---------------------------------------------------------------
© Copyright Петр Капкин
Изд: Сборник рассказов и пьес. -- М.: ИМА-Пресс, 1990.-- 112 с.
Date: 16 Jun 2000
---------------------------------------------------------------
Он ходил кругами и восьмерками... заглянул в книжный шкаф -- никого,
посмотрел на антресолях -- и там никого, в посудном шкафу тщательно
просмотрел каждую кружку и все без исключения глубокие тарелки... -- даже в
огромной фарфоровой супнице никого не оказалось: поискал в ванной, прихожей
-- результат тот же. Покрутил ручку настройки транзистора, но ни от
Би-Би-Си, ни от программы "Орбита" положительного ответа не добился. Выбежал
из дому: помчался по городу, просматривая щиты объявлений -- и здесь нет.
Когда пришла ночь и на небо высыпали звезды, проверил с помощью
подзорной трубы каждый квадратный сантиметр ночного неба -- нет и никогда не
было.
Купил билет на самолет -- улетел на Восток, пересел на теплоход --
уплыл на Север. Целый год путешествовал: с поезда пересел на собачью
упряжку, с автобуса на вертолет. Весь год не мылся, не брился. Стали ловить.
Ушел в горы. Живет в пещере, просто, без затей, вегетарианец, сыроед,
простой снежный человек. Наш современник.
Они сидели на деревянной некрашеной скамейке в старом запущенном парке.
Он был в костюме полувоенного покроя цвета хаки. Она -- в трикотажном
физкультурном костюме. Сидели молча, думали каждый о своем, но между тем
чувствуя присутствие друг друга, хотя и сидели не прижавшись. Он вспоминал
детство: большерукого, похожего на гориллу отца, регулярные субботние порки
и рождественские подарки, которые его сухонькая мать подкладывала ему под
подушку. А Она думала о Нем не то чтобы с неприязнью, но с каким-то
необъяснимым для нее раздражением: "Уставился в одну точку и ничего вокруг
себя не видит".
Мимо пролетал Карлсон с бутылкой пива под мышкой, важный и
сосредоточенный. Он встрепенулся и крикнул вдогонку пропеллеру: "Почем
пиво?" -- крикнул так, без желания получить ответ (пива Он не любил).
Карлсон было уже скрылся, вися темной удаляющейся точкой высоко над домами,
но все же, видимо, услышал крик, так как развернулся и, пролетая на бреющем
полете мимо скамейки, выпалил как из пулемета: "Шестьдесят копеек,
"Праздрой", в Бабушкине, у станции", -- и улетел. Но Он не слышал ничего,
так как опять недвижно уставил свой взгляд куда-то вперед и вниз. Она все
слышала, но никак не отреагировала -- ни взглядом, ни движением.
Они сидели молча... Стемнело. Пошел дождь со снегом. Они встали, не
сговариваясь, но одновременно, и пошли в разные стороны... Они уже скрылись
друг от друга на расстояние ружейного выстрела, и стороннему наблюдателю ни
за что бы не пришло в голову, что полчаса назад Они сидели на одной скамье в
парке. Они любили ходить так же, как и сидеть. и шли долго и с
удовольствием; вышли из города -- Он на одно шоссе, Она на противоположное.
Его подбросил до моря водитель рефрижератора. Ее -- до другого моря --
автобус с туристской группой. Они сели в пароходы, обогнули земной шар...
вылезли из вагонов поездов противоположных вокзалов и пошли в парк --
присели одновременно на старую некрашеную скамью и, взглянув друг на друга,
улыбнулись...
Он сидел теперь так же, смотря вдаль, и думал с нежностью о детстве.
Она думала о Нем, но уже без раздражения -- думала тепло и нежно...
Карлсон взял подзорную трубу и, найдя в старом парке скамейку, где Они
сидели, послал им безответный воздушный поцелуй.
"Ты" -- говорят нам, и мы говорим "Ты", когда между нами существует
незримое соглашение: мы оба считаем себя хорошими или нас обоих считают
плохими.
"Вы" -- другое дело. "Вы", "здравствуйте" значит "Вы". Я знаю, что в
Вас двое: хороший и плохой, я объективен и Вы объективны.
"Вы" -- снимаю шляпу.
"Вы" -- снимаете тоже.
Стоял зимний лес. В лесу стояла ель. Ель была темная и большая. На ней
лежал снег. Под елью жила лиса. На верху ели на толстой ветке сидел ворон.
Ворон сидел неподвижно, и на его голову нападал снег. Снег на голове ворона
слежался и был похож на чалму, поэтому ворон был похож на восточного
мудреца. Лиса, которая жила под елью, видела ворона два раза в день: утром,
когда шла охотиться на зайцев, и вечером, когда возвращалась с охоты. Лиса
думала, что ворон околел, и не обращала на него внимания. Ей было некогда:
было холодно и постоянно хотелось есть -- зайцы попадались редко, а нора
была тесная и холодная...
Однажды в лес пришли люди, и один из них сказал, показывая на ель:
"Давайте срубим эту: я такой большой елки не видал". Другие согласились и
стали пилить ель. Лисы в норе не было -- она охотилась. Ворон сидел
неподвижно в белой чалме из снега. Когда ель упала, ворон упал вместе с ней.
Один из людей увидел на ветке ворона и сказал: "Падаль". А другой подошел и
пнул ногой так, что ворон отлетел к лисьей норе. Лиса возвращалась с охоты и
увидела следы лыж, постояла, понюхала, поняла, что люди ушли, и направилась
к норе. Она издалека заметила, что ели нет, а у пня перед входом в нору
лежит что-то черное. Она осторожно подошла, -- это был не капкан, как она
думала: на разрыхленном снегу лежал ворон, -- он лежал навзничь, из головы у
него капала густая темная кровь. Лиса подошла поближе -- ей хотелось есть,
но ворон был живой и смотрел неподвижно на лису -- лиса испугалась и
заскулила. "Каррх..." -- хрипло раздалось по лесу, -- лису охватил ужас, и
она убежала...
Стоял лес. На месте могучей ели торчал изуродованный остаток, рядом
лежал старый ворон. Он околел, у его головы на разрыхленном снегу темнело
бугристое пятнышко льда. Где-то в лесу скулила лиса. Наверное, ей было
холодно.
Стол был дубовый, с двумя тумбами. В одной -- шарики пинг-понга, в
другой топоры. Стол стоял в темной комнате без окна. Комната была заперта и
открывалась раз в году -- в Сочельник.
Сочельник. Дед Онуфрий идет к хозяину за ключами от темной комнаты.
Хозяин дает ключи и наказывает: "Руби большую, да больше двух шариков не
бери". Дед открывает комнату, смахивает пыль со стола, отпирает ящики и
берет один топор и два шарика. Стоит в раздумчивости и берет третий шарик (и
так каждый год -- шариков много, хозяин и не заметит).
Дед Онуфрий запрягает Лохматку -- толстого мерина и с топором плюхается
в сани. За ним бегут Макарка и Федотка. "Отстаньте!" -- кричит дед, но
ребята бегут. Тогда дед бросает им один шарик. Как всегда его ловит Федотка
и отстает -- стоит, разглядывает и щурится от удовольствия. Но Макарка бежит
еще пуще, дед Онуфрий ругается и бросает второй шарик. Макарка неуклюже
пытается его поймать, но шарик исчезает бесследно среди белых сугробов.
Макарка бежит. И дед, осердясь, бросает третий шарик -- Макарка ловит.
"Дурень!" -- ворчит дед и хлещет Лохматку. Мерин переходит на галоп, но
выдыхается быстро и дальше идет шагом. В лесу Онуфрий срубает первую
попавшуюся ель недалеко от края посадки, валит на сани и едет назад. По
дороге ему приходится толкать сани: Лохматка выдохся и еле тащится. Наконец
дом. Елку ставят в крестовину, Макарка и Федотка принимаются наряжать:
вешают два пинг-понговых шарика, Федотка красный (он выкрасил его свекольным
соком с клеем), Макарка вешает черный (выкрашен сажей с клеем). Приходит
хозяин с плеткой, мальчики снимают портки: хозяин два раза резко взмахивает
плеткой -- на попках остаются багровые рубцы. Рубцы симметричны. Дед Онуфрий
лежит в закутке у камина, у него страшно ломит зубы -- застудил в лесу.
Звонит колокольчик, дед кряхтит, поднимается и идет в холл, где стоит елка.
Под елкой на детском стульчике сидит хозяин с бутылкой водки, рядом валяется
плетка. "На", -- протягивает хозяин водку Онуфрию. Тот берет бутылку,
отбивает левой ладонью горлышко и пьет. "Молодец, -- одобряет хозяин, -- ну,
ступай". Онуфрий идет в закуток и валится на нары у камина. Зубы отпускает.
Онуфрий засыпает. И так каждый год, в Сочельник... каждый год начинается
необъяснимое -- все привыкли и уже не боятся, как раньше.
Наступает Новый год -- у Федотки и Макарки каникулы, они уезжают вместе
со школой в Суздаль. Хозяин Сергей Семеныч получает от жены телеграмму из
Адлера: "Вылетаю 15.30" -- и едет встречать. Анна Сергеевна каждый год перед
Сочельником берет отпуск и приезжает уже в новом году -- сердце у Анны
Сергеевны слабое и ей страхи в Сочельник противопоказаны. Онуфрий Петрович с
Нового года выходит с больничного (заболевает он обычно за день до
Сочельника) и идет читать лекции по диалектологии в пединституте, где
работает уже пятидесятый год. Лохматка странным образом исчезает, исчезает и
дом с мезонином, и в новом году все просыпаются в обыкновенной девятиэтажке
в Медведкове.
Анна Сергеевна никогда не видела дома с мезонином, но ей рассказывали
дети -- Макарка и Федотка, муж Сергей Семеныч Хозяин молчит, а на россказни
ребят машет рукой: пустое! Онуфрий Петрович на вопрос Анны Сергеевны делает
удивленное лицо.
На улице была весна, почти лето. Люди, не привыкшие еще к новой погоде,
парились в пальто и шубах.
Сысоев вздыхал, сидя на лавочке железнодорожной станции, ждал
электричку. Грязный худой кот лежал на другой лавочке, грелся. Сысоев сидел
так же, когда по лестнице на платформу поднялись два человека в черных
плащах и черных шляпах, подошли к нему, взяли за руки и потащили к машине,
зеленому армейскому газику. Сысоев пытался сопротивляться, но как-то вяло,
машинально, и его быстро затащили в машину. Люди на остановке автобуса и
ожидающие поезда на платформе ничего не заметили. Правда, один мальчик, лет
пяти, ковыряясь в носу, дернул за рукав отца: "Пап, а зачем дяденьку
схватили?" Отец рассеянно посмотрел на сына и легонько стукнул по пальцам:
"Не ковыряй в носу! Неприлично", -- и уткнулся в газету. Мальчик смотрел,
пока машина не скрылась из виду, поковырял в носу и заплакал. "Ты чего?" --
оторвался от газеты отец. "Его убьют", -- всхлипнул мальчик. "Кого?" --
недоуменно посмотрел на сына отец. "Дяденькууу", -- протянул мальчик и
зарыдал. "Ты чего это болтаешь?" -- строго спросил отец и внимательно
посмотрел на сына. "Я не болтаю, это шпионы его увезли", -- всхлипывал
мальчик. "Кого увезли? Можешь ты мне, наконец, сказать? А?"
"Дяденьку, он сидел, а они его схватили и увезли". "Хм-хм, --
значительно загмыкал отец. -- По-твоему, шпионы? Гм, гм, хм, хм. Не может
быть, -- твердо ответил он себе, -- шпионов быть не может в нашем поселке. У
нас дачники живут. Ты что-то напутал. Ну, признайся, напутал? -- проговорил
отец, и слегка улыбнулся. -- Ну подумай сам, садовая голова. Откуда в
Брюховке, в дачном поселке, могут быть шпионы? А?"
Мальчик затрясся от рыданий, слезы струями катились по его лицу: "Они
не с поселка, они шпионы, на машине приехали". "Да? -- изумился отец. -- Что
ж ты сразу-то не сказал? Что ж ты молчал? Почему ты не закричал: шпионы,
шпионы, шпионы, шпионы, шпионы", -- вдруг скороговоркой заговорил отец.
"Я боялся, -- сказал мальчик, -- они злые, они меня бы убили!"
"Да, да, сынок, ты правильно сделал. Но ты хотя бы запомнил, во что они
были одеты?"
"В черных плащах и шляпах. Один с палкой", -- сказал мальчик и вдруг с
ужасом посмотрел на отца. "Ты что, мальчик? Сынок, что ты?" -- ласково
спросил отец, лысеющий тридцатипятилетний мужчина. Мальчик оцепенел, стоя с
широкими от ужаса, заплаканными глазами, как приговоренный перед палачом.
"Ну чего ты, детка?" -- полушутливо спросил отец, и вдруг лицо его
одеревенело, глаза округлились и вылезли из орбит, рот скорчился в гримасе
ненависти. Он взял мальчика за руку и повел его к выходу с платформы.
Мальчик послушно пошел за ним с покорным видом и смертельно бледным лицом.
Он шел за отцом механически, держа свою маленькую руку, похожую на тормозной
рычаг в руке шофера, в отцовском кулаке со вздувшимися венами. Они сошли с
платформы, и тут подошла та же самая зеленая машина -- военный газик. Дверца
открылась -- никто не вышел. "Садитесь быстрее!" -- сказали из кабины. Отец
схватил ребенка за плечи, с размаху бросил внутрь и быстро захлопнул
дверь...
Была весна, почти лето. По платформе ходил худой облезлый кот и
мурлыкал. Круглые станционные часы не работали -- не было стрелок. Лысеющий
мужчина сидел на скамейке и лепил фигурки из пластилина: на крышке от
картонной коробки размером со среднюю книгу стоял миниатюрный станционный
домик, капля в каплю похожий на оригинал. Он стоял на миниатюрной платформе,
выдержанной с ним по масштабу, как и все, что было вылеплено: маленькие
лавочки, электрические часы без стрелок и название станции -- "Брюховская"
-- маленькими аккуратными буковками. На перроне стояли две фигурки в плащах
из черного пластилина и шляпах из него же. Они шевелились. Присмотревшись,
можно было заметить фигурку маленького мальчика с вывернутыми руками и
спиной в искусно вылепленных кровавых подтеках. Неподалеку от пластилиновой
станции, здесь же, на картоне, стоял маленький автомобиль из зеленого
пластилина. Кажется, он урчал. Да, да... у него работал мотор. Скульптор
вдруг взял фигурки в черных плащах, зажав их головы между пальцами, и сунул
в автомобиль...
Когда лысеющий мужчина шел со станции домой, на Вокзальной улице, у
магазина коопторга он заметил большую толпу. Он подошел. Люди стояли
кольцом. Приподнявшись на цыпочки, мужчина поверх голов увидел: на асфальте,
в центре толпы, скрючилась расплющенная детская фигурка в луже крови.
Мужчина довольно хмыкнул и отошел...
В доме никого не было. Мужчина радостно засмеялся и хлопнул себя по
бокам, потом закурил. Курил он долго, пока не пришла жена. Жена пришла позже
обычного. "Слышишь, Сергей!" -- с порога сказала жена испуганным тихим
голосом и робко посмотрела на мужа. "Чего?" -- зевнул Сергей Сергеевич
Анциферов. "Сережа, что творится! Убийство за убийством. Сегодня опять шесть
человек убили..." "Ну, не шесть, а двоих, -- укорил муж, --- врать грешно,
дорогая... Ну, что, пластилину принесла мне?" -- добавил он, испытующе глядя
в лицо жены. "Принесла", -- прошептала жена, заплакала и отвернулась. "Что
ты, что ты? -- сказал Сергей Сергеич подойдя к жене сзади и обнимая за
плечи. -- Что ты, милая, рыдаешь?" -- повторил он. "Страшно, Сережа, страшно
мне... За этот год уже человек сто убили..." "Ну, что ты, и не сто вовсе, а
девяносто четыре, -- успокаивающе сказал Анциферов. -- Не плачь, -- добавил
он и легонько шлепнул жену по заду. -- Пластилин в сумке?" "Да, -- сказала
жена и заплакала сильнее. -- Я как покупаю пластилин, так всегда продавщицу
из "Детского мира" вспоминаю, ее первую убили. Я же тогда купила пластилин,
а она мне дала пачку без одной штуки. Там красного не было. А ты тогда еще
сказал: "Ничего, Катя, пусть она подавится красным. Ладно, -- говоришь, -- я
и без красного обойдусь. Красное внутри должно быть и снаружи не
обязательно." "Да ладно тебе расстраиваться из-за пустяков, --
добродушно-строго пожурил жену Сергей Сергеич, -- ты бы лучше погуляла или к
соседке сходила". "Ладно, Сережа, не буду тебе мешать. Пойду к Макаровым".
"Иди-иди", -- сказал Анциферов и оскалил в улыбке прокуренные зубы. Когда
жена ушла, Анциферов закрылся на ключ, задернул шторы, включил красный свет
для фотопечати и достал пластилин.
Он смешал несколько кусков желтого, белого и оранжевого и долго
разминал: размял и скатал в шар в четыре раза больше бильярдного. Лепил он
быстро: отрывал куски пластилина от шара и складывал их в кучку. Он даже не
лепил, а вырезал из пластилина, как из дерева. Вырезал продолговатый нос с
широкими ноздрями, крупные глаза и маленькие уши. Когда был вылеплен
подбородок, стало видно, что Анциферов лепил автопортрет. Портрет вылеплялся
удивительно быстро. Когда Анциферов вылепил рот, губы у скульптуры
разжались, и властный голос послышался из нее: "Не тяни, торопись!" Рот
закрылся, глаза забегали. Анциферов лепил быстро, очень быстро. Долепив
левую пятку, Сергей Сергеич снял со шкафа картонку с фигурками и поставил на
нее своего пластилинового двойника...
Жена Анциферова -- Катя -- сидела со своей подругой Макаровой на диване
-- смотрели телевизор. Вдруг фильм прервался, и на экране вспыхнул черный
круг. Женщины вздрогнули от ужаса и впились глазами в телевизор. Появился
диктор и бесстрастным голосом произнес, что час назад при невыясненых
обстоятельствах был убит Сергей Сергеевич Анциферов, скульптор-надомник,
известный всей области мастер-умелец. Имеющих какие-либо сведения,
касающиеся убийства, просим сообщить в горотдел милиции. Показали фотографию
убитого, но женщины ее не видели: Екатерина Анциферова билась в истерике, а
Макарова успокаивала ее, поливая водой из ковша...
На следующий день приехал из годовой командировки Макаров. "Какой ты
красивый", -- радостно проговорила Макарова, обнимая мужа, но вдруг закусила
нижнюю губу и обернулась на сидящую в кресле подругу. "Я слышал", --
предупредил жену Макаров и покрутил на указательном пальце черную кожаную
шляпу...
"Успокойся, Катя. Нужно держаться", -- сказал Макаров и легонько
хлопнул ее по заду, как, бывало, делал покойник. Катя посмотрела на Макарова
и отшатнулась: на деревянном лице его тускло светили выпуклые глаза, отливая
в зрачках серебром; тонкогубая улыбка лишь подчеркивала жуткое выражение
глаз. "Пойдем, Катя", -- мягко сказал Макаров и взял Анциферову за руку...
В доме был прохладный полумрак. Дверь кабинета покойного мужа была
распахнута. В кабинете кто-то сидел в кресле мужа и курил. "Ой!" -- сказала
Катя. "Не бойся, -- успокоил ее Макаров, -- это свои". Катя вцепилась в руку
спутника. В кресле сидел Сысоев, убитый десять месяцев назад. "Это Сы..." --
сказала Катя и рухнула на пол. "Да, Сысоев", -- подтвердил человек в кресле
и затянулся. Через спинку стула рядом с креслом был перекинут черный плащ,
на столе у пепельницы лежала черная шляпа. "Ну, как дела, Макаров?" --
спросил Сысоев. "В порядке", -- ответил Макаров, взял шляпу со стола и надел
на Сысоева. "Пора убираться, -- добавил он, -- минут через сорок нагрянет
милиция". Сысоев взял со стола картонку с пластилиновыми фигурками и
поставил на пол. Они быстро стали уменьшаться, уменьшились соответственно
пластилиновому газику, прыгнули в него, и тут вошла милиция.
"Еще одна жертва", -- прохрипел майор с рыжими усами. "Насильственная
смерть наступила полчаса назад", -- сказал врач и задумчиво постучал по
коробке с пластилином...
СВЕРНУ В КАКУЮ-ТО ПОДВОРОТНЮ
Сверну в какую-то подворотню -- там будет колодец двора, подниму голову
и увижу Большую Медведицу и Полярную звезду. Запомню, где Север, -- выйду из
подворотни и пойду прямо на Север. На пути окажется афишная тумба, я
вскарабкаюсь на нее и спущусь с другой стороны; на пути окажется дом -- я
влезу на крышу по водосточной трубе (труба будет плохо прикручена, и я смогу
упасть, но не упаду), я влезу на крышу и посмотрю вверх: "Да, я взял
правильное направление", -- и спущусь по пожарной лестнице. На пути моем
будет городское озеро (наверное, Останкинский пруд), я подойду к берегу и
найду лодку(плавать я не умею). Я переплыву озеро -- на пути у меня будет
Останкинская башня: я куплю билет на смотровую площадку, а там, на площадке,
скажу работникам телебашни, что я монтажник и должен проверить, как
закреплен флаг, -- мне откроют дверь к винтовой лестнице; я поднимусь к
мачте, на которой держится флаг, и спущусь с северной стороны: я узнаю ее по
флюгеру, который рядом с флагом (потому что небо будет в тучах), я спущусь
по сизальскому канату: один конец привяжу к башне, а другим себя за ноги и
прыгну, канат длиной 536 метров -- на метр короче башни. Внизу я отвяжу себя
и пойду через парк, там я перелезу через двадцать деревьев и два забора и
выйду на окружную дорогу, рядом с постом ГАИ, я подожду, когда зажжется
зеленый, и выйду за город. А там все просто, там будут леса и дороги, там
уже легко... там уже до Севера рукой подать, до Севера, до Северного полюса,
где Полярная звезда висит низко-низко и прямо-прямо над головой.
Алкен шла как обычно, быстро семеня прямыми ногами. Я в это время сидел
на крыше и все видел. Она подошла к киоску "Мороженое", купила пачку "Явы"
за сорок копеек, зашла за будку и стала курить. Я спустился по водосточной
трубе и подкрался к ней поближе. Лицо ее с большими глазами и припухлыми
чуть-чуть губами было печально. Она грызла спичку, держа ее у рта левой
рукой, в тонких пальцах правой была потухшая сигарета. Мне показалось, что
Алкен сейчас заплачет. Сердце мое судорожно забилось, и я сам чуть не
заплакал, но объявиться не решился, стоял и смотрел, боясь, что она сейчас
уйдет. Алкен что-то мучило, я хотел знать, что тревожит ее сейчас, что
заставляет печалиться. Она вдруг подняла глаза, глядя прямо в мою сторону (у
нее очень чуткая нервная система), что я даже не успел настроить аппарат
сочувствия. Алкен скользнула по мне взглядом, но меня не увидела. Глаза ее
застилали слезы. В смятении я сильно сжал аппарат рукой, так, что он
треснул. "Плевать", -- равнодушно подумал я, бессмысленно посмотрел на него,
не понимая, зачем он мне нужен. "Как бездушный аппарат может помочь
человеку?" -- вдруг пронзила меня острая и гневная мысль, я сильно
разозлился, сильно размахнулся и бросил аппарат в сторону парка. Невольно
провожая его взглядом, я вдруг увидел, что аппарат изменил направление на
противоположное и летит прямо на меня. Он летел очень быстро, так, что я
едва успел пригнуться. Пролетев надо мной, аппарат вдруг ударил в спину
толстого дядьку в кожаном пальто -- так сильно, что дядька подскочил на
полметра, пальто у него расстегнулось, и из внутренних карманов его стали
выскакивать светлые бумажные листочки. Выскочив из карманов, бумажки взмыли
вверх и, выстроившись клином, стали пикировать на прохожих, влетая им прямо
в руки. Я посмотрел на Алкен -- и Алкен держала в руках листочек.
Я решился к ней подойти.
-- Ой, Петькен, ты видел? -- спросила меня Алкен, она счастливо
улыбалась.
-- Нет, я только подошел, -- соврал я, -- а что случилось?
-- Ой, ты знаешь! Я на "Синюю птицу" шла, подхожу к театру, лезу в
карман -- а билета нет. Обыскалась вся -- нет билета. Так хотела "Синюю
птицу" посмотреть, -- вздохнула Алкен. -- И вдруг подходит ко мне толстый
дядька. "Девушка, вам на "Синюю птицу" билет не нужен? Пять рублей". А у
меня всего два рубля. Расстроилась ужасно. Чуть не реву. Стою, курю, и вдруг
этот дядька как подпрыгнет, а из карманов у него вдруг билеты полезли и один
прямо мне в руки. Гляжу -- а это мой! Тот, который потеряла! Представляешь?!
-- Да ну? -- недоверчиво сказал я.
-- Ты что? Не веришь?! -- Алкен чуть не заплакала.
-- Да ты что! Конечно, верю, -- испугался я. -- Иди, а то опоздаешь.
-- Ну, ладно, Петькен, пока! -- подарила мне Алкен улыбку и пошла к
театру. Я подождал, пока она скрылась за дверью в фойе, выкурил восемь
сигарет и пошел домой. На душе было грустно-грустно, хоть плачь. Я сунул
руку в карман -- аппарат сочувствия был на месте, я достал его, посмотрел на
свет: цел и невредим, ни одной царапины.
Вымерли бронтозавры! Перебили морских коров! Впрочем, долой мрачные
мысли! Вселенная вечна -- пусть нет в ней никакого смысла, все равно приятно
иногда думать, иногда и не думать, а просто рассуждать, что какой-то атом
или элемент какой-либо твоего тела будет каким-либо элементом какой-либо
звезды.
Ну не будет звезд -- будет Пирамидон -- большой, большой и толстый, --
и я, может быть, буду какой-либо частью своего метаморфизированного тела
содержаться в волоске, произрастающем в толстой и широкой ноздре этого
Пирамидона.
Жил-был Сидоров. Сидоров как Сидоров.
Сидоров встретил девушку. Девушка как девушка.
Сидоров дарил ей цветы. Цветы как цветы.
У них была любовь. Любовь как любовь.
Они сыграли свадьбу. Свадьба как свадьба.
У Сидоровых родился мальчик. Мальчик как мальчик.
У Сидоровых родилась девочка. Девочка как девочка.
У Сидоровых были соседи. Соседи как соседи.
Соседи говорили: "У Сидоровых дети как дети, а у вас..."
А у вас?
"Нет сомнений, нет пустых глупых маленьких надежд", -- думал Джозеф,
шагая по большому городу Нью-Йорку, а может, Фриско -- неважно. "Мне все
ясно, она меня не любит, она не хочет меня", -- так он думал. В это время
большой красный бьюик сбил фургон с мясом. Молодой человек поднял голову и
подошел к толпе, окружившей место катастрофы. Фургон был вдребезги разбит.
Мясо всевозможных сортов и стоимостей разлетелось вокруг на сорок футов.
Джозеф осмотрелся, выбрал темно-красный кусок бифштексов на сто и сунул под
блайзер. Потом быстренько отошел от толпы и скрылся в авенюшку, примыкавшую
к банку, где работала Джулия. Он звякнул ей из автомата -- пригласил на
ужин. Когда Джулия пришла, мясо, отбитое и поджаренное, уже лежало в большой
старой, но чистой супнице. "Не думай, что я пришла из-за ужина", --
кокетливо улыбнулась Джулия. "Я тоже не только ужинать тебя пригласил", --
отвечал Джозеф. Впрочем, повеселились они здорово...
А в это время полиция 5-го участка 40-й стрит сбилась с ног, разыскивая
недостающую часть тела погибшего владельца фургона. Все мясо, бывшее в
фургоне, как ни странно, в полной сохранности было найдено на месте
катастрофы, и стало даже тяжелее, чем по накладным, -- от грязи, как показал
коэффициент загрязненности. Газеты подняли шумиху. Сообщили, что ничего не
пропало, к удивлению всех -- ведь катастрофа в цветном районе, но никто не
позарился на дармовое мясо.
Когда Джозеф узнал об этом -- ему стало нехорошо. "Ты знаешь, кого мы
съели?" -- спросил он Джулию, не в силах справиться с волнением. "Да, это
мой папа, -- ответила Джулия и заплакала. -- Это был, к несчастью, его
мясной фургон. Правда, я получила страховку -- пять тысяч. Может, поедем
развеяться в Майами?" "О'кей", -- сказал Джозеф, но еще часа два до самого
отлета ему было не по себе.
Как я страдаю, милый мой, как я мучаюсь, как я терзаюсь, мой родной.
Когда, когда ты приедешь? (про себя: и привезешь, наконец, деньги?) Мой
милый, мой нежный, мой хороший (ну когда же, черт тебя дери, ты привезешь
деньги, или хоть бы выслать догадался).
Я, как ты знаешь, без гроша, мне нечего надеть. Но не это меня
беспокоит. Я голодаю, но это тоже не страшно (да, не страшно! Каждый день
есть стряпню этой кухарки и не иметь возможности сходить лишний раз в
ресторан). Это невыносимо. Да, невыносимо. Жить без тебя. Как я соскучилась
по тебе! Как, кто бы знал, мне тебя не хватает, мой родной, мой милый. Я
плачу, я люблю, я жду.
Приезжай скорее.
Твоя Люси.
P.S. Тысячекратно целую тебя.
Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю...
Дорогая, приехать не могу, пока не закончу все свои дела здесь. Я тоже
скучаю, тоже страдаю, но... что делать. Видно, провидение посылает нам
испытание. Так наберемся мужества и терпения. Ведь, как писал гениальный
Шекспир: "Преграды и расстояния только усиливают любовь". Будь благоразумна,
не волнуйся, береги себя.
Целую, твой Михаил.
P.S. Денег выслать не могу, так как располагаю тем количеством, которое
необходимо для ведения здешних дел. Потерпи, дорогая, и Бог возблагодарит
нас.
Мой милый, мой хороший, мой родной! Я жива, доктор сказал, что, может
быть, буду здорова, если буду соблюдать испанскую диету. А как ее соблюдать?
Ведь для того, чтобы есть не что дают, а что хочешь, нужны деньги. А еще,
милый мой, я выхожу замуж за Пипикова. И знаешь, почему? Я хочу, чтобы
тогда, когда ты приедешь, я была красивой, а на это нужны деньги. Так вот,
люблю я тебя по-прежнему, а за Пипикова выхожу из нужды.
Целую, твоя Люси.
Поздравляю, желаю счастья. Восхищен твоим умом.
Не твой Михаил.
P.S. Не приеду совсем. Я тоже нашел здесь одну даму -- богатую и
независимую. Надеюсь с помощью ее капиталов быстро закончить здешние дела.
Михаил, если ты собрался жениться, то не делай этого, -- я пошутила в
предыдущем письме. Глупо и неудачно. Я по-прежнему жду тебя, дорогой мой
человек.
Твоя Людмила.
Люси! Не дури. Раз уж вышла замуж, так вышла. А я хоть и тоже тебе
напридумал про свою даму, но к тебе не приеду. Не нашел пока (даму), но
надеюсь найти: богатую и образованную в отличие от тебя, которая путает
Софокла с Периклом.
Михаил.
P.S. Не пиши больше. Твои письма буду рвать.
Утром квартирная хозяйка мадам Бюшо, как обычно, обходила своих
постояльцев. Комната No 42 Люси Иванофф была заперта. На стук никто не
отозвался. Прибывшие полицейские взломали дверь. В грязной темной комнате на
железной кровати лежала мертвая постоялица. При осмотре было найдено письмо:
Прощай, Миша!
Я так тебя любила, а сейчас люблю, кажется, еще больше. С получением
последнего твоего письма жизнь для меня потеряла смысл.
Людмила.
Была также найдена записка к хозяйке:
Мадам, прошу Вас запечатать письмо и отправить его по такому адресу:
Михаилу Кутузкину, 335, отель "Наполи", Неаполь.
Письмо было отправлено.
Через месяц после смерти постоялицы 42-го номера в гостиницу приехал
бородатый блондин с небольшим саквояжем. Представившись хозяйке Михаилом
Кутузкиным, другом ее бывшей постоялицы, Кутузкин получил разрешение
поглядеть на последний приют (как он выразился) своей подруги. 42-й номер
был на последнем, седьмом этаже. "Темный, но чистый", -- отметил про себя
Кутузкин. Через весь номер из угла в угол была протянута веревка, на которой
висели наволочки и простыни. "Здесь теперь белье сушим, -- сказала хозяйка,
заметив, что Кутузкин смотрит на веревку, -- комнату теперь уж никто не
снимает, городок маленький, люди глупы и суеверны", -- говорила хозяйка, как
бы оправдываясь.
"Белье как белье", -- хмыкнул Кутузкин и вышел из номера.
Небо было сурово-сиреневое. Пахло аэропортом. Чулковский сидел на
лавочке, читал еженедельник. Из людей больше никого не было. Из зверей --
грязно-белый облезлый кот. Кот сидел на ворохе листьев: больной или побитый.
На Чулковского не смотрел, а смотрел куда-то внутрь себя, как художник или
покойник. Чулковский испугался. Спрятался в газету. В мозгу зашевелились
глупые фантастические мысленки: "А вдруг этот кот -- злой дух? Или просто
бешеный? Царапнет -- и сорок уколов". А уколы ему Чулковскому, человеку со
слабым сердцем, -- смерть. Чулковский осторожно повернул кисть --
посмотреть, который час, -- десять тридцать -- светились цифры на табло.
"Пора идти", -- подумал Чулковский, но встать не мог. Боялся пошевелиться.
Принялся читать давно известную статью, глупую и амбициозную: "Проблема
положительного героя в современной литературе". Чулковский читал
механически, бессмысленно шевеля губами. "Многие литераторы, -- писал автор
статьи, -- злоупотребляют фантастическими элементами и эротическими
моментами", -- прочитал Чулковский неожиданно вслух. Прочитал -- опомнился,
вскинул глаза -- кот смотрел прямо на него, осмысленно и строго. "Кис-кис",
-- робко сказал Чулковский. "Дурак", -- сказал кот просто, будто прочитал в
толковом словаре, и Чулковскому показалось, что за этим последует
пространное определение сказанного слова, но кот встал на ноги, повернулся и
заковылял в сторону пруда. Правая задняя лапа висела плетью. Небо было
сурово-сиреневым.
Однажды Дуракин поехал в командировку в Калужскую область, городок
Чисто-Плюйск. Ночевать его определили в гостиницу "Заря Победы".
Вечером, сидя в кресле перед телевизором, Дуракин вдруг услышал за
спиной шум открывающейся двери и чьи-то легкие шаги. "Кто это так
бесцеремонно?" -- подумал Дуракин и обернулся, и обомлел. Перед его взором
-- фантастика и ужас! За креслом стояла, т.е. стоял или, точнее, стояло
что-то не совсем: да, за креслом стояла половина туловища, половина тела,
нижняя половина от живота до ног. Полтела было одето в джинсы в виде
комбинезона, молниями застегивающегося сверху обрубка.
"Эй, ты что!" -- закричал Дуракин. Полтела не отвечало, переминаясь с
ноги на ногу. "Ты что?" -- перекрикнул Дуракин и вдруг заметил, что тело
выделывает своим довольно широким задом, туго обтянутым "Райфлом",
неприличные движения. Дуракин почему-то покраснел и, вскочив, быстро закрыл
дверь на два оборота и на задвижку и приставил к двери кресло, столик и угол
кровати. Потом, как позднее он сам вспоминал, как во сне подошел к обрубку и
с силой прижал к себе переднюю часть, обеими руками прижимая заднюю, т.е.
попу. Полтела слегка сопротивлялось. Не зная как, машинально, Дуракин стал
расстегивать молнии и обнажать полтела. Под джинсами Дуракин обнаружил
черные колготки и их снял, от торопливости разорвав носок правой колготки.
Под колготками были белые, тончайшей работы кружевные трусики. Голые полтела
источали сладостный аромат плоти, сдобренной духами "Шанель" номер пять.
Дуракин обхватил полтела и повалил его на гостиничную кровать -- полтела
пришло в движение... Оргазм наступил мгновенно. Дуракин откинулся на подушку
затылком и бессмысленно глядел в потолок. Полтела просунуло правую ногу
между ног Дуракина и взгромоздилось ему на живот. "Уф, -- смахнул пот
Дуракин, -- погоди, дай отдохнуть!" Но вдруг опомнился: "Что э-т-оо?" Но
полтела стало тереться чреслами о чресла Дуракина, и Дуракин снова с ним (с
ней) совокупился.
Дуракин лежал, выпучив глаза: в глазах тоска и ни одной мысли, рот
приоткрыт, как у рыбы на воздухе. Полтела снова громоздилось сверху. "Да что
это, в конце концов!" -- заорал Дуракин, оттолкнув полтела, и вскочил с
кровати. "Надо ее одеть!" -- застучало в мозгах у Дуракина, он схватил
трусики, колготки, джинсы и быстро натянул (сам удивился потом, как быстро)
на полтела. Полтела сделало ногами книксен и подошла к двери. Дуракин открыл
запоры и распахнул дверь. Полтела вышла и пошла по длинному коридору,
красиво вихляя бедрами. Дуракин проводил ее взглядом, пока она (оно) не
скрылась в конце коридора за дверью на лестницу...
Через полгода Дуракина снова направили в командировку в Чисто-Плюйск и
поселили в том же номере, хотя Дуракин если и не забыл того происшествия, то
как-то сам в нем разуверился. Хотел сначала рассказать своему сослуживцу
Уголовному, но Уголовный все как-то усмехивался, и Дуракин не решился. А
потом и сам стал думать, что все это ему то ли приснилось, то ли
померещилось. Работа была напряженной -- недолго и до галлюцинаций, --
успокоил себя Дуракин. Ведь как бывает: если твердишь что-либо тобой
выдуманное всем вокруг, то и сам постепенно уверяешься в этом. И наоборот:
если о чем-либо, с тобой происшедшем, всем молчок, то и сам забываешь об
этом. Итак, Дуракин все забыл и в радостном предчувствии отдыха после
длительного заседания в местном филиале НИИсельпрома открыл дверь
предоставленного ему одноместного гостиничного номера люкс за семь пятьдесят
в сутки. Не включая свет, разделся, принял душ, надел пижаму и нырнул. "Ой"
-- вскрикнул Дуракин и включил бра над кроватью. Судорожно откинув одеяло,
Дуракин увидел рядом с собой Полтелу, поднял глаза: на кресле рядом со
столиком висели джинсы, поверх джинсов небрежно лежали черные колготки, одна
гача (или как там в носке) была заштопана белыми нитками, из-под колготок
выглядывал краешек белых кружевных трусиков. "Что это?" -- остолбенел
Дуракин и почему-то выключил бра, ощупывая рукой мягкие места полтела. И
вдруг Дуракин вскочил и снова включил бра и откинул одеяло: полтело дергало
ногами и било пятками в спинку кровати. Дуракин посмотрел не отрываясь на
пятки, перевел взгляд на голени, икры. Что э-то? -- живот у полтела являл
явные признаки беременности. "Боже! -- схватился за голову Дуракин. -- Боже!
Что же делать?!"
Вдруг лицо его приобрело бессмысленно-ожесточенное выражение. Он
подбежал к окну, открыл задвижки и распахнул: по улице сновали пешеходы,
катились троллейбусы и грузовики. Дуракин заметался, выскочил из номера и
побежал в конец коридора, распахнул окно: за окном пустырь -- весь в
сугробах. "Уф!" -- выдохнул Дуракин и побежал в номер. Полтела лежала
по-прежнему и била ногами в спинку кровати. Дуракин схватил Полтела и
потащил к двери, держа за ногу одной рукой, а другой приоткрыл дверь:
никого. Дуракин выскользнул из номера и потащил Полтелу за ногу по гладкому
линолеуму. Перед окном Дуракин взялся за другую ногу, размахнулся, как
метатель молота, и запустил Полтелу в окно: выглянул -- никого, лишь в
сугробах под окном след от большого предмета. "По радио передавали сильные
снегопады", -- подумал Дуракин и улыбнулся.
Он был упрям. Если на пути его было препятствие, силы его
удесятерялись. Если не было препятствий -- он искал их и находил. Из мухи
делал слона, стадо слонов. И убивал их поодиночке. А потом хвастался: "Когда
я охотился в Африке..." Мы ему верили. Или почти верили. Но в любом случае
он все принимал за чистую монету, то есть все, если это были похвалы и
одобрения, восхищения и т.д. Он был странный парень. А потом он пропал. Года
три о нем не было ни слуху ни духу. И однажды вечером, когда я был в
тревожно-пугливом настроении и ожидал кары с секунды на секунду, в окно моей
комнаты постучали. Сердце екнуло -- я погасил свет, отдернул штору -- за
окном был он -- худой, небритый, щетинистая кожа на костях и бугристый
череп. Я открыл.
-- У тебя есть крепкий чай? Сделай крепкого чаю, -- поздоровался он.
Обнять его я не решился.
-- Где я был? Где я не был! Я был везде. Спроси: был ли я на Марсе?
Был. А в другой звездной системе? Был. А об Африках и Америках лучше не
спрашивай! Они у меня вот где сидят! -- постукал себя ребром ладони по
выпирающей позвонками скрюченной шее.
Через три дня он ушел. Были слухи, что он умер. Я им поверил, потому
что боялся. Чего? Не знаю. Я боялся.
И как и почему я не удивился, когда увидел его в фетровой шляпе, в
новом коричневом плаще, в новых туфлях, с авоськами в обеих руках и с
детской складной коляской, которую катил впереди него его сын месяцев трех.
Он не поздоровался, хотя я понял, что он узнал, он смотрел в коляску, где
лежала жирная индейка килограмма на четыре, как будто боялся, что она может
улететь.
Сын его, который меня видел впервые, как и я его, узнал и объяснил:
"Папа дал обет молчания. Ему посоветовала мама. Теперь он занимается моим
воспитанием. Научил меня плавать раньше, чем ходить, читать -- раньше, чем
говорить, алгебру и химию я выучил самостоятельно. Только к чему все это?"
-- спросил меня его сын и посмотрел на меня с упреком. "Не знаю, брат", --
ответил я и, не попрощавшись, свернул в первую попавшуюся подворотню.
-- Все в этом мире скверно, -- говорил старик Фидосеев.
-- Нет, ты не прав! -- отвечал ему кто-то тихо, но отчетливо.
-- Эх, да что там, -- отмахивался Фидосеев, но потом опоминался:
-- Кто это отвечает мне тихо, но отчетливо?
-- Это я.
-- Кто?
-- Это.
-- Кто это?
-- То.
-- Что?
-- То самое.
-- Какое?
-- Дурак ты, Фидосеев, а еще старый...
-- Старый дурак, так и есть, -- соглашался Фидосеев и долго не мог
уснуть, все лежал, глядел в невидимый в темноте потолок и горестно вздыхал:
-- Эх, кабы жизнь начать сначала...
-- Дурак, дурак и есть, -- откликался кто-то.
-- Ну и пусть! -- говорил в сердцах старик Фидосеев, -- пусть дурак, но
кабы жизнь начать сначала, я бы...
Жил-был человек, к примеру -- Иванов, можно и Сидоров, ну хотите --
Петров. Ладно, пусть будет Теткин. Звали его Саша, ну или Коля, ну пусть
будет Андрон. Отчество у него -- ну, ладно, отчество было. Андрон Теткин
работал, к примеру, парикмахером, или, если хотите, кассиром, ну, пусть
пекарем, или грузчиком, или инженером. Андрон Теткин работал футболистом. Но
вот стукнуло Андрону тридцать пять лет. "Скорость не та," -- стал говорить
тренер про нападающего Теткина, -- перевели защитником. "И хватка не та," --
сказал тренер после первого пробного испытания Теткина в должности
голкипера. Теткин обиделся, виду не подал, написал заявление, и через два
месяца Теткин уволился по собственному желанию.
Пошел Теткин на обувную фабрику. "Возьмем -- будешь обувь разнашивать,
то есть испытывать. Работа с разъездами связана, -- сказал директор. --
Согласны?" "Да привык уж, на прежней работе где-где, куда-куда только не
ездил", -- согласился Теткин. Взяли Теткина в ОТК -- контрольным
испытателем. В начале месяца Теткин надевал ботинки и отправлялся на неделю
в Каракумы, после Каракумов -- в Якутию, после Якутии -- на Кавказ, а потом
возвращался на фабрику, как раз в получку: сдавал ботинки -- получал деньги.
Так Теткин проработал полтора года: получит ботинки -- и по инструкции:
сначала Каракумы, потом Якутия, потом Кавказские горы, сдаст ботинки --
получит деньги и ...снова получит ботинки и т. д. Надоело Теткину, говорит
директору: "Товарищ Ботинкин, я больше не могу! Хоть бы маршрут сменили. Или
увольняйте!" "Ох! ах!" -- схватился за голову директор Ботинкин, но
утвержденной инструкции не отменил, -- уволил Теткина. И опять ходит Теткин
по городу -- объявления читает. Вычитал -- пришел на фарфоро-фаянсовый
завод. Приняли Теткина в тарелочный цех по прежней специальности -- в ОТК --
посуду на прочность проверять. "Твое дело, -- сказал начальник ОТК, --
шмякнуть тарелку об пол: если пополам колется - принимай партию, а если на
мелкие дребезги -- бракуй". "А если, к примеру, на четыре части?" --
поинтересовался Теткин. "Ну, это уж на твое усмотрение, -- главное, чтоб
рекламаций не 6ыло", -- напутствовал Теткина начальник. И с того дня Теткин
стал с 8 утра до 5 вечера, с перерывом с 12 до 13, бить тарелки... И надо
сказать, по душе пришлась ра6ота Теткину -- бьет посуду весь день и еще,
если надо, после смены остается; даже стал на дом работу просить. Начальник
ОТK тов. Фарфурный -- опытный производственник, на слова скуп, тем более на
похвалы, а и тот как-то на собрании сказал: "Давно бы наш коллектив занял
первое место в фарфоро-фаянсовой промышленности, если бы все к труду
относились так, как товарищ Андрон Теткин". А Теткин разошелся, во вкус
вошел, до того заработался, что тарелки по ночам сниться стали. Да не только
мажорные плюсы открылись в работе, а самые что ни на есть минорнейшие
минусы: стал Теткин тарелки бить где ни попадя -- придет, к примеру, в
столовую или ресторан, хвать тарелку -- и об пол, да еще комментирует: "Эт
брак, а эт ничего - годится". Соседи и знать Теткина отказались. Стали
Теткина привлекать в милицию - призадумался Теткин, да раз -- заявление на
стол. Уволили. По собственному. И опять Теткин по городу ходит -- на
объявления глядит. Нашел-таки работу. Устроился Андрон Теткин в редакцию --
рукописи рецензировать. "Если горит, то не подходит, а ежели не горит... но
такого не бывает", -- напутствовал Теткина редактор. И понравилась Теткину
новая работа еще пуще всех прежних. Сиди себе, подпаливай конверты с
рукописями, да в урну железную. "Работу с рукописями индивидуальную проводи,
-- сказал редактор, -- сразу по два конверта не жги, это и с точки зрения
пожарной безопасности безопасней, ну и форточку почаще открывай, а то
задохнуться же можно".
"Рукописи?.. еще как горят!" -- отвечает Теткин, а Теткин своих слов на
ветер не бросает.
Жил-был Иванов, ну Сидоров, ну пусть будет Петров.
Как только это случилось, никто из аборигенов не согласился помочь
Микаил Борисычу. А до этого все местные оббили всю дверь, валом валили,
изъявляя свои устные и письменные предложения о помощи, -- если, в случае
чего... Микаил Борисыч не был, конечно, удивлен людской неблагодарностью, но
почему-то было ужасно обидно. "Ладно бы не знали вовсе, а то ведь не только
знали... -- тяжко размышлял экспериментатор, -- сами же и подначивали, и
помощь предлагали, холуйское племя!" Микаил Борисыч не спал седьмые сутки,
поначалу как-то даже думал, осмысливал, а к концу третьего дня впал в
оцепенение -- нет, он не заснул, он даже как бы бодрствовал: крутились же в
мозгу какие-то слова, обрывки фраз и даже предложения, но более какого-то
изобразительного плана в виде маленьких и больших транспарантов непонятного
цвета.
В понедельник пришла она, схватила за руку, потащила по тропинке в
заросли камыша к болоту с красными лягушками. "Кайся!" -- сказала спокойно и
уверенно. Он плюхнулся на колени в болотную жижу, воздел руки и с размаху
головой под кочку -- застрял, стал захлебываться, тщетно обрывая с кочки
осоку. Она помогла, выдернула из-под кочки его мыслительный орган, схватив
за шиворот засаленной гимнастерки, аж пуговицы полетели. Пока он очухивался,
она пришила пуговицы, срезав с нагрудных карманов
"Больше не будешь? -- спросила строго, но с участием, погрозила длинным
пальцем. -- Не сердись", -- и убежала. "Даже опомниться не дала", --
заплакал он, Микаил Борисыч, поплелся в гостиницу. Еле узнали мокрого,
плачущего, лицо в тине. Отвели в прачечную, прокрутили три раза в центрифуге
вместе с чьим-то дамским бельем, в результате чего Микаил Борисыч не
захлебнулся, как следовало бы ожидать, а подавился незнакомым лифчиком
крупного размера: заглотил только половину, а половина осталась торчать изо
рта; простирав, Микаил Борисыча положили под гладильный американский пресс,
промокнули и наклеили на деревоплиту прочным моментальным клеем, торчавший
сбоку кусок лифчика аккуратно обрезали, пониже напечатали знак качества
яркой краской.
Прошло тридцать семь лет -- нескончаемым потоком со всех концов идут
преклонить главу в знак верности его идее люди доброй воли. Мало кто помнит,
в чем суть или смысл великой идеи, да это и не важно: идут поклониться
страдальцу, мученику, борцу -- последнему могиканину, человеку, поставившему
точку, хомо сапиенсу, заключившему нескончаемый ряд ему подобных,
пострадавших за свои слова, человеку, который на восьмидесятый год
Унификации Общечеловеческого Мышления (УОМ) сказал: "Припоминаю забавный
случай" -- вместо регламентируемого "Я помню чудное мгновенье".
Думаю, думаю, сомневаюсь, уверяюсь, решаюсь, бросаюсь, бегу, падаю,
поднимаюсь, кричу: "Стойте! По-дож-ди-те!" Бегут, не останавливаясь.
За ними что есть сил. Выдыхаюсь, плачу. Удаляются, уменьшаются,
скрываются. Сажусь -- слез нет. Онемел.Ощупываю себя, щупаю. Что это? Другие
бегут. Стойте! Стойте! Я с вами! Поднимаюсь -- бегу. Тяжело. Пот градом.
Бегу. Не догнать. Удалились, скрылись, исчезли. Иду шагом. Пою бодрую
песенку. Еще бегут. Молчу. Убегают. Скрываются. Иду шагом. Пою песенку.
Четвертые пробежали. Сажусь на обочину -- растираю ноги. Ложусь на траву.
Прикрываю глаза. Слышу топот. Как слоны. Глаз не открываю. Сплю. Просыпаюсь
от топота. Идут. Целая колонна -- конца и края не видать. Прямо на меня.
Раздавят. Лучше встать. Встаю. Надвигаются. Иду впереди. Слышу сопение.
Прибавляю шагу -- сопения не слышу, только топот. Еще прибавляю. Топот еле
слышен. Припускаю трусцой -- топота не слышно. Оглядываюсь. Обходят с
флангов. Припускаю что есть мочи. Бегу-бегу. В глазах рябит. Все -- больше
не могу -- плевать! Сижу на обочине. Топот. Пусть! Сопение -- пусть! Пойду с
ними -- плевать. Подымаюсь. Жду. Подходят. Обходят. Толкают. Мычат. Орут.
Ох! Иду с ними. Иду... Плыву. Оглядываюсь -- идут из-за горизонта. Смотрю:
впереди и горизонта не видать за головами. Где-то запевают. Подхватываю:
"Наш паровоз, вперед лети..."
"ИИИИИИИИИИИИИИ..."
Он стоял, прислонившись спиной к двери.
-- Ну, иди же, иди! -- звала томно и ласково.
Он схватил топор и -- хрясь по руке -- кисть отсоединилась и упала
куском мяса; забрызгались обои... вставил ключ, на два оборота повернул и,
съехав по стене, потерял сознание...
Прошел месяц -- култышка болела меньше. Идя из "Мелодии", неожиданно
столкнулся с ней.
-- Привет! -- не сразу заметила, что у него нет руки.
-- Привет.
-- Что не заходишь? Какой-то странный. Ты что, обиделся? Я не сержусь.
Хотя... Приходи вечером...
Пришел домой, покурил, включил и выключил телевизор.
"Теперь не страшно. Могу и сходить. А чего?"
-- Я так и знала, что придешь, раздевайся... Ой, что у тебя с рукой!?
-- С какой, длинной или короткой? -- засмеялся довольно. -- Пилой
обрезало.
-- Как же это?!. Болит?
-- Да ладно, замнем, -- подмигнул без улыбки.
Она замолчала -- собираясь. Собралась -- улыбнулась: "Давай кофе пить".
Принесла кофе, лимон.
-- Вкусный кофе, -- похвалил из вежливости.
-- "Арабика" обычная, -- улыбнулась призывно.
-- Даже если обниму, -- поплыла жирная мысль, -- ничего не будет.
Подошел, обнял. Она обхватила его, впилась в губы.
-- Могу и раздеть -- все равно ничего не получится... Раздену. И уйду,
-- кругами плыла толстая мысль. Стал раздевать -- никакой эрекции.
"Полежу... и уйду!"
Легли... ушел утром...
Пришел домой, залез в ванную, пялился долго в зеркало: бессмысленный
взгляд побитой собаки. Заорал, застучал рукой по груди, голове: "Ааа". Полез
на антресоли, достал веревку, зацепил за трубу отопления, повис, потерял
сознание. Труба не выдержала -- лопнула -- рухнул. Валялся в луже воды,
очнулся, лицо ошпарено; пополз в ванную, стащил с полочки пачку "Восхода" --
распечатал зубами. Полоснул по венам, держа лезвие зубами, раскровянил язык
и губы. Потерял сознание. Вода из трубы залила квартиру -- хлынула на
площадку. Прибежали соседи, жэковские -- выломали дверь: спасли, отвезли в
больницу.
В больнице надзор -- санитары-культуристы.
Но выбрал минутку, улучил секунду, момент -- и в окно.
Упал на клумбу. Сидит, плачет: "Иииииииииииииии..."
Нужно встать пораньше. Распахнуть окно. Вдохнуть полной грудью. И
садиться к столу, пока чай не остыл. А потом закурить казбечину. Выпить еще
один стакан чаю. Без сахара. И выйти из дому. В поле, к морю, на рынок, в
цирк -- куда угодно. Только не оставаться дома. Только не тосковать, глядя в
окно. Не скулить и не плакать. Просто выйти из дому: выпить пива или квасу,
на худой конец газировки за копейку, и припустить вдаль. Пусть кричат вслед:
"Бешеный! Дурак!" Пусть кричат -- это здорово подстегивает -- сил
прибавляется, дышишь глубже, воздух чище, ветер приятнее. Бежать не
останавливаясь. Бежать, бежать, бежать. И сказать у финиша: "Я -- первый, но
я не буду рвать ленту. Я не нарушу гармонии предвкушения, ведь я еще не
совсем скотина".
А они засмеются, заквохчут, затопают. Но это не страшно. Раз сказал, то
ничего страшного нет. Отныне ничего страшного нет. Отныне -- ничего
страшного. И только яблоки стучат по земле, как искусственное сердце.
А ОСТАЛЬНЫЕ РАЗОШЛИСЬ ПО ДОМАМ
В этот пасмурный, с утра дождливый день все перевернулось: дети
засвербели, затопали ногами, взрослым надоело пить чай и валяться на постели
и они шарахались с веранды на кухню и обратно. Кошки, напуганные суматохой,
не скрываясь справляли нужду где попало: на столе, на кровати, в посудном
шкафу... Дождь лил не переставая. Вкупе с ветром природа лета обернулась
поздним ноябрем. Инстинктивно ожидались морозы и снегопады... Электрички
проходили глухо и невзаправдашно.
На одной из таких электричек приехал Самуил. Приехав, захохотал
безудержно, без стесненья, без вежливости для виду -- сразу потребовал
музыки, света и вина. Поставили Гершвина, включили настольную лампу, налили
тридцать шестого чаю. Самуил не возмутился. И тогда-то все вдруг поняли:
можно! Дети притащили с чердака свинцовую кацавейку. Взрослые напялили ее на
Самуила задом наперед, усадили на покалеченный стул и стали кормить сухими
макаронами. Самуил слабо сопротивлялся. Принесли штопор -- стали выкручивать
Самуиловы глаза. Самуил закричал. Прибежала бабушка с топором, плохо
насаженным на топорище, -- стала пугать мучителей Самуила. Топор сорвался с
топорища, ударил Самуила в висок -- Самуил дернулся и испустил дух. Все
сразу посерьезнели, хотя испугаться еще не успели, завернули Самуила в ковер
и бросили в колодец. Бабушка, как самая опытная и предусмотрительная, на
этом не успокоилась -- стала заговаривать духов: бегала по саду, улюлюкала,
свиристела, пищала, материлась на разных языках и диалектах, пока не
свалилась замертво у крыльца. Дети схватили ее за ноги и оттащили к
железнодорожному полотну, бросили на рельсы и присыпали землей. Кошки,
испугавшись расправы, покинули дом...
Артем Самуилыч, Варвара Самуиловна, Федор Самуилыч и Свиреп Самуилыч
сидели на веранде и пили чай с баранками, конфетами, пряниками, леденцами и
селедкой. Артем Самуилыч любил пить чай с рафинадом в прикуску. Варвара
Самуиловна любила штопать носки, Федор Самуилыч в конце концов повесился, а
остальные разошлись по домам...
Стоит Совельев на автобусной остановке, а рядом с ним тыква лежит и
говорит человеческим голосом: "Эй, мужик! Возьми меня! Я тебе службу
сослужу!" Взял Совельев тыкву в карман, а карман по шву разорвался. Бросил
тыкву -- решил не брать с собой, тут как раз автобус, которого ждал,
подходит. А тыква как заверещит: "Ииэй! Возьми меня! Пригожусь!" Взял
Совельев тыкву, сел в автобус -- сидит, едет. Останавливается автобус --
кондуктор влазит: "Граждане, оплатите проезд!" -- и по салону пошла.
Подходит к Совельеву -- Совельев сунул ей, как положено, двадцать копеек. "А
за багаж кто платить будет?" -- кондукторша спрашивает. "За какой?" --
возмутился Совельев.
-- Вот за тыкву!
-- Да вы ее себе возьмите, -- говорит Совельев.
-- Нет уж, нет уж, -- я не дура тыквы в подарок брать, взятки. Берите
билет на багаж -- тридцать копеек.
Отдал Совельев тридцать копеек и посмотрел на тыкву неприязненно. "Че
вылупился?" -- спрашивает его тыква, так Совельев аж рот от непотребной
такой наглости да от неблагодарности раскрыл.
-- Ты чо пасть-то раскрыл, не узнал что ли? Жена я тебе законная!
-- Как жена? -- опешил Совельев.
-- Да вот так! Ну, пока, может, не жена -- временно, но невеста -- это
точно. Поехали в ЗАГС -- счас распишемся.
-- Да, -- опять раскрыл Совельев рот, а сказать ничего не может.
-- Эй! -- закричала тыква шоферу, -- у ЗАГСа тормозни! -- Разоралась
тыква на весь салон, а народ хоть бы что, будто и не такое видали. Тут шофер
притормозил, а тыква Совельева в бок толкает -- выходи, мол. Взял Совельев
тыкву в руки и прямо в ЗАГС пошел -- идет, шатается. "Засмеют!" -- думает, а
ТААМ -- большой плакат: "Граждане, брачующиеся с тыквами, обслуживаются в
первую очередь!" Подошел Совельев с тыквой к столу регистраторши, а
регистраторша бланки сует: "Все заполнено, -- говорит,-- распишитесь!"
Расписался Совельев, а тут свадебный марш Мендельсона. У регистраторши аж
слезы выступили -- свидетельство протягивает. "Будьте счастливы, -- говорит,
-- уважайте друг друга". Вышел Совельев с тыквой из ЗАГСа -- голова кругом
идет, в нагрудном кармане твердость ощущает. Пришел домой -- тыкву на кухне
на стол положил, а сам впал в забытье...
Проснулся, пошел в кухню, а на кухне вместо тыквы Довнецов сидит. "Ты
уж прости меня, Совельев, -- говорит Довнецов, -- я жрать захотел, а ты
спишь, ну я смотрю -- тыква, ну, кашу сварил -- вроде ничего, вкусная, я
тебе счас тарелочку насыплю, хорошая каша -- сюда бы маслица еще". "И без
масла хороша", -- сказал Совельев, но к каше так и не притронулся.
Плыла по морю Навага. Шторм поднялся -- утонула Навага. Вот и вся сага.
пьеса для чтения
Д.Л.: Исп-и:
Сума -- 3кг
Тумак -- 5кг
Туман -- 100м(
Сама -- одна
Действие первое и последнее
САМА: Я всегда знала, что в тумане нет ничего хорошего. Вот шла,
заблудилась и суму потеряла.
ТУМАК: Как дам сейчас -- сразу перестанешь хныкать!
ТУМАН: Эх, всем я некстати, лишь казнокрадам да татям.
СУМА: А мне все одно, кто носит меня, я свою службу справно несу: что
покладут, то и несу.
Вдалеке слышится голос Аллы Пугачевой: "Я несла свою беду..."
Комната; в комнате напротив двери -- кровать, рядом с кроватью
раздвижной стол, напротив стола гардероб сороковых годов, рядом с гардеробом
сервант пятидесятых годов, приспособленный под книжный шкап. На полу красное
ватное одеяло -- толстое, в углу кресло. На столе проигрыватель, листы белой
бумаги и ручка.
Голоса за стенкой, видимо на кухне, слышен звон посуды, звук ножа,
режущего овощи или мороженое сало:
1-й голос. Расскажи че-нибудь.
2-й голос. Чего?
1-й. Ну, что хочешь...
2-й. Чай закипел...
1-й, Счас заварю.
2-й. Сам заварю...
Звук льющейся воды.
пауза
Минуты две-три слышно поскрипывание стульев (венских, гнутых, старых
дачных).
1-й. Заварился... Наливать?
2-й. Наливай.
Слышно прихлебывание и размешивание -- звук ложки о стакан.
1-й. Посоветуй, что мне делать?
2-й. Да и не знаю я ничего. (Голос оживляется.) Что я могу
посоветовать! Хотя бы тебе такую работу найти, где на "Вы" называют. Впрочем
-- это не главное. Тебе напечататься надо! И от родителей уйти!
Кухня. В углу раковина, у раковины ведро, доверху наполненное мусором.
Два стола впритык у стены с окном. В другом углу против раковины -- газовая
плита, рядом с плитой еще стол. Над столом и газовой плитой сушатся белые
трусики, полотенце и носки. На столе пишущая машинка с заправленным листом.
За стенкой голоса:
2-й. Мне плевать!
3-й. Пожалуйста, не говори об этом.
пауза
Звяканье ложек о стаканы.
2-й. Ты ешь пряники-то.
3-й. Не хочу.
2-й. Ах, да ты теперь семейный человек.
3-й. Да. Семейный. Ну и что!?
2-й. Да нет, я так. Тебе знаешь, что нужно!? Хотя ты и сам об этом
знаешь.
3-й. Что?
2-й. Да ты и сам знаешь. Рисуй - и все. Брось ты всякую работу ради
денег.
3-й. А что, она меня кормить будет?!
Комната, как и в первой сцене, только на проигрывателе крутится
пластинка. Увертюра к опере "Альцеста" Глюка. Мелодия кончается. Слышен
скрип старенького проигрывателя (иголка по пластинке). Голоса за стеной:
4-й. Хорошая музыка.
2-й. Ага. Мы с ним слушали, так он признался, что его будто раздевают.
"Врать невозможно", - так и сказал.
3-й. Эх, а мне тетрадки проверять. Целый воз. Может, поможешь?
2-й. Конечно. Мне интересно даже. Все-таки я зря бросил учительство.
Хотя и не зря. Но здесь, в городе, я бы поработал. А впрочем, ерунда.
4-й. Да, а как же мне вот с моей рукописью. Не дает мне покоя последнее
время.
2-й. Отличная повесть или даже роман. Я думаю, напечатают. Ее, главное,
на машинке отпечатать.
4-й. Да, главное... А ты знаешь, я сейчас стих написал, принести? (Шаги
в другую комнату и обратно.) Я так обрадовался.
Шелест бумаги.
2-й. Хороший стих... Но ты знаешь, глупо говорить комплименты.
Комната, как в первой и третьей сценах. Только на полу, на столе и на
кресле много сумок, пакетов, шапок, шарфов и перчаток На проигрывателе
крутится пластинка -- "Пупо". На столе из-под груды шапок и перчаток белеет
пачка листов, на полу машинка с вставленным листом и чьим-то именем в углу.
Рядом валяются тетрадь и ручка. За стеной и за дверью слышно много мужских и
женских голосов, смех, топанье, хлопанье, скрипение лестницы, ведущей на
второй этаж.
Прихожая. Лестница на второй этаж. Напротив дверь на кухню. Прямо --
дверь в комнату с проигрывателем. Под лестницей две двери в комнаты. Сверху
слышны мужской и женский голоса. Под лестницей в комнатах: в одной - храп, в
другой -- женский голос и мужское погмыкивание. В комнате прямо, где
проигрыватель, - шум многих голосов.
5-й. Да на черта я буду читать ваше говно. Я сам уже давно говна не
пишу и вообще ничего не пишу. Зачем? Бога забыли!
Прихожая, как в предыдущем действии, но свет потушен. Еле
проглядываются лестница, двери и т. д. Почти ничего не видно. Силуэт
человека, что-то бормочущего. Из всех дверей слышны храп, сопенье, скрипы
кроватей... Невидимый человек громким шепотом: "Идите-ка вы к черту!"
Хлопает наружная дверь, и тишина.
пауза
Потом снова слышны храпы, скрипы, стоны.
Полное затмение.
Сначала тихо, потом звук усиливается - "Альцеста" Глюка (увертюра).
Пролог
На зимних безлистных деревьях сидели птицы: кукушки, дрозды, синицы,
клесты, вороны, воробьи. Подошла к самому большому дереву, на котором сидел
Воробей, Лиса и спросила: "Тяв-тяв, а где здесь ворона с сыром? "
Воробей, вцепившийся руками в ствол, сидел на тонкой для его веса
ветке. Ветка подозрительно потрескивала. Воробей сказал: "Чик-чирик..."
Подумал и выдавил, т.е. сымитировал скорбь: "Погибла Ворона", -- и сильнее
вцепился в ствол.
"Как?" -- спросила Лиса, имитируя удивление, спросила машинально,
автоматически.
"Так-так, упала и разбилась. Чик-чирик", -- быстро проговорил Воробей и
дернулся, ветка затрещала и обломилась. "Ой-ейй!" -- закричал Воробей,
почему-то опустил руки и полетел на мерзлую землю, ударился головой и затих.
Лиса бросилась бежать, бессмысленно бормоча на ходу: "Тяв-тяв, тяв.
Тяв, тяв, тяв, тяв..."
Воробей лежал на спине, вокруг головы расплылась лужица бледно-красной
крови... Сбоку лужицы валялся облезлый воробьиный клюв с продернутой по
бокам грязно-белой резинкой, как от армейских трусов...
Пустая кубической формы комната. У стены лежит шар -- то ли гипсовый,
то ли мраморный, полметра в диаметре. На шаре сидит человек в птичьей маске
-- вороньей или сорочьей, в тельняшке, черных семейных трусах, на босу ногу.
Громко плачет.
Птица. Уууу, ээээ, гмх, гмх, гмых, ой люлюшеньки люлю,
чик-чиирикчирикчирик.
Открывается окно, в окно влазит толстый человек в маске то ли тигра, то
ли кота, смеется на ходу нагло и развязно.
Кошкин Брат. Маха-маха-махаха, мяуха-ха-та-ха-ха, хама, пама, ха-ха-ха,
мяур-мяур, мур-мур.
Птица (вытирает слезы под маской рукавом длинной не по росту
тельняшки.) Ойчирик, Кошкин Брат! Здравствуйчик, приветчирик. (Улыбается.)
Кошкин Брат. Ой, как неловко, птица, мр. Вот так. Ушел от женымр,
мур-мур, пусти переночевать, пожалуйста.
Птица. Конечночик, конечночирик, ложись в моей спальне. (Открывает
дверь соседней комнаты, Кошкин Брат уходит, через минуту из-за стенки слышно
пение.)
Мяурмяурхахаха
Остальное чепуха
Схватим птичку за бока
И отпляшем трепака (на манер укр. нар. песни).
Стук в окно. Птица выходит из комнаты с шаром и скоро возвращается с
высоким плотным человеком в маске то ли собаки, то ли шакала. Поверх маски
очки.
Шобака Сакал. Извини, Птица. Я к тебе с просьбой. Даже с двумя.
Птица. Конечночик, конечно.
Шобака Сакал. А впрочем, если стесню, тоав...
Птица. Да что ты, Шобака?!
Шобака. Я к тебе пожить -- надоело с женой лаяться. Ты меня возьмешь
пожить, деньги я заплачу?
Птица. Да ты что, Шобака, какие деньги?
Шобака. Ну ты же платишь хозяйке...
Птица. Ну как хочешь... А, да ведь и Кошкин Брат приехал... Тоже от
жены ушел, то есть не от жены...
Шобака. Ну, это их дело, жена она или не жена. Женагавгав, только не
расписаныгав.
Птица. А еще что за просьбачик?
Шобака. Да, это ладно... То есть машинка у тебя есть? Мне отпечатать
нужно повесть свою... или не стоит? Ты читал?
Птица. Да, отличная повесть, даже романчик-чик-чирик. Конечно, печатай.
Шобака. Да я-тяв, не умеюав. Да и сам знаешь, устаю на работе.
Птаха. Ну ладно, я отпечатаю.
Шобака. А яав поспяюууу, ладноаввв? Тява-тява-тява-тяаавф (ласково).
Птица. Спи, пожалуйста. Наверху Кошкин Брат спит, а ты в этой комнате
живи...
Шобака. Ну, спокойной ночи... Да, тяв (ласково) тява-тяф. Если можешь,
побыстрее отпечатай!
Птица. Да, конечночик.
Птица открывает шар - в шаре машинка и стопки чистой белой бумаги,
заправляет листы. Раскрывает рукопись -- черную клеенчатую тетрадь, начинает
печатать.
Дверь открывается, входит Кошкин Брат, зевает.
Кошкин Брат. Соснул немного. Птица, пошли чай питьмяур.
Птица. Счас поставлючик.
Птица и следом Кошкин Брат уходят на кухню. Слышны голоса, звяканье
чашек и ложек.
В комнату с шаром входит Птица, достает из шара часы. На часах 2.30.
Ночь. Начинает печатать. Печатает.
Затемнение... на две минуты - звук машинки. Окно светлеет. В комнате
виден Птица печатающий. Рассвет.
Дверь открывается, входит Шобака Сакал.
Шобака. Аааав (зевает). Аввававааав. Пошли чай пить, Птица, брось ты,
отдохни.
Птица. Счасчик. Допечатаючик.
Уходят.
Входит Птица. Маска с клювом на лбу. Под глазами круги.
Птица. Ох, посплю немного.
Сворачивается у шара и засыпает. Затемнение.
Дверь открывается, входит Кошкин Брат.
Кошкин Брат. Эй, Птица, проснись.
Слегка толкает Птицу рукой. Птица вскакивает как шальной.
Птица. Что?! Что?! Где?! Kaк!!
Кошкин Брат. Ты что, ошалелмяв?
Птица останавливается, неожиданно быстро надевает клюв-полумаску на
нос.
Птица. Охчик, испугалсячик, сончик приснилсячирик дурнойчик.
Кошкин Брат. Пошли чай пить...
Уходят.
Птица в комнате с шаром.
Птица. Ох, все ушли...
Стук в дверь. Голос Обоз Яны.
Птичка, это я, твоя Яна.
Птица. Кто-кто?! (Испуганно.)
Обоз Яна. Птица, это я, Яна Обоз. Открой.
Птица. Сейчас, сейчас.
Подкатывает шар к двери, а сам неуклюже вылазит в форточку. Дверь
скрипит, трещит, в дверь бьют руками и ногами одновременно. Когда дверь
поддается и открывается, за окном исчезают босые ступни ног.
Перед домом дерево без листьев, у дерева человек с птичьей полумаской
лежит скрючившись, без движения. В стороне Кошкин Брат, Шобака Сакал, Обоз
Яна.
Обоз Яна. Эх, только не хватало -- у6ился.
Кошкин Брат. Это ты его убила, макака!
Яна. Сам ты гад похотливый...
Шобака Сакал. Аввы и вправду как звери, дуррачье. Его надо сжечь, чтобы
улик не было. И дом наш будет.
Все молча сгребают ногами кучи листьев к птичьему трупу и поджигают...
З а т е м н е н и е.
Эпилог
Гостиная в доме. Гости сидят за столом. Кроме Шобаки Сакала, Обоз Яны и
Кошкина Брата, много других людей в звериных масках: свиных, поросячьих,
страусиных, крокодильих и т.д. Пьют чай.
Обоз Яна. Ах, а как он меня любил. Это он покончил с собой от любви ко
мне. Я как-то, не сообразив, обидела его, назвав Пичужкой. Даа...
Шобака Сакал. Говорят, он погиб где-то в Восточной Африке. Авва.
Кошкин Брат. Да, мурмур, он всегда шел навстречу опасностям -- это рок.
Неожиданно за окном слышится шипенье. Все смотрят на окно. Яркий столб
пламени вздымается за окном, и все видят человека в золотой одежде, с
золотым клювом на лбу и с золотыми, нестерпимо сверкающими крыльями.
Затемнение. Виден только человек с крыльями, блики пламени на стенах, и
слышны голоса.
Обоз Яна. Я ничего не вижу! АААаааааааааааааа!!!
Шобака Сакал. Ой, темень какая, я ослеп!
Кошкин Брат. Мяаааааааа!!!
Крики и шум нарастают.
Занавес
Действующие лица:
Индрик
Юндрик
Андрик
Дюндрик
Карлун и Барлун
Действие 1
Индрик бегает по столу: Эх! Эх! Эх! и т.д.
Дюндрик ковыряет в носу: Ниток бы зеленых купить -- я бы сшил большой
самовар.
Действие 2
Юндрик и Андрик лазят под столом и под кроватью -- туда и обратно -- и
т.д.
Действие 3
Карлун и Барлун смотрят телевизор.
Карлун: Дай чаю!
Барлун подает ему трусы.
Карлун: И чаю, пожалуйста.
Барлун подает чайник.
Карлун: И заварник, пожалуйста, и кипяток, пожалуйста, и самовар,
пожалуйста, и сахар, пожалуйста, и утюг-мутюг, пожалуйста-можалуйста.
Барлун: Счас чундрики придут. Надо прятать все.
Карлун: Я спрячу -- не скоро найдут.
Барлун: Как хочешь, я спать буду.
Карлун: Чундрики придут -- надо угощенье готовить.
Барлун: Я приготовлю -- за уши не оторвешь.
Карлун: За ноги да об пол -- весь мой сказ.
Действие 4
Чундрики: Индрик, Юндрик, Андрик и Дюндрик входят в комнату с плакатом
"Вся власть -- Сове!" Карлун и Барлун спасаются бегством.
Действующие лица:
Гражданин им. Толстого Л.Н.
Гражданка No 16
Сидоров
Махмудов
Милиционер
Летчик
Пожарная
Действие 1
На лестнице стоит Махмудов, пьет кефир. Подходит Гражданка No 16,
кричит Махмудову: "Не выбрасывайте посуду!"
Махмудов не отвечает -- он глухой. Допивает бутылку и засовывает в
карман кожаного плаща.
Слышатся далекие голоса; они приближаются. Гражданка No 16 начинает
беспокоиться, кричит Махмудову: "Бутылку мне отдаете! Договорились?"
Махмудов испуганно смотрит на Гражданку No16 и лезет вверх по лестнице.
Действие 2
Летчик сидит в кресле в просторном зале, на столике перед ним бутылка
водки, две стопки и чуть заплесневевший плавленый сырок.
Появляется Сидоров, слегка похлопывает летчика по плечу: "Заждались?
(возбужденно). Ну, здравствуйте, здравствуйте!"
Летчик кивает, с опаской глядя на сыр.
Сидоров: Собственно говоря, ближе к делу. Собственно говоря, дело
простое, не такое простое, но уж и не такое сложное.
Летчик с опаской смотрит на Сидорова.
Да, нужно снять некоего субъекта с некоего труднодоступного объекта. Вы
в принципе согласны?
Летчик испуганно кивает и смотрит на водку.
Действие 3
В углу просторного зала стоит длинная лестница, на самом верху ее сидит
Махмудов, поет "Джип-джип джюджялярим..."
Под лестницей стоит столик, на столике -- стопки, перевернутые вверх
дном. Под столиком лежит летчик, слегка похрапывает.
Вокруг столика бегает Сидоров, делая скорбное лицо и безумные глаза.
Появляется Гражданка No16 с криком: "Чур моя, чур моя", хватает бутылку
из-под водки.
Сидоров (замечает Гражданку No16 и кричит): Вы не врач? Не врач ли вы,
собственно говоря?
Гражданка No16: Бутылочку пожалел? Да знаешь ли ты, что у меня дом
сгорел? Что детям моим единоутробным негде голову прислонить. Ты знаешь,
каково мне с четырьмя в одном сундуке жить? Я, может, на хату бутылки
собираю!
Сидоров (замирает неподвижно): Вы, дамочка, собственно говоря, не так
меня поняли, я, собственно говоря, хотел господина Махмудова с лестницы
снять.
Гражданка No16: Тебе что, дармовую бутылочку хапнуть захотелось? Я уж
бутылочку эту... он мне сам ее отдал, говорит, как слезу, так и отдам.
Сидоров: Так и сказал? Махмудов? Слезет? Непостижимо! Я уже
восемнадцать раз по просьбам трудящихся снимал Махмудова, но ни разу,
понимаете? Ни разу Махмудов не покидал своих высоких мест добровольно!
Гражданка No16: Так ты что же, из-за посуды его снимал?
Сидоров: Да нет же! Собственно говоря, исключительно по просьбам
трудящихся.
Гражданка No16: Его бы хорошо, чтоб бутылочку не разбил.
Появляется заросший, неопределенного возраста человек -- это Гражданин
им.Толстого Л.Н.
Гражданка No16: Еще один соискатель! (с неприязнью и испугом) Вы посуду
ищете? Здесь нет свободной посуды -- опоздали.
Гр. им. Толстого: Я, собственно, ищу пожарных -- у меня дом горит, ну,
моя Полусофья Полуандревна и послала меня за пожарными, у вас, граждане,
пожарных не наблюдается?
Сидоров: Вы бы в милицию обратились с розыском. Вам там, собственно
говоря, должны помочь.
Гр. им. Толстого: А как же обратиться -- устно либо письменно?
Гражданка No16: А ты закричи, что грабят, может, кто и услышит да
прибежит.
Появляются милиционер с пожарной, под ручку.
Пожарная: Заранее объявляю, товарищи, -- у меня медовый месяц.
Пауза. "Поздравляем! Поздравляем!" -- кричит милиционер, остальные
молчат.
Пожарная: Спасибо! Мы с мужем очень благодарны! (Толкает милиционера в
бок, громким шепотом: Благодарны!! Рады стараться!)
Милиционер: Мы вам, граждане, извиняюсь, товарищи, премного благодарны.
Просыпается летчик, выползает из-под стола: Где мы? Где потерпевший?
Кого снимать?
Милиционер: Нас, пожалуйста, а когда карточки будут?
Гражданка No16: Карточки вчера отменили, а теперь талоны дают.
Сидоров: По два кило на нос, собственно говоря.
Гр. им. Толстого: А у меня дом горит.
Пожарная: Я в отпуске -- у нас медовый месяц. Если не сгорит к концу
отпуска, обязательно помогу.
Гр. им. Толстого: Не должен. Третий год горит. Жена говорит, пока
пожарные не приедут -- не сгорит.
Милиционер (мечтательно): Эх, если бы не отпуск, проверил бы у вас
документы. Рожа, извините, к отпуску не привык, лицо у вас подозрения
просит, то ли вы бомж, то ли студент, то ли токарь-рецидивист?
Гр. им. Толстого: Я -- писатель. Пишу романы. Два моих романа удостоены
премии имени Войны и Мира, а сам я удостоен имени Льва Николаевича Толстого.
Неожиданно падает лестница вместе с Махмудовым. Все пугаются.
Гражданка No16 тихонько выхватывает из кобуры милиционера пистолет,
прицеливается и методически всех застреливает: Ура! Дети спасены! Итого у
нас четыре тысячи девятьсот девяносто девять рублей плюс двадцать копеек!
Пять тысяч и дом наш! Подходит к трупу Махмудова, шарит по карманам,
вытаскивает осколки бутылки, глаза ее безумеют, кричит: Дети мои в сундуке!!
-- стреляет себе в висок.
На маленьком столике друг против друга стоят опрокинутые стопки из-под
водки, как бы символизируя собой нерушимость идей.
Капкин сидел за пишущей машинкой, раздумывал, как начать не так давно
задуманную вещицу о Капкине. Вообще-то нового о Капкине сказать невозможно
-- с Капкина Рождества и до Рождества Капкина только о Капкине и говорят. Но
ничего нового Капкин о Капкине говорить не собирался -- просто Капкину
показалось, что он может сказать по-новому.
Капкин сидел за пишущей машинкой, вспоминал удачи и неудачи, пустяки,
нелепицы, забавные истории, абсурды, теоремы, законы, мифы -- все, что
связано с Капкиным, а с Капкиным связано все в этой жизни: спать ложишься,
вспоминаешь Капкина -- Капкин под боком сопит, просыпаешься от того, что
Капкин за плечо дергает. Недавно Капкин пошел в сортир, грубо говоря,
газетку почитать, вычитал постановление, что авторы за свой счет могут
печататься, -- скорее подтерся, штаны застегнул и в издательство, к
редактору главному пробрался, к товарищу Капкину, рукописи показывает:
"Напечатайте меня за свой счет, товарищ Капкин!" "А о чем вы пишете?" --
спрашивает редактор Капкин. "Миниатюры из жизни Капкина". "Это хорошо, --
отвечает Капкин Капкину, -- но понимаете ли, что в первую очередь мы должны
о жертвах капкинских репрессий издавать книжки. Сейчас, во время
окончательного, я надеюсь, развенчания культа личности Капкина, мы должны
поддержать призыв партии и правительства о преодолении культа личности и о
реабилитации невинных жертв капкинского произвола, о восстановлении
капкинских принципов построения социализма. Вот видите -- список
внеочередных экспресс-изданий: Капкин "Колымские рассказы", Капкин "Дети
Арбата", Капкин "Крутой маршрут". А во вторую очередь у нас забытые или
вовсе не известные нашему читателю выдающиеся писатели зарубежья: капкинский
лауреат Капкин; американец, выдающийся капкинист Капкин; "Архипелаг ГУЛАГ"
Капкина -- очень много. Но вот если достанете бумагу, да еще типографию
найдете, мы вам, товарищ Капкин, с удовольствием поможем напечататься".
Пошел Капкин по журналам: в знаменитом "Огоньке" у Капкина в первую
очередь печатаются лишь материалы о капкинских репрессиях, о
капкинско-капкинском процессе над деятелями застойной капкинской эпохи, а в
других -- и вообще с Капкиным не разговаривали. Капкин не заплакал, пошел
домой, сел за машинку и стал писать
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ТОВАРИЩУ КАПКИНУ
Уважаемый товарищ
генеральный секретарь!
Обращаюсь к Вам с просьбой о разрешении
издавать мне литературный художественный
журнал, так как только таким способом я
полнее всего смогу реализовать себя, а
значит, максимально содействовать
перестройке и обновлению общества.
Для того чтобы Вы познакомились с
моими способностями к этой работе, прилагаю
небольшой рассказ:
КАПКИН
Капкин стоял на остановке. Дул холодный ветер, автобуса долго не было.
И тут к нему подошел гражданин, спросил: "Вы не хоккеист Капкин?" Капкин
почему-то испугался и молча посмотрел в глаза спрашивающему, потом
отрицательно покачал головой. "Извините, бывает", -- с сожалением сказал
гражданин, вероятно, рабочий магазина, так как был одет в белый запачканный
халат с вышитой фамилией "Капкин" на нагрудном кармане. Гражданин и вправду
оказался рабочим магазина, так как пошел именно в магазин. Не зная почему,
Капкин пошел вслед за грузчиком "Капкиным", как условно назвал Капкин
рабочего.
В магазине "Капкин" потерялся, а Капкин забыл о нем, когда вспомнил о
своем дне рождения и решил побаловать себя чем-нибудь вкусненьким ради
праздника. Купил соевых конфет, вареной колбасы и армянского коньяка за
13-80. Пришел домой, а там гость -- давний приятель Капкина -- Капкин.
Только сели за стол, еще гость -- художник Капкин с двумя бутылками спирта.
Встретили-отметили День Рождения. Перепились, передрались. Очнулся Капкин в
вытрезвителе -- сержант знакомый -- Капкин разбудил, повел к майору Капкину,
а майор акт протягивает и квитанцию. "Взяли у тебя, Капкин, пятьдесят рублей
за разбитое зеркало в ресторане, привлекать не будем по случаю твоего дня
рождения, -- налили майор Капкин сто грамм в чайный стакан, -- на, Капкин,
выпей, да иди домой отдыхать".
"Славный все-таки этот майор Капкин", -- думал Капкин, едучи домой сидя
в электричке. "Граждане, билеты", -- некстати появились контролеры. "Ни
билетов, ни денег", -- сказал Капкин равнодушно контролерам. "Товарищ
Капкин, выпиши гражданину акт на оплату", -- сказал старший контролер
помощнику. "Хорошо, товарищ Капкин, -- отвечает помощник старшему, и к
Капкину обращается: -- Как фамилия?" "Фамилия моя Капкин -- вот и все, что
вам не нужно знать", -- процитировал Капкин классика-фантаста Капкина.
Приехал домой, а дома котенок Капкин за своим хвостом бегает. Сел
Капкин за машинку и стал рассказ о Капкине писать...
Вот такой рассказ, Уважаемый товарищ генеральный секретарь. Если вам
рассказ понравился, то дайте разрешение. Бумагу и станки я найду с Вашим
разрешением законным путем. Сообщите скорее, а то старуха Капкин, которая
следит за дачей, на которой мы живем с моей женой Капкин, все время требует
справку с места работы, не понимая, что рабочее место писателя и художника
за столом и мольбертом. Старуха Капкин грозится нас выселить с милицией.
Получив Ваше разрешение, я надеюсь быстрее закончить то произведение,
которое, не сомневаюсь, будет по достоинству оценено Капкинским комитетом
Шведской Королевской Академии.
С уважением, Капкин.
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 16 Jun 2000 15:20:58 GmT