Как вышел Фаддей Кузьмич Евсюков вытрясти, на ночь глядя, ведро в
мусоропровод -- в домашних тапочках на босу ногу, синих трикотажных штанах и
в майке,-- так в этом куцем наряде и остался на прохладной по осенней поре
лестнице.
Дернуло легким сквознячком, и шоколадная коленкоровая дверь тихо
щелкнула добротным импортным замочком, из тех, что непросто встретить в
продаже.
Фаддей Кузьмич плюнул на пол, правда чисто символически, и на мгновение
оцепенел. И было от чего: перед выходом на лестницу он включил утюг,
намереваясь отпаривать форменные брюки, и поставил его торчком на стол,
прямехонько на старое одеяло, служившее подставкой при глажении. "Растудыт
тебя в пожарный гидрант и гайку Ротта!" -- только и шепнул Фаддей Кузьмич,
представив возможные последствия своей опрометчивости. Стоит дрогнуть
расшатанному столу, и раскалившийся утюг упадет на ворсистое сукно. Может,
он уже дрогнул от хлопка двери... Фаддей Кузьмич живо вообразил, как воет
сирена, сбегается с криками народ, лопаются стекла и языки пламени лижут
незастрахованную мебель. "Кто горит? Фаддей Кузьмич? Он самый!.. Эк, как
вьет! Пиши пропало..." Кривые ухмылки, эксперты, вызов к начальству и --
снятие с должности. Что за пожарный, если сам погорел... Какой пример вы
подаете подчиненным и населению?
Фаддей Кузьмич брякнул на пол пустое пластмассовое ведро и нервно
прошелся по площадке. Можно было бы выйти в темный двор, набрать в автомате
01, назвать себя, и красная машина из ближайшей части на Тентелевке в три
минуты подкатила бы к дому. А там -- пустяки: по раздвижной лестнице -- в
свою лоджию, а из лоджии, через приоткрытую дверь,-- в спальню. Но Евсюков
тут же и прогнал эту крамольную мыслишку. Ему ли, начальнику отдела кадров
пожарного управления города, вызывать служебную технику для личных нужд!..
Ведь не далее как вчера он разнес на общем собрании пожилого старшину
Криворотова, приспособившегося поливать из брандспойтов картошку на
приусадебном участке тещи, а другому шустрому работнику вкатил выговор за
использование телескопической вышки в амурных целях!
Нет, не мог Фаддей Кузьмич позволить себе того, за что сам строго
спрашивал с подчиненных.
Пришел в голову другой вариант, более верный: лезть в свою квартиру с
лоджии нижнего, четвертого этажа. Дом пожарного ведомства строился давно,
этажи были низкие, и проникнуть с четвертого на пятый не составило бы
особого труда, учитывая, что кадрами Фаддей Кузьмич стал заведовать не
сразу, а лет двадцать до того прослужил в обыкновенной пожарной части, и
сноровка ползать по стенам, как он полагал, у него осталась.
Фаддей Кузьмин придвинул ведро к своему порогу и, стараясь не шлепать
тапочками, решительно спустился этажом ниже, к квартире Кости Боровикова --
его сослуживца и, можно было бы сказать, приятеля, кабы не одно
обстоятельство... С женой этого сослуживца Маргаритой Львовной Евсюков
коротал иногда время не совсем, что ли, легально. История эта началась
давно, и не сейчас ее вспоминать, скажем только, что Костя Боровиков,
хохотун и ловелас, сам частенько не приходил домой, отговариваясь ночными
дежурствами и спецификой пожарного дела.
Фаддей Кузьмич остановился перед дверью соседа, поглубже заправил
голубую майку, подтянул штаны и, придав лицу улыбчивое выражение, надавил
кнопку звонка. Выждав немного, он позвонил еще и еще. Квартира
безмолствовала.
"Все ясно,-- нетерпеливо вывел Фаддей Кузьмич,-- Маргаритка на
дежурстве в больнице, а где ее кабан бродит -- одному черту известно..." Он
сделал несколько взмахов руками, чтобы согреться, и натянул на пятки
слежавшиеся задники тапочек. Теплее не стало, но появилась некоторая
подтянутость.
Помянув недобрыми словами жену, которая, как назло, уехала в недалекую
Обуховку к заболевшей матери, и дочку-студентку, укатившую на картошку,
Фаддей Кузьмич решил выйти на улицу.
И вышел.
Обойдя дом, он остановился под своими ярко освещенными окнами и
передернул плечами от сырого воздуха. Зеленый вал кустов, ломаный и
неряшливый, скрывал его от постороннего взгляда. Эти кусты, кустищи,
северные джунгли вымахали из маленьких прутиков, любовно, но спешно
вкопанных в землю лет двадцать назад новоселами, и с тех пор росли как бог
на душу положит, забытые всеми и неухоженные. Одно слово -- джунгли.
Затаившись в этих джунглях, Фаддей Кузьмич цепким взглядом окинул дом и
отметил, что в квартире Боровикова, на четвертом этаже, свет погашен
начисто, а в остальных этажах, где уже готовились ко сну, комнаты светятся
ночниками, торшерами или мерцают голубыми экранами телевизоров. Евсюков
прищурился на свою балконную дверь и, привстав на цыпочки, даже потянул
носом в опасении признаков надвигающейся беды; но ничего худого не увидел и
не учуял. Синела штора в спальне, горел на кухне свет...
Но слишком опытен был Евсюков в подобных вещах, чтобы успокоиться;
слишком опытен...
Лезть, немедленно лезть в свою квартиру, решил Фаддей Кузьмич.
Незаметной ящеркой скользнуть по фасаду засыпающего дома, быстро,
по-боевому, как в молодые годы, когда сам черт не брат, и начальство -- не
начальство... И Фаддей Кузьмич скинул в траву растоптанные, а потому
ненадежные в рискованном деле тапочки.
Этаж первый.
Забраться в лоджию первого этажа не составило особого труда. Но вот
подняться выше...
Стоило Фаддею Кузьмичу бесшумно перемахнуть через бетонную плиту
ограждения и ступить на холодный пол, как в комнате, примыкающей к лоджии,
вспыхнул свет, и на близкие кусты упал желтый прямоугольник. Фаддей Кузьмич
стремительно присел под окнами, ожидая немедленного разоблачения. Ему даже
представилось, что обитатели квартиры специально поджидали проникновения на
их территорию, чтобы тут же застукать незваного гостя.
Мелькнула тень в окне, и Фаддей Кузьмич напрягся, суматошно подыскивая
правдоподобное объяснение своему визиту в чужую лоджию; но так и не
подыскал.
Сквозь треснувшее оконное стекло, заклеенное полоской газеты, и тонкую
занавеску Фаддей Кузьмич видел лампочку -- на голом шнуре под потолком
комнаты, которая светилась мутным желтоватым светом. За занавеской ходили;
но ходили неспешно. Фаддей Кузьмич осторожно сдвинулся в угол лоджии, где
стояли детские лыжи и зеленели на полу два кочна капусты, и стал ждать,
готовый в любую минуту дать деру.
В квартире, возле которой застрял в самом начале своего спешного
путешествия Фаддей Кузьмич, жила бедовая семейка их бывшего работника
Краюхина -- мать и двое детей. Сам же Краюхин мыкал горе в местах не столь
отдаленных.
А произошло следующее. Несколько лет назад боец пожарного расчета
Краюхин оскорбил действием своего командира. Попросту говоря, дал лейтенанту
Щеглову в ухо, когда они потягивали пиво в кафе-стекляшке. Поговаривали,
что, дав Щеглову в ухо, Краюхин назвал лейтенанта мародером и пообещал
вывести на чистую воду, если тот не отнесет какую-то вещицу обратно.
Но так только поговаривали. В разбирательстве, которое вел Фаддей
Кузьмич, ничего определенного установить не удалось.
Щеглов, с синяком под глазом, холодно уверял, что подчиненный ударил
его из хулиганских побуждений и личной неприязни; при этом он ссылался на
выговор, который вынес недавно Краюхину. Краюхин же лишь зло щурил глаза и
раздувал ноздри: "Ладно! Ладно! -- грозил он, не стесняясь присутствия
Фаддея Кузьмича.-- Не здесь, так на другом тебя подловлю, сука!" И все!
Большего от него добиться не удалось.
Окольными путями Фаддей Кузьмич узнал, что причина конфликта в золотых
часах, которые Щеглов якобы прихватил на недавнем пожаре. Ах, как тоскливо
стало Фаддею Кузьмичу при этом узнавании!.. Шутка ли: вверенные ему люди
тянут из горящих жилищ личные вещи граждан. Хоть и сам Фаддей Кузьмич не был
безгрешен -- а как иначе? Человек слаб, а бесов много,-- но за двадцать лет
службы ни разу не сунул в карман брезентовой куртки ни сплавившегося
колечка, ни другой подвернувшейся вещицы. А чего только тушить не
приходилось!..
Дело то кончилось скверно. Фаддей Кузьмич ездил к погорельцам и
осторожно интересовался потерями, но люди пугались, полагая за визитом
пожарного начальства умысел о наказании, и добиться чего-либо
вразумительного от них не удалось. "Жалоб и претензий нет".
Щеглов же, о котором пошли дурные слухи, грозился дать делу надлежащий
ход и показывал справку из травмопункта.
И вскоре дал. Правда, совсем с иным уклоном. Те часы в присутствии
понятых были извлечены милицией из рабочего шкафчика Краюхина, а именно --
из его старых галифе. Краюхин тут же набросился на лейтенанта и успел
надавать ему тумаков. Зацепил он и оперативника. Его арестовали.
Фаддей Кузьмич нутром чувствовал, что Краюхин не виноват, но хорошую
характеристику по запросу следствия дать побоялся. Сидела в его кабинете
зареванная жена, смотрели исподлобья дети на злого дядьку-начальника, но не
смог Фаддей Кузьмич написать добрых слов о человеке, который бросается с
кулаками на своего командира, и у того образуется "обширная гематома левого
предглазья" -- синяк. Краюхина уволили еще до суда, и он получил два года
условно: стройки народного хозяйства или, как говорят в народе, химию.
Часики те суд не принял во внимание, и судили Краюхина исключительно за
мордобой. Фаддею Кузьмину был нагоняй за развал воспитательной работы, а
Краюхин, по слухам, накуролесил чего-то еще и на химии и угодил за самую
настоящую проволоку. В семье его тем временем все пошло наперекосяк. Жена
стала попивать, сын-подросток попал в колонию, дочку часто видели в кустах
за оврагом с гопниками, а младший болтался дотемна во дворе или смотрел
мультики в магазине культтоваров.
Квартира с расхлябанной дверью, мимо которой Фаддей Кузьмич каждый день
проходил с работы и на работу, вызывала в нем сложные чувства. Иной раз он
жалел ее обитателей и собирался зайти и решительно поговорить с женой
Краюхина, быть может, подыскать ей работу по их ведомству, предложить
устроить дочку в интернат, пока та не докатилась до худшего, но что-то
недосказанное и недодуманное -- тогда, несколько лет назад, когда судили
Краюхина,-- удерживало его нажать кнопку звонка, и он успокаивал себя, что
непременно сделает это в другой раз, вот только немного разгребет текучку,
соберется с мыслями и будет не так занят. Но накатывались новые заботы,
Фаддей Кузьмич сидел на заседаниях и оперативках, подписывал бумаги, готовил
приказы, принимал по личным вопросам, уставал, засиживался в управлении
допоздна, и квартира бывшего пожарного, который так нелепо распорядился
своей судьбою, забывалась.
Хождение в комнате как будто прекратилось. Фаддей Кузьмич чуть
приподнялся и заглянул в щелочку между занавесками. И вновь, словно того и
ждали, свет в комнате погас. Но Фаддей Кузьмич успел схватить глазами:
мальчика у двери с поднятой к выключателю рукой; вылезшую из-под одеяла ногу
с синими бугристыми венами, принадлежащую, несомненно, спящему человеку,
женщине; массивную кружку в красный горошек на стуле... И все. Темнота.
Фаддей Кузьмич выждал немного, поднялся с колен и заглянул в близкое
окно кухни, проверяя мальчика: там ли он? Мальчик сидел за столом, спиной к
Фаддею Кузьмичу, и пил из блюдечка чай. Тут же лежала раскрытая книга, нож,
пачка маргарина и кусок булки с маленькой подковкой укуса.
Евсюков огляделся по сторонам, встал на ограждение лоджии и дотянулся
до козырька бетонной плиты над головой...
Этаж второй.
Довольно прытко взобравшись на второй этаж, Фаддей Кузьмич не поспешил
залезать в лоджию, а вначале осторожно высунул голову из-за барьера. И лишь
убедившись, что в спальне, освещенной ночником, никого нет, выпрямился и
перекинул ногу.
В щели между портьерами проглядывалась застеленная ко сну тахта с
откинутым одеялом и женской сорочкой на подушке.
Здесь, на втором этаже, жил тот самый Щеглов. И Фаддей Кузьмич впервые
подумал, что близкое соседство наверняка угнетает оба семейства. Если не
более. Быть может, даже идет вражда. Осколки семьи Краюхина и -- упитанные,
солидные Щегловы. И злые взгляды, и разговоры -- кто кого посадил, и угрозы
-- кто кого потом посадит. Печальное дело, если учесть, что в обеих семьях
дети.
Щегловы жили в достатке. Зябнущий на ветру Фаддей Кузьмич смог
разглядеть в щелку между портьерами большой ковер на стене, шифоньер с
желтыми металлическими планками и кусочек трюмо с коробочками, шкатулочками
и флакончиками. В торцах лоджии на полочках поблескивали ряды консервных
банок, среди которых безошибочно угадывались с зернистой -- три маленькие и
желтоватые. Стояли две кадки с соленьями, и от тугого свертка на полу
исходил аппетитный запах копченой рыбы. "Во, буржуй",-- невольно подумал
Евсюков, у которого все припасы заключались в ведре квашеной капусты и
десятке банок огурцов домашней засолки.
Помнил Фаддей Кузьмич и совсем другое житье Щегловых.
Год назад, когда умер старый служака Ферапонтов, заведовавший
ремонтно-строительным отделом управления, и встал вопрос о новом начальнике,
кто-то предложил старшего лейтенанта Щеглова, напирая на его
исполнительность, былую службу в стройбате и диплом строительного техникума.
Фаддей Кузьмич скривился при такой кандидатуре, имея в виду темное дельце с
часами, но его же и пристыдили: был, дескать, суд и надо верить суду, а не
кривотолкам. Не зажимай, Фаддей Кузьмич, молодежь, не надо. Если ты ему не
верил, почему держал в командирах? И Фаддей Кузьмич, покряхтев, дал добро:
против такой логики не попрешь.
И вскоре после утверждения Щеглова строительным начальником тот
пригласил Фаддея Кузьмича с супругою в гости -- отметить назначение. Фаддей
Кузьмич, помнится, отказался вначале, сослался на занятость, но Щеглов
пристал как банный лист, смотрел просительно, чуть ли не со слезой во взоре,
тут еще стала подстрекать к дружескому визиту жена -- что, мол, сидим, как
бирюки, дома, люди могут обидеться, и он пошел, прихватив бутылку "старки" и
шоколадки детям. Посидели, поговорили, и запомнилось, что живут Щегловы
средне: диван там какой-то, шкаф, телевизор... Ничего такого, что углядел он
сейчас, переводя дыхание на балконе Щегловых, год назад и в помине не было.
Управление строило много. Обновлялись помещения старых пожарных частей,
возводился пионерлагерь с зимней базой отдыха, намечалось подсобное
хозяйство с коровником, да и сами кабинеты начальства требовали реставрации.
Куда приятней видеть на стенах деревянные панели и ступать по ворсистому
паласу, чем сидеть в комнатенке с облупившейся краской и скрипучим полом. И
всем этим непростым хозяйством заправлял теперь Щеглов. Быть может, не все
шло у строителей гладко -- Щеглову доставалось на совещаниях, но деловая
хватка у него явно была. Первые два кабинета, которые Щеглов превратил в
уютные, располагающие к работе помещения, были самого начальника управления
и его, Фаддея Кузьмича. Покойный же Ферапонтов обещал и отговаривался
нехваткой ресурсов.
Щеглов оказался расторопным парнем и однажды, когда Евсюков заикнулся о
второй двери для квартиры своей матери -- старушка мерзла зимой,-- решил
вопрос быстро и в лучшем виде. Дверь привезли и установили на следующий
день. "Сколько с меня?",-- без всякого подвоха поинтересовался тогда
Евсюков. "Обижаете, Фаддей Кузьмич...-- улыбнулся Щеглов.-- Работаем на
сэкономленных материалах". И категорически отверг деньги, но вскоре подписал
у Фаддея Кузьмича приказ на совместителей, которые помогали строить
пионерлагерь. Скользкий, надо сказать, приказик, хотя все документы и были в
порядке.
И некстати вспомнилось Фаддею Кузьмичу, что и импортный умывальник, и
кафельную плитку под мрамор, и толстую декоративную фанеру для полок, что
теперь у него на кухне, -- все это добывал для него Щеглов, действуя большей
частью через жен, которые неожиданно завели дружбу. "Фадя! -- говорила
Фаддею Кузьмичу жена.-- Я заказала моющиеся обои для спальни.-- И показывала
обрезок бумаги с анютиными глазками.-- Тебе нравится? Не волнуйся, все по
квитанции..." Евсюков понимал, что склад управления -- не магазин, но
упоминание о квитанции успокаивало его, и вскоре он заставал у себя в
спальне двух малярш, которые заканчивали оклейку стен и игриво поглядывали
на него: "Вам, Фаддей Кузьмич, как себе сделаем. Любуйтесь с молодой женой
на здоровье". Женщины уходили, тщательно убрав за собой мусор, и Фаддей
Кузьмич возмущенно подступал к супруге: "Ты понимаешь, что это мои кадры?
Понимаешь, какие могут пойти разговоры?.." -- "Успокойся, никаких разговоров
не будет.-- Жена смотрела на него как на ребенка.-- Я их отблагодарила, и
они довольны. Спи спокойно".
Как разнились эти два этажа одного дома -- первый и второй. Пол и
потолок -- три метра. Фаддей Кузьмич смутно чувствовал, что и он приложил
руку к этому контрасту, но гнал сейчас от себя эту мысль, гнал, полагая, что
не время заниматься размышлениями, а надо карабкаться выше -- впереди еще
три этажа, и на последнем, в его квартире, быть может, назревает беда.
"Надо бы к Щеглову приглядеться, -- только и подумал он, вставая на
ограждение лоджии.-- С чего вдруг такой достаток? Неужели прав старик
Кривых?.."
В чем был прав или не прав старик Кривых и кто он такой, читатель
узнает чуть позднее -- имей он к этому охоту, а пока продолжим наши
наблюдения за Фаддеем Кузьмичом, который уже нащупал ногой удобный выступ в
стене и вздохнул перед рывком, намереваясь штурмовать третий этаж.
Едва Фаддей Кузьмич нащупал ногой удобный выступ в стене и вздохнул
перед рывком, как в спальне Щегловых раздались оживленные голоса и две
ломаные тени проступили на портьерах.
-- Будь с ним осторожен,-- донесся через открытую форточку голос жены
Щеглова.-- А с ней я на днях переговорю, подготовлю почву...
-- Куда он денется? -- по-хозяйски сказал Щеглов.-- Подпишет как
миленький. Он теперь в садоводство записался, сам ко мне на поклон придет...
Евсюков неслышно выдохнул струйку пара и переступил босыми пятками по
узкой плите ограждения, принимая позу атланта. Плита мелко подрагивала в
пазах.
Тени на портьерах наплыли одна на другую и разошлись.
"Я сейчас,-- услышал он игривый голос жены Щеглова.-- Прикрой
форточку".
Фаддей Кузьмич подобрался: если Щеглов подойдет сейчас к окну и
отдернет штору, чтобы прикрыть форточку, то неминуемо увидит его,-- и глянул
вниз, соображая, не ухнуть ли ему в темные кусты?.. Но траектории
сослуживцев не пересеклись. В щель между портьерами просунулась волосатаая
мужская рука и лениво толкнула створку форточки. Щеглов начал раздеваться.
"Ишь ты!..-- зло подумал Евсюков, наблюдая за его сгорбившейся тенью.--
Деляга нашелся. На поклон к нему придут... Погоди у меня..." Фаддей Кузьмич
вновь нащупал удобный выступ в стене, вновь вздохнул перед рывком и с силой
распрямил хрустнувшее колено.
Сверкнув в воздухе босыми пятками, он оказался на третьем этаже.
Этаж третий.
Здесь проживал известный всеми дому Данила Фомич Кривых --грузный
розовощекий дед, служивший по пожарному ведомству еще во времена медных
островерхих касок и конной тяги. Фаддей Кузьмич скорее согласился бы
загреметь вниз, чем предстать перед суровым брандмейстером в своем нынешнем
виде.
Раз в неделю, а иногда и чаще Данила Фомич Кривых появлялся в кабинете
у Евсюкова и, сдвинув кустистые брови, клал ему на стол очередное заявление,
жалобу или проект. "У-вот,-- степенно говорил Данила Фомич и, посапывая,
садился,-- прынес..." -- И смотрел на Фаддея Кузьмича строго и неотрывно.
Данила Фомич был живой историей пожарного дела в городе. Его сажали в
президиумы, просили выступить перед новобранцами и пионерами. Суть его
визитов в кабинет кадрового начальника сводилась к изобличению недостатков,
захлестнувших, по разумению Данилы Фомича, пожарные части. Кривых уверял,
что в управлении окопались "врыдители", и относил к ним, быть может, и
самого Евсюкова, который несколько раз вежливо, но настойчиво отправлял
старика в другие инстанции. Данила Фомич давно вышел на пенсию, но
подрабатывал инструктором пожарной безопасности на городской свалке
металлолома, где раз в четверо суток надзирал, как соблюдается длинный
список предписаний. Остальное время Кривых посвящал борьбе с "врыдителями",
чем и объяснялось его хождение к Евсюкову.
Вот и сегодня утром, как показалось Фаддею Кузьмичу, он возводил
напраслину на Щеглова, рассказывая, что тот записывает мертвые души в
рабочие наряды и имеет тайный гараж за рекой, где прячет ворованные
материалы и устраивает ночные оргии с нужными ему людьми. Эдакий
"сатанинский прытон", убеждал Кривых. Утром Евсюков отказался взять у него
пятистраничную жалобу на шершавой зеленоватой бумаге, сославшись на ревизию,
которая недавно была у строителей и прошла вполне сносно, и посоветовал
старику обратиться в ОБХСС. Кривых не на шутку начинал раздражать Фаддея
Кузьмича. Но теперь... Теперь Евсюков не рискнул бы утверждать, что гараж и
мертвые души -- пустая кляуза неугомонного деда.
Нет, совсем не хотелось Фаддею Кузьмичу встречаться с бдительным
соседом, на чьей лоджии, с внешней стороны, он висел теперь -- пятками
упираясь в холодную и острую плиту, а руками ухватившись за ограждение.
Причина же, по которой Евсюков не решался изменить свое неудобное положение,
заключалась в голосах, доносившихся из освещенной спальни третьего этажа.
Данила Фомич расхаживал по тесной комнате и что-то втолковывал своей
старухе -- она сидела на стуле спиной к окну и кивала сухонькой головой,
соглашаясь, очевидно, с рассуждениями мужа. Фаддей Кузьмич слышал через
приоткрытую форточку лишь сплошное "бу-бу-бу" -- сердитое и низкое,
крепнувшее, когда его мучитель приближался к окну с вялой тюлевой
занавеской, и ослабевавшее, как только старик поворачивался к нему спиной и
шел к столу, на котором лежали стопкой бледно-розовые листочки бумаги.
Иногда Данила Фомич останавливался и гневно потрясал кулаком.
Путь наверх, казалось, был отрезан. Сколько Данила Фомич может
гневаться без передыху -- никто не знает...
Беззвучно матерясь, Евсюков краем глаза глянул на свои недалекие уже
окна, и ему даже показалось, что мелькнуло облачко дыма -- где-то под
крышей. "Да нет,-- подбодрил он себя, обращаясь мыслями к одеялу и утюгу.--
Не может так быстро возгореться. Не должно..."
Руки начинали неметь. Неровный угол плиты больно впивался в пятки.
Требовалась передышка -- брали свое и годы. "А, была не была!" -- решился
Фаддей Кузьмич и, как только старик в очередной раз повернулся к нему
спиной, махнул в лоджию. И тут же затаился на полу в ожидании размеренного
"бу-бу-бу", которое подтвердило бы, так сказать, что в Багдаде все спокойно.
Прошло несколько секунд. "Бу-бу-бу" не раздавалось. "Засекли!" --
пришла мысль. Испытывая дрожь в локтях и коленях, Фаддей Кузьмич перестал
дышать и весь обратился в слух. Из-за окна по-прежнему не доносилось ни
единого звука. Фаддей Кузьмич осторожно, словно он находился в окопе и в
него могли выстрелить, стал поднимать голову...
Старый пожарный сидел на кровати и отирал кулаком слезы. Старушка,
присев рядом, гладила его, как маленького, по голове и медленно шевелила
губами. Не узнать было грозного Данилу Фомича в этом растерянном и
всхлипывающем старике. Вот он вяло кивнул, и старушка засеменила к шкафу с
зеркальной дверцей. Фаддей Кузьмич предусмотрительно нырнул вниз. А когда
вновь выглянул из своего укрытия, Данила Фомич уже возвращал жене пустую
рюмку и тянул руку к кружке, налаживаясь запить что-то горькое и неприятное.
Евсюков вытянулся на холодном полу, пошевелил пальцами ног, потряс
кистями. Знобило. Он дотянулся рукой до просторного ящика в углу лоджии --
картошка... Хоть бы какую-нибудь тряпку на пол. Пустые банки, пудовая гиря,
сундук... "Эк, как старика разобрало,-- с неожиданным сочувствием подумал
Фаддей Кузьмич.-- Зря я с ним так сегодня..." Он приподнялся с полу и
осторожно заглянул в окно.
Данила Фомич, укрытый по пояс одеялом, лежал теперь на кровати с
прикрытыми глазами. Старушка копошилась в нижнем ящике шкафа. Самое время
дать деру. Евсюков крадучись подобрался к ограждению лоджии и припомнил, что
выше, на четвертом этаже, половина лоджии забрана прочной металлической
решеткой, по которой вился дикий виноград -- гордость Маргариты Львовны.
"Там я как по лесенке проскочу,-- бодро думал Евсюков, вставая ногой на ящик
с картошкой и занося вторую над бетонным парапетом.-- Мне главное -- отсюда
улизнуть..."
И в тот же миг картошка под его ступней предательски шевельнулась,
Фаддей Кузьмич потерял равновесие и ахнул ладонью в оконную раму. Евсюков
видел, как дрыгнулся под одеялом Данила Фомич и, словно по тревоге, спрыгнул
с кровати.
-- Ду-у-ся!..-- прошил стекло неожиданно тонкий крик.-- Грабють!..
Старушка вздрогнула и замерла над ящиком. Черная сгорбленная спина,
голова втянута в плечи.
-- Очки! -- взревел Данила Фомич, обретя прежний голос.-- Где очки?
Быстрее! Грабють! Багор тащи! -- заметался он по комнате.
К чести Фаддея Кузьмича скажем, что он не растерялся и действовал
смело, расчетливо и хладнокровно.
Когда Данила Фомич Кривых с треском распахнул дверь и выскочил с багром
в руках на балкон, Евсюков уже влез в лоджию Боровиковых и привалился к
стене. "Ушел...-- тяжело дышал он.-- Знай наших!"
Этаж четвертый.
"Дуся! -- орал внизу почетный пожарник.-- Бежи во двор! Окружай! Звони
в милицию!" -- "Кого окружать-то, дед? -- задыхалась вышедшая на балкон
Дуся.-- Померещилось небось. Мальчишки озоруют..." -- "У-у, дура! -- стонал
Данила Фомич.-- Какое померещилось, кады вон он, в кусты побег! Дай
картошку!"
Евсюков слышал, как рассекают листву и скачут по земле картофелины,
пущенные могучей рукой деда. На шум, поднятый стариками, раскрылись
форточки, балконные двери, послышались возбужденные голоса, и Фаддей Кузьмич
несколько минут пролежал в углу темной лоджии, мелко вздрагивая от смеха,
пока жильцы не успокоились, выяснив, что тревогу поднял Данила Фомич,
склонный к наваждениям. Двери и форточки захлопнулись, и вновь стало тихо.
Евсюков поднялся на ноги и огляделся. Все спокойно. Он высунулся из
лоджии и посмотрел на освещенные окна своей квартиры. Ни дыминки!.. Из
близкого телевизора, который Фаддей Кузьмич включил, когда затеялся гладить
брюки, слышался голос политического обозревателя: он рассказывал о
безобразиях на Юге Африки.
"Только бы здесь не загреметь, последний рывок остался..." -- Фаддей
Кузьмич потрогал увитые виноградными плетями решетки, проверяя, надежно ли
они укреплены наверху -- там, где примыкали к его балкону. Вроде надежно.
Фаддей Кузьмич хорошо помнил, как помогал Косте Боровикову ставить эти
узорчатые решетки и как они с женами отмечали потом завершение строительства
-- здесь же, на балконе. От тополиных листочков шел горьковатый вяжущий
запах, и по скатерти походного столика бегали солнечные пятна. Тогда у них с
Маргариткой все и началось. Она пошла на кухню проверить, готово ли мясо, он
вызвался ей помочь...
Фаддей Кузьмич поиграл плечами, разминаясь, и оглянулся на темное окно
спальни Боровиковых. Он знал, что там стоят две кровати, разделенные
тумбочкой с телефоном, шкаф с бельем, а у окна возвышается проволочная
конструкция с цветочными горшками. Теперь все это скрывала бледная желтая
портьера, которая слегка колыхалась у чуть приоткрытой форточки.
"Ну, с богом!" -- напутствовал себя Фаддей Кузьмич и осторожно влез на
решетку. Он добрался уже до середины и ухватился рукой за ограждение своей
лоджии, как в спальне Боровиковых пробренчал будильник. И -- что самое
поразительное! -- тут же замолк. "Что за чертовщина? -- замер Фаддей
Кузьмич.-- Ведь никого не было дома, я же звонил..."
Он спустился на пару ступенек вниз и склонил голову, вслушиваясь. В
комнате негромко переговаривались. Точно!..
Вот звякнуло что-то тонкое и стеклянное, и раздался хрипловатый голос
Кости: "Уже одиннадцать..." Фаддей Кузьмич придержал шелестящие на ветру
листья винограда. За портьерой вспыхнул размытый огонек спички и, померцав
недолго, погас. В это время раздался второй голос, но Боровиков закашлялся,
и Фаддей Кузьмич смог лишь убедиться, что голос принадлежит женщине.
Какая-то неосознанная тревога постучалась тут в сердце Фаддея Кузьмича.
Но что за тревога, почему? -- он не мог да и не имел времени разобраться.
Шевельнулась портьера, и форточка захлопнулась. "Однако..." -- только и
подумал Фаддей Кузьмич, в котором намек на чужие страсти вызвал сложное
чувство: и неожиданную зависть, и легкое возбуждение, и еще черт знает что.
И это "черт знает что" каким-то образом увязалось и срослось с необъяснимой
пока тревогой, царапнувшей сердце. Но тут внизу, скорее всего у Данилы
Фомича, стукнула балконная дверь и что-то загремело.
Фаддей Кузьмич мигом взлетел в свою лоджию.
Этаж пятый.
Распахнув приоткрытую дверь, Евсюков сразу же бросился к столу с утюгом
и выдернул вилку. Одеяло, слава богу, не дымилось, и замерзшая ладонь Фаддея
Кузьмича ощутила приятное тепло в меру нагретой материи.
Евсюков постоял посреди комнаты, постигая мысль, что он вновь дома.
Хорошо. Тепло. Диванчик. Телевизор работает. Он достал из шкафа шерстяные
носки и проковылял в ванную. Теплая струя лизнула окоченевшие ноги. Евсюков
прикрыл глаза. Казалось, он добирался до своей квартиры целый день.
Краюхины, Щегловы, Кривых, Боровиковы... Он на ощупь прибавил горячей. А
если бы не было сегодняшнего путешествия? Ноги начали отмокать,
пропитывались теплом. Евсюков нашел руками струю и пошевелил пальцами. Так
бы все и осталось, как было? Скорее всего... Но теперь уж, граждане,
извините -- будем разбираться. И не по личным делам, а просто по делам
вашим. Он открыл глаза. Ступни покраснели, от них поднимался пар. Прямо
завтра с утра и начнем...
Фаддей Кузьмич надел колючие носки, принес с лестницы пустое ведро
(защелкнув язычок замка на собачку и, зажав в руке связку ключей) и сел в
кресло. И тут неясная тревога опять подступила к нему. Откуда она?..
Грянул телефонный звонок, и он схватил трубку.
-- Алле! Фадя? -- Голос жены звучал бодро.-- Как дела? Чем занимаешься?
-- Нормально. Как у тебя? Как мать?
-- Доктора говорят, ничего страшного. Операцию делать не будут, но пока
подержат в больнице.
-- Ну и хорошо. Когда приедешь?,
-- Завтра. Первым автобусом хочу...
-- Так ты сегодня одна ночуешь?
-- Одна.
-- Не боишься?
-- Чего мне бояться... Запрусь, да и все.
-- Я тебя завтра, может, встречу,-- зачем-то пообещал Фаддей Кузьмич,
хотя такой договоренности у них прежде не было. Жена как-то замялась:
-- А если не получится и я приеду позднее? Зачем тебе зря мотаться? Спи
спокойно, сама доберусь. Тебе же на работу...
-- Ничего, ничего,-- заупрямился вдруг Фаддей Кузьмич, который теперь
отчетливо понял, что его тревога связана с отсутствием Машеньки. -- Ты
откуда звонишь? Слышно хорошо...
-- Да? А тебя плохо. С почты, с автомата. Откуда же еще!..
-- Ну, так я встречу...
-- С цветами? -- кокетливо спросила жена, и в трубке что-то
защелкало.-- Как раньше?
-- Это уж как получится.
-- Ну, пока, монетки кончаются. Привет от мамы!
Фаддей Кузьмич положил трубку и задумался. Да! Да! Дело в жене. Вот
откуда тревога-то. И растерялась как-то, когда он сказал, что встретит. Или
показалось?
Запищал телевизор, напоминая, чтобы его выключили. Евсюков ткнул
пальцем в кнопку и заходил по комнате. И вообще, из Обуховки ли она звонила?
Фаддей Кузьмич вышел в лоджию и заглянул через перила. Окна четвертого этажа
по-прежнему темнели... С кем там прячется Боровиков? С очередной подружкой?
Припомнилось, как Машенька много раз говорила, что Боровиков ей неприятен,
потому что по глазам видно, что он плут и бабник. "Как с ним жена живет? --
пожимала она плечами.-- Не понимаю..." Но ведь и он уверял свою жену, что
Маргарита Львовна ему безразлична. "Баба как баба,-- кривился он, когда
разговор заходил о симпатичной жене Боровикова.-- К тому же кокетка".
Евсюков набрал номер Боровикова и долго слушал гудки. Не берет,
стервец. "И чего только в нем женщины находят? Усы накрутит, зубы оскалит и
давай заливать! А им только этого и надо".
Успокоение не приходило. Вспомнилось некстати и то, как однажды
Маргаритка сказала с усмешкой: вот будет смех, если наши супруги тоже
снюхаются. Мне-то что, я своего давно не люблю, а вот ты... И потрепала его
с грустной усмешкой по волосам...
Фаддей Кузьмич хмуро выпил чаю, сполоснул чашку, сунул ее в шкафчик и
постановил: сейчас же ехать в Обуховку, чтобы развеять все подозрения.
Нечего терзаться -- где она, что она... Час по опустевшему ночному шоссе --
и он мягко скатится с горбатого деревянного мостика через речку, въедет с
погашенными фарами в деревню и остановится около крепкого дома тещи. И
хорошо, если все будет хорошо...
Евсюков не спеша оделся, сунул в рабочий портфель бритву, прошелся по
квартире, проверяя, все ли выключено, и, выскользнув на лестницу, запер
дверь.
Серые железные домики гаражей рядком стояли за спортивной площадкой,
дальше начинался пустырь. Ветер крепчал и гнал со стороны пустыря мелкий
бумажный мусор, раскачивал фонари, с шелестом пригибал к земле и тут же
отпускал кустарники. "Не нагнало бы дождя",-- опасливо подумал Фаддей
Кузьмич. Он вставил массивный ключ в скважину, распахнул створки ворот и
включил в гараже свет.
Белый "жигуль" покойно дремал между стеллажами с запчастями и
инструментом. Фаддей Кузьмич подпер распахнутые створки ворот колышками,
открыл машину, поставил двигатель на прогрев и стал протирать лобовое
стекло. Сунув тряпку в бардачок, он включил печку. Теплый воздух с шорохом
двинулся по салону, приятно обдувая ноги. Фаддей Кузьмич откинулся на
спинку. Без десяти двенадцать. Поздновато. Двигатель шумел ровно, почти
неслышно. Фаддей Кузьмич качнул педаль тормоза, проверяя. Она упруго
отозвалась. Можно было бы ехать... Но есть ли во всем этом смысл? Ночью, к
черту на рога... Отелло! Дездемона! Смех. Маша после всех слез и волнений с
матерью ударится в измену! Конечно, смех. Смех и нервы. А Маша и Боровиков?
Тоже смех. Это какую надо иметь дьявольскую сноровку, чтобы из больницы, от
больной матери примчаться в город и прыгнуть в постель Боровикова. А утром,
когда вернется с дежурства Маргаритка,-- куда? Этажом выше, к мужу? А если
кто увидит? Она же не законченная дура.
Вот именно.
Может и к подружке уйти ночевать...
Громыхнул ветер, и правая створка ворот стала медленно надвигаться,
съедая темноту. В гараже посветлело. Евсюков вывернул ключ зажигания, но
вытаскивать его не поспешил. Створка ткнулась в порожек и плавно поплыла
обратно. И в этот момент хлестнул новый порыв ветра, хлестнул резко,
напористо, отлетел колышек, и левая створка, словно ее толкнули могучей
рукой, стала стремительно закрываться, поймала правую, плывущую ей
навстречу, увлекла за собой, и они с гулом припечатали порожек. Из
лязгнувшего замка брызнула какая-то финтифлюшка и, царапнув капот, отлетела
прочь.
Фаддей Кузьмич не спеша вылез из машины, подошел к воротам и уперся в
них рукой. Но они лишь коротко спружинили: массивный, с сиреневым отливом
язык глубоко сцепил створки. Евсюков наклонился к замку и увидел на месте
привычной ребристой ручки обломок штырька. Он искрился в глубине тесного
отверстия. Еще надеясь, что все обойдется, Фаддей Кузьмич нашарил на полу
обломившуюся ручку, прижал к штырьку и с силой крутанул. Она провернулась,
как болт с сорванной резьбой.
Евсюков выложил на капот бесполезные внутри гаража ключи, чехол с
очками, новую авторучку, отступил от ворот и гулко бухнулся в них плечом...
Он бухнулся еще и еще раз, и когда остановился, чтобы отдышаться,
услышал, как на улице шумит дождь.
Евсюков прикрыл глаза. Серьезный замочек. Щеглов так и сказал тогда:
"Серьезный замочек. Вам, Фаддей Кузьмич, как старому приятелю..."
Дождь шумел сильнее и сильнее. И Фаддею Кузьмичу почему-то вдруг
вспомнились тапочки, которые он оставил в траве возле дома.
1985 г.
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 15 Nov 2002 22:57:11 GmT