---------------------------------------------------------------
     © Copyright Борис Казанов
     Date: 04 Jul 2001
     Подготовка текста: Саша Свердлов (Израиль, [email protected])
---------------------------------------------------------------





     Ночью они пересекли  неширокий Болваний  пролив, идя в русле  попутного
течения на север,  к берегам Полыньи. Море было ясное, со звездным потолком,
и рулевой морского спасательного водолазного бота "Кристалл" отчетливо видел
ориентиры  порта  Маресале,  от  которого они  отошли.  По-видимому,  где-то
недалеко   плавал  лед,  так  как  рефракция  придавала  этим  жалким  огням
неправдоподобную яркость. А сам поселок Маресале (десятка полтора деревянныx
домов,  поднимавшихся террасой  над гаванью) так  сверкал в  звездном свете,
словно его  застеклили цветными стеклами.  Но  за проливом, в шхерах Минина,
эти огни пропали.
     Покка выбирались из лабиринта скал,  совсем рассвело,  и в первых лучах
холодного солнца они увидели  несколько  рыбацких  шхун,  которые  лежали  в
дрейфе, наклонившись в  ту сторону,  куда были  спущены  сети. Эти маленькие
суденышки  были почти растворены в черноте воздуха, лишь изумрудно  сверкали
на мачтах стеклянные  фонари. А  поселок Маресале, до которого было не менее
сотни миль,  как  ни  в  чем  не бывало стоял позади, словно  от  него и  не
отходили.  Правда, виделся он немного  не  в той стороне, где ему  следовало
быть. И  чем дальше они уходили, тем  выше  поднимался над морем  поселок. В
воздухе  проступили  телефонные  столбы  и  набережная   угольной  дороги  с
памятником  Тессему.  А потом,  чудовищно расширившись,  всплыли  барометры,
висевшие  на  столовой. Все это были  миражи, хотя виделись так ясно, что по
барометрам можно было узнать, какую погоду они показывают, - зрелище  дикое,
какое увидишь только в Арктике.
     Внезапно прямо  перед "Кристаллом" из  воды  поднялась великанья фигура
женщины. В руке  у нее  что-то  блеснуло... Рулевой Трощилов резко выверинул
колесо  и  с  перепугу  присел,  ошалело   тараща  глаза.  Видение  женщины,
продержавшись несколько  секунд, исчезло, и  матрос, успокоившись,  завертел
штурвал обратно.
     - Кто бы это мог быть,  Михайлыч? - поинтересовался он насчет женщины у
старшего помощника.
     - Фамилию тебе назвать?..
     - Скажешь - по фамилии? - удивился матрос.
     - Видно, по фамилии не скажу... - Старпом Кокорин, мужчина лет тридцати
пяти,  с  телом  тяжелым и  громоздким,  на котором,  как на  пьедестале  из
неотесанного камня  и как бы совершенно отдельно, стояла  голова благородной
формы  с чеканным  профилем,  переступил  в  сторону  двери  и  выглянул.  -
Наверное, какая-то баба мусор выкинула, - предположил он.
     - Где?
     - Наверное, в поселке... - Кокорин, возвратившись, застыл на месте. - А
большая  тетка  показалась!  - заметил он,  испытывая сожаление,  что  таких
женщин  не  бывает  в   природе:  Кокорин  обожал  могучих  женщин,   притом
некрасивых,  так  как  маленьких  и  красивых  он  боялся. -  Жен-шчы-на!  -
проговорил он с  одобрением, теплея  глазами. - Знаешь, какие  они вырастают
тут в лунную ночь? Если ляжет, то на целое море.
     -  Я слыхал,  попадаются на них.  Ну, путешественники эти... Представит
чего - и пошел искать. А где тут найдешь? Вот и пропадают.
     -  Почему же, находят, - возразил  старпом.  - Эту  Полынью,  например,
нашли. А если б не было таких людей? Целое море потеряли б...
     - А что в нем?
     -  Сейчас  я  тебе  объясню...-  Кокорин,  предвкушая  удовольствие  от
разговора, достал  коробку с  фотографией гаванского  Капитолия  и  принялся
набивать трубку табаком. - В этом море, внутри, магнитная вода течет. От нее
при  луне  в море возникают  дыры. Положим, идет  пароход,  все спят.  Потом
ныряет  в дыру  - и с  концами... Пры-ро-да! -  произнес он торжественно,  с
расстановкой, как до этого сказал о женщине.
     - Из-за природы, что ль?
     - Ну да.
     Трощилов промолчал.
     Это был довольно глупый матрос, но со своими мыслями.  И сейчас, скрыто
размышляя над словами старпома, понял, что с ним не согласен. Хотя бы насчет
луны и дыры... Какая  тут может  быть  связь?  Или про  то, что море  течет.
Трощилов был убежден, что море неподвижно и никакой  воды внутри него нет. А
есть нечто незыблемое, как суша.  Просто Кокорин такой  человек: ему лишь бы
сказать. В другой раз матрос не обратил бы внимания  на его слова, если б не
сегодняшний  рейс...  Они пришли  в Полынью не за углем  или металлоломом. А
пришли найти пароход, который здесь  исчез без звука и без привета. Рейс был
такой, что Трощилов боялся о нем думать.
     - А могут быть в "Шторме", - назвал он пароход, который исчез, - люди?
     - В "Шторме" зачем? А в Полынье люди живут.
     - Как - живут?
     - Каждый имеет квартиру, кто утонул,  -  объяснил ему Кокорин. - Пузырь
такой, вроде жилья. Природа засаживает в него человека, и он там сидит.
     - И не вылезает?
     - А как вылезешь, если дверей нет?
     - Страшновато говоришь,  Михайлыч,  - поежился  рулевой. -  А что, если
сами попадем в него?
     -  Нам только б попасть! А чтоб выбраться, головы есть... Знаешь, какой
у морских спасателей закон?  -Кокорин шумно вдохнул дым. -  Спаси другого, а
потом спасайся сам! - сказал он наставительно.
     -  Какой еще закон, Михайлыч? - заволновался матрос. - Ты мне квартирку
дай! А  ты  -  пузырь... Зачем он  мне? Ни два, ни полтора...-  И  Трощилов,
цыркнув слюной, захохотал,
     Кокорин посмотрел на него.
     Этот Трощилов  был  в самом  деле "ни  два,  ни полтора".  Ростом  мал,
косоглаз,  с челочкой поперек низкого лба. Характерное лицо преступника. А в
действительности   преступление   как   раз   совершили   против   него.   В
действительности он умирал - был мертв почти целые сутки. И мог же, зайдя за
тот предел,  где исчезает жизнь,  открыть для себя  по-новому этот  мир. Тем
более,  как  моряк,  имел возможность  смотреть  на природу  широко.  Однако
разговор о пузырях, затеянный неспроста, подтвердил прежнее мнение: Трощилов
в Полынье представлял абсолютный нуль, как и в Маресале.
     Какой смысл представляло для такого море? И о чем он может  вспомнить в
наркотическую лунную ночь, если она их застигнет в Полынье? И в  то же время
примитивность служила  ему защитой. А  для  людей  тонких,  с  просветленной
душой,  для  разных  несчастливцев, которых  отсылали  на  "Кристалл", поиск
"Шторма" в случае неудачи мог обернуться трагедией.
     Открыв рулевую, он вышел на крыло.
     Сейчас море было пустым, и  на утренней воде, наливавшей его, оставляли
мгновенные  следы лишь ветровые струи. Однако, приглядевшись, Кокорин увидел
лодку, скрытую зыбью. В семикратном приближении бинокля  был виден  и рыбак:
он закладывал патрон в ружейный  ствол... Обводя биноклем горизонт,  Кокорин
заметил еще  что-то: большой пароход.  Казалось,  он стоял на  месте, но это
была  обманчивая неподвижность  глубокой перспективы. Прикидывая,  откуда он
мог идти, старпом понял, что он возвращался с угольных копей Земли Верн. Эта
земля    с    трудом    различалась   в   завесе    птиц,   круживших    над
семидесятипятимильной  песчаной  косой.  Омертвелая,   без   кустика  травы,
исполосованная  снегом,  похожая  на  скелет огромного  животного,  она  еще
недавно была вся в залежах теплых яиц,  на которых высиживалось целое птичье
человечество.  Теперь  птицы,  обретя  крылья,  кружили  над  своей  суровой
родиной,  готовясь ее покинуть. Немало птиц летало  и над островом Рудольфа,
похожим  на гранитный  черный камень, и над островом Хейса, где птицы жили в
соседстве с людьми.
     Освещение  изменилось,  и  эти островки,  Рудольфа  и  Хейса,  а  также
Неупокоевы  острова,  к которым  они  сворачивали, ясно  виделись  на  своих
местах. Низкие, еле выступающие  над  водой,  они являлись пиками высоченных
подводных гор, извергавших пламя  и  дым, кипевших под водой, как гигантские
самовары. Но  еще невероятней  было  видеть просто  воду,  открытую  в столь
высоких  широтах,  где мог быть только лед. Однако  издавна до  ней пролегал
кратчайший  Северный   морской  путь,  освоенный  на   деревянных   судах  и
заброшенный  с тех пор,  как появились мощные ледоколы. Теперь  караваны шли
намного   ниже,   южными  арктическими   проливами.  Там,  на  осевой  линии
Севморпути,  сейчас  упирались  атомные богатыри,  летали  самолеты  ледовой
разведки.  А дорога, которую они  с  таким  трудом  пробивали,  лежала  вот,
совершенно пустая и бесполезная:  из-за  жестокости своих  вод  Полынья была
закрыта  для  регулярного плавания.  Лищь из года в год  работали деревянные
шхуны,    зафрахтованные   наукой,   составляя   гидрометеорологические    и
рыбопромысловые прогнозы, полагаясь не столько на карту или локатор, сколько
на   удачу,  на  простое  везение.  И   немало  их  пропало  здесь  странно,
удивительно:  порой просто раздавленных воздухом, сжимавшимся среди глубоких
волн, или сгорев от прямых попаданий молний. Но особенно жаль было тех,  что
гибли  без  следов,-  провалившихся  в  пустоты  Полыньи,  имеющие  свойства
гигантских   магнитов,  и  там  поглощенных  заживо  какими-то   чудовищными
пузырями, а потом всплывавших при полной луне - раскрытые настежь, с мертвой
кoмандой, замученной лунным светом.
     Возможно, "Шторм" именно такой корабль.
     Он потерялся  вчера  возле  Неупокоевых островов, имея  на борту ценный
научный материал,  и если посчастливится eгo найти, то заказ гидробазы будет
выполнен. А  потом последует еще один  заказ -произвести  подъем затонувшего
парохода. Поднять "Шторм",  чудо деревянной архитектуры, - это благодарность
министра флота. В каком море, на каком корабле можно достичь такого  за один
сезон?  Даже   "Агат",   флагман  экспедиционного  отряда,   лидер-спасатель
международного  класса, на  такое  не  способен.  Потому что  не имеет таких
водолазов,  как  "Кристалл".  Только  у   них  была  глубоководная  станция,
единственная  в Арктике.  Кокорин не  сомневался,  что водолазы  "Кристалла"
разыщут "Шторм", если захотят. А чего им не захотеть? Теперь им  вce карты в
руки.
     Однако  это  радостное настроение, по  мере того как они приближались к
Неупокоевым островам, начало  меркнуть  в душе  старпома, и, глядя на черную
воду, в которой человек находил свою смерть за пять минут, на громадных птиц
Полыньи,  сухих  и быстрых, с клювом в треть туловища,  паривших  на  струях
темного  воздуха, Кокорин,  может,  впервые в жизни  почувствовал вceй своей
массивной фигурой непрочность места, на котором стоял.
     И мысли -его поплыли в другую сторону.
     Все-таки  гиблое это  место, нехорошее...  Наверное, в  прилив  острова
заливает  совсем.  Или  когда  раскачает  зыбь  -  за  бурунами не  увидишь.
Наскочишь на островок,  получишь течь,  и  все. Скорее  всего, так и затонул
"Шторм". Нет, только б прокантоваться до вечера, а там лечь на обратный курс
и не оглядываться до самого Маресале.
     Такие мысли задерживались ненадолго.
     И снова что-то  вздрагивало в нем, когда он  смотрел на  эти заповедные
воды, которых достиг маленький "Кристалл". И что-то подкатывало  к  горлу, и
слезы наворачивались на глаза.  Хотелось сладкого забытья...  Хотелось плыть
на пьяном корабле в озарении луны. Мечтая о великой женщине и великой любви.
Недаром в этом море возникают такие миражи, которых не увидишь нигде.
     Кокорин вспомнил мираж, из-за которого все началось.
     В  тот  день,  когда пропал "Шторм",  они, забредя  по мелкому делу  на
окраину Полыньи,  увидели,  как  он  тонул.  Не  смутный  призрак,  размытый
расстоянием,  а будто "Шторм" находился рядом. Вполне  настоящий, похожий на
дом с желтыми ставнями. Даже мало сказать - дом. Целый особняк всплыл в небо
-  со  шпилем из  круглых мачт,  с верандой из зеркальных  стекол  и  совсем
пустой. Только  одна хозяйка стояла  на пороге и смотрела на  них  с  высоты
своими  золотыми  глазами.  И  этот  лунный  пароход, возникший  над  черной
пропастью Полыньи как олицетворение печали, почти целую минуту продержался в
воздухе. А потом, опрокидываясь мачтами вниз, медленно погрузился в волны...



     Рулевой   Трощилов   нехорошо   изменился    после    разговора.   Стал
облокачиваться  на  штурвал, хотя  был обязан стоять прямо. К тому же раз за
разом   терял  курс,  вынуждая  "Кристалл"  делать  лишние  метры.  Кокорин,
исподтишка наблюдавший  за ним, уже был не рад, что  зацепил. Не зная, как с
ним  быть,  старпом отправил  матроса с  поручениями.  Надо  было  перевести
судовые часы,  так как "Кристалл",  идя на восток,  успел пересечь несколько
поясов времени. А  еще  предупредить  водолазов,  что скоро будут  на месте.
Снимая матроса с вахты  на несколько минут, Кокорин был уверен, что  тот  по
своей безответственности эадержится-надолго.  На это  старпом и рассчитывал:
Трощилов успокоится и  забудет про все, что он ему наговорил. В глубине души
Кокорин слабо верил, что этого паренька можно чем-то испугать. В особенности
туманными рассуждениями о природе.
     И как будто не ошибался.
     К  природе, и к  морю в частности, Трощилов питал глубокое безразличие.
Причина  была в  том,  что ему пришлось поплавать на больших  пароходах, где
всем заправляли осторожные, солидные люди. Другой капитан готов был обогнуть
земной  шар, чтоб  сохранить лицший ящик груза в трюме. Поэтому море, бедное
событиями,  воспринималось  нa  таких  пароходах   лишь  как  расстояние   и
потраченное время. И в рейсе, как только Трощилов, отстояв  вахту, спускался
вниз,  море переставало для него существовать, словно в его башке  выключали
телевизор. Оставалось только  судно,  где  всегда было  на  что  поглазеть и
прикинуть  что к чему. Не  говоря уже  о том, что  на судне  можно было шутя
пересидеть  всякие  неприятности,  из-за которых другие сворачивали  шею  на
берегу. В море Трощилов мог бояться только людей. Боцмана, например, который
заставлял его работать. Правда, к любому боцману привыкаешь  в конце концов,
как к плохому отцу. Можно даже привыкнуть, что  тебя не любят, считают вроде
урода в семье. Куда ж тебе идти, если ты такой? Тебя будут терпеть, с  тобой
будут возиться. Как бы там ни было, ты среди своих, в родном доме.
     Но все это до тех пор, пока не попадешь в какой-то  особый дом. Вернее,
с другой вывеской.  Крошечный,  из-за  волны  не  видно,  а  название  имеет
громкое:  "Спасатель". А  кого он спас?  Целый  месяц стояли и  вот  куда-то
дошли... Однако сегодня Трощилов не только улавливал  разницу между стоянкой
и  плаванием.  Он  задумывался о  самом  рейсе, пытаясь уяснить,  к чему  он
приведет. Думал  и о людях, которые  спали  в  каютах: "Ну, а что они  будут
делать, когда проснутся? Ведь те, кто их послал, чего-то хотели от них! А им
надо выкручиваться теперь..." Пугала заведомая бесполезность дела, в которое
вовлекалось столько людей.
     В  салоне,  переставляя  стрелки  больших круглых  часов,  он  внезапно
поразился тому, что до этого делал машинально. Часы показывали ночь, а он их
ставил сразу  на  утро. Можно сказать, ставил механизм в дурацкое положение.
Но суть была не  в  этом. Прибавляя время, он укорачивал свою вахту, которая
тем не менее засчитывалась ему как полная. Следовало использовать момент.
     Воровски  закрыв за собой дверь,  матрос вышел в коридор. Тут он увидел
Дика, капитанского пса.  Легавый, с  умной мордой, с ушами тряпочкой, ожидал
своего хозяина, который препирался на трапе с  боцманом  Кутузовым.  Услышав
голос боцмана,  Трощилов  собрался было  юркнуть в угол. Но он имел законное
основание находиться здесь и переборол себя.
     Боцман Кутузов вел с капитаном Просековым разговор о покраске судна.
     - Вы, Ефимыч, только кисточки обработаете солярчиком, - говорил Кутузов
извиняющимся голосом. Низкий, с толстыми ногами, с толстым животом и толстым
лицом,  он не давал Просекову сойти вниз, где стоял  Дик. -  Матросов у меня
всего  три, а "Кристалл" судно все-таки. Придет  "Агат", и Герман Николаевич
будет  мне выговаривать  за  грязь. А зачем  мне  за  вас выговор  получать?
-говорил боцман, заранее обижаясь на возможную несправедливость.
     - Разве тебе не стыдно, что я буду скрести ржавые котелки?
     - А вы снимите форму, я вам давно робишку приготовил.
     - Иди застрелись, - сказал Просеков свое обычное.
     - Не пойду, - уперся Кутузов.
     - Логично.
     Почти каждое утро начиналось у них с этой перепалки. А дело было в том,
что  капитан  Просеков был уже  не капитан.  Это  недавно  он  капитанил  на
"Агате", на этом  спасателе моря  мирового  класса. А оттуда его перевели на
"Кристалл" простым матросом. За то, что не вышел на спасение. Говорят, был в
нетрезвом  виде.  А  не  скажешь,  что такой может  потерять вид:  настоящий
морской волк, с зычным голосом, ростом под метр девяносто. К тому же работал
в буксирном флоте, где  любой человек  мог перепить и осилить в драке  целый
пассажирский  теплоход.  Поэтому Просеков  был  склонен  к  рукоприкладству.
Трощилов  не  видел,  чтоб  он  кого-то  ударил.  Но  когда  его  к  чему-то
принуждали, он так смотрел, что становилось  страшно.  В сущности, Просекову
как капитану в морях равных не  было. И конечно же  такой  большой в прошлом
человек не хотел считать себя матросом, пользуясь тем, что Кокорин не считал
себя капитаном. Кокорин, которого. Просеков унижал, перед ним благоговел. Но
боцман Кутузов, несмотря на извиняющийся голос, стоял на своем.
     -  Вы, Ефимыч, кисточкой  помаленьку:  раз-два... -говорил он, вытрясая
Просекова  из внезапно охватывавшего того состояния задумчивости. - Увидите,
и головка пройдет.
     - Так ты еще хочешь, чтоб я красил!
     - Вот вы говорите, а Герман Николаевич...
     - Герман Николаевич! Да он уже давно...  - И Просеков произнес с пьяной
нежностью: - Просто старый человек.
     - Надо переодеться, Ефимыч. - Боцман добавил вполголоса: -  Нельзя ведь
так, внаглую.
     Когда Кутузов это сказал,  Просеков взглянул на него очень внимательно,
с любопытством. Трощилов на всякий случай  посторонился, чтоб расчистить для
боцмана свободное пространство. Прямо за спиной  Дракона был  еще один трап,
который  вел  в  нижние  каюты.  Так  что  Кутузов  мог загреметь  до самого
палубного дна!  Откровенно  говоря, большего  желания Трощилов и не имел. Но
этого  не произошло. Просеков,  со  свойственной  ему  привычкой  неожиданно
менять решения, спросил:
     - А что, если я соглашусь?
     - Да  ничего! Покрасим судно,  сделаем  порядок...  - заговорил Кутузов
скороговоркой. Пошарив рукой возле ноги, поднял литровую банку  с плавающими
томатами: - Напиточек развел, хотите хлебнуть?
     Просеков хлебнул.
     - Дрянь.
     -  Безградусная,  ясное  дело,  -  посочувствовал  Кутузов.  -  Значит,
согласны?
     - Буду красить.
     Дик, услышав такое, от огорчения сделал лужу в коридоре.
     -  Вот и хорошо, - проговорил Кутузов, и на его лице отразилось простое
удовлетворение,  что "Кристалл"  будет выкрашен, и Герман Николаевич  Милых,
нынешний капитан "Агата", на который Кутузов собирался перейти, останется им
доволен.
     Разговор  между Кутузовым и  Просековым объяснил Трощилову главное: чем
они  будут  заниматься  сегодня.  Боцман  затеял  покраску,  рейс объяснился
просто. Но произошла неожиданность: Просеков согласился надеть робу матроса.
Если Просеков,  знаменитый  капитан,  сделается  матросом,  то  что же может
произойти? Кокорин без  него не выведет судно  из Полыньи. Куда ж  они тогда
заплывут, если и сейчас неизвестно где?
     Надо было срочно  искать  какой-то  выход.  И  выход  был  один:  нужен
защитник, к  которому  он мог бы нырнуть под  крылышко. Но где такого найти?
Трощилов вспомнил про второе поручение старпома: разбудить водолазов. Сейчас
он мог присмотреть среди них дружка.



     Каюта у  водолазов  была  небольшая,  в  четыре  койки, с  переборками,
отделанными  голубым  пластиком.  Под иллюминатором  стоял  деревянный стол,
круглый, с металлическим основанием,  с голубой плоскостью, местами затертой
от касаний  карт.  Два  водолаза  спали за красивыми  занавесками из плотной
ткани с тиснеными  силуэтами знаменитых соборов и  церквей. Кондиционер  был
отключен, зато  крутился вентилятор. И как только  Трощилов  сюда  вошел, на
него  словно  пахнуло другим  воздухом.  Тут  люди жили,  как  на  отдельной
планете, никого не признавая и ни от кого не  завися. Официально зависели  и
признавали, а на деле все подчинялись им. И не то чтоб давили  на остальных.
Как  раз  нет:  жили  спокойно,   размеренно.  Но  это  спокойствие,  особая
спаянность людей притягивали  других, которые были каждый  по  себе. Поэтому
здесь всегда посторонние сидели.
     Сегодня  сидел плотник  Леша  Шаров, лохматый и  небритый, с добрыми  и
какими-то  тоскливо-безголосыми глазами  мученика.  Был  еще  повар Дюдькин,
поседевший  не  ко  времени  так  густо,  словно ему перекрасили голову. Это
случилось с ним после неудачного рейса за границу, когда английский лоцман в
норвежских  шхерах  посадил на камни его пароход... Казалось бы, что такого,
если человек поседел? Особенно вот такой, малопривлекательный. Он мог только
радоваться, что дешево  отделался. Но Дюдькин воспринял  седину  как позор и
наказание.  Трощилов слышал, что он, стыдясь своей головы, прятался даже  от
собственной жены.
     Приходил  повар  потому, что  работы  у него  не  было.  С тех пор  как
"Кристалл" потерял фрахт штаба Севморпути, им полагалась норма  питания, как
на портовый катер: по 25 копеек в сутки на  члена команды. Поэтому ели  один
раз:  или  завтракали, или обедали, или ужинали. А чаще всего ходили есть на
какой-либо пароход, если он становился в Маресале. Дюдькин, появляясь здесь,
приносил что-нибудь, что хранил про  запас. Сегодня он принес  кусок вареной
говядины, и Юрка Ильин, второй по значению водолаз, говядину ел, вгрызаясь в
мясо крепкими  зубами. А Дюдькин так на него смотрел,  словно сам становился
сыт. И такими были все повара на  флоте. Они могли не только обходиться  без
еды, но даже полнеть, глядя, как едят другие.
     - Вкусно?
     - Ага, ничего.
     -  Напиши дочке, как  ее  отец  готовит,  -  попросил  Дюдькин.  -  Она
красивая. Ты ей напиши, пожалуйста, что телятина хорошая.
     - Красивая, говоришь? А куда ей писать?
     Ильин, голый по  пояс, вытерев о  полотенце пальцы, стал натягивать  на
себя майку с оскаленной мордой тигра. Он имел на судах прозвище Отелло,  так
как был ревнив. Немного искажала  его южную  красоту  мордовская скуластость
щек,  а его сухое  смуглое  тело, бывшего  десантного  водолаза,  с  буграми
перекатывающихся  под кожей  мышц слегка безобразил треугольник густых волос
на груди.  Этот  лохматый треугольник  как  раз  вызывал  особое  восхищение
Дюдькина. Впрочем, Юркой как удальцом восхищались многие. Но повар к тому же
его и любил.
     - Ого-гох! - проговорил он, дотрагиваясь до мышц.
     - Ерунда... - Ильин, красуясь, лениво отвел руку повара. - Так  куда же
ей писать? - переспросил он насчет дочки. Он  любил  все  выяснять сразу, не
откладывая в долгий ящик.
     - На юге  она,  отдыхает  с матерью... Она моя гордость! Получает шесть
рублей сверх стипендии за успеваемость.
     - Умная?
     - Ого-х!
     - Такая не подходит. - Ильин сразу потерял к ней интерес.
     - Потому что ты ветреная голова, -  упрекнул его повар. - Вот ты, такой
человек, водолаз! А к девкам ходишь. А сам трижды женат.
     - Во-первых, во-первых... я  трижды  женился на одной, на своей жене, -
отвечал  Ильин резко. - А  то, что я  хожу,  хоть  водолаз, так  на это лишь
старшина мне указ... - Он мотнул головой в сторону верхней койки, где лежал,
занавесившись,  их командир. - А  то, что  я  хожу, хоть и  женат, - говорил
Ильин, запутываясь в повторениях слов, - так теперь один телефонный столб не
ходит. И то потому, что чашечки вниз.
     - Это верно, - поддакнул повар.
     Дюдькнн, видно, и сам не понимал, отчего упрекнул  Ильина в распутстве.
Наверное, ляпнул из обиды за свою дочь, способности которой  Юрка не оценил.
Но водолаз все еще не мог простить повару его замечания и ударил напоследок.
     - Да ты-то сам,  - сказал он. - Ни  в жизнь ты не можешь красивую дочку
родить.
     - А вот и родил!
     - Не твоя она...
     Повар, пугавшийся категорических  утверждений, сразу сник. Он помолчал,
а потом сказал словами песни:
     - Но моряки об этом не грустят.
     - Как не грустят?  - опять прицепился к нему Юрка. - А если дочка твоя,
твоя?..
     - Да, - сказал Дюдькин, оживляясь.
     - Значит, любит тебя?
     - Обязательно.
     - А ты - "не грустят". Грустят... Вот видишь, какой ты!
     -  Ты прав, Юра! - сказал  Дюдькин,  благодарно принимая упрек,  что он
плохой отец, раз Ильин так повернул насчет его отношений с дочерью.
     Трощилов  все  это время просидел как мышь. Про  себя он  уже понял: из
Ильина  для  него  защитника не получится.  Ильин  играет дурной  силой,  он
никакой  опасности не  понимает.  Для  него тот авторитет,  кто силу  имеет.
Поэтому  он  и старшину признает.  А кто для  него Трощилов? Червяк,  пустое
место.
     Ожидая,  когда  поднимутся  остальные,  матрос  решил   приберечь  свое
сообщение,  что  водолазам  надо вставать, напоследок, если у  него спросят,
зачем пришел.  Но никто ни о чем у него  не спрашивал, и постепенно Трощилов
отключился  от всего.  Он  сидел, отупляюще  переваривая  воздействие тепла,
запах тел, разговора, в  который  не  вникал.  Сидел, чтоб сидеть, испытывая
привычное удовлетворение, что минуты, отсиженные здесь, ему оплатят. С утра,
отправляясь на побудку, матрос старался побольше урвать таких вот минут:  не
сразу шел в каюты, а когда заходил, подолгу толкался между коек, разглядывая
спящих, одевающихся людей; доедал на камбузе кислые  макароны,  соскребая их
со  стенок  котла;  запирался  надолго в гальюне, спускался  в машину,  чтоб
где-либо прикорнуть  возле  теплых труб.  И так  до  тех  пор, пока  его  не
отыскивал боцман или  матрос,  кого посылали вдогон. Сегодня же, спустившись
сразу в каюты, Трощилов вводил и заблуждение боцмана: тот наверняка ищет его
наверху,  охотясь по досконально изученному  маршруту. Леши  Шарова,  своего
сменного по  вахте, Трощилов не боялся.  Шаров, хоть и был плотник,  старший
матрос, но он был такой, что  лишнего слова не скажет. Трощилов не слышал ни
разу, чтоб Шаров вообще говорил. Недаром он имел на судне прозвище Муму.
     И  все  же  что-то,  видно,  Трощилов  не  рассчитал. Наверху раздались
боцманские,  дзинькающие  подковками  сапоги,  и  Кутузов  распахнул  дверь.
Мгновенно  выделив Трощилова среди остальных, он тем не менее ничего ему  не
сказал.  Проходя  к  столу,  раскрыл  занавеской  Ковшеварова,  третьего  по
значению водолаза.
     - Гриша, вставай! В карты перекинемся.
     Ковшеваров, узкий и длинный, словно вытянутый одной костью под  широкую
перекладину плеч, откинул одеяло, показав матерчатые, в цветочках, трусы, и,
спускаябосые ноги на  пол, сказал Трощилову, который  сидел неподалеку и мог
его стеснить:
     - А ну-ка брысь...
     Трощилов отодвинулся.
     - Сон приснился, -  Ковшеваров влез в старенькие шаровары.-Тащили девку
из воды.
     - Красивая?
     - Да... не заметил.
     - Ну и что?
     - Спасли.
     Голос  у  Ковшеварова был спросонок какой-то  рыдающий и давал странный
контраст   его  поджарому,  заряженному  опасной  силой  телу  и  такому  же
недоброму, хмурому лицу. Это был не основной  его голос, а эпизодический.  А
настоящий его голос был другой, густой и крепкий, как у московского диктора.
Из-за такого  голоса он был среди своих обеспечивающим водолазом: в  воду не
спускался, а дежурил на телефоне, отвечая за  связь и за подачу  воздуха  на
глубину. Это был самый зловещий человек, кого Трощилов знал.
     -  Говорят,  в  пароходе  девка  была, -  Кутузов  смотрел,  как  Шаров
раскидывает карты. - Может, сон в руку?
     - Если в пароходе, то ей все.
     - Ни одного случая, чтоб спасли?
     - Не помню.
     -  А  пароходы, -  спрашивал  Кутузов,  поигрывая небольшим  плотницким
ножиком с красной рукояткой, - поднимали?
     - Не было при мне.
     - Да-а...
     - Сегодня я подниму, - сказал Ильин. - Специально для тебя.
     - Ты его еще найди.
     - Если захочу, захочу...
     - За шабашку я бы пароход взял, - высказал свое мнение Ковшеваров. -  А
что? На ледоколах  водолазы спят, а пятьсот  рублей отдай! Пусть  положат на
троих, тогда.
     - Счас, положили...
     Играя, они продолжили разговор о снах.
     Ильин  все  порывался   что-то  вспомнить,  лицо   у  него  становилось
сентиментальное. А  дальше этого выражения дело не шло. Юрка, если  и  видел
что, должен был запомнить точно. Придумывать он не умел. Зато боцман Кутузов
мог видеть любые сны.
     - Приснилось, что сплю, - рассказывал он. - А  вокруг много моряков,  И
все прут на "Шторм". Я кричу: "Ку-да вы?" А сам думаю: "Что-то тут не то..."
- и остался на причале. А "Шторм" отошел, идет, а потом - раз! - стал тонуть
и утонул.
     - Не видел где?
     - Деньги на четверых!
     - Ишь ты, спекулянт...
     - Значит, утонул, -  продолжал Кутузов,  раскорячась на  стуле. - И тут
подходит ко мне Герман Николаевич, мой старый капитан. Подает руку, вот так:
"Здоров, Кутузов Валентин. Ты кто?" - "Я боцман ваш". - "Будешь, говорит, за
пароход умирать". И раз!  - бегут эти, с лопатами... А я думаю: "Ну, хорошо,
пускай я, а как же моя Лида, мой сынок Андрюшенька?.."
     Тут они доиграли кон, и поднялся Шаров - вахта Трощилова кончилась.
     Кутузов его удержал:
     - Сиди, Леха...
     Боцман порой  предпочитал, чтоб Шаров отдыхал, а не работал. Потому что
Шаров,  уходя  на  палубу,  мог оставить  без дела и его  самого.  Это  было
нежелательно боцману  сегодня, в великий день покраски. Глядя с нежностью на
своего любимца, которого очень ценил как заместителя и  будущего  преемника,
Кутузов его успокоил:
     - Пока Кокорин поставит судно, баба сумеет родить.
     - Coy-coy.
     Это   было   единственное,    что   Шаров   произносил:   непереводимое
фразеологическое сочетание,  позаимствованное им у американских моряков. Оно
означало нечто вроде: "Поскольку-постольку".
     - Ну и как, закопали тебя?
     - Не допустил Милых, - ответил Кутузов с гордостью. - У него на "Агате"
сейчас какой дракон? Старик...  Помнишь, Леха, того дракона с "Вали Котика"?
Только  ушли  в  плавание,  а он взял и умер. Пришлось из-за  него из  рейса
вернуться.  А  спасателю  как  возвращаться? У него  один  час  стоит тысячу
рублей! На спасателях здоровые боцманы работать  должны... Я прошлый раз мог
на "Агат"  перейти, когда  он в  Азию шел. Да с  боцманом не сладили.  Я ему
говорю: "Буду принимать твое  хозяйство  по  акту, до последней рукавицы". А
он: "А-а, тогда останусь". А куда  он денется? - закончил Кутузов, довольный
своей принципиальностью.



     Ильин внезапно  бросил  карты и посмотрел на  верхнюю койку,  где лежал
старшина.
     - Жора, ты не спишь?
     - Говори, - послышалось за занавесками.
     - Станцию будем готовить?
     Водолазный старшина Суденко свесился с койки, чтоб стряхнуть пепел. Это
был малый лет тридцати,  рыжий, обсыпанный веснушками, с васильковыми, прямо
девчоночьими глазами, которые  казались ненастоящими на его грубоватом лице.
Порывисто потянувшись к пепельнице, он вопреки ожиданию взял ее не резким, а
каким-то   округленно-плавным   движением  своей   большой  полной  руки  и,
старательно погасив  окурок,  поставил пепельницу  на  место. На "Кристалле"
старшина имел прозвище  Молотобоец - из-за своей физической  силы. И хотя он
не играл ею, как Юрка, но было видно, что  он силен. Когда он лежал наверху,
прогнув койку, то казался излишне тяжел, даже грузен. Но как  только слез на
пол, это ощущение пропало. Сложен он был  отлично, несмотря на свой не очень
высокий  рост. И  во всем его белом, ладном, без видимой мускулатуры теле, в
плавных   движениях  рук,   напоминавших  волнообразные   действия  морского
животного, была  какая-то  особая природная грациозность, вызывавшая мысль о
несовместимости его с остальными. Если  Ковшеваров и Ильин были, в сущности,
люди,  научившиеся  глубоко  нырять,  то старшина  как  бы  и  не был  вовсе
человеком. Притом ощущение, что он  не такой, как  все,  возникло из ничего.
Ничего  он не  делал особенного,  но само  его  присутствие  действовало как
неизвестно что.
     Пока   старшина   одевался,  позевывая,  почесываясь,  с  присущей  ему
несерьезной улыбочкой посматривая по сторонам, все в каюте  как-то притихли,
сразу потускнев перед  ним. И  по  лицам водолазов, стоявших едва  ли  не по
стойке  "смирно",  было  видно,  что  все,  что  происходило  до  этого,  не
существенно.  А  существенно  лишь  то,  что старшина  проснулся  и что  он,
проснувшись, предпримет. Эта подчиненность в них, необычная  на  гражданском
корабле,  объяснялась  тем, что они,  глубоководники,  находились на  особом
учете  и, по сути, считались военными людьми. Даже  боцман  Кутузов, ревниво
воспринимавший чужую власть, переменился при старшине, взяв свойственный ему
в таких случаях, но, правда, ничего не значивший подхалимский тон.
     - Жорочка, - сказал он, сюсюкая, - головка не болит?
     - А что есть?
     Кутузов протянул ему свою банку с чересчур красными и как бы не в своей
среде плавающими томатами:
     - Прими косячок из чистых рук.
     Старшина немного отпил.
     - Ты пьешь, как  девушка, глоточками! - умилился Кутузов. - А  я так не
могу: мне давай сразу полбанки.
     - Оно и видно. Сколько разводил водой?
     - Все доливаю и доливаю, - ответил Кутузов безмя-
     тежно.
     Сейчас  боцман  выгадывал  свой интерес. Все подготовив к покраске,  он
должен был  сладить  с  Суденко насчет  людей. При подводных спусках матросы
переходили  па обслуживание  станции, и  тут все зависело от водолазов:  они
из-за любого  пустяка могли спуски  отменить. К  ним  государство относилось
исключительно: четыре часа был весь  их рабочий день. Но его могло и не быть
из-за волн, тумана, ветра. Мешала и вода, которая обычно  текла не туда. Эти
люди могли спать при зарплате, они все могли. А деньги получали такие, какие
матросам не  снились.  Ненавидя в них это преимущество, о котором  не  мог и
мечтать, Трощилов страстно желал, чтоб они воспользовались им и на этот раз.
Он видел: Ильину  и Ковшеварову все равно, что  есть  пароход, что его  нет.
Только они ничего не решали. Решал у  них  один, вот этот. Ильин  спросил  у
него, будут они работать или нет. Старшина услышал и не мог промолчать.
     Посмеиваясь, старшина нащупал под подушкой часы  и спросил,  прежде чем
зацепить:
     - Переводить или нет?
     Все принялись  обсуждать, стоит ли старшине  переводить  часы, следя за
его настроением, которое все  никак не могло установиться в нем, несмотря на
улыбочку, почти  не сходившую с лица. Этот старшина Трощилова страшил, как и
тот пароход, за которым они пришли. Если  Ковшеваров  порой говорил не своим
голосом,  а  Кутузов  умел  притворяться,  то  старшина  скользил  в   своем
поведении, как уж,  но изменялся так внезапно, что воспринимался  как другой
человек. Присматриваясь  к нему,  матрос вспомнил  случай, который произошел
недавно на осмотре парохода. Ильин, подкладывавший взрывчатку под винт  (они
сбивали   взрывом   поврежденную   лопасть),   при  подъеме  зацепил  концом
детонаторы. Уже хотели включать взрывную машину, но  тут старшина все увидел
и мимоходом,  как нечто пустяковое, сбросил  взрыватели у Юрки со  спины. Но
лицо у него при этом сделалось такое, что Ильин даже не заикнулся, чтоб  его
поблагодарить.
     Натягивая  свитер,  старшина   перевесился  через   стол,  посмотрев  в
иллюминатор. Потом разогнулся, слегка нахмурясь.
     Кутузов тотчас спросил:
     - Как море? Темненькое?
     -  Ты  Марченко Володю знаешь? -  Суденко обдал боцмана синевой  из-под
белесых ресниц. - Ребята не знают, а ты должен знать.
     - Водолаза? Как же...
     - Где-то здесь утонул.
     - Трое их тонули, - сказал Кутузов. - Сейчас с баяном в Маресале лежат.
Пустые могилы, с фамилиями.
     - Хотел я сюда съездить, - признался старшина. - Да все никак не мог  с
местным рыбаком познакомиться.
     - А через бабу пробовал?
     - Одну девчонку встретил возле  почты. Прошлись немного -  ни  в какую.
Говорит: утонешь, а потом из-за тебя кто-нибудь глаза выцарапает.
     - Подружись с ней, - посоветовал Ильин. - Увидишь, познакомит.
     - Заодно и рыбу зашабашим.
     - Уговорили...
     И  хотя  разговор  был  несерьезный и по-прежнему о  пароходе  не  было
сказано ни слова, лицо у него стало такое,  что Трощилов почувствовал: поиск
неизбежен. Кутузов тоже  понял это. Все  как-то в настроении переменилось. И
тут ни с того ни с сего в разговор втесался повар Дюдькин.
     -  Сегодня  на  "Шторме", -  напыщенно  произнес  он,  -  будет  поднят
Государственный флаг СССР.
     - Дюдькин... - Ковшеваров, изучив обглоданную кость на столе, поднял на
повара свои недобрые глаза: - Ты до каких пор будешь нас голодом морить?
     - Ребята... - Дюдькин прижал руки  к мягкой груди, - поднимете пароход,
я вас шашлыками закормлю.
     Старшина посмотрел на него:
     - А зачем тебе, Григорьич, пароход?
     - Чтоб  на личном пароходе, - ответил повар,  вытаращиваясь, раскатывая
"р", - возвратиться из плавания в родной порт.
     Замечание  Дюдькина,  глупое  до  невозможности, произвело впечатление,
подтолкнув старшину к действию.
     - Лампа неисправна, знаешь? - сказал он Ильину, поворачиваясь на месте.
     - Сделаем.
     - И проверьте телефон: вчера заедало связь.
     - Воздуха сколько брать?
     - Пусть набивают баллоны полностью.
     Ильин  с Ковшеваровым  вышли.  Ушел и Дюдькин.  Кутузов  сидел,  ляская
ножиком. Вид  у  него был такой, что  Трощилов  боялся  смотреть.  Старшина,
застегивая меховую куртку, сказал ему:
     - Валя, как будем деньги делить?
     - Я принял решение,- ответил Кутузов торжественно, -произвести покраску
судна.
     - Что ж, производи.
     - После тебя не могу.
     - Почему?
     Кутузов сорвал с головы феску и ударил ею об пол:
     - Не надо мне! "Агат" небось не взял себе "Шторм"! А почему? Потому что
он  живых  спасает!  Потому  что на  нем люди  работают!  А  вы не люди,  вы
железки...
     - Значит, покраска важнее?
     - А что покраска? У меня не красочка - сахар! - говорил он, возбужденно
крутясь на стуле, щелкая ножиком. - Где мне ее пустить? В порту, с углем? Ты
смотри, какой  день пролетит!  Да  я  знаю...  -  Кутузов с  размаху  встал,
опрокинув стул, - знаю, что  это  море для  покраски. Будет ласточка,  а  не
пароход!
     -  Валя,  мне  нравится,  как  ты о своей  работе говоришь, но  мне  не
нравится, как ты о моей работе говоришь.
     Кутузов, чувствуя стеснение под его взглядом, только махнул рукой.
     Наступило молчание.
     - Coy-coy,-сказал Шаров.
     - Ладно, Леша, - Кутузов  сунул  ножик в карман и  ужаснулся, обнаружив
прореху. - Не  дай бог  ключи положить!.. - Просовывая в дырку свой  толстый
палец, сказал Шарову опять: - Ладно, я подожду.
     Выходя  с Шаровым,  он  обернулся  в дверях,  вспомнив  про  Трощилова,
который сжался в своем углу:
     - Пошли, паренек.
     Прошли на бак, где был ход в канатный ящик.
     Кутузов  приподнял  крышку  люка  и,  нащупывая  трап,  сунул   ноги  в
отверстие,  которое  было такое узкое,  что  боцман  мог  протиснуться  лишь
способом вращения.  Трощилов влез  за ним,  разглядывая горы  ржавых  цепей,
лежавших как им хотелось после подъема якоря. Теперь якорь будут отдавать, и
боцман боялся, что цепи застрянут в клюзе.
     - Растаскаешь, чтоб ровно лежали.
     Присев на  корточки,  боцман  сунул куда-то руку и вытащил шмот  липкой
грязи, распространявшей зловоние.
     -  Грязцо  со  стажем,  заслужонное,  -  заметил  он,  с  удовольствием
принюхиваясь.   -  Все  уберешь   аккуратненько,  тряпочкой.   Эту  тряпочку
выбросишь, а эту вернешь мне, - объяснил он Трощилову, как маленькому.
     - Я ж отстоял вахту,- попробовал возразить матрос.
     - Отстоял, да не совсем.
     - Почему? Ведь время прибавилось...
     - Сейчас оно  прибавилось, а ночью отнимется,  когда повернем  назад, -
ответил Кутузов. - А ночью вахту не тебе стоять.
     Трощилов, не понимая ничего, смолчал.
     - Ты зачем к водолазам ходил? - поинтересовался Кутузов.
     - Хотел дружка подыскать, - признался матрос.
     - Правильно захотел, - одобрил его намерение боцман. - Ну и как, нашел?
     Этого Трощилов не .знал. Он шел к водолазам, чтоб увидеть друга, а ясно
различил своего врага.
     - Ты Ковшеварова попроси,  - посоветовал Кутузов. - Раз  у  него никого
нет, то он согласится...
     - Михайлыч, скажи... - Трощилов вдруг потянулся к нему как к родному. -
Если этот пароход неизвестно где, то почему мы должны за него отвечать?
     - Ответа за него не будет.
     - Ну так сделали б вид - и ладно.
     -  Значит,  нельзя:  судно у  нас  такое, водолазное. Знаешь,  какой  у
спасателей закон: хочешь не  хочешь, а спасай!.. Ну, давай, паренек, чтоб на
пятерку...
     Трощилов остался один.
     Он выключил  свет, чтоб никуда не смотреть, но волнение, непонятное ему
самому, не проходило.  Сидя  в темноте, внезапно  увидел ночь, когда шел  от
Татьяны, переулок, куда свернул на женский крик. Было так темно, что он даже
не  заметил, как  это  произошло.  Вдруг услышал, что в нем  что-то  рвется,
протянул  руку  и нащупал  нож, всунутый так, словно  не  в  человека.  Было
страшно  тянуть его назад и жалко своих  новых  джинс, пачкавшихся кровью. А
потом как полилось  - и  отпустило...  Зачем они это сделали? Разве он мешал
им?  Просто свернул посмотреть...  А  теперь подвернулся другим, спасателям:
растаскивать цепи, убирать грязь... Спасатели! А кого они спасают? Допустим,
он  уснет сейчас, а  им надо якорь поднять... Разве  вспомнят, что он здесь?
Завалят цепями  заживо. Вот если  б сидел  в каком-нибудь  пузыре,  тогда  б
спасали! А зачем ему там  сидеть? Зачем  ему это вообще? Ты  живи  как  все,
живи...
     Но когда просыпается кто-то, кто и умеет и имеет все,  только всего ему
мало, то такого ничем не остановишь. И он возьмет на тебя права, а ты молчи,
раз  он знает какие-то  слова,  а  ты  не знаешь.  "Старшина", -  проговорил
матрос,  трепеща  от ненависти  к  его ладному  телу, к повелительной манере
говорить, к этой его улыбочке  и  синим  глазам, пронизывающим насквозь. Все
сумбурные впечатления утра теперь слились в одно объединяющее и направляющее
чувство, которое одновременно и пугало и вдохновляло его.
     Вдруг услышал, как пахнет грязь: зловоние расцвело яркими цветами, Была
какая-то радость отыскивать их, срывать...
     Все прибрать, чтоб было чисто.
     Так,  в  сильном  волнении,  он  работал,   А  потом  отпустило,  и  он
успокоился.



     Старшина  Суденко,   открыв  дверь  и  пост,  увидел  своих  водолазов,
Ковшеварова  и Ильина.  Они чинили  лампу,  установив ее на  верстаке.  Этот
подводный светильник с толстой нитью накала, с  рефлектором из хромированной
меди не был разбит. Просто потерял  герметичность и не горел. Все водолазные
лампы были капризны  и сложны по конструкции. Вдобавок  тонули, как камни. А
хуже  всего, что они  текли. Получалось так,  что спускаешься со  светом,  а
работаешь в темноте. Но при спусках в открытом море лампа должна гореть.
     Надо было также решить вопрос, который возник вот сейчас: кто может его
заменить при неудаче, Ковшеваров или Ильин? Обоих, можно сказать, сослали на
"Кристалл",  когда  пришло  в голову  сделать  на  нем  чисто  глубоководную
станцию. Надеялись, что  "Кристалл" скорее окупит себя. Однако глубоководных
операций, в расчете на  которые он был построен, не проводили в Маресале.  В
основном занимались осмотрами судов на линии Севморпути. Если судить по этой
работе, то  Ильин и Ковшеваров были  равны. Только  одного старшина не сумел
выяснить,  какие  из  них  глубоководные  водолазы.  Подводный   потолок  по
документам одинаков. А  как на самом деле? Конечно, если устроить проверку в
барокамере,  то  он что-то бы  узнал, хоть  приблизительно. Но  если  они не
предложили, то почему он должен думать за них?
     Старшина  повернул  направо,  где  впритык  к  окну,  среди  переборок,
увешанных аппаратами  воздушной  и  телефонной связи,  стоял цинковый стол с
НВТС (немагнитная водолазная  телефонная  станция).  Усевшись  за  него,  он
выдвинул  ящик,  имевший крышку  с  прорезью  для  ключа.  В  нем  хранились
документы и водолазный  журнал.  Открыв  ящик,  вынул голубую  папку, внутри
которой  лежал  один  листок:  координаты   поиска  "Шторма"  с  карандашным
наброском рельефа дна. Все это Суденко выписал перед рейсом на гидробазе.
     Из материала поиска  "Шторма",  который производило несколько надводных
суденышек порта Маресале, просто нечего было взять. Фактов, точных данных не
было. Одни  нелепые  предположения.  Эти координаты были взяты  с потолка  в
буквальном смысле.  Ориентиры  по рефракции,  то  есть  по миражу, разве это
серьезно?  Капитаны  поисковых  судов  утверждали в один  голос, что "Шторм"
показывался  три  раза.  Засекали   место,  подходили:  пусто.  Естественно,
никакого результата такой поиск не дал.
     Последнее явление "Шторма" видели старпом Кокорин  со своим рулевым, но
место  указал  другой  - капитан Просеков. Вышел из  каюты и ткнул пальцем в
карту: "Здесь". Тут же был  послан гидросамолет, который провел обследование
района в радиусе трех миль. С высоты ста тридцати метров, делая  развернутую
спираль, пилот будто  бы видел в глубине моря  нечто движущееся,  похожее на
дымный след. Почему же это должен быть пароход, а не косяк рыбы, например?
     Потом это  место возле Неупокоевых островков, включая прилегающую косу,
проверила "Гельма", рыбацкий  траулер, поставив несколько точек... Как  ищет
тралец?  Он прощупывает глубину металлоискателем,  к тралящей части которого
припаяны бронзовые электроды, словно пучок обнаженных нервов. Если наткнется
на  металл,  в  рулевой  послышится  звонок.   Возможно,  в   этих  звонках,
раздававшихся  на "Гельме", подал голос "Шторм" и сейчас откуда-то, из  этих
точек, глядит.
     Вот несколько точек на  косе. Самый  громкий голос  -  в  верхнем углу.
Прозвонил  "Шторм"? Он деревянный, но  голос имеет медный: колокольный звон.
Ну,  а  остальные  точки  что,  слабее?  Просто  ослаблены  глубиной.  Могли
поистереться  цветные  электроды -  вода  стирает головки, как  воск. А если
допустить, что точки одинаковы, то надо проверять каждую в  отдельности.  На
то,  чтоб бегло  осмотреть косу,  уйдет весь  день.  Быть  может, последний,
завершающий поиск. И вопрос  сейчас стоял так: стоит ли на  эту  косу вообще
тратить  время?  Еще  недавно  казалось,  что стоит.  Когда перед рейсом,  в
кабинете Черноброва, начальника гидробазы, старшина посмотрел  на карту, ему
сразу  бросилась в глаза  коса. Неглубокая,  удобная  для осмотра, лежащая в
закруглении  быстрой воды  вроде фильтра  или  отстойника,  она представляла
единственное реальное место для поиска.  Но он  как-то  упустил из виду, что
реальный поиск надо проводить  по  реальным  координатам.  А когда  внезапно
исчезает  корабль с  командой  на борту, то ищешь  что-то  особенное. В этом
смысле  коса не  давала  никакой,  даже  фантастической,  мотивировки гибели
"Шторма", который  по миражу  опрокидывался и  тонул. А без  мотивировки эти
точки не точки. Просто звонящий хлам.
     Уж  если полагаться на миражи, то логика поиска вела к  воде, способной
их   создавать.  Поэтому   была   интересна   точка  Просекова,   неуверенно
подтвержденная  "Гельмой".  Почти  на  середине проливчика,  что по планшету
правдоподобно:  из-за   крутых   скал,  сходящихся  в  каньоне.   Обнаружена
посредством другого, неконтактного металлоискателя, основанного на измерении
магнитного поля,  которое  создает затонувший пароход. Такой металлоискатель
ценен,  так  как  не только улавливает  любое  изменение  среды,  но и  дает
примерное  представление о  массе.  Диаграмма тоже сходится  - с характерным
волновым  пятном.  И  место  гибельное,  обведенное  треугольником: какой-то
глубокий   водоворот.  Глубина  не  промерена.  Этот  каньон,   по-видимому,
непростое местечко.

     Как  туда  добраться?  Единственное  якорное  место,  где  может стоять
"Кристалл", - на основании  косы. Хорошо, что есть коса: по ней до островков
можно  дойти.  Но  в  проливчике надо  плыть.  Немного, метров четыреста. Не
проблема, конечно:  могут  подтянуть  с  лодки. Нет,  опасно!  Он должен все
делать  сам.   Допустим,  добрался.  Что  дальше?  Теперь  надо  спуститься.
Водоворот  может от прямолинейности отклонить. Да он никогда к этой точке не
доберется.
     Что же остается?
     Вот  этот  треугольничек, похожий  на  зрачок.  Разве  там  может  быть
пароход? Ни пятен масла, ни пузырьков воздуха на поверхности.
     Раздумывая,   старшина  слышал  очереди  цепи  на  баке,  -  "Кристалл"
становился на якорь.  На палубе ровно гудел компрессор, заглатывая чистейший
воздух Полыньи. Слышалась беготня  матросов и мотористов. В  водолазный пост
без дела никто не заходил.  Ни Ильин, ни Ковшеваров  тоже его не беспокоили.
Никто не  мог его отвлечь от решения, никто. Слава богу,  отвлекли: зажглась
лампочка на переборке. Старшина завязал тесемки голубой папки  и  с чувством
досады сунул в ящик.
     Звонил старпом Кокорин.
     - Пост, ответьте мостику.
     - Пост слушает.
     - Старшина, ты? Становимся...
     - Добро.
     - "Добро"! Выйди на палубу, посмотри!
     - Иду.
     Становились на совесть.
     Носовой  якорь  прочно  держался  за  грунт.  Боцман  дал  цепи  широко
провиснуть, чтоб служила противовесом при порыве  ветра. Кокорин слышал, что
в Полынье страшен не постоянный ветер,  а внезапный ветряной  всплеск, вроде
завитушки  в  атмосфере.  В этом смысле ему было видней.  Но  удачнее  всего
выбрано само место, под  защитой островка. Прямой, как перст, он был  слегка
искривлен  течением.  В сущности, они  стояли  в  крохотном  ковшике, вполне
достаточном, чтоб укрыть маленькое суденышко. Заметить такую бухточку с моря
мог зоркий глаз. Кокорин признался, что ее указал Просеков. Выводя прогулять
Дика, тыцнул, по обыкновению, в карту:  "Здесь". А  Кокорин не  обиделся  на
подсказку и был молодец. От постановки судна зависело многое.
     - Тут, на отмели, лежит какая-то дрянь: по фигуре корзина или сундук, -
сообщил  Кокорин.   -  Больше  гидролокатор  ничего  не  показывает.  Отмель
чистенькая, хоть гуляй босиком.
     - Глубину каньона установили?
     -  Прострелили ультразвуком почти  до пролива. Ни одной  щели: отбивает
течение.
     - Сколько до него?
     - Всего семьдесят.
     "Всего"! На  этой глубине  им  уже запрещалось  работать  на  воздушной
смеси.  Да и неизвестно  еще, там  ли  течение.  Судовые локаторы, эхолоты в
морях  неточны: их  импульсы отражались от  разных слоев  воды, от скоплений
микроорганизмов. Эхолот мог принять за течение что угодно.
     - Прострелили черту?
     - Туда опасно идти.
     - Тебе нельзя на судне подойти. А как же мне?
     Кокорин, прочищая проволочкой трубку, наклонил свою длинную красную шею
и произнес:
     - Ведь договаривались насчет косы.
     - Это пожелание или приказ?
     - Какой еще приказ!  - испугался Кокорин. Помолчал, и лицо у него стало
грустное: - Жаль девушки! Очень красивая...
     - А остальных не жаль?
     - Женщин жальче.
     Чувствуя, что сейчас Кокорин задаст  свой  коронный  вопрос о  пузырях,
Суденко нетерпеливо взялся за ручку двери.
     - Акустика что-то выдает. В телефоне какие-то удары.
     - Какие удары?
     - Сам не знаю.
     - Ты, Виктор, не знаешь, и я не знаю. А мне в воду лезть.
     - Решай сам.
     Ильин с Ковшеваровым обернулись.
     - Что он говорил? - спросил Юрка.
     - Какие-то удары в акустике.
     - Какие удары?
     - Они сами не знают.
     -  Мореплаватели!  -  вскипел  Копшеваров. -  Им  только  одно  положь:
деньги... - И пошел распространяться на эту тему.
     Ковшеваров,  как  водолаз третьего  класса, зарабатывал  гораздо меньше
Суденко и Ильина. Но эта его жадность к  деньгам могла быть и врожденной: ее
бережно передавали в крестьянских семьях вместе с плугом и тощей лошаденкой.
А еще меньше, чем на деньги, Ковшеварову повезло на жизнь. Построив три дома
на земле, он так ни в одном и не пожил. Вернулся опять на подводный флот, но
этот  долгий перерыв засчитывался  ему как минус. Любой перерыв дает о  себе
знать. Особенно при спусках на большие глубины. По инструкции без тщательной
проверки старшина  не  имел  права  допустить  его  к  погружениям.  Значит,
Ковшеваров для страховки не подходил.
     - Ты, Гриша, про деньги думай, но и про лампу не забывай.
     - Счас сробим.
     - Русское "счас" - целый час.
     - А он не русский, - уколол Ковшеварова Ильин.
     - Мать украинка, отец белорус, - обиделся Гриша. - Кто же я?
     - Вот именно!
     - Русский я, - стоял он на своем. - Можешь по паспорту проверить.
     - Разве в вашем сельпо паспорты выдают?
     Обмениваясь  шуточками,  они  обрезали  деформированный кусок  провода,
закрепили кабель в патроне. Ильин изготовил подушку из пробки, и ее обмотали
вокруг  стабилизатора медной  проволокой.  Потом, просверлив дырки по обводу
рефлектора,  сделали  щиток.  Он  был  не   предусмотрен  по  стандарту,  но
необходим.  Юрка  почистил  отражатель  бензином и  освежил вазелином. Лампа
засверкала и так, без электричества.
     Ковшеваров, отмотав кабель с катушки, отнес лампу к борту и окунул.*

     *  Подводные  лампы дают  очень  сильный  накал и быстро перегорают  на
воздухе. Вода служит им естественным охладителем.

     - Горит, - сказал он, возвращаясь.
     - Надолго ли?
     - Если она перегорит, перегорит... - Ильин  угрожающе посмотрел на свое
отражение в рефлекторе, - то я знаю, как ее починить.
     - Говори.
     - Есть способ, способ... - засекретничал Юра. - В полку придумали.
     Открыв ящик, он достал водолазный флаг -однобуквенный бело-синий флаг А
("Альфа"),  означавший:  "У  меня  спущен  водолаз",  -  но не понес  сам, а
приоткрыл дверь и  сунул в руку  пробегавшему  матросу, чтоб тот зацепил  на
гафеле. Флаг был не нужен: здесь открытое море,  не  прибрежный район. Но по
инструкции полагалось вывешивать.
     Вошел вахтенный  моторист Вовян, обслуживавший водолазный пост. Он  был
небольшого роста и словно округлен мягким жирком. Оттого имел на "Кристалле"
прозвище Пушок.  Моторист  доложил,  что  баллоны  набиты.  За два  часа они
накачивали  до  двухсот  килограммов,  да еще прессовали  аварийный  баллон.
Воздух поступал  в  пневматическую  цистерну,  где  снижали  давление  через
редуктор и подавали в пост, на распределительный щит.
     Суденко,  потянувшись к  щиту,  крутнул колесико,  выпустив из  системы
остаточный  береговой  воздух.  Теперь она  была  заряжена  только  воздухом
Полыньи.
     Стрелки манометров плавно отходили туда и обратно.
     - Воздух не стравливайте, - предупредил он.
     - Только набиваем.
     Давление могло оказаться слабоватым для глубины проливчика. Суденко еще
не решил про спуск окончательно и оставил все как есть.
     - Компрессор починили?
     В  прошлый  раз,  на  осмотре  парохода,  мотористы  едва  не  отравили
водолазов.  У   них  всасывающий  патрубок  компрессора  находился  рядом  с
выхлопным, и  гарь поступала прямо в  легкие водолаза. Эту  систему,  видно,
придумал какой-то рационализатор без царя в голове.
     - Все переделали, - сказал Вовян. - Дед проверил и переделал.
     Сказывалась ученая  мощь нового  стармеха Микульчика которого  называли
Академиком.
     - Добро.
     -  Фирма  веников  нс  вяжет,  - усмехнулся Вовян,  пригладив  усы  над
красными губами.
     Он вышел.
     Ребята,  как  и   ожидал  старшина,  распределились  сами.  Ковшеваров,
усевшись за  стол,  проверил НВТС, - его голос разнесся  по морю, распугивая
птиц. Ильин снял с вешалки водолазный костюм Суденко  с выплавленным номером
три,  из тифтика,  вулканизированной  резины,  на  трех  болтах,  с  кругами
наклеенной резины в паху и на коленях, образца Военно-Морского флота.
     Одетый  в шерстяное  белье и  унты, с феской на голове, откинувшись для
упора на  скамье,  старшина  натянул костюм. Потом в  костюме,  натянутом до
пояса,  с кистями рук, засунутыми  под резину, поднялся со скамьи, расставив
ноги пошире.  Ребята, став по бокам, рывком подтянули костюм до  подбородка.
Суденко,  делая  приседания,  пошевелил руками и  спиной, расправляя резину,
чтоб она не цеплялась за белье.
     Лампа  работала, флаг повесили, воздух циркулировал нормально.  Матросы
ждали его у спускового трапа.
     - Лишних вопросв по телефону не задавать.
     - Ясно.
     - Юра!
     - Слушаю.
     - Это и тебя касается.
     - Понял, старшина.
     Он сделал напоминание, понятное всем.
     В море, куда он уходил один,  могло произойти всякое. Он мог, например,
заблудиться  в воде  и  этого не заметить.  Мог  отважиться на  глупый риск,
одурманенный  азотом.  Или  отказаться  от поиска вообще.  В  любом  случае,
угадывая его действия и состояние наверху, трезво и  спокойно взвешивая, как
ему помочь,  они по возможности  не должны были впутывать  остальных. Потому
что  они,  водолазы, хоть и  делили  с моряками один дом, но жили  как бы на
разных этажах. И  то, что казалось понятным и естественным для  одних, могло
быть  непонятным  и  неестественным  для  других. В воде  они  прежде  всего
зависели друг от друга. Это была еще связь по труду, который не  получишь по
протекции и не заслужишь старанием.  Они к нему пришли, победив  среди сотен
других по преимуществу здоровья и особого физиологического склада организма.
Любой  водолаз,  как  только становился им,  свято хранил  подводную  тайну,
утверждая свое  право на исключительность.  Они  сами  творили  миф о  себе,
который никто не мог опровергнуть.



     На палубе, когда  подручные Шаров и Величко принялись шнуровать галоши,
навешивать  грузы, завинчивать шлем, он  посмотрел на то место,  куда  хотел
доплыть,  и  смотрел до тех  пор, пока эта дорога по  отмели  не  отложилась
памятью о себе  - тем  особенным состоянием  зрения и чувства,  соизмеряющих
себя на глубине, каким владеет водолаз.  Однако сомнение, которое испытал за
столом, осталось: решение не найдено, не вызрело,  не отстоялось. Он смотрел
на воду проливчика, словно бы кругло налитую между островками,  и укреплялся
в своем мнении, что течения ему не перехитрить: на точке он не спустится. Он
идет на бесполезную  трату  времени.  Откуда  такое  предположение?  Кто его
знает! Но когда  голова  работает как  надо, когда  все  в  тебе  напряжено,
взвинчено, то предчувствие не обманывает.
     Надо плыть иначе.
     Путь к  точке  виделся  по  морю  одной прямой  линией,  и  эта  линия,
накладываясь на  представление  о  течении,  вызывала  чувство  гармоничного
движения к  цели.  Пожалуй, он  мог  бы увидеть пароход  с  близкой  высоты,
использовав глубинное  течение  Полыньи.  Это  было  еще одно предположение,
которое  в нем  возникло самостоятельно. Оно строилось на том, что в течении
вода  могла быть другая. Может быть, светлая вода Южной Атлантики или Тихого
океана - вода  тех мест, откуда  течение  пришло. Но для того чтобы  плыть в
глубине моря,  нужно родиться в чешуе, с  холодной  кровью. Или  иметь такой
совершенный  физиологический аппарат для ныряния, какой имеет морской зверь.
Думать  о  таком сложном  спуске  он  мог, когда  отпадут  варианты.  А  еще
оставалась коса  с  большой  точкой  на  самом  краю,  которую  он  вряд  ли
пропустит.  Надо  пройти по косе,  чтоб ничего не упустить. А  если  удастся
выплыть на середину проливчика, он постарается не промахнуться.
     Итак, идет берегом. Решено.
     Старшина поднялся, ощущая тяжесть металла на груди и  спине, и неуклюже
сошел  по трапу,  приняв  от Ильина лампу. Уже  с  воды, когда металл словно
свалился  с плеч,  с облегчением  распрямившись,  посмотрел  на  "Кристалл",
похожий на  большую крейсерную  яхту,  который  красиво  отражался в  черном
зеркале залива  (теперь лишь струя воздуха, пульсировавшая в кабель-сигнале,
будет давать ему  жизнь  под водой),  посмотрел на моряков,  столпившихся  у
борта, и  махнул им рукой. Держась  за  конец, который матросы бросили  ему,
подождал, пока завалят  на палубу трап. Потом один из  них, Величко,  закрыл
лацпорт и перебросил кабель-сигнал через планшир.
     Матросы  провели его  до  кормы, и он,  отпустив  конец,  стал медленно
погружаться,  стравливая  воздух  через  клапан  в шлеме,  мысленно  как  бы
отбрасывая  эти первые десять  метров  (рабочую  норму  простого  водолаза),
которые у него, глубоководника,  вызывали привычную скуку. Но именно на этих
начальных  метрах погружения, которые он оставлял без внимания, и находилось
то,  что  отделяло  водолазов  от простых  смертных,  -  лежал болевой порог
глубины, который в жестком  скафандре мог преодолеть  только водолаз.  Здесь
плотность  атмосферы,  давления  которой  наверху  не  ощущаешь, материально
разлита   в  отяжеленных   молекулах   воды,  и  под   их  двойным  прессом,
вентилирующим  организм,  как  сквозняк  непроветреиную  комнату,  все,  что
заперто  в  человеке, должно распахнуться,  уступить природе.  Воздух должен
протекать  свободно,  чтоб  снимать напряжение  воды.  Неводолаза  на десяти
метрах вода  остановит, разорвав дыхательные пути. А если ты глубоководник и
ничего  в  тебе  лишнего, то с этой отметки ты в  воду проникаешь, продохнув
сквозь себя ее тяжесть, как морской зверь.
     Спускаясь,  он  видел,  как  наверху,  куда  отлетали  пузыри  дыхания,
медленно мерк дневной  свет. Он еще не растаял совсем, когда ничего не стало
видно от сайки, мелкой рыбешки, крутившейся в верхнем слое. Ее было столько,
что она стояла перед  иллюминатором, как взвесь, и не  обращала  внимания на
свет, когда он  попробовал отвлечь ее в сторону лампой. Но  потом  в ее гуще
всплыло  нечто  крупное, подняв  кучу  отложений  со  дна  (каменный  окунь,
поселившийся в эмалированной  бочке), и  мелочь  рассеялась.  Он понял,  что
рассмотрел не только окуня, но и бочку, из которой он выплыл, хотя до грунта
еще было метров  семь. В обычной воде так не увидишь.  Но свет мог осложнить
ориентировку, так как он всегда преломлен. Бочки не оказалось на месте, хотя
спускался прямо  на нее. Надо было ее найти,  чтоб прикинуть угол отражения.
Обнаружил  примерно  в  десяти  шагах  в  сторону  косы.  По-видимому,  свет
преломляло море, которое глядело сумрачно, как воздух, собирающийся к грозе.
Когда  море доплескивалось  до косы, то в ее однообразной среде, похожей  на
серый туман, повисали гроздья соленых капель и  медленно оседали,  как более
тяжелые.  Вся эта дорога вдоль кромки моря не сулила ничего хорошего. Но  он
уже выбрал ее за столом и оставил, о чем предупредил водолаза на телефоне.
     Постояв на косе, то добавляя,  то убавляя воздухом вес, он примерился к
сопротивлению воды (отяжелить  себя  нельзя, скоро  устанешь,  а  сделаешься
легким,  не  пробьешься  сквозь  воду)  и  пошел,  сильно  накренившись,  по
оконечности  косы, срезая выступающие  углы. И не  прогадал, так как на этой
дороге, орошаемой фонтанами  темных капель, виделось  гораздо  ясней, чем  в
промежутках туманностей, образовывавшихся  при отливе. Он  мог различать  не
только профиль косы, но  и  детали  рельефа.  Пожалуй,  используя этот свет,
углубляясь  в отмель  и возвращаясь к  ее  краю,  можно  было охватить более
широкую  площадь для обзора, чем  выбрал он.  Но он  не отклонился от прямой
линии и мог в свое оправдание сказать, что осмотрел ее внимательно.
     "Шторма" на кромке не было.
     Зато было целое хранилище вещей, украденных морем и выброшенных на этот
подводный берег: оборванные якорные цепи,  бочки с  питьевой водой, ящики со
стеклом, аккумуляторные фонари.  Все  это повыпадало  с  разных пароходиков,
зверобойных шхун, экспедиторских  суденышек,  доставлявших грузы на полярные
станции,  и теперь, принятое на хранение отмелью (пока не вдавилось в песок,
не сплющилось  ледником, не стерлось  совсем),  открытое на покатой равнине,
вызывало  чувство заброшенности и  пустоты. Что  "Гельма" обозначила большой
точкой, а Кокорин принял  за сундук, оказалось здоровенной баржой. Наверное,
куда-то ее тащили, не дотащили. Суденко издали заметил ее по желтой трубе (в
воде  особенно видна желтая  краска), из которой выплыл в точности такой  же
окунь,  которого  он видел раньше, а из разных  щелей выпорхнула целая  туча
вспугнутых рыбешек. Хотя он  и спешил, но вскользь осмотрел баржу, осторожно
приподняв  люк  ахтерпика,   а  потом  заглянул  в  провизионку,  заваленную
продуктами. Внутри провизионки сразу  все зашевелилось,  и он  не решился ее
распахнуть. Только  чуть приоткрыл, чтоб выпустить крысу, которая, всплывая,
смотрела на него как живая, озолоченная светом лампы.
     Световой люк машины не открывался, и была наглухо закрыта металлическая
дверь,  ведущая в жилые помещения. Он постучал  по ней грузом,  чтоб  ребята
услышали в  посту. Везде звук был глухой, как все утонувшее,  но  эта  дверь
отозвалась. В сущности, это еще была живая  баржа с водолазной точки зрения.
Она находилась  под напряжением  воды, от  которого ее можно было  избавить,
лишь  раскрыв полностью. Он увидел веху,  привязанную к трубе,  и  освободил
трос, глядя, как она  всплывает. На всякий  случай место теперь  обозначено.
Перелезая через  борт, он разобрал  буквы названия:  "Волна". Выкинуло баржу
так аккуратно, что Суденко невольно провел лампой от  киля до средней линии,
прикидывая, где можно подсунуть понтон. Баржа для подъема стояла идеально.
     А дальше по отмели было голое место,  и он увидел на нем  морских птиц,
по очертанию гагар,  которые висели в воде, ухватившись  клювом за придонную
траву.  Он знал,  что морская птица, раненная смертельно,  ищет спасения под
водой, гася ее  давлением свою последнюю боль. Только вряд  ли какая-либо из
этих птиц была способна  на такой глубокий нырок. Да  и не верилось, что  их
мог подстрелить  какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая.
Возможно, ее всосало  ураганом. В этой  воде, хоть и  неглубокой,  ощущалась
такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы  в ней  виделись искаженно.
Они раскачивались  как живые, даже распускали крылья, когда волна  поднимала
их. Казалось,  они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если
в этой особенности света, окрашивавшего  в живые краски даже  саму смерть, и
таилась  какая-то  тайна  лжи,  то  во  всем  том, что  двигалось  здесь:  в
безмозглой  сайке,  в  серых  окунях,  притворявшихся  камнями, в бесцветных
рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как
уголь, - во  всем  этом, на  самом деле  живом, не было  жизни,  а только ее
призрачное трепетание, убивавшее подводный свет.  И было настоящей  радостью
увидеть  поросячье  рыло белухи,  северного кашалота,  которая, оплыв вокруг
водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.
     Суденко остался один.
     Когда  он   еще  разглядывал   птиц,   Ковшеваров  спросил,  отчего  oн
остановился: они  следили  за ним  по пузырям. Он ответил,  что  остановился
отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал.  Кабель-сигнал с  кабелем
от лампы, растянувшись  над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то
и  дело всплывать, чтоб  ослабить тяжесть. Когда  матросы начинали подбирать
слабину, то  вообще  останавливали его.  Внутри  костюма  было  душно, и  он
попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.
     Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.
     Приостановившись,  он  сильно  стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для
толчка. Но толчка все равно  не получилось. Он просто  соскользнул в каньон.
Попытался  плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками,  и  хотя  возникало
ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался
вперед, когда  делал  замах рукой,  но когда  возвращал  ее  для  следующего
гребка,  тем  самым  отталкивался  от  воды  в  противоположную  сторону.  А
сантиметры,   которые  он   выигрывал,   у   него   отнимали  шланги.  Поняв
бессмысленность своих  попыток, он просто  стал погружаться, настраиваясь на
голос   моря,  пробуя  в  его  беспорядочных  всплесках,  прокатывавшихся  и
затухавших, уловить  длинное  и ровное  дыхание  подводной струи. Водолаз не
слышит глубины,  он в своем костюме от всех звуков отстранен.  Но  что такое
голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его,
зажатый  между стеной каньона  и течением,  он  пытался услышать какую-либо,
хоть слабую, струйку,  на которую  можно  было бы лечь.  Спускаться  глубоко
опасно, так как течение, раскачивая  боковой пласт, могло  бы  его ударить о
скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако
не останавливался,  уходил  все  глубже,  и ему повезло: нашел-таки  ручеек,
протекавший между  слоями.  Увидеть  его помогла лампа, разлившись полосками
света   на  разделенных   струйках,  которые  были   так  тонки,  что  порой
прорывались. Планируя  на струйках,  он не  проплыл, а буквально  пролез над
морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.
     Всплыв, чтоб определиться,  он выяснил, что находится как раз посредине
проливчика, и,  уже не опасаясь ничего,  с облегчением погрузился, пройдя со
звоном  в голове болевой порог  и  еще метров  тридцать нейтральной глубины.
Ковшеваров  предупредил,  что  он  на  пятидесяти.  Нельзя  тормозить,  если
водоворот под ним. Прибавил вес - и чуть не перевернулся, поскользнувшись на
течении.  Это  оно мерцало внизу, такое стремительное, что почти не колебало
воды. Но оказалось неглубоким,  на чем старшина попался. Как только  стравил
воздух, резко добавив вес, вода словно проломилась, и он влетел в водоворот,
спрятанный  под течением.  Меняя вес и положение  тела,  одолел его и  начал
тормозить.  Однако  не мог задержаться,  и в воде, выдавая скорость, опасной
тяжестью прорезалось собственное тело. Пытаясь убрать вес воздухом, перестал
его стравливать  через  клапан в  шлеме  (действовал лишь  предохранительный
клапан  на  рубахе,  развешивая  гирлянды из мелких пузырьков),  но падал  и
падал, как в какую-то  прорву. Наконец,  с раздутым костюмом, он остановился
на семидесяти метрах, как выяснил Ковшеваров по воздушному манометру.
     Примерно  с этой  отметки,  с первого порога  дыхания,  и  начинался их
глубоководный мир. В отличие от болевого порог дыхания ничем себя не выдает.
Он  страшен  наверху. Даже  портовый водолаз с  его организмом, способным  к
продуванию,  незаметно  заскочив на  такую  глубину,  умирал при  подъеме от
разрыва легких. Для глубоководника,  спускающегося на воздушной смеси, порог
дыхания неудобен. Воздух, растворенный в крови,  под давлением превращался в
пузырьки.  Застревая в  сосудах, они могли  остановить  кровообращение.  Эти
пузырьки  пропадали  при  уменьшении  глубины,  для  чего  надо  было  часто
подниматься в верхний пласт, чтоб отсидеть время по лечебной таблице. Притом
минуты  здесь, на  глубине, оборачивались  наверху часами.  Такое  движение,
которое  в  обычных условиях  могло вызвать смех,  было для  них характерно.
Сейчас  надо  было  спешить,  пока Гриша  не  погнал  наверх, а  он  медлил,
чувствуя,  что  внизу  опоры  нет  и малейшая попытка стравить  воздух через
головной клапан может окончиться падением.
     Что-то пробарабанило по костюму.  Напряженно  вгляделся  в лучи  лампы:
пузырьки  воздуха... Откуда  они выходили? Начал  спускаться так  осторожно,
словно  взвешивал  себя  на аптекарских  весах, прибавляя крошечные  гирьки.
Пузырьки  пропали:  или  иссякли, или  он  их  потерял. Перестало мерещиться
падение. Теперь  его раскачивали волны, поддерживая  со всех сторон,  -  как
внезапно  между ними словно открылся просвет  чистой бездны.  Он сразу упал,
удивляясь, что это не сон:  то, что его окружало, было, несомненно, водой, а
она держала. Вода неожиданно начала поднимать, но он не согласился. Прибавил
вес и полетел и, падая, чувствовал, как в воде нарастает удар. Этот удар его
остановил. Он  тотчас бросился  опять, но  услышал крик Гриши в  телефоне  и
опомнился.
     Да, предчувствие не обмануло: спуск на точке невозможен. Как будто моря
не сливались  здесь, вода что-то обходила.  Яма и тянет к  себе и не пускает
-ничего невозможно понять.  Но как  можно вырыть яму в  воде? Никакой ямы не
могло быть.  И  не может  вода казаться пустотой.  Разве  что  это  какая-то
особая,  магнитная, вода,  которая притягивает к  себе. А  если  так, то она
могла  притянуть  "Шторм".  Он  мог  здесь  лежать.  Может,  удастся  что-то
рассмотреть? Такая вода должна светить.
     Ничего не проглядывалось, ни одного пятнышка. Не то  чтоб темно, нет. В
такой странной  воде  он еще  не был.  Ясная  ночь с грозовым сверканием. Но
что-то  мешало...   Сообразил:  лампа.  Сильно  она  разгорелась.  Ее  свет,
отражаясь от воды, слепил глаза. Сейчас его окружало с  полдесятка ламп, как
в  множащихся линзах.  Отыскав среди  отражений  ту,  что  держал в руке, он
задумался. Можно попросить пост, чтоб лампу выключили, но они  решат, что он
под наркозом, и  потащат наверх. Тогда он поднял лампу за рефлектор и ударил
о  грузы,  расплющивая патрон.  Недаром  столько  с  ней возились!  Протекла
наконец.  И как только  исчез ее  невыносимый свет, все изменилось. Медленно
разделились пласты  вод - соленый и пресный.  Обозначился водоворот в частых
разветвлениях струй, похожий на разросшийся куст. А  потом он увидел  поток,
который  восходил по  широкой  дуге. Было  видно,  как поток, поднимаясь  из
синевы,  ложился на воду, меняя  цвет, похожий на дым, относимый ветром. Все
эти сравнения, хоть  и  возникали  в голове, не  вызывали  в  нем  какого-то
эстетического  чувства.  Так  было  проще   запомнить,  если  сравниваешь  с
чем-нибудь. Было ясно, что мешал поток, быть может,  поднимавшийся от самого
дна. А  если  это так,  то  никакой  пароход не мог  здесь  лежать. Особенно
деревянный,  который  и  не  тонет,  как  все,  а  медленно  опускается  при
затоплении. Согласившись, что  это так, собираясь всплывать, посмотрел вниз,
н  там,  среди  стен  воды, разомкнувшихся синей пропастью, внезапно  увидел
затонувший корабль.  Казалось, он  лежал на расстоянии  вытянутой руки.  Это
видение, пропав  на несколько секунд,  возникло опять. Ни очертание корабля,
ни  его положение  на  грунте  не  изменились.  Переговорил  с  водолазом на
телефоне:  азотное  опьянение  тут  же  выдало бы бессвязной  речью.  Ничего
подозрительного  Ковшеваров  не обнаружил. Да  Суденко и сам знал:  сознание
незамутнено. Тогда  он понял, что это не галлюцинация.  Потому что, какой бы
ни был свет, он не создает изображения из ничего. Сомнения не могло быть: он
видел  сейчас  или корабль,  или  его  отражение,  преломленное в  магнитном
зеркале Полыньи.
     Пароход лежал внизу, под течением.
     Следя за ним  в промежутках разделявшихся вод, он  не различал судно  в
деталях,  так  как  расстояние  размывало  грани.  Но  когда увидел  корпус,
круглый,  как яйцо,  и две толстые мачты, стоявшие на оконечностях  круглой,
как обведенной циркулем,  палубы, он  понял, что то, что он видит, ни на что
не похоже.
     Может, это и был "Шторм"?
     Связавшись с постом, водолаз  начал всплывать, стараясь  не отклониться
от направления. Когда Ковшеваров, последовательно называвший отметки глубин,
произнес: "Тридцать пять метров", - Суденко остановился.
     Пароход  был  виден  отсюда.  Совсем крошечный, он  напоминал  сувенир,
лежащий в прозрачной шкатулке на атласе света.



     Величко распахнул лацпорт и, присев на корточки, протянул Суденко руку,
чтоб помочь взобраться на трап. Старшина молча ожидал, когда матрос отойдет.
Руки  Величко он не принял, а Ковшеваров, выскочив из поста,  на  подручного
накричал.
     Матрос просто не  знал, что сейчас для Суденко ничего не  было опаснее,
как положиться на его помощь. Вес  грузов, недавно слитый с  морем, давил на
плечи, как тяжелая штанга, а  тело ниже пояса  было невесомое  и колебалось,
как маятник. Не один новичок из-за неопытности или спешки получал баротравму
легких или тонул прямо у трапа, не сумев сбалансировать при выходе из  воды.
На  некоторых  водолазных  судах  есть  спусковой  колокол  -  герметический
стальной  сосуд, который стыковался  с  дверью  поста,  а  точнее,  с  люком
барокамеры, куда водолаз сразу переходил для рекомпрессии. У них колокола не
было, и это не только осложняло подъем, но и давало  большие потери времени.
Прошло около трех часов, как  он  спустился в воду, и почти все  они ушли на
меры против кессонной  болезни. Только какие-то минуты были использованы для
дела.
     Нащупывая ступеньки, старшина  поднялся  на  борт, стараясь не касаться
его наэлектризованными  частями костюма. С него сняли  грузы,  он надавил на
клапан, выпуская  из рубахи  воздух, чтоб можно было наклониться,  не сидеть
столбом. Матросы  сняли  шлем,  расстегнули  галоши на  свинцовой подошве  с
деревянной стелькой, в которых хлюпала вода. Суденко прошел  в пост, где его
высвободили из костюма, и Ильин, просунув  в костюм вешалку, зацепил его  за
перекладину. Закурив,  старшина подумал, снимать с себя белье или нет.  Если
он полезет в воду  еще,  то  раздеваться  не стоит, так как белье, когда оно
охлаждено, надевать противно. А если не  полезет,  то надо  раздеваться. Так
ничего  и не решив, отдернул  занавеску и  посмотрел  туда, где на  одной из
пустовавших коек  лежал человек  в телогрейке н сапогах, испятнанных морской
солью. Когда он еще был в воде, Ковшеваров сказал, что к ним приехал  рыбак,
чтоб  добраться  на  пароходе  до Маресале. Рыбак спал, свесив ноги с койки,
чтоб не запачкать одеяла. Старшина задернул занавеску.
     Вошли  боцман Кутузов и старпом Кокорин. Старпом тотчас сел, вынув свою
знаменитую коробку. Кутузов, не присаживаясь, спросил:
     - Матросов отпускаешь?
     Понимая, что не уступить нельзя, Суденко ничего не ответил.
     - Сколько  времени  потеряли! - огорчился боцман,  проанализировав  его
молчание. - А матросов всего трое.
     - А Просеков? - напомнил Ковшеваров.
     - Не захотел.
     - Ты ж говорил, что захотел.
     - Пришел  к нему с  робишкой,  а  он:  "Покажи,  как красить,  а  то  я
забыл..." Ну, я думаю: "Может,  вправду чего?" - взял сухую кисть и нагнулся
вот так, чтоб показать... - Кутузов присел, отставив зад. - А он как поддаст
ногой! Хорошо, дверь была открыта, выскочил.
     Все засмеялись.
     -  Ты к нему не цепляйся,  - сказал старпом.  -  Это  у него  последний
месяц, матросский. А там, если попадешь на "Агат", он за тебя возьмется.
     - Кто его возьмет? А хоть и возьмут, пускай!.. Я от настоящего капитана
все  снесу.  Был   бы  только  капитан...  -   Толстое  лицо  Кутузова  даже
прояснилось, когда он это сказал. - Значит, можно красить, старшинка?
     - Крась.
     Боцман вышел.
     - Что-то ты щедрый сегодня,  - заметил Кокорин, приминая табак  большим
пальцем. - Ну что, нашел "Шторм"?
     Старшина  подумал, как  ему ответить. Просто лгать он не хотел. Но если
старпом употребил  слово  "нашел", то можно было ответить с чистой совестью.
Он видел пароход, но это еще не значило, что он его нашел.
     - Не получилось.
     - Выходит, сбрехал Ефимыч?
     - Этого я не скажу. Место для парохода подходящее.
     - Просто не увидел?
     - Видишь, лампа протекла...
     Кокорин посмотрел на лампу, не понимая, какая тут связь. Он привык, что
они лазят в порту без света, и, по-видимому, не подозревал, что в воде может
быть темно.
     - А если б горела, нашел?
     - Кто его знает.
     - Но ведь вы-то должны знать!..
     Вмешался Ковшеваров:
     - Вот я тебе скажу, что здесь зверь живет, которого в  английском озере
ищут. А ты попробуй скажи, что нет?
     - Если покажешь, не скажу.
     - Тут  раз на  раз не получается. Или ты его, или  он  тебя  показывать
будет.
     - Так все-таки?
     - За  "так"  не получится,  -  безапелляционно заявил  Гриша. -  Это на
осмотрах мы обязаны ишачить. А тут я тебе  нс обязан:  хочу - полезу, хочу -
нет.
     - А за что полезешь?
     - За шабашку - разговор другой.
     -  Ну,  ребята!  -  Кокорин грузно осел фигурой,  как оседает в  грунте
пятиэтажный дом. - Нельзя же так.
     Суденко решил что-то Кокорину  разъяснить, чего  он, впервые  попав  на
водолазное судно, не знал.
     -  В этом  проливе я  спустился  только  на  семьдесят  метров,  а  еще
неизвестно, сколько до  дна.  Пароход может лежать на  ста  метрах и больше.
Чтоб спуститься к нему, нужна специальная дыхательная смесь.
     - Я на воздухе спускался на сто, - сказал Ильин.
     Такого еще не случалось, чтоб  кто-то  из водолазов перебивал старшину,
когда он говорил. Неприятно удивившись, Суденко продолжал:
     -  Но даже при наличии  гелиокислородной смеси один час работы на такой
глубине  потребует семичасового  рассыщения.  К  тому  же  без  специального
разрешения отряда с допуском доктора физиолога я никого из водолазов не могу
пустить.
     - Зачем оно?
     - А  затем, что если он погибнет, - Суденко показал на Ильина, - то это
будет неразрешенная, нерабочая смерть.
     Кокорин помолчал, но недолго.
     - Вас  послушать, так вообще...  - Он  так  раскуривал трубку, что щеки
ввалились. - Откажемся мы, придут другие.
     -"Другие"!   -  рассмеялся  Ковшеваров.  -   Чтоб   ты   знал:   больше
глубоководников в  Арктике  нет.  В  Союзе их  меньше,  чем  космонавтов!  А
"певцы"* глубже своей лужи не ныряют.

     * Прозвище портовых водолазов.

     - Значит, оставим научные материалы?
     Разговаривать  с  Кокориным  было  бесполезно. Такой человек, если  все
летит тормашками, делает ставку  на  лотерейный  билет. Потому что  не может
жить со спокойным ожиданием грядущего краха. Срыв плана висел у него на шее,
а он искал иллюзий в пароходе.
     Старшина не удержался, чтоб ему не сказать:
     - Ради научных материалов я бы не полез.
     - Из-за чего же еще?
     - Я хотел узнать, есть ли там пароход.
     - Надо смотреть лучше.
     - "Лучше", - ответил Суденко, - враг хорошего.
     - Значит,  будем красить судно, специализированное... - Хлопнув дверью,
Кокорин вышел.
     Суденко  решил-таки  переодеться  и  прошел  в  уголок для  раздевания,
довольно  уютный,  с  умывальником, зеркалом,  сушильной  печью, с портретом
красотки из серии  "Гибралтар". Обычно печь не  работала.  Данилыч,  судовой
электрик, не включал  ее на портовых осмотрах. Однако сделал  исключение для
Полыньи. Почувствовав тепло, Суденко  аккуратно разложил на решетках свитер,
унты,  шерстяное белье.  Раздевшись  до  трусов, посмотрел в  зеркало  на то
место, куда пришелся удар под водой:  на спине красовался здоровенный синяк.
Чем  его  стукнуло? Попробуй объясни. Синяк не  болел. Видно, боль выветрило
глубиной.  А  была б  зацепка сходить к медсестре Рае,  с которой встретился
возле почты. Пухлая Рая, в голубой юбке...  Откуда у нее муж? Все это враки.
Он любит Раю, это точно.  Почему  ему раньше не приходила  такая мысль?.. Он
чувствовал,  как усталость, словно сдавленная пружина, медленно расходится в
нем.  Полезет  он  еще или нет?  Сейчас  он  обдумает  все спокойно. В  воде
работают  рефлексы, там никаких мыслей нет.  Все  решаешь  за столом. Но для
стола надо что-то иметь. А когда, вылезая, ты не выяснил ничего, то ничего с
тобой и останется.
     Вышел к ребятам.
     Увидел, что Ильин вертит в  руках лампу, как бы прикидывая,  отчего она
протекла.  Поймав взгляд  старшины,  он поспешно  вставил лампу  в  зажим  и
принялся крепить болтом. Хитрить он не умел, да и Гриша тоже. Конечно же они
догадывались,   что  лампа   повреждена   не  случайно.   Об  этом  говорила
расплющенность на патроне. К тому же удары были в телефоне слышны.
     Ребята ждали от  него каких-то слов, но  делиться с ними тем,  в чем он
еще не разобрался сам, старшина не хотел.
     - Видели, как я отклонился на косе? - сказал он. - Там баржу притопило,
с продуктами.
     - Отдай ее мне, - попросил Гриша.
     - Бери.
     - Добро.  -  Ковшеваров,  усмехнувшись,  принял подарок. - После  обеда
слазаю.
     - Разве будет обед?
     - Этот утей привез... - Он показал в сторону спящего рыбака. -  Дюдькин
приходил звать.
     - Поесть не мешает.
     - Сейчас его личный гарсон принесет.
     - Какой гарсон?
     -   Дружбака   приобрел...   шмакодявку   палубную,  -   ответил   Юрка
презрительно.
     Тут как раз  открылась дверь в пост, и матрос Трощилов пронес дымящиеся
миски с утиным бульоном, поставил  их на стол. Этот матрос, которого недавно
взяли на "Кристалл", был неопрятен, грязен (с мытьем у них всегда проблема),
чересчур мал ростом и одет, как огородное чучело. Боцман подобрал ему одежду
на вырост, и незастегнутые рукава с нашитой розой ветров окунались манжетами
в  тарелки.  Только ботинки были сопсршенно  новые, крепкие, которые  боцман
тоже выдал с умыслом. Даже на сухой палубе они оставляли резкий след подошв,
и Кутузов мог по  нему выяснить,  где  Трощилов, спрятавшись от него, сидит.
Странно, что Ковшеваров захотел приобрести такого товарища. За то время, что
он отсиживал выдержки под водой, тут произошло много перемен.
     - А где третья тарелка? - строго спросил Ковшеваров.
     Трощилов, не ответив, цыркнул слюной. Вопрос был задан не по делу: ведь
у него две руки. Старшина,  поймав на  себе его какой-то пугающе-прояснеиный
взгляд, перестал на матроса смотреть.
     -  Я  не буду есть, -  сказал он. - И вам  не  советую. Тут  пост, а не
столовка.
     - Неси обратно, - распорядился Ковшеваров.
     Матрос, взяв миски, вышел,
     -  Раз  человек набивается в  товарищи, надо ему уважить... - Гриша был
немного смущен.
     - Кого-то он выслеживает, - предостерег Ильин. - Думаешь, он просто так
прилип?
     - А зачем?
     - Дурак знает зачем. Это умному непонятно.
     -  Отошью, если  что...  - Ковшеваров поднялся.  - Ну,  пошли. А то без
обеда оставят.
     -  Жора,  - не выдержал Ильин, видя, что старшина остается. - Может, не
то скажу, не то... Зачем ты... лампу разбил?
     - Там светло.
     Старшина решил, что скажет об этом Юрке. Хотя бы для того, чтоб кое-что
про него выяснить. Если Ильин по натуре подводник, то одно это слово "свет",
как бы неприложимое к слову "Арктика" -  к ее ледяной, разведенной  туманом,
стынущей в беспамятстве воде, -  одно это слово скажет ему все. Потому что в
этой разности понятий, внезапно соединенных природой, могла быть тайна. Если
Ильина интересует тайна, то пусть знает о ней.
     - Спасибо, - отчего-то поблагодарил Юрка.
     Заметил, что проснулся рыбак.  Короткий сон его разморил, и выглядел он
не  ахти. Смуглый, с воспаленными от солнца глазами, в одежде, протертой  до
дыр,  он  сидел нехотя,  размазывая слезу  по  щеке,  и  во  всей его фигуре
ощущалась какая-то  первобытность животного,  не осознающего себя  и поэтому
ценного  и любопытного.  Но это впечатление, которое он внушал, могло быть и
напускным,  так  как вступало  в противоречие с  лицом  парня, которое  было
по-женски округло и освещено мыслью. А руки его, недавно огрубелые, отошли в
тепле и были тонки. Он вел себя так, словно ни до кого не имел дела, но было
ясно, что его приезд не случаен. Уж  если он, имея  лодку,  пересаживался на
чужой  транспорт,  то  делал это с целью. В  Маресале не сразу угадаешь, кто
тебя ищет и что  чем обернется.  Но там знали, что он искал рыбака... Может,
Рая прислала его?
     - Я к тебе пришел.
     - Ты можешь в двух словах сказать?
     Он помолчал, потом спросил:
     - Радио от вас можно передать?
     - Наверное.
     Оставшись один, старшина достал из ящика водолазный журнал и, отлистнув
в нем  десятка полтора  страниц,  заполненных  актами  технических  осмотров
пароходов в тройных  оттисках печатей в линию,  развернул на чистой стороне.
Внеся начальную запись (район поиска, время  спуска, фамилии  водолазов), он
понял, что ничего  больше прибавить  к этому  не может. Может он подтвердить
координаты из голубой папки? Не спустившись к пароходу,  он сделать этого не
может. Он может лишь подтвердить  отражение корабля в зеркале  воды. Значит,
разговор снова пойдет о мираже, только подводном. Но ведь от него, водолаза,
потребуют не миражей, а доказательств, что там лежит "Шторм". Скажет, что не
смог спуститься? А почему  не смог, если  обязан? В Маресале  остались жены,
дети погибших - они такого не поймут. Остается одно из двух:  или продолжать
поиск, или, пока не поздно, отказаться от него.
     Отказаться проще.
     Сейчас, когда  его слово решало все, нужно лишь умение  закрыть дело. И
если  они  немедля  возьмутся  за  осмотр  косы, ни один  ревизор  к  ним не
придерется.  Дело  прикроют  спокойно.  Сколько  уже  прикрыли  таких  дел в
Ледовитом? А в Полынье  хоронили пароходы с  чистой  совестью. Надо  дело со
"Штормом" закрыть. Их послали для этого. "Шторма" больше  нет,  всех устроит
неизвестность.
     А что может дать погоня за миражом?
     Спуск на точке, вероятно, отпадает. Нельзя идти против всей воды. Разве
что  на  дефиците воздуха. Но он раньше задохнется, чем вырвется из  потока.
Надо  оказаться ниже  волновой среды. Дорога к пароходу  одна - морем. Синий
цвет,  яркая  иллюминация  - все признаки очень глубокого  мощного  течения.
Допустим,  ты его найдешь. Непросто  будет в  него войти.  А для того  чтобы
выйти, надо его пронырнуть с предельной  скоростью. Не  рассчитаешь глубины,
не  удержишь  воздуха в  костюме,  расшибешься на грунте, как  блин.  А  как
обратно  поднимешься?  Этот   удар  в  воде  возник  неспроста.  Ведь  поток
поднимается не из  прихоти. Что-то поворачивает его  вверх.  Повернуть такую
массу воды надо уметь. Там что-то  происходит, несомненно. Идти без ничего и
залететь?  Все равно на воздушной смеси долго не  протянешь.  Вырубишься  из
сознания  еще  до того, как  откроешь дверь  в  пароход.  А кто  тебя  будет
спасать?  Ты загубишь и  Юрку, и Гришу. А если  никакого парохода там нет  и
вернешься с пустыми  руками,  то тебе тотчас  поставят в вину, что пропустил
главное.  Конечно,  красивый  мог  бы  получиться  спуск,   но  ты  от  него
откажешься.  Во  всяком  случае,  сейчас  он  невозможен.  Ты  имеешь  право
отказаться от него.
     Просто ты боишься - так и скажи.



     В салоне ели.
     На обед  повар Дюдькин приготовил кроме бульона жаркое из утки.  Моряки
ели, щурясь от резкого света, заливавшего пластиковые столы.
     Тут  был стол  для команды, или матросский,  как его называли. А  также
командирский  стол, за  которым  сейчас  сидели  старпом и  молодые механики
"Кристалла".  Суденко  со своими водолазами  обедал  за  столом  команды. Из
водолазов еще  сидел Ковшеваров, из матросов - Трощилов. Кроме них ели Вовян
и  его напарник  Андрюха,  которые обслуживали  пост.  Андрюха  был в желтой
рубахе,  разгульно  открытой до пупа, с какими-то  голубыми зубами.  Шаров и
Величко  готовили переборки к покраске:  по  окнам  салона хлестала струя из
шланга. Боцман то и дело заглядывал сюда, ожидая, когда доест Трощилов, чтоб
его  увести.  Трощилов  есть  не торопился,  испытывая терпение  Дракона. Он
сидел, не  сводя  глаз с Гриши, и на каждое его слово то  цыркал  слюной, то
похохатывал по-дурному. Ковшеваров смотрел  на него одобрительно. Как видно,
дружба матроса получила взаимность.
     Собравшись  есть,  Суденко  внезапно отодвинул  от  себя  еду.  Если он
полезет, то есть нельзя: еда будет разлагаться  в  желудке, его  отравит.  А
если не полезет, то надо есть. Несмотря на то что он как бы все выяснил, это
ни к какому решению  не привело. Окончательное  решение, как он знал,  может
прийти независимо от того, что он обдумал и взвесил. И даже вопреки, как уже
бывало. А может, решение  давно пришло, и он просто валял дурака? Мотористы,
сидевшие  напротив,  посмотрели  на  него.  Но  тут  общее  внимание привлек
Просеков,  который  спустился  в салон. Приход  его сразу  создал напряжение
среди  едоков.  Этот  человек,  имевший  "ллойдовскую  характеристику",  как
капитан "Агата"*,  появившись в простом звании на "Кристалле",  вел себя  не
как наказанный, которому надо смирно отбыть исправительный срок. А вел себя,
как какой-то Гулливер, потерпевший крушение  в  стране лилипутов. В море  он
запирался в  каюте и  выходил  лишь тогда, когда "Кристалл" по меньшей  мере
собирался тонуть. Если  же Просеков появлялся  просто  так, то от него можно
было ожидать любой выходки. А он умел отмачивать такое, чего еще не бывало.

     *  Международная  аттестация  Ллойда,  которую имеют особо отличившиеся
моряки.

     Хмурый, на  удивление  трезвый,  резко  накренившись,  чтоб  не  задеть
головой  о притолоку,  слегка  приволакивая  больную ногу, Просеков вошел  в
салон, остановившись возле капитанского  кресла, которое пустовало для него.
Есть он, впрочем, не стал,  а свистнул собаке, и когда Дик сбежал  по трапу,
усадил  его  на свое  место.  Дик, очутившись  в капитанском  кресле,  сразу
возвысился  над  всеми  своей длинной  головой и  с  дружелюбным  выражением
посмотрел  на Кокорина, который сидел  рядом, как бы прося разрешения  есть.
Это  была  забавная картина,  только  немного неожиданная. Дик обнюхал мясо,
собираясь деликатно  взять кусок, но Просеков  пригнул его голову к тарелке,
чтоб вел себя без церемоний. Они оба  были охотники и  имели навык  есть  на
природе. Хруст  птичьих костей,  раздавшийся  над столом,  привел Кокорина в
чувство.  Отставив  недоеденное  блюдо,  он вышел,  громко  хлопнув  дверью.
Механики вышли за ним, сделав вид, что ничего не произошло.
     Суденко поднялся,  ограничившись чашкой бульона, и Вовян, ожидавший его
в коридоре, спросил:
     - Ты еще полезешь?
     - А что?
     -  Мне надо знать... -  Вовян  был хмур и смотрел в  сторону.  - Боцман
просил красить.
     - Крась.
     -  Пять  килограммов воздуха выжрал, - зло прошипел моторист.  -  А мне
набивай сейчас.
     Этот Вовян был с очень нервным характером,  но в нем было ценно то, что
он  знал свое дело.  Подавив  в  себе  желание ответить резкостью,  старшина
сказал:
     - Не набивай.
     - Я хочу знать... - Вовян  потряс перед  собой кулаками,  словно держал
старшину за грудки. - Кто нас сюда привел, боцман или ты?
     Отстранив его рукой, Суденко поднялся на трап, где перед каютой радиста
выстроилась  очередь  на телеграммы. Отсылали  их молодые  механики и рыбак.
Механики, с виду очень серьезные, держались на судне особняком. Они пришли с
мореходки и щеголяли в новенькой форме. Этот рейс в  воды Ледовитого океана,
наверное, стоил того,  чтоб о нем  сообщить своим девчонкам.  Однако  радист
Свинкин браковал  черновики радиограмм, ссылаясь  на особый  режим  Полыньи.
Этот Свинкин, с помятым лицом, с щуплым телом долговязого подростка, в своих
узеньких  брючках,  затертых  на  заду до  гладкости  зеркал, просто блажил,
вкушая  в эти минуты власть с аппетитом изголодавшегося человека, и механики
с серьезными лицами принимались за свои сочинения опять.
     Поначалу  Суденко шел сюда  с целью: ему пришло в голову дать радио  на
гидробазу, чтоб сообщили данные о течении. На научных судах была волномерная
аппаратура,  имелись  измерители скорости  и  глубины.  Но  ответ  на  такую
телеграмму  мог прийти не скоро... Ничего ниоткуда не хотелось ждать. Ничего
не  хотелось  брать  на  веру.  Ничего  не  хотелось...   Он  постоял,  чтоб
посмотреть, как поведет себя рыбак, когда  за него  возьмется Свинкин. Повел
он подобающе. Как  только Свинкин  протянул руку к телеграмме, рыбак положил
руку на руку Свинкина, заставив отказаться от цензуры. И  то, что рыбак  так
себя повел, Суденко  понравилось. К  нему  пришла другая мысль. И тут  рыбак
подвернулся кстати.
     Старшина спустился в коридор.
     Там  стоял  электрик  Данилыч,  неженатый  старик  в  мультовых штанах,
заправленных в толстые шерстяные носки, которые  были  всунуты  в тяжелые, с
металлом, ботинки.  Он  рассматривал  то, что  висело  на доске. Ничего  там
нового не  висело: расписание  морских вахт и  распоряжение  об  ограничении
питьевой воды. Все это сейчас  подверглось строгому изучению Данилыча. Он не
то чтоб был такой  недоверчивый, но со  странностями. Н ничего  не изучал, а
просто дожидался,  когда  все  выйдут из  столовой. Данилыч,  как  и  другие
электрики на  судах,  считал себя  электромехаником и  садился за матросский
стол  с  чувством личного оскорбления. Но если этот  тихий человек  впадал в
ярость,  то  его было трудно  утихомирить. Притом не сразу становилось ясно,
чем он недоволен.
     Вот сейчас, когда он увидел Суденко, его доброе лицо, хранившее ясность
молчания, тупо побагровело.
     -  Котел  сгорел... механики, бляшкин дед!  - вскричал  он, и его руки,
засунутые в карманы  штанов, оформились в  кулаки.  - А теперь что?  Дизеля,
компрессоры,  гидрофор...  все  на  току!  А  теперь  грелки!  Мне регистром
запрещено эксплуатировать электричество...
     - Выключи грелки.
     - Выключить? - спросил он ошалело.
     У него был вид коня, остановленного на скаку.
     - Да.
     - А может, разбить?
     - Тебе видней.
     - Чего ж ты лампу разбил, чтоб видней? - подсек он старшину. - Не хотел
лазить, погасил бы, разве можно... - Данилыч так смотрел на Суденко, что тот
понял,  что своим поступком  глубоко  его обидел.  -  Это  же такой свет!  -
произнес он с волнением.
     - Каюсь, Данилыч. Не сообразил.
     Электрик вытащил  из  карманов сухонькие  кулачки  и,  не  разжимая их,
пригладил редкие волосики на голове:
     - Лампочки горят?
     - Лампочки? Горят...
     - Надо, чтоб все было ясно, - заключил он и, насупясь, прошел в салон.
     Лампочки Данилыча горели. В коридоре, где не было  иллюминаторов, стоял
яркий  электрический  свет. А за  дверью бесцельно умирал большой  солнечный
день.  Это  противоречие  еще  усилилось   ощущением  скованности,   которое
возникало  в  рейсе:  мир  сжимался   в  этих  узких   коридорах,  отсекался
водонепроницаемыми  дверями и переборками. Не  было того слияния  со средой,
которое испытываешь  в  воде.  В море,  где  все  огромно,  было  невыносимо
чувствовать такую искусственно созданную тесноту.
     "Где рыбак?"
     Не выдержав, Суденко повернул назад и столкнулся с ним на трапе.
     - Лодка у тебя в исправности?
     Рыбак кивнул.
     - Надо, чтоб ты помог.
     - Что надо?
     Суденко подумал: груз, трос метров на  восемьдесят, поплавок... Все это
он найдет сам.
     - Установи кронштейн на борту, подальше от кормовой струи.
     Рыбак сразу сообразил:
     - Хочешь прокатиться по течению?
     - А что?
     - Не получится...
     Конечно же  поплавковый метод не даст точности.  Трение инертного  слоя
слишком большое. Иногда они измеряли течения с помощью радиобуя.
     Нет, он плавал в течениях и  знал: с течением надо слиться,  обжиться в
нем, чтоб действовать. С течением надо проплыть. Но просчитать метры он мог.
И мог  определить место для  спуска, центр потока. Вот это  и будет то,  что
надо. А поправку на скорость он сделает под водой.
     - Значит, согласен?
     Рыбак помолчал, потом выдал:
     - Парохода там нет.
     - Почему ты так решил?
     - Потому что люди выскакивают в другом месте.
     Суденко посмотрел на него как на дурного:
     - Ты что, их видел в другом?
     -  Вчера  один  вынырнул  ночью прямо перед лодкой Живой,  даже крикнул
что-то. Не успел схватить.
     - Где?
     - Возле Земли Верн.
     - Ну и что, если выскочил? Какое это имеет отношение к кораблю?
     - Механик со "Шторма" выскочил, - ответил он. - Я его узнал.



     Покраска только начиналась...
     Все переборки, как  отметил  Кокорин, были полностью очищены от старой,
вздувшейся краски и протерты наждачной бумагой, чтоб загладить  края. В  тех
местах,  где  части  были  железные, с глубокой ржавчиной,  они  были  обиты
кирками  и  тоже  зачищены  скребками и  стальными щетками. А просто грязные
жирные места отмыты мылом и протерты песком.  Сейчас  была создана  идеально
ровная,  гладкая  поверхность,  на которой не оставалось ни одной щели:  они
были  выровнены грунтом,  который был мастерски нанесен шпателем - плоской и
гибкой  стальной лопаточкой  с косым срезом.  А  на палубе,  на чистом куске
мешковины,  были  разложены  кисти.  Кокорин знал, что в  кладовке  Кутузова
имелись кисти из беличьих,  барсучьих, хорьковых и других волос,  но сегодня
боцман  выбрал  свиные, изготовленные  из  лучшей хребтовой белой  щетины. А
неподалеку  в  новеньких  котелках,  налитых под  край, выстаивалась краска,
которой собирались  покрыть  "Кристалл". Кокорин как старпом, поднявшийся на
высоту  штурманского  мостика от палубной  доски, понимал в  ней толк и  уже
издали по пенному сиянию, как бы  переливавшемуся через  котелки, понял, что
взята краска самого низкого номера (чем ниже номер, тем  сорт  белил лучше).
Но все-таки  оценить  ее сумел  лишь тогда, когда матрос  Величко  по  знаку
боцмана,  поручившего  ему пробный мазок,  отделился от остальных  и, взяв с
мешковины не круглую, а  разделочную кисть, плоскую,  из отдельных кисточек,
вставленных в  металлическую оправу, и обмакнув ее, сухую, с  трепещущими от
волнения волосками, в  пенный  раствор,  провел  одним движением, без отрыва
руки,  на выпуклости переборки влажную  полосу. И  она,  эта пенная  полоса,
отсветила  в  сумраке  воздуха таким  чистым  зеркальным лучом, что  Кокорин
сглотнул слюну и отчего-то перестал на матросов смотреть. Этого мазка с него
было достаточно, и  он прошел  к  боцманской кладовке,  с откинутой крышкой,
заглянув  туда,  где  уже все  было  приготовлено  к завершению церемониала:
стояли  котелки,  наполненные льняным маслом,  в  котором  разгоряченные  от
работы  кисти  могли,   погрузившись,  блаженно  замереть  на  целые  сутки,
восстановив утраченные силы, сохранив эластичность своих волос, чтоб  потом,
протертые в горячем скипидаре, высушенные и пересыпанные нафталином от моли,
улечься в деревянном ящике до следующего праздника.
     Сам Кутузов себя от покраски  отстранил, только поглядывал,  как красят
другие.   Однако  не   бил  баклуши,  и  Кокорин,  воспринимая  его  со  все
возраставшим недовольством,  смотрел, как боцман, словно  жонглер, вертит на
палубе объятые пламенем котелки, выжигая из них  старую краску. У Кутузова в
подшкиперской отыскалось бы, наверное, еще с десяток новых котелков, ни разу
не использованных,  и  казалось  бы,  чего их  терпеть? Но вот  же возился с
хламом,   и   в  этом  тупом   проявлении   исконной   боцманской   скупости
просматривалось не только непоколебимое  убеждение, что любая вещь, будь она
хоть  помятый жестяной  котелок,  должна служить до последнего срока.  Здесь
чувствовалась   целая  жизненная   позиция:   как  будто   сам  вид  недавно
заскорузлых,  а  теперь  лучезарно  сверкавших  котелков  давал Кутузову  ту
устойчивость  жизненного равновесия, с которой он мог  отстраниться от всего
того,  что лежало за  пределом его обязанностей: не жглось, не  вязалось, не
мылось, не придавало судовому общежитию  идеальный  морской порядок. И более
того:  этим  своим отношением Кутузов  даже. приобретал  какой-то  моральный
перевес над теми, кто душевного отстранения не имел.
     Над Кокориным, например.
     Осмыслив незавидность своего положения, открывшегося ему в повседневной
мелочи,  Кокорин  уныло повернул обратно.  Но все же  вид  простой  здоровой
работы, выполняемой с  удовольствием, подействовал на старпома успокаивающе.
С  утра  настроившись  на  что-то  необыкновенное, он был  сейчас  про  себя
изумлен, что и здесь, в Полынье, оказывается, можно заниматься рядовым делом
и даже  ставить его  на  первое место. Оно,  это  дело,  и было первым, если
спасение затормаживалось. Потому что окупало время, потраченное  на рейс.  А
время еще зависело от того, с какой они подходили к Маресале стороны.
     Иногда доходило до курьеза.
     Положим, идешь с запада, приходишь в  Маресале в пять вечера. Время как
раз: магазин открыт, кино с вечерним  сеансом,  женщины вышли из учреждения.
Сошел на берег. Светло, тихо... Что такое? У них полночь, все спят!
     Ладно,  переводишь стрелки, укладываешься. Тут вызов  по  рации: просят
осмотреть на  рейде пароход... Вы  что,  офонарели? Час ночи!.. Оказывается,
они пришли с востока, у них утро... А что такое время, лишний час? Это цифра
в  плане.  Поэтому Кокорин,  как только  пришли  в  Арктику,  используя свои
познания  о  природе,  занялся  разработкой  для   "Кристалла"  специального
маршрута,  сулившего  немалые   прибыли.  Замысел  был  в   выборе   позиции
водолазного корабля  относительно движения  солнца.  И получалось так,  что,
подходя  с  целью осмотра  к  одному  и тому  же пароходу  с  разных  сторон
горизонта и всякий раз  переводя стрелки, можно  одними  переменными  ходами
наработать плановых часов  вчетверо больше  нормы. А однажды они  наработали
пятьдесят  с лишним часов в сутки, удивив всех вокруг. Правда, таких случаев
было немного, так как на пароходах вскоре спохватились - тоже начали стрелки
крутить...  Теперь  же,  возвращаясь  из  Полыньи, они  могли погореть сами.
Поэтому заказ гндробазы, уж если он попал  к ним в руки, следовало растянуть
подольше.
     Ничего не оставалось, как стоять.
     Проходя  мимо водолазного  поста,  Кокорин  увидел,  как  оттуда  вышел
Трощилов. Хотел  было прошмыгнуть мимо, но Кокорин  его  остановил. Он знал,
что в посту никого нет (старшина куда-то уплыл с рыбаком, остальные водолазы
в каюте). Трощилову вообще не положено  там быть. Старпом не видел матроса в
боцманской  команде, совсем про  него забыл и  решил,  что  он скрывается от
работы.
     - Ты чего здесь? - спросил строго.
     - На обслуживании.
     - Разве будет спуск?
     - Баржу на косе нашли, с продуктами.
     - Тебя что, боцман отпустил?
     - Отпустил...
     Это могло сойти за правду: ради баржи Кутузов мог отдать его водолазам.
     -  Ну  вот. Пошли  за  кораблем, а кончили баржой, -  невесело  заметил
Кокорин.
     Трощилов, засмеявшись, снял  рукавицу с руки и потянулся,  чтоб прижечь
папиросу от  старпомовской  трубки.  Пальцы  у  него  дрожали, никак  не мог
прикурить. Припоминая их утренний разговор, старпом сочувственно спросил:
     - Ну, как ты?
     -  Михайлыч...  - Трощилов, разогнувшись,  коротко задышал дымком.  - А
ведь нашли они "Шторм".
     Кокорин, ни на минуту нс сомневавшийся в этом, ответил:
     - Может быть.
     - А за чем полезут, не знаешь?
     - Ты ж говорил: за баржой.
     - Баржа - это так, сбоку  припека,  -  ответил он. -  Полезут доставать
мертвяков...
     - Кто тебе сказал?
     - Гриня сказал, Ковшеваров...
     Хотя Кокорин больше  всего опасался именно  этого и даже  запретил себе
думать,  что в "Шторме" могут быть  люди, слова  Трощилова не вывели  его из
себя.  Он  понял  волнение  матроса,  как  новичка,  к  тому  же  обиженного
развитием.  Такой  живет предчувствием, поветрием. А если  забеспокоится, то
жди беды.
     -  Еще  неизвестно,  что  там,  - сказал Кокорин  спокойно.  -  Договор
оформлен на поиск, у нас нет распоряжения на людей. А за пустые разговоры мы
будем наказывать, -  прибавил он, повысив голос. - И тех, кто говорит, и кто
эти разговоры разносит.
     Трощилов  промолчал,  и  было  видно,  что  такое  разъяснение  его  не
устроило. Кокорин собирался взяться за него всерьез, как под бортом раздался
плеск:  подошла   рыбацкая  лодка.   Причаливая,  под   тяжестью   старшины,
наклонившего ее, она отскользнула  на гладкой воде. Рыбак дал задний ход, но
старшина не отпустил борт, за который держался, и установил равновесие одним
изгибом своего  тела, которое перелилось,  как  звериное.  В  синей  куртке,
бросавшей  отсветы на  руки и  лицо, переливаясь глазами,  он так  привлекал
сейчас особой грубой красотой, подходившей его ловкости  и силе, что вызывал
у Кокорина,  смотревшего на  него, привычную смесь испуга  и удовлетворения,
что он испытывал всегда, когда видел этого диковинного человека или слышал о
нем.
     - Взобрался, однако, - пробормотал он про себя.
     - Михайлыч...  - Трощилов показал, чтоб он наклонился,  и проговорил  в
самое ухо со всхлипом  в  дыхании: -  А  ведь и они  это...  не вечные! Если
кольнуть костюм... ножиком там или иголкой... и все!
     Слова  эти  были  произнесены   с  такой  ужасающей   прямотой  идиота,
открывшего  для  себя  нечто  удивительное,  чем  не  мог не поделиться, что
Кокорин остолбенел.
     - Ты зачем это?..
     - Да просто! Подумал... - Трощилов оглушительно рассмеялся.
     - Скажи боцману, - Кокорин развернул его по направлению, -  что  я тебя
от  обслуживания отстраняю...  -  И,  нависая  глыбой  над  щуплой  фигуркой
матроса, договорил  вне себя, багровея  от  ярости шеей:  - А думать... если
мысли всякие... я тебе запрещаю! Оставлю без головы! Ты меня понял?
     - Понял, - пролепетал матрос.
     "Гнида,  - подумал старпом, посмотрев ему вслед. - Придем  в  Маресале,
спишу с судна".
     Не удовлетворившись тeм, что  отослал  матроса, он направился к боцману
сам. По  дороге возбуждение спало,  и он  уже  переживал, что  сорвался.  Он
просто выразил боцману свое недовольство матросом, не объясняя причины.
     -  Таких, как Трощилов, топили в парусном флоте, - ответил Кутузов. - А
сейчас надо воспитывать.
     - Надо его списать.
     - Отсек убрал хорошо, внимательно... - Кутузов достал связку ключей и в
задумчивости закрутил на большом пальце. - Если так  дальше пойдет, начнет с
уборщицкой работы. А там надо смотреть.
     - Смотри.
     Боцман  уступил  Кокорину  насчет  обслуживания, сказав,  что станет за
подручного  сам.  Выглядевший  каким-то  безрадостным   на  фоне  сверкающих
переборок, он под конец разговора сказал:
     - Надо уходить, Михайлыч.
     Кокорин опешил:
     - Уходить? А покраска?
     - Докрасим в рейсе. Воду не забрасывает.
     -  Какая  ж это  покраска  на ходу?  Да  и  надо  постоять,  раз  время
отнимается.
     - Где-то ножик посеял, - пожаловался он, ощупываясь. - Маленький такой,
с красной косточкой. Слизганул в прореху... Не видел?
     - Нет.
     В каюте он обдумал, что произошло.
     Безусловно,  Кутузов  прав:  Трощилов  -  фигура  традиционно  морская,
историческая. Сколько  замечательных  плаваний, географических  открытий  не
состоялось, было загублено по вине таких,  подкладывавших магниты в компасы,
настраивавших  команду  против лучших своих  людей. А теперь, когда открытия
кончились, такие,  как Трощилов,  были еще  опаснее.  Особенно среди морских
спасателей,  связавших себя  благородным  обязательством приходить людям  на
помощь. Но в чем-то он, конечно,  отражал и общее  настроение.  За  все  эти
месяцы,  что  они выходили  по  SOS,  им  "везло"  только  на  утопленников.
Вспомнилось, как старшина вытащил одного, черного, с фосфорическими глазами,
буквально вырвал из пасти косатки... Но из-за чего он рисковал? А дело, ради
которого   они  пришли,  хоть  и  подразумевалось  как  главное,  затиралось
ожиданием,  невозможностью  что-либо поправить или просто понять, как  можно
себя вести иначе.
     Не в силах вынести ожидания, Кокорин вышел.
     Солнце не уставало светить, с характерной теменью, будто глядело из-под
руки.  Даже  небо, та его часть,  которую  солнце прошло,  было  озарено им.
Сейчас там  возникали неясные миражи, которые  он принял было  за  очертания
ледовых  гор,  нo  потом  понял,  что   это  формирования  больших  облаков,
выстраивавшихся  против  ветра.  Угадывались  они  с  трудом,  так  как  все
утапливал этот странный свет, придававший такое мрачное сверкание и воздуху,
и  воде,  и  островкам  Полыньи.  Кокорин  знал,  что природа в этих  местах
проявляет  себя  так  внезапно,  что  трудно   уловить  ее  подготавливающее
действие. Однако вид облаков, похожих на пиратские парусники, изготовившиеся
к отплытию, его  насторожил. Погода  могла измениться, а  старшина,  умевший
действовать  без  промедления, чего-то  выжидал сегодня. Потому что смешал в
себе  невозможное:  способность  делать  все  с  излишней  осторожностью,  с
отсутствием  интереса к  риску  и  даже с безразличием к тому миру, куда мог
проникать один.
     Нельзя сидеть сложа руки.
     Кокорин  поднялся  в  рубку и, разыскав  радиста,  который бродил,  как
лунатик, перед запертой капитанской каютой, продиктовал текст,  представляя,
какое волнение он вызовет в поселке: "Объект нашли".



     Неподалеку покачивалось  несколько навигационных аэробомб, сброшенных с
вертолета.  Леха Шаров, выключив двигатель, сбросил на воду плавучий  якорь,
собираясь здесь стоять. Для  обслуживания  Суденко выбрал молчаливого  Леху,
когда почувствовал неохоту рыбака. К тому же шлюпка все же  прочней рыбацкой
лодки.
     Старшина слез  за борт, шумно  расплескав воду, и  посмотрел  в боковой
иллюминатор. Поморник,  круживший  поодаль, испуганно  понесся прочь,  махая
широкими, словно  лакированными, крыльями. Вода слепила глаза, но как только
старшина в нее погрузился, его удивило, как здесь темно. Этот день, так ярко
горевший  наверху, уже  не  имел  под  водой  сил. Лучшее  время для  спуска
старшина  упустил.  Он  сразу включил фонарь,  намеренно расфокусировав его,
чтоб расширить площадь освещения. Фонарь был похуже  лампы, зато годился для
осмотра парохода,  так как с ним можно было пролезать во всякие щели. Однако
именно из-за фонаря неприятности  начались  сразу  за погружением,  когда он
наткнулся на косяк ледовой трески.
     Обойти  косяк  водолаз  не  мог и  полез сквозь толщу  висящих рыб,  не
подозревая,  сколько   их  там   собралось.   Поверху  плавала   мелочь,  не
отлавливаемая никем,  проскакивавшая  в  ячейки рыбацких  сетей,  а  под  ее
прикрытием дремали крупные особи. Рыбы висели, застыв в разных позах: кто на
боку, кто  вниз головой. Но свет  фонаря их расшевелил,  и  весь этот косяк,
растянутый на километр, пришел в движение. Такой вот косяк способен засосать
в своей  гуще  даже  морское  животное. С  минуту старшина пробивался  среди
хвостов, голов, острых плавников, которые рыбы расставляли веером при атаке.
Потом заметил, что косяк, совершая круги, не пересекает черты холодной воды,
которая  делила  море по  вертикали, как изгородь. Кое-как  отплыл с помощью
Лехи и, когда косяк остался в стороне, вздохнул спокойно.
     Эта глупая треска так запутала Судсико мозги, что он проворонил границу
глубин,  на  которой  улавливается  смена  освещения.  Даже темнота способна
светить,  если разглядишь ее в  примесях, когда она выдает свое существо. Он
не успел  вовремя  к  ней приспособиться  и сейчас  спускался,  как  слепой,
надеясь, что просигналит тело. Однако  зрение включилось  само, и он увидел,
что мрак расступается, обозначив  подстилающую поверхность. Похожая с высока
на  снег, она превратилась в густую облачность, образованную из водоворотов,
которая  на  время закрыла  обзор. Он прошел ее на  скорости, поставив  тело
углом,  то ослабляя, то натягивая лини.  Эта  вода,  закручивавшаяся винтом,
которая сейчас проносилась, создала ощущение, что он поднимается с ней, хотя
с  поста начали тормозить, считая, что он  спускается чересчур  быстро.  Так
продолжалось минуту-две, как внезапно, скатившись с откоса облачной воды, он
различил под собой  провал  сумрачной  синевы,  похожей  на  грозовое  небо.
Освещение  создавали струи  течений,  люминесцировавших от трения. Он  видел
несколько течений, которые колебались на разной высоте и, по-видимому, текли
в разных направлениях. А то течение, к которому хотел спуститься, заметил не
сразу,  так как  оно смазывалось  тем,  которое текло над  ним, уже знакомым
Суденко, Это был поток, родившийся в проливчике, еще не улегшийся в границы,
не  оформленный настоящей скоростью. В потоке пришлось прибавить вес, и хотя
он был научен первым  спуском, казалось,  попался  опять, неожиданно  увидев
прямо иод собой несущуюся реку, пронизанную вспышками электричества. В  воде
трудно  представить   расстояние,   но   есть   все-таки  приметы,   которые
подсказывают, что есть правда,  а что  есть ложь.  Как он и  ожидал, течение
лежало  глубоко, и  было видно, как оно то вздымалось, словно приподнималось
на ноги, то тяжело опадало,  отбрасывая гигантские тени. Неизвестно, сколько
до  него метров  и  какая в нем  плотность воды.  Быть может, гибельная  для
дыхания. Да и сама эта яма  с  дымками  водоворотов, со  струями  пузырьков,
простреливавших  ее,  как трассирующие пули, выглядела так  зловеще,  что он
остановился.
     Было ясно,  что  медленный спуск  с  торможением  с  поста не  принесет
пользы. Синяя вода не может быть стоячей, - он это отлично  знал. К тому  же
будет мешать слой,  трущийся  с течением.  Надо было  решиться  на свободный
спуск. Только  сам, по воде,  он может решить: какая понадобится  скорость и
какой вес, чтоб войти в течение.
     Переговорив с  постом,  начал снижаться  и,  как только потянула  вода,
завинтил  головной  клапан.  Какое-то  время  ему  удавалось притормаживать,
используя   поддержки   пузырьков,   разных   водоворотов  и  водоворотиков,
разлетавшихся  вдребезги. Падение началось  после,  когда потянуло  течение.
Конечно  же  он не  падал  в  буквальном смысле.  Было  превышение скорости,
которое водолаз  воспринимает мучительно, как  падение. Но вскоре вода стала
пересиливать  воздух  в  костюме.  Выравнять  давление он не  мог:  скорость
нарастала так,  что  воздух, который  поступал с поста, не  догонял  его  по
шлангу.  Воздух  в костюме, отхлынув от ног,  устремился  вверх, прессуясь в
рубахе.  От  разрыва  спасал автоматический  клапан,  но  он  и  делал  зло,
стравливая теперь не излишек, а защитный запас. Надежда была лишь на то, что
успеет войти в течение раньше, чем произойдет обжим. Он уже начинался с ног,
с холода, разрезающего унты, с ломоты в ступнях, с ощущения, что вытаскивают
из костюма. Море захватывало  в свои стальные тиски, готовясь выдавить,  как
тюбик с пастой, а пропасть не кончалась, и, думая, что никакого течения нет,
что  все это какая-то чудовищная галлюцинация, застывая, превращаясь  в лед,
он почувствовал, как во что-то проник,  ворвался, глаза обдало светом,  тело
отметило скольжение, такое быстрое, словно он продолжал падать, и понял, что
дотянул, что течение не обмануло, и  только сейчас, с этой минуты, поверил и
в то, что видел пароход, что он там есть.
     Возможно, этой мысли о корабле, к которому плыл, у него и  не возникло.
Он сразу же потерял сознание от  скачка плотности, которая в  течении своя и
не обязательно  зависит  от верхнего  пласта. И  все  же такое  беспамятство
водолаз  осознает как сон, где поначалу  растекаешься весь, становясь водой,
которая перестраивает кровь, изменяет ритм сердца, оформляет частицей своего
движения,  и эта  частица,  которую ты  сторожишь, в  которой заключено все,
медленно растет,  разрастается ощущениями тела,  возвращает  к самому  себе,
плывущему в воде, - как будто выходишь из чрева течения.
     Как  только  он попал в поток, наверху засекли время, а он,  очнувшись,
представил скорость,  чтоб  вывести  минуты до точки. Получалось  около пяти
минут, и он отложил их на часах, защелкнутых на манжете рубахи.
     Теперь надо было наполниться воздухом, но рефлекс не приподнял руки. Он
понял, что рука завернута,  прижата  к  спине, и медленно  вывел ее  впереди
себя, дотянулся до шлема  и отвинтил клапан. Воздух стал  поступать, отделяя
костюм  от тела.  Он  ослабил  тяжелый  пояс  из хромовой  кожи  с  зашитыми
свинцовыми пластинами, чтоб воздух  протек свободно, окутал ноги. Освежился,
сделав перед лицом ветерок, и увидел, что излишек не улетел, а собрался  над
головой, перекатываясь, как голубые шары.
     Нужно  было   поймать  шарик,  чтоб  понять  плотность  течения.  После
нескольких попыток ухватил, но шар проскользнул между рук и поднялся на свое
место.  Этот  шарик,  который  он  из  себя  выдохнул, был  по твердости как
железное  ядро,  но вода,  размытая  скольжением, казалась легкой, создавала
ощущение невесомости. Течение держало его как бы независимо от того, сколько
воздуха  в  костюме,  и  это было опасно. Он не  мог заранее приспособиться,
подготовить себя к той воде, которая была  под ним. Осложняло  и  то, что он
сидел в каком-то завихрении, то сдвигаясь к краю течения, то  соскальзывая к
его  середине. Выброситься  из  течения  мешал трущийся  слой  воды, который
двигался противоположно. В этом месте,  когда течение  наваливалось  массой,
вихрь спеленывал по рукам  и ногам и начинал  крутить.  К середине  вращение
убывало, уходя вглубь, к острию. Ему удалось поймать вращение на себя, но из
вихря  не  выкрутило, как  он  рассчитывал. Эти  гладкие  струи, на  которых
держались вихри, закупоривали наглухо.
     Оставалось ждать, что произойдет.
     Сейчас  глаза  отразили воду, похожую на ночное небо, где как бы горели
несколько звезд,  излучая пульсирующие вспышки.  Эти звезды тоже крутились в
вихрях:  то  разгорались, когда  сносило  к краю потока, то убывали  светом,
когда проходило  сжатие.  По-видимому,  какие-то  глубоководные  существа  с
органами свечения. Зная, что электричество действует в воде как  проявитель,
он направил  на них луч фонаря. Свет преломился,  ушел  в  сторону. Лишь  от
одной звезды,  не  мигающей, как  планета, отлетело золотистое  пятно. Потом
разглядел самого себя, с грузами, искрящимися от электричества,  похожими на
драгоценные слитки. Представление о ночном небе и звездах постепенно вызвало
иллюзию, что он сидит  в самолете. Иллюзия  была  полной,  с  фосфорическими
кругами приборной доски - отражением водолазных часов, сдвоенных с компасом.
Такое   представление   опасно,   как   любое   другое,  не  соответствующее
действительности. Но оно мобилизовывало приготовлением, как пилота, готового
катапультироваться  из  кабины.  Поэтому он не сразу выполнил приказ  Гриши:
закрыть  циферблаты  крышками, чтоб  не  выдавило стекла.  Смотрел  на  них,
круглые,  с  пульсирующими  стрелками,  похожие  на  живые  лица,  и не  мог
решиться. Наверное, то, что он сейчас испытывал, называется одиночеством. Но
он не думал о нем, так как и вода не знает, что это такое. Ни радости у него
не было, что плыл, ни страха, что произойдет на точке.
     Пора готовиться к прыжку.
     Перед тем как завинтить  циферблаты, обжег  напоследок фосфором кабину,
словно хотел убедиться,  что ничего не  забыл. Внезапно почувствовал, что не
один.  Повернул   голову  и  остолбенел:  рядом   с   ним   сидела  девушка,
неестественно  большая,  в  цветастой юбке.  Она  смотрела  прямо  на  него.
Ошеломленный,  протянул  к  ней  руку,  но  ничего не  обнаружил.  Возможно,
какая-то галлюцинация  глубины.  Отражение девушки  раскачалось  в блестящем
мраке.   Теперь  она  сидела  слева  от  него.  Направление  ее  взгляда  не
изменилось: она смотрела, ничего не  видя, как  слепая.  Он видел девушку до
мельчайших черточек, и  его, знающего, что у  видений глубины знакомые лица,
сейчас удивляло,  что  он  девушки  не  знал.  Он  не имел  о  ней  никакого
воспоминания.
     Внезапно он  почувствовал  волнение:  почему  он ее  не знал?  Где  она
находится, в пароходе?
     Течение начало поворачиваться по  плоскости, как самолет, кренящийся на
крыло. Подводная  река изгибалась волнами, которые прокатывались как вздохи,
а  с  выдохами  река опадала, и он видел, как внизу стремительно  проносится
дно. Теперь вода не воспринималась как нечто целое.  В ней проступили струи,
отскакивавшие   рикошетом;   начали  сдвигаться  пласты,  смещая  отражение:
отделялась  верхняя  часть  тела или отлетала  рука.  Вода  разделялась  так
быстро, что он  еле успевал проскакивать  отлетающие пласты. Потом она стала
распадаться  на  водовороты,  и  притяжение  ослабло.   Внезапно  в  воде  с
ослепительной вспышкой света  пронесся удар.  Вихрь  вылетел  из-под ног, oн
оказался  на  свободе. Прямо  перед  ним  с мощнейшим  толчком  выплеснулась
водяная гора. Она  бы неминуемо опрокинула его, если б течение не поддержало
сзади. Вода тут  же начала поднимать, обтекая невидимую  преграду,  вставая,
как водопад. Понимая, что вода вынесет его сама, подчиняясь ей, глянул вниз,
и свет корабля, ясно обозначившегося на дне, привел его в чувство.
     Нажав на травящий клапан,  как на гашетку, он  выпустил длиннющую струю
пузырей, почти весь запас,  и бросился  с водной  кручи, прорываясь через ее
заслон. Неизвестно, прорвался б он или нет, если б ему не помог второй удар,
грянувший из-за спины. Кручу срезало, как ножом, вода всосала со свистом. Он
упал  в раскачивание каких-то волн,  смутно понимая,  что если не задержится
здесь,  то ему  конец.  Однако автомат в  нем сработал  мгновенно: он поймал
воздух  и  каким-то  чудовищным  маневрированием во  всплесках  притормозил.
Давление  воды, пенившейся вокруг фланца  рубахи,  ослабло. Он проскочил под
пласт  и, слыша, как наполняется костюм, сообразив,  что пронесло, отчего-то
остался цел, остановил скольжение совсем.



     "Шторм" лежал под ним.
     Пароход  был деревянный, с ледовыми укреплениями, с корпусом  из сосны,
не  дающей   химического   соединения  с  водой.   А  по  этой  обшивке  шла
металлическая, из  нержавеющей стали. Красивы были поручни из  сплава меди и
латуни, медью обиты трапы. Хороша была  и  рубка с выпуклой грудью, от борта
до борта,  в  просветах толстых, отливавших серебром стекол. Но  лучше всего
были мачты: сосновые  стволы, набранные из  слоев, отполированных, на  клею.
Такой ствол  не  гниет  в  воде,  только  темнеет,  становясь  крепче.  Ясно
проступала палуба в разлиновке узких,  прошпаклеванных варом и  привинченных
медью досок. Все на палубе лежит  на месте:  и то, что закреплено, н то, что
набросано. Даже женское платье,  окрутившее проволоку на корме. Как будто не
в воде висит - удивительное дело - не шелохнется. Эта нижняя вода с погасшим
электричеством  светила  хуже,  чем   на  отмели,  и   казались  непонятными
увеличение и желтый свет, окружавший корабль. Впрочем, не было смысла ломать
голову над тем, что уже не представляло загадки.

     Пароход под ним. Точнее рассчитать приземления невозможно.
     Сейчас он спустится.
     В этот момент раздался голос водолаза на телефоне.
     - Жора, - сказал Ковшеваров полувопросительно.
     - Нет, - ответил Суденко.
     Это был код, шифровка по-узбекски: если есть пароход, значит, "нет".
     - Добро,  -  произнес  Ковшеваров, и в  телефоне стало слышно, как он с
облегчением вздохнул. - Ну, Жорка! - признался он. - Ты так спускался, что я
чуть не описался.
     - Юрка сухой?
     Тут встрял Ильин.
     - Жора,  если "нет", если  "нет"... век буду... сволочь буду... - понес
он тарабарщину.
     - Отступи на шаг... Гриша!
     - Слушаю.
     - Сейчас я продиктую. Бери карандаш.
     - Ты на "нет"?
     - Сейчас я сяду на "нет" - н начнем.
     - Понял, хорошо.
     Старшина  стравил   воздух  для   прямолинейного   спуска.  Видя,   что
приближаются мачты, расставил ноги, чтоб принять удар палубы. Видел дерюжку,
как будто сухую, прямо на половичок... и каким-то образом промахнулся.
     Всплыв  опять, держа в голове угол отклонения, он  строже отрегулировал
прямую (в  этой стоячей воде можно было  передвигаться,  пригребая с боков),
нажал  на клапан  и, когда увидел, что  мачты близко,  сильно стравил воздух
еще,  хотя  мог ушибиться,  и... опять  съехал  мимо корабля,  как будто  по
какой-то округлой стене. Не успел вовремя убрать вес, врезался в грунт, чуть
не перевернулся. Обалдев от того, что произошло, он пощупал землю. Он  стоял
на морском дне, держал в  руке  настоящий камень -  это несомненно.  Значит,
зрение не виновато.
     Опять  поразила полная неподвижность вещей на  пароходе: дерюжка лежала
на месте,  платье не  качалось,  батометры (научные приборы  для взятия проб
воды)  висели без движения. А ведь  эти приборы, полые внутри, находясь  под
таким давлением, прострелили бы воду, как гарпунные снаряды. Все вещи лежали
не так, как  на утонувшем корабле. Появилось  чувство, что он видит объемную
фотографию. Замирая от страха, что он видит мираж, старшина позвал  водолаза
на телефоне.
     - Диктуй, - сказал тот.
     - Гриша, как я?
     - Не понял.
     - Задай вопрос, что-нибудь.
     - С какой девчонкой виделся в последний раз?
     - Поглубже, Гриша, - пристыдил его старшина. - Сожми желе.
     -  Кончай,  в баржу полезем, - ответил  тот. -  Или  голодняком обратно
идти?
     - Отступи...
     Теперь oн  спускался  медленно и,  как только поскользнулся, пнул ногой
то, что его отклоняло. Ощущение возникло такое, что пнул  в железо. Попал во
что-то, а во  что?  Что-то прозрачное, оранжевое, круглое. Не  поддалось, не
вогнулось. Что это может быть?
     Может быть, сфера?
     Сфера - воздух?  Вряд  ли. Под  таким давлением  воздух давно  бы  стал
водой.
     Сфера - стекло? Фантазия.
     Сфера  -  газ?  Откуда ей  здесь  быть,  газовой  сфере?  Неужели  море
сотворяет газ? Что же получается? "Шторм" приземлился на нем? Спуск  корабля
в газовом шаре... А как он забрался туда?
     Какая-то ерунда.
     Почувствовал  холод в левой  руке и пошевелил пальцами.  Казалось, рука
распухает,  раздувается, как бревно. Присмотрелся против  фонаря: из костюма
выходили пузырьки... Порвана рукавица! Теперь, если случайно поднимешь руку,
костюм   выстрелит,   как  духовое   ружье.  Надо  плотнее  завязать  кисть.
Перевязывая ремешки, он боялся выронить часы, переживал из-за боли,  которую
не привык терпеть, и  мучился  тем,  что время  уходило.  Пузырьки перестали
выходить. Наверное, искололи рыбы.
     Хорошо, что заметил вовремя.
     Оплывая вокруг  "Шторма", выбрал за центр симметрии трубу, архитектурно
красивую,  с серпом и молотом на  красной полосе. Труба  была открыта, он не
видел в ней воды. Это доказывало,  что  пароход попал в сферу до затопления.
Впрочем,  вода могла испариться...  Что  же получается? Везде сухо, ничто не
пострадало, запускай винты и плыви.  Только надо вначале в  пароход залезть.
Все законопачено, нигде не просунешь пальца. Да, игрушечка есть, поставлена,
да не взять!..
     Нe так-то просто было представить объем оболочки. Выяснил, что сфера  -
не  идеальный  шар. Она расплющена морем и вытянута по диаметральной  линии.
Над рубкой какое-то вздутие  вроде  головы.  И толщина  оболочки  убывает  к
корме. Буквы  названия над винтом проступали очень близко. Посреди  названия
трещина, и еще несколько нитеобразных трещин. Не похоже, что корабль разбит,
но трещины вызвали подозрение.
     Опустился на грунт, решив осмотреть корпус.
     Рядом  что-то   зашевелилось,  вылезло,  всплыло.  Что-то  зобатое,  па
ходулеобразных  ногах, с  отростком на голове,  напоминающим антенну.  Не то
зверь,  не то  рыба  - какое-то  неведомое  существо.  Даже  не  проплыло, а
протекло медленными пульсирующими  движениями.  К иллюминатору подплыло  еще
одно, больше  похожее на  рыбу,  плоское,  с  дышащими боками,  где  у  них,
глубоководных  рыбок,  находятся  органы  чувств,  которыми  они  узнают  об
остальных  обитателях  все:   где  кто  находится,  ест  или  просто  дышит.
Увеличение  обезобразило ее,  превратив  в какое-то  чудовище, с ртом вместо
головы. Со всех сторон подплывали такие вот странные рыбки, каких он никогда
не видел.
     В  этом  месте, под корпусом,  было какое-то  углубление.  Ноги ушли  в
массу,  вязкую, как тесто.  Опасно  было  подлезать под  борт:  "Шторм"  мог
накрениться  или осесть  в  пузыре. Пока  он  раздумывал, тесто  прорвалось,
испустив струю оранжевых пузырьков.  Отпрянув  от неожиданности, он  всплыл,
ожидая, когда иссякнет фонтан. По дну двигались отложения,  словно там гулял
ветерок... Что там прорвалось? Откуда что вылетает? Мозги тупели...
     Надо снять планшет места.
     Посвечивая фонарем,  он сделал набросок грифелем  на  доске.  Дно  было
ровное, с пленкой жидкого песка. Ноги уходили по щиколотки. Везде разбросаны
каменные глыбы,  похожие на перевернутые вагоны.  Всплывали какие-то  легкие
куски  в  форме караваев,  напоминающие  пемзу.  От шагов  поднималась муть,
которая долго не могла опасть. Подошел к чему-то - к скале. По инерции начал
всплывать.  Внезапно  в воде, окутанной  мраком, что-то зашаталось. Огромная
тень отделилась сверху. Дно резко упало, потом выровнялось. Ничего не упало,
ничего пе выровнялось.
     Потерял сознание...
     Очнувшись, посмотрел на часы, чтоб отметить время.  Странно, что потеря
сознания случилась так поздно.  Вода казалась легкой: прямо тянула сама. И в
то же время ему было ясно,  что работать здесь на воздухе нельзя. Он обжигал
легкие, как  спирт. Внутри  было раздражено,  словно  там сделали приборку с
песочком.  Во рту скапливалась кровь,  и он  проглатывал ее, когда набирался
глоток. Отважные рыбки  сопровождали его, потом начали отставать, повисая на
разных уровнях, как елочные украшения.
     Что осталось еще?
     Когда наверху,  за столом, он выяснил, что отказаться от спуска нельзя,
а уцелеть будет  очень  сложно, то решил не обдумывать все  заранее. Вначале
надо было  войти в течение.  Потом спуститься к пароходу  и его смотреть.  А
теперь пришла следующая мысль. Пришла, как все тут, неожиданно.
     Надо выбраться отсюда.



     Каньон был глубок, ущелье с отвесными стенками.
     Водолаз  всплывал,  придерживаясь  за  скалу,  которую  сотрясали удары
течения.  Повыше появились  выступы,  на  которых  oн  отдыхал,  когда  боль
становилась невыносимой.
     Все эти террасы, площадки были заселены мелкими животными,  питавшимися
обыкновенным  песком,  который  они  выделяли  в  форме  колбасок.  При  его
появлении  грунтоеды  закапывались  в  песок, а  медузы всплывали,  сжимая и
расслабляя  свой зонтик.  И во  все стороны, опираясь на иглы,  расползались
морские  ежи. Некоторые из них  остались лежать, расклинившись  иглами среди
камней.  Эти  ежи были опаснее всего:  если  случайно дотронешься,  рукавица
тотчас покроется обломками игл, легко прокалывавших  резину. Впрочем, ничего
беспомощней, чем эти ежи, в  природе но было; если их опрокидывало водой, то
они не могли  перевернуться и погибали в полной силе,  как водолазы. В одном
месте наткнулся  на родник, бивший из скалистой  почвы, различив две лилии в
пресной воде, желтую  и  красную.  Они были  похожи на  маленьких танцовщиц,
вертевшихся на одной ноге. Наверное, и эти лилии,  и цветных рыбок, и слепых
морских звезд принесло  сюда  течение, и  они как-то прижились и чувствовали
себя как дома.
     По мере того как он  всплывал, в воде прибавлялся свет. Поднял голову и
увидел  над собой  знакомый провал,  похожий на небо с  облаками. Этот мираж
земной  атмосферы,  сотворенный в морской глубине,  был  так  нереален,  что
старшина не  сразу заставил себя думать над тем, что видит. А видел он нечто
вроде полыньи,  растекшейся от течения. Осаживаясь всей массой над каньоном,
словно попадая в яму, течение пыталось выбраться из нее: вздымалось,  росло,
превращаясь  в  гору,  которая неожиданно  разрывалась  на  две волны,  чтоб
пропустить лавину нижней  воды, вылетавшей, как огромное  белое облако.  Под
гребень одной из этих волн он, наверное, поднырнул, когда спускался сюда.
     А как подняться теперь?
     Выравнивая подъем по "Шторму",  увидел, как от него что-то отделилось и
начало  стремительно всплывать.  Отделилось  нечто круглое, похожее на  шар,
который пронесся  так близко,  что на какое-то  мгновение  ослепил.  Немного
повыше  шар  задержался,  поплыл  горизонтально. Опять  начал подниматься  и
пропал.  Не то  от  усталости,  не  то  от  боязни упустить  главное, он  не
воспринял того, что  видел. То есть воспринял,  но не как  нечто реальное, а
как фантасмагорию  при  потере  сознания.  А  когда шар  пропал, решил,  что
сознание вернулось.
     Нельзя терять время.
     Путь   преградила  запруда  из  волн  со  свисающими   гребешками.  Они
оформлялись из массы  несливающихся капель, тяжелых и  блестящих, как ртуть.
Какая-то  тяжелая  вода с  большим составом полиметалла. Войдя в  нее, сразу
почувствовал  облегчение: капли  снимали вес,  гасили толчки течения. Однако
вернулась знакомая  неустойчивость, только теперь притяжение было направлено
к поверхности. Осторожно касаясь шлемом капель, сдвинулся  в ритме к  самому
краю. Здесь  вода притягивала так, что, казалось, если убавишь вес, вылетишь
из капель, как пуля. Такая сильная тяга возникала при разрыве течения. Массы
воды, проносясь, как ураганные  ветры, раскатывали капли до  гладкой полосы.
Надо  были все время  то прибавлять,  то  убавлять  вес, чтоб не вылететь из
капель  или не упасть вниз. Постепенно  он выяснил, что в ритме течения была
остановка. Полоса как бы замирала на какие-то мгновения.  По-видимому,  силы
столкновения уравновешивались в этот момент. Наступала мертвая точка. В этом
была какая-то подсказка.  А также  в  том, что  Полынья  сигналила  светом и
темнотой. Все тут зависело от воды, от ее вздохов и выдохов. Этих секунд ему
не  хватало  для свободного  всплытия. Он не успевал вскочить  в  отлетающее
облако. Но если сработает пост, сможет и успеть.
     Раскачиваясь  в каплях,  он начал подлаживаться  к  облаку, как солдат,
готовый войти в идущий строй.
     Когда же высунул  голову  из  промежутка,  то  не поверил своим глазам.
Полоса  была  занята какой-то  чертовщиной,  летавшей  в прибое: шар, полное
подобие  луны!  Наблюдая  за ним,  водолаз  видел,  что  шар не  долетал  до
всплеска.   Течение,   подсекая  вихрь,   останавливало  его.  Потом   поток
обрушивался  сверху,  придавливая  шар  к  полосе,  и  он, крутясь,  начинал
обратный разбег. Неизвестно, сколько он тут летал и что это такое.
     Ослепив его, шар пронесся мимо. Как показалось, очень быстро. Наверное,
поймал какой-то особенный удар. А в  паузе темноты, орошаемой градом капель,
не покатился обратно.
     Удивляясь,  что  с   ним  стряслось,  водолаз  посмотрел   вверх:  шар,
оторвавшись от полосы, всплывал в облаке, похожий сейчас на солнце.
     Сфера!
     Он внезапно связал се с кораблем и от своей догадки окосел.
     - Гриша!
     - Слушаю...
     - Кто на точке?
     Ковшеваров сделал паузу, чтоб выглянуть.
     - Шаров дежурит там.
     - Ты можешь достать его голосом?
     - А что сказать?
     - Слушай  внимательно:  тянете по команде, одним рывком.  Потом  будете
обслуживать  Шарова. Немедленно  по тревоге спускайте  все лодки. Сейчас  из
воды вылетит человек.
     - Что ты плетешь?
     - Хорош болтать! Делай, что сказал.
     - Ясно.
     Притяжения все-таки не хватало. Матросы сработали дружно, приподняв его
над полосой. На какие-то мгновения  он словно завис в пустоте, чувствуя, как
вода обваливается  вниз, обретя вес  тела, от  которого растягивались шейные
позвонки. Дернули еще раз - вода подхватила...
     Накачиваясь  воздухом,  как сумасшедший, он уже  карабкался  по водяной
стене. Вдруг увидел  шар над головой,  который  крутился в изгибе  потока. С
размаху влепившись в  шар, водолаз вырвал  его из течения. Шар закрутился на
месте, светя так, что нельзя было смотреть. Надо было,  чтоб он ослаб,  чтоб
его остудило  водой. Ловя его отклонения в глубине, Суденко внезапно потерял
сознание, и Ковшеваров еле докричался до него.
     Поняв,  что  спал,  он  страшно  перепугался,  сорвался вниз и  тут  же
затормозил,  увидев прямо  под  собой  то, что  всплывало. Там, покачиваясь,
выходило  из  моря солнце, просвечивая  чем-то внутри.  Спустившись к  нему,
прилипая к его округлости, он приставил лицо и  тотчас  увидел ее,  сидевшую
там, как  в  колбе,  опираясь на стенки из света. Сидела живая, спала в этом
удивительном свете! Это был в точности такой же газ, как и тот, что окутывал
корабль, но  он  не  думал  уже  ни  о шаре, ни  о том,  как  в него девушка
забралась. Он знал, что  все равно ничего не  узнает, что ничем ей не сможет
помочь,  как не смог когда-то помочь пареньку,  выпрыгнувшему из  торпедного
отсека подводной лодки: тоже тянул к земле, забыв, что у них с верхним миром
порвана связь...
     Ковшеваров его разбудил.
     - Леша на месте?
     - Да.
     - Пусть отгребет немного влево... то есть влево.
     - Влево или вправо?
     - К тебе.
     - Объект тяжелый?
     - Да.
     Теперь в ослабленной воде шар уже был не шар, и тело девушки оттянулось
в  нем.  Сфера  раздувалась, как парашют,  почувствовав  свободу, и набирала
скорость.  Это  было хорошо, с одной стороны. Девушка теряла защиту газового
слоя, и ее надо было поднять поскорей. И в то же время подъем не должен быть
быстрее  пузырьков  воздуха.  Поэтому  он  притормаживал   сферу,   добавляя
собственный вес. Оболочка  скользила, как парашютный  шелк,  не  мог  за нее
держаться. Если девушку не поймают наверху, она быстро не полетит. В воде он
ее поймает.
     Ковшеваров гнал вниз, на отсидку.
     Вот здесь будет стоять.
     Что случилось  потом, Суденко не  узнал. Он  упустил из виду, что много
стравил  воздуха,  а  как только  отпустил  девушку, сразу  упал.  Почему-то
казалось, что  находится  высоко, но  уже через несколько секунд ноги опутал
вихрь. Он не боялся этой  дыры, зная, что  она отбросит на  всплытие, но ему
помешали  в  посту.  Отчаянно  подбирая слабину,  матросы остановили рывком.
Вихрь подбил  ноги, крутнув  в  воде, как палку. Воздух хлынул  под  ремень,
сместив   центр  тяжести.  Матросы  тут  же  потравили  концы,  но  в  таком
перевернутом положении он  и  остался. Сейчас, опрокинутый  вниз головой,  с
раздувшимися руками  и ногами,  он  был  беспомощен,  как  резиновая  кукла.
Повезло лишь в одном: перевернулся в изгибе потока, который придерживал его.
А  если  б ляснулся повыше, его  б  выбросило из воды,  как пробку. Это  как
минимум пожизненная пенсия.
     - Жора...
     - Гриша, слушай внимательно.
     - Это я, Юрка.
     - Значит, так...
     - Все ясно.
     - Ничего тебе не ясно.
     - Я десантник, Жора, десантник, - напомнил он скромно.
     - Никуда не сворачивай! Никуда не спускайся... Найдешь меня наверху.
     - Понял, пошел...
     Сейчас, когда он  висел  в воде, почти не продуваясь (только  клапан на
рубахе  помалу  травил,  а  дотянуться  до  головного  не  мог),  он  оценил
мастерство  Ковшеварова как обеспечивающего водолаза.  Во-первых, голос: это
был настоящий Левитан, только рыдающий. И потом, как он умело подавал смесь,
словно помахивал опахалом перед лицом. Одурманиваясь азотом, он  их  теперь,
Гришу и Юрку,  любил и знал, что эта любовь потом пропадет.  Это как  пьяные
слезы...  Все  лицо  было  мокрое от  слез,  и  они лились  такие, что прямо
пробегали  по  щекам... Что  это?  Прислушался: струйка начиналась в больной
руке и стекала в шлем через намокшее белье. Но как вода могла течь, если  ее
не  пускал  воздух? Это текла  вода, которая налилась  раньше. Вот  это было
плохо, по-настоящему плохо.
     - Ты что бормочешь?
     - Как Юрка?
     - Вошел ловко.
     - А теперь?
     - Ничего, дышит.
     Вода скапливалась  в  котелке,  стаскивая  с головы  феску. Сколько  ее
пролилось  и сколько еще  может  пролиться, просочиться сквозь мокрое белье?
Для того чтоб в таком положении утонуть,  надо, чтоб она  наполнила котелок.
Литра  два воды,  а  может,  побольше,  раз  вытянуло  из  скафандра,  почти
вытянуло.  Воде  нужно налить  котелок до краев. Стараясь  себя  отвлечь, он
посмотрел на "Шторм", который проступал сейчас поразительно ясно.  Он понял,
что  смотрит  сквозь оптическое увеличение капель, и увидел, как целая струя
из  них,  поднимаясь из своего  промежутка,  сворачивает  под  тело  потока,
похожая  на темное упругое животное со  светящимися сосцами... Спуститься  в
такое  море,  чтоб утонуть в  котелке воды! Тебя надули, Жора, повесили, как
птицу над отмелью...  И,  глядя  на "Шторм" невидящими  глазами, в последнем
росчерке сознания, увидел  то, что потом позабудет наверху:  что-то проплыло
внутри парохода, против больших стекол... что-то живое, почти детское лицо.



     Капитан Просеков  лежал в своей голубой каюте  наверху, устроив длинное
тяжелое  тело  на узкой, коротковатой для  него койке и отведя больную  ногу
циркулем  на стол. Занавеску  он сдвинул к изголовью,  расправив  по  проему
двери,  чтоб  за  ним  не  подсматривал  Свинкин.  Полностью занавесить себя
Просеков  не мог, так  как  на половине занавески  сидел  Дик,  ерзая задом,
поскуливая, переводя с хозяина  на  дверь, за которой прятался радист,  свои
круглые, просящие глаза.
     Дик  страдал от морской болезни, хотя совершенно не воспринимал качки и
мог спускаться по трапу  не хуже любого матроса. Это была даже не болезнь, а
какая-то  разновидность собачьей  тоски,  которую вызывало  в  нем замкнутое
водное пространство  с полным  отсутствием кустов,  зарослей осоки, болотных
кочек, милых сердцу любой и в особенности легавой, собаки.
     Избавить  Дика от мучений мог  лишь радист, который устраивал на палубе
охотничью  потеху.  Однако Просеков  знал,  что если  он  позволит  Свинкину
прогулять Дика, то потом будет вынужден  впустить его в  каюту, где  Свинкин
засядет надолго, навсегда, и придется применить силу, чтоб  выдворить его за
дверь. А применив силу,  Просеков  расстроится сам, вернет  радиста,  станет
втолковывать ему разные истины, которые тот не может осмыслить, раздражаться
его тупостью и умиляться тем, что вот он, умный, с дураком сидит,  и в конце
концов разрушит то состояние трезвой ясности, которое ощущал в себе. Поэтому
Просеков и бросил занавеску, надеясь, что церкви и  соборы пробудят в собаке
игру  воображения,  чего  Дику  как  раз недостает. Воображение  у Дика явно
хромало, и это он должен учесть, если собрался поднимать "Шторм". Да обладай
Дик  хоть  каплей  фантазии, он  бы искал общения не с  радистом, а  с самим
собой,  он  бы  имел возможность смотреть на  мир не  сквозь дверную щель, а
оглядывать ее в широком окне своей души.
     Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в
Маресале, где его отвлекали частые  посещения новых приятелей, хозяйничавших
на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па зимовьях, куда возили
соль, табак, водку, макароны, сети, капканы, огнестрельное оружие, а обратно
везли рыбу  и пушнину.  Все эти суденышки, разбросанные по  северному кусту,
представляли всевозможный набор плавающего металлолома: резаные-перерезаные,
с  трофейными  двигателями  "Зульцер",  "Манн",  с  нашими  "самоварчиками",
снятыми с танковых машин, на которых было понавешано столько дряни,  что они
были похожи на ульи, куда и  с масленкой не пролезешь.  Хотя иллюминатор был
открыт, в каюте еще  чувствовался  запах поддевок, тужурок  на оленьем меху,
промасленных  штанов,  запах псины  и омуля, которого охотники резали своими
короткими острыми  ножиками - не  так, как  режут рыбу обыкновенные  люди, а
полосуя ее изнутри, и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их
разумению,  и  следовало  есть:  какую-то  крохотную  малость,  одну  слизь,
размазанную на  лезвии, а  потом,  подсовывая  со всех сторон, сладострастно
перемигиваясь, ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.
     Появление этих  людей  было  не  случайным, так как "Кристалл" давал им
право  сидеть  с  ним,  приравнивать себя  к  самому  Просекову, еще недавно
капитану "Агата", к которому они  входили без головного убора,  на цыпочках,
безропотно просиживали в приемной, пока он не выходил из рабочего  кабинета.
А потом  дневальная разливала чай  в широкие чашки с  позолотой, и  капитаны
пили чай,  держа  чашку  как  награду, идиотски  хукая, обливаясь  потом  от
волнения.
     Но было  здесь и  какое-то воспоминание  о годах удалившихся, но живых,
когда  он  зарабатывал  плавательный  ценз на Севере, в  буксирном флоте, на
погрузке и разгрузке  рейдовых барж. И был там  у них свой старшина,  старик
без глаза и  без руки, как адмирал Нельсон, только без его побед, и Просеков
вспомнил, как  они таскали кунгасы  по мелководьям, перемежавшимся  глубокой
водой: работали на паях, и,  хоть матерые подобрались мужики,  он  был среди
них  не последний - получал  полтора пая, что  было немало, и старик Нельсон
говорил ему с одобрением:  "Ты,  Ефимыч (уже тогда  Ефимычем звали!), не при
рогом, надорвешься!"  А когда садились есть, то  подсовывали из котла  мосол
поздоровей, чтоб  не ослабел  по молодости  лет, и  эту кость,  расшибая  на
деревянном  столе,  он  обгладывал так,  как  Дику не  обглодать,  -  как на
кларнете играешь!.. А среди этих людей,  остававшихся в Маресале  на  долгую
полярную ночь, было несколько женщин,  бесформенных в грубой одежде, которых
и  по  работе  и  по  обличью от  мужиков не отличишь,  но  забывавших  свою
некрасоту,  обделенность,  забывавшихся  в  мечтах, в  каких-то  неутоленных
чувствах, в неизведанных страданиях, которые хотелось пережить, расцветавших
на снегу, как фиалки...
     По-видимому,  эту  границу  между гибельной  красотой лжи  и тусклостью
правды,  приносящей спасение, не умели проводить в своем  сознании  и первые
морепроходцы,  шедшие в поселок от  своих  деревянных кораблей, раздавленных
льдом... Отчего погибают в пургу, в метель? От печки, в которой гудит огонь,
от кружки кипятка,  которую подносишь ко  рту... От невозможности  напиться!
Один лишь Амундсен, сухой и безразличный, достиг всего...
     Так о чем он?
     Наклонившись с койки, Просеков налил чаю из графина особой  заварки, но
чай, разбавленный  желтой тундровой водой, был плох: в нем  букет умирал, не
распускаясь, - умирал прекрасный чай, который доставляли когда-то английской
королеве на чайных клипперах вроде знаменитой "Катти  Сарк". Просеков не был
знаком с английской королевой, хотя мог вполне  удостоиться  такой  чести. С
королевой был знаком Милых, нынешний капитан "Агата", который во время войны
ходил  по Северному морю  с английским конвоем и что-то там совершил, за что
был награжден  орденом  королевы Виктории  - Рыцарским Крестом,  отлитым  из
бронзы  нельсоновских   пушек  в  честь   его  победы   над  французами.  И,
перекинувшись мыслью от  Амундсена и  английской королевы к капитану  Милых,
которого  в  общем-то уважал, Просеков  с горечью  подумал о  том, что может
сотворить  время с  любым человеком, и  как  даже  то,  что когда-то  сделал
человек, может измениться вместе с ним.
     Сейчас Просекова  несколько  забавляло,  что он был капитаном  морского
спасателя, что в его  подчинении находился "Агат".  Он был хозяином моря,  и
это логично,  потому  что  в  море  командует  тот,  у кого  сильней машина.
Конечно,  такой  машины, как на  ледоколе  (сорок-шестьдесят тысяч лошадей),
такого лошадиного  стада  на "Агате" нет. Но  ведь ледокол -это, в сущности,
государство,  упирающееся в лед. А спасателю для упора вполне хватало  своих
силенок,  и  еще кроме  силы  в нем заряжена скорость.  Это  гордость флота,
стальное животное  вроде акулы, с линометными пушками, со шлюпками кругового
орошения, на которых можно входить в самое пекло огня, с пожарными стволами,
выпускавшими струю  под  давлением в сорок  атмосфер.  Он вспомнил,  как они
стояли в Измаиле у самой набережной, и местные власти попросили полить утром
центральную улицу, и молодой матрос, не  сумевший сладить с пожарной пушкой,
вначале  превратил в крошево тяжеленный портовый забор, а потом  оставил без
стекла  пол-улицы, -  хорошо, что людей  не  задел!  На  таком пароходе  нет
расстояний: как все открывалось на нем, как мелькало!..
     Перед глазами  всплыли  обрывистые  берега  Испании:  траверз  Бильбао,
кладбище  затонувших кораблей,  и  белый  город Касабланка,  и  Генуя, вся в
цветах..  Вспомнил  Гонолулу с  жуткой  сценой  расстрела крыс,  плывущих  с
покинутого  дока; картины проливов с косяками  разноцветных джонок, бурление
ночной  толпы  (эта певичка в Хакодате  в окружении чинов полиции: худенькая
девочка, которая пела на волне тонущих кораблей!), и Мальта с ее лесенками и
базарами: порт Ла-Валлетта, куда они привели когда-то  потерявший управление
греческий паровик...  Несколько  раз давал SOS: даст, и замолкнет, и тут  же
изменит в тумане курс - хитрил, надеясь на бесплатное сопровождение. А такой
был  грязный, что  даже  концов об  него не хотелось пачкать!  Ни греки,  ни
японцы, ни турки  никогда не моют своих кораблей, а разве есть  у  них такие
регистры,  как у  нас,  разве  у них есть  такие девиационные  полигоны, где
курсовой  угол выверяют  с  точностью швейцарских часов? Уже маяк  открылся,
утро,  уже  решили  брать  грека  на абордаж  (затонет,  а  потом  они будут
виноваты, раз делали сопровождение!) - и тут его  вызывают в рубку: "Ефимыч,
что  будем  делать?" Смотрит:  народ  черный,  греки... Гребут  в шлюпках  к
пристани, пароход  брошен, все мачты  сломаны,  и так  дымит, что  города не
видно. Но если люди  ушли, чего этот пароход  брать,  если деньги улетели?..
"Пускай  плывет!" Так  он  и вплыл самостоятельно в утренний порт,  и народу
собралась уйма, чтоб на него посмотреть: откуда такое чудо взялось?
     Сколько он  подобрал таких  пароходов,  брошенных в море! Выбирал,  что
получше, а один поставил у пирса экспедиционного отряда. Это кроме того, что
он  для них валюты заработал  целый  вагон, так еще  дом с моря привез:  все
совещания  в греческом зале, и  не унитазы там,  а  гальюны,  так  что можно
сидеть, не теряя связи с морем.
     Как он потерял "Агат"? Просто, в одну зимнюю ночь.
     Но вначале о другом, Дик... может,  о твоей  тоске,  что земля закрыта?
Нет, месяц в ремонте, в простое, отгулял, еще полгода  в запасе - увольте! -
падаешь  в  отделе  кадров  на  колени:  дайте  баржу, баркас, хоть дровяную
шаланду... А кто ты без  моря, кто ты? Дом, дети? Да зачем, если с  рождения
повенчан, зачем? Разве что осветит какая, как звезда в голом лесу, разве что
представится что-то: девочка, лопоча, спускается по склону цветущих маков...
Но ведь это тоже от моря, приходит с ним и раздельно не существует. А дело в
том, Дик, что море не стареет, как человек, и если поимел несчастье стареть,
тогда и  подкараулит жизнь, придет бумажкой в  измятом конверте: извещение о
ребенке, пропавшем в метели, о неизвестной дочери твоей... А разве это вина,
Дик,  что  какая-то  встреча, случившаяся неизвестно  когда,  оставила такой
след? Это просто несчастье! Только останется  что-то, будет блуждать иголкой
в сердце, и не утопишь ни в горькой, ни в соленой воде.
     И все это к "Агату", к тому, как его потерял.
     Потому  что не вовремя, не в нужное время дают SOS - турки, как всегда!
- а  стояли  в  часовой  готовности,  и всех моряков  ловили  на милицейской
машине, и всех нашли. А он  один в квартире, специально дверь открыл... Ведь
ты же знаешь,  Дик! Ну так что, если пьян?  Да он в море,  чуть закрутило...
кто его видел в море таким?  Ваш командир - на руках, как раньше, под пулями
выносите!  "Команда  отказалась!"  - не смешите  меня. Вся команда стоит  на
причале и смотрит,  как  орудует  подмена,  и тогда  он  прошел,  аккуратный
розовый старичок с  чемоданчиком  в руке - новый капитан "Агата"... А что  в
его  чемоданчике? Потертый крест королевы среди  заштопанных носков и белья?
Что в его чемоданчике, Дик?
     Просеков, нагнувшись к собаке, положил на нее руку, и Дик, придавленный
тяжестью руки, отполз  задом к двери, западая животом от страха. Капитан его
не тронул, разглядывая,  что  было на  ткани: Лондон с елизаветинским домом:
если флаг висит,  королева  дома.  Католическая  церковь на  Миндао,  что  у
Филиппин...  Амстердам,  Роттердам  -  и  дальше, через  Девисов  пролив,  к
Баффиновой Земле... К  черту,  Дик! К  черту  эти  Амстердамы и  Роттердамы,
соборы и мечети,  смотри и знай, что нам там больше не бывать.  И наплевать!
Нас ждут леса и равнины: мечущиеся  зайцы, вспорхиванье перепелов, танцующих
под прицелом ружья. Бросим  "яшку" на берег, будем пить водку со  стариками,
жить в охотничьем домике, плевать  на грязный, в затоптанных окурках пол. Мы
будем бродить вдвоем  при луне и глядеть на пар, поднимающийся над речкой. А
море забудем. Давай его забудем, Дик! Не вечно же лежать в капитанской каюте
среди  коротышек со  слабым  умом.  Пусть  этот десятипудовый телок  Кокорин
закинет  на берег  веревку  самостоятельно.  А  ученого  матроса  при дурном
капитане для вас не получится! Да, дорогие товарищи кадровики!..
     Ты что-то сказал о "Шторме"?
     Напрасно, Дик!  Ведь  ты  же ничего  про  него  не знаешь... Что  такое
"Шторм", Дик? Или ты  думаешь, что в  природе существует  такой исторический
пароход?  Что-то  не  слыхал...  Есть  "Грейт  Истерн", англичанин:  впервые
проложил телеграфный кабель в Штаты - зацементирован на плаву, как "Аврора".
Есть француз,  танкер "Ля Франс" -  снял пассажиров с  горящего судна, ходил
бесплатно через Суэцкий канал, пока они,  дурни, не изменили название... Или
возьми  "Обь"  -  девятнадцать  экспедиций в  Антарктиду,  умная  постройка,
хороший  пароход. А из таких пароходов, как "Шторм", сложены дровяные склады
в Архангельске: там их  сжигают, только медные болты заставляют выкручивать.
Вот и ходят  бывшие капитаны по пепелищам, собирают для сдачи медь - без нее
обходной  не  подпишут.  Да на  этом "Шторме",  Дик,  не  то что двигатель -
швейная машинка не стоит! Этот кораблик нужен кому? Отряду  он  нужен,  чтоб
испечь свой плановый пирожок! А нам он не нужен, не нужен нам двоим...
     Ты спрашиваешь, что мы будем делать, когда кончится отпуск? Он кончится
не  скоро, товарищ. К тому времени  ты...  как тебе сказать?  К тому времени
тебе  будет наплевать.  И  мне тоже,  если чертову ногу отрежут.  Но  мы  не
отправимся  на  чужое  судно с  чемоданчиком...  Ты знаешь  Терентьича, Дик?
Старый  старик,  лоцман, а не мог на своих ходить. С нашего  судна не знали,
как его спустить, а на чужом - как принять. Так он сейчас развешивает  флаги
в порту. Наши флаги развешивает, Дик...
     В этот момент послышался голос радиста, который опять встал на вахту за
дверью:
     - Ефимыч...
     Что ему нужно,  Дик? Он хочет научиться страданию, хочет постичь тонкие
разговоры.  Он  хочет каких-то красивых  слов...  Но  зачем?  Или  ему  дано
написать "Анну Каренину"? Хотя бы ее прочесть!..
     - Иди застрелись.
     - Не пойду я...
     - Почему?
     - Водолазы пароход нашли. Старшину, правда, притопило.
     - Совсем?
     - Не совсем. Еще девчонку вытащили. Хотите посмотреть?
     Просеков задумался.
     Ведь он  видел ее, когда тонула. По миражу,  в перевернутом корабле.  А
какая  она на  самом  деле?  Должно  быть,  крупна,  неповоротлива,  как все
северные красавицы... Бедное дитя!
     - Новости все?
     - Погода без изменений.
     Что-то не сходятся концы...
     Просеков посмотрел в иллюминатор и невольно отшатнулся, увидев вплотную
лицо грозы... Вот теперь все логично. И это меняет дело, Дик!
     Достал конверт со свежей рубашкой. Подумал и вынул из шкафа мундир.
     Побриться...
     Кто ему  нужен на сегодняшний день? Он сам. Один матрос, и такой  есть:
Шаров. Боцман с метлой. Ну, и радист Свинкин, пока не поумнел.
     - Входи!
     Радист сразу присмирел, разглядев на лице капитана знакомое дьявольское
выражение.
     - Играть обратно?
     - Пусть докрашивают.



     Острова отдалились, затянулись синью.
     "Кристалл" прибавил  ход, выскальзывая в открытое пространство, и стол,
за  которым они сидели, то  плавно поднимало, и  тогда иллюминаторы впускали
яркий  свет  атмосферы,  то плавно  опускало,  и в  посту как  бы  наступали
мгновенные сумерки.
     На  закуску  были  консервы, которые Ковшеваров достал  из  провизионки
"Волны". Ильин перед этим отправился за барокамеру,  где  у них  хранилось в
шкафчике спиртное и стояла мензурка  с  делениями, по которым  его следовало
отмерять. Правда, эти деления жили лишь в воображении Ивана Иваныча, доктора
физиолога отряда. Однако начали с них, о чем Юрка сообщил, вернувшись:
     - По двадцать пять капель, морских...
     - За что будем пить? - спросил Ковшеваров, который не любил без тоста.
     - За девчонку...
     Девушка  сейчас  проходила  рассыщение  в  барокамере,  где посредством
сжатия воздуха было смоделировано погружение на глубину. Всем  им, и  в  том
числе Юрке, было известно, что она обречена.  Девушка  могла умереть в любую
минуту. Но удивление,  что она  все еще жива, было велико, и было так велико
искушение поверить в счастливый случай, что старшина не отклонил тоста.
     - Добро.
     Вошли  боцман Кутузов  и  Леша  Шаров. Вслед  за  ними  появился  повар
Дюдькин.
     -  Нам килька, а сами жрут колбасу, -  сразу усек  разницу боцман. - Ты
почему одну банку взял, хохол?
     -А ты там две положил? - окрысился Гриша.
     Как  всякий водолаз, он относился к тому, что забыто  под водой, как  к
своей личной собственности.  Банки с килькой oн, можно сказать,  вынул не из
"Волны",  а из  своего рундука. И  хоть отдал  на  съедение команде,  но это
причинило ему душевное страдание.
     - А много там чего есть? - допытывался боцман. - Я  к  тому, - объяснил
он, присаживаясь, - что сурик железный, если в воде лежит, лучше становится.
     - Надо сурик, слазь!
     - Разве мне? Для палубы.
     - Палуба! На твоей палубе курице негде какнуть...
     Когда  Кутузова  обижали, он глубоко чувствовал несправедливость...  Но
разве такому,  как  Ковшеваров,  объяснишь, что на  чистом  пароходе ты и  в
ватнике  генерал?  "Кристалл"  сверкает,  как  чайка,  а  кто  из  них вышел
посмотреть?..  Кляня  судьбу, которая  не  благоволила  ему  на  таких,  как
"Кристалл", специальных судах,  Кутузов вдруг подумал ни с  того ни  с сего:
"Если выживет девчонка,  и моей  красочке  долго  жить!" - и  выпил за свое,
закусив колбасным фаршем.
     Шаров к фаршу не притронулся, а от спиртного не отказался.
     - Coy-coy.
     - Помнишь, Дракон, про сны? -толкнул Кутузова Ильин.  - Так я вспомнил,
что видел утром.
     - Что?
     - Сынулька  приснился, приснился... Как  я про него забыл! -  запоздало
сокрушался Юрка.
     - Это к диву. Вот появится в Маресале вместе с мамашей...
     - Сказал! Она в райцентр, в Сарапул, выбирается раз в год.
     Ильин не был  разведен официально. Жена не подавала на развод, надеясь,
что он к ней вернется. Считалось,  что Ильин  свободный, хоть и женат, и это
доставляло  ему  удовольствие.  Вспомнив  о  сыне,  которого   любил,  Ильин
распространил  свое  хорошее  настроение и  на жену.  Открыв ящик стола,  он
разыскал в свидетельстве парашютиста ее фотокарточку и показал всем:
     - Посмотрите на верную женщину!..
     Фото пошло по рукам. Жена Юрки была снята с младенцем на  коленях.  Она
была ничего с лица, только очень толстая.
     -  Это она еще худая, в момент переживаний, - заявил Ильин с гордостью:
он любил  полных женщин. - А без  переживаннй,  без  переживаний... запросто
этот стол перевесит.
     -  Красавица! - проговорил Дюдькии,  слабея,  со слезами на  глазах.  -
Любит тебя?
     - Как же такого не любить?
     Юрка, слегка  захмелев, картинно сидел в своей майке с тигром, и на его
лице  и  в  морде  тигра,  как  бы прилегшего у него  на  груди, угадывалась
роднящая  их  природная сила,  которую  Юрка не  пускал всерьез,  а  как  бы
поигрывал ею в свое  удовольствие. Должно  быть, этот Ильин  хоть и брал  от
жизни,  что хотел, но желания его были  слепы и сменяли  одно другое. И даже
если получалось, что он брал что-либо настоящее, то  этим лишь  удовлетворял
минутную  жажду... Посматривая на Юрку с привычной насмешливостью,  старшина
впервые  подумал  о  нем  серьезно.  Без  сомнения,  Ильин  -   прирожденный
глубоководник. А как чистый спасатель - незаменим. Но летучесть эмоций в нем
могла навредить, если работа потянет надолго. "Какая работа? - задал он себе
вопрос,  и в его притупленной памяти  забрезжило сияние несущейся глубины. -
Какая работа? Все это несерьезно, пустяки..."
     - Подумай, Леха, все мы на палубе закрепили?
     - Coy.
     - Ты не спеши: дело ответственное, - заметил Кутузов значительно.
     Шаров, подумав, выпил еще.
     Ковшеваров встал с ними,  чтоб закрыть дверь. Когда  он размахнулся ею,
чтоб   плотно   захлопнуть,   Суденко   различил   катер   водной   милиции,
патрулировавший  в  Полынье.  Маленький,  отлитый,  как   пуля,   с  широким
разветвлением  антенны, он  имел особую  подкарауливающую походку,  так  как
ловил браконьеров.
     Катер  вроде  отходил.  Лучше без него.  Командира патруля  Суденко  не
любил,  не  хотел встречаться  с  ним:  старшина  Андала,  настоящий морской
разбойник.
     Вошел Кокорин.
     - За что пьете?
     - За женщин, Михайлыч.
     - Жен-шчы-на... - Лицо  у Кокорина посветлело, когда он подумал о  них.
Но,  оказалось, он думал не о  них.  - Я на  острове был,  а там  кулички, -
сказал он. - Вообще  куличок бывает  побольше, а этот-с жаворонка, и  весь в
пуху, что  одуванчик, на длинных ножках... А бежит - ну, чудо! - говорил он,
умиляясь. - Я подошел, а их штук  десять у одной матери. Взял  на ладонь,  а
она бегает вокруг, а у нее еще девять... Ну, отпустил - побежали...
     Все  были  растроганы и выпили  за  куличков. За то,  чтоб они  вовремя
убежали отсюда.
     - Патруль чего подходил?
     - Хотели девчонку взять.
     - Небось, когда других возили, не встречали, - заметил Ковшеваров.
     -  Дудки  им!  Пусть  видят,  что  и  мы  умеем  спасать... -  Кокорин,
загоревшись своими словами, выпил за спасенную.  - Девчонку спасли и "Шторм"
поднимем... Вот так! - И он выпил за "Шторм".
     Кокорин вовсе не был какой-то чудак, как это можно подумать.  Просто он
обладал чересчур нормальным, здоровым мышлением и пытался  восстановить  тот
принцип  справедливости, о  котором позабыли в  последнее время:  что каждый
должен заниматься  тем делом,  в  котором  хоть  что-то смыслит. Поэтому  он
хотел, чтоб "Кристалл", который  создали  для подъема кораблей, и  занимался
ими. Можно  сказать, Кокорин,  как только перешел на "Кристалл",  сразу стал
ожидать,  когда  утонет какой-нибудь пароход, чтоб немедленно его поднять. В
основу  водолазного дела  он ставил  именно  судоподъем. К  примеру,  ему не
приходило  в  голову,  что  научный  материал  можно  достать,  не  поднимая
парохода. И тут он тоже прав: гибель "Шторма" - преступление природы. И хоть
человек ей не судья, но ведь и не унижаться же перед ней? Поэтому, если море
топит корабли, то человек их поднимает.  Никаких неясностей тут для Кокорина
не возникало.
     - Давай, Виктор, так, - предложил Суденко. - Как только ты нам скажешь:
"Поднимайте "Шторм"!" - мы его и поднимем.
     Кокорин вдруг проговорил:
     - Пацана жалко...
     - Какого пацана?
     - Гостил на станции, ехал на материк. В первый класс...
     Дюдькин ахнул, вытаращив глаза:
     - Мальчика не взяли!..
     - Чего не взяли? Как ты его возьмешь, козлиная  башка! - вспыхнул Юрка.
- Ведь с девчонкой случайно вышло.
     - Мальчика не взяли...
     Наверное, не  стоило  сразу посвящать  остальных  в то, что  только что
узнал сам. Кокорин допустил ошибку, но уже было поздно.
     Дюдькин закашлялся, ударяя себя в грудь:
     - А как же мы... обратно? Ведь все равно вернут, вернут!..
     -  Вас, может, и вернут. А нас, водолазов...  - Ильин плюнул на ладонь,
размазывая слюну с кровью. - Видишь, какая здесь водичка? Красненькая... Кто
нас ее заставит  пить? Да меня пусть заставят в  тюрьму идти,  я и  туда  не
пойду! -  Он  швырнул  в ящик свидетельство  с фотографией. - Я только тогда
пойду, если мне старшина прикажет.
     Наступило молчание.
     Память  медленно возвращалась к  старшине, но он ее  отгонял, чтоб дать
волю, когда останется один. Наверное, не стоило уходить так спешно. А стоило
еще раз проплыть, спуститься  к "Шторму". Сегодня смысла нет. Это на крупных
подводных  операциях,  когда  соединяются  несколько станций,  спуски  можно
проводить непрерывно.  Притом  в человеческих условиях:  на  газовой  смеси,
через стыковки колокола с  барокамерой,  с  тщательным рассыщением азота.  У
него  же всего два  человека, никакой  подмены. Они сделали сгоряча  то, что
просто не повторишь. Он может угробить ребят, а дела не сделает.
     Сегодня нельзя, а завтра?
     - Патруль  подходил  специально: идет  гроза,  - ответил  Кокорин. - Мы
напрямую еле успеваем.
     - Юрка... - Суденко повернулся к Ильину. - Ты спускался на "Шторм"?
     -  Что-то  я  на  него не попал, - ответил Ильин,  теряясь под взглядом
старшины.
     "Чего же ты сидишь тогда таким гоголем?"
     Кокорин, не вслушиваясь  в их разговор, поднялся. Все встали за  ним. И
тут рыбак отдернул занавеску с койки:
     - Старшина...



     Рыбак сунул руку в карман и достал измятый конверт,  заклеенный, но без
подписи.
     - Марченко передал тебе.
     - Давно?
     - В последний день, в море.
     - Не знаешь, что в конверте?
     - Знаю, - ответил он. - Но лучше сам прочти.
     Суденко взял у него  письмо. Разворачивая сложенный вчетверо  тетрадный
листок, он ожидал бог знает чего и  еле сдерживал в себе волнение... В самом
деле!  Почерк  Володин,  его  немыслимые изгибы букв, напоминающие  вращение
морских  течений,  какими их  рисуют на  метеорологических картах.  И ничего
особенного: просит  съездить  куда-то,  помочь  построить дом.  Странно, что
написал письмо задолго до того, как утонул, а передал кому-то в день гибели.
Впрочем, в жизни странностей хватает.
     - А ты ему кто?
     - Плавали вместе...
     - Ты из-за этого приехал?
     Рыбак посмотрел как-то:
     - Просьба другая, последняя...
     Сказал  так,  будто Володя нс погиб, а собирался ехать куда-то в тайгу,
как в письме,  и ожидал  ответа Суденко...  Это был какой-то странный рыбак,
который своим приглядыванием, недомолвками не давал возможности говорить без
затей, просто. Даже совместная прогулка в проливе, когда искали течение,  не
прибавила откровенности.  А  то, что  рыбак говорил  сейчас: что  приехал  в
Полынью,  чтоб  специально  передать Володино  письмо, -  и  вовсе  казалось
странным... Стоило  ли из-за этого  ехать  так  далеко?  Мог переслать и  по
почте... Впрочем,  все  эти охотники, рыбаки,  плавающие  в  труднодоступных
местах, любили окутывать туманом простые вещи. Притом не без умысла, так как
являлись практичными людьми. Должно быть, за  всем этим скрывалась настоящая
причина, которая и привела его сюда. А значит, он темнил неспроста.
     - А этот дом, - спросил Суденко, - откуда он взялся?
     -  Ну, дом из кедры, из  двух половин, - ответил  он. -  Стоит в тайге,
недостроенный.
     - Если за Володей долг, я уплачу.
     - Дом надо закончить.
     Опять  было  сказано  нс  просто  так.  А  с  непреложностью  человека,
выяснившего для себя суть таких вещей, как дом, и прочее. Но что остается от
сути,  если пет  хозяина?  Никакой  сути  в  этом  доме  не  было. И  ничего
"последнего" не было  в Володином письме. Конечно, действует, что скажет или
о чем попросит перед смертью человек. Но  разве Володя  знал,  что погибнет?
"Последнее" было  в другом:  в обстоятельствах гибели  Марченко. Как раз про
это  Суденко  и  хотел  узнать.  Из-за этого и искал  встречи  с рыбаком. Но
разговор  не  задался с самого начала и уже не было желания  его продолжать.
Сейчас Суденко хотел одного: сесть за стол. Хотел одиночества.
     - Мне нужен ответ.
     - Ты можешь подождать?
     - Могу неделю.
     - Ну, все.
     Рыбак задержал руку:
     - Мне фальшвейеры нужны. И парашютные ракеты.
     Суденко дал  ему  коробку  ракет-шестизвездок  и пачку  фальшвейеров  -
термитных факелов,  горевших  в любой  среде.  Когда  закрывал  ящик,  рыбак
проворно сунул руку, выхватив брусок стали.
     - Классная сталь! - определил он с удовольствием. - Дороже серебра.
     - Ты, видно, парень деловой?
     - Как все, - ответил он, посмеиваясь.
     Все это он рассовал в рюкзаке, быстро и  умело, чтоб ничего не выпирало
сквозь материал. Упаковывая рюкзак, он несколько  раз подходил к  окну, чтоб
посмотреть на море. Они давно шли чистым  морем, и чувствовалось по воздуху,
который потяжелел,  что  собирается гроза. Было  еще довольно светло, солнце
только садилось.
     - Поможешь лодку спустить.
     - Сматываешься?
     Это было, конечно, неподходящее слово. Ведь  парень пересаживался пусть
с небольшого, но морского судна, пересаживался в обыкновенную лодку и  делал
это перед ураганом. Нелепо было назвать это  трусостью. Напротив: нужно было
здорово   понадеяться   на   себя  и   на  свою  лодку,  чтоб   решиться  на
самостоятельное плавание. Уж не  говоря о том, что надо было понимать море в
любую погоду  и иметь охоту тягаться с ним. Но по тому, как вел  себя рыбак,
создавалось   впечатление,   что    он,   пересаживаясь,   обретал   большую
устойчивость, чем они. Поэтому Суденко и сказал ему, что думал.
     -  Сейчас течением опасно идти,  - ответил  рыбак спокойно. - Не думаю,
что и вы проскочите. А шхерами я лучше сам пройду. Потому что  знаю, как ими
ходить.
     - Вот бы и открыл свой секрет.
     - А ты свои секреты открываешь?
     - Смотря кому.
     - Вот и я так.
     Перегнув свою старенькую одностволку, он проверил ее  на свет.  Обтянул
под фуфайкой пояс с патронами. Одет  он был  легко для ночного плавания, и в
прорехах  штанов  просвечивало смуглое  тело.  Все  рыбаки  Полыньи были так
одеты: им нужно было ощущать свое тело как нагое.  Во всем, что делал сейчас
рыбак, было непридуманное,  настоящее. Это был самый настоящий рыбак. Может,
это и было в нем главное.
     Рыбак достал еще один конверт, смочил слюной.
     - Бросишь в порту.
     - Ты разве не туда?
     -  Мне  за шхерами  налево: плавун ловим...  -  Он  увидел, что конверт
расклеился и, чиркнув по пальцу ножом, его залепил. - Это для жены, - сказал
он, подмигнув. - Чтоб ее любовь не отсохла.
     Фамилия рыбака была Гриппа.
     Потом,  когда  он  уже сидел  в  лодке,  Суденко  протянул  ему  ружье,
обмотанное по стволу куском полотенца, опустил тяжелый мешок. Рыбак подсосал
топливо, потянул шпагат - мотор сразу завелся. Суденко придержал конец, чтоб
лодку не бросило под  винт, опустил  - рыбака  словно сдуло  в море. Там его
лодка обрела  ход и пошла наискось, ложась грудью  на волну, ясно различаясь
против стены синего воздуха, поднимавшегося на востоке.
     Было все-таки странно, что он  появился здесь. Этот вопрос  насчет дома
можно  было  решить и в  порту... Что он  выяснял тут, лежа  на койке? Какие
отношения связывали его с Володей?
     Уплыл...
     Суденко еще раз перечитал письмо.
     Просит помочь построить дом... Что за  этим  стоит?  Какая-то  перемена
жизни. Вполне естественная, так как Марченко после травмы  бросил водолазное
дело.  Что  знал  об  этой  его  жизни Суденко? Знал, что  Володя  работал в
Маресале - кажется, на грузовике. Как будто любил здесь  какую-то девушку. А
может,  был на ней женат. Ничего за  эти месяцы выяснить о нем не успел.  Но
если  откровенно,  его  не  интересовала  личная   жизнь  Володи.  Казалось,
интересовало лишь то,  что  связывало прежде: годы военной службы, море.  Но
когда вспоминал что-либо из тех лет, все связывалось с кем-либо другим, не с
Марченко. Так  оно,  впрочем, и было:  вечно Володя  рвался работать в одной
паре с  ним,  и вечно  их разделяли.  Служба  для них сложилась неодинаково:
Суденко получал одни  благодарности,  а Марченко - замечания и выговоры.  Не
потому, что был плохой водолаз, а потому, что слишком увлекался. Любил воду,
как говорят. Но  что значит -  воду любить? Воде это  безразлично.  Там надо
иметь трезвую голову и спокойное сердце. Поэтому всегда казалось, что Володи
не хватит  в последний момент, и от самой  интересной работы его отстраняли.
Не  попал, например,  на пробные  спуски  и  так далее. Даже то,  что Володя
однажды спас жизнь командиру отряда, не изменило общего к нему  отношения. В
дружбе  он  тоже  был  неудержим.  Подражал даже  в  мелочах:  если  девушка
нравилась  Суденко,  то  в  нее  немедленно  влюблялся  Марченко.  Такая его
особенность только мешала  дружить. Были ли они друзья? Так их называли все,
так  и осталось. Может, если б  встретились  теперь, то вообще бы разошлись.
Некогда  узнал, что  Марченко нет, что  он утонул  в  Полынье,  -  появилось
ощущение  потери. И сегодня он покривил душой, сказав, что спускался  только
из-за  "Шторма". Было бы глупо рисковать  жизнью,  чтоб увидеть  пароход.  И
глупо вдвойне из-за этого погибнуть.



     Посмотрел на кессонную таблицу, оставленную Гришей на столе.  Наступило
время  изменить  глубину,  поднять  девушку еще на десять метров.  Он убавил
давление на  одну  атмосферу. Перевел рычажок  барокамерной связи и приложил
ухо к  телефону,  расслышав  едва  заметное дыхание.  С облегчением выключил
динамик.
     Еще одну отметку прошла.
     С той  глубины,  с  какой она поднялась, могли подняться очень немногие
водолазы. Притом  в костюме, со всеми мерами против кессонной  болезни. А не
путем свободного всплытия, в каком-то диковинном пузыре.
     Что  это такое вообще? Какой-то неизвестный  газ...  Откуда  он взялся,
если  его нигде  нет? Оранжевые пузырьки под пароходом... Из этой  дырки  на
дне? Каньон силуэтом похож  на  кратер...  Пузырь  выдохнул вулкан? Как же в
него  мог  попасть  "Шторм",  если пузырь при  всплытии улетучивается? И  не
только попал, но  и  каким-то образом спустился в оболочке на дно. Такого не
может быть.
     А что может быть?
     Вероятней  предположить, что "Шторм"  не затонул  сам, а был втянут под
воду какой-то  стихийной силой.  Притом с такой  скоростью,  что воздух,  не
успев из пего выйти, каким-то образом сохранился. Такое невозможно в обычной
воде.  Разве  что  в  особой  среде,  отличающейся  плотностью  и  скоростью
движения. Положим, в  течении. Но когда  пароход выпал из течения, воздух из
него  начал  выходить.  Тут  безусловно одно: если о  воздух вышел весь,  то
пароход был бы  раздавлен.  Допустим, как-то  дотянул  до дна,  сел.  И  тут
"Шторм"  окутал  газ,  который   под  действием  глубины  приобрел  свойство
материальной   оболочки.   Можно   ли  всерьез   согласиться,   что   выброс
вулканического газа, совпав с  приземлением "Шторма", оформил пароход таким,
какой  он  сейчас? Все это так  же непознаваемо, как рождение Земли. Поэтому
тебя не интересует тайна "Шторма". Но ты ею воспользуешься.
     Сейчас надо выделить первое, главное.
     Люди...
     Если  они выскакивают  в газовых пузырях,  то где  их искать? И как  их
найдешь среди вихрей,  водоворотов, течений?  Юрка прав:  с  девушкой  вышло
случайно. Больше такое не повторишь. Но суть в другом: покидая корабль, люди
совершают самоубийство. Шар  не продувается, море его давит - никакой защиты
под оболочкой нет. Даже если допустить, что они не задохнулись в пузырях, то
погибли от  кессонной  болезни.  Никакой  механик не  мог прокричать. Просто
почудилось...
     Но "Шторм" -  другое  дело.  В  сущности,  он  -  как подлодка.  Только
необычная,  покрытая  газовой оболочкой,  имеющей твердость  стали. Давление
внутри парохода понижено. Должно быть, газом можно дышать. Иначе бы  девушка
не поднялась  живая.  Отсюда вывод,  он  прямо  напрашивается: если  девушка
выпрыгнула не последняя, то там, в корабле, остались живые люди.
     Можно ли  их спасти? Их спасти  невозможно.  Ведь "Шторм"  все-таки  не
подлодка: он не имеет собственных средств, обеспечивающих спасение. Шлюзовой
камеры там нет,  чтоб вывести  людей. И  колокол к нему не подведешь. К нему
вообще нельзя  подступиться.  Только  в  одном случае  спасение может  иметь
пользу: если поднять пароход, сохранив все как есть. Поэтому главное, что ты
выделяешь  сейчас и на  чем  останавливаешься окончательно: подъем "Шторма".
Только не говори об этом Маслову, водолазному специалисту отряда. Но Маслова
здесь нет.
     Итак, цель: поднять "Шторм".
     Вес  "Шторма"...  Весовой журнал,  чертеж остались в  нем. Можно  найти
схожую  модель.  Справочник,  графа:  "Лоцманские,  рыболовные  суда".  Есть
"Волна",  затонувшая  на  косе.  "Шторм"  намного  тяжелей.  Примерно   тонн
девятьсот. Но это лишь вес болванки, которая давит на воду. Л пароход теперь
слит с глубиной. Запись глубиномера:  "120  метров". Ровная глубина каньона.
Выяснили наконец. И получается... Если грубо, приблизительно, полторы тысячи
тонн. Отрывной вес "Шторма"... Где ты найдешь такую силу?  Нужно как минимум
два  понтона по девятьсот  тонн. Нужен  килектор  -  спусковая  база.  Нужно
собрать  половину   глубоководников  страны,  чтоб   успеть  вовремя.  Нужен
технологический проект. Ничего этого у тебя нет.
     Выхода  нет?  Выход  будет,  если появится идея судоподъема.  Такая  же
фантастическая, как и сам "Шторм". И направление к ней есть. Выход хотя бы в
том, что никакие понтоны тебе не нужны.
     Почему?
     Ну хотя бы такой вопрос:  а как ты привяжешь понтон к "Шторму"? Ведь он
уже с понтоном лежит... Затонувший, он  лежит в  таком  виде, что позавидует
любой  надводный кораблик:  чистый, опрятный,  сухой.  "Шторм", захороненный
заживо,   имеет  собственные  силы,  чтоб  себя   поднять.  Несчастье,  этот
дьявольский пузырь, в который попал, и есть надежда "Шторма".
     Какая в нем подъемная сила, в  пузыре? Должно быть,  недостаточная  для
отрыва. Прибавим присос дна  - грунт, если взял,  просто так не  отдаст. Вот
если  б что-то, чем-то его  потянуть... "Волна"!  Лежит на отмели ровненько,
только продуть. А как ты привяжешь "Волну" к "Шторму"?
     Пузырь надо прорвать.
     Прорвали пузырь - затопили "Шторм". Потеряли подъемную  силу. Допустим,
не  затопили.  Лишь освободили место, чтоб привязать буксир. Продули  баржу,
потянула "Шторм" - оторвался. А  когда пароход отрывается, он всплывает. Это
аксиома судоподъема.
     Всплывает по  аксиоме?  Черта  с два!  Он  застревает в  этой  яме, где
барахтается  течение.  Будет раскачиваться в Полынье, то взлетая на  гребень
волн, то опадая до  капель. Вылететь с нижней водой он  не успевает. Почему?
Потому что не хватит  подъемной силы. Иначе бы он не опустился на дно. Можно
всегда подкачать воздухом, до нужных пропорций... А как вырвать его наверху,
из потока?
     Нет, непроста твоя  затея со  "Штормом!" А главное, ничего не докажешь.
Кто тебе поверит?  Ответ: был без сознания... Подняли девушку? Выпрыгнула из
парохода:  бывают  и  незатопленные отсеки...  Крайне редко! И  не  в  таких
пароходах,  как "Шторм".  Все же  такое  объяснение более  доказательно, чем
вылет в газовом шаре. Что  же остается? Остаются научные материалы. Остается
причина сходить в Полынью. Правда, поиск материалов -  другая тема. Ввяжется
бухгалтерия:  договорные  условия. Сбор  информации, изучение  метеоусловий,
водного режима... Пройдет год-полтора, чтоб выяснить, что никаких материалов
достать нельзя.
     Что же делать?
     "Шторм" должен  лежать на  косе вместо  "Волны".  Тогда  отряд на  него
клюнет.  Отряду нужен план, ученым -  материалы, гидробазе -  "Шторм". Такое
решение всех устроит.
     Сделав  набросок отчета, старшина перечитал его и  сократил наполовину.
Завтра  этот отчет  по  фототелеграфу  будет передан в  отряд.  Должно быть,
придется делать еще один, для гидробазы. Но с ней  проще. А эти листочки  из
голубой папки надо сохранить. На всякий случай. И старшина аккуратно  сложил
их:  листок  визуального  осмотра "Шторма",  уточненный, с правками, планшет
отмели и планшет каньона, срисованный с грифельной доски.
     Поднялся.
     Вышел в качающийся коридор, хватаясь за поручни. Там  мыл пол Трощилов,
следя  за ведром,  чтоб  не опрокинулось,  опираясь  на  переборку, чтоб  не
упасть, и, успевая, когда коридор выравнивался, провести по линолеуму мокрой
тряпкой. Суденко  хотел его обойти,  но вспомнил, что случилось  сегодня при
подъеме.  Этот  паренек первым  бросился  к  нему на помощь,  когда подняли:
открутил иллюминатор  и был сбит с ног струей сжатого воздуха.  По-видимому,
впервые  обслуживал  водолазов  и  не  сумел  определить,  что старшина  без
сознания. Но  в принципе  был виноват  старшина,  не убравший давления через
клапан...  Суденко наклонился к нему, рассматривая ободранное лицо. Трощилов
поднял голову,  и  его глаза озолотились.  Отпрянув в  ужасе, он  налетел на
ведро,  побежал по коридору и исчез  в санузле. Недоумевая,  что  произошло,
Суденко повернул было за ним. Но тут его окликнул старший механик Микульчик,
приоткрыв дверь каюты.
     - Еханы баба! - Это было его словечко. - Ну, заходи.
     Стармех  Микульчик  был  маленький, в  кольцах смоляных  волос. Смотрел
прямо, но отрешенно. Когда он разговаривал с человеком, то, по  обыкновению,
не слушал его. Да и  сам порой говорил что попало. Это объяснялось тем,  что
"Кристалл"  имел  непростую  машину  с самолетной  системой  управления,  на
которую  переходили  новейшие  корабли. Суденко знал его по "Агату",  где он
тоже работал старшим механиком. Таких людей, которые самостоятельно покинули
морской спасатель, в отряде было двое: Микульчик и Суденко. Это их сближало.
     - Масло залили водой, - сказал он.
     - Кто?
     -  Боцман с  матросами,  когда  окатывали  палубу... А теперь  глянь на
трубу: дым черный.  А  должен  прозрачный идти! Это даже  Кокорину  понятно.
Думаешь,  на мостике  кого-нибудь  волнует? Им жми, давай скорость,  дай  от
шторма убежать. Да ведь  не  убегут, еханы баба! Пролежали...  Ну, а мне все
равно: мне домой надо, к жене. Она тоже лежит,  а  ее даже на бок  повернуть
некому.
     - Такая больная?
     - Лежит с двойней, ей  что? -  Микульчик подавил  обиду  на жену. - Так
вот, я хочу знать: ты берешься за пароход?
     - Это ведь не только от меня зависит.
     - Я понимаю. Но ты видел "Шторм". Стоит он того?
     - Пароход ничего.
     -  А  если  так... если ты поднимаешь и придется его  тащить в условиях
тяжелого плавания, то я  должен иметь идеальную машину.  Если самолетная, то
"Кристалл" должен летать! А как я могу этого достичь, если кругом вредители?
     - Не бери в голову.
     -  Ладно, думай  про  свое...- Микульчик тотчас  о  нем  забыл, раскрыл
книгу.
     На палубе обдало  сильным ветром. Ветер  был не  собственно  свой, а от
течения, в котором они  шли. Вода неслась, сильно  наклоняясь, и по всей  ее
ширине ложились отблески заката.  По мрачному облику моря, по электричеству,
струившемуся  от металлических снастей, из остриев  мачты,  было  ясно,  что
гроза приближалась. А  точнее, они приближались к грозе. В той стороне, куда
сворачивало течение,  так гремело,  что по  воде  шли отголоски.  Все вокруг
опустело, если не считать чаек, планировавших под разными углами к ветру. Но
потом он  увидел что-то:  зверобойную шхуну, раздвоенную рефракцией, похожую
на царского орла.  Хотя  она  была бог  знает  где,  в сгущавшемся  воздухе,
дававшем  оптическое  расширение,  проступила  как  в двух шагах:  несколько
бородатых,  нечеловеческого  роста  фигур,  летящих на  громадной  двуглавой
птице.  А когда огибал  надстройку, успел захватить маячок острова Рудольфа,
установленный на деревянной башне. Маячок мигнул, расставаясь, и пропал.



     В   рулевой  было   на  удивление  тихо.  Сам  Просеков  сидел   здесь,
погрузившись в капитанское кресло, положив больную ногу на электрогрелку. На
помосте, перед  компасом, стоял Леша Шаров, игрушечно  откатывая  штурвал. У
его  ноги, почти не  сдвигаясь при качке, сидел Дик. Он хоть и был щупл, но,
видно,  притерпелся  к  морю и  сейчас  терпеливо дожидался, когда  рулевой,
одержав  рыскавший,  несущийся  "Кристалл",  наклонится к нему.  Когда Шаров
гладил  Дика,  тот  повизгивал от наслаждения  и  ударял по решеткам настила
своим куцым хвостом.  Сменившись с вахты, собрались  у бокового окна молодые
механики. Еще был тут  молодой штурман Сара по прозвищу Витамин  - полный, с
белой рыхлой  шеей,  с  гривой желтых волос,  остриженных под  скобочку.  Он
склонился в штурманской нише, прикладывая к  карте схему циклона,  сделанную
на целлулоиде.
     Обычно  старшина редко  сюда заходил. Но вот отчего-то зашел и  сейчас,
из-за  спины  Сары,  посмотрел  на  карту Полыньи, придавленную  циркулем  и
двусоставной штурманской  линейкой.  Вся  в  кругах магнитных  склонений,  в
отметках  подводных кратеров,  испещренная  вдоль  и поперек  корректорскими
чернилами,  она  выглядела  зловеще. И поэтому линейно-прямой курс  капитана
Просекова казался чересчур вызывающим и даже внушал опасение. Этот курс,  по
которому Микульчик уже собирался  вести  "Шторм",  пролегал  по Арктическому
течению,  а  потом шел в  коридоре двух  течений,  когда  возле  Земли  Верн
подступало Гренландское, опасное  из-за частых туманов и  дрейфующего  льда.
Почти на всем расстоянии  определиться можно было  лишь по счислению. Только
на оконечности пути были радиомаяк Хейса, маячок Рудольфа, да на перекрестке
стоял ледовый буй с подводным колоколом - возле мыса Святой Нос, на повороте
в шхеры  Минина.  Отыскивался  он  по акустическому телефону,  что  было  не
просто. Но если даже их  не затронет лед  и  они  найдут проход  в шхеры, то
одолеть  этот  каменный  лабиринт,  держа  на  поводке  "Шторм",  будет  для
"Кристалла"  дохлый  номер. Разве что "Агат"  пожалеет  их: взвалит на плечи
"Кристалл" и заодно "Шторм".
     Просеков скользнул по нему холодными глазами:
     - Все для себя выяснил?
     - Кое-что прикинул, - признался Суденко.
     - Что именно?
     - Пока об этом нечего говорить.
     - Разрешаю молчать, - небрежно бросил капитан.
     В  это время в  широком лобовом стекле,  разбегаясь перед "Кристаллом",
показалась  целая  стая  авангардных  облаков, обточенных ветром, похожих на
какие-то старые посудины.
     Между механиками из-за них разгорелся спор.
     - Суда  типа  "Т",  морские  капустники*,  - определил один  из них,  с
широкими бакенбардами, почти закрывающими щеки.

     * Тип постройки устанавливается по  заглавной букве  судна, первого  из
серии.

     - Это  логеры, переделанные тральцы,  - высказал  свое мнение  другой.-
Суда типа "И".
     - Всех  логеров давно пустили на иголки, -  не согласился третий. - Это
фантомасы, типа "П".
     Просеков прервал разногласия:
     - Это суда типа "Б", - сказал он.
     Тут эта  туча  типа "Б", покрутившись, как  присела  на месте, и  поток
воздуха, с размаху наткнувшись на нее,  разбрызгал  облако в массу  висящих,
крутящихся,  трущихся между собой, засветившихся изнутри капель. А потом эта
разъединенная  на  частицы  масса,  крутясь  еще  больше,   внезапно  родила
громадную  искру,  которая,  пронзая   атмосферу,  захватывая  вокруг   себя
воздушный  слой,  ударила прямо перед носом  "Кристалла",  проломив  воду  с
треском,  как  пласт тяжелого  льда.  Проникая все глубже,  воздушная  масса
сузилась до крошечного пятна, а  потом  из глубины море  стало светлеть,  и,
когда пятно  растеклось  на поверхности,  Просеков потянул телеграф, а Шаров
круто  переложил  руль, и в  тот момент, когда судно  притормозило, из моря,
вытолкнутая   всосавшимся  воздухом,   вырвалась  колонна  воды  размером  с
высоковольтную опору.  Наверное,  такая масса  взрывного  воздуха,  попав  в
"Кристалл", могла вогнать его  в  море метров на пятьдесят как минимум. Да и
сейчас, вырвавшись водой, она превратила бы "Кристалл" в лепешку, но ветер в
нее уперся, наклонил, и опора, пошатавшись, упала впереди, даже не забрызгав
стекол. Просеков тут же  перевел  "Кристалл" на полный  ход, а Леха выровнял
судно.
     - Держи окружность  так,  чтоб она легла  на счислимое место, -  сказал
капитан Саре, который  все еще никак не мог пристроить на карте  целлулоид.-
Направление к центру циклона, - пояснил он.
     Вошли  под  свод   грозы,  который  образовывало  несколько  гигантских
облаков, крутившихся против часовой стрелки. Просеков велел Лехе не обходить
облака, а идти под их прикрытием.  Эти облака,  похожие на черные дирижабли,
были  такие  тяжелые,  что  ветер только  поворачивал  их,  просвечивая  как
рентгеном.  Дирижабли  крутились,  поразительно  похожие   на  планеты  -  с
долинами, горами, реками. Но вот один из  них,  воспламенившись,  просквозил
чудовищным  сердечником  искры  и,  вытягиваясь  в колонну,  вращая хоботом,
ввалился  в  море  с таким грохотом, что все оглохли.  А море, отыграв удар,
выбросило  столб  воды,  величиной с  водонапорную башню. Теперь  дирижабли,
переворачиваясь на воздушных волнах, зажигались и взрывались один за другим,
выстраивая впереди  и  по сторонам  "Кристалла" столбы  кипящей  воды, между
которыми  он   проходил,  сотрясаясь  переборками,  звеня  стеклами;  нырял,
пропадал  в  пене,  и  казалось  невероятным,  что оставался  цел.  Казалось
безумием идти прямо под облаками, пикировавшими на них, но  во всем этом был
филигранный расчет прохождения фронта грозы. Ветровой барьер, дующий поперек
ведущего потока, находился на большой высоте. А следовательно, возникал угол
отклонения  взрывной   волны.  Действовал  лишь  оптический  обман   прямого
попадания, а  всякий  раз  они  оказывались  в стороне.  А  потом  наступило
затишье, и над ними,  почти над самыми мачтами "Кристалла", открылось  нечто
светлое, круглое,  похожее на женский  лик, и заскользило, ведя по воде, как
лучом фонаря, - "Глаз бури", о котором Суденко слышал, но видел впервые.
     -  "Мона  Лиза", - сказал Просеков, усаживаясь, и приказал  рулевому: -
Ложись на "Лизу" и лежи, пока не поднимется барометр.
     - Coy-coy.
     Сара, который выходил, сказал:
     - Облака на востоке опали.
     - Это не облака,  - объяснил  ему капитан.  - Это  воздух держал  воду.
Теперь она пошла.
     Механики теперь стояли  притихшие,  и Просеков обратился к ним,  как бы
продолжая начатый перед грозой разговор.
     -  Я ведь тоже  сдавал экзамен,  -  сказал он.  -  Пришел старик, целый
эполет нашивок, посмотрел -ставит девять пятерок и одну четверку. Спрашиваю:
"Четверку  зачем?"  -  "А ты что, все знаешь на пять?" - "А почему же нет?"-
Просеков покрутил головой, довольный воспоминанием.
     - Ну и что он?
     - Поставил пять!..
     Сара, глядевший на капитана с восторгом, сказал:
     - Мы ваши курсы, Станислав Ефимович, проходили в мореходке...
     Просеков не ответил.
     Помрачнев, подтащил к себе Дика и  развернул на ладони собачье ухо, как
бархатный лепесток.
     -  Семь лет сегодня исполнилось,  это как  парню  сорок... - Мучительно
напрягаясь,  сдвинул  больную ногу  с  места.  -  А  раньше  дичь  не  брал,
брезговал.  Только найдет, и приноси за него сам.  А как бегал!-говорил  он,
возбуждаясь. -  Раз пошел с ним на лыжах, километров на пятьдесят. Так я  по
прямой,  а сколько он набегался?  Упал дома  на пол, как бросают кости... со
стуком! А если уйдет за гулящей сукой, то суток на пятнадцать.
     - Ефимыч, а как Дик показывает дичь? - спросил механик с бакенбардами.
     -  А так... - Просеков повернулся к нему.  - Лапу вытянет и показывает:
вот она...
     Механик обиделся:
     - Я серьезно...
     - Сделает  стойку. Лапу подожмет вот так... - Капитан подогнул  руку. -
Весь вытянется в струнку: хоть убей - ни с места! А сейчас ему надо прыгнуть
и лечь, чтоб не попасть под выстрел...
     Просеков, подражая  собаке, сделал прыжок, едва не  свалив с  ног Сару,
который  замешкался и  не  успел отскочить.  Дик, наблюдавший за  ним,  тоже
заметался,  не зная,  как ему быть: раз хозяин подражал собаке, то он должен
был  сыграть  охотника... Нужно было найти  выход,  поскольку Просеков лежал
неподвижно,  рассчитывая  на  его  сообразительность,  и  безусловно  ожидал
выстрела.  Неизвестно, какой бы номер отколол  Дик, если  б все  не испортил
радист. Открыв дверь своей каюты, ухмыляясь, он некстати произнес:
     - Ну, Ефимыч! Если ружьишко не пропьем, постреляем мы...
     Просеков, в раздражении поднявшись с пола, угрожающе навис над ним:
     - Ты где бобочку купил?
     - В Гетеборге. Возле ратуши.
     - Плохое место. Сними.
     - Не снимается она.
     - То есть как?
     - Волосы проросли...
     Все засмеялись. Просеков задумчиво спросил:
     - А как же ты... Ты с женой живешь?
     - Ой!  Не пускает к себе... - замахал руками радист.- "Я хочу, говорит,
быть молодой,  и чтоб ты мне этого не делал..." И заторопился: -  Ой, у меня
работы столько!..
     - Стой!.. Значит,  не хочет детей? -  Просеков задумался еще  больше. -
Так и сказала?  -  И он  сделал движение, будто  хотел  погладить радиста по
голове.
     Свинкин, уловив в капитане перемену, начал оправдываться за жену:
     -  Но  ведь  какие  ей дети,  Ефимыч!  Ведь она старая  совсем...  - Он
обеспокоенно  поддернул свои  сползающие брючки.  - В  сущности, если хотите
знать, я собирался жениться на девочке...
     - Эх! - проговорил  Просеков со страданием. - Разве думал, что зубов не
станет, что нога будет болеть!..
     Он  открыл каюту,  загоняя Дика, и дверь за ними захлопнулась. Свинкин,
потолкавшись перед дверью, подался к себе.
     - Задумался, - заметил Сара. - Я раз засекал: целые сутки не выходил из
каюты.
     - Что с ним?
     - Переживает! Вроде бы дочь у него умерла в поселке.
     - В поселке? Откуда ей там быть?
     - Не знаю.
     - Шхеры на чьей вахте?
     - На Кокорина.
     - А Кокорин умеет шхерами ходить?
     - Вряд ли...
     От  этих  слов Судсико  стало  не  по  себе.  Привыкший выполнять любое
задание, в  каких  бы  условиях оно ни отдавалось,  он нетерпимо воспринимал
всякую неуверенность  или незнание в  других  людях,  которым  было положено
отвечать  за  свое. Просеков, если  болен,  должен лечиться,  а  не  править
"Кристаллом". А  Кокорин,  если не  может  его заменить, обязан  потребовать
полноценного  командора.  Состояние  Просекова,  которого  старшина знал  по
"Агату"   совсем   другим,   а  сейчас  увидел  изменившимся,   надломленным
наказанием, подействовало на него угнетающе. "С  таким командором  не то что
"Шторм" тащить - можно и "Кристалл" оставить в Полынье".
     Постоял в рулевой, глядя, как в море, окутанном мглой, скользит светлое
пятно,  по которому правил  Шаров.  Правя, Леха был невозмутим, отстранен от
всего, что  происходило за его  спиной,  и,  казалось,  один  занимал  здесь
положенное место. В  сущности,  это  Леха сегодня спас девушку  со "Шторма",
сумев  каким-то образом выхватить ее из воды при разрыве пузыря. Так  что на
него старшина положился не зря.



     Проснулся от крика птиц.
     Отстегнул ремень, которым привязался, чтоб не выпасть из койки. Включил
лампочку на переборке: четыре ночи. Значит, в шхерах...  Судно так  трясло н
так трещал в  рулевой телеграф, что понял, что не  уснет.  Когда одевался  в
темноте, его так прижало между висящих коек, что не мог разогнуться. Опустив
руку, уперся в боцманский живот, как в пуховую перину.
     - Не спишь, Валя?
     - Лежу... - Дыхание у Кутузова проломилось, словно внутри у него лопнул
пузырь. - Дай рассолу попить.
     Суденко поискал под койкой банку с помидорами.
     -  Сколько краски угробил,  -  пожаловался Кутузов, хлебая  с  плеском,
обливаясь. - Двенадцать банок голландских белил, из фарфоровой глины. Достал
в Сингапуре, жена просила форточку окрасить - не дал... Зачем? - произнес он
с невыразимым страданием. - Чтоб они сейчас ободрали по камням!..
     - Обойдется, Валя.
     - Эх, пропили пароход! - Кутузов перевернулся на другой бок.
     На трапах и в коридоре  было пусто. В  салоне  сидел Данилыч в  широких
штанах с отвислыми карманами. Он чинил свою старую телогрейку.
     - Не спится, Данилыч?
     Электрик поднял голову и, вытягивая из ватника  нитку, длинную, почти в
размах руки, ответил, подмигнув:
     - Лампочки горят?
     - Горят, Данилыч.
     - То-то... - И стал продергивать нитку обратно.
     Вскочил наверх.
     Магнитный компас  вышел из строя. По освещенной мачте  было видно,  что
"Кристалл"  отходит, а  компас ничего не показывал: или его замагнитило, или
заклинило шпильку,  на  какой  он  висел.  Гирокомпас  не давал  отражения в
рулевую,  на  зеркальное  стекло. Работал  только  эхолот,  прожигая  бумагу
линиями искрящихся точек. Судно казалось  неуправляемым.  Даже двигателей не
было слышно. Можно  было предположить,  что их несет в потоке,  возникшем от
прилива штормовой воды.
     Кокорин включил телефон связи с машиной.
     - ПУМУ*, ответьте мостику.

     * Пост управления машинной установкой.

     В  ПУМУ  что-то  булькнуло,  и  после  долгой  паузы  послышался  голос
вахтенного механика:
     - Мост, ПУМУ слушает.
     - Почему винты не работают?
     - Они работают, - отвечал молодой механик не совсем уверенно.
     - Нет, не работают! Где Дед?
     - Старший механик просил его не беспокоить.
     - Немедленно разбудите!
     После долгих проволочек Микульчика побеспокоили.
     - Почему винты не работают? Я не могу сменить реверс...
     - Если винты крутятся, значит, работают.
     - Не работают! Ты что, глухой? Машины не слышно.
     - Я сейчас запишу свое мнение в судовой журнал, - пригрозил Микульчик.
     - Пошел ты со своим мнением...
     Положение Кокорина можно  было понять.  Согласившись на  этот  рейс, он
брал на  себя ответственность  за судно. Однако не подозревал, что  плавание
сложится так тяжело.  К тому же опасность, хоть он и любил о ней поговорить,
была неведома ему, как человеку большой физической силы. А тут его разбудили
для   дела,  и  то,  что   энергия,   которую  он  бережно   копил,   сейчас
расплескивается  в пустоту,  наверное,  и было  самое  мучительное,  что  он
ощущал.
     В это время тихо  открылась дверь капитанской  каюты. Просеков прошел в
рулевую и глянул только на эхолот.
     - Доложите обстановку, - сухо сказал он, остановившись перед Кокориным.
     - Определиться не можем,  - ответил  старпом.  -  Идем  в  максимальном
приближении к берегу.
     Просеков кивнул.
     - Я был намерен лечь в дрейф, но течение унесло нас...
     - "Я", "нас", - выделил местоимения Просеков. -Плохие мореходы говорят:
"Сели на мель". Но: "С мели снялся"...
     Кокорин  яростно заходил  по рулевой. И тут Просеков  его  окончательно
подкосил:
     - Постарайтесь, капитан, не раскачивать судно...
     Кокорин угрюмо замолчал.
     - Штурман!
     - Слушаю... - Сара отклеил нос от карты.
     -  Следи и подмечай! - И, с  наслаждением  охватывая  взглядом  нелепую
фигуру плотника, небритого,  в ватнике, с нерасчесанной,  как куст, головой,
даже от волнения сглотнул: - Захотелось тебя увидеть, Леша...
     - Coy-coy.
     По  расчетам Просекова, только выходили на траверз подводного колокола,
установленного  на  плавучем маяке мыса Святой Нос. Обычно звук,  издаваемый
колоколом, слышен в телефоне того борта, со стороны которого находится маяк,
и не слышен, если судно стоит кормой или прямо направлено на него. К тому же
звуковая  волна часто заглушается  шумом  воды,  обтекающей борта.  Так  что
радист  должен иметь  отменный слух,  чтоб  уловить  сигнал и держать  его в
секторе  слышимости  до  определения  точного  направления.  Наконец   взяли
гидроакустический пеленг.  Обогнули маяк,  оказавшийся довольно  большим,  с
широкой   патформой,   удерживавшей   200-килограммовую    тушу    колокола,
раскачивавшегося на цепях под водой, и сделали поворот в шхеры Минина.
     Вскоре  они начали проступать  островками разниобразной формы,  которых
локатор  не воспринимал в  упор, так  что  они  как бы  появлялись внезапно.
Скорость течения, распавшегося на потоки, стала возрастать, и "Кристалл" так
водило на перемежающихся  струях, что  казалось, сейчас наткнется на скалу и
разобьется вдребезги. Не только тяжелейший вход в шхеры, но и движение в них
в любую  минуту  грозило гибелью  "Кристаллу",  если б  не умение Просекова,
мгновенно  произведя  расчеты,  отдавать точные приказы  рулевому,  а  также
умение  Шарова  не  менее  точно  исполнять  их,  успевая  улавливать  огни,
пролетавшие на фарватере,  изменение цвета  которых показывало,  с какой  их
обходить стороны.  В  сущности,  для  Суденко  остались в памяти  эти  двое,
Просеков  и Шаров,  и еще радист Свинкин у  слухового  аппарата,  и бледный,
застывший как  изваяние, Кокорин, и  штурман Сара, склонившийся над  столом.
Наверное, Просекова  забавляло, что  он считался  при Саре  матросом,  и  он
находил время, чтоб давать Саре трогательные разъяснения насчет того, что он
делает  и зачем, а Сара  все это немедленно записывал, как прилежный ученик.
Весь этот  ночной  пролет в шхерах продолжался  не больше  часа, хотя  время
тянулось бесконечно. Наконец эхолот  показал увеличение глубин, они выходили
из шхер  и,  словно  из облака, спустились  на  звездную  полосу  Болваньего
пролива. Этот яркий  свет оказался неожиданным даже  для птиц, и было видно,
как  они,  вылетая из  стены  тумана,  не решаются сразу  лететь дальше и  в
ослеплении делают над морем большие круги.
     Шаров прибавил свет в компасе: магнитный онемел,  он  только приходил в
себя, а гирокомпас помаленьку очищался, и рулевой готовился по нему править,
зацепившись  за  одну или две цифры. Суденко  внезапно почувствовал какое-то
сближение капитана и рулевого в этой темной рубке перед  широко всплывающими
огнями земли. И понял, что надо уйти.



     В гавани, как всегда утром, развивалось сильное течение. Оно было такое
стремительное, что разглаживало прибой, как прачка накрахмаленное белье.
     Ни  одна из шхун,  отбивавших поклоны морю за буем Экслипс, не решалась
идти в порт. Обычно эти суденышки сутками  торчали  на рейде, отваживаясь на
швартовку лишь  в  редкие  минуты  затишья. Деревянный  пирс,  отходивший от
берега, как указательный  палец, был пуст, и движение корабля, оправданное в
море скоростью, должно было сейчас получить логическую завершенность рейса.
     Поэтому "Кристалл", оставив без внимания покойный рейд, пронесся сквозь
строй деревянных судов, как белая морская птица среди выводка квохчущих кур,
и смело устремился в открытое окно гавани. Он шел с приспущенными якорями, у
которых застыл боцман Кутузов, чтоб вцепиться ими, как клешнями, в скалистый
грунт: со  штурвалом,  накатанным  на  поворот, который  сжимал  Леха Шаров,
готовый броситься на таран течения, противопоставив ему  крепость своих мышц
и лошадиные силы машин, возле которых застыл Микульчик со своими  механиками
и  мотористами,  Вовяном  и  Андрюхой; со  стерегущими  матросами  Величко и
Трощиловым, державшими наготове  свернутые петлями  бросательные концы;  при
зрительском  соучастии  радиста Свинкина, повара Дюдькина и весело  лаявшего
Дика,  кипевших желанием броситься  на выручку кому-либо, и  при ажиотаже на
охотничьих судах, где  уже лязгали  цепи и прогревались  двигатели, так  как
всем стало ясно, что "Кристалл" идет на причал и можно пристроиться за ним.
     В этих  условиях, мысленно сняв с себя бронированную кольчугу "Агата" и
облачившись  в алюминиевую распашонку "Кристалла",  капитан Просеков взмахом
руки отдал приказ рулевому.  Леха  Шаров протаранил течение на самом опояске
"восьмерки",  где ее разнотекущие  струи, перекрещиваясь, ослабляли  себя, а
Просеков,  переведя телеграф на  задний ход, сумел развернуть судно на одной
пятке кормы, и, как только  "Кристалл"  описал дугу, течение,  оказавшись  у
него с морской стороны, привело рыскавший нос в соответствие с линией ветра.
Теперь течение ограждало их как барьер, и только ветер осталось перехитрить.
С  этим справился боцман,  обрушив в  воду свои  якоря.  Поигрывая  чугунной
цепочкой, чтоб ветер скользил под углом, не натягивая звенья, он в мгновение
ока оказался у ветра за спиной, вытравив ровно столько цепи, чтоб ее хватило
до  пирса,  а  потом,  когда ветер  пропустил,  тут  же подобрал  цепь,  дав
"Кристаллу" опереться на якоря.  Наступила очередь  Величко и Трощилова. Они
не промедлили,  с ходу заарканив несущийся берег, и, как только там зацепили
тросы,  положили   внакрут   на  кнехты,  и  при  полном  изумлении  публики
легковесный "Кристалл" (ошибись  Просеков  хоть на миллиметр, его б  сдуло в
море как пушинку)  прикоснулся к ободранным сваям скулой,  а  потом прижался
всем  корпусом,  сотворив маленький  морской шедевр,  который  мог понять  и
оценить только истинный моряк, а не какой-либо брюзга или чиновник.
     Вступая  в свои права, Кокорин молча проводил  взглядом  удалявшегося в
каюту  недисциплинированного  матроса  Просекова.  Нетерпеливо  посматривая,
когда за ним закроется дверь, Кокорин не мог предположить, что его ждало еще
одно испытание.  Приготовил его боцман Кутузов, который запереться Просекову
не дал.
     Одетый в парадную форму, о чем говорила пара новеньких белых  перчаток,
обтягивавших рукава ватника наподобие  мотоциклетных  краг (обычные  нитяные
перчатки,  предназначенные для  работы на палубе), сжимая в  руках швабру  и
веник, произнес с  торжественностью в голосе,  придававшей особую значимость
тому, что он говорил:
     - Я принял решение почистить тут как надо быть...
     Просеков, как ни был строг, уступил.





     После  урагана море было пустое,  в тяжелом похмелье  волн. Еще ни один
пароход не вернулся из плавания, и на рейде порта не было видно ни мачты, ни
огонька.  Обрывистый берег гавани, вдававшийся оконечностями далеко  в море,
был  перепахан вдоль  и  поперек. Волны разметали в затоне портовый  флот, а
одну  баржу  забросило  прямо на  тротуар,  напротив винного  магазинчика  с
красной дверью.  Местами дамбу слизало начисто, и  волны, перелившись  через
нее,  затопили  дорогу,  по  которой  возили  уголь,  подступив  вплотную  к
деревянным  развалюхам  на  берегу.  При  ударах  с моря, окатываемые  такой
холодной  водой,  что  она льдом  отслаивалась  на  стенах,  эти  строеньица
разваливались прямо на  глазах. Выдержали портовая кузница и сторожевой пост
- бревенчатое здание на сваях, с фронтоном и лестницей.
     Но вот волны  начали отступать, и море уже не казалось таким безлюдным,
как  прежде. Изредка на горизонте  можно было увидеть дымок охотничьей шхуны
или самодельный парус, который ставил какой-либо нетерпеливый рыбак. А ночью
стали видны огни пароходов, идущих сюда для ледокольной проводки. Они пришли
к  концу  дня, а  еще  раньше  брандвахта  пропустила с  десяток  деревянных
посудин, чудом  уцелевших в урагане и  теперь триумфально дымивших остатками
угля. Море разглаживалось, но внутри него еще словно раскачивался гигантский
маятник, и  время от времени слышался глухой, нараставший из глубины гул,  и
над  волноломом  вставала километровая завеса из пены и брызг. Но эти  удары
звучали все реже и реже, а потом замолкли.
     К вечеру  в  поселке  сорвался сильный ветер,  который  так  раскачивал
деревянную набережную над морем, что она была готова обрушиться вниз. Идя по
угольной дороге к столовой,  Суденко увидел,  что  набережная в одном  месте
разломана, и приметил  это  место,  чтоб  помнить, когда будет возвращаться.
Ветер  срывал  целые  гребешки  пены,  и брызги  летели  через  дорогу,  что
булыжники. Хотя тротуар улицы был пуст и вел прямо в гору, Суденко незаметно
для себя свернул с него и  проблуждал около часа всякими  переулками. И  был
вознагражден  тем,  что  столовая  оказалась  открытой.  Внутри  нее   горел
керосиновый  свет (еще не починили портовую электростанцию), а у входа,  под
стеклянными  барометрами, он  увидел  девушку  в красном  пальто.  Она  была
черноволосая, с небольшой  раскосостью глаз, похожая на азиатку, но с  белой
кожей, и так расцвела на холоде, что лицо было розовое.
     - Ты один пришел?
     - А ты разве другого ждала?
     - Нет, тебя...
     Она сунула ему  руку  под куртку, и он  ее  холодную ладошку  прижал  к
груди.  Это была  Рая, медсестра, с которой  он познакомился возле почты. Он
вспоминал о Рае в море, и то,  что видел ее сразу после плавания, показалось
хорошей приметой.  Конечно, они не договаривались о встрече, но ведь прошлый
раз   Рая   тоже   подошла  сама.  Вообще  в  ее  поступках   была  какая-то
безотчетность, на чем она попадалась, но сразу же начинала бунтовать,  как и
сейчас, будто если он ее обнимет, так бог знает что произойдет. Смотрел, как
Рая,  стоя  в  двух  шагах, приводит  себя в  порядок  какими-то неуловимыми
грациозными движениями зверька.  Делала это так, словно и не  думала, что он
стоит и смотрит. В эту минуту он так любил Раю, что хотел, чтоб она поскорей
ушла. Но Рая была доброй и не могла уйти просто так.
     - Обижаешься, Жорка, да?
     - Да.
     - Не обижайся...
     Столовая  была  неплохо  освещена.  На  каждом столике горело по  одной
лампе.  Он снял  с  себя куртку, обрызганную морем, и, отряхнув,  повесил на
гвоздь. Потом сел  за столик  и  вывернул фитиль, чтоб разглядеть, кто здесь
сидел.   Из  посетителей   были  сезонные   рабочие:   угольщики  и  шоферы,
откомандированные своими  женами в Арктику за  большими заработками. Все они
имели  покупки,  завернутые  в  бумагу.  Это могли  быть  оранжевые  женские
купальники, которые висели  возле буфета. Отдельно сидел  шофер  из местных,
Федос,  без купальника и  даже без своей кожаной куртки.  Наедине с бутылью.
Суденко  его  знал, но Федос, задумавшись  о  чем-то,  его  не увидел.  Зато
человек,  бравший в буфете крупу, взглянул на  водолаза  с интересом. Он был
плотник  или лесоруб, так  как  держал  пилу, обмотанную тряпкой  по зубьям.
Настя, официантка,  направилась на  кухню,  чтоб  выяснить,  что  там  есть.
Суденко смотрел ей вслед, а потом смотрел на дверь, за которой она скрылась.
Он так задумался ни о чем, что даже не заметил, как она вернулась.
     Настя  принесла бутылку "Мицне" и, обтерев  ее передником, поставила на
стол. Вино было замерзшее, с ледяным сердечком. Это сильно уменьшало  объем:
из пол-литра получался стакан. Зато вкус изменялся положительно.
     - Что-то хотела у тебя спросить...
     - Спрашивай.
     Настя не могла вспомнить.
     В  этом  поселке  все  ходили  сонные,  перед  полярной  ночью. А  если
засыпали,  то не на  день,  не  на два. Однажды  тут уснул  на  своем  посту
работник  военизированной портовой  охраны,  который  проспал,  не  отпустив
поводка с собаками, ровно  одиннадцать  суток. Собаки,  осатанев, перегрызли
поводок, а охранника перенесли в служебную комнату, чтоб оформить официально
как спящего. Это было необходимо, чтоб его не уволили с работы.
     - Ты только не уходи.
     - Я никуда не тороплюсь.
     Официантка ушла.
     Посмотрел на огни  каравана,  чтоб вызвать в себе  рабочее  настроение.
Может, с утра придется осматривать  на рейде  какой-нибудь пароход.  Желания
работать  не  было.  Так всегда, если подворачивается  что-то.  Приходишь  с
рейса, как  с  вывихнутыми пальцами.  А сейчас  появился "Шторм". Что будет,
если поверят тому, что  он написал в отчете? А  что будет,  если не поверят?
Тогда он уйдет в отпуск. Как он раньше уходил? Куда летит самолет, туда и он
с  ним.  Надо уйти  как-то иначе.  Он  слышал, что такое случается с людьми:
вдруг без чего-то жизнь  теряет смысл. А теперь это случилось с ним. И выход
один: найти место, где все забудется, пройдет.
     Где же такое место найти?
     Оглянувшись,  увидел,  что  лесоруб  с пилой,  рассчитавшись за  крупу,
направляется к нему. Это  Суденко  не понравилось.  Он ничего не имел против
лесорубов, но здесь хватало свободных  столиков. В море - каюта, бесконечные
разговоры. И тут покоя нет.
     - Держи "пять".
     - Слушай, - сказал Суденко, пожимая его руку, - отступи на шаг.
     - Я по делу, - обиделся он. - Купишь пилу?
     Пила годилась для  покупки.  Один раз Суденко  покупал пилу и знал: это
такой  товар, что  не заржавеет. Но когда получаешь отпуск за несколько лет,
то даже чемодан мешает. Поэтому пила ему без надобности.
     - Не хочешь, - понял по глазам лесоруб.
     - Нет.
     Пристально посмотрел опять, словно прикидывая,  как  пройдет его второе
предложение.  Что  лесоруб хотел  предложить, тоже было с ним. Он  выдал это
движением руки,  которую сунул за  пазуху. Вспомнив про  письмо, которым его
огорошил в Полынье рыбак, Суденко не выдержал:
     - Не тяни! Показывай, что есть.
     Лесоруб вытащил руку: в ней оказалось не письмо, а ключ.
     - Ключ от квартиры, - объяснил он. - А по правде, от дома.
     - Продаешь дом?
     -  Вообще-то  мы плотники, - сказал он. - Рубили  кунгасы  для порта. А
когда  заштормило, делать нечего - сваляли дом. Для смеху. А теперь уезжаем,
а дом остается.
     - Ну, а я тут при чем?
     - Как при чем? Ведь это дом! Даже если спалить, и то согреешься!..
     Обидевшись на его непонятливость, плотник собрался уходить. Суденко его
остановил: предложение  вдруг показалось занятным. Ведь он не имел не то что
дома - даже квартиры. Он жил в морском общежитии. Вызывало подозрение только
одно: ключ.  В Маресале ни один дом не закрывался, а они отчего-то соорудили
с замком. Но паренек был такой, что хотелось верить.
     - За сколько продаешь?
     - За четыре червонца, - сказал он. - Ну, за три.
     - Двадцать пять рублей.
     - Бери.
     Суденко взял ключ, передав ему деньги.
     - А где стоит?
     - В заливе.
     Может,  там и  в  самом  деле  что-то стояло... Лед  в  бутылях  помалу
оттаивал, и они  нацедили еще  стакан, чтоб спрыснуть  сделку. Плотник,  как
оказалось,  впервые  продавал  дом,  а  Суденко  впервые  покупал  - это  их
сблизило. Пилу он отдал в придачу к дому. В общем, все обошлось как у людей,
без  всякой чертовщины. Но  потом,  когда плотник ушел, Суденко подумал, что
это уже  второй разговор про дом. Сейчас он купил  готовый,  отказавшись  от
Володиного, который еще надо строить. Отказался потому, что рыбак представил
его  как  завещание.  А  если  рассуждать  так, как  этот  Гриппа,  то  надо
наследовать и имущество  Володи, и его семью, если  она есть. Кажется, таких
обязательств они друг другу не давали. Но в принципе он не против дома, нет.
Особенно такого, куда можно пешком дойти.
     Почувствовал руку на плече.
     - Ты чего такой? - спросила Настя.
     - Как тебе сказать...
     - Не уезжай, пока море не замерзнет, - попросила она.
     Эта Настя была как сестра.  Такое случается,  и не объяснишь. Встретишь
сестру, хоть  и с другой  фамилией. А если  просит  о чем-то  сестра, то это
закон для брата.
     - Почему?
     - А кто мне сына спасет?
     Суденко опешил:
     - Разве мальчик твой?
     - Непохоже?
     - Молодая...
     - Зато ранняя... - Она так неожиданно рассмеялась, что он опешил опять.
- Вот напугала тебя!
     Что-то тут  было не  так. Но  выяснять у поселковых - гиблое дело.  Тем
более  про  детей.  Раньше  сюда  приезжали  женщины   всякие  -  непутевые,
заблудшие,  истерзанные  жизнью.  Часто  для  того,  чтоб  родить.  А  детей
воспитывали другие. Поэтому каждая могла сказать:  "Сын". Вдруг  он  увидел,
что Настя беременна, и понял, что ее слова - причуда настроения.
     - Муж у тебя есть?
     -  Уехал... Ходила с ним для смеху, и  вот...  -  Она показала  на свой
живот.  Наклонилась, обкапав ему  слезами руку, и проговорила в самое ухо: -
Ой, Жора, так не везет!
     - Ты, Настя, не спеши...
     Она  была  рыжеволосая,  с атласной,  как  тюльпан, кожей,  вся пышущая
жаром.  Он подумал,  что  она скоро уедет куда-нибудь, чтоб родить здорового
ребенка, и найдет счастье в материнстве. И  выпил, мысленно пожелав, чтоб  у
нее все получилось. И почувствовал, что у нее от сердца отлегло.
     -  А девушка ваша заходила  сегодня, - перескочила  Настя на другое.  -
Чумная, раздетая вся. Постояла и пошла.
     - Куда?
     - Гуляет, - ответила Настя с какой-то завистью.
     Она назвала  девчонку  со  "Шторма" - "ваша".  Так  они  считали:  если
спасли, значит, относится. Тогда, на "Кристалле", девушка не хотела выходить
даже из  барокамеры. Так вцепилась за  койку - не  оторвать.  И только когда
включили свет, села в санитарную машину. А тут убежала и где-то бродит одна.
Трудно было поверить не только в это, но и что она вообще жива.
     - Родители у нее есть?
     - Мать была... Выбежала  раз в буран, раздетая, и  пропала,  - ответила
она. - Потом весной выкололи со льдом. Так и лежит.
     - Чего побежала? Тоже чумная?
     - Приснилось  что-то,  побежала... - Настя прижала  руку к животу,  где
застучал ребенок. - Горячая была, от любви.



     В  столовой  стали  гасить лампы,  а  потом  заперли  дверь.  Шоферы  с
угольщиками, держа  свои  покупки,  направились  в общежитие,  которое  было
рядом.  Федос  тоже ушел,  разговаривая с  самим собой. Суденко  постоял  на
крыльце, докуривая папиросу. Ветер и здесь продувал так, словно  на  нем  не
было ни  меховой  куртки, ни толстого  свитера.  Казалось,  от ветра поселок
летит,  а  огни в проливе  отбрасываются  назад, как пламя. Но  когда  вышел
из-под прикрытия и ветер окутал его, появилось привычное ощущение, что идешь
в воде.
     Не так уж и было темно - от сияния, еще неразвитого, проступавшего, как
хрустальная  грань.  Дома и  тротуары,  исчерканные  лучами, виделись  как в
кривом  зеркале. Проносились пыль и  дым  от  угля, который самовозгорался и
горел   круглосуточно,   даже  под   снегом.  Порой   где-нибудь   стреляло,
распахиваясь, окно. Доски так прогибались и разгибались под ногами, что надо
было отплясывать, чтоб устоять. От этой качки на деревянных волнах, от пения
ветра, от сияния, туманившего мозг, мог  потерять  дорогу и трезвый человек.
Он мог полностью  забыть, куда идет  и зачем, и  если, положим,  направлялся
домой,  то внезапно мог повернуть в  другую сторону. Но еще хуже было детям,
которые все тут были лунатики. Совсем недавно искали ребенка,  мальчика  лет
семи. Вышел  из дома как  спал, в одной рубахе.  Нашли среди собак,  где  он
сидел, сжавшись в комок, и тер  слипающиеся глазенки, не в силах проснуться.
А в пургу это  просто счастье прибиться  к собачьей  стае. И  сейчас,  когда
Суденко шел по тротуару,  он видел лаек с  лохматой  шерстью, которые лежали
поперек  тротуара,  так  что через  них надо было переступать. Но  когда эти
громадные  псы, загрызавшие  тундрового  волка,  отрывали  морды  от гудящих
досок, предупреждая о себе рычанием,  то  как-то не приходило в голову среди
них залечь.
     Спускаясь но переулку, он прошел мимо памятника полярному исследователю
Бегичеву, чья каменная фигура обнаруживала себя тем, как гудел в той стороне
ветер. Казалось, там играл духовой  оркестр. Памятник Бегичеву находился  на
курсовой черте,  если  подходишь с  моря,  и в этом, наверное,  был какой-то
замысел его создателя. Потому что сам Бегичев не дошел до  поселка. Таким он
и  был запечатлен: в шапке,  обмотанный  шарфом, с замерзшей бородой, идущий
навстречу своей гибели. А от этого памятника наверху, возле  столовой, нужно
было спуститься к другому, к Тессему, с которым Бегичев составлял створ, - к
моряку с  норвежской  шхуны  "Мод",  которого  Амундсен  послал  когда-то  с
поручением  в  этот  поселок. Тессем  его  поручения  не  выполнил.  Немного
осталось ему, чтоб дойти, но не  дошел. Стоял  он теперь внизу, над открытым
морем, на повороте угольной дороги.
     Пройдя   половину  расстояния,  внезапно  остановился.   Может,  просто
почудилось,  не более? Нет, не ошибся:  кто-то прошел очень  близко.  Он мог
поклясться, что  прошла женщина. Она тоже  остановилась, окутываясь ветряным
всплеском.  Поплотней  прижав пилу  (звенела,  выдавая его  в  темноте),  он
изменил направление и по каменистой насыпи спустился к бухте. Посидел здесь,
среди построек,  ютившихся у самой воды,  внутри которых даже сквозь дощатые
стены чувствовалось настылое железо. Свет горел в  кузнице, да еще светилось
окно сторожевого  поста. В той стороне пел государственный  флаг.  Появилось
много чаек, любивших сильный ветер. А также наплыли  и белухи,  показывавшие
из воды белые спины, похожие  па  гребешки волн.  Было слышно, как  кашалоты
стравливали при  нырянии воздух, словно водолазы. В бухте осталось несколько
суденышек с сиротливо горевшими огоньками,  которые с визгом давили на сваи,
то натягивая, то  ослабляя  концы. Большинство судов  разбрелось по проливу,
приставая на ночь к большим пароходам. Но были и такие, что стояли отдельно,
независимо,  на одном  или двух якорях. Он увидел небольшое научное судно  с
профилем  индейской  лодки,  которое привязалось к бую  Экслипс.  Потом  еще
какие-то огни проплыли  по  бухте и застыли. Это посветила  "Ясная  погода",
став на  лоцвахту в устье реки. А все главные корабли, имевшие разрешение на
вход  в  Маресале, стояли  на  островке,  в  нескольких  милях  отсюда,  где
находился штаб  Севморпутн. Сама по  себе  бухта, должно быть, была красива,
если на  нее  смотреть просто так.  Но  когда знаешь каждый  пароход и какой
огонь  он  зажигает, то  это  мешает смотреть. Как  будто листаешь  знакомую
книгу:  откроешь  с  конца  или  середины,  и  никогда  не  хватит  терпения
перечитать.
     Опираясь на стены развалюх, стал подниматься берегом, решив выбраться к
угольной дороге  напрямик.  С правой стороны  стали выходить  из моря  этажи
каравана; нарастал гул моря  за набережной.  Потом услышал духовой  оркестр,
игравший возле Тессема, и понял, что поворот срезал правильно. Одолел подъем
и ощупью, чтоб не упасть в  море, пересек дорогу, нащупав закругленную линию
перил, сворачивавших на пирс. Вышел он  в том месте, где  хотел, но вышел не
один.  Теперь  присутствие  кого-то  ощущалось  по  вибрации  перил.  Пониже
набережная разломана, и  если за ним идет  женщина, то надо ее предупредить.
Сев  возле  пролома,  отыскал  большой  камень и швырнул  в воду. Набережная
закачалась быстрей: шутка, которую он  затеял, удалась. Он слышал,  как  она
спешит  сюда, и придерживал, как мог, оторванные перила: они отлетали к морю
и могли ее отклонить. Море  ударялось  о плиты и  отбрасывалось  обратно,  и
казалось,  что сам  раскачиваешься  в его огромной  люльке. Все было  в  нем
обострено сейчас,  и в то же  время он  чувствовал, что засыпает. Опомнился,
когда она села  рядом. Попробовал ее рассмотреть, чиркая  спички,  но  ветер
гасил их до вспышки.
     Нет, он  не ошибся: это была  женщина, хоть и одета в шоферскую куртку.
Только эта куртка,  грубая,  как  жесть, и защищала  ее  от  брызг,  а  юбка
влажная,  и волосы,  и босая,  ноги  испачканы углем.  Молния  на куртке  не
задернута до конца, остановлена грудью, затвердевшей на холоде как два шара.
Эта женщина молода,  если вовсе не девчонка. Он бы сказал, что это так, если
б не куртка, пропахшая мужской  работой. Куртка ввела его в заблуждение:  он
был  уверен, что поймал  какую-то шоферскую жену. Сам он давно не чувствовал
холода, но его удивляло, что и ей как будто тепло, что она  не слышит брызг,
не  замечает,  как ветер  моментами  раздувает юбку, закручивает вокруг ног.
Удивляло и  то,  что глаза у  нее закрыты, но дыхание было теплое, и  сердце
отчаянно билось. Казалось, у нее хватило сил  лишь па  то, чтоб сюда  дойти.
Она молчала, когда он прижал ее  покрепче. Быть  может, она знала его, и все
это неспроста, но он не давал  себе власть. Нет, не давал себе  власть, хотя
был пьян  ею, почти  ничего не соображал. Должно быть, поэтому проворонил ее
пробуждение и поплатился.
     Внезапно  она, лежавшая как пласт,  с  размаху, без  рук, садясь, одним
движением своего  сильного упругого  тела оттолкнула его с  такой силой, что
он,  забыв про пустоту сзади и  отшатываясь,  чтоб опереться, опрокинулся  в
море.
     В  этом месте опасна не  высота,  а  отвесность плиты,  за  которую  не
ухватиться. Но его  спасла  случайность: оторванность перил,  которые в этот
момент возвращал ветер. Падая, он поймал их и завис над крутизной, чувствуя,
как деревянная линия прогнулась и,  треща,  оседает  под  ним. Разогнувшись,
едва не обрушив  в море половину  набережной, он  встал на ноги. Сомнения не
могло быть: ее  и  след простыл! Обнаружил, что она как  ни  в чем не бывало
сидит. Вернее, приподнялась, опираясь руками на дорогу. Он был  так рад, что
спасся и что она не ушла, что все ей сразу простил.
     - Ты разговаривать умеешь?
     Она встала на колени, на него опираясь, и тут-то все началось.
     - Господи! - проговорила она с ужасом. - Что это? Где я?
     - А кто ты?
     От этого вопроса она остолбенела.
     - А ты?
     - С парохода...
     - Ой! Как же так? Не может быть...
     Она попыталась  вскочить, но он ее задержал.  Сейчас  сослепу  убежит и
пропадет совсем.
     - Пусти ж...
     - Да куда ты?
     - Ну, отпусти руки! - взмолилась она и, когда он отпустил, стала шарить
вокруг себя.
     - Что ты потеряла?
     - Где кофта? Туфли...  -  проговорила она, чуть  не плача. - Где все...
это?
     Он  объяснил,  что  ничего того,  о чем  она говорит,  на ней не  было.
Оказывается, она не  помнила  ничего,  кроме того,  что  собиралась  гулять.
Вскоре желание бежать у нее пропало,  к ней пришло какое-то безразличие. Она
как  бы полностью отдала себя  в  его руки.  Поддерживая ее, стряхнул уголь,
вначале с  волос,  потом  с юбки, которая тоже  была выпачкана. По-видимому,
окружающая  темнота  подействовала  на нее,  и теперь  она  боялась  ее даже
больше, чем человека, который  с ней  был.  Когда он отстранялся,  она сразу
касалась его рукой, чтоб убедиться,  что он никуда не ушел. Все это время он
раздумывал, куда ее вести. "Кристалл" был недалеко,  но он не решался. У нее
был, наверное, такой вид,  что могут подумать  неизвестно что.  А  если  она
такая, то потом не докажешь. Он никому не хотел ее показывать, но и не знал,
что с ней делать.
     Тут он вспомнил про дом.
     - Тебя как зовут?
     - Маша.
     - Хорошее имя! Ты можешь идти?
     -  Могу.  - Она сделала  несколько шагов  и вдруг  остановилась: -  Там
что-то лежит...
     Он присел и сунул руку, куда она показывала.
     - Молодец!
     - Что там?
     - Пила.
     Она оживилась:
     - Будем пилить дрова?
     - Если есть.
     - А разве их нет?
     - Ну, пошли.



     Повернули обратно от огней моря.
     Вначале мимо памятника Тессему и мимо кладбища, за которым стал утихать
прибой.  Потом по огромной,  свалке  металлолома,  где  было  все, вплоть до
заржавленных самолетов,  брошенных  из-за неисправности. А дальше по отмели,
очерчивающей  небольшой  залив, врезавшийся длинным языком в пологий  берег,
где стоял дом.  Тут,  на  равнине тундры,  ветер  был  ослаблен поселком,  и
девушка  постепенно  согрелась,  перестала дрожать. Но ее начало клонить  ко
сну, и, когда она засыпала, они останавливались. А  потом он будил ее, и они
шли дальше. Спутница из  нее  была не  ахти: пешком не умела ходить. Но  эта
дорога связала их, и только  одного он теперь хотел: чтоб плотник не обманул
и дом оказался на месте.
     Дом стоял.
     Конечно, "дом"  -  сказано  сильно. Но  не  баня,  не  пуня,  не сарай.
Построили  что-то,  из  крепких  бревен,  проложили  морской  травой.  Трубу
поставили с парохода и кабинетную дверь. Перед входом лежал самолетный винт,
чтоб вытирать ноги. Но ощущение создалось чего-то  временного, вроде морской
каюты. Пока девушка  спала, а дрова в  печке разгорались, он обошел строение
снаружи,  ощупывая  венцы,  пытаясь понять,  отчего  дом  не кажется  домом.
Причина  была  в  том,  что плотники,  делавшие  кунгасы из  привозной  ели,
использовали для  строения не  ель.  Не  лес,  срубленный  среди  природы  и
бережно, как бы заживо уложенный  в стены и  потолки. А плавник, принесенный
морем, пропитанный  солью, а не смолой, без мха, без лоснящихся стружек, без
пьяного запаха,  без ничего. Море сделало его и прибило к берегу, а плотники
лишь придали форму дома.
     Не все ли равно.
     Возвращаясь, увидел свет в окне  и понял, что она  проснулась  и зажгла
лампу. Хотя он догадывался, кто она, и  рассмотрел еще в воде, но не сказать
чтоб особо запомнил. Тогда все было затерто страхом, что не довезут. Поэтому
видел ее сейчас как впервые и удивился, что это ее вытащил из  Полыньи и что
это она могла всплыть в каком-то диковинном шаре. Сидела  белявая девчонка с
круглым лицом и  жидкими  волосами,  свешивавшимися  сосульками  на  колени.
Довольно  крупная,  пожалуй,  излишне  развитая для  своих  лет, но  сложена
пропорционально, как  прочная, свежеобструганная лодка с парусом из цветного
полотна.
     Правда,  ноги не сказать чтоб  были  стройны, но  округлые,  с  гладкой
кожей,  на которой уголь  был размазан, как на  стекле. Не просто здоровье в
девахе светило, а  было природно красиво тело, которое выдало и ее душу,  не
омраченную  ничем  и  светившую  через  глаза  такой   открытой,  доверчивой
радостью,  что  он, помня ее недавние слезы,  удивился еще раз. Не сказав ни
слова,  прошел к печке,  сел  на чурбак  н стал пошевеливать  дрова железным
прутом,  чтоб  прогорели.  Она  же,  тоже  молча, разглядывала  его,  что ей
давалось с трудом. Он решил ей не мешать и смотрел в огонь, а когда поднимал
голову, то  смотрел на  стену,  где висела оставшаяся от плотников  картина:
доярка доила корову. Так, в молчании, прошло несколько минут.
     Маша заговорила первая.
     - Это наш дом?
     - Да.
     Сбросив с плеч куртку, Маша слезла с  кровати (железная койка с тяжелым
флотским матрацем, который плотники тоже притащили со свалки) и прошлась  по
комнате, осваиваясь  в  ней.  Двигалась неуверенно, пошатываясь, и  от  трех
шагов  так  запыхалась,  что  села  на  кровать,  вконец  обессилев.  Эта ее
беспомощность так не вязалась со всем ее здоровым видом, что  он отвернулся,
чтоб на нее не смотреть.  Но Маша  не  понимала  того, что больна. Довольная
осмотром, она сказала:
     - Здесь можно спать.
     - Почему только спать? - удивился он.
     Маша оглянулась, словно их могли услышать:
     - Сон не приснится...
     Ответ  показался  любопытным.  В  нем  была  зацепка,  чтоб кое  о  чем
расспросить. Такая мысль возникла еще по дороге, хотя он мало верил в успех.
Даже  водолазы при азотном отравлении ничего  не могли вспомнить. Они просто
просыпались, когда их поднимали наверх. Но если она начала сама, то разговор
следовало продолжить. Придвинулся к ней с чурбаком, обдумывая, что спросит и
как, но  тут она  подкосила его  вопросом,  который  опять прозвучал  не как
вопрос, а как утверждение.
     - Скоро у нас будут дети, - сказала она.
     - В каком смысле?
     - Разве мы не муж и жена?
     - Послушай,  - сказал он, не обращая внимания, что  до  нее может н  не
дойти,  - между  нами ничего не было.  Ты это должна понять.  А  если  ты ие
знаешь, как бывают дети...
     - Знаю, - перебила  она и сделала такое движение, словно хотела на себя
посмотреть.
     - Может, ты поспишь?
     Она покачала ногой, раздумывая над этим:
     - Хочу выйти.
     Он  вывел  ее в темень  и не постеснялся стоять  рядом, держа за  руку,
потому что она все совершала как ребенок и, когда шли обратно,  ни с того ни
с  сего поцеловала  ему руку.  От неожиданности он резко ее выдернул,  и это
поспешное движение так  подействовало, что на глазах у  нее выступили слезы.
Она  смотрела на него,  не понимая, почему он ее обидел, и ему стало стыдно.
Не  выдержав, притянул  ее  к  себе,  такую  жалкую,  чтоб у нее и во сне не
осталось следа, что произошло. Этого оказалось достаточно, глаза у нее опять
засияли.
     Внес ее в дом, положил на кровать и прикрыл двумя куртками.
     - Обещай спать.
     - Я сейчас, - ответила она с готовностью.
     И уснула так мгновенно, что он не сразу в это поверил.
     Прибавив свет  в лампе, посмотрел на нее, спящую, удивляясь  не  только
той случайности,  которая свела  их в море, но и тому, что встретил сегодня.
Даже если предположить, что она шла к "Кристаллу", то вряд  ли искала именно
его.  Откуда ей знать?  Внезапно вспомнилась  девушка, которую спас в Керчи:
бросилась в воду с камнем на шее. Потом ходила за ним, не отставая... Сейчас
он был  рад, что не  перебрал  в столовой, когда почувствовал  неискренность
Раи.  Глядя на эту, он задумался о другой. Было ясно, что он Раю любил и что
это случилось без ничего, само собой. Произошло то, что уже бывало:  которых
любил он,  его  не любили. Даже в этом  поселке  он  умудрился нарваться  на
такую.
     - Жора?
     - Да.
     - Я в тебя сдуру влюбилась...
     - Опять ты за свое?
     Она  так   испугалась  его  голоса,  что  он  опять   пожалел,  что  не
сдержался... Почему ей такое вошло в голову? Это ее  представление  о муже и
детях могло быть случайным, навеянным домом, в котором они оказались вместе.
Но  порой  что-то выносишь  из  подводного  мира: просто какое-либо желание,
сильное чувство. Потом ходишь как неприкаянный, ища, к чему его приложить. А
если это желание - иметь дом, семью -  помогло  ей выжить в "Шторме", то оно
могло помочь и спуститься туда. Хотя бы в  мыслях, на короткий  момент. Надо
было плясать от этого. Он просто дурак, что не догадался раньше.
     - Ведь  я же не  против, - сказал он, осторожно подступая  к ней.  - Мы
можем здесь жить, если тебе нравится. Чем тут плохо?
     - А как?
     - Как все.  Привезем  вещи...  Да! Я  помню,  у тебя было платье, такое
серенькое... Видел его на проволоке, сушилось где-то. Не помнишь, где?
     Этот  вопрос,  заданный в тот момент,  когда Маша  была  осчастливлена,
подействовал на  нее как холодный душ. Пытаясь вспомнить платье, которое ему
нравилось, она задумалась так осмысленно и глубоко, что он  перестал дышать.
Видно, ей  помешало  недавнее: пропажа кофты, туфель. Связав все это вместе,
она расплакалась:
     - Потеряла!
     В  этом  не было  ничего удивительного, что она так переживала за  свою
одежду: девушки с пароходов берегли ее не меньше, чем свою честь.
     - Господи! - Она с огорчением дотронулась  до юбки, испачканной углем.-
Что же теперь делать?
     Он тоже  подумал: как же она отсюда пойдет утром,  через весь  поселок?
Надо что-то придумать.
     - Ты не хочешь помыться?
     - А в чем?
     - Найдем.
     Он принес ей чан, который отыскал в сенях. Воду он перед этим вскипятил
в большом чайнике.  Раз топится печка, то должно что-то вариться или кипеть.
Получилось к делу. Он увидел, что она не решается снять при нем юбку.
     - Все сделаешь сама?
     - А ты?
     - Покурю...
     Один раз он вошел, стараясь не  глядеть, как она мылась. Помощь была не
нужна. Она его потом позвала сама. Он увидел, что она молодец: и помылась, и
вытерла пол,  который прямо  блестел. Все убрала  чисто, все  расставила как
надо. А постиранной  юбкой завесила  окно, хотя вряд  ли  кто  их мог  здесь
увидеть.  Сейчас  она была в его свитере, который был ей  почти до колен,  а
вместо юбки использовала его куртку, перевязав по  талии шнурком, и, умытая,
с влажно блестевшими волосами, даже была красива. Он  вынес чан  с водой и с
каким-то сожалением выплеснул ее  воду... Когда он еще  выходил  курить, то,
рыская в  сенях,  обнаружил  еду,  которой  хватало.  Вино  он  захватил  из
столовой, и Маша составила ему компанию. Собутыльница из нее  была не  ахти:
она  только чокалась и выливала вино  в огонь. Он  впервые услышал,  как она
смеется. По-видимому, она умела только смеяться и плакать.
     Как-то  стало  уютно  в  доме.  Было  слышно, как с нагревающихся  стен
осыпается морской песок. Он увидел, что она хочет  сесть рядом, и подвинулся
на чурбаке. Она подошла и стала, опираясь на него.
     - Все-таки тепло! - проговорила она, удивляясь.
     - Потому что дом.
     - Не выдавай меня, - попросила она вдруг. - Меня будут искать.
     - Не хочешь в больницу?
     - Я буду здесь жить, а ты приходи, хоть один раз... -  Она смотрела так
умоляюще, что он отвел глаза. - Я тебе ничего плохого не сделаю.
     - А не побоишься здесь одна?
     - Я буду спать, когда станет страшно.
     Стоять  ей  было  трудно, она все больше облокачивалась на  него. Потом
обняла как-то неуклюже,  стыдясь. Ласки ее  были неумелые, и любовь какая-то
непонятная, необъяснимая. Эта  девушка, такая  покорная, домашняя,  никак не
вязалась  с  той,  с  лимонной  кожей,  распускавшейся  цветами  в  течении.
Сравнение с Раей тоже было не в ее пользу. А желание, которое она  вызывала,
тут же  гасилось ее  блестящими  глазами, влюбленно глядевшими на него.  Это
тоже  было  давнее  противоречие, которое он так и  не  мог  одолеть. Однако
что-то  случилось  сейчас, какое-то объятие. Она  откинулась  назад,  тяжело
перевешиваясь. Дыхание в ней прервалось. Он увидел, что она теряет сознание,
и перенес ее на кровать.
     Она тут же открыла глаза, глядя извиняюще.
     - Побудешь одна?
     - А ты?
     - Надо печку вычистить...
     Он вытащил ведро с головешками, утопив его в воде с краями. Темень, как
и  прежде,  стояла без  просвета,  но ветер приутих, и в тишине, наступившей
после него, ощущалась  беспредельная пустынность. Это темень земли сливалась
с теменью моря, не проглядывавшегося совсем, и о том,  что за речным заливом
море,  говорили  лишь  огни "Ясной  погоды". Недавнее  ощущение покоя  опять
шевельнулось в нем, и, представляя себя здесь, он подумал, что жизнь состоит
из простых вещей, которые сам наполняешь смыслом, потому что тебе это  надо,
чтоб жить. Только все это ненадолго, чтоб не мешать себе. А потом выяснится,
что со всем этим ты давно опоздал.



     С  первым  приливом,  обновившим  гавань  свежей  водой, как-то  нелепо
изменился  поселок.  Он был  просто жалок под  утро, этот скалистый берег  с
горстью тусклых огней, освещавших убогие стены портовых развалюх, похожих на
серые лохмотья. Проходили часы, а в поселке стояла странная тишина. Странная
тем,  что он не  спал, давно проснулся. Но об этом  можно было  сказать лишь
тогда, когда на пустой дороге в закруглении деревянной набережной появлялись
грузовики, возившие уголь. Помятые,  с  расхлябанными бортами,  но  с мощным
двигателем, пропитанным незамерзающей смазкой, эти машины, отчаянно сигналя,
вскакивали на  узкий длинный пирс, проезжая его до конца,  пока не упирались
бампером в  заградительный  брус.  От  удара  срабатывало  реле,  приводя  в
движение поворотный  круг,  и  машины, развернувшись, становились по очереди
под насыпной ковш, расчерпывавший лихтер с углем.
     С этих машин и начиналась работа на причале.
     Затем  просыпались  шхуны:  лаяли  псы,  ударяло  запахом темных  кают,
распахивались  трюмы,  из  них  вытаскивалось  то,  что  слежалось за  рейс,
просолилось,  пропиталось общим запахом и  кровью, закостенело от  качки  и,
казалось,  прикипело навсегда. Однако же отдиралось, разглаживалось машиной,
расфасовывалось в бочки, которые опрятными рядами выстраивались  в очищенном
трюме.
     Находилась работа и на "Кристалле".
     Матросы разносили по пирсу шланги, подключая их к береговой магистрали.
Данилыч  тащил  в  одиночестве  свой  электрокабель.  Механики  и  мотористы
переводили двигатели на береговой режим,  бегая из  машины в ПУМУ и обратно.
Только  радист Свинкин, прогуливаясь в такую рань  с  Диком, был свободен от
дел. Он  был немного странен среди угольщиков, шоферов в тяжелых полушубках,
странен своим насморком, тоненьким импортным пальтишком, узенькими брючками,
открывавшими  красные  носки,  всей своей щуплой фигурой старого  подростка,
затесавшегося среди здоровенных мужчин. И так же нелепо выглядел легавый Дик
среди громадных северных  лаек,  сбегавшихся со всего поселка,  чтоб на него
посмотреть.  И когда кто-нибудь  из  шоферов  или  угольщиков,  забавляясь с
собакой,  бросал вдоль причала палку, а  Дик с  заливистым  лаем пускался за
ней, возвращая в зубах как дичь, на добродушных лицах  поселковых  собак, не
то чтоб особенно  умных,  но  все  же  способных  оценивать обстановку, было
написано величайшее недоумение, отчего Дик это делает.
     Вскоре  Дика уводил Просеков, появлявшийся в желтом охотничьем костюме,
в круглых нерусского покроя сапогах, с именным ружьем  и в шляпе с загнутыми
полями. Он говорил, чтоб не возникало неясности, куда уходил:
     - Ухожу в тундру.
     - Кормежка плохая, - напоминал Дюдькин.
     -  Пусть закипают  котлы,  - отвечал Просеков  с важностью. Но это были
только слова.
     И  дело  не  в  том,  что  Просекова  считали  плохим  охотником.  Само
существование тундры воспринималось на "Кристалле"  с  недоверием. И  все же
куда-то  уходил  человек!.. Смотрели,  как  Просеков с Диком,  перейдя пирс,
поднимались по  угольной дороге,  где шоферы даже останавливали свои машины,
чтоб  их  пропустить. И  то,  что Просеков,  недавно  одолевший море, сейчас
уверенно вышагивал  по земле, так  действовало  на  остальных, что наступало
минутное оцепенение,  как  будто Просеков с  Диком отходили в  потусторонний
мпр. Лишь тогда приходили в себя, когда Дик,  задержавшись возле  рекламного
медведя с самоваром,  приподнимал ногу и, не страшась  зверя, пускал на него
длиннющую струю, которая у него не получалась в море.
     - Сделал как мужчина, - удовлетворенно произносил Кокорин.
     И все опять принимались за работу.
     Но вот  срочные  дела  были  окончены, и  Величко расчехлял на  ботдеке
шлюпку.  С  ним  на  рейд  уезжал  Кокорин,  старший  механик  Микульчик   и
сопровождавший его механик с бакенбардами.  Этот  рейс должен  был выяснить,
будет  ли сегодня  осмотр парохода. Обычно заявок поступало  мало, поскольку
аренда "Кристалла"  как  новейшего  специализированного  корабля  обходилась
дорого заказчику.
     Первая  группа счастливчиков,  записанных  на  очередь, уже мылась  под
душем,  ожидая  возвращения  Величко.  Трощилов,   захватив   пачку  морских
удостоверений,  бежал  на почту,  и,  когда  он  возвращался,  моряки  бегло
проглядывали   письма,  откладывая   детальное  изучение  на  после,   когда
выдохнется горячка  из  души.  Конечно же  так  вели  себя только  неженатые
моряки.  А  из  женатых  в  таком  настроении  находился  один, Юрка  Ильин.
Одеваясь,  играя в  карты,  он  заодно просматривал  накосую десятка полтора
конвертов,  выпотрошенных  на  одеяле:  мозаику  листков,   почерков,  слов,
спутавшихся  в общей массе, от  которых в каюте,  казалось, начинал  звучать
разноликий и разноголосый женский хор. Внимательно прочитывал письмо от жены
боцман  Кутузов, придирчиво  вертя  его  и так  и  этак. Одно письмо получил
Ковшеваров.  Не  читая, сунул его  под  подушку,  так как был  занят другим.
Выстирав белье,  установив  порядок в  вещах, которые  перетряхнуло за рейс,
Гриша  теперь  укладывался  опять  -  ради  простого  удовольствия  замереть
надолго.  Все так же потерянно  стоял посреди каюты  Дюдькин: он  не получил
письма. И тут же сидел, прочитывая  письма  в уголке, Леша Шаров. Ему пришла
почта,  не уступавшая Ильину. Только адресатов было два: жена и дочери. Жена
Леши  работала  на плавбазе "Кольская  земля", которая пришла  с караваном и
уходила на восток. Печально было выражение его  небритого  лица, хотя письма
от жены  были любящие, нежные.  И такие же любящие письма  были от  двух его
приемных  дочерей,  которые  ходили  в школу и самостоятельно вели  домашнее
хозяйство. Из-за  этой  семьи он и перевелся на "Кристалл", променяв на него
большие пароходы. Однако на берег поглядывал изредка, чтоб убедиться, что он
есть. И  обычно  в порту, отстояв  вахту  на своем пароходе, шел на другой и
отстаивал вахту  на нем,  и так  до  тех  пор,  пока не  засыпал где-нибудь,
угощаемый со всех сторон. Никогда не отлучался  в поселок и боцман, снимая с
себя робу лишь перед сном. У Кутузова тоже была своя  странность на  берегу:
он  любил  швартовать пароходы. Теперь он  готовился  пришвартовать  "Агат",
который приходил сегодня. Никуда не  ходил и  повар Дюдькин. На  камбузе  не
осталось еды, и  повар  отпарил на  завтрак старый  хлеб, который пощипывали
игроки. Зато карты они имели классные.  Специальные  карты,  которые клали в
спасательные плоты. Считалось, что  терпящему бедствие они так же нужны, как
спасательный пояс, запас пищи и воды.
     -  Дам не брать!  - объявил Сара  условие кона. Он  сидел на прикупе. -
Ходи, Дракон.
     Кутузов  медлил:  на руках  три дамы, плохо одетые. По условию игры  он
должен сплавить их другим. Сделать это надо в такой момент, когда откупиться
от них никто бы не мог.
     С первой дамой Кутузов не рассчитал,
     - Лиду, жену дарю... - крикнул он, выкидывая под ход Андрюхе. - Бери!
     - З-зачем она  мне? - ответил Андрюха, который заикался. Вовян  тоже не
взял, и Кутузов забрал жену обратно.
     - Значит, верна, - решили игроки.
     - А что? Раз из Канады пришли: курей этих возили, пышных... Дома восемь
месяцев не был, -  рассказывал боцман, остановив  игру. - Смотрю:  женщина -
загорелая, ничего  себе. Я к  ней: "Разрешите?" А она: "Нахал!" - и бац  мне
сюда. Смотрю: жена.
     - Н-не уз-з-знала?
     -  Откуда?  Я себя  не узнавал, так на курях  отъелся. Ряшка  была, что
вот... - Кутузов, приподнявшись, похлопал сзади.
     - А ты ее?
     - Что я? Прическу изменила, перекрасилась, с юга... Скажи, Леша?
     - Coy-coy.
     Боцман Кутузов  обычно начинал  рассказ  как реальную вещь,  но по ходу
изложения изменял его, подчиняя порыву своего могучего воображения. И тут он
играл "втемную": или вызывал  у слушателей  изумление, или же терпел провал,
если воображение подводило. На этот раз игроки были потрясены.
     - Эммочка... - представил свою знакомую Ильин. И зачитал строчку из  ее
письма: - "Благодарю тебя, мой любимый, что ты существуешь на свете..."
     -  Не говорит, у кого списала? - ехидно спросил Вовян, которому Эммочка
предназначалась по игре.
     - Пишет: "Прости, Женя, возможно, называю тебя неправильно"...
     - Имя з-забыла...
     - Моя жена тоже такая, - Кутузов перевел разговор на свое. - Никогда не
указывает правильно размера. А тут  рейтузы появились, арктического цвета...
Как солнышко засветила б!
     - Разве она тебе деньги дает?
     -  Свои есть. И  всегда при мне...  - Кутузов начал ощупываться, и лицо
его  выразило замешательство.  -Трусы  сняли! - воскликнул он. - Когда спал,
снял кто-то.
     Картежники рассмеялись,  приняв  это за  розыгрыш.  Но тут отозвался за
занавеской Ковшеваров.
     - Ты мои трусы надел, вот я их и снял.
     - Как твои? - Кутузов вскочил как ужаленный. - Ишь ты, хохол... - И он,
с чудовищной быстротой раскрыв рундук, а потом фанерный чемоданчик водолаза,
выхватил оттуда то, что хотел: тряпочные трусы, с цветочками.
     - Так  это  же  мои!  -  взбеленился  было  Гриша, но остолбенел  перед
доказательством: резиновой  прокладкой на внутренней  стороне  с десяткой  в
ней, целой и невредимой после стирки и глажения.
     Там, в  чемодане,  лежали  еще  одни  такие  же,  с  цветочками,  и  до
Ковшеварова дошло, что он по ошибке  выстирал боцманские трусы, приняв их за
свои.
     - Что я наделал? - прорыдал Гриша, падая в койку.
     - Не горюй, Гриня, - успокаивал друга Трощилов.
     Но горе Ковшеварова не имело границ:
     - Что я наделал...
     - "Наделал"! Хорошее дело  сделал, - сейчас Кутузов обижался уже за то,
что человек, сделав хорошее дело, принимает его за плохое.
     Ковшеваров,  обессилев  от  конфуза,  задернул  занавески  и  затих.  К
Кутузову же вместе с трусами пришла удача.
     -  Марья  Ивановна,  - подержал  он на весу следующую карту,  изображая
неимоверную тяжесть. - Отдавать или нет? - спросил он у Дюдькина.
     - Письма не написала...
     - Значит, отдадим!
     И Вовяну ничего не оставалось, как брать: откупиться было нечем. Вовян,
если  проигрывал,  переживал  из-за  пустяка.  А когда  Кутузов  вручил  ему
напоследок  бабу  Сашу,  пережившую  шесть   пароходов,  нервы  у  моториста
раскисли.
     - Я плачу, - сказал он, удивляясь.
     - Успокойся, Пушок.
     - Не могу...
     Вовян, утираясь, вышел.
     Андрюха задержался, чувствуя неловкость за товарища.
     - Из-за девчонки  переживает, с  "Ванцетти",  -  назвал он пассажирский
теплоход "Сакко и Ванцетти", который совершал  круиз по Арктике. - У него на
шлюпке последняя очередь.
     Шаров сразу поднялся, и все поняли, что он уступит свою. В тишине опять
задал вопрос Дюдькин:
     - Но ведь дочка могла написать?
     Никто ему не ответил. Тогда повар решился:
     - Пойду в поселок.
     - А мы будем встречать "Агат".
     - Встречайте...
     Стало слышно, как Дюдькин шумно одевается напротив, в матросской каюте.
     - Скоро сдуреем все, побежим в поселок, - заметил боцман.
     - А что? Девчонку спасли...
     - Спасли!  Помешалась она, вчера убежала  из больницы. Не могут  найти.
Говорят, влюбилась.
     - Такая! Значит, пропала она... - с огорчением сказал Ильин.
     Настроение играть пропало, и Кутузов смешал карты.
     Шлюпка вернулась  с  поломкой:  испортился  по дороге топливный  насос.
Поэтому долго шли.
     Кокорин, хмурый,  не  глядя  ни  на кого,  тотчас  направился в  каюту.
Суденко, который вышел из-за него, понял,  что  работу  Кокорин не достал...
Что делать весь день?
     Сошел   на  причал,  поискал  Федоса.  Его   машина,  самая  помятая  и
выносливая, стояла последней в очереди. Кожанки на  Федосе не было, какая-то
телогрейка с чужого плеча.
     - Где твоя кожа?
     - Кому-то отдал, - ответил он рассеянно.
     - Может, девчонке какой-нибудь?
     Федос начал припоминать:
     - Помню, сидел. Потом, помню, шел. Потом, помню, спал...
     - Память у тебя!
     - Понимаешь, - сказал он, - жена ушла.
     - Куда?
     - Ходит по поселку, ей ног не жалко...
     - Ты меня можешь подкинуть к заливу?
     Федос поморщил лоб: далековато, порожний рейс в оба конца.
     - Давай во время перерыва. Л то у нас экипаж, понимаешь...
     - Ударники труда?
     - Ну да.
     С моря, окутывая причал,  наползал сырой  туман. Включили сирену на буе
Экслипс.  Сигналили,  разъезжаясь,   машины.  На  охотничьих  шхунах  гудели
мездрильные установки.  Бородатые стрелки, надев кухонные передники, шкерили
звериные  шкуры. Возле скользких круглых  бортов  покачивалась связка убитых
белух, надутых компрессором, чтоб не тонули. В плащике, в начищенных туфлях,
светясь серебряной головой, пробежал повар Дюдькин.
     Кокорин открыл дверь:
     - Запретили привлекать "Кристалл" к портовой работе.
     - Кто запретил?
     -  Запретили держать открытым эфир.  Радист сказал, что  даже запретили
прослушивать SOS.
     Суденко сел.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - Тебе  запретили работать,  а  ты  сидишь,  как... - Он  не договорил,
глянув на обмякшую фигуру старпома. - Ты же ездил куда-то?
     - Приказано стоять.
     В это время постучали  в  дверь.  Думая, что передумал  Федос,  Суденко
встал. Это был Свинкин.
     - Михайлыч, четырнадцатый канал...
     - Гидробаза, обожди... - Кокорин  пошел в рулевую, где  стоял  "Катер",
радиостанция внутрипортовой связи. Вскоре он вернулся. -  Предложили прибыть
мне и тебе. Шлюпка уже выслана.
     - Зачем?
     - Не знаю.
     Тревога, это  натренированное годами чувство,  наполнила его.  Вошел  в
пост, перелистал бумаги в голубой папке. Черновики "Шторма"... Почему он все
время думал  о подъеме? Только о подъеме, ни о чем другом? Знал только одно:
решение  придет, если никто не  помешает. А может, уже случилось так, что он
опоздал.  Быть  может, случилось  самое худшее.  Тогда  то,  над чем  ломает
голову,.. никому  не нужно. Да и  что он мог предложить? Все равно главного,
счастливой мысли, в этих бумагах не было. А значит, не было ничего.



     По дороге к  острову проехали несколько островков, нежилых,  засыпанных
углем, с нарисованными на скалах мишенями. Тут был девиационный полигон, где
устраняли погрешности  компасов. Сейчас полигон занимало несколько громадин,
которых ледоколы привели с востока, тяжело осевших в  воде,  хоть  и пустых,
так как у них под килем был еще  один пароход,  ледяной, и слышалось сипение
горячего пара, пропускаемого в  балластные танки,  чтоб отогреть днище. Хотя
пароходы  стояли широко,  между  ними  было  не  пройти от  всяких  плавучих
букашек,  рассыпающих  искры,  которых  пароходы  возили  с  собой.  Были  и
водолазные  шаланды,  из  командировочных, недорогих,  осматривавших  рули и
винты. К обеденному перерыву эти водолазы, забалдев от азота, начинали петь.
Поэтому  их и называли певцами. Везде на шаландах топились  печи,  и,  когда
кто-либо  отбрасывал полог,  были  видны  отработавшие "певцы", все пожилые,
сидевшие в нижнем белье, с  багровыми лицами. Вид  их,  размокрелых от жары,
обрисовывавшихся  в тумане  холодного моря, был  так же  странен,  как  и их
голоса, звучавшие из воды.
     Сразу  за полигоном открылись огромные цистерны, вкопанные в  землю,  и
деревянная будочка насосной станции, на приступках которой пожилые охранницы
в шинелях с зелеными петлицами чистили оружие. И уже, как пристали вплотную,
разглядели остров, припорошенный снежком. Тут было  две улицы: вертикальная,
которая   поднималась   на   аэродром,  и  горизонтальная,  где   проступили
разноокрашенные домики  Севморпути. Домики деревянные, всего три: синий, где
был метеоцентр,  неокрашенный, с большим деревом  антенны (радиоцентр и штаб
ледокольной проводки),  и  третий,  оранжевый домик,  похожий  на  старинную
церковь, - гидробаза Маресале.
     Отмахиваясь от чаек, летавших так близко, что  задевали крыльями  лицо,
Суденко с Кокориным вскарабкались  на причал. Престарелые  охранницы  тотчас
взяли  их на  прицел, но  Кокорин  опередил  старух  метким выстрелом своего
"ФЭДа". Такая пожива его не устроила, так как здесь был материал  повеселей.
Только добраться к нему было  непросто. С верхних, расскользанных улиц, то и
дело скатывался какой-нибудь неудачник, как парашютист,  падавший  с неба. В
основном падали ледокольные вертолетчики, пытавшиеся завязать  знакомство  с
местными женщинами, которые ходили по  гололеду так привычно, словно его  не
было.
     Внезапно  они увидели хорошенькую  женщину, чьи розовые щечки зарделись
наверху,  как два яблока. Кокорин  бросился к ней, пригибая  своей  тяжестью
доски. Суденко пошел было  за ним, но  доски тротуара  так раскачивались под
Кокориным,  что  устоять  было  трудно. Эти  предательские  доски,  придя  в
движение,  подвели  Кокорина.  Раскорячась,  он  заскользил  вниз  с   такой
скоростью, что неминуемо окончил бы жизнь под причалом, если б его не спасли
благодарные охранницы.  Так,  с  двумя  старушками  в  кассете,  двинулись к
администрации  Севморпути,  где Кокорин  сделал попытку снять  расхристанных
девчонок,  бегавших с  бумагами  от  домика  к домику. Но и  здесь его ждала
неудача: не только  остановить, но даже  поймать какую-либо в объектив  было
невозможно.
     В синем домике, состоявшем из  нескольких комнат,  распахнутых настежь,
чтоб не  хлопали дверьми, был установлен  фототелеграфный  аппарат "Ладога",
который принимал данные  метеосводки, поступавшие с ледокольных вертолетов и
со спутников Земли. Везде в комнатах, мимо которых они проходили, были видны
фигуры молодых  ученых,  склоненные  у  счетных  машин,  дававших распечатку
метеосведений  по всем румбам.  Тут подсчитывалась  стихия и,  подсчитанная,
записанная  на магнитную  ленту,  уложенная  в круглые  бобины под номерами,
хранилась  в  тяжелых железных шкафах под замком.  А  в неокрашенном  домике
стучали  телетайпы  радиоцентра,  не мешавшие угадывать  внушительную тишину
зала, где  происходило  совещание.  Эта  тишина второго  этажа вызвала целое
переживание  у  Кокорина. Он  горел  нетерпением  проникнуть  в  самое  ядро
официальной Арктики.  Но путь их лежал дальше,  и, оставив неокрашенный, они
прошли в оранжевый домик.
     Внутри гидробазы,  в запустении  узких окон, было прохладно, хотя  ноги
понизу  окатывало теплом  от раскаленных  грелок,  светивших по всем  углам.
Несколько таких  грелок с зеркальным рефлектором полыхало слева от входа,  в
навигационной камере. Все  карты Арктики хранились здесь, в железных сейфах.
Тут производилась также малая корректура  навигационных  карт,  связанных  с
изменением морских глубин, с обнаружением всяких подводных опасностей. А еще
навигационная камера давала точную  доправку времени для судовых хронометров
(в  пределах  пяти  секунд)  - для  астрономического определения  в  хорошую
погоду.  Дверь  туда была  открыта, но  Суденко  не  сразу различил в сиянии
электрических солнц щуплую фигурку корректора Александры  Александровны. Она
была маленькая, седая, в сером  платье и, склонившись над столом,  кутаясь в
пуховый  платок,  дымя  сигаретой,  простой  ручкой,  обмакнутой  в  красные
чернила,  наносила  на   полотно  карты  молниеносные  правки  своим   ясным
мельчайшим почерком, хорошо известным морякам Севморпути.  Делая разминочные
движения, чтоб  согреться, они  поднялись  по  лестнице,  которая  описывала
крутой вираж  у стены, увешанной  фотографиями  деревянных  кораблей, и мимо
секретарши,  сидевшей в накинутом пальто  и с грелкой  возле колен,  вошли в
кабинет начальника гидробазы.
     Кабинет  был  сумрачный  из-за  темного  цвета  стен,  обшитых  дубовой
фанерой, с магистралью длинного стола, в матовой яркости окон, которые из-за
снега казались заклеенными. С  левой стороны, как от  огромного  телеэкрана,
расплывалось голубое сияние карты Арктики - новой, с адмиралтейским номером,
отпечатанной на прекрасной  бумаге из шести наклеенных полос. Все, кто сидел
в кабинете, курили, но дым не задерживался, несмотря на отсутствие форточек:
весь этот дом  продувало сквозняком.  Чернобров, начальник  гидробазы, курил
больше  всех, то есть курил беспрерывно. Он  был невысокого роста, с большим
светлым кустом в черных, без  проседи, волосах,  лицо имел грубоватое, писал
левой  рукой  и  при  разговоре,  по  обыкновению,  резко  вставал  с места,
стремительно  пробегал   по  кабинету,   словно  уходил  совсем,  и  так  же
стремительно возвращался. Тут сидели начальник навигационной камеры, капитан
порта и еще один, одетый в летные  штаны, в шоферскую  куртку с пограничными
погонами,  с  милицейской фуражкой на  голове. Так одеваться считалось среди
военных особым  шиком, но позволяли  только одному, так как ему закон был не
писан, - Андала, морской головорез, старшина  патрульного  катера. Он сидел,
положив на  кожаные галифе обмотанные грязными бинтами руки, и не повернул к
вошедшим головы. Тут все знали один другого, так что обошлось без церемоний.
Чернобров просто показал на стол, а  Кокорин, подсев к нему, тотчас протянул
наряд  на  осмотр  "Шторма",  который еще  был не  закрыт.  При упоминании о
"Шторме" мужчины встрепенулись и хмуро посмотрели на Кокорина, как будто тот
сделал что-то неприличное. Суденко понял, что разговор здесь шел о  пароходе
или же  такой  разговор впереди.  Он не  знал за  собой  никакой  вины,  но,
заразившись общим настроением,  тоже испытал чувство неловкости за Кокорина,
который  был  такой  человек, что вначале делал дело  свое, а лишь потом мог
воспринимать чужое. Побочных настроений он не улавливал. Чернобров воспринял
его  спокойно.  Он  взял  наряд  правой  рукой и, даже  не глянув  на сумму,
немедленно подписал левой. Потом, ложась грудью на стол, внезапно спросил:
     - Старшина, вы осматривали "Шторм"?
     Суденко, удивленный  вопросом  (акт водолазного  осмотра, в котором все
было изложено, на гидробазе был), ответил:
     - Я сделал внешний осмотр.
     - То есть внутрь парохода не проникли?
     - Не смог.
     -  Почему  же своим...- Чернобров вынул несколько листков  из  широкого
конверта с красной полосой, - вы послали совсем другое?
     Суденко решил ничего не  объяснять.  Он  был не уверен, что не подзабыл
что-либо из того, что писал налево и направо. Раз  Черноброву охота  сличать
листки, то он разберется сам. Сейчас, глядя на хмурые лица мужчин, он уже не
сомневался, что  разговора  о подъеме "Шторма"  не будет.  Даже та маленькая
надежда, которая затеплилась по дороге, погасла.
     - Вот  вы  своим  о  сфере  не пишете  ни  слова.  Пароход  положили на
неглубоком  месте, на косе. Все описано  подробно. Кому же вы писали правду?
Нам или им?
     - Если б я написал, что "Шторм" в оболочке, никто б не поверил.
     - А зачем же писать неправду?
     Кокорин пришел на выручку.
     - Мы хотели  заинтересовать отряд пароходом, - объяснил он. - Чем легче
его поднять, тем меньше он будет стоить. Мы думали, чтоб вам лучше.
     - Спасибо... - Чернобров, усмехнувшись, потряс конвертом. - Вот условие
договора на подъем "Шторма". На 500 тысяч рублей! Это как вы считаете?
     - Нормально. - Сумма удовлетворила Кокорина вполне.
     - Коммерсанты чертовы... - Андала заелозил кожаными штанами на стуле.
     Остальные отчего-то повеселели.
     - А там, на косе, в самом деле что-то есть?
     - Там "Волна" лежит, - сказал капитан порта. - я ее по  описанию узнал.
Отличная,  между  прочим,  баржа.  Когда-то  питала светом  поселок,  вместо
электростанции.
     - Значит, пятьсот тысяч за списанную баржу?
     - Я вам ее бесплатно подниму, - Суденко поднялся. - Я не понимаю...
     Чернобров сделал жест, чтоб он сел.
     - Я вам сейчас объясню... -  Он пробежался по кабинету. - Допустим, что
вы не хотели их тревожить пароходом. Но есть одна  неясность, которая у меня
вызывает  удивление. Почему ни  в одном  из  отчетов  не  упомянуто,  что  в
"Шторме" могут быть люди? Даже предположения, опасения, даже слова о них!
     - Водолаз должен говорить о том, что знает точно, - ответил  Суденко. -
Я  видел "Шторм"  и  о нем писал. Но я не берусь  утверждать, что в пароходе
люди.
     - А девушка, которую вы спасли? Ведь речь идет о предположении, которое
все разъясняет!  И делает подъем парохода, быть может, жизненно необходимым.
Мне непонятно, почему вы не воспользовались очевидным.
     - Разрешение на подъем парохода получено. Не все ли равно теперь?
     -  В таком  деле  не должно быть разночтений. Ведь  речь может пойти ни
много ни мало, как о спасении людей!
     -  Мы  давали  согласие только  на  поиск  "Шторма", -  опять  вмешался
Кокорин.  - А сейчас  соглашаемся на  его  подъем.  Ни  о  чем другом мы  не
уславливались.
     - Вы слышите,  что  он говорит? -  Хищное лицо старшины  патруля  прямо
позеленело. - Да он такое говорит, что я бы, я...
     - А мне наплевать на твое "я"... - Кокорин, закипая, повернулся к нему.
     Чернобров их успокоил.
     -  Суденко,  -  сказал  он,  вглядываясь в старшину,  - не  следует  ли
понимать так, что вы умолчали о людях намеренно?
     Это была  особенность Черноброва: если ему что-то надо понять, то  хоть
раздерись - а  выдай. Могло статься так, что он, сличая отчеты, просидел над
этим вопросом не один час. Но сейчас он был царь.
     - Отряд не согласился бы на подъем "Шторма".
     - Почему?
     - С такой глубины пароходы не поднимают.
     - Погибают люди?
     - И пароходы.
     Чернобров сел, вытирая от волнения лоб.
     - Это  замечание для  нас...  очень  существенное,  - проговорил он.  -
Спасибо за откровенность.
     - Но в чем дело?
     -   В   районе   гибели  "Шторма",   -   сказал   он,   -  запеленгован
радиопередатчик.
     - Что же вы хотите  сказать... - старпом  в растерянности стал выбивать
трубку об стол, и Чернобров  пододвинул  ему пепельницу, - что передача идет
из парохода?
     - Вряд ли это возможно.
     - Так что?
     - Вот это и надо выяснить. Пеленг очень нечеткий. По-видимому, работает
радиобуй  или какой-то маячок. Островки затопило.  Сейчас там ищет "Гельма".
Если найдет точку, то мы вам поставим еще ориентир с воздуха.
     -  Чего вы не сказали раньше? Мы без дела  с утра сидим... - Суденко от
огорчения ударил кулаком о колено. - Какого нам ляда "Гельма"? Я  по течению
найду сам.
     - Течения там нет, - буркнул Андала.
     - Нет? Почему нет?
     Суденко непонимающе посмотрел на остальных.
     -  Никаких  погружений  до "Кристалла" мы в Полынье  не производили,  -
ответил Чернобров, постукивая карандашом по  столу. - Но мы долго занимались
этим районом,  изучая проблему  высокоширотного  плавания,  и  можем сказать
ответственно: после  сильных  штормов,  разбрасывающих  морские течения,  на
время затухают и течения подводные.
     - Я этого не понимаю.
     -  Более  подробный  ответ,  если он вас интересует, может дать научный
центр  Севморпути, - сказал  Чернобров неожиданно резко. - Есть еще вопросы?
Нас интересует оперативность выхода по заданию.
     - Нет масла в машину и продовольствия, - сказал Кокорин.
     -  Составьте  список:  дадим  все, что  попросите. -  Чернобров  сделал
ударение на  последнем  слове. - Дорога  очень тяжелая  -  из-за волн, из-за
льда. Но  ночью слышимость значительно возрастает. К тому  же Просеков умеет
ходить ночью. Поэтому ставим вас в готовность с ноля.
     - У нас выпадают сутки.
     - Мы вам зачтем.
     Вы нас фрахтуете как АСС* или как портовый катер?

     * Аварийно-спасательное судно.

     - Какая разница?
     - Разница есть... - Кокорин пригнул шею  к огоньку. - Если "Кристалл" -
катер, то мы не имеем права на автономное плавание.
     - Не виляйте! -  Чернобров,  поморщившись, перекинул карандаш в  правую
руку. - Выражайтесь ясней.
     - Задета наша честь.
     - Вас наказали не мы, а штаб Севморпути, - сказал капитан порта. - Но в
будущем, чтоб не возникало недоразумения с табелью о рангах, вы должны иметь
аттестат с более точным определением типа судна.
     - Море нас определит.
     -  Вас уже  определили! В  порту,  дрова возить... -  Андала вскочил  с
места,  размахивая  бинтами.  -  Из-за кого "Агат"  не приходит?  Из-за вас!
Спасатели... -Он, размашисто шагая, вышел из кабинета.
     Выкрик Андалы никого не удивил. Он не первый раз устраивал такие сцены.
Чернобров поднялся, давая понять, что разговор окончен.
     - Остальное по связи.
     Заглянула секретарша.
     - Петр Семенович, Ленинград...
     Начальник  гидробазы стремительно направился в другую комнату, где  был
установлен  междугородный  телефон.  Остальные  направились  к  выходу.  Идя
последним,  с  ощущением катастрофы в  душе, Суденко  услышал, как Чернобров
нажимает за  перегородкой  на  рычаг  телефона  (наверное, не  соединяли), и
неожиданно для себя толкнул дверь и вошел.
     -  Простите,  что  не к месту...  -  Он увидел, что начальник гидробазы
смотрит на него с удивлением. - Но я хочу знать: это будет последний рейс?
     - Сейчас я не могу сказать.
     -  Поймите,  я  должен  знать: вы  исключаете подъем  "Шторма"?  Или вы
доверяете мне?
     - Доверяю, поверьте мне! Кто вам запрещает? Пароход, материалы в нем не
имеют цены.  Но вначале выясните главное: есть ли в "Шторме"  люди? И как их
побыстрее спасти.
     - При разрыве оболочки корабль будет загублен.
     - Что же вы от меня хотите?
     Суденко молчал.
     - Простите... - пробормотал Чернобров, торопливо прикуривая, окутываясь
дымом, делая отталкивавшее  движение рукой.  - Я буду сейчас разговаривать с
женой...



     Капитан Просеков с Диком немного побродили по тундре.
     Местность  была  ровная,  усеянная блеклыми цветами,  с  пятнами  воды,
разноцветно проглядывавшими  среди кочек,  как  детские глаза.  Было странно
бродить в  тишине, в неярком  свете, на грани моря и земли. Вскоре  прогулка
стала  опасной  из-за тумана:  он  лишал  возможности  произвести прицельный
выстрел,  а  зверь получал  преимущество  внезапного  нападения.  Распугивая
всякую мелочь, бесполезную  для  закуски, вроде леммингов (тундровых мышей),
Просеков с Диком повернули обратно.
     Обойдя  по  свалке  кладбище, они поднялись  к Тессему, выраставшему из
гранитной глыбы льда, и  от магазинчика с красной дверью (на эту  дверь, как
знал Просеков,  прямо из  океана  ложились ледокольные  вертолеты)  легли на
барометры столовой.
     На  крыльце   столовой  Просеков  увидел  девушку  в   красном  пальто,
проступившую  в  тумане  как  сигнал  опасности,  хотя барометры  показывали
"Ясно". Неуверенно ступив навстречу, девушка остановилась, оробев.  Просеков
тоже остановился. Он  вспомнил,  что  видит  девушку  не впервые, и это  его
насторожило. С некоторых пор в нем появилось какое-то  болезненное ожидание,
что кто-то его опознает как  отца. А это был  такой поселок, куда  приезжали
отовсюду. Поэтому он спросил, чтоб не оставались сомнения:
     - Ты моя дочь?
     - Ваша дочь? Нет, нет... - ответила она еле слышно.
     - Сколько же тебе лет?
     - Скоро двадцать один.
     Нет, такой взрослой дочери у него нигде не могло быть.
     - А мне скоро сорок,- сказал Просеков грустно.
     - Нет, нет... - проговорила она опять.
     - Ты считаешь, что нет?
     - Да.
     - Логично.
     Смущенно взглядывая  на него, девушка  опустила руку,  чтоб  придержать
край  трепетавшей  голубой юбки.  Она  была в  таком  волнении, что вряд  ли
понимала, что говорит. Лицо у нее пылало, а колени посипели от холода, и это
ее  состояние открыло  Просекову  глаза. Он понял, что  это одна из тех, кто
бродят, как капли звезд, влекомые слепым притяжением чувства.
     - Прости, - сказал капитан, целуя ей руку.
     Рая отошла, и Просеков с Диком вошли в зал.
     Сегодня в столовой собрались культурные люди. Тут завтракали  лоцманы с
"Ясной погоды", пожилые,  в форме  с  золотым шитьем, вежливые мальчуганы из
отдела  метеослужбы  Севморпути,  портовые  чиновники,  ушедшие  с совещания
раньше времени,  так как  для них  не нашлось свободных  стульев.  Все  люди
незнакомые,  если не считать человека, бравшего  в буфете крупу, на которого
Просеков  не  обратил внимания. Когда Просеков пересекал зал, его  остановил
один из лоцманов, сделав знак, что хочет  прикурить. Он был старше других, с
неторопливыми и  расчетливыми  движениями человека,  чья  работа  связана  с
небольшим  участком  моря,  который  он  знал  как  свои  пять пальцев. Это,
безусловно, ограничивало его как моряка, а следовательно, и как человека, не
имевшего   отличительных  черт,  кроме  сухости  и  пунктуальности.  Большой
редкостью было видеть, чтоб лоцман шутил  или просто  был весел. Только один
раз Просеков видел совершенно молодого и совершенно пьяного лоцмана.  Но это
было на Дальнем Востоке.
     - Вы из штаба? - спросил он, прикурив. - С совещания?
     Вопрос мог  показаться  нелепым. Казалось  бы, все ясно:  раз человек в
охотничьем костюме, с собакой, то он мог прийти только с охоты. Но лоцман не
воспринимал этой одежды всерьез: и  нарядный костюм, и великолепное ружье, и
чистопородный пес представлялись ему видом особого щегольства, рассчитанного
на впечатление. Он не понимал того, что Просеков одет естественно.
     - С совещания, - ответил Просеков.
     - Не слышали, как там решили насчет взрывоопасников? Берут их  ледоколы
под ручки или не берут?
     Просеков  не  был  на  совещании,  но вопросы,  которые там  решали, не
являлись для него секретом. Одни и те же вопросы решали там из года в год.
     -  По трассе их не поведут, - сказал он. - Эти  пороховые гробы пройдут
через Полынью.
     - Разве  сыскался  сумасшедший  ледокольщик,  который  поведет  их  той
дорогой? Насколько мне известно, на ледоколах плавают нормальные люди.
     - Один ненормальный есть, и  он перед  вами, - отвечал Просеков, слегка
поклонившись. - Капитан морского спасателя "Агат"...
     Лоцманы  даже опешили  от  неожиданности: они не  ожидали увидеть здесь
столь  значительную  фигуру.  Однако замешательство длилось  не  долго. Хотя
Просеков  сейчас  вполне  верил в  то, что  говорил, но было  что-то  в  его
бледном, с тенями усталости лице, в голубых глазах, где играла отсветами его
больная душа, -  было что-то  такое,  что  опровергало  его  слова: какое-то
противоречие, быть  может, еще  не осознаваемое им,  но вполне  очевидное со
стороны. И этого не  могли не почувствовать лоцманы. Поэтому они промолчали,
ощущая неловкость от того, что увидели. А самый пожилой, который видел лучше
других, заметил добродушно:
     - И напрасно это  сделали, молодой  человек!  Арктический слалом - это,
извините... Знаете, как говорят норвежцы: "Держись подальше от шхер - в море
легче".
     Просеков поправил его:
     - "...в море мягче..."
     - Простите,-проговорил лоцман, устыдившись за досадный промах, понимая,
что этот чудак  в охотничьем костюме есть истинный моряк. - Конечно, "мягче"
- ведь это классика. А вы что, плавали в норвежских шхерах?
     - Я шел северными шхерами до Нордкапа.
     - А я  работал  возле Нордкапа... -  Он, оживившись,  встал, протягивая
руку. - Лоцманская станция Лединген в Вест-фиорде, припоминаете?
     Просеков кивнул.
     - Удэсайр, Ингэ, Тромсэ*... - представились остальные.

     * Названия портовых городков Норвегии.

     - Так что вы сказали про слалом? - напомнил Просеков пожилому лоцману.
     - Я хотел сказать, что арктические шхеры непросты, даже  для "Агата". А
магнитные бури, а подводные землетрясения?  Каждый  месяц  выскакивают новые
камни!  Если  так пойдет и  дальше,  то лучше по этому  морю  не  плавать, а
ходить.
     -  А  кто  здесь  плавает?  -  сказал  Просеков.  -  Ведь  отношение  к
Ледовитому, как к тротуару. Здесь ходят по льду, видят только лед, а моря не
видят.
     - Разве оно есть?
     - Море лежит за шхерами.
     - Пока вы не научитесь спасать корабли, никто в Полынью не пойдет.
     - А как мы научимся, если вас там нет?
     Лоцманы так рассмеялись, как будто он сказал бог весть какую шутку.
     Отходя от состояния, в которое  поставил  себя  невольной ложью  насчет
"Агата",  Просеков посмотрел  на Настю,  которая  ловко  захватывала  пустые
бутылки, очищая перед  ним стол. Она была обычная, как все,  но беременность
придавала особую плавность  ее  движениям и  какую-то милую рассеянность  ее
простому  лицу,  которое  казалось замечательным.  Глядя  на нее,  отчего-то
внезапно  представил поверхность проносящейся воды и прикрыл ладонью  глаза,
испытывая головокружение.
     - На охоту ходил? - спросила она. - А где же твоя дичь?
     - Дичи нет. Один крупный зверь.
     - Медведя видел?
     - Вот как тебя.
     - Ну и что?
     - Очень большой.
     - В  тумане они  большие бывают,  - усмехнулась она  и предупредила:  -
Больше одной бутылки не дам.
     - Почему?
     - Спасателям запрещено.
     Потягивая  "Мицне", Просеков  подумал,  что  это  запрещение, о котором
сказала Настя, уже на него не действовало. Сегодня закончился исправительный
срок, и он был свободен для выбора. Разве что "Агат" привезет приказ о новом
командирском  назначении. Но  "Агат"  мог привезти  только  одно:  приказ об
отпуске  за  десять лет  и такую  сумму денег, что о  ней нельзя было думать
серьезно. Что он  мог  сделать на них? Если перевести на "Мицне",  то он мог
свалить  под  откос железнодорожный экспресс. А если  перевести на оранжевые
купальники, то мог в  них одеть все Черноморское побережье. Только одно было
неясно,  как н прежде: на  что потратить столько лет свободной жизни? Охота,
прогулки при луне - все это хорошо на недел. Взять хотя бы сегодняшний день:
ему  ни  конца  ни  краю  нет...  Или  подвернется  какой-нибудь  рейс,  для
сумасшедших?  Например, в  Полынью, как  в  прошлый  раз.  В сущности, поиск
"Шторма"  не  бог  весть какое  дело.  Но  в  нем было  что-то,  что  прошло
незаметным  для  человечества.  Он хотел  убедиться, что  древние скандинавы
могли открыть Новый Свет по арктическим  миражам. И убедился, что викинги не
врали.
     Дик застучал хвостом, и Просеков увидел, что к ним направляется человек
с крупой. Кажется, он встречал где-то эту унылую физиономию, хитрую, себе на
уме,  и,  должно быть,  прекрасную лишь в  ненормальности  какой-нибудь, чем
природа одаряет  таких с избытком, в  то  время как они думают только о том,
чтоб жить, противореча ей. Это оказался  Бутылкин, стармех с "Бристоля", где
был капитаном Азбукин, закадычный друг Просекова.
     Как раз об  Азбукине и  завел  Бутылкин  речь, намекая о  его  странной
болезни,  которая  вызывала у Просекова сильнейшее любопытство.  Собственно,
из-за этой болезни Просеков и сблизился с ним.  Просеков слышал про Азбукина
удивительную вещь:  будто  тот засыпал на целую полярную ночь.  Но даже если
это вранье, то все равно было приятно видеть Азбукина, убеждая себя, что так
оно  и  есть.  Этого Азбукина Просеков  любил,  как родного брата. Намерение
Бутылкина рассорить их  только обострило в Просекове желание  увидеть друга.
Наконец и Бутылкин это постиг и пошел напропалую.
     - Думка у нас есть, Ефимыч,  - начал он, почесываясь, двигая ногами под
столом, где отчего-то занервничал Дик, и  в то же время непреклонно глядя на
Просекова своими  поросячьими  глазками. -  Думка  у нас  есть продать  тебе
корабель насовсем.
     - То  есть  как? -  Просекову показалось,  что  он  ослышался. - Хотите
продать мне "Бристоль"?
     - Если проведешь обратно, отдадим насовсем.
     Просеков тихо посмеялся, тряхнув от наслаждения головой: глупость этого
мужика,  выложившего  свою  думку из-под  полы, была  таковой,  что  уже  не
воспринималась  за глупость. В ней была беспредельность человеческой стихии,
не воспринимавшей закругленности земли.
     - Кто же разрешит продать пароход мне?
     - Как кто? - удивился Бутылкин. - Ты лучше спроси, как нам разрешили на
ем плавать... Пришел регистр, говорит:  надо ваш корабель палить или  топить
насовсем.  В Маресале в ем не  пущу: вы там  пропадете.  А Азбукину что:  он
знает,  что  нового  не дадут!  Ну -  кинул  регистру мешок  сига, чтоб  тот
отвязался.  Потом  капитан  порта  взял  мешок  -  и  поехали.  Вот  тебе  и
разрешение!.. А теперь подумай:  а  если Азбукин  в сезон уснет? А ноне зима
ранняя...
     В таком случае рейс для них мог обернуться скверно. Сядь "Бристоль"  на
мель, сломай винт на камнях, река его остановит.  Что тогда?  Бросать судно,
брести по тундре,  затапливаемой теменью?  Такой  путь обрекал их на гибель.
Оставаться на зимовку без продовольствия, с дряхлой машиной? Тоже не жизнь.
     - Ну вот. А ведь ты, Ефимыч, такой капитан, что мальцы не сомневаются.
     - Логично.
     -  Проведешь до  Атамановских Камней,  возьмешь себе корабель, а  мы на
санях - по хатам.
     - А я куда, с кораблем?
     - А хоть куда,  -  спокойно ответил механик. - Хочешь, вмерзай в берег,
если захочешь с  бабой жить:  еды, топлива  вам на двоих  хватит. А по весне
поплывете  по  зимовьям...  Что  тебе!  -  воскликнул  он,  отбрасывая  свою
скрытность, с жуткой печалью, страдая от невозможности сделать то,  что, так
старательно  обдумав,  теперь  предлагал  другому.  -  Чем  тебе  не жить! -
проговорил он и умолк.
     Просеков, тоже взволновавшись,  вскоре, однако,  свое волнение поборол.
Плыть куда-то  на дырявом пароходе, представляя его домом, с какой-то темной
бабой,  которая  всю  реку завесит  бельем...  Нет,  такой  вариант  ему  не
подходит. Вот если  б сон, если б эту глубину постигнуть! Но  такого секрета
Бутылкин не знал.
     - Приходи омуля спрыснуть...
     Охотник ушел, подошла Настя.
     - Что он тебе предлагал?
     - Пароход купить.
     - Лучше купи дом, - посоветовала она.
     - Зачем?
     - Отдохнешь в нем, чтоб к морю плыть...
     Как  прекрасно она сказала! И даже  не в словах дело, а в том, как  они
прозвучали: в голосе ее  грудном, выдохнувшем надежду... Может, это с ней он
проводил лунные ночи? Может, она и прислала письмо? Неужели  она? Пожалуй...
молода.  Но  так похожа!..  И уже памятью  о  той, что его  на  таком холоде
любила,  а теперь стояла рядом,  обвеивая тминным запахом, подумал: как было
бы  хорошо  обрести с ней и  поля, и реки, и стены дома, стоящего  на  одном
месте,  под одной звездой! Хоть ненадолго, хоть на время, заплатив ей сполна
за все.  Уж она-то поведет, уж она-то будет  цвести  рядом, как вечнозеленая
ель...
     - Ребенок будет от мужа? - спросил он.
     - Какой там  муж?  Ходила для смеху,  и  вот... А теперь  уехал к своей
невесте.
     - А у меня невесты нет, - сказал Просеков. - Согласна ехать со мной?
     - Отчего ж не поехать.
     - Значит, согласна?
     Настя так  внимательно  посмотрела на него,  что он поднялся, как перед
приговором. И  хотя его предложение было искренним, а Настя была доверчива и
добра, он понял по ее глазам, что она ему не верит.
     - Ты уже приехал, - сказала она. - Дальше некуда.
     - Объясни.
     - Любовь ты здесь оставил, в землю зарыл... -  И, видя, как искривилось
лицо, она, жалея, обняла его: - Хоть знаешь, где лежит?
     - Нет, - ответил он глухо.
     - На скале. Красным написано...
     От  Тессема спустился вниз, перешагивая через останки рассохшихся барж,
подпертых   угольно-черными   кусками  льда.  На   склоне  туман  уплотнился
настолько,  что  он  ничего  не  видел  и  в  недоумении остановился,  когда
испуганно пролаял Дик. Приглядевшись, различил силуэты собак на камнях.  Это
были не лайки, поменьше их, с одичалой кровью, сильно похожие на волков. Они
хоть  и  убивали волков,  но  спаривались с  волчицами,  забегавшими  сюда в
полярные  ночи. Среди них уже  могла  затесаться волчица, и, если  броситься
сдуру, навалятся все. Но и обминуть их нельзя.
     Взяв на руки дрожавшего  пса, пошел навстречу, пока не уперся в  вожака
стаи, который сидел  впереди. Настоящий волк,  прямой,  со стоячими ушами, с
толстой шеей, со скользящим и одновременно внимательным взглядом умных глаз,
в  которых искрами вспыхивали зрачки. "Пропусти!.." Вожак  подогнул под себя
толстую лапу и как-то боком, криво улегся. Морду отвернул.
     Собаки не  тронули их, и они прошли к кладбищу, смутно различая черные,
негниющие  столбы, расшатанные ветром в каменных колодцах. Какие-то треноги,
ржавые фонари, письма  родных под  стеклом,  придавленные  камнем,  чтоб  не
унесло. Ближе  к  земле лежали  дети,  и он  обошел  их  ощупывая платиновые
досточки с выгравированными  фамилиями, этот детский садик, зарытый в вечной
мерзлоте -  в воронках, взорванных динамитом. Дальше были рыбаки,  моряки  с
ледокола  "Северный полюс", - в срубах,  заваленных  галькой  в  голубоватом
орнаменте  полярных  колокольчиков. Местами гальку разнесло ветром,  и вода,
заполнив углубление, размыла  землю на длину лежавшего человека, не проникая
к нему, так как он был отделен от света еще ледяной плитой. Он знал, что все
эти люди лежали такими, какими  умерли. И  было неважно, сколько прошло лет,
когда ты  пришел сюда.  Он мог увидеть дочь,  какой  она  была  и даже какое
носила платье.
     Вдруг  почувствовал,  как впереди,  очень  близко,  закачался воздух, и
понял,  что там море, пустота.  Не сразу увидел плиту, которую  море стесало
так, что сделало частью берегового  монолита.  Стесало имя и годы  жизни, но
кто-то вывел  их опять,  несмываемой киноварью. Присев на  корточки, а потом
распластавшись на  скале,  о которую  с  размаху  ударял Ледовитый, он хотел
прочитать, что написано, но прибой искажал слова, которые словно растекались
кровью  на  граните...  Страшно было подумать, что  здесь может  лежать  его
маленькая дочь и  что море, стесав плиту, когда-либо откроет гроб, и ребенок
упадет вниз...
     Может быть, это сон? Может, это не с ним? Нет, с ним, с ним.



     Туман уплотнился, обложил поселок.
     Сойдя  с  катера  "Северянка",  Кокорин  обомлел:  ни домов,  ни  улиц.
Никакого поселка нет... Как дойти до порта? Он тут боялся ходить и  в  ясный
день.
     Постоял у воды,  которая поднялась  высоко, затопив  плиты, исчерканные
фамилиями. Тут  было затишно,  но жутковато от  чаек.  Очень  крупные, резко
вылетая из тумана, они оказывались у самых глаз. Заслоняя от них лицо, начал
карабкаться по  склону,  но галька  оседала под ним целой массой, н он снова
оказывался  у воды.  Наконец  выбрался  наверх,  пропустив какой-то  тяжелый
грузовик, который приехал, расплескивая грязь. Тротуар  оказался  так высоко
над  дорогой,  что еле  на  пего залез. Прислушался во все концы: ни  одного
прохожего! Даже собаки исчезли.  Удивительно то, что все время слышал и лай,
и человеческие голоса, но никого  не обнаруживал. Где-то чадили кучи угля, и
дым  от них казался живее  этого  тумана,  который  был недвижим. Набрел  на
костер  из плавника,  пошел было на стук топора. Откуда-то сверху выплеснули
помои, брызги долетели до него. Дом мог оказаться высоко, он  побоялся сойти
с тротуара. Шум машин, слышавшийся на угольной дороге, пропал.
     Неожиданно увидел прореху в тумане с левой стороны. Какое-то  помещение
с  освещенным  окном,  с  красной дверью.  Нащупывая  щеколду,  почувствовал
горячие  языки собак, облизавших пальцы. Чего-то они тут собрались!  Кокорин
прямо обрадовался,  что их нашел:  это было достижение! Значит,  дом  жилой,
настоящий.
     Внутри различил людей, обступивших  круглые  деревянные столы, врытые в
землю. Это был винный магазинчик. Кокорин не собирался сюда  идти, он просто
искал  место  для приюта.  Но по инерции  начал продвигаться к прилавку, где
горели лампы; среди охотников, которые вешали на проволоку карабины, вынимая
из  них затвор,  чтоб  получить  вино.  Когда продавщица раздвигала ширму из
ружей,  приклады ударялись со стуком, а  за ее  спиной  зловеще  отсвечивали
оранжевые  купальники,  висевшие  на  стене. Под ногами  пробегали  какие-то
зверьки,  над  головами  тяжело  летала  птица,  неизвестно какая.  Один  из
охотников  хотел ее сбить шапкой, но  промахнулся. Вспомнив,  что нет денег,
Кокорин  повернул обратно. Как  только открыл дверь, собаки тотчас поднялись
на задние лапы, ожидая кости. Было ясно, что так просто они не выпустят.
     Походил среди столов, чтоб выпросить что-либо, чем откупиться от собак.
Вокруг было шумно, весело. Несколько человек  играли в лото, сдвинув  столы.
Молодой  охотник,  который  пытался  сбить  птицу,  ходил  вокруг   игроков,
забавляясь тем,  что  незаметно  подкрадывался  сзади,  прикладывая  горящую
спичку. Допечь было непросто, так как все  были в  ватных штанах.  Но все же
одного  старика  он не  то чтоб допек, а просто утомил своим приставанием, и
старик отошел, уступив молодому свою игру. К этому пожилому охотнику Кокорин
п обратился за помощью и обнаружил  в  руке  бутыль "Мицне", которую охотник
раскрутил, передавая ему, чтоб придать вращение винной струе.
     Кокорин, смирившись, выпил.
     - Ты что, парнишка? Заблудился? - спросил охотник участливо.
     - Да вот, туман...-пробормотал Кокорин.
     - Туман ничего, крепкий.
     Охотник  оказался  не  старым,   хоть  и  назвал   Кокорина  парнишкой,
небольшим, даже малого роста, что было заметно в сравнении  с его товарищем,
который  был  выше на голову даже Кокорина, с очень красивым,  женственным и
каким-то грустным лицом. Этот большой охотник  вступал в разговор одинаково:
"Со  всей  решительностью..." - и к  этому  добавлял одно  слово и  умолкал.
Несколько раз он выходил за  дверь и вскоре возвращался. По-видимому, что-то
его беспокоило, раз ему не стоялось на месте.
     Когда  он  отлучился  в  очередной  раз,  Кокорин поинтересовался у его
маленького товарища:
     - Что с ним?
     - Собака заболела, - ответил тот. - Под дверью лежит, не поднимается. А
дома ей еще хуже. Придется усыплять.
     - Да вон их сколько! Чего переживать?
     - Людей тоже много, верно? А ходишь и ходишь среди них...
     -  Со  всей  решительностью: правильно, -  согласился  большой охотник,
возвращаясь, расслышав последние слова своего товарища.
     - Ведь люди тоже всякие бывают, - продолжал маленький, который оказался
словоохотливым. - Вот мы приехали раз с женой в незнакомый город.  Гостиницы
заняты, иди на вокзал.  Подошел человек, пригласил к себе. Мы с ним всю ночь
проговорили.  Вообще люди  замечательные. Ну, он говорит:  если будет  рыба,
пришлите.  Вернулись, напомнил жене, а она  уже забыла  о них... Вот какая у
меня  жена, безразличная к людям,  - пожаловался  он  Кокорину.  - Как будто
другие тебе обязаны делать добро, а ты им не обязан.
     -  Со всей решительностью! Молодая... -  вступился за его  жену большой
товарищ.
     - По молодости и  песец дуреет,  - согласно кивнул маленький. Помолчал,
рассматривая свои широкие ладони, и добавил: - Все ничего, да  хуже  другое:
не хочет детей.
     - Почему?
     - Тут нужно большое мужество  матери, чтоб  их иметь. Мужик  пропадет -
что? Его  море успокоит.  Бабу  - любовь. А если с  ребенком случится горе -
обидно! Так обидно! - проговорил он, глядя прямо на Кокорина и в то же время
как-то мимо него. - А еще обидно, если пропадет зверь, которого приручил.
     Товарищ тут же вышел, и минута прошла в молчании.
     - Неужели так трудно сберечь детей?
     - До трех лет - особенно! Теперь, правда, легче: больница, амбулатория.
Но все равно: советуют  увозить. А как без детей жить? Тут в  пургу выйдешь,
куда  пойдешь? Туда, где  семья, дети,  - делился он  мыслями  не столько  с
Кокориным, сколько  с самим собой. - В другой раз пойдут на  остров: солнце,
хорошая погода.  Вдруг - метель!  Потом  вездеходы  покрутятся: где?  А  он,
может, в двух шагах спит. Только будь у него ребенок, он бы не уснул.
     Кокорин кивнул: наверное.
     Этот разговор  о детях, начавшийся с пустяка, Кокорина  не удивил. Он и
сам  любил  поговорить о семье.  Носил  фотографии  детей,  показывая  всем.
Правда, совсем детские. Теперешних, подросших детей, он не любил показывать.
Понял это не сразу  и не захотел разбираться. И уже не обижался, как прежде,
если встречал с  их стороны не  радость  и  ликование при встрече, а простую
успокоенность,  что   вернулся.  Теперь   расстояние  между   ним   и  домом
определилось и не зависело от того, в какое он плавание уходил, дальнее  или
малое.  Но  у этих людей, привязанных не  ко всему миру,  а к  небольшому  и
неласковому его уголку, по-видимому, все обстояло не так, как у моряков.
     - Что  ж получается,  - спросил он,  - если появился ребенок, так  надо
уезжать?
     - Зачем? Есть у нас школа, детсад. Женщины есть: имеют по двое детей. Я
говорю  о тех,  какие  боятся еще.  А тут  - беда! Мальчик  пропал. Говорят,
заживо утонул в "Шторме"...
     - Неужели вы в это верите? - Кокорин пригнул голову, прикуривая. - Ведь
такое же...  не бывает! -  И  нерешительно посмотрел на маленького охотника,
ожидая, что он ответит.
     - Про целый пароход не  могу сказать, - ответил  он.-  А  одного нашего
рыбака вкрутило воздухом. Потом, через полчаса, выкинуло с лодкой.
     - Да врет он!
     - Со всей решительностью... - запротестовал большой охотник.
     - Вряд ли он врет, - убежденно заявил и маленький. Потому что в Полынью
больше не ходит. Понимаешь ты это или нет?
     Даже  слишком  хорошо понимал его Кокорин. Недаром  постарался про рейс
забыть, выкинуть  его из головы. Потому что знал: им не докажешь, что можно,
а что нельзя. Нет, не хотел он  думать  про  "Шторм". Еще утром думал о нем,
мечтал  поднять. А  сейчас осталась от него тоска. Как о прекрасном корабле,
который  откуда-то  приплыл  и  сейчас лежал на дне, прекрасный, пустой. Вот
такой  корабль  и  мог поднять "Кристалл".  А  они  хотели  взвалить на  них
спасение! Это "Агат" спасает,  морской спасатель.  И то не в глубине моря, а
на воде.
     - В море на сотню метров спускаются одиночки.
     - То-то и оно! В пустоту кинулись, к звездам. А в воде - слабаки.
     Слова эти  так  подействовали  на  Кокорина,  что  он  сразу  отрезвел.
Охотники вывели его на тротуар и проводили до поворота угольной дороги.
     К этому времени туман снесло к ее левой, морской, стороне, и была видна
линия  как  бы  висящих в  пустоте перил,  мимо которых с  зажженными фарами
проносились  грузовики.  А правая  сторона  дороги  была  чиста,  и  машины,
спускавшиеся на пирс, шли без огней. Идя по правой стороне, Кокорин внезапно
остановился, увидев зрелище.
     Возле  одного сарая, где  была весовая платформа для  машин, определяли
вес грузчики.  Кокорин не знал свои килограммы  (с некоторых пор банные весы
не держали  его),  и сейчас, когда представился случай  исправить положение,
решил это сделать не торопясь, для полного сравнения. Уже готовясь взойти на
весы, как  на пьедестал, Кокорин увидел,  как  что-то крупно определилось на
платформе.  Весовщик,  продвинув  гирьку  по  шкале и  не найдя  равновесия,
оторопело глянул на того, кто стоял. А вслед за ним посмотрели остальные: на
платформе была женщина!..  Стояла она, конечно,  не в натуральном виде,  как
полагается при  определении  веса, а в  телогрейке, в запыленных бахилах,  в
платке. И была не толстая и  не худая, а  с ладной  статью, налитая здоровой
силой, крутогрудая, с розовостью  щек, даже  угольная  пыль  была ей к лицу.
Славная взошла на весы девушка, немного  в летах, но не больно чтоб очень, и
Кокорин  просто  на нее  загляделся,  не  думая о мощи организма, -  как  на
красивую женщину. Весовщик, восхищенно крякнув, в знак одобрения протянул ей
руку,  и  уже потом, когда отошла, заметил остальным, рассоединяя по  одному
слипшиеся от пожатия пальцы:
     - Крепко здоровается деваха!
     - Баба местная, - сказал кто-то с уважением.
     - С такой если ляжешь, то не встанешь, - не к делу сморозил еще один из
взвешивавшихся.
     Остальные  его шутку  не поддержали: народ,  осмыслив,  что  произошло,
подавленно притих и стал расходиться.
     - Жен-шчы-на! - проговорил Кокорин.
     Смотрел,  как  она  уходит по набережной, подвергая  испытанию  дощатый
тротуар. От ее  шагов  на  тротуаре  гуляли такие волны,  что на  доски было
опасно ступить. Все же Кокории  немного  за ней прошел, чтоб удостовериться,
что это не сон.  Давние  мысли  про великую женщину, которые обрели  наконец
подлинность реального  образа,  озарившего  убогие стены  портовой  весовой,
вызвали в его душе настоящее потрясение.  Возможно,  это ее он видел тогда в
Полынье,  когда они  шли  на поиск "Шторма".  А  сейчас, такая  большая, она
уходила куда-то, чтоб затеряться  среди десятка домов. В этом  была какая-то
несправедливость. А  может, сама природа,  сотворив такой поселок,  охраняла
женщину  от  посторонних  глаз?  И Кокорин,  не  решаясь вступить в  спор  с
природой, повернул назад.



     На "Кристалле" был порядок.
     Угольная  пыль  висела над  мачтами, как  черный  воздух, но окна  были
протерты,  палубы подметены.  На главном  трапе и перед  дверью лежали новые
маты  для вытирания ног. Особенно  был  хорош кранец,  сплетенный  боцманом:
круглый, набитый пробкой,  туго  обтянутый схватками  из  золотистой манилы.
Сейчас боцман пытался  протиснуть его между бортом и причалом, чтоб ослабить
нажим деревяшек.  Данилыч  красил плафоны своих лампочек, стоя на приставном
стульчике с  белой  тряпкой, вылезшей из кармана.  Он  выбрал  для  покраски
именно такое время, хотя  и находился при полном сознании. В этом скрывалось
застарелое свойство его мыслей, унаследованных  еще с парового флота: делать
все не так, как принято, чтоб отстоять самостоятельность. Кокорин загляделся
на  Шарова, который чинил лодочный  парус,  сшивая  двойным швом куски белой
вареной парусины. Он сидел, привязав  к ножке  скамьи идущий от крючка штерт
(толстую,  протертую  воском,  льняную  нить),  и  работал,  как  заправский
парусный мастер, протыкая трехгранную  иглу снизу вверх, кладя ровные стежки
и  обстукивая их мушкелем, деревянным молотком. Его темное, в светлой щетине
лицо было безрадостно. Наверное, уступил кому-либо очередь в шлюпке. Кокорин
решил, что отправит его сам.
     Обернулся,  услышав лай  Дика на  причале. Легавый, грязный, запыленный
углем, болтая ушами,  то  проползал на брюхе, подметая причал, то вскакивал,
замерев во внимании. Похоже, что он разыгрывал какую-то сценку из охотничьей
жизни,  так  как морды лаек, не  пропускавших ни одного движения Дика,  были
весело оскалены. Все шло к тому, что Дик, первый из команды "Кристалла", мог
обрести в  поселке настоящую славу. Обскакать Дика имел возможность лишь его
хозяин  -  знаменитые швартовки Просекова тут  помнили  с давних  пор. Но от
этого  предположения Кокорин тотчас отказался,  увидев  Просекова,  которого
выносили  из каюты "Бристоля", - в охотничьем  костюме, в круглых сапогах, с
уроненной книзу рукой, волочившейся по палубе,  как птичье крыло. Впереди, в
шляпе,  с ружьем, семенил Свинкин, показывая  носильщикам,  куда  нести. Эти
носильщики, хоть и  были набраны из самых бородатых, самых крепких стрелков,
но и они еле удерживали тяжело провисшее тело капитана. Сам Азбукин вышел из
каюты, чтоб  проводить  павшего товарища. Кокорину казалась  странной дружба
Просекова с этим  человеком, вызывала ревность и обиду в сердце. Да,  крепок
оказался капитан  "Бристоля", матерый мужик с ястребиным взглядом. По нему и
не скажешь, что пил. Разве что чуть красноват с лица.
     -  А  сохатый-то  с "Бристоля", - заметил Кутузов, - уложил нашего, как
зайца.
     Моряки "Кристалла",  наблюдавшие эту  сцену,  были  неприятно поражены.
Такого заката за Просековым еще никто не знал. Кутузов, который  уже не имел
на него прав, предупредил Кокорина:
     -  Михайлыч,  если  не  возьмешь  в  свои  руки  власть,  то я  Герману
Николаевичу все скажу.
     - Какая власть? При капитане!..
     - А какой он к-капитан? - выскочил из ПУМУ Андрюха, моторист. - Он даже
мундира не носит. Азбукин хоть по фуражке виден, по с-сальному пятну...
     Кокорин,  нахмурясь,  хотел  шагнуть  в надстройку, но моряки  подошли,
смотрели  на  него.  Нет, он  не мог взять на себя такую ответственность, не
мог! Потому что знал: не капитан он. Он  старпом: его дело план, финансы. Об
этом и собрался им сказать, как понял по лицам, что дело не в должности.
     -  Михайлыч...  -  Андрюха,  сунув руки  в  карманы, прошелся,  выгибая
колесом ноги. - Правда, что остались люди в "Шторме"?
     - Кто тебе сказал?
     - Все говорят.
     - Кто об этом, кроме нас, может говорить? Кто, кроме нас, туда лазил?
     - Мы, мотористы, не лазаем, - отрезал он.
     -  Нельзя  так,  Андрей,  -  кротко  заметил  Данилыч.  -  Судно  одно,
водолазное.
     -  Это для тебя одно, потому что пенсионер. А меня к нему не привязали!
- Андрюха, с руками в карманах, сел на планшир, стуча но борту ногами. - Вон
сколько на рейде! Только попросись.
     - Ты попросишься, я попрошусь. Тогда что: бросим "Кристалл", пойдем  на
караван с шапкой?
     -  Я  не люблю,  когда т-темнят. Если  старшина  знает  что,  то  пусть
объяснит. А то все знают, кроме нас.
     -  Пост  закрыт, как  выходной,  -  поддержал Андрюху  боцман. -  Рыбак
приехал, старшина с ним. Или ты ему дал отгул?
     - Ты знаешь: он у меня не спрашивает.
     - Так ты у него спроси! А Ильин устроил дебош на "Ванцетти". Арестовали
шлюпку...
     Кокорин выронил трубку: "Ванцетти" - теплоход  первой категории, осмотр
по высшим  расценкам... Бросился в  рулевую,  к "Катеру", сдвинул рычажок на
канал рейдовой связи. Облегченно перевел дух: шлюпку с  ребятами  отпустили.
Не потому,  что пожалели (Ильин безобразно  вел себя в танцевальном зале), а
по приказу  свыше, запрещавшему арестовывать спасателей. Кокорин благодарил,
униженно пригибаясь, как будто его могли видеть. Всячески намекал на осмотр.
На "Ванцетти" поскрипели, посерьезнели, помолчали и дали согласие.
     Выключив рацию, Кокорин увидел, что капитанская каюта открыта. В дверях
стоял Просеков, совершенно трезвый, но без  кровинки на лице. Так мучительно
далась  ему эта  пьяная  трезвость, что Кокорин впервые  за  это  время  его
по-настоящему пожалел.
     - Сейчас  меня нет... По случаю, что - извиняюсь... - Просеков отставил
ногу в поклоне. - Но в море я появлюсь... как святой дух! -  Он поднял палец
вверх. - В море я тебя спасу, иди.
     - Куда идти! - взорвался Кокорин. - Шхеры  затоплены, ориентиров нет...
С астрономией в Полынье? Я не хочу отвечать за гибель судна!
     Просеков, пошатываясь, мучительно ожидал, когда он кончит.
     - В море я тебя выручу, - повторил он, записывая  эти слова  пальцем по
воздуху. - Или тебе надо в лоб, чтоб...
     - Ты меня не пугай, Ефимыч, - прошелестел Кокорин, вытягивая шею.
     - Бери командование... до ноля. - И закрыл дверь.
     Кокорин в ярости вышел. Походил туда-назад, успокаивая себя. Свесился с
палубы:  Леша  Шаров  отвязывал от борта  лодку. Ну,  вот! Решил ехать  сам.
Нелепая фигура в ватнике, с шаром  вьющихся волос...  Куда он едет:  к жене?
Проведать друзей на пароходах? Или съезжает совсем?
     - Уезжаешь, Леша?
     - Coy.
     И отчалил, втыкая в море весла, как парусную иглу.
     На  причале раздался возглас  Кутузова: "Поймал!" - видно,  просунул  в
щель свой новый кранец.
     Кокорин сошел к нему.
     - Леша куда уехал?
     - Разве Муму скажет? По глазам видно.
     - Ну?
     - Погреб в Атлантический...
     Кокорин поперхнулся дымом.
     - Что! Да никогда он туда не догребет! Совсем спятили...
     -  Не догребет,  -  успокоил его  Кутузов.  - Потому  что наберется  на
пароходах... - Потом, задумавшись,  спросил: - А если б не пил,  знаешь, кем
бы он был?
     - Кто его знает.
     -  Был  бы  он  боцманом!  - сказал Кутузов  торжественно. -  А так что
делать? Пока оставлю вместо себя, а там будет видно.
     - Надумал уходить?
     - "Агат" покажет...
     Кокорин  впервые  видел, чтоб Кутузов ожидал какого-то судна. С отпуска
придет - все равно какой пароход в порту: океанский лайнер или замухрыженный
бот. Как ногу перекинул через борт - он хозяин.  И чем судно хуже, тем лучше
для  него.  Потому  что  больше  работы.  Вот  подкараулил  волну,  подсунул
"Кристаллу" под бок подушку и спокоен. А "Агату" не надо  подкладывать: тому
ребра причалом не поломаешь... "Так почему же уходишь?" - "Потому что Герман
Николаевич -  мой старый капитан", -  ответили его глаза. "Врешь. Потому что
"Агат" спасает..."
     Вернулся  наконец бот. Привез Микульчика, механика, Катю, жену Шарова и
Юрку  Ильина.  Все  были угрюмо-трезвые, Микульчик  навеселе.  И все,  кроме
Катюши, одеты в  женские кофты. Порванные рубахи были  связаны одним  узлом.
Механики  добыли  две бочки масла,  Величко  привез  мешок  картошки  и пару
буханок хлеба. Ильин, запахивая  кофту  измятой курткой, сразу ушел. Кокорин
его не остановил: есть свой начальник, пусть разбирается. Подал руку Катюше,
помог ей взобраться.  Она озябла по дороге,  хотя на нее надели два пиджака.
Но глаза были веселые, прямо хмельные.
     - Уехал, - сказал Кокорин про мужа. - Только что, минут пять.
     -  Пускай погуляет, - ответила она, не особо  огорчившись. -  А я у вас
порядок наведу... Здорово, Багратион! - подала она руку боцману.
     - Чего ты будешь наводить? - сказал боцман неодобрительно. - У нас есть
свои, на зарплате.
     - Ну, показывай, как живете.
     -  Еханы баба! -  выкрикнул Дед, разглядев старпома.  -  Масло  добыли,
есть... Можем  запускать!.. -  Взяв  Кокорина за  пуговицу  кителя, крошечно
малый   перед   ним,   как   кролик   перед   бегемотом,  стал   внушительно
растолковывать: - Нужны  рейсы,  режим  двигателей,  смена  режима...  Давай
"Шторм"!
     - Отстань.
     Кокорин  хоть  и  выпивал, но пьяных не выносил.  К  тому  же не ожидал
такого от человека, который имел с ним на судне равные права. И даже считал,
что его права повыше. Сидел в рейсе спокойно, читал книги и вот вышел...
     - Осуждаешь? А масло кто привез?
     - Это масло, - вспомнил Кокорин, - нами заказано на гидробазе.
     - "Вами..."
     - Мной. Только сходить и взять.
     - А ты взял?
     - Я ж тебе объясняю: список составим, и дадут.
     - Я понимаю, что список... А ты взял? Ты лично взял масло?
     - Уйди.
     - Еханы баба...- Микульчик отвернулся от него.
     Катя  с Данилычем включали в  душевой  стиральную  машину. Боцман понес
ворох простынь  и полотенец. Намечалась судовая стирка. Величко орудовал  на
механизированной  территории  повара Дюдькина:  включив шесть  электрических
плит, готовился варить кастрюлю  с картофелем.  Сейчас  он картошку  чистил,
устроившись на крошечной табуретке перед  большим чаном, наполненным  водой.
Кокорин  с благодарностью посмотрел на этого парня, работавшего незаметно  и
дельно  на берегу,  как работал  в  море  Шаров.  Сидя  напротив,  с  трудом
удерживая  себя, чтоб матросу помочь. В его звании нельзя. Никто бы на судне
этого не понял.
     Наверху  выкрикнул Просеков, окликая собаку. Величко, осторожно опуская
в воду  очищенную  картофелину, чтоб не обрызгать мундир старпома, сказал  о
капитане, не поднимая головы:
     - Вот же, не люблю я его...
     - За что?
     -  Помнишь, как  сняли  со спасения? Меня тогда послали его искать. А я
жену из  роддома привез,  квартира не  топлена, только воду из колонки успел
наносить. Все автобусы переполнены, конец дня. Прибежал по  гололеду, весь в
синяках, а он  в квартире лежит,  и Дик смотрит.... Он тогда ребят предал, -
говорил Величко, не поднимая головы, невыносимо тихо. - Всех нас... Ведь  не
в деньгах дело.
     Кокорин подхватился:
     - Вы это... распустились совсем! Рейс нужен вам, рейс!..
     - Так мы к полночи уходим, - сказал Величко.
     - Откуда ты знаешь?
     - Знают все.
     Кокорин вошел в каюту, опустился за стол. Тревога как прибойная  волна,
окатила его... "Знают  все". А  что они  знают? Ведь это не простой выход по
SOS. Прошлый раз  показали  на  небо  - ищите! А  теперь  на воду...  А  что
изменится, если "Гельма" найдет? Будет еще хуже! Может, "Агат" отменит рейс?
Не отменит!  Чего же  он  сидит? Ведь столько  работы  ждет:  отрегулировать
приборы,  подобрать  карты  на  переход.  Убедиться  в готовности  машины  и
водолазного поста. Собрать команду, выстроить к полночи по местам...
     Нельзя ждать!
     Но  он сидел, не поднимался с места... Вдруг вспомнил  слова  старшины:
люди  останутся  живыми,  если  поднять  пароход. Кажется, так он  сказал...
Значит, надежда была?  Значит, не просто  так? Поэтому сейчас, за столом, он
должен побороть свою неуверенность, страх...
     Нажал кнопку сигнального звонка.
     - Передай всем: через пятнадцать минут отходим на полигон.



     Бухта насыщалась мглой,  но в ней  еще было довольно светло. Ветер  так
быстро  проносил  туман, что  его  новая  волна  не  успевала  сомкнуться  с
предыдущей,  открывая просветы  неба, где как  бы  проплывали  мачты,  трубы
пароходов, хотя они стояли на месте. Это только с берега, в такой вот мутный
день, кажется, что море оканчивается теми  пароходами, которые в нем видишь.
А когда  углубишься в море,  то поймешь, как густо оно заселено. Зная  почти
все пароходы, Суденко видел, как они  прошли "Кольскую Землю", этот плавучий
женский монастырь, потом "Новороссийск",  весь  чистенький,  голубой, хоть и
возит  уголь,  и белый, как облако,  теплоход  "Сакко  и  Ванцетти",  и  две
номерные шхуны от рыбаков, и гидрографический корабль. А вдали, где Болваний
пролив сообщался с другим,  закупоренным льдом,  различилась могучая  фигура
атомохода,  осевшего  своей  тяжелой  сталью. Похожий  на  снежный  вулкан с
огромным  кратером, он  стоял  возле  мыса,  сосредоточенно раскусывая  свое
атомное ядро.
     Описав дугу, Гриппа прошел открытым морем  с серой и быстро пенившейся,
словно  приготовленной для стирки, водой. И когда  казалось,  что уже ничего
нет,  стали  проступать  островки,  очень  зеленые  в  тумане,  со  снежными
склонами. Когда  же повернули к  одному  из  них, то его изумрудная  зелень,
напоминавшая   подстриженный   газон,   оказалась   жалкими   пятнами   мха,
облепившими, как струпья, нежилой каменистый берег.  Даже голые камни, между
которыми Гриппа  направил  лодку,  выглядели  приветливей,  чем  эта  земля,
окруженная  океаном. Но когда Гриппа выключил двигатель и лодка успокоилась,
покачавшись на своих волнах, они почувствовали величие тишины.
     -  Бухта Чулок, моя любимая,  - сказал рыбак.  - Тут хоть и ветрено, не
холодно  совсем. Наверху есть сарай,  щелястый  весь, но если заберешься, то
можно вспотеть. Даже сам не знаю отчего так.
     - Вот и поживем, если тепло.
     - Ого! Через неделю не усидишь.
     Гриппа открыл трюм, и Суденко  увидел  на столике белый  хлеб,  жареную
утку,  завернутую в чистую бумагу, и бутылку водки - большую редкость в этих
местах. Выходило, что он все приготовил специально. Что ж, все рыбаки такие:
им  мало  поговорить.  Для  них  важны место, антураж.  Все обставляется  со
значением. Но тон встречи  был задан  Гриппой  иной, чем в  Полынье. Поэтому
Суденко дал себя увезти и старался не обращать внимания на детали.
     - Просто удивляюсь, - сказал  он,  осмотрев лодку. - Как  будто в пруду
гоняешь, не в Полынье.
     - А что Полынья?  Я и там не  пропаду. Заштормит  -  к берегу пристану,
обогреюсь. Чего мне сдуру переть?  Чайка  пролетит, я ее сварю, съем...  - И
поторопил: - Ну, давай! Чего зря сидеть?
     - Что давать?
     - Тащи сюда.  - Снял румпель, положив его на банку для ограждения. - На
воздухе веселей... - Потом неумело  глотнул  из  горлышка,  поперхнувшись. -
Пойло, а не алкоголь.
     - Не употребляешь?
     - Не-ет! Это ни к чему мне.
     Суденко позабавило, как он это сказал.
     - Правильно.
     -  Я  видел, Жора,  как пьют до  смерти, видел кровь из-за пьяни...  Ты
стоял под ножом?
     - Обошлось.
     - А я стоял. И понял так: люди  один  одного  жалеют только в работе. А
после  работы - нет! - Он вытер о ватник засаленные уткой  пальцы. - Правда,
не все, бывают исключения. Но многие из тех, кто сюда приезжает, способны на
подлость. Только природа никогда не продаст, не обманет.
     - Поэтому ездишь один?
     -  Стараюсь,  хоть н  запрещено.  Вначале  арендовал лодку  у  мужика с
больной  рукой:  заражение  крови.  Считалось, что  с  ним.  Потом  погранцы
разузнали. Мужик  говорит: "Я тебя не буду пускать, а то меня выселят.  Бери
человека". Кого брать? Когда один, знаешь: если не вернешься, сам виноват. А
если голова появится впереди, то даже толком не выстрелишь. Нужен был  такой
человек,  которому  я  мог  бы  довериться как  себе. Вот тогда  я и  выбрал
Марченко.
     И замолчал.
     Было  ясно: он подвел  разговор  к  теме  и представлял  другому  вести
дальше. Собственно, Суденко хотел узнать только одно: как погиб Марченко. Но
так как попался не просто рыбак, а Володин товарищ,  то возникал еще вопрос:
почему  они оказались  в  разных лодках?  Какой из них первый, какой второй?
Наверно, не столь важно.
     - Володя не на твоей лодке погиб?
     - Он  на  другой  лодке  ездил,  их  ездило  трое.  Лодка  похуже  этой
гораздо...  - Рыбак, погасив в воде окурок, сунул его  в карман. - Но такую,
как моя, не сразу сумеешь купить. Да и не позволят, если на то.
     - Володя сам от  тебя ушел?  Или, скажем, так:  ты его "попросил"? Ведь
будь он с тобой, он бы не погиб. Или я ошибаюсь?
     - Тут их несколько,  вопросов... - ответил  он после  минутной паузы. -
Вначале так:  как ушел? Произошел случай,  после которого он  оставаться  не
захотел. Я его не гнал, наоборот. Но он все решил по-своему.
     - Можешь рассказать?
     - Для этого, кажется, и сидим... - Он приподнял шапку, пригладил редкие
волосы.  -  Было так: вышли в море - нагнало плавник, боялись за сети. Вышли
рано,  рано...  А тут погода  шесть раз меняется в сутки.  Я сидел на  руле,
признаюсь, проворонил удар. Лодку крутнуло, сбило с гребня - выпал за борт.
     - Ты?
     - Я  ж говорю! Падая, успел выбить газ  - чисто страховочно, чтоб он не
уехал. Короче, в воде. Один, без лодки.
     Впервые  за  много  лет.  Володя  дергает  шнур -  мотор не  заводится.
Наверное, и это  подействовало.  Подумал: все, погиб. Прямо руки опустились.
Смотрю на Володю: его в лодке нет. Плывет... меня спасать! Хорошо, что ветер
был  встречный,  подогнал  лодку.  Потом  отогрелись  на угольях,  -  Гриппа
счастливо отдышался, пережив все опять.
     - Ну н что?
     - Все.
     - Что-то я не пойму: из-за чего же он ушел?
     - Прямо он не сказал. Думаю, из-за того, что заглушил мотор. Но ведь не
то  чтоб не доверял  - механически! Ведь знал и такие случаи... Ведь в  море
как?  -  говорил он, подняв свои темные  глаза. - Вода его  защита. Море  не
хитрит с тобой, оно просто  отводит пять минут. Что  я могу сделать  за пять
минут, если один за бортом?  Даже  если он тонет, я не имею права вылезать с
лодки. На веслах он бы меня спас. А так просто случайность: помог ветер.
     - А как он погиб?
     - Вышли втроем,  с метеосводкой в кармане. А что метео? Ему доверяй, но
проверяй! Попали в волну, рулить не  умеют. Один выпал, стали его спасать...
А  ведь  я его уговаривал: не иди к другим, рыбаком тебе  не быть. Валяй  ко
мне,  занимайся строительством.  Ведь мы к тому  времени  все обговорили про
дом. Он был у меня,  видел, как можно жить. Денег у него не то что на дом  -
на приличную лодку не было. Но что деньги, если рядом товарищ? Между прочим,
моя жена с ним ладила. Я прямо его молил! Нет, не послушался, все погубил...
     - Да-а...
     - Вот теперь скажи: чего он  ушел? Что он хотел этим  доказать? И кому,
кому? Ведь ты его знаешь не меньше меня...
     Гриппа сильно  переживал,  говоря  это,  не  боясь и  не стараясь  себя
показать, что от Суденко не ускользнуло.
     Теперь  он  понимал, что рыбак не случайно выбрал его. Ведь для  Гриппы
уход Марченко  -  пятно.  Особенно  в пограничном море.  Он  сразу  выпал из
братства людей,  имеющих сети и  оружие. Притом сложность  была  в  том, что
никому ничего он не мог объяснить. Случилось нечто, чего он и  сам не вполне
понимал. И сейчас, не утаивая ничего, просто хотел разобраться.
     Но кто из них прав, кто виноват?
     Конечно, Гриппа, проявив недоверие к Марченко, унизил его как товарища.
А  Володя,  бросившись  спасать  рыбака, поступил  благородно.  Но  тем, что
оставил  лодку, заранее губил и Гриппу,  и себя. Получалось так,  что Гриппа
себя выдал как плохой  товарищ, а Володя  - как  плохой  рыбак.  Только  еще
неизвестно: чему  отдать  предпочтение? Приди к  нему завтра плохой водолаз,
полезет он с ним  в воду? Нет. И не будет  смотреть,  хороший  он или плохой
человек. Это в армии для всех закон  один - устав морской  службы. Здесь  же
каждое море  имеет свою  психологию... Куда денешься  от жизни?  А  то,  что
сказал рыбак,  сама жизнь. Это глубоко.  Все  остальное - вокруг  да  около:
рассуждения.  И даже если рыбак, спрашивая совета, имел какие-то сомнения на
этот счет, то это были  его личные сомнения. Нет, не хотел Суденко брать  на
себя роль арбитра. Да и Володя не уполномочивал его на это. Для него хватало
того, что он выяснил. Он не открыл для себя ничего нового. Во всяком случае,
ничто не  объясняло просьбы Володи про дом и прочее.  По-видимому,  это была
другая тема, отдельная.
     -  Давай  отложим  этот  разговор,  -  сказал   он.  -  На  завтра,  на
послезавтра. Понимаешь, другое в голове...
     Рыбак поставил бутылку на место:
     - Ладно.
     Было видно  по  его лицу,  что  он  испытал облегчение, выложив то, что
мучило.  Выведя  лодку  из  заливчика,  не припустил к  порту,  а  повел  ее
медленно,  заглушил мотор. Осматриваясь,  Суденко  увидел свет  над головой.
Наверное, там  было какое-то вращение ветра,  который  прокрутил воронку  до
солнца,  и  небо  напоминало рану,  открытую на высоте. Гриппа,  не отпуская
руль, протянул руку и взял  свою  ржавую одностволку,  развязав полотенце на
магазинной части.
     - В кого ты собрался стрелять?
     - Обещал чайку дочери, - объяснил он. - Для чучела.
     Чаек тут  носилось  немало,  не  таких,  как  возле острова,  а  белых,
морских, но  Гриппа, подобравшись, как рысь,  искал среди птиц что-то, зорко
вглядываясь своими темными, округлившимися глазами. Выстрелил он внезапно, с
левой  руки,  почти не целясь. Суденко,  неплохо стрелявший сам,  оценил его
выстрел  как  бесполезный. Однако оттуда, из солнечной  мути, увеличившись с
темного пятнышка, величиной с муху, до размера громадной птицы, что-то упало
в воду и забилось с плеском.
     - Я же сказал, что будет  чучело! -  воскликнул  Гриппа с торжеством. -
Считай, что очко в пользу наших.
     Птица все еще билась, ударяя с такой силой  то одним, то другим крылом,
что  выплескивала  из-под  себя волну, но голова  у нее провалилась до самых
предплечий, так что она как бы  крутилась на  шее. Гриппа предупредил, когда
вытаскивали голову, что она и такая может ударить - влепляет  так, что глаза
вылетают  брызгами. Однако она  лишь обмахивала  их крыльями,  идеальными по
форме, в разлиновке темных полос, такой длины, что когда  они  примерились к
ним  размахом рук,  то  едва  укладывались в одно крыло,  достигая кончиками
пальцев до  распушенных кисточек. Это было зрелище, когда она  закрыла собой
почти всю лодку -  одна белоснежность в  фиолетовостн полос, с  отглаженными
воздухом до скольжения перьями, - такая вот лежала сейчас, затмив все вокруг
своим мертвым великолепием.
     - Какой-нибудь ледовый альбатрос?
     - Альбатрос - сопли, - сказал Гриппа презрительно.- Это сокол, летает в
Полынье. Охраняется государством.
     - Разве можно такую птицу для чучела?
     - Я не то что  сокола - простую гагу через раз бью, - ответил он. - Мне
трех  уток на месяц  хватает! А этот человека  мог убить, раз сюда прилетел.
Такой,  если отбился  от стаи, опасен.  Только  кому докажешь, если поймают?
Сразу выселение.
     Суденко  осмотрел  его  одностволку,  способную  на  такой  снайперский
выстрел, но  ничего в ней особенного  не обнаружил, подумав, что этот Гриппа
просто классный стрелок. Однако рыбак, обидевшись за ружье, стал  возражать.
Он был убежден,  что  то,  что есть у него, самое лучшее. И  все рыбаки были
такие.
     - На оружие смотришь  как? - принялся он объяснять.- Чтоб хромированное
было  как  надо:  в этом его долговечность. А  воронье, нарезка,  свистульки
всякие - это сопли... И главное,  как в руке лежит: чтоб было по твоей руке.
Ведь ружье  -  это защита,  средство  выжить. Я никогда  не выйду в море без
ружья.
     В таком  духе он распространялся еще, и это  его  элементарное рыбацкое
хвастовство,  а  также  склонность  к   рассуждениям,  сильно  смазывали  то
впечатление, которое он, вероятно, производил в деле.
     Суденко, дослушав его, сказал:
     - Пошли.
     Обратно  двинулись с  сильной  зыбью,  выстраивавшейся  против ветра, и
лодка, подскакивая на ней, ударялась  о гребни волн,  как  о железо, но  шла
быстроходно,  здорово,  весело,  а  главное, Гриппа  ее  вел  хорошо:  своим
скользящим однолинейным  шагом,  как бы под диктовку  волн, и в то  же время
используя  малейшие  изменения  в  их порядке, чтоб  тут  же  выровняться на
поселок, качавшийся на  острие стрелки компаса, который  стоял  в деревянном
ящичке  с  синим  стеклом,  похожим  на  большой фонарь. Сейчас  они  искали
приливное течение, которое по времени проложило дорогу на  поселок, и  снова
прошли окраиной каравана, слыша удары  колоколов на судах, звонивших  как  в
церкви,  а потом, обогнув  остров, легли на  сирену  буя Экслипс,  и тут как
ступили на гладкую полосу разлитого масла, и пошли по ней с ветерком, ничего
не  видя в  массе тумана,  который крутился, как шар, но и  ничего в нем  не
боясь, так как  все пароходы замерли на своих местах, но внезапно на  пути к
поселку  увидели что-то  -  нет, не  шлюпку, не бот!  - а лодчонку, какой-то
мозглячок  с  парой весел, который, выставив крошечный  огонек,  шел  против
течения с  такой скоростью, с какой они примерно шли по течению с мотором, и
кто-то в нем сидел, втыкая весла с таким  смаком,  словно выбрасывал из моря
пригоршни серебряных монет; и все эти чудеса - в круговерти брызг, в тумаках
зыби,  от  которой  мог  упасть на  колени здоровенный пароход,  на воде,  с
которой  слетело все живое,-  какой-то, видно,  пьяный  или больной, так что
даже Гриппа, посмотрев, как он идет, удивленно покрутил головой.



     Поселок  был  совершенно чистый, ясный  после тумана,  странно красивый
своими зелено-фиолетовыми домами и быстрой, струящейся водой, переливавшейся
как темное серебро.  Они пересекли гавань и пристали к ее внутренней стенке,
уткнувшись  под  ободранные  сваи с торчавшими ржавыми  болтами. Одна  свая,
лежавшая на плаву, имела громкое  название:  "Слип". Притопив ее,  протянули
лодку, а  потом отпустили сваю, чтоб осушить. Гриппа начал вычерпывать воду,
подложив ящик под киль. Второй, голубой, бак был  почти пуст,  и отнес его в
сарай, где  Гриппа  имел  свой  закуток. В  развалюхе  было  опрятно,  пахло
канатами, осмоленными от порчи и сырости. Все детали лодок лежали на полках,
все открыто. В закутке Гриппы была припрятана бухта марлиня,  белого,  в две
нити.  Наверное,  спер  с  какого-то  парохода. Наливая бензин  из канистры,
Суденко услышал,  как  где-то в  углу поскребся  лемминг, сунулся  в дыру  и
затих.
     Когда принес  бензобак, Гриппа закончил вычерпывание и вытрясал гравий,
забившийся между банок. Они завалили лодку под  ветер, чтоб скорей просохла,
укрыли  брезентом двигатель, еще  теплый.  Гриппа  пожаловался,  что  искрит
аккумулятор.  Обрезав концы, чтоб не было соединения,  занялись  им, наскоро
подкрепившись горячим чаем из  термоса. В двух шагах была кузница с флюгером
в виде петуха, где производился обжиг якорных цепей, - чугун очень хрупок на
холоде, если его не закалить. Оттуда раздавалось  постукивание молоточков по
наковальне, а потом к ним  вышел кузнец, пожилой, в фартуке,  с расстегнутой
на груди рубахой, где мокро  курчавились завитки седых  волос.  Было приятно
заниматься этой простой работой,  расхаживая по гальке,  похрустывавшей, как
карамельки, от сарая к лодке и обратно. Невольно представилось, что он  тоже
мог бы иметь свой закуток в сарае, ходить  в море для удовольствия, а потом,
поднявшись наверх, ожидать, что пройдет Рая. Жизнь могла наполниться этим не
на  день, не на два. Однако, хоть  он и думал так, мысль  эта проскальзывала
краем души, не задевая того, что в ней было.
     Окончив работу, они решили разойтись. Гриппа хотел забежать на почту, а
Суденко  сам не знал,  куда идти: "Кристалл" ушел и не возвращался. Закрывая
сарай,  рыбак оглянулся на  сторожевой пост и  переменился в  лице.  Андала,
старшина  патрульного  катера,  обойдя  галерею,  спускался   по  деревянной
лестнице.
     -  Погранцы  здесь...  -  проговорил  Гриппа,  не  попадая от  волнения
палочкой в пробой. - Да я его катер в море видел! Они ж ушли...
     - Андала здесь с утра. Я видел его на гидробазе.
     - Если проверит лодку, все. Море закроет.
     - Оно скоро само закроется.
     - Он его и на следующий  год не  откроет. А ходить по закону, на восемь
миль... Ты с ним в каких отношениях?
     - В плохих.
     - Андала... - Гриппа прямо оцепенел от страха.
     Андала, сделав вид, что не  замечает, остановился, похлопывая прутом по
своим кожаным галифе.
     -  Ты вот что, -  сказал  Суденко.  -  Ты иди. А  если он тебя зацепит,
ввяжусь я.
     Гриппа стал подниматься по насыпи, разбрасывая ногами гальку, и Андала,
хмуро глядя, как он подходил, не сказал свое обычное: "Нарушаешь?" - но и не
ответил на приветствие, с  которым к нему обратился рыбак. Он его не тронул,
удовлетворясь трепетом  рыбака, которого, как  и  всех остальных  рыбаков, а
также морских  охотников,  вертолетчиков с  ледоколов,  браконьерствующих  с
воздуха, крепко  держал в своем большом кулаке. Он тоже мог летать, и так же
спокойно пересаживался с катера в вертолет, как с вертолета в вездеход или в
рыбацкую  лодку,  если  другой  посудины  не было.  Наверное, на  вертолете,
оставив  свой  катер,  он  сюда и  прилетел.  Тощий,  с  большой головой,  с
огромными ступнями и кистями рук, он застыл на месте,  как хищный  ворон, и,
пропустив  рыбака, теперь ожидал Суденко. Даже отчего-то решил поздороваться
с ним и протянул поврежденную руку, перегнув ее в кисти.
     - Стал водиться с рыбачками?
     - Разве нельзя?
     - Как бы он не подвел тебя под монастырь, как и твоего дружка.
     - Меня не подведешь.
     - Может, и  так.  - Андала длинно  сплюнул под ноги. -  Все  равно  его
попру,- сказал он.
     - За что?
     - Нарушает. Положено на лодке быть двоим. А он все один и один.
     - В чем же дело? Дай второго.
     - Дать? А кто его захочет брать?
     - На такую лодку! Разве никого не найдется?
     - Вот и мне интересно.
     Разговор, как всегда, был с многоточиями, за которыми угадывалось одно:
взаимная неприязнь. Они не ладили с той поры,  как Андала поймал Ковшеварова
с  сетью. Доставил его в отделение под конвоем,  как  преступника.  Конечно,
закон был на его стороне. Но если закон  позволял ловить рыбакам,  то почему
не могли они? Все было в отношении Андалы к "Кристаллу", которого он называл
ублюдком. Суденко давно бы  прекратил  с ним всякие отношения, если б не сам
Андала. Даже если разговор оканчивался ссорой, он затевал новый как ни в чем
не бывало.
     -  У  вас,  кроме Просекова,  моряков нет,  - завел  он опять. - Вас не
назначают на  ублюдок -  вас на него списывают. Спасатели! Ни разу в поселок
не  вышли.  Интуристы,  мерзлота...  -  говорил он,  закипая мрачным,  прямо
злобным наслаждением. - Да я с любым бы из вас под одним забором не сел!..
     - Велика честь.
     -  Девчонку взяли, а  остальных... времени  не хватило? -  затрясся он,
вытягиваясь,  с  прижатыми  руками.  -  Прогулку себе  устроили  в  Полынье!
Красочку разводили... Лазали целый день за подводными часами!..
     - Полегче! - Суденко, побледнев,  шагнул к нему.  -  А  то ведь  я и по
морде могу дать.
     Андала толкнул его в плечо:
     - "Шторм" работает в эфире...
     Андала умел действовать на  мозги крутыми поворотами темы, голословными
утверждениями. Но Суденко знал его приемы.
     - Никакие сигналы с такой глубины невозможны.
     - Даже акустические?
     - Тем более. Что такое акустика? Вибрация, колебания. Из воды в газ или
в воздух - они не передаются. Две абсолютно разные среды.
     - Значит, молчание в оба конца?
     - Да.
     - Буек уже есть! Как ты объясняешь?
     - Буек я не видел, его еще надо найти. А если ты чего-то не знаешь, так
спроси. Или вообще помолчи. Так будет лучше.
     - Да я уверен,  что они  о вас  знают!  И девчонку выпустили, когда  вы
пришли.
     - Такая уверенность - не гарантия.
     - И я так думаю, что  там  их трое, -  говорил  он.-Радист отвечает  за
связь,  ученый  -  за материалы.  А  мальчик  с воздухом. Они его  берегут в
пароходе.
     Суденко направился прочь, Андала его остановил.
     -  Я у  тебя  одно хотел спросить. Вот ты  сказал  Черноброву:  люди  с
пароходом. А как же девчонка? Поднялась сама и живет.
     -  Не  совсем  так. Подняли  ее  мы. И какое-то давление,  критическое,
удалось снять. А то, что живет, так это еще не все.
     - Берут же из подлодок...
     -  Я  тебе объясняю:  подлодка  принимает  море  на корпус. У  нее  два
стальных корпуса. Там люди сидят с одной атмосферой. Там главное - добраться
до них,  до воздуха донести.  А здесь они под давлением, неизвестно какие. И
дышат неизвестно чем. Какой у  них может быть  кессон? Как его выводить?  Да
они,  как  мины, будут  взрываться  наверху!  Их  надо брать  с пароходом, с
окружением.
     - Вот и возьми.
     - Только я ведь вам тоже не сказал все: я не знаю, как поднять "Шторм".
     - Чего же ты тогда крутишь мозги?
     - Море изменилось. Я на это не рассчитывал.
     - Как же  тебя понимать? - Андала, сунув руку за пазуху, с ожесточением
почесался. - Выходит,  теперь ты... мальчишку ты  теперь, ты... - Он смотрел
невыносимо, как нечеловек. - Ты лучше - спаси! Спаси...
     Выбрался  на улицу, оказавшись напротив  винного  магазинчика.  От него
взял  направо,  к  тротуару,  но уткнулся в  какой-то сарай, отхожее  место.
Вернулся обратно,  сверился с насыпью: магазинчик повыше. Просто его красная
дверь отсветила  в другой стороне. Ведь тумана нет, значит,  рефракция... Не
обращая внимания  на  висящий в воздухе  мокрый тротуар, пошел в сторону  от
него, смело  ступил в  канаву  с несущейся  водой,  почувствовав под  ногами
доски... Вышел на дорогу! И начал подниматься, приспособившись окончательно,
глядя на арбалитовые дома, стоявшие  за  тротуаром,  с  правой стороны. Дома
казались  пустыми, но  это только  впечатление: сейчас уже полпоселка знает,
что ты прошел.  А кроме тротуаров  тут еще были дощатые  мостки, перекинутые
через деревянные короба, которые имели направление свое, - в них, обложенные
слоями ваты  и прессованных  опилок, лежали  трубы топливной  магистрали. От
всех  этих коробов, мостков,  тротуаров, перекрещивавшихся через пять шагов,
возникла  какая-то  сумятица  в  голове.  Вдруг увидел, как промчался  повар
Дюдькин,  с  закатанными  до  локтей  руками, вымазанными  тестом...  Что за
ерунда? Какого черта он растерялся!  Кто им дал право? Да ему наплевать, что
скажет  кто-то!  Любая  операция имеет  единые, четкие правила,  которые  он
должен выполнять.  Просто  зашибло мозги!  Сейчас нужен  приказ. Немедленная
связь с отрядом...
     Повернув назад, со всех ног бросился к "Кристаллу". У  поворота перешел
на спокойный шаг, пошел медленно.
     В гавань входил "Агат", морской спасатель.



     Акульей формы, весь в порезах  и  шрамах  от буксировок, горевших,  как
медали,  на  стали, он  шел  с  той стремительной и в  то  же  время  словно
замедленной скоростью,  которую в море не ощущаешь,  так как  она  действует
усыпляюще. Но здесь, в маленькой гавани, где морские спасатели появлялись не
часто, чудовищное скольжение "Агата" вызвало переполох.  Хлопали двери кают,
глохли моторы на причале. Люди  выскакивали посмотреть, как идет "Агат".  Но
как только "Агат"  начал швартоваться, смотреть стало  не па что. Просто  не
укладывалось в голове, что эта стальная акула, останавливающая  волну  одним
ударом  винта,   сейчас  плетется  к  причалу  как  беременная  черепаха,  а
приплевшись, начинает заводить концы.
     Обычно спасатель становится к причалу перпендикулярно, чтоб в считанные
минуты  отойти.  И для того  чтоб  удержать в такой  позиции тяжелый круглый
корпус,   ему  нужна  масса  концов,   стальных  и  растительных,   которые,
растягиваясь как резина, снимали стресс со стали. А тут были не только концы
"Агата", но  и  "козявки",  которую  спасатель  привел с собой, - небольшого
плавкрана  с уложенными на палубу  стрелами.  На корме  у них  орудовали  не
только матросы, но и  водолазы  во  главе с Ветром, своим  старшиной. Боцман
Кутузов,  разогнав портовых швартовщиков,  раскладывал концы по причалу, как
вязальщица нитки. Вышел сам капитан Милых, в туристской шапочке с козырьком,
в  новеньких  телогрейке и рукавицах, чтоб завести  новенький кончик. Только
боцман  "Агата" был  отстранен  от  дел.  Он  был в  преклонном  возрасте  и
умиротворенно подремывал, свесясь головой за борт.
     Наконец они пришвартовались, и наместник морского  царя,  старпом  Коля
Подлипный,  спустился  по крылу вниз. Он был низкорослый, с отросшими усами,
носил телогрейку  и  сапоги,  напоминая  крестьянина. Однако  происходил  от
потомственных мореходов, и еще  его дед плавал на зверобойных вельботах, без
ноги.
     - Ну что, аборигены? - спросил он. - Заждались?
     - Хорошо вы идете, да плохо подходите!
     - Это  не мне  говори... -  Подлипный  кивнул на каюту, куда отправился
Милых.
     Сейчас  "Кристалл", оказавшись в соседстве с  "Агатом",  стал  похож на
шавку, примостившуюся у пятки слона.  И моряки "Кристалла" тоже как бы упали
ростом:  превосходство чужого корабля воспринимаешь  в море  мучительно, как
физическую неполноценность. Но это - чужого. А  тут никаких мучений не могло
быть. Ведь  в  экспедиционном отряде  они были братья:  морской спасатель  и
морской водолазный бот.  И сила одного сейчас  переливалась в  другой, как в
сообщаемых сосудах.
     Моряки "Кристалла",  не ожидая,  когда подадут  трап,  стали перелезать
через выпуклый борт спасателя. Все жали один другому руки, обнимались.
     Ветер, щуплый,  с лохматой головой, серой от седых волос, замахнулся на
Суденко, делая зверское лицо:
     - Резко!..
     Это  было  словечко Ветра, которое он  вставлял.  Суденко, засмеявшись,
тоже размахнулся,  и  они скрепили рукопожатие.  Оба они, и Суденко и Ветер,
издавна находились  на старшинской  должности. Иван, любимец Маслова, быстро
получил первый класс, был подводный технарь - золотые руки.  Водолазов Ветра
Суденко знал  еще лучше, чем  своих.  Сейчас  они окружили  его,  высказывая
застарелую преданность.  Ветер наблюдал с усмешкой,  но без ревности. У него
была  привычка:  двигать  руками,  насовывая  на  кисти  рукава  спортивного
костюма. Тогда в его фигуре появлялось нечто боксерское.
     Водолазы на "Агате" не играли особой роли. Тут верховодили другие.
     - Маслов приехал?
     - Приехал,  с  доктором физиологом... Сейчас смотрины устроят!  - Ветер
имел в виду  испытания в барокамере, которые  проводил  Иван Иваныч с  целью
выявления  кессонной  болезни:  некоторые водолазы  не  ощущали  ее  или  же
скрывали намеренно.  - Юра! - крикнул он Ильину.  - Занимай  позу  плачущего
египтянина - сейчас я тебя в бочке пересижу!
     - Ладно тебе, балаболка...
     - Резко чтоб!..
     Пролезая  между  ногами  людей, носился с лаем какой-то  пес,  которого
Подлинный представил  как Филимона, последнего сынка  отрядной собаки Куклы.
Эта Кукла, помесь лайки  и полярного  волка, была родоначальницей знаменитой
морской семьи, чьи отпрыски плавали на многих  ледоколах. Со временем, когда
Кукла стала терять  свое волчье  достоинство, путаясь без разбора со всякими
шавками и барбосами, слава  ее померкла. Однако  Филимон, хоть и обнаруживал
некачественную  примесь,  больше походил на мать.  С  виду неповоротливый, с
маленькими, как у лайки,  глазками он был  ростом  в среднего пса. Когда  же
Суденко взял его за загривок, то почувствовал под пологом шубы хилое тельце.
Филимон был щенок, месяца три.
     Толкнув дубовую  дверь  внутри стальной, защелкивавшейся,  как  футляр,
оправы, Суденко увидел Аннушку, разливавшую в салоне кофе.
     - Анна!
     - Ой, Жорка...
     Аннушка  заторопилась к  нему, переваливаясь, как утка, и расцеловала в
обе щеки.  Она  была небольшая, с расплывшейся фигурой. Суденко слышал,  что
Анна  уезжала  домой, не  то  в отпуск, не  то  насовсем.  Она была родом из
вологодской деревни. Видно, что-то у нее не получилось там,  если  вернулась
так скоро.
     - Как живешь?
     - Тяжело на свете пионеру Пете...
     - Чего так?
     Ей не хотелось  говорить о  себе.  Тогда Суденко спросил о первом,  что
пришло в голову:
     - Спасли турка?
     - Какого турка?
     - Ну, этого... - Он знал,  что они буксировали в  Малую Азию  спасенный
пароход.
     -  А,  этот... - проговорила она рассеянно. - Я его  и не видела, Жора.
Знала, что кого-то ведем, да некогда было посмотреть.
     Суденко  услышал  голос  капитана  Милых, который спускался в салон,  и
подошел поздороваться  с ним.  Милых,  остановившись на трапе,  подавал  для
пожатия  свою пухлую белую руку. Это был старик с  круглым лицом без морщин,
сейчас в халате, в комнатных  туфлях.  В салоне  для него стояло специальное
кресло  с подушечкой, и дневальные чуть ли не дули ему на кофе, чтоб  он  не
обжегся. Вообще он был неплохой, только занудлив и по-стариковски капризен.
     - Сколько завели концов?
     Подлипный ответил.
     - Ожидается усиление ветра, -  произнес Милых обеспокоенно. - Как бы не
оторвало.
     - Разве что с причалом...
     Милых посмотрел на  своего старпома  укоризненно. Однако Подлипный имел
такой деловой вид, что капитан не решился приструнить его за несерьезность.
     - Почему нет Просекова? - спросил он, недоумевая.
     Кокорин, к которому Милых обратился, ничего  не мог  сказать: на берегу
Просеков бесконтрольно исчезал с Диком.
     -  Передайте, что  я жду его...  -  Милых  заморгал  глазками, обиженно
фыркая. - Ну, я пошел кофе пить.
     - Приятного аппетита! - пожелал  Подлипный и  добавил вполголоса, когда
Милых отдалился: - Старый долдон...
     Эти   слова  вызвали   приглушенные  смешки   среди   машинной  челяди,
поддакивавшей старпому.  На "Агате" была  целая  прослойка людей, занимавших
неопределенное место к  номенклатуре званий: токари, слесари, столяры. Смысл
их  профессий,  рядовых  на берегу,  воспринимался  по-иному  на  море.  Они
освобождались от уборки кают, а также отвоевали себе  место за  командирским
столом. Все эти люди сейчас стали  заходить  в салон, как только туда  вошел
Милых.
     Суденко  собрался подняться  к Маслову,  который  занимал  пассажирскую
каюту  с доктором физиологом. Но Подлипный утянул его к себе. Посидели в его
маленьком  кабинете с гавайской красоткой  на переборке,  обмахивавшей  себя
розовым  веером.  К  кофе у  Подлипного не  нашлось  ни  рома,  ни  коньяка.
Славящийся  своим гостеприимством, старпом  "Агата" молча  показал на пустую
бутылку "Наполеона" и выкинул ее в иллюминатор.
     Разговор  сразу же зашел об "Атлантиесе",  турецком пароходе, севшем на
камни у голых берегов Гренландии.
     -  Подходим с  полной форсировкой, дизеля ревут... - говорил Подлинный,
осклабив  в  усмешке  белые  зубы,   трепеща  усами.   -  Объект  на  месте.
Выстреливаем конец. Ясное дело, не берут. Спускаем шлюпку, орлы на пароходе.
И  тут  они дают  сигнальную ракету!  Что  такое? Оказывается, турок  нет...
Пусто! Навожу бинокль: что за чушь? На  берегу, за кустами,  видны  турецкие
задницы...
     - Попрятались?
     - Но без спасения нет оплаты! Решили ждать. Гренландия - не Сочи. Берег
необитаем, два градуса жары. Все-таки турки! Сколько они будут лежать? Пошли
завтракать, оставив их мокнуть в кустах...
     - В Гренландии нет кустов.
     - Ну, камни...
     Аннушка, проходя  с полным  кофейником,  забрала пустые чашки.  Суденко
вспомнил, что раньше она работала уборщицей, и дневалила другая.
     - Повысил Милых. А  та  знаешь что учудила? Милых  хотел  ее  списать в
Мурманске,  не  помню   за  что.   Так   она  его  опередила:   позвонила  в
санэпидемстанцию. Те приезжают: "Вы капитан Милых?" - "Я". - "У вас понос?"-
"Вроде бы нет..." - "Вроде бы!" - и забрали...
     - Ничего себе.
     - Просеков - вот кто был капитаном спасателя!
     - Приказ на него отменили?
     -  Никакого  приказа  уже нет.  Он  в  отпуске... -  Подлипный погладил
выпуклую грудь под телогрейкой. -  А кто Просеков после  отпуска? Кто о  нем
вспомнит через пять лет? Да он  себя  сам пережует, искромсает! Он  выпал из
ритма, ему конец.
     Какая-то правда,  наверное, в этом была. Однако Суденко, которому стало
не по себе от спокойного, оценивающего голоса Подлипного, возразил:
     - Не хорони! Кто Милых? Старик. А капитан спасателя!
     -  Я  его  порой  не  понимаю:  то  боится всякого  пустяка, а то...  -
Подлипный, не  договорив, провел ладонью по глазам,  словно стирал  какое-то
изображение. - И представь: никуда не спешит, а всюду поспевает.
     - Так-то верней.
     - Сейчас "козявку" приволок.  Стоит она четыреста тысяч,  и  примерно в
эту сумму оценен  перегон. Простой спасателя - из кармана заказчика. Так что
Милых будет тут стоять до посинения.
     - Будете стоять?
     - До посинения...
     Суденко посмотрел  на Подлипного внимательно:  верить  ему следовало  с
осторожностью... Вряд ли они пришли из-за обычной буксировки! Но почему бы и
нет?  Факт спасения "Атлантиеса" сейчас устанавливался  - турки, как обычно,
подали  протест.  Пока дело  выясняли  юридические инстанции, послали  сюда.
Огромная антенна "Агата" могла прослушивать  моря  с любого места. Зачем  же
стоять бесплатно  в Стамбуле, если здесь им за простой оплачивали?  С  Милых
возможно все. И  если  б была возможность поднять  "Шторм",  то его  бы сюда
привел "Агат". Еще утром Суденко плясал бы от такой удачи.
     - Ты слышал про "Шторм"?
     - Про эту баржу, которую вы подсунули, как пароход?
     - Наоборот.
     -  Даже знаю,  что гидробаза  соглашается на договор. На приличную  для
"Кристалла" сумму.
     - И что?
     -  Отряд на это не  пойдет, - сказал он. - Больше того,  с сегодняшнего
дня вас официально не существует, как  AСС. Теперь без сопровождения вы даже
домой не можете идти. Не то что в Полынью.
     - Значит, рейс отменен?
     - Рейс? На ваше усмотрение...
     - Маслов приехал из-за этого?
     - Я тебе удивляюсь! Или вас тут  замагнитило?  Приехал с  инспекторской
проверкой на ледоколы. Зарплату вам привез... С тебя, Жора, причитается!
     - Естественно, - ответил Суденко рассеянно.
     - Просто выпивкой не обойдешься... - Подлипный сделал пометку на животе
красотки. - Отдельный кабинет в "Полярных зорях", с музыкой по заказу. Такое
просто так не пролетит.
     - Ты о чем?
     - Невесту себе хапнул,  со  дна!  Это  же событие, на весь спасательный
флот... - Подлипный расхохотался, глядя на опешившего Суденко. - Кстати, как
она? Расскажи...
     - Извини, Коля...
     Старшина поднялся, услышав голос Маслова в коридоре.
     - Подводные делишки? Ну, заходи.
     Маслов  спускался в  салон  с  Иваном  Иванычем. Доктор,  шутливо задев
Суденко локтем,  прошел  мимо.  Маслов,  поставив  на  трап  большой  желтый
портфель, стал переводить часы. У него был "Ориент", с черным циферблатом, с
тремя  заводными  головками.  Водолазный  специалист  был  среднего   роста,
широченный  в  плечах, красивый своим здоровьем. Когда-то он  менял по цвету
только пиджаки,  а  брюки  шил из одного материала - из толстого матросского
сукна. Носил широченные, по старой моде  флота, и имел вид морского  гуляки,
прожигавшего жизнь  в  портовых кабаках. Но  с  некоторых  пор  стал обожать
красивые вещи: и эти часы, и галстук, и серое пальто - все было такое, что и
за  границей  не везде купишь.  Только  фигура у него  не изменилась -  хоть
подпирай  падающий  дом. И лицо  не  обманывало:  этот  человек  представлял
власть. Если перевести должность "водолазный специалист" на воинское звание,
то он  был  кап-три, то есть  майор. Он был  один  из тех редких  водолазных
офицеров (редких  в  буквальном смысле  слова, так  как на флоте  водолазным
делом  в  основном  занимались  старшины),  чью  власть  над  собой  Суденко
признавал  беспрекословно.  А Маслова, хоть  они и  считались друзьями, даже
побаивался.
     Защелкивая браслет, Маслов сказал, не поднимая головы:
     - Еще цел?
     - Как видишь.
     _  Все  вы у  меня  лишнее живете,  забурели  при мне...  -  И  тем  же
спокойным,  ровным голосом:  - Какие  есть  доказательства,  что  пароход  в
оболочке?
     - Материал погружения.
     - Я говорю о научных данных, доказывающих, что такое возможно.
     - По-моему, таких данных нет.
     - Тогда любое выявление кессона твою работу перечеркнет.
     - А сигналы? А спасенная?
     -   Повторяю   тебе:   все   возможное  и  невозможное   предварительно
оговаривается   на  бумаге.  Без  визы  отряда,  без  штампа   допуска  рейс
недействителен.
     - Существуют чрезвычайные условия спасения. Не мне тебе говорить.
     -  Никакого  спасения  нет, - отрезал он. -  Речь идет  лишь о  подъеме
людей. Но  если кому-либо из них  придет в  голову опротестовать  результат,
эксперты в пять минут подведут тебя под расследование.
     Формально он  был прав. Нельзя  отбрасывать  то,  что спуск  на большие
глубины без колокола,  без гелиокислородной смеси запрещен. Такой спуск  и в
нормальных  условиях  обкладывался  сотней  бумажек.  Обычно  треть  периода
уходило на казуистику защиты. Правда, Суденко ни  разу не  помнил,  чтоб эти
бумажки кто-либо потом разбирал. Им не очень доверяли, но их и не проверяли.
     Но смысл разговора был в ином: в том, что ты решаешься отстаивать право
на невозможное. Этого никто не хотел терпеть.
     - Ты считаешь, что мы можем отказаться от рейса?
     - Можете.
     - Как?
     Маслов ответил, глядя в упор:
     -  Если пароход в оболочке, как ты говоришь, и ты  в него  полезешь, то
этими красивыми глазами ты смотришь последний день.
     Суденко, чувствуя, как пересыхает во рту, повторил вопрос:
     - Как отказаться? Как?
     - Ты повесил камень на  шею,  отряду и  себе.  Но  должен  предупредить
категорически:  любая  самодеятельность  в операции,  обусловленной  гибелью
людей, будет рассматриваться как преступление. Это ясно тебе?



     Барокамерная проверка подходила к концу.
     Два водолаза  "Агата"  уже отдыхали  на скамье,  распаренные, как после
бани.  Они вышли на  давлении  в  четыре атмосферы, что  составляло примерно
сорок метров глубины. А если вычесть атмосферу Земли (она  ощущается лишь  в
воде), то  у них оставалось чуть более тридцати метров на чистое погружение.
В  реальных  условиях границы  не так  строго разграничены, как при  "сухом"
погружении. Море гармонично, оно глубже  пропускает в себя, чем  барокамера.
Однако  любая  аномалия, которая может в  нем возникнуть,  тотчас превращает
спуск  в  западню.  Поэтому  рабочая  норма  погружения,  единая  для  всех,
ограничивалась смехотворной цифрой - десятью  метрами, или  одной  глубиной.
Всякие   отступления  от  нормы  утверждались  или  отклонялись  посредством
барокамерных проверок. В  сущности, барокамера осуществляла профессиональный
и  медицинский  надзор за  водолазами.  А также служила  средством  лечебной
профилактики  от кессонной болезни, которую она фиксировала довольно  четко.
Но если в барокамеру залезали здоровые водолазы, то такая проверка неминуемо
превращалась в соревнование, кто высидит больше.
     Водолазы "Агата"  оказались  слабее, хоть  и выполнили норму  с тройным
запасом.  Немного  дольше  продержался  их  старшина.  Он  вышел,  облизывая
пересохшие губы, прыгая на одной ноге, словно в уши попала вода. Когда вышел
Ветер, Аннушка,  тоже присутствовавшая здесь  (она  любила  всякие зрелища),
посмотрела  на него с веселым неудовольствием,  как  смотрят  в  деревне  на
хилых,  но  безалаберных  чудаков,  встревающих  в  разногласия  здоровенных
мужчин.  Смеясь глазами, показала  Суденко на  барокамеру,  и этот  ее кивок
означал, что там  сидит Ильин. Что там, кроме Ильина,  еще сидел Ковшеваров,
ее не трогало. Она почему-то не воспринимала Гришу как водолаза.  А Юрка был
ее любимец: при спусках она болела за него.
     Наверное,  Иван Иваныч  не  возился бы  с глубоководниками, если  б  не
"Шторм".  А  так,  посмеиваясь,  покручивал  колесико   на  щите,  прибавляя
давление. Когда стало двенадцать  атмосфер, подал  сигнал  Ковшеваров. Вышел
Гриша спокойно, и  по его лицу было видно, что мог еще сидеть. Но он отсидел
глубину "Шторма" и больше не хотел. Зато Ильин, зафорсив, отказался выходить
и на отметке "пятнадцать", так что доктор-физиолог,  переживая за бочку (она
была испытана на тридцать), призвал  на помощь остальных. Открыв барокамеру,
стащили Ильина с  койки,  на  которой тот лежал с  журналом  "Огонек".  Этот
журнал Ильин любил, хотя в нем его озлобляли кроссворды. Ни один из них Юрка
не отгадал за всю жизнь.
     - Греческий  механик,  из  семи  букв...  -  раздумывал  он,  когда его
волокли. - Кулибин!
     - Сходится? - спросила Аннушка.
     - Подошло...
     Майка на нем, с оскаленным  тигром, была  почти сухая, но было видно по
глазам и по  обалделой скороговорке, что лежка в барокамере была все  же без
удобств.  Мог   бы  и  отложить   журнальчик...   Да,   это   был  настоящий
глубоководник! Только это  открытие уже не было  для Суденко открытием. Зато
доктор-физиолог был потрясен.
     - С  такими  парнями, Суденко, - сказал  он, делая водолазам  записи  в
книжке*, - ты можешь поднимать пароходы хоть в Мариинской впадине.

     * Личная книжка водолаза с указанием глубины, на которую он спускался.

     - Выдумайте такой  костюм,  чтоб не раздавило, - сказал Ильин. -  А нам
все равно, куда лезть.
     Стаскивая шаровары, он зацепил их с трусами, обнажившись по нечаянности
до волос, и Аннушка, глядевшая на него, как любящая сестра, отвернулась.
     - Костюм - не проблема,  - ответил Иван Иваныч.  -  Дело в  питательной
смеси.
     - Вот и придумайте газ, газ...
     - Зачем вам газ? Вы же спускаетесь на атмосфере.
     Суденко  не  понравилось, что доктор  сказал. Этот доктор  больше всего
заботился о  здоровье водолазов простых. А на глубоководников смотрел как на
диких зверей, считая, что для них медицина не обязательна.
     - Вы бы лучше баллоны привезли с гелием.
     - Кто же виноват, если не вы сами? Не темнили б с баржой, привезли б...
     -  Да не привезете!  -  сказал Суденко, закипая.  -  Потому что  золото
стоит... А если залетим на воздухе, что тогда? Придумаете нам дыхание на том
свете?
     Доктор, приподняв очки, добродушно покосился на него.
     - Ты чего буянишь? Или я  вас заставляю лезть? Tы вообще-то не буянь! А
то сейчас проверю по этой книжке, на тридцать глубин...
     Суденко, побледнев, потянул из штанов рубаху.
     - Я согласен! А ты согласен платить, как за глубоководный спуск?
     - За барокамерные нс платят.
     - А за Полынью будешь платить? За "Шторм"?
     - Ладно, Жора. - Доктор стал собирать бумаги. - Я ведь деньги не плачу.
Оформите все как надо, бухгалтерия выплатит.
     Суденко понимал, что сорвался по-глупому,  зло. В запальчивости перешел
на "ты", хотя доктор намного старше. Правда, Иван  Иваныч не  особо обиделся
на него и, проходя, из привязанности, хлопнул рукой по плечу. Остальные тоже
повели себя  так, словно не было этой дурацкой вспышки. Они были заняты тем,
чтоб поскорей  оформить  стол. Один  из водолазов  "Агата"  вспарывал  банку
консервированных  сосисок,  второй  разливал  вино.  Ветер  плясал  в  своей
боксерской стойке, поторапливая остальных. Проявляя излишнее нетерпение, он,
по  обыкновению, лишь  тормозил  дело. Намечалась  одна из встреч,  довольно
редких  в  море,  чтоб ею  пренебречь. Но Суденко не чувствовал радости, что
собрались...  Видно, приходит  такое  время, когда то, что сближало,  уже не
сближает, и  простое  удовольствие,  которое  испытываешь  при  виде  старых
товарищей, тут  же заглушается неудобством, что ты им обязан тем, что знаешь
их...
     Бездумно  смотрел,   как  из  открытой   барокамеры  выходит  дымящийся
кислород... Что на него нашло? Он просто боялся рейса! Потому что одно дело,
когда риск к  чему-то приводит, и совсем  другое, если без всякой пользы. Но
разве это мало - достать людей? В их работе нечасто случается и это. Достать
людей - ого! Только б получилось... Но то, что раньше осознавалось как цель,
сейчас не оставляло  в душе никакого чувства. Там, в душе, творился какой-то
погром.
     - Ну, резко! За встречу, за рейс!
     - Повезло тебе, Ваня, что ты на "Агате".
     - На "Кристалле"! Маслов отправляет с вами...
     Вот  оно  что! Что ж,  Ветер  может  быть  полезен:  заменит  Гришу  на
телефоне. Да и как специалист...
     - Юрка, - сказал старшина. - Лампу ты обещал, помнишь?
     - Я слов не бросаю, бросаю...
     - Юрик,  лампочку! - Ветер  замолотил руками воздух. -Неужели сотворил?
Ах ты, Кулибин, греческая твоя головенка!..
     Юрка, обычно вспыхивавший как спичка, не обиделся на Ветра. И не только
потому, что на Ветра  обижаться нельзя. Среди  водолазов авторитет Ветра как
технаря был высок. В порту, куда многих  отправляли на зимний сезон, к Ветру
выстраивалась очередь.
     - Ты посерьезней, Ваня...
     Ветер сел, обнял Суденко за плечи:
     - Все, глухо.
     Выпили,  чокнувшись с  Аннушкой, которая двумя руками, чтоб не пролить,
держала целую мензурку - символически,  она не пила. Вошли боцман  Кутузов с
Андрюхой.
     - Садись, Кутуз! Ты уже как гость?
     Аннушка, хоть  и  работала  на "Агате",  любила  "Кристалл"  и то,  что
Кутузов переходил на спасатель, оценивала как личную потерю.
     -  Сон  плохой приснился, - сказал Кутузов, избегая  прямого  ответа. -
Видел суд, что меня  судят. А рядом девушка сидит, удивляется: "Чего это все
тебя защищают? Ведь ты  же виноват!.."  А я ей  говорю:  "Молчи! Не выдавай,
если знаешь..." Тогда она посмотрела  - вот  так, и  говорит,  вся в слезах:
"Валентин! Как ты похудел!"
     - Ну, еще кое-что есть, - Аннушка  ущипнула боцмана за толстую ляжку. -
Тебя, если приодеть, повесить галстук...
     -  Жена тоже говорит:  "Может,  тебе  шляпу  купить?" Зачем?  Есть  чем
трусики прикрыть, и ладно.
     - "Кутузов", отваливай! - закричали на палубе.
     - Это катер, однофамилец. -  Боцман печально позвенел ключами. - Попал,
Анна, к пацанам. Даже девчонки их бросили.
     Суденко посмотрел в  иллюминатор: там, закрыв  бухту, двигался на талях
бот. Куда-то они опять уезжали.
     - Поедешь? - спросил Ильин. - Есть место свободное.
     - Куда?
     - Леха пропал, за ним. Еще Вовяна надо взять на "Ванцетти".
     Он бы  с ними  поехал: хотелось развеяться,  от всего отойти. Но что-то
сдерживало, какое-то неотложное дело.  Внезапно вспомнил:  Маша!  Еще с утра
собирался к ней подъехать, мозги ему зашибло... Оставил больного человека на
целый день!  Посмотрел на часы: девять  вечера.  Сейчас поймает Федоса - и в
устье.  Открыл  дверь  и не поверил глазам: причала не  было,  огни  поселка
виделись  вдалеке. Вокруг  плескалась  вода.  Величко,  крутясь  на плавучей
бочке, брал на скобу трос, который потравливал Ильин... Ничего себе! Сидел в
посту и не заметил, как отошли. Теперь без  шлюпки не обойтись. Все валилось
из рук, рушилось сегодня.
     Вернулся в надстройку.
     Повар  Дюдькин,  припорошенный  углем  и  освеженный  туманом, сидел на
комингсе  камбуза,  распаковывая  ящик  с продуктами. Эти продукты повар так
рассматривал, словно не имел понятия, что с ними делать. Механики готовили к
отходу машину, прогоняя двигатели на холостом ходу. Когда они меняли реверс,
внутри машины  слышался гидравлический  удар.  В  рулевой  подбирали  карты,
проверяли  приборы.  Все  было  готово  к  рейсу, порядок был во  всем.  И в
чистейшем коридоре пролег на линолеуме рифленый след трощиловских ботинок  -
куда-то он прошел.
     Сверху спустился Сара с последним известием:
     - Шаров объезжает пароходы. Свернул на взрывоопасники.
     - Что-то он долго ездит.
     -  Видно, не в  настроении.  Данилыч поедет его брать  как председатель
судкома.
     - Слушай, от "Гельмы" было что-нибудь?
     -  Кокорин  запрашивал  несколько  раз:  ищет...  Да!  - вспомнил он. -
Девчонку нашу нашли...
     - Кто тебе сказал?
     - Передали в диспетчерскую с "Полярника", рейдового катера. Опознали на
нем.
     - А куда она ехала?
     - Катается полчаса, - ответил Сара. - Старшину катера, старика, чуть не
хватил удар из-за нее...
     Суденко вдруг испытал облегчение... Машу  обнаружили, значит, привезут.
Хуже было  бы,  если б  он  это  сделал сам.  Но  тут же  возникло  какое-то
сожаление. Чего она бросила дом? Зачем куда-то поехала? Может, подождать  ее
здесь? У "Полярника"  -  последний рейс, вернется к полночи. А они в полночь
отходят.  Искать "Полярник" на рейде? Где его там найдешь? Но там  все может
быть. А что здесь сидеть? Надо ехать!
     - Юрка! Придержи бот...
     - Не спеши. Еще Катя гладит.
     Наконец поднялась Катя.  Раскрасневшаяся от  глажения, сдувая волосы  с
круглых щек, она протянула Кутузову большой копытообразный утюг:
     - Дарю.
     Кутузов застенчиво взял. Направились к выходу. Вдруг она остановилась.
     - Что-то ты, Жора, слинял. Не влюбился ли?
     - Считай, что женат.
     - Скажешь!...
     Шлюпка не двигалась с места, так как в  ней происходила борьба за Катю.
Выясняли, с кем ей сидеть. Данилыч - стар, кровь его не грела. Величко занят
рулем. Оставались водолазы. С кем-то из них должна сидеть жена моряка. Ильин
имел преимущество: занял хорошее место, с наветренной стороны. К тому же был
женат, хоть и  ездил к  Эмме.  Версия семьянина играла ему на пользу. Только
Катя отчего-то не хотела с ним сидеть.
     -  Катерина,  ты посмотри... - Ильин расстегнул  куртку.  - Не Леха, не
Леха, но посмотри...
     - Что смотреть?
     - Потрогай мышцы! Мужчина...
     - Знаешь, кто ты? - И она сказала.
     - Прошу не выражаться! - взвинтился на Юрку Данилыч.
     Ильин остолбенел.
     - Разве это я? Тебе что, уши заложило?
     - Потворствуешь поведением! Правила поведения есть?
     Ильин, обозленный, замолчал,  понимая,  что  электрик  приставил к нему
глаз. Катя перешагнула через банку, сделав наконец выбор.
     - Вот Жора - мужчина, - сказала она. - С ним буду сидеть.



     Переехав фарватер, где кое-где горели ацетиленовые фонари,  нырнули под
одеяло  тумана,  и окружающее расплылось.  Теперь буй  Экслипс стал  обегать
сиреной то с левой, то с правой стороны. И в этом свойство тумана, в котором
звук распространяется непрямолинейно, Поэтому рулевой должен обладать особым
чутьем, чтоб различать  подкрадывающиеся шаги  волн. Опасны  были  и бревна,
которые выносило из устья реки. Они стояли в  воде  торчком, утапливаясь при
наезде,  и  выскакивали с  такой силой, что  могли  повредить обшивку. А  на
взлете зыби, сложившись силой с ней, бревно протыкало днище лодки.
     От всего этого и гибли рыбаки.
     Суденко  почувствовал знакомый  страх, начинавшийся перед  спасательным
рейсом.  Приходила не только обеспокоенность за свою жизнь:  что вдруг, ни с
того  ни  с сего,  влипнет  в  какую-нибудь  переделку.  Было боязно  просто
споткнуться, вывихнуть ногу, простыть. Потому что даже самый обычный насморк
мог  закрыть  дорогу к  "Шторму".  Уже  раскаиваясь, что  поехал, придирчиво
присмотрелся к Величко как к рулевому. Вел он не так, как Гриппа, по-своему,
но  был  сосредоточен, даже не  стал есть  бутерброд: кусок хлеба, несколько
теплых картофелин с четвертью соленого  огурца сверху. Зато  Ильин проглотил
свою  порцию  мгновенно  и  теперь  смотрел   на  Данилыча,  который  ел  до
умопомрачения медленно. Наверное, представлял себя в салоне, сидящим во всем
великолепии электрических лампочек. Он был в чистой фуфайке, которую недавно
зашил,  в беретике с хвостиком и  с  каплей под  носом, не умалявшей мудрого
выражения его лица, и то появляясь в тумане, то исчезая, если  Ильин отводил
в  сторону фонарь, напоминал пилигрима, выскакивавшего из чертовой шкатулки.
А Катя,  отказавшись  от бутерброда,  пригрелась  рядом,  излучая  в  покое,
несмотря на холод лица и  рук, такое тепло, что  Суденко тоже начало клонить
на сон.
     Показались огни каравана,  горевшие  тускло, словно  на керосине. Стоял
караван  отдельным  городом,  далеким  от  земли,  и  имел  свои кварталы  и
переулки,  и был  известен каждый  его дом.  Сейчас  течение, как  настоящий
уборщик,  выметало  оттуда  всякий  сор:  банки,  тряпки,  разлитые   помои,
разорванные  письма  и  фотографии.  Стали   попадаться  разъездные  шлюпки,
возившие для обмена киноленты, а также  шлюпки с моряками, которые  ехали  в
гости. Особенно много шлюпок  крутилось возле теплохода "Сакко и  Ванцетти",
где был танцевальный  зал, оркестр. Там была  в ходу новая танцевальная игра
"Лотерея",  опасная для тех, кто танцевал  слабо. Такой  танцор мог  войти с
девушкой в круг и без девушки выйти из круга. По-видимому, это и случилось с
Ильиным,  потерявшим свою Эмму. Все ребята с  "Кристалла" сегодня погорели в
"Лотерее". Остался один Вовян, и его  решили забрать на обратном пути, после
Леши  Шарова,  который  объезжал  взрывоопасники.  Но до  них еще был  целый
квартал пароходов  грузовых,  словно  танцующих  на воде (они  делали вокруг
якорей  плавные круги), - и тут  в шлюпке возник разговор. Начал  его Ильин,
представляя пароход именем знакомой девушки.
     - "Зоя Ковалевская", - указал он на длинный транспорт, у которого мачты
как срезало туманом. - С  прыщами, но симпатичная! Раз как  запустила в меня
телефонной  трубкой,  чуть  не сломала  аппарат... -  Вгляделся  в другое, с
массой  иллюминаторов  у самой  воды: -  "Галка Логвинова"! - И процитировал
строчку из ее письма:  - "Люблю  тебя сердцем,  а умом не люблю..."  - И сам
удивился: -  Вот  любит!  Прошлый раз писала: "сердцем",  сердцем,  а теперь
"умом", умом...
     - Не обидел? - воткнул жало Данилыч.
     - Галку?  Ее  обидишь...- И  сказал про "Аниру  Селибаеву": -  Кажется,
замуж выходила...
     - Однажды встретил в городе, -  вспомнил Величко. - Катит коляску,  все
лицо в синяках...
     -  Свадьбы теперь больно  скорые пошли, -  заметил Данилыч. -  А раньше
было ухаживание. Раньше с  чем к невесте шли? Приходили - ставили самовар. А
вы все праздники водкой испортили...
     На этот раз Данилыч  всадил свое жало  в Ильина не сразу, а медленно, и
допек.
     - Тебя, Данилыч, если послушать, послушать, - разнервничался Юрка, - то
мнений о тебе вначале два: положительное и отрицательное.
     - А посля?
     - А потом одно: только отрицательное.
     Данилыч, обидевшись, приутих. И поделом: развоевался, почуяв власть! На
судне он вел себя поскромней.
     - Девчонкам плохо на земле, - как  бы подытожил сказанное Величко. - Но
еще хуже  старикам.  Жене выгодно, пока он  в море. Придет раз в  полгода  -
перетерпит. Отпуск за три года получит - перескрипит. А как уйдет на пенсию,
тут все и начинается!.. - Величко  разговорился  сегодня.  - Мы, дружинники,
однажды пошли по вызову: муж избил жену. Приходим: никаких следов побоя нет.
Только люстру разбил и на обломках сидит - трезвый, просто старик. По дороге
рассказал: не кормит его, живет  в отдельной  комнате как квартирант. А если
сын кого приведет, уходит ночевать  на вокзал. Мы тогда отпустили его... Да,
плохо старикам! - опечалился Величко за них.
     Данилыч, к кому косвенно относились эти слова, спросил:
     - Старикам плохо?
     - Плоховато им...
     - Старикам хорошо! - выкрикнул Данилыч, смеясь.
     И  замолчал. И попробуй  пойми, что  он  имел в виду... Нет,  мудр  был
Данилыч! Только не высовывался своим умом, а метил им изнутри.
     Показались взрывоопасники.
     Тут  были  пароходы  со  взрывчаткой  и суда  для  перевозки  газа  под
давлением, и  танкеры, налитые нефтью, где безостановочно  работали  трюмные
насосы, закачивая забортную воду в емкости  остудительных колодцев, - от них
несло жаром разогретого металла. Все люки на них были закрыты, а вентиляторы
имели предохранительные ешетки, и стояли искрогасители на дымовых трубах.
     Освещение  аккумуляторное  -  электропроводка была обесточена. А моряки
расхаживали в мягкой обуви, подбитой деревянными гвоздями.
     Одного из них Ильин окликнул:
     - Леха проезжал?
     - Ага, проехал.
     Второй  пожарник,  с  нефтеналива,  вентилировавший  трубопровод,  тоже
махнул:
     - Проехал...
     Обошли еще несколько судов, слыша  дыхание  танков, в  которых вспухал,
распирая палубы, горючий воздух. И наконец попали в точку.
     - Только что был, отъехал...
     - Куда?
     Пожарник, обалдевший от сырой нефти, не мог вспомнить. Вдруг сказал:
     - Простился он со мной...
     - Что сказал?
     - Ну, по-своему...
     - Coy-coy?
     - Во!
     Черт его знает, куда он мог отсюда поехать...
     Когда  обходили танкер  с  кормы,  Ильин, упиравшийся в борт,  чтоб  не
занесло под  винт (там все бурлило,  словно  винт крутился), внезапно упал в
шлюпку. Это их  понесло течение.  Все стало ясно: Леха уплыл в море. Поплыли
за ним. Катя зашевелилась под боком, ей стало плохо.
     - Надышалась, наверное...
     Она свесилась с  борта, оплескивая лицо. Неслись с такой скоростью, что
все свистело. Суденко, боясь, что она вывалится, втащил ее обратно. Ей стало
холодно, она к нему прижалась.
     - Я знаю, чего он уехал. Написала, что беременна...
     - А он не хотел?
     - Еще как! Потому что дурак...  Думает, что с морем завяжет.  Да я сама
хочу, чтоб он плавал! С ним дома жить - горе.
     - Он вообще разговаривает?
     - Говорит...
     Суденко почувствовал, что она улыбнулась.
     - Ведь  он бросил раз  море, из-за  дочек. Работал  в  порту:  то судно
отведет в док, то  катер причалит,  на  земснаряде  посидит.  Дружки  пошли,
всякие...  Я  говорю:  "Что  ж ты,  козел?  С  моим  мужем  пьешь, а  ко мне
лезешь!.."  Перестал их приводить. Утром  станет у окна: как пароход загудит
отходной - у него на глазах слезы!.. Но в  первый год, когда в море был, еле
смогла вытерпеть, - призналась она. - Подружка придет, расскажет про всякое.
Потом уйдет - я плачу. А когда пришел, дотронулся,  чтоб шмотку примерить, -
потеряла сознание.
     -  Знаешь,  Катя...  -  Суденко  был  не  уверен,  что  ей надо об этом
говорить. - Не от твоего письма он сбежал. От рейса.
     - Рейс плохой?
     - Да.
     -  Опять за такими! - Она ухватилась за него.  - Не идите. Вы  от такой
работы пропадете. Мне на ваш пароходик прямо жалко смотреть.
     - Оставить людей?
     - А что делать?
     - Надо идти...
     Течение начало изгибаться волнами.  Они были  неритмичные, без  ветра и
игры. Падаешь среди  глухих, почти отвесных стен, и резонанс от удара такой,
что звук  отлетал прямо в лицо. Величко сказал, что течение сдерживает море.
Отсюда  и  изменение профиля волн  - чем ближе  к  морю, тем  уже между ними
промежутки. По его словам, осталось не  больше трех волн, чтоб проскочить на
открытое место. Когда перевалили одну волну, промежуток стал таким, что если
расставить руки, то можно было коснуться двух водяных стен. Но опасными были
не эти волны, а воздух, сдавливаемый ими. Давление  нарастало, начало мучить
моряков. У Данилыча пошла носом  кровь, Величко тоже стало плохо. Прорывшись
к Кате,  которую завалили чем попало, Суденко обнаружил, что она сидит между
банок, заткнув  пальцами уши. Объяснил ей, что надо дышать через зажатый нос
-  так  выпрямишь  перепонки. Конечно,  это идиотизм - прорываться к морю  с
женщиной в шлюпке. Только плыть без  Шарова  они не могли, без него  не было
"Кристалла". Схватив весла,  чтоб помочь двигателю,  гребли,  хрипя,  срывая
голос,  и  перевалили  еще  через  одну  волну.  Но как только  поднялись на
следующую и Величко убавил обороты, чтоб приподнять нос, близким ударом моря
их откинуло обратно, влепив в водную стену за спиной, откуда упали вниз.
     - Катя, мы дальше не пройдем.
     - Он прошел, а вы?
     - Не мог он пройти, -  сказал Величко. - Или мы его проскочили, или так
что.
     - Что "так"! Что "так"!..
     Голос у Кати сорвался, она начала развязывать платок.
     - Катя, ты можешь помолчать?
     И тут Данилыч брякнул:
     - Потыкайте, ребята, веслами... Может, он тут?..
     Начали  ощупывать  воду, Величко рулил  по пятачку -  и нашли... Лодка!
Осветили:  накрыта  брезентом, никого. Но  Шаров в ней  был  и, когда  стали
совать веслом под брезент, поднял голову с другой стороны:
     - Coy...
     Он спал, его разбудили. Катя, переживая, что  сорвалась, сидела  молча.
Потом  перебралась к мужу. Леха не удивился ей: был придурен зыбью. Но когда
разобрался, обнял. Все смотрели на них.
     - Залезайте под брезент, чего там...
     - Юра, лучше помолчи.
     - Я насчет брызг...
     - Coy-coy.



     На "Кольской Земле", когда привезли Катю, случился небольшой  праздник.
Не  из-за нее, из-за  Юрки.  Девчонки с криком: "Отелло!"  - готовы  были от
радости прыгать в море. Наконец-то Ильин был вознагражден! Он  был в Арктике
самый знаменитый водолаз, а Суденко с Ковшеваровым считались вроде пешек при
нем. Потому что на  осмотрах нельзя просто так - спустился в воду и работай.
Это  сразу  вызовет подозрения:  чего там засел?  Да  и вообще: где  ты?  На
осмотрах надо часто всплывать, брать много ин струмента.  Там работаешь, как
зверь  в цирке. Обычно Ильин показывал фокусы, отвлекал  внимание на себя. А
кто-либо  незаметно  делал  дело. В  общем,  задержались  из-за  него. Но  и
выиграли время: решили кофты не развозить. Оставили, чтоб передали.
     Катя вдруг расплакалась.
     - Спасайтесь, ребята! - закричала она. - Не пропадите!
     А девки заголосили:
     - Живите!..
     И под эту симфонию двинулись к "Сакко и Ванцетти", за Вовяном. Внезапно
им пересек дорогу "Полярник", просвечиваясь прорезями крошечных, как в бане,
окошек. Пока Суденко решал, как ему быть и что кому объяснить, случилась еще
одна неожиданность. Как раз обходили какой-то темный пароход (Величко просто
чудом не врезался в  него), и он  на момент вспыхнул огнями, застав врасплох
нескольких девиц, которые поднимались по штормовому трапу, придерживая юбки,
как с приспущенными флагами. Они  застыли, ослепленные  светом, как  совы на
ветке. На одной юбка была голубая, и Суденко увидел, как  к  ней протянулись
руки, мелькнули белые колени - и все пропало.
     Опомнился, когда подошли к "Ванцетти".
     Вовян  издали заметил  их, стал прощаться со  своей девушкой. Трап  был
ярко освещен, девушку можно было рассмотреть.  Длинноногая, идеальной формы,
ноги  прямо  от  шеи.  Стояла,  как  зеркало,  опушенная  мглой.  Небольшой,
полноватый Вовян как будто ей  не подходил.  Но  именно такие Вовяна любили.
Сходили по нему с ума. Пока пробивались среди лодок, Суденко спросил у Юрки:
как  вел себя Вовян в  инциденте? Ведь теплоход еще недавно был его...  Юрка
отозвался одобрительно: если б  не  Вовян,  им бы пришлось туго. Вначале так
двигал  руками,  что делал просветы на танцевальном круге.  А  потом  -  как
заплакал! - что  все  опупели. И остался у  них. Видно, эти "жучки"  прощали
Вовяну все.
     - Люсенька, не забывай! - Вовян прыгнул к ним.
     - Вовчик, милый!
     - Кенди! Конфетка...
     Утирая слезы, Вовян показал, куда ехать:  к корме теплохода, под заднюю
дверь  ресторана.  Там  их  ожидал  человек,   опустив  на  штерте   большую
кастрюлю... Бифштексы! Вот это добытчик, думающий о коллективе человек.
     - Рома, - представил официанта Вовян. - Подрабатывал раньше  на "Алле"*
стюардом, теперь здесь.

     * "Алла Тарасова", пассажирский теплоход.

     - Продукты есть, - попробовал вмешаться Данилыч.
     - Батя, посиди, - сразу утихомирил его моторист. - Не обеднеют.
     Официант пожелал им счастливой дороги. "Сакко и Ванцетти"  тоже уходил,
опять за границу, где обслуживал иностранных пассажиров.
     - Леху взяли?
     - Спит.
     Вовян  сразу  повеселел. Он вскрыл красную пачку  английских  сигарет с
портретом знаменитого гонщика Эмерсена Фетинальди и угостил всех.
     Теперь  Величко  выжимал  из двигателя все, не боясь  потревожить Леху.
Подходила  полночь, время  выхода  по  SOS. Был  порядок,  которому  они  не
изменяли: уходить точно по часам. Но если для Величко главным была скорость,
то  для Суденко не все заключалось в  ней. Он знал, что завтра, когда придут
на точку, отпадут всякие колебания. А с ними,  быть  может,  отпадет  и этот
поселок,  все  будет  в  прошлом.  Но  все-таки  всегда,  непременно  что-то
остается. А потом окажется, что упустил важное. Это важное сейчас могло быть
в том, от чего он убегал, случайно или намеренно, - от встречи с Машей. Если
ждала, если ехала из-за него куда-то, то он обязан встретиться с ней. Просто
не имеет права  уйти,  не  простившись. Пока не увидит  Машу, они в море  не
отойдут.
     Прикуривая у Вовяна, он заметил, что Величко вильнул в сторону, а потом
выровнял шлюпку. Куда-то хотел свернуть, но передумал.
     - Миша, что?
     - "Полярник". - Он кивнул, усмехнувшись: - Вон, ходит...
     "Полярник" ходил в трех шагах, нащупывая приливную струю.
     - Миша, к нему!
     - На шлюпке нам спорней: мы его на полшага обставляем.
     - Миша, надо!
     - Жора, не могу...
     - Ладно, не обращай! Делай, как знаешь.
     Величко вильнул опять и опять выровнялся: сейчас он боролся с собой, со
своим долгом.  "Полярник", заметив  их, взял левее моря  и выполз на  струю.
Прошли его, оставили по корме. И тут Величко так крутнул  рулем, что едва не
выпали за борт.
     - Данилыч, кидай "яшку"! На "Полярник"...
     - Вперед! Не стоять!
     - Бросай крюк! Надо.
     Все смотрели: кому надо?
     - Старшине...
     Если  Величко отвечал  за скорость,  то Данилыч - за это. Бросить конец
должен был он. И он, размахнувшись, бросил. Подтянулись к ограждению палубы,
и Суденко перелез. Открыл дверь  в салон: портовые служащие  с портфелями...
Маши нет!..
     - Я видел, как вы зацепились, - сказал рулевой. Он  был без волос, но с
плотной щетиной на щеках, и, когда говорил, смотрел прямо в лицо, не моргая.
- Ну^ и скорость сбавил, чтоб нагнали.
     - Девчонка с вами ехала?
     - Как же! Ну эта, помешанная. В салоне она.
     - Ты в этом уверен?
     - Старшина только что проверял.
     - А где старшина?
     - В каюте лежит, с "мотором"...
     Обошел все проходы, даже  глянул  за борт... Снова обвел глазами салон.
Сознание  отметило: нет  ее...  Пробираясь  среди  потертых  кресел,  уловил
какое-то  оживление  среди  чиновников.  Посмотрел,  куда  смотрели они:  на
простенок с концевиком магистрали, с ящиком для  песка. Этот  пожарный угол,
когда входишь,  закрываешь  дверью. Поэтому  он и  не  увидел Маши,  которая
сидела там, улыбаясь, рассматривая свое отражение в темном стекле. Была  она
в  нарядной  кофточке  (кажется,  видел  на  Насте),  в  туфлях,  неожиданно
красивая, что он смотрел на нее, не решаясь подойти. Такой Маши он не знал и
не предполагал встретить. Но хоть  она и выглядела так, было в ее уединении,
в  этом  рассматривании себя, похожем на детскую игру, что-то  такое, что ее
выделяло, привлекая взгляды.
     Вывести, чтоб не смотрели.
     Как  только дотронулся,  сразу поднялась.  Вышли  неудачно, когда катер
наклонило. Съехали по палубе к стойке с огоньком, где он ее  задержал.  Маша
все никак не могла отойти от состояния, в которое была погружена, и молча, в
каком-то  забытьи,  делала  беспорядочные   движения,   пытаясь  до  чего-то
добраться и от чего-то себя освободить. Придерживая  ее, он видел,  как  она
начала вынимать  заколки  из волос,  распуская  их.  Ее  волосы,  неожиданно
густые, рассыпавшись по  плечам, обдали  знакомым запахом  дыма, который его
взволновал.  Маша то хваталась за  него, то отталкивала от себя, не понимая,
где  она и кто  с ней. А  он  все никак не мог избавиться  от  смущения,  от
какой-то робости перед ней, отчего руки были как деревянные.
     Вдруг сделала такое долгое глотательное движение, что он испугался, что
она сейчас задохнется.
     - Маша, что с тобой?
     - Ой, плохо...
     В этот момент "Полярник" круто повернул, и  они  упали на бухту тросов,
расплескав лужу на брезенте.
     Встряхнул ее, как градусник:
     - Маша, очнись!
     - Ты, Жора... ты?
     -  Быстренько... - Катер приближался к пристани, и он  хотел вывести ее
раньше, чем соберутся у трапа пассажиры. - Маша, поднимайся!
     У слипа, когда вошли под прикрытие берега, стало темно. Открыв калитку,
глянул  влево, боясь ошибиться,  на сторожевой  пост. Караульный, как назло,
отвернул  прожектор  с вышки. Помогли ребята, посветив со шлюпки. Толкнул на
причал Машу, выскочил сам. Прямо в глаза ударил свет какой-то машины, и Маша
бросилась бежать. Кинулся за ней, слыша, как под ее ногами осыпается галька.
Просто  был поражен,  что  она  бежала так  быстро.  Догнал  ее наверху,  на
угольной  дороге, когда  она  в  испуге  побежала  обратно.  Какие-то фигуры
появились  в темноте:  черные  лица  с белыми волосами,  разговаривающие  на
незнакомом языке. Так отупел, что  не сразу понял, что это угольщики. Прошли
распахнутые, без шапок, отхаркиваясь пылью, с голяками и лопатами.
     - Бежим, скорее...
     - Куда?
     -  Домой, не  стой..- Она изо всех  сил тащила  его за руки. - Ведь  ты
обещал, говорил...
     Еще утром он тоже считал так: ей надо  быть там. Дома ей хорошо и нигде
лучше  не будет.  А  значит, надо  срываться и ждать,  пока он вернется.  Но
сейчас  он  уже  не  думал  так.  Как ее  там  оставишь?  И  кто знает,  что
произойдет? Нет, бежать сейчас некуда, поздно.
     -  Дорогу знаешь, за  свалкой  направо, двадцать  шагов, -  говорил  он
торопясь.  -  Ничего не  бойся! Если  что  случится,  знай: я  вернусь,  это
необходимо. Обещай, что меня будешь ждать! Обещай!
     Эти его торопливые слова, волнение, незнакомое ей, сразу подействовали.
Каким-то чутьем она поняла, что он не лжет, вернется, а значит, все хорошо.
     Засмеялась счастливо:
     - Правда?
     - Конечно! Беги скорей...
     Пошла, улыбаясь, все время оглядываясь в его сторону. Наконец побежала,
все быстрей... Теперь он уже боялся, что она убежит.  Но у памятника Тессему
ее перехватили лучи встречной машины. Фары повернули кругом и остановились.





     Как только прошли мыс Святой Нос,  стали попадаться ловушки из глубоких
волн,  похожих  на  зыбучие  пески.  Обходя  их,  Просеков  отыскал какое-то
течение,  следовавшее  с  приливом  на север.  Несколько  часов шли  в  нем,
оглушаясь  криками  птиц,  беспрерывно летевших  в  свете  неяркой  луны.  В
основном летели кулики и полярные воробьи. Ослабленные перелетом, они летели
вдоль  полос  открытой воды,  меняя караулы из  вожаков, охранявшие  молодых
птенцов, которые  спали  внутри летящих клиньев. Изредка стороной  проплывал
лед,  угадываясь  по  серебряному   блеску,  каким  отсвечивал   наветренный
горизонт. Почти  весь он  притягивался  как магнитом  Землей  Верн,  и  было
слышно, как лед приставал к берегу, собираясь в большие семьи перед тем, как
застыть.
     Вскоре  течение,  которое вело  их, стало  слабеть. Обозначилась ширина
потока, по краям лед выступил, как соль. Море широко осветилось, и навстречу
им,  треща и  ломаясь на волнах,  выплыло  огромное ледовое поле.  Выставили
дозорных  на  мачте,  но  почти  одновременно  повалил густой  снег,  сделав
невозможным  наблюдение.  Стали  спускаться  с  норда,  и  тут  Просеков  по
радиомаяку Хейса, сигнал которого неожиданно смолк в эфире, сумел распознать
и каким-то  чудом  обойти  несколько айсбергов, прорвавшихся из  Гренландии.
Только к  утру ветер переменился, ледовое зарево стало  опадать,  и в  небе,
обесцвеченном льдом, проступили звезды. Было видно, как они, не меняя своего
порядка, медленно  скатывались  с востока на  запад.  А потом с самой  яркой
звезды, отделившейся от них, громко пролаял Дик.
     Это значило, что пришли.
     С  трапа в рулевую  по  резкости сигнала, который приводили  к минимуму
слышимости, Суденко понял, что  они в квадрате и начали поиск точки. Дверь в
радиорубку была  открыта, и старшина увидел радиста с каплями пота на  лице.
Свинкин  медленно  сужал  диаграмму волн,  выводя  "угол  молчания" -  остро
направленный  радиолуч   плавающей   радиоточки,  которую   условно  назвали
"Штормом". Считалось,  что  при умелом пользовании приборами радиопеленгация
может  достичь точности визуального определения. Но она осложнялась тем, что
пеленг  был  нечеткий. К  тому же мешала  волновая  рефракция,  при  которой
сигналы дают изломанные углы. Все это увеличивало вероятность ошибки.
     На  лицах моряков  лежал свет  от антенны,  которая  крутила  по экрану
зеленые круги.  А фигуры тех,  кто  стоял на палубе,  закрывало  ее  бегущей
тенью.  Никто  не  произносил ни  слова. Вдруг Просеков  сказал Кокорину,  в
раздражении  переходя  на  "вы":  "Отойдите  от  пеленгатора! Вы все зеркало
задышали..." - обстановка была накалена.  Старшина  не испытывал волнения  и
объяснил это тем, что хорошо выспался. Постояв немного, вышел.
     Показалось, что лампочки в коридоре горят тускло.
     На палубе  собралась  почти  вся команда.  Не  было только водолазов  -
Ветра,  Ковшеварова,  Ильина.  Они  допоздна  готовили  станцию  и  еще   не
проснулись. Мотористы стояли полуголые, выбежав с жары. Под тяжестью якорей,
висевших панером  (отвесно, не  касаясь дна), "Кристалл" сильно  наклонился.
Кутузов потравливал якоря так осторожно, словно  выпускал золотую цепочку из
руки. Могло быть и так, что уже проскочили островки... Внезапно боцман резко
потравил   цепь  и   начал  выбирать.  "Кристалл"  приподнял  нос,  медленно
выровнялся.
     Кажется, зацепились.
     Стали  отходить  к  проливчику.  Машина   работала  еле  слышно.  Затем
двигатели остановили. Шаров переложил руль,  и  "Кристалл" по инерции  начал
описывать  круг.  Сейчас  радиолуч "Шторма" должен  стать  перпенднкулярно к
отражателю  приемной  антенны  "Кристалла".  Тогда  "Шторм" не будет  слышен
совсем. Ни одни передатчик не работал в Полынье, ни одна станция не выходила
в эфир. Определялась "точка нулевой слышимости", дающая истинное направление
на затонувший корабль.
     Вспыхнул прожектор на мостике. Свет заскользил по воде. Все перегнулись
через  борт.  Ожидание  разрасталось,  захватило и Суденко. Смотреть  мешали
гребешки волн, среди которых чудилась всякая чертовщина. Опять развернулись,
сделали круг, включив все  прожекторы.  Ничего нет, пусто. Сбросили на  воду
мешок масла, чтоб отметить место. Теперь его надо было проверить.
     Никак не могли связаться с  "Гельмой", которая потерялась со вчерашнего
дня.  Примерно  через  час она  отозвалась.  Подошла  в свете  ярких  люстр,
свешивавшихся по бортам. Два пожилых матроса и старшина принялись  разбирать
трал,  оснащенный чугунными  шарами.  Стоять  было  холодно, Суденко  ушел в
каюту. Вернулся, когда трал подняли. В рулевой "Гельмы" Кокорин в повышенном
тоне  разговаривал со старшиной, обвиняя его  во всех грехах: и судно  у них
допотопное, и металлоискатель  плохой,  и  команда  не настроена  на  поиск.
Старшина,  по фамилии  Петрович,  отводя  глаза, придурковато твердил одно и
тоже: что они  израсходовали дорогостоящих электродов на  тысячу рублей. Это
был низенький мужик в  огромной фуражке, сползавшей на уши. Внушительный вид
Кокорина, его новенький мундир  действовали на  старика  отупляюще. Порой он
как бы терял нить разговора и принимался медленно разворачивать, а потом так
же медленно складывать детский платочек, чем выводил Кокорина из себя.
     - Петрович!
     - Га! - вздрогнул тот, очнувшись.
     - У вас на судне трезвые есть?
     - Как жа!  По-трезвенному живем... - Он открыл дверь в жилое помещение:
- Ларик! Демьян!
     Ответа не последовало.
     - Легли...
     - Легли! Ну, знаете...
     Зацепившись за  рулевое  колесо, Кокорин  вышел.  Суденко посмотрел  на
диаграмму,  вынув  ее  из  стеклянной  коробки. На ней ничего не было, кроме
линии  курса,  такой неровной  и запутанной,  что напоминала кроссворд. Было
ясно: где-то они блуждали  и ничего не помнили. Но это к делу не относилось:
прибор не показал "Шторма", в чем же  их упрекать? Ведь прошлый раз тральщик
им очень помог. Просто при неудаче ищут виноватых.  А Петрович выглядел так,
что становилось странно.
     -  Одна  тысяча  рублей!  Ох,  такие  дела...  -  Петрович   сокрушенно
высморкался.
     По-видимому,  старшина  "Гельмы",  перепутав  дни  и  ночи  говорил про
электроды, которые пожгли в первый день поиска.
     - Не надо было спать.
     -  А поспал хорошо,  ладно! Спал, жену видел... - Петрович, оживившись,
посмотрел  на  Суденко,   и  его  голубоватые  глазки  прямо  засияли  среди
старческих морщин. - Как на обложке  стояла, с рабенком... Как на картине! В
Саратове стояла, в малине...
     - Рулончик я у вас заберу.
     - Весь зачем? Исписанное оторви.
     Торопясь, оторвал ленту и вышел, скручивая на ходу.
     В рулевой у них свет сразу погас. Кокорин ожидал за дверью.
     -  Рыбаки,  что  от них  возьмешь?  Так я  и  знал: куда  им со  своими
прутьями...
     -  Этими прутьями,  -  сказал  Суденко, -  они  обнаруживали затонувшие
подлодки.
     - Значит, неудачу на нас повесят! Они тут все свои.
     Непонятно,  чего Кокорин  так нервничал: сигнал поймали, зацепились  за
что-то. Должно быть, нервничал  оттого, что поймали и зацепились. Радиоточка
здесь, рядом, - сомнения нет. Рано или поздно они ее найдут. Никуда  от  них
работа не денется.
     - Предупреди Андалу, чтоб знал.
     - Рация включена... Не отзывается, сволочь! Подвел тральщик и смылся...
     Постоял среди  моряков,  которые  все  не  расходились.  Теперь,  когда
выключили люстры, стало темновато. Но небо помаленьку прояснилось, как перед
рассветом.  Изредка с моря,  сминая рябь, прокатывалась мощная волна. Но она
затихала неподалеку,  сдерживаемая  островками. Правда, обостренный слух  не
воспринимал  тишины. А  глаза, не нащупывая островков, отказывались  верить,
что  "Кристалл"  на прежнем месте... Как вообще отличишь островки Полыньи? В
Арктике существует только название и точка на карте. Исчезли два камня: один
с левой, другой с  правой стороны. Но когда приходишь  к месту,  где с таким
трудом  нашел пароход, и  видишь пустую воду  -  без течения, без  ничего, -
тогда начинаешь  понимать, что эти камешки  значат! Но постепенно осознались
пустота  и  тишина,  такая  глубокая, словно они, устранив сигнал  "Шторма",
оглушили и себя, и все окружающее.
     - Смотрите! Ни два, ни полтора...
     Все оглянулись, куда показывал Трощилов.
     Там, в стороне от  них, висел в воздухе корабль с накрененными мачтами.
Это  был  не  "Шторм",  а  "Кристалл".  Вернее,   его  двойник,  сотворенный
рефракцией.
     -  Видно,  льды  недалеко отошли,  -  заметил Кутузов,  крепя стопор на
якорную цепь.  - Сейчас  хоть телогрейку новую надень, и  сразу  поднимет...
Помнишь,  Леха, того  матроса  с  "Вали Котика", что в моей  шубе  утонул  в
Диксоне?
     - Coy-coy.
     -  Попросил у меня  шубу, чтоб  к девчонке сходить,  - уже  рассказывал
Кутузов. - А потом вышли в море, далековато  отошли.  Смотрю:  в  моей  шубе
летит!.. Как это его? Вылетела фамилия из головы.
     - Славка Радостин, - подсказал Величко, который знал все фамилии. - Это
он из-за Алки в воду бросился, с "Красного вымпела".
     - Я потом эту шубу с него списал, как с летавшего.
     - А балалайки? - напомнили ему.
     - Верно:  были  поломанные, бесструнные какие-то... Хотел  еще на  него
списать  испорченный  телевизор,  да ревизоры не  дали...  Что в  шубе  и  с
четырьмя  балалайками  летел,  поверили,  а что с телевизором -  нет!.. -  И
Кутузов, обиженный придирчивостью ревизоров, зазвенел связкой ключей.
     - У тебя, Дракон, больше нечего списывать? - спросил Вовян.
     - Опоздал! Все подготовлено к сдаче, до последней рукавки.
     -  Ну, так  смотри,  чтобы  боцман  "Агата" на  тебя не  списал.  После
сегодняшнего рейса.
     Кутузов искренне огорчился:
     - Вот это будет жаль!
     Направились завтракать.



     Оживление  вызвали зеленые чайники, еще  пляшущие, с плиты. Великолепен
был  и  белый хлеб, тоже  горячий,  из высокосортной муки, словно в  золотой
шкатулке.  Кто-то  плотооядно  хряснул  ножом,   и  буханка,   развалившись,
испустила  такой  дух, что все обалдели. Хлеб оказался такой пышный  внутри,
что,  пока  донесешь,  ломоть  вырастал  вдвое.  Плохо лишь то,  что  масло,
затвердев в  холодильнике, на хлебе не размазывалось. Его клали бруском, как
на  бутерброд,  и  ели,  обсасывая  пальцы.  После  долгой  голодухи  моряки
насыщались, перекидываясь шуточками. Поэтому появление Просекова  на сей раз
прошло незаметно.
     Просеков молча ждал, когда его обслужат. Перед ним не было прибора.
     Наконец Кокорин разглядел:
     - Дюдькин, стакан!
     - Ефимыч...  -  Дюдькин, схватив грязный, сбегал сполоснуть.  - Пейте!-
Как гостю поставил, светясь красным от плиты лицом.
     Такой его свободный жест не понравился капитану. Он молча  рассматривал
стакан: не протерт, недоглядел повар. Потом  налил  какао, стал мазать масло
на хлеб. Давил на мягком хлебе и так и сяк: есть бруском не хотел, а оно  не
размазывалось.
     - Кок!
     И когда Дюдькин возник в дверях, запустил в него маслом, целым куском.
     Установилась тишина.
     Конечно же Дюдькин не был виноват, что не успел масло оттаить. Всю ночь
крутился вокруг  шести плит... Какой хлеб испек! Но  молчал матросский стол,
так  как  молчал  командирский. И тогда  Дюдькин  решил вступиться  за себя.
Возвращая Просекову масло, повар проговорил дрожащим тенорком:
     - Я двадцать пять лет в пароходстве, тонул, весь седой... -  Он, нагнув
голову, показал  ее  всем.  -  Меня  сам  Мартышкин  благодарил  за  службу,
известный  капитан  Севера.  Как  спаслись,  обнял  на  берегу,  расцеловал:
"Благодарю за службу!" А вы, Ефимыч, так...
     Вся эта трагедия, о которой он говорил, еще была свежа в памяти. К тому
же  упоминание  фамилии  известного   человека,  который  занимал  должность
начальника отряда,  не могло не подействовать на Просекова. Однако Просеков,
не зная, что возразить, сморозил свое обычное:
     - Иди застрелись.
     На плите закипело, повар побежал. Тут вскочил Кокорин:
     -  Сколько  можно   терпеть!  Я  предлагаю   обсудить  Просекова...  За
безобразие! За "длинную водку"! За все!..
     Просеков, усмехаясь,  ждал. Дик, который  спускался к нему, остановился
на трапе, испуганный криком. Сбегали за Данплычем, тот идти отказался.
     - Обойдемся! Капитан, боцман есть...
     - Где капитан? Покажите  мне его... - Просеков посмотрел на Кокорина. -
Может  быть,  ты?  Потерся возле меня,  и,  думаешь,  вол?  Оскалил зубы  на
капитана!..
     Кокорин,  слыша  такое,  лицом бледнел,  в  то  время  как  багровостью
заплывала шея.
     - А  ты - боцман? - Просеков  переложил ногу, поворачиваясь на стуле. -
Какой  боцман ходит в телогрейке? Боцман выйдет в любую погоду - два свитера
и штаны со шлейками: "Мети сюда и отсюда!" - вот и вся работа.
     - Вся да не вся! - вскочил тот. - А конец сростить? А швартовка, якоря!
Это вам все равно, потому что до лампочки!..
     - Логично...  А  кто же  вас  сюда привел? Кто поставил на  место?  Так
почему же вы на земле... своего капитана... - И с  мучительным выражением: -
...на позор бросили.
     -  Кто  же  знал,  что  вы... -  Величко  не договорил,  глядя  в  пол,
постукивая ногой.
     - Своего капитана! Хоть под пулями, а выносите...
     Просеков  был  черен в этом свете.  И  было видно,  что он устал.  Было
видно, что нелегко дался ему  рейс,  хоть  и прокатился как по маслу. Только
причина  была  в другом:  вчера  пострадала  его  гордость.  И хоть  он  лез
напролом, сам напрашивался на порицание, в чем-то он все-таки был прав: если
без него не могли обойтись в  море, если принимали здесь, что капитан, то на
берегу он заслуживал внимания.
     -  Ну, так бы и сказал, - согласился с ним Кокорин.  - Но зачем обижать
Дюдькина?
     - Повар, стой! Иди сюда...
     Дюдькин робко приблизился, переживая, что из-за него все началось.
     - Вот ты говорил... Да вы понимаете, что он сказал? - принялся Просеков
объяснять  Дюдькина. - А ведь  это даже Дик понимает!  Потому что стареет. А
что он может?
     Просто глядит.
     Все уже привыкли, что Просеков, овладевая вниманием, начинал запутывать
аллегориями. Но если еще как-то можно понять, что он искал оправдания пьянки
за чужой счет, то попытка извлечь  из слов повара, которого обидел, какие-то
моральные поучения остальным выглядела просто нелепой.
     Тем не менее Дюдькин был тронут и заговорил:
     - Когда тонули, приписывали вещи, я ничего не взял.
     Мне не надо, мне жизни не надо... Я только попросил, чтоб меня сняли на
фотокарточку. Потому что знал, что поседею.
     - Как я тебя понимаю! - Просеков начал снимать мундир. - Бери! А колпак
отдай ему...
     - Ефимыч... - Кокорин, выдохшись, сел. - Что ты от нас хочешь?
     Просеков вдруг сказал:
     - Радиосигнал не точен.
     - Не на точке!
     - Не сходится с этим... - Он приложил  руку к  голове. - Не верю! Судно
надо переставить. -  Он, пошатнувшись,  оперся на  стол. - Если понадоблюсь,
разбудите.
     Было  слышно,  как  раздаются  на  трапе  его  шаги.  С  минуту  моряки
подавленно молчали. Потом началось:
     - Говорил, говорил - и высказался...
     -  "Не верю"!  Между прочим,  Свинкин  -  классный  радист.  Работал на
полярных станциях. А Шаров? Его во всех морях знают.
     - Себе он не верит, вот  что! -  вырвался  па простор голос боцмана.  -
Думал: выпил ведро - и погнал! А тут не "Агат", не вывезет.
     -  Просто  так  он  не  говорит...  -  Величко  был  осторожен. -  Надо
проверить.
     -  Проверять не будем,  - отрезал Ковшеваров. - Водолазы -  не собачки!
Укажите точно, полезем.
     - Ну  и  нечего с ним!  Или,  кроме  Просекова, моряков нет?  - Кутузов
сорвал с головы феску. - Какой вообще с него спрос? С Кокорина спросят, если
что! Так будет хоть знать, за что отвечает.
     Горячая речь Кутузова не подействовала. Кокорин,  не  ощущая поддержки,
нерешительно посмотрел на Суденко:
     - Как ты считаешь, Жора?
     - Не знаю.
     - Полезешь проверять?
     - Нет.
     - Так как же?
     Не ответив, Суденко вышел в коридор, где электрик менял лампочки.
     - Почему темно, Даннлыч?
     - Лед,  мало кислорода... - Электрик наклонился, вытирая беретом лоб. -
Насчет лампы не бойся: подводную распалим.
     - Ты проверял воду на электричество?
     -  Как только  опустил  пластину,  -  ответил  он,  -  генератор  сразу
вырубился.
     Вот оно  что!  Вода распреснеиная, плохо пропускает ток.  Поэтому  и не
сработала "Гельма" -  ни  гальванический, ни  контактный металлонскатели.  В
такой  воде  спуск осуществляют  приборы,  а не  мозг. Но  тут хоть какой-то
сигнал. А что предлагает Просеков? Проверять воду. Просеков нарушил условие,
которое  соблюдается  свято:  любое колебание, неуверенность - во вред.  Это
может  их,  водолазов, обезоружить в воде. Пришел каяться, нашел время! Надо
посмотреть диаграмму...
     По  привычке  дойдя до  поста,  старшина  собрался повернуть  назад. Но
услышал, как  изнутри щелкнула  дверь.  Кто-то только что вошел.  Водолазы в
салоне, кто там мог быть? Оказывается, Трощилов,  уборщик. Он  заходил сюда,
пользуясь  расположением  Гриши. Но  вообще  это  был странный  тип, который
вызывал  нездоровую  манию преследования.  И сейчас  у  него был  такой вид,
словно застали.
     - Давай ключ.
     Перепутав  с   испугу   карманы,  вынул  ножик,  маленький,  с  красной
рукояткой.
     - Я сказал: ключ.
     Уборщик стоял как  истукан, словно не  понимал,  что  от него хотят. От
волнения у него проурчало в животе. Старшина  уже хотел  вытряхнуть карманы,
как он ловко поднырнул  под руку и бросился бежать. Побежал не  в коридор, а
свернул налево, к палубной двери. Суденко настиг его в тот  момент, когда он
собрался  выскочить. И  тут  дверь,  на которой он разъял крюки, отмахнулась
настежь. От внезапного прилива зыби "Кристалл" и  "Гельму" вначале отбросило
метров  на  десять, а потом с  такой  силой  швырнуло навстречу, что, если б
Кутузов заблаговременно не отпустил большую  слабину концов, а Леша Шаров не
отвернул штурвал, от двух суденышек осталось бы мокрое место.
     Сюда бежали.
     Кокорин,  выскочив  без  кителя,  со  спущенными  подтяжками,   сгоряча
спросил:
     - Пузырь?
     - Откуда пузырь? Спятил...
     - Что делается! Откуда волны?
     - Море...
     Вокруг собралась толпа.
     -  Вы меня,  Михайлыч...  -  Трощилов чуть не упал  перед  боцманом  на
колени. - Заприте куда-нибудь, дайте работать...
     В его больших глазах, раскрывшихся на узеньком личике  ребенка,  застыл
такой страх, что его было трудно объяснить. Но Кутузов чем-то объяснил:
     - Пошли, паренек. Я тебе найду, чем руки занять...
     Суденко  стоял, удивляясь:  чего  он погнался  за  уборщиком?  Какая-то
нелепость... Что-то заметил вдруг, рядом с  бортом. Открыв лацпорт, свесился
с   площадки   трапа...   Буек!   Похожий  на   колбу,   раскачивался,   как
ванька-встанька.
     Наверное,  затянуло  винтом  под днище.  Может,  прилепился  там,  если
намагниченный.  А сейчас оторвался... Старшина своими зоркими глазами видел,
как разгорался на воде зеленый огонек.



     Сняв  с  вешалки  костюм,  старшина  тщательно исследовал  царапины  от
плавников и жесткой чешуи рыб. Этот костюм, из-за которого едва не погиб, он
уже продул воздухом и убедился, что не травит. Вынул из рукава клин, который
был  всунут  в  приклеенную  рукавицу. Она  немного отличалась по цвету, как
новая, что неприятно, хотя пора бы  и привыкнуть. Ведь  рукавицы съемные:  к
костюму  они  не относятся. В  порту так  часто  протекают, что не обращаешь
внимания. Но в  море надо проверять. В  прошлый раз  он упустил эту деталь и
законно поплатился.
     Прислушиваясь  к  незатейливым  мыслям,  которые появлялись с  работой,
Суденко  влез ногами в горловину  рубахи и  начал рывками натягивать на себя
туго  поддававшийся, обжимавший тифтик,  пока не уперся шубниками в подошвы.
Потом   тщательно  принялся  выбирать   нож  и   взял  самый  громоздкий,  с
отрегулированным  центром  тяжести,  летящий  из  любого  положения  острием
вперед. Сегодня  его  интересовало  все  тяжелое  и  блестящее.  Поэтому  он
заставил Юрку протереть мастикой  ножны размером с саблю и медную  бляху  на
ремне.  Дошла  очередь до  лампы, в  которой  Ильин  заменил  патрон. Вместо
латунной гильзы  поставил бутылку с отпиленным горлом, надежно зажав в пятке
рефлектора. По виду не лампа, а безобразие. Но идея конструкции покоилась на
том, что стекло на глубине крепче металла - молекулы его плотнеют. Эта лампа
чисто глубоководная.
     - Нравится?
     - Скажи честно, Ваня: помог ты?
     - Маленько... - Ветер  закружил  по посту,  нанося удары  воображаемому
противнику. - Молись, Юрик!
     Ильин перекрестился двухпудовиком. Даже Ковшеваров усмехнулся, глядя на
них. Сейчас он  разворачивал  станцию, снимая латунные крышки  с манометров,
которые  открывались  в глубоких  гнездах на переборке. Чувствовалось, Гриша
еще не пришел в себя  после Маресале. Его обессиливала земная тоска, хотя он
и не ступил на землю ногой. Сам воздух земной был ему противопоказан. Только
работа приводила Гришу в порядок. Поэтому работать он будет как надо. Другое
дело  - Юрка.  Сейчас он то и дело просвечивал Суденко своим зеленым глазом,
как  бы говоря:  "Не трусь, старшина!  Я с  тобой..."  Было ясно,  что  Юрка
настроился  на свой  коронный нырок и  теперь будет ожидать, когда  старшина
залетит под водой.  Суденко отправил  его с  глаз долой -  на мачту повесить
флаг. Увидел, что Ветер одевается, и спросил:
     - А ты куда?
     - Полезу на баржу.
     - Зачем?
     - Подготовлю тебе комнату для отдыха.
     - Поручение Маслова?
     Иван посмотрел хитро, и Суденко понял, что угадал.
     Неизвестно,  какие  инструкции  он получил от водолазного  специалиста.
Пока приоткрылась первая карта - "Волна".
     Мысль,  в общем, неплохая. Отдых в воде только считается отдыхом.  А на
"Волне"  можно расслабиться, набраться сил, что важно перед всплытием, когда
остаются самые тяжелые метры. "Волна" пригодится, если Ветер ее найдет.
     - Разбери  дорогу по планшету, - сказал он. - И проверь с  лодки: я там
ставил веху.
     - Я договорился с Кокориным.
     - Вот и хорошо.
     Тут как раз звякнул старпом: подходил Андала...
     Андала был в Полынье  со вчерашнего дня: разыскивал тральщик, когда тот
потерялся.  Наверное,  еще когда разговаривали возле рыбацкого слипа,  знал,
что  "Гельма" ничего не нашла. А  сейчас, когда разведал  про буек,  явился.
Только что была видна его длинная мачта с  тремя огнями по  вертикали, Потом
он сделал какой-то зигзаг, пропал, и вот уже подруливал под  трап. На палубе
патрульного  катера  зажегся  гакобортный  огонь,  осветивший просвет  между
бортами.
     - Толя!
     Лица  не  увидел, но через  освещенность протянулась  рука с лиловостью
татуировки.
     - Здоров, водоглаз! Два слова... - Андала  наклонился через борт. - Что
ты обо всем этом думаешь?
     - Вначале надо посмотреть.
     - И все-таки? Откуда он свалился? Ведь не с небес!
     - Не с небес.
     - Я одного не пойму: почему никто из них не всплыл?
     - Они не всплывают.
     - Не распирает?
     - Нет.
     Было слышно, как он ломает спички, чиркая о коробок.
     - Вылезешь, приходи чай пить. Из нового самовара.
     - С чаем не спеши.
     - Уже поставил. -  И сказал, протягивая руку опять:  - На рожон не при.
Черноброву ты нужен.
     - Это он тебе лично сказал?
     - Сказал всем, когда вас не было.
     - Спасибо на слове...
     Наконец-то  звезды откатились, и  показалось  утро. Было  оно  какое-то
скромное с виду, белесое, словно затянутое слоем больничной марли. Но воздух
имел  привкус  металлического,  и  свет,  тоже непрочный, порой  отсверкивал
ножевой сталью. Медленно проступали грани, отделяя воздух  от воды. Старшина
увидел,  как  из  нерезкости, карандашным  наброском на белой доске,  возник
остров Хейса. Обычно закрытый дымкой, он виделся  теперь  как в двух  шагах:
зданьице полярников со световой мачтой, котельная и электростанция. По этому
изображению, как  нечто  великое, пролетела растрепанная гагара, теряя пух и
перья. Пролетев, внезапно изменила направление и нырнула в волны.
     Суденко ожидал,  когда она  вынырнет.  Хорошо, что он не проворонил эти
мгновения. Ведь уходишь туда, где  ничего этого нет. И ни одна живая душа не
может себе представить: ни утра, ни неба, ни птиц.



     Прямо с  трапа  ушел в воду, избежав удара  о борт. Сегодня "Кристалл",
летающий в волнах,  был очень  опасен  при  погружении.  Он  мог неожиданным
рывком выдернуть водолаза из воды, смять его ударом корпуса. Такая опасность
еще увеличивалась  при  всплытии, когда трудно  рассчитать,  в  какой  точке
появится  судно.  Даже  в относительно неплохую  погоду  некоторые  водолазы
разбивались о  днище парохода.  А  при волнении  любой  спуск  категорически
запрещен.  Поэтому  сейчас   многое  зависело  от  матросов,  безостановочно
сбрасывавших слабину кабель-сигнала, следивших, чтоб лини уходили под прямым
углом. А также от  умения водолаза  вовремя освободиться  от  рывков судна и
затем, пройдя  непрочный, качающийся пласт воды, освободиться от поверхности
моря.
     Наконец он прошел волны, и вода замолчала.
     Осмотрел   буек  с  капсулой   из   неорганического   стекла,   которая
вкручивалась, как лампочка в патрон, в герметический кожух с батареями. Судя
по   сигналам,  это  был  научный  радиоизмерительный  прибор,  передававший
значения скорости и  направленности течения.  Стальной  трос, соединенный  с
кожухом, держался за что-то. Быть может, за якорь или за пароход. Этот буек,
который  Суденко  утянул  с  собой,  сейчас  словно ожил,  стремясь всплыть.
Суденко его терпел, перекладывал трос из  руки в руку, меняя с лампой. Потом
стало  невмоготу:  буек  тормозил его, запутывал вес тела и с каждым  метром
становился сильней. Но  Суденко все боролся с  ним, как с человеком, попусту
тратя силы.  И  так всегда, если подвернется  что-нибудь: ухватишься как  за
соломинку, забывая, что основная опора - вода.
     Отпустил буй, глядя, как удаляется зеленый огонек.
     Несколько белух, круживших рядом, тотчас поднялись, интересуясь, что он
выпустил. Вскоре они вернулись, найдя водолаза по длинному шлейфу пузырьков,
среди клубящейся  сайки, мелькавшей перед иллюминатором как молнии. Вялые от
недостатка кислорода, белухи особенно досаждали сегодня. Просто удивительно,
что  их,  таких  больших,  почти  усыпляло  электричество.  Они  подплывали,
уставясь слепыми  глазами  в рефлектор лампы,  совершенно  белые, похожие на
огромных женщин. Он  любил этих  животных,  но сейчас, в темноте  моря,  они
создавали какое-то  напряжение.  В  конце концов белухи  отстали, очистилась
вода и  от сайки, плававшей наверху, как живой  корм.  Теперь  он то  и дело
различал глубоководных рыб,  обезображенных смертью, с  вывернутым в ротовую
полость желудком. Много их погибает во время штормов, когда волны раскрывают
нижние  пласты.  Обитая во мраке,  лишенном  кислорода, под прессом глубины,
раздавливающей все живое, эти существа и не подозревают, что живут. И смерть
им тоже неизвестна: некоторые не имеют ни органов чувств, ни даже мозга. Все
их  существование  лежит  за  гранью  простого  смысла,  которым  пользуется
человек.  Но кого он не ожидал здесь встретить, так  косатку. Она лежала как
переломленная, открыв большой месяцеобразный рот, и вся кожа ее, даже глаза,
были  разъедены  планктоном.  Когда  дотянулся  до  нее,  планктон,  глубоко
въевшийся  в  кожу, стал разлетаться  роем  золотых пчел. Сегодня  опасность
таилась  в самой этой  воде,  неподвижной, но  хранившей отголоски недавнего
урагана. Опасна была детонация  или летающее эхо. Проносясь  без  следа, эхо
переворачивало  подлодки, ломало хребет  морским животным, погибавшим как бы
из-за ничего.
     Обвесился он  грузом так, что напоминал железный снаряд,  и теперь вода
его почти не  держала. К этому тоже  надо притерпеться, привыкнуть, особенно
на первых  метрах,  тяжелых  физически.  Но  вскоре  вес  снаряжения  словно
растекся  в  мышцах,  погасившись  плотностью воды, и  он  заключил с  морем
перемирие.  А  потом  ему  просто  повезло,  когда  он удачно  прошел  среди
воздушных  столбов, засосанных  ураганом.  Он  помнил  их  в  виде  смерчей,
накаленных   электричеством,   фонтанировавших    из   воды.    Теперь   они
раскачивались,  не всплывая,  как гигантские  туманности.  Должно  быть,  их
засосало чересчур глубоко и засосало с водой, если они потеряли плавучесть.
     Избегая  всего,  что  могло  отклонить,  он  медленно, метр за  метром,
протискивался  в глубину, которая уплотнилась настолько,  что начала  гасить
отсветы часов, ножа, пряжки на ремне. Некоторое время он еще различал самого
себя,  похожего  на скользящую  тень,  а  потом и  это  пропало.  Сейчас его
окружила  черная, как сажа, не  ощущаемая  глазом и не  воспринимаемая,  как
вода, безглазая тьма. Смотреть на нее нельзя, так как она словно прилипает к
глазам, откладываясь  эмульсией  на сетчатке.  А  хуже  всего,  что  теряешь
представление о  том, что куда-то  движешься. Теперь  лишь крохотный  огонек
лампы напоминал ему, что он  здесь. Лампа  была нужна не  для  света, а чтоб
себя в  темноте не  забыть.  Но и  на  лампу  полагаться нельзя.  Она  может
погаснуть, протечь,  оставив иллюзию, что  светит.  И  постепенно хрусталики
глаз как  бы  обернулись зрением во  внутрь  тела.  Теперь  будешь  смотреть
руками, кожей, мозгом. А глаз у тебя нет, ты ими не смотришь.
     Порой вода, при всей своей неподвижности, создавала ощущение, что в ней
что-то  происходит.  Один  раз  показалось, что  он  прошел  сквозь  что-то,
напоминавшее приливы  и отливы  небольшой  зыби.  Потом возникло притяжение,
такое  слабое, что  он не сразу  его  почувствовал.  Оказалось,  притягивали
водовороты, которых  было три.  Один за другим  прошел их,  очень плавных  и
словно перемещавшихся по  воде, которая тоже удивила необычной плотностью  и
излучением. Но он не надеялся встретить течение, так  как давно  понял,  что
его  не было. Да  и линия  лежала  чересчур  высоко, чтобы  там  мог светить
пароход.
     Внезапно понял,  что  остановился, на чем-то  стоит.  Пост  подтвердил:
остановился на ста метрах. Ощупал место - гранитная  площадка.  Он стоял  на
выступе скалы... Не может быть!  Ничто не могло  его отклонить, и пароход не
мог передвинуться на  дне. Оставалось одно:  трос  нс связан со "Штормом"...
Просеков  прав.  Сигнал неверен! Что  же  теперь делать? Подниматься наверх?
Подъем отнимет более часа. Надежда  на тральщик очень мала. Надо спускаться,
надо  хотя бы  выяснить, где  он. Однако волнение,  которое он  пережил,  не
прошло  без  последствий.  Теперь  руки  не  подсказывали  ничего.  В  ногах
появилась  неуверенность,  боязнь  соскользнуть.  Скала  "качалась", ступени
"обламывались" под ним. Внушение было таким сильным, что все время надо было
себя проверять.
     Трос  повел  куда-то под скалистый козырек.  Ступив  туда, почувствовал
притяжение. Опасно  идти: может закрутить лини или  он сам в них запутается.
Нет, надо выяснить обязательно: спускается он  в каньон или сползает по  его
внешней стенке?  Понять это  помог  родник, брызнувший  из-под ног. Кажется,
этот ключик  обходил  прошлый раз, когда  увидел  лилии. Присел на корточки,
чувствуя, как он отдается в воде, как пульс. Наклонившись, как бы переступил
невидимую  черту, уравнивающую притяжение. Эта неподвижная, безмолвная вода,
окружавшая  его,  втянула  в  себя, как мешок в пробоину парохода. Наверное,
где-то тут был сквозной  пролом. Прижатый к скале водой, которая  складывала
его, пригибая колени к голове, он ухватился за кабель-сигнал. С поста тянули
к себе, лихорадочно подбирая слабину. Помог и  "Кристалл", лежавший наверху.
С  трудом  выбрался под козырек, таща за  собой  какой-то предмет обтекаемой
формы, висевший на  тросе. Даже не успел  его ощупать: стукнувшись о козырек
скалы,  с  такой  силой  потянул вверх, что  вырвал  буйковый  трос.  Теперь
спускался с одной лампой, слушая, как Гриша считает метры. Сегодня каньон не
имел дна: 130... 140.. 150.
     И вот спустился.
     Дойдя  до грунта, распутал  лини, раздумывая, что  делать. Обычно поиск
происходит так: находишь центр  симметрии и ходишь по  кругу, укорачивая луч
кабель-сигнала.  Но в темноте,  среди камней,  кружить опасно. Поэтому пошел
наугад, приставив компас вплотную к  рефлектору лампы. Он помнил  количество
шагов от  парохода  до скалы,  но  часто  ошибался:  вырывая ногу из клейкой
массы, продолжал счет, принимая его за шаг.  Когда совсем сбился,  уперся во
что-то: какая-то плита. Без отколотостей,  со сглаженными углами.  Непохоже,
чтоб это был  камень. Таких больших камней здесь, кажется, не  было. Но если
это "Шторм",  то  он мог  себя подтвердить, так  как  имел собственный свет.
Mогла ли светить газовая сфера в такой воде? Этого старшина не знал.  А свет
не  просигналил,  что  есть. Давая отдохнуть глазам,  вернул  то, что  видел
наверху: утро,  летящую гагару. И  потом, словно  с зеркальцами  на  глазах,
посмотрел вокруг. Если б хоть слабая искра дала  о  себе знать,  он бы ее не
пропусгил... Оболочка не светила!
     Он не смог скрыть разочарования.
     Надо проверить "Шторм" руками, коленями...
     Представление об округлой стене, о соскальзывании, знакомое по прошлому
спуску,  тоже не подтвердилось. Стоял  на чем-то ровном,  похожем на  плиту.
Держась  за край, начал ее обходить, чтоб провести  в пространстве замкнутую
линию. Обходил осторожно, диктуя Грише  по  размахам рук. Плита не качалась,
но могла  "уплыть". Вначале  шел по часовой стрелке,  потом  не заметил, как
повернул.  Ковшеваров поправил,  проводя  линию  наверху. В этом месте,  где
замкнулась линия,  было  сужение  плиты. Ощупывая  ее  руками,  почувствовал
неустойчивость.  Теперь  как будто  качалось само дно. Внезапно из-под  ног,
расплескав грязь, вырвалось  целое  облако газа. Если  б  море не отклонило,
облако перевернуло бы  водолаза.  Или  законопатило  в себе  и  унесло.  Оно
пролетело, как  реактивный снаряд, и разорвалось наверху с таким громом, что
на "Кристалле" возник переполох. Он еле убедил ребят, чтоб его не поднимали.
Oн  никогда  не  видел  подводные землетрясения,  не  представлял,  что  они
выбрасывают и как. Но  если этот кратер начнет стрелять не газом, а камнями,
тут уж не усидишь.
     Отдыхая, прослушал, что докладывал пост.
     Плита больше напоминала глыбу, с  утолщением на одном конце. Поперечный
размер к "Шторму" не подходил.  Оконечности тоже  не укладывались. Одна была
сильно   заужена,   вторая  выходила   из   всяких   границ.  По  наклонению
диаметральной  линии   глыба  лежит  с  сильным  дифферентом  на   зауженную
оконечность.
     Выводы? Делай сам.
     Надо  было  ответить на два вопроса: почему оболочку расплющило? Почему
она не светит?
     Первая мысль: люди деформировали пароход... Если в "Шторме" люди  и они
всплывают в пузырях,  то откуда эти  пузыри берутся? Пузыри  - части  сферы,
изменяющие ее объем. Отпало течение, которое придерживало воду. По-видимому,
изменился   центр  тяжести  корабля.  Итак,   вывод:  под  тобой  "Шторм"  с
деформированной оболочкой.
     - Жора! Сделали ориентир.
     - Какой?
     - Крепим от борта "Волны".
     Отличная  мысль! Только не пришла, к сожалению, в прошлый раз. Упустили
такую возможность, понадеялись на что-то. К тому же "Волна"  сильно упрощала
подъем, так  как не находилась на вертикали  всплытия. Не говоря  уже о том,
что  и  "Кристалл"  оказывается  в  стороне.  Отличная   мысль!  Несомненное
достижение Вани Ветра.
     - Да, неплохо.
     - Потерпи немного, сейчас.
     Внутри разгорался пожар, стало подташнивать.
     Надо  что-то выяснить,  что-то понять... Лампа светит? Да!  А почему не
светит "Шторм"? Вернее, так: почему кажется так? Без света нельзя или можно?
Пароход - вот он. В него вы войдете. Что надо еще? Надо понять, какой он. Ты
должен быть уверен абсолютно.
     Почему лампа светит, а оболочка - нет?
     Потому что  лампу питает  ток.  На  нее работает генератор. А что такое
сфера?  Просто  газ,  питательная  среда  для  электричества.  Прошлый   раз
генератор работал. А сегодня течения нет! Допустим, так. Значит, вылет буйка
ничего не разрушил. Просто в пароходе темно, нет освещения.
     А может, пропустил что-то?
     Вспомнил:  когда  начал считать метры,  чем-то осветило. Пробежало  как
волны... По всем статьям свет наверху нереален. Даже как отражение.  Но  что
такое реальность в глубине? Это совсем другая реальность, чем  отбивать борт
в  доке.  Там - бей кувалдой,  держи щиток. Зазевался -  влепит ржавчиной  в
глаз,  пойдешь  домой с одним глазом.  Вот и  вся фантазия. А глубина мыслит
образами, и то,  что поначалу  кажется искажением, на самом  деле - ее новое
лицо.
     Надо проверить.
     Всплывая,  начал  засыпать  и  вовремя  спохватился,  чтоб выяснить  по
скорости, когда спит, а когда нет. Чуть не упустил главное! Как только вошел
в раскачивание  волн, свет  стал такой, что он открыл глаза - словно выкатил
руками  из тела... Вокруг  него плавало  несколько брызг, отсвечивавших, как
ртуть. Продолговатые, в форме капель. Перекатывались со всех сторон, тяжелые
и  блестящие. Выбрав  одну,  взобрался  и лег,  перевесясь.  Упругая,  легко
выдерживает вес.  Приставил иллюминатор. Что-то проступило: стол, дощатый, с
желтизной,  с цветной  кляксой. Память  подсказала тотчас: доски настила,  с
дерюжкой... Видел  палубу корабля! Только  кусочек  - на большее капельки не
хватило. Пришла  мысль: собрать их, несколько, вместе. Удалось притащить еще
две. Они тут же слились  в ртутный шар. Он улегся на  нем,  прибавил вес, но
шар не опустился. Выскочил из-под  него, чуть не загремел вниз. Вполз опять,
поплыл по-собачьи,  помогая руками-ногами... Вот так, как лежит, где голова,
где ноги, где одежонка потоньше. А может, прохудилась, выперло что-нибудь?
     Опять   остановило  что-то.   В  самих  мыслях...  Думал   неправильно,
неправильно  смотрел,  безжалостно   как-то.  Нельзя  так  смотреть,  такими
глазами.
     А как смотреть?
     Глаза  скользнули  от  цинковых планок  под  килем,  предохраняющих  от
размыва солью,  по загнутому  носу с литым украшением и до  верхушки толстой
мачты. До  чего странно видеть  этот дом на морском дне,  без капли воды,  с
раскрытыми дверями...
     До чего страшно!
     А теперь до рубки доплыть, до больших стекол... Крутясь на шаре и так и
сяк,  больше  всего  боясь  потерять  свой  волшебный фонарь,  он  просветил
рулевую,  установив прицельный  угол...  Никого нет! Переменил  угол,  почти
отвесный... Глянул на колесо из  черного дерева, с медными рогами  и онемел:
оно крутилось! Платье на проволоке висело не шевелясь, а колесо крутилось...
Отчего?
     - Трос. спускаем, спускаем трос!
     - Потише. Не кричи так.



     С дежурной  шлюпки подали  конец  и подтянули под водой к  косе.  Когда
ступил на косу, прямо подломились ноги: и от усталости, и от того, что долго
не  ощущали  земли. Оглянулся  на мрак,  из  которого вылез.  Темень  так  и
осталась  там,  ниже косы,  а  вокруг  ощущался день, хотя и превращенный  в
сумерки.  Даже  удивительно было  знать,  что наверху, так близко,-  воздух,
бесконечность жизни.
     Направился туда, где расплывчато проступили два  пятна. Лампы горели на
оконечностях  "Волны",  которую  Ветер  с Ильиным  раскрыли  полностью.  Для
отсиживания Ветер выбрал рулевую. Железная дверь, некогда прочная, скисла от
воды. Входя туда, Суденко проломил  ее  ногой,  как фанеру. Уселся в кресло,
зацепившись шлемом за крюк, который Ветер вбил  специально. На отвесе  можно
было отдыхать, не чувствуя тяжести костюма. Даже без опаски дремать: если не
разбудит по телефону Гриша, то растолкает Ветер.
     Пока  старшина  отдыхал, несколько раз  появлялся Юрка.  На  шлюпке  он
добирался до  "Волны" за несколько минут.  Привез гидроцемент, паклю и доски
для обшивки больших пробоин. Ветер никогда не искал работу. Она его находила
сама. Поэтому Суденко воспринял все как должное. Даже  от нечего делать стал
им помогать.
     Очистили провизионку от бочек и ящиков с продуктами. Эти ящики, которые
наверху одному  не  поднять, они перебрасывали как игрушечные. Весила только
краска, она и в воде тяжелая. Волнение моря почти не  докатывалось  сюда, но
мешало течение, которое развивается в утонувших пароходах. Струи висели, как
бельевые  веревки,  все время  надо  было  наклонять  голову,  чтоб  пройти.
Несмотря на то что из баржи выпустили остаточный воздух, он еще сохранился в
закупоренной  посуде, выскакивавшей из  разных мест. Банки пролетали с такой
скоростью,   что   могли  оглушить.  Сейчас  струи  уносили  их,   показывая
направление от пробоины к пробоине. Порой струи начинали крутить водовороты,
когда в пробоинах  что-либо застревало. В основном  застревали окуни,  самые
крупные. Одного из  них,  величиной с руку,  Ветер, балуясь,  протянул Юрке,
сделав вид, что держит кое-как. Юрка попался,  взяв  окуня расслабленно, без
напряжения: тот, встрепенувшись,  вырвался  на волю. Удивительно, что струи,
вытягивавшие окуней, ничего не могли поделать  с  сайкой. Даже казалось, что
ее  становилось  больше.  Она  клубилась  в  отблесках  ламп,  как  мошкара.
По-видимому, тут была рыбья гавань, окуневый дом.
     Провизионка,  когда  ее  очистили,  показалась просторной,  размером  в
большую  комнату.  Выдавленные  иллюминаторы заколотили  деревянными чопами.
Пока Ветер заканчивал герметизацию, Суденко  с Ильиным разметили  места  для
продувки  компрессором.  Обнаружилось,  что на  "Волне"  оставался  закрытым
моторный отсек. Переборка, на которую давил нефтяной пар,  прямо вибрировала
от  напряжения.  Этот отсек взрывоопасен,  надо  было его  откачать. Но  газ
создавал подъемную силу, поэтому Ветер его не тронул. Один штуцер можно было
приварить  к  люку  провизионки. Второй  решили поставить  на подшкиперскую,
которая  представляла отдельный  объем.  Как только  распахнули  крышку,  из
подшкиперской грянул залп из порожних склянок и бутылок. Наступила тишина, и
Ильин полез. Взять щуп, чтоб  поворошить внутри, он  не  догадался и  тут же
попался  на   бидонах.  Они  не  вылетели  сразу:  мешала  засохшая  краска.
Балансируя  на  бидонах,   как  акробат  (грубейшее  нарушение   инструкции,
запрещавшей вставать  на  всплывающие предметы),  Ильин  кое-как выбрался из
отсека. Но тут бидоны понеслись, и если б Юрка зацепился за них, то наверху,
среди  волн, они  бы не оставили на  нем живого места. Старшина поднялся  за
ним, держась  за веху, которую Ветер  тоже привел в  порядок, выбрав  втугую
буйреп, чтоб она стояла вертикально.
     Наверху бидоны вылавливал боцман, который приехал за ними специально на
лодочке. Ильин передал ему ржавую цепь как личный подарок и пару  окуней для
Дюдькина.  А  водолазов  ждал  Шаров, чтоб  отбуксировать на  судно. Сегодня
обслуживание было на высоте. Волны не очень мешали, наверное, из-за  тяжести
костюма. Однако плоскодонный "Кристалл"  кренился так, что казалось,  сейчас
упадет.  Даже  "Гельма",  которая  стояла  поодаль,  зацепившись  за  другой
островок, выглядела прочнее. Старшина два раза промахивался ногой, нащупывая
трап,  и тут же  нырял,  когда  "Кристалл" несло обратно.  Потом сделал, как
Ильин:  схватился  за  поручень трапа,  когда "Кристалл" наклонился,  и  его
втащили на борт. Вот это  и есть настоящая земля: не морское дно, не коса, а
качающаяся палуба  корабля! Не успел старшина высвободиться из костюма,  как
его огорошил Кокорин:
     - Материалы нашли...
     - Как?
     - Были прицеплены  к буйку,  в батометре! Андала повез на  Хейса,  чтоб
передать самолетом. Так что половина дела...
     Кокорин, ликуя, раскрыл объятия, но старшина холодно отстранился.
     - От Маслова что-нибудь пришло?
     - Приказано совершить максимум погружений на точке.
     - Зачем?
     - Наверное,  для  ученых...  - Кокорин ударил о борт трубкой. - Жора, у
меня идея!
     - Давай.
     - Давай поднимем "Волну"?
     - А ты ее доведешь?
     - Шутишь? Тут бы самим дойти...
     Вот моряки! Они думают, что поднять пароход - только  со дна достать...
Нет! Пароход  считается поднятым,  когда его ставят к  причальной  стенке. А
если б  не  "Волну"  поднимали,  а  "Шторм"? Тоже  бросили  б  здесь? Но еще
неприятнее подействовало то,  как сказал  старпом про материалы.  Интересно,
как представлял их появление Кокорин? Выкинули банку из "Шторма" - ловите...
     В пост  нельзя было войти. Весь пол захламлен опилками, клочьями пакли,
завеян  цементной пылью. На столах, на  переборке  с аппаратами  пыль лежала
толщиной  с  палец. Гриша молол на  мукомолке  известь,  которую добавляют в
цемент. Юрка,  разомлев, лежал  в  луже,  натекшей от костюма, и  смотрел на
Суденко как  на  избавителя.  Как Ветер ни пытался  приучить  Юрку к простой
работе, у  того хватало настроения  на  час-два. Старшина оглянулся на него:
потерял форму, а вся работа еще впереди. Мало ли что может произойти? Сделан
только  предварительный спуск. При  чем тут вообще  "Волна"? Это  безобразие
пора кончать.
     - Почему не убрана палуба?  Тут не хлев, не  ферма... Почему не продуты
шланги? Может быть пробка...
     Ильин опрометью  бросился  к выходу. Ковшеваров,  остановив  мукомолку,
пошел вымачивать за бортом швабру.
     Суденко задернул занавеску.
     Переодеваясь, неожиданно обратил внимание на  картинку  на стене...  На
кого  похожа эта девушка? На Раю, он просто не замечал. Вспомнил, как пришел
к  ней  однажды  в медпункт, и она  вышла, свежая среди  ночи,  в  халатике,
наброшенном на голубое, опрятно пахнущая лекарством. Прикосновение ее пухлых
пальчиков:  "Какая  аккуратная рана!" -  как будто  там не  ожог, а этикетка
пришлепнута. Если он понимает что-нибудь, так сейчас, когда вышел из воды...
Он  любит  Раю,  это  точно!  Представил, как  она едет  сейчас с  парохода:
измятая,  думает  о  чем-то... Как  в новом свете! Промелькнуло  блуждание с
другой: Маша, задыхаясь, бежит в темноте...
     Казалось еще утром, что все  это  оставил. Хотя бы  на сутки, на  время
работы.  Но  если ты  хочешь  ответить себе  без обиняков,  то  ты сейчас не
спускался  в  море  работать.  Отсюда потери  времени,  лазанье  по  каплям,
глупости с "Волной"... Наверное, на что-то надеешься? Или надежда есть?
     Сейчас,  за столом,  ты  должен  ответить.  Ясно и  определенно. Раз  и
навсегда.



     Положил перед собой листок с цифрами осмотра  "Шторма". Добавил второй,
из голубой папки. Сравнивая их, набросал измененный силуэт парохода. "Шторм"
лежал  с  сильным  наклоном  на  кормовую  часть.  Под  давлением  воды  газ
переместился  к носовой части, образовав над главной  палубой большой купол.
Если он не ошибается,  с  этой стороны  пароход приподнят... Откуда он взял?
Руками  не подтверждено.  Предположение,  от которого могло зависеть многое,
проступало неразборчиво. Не  на бумаге, а в каких-то  домыслах, в ощущениях.
Значит, в этом месте вопрос, недоработка. Но в  целом чертеж,  сделанный  на
ощупь, на глазок, есть. "Шторм" неотделим  от своей оболочки. Поэтому осмотр
нельзя считать приблизительным.
     Перед ним "Шторм", водная модель.
     Итак, цель:  войти  в пароход и взять  людей.  Если  это цель, то  надо
искать  вход,  самый  простой  и  короткий.  Такого  входа  нет.  Надстройка
раскрыта, но в  нее с  моря  не попадешь. Сфера диктует свои  условия.  Надо
искать не вход,  а  место,  где оболочка  тоньше.  И получается  путь  самый
длинный и непонятный - с кормы.
     Что тут есть?
     Посмотрел на техническую  схему "Шторма", которую  списал на гидробазе.
Пароход  расчерчен странно,  в  три этажа.  Наверху рулевая, внизу  -  жилые
помещения.  А посредине  какой-то  проход,  на уровне  ватерлинии.  Какое-то
межпалубное пространство. Ни в одной из шхун, схожих по типу, такого прохода
нет. Схема старая,  переписывал  впопыхах:  или не  дорисована,  или  что-то
упустил.  А надо знать, куда  входишь! Просто  тебя  успокоило, что  "Шторм"
раскрыт. А вход, оказывается, отсюда, где дверей нет. Глухая стенка, борт. И
какие-то трещины...
     Откуда взялись трещины на ледовом поясе? Нигде,  даже в  слабых местах,
ничего  не разбито. Да и трещины какие-то  аккуратные, симметричные. Никаких
трещин  не может быть. А логика в другом: если только отсюда можно войти, то
только отсюда можно и выйти! Поэтому необходимо предположить, что это и есть
вход.  По трещинам  довольно  большой, округлый.  Возможно,  люк.  Дальше  -
коридор. Что за ним? Еще одна дверь, водонепроницаемая. Закоулки, трапики...
     Значит, так: прорываем оболочку, открываем  люк,  входим  в  коридор...
Стоп!  Вначале  ворвется  вода.  Давление  ее  такое,  что  вторая  дверь не
выдержит,  Море, разрядившись  через корабль,  превратит  его  в  обломки...
Отбросим  это? Нельзя. Вход  не отбросишь,  удар  моря  не отведешь. Войти в
"Шторм"  нельзя,  не  нарушив герметизации!  Как же  тогда Маша выскочила, а
"Шторм"  не пострадал?  А теперь  появились  материалы. Там внутри  крошево,
ад... Ложь!  Только изменилась форма, оболочка... Здесь что-то необъяснимое,
непонятное. Может быть, оболочка сдвигается по конструкции? Перемещает центр
тяжести корабля? Может,  "Шторм" как-то отыгрывает удар? Если это так  и  ты
согласишься,  то  отпадает то, чего боялся:  разрушение. Вода  в межпалубном
пространстве, все остальное отрезано люками.  Может  быть такое  на  научном
судне?  Ведь  "Шторм"  занимался  промерами дна,  составлял  атлас  Полыньи.
Впрочем,  можно  выяснить  у  Андалы.  Сейчас ты  устанавливаешь  очевидное:
"Шторм" выдерживает удар 150-метровой глубины.
     "Шторм" выстоял!
     Минута, две,  пока остановится вода.  Вошли...  Нет!  Люк по приказу не
открывается. Открываешь  ты. Значит, уже  вошел - с водой. А если  воды нет?
Тогда  влетаешь,  как   пуля.   Коридор  -  секунды  полета.  Сопротивляться
бессмысленно,  вода сомнет. К ней  надо  пристроиться. Сто  пятьдесят метров
глубины  -  шестнадцать атмосфер в костюме.  Ни больше,  ни  меньше  нельзя.
Только  пересилить воду,  держаться  на  плаву,  в  одном положении -  иначе
разлепит  о  люк. Потом полет в  среде с предельной концентрацией плотности.
Конечно,  головной  клапан  закрыт,  но  воздух  все  равно выдавит.  Потеря
сознания неминуема, без сознания  воздухом не наполнишься. Следовательно, ты
задохнешься, если уже не случилось гибели от  обжима. Ты погибаешь - так или
иначе... Стоп! Все  может обойтись, если газ из  коридора никуда не  улетит.
Куда он летит? Навстречу воде. Но ослаблен корпусом, вода  его  пересилит. С
какой силой вода  сжимает газ,  с такой силой он  ее оттолкнет. Справочники,
таблицы: сжатый объем отсека,  поправка  на конструкцию... Давление ослабнет
где-то вот  здесь. Отметка  не  смертельная,  критическая.  Но  этот коридор
страшный. Ничего страшнее в корабле нет.
     Итак, ты цел.
     Пять-шесть  секунд на адаптацию. Если костюм пустой и пароход наклонен,
главное - не упасть вниз. Если сохранил плавучесть  - не врезаться головой в
верхнюю  дверь.  Вошел  второй водолаз, отправились за людьми.  Люди там,  в
верхней части  надстройки.  Это естественно. Закоулки,  трапики... Быстро не
пройдете: потяжелеет снаряжение. Не имеет значения:  люди  наверху, там газ.
Он воду не пустит.
     С людьми ничего не случится.
     Что дальше?
     Надеваете  костюмы. Медленное  всплытие,  с  остановками.  Передышка на
"Волне", самая долгая перед последними  метрами... Ничего не получится! Люди
находятся  под  защитой обычного  корпуса.  Сфера скрепляет его, но давление
пароход пропускает.  Значит, полное насыщение  пузырьками газа.  Там не люди
сидят,  а заряженные огнетушители. Ни до "Волны",  ни до "Кристалла" они  не
дотянут. Они погибнут сразу, как выйдут из "Шторма". В себя их  не засадишь.
Никаких людей не спасешь.
     Сегодня, одним спуском,  ты выяснил немало: и вход в "Шторм", и то, что
он  выдержит, и сам останешься цел,  и  люди  будут живые. Не  открыл только
одного: как их спасти? Поэтому ты ошибся, предположив, что самое страшиное -
коридор. Самое страшное место вот это - рулевая.
     Для  чего  же ты хотел знать, что корабль цел? Зачем искал свет? Просто
остался дурман с прошлого  рейса. Виделось что-то - с течением, с всплеском,
с верхним потоком. Просто Маша всплыла, и ты поверил! Но если плюнуть на то,
что море  изменилось,  и повторить опять:  главное, основное  - это  поднять
"Шторм", то надежда остается. Даже более вероятная, чем тогда.
     Итак, цель: поднять "Шторм".
     Почему он  лежит с таким креном на корму? Потому что глубина не выносит
его  в себе. Не выносит  этого живого,  неутонувшего корабля.  Вспомни,  как
трудно было  заглянуть в  рулевую с шара?  Вопроса, который поставил в самом
начале, не существует... "Шторм" оторвался от грунта передней частью! Воздух
в  нем  тянется  вверх. Чуть-чуть подтолкнуть -  и  оторвется корма.  А если
пароход  отрывается,  то  он   всплывает.  Это  выдумал  не  ты.  Это  закон
судоподъема. И никакое течение теперь не закроет дорогу.
     Где достать силу? Как сдвинуть центр тяжести от кормы? Грунт если взял,
просто так не отдаст. Нужен рывок, сильное натяжение.
     А что, если сферу... перелить?  Сдвинуть ее с кормовой оконечности? Там
весь металл: винт, двигатели,  котлы... Газ  корму облегчит,  создаст рывок.
"Шторм" может оторваться.... Это мысль! Но как, как перелить? Просто.
     Открываем дверь, входим в коридор.  Вода его наливает. Открываем вторую
дверь,  в  сферу. Вода  давит на  нее. Куда уходит газ? Он  течет обратно, к
корме.  Потому-то нос опускается.  Вода  действует как  противовес. А что  с
водой? Она, без газа, море.
     "Шторм" всплывает?
     Что-то  слишком просто. Закономерен вопрос: почему сфера  не перелилась
сама? Ведь море ей подсказывает!  Потому  что мозгов  у нее  нет,  как ты не
понимаешь?  Нет, что-то  тут  не  так.  Если деформация произошла, если люди
выскакивают,  если оболочка отыгрывает удар, то она должна переливаться туда
и сюда. С мозгами у нее как раз в порядке. Страховка нужна, обязательно. Как
ни крути,  нужна "Волна".  А если  к  сфере  в кормовой части добавится тонн
пятьсот подъемной силы "Волны", тогда и будет надежда.
     Вход в "Шторм" откладывается, откладывается...
     Дунул в микрофон:
     - Ваня! Как ты?
     - Резко!..
     -  Сколько тебе нужно времени...  - Он  убавил воздух,  чтоб было лучше
слышно. - Сколько займет времени откатка "Волны"?
     - Часов пять, шесть...
     - Слушай внимательно! Три часа.
     - Очень... резко.
     - По-другому не получается.
     Ильин с Ковшеваровым удивленно смотрели на него.
     - Работа меняется... - Старшина потянулся, вставая  с кресла. - Беремся
всерьез за "Волну".
     - А "Шторм"?
     - С ним после.
     Приподняв   крышку  под  верстаком,  слазил  в  отсек,  взяв  с   собой
взрывобезопасный  фонарь  с  магнитным  затвором. Тут хранилась  взрывчатка,
поэтому не было электричества. Провел  лучом по своему хозяйству: акваланги,
водоструйные насосы, гидрокомпрессоры... Много чего лежало без дела! Наконец
что-то  понадобилось, хоть для  "Волны". Передал  наверх  пачки  электродов,
штуцеры, отжимные трубки для  отсеков и "гитару" - распределительную коробку
с вентилями и шлангами для нагнетания воздуха.
     Когда вылез, заметил чертеж "Волны", спрятанный под инструментом. Баржа
была перечеркнута  двумя линиями, как утонувшая. Эти  резкие  линии  Маслова
сказали ему,  что  затея Ветра планировалась  заранее.  Может, Маслов  решил
поднять "Волну"? Зачем? Чтоб прикрыть неудачу  со  "Штормом"? Слишком хорошо
Суденко знал Маслова, чтоб поверить в эту ерунду.
     Так что это?
     Расчет формул, какое-то уравнение... Что значит эта стрелка? Спрямление
откоса? Опасный склон?  Пожалуй, он крутоват для подъема.  Цветной  кружок с
восклицательным знаком...  Какой-то зигзаг  мысли,  прояснение. Перечеркнул.
Что-то увидел и отказался. И начальственная  закорючка в конце.  Нет, это не
рабочий чертеж для Ветра. И это плохой сигнал.
     Посмотрел на ребят.
     Ковшеваров не изменился: какой был утром, такой и сейчас. А вот  Ильин,
оживившийся  было с его приходом, опять скис... Наверное, не стоило говорить
про "Волну" серьезно... Начали с ней потеху - потехой и надо было кончать. И
работа пошла б веселей, и дело  сделали б незаметно. На этот раз он допустил
промашку как старшина. Был виноват сам.
     - Давайте  сваривать  здесь?  -  предложил  Гриша.  - Отрежем крышки  и
приварим к ним "аппендиксы"?..
     Предлагал  дельную мысль: сварка  под водой  только  считается сваркой.
Лучше  всего  приварить  штуцера  наверху,  так   надежней.  Но  Юрка  начал
возражать:
     - А потом приваривать крышки с "аппендиксами"...
     - Все равно лучше.
     - Там со сваркой вообще опасно: нефть, нефть...
     - Нефть для сварки не опасна. Опасен газ.
     - Ну, газ, газ...
     Ильин говорил об опасности. Такое надо  слышать... А может, "Шторм" сам
поднимется? Нужно ли терять время на "Волну"?  Эта сварка им осточертела еще
на пароходах. Только темп потеряешь. Даже  Маслов  баржу перечеркнул... Нет,
надо!  Надо  работать  честно... Просто ты  испортил  себя,  испортил  ребят
"Штормом". Теперь они будут бежать обыкновенного  дела. Им дай что-то такое,
за  что не  жалко  себя отдать.  А ведь  только простой работой и  познается
все... Как это им объяснить? Как убедить самого себя?..
     Вышел покурить.
     На судне был аврал.
     Производилась генеральная  мойка мачт,  шлюпок и надстроек. Эта работа,
осуществляемая,  как  и  все,  что  делал  Кутузов,  с размахом,  имела цель
освежить   краску,   предупредить   от   рассыхания  дерево   и  подготовить
металлические части "Кристалла" к условиям долгой зимы.
     Дав  палубам  хорошо  просохнуть, обильно покрыв их  смесью конопляного
масла  и чистого  березового дегтя, оттерев грязные  места  плоскими камнями
песчаника и толченого кирпича,  теперь  мыли  вторично, с. мелко  просеянным
морским песком. Под парусиновыми тентами, надев на сапоги проволочные щетки,
отплясывали матросы. Внизу оттирали переборки мотористы, орудуя  жвачками из
пакли, мочалками из распущенной манилы. А  Леха Шаров висел на самой верхней
точке, отмывая мачту и стрелы по всей их окружности и длине. Весь в разводах
мыла,  в растворе соды  и извести, "Кристалл" пускал  пузыри, ополаскиваемый
набело пресной  водой, смывавшей морскую, чтоб  не осталось белесых полос  и
пятен  соли, и начинал проступать своим  естеством,  превращаясь  в чайку, в
облако,  сливаясь  с  воздухом,  который в своей глубине,  наверное,  хранил
какие-то отблески, если все так сверкало, что даже становилось жалко  брызг,
летевших как золотой дождь.
     Все  были сейчас здесь: носился с лаем Дик, медленно прохаживался среди
работающих  Кокорин,  попыхивая  трубкой.  Даже Просеков вышел  из  каюты  и
смотрел  вниз  с  мрачным  лицом. Но  как  только вышел Суденко,  все  сразу
напряглись,   приостановились.  Потом   поняли,  что  вышел  просто  так,  и
ободрились опять.
     Андрюха,  придерживая  пальцем  шланг,  чтоб   струя  давала  орошение,
оплеснул пенной водой кнехты:
     - Садись, старшина, отдыхай...
     Суденко, посмеиваясь, поблагодарил.
     Любая  работа, если ее делали  с настроением, только  усиливала  в  нем
желание заняться делом своим.  Но неожиданно засмотрелся на боцмана, как тот
сворачивает трос. Тяжелый, криво застылый конец, который, кажется,  вовек не
скрутить,   Кутузов  укладывал  ровненько,  как   слабую   веревочку.  Трос,
подчиняясь  его  рукам,  ложился  послушно,  как  живой,  поворачиваясь  той
стороной, какой ему  удобно. Не силой брал Кутузов, а своим великим умением,
которое  никто  в  нем  не  разглядывал,  не  напрягал  невыполнимой  целью.
Совершенное мастерство служило простой работе... А разве это плохо?
     Кутузов обернулся:
     -  Макарика  помнишь?  Сплесневеть конец - ему  свайки не  надо!  Берет
ручищей и распустил с. середины, чтоб трос продеть...
     Оказывается, и он тосковал о чем-то, этот палубный людоед! Оказывается,
еще лучше можно.



     На  трапе  патрульного судна стоял  матрос,  который козырнул  Суденко,
распахивая перед ним дверь. Отсюда у них шел узкий лаз в кубрик, тесноватый,
с крошечным  столиком,  окованным  медью.  Матросы, сидевшие  тут,  при  его
появлении встали. Поздоровавшись,  старшина  постучал  в  дверь командирской
каюты.
     - Разрешите войти?
     - Входите.
     Андала скатал матрац  с  диванчика,  на котором отдыхал. Суденко окинул
взглядом каюту  начальника водного  патруля, где был до этого один  раз. Она
была маленькая, с пирамидой из конфискованных ружей, с самоварами, стоявшими
в  глубоких  гнездах,  чтоб не опрокинуло  при качке, с портретами  трех жен
Андалы.  Все эти  женщины,  как  слышал  Суденко,  после  расторжения  брака
списывались между собой и приезжали к Андале в гости. Всех, видно, поил чаем
из этого  большого самовара, который светил углями на  столе. Чай был хорош,
непохоже, чтоб из тундровой воды.
     - Откололи на Рудольфа, от ледника, - ответил он. - Там остался хороший
кусок.
     - Почему вода всегда пресная на льдинах?
     Суденко слышал разные мнения на этот счет и хотел узнать верное.
     - Пресность кверху вымораживает. А соленый лед, как тяжелый, оседает.
     - Вроде пирога?
     - Почти.
     Он  был довольно приветлив в  своей  обстановке, этот угрюмый  человек.
Когда-то, в первый месяц, между  ними даже намечалось что-то вроде дружеских
отношений. Потом случилась эта история  с  Ковшеваровым.  Довольно забавная,
если  не замечать суть. Когда Андала накрыл Гришу с сетью, тот  выбросился с
лодкой на островок - и бежать.  Андала, пролетая над ним, крикнул, приоткрыв
дверцу: "Ты куда, Григорий?" Ковшеваров остановился, решив, что это знакомый
летчик с ледокола. Оказалось, Андала прочитал его имя на рюкзаке.
     Сипло прогудела "Гельма", проснувшись.
     - Из Саратова приплыла, - усмехнулся Суденко.
     - Почему из Саратова?
     - Петрович сказал: жена ждет в Саратове, в кустах малины.
     -  Там пьяных  нет,  -  ответил Андала. - А жена  его  уже три года как
померла. Маресальская она.
     - Что-то плел такое.
     - Объясню как-нибудь.
     Андала не  удержался,  чтоб  не  посмотреть  на  часы:  ему надо  вести
"Гельму" в Маресале. Чувствовалось,  он не хотел  торопить гостя, хотя и был
удивлен, что тот сидит, просто пьет чай. А Суденко, испытывая его,  тянул до
последнего:  если наступил момент  отдыха, то грех  им не воспользоваться. К
тому  же  он  знал, что Андала  приготовил свои вопросы. Когда  тянуть стало
неприлично, спросил сам:
     - В бумагах ничего нет?
     - Все упаковано, в сургуче. Но я посмотрел: одни фотографии.
     - Сколько, думаешь, там осталось людей?
     - Думаю, двое: радист и мальчик.
     - Выпрыгнул ученый?
     - Кто же еще? Чеченя Федор Александрович, я его отлично знаю. -  Андала
затянул зубами  бинт. - Я вот  ломаю голову: почему  они  выскакивают?  Если
воздуха достаточно, если видели вас...
     - А я думаю над другим - как они выскакивают? Откуда? - Суденко положил
перед ним чертеж. - Трещины, что это?
     - Это  не трещины, - ответил  Андала. - Просто  незакрашенность, кромка
люка. А дальше уплотнение, коридор. Диаметром примерно с мой.
     - Зачем он?
     -  Построили в научных целях. Герметизация проверена. Делал кузнец. Это
корабельный мастер. Еще поискать таких.
     - А сообщается как?
     - Через люки.
     Суденко отключился на момент.
     Теперь,   когда   замысел   обрел   конкретность,    он    почувствовал
несовершенство цели. Как будто она осталась прежней - поднять людей вместе с
пароходом.  Но  такая цель  вдохновляла  его  в другой воде. Тогда просто не
хватало идеи,  чтоб ее осуществить.  А идея, которая пришла теперь, казалась
видоизменением рабочего приема.  Откуда такое  предположение? Неизвестно. Но
он почти уверен: будет просто честная работа. А за главное он не ручается. В
этой воде он не ручается ни за что.
     Андала наблюдал за ним.
     - Теперь поднимаешь?
     - Начали готовить "Волну".
     Суденко принялся было объяснять, но Андала слушал невнимательно.
     - Ты все-таки мне ответь, - сказал он, - почему они выскакивают?
     - Раньше я мог бы сказать так: видят небо, мираж...
     - То есть бессознательно?
     - Должно быть, так.
     -  А как же  материалы? Батометр с фотографиями? Буек?  -  Андала опять
подбирался к чему-то - крадком, медленно.
     Разговор старшину утомил.
     - Говори.
     - Можешь проворонить радиста.
     - Материалов там  нет. Они  знают о нас, как ты говоришь.  Зачем же ему
всплывать?
     - Поэтому-то...
     - Толя, можно тебя попросить?
     - О чем угодно!
     - Не мешай мне работать.
     - Хорошо, понятно...
     Над чем ломает голову этот  мыслитель? Ученый выпрыгнул... Это еще надо
доказать!  Пока просто  так,  рассуждение.  Но если  из  него исходить,  что
получается?  Ученый выпрыгнул, потому что ушло течение... Тут  одно из двух:
или они не понимают ничего, или понимают  все. Почему Чеченя выпрыгнул сразу
после шторма?  Он  разгадал Полынью, разгадал "Шторм"  и выбрал момент, чтоб
спасти  материалы.  А  второй -  положим,  это  радист?  Мог  он  там  быть?
По-видимому, необходим. Для подстраховки? Несомненно... Как она  происходит,
если вода врывается  под таким давлением?  Кто там будет думать! Да и почему
буек должен  появиться  именно  так, а не иначе?  Все это несерьезно,  Жора!
Гаданье,  какая-то  игра...  Нет, там  что-то есть, есть. Андала  прав: надо
понять, что происходит. Иначе работа может потерять смысл.
     Вернулся в пост.
     Ильин  и Ковшеваров возились  с электродами, откусывая щипцами головки.
Так их готовят к подводной сварке, чтоб не прилипали к борту.
     - Со сферой придумали?
     - Уговор был, был...
     - Говори.
     - Видишь, электроды...  - Ильин присел от усилия, сжимая клещи. - Дадим
ток - и будет гореть.
     - А если там светильный газ? Да под таким давлением! Ополоумели...
     Ненормальные  идиоты!  Больше  выдумки  не  хватило,  как  поджечь этот
газовый баллон  объемом с целое судно. Бросить в него искру - это превратить
в дождик и водолазов, и "Шторм".
     - Пароход не взорвется.
     - Почему же?
     - Сфера куда глядит? У нее только башка, башка. А задница, задница...
     - А ты как думаешь, Гриша?
     - И я так... - Ковшеваров стряхнул с шаровар металлическую пыль. - Этой
сфере сейчас хоть кишки вырезай. Она не оглянется.
     Была идейка, хоть крошечная, в выдумке Ильина? Пожалуй, имелась простая
реальная  мысль  - проверить  сферу огнем. Неизвестно  только одно:  чем это
обернется?  Что такое  кислородная  сварка? Искры в пузырьках  воздуха. Вода
отбросит их раньше, чем сфера засосет в себя. Притяжение воды сильнее.
     Думали трое, надо доверять.
     - Как идея, Жора?
     - Что-то в вашей галиматье есть, - вынужден был признать старшина.
     - Работа меняется?
     - Да.
     Отправился искать Кокорина. Тот ездил куда-то с боцманом -  мерили дно.
Сейчас  разбирали флагтухи  лотлиня в шлюпке. Суденко  еле дождался, пока он
освободится.
     - Давай звонок.
     - Мы не готовы обслуживать.
     - То есть как?
     - Будем  отходить на старое место, -  сказал  он.  -  Кажется, островки
всплывают.
     - Вначале выпустите нас. Потом отходите.
     - Сдурел? То тебе мало двух якорей, а то...
     Суденко взял его за плечи:
     - Витя, гони!
     Кокорин посмотрел, спросил тихо:
     - Полезете за людьми?
     - Лезем с проверкой...
     Ильин зашнуровывал галоши, сидя  на скамье. Ковшеваров щелкал кнопками,
проверяя динамик и телефоны.
     Старшина в размышлении смотрел на них. Потом сказал:
     - Со мной пойдет Гриша.
     - Почему не я? Почему не я?
     - Потому что на страховке.
     Ильин ударил себя кулаком в грудь:
     - Сфера не взорвется! Клянусь...
     - Отступи на шаг.
     Вход  в  корабль обдуман им, рассчитан. Он обязан входить сам.  Со всем
остальным справится  Гриша.  А если они  залетят,  наступит  Юркина очередь.
Ильина мобилизует не представление об опасности, а происшествие. Поэтому его
присутствие наверху обязательно.
     - Следующий спуск - твой.
     - Честно?
     - Да.
     Вышел проверить обслуживание.
     Андрюха  выбирал кислородный шланг, сматывая его с катушки на  ботдеке.
Это был  шланг для резки, который они с Вовяном присоединили к  70-литровому
баллону с кислородом. Суденко взял резак и, проверяя, сунул в ведро с водой.
Резак травил кислород без нажима клавиша. Старшина начал разбирать  головку,
но не мог сосредоточиться. Тут вышел Ильин и взялся за дело сам.
     Данилыч спросил:
     - Вы что будете делать? Резать или варить?
     Этого Суденко и сам не знал.
     - На сварку тока меньше. Могу дать двести ампер.
     - А на резку?
     - Девятьсот.
     - Давай на всю железку.
     Ильин  ткнул электродом в  кнехт, проверяя на массу.  Он  стоял в одной
майке, не обжигаясь под  искрами. Аппарат  работал как надо, и  Данилыч  ток
выключил.   Старшина   сделал   последние  наставления:   забрать   решеткой
иллюминатор  и крепить лампу к шлему, чтоб освободить руки. Следовало  также
обернуть шлем слоем сырой резины. Теперь все это необходимо. Он  был уверен,
знал:  они  ворвутся  в "Шторм"  -  во  что  бы то ни  стало. Без  этого  не
поднимутся.
     Обернувшись,  увидел птиц,  которые пролетели над морем,  громко хлопая
крыльями. Вначале они были почти неразличными, но когда  сели, вода осветила
их.
     Возле островков вода ожила, заиграла бликами. Если островки  всплывали,
то к чему это? Несомненно, какая-то перемена...
     Ковшеваров, стоя в открытых дверях поста, делал приседания,  размахивая
руками.
     - Возьмешь хорошие, сухие электроды...
     Подняли Ветра.
     Одеваться...



     Посветлело так, что можно было обойтись и без лампы. Темнота отступила,
и воду ненадолго озарил прекрасный  серый  свет,  еще не задымленный  лучами
атмосферы. Спускаясь, он различал пузырьки газа, похожие на бусы, которые то
рассыпались, то нанизывались  на невидимую  нитку. Порой  проплывало, шевеля
щупальцами, подводное  растение,  сорванное с  места и теперь ищущее, к чему
пристать,  чтоб  восстановить  прерванный контакт  жизни.  Целые заросли  из
подводных растений образовывались в воде. Когда они раскачивались, от них во
все  стороны,  как  оловянная дробь, разлетались  стайки испуганных рыбешек.
Чуть пониже  заросли сплотились  в настоящий лес, и  он остановился, ожидая,
когда лес снесет с дороги. Но  постепенно белесый свет, рассеянный в верхнем
слое, начал фокусироваться глубиной,  становясь контрастным, и  этот истинно
глубоководный свет все изменил на прежнее.
     Отпустив трос, он спускался свободно, как  любил, ощущая дыхание  моря,
которое  поднималось  из каких-то  глубин, где смешивались пласты,  устраняя
избыточную  плотность. Начали  выскакивать струйки, ручейки, а потом как  бы
пронесся свежий  ветерок.  Он увидел  знакомые  водовороты,  которые  сильно
разрослись и стояли на страже глубины, точно три богатыря. Не сумев сразу от
них  освободиться,  он  теперь,  когда его отклонило,  ожидал  капель,  чтоб
выровняться по ним.
     О  том,  что   море  изменилось,   можно  было  судить  и  по   каплям,
выстроившимся в целую линию.  Отсюда, с капель, он сейчас ясно угадывал дно,
которое  проступало  между отвесных стенок каньона. А в том  месте, где  дно
было  размыто  до светлого  песка,  ясно  видел  рыбок,  которые  как  бы не
двигались, а  протекали,  как вода. Рыбки были яркими  по свету,  а пароход,
если смотреть  на него неопределенно, лежал со смутно различаемой оболочкой,
похожей  на пятна ржавчины. Не сразу заметил, что капли не только держат, но
он и сам держится за них, прилипая металлическими частями костюма, орошаемый
целым фонтаном искр, сыпавшихся при касаниях.  Но после капель, расслабивших
зрение, темень, сгустившаяся в придонном  слое, стала такой невыносимой, что
он опять начал считать метры и насилу спустился.
     Ковшеваров появился за  ним. По словам Ильина,  он спускался нормально,
но  над самым  пароходом  потерял  сознание,  попав под обстрел  пузырей  от
дыхания  Суденко.  Море  отбрасывало их с такой быстротой, что они пролетали
сквозь воду, как чугунные ядра.  Суденко принял его, уже  очухавшегося. Взяв
за руку, провел  по глыбе, давая понять, что такое  сфера. Спросил  у  Юрки,
видел ли Гриша пароход, когда проходил капли. Оказалось,  что нет, ничего не
рассмотрел. Он никак не мог включить свое подводное зрение:  растерял руки и
ноги, не знал, где правая, где левая сторона.
     Опустившись  на  корточки,  чтоб  уменьшить  плавучесть,  Ковшеваров  с
электродами, а  Суденко с  резаком,  они  принялись ждать,  когда "Кристалл"
перетянется на  прежнее  место. Ильин сообщил подробности: "Кристалл"  идет,
машина работает.  Только это и можно было понять из его скороговорки. А ведь
не заика, не безъязыкий, а  вода  голос не принимала! Одни  электромагнитные
всплески в телефоне.
     Наконец они укрепили судно, выбрали слабину кабелей и туго натянули их.
     - Жора, как слышно?
     - Не тарабань! Пореже говори.
     - Ток можно давать?
     - Пусть Гриша подаст электроды.
     Ковшеваров не мог вспомнить, куда их сунул. Ощупав его, Суденко вытащил
пачку из галоши, но электроды оказались с откусанными головками.
     - Ты какие электроды ломал?
     - Сухие, из красного ящичка.
     - Спроси, неотломанные есть?
     - Лежат отдельно, в рукавице.
     - Можешь давать ток.
     - Сделано.
     Электрод сразу ожил.
     Подводная  сварка  приобретает  цвет  глубины:  в  голубой воде  -  она
голубая, в темной - темная.  Поэтому  зрительно электрод не изменился. А то,
что  он ожил, было  ясно по пузырькам, забарабанившим по шлему. Опершись  на
Ковшеварова, который немного всплыл и, добавив  вес, придерживал его сверху,
старшина ощупал припухлость сферы и, решившись, ткнул в нее электрод. Он все
ожидал, но  только  не  такое... В сфере  пронесся молниеносный свет,  резак
выбило из рук, а Гриша  упал  как камень. Он  не был убит, просто оглушен  -
удар  молнии пришелся  прямо в иллюминатор. Суденко принялся  его тормошить.
Ильин, выяснив, что сфера не взрывается, а только стреляет, сразу повеселев,
взялся  за  Ковшеварова  сверху,  по  телефону.  Потеряв сознание, Гриша  не
просыпался, наверное, с минуту. Еще минуту выяснял у Юрки, где он.
     Ильин задолдонил: действуйте дальше.
     Ожидая  вылета  молнии,  старшина  опять  сунул электрод. Ничего,  одни
пузыри.  Потом  пузыри  пошли другие.  Ощупал  место прожога: какая-то ямка.
Сфера съежилась вокруг выгоревшего места, как пластмасса... Сфера сгорает! И
он  жег,  вставляя  в  резак  электрод  за  электродом,  которые  перегорали
мгновенно, как  спички.  Ковшеваров  предложил выжигать только  кромку люка.
Дельный совет! Особенно в воде, где голова работает медленно. Значит, пришел
в себя...  Откуда  взялась  эта молния? И как  она  могла выскочить  с  этой
стороны, если  сфера глядит вверх? Скорее всего, Гришу ударило не молнией, а
ультразвуком - разрядилось какое-то напряжение... Наверное, если б сидел тут
один  и  хватило в  темноте,  то со  страху  мог  бы  родить...  И  все-таки
промахнулись, когда  освободили кромку.  Колесо поворота  заплыло - в центре
люка. Никуда не денешься. Надо и эту опухлость выводить.
     Все, дверь освобождена.
     - Передай Грише: пусть отползает влево от люка, Влево отползает.
     - Открываешь люк?
     - Да.
     Ковшеваров  отполз  от  прохода,  замер.  Суденко остался  перед  люком
один... Чего медлишь, разиня? Чего медлишь?..
     - Повторяю,  Юра: убираешь  воздух. Как только  начнет обжимать,  резко
прибавляешь. Варьируешь на секундах...
     - Еще раз попробую, па маленьком манометре.
     - Давай.
     Проиграем еще раз.
     Если отсек  затоплен, то ты в него войдешь,  и  все. Если не затоплен и
там  радист, то он сейчас вылетит с газом. Никакой силой его не удержишь. Но
так как вода врывается  прямо с  моря, то все может быть. Вода сдавит газ  в
коридоре, как в  насосе... А если  они забыли закрыть какой-либо  люк? Тогда
газ утечет, тебя разлепит о переборку, как блин... Жора,  ты идешь па верную
смерть! Вспомни свой страх, вспомни, что ты боишься...
     - Жора, можешь.
     - Хорошо.
     Давление в костюме пошло на убыль.
     Обжимаемый  морем, выровняв плавучесть до  ощущения тела,  так что  мог
почти  что лежать и знать, что не зацепится  ни  головой, ни ногами,  словно
отпечатавшись на крышке  люка, он  резко повернул колесо... Был страшен этот
удар, грянувший из-за спины,  удар  как  будто  безвольной, уснувшей тьмы! И
когда в  ее  порыве,  слитый с  ней заодно, старшина влетел в корабль,  одно
мгновение, пока вода, пронесясь лавиной и  опередив его, затмила все, - одно
мгновение  было  ему дано... Что-то там промелькнуло,  в конце коридора, как
птица  в   потоке  воздуха,  но  было  откинуто,  смято...  Секунды  полета,
истощающие костюм, с твердой уверенностью, что и сейчас пронесет, иначе и не
может  быть, но  полет не  кончался, был беспредельным,  и  тут  как  что-то
пронеслось  в нем самом,  подтянув желудок  к самой  глотке... А в следующее
мгновение газ,  прижатый  к  двери, сработал,  как пружина,  давление  сразу
ослабло.
     Отбой...
     Очнувшись,  понял,  что лежит на палубе, коридор  наклонен.  Тело  было
тяжелое, и  как будто  лежал  совершенно  голый, без одежды. Пока наполнялся
костюм, начал подтягиваться повыше, зная, что если человек там, то он сейчас
выпадет из  газа и надо его перехватить. А если запрессовало, то надо просто
открыть верхний люк, и все... Приготовляясь к  тому, что сейчас его возьмет,
старшина почувствовал, как что-то коснулось его и начало давить, вытесняя из
коридора.  Сопротивляться  не  было сил,  чудовище сильнее. Выскочив в море,
держась за кромку люка, он соступил  с прохода,  пропуская чудовище, которое
вылезало медленно, полиостью, переоформляясь по мере  того, как выходило, во
что-то круглое,  в  шар.  Запоздало осознав, что  произошло,  поднырнул  под
сферу, ухватившись за ее тянущийся, ослабленный  хвост, но  хвост, налившись
упругостью,  выпукло  разгладился под  рукой.  Шар тут  же начал  всплывать,
набирая такую скорость, какую водолаз, обвешанный металлом, развить не мог.
     Прошла минута-две, и раздался обалделый голос Юрки:
     - Ничего не выбросило, выбросило...
     - Давайте отбой...
     - Ясно.



     Нашел Ковшеварова в коридоре: Гриша упал, не отзывался. Это не  простое
дело  -  войти с  моря в пароход,  где  давление резко понижено.  Неминуемая
потеря сознания, пока не приспособится организм.
     Кое-как  его растолкав, оставил на  попечение Ильина. Начал  всплывать,
отталкиваясь от  стенки к стенке. После вылета газа в коридоре стало  так же
темно,  как и снаружи. Впрочем, какой-то свет  остался, плавал в ослабленной
воде как серые блики.
     Вроде  все было  так, как представил  в  посту. Выше  коридора  вода не
поднялась.  Вот она,  граница.  Значит,  люди  сидят  там нормально,  сухие.
Собрался  откинуть верхний люк,  как  что-то стиснуло шлем,  как клещами. Не
сразу  понял,  что  оголенный  электропровод.  Слетела  резиновая обмотка со
шлема, его било током. Провод искрил, извивался как живой. Старшина никак не
мог его поймать, чтоб обрезать ножом...
     Потом...
     Значит,  так:  одна  дверь распахнута в  море. В нижнем конце коридора.
Теперь  он  откроет  эту, выходящую  в  полость. Удара - через коридор -  не
будет. Просто возникнет поток, течение...
     Будет именно так или он ошибается?
     Юрка мешал, торопил голосом. Он не понимал пауз, не чувствовал  работы.
Если б наверху сидел Гриша, было бы гораздо лучше.
     - Как Гриша?
     - Нормально! Ничего.
     - Пусть закроется люком. Заложится на крюк. Но чтоб выход был свободен.
     - Понял.
     Готово, открылась... А вода? Не сдвинулась с места! Какая-то  ерунда...
Почему ерунда? Ведь это газ, целое  море на него  давит. Если даже в рулевую
вода не  вошла, то почему она войдет в сферу? Поэтому и дверь выдержала, что
воздух  ее подпирает...  Умница! Почему же ты  не дошел  извилинами наверху?
Потому  что  догадки догадками, а работаешь не в  канцелярии бога. И башка у
тебя  не размером  с  этот  пузырь...  Как же мог  выскочить ученый, оставив
радиста в закрытом, сухом коридоре? Ведь из другого места  он  выскочить  не
мог... Радист должен был спуститься сюда, после  вылета ученого. Открыть эту
дверь. Другого объяснения не было. Сфера  входила  в коридор  и должна войти
еще раз. Но вода стояла неподвижно.
     Несчастный день!
     Переборка  как  будто  стала  подрагивать.  Придавило  плечи.  Внезапно
увидел, что вокруг него воды нет, сухо...
     Выглянул   из-за  двери,  щурясь  от  слепящего   блеска,  наполнявшего
коридор... Сфера вошла!  А  где  вода?  Вот она, сволочь... отходит к Грише.
Если за ней идти, можно закрыть  дверь. Пусть она перельется полностью! Ведь
ты хотел именно этого. Но если сфера раздуется па корме, то они ее пленники,
она их законопатит.
     - Юра!
     - Слушаю...
     - Скажи Грише, чтоб немедленно выходил. Пусть всплывает, всплывает.
     - Ясно.
     - Стоп! Обожди...
     Если пароход оторвется, он Гришу в воде нагонит. Выходить нельзя. А что
же делать? Упустил такое за столом...
     - Пускай стоит как стоял.
     - Понятно.
     Не  успели они договорить, как воздушная волна потрясла корабль. Стоя в
своем   закутке,  прикрытый  металлической  дверью,   старшина  увидел,  как
воздушная масса,  пронизанная  личинками света,  разогнавшись в очищенном от
воды промежутке, изо  всей силы  влепилась в море. И  там, на  корме, что-то
дрогнуло, раздалось,  повисло. Воздушная лавина проносилась и проносилась. А
потом иссякла.
     Тишина.
     Пароход начало  раскачивать, то  поднимая,  то опуская носовой  частью.
Почти  оторвался,  почти! Но  не всплыл. И вот почему:  не  хватило  у сферы
силенок, отрубили ей крылья  пузырями! Отрубили эти морские воздухоплаватели
крылья и ей, и себе,  и  тебе. А ведь  ты мог поднять "Шторм"!  Без  ничего,
голыми руками... Зато ты подготовил его. Подготовил для рывка "Волны".
     Наверх, туда...
     Обрезал провод,  отбросил крышку,  поднялся. Хотя  поднимался из газа в
газ, почувствовал себя как в новой среде. Даже не ощущал тяжести костюма. Но
это был, несомненно, воздух, сухой, хоть и плескался.
     Сделал  несколько  шагов,  не видя  ни палубы,  ни стен.  Ни на что  не
смотрел, ни о чем не думал: двигался механически со схемой в голове.
     Когда открыл рулевую,  понял,  что ничего  не  видит:  такая тут стояла
темень от больших окон. Газ был очень плотный, разлит, как вода.  Причина  в
том, что они перелили сферу к корме.  Купол, наверное, уменьшился в размере,
вода  подошла вплотную... Допустили ошибку! Надо было вначале войти  сюда, а
потом возиться с кораблем...
     Что же делать? Переливать газ обратно! Все равно надо это сделать, чтоб
выйти.
     Однако стоял, водя  вокруг лампой...  Еще раньше, от  нажима  дверью, в
рулевой возникли волны,  и он  чувствовал, как они отражаются от стен. Вдруг
различил  что-то  -  вначале как колебание.  Вот  оно, проплыло  неподалеку,
оплеснув.  Вот   -  здесь,   сейчас  -  там...   Что-то   смутное,   лежащее
горизонтально. Опустилось на доски, улеглось...
     Кто это может быть?
     Пот заливал лицо, старшина  задыхался, не  решаясь  нажать  на  клапан,
выпустить, что  продышал... Надо подойти! Зачем? Чтоб убедиться... А что это
даст? Пароход  цел,  все  в порядке.  Еще остался  рывок "Волны".  Надо лишь
перегнать сферу, давление сразу изменится. Все станет на свое место.
     Надо спешить!
     В коридоре словно  задул  ветер.  Это  сфера возвращалась в  удобное ей
положение... Не дали  ей разогнаться: впускали медленно, постепенно. Удалось
установить  такое  соотношение при  открытой двери в  полость, что вода лишь
входила в коридор,  останавливаясь у  входа.  Теперь в паро.ход  можно  было
свободно войти и свободно из него выйти.
     Больше никаких полетов не будет.
     Старшина  почувствовал,  что   нс  удержит  сознания,  если  выйдет  из
"Шторма".
     - Направь Гришу ко мне.



     Издалека проступила желтая труба "Волны".
     Ковшеваров  так обессилел, что  не сумел удержать  равновесия. Отпустив
трос,  неожиданно  опрокинулся  вниз головой. Он  бы  порвал легкие, если  б
выбросило  на  поверхность.  К  счастью,  Ветер  страховал  сверху  и  Гришу
перехватил.  Вдвоем  с Суденко они  затащили Ковшеварова в  рулевую, где его
удалось  поставить  на   ноги.   Отвесившись,  водолазы  уснули   мгновенно,
просыпаясь  лишь  для того,  чтоб  обновить  смесь.  Сегодня  мозги  не  так
одурманивал  азот, как  раньше. Но  недостаток кислорода давал знать сильной
утомляемостью, сердцебиением.
     К этому времени были заделаны главные отверстия, и Ветер начал  пробную
продувку, чтоб проверить качество герметизации и общее состояние "Волны".
     Сам принцип  продувки  прост:  через  одну  трубку  накачивают  в отсек
воздух,  а  через   другую  выходит   отжимаемая  вода.  Расставляют  трубки
противоположно:  нагнетательную  ставят   на  уровень  палубы,  осушительную
опускают  до дна.  Притом  в самое  глубокое  место,  куда наклоняется вода.
Основное при расстановке трубок - найти верный  угол продувки. Иначе воздух,
поступающий  от  судового  компрессора,  не разыграет  воду,  а  будет  лишь
прессовать ее в отсеке.
     Суденко спустился в ахтерпик,  где все крутилось, как  в  бочке. Трубки
стояли отлично. Для клапана Ветер использовал простую брезентовую  рукавицу.
Вода убывала так быстро, что  наверху образовалась  воздушная подушка. Отсек
был отжат примерно па  метр. Ветер  заваривал  трещину.  Хотя  и  капал, как
чернилом  с ручки  (такая сварка под  водой),  но шов  ложился  ровный,  без
клякс...  Мастер! Хуже  варил  Ильин -  его заглушка к провизионке прилипала
неплотно.  Под крышку мог свободно пролезть электрод. Это  был "непровар"  -
некачественная  работа.  Вода  в провизионке  не  двигалась.  Суденко ощупал
штуцер -  вентиль был  открыт.  Понял, что провизионка  еще не почувствовала
воздуха  из-за  своего  размера.  Эта  провизионка  - прекрасный  внутренний
понтон. Она создаст главную силу для всплытия.
     Теперь  они ходили  от отсека к отсеку,  наблюдая, чтоб  не  изменилась
расстановка  трубок. Маршрут движения, разработанный наверху,  пересекался в
рулевой. Лампы  освещали не палубу, а воду.  Так их поставили умышленно, для
просвечивания воздуха. Скоро должны были пойти пузыри, и все ожидали их.
     Ветер опять не явился на свидание.
     Оказался он  в провизнонке, где уже все кипело.  Ветер сидел в кипятке,
раскручивал какую-то  тряпку... Что  всегда потрясало  Суденко  в  характере
технарей, так их  настроенность на  любую  работу.  Такой,  как Ветер, будет
терпеливо  возиться  с  тряпкой  несколько часов. А  когда  раскрутит, сразу
почувствуешь, что совершил.  Очистил  осушительную трубу, и вода завертелась
еще быстрей.
     Суденко хлопнул его по  плечу: "Как дела?" - два хлопка.  Ветер ответил
одним: "Резко!"
     Ковшеваров, дорвавшись до стола, работал, как заправский телефонист:
     - Как воздух, Жора? Как слышно?
     - Хорошо.
     - Ты в ахтерпике? Бульбы пошли?
     - Нет еще.
     - Даем воздушку!..
     Выплеснулась  последняя вода из  ахтерпика. С выхлопом, как  пробка  из
бутылки. Пошли "бульбы"-здоровенные  пузыри. Иван  перекрыл  штуцер, завесил
рукавицей осушительную трубу.  Пускай воздух проймет ахтерпик, просветит его
своим дыханием. Воздух в затонувшем пароходе похож на рентгеновские лучи. Он
может пролезть в соломинку, в игольное ушко. Воздух ищет такие щели, куда не
подлезешь.  Ни со сваркой, ни с мешком пакли или цемента. А если он ищет, то
всегда найдет.
     - Жора! Глянь внимательно: какие-то пузыри на корме.
     Присмотрелся против света лампы...
     Всплывали   не  солидные  "бульбы",  свидетельствовавшие  о  нормальном
взаимообмене воздуха и воды. Шла "газировка"  - дождь мелких  пузырьков. Она
говорила о том, что палуба "Волны"  проницаема. А если проницаема палуба, то
смысла в продувке нет. Только непроизводительный расход воздуха.
     - Жора, что травит? - нетерпеливо спрашивал Ковшеваров.
     - Буксирное устройство.
     - Начинается...
     Травила  не палуба,  а ржавые болты,  крепившие к  ней станину буксира.
Лучше  срезать  совсем: и  вес  уменьшится,  и  легче  будет  заваривать. На
судоподъемах, как в медицине: лучше резать, чем лечить. Поэтому поднимают не
пароходы, а какие-то обрубки - без надстроек, без мачт.
     Спустился в баржу, где вода была возбуждена, раскачивалась всей массой.
Когда воздух создавал напряжение в каком-либо месте, вода тут же гасила его,
переливаясь в помещениях, как  ртуть. Моторный  отсек  с парами нефти клонил
баржу на  борт,  создавая  разложение сил. Сейчас три отсека действовали как
лебедь, рак да щука - каждый по себе.
     Смогут ли  три  отсека оторвать баржу от грунта? Хватит ли  прочности у
баржи, чтоб удержать силу, какой  ее наполняли?  Неплохо было бы хоть чем-то
ей помочь: опустить грунтососы, очистить борт от скоплений песка и грязи. Но
заняться "Волной" всерьез, не оглядываясь на  время, они не могли.  А только
так, между дел,  используя отдых,  который  им  полагался  при  всплытии  со
"Шторма". Потому что никто их не послал сюда для подъема парохода или баржи.
Эта работа не засчитывалась вовсе.
     Выбрался в рулевую, толкнул дверь - воды не было.  Вокруг висел  туман,
клубившийся, как  в парилке. Это воздух, разобравшись с "Волной", процеживал
ее,  как  решето.  Палуба,  мачта,  труба  -  все  потонуло  в густом облаке
пузырьков, рвущихся па свободу. Стало ясно, что "Волна" чересчур слаба, чтоб
ее поднимать на сжатом воздухе. Надо было решить, что с ней делать дальше.
     Однако старшина подумал о себе.
     Подъем со "Шторма", который он начал несколько часов назад, для него не
кончился. Он знал, что с  ним что-то случилось в "Шторме", - знал постоянно.
Он  чувствовал себя плохо, надо это признать. И хотя дорога к "Волне" прошла
сравнительно  гладко,  это  еще ничего  не  значило.  Если случилось  что-то
серьезное, то главные метры впереди - от "Волны".
     Пора выяснить, что произошло.
     Предупредив  Ветра,  что  ждет   его  на  "Кристалле",  старшина  начал
всплывать.  Метров  пятнадцать  всплывал  кое-как.  Когда   осталось  метров
пять-семь,  стало  нечем дышать.  Плыл без дыхания, как  утопленник. Всплыв,
посмотрел в боковое стекло -ничего не видно, темно. Потом, как  в  позитиве,
проступило небо  - белое,  в темных  точках. Прямо на  трапе попросил  сиять
шлем, оплеснул забрызганные. кровью стекла. От груди  отлегло, но дышать  не
стало  легче.  Мешал свитер. Присосался к коже, отпечатавшись  на ней узором
сквозь белье.  По отсвету  в зеркале заметил, как  изменяется лицо.  На  нем
проступили, расплываясь,  кровоподтеки.  Удивила перемена  глаз - они словно
выцвели.
     Случился обжим,  явное доказательство. В коридоре "Шторма", за какую-то
секунду до  отбоя воды... Ошибся  в расчетах? Скорость полета, сжатие газа -
все есть  в  таблицах,  только  бери.  Ничего  неизвестного, в  сущности, не
произошло. Только  полет оказался длиннее...  Отчего?  Возможно, из-за этого
газа. Кто его  рассчитывал, кто выяснял  его свойства? Как  вообще тут можно
что-либо рассчитать с максимальной точностью? Не  дотянул  какую-то секунду,
одно мгновение... Возможно, из-за этого мгновения и упустил человека.
     Как это могло случиться?
     Верхний люк,  в полость, был закрыт. Нижний  тоже, хотя и неплотно. Все
равно: если  б человек,  положим  радист,  выпал  из  газа, то Гриша  его  б
перехватил.  А если запрессовало  в шар,  то  должен был оставаться наверху.
Ведь газ  или  воздух  знают  направление одно. Как вообще мог вылететь этот
пузырь?  Должно  быть, унесло  водой при отливе.  А  потом  притяжение  моря
пересилило. Вылезал медленно,  почти полз... По всем статьям, газ в коридоре
был бессилен что-либо в себе удержать. Просто странно это, невероятно.
     Может, никакого радиста  не было вовсе? Просто видел  однажды  такое, в
затонувшей подлодке:  выбросило человека с воздухом,  когда открыли отсек...
Ведь  был на пределе. Слишком готовился к тому, что там кто-то есть. Но  кто
тогда  мог  оставить  "Шторм" в  таком  виде?  Люки закрыты,  очищен от воды
коридор...  Или герметизацию  делает сам газ, переливаясь  туда  и  обратно?
Ничего неизвестно, непонятно.
     А кто там еще может быть? Мальчик, как утверждает Андала?  Может, зверь
там плавает,  летает птица?  Не  захотел  выяснить! Побоялся, что все  тогда
перечеркнется - и "Шторм", и "Волна". А так хоть что-то, хоть не напрасно. А
если с подъемом ничего не получится? Вот тогда и скажешь: все.
     Вышел, застегивая рубаху.
     Как  раз  подошла  "Гельма", и матросы  Андалы крепили  к  ней  буксир,
собираясь  отходить. Андала умывался после  бритья, бросая воду  горстями из
бочки. Стоял без  гимнастерки, с  воротником  загара  на шее,  который почти
сливался со смуглостью  его жилистого, по-видимому, очень  выносливого тела.
Растираясь  полотенцем,  угрюмо  посмотрел  на  Суденко  и  отвернулся.  Над
камбузом  траулера  вился  аппетитный  дымок:  рыбаки не  то обедали, не  то
ужинали. Петрович, приоткрыв дверь  рулевой, мочился за борт. Кругом  летали
чайки, такие белые, что расплывались в нескольких метрах. Основная их масса,
похожая  па  кричащее  облако,  окружила веху над  "Волной".  Чайки садились
осторожно и тут же взлетали, если выскакивал чересчур большой пузырек. Мираж
Хейса  пропал, но вырос  новый  - от "Кристалла". А между этих облаков,  как
нечто великое, плыл на лодочке  Кутузов - в феске, обтрепанной телогрейке, с
лицом круглым, как арбуз.
     Андрюха, дежуривший возле "гитары", съязвил по его адресу:
     - Санта-Клаус, морда репой...
     Боцман, подъехав, ухватился лапой за якорную цепь.
     - Пропала красочка, - завздыхал он. - Так и останется в воде.
     - Сейчас "Волну" поднимем, - возразил Андрей.
     - Хрена! Что я, первый раз с водолазами?
     - Ты, Валя, не спеши, - сказал старшина. - Будь комсомольцем, как я.
     - Жорочка, да я весь  в тебя! - Кутузов зазвенел цепью. - Так достанешь
красочку, как обещал?
     - С "Волной".
     В динамике было слышно,  что делали Юрка с Гришей:  шипение кислородной
сварки, шаги хождения, голоса в ореоле льющейся воды.
     Ветер отплясывал у телефонов лихорадочный балет:
     - Юрик, резко! Ну, соловейчик...
     - Варю еще, варю... Выруби ток, быстро!
     - Что случилось?
     - Перегорел эбонит, эбонит...
     Данилыч приоткрыл дверь:
     - Головку сжег, бляшкин дед! Такую головку...
     - С изъяном она, Данилыч.
     Суденко положил Ветру руку на плечо:
     - Ваня...
     - Давления она не держит, понимаешь?
     - Не объясняй, а предлагай.
     -  Надо  варить, конопатить,  переваривать заново.  Неделя  нужна, трое
суток.
     - Пустое.  Эту баржу надо  поднимать понтонами. Или иметь идею в голове
насчет нее. Нужна голова Маслова, а уже потом твои руки.
     - Что ж ты предлагаешь?
     - Давай дуть на отрыв, резко! Дадим атмосфер тридцать...
     - Осатанел? Да ее разорвет в щепки.
     - Зато будет рывок. А "Шторм" почти висит, понимаешь? Только дернуть.
     - Дернуть на сто пятьдесят  как надо! А слабина  троса? Это  еще десять
метров. Как ни подбирай... Баржа живая, ее можно поднять! Можно, я знаю.
     - Пойми, выхода нет.
     Ветер, не ответив,  выпустил  серию. Боксировал  некачественно, с почти
опущенными руками... Кто знает, какие инструкции он получил от Маслова? Если
обеспечить  им  подъем, то  с  этой  задачей  он  справился.  Но  инструкции
инструкциями, а  когда целый день отдаешь пароходу, то он  становится твоим.
Эту  "Волну"  Ветер, несомненно, любил. А если любишь,  то как  ее погубить,
превратить в ничто?
     Обняв  его, маленького, спотыкавшегося от усталости,  не  попадавшего в
шаг, старшина подвел, как невесту, к скамье.
     - Хочешь, стану на колени? - И начал зашнуровывать ему галоши.
     Ветер закричал, высунув седую голову из горловины рубахи:
     - А как же ты сам? Как ты поднимешься без нее?
     - Ваня...
     Вдруг он провел удар, такой точный, что Суденко сел.
     - За что, Ваня? За баржу!..
     - Пропадешь ты, Жора, - ответил он. - А ведь я тебя хотел спасти.



     Кокорин доедал в салоне голубцы, когда его окликнул Андала. Милицейский
старшина  стоял в  коридоре  и  лоснился  в своей коже,  как  блестящий жук.
Кокорин встал  недовольный. Андалу он  не выносил -  за вспыльчивость, дикий
характер. Никогда к нему не ходил и никогда не  приглашал в гости. К тому же
милиция  не имела права  появляться  на морском  судне.  Но  сегодня  Андала
как-никак помогал им. Видно, опять съездил на Хейса и с чем-то вернулся.
     Вошли в каюту.
     Андала,  как  сел,  тотчас  принялся  разматывать  бинты.  Эта привычка
говорила, что он взволнован.  Выглядел он неважно,  хоть и  блестел одеждой.
Усевшись против него, Кокорин приготовил себя к самому худшему. И не ошибся.
     Вдруг Андала ткнул в него пальцем, как выстрелил:
     - Никого не спасете!
     Кокорин отшатнулся.
     - Что ты плетешь? Оболочку прорвали, зацепили трос...
     - Подъем "Шторма" ничего не даст. Мальчишка погибнет при подъеме.
     - А старшина сказал - наоборот.
     - Ложь! Я выяснил точно. Был разговор с его начальником.
     - С Масловым?
     - Вроде того.
     Кокорин смотрел, не понимая ничего.
     - А зачем же тогда... зачем же он поднимает?
     -  Чтоб руки  были  чистые!  Само море придавит...  вот так!  -  Андала
стиснул свой большой  кулак.  - А  я ему верил,  поверил!  Да за  это  же, -
говорил он, стекленея глазами. - Да его же... под оружием надо вести!
     Кокорина  тоже потрясло, что  он  узнал. Однако высказал  это  Андала в
такой форме, что все затуманили раздражение, гнев против него.
     -  А если б не мы, кто взял бы "Шторм"? - прошипел он Андале  в лицо. -
Ты все кричал, что нет  "Агата"... Появился - и что? Маслов полез в Полынью,
который  все знает? Суденко полез,  мы. А ты  видел, какой  он  вылез?  "Под
оружием", вот как  ты заговорил... -  Кокорин, вскочив,  грохнул кулаком  по
столу. - Да я не посмотрю, что ты! Сейчас посажу под арест на десять  суток!
И будешь сидеть...
     Андала слушал Кокорина с каким-то угрюмым наслаждением, словно впитывал
его слова. Дослушав, заговорил потише:
     - Я вас не виню за погибших, нет. Раньше в море хоронили с мешком угля.
Чем море плохо? Или лучше  мерзлота? Но  закон  один: для живых у вас работы
нет. Вы нигде не работаете.
     -  Что  же ты  говоришь,  говоришь  все...  Ты скажи,  с  чем  приехал?
Запретили  поднимать  "Шторм"? Я согласен, согласен... -  Кокорин, волнуясь,
схватил  Андалу  за  руки.  -  Добейся,  чтоб  отменили!  Сделай что-нибудь!
Добейся, избавь меня...
     - Кто  избавит? Ледник движется!  Через сутки-двое не станет Полыньи...
Но  лучше  не возвращайтесь в  Маресале!  -  прибавил  он, опять озлобляясь,
выкатывая желваки. - Да и  не дойдете вы. Просеков не может спасать вечно. И
он не бог.
     - Пугаешь?
     - Сказать,  что  случилось  со  мной  сегодня?  Ну, вчера?  Когда искал
"Гельму"?
     - Что такое?
     - Попал в пузырь...
     Обалдев от  того, что сыпалось на него, Кокорин  замолчал опять.  Потом
спросил недоверчиво, потянувшись к трубке:
     - И выбрался? Не бреши...
     - Где же я? Там!
     - А как выбрался? Как попал?
     - Не знаю.  Помню море такое, с луной. Как мятные капли нрнннмаешь... -
Андала  выкашлял мокроту  за борт.  -  Ребята  уснули, все.  Стою за  рулем,
держусь на нервах. Одни ямы впереди. А потом...
     - Что?
     -  Почудилось что-то  -  как  позвали... Пошел открыть дрерь,  про море
забыл  вообще. Хорошо,  что  был  в  шлеме,  со  стеклом.  Проснулся,  когда
перелезал борт - поймал себя в последний момент.
     - А почему ты считаешь, что был в пузыре?
     - Ничего  я не считаю.  Я просто говорю, чтоб знал! Потому что  Полынью
знаю лучше тебя.  Предупреждаю об  одном: воздух там тяжелый,  среди волн. И
давление  -  действует на мозги. Поэтому  смотри  за людьми  - чтоб чего  не
случилось. А то все попрыгаете за борт.
     Кокорин смотрел на него, раскрыв рот.
     -  Приказ вам  на  возвращение... -  Андала вынул из  кармана листок. -
Уводят  вообще. Но я бы хотел, чтоб вы пришли в  поселок. Посмотрели людям в
глаза...
     - Ты что, уходишь?
     - Не могу  больше! Не могу - и точка!  Точка, точка, запятая...  -  Он,
чертыхаясь, прошел но коридору.
     Кокорин остался сидеть.
     Посмотрел  на радиограмму: предлагали следовать к восточному  побережью
Земли Верн. Там их будет ждать ледокол, обеспечит проводку до Карских Ворот.
Андала сказал правду: их уводили из Арктики  совсем. Правда, не сразу же, не
сейчас  - "после  выполнения задания"... Какое ж  это  задание? Какой  смысл
тогда возиться  с  пароходом? Кому  захочется  видеть  "Шторм",  вести  его?
Неужели  старшина  не  понимает?..  Остается  одно: он  все  понимает и  все
поставил  на  карту - ради своей  пустой цели... И  все-таки какая-то цель у
него есть, не отнимешь. А если все  молчат, то ее... принимают! Даже Андала,
хоть и вылил на них лужу  грязи, не  сказал ничего  существенного. Значит, и
ему, Кокорину, ничего не остается, как молчать, терпеть и ждать избавления.
     Любого, какого-нибудь...
     Вдруг захотелось отстраниться от всего этого - искать свои воды. Только
где они?  Может,  они  там, куда  пойдут сегодня: Карские  Ворота, Баренцево
море, родной порт... Вспомнил  свой переулок Кирпичный, в новом микрорайоне,
с вечной очередью у  бара. Там брали пиво, спускаясь переулком к бане. Брали
для начала немного, литров  двадцать, потому что у них  для  этого дела  был
нанят специальный человек: ему банный день оплачивался как трудовой. Человек
уже ожидал  их,  без единой тряпочки на  теле.  Все,  во что он был  одет: и
бандаж  от грыжи, и шнурки  от ботинок, и даже какой-то детский  платочек, -
висело  на  гвоздиках,  указывая  место  для  каждого  из  них.  Неторопливо
раздевались, неторопливо вникали в разговор, и он помнил, как один чудак, по
фамилии  Боня Гофман, рассказывал, что мочалки, какими они моются, растут на
деревьях вроде  плодов. Чудак божился, что видел такое дерево на юге и видел
в плодах семечки... И Кокорина тогда так удивило (он никогда не задумывался,
откуда  эти  мочалки  брались),  что  он,  проплывший  целый   мир,  подумал
потрясенно: "Много, однако, повидал мужик!"
     А разве  стоила эта  работа,  чтоб  уходить подолгу из  дома,  мучиться
разлукой? Нет, не стоила! Пора жить как все, как надо.
     Услышал крики на палубе.
     Выскочил,  глядя,  как поднялось  над "Волной"  облако птиц...  Лодочка
Кутузова покачивалась возле вехи  перевернутая. Боцман  плыл  к  "Кристаллу"
размашистыми саженками. Плыл так  мощно, что Шаров на  шлюпке еле успевал за
ним. Оказалось,  вырвало заглушку на барже - отлетел весь  накачанный воздух
отсека. Воздушный пузырь угодил прямо в Кутузова. Теперь это событие облетит
все пароходы... Боцман выбрался  почти сухой -  ни телогрейка, ни  штаны  не
пропускали воду. Чем-то обиженный, с затвердевшими щеками, на которых щетина
торчала как иголки, набросился на мотористов, Вовяна и Андрюху.
     - Вы мне по суду ответите! За оскорбление...
     Вовян, приглаживая усы, топорщившиеся от смеха, ответил:
     - Ты устав читал?
     - Устав? Ты  мне про устав?!  Да ты еще сидел знаешь  где...  а  у меня
бушлат висел на гвозде!
     -  Так  что,  если  сидел?  А  в  уставе  написано:  "Подавай  тонущему
ободряющие крики". А "ободряющие" - это что, если по-русски?
     Своим толкованием устава он припер Кутузова к стене. Но тот выкрутился.
     - Так это "тонущему"! А разве я тонул?
     Кокорин, остановив  Ильина, разузнал  подробности.  Не  просто  вырвало
заглушку. "Волну" перевернуло от сильной продувки. Теперь ее  подъем отпадал
вовсе. А следовательно,  отпадал и "Шторм". Полезть за живым человеком, чтоб
он умер в  твоих руках, - этого Кокорин представить не мог.  Кто же на такое
согласится? Кто их заставит это сделать?
     Радиограмму о случившемся...
     Проклятый рейс!



     - Кто пойдет со мной?
     Ковшеваров от этого вопроса так и застыл с  напряженной спиной. Ильин в
недоумении посмотрел на Суденко.
     - Как - с тобой, с тобой?.. Ведь ясно, что ты, ты...
     - Говори.
     - Ты остаешься. А полезем мы, мы...
     Старшина знал, что они так ответят.
     Он получил травму, это несомненно. Спуск  для него опасен: может просто
не всплыть. А главное, такой  риск ничем не оправдан, не нужен.  Не их вина,
что  человека нельзя  спасти.  Они  будут виноваты лишь тогда,  если оставят
человека в  воде. А подъем  людей завершал  операцию. Инструкция  не  только
охраняла их от произвольного  толкования своего правила,  но и наказывала за
его  несоблюдение.  Расстановка  водолазов  в  этот момент  значила  многое.
Поэтому Ильин совершенно прав: старшина обязан не выбирать кого-то из них, а
отстранить от спуска самого себя.
     Однако молчание старшины затянулось и действовало на остальных.
     Юрка не выдержал:
     - А чего ты спросил, спросил?..
     - Просто так.
     Суденко вышел.
     Кокорин сидел в каюте, печатал одним пальцем па машинке.
     - В чем дело, Виктор? Почему стоит обслуживание? Или мы обязаны ждать?
     - Команде дан отдых.
     - Придется отменить. Судовое расписание должно подчиняться водолазному.
     Кокорин вспылил:
     - Да куда вы торопитесь... к свиньям!
     Старшина, хоть и был задет его грубостью, ответил спокойно:
     - Мне, чтоб подняться сейчас, надо всплывать целые сутки.
     - Сутки! А мы... Ты знаешь, что идет лед?
     - Поэтому поспеши.
     Кокорин хотел отправиться в каюты. Суденко его остановил:
     - Приготовьте в рефрижераторе место со льдом.
     - Зачем?
     Старпом уставился, вытянув шею.
     - Как же мы обратно пойдем? - проговорил он, кашляя, обжигаясь дымом. -
Как людям... в глаза смотреть?
     Со сведенными  мышцами, как от  неполучившейся  драки, Суденко  шел  по
коридору... На водолазных  судах  должны работать водолазы! И матросами, и в
машине. Из-за таких, как Кокорин, от них шарахаются в порту как от чумных...
     Его перехватил Дюдькин, выскочивший из камбуза:
     - Скоро за мальчиком пойдете?
     - Сейчас.
     -  Ты  уж там...  уж  постарайся  как-нибудь! - Повар полой халата утер
потное лицо. - А то, ведь знаешь...
     - Что то, Григорьич? Что я должен знать?
     - А то что... прощайте, скалистые горы! - Повар опустил голову.
     Все-таки он  был не прав,  обвиняя старпома за обслуживание. Матросы  и
мотористы  ушли,  зато  появились другие.  Компрессор  по-прежнему  нагнетал
воздух, - Микульчик его не вырубил. Ни он,  ни Данилыч  не  покинули палубы.
Был здесь  и  боцман  -готовил  трос  для беседки.  Этот  оцинкованный  трос
добавлялся еще к двум: буксирному, который шел к  "Шторму" через "Волну",  и
указательному  - от буйка. А если прибавить кабель-сигналы и кабеля от ламп,
то спуск  представлял  западню.  Любой неожиданный  поворот "Кристалла"  мог
отрезать  им дорогу  наверх. Все тросы  были  выбраны,  как  струны. Старики
работали  стремительно  и бесшумно.  Старшина  увидел  Леху  Шарова, который
поднимался в рулевую. Теперь все как надо.
     Водолазы, одетые, ожидали его на скамье.
     - Кто пойдет со мной?
     Этот повторный вопрос сказал им все.
     - Кто же еще? Ведь ты же говорил: "Следующий спуск - твой".
     - А ты что скажешь, Гриша?
     Ковшеваров, очищая рукавицей галоши.
     - Как прикажешь.
     - А могу я тебе приказать?
     - Можешь.
     -  Почему  не  я, почему  не я?  -  Ильин бросился  к старшине,  крича,
размахивая руками. - Ведь ты же обещал, обещал...
     Старшина даже не знал, что ответить.
     Он обещал Юрке, все правильно. А  сейчас отказывался от своего слова...
Почему?  Потому  что  это  был  все-таки  не  военный  спуск.  И  от него не
закроешься  инструкцией, как броней.  Выбрав Гришу, он отставлял  в  сторону
Юрку... Как Юрка этого не понимал! Выходит, он кому-то и делал предпочтение?
Но  это  не  так.  Он относился к  ним одинаково.  Просто он не  хотел брать
Ильина.  Без объяснения. А он как командир спуска  имел исключительное право
действовать самостоятельно.
     - Спуск простой,  по веревке, - сказал Суденко.- Ни медалей  на нем, ни
почета не заработаешь.
     Ильин молчал, потупясь, двигая по палубе носком.
     - Говори.
     - Товарищ старшина! - Он умоляюще прижал руки к груди. - Мне не хватает
погружения, погружения... на первый класс.
     Вот  оно  что!  А  он-то  думал,  что  так  чего-то...  Старшина  сразу
почувствовал облегчение. Теперь он мог сказать, почему решил спускаться сам.
Объяснение, мучившее его, было найдено. Он не мог доверить Ильину  даже этой
последней безнадежной работы, от которой не чаял избавиться  сам. Потому что
в ней была ответственность.  А  Юрка  работу  сделает, а ответственность  не
возьмет. И тут как инструкцию ни применяй, а все как есть, так и останется.
     Старшина сказал:
     - Я засчитаю тебе дежурство как погружение.
     - Разве можно так?
     - Можно, если я сказал.
     Видя, что  старшина с любопытством его рассматривает,  теряясь  под его
взглядом,  который  как-то   объяснял,   Ильин  проговорил,   глотая  слова,
запинаясь:
     - Ты не думай, что я из-за денег, денег...
     - А я не отказываюсь, если платят, - ответил старшина. - И не отказался
бы, если б платили в два раза больше.
     С верхней  палубы спустили беседку, которую Кутузов  притопил в воде, -
из толстых прутьев с поперечным прутом, закладывавшимся за крюк.
     Суденко осмотрелся.
     Небо сегодня было такое,  что не отделить - ни  утра от дня,  ни дня от
вечера.  А  о  том,  что  время  уходило,   говорила  только  вода,  которая
изменилась,  приобрела  текучесть. Он видел, как  разное  тряпье,  плававшее
вокруг  вехи,  стронулось с  места,  увлекая  за собой чаек.  Вдали, в стене
белого воздуха, окружавшей их, постепенно выкруглился горизонт и, заблестев,
как  бы  повернулся  на  своей невидимой оси. Старшина  увидел,  что  в  той
стороне, откуда нарастал, ширился блеск, пролетел красный ледовый разведчик,
фотографировавший лед.  Не выдержав,  сказал  Кутузову, который,  присев  на
корточки, застегивал на нем нижний брас:
     - Валя, Михайлыч! Посмотри...
     Кутузов разогнулся, приставив к глазам ладонь:
     - Это? Солнечное окно...



     На  том  месте,  где  затонула  "Волна",  плавала  целая  куча  судовых
документов, выброшенных воздухом из отсека. Вода размыла лишь концы бумаг, а
слипшиеся  листы можно было читать. Юрка переключил  телефон на баржу, и был
слышен шум от травления воздуха,  вырывавшегося  из "аппендиксов", горловин,
разных мерительных  трубок. Теперь он пролетал  редкими струями, не закрывая
"Волны",  которая  дотлевала  на  косе,  как  головешка.  Перевернуло ее так
аккуратно, что даже уцелела  труба,  зарывшись по  склону в песок. Открылось
днище, по-видимому  крепкое, если судить по пузырькам. Они проходили  лишь в
носовой части, где разошелся скуловой пояс. Сейчас Ветер обваривал заклейки,
посвечивая себе  электродом. Все  лампы  у  него забрал Ковшеваров,  который
спускался  первым  и  уплыл.  Вокруг Ветра  тучей  вилась сайка, расклевывая
электродные пузырьки.  Они  для  рыбок  деликатес,  вроде конфетного  драже.
Суденко не казалось причудой, что  Ветер продолжает работу.  "Волна" в самом
деле выглядела  привлекательно.  Создавалось впечатление, что  именно сейчас
она лежит правильно для подъема.
     Спустился по буксиру до  буйкового троса. Тут, на вертикали к пароходу,
была  передышка, на которой Гриша оставил лампу, привязав ее на  перекрестье
схваткой каболки. Лампы  ставились  по  команде  Ильина,  который  расчертил
глубину  по таблице возвращения. Предполагалось, что они будут  спускаться с
опережением, чтоб выиграть время для всплытия.
     Ковшеваров ушел не очень далеко. Вскоре Суденко вынужден был  тормозить
- из-за его пролетающего дыхания. Вначале  дыхание Гриши пролетало  рядом, а
потом  его   начали   отводить   разные   ручейки,  которые   двигались  как
горизонтально, так и в глубь моря. Грозовые пузыри тоже откатились с пути и,
теряя  давление, уменьшаясь в  объеме, медленно разрушались. Старшина нагнал
Ковшеварова неподалеку от них.
     Похоже, Ковшеваров немного  освоился  в Полынье, поймал свое  зрение  и
сейчас  с  удивлением  обнаружил  густую  синеву  внизу,  в  которой  смутно
забрезжило дрожание  капель. Наконец-то Гриша  сумеет  рассмотреть  "Шторм"!
Однако  этого  не   произошло.  Испугавшись  притяжения   воды,   он  сильно
притормозил, и его  втянули водовороты. Чтоб освободиться, поспешно  стравил
воздух, за что-то зацепился и упал в капли, которые испугали его еще больше.
Выпустив  трос, Ковшеваров на некоторое время потерял над  собой контроль, и
дальше его повел по телефону Ильин.
     Спускаясь  за ним, старшина исследовал то,  за что зацепился  Гриша. Он
зацепился за струю, которая вырвалась из давящей стены  воды. Даже не струя,
а настоящее  течение, проступавшее, как  толстый  натянутый  канат.  Течение
прямо на глазах росло, окутываясь завесой фосфорических частиц. Приучив себя
не отвлекаться ничем посторонним, старшина  задержался здесь не из  простого
любопытства. Надо было представить, что их ожидало на обратном пути.
     Заметил, что теченьице вовсе не такое прямое, как  показалось  вначале.
Напротив, оно  изогнуто,  провисает над каньоном,  как коромысло.  Это  было
знакомо, и  он, спустившись пониже, понял, что притяжение  возникало изнутри
каньона, из прорвы этой спокойной с виду воды. Прорвав капли, вихри буравили
теченьице,  как  винтами, размывая в виде полыньи.  А в  тот  момент,  когда
течение  замирало,  из  него  начинал  действовать  фонтан,  достававший  до
водоворотов,  крутившихся, как жернова. Этот миниатюрный фонтанчик вызвал  в
памяти гигантский всплеск,  поднявший  когда-то  и  его,  и  девушку в шаре.
Трудно было сказать  в точности,  что  здесь  происходило, что определялось.
По-видимому,  возвращалась прежняя  схема  Полыньи,  которую  он зачертил  в
голубой папке. А значит, надо торопиться.
     Однако старшина все откладывал приземление.
     Спустился   к   каплям,  которые  разыгрались,  как  маленький  прибой.
Осторожно по  ним проплыл, стараясь не подставлять под  гребешки дыхательный
мешок.
     Сейчас  дно,  каким  оно  виделось  с   капель,  было  словно  освещено
прожекторами. Ничто не мелькало перед  глазами. Даже рыбок не было.  "Шторм"
виделся  как  на  ладони,  и он осмотрел корму,  круглую,  с  рядами широких
шпангоутов, усиливавших борт. Корма  сидела  в иле основательно, больше, чем
он ожидал.
     Как  отвести  центр  тяжести  от  котельного  отделения?  Как  получить
минимальную осадку, чтоб оправдались усилия "Волны"? Надо бы посмотреть, что
там.
     Юрка напомнил о деле.
     Посмотрев вниз, старшина увидел, как Ковшеваров, широко расставив ноги,
приземляется на "Шторм".  Вернее, на верхушку мачты, вылезшую из пузыря, где
был   привязан  буксир  "Волны",  под  сторожевой   бочкой.  Отвязывал  трос
Ковшеваров по всем правилам, прикрепив себя  к снасти  для страховки. Однако
благоразумие  сыграло  с  ним  злую  шутку.  Как  только  Гриша,  забыв  про
наполненный костюм, отцепился от мачты, его выбросило в море, как  резиновый
мяч. Задержался  в каплях... Как-то не получалось с ним: хватались без толку
то за одно, то за другое.
     Наконец отдали буксир и второй, буйковый, трос. Сразу стало просторнее.
Приняли беседку. Открыли дверь в пароход.
     Суденко  вошел первым, удержав  на этот раз  сознание.  Ковшеваров тоже
устоял на ногах, но его контузило сменой давления. Вместо того, чтоб идти  в
рулевую, направился  прямо по коридору,  хватаясь за  переборки. Суденко его
вернул,  чтоб  помог  приподнять  люк, который  закрывал  вход  в  служебные
помещения.  Вода  за  дверью,  почувствовав  открытый объем,  заволновалась,
доплескиваясь до них.  Пришлось  отправить Гришу на старое  место, чтоб  он,
если понадобится, впустил сферу.
     Начал спускаться в люк, набрав в руку кабель-сигнал и выпуская  его при
движении. Тут было  темно, как в безвоздушном пространстве. Впрочем, не весь
воздух   опал  водой.  Плавали  сгустки   нефтяных  паров  и  паров  машины.
Отравленный  пар,  чересчур  плотный,  чтоб подняться,  окутывал  палубу,  и
старшина  ступил  в  него,  утопая  по  щиколотки.  Странно,  что  этот  пар
сохранился.  Может,  что-то  здесь  горит?  Идти  мешал  воздух, который  он
выдыхал. Повисал  над головой, как  дым, и старшина разгонял его рукой, чтоб
лучше видеть. Пожалуй, самое опасное место сейчас было здесь. Если сферы под
днищем нет, если в  корпусе хоть  крошечная щель,  любая  нитка  воды, попав
сюда, проткнет металл - не то что человеческое тело.
     Луч  фонаря высветил  коридорчик  с номерами кают, раскинутый ветвью  у
ограждения машины. Открывая каюты, Суденко был поражен, какой здесь порядок.
Ничто не  указывало на агонию задыхавшихся  людей... За сколько секунд смерч
вгоняет в глубину пароход? И какое ощущение испываешь при этом? Наверное, не
сразу поняли, что случилось, когда их окутал  при приземлении газ.  Этот газ
их  спас, смешавшись с  воздухом.  Создал какую-то глубоководную дыхательную
смесь. Но он же  и погубил  их, отравив сознание. Поднялись в коридор  и там
остались. Представил  их наверху,  бродивших  в  лунатическом  забытьи.  Кто
первый открыл дверь, выбросившись в море? Кому пришла мысль отмерять  воздух
коридором? Тут люди показывали все, что могли.
     В одной  комнате, заставленной колбами,  научными термосами на  полках,
внимание  привлекло  что-то.  Берег  реки  с  каменной  террасой -  красивая
фотография. Увидел  халат  в  углу,  белый,  в  пятнах  чистой  ржавчины.  С
умывальника  капала  вода.  Перевел  взгляд  на койку с  откинутым  одеялом.
Выскочила  раздетая, со сна.  Вдруг увидел облачко,  повисшее под  потолком.
Остолбенел: человеческое  дыхание...  Как  оно сохранилось  здесь?  Или  это
дыхание его?
     Отчаянным усилием воли заставил  себя не сесть на  койку,  понимая, что
уснет.
     Заглянул в трюм, приподняв еще один люк: мешки с солью, твердый балласт
-  оловянные чушки.  Вес лишний,  надо убрать... Еще одна дверь, клинкетная,
скользящая вертикально. Должно быть, переборка для угольных ям. Открывать ее
опасно:  уголь возгорается сам.  Но если  он загорелся,  то "Шторм" погиб. А
если нет, то надо проветрить.
     Как только приподнял  дверь,  по  ногам  ударил спертый  воздух. Если б
ударил в воде, то перевернул.  А  так  пролетел  как теплая волна. Переборка
затряслась,  и  он понял, что уголь  самотеком  посыпался  вниз, на площадку
котельного отделения.
     Сколько там угля? Как убрать уголь, мешки с солью, балласт?
     Возвращался обратно по шлейфу дыхания.
     Внезапно упал. Думая, что зацепился, повернул, начал искать зацеп. Упал
опять. Собирая  силы, чтоб  подняться, увидел, что за ним  ползет полудохлая
крыса. Наверное, выползла  из  угольной ямы. Взял  ее,  как кошку...  Нельзя
нести наверх, нельзя!..
     Юрка  кричал,  словно булькал  водой из бутылки...  Нет,  он  не устал.
Просто мало воздуха.
     - Юра, сделай больше воздуха.
     - У тебя по манометру полный костюм.
     Старшина нажал клапан и освежился.
     - Теперь лучше?
     - Да.
     - Давай выходи.
     - Было радио?
     - Прекращать наблюдения, наблюдения...
     Стиль  Маслова...  Нашел  слово!  Вначале было  -  "работа".  Теперь  -
"наблюдение". Отличное слово, ничего не скажешь.
     Старшина поднялся в коридор и ухватился за трап.
     - Направить Гришу к тебе?
     - Ладно.



     Ковшеваров, направляясь к нему, закрыл дверь  в полость,  впустив  туда
оставшийся газ. Вода теперь свободно разгуливала в  коридоре, то сдавливаясь
морем, то  выливаясь  через нижний люк,  который был  открыт.  На  трапе она
лежала не сплошным  покрытием,  а в виде  темных брызг,  похожих на ружейную
дробь.  В горловину люка,  который вел в рулевую,  вдавливался целый всплеск
брызг и тут  же опадал,  не  смешиваясь с газом.  Но  все  же какой-то обмен
происходил:  газ, граничивший с  водой,  становился тусклее. Вышли  прямо  в
оранжевый свет, который был не резок, светил ровно.
     Вот она, дверь из кривослойного дерева.
     Открылась...
     Хотя в рулевой сейчас было  довольно светло, старшина  опять  ничего не
увидел.  Он помнил, что что-то плавало или летало здесь, а потом опустилось,
улеглось на доски. Даже если это  была  птица  или рыба, втянутая в  корабль
случайно воздухом или водой, то ей,  такой большой, не было  куда деться.  А
если  это человек, то  тем более. Никуда он не  мог ни  уплыть,  ни улететь.
Значит,  галлюцинация. Уже с каким-то облегчением посмотрел вверх... Мальчик
был  там, висел  почти  под  потолком,  вернее,  лежал па этом плотном газе,
раскинув руки и  ноги,  как птица. Это сходство с птицей  еще усиливалось от
цветастой  рубашки,  создававшей  видимость какого-то диковинного  оперения.
Глаза  у  него были закрыты, и  в  первое  мгновение  старшина подумал,  что
мальчик мертв.  Но тут Гриша, входивший  за ним, некстати споткнулся, сильно
ударившись шлемом  о  переборку.  Мальчик, паривший в воздухе, открыл глаза.
Посмотрел какими-то помешанными глазами лунатика.
     Как  странно  смотрел!  Так Маша  смотрела,  когда  проснулась,  такими
глазами...
     Нагнали  такие волны,  что ни  стоять, ни  идти. Воздух плескался среди
переборок, и  мальчик подгребал рукой,  чтоб не  перевернуться. Казалось, он
пристально   к  ним  присматривается.  Неизвестно,  видел  ли  он  до  этого
водолазов, чтоб принять  их за  людей. Знал ли он, что находится в пароходе,
на  морском  дне? Известны  ли ему испуг,  страх?  Или все  ощущения  в  нем
притуплены? По-видимому,  не все,  если  он почувствовал их присутствие.  Он
угадывал их  своим проснувшимся сознанием. Угадывал  как  нечто  отдаленное,
нереальное. Но он видел их, это несомненно.
     Ковшеваров, ослабив ремень, вынул запасной костюм. Остался сам у двери,
а  Суденко  сделал несколько  шагов.  Сейчас мальчик висел  прямо  над  ним.
Медленно протянул к нему руку. Какие-то  мгновения  мальчик  просто смотрел.
Потом сделал гребок и отплыл. Он освоил движение здесь,  более удобное, если
плывешь,  и,  обладая плавучестью,  двигаясь, как рыба,  виляя  своим  узким
телом, опережал старшину в тот момент, когда тот готовился его поймать. Один
раз, когда  Суденко  чуть  было  его не  ухватил, мальчик  выронил  какой-то
предмет и поднялся  на  безопасную  высоту. Оказалось, он прятал  за пазухой
шлюпочный компас, от  которого избавился намеренно, чтоб изменить вес. Такие
вещи он понимал! И в то же время казалось странным, что мальчик не испытывал
перед ними никакого  страха. Явились люди, неизвестно откуда... Может, он их
считал знакомыми?  Но почему тогда не давался в руки? Во всем, что он делал,
была какая-то странность.
     Сделав круг, мальчик остановился  против окон. Теперь он,  выяснив, что
старшина  безопасен,  просто  ожидал,  когда  тот  подойдет,  чтоб  изменить
направление. Было  ясно, что  он снова ускользнет.  Дотянуться до него разве
что мог Гриша, который все  понял и начал обходить рулевую с другой стороны.
Хотя  мальчик  смотрел на Суденко, но по колебанию воздуха угадал,  что  его
окружают, и посмотрел куда-то, за их спины. Оглянувшись, старшина увидел еще
одну дверь,  которая  вела  в  каюту. Если  в  рулевой, где ничего  лишнего,
мальчик  был на виду, то  в каюте он мог  забраться в такое место, куда им в
снаряжении не пройти.
     Там его черта с два поймаешь!
     Повернул  туда  и отложил крюк, который  присоединял дверь к переборке.
Дверь  была дубовая, из почернелых  планок, с латунной  дощечкой  "Капитан".
Разглядел  в глубине  койку и  умывальник  с  раздельными  кранами. К спинке
кровати  были прислонены карты в кожаных  футлярах. Как  будто только сейчас
осознав, что  в  корабле, старшина  увидел  и позывные флажки,  и  хронометр
старый, с затейливой гравировкой, стоявший  в  большом ящике  под  оранжевым
стеклом. Красива была медная переговорная труба, похожая на охотничий рог. А
также  рулевое колесо, занимавшее  треть помещения, с  широкой  накладкой из
латуни. Одно дерево и цветной металл. Все реальное, настоящее.
     Юрка передал, чтоб он оглянулся.
     Перевел  глаза на  мальчика,  который теперь,  раскачиваясь,  складывая
ноги, пытался высвободиться от Гриши, ухватившего его  за  рубашку.  Похоже,
мальчик не сознавал, что его кто-то держит, и думал, что  зацепился. Став на
помост, притянул его  за рыжую голову, которая прямо  искрилась. Даже сейчас
мальчик  не  высказал страха, заинтересованный грузами,  за  которые  тут же
ухватился. Грузы,  стянутые  ремнями, не  поддавались,  и от усилия  мальчик
задыхался, втягивая воздух короткими глотками, захлебываясь им, как молоком.
Рубашка на  нем от дерганий расстегнулась, стали видны худые ключицы. Он был
весь  иссохший,  но  плотный,  тело отзывалось как  живое,  все  в  чешуйках
осыпавшейся кожи. Нет, это была не птица, не рыба, сливавшаяся холодом крови
с  водой,  разграничивавшая  жизнь  на  промежутки  более  долгого  и  более
короткого сна. Это был ребенок, дышащий, живой...
     Сколько он еще может продержаться здесь?  Ест  ли  он, пьет?  Как можно
этим воздухом дышать?
     Попросил  Гришу  отвинтить  иллюминатор,  вдохнув  то,  чем  он  дышал:
целебная мазь!  Сразу  вся  боль  угасла...  Мальчик,  оставив грузы, теперь
смотрел  на лицо водолаза, открытое  в шлеме. Словно желая что-то проверить,
он сунул в  отверстие руки,  проведя ладошкой по лицу водолаза.  Потом начал
засовывать  руку  все  глубже,  глубже.  Выражение  сделалось   такое,  что,
казалось, сейчас заплачет,  и старшина с каким-то изумлением на это смотрел,
словно видел нечто необыкновенное...
     Неужели  все,  что ты  узнал  о  "Шторме",  ничем не окупится? Ведь  ты
рассчитывал на  что-то, надеялся  в прошлый раз? Течение возвращалось, в нем
всплыла Маша. Почему для него это невозможно?
     Держа мальчика на руках, старшина то засыпал, то пробуждался, забывая о
том, что думал до этого. С поста Юрка не подавал голос: молчал, догадываясь,
что происходит. Посмотрел на Гришу, еще  колеблясь, как поступить, и увидел,
что тот засовывает под ремень запасной костюм.



     Уже   в  рейсе   разоружили  станцию,  протерли   спиртом--ректификатом
водолазные костюмы. Костюмы  раскачивались за барокамерой, скребя  подошвами
по палубе, похожие сейчас на своих хозяев, которые еле  волочили ноги. Ветер
так  устал, что  боксировал  со  сном.  Не  лучше был  Ковшеваров  -  ходил,
придерживаясь  за  стенки. Но хуже всех выглядел  Ильин.  Было  заметно, что
Ильин приложился к рюмке, нарушив  неписаное правило товарищества.  Спиртное
на  него  сильно  действовало,  как  на  непьющего.  Все  это  было  чревато
извержением  слов,  невыносимой   болтливостью,  которой  Юрка  отличался  в
подпитии. Тем не менее традиционное застолье, из-за которого старшина вышел,
не было отсрочено. И  ничто не могло погасить какого-то  удовлетворения, что
работа закончилась именно так, а не иначе.
     - За что будем пить?
     Гришин вопрос вызвал некоторое замешательство.
     "Шторм" отпадал  на сегодня, его не  следовало  произно,сить.  За  Машу
выпили  в  прошлый  раз. "Волна",  хоть  и  обеспечила подъем,  для тоста не
годилась. А что оставалось еще?
     - Давайте за пацана, пацана...
     Все посмотрели на старшину.
     - Ну, что ж...
     Суденко с усилием проглотил спирт. Провел ладонью по вспотевшему лбу и,
видя, что на него продолжают смотреть, сказал, усмехнувшись:
     - Теперь одна горькая пошла...
     Эти слова отчего-то разжалобили Ильина.
     - Кому мы, глубоководники, нужны? - заговорил он. - На ледоколах за сон
ордена получают, за сон. А нас, думаете, похвалят? Но  я не  такой, что меня
можно так...  Придем - расчет в две недели!  Меня Лазарыч  давно приглашает,
старшина  речников. Они на  Каме электростанцию обслуживают. Лазарыч сказал:
"Когда перестану с бабами гулять, приезжай! Отдам тебе старшинство".
     - А сколько Лазарычу?
     - Шестьдесят! Отбабился, все.
     - Не говори, - возразил Ковшеваров. - У теперешних стариков все свадьбы
только начинаются после шестидесяти. А у старух зубы вырастают. Так что тебе
старшинства на Каме еще лет двадцать ждать.
     -  А  кто тебе сказал,  что  я  жду? Может,  я не жду,  жду... -  Ильин
неряшливо  выпил, разлив  спиртное. -  Не  говори  "муж",  не  говори,  но о
здоровье сынульки могла сообщить! - перенесся он  на жену. - Я вообще  самый
молчаливый, - плел он, - но не немой. И я не могу молчать, когда нет письма,
письма...
     Ветер, сочувствуя, обнял его.
     - Может, есть? Ты все посмотрел?
     - Смотрел, смотрел...
     - Хочешь, я тебе напишу? - предложил Гриша.
     Ильин рассвирепел.
     - Кто ты  такой, чтоб  перебивать! Думаешь, слазил  в  воду и  водолаз?
Такому, как ты,  только картошку в погребе перебирать... Сказать,  чего тебя
старшина взял?
     - Скажи.
     - Потому что ты все потерял! У тебя глаза замороженные...
     Он больно ударил этими словами Гришу. Притом несправедливо,  ни за что.
Ведь  мальчика как раз оставил Ковшеваров, а не Ильин. А если  б полез Юрка?
Вряд  ли  сейчас  он  бы  распускал  слюни  насчет  сынульки... Даже  Ветер,
прощавший Ильину все, с осуждением отвернулся.
     Старшина ответил:
     - Я взял Гришу потому, что доверяю ему больше, чем тебе.
     - Вот  ты старшина такой... Я могу за тебя  жизнь отдать!  -  Он ударил
себя  в грудь. - А ты  хоть слово... -  голос  его прервался,  -  хоть слово
ласковое сказал?
     -  Интересно!  Ты  распоясался,  нахамил  всем.  За  что  же  нам  тебя
благодарить?
     - Я не про себя, про себя... Или я не прав,  деревня? А  если я говорю,
так вы знаете, кто  я! Но  если  мне говорят: уйди! - то  я,  конечно, уйду,
уйду...
     - Кто ж тебя гонит. Сиди.
     Ильин, обиженный, притих.
     Сегодня старшина мог  их сравнить, Юрку и Гришу, и преимущество первого
было для него неоспоримо. Ковшеваров спокоен, надежен. Но эта его надежность
на  пределе  сил  больше  объяснялась  человеческими, чем  профессиональными
качествами.  А теперь море  изменилось,  и в той  прорве,  где  опять  лежал
"Шторм", у Суденко был первый товарищ вот этот - Ильин.
     Пришел  Кокорин   с   неожиданной  вестью,  которую  знали  все,  кроме
водолазов: им  предлагали  следовать  домой,  отправив  в поселок  самолетом
Ильина и отчет о работе.
     - А почему не в Маресале?
     - Дорога в  поселок закрыта зыбью... -  И добавил, отворачивая глаза: -
Команду благодарят за работу. Никаких претензий нет.
     Ветер спросил:
     - А как же я?
     - Насчет тебя  не сказано. Думаю так: если полетит Ильин,  то ты будешь
зачислен в команду  "Кристалла". Полетят еще двое: боцман и Вовян. - Кокорин
посмотрел на Суденко: - Ты успеешь сделать отчет к Хейса?
     - Не успею.
     - Почему?
     - Мне нужно еще отсидеть часов пять в барокамере.
     -  Я не понимаю! То  ты говоришь,  что надо  подниматься  сутки.  А тут
сидишь, выпиваешь и говоришь, что... Отчет необходимо выслать, пойми!
     - Сядь, Виктор, - сказал старшина.
     Кокорин сел.
     Сейчас  он  находился  между   двух   огней:  Маресале  и  Неупокоевыми
островами. Да и Полынья, разделявшая их, не представляла идеальное место для
прогулки. Но чем лучше бесславный уход, который им предлагали взамен?
     - Написание отчета потребует времени, -  сказал старшина.  - Ведь я  не
могу просто так, с бухты-барахты.
     - А водолаза отправить можно?
     - В принципе я возражаю. Но если Ильин согласится, то он полетит лишь в
том случае, если полетит Ветер.
     - Не хватит места в вертолете.
     - Значит, слезет боцман или Вовян.
     Кокорин запыхтел  трубкой:  он  был  бессилен перед  Вовяном,  которому
захотелось к девчонке, и не мог помешать Кутузову настигнуть "Агат".
     - С Дюдькиным плохо, - сказал он, - все, что сварил, вылил за борт.
     - А с Просековым как?
     - Плохо! Нарисовал  курс чистым  морем...  Вы знаете,  чего  oн  хочет?
Гибели судна! - Кокорин ударом кулака погнул оцинковку на столе.
     - Побережье тоже не сахар. Лед...
     -  А  в море  -  волны... Как  вы думаете, ребята,  "Кристалл" выдержит
давление? Команда не задохнется?
     -  У самого голова есть, -  ответил Ковшеваров. - Вы  мореплаватели, не
мы.
     - Тонуть будем вместе!
     Судя по всему, Кокорин  наслышался о пароходах, исчезавших в полнолуние
при сильной магнитной аномалии. Тут опасность, конечно, была - и не только в
том, что рулевому непросто держать  курсовой угол. Среди глубоких волн порой
обнажается  дно, о  которое  пароходы раскалывает,  как орехи. Опасен и  сам
воздух: застаиваясь между волн, он действует отравляюще.
     - Гриша, сколько у нас осталось кислорода?
     - Баллонов шесть.
     - Надо расставить в каютах и в коридоре, - сказал Суденко старпому. - И
освежать, если потребуется.
     Ковшеваров тут же  полез в отсек и начал выставлять баллоны, окрашенные
в голубой цвет, с клеймом партнадзора. Кокорин  спросил, стараясь не глядеть
на раскачивающиеся водолазные костюмы:
     - Ты придумал... с пароходом?
     - Пока еще рано говорить.
     - Придется, Жора! Через полчаса судовое собрание.
     - Значит, через полчаса.
     Поднявшись,  Суденко  опять   сел:   кружилась   голова.  Было  странно
чувствовать  такую  слабость  на  земле.  Просто   чувствовать,  что  бьется
сердце...  Вспомнил: был метр-полтора,  когда думал, что  не всплывет. Но он
вылез, здесь... Кое-как дошел до двери, вышел.
     Прошел  по движению с "Кристаллом", приноравливаясь к увалистой поступи
Шарова, который стоял на руле.
     Долгие часы  подъема  отняли у  него представление о  времени, и сейчас
море не только возвращало время, но даже опережало его. И вода,  и небо были
окрашены незакатными видениями солнца и луны, которые  как бы  и  садились и
вставали на гигантской  посадочной полосе  горизонта. И день,  что прошел, и
ночь,  что не  наступила, стояли так близко, что  караваны птиц, соединявшие
их,  были по-разному освещены: головной клин  попадал под  солнечный свет, и
хвосты  утопали  во  мраке  луны. Он не  знал, что такая, почти космическая,
обозримость горизонта возникает  на осях мира, где движение светил описывает
маленькую параллель: одни  из  них не  успевают сойти, как  восходят другие.
Восприняв  то,  что  видел,  как  какую-то  фантасмагорию,  он  почувствовал
сожаление.  Хотелось увидеть  что-нибудь  попроще, как тогда:  утро, летящую
гагару...
     Откуда   возникла   в   тебе  уверенность,  что   способен   на  что-то
исключительное?  Вдруг, ни с того ни с  сего,  себя убедил! А  если  ошибся,
настроившись па  невозможное? Тогда  ты просто  оставил человека в  воде.  И
сделал это в тяжелейших условиях, превратив рейс в ничто, в наказание.
     Как это объяснить, каким отчетом?
     Ты можешь сказать лишь одно: сегодня  ты не думал о работе. Ты  приехал
не  работать,  а  наблюдать. И ради этого  спускался  к  пароходу. А сейчас,
сложив  все, что видел,  ты  должен  ответить абсолютно  ясно: ты  не только
поднимешь  "Шторм",  но  и спасешь человека. Сейчас  ты умрешь  за столом, а
докажешь это.
     Не сейчас, а через пять часов. Только так, не  иначе. Сегодня ты затеял
с собой слишком рискованную  игру. А ты водолаз, другой работы у тебя нет. И
ни на какую другую ты не согласен.
     Ильин прошел мимо него с флагом.
     - Открывай барокамеру.
     - Не пойдешь на собрание?
     - Никакого собрания! Никого не впускать.
     - Понял, ясно.
     Старшина залез в барокамеру и улегся там, на красной койке.
     - Полезешь глубоко?
     - Давай тридцать.
     - Ого! Бочка разорвется.
     - Крути...
     Через пять минут он крепко спал.



     К смене вахт в рулевой стало людно.
     Пришли Сара  с Шаровым, которые меняли Кокорина с Величко. Незаметно  у
окна  пристроился Микульчик,  в  длинной телогрейке,  утонув  в  рукавах  до
огонька   папиросы.  Были  здесь  механики,  электрик   Данилыч,  мотористы.
Последним  поднялся  Трощилов,  которого на  собрание  не пригласили. Однако
никто не возразил, что он пришел.
     Показав себя  как  хороший уборщик, Трощилов  не  стал  своим. Но  если
раньше за  ним гонялись, отыскивали в разных  углах, то теперь его как бы не
замечали. Зато он мог открыть любую дверь, не боясь грубости или насмешки. А
если и случалось, что оскорбляли, то кто-либо оказывался  и на  его стороне.
Такая  перемена, к  которой  он  не привык,  и  радовала,  и чем-то угнетала
одновременно. Сегодня же состояние было особенное: они уходили из Полыньи. И
не только в  этом  дело.  С утра он получил от  боцмана  необычное  задание:
расходить  па палубе шпиль, который заржавел. Провозился  с  ним целый день:
бил  кувалдой, травил кислотой,  жег  соляркой -  и раскрутил. Теперь шпиль,
смазанный  тавотом,  ходил,  как  часы.  Даже  боцман его похвалил. Все  это
вызвало какой-то прилив сил.  Он  не мог  оставаться один. Пришел сюда, чтоб
успокоиться.
     Огляделся, к кому приткнуться.
     Матросы были ближе ему, но из какого-то внутреннего противоречия выбрал
механиков. А точнее, пристал  к механику с бакенбардами,  стараясь повторять
движения и тем  самым как бы примеряя его костюм. Желание заполучить форму с
нашивками появлялось  у него тоже не каждый день.  А  в такой,  как  сейчас,
перед возвращением. Но механик лицо имел холодное, неприступное, и Трощилов,
обхаживая  его, внутренне осознавал  безнадежность своей затеи. Не отходя от
механика  ни  на шаг,  Трощилов все же  не мог не уловить  общее настроение.
Вначале  оно  было одно,  а  потом стало другое. Пережив  радость,  что идут
домой, моряки начали задумываться, к чему это приведет.
     -  Теперь "Кристаллу" как спасателю  крышка,  - высказал мнение Сара. -
Будет рейдовый, портовый бот.
     Андрюха, пылкий, светясь в синеве тонким лицом, прошелся по рулевой.
     - Лично я на таком пароходике работать не  смогу,  -  заявил он. - Визу
откроют, пойду на лайнер, к т-торгашам.
     - Душа их  не выносит, - поморщился Величко. - Ходят за границу,  а что
видят там? Для них все достопримечательности в магазинах.
     Остальные подхватили:
     -  В Мальте будет ноги  обивать но камням, лишнего пенса не истратит на
транспорт.
     - Одной  жене сделает гардероб, второй.  А  во всех гардеробах одна его
майка висит.
     Андрюха переменил мнение:
     - Пойду к р-рыбакам, неважно. А второго спасателя у меня не будет.
     - Еще не закончили с одним, - осек его Вовян.- Виза! Моли бога, если не
посадят.
     -  Народный  суд  учит!  - наставительно сказал  Кутузов, обиженный  на
мотористов. - Запомните это, сосунки...
     - Не учи нас жить, - ответил ему Вовян. - Лучше помоги материально.
     Это была шутка, все засмеялись.
     Открылась дверь, и Просеков с Диком прошли через рулевую.
     - Капитан с нами пойдет? Или выходит на Хейса?
     - Кто его знает? - сказал Кокорин. - С утра не говорит.
     - Почему не говорит? Я к нему заходил сегодня...
     Все опять посмотрели на боцмана.
     - Заходил!
     - Пришел, спрашиваю:  "Как,  Ефимыч,  ваше здоровье?" - Кутузов поиграл
куском цепи, которую  приобрел на "Волне". -  А он: "Так ты  о моем здоровье
беспокоишься?"  Потом  говорит: "Хочешь,  чтоб болела  моя правая рука?" Еле
выскочил...
     - Значит, в норме.
     Было  слышно,  как  Просеков  уговаривает  Дика справить нужду:  сперва
ласково,  с  нежностью,  а  потом  распалясь,  чуть  не  пиная  ногами.  Они
вернулись,  и Просеков при всех замахнулся на Дика. Но  не ударил, присел на
корточки и, взяв легавого за ухо, вытер им сгустки из собачьих глаз.
     Дик повизгивал, испытывая мучения.
     - Разрешите, я его уговорю? - предложил услуги радист.
     - Кто у Дика хозяин? - сурово спросил Просеков.
     - Вы.
     Просеков помолчал.
     - Веди.
     Свинкин, блестя полировкой на брючках,  наклонился над Диком и, положив
ему  руку  на  голову, начал  подталкивать к выходу. Пес,  косясь испуганным
глазом в распахнутую дверь, где кроваво-синим провалом зияла Полынья, за ним
пошел.
     - Дик номер два...
     Это  замечание  Андрюхи  было довольно  метким.  Но  Просекову  оно  не
понравилось.
     -  Вот ты посмеялся над ним, как  над ровесником, - сказал он. -  А  он
проспал больше, чем ты прожил! Сколько, думаешь, ему лет?
     Андрюха ответил, покраснев:
     - Лет т-т-тридцать пять...
     - Да ему уже все пятьдесят, - сказал Просеков, так улыбаясь, что улыбка
эта скорее походила  на  страдальческую  гримасу. - Он  еще  во  время войны
плавал юнгой  на подлодке, А  на  Северном флоте всего  было четыре юнги. Их
потом всех сослали на учебу.
     - Одни погиб, на "эске", - уточнил Кокорин.
     - Ну да. После этого.
     Просеков замолчал, но разговор о радисте подхватили.
     - Он ведь тонул, Свинкин, как и Дюдькин.
     - Это в тот год, когда было много SOS, -  вспомнил  Величко. - В Бискае
"Умань" затонула, Леха?
     - Coy.
     -  Слышь, маркони,  - обратился к радисту Сара. - Ты как тонул?  Вот мы
обсуждаем.
     -  Руда поплыла  в  трюмах: загрузили со снегом, растаял,  вот  и пошла
ходить... - Все молчали, и Свинкин продолжал,  почувствовав внимание: - Дали
радио, а  нам ответное: решайте сами. И тут, конечно, был  виноват капитан с
капитаном-наставником - не сошлись во мнении. А надо было грести в первый же
порт.  Об этом я  могу точно сказать, потому что один  остался...  - Свинкин
попросил у Микульчика папиросу и закурил. - Ну,  привезли нас в Калининград.
Меня как спасенного приодели,  купили  бесплатный билет. Лично присутствовал
при церемонии, когда выносили гробы из ДМО*, - похвастал он. - Народу  было!
Сколько же было гробов?.. - Он задумался, припоминая: - Наверное,  двадцать,
не меньше...  Старпома выловили  возле Англии, боцмана -  возле Франции. А я
как уцелел? Кормовую шлюпку хряснуло, носовую  тоже - в щепки. А еще лодочка
была,  ее ветром сорвало. Ну, я  прыгнул  в  нее  и  поплыл потихонечку... -
Свинкин прямо лучился от удовольствия.

     * Дом межрейсового отдыха моряков.

     - Двое, кажется, в каюте остались. Не вышли.
     -  Капитан  с  капитаном-наставником, - ответил  радист. -  Уже пароход
закачался, я к ним вхожу: "Ефи... Евгеньич, говорю, и вы, товарищ наставник,
идите  спасайтесь. Потом скажете, что  неправильно радио принял". А  капитан
говорит:  "Ладно,  Володя, выпей  вот". Потом снял с переборки  спасательный
жилет: "Передай привет кое-кому, если спасешься".
     -  А если  б  они  сказали: "Садись"? - спросил Кокорин.  - Остался б с
ними?
     - Конечно!  Море,  шлюпки разбиты,  а они  сидят в  тепле.  Почему б не
остался? Остался б!
     - А дом, дети? Ты про это думал?
     - Нет.
     - В том-то и дело...
     -  Я после подумал. - Свинкин, тоже  разволновавшись, взял у Микульчика
еще одну папиросу. - И пожалел, что выходил.
     - Почему?
     - Ну, после похорон, как окончилось  все: побегали, побегали  - и домой
пошли.  Пора и мне  ехать. Билет  был, приодели меня,  только денег не было.
Захожу  в  вагон:  там жены ребятишек сидят с покупками. Думаю: а как  же я?
Ведь домой  еду! Как без подарка? Хоть шоколадку дочери...  Стал амбулаторию
искать, кровь сдать. А она недалеко, за путями... Как в кино! Только подлезу
под  поезд  -  он тронется.  Может,  представлялось так, их там много стояло
ночью...  Добрался,  захожу - как раз по крови приемный день.  Сестра начала
брать, а  у  нее не получается, не  доколется  никак. Потом говорит:  "У вас
крови нет". - "Как нет?" - "Не обнаруживается..."
     - Захолодал, видно.
     - Лезу обратно, думаю опять: как же мне ехать? Без крови, без конфетки,
в  чужом  костюме? Разве так  с  рейса  приходят? Ну,  и отвалил поутрянке с
первым пароходом. А через полгода вернулся - как все.
     - Как все?
     - По-другому стал ходить, - припомнил радист. - И потонел,  стал меньше
ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.
     - А жена?
     - Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.
     - Да-а...
     - Правду  они  тебе  сказали...  -  Просеков  погладил больную ногу.  -
Остался ты тогда в море, не выплыл.
     - Как не выплыл, Ефимыч? - Свинкин  в удивлении рассмеялся. - Спасся я,
перед вами стою.
     - Не ты стоишь, другой... -  Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в
него: - Ты не шакал?
     - Ефимыч, вы что? - испугался он.
     - Ну, ты  просто такой...-  И, медленно оглядев остальных, спросил: - А
вы? Куда идете вы?..



     После ухода Просекова и Свинкина  в рулевой  стало тихо. Трощилов видел
по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно,
и рассказ радиста произвел впечатление.  Трощилов тоже был  им задет.  Лично
его  в  истории  Свинкина  потрясла  причина,  из-за которой утонул  большой
пароход.  Взяли руду  со снегом, поэтому. А как ее не взять со  снегом, если
идет снег? И потом:  если все  погибли  на больших  шлюпках, то как  Свинкин
спасся  на какой-то лодочке? Молчание  команды насторожило  Трощилова, и  он
почувствовал  знакомое  сосущее  нетерпение. Он  уже  забыл про  механика  с
бакенбардами и ожидал, что произойдет.
     - А ведь правда, ребята! Куда мы идем? - сказал Величко, сдавая  Шарову
руль и громко называя курс. - Домой? Но почему закоулками?
     Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
     - Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
     - Зато с похвалой уводят.
     - Кто уводит? Приказ  был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как
дезертиры. Обманули нас...
     Кокорин стерпел,  решив,  что  такому  сопляку  не обязан  отвечать. Из
старших не выдержал один Кутузов.
     - Приказа не будет!  Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы
не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни
нас. Завтра в шхерах последние буи  снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой
души нет.
     - Мальчик остался...
     Сказал кто-то из механиков, и сказал  о том, что обходили, так  просто,
обыкновенно,  что Кутузов  не нашелся  что ответить. Повисло молчание, такое
глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
     Однако.
     -  У  меня жена беременна, -  сказал Микульчик. -  Ёханы  баба! Как я в
глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
     - А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?
     - Я не про это.
     - А про что?
     - Без  спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И
не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
     - Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
     - Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
     -  Впереди  волны,  магнитная  зыбь.  "Кристалл"  не  имеет  защиты  от
аномалии. А если туда  прорвался лед? - Кокорин вытер  платком шею. -  Я вам
говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
     - Рядом "Агат".
     - Давать  SOS? -  Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не
рыбаки,  не  торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: -
Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
     - Туда путь короче,  с экономией топлива  и воды, -  разъяснил Данилыч,
председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого
надо решить  одно:  кто  останется  на  следующий рейс? И  отправить решение
судового собрания.
     - А если будут несогласные?
     - Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
     Начался  опрос, больше  для  формы,  так как было ясно, что  останутся.
Предложение Данилыча было всем  по душе:  оно делало намерения  открытыми. А
также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь  могли
и ухватиться за обещание! Связать  по рукам... Трощилов видел,  как обминули
боцмана:  он  уходил  на "Агат",  прощали...  А  как  же его? Тоже  простят?
Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали
грязные трапы, углы, исползанные  на коленях...Что он  здесь терял? Чего ему
бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то:
вантина  с вертлюжным  гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где
он видел  это?  На  палубе, когда расходил  шпиль... Эта неточность  работы,
которую он  запомнил утром  и  сейчас осознал,  потрясла. Он понимал  такое,
знал!  Разве он  не  матрос? Разве он не такой  человек,  как все?.. Он  так
готовил себя  к обиде, которую ему нанесут невниманием, что  даже не думал о
том,  что  надо ответить,  если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил
Трощилова на  месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел  на Данилыча совершенно
бессмысленно.  Вдруг  увидел,  что  механик  с  бакенбардами  стал  от  него
отходить,  мелькая  шевронами  на рукаве.  Понимая,  что его  выделяют,  что
остается  один,  Трощилов нырнул  в  промежуток  между штурманской  нишей  и
переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
     - Ты чего? - опешил паренек.
     - Дай форму... поносить.
     Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
     - Посмотрим там...
     - Дай слово! При всех...
     Эта  сцена,  разыгравшаяся  в ответственный момент,  подействовала  как
слабительное.
     - Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.
     Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.



     Слетев в коридор, Трощилов  наткнулся  на  Ковшеварова, который  шел  с
полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на  его лице, наверное,
Ковшеваров что-то заметил.  Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку
на  плечо,  что  не  позволял  себе  раньше.   Этот  его  жест,  недопустимо
уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал,
прорвали еле сдерживаемое чувство.
     Трощилов, закрывшись беретом  от  лампочек, расплакался, как ребенок...
Какое  счастье,  что  на  этом суденышке,  слабом  перед морем, у  него  был
защитник, человек,  которого  он когда-то  - по дешевке, за мелкие услуги  -
уговорил  стать  своим  товарищем!.. Ведь всякий раз,  встречаясь с  Гришей,
Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа,
разъединенная с телом. В то время когда  сам он был загнан, терпел насмешки,
изворачивался перед боцманом,  готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа
его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь
он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
     - Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
     Ковшеваров,  не  любивший изъявления чувств, не  доверявший им, прервал
насмешливо:
     - Утри сопли! Обидел кто?
     - Опять в Маресале идем, Гринь.
     - А ты куда собрался?
     - Домой.
     Ковшеваров презрительно усмехнулся.
     Он знал эту осеннюю тягу  моряков: хоть к теще, с неверной  женой, хоть
на  койку в общежитие - домой!  И даже этот  бедолага, этот  голый  прут  на
обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
     - А если б ты вместо  него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы
взяли и ушли...
     - Не тонул я! Не было этого.
     - Этого не было,  а  это было... -  Ковшеваров,  скомкав  на  Трощилове
рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя  убивали,  Леник!  И  кто-то  с тобой
возился, спас. А если б не стал спасать?
     - Как это! Он деньги получает.
     - И ты получаешь. А не хочешь.
     Трощилов, разочарованный, молчал.  Нет,  не таких  слов  ожидал  он  от
товарища!  Ведь  там, наверху, он что-то совершил,  и  хотя бежал с испугу к
Грише,  но то, что  случилось,  -  с ним. А  Гриша оценивал его мысли,  а не
действия.
     - Ведь я же остался, Гринь...
     - Так какого же черта ты хотел уходить?
     Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
     - Ты к старшине как относишься?
     - Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
     Трощилов затрясся:
     -  А  чего  он...  копает? Чем я  виноват, что пароход там? Ты,  может,
больной или смерти ищешь,  а я что-должен  тебе? Ты лучше под меня не копай,
не копай! - проговорил он со страстью и умолк.
     Ковшеваров смотрел на него.
     Привыкший   воспринимать  подлость  и   низость   в   людях  как  нечто
закономерное и не требующее доказательств, он все же  был удивлен,  что этот
слабоумный,  который   еле   выучился  сгребать  мусор,  восстал  против  их
командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда
больной сам  не знал, что  творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец,
если  б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил...  И все-таки: что
это значит? К чему он подвел?
     Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
     - Это  ты рукавицу порезал?  Ты!  По глазам вижу!  Да  ты  же  нанес...
ножевое ранение...
     В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался,
как виноватый, не  знал,  что  сказать. Но  потом  все воспротивилось против
напраслины,  и,   преодолев  оцепенение,  взброшенный   каким-то  внутренним
толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
     -  Не я, Гринь, не  я... Да что ты!  Думаешь,  если такой, так я? Не я,
Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
     В том,  как  он говорил, была такая  сила  оскорбленного чувства, такое
убеждение,  что  ничего  подобного  не  совершил, что  Ковшеваров, с  трудом
высвободившись, перед ним отступил:
     - Взбесился? Пошел вон...
     Трощилов,   не   замечая  людей,  выглядывавших  на  крик,   стоял  как
выкрученный, не  чувствуя ни ног, ни рук.  Он знал, что отныне  его дружба с
Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А
на берегу?  Никогда не  достать койки  в  "Моряке". Пойдешь  на  вокзал,  на
площадь  -  и  взяли.  По  морде, по чутью...  Сколько его  ловили  в разных
городах,  принимая   за  непойманного   преступника,   сколько   приходилось
отсиживать в КПЗ: опознание,  сверка личности  - иди. В Мурманске, в Одессе,
во  Владивостоке...  Промелькнули  города,   где  толкался  без  приюта,  не
виновный,  не виноватый,  в то время, как другой, с синими глазами, мог себе
позволить все.  Даже убить человека, как чуть  не сделал сегодня. Или просто
посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла
Танька:  нашел веревку,  какое-то бумажное  мочало,  тряпье...  Что тонуть в
пароходе,  всем вместе?  Ты  попробуй  вот так, на  задворках,  среди  вони,
бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да  ничего он не
боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
     Что делать?
     Покачиваясь  как  пьяный, обошел  судно, заглядывая во  все уголки. Все
выметено, вымыто, никакой пыли.  И в  море  не  загрязнится!  Как дожить  до
поселка, до  угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был
в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.
     - Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
     - Где?
     - На правой вантние.
     - Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.
     Трощилов его остановил:
     - Дай мне.
     Кутузов словно его  не  услышал...  Боцмана  нисколько не удивляло, что
Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от
нее.  Такая  резкая  перемена,  происшедшая  с  ним,   скорее  указывала  на
отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И
хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
     - Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя!  Тельняшка - полосок не
различить. А кровать? Что логово...
     - Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
     - Такую работу надо заслужить.
     Но разве  он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как
зеркало...  И  в то  же  время понимал сам: работа на высоте,  со снастью  -
качественно  новая. Это все равно  что перевод  в другой класс. А  как  туда
перейдешь,  если  главное  не  то,  что  ты  знаешь,  а  то, что надо чем-то
заслужить? Нет, все равно не жить...
     Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
     - Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
     - Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на
целый квартал.
     - Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
     - Кому-либо другому скажи.
     - Из-за этого! Из-за этого я...
     Он выглядел так, что Кутузов  понял: придется уступить. Угрюмо покрутил
цепь, ударил о сапог:
     - Сходи...
     Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.
     Море  засветилось  в  своей глубине  и проступили волны, которые шли не
рядами,  а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти
отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.
     Магнитная зыбь...
     Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так
работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать
он  не  умел и просто  стоял, выжидая время,  чтоб  прилично  соврать,  если
спросят.  Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей,
которые приближались, перемахивая с волны на  волну... Как молния пронеслась
в сознании: с криком бросился  назад, боясь, что закрыли дверь и он остался.
Шаров  уже его  ждал,  впустил и выслушал - без  упрека, с обычным для  него
состраданием.  Отправился на  мачту сам,  и так,  словно  пошел  на  рядовую
работу.  Это  открытие, как  метлой, вымело  из  него  прежние  чувства. Все
растворилось в  ощущении  удобства,  что он  как уборщик, свободный от вахт,
имел  право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят
такие, как Шаров. Думая  о том, как придут когда-нибудь  домой, погружаясь в
стоны металла, в голоса  катерков,  снующих между громадных обшарпанных стен
доков, в  эту  милую воду  с  радугой  масла  и  мазута,  на какой-то момент
представил себя на высокой  мачте с  огоньком, чинящего снасть  над волнами,
что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая
последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.



     Капитан Просеков посмотрел на море...
     Наверное, сильный ветер  прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а
его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были
не  только  следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал  Гомер  в
знаменитом сне Одиссея,  очарованного пением сирен. А потом научно  объяснил
Ньютон своим  законом  приливообразующих  сил  Солнца  и  Лупы,  придававших
круглому  лицу   Землн   гримасу  космического  эллипсоида.  Проще  сказать,
наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время
осеннего   полнолуния,  которому   мореплавание   обязано   своими   лучшими
открытиями.
     Перед  глазами  капитана  возникли старые карты с  красными пунктирными
линиями  парусных  судов,  составленные  на  основании  сноса  и  бутылочной
почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из
Старого в Новый Свет. Замечательные  блуждания  финикиян, попавших в течение
Западных Ветров,  а потом топивших свои бесценные карты  из-за преследования
пиратов.  В  такое  вот  время   задумал  побег  и  тот   старый  разбойник,
отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга  крови*. А
теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой,
не  подозревая, что дорога  эта  закрыта  на  сотни  замков.  И  можно  было
представить,  что  произойдет  через  час-полтора,  когда   волны  пойдут  в
резонанс, тяжелая волна остановит  винты, а от перегрузок давления помутится
рассудок этих  незадачливых спасателей... Кто о них  вспомнит  тогда?  Какой
Гомер  пропоет  прощальную  песнь?  Да ничего не  произойдет!  Просто выйдет
Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.

     *  Имеется в  виду  испанский  конкистадор  Понсе  де  Леон,  открывший
Гольфстрим в 1513 г.

     А сам? Куда ему плыть?
     Почему-то  отсюда,  из Полыньи, воображение  не простиралось дальше той
безмолвной каменистой полосы,  отгородившей  от  него остальной мир.  Настя,
официантка из столовой,  права: дальше  ему плыть  некуда. Но  как внезапно!
Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это
та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием?  Нахлынуло
прошлое, захотелось отомстить? Как это  жестоко! Или он ее  не любил? Он мог
сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если
б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они  и не
приходили к нему ради детей, семейной жизни.
     Ради  чего  пришла  та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной
скамейке:  чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди
узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или
та,  с которой и  встретился и  расстался в воде? Даже  лица  не  помнит, не
заметил. Ожоги медуз,  одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты,
туманный  берег  Южных  Курил...  Это  были  не  женщины,  а состояния души,
окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под
Тессемом, время остановилось...
     Пристать к  берегу  по совету  Насти? Ночные бдения при свете  лампы, с
потрескиванием  дров:  строчить  что-то, вылавливать  мух  в  черниле ржавым
пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После
дневников Скотта, оборванных на полуслове,  ничего  нового не  напишешь. Все
было, все прошло на земле...  Господи, как люди устарели!.. А может,  пожить
обыденно,  просто,  как  все? Повесишь барометр на  двери, будешь есть лук с
подсолнечным  маслом  и ждать пароходов  - от осени до весны... А  что  даст
весна,  Дик?  Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что  ты постарел па целую
полярную  ночь. Или заблудишься в  метели, среди десятка домов,  и вырубят в
куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина
в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя
есть на это  право:  открыл  Атлантиду, течение  Западных  Ветров?  А если б
сделал  что-то  такое,  тогда  бы  смысл  твоей  жизни,  в  какой наготе  ни
представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в
преддверии  старости,  оглушенный  несчастьем  и  не  умея  преодолеть  себя
каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет  сил, озаряющих одиночек,
может, и  подлых,  но  не  боящихся  своей  подлости, потому  что природа их
охраняет и бережет: она  их растит,  воспитывает и  убивает,  это ее дети, -
таких сил, чтоб уцелеть,  в тебе  нет, ты просто убогое дитя человечества, и
скорбь твоя и  желание  твое,  не проявившись  в  деле,  - всего лишь  слюни
немощи, размазанные по остывающему сердцу...
     Что же остается?
     Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен
не дом, а корабль, Дик! И  такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно'
он! Последний  корабль, который нас  или погубит, или спасет. Его-то и  надо
привести. И  дорога к нему не  с Маресале, где поворота не  будет и не может
быть.  А  надо повернуть  с моря,  вот  сейчас. Курс,  который ты  проложил,
неверен.
     Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам...
     Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.
     Сара  спал, положив  на карты  свою  молодую  голову. Ни один прибор не
работал, и Шаров  вел  по чутью, откатывая  рукоятки  штурвала то влево,  то
вправо.  Собственно, и он спал,  загипнотизированный  волнами.  Но  это  был
особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра.
А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством
равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва  ли не по гребням волн,
где  он шел,  а не создавал иллюзию, что идет. А также  умением воспринимать
волны  как  особый вид поступательного движения, помня о том,  что  истинный
курс в  волнах  поворачивает к глубокой воде, -  чем глубже  воды, тем круче
поворот.  И эта линия,  как  самое важное,  что  Просеков  сразу  выделил  и
распознал, не изменилась. Шаров не делал  круги на месте и не повернул,  что
тоже  происходит незаметно. Он вел судно  в  поселок с  той точностью, какая
была возможна.
     Просеков  попробовал  отнять   штурвал,  но  руки  матроса  лежали  как
железные, и  Шаров, показывая,  что не уступит,  перевел глаза на деревянный
молоток,  лежавший на компасе.  Капитан озадаченно  смотрел  на матроса,  не
понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то
в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку,
на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в
молчании  самые  сокровенные  мысли,  -с этим  матросом  Просеков сейчас  не
сходился в главном: в забытьи.
     - Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил...
     Сошел вниз.
     Перед  выходом  тихонько  заскулил  Дик. Просеков  присел на  корточки,
уговаривая:  отчего  ты  не хочешь прогуляться?  Кто тебя вынянчил, кто  вот
такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик...
     В дверном промежутке так  закрутило, что капитан  все перепутал: вместо
того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор...
     Проклятие!
     Наконец вышли.
     Как светила луна! Был страшен  ее  свет, подкарауливший их на пустынной
равнине Полыньи.  Но в этом  безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн,
луна  была,  как  живое лицо,  которое  проступало не в  свете, разлитом  на
гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо,
как жесткий снег. Идя  вдоль  борта, Просеков понял, что  море расшатывалось
подводной рекой, изгибавшейся в  глубине,  - это были ее повторы, размахи ее
дыхания.  Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной  воды,
куда-то  спешила, ведомая  своим поводырем! А  та река, которая еще  недавно
текла  на поверхности,  сейчас складывалась  опять, из этих волн, похожих на
огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались,
как  при далеком  землетрясении.  Какое-то  видение расплылось в отравленном
сознании:  прямо на  него  бежал человек,  обмотанный  шафром,  в  валенках,
проступая темным  силуэтом в искристости воздуха,  который  закручивался  по
спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой
планете,  как  Земля,  где кружил,  не утихая, человечий  рой,  шел человек,
пытаясь достичь одного огня, и  не мог  достичь, -  жутко было ощущать такую
несправедливость!.. Может, это была и его дорога - дорога лунного странника,
бредущего в  безбрежье  земного одиночества? И  по  этой  дороге они пошли с
Диком, уходя  от  всего, от всех,  глядя  на холмы, на долины, удивляясь  их
красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели  дом, стоящий  на  горе,  и
там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а
чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих
по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила
грудью ребенка...
     Вот мы и пришли, Дик!..



     Итак, цель определена.
     Сел, придвинул  папку с листками  и  тут  же  отодвинул от себя. Он все
помнил, все знал, все видел ясно.
     Как поднять "Шторм"?
     Безусловно,  при  помощи  газовой оболочки.  С  учетом  рывка  "Волны".
Другого выхода нет.
     Море   изменяется,  островки   всплывают.   С   возвращением   течения,
по-видимому, установится прежняя глубина  в проливе  - сто  двадцать метров.
Такая глубина  давит  на корабль с силой  в двенадцать атмосфер. Округлим  с
земной:  тринадцать. Давление станет на три  атмосферы  меньше, чем сегодня.
Следовательно, шансы  "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что
баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки.  Воздуху будет непросто
выйти из "Волны".
     Создаст  ли  "Волна" достаточной силы  рывок в  таком  положении? Такие
расчеты -  стихия Маслова. Кессонную таблицу с расчетом времени сделает Иван
Иваныч.  Твое  дело  - обеспечить  остановки и движение "Шторма".  Сейчас ты
обязан допустить  как непременное, что  "Волна" поможет оторвать "Шторм"  от
грунта. А когда пароход отрывается, он всплывает.
     Не  совсем  так.  Истина,  конечно, сохраняется. Но  есть  особенности,
касающиеся и  "Шторма", и того места, где  он  лежит.  Поэтому можно сказать
сейчас: всплытие "Шторма" будет рассчитывать сама Полынья.
     Что там происходит?
     Насколько он может судить, в каньоне зарождаются вихри, сродни циклонам
в атмосфере. Вода там "дышит": поднимается и опадает. Плотность ее так резко
меняется,  что  создает   впечатление  пустот.  Даже  течение  над  каньоном
проваливается, как самолет в воздушной яме. Отчего это происходит? Возможно,
от  процессов в вулкане. В  такой среде  аномалия  вызревает быстро.  Стихия
вообще  не  умеет попусту тратить  время.  Тем более  что  у нее  есть  свой
секундомер:  капли.  Что  это  такое?  Должно быть,  какое-то  вулканическое
вещество, аккумулирующее энергию воды.  Капли висят над каньоном, как чуткие
приборы. Почему они взбухают, качаются, сдвигаются в ритме туда и сюда?  Они
настраиваются на течение, ищут  в нем брешь.  Настройка оканчивается  точным
выбросом завихренной воды. Восстанавливается динамическое равновесие...
     Так это  совершается  в точности  или не совсем  так  - не столь важно.
Важно,  что ты, сложив то, что видел и  ощутил,  можешь сделать вывод: капли
выведут  "Шторм" на просвет Полыньи,  где сосредоточивается подъемная  сила.
Капли выбросят пароход из нижней воды.
     Итак,  капли.  Они  в материале  моря. Всегда  на  одном уровне. Первая
остановка здесь.
     Где "Шторм" сейчас?
     Всплеск его поднимает, но  лишь до определенной  высоты.  Вырваться  из
течения в облаке летучей воды  "Шторм" не успевает.  Почему? Хотя бы потому,
что  не  успел  шар. Вспомни,  как поднимался  сам! Еле проскочил с  помощью
поста. А "Шторм"  куда тяжелей. Ни разгона, ни притяжения  ему недостаточно.
Поэтому  не  вызывает сомнения,  что  пароход  неминуемо  застрянет. Значит,
вторая  остановка здесь, в  течении. Остановка - лишь по  уровню глубины. На
самом деле "Шторм" летает, как шар.
     Что  такое  течение?  Это,  в сущности, коридор.  Стенки  его  прикрыты
трущимся слоем. Оболочка "Шторма" приобретает плотность воды, чем вода его и
держит. Пароход раскачивается по  параболе, в  ритме  меняющихся притяжений,
направленных к пустотам. Когда  он достигает  верхней точки, выходящий поток
его отбрасывает. Начинает движение вниз, где зарождается вихрь. Но плотность
оболочки сейчас  другая  - всплеск  проносится мимо. И так до  тех пор, пока
пароход не стряхнет на дно.
     "Шторм" становится пленником течения.
     А как же  шар?  Ведь  шар  всплыл... Разогнался - и всплыл! Тут  что-то
странное,  необъяснимое.  Впрочем,  объяснение  есть:  шар   вы  не  дергали
"Волной". Он намного сильнее "Шторма", ослабленного вылетами людей. Конечно,
плотность его оболочки не могла быть иной, чем плотность течения. Но он имел
потенциальные силы для всплытия. Сумел как-то подладиться к вылетающей воде.
Как-то отреагировал на возможный скачок плотности  при разрыве течения. Маша
поднялась  в великолепной гармонии  со своим газовым костюмом. А как довести
до такой гармонии "Шторм"? Тут сосредоточено главное, все.
     Что нужно выделить сейчас? Что плотность течения все же меняется. Иначе
бы  шар  не   всплыл.  И  меняется  на   крайних  точках  раскачивания,  что
естественно: там разрываются пласты.
     Как это происходит?
     Притяжение  моря,  действующее  по  вертикали,  развивает  колоссальную
подъемную силу. Происходит выброс-всплеск, превращающий течение в две волны.
Потом  притяжение действует  вниз:  гребни смыкаются,  полоса опадает.  Этот
всплеск  как водолазный  клапан. Течение его открывает,  чтоб убрать  лишнюю
плавучесть.   Воцаряется  равновесие.  Вот  этот  момент,  когда  равновесие
нарушено, "Шторм" как-то должен поймать.
     Как поймал шар?
     Кажется, он  получил  особенно  сильный удар.  Допустим,  и "Шторм" его
получит.  Разогнался и взлетел - как  самолет! А отчего взлетает самолет? От
различия  плотности  воздуха - наверху и под  крыльями. Самолет  садится  на
более легкую воду. Принцип разгона не имеет  значения. Отличие лишь в одном:
самолет имеет крылья. Следуя логике, крылья должен иметь и "Шторм".
     Что это ему даст?
     Вот  пароход достигает верхней точки  раскачивания.  Всплеск  разрывает
течение,  и пароход, оказываясь па гребне волны, принимает  выходящий  поток
площадью  крыльев.  Как  только  изменится  угол  крыльев, изменится и центр
тяжести "Шторма". По силуэту "Шторм" будет напоминать самолет,  отрывающийся
от взлетной  полосы. Оболочка  тотчас  перельется, она  уже в другой  среде.
Течение смыкаясь, создаст дополнительный толчок.
     "Шторм" всплывает...
     Это мысль!
     Правда,  тут появится  сложность. Быть  может, непреодолимая... Крылья,
кто их сделает? Кузнец.  А как  их  крепить, сколько все это займет времени?
Все это - второстепенное.  В идее с крыльями что-то есть. И в нее необходимо
поверить, как во все остальное.
     "Шторм" вышел  из Полыньи. Поднялся  по  дуге к  верхнему  течению. Еще
одно, возникшее из вихревой  воды.  Пока слабое, не  это не имеет  значения:
оболочка "Шторма" его воспринимает,  приспосабливается. Даже шар из него  не
вырвался! И это естественно: никакого здесь всплеска нет. Бессильны и крылья
"Шторма".
     Тут два решения.
     Первое:   выйти   из  "Шторма".  Баржа  опять  на  косе.  Допустим,  не
разлетелась:  сохранили  хоть  один  отсек.  Осушили,  сделали  нечто  вроде
барокамеры. Остановка перед самыми  тяжелыми  метрами... Фантазия! Кто будет
думать  о  "Волне"? В  нее  будут  дуть  до  последнего! Нельзя  выходить из
"Шторма"...  Остается  второе: "Шторм"  выдернет  "Агат". А до  этого  будет
держать, сколько потребуется.
     Третья остановка здесь, последняя.
     Итак,  что-то  сложилось:  есть  крылья,  которые  ты  принял как  идею
подъема. А теперь принимаешь еще одно  как обязательное: мальчик  дотянет до
барокамеры. Маше этого хватило. А он все-таки в пароходе.
     Что еще? Может, что-то упустил?  Это и есть последнее, главное, над чем
ломал голову все эти дни. Да! Ничего больше не понадобится.
     Все, кончено.
     Отстегнув ремень,  которым  привязался к столу, старшина  встал.  Судно
сильно  качало, что  он не сразу заметил от усталости. Обычно в  любую качку
моряк попадает  сразу  с левой ноги.  Но тут был  не ритм, а  аритмия. Вдруг
наверху оказывался  трап, по  которому собирался сойти, или делалась палубой
переборка. Но особенно раздражало  то, что было  не закреплено: казалось,  в
голове стучат  котлы, в животе трясется посуда.  Когда вышел  в коридор, тот
наклонился так, что в него можно было упасть. То, что старшина увидел здесь,
его поразило: команда лежала на мокром материале, разостланном на линолеуме.
Воздух  был  тяжелый,  несмотря  на  открытые  кислородные  баллоны.  В  нем
чувствовался  запах  углекислого  газа.   Глядя  на  людей,  поверженных   в
электрическом свете, Суденко вспомнил про волны, которые проходили ночью...
     Сел на пол.
     Напряжение,  которое   держало  его  за   столом,   теперь   отпустило.
Заторможенное  сознание медленно переключалось на другое.  Постепенно  начал
соображать.  Ребята напоминали спящих, разметавшихся во  сне.  Осмотрел  их,
ползая  на четвереньках: ничего, живые. Должно быть,  помогли  и кислородные
баллоны  и  выручили рулевые: вели "Кристалл" по  гребням, избегая  глубоких
провалов. Но спали  глубоко, в пароксизме глубинного опьянения,  и  об  этом
говорило выражение их лиц. Крепче  всех спали механики, мотористы и электрик
Данилыч: запас кислорода в их крови невелик. Почему-то  Микульчика среди них
не  было.  Кокорин  лежал  у главной двери, перегородив  выход своим  телом.
Наверное, он  не пустил  людей на палубу  и этим спас. Во  всяком случае, от
кессонной  болезни. Кутузов замыкал  строй: лежал  в тапочках, привязав себя
цепью к  огнетушителю. Лицо угрюмое, без признака пьяной радости.  Как будто
прислушивался  к  чему-то,  что   и  вызывало  его  недовольство:  к  тросу,
отцепившемуся   от   снасти,  который   летал  наверху,  ударяясь  скобой  о
надстройку. Был почти в сознании, но не очнулся.
     Пересчитал еще  раз.  Не  было  четверых, помимо  водолазов, спавших  в
посту: Микульчика, Дюдькина, Шарова и Просекова.
     Где они?
     Открыл дверь в каюту стармеха - пуста.
     Сунулся  напротив,  в ПУМУ  - закрыто. Микульчика  разглядел в  стекло:
сидел за пультом управления. На  стук не повернул  головы. Однако  двигатели
работали, куда-то шли.
     На  камбузе  кипело,  булькало.  Дюдькин  был в  салоне - стелил мокрую
простыню на столы, чтоб не двигалась посуда.
     - Григорьич, где мы?
     Повар, внимательно его разглядывая, пробормотал:
     - В пузыре...
     Суденко испугался: неужели все такие? Куда  же тогда они шли? Пробрался
в  рулевую.  Леха Шаров стоял здесь,  перевесясь через колесо. Значит, все в
порядке.
     Наступило утро,  незаметное среди  волн, еще крутых,  с опасными углами
крена,  загромоздивших   дорогу  хаосом   качающихся  глыб.   Уровень  моря,
отлинеенный  горизонтом,  резко менялся в  больших  стеклах.  "Кристалл"  то
восходил наверх, то обморочно  падал, зарываясь до  верхушки  мачты. От этих
стремительных  наклонений, от ветра, сдавливающего перепонки, в  рулевой все
гудело,  как  в барокамере.  Когда  "Кристалл"  поднимало  особенно  высоко,
приоткрывалась полоска  зари, похожая на трепещущий флаг. Ненадолго, на один
миг,  и  тут же  исчезала  среди  гребней, которые пенились. Даже  огромные,
неестественно   белые   облака,   стоявшие  вдалеке,  казались   такими   же
нереальными,  как  эта  заря.  А вокруг лежала  серость и стылость воды,  не
ощущавшей свет.
     Шapов правил  не по  волнам,  а смотрел  куда-то вперед, проложив линию
курса  на облако  или звезду, а потом, когда  они  растекались,  выбирал еще
что-нибудь,  чтоб  зацепиться  взглядом  подольше.  Взгляд его,  без видимой
сосредоточенности, был  по-особому  зорок,  избирателен, что  Суденко понял,
когда  Шаров  незаметно, заранее  изготовясь, отделил  от облаков  айсберги,
которых Просеков удачно обминул прошлой ночью. Стоя на  большой глубине, они
предупреждали  о  себе бомбовыми ударами (это от них под  водой отваливались
"щенки"  - большие куски),  отдававшимися  в море,  как  в  пустой  комнате.
Суденко заметил их, только когда  прошли, и  это  еще  раз сказало ему,  что
Шаров все видит правильно.
     Внезапно  в  воздухе  пронеслось что-то,  и прямо  перед  "Кристаллом",
словно туши гигантских животных, выплеснулись острова...
     Неупокоевы? Да они с ума сошли!..
     Суденко бросился к Шарову,  чтоб  ему все объяснить, но сделать это ему
помешал Просеков, ворвавшийся в рулевую:
     - Назад! Обратно!..

     В  этот  момент  Шаров поднимал "Кристалл" на большую  волну,  и резкий
поворот Просекова  снес  судно с гребня... Падая в  коридор,  Суденко увидел
чудовищную картину: повар Дюдькин, выронив кастрюлю, заскользил по разлитому
супу с такой скоростью, что мгновенно пропал из глаз. "Кристалл" тут же упал
па  другой борт. Теперь рулевая оказалась внизу, и Суденко прыгнул в  нее из
коридора. Шаров,  балансируя  рулем, каким-то  чудом  выровнял судно, и  все
обошлось.
     Но море словно изменилось.
     Теперь  далеко справа проступили  оснеженные склоны Земли Верн. А прямо
по курсу цепочкой покачивались  на воде буи, показывая поворот в шхеры.  Все
было так ясно видно, что можно было различить "Ясную  погоду", которая ждала
их у приемного буя. Только Неупокоевых островов как не бывало.
     Просеков, проковыляв к креслу, удивленно спросил:
     - В чем дело? Откуда они взялись?
     Этот вопрос  мог  остаться нерешенным, если б не рулевой, взмахнувший в
ярком  свете  деревянным молотком. Просеков, садясь мимо  кресла,  изумленно
вопросил Леху:
     - Coy-coy?!
     И Шаров на чистейшем русском языке ему объяснил:
     - Ты мне сон разбил...





     На подходе к Маресале увидели с десяток барж,  груженных углем и лесом.
Круглые,  с  облупленными  бортами,  похожие  на  пасхальные яйца,  они  так
сливались  с  водой, что надо было  смотреть  в оба,  чтоб не столкнуться  с
какой-нибудь. Довольно прочный лед, взявшийся за ночь, разломали ледоколы, а
течение  вынесло  его  из  пролива,  очистив  дорогу  "Кристаллу"  и  разным
посудинам, которых он обгонял по  дороге. Только караван еще не проснулся, и
его  прошли  напрямик. Везде на пароходах  огни были потушены. Электрический
свет угадывался лишь в нижних каютах, где под водой,  за  толстыми стеклами,
спали моряки. По палубам слонялись вахтенные, проверяя  натяжение цепей. Эта
тишина расслабила бдительность рулевого, и просто чудом "Кристалл" не угодил
под помои, когда их выплеснули с какого-то парохода.
     Возле буя  Экслипс опять попали в  затор суденышек,  покрытых  инеем, с
синеватыми  окнами,  почти сливавшихся с поселком, который  лежал совершенно
белый,  как во время зимы. Все вышли посмотреть на два новых корабля  науки,
появившихся за последние сутки.  Необычной формы, с куполами, сверкавшими от
росы, они возвышались как форпосты,  и от них доносился мелодичный  перезвон
склянок.  Даже "Агат",  по  сравнению с ними,  имел чересчур будничный  вид.
Теперь его жизнь  протекала неслышно, в ритме медленно  крутившейся антенны.
Но  как только  пришвартовались, было объявлено о совещании, которое собирал
Милых.
     Ожидали  его  в  гостиной, довольно  большой,  где  вокруг  стола  было
поставлено  несколько  жестких,  но красивых  деревянных  кресел с  высокими
спинками. На  переборке висел портрет Милых, в мундире с  орденом Нахимова и
Бронзовым  Крестом  королевы  Виктории.  Этими   высокими  знаками  воинской
доблести  Великобритании  и  СССР капитан Милых  был  удостоен  за  проводку
союзных  транспортов через минные  заграждения  Северного  моря. Он  был  на
портрете неузнаваем,  и  неузнаваемым  казалось  и море,  приоткрытое  среди
занавесей   желтого  шелка,   оживлявших  тяжеловатую   обшивку  стен.  Само
представление о стихии словно умирало в этой комнате с защитной броней.
     Как бывает, когда кого-то  приходится ждать, разговаривая о том о  сем,
незаметно  соскользнули  на  главное.  Совещание  началось  задолго  до  его
открытия.
     Подлипный, затронув тему о спасенных турках,  обрисовал  положение  дел
экспедиционного  отряда.  Оно  представлялось  незавидным... Никто не  хочет
тонуть, никто не желает садиться на  камни. Все  укрепились  в  море броней,
точными приборами ориентирования и локации. У каждого народа имеются хорошие
навигационные  карты.  Однако  не  у   каждого  народа  есть  такие  морские
спасатели,  как  "Агат".  Поэтому целый мир  работает против экспедиционного
отряда. Даже если дело доходит до спасения, как в случае с "Атлантиесом", то
они готовы скорее потерять флот, чем за него платить.
     - Надежды отыграться на своих тоже нет,  - продолжал Подлипный, перейдя
с  международного  обзора  на  внутренние дела.  - Навигация  тяжелая.  План
ледоколам урезали до минимума: три миллиона.
     - Минус три миллиона.
     - Да, с минусом...
     - Будет с плюсом, если проведут пароходы.
     - От взрывоопасников уже отказались...
     Вполуха слушая, что говорят, Суденко подумал, что  никто из них даже не
вспомнил "Шторм". Так  было  заведено  на морском  спасателе: не говорить  о
делах безнадежных,  пустых,  а говорить о делах хороших, приятных.  Болтовня
про  "Атлантиес"  казалась  ему притворством.  Он работал  на  международных
буксировках  и  знал:  компенсация  за  них  только  откладывалась.  Сколько
случаев, когда у уволившихся моряков находили деньги, о которых они и думать
забыли!  С "Атлантиесом"  Подлипный  явно темнил,  в  своем  стиле.  А  если
предположить, что  дела не  так  уж  плохи,  то  из-за  чего могли  снять  с
международной линии такой корабль, как "Агат"?
     - Сами вы от ледокола не откажетесь? - задал вопрос Микульчик, закрывая
книгу, которую читал. - С поводырем пойдете!
     - "Агат" обкалывает и ледоколы,  ты знаешь, - ответил Подлипный. - Дело
в "козявке". Плавкран мы обязаны сберечь.
     - Куда с ним через лед? В  караване все пароходы ледового класса... Все
равно разобьете!
     - Герман Николаевич считает,  что Северный морской путь открыли не  для
того, чтоб возить металлолом. А открыли для того, чтоб возить технику.
     Это было в самом деле изречение Милых, и довольно существенное.
     - Значит,  вы пришли  из-за  "козявки"? - не унимался Микульчик.- Ёханы
баба! Это, простите, моя поговорка...
     Стармех  "Кристалла" не первый раз наскакивал на  "Агат".  А  свой уход
объявил  как протест  против нудной жизни морского спасателя. Поэтому вопрос
Микульчика пришелся Подлипному не в бровь, а в глаз.
     Подлипный поднялся:
     - Мы  пришли, чтоб  взять  аварийные  пароходы.  Поведем их приполюсом,
через Полынью.
     - Вас что, заставили?
     -  Научный  центр  Севморпути  предложил  вариант  обхода  оси.  Герман
Николаевич, изучив его, дал согласие.
     Если допустить, что собрание давно шло, то сейчас была его кульминация.
     Кокорин спрыгнул с кресла:
     - Не взяли валюту, так пришли за орденами! А как же мы?
     - С планом мы вам поможем.
     - Каким образом?
     - Осмотрите взрывоопасники.
     - Мы? - Кокорин отказывался верить.
     - Это правительственное задание.
     Казалось,   Кокорина  сейчас   хватит  удар   -   от   счастья.  Осмотр
взрывоопасников,  учитывая тариф  оплаты, -  гарантия выполнения  плана.  Он
сразу сел, набивая трубку, отключившись от происходящего.
     - Суденко! Сколько времени может занять осмотр?
     - С ледокольщиками?
     - Конечно.
     - Суток за двое кончим.
     - Это нас устроит.
     Оценивая, что произошло, Суденко искал выход. Выход был... Пароходы шли
сюда  через слабый  лед - серьезных поломок не будет. Они  лягут  костьми, а
сделают свою работу за сутки. Если идея с крыльями будет  одобрена, к вечеру
отойдут. Пока "Агат" притащится  с караваном, все  будет  приготовлено. Куда
денется "Агат"? Он никуда не денется.
     В это время открылась дверь, и вошел Кутузов.
     - Прошу пардона... Герман Николаевич у себя?
     - Отдыхает.
     - Скажите, что я пришел.
     - Здесь я... - Милых, шаркая подошвами, вышел из спальни. - Здравствуй,
Валентин!
     - Здравствуйте вам...
     Боцман Кутузов,  который и  перед самим богом не  ломал  бы  шапку, так
застеснялся,  что  стало неловко смотреть. Милых тоже  обрадованно зафыркал,
заморгал глазками, тряся лапу Кутузова изо всех сил. Это была пара, забавная
для   сравнения,  которая  при  всей  своей  противоположности  обнаруживала
неожиданное  сходство.  Как  в  этом  одряхлевшем  старике  невозможно  было
распознать прославленного капитана, каким он  гляделся со стены,  так трудно
было признать в другом знаменитого боцмана. Вот такой,  в телогрейке,  скупо
отобранной из  неисчислимого  барахла,  в  побитых, с чужой ноги  сапогах, в
рукавицах из грубой парусины, он как пришел на флот, так в нем и стоял.
     - Герман  Николаевич...- Кутузов, потоптавшись на ковре, демонстративно
оглядел остальных. - Я принял решение кое-кого заложить.
     - Давай...
     Милых, не умея долго стоять, сел.
     -  Просеков...  что  вы  так за  него переживаете... пошел к  дружку на
"Бристоль".  Не могут  один одного перепить,  вот  и  зацепились. Дюдькин...
вчера сбил стул в салоне, свинцовый.
     - Дюдькин? Старый моряк!.. - Милых отказывался верить.
     - А другие?  Вот старшина сидит  молчком. А вы спросите! Девку поймал в
пузыре и крутит с ней.
     - В каком пузыре?
     - Откуда  я  знаю, какие они? Эх, пропили  судно! - сказал Кутузов свое
обычное и так закрутил цепью, что сидевшие за столом пригнули головы.
     Милых посерьезнел, но выражение озабоченности, готовое сложиться на его
лице,  не  сложилось.  Было видно,  что  Милых, передохнув, чувствовал  себя
хорошо.
     -  Подумай, Валентин, - сказал он, - а как без  такого парохода быть? А
так хоть  есть куда списать  людей,  для  дисциплины... -  И, чувствуя,  что
Кутузова не убедил, спросил: - Ты-то сам разве не пьешь?
     - А вот  и нет! - воскликнул Кутузов, как будто ожидал этого вопроса. -
Поэтому прошу меня с "Кристалла" уволить на "Агат".
     - У тебя виза  прикрыта, -  сказал Подлипный.  -  За драку в  Париже  с
американцами.
     - Так  не доказано, что  я!  Ажаны  прислали снимки,  а  я  там снят  с
затылка.
     - Сам говоришь, что снят.
     - Мало что! А ты докажи?
     - Кутузова не  вычеркнули,  -  подсказал Подлипному третий  штурман.  -
"Птичку" поставили, на усмотрение.
     -  Птичку!  А кто взял "Трость"*, впервые в советском флоте?  А  как на
спасение  -  шиш  тебе...  -взвинтился  боцман.  - Прошлый раз,  когда немец
стукнулся о скалу, Просеков говорит: "Плыви на немецкое судно! Если потопят,
отвечаешь"... Вот я и  стерег в трюме, с телогрейкой. А потом говорят: "Тебя
на вахте не было..."

     * "3олотая Трость Монреаля"  - специальный приз, которым  удостаивают в
Канаде атлантическое судно, пришедшее последним в старом году.

     - Ты что же! - хмуро спросил Подлипный. - Из-за денег к нам?
     - Из-за ордена! Не хватает одного для хорошей пенсии.
     - Ты понимаешь, о чем говоришь? Ты на советском флоте?
     Назревал скандал. Но тут на помощь Кутузову пришел Милых.
     -  Обожди-ка, Валентин, с  орденом... Да и откуда ты высчитал, что тебе
не хватает? Пересчитай еще раз.
     - Нет одного!
     -  А  ты  моего  боцмана   видел?  Старик,  сядет  и  уснет...-  Милых,
расчувствовавшись, чуть не уронил слезу. - Должен я ему обеспечить спокойную
жизнь?
     - Так  что, если спит? Так  плохо!  Тяжеловесы вооружать  - а он в сон.
Буксиры...
     Кутузов,  если  подумать, был в  своей  безапелляционной  настойчивости
более  прав,  чем расслабленный старческой немощью Милых. Он не просил чужой
пост, он требовал место  свое. Однако Милых, задумавшись на секунду, ответил
непреклонно:
     - Я тебя, Валентин, не возьму.
     - Почему?
     - "Агат" без тебя обойдется.
     Неизвестно,  что  имел  в  виду Милых,  только всем  от его слов  стало
неловко.
     Кутузов, потемнев лицом, собрался уходить. Но у двери задержался:
     - А я вам, Герман Николаевич, хотел рассказать про сон.
     - Про сон?
     Приунывший Милых оживился.
     -  Макарика  помните,  боцмана?  Который  возле  Коломбо  утонул, акулы
съели...
     - Да.
     -  Приснилось: подает мне буксир  с аварийного судна.  Взял  проводник,
тяну трос. А идем вроде как в течении с сильной волной. Начал буксиром мачту
обносить, вижу:  все  равно  сломает. Тогда беру концы и - раз! -  кладу  на
кнехты. По завиткам волн, как руки легли...
     - И что?
     - Потекли концы! Только чуть лебедкой поправляю. А сам думаю: "Что же я
делаю? Что сейчас будет?" - и проснулся.
     Кутузов от волнения уронил цепь.
     - А не помнишь, как крепил?
     - Не успел запомнить. Разбудили...
     - Я  тебе выходной  дам! Работать не смей,  войди  в  воспоминание... -
прямо упрашивал его Милых. - Ведь на буксирах надо вести целый флот...
     - Выходной на море? До свндания вам... - И с гордым видом вышел.
     Теперь  все смотрели  на Милых.  Наверное,  разговор  с  Кутузовым  его
утомил, и он сидел не шевелясь, положив на скользящую поверхность стола свои
белые,  пухлые, как подушечки, руки.  Сидел, окунувшись в какие-то мысли, но
выражение лица у него было такое, словно он  что-то приготовил и сейчас всех
удивит.
     Внезапно он сказал:
     - Передай, что отходим сегодня.
     Подлипный, как оглушенный, потряс головой:
     - То есть как? А  осмотры? Водолазы еле успевают за двое суток.  Сейчас
"Арктика" ломит, "Сибирь"... Весь Северный путь  стоит! Да там, наверху, еще
больше льда, чем здесь! К тому же он бегает...
     -  Марышев  полвека  назад прошел  Северный  морской  путь  без  единой
льдинки.
     -  Полвека  назад  сами  не  знали,  что делали...  Герман  Николаевич,
одумайтесь! Вариант не проработан, нуждается в разъяснениях.
     - Нельзя больше ждать.
     - Да кто это сказал?
     - Я все увидел сам, - ответил он. - Из спальни.
     Почему-то  эти его слова  произвели на остальных сильное впечатление...
Что он увидел, этот  старик,  как сумел охватить взглядом океан? Но ощущение
было такое, что  знал.  А в том, что  не  знали другие, какая его вина? Ведь
есть такое знание, которое не передашь, как  рулевое колесо.  Не передается!
Оно как жизнь. Кому ее  передашь, единственную, в сцеплении чувств и мыслей,
в единой связи? Она твоя и  с тобой уйдет...  Но  этот великий старик, делая
дело свое, сейчас убивал "Шторм". Было страшно на него смотреть.
     - Герман Николаевич...  -  Подлипный коснулся  его  руки.  -  Разрешите
закрыть собрание?
     Милых обвел присутствующих своими ясными глазами, как бы  рассматривая,
кто сидел. Что-то опять изменилось в нем,  лицо было другое.  Он  наклонился
над столом, переводя глаза на его темную поверхность, как заглянул в бездну.
     -  Дочь  влюбилась... сделала с собой такое... - проговорил  он, щеки у
него затряслись.  - Как ей помочь? Я  не  умею...  не знаю  как.  Я  старик,
старик... - И показал рукой, чтоб вышли.



     На палубе "Агата", под буксирными  дугами, мелькали матросы. От  концов
негде  было ступить,  и  Суденко остановился, ожидая,  когда уберут  лишние.
Несмотря на то что выход был рабочий,  не по тревоге, и концами обматывалось
все,  оставались  чистыми тюбинги - швартовые тумбы для крепления буксирного
каната. Этот канат, или буксир, виделся сейчас в  туннеле машины, намотанный
на громадную катушку. Оттуда, с возвышения, из  нутра  спасателя, он выходил
толщиной с  бревно,  сплетенный из волокон  профильной стали, и  работал как
полуавтомат: и травился сам, и подбирался при провисах. А эти стальные дуги,
нависавшие над кормой, как чудовищные ребра, тоже для  него: ребра придавали
буксиру  косой  луч,  исключая  попадание под  винт.  Такое качество буксира
помогало удерживать аварийный  пароход  в любой шторм, когда растяжение волн
неимоверно. И если  добавить  стальные мускулы корабля,  его обводы и мощное
скольжение,  то получалась сила, зримая и очевидная, на которую  и полагался
Милых.
     А  на что полагался Суденко?  На всплески,  капли, удары течения... Все
это представлялось как нечто малоубедительное. Сейчас он был уверен:  если б
не рассчитывал на помощь "Агата", никогда бы не взялся за "Шторм".
     Посмотрел на причал, где угольную баржу сменила продуктовая. Трюмы были
открыты, и грузчики  выставляли на просвет мороженое мясо.  Перевел глаза на
поселок с мазками домов, зеленых и фиолетовых, похожий на висящую картину...
Как они  вчера  к нему стремились! Берег действовал успокаивающе. Потому что
во всем, что окружало: в подступивших кораблях, в этих  лязгах и криках, как
будто возникших сейчас и ударивших по  ушам, - была опасность потерять нечто
важное, что он, случайно обнаружив, хотел прояснить в себе. А в поселке было
такое, что  не укладывалось  ни во что,  ни от  чего не зависело и  не могло
исчезнуть - ни сегодня, ни завтра.
     Долго стоять не  дал Филимон:  хватанул за штанину, пробегая. Наверное,
вид человека без дела, когда все носились как угорелые, был ему, как чистому
спасателю,  невыносим.  Такое   его  поведение  определило  выбор  в  пользу
"Кристалла". Ухватившись за релинги, старшина перекинул тело на свой борт.
     В посту было оживленно.
     Ковшеваров растягивал мехи баяна. Играл деревянно, с неохотой,  уступив
Аннушке, которой  нравилась  его игра. Ильин, обласкиваемый  со всех сторон,
блистал  ленивым  настроением,  терпеливо  снося приставания Ветра,  который
распоряжался им:
     - Пойдешь ко мне  вторым номером!  Покрутишься, как соловейчик... Жора,
уступаешь?
     - Уступаю, - ответил Суденко. - Хочешь, станцию уступлю?
     Сказал без значения,  подстраиваясь под их тон, но почувствовал, что во
что-то попал.
     - Куда денешься!  - Ветер пошел  на носках, нанося свои джебы и хуки. -
Выходной получил, белоручка, пузырек глубоководный...
     Суденко остолбенел.
     - Кто тебе сказал?
     - Маслов передал по рации... Звонил еще кто-то, какой-то начальник.
     - Чернобров?
     - Требует на ковер... Резко!
     Похоже, что не разыгрывают: отчет  отправили курьером  на  гидробазу...
Что  ж! Если Маслов дает  отгул, то  стоит  этим воспользоваться. Ведь  надо
заказать   крылья,   сделать   уйму  дел!..  Суденко  почувствовал  огромное
облегчение  и одновременно  неловкость,  что  уходил. В  нем как  прорвалось
нетерпение. В  спешке начал искать  куртку.  Наконец  вспомнил, что ее  нет.
Открыл ящик с бельем: куртки  с  электрообогревом, сапоги противоударные,  с
усиленным  носком.  Одежда  водоотталкивающая,  огнеупорная,  прокаленная  в
климатических камерах... Куда в ней, как обезьяна, пойдешь?
     Кажется, не холодно, дорогу развезло... Сойдет в одном свитере!..
     Все  еще  боясь подвоха,  решил  выскочить  незаметно.  Не  получилось.
Открывая дверь, столкнулся с человеком, который  его остановил. Человек  был
большого роста, в капитанской форме  и лицо имел соответствующее,  крупное и
красное. Не сразу признал в нем капитана "Бристоля", друга Просекова. Войдя,
капитан  как-то  нелепо  переменился.  Даже  фуражку  снял,   как   вошел  к
начальству.
     - Азбукин,  -  представился он,  пожимая Суденко руку и не  выпуская из
своей. - С прибытием вас.
     -  Если  ты насчет  осмотра, - сразу предупредил его Гриша,  который не
церемонился с капитанами, -то мы сегодня не делаем.
     Капитан "Бристоля" смотрел прямо на Суденко.
     - У вас дело ко мне?
     - Есть  дело, старшина... -  Он  показал на барокамеру.  -  Хочу в этой
бочке посидеть.
     - Зачем?
     -  Со  здоровьицем,  как  бы  сказать...  -  Азбукин  дохнул в сторону,
пригнувшись. Потом сжал свой огромный кулак: - Песок в пальцах...
     - А кролики есть в глазах? - спросил Гриша, рассмешив Аннушку,  которая
затряслась за занавеской.
     Смеяться было грешно. Такое ощущение, про которое он сказал, бывает при
кессонной  болезни...  Где  он  мог ее  получить?  Это  был первый  человек,
неводолаз,  который обращался  к ним  с  такой просьбой. Пожалуй,  был  один
смысл, чтоб засадить его в бочку: чтоб не  пил с  Просековым. А лучше  всего
засадить  обоих.  Просеков был  травмирован  сжатым  воздухом  и нуждался  в
профилактике барокамерой.
     Азбукин смотрел умоляюще:
     - Сделай услугу, старшина!
     - К услуге нужна прислуга. А кто будет с вами сидеть?
     Тотчас  остановил глаза на Грише. И попал в  точку:  Ковшеваров ответил
ему просветленным взглядом, предвкушая общение.
     - Что дашь?
     - Омулька, икорки... Могу парочку песцов, живых...
     - Зачем живых?
     -  Линючие  они сейчас, как раз к  городу дойдут,  - объяснил  Гриша, и
Аннушка затряслась опять.
     Суденко выпрыгнул на причал.
     "Агат" отошел, и от него стало расширяться пустое место, зияющее водой.
Начал  отходить и "Кристалл", выбирая по одному концы. Кокорин уводил  его с
осторожностью, оправданной  сильной парусностью суденышка, и в то  же  время
свободно. Даже  с  каким-то  просековским изяществом освободился  от  навала
деревяшек.  Лайки,  лежавшие на  досках,  тут же  подняли лай, глядя  в окно
капитанской каюты. В  ответ  им  загавкали  собачонки  на  шхунах,  а также,
признав своих, баском откликнулся с "Агата" Филимон. Но лайки не обратили на
них  внимания.  С  самого  утра  они  сидели  тут,  ожидая  Дика,  и  сейчас
переживали, где он...  Вот друзья! Полюбили  легавого, чужого - пойми ты их!
Наверное, думали,  что "Кристалл" уходит совсем... Суденко услышал три гудка
и обернулся, удивленный: гудки давали ему. Вся  команда "Кристалла" вышла на
палубу, желая ему удачи. Даже Кокорин, приоткрыв рулевую, махнул трубкой...
     Прошел мимо рядов машин, высматривая Федоса. Среди шоферов  не было, но
в колонне  грузовиков,  съезжавших по угольной дороге, Суденко различил  его
приметный знак - белый медведь  на дверце кабины.  Теперь надо ждать,  когда
Федос развернется  на поворотном круге. Но все-таки ехать быстрей, чем идти.
От нечего делать прошел дальше, глянул в трюм баржи, где были уложены рядами
бараньи туши,  отглазированные  льдом. Отдельно  в бочках лежало эндокринное
сырье - для кормления собак. Разгрузка шла обыкновенно, но бригадир проявлял
нервозность.  Это был такой  человек,  которому  давай темп, а  потом  дело.
Внезапно  в той  стороне, куда он убежал, возникла паника: один из грузчиков
упал  в трюм  с  фруктами. Когда Суденко  подошел, грузчика  подняли.  Он не
пострадал, но вид  имел  обалделый. Бригадир принялся его распекать. Грузчик
клялся,  что не  виноват. Суденко  глянул вниз: фрукты,  вызрев  по  дороге,
выделяли сильный углекислый газ. Сразу почувствовал его как водолаз и понял,
что грузчик  не  врал:  там  было  просто  потерять  сознание. Ввязавшись  в
перепалку, чуть не проворонил Федоса.
     - Подкинь до кузницы.
     Федос  посмотрел: дорога  вокруг  гавани, кручеными закоулками. А потом
нагоняй остальных, устраивайся в поток...
     - В Полынью спешишь? - спросил он вдруг.
     - Надо быстрей.
     - Садись.
     Суденко залез, ощутив такое густое тепло, не уходящее между расшатанных
дверок, что изумился. Федос, отсунувшись на сиденье с  треснутым дерматином,
протянул две груши величиной в стоваттовую лампочку:
     - Девкам подаришь!..



     Кузнец чего-то припоздал с работой, только разжигал горно. Ожидая  его,
Суденко с удивлением ощутил  в хибаре такое же густое тепло,  как и в кабине
Федоса.  Эта развалюха была  так  выпестована природой, что  только казалась
хлипкой.  А  сложена  из  досок,  очернелых  от жара  и  копоти, не горящих,
твердых, как сталь, выносливее ее,  каким может быть лишь закаленное дерево.
Он  хорошо знал  сельские кузницы,  состоявшие из наковальни,  расплесканной
молотом, из горна и нехитрой вентиляции  к  нему, вроде сапога при самоааре.
Даже довелось постоять в  детстве  у поддувала, раскачивая мехами  пламя. Но
эта кузница обслуживала не поле, а море.
     Помимо баржи со смененной обшивкой, которую  он видел  под навесом, тут
еще чинили  вехи, буи. Теперь их снимали  с воды,  чтоб  не срезало льдом, и
привозили сюда,  на  зимний  ремонт. А на каменном  полу громоздились  цепи,
очищенные от ржавчины, провороненные, густо смазанные жиром. Одну из  цепей,
разнесенную  по  шлагам,  сейчас  расклепывал   подручный  кузнеца,  выбивая
поврежденное  звено. Он оказался не  подручным,  а подручной, что Суденко не
сразу разглядел. Баба была одета, как кузнец, в ватных штанах, с фартуком.
     Вошли  в пристройку с инеем, свисавшим  в  щелях толя, который покрывал
хибару  снаружи.  К  стенам  были  прислонены  полосы стали.  Много  металла
разложено  на  полках.  В  основном  сплавы, употреблявшиеся  для  клепки  и
чеканки: латунь, цинк, бронза, красная медь.
     Кузнец, подребезжав рукомойником, взял чертеж чистыми руками, но глянул
по нему вскользь, больше слушая, что ему говорил водолаз.
     Тут же возникли неясности...
     Он спросил,  на какой  примерно удар должны рассчитывать  крылья. Этого
Суденко не  знал. Форма  крыльев  тоже,  оказывается,  зависела от удара. Не
менее важно,  сказал кузнец, и место,  где они  будут стоять. От этого будет
подобран способ крепления. Основное же в том, чтоб крылья стояли идеально по
плоскости. Даже  при  минимальном  перекосе подъемная сила моря, приложенная
перпендикулярно,  будет  самоуничтожена   сопротивлением   воды.   Не  будет
обтекания, объяснил он. Любые крылья тотчас сломает, как спички.
     Суденко был поражен, как быстро  схватил мастер суть  подъема "Шторма".
Он ожидал  разных  придирок, рысканья по чертежу, в котором был не силен.  А
разговор произошел в ином ракурсе. Кузнец попросил его выяснить силу  удара,
как  первое.  Если не знаешь удара  моря, то нечего  делать крылья.  Суденко
обещал  добыть сведения,  пока кузнец сложит материал. О сроке  изготовлеипя
разговора не было. Это тоже понравилось. Судя по всему, дело попало в верные
руки. У Суденко как гора свалилась с плеч.
     Покуривая в затишке, под навесом  кузницы, он рассмотрел  в осиненности
моря несколько  шлюпок, отчаливавших от пароходов, чтоб взять направление на
поселок. Он видел, что "Ясная Погода" опять подошла к устью реки, и видел на
ней желтый  маячный флаг.  Окна лоцманского судна отливали  золотом,  словно
были  освещены.  Вдали,  за  пароходами,  как  из   глубины  моря,  поднялся
красно-зеленый  танкер. Все  было отлично видно. Он посмотрел  на флюгер над
кузницей -  петух показывал  чистый  юг. День  был неплох, и он пожалел, что
проворонил его начало.  Когда  же глянул на  часы,  от изумления  замер: они
показывали восемь  утра. И  все правильно:  "Агат"  жил  по своему  времени,
которое опережало местное. Выходит,  что он, отсидев на совещании, попал тем
не менее в самое утро.
     День начался неплохо, предвещал удачу.
     Прошел  краем   бухты,  видя,   как  в  воде,  отсвечивавшей  серенькой
прозрачностью,  проскальзывает   льдинками  рыбья   мелочь.   Постоял  возле
водолазной  шаланды,  которая  брала воздух  напротив  рыбацкого  слипа.  На
веревке висели костюмы старой конструкции - на двенадцати болтах.  От движка
трепетал  на древке  лоскут  флага,  распущенный ветром в  нитки...  Помешал
наблюдать  пограничник,  который  поздоровался  с  Суденко,  распахнув  окно
сторожевого поста.
     Что он будет делать?
     Надо  подъехать  на  гидробазу.  Надо  разузнать  про  удар...  Где  он
разузнает, если не выяснил в Полынье?  Может, научники знают? Однако рабочее
настроение, с  которым ехал  сюда, отчего-то  прошло.  И  он знал отчего: от
посещения  кузницы. Кузнец принял крылья с  полуслова.  В  сущности, одобрил
идею.  И если  прошлый  день,  перед отплытием,  прошел в безнадежности,  то
сегодня, вернувшись из плавания, он был богат. А  богатство  не стоило везти
напоказ, едва его получив. Надо почувствовать себя богатым, надо им побыть.
     Чем же он займется? Купит папиросы...
     Хорошее  настроение окрепло  в  нем, когда поднялся  в  поселок.  Свет,
озарявший  его с моря,  оказался  не  ложным.  Этот свет, холодный и чистый,
падал  от  облаков, рассеиваясь  в воздухе  серебряной пылью  вроде  снежных
личинок. А когда облако уплывало, все озарялось другой, разовой глубиной.
     Наслаждаясь покоем, он прошел от магазинчика  к столовой, которая  тоже
оказалась на замке. От нее свернул  вправо,  где было  продолжение тротуара.
Прошел  мимо  почты,  славящейся  своим арктическим штемпелем  -  медведь  с
самоваром на фоне ледокола. Задержался у невзрачного строения краеведческого
музея, с маленькой пушечкой у входа, на одном деревянном колесе. Эта пушечка
когда-то  вела  бой  с  немецкой подлодкой,  всплывшей  перед  гаванью, чтоб
заправить аккумуляторы. Бой был неравный: пушечка точно била по немцам, а те
палили  по  поселку,  всплывшему   с  другой  стороны...  Остановился  перед
памятником Бегичеву, который при  снежном  свете шел, а при розовом замирал,
обнаруживаясь  на пьедестале, среди  камней...  Ощущение было  колоссальное!
Теперь  не  казалось  странным,  что  такой  замечательный памятник  стоял в
обыкновенном поселке. Да Бегичев и не хотел для себя другого места. Вот этот
поселок, это холодное море,  оплескивавшее каменистый берег тундры, - больше
ничего не надо  ему... Соступив с тротуара, пошел без  направления  и вскоре
расслышал, как впереди, где берег обрывался каменным выступом, глухо ударяет
море.
     Прогулка оказалась недолгой.
     Повернул  обратно,  обнаружив  на тротуаре несколько женских фигур,  то
серебряных, то  розовых от облаков. Одна из них оказалась девушкой, поначалу
серебряной, но превратившейся в розовую, когда он подошел. Он  заметил,  что
она смотрит на него, и остановился.
     - Привет, Жорка...
     - Рая! Ты откуда идешь?
     - С дежурства.
     -  Отработала,  значит...-  Он так  обрадовался,  что  ее встретил, что
растерял все слова. Увидел, что  внизу открыли  магазинчик: вышла продавщица
и, отведя красную дверь, пристегнула ее крюком на крыльце. - Может, зайдем?
     - Если рассчитываешь на что-то, то не получится, - ответила она вдруг.
     - О чем ты говоришь?
     - Знаешь о чем...
     Рая  стояла,  глядя  па него с недоверием,  и  он даже  не знал, что ей
ответить... Откуда у нее сложилось о нем такое  мнение? Разве он давал повод
считать его  каким-то забулдыгой, проходимцем? Все их общение ограничивалось
минутными встречами  возле столовой... Утро готово было померкнуть! Но  Рая,
слава богу, согласилась и просунула под его руку свою.
     Спускаясь  с  ней  на  виду  у  повернутых  в  их  сторону окон,  он  с
любопытством,  от   которого  замирало  сердце,   ее  рассмотрел.  Была  она
безалаберно, как-то  наспех, одета  и выглядела усталой.  Но даже  усталость
была ей к лицу - придавала особый тревожащий отсвет. А невнимание,  если  не
безразличие, к человеку, который шел рядом, делало ее естественной.  Он  мог
изучать  Раю в чистом виде, без напряженных улыбок и ужимок. Шли без слов  и
как-то не в ногу: то его сносило к ней, то она наваливалась на него, задевая
мягким бедром. Иногда она наклонялась придержать от ветра свою голубую юбку,
чтоб  не  оголялись колени. Этот чистый больничный  свет  Рае  подходил.  Он
обжигал все вокруг, как  лекарство.  Сейчас он открывал Раю, и открытие было
бесконечным.
     Рая остановилась.
     - Пойдешь в магазин?
     - Зачем?
     - Ты же хотел!
     - Да, точно...
     Пропуская  ее  вперед,  увидел,  что  за  стояками  никого  нет.  Но  в
магазинчике  было  не  пусто.  На  полу  лежали  люди.  Это  были  охотники,
наезжавшие  с зимовьев  к  концу  навигации. Тут  они  оставались  на  ночь,
используя заведение  как  гостиницу. Обходя спящих,  они спугнули горностая,
который юркнул под прилавок, в какую-то дыру, оказавшуюся небольшой. На виду
остался  рыжеватый пушистый хвост. Продавщица,  суровая баба с припухшей  от
выщипанных усов губой, сидела,  как мумия, неподвижно.  По левую руку от нее
уселась  полярная  сова,  белая,  с  крапинками  на  крыльях.  Глаза  у  нее
зажигались,  отражая   солнечный  луч,  вроде  настольной   лампы.   В  этом
магазинчике вечно  что-то бегало или летало.  Можно  было предположить,  что
продавщица тоже летала, вместе с совой. А сова была ее дочерью.
     Скользнув по  шеренгам бутылей, он увидел, что  сегодня появилось новое
вино. Вначале он взял "Бычью кровь", потом заменил на светлое "Европейське".
Сейчас он находился с девушкой, да и вообще опасался пить.
     - Сгодится сухое?
     Рая пожала плечами:
     - Все равно.
     Отпила, обтерев с горлышка слюну. Но тепло  ее  губ,  нагревших стекло,
осталось. Как передала поцелуй! Благодарный ей,  он достал из-за пазухи одну
из груш, подаренных Федосом.
     У Раи сразу прорезалась речь:
     - Груша!
     - Дарю насовсем.
     - А чем будешь закусывать?
     Вернула, оставив на душистой мякоти плода очертания своих маленьких, но
белых и твердых  зубов.  Он  съел этот след,  оставив  свои зубы.  Получился
поцелуй более глубокий. Рая оживилась, расстегнула пальто. Оправила юбку (не
такую  уж  и голубую,  как  оказалось  вблизи, а застиранную  и  державшуюся
кое-как),  чтоб  прикрыть  порванный  на колене  чулок.  Каким-то  особенным
движением маленьких рук отбросила свои темные волосы в спутанных завитках. В
ячеях ее кофты проступили  маленькие  пухлые груди.  Охватывая  взглядом эту
небрежную  Раю,  светившую в разных местах такой  обжигающе-белой кожей, что
захватывало дыхание  и  зубы  ломило,  как от ключевой воды,  он  подумал  с
тоской: почему счастье с этой девушкой для него невозможно? Признаться  ей в
любви?  Должно быть, ей все равно,  кто ее любит:  он  или  другой.  Сделать
предложение? Ответит, что замужем. Какой же выход из положения?
     Сова ударила клювом за спиной, поторапливая к действию. Он наклонился и
поцеловал Раю. Она не раскрыла рта, но ответила. А ответив, рассердилась:
     - Жора, не дури.
     - Так не годится, Рая! Не по-честному...
     - При всех! Как тебе не совестно?
     - Кто смотрит!
     - Отстань лучше...
     На этот раз он  добился своего.  Она ответила страстно, обхватив его за
шею. Поцелуй мог быть бесконечен, но они захлебнулись.
     - Кровь...
     - На, запей вином.
     Она удивленно смотрела:
     - Что с тобой? У тебя даже глаза изменились...
     Не зная, что ответить, оттянул свитер, показав отметину на плече.
     - Акула хватила, плавником.
     Рая обомлела:
     - Какой превосходный синяк!
     Сразу  ослабив  свою  женскую   настороженность,   она   приступила   к
обследованию,  воспринимая его как пациента, которому  надо  помочь.  В этом
профессиональном общении,  исключавшем интимность, он сразу  все потерял. Он
сам все испортил!.. Теперь все пропало.
     - Сбрехал насчет акулы?
     - Немножко есть.
     - А откуда кровь? Просто подрался?
     - Да.
     - Меня, Жорка, не проведешь!
     - Ясное дело.
     Довольная, она засмеялась, показав ямочки на щеках... Что ни говори,  а
отношения все же сошли с мертвой точки! Море открыло на Раю глаза, но море и
мешало. И если дело пойдет так, как он наметил, то Рая будет второй "Шторм",
который ему надо поднять. Куда она денется от  него?  Она будет  уступать  и
уступит.
     - Рая, ты замужем?
     - Зачем тебе?
     - Хочу знать.
     - Была с  одним, - ответила  она. - Остался у  нас,  неженатый...  -  И
добавила, помолчав, глянув на него исподлобья: - Горевала я с ним.
     - Почему?
     - Был  такой... тоскливый.  А как задумается...  на полдня! И люби его,
люби, люби...
     - А сам?
     -  Как увидел меня, простоял на улице  час. Я думала,  пьяный...  - Она
сделала пальцем  ручеек из пролитого вина. -  Под вечер пришел, продал дрова
на шампанское: "Выходи замуж!" - И засмеялась, не меняя выражения лица.
     - Что же дальше?
     - Ушел сам! И  нет его... - Она покачнулась, и он  ее подхватил, думая,
что опьянела. - Давала на переливание, - объяснила она. - Нашей одной, лежит
на сохранении. Да ты ее знаешь.
     - Кто такая?
     - Настя.
     - Настя! Что с ней?
     - Вроде обошлось... - Рая подняла голову: - Тебе плохие сны не снятся?
     - А тебе?
     - Мне снятся.
     - А мне нет.
     -  Потому  что ты! Ты появился тут, запутал  всех, закрутил...  Чего ты
ходишь  за  мной, выпытываешь? - заговорила  она,  дрожа, поднося  к  глазам
кулачки и  опуская их.  - Что ты сделал  сам?  Ты Машу, эту глупую,  бросил,
посмеялся  над ней!  Ты Настю обманул! Ты друга своего оставил, растоптал...
Ты противный, холодный, жестокий... как пень!..
     Никто еще не говорил ему такое.
     Рая была как невменяемая, что на нее нашло? Не спасли мальчика? Но ведь
она  не просто  кто-то:  медицинская сестра. Ведь  не глупа!  А  при чем тут
Володя? Каким образом он его "растоптал"? Что не всегда отвечал  на  письма,
не приезжал? Он работал на спасениях, и Володя знал... Но это ее  бешенство,
чисто  женское, смешавшее  все,  было  так  похоже  на  забытье,  что он  не
перебивал.  Лишь  отводил  ее слова  теми отрывочными возражениями,  которые
возникали в голове. Наверное, причина в том,  что  ей плохо, одиноко. Просто
она устала!..
     Он прижал ее руку к столу.
     - Успокойся, перестань.
     Она отдышалась:
     - Что я наговорила! Прости, Жора.
     - Как станешь моей, прощу.
     - Ты все шутишь, а не прощаешь.
     - Чепуха! А Насте передай... - И, беря ее руку опять, сказал,  ужасаясь
от того, что говорит: - Скажи ей, что мальчика я спасу. Я подниму его живым.



     В салоне "Северянки" было тесно от народа,  который ехал  за зарплатой.
Сидя  среди  сплавщиков  леса, огрубелых  на  безлюдье,  Суденко вспомнил  о
рыбаке. Быть может, Гриппа вернулся  с  ними? Ожидал, что  кто-либо упомянет
его имя.  Но здесь,  как водится, не называли ни имен, ни фамилий. Несколько
человек,  обсев маленький  столик, играли  в  домино, ударяя  с  такой силой
костями,  что  столик, и так весь в трещинах,  грозил расколоться на  части.
Остальные торопили игроков, чтоб успеть сыграть самим.
     Неожиданно среди сплавщиков Суденко увидел женщину. Обратил внимание на
руки,  с лиловым  отпечатком стужи,  необыкновенной  красоты.  Да  и  фигура
обозначалась  в ней, под  толстой одеждой. Это  были  фигура и руки девушки,
только очень большой. Хотя в разговоре мужчин проскальзывало соленое словцо,
но произносилось оно как бы  неосмысленно, без  намерения ее унизить.  С ней
сплавщики обращались почтительно, даже бережно. Возможно, была их начальница
-  десятница,  маркировщица бревен. Нечаянно  перехватив его  взгляд,  она с
какой-то  чуткостью  поняла, что  она  ему  интересна, и  поспешно  сдвинула
колени, хоть и сидела,  как все, в ватных штанах. Спустя минуту посмотрел на
девушку  опять: она  поправляла и поправляла  волосы под  шапкой, лицо у нее
пылало.
     Чтоб ее не смущать, поднялся и вышел.
     Теперь освещение было только розовое.  Нижний, оснеженный, ярус облаков
угнало ветром, и  даже высокие  облака,  стоявшие  неподвижно, растрепало  в
вышине: не то ветер поднялся к ним, не то они к нему опустились. Ветер играл
флагами  на  пароходах,  поражавших  шириной  своих  ржавых   бортов,  когда
проходишь  вблизи. На  одних завтракали, на других только просыпались,  и он
видел девушек, полураздетых,  похожих на медальоны в обводе круглых  стекол.
От этих пароходов скользнул  взглядом по угольной дороге  с кипящей  грязью,
пузырившейся под колесами машин. Сегодня они безостановочно возили не уголь,
а  мясо,  и  были  видны  угольщики, сидевшие среди красных мясных туш,  как
черные жуки. Потом повел  по деревянным террасам, поймав  себя на мысли, что
там его дом. Такое ощущение приходило и раньше, когда чинил лодку с Гриппой,
и представилась  Рая наверху.  Эта встреча произошла, и, оценивая ее сейчас,
он боялся не того, что Рая его не любит. Пугало, что в ее нелюбви, возможно,
нет  неразгаданности,  какого-то  противоречия   натуры   женской,  что  так
притягивало  его  к  ней.  А  есть  что-то  иное,  быть   может,  попроще  и
посущественней.  Жизнь казалась  простой и ясной, когда смотрел на других, и
все так неимоверно запутывалось, когда начинал думать о себе.
     Приехали...
     Разноцветные домики Севморпути были полупустые.
     В  оранжевом  домике, с  нижнего этажа, позвонил секретарше Черноброва.
Спросил,  может ли  его принять начальник гидробазы. Она собралась ответить,
но ее  опередил  другой звонок.  Пока  она отвечала  по нему, он ждал. Потом
услышал:
     - Петр Семенович не принимает.
     - У него кто-нибудь есть?
     По-видимому, она была неопытный сотрудник, если не сумела отреагировать
на такой элементарный вопрос. Помолчав, произнесла с каким-то волнением:
     - Он не в духе.
     - Это неважно. Я приехал по вызову.
     Она колебалась:
     - Перезвоните через полчаса.
     Положив трубку,  понял, что  зашел  в навигационную камеру.  Александра
Александровна,  корректор  карт, куда-то  вышла. На  спинке стула,  рядом  с
телефоном,  остался  висеть  ее пуховый платок.  Не  зная, как убить  время,
принялся рассматривать  фотографии деревянных кораблей,  висевшие на стенах:
"Якутия",  "Прибой", "Заря", "Вест" -  эти комельки с  самоварными  трубами,
частично сожженные  в Архангельске, частично затонувшие в арктических морях.
Среди  них  был и "Шторм",  Медвежьегорской судоверфи.  Было  написано,  что
Нансен взял  его образцом для "Фрама" - своей ледовой  каравеллы. Тут же, на
отдельном стенде, появились фотографии погибшей команды. Суденко  посмотрел:
люди как люди. Ученый Чеченя был снят возле самолета, улетавшего на станцию.
Радист  Сергун,  оказывается,  служил  на  подводном  флоте,  и  это  многое
объясняло. Не было только двух: мальчика и лаборантки.
     Рассматривая  фотографии,  он прошел  одну из комнат. Вторая комната  с
большим окном, забранным решеткой,  была почти полностью  отведена под шкаф.
Этот огромный шкаф  с  картами  создавал сумерки, и  он  не сразу  разглядел
фигуру возле окна.
     Там сидела Маша.
     Недавняя  встреча  с  Раей  еще  стояла  в  голове,  и поэтому Машу  он
воспринял  более  спокойно.  Маша   как   лаборантка  научного  судна  могла
находиться  здесь. Хотя все-таки странно, что не в больнице. Она смотрела  в
окно, не замечая его, и он боялся шагу ступить, чтоб ее  не испугать. Он  не
знал, как она ведет себя днем, не имел понятия, что  произойдет, и узнает ли
она  его вообще. В это время пролетел самолет, который ему помог. Перешагнув
через кипы "Извещений мореплавателям", сваленные на пол, подошел и незаметно
стал, пережидая долгий самолетный гул, который  еще не кончился, когда  Маша
обернулась.
     Обрадованно просияв, крикнула, затыкая уши:
     - Это я!
     - А это я.
     - Я видела, как ты прошел.
     Насторожило, что она не поднялась, осталась на стуле.  Хотя глаза у нее
блестели,  но  выглядела  она не очень.  Вспомнив  слова  Раи, что  он  Машу
обманул, присел возле нее на корточки.
     - Не обижаешься на меня?
     - Я рада, вот так! - Она подняла руки выше головы.
     - И я рад... - Он вынул вторую грушу и протянул ей.
     Маша тут же принялась есть, глядя не на грушу, а на  него. Она смотрела
так, словно готовила себя к тому, что сейчас скажет и как его удивит.
     -  Деньги  получила!  Вот... - Достала в бумажке, показывая: -  Расчет,
уезжаю.
     - Куда?
     Опять начала  рыться  в карманах его  куртки,  нашла листок. Это был не
билет,  а медицинское  направление. Сразу  узнал размашистую  подпись  Ивана
Иваныча.  Разобрал  только  подпись  и  фамилию  Маши.  Все  остальное  было
латинское.
     - Едешь лечиться?
     - Да.
     - А что у тебя болит?
     Отложив  грушу,   она  наклонилась,   сделавшись  очень   серьезной,  и
проговорила в самое ухо, как под большим секретом:
     - Ничего.
     - Когда ты едешь?
     Показала на часах.
     С какой-то  нервной обостренностью, появившейся у него сегодня, смотрел
на  эту девушку, которую  спас в Полынье  и  потом ввел в  дом. Внезапно как
пронзило  что-то: ведь это Маша,  сейчас она уедет... Какое лечение прописал
ей доктор? И кто ее  вылечит  там?  Если завтра все получится и они приведут
"Шторм", то Маша его встретит. Где ей еще будет лучше, чем здесь?
     - Помнишь, ты меня обещала ждать? Ведь я же приехал, как обещал! Почему
же ты здесь, а не там? Или ты все забыла?
     Он говорил при гуле самолета, который опять возник, и хоть она заткнула
уши, видел, что все понимает,  прочитывая по губам. Видно, он разволновался,
что она вытерла ему вспотевший лоб.
     - Я все помню, помню... -  И с той  же осмысленностью, с  правильностью
речи, которой он раньше не замечал, добавила, улыбаясь: - Что-то перестало в
жизни везти...
     - Останешься?
     Ответила покорно, пробуя встать:
     - Пожалуйста.
     Взял  ее  за  руку, и  она,  на  него  опираясь,  покачиваясь,  сделала
несколько шагов... Куда он ее ведет? Нужно выяснить про удар - для  кузнеца.
Разузнать  насчет рейса у Черноброва. Кто  это  сделает  без него? Пока  они
доберутся в устье, пройдет полдня... Усадил ее на стул опять.
     - Подожди...
     Выскочил  из  домика... Кого попросить, позвать?  Вспомнил  девушку,  с
которой ехал на "Северянке". Вот эта могла бы помочь! Чтоб не идти по снегу,
решил обежать улицу через домики. Вскакивая в неокрашенный домик, столкнулся
с  женщиной.  Это   оказалась   Александра  Александровна.  Она  обрадованно
всплеснула руками, словно увидела неизвестно кого.
     -  Как  я вас хотела  видеть! Так  боялась, что не встречу...  Уезжаю в
отпуск! - И показала, как Маша, какую-то бумажку  в руке. -  Вы простите, не
обижайтесь, ради бога!  Я вам скажу откровенно: я немного побаивалась вас...
А вы так благородно поступили с ребенком! Это так понятно, по-человечески, -
говорила она, глядя восторженными глазами.  - Вы мне немножко напоминаете...
знаете  кого? Капитана Просекова... Какая глубокая, одаренная  натура! Какое
великолепное  постижение гидрографии!  Его курсы -  настоящая поэзия! Мы все
так за него переживаем...
     Суденко  еле  схватывал,  что  она  говорит. Он  вообще  не  помнил  ее
разговаривающей. А видел вечно ссутуленной за столом, без конца исправляющей
карты. Понимая,  что ее не остановишь, просто поддерживал,  чтоб  не  упала.
Было  ясно, что  девушку  с  "Северянки"  он все равно  упустил. Надо искать
кого-то другого.
     Александра Александровна вспомнила о Маше сама.
     -  Кстати! Хотите увидеть девушку со "Шторма"? - Она всплеснула руками.
- Господи! Сейчас я познакомлю вас...
     - Минуточку! Это правда, что она улетает?
     - Мы летим вместе.
     - Неужели? Александра  Александровна! Ведь она... как бы вам сказать...
Ну, как вам объяснить!..
     - Любит вас?
     - Примерно так.
     - Очень милая девушка! Очень способная к гидрографии... Поздравляю вас!
     - Так вы поможете мне?
     - О чем вы? Опять туда, в этот Бермудский треугольник? Не беспокойтесь!
Я сделаю для вас все. Я могу улететь и завтра.
     Бог  на  него  посмотрел глазами  этой  женщины... Навстречу  им бежала
секретарша.
     - Где вы пропали? Я вас разыскиваю полдня.
     - Да вот... гуляю здесь.
     - Да что вы гуляете, черт подери! Идите скорей...



     Чернобров что-то писал за столом.
     Торопливость  секретарши, проводившей  к  двери  кабинета,  восклицания
Александры  Александровны  невольно  настроили  Суденко  на  особый   прием.
Чернобров встретил его со своей обычной сдержанной деловитостью. Покосившись
на Суденко за струей сигареты  и не прерывая своего льющегося почерка, вдруг
спросил:
     - Ваше мнение о капитане Просекове? Откровенно!
     - По-моему, отличный капитан.
     - Хотелось бы сохранить его для науки... Вы как себя чувствуете?
     - Нормально.
     -  Мы готовы подписать договор с отрядом, войдя в долевое соучастие  по
затратам  с Арктическим институтом и ААМУ*, - сказал он, аккуратно складывая
написанное, промазывая конверт клеем. - Речь идет  о  долговременной работе,
связанной с изучением Полыньи. Как вы к этому относитесь?

     * Арктическое и Антарктическое морское управление.

     Суденко, не очень понимая, какая связь между  его здоровьем,  капитаном
Просековым и изучением Полыньи, ответил:
     - Место ничего.
     -  А главное, ценное! Огромное окно, распахнутое течениями! И оно  дает
лучи чистой  воды  по  всей географической долготе!  Видели эти  пароходы  с
нефтью? - Он пробежался к  окну. - Атомники их не могут взять. Вести обратно
-  оставить  без  горючего,  без взрывчатки  целый район  Дальнего Севера. А
теперь они пойдут и, думается, придут по назначению...
     Немного  насторожило, что  он начал с этого  похвального слова "Агату".
Это  был плохой сигнал.  Почему? Потому  что  рейс спасателя  мог  заслонить
"Шторм".  Потому что Маслов  здесь. Обмен мнениями, безусловно, был. Об этом
говорило  хотя бы то, что "Кристалл"  едва не  повернули домой. Какое уж тут
перспективное сотрудничество!..
     - Вы ознакомились с отчетом?
     - Я отдал его вашему начальству. - Он не скрыл какого-то разочарования.
- Вы могли бы написать для нас новый отчет?
     - Отчет плохой?
     - Он годится как официальный документ. Но многое осталось невыясненным.
В частности, гибель радиста Сергуна и начальника научной группы Чечени. А за
этим видится пример настоящего героизма. Как и во всей трагедии "Шторма".
     - Я изложил рабочие детали.
     -  Надо  смотреть пошире...  -  Чернобров,  делая пометки  в  блокноте,
извинился перед ним. - А теперь говорите, зачем пришли?
     - Я пришел выяснить насчет рейса.
     - Вы не возражаете, - сказал он, кладя руки на стол, - если я задам вам
несколько вопросов? Предупреждаю: их будет четыре.
     Суденко невольно усмехнулся такой точности.
     - Я имею в виду основные  вопросы,  - поправился Чернобров. -  Начнем с
того,  что  я хочу выяснить  в первую очередь. Так сказать, для себя... - И,
глядя на водолаза с  холодноватой пристальностью,  спросил: - Вы ребенка  не
подняли из-за парохода? Или по другой причине?
     - Потому что не поднялся "Шторм".
     - А если б поднялся? Цель была бы достигнута?
     Кажется, он все не  мог  избавиться от своего  подозрения: что  Суденко
больше думал о пароходе, чем  о спасении людей. А  скорее всего, с подсказки
Маслова,  хотел подвести к выводу, что подъем  парохода не решает все. Могло
быть еще одно толкование:  поднимая пароход, старшина хотел  создать о  себе
благоприятное мнение. Впрочем, все эти оттенки он учел в отчете.
     - Абсолютной уверенности никогда  нет, -  ответил Суденко  осторожно. -
Даже при простом погружении не знаешь, что произойдет.
     -  Поймите  меня  правильно:  рейс,  на  который   вы  дали   согласие,
чрезвычайно труден для "Кристалла". С  завтрашнего  дня всем территориальным
судам вход в Полынью запрещен. Поэтому меня интересует  вот что: вы изменили
свое решение  из-за  того,  что пароход  не  поднялся?  Или открыли для себя
что-то новое?
     - Ничего нового я не открыл. Вернулось течение, и я передумал.
     - То есть пришли к своему прежнему мнению?
     - Да.
     - Вот это для  меня  очень ценно, и это я в вас почувствовал,  - сказал
он,  останавливаясь  перед Суденко и кладя неожиданно ему руку на плечо. - А
рабочие  детали,  о  которых вы говорите,  вызвали критические  замечания  у
водолазного  специалиста.  Признаюсь  вам:  мнение  Маслова  показалось  мне
достаточно убедительным.
     - Критиковать  всегда лучше, -  ответил  Суденко,  задетый. - А что  он
предлагает сам? Или об этом разговора не было?
     - У него есть конкретное предложение.
     - Интересно?
     - Проделать на "Агате" работу, от которой вы отказались на "Кристалле".
     Суденко поднялся:
     - Вы это считаете выходом из положения?
     - Существует  безвыходная  ситуация.  Отсюда  вопрос второй:  с чем  вы
пришли?
     - Еще не сделана конструкция.
     - Даже есть конструкция?
     - Крылья.
     - Наверное, какая-то штука с течением?
     -  Смысл  в том,  что  пароход  выходит  из  моря  с  остановками.  Это
предохраняет его от разрушения.
     - Водолазный специалист об этом знает?
     - Нет.
     - Надо бы вам прийти ко мне попозже.
     - Вы мне не доверяете?
     Чернобров тоже поднялся.
     - Самое странное, - сказал он, - что я верю вам.
     Разговор  как будто был окончен.  Но  Суденко не знал, все ли кончились
основные вопросы, и не решился поблагодарить.
     Чернобров смотрел выжидающе, постукивая карандашом:
     - На какое же время ставить готовность? - спросил Чернобров.
     - Время прежнее.
     - А время работы в Полынье?
     - Примерно то же.
     - Время максимальное, как я понимаю?
     - Да.
     Возникла пауза.
     - Вы не успеваете! Вас опережает лед.
     - Опережает! Это точно?
     - Движение вычислено до метра. По аэросъемке.
     Суденко сел, Чернобров тоже.
     Допустим, так: сейчас  он разузнает про удар. Разметка крыльев, сварка,
клепка, герметизация... Крепление! Раньше ночи не управишься. На рейсе  тоже
не  сэкономишь.  Работы:  подготовка  "Волны",  крепеж  крыльев,  отсидки  в
течениях, три человека... Меньше нельзя: ребята не всплывут!
     Время абсолютное, исключительное.
     Что же делать?
     - Вывод такой, - сказал Чернобров,  останавливаясь перед ним. - Или  вы
опоздали со своей идеей, или она недостаточно проработана. Поэтому  вернемся
к тому, на чем остановились: без мнения водолазного специалиста у нас с вами
ничего не выйдет.
     Суденко молчал, хотя в нем все кипело.
     Если ситуация безвыходная, как они говорят, то берите хоть что. С Милых
вы не спрашиваете! А он должен ходить на поклон - от второго к третьему... В
его идее есть все. Для него это совершенно ясно.
     - Еще есть ко мне вопросы? - выдавил он.
     - Остался последний: какая вам необходима помощь?
     - Надо кое-что выяснить у ученых.
     -  Прекрасно, если так! - Чернобров пришел в такое оживление, как будто
услышал нечто удивительное. - Там сидят толковые ребята. Например, Толмазин.
Хотите, познакомлю?  - И, скользя пальцем по диску телефона, почти  закричал
ему: - Торопитесь!



     В синем домике, где Суденко встретили ученые, он понял, что рейс был не
напрасен. Показали материал, который спас Чеченя. Из батометра, всплывшего с
буйком, извлекли тридцать  кассет, сделанных на микрофото. Часть материалов,
уже расшифрованных, была  переснята  через увеличитель  на толстые  листы  с
наложением градусной сетки. Ученый, который  дал Суденко посмотреть  снимки,
объяснил, что  обычные  данные ледовой  разведки  отбивают  состояние моря в
сумме мгновений,  между  которыми зияют провалы неизвестности. Здесь же речь
идет   о  статических  наблюдениях,  которые  неповторимы.   Недавний  поход
"Арктики"   к   Северному   полюсу  во  многом   помог   преодолеть   рутину
представлений,  сложившихся в Арктическом пароходстве:  что чем широта выше,
тем непроходимее льды.  В этом  смысле материалы "Шторма"  явятся  еще одним
доказательством в пользу освоения Полыньи как самой кратчайшей и экономичной
дороги через Ледовитый. А предстоящий рейс "Агата", хоть он и стал возможным
ввиду  критической  обстановки, научный центр  оценивает  как  свое  большое
практическое достижение.
     Другой ученый, Толмазин, которому Чернобров поручил  опеку над Суденко,
держался  со строгой аккуратностью, не допускавшей произвольного  сближения.
Тотчас стало  ясно, что дело свое он знает, хотя в его рассуждениях, по виду
логичных,  Суденко  удивляла  какая-то  неконкретность  мысли.  Море  земное
исчислялось им примерно так, как звезды. Океаны в его  воображении принимали
форму каких-то умозрительных  фигур, имевших только углы и  линии.  Когда же
эти прямоугольные, цилиндрические, квадратные океаны не укладывались даже на
воображаемых  плоскостях,  то  и  это  его  не  смущало,  поскольку  научное
моделирование, лежащее в основе гидродинамики моря,  предполагает гигантские
упрощения.
     - Эти математические идеализации, - говорил он,- безусловно, правильны,
так как  выражают  общие законы  физики применительно  к жидкой  среде.  Они
исходят из того, что воде негде скапливаться, поэтому океан  бесконечен. Все
это  дает  возможность имитировать при  помощи  моделей такие  явления, как,
положим, пассаты в южной части и западные ветры на севере.
     - Какой в этом смысл?
     - Огромный, - ответил он.
     - А если надо изучить что-то небольшое? Например, непонятное? Спустился
в воду, а она светит.
     - Это вовсе  не значит,  что вы увидели  что-то небольшое. Грандиозными
явлениями  порой  управляют   ничтожные  эффекты.  В  науке  они  называются
"парадоксы", которые побуждают строить новые теории движения океана.
     - Приблизительные?
     -  С  упрощениями...   Таунсенд  Кромвелл,  английский   исследователь,
пренебрег сферичностью Земли.
     - Что это ему дало?
     - Он  открыл противотеченне под Гольфстримом, такое же грандиозное, как
и сам Гольфстрим.
     Наверное, был смысл в  этих кабинетных  открытиях, пришедших  па  смену
великим  географическим!  Но  что  могло  окрылить  таких  ученых,  долбящих
чернильницы  в  своих каменных углах? Жажда риска? Любовь? Отчаяние,  страх?
Трудно поверить...  Да любой  рыбак, овладевший парой весел, ищущий в океане
стыки  течений,  где  откармливается молодняк, любой зверь,  боящийся  синей
воды, знает о Гольфстриме куда больше, чем Кромвелл! А что касается Полыньи,
то  там  нельзя  пренебрегать сферичностью Земли. Он не мог пренебречь  даже
одним ударом волны! Промахнешься с крыльями, и "Шторм" будет летать в прибое
вечно. Кажется, яснее модели и не может быть.
     - Все это так, - согласился Суденко с ним. - Но  я уже "Шторм" нашел. И
сам он не поднимается. Что бы вы могли предложить конкретно, без модели?
     Толмазин сузил свои холодноватые, светлые глаза:
     - Я должен иметь представление, что вам надо.
     - Мне нужны данные о течении. Они у вас есть?
     Он принес  радиолокационную  карту Полыньи, испещренную дугами течений,
которые  были  изображены  линиями тока  и стрелками,  объяснив,  что  длина
стрелок показывает повторяемость течений, а оперение - толщину и скорость.
     Суденко прочертил ногтем линию от косы до Неупокоевых островов.
     - Какая скорость потока на этом отрезке?
     Спросил для проверки, поскольку знал.
     - Вас интересуют данные за какой период?
     - До урагана.
     Толмазин   заглянул    в   дополнительный    справочник,   самодельный,
раскрашенный "розами", и выдал скорость, совершенно точную.
     - Как вы определили?
     - Электродами.
     - То есть как?
     Он объяснил,  что  морская вода -  это  движущийся  проводник,  который
находится в  магнитном  поле  Земли.  Два электрода,  разнесенные  на  сотню
метров,    буксируются   судном,    на    котором   установлен   регистратор
электродвижущейся  силы.  Возникающая в  воде разность  потенциалов  создает
напряжение в электродах, которое переводят в скорость движения.
     - Толково, - одобрил Суденко. - И просто.
     - А как определили вы?
     - Почувствовал.
     - Просто чутьем?
     - Да.
     Ученые, сидевшие  за  столами, заулыбались. Но он  не обиделся на  них.
Этот пример с электродами, доказывавший  приоритет научной мысли над дряблой
подводной самодеятельностью, вызвал в нем желание продолжить беседу.
     - Вот пароход, - Суденко поставил  точку.  - Поднять его,  как я понял,
можно только здесь.
     - Чем вы его поднимаете?
     - Крыльями.
     - Объясните подробней.
     Он изложил идею, выделив в ней тот момент, когда "Шторм" оказывается  в
волнах. Течение разгоняет его до всплеска. Крылья принимают удар, и  корабль
влетает в поток.
     - Это теоретическая формула, рассчитанная по компонентам?
     - Допустим, что так.
     Неуверенность, с которой это было сказано, от него не ускользнула.
     -  Если у  вас  не  рассчитаны  компоненты: вес  конструкции,  скорость
течения, сила удара и нет расчета профиля крыльев и места их крепления, - то
подъемной силы не возникнет.
     - Скорость течения  уже  есть. Какой... компонент вы  можете дать? Удар
можете дать? От него зависит профиль.
     - Волны  как стихийный процесс трудно поддаются моделированию. Но  если
судить по приливам, которые передают  энергию внутренним волнам,  то  высота
всплеска  и, следовательно, сила удара бывают разные.  В зависимости от фазы
луны - от  половины  до полных лунных  суток. - Он очертил небольшой уголок,
испещренный разветвлением изогнутых стрелок, окружавших большую стрелку, как
косяк  мелких  рыбешек крупную рыбину.  -  Если  вы  высчитаете правильно  и
подставите крылья под вектор удара, то пароход всплывет.
     - Удар вы мне скажите! Удар.
     - Сейчас ребята высчитают вам. По показаниям динамометра.
     - Это другое дело.
     Суденко с облегчением встал.
     - Однако продолжим, - усадил его Толмазин. - Что у вас дальше?
     Дальше у  него  ничего не  было. Но он  уже понял, что ничего больше от
ученых  не  выведает,  и не  хотел  посвящать их  в  то,  что обдумывал сам.
Соображая,  как выкрутиться,  он рассмотрел еще  одну  стрелку  с повернутым
наконечником, как раз над дугой потока, и мысль сработала мгновенно.
     - Дальше я подставляю крылья еще раз. Вот здесь.
     - Ничего вы не подставляете, - сказал Толмазин. - Во-первых, тут вектор
удара меняется. А во-вторых, вы  уже без крыльев. Скорее  всего...  Потянуть
есть чем?
     - Нет.
     - Значит, вы не поднимете "Шторм".
     - Совершенно точно, - Суденко вытер лоб. -  Здесь у меня прокол, дохлое
место.
     - Просто выходите здесь.
     - А что, если я... поплыву дальше?
     - Шутите?
     - Нет.
     Толмазин с минуту разглядывал его:
     - Да вы, я вижу, на все способны.
     - А вы помогите  мне. Помогите выскочить  где-нибудь! Я  на все  пойду,
чтоб вас отблагодарить.
     - Вы хоть немного думайте, о чем говорите.
     - А вы не считайте меня дурачком!
     - Да вас знаете куда унесет? Может, в приполюс, под панцирь! - закричал
он.  - Чего вы вообще лезете туда?  Зачем  вам нужен "Шторм"? Не выходит - и
бог с ним.
     - Бога нет! Я не успеваю выскочить из-за льда. И я не один, с ребенком.
Надо отсидеть выдержки, понимаете? А главные коэффициенты выше!
     Толмазин расстегнул пуговицу пиджака. Остальные ученые поднялись с мест
и окружили их. Несколько минут стояла тишина. Толмазин посмотрел на водолаза
в размышлении.
     - Когда изучали Гольфстрим, - сказал он,  - то всем бросилось  в глаза,
что он течет одной  струей.  Это нелогично. По  закону  гидродинамики  поток
должен  расширяться и терять  скорость.  Противотечение Кромвелла  на многое
раскрыло глаза.  Вот посмотрите... - Он стал водить  пальцем по динамической
мазне. - Видите эти дуги? Вот ваш компенсирующий всплеск,  образующий поток.
Все   глубинные  течения  противоположны  поверхностным.   А   здесь   поток
поворачивает с течением. Что это значит?
     - Я в этом деле дуб. Говорите вы.
     - Мы ставили буйковые станции на отрезке меридиана протяженностью около
пятисот  километров. Изучали переходный слой  между течениями. Предположение
такое:  выравниваются  давление, плотность пластов. Течение становится одно.
Но  это только  предположение.  Поэтому привязывать "Шторм" к модели Полыньи
очень опасно.
     - А где поток пропадает, исчезает коридор?
     - Возле Земли Верн.
     - Там люди из "Шторма" выскакивали!
     Толмазин сказал:
     - Эта задача не по мне.
     -  И вы это  говорите мне? - Суденко встал.  Этот пацан, который только
что швырял в него цилиндрами океанов, сейчас изумлял нерешительностью в том,
что очевидно. - Мы здесь сидим, а он - там!
     - Когда вам надо?
     - К вечеру. Максимум - к полночи.
     - Это невозможно.
     - Воз... можно!
     Толмазин  не ответил.  Он сидел, расстегнувшись, положив на поверхность
стола свои тонкие руки. И в руки  этого интеллигента  Суденко сейчас отдавал
жизнь,  корабль, все? Еще несколько  минут назад  такое  показалось  бы  ему
чудовищной  нелепостью.  Случился  парадокс,  который  он не мог  объяснить.
Впрочем, там будет видно.



     Капитан Просеков заканчивал прокладку курса для "Бристоля"...
     По этой дороге он еще вчера прошел с Диком,  открыв ее в забытьи, среди
волн. А сейчас лишь сверял свои впечатления по  карте, полуслепой,  из белых
пятен, в  частых  пометках Азбукина,  которые были  больше похожи на  тайные
знаки, чем па штурманские определения.
     Например,  было  написано "18П"-что  это значит?  18 градусов полярнее?
Такого выражения нет. Или стояло в  кружке: "40С" - сорок градусов севернее?
Но откуда сорок, если линия лежала в  другой  четверти? И откуда север, если
шли на чистый юг?
     Становилось  очевидным,  что  Азбукин  не  только  не  имел  понятия  в
навигационном ориентировании, но попросту не различал сторон  горизонта. Все
это поначалу мешало, отвлекало внимание. Но потом притерпелся, отошел.
     Увлекла река.
     Великая  река  оказалась  вовсе  не  такой  большой,  как  думал о  ней
Просеков.  Вся  в  оползнях,   в  мелях,   с  искаженным   рельефом,   река,
распластанная на карте, напоминала больную измученную женщину, нуждавшуюся в
срочном  лечении  и опасную своим беспомощным неистовством. Но даже такая, с
надорванным  здоровьем, она была прекрасна:  загадочны были изгибы ее русла,
удивительным казалось вращение струй,  разное под берегами, и, думая о  ней,
как о  женщине  с  исковерканной  судьбой,  чья  любовь  дарит  незабываемые
мгновенья, Просеков  неторопливо одолевал километр  за километром: отдыхал с
Диком на приступках  каменных террас, прохлюпывал торфяные болотца, где  Дик
вспугивал парочку куропаток, продирался  сквозь метелки выгоревшего камыша и
папоротники, обсаженные каплями, и  отмывал сапоги в луже с закатом, которую
выхлебывал Дик. Все было в точности, как представлял. И  дом стоял на месте:
старый маяк с большой  лампой  и  колоколом,  отлитым из  восемнадцати пудов
старинной меди. В  туман  надо звонить - два  удара  через три минуты. А еще
надо смотреть, чтоб точно  шли часы. На этой вершинке, вознесшейся огоньком,
жила природа, блистали ее глаза. И если  так случилось,  что  ничего другого
для него нет, то лучше уснуть  здесь, где никто его не знал, объемля сердцем
гигантскую  тишину. А  там осмотрится в  новом  мире,  сделает его  своим и,
цепляясь за  эту  ниточку, возникнет опять,  если дело  позовет.  А  если не
позовет, то хоть  останется, не обидевшись,  прежняя  жизнь: как бы  там  ни
было, а свет в ней был и не исчезнет просто так.
     Отложив карандаш, Просеков посмотрел в окно.
     Уже загрузили  соль, табак, водку, чай, макароны, мясо убитых белух для
приманки  в капканы. На палубе остались сохнуть тюленьи шкуры, растянутые на
щитах,  похожие на художественные полотна. Отдельно сушились мужские  органы
зверей, которые стармех Бутылкин заготовлял для нужд фармакологии. Подходило
время  обеда,  который  на таких судах  ждали  задолго. Вначале они  ожидали
завтрак, потом  обед, затем  ужин. И  так,  в  томительном ожидании,  у  них
проходил день.
     Тут  как  раз пришла  буфетчица  звать его  в  столовую.  Эта рыжая, на
удивление  толстая деваха, неуклюже поднимаясь по трапу,  наверное, зацепила
какой-то ларь: сразу понесло кислой капустой.
     - Идите! Чего засел?
     Она обращалась к нему на "ты" и "вы", мешая местоимения, как семечки.
     Просеков  не  хотел есть. Но отказаться нельзя. Если он собрался с ними
ехать, то надо принимать и их обычаи. Обед так обед, для всех один. Баня так
баня -  тоже. Направился в столовую, где, строго-оживленные, под картиной  с
медведями  сидели экспедиторы.  Буфетчица  потянула  в  сторону, в отдельный
угол.
     - Хозяин ждет.
     - Егор! Он здесь?
     - Вернулся...
     Обед  был богатый  как никогда.  Даже  Просеков  это  заметил,  который
никогда не задумывался над тем, что  ест. Азбукин был еще предупредительней,
чем прежде. В нем  нравилось то, что не было шутовства, хитрого заискивания,
использования связи для бахвальства. А было то, что он воспринимал Просекова
как друга, как брата, как желанного гостя.
     Окинув напоследок столик на двоих, расчерченный под шахматную клетку, с
рядами тяжелых  и  легких фигур: наливок,  напитков,  квасков, настоянных  с
ягодой, травой, кленовым листом, а теперь разлитых в кувшины; с разноцветьем
закусок,  где выделялись копчености,  соления  из  омуля  и  осетра и разные
тонкости  для  разврата  желудка.  Азбукин   посетовал,  что   не   осталось
качественного лосося - одни самцы.
     - А почему у тебя их столько? - неожиданно заинтересовался Просеков.
     Азбукин объяснил, что ловились  башкирским  способом: в период нереста,
на самку.
     - Раскроишь ее до икры  и  опустишь в сеть, только обязательно живую, с
голосом. Вот и пойдут на запах самцы. Один за другим, как чумные.
     - Это ведь... жестоко.
     Азбукин, знавший чувствительную душу приятеля, ответил философски:
     -  Все в  природе,  Стась... - И  положил на плечо руку: - Ну,  как ты?
Обдумал все, взвесил?
     Как будто и обдумал и  взвесил...  Ждать, что будет какой-то  рейс?  Он
вряд ли  возможен для "Кристалла". Да и какой  в  нем  толк?  На  флот,  без
отпуска, не вернут. Что  еще оставалось? Оставалось выяснить одно: поедет ли
с ним  Настя?  Подумав о  ней, Просеков внезапно почувствовал, как  радость,
которую он испытал от близости  с рекой,  обламывается  в душе,  как  тонкий
ледок, раскрывая глубокую пропасть отчаяния...
     Как жить? Что делать дальше?
     - Помощник я тебе буду плохой,  -  сказал он. - Охотник из меня... Да и
рыбак.
     - По  этому делу не тревожься. Охотничать, рыбалить - пустяк. - Азбукин
стоял сам и не приглашал садиться. - Беда в другом, Стась.
     - В чем еще?
     -  Мальчонку ты  в воде  оставил, -  ответил  он.  - Он  тебе всю землю
прокричит...
     Буфетчица, заканчивая приготовления, разрядила тяжелое молчание мужчин.
     - И с этим живут, - сказала она.
     - Живут! И не только с этим, - согласился Азбукин. - Только смотря кто.
Я буду жить, Егор. А он  - нет, Стась. И за  это я тебя люблю,  - проговорил
он, обняв Просекова. - Не за деньги твои  и славу - за это! Что ты не такой,
как я.
     - Иди застрелись.
     - Ха!
     Непонятно почему, но этот неуч и пьяница был наделен от природы великой
тайной и мог, как дикий медведь, восстанавливать силы в продолжительном сне.
А Просеков, человек глубокий, жаждущий забытья, такого преимущества не имел.
Все это казалось невыносимой несправедливостью.
     Когда остались одни, Просеков решился:
     - Открой секрет, как засыпаешь?
     - Секрета нет. Опоздал ты.
     - Как тебя понимать?
     - А  понимай  так,  что помогли  твои мальцы. Ослобонили сегодня, через
бочку.
     - Болел? Водолазной болезнью?
     - Ослобонился...
     Просеков, хоть и немного,  об  этой болезни знал.  Да,  есть такая  - у
моряков, всплывавших  из тонущих  пароходов, из подлодок, испытавших на себе
резкую  смену глубинного давления. В этом  году  им как раз везло на  таких:
вначале  девчонка,  а  теперь  мальчик.  Но  где лежит "Шторм"!  А как можно
получить кессон на реке, без водолазного костюма?
     - Почему без костюма?  Я  три года ходил с "певцами" - подчищали дно. А
кессон можно заработать и на пяти метрах. Это тебе скажет любой водолаз.
     - Чего же ты не лечился?
     -  Где!  Да и было... приятно.  Идешь,  идешь,  потом  -  бац!  Сужение
сосуда...  Только сколько можно  спать? Мне чтоб долги забрать  -  жизни  не
хватит.
     Просеков вспомнил его странные кружки.
     - "18П", "40С"- что это?
     - Долги: соболя, песцы, - объяснил он. - Все они, охотнички, у меня вот
здесь!.. Жить надо, Стась, а не спать, - говорил он спокойно, весело. - Пока
есть что в природе... В общем, так: я тебя буду ждать. До полночи с устья не
выйду. А как ударит ночь - все, извини.
     - Егор, - сказал Просеков глухо. - А что ты посоветуешь мне?
     - Повторю опять:  переломи себя... Проснись! Дочку роди до  ночи. Стань
или туда или сюда. А не на две стороны.
     - Без этого нельзя?
     - Тебя я любого возьму, - ответил он.- Но лучше, чтоб был свой. А когда
брат - и чужой... понимаешь?..
     - Логично.
     К Насте...
     Торопясь,  Просеков   перешел   пирс,  ощущая   пьяный  запах  фруктов,
поднимавшийся из раскрытых трюмов баржи и обволакивавший угольную дорогу, по
которой в росплесках немыслимой грязи, по крутой дуге проносились грузовики.
Он   видел,  как   машины,  набирая  скорость,  все  плотнее  сдвигались   в
промежутках, повторяя  бортами закругление  деревянных перил,  за  которыми,
заглушаемое моторами,  беззвучно плескалось море. Постепенно, хоть  думал  о
другом, Просеков стал различать его голос, проступивший в чередованиях волн,
то приливавших, то  катившихся вспять. Только  когда  заходил под  прикрытие
какой-либо хибары, море замолкало. Но вдруг сильно дунуло из будки, куда они
зашли  с  Диком  напиться. Оказалось, море  проделало в стене  дыру,  сквозя
синевой среди разломанной дранки.
     Просеков,  высунувшись  из  дыры,  увидел,  как  головокружительно  оно
развернулось, словно синее полотно... Будто  и не Ледовитый!  Охватывая море
от  каменных  плит  до дальней  фиолетовой полосы,  где дымил трубой танкер,
капитан  внезапно замер, онемел, увидев "Агат".  Он  шел,  распустив длинный
шлейф пены, н был сейчас похож на упругое  мощное  животное, и движение его,
захватывавшее  дух,  вызывало  мысль  о совершенной  гармонии, о том  особом
сплаве силы  и красоты, которого порой  достигал человек. Смиряя себя с этой
потерей,  как  с  чем-то таким, что  возникло,  прошло  и  больше не  будет,
Просеков,  не  жалея костюма, вылез  по пояс. Обрыв был метров на сто... Так
сладко было упасть, как заново родиться! Какая разница, когда уйдешь? И есть
ли  смысл в  том, чтоб жить как осужденный на  жизнь? Этот  полет с крутизны
останется с ним в последний миг...
     Внезапно увидел внизу  что-то: шлюпку  с  поломанными веслами,  которую
болтало в  прибое. Эту шлюпку пытались выловить два  матроса.  С набережной,
увидев  высунувшегося Просекова, завопила  о помощи какая-то  девушка, а  ей
вторила  та, что осталась  в  шлюпке...  Просеков  был возмущен: два  моряка
оставили в прибое  беззащитную  девушку,  без весел!  Такого  никогда  бы не
случилось на спасательном флоте...
     Торопясь к ним, он  подумал о  том, что не так-то  просто будет со всем
этим покончить: и  с  морем, таким  прекрасным сегодня,  и с этой  девушкой,
звавшей его  из прибоя, которую тотчас полюбил за  ее зеленые штаны, - вдруг
захочется жить, да так, что невозможно! Как отстранить себя от этой  синевы,
от счастья, от своего отчаяния? Как смириться с тем,  что ничего не оставишь
после себя, даже малой крохи?
     Непросто это сделать, Дик!..



     Кузнец показал  Суденко  диафрагму, то  есть набор  крыла,  которую  он
изготовил в его отсутствие. Набор был нужен для того, чтоб крыло не гнулось.
И главным в нем было ребро жесткости,  или "косынка", как называл кузнец, на
котором он разметил отверстия  для  облегчения веса  и выдавил прессом.  Эту
диафрагму  из  легированного металла  теперь надо  было  приварить с  особой
тщательностью.  Суденко как водолаз испытывал недоверие к сварке  вообще. Но
кузнец оказался  знатоком,  прирожденным умельцем этого дела. Он сказал, что
выучился  сварке  на  Урале, во время  войны,  когда  работал  в  пулеметных
мастерских, еще  пацаном,  без  паспорта.  Сваривал  аргоном,  особым газом,
который  выжигал до молекул ионизированный воздух, не оставляя  коррозии  на
металле.
     Вдвоем они выкроили емкости из  мягкой судостроительной стали, обрезали
по  профилю,  напоминающему самолетное  крыло. Когда  оборачивали  диафрагму
листом, мастер пожалел, что приходится делать такую работу вручную.
     Лист  нужно  гнуть на  вальцах,  объяснил он,  на  специальной гибочной
машине.
     Теперь  вплотную  подступал вопрос о  креплении...  К  какому месту  на
"Шторме" крепить  крылья?  От  этого  зависело  все: или корабль,  используя
подстилку волны,  отыграет в потоке,  как планер, или же море,  не восприняв
силуэта, обрушится на него, как молот. Место крепления выводилось из расчета
конструкции, из технологической модели.
     Кто может рассчитать по формулам  "Шторм",  лежащий на дне? Даже.Маслов
бессилен, если б даже согласился помочь.
     Маслова не обминешь...
     Ожидая  "Полярника",  смотрел на  гавань  и  корабли, стоявшие  за буем
Экслипс. Ближе всех находился  "Сакко и Ванцетти" с  розовыми занавесками на
окнах, прозрачными, как  кисея. За  это  время,  что он  сидел, теплоходская
шлюпка подошла к пристани - привезла радиоаппаратуру и музыкальный  автомат.
Рулевой придержал  шлюпку  веслом,  чтоб не ударило  о  сваи, и  девушка  из
ресторанной обслуги выпрыгнула на землю. Выпрыгнув, она постояла, в каком-то
удивлении  осматриваясь, словно  не  вполне веря,  что оказалась  на твердом
месте.  Потом,  наклонившись,  подтянула  чулок...  Большинство  же  шлюпок,
отчаливавших от пароходов, направлялись не в поселок, а сворачивали в  устье
реки, и он видел костры, горевшие по всему берегу тундры. Он видел, что день
помалу  ослабевал,  притуплял краски.  Освещение  изменялось  из-за  больших
облаков, подплывавших со стороны Полыньи. Скоро эти облака все изменят.
     Вдруг увидел "Кристалл",  поворачивавший к причалу... Неужели  окончили
работу? Так обрадовался, словно  увидел  чудо.  Пока добрался берегом, уехал
Кокорин - его  лицо промелькнуло в  окне  машины.  "Кристалл" вообще казался
пустым. Но у трапа его встретил Сара.
     - Что случилось? Поставили на SOS?
     - Запретили работать...
     Опять началось! Можно было представить настроение Кокорина...
     - Маслов передал, чтоб ждал вызова по рации.
     - Добро.
     -  Ильин  знаешь что  отчудил?  Полез в  щель между  пароходами,  а они
слиплись, как бруски...
     - Что!
     - Вылез, цел...
     Юрка   дал  себе   волю,   с   Ветром...   А   ведь   такие   пароходы,
наэлектризованные  штормом,  очень  опасны!   Володя  Марченко   погорел  на
пустяке... А если б Юрка? Да он бы завалил все  дело! Если дошло до Маслова,
не видать ему первого класса как своих  ушей...  Приходя в себя от того, что
сказал Сара, старшина постоял с Андрюхой, который объявил прибытие, запустив
одну из драгоценных пластинок Вовяна - "Эйнштейн на пляже".
     Не то в глазах потемнело, не то изменился свет.
     Суденко с  удивлением  посмотрел  на берег с  видом  серых завалившихся
лодок,  возле  которых  недавно сидел, и на поселок, который как бы приобрел
движение от  больших туч. Низко  свесясь,  они  стремительно  накрывали его,
цепляясь  махрами за  крыши  домов,  стоявших  повыше на террасе. Сейчас эти
дома,  окрашенные  в  зеленый  и фиолетовый  цвета,  казались кучкой линялых
постирок, развешанных и забытых с лета.
     Только угольная дорога была освещена, вся в отблесках  машин,  возивших
фрукты.
     Наклонились,  услышав плеск: боцман Кутузов, стоя в лодочке,  лавировал
среди мусора и пустых бутылок.
     - Больше  хороших  дней  не  будет, - объявил он, наслаждаясь последним
светом на  "Кристалле".  Отточенным концом  цепи, висящей  на  ватнике,  как
портупея, вскрыл  банку  желтого  канадского  пива,  подобранную  в  воде. -
Желаете отметить праздник?
     Пока  они раздумывали, Кутузов выхлебал банку и начал историю,  ведя ее
от  имени  восточного  человека:  нелепо  подделывая  интонацию и  произнося
глаголы от женского лица. Речь шла о каком-то нерусском, который  заходил на
"Агат".
     -  "Я   пришла,  товарища  Германа   Николаича,  чтоб  вам  кое-кого  с
"Кристалла" маленько подзаложить"...
     - А Милых? - спросил Андрей.
     - "Ну,  проходи"... - Кутузов подержал банку, раздумывая, что  делать с
ней, и выкинул.  -  "Капитана,  -  продолжал  он рассказ, - пьет, старпома -
пьет, водолаза, боцмана - тожа"...
     - А Милых?
     - "А ты?" - "И я вместе с ними"...
     Андрюха захохотал.
     - Ты про кого рассказываешь, Валентин? - спросил Суденко.
     - Про Джонсалиева, - ответил Кутузов. - Водолаза с ледокола.
     - Джон! А чего пошел на нас к-к-капать?
     - Видишь, какой...
     - Вот сволочь! - Андрюха не находил места.
     Тут Кутузов случайно глянул на Суденко и  до него дошло, что тот был на
совещании.
     - Жорочка, - проговорил он смиренно, - я тебе нужен зачем-нибудь?
     - Когда понадобишься, скажу.
     Кутузов отъехал.
     Вызвали наверх: Маслов лично  приедет на "Кристалл"... Сара был  занят,
разбирал карты. Не  с кем  было  отвлечься. Выручил Свинкин, который мылся в
каюте, при открытой двери. Под  круглыми часами  с красным крестом SOS висел
его  пиджак с медалью "За  оборону  советского Заполярья".  Это  для Суденко
явилось новостью. Прошлый рейс  вообще  изменил  его мнение о радисте. И так
бывает  на спасениях: приоткроется человек, когда он больше всего нужен, - и
не обманет. Свинкин был вовсе не свинкин, несмотря на фамилию.
     - Ты какой водой моешься? Холодной?
     - А ты думаешь,  я холодной  воды боюсь?  Если хочешь знать,  - Свинкин
напряг свой впалый живот, - я здесь зимовку провел, в Маресале.
     - Серьезно? - Суденко сел.
     -   Тогда  три  ледокола   замерзло,   -   начал  рассказывать  радист,
обрадованный гостю. - А нам лед дырку сделал в топливном отделении. Потеряли
сто  пятьдесят  тонн  топлива...  Первый  раз  дал  SOS, когда на нас  попер
айсберг. Медленно, но уверенно. А тут сжатие - мы  ни туда, ни  назад. Тогда
айсберг повернул чего-то и тюкнул в другой пароход -  "Север",  на  угольке,
типа "Ногина". "Север" в эфире кричит, а все ледоколы в реку ушли и замерзли
в пресной  воде.  Пошли  за "Севером", приходим:  пароходика  нет, ребятишки
играют в футбол на льдине. Взяли их, попробовали назад своими силами  - куда
там!  Лепик,  командир вертолета, толстый  такой, по четыре  рейса  делал  в
сутки. Говорит: "Я на вашем пароходике дачу себе построю..."
     А  что  вертолет?  Всего  берет шесть  бочек.  Пока  летит,  три  бочки
израсходует.  Подошло  два  трактора  с  большими  санями:  тридцать  бочек!
Остались из командиров - я и  старпом с  "Севера", сукин сын.  Он меня потом
проглотил в Измаиле.
     - Как жилось вообще?
     -  Ночь  проспали.  Потом вышел, смотрю:  день! Разбудил  всех,  поймал
позывной Маресале: "Приходите". Ну,  собрались: Ваня Кончик, здоровый такой,
хохол.  Голубев  и  я,  шкет.  И  старпом, сукин  сын. Морозик градусов  под
пятьдесят. Но с солнцем незаметно. Забыли  сахару взять, пошли  так. Поселок
виден. Идем, Голубев говорит: "Я  посижу". Сел рядом, гляжу: у него глаза на
лоб, два зуба треснуло. Потряс его, не поднимается. Дело ясное: одного нету!
Хорошо, что пурги  не было. Потом Кончик сел. И старпом: "Хочу отдохнуть". А
я шкилет,  мне  нормально. Хлебушек пососу,  и  дальше. Поселок прямо  перед
глазами.  Гляжу: олени  летят, среди домов. Силы  напряг,  а тут  - в  спину
раз...  Люди  черные, вот  с такими трубками!  Один подошел  к  оленю, убил.
Остальные  олени стоят, смотрят.  Напоили  всех теплой  кровью. А  у них,  в
колхозе,  еще  лучше: русские учительницы, из  Москвы.  Старпом сразу взял в
жены зам. директора. А потом в Измаиле списал меня с судна.
     - В поселок не ходили?
     - Не попали ни разу. Видим людей, чем занимаются... Пойдем - мимо.
     - Рефракция?
     - Что-то давило мозги.
     Суденко увидел Филимона, который лежал под столом, положив голову между
лапами и вывалив красный, как у лайки, язык.
     - Взял на "Агате"?
     -  Они  все равно  уходят на юг,  - ответил  радист.  -  Привезу  дочке
подарок.
     - Да  ты  что?  Через месяц вот  такая огромная  будет  собака... Волк!
Испугаешь ребенка.
     - Тогда не возьму.
     - А где Дик?
     - С Просековым ушел, видел:  шли от  "Бристоля"... -  Свинкин глянул на
пирс, придерживая брючки. - С какой-то беременной женщиной сговорился бежать
из столовой.
     - С Настей?
     - Ефимыч влюбленный, как слепой кабан. - Радист вытер ладонью  слезы. -
Он ее ребенка хочет усыновить, если будет девочка...
     Куда  он  убежит,  если  Настя  в  больнице?  Да она его  сразу в  море
повернет! Слава богу, ушел с "Бристоля"...
     С диспетчерской объявили:  "Внимание на причале!  Bыйти  на  связь  для
принятия штормового предупреждения"...
     Свинкин как сидел, так и остался сидеть.
     - Это местное, - объяснил он. - Для рыбаков... Видел, как лодку тащили?
Гидровертолетом?
     - Видел, какая лодка?
     - Рыбацкая. Побитая вся.
     Почувствовав  беспокойство,   Суденко  встал.   Филя  выбежал  за  ним.
Опередив, сбежал  с  трапа, понесся по  коридору...  Чем  заняться? Вошел  в
салон.  Там,  на  голубом  пластике,  были расставлены чашки  и два  зеленых
чайника. Чай  был еще  теплый.  Видно,  Дюдькин сбежал не так давно... Налил
чаю,  намазал  хлеб  маслом  и  принялся  есть,  глядя  на  поселок, который
раскачивался в  овале иллюминатора, как дровяная баржа. Завтра все его мысли
будут лишь о том,  как в этот поселок вернуться...  Неужели с Гриппой что-то
случилось?   Морю  непросто  совладать  с  рыбаком!  А  если  греб  вчера  к
Неупокоевым  островам? Может,  зажало  зыбью?  Это  был  друг Володи,  много
осталось с ним... Надо бежать в караульный пост, забить тревогу.
     Подъехала шлюпка с Масловым.



     Маслова  он не видел после их короткого разговора  на спасателе. И если
еще с  утра Суденко воспринимал его как неодолимого  противника, сражение  с
которым пытался  отодвинуть  напоследок,  то  к этому  моменту  страх  перед
Масловым стал проходить,  притупившись ожиданием. Поэтому приезд водолазного
специалиста не вызвал  паники. Суденко даже был рад его видеть, как  старого
товарища, как  гостя  в своем доме. Только Маслов приехал хозяйничать, а  не
гостить.
     -  Наполеонствуешь?  - сказал  он,  быстро проходя, ставя  свой  желтый
портфель и бегло, не присаживаясь, не  подавая руки, оглядывая пост, который
не   любил  из-за  финансовых  затруднений  "Кристалла".  -  Где   мы  можем
поговорить?
     - Можно в салоне, в каюте.
     - Пошли в салон.
     - Расчеты брать?
     Маслов, посмотрев на Суденко, внезапно спросил:
     - Ты где глаза потерял?
     - Расчеты брать? По "Шторму"?
     - Расчеты по "Шторму"? Обойдемся без них.
     Вошли в салон, задвинули дверь стулом.
     Маслов,  опускаясь в  капитанское кресло, придержал  свои  превосходные
темно-синие брюки,  чтоб  не  смять  складку. Свое  темно-серое  пальто,  не
снимая,  развесил  полами  на  подлокотниках,  чтоб  не касаться  линолеума.
Сегодня на "Кристалле" не сказать чтоб было чисто.  А Маслов хотел выглядеть
в Маресале, как в Мурманске, на белом пароходе. Как ему удалось за весь день
не забрызгаться? Один щеголь, помимо Маслова,  уже в Маресале  был:  капитан
Просеков.  Но  если  Просеков,  надевавший  свой  желтый  охотничий  костюм,
выглядел необычно (как африканский лев во  льдах), то  Маслов, в  отличие от
него, казался в Арктике провинциалом.
     - Отпускаю тебе на вопросы десять минут.
     - Дашь деньги в счет отпускных?
     - Могу дать... - Он щелкнул замками портфеля. - Тысяч пять.
     - Согласен.
     Маслов  ссыпал пачки на стол. Расписался в  ведомости. С одним вопросом
было покончено.
     - Что еще?
     - Скажи про "Кристалл". Отряд утвердит договор с гидробазой?
     - Будем рассматривать. Но я выступлю против.
     - Почему?
     - В порту он себя быстрее  окупит как катер. Упадет  в  цене водолазный
час. Портовики будут его брать без всякого. Зарплата возрастет.
     - Зато работа станет копеечная.
     - У меня другое мнение на этот счет...
     Сделать "Кристалл" удобным  для  порта  катеришкой  было  его  заветным
желанием.  Забыв  про  лимит времени,  Маслов  принялся живописать  портовое
будущее "Кристалла", заменив  на нем  глубоководников  подводными технарями,
орудующими в доке, на укладке дюкеров, на установке бочек и вех. Не будет ни
свихнувшихся капитанов, ни  водолазов, страдающих мечтами, говорил он, роняя
лучи  от  дорогих  кристаллов, скреплявших  крахмальные манжеты. А останутся
настоящие пролетарии, подводные технари... Суденко мог возразить и но поводу
ударного труда технарей, просиживающих на шаландах за  игрой в карты, или же
поспорить  по  существу, приведя пример того  же  Володи Марченко... Ведь не
пошел  же к  Маслову  на  десять  нормированных  метров,  потеряв  остальной
подводный мир!  Сделать  "Кристалл" портовым  катером -  это,  помимо всего,
опошлить идею, ради которой он был создан... Сколько теперь развелось таких,
грохочущих словами, отмеренными по единой мерке? И  говорил это не кто иной,
как глубоководинк, видевший своими глазами лучшие воды Земли...
     - Больше вопросов нет?
     - Нет.
     - А у меня будет к  тебе всего один... - Маслов затянулся папиросой,  и
его  лицо  резко  обозначилось  скулами. - Я  понимаю: каждый  волен  что-то
желать. Например, я бы хотел купить пыжиковую шапку... Кстати, они тут есть?
     - Не скажу точно.
     - Вот видишь: шапку ты  в магазине не заметил. А погнался за кораблем в
Полынью! Улавливаешь  несоответствие?  К тому же  задался целью его поднять.
Это просто пароходомания... Ты предлагаешь абсолютную бессмыслицу!
     - А ты поинтересовался, что я предлагаю?
     -  Мне  прожужжали  уши!  Ну,  есть  идея, согласен,  хотя и  не  твоя.
Самолетный  принцип с классической формулой аэродинамики  профессора Николая
Евгеньевича Жуковского, применимой, кстати сказать, не только для авиации. У
тебя  используется обратное явление: движется  не тело с крыльями, а поток -
тело неподвижно. Формула остается в силе.
     - Значит, формула есть?
     - Но дело как раз не в формуле, не в методе:  как поднять и чем. Дело в
принципе  глубины,  отрицающей  любой метод. Идея  совершенно  неприемлема в
воде. У тебя завязаны глаза. Хочешь, я тебе объясню, на пальцах?
     - Как хочешь.
     - Позволь! Ты лезешь напролом, ввел всех в заблуждение. Куда-то ходишь,
что-то  объясняешь.  Тащишь команду неизвестно  куда.  А  когда  тебе  хотят
сказать правду, ты отвечаешь: "Мне безразлично"... Как это понять?
     - Говори.
     - "Шторм", если подходить к нему  с той целью, какую поставил ты, имеет
лишь  один  способ  подъема. В  теории он  называется так:  "Подъем  корабля
нагнетанием сжатого воздуха". Примерно  так вы собирались поднять "Волну". А
этот способ имеет свою формулу всплытия, которая выглядит так в грубом виде:
q = H - h, где q - корабль,  Н - давление моря и h - давление воздуха внутри
корабля. Сейчас, когда "Шторм" на грунте, давление моря и воздуха равны: H =
h.  Разница  возникнет  при всплытии. Давление  моря будет  падать, давление
воздуха  останется  прежним.  То  есть статически  будет  нарастать:  h  при
всплытии покажет  глубину - тринадцать атмосфер, Н - будет  на  ноле. Теперь
посмотрим на q  -  корабль.  Любое  надводное судно рассчитано  на  давление
один-два метра глубины. Подъем кораблей с десяти  метров - на сжатом воздухе
предел.
     - Ты упустил одно:  "Шторм" в пузыре. Разница его не  колышет. Нагрузки
будут убывать одновременно.
     -  Ничего  я не упустил. Сейчас оболочка  слита с кораблем, но зто лишь
видимость.  Как  только  она  ослабнет, произойдет  деформация,  разрушение.
"Шторм" при  подъеме должен  быть закрыт, наполнен газом или  воздухом.  Это
элементарно.
     - Как же он уцелел при погружении?
     -  Я  не  хочу  знать,  как он  тонул. Принимаю  только  факт:  корабль
сохраняет на  дне видимость жизни. И разъясняю  тебе  действие сил Н и h при
всплытии. Даже ребенок мог бы понять, а ты не хочешь.
     - Значит, поднять "Шторм" нельзя?
     -  Теория  допускает  такую  возможность  лишь  в  одном  случае:  если
устранить разницу напряжений  Н и h. Когда Н - h = 0, тогда можно говорить о
крыльях. В практике таких примеров нет. Почти нет. Подъем кораблей на ноле -
это классика судоподъема. Его "Война и мир". Такие операции готовятся годами
и протекают не в море, а в  испытательном  бассейне, где нагрузки выбираются
из условий прочности  проверенных  кораблей.  А  этот "Шторм"  надо  изучать
несколько лет, чтоб понять, какой он. Допустим,  он всплывет.  Но  это будет
плавающий гроб с притоплением до мачты... Объяснить тебе про людей?  Я стану
повторяться.
     - Ну, хорошо. А как же поднялась девушка?
     Маслов впервые задумался.
     - Это для меня, скажу откровенно, загадка. Но  принцип остается в силе.
Насчет  ее  состояния  тебе  объяснит Иван  Иваныч.  По-видимому, спасти  ее
невозможно.
     - Это кто говорит: доктор или ты?
     -  Передаю  с  чужих слов,  не  ручаюсь  за достоверность...  - Маслов,
придавливая папиросу,  искоса  посмотрел  на Суденко.  - Кстати, куда  ты ее
запрятал? Или ты... связан с ней?
     - Паша! Никакой связи между нами нет.
     -  А теперь  я скажу последнее, что  знаешь сам: ты не  вылез  сухим из
воды. Поэтому мой тебе совет: остановись, пока не поздно! Ни о каких спусках
для тебя не может идти речь! Поезжай куда-нибудь, отдохни. Бери отпуск, хоть
на  год. Ученые в тебе  заинтересованы. Может, и  договор с  ними  подпишем.
Пойдешь в Полынью опять, если так хочешь.
     - С веревкой в десять метров?
     -   Во-первых,  не  спеши.  Доктор  надеется,  что  ты  все  пересилишь
здоровьем.  А потом:  что  в  этом  плохого?  Десять  метров,  Жора,  -  это
трезвость. На такой глубине и проходит жизнь.
     - Ты уже выяснил по себе?
     - Это известно.
     Известно!  В   том-то  и  дело.   Все  доказательства,  построенные  на
общеизвестном, мертвы. А в той идее  с крыльями,  которую предложил он, есть
все: и для мальчика, и для Маши, и для него. Возможно, он чего-то недопонял,
теоретически. Зато он понял все глазами, в Полынье.
     - Я не понимаю одно, - сказал Суденко, - зачем ты приехал ко мне?
     -  Жора,  - проговорил  он, внезапно краснея, -  я не  отказываюсь тебе
помочь. Но есть у тебя что-нибудь конкретное, без пузырей?
     - Рассчитай мне место для крыльев.
     Думал,  что  Маслов  возразит:  нужна  точная  весовая  модель,  работа
института и прочее. Но Маслов неожиданно сказал:
     - Расчеты сделали корабелы*, когда вы  подкинули удочку с  баржой. Надо
только изменить цифры и пропустить через ЭВМ.

     * Инженеры судоподъема.

     - По "Волне"?
     -  Какая разница?  Дело не в  классе,  а в геометрии. И  то, и другое -
параллелепипед, бочка.
     - Надо это побыстрей в кузницу.
     - А остальное?
     - Остальное сделают ученые.
     -Даже так? - Он  хмуро рассмеялся. - Ты, Жора, стариком не помрешь... -
Потом  бегло пролистал  в  посту  папку: -  Все  это  галиматья,  из области
пузырей.
     - Почему же берешься?
     Маслов ответил, засовывая папку в портфель:
     - Для себя! Чтоб душа не болела...
     Подошла шлюпка с ребятами:  Юрка, Гриша,  Ветер, водолазы с  ледоколов.
Наверное,  осмотр взрывоопасников не занял много времени. В посту, за дверью
с тиснением водолазного шлема,  стало весело. Многих ребят Суденко не  видел
давно. Но никто на него  не  набросился с объятиями и приветствиями.  Потому
что он умел ладить со всеми, не отличая никого. Это были товарищи по работе,
которые приходили с работой и уходили с ней. Отдал долг:  выпил за встречу и
был  свободен. Вспомнив,  что надо выяснить  насчет Гриппы, а потом ехать  к
Маше, торопливо вышел.
     Возле трапа его остановил боцман.
     -  Жорочка,  тут  мне  Милых  подарил  кончик,  Герман Николаевич...  -
заговорил он своим елейным  голоском,  позванивая  цепью, которую от  нечего
делать очистил от ржавчины и грязи,  так что она сверкала, как  бриллиант. -
Так если тебе надо... то я сложу.
     - Что сложишь?
     - Сложу буксир...
     Но почему сейчас? Еще ничего не  известно! Подействовал приезд Маслова?
Просто   появилось   настроение?   Такой   поддержки  от   Кутузова,   вечно
выгадывавшего, сомневавшегося во всем, Суденко не ожидал.  Это был парадокс,
как выразился ученый, только земной.
     - Так надо тебе или не надо?
     - Конечно, надо, Валентин!



     Из  караулки  Суденко вышел, ни в чем  не разобравшись. Лодка,  которую
притащил вертолет, еще  была неопознана. Бортовой  номер содран, весь корпус
искорежило. Дежурный милиционер пообещал связаться с Андалой, который был  в
море. Прямо  от  них  направился  к угольной  дороге, надеясь договориться с
шофером. Тут ему повезло: сел в машину Федоса.
     Выгрузив в каком-то сарае  фрукты  и  видя, что Суденко все еще сидит в
кабине, Федос сказал неопределенно:
     - Надо отскочить от дороги. Можем вдвоем.
     - Согласен.
     Поехали  по той  улочке, которую он  прошел утром,  с почтой и  музеем.
Как-то  сразу сильно потемнело. Пошел  дождь, вперемежку со  снегом.  Только
отъехали от столовой, окна которой были освещены, попали в расхлебы угольной
грязи, в завесу мглы.
     Остановились  возле какой-то  хибары.  Она  казалась неосвещенной,  но,
когда Федос открыл дверь, внутри обжигающе вспыхнул свет. Вернее, погас. Это
оказался кинотеатр, где только начался сеанс. Изображение было  бледное, как
негатив. Можно  было разобрать, что люди  в зале  сидят  в чересчур  высоких
креслах, едва  доставая  ногами до пола.  Сидели  в  телогрейках,  не снимая
шапок: кто  женщина, кто мужчина, не определишь. Вроде показалось, что видел
среди них Дюдькина, но это мог быть и не он.
     Федос походил и вернулся недовольный:
     - Если б показывали про молдавские сады, то все было б видно.
     - Ты кого ищешь?
     - Жену.
     - Все ищешь? Мне просто смешно.
     - Посмейся...  - Федос  пригнулся,  чтоб прикурить. - Я круглый день на
работе: сейчас побережье  обеспечиваем. Вот отскочил, пока открывают трюм. А
она ходит - ей ног не жалко.
     - Как это ты жениться успел?
     -  Раз  в пургу  въехал, прямо сюда.  Отличную картину показывали,  про
молдавские сады... А она села  ко мне. Пока смотрели,  я  договорился. Потом
въехали  в  загс, оформились  законно.  Тут без жены сгоришь,  - сказал  он,
включая зажигание. -  Кто будет за тобой следить, деньги  считать, говорить?
Лично я могу только руками. Если не вернется, мне концы.
     - Нравится?
     -  Хорошая!  Правда,  имя  такое,  как  у  телки... Антуанетта!  Они  в
библиотеке себя называют, - объяснил Федос.- Прочитает книжку: "Зови так".
     - Ого!
     - Отскочим до верхней террасы на пару минут?
     Суденко согласился. Все время поднимались, как по горной  дороге. Стало
посуше: тут не задерживалась грязь.
     На самом крутом подъеме, в гудении мотора, Суденко спросил:
     - Ты жену Марченки знаешь?
     -  Кажется, прошлой ночью  была свадьба... - Федос начал припоминать: -
Помню, сидел с полотенцем. Вроде помню: красивая. Ну, помню: Рая.
     - Нравится она мне.
     - Она? Ты разве не знаешь?
     - Что я должен знать?
     Возникло  замешательство.  Федос провел  рукой по  лицу  и  внимательно
посмотрел на пальцы:
     - Ладно.
     Больше не сказали ни слова. Но  было  скверно от этого молчания.  Вдруг
Федос  тормознул  на скорости, открыл дверку  и  выпрыгнул,  целясь ногами в
невидные доски. Его шаги зазвучали где-то наверху, как бы удаляясь от земли.
Суденко рассмотрел, что остановились возле дома. Светилось только одно окно,
самое высокое. Почти одновременно,  как стихли  шаги,  оно  открылось.  Вниз
что-то полетело,  разбившись.  Шаги начали спускаться с неба. Федос, вскочив
на подножку, обалдело посмотрел на Суденко.
     - Что там бросают?
     -  Танька вернулась! Бьет посуду  дорогую  - хорошая  примета!  А когда
бьется дешевая - не к  добру... -Волнуясь, не с той стороны прижег папиросу,
сунул, пылающую, в  зубы и  выплюнул.  - Раз пришла, все! -Отвернул свой чуб
"волной", засоренный углем и фруктовой трестой... - Посмотри, ничего нет?
     - Еще будет.
     - Как саданула в лоб заместо  приветствия! И  правильно: обещал кое-что
купить. И вообще: женщина... - Федос ударился головой о баранку, одурелый от
счастья. - Я ее ищу, а она дома! Сама пришла.
     - Мотай к ней, помирись.
     - Обещал ведь тебе, - сказал он. - Значит, обязан.
     - Доеду сам.
     -  Правильно! Тут  только машину  катни  - и там...  -  Он  уже был  на
тротуаре. - Ненадолго, смотри!
     В доме  он  Маши не  нашел,  но заметил  на  снегу ее  следы.  А  потом
расслышал плеск воды, которую она черпала ведром, отмеряя, сколько оставить,
чтоб донести. Наливала, не могла  поднять и выливала опять. Все же результат
был: и кадушка, и железная бочка, и чайник, и таз были налиты до краев. Все,
что можно наполнить, она наполнила водой.
     - Зачем тебе столько воды?
     - Скоро залив станет соленый, - объяснила она.
     Рассуждала  правильно:  пока  морская  вода  не  вошла  в  устье,  надо
использовать момент. А этой воды, которую она запасла, вполне  хватит до той
поры, когда пресную выкристаллизует лед.
     Повела рукой вокруг:
     - Посмотри...
     Комнатенки  не узнать: стол накрыт скатертью, на окнах занавески, новые
простыни и наволочки. Жаль только, что истратилась, ничего не  купила  себе.
Сидела  в  его куртке,  в кофточке Насти, коротковатой для нее,  и в туфлях,
слетавших с ноги. Увидел, что она следит за впечатлением, и улыбнулся ей:
     - Молодец!
     - Думаешь, нет... -  И стала докладывать, чем занималась без него:  как
прибирала, мыла  пол, как топила печь, описывая в подробности каждое полено.
- Уснула  и  проснулась сама! - сказала  она с  торжеством, считая это своим
высшим достижением.
     Маша  изменилась.  Почувствовал еще  на  гидробазе,  а теперь  убедился
окончательно.   Чем  это  вызвано?   Возможно,  Иван  Иваныч  ввел  какое-то
сильнодействующее лекарство... Улавливая в ее словах складность и  смысл, он
думал  о  том,  что весь этот  день, хоть и был  прожит отдельно, все крепче
связывал с ней, не отрывая от того, что делалось в кузнице и научном центре.
И если смотреть с этой стороны, то все было к месту: и дом, и встреча, и то,
что она любит его.  А потом стало просто хорошо - от притемок с  керосиновой
лампой, от огня в печке, от ее блестящих  глаз. Помня, что нравилось раньше,
он гладил ей волосы, руки, но это вызывало сейчас какое-то  смущение. Вскоре
она  умолкла  и,  замерев,  опустив  голову,  с  пунцовыми   щеками,  только
вздрагивала, когда  он касался ее. Должно быть, в ясном уме она представляла
их отношения не так беззаботно, как прежде. Недаром хотела уехать  утром.  А
может, о нем наговорили разное?
     - Ты  меня  не  бойся,  -  сказал он, подсаживаясь к  ней. - Ей-богу, я
человек неплохой...
     - Не надо это... так говорить, - пролепетала она, пытаясь освободиться,
закрывая в страхе глаза.
     Произнося слова, она не  соизмеряла их с дыханием, отчего между словами
получались какие-то мелодические промежутки. Эта особенность ее речи, хоть и
была следствием болезни, неожиданно взволновала. От поцелуя она закашлялась,
на глазах выступили слезы. Стыдясь своей беспомощности, поспешно начала  ему
объяснять.
     -  Мне  воздуха не хватает, - говорила  она, размахивая руками,  словно
накурили. -  А  если  б  воздух,  другой...  я  бы, поверь! - И  с  каким-то
отчаянием сама его обняла, неумело целуя.
     Торопливо сбегала в сени, принесла котелок с картошкой, начала чистить.
Он видел, что она так возбуждена,  что не знает, что делает. Вдруг отбросила
нож и сказала, заикаясь, показав на стены, потолок:
     - Давай спалим его?
     - Зачем?
     - Чтоб сгорел...
     Теперь он  не сравнивал  ее с Раей, а  сравнивал  с той, которую спас в
Керчи.  Спасать  приходилось  дважды:  когда  она  бросилась  в  воду  из-за
какого-то парня, и  потом, когда  повторила  это  из-за  него. Даже  страшно
вспомнить: привел в сознание в  морге, распознав,  что живая, по  зрачкам. А
ведь  между ними  не было никаких  отношений.  Ничем  не обидел, никогда  не
напоминал, что было с ней. Просто уходили на учения,  а потом ушли совсем...
Что сейчас с ней?
     - Маша, - сказал он, - поехали в поселок?
     Она остолбенела:
     - Со мной?
     - Конечно! Я на машине.
     Не веря, что такое возможно, дотронулась до куртки, до туфель:
     - А как же я...
     - Неважно.
     Сейчас  он  был убежден, что оставлять ее нельзя.  Ее  прояснение могло
быть  следствием обострившейся  болезни.  Любая  недомолвка,  любое  не  так
произнесенное слово могли обернуться  с  ее  стороны непоправимым поступком.
Этот  дом большое  подспорье, но не следовало им  злоупотреблять.  Она могла
думать, что он стесняется ее, и необходимо развеять это подозрение.
     - Я тебя прилезу, даю слово! Смотри: даже печку не станем тушить.
     Маша  бросала  взгляды  на  комнату, на  него, разрываясь  между  двумя
желаниями - поехать и остаться.
     Потом поднялась:
     - Пожалуйста.



     К гавани с включенными громкоговорителями подошел ледокол "Киев". Заняв
всю  морскую стенку причала, он направил прожекторы на берег, и  к нему, как
ночные  бабочки на свет,  начали сбегаться моряки.  Ледокол подбирал команды
пароходов, которые группировались вокруг  него в проливе.  На какое-то время
моряки  остановили движение  на тротуарах и  на угольной дороге. Они  видели
девушек  с букетиками  цветов,  с  лицами,  измазанными  печеной  картошкой,
которые  бежали  из  тундры, гася в спешке  костры,  и  тех,  кто  бежал  из
столовой, оглашая все вокруг весельем и криками. Одни тянули Суденко, другие
хватали  за руки  Машу.  Сошли  с  тротуара,  глядя,  как  моряки  наполняют
огромный, залитый дневным светом коридор ледокола. И этот коридор шириной  с
проспект, где стоял день, и нарядные толпы людей, прогуливавшиеся в нем  под
ровный гул двигателей, создавали иллюзию города, который подплыл  к другому,
еще более  могучему, так как свет в его окнах, пробегая по террасе, достигал
звезд,  и люди, что были в коридоре,  и те, что  свешивались с подоконников,
смотрели на все это, как на кино,
     Наконец "Киев" отошел, но в  любую минуту  мог подойти  другой пароход.
Потянул Машу в винный магазинчик, врезанный своей красной дверью в основание
деревянного жилого дома.
     Там было как обычно.
     Оставив  Машу возле стояка,  пробрался  к  прилавку,  отодвинув  ружья,
висевшие па проволоке. За огнестрельной ширмой, сверкнув голыми плечами, тут
же  присели  несколько женщин,  примеривавших оранжевые джемперы  с  голубой
полосой,  в цвет  арктического  флага.  Сегодня понавесили товару,  к  концу
навигации. Он увидел куртку "Шторм" из искусственной кожи, с розой ветров на
рукаве.  Материал  не  ахти, он бы не стал менять свою на эту.  Но красивая!
Разве  что для  Маши... Наверное, стоило взять  и джемпер, и  туфли,  и  эту
светло-голубую сорочку  с воланом. Где  Маша будет в  ней ходить? И носят ли
вообще такую одежду в поселке? Тут подошел  охотник, чтоб повесить "ижевку",
и Суденко обсудил с ним насчет  покупок. Охотник сказал, что  в таком наряде
любая девушка будет выглядеть как невеста. Не  очень  доверяя ему, посмотрел
на продавщицу, но ее лицо, подсвеченное лампой, не выражало ничего.
     Наступил ей на ногу:
     - Куртка, джемпер, вино...
     - Плати!
     Переживая, что Маша одна, торопливо разорвал бумажные склейки, рассыпав
перед ней пачку. Продавщица, не считая, смахнула  деньги с прилавка... Глупо
попался!
     Ламп  было немного,  освещали только прилавок н выходы.  Охотник  пошел
впереди, пырская спичками. Идя за ним, нагруженный до зубов, увидел,  как  в
правом углу расцвели глаза совы. Кажется, надо левее... Вот она! Он поставил
бутыли.
     - Маша, примерь...
     - Ой, что это?
     - Давай ногу. Не жмет?
     - Нет.
     Проводил за ширму, чтоб переоделась.
     Оглядел,  скользнув от линии ноги, затиснутой  до  основания  пальцев в
туфлю  с серебряной застежкой, и до оранжевых холмов, которые еле  стягивали
борта скрипящей куртки,  отсвечивавшей,  как  ночная  вода. Пожалуй,  куртка
немного тесновата,  зато  завидно  выделяет  фигуру. А когда  Маша  со своей
тяжеловатой грацией подошла к стояку, охотники были изумлены.
     - Девка классная, друг! Жена?
     - А ты спроси...
     Маша ответила, сияя:
     - Я незамужняя.
     - Значит, невеста?
     - Ага.
     Такой ответ еще больше увеличил к ней симпатию.
     Начали  подходить   охотники   с  других  столов,  чтоб  познакомиться.
Осматривали, чиркая спички, одобрительно пожимали Суденко руку. Народ был не
местный, с дальних зимовьев. Никто Маши не знал. Суденко побаивался, что она
может  выдать  свою болезнь  каким-либо словом  или  неосторожным движением.
Однако  все  протекало  безобидно.  Испытав  счастье  от обновок, от  общего
внимания, Маша  повела себя непринужденно, с достоинством. И даже ее манера:
чокаться  полным  стаканом,  выплескивая  содержимое,  -  понравилась  всем.
Постепенно  Маша ушла в созерцание  самой себя, но взгляд ее, останавливаясь
на нем, был  беспокойным. Что-то говорило, что она успела многое разведать и
о  нем,  и  о  себе. А может,  угадывала своим  обостренным чутьем  какое-то
намерение, и это ее тревожило. Один  раз Маша взглянула  так пристально, что
он отвел глаза.
     Вино  он отклонил,  кроме  сухого.  Да  и сухое почти не пил. Охотник с
"ижевкой"   немного  подрассказал  о  своей  жизни.  Зимовье  от  зимовья  -
километров на сто. Каждый живет один. Лемминг пробежит - слышно за километр.
И километров на пять слышен выстрел.
     - Кореш  мой выдержал  месяц. Когда прилетел вертолет,  кладет в карман
кирпич. "Зачем кирпич, Сань?" - "А если не довезут, сбросят?" А не дурной, в
своем уме.
     - Наверное, без людей плохо.
     - Вся природа в словах, - ответил он. - Это люди бывают глухие.
     - Но ведь разговариваешь с людьми?
     - Хранить в себе жизнь нельзя, - согласился он. - Душа перегорает.
     В  сущности,  о чем они спорили? О тишине? Он тоже  мог ее представить,
если мир  един, и земной, и подводный. И поэтому знал:  никакой нет  тишины.
Даже там, где движутся сонные рыбки, выдыхая газ. Может, она и была, тишина,
для этих рыбок.  Но только не для людей, попавших  туда. И все  равно, знают
они об этом или не знают.
     - Маша, пошли.
     Охотник придержал за руку:
     - Возьми...
     Он  протягивал  кошелек,  высыпав из  него  монеты.  Из тюленьей  кожи,
инкрустированной медвежьими когтями. Когти служили защелкой.
     - А что тебе подарить?
     - Ничего не надо, друг!
     - Держи ремень.
     - Бери патронташ.
     - Держи "Львы".
     - Бери ружье.
     - Так не годится. Даю триста, за ружье.
     - Полторы.
     - Две сотни, все.
     Отошел от стояка с ружьем, обвязанный патронташем, с портмоне в кармане
из медвежьих когтей.  Как  только вышли из  магазинчика,  сделали  еще  одну
покупку  для  Маши:  японский  зонтик.   Продавала   какая-то  женщина,   из
пароходских. Было непросто с  ним на скользких  досках. Зонтик кренило,  как
лодку, выгибало наружу прутья. Когда повернули к набережной,  ветер усилился
так,  что можно было лететь.  Над нижней частью  угольной  дороги,  от корня
причала до водопроводной будки, водяная пыль висела, как туман, и фары машин
расплывались ореолами. Теперь  пароходы не швартовались, пережидая  минутный
шторм  перед замерзанием,  и в одинокости властвовали чайки. Было видно, как
они, удерживаясь  против ветра, внезапно ослабляли крылья и  проносились над
водой,  успевая выхватить  сайку или бог  знает  что. Примерно то  же  самое
проделывала Маша,  испытывая зонтик на  разных  порывах  ветра.  Один раз ей
удалось  поймать такой  всплеск, что их  пронесло метров десять по доскам, и
они ухватились за перила, чтоб не упасть. Быть может, в эту минуту, когда он
сравнил ее с чайками,  не ведающими холода и тоски, и нужно было  сказать ей
главное. Теперь  он мог быть уверен, что она поймет. Но  и торопиться с этим
не следовало.
     Прижал ее, хохочущую, к себе:
     - А ведь я тебя однажды встретил в такой вот ветер...
     - Да?
     Произнесла с  удивлением, немного наигранным,  не  вникая в смысл того,
что  он  сказал, а думая  о том, что он ее обнял,  и  начиная волноваться от
этого.
     - Вот  я  и  подумал тогда, - продолжал он,  - что  если  еще раз такую
девчонку встречу, то обязательно на ней женюсь.
     - А если б не встретил?
     - Остался б холостой...
     Засмеялась так  звонко, что распугала чаек. Но смех длился недолго: она
задохнулась. Постояла, приспосабливаясь, как можно дышать, и проговорила как
об обыкновенном:
     - Я знаю, я тонула. Ты меня спас.
     - Ты не тонула, ты спала, - ответил он. - А сейчас там остался мальчик,
он тоже спит. Но он маленький, и, чтоб его разбудить, я придумал одну штуку:
крылья.  Способ  такой, чтоб поднять "Шторм"... - И начал объяснять,  и она,
изумляясь  оттого,  что он доверяет ей что-то сокровенное, и отрицая  в себе
возможность его понять, доверчиво слушала,  не перебивая. -  Так  вот:  дело
складывается так, что я должен уехать сегодня.
     - Ой, не надо!
     - Пойми: он погибнет, он не может ждать.
     - А я?
     - Ты подождешь, как в  прошлый раз. Обещаю тебе: я вернусь завтра. Нет,
послезавтра.
     Маша начала дрожать.
     - Мне страшно.
     - Но почему?
     - Сон приснился такой: свитер у тебя порвался... а я плачу и чиню...
     - При чем тут свитер? Какая чепуха!
     - А если такой сон, то я... - говорила она, трясясь, глотая слезы, -  я
усну, не проснусь больше.
     - Вот как ты заговорила! Ладно...
     Маша стояла, отвернувшись,  и он смотрел на  нее  в скользящих отсветах
фар...  Теперь было ясно, что он  поступил  опрометчиво, сказав ей все. Если
она согласилась  лететь утром,  думая  встретить  его в Мурманске, то теперь
откажется вовсе. Зачем он ее тогда задержал? Да и  что все это  значит? Нет,
он поступил  правильно.  Если  он поднимает  "Шторм", если  жизнь без  этого
сейчас немыслима, то как он откажется от Маши? Надо было что-то решать.
     - Ну, хорошо. Давай так: ты хочешь ехать со мной? Ну, вместе?
     - А потом вернемся?
     - Да.
     Просияла так, что сразу слезы высохли.
     - Я согласна!
     Сигналя,  проехал  Федос.  Не  заметив  их,  остановился наверху, возле
памятника Тессему.
     Маша заторопилась:
     - Ой, надо ужин сварить! Побежала я...
     - Обожди! Сейчас он вернется.
     - Нет, загадала...
     Пошел следом, держась за несколько шагов,  чтоб не потерять из  виду...
Внезапно сильный  луч  прожектора осветил дорогу.  Какой-то военный  корабль
подошел  незаметно  со  стороны  набережной и уже  отходил - на какие-нибудь
учения,  расстреливать  на  голых  островах  корабельные  щиты.  Но  матрос,
случайно поймав светом  девушку, не  отвернул прожектор. Вначале оттого, что
увидел ее,  а  потом словно  почувствовал  что-то и  повел перед  ней лучом,
разгоняя  муть. Вся команда у них была выстроена по тревоге, и все смотрели,
как она идет своей неуклюжей походкой, а потом бежит, задыхаясь, хватаясь за
перила, и  зонтик мешает ей. Вот сейчас, еще немного, не зацепись, не  упади
на дорогу, еще два метра, метр...



     Барометры на столовой показывали ненастье.
     Недавно  полупустая  хибара, в  которой  Просеков просидел не один час,
была  переполнена.  Один  швейцар,  с  обезьяньим  лицом,  караулил  вход  в
танцевальный зал. Второй еле угадывался за одеждой на барьере. Представление
начиналось  с  раздевалки,  где  было  много   людей,  в  основном  девушек.
Обожженные солнцем  разных морей, они застыли у стен как бронзовые идолы. Но
тотчас оживали, если кто-либо из парней подходил к ним, чтоб провести в зал.
     Гардеробщик уже стоял с протянутой рукой.
     Что Просеков мог с себя снять? Пожалуй, свою охотничью шляпу. А чем мог
ее оплатить? Тоже шляпой...
     - Презент...
     Старик, кивнув, взял шляпу и положил ее отдельно.
     Шляпы хватило  и на то,  чтоб  оплатить плащ  юной  спутницы Просекова,
озарявшей  зеленью  штанов  большое  привезенное  зеркало.  Просеков  окинул
взглядом  ее фигуру, гибкую, как лоза,  с  виноградинами грудей, округлявших
джемпер  с голубой полосой.  Ее рука, тоже округлая, покрытая нежным пушком,
светящаяся, как персик, с такой свободой легла  на  руку  его, что  Просеков
слегка ошалел, как бы не веря, что это происходит.
     Капитан странно задумался, не замечая  нервности Дика, стремившегося  к
следующей двери. Очнувшись, Просеков собрался проследовать в зал, но  цербер
у входа его остановил.
     - Нельзя с одной девушкой,  кэп,  - хрипло  проговорил он, безошибочным
глазом  ресторанного  пирата  прилепив  к  охотничьему  костюму  капитанские
нашивки. - Сегодня "Лотерея".
     - Логично.
     Ничего Просекову не  было логично. Но если по условию игры надо брать с
собой не одну девушку, а несколько, то он не будет спорить. Вот только кого?
Все  девушки  были  прекрасны, но  казались  на  одно  лицо.  Выпутаться  из
положения  помог  Вовян,  моторист,   оказавшийся  в   раздевалке.  Выслушав
капитана,  он  оглянулся на девушек, стоявших  у стены.  Вовян смотрел не на
фигуру, а на джинсы.
     - Берите фирму "Рог", - посоветовал он. - Старая испанская фирма.
     - Звучит не очень.
     - Рог быка...
     - Все равно.
     С таким  же упрямством Просеков отклонил джинсы "Мустанг", "Монтана"...
Чего  он  хотел?  Он  хотел такого окружения для  своей  спутницы,  чтоб оно
оттенило ее достоинства. А  Вовян подыскивал кого-то для него,  опошляя  все
представлением о банальной интрижке.
     Капитан решил открыться:
     - Посмотри на ту девушку в зеленых джинсах...
     - Фирма "Суперфилд"!
     -  "Сверхвинтовка",  - перевел  Просеков,  невольно поправив  ружье.  -
Хорошая фирма?
     - Высший класс! Я даже удивляюсь, что эти джинсы стоят здесь.
     Просеков был потрясен: мнение  Вовяна по  джинсам сходилось!.. Моторист
предупредил,  что для такой  девушки  в "Лотерее"  нужна  хорошая защита.  В
"Лотерее",  сказал он, надо больше полагаться не на свою спутницу,  а  на ее
подругу. Что ж, и подруга была тут: та, что кричала Просекову с набережной,
     - Фирма "Ли ридерс", - одобрил Вовян.
     "Защита всадника"!..
     Охотничья шляпа  выдержала  два плаща.  Девушки с Диком  пронырнули под
руками  цербера  в  зал.  Озабоченный  тем, чтоб  их  не  потерять,  капитан
Просеков, не колеблясь, протянул ружье:
     - Застрелись...
     Цербер, разглядев,  что  дают,  так отшагнул  в сторону,  что  едва  не
повалился. Дорога расчищена.
     Столовой нельзя было узнать. Все привозное: столики,  свет, сервировка,
ассортимент блюд. В затемнении остро посверкивала в графинах водка, блистали
украшения на платьях дам. Они проходили с кавалерами на помост, расчерченный
в градусах  морской картушки, с тремя дорожками вращения. Эти самодвижущиеся
дорожки  отводились  для  крепких, ритмично  настроенных  парней, которые  и
раскручивали карусель.  Обычно из круга выходили не те пары, которые входили
в круг. Сама игра  производила отбор, и о достоинстве пар  можно было судить
по  тому, в каком они танцевали круге. Лучшие  танцевали в третьем круге.  А
мелюзга скапливалась в "пене" - так называли место на кромке помоста.
     Вчетвером они  направились  в дальний угол  с  наспех приколоченными  к
бревнам  панелями   в  романтических  росписях.   Музыка   через   усилители
прокатывалась  волнами  через  зал.  Девушки  тут   же  заспорили  о  разных
музыкальных группах и пластинках, сменявшихся на диске.
     -  "Айрон  Баттерфлай"!  - восклицала  девушка  в  зеленых  джинсах.  -
"Железные бабочки"!
     - "Пинк Флойд", - возражала ее подруга.
     - "Испепеляющая красота"!
     - "Обратная сторона Луны", - отклоняла другая.
     Официант привел в порядок скатерть с орнаментом из каравелл, похожих на
пузатые столовые чайники. Потом спросил, послюнив карандаш:
     - Заказ как обычно?
     - Разумеется.
     - Не узнаете, Ефимович?
     Просеков  никогда не  запоминал  официантов,  хотя часто пользовался их
услугами. Все они были на одно лицо.
     - Это Рома с "Аллы", - подсказали девушки.
     Официант расплылся в улыбке:
     - Теперь узнаете?
     - Разумеется.
     - А  вы что, согласились на подмену?  - спросил он, зная  Просекова как
капитана "Агата".
     У  Просекова   не  хватило  мужества  сказать  правду.  Да  и  не  было
необходимости. Но он и не солгал.
     - Получил отпуск за десять лет.
     -  Уедете в свадебное путешествие? - предположил  официант,  зная,  что
такие деньги неминуемо связаны с женитьбой и странствием вокруг света.
     Капитан тут же ухватился за подсказку.
     - Присмотрел одну шхуну, довольно неплохую, - поведал он. - Регистрирую
как спортивное плавание. Разумеется, с комфортом.
     - Набрали команду?
     -  С командой неясности. Вспомните, из-за  чего  окончилось путешествие
Скотта! Из-за бесславного неумения кормить собак.
     - Так вы на север или на юг?
     - С маршрутом неясности...
     -  Дело  серьезное, - согласился он. - Извините, я вас обслужу. - И тут
же принес шампанское.
     Это  золотое  вино,  закипавшее  в  бокале,  словно  вернуло  Просекову
ощущение  солнечного  дня.  Он  увидел, что  глаза  девушек разгораются  все
большим  вниманием к нему. Тема, которую он затронул с официантом, оказалась
близкой.  Вскоре   они  принялись  обсуждать  маршрут  путешествия  капитана
Просекова.
     - Мальта! - восклицала девушка в зеленых штанах.
     - Все лысые, ходят босиком, - отклоняла подруга.
     - Гибралтар!
     - Обезьянник, две с половиной улицы...
     Они были разные в этом споре.
     Спутница Просекова утверждала  себя  романтически,  открытым выражением
чувств. А ее подружка, не доверяя эмоциям,  оперировала  постулатами  чистой
логики. Это  различие, бросившееся капитану в  глаза,  объясняло  и то,  что
сегодня  они  оказались на  разных  ступенях  опасности: одна  выбрала  пену
прибоя, а другая не отпустила перил набережной. Разумеется, этот случай - не
безусловное подтверждение. Но любовь запоминает свои детали.
     -  Будем идти  через  самые опасные  места, хорошо? - подзадоривала его
девушка в зеленых джинсах. - Непременно! Все непроходимые места пройдем мы.
     От радости захлопав в ладоши, она повисла у него на шее. Это объятие ее
воздушных рук едва  не лишило сознания  капитана. Он задумался опять, как бы
рассматривая  ее внизу, в болтающейся шлюпке... Что  принесло  эту девушку к
нему,  в последнюю минуту? Какой  подул счастливый ветер, с  какой  стороны?
Может,  с  тех восточных  дюн  в  зареве  прибоя, в ожогах медуз,  нагнанных
штормом,  где  когда-то  увидел  другую...  Как  похожа!  Капитан   Просеков
рассматривал  ее  руку  в  своей:  кажется, сходились линии судьбы. Она тоже
заинтересованно наклонилась. Но тут все испортила подружка, обратив внимание
на новую пластинку.
     - "Вингс"! - закричали обе. - "Крылья"!
     Протиснулись на помост.
     Даже  Просеков, к которому вернулась  боль  в ноге,  почувствовал,  что
здесь  не  хватало  места.  В  первом  круге,  открывавшемся  в  промежутках
карусели, было просторнее, но парни вертелись так, что нельзя разобрать лиц.
Надо  было  в  ритме пристроиться к ним и перейти. А  потом не  менее  точно
должна  была  войти дама. В  этом  освещении  находить один другого  помогал
только ритм.  Каждый волен был  толковать  его,  как хотел, но непросто было
найти такое объяснение, чтоб тебя не оттерли.
     Девушки начали с того, что принялись устраиваться в  "пене". В них было
какое-то врожденное чувство ритма, который они воспринимали самой пульсацией
крови,  и  на этом пятачке, сдавленном  телами,  они отыскали для себя много
открытых лазеек. В  течение минуты, смещаясь  на больших  скоростях, они так
завели уныло топтавшуюся толпу, что  та  заходила ходуном. А  парни добавили
вращение, нацеливаясь  на тех,  кто не успевал  справиться с ритмом и кого к
ним сносило,  как по течению,  и тут  же человек пятнадцать, если не больше,
были выброшены из игры.
     Вокруг  девушек Просекова,  только  начинавших  показывать  свою прыть,
слышались одобрительные  крики. По инерции они легко заходили в первый круг,
успевая в  считанные секунды  пересечь  полосу  и  возвратиться,  хотя парни
делали все, чтоб  их задержать: деформировали карусель, ужесточали вращение,
сокращая  просветы  для  перехода.  Только  девушки  успевали  проскакивать,
несмотря на все  старания,  и такое их  поведение можно было  расценить  как
вызов  всей  "Лотерее". Просекову  показалось,  что одна из девушек каким-то
образом отрезвляет вторую, и постепенно, не  без  усилий, девушка в  зеленых
штанах оказалась  с ним.  Они начали  уходить от кругов,  и это  скольжение,
происходившее  при  полном забытьи,  было таким плавным и рассчитанным,  что
Просеков  как моряк не мог  не  оценить умелости своего  рулевого. В  порыве
восторга, благодаря за счастье, он поцеловал ее, глядя с умилением,  как она
от смущения зарозовела. Девушка, помедлив, ответила робким поцелуем... Боже,
она откликнулась! Еще никого он не  любил так  преданно, с таким  ликованием
всей души.



     Возвратясь к столу, где их радостным лаем приветствовал Дик, продолжили
разговор о путешествии. Осталось решить последний вопрос, о составе команды.
Тут  неожиданно  возникло осложнение. Поскольку путешествие  было определено
как  свадебное,  то обе  стали немедленно претендовать  на место капитанской
невесты.  Как  же  быть?  Они решили  так:  кого-то  из них  капитан  должен
исключить из судовой роли.
     Дик  склонялся в пользу девушки  в зеленых  джинсах. Он  недвусмысленно
перевел на нее  свои  круглые глаза и,  поторапливая хозяина,  ударил  куцым
хвостом, как  молотком на  аукционе. Дик не понимал,  отчего капитан медлит:
ведь преимущество первой очевидно! Был прекрасен ее голос, зарождавшийся как
бы  в самих  объемах  маленькой  груди, и  пылкие  движения  воздушных  рук,
просвечивавших голубоватым  ручейком жилок  на запястье, и то особое умение,
казавшееся  приоритетом  самой  молодости: непринужденно  переступать  грань
запрещенности, как бы начисто отбрасывая смысл, который там заключен. Все  в
ней  было  одухотворено  юностью, озаряющей мир  своим  торжеством.  Другого
мнения не могло быть: выбор останавливался на ней.
     А если по жизни, а не по игре?
     Ведь  то,  что  он  испытывал  к  ней,  было  гораздо  выше  случайного
притяжения полов, несравненно  выше простого влечения... Он мечтал о родстве
душ,  о  более  глубоком!  Он  мог  бы  ей  открыть  глаза  на  мир,  помочь
прикоснуться к красоте. Этот узор печали (голубой цветок, ищущий уединения в
человеческой душе) был бы ей к лицу...  Разве кровь не одинакова по цвету, и
что  в  ней,  кроме  группы,  удалось разглядеть? Не его  вина, что из  всех
дочерей,  которые у  него могли  быть,  ему  назвали  только  одну. Не будет
преступлением и то, если он выберет другую. Жизнь, отрицая  смерть, отрицала
и это преступление.
     Видя, что обе они с нетерпением ожидают ответа (каждая  в свою пользу),
Просеков, наклонившись к девушке в зеленых штанах, сказал:
     -  Мне  кажется, можно  решить  без  обиды.  Пусть невестой станет твоя
подруга. А ты будешь моей дочерью.
     - Вот вы как!  -  произнесла она  разочарованно. - Значит, подруга  вам
нравится больше?
     - Она мне нравится. Но тебя же я просто люблю.
     - Вот вы и крутите! Так не выбирают по игре.
     - А я без игры...
     В том,  как он это сказал, проглянуло что-то такое, что  ей стало не по
себе,  и,  как недавно в  лодке, ощутив под  собой  глубину  и не приученная
плавать, она взмолилась о помощи:
     - Нет, вы серьезно! Вы пошутите...
     Возникло напряжение, которое было обоим в тягость.
     И тут спросила подруга со своей стороны:
     - А как вы сказали мне? По игре?
     - Да.
     - А вы скажите, как на самом деле?
     - Как можно!
     - Ну, так скажите мне... - Она запнулась, отчаянно покраснев: - Скажите
мне "ты", что я ваша дочь... как ей.
     Нет,  Просеков  не  мог ее  взять в  дочери! Почему? Не  представлял...
Только одна, вот такая.
     - Но почему? Разве вам  трудно? - лепетала  она  дрожащим голосом. - Вы
только  скажите,  хоть как!  Я  буду  вам  благодарна,  я  у  вас  ничего не
попрошу... Только скажите!..
     - Это невозможно.
     Она  ушла в слезах... Господи,  что произошло?  Разве он  повинен,  что
любит одну?
     Пролаял Дик, он очнулся.
     - Что случилось с вашей подругой? Почему она ушла?
     - Наверное, вспомнила отца,  -  ответила  она. - Он  погиб,  сорвался в
лифте.
     - Я ее обидел?
     - Не надо было вам... серьезно.
     - Что же сейчас делать?
     Девушка рассмеялась:
     - Пойдемте танцевать!..
     Теперь, оставшись  без подруги,  она  не  возражала,  что  они  вместе.
Воспрянув духом,  он  снова подумал  о  цели,  которой  не  достиг  с первой
попытки.  Быть может,  он  все  объяснит, сблизившись  с  ней  этим  ритмом,
полусветом, разрядами электричества? Всей обстановкой  движения,  которую он
принимал, чтоб разговаривать с ней на одном языке... Да и само это движение,
его  приливы  и  отливы,  то  бросавшие  девушку  к  нему,  то  уводившие  в
неизвестность,  из которой она возникала  опять, было полно  значения, давая
понять какое-то  новое измерение разлуки. Она танцевала с ним, он не замечал
попыток ее отнять,  и теперь мог просто  на нее  смотреть, не  опасаясь быть
выбитым  каруселью.  Наблюдая за  ней, помимо  своей  воли, сделал открытие.
Сейчас он, Просеков, для  нее не существовал. Она воспринимала его как некую
фигуру, обусловленную  ритмом. И этот  ритм,  нарастая,  вел к черте,  через
которую надо было переступить, иначе  она уходила одна. Будет ли она его там
ждать?  Неужели  ничего,  ничего  не  осталось?  Загадка  на жизнь, разгадка
счастья...
     Тяжело  дыша, ощущая  парализующую  боль в  ноге, Просеков  вернулся  к
столу.
     Подошел Вовян.
     - Ребята не виноваты, Ефимыч, - сказал он. - Она это сделала сама.
     - Что она сделала?
     - Она от вас избавилась.
     Вовян,  несомненно,  был  своим   в  этой  компании.  Угадывая  за  его
фамильярностью  сочувствие,  капитан решил  поделиться  с  ним...  Разве  он
предлагал  что-то дурное? Лишь изредка видеть ее,  получать письма... Ничего
бы для нее не пожалел! Куда хочешь, что хочешь - все тебе, тебе... Он просил
разрешения любить, разве это нельзя понять?
     - Понять можно. - Вовян поджег бумагу в  пепельнице. - Ну, а если ей не
захотелось стать вашей дочерью?
     - Дочерью капитана Просекова!
     - Так что, если Просекова? Вы б лучше попросили ее стать женой. Это для
нее проще.
     - Как можно! Да и зачем мне жена?
     - Ну, а  если вам так  нужна  дочь, то почему  вы  отказали  второй? Не
сошлась фотокарточкой?  А если б такая  была?  Что ж ей тогда: пропадать без
отца?
     - Ты рассуждаешь... неглубоко.
     Вовян, глядя с неприязнью, сказал:
     - Шли б вы на судно, Ефимыч! Ведь сегодня рейс...
     - Поднимать этот деревянный гроб? Я подыщу себе что-либо другое.
     - А что вы искали  прошлый раз, когда бросили команду "Агата"? А теперь
пришли на "Кристалл"... Зачем? - Глаза моториста наполнились слезами. - Чтоб
и нас... продать?
     Что он  мог  ответить?  Что  не бросал  "Агат",  что все это ложь? Этот
мальчишка все равно не поймет. Потому что они видят только мираж вроде белой
шхуны.  Они все  готовы  за  сон  отдать! А  никакого  сна нет, никакого  не
осталось чуда. Только огромная скука воды и огромная  скука суши... Но потом
возникло  что-то,  какое-то  видение  расплылось  в глазах: колышущееся поле
красных  маков... Боже, как красиво! Сейчас он умрет...  Посмотрел  на счет:
цветы, шампанское, шоколад...
     Капитан Просеков погасил окурок в бокале:
     - У меня нет денег.
     - Пустяки! Отдадите, когда будут.
     Прозвучало это  так обыкновенно, что Просеков обиделся. Было ясно,  что
официант не поверил ни одному слову  из того, что он говорил ранее.  Капитан
показал ему заявление в  отряд:  перевести отпускные в Дом ребенка. Это было
одно  из  многих  заявлений, писанных  под  настроение, которые  никогда  не
доходили до бухгалтерии. Или  Просеков их не  отсылал, или  они застревали в
отделе кадров, где их аккуратно подшивали к личному делу.
     Официант, прочитав, пошатнулся от волнения.
     - Ефимович, - проговорил он, - что я могу сделать для вас?
     - Меня ищут, мне надо переодеться...
     Из столовой он вышел, одетый в робу матроса, в грубые башмаки.
     В  поселке, окутанном темнотой, тлело несколько электрических лампочек.
Отступив  от  освещенных  окон,  Просеков  свернул  в  переулок.  Прошел  по
тротуару, раскачивая доски. Какая-то фигура,  гудящая, как орган, преградила
путь. Он постоял в раздумье, оглаживая  дрожавшего Дика, не понимая, кто это
может  стоять.  Напротив открылась дверь,  изнутри грянул яркий  свет. Целая
толпа, доглядев киносеанс, направилась куда-то по грязи. Фигура, исчезнувшая
со светом, возникла опять.  Нет, миражей  с него достаточно! Повернув назад,
перенес  Дика  через  гору  мусора и  разбитого стекла и  ступил  на  доски,
наклоненные, как трап. Ветер сразу задул с исстужающей свирепостью.
     Дорога!
     Спускаясь, он видел пирс, пустой, без разгрузки. Лишь крохотный огонек,
похожий на  укол,  светил из  водопроводной  будки. И если переступить  этот
огонек, отторгнувший берег, то дальше можно было смотреть на огни моря. Даже
странно  было видеть эти освещенные кварталы, стоявшие на воде, думая о том,
что где-то в тепле  накрывают столы, что эти огни, разъединенные с поселком,
куда-то уйдут, в какие-то моря. Странно было думать  и о том,  что он здесь,
обнаруживать себя живым в темноте и вообще смотреть отсюда, с  этой стороны.
Не то чтоб было совсем темно,  какой-то свет реял в воздухе,  быть может, от
снега, который начал заметать собак, и в этих  сугробах  они будут спать всю
полярную ночь, проделав носом дырки для дыхания. Но ниже, за дорогой, ничего
не светило - он просто ступил в яму...
     Куда он шел?  В  эту яму с пенящейся, разбивавшейся о плиты водой,  - к
прибою, из которого она поднялась на миг, чтоб лежать вечно. Что он оставлял
за своей  спиной?  Груду  прожитых лет, которую хотел отпихнуть подальше,  -
этот последний корабль,  который  не  дался им. А  еще  оставлял  надежду на
какую-то новую жизнь, которую  обещал Насте. Вот здесь и будет его последний
маяк... Или ты  не догадывался, Дик? Но  Дик крутился вокруг ног, и Просеков
увидел, кого он боялся.
     Волки...
     Какого черта они разлеглись?  Охраняют  мертвых?  От  кого?  Может,  от
темени, от  судьбы? Как бы  не  так!  Кто им дал право сторожить его дочь?..
Волоча  упиравшегося Дика, Просеков увидел, как  поднялись перед ним горящие
глаза... Даже последнее не дадут: расправятся тут, урча, опоганивая камни...
Прочь! Размахнувшись, пнул  одного башмаком, и тот  отскочил, взвыв от боли.
Через  второго просто  перелез,  вытер  о шкуру  грязные  башмаки...  Прочь,
шакалы, псы!.. В темени, крутившей снегом, не сразу заметил крадущиеся шаги,
обошедшие его сзади, и лишь по разрыву воздуха ощутил летящее тело, внезапно
проступившее   в  оскале  клыков...  Нет,  он  не  мог   промахнуться,  этот
оттренированный в  темноте людоед! Просто был кем-то подмят, отброшен - и не
допрыгнул. И этот теперь стоял как  черный мираж: вожак  стаи. Просеков было
пошел на него, но вожак, не бросаясь, сильно толкнул его лбом. Просеков упал
на  теплые шкуры, выронив Дика, которого держал на руках... Этого не пройти!
Почему мешал? Чем он перед ним  повинен?..  Вернулся на дорогу и тут опять с
кем-то столкнулся в темноте.
     - Ой, кто это? - Голос был молодой, какая-то девчонка.
     - Я, капитан Просеков. А кто ты?
     - Рая, из больницы.
     - Чего ты тут стоишь?
     - Я увидела, как вы шли...
     - Будешь меня любить? - спросил капитан Просеков.
     - Я вас... давно люблю.
     - Логично. - Просеков потянул ее за руку. - Поедешь со мной? Гибралтар,
Мальта! Все лысые, ходят босиком...
     - А как же мальчик? - спросила она, вздрагивая.
     -  Почему  я  должен  его... представлять? Почему я  за всех в  ответе?
Сегодня я представил дочь. Она меня бросила в грязь.
     - А что вы все представляете? Вы спросите... - бежала она за  ним, чуть
не плача. - Тут вашей дочери нет, тут  женщина лежит, вы ее знаете.  Настина
сестра...
     Просеков опешил:
     - А где же... дочь?
     Рая переминалась  с ноги на ногу, не зная, как сказать: если он приехал
из-за  того, что  умерла  дочь, то как  он воспримет то, что  его дочь жива?
Тогда он вообще уедет, больше не появится...
     - Почему же написали: дочь?
     - Разве б вы из-за мальчика приехали!
     - Обожди, обожди... - У  Просекова путалось  в  голове. - Мальчик  - ее
сын?
     - Ваш...



     Мастер завершил одно крыло, получившееся около четырех  метров  длиной.
По  форме  оно больше  напоминало лодку, чем  самолетное крыло, с  изогнутой
ветвью  киля,  сделанного для того, чтоб лучше всходило  на волну. И было не
сварено,  как  диафрагма, а  заклепано  впотай,  с  уплотнением  из чеканки.
Поэтому  отняло  столько времени.  С виду  оно  казалось  тяжелым,  чересчур
металлическим,  но когда  его  приподняли,  проблестело в кузнице как живое.
Мастер  сказал,  что сталь будет уравновешена подъемной силой  объема. Крыло
ничего не будет весить в воде, как понтон с нулевой плавучестью. В этом-то и
был  замысел,  чтоб   крылья,  не  мешая  всплывать  "Шторму",  одновременно
выделялись  морем,  располагали  себя  под  удар. Место их  постановки  было
вычислено. Крылья  будут  крепиться  к  мачте с помощью стальных  шин. Когда
проверяли герметичность крыла  в огромной ванне, под навесом, куда подкатили
компрессор, он разглядел подручную кузнеца, которая светила  им фонарем. Она
была  довольно  молода,  лет тридцати  пяти. Обратил внимание на  ее волосы,
стянутые  в тугой узел, очень  густые, темные  с  золотистостью, какие можно
встретить разве что у уралок. Наверное, они могли светить в темноте  сами по
себе,  без лампы.  Суденко  даже  пробовал  с  ней  шутить,  удивляясь,  как
просмотрел при дневном свете. Баба была без слов, двигалась тишком. Но перед
тем, как простились, что-то сказала  ему, глянув украдкой, как из-под  полы.
Только он нс расслышал  из-за петуха,  который  сильно запел  над  кузницей.
Вдобавок включили сирену на буе Экслипс, раскричалась на свежих волнах.
     В посту шумели так, что было слышно с угольной дороги. А когда подошел,
наступила тишина.  Не понимая,  что там,  заглянул.  Джонсалиев, длинный,  с
головой, похожей на огурец, читал собственные стихи, которые помнили годами:
"Есть  чайки  живые,  умершие  с  горя,  в часы штормовые Охотского моря..."
Остальные  слушали,  боясь  пропустить  слово.  Несколько  человек  спали  в
барокамере при открытом люке.  Дослушать  стихи  не  дал Филимон.  Пробегая,
куснул за штанину-без жалости, как  мог. В нем уже проявлялась черта ездовой
собаки, вожака  упряжки: тому,  если не понравится кто, лучше пристрелить...
Чего  ты, подлец,  привязался? Улучив момент,  Суденко его схватил. Филя был
чисто  помыт,  с рассыпающимся  мехом, под которым сквозил белый,  плотный и
мягкий  подшерсток, как пух у гаги. Долго  нащупывал тело, чтоб ущипнуть, но
не находил.  Поднял, как пустую  шкуру, и тут оттянулось  брюшко...  Нажрал!
Филимон  прижмурил маленькие  глазки,  блаженно ударил  толстым хвостиком  с
белой кисточкой...  Благодарил!  Видно,  просто хотел,  чтоб его  погладили.
Такие собаки, даже если бьешь поленом, принимают за ласку... Пошел, негодяй!
Филимон сразу двинулся к столу, где его задергали со всех сторон.
     Позвал  Андрей,  чтоб  сообщить  известие:  нашли Просекова...  Суденко
смотрел,  как  его  несли,  одетого в  матроса. Носильщиками  были Кокорин с
Вовяном и Сарой. А следом шел Свинкин, с охотничьим  костюмом и ружьем. Если
Просеков в самом деле  хотел, как говорил:  чтоб  его несли, как полководца,
сраженного на поле брани, то он добился своего.
     Кокорин, мрачный, с красными глазами, сказал:
     - С Ефимычем плохо.
     - Проспится...
     - Не пьян он! Вообще не пил.
     - Что же с ним?
     Кокорин нагнул шею:
     - Отдает концы.
     Сказано было сильно.
     Как только  открыл дверь  в  капитанскую  каюту, увидел Раю.  Это сразу
выбило из колеи. С минуту смотрел на нее, не отрываясь. От этой Раи, ночной,
с ожогом белой  кожи на колене,  нельзя было отвести  глаз...  Просеков,  на
которого перевел  глаза, спал. Так  глубоко, что едва  угадывалось  дыхание.
Причина могла  быть  одна:  азотные шарики, которые получил вчера, замедлили
кровообращение.  Кессон опасен для  таких, как он, у  кого чувства опережают
мысли. Шарики попали на хорошую почву. Кажется, так объяснял Иван Иваныч.
     Когда вышли с Кокориным, спросил:
     - Доктору сообщили?
     - Сейчас приезжает... Как думаешь, что с ним?
     - Чепуха! Никуда он не денется.
     - А весной корабль новый получит. Я слышал, гидрографический.
     И Раю в придачу, подумал Суденко. Как он раньше не догадался! Вот таких
она любит, которые живут,  как птицы, и только тогда вызывают зависть, когда
летят...
     - Везет  же таким! В двадцать пять лет - капитан  "Агата"!  В  сорок  -
кругосветный... Прямо от матроса!
     - А ты станешь хозяином на "Кристалле". Чем тебе плохо?
     Кокорин засопел, раздувая ноздри:
     - Нас  догоняет  лед,  рассчитано.  Ты знаешь,  как  замерзает Полынья?
Пройдет  волна,  разгладится  -  и   ходи!  "Кристалл"   во  льду?   Его  не
вымораживает. Никто не найдет следов...
     -  Поверь  мне на слово,  Виктор: как  только  будут готовы  крылья, мы
отойдем.
     - Пойду в кузницу, посмотрю.
     Кокорин распрямился, выпятив большой упругий  живот... Где  он скитался
сегодня? Что думал наедине, что пережил?  Ему было труднее,  чем кому: он не
разряжался действием, а тлел  медленно. Трусил? Наверное. Еще бы!  Но вот на
такого, каким он был сейчас, мучающегося  знанием цели, к которой тянул себя
изо всех сил, - на такого Кокорина Суденко бы положился.
     Направился  проведать  Кутузова,  который  несколько   часов  занимался
сложением буксира. На палубе было  собрано все. Лежало  десятка  три  разных
блоков: деревянных, с  внутренней  оковкой, похожих на  весы; блоков в форме
бочек  с пятью окружностями для вращения троса. Лежали  скобы:  полукруглые,
сердцевидные,  похожие  на  обручи. Все это  боцман  расположил по  группам,
размышляя, что принять и от чего следует отказаться. Подбор определял канат,
который  тоже находился  здесь,  раскрытый  в парусине. Кутузов  выбрал  для
буксировки  "Шторма"  не кокосовый  трос, изготовленный  из  волокон, какими
обрастают кокосовые орехи; не сизальский-из тропического растения агавы;  не
капроновый-из полиамидной смолы, а  взял смоленый пеньковый канат толщиной в
три  своих  руки,  из четырех  прядей,  свитых  "по солнцу", с металлическим
сердечником. Отличаясь легкостью,  он  был более упруг,  чем манила, и более
водостоек, с поверхностью, лоснившейся, как звериная кожа, и до того крепок,
что, когда Кутузов предложил порвать одну нитку, Суденко, как ни тужился, не
сумел осилить. Это был  не трос, а настоящее чудо кабельной работы, пахнущий
как спирт,  и Суденко, глядя, как боцман выводит из полости  ходовой  конец,
словно выпускает из источника сверкающий ручей, испытал неимоверную радость,
что все это делается для "Шторма", что эти толстые руки доберутся до него, и
отошел, благоговея, как постоял па причастии, в морском храме.



     Андрюха  искал  его с  новым  известием: приехал рыбак Гриппа.  Вернее,
пришел один, без  лодки.  Стоял целый  и невредимый, в телогрейке, в шапке с
опущенными ушами, в своих просвечивающих дырами штанах, с еще свежим запахом
моря, не слетевшим с лица и рук. Но выглядел хмурым, каким-то подавленным.
     Отведя старшину в сторону, сказал:
     - Я погорел, Жора.
     - Что такое?
     - Арестовали лодку... - Он начал вытаскивать  папиросу. - Кто-то продал
меня, кто-то свой.
     - Почему так думаешь?
     - Андала взял меня "по-черному", с требухой. Теперь как минимум лишение
зарплаты, конфискация и выселение.
     - Не мог морем уйти?
     - Против бронекатера! Да он и не в море меня взял. Взял в Чулке, в моем
месте.  Рюкзак, палатка, бензин. Только примус  успел разжечь. Я  б не успел
добежать до лодки.
     - У тебя было до этого?
     - Пoгранцы  не особо  трясли. Было: конфисковывали лодку. За  нарушение
режима. Но не категорически.
     - Андала страшней?
     - Андала...
     Было  ясно,  что он пришел за помощью, хотя  открыто и  не говорил. Еще
вчера, нет, позавчера, Суденко  ничего  бы  ему пообещать не  мог. Но  после
вчерашнего... А что  было  вчера? Ну,  поздоровался с Андалой  пару  раз. Не
стоило обольщаться! Однако надежда все-таки есть.
     - Попробую тебе помочь.
     - Жора! По гроб буду обязан всем.
     - Поблагодаришь после.
     -  Тогда быстрей,  -  заторопил  он.  -  Пока  не зарегистрировали  как
пойманную...
     Оставив Гриппу  возле лодок, вышел под свет лампочки и пошел к караулке
один. Поднялся не в помещение,  а обошел его  по галерее, спустившись к зоне
ограждения. Военный, дежуривший  здесь,  пропустил, не докладывая.  Тут  был
специальный  затон, скрытый  с моря,  где  отстаивались  сторожевики. Издали
различил катер  Андалы  -  по  высокой  мачте, на которой переключили  огни.
Вокруг  слышалось вспорхивание  птиц,  отлетавших от шагов,  как  шел  через
птицеферму. Наверное, этих птиц  недавно привезли - уставших, отбившихся  от
стай.  Боясь   наступить,   шел   медленно.  Наткнулся   на  что-то:  лодка,
раздавленная,  с  пробитым  дном.  Кто-то  провел  под ноги  лучом, чтоб  не
наступил  на человека. Посмотрел: утопленник,  давний. Лица не было,  пальцы
обкусаны по  фалангам, как  кусает  морской зверь. Матрос  Андалы, в  черной
тужурке  с меховым воротником, стянутый ремнями,  отдал  ему  честь. Суденко
попросил у него закурить, и матрос так поспешно выхватил пачку, что рассыпал
папиросы. Нагнувшись,  стали  подбирать их, недалеко  от  трупа. Матрос  как
будто  хотел  ему  что-то  сказать,  но Суденко не  замечал этого - не хотел
слушать.
     Кто-то остановился рядом,  прикуривая, ломая спички. Не поздоровавшись,
хотел уйти.
     - Толя!
     Андала хмуро сплюнул под ноги:
     - За рыбачка пришел просить?
     - Надо поговорить.
     - Обожди... - Он взял у матроса фонарь. - Иди за мной.
     Спустились к конфискованным лодкам.
     Андала  тотчас нашел среди них  лодку Гриппы  и, распахнув трюм,  ткнул
лучом... Суденко увидел птиц, сваленных в  кучу: чирков, гаг и гагар и серых
гусей  с  длинными  клювами.  Печально  смотреть  на  любую  смерть,   но  в
особенности  на  мертвых  птиц,  еще  недавно  летавших  в  небе,  а  теперь
перепутавшихся  шеями,  словно удавленных одной рукой,  сваленных  в мерзкую
кучу... Было тут  и  еще разное: ляжки оленя с лежащей  отдельно отрубленной
головой;  несколько  бочек  отборных, продушенных  специями, омулей,  сигов,
крупных гольцов. Впрочем, Суденко  посмотрел  только  на  птиц. На остальное
глянул вскользь.
     - А теперь - проси...
     Суденко молчал,  понимая, что  говорить рано.  Пусть в  Андале  выкипит
злость, как вода в его самоваре...
     - Молчишь?
     - Сокола при мне. Он не виноват, с соколом.
     - Почему так?
     - Мог броситься на человека.
     - Брось!  - Андала рассмеялся, выдыхая дым.  - Я никогда не видел, чтоб
они бросались. А что топят они  в  море  - ложь! Да он тебе просто  затемнил
мозги... Ты  посмотри, что брал: почти одних гусей, белое  мясо... А ведь я,
хоть знал, что он гад... я от  него ожидал чего-то... Я б знаешь что... - он
вынул из кобуры  пистолет, положил на ладонь, - я  б его расстрелял на твоих
глазах, собственноручно! Если б дали приказ...
     - Приказа не будет.
     - За природу? Будет! Уже пора давать.
     Андала сунул пистолет обратно.
     - Толя, верни лодку.
     - Ты меня, кажется, просил: не вмешиваться в твои дела, - ответил он. -
Я тебе обещал. Чего же ты теперь лезешь в мои?
     - Это тоже мое дело.
     -  Если  ты просишь  за личное, если  ты говоришь  так... -  его  голос
зазвенел яростью, - то ты мне враг!
     - А теперь скажи: как можно забрать лодку?
     -  Составим  протокол  с  описью  преступления.  А лодку-через магазин.
Покупай любой, кто имеет право.
     - Могу купить я?
     - Выкупить для него? Как только он включит мотор, я ее возьму опять. По
новой статье.
     - Ему надо уехать.
     - Вот это правильно. В его интересах... Я ему дал срок до ноля.
     - Как же он уедет без лодки?
     - А это меня не касается! Хоть круизом вокруг Европы...
     - Я эту лодку возьму,  - сказал старшина,  тоже закипая.  - Верну любой
ценой,  можешь  быть уверен! Но у меня времени в  обрез, мне жалко время.  Я
тебя навел на след, и я тебя прошу в последний раз: продай лодку мне! Закрой
глаза, что он уедет. Лучше уступи сейчас, чтоб не делать потом.
     - Ничего ты не добьешься,  Жора, - ответил он спокойно. - Вот я  сейчас
перееду ее катером, и все.
     - Вот ты, Толя, сказал, что я тебе  враг. Но я стою с тобой.  Ты  Гришу
Ковшеварова возил под конвоем. Не глянул вчера, как  он глотал кровь...  Так
знай! Никогда, ничего я не сделаю для тебя. Если я тебе враг, то и ты мне.
     Андала помолчал в темноте, как бы присматриваясь.
     Потом сказал:
     - Кто же с вами пойдет завтра? Кто  будет вас вести? Кто из нас прав, я
или ты?
     - Толя, уступи!
     - Ладно...
     Пока Гриппа  отлучался, посидел  возле лодок на его  месте, слушая, как
грохочет на берегу разный металлический  хлам. Ветер продувал гавань, сбивая
снег, который  шел редкими  струями, приоткрывая огоньки. Какая-то женщина в
тулупе,  закутанная  по  глаза,  ходила неподалеку, охраняя  баржу с  вином.
Думалось  обо  всем  как-то  тускло, невнимательно.  Не  выходил  из  памяти
утопленник, которого  привезли. Нельзя определить точно,  не  определишь  по
рукам. Но это мог быть он, Володя Марченко.
     С  той стороны,  куда  ушел рыбак, послышались шаги... Суденко привстал
удивленный: Гриппа должен был подъехать с воды.
     Это был не Гриппа, а матрос Андалы.
     - Товарищ старшина! Разрешите обратиться?
     - Обращайтесь без "старшины". Я не на службе.
     - Товарищ  старшина...  - Он  вынул конверт с арктическим штемпелем.  -
Напишите, пожалуйста, свой адрес.
     - Зачем вам?
     - Я вам напишу со службы. Разрешаете?
     - Почему же нет? Много привезли птиц?
     - Полный катер! Еле рулевку могли крутить.
     - Счастливо дослужить.
     - И вам счастливо!
     Подъехав, Гриппа вернул деньги.
     - Не взял за лодку?
     - Сказал: "Уезжай, чтоб не вонял!.."
     - Знаешь, кто тебя выдал? Я.
     - Зачем?
     - Сам не знаю.
     - Хочешь прокатиться?
     - Что ж, поехали...



     Прошли "Ясную  погоду", которая  работала  в автоматическом  режиме как
маяк.  В  окнах  были видны лоцманы с  простынями,  одеялами, укладывавшиеся
спать.  Это была их плавучая гостиница, в  которой  они поселялись на  время
навигации,  и,  помня  их  других,  всегда   подтянутых,  одетых  по  форме,
воплощавших строгую красоту  моря, он видел сейчас  просто  пожилых уставших
людей, наверное, думавших  о семье, о  возвращении  к  дому. Остался  позади
ледовый  буй Экслипс с  воющей  сиреной,  отхаживавший вприсядку  на волнах.
Обминули  караван "Агата",  втягивавшийся  в пролив пунктиром красных огней.
Обогнули город на  воде,  от которого остались разрозненные  кварталы,  и по
мелюзге, шнырявшей среди них, было ясно, что скоро и эти пароходы снимутся с
насиженных  мест, и через несколько часов  здесь будет  просто  море. Отсюда
Гриппа  сделал  знакомый  поворот,   нащупывая  за  приметной  рябью  черные
островки, и начал отклоняться  к  ним. Возможно, к бухте  Чулок,  где были в
прошлый  раз,  показавшейся тогда  обманчиво  зеленой, а  теперь  оглушившей
черной тишиной.
     Опять Гриппа привез с умыслом, для  чего-то... Быть  может,  и осталось
что-то недоговоренное  между ними. Только приходит ли откровение из-за того,
что нужно? Поэтому сразу принялись за работу, которая их сближала. Осмотрели
двигатель,  расклепали  борт,  где была течь.  Окатили лодку свежей водой  и
вытерли начисто, чтоб  просыхала. Гриппа торопясь прочистил затертый Андалой
трафарет. Суденко посмотрел  на то, что  Андала затер, а Гриппа  восстановил
опять: "Арктика".
     - Хорошее название.
     - Уже выправил пограничный пропуск на следующий год... - Рыбак ругнулся
от огорчения. - А теперь куда денешься? У нас хозяин один.
     - Теряешь в заработке?
     - Тут дело не  в деньгах,  - ответил он. - Дело в  жизни. Я погибать не
намерен, но я должен иметь право на риск. Это у нас оговорено с женой.
     Суденко понял, что он сказал...
     Гриппа прав: только в окружении опасности, когда жизнь качается, как на
весах, открываешь истинную цену супружества, объединения любви. Такая любовь
недоступна  проклятию скуки, и если  она  уходит,  то  лишь  полностью  себя
испепелив, чтоб вновь разгореться в воспоминаниях.  Эта способность на риск,
а также любовь к женщине были в  нем  привлекательны, хотя сказал он  на сей
раз не с обычным пафосом, а  как о чем-то заранее обдуманном и принятом, как
семейная жертва. Но как бы там ни было, он выделил  эту  потерю как главную,
что невольно тронуло Суденко.
     - Хочешь, я тебя снова поселю здесь?
     - Каким образом?
     - Приведу "Шторм", и ты здесь.
     Он ответил, подумав:
     - Наверное, не надо мне,
     - Почему?
     - Все равно без второго номера не пустят.
     - Так и не нашел никого?
     - Я не искал, - ответил он. - Зачем мне иметь кого-то?
     - Ты не знаешь случайно, кого Андала привез?
     - Это не он.
     - Ты знаешь точно?
     - Куда еще! Этого парня я запомнил, когда они втроем  ехали. Встретил в
море, сидят в полушубках, без шапок, - опять начал рассказывать  он. - Тогда
как раз первый пароход пришел, отмечали.  Может, и не совсем трезвые. Помню,
щека  у Володи  была  расцарапана.  Оплеснул водой, в  другой  руке  письмо:
"Передай Каменотесу..."
     - Молотобойцу.
     -  Ну  да, Я  говорю: "Куда  вы?  Погода  вот-вот  испортится". Заржали
-моряки! И поехали... - Гриппа так волновался, что не мог прикурить.
     Сейчас он  скорбел  о второй потере: о  каких-то  отношениях, новых для
него, которые пришли с Володей  и оборвались раньше Володиной гибели. Может,
и  море  после этого  в  душе  остыло, и  уходил  в него  стрелять,  хоть  и
утверждал,  что трех уток  ему  достаточно. Это Суденко тоже мог понять, как
понимал и  то, что в ностальгии порой представится  такое, чего, может, и не
было вовсе. Оценивая свои отношения  с Марченко, Суденко даже  сейчас не мог
избавиться от привычной  неудовлетворенности. Вспомнилось, как  в Балаклаве,
на подъеме мин, Володя полез на некачественной смеси, никого не предупредив.
Чего он так торопился? Потом весь день ушел на то, чтоб его достать. Но если
в армии, где  наверху  порядок,  сила,  точность,  Володя мог позволить себе
необдуманный  шаг,  то  здесь первое же его  погружение  обернулось травмой:
безответственный механик  по ошибке врубил винт.  В том, что  Володина жизнь
изменилась, он сам был виноват. Никаких других объяснений не было.
     - Вот ты мне и скажи, - приступил рыбак опять. - Виноват я в его гибели
или нет?
     - Тут дело не в словах, не в рассуждении.
     - А в чем же?
     - Как лежит на душе, так и есть.
     - Это  я понимаю, -  согласился он.  - Но мне еще надо ответить, как на
уроке... Моя  жена  не  знает,  что  я  еду  один! - И добавил  с  болью,  с
прорвавшимся отчаянием: - Зачем ушел? Мы б сейчас уехали вместе!..
     Но тут он опять, видно, перегибал палку, вместе с женой... Володя после
травмы сам уходил  от  всех. Он  ушел от Маслова,  хотя  мог иметь подводную
работу, плавание в разных  морях. Мог иметь жизнь, которую ждала от него Рая
и которая помогла бы ее сберечь. Но он ушел от Раи, замыслив новый побег - к
Гриппе,  строить  дом  в горах. А потом и от Гриппы ушел...  Так  стоило  ли
возвращаться? Просто рыбак или не хотел, или не мог воспринять все как есть.
Должно  быть, ему мешало,  что  Володя бросился  с  лодки.  Поступил  глупо,
конечно, но своим поступком помог рыбаку справиться с. волнением. А  в море,
где  идут в счет минуты, это  немало. Отсюда, наверное, и вина  перед ним, и
тайная  благодарность за спасение. Но  Гриппа при  всей  своей  трезвости не
понимал, что поступок Володи обыкновенен: спасать положено, иначе нельзя! Не
понимал  потому, что спасателем  не был. Сейчас  было  только  одно,  о  чем
Суденко  сожалел: что  разговаривает  с Гриппой, а не  с  Володей  Марченко.
Сегодня Володя был ему необходим - и сегодня, и завтра, и послезавтра.
     -  Тут нет  твоей вины, - ответил Суденко. -  Плохо  только  одно:  что
Володя погиб...
     - Я хочу тебе сказать,-заговорил  Гриппа с волнением, торопясь,  -  что
если ты, хоть умом, хоть как... сможешь это простить, то знай: у тебя сейчас
есть дом Володин...  И  если  ты  мне  дашь деньги, которые давал,  -  чисто
символически, пойми!  - как залог, что приедешь... то я разорвусь, лягу там,
а дом будет стоять!
     - Видно, хороший дом?
     -  Кедра-три  доски на  пол... Запах стоит, как в лесу! А  место! Рядом
маки, целый склон. Как дочка пойдет гулять в красном платьице - не видно.
     - Да, красиво.
     -  Разве  он  будет  тебе  мешать? Хоть  в  отпуск, хоть так...  В горы
поднимемся, с зелени... Есть все! Есть баба для такого, как ты! Что красота?
С нее воду не пить... Скажи, что приедешь, скажи!..
     Теперь он предлагал ему то, что раньше Володе...
     Внезапно подумал о  Маше, о ее  любви к дому: к утвари  всякой, к огню,
поленьям... Подумал о стружках, опилках, брызгающих  из-под пилы,  об отдыхе
на  свежих досках -  о всем том, на что  можно  решиться  один раз истратить
отпуск. И даже если не жить там,  вообще не ехать, то хоть  сохранить это на
завтра...
     - Скажи, что согласен! Скажи, чтоб я знал, - торопил Гриппа.
     - Ты деньги просил? Возьми...
     Как-то неуютно стало на воде...
     Собирались и  расходились  тучи:  то  дождь  прольется, то  просыплется
снег... Но постепенно это чувство прошло: ведь ни  в тоске, ни в грусти вода
не виновата. Просто люди все это приносят и только мешают ее воспринимать. А
если присмотреться,  то  не так  уж  и  темно. Отчетливо  проступили облака,
похожие  на  полузатопленные  льдины,   и  рефракция  поднялась   со  льдов,
постепенно  изменяя  море.   Увидели   два   огромных  пузыря,  просветивших
угольками. Потом проплыло что-то темное, горящее со дна. .Можно подумать бог
знает что, а это просто пароходы, их отражения. Если б сейчас искал Машу, то
все равно  что искать среди звезд... Он торопил  Гриппу, хотя лодка неслась,
как ветер, и уже на подходе к гавани, когда стал слышен вой сирены, внезапно
что-то  вырвалось из воды  с сильным плеском. Какой-то  зверь, чудовищный  в
рефракции,   отсветил  глазами  в  темноте,  размером  с  зеркало...  Гриппа
выстрелил тотчас, с  левой  руки, не целясь, и не мог не промазать, так  как
зверя в момент выстрела опустило, и Гриппа мог до него  добраться, лишь метя
через  волну, что  было бесполезно.  Пока рыбак  освобождал  фонарь, Суденко
посмотрел своими глазами, и там, за темнотой верхнего слоя, где горел, как в
воздухе, странный свет, увидел  тонущие  глаза, круглые, смотревшие прямо на
него, остановленные в раскрытии,- и отвернулся.
     - В кого попал? - спросил Гриппа, крутясь на месте.
     - Промахнулся.
     - Не скажи: пятно есть... Высунулся, черт, прямо по курсу!
     Подъехали.
     Суденко вдруг сказал, взявшись за трап:
     - Знаешь, Гена: все это чепуха про дом. Ерунда на постном масле.
     - Не приедешь?
     - Нет.
     И  пошел,  как сумасшедший правя  к устью  реки... Есть  люди,  которые
скользят  по  лезвию  риска с крепким  рулем  и  обдуманной  целью.  И  хоть
маскируются под зверя или птиц, но гнезда вьют в других  местах. А дань морю
за них платят другие.



     Одновременно подошла шлюпка "Агата", переполненная  людьми.  Взяли  для
форса спасательную, почти размером с "Кристалл". Суденко увидел  Подлипного,
сидевшего в командирском кресле, под колпаком  из  термостойкого  стекла. Ни
Маслова, ни доктора с ними не  было. Заглянул в пост, где прибывшие мешались
со  старожилами:  Ветер,  Аннушка,  Гриша с баяном... Где  они?  Выскочил на
палубу  и  замер, увидев  спусковой колокол  на широкой платформе, мерцавший
кнопками, как лифт. Рядом  стояли  синие баллоны - гелиокислородная смесь...
Андрюха радостно потряс его за плечи обеими руками: рейс в Полынью разрешен!
Ожидавший  с  утра  этой  минуты,  Суденко  испытал  такое  облегчение,  что
подкосились ноги.
     Доплелся до салона, где Маслов играл в шашки с Иваном Иванычем.  Сидели
в  пальто,  отделившись от  остальных,  но  не  сказать, чтоб  убереглись от
праздника. Было непривычно здесь  после моря, в ярком свете. Но свет Суденко
как-то отрезвил, привел в чувство. Маслов,  подловив  доктора  на комбинации
(взял сразу  четыре  шашки), воспользовался приходом Суденко, чтоб  смягчить
удар.
     - Слушай,  как  ты себя ведешь? -  набросился он.  -  Почему ты  обидел
доктора? Так, паренек, не годится...
     Суденко не сразу вспомнил, что поссорился с доктором в прошлый раз.
     - Иван Иваныч, я вас обидел? Допустил выражения?
     -  Еще  бы-выражения! -  запротестовал Маслов за подсказку. И подсказал
сам: - Допустил грубость в выражениях... Так, Иван Иваныч?
     - Ничего не буду говорить, - закапризничал доктор.
     - Вот видишь! Доктор не хочет говорить.
     - Потому что ты доктору бесполезен... - Маслов,  расслабившись, доводил
партию до победного конца. - У тебя даже геморроя нет.
     - Разве надо, чтоб был?
     -  На ледоколах  повально геморройные!.. Глубоко  огорчен, Иван Иваныч,
весь в  слезах... Нет, паренек, так дело не пойдет: гнать будем, просеивать!
Гарью заставим дышать, а  не чистым  атомным  азончиком...  -  Он  вынул  из
кармана  пальто бутыль "Старки", похожую на флакон, и налил  в колпачок  для
завинчивания: - Пользуйся, пока живой.
     - Можно, Иван Иваныч?
     - В особых случаях, мой синеглазый друг...
     Выражение "мой синеглазый  друг"  значило, что доктор его  окончательно
простил. Сейчас он глядел на  Суденко, как  на где-то пропадавшего  блудного
сына. Кто-кто, а доктор  его любил. И на медосмотрах, когда набирали команду
на спасения,  обычно приводил с собой разных женщин, будто бы из медицинской
комиссии,  демонстрируя  им  Суденко  как  какой-то  экземпляр. Из-за  этого
доходило  дело до ссор.  Но сейчас  Суденко было просто непонятно, отчего он
цеплялся  перед  рейсом к  Ивану Иванычу.  Это было какое-то  недоразумение,
больше ничего.
     - Отпускаю на вопросы пять минут.
     - Куда ты спешишь?
     - Мы с доктором спешим на аэродром. Вернуть билеты.
     - У меня вопросов нет.
     - Ладно,  помолчи... - Маслов,  отбросив притворство,  сразу отрезвел.-
Начнем с главного, с времени. Оно, как ты знаешь, в  обрез. Появился колокол
- значит, никаких отсидок. Предстоит одно погружение и одно всплытие. Работа
на полное насыщение гелиокислородом.
     - Сколько это, Иван Иваныч?
     -  Полное  насыщение  -  двенадцать  часов. Помножь  на  семь-восемь...
Примерно получается около четырех суток на рекомпрессию.
     Получалось так, что поселка для них больше не будет.
     Никто до самого Мурманска не выйдет из барокамеры.
     - Пока  ставите крылья, докачиваете "Шторм" воздухом-для  герметизации,
восполнения   объема   пузыря,   пока   перетаскиваете   уголь,   балласт...
одновременно с этим кто-то готовит "Волну". Допустим, ты или я.
     - Ну, что ж...
     -  А еще  раньше, сразу, как придем, засаживаем в барокамеру  девчонку,
которую ты нам вернешь...
     - Почему не в рейсе?
     -  Иван Иванович  задумал  провести  рекомпрессию на этом газе, которым
окутан "Шторм".
     - Ничего себе! А как его достать?
     - Есть идея у Ветра. Девушка, надеюсь, здесь?
     - Да.
     -  Схема  твоя  в принципе остается, -  продолжал  Маслов. -  "Нолевые"
крылья  - просто находка. Этот  кузнец - башка! Положение "Шторма" на грунте
тоже обнадеживает. Если сделать  "качели" переносом  груза, перегоном  газа,
что придумал ты... Если прибавить рывок  "Волны":  всплывает днищем,  держит
воздух за пазухой, симметрия продувки  таких суденышек разработана... И если
существует  вертикальный  поток,  на что  ты  рассчитываешь,  - а по научной
теории  он  вероятен, - то  есть надежда, что "Шторм"  поднимется на верхний
этаж...
     - Вот это и надо! Что дальше?
     - По первому варианту почти все. Начинаем подъем людей, пока течение не
набрало  скорость. Коридор выхода  вот здесь... - Маслов отметил  отрезок на
схеме модели. - Тут есть, правда, сложность. Она в том, что верхний и нижний
потоки  движутся несинхронно:  "Кристаллу"  надо  будет  приспосабливаться к
"Шторму".  Но  вот  здесь  скорости  потоков  выравниваются, как  утверждают
ученые... а если они сделали модель, и мы  ее берем, то ничего не  остается,
как им верить, - говорил Маслов, словно оправдываясь. - В  общем, если точно
сработают  рулевые,  не подкачает машина,  а также  водолаз  в  "Шторме", то
посредством колокола мы обеспечиваем выход из "Шторма" людей и подъем их  на
"Кристалл".
     - А "Шторм"?
     - "Шторм" поднимется сам. По модели потоки сливаются.  Течение  выносит
его  на  поверхность  где-то  возле  Земли  Верн.  И он,  и  "Кристалл"  лед
опережают. "Шторм" приведет в поселок патрульный катер. Какая тебе разница?
     Суденко  посмотрел  на  график  модели: движение под водой протекало  в
развале  хребта  по ровной  местности. Без скачков,  без резких перепадов по
глубине. Так же плавно издалека начиналось восхождение на кратер Земли Верн.
По  профилю  линия всплытия  была столь безукоризненной,  что Суденко не мог
отвести от  нее глаз. И все  это Маслов хотел отбросить! Суденко отказывался
верить своим глазам.
     - Дорога  очень опасна, - растолковывал Маслов. - Непросто вообще вести
аварийный пароход. Не говоря уже о том,  что он под водой. Кто имеет опыт  в
таких буксировках? Я вообще не помню такого случая на флоте...
     - Зачем вести "Шторм"? Он идет сам.
     -  Неизвестно еще, как обернется!  А если оболочка ослабнет или  буксир
оборвется? Нельзя оставлять людей в пароходе, пойми!
     - Ну, а что даст всплытие без  "Шторма"?  Колокол, конечно,  вещь. Но к
"Шторму" его не приспособишь.  Да  и  к  "Кристаллу"  тоже. Прямого варианта
перехода: "Шторм" - колокол - барокамера - не произойдет. Плавать колокол не
умеет, сколько "Кристалл"  его может держать? Практически может быть  только
одно: людей  выдернут из  воды. Какое же это  будет  спасение, Иван  Иваныч?
Стоило ли связываться с учеными, огород городить?
     - Время для подъема, пожалуй, будет недостаточно, - осторожно поддержал
Суденко  доктор.  - Я  высказал  свое  мнение специалисту:  вариант далек от
идеала.
     - Повторяю: это только  вариант. Но  риск слишком велик, чтоб так сразу
его отбросить.
     - Придется! Черта с два вы вот так  разберетесь,  где опаснее, где нет.
Как море ведет, так и надо идти... -  Суденко, волнуясь, встал. - Я понимаю,
чего вы боитесь. Вам нужно заявление? Я согласен. Подпишу, что угодно.
     - Немножко опоздал, с подписью...
     - Как это понять?
     - Я хочу, Жора, чтоб  ты воспринял мои слова без обиды. Дело в том, что
ты, какой  ты сидишь,-неизвестно. По  перемене глаз можно судить. И если  ты
полезешь  туда  как спасатель  по  второму  вapианту - c подводной дорогой в
четырнадцать часов...  Ты,  Жора, уснешь! Ты понимаешь, о чем  я  говорю? Ты
забудешь про все.
     - Кого же наметили вместо меня?
     - Есть кандидатура Ильина.
     - Да он просто угробит пароход и угробится сам!
     -  Ильин  проверен  на  спасениях, -  возразил  Маслов.  -  Он  машина,
управляем. К тому  же никакого комплекса с пароходом. Положу перед ним корки
- первый класс. Будет всю дорогу смотреть.
     - Там мало смотреть. Надо думать, принимать решения.
     Маслов ответил:
     -  Пойми: тут  дело не в  Юрке,  не  в водолазах.  И даже не  в подъеме
"Шторма", хоть мы про это и говорим.
     - А в чем же?
     - Людей нельзя спасти!..
     - Вы ж только что говорили, что можно... Или я ослышался, Иван Иваныч?
     -  Девушка  совершенна по конструкции тела, - включился Иван  Иваныч. -
Поэтому  поднялась  и  живет.  Кривая  всплытия  прекрасна.  Останься она  в
"Шторме", я был бы в ней почти уверен.
     - А сейчас?
     - У  нее  критическое давление в  легких... Конечно, попробовать можно,
раз  ничего не  остается: провести  целую  серию рекомпрессий  на этом газе,
постепенно разбавляя его  воздухом.  Но  если рассыщение ничего не даст, она
пропадет как человек.
     - Как это понять?
     -  Ты знаешь, как  делают  рыбу?  Нужно искусственно отводить кровь  от
легочной артерии, заставить  ее циркулировать через внешний  контур -  через
контактирующую мембрану. Кислород из морской воды будет диффундировать через
мембрану  в  кровь,  а  углекислый  газ  пойдет  через  мебрану в  воду.  Мы
практиковали  на  животных-дыхание  через   силиконовую  мембрану.  Но   кто
согласится  на имплантацию жаберной системы человеку? Тут вопрос  этического
порядка. Я не возьмусь, и никто другой... Она тебе нужна с жабрами?
     - Вы, доктор, не припирайте меня...
     - Я просто излагаю суть дела.
     - А мальчик?
     -  Сколько  он  там сидит, для  подъема неважно.  Время остается  одно:
двенадцать часов насыщения,  помноженные  на  семь. Этой  дороги достаточно,
чтоб переключить его на атмосферу. Но всплытие непосильно физиологически для
детского организма. Притом ослабленного, истощенного, пойми!
     - Все-таки я не понимаю...
     -  Мы согласились потому,  что ты всем  задурил голову пароходом! -  не
выдержал Маслов.  -  И  в этом  смысле, как оказалось, у тебя что-то есть...
Пойми,  у  нас  нет выхода!  Зачем же  добавлять  лишнюю  жизнь?  Кто  будет
спасателем, сейчас не столь важно.
     Суденко слушал их, стиснув кулаки...
     Вначале они не хотели верить, что он  придумал способ подъема "Шторма".
Теперь считали его идею недостаточной для спасения. И вдобавок сомневались в
нем  как в спасателе. Конечно, с Юркой проще:  дадут приказ,  он  выпрыгнет.
Пароход  бросит-за первый класс... А если что-то не уловит,  не  поймет? Как
это  воспримут в поселке? А его обещание Насте? Нет, он верит в одно,  как и
верил раньше:  он поднимет пароход и спасет жизнь  ребенку. И с Машей ничего
не случится-не пропадет. Только так, не меньше.
     - Все  обстоит  немного не так, Павел,  -  неожиданно возразил  Маслову
доктор. - Я имею в виду твое представление об операции.
     - Что значит-не так? Ведь результат ясен!
     - Смотря  как представлять результат, -  ответил он.  -  Спасти  людей,
по-видимому,  невозможно, это так. Но девушке  можно продлить  жизнь-еще  на
неделю, на месяц. А мальчику мы можем вернуть жизнь, наверное, это возможно.
     - Вернуть жизнь? Я вас не понимаю, Иван Иваныч...
     - Подмешивание  воздуха в  газ, переключение  на атмосферу  вернет  ему
сознание. Мальчик проснется, увидит людей, поймет, что он на земле.  Поэтому
речь  идет  не  о  простом  подъеме, а о  спасении.  И  этот  фактор  должен
определять подбор и расстановку спасателей.
     - Для меня чересчур сложно, что вы говорите, - пробормотал Маслов.
     - И для меня тоже.



     В посту догорало веселье. Почти никто не сидел за столом, кроме мелкого
начальства  "Агата", людей степенных, пожилых,  которые говорили бог знает о
чем.
     Подошел Ветер, сунул рюмку:
     - Резко!
     - Ты что придумал со сферой, Ваня?
     - Что там думать? Жгли электродами... Юрик! Мне просто смешно.
     - А что?
     - Подставь шланг, и все.
     Суденко  остолбенел...  Как  просто!  Наберут газ  для барокамеры,  без
всяких  хлопот.  Но  дело  не.  только в этом. Протянет  шланги в помещения,
заполнит воздухом для герметизации.  А газом  из полости заполнит коридор. С
помощью вентилей будет просто производить смешивание...  К тому времени, как
давление ослабнет,  коридор будет готов. Да один этот  коридор, закупоренный
наглухо, обеспечит подъем "Шторма".
     - Идея, Ваня, на высший класс... Почему же смолчал вчера?
     - Да ты б раздел пароход! Не пожалел.
     -  Напрасно так думаешь! Ну,  ладно... Хочешь за идею  ружье? "Ижевка",
настоящая...
     - Мне надо  "кривое" ружье,  - невесело пошутил тот. - Чтоб пальнуть по
жене и теще.
     - Чего так?
     - Захожу  домой,  не был около года. Сын уроки  делает,  даже не поднял
головы. Теща вяжет. Жена пробежала на кухню: "Садись завтракать". А ночью не
пустила к себе: "Еще сделаешь  что, а мне  расхлебывай"... Ну,  я ничего  не
сказал, а когда уходил, взял транзистор и швырнул об стенку, чтоб не орал.
     - Что разбил, Ваня? - поинтересовался токарь "Агата".
     - "Ригу".
     - А у меня к ней как раз запчастей нет...
     - Приходи, дам.
     - Хорошо! - обрадовался он.
     Подлипный, протягивая руку, спросил:
     - Ну что, добился своего?
     Смотрел он  с таким приготовленным  выражением,  словно ожидал услышать
нечто  очень  забавное. Суденко,  понимая,  что  серьезно  отвечать  нельзя,
сказал:
     - Условие было насчет "Полярных зорь"? Теперь будет повод.
     - Вот  это - другое  дело!..  Слушай, тут  Ильин  просится к нам.  Я не
против. А Ветер не против к вам. Идешь на обмен?
     - Меняешь Ветра на Ильина?
     - А что Ветер?  Букашка... Полез раз, метров на пятьдесят. Вылез весь в
крови, в соплях...
     Юрка, в куртке, с чемоданом, стоял на трапе. Тряс руку Ковшеварову. Они
вроде прощались... Ильин  некрасиво повел  себя, согласившись на предложение
Маслова  втихаря, за его  спиной. А сейчас  уходил, совершая  предательство:
ведь он был завтра необходим.
     - А со мной, - спросил старшина, - не хочешь подержаться за ручку?
     Ильин сунул руку, покраснев:
     - Не забывай про меня, меня...
     - В поход собрался? К турецким берегам?.. - И вдруг потянул к себе: -Да
ты же помрешь без меня, без Гриши!..
     Ильин, притихнув, роняя слезы, молчал. Суденко прибавил голос:
     - Иди в каюту!
     Ильин, поколебавшись, сунулся с чемоданчиком обратно.
     Подлипный начал торопить своих, чтоб пересаживались в шлюпку. Принялись
искать  дневальную.  Суденко  вспомнил, что  видел Аннушку на  камбузе.  Она
стояла возле плит, глядя в иллюминатор, на Маресале.
     - Анна, зовут.
     -   Картошка   сварилась,  сейчас  закипит  суп,  -  ответила  она,  не
оборачиваясь. И сказала, вздрогнув спиной: - Гриша на баяне не доиграл...
     - Не переживай, Анна! Мы тебя женим.
     - Орлы, время! - кричал Подлипный.
     В последний момент кто-то схватил Филимона, ползавшего  по спинам людей
в  шлюпке, и  швырнул  на  причал. Взлаяв  от  огорчения,  Филя  не пошел на
"Кристалл", а потрухал по угольной дороге в поселок.
     - Кричите из пузыря!
     - Идите к черту...
     Уехали.
     Величко крикнул Суденко, что скоро освободится:  пора  было в устье, за
Машей. Старшина спустился к Данилычу, чтоб сделать распоряжение. Зашел в эту
каюту  впервые,  где  электромеханик жил с  мотористами. Данилыч лежал среди
переборок,  заклеенных  красотками,  маленький, в  беретике  с  "антенной" и
облегающем детском свитерке и широких штанах с раздутыми карманами.
     Как только увидел Суденко, тихо, без слова поднялся, хотел идти.
     - Лежи, Данилыч. Просто проведать... Как у тебя с напряжением?
     - Без берегового - голодно, - ответил он. - Но колокол будет ходить.
     - Надо запускать компрессор. Сегодня море с брызгами.
     - Уже взяли воздух. Еще утром.
     - Добро.
     Видя его,  потерянного, с  потухшими глазами, старшина не решился сразу
уйти. Повторил пословицу, прилипшую к языку:
     - Не переживай, Данилыч! Мы тебя женим, на молодой...
     Ответил серьезно:
     - Была у меня подруга, жили пять лет. Работящая, но пила. После ужина с
пяти часов, как  ляжет, так и не поднимается  до утра. Я с ней ничего не мог
сделать. Потом говорю: "Знаешь, подруга, давай разведемся!" - и развелись.
     - Правильно сделал.
     -  Она  такая  женщина,  понимала  жизнь... -  сказал  он  изменившимся
голосом. - Только пропащая была. Вот на коленки становился перед ней..
     - Вспоминаешь?
     Он нахмурился, вынул из карманов кулаки:
     - Любви нет, только уважение...
     По дороге открыл дверь в каюту механиков.  Там  продолжался бесконечный
спор:
     - Ты про "Сирену" говоришь?
     - Я видел "Сирену", вот такие фары на гафеле! "Нивелир" видел?
     - Это как "Кострома"?
     - Как "Балхаш", трехсоттысячник. Возил жмых в Голландию.
     - Ты, наверное, имеешь в виду "Оленегорск"? Типа "О"?
     -  Да нет!  Иллюминаторов нет,  вверх открывается. Под каждой койкой  -
крыса.
     - Так это же "Грабарь", головное! Типа "Г".
     Закрыл дверь.
     Пошел набак, чтоб посмотреть буксир.
     Начал  осмотр  с  носовых клюзов, где  концы  были соединены  громадной
скобой,  не  сдавливавшей их, а  висевшей вроде стальной серьги.  Назначения
этой болванки старшина не понял и повел рукой дальше, по манилам, обвернутым
кожей, а поверх еще слоями парусины,  плотно зарученной схватками  каболки с
наложением "бензельской марки", как с морской  печатью. А от этого перегиба,
где  кончался  проводник, отходили  контрольные  концы,  которые  лежали  на
кнехтах  вольно,  в  две-три  восьмерки,  без  добавления  стальных  тросов,
издревле прикладывавшихся к растительным. Кутузов преследовал здесь какую-то
цель,  и,  постепенно отгадывая, что  он  хотел, Суденко  уяснил и  простоту
соединений  на шпиле и  барабанах  лебедки, и  назначение колодцев уложенной
слабины, и объяснил для себя загадку со скобой: она будет отходить с концами
до носовых отверстий, создавая при ударе толчок, восстанавливающий движение.
Трудно  было так  сразу  сказать,  что  здесь  сотворено,  поскольку  буксир
показывает себя  в море,  но  в этой работе, являвшейся  вершиной боцманской
науки, именно в том виде,  в каком она была  преподнесена, включавшая в себя
риск как непременное условие, открывалась  какая-то  новая грань кутузовских
знаний, отсвечивавших блеском настоящего палубного гения.
     Сам  Кутузов  в  это  время  отбивался  от  Лепика, толстого  комэска с
ледокола, который прилетел подобрать водолазов, спящих на "Кристалле".
     - Валек! Где же ты  был?  - кричал он, таща его в  пост. - Да  я тебя с
утра по всей Арктике ищу...
     Кутузов, хоть и отталкивал его, но был обрадован:
     - Пусти, Константин: ты пьян.
     -  Стой!  Только не  встревай... Кто пьян? Хочешь, на одной  ноге?  Ну,
ладно... Смотри, на двух!..
     - Отстань!
     Но от Лепика не так-то просто было отвязаться.
     -  Погоди!  А ну-ка примерь  животик... Чей больше? То-то!  Кто тебя  в
Провидении спас? Снял  с перегрузом  со  льдины?  Да  я же тебя люблю!  - Он
расцеловал Кутузова в толстые щеки. - Ты чего такой? Головка болит?
     Кутузов, разжалобившись, припал:
     - Не взяли, Костя, на "Агат"... Меня! Лучшего боцмана флотилии...
     - Стой!  Не перебивай... А что  такое  "Агат"? Мундир заграничный!  Чем
хуже "Кристалл"? Это же самолет! Жора, скажи?
     - "Кристалл" не хуже.
     - Лучше! Весь цвет Арктики тут... Скажи, Джон?
     - Твоя правильно.
     - Пошли, Багратион!
     Кутузов шмякнул феску...
     Величко окликнул с верхней палубы:
     - Поехали?
     - Обожди, Миша... Шаров здесь?
     - Отдыхает в каюте.
     - Миша, подожди! Только не обижайся, ладно?
     Величко засмеялся:
     - С Лешей поедешь?
     - Да.
     Как-то  не  торопясь,  расчехлили  шлюпку, поставили  на  воду.  Шаров,
отвинтив  бак, долил его  бензином, который сливал из длинного  короба,  без
лейки.  Потом, обмотав вокруг руки шпагат, дернул. Двигатель завелся, и  они
поехали.  Вначале  бухтой,  в  объезд угольной дороги. Потом вошли в устье и
свернули еще раз в залив, где светилось одно окно.  Это окно приближалось, и
Суденко  оглянулся назад:  опять туда,  на море, словно  хотел  представить,
каким оно будет завтра.

     Подготовка текста: Саша Свердлов (Израиль, [email protected])


Популярность: 1, Last-modified: Wed, 04 Jul 2001 11:54:14 GmT