Ork McKeen. Сборник рассказов "Отдельные жизни"

---------------------------------------------------------------
© Copyright Ork Mckeen
Email: [email protected]
WWW: http://www.strogino.com/Ork/
Date: 08 Aug 2001
---------------------------------------------------------------

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

Жизнь можно купить дешево - хоть даром, только это будет гораздо
дороже.

Игнат Петрович владел очень хорошей должностью. По понятиям начала
восьмидесятых ему крупно повезло в жизни. В свои неполных сорок лет Игнат
работал в торгпредстве СССР в одной из... - я не хочу называть эту страну,
поскольку сейчас там все хорошо. А в те времена в ней происходили
бесконечные революции и военные перевороты. У них там была такая форма
государственного правления - государственный переворот называется. Вы
помните, наверное, как наша родина любила оказывать всевозможные виды помощи
подобным странам. Вот и Игнат Петрович, подполковник, работал торговым
представителем - помогал братскому народу обменивать его бананы и кокосы на
жизненно необходимые товары. И помогал весьма успешно. Как специалиста
высокого класса, Игната ценили обе стороны. Да что там ценили! В этой
маленькой республике Петровича любили, и сам президент во время
неофициальных приемов у себя во дворце по-дружески называл его "Питрофич",
что Игнату весьма импонировало. А такие неформальные отношения с главой
дружественного государства приветствовалось и нашим руководством, поскольку
давали возможность Питрофичу в обход западных конкурентов поставлять именно
наши товары.
Хороший человек был Игнат. По месту своей работы он числился
ответственным работником, идеологически грамотным коммунистом и хорошим
семьянином - у него были любящая жена Марина и две дочки на родине, которым
он присылал очень много подарков. С женой они были счастливы двадцать лет.
Спортсменом Игнат тоже считался хорошим. Пил Петрович мало, но всегда был
душой компании, удачно вписываясь в любое застолье с "Черными очами" под
гитару. На службе Игната уважали, но не старались быть "поближе" к нему -
Петрович держал весь свой отдел "в черном теле". Это называлась дисциплина.
Строг он был, но: - тут вы наверное подумали: "справедлив" - как товарищ
Сталин. Нет, Игнат Петрович никогда этим не страдал. Если происходило
какое-то неординарное событие, он просто выходил из себя и попадало всем
подряд. Вот таким был подполковник Игнат Петрович.
Дальше обычно следует "однажды" или "вдруг". И действительно, именно
"вдруг" и "однажды" жизнь его кончилась. Если бы Игнату сказали несколько
дней назад, что он "погорит" на каком-то поганом четвертаке, Петрович
схватился бы за живот от смеха и предложил тост "за удачную шутку". Он так
полагал. Но мы-то с вами знаем, кто полагает, а кто располагает.
В полдень, седьмого июля Игнат Петрович вышел из дома пройтись по
магазинам - через сутки нужно было вылететь в Москву. Он уже прошел
несколько кварталов до торговой улицы, как вдруг вспомнил, что забыл
положить в бумажник деньги. Возвращаться - плохая примета, как известно, и
он пересчитал имевшуюся наличность - в бумажнике замялись две десятки и
пятерка - "Двадцать пять монет. Хоть пивка попью - подумал он и направился к
своему бару. Любимый бар Игната располагался в центре города, на площади -
под навесом около ажурной решетки прятались от солнца с десяток уютных
столиков. Желающих утолить жажду было довольно много и среди них Петрович
опознал знакомое лицо. Это был "Big Body - Большая Туша", начальник охраны
президента. Вокруг от него мяли асфальт четыре телохранителя - трое блюли
прохожих, а четвертый присматривал за армейским джипом, стоявшим тут же,
среди столов. Игната пока не узнали, и он соображал, нужна ли ему сейчас эта
встреча.
Рядом с Игнатом возник чумазый мальчуган лет десяти и что-то очень
быстро начал тараторить, но Петрович, не обратив на него внимания,
присматривался к своему знакомому - тот уже открыл рот до ушей в приветствии
и пробовал подняться со стула. И тут внимание Игната привлекло то, что
мальчишка побежал. И побежал он, держа в руке знакомый бумажник. Реакция
Игната Петровича была самая ординарная - он ударил себя по карманам и указал
на убегающего паренька. Окружающая публика засвистела и закричала то ли от
восторга, то ли от удивления. Первым среагировал Большая Туша - щелкнул
пальцами, и один из телохранителей сорвался с места. Туша лениво махнул
Игнату, приглашая сесть, мол сейчас и без него разберутся.
Любители холодного пива в жару бурно обсуждали происходящее за своими
столиками, видать спорили о том, как Петрович накажет воришку -
телохранитель тащил мальчишку за волосы - догнал. Он опрокинул его под ноги
к Big Body и отдал тому украденное. Туша неспеша допил пиво, вытер
лоснящийся лоб и протянул Игнату бумажник.
- Питрофич! - Большая Туша то ли улыбался, то ли щурился от заливавшего
глаза пота.
Через секунду он вновь щелкнул пальцами, указывая охранникам на забор.
Двое телохранителей приподняли парня и вмяли в решетку. Туша вынул у
третьего из кобуры пистолет, приставил мальчику к затылку и спокойно нажал
на курок. В наступившей тишине было слышно, как кто-то подавился пивом. На
лице у Игната Петровича все еще была приклеена дружеская улыбка, но нижняя
челюсть отвисла...
Вернувшись домой, Игнат засунул бумажник в чемодан и нажрался до
скотского состояния.
Весь следующий день, до самого отлета, он просидел в кабинете,
успокаивая себя мыслью, что собирает нужные в Москве бумаги. Он понимал, что
все уши уже слышали о вчерашнем - и пресса, и начальство этот случай не
забудут. Особенно начальство. Петрович обязан предвидеть все. В эту страну
он уже не вернется.
Так оно и получилось - Игната Петровича "временно" оставили работать в
управлении. Он стал совсем нелюдим, перестал за собой следить и вскоре
банально спился. Жена, выдержав около полугода, поняла всю безнадежность
ситуации и ушла, забрав дочерей и неказенные вещи.
В полдень седьмого июля Петрович сидел у себя в квартире и смотрел в
окно. Над улицей издевалась страшная жара. Хотелось пива. Игнат обыскал
карманы - денег не было. Пошарив в ящике стола, он нашел зеленую от плесени
корку хлеба и ключ от чемодана.
Засунутый женой на антресоли пыльный чемодан хранил личные вещи
подполковника - нестиранное белье и тяжелый газетный сверток - наградной
пистолет.
Единственная мысль, пришедшая в голову Петровичу, была весьма
банальной: "А если продать?", но и она сбежала через минуту, когда,
покопавшись в носках и майках, он обнаружил свой старый бумажник: в нем
замялись три бумажки - две десятки и пятерка.
- Опять двадцать пять... - Игнат взвел затвор. - Пивка тебе
захотелось?! Ёб твою мать! Питрофич...

Иллюстрации: © Егор Славинский, 2001 г.

МЛАДШИЙ МАЙОР

"Покажи мне того, кто выжил один из полка"
Слова из известной песни

Я никогда не здоровался с тобой, ты знаешь, и не прощался - при моей
профессии, это считается плохой приметой. Хотя, что тут говорить - сейчас
уже не важно и я мог бы, наконец, себе это позволить, но не хочу нарушать
устоявшиеся традиции. Писать я тоже никогда не умел; помню, как ты смеялась,
когда случайно нашла мою старую тетрадь со школьным сочинением. И мне было
смешно и ни капельки не стыдно за эти потуги творчества. Давно это было...
Это первое письмо, которое я решил тебе отправить, хотя ты опять
рассмеешься - с твоей точки зрения, это выглядит каким-то безумием. И они
тоже говорят - я болен. Может быть. Правда я так не считаю - не помню. Не
помню, когда светло. Некоторое время назад мне б и в голову не пришло, что
жить ночами можно; да и в другое время мне бы просто не дали писать. За
бессчетные прошедшие ночи писем скопилось очень много... Нет, не на бумаге -
в голове. Я их придумываю. Напишу и складываю куда-нибудь в уголок, теша при
этом себя надеждой, что ты когда-нибудь их получишь все до единого.
Ты конечно спросишь, почему сегодня? Ты всегда, ведь, так спрашиваешь.
Я признаюсь - давно ждал этого дня. Я уверен, что сегодня тот самый день.
Сегодня идет дождь и я его слышу. Помнишь? Он такой же, как и тогда, когда
мы познакомились: твое белое выпускное платье, которое тебе очень шло...
Сашка Макеев еще тогда долго издевался надо мной, мол зачем тебе эта
красотуля-молодуля - хлебнешь с ней. Я его обматерил, а ты смеялась. Мне
тоже было весело потом и казалось, что Сашка просто завидовал. Я часто
вынимаю из памяти тот день, смотрю его, подобно цветной кинокартине. Так
хочется запомнить последнее мгновение и заснуть с ним, а кино кончается.
Свет не включают. Я в потемках пытаюсь домыслить счастливое продолжение, но
тщетно. Дальше идет жизнь...
Тут ты согласишься - досталось нам с тобой за четверть века немало -
чего греха таить. Я понимаю, со своим характером ты никогда бы не рассказала
о многом, если бы могла сейчас это сделать, но хочу тебя успокоить: не надо.
Я и так обо всем знаю. И про то Иркутское лето сорокового года я все знаю. И
про младшего лейтенанта, и про Сорокина тоже. Подумать только, пятьдесят
лет... Я знаю тебя полвека... Это немалый срок, чтобы понять, наконец,
почему так происходило, но я до сих пор не могу этого объяснить - ты была
рядом, но никогда не была близка. Как-то читал, уж и не припомню где, что в
мои годы люди начинают по новой вникать в прожитую жизнь, разбирать и
раскладывать... Я каждую ночь пытаюсь это проделывать - не могу; что-то
мешает. Может просто не умею смотреть на себя со стороны? Или не понял тебя
с самого первого дня? Вот и сейчас поймал себя на мысли, что ничего плохого
о нас с тобой в голову-то и не лезет. Вспомни - даже осенью сорок шестого,
когда я вернулся из Германии, и то не заметил в тебе никаких перемен. Тогда
тебя это удивило, а потом разозлило. Наверное, ты была права. Это война
делает нас такими.
Чувствую, что ты опять рассмеешься, когда я тебе скажу, что по ночам
разговариваю сам с собой. А больше не с кем - мои соседи ночью спят как
мертвые и ничего не слышат. По счастью, мне снотворного не дают. Собственно
говоря, ты всегда надо мной смеялась, даже в ту, последнюю ночь, когда я
понял: больше не могу его слушать. Смех... Наверное, он и был последней
каплей. Они считают меня больным, но это не так - просто днем ты смеешься -
с того утра, когда я в последний раз гладил твои окоченевшие руки.
Ночью нет жизни. Ну, может быть, есть где-то, но не здесь. Ночью можно
только писать письма. Меня не мучают страх и совесть. Меня мучает только
один вопрос: "Зачем?". В беседах с самим собой я пробовал на него ответить,
в ответ получал тоже вопрос. Помнишь ту ночь в Семипалатинске пятьдесят
второго, когда у нас Козловы сидели до утра? Ванька напился до беспамятства
и Людмила никак не могла стащить его с дивана. Я прекрасно помню ее слова,
когда она тормошила его: "Все люди как люди, а ты!.. Мелочный алкаш! Тебе
уже и просто летать не дают, а не то, что на полигон!" Я как сейчас вижу
твою ехидную улыбочку. А Людка, наивная , не знала, что такие задания не
дают самым-самым, туда идут добровольцы. Из всей нашей компании Козловым-то
только и повезло... Пролетая тогда на бреющем над цепью солдат, я пытался
всмотреться в их лица, хотя это просто смешно - с такой высоты и на
скорости. Я знал, конечно, что его там нет - и быть не может, но все равно
боялся увидеть. Ты знала многое, но не знала главного. Ты слышала про
Хиросиму, но не задумывалась о том, что будет с теми, кому предстоит
отрабатывать учения перед главкомом. Ванька знал. Знал и спился в итоге. Он
знал, что я сам вызвался и ничего мне не говорил. Он единственный провожал
меня тогда на аэродроме и видел твою фотографию. Тебе и это смешно - я знаю.
Всем смешно. Я всегда ее брал с собой - а что еще может взять с собой
солдат!? И в тот день, когда разделив одним движением руки килотонны на
тысячи кусков плоти и рванув штурвал на себя, я смотрел не в небо, а на
альтиметр, где была приколота твоя улыбка... Помню только, что глаза закрыл
на несколько мгновений, а потом снова и снова не мог заставить себя
оторваться. Жаль, что фотография потом выцвела. Помнишь, когда тем же
вечером я первый раз в жизни увидел цветы, предназначенные мне, и как я
обрадовался? Мы пробивали погоны "под одну" и обмывали звезды. У меня
дрожали руки - я здорово напился и не смог остановиться... Меня не мучает
совесть за все последующие годы, за бесконечные зимы в Семипалатинске. Я не
кричал на тебя после письма в политотдел и после отъезда в Якутск. Я вообще
никогда на тебя не кричал, а тебя это злило.
Теперь ты, конечно, спросишь, зачем я все это пишу? Мне кажется я
понял, почему так произошло. Иногда я слышу голоса из-за двери - они
беседуют о жизни. Я посчитал и по моим данным получается, что последний раз
я держал твою руку более двадцати лет назад... А еще я помню твое лицо - ты
улыбалась также, как и на той фотографии. Красотуля... По-моему Макеев и
затащил нас тогда в парке к одноглазому фотографу-еврею, который нам что-то
долго рассказывал про себя. Нет... Про своего сына. Помнишь? Ну, не имеет
значения - это я про фотографию. За те тридцать лет твоя улыбка не
изменилась. Ни на чуточку! Ты всегда была такой... Теперь я знаю.
Мой сосед разговаривает во сне - говорит, что осень сейчас. Наверное...
Даже по воскресеньям. Холодно. Он в окно может днем смотреть. Мне кроме
размытой решетки в стекле ничего не видно, а ночные санитары вопросов не
слышат - только смеются. Они думают, что я болен. Мне плевать, я не болен -
просто днем слышу твой смех, который подхватывают тысячи голосов... Живу
ночами и пишу письма. Я не решил, буду ли отправлять тебе другие, но это,
надеюсь, ты когда-нибудь получишь. Может, прочитав, ты ответишь - я прав?
Можешь не торопиться с ответом - время здесь все равно замерло. На отметке
"осень".

Как всегда - не прощаюсь.
* * *

Ответ он получил 18 октября 1989 года.

JAMIN'E

"Закрой за мной дверь - я ухожу"
Из известной песни

Я мертвый. Не знаю, о чем писать и тем более - кому. Мне страшно. Мне
больно. Сдох и хочу сойти с ума. Остатками зубов я продырявил губы и
пробовал разбить голову об камень. Не удалось - просто теряю сознание, а
потом боль возвращается. От чего сходят с ума? Боль не помогает. Господи!...
Я и ему не нужен.
Все равно пишу.
Насчитал семь ночей. Может прошло и больше, я не знаю, сколько был без
сознания, когда меня сюда сбросили. В полдень я вижу краешек солнца высоко
вверху, значит меня увезли далеко на север. Пыль очень горячая и едкая.
Они взяли меня почти у южной границы; охотились давно. Я не
оправдываюсь, но у меня действительно не было выхода. Тогда в Лондоне
предупреждали, что живым лучше не попадать; мы смеялись: конвенция. Первым
был Пауль. Лучший стрелок, но плохой солдат. Отрубленные руки и ноги плохого
солдата я потом собрал в картонную коробку и сжег; тело и голову так и не
нашел. Это были его руки - на каждой красовалось аккуратно вырезанное ножом
пояснение "Пауль - тебе". Хотя, у него тоже не было выбора. Или патрона. Мы
все знаем друг друга по именам - и своих и чужих. Чужих находим и
отрабатываем чеки. Свидетели входят в стоимость, это бонус заказчику и наша
страховка. Пауль не оплатил взнос по полису. Он всегда мне нравился;
утверждал, что колбасу придумали итальянцы, чтобы класть ее в пиццу, а я не
итальянец - я из Палермо. Я - Марко, бывший живой, а сейчас мертвый.
Ноги болят. Заставляют скрипеть зубы.
Не показывайте эти записи моей маме. Она до сих пор считает, что я
учусь в Лондоне. Я собирался, но деньги кончились - пришлось продолжать в
Триполи. Бакалавром стал уже здесь. Милая мамочка, я тебя люблю! Прости, но
в церковь так и не хожу. Не сердись. Жаль, но и отец Джованни расстроится -
он всегда говорил, что у меня есть будущее. Может он и прав - человек,
который не пил ничего крепче вина во время причастия, просто обязан иметь
будущее - это про молодого Марко, который умер, но с ума пока не сошел.
Больно. Пополз пить.
Меня накрыли люди черного кубинца, который называет себя Кванза. Эх,
Пауль... Взяли спящим, без шума; думал, что сразу убьют. Ошибся - они умеют
это делать правильно. Кто-то умный сказал, что ожидать смерть страшнее
всего. Ничего подобного - остаться в живых, балансируя между и без шансов
потерять рассудок. Вот правильная смерть. Наверное на Кубе этому в школах
учат. Я еще даже шутить могу.
И Кванза умеет. Теперь я догадался, куда меня везли двое суток. На
местном диалекте это место называется Jamin'e. Людей здесь не бывает.
Проклятое место с красивым именем. Радиоактивно все. Старые шахты брошены
умирать за ненадобностью и уже частично обвалились. У моей остался только
вертикальный вход и часть тоннеля. Странный народ эти местные - прокляли, но
рельсы, уходя, забрали с собой; остались только прогнившие шпалы. Может тоже
пошутили, как Кванза? Он мне переломал обе ноги грузовиком, но оставил один
глаз и руки. И видимо, намекнул, что пора исповедь писать - следом сбросили
эту книжечку кроссвордов на испанском и огрызок карандаша. Пишу исповедь.
Прямо как при жизни - на полях и между строк.
Думаю, что остатки Пауля где-то рядом. Кричал, пока не охрип - мертвый
мертвого должен услышать. Молчит. Может, совсем умер?
Никогда не понимал азиатов с их страстью к насекомым, зато теперь могу
с уверенностью гурмана сказать, что мокрицы (или как их там) вкуснее червей.
Добрый Кванза все предусмотрел - тут даже вода есть: её можно слизывать со
стены. А еще она иногда капает по ночам. Вот так: кап... кап... кап...
Господи!!! Почему я как всякий нормальный человек не могу сбрендить!?
Кап... Кап... Кап... ... КАП!!!
Не писал два дня - слушал воду. Плоть вокруг голой кости на правой ноге
потемнела, но болит уже не так сильно. Левая вроде держится, хотя чувствую
ее хуже. В глазу все плывет.
Пауль!!! Мне тоже больно! Я рядом! Держись, амиго...
Святой отец говорил, что Бог есть в каждом из нас. Интересно, а какой
Бог во мне? Наверное какой-нибудь падший, а эта шахта - ад для падших
богов.... Господи, как кожа горит!.. Из-за боли никаких мыслей в голову не
лезет...
Днем было жарко, и я опять терял сознание. Скорее всего от голода.
Черви с мокрицами тепла не любят. Пополз ужинать....
Мертвецы тоже способны убивать. Выкопал жирного червя. Мне его жалко,
даже смешно как-то - он хотел сожрать мое дерьмо, а сам в него и
превратится. Мутант. Я тоже скоро стану мутантом и у меня вырастут три ноги,
но это будет позже.
До вечера смотрел вверх - трех ног не хватит. Надо еще шесть рук.
Придется почаще дышать пылью, это поможет.
Сколько длится вечность?
Хорошо, что мой раздробленный нос ничего не воспринимает. Мертвые,
должно быть, сильно воняют. Мудрый Кванза.
Забыл написать, что всю одежду они тоже забрали, видимо для полного
самоочищения. В собственном дерьме.
А может, этот ублюдок Кванза - Бог? У всех внутри, а мой снаружи... Я
поднял руку на Бога. Только вдвоем с Паулем мы лишили его половины ангелов,
а боги такого не приемлют. Надо будет спросить у отца Джованни.
Ног не чувствую. Сколько прошло времени? Вверху утро. Здесь как обычно
- ад.
Если Кванза Бог, то неправ. Мне бесполезно каяться в грехах. Таких, как
я, нужно душить нерожденными. Кающийся циник, это просто смешно. Господи! Да
убей же ты меня! Лиши меня разума, Господи... Забери его и разбросай по
шпалам! Я и так умер!
Слишком часто пошли провалы. Ноет глаз, которого нет. Мы с ним, как
близнецы: пишущий мертвец и болящее ничто.
Сейчас сегодняшнее утро или завтрашнее? А может и послезавтрашнее?
Кап...
Какая разница!?..
Прошло много дней. Совершенно не знаю о чем писать. Слизываю воду,
чередую мокриц, червей и какие-то горькие корни. Два раза в аду был выходной
- шел дождь. Гнию заметно медленнее. Наверное радиация не дает житья
микробам, которые доедают мои ноги и глаз. Ставлю на радиацию...
Писать не о чем. Больно. Одиноко.
Звезды падают только по ночам.
Опять пробовал сойти с ума. Не дано.
Кап... Кап... Кап...
...

Странно, но вечность кончилась! Я теперь не один! Ночью слышал, как
вверху подъехала машина и через некоторое время ко мне что-то упало. В
темноте я не мог этого разглядеть, но подполз и потрогал: теплое, приятное
на ощупь тело. Это молодая женщина или девушка. Господи... У нее все лицо
соленое и мокрое - выколоты глаза. Руки сломаны, но ноги целы. Кванза, мама
миа... Ублюдок!.. Она тяжело дышит и без сознания; вздрагивает от моих
прикосновений. До рассвета слизывал воду и носил ей.
Её-то за что!? Совсем молодая... Лет может пятнадцати. Негритяночка - к
полудню очнулась и вся дрожала. Новичкам страшно даже в аду. Я ее гладил по
кучерявой головке и шептал ласковые слова - вроде успокоилась - сейчас спит.
Бедная девочка...
Кванза подонок, а не Бог. Моей девочке он отрезал язык. Я даже не знаю,
понимает ли она меня. Пробовал с ней поговорить, но так и не понял, знает ли
она итальянский или английский. Видимо нет. По крайней мере, упокоилась -
ночью мы смотрели на звезды; я ей пел мамину колыбельную.
Девушку назвал Jamin'e. Поначалу она дергалась от этого, а потом
привыкла. Красивое имя. Ей нравится моё.
Теперь мы умерли вдвоем, так хоть не скучно. Я - охотник и водонос, а
она прижимается ко мне ночами и согревает. Пробовал сделать что-нибудь с ее
руками, но девочка так захрипела, что пришлось оставить все как есть.
Я проиграл. Микробы сильнее - правая нога чернеет на глазах. Ночью
разбудила Jamin'e - наверное кричал во сне. У меня жар, зато совсем не
страшно. Жаль, что кроссворды почти все исписал и карандаш стачивается. Тоже
наказание своего рода: появилось о чем писать...
Она тоже любит смотреть на звезды и ей нравится, как я пою!
Забавно. Может ли грешник быть счастлив в аду? Похоже я влюбился. Мама
всегда мечтала увидеть мою семью и нянчить внуков. Много-много детишек.
Вероятно, и ее мечта исполнится?
Будь оно все проклято! Я объяснился в любви, а она рыдала. На это
просто невыносимо смотреть: из пустых глазниц текут слезы! На закате.
Jamin'e тоже призналась в любви. Она не может меня обнять, но зато
страстно целует. Мы целовались до утра и шептались, чтобы никто не слышал. Я
плакал, хоть и солдат.
Милая... Не знаю, как ей помочь. Сегодня ее все утро душит кашель с
кровью. Боже! Она ведь по-настоящему умирает! Я все равно сделал ей
предложение стать моей женой. Она согласилась. Кванза, сучий ты подонок!!!
Пишу с трудом. Сильно дрожит рука и глаз мутный. От карандаша остался
обрубок с ноготь. У Jamin'e постоянно течет кровь изо рта и все тело горит.
Она прокусила мне руку и поцеловав, влила в рот немного крови. Кажется, я
знаю, что она хочет.
Мамочка! Мы хотим иметь ребенка! Ты счастлива? Я - да...
Все утро Jamin'e кормила меня кровью и целовала. Боже... Мы хотим иметь
сына! Нам плевать на все. На том-этом свете...
Милая.
Она уже не дышит, а я ее глажу по животу. Я ее люблю.
Все. Для одной строки.
Ночью слышал сверху английскую речь и не стал орать им на все кладбище.
Я католик. В Палермо никогда не разводятся. До самой смерти. А мы живы.

x x x

Мы нашли эту шахту летом 85-го. Сначала хотели похоронить их, но
передумали - взорвали шахту Jamin'e. Между миром живых и мертвых должна
проходить граница. Начавшаяся там много лет назад война, продолжается и по
сей день. Ненавижу кроссворды.

P.S. "Jamin'e" - дословно: "быть в состоянии, когда все плохое уже
позади, надежда" на одном из местных диалектов. В этом древнем наречии
отсутствует будущее время. Напрочь.

Иллюстрация: © Егор Славинский, 2001 г.

ТЕПЕРЬ ТЫ ДОМА...

В "короткий день" - пятницу - работать не хотелось совсем. К концу дня
я уже просто сидел и наблюдал, как за окном резвилась тополиная метель.
Наступил июнь, который лично мне ничего хорошего не принес: рассыпались все
планы на лето из-за ерунды - обмена "меньшей на большую с
доплатой". Квартирный вопрос. Ещё зимой, после окончательного
возвращения из-за границы, проблемы повалились одна за другой, отодвигая
главную, но тогда мы с женой об этом не задумывались. И вот, "тогда"
сменилось на "сейчас": в полдень позвонила Лёлька и "многозначительно
намекнула". Этот звонок с погодой впридачу и загнал меня в состояние
умственного ступора, при котором голова работает только в одном направлении
- жуёт мысль. Я просидел в офисе до позднего вечера, придумывая себе
неотложные дела.
Дома меня ожидал ворох газет на столе. Лёлька уже мужественно сражалась
с ним, чередуя строчки объявлений с глотками из запотевшего стакана. Я
тяжело вздохнул и спросил:
- На ужин свежие органы?
- Котлеты... на плите... Что значит "органы"? - Лёлька на секунду
оторвалась от работы и удивленно посмотрела на меня.
- Газеты, это всегда чьи-то "органы", Лёлька. - Пояснил я. - Так было
когда-то. Ладно, котлеты позже оценим - кофе на работе перепил. Показывай
улов.
Вооружившись пачкой сигарет и ножницами, я впрягся в процесс...
Перебирая весь этот рекламный мусор, я наткнулся на простенькую газету
с бесплатными объявлениями. Она была единственная без цветных картинок.
Наверное, этим она и привлекла мое внимание - раньше все газеты были такими,
черно-белыми и одинаковыми: в одной большой стране - одна большая газета,
которая отвечала на все вопросы. Большие и маленькие.
"Срочно... быстро... с доплатой..." - стандартный набор - "надеюсь
обменять..." - я автоматически читал и перелистывал страницы.
"Надеюсь"...
Вернувшись к нужной странице, я еще раз внимательно прочел объявление:
"Надеюсь обменять...
Три на одну... Звоните в любое время... Адрес..."
Мне никогда не попадались объявления, начинающиеся с "надеюсь". Я
повернулся к Лёльке, но она не подняв головы, махнула рукой: "давай, давай -
не отвлекайся. Надо - режь. Потом разберемся". Часы утверждали, что сейчас
половина двенадцатого.
- Мда... Лёлька, глянь - там "в любое". - Я вырезал квадрат бумаги и
подсунул ей, - Это рядом - на соседней улице. Звякнем?
- Ну, давай... - неуверенно ответила она, пробежавшись по листку, -
А... странное объявление... Зачем сразу написали адрес?
После пятого гудка, ответил усталый мужской голос, принадлежащий
человеку лет сорока:
- Да?
- Добрый вечер! Я по объявлению, ничего, что так поздно?
- Здравствуйте! Нет, ничего. Хотите посмотреть? Я вроде бы все подробно
расписал.
- Да-да! Я вижу. Нам подходит. Особенно то, что это близко - на
соседней улице. Хотелось бы взглянуть.
- Если хотите, то можете прямо сейчас. Я один и делать особо нечего.
- Сейчас? - я вопросительно глянул на жену.
- А почему нет? - Продолжал голос, - раз рядом.
- Ну, давайте... - Ответил я к полной для себя неожиданности и тут же
подумал: "И кто меня,
идиота, за язык тянул? Ночь на дворе"
- Жду. До свидания. - Мне почему-то показалось, что голос приобрел
оттенок безнадеги.
Пришлось идти. Лёльку я оставил дома, несмотря на все возражения -
время позднее, да и на душе было как-то неспокойно, а может, я просто был
рад еще одному удачно свалившемуся "неотложному делу".
Ветер утих - тополиную метель сменила липкая духота, отдававшая горелым
пухом. Небо обещало грозу.
Дом оказался добротным - "сталинским", с уютным зеленым двориком. Хоть
это порадовало. Неразбитый фонарь у подъезда, ярко освещавший скамейку, тоже
внушал оптимизм. На скамейке лежали две помятые газеты. Подойдя ближе и
нагнувшись, я удивленно хмыкнул - они были те же, что и моя, оставшаяся
дома. В голове закрутилось "Все страньше и страньше...". И было от чего: обе
газеты были открыты на знакомой странице, а объявления жирно обведены
шариковой ручкой и помечены крестом. Я хмыкнул во второй раз и присев,
закурил. Дом, как дом - на фасаде светилось только одно окно на третьем
этаже и, судя по номеру квартиры, - "моем", но рассмотреть "глубже" не
удавалось - свет отражался от белого потолка.
Поднявшись на этаж, я взглянул на часы: четверть первого ночи. Звонок
был очень громким.
- Секундочку! - послышался голос из глубины.
Быстрые шаги и дверь, слегка скрипнув, открылась...
Хозяин стоял в ярко освещенном коридоре босиком. Джинсы, плотная
рубашка с закатанными рукавами... Многодневная щетина с проседью...
- Гога. - Представился он.
- Георгий?
- Просто Гога.
- Тогда просто Макс - ответил я и переступил порог.
Я никогда не задумывался над понятием "дежа вю". Бывало по мелочам -
подумаешь: "Ат, черт -
где-то я это видел-слышал". Но тут просто навалилось, подмяло. В голове
смешалось множество воспоминаний разных лет: детский плач, сирены, выстрелы,
вынос кого-то ногами вперед, бой курантов на Спасской башне - все сразу и не
вспомнить. А Гога, внешне спокойный - выдавливал из себя равнодушное
ожидание. Но я сразу заметил - его глаза. Когда я только вошел, они ждали,
но через долю секунды, уловив мою реакцию, зрачки резко расширились.
- Я не оправдал его ожиданий? Нет... Не то... - мысли наслаивались,
громоздились, прыгали - Знакомый?... Черт...
И тут я понял. В этой квартире я никогда не был, но как она была похожа
на те "хаты", в которых мы в студенческие годы пили портвейн, "писали пулю",
"жевали промокашки" и убивали свободное время! Затертый паркетный пол с
выбитыми планками, стены с непонятного цвета обоями, изрисованные и
исписанные, лампочка на проводе под потолком...

- Гога... А на кухне накрытый изрезанной клеенкой стол?
- Да.
- Маг "Маяк" и бобина "Флойдов"?
- Можешь не спрашивать. Все - да.
Гога, уже слегка улыбаясь, наблюдал за моей реакцией. Немного придя в
себя, я спросил:
- Бывает же такое... Ну, всего ожидал... Ты какого года?
- Восемьдесят первого. Универ. Мехмат
- Понятно. Я через год. Физик. Может даже и встречались... Слушай, а
ведь у меня жена с тобой училась... Ну да - в том же году. Лёлька.
- Зарубина? Еще как помню! Красивая. Меня сразу отшила, как двоечника.
Привет передавай от Гоги Сутягина. - Он почесал небритый подбородок - Пойдем
за клеенку, что ли? "Иваныча" нет. Водку будешь? За встречу?
- Да буду, наверное... Раз уж так получилось.
На кухне ярко светила такая же лампочка, как в коридоре - без абажура.
Она чуть раскачивалась и установленная в центре стола бутылка отсчитывала на
манер солнечных часов одной ей понятные единицы времени. Бутылка была уже
почти пуста. Достало меня хорошо - совсем расслабился. Гога тупо пялился в
стакан, а я изучал провод от старого телефонного аппарата, криво висящего на
одном гвозде. Провод торчал прямо из стены.
- Макс?
- А?
- Сам-то как?
- Год, как из-за бугра - достало все. Вернулся.
- А уезжал зачем?
- Надоело ссать на чужое говно в общественных сортирах.
- Понятно. Завидую.
- Чему?
- Что уже вернулся. Своё оказалось роднее?
- Догадливый. А ты?
- Сам видишь - Гога посмотрел на меня и улыбнулся - как на окладе
сидел, так и сижу. Бронепоезд мгновенно остановить невозможно... Макс?
- Я.
- Что ты там видишь?
- Где?
- Ты стену глазами сверлишь.
Вся площадь вокруг того места в стене, откуда выходил провод, была
исписана номерами телефонов и именами. Надписей было много: они наслаивались
друг на друга годами, написанные ручками, карандашами, губной помадой и даже
нацарапанные ногтем... Тысячи цифр, тысячи жизней. Если бы Гога не
спросил... Если бы... У самой дыры виднелся едва заметный, практически
нечитаемый номер, но вопрос Гоги звенел в голове - рядом с цифрами виднелась
приписка синим фломастером: "Казанова".
Я моментально отрезвел:
- Гог, ты знаешь Казанову? Олега?
- Дубова-то? Только слышал. - Он похлопал себя по карманам - У тебя
курево есть?
- Да... Я и забыл про сигареты... Гога, он был моим... другом.
- Почему был? Поругались или денег занял? Я помню всякие сплетни про
него ходили - живая легенда.
- Теперь уже точно - легенда. Умер он. Гога, он умер!
Гога осторожно разлил в стаканы остатки водки и спросил:
- Когда?
- Восьмого марта этого года, - почти прокричал я - в международный
женский день!
- Да погоди, не ори ты! Давай помянем - держи.
Я взял стакан. Рука настолько сильно дрожала, что водка расплескивалась
на стол. Стукнувшись зубами о стекло, я залпом влил в себя жидкость и
выронил стакан. Он не разбился.
Гога придвинулся ближе, поднял стакан и, положив мне руку на плечо,
сказал:
- Максим, давай по порядку. А? Ты не нервничай - не на собрании. Что
произошло?
Я с трудом вытащил сигарету из пачки:
- Сейчас, погоди... - минуты две-три я собирался с мыслями, прикуривая,
- помнишь ту нашумевшую историю с негром? Ну когда Казанову хотели со
второго курса выгнать? Мы тогда нажрались и уснули в общаге в чьей-то
комнате?
- Ага! Точно! А хозяин утром вернулся - черномазый какой-то.
- Да. Негритос начал будить его, а Казанова спросонья двинул ему по
зубам не разобравшись и, в чем мать родила, сорвавшись с кровати, погнался
за ним в коридор. Я-то тоже там был и рванул за ними - разнимать. Скандал
был - еле уняли. Так вот, это первый случай был. Дальше вся подобная
катавасия продолжалась в том же духе - вместе пили, буянили, но доставалось
ему одному. Вечно крайним был и на рожон лез сам. Он на меня еще орал: "Не
суйся! Сам разберусь" И разбирался - как с гуся вода. Неделями дома не
ночевал. Все удивлялись. Даже, когда я, вроде, и виноват был, орал: "Что я,
Я это! Я!" - мне не верил никто! Он выгораживал меня, а я не понимал зачем.
Привык потом... Знаешь, Гога, как-то быстро все пролетело - и не заметили,
как до диплома дошли. А в последнюю до финиша зиму Олег вдруг резко
изменился. Все говорили, что у него отец умер, и Казанова не отрицал.
- Это на него так подействовало?
- Не думаю. Отца он видел редко - вечные командировки, судя по его
словам - все больше с матерью. Так вот, мать его сразу после этого купила
дом в какой-то глухомани - Тарасовка, что ли?.. Километров пятьсот на север.
Да, где-то так. И уехала. Гога, выпить есть еще?
- Пиво еще есть - два пузыря, но старое. Недели две назад купил и...
забыл. Представляешь? Достать?
- Доставай. Да... Весной Казанова вообще весь поток на уши поставил -
женился.
- Слушай, что-то такое вспоминаю, Макс - ну точно! Он же потому и
Казанова был! Перетрахал половину факультета, а женился, в итоге, на кривой
козе с филфака!
- Да. И мало того - распределился в школу учителем. Ну, ты понимаешь?!
В школу! А я в аспирантуру пошел. Встречались мы с ним потом пару раз и все.
Он как отрезал. Потом... Ну что потом? Потом все это - "Да-да-нет-да",
гранты и прочее. Уехали мы с Лёлькой. Вернулись только в прошлом году,
осенью. Жизнь тут у вас припечатала так, что хоть волком вой - благо работа
у меня осталась. В той же фирме, но тут. И с той же зарплатой. Ладно, хрен
со мной - Казанова прорезался пятого марта. Снег, бля, на голову - в два
ночи позвонил - приехать просил... Обалдел я, конечно, но согласился - даже
представить не мог, во что это обернется! Приехал... Твоя хата по сравнению
с его - просто дворец. Я догадывался, что учителя не особо жируют, но это!
Гога, он мне до утра какую-то хрень про школу рассказывал, а я не мог
понять, что он хочет. Потом мы в магазин пошли. Утром. Накупил я всякой
всячины на сумасшедшие деньги - это для него они шальные. Водки и коньяк
"Парадайз". Баксов за триста, что ли. Не помню. Сидели и бухали до вечера. Я
смотрел, как он с ошалелыми глазами вливал в себя этот "Парадайз" из
потрескавшейся глиняной кружки и рыдал. Как олово пил расплавленное. Давился
соплями.
- Макс, а жена его?
- Они развелись меньше, чем через год после свадьбы. Да оно и
понятно... К вечеру Казанову прорвало. И он рассказал. Просил к матери
свозить - восьмое марта на носу. Вообще, какая-то странная у них история. Я
тебе говорил, что мать его все бросила и уехала в глухомань. Туда если
поездом, то сутки пилить и дальше как повезет - хоть пешком. Деревенька в
пять домов. Четыре пустых. Ближайшая собака километров за двадцать лает. Я
спрашивал его - почему? Говорит, что умолял ее остаться - все-таки квартира
есть. Он один. А она не захотела. Только, говорит, улыбалась и твердила, что
все равно вместе жить будем, типа к ней туда переедет. Казанова за все эти
годы был у нее там два раза. Первый раз еле сбежал - настоящую истерику с
топорами и вилами устроила. Потом письма пошли каждую неделю - это же надо
столько раз до ближайшей почты ходить в оба конца!
- А в письмах о чем писала?
- Угрозы - покончу с собой, если не переедешь ко мне. Он отвечал. Я уж
не спрашивал, что писал. Не говорил. А она, видимо, просто пугала, раз жила.
Да - писала, чтобы "хоть собаку плешивую" ей привез - одной тошно. И он
привез. На последний новый год. Купил на рынке щенка и отвез. Гога, ты
представляешь? Олег оттуда еле вырвался! В новогоднюю ночь ужрался и она его
к кровати во сне привязала. Три дня с ложки кормила сыночка, а он выл. Гога,
ты представляешь это? Обосрался весь, но веревки перегрыз и в одной рубашке
в тридцатиградусный мороз убежал.
- Стоп, Макс! Но почему он об этом никому не рассказал?

- Я его спросил. Знаешь, что он ответил? "Это МОЯ мать! Не тебе судить"
- А тебе он зачем открылся? Максим, и какого черта туда повез?
- А кому еще?! Понимаешь, Гога, он считал, что я должен был это
увидеть. Я ему должен. Тогда за все расплачивался он один. А потом... Не мог
он больше! Не мог!.. Пока мы продирались на моем джипе, почти сутки, он все
время молчал, а я рассказывал про свою жизнь. Ты бы видел его! Он же каждое
мое слово пожирал! Он пытался прожить мою жизнь... Подожди - руки опять
дрожат... Прикури мне сигарету... Потом мы приехали... Черт... Столько
ненависти ко мне я никогда не видел, Гога! Сама любезность была его мать, но
как смотрела! Мы сидели за столом и молча цедили привезенную водку. Я с дуру
даже тост ляпнул какой-то. А он про собаку спросил. Мать, так спокойненько:
"Семеныч - сосед - съел в январе собачку. Голодно было" Я - кретин -
сразу-то и не сообразил, а Казанова позеленел и выскочил из дома. Я за ним.
Олег стоял по колено в снегу и орал на луну: "Всех ненавижу!!! Всех!!!
Суки!!!" Минут пять я его в чувство приводил, а когда он меня узнал, то
бросился под ноги и завопил: "Давай уедем отсюда! Давай уедем!" Сволочь я,
Гога... Отправил его шмотки собрать и с ней попрощаться... Не надо было.
Гога... Я сделал большую ошибку - Я НЕ ПОШЕЛ С НИМ!!! Не помню, сколько
курил, но когда вернулся в дом... Видимо, все произошло так быстро, что
прыгая с табуретки с петлей, он сломал себе шею. А мать сидела рядом и тихо
шептала: "Вот ты и дома... Вот ты и дома... Вот ты и дома..." Потом уже
смутно помню - я ездил куда-то за милицией. Допросы и прочее... Менты
сказали, что сосед Семеныч умер лет пять назад. Гога... Собаку-то за что?..
Гога... Я скотина?
- Старик... Для него никто бы не сделал больше. Не должен ты ему.
- Думаешь?
- Да.
- А тело Казановы я увез оттуда. Здесь его похоронили...
- А с ней что?
- Менты с собой забрали. Думаю, что в дурдом какой-нибудь определили.
Гога, у нас сигарета последняя осталась. Разделим?
- Давай. Ты первый.
Докурили быстро - последняя всегда так идет. Гога сидел, подперев
подбородок ладонями, и смотрел на меня.
- Макс, веселый вечер?
- Не говори.
- Слушай, а ты отца Казановы когда-нибудь видел?
- Нет... Гога... А... - я почему-то вспомнил про газеты на скамейке -
Ты думаешь, что...
- Я ничего не думаю, Макс. Ничего. Да и голову ерундой не забивай, это
я просто так спросил.
- У меня такое ощущение, что сегодня вообще ничего просто так не
происходит... Да? Ты тоже? Тоже надеешься?
- Это у тебя, Макс, не просто так. Выспаться нужно тебе. Утро вечера...
А у меня...
- Может ты и прав. Пойду я?
- Давай. Не смейся, но я рад был с тобой познакомиться. Лёльке привет.
Может как-нибудь?..
- Гога, обязательно! И давай, старик, чтобы и у тебя все это...
закончилось.
Он так и остался сидеть, а я быстро ушел - входная дверь была не
заперта. Улица встретила меня ранним утром - самым обычным утром и свежими
лужами.
* * *

На кухне, сидя за столом, спала Лёлька, положив голову на изрезанные
газеты. Выключив ненужный свет, я сел напротив и погладил её по руке.
- Макс, - она открыла красные и влажные глаза - где ты был?..
Почему-то в этот момент мне стало легко ; голова от мыслей опустела, да
и солнце ярко светило в окно. Взглянув на нетронутые котлеты, я сказал
первое, что пришло в голову:
- На исповеди, - а потом добавил - тебе привет от Сутягина. Он учился с
тобой на Мехмате.
Лёлька долго и недоверчиво смотрела на меня - может вспоминала, а,
скорее всего, просто не могла поверить, что я, наконец, вернулся:
- Макс, у нас такого не было.
* * *

К концу лета мы все-таки обменяли квартиру самым ординарным способом -
ничего интересного. А в сентябре, обнаружив в заднем кармане джинсов
затертое объявление, я решил позвонить Гоге. После пятого гудка трубку не
сняли. После десятого тоже. Свернув из этого клочка бумаги шарик, я долго
теребил его между пальцами. Мысли были разные, но ни одна не давала ответа
на вопрос, кто такой Гога. Какая-то парадоксальная случайность без злого
умысла. Кому все это было нужно? Мне? Ему? Или тем, кто был "по объявлению"
до меня? И сколько их ещё придет? Каждый к своему...

КРЫСА

Чего я не люблю больше всего, так это ночных звонков. Раньше они меня
не пугали и воспринимались как нечто, само собой разумеющееся. То самое
большинство, которое каждый день до отупения трамбуется работой, меня не
поймёт - бывали времена, когда очнувшись по команде будильника, я мог
сравнить себя с потревоженной мумией ; удивлялся другим, летал во сне и не
задумывался над тем, почему меня никогда не терзает бессонница от
бесконечных кофе-брейков и не считанных перекуров. Нет, я не робот, а
человек, умевший уходить от всего, что достает - мозг выработал стойкую
привычку выключать на время внешний фон. Я был гений в своем роде...
...Она всегда звонила по ночам и исключительно на мобильный телефон. Ей
было можно, поскольку считалось, что я ее любил, а она не против. Звали это
милое создание Наташа или просто Ната... Натка. Нас свели год назад довольно
странные обстоятельства. Это Ната их интерпретировала как "довольно
странные" и была права по-своему: когда вся жизнь расписана от и до, то шаг
в сторону воспринимается подобно концу света. Я-то уже давно привык к
загаженным лифтам, вечнодающим и озабоченным секретаршам, убийствам за долги
друзей - человек привыкает к чему угодно, а Наташка, всю жизнь упакованная
морально и материально, не знала слов "нет" и "как". Еще бы - папаша ее был
очень большим и очень занятым начальником, чадо свое боготворил, лелеял и
ревновал к всем носителям штанов. Да, собственно говоря, Нату совершенно и
не волновали штанатые - она не спеша обитала в свое удовольствие,
наслаждаясь однокомнатной крепостью, купленной отцом в том же доме, где жил
он сам (мать Наташи не вынесла тяжелых родов и умерла
прямо в роддоме). Но, давайте все по порядку.
В тот вечер мне пришлось возвращаться на работу "как можно быстрее" -
совсем поздно гады спохватились, почти ночью. Небо поливало машину как из
пожарного брандспойта, и дорога с трудом угадывалась между тенями домов в
редких вспышках молний и потоками воды. Когда много лет подряд мотаешься по
одному маршруту, то в скором времени начинаешь понимать, что такое
автопилот. Хорошо, что ехал я медленно - когда выскочил под водопад, она уже
сидела перед машиной, похожая на злобного, обтекающего чертенка, интенсивно
мотающего головой и размахивающего руками. Видок был у нее, что надо и,
глядя на эту жертву дорожного происшествия, я вдруг где-то глубоко в себе
уловил липкое прикосновение ужаса. Странное чувство, непонятное и
беспричинное... Казалось бы, девчонка совсем не страшная - сама напугана до
смерти, а мне бы сбежать куда... Присмотревшись повнимательнее, я вдруг
сообразил, что ее шок вызван отнюдь не моей ездой... Через пару секунд все
переменилось - как будто дождем смыло. Отчетливо помню, что в джинсах стало
как-то не уютно. Нет, вы представьте себе нечто темноволосое и длинноногое в
свете грозовых разрядов и фар, одетое только в белую футболку до колен! И
все... Бог мой... И не в истерике она была, а ей самой! Скорее всего,
напялив на себя первое, что попалось под руку, она побежала... А футболочка
намокшая, в другое время, напомнила бы сказку про голого короля... Дальше
подробности смыты эмоциями - в памяти осели только отблески молний в ее
глазах под вопли хором, стоны двигателя и наша лужа, в которой остались пара
пуговиц от моей рубашки с частью наткиной футболки. Но то, что первая начала
она... Хотя, нет - футболка выше колен была... Гораздо выше... За все это
время на улице не появился даже плохой хозяин с собакой. Удивительно. Или...
нам не до них было.
...Потом я отвез Нату к ней домой. Естественно, что в ту ночь работа
была послана совсем далеко. Наташа в паузах и перекурах, заикаясь,
рассказывала о себе. Оказывается, в тот день она похоронила отца - работа
его победила - вернулась домой вечером, легла спать, тут все это и началось.
Вовремя я подвернулся. Дальше было еще интереснее. Мы начали встречаться
довольно часто и только по ночам. Днем Натка находилась в своем обычном
состоянии переваривания бытия, а где-то после полуночи, как бы родившись
заново - звонила и будила, выливая в трубку очередную стартовую порцию
какой-нибудь женской ерунды. Затем она, резко меняясь в голосе, спрашивала,
чем я сейчас занят. Ее любимое "занят" и выдергивало меня из остатков сна. Я
тут же орал про цепочку на двери и летел. Моих бедных железных лошадей
заносило, кидало и разворачивало, а я срезал, проклинал, посылал и давил еще
сильнее...
...Под утро она выгоняла меня, ссылаясь на усталость и прочую чепуху. Я
прекрасно понимал в чем дело и не споря уходил. Каждый раз, по дороге домой,
я размышлял о том, как долго все это может продолжаться. Наверное наши
отношения действительно были "странными" и не естественными для обрыдлой
дневной рутины - мы нарушали Правила Жизненного Движения. Причем, самые
злостные нарушения случались в те дни, когда шел дождь. Это такая штука,
скажу я вам! Больше всего на свете люблю сильный дождь, а грозу особенно...
...Жизнь тащила вперед свои дни, недели и месяцы. Зимой Натка убедила
меня в неизбежности оплаты ремонта ее квартиры - это заморозило наши встречи
на пару недель - она категорически отказывалась ездить ко мне. Потом все
вернулось в прежнюю колею.
Как-то в апреле я вернулся домой и услышал, как стонет забытый на столе
мобильник. Естественно звонила Наташка, но это было уже что-то новое -
второй раз за ночь!. После первого же ее заикающегося "Ал-лё...", у меня
задрожала рука. Говорят, что перед самой смертью человек прокручивает в
голове всю жизнь за одно мгновение. Может быть. Я не собирался помирать, но
за несколько секунд разговора еще раз прожил ту самую ночь. Ната...
"Занят..." Возбуждения почему-то не было, но... пришлось нестись к ней
обратно.
Увидев ее на пороге, я опешил - моя Ната клацала зубами. Протащив меня
на кухню, она молча указала на стену, где висел портрет отца. А дрожать было
от чего - фотография в рамке отдавала мертвечиной в прямом смысле. Запах был
настолько сильным и навязчивым, что стало как-то жутко. Вытерев лоб, я
пытался нащупать сигареты в кармане, но им тоже было страшно. Натка,
спрятавшись у меня за спиной, шепотом причитала, что это неспроста, это знак
и сюда она больше не хочет возвращаться. Никогда. Пришлось снять ей номер в
гостинице.
Весь следующий день я провел в этой жуткой квартире, вымучивая
логические объяснения происходящему. Я прокурил всю кухню, но даже сквозь
этот перегар, портрет не давал о себе забыть. Зажигалка не подчинялась,
сигареты обжигали, а мне хотелось заглотить пару литров и сбежать
далеко-далеко. К полуночи я окончательно озверел: сорвав в очередной раз
портрет со стены, кухонным ножом изо всей силы пырнул темный след от
фотографии, едва не грохнувшись при этом со стула - нож вошел по рукоятку
безо всякого усилия. От трупного смрада перехватило дыхание. Немного
отдышавшись, я срезал кусок обоев и обнаружил ржавую решетку вентиляции.
Прямо за ней, лапами к верху, лежала здоровенная крыса - видимо приползла
туда умереть от одинокой старости. Дохлая крыса... Господи, как я потом
смеялся! Ну и склероз - совсем забыл, что сам же заклеил эту решетку обоями,
после того, как кухне установили кондиционер! Приехавшая Ната, тоже
смеялась, но странно как-то, выдавлено. Даже после отправки крысы в
последний путь по мусоропроводу какое-то напряжение осталось.
Ночные звонки продолжались до начала мая, а потом я стал их бояться.
Все началось из-за одного, когда Натка потребовала, чтобы я купил наконец
вентилятор или "какой-нибудь" кондиционер для ванной - слишком душно там,
видите ли, а с открытой дверью холодно. Потребовала... Что правда, то правда
- невыносимо душно - во время ремонта просто забыли об этом - дыру-то обоями
заклеили, а вентиляционную трубу с другой стороны заложили кирпичами
почти... до кухни и зацементировали. Намертво...
Настоящий страх никуда не уходит - он глубоко и надежно прячется в нас
самих, чтобы в нужный момент вылиться наружу и растворить в себе. Вы
пытаетесь защититься, но это тщетно - убивать появившийся страх нужно сразу,
не раздумывая - как зарождающуюся раковую опухоль. Я тоже пытался, но его
совершенно не испугал разбитый телефон. Страх ласково пощекотал меня хвостом
по позвоночнику, успокоил и поджав под себя лапки, уснул где-то глубоко
внутри.
Телефон я купил потом новый, с другим номером, но то, что поселилось во
мне, иногда будит среди ночи, чтобы побеседовать о жизни - скучно,
наверное...

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 11 Oct 2001 09:19:01 GmT