---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: [email protected]
 Date: 5 Aug 1999
 Издана в 1996 году, Якутским книжным
 изд-вом "Бичик". Рег. номер: ISBN 5-7513-0011-4
---------------------------------------------------------------

     повесть





     Различие между мужчинами и женщинами -
     важный момент в правилах поведения
     во владении, и нельзя, чтобы оно стиралось...
                Го-юй (Речи царств)




     А  для начала  скажу  я  вам, други  мои, что,  вроде, время нам пришло
любить друг дружку. И ангелов бы лобызать куда попало,  и флейтами сопеть на
фоне звездопада. Но занавес на  нашем представлении  пошит  в виде  огромных
панталон  пролетарского цвета, и мысли мои путаются  в сверкающий клубок,  и
звезды лопаются  с таким звуком,  будто  кто-то  колотит в стену из соседней
комнаты, и темная ночь, и только пули  свистят по  степи...  Но верим, верим
все же  мы  и  в пис, и в лов, хотя  и всякую любовь руки с  алыми ноготками
сонно сушат утюгами, и нет различья меж звездою и отсутствием ее...
     Что из  этого следует? А ничего.  Какое нам  дело,  скажем, вон до того
мужика, несущего бутылку портвейна с таким  же  мужиком на этикетке?  Или до
дамы той, у которой такое лицо, словно она держит во рту какую-то постоянную
кислую  гадость?  А  вот  у  витрины  застыл  солдат,  единственный в  своей
непохожести на общую непохожесть на остальных  в штатском потоке  людей, - и
до него нам какое дело?
     Все это, понятно, картинки  совершенно условные.  Нет мужика,  несущего
домой свой кусок счастья во втором агрегатном состоянии, то бишь жидком. Нет
женщины,  занятой  охраной  своей красоты. Нет солдата, нет  и  витрины, где
стоит раскрытый белый рояль, с  клавишами, в белоснежной чистоте коих таятся
звуки  столь  же чистые и  хрупкие,  и  с  эбонитовыми  черными,  мерцающими
драгоценною тайной... Что из этого следует? А ничего.
     Вид из окна - природа. Кобель у крыльца хрюкает. В огороде  пасется дед
во  сто лет, а одет в сто  одежек, и все  без  застежек. День  обыкновенный.
Пахнет  радуга  арбузом, и солнце терпкое,  как кислота лимонная  на кончике
языка.  Лес. Поле. На холмах  мычат пастухи.  Меж  горами, меж долами парень
девку солодит. (Из архангельских загадок.)
     (ПРИМЕЧАНИЕ: солодить - по Толковому словарю Вл.Даля - "сластить легким
брожением".)
     "Ну, что, долго еще? - спросила Таня. - Долго ехать-то?"
     "Лямур тужур?" - с приятностью произнес Машка, жуя волосатым ртом.
     "Лямур, лямур".
     "Да, - сказал после паузы Машка, - Саня Малина - чувак что надо.  Ежели
бы его еще и отмыть маленько, то сразу видно  было бы, что кой-какое масло у
парня в голове есть".
     "Ты  на  дорогу  смотри, -  посоветовала Таня, хлопая  его перчаткой по
руке. - Дождь прошел, все-таки, скользко".
     "А я  ведь  тоже Саша",  - грустно вздохнул он,  кося  на  Таню  хитрым
глазом.
     "Ты не Саша, ты Маша", - засмеялась она.
     "Вот ответь мне, Танюша, - сказал Машка, доставая сигарету и прикуривая
на  ходу. - Прости  за банальный вопрос.  Вот  как ты считаешь, есть она  на
свете, любовь-то?"
     "А ты сам как думаешь?" - усмехнулась Таня.
     Машка скисломордился.
     "А я, - сказал он, - я знаю средство от любви".
     "Какое же?"
     "Я говорю: любимая, какой бы  ни была ты, - всегда,  в  любые  времена,
была ты и есть халява. Причем халява, по размаху и запросам, великая".
     "Жениться бы  тебе, - сказала  Таня, помолчав. - Детишек бы  тебе. Ты б
сразу изменился".
     "Да понимаешь, -  сокрушенно отвечал Машка, - для того, чтобы ужиться с
женщиной, надо быть в первую очередь хорошим педагогом. А у меня, ты знаешь,
образование-то музыкальное".
     "Да неужели?" - сказала Таня, смеясь.
     "Ну, да.  Вернее,  полтора занятия  у  частной преподавательницы, после
чего  она переселилась  по адресу:  участок  No 600 с  чем-то  Парголовского
районного кладбища".
     "А  правда, Маша, говорят,  что  ты панк? Ты панк,  да? Или  хиппи?  Но
почему тогда на тебе  булавки? И почему ты такой волосатый-бородатый? Почему
не бреешься?"
     "Бреются там, - буркнул Машка.  - А  здесь - броются. А еще у меня есть
три кирзовых сапога".
     "Где же третий?"
     "Между".
     "Ой, смотри! - испуганно вскричала Таня. - Милиция!"
     И  впрямь -  только они  проехали мостик  через  небольшую  речку,  как
внезапно, точно в детективном боевике, к ним пристроились с обеих сторон две
милицейские машины. Одна из них вынеслась на скорости вперед и остановилась.
     Машка тоже нажал на тормоз и спустил стекло.
     Послышался  хруст  гравия, и в  машину заглянули  лучистые  милицейские
глаза, окрыленные погонами.
     "Ну-с, - почему-то с веселой улыбочкой осведомился  милиционер, - что у
нас имеется в наличии?"
     Вслед за первым в окно заглянул  второй фэйс. Странный это был какой-то
фэйс  -  какой-то  покрытый  мускулами  и  в  твердой  обложке  с  волосяным
переплетом.
     "Ваши документы", - потребовал фэйс.
     "Здравствуйте, товарищи красноармейцы!" - с чувством проревел Машка.
     "ГАВ-ГАВ-ГАВ!" - бодро отвечали Фанни и Малина.
     "Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!"
     "АМ-АМ-АМ!"
     Итак, все, вроде, в сборе. Саня Малина, прохладный прожигатель жизни, в
плавках, в майке  с  надписью английской на спине: Spin. Таня - в  шортиках,
ножки, глазки, этакая кошечка на солнце. Бутылки с коньяком, шампанским. Вид
из  окна - сторож Ибрагим.  У него нехорошее, злое лицо.  В углу,  в кресле,
поджав ноги, сидит Фанни - девочка с рабочими губами.
     "Смотри, Фанни,  -  говорит  Машка, - это сторож Ибрагим.  Он эту  дачу
сторожит. Между  прочим, в  питерских рок-кругах его зовут  Мамаем, и он там
человек известный - он выпускал там раньше какой-то тусовочный журнал".
     "Кстати,  -  сообщает Малина,  -  вчера Ибрагим  сознался  мне,  что он
влюблен в Фанни. Так и  сказал: ты знаешь, говорит,  я  торчу от  нее! Такая
конфетка!"
     "Ну, мало ли от кого торчит Ибрагим", - машет рукой Машка.
     "Он и мне в любви объяснялся", - замечает Таня.
     "Ну, тогда,  -  смеется  Малина,  обнимая  Таню,  -  тогда его придется
повесить за нижнюю челюсть на крючок для огнетушителя".
     "В общем-то,  Фанни -  девочка  что надо, - улыбается Машка, похлопывая
Фанни по седлу. - Правда, рот великоват. Большой рот - большой вход".
     Фанни давится шампанским.
     "Саша, - шепчет Таня на ухо Малине, - Саша, что за дела? Сегодня у меня
опять  пара  хожалых  документы   проверила.  Так  прямо   резко  на  дороге
задержали..."
     Машка тем временем  излагает легенду о  том, как  два знаменитых панка,
Свинья и Юфо,  тягались, кто из них круче:  мели бычки etc. Потом Свинья еще
оттрахал выхлопную трубу "Икаруса", ну, все и решили, что Свинья круче...
     "Кстати,  о  Свинье,  -  говорит Малина.  -  Дело  в том,  что мною  на
завтрашнее торжество приглашен наш друг Алик Шина  - он, насколько я слышал,
недавно был у Свиньи. Более того, Алик сегодня ночует в нашей квартире".
     "О-о-о!" - шепотом кричит Машка, вскидывая руки.
     "Как же я мог забыть! - говорит он затем,  качая головой. - Мы ж еще за
это не пили!"
     Фанни  в  недоумении,  однако  ей  быстренько  втолковывают:  завтра  -
свадьба, ну, не свадьба, а - как бы свадьба, понимаешь, как "Каберне" бывает
марочное по 12 с чем-то,  а бывает простое - по 2 с чем-то, ну, въехала, да?
- все равно ведь делать нечего, вот мы  и решили, для оттяга, устроить такой
кир, такую небольшую пирушку с битьем штафирок и таинствами брака...
     "Ура! - сказала Фанни и облобызала "новобрачных". - Кайф!"
     "Пионеры!  -  завопил Машка  бесноватым сопрано.  -  К борьбе за темное
прошлое будьте готовы!"
     "Уже готовы!" - проорала компания, кидая в потолок пустые бутылки, и от
грохота перевернулся  и вспотел глобус на шкафу,  крякнули оконные стекла  и
содрогнулся спящий в коридоре Ибрагим...
     Что может  сниться человеку, в улетном утомлении склонившему главу свою
в  постель?  Когда  мирская  суета  покинула  сознание  героя,  расплылся  в
сладостной улыбке фэйс  его, глазята позакрылися,  а  рот-то приоткрылся,  и
опрокинулась душа его, и  вздрогнула  нога его, и правая рука  его  легла...
нет, не  на девичье седло,  а просто на подушку,  прохладную, как облако,  и
безмятежную, как скифский курган или маньчжурская сопка...
     Ибрагиму снился трактор. Трактор ревел, как марал во время течки, и рыл
рогами землю. Под подоконником, под козырьком кепки, обитал в  засаде Машка,
заросший с головы  до пят какой-то дикой партизанской бородой и с  карабином
"Лось" в руках.
     "К-х! - кряхтел Машка, въевшись глазом в оптический прицел. - К-х!"
     Пули  расшибались  об  гусеницы и,  взвыв, словно  от  боли  и  досады,
отлетали в заоблачный край.
     Трактор, мужественно содрогаясь, надвигался на них.
     Ибрагим взял в зубы кинжал и пополз навстречу.
     Внезапно он увидел, как  на морде  трактора, прямо посередине, возникла
аккуратная дырочка,  обтянутая морщинками и формою  своей напоминавшая очко.
Этот  выстрел Машки  оказался самым  удачным  - он  вывел из  строя  коробку
передач, разбил приборный щиток, открыл правую дверь и зажег левую фару.
     Трактор  притих,  попятился и,  затравленно кося  единственным  глазом,
принялся подпускать всякие хитрые фени - мол, тяжелое детство, отец загублен
в годы коллективизации, референтная  среда  не та была... Но  в то  же время
исходило  от  него,  как  запах,  тревожное предощущение  некоего  коварного
кидалова... И точно  - и минуты не прошло, как прогремел неподалеку победный
рев загрубелых, мощных глоток, и в зону обстрела, клацая шестернями, домнами
и трубами, заполняя  собою  космическое  пространство, ворвался марш-аллюром
злой дух  завода  "Красный пролетарий", на заборах  которого  грозно  белели
надписи:  "Марадона  - мясо"  и "Спартак - чемпион"... В воздухе  затрепетал
органный шелест, слева  направо  нагружен, справа налево  порожняком заревел
фузз...   На   заводской   крыше,   обрамленный   апокалипсическим   заревом
мартеновского пламени, играл оркестр имени ВРУЧЕНИЯ ПЕРЕХОДЯЩЕГО ЗНАМЕНИ...
     "...И  пошлет ангелов  своих строго  и громогласно, и соберут избранных
его от  четырех ветров, от края  небес до края их..." -  пронеслось в голове
Ибрагима...
     "Ааааа!" - страшно закричал он и пал ниц...
     За окном стояла ночь.
     Ибрагим утер пот с ушибленного лба и поднялся с полу.
     Ибрагим залез под одеяло, высморкался и закурил.
     В  полумраке едва определялись  контуры пространства.  Кубы. Кариатиды.
Гекатомбы.  В  комнате,  как всегда,  жил  дух  Ибрагима - кислый  какой-то,
холостой дух.
     Что еще? Мухи на окне заходились в  экстазе. Комарик  тоненько  звенел,
точно струну  натягивал, дрочил  длинную-предлинную. Звезды-точечки  мигали,
вспыхивали, словно  где-то там, на облаках  невидимых, сидела отчаянная куча
мужиков и тоже папироски смолила.
     Ибрагим думал.
     И почему бывает так, думал Ибрагим, шевеля ногами, что  острее всех  ты
вспоминаешь ту любовь, которая как раз и не сбылась?.. Наверное, оттого, что
чувство,  получившее, так  сказать, сатисфакцию,  - оно  в  какой-то мере, в
чем-то все-таки разочаровывает. И думаешь ты: "А-а!.."  И думаешь: " А может
статься,  может  быть,  вот то-то чувство, та любовь  - та, прежняя,  - быть
может, та-то и была бы той-то! Той, единственной  и настоящей, о которой так
много мечтал..." Хотя  и знаешь, знаешь в глубине-то ведь души, что нетушки,
фиг вам, и там бы обломилось, в  чем-то,  в самом  неожиданном  ракурсе,  но
вставили бы  тебе  свечку... Наверное, я просто неудачник. Несчастный. А что
такое счастье? Вот  Машка.  Машка  говорит:  "Очень  легко  сделать человека
счастливым.  Надо  просто отнять у  него  самое дорогое, а потом вернуть"...
Интересно, а что  можно отнять у самого Машки? Разве что аппарат отрезать...
Он сам все время говорит: "Елда - вещь нужная в  хозяйстве"... А у Малины?..
Может, Таня дороже всего... А у меня?..
     Папироска погасла  сама  по  себе, точно уснула. Ибрагим снял  со стены
гитару и стал тихонечко перебирать зыбкие гитарные струны.
     За  окном,  вроде, еще  темней стало. Уж  и звезд  не  видать. Весь мир
погрузился  в  сон... Впрочем...  В  соседней комнате  бубнил  телевизор. "В
брачный период самцы хорошеют, - шершаво вещал Сенкевич, или как  там его, -
они  украшаются бакенбардами,  пышной  гривой и огромным  носом"...  Тут  же
доносился голос Машки.
     "А сон мне приснился страшный, - рассказывал Машка. - Ты знаешь, Фанни,
еще  с  глубокого детства мне  снились всякие  интересные такие  сексуальные
сны... И вот в тот раз мне тоже приснился трах. Ну, подробностей пикантных я
уже не помню, не в этом дело, а вот  с кем-то я трахался... не помню, с кем,
ну, да не важно... Да. И вдруг - представь - во всей квартире гаснет свет...
В общем-то,  нормально  погас  - в  смысле, вовремя... но  чувство,  знаешь,
тревожное такое чувство... только в снах бывает такое чувство - словно война
идет, или лесной пожар где-то неподалеку... Душно так, и давит, давит что-то
-  не тишина даже, а  просто  отсутствие  даже тишины, что ли,  не знаю, как
объяснить... точно пространство сомкнулось на тебе, ты - а-а... - открываешь
рот - а-а... - и как рыба впотьмах...  Иду к окну - знаешь, как идешь во сне
- и не чувствуешь, словно вроде как бы и идешь, и не идешь, просто - окно на
тебя... И темнота за окном, во  всем  мире погас свет...  И понимаешь, это -
конец.  КОНЕЦ.  Конец  всего... Вот  я  тебе  скажу,  однажды  тоже подобное
ощущение  у меня  во сне было: я висел на  стене, подо мной была бездна, а в
дверь кто-то стучал... Ты прочувствуй, прочувствуй  это  состояние... Так  и
здесь  - я гляжу  в окно и  понимаю:  это - КОНЕЦ!.. И  звезды -  звезды!  -
лопаются - страшно так! - с  таким звуком,  будто кто-то колотит  в стену из
соседней  комнаты...  Я возвращаюсь  к  кровати. Странное такое  состояние -
отупение какое-то, ну, как во  сне бывает... Я подхожу к кровати и вижу, что
на кровати лежит моя мать... Я - ничего, я даже не удивился, точно знал, что
так и будет, тронул - и уже знал, что дальше... Я  трогаю ее за плечо, и она
так  ме-е-дленно-медленно  поворачивается  на кровати,  бледная и мертвая, и
словно в лунном свете... Поворачивается, поворачивается, и это уже не она, а
мертвецы,    безликие    мертвецы    -    поворачиваются,    поворачиваются,
поворачиваются,  поворачиваются... И  тихо  так,  знаешь,  звучит  откуда-то
музыка:
     Michelle ma belle
     These are words that go together well,
     My Michelle...
     И с тех  пор, когда я  читаю  или  слушаю гениев,  - я всегда почему-то
вспоминаю лица мертвецов. Синие, вытянутые  лица. Скорбные лица. Без всякого
понта, выстебона... Просто человек оказался один  на  один с вечностью... Ты
уже спишь?.. Ау, Фанни... Фанни... Спишь?.. Ауу... Хе-хе..."
     Хорошо Машке, подумал Ибрагим, вздыхая, хорошо с герлой...
     Последовала  пауза,  а  затем в комнате  начали происходить  интересные
вещи.  Доносились  оттуда: лязг  и  скрежет,  рычание пружин,  охи-ахи, стук
копыт,  всхрапывания  и застенчивые  взвизги, словно там  пытались  заняться
гомосексуализмом два Железных Дровосека.
     Машка, думал Ибрагим, затаив дыхание, Машка герлу ломает...
     "Отдайся, - хрипел Машка, - отдайся... хе-хе... ништяк..."
     Пружины  уже не рычали, а пели  и трубили, подобно серебряным фанфарам.
Партию   баса   повел  внезапно  заработавший  на   кухне  холодильник   под
аккомпанемент неутомимого глиссандо сотен  комаров и мух,  и  прочих летучих
насекомых...  Ибрагим не выдержал и, путаясь в  дверях и кальсонах, выскочил
на улицу.
     Светало. Солнце накалило горизонт. Гусиной кожею покрылася река...
     Да,  я  все как-то  забываю  описать место  действия, где собрались мои
девочки и люди. Ну, место, место - что  значит  "место"?  Подобно тому,  как
мотив американского гимна напоминает  мне мелодию  песни "Хаз-Булат удалой",
так и место сие вызывает во мне какие-то странные ассоциации. И видится мне,
грешным  делом,  все  какая-то  ерунда.  Рисунок  видится  -  называется  он
"Pressure",  а  изображены  на  нем   с  неумелой  старательностью  какие-то
автоматы,  пистолеты,  ятаганы,  падающие  офицеры, протыкающие  друг  друга
пунктирами   выстрелов...   Евангельское   "блаженни   кротции"...  Газетный
заголовок  "Ширинка  -  символ  детской беззаботности"... Торт,  усатый и во
френче, на который вдруг насела толпа халявщиков... А небеса над местом этим
-  цвета мышиной шинели, а  голоса у ангелов моих - этакое бурление в утробе
со  вчерашнего  похмелья,  и  в  телевизоре  - сплошная амамба... Но хочется
шампанского, братцы, а пахнет воздух чтой-то только потом, да разгоряченными
бедрами герлов,  а  поскольку танец, как известно,  всего лишь  вертикальное
выражение горизонтальной страсти,  то по бокам вода играет, в  середке огонь
толкает я  куплю тебе ягненка сладок жир  разлит  в мошонке  и почали дружно
жить...  А вот  у  Машки,  например, была знакомая мочалка, от которой пахло
полиэтиленовым пакетом.  Но она  этого не  понимала, не понимала этого  она,
потому  что была  она  просто дулочка с дылочкой. А мне уже пора спать. Пора
отправляться в сортир с  газетой "Советский спорт" etc. И так ведь ясно, что
герои  мои  сидят на даче. Дача.  Че  Гевара. Боа констриктор. Дача  взятки.
Чача. Князь Багратион. Но это еще ничего. Гораздо хуже, что я никогда там не
был. Но, вообще-то, и  это не суть важно. В общем-то, невелика разница: дача
или чача.  Все равно у нас их  нет. Все равно мы пришлые и ушлые,  и ветерок
под шляпою свистит. Да и что это за манера - все описывать? Надоело.



     "Вопрос,  -  простонал  Шина.  - Что останется в  стакане,  если выпить
стакан виски?"
     "Ну?" - мрачно отозвался Машка.
     "Ответ,  - прокуковал  Шина,  мигая  с  хитрецой  и препротивно  шевеля
носом-бараболей.  -  Останется  емкость для заполнения этого стакана  другим
стаканом".
     "Это мафия, -  тихо сказал Густав.  - С  ними  невозможно  иметь  дело.
Не-воз-мож-но. Они  не понимают  слов.  И наша  главная ошибка заключается в
том, что мы открылись. Это как в футболе - фол в штрафной площадке. И теперь
последует пенальти".
     "А если  в стакане будет не виски, а Броневицкий?" - заикнулся Ибрагим,
сохраняя равновесие.
     Шина хихикнул. Машка выругался. Густав не понял. Он смотрел на Ибрагима
с надеждой  и опять  же  краснея аж  до корней своих белых шведских  волос -
вообще он наливался соком буквально поминутно.
     Ибрагим  разлил виски - презент шведского фрэнда, - отхлебнул из своего
стакана, не спеша достал  сигарету,  размял ее и прикурил от свечки  (ну да,
сидели при  свечах они  - не  потому,  что за окном темно или  электричества
здесь нет, а так, скорей для  понту, что ли...). Короче,  Ибрагим отсосал  и
прикурил,  и все,  как  по команде,  повторили  его движения: гулко  глотнул
Машка, рассеянный Густав флегматично влил в себя остатки Машкиного вайна, ну
и  лукавый  толстый Шина почесал  свой триумфальный бакенбард, оседлал носом
свой бокал,  и ноздри его реяли... Один лишь  Новиков, кент  Шины, прочим не
знакомый, даже не прикоснулся к стакану, а только глядел во все глаза.
     "Дело в том, - пояснил Машка Густаву, - что мы пригласили Броневицкого.
Это брат Шины".
     "Хороший  парень, - вставил Шина. - Правда,  не  пьет, но не так, чтобы
очень".
     "Конечно, человек он... м-м... ну, в общем, такой..."
     "Дерьмо", - подсказал Ибрагим.
     "В силу своей природы", - вздохнул Шина.
     "...Но дело  в том, что он работает в органах. И не просто в органах, а
- в Органах. Только поэтому мы вынуждены принимать..."
     "Броневицкого внутрь", - смачно завершил Ибрагим.
     "Ясно, - кивнул Густав, оживляясь. - Значит, его можно использовать? Но
как?"
     "Мы его подымем на высокую  гору, - сказал  Ибрагим, грозя свалиться со
стула. - Так?"
     "Так", - простодушно моргнул Густав, поправляя очки.
     "И бросим его в горизонтальном направлении со скоростью 7,9 км/сек".
     Густав улыбнулся.
     "Это что, из анекдота какого-нибудь?" - полюбопытствовал он.
     "Нет, это просто  Ибрагим читал на днях какую-то  физическую  книгу,  -
объяснил  Машка, с  сожалением глядя на Ибрагима. - Он  вычитал, что  если с
высокой  горы  кинуть  какое-нибудь тело  в  горизонтальном  направлении  со
скоростью 7,9  км/сек, то  оно не упадет,  а будет вращаться вокруг Земли. А
еще ему  понравилось то,  что,  оказывается, два тучных человека притягивают
друг друга на расстоянии 1 м с силой 1/20 мГ".
     "Старую   книгу  читал,  -   заметил  Густав.  -  В  современных   сила
обозначается в ньютонах".
     "Ох, пролетим  мы,  чует мое  сердце,  - стонал  меж  тем  Шина, -  ох,
настругают нас на ремешки, на тонкие полосочки, ох, настругают..."
     "Не надо, - буркнул Машка, - не надо нам стругацких".
     Густав засмеялся.
     "Ну, точно дети маленькие, - с удовольствием произнес он. - Все бы им в
слова играть. Тут такое дело непонятное, а они..."
     "А  что тут  непонятного? -  удивился Шина. -  Может, тебе, Машка,  тут
что-то непонятно?"
     "Мне-то понятно", - серьезно ответил Машка.
     "А что тебе понятно?" - казалось, еще больше удивился Шина.
     "А  то понятно, что дело наше ясное, то есть  дохлое  до полной  гибели
всерьез. Ты  ведь сам,  Густав, точно заметил, что мы открылись. Раньше  нас
никто не знал,  и  мы  в  своем дружеском кругу  могли  строить какие угодно
планы. Но когда дело дошло  до тела, или, вернее, тело добралось до дела, то
тело превратилось в мишень. Это уже не любительская лига  на уровне кухонной
оппозиции.  Потому что,  ты подумай сам всерьез, ну какое из тебя, к  черту,
прикрытие? Тоже мне прикрытие... Не прикрытие, а сплошное декольте".
     "Ну... - смутился Густав. - Я думаю,  в случае чего мои родственники...
папа... И вообще, я не могу понять,  разве  нам грозит  что-то страшное?  Не
убьют же нас?"
     "Нас   расстреляют,   -   вздохнул   Машка.  -   Прямой   наводкой   из
противотанкового орудия. Или из огнетушителя, что еще хуже".
     "Из броневицкого, - подсказал Ибрагим, - жидким дерьмом".
     Густав поморщился.
     "Ну, опять началось", - с неудовольствием произнес он.
     "А что, достали мы тебя?"
     "Меня вообще невозможно достать".
     "Ты  понимаешь,  Густав, - Шина ехидно  заглянул  ему в глаза, -  чтобы
достать, нужно приподняться..."
     Густав снова залился краской,  развел руками и  беспомощно оглянулся на
Ибрагима.
     Ибрагим встал и, пошатываясь, вышел на балкон.
     В  передней   загремел  звонок.  Маршеобразным  перезвоном  наполнилась
квартира -  такую наглость могла себе позволить только Фанни, - но, впрочем,
старый механизм тут же смутился собственною прытью, закашлялся и расчихался,
расстроенным диезом зуммер завсхлипывал...
     "Диезом  зуммер,  -  бормотал Шина,  отпирая входную  дверь. - Вольтова
дуга. Дорога в дхарму. Му. Я не Коровкин. Я - товарищ Маша, емкость тела 100
литров,  грузоподъемность  320  кг  (4  человека)  -  как  у  лифта...  мера
социальной защиты - расстрел из броневицкого..."
     Машка сложил из пальцев  физический  карандаш  и,  показавши его  Шине,
продолжал гудеть.
     "Ты понимаешь, Густав, - гудел Машка, - я всегда говорил, что для того,
чтоб заниматься политикой, нужно  быть или слоном,  или утиральником.  Иначе
говоря, деловым человеком. Вот так. Но нет у нас для этого данных, ну просто
никаких, понимаешь, ну полный финиш...  Да  нет, куда там, не понять тебе...
Вас там воспитывают,  понимаешь, с самого  детства именно для дела. В первую
очередь -  дело, а  потом уже все остальное. А у нас  наоборот, понимаешь, -
сначала все остальное, ну, а потом уже..."
     "Да  все  понятно, понял я тебя!"  -  слабо кричал Густав, красный, как
паспорт, порываясь вскинуться навстречу девушке из Машкиных объятий. Трещала
свеча.  Матовая,  смутных  очертаний  Густавская тень  обреталась  на  стене
матерым человечищем, а голова его ползла по  потолку, напоминая  африканский
континент.
     Вошла Фанни.
     "Ну,  что  вы  меня  встречаете,  как  мента,  -  засмеялась  Фанни,  -
молчанием?"
     "Здравствуйте! Здравствуйте!"  -  вздыхал  Густав,  всей фигурою  своей
выражая  радость  и  напрягая  все  свои малые  визуальные силы и оптические
снасти.
     Фанни показала язык Машкиной спине и отправилась на кухню. Вслед за ней
плотоядным котярой достигался Шина.
     Густав  еще  раз  вздохнул  и откинулся  на  кресло.  Мавр  съежился за
Густавскую спину.
     Тем временем забытый, очевидно, всеми Ибрагим в одиночестве пропадал на
балконе. Курил он, что ли, или нет, и  чем он занимался там - никому, вроде,
до этого и дела не было.
     Покамест же все терли что-то свое.
     "Навага фри,  форшмак, тур  де анш, суфле, суплес..." - это Шина, путая
названия блюд  с приемами из французской борьбы, угощал на кухне Фанни пивом
с воблой и лещом.
     "Would  you  drink  with  me?"  -  говорил  Машка,  обнаруживая  знание
иностранного языка.
     "Значит,  если  брат Броневицкий,  значит  он  тоже  - Броневицкий?"  -
вежливо удивлялся Густав.
     "Sure, - мычал Машка, - в большой степени броневицкий".
     "Чуяло мое  сердце,  -  стонал  Шина, -  чуяло  мое вещее, что  Фаничка
придет..."
     "А я сегодня стишок сочинила!" - пищала Фанни.
     "...А  то  проснулся  я  утром,  а в комнате  грязь,  слякоть...  Стоит
посередине ящик Машки с китайской надписью "яблоки"..."
     "Would you like огненная вода?"
     "...А что там  внутри? Посмотрел я, а там - рукописи, мышиные фекалии и
гербарий из погибших тараканов..."
     "Нет, ты послушай, Шин!.."
     "...На  полу - кастрюли грязные с  тучами москитов... Да еще ночью меня
разбудил телефон, я говорю "але", а там -  неопознанный дышащий объект... Но
чуяло мое сердце, что Фаничка придет, и я убрался: выкинул кастрюли с тучами
москитов, спрятал ящик Машкин, как  мешающий простору души... Ну, что ты там
сочинила, девочка?"
     Машка кошка, Машка мышка,
     На макушке Машки крышка.
     Машка, кушай больше кашки,
     Станешь пышкой и какашкой!
     - давясь смехом, продекламировала Фанни.
     "Когда в Поднебесной известно всем, что прекрасное - прекрасно, - также
стихами гудел Машка, - тогда появляется  в  Поднебесье  и безобразное. Когда
всем известно: добро  есть добро - то  возникает зло. Так  порождают небытие
друг друга с бытием.  Длинное - краткое, трудное -  легкое,  низшее - высшее
напрегонки, звуки, сливаясь, приходят  в гармонию, позднее  - раннее следуют
парами друг за  другим. И совершенномудрый в  делах чтит недеяние,  учит без
слов,  создает  и  меняет  без  обладания. Он  приводит в  движение сны,  не
гордится концом своим.  Снится  вам  бабочка иль человек - вот вам вопрос, а
вот ответ: длинное - краткое, трудное - легкое..." и т.д.
     И  тому  подобные  мозговые  достачи.  За  всеми этими  разговорами, из
которых, в  общем-то,  и  состоит вся человеческая  жизнь  -  из  всех  этих
невнятных  междометий,  удач-неудач, а то бывает ведь и  так, что и вставные
челюсти по всем этажам летают,  а то, глядишь, и помогают  кому-нибудь выйти
из всех дверей, в которые он хочет  войти...  Словом, долго тут еще какие-то
базары шли,  шел  по телевизору  "Человек  из окон", шел  отряд по  знамени,
шерсть на рукаве - короче, мы договорились до того, что в середине всех этих
речей Шина,  совершивши тишину, внезапно заявился в комнату и  с опрокинутым
лицом вдруг сообщил друзьям облом.
     "Атас, - сказал он почему-то шепотом. - Атас, ребята! Фанни говорит, за
нами следят..."
     Ну, все, так, посомневались.
     "Ни фига, - обиделась Фанни. - Стоит на улице какой-то хмырь в рубахе с
петухами и на окна ваши очки наводит. И у подъезда  курит в  пиджаке  - тоже
хмырь какой-то трафаретный. И лицо казенное".
     "И на щечке родинка, - проворчал Машка. - И в глазах любовь".
     "Ни фига,  - рассудительно заметила Фанни.  -  Он стоит  - как солдат у
мавзолея, взглядом водит. И под мышкой грудь намечается".
     "Так что же, по коням?" - очень спокойным голосом предложил Шина.
     "Нет...  То  есть, да... Нет,  дай сообразить..."  - Машка  раздраженно
вскочил.
     У  Густава  очки на лоб  полезли.  Он тоже поднялся, аккуратно  одернул
костюм и выругался крайне иностранным голосом.
     Один  лишь  Новиков  почему-то  совсем  не  испугался.  Новиков  ехидно
наблюдал за происходящим.
     "Значит, так... - Машка взъерошил волосы. - Я думаю, лучше..."
     "А где же Ибрагим?" - внезапно шепотом, как давеча Шина, вопросил он.
     Шина  дико  оглянулся и,  почему-то  захромав, иноходью застремился  на
балкон.
     А Ибрагим  тем временем спал. Ибрагим  спал, и Ибрагиму  снился  Машка.
Машка свалился  с  памятника  Чугунного Вождя  и ушиб  себе  морду.  Ибрагим
посмотрел  на  Машку  и не смог удержаться  от смеха. Вместо  Машки на  него
глядел бессмысленный  полусостав  -  торс энд  фэйс,  где вместо  фэйса  был
какой-то  корнеплод. Полусостав задвигал  челюстями  и, обращаясь в  смутный
результат, сообщил:
     "Смотри, Ибрагим, смотри - Первое мая!"
     Ибрагим посмотрел на улицу и  увидел  Первое мая. Солнце  было красное.
Небо синее. Трава зеленая.  И народ шел по улице чистый,  умытый, желтый  от
солнца.  Где-то  неподалеку  клубились  звуки  оркестра,   на  стенах  домов
волновались пунцовые флаги и в душном вечернем воздухе радостно летали белые
помойные голуби.
     "Смотрите! - сказал Ибрагим  и  от смеха чуть не свалился с  балкона. -
Смотрите - Броня!"
     По улице,  по  проезжей  части,  ехала платформа, влекомая  грузовиком.
Однако, даже этот могучий в обычном измерении рабочий автокар выглядел почти
что насекомым на фоне статуи, возвышавшейся на платформе.
     "Гекатомба", - сказал Ибрагим.
     Вероятно,   это   была   приблизительная   трудовая   мать,   судя   по
конусообразным жестяным доспехам на уровне  груди  и суровому мужскому лицу,
отливавшему  свинцовым   загаром.  На  одной   руке  у   нее  сидел  угрюмый
железобетонный бэбик, этакое бронедитя, другая же полукругом,  изображавшим,
по всей видимости, застывший порыв,  тянулась ввысь,  как будто обнимая небо
крепкою рукою.
     "Смотрите - Броня", - удивленно прошептал Ибрагим.
     За платформой  и вправду шагал  -  взгляд с  тухлецой, ухмылка  с долей
уксуса  - Броневицкий. А шагал Броневицкий какой-то грустный, и на спине его
был виден грязный отпечаток кирзовой ноги.
     "Эй, Броня! - крикнул Ибрагим. - Зашел бы на чаек, а?"
     И  добавил  еще что-то такое, что-то типа: с  старым другом Броневицким
чаем  питем вместем будем. На  что  Броневицкий  в  ответ неожиданно грустно
сказал,  что  с таким другом,  как ты,  чаем питем только  собакам, так  что
Ибрагим  даже  растерялся.  А  Броневицкий  -  он еще  затем что-то добавил,
вытянув  руку  в  сторону железного  горизонта  -  что  именно,  Ибрагим  не
расслышал, но, повернувшись, он увидал картину невероятную.
     На  горизонте,  всхрапывая и приседая на задние лапы, пятился и исчезал
уже  в ржавеющих  лучах закатного солнца  осанистый,  великолепный  красавец
тираннозавр. А  наступали  на  него, пригнувшись, как солдаты под обстрелом,
цепи каких-то  фантастических кентов. Даже отсюда можно было  разобрать, что
были они без всяких  отличительных  примет,  а просто  спереди  и сзади была
сплошная спина.
     Мгновение  -  и  и  тех,  и  других,  словно их  не  бывало,  поглотила
бесконечная ночь.
     "М-да-а..." - упавшим голосом протянул Машка.
     "М-да", - согласился Шина.
     Они стояли, стараясь не глядеть друг на друга.
     "Вы как хотите, - сказал после паузы Машка,  -  а я на чердак. Попробую
смыться".
     "А я,  - промолвил Шина,  -  я чувствую, что мне придется расстаться  с
девственностью.  Вы  как  хотите,  а  я  сдаюсь.  Прикинусь  невинным куском
протоплазмы".
     "А  меня,  разумеется,  выдашь  за  генералиста данной  конструкции?" -
мрачно усмехнулся Машка.
     "Ребята, ну, ребята", - умоляюще проговорила Фанни.
     "А вот Фаничку, - с покривившейся, рыдающей физиономией выдавил Шина, -
я тебе не оставлю. Я забираю ее с собою в тюрьму. Она мне будет нужнее".
     "Э,  старина,  полегче!  -  закричал  Машка, вырывая Фанни  из  Шининых
объятий. -  Я не посягаю  на  твои  права,  но  должен  же я помнить о своих
обязанностях!"
     "Ребята, ну, ребята! - едва не плакала Фанни.  - Ребята, простите меня,
я же пошутила! Да, пошутила, там никого нет! Нет никого!.."
     В комнате воцарилась тишина. Новиков хихикнул.
     "Что случилось? - спросил Малина, входя в дверь.  - Что тут происходит?
Что за немая сцена?"
     Вслед за Малиной появилась и Таня. Ну, а за нею и биксушки две заползли
-  сестры-близняшки  Добролюбовы,  Надя  и  Вера,  Танины  подружки,  этакие
пепсиколочки.
     "Как у нас с хворумом? - говорили они. - С хворумом ништяк? Все дома?"
     "Господа! - сказал Шина. - Разрешите представить: Густав, представитель
демократических сил планеты".
     "А  это,  -  продолжал  Шина, -  меньшевик  Новиков,  партийная  кличка
"Новость"".
     "Ну, артисты, - хихикал Новость, - ну, артисты..."
     "Эй, мужики, помогите! - Таня, нагружая стол всякой снедью,  недоуменно
приглядывалась к невесть как сюда попавшим Густаву и Новикову. - Кстати, где
Ибрагим?"
     "Машка, слышь... - Малина,  усмешливо озирая кодлу, подмигнул  Машке. -
Скажи, Машка, чем вы тут занимались без нас?"
     "Ну...  - Машка почесал  бороду. - Понимаешь,  тут был такой Смольный в
действии. В общем, съезд партии".
     "Какой партии?"
     "Союз спасения", - подсказал Шина.
     "Чего?"
     "Что чего?" - не понял Машка.
     "Спасения чего?"
     "Сушеной рыбы, - буркнул Машка. - Не в этом дело. Давайте лучше пить".
     "Итак, -  торжественно произнес  Малина, подымая  хрустальный стопарь с
коньяком,  источавшим в  его  ладони  тяжелое  масляное  сияние,  -  дорогие
джентльмены..."
     "И джентльменки", - вставил Шина.
     "Э... джентльмены и джентльменки! В этот день мы собрались здесь, чтобы
отпраздновать...  праздновать, совершить, так  сказать...  Ну, в общем, чего
там говорить, сами знаете, что".
     "Горько!" - тихо сказала Таня.
     Что  дальше?  Дальше,  дальше,  дальше...  С  одной  стороны,  движение
потеряло бы смысл,  ежели  бы цель была  прямой  и ясной.  Но вот  взять,  к
примеру,  Машку, который  как бы вообще ничего в  жизни не делает. Однако, и
про него нельзя ведь сказать, что он  совсем никуда не движется.  Разница  в
том, что если у других развитие носит более внешний характер,  то у него все
происходит  на более  скрытом уровне.  Одни,  так  сказать, глубинные  бомбы
стерегут его  подводные силы.  И промежутка, который,  как  известно, должен
быть,  здесь  нет.  В  результате  каждый  гибнет  с  собственной,  какой-то
фатальной безысходностью.
     Вот и нынче Машка энд товарищи двигались по каким-то своим траекториям.
А  двигались они уже в  городе, в квартире у Малины.  С утра  поспела  брага
Ибрагима, ну,  привезли  ее  с собой  - вестимо, вместе с Ибрагимом. Вообще,
необходимо  добавить,  что   Ибрагим  еще  с  утра  казался  нафугаченным...
удивительно был не в комплекте... да и человек он такой... Машка называл его
"Подколесиным" - и верно, баловался колесами  Ибрагим, и  на траве  "мурафе"
сидел круто... Машка его то и  дело журил,  бывало: "Опять  Ибрагим мухомору
накурился!" - а что с того Ибрагиму... Ладно.
     Сидели  в гостиной. А  гостиная такая:  стеллаж с книгами  (книги - так
себе, обычная советская библиотека: Иван Тургенев, "Первая любовь", Шекспир,
"Отелло", И.В.Сталин, "Уголовная медицина", "Кто виноват?",  Пушкин, Шукшин,
"Книга о вкусной  и здоровой пище", Л.Н.Толстой, "Три толстяка", Гоголь,  "В
царстве  смекалки", "Актеры зарубежного  кино", "Все о  футболе",  "Киники",
"Бах", "Физика явлений", "Песни наших дней", "Тигр в гитаре", "От  Гераклита
до  Дарвина",  "Птицы над  сушей  и  морем"...  Что  там  еще?  В.П.Аксенов,
"Приключения   Васи   Куролесова",   "Спутник   пионера",   "Книга   будущих
командиров", Максимилиан Горький...). Тут же, на полках,  куча всякой мелкой
дряни, как  то:  сувениры  какие-то, фотки, вымпелы  с  кистями,  спортивный
кубок,  модель парусника,  какая-то  пластмассовая  живность,  ну,  и прочая
подобная чухня. Интерьер -  нормальный, но приятный. Мебель хорошая, правда,
слегка  порушенная, надобно бы  заменить.  Куча  музыкальных  инструментов и
аппаратуры,  способной,  вероятно, при  желании озвучить площадку размером с
Кустанайские степи, вообще очень много музыки, особенно пластинок фирменных,
причем  не только номерных, но  даже бутлеги  здесь  есть. Большое  овальное
зеркало.  На  зеркале,  на  уровне  груди,  приклеен  листок  с  графическим
стихотворением, подаренный Малине знакомым поэтом. Стихотворение такое:

     слаб человек
     слаб человек

     Причем,  левая  половина обозначала тут  голос  внутренний,  а правая -
внешний.  Малина  рассказывал,   как  сам  поэт  мимически  изображал   свое
произведение. Сперва весь поджимался: "Внутренний  голос  говорит: "Сла-а-аб
человек,  сла-а-аб  человек"..."  (тихо  так, со  слезой). Затем: "А внешний
голос:  "Ы-ы!  (с надрывом) Слаб человек!"..."  Машка усовершенствовал  этот
шедевр,  приклеив в  правом нижнем  углу этикетку "Жигулевского специального
пива".
     Вообще, Малина - странный парень... Он еще  относительно молод, а уже -
своя трехкомнатная хата на Калининском (кайф, правда?). Автомобиль - обычная
родная "Нива", но тем не  менее. Деньги у него водились огромные... Никто не
знал, откуда у него все это, а все досужие догадки сводились, как правило, к
одной-единственной  версии  -  чей-нибудь  сын  (Рокфеллера,  микадо, Сергея
Каузова,  лейтенанта   Шмидта...),  хотя   вряд   ли   это   соответствовало
действительности,  потому что  Таня, знавшая,  естественно,  его  родителей,
обмолвилась как-то, что, наоборот, не они, а он их  содержит, а Тане, вроде,
можно верить...
     Что   еще?  Стены  сплошь  завешаны  картинами  -  подарками  знакомых,
плакатами  и  фотографиями  (совершенно  всевозможными  -   от   Кэссиди  до
Пономаревой, там даже Гребенщиков, кажется, есть), а также кусками ватманов,
на  которых желающие пишут и рисуют  фломастерами все,  что  душе  угодно, -
всякие, там, стихи, фразы, пожелания,  адреса, телефоны, признания  в любви,
или же просто  лепят  пивные и винные этикетки... довольно  интересные  вещи
порой попадаются. Вот и Машка тоже раздухарился и тоже начертал там чего-то.
Все думали, какое-нибудь поздравление или что, а оказалось -  стихи о любви,
посвященные Фанни: "Клоп пил полк. Хлоп! Клоп влип".
     Сидели,  пили.  Неслабая, между  нами  говоря, произошла бражка.  Уж  и
половины от десяти литров не выпили еще, как Ибрагим впал в чувство и, путая
уже  сеструх  Добролюбовых,   Надю  и  Веру  (обе  они  были   стройненькие,
ладненькие,  в одинаковых  прикидах:  маечки,  юбчонки,  с хайратниками  и с
глазами как фонари, а одна из них все время каламбурила, типа:  "Капиллярное
- это от  слова Каппель? - кажется, был у них  знакомый по прозвищу Каппель,
ну, да не о них речь),  то порывался  читать  им стихи, то каялся затем, что
забыл  продолжение,  пытался  их   куда-то  подписать,  порочил  современное
искусство... словом, Ибрагим неотвратимо выходил в аут, рога в землю, мрачно
и  тупо  сражался  с одолевшей  его мухой, кричал: "Моя биоструктура  просит
колбасы!",  прикалывался,  напялив  на   голову  какую-то  дурацкую  грязную
панамку,  хотя  никого, кроме  него, это не  веселило,  приставал ко  всем с
вопросом: "Можно ли чистить зубы во время еды?", опять веселился, и принялся
затем еще  и рассказывать свой сон  - про  то, как его  убили  на борцовском
ковре  (а ведь  он  был  когда-то борец, этот Ибрагим, - атас, правда?), так
вот, рассказывал он свой сон - про то, как его убили и как потом он оказался
в раю, только вот в раю почему-то были окна с  кавказским профилем осколков,
а все искусство нынешнее, оно тово, такая гопотень, и знаете,  зачем оно нам
нужно, оно нам  заменяет жизнь, кино,  книги,  эрзац,  захавал, приторчал, и
ничего уже сверх этого тебе не надобно, мадам,  я влюблен в вас, моя фамилия
Труболетов,  а может быть, даже и  Труполюбов, вы правы, мадам, меня  нельзя
принимать   всерьез,  вы  можете  представить  себе   человека  по   фамилии
Пердотрубов, лучший  комплимент для  женщины - признание в любви, но однажды
настанет в твоей жизни  тишина,  а  ведь  это  страшная вещь,  братцы,  нет,
разумеется, будут к тебе заходить друзья, забухать и потрюндеть за жизнь, за
рок-н-ролл,  за  пятое-десятое,  а  может  статься, заползет  к  тебе  герла
какая-никакая  с  приличным станком, и  ты,  конечно  же, расправишь  плечи,
вытаращишь глаза...
     Кент по  кличке Новость, тоже порядком  уже закосевший, полез  к  Машке
знакомиться.
     "Тя как зовут-то?"
     "Машкой".
     "Ты те, пикадор?" - изумился Новость.
     "Это как?"
     "Ну, активный, пассивный?"
     "А-а... - Врубился, наконец. - Да нет.  Это уж с детства  так повелось.
Толстый я был в  детстве. "Ляжки  как у  Машки", Саша - Маша...  Сашей  меня
зовут".
     Сидели, пили. Пили  уже водку из  маленьких  таких глиняных стаканчиков
Малины. Интересные такие были стаканчики - на  одном  было написано: "пей до
дна", на другом: "пей да пой", еще на третьем: "сладка  водочка" - всего три
штуки  из  комплекта уцелело. Малина говорил, что было шесть, и на  тех тоже
разное  такое  интересное  написано было,  да  их  уже давно  расхлопали  по
пьянкам...
     "Слушай, Шурик,  -  бубнил пьяный Новость, мужик годков  на пятьдесят с
виду,  лысый как  яйцо,  да  и одет он был  в  таком вот  стиле  твистовской
старины:  брюки-макароны,  галстук  с   попугаями,  да  и  сам  порядком  уж
потасканный,  грязный невозможно,  словно воплотившийся из  мусоропровода. -
Слушай, Шурик, - говорил он Машке. - Те? Ты те-то сказал? А... Мы же с тобой
друзья уже же,  да? Во! Зовут меня все Новость, хе-хе-хе... Слушай, давай-ка
выпьем, а?.. Давай!.. Слушай, Шурик, ты вот мне  скажи, вот, мне, как другу,
это как же ж  можешь ты креветок  этих кушать, а?.. Это же тараканы! Они мне
дома  противны, дома н-надоели,  лезут  отовсюду,  с потолка в суп  прыгают,
дочка моя  парашютистами их зовет... Я  вот те...  ты молодой еще...  я  про
охоту те рассказать хотел...  Люблю  я охоту!..  Дядя у меня  - дядя Миша, у
него дыра  во  лбу,  он  меня  на охоту возит, охотник он, он места знает...
Туфлю  мою видишь? Вишь?  Я  вчера  на  площади  дрался. На  вокзале.  Бичей
молотил! Наглые  бичи...  Утром проснулся  - где  туфля? Нету туфли. У ребят
спрашиваю: "Где  туфля?"  - "А мы, -  говорят, -  тебе ее вчера уже два раза
находили"... Хе-хе... Так  и  говорят: "Два раза, - говорят, -  находили"...
Хе-хе...  Пошел я на  вокзал.  Бедная туфля в грязюке затонула... Так вот, у
дяди  Миши...  вишь  туфлю?..  у  дяди  Миши  морда  как  моя туфля  была  -
черр-ная!.. Те?.. Те я щас говорил-то?.. Это теперь он такой - дыра во лбу и
гной  на пиджак  каплет, а  раньше он был  - морда  как туфля,  вместо  лица
сплошная челюсть...  Это  щас у него зубы - мат в  два хода, а  раньше  б ты
видал!.. А кличек у меня много было, щас  не упомню всех... Новость, Глобус,
Коля-Колено...  штук  десять было, и все это вместе называлось: бригада дяди
Коли, хе-хе...  Ведь я  же, Шурик, бригадир  грузчиков, Новиков моя фамилия,
зовут меня все Новость, хе-хе-хе..."
     Машка почти и не  слушал его. Что-то  он загрустил, опечалился.  Малина
напевал какую-то песенку (что-то типа: "А я сидю на заборе, а я сидю и пою а
пара таваи а валасатые нохи..." Далее  в  песенке шла речь о  том, что  вот,
мол, у тебя уже и дети выросли, "и у всех волосатые ноги", а я, дескать, все
сидю да  пою...), Шина  развлекал близняшек байками про своего  приятеля  из
какого-то Богом забытого совершенно города... Магадан-на-Уфе, короче, где-то
так... ах  да, из Владимира, из Владимира, с которым они вместе как-то целый
год  успешно боролись  с  трезвостью,  и который писал ему  теперь  какие-то
специальные письма с рефреном "необходимо  добавить"...  Кто  еще?..  Густав
молчал  в  основном, тихо наяривал  проигрыватель  ("Tatjana  Iwanowa  singt
Russische folklore und  Zigennerlieder"),  а  Ибрагим, до  безобразности  уж
пьяный, икал и веселился сквозь туман:
     "Этого человека зовут "Сегодня в мире"!"
     Ну, вот  таким примерно  образом и  подвигалось торжество,  посвященное
таинствам  брака.  Каждый выступил с каким-нибудь  сольным  заходом,  иногда
удачным,  иногда - не  очень. Ибрагим  отрубился, Новость тоже что-то  круто
закосел,  да  и у  всех,  впрочем,  глаза уж  плавали в  яичном  дезальянсе.
Проводили  Густава. Пели всякие песни  -  от "Любо, братцы,  любо"  (могучим
хором)  до  "Оды  к радости"  Бетховена,  которую  премило исполнила  Фанни,
довольно клево побрякивая на  фоно. Безуспешно  пытались разбудить Ибрагима,
чтобы тот  продемонстрировал собравшимся свой  коронный номер - "Брачный рев
марала", но увы...
     Никто  впоследствии  не помнил уже толком,  кому  же первому  пришла  в
голову эта мысль. "Да-а... - говорили все (только это и помнили), - это было
бы круто...  а  что,  давайте?..  Кайф, кайф,  ребята!.."  Короче, кто-то  (
кажется, все-таки это была Фанни) предложил - вернее, просто кинул идею, что
хорошо  бы организовать сейшенок, такое,  знаете, небольшое шоу с  глотанием
шпаг  и  раздачей слонов, для чего  требуется немедленно напрячь  Машку, как
обладателя огромной мужской силы, и который, в принципе, может, ребята, если
не будет валять  дурака...  ну,  ребята, он может,  вообще-то, при  желании,
динамить  красиво  и   фирменно,  самоотводов  не  принимать,  а  в   случае
необходимости даже применить к нему  третью  степень  устрашения, и  вообще,
конечно же, всем нужно постараться, чтобы было здорово и круто.
     Впрочем, Машку уламывать не пришлось, ему эта мысль даже понравилась, и
он сразу согласился, заявив, что их дело - найти точку, а он всегда в форме.
     "Молодец,  - похвалила его Фанни,  чмокнув в бороду. - Я знала, что  ты
старый партизан, а не маленький кокетка".
     На удивление,  нашлась даже точка, а нашла  ее все та же Фанни - просто
позвонила знакомой  тетеньке, заведовавшей каким-то  маленьким ДК,  и тут же
сходу договорилась.
     "Если бесплатно, то хоть каждый день приезжайте", - сказала заведующая.
     "Четверка первачей", как обозначил их Шина (то есть: Машка, Фанни, Таня
и  Малина), смылась в другую комнату, дабы,  не теряя драгоценного  времени,
набросать  сценарий,  остальные  тоже  подсуетились:  мужики  отправились  в
маркет, чтобы затариться дополнительно  спиртным, близняшки,  правда, ничего
такого не  делали,  но тоже - бегали,  прыгали, стояли  на ушах... - тоже, в
общем, как бы поддерживали общий кайф.
     Ну, а покуда они готовятся, дорогой читатель, я расскажу тебе сказку.
     ПЕРЕВОРАЧИВАЙ!

     (В  бумажном  оригинале след. кусок  печатается вверх  ногами  -  прим.
автора.)
     Жил-был бомж.
     Был он, как  уже сказано, бомжем, и не было у него ни денег, ни порток,
зато елда была до кишок.
     И жила-была девочка Фанни.
     Была она, как уже сказано,  девочка, и  не  было еще  в ее  активе  тех
сугубо женских атрибутов, как то: полна пазуха цицек,  полна задница порток,
но во всем ее теле уже играла отважная музыка.
     Долго  ли, коротко ли, а  и встретились  они однажды в  чистом  поле. И
подумал  бомж тогда: "Вот ведь какая  вкусная дамочка гуляет, воздухом грудь
укрепляет. Ничего вкуснее не видывал".
     И говорит ей: "Хороша!"
     И говорит ей: "Мне, - говорит, - члены ваши очень симпатичны".
     Но послала  бомжа Фаничка туда, откуда  он больше не возвращался, и где
он до сих пор, а возможно, был там и гораздо раньше, чем она его послала.
     Вот и сказке конец.



     Машка  вылезает  на  сцену.  Прикид:  замотан  он  в  какой-то  балахон
(кольчуга?), покрытый с головы  до  пят, как  рыба чешуей,  слоем  значков и
медалей. Морда  залеплена густой  мыльной пеной,  словно  бы  он изготовился
бриться - и точно: держит он в руке опасную бритву, мерцающую в  свете рампы
кровавым пламенем (подсветка: алые, багровые тона). Следом - скромно  так, в
уголочек,  - проступают Таня  и  Малина. Таня - в  зеленом пиджаке,  в узких
клетчатых  траузерах,  в  стоптанных кедах  и  с  коком  радужной волосни на
макушке. Малина  -  голый  по  пояс, рука татуирована пацификом, а из одежды
есть  на нем  - покрывают нижний ярус  белые вельветовые портки. Держит он в
руках свистающую  флейту, за спиной скрипка;  Таня же  увешана перкуссией из
пустых  пивных  банок,   на  которых  она   весьма  искусно  выбивает  нечто
маршеобразное маленькими пионерскими палочками.
     Сцена: декорация выполнена  без особой помпы, в  стиле  почти домашнем.
Деревянный  табурет  в центре.  В  углу - железная  скрипучая койка.  Мужик,
возлежащий  на  койке  спиною к  зрителю,  в  ватнике  до колен и  в  желтых
резиновых сапогах ниже,  - на мужике (роль  его исполнил Новость) с функцией
статической  фигуры настоял Малина, он же  предложил для  него  единственную
фразу:  "Как  хорошо мне, бесполому,  на пружинном матрасе" - которую тот, в
итоге, так и не  успел произнести. Далее. Задник сцены оформлен в виде стены
жилого   помещения:  обклеен  какими-то  коричневыми  обоями,  окно,  частью
аккуратно разбитое, с туманной перспективой... Юрий Алексеевич, рисованный в
регалиях  на  фоне космического  агрегата,  напоминающего приблизительностью
письменный прибор.  Два  рисунка  детских  акварелью (натурально  детских  -
исполнены они  сынишкой  Тани и Малины):  первый  называется  "Клоун  и пять
червяков  в  яблоке"  (можете  представить  себе),  второй  без названия,  а
изображены  на  нем  самолет   с   звездою  на  хвосте  и  пожарная  машина,
занимающиеся, как  можно  понять, перетягиванием каната  (из  сопла самолета
торчит кусок пламени, из выхлопа машины пружинит дым...) - чувствуется нечто
обреченно-физкультурное в этом  фантастическом  запечатлении...  И  наконец,
имеют место быть на  стене множество портретов и фото  замечательных  людей.
Среди них: Рита Хейворт,  Мэрилин  Монро, Ширли Темпл, Тони Кьюритс,  Марлон
Брандо, Стен  Лорел,  Паташон,  радикальный  сан-францисский политик  Тимоти
Лири,  писатели  Олдос  Хаксли,   Эдгар  По,  Оскар  Уайльд,  Тарзан  Джонни
Вейсмюллер,  физик  Альберт Эйнштейн, шансонье  Эдит Пиаф, типолог Карл Юнг,
танцовщик Фред Астер, оружейник Том Микс, композитор Карлхайнц Штокгаузен.
     Зал. На стене  висит  огнетушитель. Больше, вроде, ничего тут не висит.
Лишь выделяются незакрашенные  проплешины от портретов бывшего  руководства.
Зал  относительно вместительный, гулкий.  По ночам здесь  маршируют призраки
аплодисментов, а днем приходит скучный оформитель и выводит зубным  порошком
строгие лозунги и здравицы.
     Таня и Малина - оглядывают зал. Вроде, довольны.
     "Только бы красная свитка не появилась", - вздыхает Таня.
     "Хоп! Хоп!" -  Огромный Машка  с грацией  грубого  шута, как  бы в виде
проминажа, исполняет нечто среднее между "Танцем с саблями", танцем живота и
разминкой дворового каратиста.
     Публика... Да, надобно б ее сначала обозначить.
     Сидят  тут  уже частью  знакомые и друзья  (большей частью), разные это
люди: студенты, музыканты, просто кайфовальщики и  системные девочки -  этих
всех  трудно выделить  из  общего  котла  (спектр  от  порванных  штанин  до
фирменных  троек),  роднит их,  разве  что, огонь  неравнодушия  в глазах  и
непринужденность  поведения. Милая  девочка Фанни стучит копытами,  разносит
"Фанту" и  бутерброды с колбасой на подносе... Шоу Машки  называется "БОЕВЫЕ
ИСКУССТВА  ШАО-ЛИНЯ"  - странное название, да? -  что, возможно, и послужило
причиной того, что в  зал диссонансом просочилась куча людей посторонних, не
из нашей  толпы:  тут и  квазиматрос - лох  в тельнике, а  также, под эгидой
тетеньки-заведующей, - пара  орденоносых  пенсионеров, ну  и  прочая пузатая
мелочь  в виде  юношей с синими  кулаками и с  лицами, не  омраченными тенью
мысли.
     Итак, публика... Впрочем, что же там говорит Машка?..
     "Итак, публика... -  говорит Машка, утирая пену с лица и сразу же теряя
сходство с  Дедом Морозом.  И бритву он успел куда-то деть. Скорбен ныне лик
его, и наглости -  поубавилось. - Вам ли  говорить, друзья мои, - молвит он,
простирая  длани  к  первым  рядам,   -   как  важна  для  художника  любовь
народная..."
     "Да, да, - кивают в ответ друзья из первых рядов. - Давай, Маша! Знаем.
Любим мы тебя, Маша..."
     "Подобно  тому, как водка... -  продолжает  Машка (при  слове "водка" в
рядах зрителей происходит движение, и лица кулачных юношей впервые озаряются
проблеском мысли). -  Подобно тому, как водка сама  по себе не может вызвать
ощущение кайфа..."
     "Ну, это еще как сказать", - мычит из угла лох в тельнике.
     Машка оживляется.
     "Нет, нет, - говорит он, с этой минуты обращаясь как бы исключительно к
лоху. - Водка, друг мой, да и вообще спиртное, сама по себе кайфа, повторяю,
вызвать не способна. А почему?  А потому. Пьющий  водку получает кайф только
от общения! И даже  пьющий в одиночку, в темную,  - и  тот в  процессе пития
непременно вынужден изображать себе  общение, собеседника. Водка  ценна тем,
что  снимает условности, преграды  в  общении,  в  контакте между  людьми, и
облегчает  получение кайфа  от общения. Киряющий  же тупо, без  собеседника,
даже мнимого, - тот  человек, напротив,  не просто не  получает этого самого
кайфа,  а  он просто-напросто  жалок! Он жалок,  он подобен  размазанному по
стеклу насекомому, он болен, вял и неприятен сам себе, он мрачно отрубается,
он едет в  ригу и у него нет  будущего... Итак,  что я хочу сказать? Я  хочу
сказать,  что  всякий  художник,   творец   -  подобен  пьющему  водку.  Ему
необходимо, жизненно необходимо общение! Необходима обратная связь, отдача и
любовь,  и  понимание.  А  без  этого  он  болен.  Он болен,  и  у  него нет
будущего..."
     Машка аж вспотел в своей боевой  чешуе,  но  улыбался  победительно,  и
глаза  его разъезжались  от  радости. В зале слышались  смешки. Лох, видимо,
неудовлетворенный  пируэтом  Машкиной мысли, лишь  крякал  в своем  углу,  а
вскорости куда-то смылся - может, похмеляться.
     "Машка,  ты б для начала  что-нибудь рассказал народу о себе-то,  а?" -
высказал пожелание кто-то из публики, кажется, Шина.
     "Ну... что о себе? - удивился Машка. - Что о себе говорить?"
     "Ну, что-нибудь".
     "Не понял".
     "Ну, по анкете что-нибудь".
     "А-а... по анкете... Ну, что по анкете?.. Возраст - критический, рост -
не знаю, голос - сопрано (вру)  -  контрабаритон... Зовут меня на самом деле
Саша,  а  не Маша,  фамилия моя - БОгаев, а  не БУгаев,  как  тоже почему-то
думают многие,  а между тем тут разница  большая,  потому  что  Бугаев,  как
известно, происходит от  слова "бугай",  то есть "бык", а Богаев  - от  слов
"Бог" и "Ева"... Еще вопросы будут?"
     "Как вы оцениваете ваш стиль?"
     "Стиль  зависит от  запаса красок,  которые даны  внешне,  как  говорят
научные работники, и объективно".
     "Ну, а в каких рамках ты поешь?"
     "В рамках поют канарейки", - отвечал Машка под смех.
     "На эстраду не хочешь?"
     "Петь "Кисель в иллюминаторе", "Миллион пьяных рож"? Увольте".
     "Молодой  человек!  -  Поднялся  один из  пенсионеров.  -  Вы  хотя  бы
чувствуете какую-нибудь ответственность перед публикой?"
     "Публика... Да, это кладет на меня большую ответственность. Иногда даже
накладывает... Еще вопросы будут? Нет?.. Ну, так вот. Вообще-то, я собирался
поведать вам какую-то  историю... Про одну нашу общую с вами знакомую... Ну,
вот,  опять кто-то смеется...  Откуда вы знаете,  про кого я  собираюсь? Ну,
ладно. А начну я, ежели позволите, немножечко издалека...
     Дело в  том, да  будет вам известно, что едва  ли не во  всех городах и
населенных   пунктах  многоликой   нашей  отчизны  обитает  категория  людей
особенных.  Добрые  самаритяне  не очень-то обращают  на них  внимание,  они
называют их так: бомжи,  бичи, гопники etc... Однако, другая категория людей
особенных почему-то их не уважает очень и, хотя те, вроде, ничего плохого им
не  делают,  все  время  норовит лягнуть их побольней и  кинуть пообидней. В
малых городах они ловили их раньше, как конквистадоры -  наивных аборигенов,
в больших городах было малость  повольготнее,  но и  тут творила свое черное
дело  химия  монополизма. По сути своей,  и  те, и другие  - люди, обиженные
природой, разница в том, что если первые только об этом и говорят, то вторые
об этом  как-то вообще  даже  не думают. Однако (зачем и весь базар), дело в
том, что, наряду с этими двумя достойными формациями, существует и третья. С
бомжами  их  роднит  лишь  то,  что  они  тоже  - "без  определенного  места
жительства".  С ментами их не роднит ничего, кроме Адама или обезьяны. Это -
люди из системы.
     Это странный,  очарованный народ. Люди  они  сплошь и  поперек  разные,
однако, всех их роднит и примиряет любовь к искусству, к свободе  и  к милой
девочке Фанни.
     Мотаются они автостопом по стране или сидят на  нычке, хиппари  они или
панкующая лимитежь, поклонники ли литургии,  музыканты, поставившие жизнь на
рок-н-ролл, художники помоечных диванов, пехотинцы (ходоки за планом), поэты
андеграунда или же  просто кайфовальщики - Господи, да  всякий, кто способен
плакать не только по себе, да хавку свою презреть ради святого, а там уже не
важно, любишь ты  Христа  или  Леннона, Роттена или Кришну! - всякий хороший
человек из системы мог прийти  на флэт  и найти  для себя чай, хань, торчево
иль пристанище (на ночь,  неделю или месяц, а коли  приживешься, так хоть на
сколько хочешь) у милой девочки Фанни...
     А кто же такая Фанни? А вот она кто такая.
     Фанни впервые  оказалась  в столице...  м-м... фиг  знает, сколько  лет
назад, без копья  в  кармане, с  книжкой Керуака, с  пачкой нот  и  туманной
перспективой Гнесинки. Она неплохо играла на фоно, но в Гнесинку так ни разу
и  не  сходила, а  к  родственникам своим московским  даже никогда не дошла,
потому что сразу же заблудилась, попала на Арбат, где ее тут же  сходу  снял
некий юный  кайфовальщик,  динамивший прохожим  мозги  мастерскими гитарными
импровизациями на темы Баха и Вивальди...
     А  теперь,  прежде  чем продолжить  рассказ про девочку  Фанни, в  виде
небольшой музыкальной паузы, я спою для вас одну военную песню..."
     Малина засвистал на флейте Баховскую  "Шутку", Машка смотался за кулисы
и появился вновь с гитарою в руке. Взял на пробу несколько аккордов в первой
позиции и объявил название...
     Но не  успели,  как говорится, зазвенеть клинки, как  отряд  гвардейцев
кардинала...  то  есть  -  тьфу! - целое  отделение милиции (полсотни бравых
городовых)  вошло  в  зал... Не  иначе,  "а намедни Змей  Горыныч  прилетал,
телефонный  провод чуть  не  оборвал"... Без  Горыныча-стукача,  понятно, не
обошлось   (да   впрочем,   и   не   Горыныч  вовсе,   а   вообще   какой-то
Шишел-Мышел-Пернул-Вышел).   Кто-то  капнул,   кто-то  свистнул,  прискакали
расторопы-мусора, тут и паучок в  штатском,  как  из табакерки,  возник и  -
"Цокотуху (то бишь, тетеньку-заведующую) в уголок, в уголок"...
     "Красная свитка!" - ахнула Таня.

     Вечерело.  Последние   трассирующие  лучи   солнца   добивали   мертвую
бензиновую  лужу.  Где-то  вдалеке  с  солидным, утробным звуком содрогнулся
гром.  И  точно  - с  севера густою, каменною  лавой подымались  тучи. Тяжко
вздохнул ветер.
     На подоконнике открытого настежь окна в одиночестве сидел Ибрагим. Он с
трудом  сохранял равновесие, и  туловище  его механически вращалось.  Грусть
лежала  на  лице  его  складками  бровей,  и даже в спорадическом  блуждании
полуулыбки  казалось  более  инерции,  нежели расположения души.  На коленях
Ибрагим держал тарелку с дымящимся гороховым супом. Но - странно! - пар, что
подымался над  тарелкой,  вдруг,  совсем  как в  LSD  trip, то  превращался,
кольцами  свиваясь,  в  кудри  каких-то  черных  ангелиц,  крутобедрых  и  с
физиономиями, как у Поль Робсона (ангелицы  вились вкруг него в тяжеловесном
бреющем полете  и обмахивали  его опахалами), а то  вдруг обернулись  кольца
змейками, как  две капли воды смахивающими на  гюрзу из последних фотографий
Жоржа  Ордановского, и  Ибрагим в ужасе бежал,  перепрыгивая  через какие-то
груды кирпичей  и трубы, и сидел затем под лестницей в неведомом подъезде, а
пол кругом бурлил,  кипел и пенился, наподобие грязевого источника.  Ибрагим
кинул  в источник  сигарету, и сигарета побежала... Он в изумлении опустился
на корточки, чтобы получше  разглядеть  это  диво,  а  сигарета  -  большая,
вообще-то, оказалась сигарета, навроде торпеды,  и прозрачная, как  пробирка
стеклянная, а в ней, внутри,  находились три маленьких таких, бодрых мужичка
с ноготок, и они, эти мужички, все время что-то такое бодрое выделывали - то
ли плясали  от избытка задора, а то бегали  по стенам  с  таким проворством,
словно бы в них вселился сам Патрик Эдлинджер...
     "Ей-богу, - сказал Ибрагим, протирая  глаза, -  да ведь я сплю!  Правда
ведь,  братцы, я  сплю?  Право, жизнь - настолько  медлительная штука, что в
идеале все ее стоило бы провести во  сне. Ведь сны могут быть какими угодно,
но, по крайней мере, они  никогда не бывают скучными. И главное,  во сне все
происходит быстро..."
     Ибрагим сел  на кровати и опустил ноги в  сквозняк. Все вокруг было уже
покрыто  инеем.  Ветер  терся  об  оконные  стекла,  будто  большое,  мягкое
животное,  и задувал в щели снежную пыль, толпившуюся в воздушном потоке над
батареей отопления.
     "Ничего себе, - пробормотал Ибрагим.  - Сволочь Густав,  что он меня, в
Швецию привез?"
     Ибрагим снова залез под одеяло, обхватил колени руками. Думать ни о чем
не хотелось. Голова была набита чем-то сонливым и вязким, как сырковая масса
без изюма. Ибрагим закрыл глаза.
     Следующий сон проскочил, как встречный локомотив, оставив в памяти лишь
нараставшее  чувство  ужаса  и  моментальный  шок  от  схватившей  за  горло
тяжести...
     Очнувшись,  он  никак  не  мог  понять,  где находится. Пустая комната.
Кровать. Над кроватью табличка - "Не уйдем с поля, пока не выполним норму!"
     "Ничего себе, - прошептал Ибрагим, - Машкина табличка..."
     События  прошлой  жизни  внезапно   вспыхнули  в  его  сознании   цепью
бессвязных  образов. Образам  было  тесно, они  сталкивались  и распадались,
будто куски движений, выхваченные из  темноты  чередою пульсирующих софитов,
среди которых, время от времени, точно  куплеты песенные в паузах неистового
джазового джэма, проскакивали отдельные вразумительные эпизоды... Вот они на
мансарде, в старом,  питерском,  жилище  Малины:  звучат битлы, он  сидит на
полу, поджав под  себя ноги, в потоке  теплого солнечного воздуха, льющегося
из окна, и нет на свете  ничего,  кроме музыки и солнца... Вот сели они пиво
пить и решили в туалет не ходить, и посмотреть,  что из этого выйдет, потому
что Машка сказал, что тогда кайфу больше... Вот они идут  по берегу  моря, у
Ланы гитара, сильный  голос ее летит  над волнами, Лана босиком приплясывает
на мокрых камнях...
     Гром  прогремел  так  близко, словно  раскололось  над головою каменное
небо. Хлынул дождь.
     Ибрагим поднялся на подоконнике. Прямо  на  него,  в блистаньи  молний,
покрытый   пеной   дымных    облаков,   шествовал   величественный   исполин
тираннозавр...



     ...лица -  сотни,  снизу  доверху, вокруг тебя,  размазанные,  точно  в
замедленном  течении  кадров.  Ты - в огромной  чаше пчелиных сот.  Звуки  -
глохнут  и  хрипят, издыхая в вышине. Руки. Лицо. Руки  - заперли  всю жизнь
твою  в прошлое, как  за дверь  в соседнюю комнату. Руки - настигают  везде.
Осталось тебе  - отдаться  в их власть и лететь, забыв свое тело, и  ощутить
его разом, лишь врезавшись с  полета об  землю, -  всего себя, с  екнувшей в
внезапном  выдохе  удара селезенкой, и  раздавленного  под  бесконечный свод
потолка  с застывшей резью бесстыдных ламп... Или же - выдернуть эти руки из
спрятавшегося за ними и повисшего в веревочном ритме шагов лица, сложить как
складной метр, в единое тело, с ногами и с туловищем в  синем трико, упругое
и вмиг выпавшее из тягучего, замедленного и размытого впечатления в резкий и
свежий  свет.  Далее: как в  грохочущий танк,  осколками  огромного зеркала,
дробясь  и  вспыхивая  в сознании, взрывается  круговорот лиц  и  звуков, из
которых,   будто   выхваченные   из  эфирного  хаоса,  доносятся   отдельные
возгласы... Белый  силуэт - за спиной, сбоку... мелькает, ненастоящий, как в
немом видении. Свист его - какой-то издали, из прошлого сна... Сжавши кулак,
ординарный нельсон, жестко, от шеи - в  волосы на затылке: каков он на боль,
когда ерш против шерстки?.. Лег ничком, напряжен зло. Приподнять его и -  на
накат классический?.. Ан нет, руки, ноги расставил, не пойдет - сильный. Что
ж? Свисток. Стойка... Швунги!  Швунги! Бьет предплечьями по шее. По ушам, по
ушам... Звон. Белые глаза от злости - словно отблески на лезвиях... Фиксирую
руку. Так... Подсед!  С  вертушки на мост. Круто мостит.  Захват... хороший.
Придушить  бы  его  -  судья не  даст. Так не  ляжет.  На  ножницы  брать...
неудобно. Уйдет. Дышит...  ровно  дышит! Гонг...  Рывки.  Швунги. Кочерга!..
Срыв. Стойка. Раздергать  его. Смешать. Показывать атаки,  но  не  вязаться.
Пусть занервничает, пропускает начало... Так... Счас ты поплывешь  у меня...
Показываю:  рывок,  проход... Дергается. Аж  на  колени прыгнул - испугался.
Ну-ка... А  в глазах - лезвия,  и рот -  оскален,  и пальцы  -  в бессильной
ненависти впиться в  алое  и дымное горло...  И внезапно, вдруг  -  весь мир
взорвался тысячью беззвучных, сверкающих осколков...



     У старика  Павлова была большая, сутулая собака неопределенной  масти и
туманного  происхождения.  А  сам же  Павлов  был  - широк,  могуч, никем не
победим, и лицо носил величественное, как развалины Парфенона.
     Павлов любил  бить  собаку по голове  большой столовой  ложкой.  Голова
собаки отвечала колокольным гулом.
     "Я из тебя сделаю человека!" - говорил Павлов.
     Павлов был человек.



     Ну,  что  там дальше-то случилось  с ратоборцем  нашим, с Машкой? А его
опять  забрали в ментовку. Нет, не тогда, на концерте, - тогда его как раз и
не замели. А вообще-то,  необходимо  добавить,  что автор  отнюдь  не  хочет
сказать  про  своего  героя,  будто  он -  суть  суицид, без  всякой  отдачи
становящийся на дороге - эх,  стреляйте  в  меня! -  и  не то,  что называют
enfant terrible  (несносное дитя) от андеграунда, и даже я б  не сказал, что
Машке все - как напильником по сухому яблоку, и у него не играет очко, и что
ему совсем уж незнаком тот особенный мандраж, что испытывает всякий человек,
которым  занялось государство...  Просто  Машка не  совсем  похож  на многих
людей, занимающихся, скажем, искусством, которые прекрасно знают, где масло,
где хлеб. А всем известно, как трудно  быть  живым там, где смерть - условие
любви...
     А забрали его в "Жигулях". Пивбар такой, знаете, есть в Москве. Первой,
видите ли, наценочной категории. А что это значит? А то, что за то же самое,
что  и в обычной рыгаловке, здесь вам втюхают втрое дороже. Но так, конечно,
все тут чистенько, опрятно, эксцессов, говорят, тут, вроде, не бывает, ну да
посмотрим.  Зал  - просторный,  красивый.  Да  и  народ  тусуется  здесь,  в
основном, пристойный - рожи, пуза... короче, все кукурузное поколение.
     То ли горло промочить туда  зашел он, то ли что...  То ли ждал кого-то,
то ли, наоборот, к кому-то собирался... Раз  пять,  наверное,  подходил он к
автомату,  пытался  дозвониться -  тщетно. Лишь простуженно хрипели  далекие
гудки в аденоидной  мембране. Совсем  уже собрался было уходить, но тут-то и
случился конфуз...
     А  началось  с  того,  что  за  соседним  столиком  произошло некоторое
недоразумение. Какой-то проходивший мимо человек не то зацепил столик, не то
толкнул  кого-то...  Слово за слово, и  пошел уже кипеж мнений и сомнений...
Внезапно  некий   потасканного  вида  мужичонка   взмахнул  кулачком   и   с
покривившейся физиономией тюкнул  в  неприятеля. Неприятель, буде  наготове,
извернулся, и мужицкий кулачок, пройдя,  как тать в  ночи, сквозь сигаретный
дым, с маху контузил подымавшегося Машку  прямо в нос. Брызнула кровь. Машка
взревел.  В  следующее  мгновение мужичонка летел над столом в  перевернутой
проекции,  по-балетному  размахивая  ногами.  И понеслась.  На Машку тут  же
насело человек десять, включая  обслуживающий персонал, с ними дядька-швейк.
События развивались в ритме катастрофы.
     Машка  сокрушал  врагов,  как лом,  но известно,  что  на  всякую  силу
находится сила, и вскорости он уже терся  бородой об мокрый пол, а сидели на
нем  и  крутили  руки ему дюжие ребята из милиции. А командовали  ими старые
Машкины знакомцы, некогда тормознувшие Машку  с Таней на дороге, во-первых -
весельчак с лучистыми  глазами, вот и теперь  радость вскипала на  лице его,
как на дрожжах; а во-вторых, ну как же без него, - кент в твердом переплете,
однако,  видимо,  на сей  раз,  в этой богатырской симфонии, ему  уже успело
перепасть, так  что  ряшка у него была, можно сказать, без конца и начала, и
мрачность, выраженная в углах и ломких паузах, так и бродила по ней.
     "Имя", - спросил весельчак, лаская Машку материнским взором.
     "Мария".
     "Фамилия?"
     "Ave", - нахально отвечал Машка.
     Переплет махнул вялой ладошкой, и Машку поволокли из зала.
     А  на  улице, меж тем,  стояла  очередь (у  "Жигулей"  всегда очередь).
Стояли, стояли, и  вдруг, откуда  ни возьмись, сверху, без всякого перехода,
шлепнулась  на тротуар птичка.  Лежала она,  пошевеливалась,  глазели на нее
мужики, и тут-то как раз и вывели Машку.
     "Дай птичку", - слезливо промычал пьяный Машка, напоровшись на тварь.
     Переплет было нетерпеливо заорал, но Машка уперся. Менты потели.
     "Ох, нелегкая  это работа  -  из  болота  тащить  бегемота",  - съязвил
весельчак.
     Какая-то женщина с мальцом прошла сквозь очередь.
     "Мам, а зачем они стоят?" - пропищал малой.
     "Пиво пить, организм  свой  разрушать", -  сердито ответила  женщина, с
отвращением оглядываясь на Машку.
     Но  все  это  случилось, впрочем, потом-потом,  и  немало  еще  воды  и
портвейна, как говорится, утекло до тех пор по Машкиному подбородку.
     А пока они лежали  на берегу реки (вообще, в реальной жизни люди сплошь
и  рядом  мотаются  туда-сюда без всякого смысла, а не сидят на одном месте,
как герои какой-нибудь пьесы).
     "Дождь собирается", - озабоченно произнес Шина, озирая горизонт.
     В воде шумно плескались  Фанни и близняшки (Таня давно уже, сразу после
концерта, уехала домой - что-то то ли ей нездоровилось, то ли депруха нашла,
да и просто - устала).
     Малина  с  томной  усмешечкой разглядывал купающихся  див,  пошевеливая
ногами,  зарытыми  в  песок.  Машка  грубо  хохотал  и, надувая презерватив,
предлагал  его  купальщицам  в  качестве  плывучего  агрегата.  Было  жарко.
Новость, мрачно отключившийся на берегу, даже не успев раздеться, аж дымился
от духоты  и храпел ворчливо, как расстроенная виолончель. А что же касается
Шины - Шина оказался инвалидом: на правой ступне у него  не было пальцев. Да
и купаться он отказался, заявив, что он на бюллетене.
     "Намин культи стопы правой ноги", - не без важности открещивался  он от
уговоров с дамской стороны.
     Но нахальные барышни не отставали и даже хотели было  с визгом повалить
его на спину, но Шина им не дался - он с обезьяньим проворством вскарабкался
на высокое дерево и закидал покушительниц сверху какой-то колючей дрянью.
     "Я плавать не умею", - объяснил он все же наконец.
     Впрочем, Шина не унывал.
     "Меньшевик  Новость   внес   раскол   в   партийную   группировку",   -
прокомментировал  он  ситуацию,  когда  вся  мужская  половина,   глядя   на
дымящегося "меньшевика", почему-то раздумала лезть в воду.
     "У него что, тоже намин?" - съехидничал он,  увидев на Машке футболку с
Бобом Диланом.  Рисунок  и впрямь был полустерт от давности,  и гордые черты
американского музыканта расплылись до неузнаваемости.
     "У него талант, - досадливо проворчал Машка. - Это у тебя намин".
     "Быть дождю", - уверенно повторил Шина.
     "И слава Богу, - кивнул Малина.  - А то я уже подумывал, не распеленать
ли нам Новикова, чтоб он совсем не сварился".
     "Да,  через  полчаса его можно было бы  подавать  на стол, - согласился
Шина. - Блюдо бы называлось "меньшевик в мундире"".
     Машка продолжал ворчать.
     "И  что  это  за имя  такое - "Шина"? - ворчал он,  потягивая  пиво  из
горлышка, разгрызая соленый сухарик - любимый свой пивной  закусон.  - И что
это  за слово  -  "шина"?  - ворчал  он. - Вот помню, в студенческие годы мы
занимались  одно  время тем, что  таскали отовсюду  всякие, там,  таблички с
дверей,   вывески  всякие,  типа:  "Уважайте   труд   уборщиц",  "Место  для
огнетушителя"...   всякие,  там,  "Схема   включения  насосов  при  пожаре",
"Врач-уролог принимает на  дому"... совершенно  всевозможные были... "Друзья
желудка",  "Первая  помощь  шлангу"...  Помнится,  в кафе  "Лира" мы стянули
надпись  "Чистые подносы", в  ЦДЛ украли  "Дежурного администратора", была у
нас  даже такая большая красная  плита  под стеклом - "Финансовое управление
Кировского района г.Москва"... Но перлом, конечно, был указатель... огромный
такой,  на оргалите,  -  "Переход  к Детскому миру,  Центральному универмагу
(ЦУМ), Большому и Малому театрам"... Так вот, однажды был у  нас такой искус
- стянуть  такое здоровенное колесо с надписью  "Шиноремонт". Но дело в том,
что мы долгое время  никак не могли придумать, в толк  не могли взять, зачем
он нам нужен, что с ним делать, с этим "Шиноремонтом", покуда  один парнишка
не  сказал, что  вот, мол, у него  есть  такой  знакомый по фамилии Шин, так
разве что ему подарить..."
     "А я про тебя, Машка, стишок знаю", - злорадно сказал Шина.
     "Да ладно вам, - вмешался Малина. -  Я вот,  ребята, все спросить у вас
собирался..."
     "О чем же?"
     "Да вот  насчет  этого вашего...  - с некоторой  как бы  досадой сказал
Малина. - Как бишь его?.. Густав, кажется, так?"
     "Густав, - подтвердил Шина. - Швед".
     "Так вот... Вы его хорошо знаете?"
     "Ну... как бы сказать..."
     "Понятно. Все дело в том,  что на днях я видел его с Броневицким. Шина,
как ты относишься к Броневицкому?"
     "Прагматически, - усмехнулся Шина. - Без примеси солипсизма".
     "А правда, - заинтересовался Машка, - что Броня в Органах - ну,  как бы
шишка, да?"
     "Не очень, - скривился Шина,  помахав  неопределенно  рукой. - Не очень
такая большая, деликатная такая  среднерусская возвышенность... Так  что же,
Саня, продолжай. Где ты их видел?"
     "На улице. Они ходили по улице, но ходили они просто по инерции..."
     "Странно, - задумчиво проговорил Шина. - Я думал, Броня не пьет".
     "Что касается меня, - сказал Машка, - то я это сразу понял".
     "Что ты понял?"
     "Что он такой же швед, как я космонавт".
     "Идет, допустим,  женщина,  - продолжал Малина, -  а Броня  говорит  ей
вслед:  "Хороша девка-с!" -  таким толстым  голосом, каких  и  не  бывает. И
Густав тоже добавляет: "Снизу-с!" - голосом еще более  толстым. Ну, и дальше
что-то там базарили они о каких-то, наверное, глубинных чувствах, синхронных
их  состоянию. Ходили, ходили, ну и ушли в  конце концов.  Вот и все, что  я
видел".
     "Ну и прик с ними, - сказал Шина. - Нашли, о ком говорить".
     "Да,  - согласился Малина,  -  мне лично тогда показалось,  что  тут уж
таким реализмом пахнет, такой бескорыстною дружбой мужской..."
     "Короче, мы с вами поняли друг  друга, и мы с вами еще не самые главные
идиоты, и нам на них гораздо больше, чем им на нас, - подвел итог Машка.
     Когда-то, давным-давно,  как известно, жили-были на Земле тираннозавры.
Тираннозаврами  их  называли  потому,  что они  были очень  большими. Каждый
тираннозавр был ростом с пятиэтажный дом.
     И  были они просты,  как  воздух, и одиноки,  как  смерть. Единственным
занятием тираннозавров была любовь. А поскольку любовь  вещь простая, словно
мычание, то тираннозавры никогда не мылись, были политически безграмотны,  и
ходили всегда только голыми, ибо они гордились своими половыми атрибутами. И
небо над ними висело белое-белое, как  потолок, ибо  они не знали, что такое
ветер.
     В общем,  жили  они, не  тужили, как говорится, ели ананасы да рябчиков
жевали, как вдруг, откуда ни  возьмись, появились  у них на планете странные
существа. Впрочем, что значит "вдруг"? И раньше, бывало, мелькали они из-под
земли, и вели они подпольный образ жизни.
     Поначалу  тираннозавры  не  обращали  на  них  особого  внимания,  даже
стипендию платили, хотя те, в целях борьбы, испускали стойкий аммиачный дух,
отчего тираннозавры, существа нежные, чихали и валились в богатырских позах,
и не сразу приходили в себя. Однако, случилось так, что в скором времени эти
подпольщики расплодились настолько, что оккупировали всю головную, спинную и
грудную часть суши, так что  глупым  тираннозаврам  пришлось  мигрировать  в
северо-западный  проход,  а  затем   и  вовсе  переселиться  под  воду,  где
единственно еще сохранился неиспорченный воздух.
     Самой большой загадкой для бедных тираннозавров навсегда остался вопрос
о том, как же эти подпольщики умудрялись  размножаться, ибо не было у них ни
лица, ни гениталий, а спереди и сзади была сплошная спина.
     И прошло так много-много времени...
     "И все, что ли?  - разочарованно спросил Шина.  - На этом что, сказочка
твоя и кончается?"
     "Да понимаешь, - отвечал Машка, доставая очередную штуку пива, - дело в
том, что это сейчас я  целый цикл  начал писать. Цикл  про  тираннозавров. А
готово  покамест  мало: пролог, ныне  зачитанный,  ну  и  про собаку Павлова
еще..."
     "Собака - тираннозавр?" - спросил Малина.
     "Павлов  - тираннозавр, - объяснил Машка. -  Правда,  не все еще у меня
ясно с общей  концепцией... не все еще там  тишь да гладь, да Божий рай, да,
Мейерхольд, лапу  дай... Хотя,  ежели есть  желание,  можно  еще  что-нибудь
почитать. Есть желание?"
     "Есть!" - сказала Фанни, вылезая из воды.
     "А вот и Фаничка, - просиял  Шина. - Казалось бы, что в ней такого, ну,
Фаничка и Фаничка, такой же человек, как и мы..."
     Машка помолчал, глядя на Фанни,  разминающую в тонких пальцах сигарету,
и заговорил густым, тяжким жуемотом:
     "Однажды утром проснулся Густав, а у него на кровати сидела Фанни..."
     "Кончай стебаться", - скривилась Фанни.
     "Ладно,  -  кивнул  Машка.  -  Тогда  пусть будет  так:  однажды  утром
проснулся Шина, а у него в тот момент сидела Фанни..."
     "Мне этот вариант больше нравится", - заметил Шина.
     "Шина думает, что это  сон, закрывает  глаза и  отворачивается к стене.
"Что ты  ко  мне тухесом повернулся?" - обижается  Фанни.  "Ладно, - говорит
Шина, понимая, что это не сон, - тогда я повернусь к тебе яйцами"..."
     "А по-моему, - предложил Малина, - лучше всего будет так: однажды утром
проснулся Броневицкий, а у него в гостях сидел Густав..."
     "Правильно!  -  подхватила  Фанни.  -  А  дальше  так:  Густав с  видом
маши-растеряши  шарится  под  одеялом  ("Где  тут маленький?  Маленький  мой
красный  броненосец?")  и  наконец  с торжествующим видом извлекает  мрачный
Броневицкий огнетушитель..."
     "Сосредоточенный массаж архитектурных излишеств", - продолжил Шина.
     "Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.
     "Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая
в ладоши.
     "В конце концов,  - опять  же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках
трусов..."
     "Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.
     "...И  далее Броневицкий воняет, что  я,  мол,  как Фридрих Энгельс,  и
трезвый,  и навеселе, в любой,  мол, позе я сохраняю трудоспособность,  и  я
являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время
совершать мне  моцион  и  омывать  телеса, и  освежаться вежеталем,  и  что,
спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."
     "Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.
     "Птички дерутся", - сказал Малина.
     Птички  голуби дрались  за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг,
да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...
     "Что ж, - заметила Фанни, -  как говорил Булгаков, голуби тоже  сволочь
порядочная".
     "Так вот, - рассказывал Машка,  поводя могучими плечами, густо,  словно
шерстью, облепленными комарами,  - о чем  этот мой цикл  - а дело в том, что
всякое литературное  произведение,  что  б там ни говорили  на  сей счет  их
авторы, пишется,  на самом деле,  с целью  развлечения. Или читателя, или же
самого  автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если
бы  одним не нравилось  писать,  а другим  - читать, то никакой  литературы,
разумеется, на свете б не было..."
     "Бедненький Машенька,  - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной
спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
     "У  него кожа как  у  слона, -  сказал Малина, -  ни  один  супостат не
одолеет".
     "Как у тираннозавра", - поправил Машка.
     "Так вот,  -  продолжал он. -  То  есть, что я хочу  сказать? А то, что
каждый волен устанавливать  свои  условия в этой  игре,  так  как правильных
систем  не только в  искусстве, но и вообще ни  в  чем не бывает, ибо всякая
система хороша лишь для определенной категории людей".
     "Ну и что?" - сказал Шина.
     "А то,  что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый  волен
толковать, как ему угодно".
     "Ну и что?" - опять сказал Шина.
     "А ничего".
     "Слушайте, - сказал Малина, залезая  в  штаны, -  по-моему,  уже  дождь
начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
     Близняшки,   наконец-то,   выбрались   на  берег,  стали,   наконец-то,
сушиться-вытираться.
     "Что  ж  поделаешь,  -  вздохнул  Машка,  поднимаясь.  -  Поехали,  так
поехали".
     Поехали. Молча  ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по
дороге. Быстро смеркалось.
     Каждый думал о  чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да
еще какой  день! -  воскресенье. А завтра с  утра  - эх...  - работа. У кого
какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она).
Шина еще утром поведал о  себе, что  он  паталогоанатом, и  вызывался помочь
женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина
подтвердил его слова.  Про самого же Малину никто не знал, где он работает и
работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте.  Ну,  а Машка  -
Машка  работал ("держитесь, ребята, крепче  за  свои стулья") в  "Крокодиле"
("Ну, да, так тебе  и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали
все, что он  нигде не работает). И  наконец, противный  Новость  трудился  в
каком-то  диком месте -  то  ли  он грузил  декорации...  в общем,  выполнял
какую-то очень важную функцию в обществе.
     Итак,  ехали.  Смеркалось  быстро,  но  вот  уже  и  огни  Калининского
проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин  "Мелодия", кинотеатр
"Октябрь"...
     "А хорошо  на реке  было",  - внезапно  мечтательно произнес очнувшийся
Новиков. Близняшки захихикали.
     Новиков  откашлялся,  помедлил  и,  под  всеобщее молчание, стал читать
неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
     Сонет
     Еще живые, завтра же - мертвы,
     Друг другу снимся мы в краю дисторций,
     Где в матовой истоме тает солнце,
     И в сумерках трагичны все черты.
     Где время обессилело в тиши,
     Где воздух дышит, чист, как отраженье
     Мгновенья от движенья до движенья,
     И мир подобен отклику души.
     Лишь в облаках слепая тень дрожит
     Звезды, как зов из каменных сугробов,
     Лишь одиночество лесного рога
     Охотника, заблудшего в глуши.
     И зыбкий колокольный перебой
     Над хрупкою осенней пустотой.
     Новиков  замолчал  и  сидел задумчив и  строг,  и  в  широко  открытых,
скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
     "Ну  и  ну,  -  удивленно  покачал  головой  Малина. -  Еще  один  поэт
трагической судьбы..."
     "Кстати,  -  сообщил  Машка, -  Новость навел  меня на идею  для нового
рассказа из  цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у  меня будет
такой: руки у него будут - КГБ и  КСП,  а  ноги - хиросима и  мокасина. Он у
меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет
просто сидеть где-нибудь  и скрипеть  зубами  с  таким звуком, будто  дверью
прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит:  "Что
будет,  если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее  на
голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
     "Приехали", - сказал Малина, тормозя.
     Трещал дождь.  Там и  сям сновали машины,  бежали  по мостовой, выгибая
шеи, торопливые гражданки под эгидою  вальяжных  зонтоносцев...  У  подъезда
стояла Таня во всей  своей прекрасной  наружности, но лицо ее расходилось по
швам от волнения.
     "Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.



     "Да где же он? - в который раз спрашивал  Машка,  водя по  земле  лучом
фонаря. - Куда он пропал?"
     Попадались в  поле зрения  под окном (а высоко,  вообще-то, пятый этаж,
тут  уж никакого  масла в голове  не нужно иметь,  чтобы крякнуть), так вот,
попадались под  окном  только щепочки  какие-то,  мусор,  тарелка  какая-то,
сломанный детский вездеход, обломок  разрушенного  кресла, остов разоренного
радиокомбайна  "Эстония", пивные пробки,  да еще дохлая собака попалась,  да
нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
     Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
     "А  может, он упал, а тут  собака  шла, а  он  на собаку упал, а собака
сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
     Шина беспрерывно курил, сигареты  то и дело гасли,  он  бросал их и жег
одну за другой.
     "Дай закурить", - попросил Машка.
     "Пожалуйста,  - мрачно сказал Шина, - как я могу  отказать тебе в такой
гадости".
     Близняшки  дружно хрюкнули,  но  тут же сконфуженно смолкли. Одна  лишь
Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
     Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
     "Дай-ка сюда", - сказал Машка.
     Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
     "Не его", - вздохнул Машка.
     Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли
домой.
     "А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина
у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
     "Да  нет же,  нет, - отвечала Таня.  - Никуда я  не звонила.  Я  только
проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз -
темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
     Дела.
     "Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
     Они сидели  вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго
сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь,
вроде,  он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели  Ибрагим жив,  то жив,  а
ежели нет - то и нет.
     "Фанни, - говорил Машка, -  милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня
умер друг..."
     "У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
     "И  ты знаешь,  я  ведь  даже  не  пошел  на похороны.  Только однажды,
давным-давно, я хоронил свою  бабушку, а  после этого -  ни разу,  ни разу в
жизни я не был  на похоронах, ненавидел  я все  это: цветы,  там,  музыка  -
дикость  какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь...  Я лично вообще
не  хочу, чтоб  меня хоронили  -  такая  вот у  меня причуда.  Лучше  просто
исчезнуть, словно тебя  и не было...  Пускай жрут меня старшие братья наши -
твари  всякие. Человек  -  часть  природы, так  и пусть будет  ею честно, до
конца...
     И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю.  Ни в
дружбу, ни  в  любовь...  Нет, я  думаю, настоящая дружба может... все-таки,
может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной!
Не любовь, нет,  любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если,
конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина
и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину,
как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди,
но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в
это время позвонит из  Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то  я тут же
бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..."
Вот это и есть настоящая дружба..."
     Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
     "Но слушай, Фанни... - И снова  он стал серьезен. И дума  покрыла  лицо
его морщинками, доселе незаметными.  -  Фанни,  что б ты ответила, если бы я
сказал тебе: милая Фанни, выходи, пожалуйста, за меня замуж?.."
     Он замолчал. Молчала и Фанни.
     "Мишель, - сказала она наконец, - Мишель..."
     "Меня зовут Саша", - печально заметил Машка.
     "Мишель...   -  задумчиво  повторила  Фанни,  словно  не  расслышав.  -
Прекрасный мой Мишель, как ты прямо резко..."
     "Мишель... Ты  прекрасный человек, Мишель..." - проговорила она и опять
замолчала.
     "Господи! - внезапно сказала она со слезами на глазах. -  Что бы сейчас
разбить?!"
     Взяла  со  стола бутылку с французской  надписью  CAMUS  ("Самус" - как
называл  этот коньяк Машка), повертела  в руке,  поставила было обратно,  но
вдруг, решившись, взяла снова, примерилась и тихонько кинула в угол. Бутылка
с  урчанием прокатилась  по  паркету,  поерзала и  затихла,  клокнув, словно
заглотав хавки.
     "Ладно", -  крякнул  Машка  и  достал  из холодильника еще одну бутылку
коньяка - на сей раз простого армянского.
     ..........................................................................................................................................................................................................

     "Слушай, Санька,  -  говорил Машка, следуя за Малиной  на кухню.  - Вот
знаешь, мысль какая интересная..."
     "Погоди Машка, - перебил его Малина. - Нам нужно серьезно поговорить".
     "Нет, это ты погоди, - отмахнулся Машка. - И  не перебивай, пожалуйста,
что за вредная манера... Понимаешь, такая идея у меня появилась... Правда, я
еще путаюсь и не до конца еще домыслил..."
     "Домыслишь".
     "Саня,  что за тон? - изумился Машка. - Может, тебе неприятно, что  я у
тебя обитаю? Так я уйду, знакомых у меня много..."
     "Извини. Тут такое дело..."
     "Понимаю. Ибрагим пропал. Но что ж тут поделаешь?"
     "Дитя! - раздраженно  сказал Малина. - Чем дольше я с тобой вожусь, тем
больше убеждаюсь, что ты и в самом деле просто анфан террибль. Говорили они,
что не стоит с тобой разговаривать..."
     "Кто "они"?"
     "Не торопись. Дело и в самом деле настолько  серьезное,  что  нельзя не
предупредить тебя..."
     Все  это  время Малина нервно расхаживал по кухне, хватал себя пальцами
за  нос (была  у него такая привычка),  то садился на  стул,  то  вскакивал,
заглядывал в  мрачное окно... Подобрал  с  полу  бутылку  "Камю",  удивленно
принюхался к разлитому коньяку, скверно матюгнулся.
     "Это кто коньяк разлил? Фанни?"
     Машка промолчал.
     "Стерва, халява..."
     "Полегче, - сказал Машка. - Полегче выражайся. Я тебе еще  не говорил -
я ей сейчас предложение сделал".
     Несколько мгновений Малина смотрел на Машку с полуоткрытым ртом,  затем
неприятно заржал.
     "Ну, и как она?"
     "Никак. Во всяком случае, не отказала", - самодовольно улыбнулся Машка.
     "Да,  это сильная новость,  - ехидно  покивал головой  Малина. И  снова
заржал. - Представляю  семейку:  Машка и  Фанни!  Ха-ха! Веселый  вы  народ,
ей-богу насмешили..."
     "А что?"
     "Идиот. Что ты про нее знаешь?"
     "Ну..." - смутился Машка.
     "Душе настало пробужденье... Идиот".
     "Слушай, не оскорбляй меня, пожалуйста".
     "Да что еще сказать про тебя, если ты водишься, не зная с кем, треплешь
языком где попало и чего не следует..."
     "Слушай, Саня, ты сейчас схлопочешь".
     "Что?! - крикнул Малина, подходя к нему вплотную. - Да я тебя щас!.."
     Они стояли  друг против друга,  меряясь взглядами. Малина аж трясся  от
злобы.
     "Ну, ударь, - спокойно сказал Машка.  -  Ударь, если это  доставит тебе
удовольствие. Я с тобой драться не собираюсь".
     Малина сразу обмяк, подошел к столу, налил себе в рюмку, выпил.
     "И  за  что я люблю тебя, дурака, - устало проговорил он.  - Ты даже не
представляешь, как ты меня подвел, каких людей ты под удар подставил..."
     "Ну, объясни, в чем дело, может пойму, хоть я и идиот..."  - Машка тоже
подсел к столу.
     "Извини, я перенервничал. Но ты тоже хорош..."
     "А что?"
     "Сейчас. Все сейчас объясню, ждать больше некогда..."
     Малина замолчал. Выпил еще. Повертел в руке рюмку. Снова налил и выпил.
И опять тяжело задумался, с треском разминая в пальцах сигарету.
     В  тишине было слышно, как за  окном бушевало небо.  В стеклах дробился
дождь.
     "Санек,  - нежно сказал Машка, - Санек, ты помнишь такие старые  добрые
времена в 18-й аудитории?"
     "Я думал, в 18-м году", - усмехнулся Малина.
     "Ты знаешь, я недавно  песенку такую сочинил  о тех временах:  "Ах, это
было  так давно, когда все стриглись под  битлов, и крошка Кло шептала  мне,
хлебнув вина: "Какие были времена!"..." - Машка вполголоса запел.
     "А ты даже  не пошел на Сережкины похороны. А я вот -  ходил. И Ибрагим
пришел, хотя они с Сережкой в последнее время не  разговаривали. И даже Таня
пошла, хотя она его почти не знала..."
     "Я же тебе объяснял, почему не  пошел. Я не  хочу видеть его мертвым, я
хочу помнить его живым. Он навсегда останется в моей памяти только живым".
     "Слова  это все, слова...  Я видел его мертвым, и гроб нес, и поцеловал
его  на прощанье,  и ничего с моей памятью от этого не случилось". - Малина,
присев  у кухонного  пенала,  нагружал  хозяйственную сумку  всякой  снедью:
консервами, галетами какими-то, достал буханку хлеба...
     "Мы разные люди".
     "Разные", - согласился Малина.
     С грохотом распахнулось окно. Шторы размазало по стенам. Дождь  брызнул
в комнату так, словно облако лопнуло.
     С  минуту Машка и Малина боролись  с порывами ветра, водружая  раму  на
место, выпутывались потом из рухнувших штор, пока не уселись снова за  стол,
смеясь и утирая мокрые лица.
     "Ну, что, -  сказал, отдуваясь, Машка, -  что  ты мне все  хотел  такое
страшное сообщить, да не решался? Не бойсь, говори, переживу как-нибудь".
     "Погоди", - ответил Малина, все еще смеясь. Стащил через голову влажную
футболку и ушел в комнату.
     Вернулся  он не скоро. А когда вернулся, на нем уже были: выгоревшая на
солнце   брезентовая   куртка   -   память   о  студенческих   стройотрядах,
латаные-перелатаные  джинсы и гитара, висевшая на плече стволом вниз. В руке
он держал небольшой дорожный кейс.
     "Дело в том, что... - Он взглянул на часы. - Через час мы должны быть в
условленном месте на окраине  города,  где нас будут ждать мои друзья. А еще
через  некоторое время мы уже будем ехать  в одну солнечную республику,  где
нас,  правда,  не  ждут,  но  примут  хорошо...  Сегодняшнее  торжество было
организовано мной для Тани - мы теперь с  ней не скоро увидимся... Итак,  ты
едешь? Я жду".
     Малина достал из холодильника еще одну  - последнюю -  бутылку коньяка,
положил ее за пазуху.
     "Это пригодится в дороге, - пояснил он. - Итак?.."
     Следующим  движением Малина  нажал  на  кнопку  оттайки и,  нагнувшись,
вытащил откуда-то снизу большой черный пистолет.
     "Да, - грустно сказал Машка, - я знал, что ты генерал ордена иезуитов".
     "А я  знал, что ты ничего не знаешь, - сатирически отвечал Малина. - Но
сейчас не время шутить. Шутки кончились. Тебе опасно здесь оставаться".
     "Я не поеду".
     Малина  помедлил, подсел к столу  и разлил  остатки  из бутылки. Достал
сигарету, прикурил.
     "Возможно, ты  прав,  - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче
отделаешься.  Но  мой  тебе  совет:  уезжай из  Москвы на  время, и  лучше в
какую-нибудь  дикую глушь, в  какой-нибудь  Петропавловск-на-Клязьме. Вполне
вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".
     "Но ты  так  ничего  и  не объяснил.  Кому  и  в чем  перешел я дорогу,
хотелось бы мне знать?"
     Малина потушил  сигарету, залпом  выпил  коньяк, встал.  Взгляд его был
холоден и далек.
     "Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В
жизни  все гораздо  сложнее. Но кое-что я тебе  скажу.  Во-первых, не ходи к
своему приятелю из  театра  на  Юго-Западной  -  из  его  окружения  исходят
сигналы. Во-вторых,  знай,  что  твоя  переписка  смотрится -  хотя,  это, в
принципе,  в порядке вещей...  И  в-третьих, постарайся, пожалуйста,  впредь
никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот
что еще..."
     Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.
     "Здесь,  - сказал  он,  кладя  портмоне  на стол,  -  фотография. После
Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел  передать
его экземпляр, а тебе - вот, держи.  И смотри, не потеряй,  это единственное
фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не
забыл, это  было в 10-м классе, перед выпускным вечером,  когда мы ходили на
сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли.  Более того, никто,  кроме
меня, этого снимка даже не сохранил..."
     "Я его лишился, - печально  поправил Машка. - Со всем своим имуществом.
Ты знаешь, при каких обстоятельствах".
     "Да, я знаю. Я  знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще  там
деньги. На дорогу и на первое время".
     Машка протестующе вскинул  руки, но  Малина  обнял  его  и потрепал  по
плечу.
     "Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.
     Машка засмеялся.
     Давно уже стихли в подъезде шаги  Малины,  уехал  лифт. Дождь кончился.
Ночь накрыла страну  бездонной пропастью -  не  разглядеть  ни черта. Где-то
вдалеке,  за окном,  звякала  одинокая гитара.  Хмель  прошел  и  подступила
головная боль. Время стучало в висках.
     Машка  сидел  за столом  без движения,  обхватив  руками голову. Гитара
смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка
взял оставленный Малиной кошель  и  вынул оттуда  небольшую  (6х9) глянцевую
фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.
     Лица,  бессмертно  юные, опрокинутые  в летящее мгновение,  смотрели на
него чистыми, прекрасными глазами.



     Время продолжалось обычным скучным чаем  с бледною пирожною  риторикой,
паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей
пустынною  капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых
бутербродных  подбородков  разбитого  поколения.  Портрет  тут  же  забылся,
впрочем, и сумрачно  отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо
заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и  направлял
наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла
часть ламп, и  дверь  ближайшей  комнаты  пустила в  прихожую  тонкую полосу
электрического заката.
     Машка  остался  стоять у  окна,  чертил  пальцем  виньетки  к  уличному
ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы,
вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.
     "Он  остался  один со  своей  человеческой болью,  -  жалостно, шепотом
сообщил  он  сам  себе. - Поколение кончилось. С  поколеньем случился  закон
природы".
     "Так думал молодой герой, - сказал  он, немного погодя, вслух,  далее и
как бы равнодушно, - накрывши  шляпою покрой вместилища сих дум печальных...
И с тем физически отчалил".
     Машка заплакал.  Все  еще плача,  он достал из-под сердца  револьвер  и
нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как  бонч-бруевич. Лохматым
дребезгом  он  ощутить  успел  прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб.
Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.
     Меж тем, часы на  кухне  пробили час. Последний автобус прошелестел под
окном. Вспыхнувшая в  свете  фар  перламутровою  вязью бензиновая  лужа была
раздавлена  у перекрестка резиновой печатью колес,  вздохнули тормоза,  и из
растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.
     "Вот  - человек..."  -  Голос,  раздавшийся  негромко,  заставил  Машку
вздрогнуть.  - Одинокий пехотинец. Куда он  идет, и зачем он  идет, и  зачем
вообще он явился в этот пустынный мир?"
     "Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.
     "Алик, - повторил  он  вновь,  растроганно  вглядываясь  в триумфальную
ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"
     "Алик... Ты  согласись,  Алик... -  проговорил он  затем, несколько уже
смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись...  вот, все-таки мы с тобой
симметричные люди, а?"
     "Вестимо,  -  рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе  нет  ничего
симметричного, кроме людей и  животных. Может, - заметил он, снижая голос до
скобок и подмигнув,  -  оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам
он - суть  гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия
экономна и эстетична".
     Свист, раздавшийся на улице,  заставил их обратиться к окну. Человек на
остановке, проделывая туловом нетерпеливые движения, свистел  в  два пальца.
Голова его была обращена куда-то вверх.
     "В сущности, - заговорил Машка, - люди никогда не знают, чего им нужно.
И лишь тогда, когда с ними что-то случится  -  лишь тогда они могут сказать,
нужно им это, или же нет..."
     "И  вообще,  -  в  тон  ему  поддакнул  Шина,  -  мудрость  приходит  с
маразмом..."
     "Наступит время, - удовлетворенно  кивнув,  продолжал  Машка,  -  когда
жизнь его станет клониться  к закату, начнет смеркаться,  и  плесень  седины
покроет  его голову, и вот  однажды  в  страшную,  удушливую ночь он, бедный
пехотинец, придет, в итоге, к осознанию того,  что  вся его минувшая судьба,
равно  как и вообще история людского рода, достойна  называться перманентною
халявой... Но сколько раз еще до того..."
     "Тысячу раз!"
     "Да, тысячу раз, переливая из  имманентного в трансцендентное, в разных
позах, состояниях и  даже в положении, тряся животом  и размазывая  по щекам
пьяные слезы, он будет говорить: "Жизнь - это великая вещь!"..."
     "И клочья пены пивной будут течь по ботфортам!"
     "...Забывая о том, что даже в самые безоблачные дни одно  напоминание о
смерти гасило самые маршеобразные порывы  и заставляло его жалеть о том, что
он родился на свет..."
     Где-то хлопнула дверь. Кто-то  вприпрыжку спускался  по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился  он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
     "Жизнь человечья отмеряется  годами,  - промолвил Машка, -  а  смерть -
всего  только  мгновенье.  Секунда  жизни  нашей  -  суть  поперечный   срез
перевернутой пирамиды, вершина которой -  начало.  И  вот  -  ХОП! -  и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
     "Какой удар, какая паника в  душе захватчика, - заскулил Шина, - и  как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
     Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
     "Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
     "С  моим изнеженным желудком, - печально, как бы  по  инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
     "Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
     "За что ты меня так ненавидишь?"
     Шина засмеялся.
     "А  я  вот, -  вздохнул  Машка,  - я  никогда  не издеваюсь  над своими
героями. Я  их  всех  очень  люблю,  хотя люди они,  разумеется,  совершенно
выдуманные...  И  вообще,  я  считаю, что ни  один  человек  не  заслуживает
людского  суда, ибо всякий рожден  на свет,  а значит изначально осужден  на
страдания и смерть".
     "Это  ты верно подметил,  -  усмехнулся Шина. - Я даже, признаться,  не
ожидал от тебя такой мудрости".
     "В этом  мире  нет виноватых. Мы все  хотели быть просто  любимы", -  с
грустной улыбкой заключил Машка.
     "Итак,  -  сообщил  он,  чокаясь  с Шиной, -  на  протяжении нескольких
десятков страниц человечество  похудело на  несколько единиц физических лиц.
Исход  не  вызывает  сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
     Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой  замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом  шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался  вдали.  Ветер облака грузил. Ехал  где-то по  дороге
Малина в этот час и  пил  коньяк  со скоростью 120 км/час.  И  даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
     Танго катастрофы (Grazioso)
     "Пойдем,  -  сказал  Машка. -  Я обещал показать  тебе  одну свою вещь.
Правда, люди у  меня весьма специальные,  и вообще-то, как  водится в родной
литературе, надобно  б  сначала  объяснить тебе,  кто  эти люди,  откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
     "А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
     "Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь  в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей  вещи в  целом,
то  упреждаю  наперед, что, принципе, я  считаю неприличными вопросы типа "А
что  вы  хотели сказать  своим произведением?" По-моему,  задавать  подобный
вопрос - это  все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."

     ***

     День.  Солнце  чуть ли  не  шкворчит,  как  яичница, в  редких  белесых
облаках,  жар струится  над  вялой, целлофановой гладью реки,  и в  стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы,  с проступающими черными венами  древесных
летоисчислений, или же  целых  -  тусклых, матовых от множественных  пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве,  - так же плавится и
истекает  зноем   солнечная  патока...  Ветер  суетный,   с  холодной  мятою
прикосновений,  здесь - невозможность, как невозможность звуков,  все  равно
каких - полощущих  жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
     Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною  тенью. Звезды,  звенящие в гулкой вязи  задохнувшегося
неба. Мы, идущие  в юность нашу сквозь бред ночных  телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую  ночь... Мы, верящие  в святые
слова о том,  что все,  что нужно  в этой жизни, - это  любовь. Мы  не знали
тогда, что обреченность любви  естественна и даже  имманентна.  Что холодный
лунный  свет   призрачных   воспоминаний  покроет  далекий,  сказочный  край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
     Время порою  напоминает мне  лицо сильно  близорукого человека - та  же
размытость выражения, как в  странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть,  разбивающая  это стекло, осколки мира  твоего, летящие  на землю...
Магритт.
     Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако  растаяло, и мы  упали  на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.

     1988-89 гг.



     Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
     г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
     Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
     Автор  двух  книг  повестей, изданных Якутским  издательством  "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
     Род. в 1961 г.

     E-Mail: [email protected]


Популярность: 1, Last-modified: Mon, 20 Mar 2000 21:40:46 GmT