Стоишь?.. А  упражнения сделал? -Сделал,
конечно!- соврал тот и уставился на него во все глаза. Кузьма Андреич ему не
поверил,  но  не  в его  интересах  было настаивать на немедленной проверке.
-Принесешь завтра.  Посмотрю - задам следующие. -Только не такие  сложные! А
то сижу до вечера!..- Миша был  актер в  душе: жаль, что в  области  не было
театрального  вуза - но на  этот раз переиграл  и  чуть не  провалил партию:
Кузьма  Андреич,  чувствовавший  его,  так сказать, изнутри, решил  проучить
наглеца:  -Неси что  сделано.  Посмотрим,  что  там такого трудного.  -Прямо
сейчас?-  удивился Миша. -А что  откладывать? -Матери нет. Она ключи с собой
взяла. -А  ты  в  окошко  вылез?..- Учителя бывают удивительно прозорливы  в
отношении  своих подопечных: потому,  что всякий раз  вспоминают собственные
проделки многолетней давности. (Они потому  и выбрали свою профессию, что не
могут забыть их и раз и навсегда оторваться душой от детства.)- Лезь назад.
     -Высоко, Кузьма Андреич. -Как из окна  прыгать, низко, а туда  лезть  -
высоко? -Конечно!  Там на  подоконник со  стула встаешь, а здесь уровень два
метра. Ногу сломать можно...- но  учитель уже не  слушал его  жалкий  лепет:
оборотился  к  москвичу,  ради которого  и  пришел  сюда - пригласил  его  в
свидетели: -Лентяй  каких  свет  не  видывал. Хотя и способный.  У  нас  все
способные - лентяи, не находите?..- Алексей в ответ только пожал плечами. Он
не  любил  лишних обобщений  - равно как и чтения между  строк: находил  оба
занятия бесплодными.- Вы доктор новый?  Тот,  о  котором говорят столько?..-
Всех  разговоров  и  было  что  с  Валентиной  Егоровной,  завучем  школы  и
одновременно - соседкой и  почти  супругой Кузьмы Андреича:  она отнеслась к
новичку, как  и ко многим другим, неодобрительно -  но Кузьма Андреич сказал
эту фразу не в прямом, а в переносном смысле, как наживку для разговора.- Вы
на  место  Михал  Ефимыча  приехали?  Вас  посетить надо из  одной  памяти к
уехавшему. Он  с вашим главным не  сработался. Уехал  на  повышение: сейчас,
насколько  я знаю, в  Ульяновске - пишет  там диссертацию о  колодцах.  Он и
здесь  ими  увлекался...  "Не  он ли  сюда  запросы гонит?"- праздно подумал
москвич, но вопроса этого не задал: был  осторожен  с людьми, не слишком ему
знакомыми. Учитель же погрузился в  дорогие его сердцу воспоминания: -О  нем
тут  я  один и вспоминаю.  Мы в свое  время много хаживали по  Петровскому и
многое было говорено на разные темы. Потом год переписывались. У него всегда
были научные  наклонности. Вы наукой не занимаетесь? -Нет,- сказал Алексей.-
Не  по этой  части. -Я  тоже, хотя  это неверно. Меня  шестидесятники  тогда
интересовали: я  развивался  в направлении от  Добролюбова к Писареву. Обоих
читали, конечно? -Конечно.- Алексей сократил ответ до минимума и поглядел на
подростков,   ставших   невольными  свидетелями  памятного   разговора.  Они
разглядывали  взрослых с любопытством посетителей зоопарка и потеряли всякую
бдительность: будто доктор  и учитель и  в самом деле сидели в клетке и были
отгорожены  от них решеткой.- Учите их?-  и Алексей остановил  жестом Кузьму
Андреича, который собирался в  эту минуту рассказать обстоятельства перехода
от одного критика к  другому.- Давай лучше урок им устроим. Тоню спросим про
Фамусова.   Она  его  хорошо   знает  очень...  Это   был,  с  его  стороны,
предательский  удар  в  спину:  так  на  показательном  уроке  высокий гость
приглашает  к  ответу   не  кого-нибудь,  а  миловидную  школьницу,  имевшую
несчастье  ему  понравиться.  Оба подростка  встрепенулись и  в  одно  время
огляделись:  в поисках пути к спасению. -Ну,  Антонина,- подбодрил учитель.-
Что запомнила из восьмого класса?.. У тебя три балла было? Не густо, но и на
них хоть что-то знать надо... Тоню трудно было застать врасплох, но среди ее
сильных карт литература не значилась. Она испытала минутное  замешательство.
-Фамилии  больше,  Кузьма  Андреич.  Кирсановы  да  Базаровы.  -Хорошо  хоть
фамилии. Хотя Базаров был один - если не  считать, конечно, его родителей. В
этом и заключалась его  трагедия...- Последнее было поведано уже москвичу, к
которому  он  обратил  внушительное,  осанистое лицо, окаймленное бачками  и
тронутое  по-летнему перистой  бородою. Он задержал на москвиче  взгляд чуть
дольше, чем  следовало, оставил без присмотра тех двоих, и они  не замедлили
этим воспользоваться: Тоня затрусила к родителям  за сарай, сохраняя на лице
то степенное и  вынужденно-благопристойное выражение,  с  каким иные  девицы
спешат кой-куда, когда  ждать  больше нету мочи, а  Миша вовсе пропал, исчез
незамеченным:  это  был  юноша   одаренный  во  многих  отношениях,  включая
способности иллюзиониста  и  мистификатора. Алексей  кивнул в  сторону Тони,
удаляющейся с  высоко  поднятой  головою: -Так и не подоила козу. С  ней  не
хочешь  позаниматься?  Кузьма  Андреич  помедлил,  прежде  чем ответить.  Он
настроился уже на тот цветистый  и выспренний лад, который любил  и  который
был необходим ему как упражнение в риторике; кроме того, как всякий учитель,
он не терпел,  когда его перебивали и, не спросив, меняли тему разговора. -С
этой   не   пройдет,-  проворчал  он   естественнее  прежнего.-  Сплетен  не
оберешься...- Он  нахмурился, наново собрался с мыслями, но москвич  не  дал
ему  передышки: -Вы здесь вообще купаетесь? Что-то я никого,  кроме малышни,
не видел. Пошли. Я хорошее место высмотрел. У пристани... Валентина Егоровна
главным доводом против москвича  выставляла именно  его  купание в полунагом
состоянии на виду у всего Петровского: она считала, что сельский интеллигент
не  имеет права  оголяться  перед  остальным  населением, сравниваться с ним
таким образом  и становиться на одну доску.  Кузьма Андреич хотел завязать с
москвичом тесные  отношения, чтоб гулять с ним по городку и обсуждать походя
различные  темы,  но прилюдно плескаться с ним в реке и объясняться потом  с
соседкой ему было  незачем.  -Что за пристань?- спросил он, выигрывая время.
-Пристани не знаешь?!-  изумился  Алексей.- Что ж ты  тут знаешь тогда?!.  В
километре от города по течению!  Красивое место, между прочим. Если глазами,
конечно,  смотреть,  а  не  лобными   пазухами.   -Меня  люди,  а  не  места
интересуют,- отчитал его Кузьма Андреич, но в  следующую минуту огляделся по
сторонам:  совсем  как  до  него  Тоня  с  Мишкой  -  в  поисках  выхода  из
сложившегося положения. -Идешь  или нет?-  пристал  к  нему москвич. -У меня
плавок нет. Вообще три года как не купался. С тех пор как в Ялте отдыхал,- и
глянул многозначительно. -Ты этим, как каким-то подвигом,  хвастаешь.  Что ж
ваш  Михал Ефимыч  пропаганды  здорового образа  жизни не вел? Идем,  я тебе
плавки дам. Я  с собой три пары привез. Для  такого случая.  Кузьма  Андреич
украдкой  глянул  на  него, смерил с  головы до ног. -Не пойдут.  У  меня на
размер больше. -Что у тебя  на  размер больше?  Кто тебя увидит вообще?  -Не
скажи,- чопорно  и желчно возразил  тот.- Это  тебе не Москва. Завтра  же по
Петровскому разнесется. Какие  у  меня плавки...-  и  поглядел  на  калитку,
раздумывая  над тем, сразу ли ему уйти или выдержать короткую паузу. Алексей
отступился от него: -Плавать, небось, не умеешь... Вы как моряки совсем - те
тоже у воды живут и в воду не лезут... Кто это?!.. Какая женщина богатая!..-
Он увидел на улице женщину,  идущую по их стороне и привлекшую его  внимание
рослым, крупным  сложением и  степенной  поступью и  осанкой: в  России  все
величественное  и  размеренное  в  женщинах  привлекает  мужское  внимание.-
Занимаемся  черт  знает  чем, а тут такие самоходки  по  улицам  движутся!..
Кузьма  Андреич  словно наперед  знал,  что  после  купания  речь  пойдет  о
женщинах. -Это Ирина  Сергевна  ваша,-  неодобрительно  сказал  он:  москвич
слишком  отвлекался и не давал  ему сосредоточиться  на главном.- Не знакомы
еще? -Она?!- поразился тот.- Как же это я обознался?! Вот что с нашим братом
белый халат делает! Живых в гроб кладет!.. Ирина Сергевна!- закричал он, как
в лесу, и поспешил к ней,  остановившейся на его призыв.- Какая встреча! Вам
штатское к  лицу очень! Класс! Я ведь вас без  белого халата еще не видел!..
Он и в халате видел ее однажды, но Ирина Сергеевна, устав от приема больных,
ничего не имела против похвалы и лести.  На ней было легкое платье - слишком
тонкое,  сказали  бы  пожилые  жительницы Петровского,  предпочитавшие сукно
хлопку  даже  в  жаркое время года: оно обтекало  ее и, пряча  тело,  как бы
выставляло его на общее обозрение.  Алексей Григорьевич  уставился  на нее в
немом  восхищении.  -Знаете,  на  кого вы  похожи?-  спросил  он ее со  всей
искренностью,  на которую  был способен.  -На  кого? -На античную  статую! Я
такую в третьем классе в музее Пушкина видел! Вся в мраморных складках! Один
к  одному!  Складки  так вниз и  катятся!  -Правда?.. А другие  говорят,  на
каменную  бабу...- Она имела в виду Кузьму  Андреича, который, собравшись  с
духом,  направился к ним через Мишкину калитку: молодые люди  ведь стояли до
сих  пор по разные стороны  от забора.- Хотя и здесь и там  камень... Кузьма
Андреич у вас? Он у нас обычно приезжих встречает. Визит вежливости наносит.
Так ведь, Кузьма Андреич?  Учитель собрался сказать в ответ нечто  в  высшей
степени  литературное,  но Алексей опередил  его: -Я  его с собой тащу. Зову
купаться,  а у  него  плавок  нет. А  мои  надевать не  хочет.- Учитель  тут
нахмурился: он не любил  сальностей, а  москвич еще  и  пригласил в компанию
Ирину  Сергеевну:-  Может,  вы к нам присоединитесь? Это было бы событие,- и
обвел мечтательным взором  плавные, текучие  очертания докторши, заставив ее
естественным  образом  покраснеть,  а  Кузьму Андреича  - нахмуриться  вдвое
против прежнего,  так что он,  с лохматыми бачками своими, сделался похож на
атамана разбойников. -И  у меня  купальника нет.- Ирина  Сергеевна  смягчила
свой отказ этим независящим от нее обстоятельством.- Был  один, но я из него
выросла. Учитель насмешливо глянул на нее, а москвич сказал не подумавши: -Я
гляжу,  это   у  вас  как  стихийное   бедствие.  Областная  торговля  плохо
работает?..  Но я три штуки  взял: одни - Кузьме Андреичу, другие, может, вы
возьмете?.. Это было чересчур даже для врачебного племени, безнравственность
которого    Валентина    Егоровна   часто    обсуждала    дома    со   своим
соседом-квартиросъемщиком.  Кузьма  Андреич  вытаращил  глаза  и   чуть   не
задохнулся от  неожиданности, а Ирина Сергеевна  сделала  вид, что ничего не
расслышала. Алексей Григорьевич понял, что переборщил, и предпринял неловкую
попытку  оправдаться: -Вы не подумайте, что  я что-нибудь неприличное... Это
даже не плавки,  а шорты...- но Ирине Сергеевне не к  лицу было слушать  эти
подробности, и  она  обратилась через  его голову  к  учителю: -Как  живете,
Кузьма Андреич? Давно вас не видела.  У  вас каникулы? Кузьма Андреич только
сейчас пришел  в  себя  после нокаута,  решил отыграться на Ирине Сергеевне,
произнес  с надменностью:  -Отпуск.  Каникулы  бывают  у школьников. Она  не
поняла.  -Какая разница? -Это  распространенное заблуждение,-  строго сказал
он.- В  каникулы мы  работаем.  Я,  например, дежурю в  школе по  вторникам.
-Когда там детей нет?- не унималась она.- Уходили б наши больные куда-нибудь
на  два  месяца. Верно, Алексей Григорьич?-  Она уже простила  ему  недавнюю
дерзость.- А  то - лето не лето, суббота не суббота. Алексей проникся к  ней
живейшим участием: -Работали сегодня? -У меня прием  по субботам. Еще вызовы
после обеда будут. -Тогда  точно  искупаться надо! Перед вызовами!-  Алексей
Григорьевич был схож, в  каком-то отношении, с  магнитной  стрелкой,  всегда
указывающей  одно направление.  Взгляд  его при  этом был так  выразителен и
глубок, что Ирина Сергеевна не смогла отказать ему вчистую, но пообещала: -В
другой раз как-нибудь... Когда купальник сошью...- и пошла не оглядываясь, а
походка ее приобрела и выиграла в легкости,  будто один разговор о купании -
и  тот прибавил  ей  бодрости  и  свежести.  Москвич  посмотрел ей  вслед  с
искренним сожалением. -Вот  с  кем купаться надо... Слушай,- оборотился он к
приятелю.-  Не хочешь на речку идти, пошли в кафе  тогда. Я - что ел, что не
ел, непонятно. Выпьем  за встречу:  я угощаю. Выпивку с  собой возьмем. Я из
Москвы классную  мадеру прихватил - крымскую. Есть еще "Наполеон", но он для
торжественного случая...  Учитель  заколебался.  Как  многие  провинциальные
интеллигенты, он был слаб на халяву и даже падок на нее. -У меня  с деньгами
туго,-  честно предупредил он, однако. -А они не нужны будут. Считай, идем с
тобой на  ревизию. Проверим  санитарное состояние Матвей Исаича. Тебя  Михал
Ефимыч  не водил разве? Тут учитель обиделся: ему показалось вдруг, что  его
приглашают в  качестве свидетеля - смотреть, как доктор снимает пробу. -А  я
тут  при чем? Я что делать буду? -То же самое, что я. Возьму тебя в качестве
представителя  общественности...  Всему  вас  учить  надо...  -Вы,  пожалуй,
научите,- защитился  учитель.-  Что  есть, и то потеряем...  Он не объяснял,
кого имеет  в виду,  говоря "мы"  и "вы", но  Алексей Григорьевич не замечал
этого:  не одобрял ни подобных противопоставлений, ни вообще - политики. -Ты
и  вправду  считаешь, что Ирина Сергевна - привлекательная женщина?- спросил
между тем Кузьма Андреич - без видимой связи с предыдущим. Москвич удивился:
-А ты не видишь?! Простору сколько, тело бесконечное, кожа гладкая! Есть где
разгуляться! Она на  пчелиную матку похожа, к  которой все  тянутся. Не имел
таких? -Не встречались. -Теперь,  считай,  встретил... Оболтус  ты  и бирюк,
хотя и учитель!..- выбранил  он Кузьму Андреича, но  он  простил ему ругань:
слова  Алексея  Григорьевича  произвели на  него известное  впечатление - он
верил  ушам больше, чем  глазам,  и, хотя и  преподавал сам, отличался порой
повышенной   внушаемостью...  Хозяин  вышел  из  сарайчика.  Марья  Егоровна
хлопотала под навесом, подогревая остывшие кастрюли. -Ушел  ухажер?- спросил
отец.  -Мишка?.. Не  видать.  Понравилась  ему, видно. Как ни выйдешь, стоит
посреди огорода,  глядит в нашу сторону.  -И доктор ушел?..  Напрасно его на
пансион взяла. -Вот ты чем недоволен? Не помешает. Ему банка тушенки на раз,
а  нам  на три дня  остатков. -Не нужна мне тушенка его!.- заворчал он.-  Не
понравится кухня  твоя,  ославит на всю Петровку. Да еще скажет, объедали мы
его. -За  месяц?- усомнилась  она.-  За  месяц  моя готовка  никому  еще  не
противела...  Напрасно  ты.  Неплохой  парень  вроде. -Все  они хороши. Пока
деньги не начнут считать... Все ему рассказала? А он тебе - много ли? -Нужны
мне новости его.- Она  налила  ему борща.- Меня б кто послушал - вот мне что
надо. И за шесть  десятков годов научилась я, чай, что можно  говорить, чего
нет...  Гляди, так козу и не подоила!- Снова раздалось  неутомимое блеяние.-
Вот холера!.. Самой доить придется! -А ты секи ее.  -Нет уж, сам своих детей
секи! Вот непутевая девка!.. Гляди,  новый идет!..- С улицы, от калитки, шел
еще  один подросток: преисполненный важности и значительности.- Совсем с ней
рехнулись. Как приехала,  так  отбою нет. Вот уж правда:  хочешь, чтоб  тебя
любили, ходи чаще в плаванье! -Хотел  бы  я знать,  чем  они там, в училище,
занимаются,-  проворчал  отец, а  мать,  как  водится,  перебежала  в другой
лагерь,  переметнулась на  сторону приемной дочери. -Да  тем же, чем  здесь.
Днем на  боку, вечером  на балу... Что тебе, Сеня?- спросила она  подростка,
который стал в отдалении и ждал, когда на него обратят внимание. -Тони нет?-
деловито спросил  он и сделал шаг вперед: как солдат,  рапортующий  офицеру.
-Здесь была, крутилась где-то...- Марья Егоровна даже огляделась по сторонам
в поисках отсутствующей Тони.- Ушла,  наверно. А что  тебе?  -Она  вечером в
клуб пойдет? -Может, и пойдет. Она нам, Сеня, не докладывается. Он помедлил.
-Я  ей  книжку  принес. Хорошая  книжка  очень  -  про разведчиков. -Там, на
танцах,  ей и  отдашь...  Или погоди -  дай погляжу...-  Она с  любопытством
полистала книгу, решила:- Сама отдам, когда придет,- и спрятала под  фартук.
-Я  пойду тогда,- сказал Сеня.-  Вы ей скажите, чтоб  на танцы  шла. -Скажу,
скажу, родной, непременно скажу. Ступай. О корень у калитки не споткнись...-
Она  проследила за  тем, как он  шествует по тропинке.- Споткнулся все-таки?
Все этот  корень  задевают  - никак  мой хозяин его  не  спилит...  -Тоже  в
институт собирается?- съязвил тот.- Не дом, а проходной двор. Постояльца еще
взяла.  -Ты все  об одном. Это деньги нужны. -А ты  все  о  них... Зачем они
тебе?  -Да  хоть в руках подержать.  Ты газеты любишь читать,  а я деньги. И
вдоль и поперек...


     31  Алексей Григорьевич и Кузьма  Андреич  направились в кафе: отметить
знакомство, огласить его звоном  бокалов и задушевными разговорами. Но  ясно
представлял себе эту цель и шел  к ней не сворачивая один доктор -  учитель,
человек мнительный  и  осторожный, все  оглядывался  по сторонам  и невпопад
задумывался: старался предугадать  последствия этого из ряда вон  выходящего
поступка  и  страшился  уронить  себя  и   корпоративное   достоинство  всей
петровской интеллигенции. -Будем  там как белые вороны сидеть,- предрек  он,
додумав все  до  конца  и  придя к неутешительным  для  себя выводам,  - но,
странное дело,  после  этого  не остановился, а,  напротив,  как бы сдался и
пошел без  оглядки.- Все это  - афера, и ничего больше... -Что -  афера?- не
понял  москвич.- В кафе вина распить? Я тогда  круглый аферист, потому что в
Москве только этим  и занимаюсь. -Ты был в нашем  кафе? -Нет: я здесь третий
день всего.  Но в кафешках вообще,  во всех  их подсобках и кладовках  как в
своих пяти пальцах ориентируюсь: я ж  по  гигиене питания специализировался.
Хирургия  -  это  у  меня  так,  хобби  и призвание,  а  здесь  -  проклятая
действительность. Кузьма Андреич выслушал все это с  недоверием. -Ты здешней
публики  не знаешь. Там дым идет коромыслом. -Вот  в такой обстановке и надо
пить. Чем проще народ, тем с ним пить приятнее. Это  тысячу раз проверено...
Кузьма  Андреич  поглядел на  него испытующе.  Он  начал  если  не  понимать
москвича,  то  воспринимать  как  данное  свыше  испытание и  как  стихийное
бедствие.  -Это  в  Москве,  может,  так:  выпили  и  разошлись,- сказал  он
все-таки.-  Больше  никогда  не  встретитесь,  а  здесь  любой   роман  -  с
продолжениями.  Да еще  какими...-  Он представил  себе на  миг разгневанную
Валентину  Егоровну.-  Тебе  этого  все  равно  не  понять - как  мне  бином
Ньютона...  Потом,  у  меня  с  Матвеем  отношения  неважные,-  прибавил  он
озабоченно  и  почти  виновато: какой-то  неотвратимый  рок  толкал  его  на
необдуманный шаг, и  он не противился ему, а  лишь предсказывал да взвешивал
его последствия.  -Что так?-  не одобрил москвич.- С директорами кафе ладить
надо. -Да у  него сын в слове "колбаса" три ошибки сделал - я ему за это три
балла  за год вкатил... И  слово-то  для  него  знакомое... Ладно,  идти так
идти...-  Он  только теперь, когда  дошел  до  своего переулка,  принял  это
решение.- Зайду домой, переоденусь. -А это зачем? Сам же говоришь  - простая
публика. -Вот именно... Чтоб хоть в  чем-то от них отличаться.  Общественное
место все-таки. -Надень джинсы. В них хоть  в кафе к Матвею, хоть на прием в
посольство. Кузьма Андреич остановился,  и оглядел его: он был иного мнения.
-По-моему, наоборот, в глаза бросаются. Как шкура  леопарда.  Одежда  должна
неброской быть. -Это ты своим школьницам скажи.  На уроке обществоведения...
Что ты хочешь  менять?..-  и Алексей  тоже оглядел его  с придиркой: но не в
поисках недостатков, как он только что, а напротив - с пафосом их отрицания.
-Тужурку надену,- сказал тот.- И туфли сменю.  Не в сандалиях же туда  идти.
-А  это почему? -Потому  что не в столице,- отвечал учитель - вопреки всякой
логике.-  У калитки постой,- прибавил он, поглядев на  полураскрытые ставни,
за которыми мелькнул знакомый образ.- Чтоб шума не было. -Какого? -Соседка -
дома,  кажется. -И что  с того? - спросил Алексей, но, не дождавшись ответа,
остался у калитки...
     Коротая  время, он извлек на  свет бутылку и начал изучать ее этикетку:
получив  как-то  в  подарок  ящик  этого  вина,  он   считал  себя  знатоком
массандровской мадеры. Последнего делать не следовало. Разглядывание бутылки
на  улице  плохо  характеризует  человека   и  служит   ему  самой  скверной
рекомендацией.  Валентина  Егоровна,  рассуждавшая  именно   таким  образом,
вначале   не  хотела  покидать  наблюдательного  пункта,  из  окон  которого
выглядывала  Кузьму Андреича,  но этот  поступок москвича, обличающий  в нем
законченного пьяницу, вывел ее из равновесия. Ее повело, и она, вместо того,
чтобы  остаться  дома и ограничиться благоразумными  советами и  наветами  с
глазу на  глаз, увязалась за Кузьмой  Андреичем - провожать  его до калитки.
Проводы  до калитки  -  это, однако,  уже целый обряд и ритуал, означающий в
жизни многое и  предусматривающий  отношения иные, нежели одного совместного
квартирного  найма.  С  другой стороны, если  ты уж вышла  проводить соседа,
поздоровайся  с  его  другом  и  представься  ему  (так  думал  уже  Алексей
Григорьевич,  любивший  ясность  в  человеческих  отношениях),  а  Валентина
Егоровна  и  носом  не повела  в  его  сторону, но продолжала твердить  свои
нравоучения: изредка лишь косилась на чужака, чтоб исподтишка разглядеть его
и  запомнить,   но  большую  часть   времени   оставалась  обращена  к  нему
подслеповатым сорочьим профилем. -Не распахивайте тужурку,  Кузьма  Андреич:
там местами подкладка порвалась, и купите  себе  десяток  яиц:  у вас яйца в
холодильнике кончились...
     Она   преподавала  математику.   Школьники   звали   ее   Биссектрисой,
руководствуясь при этом четверостишием, которому она сама, на  свою  же шею,
их  научила:  чтоб   лучше  запомнили   правило.   (Согласно  этому   стиху,
"биссектриса  -  это такая  крыса, которая  бегает  по  углам  и  делит угол
пополам" - сходство было разительное: она  тоже бегала по углам и, хотя и не
делила их, но выискивала в  них нарушителей.) Кузьма Андреич нахмурился: как
большинство мужчин, он давал уговорить себя не сразу, а ступенями, через ряд
последовательных уступок. -Это я на  обратном пути сделаю. -На обратном пути
их  уже  не будет. Яйца надо брать, пока их дают. Это - как железо,  которое
надо  ковать, пока оно куется!..- (Надо бы заметить, что все описанное здесь
происходило в эпоху развитого  социализма с присущим ему дефицитом продуктов
питания, но читатель и сам, наверно, об этом догадался.) -Что ж мне - в кафе
с  ними  идти?- неосторожно проговорился Кузьма  Андреич.- В шалман к Матвею
Исаичу? -Вы  в  этот вертеп направляетесь?!- изумилась  она.- В это во  всех
отношениях  сомнительное заведение?!. Хорошо, что я вас провожать вышла: как
чувствовала неладное... Это  ваша идея?-  спросила она, не выдержав, Алексея
Григорьевича  и  уставилась  на него  во все глаза. -Если  это можно назвать
идеей, то моя,- шутливо отвечал тот. -Нет, это идеей назвать нельзя!- горячо
опровергла  она себя же.-  Во всяком случае, добром она не  кончится!.. Мне,
что ли,  с вами пойти?..  Вы не  подумайте:  я  мешать  вам не буду! Сяду за
отдельным  столиком!.. Алексей в  ответ  только выразительно  хмыкнул,  но и
Кузьма Андреич  понял ее превратно. -Зачем? Валентина Егоровна рассердилась:
-Затем, что мне не хочется, чтоб ваше дело разбиралось потом на педсовете! Я
вас  всегда поддерживаю,  Кузьма  Андреич,  но  не все  в моих силах.  Вы же
знаете,  какая сейчас  ситуация  в  школе  и вообще  -  в  районе! -Какая?!-
испугался он.- Вы мне ничего про это не говорили! -Вы  про смену  начальства
ничего   не  слышали?!.   Сейчас  самое  время  -  на  каком-нибудь  пустяке
поскользнуться и полететь вверх тормашками!..  Впрочем,  это ваше дело.  Мое
дело - предупредить, а вы - как знаете!..- и криво усмехнулась.- Товарищ ваш
думает,  наверно: что  это она  из себя  выходит, старается?  А  я  за  всех
тревожусь и  за всех в ответе  - такой уж у меня характер!..-  и, угловатая,
жесткая, стремглав пошла к дому, наклонив вперед прямую, как доска, спину...
-Ну и мымра!-  удивился Алексей  Григорьевич.- У нас таких уже нету.  -Завуч
наш,-  хмуро  отвечал  учитель.- Живем  с  ней под одной  крышей.  -Поселили
рядом?- не угадал москвич: он и предположить не мог, что у  Кузьмы  Андреича
были с ней  отношения иного рода, а учитель не  стал разубеждать его: лишать
последних  иллюзий в  жизни. -Значит,  Ирина  Сергевна,  по  твоему  мнению,
неплохо выглядит?- спросил  он  вместо этого: чтобы  укрепиться в новом  для
себя  взгляде  на вещи. -Прима. Высший класс. Мисс Петровское - или  миссис,
неважно. -А ноги не слишком  полные?- усомнился  учитель.  -Так хорошо  же!-
воскликнул его приятель: чересчур громко, по мнению Кузьмы Андреича.- Будешь
вокруг них,  как мотылек вокруг цветка,  порхать и  увиваться!  -Тише ты!..-
осадил его тот, но глаза его неярко загорелись.- Я с ней один вечер провел,-
припомнил  он  раздумчиво,  Алексей  приготовился  к  рассказу  об  интимных
подробностях, но учитель  охладил его пыл:- К каменной бабе  ходили. На этом
все  и  кончилось. -Мне  потом  ее покажешь.  Я  с  каменными  бабами еще не
встречался... Не  стали опыта повторять? Бывает. -Какого?..  Прошлись просто
по Петровскому. -Ноги, пока  гулял, разглядывал? -Не я. Другие... Все видно,
когда по селу идешь... Как люди смотрят... Не одобрили, словом, нашу пару...
Хотя он и изъяснялся в высшей мере загадочно, москвич его понял. -Это класс!
Я б не  догадался!  Смотреть, как другие смотрят!  Этого  у  нас нет:  давно
утеряно! -А у вас негде. Не по улице же  Горького ходить - в вашей сутолоке.
Там  ни  до  кого дела  нет, никто  ни  на кого не  смотрит. -Это уж точно.-
Москвич  представил себе Кузьму Андреича, вышагивающего по Тверской с Ириной
Сергеевной и читающего  судьбу в  серых  лицах прохожих.-  Полное  ко  всему
безразличие. Но Ирина Сергевна ваша  -  клад. Такая и в Москве себя покажет.
Порода везде чувствуется. Кузьма Андреич вдруг сделался подозрителен.  -А ты
не специально это говоришь? -Зачем? -Может, сватаешь?- загнул Кузьма Андреич
нечто  вовсе  уж  невероятное,  и  Алексей  только глянул  на  него с острым
интересом.-  Ты  еще Наталью  Ефремовну не  видел,- сказал учитель  свысока,
отступая с боем и уходя от разговора, ставшего чересчур интимным. -Ноги были
худые  и  длинные? От  подмышек  росли? -Все  у нее  было,- сказал литератор
нравоучительно. -И кто всем этим пользовался?.. Любовник у нее был?- пояснил
москвич, потому что  тот не  понял  вопроса  в его первой  редакции.  -Жених
ездил,- уклончиво отвечал он,  самим тоном давая понять, что тут не все было
гладко. -Эти везде поспевают.  Очень удобная позиция: все права мужей без их
обязанностей. Самое удобное прикрытие...- Кузьма Андреич помалкивал, намекая
на  то, что все было еще  сложнее.- Еще  кто-то  был? Что  говорят  по этому
поводу летописи? -Летописи говорят разное,- Кузьма Андреич решил  прекратить
разговор, не  приносящий  ему ни  лавров, ни дивидендов, но это получалось у
него  не сразу:-  Говорят, главный врач руку  к этому приложил,- прибавил он
почти против воли, веско и значительно.  -Он у вас, гляжу, любовник главный!
-  и Алексей Григорьевич приревновал Пирогова  ко всем  женщинам Петровского
сразу.- То-то  он  молодых  от себя гонит.  И  с Ириной Сергевной у  него, я
слышал, роман  был?  Пока ты  ноги  измерял и разглядывал. -Был,-  признался
Кузьма  Андреич.- И кончился после того, как он с Натальей  связался. -В две
воронки  один снаряд не падает,- объяснил Алексей  логику  Ирины Сергеевны.-
Так, небось, рассудила... Это ты мне интересные вещи рассказываешь. А откуда
знаешь?
     -Земля  слухами  полнится. Особенно в школе... Значит,  Ирина  Сергевна
тебе  нравится?   -Нравится.  И  что  с   того?  -Значит,   и  другим  может
понравиться,-  самым  неожиданным образом  отвечал  тот  и умолк,  не  желая
распространяться  на  эту тему дальше... Кафе было как кафе:  клеенки вместо
скатертей,  металлические ножки под  столами и  стульями  вместо деревянных,
пьющие вместо едящих. Матвей Исаич, когда хотел похвастать своим заведением,
говорил, туманно  и многозначительно,  что в  нем  иной  раз устраиваются по
вечерам местные юбилеи и даже свадьбы - может, так оно и было, но сейчас оно
работало  явно по  дневному, а не  вечернему  графику.  Молодые люди сели за
столик. Кроме них еще двое сидели в дальнем углу и пили водку да официантка,
одна на  весь зал,  подсчитывала за  соседним столом выручку и доставала  из
карманов  кучи мятых рублей  и  трешек. Алексей  выбрал  место  рядом,  чтоб
привлечь  ее внимание, но она  ничего вокруг не  замечала. Основные  события
развертывались  у стойки,  где Матвей  Исаич  торговал привозным  кавказским
вином и где толпились посетители и  завсегдатаи вполне определенного  вида и
тремора  -  один краше другого: против них и предостерегала Кузьму  Андреича
его многоопытная попечительница. -Не зря наша литература торгашей не любит,-
не  вытерпел  тот,  поскольку никто  не подходил к  ним:  Кузьма Андреич  не
пользовался кредитом у Матвея Исаича  -  ни  денежным, ни моральным.-  Пойти
биточки взять?..-  За  прилавком  можно было не  только  вина  выпить, но  и
приобрести  по  умеренным ценам заранее разложенные  по  тарелкам блюда.- Я,
признаться, проголодался... А с ними это?..- и показал глазами под стол, где
их  ждала  жгучая крымская  мадера. -Я б  не  советовал.Уж очень они  синие.
Кузьма  Андреич поднял голову: -Думаешь, отравит? -Сам отравишься... Ничего,
спасем!-  прибавил он,  видя,  какое  впечатление  произвели  его  слова  на
легковерного учителя.- Не робей! С врачами - как за  каменной стеной: с того
света  вытянем... Сам придет, никуда он не денется. Я, пока мы сидим тут, на
целый  лист  нарушений  высмотрел.-  Алексей Григорьевич, действительно, все
вокруг  себя  примечал  и  как   бы  мысленно  записывал.-   Надо  посидеть,
психическую атаку  выдержать.  И мадера  подождет. Она к мясу хороша, а не к
биточкам, которые неизвестно  из  чего делаются. -Из  чего?!-  вдвое  против
прежнего испугался Кузьма Андреич. -Да из чего только  не делают. Я  в одном
кафе крысу видел разделанную... Ну  ладно. Ты уже и поверил. Нельзя ж так на
все  реагировать.  Ты лучше по  сторонам  гляди. Видишь,  твой приятель вино
разливает?  Я  тебя  сейчас  своему  ремеслу выучу - ты тогда не будешь  так
вздрагивать. Сколько ты у него нарушений санитарных норм нашел? Знаешь, есть
такие  картинки загадочные: сколько видите несоответствий?.. Кузьма  Андреич
забыл  о  синем  мясе и  переключился на кавказское вино.  Директор кафе был
тяжеловесный, неповоротливый,  но безусловно  смышленый и знающий свое  дело
виночерпий: волшебную, слегка мутноватую влагу он разливал  и отмерял всякий
раз одним и тем же наработанным, скупым и в то же время щегольским движением
руки, опрокидывающим бутылку и заполняющим стакан каждый раз до одной высоты
-  соответствовала ли она необходимым граммам, никто не знал, но то, что все
получали поровну, было несомненно. Посетители всякий раз нетерпеливым, почти
царственным  мановением руки или даже одного мизинца останавливали его, чтоб
не перелил лишнее: это входило в обряд причащения; другой,  не менее важной,
его частью  было столь же небрежное,  но  рассчитанное до мелочей оставление
сдачи  в  пользу питейного дома -  во  всем  мире ведь  бедные люди содержат
богатых  своей  благотворительностью.  -Ничего  особенного  не вижу,- сказал
Кузьма Андреич,  который, как ни присматривался к действиям своего врага, не
нашел в них ничего предосудительного. -Значит, так нас  приучили... И такому
человеку - три балла?! Ты не его  парню  - ты ему самому трояк вкатил. Лучше
бы  ты сыну секретаря райкома пару поставил  - он бы только посмеялся, а эта
публика чувствительна очень.  По больному месту бьешь. -А ты  откуда знаешь?
-Что ж я, не вижу его? Тут ты точно был не прав.  Подумаешь,  колбасу не так
написал. Что  ее вообще  писать? Ее  есть надо. -Тут не только  колбаса. Еще
кое-что почище  было.  Я  чуть  не  сел  посреди  класса. -Интересно...  Что
молчишь? Выкладывай давай. У нас время есть. Еще пять минут в запасе - потом
в наступление  перейдем.  С  мадерой наперевес.  Что он  такого отчеканил?..
Кузьма  Андреич приготовился  рассказывать. Он не в  первый раз делал  это и
выдержал паузу - чтоб создать надлежащее настроение: -Я его спрашиваю, какое
стихотворение  Пушкин посвятил своей няне, - знаешь, что  он  ответил? -Нет,
конечно. И не догадываюсь.- Алексей и правильного ответа не знал - не то что
ошибки Матвеевого отпрыска. За короткую минуту он перебрал в памяти немногие
известные  ему  стихи  великого  поэта,  но  ни  одно  из  них  не  отвечало
требованиям  учителя. -"Мороз - Красный Нос"!- излишне громко и с наигранной
патетикой  произнес Кузьма Андреич, так  что Матвей Исаич,  слышавший  это и
знавший,  что к  чему,  застыл  за стойкой и даже перелил одному  счастливцу
через  край  -  после  чего выругался  и обтер тряпкой  прилавок: решил, что
Кузьма Андреич издевается над ним в его же логове. -А его написал Некрасов?-
не  то вспомнил,  не  то спросил  Алексей. -Нет,  Лермонтов!- съязвил Кузьма
Андреич.- Ты, я  вижу, тоже  бы  из трех  баллов не  вылезал.  -Это  точно,-
согласился Алексей, нисколько этим не задетый.- Еще за счастье бы почитал...
А что ты хочешь от них  вообще? От своих,  как ты  говоришь, оглоедов?  -Для
начала хочу, чтоб прочли все "Горе от  ума", от  корки  до  корки.  Это  мое
первое  требование в восьмом классе  -  кто  не  прочтет,  больше  трешки не
получит. -А в  кино нельзя его посмотреть? -Еще  скажи -  по телевизору!.. В
театре -  полбеды,  можно, но театра нет. Есть, вернее, но  "Горе от ума" не
ставит.  Так что пусть читают. Ее вообще можно понять только читая: на  слух
только  канарейки петь учатся...  Это было  сказано веско и  убедительно,  и
Алексей поддался  внушению:  -Надо будет  почитать...  Дашь как-нибудь... Ну
все, наблюдение кончилось - засучили  рукава,  поехали... Что  это они у вас
все из  одного стакана пьют?- спросил он хорошо поставленным  голосом, через
весь  зал,  хозяина  заведения.-  А  мы  потом  удивляемся:  откуда   у  нас
инфекции?.. Действительно - эта частность ускользнула  от взыскательных очей
литератора  -  но  пили все из  одного  стакана.  Матвей Исаич  лишь  слегка
ополаскивал его  водой, текущей  струйкой  из  крана, но мог бы  и этого  не
делать:  гости  его  считали  это  излишним,  полагая,  что вино  само  себя
дезинфицирует  и  моет   свою  посуду.  Трудно   представить   себе  тишину,
воцарившуюся в кафе, до  того равномерно  гудевшем, после этого  казенного и
бездушного вмешательства. Матвей Исаич поднял  бровь в знак  удивления, чуть
помедлил,  вытер  тряпкой  очередную  бутылку, отставил  ее,  обтер  тем  же
полотенцем собственную  физиономию, покрытую крупным потом. -Все,- сказал он
очереди.- Стаканов нет. Растащили, а из этого он пить  не позволяет,- и ушел
внутрь помещения -  его сменила официантка:  последить в  его отсутствие  за
порядком и за сохранностью имущества. Очередь замерла на миг и затем ахнула.
Вначале все решили, что кафе посетила  комиссия, против которой не попрешь и
которую можно обойти только с тыла, - стали  приставать  к  официантке, чтоб
отпустила им товар с черного хода, но она дала им понять, что речь идет не о
профессионалах,   а   о   любителях   санитарии,   о  никому   не  известных
представителях общественности. Такую самодеятельность никто стерпеть не смог
- очередь распалась и  пришла  в движение, а самые решительные сделали шаг к
столику,  за  которым  сидели  молодые  люди.  -Может, ты  стаканы  дашь?!.-
подступился к Алексею один, особенно раззадорившийся, но и остальные были не
краше: стали за ним стеной и глядели исподлобья и угрожающе. Кузьма Андреич,
хоть и не был трус, но шепнул доктору:  -Мотаем отсюда?- в минуту  опасности
он забывал напыщенный слог и мог изъясниться вполне современно  и доходчиво.
Сам он  был плохой защитой москвичу: сельские  педагоги,  да еще летом, да в
выходной день,  страшны только детям - и то не всяким.  -Не  бойся.- Москвич
почувствовал себя, напротив, в родной стихии.- Шум этот  сейчас  уляжется...
Матвея  Исаича мне  позови,-  сказал  он  официантке.  Простые слова, но они
означали,  во-первых,  что он знает директора по имени-отчеству, во-вторых -
привык к их громкому произнесению. Бойцы отпрянули, внутренне надломились, а
официантка помедлила: словно отмечая в своем сознании некие знаки препинания
- строптиво повела плечом и пошла за  хозяином. Очередь отшатнулась к стойке
и с мрачным видом  стала ждать разрешения спора, отнявшего у нее уже столько
душевных сил  и физического напряжения... Матвей Исаич  вышел,  угловатый  и
нерасторопный,  из кухни и вразвалку, со строгим выражением  лица,  пошел  к
столу, где  его  ждали  привередливые  посетители. Он был не прочь  проучить
заносчивого Кузьму Андреича, а  его спутника  посчитал заезжим  гастролером:
таким  же,  как  и  учитель,  дурным  и  бестолковым... -Вы, собственно, кто
такие?- без лишних церемоний спросил  он.- Его я знаю,- он указал пальцем на
учителя,-  он  учит в школе  буквы выводить.  -  Хуже про Кузьму Андреича  и
сказать  было  нельзя,  а в следующую  минуту он собирался предложить  обоим
безоговорочную  капитуляцию и немедленное оставление  помещения во избежание
народной  суеты  и смуты, но Алексей Григорьевич предупредил  его,  спросив,
чего  ради он не хочет признавать в нем  свое  прямое санитарное начальство.
Матвей Исаич в ответ не пошевелил ни  одной мышцей  лица, но общее выражение
его  сразу  как  бы  обмякло  и  стало  сонным  и задумчивым,  будто Алексей
Григорьевич  вверг  его своим  вопросом  в бог знает  какие  грезы. Директор
лихорадочно вспоминал санитарную иерархию области, но никак не мог вписать в
нее, даже  предположительно,  этого  нахала  в заграничных джинсах.  Очередь
поняла  одно: развязка  откладывается  - и  разбрелась  в  унынии кто  куда;
некоторые  даже  за  столики  присели,  что  здесь  было  не  принято...  -Я
заместитель Ивана Александрыча по санэпидработе,- помог директору приезжий.-
На  место Михал Ефимыча  приехал  - помните  такого?  А  зовут  меня Алексей
Григорьич... Такое обилие  имен и отчеств подействовало на Матвея Исаича еще
более одуряющим образом. Он поглядел на молодого человека  как сквозь сон  и
задумчиво произнес: -Ивана  Александрыча я знаю,  конечно... И Михал Ефимыча
помню - хотя этого уже смутно...  Тоже вот  придирался  - только из-за мытья
посуды... Но тогда воды горячей не было, а теперь другая напасть... Стаканов
не напасешься: заимствуют  для своих целей... Говоря  это, Матвей Исаич  как
оборот  вокруг своей  оси сделал: изменился в  лице и  сделался совсем  иным
человеком  -  в медвежьих ухватках  его появилась прежде ему не свойственная
обходительность  и  даже  медлительная грация. Следующим и  естественным при
такой  метаморфозе  шагом  было  приглашение  обоих  друзей  в  контору,  во
внутренние покои кафе, подальше от чужих ушей и нескромных взглядов: -Ко мне
пройдемте... Здесь разговаривать неудобно... Вдруг у вас, и правда, есть что
сказать... Как Иван Александрыч поживает?  Давно его не видел  -  надо будет
зайти завтра... Вы-то  когда сюда  приехали?.. Он поневоле терпел учителя  и
обращался к одному Алексею Григорьевичу,  ощупывая и оглаживая его взглядом.
-В подсобке накрой:  там  удобнее,-  сказал  он  официантке.-  А  этим новые
стаканы вынеси. Открой коробку... Она  беспрекословно  подчинилась, извлекла
из  картонной  коробки  тонкостенные  сосуды,  еще   снабженные   фабричными
наклейками,  и, сменив на  боевом  рубеже  Матвея  Исаича,  начала разливать
старое  вино в новые склянки. Очередь пила молча: каждый из своего стакана и
едва  ли не  с  благоговением -  даже сдачу забирала:  будто новое стекло не
могло ужиться со старыми традициями. Матвей Исаич не  вполне еще расстался с
сомнениями: -Иван Александрыч, говорите, в добром здравии?..  Что это он вас
послал - вместо  того, чтоб  самому прийти?.. Там Таська  всеми этими делами
заправляет - бывает у меня время от времени... Теперь вы ходить будете?.. Он
собственноручно, короткими  мужскими движениями, хозяйничал у  плиты в  углу
подсобки, где стоял стол и два стула: успел крупно нарезать овощи и открывал
ножом консервы. Помещение было обычное:  с ободранными и грязными обоями,  с
настенным  календарем   трехлетней   давности,  оставленным  из-за   яркости
фотографии, изображающей заснеженное нагорье - наверно, в Альпах. У  каждого
директора закусочной  или  продовольственного магазина  есть  такой закуток:
торговое  сердце  заведения,  где  осуществляются самые  важные  и  интимные
расчеты,  он же -  небольшой склад, хранящий самый ходкий товар,  и угол для
готовки и  приема  пищи. -Я  тут  на месяц всего.- Алексей  решил  играть  в
открытую: все равно завтра проверит у Ивана Александровича.- Но месяц буду у
вас  хозяином...  Матвей кивнул:  в  знак  того,  что  нисколько в  этом  не
сомневался, и осклабил  широкое, складчатое, помятое жизнью лицо в радушной,
хотя и минорной  улыбке. -У меня тут  немного  всего,-  согласился он,- но с
голоду не  опухнете. Не  магазин, конечно,  но ведь  и там не густо?.. И  вы
будете  ходить?..- уже из озорства, хотя  и с простодушной миной, спросил он
Кузьму  Андреича,  сидевшего  как  на  угольях   и  обоими   баками   своими
показывающего, что не имеет отношения к происходящему.- Никак не может моему
дураку четыре поставить,- пожаловался он, кося один, проницательный, глаз на
доктора, другой,  неподвижный, оловянный, на учителя.-  Оно, конечно, в наше
время  отметка по литературе мало  что значит, но все-таки?..  Хотелось  бы,
чтоб все как у людей  было...- Он взял  в охапку нарезанные овощи, ссыпал их
на  расстеленную  на столе  газету,  поставил  вскрытые  консервы,  осмотрел
сервировку стола, остался  ею доволен.- Ни разу четыре  балла по русскому не
получил.  -Когда будет грамотно писать  и материал знать,  тогда и получит,-
отрезал неподкупный учитель. -Так это когда будет?- не согласился Матвей.- И
я  ему ничем помочь не могу. Ценники вон Машка пишет - над моими алкаши и те
смеются.  Если  б  счет да цифры...  Однако ж  работаю вот... -В  каком он?-
Алексей приготовился выступить  в  роли  посредника. -В седьмом,-  проворчал
учитель,  косясь  на  помидоры.  -Поставь.  Научится еще.  Что  тебе  стоит?
-Нельзя. Слишком неграмотный. По сути дела,  и на тройку не знает.  -Весь  в
меня,-  с горестью, но и не без затаенной гордости признал директор.-  Так и
останемся  оба  неучами...  Так  что  ж  вы  будете?..-  Он  задумался:  как
метрдотель над меню званого обеда.- Кусок мяса я для вас найду, помидоры дал
- еще могу подрезать.  Из деликатесов  только  шпроты: с ними  теперь  туго.
Ивана зачем-то осудили, обидели - теперь ничего возить не хочет: мне они  не
нужны,  говорит.  Что  творим,  сами  не  ведаем...  Вы  с  Иваном  знакомы,
конечно?..-  Это   он  расставил  последние  сети:  чтоб,  не  дай  бог,  не
опростоволоситься и не накормить мошенника. -Лукьяновым? А как  же? Вместе у
Таисии торчим. Не знал только, что  его  осудили.  -Условный  срок получил,-
сказал Матвей.- Он об этом не распространяется, но  это не секрет...  Ну что
ж, вы и в самом  деле оттуда.  Недели не прошло, а со всеми перезнакомились.
Ко мне вот зашли, у меня порядок навели... А что? Правильно. Для начала надо
шороху нагнать: чтоб уважали. Вам бы в торговле работать,- с меланхолической
каверзой в лице прибавил он. -А в санитарии нельзя? -Можно и в ней. Это уж к
чему душа лежит больше. Маша!..- Матвей Исаич посчитал деловую часть  беседы
законченной.-  Мясо  во дворе  пожарь. Чтоб сюда  дух не  шел.  Закуску я им
подал, а ты -  это...- и  развел  большой палец с  мизинцем в стороны, после
чего  покинул  гостей,  передоверив  их  официантке.   -Ну  что,  мальчики?-
Официантка, перенявшая эстафету,  в свою  очередь,  приветливо  улыбнулась.-
Бутылочку? Неплохой  портвейн, говорят. Семнадцать градусов.  -У нас  есть,-
вставился учитель, но доктор толкнул его под столом, а Маша сделала вид, что
не  заметила этого.  -Значит,  берем. Одну  или  две? -Одну,-  сказал Кузьма
Андреич - на правах старшего.- И в счет поставьте,- строго прибавил он, хотя
в карманах у него, по  его собственному признанию, было негусто.  -Поставлю,
поставлю,- успокоила она его.- У нас только так - по счету и никак больше.
     Она  достала  вино, подала два стакана из  новой серии, открыла бутылку
тем ловким  и метким движением, которым другие режут курам головы, и ушла во
двор, где  был  треугольник  земли,  отгороженный  от остального мира  двумя
высокими заборами. -Помидоров, между прочим, в меню нет,- придирчиво заметил
Кузьма Андреич, и в  глазах его зажегся огонек народного  мстителя. -Будут,-
сказал  москвич.- Еще  не вечер...- но  и у него были замечания  к хозяину:-
Встречает нас не по первой  категории. Мог  бы  и  посидеть. Надо  будет еще
шухеру нагнать... Ладно. Давай! За Петровский уезд, за Ирину Сергевну - хоть
она с Пироговым спит. Или спала, как ты говоришь... -Да  тише ты!- испугался
Кузьма Андреич.- Ты еще на площадь с этим выйди! -И за эту - как ее? Наталью
Ефимовну? -Ефремовну. Ее нет уже, уехала. -Жаль. А за твою  соседку  пить не
будем... Будем или нет?- переспросил  он, увидев, что Кузьма Андреич замялся
и  как  бы пропустил ход в игре.-  Она  к  нам прийти сюда хотела!..  Кузьма
Андреич  нашелся:  -Вряд ли  ей  бы доставило  удовольствие,  что ты за  нее
пьешь,-  язвительно   проронил  он,  уходя  таким  образом  и  от  ненужного
столкновения и  от предательства.- Может,  пойдем  отсюда?..-  прибавил  он,
усомнившись напоследок  в разумности происходящего.- Завтра только  об  этом
говорить и будут. Что мы  портвейн пили. Ты же про мадеру говорил? -И до нее
очередь дойдет. Какая разница? -Как - какая? Первый разговор будет - кто что
пил. Мадеру - еще полбеды... -А портвейн - полная хана? Строго тут у вас. Не
преувеличивай. Чтоб  бороться  с  врагом,  надо знать  его. Знаешь, кто  это
сказал? -Гамлет? -Сам ты Гамлет. Нарколог знакомый: вместе пили на практике.
Слушай, а как это в  слове "колбаса" три ошибки сделать  можно? Я только две
вижу.  -А  четыре не хочешь?  Ты  их сочинений еще не видел.  -Покажешь? Дай
почитать -  вместе с "Горем  от ума":  чтоб  не так  скучно  было.  Давай...
Портвейн действительно  дрянной. Из отжатой  мездры,  видно,  делают.  Или -
мезги,  как правильно?..- но  Кузьма  Андреич, не знавший ни  того слова, ни
другого,  прикинулся  надменным  филологом, осуждающим  всякое  неправильное
словоупотребление...  Матвей  Исаич,  соблюдая этикет:  пусть не по  первому
разряду,  но  одному из следующих  - навестил их, сделал для этого перерыв в
бойкой винной торговле. -Ну что? Заправились слегка? Мясо было не жесткое?..
Это его интересовало потому прежде всего, что  он сам настраивался пообедать
и для этого -  выпроводить визитеров, по его мнению, засидевшихся. Для этого
он на  время удвоил старания и  одарил  их той  улыбкой  заходящего на покой
светила,  какая появляется иной раз у хозяев, когда  они хотят отделаться от
гостей, им  надоевших.  Алексей  Григорьевич  увидел и  это  отступление  от
протокола, но виду не подал: -Нормальное мясо,- отвечал он.- Оно, кстати, не
от тарасовской телки?..  Матвей Исаич  не сразу  его понял: -Это  которая?..
Что-то я не упомню...  -Которую  у  вас Таисия арестовала. Или ее  сестра из
ветнадзора... Теперь только Матвей уловил предательскую нотку в  его голосе.
Он  насторожился и лицо его приобрело давешнее, отяжелелое, но теперь еще  и
рассерженное  выражение. -Кто у меня что арестовать мог?.. Не те птицы - при
всем моем к ним уважении... Приобрела просто по выгодной цене, купила оптом,
и  больница ей оплатила, кажется...-  Он знал  такую манеру: сначала поесть,
потом наговорить гадостей -  и подумал, что недооценил доктора и зря оставил
его  с Машей  и с треклятым  учителем.- Нет, того уже и копыта съели... Эта,
кстати, тоже из Тарасовки... А что, собственно? -Да  бычок - того, протухший
был,- сказал Алексей, не  боявшийся ни бога,  ни дьявола... Он паясничал, но
еще  и  подначивал мнительного и пугливого Кузьму Андреича: ждал,  что после
его  кощунств  того  вывернет  наизнанку.  Но лекарства часто  бывают хороши
только  в малых,  отмеренных  дозах  - большие  организмом отторгаются и  не
усваиваются. Кузьма Андреич, боявшийся как огня всякой заразы и отравы и еще
недавно переменившийся в  лице от  одного  упоминания  о голубизне биточков,
здесь проявил завидную  выдержку и будто  оглох:  не  согнулся пополам,  как
ожидал от  него  Алексей Григорьевич, а  выпрямился,  удивленно уставился на
него  и сказал с насмешкой: -Что-то  ты как-то не по-медицински выражаешься?
-Вот  именно! Золотые  слова  да ко времени  сказаны!..-  с  чувством сказал
Матвей  Исаич,  наглухо  запер  двери, вернулся,  расставил  глаза  в разные
стороны: один, недовольный,  на  Алексея, другой, ласковый, на учителя  (ему
удавались и не такие  трюки), пожаловался:  -Вам бы на телевидении работать.
Последние новости объявлять... Что вам  известно про все это?.. Он замолк и,
судя по вопросу, ждал  ответа,  но  глаза  его  начали совершать  совсем уже
круговые,  заговорщические движения, призывая Алексея к  молчанию и указывая
то  на  торговый  зал,  то  на  Кузьму  Андреича.  Доходя  до  учителя,  они
останавливались и как по волшебству тускнели и теряли в конспиративных целях
прозрачность:  хоть он  похвалил его и обласкал  половиной своего  взора, но
отношения к  нему  менять не думал. Матвей  Исаич  был не из пугливых людей:
таким нет  места в торговле, особенно  - отечественной, но  всякая опасность
приводила его ум, тело и прежде всего - глаза, будто они были у него на лице
пожарниками,  -  в  состояние повышенной огневой  готовности  и  особенного,
бойцовского, лицемерия. Алексей Григорьевич притворился, что не видит  всего
этого,   и  продолжал  игру,  движимый  озорством  и   главное  -   чувством
безнаказанности: -В  Тарасовке  зараза  объявилась - никто  не знает  какая:
бьются  над  этим.  А  вы  там мясо  покупаете.  -Господи,  страсти  какие!-
озаботился  Матвей Исаич,  не выпуская из виду Кузьму Андреича  -  и не зря,
поскольку тот не преминул позлорадствовать: -А  потом у  людей животы болят!
-Да будет вам!- не на шутку  разозлился директор.- Вы у меня два года как не
были, а теленок в прошлом месяце проходил! Вы у меня в пять лет раз бываете!
Когда вам животом мучиться?.. Думаете,  я не  помню? Я вам скажу, что  вы  у
меня в  позапрошлом  году  на Пасху ели!.. Нельзя ли потише вообще?- открыто
уже  выговорил он  Алексею,  и  с  лица  его спала прежняя  нарочитая маска,
означавшая, что до сих  пор он не принимал  их всерьез  - теперь же поневоле
отнесся иначе и потому стал проще и естественнее.- Кому все это  знать надо?
Мне да вам - ему зачем?..- не удержался  он и ткнул носом в сторону учителя,
который все  слушал и запоминал на будущее.  -Это  в ваших  интересах. Вдруг
придут с ревизией. -Кто?! Кому это надо все?!. Час от часу не легче!.. Это у
вас от портвейна. Зачем  было эту дрянь пить, когда белое  есть?..- и достал
из-под полок затерявшуюся бутылку водки.- Будете,  Кузьма Андреич? Пока мы с
вами окончательно  не разругались, а это ни мне,  ни вам не нужно. Я считаю,
надо. После  таких  ужасов...-  Кузьма  Андреич  не  отвечал,  Матвей  Исаич
посчитал его  молчание за согласие и  налил  обоим  по стакану.-  Надо будет
документы  посмотреть. Не помню, оформлял я его или  нет. Может, так прошло.
-Оформляли. Поскольку больница его купила. -Это как  раз ничего не значит...
Но  будем считать, что так... Знаете что? Пусть Кузьма Андреич бифштексы ест
и  водкой их запивает,  а мы с вами пойдем куда-нибудь,  чтоб аппетит ему не
портить.  Куда  идти только?  Такие  секреты, что хоть в туалете  запирайся.
Пойдемте на двор  - больше некуда.  Загнали,  как  говорится,  в угол... Они
вышли во  внутренние пределы кафе.  Там  гудел  примус и  шипела сковородка.
Матвей   Исаич  почувствовал  себя  здесь  в  относительной  безопасности  и
звукоизоляции. -Что за эпидемия? -Трудно  сказать. Лихорадка  и во рту язвы.
На  губах и на деснах... Хорошо, что Матвей Исаич вывел его наружу: этого бы
Кузьма  Андреич не  выдержал.  -Я что-то про все это слышал. Только  концы с
концами  не  свел... Вы  бы  потише  все-таки,-  попенял  он Алексею,  снова
признавая  в  нем  ровню.-  Разве  можно так?  -Учителя  боитесь?  -Что  мне
учитель?.. Кто его слушает?..- Матвей Исаич  помешкал, не  зная,  разъяснять
ли,  нет,  столь очевидные для других вещи.- Вы мою бражку видели? Ту, что у
стойки пасется?.. Разнесут  вдребезги,  если что. Я ж каждый день на работу,
как   на  передовую,  хожу.   Народ,  сами   видели,  какой   -  горячий  да
переменчивый...  Вы-то  сами  не  боитесь? -Нет,- беспечно  отвечал  тот.- Я
приезжий. -А им  все  едино.  Повесят обоих  на одном  крюку:  вас  с  одной
стороны,  меня - с  другой... Говоришь, проверить могут? -Могут. Если зараза
опасной окажется. -Это понятно... А  сделать ничего нельзя?..- и лицо Матвея
приобрело  просительное, едва не подобострастное  выражение.- А я в долгу не
останусь...  Деньги?..- совсем  уже  вкратце спросил он. -Да нет...  Мне тут
кое-что надо... Но я пока воздержусь... Он набивал себе цену и, по молодости
лет,  переигрывал.  Матвей Исаич  помолчал, попытался  представить себе, что
может  понадобиться  молодому  москвичу  в Петровском, но, будучи  человеком
положительным,  от  этого  праздного  занятия  отказался  и  согласился -  к
обоюдной, как ему показалось, выгоде: -Ладно. А в этом деле сейчас поможешь.
Идет?  -Обязательно.  Журнал  есть  -  с обходами  санитарного врача?  -Есть
конечно. -Я туда задним числом  акт проверки впишу. Ничего, что на "ты"? -Да
хоть Мотькой зови -  что за  вопрос? Пойдем обратно, здесь писать негде. -На
заборе можно. -Это если вы только. Я,  когда пишу, все со стола убираю и еще
места  не хватает...- Он пошел в подсобку, посмотрел там на Кузьму Андреича,
который  с  недоверчивым  и  предвзятым  выражением  лица изучал лежащее  на
тарелке  мясо, взял из ящика стола  засаленную  тетрадку, молча  вернулся  к
доктору:- У сына взял. Таисия в  нее  обходы вносит. Когда нужно ей что. Что
писать будем? -Сам напишу: вы ошибок наделаете. Нарисую, что мясо то видел и
одобрил к реализации. Где купили и как,  не мой вопрос, я в это не вникал, а
удостоверил качество: покажешь, если комиссия придет. Запись глупая,  но для
дурака сойдет.  У тебя отписка, а мне на неопытность  спишут.  И вообще, ищи
меня  тогда:  меня  и след простыл - я к этому  времени  далеко отсюда буду.
-Так-то все сходится...- Матвей никак не  мог понять, дурачат его или делают
ему одолжение, но ход мысли гостя признал правильным.- Пусть так... И откуда
ты? Где теперь таких молодцов пекут? -В Москве, конечно. -Тогда все ясно!..-
Матвей  как  бы успокоился.- У вас там мысль  работает, на месте не стоит...
Может, тебе денег все-таки  дать?..- засомневался он и начал  подсчитывать в
уме,  о какой сумме может пойти речь.-  Они никому еще не помешали.  А  если
нужно будет, я тебе  и так помогу... Не люблю, понимаешь, в кредит торговать
и в долгу оставаться.  Торговля должна в  один момент  кончаться: ударили по
рукам  и разбежались.  По-русски. Чтоб  не искать потом...-  Он уже  полез в
карман за деньгами, но Алексей настоял на своем: -Оставь себе. Зачем мне эти
трешки? Мне справка нужна. Бумага за  бумагу.  -Что за  справка?-  Матвей не
любил бумаг и как  мог  избегал их.- Я  ж тебе говорил:  и  писать толком не
умею. Можно считать, неграмотный. У меня и машинки нет. Одна только печатка.
-Справка  из  облздрава.  -А  я  тут  при  чем?  Где  я,  где  облздрав - не
выговоришь? -Торговля  все  может.  -Через трест?.. Так  они  за так  ничего
делать не будут. -Там эти деньги и отдадите. Матвей хотел  сказать, что там,
пожалуй,  мятыми рублями и трешками не обойдешься, но смолчал: в отличие  от
Алексея, не швырялся чужими  тайнами... -Ладно,- сказал он, кончая разговор,
становящийся  для  него утомительным.-  Разберемся.  Что за  справка,  потом
скажете.  А  акт  сейчас составляйте...-  и Алексей Григорьевич, упираясь  в
дощатый  забор,  нацарапал  в  тетради  формулу  со  всеми  ее  необходимыми
заклинаниями,  после  чего  оба  вернулись в  подсобку.  -Мясо ваше, небось,
остыло... А мое  сгорело совсем,- запоздало укорил  он  москвича.- Пока мы с
вами цидульки эти писали. Собакам придется выбросить...- и полез в подвал за
новым куском  говядины: сам  он  никакой заразы не опасался... -Что приуныл,
Андреич?..-  Алексей, довольный:  не результатами  сделки, а  процедурой  ее
заключения  -  подсел,  нетрезвый, к учителю,  придвинул  к  себе  стакан  с
желтоватой  жидкостью.-  Что это?  Портвейн, мадера  или  самогон  -  уже не
разбираю. -Мешать не  надо. Пить нужно  одно  что-нибудь,- и с  этим Алексей
согласился: -Это ты правильно излагаешь. Это мне и Гамлет говорил. Сейчас мы
с тобой клюкнем по одной-другой и к женщинам пойдем. -Это уж точно без меня.
-Слыхали? От ворот поворот!  Вы тоже так считаете?..-  обратился он к  Маше,
которая  сидела у  двери  и  поглядывала поочередно  то в зал,  то на  обоих
гостей: вдруг пожелают что-нибудь, но она не стала  его слушать:  закричала,
вместо этого,  на  некоего злоумышленника,  положившего глаз и руку на новые
стаканы:  -Поставь  стакан!.. В карман уже засунул!..- негодуя, сообщила она
им.- На  улице пить!.. Нечего  было  распаковывать!..-и устремилась  в  зал:
восстанавливать  порядок. -Что раскричался?- выговорил москвичу учитель.- То
про  мясо орешь, теперь про  это?.. Завтра  ж  доложат кому  следует. Уедешь
через  месяц,  а мне тут  до  конца  дней моих  околачиваться...  Домой  они
вернулись разными путями.  Алексей Григорьевич решил все-таки отправиться на
известный промысел и начал поиски от порога: постучался к Маше, показавшейся
ему доступной и заслуживающей его внимания -  Кузьма  Андреич воспользовался
этим  и  украдкой,   но  с  достоинством  удалился.  Маша  развеселилась  от
предложения  москвича,   отказалась,   сославшись  на   известные   семейные
обстоятельства,-  зато  помогла  ему  найти  дорогу  домой:  луны  не  было,
сгустившиеся  сумерки  окутали Петровское  непроглядной  тьмой,  сделали его
переулки и дома одинаково  черными и  неузнаваемыми, а он не знал ни  адреса
хозяев,  ни  их  фамилии. Маша, почувствовав  к  нему,  после  его  авансов,
естественную симпатию, стала расспрашивать его подробности,  могущие вывести
их на верный  путь, но  он  припоминал только  то, что никак не выделяло его
хозяев среди прочих жителей: они были  приезжими, имели дом,  дощатый сарай,
козу  и  колодец  -  у  кого их  тут не было? Помогли  Мишка с  Тонькой: оба
оказались довольно популярными в Петровском лицами - если верить подросткам,
случайно остановившимся возле кафе и принявшим участие в розысках: установив
их личности,  припомнили и хозяина, плотничающего в совхозе, и его половину,
словоохотливую и нигде не работавшую. Маша рассказала Алексею,  как идти,  и
он, хоть и не без труда, но добрался в  тот вечер до дому и был встречен там
радушными хозяевами. Тем  нечем было заняться в  этот вечер (как и во многие
другие тоже), и они охотно посидели с  ним  во  дворе,  пока он способен был
сохранять  необходимое  полувертикально-полунаклонное  положение.  С Кузьмой
Андреичем все было в одно  время и сложней и проще. Он, конечно же, дошел до
дома:  идя, что  называется,  на  автопилоте,  но,  как  это  часто  бывает,
неведомые силы, поддерживавшие его  на  всей траектории  маршрута,  отказали
ему,  едва он ступил на  порог жилища - тут он  рухнул  и с трудом дополз до
дивана гостиной.  Эта  комната  была  у  учителей общей  и,  несмотря на всю
доверительность  и  близость их отношений, не  предназначалась  для  личного
пользования. Перед этим Валентина Егоровна, встревоженная долгим отсутствием
соседа,  несколько  раз  выходила  ему  навстречу,  доходила  до  освещенной
фонарями главной улицы  и немедля  возвращалась:  чтоб  не подумали, что она
ждет кого-то, а не просто дышит  воздухом. Кузьма Андреич  наперед знал, что
так  и  будет,  и потому  подошел  к  дому  огородами  -  они,  естественно,
разминулись: в очередную ее проминку до шоссе  и обратно.  Увидев  и услыхав
его,  валяющегося  в  тужурке  и  в  выходных туфлях  на  ничейном диване  и
непотребно храпящего, Валентина Егоровна испытала сильнейшее движение души и
обнаружила силу и хватку, которые трудно было заподозрить даже в ее жилистом
и костистом теле: недолго думая, она молча, рывком подняла спящего сожителя,
взвалила его на закорки и  поволокла в спальню. При этом он: и она явственно
это ощущала  -  вовсе  не спешил  перебирать ногами  и соучаствовать в общем
движении: напротив,  едва ли  ему не сопротивлялся. Два  дня  потом  они  не
разговаривали, на  третий она вызвала его на решительное объяснение, но я на
нем  не присутствовал и дать отчета о нем не в  состоянии. А  Матвей  Исаич,
которому эта беспримерная история  не  давала спокойно спать, отправился  на
следующее  утро, как и обещал, за  разъяснениями  к  Ивану Александровичу. С
последним его связывали десятилетия служения, если не на одном поприще, то в
близком  соседстве одно от другого: один поправлял другого, так что излишнее
посещение  Матвея Исаича кончалось  лечением  у  Пирогова, и обратно -  один
поставлял  клиентов  другому.   Иван  Александрович  занимал   трехкомнатную
квартиру в том больничном доме, о котором в Петровском в свое время было так
много  толков и разговоров, что  они не истощились и  поныне.  Комнаты  были
заставлены  благопристойной,  много  лет  назад  купленной  мебелью,  хорошо
сохранившейся благодаря стараниям домовитой и бережливой Галины  Михайловны.
Отношения  между супругами,  после  бурного романа  Ивана  Александровича  с
Ириной Сергеевной, переживали полосу  мирного затишья и были прохладными, но
умеренными и терпимыми:  как климат в Финляндии.  -Как живете? Ничего, что я
вас в воскресенье с утра потревожил?  Умные люди в  эту  пору, говорят, дома
сидят, а глупые по  делам  шастают...- Матвей  Исаич остановился в прихожей,
как бы  не  решаясь или  затрудняясь идти дальше.- Галину Михайловну, гляжу,
ничто не берет: все такая же обольстительная и привлекательная...- и круглое
меланхолическое лицо  его выразило  тут мимолетное, но проникновенное и  ему
одному понятное сожаление. -Да куда уж там? Стара стала - молодые есть.- Это
предназначалось,  конечно  же, для  ушей  Ивана  Александровича,  с  досадой
слушавшего их  разговор из соседней комнаты и не торопившегося выйти. -Что -
молодые?  Молодость  теперь  на  дороге  валяется,  а настоящая красота дома
сидит.- С женщинами приличного круга Матвей Исаич вел себя дамским угодником
и едва не ловеласом  - но особенного, уважительного, почти робкого свойства:
он никогда не опускался до  грязных  ужимок  и  скабрезностей  и вообще  был
слишком  профессионал, чтоб затевать романы  с  клиентками,  к числу которых
относил  все  петровское население.  Дамы  ценили эту  редкую  и  врожденную
деликатность и  выделяли его  среди прочих,  хотя ни об одной из них не было
известно, чтоб она всерьез увлеклась этим высокообразованным неучем.- Хозяин
дома? -Дома. На дачу собирается. -А вы не хотите? -Зачем?.. Чтоб там на него
глазеть? Он  мне и здесь  надоел, со своими  фокусами.  Каждый раз новыми...
Иван,  к  тебе посетители... -Мне к нему пройти? -Да проходите, конечно! Что
спрашиваете, Матвей Исаич? Будто первый раз, право... Вы на него внимания не
обращайте  -  он  с утра  ищет  что-то, меня спросить не хочет...-  но  Иван
Александрович,  хоть  и  с опозданием,  но  вышел навстречу  раннему  гостю:
-Извини, Матвей -  шурупы понадобились:  полку на  даче прибить  надо. Никак
найти не могу.  Раньше все помнил, что где лежит, а теперь  память отшибает.
-А ты как думал? Не  то будет!..- позлорадствовала жена, но он,  не  обращая
внимания   на   это  почти  обязательное  в  семейном  кругу   подзуживание,
гостеприимным жестом пригласил Матвея в  гостиную.- Присаживайся. Давно тебя
не видел - не ходишь ко мне. -Так и ты ко мне не заглядываешь,- отвечал тот,
садясь  в предложенное  ему кресло.  -Тоже верно. Но оно и к лучшему, что мы
друг в друге не нуждаемся - так ведь?..  Иван Александрович был в это утро в
благодушном настроении или хотел предстать так перед своим давним знакомцем,
но  первое упоминание  о новом докторе и о  тарасовской телке, произведенной
тем  в тухлого бычка, вывело его  из равновесия и разозлило - дальше некуда.
Матвей протянул ему тетрадь  с  автографом его подчиненного. -А это что?- не
понял  Иван  Александрович. -Акт о приемке. Того мяса самого.  -А что коряво
так? Пьяный был совсем?  -На заборе писали.  Там доски  неструганые. Пирогов
только головой  покачал: -А он  на  голове  при этом стоял?..  Кому он нужен
вообще, документ этот?  -Сказал, для  дураков.  -Ну если для них только! Так
для них никаких бумаг не  хватит. Что он взял  с тебя? -Ничего. Про какую-то
справку говорил. Иван Александрович знал, о  какой  справке шла речь, но был
слишком зол,  чтоб  объяснять  это  Матвею: -Пообедал? -Не один, а с Кузьмой
Андреичем. -И  этого сплетника с  собой припер? Считай, прогадал ты  с ними.
-Не  надо  было  брать?..-  Матвей  вздохнул  и  поглядел   с  сомнением  на
злосчастную тетрадку.- Сам предложил. Я б не додумался. Не понимаю же ничего
в делах  ваших...  Не  понадобится, говоришь? А я ее возьму все-таки, потому
как обходы  спрашивают. -Бери, конечно. С тобой  ясно  все... Этот-то  что о
себе думает?! Бандит какой-то! -Это ты чересчур. Какой он бандит?- Матвей во
всем  любил  меру.- Молодой просто, важничает.  И водку с вином мешает...  Я
виноват...-  В  нем заговорило  нечто вроде совести.- Подпоил парня. -Да  ты
вообще здесь первый враг. -Не говори. А  что делаю? План только  выполняю...
Слушай?  Хочешь, отдам  тебе этот  акт? Раз он  тебе так не нравится? Листки
переписать  можно...-  Матвей  был  способен  иной  раз  на широкие жесты  и
поступки, но и  Пирогов не любил лишний раз одолжаться: -Спрячь его,  никому
не  показывай и забудь, о чем  он!.. Это же скот! Коровы!- проговорился он.-
Люди мрут - полбеды, а скотина! Хуже этого ничего нету. Такое начнется,  что
не обрадуешься. -А  что может быть?..  Сибирская  язва?..-  Струсив,  Матвей
готов был предположить худшее. -Не знаю,- сказал  Пирогов.- Я  не ветеринар,
доктор - это не по моему ведомству. Зачем вот он в это дело сунулся - ума не
приложу. -Через месяц  уедет.  Сам  сказал. -Если так  дальше пойдет,  его и
раньше здесь  не будет. Это место,  Матвей, самое склочное  - тут за  неделю
такого  можно  нашустрить,  что  потом  за  год  не расхлебаешь...  Особенно
теперь... Захотят выгнать если, легче всего здесь  предлог  найти. -Понятно.
Спасибо,  что  сказал. Все-таки великое дело - образованность: как это у вас
гладко  все выходит, слушать - одно удовольствие. Один говорит одно,  другой
другое, а  все равно - убедительно.  Тебе колбасы  не  нужно? - Он достал из
мятой клеенчатой  хозяйственной  сумки, которая всегда  была при нем,  батон
копченой  колбасы.-  Снова  колбаса  объявилась.  -Ангел  прилетел,  принес?
-Зачем? Старый канал заработал. -Иван за старое взялся?!- Пирогов ушам своим
не поверил. -Ну! Открыл,  говорит, сезон...- и  Матвей помедлил, прежде  чем
расстаться  со  следующей новостью: знал им цену.-  Днями  был  у Воробьева.
-Один?  -Не один, а с Анной Романовной. Они по одному в гости не ходят. -Это
ты  точно знаешь? -А как еще? Либо точно, либо не знаешь вовсе... Пирогов не
хотел, в выходное утро, настраиваться на дрязги.
     -Прострел,  небось:  они ему не то мазь какую-то втирают, не  то массаж
делают. -Не знаю, что они ему втирают,- сказал Матвей с сомнением в лице и в
голосе.- Очки, наверно, но он после этого и за колбасу снова  взялся... Хотя
мне это только на  руку. Хороший снабженец вообще. -Вот и возьми его себе. С
супругой  вместе.  А я  посмотрю, как  ты себя при этом чувствовать  будешь.
Матвей подумал немного. -Нет. Пусть лучше у  тебя остаются. -То-то и  оно...
Наговорил  ты мне загадок, Матвей. -Что поделаешь? Надо  делиться со  старым
приятелем.  Я  хоть  и  неграмотный, а людям цену знаю. Не больной  пока, но
лечиться когда-нибудь придется...Так будешь колбасу брать? Или отвык  от нее
совсем,  без  Лукьянова?  -Почем  она?  -Да о  чем ты  говоришь?-  привычной
скороговоркой  зачастил  тот  и,  вместо  ответа, достал  из  той  же  сумки
оберточную бумагу и завернул в нее колбасу - одним из тех скупых, отточенных
и изящных движений, которые обличали в нем умелого торгаша и которыми он сам
любовался  и  гордился.- Я тебе еще  одну  вещь  хотел  сказать  - не  знаю,
обидишься  или нет, но  я  это по-дружески. -Я  на умных  людей,  Матвей, не
обижаюсь. -Ну раз так... Зря  ты начальников выделяешь,- сказал  он, подавая
Пирогову сверток.- Одни у тебя, понимаешь, в  любимчиках  ходят: ты с ними и
здороваешься  и разговариваешь,  а другой  -  как  сирота какой или пасынок:
слова для  него не  найдешь хорошего. Пирогов  усмехнулся,  признавая в душе
справедливость  замечания. -А  для  тебя все  одинаковы?- спросил он только.
-Все!- Матвей произнес  это с полнейшей убежденностью.- Входят в одну дверь,
выходят  с  сумками в  другую.  Как  корова  траву жрет.  Что пожарный,  что
райкомовец, что эти - в погонах которые...  -Что врачи,- прибавил  для счету
Иван Александрович. -Ну с вами  не  совсем так,- свеликодушничал Матвей.- Не
без пользы люди. Тоже  иной раз сходишь.  Как  прыщ  какой не  на  том месте
вскочит. -А другие без пользы? -Совершенно!- уверил его Матвей.- Поэтому  их
и  беречь  надо.  Никому же не  нужны...  Ты  ко  мне  завтра придешь?..-  и
напомнил, поскольку тот не сразу его  понял:-  На  проводы к Зайцеву?  Опять
банкет у меня устраивают,  все в кафе вверх дном перевернут. Сколько потеряю
на  этом, одному богу  известно. Хорошо хоть,  меняются они нечасто. -Пойду,
наверно. Куда я денусь? -Вот и помирись там с Егором Иванычем, приласться. А
то  со света сживет. Тот еще хавала... 33 В воскресенье Алексей  Григорьевич
отлеживался,  в  понедельник,   выздоровев,  с  легкой  душой  отправился  в
больницу. Санэпидотдел оказался закрыт: Таисии не было, она запирала флигель
на время своего отсутствия. Алексей нисколько не расстроился  из-за этого, а
пошел в амбулаторию  знакомиться  с  Иваном  Герасимычем, о  котором был уже
наслышан;  впрочем,   любой  хирург  был  для  него  фигурой,  заслуживающей
внимания. Иван Герасимыч тоже хотел поглядеть на приезжего, объявившего, что
хочет работать в его области: новые люди всегда интересовали его больше, чем
старые  знакомые. Правда, в последнее время любопытства в  нем из-за плохого
самочувствия  поубавилось: болела спина и  беспокоила  необычная  слабость и
разбитость. Он обошелся бы  поэтому и без Алексея Григорьевича, но когда тот
явился  в амбулаторию,  представился и спросил, не нужна ли  помощь в приеме
больных, натура старика взяла свое - он как бы очнулся, приободрился и вылез
из  скорлупы, в  которую  его  загнало затянувшееся  недомогание. У него  на
приеме  был  давний его знакомец Степан, который корчился от  боли в  плече,
неестественно  выгнутом  и вывернутом. Иван Герасимыч знал, что у  него:  он
тысячу  раз  это видел -  но  испытывал  то  мешкотное  и  почти  безвольное
состояние, какое бывает у старых или  очень больных людей, когда  они хорошо
понимают, что  от них  требуется,  но  чтоб  приступить к  делу, не  хватает
душевных  сил и внутреннего подъема: их надо собирать по частям и по крохам,
а на это уходит время. -Что это, знаешь?- спросил он  Алексея. Тот подскочил
к Степану. -Вывих! А я не  вправлял никогда!..- и лицо его выразило при этом
воодушевление.  Иван  Герасимыч глянул  поверх очков на больного,  затем  на
разгоряченного  доктора.  -Конечно  вывих.  Что ж не  учили  вас  ему? Самое
расхожее дело.  А еще в кружок ходил.  -У нас это редко. -У вас писчий спазм
больше?  Показать, как  это  делается? -Показать  конечно!  Обезболим только
новокаином! -Новокаином?..- Иван Герасимыч поглядел на пациента, подававшего
выразительнейшие  сигналы о помощи.- С новокаином  каждый сможет.  Надо хоть
раз  так сделать:  вдруг  в поле случится. А оно так  обычно  и бывает.  Это
Степан - я еще его отцу грыжу делал... Дашься? Степан разжал зубы. -Давай!..
Быстрей только!  Сил терпеть  нету!.. -Терпи...- и Иван Герасимыч  взялся за
его  плечо и локоть.- Смотри, Алеша. Одной рукой берешь здесь,  другой тут и
вот  так делаешь...-  Он показал  движение, не  делая его.-  Давай!  Сильней
только!..  Что  он  тебе, барышня?!.  Алексей  приложил  усилие  -  раздался
характерный щелк, и рука стала на место: на удивление всем и в первую голову
- целителю. Степан  охнул и начал  немедля растирать больную  руку здоровой.
Ирина Сергеевна,  вошедшая  в эту  минуту  в  кабинет  и  ставшая  невольной
свидетельницей вправления,  неуютно  поежилась:  она  не  была  хирургом  по
призванию.  -Молодец,-  скупо  похвалил  старик.-  Хватка  у  тебя  есть,  а
остальное  приложится. В нашем деле  надо силу в руках  иметь  - без  нее  и
соваться нечего.  А я  думал,  не  сделаешь,-  прибавил  он:  не  то,  чтобы
польстить молодому врачу, не то, напротив  - чтоб  не зазнавался.- Как  тебя
угораздило?- спросил он Степана. -Конбайн смазывал.  Неудобно  сделали -  не
подзалезешь. -Болит?.. Пойдем, я тебе спирту дам. Тоже вот - обезболивает...
Они скрылись  в смежном чуланчике, где хирург хранил  свой  неприкосновенный
запас, не подлежащий стороннему учету  и ревизии. -Не люблю я  этого.- Ирина
Сергеевна  еще находилась под впечатлением недавней  сцены.- Как это  у  вас
получается? -Привычка нужна,- снебрежничал практикант,  затем поправился:- У
меня ее еще мало, но здесь, думаю, набью себе руку. С утра два гнойника было
и рожистое воспаление - жаль, меня не было...- Он полистал лежавшие на столе
карточки так, словно это  были бог весть какие документы, и Ирина Сергеевна,
отличавшаяся иной раз внушаемостью и легковерием,  посмотрела на них так же:
будто  ее собственные  амбулаторные  карты  не шли  ни в  какое сравнение  с
хирургическими.- Надо было гнойник вскрыть: не делал этого  никогда. Сложное
дело - гнойная хирургия: жизни  не  хватит, чтоб ее  изучить, но что-то надо
знать каждому. Говорят, сюда после уборки  надо приезжать: пьянка начинается
и с ней -  травматическая эпидемия. Можно было б  остаться на два месяца...-
Он взглянул  на Ирину  Сергеевну,  интригуя  ее  внезапно  родившимся в  нем
решением.- Надо подумать. -Подумайте,- согласилась она.- Тут для всех работы
хватит. -Это точно. Хирург - он и в лагере хирург, как мне один говорил. -Вы
и такую возможность допускаете? -А почему  нет? С моими-то наклонностями?..-
и оглядел  ее в упор, без стеснения.- Вы, Ирина Сергевна и  впрямь роскошная
женщина. Даже в  белом халате. Глаз  не оторвешь... Иван Герасимыч вышел  из
чулана  с  повеселевшим  Степаном.  -Случай  разбираете?.. Полежи  сегодня,-
сказал он Степану.- А то как  бы тебе  другую  работу не пришлось искать - с
этими  комбайнами  неудобными...-  Степан,  уже настроившийся  на иной  лад,
отнесся  к  его  совету  с  обычной в этих местах  беспечностью,  но не стал
спорить  из уважения  к хирургу. Иван Герасимыч довел его до двери, запер ее
на  задвижку.- Чай будем пить?.. Что  скажешь,  Ирина?  Этот  до  ночи готов
пациентов  принимать, а  нам совесть надо знать.  Ставь  чайник...- и, резко
повернувшись, охнул:-  Опять!.. Черт!.. Как  ножом в бок  пырнули!..- Он еле
доковылял  до  стола, и  Ирина  Сергеевна, обеспокоенная, проследила  за его
неловким  передвижением.- Знакомы,  гляжу? -Виделись,- скупо сказала она,  а
молодой  доктор,  не   отличавшийся   ни   особенным   тактом,  ни  излишней
скромностью, разоткровенничался: -Хотели даже одно дело с ней провернуть, да
не  вышло  ничего...-  и  опережая  вопросы  старика, объяснил:- Попросил ее
похлопотать  за  меня  перед  главным, а  он от  ворот  поворот дал. Хоть  и
сказали, что  она  имеет  на  него  влияние.  Иван Герасимыч  тут  чуть-чуть
усмехнулся, а Ирина  Сергеевна  опешила,  но сердиться  не  стала:  в голосе
москвича было беспечное  подтрунивание, на которое она не обижалась. -Таисия
постаралась?- спросила она только. -Разведка  донесла, да ошиблась, видно. С
вашим главным каши не сваришь: выскакивает как намыленный... Ирина Сергеевна
пропустила  и  это мимо  ушей,  а  в лице  Ивана  Герасимыча  Алексей  нашел
благодарного слушателя: -Видишь, как он  быстро  во  всем разобрался? И трех
дней не прошло...- и поглядел  со  значением  на детскую докторшу.- А что на
санитарный факультет  пошел?-  спросил  он  еще.- Если хирургию любишь? -Там
конкурс  был  меньше, а после его окончания можно было  работать кем угодно.
Потом все переменили, хотя закон обратной силы не имеет.  -Он у нас  никакой
силы не  имеет.-  Старик  не  упускал  случая  для  нападок такого рода.- Ни
прямой, ни  обратной... Но хоть  поступил.  Вывих  вот  вправляешь.  А  то б
инженером был каким-нибудь - трубы чинил, а не кости. -С теми баллами, что я
получил, можно было и на лечебный попасть. С избытком даже. Я на все пятерки
сдал. Поднапрягся.  -Но  не  на  лечебном  же  сдавал?  Может, там  бы  пару
схлопотал?..-  Иван  Герасимыч  никому  не позволял  водить  себя  за  нос.-
Говоришь гладко слишком. Вслушиваться  надо, чтоб на крючок  не попасться...
Вот и знакомая твоя призадумалась...- Он насмешливо оглядел Ирину Сергеевну,
которая  витала в  эмпиреях,  поотстав от  их  разговора  и  как бы временно
отсутствуя.- Перед Москвой спасовала?..  Напугал  ее пятерками своими. Разве
можно  ими перед  женщинами  хвастать? -Это только  при  поступлении пятерки
были. Потом-то тройки с четверками. Я вообще лентяй порядочный, но хирургией
увлекся по-настоящему. -Слыхала? Полный вираж сделал...- и старик поглядел с
любопытством на новичка.- Ты всегда такими кругами говоришь? Не поймешь, где
начал  и где кончил?.. Так  бы и говорил  с самого начала, что лентяй. Зачем
людей пугать?  Ирина Сергевна вон  отойти никак не  может... Ирина Сергеевна
что-то додумала, встряхнулась: -Я не из-за этого. -А из-за чего? -Думаю, что
за болезнь в Тарасовке. -Кто о чем, а немытый о  бане... И что там? Могла бы
и мне показать, между прочим. -Покажу. Я же  вам все непонятное показываю. -
Это  была  лесть, ни  на чем не основанная и потому  особенно приятная Ивану
Герасимычу.- Лихорадят  - некоторые уже с неделю, сильно потеют, и у всех во
рту язвы:  миллиметра  два-три, с белым венчиком.  Рентген  ничего не  дает,
анализы  тоже.  Я  одного  в  область  свезла,  но  его  из  приемного покоя
завернули: говорят, съел что-то лишнее. -А они  других болезней не  знают...
Не бруцеллез? Тут  бруцеллез: когда  я  работать  начинал, был и до  сих пор
вылечить не могут,- сказал  он Алексею. -А мне в облздраве не сказали. Могли
бы известить  эпидемиолога.  -Жди  -  будут  они тебе докладывать.  Не  он?-
спросил он  Ирину Сергеевну. -Не  похоже.  Я  думала  уже. Что-то  острое  и
одинаковое. А бруцеллез, говорят, всякий раз  разный. -Да  вроде того...  Не
знаю...- Иван  Герасимыч  наскоро перебрал  хранившийся  в  его памяти архив
местных инфекций и отступился.- Пусть у Пирогова голова болит.  Вон идет...-
В коридоре послышались знакомые, волевые, дробные шаги начальства.- Вроде не
ходил в  последнее  время.  Теперь  ты,  Алеша, его приваживаешь?..  -  и  в
следующую  минуту дверь на задвижке затряслась,  готовая вылететь  из петель
под  напором   бесцеремонного  Ивана   Александровича.  Пирогов   не  терпел
затворенных дверей - но не как клаустрофобы, боящиеся остаться взаперти и  в
одиночестве в замкнутом пространстве:  не любил, когда закрывались  на  ключ
другие. -Что случилось?!- поневоле  спросил хирург: вид у главного врача был
самый рассеянный и измученный, а ответ последовал и вовсе уж непредвиденный:
-Цыгане одолели!  Из  кабинета  выжили!..- и на  лице его отразились  тайные
мучения, сопоставимые по силе с  одной зубною болью. Иван Герасимыч ко всему
был приучен, но  здесь и он изумился: -Кто?!  -Цыгане... Из Китая идут: они,
оказывается, и  там  есть  - в Венгрию. Из огня  да в  полымя,  из  кулька в
рогожку. Вошли сразу  десять человек - лопочут все по-своему! Иван Герасимыч
глянул  озадаченно.  -А  что им  нужно-то? Мы  тут  сидим,  ничего не знаем.
-Товарища своего  забрать  хотят. У них не принято,  чтоб  цыган  в больнице
умирал,-  объяснил  он  Ирине   Сергеевне,  избегая   Алексея   взглядом,  а
относительно Ивана Герасимыча считая, видно, что он и без него это знает (он
не  умел  или  не любил говорить со всеми разом).- В  поле нужно умирать,  с
кибитками. Привезли ночью: у него аппендицит, оперировать надо, а и это тоже
нельзя - как судьбе угодно, так и будет. Из  операционной вытащили. Со стола
сняли, а я уже хирурга  вызвал из области. -Жаль,-  сказал  москвич.- Я  это
дело  и без  хирурга бы оформил.  -Хорошо бы,- согласился Пирогов.- А они  б
тебя за это в табор взяли  и до Москвы б с собой подбросили. -Что это вы его
так?-  заступился за москвича Иван Герасимыч.-  Он  только  осмотрелся  тут,
представление  о всех нас составил, а вы  его назад гоните? -Значит, есть за
что.  Раз говорю,- уклончиво сказал  Пирогов: поберег  разоблачения до более
удобного случая.- Выпишу цыгана: все  равно выкрадут... Вдвоем прием ведете?
-Вдвоем. Веселей вроде.- Иван Герасимыч перестал думать о кочующих  цыганах,
вернулся к более  оседлым заботам.- Много ль старику надо? Увидел возле себя
молодого, и воображение разгорелось: есть, думаю,  кому передать  рукомойник
этот,- и поглядел насмешливо на мраморный умывальник. -Так он еще не доктор?
-Через  год  будет  -  какая  разница?  Время  быстро   идет:  пройдет  свою
интернатуру... Столько лет ждали - можем еще год подождать.- Он посмотрел на
Алексея  так,  будто  речь  шла  о  решенном  деле,  и  молодой  человек  не
подтвердил, но и  не  опроверг  этой сделки. Пирогов усмехнулся:  -Для  него
место уже  в  Москве  есть.  Не  то  в  хирургической  клинике, не то в кафе
привокзальном. Алексей Григорьевич не обиделся: он словно был напрочь  лишен
этой  способности  -  и  заметил  примирительно: -Почему  или-или?  Можно  и
совмещать...  Иван Герасимыч решил, что оба неудачно шутят, и  оскорбился за
молодого: -Какое  кафе?! Что ты мелешь?!. Ты ж хирург прирожденный!  Сегодня
вон вывих сам  вправил! Приедешь сюда - за два года так насовершенствуешься,
что  всех своих  профессоров за пояс  заткнешь!  Они  ж  не  умеют ничего  -
профессора  эти! Взятки умеют брать и  совать их  кому  надо  да друг  друга
локтями  отпихивать, а  в  работе-то -  не очень!  Кишка тонка,  хоть  много
гонору!.. Поторопись только. А то меня, глядишь,  совсем скрючит.  Месяц как
плохо   себя  чувствую.  -Радикулит?-   полушутя-полусерьезно  спросил  Иван
Александрович.-  Рентген сделайте.  И щит себе  сколотите.  На жестком  надо
спать,- на что старик возразил с досадой: -Сделал уже! Собрали мужики: доски
в  сарае без дела  лежали...  Две  ночи вылежал и плюнул: все  то  же самое,
только  мук новых натерпелся.  Да досок вот лишился. Приезжай, Алеша. Видно,
самое время. -Я б приехал. Справка нужна. -Какая там справка? Приезжай, а мы
тебя  тут  определим:   своя  рука,  говорят  -  владыка.   Так  ведь,  Иван
Александрович? - впервые за много  лет  обратился он  к главному с вопросом,
таившим в себе замаскированную просьбу, и тот, надо сказать, оценил это:  не
отказал сразу, но  сделал это более уклончиво: -Там надо  разобраться, что к
чему... Зачем она  тебе,  справка  эта?-  помолчав,  нехотя  обратился  он к
практиканту.  Тот,  наученный  опытом,  не  стал  вдаваться  в  подробности.
-Говорил же? Что одно  и  то же жевать? Пирогов  прикинулся простаком.  -Да,
понимаешь, главные врачи - народ  такой: недоверчивый и непонятливый. Им все
разжевать и в рот положить  надо - иначе не доходит...  В  чем закавыка, так
сказать? Казус юридический? Москвич  не сразу расстался с последней тайной -
словно боялся,  что, вынесенная на людской  суд,  она лишится  большей части
своей  привлекательности. -Закон  есть.  По  нему, если  кто-то  в  каком-то
качестве  месяц отработал, то  может занимать эту должность  и впоследствии.
-Кто тебе  сказал?- не поверил  Пирогов.  -Знакомый в министерстве. Не  мой,
конечно, а отца. -Вот  пусть он и берет  тебя туда. Без всякой справки.  -Он
уходит оттуда. -В  этом все и дело.  Что-то я шестнадцать лет главным врачом
работаю, а  о  законе  этом  не  слышал. -Его редко применяют.  Когда помочь
только хотят. -Или помешать.- Пирогов был,  как водится, беспощаден.-  Тебя,
прежде чем на работу хирургом брать, надо минимум пять лет в хорошей клинике
учить. Чтоб ты  тут не напортачил. Не  так разве,  Иван Герасимыч?..  Если б
старик с ним  согласился, мир в их  отношениях  был бы  обеспечен  всерьез и
надолго, но он, конечно же,  не сделал этого: -Оно и так и  не так... Был бы
порядок в стране,  было б  так,  а  сейчас?.. Кто здесь после  меня работать
будет?.. И, потом, не так страшен черт, говорят, как его малюют. Народ у нас
терпеливый  - не обидится,  если не то  что-то  вырежешь.  Совсем-то вряд ли
зарежешь - пустяк  если какой,  какие-нибудь гланды лишние.  Гланды, кстати,
никогда  оперировать  не  берись:  на  тот  свет  можешь  отправить  -  дело
специальное...  Что  -  клиника?- обратился он к Пирогову.-  Это когда было?
Сейчас  же ими  там  никто  не занимается. Оперировать  не дают: чтоб лишней
конкуренции не  было  - я это не  знаю сколько  раз уже  слышал.  Здесь хоть
практика и работа живая... Обезболивать будет всех подряд. Новокаином шпарит
-  жалеет,  что  ли?  -Обезболивать  надо  прежде  всего  потому,-  объяснил
москвич,-  что  так   работать  проще.  -Вот  в   чем  дело...   На   кружке
рассказывали?.. Видите - он  и в теории  подкован.  Дайте ему справку эту...
Как считаешь,  Ирина? Пирогов  не стал дожидаться вступления  в  бой тяжелой
артиллерии,  упредил ее:  -Пусть  сначала  определится,  куда  ему  идти:  в
хирургию или в санитарию. Любит  слишком по кафе  ходить... Купаться пошел?-
спросил  он москвича: тот понял, что запахло жареным, встал и  повесил халат
на  вешалку.  -Пообедать  надо  сначала.  Хозяйка  к  обеду ждет.  -И  здесь
устроился? Как это у тебя выходит все? -Это и им сгодится. Я тушенки с собой
привез... Плохо готовит, правда. -Из тушенки не наготовишься... Ты  к Матвею
сходи.  Он кормит  хорошо. -Был  уже. Нельзя слишком часто.  -Этому  тоже  в
кружке учили?  -Нет, это уже из практики... В прошлом  году  целый год  одно
кафе пасли... Есть  туда  ходили,- пояснил он тем, кто его не понял.- Хозяин
зеленел  от злости, когда  приходили, а кормил все-таки. Потому как  боялся:
вдруг еще раз придем с  проверкой...  Пирогов внимательно посмотрел на него:
чтоб получше запомнить - такая откровенность была и ему внове. -Ну ты  здесь
на месяц всего,- произнес он вслух.- Матвей выдюжит... Зачем тебе хирургия?-
не выдержав, обратился он не столько к нему, сколько к докторам, сидевшим  в
амбулатории.-  Тебе  в  санитарии  самое  место.  -Это  для  души, а то  для
прокорма,- объяснил молодой человек.- Пообедаю - потом купаться  пойду...- и
отправился восвояси, метнув предварительно длинный,  с поволокой,  взгляд на
Ирину  Сергеевну. Пирогов удивился:  -За кого вы  просите?  Не видите, какой
гусь?  -Никакой  он  не  гусь,- проворчал  Иван  Герасимыч, хотя  откровения
Алексея Григорьевича  и  на  него  произвели известное впечатление.-  Так  -
гусенок  просто.  Что  из  него  слепят,  то и  будет...  Подумаешь,  Матвея
почистит: не обеднеет... А на приеме мог бы посидеть, а не так - слетать без
спроса.  Из-за  того, что хозяйка его ждет...-  но тут  уж  Ирина  Сергеевна
вступилась за москвича: -Это вы как мужчина рассуждаете, Иван Герасимыч. Что
может быть важнее обеда для хозяйки? Хирург глянул иронически:  -Ну тогда он
кругом чист. Как стеклышко...  -Проходимец он,- сказал  Иван Александрович.-
Не  буду: как возьмешься кого  ругать, так обязательно  обратного результата
добьешься  - все  жалеть  начинают, защищать от начальника. И  вообще не  до
него. -Случилось что?  Кроме  цыган ваших? -Конечно... Зараза в Тарасовке, с
этим кафе история... Он вон пошел  туда  и Матвея напугал  до  смерти.  Чтоб
напоили его...Шантажировал,  попросту говоря.  Тот ко мне вчера  пришел,  от
страху трясся... Он тоже трясся: не от страху, а от злости, но держал себя в
руках и, сообщая им эти новости, с одной стороны, преувеличивал их, с другой
-  не  договаривал  до  конца,  достигая  этим  особенного   воздействия  на
слушателей. Хирург, во всем любивший ясность, вынужден был спросить: -Ничего
не  понял!.. Что у Матвея  было? -Мясо одно  проходило...- Пирогов  не  стал
вдаваться в  подробности,  но  хирург,  зная обычную,  черную,  подоплеку  и
изнанку его  слов и  мыслей,  насторожился:  -Что  за мясо?..  Опять пустяки
какие-нибудь?..  -Не  совсем...-  Пирогов  поворотился  к  Ирине  Сергеевне,
выбирая теперь ее в прямые собеседницы.- Матвей, проходимец известный, купил
его у тарасовского  фельдшера, а у того сроду коровы не было.  Таська тоже -
не  нашла ничего  лучше как купить его и в больничный котел отправить: жалко
ей, видите ли, мяса стало...- Он произносил это степенно, почти бесстрастно,
но  в  глазах  его  замелькали гневные  искры.  -А  зачем  вы  нам  все  это
рассказываете?- спросил,  совсем  уже  невпопад,  Иван  Герасимыч,  который,
сколько ни жил рядом с начальством,  никак не мог вникнуть  в тайную глубину
его намерений,  слов и поступков. -Зачем рассказываю - этого я и сам  толком
не знаю,- признался Пирогов.- Надо же иной  раз поделиться... -Все  пустое,-
заочно  решил хирург.-  Вечно  вы,  Иван  Александрович, с  кормежкой страху
нагоняете.  И  отравления  всюду   ищете...  Пирогов  посмотрел  на  него  с
особенным, пристрастным, любопытством. -Легко живется вам,  Иван  Герасимыч.
Думать  ни о чем не  надо...- и хирург поперхнулся от  незаслуженной обиды и
нахохлился.-  В  Тарасовке  зараза  новая  -  какая, не известно,  там  мясо
покупают: чье, понять нельзя, не в сезон заколотое, едят его больные дети, а
вам все нипочем и горя мало...- Старик понял, что не прав, но из упрямства и
из-за  давних  счетов с Пироговым не признал  этого.- Вы  больных  в область
посылали?-  спросил  Иван  Александрович  у Ирины Сергеевны. -Одного. Других
родители  не отдают.  В район  еще  отпускают, а в  область  не допросишься.
Пирогов кивнул: это не было  для него новостью. -А Кабанцев так и не едет? Я
ведь сам ему звонил. -Потому и не едет,-  сказал хирург.-  Понял, что что-то
серьезное.  -Это  точно,-  сказал Пирогов.- Надо было санитарку  на  телефон
посадить. Теперь ехать  к нему надо. Самому - или Ирину Сергеевну послать: у
нее  это,  может  быть, лучше, чем у меня, получится...  Предчувствие у меня
нехорошее, а оно редко меня обманывает. -А с ним вообще хоть всю жизнь ходи,
не  ошибешься,- проворчал  хирург. -И это так...  Что-то мы  с вами сегодня,
Иван Герасимыч, в мыслях  сходимся.  -Не к добру,- согласился тот, и Пирогов
усмехнулся.  -Зайцев  еще  уходит,-  отвечая иным, уже  собственным  мыслям,
продолжал он.- Тоже ни к чему...-  но этого Иван Герасимыч уже не понял: был
слишком  далек  от  районной  дипломатии:  -А  он здесь  при  чем? -Да так,-
уклонился Пирогов.- Все одно к одному... Доктор новый,- снова притемнился он
и перевел насмешливый взгляд на  Ирину Сергеевну:- Она все. Возьми и возьми,
говорит, эпидемиолога. Накликала - заразу новую... Опять идет!..- В коридоре
послышались шаги Алексея Григорьевича, и сам он в  следующую минуту появился
на пороге.- Тушенка кончилась?.. Алексей ответил не сразу - он был склонен к
сценическим эффектам. -Ирину Сергевну  в Тарасовку вызывают!-  объявил он по
истечении  необходимого  времени.-  Тяжелый  случай.  Торцов  по  фамилии!..
-Смерти  только недоставало!-  сказал Пирогов, а  Ирина Сергеевна  порывисто
встала.- Едешь?  И я б с тобой, да  зван  на прощальный вечер к  Зайцеву.  И
машина там же! Со  всех сторон нагнали - гостей  свозить  и  развозить... Не
знаю, что  ты делать  будешь.  -На  попутных  поеду.  -Я  провожу,- вызвался
москвич.- Черт с ним, с обедом: я в больнице кусок перехватил.  -Да ты нигде
не пропадешь,-  сказал  Пирогов, а  Алексей  Григорьевич,  поблагодарив  его
взглядом за  поддержку,  продолжал: -И права у  меня  юношеские -  поведу, в
случае  чего: если найдем машину. -Не забудь с собой их  взять. Здесь  их на
каждом  шагу  спрашивают...-  Молодые  люди  вышли.-  Слыхали?-  подосадовал
Пирогов.-  Права  у него юношеские.  -Да вы  никак  ревнуете  его?-  сдерзил
хладнокровный  старик.-  Это   возрастное.  Сколько  вам?  -В  прошлом  году
пятьдесят исполнилось. Вам тогда нездоровилось. -А теперь каждый  день  так.
Об  этом только и думаю. Пирогов  удовлетворенно кивнул:  -Каждый о своем...
Что вот там? Хоть волком  вой. Каждую минуту что-то случиться может... Опять
он нагонял страху и зачем-то сгущал краски. Старик не мог не заметить этого.
-Да вы, сколько я вас помню, все одно говорите, а Петровка как стояла, так и
стоит  и ничего с  ней не делается...-  В  пылу  полемики он не заметил, что
вступил  в спор с  собственным скорбным взглядом  на  вещи, но  в погоне  за
истиной  Иван  Герасимыч  ни  перед чем  не  останавливался  и,  если  надо,
противоречил  себе же.-  Случиться  может,  конечно  - только  не с ней, а с
нами... Я вот в последнее  время о смерти думаю.  Тоже, скажу вам -  радости
мало. -А что о ней думать?- и тут не согласился с ним Пирогов: он рассеялся,
встал, чтоб  не  продолжать  бесполезный спор,  в  котором  две стороны, как
параллельные прямые, не могли сойтись вместе.- Это все - увертки ваши.  Пыль
в глаза пускаете. -Ничего себе - увертки!- Старик за все совместно  прожитые
годы так  и не смог привыкнуть к прямодушию начальника.- На вас  креста нет!
-Это  уж точно!- живо откликнулся  тот, скорее  довольный,  чем задетый  его
колкостью.-  Дьявол и  есть!  А  вы  не  замечали до сих пор? Сейчас  только
разглядели?...- и  ушел,  празднуя  новую победу над  своим  вечным  идейным
противником... Молодые люди вышли на тракт, соединявший Петровское с другими
районными центрами и подведомственными ей селениями. Они  долго  голосовали,
останавливая движущийся мимо  транспорт,  но он  либо направлялся  в  другую
сторону, либо мог  подбросить  до  половины пути, что было хуже,  чем ловить
попутку в  Петровском. Ирина  Сергеевна  относилась  к этим  неудачам как  к
чему-то   неизбежному   и  привычному,  Алексей   Григорьевич  же  -  как  к
собственному поражению.  -Что  ты не добьешься,  чтоб тебе постоянную машину
дали?-  не заметив в пылу досады, как перешел на  "ты", спросил он, провожая
взглядом   разбитую   инвалидную  коляску,  которая   не   соизволила   даже
притормозить в ответ на его  отчаянное размахивание. -Дают, когда есть. Одна
машина  на больницу. -Все у них  есть. Надо только трясти  их - как груши  с
дерева...  Ирина  Сергеевна  остановила комбайн, возвращавшийся  из районных
мастерских: комбайнер съехал  на  обочину, приметив Ирину Сергеевну, которая
недавно лечила его сына. Он мог бы отвезти их до Тарасовки, но для этого ему
пришлось  бы сделать изрядный  крюк, и Алексей Григорьевич  в  таком  случае
должен  был  тесниться с  Ириной  Сергеевной на  переднем сиденье,  что было
неудобно, или  того  хуже  -  висеть  на  подножке или болтаться в  бункере.
Алексей  Григорьевич  был  ко всему  готов,  но Ирина  Сергеевна,  помешкав,
раздумала,  и  комбайн  загромыхал  дальше. Алексей  Григорьевич решил,  что
нельзя более занимать выжидательную позицию и что пора приступить к активным
действиям. -Что за "Волга" стоит на площади?- Он давно приметил  эту машину:
наблюдательность  его  была  весьма  вороватого свойства. -Секретаря райкома
нашего.- Ирина Сергеевна думала, что пресечет этим нездоровые поползновения,
но только  раззадорила: его тянуло к сильным мира  сего, и он воспользовался
подвернувшейся  возможностью.  -Вот и  попросим  его.  Ему со  всего  района
сегодня машин понагнали,  а его собственная  тачка  без дела стоит - мы ее и
позаимствуем. Подумаешь: секретарь райкома.  Пусть знает,  что его врачам не
на  чем по району ездить.  Я уже  "Волгу" водил.  Пошли! -Вам не терпится за
баранку сесть? -Точно!- признался он.- Люблю быструю езду, а по степи гонять
-  чувствую, одно  удовольствие! -Никто  вам "Волгу"  не даст. -Это  мы  еще
посмотрим. И не  такие номера откалывали.  Чем начальство  выше, тем  с  ним
забавнее... У  него в запасе была не одна присказка  такого рода, и он щедро
делился ими при  случае.  Ирина Сергеевна  помедлила: она  была  уже  раз  у
Зайцева  и  не  желала  повторять  этот  опыт -  но  пошла-таки за  Алексеем
Григорьевичем: иногда и ей хотелось быть ведомой. Райком  был одним из самых
закрытых  и  охраняемых  советских  учреждений,  и  в обычное время  Алексею
Григорьевичу вряд ли удалось бы добиться приема у  Зайцева, но так уж вышло,
что тот день был для  первого секретаря прощальным  и  как бы  днем открытых
дверей: каждый  мог  попросить у него аудиенции  и решить вне  очереди  свои
проблемы. Ирина  Сергеевна в последний  момент  осталась-таки  в  приемной и
стала слушать  разговор оттуда,  из-за  неплотно прикрытой двери. В кабинете
кроме  Зайцева сидели  и,  наверно,  выпивали  перед  их приходом: Воробьев,
которого можно  было назвать  уже не  вторым  секретарем,  а  полуторным,  и
предрайисполкома Синицин, человек внешне и внутренне ничем не примечательный
и  потому  пользовавшийся  в  районе  большой популярностью:  те  двое  были
личностями и, стало  быть, -  препротивными. Алексей Григорьевич постучался,
вошел  и  начал  говорить одновременно: -Здравствуйте! Я вижу, все в сборе?-
Это  обращение он  считал одним из самых удачных: еще  со студенческой поры,
когда входил  с ним  в экзаменационную комнату.- У нас, Тимур Петрович,- (он
узнал  в  приемной  имя и  отчество первого  секретаря),-  срочное  дело!  В
Тарасовке новая инфекция - не совсем ясная, не исключена  эпидемия,  тяжелый
случай, может грозить летальным исходом, а все машины отдали вам на проводы!
-Неужели?- сказал первый секретарь и оглянулся с любопытством на соратников;
из всего сказанного Алексеем машины привлекли его внимание  в первую голову:
автомобиль  в  провинции,  да   и  не   только   там  -  дело  наиважнейшее.
Предрайисполкома, ведавший  материальным обеспечением районных  мероприятий,
встрепенулся: -Надо было. Из области десять человек приедут. Свои как-нибудь
доберутся.  -А зачем  с утра?- резонно спросил  Зайцев,  который  уезжал  на
следующий день  и  мог  позволить  себе  определенное  здравомыслие  и  даже
некоторую либеральность суждений.  -Да там - цветочками запастись,  съездить
кой-куда.  Машины  надо  помыть...-  от  души  врал  Синицин: на  самом деле
автомобили выстроились в ряд во дворе райисполкома и ждали его приказов. Так
было надежнее - предрайисполкома знал, что потом их не соберет: все  будут в
разъезде, а он будет висеть на  телефоне  и матюкаться. -И скорую  забрали?-
удивился  Зайцев:  по-видимому  не  одобряя  таких  действий.  -Нет.  Скорую
оставили,-  снова  солгал Синицин  и посмотрел украдкой на Алексея:  чтоб не
вмешивался. -Скорую  оставили,- уступил ему Алексей.- А детскую докторшу без
колес  оставили.  В  приемной  сидит. Позвать?  -Не  надо,- вмешался  второй
секретарь (или полуторный).- Видели.  А вы-то  кто такой,  собственно?..- Он
перенимал бразды правления и решил проучить зарвавшегося юнца, но Зайцев, не
желавший уходить и  на пять  минут  раньше срока,  жестом  остановил  его  и
предложил  незнакомцу:  -Вы б, правда,  представились для  начала?  -Алексей
Григорьевич!-   отрекомендовался   тот.-   Здесь  -   временно   исполняющий
обязанности  заместителя  главного  врача  по  санэпидработе,  а  в  миру  -
выпускник  московского медицинского института!.. Титул был  громкий, и  даже
Воробьев вынужден был на время умолкнуть.  Зайцев, пребывавший в благодушном
расположении духа,  отнесся к похвальбе Алексея Григорьевича снисходительно,
а постоянное место  жительства гостя его заинтересовало: -Москвич, говорите?
И где там живете? -В Дегунино.  А раньше на Красной  Пресне жил. Пока дом не
снесли.  -Но  Дегунино  -  это  ведь тоже  Москва?..- Зайцеву  было  приятно
похвастать перед теми двумя знаниями московской географии.- Я в Москве бывал
не  однажды.  -Конечно!- заверил  его  москвич.-  Скоро метро будет.  Зайцев
мельком кивнул.  Разговор занимал его  все более. -И давно у нас? -Четвертый
день... Или пятый?.. Один напрочь выпал. -И уже здесь?..- Зайцев поглядел на
тех  двоих,  приглашая их позабавиться  его прыткостью.-  А так и  надо. Кто
смел, тот  и  съел.  -Я тоже так считаю. Это и мое кредо  тоже. У нас  много
общего...  Тимур Петрович  поглядел на  него:  с тем  любопытством,  которое
начальству заменяет  порой все  прочие чувства.  Ирина  Сергеевна отошла  от
двери:   она  была  теперь  спокойна   за   коллегу,  за  которого  поначалу
тревожилась. Предрайисполкома здесь как-то преувеличенно и сам не зная  чему
засмеялся: надо было дать знать о себе, а не сидеть тупым чурбаном. Воробьев
- и тот скрепился, попытался улыбнуться, но  лицо его  вместо этого выдавило
коварную придворную ухмылку.  -Поэтому и  пришел к вам,- продолжал москвич.-
Где,  думаю, еще машину взять,  как не у секретаря райкома?.. Это был  явный
перебор. Зайцев тонко  улыбнулся,  не  зная,  как  выйти из затруднительного
положения, в которое был поставлен не  содержанием  просьбы, но  ее  формой.
Синицин пришел  ему на помощь: -А что за эпидемия? Я  не слыхал  что-то.  -У
детей. Язвы во рту и лихорадка.- Алексей Григорьевич еще ни  одного больного
в глаза  не  видел,  но судил о них с видом знатока и эксперта: так  и  надо
поступать в  начальственных  кабинетах.  -А это пусть,- успокоился Синицин.-
Бруцеллез - вот кто нам житья не дает. План из-за него не выполняем. -Суют в
рот что попало,- пренебрежительно отозвался Воробьев,- а потом у них язвы. И
машину  им подавай. -Все важно,- не согласился Зайцев, который, по положению
своему, должен  был блюсти  чистоту догмы.- Все связано единой цепью. Что-то
упустишь  -  потом  в  десять раз больше  усилий приложишь,  чтоб выправить.
Учебники  сейчас читаю,-  пояснил  он Алексею, будто тот  лучше  других  мог
оценить это.-  В высшую партшколу  поступаю. -В Москве? -А  где ж еще? У нас
других  нет...- и адресовался  уже  тем  двоим,  в назидание:- У детей язвы,
доярки из-за них не  спят, а у вас  из-за этого план  горит:  они  ни о  чем
больше не думают.  -А они вообще  ни о  чем не  думают,- проворчал Воробьев,
почувствовавший уже вкус  власти, но от дальнейшего спора, за ненадобностью,
отказался, и Зайцев продолжил  без  помех: -Все надо пресекать  в  корне,  в
момент его зарождения  - этому  нас учат классики. Иначе любой  пустяк может
стать решающим  фактором. И  вообще  -  береженого бог  бережет, хотя  его и
нету...- совсем уже по-домашнему  закончил он и спросил у Алексея, перейдя с
ним на "ты" на правах старого знакомого:- Один в Тарасовку едешь? -Говорю ж,
с Ириной Сергевной.  Слыхали  такую?  -Слыхал!- засмеялся тот, нисколько  не
задетый его  дерзостью: он ходил уже в  московской броне, защищавшей  его от
петровской  действительности.-  Сама,  смотрю, стала наставницей?  Прежде  в
наставляемых  ходила...- Ирина Сергеевна отсела от двери: хоть и не пошла  к
ним, перед их взыскующие  очи, но получила-таки очередную нахлобучку.- Ей бы
"Волгу" эту,- расщедрился  хозяин района: благо это ни к  чему  уже  его  не
обязывало.-  Вот кто  по району больше всех ездит.  -Я  и говорю!- подхватил
москвич.- Слово в слово! А в Тарасовку особенно надо дать! Святое дело! Чтоб
не стало  фактором!.. Он  уговорил  Зайцева. -И вправду  дать?- спросил  он,
оборотившись к  напарникам.- Все  равно  без дела стоит,  на солнце печется.
Сколько  нам  сидеть  еще?  Дела  передавать?  -Полчаса,  от  силы,-  солгал
зловредный Воробьев, но председатель взглянул на вещи шире и реальнее: -Часа
два. Никак не меньше. -Успеют,  словом.  Берите!- сказал он, и  это согласие
стало самым широким душевным движением его за все время районного правления.
-Я  сам ее поведу?- спросил москвич: как  нечто само собой  разумеющееся, но
это оказалось самым экстравагантным из всего в этот день им сказанного. -Это
уж дудки!- Зайцев  скорчил  изумленную  рожу.-  Райкомовскую  машину  самому
вести?!  Это  и  мне  не позволяется!..  Разбудите  Володьку:  он  в  машине
дрыхнет...  А ко мне  завтра зайдите, с утречка,- прибавил он напоследок.- У
меня  к вам пара  вопросов есть...  Вдруг понадобится,- оправдался  он перед
теми двумя,  зорко следившими  за  его партийной нравственностью.- Так-то  у
меня будет все: гостиница, талоны на  питание, билеты всевозможные, но вдруг
найдется   что,  о  чем  не  подумали...  Те  отнеслись  к  его  объяснениям
недоверчиво, но  оставили свои  сомнения  при  себе и  вернулись  к  папкам,
инструкциям  и  циркулярам, а молодые  люди пошли  искать  и  будить шофера,
которого  все,  несмотря на его  зрелый  возраст,  звали Володькой. -Дело  в
шляпе,- похвастался Алексей,  выйдя из кабинета.- Считай,  ключ от машины  в
кармане... -Слышала уже,- сказала она.- А меня в наставницы произвели. -А ты
этого не хочешь?-  спросил  он, и она не  то  не нашлась чем ответить, не то
поленилась...  34 -До врача хоть  бы  дожил!  Приедет  она?  Совсем посинел,
бедненький!.. Мать  остановилась среди  избы.  Отец сидел за столом. Больной
ребенок лежал в  душном запечье,  за тряпкой. Мать только сейчас стала, а то
поминутно бегала к ребенку; отец, сумрачный, сидел не вставая. За дверью,  в
другой половине  избы, шумели дети,  запертые  в ожидании доктора. Последнее
затягивалось. -Ну и ладно! - сказал вдруг хозяин и криво усмехнулся.- Их вон
еще  сколько...  Мать возмутилась: -Что мелешь?!. Зачем  рожать  было?  Отец
поднял  голову,  прислушался,  заворчал:  -Лучше  б  врачу  чистое полотенце
приготовила! В прошлый раз дала - тебя б той тряпкой по роже!  Со стыда чуть
не сгорел!  -Не сгоришь! Умывальник  почини  лучше! Опять из кружки лить?  В
доме  все не как у людей,  из рук валится! Ни одна дверь не  запирается,  на
крючках все! Муж отступил, сбавил тон: -Все равно, все перетрясут!.. За ними
успеешь... -Не пил бы, успел. Повесила  я ей  полотенце...-  и снова  ушла к
больному. Младший закричал  за дверью: -Папк, выпусти! На двор хочется! -Лей
в  окно,- приказал тот. -А они не дают!  В зад  толкают! Отец  вскипел: -А я
сейчас  кочергу  возьму, ребра  им переломаю!..  Шум  за  дверью стих. Стало
слышно, как  сопит за занавеской больной ребенок. В тишине чуткий слух отца,
промышлявшего  на досуге  охотой, уловил шаги, но он не сказал об этом. Мать
вернулась  встревоженная:  -И  дышит  плохо!  Беда  совсем!  -Вылечит,-  уже
увереннее сказал отец.- Константина же вылечила. -Пока солнце взойдет,  роса
очи выест... Где  хоть фершал твой? -Ей пошел звонить...  Идут вон...- Дверь
отворилась, и в  избу вошли медики:  Ирина Сергеевна, Алексей Григорьевич  и
местный  фельдшер  Семен   Петрович.  -Сильно   задержались?..-  Хозяйка  не
ответила,  но по  лицу  ее Ирина Сергеевна  поняла,  что  пришла вовремя. Ей
передалось  волнение  матери, и она нахмурилась:-  Где  он?  -Тут  лежит!..-
Хозяйка  засуетилась,  указывая  на закуток за печью.- А тут  руки  помойте!
Рукомойник у нас сломался, починить никак не можем -  я вам из кружки полью,
ладно?  -Опять  в душный угол  положили?- спросила  докторша,  моя руки  над
широкой миской. -Думали, там теплее будет. Не знаем же: неученые. -В прошлый
раз об  этом говорили. -А вы запомнили?.. Верно, был разговор... Полотенчико
возьмите.  Ирина  Сергеевна  начала  вытирать руки.  -Давно  болен?  -Третий
день...  Отец вступил  в  разговор, неожиданно  и грустно:  -С поля приехал:
смотрю,  плохой совсем. -Почему раньше  не вызывали? -Не беспокоили: думали,
обойдется... Семен Петрович лечил,- не без скрытого яда прибавил отец, держа
зло на фельдшера, и тот  крякнул: будто сбился на  миг  с дыхания. -Пойдемте
посмотрим. Поможете мне... Ирина Сергеевна ушла с матерью к ребенку. Мужчины
остались в  горнице.  -Не  похоже  ни на что,- пожаловался  фельдшер, спасая
лицо: не перед хозяином, а перед приезжим доктором.- Назначил антибиотики, а
ему только хуже...- Отец глянул с осуждением:  не прямо  на него,  а чуть  в
сторону, и он сменил  разговор:- Что запер их? Дети к этому времени забегали
и  зашумели снова. -Малого беспокоят...- нехотя сказал отец и  прислушался к
тому,  что  происходило  за  печью.-  Смотреть  бегают...-  Он насторожился,
готовый оборвать шум за дверью,  но постеснялся доктора: тот все рассеивался
и глядел по сторонам  - как на смотринах  или на художественной  выставке...
-Из чего  стены  ваши?..- Алексей подошел  к  стене, потрогал пальцем  сухую
землю.  -Из  дерну!-  буркнул отец и неприязненно  блеснул глазами.  -Вместо
кирпичей кладут?..-  спросил тот  и,  не получив ответа, еще раз осмотрелся.
Изба,  со сложенными  из  дерна  стенами,  с крохотными  окнами-бойницами, с
тусклой,  висящей на  голом  проводе  лампочкой,  бросилась  ему  в глаза  и
осталась в его памяти... Вез их  сюда личный  водитель Зайцева Володька. Они
разыскали  его  в  машине, где он спал  на заднем сиденье,  укрывшись от мух
газетами. В ту пору существовало два вида персональных шоферов: одни спали в
свободное  время, другие "левачили" - Володька безусловно относился к первой
категории. Выслушав  необычное распоряжение, он пошел  в райком, получил там
необходимые  подтверждения и вернулся с улыбкой, означающей готовность ехать
хоть на край света. Улыбка эта была широка, любезна  и непроницаема  и могла
служить  эмблемой представляемому им учреждению.  Машину  он вел  искусно  и
умудрялся  при этом есть: разворачивать  бутерброды с обкомовской  колбасой,
распечатывать бутылку с  простоквашей - с вечной дремотой своей, он и поесть
не  успевал  вовремя. Алексей Григорьевич, довольный успехом у начальства  и
наслаждаясь  ездой на  гибких рессорах,  распространялся  на  общие  темы  и
делился  опытом с помалкивавшими  спутниками:  -С  ними,-  он  имел  в  виду
руководителей   разного   уровня,-   чем   нахальней,   тем   проще.   Людей
предприимчивых у нас  мало, сами они  по  рукам и по  ногам  связаны - вот и
сидят-ждут, когда  к ним кто-нибудь придет и их потешит. Им свое нужно. Вашу
эпидемию они  в  гробу  видали, а вот  где, понимаешь, Дегунино  находится и
построили ли "Националь" - это их впечатляет. Как еще про Останкинскую башню
не  спросили:  в  самом  ли деле она вертится, или  это только так, от балды
говорится...  Красноречие  его пропадало втуне. Ирина  Сергеевна  глядела  в
окно, где мелькали знакомые и лишь меняющиеся в зависимости  от времени года
ландшафты:  она  присутствовала  уже  при  втором  круге   здешних  сезонных
метаморфоз; водитель  же если и слушал его, то  никак  этого  не показывал и
отделывался  фирменной  улыбкой,  приобретавшей  все  более неопределенный и
почти резиновый характер,- он растягивал в ней  рот, словно  забывая, чему и
зачем начал улыбаться... К дому он их доставил, но  везти  назад отказался -
даже изменил обету молчания, данному им при поступлении на службу: -Назад не
велено.  Мало  ли  что  вы  там  подцепите...-  и  развернулся  и  уехал  не
попрощавшись:  трескотня Алексея Григорьевича произвела на  него  невыгодное
впечатление... -Поменьше болтайте,- посоветовала Алексею и Ирина Сергеевна.-
Здесь это  не принято. -Да  мне это как-то до лампочки,- сказал он тогда.- Я
их вижу  в  первый раз  и в  последний...  Теперь  он был настроен  не столь
решительно и  еще раз  огляделся.  Фельдшер  поймал его  взгляд. -Нездоровое
жилье, смотрите? Землянка вверх  ногами! Считается -  времянка, но у нас вся
жизнь  временная.  Поселенцы  в  них  живут,  но  мы,   можно  считать,  все
переселенцы...  -Не гуди!-  оборвал  его  хозяин.-  Без  тебя тошно!..  Дети
приняли его  слова за сигнал  к  атаке: -Дядька-врач,  дядька-врач!  На тебя
насерил  грач!-  задразнил  старший,  заводила  в  их  компании:  тот  самый
Константин, которого Ирина Сергеевна год назад вылечила от опасной кори, - в
этой  семье все  инфекции  протекали  тяжелее  обычного.  -Цыц,  проклятые!-
возвысил голос  отец, никого  уже не стесняясь. -А  что  он нашего  Пашку не
лечит?!- упорствовал  сын,  неизвестно  кого  имея  в  виду:  фельдшера  или
практиканта - оба были в белых халатах, и оба бездействовали. Москвич принял
на свой  счет. -Пойду погляжу. Совсем недавно детские инфекции сдавал...-  и
зачем-то  пообещал  отцу:- Все в порядке  будет... Он зашел за тряпку. Ирина
Сергеевна при свете  тусклой  лампочки держала младенца в руках,  оглядывала
его  со всех  сторон  и вертела, как гончар только  что вылепленное изделие.
Малыш от слабости не держал головку, но глядел покойно, и взгляд его казался
осмысленным и причастным к тайнам бытия  и самого мироздания. -Богоматерь на
пути   в   Египет,-  сказал  Алексей   Григорьевич,  присев  на  табуретку.-
Неизвестная картина Рембрандта...- Он, видно, не  чужд был прекрасного:  раз
держал в голове такие места и фамилии.
     -Послушай лучше...- Ирина Сергеевна вынула из ушей затычки, мешавшие ей
в  должной мере  оценить  его сравнения.- Не  пойму, есть  хрипы или  нет...
Слышно плохо. Дышать не хочет... Если и есть пневмония,- тут же решила она,-
то  не  такая,  чтоб  вызвать  тяжесть  состояния...  Он  взял  фонендоскоп,
попытался вслушаться  в  музыку  дальних сфер,  но у него  мало что вышло. В
институте их  учили на лекциях  аускультации, но  не требовали умения: и  на
лечебном  факультете  с  этим  плохо,  а  на  санитарном  -  и  говорить  не
приходится. -Язвы во  рту посмотри. Это десятый случай  -  или девятый. Я со
счета  сбилась.  Но он  первый  такой тяжелый.  Плохо. Надо  все  бросать  и
смотреть всех подряд. Лето как назло -  работать некому...  Москвич, отложив
трубку, попытался  заглянуть больному в  рот, но и здесь  его ждала неудача.
Младенец почувствовал на себе не женские  руки, пухлые  и мягкие, а мужские,
жесткие  и неловкие,  и заорал  благим матом. Мать  прибежала  на его  крик,
уверенная, как все здешние матери, что их ребенку грозит опасность от врачей
- все сразу  смешалось  и  стало  на свое  место:  иллюзия мировой  гармонии
кончилась. Алексей вернулся к мужчинам. -Пневмония, наверно,- наугад, как на
экзамене,   предположил  он,  но  здесь  слова  его   послужили  не  ответом
профессору,  а плохой  оценкой  экзаменуемому  фельдшеру.-  Язвы во рту.  Не
совсем ясные... Зараза  какая-то.  Надо  будет посмотреть в учебнике... Отец
насторожился при упоминании о заразе, бросавшей тень на его и без того легко
уязвимое  жилище,- фельдшер же  уверовал, что  пропустил  воспаление легких:
ошибка, по его мнению, непростительная -  и без боя признал  свое поражение.
Он в последнее время был постоянно готов к такой сдаче позиций. -Как  же это
я маху  дал?!- опечалился он, оглядываясь  мельком  по  сторонам: в  поисках
смягчающих вину  обстоятельств.- Трудно  с ними. Орут - ничего  не услышишь.
Рта  не раскрывают. -Как же  не  открывают?.. Когда  орут?-  съязвил отец и,
помолчав,  прибавил:-  Другие   вон  слушают,   а  ты  -  так...  Больше  по
внешности... Фельдшеру припомнили его недавнее бахвальство, и он поник сивой
головою.  -Без  трубки  слушаю,-  попытался  выгородиться он  и  пожаловался
столичному  гостю:- Трубок в районе нет. Моя из  строя вышла. В  них  резина
долго не  живет,  трескается...  -И в области нет?  -Так о  чем  и  речь!..-
Фельдшер воззвал глазами и голосом к хозяину, но тот нарочно не глядел в его
сторону.- Невозможно  без  трубки слушать,- заключил он,  обращаясь уже не к
ним двоим,  а к самому мировому пространству и к его высшему арбитру... Отец
снова ничего не сказал. Наступила  тишина, исполненная общей напряженности и
недоговоренности. Дети уловили в ней опасность для брата. -Папк?! А Пашка не
помрет?! А  то  нам  жалко очень! -Не помрет,-  отвечал  отец  негромко,  но
внушительно.-  Вылечат... Когда болезнь узнают... Ирина Сергеевна  выглянула
из-за занавески. -Его нужно в больницу везти. Мать немедленно выросла  у нее
за  спиною. -А ему  там  хуже не будет? -Хуже некуда... Надо,  раз говорю...
-Может,  здесь  полечите?   Ирина  Сергеевна  поглядела  на  ее  упрямое  до
бесчувствия лицо, уступила: -Возьму на ночь  в медпункт к Семену  Петровичу.
Если  лучше станет, завтра отдам, нет -  повезу  в Петровское,- и на этом их
святая  торговля   и   кончилась.  -Воды  нагрейте,-  попросила   еще  Ирина
Сергеевна.- И машину ищите. Обратно райком не повезет. Не пешком же идти...-
и снова скрылась у малыша... Отец, так и не  двинувшийся за все это время  с
места  и отвечавший на происходящее  лишь игрой лицевых  мускулов,  странным
образом усмехнулся.  -Угости  докторов,-  приказал он  замешкавшейся у стола
женщине. -Нечем,- бросила она  и пошла в сени. -Врешь!- вдогонку  ей  послал
муж.- Сала шмат возьми... У меня  бутылка есть...- Он по-прежнему не смотрел
на  провинившегося  фельдшера,  но, говоря это, кинул  как бы случайный,  но
злонамеренный  взгляд в  его  сторону, и  тот,  поняв его  скрытое значение,
обиделся  и  устыдился  в  одно  и  то же время.-  Молока  налей,- продолжал
хозяин.- Чтоб в моем доме не накормили!.. -Молчал бы!- не выдержала жена, не
раз уже спасавшая от него кусок сала, который был здесь яблоком раздора.- "В
моем доме!"- повторила она издевательски - и прибавила уже безразличнее:- Щи
остались  -  не  знаю, будут они их  есть или не станут... -Мамк!-  закричал
из-за двери старший.- Пельмени с картофем сделай! Его в доме уже слушали. -И
правда пельменей  наделать на скорую  руку?-  раздумалась вслух мать, но тут
Ирина Сергеевна  высунулась из запечья, напомнила  о  горячей  воде,  и  она
завертелась, как  волчок, пущенный  несколькими игроками  сразу.-  Что  мне,
разорваться  с  вами со всеми?!- прикрикнула она на детей, но вышло - что на
всех  вместе,  и сбежала  от  них  в сени...  Мужчины  сидели  за столом  не
двигаясь:  как  первоапостолы перед тайною вечерей. Фельдшер чувствовал себя
все более неловко. -У каждого  ошибки могут быть!- взбунтовался он и заерзал
на стуле.-  Она вон тоже путается!..- но отец  был беспощаден: -Путается, да
не отходит, а не так... Пришел, ушел и до свиданья!..- и фельдшер, уличенный
теперь не  только в  скоропалительности  суждений, но  еще  и  в  преступной
халатности, понял, что оставаться ему здесь и вправду незачем.  -Трубку надо
доставать...- сказал он, встал и скользнул безразличным взглядом по широкому
сапогу  хозяина,  в  котором,  по  его  расчетам,  была  спрятана  бутылка.-
Пойду...-  и  привел  свой план в  исполнение:  ушел, молчаливый, невеселый,
пасмурный.  Алексей  решил,  что  пришла его  очередь  поддерживать  беседу:
-Сидеть будет с  ним...-  Он  был все еще под  впечатлением недавней иконной
живописи,  но  хозяин  был  занят  не этим:  заново  переживал объяснение  с
фельдшером, с которым у него были давние счеты, какие водятся в любой пьющей
компании, и смаковал подробности мести.- В Москве  так  не сидят,-  повторил
молодой человек, не встретивший должного понимания. Отец, до того  сидевший,
как  на собственных  похоронах,  недвижно  и бессловесно,  здесь повернулся,
брякнул: -А мне - что есть она,  Москва, что нет - все едино!.. Вы кругом не
глядите!..- ожесточился он.- Плохо живем!.. Землянка вверх ногами!- повторил
он неслыханную дерзость фельдшера,  у которого,  по подсчетам села, было два
дома: свой  и  медпункт, который все  в  селе  рассматривали как его  вторую
вотчину.- Вверх ногами, мать его так! Москвич опешил от этого взрыва чувств,
затем нашелся: -Я врач - мне все едино... Насмотрелся... Недоверчивый хозяин
не  столько  пригляделся к нему,  сколько  прислушался.  -Видел  - и ладно,-
безразлично согласился он.- Пить  будешь? -Буду,- не колеблясь  отвечал тот.
-Вот  и хорошо,  что  будешь...- Хозяин усмехнулся и вытащил  из-за голенища
бутылку местного "сучка", который может  свалить и лошадь, выставил на стол,
любовно  взглянул  на  нее, приосанился,  как  жених в присутствии невесты.-
Сейчас она  нам сала принесет,- нарочито громко прибавил он. Жена  выглянула
из сеней. -Погодите, пельмени варятся!..- Она  оглядела  стол.- Вы извините,
доктор. Я на стол  еще не подала, а  он уже бутылку выставил. Молока попейте
лучше...- и вынесла жбан с утренним надоем. Ирина Сергеевна  выглянула из-за
тряпки:  -Алексей Григорьич!.. Вам нельзя. У  вас желудок больной... Хозяева
переглянулись: что это за  желудок, что водку  пить позволяет, а молоко нет?
-Вы думаете, у нас молоко заразное?- догадалась мать.- Так у нас ни у кого в
селе этого бруцеллеза  нет!  И близко не  водится. Сами  пьем и дети с нами.
Будете,  доктор? Корова  у  нас  справная, на ней все  держится, кормит наше
семейство... -Буду. Все  буду,-  обещал москвич, который никому  уже  не мог
отказать в этом доме. Он опорожнил поданную чашку. Дети за стеной забушевали
с новой силой: -И нам налей! Нам тоже молока хочется!- и затрясли дверь так,
что она ходуном заходила в петлях. -Оставлю вам! Все не выпьем! Дверь только
не  растрясите: молока  на всех хватит!..- и  ушла в  сени.  Ирина Сергеевна
покачала  головой: -За машиной так никто и не пошел?..- но увидев  водку  на
столе,  которую  не сразу  разглядела: не было  такого  навыка - поняла, что
мужчинам не  до нее, и вернулась к больному. -Давай, доктор!- решился отец.-
С тобой я выпью... Не  с ним только - не  с Семен Петровичем! Перебьется!..-
Он сам по себе, без влияния извне, накипал, искал выхода наружу, изливался и
снова,  тоже  без  посторонней  помощи,  сникал  и  отстаивался.-  С  Ириной
Сергевной я б выпил - вот с кем!- поднялся он напоследок на гребешок волны.-
Да не  моего  она поля ягода! -Слава  богу!- приревновала  жена.-  Хоть одну
нашел - себя краше!  -Со вторым сидит,-  не обращая  на нее внимания, сказал
отец Алексею,  будто не  Алексей только что говорил ему то  же и  не  он сам
оборвал его.- Это понимать надо!..- Он  глянул  с одушевлением перед  собой,
посмотрел  затем  проницательно на  собутыльника,  заметил:- Ты-то жидковат,
против нее, будешь...- потом смилостивился, добавил, движимый широтой души и
ожиданием   скорой  выпивки:-  Да  ничего.  Может,   еще   научишься...-   и
беспрепятственно уже опрокинул в  себя  стакан с мутноватой, едва не сальной
жидкостью.  Алексей, ошеломленный  как  его  словами, так и  накипью  зелья,
последовал  его  примеру... Дети снова пришли в  движение: до  того они лишь
наблюдали  в  щелку за действиями родителя. Старший  заразился его временным
оптимизмом:  -Ирина  Сергевна  Пашку  вылечит!  Отец  отерся  тылом  ладони.
-Вылечит.  Потому  как  ученая.  -Я  тоже  учиться  буду!  -А  почему  нет?-
откликнулась из сеней мать- Сейчас все учатся. -И дураками остаются.-  Водка
скорей отрезвила отца,  чем отуманила.- Ученых  много, а  сидеть с  больными
некому. -Да что ж ей делать еще, как не с детьми сидеть?!- воскликнула мать,
выведенная  из себя  его  славословиями.-  Это  ж ее профессия! -Профессия!-
только  повторил он, но  не стал спорить.-  Ладно. Давай, доктор.  Повторить
надо.- Он налил в стаканы по второму разу, а бутылку с остатком воткнул в те
же ножны.- Это я на  утро оставлю. Потому как  работать надо...  Тоже вот  -
профессия...  Ирина Сергеевна  оставила  Алексея Григорьевича, уже не вполне
рассудительного, в  избе - сама пошла  к фельдшеру договариваться о ночлеге.
Ей предстоял разговор, не требовавший свидетелей... -Что бы это могло быть?-
спросила  она:  Семен Петрович много лет  отработал  на  селе  и  его мнение
следовало  выслушать.  -Думаю,  пневмония,-  подыграл он  ей, полагая  после
сказанного  москвичом,  что  таков  ее диагноз.  -Десятый случай  и все -  с
язвами?  -Неужели  десятый?  Это  кто   же?..-  и  приготовился  считать  по
пальцам... Происходило  это в  медпункте, куда фельдшер  съехал в  последнее
время  жить  - или, вернее, пить, потому что из  дома  его  в  таких случаях
выгоняли. Несмотря  на его почти постоянное пребывание  здесь, флигель так и
не принял  жилого  вида, и  Ирина Сергеевна вспомнила  в  связи  с этим свой
недавний больничный угол. Посреди приемной, на видном месте стоял стеклянный
шкаф  с  лекарствами  и  инструментами  -  предмет  гордости и  забот Семена
Петровича: он  вел здесь прием населения, а  это не прибавляет уюта  в доме.
Встречаясь  с  больными, он старался  следовать облику профессора преклонных
лет,  умудренного  жизнью  и  врачебным  опытом,  но  больше  был  похож  на
собственного клиента вполне определенного свойства: руки его  тряслись и он,
смущаясь, придерживал  их одну другою, чтоб было  не так заметно. Иногда  он
убирал их за спину,  но тогда его выдавал взгляд: неуправляемый, с дичинкой,
тревожный, а порой и вовсе отчаянный  - хотя  он  и  его  пытался пригасить,
попридержать в известных рамках...  -Вас никто ни в чем не винит,- успокоила
она  его.- Сами не  понимаем...  Она не решалась начать разговор, который ей
передоверил Иван Александрович, сказав, что, если он предпримет  его сам, то
наделает   бед  из-за  собственной  вспыльчивости,  помноженной  на  обычное
состояние Семена Петровича. Фельдшера он и в самом деле довел бы до горячки,
а это ни к чему хорошему бы не привело: работать на селе было некому... -Что
за  история  с  мясом  у  Матвея  Исаича?-  спросила  она:   по  возможности
дружелюбней  и  доверительней,  но Семена  Петровича передернуло,  когда  он
услыхал это: будто ожегся  о горячее. Он вспомнил о ее особых  отношениях  с
Иваном Александровичем,  которые,  хотя и  ушли  в прошлое, по свидетельству
многих,  но,  с другой стороны, редко  когда  прекращаются совсем, и  понял,
откуда дует ветер. -То, что я продал?-  выигрывая время, трусливо спросил он
и  заискивающе  поглядел  на  Ирину  Сергеевну,  стараясь  угадать,  что  ей
известно.-  Так  это  сосед  упросил...   Тебе,  говорит,  проще:  ты   лицо
доверенное... Я  ж скотину не держу - это  все знают...- Он сказал  это так,
будто само  по себе это обстоятельство снимало с него если  не всю  вину, то
большую  часть ответственности,  и  спросил с нескрываемым страхом, слепым и
всесильным, как любой страх в нашем отечестве:- Случилось что? -Не знаю,- не
особенно греша против истины, сказала она.-  Мне это для  диагноза  нужно...
Корову они закололи или она  сама  сдохла? -Телку?- снова переспросил он:  с
той же целью потянуть время, и Ирина Сергеевна терпеливо объяснила: -Ту, что
вы продали... Тут же  эпидемия...  Он  наконец решился: -Ни  то и  ни это!..
Подыхала,  а они ее  прирезали!.. - и глянул прокурором, изобличая соседей в
коварстве.- И голову отрезали!  Обычно с головой продают, чтоб все видели, а
тут  себе оставили! Сказали, что  в  котле сварили!.. Потому и на  рынок  не
свезли!- додумал он сейчас, задним числом, все, как было на самом деле.
     -Что  ж  вы  так?-  не  удержавшись,  упрекнула она  его.  -Да  вот!  -
сокрушился он.-  Бутылкой  поманили! Знают слабину!..- Теперь  он  и до себя
добрался  -  не  до  себя,  а  до  своего  пристрастия  к  вину,  будто  оно
существовало помимо него и подлежало отдельному осуждению.- Тебе и транспорт
дадут,  если  попросишь,  и  Матвей  Исаич  тебя послушает...  Послушает  он
меня!..- и фельдшер беззвучно забранился. Ирине Сергеевне показалось, что он
успел выпить после Торцовых, но  с  Семеном Петровичем этого никогда  нельзя
было  знать  в точности: он  и  трезвый был нехорош, и  выпивший  не слишком
весел. Он  угадал ее сомнения и постарался их рассеять: -Бруцеллез,  может?-
тем самым всеведущим профессорским  тоном предположил  он, уходя от прежнего
разговора.- Я уже думал об этом! -Не похоже.  -Но не  туберкулез же?!- почти
театрально  воскликнул он,  выдавая  себя:  нетрезвый, он давал себе  волю и
начинал один и  тот же любительский  спектакль  -  отсюда и шла  похвальба и
неосторожные  замечания,  которыми  ему  потом  кололи глаза  пившие  с  ним
односельчане; фельдшера часто стремятся стать на одну ногу с врачами:  благо
те иной раз недалеко от них ушли,  или, если хотите, фельдшера не слишком от
них  отстали... -Не знаю.  Ничего  сказать не могу... Давайте пока никому не
говорить  об  этом.-  Семену  Петровичу только  это  и нужно было,  но он не
слишком обрадовался - будто знал наперед, о чем она спросит дальше.- Чья это
корова была?.. Мне там детей посмотреть надо... Ей надо было детей смотреть,
а для  него это  был вопрос жизни или смерти. Он замер. -Я не скажу никому,-
пообещала  она.-  Там  дети  есть?..  Всякий,   кто  занимается  медицинской
практикой,  рано или  поздно  сталкивается с необходимостью стать, пусть  на
время, винтиком государственной машины -  малым, но  послушным доносчиком  и
оповестителем. Медицина не только гуманнейшая из  наук, но еще и полицейская
дисциплина: хирурги обязаны извещать  правоохранительные  органы о ранениях,
попадающих  в  их  поле зрения, а  эпидемиологи, венерологи,  психиатры - те
просто  напрочь  с  ними  повязаны.  Семен  Петрович  знал  правила  игры  и
сопротивлялся недолго:  -Шашуриных...  Не  выдавайте только!..-  унизительно
попросил  он  и лицо его окаменело: прося ее, он представил себе, что будет,
если она проболтается.- И так!..- и махнул рукой, показывая этим всю глубину
здешней  трясины  и своего  в  ней увязания... Шашурины  не  пожелали с  ней
разговаривать  и  к  приходу ее  отнеслись в высшей  степени  подозрительно.
Встретил  ее вышедший на порог хозяин:  отстраненная им от  переговоров жена
только  показывалась в дверях и исчезала, подтверждая кивками его суждения и
словно боясь произнести собственные. -И отчего  это вы именно к нам пришли?-
допытывался он.-  Мы  вас  к себе  не  звали.  -Иду  и смотрю всех  подряд,-
терпеливо  врала она:  научилась  уже лгать во  спасение.  -А почему  с  нас
начали? После Семена Петровича?.. Мы  ж  знаем все:  вы  сначала  у Торцовых
были:  вас  туда  вызвали, потом к фельдшеру  пошли!..- Деревенский телеграф
работал безотказно, и он, уличая ее в  неправоте, делался все неприступней и
несговорчивее. -С начала улицы  пошла.  Я у вас  всех подряд смотреть  буду.
-Нет  у нас  никакой улицы - дома одни стоят.  И детей  у нас  нет:  к бабке
отправили...  Теперь  говорил  неправду  он:  подходя  к  дому,  она  успела
разглядеть в окне двух сорванцов, и то, что  их держали взаперти в эту пору,
показалось ей подозрительным. Она не выдержала, пригрозила: -В следующий раз
с милицией приду. -Это зачем же?!- Шашурин ожесточился, но не  в такой мере,
как если бы был кругом прав.  -Потому что речь идет об  инфекции. -Нет у нас
никаких инфекций! Это вам фельдшер раззвонил?! Семен Петрович?!.- и по тому,
как  было произнесено это  имя,  можно  было  составить себе представление о
судьбе тарасовского  фельдшера. Его здесь не  любили: за то, что он вечерами
пил  наравне  со  всеми,  а  днем  становился возле шкафа с  медикаментами и
изображал  из  себя  профессора.  На  селе  не  любят  двойственности  и  от
представителя гуманных профессий требуют  полного, безусловного и  главное -
бескорыстного  служения  и  самопожертвования.  Она  вернулась  к  Торцовым.
Ребенок лежал  в горнице завернутый в одеяла и готовый к отправке в  дальние
странствия. Алексея  в избе не  было,  хозяин  тоже  исчез.  В ответ  на  ее
расспросы хозяйка пренебрежительно бросила:  -Во дворе ваш доктор. Спит, как
боров на лужайке. Храпит  - кур перепугал: завтра нестись  не  будут... Она,
видно, относилась без почтения  к лечебному сословию, и новое знакомство  ей
его не  прибавило. Со двора  слышался  храп,  оправдывающий любые сравнения.
Алексей Григорьевич  валялся на земле, раскидав руки  и  ноги  - лишь голова
покоилась  на  плашке,  заботливо подложенной хозяином.  Вокруг  расхаживали
куры:  они, вопреки  опасениям хозяйки,  нисколько  не  боялись  спящего,  а
норовили клюнуть его в белые  зубы, обнажавшиеся при каждом дыхании, но храп
отпугивал их, и  они  в  последнюю  минуту отклоняли  клювы в сторону. Ирина
Сергеевна насилу растолкала своего спутника. Он сел на землю, растер глаза и
огляделся.  -Где это  я приземлился?..- Не в силах восстановить в памяти все
происшедшее разом, он вспоминал его  урывками и кусками: начиная с посадки в
областном аэропорту. От него  разило "сучком", слова же лились рекой, как из
рога  изобилия:-  Не  узнаю  ничего!   На  какой  я  широте?   Или,  верней,
меридиане?.. -Не  надо было пить столько,- укорила она  его: это был для нее
вечер  бесцельных упреков и несбыточных  пожеланий. -Тут не сколько, а что -
главное! Ну и напитки у вас! С ног валят!  И вы их каждый день употребляете?
Где  хозяин? Мы  с ним охотиться  собрались!..- Он поднялся, что  далось ему
непросто.-  Все  визиты  сделали?..   По   пути  к  медпункт   он  продолжал
витийствовать: шатаясь из  стороны в сторону и перекидывая с плеча на  плечо
узелок  с  вещами  больного, которого несла на руках Ирина  Сергеевна.  Мать
отказалась  сопровождать их: сказала, что ей  хватает позора  с  собственным
мужем и, если она пойдет рядом с таким же доктором, ее засмеют окончательно.
Алексей  Григорьевич,  не  теряя  времени  даром  и  вытанцовывая  цветистые
кренделя,  объяснялся  в  любви к Ирине Сергеевне. -Ирен!-  Почему-то именно
здесь, на  тарасовском проселке,  он полюбил это  имя.- Вы  здесь как свет в
окошке! На вас молиться скоро начнут! Вы ось здешнего вращения!  -Кто вокруг
меня  вращаться  должен?-  Она  невольно  следила  за кружевами,  которые он
вышивал  и расписывал рядом с  нею. -Все!-  воскликнул он.- Больше не вокруг
кого! Не выговоришь! Я, например, не гожусь для этого. Жидковат, против вас,
буду. Мне хозяин это  сказал - ввек ему  не забуду! Оно,  может, и  так,  но
зачем глаза колоть? Ирен! Вы двигатель, а я простая шестеренка! Мне передача
нужна и вал карданный. А где их взять?  Когда запасных частей нету?..-Редкие
встречные,  завидев его,  останавливались  или сворачивали в  сторону  -  не
столько  от него самого: Тарасовку  трудно  было удивить пьяным  прохожим  -
сколько   от  его   речей,   непонятных  и  произносимых   всенародно   и  с
воодушевлением: к  этому здесь совсем уже не привыкли. -У вас учиться можно!
Вы  хоть  это знаете? У  вас свой рисунок! Это мало кому дается! Вы только в
избу входите, а они на вас равняются!  Подпадают под ваше очарование! Выпить
с  вами хотят! -Если  бы,- возразила  она, памятуя недавнее  столкновение  с
Шашуриным.  Он в пьяном прозрении  словно угадал  это. -Ну и что  же! Осечки
могут  быть у каждого. Но у других только они и есть, промах на промахе, а у
вас они как на солнце пятна!.. Профессора входят и выходят, а внимания к ним
не больше, чем к вокзальным носильщикам. Все ж обесценилось... Ирен!  Отчего
вы такая магнетическая? И почему  такая меланхолическая? Потому, наверно,  и
магнетическая,   что  меланхолическая?!.   Опять   я  в  иностранных  словах
запутался! -Смотрите  под ноги лучше. Сейчас колдобины  пойдут.  -Все-то  вы
знаете.  Но почему  только о колдобинах думаете?  Почему  не  о скамейке под
тополем? Под березкой,  на худой конец? -Втроем будем сидеть? -А почему нет?
Раз у  вас  такое  приданое?  Ирен,  я  в  вас влюбился!  Делаю  официальное
предупреждение! И предложение тоже! Могу справку дать соответствующую!.. Они
свернули  с  проселка  и  пошли  целиной по  взрытому  тракторами  пустырю к
стоящему в стороне  медпункту.  -Когда ж  это вы влюбиться успели? -Думаете,
для этого много времени надо?.. Я же говорил. Когда вы ребенка смотрели. Как
мадонна  у Рубенса.  -Вы говорили, у Рембрандта,-  уточнила  она. -Правда?..
Точно!  Вечно  я  их путаю...  Но  все  равно! Тишина,  сумрак,  лампочка  в
пятнадцать свечей и женщина с ребенком. В землянке вверх ногами! Я, Ирен, не
такой дурак, каким  кажусь  поначалу. Я вступительные  экзамены  на  пятерки
сдал. А сегодня сам вывих вправил!.. Или это вчера было?..  -Про вывих я уже
слышала...  Пришли.  Осторожней на  ступеньках...-  но он,  отдав  по дороге
слишком много  сил  словам и  мыслям, в них  заключенным, споткнулся-таки на
пороге, и она вошла в дом, оставив его внизу: штурмовать крылечные высоты...
Семен Петрович  дожидался ее: как  они и условились. Он  хотел выведать, чем
закончилось ее посещение Шашуриных, но  боялся задать  этот вопрос:  чтоб не
услышать подтверждения  худших опасений и еще потому, что после этого ему бы
пришлось уйти восвояси, а  он,  по известным причинам, тосковал  и маялся  и
уберечь его  от  окончательного  падения  могло  в  подобных  случаях только
приличное общество... -А его куда?- спросил  он, имея в виду Алексея. Вопрос
его прозвучал двусмысленно, и Ирина Сергеевна,  с некоторых пор относившаяся
чувствительно ко всем явным и тайным интонациям речи,  отплатила  ему его же
монетой: -С собой возьмите. -Ночевать с ним?.. Нет, Ирина Сергевна, увольте.
-Что  так?  -Грустные  мысли  наводит...-  Семен  Петрович  потупился:  тоже
отличался мнительностью -  только иного свойства.- И храпеть  будет. -Это уж
точно,- необдуманно согласилась она -  фельдшер глянул подозрительно: откуда
знает,  и  она сказала  с досадой:- Но и здесь ему  делать  нечего.  Ребенка
напугает. Фельдшер задумался, мысленно развел всех по углам, нашел выход: -В
свой дом  поведу. Авось, жена не  выгонит. Своих только  гоняет.  -А вы  где
ляжете?  -Во дворе. Дело  привычное. -Этого еще  не хватало. Здесь ложитесь.
-Не помешаю? -Чем?.. Все равно спать не буду. И с ним проще будет. В окно не
будет стучать. -Не  нравится? -Пьяный? Не  очень.  Фельдшер  поперхнулся, но
проглотил случайную обиду. -Ладно. Я только туда и обратно... Не сказали обо
мне Шашурину?..-  рискнул  все же спросить он и  поспешил оправдаться:- А то
убьют ведь! Народ,  Ирина Сергевна, бесчувственный. Живут не в реальности, а
в жестоком воображении.  -Не  сказала, конечно...  Но догадаться  можно.  Он
испугался, но и воспрянул  духом:  -Но не  сказали?! -Нет. -А  от остального
отбрехаться можно!  Мало ли  кто о чем догадывается? Не пойман - не вор, как
говорится...  Я вам тут приготовил кой-чего... Пока она  возилась с малышом,
он поставил на стол мед, чай, хлеб - обычные здешние подношения, сам же пить
и есть не стал: ушел,  несмотря на ее приглашение, на  двор, чтоб  никого, и
себя в особенности,  не тревожить, -  и она подумала тут, что в их  судьбах,
вопреки всем  различиям,  много  общего... Алексей Григорьевич явился  к ней
спозаранок:  пьяный,  он спал крепко, но недолго. Фельдшер, тоже и по тем же
причинам рано проснувшийся, грел в  сенях чайник. Москвич,  приметив его, не
захотел сталкиваться со свидетелем своего вечернего  недомогания, обошел дом
с тыла и  влез в открытое окошко.  Оказавшись над кроватью, где, несмотря на
предсказанную ею бессонницу,  спала  с ребенком  Ирина Сергеевна, он  сел на
подоконник и стал с любопытством разглядывать  ту, кому еще недавно с  таким
пылом объяснялся в любви: жар этот не следовало принимать близко к сердцу, а
его изъявления понимать чересчур буквально. Ирина Сергеевна лежала в халате,
который  из врачебного стал таким образом домашним, и,  спящая и грузная, не
вызывала  у него того  восторга, о котором он говорил накануне, но  любовные
объяснения все же витали над  ним: слова, вылетевшие из  наших уст, невольно
обретают самостоятельную жизнь и силу. Почувствовав на себе чужой взгляд или
услыхав не  свое дыхание, Ирина Сергеевна открыла глаза, увидела сидящего на
окне гостя, не  очень ему удивилась, но спросила: -Который час?- совсем  как
солдат  на службе,  которого  интересует сначала  время, а потом  уже  - все
прочее. -Восьмой. Привет, мадонна...-  и  примолк,  глядя с  интересом на ее
пришедшее в движение тело: к  тому, как она садилась и поправляла волосы. Ей
стало неловко. -На  ведьму, наверно,  похожа,  а не  на  мадонну.  -Это  две
стороны одной  медали,- безапелляционно  объявил он.-  Собирайтесь. Я машину
достал.  Со мной  не пропадете, Ирина  Сергевна. Я  лучший  в мире агент  по
снабжению... Оказалось, он успел разыскать председателя колхоза и выцыганить
у него правленческий газик, который сам же  вызвался прогнать до Петровского
и при  необходимости - обратно:  небольшая машина  красовалась на  проселке,
похожая на выпряженную  коляску.  Алексей боялся подогнать  ее ближе:  из-за
кочек,  показавшихся ему  с  вечера  непроходимыми. -Как  это  вам  удалось?
-Надоел, видно... Как с женщинами  удается? Все отдадут  -  лишь бы  от  них
отстали...  Газик не  "Волга", конечно,  но  тоже  ничего.  Не  укачаю,  как
Лукьянов говорит... Они наскоро  напились чаю, сделали инъекцию малышу, сели
в машину,  приемистую  и  норовистую,  как скаковая лошадь. В дороге Алексей
Григорьевич помалкивал и, когда  Ирина  Сергеевна  спросила его  о  причинах
безмолвия, ответил: -Вчера наговорился. Нельзя каждый день, без передышки...
И машину вести надо... Я во второй раз в жизни это делаю. -И взялись женщину
с ребенком везти? -А на кого тут наедешь? Степь:  катишь себе в единственном
числе - одно  удовольствие. -Приезжайте,- посоветовала она ему.- Раз вам так
одиночество нравится.  -Как раз об  этом и думаю...- и  оборотился к ней.- У
меня недостатков  много, а здесь они будут  не так  заметны:  разбавятся  на
больших  пространствах...  Они  подъехали  к  приемному покою.  Алексей, уже
вполне  освоившись с  автомобилем,  лихо развернулся и с  шиком, с  разгону,
стал. Пирогов стоял у  главного корпуса: словно поджидал  их после  дальнего
путешествия. -Откуда?- почти добродушно спросил он  Ирину Сергеевну, которая
вышла с больным  ребенком:  он  нарочно  не смотрел на  москвича,  раньше ее
вылезшего из газика,-  лишь скользнул  по  нему  безразличным  взглядом. -Из
Тарасовки. Ночевали у Семена Петровича...- и он досадливо кивнул, принял это
к сведению и посмотрел, на обоих  уже, вдумчиво и прохладно. 35 Прохладца  и
даже легкая неприязнь, которыми Иван Александрович встретил их после ночевки
в  Тарасовке, были  вызваны не  столько запоздалой и  неуместной  ревностью,
сколько  иными чувствами  и  событиями,  имеющими  к молодым  докторам самое
косвенное отношение. Накануне провожали Зайцева. Кафе Матвея Исаича за  одну
ночь сказочно преобразилось, превратилось не  то в  американский  загородный
клуб, не  то во дворец из "Тысячи и одной ночи", мановением  руки восставший
из пепла и вызволенный  из небытия: кому что  нравится.  Отовсюду: с миру по
нитке,  с  бору по  сосенке - были доставлены сюда мебель, шторы, посуда: из
школьного кабинета  ботаники привезли  высокие,  в рост  человека,  фикусы в
кадках и меньшего размера кактусы. Расставляли все по известному уже плану и
распорядку: подобные мероприятия проводились здесь не впервые, и каждая вещь
знала свое место и назначение - все  вышло в результате очень изящно. В кафе
кроме известной нам залы было помещеньице,  где обычно  хранился  под замком
всякий  хлам, которого так много во всяком учреждении. Теперь его,  вместе с
металлическими столами и стульями, затолкали в подвал  и  в треугольный двор
между  заборами,  гости же  получили  в распоряжение  две  смежные  комнаты:
банкетную  залу  и  гостиную,  баню  и  предбанник.  Вся  улица  перед  этим
образцовым предприятием общепита была заставлена машинами, многие из них - с
областными  номерами.  Автомобилей было столько, что  они запрудили  главную
аорту  города, и вышел  бы затор, если бы Воробьев, помышлявший не столько о
прошлом  района,  сколько о его будущем, не распорядился  освободить проезд,
достаточный для возобновления движения. Гости сидели и  стояли,  говорили  и
помалкивали: разогревались  в ожидании  еды и выпивки. Матвей  Исаич  сновал
между  ними  проворным  колобком,  сиял  праздничной  улыбкой,  извинялся за
скромность угощения, ссылался на свое убожество и невежество и умудрялся при
этом подсчитывать причиняемые ему убытки - если б он этого не делал, их было
бы вдвое  больше.  Зайцев тоже  улыбался, но снисходительно  и  лукаво,  все
хвалил и  сожалел только  об отсутствии прекрасных дам  - даже осведомился о
Наталье Ефремовне,  два месяца назад покинувшей Петровское. Ему сказали, что
поезд  ушел,  и  он  незаметно   пожал  плечами,   будто  только  оплошность
устроителей  праздника  помешала  ему   тряхнуть  под  занавес  сорокалетней
стариной, удивить всех  напоследок  новой гранью  своего душевного алмаза. В
кафе  были едва ли не одни мужчины:  редко кто был приглашен с женами, а те,
что  были, хоть  и разодетые в  пух и прах, не  производили (на Зайцева,  во
всяком  случае) необходимого  впечатления, да и  не мыслили себя иначе как в
роли  бесплатных  приложений к своим супругам: в руководстве района  женщины
как самостоятельные единицы представлены не были. Что до обеда, то он удался
на славу: Лукьянов не дважды и не трижды гонял для этого в область, и Матвей
Исаич  не  упал  лицом  в  грязь,  а нанял  каких-то особенных,  одному  ему
известных  поварих и умелиц.  Воробьев  чувствовал себя хозяином  положения.
Пока Зайцев досиживал за столом в  обществе двух-трех человек, с которыми он
не знал уже  о  чем разговаривать, Егор Иванович расположился в предбаннике,
сел под  фикусом и  начал приглашать к  себе тех,  кого наметил  заранее или
назначил к  тому  в ходе  праздника. Шла вторая  половина вечера,  и Зайцев,
после  всех произнесенных в его адрес  славословий, приветствий и пожеланий,
на глазах тускнел и  улетал в прошлое: как душа покойника, перехваленного на
поминках -  Воробьев же соответственно, как на  качельной  доске, поднимался
высоко  кверху. Он  послал  за  Пироговым.  Тот  беседовал  в  это  время  с
предрайисполкома  Синициным:  просил о  штакетнике, которым  хотел огородить
свой участок - вместо кое-как натыканных кольев, плохо связанных между собой
и не представлявших собой преграды для злоумышленников. -Садись,-  пригласил
его  Воробьев  и показал  на кресло,  только  что  освобожденное  директором
районной  библиотеки,  который  впервые и неизвестно как попал  на  подобное
сборище - теперь только выяснилось, что по личному указанию Егора Ивановича.
Библиотекарь   отошел   озабоченный,  в   тревоге.   Воробьев  заказал   ему
какие-нибудь,  на  его  вкус, книги  для  домашнего чтения:  не  то  вправду
приспичило, не то сважничал на новом  месте - директор  не знал что думать и
где раздобыть  эти  невесть  какие книжки.  О том,  чтоб дать  библиотечные,
нельзя было и помечтать: настолько они были все потрепаны - даже те, которые
не сходили с полок, но еще больше пугало его руководство чтением начальства:
высмеет  еще  тебя, вместе  с  твоим  одиозным выбором... Пирогов занял  его
место. -Как медицина поживает?- спросил  Воробьев:  для запуска и для смазки
разговора. -Ничего,  Егор  Иваныч.  Лечим  население -не жалуется,- и уселся
поудобнее  -  вместе того,  чтобы вытянуться в  выжидательной  струнке,  как
делали это  другие. Воробьев был  настроен в этот вечер благодушно: это была
если не свадьба,  то  помолвка  с  его  новой  должностью  -  но способности
отмечать  чужие вольности  не утратил.-  Хирургии нет,  в область приходится
больных возить, но это давняя наша беда, а так - все как обычно...- и глянул
исподлобья: что,  мол,  дальше,  но  официальная  часть встречи на  этом  не
кончилась. -Не оперируете - и хорошо,- сказал неторопливый Воробьев и словно
предвосхитил  перемены  в  нашем многострадальном  отечестве,  тогда  только
кем-то намечавшиеся:- Ты же  за  них не  платишь? -Могут в  дороге умереть,-
возразил Пирогов.- Не было  еще такого,  но каждый раз боишься.- (Ничего он,
конечно  же, не  боялся, но так  уж говорится в подобных  случаях.) -Это как
выйдет. Зато не зарежете кого не надо. Слушай,- он  перешел наконец к делу.-
У меня к тебе две вещи...
     (На самом  деле,  не  две,  а  двадцать  две  и  последняя  должна была
закончиться  предложением немедленно  сдать дела  и оставить  должность,  но
Воробьев умел ждать и не любил поднимать шум и пылить раньше времени.)
     -Надо  Ивану  срок  скостить.  За  примерное  поведение...  Напиши  ему
положительную характеристику. Больница пусть  ходатайство возбудит,  а я  за
этим послежу,  все  улажу. Может, мы вообще эту судимость похерим. Ни за что
ведь  к мужику  придрались...- и глянул многозначительно,  будто Пирогов был
причастен  к  этой  несправедливости.  Тот  не  знал,  как  отвертеться   от
щекотливого   поручения.  -Это   разве   не   местком   делает?-   в   самом
предположительном тоне  спросил он:  будто консультировался у юриста.  -Анна
Романовна?- Воробьев глянул непонятливо.- Эта подпишет - тут ты не опасайся.
Но  твоя подпись сверху  должна быть,- и посмотрел на Пирогова  еще раз: уже
откровенней и  определеннее. Тому стало ясно, чего  ждать от  него  в скором
будущем. -А второе что?- спросил он.  "Ты вроде о первом ничего не сказал?"-
прочел он на лице собеседника,  но Воробьев не стал говорить  этого: приказы
не  обсуждаются  - это  роняет  начальника  в глазах  подчиненного.  -Второе
поважнее будет... Что это у тебя  там - инфекции, эпидемии? Москвич какой-то
от  тебя приезжал? Машину требовал. На  кой тут москвич вообще? -Прислали. Я
здесь ни  при  чем.  -Ты за  все в ответе.  Мог  бы  и не  брать,  если б не
захотел...- Пирогов  вздохнул  про  себя, но спорить  не стал: трудней всего
защищать себя там, где ты невиновен.- Кончай с этим.  Мне это сейчас лишнее.
Мне надо полгода спокойно просидеть. С инфекцией, я имею в виду. -Так болеют
если?- Пирогов развел руками, свидетельствуя о  своей беспомощности.- Куда я
их дену?..-  Возражая  ему, он не  столько  упрямился и  артачился,  сколько
отстаивал  свою независимость, но это, кажется, одно и то же... -Не  сообщай
просто. Не мне тебя учить. Знаешь, как  в милиции? Сколько  надо, столько  и
гонят.  Заранее спрашивают... Понял?..  - Пирогов  пожал плечами, поднялся.-
Думай давай.  Как бухгалтерию наладить... Синицина позови: до каких часов он
тут загорать думает... О чем с ним разговаривал? -О штакетнике. Стройку надо
заканчивать.  Пока  возможность  есть. -Это  ты  правильно  рассуждаешь. Про
забор, я имею в виду... А с другой стороны: городись не городись, все равно,
кому  надо,  залезет  и  дачу  твою  под  орех  очистит  -  я  на  эти  дела
насмотрелся... Воробьев вышел из  милиции,  и это тяготело и  висело над ним
как  проклятие.  Он  был  когда-то  капитаном  в  областном управлении  и  в
партийный аппарат попал по  недобору кадров: обычно  из милиции  (почему, не
знаю:  это не моя  стихия) людей сюда не брали  и, во всяком  случае, первые
должности им не доверяли. Для него сделали исключение, и он надеялся, что не
временное... Пирогов  же,  как многие другие смелые  и  даже  отважные в бою
люди, достойно выдержал и его атаку и осаду, но дома, по зрелом размышлении,
сдрейфил  - решил отойти и не лезть  на  рожон: он, как многие, был храбр на
людях и  робок в одиночестве. Поэтому он и глядел с таким неуютным  чувством
на нахала-москвича и на Ирину Сергеевну, вылезавшую вслед  за ним из  чужого
газика и державшую в руках  еще  одно свидетельство расползающейся по району
заразы,  ее вещественное доказательство... В тот день, не  прошло и часа, он
вызвал  ее к себе. -Что у нас есть, в  конце  концов? Одна  ты новые  случаи
сообщаешь,  остальные помалкивают...-  и  испытующе  уставился на нее: будто
последняя поездка в Тарасовку все поставила под сомнение. -Это упрек? -Упаси
бог!  Что ты, меня не знаешь?..- защитился он, но  ей показалось:  перестань
она  сообщать о новых случаях, он  не  был бы  на нее  в  обиде.- Сколько их
всего?..-  и  нахмурился,  приготовившись  к  трудному  счету.  -Смотря  как
считать... Десять и, может быть, еще двое...- Она рассказала про мелькнувших
в окне  детях Шашурина. Он насмешливо покривился по поводу такой диагностики
на расстоянии,  она же пояснила:- Шашурины  -  это те, что Семену  Петровичу
мясо продали.
     Он помрачнел  еще гуще: -Мясо еще это... Семен как в эту историю  влип?
-Попросили. -Выпить  было  не  на  что?..  Гнать  бы  их  всех,  к  такой-то
матери!..- Он выругался не то  про себя, не то шепотом  вслух и  поглядел на
нее с предвзятым  чувством,  будто она была в чем-то  повинна и  замешана  и
будто  не  сам он  попросил  ее  посредничать  в  разговоре  с  фельдшером.-
Чувствую, что  не надо мне влезать  во все это. -Детей надо консультировать.
Диагноза же нет?  -Это так, конечно,- поспешно согласился он, хотя, будь его
воля, он бы и здесь не стал торопиться.- У тебя на руках есть кто? Не отдают
же обычно? -Есть. Вывезла,  как цыганка. Считайте, выкрала. -Как он? -Ничего
вроде. -Не умирает? И что ты с ним делать будешь? -В область повезу. -Может,
проще сюда консультанта вызвать? -Да нет уж. Их  можно еще месяц ждать. Пока
все отпуск  не отгуляют. -Наверно,  так...- нехотя и  безразлично согласился
он.-  Делай, вообще, что считаешь нужным. Решай сама - я, например, не знаю,
что надо. -Для начала нужно, наверно, с  диагнозом разобраться? Он покосился
на нее, согласился для видимости: -Так-то оно так, конечно... Только я не об
этом. -А о чем? -О себе думаю. И о вас,  со мною вместе. Каким боком это нам
выйдет. Но это считать всего труднее: никогда не знаешь, чем все обернется и
во  что выльется. Она  глянула  насмешливо: -Вы  сегодня  как  оракул,  Иван
Александрыч. Говорите  загадочно... Случилось что? -Будешь  тут оракулом...-
уклончиво сказал  он.- Что еще Семен сказал? Про тушу  эту? Она помялась, не
зная, выдавать ли ему  Семена или нет, выбрала из двух зол меньшее: -Сказал,
что без  головы ее продали.  -Да?.. Это  он сейчас только вспомнил? А раньше
куда глядел?!.- В глазах его зажглись  нехорошие огни.- Может, у нее в пасти
такие же язвы были?!  Ирина  Сергеевна  помедлила.  Иван Александрович, надо
отдать ему должное, умел в двух-трех словах выразить ее собственные, смутные
еще,  подозрения. Вслух она  сказала: -Не  знаю,  Иван  Александрыч. Чего не
видела, того  не  знаю. -Тебе  бы  хоть  в  окне, но  своими глазами?- найдя
предлог, придрался он, но она его не боялась: -Это вы про Шашуриных? Они мне
и  в  самом деле  больными  показались...Что  с  ними  делать? Я  обещала  в
следующий раз с милицией прийти. -Ее в это дело впутывать! Не помнишь, какой
они   погром  в  прошлый  раз  учинили?  Отпечатки  с  ботинков  снимали!..-
Аудиенция,  данная  ему   Воробьевым,  не  прибавила  ему  любви   к   этому
учреждению.- Никого со стороны  в  это дело вмешивать не  нужно. Сам поеду к
нему -  вместо милиционера. -А  к консультанту  ехать?  -А  черт его  знает!
Говорю  ж,  не могу  ничего вперед  просчитать. -Ехать  или нет? Он поглядел
неодобрительно: -Я ж тебе сказал:  делай как знаешь. Пусть катится все своим
чередом и к такой-то матери... Где ночевали  в Тарасовке? Она упрямо мотнула
головой, но,  не  желая ссориться с  ним, отчиталась: -Алексей Григорьевич у
фельдшера, я в медпункте с больным... Это важно  очень? Он усмехнулся: -Нет.
Занятно  просто.  Ее  все-таки  разобрало:  -Я  ж не  спрашиваю  вас, где вы
ночуете? -Где мне ночевать? Дома  на  диване  кручусь,- привычно,  по старой
памяти, соврал он и переменил разговор, вспомнил:-  Твой Алексей Григорьевич
- тот еще фрукт. Все о нем знают. Воробьев мне  вчера выговор сделал за  то,
что я взял его, а Зайцев звонил перед отъездом, обижался: он ему, видишь ли,
вопросы какие-то  о Москве задать  хотел, а этот прохвост к  нему не явился.
Хоть и обещал.  Когда он успевает все? -Не знаю. Меня  не было,  когда он  с
ними знакомился. -Машину выбивал? Машины - его страсть. А вторая - пьянство.
Небось,  пьян был  в стельку - потому и  забыл  о первом секретаре.  Он  тут
каждый второй день наклюкамшись. -Это вы угадали или вам донесли? -А это уже
секреты  начальства...  Потому оно и  догадливое, что ему  стучат  отовсюду.
-Зачем  тогда  спрашиваете?  -Надо же  молодую женщину разговором  развлечь.
Поезжай к Кабанцеву с малым этим. Я ребенка имею в виду: москвич пусть здесь
сидит  и хирургией занимается - я  ему операционную  открою: лишь бы не  лез
куда не просят. Прямо стихийное бедствие какое-то... А в заразу эту надо и в
самом деле  ясность вносить. Или  обезопаситься хотя  бы их консультацией. Я
Кабанцеву  позвоню: пусть  сидит,  тебя дожидается. А  то еще и не застанешь
его:  так  спрячется,  что  не  разыщешь.  Здесь его  можно  ждать  хоть  до
морковкиного заговенья, как  моя главная  врачиха  говорила - а вот что это,
убей бог, не знаю... Ладно, уходи давай.  Хватит дразнить меня своими руками
и ножищами!.. Выдумала, небось, всю эпидемию. Чтоб с эпидемиологом по району
шлендать... На следующий день  Ирина Сергеевна, не откладывая дела  в долгий
ящик, отменила утренний прием и  пошла в  санотдел,  куда Иван  Лукьянов уже
открыто велел  отсылать  своих  искателей. Он  в  последние  дни  повеселел,
прибавил  в важности и ни от кого уже не скрывался: прежде всякий раз, когда
кто-нибудь приходил к  Таисии,  прятался  в  смежной  комнатке,  так  хорошо
знакомой Ирине  Сергеевне.  Алексей  Григорьевич,  в  соответствии  со своей
должностью, сидел там же. Они обсуждали сравнительные  достоинства "Жигулей"
и "Мерседеса", тогда известного  только  понаслышке: за рулем его  ни тот ни
другой не сидели,  и это уравнивало их шансы в  споре.  Таисия была за своим
столом  и   если  и  слушала  их,  то  вполслуха:  разговор  казался  ей  не
заслуживающим  большего  внимания.  (Вообще  говоря,  вдвоем,  объединенными
усилиями,  они  успели  изрядно  надоесть  ей:  она  привыкла   безраздельно
хозяйничать  в  своем отделе, а они  освоились и пообвыкли в нем как  у себя
дома.)  Ирина  Сергеевна  попросила  Ивана  свезти  ее  с больным ребенком в
область: второй водитель уехал в Тарасовку с Пироговым, который с Лукьяновым
в одну машину не садился. До сих пор Иван ездить в область отказывался  - он
и на этот раз замешкался с ответом и ухмыльнулся: вспомнил недавние  события
и ее  в  них  участие.  -Я с  вами!- вмешался  москвич.-  Я  все-таки  здесь
заместитель главного по  санэпидработе.  Почему не считаетесь с  этим, Ирина
Сергевна?.. Хоть я и жидковат, против вас, буду, как Торцов сказал - никогда
ему этого не забуду. Как в воду глядел...  Знаешь  Торцова, Иван?- Он был на
"ты" с  Лукьяновым.  -Из  Тарасовки? Знаю. На  спор три бутылки выпивает...-
Лукьянов прислушивался к тому, что говорил москвич,  с вниманием и ухмылкой.
Он  находил его шельмой,  но  тем  охотнее проводил с  ним  время:  подобные
субъекты  развлекали  его и  внушали  ему  осторожный  оптимизм  в отношении
грядущих судеб человечества. -А ты его поил?-  не поверила Таисия. -Зачем?..
Видел. В прошлом году, помнится...- и Иван,  как в хорошие  старые  времена,
потянулся  и   усмехнулся,  довольный  собою:-   Болячка  новая  объявилась?
-Объявилась,- скупо подтвердила Ирина Сергеевна, не любившая  тратить  время
попусту. -Слышал  уже...  О  чем не говорят только!..-  Он  засмеялся. -Что,
например?  -Одни  говорят,  из  Манчжурии  завезли,   другие  -  что  цыгане
подбросили:  те,  что недавно  шли, третьи  - вообще!..- и  снова засмеялся.
-Что?- подторопила  его  Ирина  Сергеевна. -Что он сюда ее  завез...- и Иван
каверзно глянул на москвича  -  по  обыкновению своему, самонадеянного  и не
ждавшего  столь  черной  неблагодарности   от  местных  жителей.-  Он,  мол,
специалист, а до него  ее тут не было. Не  иначе  как чихнул на кого  или за
руку  с  кем  поздоровался.  Чуть  не  с  рукава  ее  стряхивает...  Слышь?-
оборотился  он  к  Алексею.-  Не  здоровайся  ни  с  кем,  а  то  вздуют  за
распространение инфекции. Или срок дадут.  У нас что  хочешь  пришить могут.
-Первый случай до него был,- сказала Ирина Сергеевна.- Он, может быть, из-за
нее  сюда  и  приехал.  -Во  дела!-  удивился  Алексей.-  А я  думал,  черти
подгадали. Лукьянов снисходительно поглядел на обоих. -До, после! Нашли кому
объяснять... Им бы найти виноватого...- Процесс над Иваном был показательным
не столько для жителей  Петровского,  сколько для него самого: он после него
как бы прозрел и ума набрался и находил в своих земляках  все новые и  новые
признаки малоумия - лишь в самое последнее время этот мрачный взгляд на вещи
начал понемногу светлеть и смягчаться.- Поехали,- против ожидания согласился
он.- Надо только вовремя вернуться. Я теперь по правилам  работаю - ни  часу
лишнего.  -Дашь за  баранку  подержаться?- попросил москвич. -Нет  конечно,-
хладнокровно отрезал  тот.- Сказал же -  как святой теперь.  Светиться скоро
начну. Образцовый  стал, а остальное пусть горит все синим пламенем...- Хоть
он и говорил так, в глазах его уже блестел  прежний  дерзкий вкус  к жизни и
природное коварство... В области их  ждало разочарование. Непростое это дело
- показать больного, когда консультанты не  хотят этого. Кабанцева в клинике
они не нашли: с утра  был, но  после звонка из  Петровского исчез, никому не
сказавшись.   Домашний  телефон  его  молчал,  и  Ирина  Сергеевна,  которой
отступать было некуда: не обратно же ребенка везти - попыталась показать его
заведующей приемным отделением. Там ее уже знали - как  своевольную докторшу
из района,  выдумывающую инфекции  там,  где  их  нет. Заведующая  наскоро и
невнимательно выслушала  рассказ о загадочных случаях в Тарасовке и смотреть
ребенка наотрез отказалась: она и прежде не была расположена к этому,  а тут
вовсе забастовала.  Ирина  Сергеевна настаивала  -  тогда  та,  под  угрозой
собственного вовлечения в сомнительную историю,  нарушила заговор  молчания:
-Поезжайте к нему  домой,- нехотя и почти  вполголоса посоветовала она.-  Не
говорите только, что я вас туда послала. -Там  телефон не отвечает,- сказала
Ирина Сергеевна, на что  заведующая,  встав (чтобы не компрометировать  себя
слишком долгим  общением с  нею), кинула походя и пренебрежительно: -А  он к
нему и  не подойдет.  Он у него, когда ему надо, в одну сторону  работает...
Поехали  к Кабанцеву: Иван знал, где он живет:  уже  возил его в Петровское.
-Можете не ехать,- сказал он уверенно.- В отпуску если, смотреть не будет. И
так-то ломается  как пряник... Что  у нас сейчас?  Июль или август?  -Июль,-
сказал москвич.- Я за месяцами слежу. В июле у меня практика, а в августе мы
с  Ириной Сергевной в Москву поедем. -Сговорились?- Лукьянов ничему в  жизни
не удивлялся. -Слушай его больше,- сказала она.- С Тарасовки болтает - никак
не может остановиться... Кабанцева  они застали  перед домом - расхаживающим
взад-вперед,  в новом  костюме и при галстуке. Это был плотный, пятидесяти с
лишним  лет,  невысокого  роста  здоровяк:  он  был чисто  выбрит  и  гладко
причесан, но  почему-то  производил при этом  неряшливое впечатление.  Ирина
Сергеевна увидела его впервые,  и он  ей не понравился. Не ясно было, прежде
всего,  чего  ради вышагивает он  перед подъездом: будто зарыл  здесь клад и
утрамбовывает над ним землю.  -С  ребенком  к  нему  идти?-  спросила  она у
попутчиков.- Неудобно:  как побираюсь. -Оставьте  здесь,-  сказал Лукьянов.-
Приглядим... Сейчас есть будем - колбасы ему дадим.- У него было своих двое,
и он умел ладить с чужими. -Копченой? -Как  угадали? -Вы другую не возите...
У меня творог в сумке. И молоко в  бутылке. Не давайте колбасы. -И не думал.
Жирно  будет...  Пошутить  уже нельзя?  Сыр есть - его можно?..- но  она уже
направилась  к Кабанцеву... -Сегодня, голуба,  не могу, сегодня у  меня дело
важное,  Ирина  -  не  помню,  как  тебя  по  отчеству:  меня,  когда   Иван
Александрович звонил, отвлек  кто-то. Выглядишь ты однако  распрекрасно,-  и
взял  ее под  локоть, хотя ни ей, ни ему  поддержки не требовалось... Он был
доцентом  кафедры  инфекций здешнего института  усовершенствования  врачей и
каждое лето три  месяца подряд подменял  профессора, который находился  то в
очередном  отпуске,  то  в  творческом. Только  на этих началах руководитель
кафедры и  терпел  своего заместителя,  с  которым  у  него  был  целый  ряд
разногласий  -  разумеется, чисто теоретического  свойства. Кабанцев, и  это
тоже  было общеизвестно, ухаживал за всеми женщинами подряд  без исключения:
лишь бы были рядом - но делал это  всякий раз неубедительно, поспешно и даже
как-то  обидно  для своих жертв  или избранниц. Состояло это обихаживание  в
том,  что  он  брал  их  за локти,  плечи  и талии  и  тут же  предлагал  им
встретиться: будто эта встреча была  не в счет или  в  ходе  ее нельзя  было
предпринять  и получить того, на что он  позже рассчитывал.  Получив  отказ,
откровенный или прикрытый вежливостью  (а никакая  женщина не  могла принять
всерьез предложения,  сделанного таким  образом: даже если в  душе  и хотела
этого),  он нисколько не огорчался, но вел себя так,  будто не ожидал ничего
другого  и словно  одного  этого  дотрагивания,  намасливания  физиономии  и
приглашения провести вместе вечер  было для него достаточно. -Я тебя помню,-
говорил  он  сейчас  Ирине  Сергеевне,  наклоняясь  над  ее  шеей.-  Это  ты
отчетность в области портишь: где не нужно стараешься. Теперь с моей помощью
хочешь это  сделать?..  У тебя французские  духи? Или какие?..-  Это он тоже
спрашивал у  всех  дам  подряд -  хотя и страдал отсутствием обоняния  и  не
отличал запаха  духов от пота. -Рижские, Михал Дмитрич...-  Она отстранилась
от него,  взглянула с расстояния: может  быть,  он для  того и шел на тесное
сближение,  чтоб легче  отказать было.- Мы же, как договаривались, приехали.
Ребенка с собой привезла. -Сейчас, голуба, не могу: сейчас другой вызов жду,
настраиваюсь на него всей душою: с минуты на минуту должны приехать. -Так он
в машине - сходите, глянете, и дело с концом. Там история болезни - черкните
пару слов:  дело минутное... Он  посмотрел  на нее с легкой  досадой. -А кто
тебе  сказал, что я здесь? -Так - на всякий случай  приехали.  -Это я теперь
буду знать, что от тебя так  просто не отделаешься. В  туалете разыщешь... В
кого ты  такая?  -В  батюшку с  матушкой. -Про  них на работе забыть надо. И
сейчас  смотреть не буду,  и вообще к  вам не приеду. -Почему? -Потому что в
отпуске числюсь. Это  мой  крокодил  в графике  стоит,  а я  сейчас на пляже
загораю, не знаю только каком  - рижском,  откуда духи у тебя,  или махнул в
Болгарию.  Не  могу, золотце.  Может, вечерком увидимся? Неофициальным,  так
сказать, образом? -И ребенка с собой взять? Чтоб там посмотрели? -Ребенка не
надо.  Вези его назад -  без нас  проживет.  Я  отсюда вижу, что  ничего нет
серьезного. Не могу, радость моя.  Видишь, машину  жду. У главного чирей  на
шее вскочил -  боится, не заразный  ли. В молодости, видно,  раз  согрешил -
теперь всю жизнь  помнит. Публика такая - тревожная. Не имела с ними дел?- и
поправил воротничок на ее платье.  -Нет. -Оно и видно. А  я вот имею. Жду не
дождусь, а чего - сам не знаю. Сказали, от двенадцати до двух, как заседание
кончится, а  сейчас три. Забыл, наверно. Это, если б на  другом месте  чирей
был - может, раньше бы  вспомнил, а на шее  подождать может. Его управделами
звонил - самому, небось, еще и не докладывали.  А  мне,  видишь ли,  надоело
дома при параде сидеть  - решил размяться. Как мне его сейчас смотреть? Чтоб
Гусева  потом заразить? -Кто такой Гусев?-  спросила она: остальное  ей было
ясно.  Он  изумился: -Гусева не знаешь, кто такой?! Что ж ты знаешь тогда?..
Это  наш первый  секретарь  обкома. Знаешь,  что он со  мной  сделает,  если
узнает, что  я  до него ветрянку  эту смотрел? С довольствия сымет  и пенсии
лишит. Он инфекций боится  до смерти.  Слушай, а, может, вдвоем подождем? Ко
мне зайдем?  Шофер прогудит  - если что. Нехорошо как на иголках сидеть,  но
все лучше, чем здесь толочься...-  и раздумчиво оглядел  ее с головы до ног,
оценивая ее рост и стати. -Ждите,- отступилась она.- Вас, видно, с  места не
стронешь...-  и  вернулась, обескураженная,  к  мужчинам. Лукьянов  наблюдал
сцену со стороны и не стал ни о чем спрашивать: и так было ясно - Алексей же
осведомился: -Отказал? -Как поели? - Она, не отвечая, села в машину. Москвич
прочно  обосновался на  переднем  сиденье и  все  поглядывал  на  баранку  в
надежде, что Лукьянов изменит свое решение и даст ему повести машину. -Поели
слегка,-  сказал  Лукьянов.-   Пашка  в  колбасу  вцепился  -  не  оттянешь.
Выздоравливает... Шучу, шучу!- прибавил он, потому  что Ирина Сергеевна, еще
не пришедшая в себя после очередного фиаско, готова была накинуться  на него
с  упреками. -Отказал,- ответила  она с запозданием.- Голову морочил только.
Времени нет. Секретарь обкома вызвал.  Чирей  у него  на шее. -А они  у него
везде,- бросил всезнающий Лукьянов и на этот раз соврал - для разнообразия.-
Целая поликлиника на него работает.
     Ирина  Сергеевна   промолчала:  обстоятельства  эти  не  способствовали
решению  ее  проблем  - москвич же понял Ивана по-своему: -Я ж говорил,  все
туда упирается! К нему и поехали!  Я, между прочим,  два  чирья  уже вскрыл:
один на  кружке,  другой на приеме у Ивана  Герасимыча! И  оба на шее! Ирина
Сергеевна, наделенная здравым  практическим  умом, но лишенная  поэтического
воображения, подумала, что в  нем все еще играет деревенский "сучок", но тут
и Лукьянов решил так же: -Нажаловаться?.. Можно  съездить. Они  его как огня
боятся...-  и  поглядел  на  часы:-  Одну  ходку сделать успеем.  -А  я  что
говорю?!-  пренебрежительно отозвался москвич.-  Я  с самого начала говорил,
надо в обком двигать. Если б послушали, два часа б сэкономили! -С ребенком?-
спросила Ирина  Сергеевна, но Лукьянов, которому не  терпелось развлечься  и
размяться душой после вынужденного простоя, принял  сторону москвича: -А ему
какая разница куда  - в обком или в  баню? Он еще без понятия...-  Он погнал
машину в центр города, и Ирина Сергеевна, не видевшая вообще никакого выхода
из положения, поневоле  согласилась с предложенным. Они подъехали  к обкому.
Основательное,  массивное здание скрывалось  в  глубине  сквера за  большими
деревьями.  Оно  отливало  верноподданным   красным   гранитом  и  подавляло
стороннего зрителя официальной строгостью фасада. Перед входной дверью стоял
милиционер. -Хотите войти?- спросила Ирина Сергеевна у москвича, показывая и
тоном и видом своим, что  считает затею пустой и  рискованной.- Вас на порог
не пустят. -Дай  халат  свой,-  сказал он ей.- У тебя, надеюсь, есть под ним
что-то?.. Она поняла, что  он имеет в виду,  сняла халат  - на всякий случай
предупредила:  -Он  женский, с  завязками  сзади.  -Какая  разница?  Сначала
смотрят  на мундир  -  потом  на погоны...- Он вышел  из  машины.-  Пойдешь,
Иван?..-  но  Иван успел  уже  образумиться: при виде  казенной архитектуры,
гранитной  облицовки и,  еще больше  - постового  милиционера:  -Зачем?..  Я
только вожу вас, а  что дальше, меня  не касается.  -Тоже верно,- согласился
москвич.-  Ладно,  сидите  здесь.  Может  быть,  понадобитесь.  Если  вязать
начнут...- и пошел к входной двери. Милиционер, увидав белый халат, ни о чем
не  спрашивая, пропустил его в здание, и он как ни  в чем не бывало прошел в
вестибюль -  очень большой, но  обкраденный  темнотой,  затененный  чересчур
плотными, тесно  повешенными  шторами. Подвязанные с  боков,  в сочетании  с
узорными чугунными  решетками,  они  оставляли  дневному  свету  узкие щели,
подобные мальтийским крестам и  недостаточные  для  освещения зала.  Здесь к
Алексею сразу (будто ждали) подошел сотрудник охраны: лейтенант, подтянутый,
стройный, подчеркнуто любезный и, не в пример постовому, бдительный. -К кому
идете, доктор? -Сам  еще  не знаю,-  поскромничал  тот.-  К Гусеву, наверно.
-Да?..- Охранник  оценил ответ по достоинству.- И пропуск у  вас  есть?  -Не
знаю,  заказывал  он  его для меня  или нет.  Позвоните,  узнайте. Лейтенант
уставился на  него. -Да я  и  телефона его не знаю. Не приходилось...  У вас
документы   есть?  -А  надо?  -Да  мы,  знаете,  без  документов  как-то  не
разговариваем.  Давайте,  доктор,  не  тяните.  Если  они   у  вас  имеются,
конечно... Паспорт, слава богу, был. Лейтенант проштудировал его от корки до
корки, задержался на листке  с пропиской. -Я  не  понял,-  отдавая  паспорт,
сказал он.- Вы что, из  Москвы  прямо?  -Не совсем.  С заездом в Петровское.
Надо, кстати, прописаться. Временно хотя бы.
     -И что вы там делаете? -Заместитель главного врача по санэпидработе. Из
всего  сказанного  им  это   было  самое  неправдоподобное.   -Заместитель?-
недоверчиво повторил тот и оценил  профессиональным  взором его юную румяную
физиономию, халат  с женскими, завязывающимися сзади тесемками  и под ним  -
джинсы: не выходные, но и не слишком рабочие.- Не очень-то похоже...  Знаете
что? Давайте-ка к начальнику пройдем. Подождем немного,- и  не выпуская  его
из  виду,  вызвал к себе  подмогу, стал  ждать,  и лицо  его утратило всякую
любезность,  но сразу поскучнело  и построжело: будто упало другой стороной,
сменив орла  на решку...  Подошла  замена, и  он,  не  говоря ни  слова,  но
показывая путь  кивками  и жестами,  повел Алексея к  начальнику охраны, идя
сбоку и чуть сзади: соблюдая положенную уставом дистанцию. Алексей ничего не
имел против  стражей порядка и подчинился ему без страха и упрека (ему  тоже
следовало стать военным, но в свое время никто не сказал ему этого, а он сам
не догадался). Начальник охраны был старше и медлительнее подчиненного, но и
он был само внимание  и обаяние. -Так что за проблемы?- спросил он, выслушав
доклад  лейтенанта,  но  вместо   того,  чтобы  обратиться   к   Алексею  за
разъяснениями,  сказал:-  Сейчас  проверим.  Телефон  какой в  больнице,  не
знаете?  -Нет,-  чистосердечно признался тот.-  Не звонил  никогда. Как  ваш
товарищ - Гусеву. Начальник, услыхав  сравнение, насторожился, но  обсуждать
его не стал: -Ваш в книжке можно найти,- и поискал в областном справочнике.-
Вот.  Районная больница в  Петровском. Как,  кстати,  главного  врача зовут?
-Иван Александрович.  Там не  написано? -Так они  ж меняются...-  Он  набрал
номер.  Пирогова на месте не  было  - подошла  Таисия, неизвестно как  здесь
оказавшаяся. Она  подтвердила сведения,  данные Алексеем Григорьевичем.- Как
он выглядит-то?- спросил начальник и послушал ее описание.- Джинсы при нем -
это  точно.  Маскировочные.  Значит,  он...  Откуда звонят?..  Этого  мы  не
сообщаем.  Сохраняем  тайну  клиента. Если надо  будет, бумагу вышлем...- Он
повесил трубку, и Таисия наверняка решила, что москвич попал в вытрезвитель.
-Есть у вас такая Таисия?- на всякий случай спросил он у задержанного. -Есть
конечно. Как раз  в моем отделе. И ее проверяете? -Мы всех проверяем. Верно,
Константин?-  для поднятия духа обратился он  к молодому  напарнику, но  тот
если и поддержал его, то молча.- И что же  вы в обкоме делаете? -Не я один.-
Алексей перешел в атаку.-  На больничной  машине прикатили  - у входа стоит,
справа. Ее  из  окна  видно... Начальник посмотрел в  окно,  удостоверился в
сообщенном ему  факте, но  и  это  не улучшило его настроения:  ему было уже
ясно,  что  дело - самое скучное и неблагодарное.  -Там  сотрудники.  Может,
позвать их?- предложил  Алексей. -Да  нет  уж.  Их  еще проверять...  Что вы
хотите  хоть -  скажите  попросту...-  и  с  него  тоже  слетели  и  прежняя
участливость и радушие: будто человека подменили или в  одночасье испортили.
Алексей рассказал  ему  об одинаковых случаях в  Тарасовке, сопровождающихся
высыпаниями  во рту и  лихорадкой. Начальник выслушал все это без восторга -
даже  выпрямился  и  поотстал  от него: а до того все к  нему  приклонялся -
наверно, чтоб  получше изучить и исследовать. Теперь такой необходимости  не
было.   -Это,   наверно,   все  не   по   нашей   части?-   спросил   он   в
полувопросительном-полуутвердительном тоне у своего советчика. -Да наверно,-
согласился  тот.  -И  куда  девать его? -Пусть разбираются.  Надо  секретарю
позвонить. Алексей воспрянул духом: -Гусеву? -Его секретарю,- одернули его.-
У него их десяток... -Скажите, что я в чирьях разбираюсь. На шее если... Это
они  выслушали  уже  с полнейшим  недоверием,  но к сведению приняли и,  как
подобает  военным людям, передали дальше  без  комментариев... Они позвонили
первому   секретарю  с  малой  прописной  буквы.  Первый  секретарь  Первого
секретаря сам  никаких вопросов не решал  и  в суть их  не вникал,  но был в
аппарате  обкома  чем-то вроде телефонного  коммутатора: должен был  оценить
абонента и воткнуть его штырек в нужное  гнездо - в зависимости от специфики
и  профиля  проблемы. В  данном случае  она  находилась в  ведении Потапова,
который в обкоме занимался всей гуманитарной стороной жизни - от театров  до
прививок  от  бешенства  включительно: место  самое  что  ни  есть склочное.
Потапов сидел на  совещании у  Гусева.  Совещание было посвящено предстоящей
уборке  - он  маялся  и томился,  не зная,  зачем его сюда вызвали. Сказали:
потому, что отвечает за медицинское обеспечение кампании, но он знал, что на
деле это было наказание: неясно только, за что именно. Впрочем, и это был не
вопрос, потому  что Гусев имел обыкновение  подвергать ближайших сотрудников
непонятным  им  и  ничем не обоснованным штрафным санкциям: не то злился  на
всех по очереди,  не  то  они  сами  не  замечали,  где  и  как  оступались.
Управделами обкома  зачитывал  по  районам  и по хозяйствам цифры выполнения
плана подготовительных работ, а первый секретарь недоверчиво выслушивал их и
сопровождал  язвительными репликами  в  адрес  незадачливого  или, наоборот,
чересчур удачливого руководителя. Таким способом производился смотр хозяйств
района,  его  заочная  перекличка:  в  области  была  селекторная  связь, но
присутствие  на  совещании  самих подопечных  лишь  помешало  бы ходу  дела.
Молоденькая секретарша, которой многое прощалось и дозволялось,  потому  что
она доводилась Гусеву дальней  родственницей, вошла в  кабинет (на что  мало
кто осмеливался), доложила о  звонке молодого доктора-москвича, явившегося в
обком  по причине шейной болезни  Сергея Максимыча, и сказала, что ей велено
вызвать к телефону Потапова. -Почему  москвича и  почему молодого?- спросил,
сбитый  с  толку,  первый  секретарь   и  поглядел  вопросительно   -   мимо
проштрафившегося  Потапова - на управляющего делами, который отвечал у  него
за связи с общественностью.- И, главное  - почему Потапова? -Кабанцев должен
был  приехать,-  уклончиво отвечал управделами, ничего не  зная  о москвиче,
хотя  ему  следовало это знать -  как и  все другое тоже. -И вместо себя его
послал?..- не поверил  первый секретарь.-  Что-то на них  не похоже. Обычно,
как  вопьются в  тебя,  так не отдерешь  -  по  ночам будут  названивать,  о
здоровье спрашивать. Пусть  ждет...  Что  там, в  Медведевке?..- У него была
такая  манера -  не переключаться сразу под  чужую диктовку на новый предмет
разговора,  но вернуться  к прежнему:  он  подчеркивал этим  безраздельность
власти.- Там Сидоров за директора? -Иван  Сидорыч,- подобострастно подсказал
управделами.- У него все в порядке.  Шестьдесят восемь процентов. -Что-то  у
них  у  всех одни  и  те  же  цифры.  С  небольшими  отклонениями...  Кто-то
редактировал? Дай...- и секретарь придирчиво вгляделся  в услужливо поданную
ему сводку.- Разброс от шестидесяти  пяти до семидесяти,- констатировал он и
небрежным движением кисти передал ее дальше.- Проверьте,- бросил он  второму
секретарю, Михал Михалычу, который отвечал в области за сельское хозяйство.-
Я липу за версту чувствую.  -Да он вроде  нормально работает,- заступился за
товарища тот.- Ни шатко ни валко, но к августу все  подчистит. -Вот именно -
не шатко не  валко,- передразнил его  Первый, так что Второй так и не понял,
чем  не угодил  ему.-  Пойди  переговори с  ним,- приказал  он  управляющему
делами.-  С москвичом этим. -Здесь  же  телефон есть? -Отсюда я  послушаю...
Управделами  пошел в приемную. Гусев безошибочно и цепко схватился за трубку
одного  из  пяти  аппаратов, которые  знал  назубок,  как  пять пальцев. -Вы
извините,  по  какому делу к  нам приехали?- Управделами  тоже был любезен и
обходителен -  но не  как те двое на первом этаже,  у  которых это состояние
души  возникало  от случая к  случаю и служило их  профессии: его любезность
гостила и дежурила на лице с  утра до вечера,  и расставался он с ней только
дома,  когда, усталый,  снимал  ее с себя одновременно с  верхним платьем  и
уличной  обувью.  -По поводу  инфекции  в Тарасовке.- Алексей  решил сменить
рубеж обороны  или,  лучше  сказать, линию атаки.- Знаете такую? Недалеко от
Петровского.  Километров  сорок,  наверно.  Даже  точно  -   по  счетчику...
Управделами ничего не понял и вспотел от натуги. Его преследовало стесненное
дыхание  Гусева в соседней трубке: трудно говорить,  когда стоят  над душою.
-Вы,   простите,   насчет  болезни  Сергея  Максимыча  приехали?-  помог  он
неизвестному  на другом  конце  провода.-  Нам так доложили.  -И  это тоже,-
беспечно согласился  тот.- Это  уж -  как  получится. -Заодно, значит?-  уже
совсем отчаялся управделами и  позволил  себе поэтому затаенную иронию.-  Вы
какой  специалист?  -Эпидемиолог и хирург по совместительству. Чирьи  -  моя
вторая  специализация.  -Еще один  на  мою шею!-  сказал Гусев.-  Сам  с ним
переговорю.  Разговаривать  с  людьми не умеешь...  Кто там?-  зыкнул  он  в
трубку.-  Это Гусев у  телефона.  -Вас-то  нам и надо!- обрадовался москвич,
заранее празднуя победу.- Говорить надо всегда с самым главным. -Если у него
есть на это время!- склочно поправил первый секретарь.- Кто  вам сказал, что
у  меня  фурункулы  на шее?  Или, как  вы говорите,  чирьи?  -Кабанцев.  Вся
проблема в  нем. Он вас  ждет, кстати, у подъезда - дожидается, когда за ним
приедут. -А за  ним приедут!- неопределенно пообещал-пригрозил тот.- Чтоб не
болтал лишнее... Он вас, что, сюда за машиной прислал? Непонятно. -Не совсем
так. Мне издалека начинать? Или поближе? -Да начинайте  как хотите, кончайте
только скорей.  У нас совещание идет - тоже  вот, началось и никак кончиться
не может...  На самом деле совещание  это и ему до смерти надоело. Он затеял
его с одной  целью - в очередной  раз приструнить своих подчиненных, которые
не  то вышли  из повиновения, не то собирались  сделать это (в  России этого
никогда в точности не узнаешь), и в душе был рад образовавшемуся окошку: это
и в трубке чувствовалось. Алексей понял, что у него есть время, и  рассказал
все  как на духу: без  пропусков и  утайки.  Первый секретарь  недоверчиво и
брезгливо  выслушал  про  инфекцию и  про язвы. -А  Кабанцев  тут при  чем?-
подторопил он  Алексея,  потому  что и вправду  был  тревожлив  и мнителен в
отношении заразных  заболеваний.-  Он ведь и мой врач тоже?- и  выразительно
глянул на Потапова.  Тот  завертелся юлой под  его взором, но, поскольку  не
слышал разговора, не смог заступиться -  ни за себя, ни  за  Кабанцева.  -Не
хочет больного проконсультировать. Несговорчивый оказался. -Правда?- съязвил
Гусев.- А  мне, наоборот,  покладистым показался... Он что,  у вас ездит  на
такие вызовы? -Числится консультантом...- и Алексей решил извиниться наконец
за  нарушение  субординации:-  Я  бы  с  этим  к  нашему  секретарю  райкома
обратился,  но там  сейчас смена руководства,  районная  пертурбация,  не до
этого...  Мы  уже обращались,-  продолжал  импровизировать он: у  него  были
задатки  сочинителя.- За  машиной. Нужно было  в  Тарасовку съездить и,  как
назло, ни  одной машины: все  отрядили на проводы Зайцева. Попросили  у него
райкомовскую "Волгу"... -Это  он правду говорит,- ввернул, со своей стороны,
управделами, представлявший  Гусева  на  проводах  первого  секретаря.-  Вся
площадь была заставлена,- но Гусев заинтересовался отнюдь не этим: на то оно
и начальство, чтоб видеть окружающее в неожиданном, неочевидном  для других,
но на деле наиважнейшем ракурсе.  -И он дал вам ее? -Дал. Видно, праздничное
было  настроение.  -Жаль,  я  не  знал:  я  б его испортил... Совсем  Зайцев
рехнулся,- прикрыв трубку, сказал он своим ближайшим сотрудникам, которые до
сих  пор были  лишены  возможности участвовать в  разговоре  и  могли только
догадываться  о  его содержании.-  Дал  райкомовскую  машину, чтоб врачи  на
инфекцию выехали. А она в одном гараже с моей стоит! Не рано мы его в Москву
учиться послали?.. Вопрос был  риторический: Зайцев  давно уже разгуливал по
столице  и обживался  с  ней  всерьез  и  надолго.  Гусев  не  стал  поэтому
дожидаться ответа, а сказал в трубку:  -Что  вы хотите, в  конце концов?- Он
притомился  от  необычного разговора и  решил  закругляться.  -Чтоб  помогли
организовать  консультацию.  Три  часа  уже  возим  ребенка  по  городу.  -С
язвами?!-  ужаснулся и не поверил своим ушам  Гусев.-  И он  тоже в обкоме?!
-Нет, в  машине.  Стоит рядом. -Хоть в помещение  не ввели!.. Вы  и в Москве
тоже  так  - чуть что,  в  Кремль  бежите?!.  Куда вообще охрана  смотрит?!-
накинулся  он  на  управделами,  которому  доставалась  здесь каждая  вторая
шишка.- Я давно говорю, решетку надо  вокруг сада делать! Устроили сквер для
гуляния!  Чтоб  через  неделю проект ограды  был!  Чугунной  и с пропускными
воротами!  Ко мне  зайдете  потом - я набросок сделаю...-  Он  не был  лишен
художнических наклонностей и даже навыков. -Так будет  консультант или нет?-
Алексей испугался,  что разговор  на  этом закончится.  -Будет!  Это  я  вам
гарантирую. Завтра  же приедет  с первым автобусом. И  никаких  машин ему не
давайте!  - Он бросил  трубку - вслед за  ним, с аккуратной опаской, положил
свою  управделами   и  выглянул  из  приемной.-  Надо   менять  доктора.  По
фурункулам, я имею в виду,- приказал Гусев.- К Сорокину с этим обратитесь...
Это был уже прямой  выпад против Потапова. Кабанцев был его креатурой и, так
сказать,  выдвиженцем  по части чирьев, с Сорокиным же  Потапов был в вечном
соперничестве и  противоборстве:  тот  был  заведующим облздравотделом и они
никак не могли поделить  между  собой прерогативы и  функции.  -Но он  вроде
неплохой доктор?- заступился  Потапов:  не столько  за Кабанцева, сколько за
себя и в самом  заискивающем  тоне.  -Может,  и  неплохой,  но слишком много
ездит... Не поняли  ничего?..-  и, пряча  концы в воду, набросился на него с
другого  боку:- Что  это  за  профессура  у вас?!  Что  на  вызов  не  могут
съездить?!  Не  засиделись  они у  вас  тут,  в области?! Может, их  всех по
районам разогнать  -  и  вас, заодно с ними?!. Прежде  он не  знал,  за  что
взыскивает с Потапова,  - теперь  повод нашелся и он, по  простоте душевной,
слепо уверовал в то, что он был у него с самого начала. Потапов был крупный,
громоздкий  человек  с  тяжеловесной  поступью  и благообразным  чиновничьим
лицом,  меняющим,  в зависимости от  обстоятельств,  выражение от  лисьего к
волчьему  и  обратно.  Из-за  своих  размеров  он  не  умещался  за  обычным
канцелярским столом и не мог усидеть  на  рядовом стуле: поэтому  мебель ему
делали,  как одежду,  по мерке. Одно  это  могло  вывести  из  себя  первого
секретаря, который тоже не был хлипкого сложения, но отличался  нервозностью
и  холеричностью  характера. -А  с  этими  что делать?- спросил управделами,
который, по  долгу  службы своей, не  должен  был ни о чем забывать,  но все
держать в поле зрения. -А этих гоните в шею! И  место под  машиной,  где они
стояли, креозотом полейте!..  Черт знает что, а не область!.. Правящий класс
в России (а может быть, и не только в ней) боится трех видов  болезней среди
населения:  венерических - потому  что  у него бывают  общие с ним  женщины,
инфекций  -  потому  что дышит  с  ним  одним  воздухом, и сумасшедших: этих
потому, что при общем нерадении и беспечности охраны они, того гляди, вбегут
в  кабинет и устроят  секир-башка  первому, кто попадется  под горячую руку.
Поэтому эти три рода заболеваний  до сих пор  финансируются из госбюджета: в
то время как все прочие содержатся страховыми компаниями и подбирают крохи с
их  стола  -  впрочем,  такие  же  мизерные,  как  и  бюджетные...  36  Иван
Александрович  за голову схватился, когда услыхал об их похождениях, а делал
он это только в крайних, отчаянных  случаях. -Говорил я, надо было с  самого
начала с  этим москвичом расставаться! Как же  вы  его не остановили?! Ну  я
понимаю - Иван: этот вредит во всем, а ты-то?!. Мне уже из  райкома звонили:
пусть,  говорят, ваши сотрудники и дальше райкомовскими машинами пользуются,
но  зачем  же говорить об  этом на каждом  шагу? Я  не понял сначала, к чему
они... Теперь пойдет звонить губерния! И Сорокина, как назло,  нет, в отпуск
уезжает!..  Он  откровенно трусил,  и  Ирина  Сергеевна,  успевшая  от  него
отвыкнуть,  удивилась: -Преувеличиваете,  Иван  Александрович. Пустяки  все.
Может, пришлют теперь  консультанта. -Пришлют-то пришлют, да что из этого?..
Тут ведь и  в  самом  деле  непонятно  что...  Ездил я  к  этим  Шамшуриным.
-Шашуриным. -Какая разница?.. Дети  больны и жена его тоже. Сначала говорить
не хотела,  потом зашепелявила: словно кипятком рот ошпарила...  Значит,  не
детская  это  инфекция.  Как  хотелось  бы... -Иван  Александрыч!  -А ты что
думала? К вашим свинкам и коклюшам совсем другое отношение. Надо  снова туда
ехать и смотреть всех подряд... Плохо все...  И ты еще  от меня отдаляешься.
Нашла  время...- и попытался притянуть ее к себе:  разговор происходил в его
кабинете, и  он не слишком  церемонился - к  нему без  стука не входили. Она
отстранилась - мягко,  но  настойчиво.- Из-за  московского  доктора?  -Из-за
кого?!.- удивилась она.- Я о нем не думаю. -Из-за чего ж тогда?.. Я же люблю
тебя по-прежнему?.. Это было  его первое объяснение в любви, но пришло оно с
большим опозданием и не произвело на нее  надлежащего впечатления. Вслух она
сказала: -Плохо любишь, значит.  -Как умею...  Поедем: я тебе дачу покажу. Я
там новую веранду выстроил. Сосной пахнет - закачаешься...
     Она заколебалась на миг: будто смолистый запах был сам по себе способен
соблазнить ее -  но одумалась: -Нет, Иван. Умерло что-то и оживать не хочет.
-Жаль,- искренне, кажется, сказал он.-  А  у меня  с моей  к  окончательному
разрыву  идет:  не можем под  одной  крышей жить.  Бобылем  в  конце  концов
останусь... Поедем? -Нет... Зачем с Натальей связался? -Вот ты о  чем?.. Так
это раз  всего  было. -Мало? -Это как считать... Хочешь  мне той же  монетой
отплатить?  -Зачем? Мы  ж  не  на  рынке...-  и  ушла,  охваченная внезапной
меланхолией.... Подобные  объяснения приводят  обычно  к  последствиям прямо
противоположным тем, которые на них возлагают: не наводят мостов к прошлому,
но,  напротив,  их сжигают  -  и  в  таких случаях  особенно болезненны  для
участников. Так что  Иван Александрович  зря затеял  этот  разговор... Но, с
другой стороны,  с ним никогда нельзя  было знать в точности, чего он хочет.
Может  быть, он этого обратного результата и добивался - и догадка эта стала
истинной и  конечной причиной  неожиданной хандры Ирины  Сергеевны...  Визит
Алексея Григорьевича  к первому секретарю обкома и состоявшийся  между  ними
телефонный разговор вызвал, как  начальный удар в биллиарде,  многочисленные
столкновения  чиновных шаров, их отскоки от бортов и даже прямые попадания в
лузы. Завотделом Потапов позвонил Сорокину и сразу напал на него: в прямом и
в переносном смысле - едва не обрадовался представившейся  возможности: -Что
у  тебя там делается?!  Консультантами  не можете  село обеспечить?!  Умеете
только  по  городу  на  скорой гонять!  Может,  их  в  район  надо  выслать,
специалистов   твоих?!   Чтоб   толку  больше  было?!.   Это   была  особая,
начальственная манера распекать: говорить  нарочито темно и бессвязно, чтобы
подчиненный не  только потел, выслушивая  выговор, но еще  и ломал голову  и
выворачивался наизнанку, силясь понять, в чем он провинился. Но  Сорокин  не
был, в полном смысле слова, его подчиненным - кроме того,  у него был редкий
дар решать подобные задачки и выходить сухим из воды, что больше всего в нем
и бесило. -Так это  не ко мне,- с дерзким спокойствием  прервал он Потапова,
едва услыхал, что речь  идет о  Кабанцеве.- Это наука. Я тут зачем? Мне моих
хватает. -Как - наука?- опешил  Потапов, который,  руководя слишком  большим
числом людей  одновременно, никак не мог разобраться, с какого, так сказать,
боку они ему  подвластны  и  подотчетны.  Сорокин  объяснил ему: терпеливо и
благодушно, как  сделал бы это новичку в кадровых  вопросах, что Кабанцев  -
доцент института и  в этом качестве  курируется отделом науки,  который тоже
подчинен Потапову, но минуя Сорокина; выходило, что Сорокин  ни  при  чем, а
Потапов все-таки за все  в ответе. Ошалев  от  такой дерзости, Потапов забыл
отчитать его за то,  что в области, по его данным, свирепствует эпидемия,  о
которой он ничего  не знает,  бросил трубку и  перезвонил в отдел науки, где
ему  почтительно, но  твердо  разъяснили,  что  институт  усовершенствования
врачей  принадлежит  системе  союзного министерства здравоохранения и,  имея
ведомственное подчинение, относится-таки к медикам. Надо было  либо в Москву
звонить, уточнять и жаловаться, либо  снова Сорокину - Потапов  плюнул и, не
испытывая более своего терпения, позвонил Кабанцеву.  Тот все еще сидел дома
и  второй день подряд ждал вызова к Гусеву. Потапов, вымещая на  нем  дурное
настроение, приказал ему, вместо этого, немедленно отправляться в Тарасовку.
-Зачем?-  робко  заупрямился  инфекционист.  -А зачем,  сам  должен  знать!-
прикрикнул тот, верный себе и не объясняя лишнего, хотя Кабанцев до  сих пор
вроде бы числился его  человеком  и даже  союзником -  так  что тому,  после
такого  распекания,  впору  было  либо вешаться,  либо немедленно бежать  на
автобусную станцию. Первое его побуждение  именно таким и было,  но потом он
поодумался, скрепился  и решил  ехать в  Петровское  наутро, но,  как сказал
Гусев,  первым автобусом: чтоб потом не было нареканий, что  приказ выполнен
не дословно... Он сильно обозлился на тех, кто его подставил. Получив разнос
от Потапова, он справедливо вывел отсюда, что на него нажаловались: не иначе
как Ирина  Сергеевна, которую он держал утром за  локотки,  - и главное, его
лишили доступа  к  Гусеву. То  что  это произошло из-за никому не  известной
сельской докторши, его не удивляло: слабые для  того и существуют на  свете,
чтоб о  них  иной раз спотыкались сильные. Надо знать, как высоко ценится  в
провинции  (да и не только там) признание высокопоставленных лиц, которое, в
случае врачей, проявляется именно в таких доверительных вызовах, и как долго
его  добиваются - чтоб понять всю черноту злости,  охватившей сердце Михаила
Дмитриевича. Прежде чем  ехать в Петровское, он заглянул вечером в областную
санэпидстанцию.  Там  выслушали его  жалобы  и разделили чувства в отношении
Петровской больницы и его руководителя: - Ему все мало? Он сам этого доктора
выпросил? Ему помощь нужна? Получит ее!  Пришлем ему комиссию!.. И все та же
докторша?  Которая у  всех  инфекции находит? И ей  поможем, не  оставим без
внимания...  Вы  поезжайте  пока,  Михал  Дмитрич: раз  начальство требует -
соберете информацию, а что делать с ней, мы разберемся...- и с таким двойным
назиданием  и  поручением  Кабанцев отложил  все  свои дела (которых у него,
признаться,  было  не  так  уж много)  и  отправился  первым,  шестичасовым,
автобусом  в Петровское, не  вызвав даже  оттуда машину, что  непременно  бы
сделал   в  рядовых  обстоятельствах.  Одно   это  должно  было  насторожить
многоопытного  Пирогова,  но  он и  без  того  находился  как бы  на осадном
положении и  готовился  к худшему...  В больницу Кабанцев прибыл  за полтора
часа до  появления  в ней дневных  врачей  и,  браня  себя  за  мальчишеское
усердие, а Пирогова - за ни с чем не сообразную спесь и гордыню, спрятался в
рощице по соседству с воротами, откуда  можно было наблюдать за движением по
дороге: здесь его месть вызрела окончательно. Просидев  битый час на жестком
пеньке, он как ни  в  чем  не бывало вошел  в кабинет к Пирогову, только что
здесь   объявившемуся,   и   объяснил   ранний  визит  случайным   стечением
обстоятельств: -Машина попутная была - дай, думаю, загляну до работы.  Потом
жарко будет,  развезет, да  и времени особого нет.  Я ведь один на кафедре -
крокодил мой на пляже греется, а я здесь маюсь...  Что у тебя за инфекция?..
Выслушав  с десяток  похожих друг на друга, как проштампованных, случаев, он
поскучнел,  сбросил  с себя наигранную и  неубедительную живость,  глянул на
Пирогова  с  недобрым  чувством: -В авантюру  меня  втянуть хотите? Откуда я
знаю, что за язвы? Кого мне благодарить за все это? Я  же из-за вас главного
клиента своего лишился. Болели б и болели - велика беда?  Никто ж  не  умер?
-Нет пока.- Пирогов по природе своей был умеренным оптимистом. -И не помрут.
Что суетиться тогда?.. Да даже если б и так?.. Ирина все эта - не помню, как
по батюшке. Полная такая, интересная. На сеновал  бы с  ней завалиться... -Я
понял, о ком  вы,- прервал его Пирогов,  потому  что тот готов был  уточнять
второстепенные детали и далее.- Детская докторша наша. Понятно, что в первую
очередь беспокоится.  Случаи-то детские.  -Другие и не обращаются... Вы б  в
младенчество ее  перевели.  Микропедиатром. Там инфекций меньше: материнский
иммунитет действует. -А она  за всех. И микро- и  макро-. -Да?..- и Кабанцев
поглядел  на  Пирогова так, будто  он сказал нечто из ряда вон выходящее.- А
этот  кто? Который у  секретаря обкома  был? У меня  на  него зубище:  как у
мамонта. Тут Пирогов оказался вполне с ним  солидарен: -Да и у меня тоже. Не
знаю, как  от него избавиться. -Но это ж вы его за  мной послали?  -Да упаси
бог! Что я: себе враг или вчера родился? Жаловаться надо по инстанции: этому
меня еще в армии научили. -Это вы правильно говорите. Но отвечать  все равно
вы будете. -А  кто  же? Жду уже. Идем больных смотреть? -Зачем?..  Вы и  без
меня хорошо их описали.- У него сложился план действий.- Профессору оставим.
Договорились? Я на вас зла не держу: спустим все на тормозах - он приезжает,
вы ему это подсовываете. Пусть бруцеллез свой ставит. Он ведь ничего другого
не  знает. Да и  старые  болезни  лучше новых: привыкли к ним - вроде  так и
надо.  -А что  на  самом деле? -А я знаю? Откуда мне? Такой  же,  как  и вы,
докторишка...  Грипп какой-нибудь.  Учебники  смотрели? -Смотрел, конечно. У
меня хороший справочник немецкий. С картинками. -По-немецки шпарите? А я вот
ни  один язык не осилю - наверно, так и помру в невежестве... Немецкий - это
хорошо.  Только у них ведь наших болезней нет: живут  чисто слишком.  Нам бы
китайский  освоить, они ближе как-то  - да не  поймешь ничего,  в иероглифах
этих...  Не знаю,  Иван  Александрыч,- окончательно надумал  он.- Ничего вам
путного не скажу  и, наверно,  раскланяюсь..- и оглянулся в  поисках  двери.
-Сначала напишите  что-нибудь,- Пирогова  было не так просто обвести  вокруг
пальца, и  он удержал  его за рукав.- Два слова - не больше...-  и  рассыпал
перед  ним свободной рукой  стопку амбулаторных  карт  и больничных историй.
Кабанцев взглянул на них с  откровенной досадой: -Так их  смотреть надо.  -А
кто мешает? Одного-двух хотя  бы...- Здесь он приврал: в больнице был только
маленький Торцов,  которого Ирина Сергеевна умыкнула из Тарасовки. -Этого не
могу!  Не положено!-  запричитал тот.-  Мне после них к начальству с визитом
идти - кто ж мне  это позволит? -А без записи не получится,  не выйдете,-  и
Иван   Александрович   воспользовался  даже   сильнодействующим   московским
средством: - Не то  снова придется кое-кому в область ехать... Кабанцев косо
поглядел на него, соизмерил  его угрозу с собственными. -Скажете, приехал  и
не написал ничего?..  Так  я ж не отказываюсь  - профессора только предлагаю
дождаться. Он прибудет скоро. Иван Александрович придвинул к нему карточки и
согласился на полумеры: -Ладно. Напишите хотя бы, что надо его вызвать. Чтоб
не  от  меня шло...  И  свое мнение  припишите.  Кабанцев посмотрел с  немым
укором: -Вы все  свое?.. Я ж их не видел. -Пойдемте  тогда смотреть,- уперся
Пирогов,  а Кабанцев  разгорячился: -Заразу  эту?!  Которая  неизвестно  как
передается?!.- и замолк, сообразив, что сказал лишнее. -Пишите без осмотра,-
дожал   его  Пирогов  и  протянул   авторучку.  -Упрямый  вы  человек,  Иван
Александрович.  Знаете, что если я руку  приложу, то на меня ответственность
свалится.  И москвича  мне подсунули.  Заодно с  ним  - только за его спиной
прячетесь. Хотите снова ко мне его послать. А он с самим Гусевым по телефону
разговаривает. Москвич  - поэтому, наверно... Что ж вы так? Это был  шантаж,
подстраивающийся  под  дружбу, но  Пирогов  на него не поддался.  -Этому,  я
думаю, вы и сами не верите. Мне от него одни неприятности. Но раз уж съездил
он к вам, можно и воспользоваться. С худой  овцы,  как  говорится.  Оставьте
закорюку  какую-нибудь,-  как бы уступил  и сбил цену он.- А то меня на  той
сосне  вздернут.  За  то, что  я  с вами не проконсультировался.  -Это-то  я
понимаю!-  закивал тот.-  Хотите,  чтоб  я  рядом  висел? Легче вам от этого
будет? -Вам ничего не будет. Вы можете не знать. Это если  студент не знает,
ему курс не  зачитывают, а вы  в своей должности вне всякого сомнения... Что
вы пишете?..-  заглянул  он в  историю болезни, боясь, что  Кабанцев напишет
что-нибудь вроде того, что доволен ведением истории болезни и не имеет к ней
претензий. -Пишу, что больше всего данных за бруцеллез. Все  равно, крокодил
мой то же самое напишет - зачем я с ним  спорить буду?..- и Кабанцев во всех
подложенных   ему  историях  болезни   и  амбулаторных  картах  вывел  нечто
одинаковое  и  расплывчатое,  где  простое  "не  знаю"  было выражено  столь
замысловато, что запись могла приличествовать не одному только доценту, но и
самому   профессору,  и  даже   члену  Большой   Академии...  Совершив  этот
гражданский подвиг, он никуда не поехал,  а  остался в кабинете - в ожидании
законного вознаграждения. Пирогов, понаторевший в житейских делах, понял его
без слов и пошел  к больничному сейфу, служившему кроме хранения бумаг еще и
баром.  -Водку или коньяк? -А от чего  пьянеют меньше? Водка -  она все-таки
зимой лучше. -Машину дадим,- сказал Пирогов:  ему было  жаль коньяка, но  он
выставил его - наказал себя: нечего было хвастаться. -Армянский? Это хорошо.
Но его нельзя, наверно, без закуски? Развезет, боюсь...
     -Закуска  в больнице  не  проблема.- Пирогов  в последний  раз мысленно
выругал себя за неуместную щедрость, подошел к окну и крикнул - после  этого
в кабинет, как по волшебству, внесли заготовленные заранее тарелки. Кабанцев
оглядел  накрытый  стол, удовольствовался  им и решил сделать еще один шаг в
сторону петровских медиков.
     -У   вас,  учтите,  комиссия   будет,-  честно  предупредил  он.-  Сами
напросились.  Я постараюсь, конечно, написать получше, но все равно приедут.
Деревню эту  на  особый  режим ставить  надо.  Раз Гусев  в курсе.  Спросят.
Смотреть надо всех поголовно - с общей  термометрией и изоляцией заболевших.
Бруцеллез ведь: хоть и знакомая болезнь, а все равно - вспышку допустили, за
это по головке  не погладят. Цифры заболеваемости испортите..- и взглянул на
вещи с иной стороны: из мнимого сочувствия  и стремления к объективности:- А
кто у вас будет этим заниматься? Деревню термометрировать, когда термометров
нет? Ни здесь, ни в области. И хлорки, кстати,  тоже?..- Он повертел в руках
стакан -  с явным желанием его наполнить.- Все знают, что нет,  а каждый раз
как из  другой  страны  приезжают: мало ли что нет - требуйте от начальства,
чтоб было. А кто ж сунется к нему с этими требованиями? Если  москвич только
ваш, пропади он пропадом...
     Охмелев,  он и  подавно расхотел ехать, а утолив  голод и жажду,  начал
намекать на иные свои потребности и кончил тем, что попросил позвать к столу
Ирину   Сергеевну,  которая  днем  раньше  произвела  на  него  неизгладимое
впечатление. Тут Ивана Александровича  прорвало: он потерял терпение, велел,
не   спрашивая   его   согласия,   подкатить  машину   под   окна  кабинета,
собственноручно  усадил  в  нее   сопротивляющегося  инфекциониста,  который
торговался и был согласен уже не на Ирину Сергеевну, а на любую медсестру ее
осанки и  комплекции, и  просился купаться. Пирогов обещал ему все это в его
следующий приезд в Петровку, кивнул Лукьянову,  с которым они в  эту  минуту
едва  ли не  помирились, и тот повез его  в область - без всякого уважения к
его персоне, швыряя на поворотах, будто вез не доцента,  а мешок с цементом.
Кабанцев хоть и был пьян, но все  это запомнил и свой отчет составил в самых
невыгодных для Петровской больницы формулировках...
     Впрочем, он в любом случае поступил бы так же...
     Пирогов после отъезда гостя, не совсем трезвый, взялся за одно дело, за
другое, затем  все бросил и пошел в амбулаторию: подышать свежим  воздухом и
побыть в обществе людей, не занятых мыслями о карьере.
     В амбулатории сидели  трое: Иван  Герасимыч, Ирина Сергеевна  и Алексей
Григорьевич,  который в последние дни здесь как бы окопался и проводил много
времени.  Пирогову,  после  Кабанцева,   и   москвич  показался   приемлемой
личностью.
     -Не могу больше,- сказал он и сел в  стороне.- Лучше с десятью ворюгами
дело иметь,  чем  с  одним чиновником. Народец наш  - так себе, а начальство
того лучше. Для кого жить, неясно.
     -Для  себя, наверно?- предположил  с невинным  видом Иван Герасимыч, но
Пирогов, почувствовав подвох, только досадливо глянул на  него и не удостоил
ответом.- Кто вас так достал?- спросил старик.
     -Кабанцев. Больных консультировал.
     -Так он же интриган известный? Зачем звали?
     Иван Герасимыч знал  в области каждого и всем  давал краткую  и, чаще -
нелестную характеристику.
     -Другие в отпуску. Да и  те не лучше... Не хотел записей оставлять. Еле
вынудил. А потом - еле выпроводил.
     -Что  он  написал?-  спросила Ирина  Сергеевна, интересовавшаяся прежде
всего делом.
     -Что на бруцеллез похоже, но нужно уточнить у профессора. У специалиста
по этому заболеванию.
     -У позера этого?- удивился  Иван Герасимыч.- Так он не скажет ничего. Я
от него ни одного путного слова не слышал. Слабая вообще кафедра. Вот у нас,
в Новосибирске, инфекционисты были...
     -В  одна  тысяча  девятьсот таком-то  году!- передразнил  его  Пирогов,
который не мог  не спорить с  хирургом - даже когда оба  говорили одно и  то
же.- Когда все это было?
     -Когда врачи были хорошие,- насупился старик.
     -Вот я и говорю. На колу мочало, начнем сказку сначала...
     -Бруцеллез?-  Ирина  Сергеевна  изобразила  на лице  сомнение:  она  не
любила, когда опровергали или ставили под сомнение ее диагнозы.
     -Бруцеллез  не бруцеллез, а комиссию  ждите. Кабанцев предупредил: чтоб
себя выгородить. Если бруцеллез, то  заболеваемость в области в  полтора-два
раза  подскочит  и  мы  виноваты  будем:  меры  профилактики  ослабили.  Акт
составят, мусор найдут на больничной территории - с этого обычно начинают...
Надо дяде Пете сказать, чтоб двор вылизал.
     -Он сам-то что про эти случаи думает?- спросил старик.- Если забыть про
профессора?
     -Не знает - и все тут. Может, грипп, может - еще что. Мы  вот не знаем,
да боимся, что с нас за  это стружку снимут, а с него все - как с гуся вода.
Он так и говорит. Он вообще, надо отдать ему должное, не церемонится - лепит
напропалую...
     -У меня справочник по инфекциям,- осторожно напомнил о себе Алексей: он
уловил перемену в отношении  к нему начальства.- Начал читать: дошел как раз
до  бруцеллеза: там  болезни  в  алфавитном  порядке  расположены.  Не очень
похоже.
     -Да  конечно  не похоже,- безразлично  согласился Иван  Александрович и
поглядел на Ирину Сергеевну.- В Тарасовку ехать  надо, смотреть всех подряд.
Начальство требует.
     -Поеду завтра,- обещала  она.- У меня как раз профилактика. И мальчишку
надо назад отвезти. Мать не едет: вы, говорит, забрали его, вы и везите.
     -Народ   такой,-  кивнул   Пирогов.-  Тоже   со  словами  не  жмутся...
Выздоровел?
     -Язвы остаются, но температуры нет и общее состояние хорошее.
     Пирогов засомневался:
     -Может, и правда  грипп это у  всех - какой-то особенный?.. А мы дурака
валяем - подставляемся?.. Роют ведь под нас... Или под меня, если хотите.
     -С чего бы?- не поверил ему старик.
     -Начальство в районе меняется.
     -А что ему медицина? Они о нас в последнюю очередь вспоминают.
     -Оно так, конечно...-  снисходительно  согласился Пирогов.-  Да тут эти
случаи, которыми мы им глаза мозолим. Да  еще толкач этот...- и, не глядя на
молодого москвича,  хотя  именно его имел в виду, начал  рассказывать  Ивану
Герасимычу:- Поехали в область с больным, и он с ним  - к  самому Гусеву. По
телефону с ним  случай  обсуждал.  Я Гусева всего пару раз издали видел - на
партактиве,  а  он  вот  разговора  удостоился.  А  потом выяснилось, что  в
приемной больной и  что у него не то чума, не то  холера, -  тут кошмар  что
началось. Мне Сорокин рассказывал -  давно, говорит,  у нас такого театра не
было. После этого все вдвое завертится. Завертелось уже, собственно говоря.
     -Вы  что-то  не  слишком  из-за   всего  этого  переживаете?-  подметил
недоверчивый старик.
     -А что толку? Переживай не переживай - дело сделано. Да  оно иной раз и
лучше,  когда  быстрее. Можно  соскочить,  в случае  чего.  С  поезда  перед
крушением... Если очень приставать начнут.
     -Что вы имеете в виду?- спросила теперь и Ирина Сергеевна.
     -Да то, что лучше иногда самому уйти, чем их дожидаться... Это  - как с
женщинами,- мимоходом кольнул он Ирину Сергеевну.- Кто первый бросает, тот в
выигрыше остается...- Так  что он теперь с Гусевым знаком. Заочно, правда...
Вы с Гусевым не знакомы, Иван Герасимыч?
     -Не  удостоен... Но думаю  -  птица  та  еще. Больного  ребенка к  нему
привез?..-  обратился  он к  Алексею,  перестав  ломать  голову  над  чужими
задачками.-  Вот  и молодец! Пусть  почешутся! После  этого  ведь  Кабанцева
прислали?
     -После.
     -Ну вот! Чаще бы их носом в дерьмо совать - глядишь, и лучше бы было.
     -Вы,  я  вижу,  тоже  в словах  не затрудняетесь?- выговорил  ему  Иван
Александрович, хотя испытывал в этот день тайное удовольствие от его ругани.
     -А что мне стесняться?- возразил с  вызывающим  видом Иван Герасимыч: в
последнее время он расположен был рубить сплеча, по-крупному.- Умирать пора,
а  на том свете  будет  не до этого.- Ирина Сергеевна оторопело поглядела на
него.- Да и нет его, того света - мы ж с вами ученые, знаем.
     -Есть-нет   -  это  науке  неизвестно.-   Пирогов  оборотился  к  Ирине
Сергеевне, которая, по старой  памяти, все его  притягивала:- Ты что на этот
счет думаешь?
     -О том свете? Ничего не думаю.
     -А о чем ты думаешь?
     -О ваших сравнениях. Да еще о болезни в Тарасовке.
     Иван Александрович подтрунивающе глянул на нее.
     -Хорошо,  так.  Хоть  один  человек в  районе делом занят, беспокоится.
Побольше бы таких,- и заключил, вставая:- Ладно. Посидел у вас - вроде легче
стало. Хотя и засиживаться тоже  нельзя: раздражаю вон Ивана Герасимыча... У
вас свое начальство, у меня свое. Так  вся страна и мается... Снова с Ириной
Сергевной поедешь?- спросил он Алексея.
     -Обязательно!-  заверил его  тот.- Не могу ее одну оставить. Я тут всем
удачу приношу. В райкоме машину выторговал, в области - консультанта.
     -Это точно!- согласился главный врач.-  От тебя одна польза. Надо будет
тебя куда-нибудь послать  подальше  - где  особенно  трудно.  На Камчатку не
хочешь?
     -Нет.
     -Жаль. А то там как раз хирургическая вакансия открылась...- и ушел, не
задерживаясь более.
     -Не  нравитесь  вы мне,  Иван  Герасимыч,-  сказала  Ирина  Сергеевна.-
Разговоры не те ведете... И лицо у вас осунулось. Вам и вправду лечь надо.
     -Лягу скоро. Не встревай. Не твоего ума дело...
     Ирина  Сергеевна  потупилась,  смолчала,  оборотилась  затем к  Алексею
Григорьевичу, спросила у него тоном старшего:
     -А кто вам сказал, что я с вами в Тарасовку поеду? Я приглашала разве?-
но не смутила этим москвича:
     -Нет  - сам  туда собрался. Я ведь  тоже  за это  отвечаю.  Вдруг новая
эпидемия - а я  у вас заместитель главного врача по санэпидработе.  Если что
не так, практику могут не зачесть... Хотите врозь ехать?  Машин не хватит на
всех:  одну  бы  выпросить...-  Ирина  Сергеевна  не  слушала  его,  а  лишь
разглядывала: будто только что увидела.- Чем я вам не угодил?
     -Слишком  часто  вместе появляемся.  Компрометируете меня.  А я девушка
серьезная.
     -А я нет разве?! У меня у самого серьезные намерения.
     -Какие?- полюбопытствовал старик.
     -С эпидемией разобраться. Может, новый микроб найдем? Прогремим на весь
свет?.. С  Пашкой поедем? Я с  ним  сроднился будто.  Ездим взад-вперед, как
святое семейство...
     -Все  у вас, Алексей  Григорьич, "как" да "будто".  Хоть бы  что-нибудь
взаправдашнее придумали. Всамделишное...
     Москвич пригнулся под тяжестью ее упрека. Старик пришел ему на помощь:
     -Что-то ты слишком строго  его судишь. И  пошутить уже нельзя... Ладно.
Кончаем  базар,  садимся  чай  пить.  С вашим  главным  и  чаю  от  души  не
напьешься...
     Кабанцев сел писать отчет в санитарно-эпидемиологическую станцию. Стиль
его  в  таких случаях был силен и убедителен:  достигал он этого  тем,  что,
используя канцелярские штампы, употреблял  их всякий раз так живо и уместно,
что   казалось,   он    сам    только   что    их    выдумал   -   за   этот
административно-литературный  слог его больше  всего и боялись. Но прежде он
позвонил Потапову.  У того,  из-за чересчур широкого поля деятельности, было
на слуху одновременно слишком  много дел, имен и кляуз, и он не сразу понял,
о  чем  идет  речь, но когда вник,  немедленно увлекся  разговором:  он тоже
считал  сотрудников петровской больницы виновными  в своей  временной  опале
или,  во  всяком  случае,  причастными  к ней лицами.  Немилость эта  сильно
сгладилась  и сошла на нет за последние три дня, но это не уменьшало, а лишь
прибавляло ему желчи.
     -Бруцеллез это,- втолковывал  ему Кабанцев, потому что  он, конечно же,
ничего не понимал в существе дела.- Даже если  и  не он, профессор все равно
его поставит.
     -И  дальше что?-  Потапову нужен был  конечный  итог  мысли,  а  не  ее
промежуточные звенья: ему не терпелось перейти к оргвыводам.
     -Вспышка  будет, ухудшение ситуации  по  области,-  предсказывал: как в
воду глядел  - Кабанцев.- До Москвы  может дойти: надо будет  обезопаситься-
заранее взыскания наложить: может, решить кадровые вопросы. Показать, что мы
этим занимаемся.
     -Вот я и говорю,- одобрил такой подход Потапов.- Подготовь, кого снять.
И откуда.
     -Без Сорокина обойдемся?- рискнул спросить собеседник: хоть он и знал о
давней вражде между  ними, но не  понимал, как можно  миновать  в этом  деле
заведующего облздравом.
     -А он здесь  при чем?- обозлился Потапов.- Мы  и на него управу найдем.
Если  цифры дашь подходящие. Давай побольше случаев этих. Не слишком конечно
- чтоб и нас с тобой не сняли, но достаточно: ясно?
     Кабанцев  растерялся: во-первых, неизвестно, сколько нужно больных,  а,
во-вторых, не ожидал такого размаха дела.
     -Но это, наверно, в один день не делается? Подумать надо.
     -А кто тебе говорит,  что сразу? Время есть. Делай все по порядку. Но и
думать тоже особенно нечего. И так все ясно.
     -Комиссию надо собрать, с делами ознакомиться, акт составить...
     -Это уж твои заботы. У  меня своих дел по горло. В драмтеатре вон снова
главный режиссер с  директором передрались. А Сергей  Максимыч в этом театре
как  нештатный  художник консультирует.  Все бросать надо и  раздачей  ролей
заниматься:  у  обоих,  видишь  ли,  свои  любимцы  и  пристрастия.  На  СЭС
нажимайте:  это  ваша епархия!..- и бросил  трубку, думая о том, что медики,
даже толковые -  все с придурью и с необоснованными  претензиями, а Кабанцев
глубоко задумался...
     Машина завертелась,  медленно,  но верно  набирая  обороты.  Воробьева,
конечно,  предупредили  о  готовящейся  в  районе  проверке  и  ее причинах.
Поначалу  он  хотел  заняться  вопросами медицины,  как  и предполагал  Иван
Герасимыч, много позже: едва ли  не  в  последнюю очередь,  как  они  того и
заслуживали,  но потом передумал. Больница, до того управляемая, в последнее
время  вдруг,  сама   по  себе  или  разжигаемая  кем-то   снаружи,   начала
разогреваться и раскаляться  - о нее можно было и обжечься. Пока он лично ни
за  что ответственности  не нес  и мог при случае все  свалить  на  ушедшего
Зайцева,  но  вечно  так  продолжаться не могло, и он решил, что чем  раньше
взорвется  котел,  тем  лучше:  ему не  терпелось  и  Пирогова  от должности
отстранить и самому в стороне остаться...
     Он вызвал Ивана Александровича: чтоб задать ему  кой-какие вопросы  - и
не мог отказать себе в удовольствии выдержать его час перед дверью кабинета,
чтоб довести до кипения -  Иван Александрович  был нетерпелив и неусидчив  и
более всего на свете не любил бесцельного ожидания.
     -Дел  невпроворот,- извинился Воробьев,  соблюдая видимость вежливости,
столь  дорогую сердцу  всякого начальства, когда  ему  неймется  сделать вам
гадость.-  Не  знаю, когда  кончу...- и показал  глазами  на груды  бумаг на
столах и на подоконниках.
     -Понятно,-  кивнул тот.- Сам  еле ушел: тяжелый  случай в больнице. Да,
авось,  справятся...- Оба, естественно,  врали - но такова уж  общая горькая
участь наша.
     -Когда в прошлый раз виделись?- спросил Егор Иванович.
     -Недавно. На проводах Зайцева... Случилось что с тех пор?
     -Кое-что произошло...-  потянул  Воробьев и  как бы  походя  вспомнил:-
Характеристику на Ивана заготовил?
     -Нет  пока,-  беспечно  отвечал   тот.-  Больничные  бланки  кончились.
Заказали в типографии.
     -Так можно, наверно, и на простом листе написать?
     -Для суда нужно, чтоб все как положено было.
     Воробьев глянул на него вскользь и не стал настаивать.
     -В  крайнем случае, без нее оформим,-  вслух подумал он.- Может, вообще
без суда обойдемся.
     -Это как?-  удивился  Пирогов,  но  Воробьев,  сам еще не знавший  как,
уклонился от ответа: впрочем,  в  его кабинете не столько  отвечали, сколько
спрашивали.
     -К вам комиссия едет,- сказал он.- Слышали?
     -Был  разговор.  Говорили,  что должна быть, а что  едет  уже,  от  вас
впервые слышу. Будем готовиться... Двух дней не прошло - скоро это у них.
     -Торопятся,   значит,-   со  скрытым   злорадством  посочувствовал  ему
Воробьев.- Что у вас там? Бруцеллез?.. Нехорошо. Область подводите.
     -Так вроде не наша это вина?- возразил тот.- Ветеринары плохо работают.
     -Это когда скот болеет - они, а если люди - ваше счастье... Я пока дела
принимаю,  меня  это не  касается,  но если  так  дальше пойдет?..- и глянул
выразительно.- Вы еще кого не надо в область посылаете. В обком прямо... Мне
так  и сказали: ты, Егор  Иваныч, пока ни за что не в ответе,  но если б при
тебе  это  случилось...-  Он  умел   запугивать  своих  визави  и  нагнетать
следственную атмосферу.- Три шкуры б сняли.
     -За то, что больного в обком привезли?
     -И  за  то,  и  за  другое,  и  за  третье!..-Он   не  выдержал,  начал
ожесточаться раньше времени:- Говорят, чтоб кончал со всем. По-крупному...
     -Так  кончайте,-  сказал Пирогов.- Я  не против. Сам  жду:  кто б  меня
коленкой под зад выставил...
     Воробьев  поглядел на него - вкривь, вкось и вразбивку. Ему показалось,
что Пирогов дразнит его и провоцирует. Такого он никому не прощал.
     -Отчего ж так? Прежде работали... Воробьев не нравится?
     Пирогов  был прямой человек, но в  данном случае и  он не мог позволить
себе сказать правду:
     -Почему?..  Все  мне  нравятся.  Работа  просто  надоела. Хочу на  даче
зарыться.  Дом  сторожить - а то вскроют  еще, как вы в прошлый раз сказали.
Овощи буду сажать, землю копать: хорошее занятие - лучше, чем в нашем дерьме
ковыряться. Пусть другие пыхтят.
     -Это мы сами решать будем, кто  где ковыряться и пыхтеть будет.- Первый
секретарь  никому  не  позволял решать кадровые вопросы, а  в  особенности -
провинившемуся.-  Думать  буду,-  пообещал  он,  подпуская дыму.-  И "за"  и
"против" есть... Но и другие имеются - это ты точно подметил.
     -Анна Романовна?- усмехнулся Пирогов.
     -А отчего нет?
     -Так она вроде беспартийная?
     -Ничего. Сейчас это позволяется.
     -Потом,  у  нее  муж  срок  отбывает...-  Пирогов  глянул  испытующе  и
потупился:  совесть его была нечиста, но он приглушил ее голос.- Пусть не  в
местах заключения, но все же... И не первый раз уже... Не пропустят...
     Этого Воробьев ему, конечно, спустить не мог:
     -Потому и с характеристикой тянешь?..
     "А  вы потому и торопитесь?"- хотел возразить Пирогов  - вслух этого не
сказал,  но  это  ясно  прочиталось на его  круглом, раздумчивом  и  как  бы
замешкавшемся лице. Воробьев уже вспылил было и едва не выставил его вон, но
сдержался.  Он  не  знал ни  связей Пирогова,  ни причин  его  вызывающего и
дерзкого поведения, ни  даже того,  как  снимаются  главные  врачи  районных
больниц: кругозор второго секретаря неизбежно  уже первого, и ему надо  было
обвыкнуть на новой должности и получше с нею освоиться.
     -Да!..- протянул он  - вместо  того  чтобы обложить Пирогова  площадной
бранью, как он того заслуживал.- Не знаю, чем заниматься. Не  то уборкой, не
то касторкой вашей...  Что ж так? Не можете ни в чем разобраться? Как чепуху
лечить, так - пожалуйста, как сложней что - на тебе! Давай  профессора!.. На
кой вы учились все?
     -Кто чему,-  невозмутимо отвечал  Пирогов.-  Я,  например,  окулист  по
образованию, а здесь чем только не занимаюсь.
     -Окулист - это который глаза смотрит?- Воробьев не то дал ему временную
потачку,  не то решил напоследок,  пока не поздно,  извлечь для себя выгоду,
которую,  как  мала  бы она ни  была,  никогда не  упускал из виду.- Таблицу
умножения проверяешь?
     -Вроде этого,- согласился Иван Александрович.
     -А я и  не  знал.  Нужно провериться.  Плохо видеть стал. Читаю  когда.
Так-то, издали, все как  на ладони вижу. А сейчас,  как назло, читать  много
приходится. Бумаги  все  - до  книг руки не доходят. Тут библиотекарь принес
одну - да вон, валяется... "Крестоносцы" - не знаешь?
     -Не читал,- скупо отвечал тот.- Не могу ничего сказать.
     Воробьев кивнул в знак согласия: словно был одного с ним мнения.
     -Вот  и  я  тоже  полистал -  гляжу,  не  то  что-то.  Не  в  ту  степь
библиотекарь наш ударился... Поможешь с очками, значит?..
     Он считал вопрос решенным, а перемирие, необходимое ему -  заключенным,
но Пирогов и с этим пустяковым делом не смог справиться по-человечески.
     -Можно, но я вам и так скажу. Сколько вам?..
     Вопрос  был недальновиден и  неделикатен:  у начальства, как у  женщин,
возраста не спрашивают. Воробьев так  его  и  оценил  -  по  существу  и  по
достоинству:
     -А так нельзя подобрать?
     -Можно, но все-таки?
     Воробьеву пока нечего было скрывать:
     -Сорок восемь.
     -Плюс  две  с  половиной  диоптрии.  К пятидесяти  все три  будут... Но
проверим,  конечно!-  поспешил  успокоить  он  первого  секретаря,  по  лицу
которого уже поползла откровенная язвительная трещина.- Инфекциониста нет, а
это - пожалуйста.
     -Я тебе ветеринара,  вместо него, дам.- На Воробьева  снизошло,  видно,
вдохновение.- Сам говоришь: пополам с ними работаешь.
     -Больных ему показывать?- не поверил ушам Пирогов.
     -А  что такого? Если разобраться  не  можете...  У  него  глаз хороший.
Чучела хорошо делает...
     Так Ивана  Александровича  никогда в жизни  еще не  прикладывали. Но он
выдержал удар с честью:
     -Можно. Вместе с профессором. Консилиум устроим. Один другого стоит.
     -Порешили, значит.- Воробьев пришел в хорошее расположение духа: оттого
что  проучил  невыносимого умника.-  Устроим  им очную ставку.  Или, как  ты
говоришь, - симпозиум?
     -Консилиум. Но можно и симпозиум: такого, все равно, не было.
     -Вот.  Разберетесь там с насморком вашим. Скотину  только в это дело не
впутывайте. Пусть вспышка людьми ограничивается...-  и отпустил  его душу на
покаяние...
     -Кто ветеринар у нас?- спросил Пирогов Таисию.
     -А вы не знаете?- изумилась она.
     -Не приходилось  до сих  пор.  Теперь придется  познакомиться.  Больных
придет смотреть: Воробьев так распорядился.
     -Правда?!-  Таисия  засмеялась.-  Да  ничего  мужик.  Свойский. Хотя  и
застенчивый.
     -Даже так?.. Откуда  вы все знаете?..-  Таисия предпочла не отвечать на
этот  вопрос.- Грамотный?-  Пирогов будто  и  вправду хотел  пригласить  его
консультантом.
     -Да все  больше по старинке:  запал да зажег, а современных болезней не
знает. Как  у  нас Валентин Парфеныч. Лошадей любит. Хоть и нет их теперь. К
коровам хуже относится, а про лошадей все вам расскажет.
     -Которых нет... А Воробьев - охотник?
     -Вы и этого не знаете?
     -Нет.
     -Начальство надо знать,  Иван Александрович. Без  этого впросак попасть
можно!..- Она вовсе уже расхрабрилась - тут он и подловил ее:
     -Сколько через больницу больных прошло?.. С заразой этой?..
     Он потупился, и Таисии стало неуютно.
     -По фамилии?- выигрывая время, спросила она.
     -По фамилии  потом  будешь отчитываться. Когда  комиссия  придет... Они
мясо  твое  ели? Которое ты  в  кафе  торговала?..  Ты  думаешь,  зачем сюда
ветеринар едет?..
     Он блефовал, передергивал и все возвращался к  истории с мясом, которая
без него давно бы ушла в забвение. Пирогов, видно, любил искушать и дразнить
судьбу или  же обладал  той  обостренной интуицией,  которая  есть только  у
хороших  врачей и  которая  сама,  помимо воли,  говорит  иногда их  устами.
Таисия, по простоте своей, не могла заподозрить  в нем ни  столь изощренного
коварства, ни еще более ей недоступного, врожденного диагностического дара и
всему поэтому поверила:
     -Так  кто  ж знает,  Иван  Александрыч,  кто  что  ел? Столько  времени
прошло!.. Так серьезно?
     -Хуже не бывает. Дохлого бычка больным скормили. С отрезанной головою!
     -Господи!- не выдержала Таисия.- Страсти какие!..  И что там, в голове,
было?
     -А хрен  его  знает что!- припечатал он, и ей стало  если не  легче, то
привычнее.- Семен удружил  - век ему не забуду! Со всеми  разочтусь  - дайте
только  из дерьма этого  выбраться!..-  Она  поглядела  на него  с трусливым
интересом, и он, увидев его, немедленно  этим воспользовался:- Черт! В груди
так все и  клокочет! Воробьев  еще - хоть беги  на все четыре стороны!.. Что
делаешь сегодня?..
     У нее голова пошла кругом, но тут она поняла, к чему он с самого начала
клонил и устремлялся и зачем пугал ее, встряхнулась и засмеялась:
     -Дело есть. Просили одни зайти.
     -Свидание, что ль?- привычно приревновал он.
     -Да  господь с  вами. Банки  иду  ставить. Говорят,  хорошо это у  меня
получается...-  и  поглядела  на него  с  мимолетным женским  любопытством.-
Думаете, женщины только о свиданиях и думают?
     -А о чем еще?
     -Да о том, что белья бак неделю стоит, квасится, что борщ варить надо.
     -Врешь все... Поехали к Валентину Парфенычу - звал мириться. Развеяться
надо. А то так и лопнуть можно с досады. Останетесь вот без главного.
     -Давление  хотите сбросить?  Как бы еще больше не подскочило... На один
раз, что ли?
     -Что ты меня так плохо ценишь? Может, и несколько.
     -Я  об  этом  разве?-   засмеялась  она.-  Вы,  Иван  Александрыч,  как
мальчишка...  В следующий раз,  говорю, через год позовете?..- Она подумала,
взвесила плюсы и минусы, решила окончательно:- Нет, в другой раз как-нибудь.
Сегодня не получается... - но не удержалась от  похвальбы:- Приворожила вас?
А  я  уже  заметила:  кто  хоть  раз  со   мной  побывал,  всю  жизнь  потом
возвращается.
     -Не  говори  ерунды.-  Пирогов,  хоть и  был волокита, но  во всем знал
меру.- Я к тебе как к товарищу, а ты помочь не хочешь...
     Он не  то шутил,  не  то досадовал, а  она приняла его слова  за чистую
монету:
     -Так если б  любовь была,  разве б не  бросила все  да не побежала б?..
Скучно без любви, Иван Александрыч. Не так разве?
     Он не привык рассуждать на столь отвлеченные и запутанные темы:
     -Не знаю.  Некогда  над этим не задумываться... Ладно, ступай. Раз тебе
банки  дороже  врача  главного...  Какая  тут  любовь  может быть?  В  таком
запале?.. Или, как он говорит, - зажеге?..




     Поездка в Тарасовку ничего не  дала  и принесла одни разочарования. Они
отправились  туда,  чтобы  отвезти  Пашку  и  посмотреть  как можно  большее
количество детей (взрослых решили пока не трогать). Именно этого  им сделать
и  не  дали.  Да   еще   водитель  оказался   никудышный:  Ирина   Сергеевна
познакомилась с ним в этот день поближе.
     Она  хотела ехать  одна, но Алексей  Григорьевич успел присоединиться к
ним: остановил машину у ворот больницы. В последние  дни он стал степеннее и
рассудительнее, но рассуждал и ораторствовал не меньше прежнего: все  не мог
наговориться вдоволь. Он начал  смущать ее  своим  присутствием: как если бы
они остались вдвоем, с глазу на глаз, в  крохотной комнате и ей было неловко
перед  хозяевами,  ждавшими  их за стенкой,-  это чувство возникало у  нее и
тогда, когда встреча происходила среди большого  стечения людей, на открытом
пространстве.
     -Ирина Сергевна сегодня прекрасна, как семь  чудес  света!  Никогда  ее
такой не  видел. Как только  удается?.. Все, начинаю  новую жизнь. Все будет
по-взаправдашнему. Не базарю, не говорю лишнее - все только всерьез, надолго
и по-настоящему. - Непонятно было, шутит он или дает обеты: скорее всего, то
и  другое  вместе,  но Ирина Сергеевна уже решила  не придавать  его  словам
значения.- Паша здесь? Как настроение?
     -Мамка  не   приезжает!-  пожаловался  тот.-  Ждет,   когда  привезут!-
Больничные няньки прожужжали ему об  этом все уши, и он попугаем повторял за
ними.
     -Завтракал хоть?
     -Завтрекал.
     -Вот  и  хорошо.  Никогда  не  бывает,  чтоб  все  плохо  было...  Веня
сегодня?..-  Он нагнулся,  увидел  за рулем второго больничного водителя,  и
лучезарное  настроение  его  как ветром сдуло.- Привет, Вень!  А  вроде Иван
собирался?
     -В область поехал - отчет отвозить. Срочно затребовали.
     -В область ты ж все время ездил? Там дорога прямая.
     -А теперь он. Ничего, доеду до вашей Тарасовки. Показывайте только, где
поворачивать.
     -Опять в первом ряду поедешь?
     -С него заворачивать удобнее. Если б все повороты знать. К  ним заранее
готовиться надо.
     -А чего готовиться? Верти - и все тут. Налево да направо.  Что тебе тут
- трехъярусные  развязки?.. Главное, на газ  жми. Что ты все время на сорока
километрах ездишь?
     -Привычка такая. Баранку легче крутить. И время есть подумать...
     Вениамин   был   белобрысый,   полнолицый,  с  виду  благообразный,  но
подслеповатый,  близорукий сорокапятилетний  мужик, постоянно нуждающийся  в
руководстве и в  подсказке. Он  приехал сюда  недавно - в  связи с поздней и
долго откладываемой женитьбой, трудно привыкал к новому месту и никак не мог
вникнуть  в  его  географию.  На  прежнем  он  в течение  десяти  лет  водил
снегоуборочный комбайн и с тех  пор привык держаться первого ряда улицы и не
превышать  названной скорости. С Алексеем  они были  антиподы  - особенно на
трассе и среди оживленного движения, где их обгоняли все кому не лень - даже
инвалидные коляски.
     -Поездка,  чувствую,  весь  день  займет.  Расстояние  немалое -  сорок
километров.  Не  заблудиться  бы.-  Алексей  подсел  на   заднее  сиденье  к
возвращающемуся домой Пашке.- Что это у тебя?- спросил он у него: тот держал
в  руке нечто  мятое  и  бесформенное.-Конфета?-  Ирина  Сергеевна  не  была
расположена к разговору и помалкивала.
     -Конфета.
     -Кто дал?
     -Ирина Сергевна. Чтоб сидел спокойно.
     -Будешь сидеть?
     -Буду, конечно. А то отберет.
     -Могу и  вам дать,- сказала она.- Чтоб так же сидели,- но он уже избрал
Пашу в качестве доверительного лица и наперсника.
     -А почему сейчас не ешь?
     -Дома буду. Чтоб ребята видели.
     -Поделишься с ними?
     -Нет. Чтоб смотрели.
     -Похвастаться хочешь? Это верно, это по-нашему.  Ирина Сергевна в лавку
за конфетой бегала?
     -Они у меня всегда с собой. Без них работать невозможно.
     -Накладные расходы. И на меня, говорите, есть?
     -Если будете сидеть тихо.
     -За это не отвечаю.  Это  только Пашка может.  Потому как  воспитанный.
Правда, Паш?
     -Правда. Нас папка кочергой лупит.
     -А меня вот не лупили. Зря, наверно. А вас, Ирина Сергевна?
     Она оторопела.
     -Кто меня  касаться смел?..  Не  говорите глупости,  Алексей Григорьич.
Когда поедем? Чего ждем вообще?..
     Машина  стояла  уже некоторое  время  с  полным  набором  пассажиров  -
Вениамин этим не  тяготился и сохранял  завидное самообладание и спокойствие
духа.
     -Веня чего-то ждет. Наверно, когда мотор прогреется?
     -Жду, когда говорить кончите.
     -Это ты правильно делаешь. Сначала поговорим, потом поедем, потом снова
поговорим. К вечеру на месте будем.
     -Разве  его дождешься? - упрекнула Ирина  Сергеевна: не то водителя, не
то Алексея Григорьевича.- Он так до вечера может.
     Вениамин встрепенулся.
     -Поехали - значит поехали.  Мое  дело -  сторона. Вы  мне только дорогу
показывайте.
     -Вчера же туда с главным ездил?
     -Забываю  всякий раз...- и вырулил,  как  начинающий, на площадку перед
больничным корпусом.-  Привык снегоочиститель по городу возить  - там  везде
названия улиц были, а тут нет ничего.
     -Что ж у вас, круглый год снег шел?- спросил недоверчивый Алексей.
     -Почему? Летом -  поливальные машины. Но  маршруты те же. По  табличкам
ориентировались.
     -Каждый день по разным улицам ездили?
     -Почему? По  одной и той же. Но другие же пересекаешь. И везде таблички
висят..
     -А упадет если?
     -Новую повесят. С этим строго было.
     -Слыхал, Паш?- оценив в полной  мере мудрость  его сентенций, обратился
Алексей  к  малолетнему  соседу.-  Учись - и я  с  тобою вместе.  Глядишь, и
вправду всерьез говорить начнем.
     -Шутите все?-  догадался Веня.-  Надо мной вообще многие смеются.  Кому
моя езда не нравится. Веником дразнят. А почему? Веник - он, наоборот, метет
быстро... После поворота налево или направо?..- и машина, дергаясь и виляя и
передом и задом  от  подсказанных ей со  стороны поворотов  и ускорений: как
лошадь  в  цирке,  подгоняемая неумелым дрессировщиком - покатила в  сторону
злополучной Тарасовки.
     До села они  добрались без приключений и остановились возле торцовского
дома.
     -Погудите,- попросила  Ирина Сергеевна. Водитель нажал на гудок,  но из
дома никто  не  вышел, хотя из окон, кажется, наблюдали. Пришлось  идти  без
приглашения. Выйдя из машины и увидав родные стены, Паша передумал и  раньше
времени  засунул в  рот  размякшую  ириску.  Поступок этот послужил сигналом
общей  вылазке:  из дома  высыпали трое  детей  разного  пола и  возраста  и
подскочили  к вернувшемуся брату  - встречая его радостным гиком и вырывая у
него изо рта положенную им долю.
     -Разве  так  брата  встречают?-  усовестила  их  Ирина Сергеевна и,  во
избежание несчастного случая, раздала из  своих  запасов каждому по конфете,
после чего те на время успокоились.- Соскучились по брату?
     -Соскучились, конечно,- отвечал за всех старший,  Костя.- Народу совсем
мало осталось. Подраться - и то не с кем.
     -А  еще один где?- Ирина  Сергеевна перебрала всех по головам  и одного
недосчиталась.- Его Петькой звать?
     -Славкой,- сказал Костя.- За грибами пошел.
     -Один?
     -А что такого? У нас здесь  волков-медведей нет... А  добавку  нельзя?-
попросил он.- Как старшему?
     -Свою должен отдать, раз старший,- выговорила  ему Ирина  Сергеевна, но
конфету дала и  уже приготовилась  одарить по второму кругу и других,  но те
отнеслись к  требованиям старшего как к  неоспоримой привилегии и ни  на что
больше не притязали.- Родители дома?
     -Мать дома, борщ  варит, а  папка конбайн чинит. Там работы  - начать и
кончить  осталось.-  Это  была  любимая фраза отца, она нравилась ему  своей
всеобъемлющей  хваткой.-  Пойдем в дом  - мамка  сказала, занята очень...- и
Костя возглавил поход в избу-землянку.
     -Не разоришься?- спросил Алексей  у Ирины Сергеевны, которому эта сцена
доставила  не  совсем  ему  самому  понятное  удовольствие. Ирина  Сергеевна
пренебрегла его сочувствием - тогда  он поставил вопрос иначе:- А хорошо это
вообще - детей сладким кормить? У них диатез на этой почве развивается.
     -Это он у вас, в Москве, развивается,- греша против истины, укорила она
его  и  с  ним  -  и  славный  город наш,  не  пользующийся доброй  славой в
отдаленных селах и  весях.- А здесь я что-то  не видела...  Не с чего...-  и
вошла в дом: рослая, крупная, веская...
     Ярким летним днем дом не производил того мрачного впечатления, что  при
первом его  посещении: глаз приятно отдыхал в  полутьме после ослепительного
блеска  улицы, а от сложенных  из  полос дерна  стен шла  земляная прохлада,
которой не  было в насквозь пропекаемых  деревянных  срубах.  Хозяйка стояла
перед  керосинкой и варила борщ.  Она обернулась,  увидела Ирину Сергеевну с
сыном, мимолетно ему обрадовалась, но  не особенно удивилась  и не  оставила
своего занятия - спросила только, удовлетворенная его состоянием:
     -Выздоровел?
     -Не  совсем,- вынуждена была сказать Ирина Сергеевна:  как  совестливая
мастерица, сдающая  работу  заказчице.-  Язвы  во  рту  остались, но  должны
пройти.
     -Пройдут,  конечно,-  снисходительно  и  со  знанием дела  отвечала та,
продолжая помешивать в кастрюле.- Раз  конфету ест, значит, все в порядке...
А остальные где? Вы вроде не одни из машины вышли?
     -Видели, как мы подъехали?
     -Видела,  -  призналась  она.- Вы  ж  гудели... Отойти  не  могу:  борщ
варится...
     Ирина Сергеевна не стала уличать  ее  в неискренности,  хотя знала, что
борщ  тем и хорош, что  варится сам собой, но поневоле  насторожилась  - как
всегда, когда ей что-то было неясно: это свойство всякого толкового доктора.
     -Все здоровы?
     -Да  вроде... Если и болеют, разве за  ними углядишь?  Это когда сильно
кого прихватит, мы волноваться начинаем. И вас беспокоим...- Говоря это, она
словно к чему-то прислушивалась.
     -А Славка где?
     -А где ему  быть? Пошел куда-то...- Славке было пять лет,  и  далеко он
один,  без братьев и сестер, пойти не мог: Ирина Сергеевна достаточно жила в
деревне, чтоб  не знать этого, но не успела спросить ничего больше: со двора
донеслось квохтанье кур, и хозяйка встревожилась не на шутку:
     -На  двор пошли! Чего они там не видели?!.- и, бросив все,  побежала на
шум, будто там могло произойти нечто из ряда  вон выходящее. Ирина Сергеевна
последовала за нею...
     Среди двора  стояли Алексей  и  водитель.  Алексей оглядывал место, где
неделю назад валялся пьяный: как преступника тянет на место поступления, так
и пьяницу - туда, где  он лежал в последний раз без памяти и где, очнувшись,
изумленно  взирал  на мир,  будто  только  что  родился  на свет  и  впервые
знакомится  с  его  великолепием.  Вениамин  стоял столбом  среди  шныряющих
взад-вперед птиц и тоже осматривался: не потому, что был уже здесь, а потому
как раз, что еще не был.
     -Что  вы  тут делаете?-  подозрительно  спросила запыхавшаяся хозяйка и
поглядела  на  хлев,  в  котором  томилась  и мычала  корова,  кормилица  их
семейства.
     -Да  вот  -  смотрю,  где  лежал  в  последний  раз,- охотно  поделился
воспоминаниями  москвич.-  Помню, как они меня в зубы клевали. А я, говорят,
храпел так, что они с тех пор не несутся.
     -Почему?  Несутся как положено.- Хозяйка, как и многие  другие женщины,
не любила, когда порочили ее имущество.- Все у нас как надо.
     -И  хозяин не пьет?-  с  веселым участием  спросил Алексей.- Привет ему
передавайте.
     -Выпить захотели?
     -Да нет - так спросил. Тоже завязал с тех пор.
     -Не  пьет,- подтвердила она.- У него это полосами. Как одна начинается,
так другую жди. А так - все путем,- уже успокоившись, прибавила она.
     -Только корову  взаперти держишь,-  заметил,  ни  с  того  ни  с  сего,
Вениамин,  от  которого  меньше всего этого ждали.-  Ее на выпас надо вести.
Пастуха в деревне нет?- Хозяйка дрогнула, но оставила его слова без внимания
- только прикусила язык и пошла угловато в дом, не пригласив их и не желая с
ними разговаривать.
     -Неприветлива она сегодня,- заметил Алексей.- И молока не предложила.
     -А нет потому что,- распространился словоохотливый  водитель, довольный
тем,  что попал в  точку  и посрамил  сельскую жительницу.- Темный народ. Ее
выгуливать  надо,  на  пастбище вести,  а они в  хлеву держат. Летом сена не
напасешься  -  на  зиму  потом не  хватит. Куда  как  хорошо -  летом травой
кормить...-  и  выйдя на  улицу, загляделся по  сторонам:  видно,  в поисках
таблички с ее названием...
     -Одним  меньше  стало,- произнес  патетически Алексей, садясь в  машину
рядом  с  Ириной  Сергеевной.-  Пашу сдали  на поруки. Теперь нас  никто  не
разделяет.
     -Может, вперед  сядете?- предложила она:  его соседство ее тяготило.- К
рулю поближе?
     -Да  ты что?!- Он упорно обращался к ней на "ты"  - в то  время как она
столь  же упрямо  ему "выкала".- Меня от этого  тихохода в  дрожь бросает!..
Уехать, что ль, без него... И правда пересесть?..- и рванулся вперед, норовя
перемахнуть через спинку сиденья, но шофер уже шел к  машине: вид у него при
этом был самый сосредоточенный и озабоченный.
     -Случилось что?- невольно спросил Алексей.
     -Да смотрю: пыли много. Поливальную машину бы сюда.
     -И тебя на нее посадить?
     Водитель был напрочь лишен юмора:
     -Я  снегоуборочный  предпочитаю.  Поливальной  обязательно  кого-нибудь
забрызгаешь...-  и  даже острый  на  язык москвич  не нашелся  тут, чем  ему
возразить или просто ответить...
     Шашурины  были сама  противоположность -  и  Торцовой, и себе  самим  в
первое знакомство с ними.
     -Садитесь тут: здесь и стулья удобные и солнце из окна не падает. Жарко
сегодня, с утра тридцать градусов в тени было. Жена сейчас квасу достанет: у
нас квас холодный, в  погребе держим - единственное место,  где  хоть  какая
прохлада  держится.  Присаживайтесь, Ирина Сергевна.  У  нас  в  прошлый раз
разговор  с  вами  не  вышел  -  давайте  сегодня обо всем договоримся:  как
говорится, виноваты, исправимся - не согрешишь, не покаешься...
     Дом их выглядел зажиточно. Хозяин был механик, человек на селе нужный и
нарасхват требуемый - он знал себе цену и держался с достоинством, умеряемым
только  необходимостью  загладить  вину  и  наладить   отношения  с  детской
докторшей. Он был еще  молод,  обходителен  и обладал приятными  манерами  и
ухватками.  Жена  его,  если судить по верхам,  по  наружности,  заметно ему
уступала, была ему не пара. Она угловато сновала по горнице, доставала одно,
прятала  другое,  расставляла по  углам  стулья  и табуретки - все молча и с
некой стыдливой многозначительностью во всем своем облике. Только на Алексея
она  поглядела иначе: воровато и с беглым любопытством и тут же отвела глаза
в сторону, но и  этого короткого взгляда было  достаточно, чтобы муж обратил
на  него  внимание:  имел,  видимо,  на  то  свои  основания  -  супружеское
неравенство  часто  таит в себе былые неверности. Он был, кстати,  белобрыс,
она черна, как цыганка.
     -Всем квасу  налить?- спросил хозяин, оглядывая гостей: Ирина Сергеевна
и  Алексей Григорьевич  сели  на  отведенные  им места, водитель же  остался
стоять дорожным  знаком  среди  горницы, разглядывая  не  то  стены,  не  то
прикрепленные к ним семейные фотографии.
     -А молока нету?- вдруг спросил он и сел на диван, который  был застелен
белым и предназначался не для сидения: здесь, должно быть, почивали почетные
гости. Лицо Шашурина вытянулось.
     -Молока нет... Корову не держим. Раньше  была, потом решили,  не нужно.
Времени много занимает. Не у меня  - у нее, конечно...- Он поглядел на жену,
приглашая ее в свидетели, и она согласно кивнула.
     -Жаль,-  искренне подосадовал Вениамин.- В жару  хорошо  утоляет...-  и
Шашурин, вместо того  чтоб  развести  руками или как-то иначе выразить  свою
беспомощность, вскользь  и недоверчиво уставился  на него: будто разглядел в
нем злоумышленника или кляузника.
     -Мы  детей  пришли  посмотреть,-  сказала  Ирина   Сергеевна,  прерывая
разговор: она стала различать уже кой-какие скрытые пружины происходящего.
     Если при просьбе водителя лицо  Шашурина замерло  на  миг,  то тут оно,
напротив, пришло в особенное движение.
     -А  их в этот раз и в самом деле нет! В прошлый раз я соврал: они, если
правду говорить, были  -  только собирались  к  бабке,  а  теперь  и  впрямь
вывезли!
     -Далеко?- спросила Ирина Сергеевна.
     -Да  рядом - сорок километров. В другом только районе...- и замолк,  не
давая более точных сведений.
     -Адреса нет?
     -Какой  там адрес? Степь кругом, а посредине  роща. Туда месяцами никто
не ездит - мы только навезли всякого.
     -Здоровы хоть?- спросила она.
     -Кто?- не понял он.
     -Дети. Я же по их части.
     -Здоровы. Что им сделается?.. Я им сказал, чтоб до осени не  приезжали.
Погода если  хорошая  будет  стоять, можно  и  в  октябре  вернуться. Школа,
конечно - но,  в случае чего, и с учителями  договориться  можно: люди свои,
отнесутся с понятием.
     -Жизнь, гляжу, везде одинакова,- профилософствовал Алексей Григорьевич,
а Шашурин понял его по-своему:
     -Так  нужен всем,  поэтому...  Я ж  механик  классный.  И  к  тому же -
непьющий. Привозят драндулеты свои - чиню их, делаются как  новенькие. Редко
когда  в тупик встаю, обычно справляюсь. Сегодня вот, правда,  привезли - не
могу понять, что в движке творится. Или правильнее сказать - что они в мотор
этот вбухивали. Чем, иными словами, заправляли...
     -Дай погляжу,- сказал с важностью Веня - он встал  наконец,  к великому
облегчению  хозяев, с  накрахмаленного покрывала  и прогулялся по  комнате.-
Может,  чего  увижу...- и  вид у  него при  этом  был такой положительный  и
представительный, что Шашурин, хоть и был не промах, тут дал осечку: потому,
наверно, что волновался.
     -Посмотри,  пожалуйста,-  поверил  он:  тем  более  что  ему самому  не
терпелось покончить с их визитом.- Я сообразить не могу... Тебе  переодеться
дать?
     -Так взгляну. Лезть в него не буду. Иногда и так слышно. По стуку...- и
Шашурин,  заранее  проникшись  уважением  к  столь  незаурядным  техническим
способностям гостя, с почтением кивнул и, оборотившись к Ирине Сергеевне, из
приличия засомневался:
     -Ничего,  что  мы разговор закончили?  Неудобно как-то?..- но она  была
незлопамятна и  уже отпустила ему все грехи, и  прежде  всего дачу  заведомо
ложных сведений...
     -Как здоровье ваше?- спросила она у хозяйки. Муж остановился у порога и
прислушался к разговору.
     -Ничего!- заулыбалась та, довольная тем, что на нее обратили внимание.-
Почихала немного: хрип, что ль, был. Теперь ничего.
     -А что за грипп?
     -Да я знаю разве?  Неученая - не скажешь... Вроде как нездоровилось...-
и  пошла  подметать пол  в прихожей, которую гости, не снявши обуви, могли и
запылить и запачкать. Муж, довольный ее ответами, вышел из дому.
     Технари пошли чинить машину. Ирина Сергеевна и Алексей Григорьевич сели
в тени во дворе. Хозяйка поглазела на них из окна, затем и она исчезла...
     -Ну  что,  королева?  -  обратился  Алексей   к  Ирине  Сергеевне.   Та
рассеялась, вышла из состояния задумчивости:
     -Чья королева?- Она не любила неясностей.
     -Тарасовки. Или Петровского уезда. Выбирай,  что больше нравится... Что
задумалась?
     -Думаю, врут все,- неловко призналась она.
     -Врут! Невооруженным глазом видно. А ты в этом сомневалась?
     -Как-то не по себе... Я ж их детей лечу.
     -Это  важно,  конечно,-  подразнил он ее.-  Все забудешь -  тебе в ноги
бухнешься...  Значит, надо, раз врут. Что-то  они тут скрывают все, а что  -
неясно... Вранье - это, Ирина Сергевна, наше естественное состояние.
     -И ты такой?
     -Конечно.  Врать  лишнее  не  буду,  но  и  правды  не скажу:  язык  не
повернется.
     -Откровенный ты...- Теперь и она  перешла  на "ты" и не заметила этого,
но он, напротив, воспринял как факт первостатейной важности.
     -А как иначе?.. Расстроилась?
     -Конечно... Не люблю, когда мне лгут. И не понимаю этого.
     -Ты деревенская и не понимаешь? Я горожанин, столичная штучка - и то за
версту чую, что дело нечисто. Что ж так?
     -Значит, такая простодушная... Если все так  рассуждать будут, что  тут
тогда будет?
     -Не  знаю.   Пусть  у  других  голова  болит.   Вот  тоже  -  достойный
представитель  нашего  племени.  Не  поймешь:  не то  дурак,  не то  нарочно
придуривается...
     Он имел в виду  Вениамина. Хозяин  вышел с ним на двор.  Шашурин нервно
щурился на солнце и пытался соблюсти приличия, но это ему удавалось трудно.
     -Я в снегоочистителях разбираюсь,- оправдывался Вениамин.- У них  щетки
часто  из строя выходят - так я их чинить навострился, отдираю просто, а тут
совсем другое дело.
     -Какие щетки?- вскипел тот, не понимая.
     -Которые снег счищают. Не те, что ты думаешь. Тут карбюратор полетел. А
может,  коробка  передач - так сразу не скажешь: нужно внутрь лезть, а я  не
при  форме.- На нем был  рабочий  комбинезон небесно-голубого цвета, который
носят только клоуны и дети ясельного возраста.
     -Это ты мне говорил уже!- склочно возразил  Шашурин.- Зачем  было крыло
отрывать? Меня ж хозяин за это спросит!
     -Так  оно  на  честном  слове  держалось... Это я  посмотреть  хотел. У
снегоочистителя  со  стороны крыла доступ есть.  У поливалки,  правда,  нет.
Слушай,  у  тебя  попить  нечего?  Можно  и  квасу.  Я слышал,  у  тебя квас
хороший?..-  Шашурин обмер,  потом  собрался  с духом  и пошел,  со свирепым
выражением лица,  в  дом - за квасом.-  Я тебя  здесь подожду,-  послал  ему
вдогонку  Вениамин.-  В  тени: на  солнце жарко...-  и сел  на корточки  под
навесом.
     Ирина Сергеевна вздохнула.
     -Пойду к Семену Петровичу.
     -Меня с собой не возьмешь?
     Тут и она заметила перемену в его обращении:
     -Мы уже на "ты" перешли?.. Да нет уж. Вдвоем с ним посекретничаем.
     -Один  он больше  тебе скажет? Напрасно так думаешь...  Ладно. Мы здесь
тогда посидим, с Веником. Авось, квасу поднесут... А может, и еще чего...
     Ирина Сергеевна и вправду зря строила иллюзии в отношении фельдшера: он
оказался не доступнее и не откровеннее прочих. На правом глазу у него темнел
свежий синяк, которым другие срамятся, а он словно щеголял и красовался: был
оживленнее и веселее прежнего. Перед ее приходом он расставлял на стеклянных
полках  медицинского шкафа медикаменты и  инструментарий: такие перестановки
делают, когда наводят порядок в своем жилище и собираются жить хоть чуть, но
по-новому.
     -Новые поступления?- спросила она.
     -Да  нет.  Переставляю  просто...  Мази  внизу  положу,  а скальпели  с
пинцетами сверху. Они больше впечатления производят.
     -Мази в холодильнике держать надо.
     -Так нет его.  И старые уже:  все равно не  годятся.  Новое что-нибудь,
Ирина Сергевна? - Он торопил события: хотел поскорей от нее избавиться.
     -Да все то же, Семен Петрович. Больных новых нет?
     -Каких?
     -Да тех, что раньше были. С язвами.
     -С  язвами?-  спросил  он,  будто  в  первый  раз  о  них  слышал.-  Не
жаловались.
     По его бодрому тону и такому же выражению лица было ясно, что и он врет
тоже.
     -Может, скрывают?- спросила она, исследуя его пытливым взглядом.
     -Может, и скрывают,- покорно согласился он.- У них узнаешь разве? Народ
такой  -   двусмысленный.   Не  захочет,   и  богу   не  скажет:   соврет  и
перекрестится...
     Ей  наскучило  биться головой  в  стену,  и  она  свернула  разговор  -
притворилась, что забежала к нему случайно.
     -Если  будет что, скажите. Я вам принесла кое-что...- и полезла в сумку
за фонендоскопом: приготовила его  заранее, чтобы  облегчить  свою  миссию.-
Лишний оказался.
     Он увидел помятую, побывавшую в деле трубку, ненадолго обрадовался:
     -Трубку принесли?! Это хорошо - теперь буду  легкие слушать... А то что
это за фельдшер без фонендоскопа? Рядом с хирургией положу - пусть видят...-
и  свернув трубку, как змею,  кольцами,  положил  ее возле тупого, видавшего
виды скальпеля,  которым и колбасы было не  нарезать.- Еще  бы  аппарат  для
измерения давления - многие интересуются.
     -Вы сегодня веселей давешнего?
     -Так вот - глаз подбили и веселюсь,-  отвечал он с насмешкой, в которой
звучала правдивая нотка.- Свои все...
     Она решила все-таки, что он шутит:
     -Что смешного? Плакать надо.
     -Так это конечно!- поспешно и с чувством согласился он.- И  поплакал...
Но,  с  другой стороны,- прибавил он со  значением,- побили и забыли, теперь
квиты...-  и  добавил в свое оправдание:-  Мне с ними  жить  приходится. Лет
десять  еще  протяну...- прикинул  он.-  Пятнадцать  не  выйдет: слишком  уж
тошно...-  и  она снова не поняла, говорит  ли он  всерьез  или, как говорил
Алексей, придуривается.
     -Надо детей в селе посмотреть. Как организовать это?
     Он замешкался, сохраняя на лице послушное, податливое выражение.
     -Нет никого. Разбежались кто куда - не сыщешь. Разъехались. Лето.
     -На  курорты?..  Надо  вызвать  -   тех,   кто  остался.   Можно  здесь
расположиться?
     -Здесь?- удивился он.- Тут взрослых смотрят. Антисептика.
     -Не поняла?
     Он озадачился, потупился и заговорил совсем уже бессвязно:
     -Ирина  Сергевна  - ну  их, детей, в болото. Я от торцовского никак  не
отойду...- и одарил ее немым, но выразительным взглядом:- Не хотят они, чтоб
детей их смотрели. Оставьте их в покое...
     -И что  ты у него выспросила?- спросил Алексей, когда  она  вернулась к
шашуринскому дому,  возле  которого  раскалялась  оставленная на  солнцепеке
машина и рядом, в тени, остывали два бездельника.
     -Трубку ему занесла,- скупо отвечала  она,  не желая распространяться.-
Была лишняя.
     -Она ему так нужна?
     -Сам сказал. У Торцовых.
     -Тебя ж тогда не было? Ты с ребенком за перегородкой была.
     -Не за перегородкой, а за тряпкой... Ты и это помнишь?
     -Обязательно.   Я   про  тебя  все   рассказать  могу.   В   мельчайших
подробностях... Теперь слушать больных будет?
     -Не  знаю.  Захочет,  будет  слушать,  нет...-  и  не  договорила  - за
ненадобностью.- Во всяком случае, не будет жаловаться.
     -Вот именно. Ты ему весь кайф сломала. Ему так удобней было.
     -Ты мне только его  не  ломай,-  негромко  попросила она.-  Не  зуди...
Нельзя ж все своими именами называть.
     -Сама об этом просила. Чтоб все всерьез и взаправду.
     -Мало ли о чем я просила... Едем - пора обратно ехать...
     Но до Петровского они добрались только глубоким вечером и умудрились по
дороге заблудиться...
     То  есть  Вениамин  благополучно  и почти  без подсказки  довез  их  до
районного  центра,  но при подъезде к нему,  переоценив свои возможности, не
вовремя заупрямился и, не слушая ни Алексея, ни Ирины Сергеевны, свернул где
не надо - после чего  они с  опасным креном съехали к реке и двинулись вдоль
нее  по узкой колее, с которой  не  было  уже возврата. Им встречались косые
переулки, ведущие назад на шоссе, но  они были или слишком узки для водителя
и  он не мог  в них вписаться, или чересчур круты и он боялся перевернуться.
Приходилось ползти дальше  по набережной - если можно было назвать так узкий
одноколейный  проезд,  с  которого  справа  ничего  не  стоило  свалиться  в
черневшую по соседству воду, а слева - пересчитать боками штакетины заборов,
свисавших, наподобие рваных бус, четок и ожерелий  с общего  склона или даже
обрыва.
     Ирина Сергеевна не выдержала, пожаловалась:
     -Я терялась здесь раньше, но это  среди степи, в пургу, а чтоб  посреди
Петровского, среди бела дня, летом? Такого еще не было!
     -Не день, а вечер,- оправдывался  Вениамин.- Девять часов, скоро совсем
стемнеет... Такой уж город! Ни тебе  фонарей ни  указателей! Разве  можно по
нему взад-вперед ездить?..
     Солнце давно село, сумерки  сгущались, все кругом показалось им чужим и
ни разу  не виденным:  не только Алексею, бывшему тут без году неделя, но  и
Ирине Сергеевне, жившей как раз наоборот - год без недели. В Петровском жили
наверху и к реке почти не спускались - здесь было царство купающихся ребят и
стирающих белье женщин: ходил катер, но им, после открытия автобусной линии,
никто из  уважающих  себя людей не пользовался. Положение усугублялось  тем,
что Вениамин  не умел разворачиваться  на пятачке: для этого ему  нужно было
колхозное поле -  именно таких размеров  была площадь  в городе,  где он  до
недавних времен совершал круг почета и возвращался в парк по противоположной
стороне той же улицы.
     Один проем в овраге был шире прочих и, на удивление всем, просторный  -
только дороги не было: вместо нее -  ровная, поросшая сухой травой наклонная
плоскость.
     -Рискнуть, что ль?- спросил Вениамин.
     -Давай!- поощрил его Алексей, всегда готовый к риску.-  Не гони только.
Мы выйдем, подскажем. Проведем тебя - как крейсер через Дарданеллы!..
     Совместными  усилиями  они  поднялись наверх,  но и  тут  не  попали на
заветную шоссейку, а уперлись в забор,  ограждавший изнутри участок - видно,
отведенный под строительство.
     -Кто  ж  посреди  дороги  забор  ставит?!- разозлился Вениамин,  обычно
сдержанный  и  миролюбивый.- Ну,  бляха-муха!..- Он вышел  из машины,  ткнул
заборчик  ногой,  еще раз чертыхнулся:-  Все! Больше не поеду!..- пошел куда
глаза глядят, очертя голову.
     -Ты куда?!.- изумился Алексей, у  которого среди немногих  оставшихся у
него нравственных  устоев и принципов был  тот,  согласно которому водитель,
как капитан на корабле, не имеет права покидать машину  среди дороги, да еще
с двумя пассажирами.
     -Домой пойду!- прокричал тот, не останавливаясь.- С утра не  емши! Квас
только пил, а у меня от него живот пучит!
     -О чем раньше думал?
     -Да  вот,  не подумал!- донеслось из потемок.- Сейчас  вспомнил только!
Как вспучило!..
     Назад он уже не вернулся.
     -Все,  финиш!-  сказал Алексей.- Вдвоем  остались. Теперь ясно, что  не
притворяется.
     -Ты с ним, часом, не сговорился?
     -О чем? И когда?
     -Пока я  к Семену Петровичу ходила... О чем вы там  разговаривали,  под
навесом?
     -Разные движки  обсуждали!.. Что вы  такое говорите, Ирина  Сергевна?..
Это вы слишком высокого мнения о наших артистических способностях!  Веник он
веник  и есть - какие там  розыгрыши?  Выбраться  бы отсюда да  машину назад
доставить!  А то  засмеют завтра в  больнице.  Пересаживайтесь вперед, здесь
надежнее.
     -Я слышала, наоборот: сзади безопаснее?
     -Это если нормально ехать, так, а если к реке раком  пятиться, то лучше
спереди...  Не хотите? Ну,  держитесь тогда! Раз вы  такая бесстрашная!..- и
они съехали вниз  к воде, где Алексей вовремя затормозил и вывернул баранку,
- машина затряслась по ухабам дальше.
     Они  выехали на  районное  шоссе  -  вернулись,  как  из зазеркалья,  к
знакомым местам, к опознавательным знакам и путям сообщения. Надо было ехать
в больницу, но Алексей надумал иначе:
     -Может, ко мне заедем?
     -Зачем?
     -Хозяйке сливу привез - ведро за рубль купил, идти с ним по Петровскому
не хочется... Ведро еще надо назад везти. Хозяйка так сливу  хотела продать,
что  и ведро отдала: потом  привезешь, говорит.-  Ведро  он купил,  чтоб был
предлог заехать домой: она не зря заподозрила его в лукавстве.
     -Привезешь - куда ты денешься,- сказала она.- Тут тебе не Москва... Я и
не заметила, когда ты купил его.
     Эти слова заключали в себе согласие (повод был и вправду уважительный),
и  он, хваля  себя за  предусмотрительность,  бойко  порулил к  месту своего
временного жительства, подавая короткие,  доверительные сигналы гуляющим  по
шоссе парочкам и высвечивая темноту фарами. Они подъехали к дому, черневшему
неправильным  многогранником среди  более  светлого,  чем он,  редколистного
серого сада.
     -Зайдешь? Я тебя  с  хозяевами познакомлю.  В карты с ними сыграем. Они
подкидного дурака любят...
     -В дом не пойду,- сказала Ирина Сергеевна, и в голосе ее Алексей уловил
некую половинчатость, которой решил воспользоваться:
     -Пойдем тогда в саду посидим!- подхватил  он,  нисколько не смущаясь ее
отказом.- Там лавочка удобная. Надо опробовать.
     -В каком смысле?- не поняла она.
     -Посидеть! В каком еще?.. Пошли?
     -Пойдем...- и повинилась:- Домой возвращаться неохота...  Это у меня не
первый  раз:   как  из  колеи  привычной  выбьешься,  так  не  сразу  в  нее
вернешься... Ты ж хотел сливу отнести?
     -Я и забыл совсем! Сейчас!.. Не уходи только...
     Этого не надо было  говорить: она после его предупреждения застеснялась
и  едва  не  передумала,  но   затем  уступила  душевной  лени  и  минутному
настроению, сказала в свое оправдание:
     -Ненадолго...  Надо этот  день  неудачный пересидеть, в себя прийти. Он
меня из колеи  выбил... Где  твоя скамейка?.. Оставь  сливы немного. Или  не
надо: она немытая. И бензином, наверно, пахнет.
     -Не должна: я  ее  тряпкой прикрыл... Я и забыл совсем: мы ж  с утра не
емши, как Вениамин говорит. Сейчас, подожди. Долго ли умеючи?..
     Он  вытащил  из  машины  ведро  со сливой,  проводил  ее  до  скамейки,
соединявшей  широкой доской  стволы  двух берез, растущих в  конце хозяйской
делянки, вблизи от Мишкиных владений.  Дом был виден отсюда как на ладони, а
из него она, за кустами, не просматривалась - Алексей, знакомясь с участком,
обратил  в свое время внимание на этот зрительный обман, или, лучше сказать,
оптическую иллюзию.
     -Будешь?  Тут всего понемножку,- предложил он Ирине Сергеевне  то,  что
мог наскрести в своей комнате и в холодильнике.- Шоколад еще московский.
     -Мне  б сливы хватило.-  Она не  стала отказываться, но  усовестилась:-
Хозяйка тебя видела?
     -Видела.
     -Наверно, бог знает что подумала.
     -Спросила, какой подруге несу. Как это вы все угадываете?
     -А  кому вы  еще еду в клюве несете?.. Хорошим знакомым если, да и то -
поначалу?..- Он  оценил ее слова как призыв к более решительным поступкам  -
попытался притянуть ее к себе, но она  отстранила его: если она, бравируя, и
называла вещи своими  именами и излагала ясным образом чужие мнения, это еще
не  значило, что она их  разделяла.-  Перестань. А то  уйду... Дай  посидеть
спокойно.
     -Не можешь в себя прийти?
     -От чего?
     -От того, как тебя там приняли?
     Она помешкала: ей было до сих пор  не по  себе, но к этому горю она уже
привыкла.
     -Нет, это в прошлом уже.
     -А что тогда?
     -Не пойму, что они  скрывают... Что это должно  быть, чтоб они  все так
настроились? Ушли в круговую оборону?..
     Алексей взглянул на вещи с ее конца, сообразил, что она права, но и это
не поколебало его жизненных позиций.
     -Этого я тебе сказать не могу... Но тебе-то что до этого?..
     -Как  что?-  Она  поглядела  на  него с осторожным любопытством.-  Я же
доктор.
     -Доктор-то ты, конечно, доктор - с этим спорить  не станешь, но дело не
в этом.
     -А в чем?
     -В  чем?.. Знаешь, почему я хочу хирургом быть? Санитарным врачом у нас
вообще   быть  невозможно:  скурвишься  в  два  счета,  продашься  со  всеми
потрохами,  но и другим тяжело:  слишком  во  все втягиваешься.  Увязаешь по
самые  уши...  Чем  хорошо  хирургу?  Приходит  ко мне  человек:  нужно  ему
какой-нибудь чирей  вскрыть,  как этому секретарю,  или грыжу  сделать  -  я
делаю: за государственный ли счет, для нищих, или по взаимной договоренности
- это уже  не  важно, но сделал  - и разбежались, я о нем забыл, он  обо мне
тоже. Есть конец и начало, все понятно, без  лишней сентиментальности...- Он
глянул на нее значительно и  с  насмешкой.- Все так живут. Иначе невозможно.
Каждый  о  себе думает и спешит  о других  забыть. В лучшем случае - о своем
семействе печется, а все другие ему  не в кассу... Все врозь - вместе только
гуляют  да  дерутся. Сближаются на  время,  до  определенной черты, а дальше
соваться не следует: можно и по шее схлопотать и на грубость нарваться. А ты
лезешь,  куда  не   просят,  хочешь  собой  все  дыры  закрыть.  Детьми  еще
прикрываешься.
     -А это как?
     -Да вот так.  Будто дети не те же люди, что  все,  а  какие-то  другие.
Расстраиваешься потом, что тебя не слушают. А они тебя вокруг пальца обводят
- хотя и оберегают, как я  погляжу. Потому  как  хорошо  к тебе относятся...
Жизнь - грубая штука, Ирина Сергевна, она учителей и профессоров не любит...
     -Правда?..- Она искоса поглядела на  него.- Зачем преподаешь тогда  мне
все это?
     -Хочу: чтоб ты в  разум вошла и за ум взялась... Иди  сюда!..- Он снова
потянул ее к себе, но, хотя его проповеди и разоблачения и  произвели на нее
известное впечатление, к любовному сближению не подвинули:
     -Перестань...  Хозяева...-  У нее была скверная привычка  подмечать все
вокруг себя и ко всему прислушиваться.
     -Они телевизор смотрят.
     -Выйти могут... Не  нужно,- терпеливо повторила она, потому что он  был
иного мнения.- Задал задачу -  думать  заставляешь,  а  потом  с  глупостями
лезешь. Разве так за женщинами  ухаживают?..  Вообще ты  необычный какой-то.
Слова говоришь странные.
     -Не говори. Озноб бьет, и сердце колотится. Сильно влюбился, значит.
     -Сердцебиения не только от этого бывают... Погоди! Есть тут кто-то...
     -Где?- для приличия спросил он, уже  пуская  в ход длинные,  назойливые
руки,  но  тут  в  кустах  по соседству  кто-то  завозился и шагнул  вперед:
посчитал дальнейшее свое укрывательство неприличным.
     -Отвык  в  Москве  от  людей,  а  они  рядом  ходят,- выговорила  Ирина
Сергеевна  Алексею,  но  ему  показалось,  что  и  она не  рада неожиданному
вторжению...
     Не оттуда, где послышался шум, а чуть в стороне, как бы по течению реки
времени, из темноты вынырнула хозяйская  дочь Тоня, невинно оглядела обоих и
удивилась:
     -Это  вы, Алексей  Григорьич?  И  вы,  Ирина  Сергевна?..-  и  стала  в
отдалении,  разглядывая то,  что  не  успела  увидеть  раньше.- Впотьмах  не
видно...
     Ирина Сергеевна преодолела минутное смущение:
     -Присели после работы... Что на прием не ходишь?
     -Зачем?   Я   уже   к   взрослым  врачам  приписана,-  благожелательной
скороговоркой,   хотя   и  без  особенной  уважительности,  отвечала  та   и
обратилась,  с явным предпочтением, к Алексею  Григорьевичу:- Меня  мать  не
искала?
     -Не слышал. Сами недавно здесь.
     -Мы  знаем,  когда  вы  пришли,- успокоила она  его.- Надо домой  идти:
обещалась... Или с вами посидеть?
     -Садись. Места всем хватит...
     Тоня  присела.  Тут  же  от  соседнего  дерева, неотступной  ее  тенью,
отделился  соседский Миша и  остался  стоять  в стороне. Он  не  считал себя
вправе сесть на скамейку рядом со взрослыми и разыгрывал смирение.
     -На  танцах  были?- спросил  Алексей.-  Оркестр  издалека слышно  было.
Веселая музыка.
     -Патруля не  было,- сказал  Миша.- Играли  что  хотели. Молодцы  вообще
ребята.
     -Там ударник - хороший  мальчик,- подразнила его подруга.- На  барабане
хорошо стучит.
     -Коля  Шувалов,  кореш мой,- объяснил  Миша.-  Приглашал  меня:  учись,
говорит, на контрабасе играть - у нас контрабаса не хватает.
     -А ты б не смог,- уверенно сказала Тоня.
     -Почему?- не понял он.-  Может бы,  и выучился.  Неплохие гроши,  между
прочим.
     -Ты в институт сначала поступи! Не занимается совсем!- пожаловалась она
старшим.- Ему  готовиться надо,  а он ко мне ходит! Что  тебе от меня нужно?
Слышь?..- Она поглядела на него с пристрастием.- Не попадешь в институт, я с
тобой  встречаться перестану. А что?  Интересно с  парнем ходить,  который в
институт  попал или  в рок-группе выступает, а  так что?  Сосед  - и  ничего
больше! Никакого интересу!- заключила она, полностью  в этом  убежденная,  и
подвела итоги:- Домой пойду.
     Миша не выдержал, взроптал:
     -Что у тебя там, блины на сковородке?!
     -Фильм кончается.  Посмотреть хоть,  кто  играет. С  тобой  не  увидишь
ничего - одни ухи твои... Мать вон - меня, небось, ищет...
     Она первая высмотрела Марью Егоровну, вышедшую на крыльцо и  близоруко,
со света, всматривавшуюся в темноту.
     -Тонька!..- негромко, чтоб не привлекать внимания соседей, позвала  она
и ругнулась,  тоже вполголоса:- Чертова девка! Нет ее  и  нет, а обещалась к
десяти  прийти,  шалава  этакая!..  Иди,  Сема,  домой  - не  дождешься  ее,
видно...- На крыльцо, не дожидаясь  повторного приглашения, вышел  Сема: как
всегда степенный и преисполненный чувства долга.-  У подруги она - телевизор
глядит: фильм хотела  посмотреть,  а  наш  плохо  работает...  А  за  книжку
спасибо. Я и эту  прочту. И она  со мной тоже,- прибавила она  - уже не  так
уверенно.
     -Вы ей скажите: она как эту прочтет, я новую принесу.
     Марья Егоровна даже испугалась:
     -Откуда ты берешь их столько?
     -У меня отец "Библиотеку военных приключений" выписывает. Ценные книжки
очень. Я тогда завтра вечером приду. Скажете ей?
     -Скажу,  непременно  скажу...  О  корень   не  споткнись...  Дошел,  не
споткнулся? Ну и хорошо: привыкать, гляжу,  начал...- прибавила  потише: - С
худой овцы, говорят...- и полистала наскоро новое позаимствование.
     Сема услышал, приостановился:
     -Вы про меня?
     -Да господь с  тобой! Какая  ж  ты  овца? Про нее  сказала... Оступился
все-таки?  Хозяин  виноват:  не  спилит никак...- Она  дождалась,  когда  он
закроет  калитку,  проворчала:-  Телевизор  она  смотрит,  жди!..  С  Мишкой
где-нибудь сидят, целуются...- и ушла в дом.
     -Почему это именно с Мишкой?- приревновала себя же  Тоня.- Может, еще с
кем?
     -А  потому!..- и  Миша,  выведенный  из себя ее  нарочитым небрежением,
взбунтовался,  шагнул  к  ней  и  схватил за  руки:  сжал  как  клещами  или
наручниками. Тоня разразилась заклинанием, выученным ею еще в училище:
     -Адзынь, салага,  третий  сорт, щас как звиздну по организму, тресну по
одному  месту!..-  и  поскольку он не  отпускал ее,  повторила то  же  более
доходчиво:- Что вцепился? Заклинило тебя, что ли? Склещенило?
     Алексей встревожился: у него были на то свои основания.
     -Эй, петухи, не драться!.. Сейчас весь дом на ноги подымете...
     И  в самом  деле: на  крыльцо снова  вышла Марья Егоровна - на этот раз
сопровождаемая  хозяином.  Миша все  держал  Тоню  за  руки:  в своего  рода
объятиях на расстоянии.
     -Да пусти  ты!- прикрикнула  она и  вырвалась  на волю.- Схватился, как
механик за трактор!..
     Хотя она и сказала это вполголоса, отец расслышал.
     -Есть тут кто-то,- уверенно произнес он, оглядываясь.
     -Ну и есть,- сказала жена.- Тебе что до этого?
     -Твои же грядки потопчут?
     -Мои  грядки давно с землей сровнялись,- возразила она.- Скажи лучше  -
завидуешь.
     -Чему?..- Он все  вглядывался  в темноту, но идти в кусты и шарить  там
ему не  позволяло нравственное  чувство.- Этому-то?..  Вчера одна  на  ферме
глаза строила.
     -И ты что?- с пренебрежительным любопытством спросила она.
     -Да вот  -  не  сразу  понял.  Недогадлив стал. Утром укусят,  к вечеру
почешусь... Не Тонька там?
     -Не думаю. Не такая уж она дуреха, чтоб этими делами дома заниматься.
     -Какими?- не понял он.
     -Да  такими...  Доктор,  наверно.  Хлеб  с  колбасой  понес  кому-то...
Глазастый. Кого-нибудь, да высмотрел.
     -Все такими были... Воздух хороший. Так бы и дышал им.
     -Дыши -  кто не  дает?  Умирать, что  ль,  собрался? Тебя  ж  никто  не
торопит?
     -А она всегда рядом.
     -И думать о ней поэтому не надо. Когда надо, сама найдет.
     -Думать не думать, а помнить следует.
     -Зачем?- Они привыкли спорить по  этому поводу.-  Что этим изменишь? Не
ты первый, не ты последний.
     -А мне до других дела нет. Я сам по себе.
     -И я тебе никто?
     -Почему? Ты вроде свой кусок...  Ладно, захочет, сама придет. Пошли...-
Хозяин  вернулся  в дом,  а за  ним - Марья  Егоровна: воровато  оглянувшись
напоследок в непроглядную черноту сада.
     Тоня встрепенулась. Они с Мишей все еще стояли друг против друга.
     -Побегу!  Надо и совесть  знать.  Прощай,  Мишенька!..- и  на  полпути,
обернувшись, пропела:  -Со свиданьицем вас, Алексей Григорьич! Осторожней: у
нас ступеньки на крыльце скрипучие!..
     Она  скрылась в доме. Ирина  Сергеевна покраснела, но этого  в  темноте
никто не заметил: у молодых людей были  свои  заботы. Алексей посочувствовал
Мише, заметно приунывшему:
     -Не жалует она тебя?
     Миша думал то же, но выразил иначе:
     -Да мне, понимаешь, ребята сказали: она того, это самое, а я две недели
хожу и все без толку,- и помрачнел еще больше.
     -Хочется?
     -А  то  нет?..-  и  глянул  с  неудовольствием: как бедняк  на  богача,
снизошедшего до него вопросами о его материальном положении.- Я отцу говорю:
не  женишь меня, я тебе  диван одним местом сворочу. Это мы шутим, конечно!-
спохватился  он  и поклонился  Ирине  Сергеевне,  пришедшей  от  его  слов в
замешательство.- Вы извините, если что не так.
     Алексей отпустил ему грехи:
     -Все так. Мы медики... Знаешь, почему не выходит у  тебя? Ты хитришь, а
женщины простых любят...-  Это он над Ириной  Сергеевной теперь  потешался.-
Они все всерьез любят и надолго. Надо и нам такими быть.
     -Ты  научишь,-  негромко  упрекнула его Ирина  Сергеевна,  но  Миша был
другого мнения:.
     -А почему не научить, если знает? Надо делиться опытом...- Он подошел к
тому рубежу в жизни, когда обращаются в  новую веру.- Надо поведение менять.
Я тоже заметил: как от  них добиваешься  чего, они все наоборот делают...- и
не желая  обсуждать  с чужими  людьми столь личные и интимные  темы, пошел к
себе: не  через калитку,  конечно,  а сквозь  забор,  в  котором давно  были
проделаны для этого многочисленные прорехи и отверстия.
     -Способный  парень,- похвалил москвич и поглядел с  легкой насмешкой на
коллегу:- Что призадумались, Ирина Сергевна? Миша вас не устраивает?
     -Что, мол, я лечу их, когда  из  них такие  дяди вырастают? - завершила
она  его мысль.- Нет, не это. Думаю, что все надо делать вовремя. А  любовью
заниматься - в особенности... Молодых бог опекает и за руку водит.
     -Вовремя -  это  точно! Минуту упустишь - потом  год не воротишь!..-  и
снова,  и решительней, приступился  к  ней, но  она вывернулась из  его рук:
будто он сделал нечто противоположное ожидаемому.
     -Перестань! Что за манеры у тебя?.. Ты как учитель один. Тоже - теорему
Пифагора мне  рассказывал,  будто  я  ее не  знала, - очень ему  "штаны" эти
нравились, а потом целоваться полез.
     -Спасибо за  сравнение...  Когда  это было? Теорему  Пифагора  в  пятом
классе проходят.
     -В  восьмом. Повторяли перед  экзаменом. Я  тогда видная  была, рослая,
заметная... Меня все глазами провожали.
     -А ты?
     -А я скромная была - серьезная, как ты говоришь. Как этот Сеня.
     -И чем кончилось?
     Она помедлила:
     -Тебе все знать надо?.. Сам говоришь, не надо в чужие дыры лезть...
     -Своей нет - поэтому.
     -Нахал ты после  этого... Не  нашего поля ягода, как Торцов  говорит...
Уеду  вот, как два года отработаю,  в  деревню свою, рязанскую - там молодые
люди  тихие, мечтательные,  про любовь говорят, за  руки  не хватаются...- и
поглядела  на  него:- Что ж ты так за женщинами ухаживаешь? Наговорил  с три
короба - и  все  гадости...  Разве  можно о таких вещах говорить?  Сказал бы
что-нибудь легкое, приятное... Поцеловался бы для приличия...
     -Попробовал только что. Не заметила?
     -Было что-то непонятное. Ткнулся в грудь, как кутенок в мамку.
     -Типун на языке вскочил - поэтому. Вообще-то я специалист в этом  деле.
Обожают.
     -Не очень верится... Что ты вообще болтаешь?
     -Не  могу... Рот болит... И чувствую  себя нехорошо. Поэтому и  развел,
наверно, эту антимонию...
     -Не вовремя это у тебя,- успела только сказать она: по инерции.
     -А когда болезнь вовремя?
     Она пригляделась к нему, встревожилась:
     -Что у тебя?.. Тут  же  не видно  ничего. Пойдем на свет. Под фонарь на
улице... Что за день сегодня?!.- и поглядев с суеверным чувством ему  в рот,
обнаружила, при  свете  фонаря, те же  язвы,  что и у тарасовских  детей, а,
пощупав лоб, нашла его потным и дышащим жаром. Со стороны эта врачебная пара
производила,   наверно,   странное   впечатление:  дикарей,   обменивающихся
ритуальными приветствиями, или актеров, разыгрывающих немую сцену.
     -Полный набор?- удостоверился Алексей.-  А я  сам только  сейчас понял.
Умный слишком стал - самому противно.
     -Помолчи,- сказала она, медленно собираясь с мыслями.- Это все меняет.
     -Что меняет?..- Она отмолчалась.- Что у меня?
     -То  же,  что у  других,-  словчила она, уже справившись с собой: будто
белый халат надела.
     -А  у других  что?  Это  совсем  другой интерес  принимает:  когда  сам
заболеваешь.
     -То же, что  у  тебя.  Пошли  -  не  разговаривай.  А  то  язвы  болеть
начнут...- и  повела его  к  дому, затем  -  по ступенькам, которые вовсе не
скрипели:  Тоня  придумала  это  ради  красного  словца  или  из  девической
вредности - постучала.- Открывайте!..-  крикнула она, не желая входить в дом
без спроса, забарабанила в дверь сильнее.
     -Кто колотит так?! - удивилась Марья Егоровна, выйдя.- Кому неймется?
     -Принимайте  больного,-   сказала  Ирина  Сергеевна.-  Положите  его  в
отдельное помещение.
     -Так он вроде один у нас ночует?
     -Особую посуду ему дадите и полотенце,- распоряжалась Ирина Сергеевна.-
Белье потом  надо  перекипятить  будет.  Я  приду завтра  - в  больницу  его
отправлю.
     -Меня на дому надо вести!- заныл тот.- И сидеть со мной. Как  с больным
ребенком!
     -И вправду заболел?- поняла наконец хозяйка.- Что-то скоро слишком... Я
думала, вы не за тем стучитесь.
     -Подцепил  заразу местную.- Ирина  Сергеевна не обратила внимания на ее
игривые намеки.- Нет у них, в Москве, иммунитета.
     -Откуда  ж  ему там взяться,- рассудила  Марья  Егоровна,- когда его  и
здесь  днем с огнем не сыщешь? Пойдем,  Алексей Григорьич, положу я  тебя  в
комнату  отдельную,  дам тебе  миску  особую, железное  ведро тебе  рядом  с
кроватью поставлю - будем тебя дезинфицировать...




     Шла вторая неделя болезни Алексея  Григорьевича. За это время лихорадка
спала,  чувствовал он  себя  сносно - только язвы  во рту болели  и саднили:
трудно было  есть и  даже разговаривать. В  больницу его не  взяли: оставили
дома  до  выяснения  диагноза,  для   чего  решили  непременно  уже  вызвать
профессора,  как  если  бы  Алексей,  с  его  московской  значительностью  и
предполагаемыми столичными связями, оказался последней каплей, переполнившей
чашу  общественного терпения. В ту минуту, когда мы подбираем отложенную  на
время нить повествования, он находился в своей комнате и возле его  кровати,
будто она посещала  больного в больнице, сидела Марья Егоровна. На ней  было
недавно  вынутое  из  сундука,  еще  державшее   на  себе  запах  нафталина,
старомодное  суконное коричневое платье с кружевными  оборками, делавшее  ее
похожей на школьницу:  оно не  молодило ее, но как бы скачком, минуя юность,
возвращало в детство; она говорила что на ум придет  и сравнивала, от нечего
делать, нынешние времена с минувшими, отдавая теперешним предпочтение.
     -Сейчас,  можно  сказать,  все  есть,- доказывала  она -  без  большого
энтузиазма,  но  с искренним  убеждением: она была природная оптимистка.-  А
что? Мяса нет? Колбасу раз в квартал  завозят? А вот у нас в тридцать первом
году: я тогда на Волге рыбачила  - голод был: так трупы  по дороге ездили...
Не верите? А я как сейчас помню: мой сосед  Васька на  телеге сидит,  лошадь
его везет, а  он ничего уже не видит  - умер, пока  ехал. Хорошо  - учитель,
добрая  душа,  лошадь  остановил  и  повез  на кладбище.  Помер,  а  она  не
чувствует!..- Она остановилась на этом  факте как  на особо примечательном.-
Это разговор один, что они покойника чуют.  Может, и чуют, когда от него дух
уже идет, а пока теплый, не  ощущают... Чего  не ели только? Кору с деревьев
толкли, с травой вместе вываривали, а что проку? Ноги сильней пухнут, а есть
так же хочется. Поранишь щиколку, а  из нее  вода течет! Правда!.. Опять  не
верите?
     -Почему? Голодные отеки называется.
     -Видите! Всему есть название.  А сейчас  - живи не хочу, все есть, даже
неинтересно.
     -А что приоделись? При параде?
     Ей польстила такая наблюдательность.
     -Я  ж  говорю, у вас  глаз  зоркий...  Это  годовщина  у  нас  сегодня.
Пятнадцать лет как живем вместе.
     -Отмечать будете?
     -С кем? Этого не знает никто  - в газетах  об этом не сообщали. Посидим
просто, пирога попробуем: как удался он.
     -Значит, праздновать будете.
     -Какой же это  праздник? Вторую свадьбу не празднуют. Мы и тогда с  ним
не отмечали. Помогать  друг другу сошлись  - как в колхоз вступили. Да я вам
это говорила уже, наверно... Говорила или нет?
     -Не  помню. У меня от этой инфекции всю память отшибло. Нравились  хоть
друг другу?
     Она сдержанно усмехнулась.
     -Его надо будет спросить... Вроде не противны были, раз прожили столько
вместе.
     -И платье с той поры?
     -Еще раньше куплено. Но когда сходилась с ним, я, верно, его носила.
     -Поэтому и надели сегодня?
     -Да нет, оно у меня как бы выходное, что ли.
     -С того времени?
     -Да я редко на люди выхожу. С тех пор ничего, кажется, не купила.
     -А что так?
     -Да что деньги  на пустяки тратить? В моем-то  возрасте?.. В молодости,
правда,  любила принарядиться... Зайдете к нам? От  моих борщей отказались -
может, пирог понравится?
     -Рот болит. Глотать больно. Не болезнь, а наказание.
     -Да  что ж это за болезнь у вас такая?!- не в первый  раз уже удивилась
она.- Как хоть называется?
     -Сами толком не знаем. Бруцеллез,  говорят.  Сегодня  профессор придет,
скажет окончательно.
     -Не похоже. Бруцеллез-то мы видели...- Она испытующе поглядела на него,
по-своему оценивая его состояние.- Стопочку вам поднести можно, я думаю.
     -Да и я того же мнения. Приду, конечно.
     -Докторша ваша не заругается?
     -А мы ей не скажем.
     -Ладно.- Она приняла заказ  к исполнению.- Еще один прибор  поставлю. И
нам  хорошо: не  так  скучно. Это  в будни вдвоем хорошо, а в  праздник люди
нужны, верно? Не надо вам чего?
     -Все есть.
     -И  то сказать - сиделка у вас такая, что мне после нее делать нечего.-
Ирина Сергеевна каждый день ходила к  Алексею и вела его как больного: то ли
оттого, что  один  врач должен вести всякого  пациента до благополучного или
иного исхода,  то ли потому, что считала себя в какой-то мере виновной в его
заболевании. Алексей пытался  воспользоваться этим, соблазнить ее и склонить
к сожительству, но она только отшучивалась и не думала вступать с ним в иные
отношения, кроме  чисто  дружеских  и врачебных.- Опять  свою  книгу  читать
будете?..- Марья  Егоровна с любопытством поглядела на старый том в  кожаном
переплете, не похожий на привычные ей книги: это  были изданные до революции
мемуары Казановы. Алексей в  последний момент  перед  отъездом, на проводах,
взял почитать их у приятеля, не известив его об  этом.  Он  предлагал  Ирине
Сергеевне послушать из нее отдельные страницы, которые едва  ли  не наизусть
выучил за время своей болезни.- Интересная?
     -Есть кое-что. Жаль, один том всего. Их, оказывается, девять.
     -Из Москвы привезли? У  нас таких нет... Может, мне  потом дадите? А то
читать  нечего.  Семка-то  теперь не ходит.-  Она  встала.- Пойду  готовить.
Тоньку позову. Одна не управлюсь: тоже стала ленивая.
     -Где она?
     -С Мишкой  в комнате  занимаются.  Не попал,  гулена,  в  институт -  в
технику теперь готовится. Там, говорит, позже экзамены. Тонька!..
     -Что, мам?..- В двери, с  легкой заминкой, показалась  Тоня, еще больше
истончавшая за последние полторы недели, гибкая,  как хворостина, в коротком
платье, из которого торчали  худые загорелые  ноги. Глядела она послушно, но
невнимательно.
     -Помоги пирог ставить.- Мать пошла на кухню.
     -Приду сейчас,- сказала ей вслед Тоня.- "Горе от ума" дочитать надо.
     -Докуда дошли?- спросил Алексей.
     -Как  часы  в  прихожей бьют.  Конец  первой  картины...  Что  пришел?-
оборотилась она к Мише, которому наскучило сидеть одному, или он приревновал
ее к доктору: вышел из темного коридора и стал рядом.- Иди читай дальше.
     -А зачем?- возразил тот.- И так все ясно.  Там, оказывается, не Фамусов
- типичный представитель, а Чацкий.
     -А у меня сошло,- сказала она.- Фамусов был как типичный.
     -А Семка  что  не  ходит?- спросил Алексей.- Принес бы  что-нибудь  про
разведчиков.
     -Да  Мишка  запретил.  А зачем?-  спросила она Мишу.-  Так  хоть  книги
носил... Он в институт поступил,- похвасталась она.- В библиотечный.
     -Вот где книг-то будет! - позавидовал Алексей.
     -Обойдешься!- отрезал Миша.- Все равно не читала.
     -Может быть, теперь бы стала? От нечего делать?
     -Тонька!- снова, и настойчивее, позвала мать, и Тоня подчинилась,  ушла
на кухню: стала, в сравнении с прежним, податливей и сговорчивей.
     Миша проводил ее цепким, сторожким взглядом.
     -Ну что, Михаил? Ты, гляжу, в дом уже вхож? Куда поступаешь?
     Миша  присел  на стул, освободившийся после Марьи  Егоровны,  пригладил
волосы, отвечал с неприветливой солидностью в голосе:
     -Не знаю еще.  Может,  на парикмахера...  А  что?  Работа не  пыльная и
денежки водятся.
     -Зачем тогда "Горе от ума" читаешь?
     -Для  Кузьмы Андреича. Он же ходит. Думает,  я в инженерный поступаю...
Вы ему не говорите только. Неудобно.
     -Морочите ему голову?.. А Тонька тебе, гляжу, понравилась?
     -Есть кое-что...- Миша огляделся и прибавил, веско и неприязненно:- Там
про нее говорили всякое. Я справки навел: оказывается, ничего и не было.
     -Навел справки все-таки?
     -А как же? Не корову покупаю.
     -Какой экзамен завалил?
     -Литературу, конечно. Ее читать надо,  а мне лень пока. Я, когда старый
буду, читать начну. Хорошее  вообще занятие.  А  что?  Интересно  знать, как
раньше  люди жили,  как теперь  при капитализме  живут...- Он явно тяготился
беседой  и косился  на дверь,  но Алексей не  отпускал  его:  ему, как и его
хозяевам, было скучно одному - хотя и не в праздник...
     -Здесь остаться решил? В город же хотел перебираться?
     -А зачем?..- Он прислушался к тому, что делается на кухне.- Везде можно
жить. Голову только на плечах иметь надо.
     -Умный стал.
     -А  жизнь  такая:  кого  хочешь научит... Кузьма Андреич пришел...-  не
столько  услышал, сколько догадался  он - по  каким-то косвенным, одному ему
известным признакам.-  Сейчас ругаться начнет...- и заранее пригнул голову в
покорном ожидании...
     Кузьма Андреич вошел без спросу  и без стука - как входит преподаватель
в класс: он уже чувствовал себя здесь  как дома или, верней - как в школе. В
этот день  он пылал  истинным  гневом  на своего  подопечного - или особенно
искусно  этот гнев  разыгрывал:  кто знает, что в  душе  у  распекающего вас
учителя.
     -Ты здесь, мошенник?!- загремел он, едва  увидел Михаила:  как лавина с
гор сорвалась.- А я его ищу везде!.. Ты почему на экзамен не пошел?! Не стал
сдавать, а всем говорит, что провалился! Хотя с учителем занимался!..- и сел
к столу в позе изготовившегося к бою стрелка или судебного исполнителя.
     Миша, застигнутый на месте преступления, пустился во все тяжкие:
     -Испугался, Кузьма Андреич! Думал,  не  напишу!  Ошибки  в каждом слове
делаю! Но все равно - сидим здесь сейчас, "Горе от ума" читаем!
     -Читают,-  подтвердил и  Алексей,  пытаясь  спасти  соседа,  но  Кузьме
Андреичу не нужны были ни его помощь, ни посредничество:
     -Врешь!..- Он воззрился на Мишу черным, мстительным взглядом.- Я ж тебя
насквозь  вижу!..  Все-таки  есть в  тебе что-то  коммерческое!.. Тебя ж  по
дороге сманили! Рыбу пошли глушить, так ведь?!
     -Так,- мрачно признал Миша, решая кончать со всем враньем сразу.
     -А наши  занятия - коту под хвост?!.- Тот красноречиво смолчал.- Ответь
мне  одно только!  Ты с самого начала знал, что  сдавать не пойдешь,  или по
дороге так решил?!
     Зачем  это нужно было  Кузьме Андреичу, знал он  один,  но  Миша, снова
пойманный с  поличным:  уже  не  в  делах,  но  в  глубоких  и тайных  своих
побуждениях - встрепенулся:
     -Почему,  Кузьма Андреич?! Разве наперед все  знаешь?..  Вот  "Горе  от
ума", к  примеру,  взять - там, вдуматься если, разные варианты могут  быть.
После первой картины!..
     -Молчи уж!- припечатал литератор.- В настоящей книге  никаких вариантов
нет -  все вперед прописано! Нигде Чацкий не приживется и никуда  Фамусов не
денется!  Как  и в жизни! Как  в наших с  тобой отношениях!.. Хожу  к  нему,
беспокоюсь, а он мне преспокойно очки втирает! Знал же все заранее,- воззвал
он  к решету Мишкиной  совести,-  а со мной так, для форсу, занимался: вот я
какой, со мной сам учитель возится! Так ведь?!.
     Миша  так не  думал: он  вообще не заметил,  чтобы учитель  уделял  ему
слишком много  времени и  внимания,  и подозревал в душе, что он тоже делает
это для форсу, но  всякая игра имеет  свои правила,  и он умолчал  об этом -
лишь изобразил на мосластом лице своем некое подобие траура.
     -Куда   пойдешь  хоть?-  спросил  Кузьма  Андреич   голосом  потише   и
побезразличнее.
     -Трактористом. Уборка вот кончится.
     -Там ведь тоже учиться надо?
     -Зачем? Мотор я знаю, вождение - тем более.
     -А  техникумом Тоне голову  морочишь?- засмеялся  Алексей,  но  Миша не
понял  его  юмора:  Тоня вызывала у  него  разные  и  подчас  противоречивые
чувства, но никак не желание смеяться.
     -Ей, пожалуй, заморочишь! Сама кого хочешь надует... Мне  идти,  Кузьма
Андреич?
     Тот пожал плечами, вынес приговор:
     -Иди. Будь хоть в жизни человеком, если  в школе не сумел  этого. Бог с
ней, с учебой!..
     Мишу  он пронял - тот вышел  от него пасмурный и взволнованный:  не  то
учитель   сумел   задеть  в  нем  чувствительную  струнку   и  он   проникся
торжественностью расставанья, не то рад был, под этой маской,  что так легко
от него отделался. Кузьма Андреич  барабанил пальцами по столу и был похож в
эту минуту на Добролюбова, Писарева и Чернышевского, вместе взятых.
     -Тяжело?- посочувствовал ему москвич.
     -Так способный же парень!- с неподдельной досадой  выговорил ему тот  и
поглядел  на  него  так,  будто он был  в чем-то повинен.- Прочел  же первую
картину и представил себе разные варианты - многие это могут?
     -Он и в жизни такой, многовариантный,-  поддакнул Алексей, но  учитель,
повторяем, не нуждался в помощниках и подсказчиках и лишь возвысил голос - в
надежде на то, что Михаил услышит его из кухни:
     -Читать ему только лень! Или хотя  бы в  конец книги заглянуть!.. А  мы
все такие!- еще беспощадней прибавил он и  даже не  понизил голоса при  этом
саморазоблачении.- Чем  одареннее,  тем  ленивей! Я бы  в институты насильно
забривал и отправлял -  как Петр Первый детей боярских! Выбирал бы по своему
усмотрению и держал на казенном кошту, на казарменном положении!.. А потом -
знаешь, что больше всего нам мешает? Кто, вернее?!.
     Он глянул ястребом, и Алексей невольно струсил:
     -Не знаю. Я отстал за  время  болезни. Может  быть, и догадался,  да ты
меня запугал совсем.
     -Женщины!-  не  давая ему  опомниться,  трубно  возвестил  учитель: как
пророк  библейский.-  У нас  так  - либо они, либо книги: третьего не  дано,
терциум нон  датур! Либо книги в руки, либо к ним на полати! Совмещать так и
не научились!  А  в институт  вон Семка попадет.  У которого с самого начала
никаких вариантов!
     -Да  успокойся ты!-  Алексей  встревожилсяза него не на шутку.-  Ничего
страшного.  Они к старости читать начнут. У них  это уже намечено. Семка  им
еще книги выдавать будет.
     Кузьма  Андреич не стал  с  ним  спорить - но не потому, что был  с ним
согласен.
     -Сам-то  что  читаешь?-  выговорившись и  отгремев,  он,  как  водится,
охладел к предмету спора.- Старое что-нибудь?- Он  взял в  руки  Казанову и,
без всякого уважения  к почтенному возрасту старинного проходимца,  перегнул
его пополам так, что на нем треснула обшивка.
     -Осторожней!-  Алексей  представил  себе  в этот  момент  книголюбивого
приятеля.- Чужая!
     -Все книги общие,- возразил тот, вглядываясь в желтый  текст и читая на
выборку.- Скабрезное что-нибудь?
     -Ты что, Казанову не знаешь?.. Дай! Это тебе  не повезло: раскрыл не на
том месте... - но Кузьма  Андреич книги не отдал, а продолжил чтение - с тем
же независимым и почти прокурорским взглядом.
     -Чепуха,-  сказал  он  наконец и вернул  книгу,  сильно пострадавшую от
знакомства с ним.- Слишком много женщин. На каждой странице новая?
     -Не совсем. По одной на главку.
     -Тут от одной не знаешь куда деться... Ирина Сергевна сюда ходит?
     После случившегося  с  книгой  москвич  стал остерегаться  его по  всем
пунктам и ответил уклончиво:
     -Бывает. Ходит как доктор.
     -Будет сегодня?
     -Должна. Температуру придет мерить.
     -Сам не можешь?
     -Не доверяет. Вроде учителя.
     -Врачи  да  учителя...-  Кузьма  Андреич хотел  сказать  что-то про два
отряда  российской  интеллигенции, но  вовремя  удержался.-  Скажи  ей,  что
заходил... Казанову с собой дашь?
     -Нет конечно.-  Алексей  успел  ознакомиться с  его  работой  поближе.-
Смотри,  что  сделал...  Что  я теперь говорить  буду?  С  книгами не умеешь
обращаться...
     Кузьма Андреич  высоко поднял брови, хотел  ответить надлежащим образом
на дерзкий выпад, но вдруг передумал и признал:
     -Не говори... Ни с книгами, ни  с женщинами.  Ни  богу свечка, ни черту
кочерга... Зато ты везде  поспел  -  еще вон одна  идет, в окно лезет...- Он
имел  в  виду  появившуюся в  оконном проеме  Таисию: она,  идя  к  Алексею,
вспомнила молодость и предпочла дверям окна.
     -Вот  вы где?!.-  Она была здесь впервые - оглядела комнату с  молодыми
людьми и сосредоточилась на своем руководителе:- Как здоровье ваше? Говорила
вам, занимайтесь моей профессией -  сидели б  в кабинете  с  вами, бумаги бы
вдвоем  перебирали!..-   и   сморщилась   в  порочной  улыбке,  довершая  ею
нарисованную заманчивую картину.
     -Наоборот бы - скорей заразился. Эпидемиологом-то.
     -Еще чего! Где это вы видели, чтоб они заражались? Берегутся - зачем их
тогда учили? Подпишите бумаги лучше,- и протянула подготовленные  к  подписи
документы.
     -Что это?- Алексей подмахнул их, не читая.
     -План мероприятий  по борьбе со вспышкой. Начальство  требует.  Вы же у
нас заместитель главного врача по эпидемиологии. Другого начальства, считай,
и нету.
     -А главный врач где?
     -Не то сняли, не то сам ушел - так и не  поняли. Лежите здесь, а что на
белом свете делается, не знаете!
     -А больные всегда так. Смотрят на все, как с того света.
     -Что это вы говорите? На вас не похоже.
     -Сочувствие женское вызываю. Бруцеллез - болезнь тяжелая. На два или на
три года из строя выводит. Инвалидностью может кончиться.
     -По виду вашему не скажешь.
     -А это всегда  так. Самые тяжелые больные так и  выглядят.  Кто  бумаги
подписывает?
     -Смотря какие. Больничные - Анна  Романовна: ее поставили, а районные -
он. Его с главного сняли, а с райздравотдела забыли. Он там пока заведующий.
     -Не  забыли,  а не  смогли:  для  этого санкция  облздравотдела нужна,-
сказал   Кузьма  Андреич,   оказавшийся,   как   всегда,   в   курсе   всего
происходящего.- Номенклатура области.
     -Вы это точно знаете или просто так говорите?- спросила Таисия.
     -Логика  подсказывает.   Должность  областного  подчинения,-  уклончиво
сказал он, и им так и осталось неясно, что он знает наверняка и о чем только
догадывается, вооруженный школьной или какой-то иною логикой.
     -Говорят,  Сорокина  ждут.-  Таисия тоже  кое-что  знала,  но  неохотно
делилась с другими.-  Теперь  Анна Романовна  одно говорит, он другое  и  ни
одной  бумаги вместе не подписывают.  Хорошо вы есть - вам  носить буду. Для
второй  подписи.  Я  про  вас  забыла,  а   теперь  будете  за  спасителя...
Отдыхаете?..-  и  лукаво поглядела  на полураздетого  москвича, лежавшего  в
неглиже  на  мятой постели:  больным  он  никак  не  выглядел.-  Вот  какого
ребеночка Ирина Сергевна на дому ведет.
     -Смеются уже?
     -Пока что усмехаются. Лечит она вас?
     -Видишь же - не помер. Лезь сюда!- зазвал он, пользуясь тем, что Кузьма
Андреич снова углубился в чтение.
     -При Кузьме Андреиче?!- Она  засмеялась от неожиданности.- Нельзя: он у
нас строгий.
     -А что такого? Обсудим новости. Казанову почитаем.
     -Нет,  это читать  нельзя!-  сказал  учитель, хотя как раз  этим  и был
занят.-  Полная ерунда.  Любовь  втроем  - это,  по-моему, просто технически
невозможно.
     -Ты мне переплет не оторви!.. Почему невозможно?
     -А как?
     -Да как вдвоем, только втроем. Верно, Таисия?
     Она поглядела на него оценивающе.
     -Неизвестно еще, чем больны вы - любовью с вами заниматься.
     -Говорят же: бруцеллез - он так не передается.
     -Это  для бумаг  бруцеллез:  чтоб Ивана  Александровича снять, а что на
самом деле, неясно. Он придет к вам сейчас.
     -Тебя вперед послал?
     -Ну! Вдруг у вас  гости. А  так оно и  вышло...- и Таисия  поглядела на
него с новым любопытством.
     -Что глядишь?
     -Гляжу, выздоравливаете.
     -А я тебе что говорю? Язык  только  барахлит, не слушается, а остальное
на мази все. Придешь?
     -Подумаю... Сколько вам еще осталось?
     -Не знаю. Две недели, что ли.
     -Две недели,- протянула она, будто это решало сомнения.- Неинтересно.
     -А если б месяц? Как с самого начала?
     -Тогда  б  еще  подумала,-  и  Таисия,  посчитав  разговор законченным,
спрыгнула на  землю  и, забывая об Алексее,  пошла по  своим нуждам.  Кузьма
Андреич тоже встал.
     -А ты что?- Москвичу не лежалось одному.- Не все ж еще обсудили?
     -Пирогов придет. Мы с ним не ладим.
     -Что так?..  Так друг  друга и гоняете из  моей хибары.  Как шары перед
лузой...С кем ты ладишь вообще? Ни с ним, ни  с Матвеем Исаичем...- но он не
дождался ответа, потому что за окном послышался голос Ивана Александровича:
     -Где   тут  болящий  наш?  Из  Москвы  который?..-  и  Кузьма  Андреич,
воспользовавшись случаем, ушел  по-английски - даже не  заглянув в комнату к
Тоне  и  не  удостоверившись  в  том,  что  Миша  действительно  читает  там
бессмертную комедию - а тот на это рассчитывал...
     Пирогов  был, против ожидания,  беззаботен и  беспечен:  будто  его  не
уволили, а  отправили в долгожданный отпуск. Он тоже подошел к окну со двора
и стал под ним.
     -Как вы? Температура, я слышал, спала? Язвы остаются? Дай-ка погляжу...
Отсюда не видно. Пустишь, если войду?..- и пройдя к Алексею, с любопытством,
будто никогда  не видел прежде, осмотрел его язвы.- И температуры нет? Какой
же это  бруцеллез?  Там  если лихорадка зарядит,  то  надолго.  Читать  надо
учебники. Теперь возьмусь. Начитаюсь на десять лет вперед: времени уйма.- Он
не унывал и даже опалу свою сумел обратить во благо.
     -За что вас сместили?
     -Пока не сместили. Отстранили только.
     -Приказ ведь есть?
     -Есть бумага,-  уклончиво  согласился он.- Да она мало  что значит. Они
вообще  мало что  решают...- напомнил он Алексею их прежние разговоры.-  Это
нам кажется только, что нами бумаги правят, а важны не они, а  люди, которые
стоят за ними. Они захотят, другую бумагу напишут против первой: будто той и
не было. Приказ или закон - все обойти можно. А тебя  Ирина пользует? Придет
она сегодня?
     -Обещалась.
     Пирогов, опережая его ответ, будто знал его заранее, кивнул и объяснил,
хотя Алексей не просил его об этом:
     -На работе ее не вижу. Неделю там не был.
     -Совсем не ходите?
     -В  райздраве  на  полставки  сижу.  Кабинет  мне,  по  старой  памяти,
выделили. Принимаю население... Но и это тоже неважно...
     Беседа, так бойко  им начатая, начала прерываться и, как спущенный шар,
терять запас воздуха. Такое с Пироговым случалось: когда собеседник был  ему
неинтересен или досаден.
     -Как эпидемия?- спросил Алексей.
     -Говорят, стабилизировалась. А что это, не знаю.  Анна Романовна теперь
вожжи  в руки взяла. Решила, заодно  с теперешним секретарем, не сообщать  о
новых случаях, а я ей не перечу. Теперь она за все отвечает.
     -У вас начальство новое?
     -Ну  да,-  усмехнулся  Пирогов.-  Не столько новое,  сколько старое.  И
думаю, временное.
     -А вы переждать грозу решили?
     -А я  переждать  грозу  решил,-  эхом  откликнулся  Иван Александрович,
которому не  то  понравилась  его  формулировка, не  то  было лень  сочинять
собственную.- Что читаешь?
     -Казанову.
     -Того самого? Гляди! Я и не знал, что  его издали...- Он бережно, почти
нежно  взял  в  руки  книгу.- Старая  совсем...- Он  заглянул с любопытством
внутрь.- Интересно... А медицинского нет ничего? Я романы уже не читаю.
     -Справочник   по  инфекциям.   До  сыпного  тифа  дошел.  Вперемежку  с
Казановой. Хорошо остужает очень. Одно от другого.
     -Горячку свою нашел?
     -Нет пока. Но  там впереди еще много всякого. Чума, холера, энцефалиты.
Болезни в ней в алфавитном порядке расположены.
     -Дай  поищу:  может,  у  меня рука полегче...  А  ты  этого  почитай  -
ловеласа... Я посижу у тебя - Ирину Сергевну подожду. Мне с ней переговорить
надо.
     -Посидите, конечно. Сегодня с ней все говорить хотят.
     -А кто еще?
     -Кузьма Андреич разыскивал.
     -Да?..-  переспросил  он  с  непонятным  Алексею удивлением.-  А так  и
бывает: стоит одному глаз положить, сразу всем нужна становится...
     Алексей  не  понял,  кого и что он  имеет  в  виду, но не стал задавать
лишних вопросов. Оба уткнулись: каждый в свою книгу - словно наперегонки или
соревнуясь в интересе к чтению...
     Ирина  Сергеевна  пришла  в  перерыве между утренним приемом и дневными
вызовами. Алексей  хотел, чтобы  она  навещала его  позже, для  измерения не
дневной температуры, а  вечерней, но она  вольна  была  распоряжаться  своим
временем. Комната  была  похожа  на  избу-читальню: Алексей  знакомился,  по
второму или  третьему  кругу, с похождениями авантюриста, Иван Александрович
изучал  главу об эпидемиологических мерах при острых инфекциях -  то, за что
получил  выговор и был временно отстранен от должности;  он не сразу  поднял
голову  при ее появлении. Ирина Сергеевна,  не ожидавшая  застать его здесь,
задержалась на пороге и поглядела на обоих в легком замешательстве.
     -В поликлинике задержалась,- извинилась она - тоже перед обоими.- Кровь
на реакцию Хеддльсона брали. Распоряжение  пришло -  брать у всех подряд без
исключения.
     -Бруцеллез  ищут,-  довольно безразлично  сказал Иван Александрович.- У
многих взяли?
     -Сегодня  у сорока. В школе. В поликлинику никто не  идет и кровь брать
не разрешает.- За неимением  второго стула,  она  присела на край Алексеевой
кровати, и Пирогов отметил про себя эту вольность.- Вас еще нет. Разве можно
так - менять в бурю капитана?
     -Я в  райздравотделе  заведующим,-  уклонился  от  прямого ответа  он.-
Хорошая должность, между прочим. Ничего делать не  надо - знай только бумаги
подписывай.
     -Вы же были им раньше?
     -Был, да по совместительству - не заметил всех достоинств.
     -Ну да - когда на двух стульях сидишь, всегда жестко. Даже когда стулья
мягкие.
     Он посмотрел на нее с любопытством.
     -Что ты имеешь в виду?
     -Ничего особенного... Хотите из больницы уйти?
     -Хочу. Надоело.
     -А если серьезно?
     -А если серьезно, то подождать надо.
     -Чего?
     -Его диагноза...- и  кивнул в сторону  Алексея, который, хоть и молчал,
но то и дело оказывался осью, вокруг которой  вертелся их разговор.- Вдруг у
него  чума?-  пошутил он -  совсем уже  по-врачебному.-  Или энцефалиты,  до
которых он никак  не доберется? Тогда здесь  не то что главным,  а санитаром
быть не  захочешь: затаскают по инстанциям... Сорокин приедет,  разберется,-
сказал он туманно, но многообещающе.- А я  пока в тени  отсижусь. Пусть Анна
Романовна отдувается: она этого хотела... От Галины Михайловны я ушел  - вот
что,-  неожиданно  добавил он.-  Один теперь живу, на даче. Остальное уже не
так  важно.  Дом надо заканчивать,- и  обратился  к Алексею,  будто это  его
особенно интересовало:- Удобства вводить сельские. Как они у вас называются?
Ватерклозет, пудр?
     -Самые гигиеничные -  биотуалеты. Но в них надо жидкость менять, она не
везде бывает.
     -Правда?.. Это интересно. Как ты назвал их?
     -Биотуалеты.
     -И название красивое. Надо будет записать - повторишь мне потом... А вы
что думаете по этому поводу, Ирина Сергевна?
     -О чем?
     -О делах моих. Не о ватерклозетах же.
     -Не знаю, Иван  Александрыч...- с сомнением в голосе произнесла она.- У
вас все так неопределенно. И уходите и остаетесь в одно время.
     Он усмехнулся:
     -Ты работу имеешь в виду? Так на это приказ есть.
     -Мало ли что? Можно  и  другой  написать:  сами  учили. Вы ели, Алексей
Григорьич?
     Алексей дождался наконец, что разговор и до него добрался:
     -Нет  конечно. Тебя ждал...  Там  картошка есть  - ее  растолочь надо и
молоком горячим залить. Все ем только в  жидком или жеваном виде,-  объяснил
он Пирогову.
     -Вот и растолки ее, а мы с Ириной Сергевной пойдем в саду поговорим...-
Он поднялся в нетерпеливом ожидании.
     Ирина Сергеевна помедлила, сказала Алексею:
     -К тебе профессор сегодня приедет. Выехал уже... Будете присутствовать,
Иван Александрович?
     -Нет. Говорю же: не хочу высовываться.
     -Совсем в подполье  ушли?..  Нехорошо, наверно, больницу в такое  время
оставлять?
     -А я здесь при чем?- пожал плечами он.- Не ушел бы, если б не выгнали.
     -У вас, Иван Александрович, на все  есть свое  оправдание. Подожди  нас
немного,- сказала она Алексею.- Температуру измерь. Профессор с этого обычно
начинает.
     -Что ее измерять? Я и так знаю, что нет. На кой мне термометр?..- Но те
уже вышли из комнаты  и направились вглубь участка. Алексей напряг  слух, но
ничего  не услышал,  хотя  собеседники -  это было  видно  -  вели  какой-то
разговор,  тихий и  непродолжительный:  как  взрослые, не желающие, чтоб  их
подслушивали дети. После короткого обмена мнениями  Иван Александрович пошел
прямиком к  калитке, а  Ирина  Сергеевна вернулась к  Алексею. Выглядела она
задумчивой,  рассеянной  и  сосредоточенной в одно  время,  и, когда Алексей
обратился к  ней, непонятливо взглянула  на  него  и  встряхнулась,  отгоняя
лишние мысли.
     -О чем говорили?- ревниво спросил он, считая себя вправе задавать такие
вопросы.
     -О работе,- соврала она.
     -О которой мне слушать  нельзя?..- Ирина Сергеевна отмолчалась, занятая
приготовлением картофельного пюре.- Предложение сделал?
     -Какое?..-  Она отвлеклась  на  минуту от  навязчивых  дум.-  Как  себя
чувствуешь?
     -Давно  пора  было  спросить...  Нормально.  Есть  только  не  могу,  а
остальное все - хоть сию минуту.
     -Температуру измерил? Пока мне Иван Александрыч в любви объяснялся?..
     Иван Александрович  предложил  ей в  кустах  - не руку  и  сердце -  но
разделение всерьез и  надолго его дачного одиночества. Она сразу же отказала
ему: не  только  потому,  что  предложение было  сделано  на скорую  руку  и
выглядело  непочтительным,  но  оттого  прежде  всего, что  он  был  ей  уже
неинтересен. "Одного разлюбила,- думала она сейчас: как по писаному читала,-
другого не  полюбила - состояние для женщины одновременно легкое и досадное,
потому что природа сердца не терпит вакуума"...
     -Объяснился все-таки?- настаивал он,  будто слышал на  расстоянии шопот
ее мыслей.- И Кузьма Андреич приходил.
     -А он зачем?
     -Не  знаю.  Сижу  здесь как на  приеме  -  от  которого  мне  ничего не
перепадает.- Он вытащил градусник из  подмышки.- Тридцать шесть и  девять. И
то - от твоего присутствия.
     -Профессор придет - скажет от чего. Назначит тебе курс от бруцеллеза.
     -Я его  давно знаю. Еще с экзамена. Я первые пять букв будь  здоров как
вызубрил. От зубов отскакивало.
     -Профессор тоже по нему специалист.
     -Обменяемся с ним мнениями.- Он взял  в руки справочник,  начал  читать
вслух:-  "Для  клиники  бруцеллеза  домашних  животных  особенно  характерны
выкидыши..."
     -Это можешь пропустить.
     -Испугалась? Пожалуйста. "Клиника бруцеллеза у людей отличается большим
разнообразием симптомов  и  сопутствующих осложнений.  Летальный  исход  при
бруцеллезе    редок,   но   изнурительная   болезнь    часто    приводит   к
инвалидизации..." Скука та еще.
     -Зачем в медицину пошел? Где ты видел медицинские книги веселые?
     -Это точно. Зачем в вашу компанию затесался?
     -Казанову лучше почитай.
     -Вслух?
     -Про  себя,  конечно.  Лежи и  не вставай. Приду  - тебе  гоголь-моголь
сделаю.
     -Это процедура новая? Или ты так это дело называешь?
     -Не говори глупостей. Какие процедуры? Когда диагноз не ясен?
     -Можно  лечить  и без диагноза.  Мне потогонное нужно и грелка  во весь
рост. Как няньки в больнице говорили... Хозяйка  на ужин звала. У них юбилей
сегодня: пятнадцать лет как живут вместе... Пойдешь?
     -Приглашаешь?
     -Естественно. Мне билет  дали на два лица  -  с разрешением  пригласить
кого угодно.
     -Не могу. В больницу иду.
     -Зачем?
     -Ивану Герасимычу плохо. Рентген наконец сделали.
     -И что там?
     -Не знаю. Иду узнавать.
     Он пожалел Ивана Герасимыча, но себя ему было жаль еще больше:
     -Ты только к тем, кому плохо, ходишь?
     -Конечно. Как всякий доктор.
     -Или как дурная примета. Не зря говорят, врачи - помощники смерти.
     Она помедлила, сказала размеренно:
     -Этого мог бы и не говорить... Выздоровел?
     Он понял, что сморозил лишнее, но,  веря в свою общую правоту, напал на
нее с удвоенной силой:
     -А  что ты от таких  предложений отказываешься? Пошли! Девушки любят на
свадьбы ходить  и  на  их годовщины. Самые верные  знакомства  завязываются:
дурной пример заразителен.
     -Хочешь предложение мне сделать?
     -А  кто еще предлагал? Пирогов?..- Она отмолчалась.- И  Кузьма  Андреич
тебя искал.
     -А ему что нужно?
     -Не знаю. Сама у него спрашивай... Придешь?
     -Приду. С профессором вместе.
     -Вдвоем?
     -Вдвоем и еще человек пятнадцать. Он с меньшим сопровождением не ходит.
     -И все в эту комнату набьются?
     -Кто как. Некоторые из коридора будут слушать.
     -А   нельзя   обсудить   потом  результаты   консультации?..   Вечерком
как-нибудь?..-  Она помотала головой.- Опять нет!.. Слушай, зачем ты  ходишь
сюда вообще?...
     -Лечу тебя... Сама толком не знаю,- искренне призналась она затем.
     -Зато  я  знаю! Разве можно  так над человеком  измываться? Вижу каждый
день, с  ума  схожу  от такого зрелища, а тут  еще Казанова этот,  со своими
историями!..  Бесчеловечная  ты!   Нет  в  тебе  настоящего  сострадания!  И
дружеского участия нет! Ирен! Я говорил тебе уже: ты самая роскошная женщина
на свете! Клянусь своими болячками!
     -Сколько тебе жить здесь осталось? Две недели?
     -Я, может, тут костьми лягу? Бруцеллез - дело нешуточное. Изнурительное
заболевание!
     -И вправду выучил.
     -Еще бы! На своем-то примере! Может, я вообще пришел сюда, чтобы навеки
здесь  остаться?!.-  но все  напрасно:  Ирина Сергеевна  была  неприступна и
безжалостна:
     -Сказала же, что приду.
     -С профессором!
     -Да хоть с кем!- Она вышла вдруг из себя.- За счастье должен считать  -
если тебе так мое общество нравится!..- и ушла лечить население...
     -Ну и дела!- сокрушился он, оставшись наедине с собой: совсем как герой
на сцене в конце какого-то  действия.- Что за прижимистый народ! Зимой снега
не выпросишь!..




     Профессор  был областной франт  и  щеголь. У  него  были нужные связи в
областном центре и даже влияние в столице, но его научный авторитет покоился
более всего на умении одеваться и носить верхнее  платье. При  одном взгляде
на него и непосвященному становилось ясно, что он не зря возглавляет кафедру
и, вообще - не напрасно живет на этом свете,  в  отличие от многих других, и
прежде  всего - от своих менее  везучих недругов. Галстуки его были заколоты
невиданными  в здешних  краях булавками  с полудрагоценными камнями, рубашки
блистали высокогорной белоснежной  чистотой и менялись не то  что ежедневно,
но  ежечасно,  что  заставляло  предполагать,  что на  него  работает  целая
прачечная. Пользуясь безусловным признанием и едва ли не величием, профессор
поставил дело так, что ценился  в области, в каких-то отношениях, наравне  с
самим Гусевым: даже тот, встречаясь  с ним на конференции или на праздничном
вечере, глядел  на него  с оторопью  -  как на манекен  в витрине  западного
города или на  пришельца из иной  цивилизации. Профессор принадлежал,  иначе
говоря, к разряду  местных примечательностей, и  его  можно  было показывать
приезжим  -  вместе со  встречающимися здесь каменными  бабами. По  этой  же
причине  его  нельзя  было  -  не  то  что  сместить   -  но  и  подвергнуть
сколько-нибудь  чувствительной  критике: нельзя же винить  фотомодель в том,
что она не знает закон Ньютона, - совершенство же всегда в  цене, в какой бы
сфере оно ни проявлялось.
     К Алексею  он  вошел  в сопровождении целой свиты.  С ним были приезжие
врачи, прибывшие  сюда в  целях  самоусовершенствования: в  провинции многие
хотят учиться,  но  случаи  для  этого представляются  нечасто.  Пришел даже
Пирогов: не  удержался,  увидел идущую гуськом  компанию  и увязался за нею.
Самые  несмелые, а с ними и  Анна  Романовна,  не любившая гласности, а пуще
того  - боявшаяся,  что спросят  ее  знания, как  на  студенческом семинаре,
остались в узком коридоре, который запрудили и перегородили напрочь: хозяева
оказались  заперты в  спальне, но  их мнения  на этот  счет  не  спрашивали.
Профессор  обошел  тех  немногих больных, что  лежали в больнице, и  москвич
оставался у него как бы  на десерт, для эффектной концовки.  Ирина Сергеевна
доложила больных детей  (а взрослых, если не считать Алексея, и  не  было) и
представила ему  теперь последнего  пациента: получалось так, что  она  одна
вела всю  эпидемию. Профессор выслушал ее, смотреть Алексея не стал - кивнул
только, что  доволен  ее  изложением и что  у  него  то же,  что у  детей, и
обратился  к  Алексею с импровизированным спичем -  для большей  наглядности
лекции:
     -Вы ведь коллега наш? Кто у вас читал инфекции?
     -Профессор Крупозников. Знаете?
     -Знаю конечно!  Прекрасно  помню!  На симпозиуме два  года  назад рядом
сидели. Он из Новосибирска? Точно!- подтвердил он, не дожидаясь  подсказки.-
Я эти  вещи запоминаю.  Сумел вот - пробился к вам, а мы тут прозябаем...- и
поглядел  на  Алексея  в   поисках  участия  и  сочувствия,  будто  из  всех
присутствующих  он  более  всех в них  нуждался.-  Новосибирск  -  тоже ведь
захолустье, хоть и академическое: он сам говорил мне это...
     Он  возвышался  среди  комнаты  в  черном, с  красной  искрой, костюме,
делавшем  его  похожим на крупье или  на конферансье,  а  врачи рядом с  ним
представлялись не  то белыми воронами, окружившими  черного  вожака,  не  то
белыми  пешками, заблудившимися  в  тылу  короля-неприятеля.  Было  тесно, и
профессор не имел возможности ходить взад-вперед, как делал это в аудитории,
ни даже - свободно жестикулировать.
     -А с  другой  стороны...- отдав дань пессимизму, вернулся он,  по долгу
службы, к более радужной трактовке событий,- везде можно жить и даже - науку
делать.-  Он  всегда начинал и кончал на  бравурной  ноте, допуская  посреди
печальные  прогибы, делавшие  оба конца  более весомыми и убедительными: как
педагог, он  никогда  не  забывал  о  назидательной  стороне  дела.-  У  вас
бруцеллез,   молодой  человек.   Хотя,   конечно,  и   атипичный.-  Доктора,
подготовленные к этому заключению у постели других больных, никак на него не
отвечали  -  Алексей  же,  имевший  собственный  интерес  в  деле,  поневоле
озадачился.  Профессор  помолчал и  вслушался  в  отзвучавший приговор: так,
бросив  камень в  колодец,  внимают звуку далекого  всплеска.- Чем больше  я
занимаюсь этой болезнью, тем больше  удивляюсь  разнообразию,  с которым оно
проявляется. Иной раз кажется, что это не бруцеллез вовсе, но ставишь его, и
он подтверждается, и ты жалеешь потом, что отдал дань малодушию!..
     Медицинская  наука была тогда  разделена  территориально и тематически:
профессору с его кафедрой при  дележе пирога достался не только весь здешний
край, но и бруцеллез как болезнь и как тема  для диссертаций: благо  она тут
водилась -  он был  ведущим специалистом  в  этом заболевании и  большим его
патриотом: воевал с соседями и как мог расширял его границы и владения.
     -Кажется, все уже видел!- повышая градус лекции, воззвал он к докторам,
слушавшим  его с видимым  усердием, но  не слишком внимательно.- И  кишечную
форму,   и   печеночную,   и  гриппозную   -  или,  правильней   сказать   -
гриппоподобную:  все знаем -  ан нет, есть еще, оказывается,  и  афтозная!..
Афты - это язвы  во  рту:  все это,  надеюсь,  знают?..-  спросил он  у двух
молодых и особенно  любопытствующих докториц, протиснувшихся  к  нему  всего
ближе:  одна  знала  афты  хорошо,  другая  относительно,  но   обе  кивнули
одновременно.- А  почему бы ей не быть?-  задал уже себе  вопрос профессор.-
Бруцеллез  передается  через  молоко -  некоторые бруцеллы могут  приобрести
особую  в отношении  слизистой  рта инвазивность  и  вызывать  эти  язвы, на
которых мы с вами  на всю жизнь сегодня насмотрелись и которыми страдает наш
коллега, хоть  он  и не  должен был  попадать  в  это общество, поскольку  -
как-никак эпидемиолог. Сапожник без сапог, так ведь?..
     Он был в ударе, и Пирогов отметил это:
     -Это почти диссертация. Об афтозной форме бруцеллеза.
     -Дело не в диссертации, а в больных!- прервал его профессор, который за
версту чуял своих явных и тайных недоброжелателей.- Сколько времени он у вас
без диагноза и без лечения?..- и глянул  внушительно и мрачно - не на самого
Пирогова,  которого не любил, а вполоборота  к нему, в угол комнаты.-  Вы  в
Борисовке молоко сырое пили?- спросил он у Алексея.
     -В Тарасовке,- поправил  Пирогов: к  названиям деревень он  относился с
большим почтением, чем к фамилиям пациентов.- Там его как раз нет.
     -А в Борисовке,  которая в пяти  километрах от  нее,  есть? Странно  вы
рассуждаете! Вы знаете,  что больной бычок может уйти к  знакомой  телке  на
десять километров?
     -Не слыхал,- признал Пирогов.- Это как-то больше на людей похоже.
     -Люди  как раз ограничиваются  тем,  что у  них под  боком!- возразил в
полемическом пылу  профессор, и Пирогов притих: будто его обвинили  в чем-то
неприличном. Профессор, разгромив оппозицию, вернулся к  Алексею:-  Так пили
или нет? В местности, неблагополучной по бруцеллезу?
     -Пил,- признался он, вспомнив жбан молока, поднесенный ему хозяйкой.
     -Одного этого достаточно для постановки диагноза!.. А зачем?!
     -Нельзя было отказать. Такая уж была обстановка...
     Этим он снискал расположение молодых докториц (оно  и прежде мелькало в
их  взглядах, а  теперь  выплеснулось  наружу), но вызвал  зато справедливые
нарекания профессора:
     -Этому вас  Крупозников  учил?..  Теперь будете  расхлебывать эту кашу.
Неизвестно еще, чем все кончится.
     -Летальные исходы при бруцеллезе редки,- сказал Алексей сторонним тоном
справочника.
     -Зато часта длительная  инвалидизация,- ответил второй половиной пароля
профессор, и Алексей решил, что он  был одним из составителей  его учебника.
Пирогов встрепенулся:
     -Может  быть, и так,- неопределенно протянул он и ненароком  глянул  на
черного, с красной  искрой,  специалиста.- Реакцию Хеддльсона мы ему пока не
ставили. Рано еще,- поведал он врачам: как второй лектор, заждавшийся  своей
очереди, но профессор не нуждался в ассистенции:
     -А мне она не нужна! Я вообще стал относиться к ней в последнее время с
большой  осторожностью! Она не  дает подтверждения  в  самых  ясных для меня
случаях.  То ли вообще  ее значение преувеличено, то ли делают ее, как все у
нас, не слишком качественно. Лечите  его  без лабораторного подтверждения. А
то он помощи вашей не дождется. Не блестяще он, скажу я вам, выглядит. Какой
день болезни?..
     Алексей чувствовал себя в этот день как раз очень удовлетворительно, но
не стал спорить и посчитал на пальцах:
     -Пятый, наверно. Или четвертый - смотря что считать.
     -Считать надо  от  заражения  - как  возраст  людей от  зачатия, но  за
неимением точных данных ни в той, ни в другой области довольствуемся впервые
отмеченной температурой!..- Эта  неожиданная фраза-шутка, хотя и производила
впечатление  экспромта,  была  заимствована из  лекционного  курса: на таких
вовремя  идущих  в  дело  домашних   заготовках  и   зиждется  слава  любого
импровизатора.- Какая температура у него сегодня?
     -Тридцать  шесть  и девять,- отвечала, в качестве лечащего врача, Ирина
Сергеевна,  пребывавшая  в  состоянии  одурманенности, в которое ее  вгоняли
мужчины, говорившие чересчур много, быстро и связно.- Он считает, что это не
от болезни.
     -А  от чего? От моего  прихода?  От  него еще никому плохо не  было...-
Профессор посчитал что-то на своих мысленных счетах:- Средняя тяжесть будет,
я думаю. Суставы не болят?
     -Нет вроде...- и Алексей с суеверным видом прислушался к своим телесным
ощущениям.
     -А кости? Хотя для костей еще рано. Потом-то  они у  всех болят - в той
или иной степени.
     -Тоже  нет...-  и  больной, для  пущей  верности, ощупал  себя во  всех
доступных ему точках.
     -У вас  все впереди,- обнадежил его профессор и  поглядел  заботливо  и
взыскательно  разом.-  Начни болеть только.  Надо терпения набраться  -  это
штука приставучая.  Пять  лет  на нее  класть  надо.- Откровенность эта была
следствием товарищеского  отношения к коллеге и предполагала  мужество с его
стороны  - закончил  же он, как всегда, на  бравурной  ноте:-  Потом-то  все
пройдет. Даже если не лечить, организм сам со всем справится и очистится сам
собою - но какою ценой?! Каких инвалидов я потом видел!
     -Я читал  уже.- Алексей хотел избавить его от тягот описания, но взамен
получил выговор:
     -А вы меньше читайте! Хотя и доктор. Воображение надо беречь - оно  вам
для работы пригодится... Картинок хоть в ваших книгах не было?
     -Нет. Только змея на блюдечке.
     -Вот  и слава богу!..- и адресовался  к  аудитории:-  Самое  страшное в
таких случаях - картинки. Насмотрятся и в петлю лезут.  Зачем вы его держите
тут вообще?- обратился он, довольно высокомерно, к Пирогову.
     -Да я вроде не главный теперь,- уклончиво  сказал тот.- Анна  Романовна
здесь  была где-то...- и поскольку ее сразу не нашли в общей сутолоке,  взял
по старой памяти ответственность на себя:- Разбирались пока что.
     -В чем?.. Вам же Кабанцев ясно написал? Какая еще инфекция нужна, когда
бруцеллез в области?..- Он глянул  неодобрительно, давая понять, что его зря
сорвали  с  пляжа или с рыбалки.- Домой его  отправляйте - чем  скорей,  тем
лучше. Зачем он вам? Я думаю, не нужен.
     -Я тоже так  считаю,- без  большого ущерба для совести согласился с ним
Пирогов, и это смягчило на время гостя:
     -Сколько у вас всего случаев?- спросил он.- Назовем их условно афтозным
бруцеллезом.
     -Этих?   Со   счета  сбился.-  Пирогов  после  увольнения  пребывал   в
прекраснодушном   настроении,  не  располагавшем   к  кропотливому   счету.-
Двадцать, что ли... Плюс-минус восемь.
     Профессор и  здесь уловил насмешку в свой адрес и неодобрительно поджал
губы.
     -Такие  вещи надо  знать  точно... Много...  В  течение месяца?  У  нас
неприятности будут.  Мы же  о снижении заболеваемости сообщаем...- Он глянул
многозначительно, потом вновь смилостивился:- Ладно,  уладим  как-нибудь. По
кварталам  распишем.   А  его   отправляйте.   Воздушным   транспортом.   Мы
авиадоставку  организуем.  Нет  ничего  хуже  как  москвичей  лечить.  Вечно
недовольны:  и диагноз  не тот  поставили и  не так  лечили.  Будут потом  в
клиниках  склонять: его  же  как  пить дать в  клинику  положат.  К тому  же
Крупозникову. Студент  у нас - король: к врачам так не  относятся. Да еще на
боевом посту заболел. Мы тебе справку дадим - что ты  заболел при исполнении
служебных  обязанностей,- пообещал он Алексею.- А  об институте пока забудь.
Академический  возьмешь.  Мы  в таких случаях даже инвалидность рекомендуем:
чтоб лечиться без оглядки, а что  у вас решат, не знаю. Ему производственную
инвалидность должны дать,- сообщил он слушателям.
     -Ладно,- согласился больной.- Раз  все так удачно складывается, можно и
поболеть. К вам приеду - не работать, так хоть лечиться.
     -Не будут  тебе платить за инвалидность,- ввернул Пирогов: из  присущей
ему вредности.- Студентам не положено.
     -А  я  не  студент!-  живо  возразил  тот.-  Я  тут  по  приказу  вашим
заместителем оформлен!..- но  доктора  так и  не услышали продолжения  этого
юридического спора, поскольку профессор, не привыкший довольствоваться ролью
слушателя, неожиданно развернулся и ушел,  произведя этим уходом впечатление
не  менее  яркое, чем от самой  консультации,  - остальные потянулись за ним
следом...
     Ирина Сергеевна задержалась у постели больного-хроника.
     -Не  бери  в  голову.  Он  всем  его ставит -  хорошо  если у  половины
подтверждается...- и поцеловала в лоб: чтоб не унывал лишнее.
     -Целуешь как в гробу,- упрекнул он ее, но приободрился.- Это, я считаю,
аванс, а  когда  получка?..- Он  попытался  удержать  ее  возле себя  -  она
увернулась.
     -Лежи. Надо еще к Ивану Герасимычу зайти.
     -Многостаночница. Так и не была у него?
     -Когда? Завернули с полдороги.
     -Придешь?
     Она испытующе поглядела на него:
     -Зачем? Все ясно теперь. Будешь  левомицетин пить  и ждать  самолета...
Если только, чтоб лекарства принести?
     -Хотя бы! Подойди же! Бруцеллезом так не заражаются. Садись - послушай,
как  они с  Еленой и  Гедвигой  устроились, -  все  дела забудешь...- но она
направилась уже к Ивану Герасимычу...
     Алексей,  уязвленный  в  равной  степени и  диагнозом  профессора  и ее
уходом, взял книгу об инфекциях, прочел наново главу о бруцеллезе, отнесся к
этому  диагнозу  с еще  большим  сомнением,  отложил  справочник,  взялся за
Казанову...
     -Ушли все? А мы на стол накрыли - ждем, когда гости разойдутся...
     Хозяйка  неслышно прокралась в  его  комнату, стала  в дверях. Глаза ее
поблескивали.
     -Жаль, не зашли раньше. Взяли б с собой Ирину Сергевну.
     -Если б заранее знать,- дипломатически отвечала Марья Егоровна (которая
вовсе не  хотела сидеть за одним столом с серьезной, прямодушной докторшей и
потому дождалась ее ухода).
     -Бутылку с собой взять?- Он  перегнулся через  край  кровати, достал из
чемодана   пузатый  сосуд   из   черного  стекла.-  Французский.  "Наполеон"
называется,- но заморский напиток не произвел на хозяйку впечатления:
     -Нам попроще чего. Всю жизнь без него жили - что на старости привыкать?
Оставьте  -  может,  случай еще представится.  Там  есть  что  выпить...-  и
забеспокоилась, потому что он не двигался с места:- Передумали?
     -Почему?.. Надо это...- и сделал неопределенный жест, давая понять, что
ему надо одеться. Она всплеснула руками.
     -Вот оно что! А мне невдомек!  Стою,  старая, глаза выпялила! Извиняйте
меня, Алексей Григорьич!..- и, со смешком и еще пуще повеселевшими  глазами,
вышла, а Алексей  встал и  начал  облачаться  -  в давно  не  надеванную  им
джинсовую пару...
     Хозяева   сидели  за  накрытым  столом  и  ждали  его.  Марья  Егоровна
привстала, засуетилась, когда он вошел.
     -Давайте  я вам все как положено дам: и тарелочку и  ложку с вилкой!..-
Она поставила ему прибор.- Берите, что нравится. Что есть уж... Одни  мы - и
Тоньки нет, хотя звана была.
     -С Мишкой?- Алексей  уселся со  всеми удобствами. Он чувствовал себя за
любым праздничным столом в родной стихии.
     -А его за что? Его еще не за что. Детей вот наших нет: разъехались - да
я  вам это  уже говорила. И не знают, небось,  про  праздник наш.  Слышь?..-
оборотилась  она к  мужу.- Доктор спрашивал, нравились мы  друг другу, когда
сходились? Что на это скажешь?
     -Видно,  не  противны друг  другу были.-  Хозяин был  в  обычном  своем
ватнике, но  выражение лица и у него было  приподнятое.-  Давно это было. Не
помню уже где.
     -Врешь!-  возразила  она  с  живостью.-  Все  помнишь.  На  Азове   это
случилось.
     -На Должанской косе,- согласился он.
     -На ней самой. Там я тебе и понравилась.
     -Берег там хороший,- сказал он гостю.- Пляж, по-вашему.
     -Надо будет съездить,- решил тот, не откладывая дела в долгий ящик.
     -Съезди  - дело  стоящее...-  сказала и Марья  Егоровна,  погружаясь  в
полузабытые,  далекие воспоминания.-  Мне там другой  нравился, а сошлась  с
тобой вот. Почему, не знаешь?
     -Уговорил, наверно?
     -Ну да, совсем заговорил! Пока ты слово скажешь, я  за тебя спрошу и за
себя отвечу. Старше я тебя - поэтому, наверно. Опыта больше было.
     -Что теперь считать? Поедем скоро все - по ее повестке.
     -А ты туда десять лет собираешься! Не слушайте его, доктор - это у него
присказка такая, а на деле он о другом думает - как пожить ему подольше!.. И
ладно, так и надо!-  прервала она обычное, будничное свое, злословие.- Плохо
жили разве?  И особо не ссорились  и  на месте не сидели. Нехорошо  за землю
держаться - света белого  не увидишь. А вы, доктор, снова не едите? Плохая я
хозяйка. Болтаю, а гостю на тарелку не подкладываю.
     -Рот болит,- не в первый раз пожаловался он.- Типун на языке вскочил. И
десны вздуло.
     -Да что ж это за болезнь такая?!- привычно поразилась она, особенно ему
сочувствуя в эту  минуту, а хозяин насторожился, будто впервые услыхал о его
болезни.
     -Рот в язвах? А вы молока сырого не пили?
     -Пил. В Тарасовке.
     -Тогда ящур это у вас. У нас многие им болели,- и снисходительно и чуть
свысока улыбнулся. Марья Егоровна подняла голову:
     -В Астрахани?..  Верно!  А  я  и  забыла!  Видно,  правду говорят: своя
болячка век помнится, а чужая и смерть забывается!
     -Там весь скот им болел. А здесь - я не слышал что-то.
     -На Байкале, говорят, есть,-  не  то  припомнила,  не то  выдумала она,
догоняя мужа, в этот день отличившегося.- Проезжий сказывал.
     Хозяин усмехнулся:
     -Значит,  шальной бычок  оттуда забрел и  со  здешней телкой  спутался.
Сильно болит?
     -Есть трудно. А раньше и говорить было больно.
     Тот кивнул:
     -Все  так.  Ничего,  пройдет.  Ты  наливки  выпей:  продезинфицирует...
Рискнешь?
     -Рискну конечно.-  Алексей всегда  был готов к  таким  подвигам.  Марья
Егоровна глянула одобрительно:
     -Я гляжу,  доктор тоже на  подъем  легкий: и  ему  на месте не сидится.
Парни разбегаются  - девки дома  остаются.  А  все -  мальчишки  лучше.  Как
считаешь, отец?
     -Не знаю. Не имею опыта.
     -Слыхали?- оборотилась она к Алексею, затем к мужу:- А мои тебе кто?
     -Свои, свои.  Только не собственные. Давай, доктор. Дыши глубже. Забери
воздуха запас, потом сразу выдохнешь...
     Они выпили. Алексей разинул  рот - и так и остался сидеть с выпученными
глазами.
     -Ничего. Другая легче пройдет,-  сказал хозяин, будто сам лечился таким
способом.- Отходит?
     -Жив,  вроде,-  и Алексей  вернул глаза и  челюсти  свои в естественное
положение.
     -Дыши взад-вперед,- посоветовала и Марья Егоровна.- Вентилируй. Выпьешь
раз, другой  - глядишь, и вылечишься... Или  хватит ему? Больной  как-никак.
Глаза вон блестеть начали. Не то от вина, не то от его докторши... Не придет
она сегодня?
     -Не знаю. Работы много,- слицемерил Алексей.
     -Бывает,-  снисходительно  согласилась  она.- При такой-то профессии...
Тоже, гляжу,  понравилась?..- Хозяин  неодобрительно качнул головой,  а  она
продолжала любопытствовать:- Как это вышло у вас?
     -Любопытна слишком,- сказал ей хозяин, но она не унималась:
     -Сколько на свете ни живу,  все не могу никак понять, как это люди друг
другу нравятся.
     -Случайно, наверно?- предположил гость.
     -Может, и так... Только  нет крепче знакомств, чем случайные. Давай  за
эти случаи и выпьем. Пока Тоньки нет.
     -Тут я.- Дочь выглянула из коридора.- С Мишкой.
     -Здесь?!- поразилась Марья Егоровна, но  в  следующую минуту  забыла  о
своем  изумлении.- Садитесь тогда, раз здесь. Руки только сначала вымойте...
Неизвестно, чем они там занимались,- объяснила она  мужчинам:  была  заметно
выпивши.-  Но пришла  все-таки.  Без них выпьем.  За здоровье ваше,  Алексей
Григорьич.   Видите   -   не  все   вы   нас,   и  мы  вас   тоже  полечили.
Продиагносцировали...
     Они  выпили по  второму кругу  - новая  рюмка  прошла  легче первой: по
проложенному следу. Алексей уверовал в скорое излечение.
     -Пройдет, значит?
     -Ящур? Проходит. У  кого за  неделю, у  кого за две. Больше месяца чтоб
кто болел, я не слышал.
     -Ладно. Теперь буду спать спокойно.- Гость встал из-за стола.- Пойду.
     -Что  рано  так?-  слукавила  хозяйка,  догадывавшаяся  о причинах  его
спешки.
     -Болеть пойду. Вдруг  доктор  придет. Больничный не даст - за нарушение
режима...
     Он ушел к себе дожидаться Ирины Сергеевны:  испугался, что она придет в
его отсутствие. Хозяйка забеспокоилась:
     -А она не заразная, болезнь его?
     -Ящур?..- Хозяин все переспрашивал  и уточнял, будто у него не дом был,
а инфекционная  клиника, где могли быть разные заболевания: тоже хорош был с
утра.- Им только через молоко заражаются. А корова еще от бычка больного.
     -Ну это нам не страшно. А вот докторше его - не знаю.
     -Тише ты!- и хозяин показал взглядом туда, где, по его расчетам, должна
была находиться Тонька.
     -А  она этого не знает?- пренебрежительно возразила  та.- Чего, чего, а
этого?.. Где она?.. Все время теряется...
     -Тут я...- Тоня выглянула из коридора.- Задержались немного.
     -Что вы там делаете?
     -Причесываемся,  мам...-  и  она   выступила  из  темноты,   спокойная,
уверенная в себе, а за ней -  Миша, тоже в последнее  время повзрослевший  и
поважневший.- Зеркало в прихожей повесить надо.
     -Какая еще прихожая? Всю жизнь сенями были.
     -А теперь, мам, все иначе. Зеркало в сенях не вешают...
     Ирина Сергеевна  пришла  к  нему  в этот вечер -  и не для того,  чтобы
принести лекарства.
     -Опять Казанову читаешь?-  упрекнула она  его, думая  о своем и даже не
спрашивая о самочувствии.
     -А инфекции  уже читать  не  надо.- Москвич смотрел на  нее с мягкой  и
любовной иронией - больного,  который,  в отличие от любимого врача,  знает,
чем он болен.- Знаешь, что у меня?..- Она  сказалась невеждой.- Ящур. Хозяин
сказал. Вот что значит в гости не ходить и от приглашений отказываться...
     Она пропустила это мимо ушей, но сосредоточилась на медицинской стороне
дела:
     -Ящур?.. Название помню - и ничего больше. Что это?
     -Коровий насморк с язвами. У них венерическим путем передается, а у нас
-  через  молоко: пищевая инфекция.  Кто  неделю болеет,  кто  две,  но  все
выздоравливают.  Я в книжку сунулся - он там на последней  странице и мелким
шрифтом: мол, почти что выведен.  Нет даже в оглавлении, но все очень похоже
описано. Да я и  хозяину верю: ему нет смысла  врать. Потому  как кафедры не
возглавляет.
     -Наверно,  так  и есть,- согласилась  она.-  И  я теперь вспомнила:  на
занятии что-то говорили. Завтра  в медицинской  энциклопедии посмотрю: у нас
есть в больнице.
     -Сколько томов?
     -Тридцать восемь.
     -Нормально. Пока до ящура добрался, ушел бы на пенсию.
     -Ел уже?
     -Говорю ж, у хозяев ужинал... Что такая невнимательная?
     Она не ответила, но спросила:
     -И выпил с ними? Когда успеваешь?
     -Так видишь же - нельзя без этого? Без бутылки и диагноза не поставишь.
Так бы еще месяц вспоминали, а выпили - сразу память освежили. И язвам стало
лучше от их  лечения. Не так болят. Я наливку пил - и то в голову бросилась:
от  слабости и долгого  перерыва... Что с тобой?..-  Известие о его чудесном
избавлении не  вызвало  у  нее чувств,  на  которые он  рассчитывал,  и если
обрадовало,  то  ненадолго:  она снова стала такой, какой пришла к  нему,  -
сосредоточенной, мешкотной, нерасторопной.- Тоже заболела?
     -Не ты один болеешь,- сказала она.
     -Говорю  ж:  все выздоравливают... С  Иваном Герасимычем  не так  что?-
догадался он.- Что с ним?
     -Плохо все.  Легкое обсеменено, в  верхушке  - узел сливной и в  костях
метастазы. Позвоночник в двух местах разрушен. Умрет скоро. Я его три дня не
видела - он высох за это время... Без него тут совсем плохо станет.
     -Ты ж уезжать собралась?
     -Потому  и  говорю...  Люди-то  на  кого  останутся?..-  Она  не  стала
объяснять далее, поглядела стеснительно.- Хозяев нет?
     -Нет,- не сразу сообразив, в чем дело, бодро ответил он.- Разошлись.  В
кои-то веки...
     Хозяев  не было: ушли к  кому-то, верные  правилу проводить праздник на
людях. Тоня и Миша сначала хозяйничали одни, потом тоже исчезли.
     -Закрой окно. Видно же...- и добавила в свое оправдание:- Женщины к вам
и с тоски липнут тоже. Не с одной только великой радости.
     -Не  было   счастья,   так   несчастье   помогло,-   в   свою   очередь
срезонерствовал он, подражая ей и в мгновение ока оказываясь рядом с нею.
     -  Окна  зашторь,-  попросила  она еще.- И  не  кощунствуй.  Не  болтай
лишнее...
     Утром их разбудил  стук  в окно: кто-то  спозаранок  барабанил в  него,
дробно и настойчиво. Хозяева, вернувшиеся за полночь, должны были проклинать
в эту минуту и жильца, и его  непрошеных  посетителей. Алексей  встал, отпер
одну  из  створок  окна,  другую,  зашторенную,  предусмотрительно   оставил
закрытой и высунулся наружу, заслоняя собой то, что осталось за его спиною.
     Внизу стоял Пирогов.
     -Знаешь, чем ты болен?
     -Знаю. Ящуром.
     -Откуда?!-  изумился  тот  и глянул на  него с особого  рода  врачебной
завистью и ревностью.
     -Хозяин сказал...-  и  невольно оборотился  назад, где уже просыпалась,
поднимала  голову  и,  главное, тянулась к платью, еще  полусонная  и вялая,
Ирина  Сергеевна. Последнее подстегнуло его  всего сильнее:  после  того как
оденется,  черта  с два  ее  разденешь снова -он  поспешно, как  на угольях,
повернулся  к Ивану Александровичу  и  прибавил:- Он сам им болел:- сократил
таким образом объяснение до минимума.
     -Правильно,-  признал тот  и погас окончательно.- И тут меня  опередил,
значит... А  я  в  немецком справочнике вычитал. Название долго перевести не
мог. Оно  по-немецки  Maul-und-Klauen Seuche называется  -  болезнь  морд  и
копыт. Klauen я помнил  - это вообще когти, но,  оказывается, еще и копыта -
этого  я не знал,  поэтому и  не обратил внимания...- Неясно было, чего ради
залез он в эти словесные дебри и зачем тянет время:  видно, догадывался, что
Ирина Сергеевна находится  в этих стенах. Одно спасало Алексея - что  она не
может  уйти,  пока  он  стережет  окошко.-  Видишь  -  лучше на родной почве
оставаться: на чужой чувствуешь себя неуверенно. Болезнь не страшная - скоро
на работу выйдешь: давно тебя слышно  не  было...- Он все  мешкал, и Алексею
определенно уже показалось, что он хочет заглянуть внутрь комнаты, проверить
свои подозрения.- Сколько тебе осталось?
     -Десять дней...- и невольно обернулся -  это окончательно его выдало, и
Пирогов утвердился в своих догадках.
     -Поеду   в   область,-   задумчиво    сказал,   затем    не   выдержал,
полюбопытствовал:- У тебя нет никого?
     -Нет... Откуда взяли?
     -Если  увидишь  Ирину  Сергевну,-  придумал  тот,-  скажи: искал ее,  в
область ехать хотел - по поводу этих дел, но теперь один поеду... Скажешь?
     -Скажу конечно. Если увижу...
     Пирогов помедлил еще, вслушался в гулкую тишину, поглядел озабоченно на
москвича, пошел  к  калитке. Алексей только этого  и дожидался и в следующий
миг  был  возле Ирины Сергеевны, облаченной  уже не только  в платье, но и в
белый халат поверху. Она тоже ждала, когда  уйдет Иван  Александрович, но, к
несчастью, по другой причине.
     -Раздевайся! Куда ты?!
     -В больницу. Видишь же  - начальство  на  ногах, работает...-  Она была
сердита на Пирогова, и на их отношениях в этот день была  поставлена жирная,
венчающая дело точка.
     -Плюнь на все. Давай ляжем снова. Я тебя толком еще не видел. Надо было
свет вчера оставить - тебя не слушать!-  Он,  в отличие от нее, был безмерно
счастлив, и безмятежность  эта  омрачалась лишь  ее желанием немедленно  его
оставить.- Столько времени потеряли! Сказать кому - не поверят!
     -Что ты имеешь в виду?
     Он удивился ее непонятливости:
     -Когда  я приехал  сюда? И когда мы с тобой познакомились? На следующий
день, считай? А  сегодня какое? Столько дней  впустую  прошло! Нагонять надо
упущенное.
     -Догонишь...- неопределенно пообещала она.- Чай приходи пить.
     Он спохватился:
     -Я ж не болен ничем? Могу на работу ходить?!. Погоди - мне тоже одеться
надо!.. Не тебе одной!..- но она не стала  ждать его - пошла не оглядываясь:
легкая на подъем, собранная, деловитая...




     Пирогов поехал в область. Ирину Сергеевну с собой он брать и не думал и
наврал Алексею  из приличия:  он направлялся к Сорокину, где  ее присутствие
было  бы совершенно  излишне. Сорокин только что вернулся  из десятидневного
отпуска, проведенного им на Алтае, и выглядел  отдохнувшим и набравшимся сил
для  новых  боев,  интриг  и  надувательств.  Это  был  приличный человек  и
порядочный  проходимец и авантюрист:  надо жить  в  России, чтоб  знать, как
такое  совмещается,  но подобные типы  возможны  только в  провинции,  где в
отличие от столицы иной раз дорожат и гордятся  оригиналами и делают для них
исключения  из  общих   правил.   Он  внимательно  выслушал   рассказ  Ивана
Александровича.
     -Ящур, говоришь? И кто его поставил?
     -Я в книгах вычитал... И этот доктор новый. Москвич. В одно,  считайте,
время.
     -Да что ты? А он откуда узнал?
     -Ему хозяин сказал. Он болел им.
     -Сорока,   словом,  на  хвосте   принесла,-  подытожил   Сорокин.-  Моя
однофамилица... А вместо тебя сейчас кто?
     -Анна Романовна Лукьянова.
     -У которой муж - шофер?
     -Ну да. Который в больнице принудительные работы отбывает.
     -Тот самый?..  И она про ящур не знает ничего?.. Давай позвоним ей.- Он
набрал номер.- Анна Романовна!..
     -На месте?- спросил  вполголоса Пирогов, Сорокин кивнул и начал слушать
собеседницу,  которая давно  ждала этого звонка и  с места  в  карьер  стала
излагать   ему  свою   версию  событий:  Сорокин  был  ее   непосредственным
руководителем, и с ним надо было  считаться  и ладить не меньше, чем с самим
Воробьевым.
     -Да  я  приехал  только что,-  прервал  он  ее, когда счел, что  слушал
достаточно  долго.-  Дайте в  себя прийти...  Ну да. Полторы  недели, вместо
двух, был - нельзя больше. Знаете же, как у японцев: на три дня отпуск берут
-  боятся,  как бы  работа  от  них не  сбежала.  Обязательно что-нибудь  да
случится... Ну да, я  понимаю...- и, отстранив от себя трубку, дал послушать
Пирогову:  Анна Романовна рассыпалась  в заверениях в том, что непричастна к
смещению  Ивана Александровича.- Да никто из нас не  виноват!-  успокоил  он
ее.- При чем тут вы? Это же на других уровнях решается. Надо было кому-то за
эпидемию ответить... Ну  конечно. Нам-то зачем  друг с другом счеты сводить?
Сегодня  он,  завтра  вы:  паны  дерутся,  у холопов шишки... Да?.. А  я  не
знал...- Он прикрыл трубку.- Жалуется,  что ты  в райздравотделе за главного
остаешься.   Надо,  говорит,   чтоб  один  человек  был   -  иначе  работать
невозможно...- Хорошо, Анна Романовна.  Я  над этим подумаю... А вообще  как
дела?...- и  стал  повторять  вслед  за  ней:-  Бруцеллез на  убыль  идет?..
Профессор  так сказал?..-  Уже  одно  это телефонное  эхо,  не  свойственное
Сорокину, должно  было насторожить Анну Романовну,  но  она была новичком  в
этом деле.- Ну, значит, так оно и есть - раз профессор сказал. Докладную мне
к завтрашнему дню пришлите: в обкоме требуют. Пусть муж привезет... А теперь
так и  будет: каждый  день  будете писать  и посылать  их  - всем и каждому.
Потому как не вовремя в должность вступили. Это когда тихо, вверху хорошо, а
случись  что,  не   отпишешься.  Бьют-то  поверху.  Как  молния  по  высоким
деревьям... Договорились...- и положил трубку.-  Справилась со  вспышкой. Ты
вот не  смог,  а  она успела...  Ящур, значит? Это  штука  хреновая.  Знаешь
вообще, что это такое? Я знаю по случаю.
     -Читал, что проходит сам собою.
     -Может, он и проходит - только в некоторых отношениях похуже бруцеллеза
будет... И москвич им заболел?
     -Ну да.
     -Совсем плохо. Не спрячешь,  значит. Гусев не даст. Из-за  него только.
Из-за  гастролера этого...  Черт знает что...  Хорошо я мумие набрался. Не с
пустыми руками идти.
     -А это что?
     -Не  знаешь разве?  Птичье дерьмо окаменевшее. Гуано. Или  гуано  -  не
знаю,  где  ударение ставится.  На Алтае  взял. Тысяча километров  всего - и
такое  золото  под ногами. Бродяга  один мешок  уступил:  сам бы  не  набрал
никогда.
     -Сколько взял?
     -Ящик водки. Я с  собой взял на всякий случай  и  все  в него  угрохал.
Много?
     -Не знаю.  Что я в этом понимаю?..- Пирогов относился к панацеям такого
рода весьма скептически.- Широко применяется?
     -Везде!-  безапелляционно  объявил  тот:  уже начал кампанию  в  пользу
нового препарата.- Правильно  только применять надо:  одному внутрь, другому
наружно,  третьему  вообще  за пазухой  держать,  употребить  за  полчаса до
сношения. Тебе не надо?
     -Нет вроде.
     -Я знаю, ты молодец. Пошли к Потапову.
     -Вы же с ним в ссоре?
     -С Потаповым? Да ты что? Первые друзья всегда были. А уж с этим-то,- он
показал на  рассыпанные по столу, заготовленные  впрок черные катышки,- и  с
первыми  врагами   передружусь...-  и,  предваряя  визит,  позвонил   своему
сопернику.
     Потапов ждал их  в кабинете  - за  столом,  огромном, как  пристань,  в
большом, как корабль,  кресле: мебель делалась ему мало что по мерке - еще и
на  вырост.   Он  отличался  неразворотливостью   ума  или,  проще  сказать,
тугодумием.
     -Какой ящур?-  сказал он.-  Когда  сказано -  бруцеллез.  Зачем  голову
морочить?..- Перед их приходом  он извлек из архивов папку с делом о вспышке
бруцеллеза  и открыл  страницу с  актом,  составленным комиссией.- Вот.-  Он
принялся  читать:-  "Первое.  Инструктаж  работников   не  проводился  и  не
фиксировался в специальных журналах,  которые отсутствовали..." Вообще их не
было. "Второе. В больнице, в проверенных  отделениях, имелось не более одной
швабры  на  помещение; швабры  не были маркированы  и могли  переноситься из
палаты  в палату, вызывая распространение инфекции; у старших сестер не было
краски  и  кисточек  для  маркировки..."  И  так дальше. Пятнадцать пунктов.
Кошмар, а не больница. Швабры - и те купить не могут.
     -А они всем одно и то же  пишут. Не знали? У них же воображение начисто
отсутствует. Обычно с мусора на территории начинают. Есть там?
     -Был вроде...- Потапов поглядел в акт, прикрывая его ладонью, будто это
был донос, который он хотел утаить от своих посетителей.- "Шестое. На дороге
мусор валяется, и никто его не убирает". Дворника нет.
     -Да  вы спросите у них, что за мусор! Я в последний раз навел справки -
оказывается,  листья  с аллеи не смели.  Да и не  в этом дело.  Как этот акт
называется?
     -"Акт  проверки Петровской  Центральной  районной больницы в  связи  со
вспышкой бруцеллеза",- прочел тот.
     -Вот. А это не бруцеллез вовсе.
     -А что?
     -Ящур. Есть такая болезнь - нам с ней маяться еще придется.
     Потапов покривился как от кислого:
     -С вами всегда так. Медики - хуже вас никого нету...  Я ж не  понимаю в
этом ничего. Один говорит одно, другой - другое... Почему тогда сказали, что
бруцеллез? Профессор с Кабанцевым?
     -Потому  что ничего другого не знают. То есть Кабанцев, может, и знает,
да высовываться вперед батьки не хочет, а этот долдон всем одно лепит. Узкий
специалист! Поэтому и заболеваемость  такая высокая по области,- не преминул
подпустить он ежа профессору, который не был в  его подчинении и потому  был
лишен  его покровительства.- Что за бруцеллез наказывать,  когда  это  не он
вовсе? То же самое, как если, положим, человеку за грабеж десять лет дали, а
он всего-навсего за угол зашел пописать.
     -Но швабр-то не было?- возразил Потапов, поддаваясь и отступая.
     -Швабр,  конечно, нет,- согласился для порядка Сорокин.- Но их и у меня
в  кабинете  нет. И у тебя,  гляжу, тоже! Тоже ведь прийти  могут.  Это  как
пожарники  -  они ко мне  тут недавно  завалились, штраф хотели  наложить: у
меня,  видишь  ли,  окурок  в  умывальнике  оставили.  Курят в  неположенном
помещении. А я и не курю вовсе!
     -Заплатил?
     -Да, сейчас! Позвонил их начальнику - тебе что, говорю, жить надоело? У
тебя дочка  скоро рожать будет! Отскочили,  как мячики!- Все это он врал, но
делал это самозабвенно и упоительно.-  Ладно,- словчил он, видя, что Потапов
готов уступить, и не  желая вытягивать из  него  признания  как на дыбе.- Об
этом  еще поговорим.  Я тебе тут  одну вещь предложить хочу. Генеральную...-
Пирогов  решил, что  он  начнет всучивать  тому мумие, но ошибся: сам он был
все-таки птица  районного  полета, а не  областного.- Ящур  это  будет  - уж
поверь  мне:  я  на  расстоянии   чувствую.  А  это  болезнь   прежде  всего
ветеринарная. На это и надо  упор  делать. Пусть  они за  нее отвечают... Не
ясно?
     -Ветеринары - они к сельскому хозяйству относятся?
     -А к кому же?
     -К Михал Михалычу?.. Это идея неплохая. Он как раз в отпуске.
     -Вот!  -  удовлетворенно  протянул  Сорокин.-  Так  Гусеву это  дело  и
преподнесем,- и теперь только предложил свой товар, посчитав почву для этого
достаточно взрыхленной и  унавоженной:- Тебе, кстати, мумие не нужно? Привез
с Алтая.
     -А это что?
     -Птичьи  отходы. Лежали  триста  лет  под солнцем  алтайским,  всю  его
энергию саккумулировали - сила страшная! У меня на глазах у одной перелом за
неделю сросся, а до этого год  не вставала. А по мужской части!..- и Сорокин
сделал тут  жест,  означающий нечто вовсе уже безбрежное и бескрайнее.- Тебе
не надо?
     -Зачем?.. Попробовать если только.
     -Бери. Одну  катышку за полчаса до  этого  дела,  вторую  - как  только
начинаешь.
     -Сколько я тебе должен? Мне двадцать пять дай, для начала.
     -Двадцать шесть. Для круглого счета. А то начнешь  и не  кончишь...-  и
видя, что  тот полез  в бумажник, запротестовал:- О чем ты? Ничего ты мне не
должен! Со своих-то?..- и с  видимым сожалением отсчитал ему названное число
гранул.- За полчаса, не забудь. Подгадать надо.
     -Это  как раз не  вопрос,-  сказал  Потапов.-  Сколько надо, столько  и
будет,- и с хищным видом спрятал в карман знахарское снадобье.
     -Все йес и о'кей,- сказал Сорокин.- Расскажешь потом. А теперь  пошли к
Гусеву. Чтоб  с самого начала это дело приморозить. Чтоб потом локти себе не
кусать...- Потапов,  вконец  им замороченный, послушно  встал,  чтоб идти  к
первому секретарю.- А ты не ходи,- сказал  Сорокин Ивану Александровичу, все
время молчавшему.- Только помешаешь. К начальству надо вдвоем ходить. Одному
мало, а втроем -  много слишком... А  тебя если  увидит, вообще выгонит.  Не
потому, что не нравишься, а просто всех по первому разу выпроваживает. Новых
людей не любит. В коридоре нас подожди...- но Пирогов и не думал проситься к
первому  секретарю:  он пасовал перед ними  всеми -  если  в нем  и  бродило
бюрократическое вино, то самого невзыскательного местного разлива.
     В кабинете Гусева  Сорокин, напротив, начал с главного: надо знать, где
и  как читать азбуку -  одному с "А", другому с  "Я"  нужно. Он  извернулся,
закруглился     в    виде    уважительного     вопросительного    знака    и
полуфамильярно-полуугодливо предложил:
     -Сергей Максимыч! Я тут на Алтае был - хорошую штуку  привез очень.  От
всего помогает.
     -Так уж и от всего? И от уборки?
     -От  этого нет, но вся медицина  перед ней падает!-  и высыпал  на стол
черные горошки.
     -И  что это такое?..-  Гусев  заинтересовался: как и  все смертные,  он
любил, когда подчиненные  заводили разговор о том, что не  касалось дела, но
могло иметь отношение к нему лично.
     -Мумие.  Препарат восточной  медицины. Авиценна его  любил.  Боготворил
прямо. Все как рукой снимает. Потапов вон  двадцать пять штук взял. На  одну
ночь, наверно,- и подмигнул ему, чтоб не обижался: нужно, мол, для дела.
     -А  у него одно на уме. За  это  ему и попадает. Тут не знаешь, куда от
чирьев деться,  а он топает, как медведь. До  баб, наверно, всю ночь ходил -
поэтому... От чирьев сгодится?
     -Так именно поэтому и брал! Говорят, лучшее средство. Только  его тогда
не  пить  надо: чтоб побочных  действий не было - которыми Владимир  Сергеич
интересуется,-  снова  прошелся он  по  Потапову,  так  что  тот  надулся  и
усомнился:  так  ли нужно  это  для дела, или  же это  очередная подножка со
стороны его вечного соперника, - а примочки на шею класть.
     -Горошками?
     -Нет, горошки для другого - я вам массу  примочечную приготовлю: будете
шею себе  обкладывать  и  сверху  чем-нибудь теплым прикрывать. Оренбургский
платок  найдется? Старый, без синтетики. Примотайте:  шерсть,  сама по себе,
тоже лечит. Хорошо - волчья, а еще лучше - заячья....- Именно таким  обилием
частностей  он  и убеждал  самых  отчаянных скептиков: люди  могут отвергать
идею, но не в силах бороться с житейскими подробностями.
     -Но и  горошки можно взять? Они, наверно, не для одного  этого? Не  для
Потапова?
     "Все, зациклило!"- раздражился Потапов,  но на лице его отразилась одна
лисья преданность и шкодливость: так проказливый школьник признается в своих
проделках и готов первый над ними смеяться.
     -Да берите, конечно! Для того и принес! У одной на моих глазах давление
с восьмидесяти до ста сорока поднялось: встала и пошла ногами сучить - а  до
того целый год лежала!..
     Потапов  поднял  голову и задумался: он слышал эту  историю в несколько
иной ее интерпретации  -  но  вслух  этого  не  сказал:  был уже  повязан  с
Сорокиным.
     -Оно  у  меня  и  так  повышено,-  предостерег  Гусев,  почувствовавший
неладное в его молчании.
     -А оно, если повышено, понижает, если понижено, повышает!- но Гусев был
не так прост:
     -Ладно. Ты ври, ври, да не завирайся... Но горошки я все равно  возьму.
Сам если пить не буду,  родным вышлю... Это интересно вообще. Живем-то мы на
Востоке, а не на Западе... Ты только писать мне будешь всякий раз: кому, как
и от чего принимать.
     -Нет вопросов!- сказал Сорокин, и Гусев отобрал у него весь  его запас,
с которым он пришел в обком, но в данном случае Сорокин не роптал и мысленно
не бранился: понимал, что из всех возможных  вложений  капитала - это  самое
выгодное.
     -Ладно,-  сказал Гусев, аккуратно пряча кисет с мумие  в портфель.-  Но
вы, наверно, не за этим сюда пришли? Подарки кто-нибудь один несет, а вдвоем
просить обычно ходят? Чтоб  не  сразу выставили...- и поглядел  каверзно  на
обоих.
     -Да тут  такая  штука, Сергей  Максимыч.  Ты разрешишь,  я  уж  начну?-
обратился он за извинением к Потапову.- Я лучше владею материалом.
     -Гони!- приказал Гусев.- В ваших делах никто ничего не смыслит.
     -Не совсем так, но в  общем и целом верно,- состорожничал Сорокин.- Так
вот. В Петровском вспышка инфекции...
     -Знаю. Оттуда нахал  один приезжал - я с ним  по телефону разговаривал.
Бруцеллез.
     -Так вот - не бруцеллез, Сергей Максимыч, а ящур.
     -А это еще что?
     -Коровий насморк, но им и люди болеют...
     Гусев воззрился на него непонятливо и пренебрежительно:
     -И дальше что? Я тут при чем? Пусть дальше сморкаются... В чем дело-то?
     -В  том,  что этот  ящур почище  бруцеллеза будет. При нем скот стадами
сжигают и на целые районы карантин накладывают.
     -А  мне этого  не  говорил!-  обиделся  Потапов, но и Гусев оторопел  и
переменился в лице:
     -Ладно, ты меня не пугай только!.. Мало нам бруцеллеза этого? На каждом
совещании  обосранные  ходим...  Ваши  ж  доктора  сказали, это  бруцеллез?!
Кабанцев с этим! С модным парикмахером!
     -Они  не   мои,-  уверенно  сказал  Сорокин.-  Мои  правильный  диагноз
поставили.
     -А чьи же?!- Гусев угрожающе насупился.
     -Это  сложный  вопрос.   Мы  с  Владимиром  Сергеичем   как   раз  этим
занимаемся...-  и  Сорокин поглядел на Потапова, приглашая его в свидетели.-
Система  врачебного  усовершенствования. Подчиняется  напрямую  министерству
здравоохранения.
     Гусев понял, что уткнулся в очередной  административный тупик, которыми
так богаты отечественные лабиринты, и отступил:
     -Те еще усовершенствователи!.. Кто знает про все это - про ящур ваш?
     -Никто  пока. Мы  да  Пирогов, Иван Александрыч,  бывший  главный  врач
больницы  этой, да  еще  пара  докторов его...  Ко мне  прежде всего с  этим
приехал. В приемной ждет.
     -Пусть сидит. Не раззвонил никому? Молодец какой... А почему бывший?
     -Так его за бруцеллез и выгнали. Что вспышку допустил.
     -Да?..  Это мы  умеем...-  и  Гусев  насмешливо  поглядел  на Потапова,
который не  защищался и уже одним этим признал свою неправоту,  а на большее
Сорокин пока не рассчитывал.- А с другой стороны, пусть оно так и остается,-
сказал осторожный руководитель.- Надо разобраться еще,  есть  он, ящур этот,
или нет его... Кто сейчас в Петровском? Зайцева  учиться послали?  Тоже - на
усовершенствование?
     -Воробьев,- подсуетился  услужливый  Потапов, но Гусев одернул его: тот
все еще был в опале.
     -Сам знаю... Думаю... Как его?
     -Егор Иваныч,- подсказал  Сорокин,  и  Гусев  его помощь принял, набрал
номер  телефона и  позвал  Воробьева.  На  лице его отобразилась любезность,
обычно ему не свойственная и потому для подчиненных опасная:
     -Егор  Иваныч? Как у тебя  дела  там?  Это я, Гусев  Сергей Максимыч...
Решил позвонить: думаю, как новому человеку на новом месте?.. Не новый?.. Ну
хорошо,  если  так... Слушай,  как  у  тебя  со вспышкой этой?.. Снизили  на
тридцать процентов? Это хорошо. А никаких новых действий  не предпринимаешь?
Обследований или  консультаций каких-нибудь? Ты  гоняй медиков -  они только
болтать  да  обещать умеют,  а  дела от  них  не дождешься...  Уже  начал?..
Ладно...  Пришлю...  Давай...-  и  бросил  трубку,  не  простившись.-  Хочет
симпозиум устроить: профессора с ветеринаром свести. То, что как раз надо. У
нас есть ветеринар приличный?
     -Есть, кажется.
     -Вот и  пошлите его. На симпозиум этот. И профессора туда же -  ему там
самое место... Пусть съездит - специалист ваш,  кому  верить можно -  только
пусть  пока помалкивает. Подождем ясности с этим ящуром...  И как твое мумие
подействует,- окоротил он Сорокина, уже ходившего в именинниках,  и поглядел
на  него  с острасткой:  чтоб  не  задавался  раньше времени.-  Теперь  все,
надеюсь?..- и глянул иным, откровенным образом: чтоб поскорей выметались.- В
театр  идите  на  премьеру,-  прибавил  он только.- В  драмтеатре  "Тартюфа"
ставят.
     -Так это когда будет?!- опешил Потапов.- Только роли раздали.
     -Через  месяц. Чтоб заранее знали: день этот  не  занимали.  Какую роль
Семеновой-Черной дали?
     -Молодухи  -  не  помню, как по  имени,-  сказал Потапов, отвечавший  в
обкоме за театры.
     -Марианны?
     -Наверно. Я в классике плохо разбираюсь,- честно признался тот.
     -Просили  за  нее,-  лицемерно  объяснил  Гусев.- Это  мы с  тобой  еще
обсудим, - сказал он Потапову и, против всякой логики, съехидствовал затем:-
А в чем ты вообще разбираешься? Как кобыл от жеребцов отличать?.. Тоже вот -
пустили  козла в огород. Да ты ему еще  пилюли эти дал... Ладно. Валите  оба
отсюдова...-  и Потапов  вышел  обескураженный,  не  зная,  плакать  ему или
смеяться, а за ним Сорокин, у которого таких проблем не было.
     В приемной их дожидался Пирогов.
     -Все нормально,- сказал Сорокин.- Погодить надо. Мы  с тобой  обо  всем
этом еще переговорим. Такие дела пошли, что не всякому расскажешь.
     -Про  Михал  Михалыча  забыли,-  вспомнил Потапов, который  должен  был
держать в голове слишком много дел сразу.
     -Не все  в  один  присест.  Что раньше  времени  на  рожон  лезть?..- и
обнадежил обоих:- Будем ждать, как мумие подействует...
     Егор  Иванович  вызвал  к  себе Анну  Романовну. Он сидел  в зайцевском
кабинете. Был глубокий вечер. На его столе была  настольная  лампа с толстым
зеленым стеклом, почти  не пропускавшим света,- она оставляла стены и окна в
полумраке и высвечивала только яркий круг на письменном столе. Точно так  же
и мысль самого  Воробьева, несмотря на все его  усилия и понукания, освещала
лишь то, что было  у него под носом, в непосредственной от него близости, но
не могла пробиться и пролить свет на то, что лежало рядом, но чуть сбоку. Он
не мог понять одного: с какой стати  позвонил ему Гусев и стал расспрашивать
о бруцеллезе. За этим крылась загадка, но Анна  Романовна  не могла помочь в
ее решении:
     -Может, просто поинтересоваться хотел, посочувствовать?
     Он глянул с недоумением.
     -Да  ты что?..  Что  тебе  тут,  детский  сад?  Или  у  меня  в  Кремле
родственники?.. Не такие у нас с ним отношения.
     -Не знаю, Егор Иваныч. Я человек маленький.
     -А я и не говорю, что большая. Но хоть на мысль навести можешь?
     Она поневоле задумалась:
     -Не  знаю. Я в  этом  не  участвовала. Утром  только  выслала  Сорокину
докладную - так он сам об этом просил.
     -Может,  это  как-то  связано?..  Сорокин  - та  еще  штучка.Что ты ему
написала?
     -Ничего особенного. Обычное.
     -Не то, что будешь в Москву на Пирогова жаловаться?
     -Да что вы говорите, Егор Иваныч?..- и Анна Романовна поглядела на него
вразумляюще.- У меня  одна мысль только  -  как домой пораньше сбежать, пока
Иван  совсем  от рук не отбился.  Готовить же  перестала, с этими нагрузками
новыми.
     -А то  у  нас был один,- некстати припомнил Воробьев.- Писал, что у нас
колодцы  отравлены, - разбираться приезжали... Я  вот тоже не знаю.  Тут  же
нужно, чтоб война началась - чтоб он за трубку взялся. Не звонит никому - за
него  это другие  делают,  а  здесь  - нате...  Может,  это  другая  болезнь
какая-нибудь?.. Не бруцеллез вовсе?.. А с другой  стороны, что ему до этого?
Ему  все эти болезни - до  Африки... К тому же мероприятия  мои одобрил,-  с
важностью прибавил  он.-  Я симпозиум организую: ветеринара  с  вашим братом
рядом сажаю, хочу  обоих выслушать, а он  говорит, именно это делать и надо.
Журавлева  присылает:  это  его  ветеринар  личный  -  он   мне  уже  звонил
оттудова...  Значит, бруцеллез, раз  так?  Какая  еще  болезнь  у  нас  двух
специалистов требует?
     -Никакая. Нету больше.
     -Значит, она и есть.  Готовься к симпозиуму. Он здесь, в этом кабинете,
будет... Пирогова бы обо всем расспросить,- чуть ли не передумал он  затем.-
Он поумней тебя будет.
     Анна Романовна подняла голову.
     -Так за чем дело стало? И взяли бы его?- Она тоже за словом в карман не
лезла.
     -Так потому  и не  беру,  что умнее. Мороки много слишком...  Пусть  он
однако тоже поприсутствует... Ладно, как говорится, бог не выдаст, свинья не
съест... Или наоборот: бог не съест, свинья не выдаст? Тут не знаешь, кого в
чем опасаться...
     На следующий день в его кабинете собрались представители многих древних
профессий:     присутствовали     Егор     Иванович,     Анна     Романовна,
профессор-инфекционист, областной ветеринар  Журавлев и  местный  по фамилии
Запашный. Ждали еще Пирогова, который  по рассеянности задерживался - а если
говорить  по существу,  то решил прийти  после начала слушания дела: чтоб не
отвечать на лишние вопросы,  которые должны  были повлечь  за собой столь же
ненужные ему ответы. Профессор сидел как на  иголках: через два часа у  него
была назначена встреча со скорняком,  который шил ему шубу из левого меха, в
коей  он  должен  был  перещеголять  самого  Шаляпина в  дохе, запечатленной
Кустодиевым - вспоминая  об этом, он невольно щурился и вздрагивал. Запашный
развлекал Воробьева, а  с ним заодно и  всех  других, рассказом о  лошадиных
болезнях:
     -Колика приключается от объядения и от быстрой езды:  если вскоре после
кормежки - а также от простуды, зеленого гнилья и другого вредного корму - и
от запора...
     Он  любил старый слог.  Дома у него была  старинная, едва  не  наизусть
выученная  им книга  по  коневодству:  он заимствовал  оттуда целые отрывки,
справедливо полагая, что лучше все равно не скажешь.
     -Зеленого  корма они не любят -  это так,-  признал Воробьев, который в
начале  службы   имел  дело  с  конной  милицией   и  теперь,  как  охотник,
соприкасался иной раз с исчезающим лошадиным племенем.- У меня была одна - у
нее от травы живот вздуло и пошла ногами сучить.
     Ветеринар извлек из своей книжной памяти и по этому поводу тоже:
     -Лошадь делается беспокойна, топает, скребет передними ногами. При этом
часто на свой живот озирается...
     Профессор вспомнил про скорняка и мельком огляделся.
     -Вот-вот. Так оно и  было.- Воробьев  призвал всех  к столь же  верному
воспроизведению истины.- А делать-то что? Если в следующий раз случится?..
     Предположение  это,  в  наш  век  служебных  машин  и  многоцилиндровых
двигателей, было самое невероятное, но ветеринар дал необходимую справку:
     -Гашеную известь хорошо  внутрь дать  и прямую кишку очистить.  Введя в
нее правую руку, смазанную маслом...
     Воробьев засмеялся - он любил лошадей, но не до такой степени.
     -Это  я тебя тогда позову. Но  говоришь ты хорошо. Доходчиво. Не то что
некоторые.
     -Книги хорошие  есть,- скромно объяснил тот.-  Ясно написанные. Сынишка
только в моей последние  страницы вырвал - не найду никак. Говорит, затолкал
в печку. Папка  слишком много ее  читает, говорит. Маленький - а понимает...
Наверно, в трубу вылетели...
     Профессор  очнулся  от  спячки,  в  которую   они  вогнали  его  своими
непрофессиональными суждениями:
     -Кто  заболел?.. О чем мы вообще?.. Зачем меня вызвали?!.- Когда он был
в  ударе,  то поражал слушателей  блеском импровизаций,  но и у  него бывали
тупые, лишенные  вдохновения  пустоты, когда  он воспринимал  мир  как  рыба
сквозь стекло аквариума: тускло и обесцвеченно.
     Воробьев помолчал: держа дыхание и сбивая профессора с темпа - этому он
тоже научился в милиции.
     -О лошадях,- объяснил он, когда счел это нужным.- Не увлекаетесь?
     -Нет,- отрекся,  с чистым сердцем, профессор.- С коровами и овцами имею
иной раз дело по службе, а лошадей давно в глаза не видел.
     -А  я  наоборот!- Ветеринар  обрадовался  тому, что нашел человека, так
удачно  его  дополняющего.-  Коров не признаю,  а  лошадей обожаю. Мы с вами
хорошую бы пару составили...
     Профессор  примолк, не зная,  как  отнестись к этому комплименту, потом
вспомнил о шубе, заерзал, заволновался.
     -Хорошие чучела, между  прочим, делает,- отрекомендовал Воробьев своего
таксидермиста.- Можете, в случае чего, обращаться...
     Тут подоспел Пирогов.
     -А мне-то они зачем?- ввинтил он, ни в чем не разобравшись.- Покойников
потрошить и мумии из них делать?
     Профессор  и на  него уставился  с  искренним  недоумением, Воробьев же
оскорбился:
     -При  чем  здесь  мумии?  Если  я  чучела  люблю?.. Может,  для  того и
охочусь... Все-таки нет в вас выдержки, Иван Александрыч..
     -Есть такая  беда,- охотно согласился с  ним Пирогов.-  Всю жизнь маюсь
из-за этого...
     Профессор посмотрел на часы, ужаснулся увиденному, изломил дугой брови,
взвился над стулом, взмолился:
     -В чем все-таки задача наша?! Я вникнуть никак не могу!
     Воробьеву, уже раздосадованному Пироговым, не понравились ни этот изгиб
бровей, ни трагические интонации:
     -Разговариваем... Так просто нельзя посидеть? Редко же видимся...
     -В этом кабинете?!
     -А чем вам мой  кабинет не нравится?-  насторожился  Воробьев.-  Он для
всего  годится...- и, выдержав  надлежащую паузу,  пошел затем,  в интересах
дела, на попятную, на уступки:- Хотя можно и начать, с другой стороны...- Он
оглядел  докторов, сидевших вперемежку  в белом и  в  черном, как фигуры  на
шахматной доске:-  Отчего  у  нас  инфекции  в гору  пошли  -  вот  чего  мы
собираемся. Что это за болезнь такая, которой переломить хребет нельзя?
     Профессор взметнулся над столом выше прежнего.
     -Так выяснили уже! Бруцеллез, афтозная форма! Вам не передавали разве?!
     У  Воробьева  оставались сомнения  на  этот  счет,  и  он  обратился  к
Пирогову:
     -И вы так считаете?
     -Так прямо и говорить?- потянул тот.
     -А как же?- отвечал тот снисходительно.- Партии говорят только правду.
     -Ну если партии, то я тоже так считаю. Профессору виднее. Он специалист
по этому заболеванию...
     Воробьев уже  явственно почувствовал  во всем этом обман и злой умысел,
но в заговоре участвовало слишком много участников. Он отступил:
     -Докладывайте,  Анна   Романовна.-  Милиция  тоже   иногда  оказывается
беспомощна - до поры до времени, конечно.
     -Я  мало  что  знаю,-  сказала  она,  поднимаясь  в  качестве  ведущего
конференцию.- Их вела Ирина Сергевна - она бы лучше все рассказала... Может,
ее позвать?..
     -А вы не можете?..- Воробьев и ее уже заподозрил в двуличии.
     -В общих чертах только... Они как-то мимо меня  прошли...  Я не  знала,
что мне их докладывать придется...
     Это  была сущая правда. Так уж  получилось, что она ни одним из больных
не   занималась,  а  тем,   что  не  имело  к  ней  прямого  отношения,   не
интересовалась: для  своих дел не  хватало сил и  терпения, а для  чужих-то?
(Она была напрочь  лишена врачебного любопытства и слишком твердо  стояла на
земле,  чтобы  витать  в  облаках  и  читать по звездам,-  в  этой  сфере ее
интересовали одни погодные предсказания.)
     -Про случаи  мы все знаем.- В  Иване  Александровиче  заговорило  вдруг
коллегиальное чувство, и он помог  ей.-  В прошлый  раз говорили. Что-нибудь
новое появилось?
     Он задел Воробьева за живое: помощь врага никогда не приходит вовремя.
     -Появилось. Давайте другую сторону заслушаем.
     -Какую?!-  завопил  профессор.-  Во всем этом деле одна только сторона!
Моя!
     -Докторов по  скотине,- и Воробьев кивнул ветеринару:-  Давай, коновал,
соревнуйся...
     Его  протеже оказался лучше докторов  подготовлен  к  симпозиуму. Он по
заданию  секретаря съездил накануне в Тарасовку и привез оттуда впечатления,
которые постарался облечь в переплет, достойный испорченной сыном книжки.
     -Сообщаю,- сказал он, и это было последнее употребленное им современное
слово.- На языке и губах у осмотренных заметил я мутные прыщи, в иных местах
лопающиеся...-  здесь он,  волнуясь, подглядел в  черновичок,- и  образующие
красные  язвы, подобные широким ссаднениям. У  одного  сосунка  кожа сошла с
языка чулком и оголила красное мясо...
     -У кого?!- ужаснулся профессор: до  него никак  не могло дойти, что его
пригласили наряду с ветеринарами.- Мне этого не показывали!
     -У  коров,-  укоротил   его  Воробьев,  восстанавливая  порядок.-  Тоже
послушать иной раз не  мешает. Хорошо же  излагает. Говорит понятно.-  В его
устах это было высшей похвалой: он за свою жизнь наслушался столько путаницы
и невнятицы, что другому хватило бы на десять -  в старых  же оборотах  речи
ему  слышалось  что-то  родное,  петровское.-  Не   мешайте.  Если  сами  не
умеете...-  Профессор  на этот раз не подскочил, а,  напротив, только глубже
вжался в  стул:  и  взлет и  спад эти были у него как бы  две  волны  одного
душевного порыва...
     -Прыщи между копытами,-  продолжал вводить его  ветеринар в соблазн и в
искушение,- тоже трескаются, сходят и струп оставляют.  У двоих ноги вспухли
и сошло  копыто. Те же грозди на сосках  и на вымени.  Не  иначе  как молоко
должно быть заразное...
     Областной ветеринар  тут невпопад крякнул, но  вслух ничего не  сказал.
Пирогов, хотя и слушал с насмешливостью, заинтересовался:
     -У наших только копыт нет, а так - все одно к одному. Занятно.
     Профессор воодушевился наконец, но на свой лад:
     -Так вот оно что?!  Теперь я понял. Это очень интересно! Можно говорить
об афтозной форме бруцеллеза у животных! Параллельно такой же форме у людей!
Это еще не описывалось! Хотите, статью вдвоем напишем?
     -Не бруцеллез  это,- вдруг  сказал ветеринар районный.-  Было название:
нас в техникуме учили  - я только его не помню. И в оглавление не поглядишь:
сынишка книгу порвал... Кощей, что ли?..
     -Какой  Кощей?!-   бросился  в  бой  за  родную   болезнь   профессор.-
Бессмертный, что ли?!. Какого года книга ваша?
     -Тридцатого.
     -Тысяча девятьсот?
     -Зачем? Одна тысяча восемьсот тридцатого.
     Профессор тут заметно успокоился и язвительно произнес:
     -А  вы  знаете,  когда  был  открыт  бруцеллез?  Нет?..-  Будь Запашный
студентом,  ему  бы не  миновать  осенней переэкзаменовки.-  В  1887-м  году
Брюсом: отсюда бруцеллы - и  в 1910-м Дюбуа. В  России им стали заниматься с
1922  года, а до этого  у  нас для него  и  названия не было!- В голосе  его
послышались менторские, из твердого  металла, нотки.- Так что из книги вашей
вы  ничего  вычитать  не  могли.  Заболевание,  конечно,   существовало,  но
описывалось под самыми фантастическими именами...
     -Вот  я  и  помню  что-то  фантастическое,-  робко возразил  ветеринар,
никогда в жизни не сидевший  рядом с профессором.- Кощей  не  Кощей...  Убей
бог, не помню...
     -Подумай -  может,  вспомнишь,- напутствовал его Воробьев и перекинулся
на Журавлева:- Может, гость нас рассудит? Как-никак, личный ветеринар Сергея
Максимыча...- но тот и не думал вмешиваться  в их  дела - более того, встал,
закрывая своим телом дебаты.
     -Поглядеть надо. Я понаслышке не умею,- и  обратился к коллеге:-  Дворы
мне назови, где ты видел все это.
     -Зачем? Лично  свезу.  За честь  почту,-  и  этим  все  и  закончилось:
профессор даже успел к скорняку на свидание...
     Областной ветеринар оглядел одного бычка, другого - ему было довольно.
     -Что тут судить-рядить?- пробормотал он.- Ящур - он и есть ящур.
     Районный хлопнул себя по лбу.
     -Ну ящур, конечно! Как я забыть мог?! Я ж говорил, что-то сказочное!..
     Через день Сорокин и Потапов  снова были вызваны перед ясные  гусевские
очи  и  с ними, в качестве понятого - Иван Александрович. Гусеву были  нужны
точные сведения об объекте.
     -Значит, ящур  у вас,-  огласил он полуофициальную  новость и  пытливо,
насквозь переглядел  всех и  каждого: словно  пересчитал  по  пальцам.-  Что
делать будем?
     Вопрос  был  к  Потапову как  к  старшему.  Тот  посмотрел  в  памятку,
подготовленную ему отделом СЭС по особо опасным инфекциям.
     -С людьми?
     -Со скотом. Люди как-нибудь сами выходятся.
     -Со скотом  если, то пораженные животные изымаются из стада и  подлежат
уничтожению,  для  чего  устраиваются  специальные  бойни,  огораживаемые  и
охраняемые; остальные животные из стада должны содержаться  отдельно,  чтобы
избежать соприкосновения со здоровыми; пастухи должны быть различны; села, в
которых  выявлен  ящур,  изолируются, подъезды к  ним  посыпаются  негашеной
известью;  все  въезжающие  на территорию  должны миновать спецпропускник  и
проехать  через  ящик,  наполненный  смесью торфа  с  той же  известью;  вся
сельскохозяйственная продукция не подлежит вывозу из данного района...
     Гусев прервал его - ему хватило этого:
     -Заладил! Зачастил! Наговорил на пятилетку... Кто будет делать все это:
спецпропускники да карантины?
     -Не знаю,-  признался  Потапов: он,  с высоты  своего положения, мог не
знать частностей.- Бойцы особого отряда, наверно.
     -Общесоюзного?  В  противогазах которые? На всю  страну прогремим?..  А
нельзя все это похерить  да  от бруцеллеза дальше  лечить? Как нас профессор
учит?  Мне тут  и про сельскохозяйственную  продукцию тоже  не  нравится...-
Потапов  в ответ  только пожал плечами: мол, как изволите, так и будет.- Что
скажешь, Сорокин? У тебя башка хитрая, и сам ты мужик увертливый.
     -Это  хорошо б, конечно,- сказал  тот.- Нашим  мужикам только  ящура не
хватало. Но ведь наружу может выйти. Просочиться.
     -А кто скажет?.. Кто вообще  может ваши диагнозы  оспорить? Они ж хуже,
чем судебные приговоры. Там хоть на кассацию подать можно.  Или под амнистию
подвести.
     -Все  так. Но  есть  москвич  этот. Если б  он сам им  не болел.  А так
непременно протреплется.
     -И  у  него  родственник  в  министерстве,-  вполголоса  прибавил  Иван
Александрович, который не имел пока права говорить в этой компании громче.
     -Это все тот же?- спросил Гусев.- С которым я разговаривал?
     -Он,- сказал Сорокин.- Так уж сложилось. Не убивать же его за это?
     Гусев внимательно посмотрел на него.
     -Нет. Убивать не надо. Если б он умер от нее - другое дело.
     -Так от нее не умирают,- сказал Сорокин.- Такая болезнь нехорошая.
     -Что  от  нее только  у  начальства голова  болит?- завершил  его мысль
Гусев.- А кто вообще первый сказал про него, про ящур этот? Кому он в голову
пришел? Кому понадобился?
     -Не  знаю,-  сказал  Сорокин.-  Я  в  отпуску  был...-  и  оглянулся на
Пирогова: выручай, мол, и заодно сам выпутывайся...
     Если бы Иван  Александрович был глуп и тщеславен, то непременно отстоял
бы  свои авторские права и похвастался приоритетом  в  этой  области,  но он
таким не был.
     -Так он же и поставил,- нажаловался он.- Сам пляшу, сам гуляю. Дали мне
его, на мою голову.
     -А кто дал?- спросил Гусев, но Пирогов и здесь оказался на высоте.
     -Не помню, Сергей Максимыч. Удружил кто-то, а кто, не помню...
     Гусев  внимательно  посмотрел   на  него:  Иван  Александрович   сидел,
почтительно  потупившись,  но в  верноподданном  смирении его  чувствовались
уверенность в себе и достоинство.
     -Там,  Сергей  Максимыч,  его  место  другой  пока  занято,-  вставился
Сорокин, посчитав  момент подходящим.- Его  за бруцеллез сняли. А  теперь, я
понимаю, ящур? Неувязочка...
     Гусев согласился с ним - хотя, как всегда, по-своему:
     -Главное, там умный человек теперь нужен. Кого на его место поставили?
     -Есть такая Анна Романовна. Как доктор средняя очень... Мужа недавно за
спекуляцию осудили...
     Гусев, услыхав это, поморщился, подумал, набрал телефонный номер.
     -Егор   Иваныч?  Опять   я.  Повадился  тебе  звонить...  Слушай,  там,
оказывается, не бруцеллез совсем, а другое  заболевание.  Приедешь,  я  тебе
расскажу  - разговор  не телефонный... Тоже со  скотом связано... Слушай,  у
тебя  кто  там  главным  врачом в районной больнице?.. Анна  Романовна? Она,
говорят, заменяет Ивана...  Как тебя...- Ему подсказали.- Не  заменяет, а на
его месте  сидит?  Так  ты  переставь  их  снова.  Что тебе  стоит  обратную
рокировку сделать - это ж не шахматы?.. Не тянет?.. Ладно, подумаю!..- Он не
дослушал, бросил трубку, повторил за Воробьевым:- Не тянет!..  Кто не тянет,
неясно...  Это я сделаю,- пообещал  он Сорокину и спросил, видя, что  у того
еще что-то на уме:- Что еще?..
     Сорокин  решил попытать  счастья. Его  останавливало  одно:  неизвестно
было, как подействовало  на Гусева мумие: он  сам ни слова  не  проронил  об
этом, а Сорокину было не с руки спрашивать.
     -Сергей Максимыч, надо бы с самого начала  все это сельскому  хозяйству
отдать.  Что  нам  впутываться,  с   нашими  нищими   ресурсами   и   худыми
специалистами? Не по Сеньке шапка. Пусть Михал Михалыч этим и ведает: у него
силы и влиятельность... Да оно так и есть: это его ведомство. Не из-за людей
же весь сыр-бор разгорелся...
     -Это  ты  за обоих теперь  стараешься?..- Гусев язвительно  поглядел на
него, потом на Потапова.- Хотите все на отсутствующего свалить?
     -Вообще  не  хочу  иметь  с  этим  ничего  общего. С  этими  бойцами  в
противогазах. Ну что я рядом с ними? Нуль без палочки.
     -Может,  ты и  нуль: когда захочешь, но  пройдоха  тот  еще  -  я  тебя
насквозь вижу!..- и Сорокин, которому показалось сначала, что Гусеву помогло
его средство, теперь сильно в этом засомневался.- А с другой стороны - пусть
так  и  будет,- передумал тот,  не  зная, куда  слить злость и найдя наконец
удобную воронку.-  Говорил я ему: нечего в  отпуск летом ездить  - уборка на
носу:  мне  вот из-за него приходится всем заниматься - а он  мне:  что ж я,
если на мне сельское хозяйство, никогда летом в  отпуск не пойду?  Ну и иди!
Приедет - в  самое пекло попадет. Мы его еще  раньше  времени вызовем... Что
еще?!.-  насмешливо  спросил  он,  читая  на  лице  Сорокина  немой вопрос и
иносказание.-  Хочешь  знать, как мумие  твое  подействовало?.. Всю  постель
перепачкал  чернотой  твоею! И пижаму с рубашкой  тоже! Не отстирает  теперь
никто!..-  и  видя, что  тот  всерьез сдрейфил,  заухмылялся и  открыл ворот
рубахи.-  Вот!..- Он показал белую длинную гусиную шею - все приподнялись  и
заглянули под белье.- Нет ничего!- Шея и в самом деле была  девственно чиста
и  свободна от всего лишнего.- Сошли совсем!- объявил он, будто это была его
заслуга и выдумка, а никак не сорокинская, и лицо его в этот момент каким-то
особенным образом оскалилось и в нем проглянула странная  дурашинка,  иногда
освещавшая  его:  тогда  из   него,  как  чертик  из   сюрпризной   коробки,
высовывалось нечто неуместное, отчасти непристойное и даже потустороннее; но
в  следующий миг  крышка  захлопывалась, на  лицо  вешался замок и черты его
приобретали прежнее, заостренное и взыскательное, выражение...
     Так или иначе,  но за считанные минуты здесь,  в  этом  кабинете,  были
решены  судьбы   Ивана  Александровича,  Анны   Романовны,  Воробьева   -  и
Петровского с Тарасовкой в придачу...
     -Ну  и как?- спросил  Сорокин Потапова, когда  они вышли  из кабинета.-
Помогли тебе мои катышки?
     -Все нормально,- снизошел до ответа тот.- И  с  ними хорошо  и  без них
неплохо...




     Ирина  Сергеевна и Алексей Григорьевич  пошли навестить  больного Ивана
Герасимыча.
     -Ирен!- воззвал  он к  ней на улице, воспользовавшись удобным случаем.-
Когда ты снова меня осчастливишь? Сколько ж можно ждать? Опять впустую время
уходит!..
     За два дня, что протекли  после его чудесного выздоровления, Алексей не
мог  добиться от  Ирины  Сергеевны  не  только  что  нового  свидания, но  и
обещанного ею совместного чаепития:  если она и не  пряталась  от  него,  то
искусно его избегала.
     -Ты как  одна знакомая моя - из той эпохи,  когда я только  начинал эти
фарсы. Она  меня  тоже  манежила, дрючила, потом говорит: "Ничто  не  должно
переходить   в   систему".  Ты   тоже  так   считаешь?..-  Ирина   Сергеевна
отмолчалась.-  Хоть идти с собой позволяешь. За счастье должен  почесть, как
ты говоришь... Как это ты не боишься? Увидят же?
     -Мы оба в халатах и к больному идем. К этому не придираются.
     -В халатах? Для  маскировки?.. Это класс. Сколько  ни  учись здесь, все
мало  не покажется.  Буду  теперь  на свидания в белом халате  ходить.  Чтоб
милиция не останавливала.
     -Будет чепуху  молоть.  У  Ивана Герасимыча, смотри, не  проболтайся...
Пришли  уже...- и свернула к  деревянному дому, темневшему  среди зелени  за
низким, потерявшим краску забором.
     -Это у него такая дача? - удивился Алексей и пошел за нею.
     Они, никого не встретив, прошли  в спальню к  старику:  Ирина Сергеевна
знала расположение комнат  в доме. Иван Герасимыч лежал  на кушетке, дремал,
когда  они  вошли,  и  не  слышал  их  прихода.  Алексей  нашел  его  сильно
изменившимся за время болезни  их обоих: он осунулся, лицо его заострилось и
как  бы тронулось серым,  подернулось  золою.  Кроме  того, верхняя губа  по
какой-то причине  вспухла  и всецело его преобразила: странно, как  подобные
пустяки  могут менять  общее выражение лица -  оно словно пошло  на сторону,
повернулось иным  боком. Впрочем, так казалось, пока он был в сонном забытьи
-  когда  же  очнулся,  то стал  больше  похож на  себя: портреты  пишутся в
бодрствовании, а не в покое.
     -Ты,  Ирина?..  И  Алеша  с тобой?.. С которым  мы  маху  дали?.. Ящура
распознать не смогли...- Он захотел сесть или упереться в локоть, но не смог
и, вместо  этого, повернулся на бок: так  было  проще разговаривать.- Потому
как не  видели никогда... В  медицине  секрет есть один: будь ты  хоть  семи
пядей во лбу, а чего не видел, того знать не можешь... Так и будешь до конца
жизни шишки набивать... Потому как болезней - миллион: всех не сосчитаешь...
Хотя хватит одной, чтоб на тот свет свалиться...
     Он  разговаривал  с хрипотцой и обращался  к одному Алексею:  с  Ириной
Сергеевной у  него были свои счеты, которые не решались разговорами  и  даже
плохо с ними совмещались.
     -А Марья Федоровна где?- спросила она.
     -В магазин пошла. Я простокваши попросил... В кои-то веки захотелось...
Капризный больной попался... Нет  ее,  наверно... Я ей адрес  дал: раньше на
дому делали, можно было  купить,  а  теперь  не знаю... Что стоите? Садитесь
оба...  Если я  лежу, встать не  могу, так  это не  значит,  что вам  стоять
надо... Не на панихиде...- Алексей сел, Ирина Сергеевна взялась  прибираться
в комнате.- Брось ты эту канитель... Что нового в больнице?
     -Ивана Александровича снова главным поставили.
     -А  я  в этом не сомневался никогда... Это, с его стороны,  ловкий  ход
был...-  и Иван  Герасимыч глянул  с  вечной  своей  укоризной.-  Теперь  не
бранить, а просить будут. Как Годунова на царство... Ладно, бог ему судья...
А еще что?
     -С ящуром война разворачивается. Коров будут отбирать. За компенсацию.
     -Это  плохо!..  Сжигать,  что  ль?..-  Он  помрачнел.-   Знаем  мы  эту
компенсацию.  Куренка  на  нее  не  купишь...  Хорошо  глаза  мои  этого  не
увидят...-  и заранее опровергая заверения  в обратном, готовые слететь с их
языка,  упредил  их:-  Марья  Федоровна,  кажется...  Калитка   скрипнула...
Посмотри  в окно: она это?..  Простокваши, небось,  не  купила...  Ходит как
потерянная...  Теха-матеха... Всегда была такой,  а теперь  в особенности...
Посмотри, что она там делает. Должна была в дом зайти...
     Ирина  Сергеевна подошла  к окну,  поглядела. Марья  Федоровна стояла в
рассеянности возле  клумбы,  как бы собираясь  заняться ею.  К ней следовало
приложить  руки:  разросшиеся  во все  стороны сорняки  забивали,  заслоняли
сочной,   жесткой   путаницей   немногочисленные,   потерявшиеся  в   траве,
отцветающие  бледно-голубые садовые  незабудки  и  темно-фиолетовые  анютины
глазки.  С того  дня  как  Марья Федоровна узнала  о болезни мужа, с  нее не
сходила эта оторопь и  еще  - неумная и неуемная, почти детская обида, какая
бывает у иных людей на большие беды: она заставляет их обвинять и саму жизнь
и близких в случившемся с ними несчастье.
     -Вся проблема - с ней.- Иван Герасимыч насупился,  недовольный: будто с
ним кто-то спорил.- Одна останется... Надо было нескольких детей иметь  -  я
ей всегда это говорил, а ей трудно показалось: поленилась, когда можно было,
а  потом - дудки: пошли матки-придатки...- Он смолк, срезался, побоялся, что
сказал  лишнее, обратился теперь  к одному  Алексею,  словно с  ним ему было
проще говорить и  будто он  имел виды  на  него, а не  на  Ирину  Сергеевну,
которая  стояла  у  окна  и  прислушивалась,  глядя  во  двор:-   Оставайся,
Алексей!.. Глядишь, поможешь чем...  Что тебе в Москве делать? Там тебе ходу
не дадут:  слишком насмешливый...  Они вообще никому  ходу не дают: висят на
ногах, как гири пудовые...  Как  каторжные колодки... Здесь ты  всю хирургию
освоишь - от силы тебе пять-шесть лет для этого понадобится... Все же будешь
делать сам, а не через чье-нибудь плечо смотреть...-  и украдкой поглядел на
Ирину Сергеевну:- Вон она: года не прошло, а в какого специалиста выросла...
     -Преувеличиваете, Иван Герасимыч.- Она отошла от окна.- Мне до него еще
расти надо.
     -И кто мешает?
     -Кто  мешает?..- Она  виновато  посмотрела на  него.-  Кишка тонка,  не
выдерживает.
     -У  тебя  кишка  тонка?!-  изумился  он,  и в  глазах его  блеснул  луч
надежды.-  Да  ты  кого  хочешь  за  пояс  заткнешь:  ты  ж   трехжильная!..
Необыкновенная, Алеша,  женщина!.. Я  к ней как-то  с  глупыми  требованиями
полез, с общими,  а  теперь  гляжу,  свалял,  старый, дурака: для праведника
закон не писан, а ученого учить - только портить!..- Он  ей льстил, конечно,
но лесть его оправдывалась тем, что он искал и просил не за себя, а за Марью
Федоровну.
     Та вошла в спальню и стеснительно поздоровалась: будто  не к себе в дом
входила.  Она  слышала из сеней  разговор гостей и  не удивилась поэтому  их
появлению.
     -Нет простокваши,- однотонно сказала она.-  Даже молока нет свежего,  -
и, присев на свободный стул, рассеянно огляделась.- Как себя чувствуешь?
     -Неплохо вроде,- соврал он.-  Нет молока, и черт с  ним: расхотел  уже.
Угощай гостей.
     -Иван Герасимыч!- предостерегла Ирина Сергеевна.
     -А что?  Нет, что ль, дома ничего? И  мы вроде не голодные - что будет,
то  и умнем...  У меня пузанчик есть -  с Нового года  не тронутый.  Помнишь
Новый год, Ирина Сергевна?.. Вот  и  я  помню.  Последний Новый  год  мой! В
глазах стоит!..  Давай, Марья, собирай на стол, я вставать буду...- и свесил
с  кровати ноги, истощенные,  костлявые.- Ну  и спички! Когда успел?.. Сроду
таких не было... Не каждому покажешь...
     Марья  Федоровна  тоже на  короткое время  пришла в себя -  в  ней даже
мелькнула прежняя живость и начальственность.
     -Ты куда?!- накинулась  она на него.- Ложись сию минуту!- но он проявил
твердость духа:
     -Отпустило вроде. Не болит ничего... Может, поживу еще... А умру - тоже
не беда: свет, говорят, не без добрых людей. Не знаю, тот  свет или этот, но
полон ими.
     -Накройся, философ,- сказала ему жена.- Одна кожа да кости.
     -Халат надену. Неси халат мой. Тот, что с помпончиками
     -А у тебя один халат всего - что людям голову морочить?
     -Не  дашь  уже и похвастаться...  Проводи лучше... Идти  далеко...- Они
сообща, совместными  усилиями усадили  его за  стол.- Ну вот, сел  -  совсем
другое дело!.. Мне б еще год  так  проковылять - глядишь, и прошла б болезнь
моя.  Природа  все  лечит...  Что на  стол  ничего  не  ставишь?  Нет еды  в
холодильнике?
     -Нет,- отвечала  Марья Федоровна -  с той  самой  неразумной  обидой  и
вызовом  в голосе:  будто  Иван  Герасимыч  подвел или обманул  ее  в лучших
ожиданиях.
     -Что ж так?..  Не готовишь  ничего?.. Ну я  не ем  -  а  тебе  питаться
надо?..  Я  ведь  водку  сейчас  выставлю  -  тоже  вот,  от  всех  болезней
лекарство...  А почему нет?..- Он был настроен  насмешливо.- Алеша заждался,
да и я не  против... Про  последнюю волю приговоренного слышали? Стопку чтоб
поставили и сигарету дали.
     -Вот она тебя,  воля эта, и погубила!- выговорила ему Марья Федоровна.-
Сколько тебе говорили: не дыми, не порть себе легкие?! Накурился? Что теперь
делать будешь?
     Иван Герасимыч упрямо мотнул головой.
     -Известно что... Значит,  такая уж  воля наша, российская.  Жизнь  себе
укорачивать.
     -Плохая воля!
     -Какая есть уж.  Другой не  дано...  Неси  рюмки. А пузанчик в  буфете,
внизу, в глубине самой - от тебя спрятан. Так и быть, открою тебе секрет...
     Марья  Федоровна нерешительно оглянулась  на Ирину  Сергеевну в поисках
подсказки - та ничего не сказала, и Марья Федоровна вышла из комнаты...
     -Совсем  растеряха стала,- неодобрительно сказал Иван Герасимыч.- Это и
прежде  за ней водилось,  а теперь совсем никуда  стала...  Память, что  ли,
теряет?..
     -Что вы так?- упрекнула его Ирина Сергеевна.- Переживает просто.
     -По-разному можно переживать. Нельзя ж так распускаться... Она и прежде
без меня шагу не могла ступить... Это видимость одна, что командовала.
     -Не могла  без вас... Что ж в  этом плохого,  Иван Герасимыч? Обвиняете
женщину  в том, что она к вам  привыкла?  Вы ж тоже  без нее  жизнь себе  не
мыслили?
     -Да знаю я все это... Кому  ты рассказываешь?.. О  том и  говорю... - и
Иван Герасимыч улыбнулся  свысока и с какой-то  бледной,  напускной иронией,
затем осекся, притих, попридержался.
     -О чем вы?- Марья Федоровна принесла с собой стаканы, графин и закуску.
     -Ни о чем.- Иван  Герасимыч наново собрался  с духом.- Что  принесла на
закуску? Не разгляжу сослепу.
     -Колбасы копченой. Тонко нарезанной. Можешь поесть немного.
     -Да нет уж. И пить не буду. На вас погляжу.
     -Совсем плох  - раз выпить не хочешь. Налью тебе чуть-чуть...  Дай бог,
не в последний...
     Они  втроем  выпили.  Иван Герасимыч,  как  и сказал,  пить  не  стал -
проследил только за тем, как это сделали другие.
     -Ну и хватит,-  сказал  он.- Посидели и довольно. К себе пойду...  А вы
сидите!- остановил он их, видя, что  они повскакали с мест.- Это я про себя:
на  покой  пора.  Сидеть трудно...  Помоги,  Алеша...- Он  встал и с помощью
Алексея добрался до кровати.  Марья Федоровна не тронулась с места:  застыла
как каменная.
     -Покажите сад  ваш, Марья Федоровна,- попросила ее  Ирина Сергеевна.- Я
его с прошлого года не видела. Что в нем нового?
     -Что может  быть  нового?  Сорняков полно,-  машинально  отвечала та, о
чем-то напряженно раздумывая.- Полоть некому.
     -Хотите,  помогу?- Ирина Сергеевна  надумала отвлечь  ее и  вывести  из
дома.
     -А  ты  умеешь?..-  Марья   Федоровна  придирчиво   поглядела  на  нее,
сообразила,  что  сказала  лишнее,  пришла  в  себя:-  Пойдем,  хоть  фартук
наденешь. Не в белом же халате сорняки полоть...
     Они вышли  в сад. Алексей остался с Иваном Герасимычем: сидел на  стуле
возле его кровати. Иван Герасимыч молчал, занятый своими мыслями.
     -Женщины при деле,  мужчины при разговоре?..- Он уделил наконец Алексею
внимание.- Что они там делают?
     -Сорняки рвут.
     -Хорошее занятие. Главное, бессмысленное... Потому и успокаивает... Что
смотришь так?
     -Тяжело?- Алексей, хоть и был врач, но никогда  не сидел  с умирающим и
не знал, что говорить в таких случаях.
     -Умирать, что ль?..  Да нет, смерть не страшна, это как раз пустое.  Не
нужно вообще бояться того, чего не знаешь... Хотя все  другого на этот  счет
мнения... Умирать  у природы надо учиться. Не видел, как животные умирают?..
У меня, в зрелом уже возрасте, котенок был - до сих пор  его помню. Поглядел
на  нас:  оставьте,  мол, меня,  дайте спокойно  подохнуть... Его  соседский
пес-дурак задрал - так он уполз куда-то, забился под лестницу, скончался там
в одиночестве. Чтоб никому смертью своей не досаждать и чтоб труп на виду не
валялся... Они же сами себя хоронят... До сих  пор его  взгляд перед глазами
стоит... Мы-то  не доросли до этого. Кишка слаба, как она говорит.  Не можем
ей  в глаза заглянуть. Не за себя, так за других  хлопочем...  Мало  на кого
положиться можно -  поэтому...  Ладно, хватит  об этом...  У  тебя-то  какие
планы?- и поглядел сначала прямо на него, потом чуть в сторону.
     Алексей пожал плечами.
     -В Москву вернусь. В клинику поступать буду.
     -Надумал уже?.. А с Ириной у тебя какие отношения?
     -Не знаю... Обычные, наверно.
     Иван Герасимыч насупился, надул вспухшую губу.
     -Обычных не бывает. А с ней - тем более.
     -Значит, сам не знаю.
     -Это  больше  на  правду  похоже...-  Он  хотел  сказать   что-то  еще,
раздумал:- Ладно. Иди... Дай отдохнуть...- и  смолк, впал в забытье - или же
притворился глубоко спящим...
     -О  чем  с  тобой  Иван  Герасимыч  говорил?-  спросила  Алексея  Ирина
Сергеевна. Они шли по  дорожке, ведущей к калитке и обсаженной с двух сторон
рядами черно-красных стрельчатых гладиолусов и полноликих губчатых, перистых
разноцветных георгинов: Марья Федоровна любила все яркое, крупное и высокое.
     -Ни о чем,- сказал Алексей,  не расположенный к откровенности: разговор
с  умирающим  смутил  его  и привел  в  уныние.-  Про котенка...  Это  имеет
какое-нибудь значение?
     -А  почему нет? -  Ирина Сергеевна выглядела усталой, натруженной.  Они
вышли на улицу.
     -По-моему, ему совсем ничего осталось.
     -Поэтому его слушать не  нужно?..-  Она глянула сбоку, спросила:- А про
волю умирающего слышал?.. Тут-то мы с тобой и расходимся.
     Он понял ее дословно.
     -Мне уходить?
     -Да  нет  уж,  идем  со  мною...  Разве  можно  женщину  в такую минуту
отпускать?..  Не видишь, каково мне?..- Алексей мало что из этого понял,  но
подчинился. Она скользнула по нему взглядом.- Все в халате? Людей пугаешь?..
Ну и не снимай его. Сейчас остановим машину, доедем - тут рядом...
     Они  остановили  грузовик.  Ирина  Сергеевна  села  в  кабину,  Алексей
перемахнул через борт кузова.
     -На вызов?- спросил водитель.
     -Ну да,- сказала Ирина Сергеевна.- На последний. Хватит на сегодня...
     Прасковья Семеновна была дома. Перед их приходом она перебирала вещи на
полках,  в  ящиках в шкафу  и в двух  комодах, проверяя их  на  наличие и на
целость.  Делала  она  это  более  или  менее регулярно  и  не  потому,  что
остерегалась  воровства  или  боялась  по  иной причине за их сохранность, а
просто выполняла некий ритуал: будто вместе с вещами подтверждала свое место
в жизни, отмечалась в списке в некой длинной  житейской  очереди, доказывала
свое в  ней  участие.  Ирина Сергеевна  никогда прежде -  не  только  что не
приводила к ней молодых людей: их у нее, как мы видели, не было - но  и речи
о  них  не заводила;  о чем она думала, приглашая  к себе Алексея, и  на что
рассчитывала, она  сама  толком не  знала.  Может  быть, она надеялась,  что
хозяйки, против  правил, не будет дома, но,  увидев ее в гостиной, струсила.
Все  обошлось, однако, без  объяснений  и без последствий: будто и ее кто-то
водил за руку.
     -Это  Алексей  Григорьич,  доктор  московский,- представила  она  гостя
оторопевшей  хозяйке: тот,  в  халате,  остался стоять  белой вороной  среди
темно-коричневого  благочиния  гостиной,   обставленной  старой  деревенской
мебелью.- Мы ненадолго. Посидим, в себя  придем... У Ивана Герасимыча были -
после него идти никуда не хочется...
     Она хотела добавить: как после похорон, когда все идут на  поминки - но
не сказала этого.
     -Плох  совсем?-  спросила  хозяйка:  Ирина  Сергеевна  рассказывала  ей
больничные  новости, и ей  не нужны были подробности.- А это москвич ваш?  Я
его другим себе представляла.- Она и про него знала - хотя не все, конечно.
     -Каким?- спросил Алексей,  поскольку  нас  всех беспокоит  наша слава и
репутация.
     -Боевым, что ли. Задиристым.
     -Это меня  так Ирина Сергевна расписала? Может, и  был  таким  - теперь
скисаю.
     -Что так?
     Алексей присел.
     -Испарения  какие-то действуют...  Или  - столб  атмосферный. На каждый
сантиметр  наш  давит,  оказывается,  килограмм веса.  Приходится  пятьдесят
килограмм с собой таскать.
     -Ну да.-  Она  глянула  сочувственно.- Мужчинам  особенно трудно. Мы-то
привыкли с сумками ходить.
     -То-то и оно,- сказал Алексей.- А вы как себя чувствуете?
     -Ничего вроде. К врачам не обращаюсь.
     -Совсем?
     -Ни разу не была в поликлинике: Ирина вон соврать не даст.
     -Правда?..- Алексей посмотрел  на Ирину  Сергеевну,  и та с неловкостью
признала этот факт.- Класс! Рекорд Гиннесса. Не устаешь удивляться... За это
выпить надо. Пойду-сбегаю,  бутылку  принесу...-  Он почувствовал повисшую в
воздухе  натянутость  и  решил разрядить ее  старым как мир способом.- А  то
"Наполеон" назад придется везти. Никто его здесь пить не хочет.
     -А что это?- осведомилась любопытная (или осторожная) хозяйка.
     -Коньяк французский.  У нас - редкость, а там на каждом  шагу. В разлив
продают.
     -В самом  деле? -  Прасковья Семеновна глянула озадаченно.- Я здесь  не
видела.
     -Из  Москвы привез,- объяснил тот.- Больной  подарил.  За то,  что рану
зашил с новокаином.
     -Ну  вот...- протянула  она.- А вы  говорите, почему я в поликлинику не
хожу?.. Дорогу к себе знаете?- спросила она, поскольку он,  переглянувшись с
Ириной Сергеевной, встал, снял халат и повесил его через плечо.
     - Найду. В первый раз здесь, но в  Петровском  ориентируюсь,- отчитался
он, поняв, к чему она  клонит, и  вышел. Ирина  Сергеевна устыженно  качнула
головою. Прасковья Семеновна проследила за ними обоими.
     -Занятный  молодой человек... И  минуты не побыл - смылся... Что у тебя
за знакомые такие: посидеть не могут, трех слов связать?
     Ей стало неловко.
     -Сказал же, что вернется?- негромко сказала она.
     -Да  жди!- против  всякой логики возразила  хозяйка.-  Сбежал -  и  нет
его...  Случилось что?..- "Что ты его  сюда пригласила?"-  почти послышалось
Ирине Сергеевне,  но вслух она этого не сказала.- Что у Ивана  Герасимыча? -
Обе очутились за столом и не заметили, как за него сели.
     -Рак легкого. С метастазами.
     -Это ты говорила уже... Вы ж знали об этом?..- и поглядела испытующе на
Ирину Сергеевну: никак не могла взять в толк, что произошло, что она привела
с собой парня - боялась уже, что ничего особенного.
     -Марья Федоровна  одна остается...-  На  Прасковью  Семеновну и  это не
произвело  впечатления. "Все  так: одни"  -  хотела выговорить  она,  но  не
сказала.  Ирине  Сергеевне пришлось договаривать:- Вот он  и  не  может себе
представить, как она без него будет.
     -Умереть не может спокойно?- Она глянула уже с интересом.
     -Ну да.  Привыкли друг к другу. Друг без друга не могут... А он, к тому
же, считает, что у нее с головой не в порядке. Что память теряет.
     -Совсем хорошо,- сказала хозяйка.- Плохо,  то есть...- потом подумала и
произнесла вслух:- Хорошо - а ты тут при чем?
     Ирина Сергеевна ответила не сразу:
     -Просит, чтоб осталась... А я уезжать собралась...
     Прасковья Семеновна застыла на миг, покосилась на нее:
     -Так прямо и просит?
     -Да  нет,  конечно...  Обиняками - да от этого еще тяжелее... Виноватой
себя чувствуешь...
     -Ты  никому ничем не обязана!  Каждый за себя решает!  У  тебя  год еще
впереди...- но Прасковья Семеновна увидела тут, что она мнется, обнаруживает
слабину  и  что  глаза ее  намокли. Она заерзала,  заворчала:- Им дай только
потачку!  Палец дай  - по локоть откусят!..- и поглядела ястребом.- Отчего я
одна живу? Чтоб не жалеть никого! Начни только!..- и прибавила чуть погодя:-
Для тебя сделала исключение...
     "И  получила..."-  послышалось  Ирине  Сергеевне,  и  на  сей  раз  она
спросила:
     -Жалеете?
     Та поглядела поверх нее и с осуждением:
     -Господь  с тобою!  Сама не живу, существую - дай  хоть  через тебя  на
жизнь  поглядеть. Ты ж  мне все рассказываешь. Сама от тебя завишу... Знаешь
что?..- вконец  спасовала и надумала  она.-  Пойду-ка я к  Акулине.- У нее в
ближнем  селе жила двоюродная сестра,  которую  она изредка навещала.- Давно
племянников  не  видела,  а   обещала  подарки  принести...  Заночую  у  них
наверно...- и глянула со значением.
     -Зачем?  Я  не  это  имела  в  виду!..-  защитилась  беспомощная  Ирина
Сергеевна, но та посмотрела на нее с внезапной иронией и превосходством.
     -Не это!  Выпить просто  захотели!  Зашли вместо  шалмана!..  Ничего...
Кошке  тоже  не надо  дорогу переступать,  когда  ей на улицу  хочется...- и
поскольку  Ирина  Сергеевна  не  знала,  как  отнестись к  этому  сравнению,
прибавила:-  Не  обижайся... Тоже  иногда нужно... Изредка!..- и сбежала  от
нее: крупная, нескладная, размашистая - спаслась бегством, как  незадолго до
нее Алеша...
     Ирина Сергеевна просидела за столом не двигаясь до его возвращения...
     -А хозяйка где? Я выпить с ней нацелился... Нам ее не хватать  будет...
Гляди, какой коньяк...- Он выпростал из пластикового пакета черную бутылку с
вензелем на пробке и с живописной этикеткой.- Сам  такого не пробовал... Что
с тобой?- спросил он: на лице ее до сих  пор были написаны замешательство  и
раскаяние.
     -Ничего... Тебе  о котенке рассказывали? А меня с кошкой сравнили... Ты
без халата?
     -Конечно. Дворами  шел,  мимо  огородов  и пугал. В  светомаскировочных
джинсах. Слился с местностью: враг не засечет, комар носу не подточит...- Он
огляделся.- Ее что: нет совсем?
     -Вышла  на время...- Ирине Сергеевне было неловко сказать, что  хозяйка
ушла на ночь.
     -Кайф какой! Люкс!.. Надолго?.. Ирина Сергевна?!.- воззвал он к ней,  и
она поспешно встала, опережая его поступки:
     -Пойдем ко мне... Здесь неудобно: ее комната...
     Он  пожал плечами:  мол,  зачем - непонятно,  но  последовал за  ней  в
спальню.
     - - -
     -Так и оставишь свет включенным?
     -А как еще? Впотьмах толочься? Ну и понятия у тебя!
     -А если заснем?
     -И что  с  того? Ты же  за  свет платишь?- Он  успел  уже  выяснить  ее
денежные отношения с хозяйкой.
     -Ладно,- передумала она.- Скажу, что выключить забыла.
     -Кто тебя спрашивать будет?
     -Мало ли?..  Здесь  по ночам свет не жгут...- и невольно оглядела его с
головы  до  пят:  при  свете   абажурной  лампы,  которой   помогал  скудный
подслеповатый вечерний свет, идущий из окна, через  сдвинутые белые шторки и
поверх них...
     Комната, с присутствием Алексея, словно поменяла пропорции и очертания:
с  одной  стороны,  как  бы  расширилась,  с  другой  -  сосредоточилась  на
полуторной кровати: прежде она тянулась в сторону окна и к столу возле него.
Это была  обычная, предназначенная  для скромной  деревенской пары спальня -
отличало  ее  от сотен  таких  же  отсутствие  фотографий на  стенах:  будто
Прасковья Семеновна, поселившись здесь, решила порвать связи с прошлым.
     -Первый раз мужчину у себя принимаю,- сказала Ирина Сергеевна.
     -Это как?- не понял он.
     -Да так... До сих пор все на птичьих  правах  было...- Непонятно  было,
говорит ли она всерьез или шутит.- В гостях или на чужой территории...
     -Во временно оборудованном помещении?
     -Да. А сегодня - пусть на ночь, но у себя дома.
     -Взяла в аренду? За это выпить надо...- и полез за бутылкой.
     -Не надо,- попросила она.- И так хорошо. Он резкий.
     -Лучше бы хозяйской наливкой запить? Я видел в буфете вишневку.
     -Да ты что?! И думать не смей!
     -Давай поменяю? Эту поставлю, ту возьму? Выгодный же обмен?
     -Это когда она тебе разрешит. Вот твоя комната - дальше ни ногой!
     -Территория - это у вас  великое дело.  Жаль, хозяйки нет. Я ж говорил,
нам недоставать ее будет.
     Она подумала вслух:
     -Сейчас, наверно,  сестре говорит: моя-то, знаешь, что отчебучила?..- и
ужаснулась собственной фантазии.- Судачат о нас, наверно. Тебя обсуждают.
     -А почему не тебя?
     -Со мной ясно все. Крест поставили.
     -Выдумываешь все? Да  так, что все верят... Что ты сказала ей? Почему я
пришел?
     -Не помню,- соврала она.- Сказала что-то...
     -Это ты умеешь...- и оглядел ее лежащую у стены и особенно рельефную  и
выпуклую при  боковом  освещении.- Красивая  женщина.  Я  ж  говорю,  богиня
римская. Только теперь еще и без одеяния.
     -Что ж во мне такого красивого? Ноги как тумбы.
     -Почему - тумбы?.. Так если только - тумбочки. Очень, кстати, точеные и
изящные.
     -Тумбочки! Еще того лучше!
     -Да не те тумбочки! Что ты к словам придираешься?
     Она помедлила: будто и вправду задалась этим вопросом:
     -Слушать приятно - поэтому.
     -Все равно, главного не скажут. Знаешь, что у вас первое?
     -Нет.
     -Кожа. А она у тебя классная.
     Она поглядела недоверчиво:
     -Кто тебя учил?
     -Знакомый один. Он дело знает. Я потом смотреть стал - так оно и есть.
     Она укоризненно покачала головой, но не стала упрекать его.
     -И какая она у меня?
     -Белая, гибкая, податливая и упругая.
     -Вот как?.. Откуда у тебя слова берутся? Эластичная, что ли?
     -Можно  и так сказать.  А можно  еще  -  как  сливочная!  Масло  взбить
хочется!..
     -Погоди...- отстранилась  она от него.- Масло взбить хочешь? Или  вывих
мне вправить?.. Понежней нельзя разве?.. А это зачем?..
     У них возник спор  о положениях тел при слияниях.  Алексей настаивал на
их разнообразии, она же придерживалась на этот счет более привычной для нее,
консервативной точки зрения.
     -А что такого? Чем плохо сзади?
     -Я думала, это извращение.
     -Какое извращение?!.  Я не это  имел в  виду.  Для  этого тренироваться
надо... Ты что, совсем новичок в этом деле?
     -Почему? Видела Кама-сутру.
     -С картинками?
     -Были контуры. Понять можно.
     -Ну и что тогда?
     -Одно  дело  в  книгах,  другое...  Подожди... Я сама  люблю  мужчинами
руководить...
     -В тебя как в омут проваливаешься. С какого боку не  подступись... Мы с
тобой еще в Москву поедем,- решил он, откидываясь на спину.-  Я это  говорил
уже, а я от своих слов не отрекаюсь. На ветер их не бросаю.
     -И что мы там с тобой делать будем?
     -То  же, что  здесь. Только с московскими накрутками. В рестораны будем
ходить.
     -Вот счастье-то.
     -Ну тогда в театры и на выставки. Хотя я их недолюбливаю.
     Она поглядела с завистью.
     -Это уже получше. Пошла б с удовольствием... Но только не  выйдет у нас
ничего,- решила она затем.
     -А это почему?
     -Потому что ты здесь не можешь жить, а я там. Тебя вверх, а меня на дно
тянет. Давай лучше свет потушим.
     -Зачем?
     -Чтоб не запоминалось. С любовью, говорят, не шутят...




     Ящер - древний зверь и чудовище, прятавшееся сначала под чужими именами
в старинной ветеринаровой  книжке и  перебравшееся  потом в мелкий  текст на
последние страницы Алексеева учебника,  вылезло оттуда на  тарасовский шлях,
подняло безобразную  шишковатую  голову,  раскрыло  пасть, дохнуло  смрадом,
завыло и оскалило неровные острые зубы.
     Против него были предприняты драконовские меры. Собрался штаб по борьбе
с новой заразой -  во главе с вызванным из отпуска Михал Михалычем.  Подняли
инструкции - подивились их враждебной, человеконенавистнической сущности, но
сам святой ужас  этот лишь подстегнул и  подвигнул горячие умы к действию: у
нас любят крайности и вообще  все вызывающее головокружение. Составили  план
работы,  наметили  ответственных  лиц и вызвали на  помощь  из  Новосибирска
санитарный отряд особого назначения: сфера действия его распространялась  от
Урала до Камчатки, и дело свое там  знали - парни  были с крепкими  нервами,
испытанные  и  загорелые. (Ящур - инфекция, хотя  и  не смертельная,  но для
скота  особенно  опасная:  он быстро распространяется и может поразить целые
регионы.)
     Отряд  прибыл  самолетом,  быстро  перегрузился на поданный  автобус  и
направился  в  Петровское.  Здесь  начались  обычные  проволочки.  Областное
начальство, как водится, позаседало, но от непосредственного участия в делах
устранилось:  то  ли  не  захотело  лезть  на  рожон,  то  ли  поленилось  и
передоверило все  звену  районному.  Надо  было ехать в  Тарасовку. Воробьев
направил туда своим  ходом десяток  милиционеров, но глубже встревать в дело
не стал - да секретаря и не  особенно в него  посвящали: не то оберегали, не
то  оставляли в  неведении в силу строжайшей конспирации,  которая  с самого
начала окружила вспышку ящура; его даже по имени не называли, а в приходящих
сверху  циркулярах он значился как "Инфекция":  чтоб не  создавать панику  в
населении.  Медицина,  слава  богу, осталась  в стороне,  все шло  по  линии
ветеринарии, которая у нас в загоне и небрежении.  Бедного Запашного к этому
времени так замотали и затюкали, что хоть из самого чучело делай - он сбежал
из  Петровского, сославшись на болезнь и взяв больничный лист у сердобольной
Анны  Романовны. Обратились  все-таки в  больницу:  там  хоть  шофера  были.
Лукьянов наотрез отказался везти отряд в деревню, сказав по этому поводу: "Я
ума еще не лишился", и за дело взялся беспечный Вениамин. Этот повел сначала
машину на скорости сорок километров в час, потом, когда руль перенял другой,
так  показал дорогу,  что отряд заехал  даже не в  другой  район,  а в чужую
область - во  всяком случае,  полдня колесил по степи, срезая так называемые
углы  и "беря задами и огородами": благо погода стояла  сухая.  Где Вениамин
находил в  степи эти зады и огороды, только ему было известно; отрядники ему
поначалу верили:  как полагаются  на туземца в незнакомой местности  - потом
приняли за Сусанина: напрасно он оправдывался и говорил, что сам  только что
сюда приехал.
     (Потом,   когда  все  кончилось,  начальник   отряда,  посчитавший  его
вредителем  и  не  желавший оставлять дело без последствий,  настоял на том,
чтобы его вызвали в соответствующие органы.
     -Ну и  что?- обратился  он к Вениамину, сам ведя следствие,  потому что
ему дали  такую возможность.- Будешь и дальше  говорить, что не  мог  нас  в
Тарасовку свезти, потому что указателей в степи не было?
     Веник,  побитый перед этим в народе за пособничество  врагу, со свежими
ссадинами и  синяками  на лице и в  других местах  тоже,  поглядел на него с
понятной в таком случае обидой и претензией:
     -А как еще? Так и было.
     -Кто это тебя разрисовал так?
     -Мужики - кто ж еще?
     -Есть и еще желающие... Значит, ты только по-писаному машину водишь?
     -А вы разве не по инструкции работаете? Зачем тогда грамоте учились?..-
и  начотряда  уставился  на него,  не  зная,  что сказать и  чему  дивиться:
неслыханной ли  его  дерзости  или  столь же  непроходимой тупости.  Местные
коллеги  взяли допрос в свои руки, поспрошали Вениамина еще  самую малость и
отпустили, не желая связываться с ним и разгадывать его ребусы.)
     Председатель  Тарасовского сельсовета,  рослый и тучный мужик, из числа
бывших  старшин  или  прапорщиков,  живший  в селе как  бы  налегке, на всем
готовом и сам корову  не державший: человек по  необходимости двусмысленный,
вынужденный, как  всякая другая российская промежуточная инстанция,  служить
"и  нашим и  вашим" и быть  слугой двух господ (себя при  этом не забывая) -
собрал,  как  ему  было  приказано,  односельчан  на  сходку. Здесь  заезжие
специалисты  должны  были  рассказать  про  ящур,  про  его  опасность,  про
необходимость изъятия коров и про обещанную государством компенсацию; он же,
по окончании внушения, должен был представить дело как  независящее от него,
неотвратимое и неминуемое,  почесать  в затылке,  развести  руками  и  пойти
выпить  с мужиками - с расстройства и  с устатку. Просветителей, однако, все
не было, сам он взваливать на себя ответственность не стал: тоже самоубийцей
не был -  подержал  мужиков  и баб на пустыре перед сельсоветом и, когда они
вдоволь натолклись и насмотрелись  здесь друг на друга, распустил  по домам.
Если  быть точным, то  они сами разошлись, а он  только оформил их  действия
актом своей воли: они  и пришли сюда не по его зову, а из-за беспокойства за
скотину  -  иначе  бы  черта  с  два он  их  дождался:  на  селе  не  любили
организованности. Так или иначе, но  народ рассеялся,  уверенный в  том, что
имеет дело с  очередной начальственной  блажью,  с ветром, пронесшимся не  в
умах даже, а по шуршащим на столах бумагам.
     Первая  тревога прозвучала  далеко  после обеда,  когда  запыленный  до
неузнаваемости  автобус  подъехал   к  деревне  со  стороны  противоположной
ожидаемой,  остановился и  съехал на обочину. Здесь из  него  вылезли  бойцы
спецотряда, вытащили из багажника необходимый материал и инструмент и начали
сооружать нечто из ряда вон выходящее: большой, метра три на четыре, ящик  и
вкапывать его в землю,  лишая дерна  и  взрыхляя середину  огороженного  ими
пространства.    Другая   часть    прибывших,   снабженная    противогазами,
осведомилась, где находится сельсовет, и туда  и направилась; редкие зрители
и  свидетели  происходящего, занятые  трудом первых,  не обратили на  вторых
надлежащего внимания - отметили лишь у них наличие противогазов, но те, вися
сбоку, а не на носу у бойцов, не произвели на мужиков впечатления.
     -И  что  ты  копаешь?- спросил  один  из  них, наблюдая  за  действиями
особенно старательного, не покладавшего рук труженика.
     -Отстойник,- отвечал тот, не делая секрета из своих занятий.
     -Какой такой отстойник?
     -Будешь в него вступать, когда из села выходишь.
     -Что это я  в него вступать  буду?- возразил строптивый  зритель.- Мимо
обойду!..- но боец решил, что он не спорит, а интересуется сутью дела.
     -Почему,  говоришь?.. Потому  что тут  креозот:  он  дезинфицирует... И
машина,  какая  выедет,  тоже  через  него  проедет...  На  дороге  шлагбаум
поставим...- (Паузы  в  его речи  были  обязаны  физическим  усилиям,  а  не
колебаниям и сомнению в правоте своего дела.)
     -Ну шины в креозоте будут? Если останется он через час - дальше что?
     -Профилактика... По инструкции...
     Мужик остался неудовлетворен его объяснениями:
     -А трактор если?
     -Трактор?..- Тут и боец-особист разогнулся: он не знал ответа и спросил
у старшего:- Слышь, правда: что, если трактор?  Эта  штука не выдержит. Бока
слабые.
     Старший на  то и был старший,  чтоб знать ответ  на  всякий вопрос  или
находить по ходу дела его решение.
     -Для тракторов дорогу польем...  Может, их  вообще оттуда выпускать  не
будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда.
     -Рядом?
     -Конечно.  Один человек  оба  поста  сторожить  будет.  -  Они  пошли к
автобусу,  вынули   из  него  яркие  желтые  пластиковые   доски  и  заранее
заостренные  столбики,  начали  монтировать   перегородки.  Это  понравилось
зрителям куда меньше прежнего,  но  тут из деревни послышался рев  коров: то
же,  что для других плач ребенка - и  все бросились туда:  с этим  уж  точно
никто не шутит.
     Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой.
     Остальная, большая,  часть  отряда  направилась, как  было  сказано,  к
сельсовету,  где  соединилась  с   милиционерами,  до  того  прятавшимися  в
помещении, и  обзавелась  списком  коров,  пораженных  ящуром  и  подлежащих
изъятию:  его составили два  ветеринара,  областной и  районный,  посетившие
перед  этим деревенское  стадо. Пастух на следующий день после их  инспекции
сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в
стадо их все равно бы не отдали.  Бойцы надели противогазы и вышли на поимку
больных животных; им  по опыту было известно, что лучше делать это наскоком:
чем больше  мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель
сельсовета  служил  проводником,  но делал это  так, что  со  стороны  могло
показаться, будто это они ведут его, а не он их и что  он  у них заложником:
он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже
не  меняя положения губ, ни самой  физиономии. Те в противогазах, сея вокруг
себя страх и панику, врывались  во дворы, арканили коров удавками  и волокли
их  за  рога  наружу.  Дело дошло  бы  до драк  и столкновений, но  тут  уже
милиционеры  начали оттопыривать  ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда
послышались угрозы  и в их адрес  тоже, один из них, по  уговору со многими,
выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось...
     -Ребята! Вы  же такие  же  люди, как  и  мы?! Что  вы делаете?!- кричал
Шашурин, забыв  обыкновенную свою  степенность.  Он только  что  купил новую
телку, и его имя в  списке значилось по  недосмотру или по старой памяти.- Я
же вчера купил ее у шурина!
     -У тебя своя работа, у меня своя,- примирительно отвечал ему, дыша мимо
дыхательной  трубки,  двухметровый  противогаз,  тащивший  в   сопровождении
милиционера упирающееся животное.- Упрямый он у тебя, как я погляжу!
     -Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.- не унимался безутешный
Шашурин и заорал вдруг  на Семена  Петровича, который из ложного  сочувствия
сунулся  к нему с предложением подтвердить его невиновность  перед бойцами и
милицией:- Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..- Фельдшер перепугался и
пустился  наутек.- Ну ты видел?!  Как можно?!.- злобствовал и кипел Шашурин,
обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со
стороны, не принимая в нем участия.
     -Брось!- снисходительно посоветовал  тот: прежде, принимая  Шашурина  в
целом,  он относился  к нему с  оговоркой  -  не то завидовал ему,  не то не
одобрял некоторые его поступки.- Не видишь разве, с кем разговариваешь?
     -Врываться  в дом,  во двор, ломать  засов! Без санкции  прокурора, без
ничего!
     -Откуда знаешь: может, она и  есть,- возразил Торцов с тихой ненавистью
в голосе.- Санкция!
     -Видать, так!- сдался уже окончательно Шашурин.- А твоя где?
     Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся:
     -Свою я вчера в лес увел. В партизаны.
     -  Вот! А  я, дурак,  на запоры понадеялся! Вчера  новый замок повесил!
Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?!
     -Чтоб не узнали,- объяснил  Торцов.-  В  масках...  Пошли  пить  лучше,
Шашурин...-   и  Шашурин,  вообще  не  пивший,  надрался  в  этот  вечер  до
бесчувствия...
     Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча.
     Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений
и  без  ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был  ясен - к среде
труп был готов  для захоронения. Новость о его смерти пришла  одновременно с
известием  о  тарасовских  событиях.  Народ забродил и  заволновался  вдвое:
больше из-за коров, но и  смерть старика,  всю  жизнь здесь  проработавшего,
прибавила  страстей, дала повод для личного  участия и выступления: движимые
древним  общественным  инстинктом,  несмотря  ни  на  что  постоянно  в  нас
дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную
столицу. Все  началось с рынка. Он, как всегда, собрался около  шести  часов
утра,  но затем, к семи уже, необычным  образом  закрылся.  Остались  только
караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед -
прочие  потолкались под  навесами, посовещались и  разъехались, разошлись по
деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время
-  в  Петровское  стали  прибывать отовсюду большие  и  малые группы  людей,
вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном  и случайном
транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках - все
это ржало, ревело и окуривало  Петровское  ядовитой  гарью  и копотью. Когда
гроб  с  телом  усопшего вынесли из дома  и  поместили  в убранный  черным и
красным автобус,  на  улице  возле  дома  хирурга  и по ходу предполагаемого
движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида - всюду
стояли  люди,  готовые  присоединиться  к  траурному  шествию.  Автобус  вел
Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость  с людской, он медленно вез покойного
по главной  улице, обрастая  по  дороге длинным хвостом  из десятков  людей,
обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация.
     Воробьев, не  желавший осложнений  и помнивший  о выстреле в Тарасовке,
подъехал к Ивану и остановил его.
     -Езжай быстрее,- приказал он.- Нечего резину тянуть.
     -Так нельзя же?- попытался вразумить его Иван.- Люди. Похороны.
     -Да ... с ними, с похоронами!- негромко припечатал тот, и Иван вышел из
себя: погнал  машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя - будто
не покойника вез, а умирающего в реанимацию...
     -Ты  что,  Иван?-  спросила  оторопевшая Ирина  Сергеевна,  вылезая  из
траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.- Что случилось?
     -Да   вот...-   и   Иван   неопределенно  показал  на  Воробьева,   уже
приближающегося  к нему с шофером; они, как ни  старались, не  могли нагнать
его в пути: приказать, чтоб ехал не  быстро  не тихо, со средней скоростью.-
Не растряс я вас?
     -Да  ничего  страшного.  Гроб  только  немного  съехал...-  и  невольно
перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел  бешенством. Ему было нанесено
публичное оскорбление: все  же видели,  как он подъехал  к  Ивану  и как тот
понесся потом сломя голову.
     -Ты что делаешь?!- вполголоса зашипел он.- Гонки решил устроить?!
     Иван уже вполне овладел собой.
     -Да  вы  разберитесь  сначала,  как  вам ехать. Быстро, медленно...  Не
угадаешь...
     Воробьев  сдержался, сжал  зубы: кругом были готовые к похоронам  люди,
жена покойника.
     -Потом поговорим,-  пообещал  он  и  резко повернулся,  но  Иван  успел
сказать:
     -А о  чем  нам  говорить?.. Я считаю,  не о чем...-  На  этом их дружба
кончилась  и  обернулась взаимной ненавистью. Но  Ивану  нечего было терять:
прошения  о  пересмотре  дела  у него не  приняли,  Пирогова  восстановили в
должности, да  и самому ему надоело, что жена его  допоздна засиживается  на
работе:  вместо того  чтобы варить ему  кашу. К тому же он  терпеть  не  мог
самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)...
     Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила  власти, произнес нечто
безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в
таких  случаях  -  остальные  ждали  последнего  прощания  и  погребения. Из
начальства  был  один  Сорокин. Он  не брал слова,  счел это после  Пирогова
ненужным, но  взял  свое обращением: был  искренне  грустен и  сочувственен:
вообще умел когда надо делаться  человеком - подошел к гробу,  негромко, как
со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной  Сергеевной, Марье
Федоровне   сказал  то,   что  следовало   сказать,  и  сопроводил  все  это
выразительным взглядом и изящным,  почти артистическим поклоном, который был
всего красноречивее, - после этого, явно расстроенный, отошел в сторону.
     Началось  общее прощание. Иван Герасимыч  лежал в гробу все  с  теми же
заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало
больше  похоже на  прижизненное  и будто спало  с закрытыми глазами, унося с
собой тайну расколотого мироздания. Кругом  было много венков и букетов: все
больше траурные гладиолусы и  георгины  -  цветы сочные,  красочные,  но без
запаха.  Ирина Сергеевна,  глядя на  них,  нашла,  кажется, цветы с  садовой
дорожки,  но как  различишь их  в таких  скопищах:  их  так  много и они все
одинаковые. Каждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному  и прощался
с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим,  крышку
гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю,
и в  этом уже все приняли  участие:  обряд  затянулся допоздна,  и холм  над
могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы...
     Народ все подходил и отходил: безгласный,  безмолвствующий, исполненный
значительности  момента.  О  Тарасовке  уже  не  думали:  российский  житель
отходчив  -  надо  только поманить его  чем-нибудь  героическим. Один мужик,
невысокий,  приземистый и щербатый, которого  Ирина Сергеевна никогда прежде
не  видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле  возле могилы,  обвел
отрешенным  взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося
в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне,
не то к Ирине Сергеевне:
     -Мы считаем, у  нас два врача  было хороших: Иван  Герасимыч и она вот,
Ирина  Сергевна... Его нет...  Так  что  вы уж...- сказал он, обращаясь  уже
непосредственно к детской докторше,- нас теперь не оставляйте...
     И эти  почти случайно  пророненные  слова никому не известного мужика и
решили судьбу Ирины Сергеевны:  она была порой  простодушна и  доверчива как
ребенок...




     А  с Алексеем  Григорьевичем  вышла загвоздка и,  надо сказать,  темная
история.
     Еще  на  похоронах Пирогов  подошел  к  Ирине  Сергеевне  и  сказал  со
значительным видом,  что ему надо серьезно поговорить  о москвиче, прибавив,
что здесь  этому не место. Она,  занятая совсем иным,  не  придала веса  его
словам - почти  не  обратила на  них внимания, но он сразу  после  окончания
похорон настоял на короткой встрече.
     -Что, Иван Александрыч? Не  вовремя вы. Надо к  Ивану  Герасимычу идти.
Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?..
     Он  почему-то  воспринял это  как  личный упрек или даже  унижение,  но
упрямо повел головой и настоял на своем:
     -Что Алексей Григорьич делает?
     -Не знаю.- Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая,  что
он будет расспрашивать ее об их отношениях.- А что такое?
     -Его убить хотят - вот что...- и глянул выразительно.
     Она опешила:
     -Кто?!
     -Мужики. Узнали откуда-то, что из-за него ящур объявили.
     -Как из-за него?!- Она ничего не могла понять.
     -Кто-то проболтался...- и рассказал вкратце, что произошло в кабинете у
Гусева.
     -Ну и что?- спросила она, никак не вникая в суть дела.
     -Так вот они теперь мстить решили.
     -Вам-то кто это сказал?
     Он поколебался.
     -Этого  я доверить тебе не могу.  Права  не  имею... Но ему надо срочно
уезжать. Я уже попросил в области, чтоб билет купили. У него  как раз  сроки
вышли. Буду звонить  сейчас. На сегодня нет, но  на завтра обещали. Пусть, в
любом случае, туда едет: я ему место в гостинице обеспечу.
     Она поглядела подозрительно:
     -И билет в самолет, и  место  в гостинице?  Что вы стараетесь так, Иван
Александрович?
     Он глянул свысока:
     -А мне это все не нужно.
     -Что?
     -Чтоб  его  убили...  Или  заступаться  за  него:  чтоб  мужики   потом
припомнили. Мне с ними еще работать...
     Она подумала, сказала сухо:
     -Сегодня  он  точно не уедет. Поминки.- Она даже не спросила его, будет
ли он сам на них.- Завтра.
     -А сегодня хочешь с ним побыть?- спросил он едва ли не шутя.
     -А это уж не ваша забота,  Иван Александрыч,- сказала она, развернулась
и ушла, а он замолк, на этот раз действительно уязвленный ею и униженный.
     Она встретилась  с Алексеем  в доме  Марьи Федоровны и на кухне,  среди
тысячи дел, рассказала о разговоре.
     -Чепуха  полная!-  сказал  он,  но  потом вспомнил:-  Ко  мне,  правда,
приходили двое. Хозяйка говорила...
     Накануне,  со  слов Марьи Егоровны,  к нему  приходили  два  незнакомых
посетителя:  спросили, где  Алексей  и когда будет - хозяйка как-то  странно
отнеслась  к  их  визиту,  будто он был не как  все прочие. Ирина  Сергеевна
встревожилась:
     -И кто ж это мог быть?
     -Не  знаю,-  беспечно  отвечал он.-  Может,  знакомые  какие.  Захотели
встретиться.
     -Тут  по  знакомым не ходят, Алексей... Надо тебя деть куда-то  на этот
вечер.
     -А завтра что?
     -Завтра в Москву полетишь. Я тебе еще об этом не говорила?
     -Москву мы обсудим, а вот насчет вечера - можно. К себе приглашаешь?
     -Ко  мне нельзя.  Хозяйка  во  второй  раз  не  выдержит...  В больницу
пойдешь.
     -В детскую палату?
     -Нет.   Там  квартира  есть   пустующая.   Никем  не  занятая...-  Иван
Александрович действительно никому не отдавал ее прежние хоромы: берег не то
для себя, не то для каких-то иных, неизвестных ей целей.
     -Что ж ты раньше молчала?! А я не знал!
     -Ты много  чего здесь  не знаешь... Ладно,  потом  об  этом. Всему свое
время...
     Иван  Александрович посетил все-таки  поминки. Он был сама  любезность,
вежливость  и  формальность. Ирина Сергеевна  улучила  момент, отвела его  в
сторону.
     -Я нашла место,- сказала она. Он ждал продолжения. Она подразнила его -
или ушла в сторону: как заяц, петляющий и  запутывающий следы.- Может, у вас
на даче?
     Он не ждал такого подвоха:
     -В  Тарасовке?..-  глянул  с  неодобрением и  наотрез  отказался:-  Нет
конечно. Спалят дом, если узнают.
     -Мужики?.. Тогда давайте в больнице. В моих апартаментах. Там его никто
не тронет.
     Он все понял.
     -Так бы сразу и говорила. Съедет завтра?
     -Съедет. На одну ночь всего.- Она вовсе уж обнаглела.
     Он недоверчиво взглянул на нее, не стал спорить:
     -Если  на одну, то  ключ под ковриком.  Там коврик есть  резиновый,-  и
глянул бирюком: будто она отнимала  у него главное его  сокровище и с  ним -
последние иллюзии...
     Эта ночь растянулась  на три,  и это было уже неразумно. С любовью и  в
самом деле  не шутят:  она  ведет  себя как хозяйка, распоряжается нами и не
слушает ничьих советов.
     Первой ее жертвой пал Алексей Григорьевич. Во вторую ночь он влюбился в
Ирину  Сергеевну.  Таков уж наш перевернутый и скорый  на руку век,  что  мы
влюбляемся после начала физической близости,  а  не до нее.  Впрочем, если у
отцов и дедов было иначе, то у прапрапрадедов было, наверно, нечто подобное:
они знакомились иной раз после свадьбы и то не сразу.
     -Вот  билет,-  сказала  она,  входя  к  нему  на  второй  день:  он,  в
конспиративных целях, не выходил  из заточения, а она  попадала  сюда  через
внутреннюю дверь из коридора,  которая  всеми считалась  заколоченной, а  на
деле запиралась изнутри.- На послезавтра.
     -Счетчик включили? Я еще подумаю, ехать или нет... Хоть не на сегодня.
     -Не я  брала, а Иван Александрыч...- и не удержалась, съязвила:- Скрипя
зубами отдавал. Будто сам платил. Может, и платил - не знаю.
     -Пирогов? Я у него как кость в горле. Почему?
     -Не знаю. Как ты ночевал тут?
     -Плохо, конечно. Без тебя...  Пол-"Наполеона" за ночь вылакал. Голова с
утра как чугунная. О чем они, французы, думают?
     -У них не те дозы, наверно?
     -Какие там дозы? Водки полбутылки выпьешь -  хоть бы хны, а это?! Давай
раздевайся  скорей.  А то  чем не надо заниматься  начну! На твое  мысленное
изображение.
     -Зачем - мысленное? Когда я тут?
     -Потому  что  мысленное еще  соблазнительнее. Я в  тебя влюбился. Опять
домой пойдешь?..
     Она не осталась в первую ночь: посчитала неловким в день похорон - но в
этот раз уже определенно предупредила хозяйку, что не будет ночевать дома.
     -Нет. Сказала, что дежурю.
     Он глянул подозрительно:
     -У кого ты все отпрашиваешься?
     -У хозяйки. А что?
     Он не знал, к чему придраться, надумал:
     - Может, ты вообще замужем?
     -За кем?- опешила она.
     -А  черт тебя  знает за  кем... Может, за  Кузьмой Андреичем? Он с тебя
глаз не сводил на похоронах.
     -Нашел место.
     -Для любви всякое место свято. И на груди и на пузе...- и начал снимать
с  нее лишнее: ловко и бережно - как  игрушки и украшения с отслужившей срок
новогодней елки.
     -Погоди...- неловко высвободилась она.-  Дай платье повешу.  На  работу
завтра. Мятой идти нельзя.
     -Сама -  все сама! Всю работу одна сделать хочешь. Влюбиться  - и то не
дашь самостоятельно.
     -С чего ты взял, что влюбился? - спросила она и вспомнила:- Ночью света
не  жги.  Сегодня  на  пятиминутке  вопрос   задали.   Пирогов  сказал,  что
разберется.
     -Впотьмах этим делом заниматься? Никогда в жизни!.. Почему влюбился?
     -Да. Про свет потом поговорим.
     -И говорить не будем. Скажешь, что у  предохранителя свечи перегорели -
работать перестал.
     -Что?
     -Или еще  что-нибудь - техническое...  А на  счет этого - все  симптомы
налицо.
     -Какие?
     -Только  о тебе и думаю, раз.  Куда себя деть не знаю, на стенку  лезу,
два. Диван одним местом своротить могу, как Мишка говорит, три. Казанова - и
тот на ум нейдет, четыре... Хватит? Учебник писать можно.
     -Ну и симптомы...- Она покачала головой.- Физические какие-то.
     -А тебе какие нужны?
     -Что-нибудь потоньше.  Поделикатнее...- и невольно  посмотрела на него,
лежащего  во  весь  рост  при  дневном  свете:  тоже начала заглядываться  и
забирать его в голову.- Почитай Казанову лучше.
     -Думаешь, он сентиментальнее?.. Давай. Что читать?
     -Наугад.
     -Где  позачитаннее?  Хитрая  какая...  Ладно,  слушай...-  Он   раскрыл
драгоценный томик.- Встреча  с Гедвигой и Еленой... "Беседка была вся сплошь
уставлена вазами и украшена прекрасными гравюрами, но самым ценным в ней был
широкий  поместительный  диван, предназначенный  для отдыха гостей  и для их
развлечения. Сидя на нем  с обеими  красавицами  и  расточая им комплименты,
сопровождаемые ласками и прикосновениями, я  сказал им наконец, что хотел бы
показать им то, чего они никогда в жизни не видели..."
     -Что? - наивно  спросила она, потому  что он  для  большего впечатления
прервал чтение, но  тут  же поняла свою оплошность, подосадовала:- Мюнхаузен
какой-то! Одной ему мало?.. Не ожидала я от него такого.
     -От Казановы? Или от станка печатного?
     Она не  стала  говорить:  видно, от  того и другого сразу  - припомнила
только:
     -Вечно я на эту любовь втроем ловлюсь. Впросак попадаю.
     -Не понятно, зачем?
     -Нет. Не надо читать больше.
     -Не надо  так  не  надо. Мне самому неинтересно... Заперла меня  здесь.
Нарочно, чтоб в себя влюбить. Заточила в камеру-одиночку. Тут и  в пролетную
ворону влюбишься - не то что в женщину.
     -Я - ворона?
     -Ты?!  Какая ж ты ворона? Это так, к слову. Ты  у  меня нежная голубка,
прекраснейшая из пигалиц.
     -А это еще что?
     -Думаешь, я знаю? Пришло в голову и сказалось само собою.
     Она глянула свысока:
     -Поэтом,   гляжу,  стал?   От  тебя   чего  только   не  узнаешь...-  и
прислушалась:- Подошел кто-то к двери...
     -К внутренней? Она на задвижке.
     -Все  равно... Приятного  мало...-  В тишине, их окружавшей, было много
неприметных больничных шумов, которые она, прожив здесь три с лишним месяца,
научилась  различать  по  звуку. Над ними ходили люди: с  утра  врачи, после
обеда чаще - медсестры; ночами  слышалось нечто вовсе не подлежащее передаче
и  оглашению; сбоку  стрекотала  машинка  и  в промежутках  между ее  дробью
шепталась с  кем-то Анфиса, считавшая,  что защищена от  подслушивания, хотя
смежная  деревянная  дверь  вела  себя,  скорее,  как  дека   скрипки,   чем
звукоизолирующая перегородка.- Пирогов наверно. Больше некому...
     -Командор?..- Она  говорила  вполголоса,  он  же  не стеснялся повышать
голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала.
     -Ну?.. Вечером  придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...-
В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В
собственную ловушку попал...
     -Черт  с ним! Он  меня с первого дня  невзлюбил... Со взаимностью  вас,
Иван Александрыч!..
     -Тише ты!..- испугалась она все-таки, но  Командор,  в гневе и  досаде,
уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался...
     -Пусть катится. Расскажи, что на воле делается.
     -В Тарасовке  коров  забрали. Борются с  ящуром...-  и рассказала,  что
знала об изъятии  скота: и до нее  известия об этой операции дошли не сразу,
достигли не прямым путем, а окольными, наушническими.
     -И у Торцовых взяли?- спросил он.
     -Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки.
     -Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели.
     -Слушай  их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что
угодно на мужиков свалят. Старая песня.
     -А кому я понадобился?
     -Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать  за
недоказанностью.- Может,  для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из
области наверно посоветовали. Наши  бы не додумались: не их это ума дело...-
Она  повернулась  к  Алексею,  прикрыла  и  подперла  грудь  простынею.  Ему
казалось, что она делает это из  кокетства, а она стеснялась опавших грудей,
считая, что  у красивых  женщин они  должны  быть  выше.- Сорокин,  наверно,
привез. Я  видела, как  они с  Иваном  Александрычем переговаривались.  Тоже
необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь  так и  не
опознали?
     -Нет... Это ж до похорон было?
     -Ну  и  что?-  спокойно возразила  она.-  Такие  дела  в один  день  не
делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала,  когда
Иван Александрыч  про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с
другим... А насчет  твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели.
Город маленький. Незнакомых и необычных нету.
     -И зачем они, по-твоему, пришли?
     -Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться...
     Он поглядел на нее новыми глазами.
     -Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще?
     -А как иначе. Не лес, но все-таки.
     Он покачал головой, усомнился:
     -Сорокин - это тот, что  к нам на  похоронах подходил и Марье Федоровне
кланялся?
     -Он.
     -Приличный же мужик?
     -Именно   поэтому.  Никому  из   них  верить   нельзя.  А  приличным  в
особенности: они самые коварные.
     Алексей задержал на ней любопытный взгляд.
     -Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже.
     Она вспыхнула:
     -А  как еще  говорить?.. Что они  в Тарасовке  сделали? Не предупредили
никого, ничего никому не  объяснили,  ворвались в дома, во  дворы, коров  за
рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в
голову не пришло подоить их!
     -А потом?
     -Потом  отвезли  куда-то.  На  бойню,  наверно...-  и   опять   глянула
неодобрительно.- А ты  иначе думаешь? Поэтому ты в  Москву  едешь, а я здесь
остаюсь.
     -Может, я не поеду никуда?
     -Поедешь. И давай не будем  об этом, ладно?.. А то за здравие начали  -
за упокой кончим... Что ты делаешь?!.
     -Хочу тебе один фокус показать...
     -Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться
полезешь?!. Ненормальный!..
     На третью  ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же
сделался как невменяемый. Правда, причиной  тому был и французский император
тоже...
     -Что ел  сегодня?- спросила  она, придя  к нему  после  работы.- Я тебе
принесла кой-чего.  Пообедай...-  и  выставила на стол  складные судочки,  в
которых где-то носят еще скромные порционные обеды.
     -Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие?
     -Нет,- извинилась  она.- Ждала, когда  Анфиса уйдет  и  дверь  за собой
запрет... Странно на меня поглядывает.
     -А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от
нее,  не лишился.- Ты  какая-то  осунувшаяся...  Ходишь каждый  день, как  в
тюрьму на свидание...
     Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и
помятое: не в  одежде, как она боялась, а  в самой осанке и в физиономии. Но
никто,  кроме, может быть,  Анфисы,  ни о чем  не догадывался: она и судочки
умудрилась  вынести  незамеченной  -   растворилась  с   ними   в  коридорах
больничного здания.
     -Приступим?-  спросил  он, кончив с  обедом и  мельком  оглядев  ее.- А
завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.
     -Я тут при чем?  - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в
самом деле были хмельные, с влажной мутизною.
     -"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только
тяжелый...-  Он  улегся  на  диване,  глянул  в  потолок.-  Не   пойму,  что
происходит...- Она ждала  разъяснений.- Почему я  здесь торчу? Почему завтра
лететь должен?
     -Потому  что  практика  кончилась,-  привычно  солгала  она,  потом  не
удержалась, съязвила:- Там тебя ждут.
     -Ага.  С  распростертыми   объятиями...  Сними  ты  халат  этот!..-  Он
приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.
     -Так  посижу,-  воспротивилась   она,  раздосадованная  его  неуместным
философствованием, он же накинулся на нее и грубо  и жестко, несмотря на  ее
непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...
     -Грубеешь ты...- выговорила она ему.
     -Со  мной ясно  все,-  упрекнул он.-  Хотя и  не  очень.  Ты непонятной
остаешься. Не поймешь какая.
     -Холодная?
     -Почему?.. Нормальная...  Не то. Лежишь со мной, а я тебе  - так, сбоку
припеку, для приличия.
     Она потеряла терпение:
     -Какого  приличия?!  Что  ты  мелешь  вообще?..  Ушла  бы,  да  хозяйки
неудобно: сказала, что не приду сегодня.
     -Второй день подряд дежуришь?
     Она почувствовала себя неуютно.
     -Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.
     -И неудобно возвращаться?
     -Да. Расспрашивать  начнет... Что  ты  болтаешь?  Сам  не  знаешь,  что
говоришь.
     -Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем?
     -Весь день  над этим размышлял?..  Развлечься захотела...  Нельзя? Ты ж
развлекаешься?
     -Уеду - с другими будешь? С Пироговым?
     -Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.
     -Кто?
     -Валентин Парфеныч, к примеру.
     -А это еще кто?..
     Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:
     -Класс какой! Почему  до  сих пор меня с  ним не познакомила?! Не поеду
никуда!  Буду  с Валентином  Парфенычем охотиться! На  кой черт  мне Москва,
когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни
на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?
     -В  шубе.  Почему  в тулупе?.. Ты шуми громче. Не  знали до  сих пор  -
узнают...
     -В  шубе!-  не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать  с
тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!
     -Мало, что я голая рядом лежу - надо еще  одевать и раздевать меня, как
куклу?
     -А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в
мозгу  расщепляешься.  Поэтому  понять  тебя  не могу...-  Он приподнялся на
локте, поглядел ей в глаза,  лег снова.- У меня крыша поехала. Мне  иной раз
кажется,  что мы с тобой по разные стороны от одного  зеркала стоим:  видим,
чувствуем друг  друга  - даже  любовью занимаемся, а  все равно  сойтись  не
можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие
отражения в отражении?
     -Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.
     -Не совсем... Что  я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе,  что  там
будет?
     -Расскажи.
     -Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб
ремеслу научиться, никому  там  нужен не буду,  как Иван Герасимыч говорил -
буду на  подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего
знакомого, а мне,  в лучшем  случае, даст поассистировать.  Молодые  врачихи
будут меня обхаживать: чтоб на себе  женить - им это больше, чем мне, нужно:
им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...
     -А тебе не нужно?
     -До ребенка еще дозреть  надо.  Надо, чтоб  женщина тебя удерживала.  К
себе  приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты  вот... Вино  буду
пить. Девушки меняются -  вино  остается...  А тут  жизнь  все-таки. Хотя  и
нескладная...
     -И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать
это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:
     -Сам не знаю... Так уж получается...  Ладно,  не будем, давай, об этом.
Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю?
     -Я?..  С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла  его,  чтобы  загладить
объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:
     -Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.
     -Сошлись  два  горшка и оба треснули...  Погоди,  у тебя ж  это  бывает
разнообразнее...
     На  следующий  день  они выскользнули спозаранок  из больницы,  закрыли
дверь, положили  ключ  под резиновый  коврик и  первым автобусом  выехали  в
аэропорт. Самолет  был ранний, утренний. У них  было около получасу времени.
Они пошли коротать  его в  кафе, смотревшее окнами  на взлетную полосу.  Она
подумала  тут,  что   провожает   своего   второго  возлюбленного  там,  где
встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.
     -Фотографию  хоть бы дала.- Алексей притих и был  взволнован.- Так и не
снялись ни разу вместе.
     Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.
     -На... Старая, правда...-  и солгала:- Другой не было...-  С фотографии
на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными
ясными очами.
     -Ты и вправду с молодостью прощаешься...
     Самолет поднялся  в воздух, унося  с собой Алексея Григорьевича.  Ирина
Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.






     Эпилог
     Кузьма Андреич

     Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего
лица  и собственного вида на  жительство, оно  действует  подобно  паразиту,
который  пользуется  чужими  судьбами,  телами и  жизнями  -  чтобы  изнутри
истребить их, подорвать, растлить и разрушить.
     Само Петровское мало переменилось с  тех пор: все  так же тянется вдоль
реки,  косясь  на воду  задними  окнами, а  передними равняясь на узкую,  но
бойкую  шоссейку,  соединяющую  ее  с  областью.  Дома в городке  сутулятся,
оседают, кренятся набок:  некоторые (их  меньше) омолаживаются,  украшаются,
делаются похожи на особняк Софрона  Зубова, другие  (их больше) ветшают и не
чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус  Ивана Александровича, давно
оставленный за  нехваткой  средств: болезнью, поразившей  страну в последние
годы,  -  стоит  на  ветру, без крыши  и  опалубки,  зияет  пустыми окнами и
незарешеченными   стропилами:   как    памятник    его   нерасчетливости   и
неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то
в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю
не пачкает.  Он  тоже стареет, раздается  вширь, делается  медлительнее,  но
глядит  все  так же  зорко и  недоверчиво - "пень с глазами",  как зовет его
жена, с  которой  он живет по-прежнему и  даже меньше ругается (по старости,
наверно).  Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя  в Москве,
оказался замешан в  партийную торговлю оружием и, когда ему на  смену пришли
другие,  более   дерзкие  и  узнавшие  вкус  крови   хищники,  вынужден  был
эмигрировать в Швецию, где живет на валютную  пенсию, не знает, о  чем и как
разговаривать  с местными, и дожидается  своего часа. Гусев... Что сталось с
Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря...
     Валентин  Парфеныч  погиб  в  лесу  при  невыясненных  обстоятельствах.
Алексей  живет в Москве.  С ним произошло примерно то,  что он  предсказывал
Ирине Сергеевне. Он поступил  в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но
не  очень ею доволен, и причины  тому нам известны, хотя, может быть, не они
самые главные.  Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом
перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей
жизни в Петровском  приятелям, но не находил  в  них отклика:  они  никак не
могли уразуметь, что же  в их отношениях было такого особенного. Он перестал
тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а
просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука -  чтоб  остаться
там  навечно.  Он  часто  пьет: не то чтобы спился, но попивает;  женился  и
развелся, хотя был ребенок, потом  снова повторил этот круг, уже без ребенка
- мать, к  которой он всякий  раз возвращается и которая вначале с сомнением
отнеслась к  его петровским подвигам, говорит теперь иной раз,  со  зла, что
лучше бы ему было там остаться.
     Сама   Ирина  Сергеевна  работает  детским  доктором  и  все   так   же
раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем  составе и
объеме,  несмотря на все происшедшие со страной  перемены): с одной стороны,
безупречный  доктор,  с  другой  -  особа   не  вполне  благонадежная;   эта
сомнительная слава так  и осталась за ней  -  тоже несмотря на пронесшиеся с
тех  пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и
непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться...
     Она вышла  замуж  за  Кузьму  Андреича, и  на этом  можно  остановиться
подробнее...
     Примерно через месяц после смерти Ивана Герасимыча и отъезда Алексея он
пришел к ней домой, вызвал ее во двор и начал издалека:
     -Ирина Сергевна, вы слышали, конечно, мои  рассуждения про  два  отряда
сельской интеллигенции?
     -Слышала, Кузьма Андреич. Врачи да  учителя и никак не  сойдутся -  что
дальше?
     -Так вот я и подумал, если они не  сходятся, может,  нам с вами сделать
это,  не  дожидаясь?..  Я  так  и  сяк  вертел  -  думаю,  это  будет  самое
правильное...
     Она опешила.
     -Мне в такой форме никогда еще предложений не делали...- и поглядела на
него внимательней: он был  настроен шутливо, но заметно  волновался.-  Но вы
вроде устроены, Кузьма Андреич? Живете со всеми удобствами?
     -Какие там удобства? Я в школу переселился.
     -Как это?
     -Да так...-  Он глянул внушительно, напомнив ей прежнего учителя, затем
переменился,  стал больше похож  на ученика.-  Ничего,  жить можно.  Вечером
никого нет. Это же не больница...
     Она  поглядела  на  него  с невольным  сочувствием и пониманием,  какое
встречают побывавшие в темнице у других таких же.
     -Вообще,  мысль  интересная,-   призналась   она.-   Только   очень  уж
неожиданная... Приходите через неделю, Кузьма Андреич. А я пока подумаю.
     -Сорок дней  по  Ивану  Герасимычу?-  наивно  предположил  он,  и  она,
довольная, что он нашел ей оправдание, охотно с ним согласилась...
     На самом  деле  с  ней за несколько дней до этого случился казус. У нее
среди полного  здоровья,  но  после задержки  в  известной функции, случился
выкидыш -  как у коровы, больной ящуром, и  она  пребывала в замешательстве.
Кузьма Андреич по дороге  в школу передумал, не стал ждать недели, провел из
приличия одну бесконечную  ночь  в голых стенах, затем снова пришел к  Ирине
Сергеевне,  представился Прасковье  Семеновне,  сделал  какой-то  немыслимый
реверанс в ее сторону - та чопорно поджала губы, но не стала им мешать, ушла
на свою половину.
     -Можно мне остаться?- попросил  он.- Я могу  и  на террасе  заночевать.
Очень уж уныло в школе этой. Никогда не думал, что она такая неприветливая.
     -А как вы думали, Кузьма Андреич? Это как женщина: пока  к  ней в гости
ходишь,  она  к вам  лучшей  стороной  поворачивается,  а  жить с  ней - все
иначе...  Ладно. Только не говорите мне, что нас слишком мало. Это  на  меня
тоску нагоняет.
     -Я так больше не думаю... Наоборот, много слишком...
     Она прищурилась:
     -Что вы сказали?
     -Да говорю, в самый раз все. В самую тютельку.
     -Вот  видите?-   невольно  улыбнулась   она.-  Вы   тоже   умеете  быть
галантным...
     Кузьма Андреич, и правда, перестал вспоминать про Писарева с Успенским,
взывать к  гражданскому  чувству и  вообще  - говорить витиевато и  сердито:
почему он до сих пор вел себя иначе, не знаю, врать не буду. Может быть, так
действовала на него Валентина Егоровна, может,  каждый из нас  на  свой  лад
прощается с  юностью  и  иные вообще  не могут  с  ней  расстаться; а может,
поскольку жизнь  у нас  одна,  каждый имеет  право  на  перемены и  порой  -
немалые;  в  любом случае,  я за  него  не ответчик. В семейной  жизни  он с
ленцой, но  какой мужчина без этого? Зато он любит детей и охотно проводит с
ними время. Их двое. Живут  они вчетвером в квартире, принадлежавшей некогда
Зайцеву.  Тот, находясь в  Швеции, не смог удержать за собой  жилье,  и  его
отдали новой чете: два отряда - это  все-таки не один и не полтора, и к тому
же Ирина Сергеевна заменяет главного врача во время его отсутствия, а Кузьма
Андреич - Валентину Егоровну, ставшую с тех пор директрисой: ее теперь зовут
"директриса - это такая крыса" и  так далее. Она, конечно, сильно шпыняла  и
притесняла  Кузьму  Андреича:  после того как  он  от нее  съехал,  но когда
родился   первый  ребенок,  изменила  отношение  к  нему  и   признала  брак
состоявшимся; дети, в  глазах большинства  женщин, облагораживают даже самую
неудачную пару из всех мыслимых и возможных; впрочем, иногда она взглядывает
на   него  по-прежнему  обиженными   большими   воловьими  глазищами.  Живут
молодожены (если  можно назвать так  семью,  имеющую  двух  детей)  довольно
уединенно, но в праздники называют к себе коллег, да Ирина Сергеевна ходит в
гости к Прасковье Семеновне и опекает Марью Федоровну. Та все  больше теряет
память  и  впадает  в детство. Ирина Сергеевна  пыталась вначале наладить ей
жизнь дома, потом  положила в  больницу  на  детскую  койку: здесь  все-таки
больше  внимания  к  больным и уход  получше.  Дача  стариков стоит  пустая,
выморочная. Мать Ирины Сергеевны дважды приезжала к ней - посидеть с внуком,
потом с двумя и теперь разрывается между  дочерьми: один самолет что стоит -
да что поделаешь? Мишка  отслужил армию, вернулся, женился на  Тоньке, у них
тоже ребенок,  и  живут они  то  у  его,  то у  ее родителей:  какие  меньше
надоели...  Ящур  в  районе   держится:   отступил   немного  под   натиском
драконовских мер, но до конца не сдался - если какая-то болезнь поселяется в
организме, то ее не скоро оттуда выкуришь. Отношение к нему теперь спокойнее
первоначального. Компенсацию за коров выдали, но когда она  пришла, на нее и
в самом деле можно было купить только цыпленка.
     Зарплату обоим нашим героям, и врачу  и учителю, месяцами не платят, но
население  их  (Ирину  Сергеевну  в  особенности)  голодными  не  оставляет.
Остается ли что сверх этого, я не ведаю.
     Правящий класс наш  стал с  тех  пор еще отвратительнее, разнузданнее и
ненасытнее, но и мы хороши: потворствуем и попустительствуем ему в этом.
     Что  еще?.. Каменная баба, ровесница  времени и свидетельница  истории,
врытая по колена в землю, стоит в одиночестве среди степи, терпит жар, холод
и  прочие  лишения и  смотрит  на нас сочувственными, пустыми,  выплаканными
глазницами.


     Конец.





Популярность: 2, Last-modified: Fri, 16 Apr 2004 04:25:43 GmT