---------------------------------------------------------------
© Copyright Геннадий Андреевич Немчинов
Из книги "У себя, на миру". Тверь, издательство "Чудо", 2006.
OCR: Л. Немчинов ([email protected])
Date: 15 Jun 2005
---------------------------------------------------------------
Повесть
Приподнявшись на носки, заглянув медленным, словно давным-давно
длящимся взглядом за все, что было дальнего и близкого, за Святолиху, за
луга и лес... - Олег Павлович произнес голосом торжественно-звучным,
завораживающим, но и сознательно не давая ему слишком большой воли, отчего
голос звучал еще сильнее, встряхнув все его тело:
- Горы в брачных венцах, я в восторге, я молод! Ничего больше, Зоя,
никаких слов! Мы с тобой! Мы молоды! Не я - мы: теперь мы. Так? Так?!
- Ну ясненько... - отозвалась Зоя, похлопав его успокаивающе по спине,
точно стараясь снять излишнее возбуждение: она боялась его таким. - Только
тут у нас не горы, а лес, да? И - кто это сказал так хорошо?
- Не перебивай! Ну да - лес: что, он хуже гор? А кто сказал - не
помню... Не знаю: это наш главреж Вахрушев гудит, подвыпив... Ну, куда
двинем? Надо бы в Песочинск, там просторней! Слушай, Зойка: когда смотрю на
Святолиху, она ведет меня за собой... Вот этот берег, заросший дикими
травами, а дальше такой зеленый, прибрежные кусты, старые сосны над самой
водой... А этот разворот! Когда вижу его - сердце то бушует, то смиряется...
Никак мне не понять: в чем тут дело, а только я сливаюсь с рекой, с водой,
впитываю солнце... Зойка! Почему я не поэт!
- Ты актер, понятно тебе? Чем хуже!
- Ах, Зоя, Зойка! В деревне надо родиться, чтобы вот это все стало
частью тебя, а ты - всем этим сразу... Чтобы ты, глядя на старый сарай иль
там крышу древней избы, слышал их подспудные голоса, хрипы, стоны... Все и
жалкое, и святое... Ах, культуры во мне мало, я все больше своей натурой
беру! Читал мало, видел мало! Как начнет Вахрушев свое гудеть - ничего не
знаю, хоть плачь! Потом у того же Зарайцева выпытываю: откуда это? А то?..
Он - да это Шекспир, дурья голова! Или Оскар Уайльд, Лопе де Вега... Ночами
сижу! Читаю, учусь... Да наскоком трудно взять...
- Ты сильный, Олег, мой актер! Ты - все одолеешь, верю... Знаю!
Олег Павлович, круто развернувшись, одним сильным рывком подхватил Зою
на руки, закружил над самым обрывом, так что ее белое платье разлетелось,
как крылом подхватив ясно-голубой воздух.
- Спасибо тебе вечное, Зойка! Никогда этих твоих слов не забуду!
Никогда! Что молчишь?.. Не визжишь, не кричишь?!
- Зачем визжать, кричать, знаю - не уронишь... - отозвалась Зоя
блаженно-полусонным голосом.
Если бы она могла сейчас видеть актера, то была бы поражена: его лицо в
один и тот же миг выражало гордость и страсть, радость жизни - и что-то
почти неуверенное, боязливое...
Олег Беланов, деревенский парень, теперь актер, отсюда, с этого холма,
на котором стоит Перехватово - древнее людское поселение, родившее его
пращуров, всматривается в свое будущее. Рядом - его юная подруга.
Все знали Олега Павловича в Вышнем Волочке - героя-любовника, красавца
и умницу... И вот - берут его уже на областную сцену! И нагрянул он с
молоденькой своей Зоей в родные места - погулять, покрасоваться перед этой,
такой желанной для Олега сценой. Показаться землякам, чтобы запомнили
великие дни его торжества.
Просыпаясь в деревянной обширной кладовой, которую они с Зоей
превратили в свою спальню, вытащив оттуда всякое старье, начиная с
полуистлевших овчин, проветрив, выставив для этого окошко, выходившее прямо
в огород, Олег Павлович нежным, но сильным движением опирался на
упруго-округлое плечо Зои и, пробуя голос, начинал:
- Русь! Чего ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь между нами?
Или:
- Чуден показался ей страшный блеск очей!..
Зоя вздрагивала - и просыпалась, потягивалась, любуясь между тем
молодо-вдохновенным и свежим, будто и не спал, лицом мужа.
- Олег... Ты же весь дом подымешь!
- Ничего! Пусть послушают! Да никто не спит - разве Гутя с Гелей... -
это были его сестра Августа и ее подруга Ангелина, студентки областного
пединститута, нагрянувшие а Перехватово и тут же оказавшиеся в орбите всего
и вся, кружившегося вокруг актера. - Ну как? - Олег Павлович готовился к
своему большому концерту по Гоголю в Приволжске. Это было, кроме всего
прочего, и чем-то вроде экзамена для него в областном центре: все его новые
коллеги будут на концерте.
- ...Эй! Эй... - уже в который раз слышался чей-то голос. - Отворяй,
актер...
- Да это Колька из правления! - вскочил Олег Павлович. - Погоди...
Сейчас!
- Телеграмма тут тебе, Олега... - услышала Зоя голос посыльного. - Из
Приволжска, получай, да роспись черкни, на, держи карандаш...
Через минуту Олег Павлович, отворив дверь и не закрывая ее, молча
смотрел на свою Зою.
- Ну! - вскочила она, глядя на его лицо, торжественное и бледное.
- Зоя... Началось, Зоя! - вдруг выкрикнул он в полный голос. - Зоя,
вызывают в театр: Незнамов - Горин заболел, в больнице, я срочно нужен...
Еду! Нет, нет... ты остаешься: я на две недели, будь тут и жди... -
выкрикнул он с нотками непреклонности в голосе, которые Зоя уже хорошо
знала. - Так - мне легче будет, чувствую... А вернусь, покружимся еще - и
уже только Приволжск... Наши, - подчеркнул он голосом, - в Минске на
гастролях, вот и я, как Незнамов, потребовался им там... ты понимаешь, Зойка
что это значит, а ?!
- Понимаю, Олег... - тихо откликнулась Зоя, вставая. - Сейчас соберу
тебя и поезжай... Поезжай, миленький мой... - И она таким женским, таким
нежно-близким взглядом посмотрела на него снизу вверх, кладя голову ему на
грудь, что у Олега перехватило дыхание.
3
Через месяц актер в теплушке товарняка уходил от немца, то и дело
нагонявшего их состав с воздуха, с тоской и отчаяньем вспоминая набитый до
отказа театральный зал Минска. Боже, какой это был успех! Такой, что он, как
в мгновенном озарении, потребовал из всех афиш убрать - Незнамов - Горин - и
поставить: Незнамов - Беланов. Пусть все знают! Никто не прекословил:
Незнамов - Беланов гремел. Горин - оказался вторым при нем.
Когда все стихало, Анна Филипповна, театральная служительница, закрывая
за ним двери гримерной, дрожащим от восторга и ужаса голосом говорила ему:
"Олег Павлович, вы - великий актер!" Душа его, еще не успевшая окрепнуть в
этих первых испытаниях славой, требовала все новых, новых подобных слов. И
этот успех его был тут же закреплен словами главрежа Вахрушева.
Тяжелый, с лицом даже излишне породистым, отягощенным слегка обвисшими
щеками, избытком важной силы и громокипящих возможностей царя и Бога
актерского племени, Вахрушев рыкнул так, что все складочки его обширной
физиономии запрыгали, затрепетали, пришли в волненье:
- Актер! Актерище! Наш, наш - теперь ты наш, Беланов, - и, широко
расставив руки, принял его на мягко поддавшуюся, ожиревшую грудь.
И вот - нет главрежа, и Петьки Воинова, и Натальи Леонидовны - его
сценической матери: в первую же бомбежку Минска их не стало. Затем -
разметало следом всех: рев самолетов и пламя пожаров, гудки заводов и
фабрик, бегущие толпы людей... Из города вырвались впятером, теперь он -
остался один: кто-то отстал по дороге, свернув в свои родные гнезда -
Викентий Серебряный в Смоленск к матери.... Анюта Образцова, Митенька Котов
с женой и он бросились в Приволжск.
Олега Павловича подгоняла одна мысль: скорее в областной центр, в
Приволжск, оттуда тотчас - в Перехватово! А что будет далее - он, как и все,
не знал. Война неумолимо катилась за ними следом. В Перехватове - Зоя, и
мысли о ней странно успокаивали его.
4
В поезде, уже подъезжая к Песочинску, Олег Павлович не спал почти всю
ночь, отмечая все малые и вовсе крохотные станции по дороге, вглядываясь в
необозримость смутно темневших лесов за вагонными окнами. В редкие огоньки
промелькивающих деревень, где, наверное, не спали те, кто завтра должен был
проститься с родным домом - и на войну.
Но под утро все-таки сначала задремал, а потом и уснул. И сон его, как
почти всегда теперь, был связан со всем тем, что случилось с ним в последние
месяцы его жизни.
В их маленьком театре в Волочке шли "Без вины виноватые". Хорошо шли, с
успехом, когда вдруг разнесся слух: "В зале главреж областного театра драмы!
Сам Вахрушев!"
Слух не просто подтвердился: вскоре же началось что-то
обвально-триумфальное, что и может лишь присниться. В антракте узенький
коридорчик, где располагались их гримуборные, содрогнулся, затрещал под
тяжелыми шагами, и следом наполнился гулко-торжественным голосом:
- Где он... Где? - и, вельможно показуя себя, со всеми своими
приближенными, которых брал в поездки, разыскивая новые таланты, Вахрушев
распахнул двери к Беланову.
- Шампанского сюда! - рявкнул, обернувшись к ассистентам. - А вас, -
ткнул пальцем в сбежавшихся актеров их театра, - поздравляю с тем, что
воспитали такой талант... Собирайтесь, Незнамов, завтра уезжаете со мной!
Коллектив, все поняв, уже гудел вокруг, в шуме этом можно было
различить все оттенки: бескорыстный восторг сопереживания, мгновенно
проснувшуюся зависть, едкую горечь... - а как же я? Чем я-то хуже, скажите
на милость!
Вот этот-то миг торжества и приснился Олегу Павловичу.
А когда он поднял голову - в окне уже показался обшарпанный купол
Воскресенской церкви на погосте Песочинска.
Вскочив, подхватив свой чемоданчик, Беланов выскочил на перрон...
- Эй... Эй! - услышал он чей-то и начальнический и
приподнято-удивленный голос. - А ведь вы - Олег Беланов, наш землячок -
актер... Был на спектакле вашем в Приволжске! Был! Ура кричал земляку!
Хлопал! Вопил что есть мочи! Топал сапогами! Водку в буфете пил в твою
честь, земляк! Всех вокруг поил! - уже перейдя на ты, обнимал Олега
Павловича кто-то в полувоенном френче, в мягкой светлой фуражке, усатый. -
Куда? В Перехватово? Организуем! Держись меня! Я - очередной эшелон беженцев
отправляю!
Так судьба столкнула Олега Павловича с знаменитым в их местах Сергеем
Меркурьевичем - председателем поселкового совета Песочинска.
Актер стоял, ошеломленный всем увиденным, потрясенный видом станции и
всего, что тут происходило.
- Все! Поехали! В моем распоряжении авто! Я - тут главный командир
сейчас! Держись Меркурьича!
И - они помчались в Перехватово... Так начинались эти дни, все, с утра
до позднего вечера, связанные с усатым и громогласным Меркурьичем, который,
проникшись уже и обыкновенной человеческой симпатией к актеру - земляку, ни
на шаг не отпускал его.
5
Влетевши на холм, где расположилось Перехватово, авто - черная
щеголеватая эмка, закрепленная, по его слову, за Меркурьичем, пугая кур и
сбив всех собак деревни в одну беснующуюся стаю, ринувшуюся за ними,
развернувшись у дороги на Княжино, подлетела к дому Глебовых.
Из дома выскочила Гутя, вслед за ней - ее подруга Геля.
- Ой! Олег, Олег... что ж это! Что ж это! А Зоя где?!
- Как - Зоя?.. - вмиг омертвевшим голосом спросил Олег Павлович.
- Она же к тебе... К тебе ринулась! Найду, кричала, спасу, вывезу!
- Ко мне... - актера качнуло. Меркурьич, кинувшись к нему, обхватил его
за плечи. - Ко мне... Как ко мне! - уже в голос вскрикнул он. - Почему не
держали, почему отпустили?!
- Да, удержи ее, - плача говорила Гутя. - Она тут такое устроила, когда
Сашка хотел удержать!
- Давай сюда Сашку! Я ему!..
- Да нету Сашки - уже на фронте Сашка...
- Ну тихо, тихо, Павлыч... - Ну, поехала, ну, жинка твоя, видать,
бывалая... Ну, найдется... Ты сядь, присядь вот... - И Меркурьич, подведя
актера к крыльцу, усадил его. Гутя, склонившись над братом, плачущим голосом
все повторяла:
- Попробовал бы кто удержать Зойку... Удержи ее... Как вскрикнет, как
топнет: "Еду!"
А еще через час, выпив и закусив, усевшись в машину уже не вдвоем, а
вчетвером, пятый водитель Ваня, они ехали обратной дорогой в Песочинск.
- У меня все будете жить! - выкрикивал Меркурьич. - Я один остался,
своих отправил в Башкирию! Вешает немец, если таких берет! Я - большевик,
ясно! Всех подчистую, если попались, хоть мужик, хоть баба, хоть и дите!
Теперь отправлю последний эшелон - и сам на фронт!
- Я - с вами... - вставил Олег Павлович.
- А как же! А как же! Беру! Беру! Там - приставят нас куда надо... С
последним эшелоном уйдем! Мосты взорвем, на поезд - поехали!
Гутя с Гелей молча переглянулись, тотчас решив что-то и для себя.
В Песочинске Меркурьич скомандовал:
- Ванюша, гони к моему дому! Девки, хозяйствовать будете! Припас какой
никакой у меня есть! А мы с Павлычем в ресторации перекусим... Ванюша,
помоги девкам - и через час будь на станции!
- Слушаю, Сергей Меркурьич, - откликнулся паренек - водитель.
Так начиналась эта неделя.
6
Вкусивший от славы земляка Сергей Меркурьич - Олега Павловича знали в
Песочинске по газетным заметкам и снимкам, по радиосообщениям и слухам - был
неусыпен, бодр, громок, полон энтузиазма и деятельного напора. Его эмка
носилась по всему Песочинску, собирая, подгоняя, проверяя, ободряя...
Меркурьич внушал, делая разгон тем, кто смел ослушаться его - самого
Меркурьича! Он был в эти дни за всех: его оставили решением областных
властей главным уполномоченным по эвакуации населения поселка и всего, что
можно спасти от врага. Все, что нельзя спасти, надо было уничтожить...
Вот и носился Меркурьич поселком, подбадривая себя время от времени
граненым стаканом водки и бутербродом.
Олега Павловича он не отпускал от себя по двум причинам. Первое - актер
был вне себя от мысли: где Зоя и что с ней? Телеграммы ушли во все концы -
уцелевшим коллегам в Приволжск, в комендатуры еще не оставленных врагу
западных городов - не оказалось ли у них такой-то...- следовало описание
Зои... Все это было сделано с помощью Меркурьича - как иначе могли пройти
подобные телеграммы в такие дни!
А второе - Олег Павлович был, как ни удивительно, спокоен и тверд, если
Меркурьич, задыхаясь от множества дел, поручал ему что-то: эвакуировать
оборудование, даже и отправить очередной эшелон, к которому опаздывал,
разбираясь с паникой, по слову самого Меркурьича, в большом селе, где
скопились тысячи не угнанного вовремя на восток скота...
Гутя и Геля были у них на хозяйстве: было решено, что Меркурьич тоже
возьмет их с последним эшелоном.
Лихорадкой движенья и дела насыщенные дни сменялись у Меркурьича и
актера долгими - они оставляли на сон часа три, не больше - вечерами. Все,
что Олег Павлович знал, помнил, уже дав зрителю и лишь подготовив, но не
успев осуществить - здесь, у Меркурьича, перед тремя благодарными
слушателями выплескивал он из своей души. И боль и безнадежность от разлуки
с Зоей, и война, и гибель коллег, все, что уже видел и что в подступающем
огне и ужасе вражеского нашествия еще лишь предстояло - вкладывал он в
непрерывный поток своих монологов. Тут были герои Островского, от Незнамова
и Несчастливцева до взрывных импровизаций на тему пьес "...величайшего из
русских великих", как кричал их главреж Вахрушев на репетициях, пламенея от
вдохновения. Был Чацкий, отрывки из "Фауста", над которым они тоже начали
было задумываться в своем театре. Наконец, Олег Павлович читал то, что лишь
во сне являлось ему, как предполагаемый, но еще безмерно далекий триумф -
"Гамлет"... Он читал Принца Датского - вдруг поняв, что - да, смог бы! И дом
Меркурьича, большой казенный деревянный дом в Воскресенском переулке,
выходившем прямо к Волге, слушал голос актера.
Меркурьич был в восторге - восторге каких-то чистых, детских,
безудержных оттенков. Он пил водку, потом, захлебываясь словами, пытался
выразить все, что внес в его казенную жизнь поселкового функционера этот
человек, он бегал по дому, топая своими тяжелыми сапогами и вскрикивая так,
что звенели стаканы... Гутя и Геля, сопереживая ему и радуясь успеху актера,
и сами тоже были восхищенными слушателями.
Олег же Павлович, забываясь в этой игре, присматриваясь, прислушиваясь
к хозяину, по-художнически впитывая весь его облик, в слове и голосе, в
топоте коротких толстых ног, наслаждаясь тем, что уже начиналась в нем
тайная работа преображения этого щедро-неугомонного человека в образ - в то
же время приглядывался и к себе самому... Вдруг заставая себя за минутой
особенного вздерга всех чувств - и тем не менее владения собой... В такие
минуты он говорил неслышным, лишь себе самому различимым голосом: "Спокойно,
Олег Павлович, спокойно... Да, ты актер, да, ты пойдешь далеко... Если
выживешь, да..."
Так шла их дневная и вечерняя жизнь в эти великие, безжалостные и
черные, и бескорыстных святых взлетов духа дни. Поселок пустел. Из Ржева
позвонили, что "...остаются всего два эшелона, спешите!"
7
В почти опустевшем Песочинске, кроме железнодорожной станции лишь два
места еще привлекали оставшихся людей - не успевших уехать, оказавшихся
здесь волею случая, присланных в помощь Сергею Меркурьичу из областного
центра командировочных, растерявшихся беженцев из других областей,
оставшихся без семей, ждущих своей очереди в битком набитые уходящие
эшелоны...
Это был, во-первых, двухэтажный ресторан в центре поселка, деревянный,
давно обжитой, можно сказать, домашнего свойства для песочинцев заведение, с
большим залом и буфетом на втором этаже и обыкновенной столовой и кухней на
первом. Второе же местечко такого рода - был летний буфет на самом берегу
Волги, под стенами когда-то богатого Свято-Троицкого монастыря. Обычно этот
буфет работал до начала сентября, нынче же действовал едва не круглые сутки
еще и в эти октябрьские дни.
Днем Меркурьич с актером, полетав по Песочинску на эмке, отправив
эшелон или проверив, все ли вывезено из намеченного... - перекусывали в этих
самых заведениях. Они и действовали-то по разрешению и воле самого
Меркурьича, понимавшего, что без них сейчас не обойтись.
Десятого октября они завернули в буфет под стенами монастыря. Стены
уцелели лишь кое-где: монастырь был в начале тридцатых разобран, кирпич
пошел на среднюю школу. Лишь то, что не поддалось напору поселковых
разрушителей, удержалось на своем месте. Вот и здесь, над буфетом,
возвышался неровный кусок высокой монастырской стены. От стены вниз вела
крутая лестница к деревянной площадке, на которой под навесом расположился
сам буфет. Деревянная площадка была чем-то вроде палубы: под ней уже
плескалась Волга.
Место было поразительной живописности. Здесь сливались две реки, Волга
и Жаровка, высокий крутой берег, остатки монастыря, в одном из уцелевших
корпусов которого был поселковый дом пионеров... Деревянные набережные по
берегам обеих рек, из разноцветных домов, а сами берега - в ветлах, рябинах,
березах.
В буфете кипела жизнь. Меркурьич обещал и ресторанным, и буфетным
работникам отправить их с последним эшелоном: кто же не поверит самому
Меркурьичу!
И вот сейчас Сергей Меркурьич, невысокий, тяжеленький, с лицом
округло-начальственным и в то же время не без простодушной свойскости,
усатый... - спускался крутой деревянной лестницей первым, уверенно и
быстренько, но все-таки придерживаясь за перила. За ним припрыгивал Олег
Павлович. Внизу уже заметили их, донесся голос:
- Меркурьич с актером!
В этот самый миг все и произошло. Обычно немецкие самолеты налетали на
железную дорогу, бомбили и дороги с машинами, склады, предприятия... А тут
залетевший невесть с какой стороны черный самолет вдруг ринулся в пике,
заметив у стен монастыря машину, людей, движение.
- Ложись! - успел еще крикнуть Сергей Меркурьич - и скатился на
буфетную палубу.
Актер не успел спрыгнуть, и взрывной волной его сначала приподняло,
затем швырнуло прямо к ногам Меркурьича.
- Живой? Вставай, Павлыч! - вскрикнул Меркурьич. Олег приподнялся - и
тут же со стоном упал.
- Нога...
- Что нога?! Что? Ах ты, боженьки мои... - по-деревенски вскрикнул
Меркурьич. - Ванюша, давай сюда, скорей берись!.. так... так!.. Ах, беда-то,
беда какая... Ногу ты сломал видать, Павлыч!.. Ванюша, гони в больницу, сдай
актера врачам, накажи моим именем! Пускай срочно все сделают! Срочно! Завтра
последний эшелон! И сами пусть готовятся! Раненых всех я уже отправил! Ну,
гони! А я - к себе: звонить во Ржев об эшелоне... Давай, Ванюша, давай,
давай, дорогой!
8
Холодная рябь на Волге. Осенние листья берез кружат над водой.
Деревянная улица напротив больницы. Деревянные дома вокруг. Справа видна
бетонная шапка мощного дота, только на днях законченного. Бойцы суетятся
вокруг. Вот скрылись. Несколько человек - спустились в дот, двое с биноклями
стоят по бокам, чуть в стороне. Ярчайший пучок пламени вырвался из дота.
Грохот, содрогнувший на миг все вокруг. Трое соседей Олега Павловича по
палате подпрыгнули на своих койках от неожиданности. Развязывающая узелок с
принесенной едой Гутя взвизгнула. Визг добавил паники. Но был визг этот
такой женский, что все трое больных, с которыми актер оказался в этот день в
своей палате, невольно заулыбались.
- Спокойно, ребята: пушку пробуют наши, - сказал Олег Павлович.
- Ох, сердце схватило! - теперь и Гутя, разнося по койкам свои припасы,
тоже заулыбалась. - Сейчас, Олег, врач придет, у него двое тяжелых, из-под
Коши привезли - там немцы перешли Волгу и был бой...
- Значит, скоро немец здесь... - хрипло сказал старик-больной. - А как
же мы-то?
Вошел врач.
- Ну, показывайте ногу... Что там у вас... Болит?
- И сильно... - признался Олег Павлович.
Крупный, высокий, мощного сложения главврач - хирург, с
руками-лопатами, приказал актеру лечь. Олег Павлович подковылял от окошка, с
двумя костылями под мышками, улегся. Размотав наложенные сестрой бинты -
когда Олега привезли, врач возился с ранеными во время бомбежки на станции -
хирург прощупал всю его ногу. - Ложитесь поудобнее! На спину, на спину!
Теперь изо всех сил вцепитесь в койку и держитесь что есть мочи... Ну, с
Богом! - Резкая, страшная боль на миг помутила сознание. Олег Павлович
вскрикнул - и тут же заглушил крик, почувствовав внезапное облегчение, даже
и не в ноге, но во всем теле. - Порядок. Вывих был. Ну, готовьтесь к
отправке, ребята. Я тоже вместе с вами. Кстати, Беланов: вам звонила
какая-то женщина, ищет вас, но сюда не могла, она с обозом... Сказала:
находится у ресторана и почты... Эй! Хоть один костыль возьмите - нога
несколько дней плохо слушаться будет!
Но актер уже бежал, хромая, к двери:
- Зоя! Она!
Гутя, подхватив костыль, кинулась за ним.
9
На маленькой площади перед почтой и рестораном расположилось несколько
подвод и две полуторки: последние, оставшиеся в Песочинске. Они были отданы
в распоряжение Сергея Меркурьича - забрать в эшелон последнее казенное, еще
не вывезенное имущество, а также тяжелых раненых, которых не могли отправить
раньше.
Актер и Гутя даже не вбежали на эту площадь - скорее ворвались. Актер с
костылем под мышкой вымахнул с криком:
Зоя! Зойка, ты где?! - следом бежала Гутя, выискивая глазами и Зою -
она тотчас поверила, что та действительно вернулась - и Гелю: ее подруга
была отряжена Меркурьичем в помощь почтовикам эвакуировать их имущество.
Почта, связь должны были работать почти до последнего часа.
На крик Олега Павловича отделилась от одной из подвод женская фигурка:
это была Поля, его одноклассница из Егерева.
- Я это, Олег, я... Меня колхоз с двумя подводами прислал, тут и вам
всем кой-чего передали...
- Поля, ты...
- Я, Олег... - сразу все поняв, его школьная подруга сочувственно
смотрела на него. - Нету Зои твоей, нету...
- О!.. - простонал актер, стукнув костылем о землю. - О! - Гутя
вцепилась в него. Подскочила и увидевшая их в окошке Геля. - В ресторан!
Поля, скажи всем нашим - мы с Гутей и Гелей уходим с последним эшелоном,
пусть не ищут... Геля, звони на станцию, передай Меркурьичу - пусть за нами
сюда заскочит... Ты-то как? Может с нами?
- Нельзя, Олежка: обещала вернуться.
- Ну, тогда... - они обнялись и расцеловались. Поля всхлипнула. Олег,
махнув рукой, ринулся к ресторану.
Это было несомненное чудо, что ресторан в эти дни работал почти без сна
и отдыха, в отчаянном напряжении всех кухонных своих сил. В него, как в
последнее убежище, хлынули все, кто не сумел уехать, уйти из Песочинска:
раненые, уже поднявшиеся на ноги, но не попавшие на ушедшие эшелоны, теперь
ждавшие последний... Оказавшийся в райцентре сельский люд, пригонявший и
отправлявший скот, доставлявший сельхозпродукты для фронта - те припасы,
которые еще уцелели... Отправившие свои семьи в Башкирию, теперь уходившие в
партизаны райактивисты, забегавшие выпить и закусить...
В ресторанном зале сразу различался чад тех промежуточных состояний тел
и душ, когда люди ничего не знают не только о завтрашнем дне, но даже о
ближайшем часе своей жизни - и отдаются минуте.
Актер, ворвавшись в зал, увидел столик у самого окна и кинулся к нему.
- Гутя, ты карауль Меркурьича! Есть хочешь? Нет? Тогда выпей вина...
Есть какое вино? - спросил он у подскочившей официантки, вконец измученной
девушки, но с лицом воспаленным, решительным, точно она все определила для
себя навсегда. Но это была одна видимость: просто нервы девушки, как и вся
она, были напряжены до предела, она жила в том заданном обстоятельствами
ритме движения, действия, когда человеку некогда думать.
- Есть...портвейн!
- Давай стакан... и бутылку водки сюда. Закусить...
- Салат и гуляш... Пирожки с картошкой...
- Тащи!
Гутя выпила стакан вина единым духом - и посмотрела затем не него с
удивлением, будто это и не она пила. Кивнув актеру, побежала вниз.
Олег Павлович, выпив и ощутив жар в груди, оглядел зал. Здесь было
человек десять мужчин среднего возраста, и растерянных, и вспотевших от
возбуждения и водки, все еще верящих в какое-то чудо, которое немедленно все
изменит в мире. В основном это были сельские активисты, ожидавшие
распоряжений, директив, успевавших между тем перекусить, глотнуть водки в
привычном и любимом поселковом прибежище.
Закусывая пирожком с картошкой и луком, Олег Павлович прислушивался к
какому-то новому звуку за окнами ресторана, который резко ворвался вдруг в
уши... Двое его соседей сорвались со своих мест.
- Самолеты! Немец!
Схватив свой костыль, Олег Павлович выскочил на балкон, нависавший над
самой площадью. Своим прицельно-профессиональным взглядом он увидел сразу
все: перепуганных лошадей, сбившихся вместе со своими телегами, паническим
ржанием своим словно вопрошающих людей и небо: "Да что это такое... Этот вой
и страшные звуки... Зачем вы пугаете нас, которые служат вам верой и
правдой..." Увидел разбегавшихся во все стороны людей, которые, пригнув
головы и по-детски беспомощно прикрываясь руками, пытались найти
какое-никакое убежище... Дым и пламя, крик над деревянной улицей прямо перед
глазами - занялся и разгорался пожар... Наконец, глаза его выхватили еще
одну картинку: зеленая полуторка почти под самым балконом, две девицы,
нырнувшие под нее и бестолково перемещающиеся там, в поиске места
побезопаснее, у одной из девиц русые косы, другая, изыскивая себе позицию и
все не находя ее, то и дело обращала прямо к ресторану свои плотные телеса в
синих трусах... Гутя со своей подругой Гелей.
- Геля, подбери зад!
Крик был услышан - синие трусы напуганно переместились... Оказалось, и
вся площадь услышала этот актерский, напитанный силой и живой звонкой мощью
крик - люди подняли головы, промелькнули улыбки, что-то вроде облегченного
вздоха пронеслось над площадью. Голос с неба и протяжный гудок черной "эмки"
следом почти слились...
- Хулиганит... - восхищенно пробормотал маленький, плотный Меркурьич,
выскочивший из машины, и, запрокинув голову в своей измятой фуражке,
смотревший на актера.
Немецкий самолет ушел. Меркурьич, громко топоча сапогами, поскакал,
здорово пыхтя, по крутой лестнице вверх. Там, набрав воздуха, рявкнул:
- Два стакана водки! Быстро! А вы, ребяты, быстро все выметайтесь: у
кого места забронированы - бегом на станцию, кто из деревни - домой...
Эшелон подан! Немец - на подходе... Ресторан счас - на воздух! - раздался
визг девушки-официантки, уже подавшей Меркурьичу и актеру, стоявшему рядом,
водку.
- Ну, Олег Павлыч, отбываем... - сказал уже тихо Сергей Меркурьич. Он
снял фуражку, помедлил. - Давай примем на дорожку... - его лицо посмурнело
было, но тут же разгладилось. - Погодите, гады, мы еще вернемся... Давай!
Не чокаясь, они выпили большими глотками свою водку. Меркурьич
подхватил актера под руку...
- Вниз, пошли... Эй, девки... Гутя, Геля! Быстро сюда... Где вы!
- Мы здесь, Сергей Меркурьич... - они уже сидели в машине.
- Ванюшка... Дуй в ресторан, возьми сам, что есть съестного, и всем
скажи - пусть разбирают все, что могут, счас распоряжусь, и ресторана...
нет... Гапонов! Ты где?
- Тут я, Сергей Меркурьич, - откликнулся худой человек в полувоенной
форме, подходя к "эмке".
- Заряды проверил? Хорошо б сразу все, как люди отойдут подале и
подводы проедут - мост, почту, ресторан и прочее...
- Все проверил: готово.
- Ну, тогда ладно... Ты б и водочки прихватил на дорожку, Ванюша, мало
ль там что...
- Целый ящик Федулов вытащил, поставил уже.
- Ага... Сгодится... Мы теперь - дорожные люди... Дома сказался,
Ванюша?
- Некому уж, Сергей Меркурьич: отец с матерью в деревню к своим ушли,
сеструха на станции, с нами едет...
- Ладно. Ну, двинем! Гапонов! Действуй! Даю тебе десять... нет:
пятнадцать минут! Успевай!
- Успею, Сергей Меркурьич.
10
Уходил эшелон через полчаса, с запозданием. Вблизи уже раскатисто
гремела канонада. Когда осталась позади станция - в центре Песочинска один
за другим раздались утробно-гулкие звуки, а вслед сразу в нескольких местах
вздулось багрово-красное пламя.
- Гапонов... Он и его ребята сполнили приказ - успели. Олег Павлыч, что
с девками твоими делать будем?
- В медсестры определим, Меркурьич.
- Определим. Похлопочем, - кивнул Меркурьич. - А ты сам?
- Сам - сразу в армию, только приедем.
- Что ж... Дело говоришь. Я-то приписан покамест к партизанскому штабу
в Приволжске, а там - куда пошлют.
Вдруг на крохотном полустанке, который они должны были проскочить,
состав резко дернулся, подался назад... За окнами вагонов бежали, что-то
крича и размахивая руками, люди в железнодорожной форме. Меркурьич кинулся к
выходу:
- Стоять! Никуда! Я сам!
Через минуту он вернулся.
- Путь перерезали, ребята... - Меркурьич говорил упавшим, непохожим на
свой привычный, голосом. - Немцы... Счас паровоз перегонят по запасной ветке
- и назад пойдем в сторону Озерного - если... сумеем пробраться... - еще
тише добавил он.
Через несколько минут поезд двинулся в обратную сторону. Песочинск
миновали на полном ходу. Станция была пуста: ни души. А уже за поселком
вслед эшелону посыпались пулеметные и автоматные очереди.
- Спохватились... Авось теперь проскочим, - Меркурьич передохнул.
Состав шел без остановок. И тут все вдруг слилось во всеобщем,
казалось, гуле, грохоте и визге. Геля вцепилась было в Гутю, но тут какая-то
злая решительная сила отшвырнула ее от подруги. И уже в последний миг, уже
на земле, перед тем, как потерять сознание, она увидела лежащего на боку
Меркурьича с широко открытым ртом - и актера, ползущего к нему...
Когда Геля очнулась, все везде горело, сильно чадя. Слышались стоны и
командные выкрики. Она была одна - возле никого. "Где же все? - ужаснувшись
подумала Геля. - Гутя, Олег Павлович?.." Она, упираясь руками в землю,
приподнялась. Нет, не ранена... Но в голове была вата. Встала. Обходя все
вокруг, она искала своих. Что-то спрашивала у бежавших людей. Ей отвечали,
лишь на миг, кто без всякого выражения, кто с жалостью взглядывая на нее.
Нет, не видели... Нет, не знают... Нет, разве тут что поймешь...
Бродя рядом с их вагоном - Геля запомнила, что этот вагон был под
номером три - она вдруг обратила внимание на зеленую кофточку, почти
засыпанную свежей землей, у самой железнодорожной насыпи.
"Да это же кофточка Гути! Значит, и она сама где-то здесь!" Подбежав к
кофточке, она схватилась было за рукав... но это была - рука. Ледяной ужас
встряхнул Гелю. Но она заставила себя наклониться и лихорадочно стала
разбрасывать землю. Вот золотистая коса выскользнула из-под песка, и тут же
следом осыпавшаяся земля открыла Гутю, ее раскрытые безжизненные глаза
смотрели прямо в небо.
Геля побежала в сторону ближних домов с криком "Спасите! Помогите!" -
уже понимая, что ни помочь Гуте, ни спасти ее никто не в силах.
11
Уже после того, как все было кончено, тех, кто ранен, увезли в больницу
пристанционного поселка Пено, а всех, кто убит - схоронили в общей могиле.
Гутю - не отдала Геля в общую яму, и с помощью какого-то местного старика
похоронила у насыпи, заметив место.
- Боженьки мои... Что ж делать-то... Что ж делать... - бормотала она
потом, сидя рядом с могилой подруги.
Но тут ее ухо уловило в той стороне, откуда пришел их состав,
приближающийся гудок. Ближе, ближе. Вот уже показался из леса паровоз.
Вагоны... Состав, конечно, остановится здесь: остатки разбомбленного поезда
еще загораживали путь. "А что - если и мне с этим составом? - пока еще
неотчетливо подумала Геля. - Гути нет... И Меркурьича тоже... Олег Павлович
поискал нас, не нашел - и уехал со всеми, кто уцелел..."
Сквозь помутившееся сознание, как из сна, дошел до нее чей-то голос,
кричавший: "Быстро разобрать завалы!" Да! Она - одна. Совсем одна. Ничего
страшнее не может быть. Значит - уехать, приткнуться к людям! Кем бы они ни
были. А в Озерном - если поезд туда - на фронт! Медсестрой... Да кем
угодно... И Геля вдруг успокоилась, приняв это решение.
Между тем поезд остановился. Из него высыпали люди и стали помогать
тем, кто уже разбирал завалы. Геля подлеском, что подходил почти к самым
путям не без осторожности подобралась к прибывшему составу... "Попросишься -
могут и не пустить, вон, везде военные, стволы пушек под брезентом, часовые
везде..." - подумала она. И решила незаметно забраться под брезент одной из
платформ с этими торчащими стволами: в вагон не проскочишь.
Выждав минуту, когда часовой на платформе заговорил с кем-то внизу, она
мгновенно поднырнула под брезент... Ее обдало спертым запахом металла и
холода. Вжавшись в уголок, она обхватила себя руками, чтобы согреться - и
замерла так... К тому времени, как раздался длинный свисток, и состав тяжело
дернулся, сначала очень медленно, неуверенно, потом все набирая скорость -
двинулся дальше, Гелю всю трясло.
"Ничего, выдержу..." - подумала Геля. Она вспомнила, как они с Гутей
вместе с деревенскими девчонками, в самом начале войны оказавшись в
Перехватове, были мобилизованы рыть противотанковые рвы и стесывать берега
Волги. Это была адская работа, по семнадцать часов в сутки. Все силы уходили
на то, чтобы просто выжить. Лопата, земля. Разогнулся - кровавый туман перед
глазами. Казалось - еще немного, и конец. Но ведь втянулись, выдержали. И
это продолжалось почти до возвращения актера из Минска, когда уже началась
неразбериха эвакуации, слухи о прорвавшихся ниже по Волге немцах, панике,
захватившей всех...
Геле показалось, что прошло совсем немного времени, когда состав стал
замедлять движение. Она подползла к краю платформы и чуть приподняла
брезент. Первое, что увидела - высокая и массивная, внизу из бурого камня,
выше - красно-кирпичная водокачка. Рядом двухэтажные деревянные дома того
привычного типа, который сразу говорит глазу о принадлежности железной
дороге: такие дома можно видеть на любой станции побольше обыкновенных. Есть
в некой выделенности этих домов, их темной, с красноватым оттенком краске,
больших окнах, палисадниках, двориках, ветлах и рябинах под окнами нечто
особенное, свое: тут обычно и живут лишь семьи железнодорожников.
Приподняв брезент повыше, Геля всмотрелась в ближайшую деревянную
улицу, в которой застоялся осенний туманный воздух. Состав остановился. На
маленьком желто-белом здании вокзала надпись: "Станция Родионово".
"Здесь!" - решилась Геля, - наверное, Озерный уже рядом..."
И, выждав удобный миг, соскочила с платформы.
12
Геля была родом из маленького города своей родной губернии. Всю ее
жизнь кто-то всегда был рядом с ней - семья, потом школьный класс... И далее
областной пединститут. Вот и все. Потом мирная ее жизнь, как и жизнь всех
людей страны, оборвалась. И сейчас, чуть отойдя от станции и не зная, что же
делать дальше, она, прижав обе ладони к подбородку, опустив голову,
остановилась, в той страшной и беспросветной тоске, когда человеку кажется
вдруг: он один на свете, и никому, совсем никому не нужен. Даже бившееся
сердце поражено этим скорее ощущением, чем чувством, и продолжает свой ход с
перебоями: "Что дальше... что дальше..."
Но - кто знает свой путь и кто может сказать, что с ним произойдет
через минуту?
- Девушка... С вами все в порядке? - услышала она мужской голос и
вздрогнула. Рядом с ней стоял молодой мужчина в военной форме, только вместо
шинели была на нем зеленая фуфайка.
- Так что с вами? - повторил он, приблизившись к ней.
Что-то горячее, трепещущее и одновременно жалкое забилось в груди у
нее.
- Я... я одна осталась. Наш эшелон разбомбили. Недалеко отсюда...
Понимаете - одна... Подруга - она погибла... Другие куда-то подевались...
все... Погибли, уехали...
- А... Эшелон... Да. Знаю. А кто же вы?
- Кто?.. Была студенткой пединститута в Приволжске, второй курс
закончила с подругой, приехали к ней в деревню. Потом вот - с эшелоном
вместе...
- Где же подруга ваша?
- Нету подруги... Погибла в налет.
- А вы?
- Я - с составом, что вон стоит... - Геля махнула рукой в сторону
станции. - Теперь не знаю, что дальше... Что делать, куда...
Мужчина нахмурился. Помолчал.
- Так. Для начала пойдете со мной. Накормим вас. А дальше - подумаем.
Она без слова пошла за ним. Отвернув от улицы тропинкой, они пошагали
сквозь придорожные заросли, обычные в таких городках - это был небольшой,
домашнего вида лес. Желтое, багряное, золотых ярких тонов осеннее чудо
природы: все это после грохота и пламени казалось сейчас именно чудом.
Вскоре вышли к той самой водокачке, которую Геля видела с платформы. Дверь в
водокачку была приотворена. Мужчина оглянулся на Гелю.
- Идите за мной.
Они вошли в округло-поместительную комнату. Несколько девушек в военной
и полувоенной форме тотчас подскочили к мужчине, заговорив одновременно и
окружая мужчину своим горячим девичьим дыханием. Так показалось Геле.
- Николай Иваныч!..
- Что отвечать - звонили из Озерного и...
- Николай Иваныч, миленький - а чего это нам крупу не привезли, ведь
обещались...
Мужчина, оглянувшись на Гелю, заговорил здесь совсем не тихо, как с ней
только что, а голосом сипловато-командирским, явно натужливым.
- Погодите-погодите... это, - он опять оглянулся на Гелю, - девушка,
которую надо счас накормить, она с разбомбленного состава. Как вас зовут?
- Геля... Ангелина...
- Ага. Вот. Ангелину надо накормить. Для начала. Мы с ней обтолкуем
один вопрос - существенный для нее. И для нас тоже, потому как Лидия наша
выбыла. Да... Ты что ж, - обратился он опять к Геле. - Без вещичек совсем?
Ничего нету? Ну, а документы? - уже построже.
- Документы здесь... сейчас достану.
- Давай сюда. Пока ешь - я посмотрю... Дело такое - война, как бы
извиняясь, добавил мужчина. - А с вещичками что-нибудь сообразим вместе с
моими девчатами. Ну, ешь...
Усевшись за столом у стены, Геля ела кашу из пшенного концентрата,
горячую, прямо с плиты, пылавшей тут же, и казалось ей, что ничего на свете
не было и быть не может вкуснее. Три девушки, сидя рядом с ней, молча
дожидались, пока она поест.
Но тут к ним подошел их, как уже поняла Геля, начальник, этот самый
невысокий мужчина по имени Николай Иваныч.
- Поела?
- Да.
- Так вот... Я - Русанов Николай Иваныч, а это мои девки... То есть
девушки. Дело у нас ответственное: мы тут - пост наблюдения. Но есть и
другая прямая задача: через нас весь лесоматериал идет отсюда фронту.
Документы твои посмотрел. Ты нам подходишь, - взмахнул он короткой рукой и
близко посмотрел на нее. Увидев глаза мужчины, Геля сразу поняла: главную
тут роль сыграла жалость к затерявшейся в этом мире войны и тревог девушке,
а совсем не надобность в ней, и такая благодарность закипела в сердце, что у
нее вдруг брызнули слезы... Мужчина поскорее отвернулся. - Клавдия, возьмешь
Ангелину к себе.
- Ладно, Николай Иваныч, - тотчас откликнулась одна из девушек
- Девчата, соберите кое-чего, кто что может, для Ангелины.
- Сделаем, Николай Иваныч!..
- Ага. Телефон... Ну-ка, кто там еще... - и, строго насупясь, мужчина
взял трубку из рук одной из девушек, уже подскочившей к телефону.
13
Николай Иваныч был единственный у них мужчина. Все трое девушек, к
которым теперь добавилась и Геля, обожали его. Это было тихое, серьезное
уважение, вместе с девическим безоглядным приятием всего, чем был для них
Николай Иваныч: его серьезным, в меру строгим отношением к ним, скромной
деликатностью во всем, что касалось их совсем молодых жизней и судеб...
Пониманием, как трудно им, брошенным в войну сразу после школы... Одна Геля
успела уже поучиться в институте. Николаю Иванычу было лет двадцать девять -
тридцать: он казался им почти что пожилым. Был он круглолиц, сероглаз, с
обыкновенными, но приятными чертами лица.
Девушки знали и о личной трагедии Николая Иваныча - в первый же месяц
войны в его дом в Песочинске попала бомба, погибла жена, дочку трех лет
увезла с собой в Башкирию его мать: к счастью, девочка в момент бомбежки
находилась у нее.
Знали и то, что их Николай Иваныч рвался на фронт, но его пока не
отпускали. В их маленьком железнодорожным поселке осталось всего несколько
здоровых и не очень старых, как между собой говорили девушки, мужчин, среди
них и он. Своего Николая Иваныча считали они самым заметным и самым деловым,
и вообще самым лучшим человеком здесь. На самой станции Родионово шла
главная здесь, совсем не безопасная жизнь: в поселке было тише. Когда уже
были взяты врагом Ржев, Песочинск и города и поселки западнее - налеты
самолетов врага с жестокой бомбежкой стали привычными. И часто кровавыми. То
и дело весь поселок кидался местной властью на расчистку путей от мешанины
разбитых вагонов, древесины, убитого или израненного скота, среди тех, кто
обслуживал станцию, жертвы стали почти привычным делом.
Выручала Родионово неведомая маленькая станция, оставшаяся в наших
руках: она была строго законспирирована и узнавали ее лишь по голосу
телефонистки, звонко-напуганному и в то же время с настойчивыми нотками
неукоснительно выполняемого долга. Об этой телефонистке говорили:
- Чижик не спит!
Как окрестили с чьей-то легкой руки эту телефонистку, судя по голосу,
совсем молоденькую, так и звали теперь все: Чижик.
Чижик и правда - не известно, когда спала. Вдруг слышалось:
- Семнадцать в сторону Родионова! - самая крупная станция в этой
стороне была теперь их Родионово.
"Семнадцать" означало - семнадцать стервятников идут в сторону
Родионова. Зенитчики тотчас занимали свои места, все, кто не был нужен на
месте - разбегались, если стоял состав - отгонялся подалее, в сторону леса.
Был случай - налетели сразу пятьдесят самолетов. Тогда мало что уцелело
на станции: восстанавливали ее пять бригад, присланных с разных концов, трое
суток почти без сна.
В водокачке об этом налете говорили:
- Это когда нашу рыжую Катю убило... - одна из девушек Николая Иваныча
погибла в тот налет.
"Девки Николая Иваныча" - так их все звали на станции. Дел у девок было
невпроворот. Все, что подвозилось к станции, особенно лесоматериал,
проходило через их руки: сортировалось, укладывалось до отправления,
охранялось... А всякие грузы шли постоянно. Даже загон для скота имелся в
ближнем подлеске. Было и оружие у девушек - на случай внезапного десанта и
для охраны имущества. Раз в неделю Николай Иваныч водил их на поляну за
станцией стрелять: на пне ставилась консервная банка, и девушки стреляли в
нее поочередно из винтовок. Сам Николай Иваныч - из своего нагана. Когда
было очередное попадание - раздавался довольный визг.
Так как забот и работы было у бригады Николая Иваныча выше головы, то
они мало что знали и видели помимо своей водокачки. Здесь, на втором ярусе,
у них и нары были. В водокачке - дежурства, тут же - инструктаж, обед. Здесь
же и отдых. А часто - и ночь здесь: в особенно трудные сутки. Поэтому жили
своим миром, тесной семьей.
14
Геля освоилась в этом маленьком тесном мирке быстро и стала в нем
своей. Вскоре же она поняла: только на первый взгляд бригада девушек
казалась такой мирной по духу и жизни. Такой она действительно была в
рабочие часы. Но далее все усложнялось... И виной был - сам Николай Иваныч.
Ну как было не увлечься им девушкам, не успевшим в своей жизни
восемнадцати-девятнадцатилетних узнать любви! В него -
достойно-справедливого, опытного, не позволявшего себе грубостей,
заботившегося о них с утра и до вечера. Привлекавшего их своим обаянием
обыкновенного здорового, крепкого, не лишенного и своеобразной, не слишком
выдающейся красоты мужчины. Он был невысок, но быстр, энергичен, округлое
ясное лицо дышало спокойной силой, серые глаза смотрели с зоркой
внимательностью...
Сам Николай Иваныч все понимал в своих девках, но никого из них не
выделял.
Клава, у которой теперь квартировала Геля, жила в небольшой лощинке,
чуть подалее станции, в двухоконном домике. Ее мать и маленькая сестренка
переселились к родственникам в недальнюю лесную деревню, там было посытнее,
и Клава жила одна - до Гели.
В доме было чистенько, уютно, ощущалась в нем и какая-то славная
притененность, не мешавшая, а скорее увеличивавшая это чувство уюта.
Притененность эта была - от положения домика на дне лощинки, впрочем, сухой:
ее пересекал глубокий ручей, впитывавший весь избыток влаги.
Вблизи, окруженное плотными зарослями, лежало небольшое озеро, сейчас
уже подмерзшее у берегов, в желтой щетине камыша и осоки. В озеро вливалась
речка Покусиха. По берегам ее ниже и выше были вольно разбросаны дома.
Главная же улица этого пристанционного поселка состояла из одинаковых
двухквартирных домов, стоявших строго по ранжиру уже над озером и долинкой,
огибая их подковой. Если смотреть от этой улицы на водокачку, она была схожа
с огромным грибом. Когда ее в спешном порядке затеняли зелеными, коричневыми
пятнами маскировочной краски, и потом сквозь нее все-таки проступил
красно-бурый кирпич, это впечатление лишь усилилось.
Главными домами станции были магазин, школа и пекарня. Сельский совет
располагался в ближней большой деревне. А здесь начальником над всеми был
комендант станции, назначенный в военное время.
У Клавы были двоюродные сестры Тоня и Вера, служившие на полевом
аэродроме вблизи Озерного. Они пользовались любым случаем, чтобы побывать в
Родионове. Все трое, Клава, Вера и Тоня, тотчас сдружились с Гелей, и, как
это и случается в жизни, ее настоящий день, с водокачкой, Николаем Иванычем,
Клавой, Верой и Тоней, девушками бригады - постепенно вытеснял вчерашнее,
делал его безвозвратно прошлым...
Славные были девки эти сестры! И видом, и характером, и
естественно-доброй склонностью своей к человеку, который рядом и нуждается в
них. Точно вдохнули они в свой тесный кружок Гелю - и уже не выпускали из
этого круга. Куда идут в Родионове - и ее тянут. Вот хоть на гулянки,
которые тут же начинались, стоило Тоне и Вере приехать домой, с плясками,
песнями, заходом в любой дом станции... Везде они были вместе, везде им были
рады.
Однажды Геля, стоя у окошка домика Клавы, увидела, как все три сестры
направляются от станции к ней: приехав со своего аэродрома, прихватив Клаву
у Николая Иваныча, проявлявшего в таких случаях снисходительность и
понимание, они шли веселой маленькой стайкой. Двоюродные - в военной форме,
широких, зеленых телогрейках, кирзовых сапогах, покуривая - дымок синими
струйками кружил над ними... Попихивая друг дружку локотками, над чем-то
смеясь... И Клавка с ними, тугая, аккуратная, в кокетливо повязанном вокруг
головы платочке, черной фуфаечке, задорная, иногда вдруг печальная, но
сейчас-то в веселом настрое... И легкая нежная, теплая близость к этим
девушкам толчком загорячило Гелино сердце! Сдружившимся с ней, опекавшим,
помогавшим пережить это страшное время!
15
Геля вскоре же узнала секрет Клавы: ее хозяйка и покровительница была
влюблена в Николая Иваныча. Да и нетрудно было это определить: такой взгляд
иногда бросит она на него, так вздрагивает, услышав его голос, оказавшись
рядом, в тесноте работы и общения на маленьком пространстве их водокачки...
А если в одном из домов станции ее двоюродные устраивали очередную
гулянку, а Клава знала, что в этот час Николай Иваныч свободен, она просила,
обычно бедовую Веру:
- Верка... Позови Николая Иваныча? Давай, Верка!
И Вера, маленькая, белокурая, вся лучившаяся смехом, непохоже на себя,
сердечно кивнув, бежала на водокачку. Николай Иваныч там, на третьем ярусе,
превратив его в обжитую комнатку, и обитал. Обычно она сразу возвращалась:
- Занят он... - коротко и сочувственно говорила Клаве.
И сестры, и все, кто собирался на гулянку, продолжали свое нехитрое
веселье: гармошка, пляс, частушки и вихревой задор ухаживания, обожания:
пристанционная молодежь любила двоюродных и Клаву.
Иногда Николай Иваныч приходил. Он не плясал, не пел, а, усевшись в
уголке, молча сидел, смотрел, спокойно улыбаясь. И все чаще в таких случаях
Геля ощущала его взгляд на себе...
Однажды после такой гулянки, когда они уже посадили на уходивший в
сторону Озерного состав не сомкнувших почти целые сутки глаз Веру и Тоню и
вернулись домой - Клава вдруг навзрыд заплакала. Заплыло слезами лицо,
дергалась голова и ходуном ходили плечи, даже ноги ее в грубых мужских
сапогах притопывали, добавляя этому плачу надрыва и горя.
- Гелька... тебя, тебя полюбил Николай Иваныч-то... увела ты его от
меня - он было начал уже ко мне тянуться...
Похолодев, Геля кинулась к ней, обхватила за плечи, затрясла:
- Что ты, что ты, Клавушка, перестань, прекрати сейчас же! - А сама
знала: все правда.
Да и как можно было это скрыть - явное уже вполне тяготение к ней их
начальника и покровителя заметили все. Наконец, Геля и сама поняла: Николай
Иваныч настроен серьезно.
Теперь вечерами, когда они вернувшись домой после двенадцати и больше
часов, проведенных на водокачке в работе, готовили чего-нибудь поесть или
просто отдыхали, сидели в разговоре - вдруг раздавался стук.
- Николай Иваныч... - подхватывалась Клавка, быстро глянув на Гелю.
Их начальник входил, на вид спокойный и сдержанный, как всегда. Но
видно было по его глазам, по беспокойным рукам, мявшим шапку, по лицу, как
он у порога переступал ногами... - ох, как не просто, скорее даже трудно ему
было одолеть в себе первую неловкость!
Клава сначала сжималась, все понимая в Николае Иваныче. А следом и в
Геле, когда и новая подруга ее поддалась внезапно нахлынувшей любви.
Однажды, собравшись уже к себе на водокачку, Николай Иваныч долго не
выпускал руки Гели, обхватив ее своими двумя рабочими широкими ладонями.
Потом нерешительно попросил проводить его: "Тут, за уголок только..."
Геля вернулась в счастливом румянце и молчаливая.
- Слушай, подруженька: все вижу я... - сказала тихо Клава. - Чего там,
любит тебя Николай-то Иваныч. Да и ты его. Он - хороший... Лучший он тут
человек. А может - самый лучший из всех... Ты больше не бойся... Не опасайся
меня. Поняла? Отступлюсь я. Все. Не судьба мне, значит, быть с ним... - и
только тут глубокое, неподдельное горе прорвалось в ее голосе.
16
На станцию опять был большой налет. А начиналось все так.
Они держали постоянно включенным динамик, по которому сообщали им на
водокачку все служебные приказы и новости. Динамик этот нес и еще одну
служебную роль: именно из него время от времени раздавался голос той
телефонистки, до сих пор несшей свою вахту на маленькой убереженной от
немцев станции, которую они прозвали Чижиком.
На этот раз без всякого вступления Чижик закричала:
- Ой! Ой... Тридцать... Сорок в вашу сторону!.. Еще, еще... Сорок
шесть! Ой! - испуганно дрогнул ее голос, но не прервался. Боженьки! На меня
трое сверху пошли... Уходите! Убегайте, спасайтесь!.. - голос дрожал, в нем
бился испуг. Как загнанная птичка, видимо, трепыхалось ее сердечко. Но -
голос не прерывался, Чижик впервые говорила открытым текстом. - Уже три
бомбы рядом... Пулеметы хлещут! Я не побегу, некуда... И мне нельзя... Все,
кто слышит... - и внезапно голос Чижика оборвался.
- За мной! - крикнул Николай Иванович. И они все побежали к глубокому
окопу в ближний подлесок.
Все дальнейшее происходило на их глазах. Фашистские самолеты заходили
на их станцию волна за волной. Взлетали в воздух пристанционные постройки -
склады, всякого рода кирпичные хозяйственные домики... Вот, словно картонный
домик, развалился их маленький вокзальчик. Горели вагоны, лежал на боку,
окутавшись паром, маневровый паровоз... И вдруг стала разваливаться их
водокачка, замедленно, точно желая дать посмотреть на себя в последний раз
тем, кому давала так долго приют.
- Все... Конец, - тихо произнес Николай Иваныч. - теперь - только на
фронт.
- А мы-то куда? - раздался жалобный голос Клавы.
- Подумаем, девчата.
В тот же день они узнали, как звали Чижика - по всей линии была
зачитана благодарность "...Елене Владимировне Клочковой, телефонистке
станции Н., до конца не покинувшей свой боевой пост и павшей смертью храбрых
во время налета вражеской авиации".
Николай Иванович пришел к Клаве и Геле вместе с другими девушками, Раей
и Ниной. Поставил на стол бутылку водки: это было впервые, он не любил
пьяных и сам выпивал редко. - Помянем Чижика, - сказал коротко.
Клава кинулась было приготовить что-то, но он открыл принесенные две
банки тушенки и нарезал тонкими ломтиками буханку хлеба.
- Вот, девчата, какие люди есть на свете. Чижик, мы тебя не забудем.
Так?
- Так... - откликнулись они, и, не выдержав, заплакали.
Когда выпили, сказал:
- Обо всех я договорился с полевым аэродромом: Клава, Рая, Нина... А
тебя, Геля, я перед фронтом хочу познакомить с матерью... Так?.. - глянул он
на Гелю, и лишь где-то в самой глубине его глаз она на миг рассмотрела
детскую, беззащитную нерешительность.
- Так! - поспешила почти выкрикнуть.
Все девки облегченно, почти весело рассмеялись.
17
"...Когда же успели пройти эти четыре месяца? - думала Геля, стоя
рядом, плечо в плечо, с Николаем Ивановичем в тамбуре товарняка, шедшего в
сторону Песочинска. - Я и не заметила, как они прошли: водокачка, девушки...
Николай Иваныч... Работа... Бомбежки... Потом отхлынули немцы, только Ржев
еще у них... Освободили Песочинск... И вот я... Вот мы! - тотчас поправила
она себя, - едем туда. А там... там - сразу будем мужем и женой..."
Последнее, что она сделала вблизи бывшей станции Родионово, от которой
теперь не осталось ничего - разыскала могилу Гути, помеченную ею в тот
страшный октябрьский день, когда подруга погибла.
- Будешь, подруженька, с маманей своей рядом лежать, - сказала тихо. -
Обещаю тебе, если сама останусь жива, - она знала, что мать Гути похоронена
в деревне Каравашкино, на церковном погосте.
Николай Иваныч коротко кивнул, подтверждая - и как бы утверждая ее
слова.
Перед самой посадкой в товарняк он сделал еще одно дело, как будто тоже
выполняя долг: дозвонился до той крохотной станции, где работала и где
погибла Чижик: там опять был пост слежения.
- Родионово говорит, - сообщил по-своему кратко и деловито в трубку,
без лишних пояснений. - Мы хотим знать, какой была Лена Клочкова, знали
только ее голос.
Там - сразу поняли: девичий голос, чем-то очень схожий с Чижиком,
только чуточку, кажется, повзрослее, немедленно откликнулся:
- Она маленькая, прыткая и веселая была.
- Так. Так, - кивнул Николай Иваныч и положил трубку.
Песочинска не было: вместо улиц сплошные пустоты, лишь печные трубы с
воронами на них, опаленные огнем березы и ветлы, остатки развалин былых
кирпичных зданий да несколько в разных концах поселка уцелевших домов.
Мостов через три реки, протекавших сквозь Песочинск, тоже не было: навели
временные переправы. Но везде уже шла работа, стучали топоры, двигались
подводы с лесом, материалом, запряженные быками и трофейными немецкими
тяжеловозами. Светлели первыми венцами там и тут поднимавшиеся дома...
Мать Николая Иваныча жила в ближней к поселку деревнне, расположившейся
на берегу Жаровки. На лодке переплыли через реку. Мальчишка перевозчик
сказал, глядя на Николая Иваныча:
- Я тебя знаю - ты тетки Шуры сын. Так?
Николай Иваныч, усмехнувшись, кивнул - и посмотрел на Гелю.
- Как она?
- Ничего, живет. Вчерась видел ее: тебя ждет.
Поблагодарив мальца, Николай Иваныч полез в карман, достал толстый
перочинный ножик с несколькими лезвиями, которым он очень дорожил.
- Это тебе.
- Во спасибо - так спасибо! Когда ждать обратно?
- Завтра в это же время.
- Буду тута!
Деревенская улица; слева текла река у самых домов, справа курчавая
сосновая роща.
Николай Иваныч остановился, снял ушанку, поклонился деревне. Геля, стоя
рядом, положила руку ему на плечо.
- Ну, вон и наша изба ни пригорке стоит... Пошли.
Дверь отворилась сразу - их ждали: Николай Иваныч просил сообщить о
приезде, звонил на станцию. Маленькая старушка припала к нему, положив
голову на грудь.
- Колюшка, сынок мой... Ахти, господи, что ж это делается на свете... -
голос старушки зашелся было, чтобы вот-вот вылиться в затяжной плач. Николай
Иваныч мягко остановил ее.
- Ну, маманя, ничего, будем жить. Вот, гляди, это Геля. Теперь -
супруга моя, она у тебя три дня побудет, ты да она должны породниться...
Знаю я - все у вас ладно будет.
- А - ты-то, Колюшка? - подняв голову, старушка охватила взглядом лицо
сына, увидела в нем что-то такое, что встряхнуло ее всю - и вновь прильнула
к нему.
- А я завтра уезжаю, маманя. Надо.
- На фронт ли, Колюшка?
- Туда, маманя.
В эту минуту часто и дробно протопали босые ноги и светловолосая
девочка лет четырех, выбежавшая из-за печки, где сначала спряталась от этого
человека, пугаясь его из-за долгого расставания и детского отчуждения по
этой причине. С коротким вскриком - "...папка!" - она вцепилась в Николая
Иваныча. Лицо его вмиг распахнулось навстречу этому детскому вскрику...
18
Геля возвращалась с войны. Дважды она была ранена, но легко, и теперь,
ожидая встречи с Николаем Иванычем - она даже и про себя называла его по
имени-отчеству - с тревогой думала, зная его характер: не дать бы жалости
проявиться в лице. Он этого не вынесет: виду не покажет, но простить ох
трудно будет ему эту жалость! "Без ноги... Ах, Боже мой, вон скольких совсем
в живых нету! А тут - без ноги... Да неужто он думает - откажусь от него или
испугаюсь?!" Но, понимая характер мужа, знала: трудно, больно будет ему...
Воевали они на разных фронтах, но виделись дважды за войну: в
Ленинграде после снятия блокады, когда оба оказались там в госпиталях, и - в
Германии, в мае.
Там и расстались.А ранили ее Николая Иваныча в последний раз в
Чехословакии, два дня спустя после Победы.
В Приволжске Геля пристроилась в эшелон, подвозивший солдат к дому -
обычный товарняк, слегка подновленный и приспособленный к перевозке людей.
Молодые солдаты, воспаленные лица, сильные глотки пели песни.
Николай Иваныч встречал ее на перроне. И стоял он на двух ногах. Своих:
это было ясно.
- И не стыдно тебе, Николай Иваныч? - еще и не обняв его, спросила
Геля. - Зачем обманул-то? Уж не проверял ли?
- Прости. Ногу и правда хотели оттяпать: спас один хирург в Москве.
Почти один мосол уцелел без мяса: да своя нога...
По дороге рассказывал - ехали на лошадке, мост уже стоял над Жаровкой -
как из Чехословакии везли его в санитарном поезде, лежал он в специальной
люльке, привязанной так, чтобы она висела в воздухе. "Кости мои ходили так,
что как встряхнет поезд - они под кожей начинают искать свое место, а
находят не сразу... Вот это-то худо было..." Геля заплакала. Они въезжали в
деревню.
19
Единственный действующий в их районе храм был в Каравашкине, там и
лежала вся родня Гути, начиная с прадеда и прабабки.
- Вот и меня, а? - говорила Геля Николаю Иванычу, когда они лошадкой
направлялись к этой недальней, в двенадцати километрах от Песочинска,
деревне с церковью и погостом.
Николай Иваныч, обернувшись, смотрел на нее и невольно качал головой.
Казалось, эти годы пошли Геле на пользу, так она расцвела. Чистое, розовых
тонов лицо, довоенная юбка с кофтой не удерживают избыток плоти, и, как
тесто в приспевшей к часу квашне, спелое тело едва не вываливается из
определенных материей границ. Она поняла взгляд мужа - и вдруг ярко,
неудержимо зарделась. Николай Иваныч поскорей отвернулся.
Стоял июнь; все вокруг было омыто тем чистым и ровным светом, уже без
майских ярких красок, который так свойствен этой стороне России. Показалось
Каравашкино, со своей колокольней на всхолмленьи, храмом, обнесенным высокой
кирпичной оградой, сплошь заросшей со всех сторон еще цветущей сиренью.
А вокруг - мягко вспухшие после весенней обработки поля, которые кормят
людей с незапамятных времен. Дома, большие, старой постройки, стояли рядом с
погостом. Священник, отец Николай, был дальним родственником Белановых по
материнской линии, и Геля хотела повести Николая Иваныча сначала к нему. Он
- нерешительно поежился: все-таки председатель поселкового совета, удобно ли
будет-то? Но - ничего не сказал Геле.
- Ты разъясни мне их родство... - попросил, придерживая лошадь.
- У них в роду крестьяне, духовные, актер, Олег Павлович, я тебе
рассказывала о нем... - и потише - патриарх Тихон из их рода... Ну, не самая
ближняя родня... Род их крепкий. Дружный. Да ты знаешь Александра Павловича
- и все они такие. А пошли - из Крапивни.
- Знаю Крапивню.
- Ну вот. А в начале тридцатых, когда пришло то самое время, когда...
- Понятно. Дальше.
- Дальше: деда Евстигнея не взяли, говорила мне Гутя, хитрый был дед, -
весело, облегченно, точно минуя слишком опасную тему, посмеялась Геля. - Он,
их дед-то, успел все свое хозяйство загодя, почуяв беду, распихать по
дальним родичам, а что-то и продать. Пришли, а у него только дом большой,
теперь в нем школа, да коровник, сарай... Сын, отец Гути, к себе взял деда.
Остальные осели кто где. Отец Николай здешний - двоюродный брат Александру
Павловичу... Перед войной, когда дед Евстигней смерть почуял, попросил себя
в Крапивню свезти. Помогли деду с телеги слезть, подвели к его бывшему дому,
и пошел он вдоль стен, опирался на них и плакал...
- Да... Время... Здесь лежит их дед-то?
- Здесь он.
- Ну, сворачиваем к попу.
В лицах Белановых, Глебовых была та особенная деревенская
аристократичность, что свойственна иным крестьянским семьям. Такие лица
скупы на излишнюю веселость, породисты видом, не допускают лишней мимики,
умеют быть холодноватыми, порой едва не надменными, если что не по нраву.
Разборчивы и на знакомства: не любят принимать всех подряд, как случается
порой в деревнях, с их простотой нравов.
Отец Николай был не из этого числа: вырос улыбчивым, не чуждался
лишнего слова и жеста. Легкий, быстренький, немного сутуленький, с ясным,
чистым лицом деревенского праведника. Его пегая бородка и не очень длинные
волосы украшали лицо скорее интеллигента, чем отличали священническую
физиономию.
- Что такое, что такое... Барышня, молодой человек... - тут отец
Николай слегка споткнулся, всматриваясь в Николая Иваныча. - Не ко мне ли?
- К вам... отец Николай.
- Да уж не Гелюшка ли! Ангелина, ты?
- Я, я...
- Ох, рад я... Помню, как с Августой были вы у меня... Да в дом, в дом
пойдемте, милости прошу! Матушка, это Ангелина, Гутюшки нашей подруга!
Попадья, рослая, скорее жилистая, чем крепкотелая, с лицом
обветренно-красноватым, в котором различалась тотчас жизнестойкость, и некое
природное благородство духа - молча ввела их в просторную комнату, которую
хотелось назвать светлицей. Длинный стол шел в ней от одной стены до другой.
- Да, - сказал священник, поймав их взгляды, - от стены до стены
сидели... - печально покивав вслед. - Десять человек у нас с Марьей
Сергеевной было ребят. Мишенька с Николкой младшим погибли в боях, Федя от
ран скончался вдалеке, в безымянных могилах все лежат... А Степанушка в хоре
Свешникова теперь поет, а Володичка наш в больших командирах ходит... Может,
даст Бог, и генералом будет... - Ну, девицы наши, теперешние замужние дамы,
кто где, в Москве есть, в Питере Стешенька...
- Я все обо всех ваших знаю - сказала Геля. - Александр Павлович
рассказывал.
- Да, Сашенька, люблю его... Люблю, милый он, Саша наш. А заботу вашу
знаю - благое, благое дело... У Феклы, у Феклы есть местечко, вот там Гутю
нашу и положим. Счас сходим туда, поглядим местечко... И ждет вас там ой
непростая встреча, ой, трудная встреча... Да и отрады, отрады таит немало...
А ты, матушка, готовь стол покамест...
- Да все готово у меня, только подать.
- Ну, и дело, и дело, матушка. А мы - а мы через десяток минут и тут...
Пойдемте, пойдемте, милые...
Когда, миновав густые заросли сирени, то и дело обходя каменные старые
кресты и надгробья, они с примолкшим Николаем Иванычем вышли к середине
небольшого деревенского погоста -- к ним от свежей могилы обернулся человек
с непокрытой седой головой.
Геля обмерла: это был Олег Павлович. Актер.
- Что ж это... Неужели вы, Олег Павлович?
- Да, Геля, я: прямо сюда, не заезжая в Перехватово. Только что машина
ушла. Привез Зою свою сюда, здесь положил. Она в Приволжске, в военном
госпитале умерла: тоже воевала. А меня с фронта в театр вернули - там и
нашел ее. Просила здесь похоронить - мы с ней перед самой войной побывали у
отца Николая...
Геля до поры не стала расспрашивать, что и как, лишь молча смотрела на
актера.
Там и тут, в разных концах страны и мира, еще бушевала война. А они
стояли сейчас в мирном, осененном крестом деревенской старинной церкви
уголке родной земли. Не миновало никого из них народное горе - гибель
близких, страдания и раны. Но то, что стояли они, уцелевшие, на отчей земле
и готовились вступить отсюда в неведомое, но уже манившее будущее,
объединяло их сейчас общим великим чувством жизни и родственной близости
всего, что было вокруг и что дышало, билось в них самих.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 14 Jun 2006 04:19:53 GmT