---------------------------------------------------------------
     Сборник рассказов:
     Тель-Авив 1983
     OCR: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de )
     Spellcheck: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de )
---------------------------------------------------------------


     Автор   выражает  благодарность   тель-авивскому  фонду  литературы   и
искусства за оказанную помощь в издании данной книги.

     От автора:
     Предлагаемые вниманию читателя рассказы в основном задуманы и сделаны в
СССР в 60--70 г.г.
     Писались они,  естественно, "в стол". О  публикации их в Союзе не могло
быть и надежды.
     Наиболее безобидные из рассказов, интереса ради, посылались  редакциям.
О результатах сможет узнать из вступления к рассказу "Цоколь".
     Сейчас  эти  рассказы, и  безобидные и  обидные,  я представляю  на суд
читателя.
     Слово за Вами.
     ГЕНРИХ ШАХНОВИЧ



     1. На следующий день
     2. Случайность
     3. Никто
     4. Письмо из дому
     5. Почти сутки дома (Вскоре после войны)
     6. Я ранен был
     7. Вторая копия
     8. Его отец
     9. Привет от Игоря
     10. Открыто -- закрыто
     11. Несгораемый шкаф
     12. Чистые руки
     13. Рассказ из-за двери
     14. Май-маевка
     15. Цоколь, на котором ничего нет
     16. Лошадиная сила
     17. Тук-тук-тук
     18. Баллада о собаке
     19. Зеленая лампа
     20. Скорая помощь
     21. Спасайся, кто может!
     22. Паспорт для Виктора Лурье




     Когда моим родителям нужно, чтобы я перестал их понимать, они переходят
на  идиш. Для  меня это  -  табличка в кино "Дети до  16 лет не допускаются"
Очевидно, самые интересные вещи происходят именно на идиш...
     -- Ты принес хлеб?
     -- Арестовали Кузнецова.
     Кузнецова  я  знаю. Это  старый профессор.  Папа  вместе  с  ним  пишет
какую-то медицинскую книгу.
     -- Рукопись конфискована. Собери мне, на всякий случай, белье.
     --  У нас  в  больнице  арестовали мужа Нины Сергеевны,  она продолжает
работать.
     -- Нарком Алексеев...
     -- Он может...
     -- Не перебивай! Я уже три года пользую его ребенка...
     -- Он может.
     --  Не  перебивай!  Сегодня звонила его жена,  просила прислать другого
лечащего врача. Мне уже не доверяют.
     И только тут, спохватившись, родители перешли на идиш.
     За что  арестовали Кузнецова?  В четыре  года  я заболел брюшным тифом.
Пришел  Кузнецов. И -- мама мне  потом рассказывала -- мне взбрела  в голову
блажь -- ровнять гвозди. И величественный старик, знаменитый профессор,  сел
на пол и часа два добросовестно стучал молотком... Что он мог сделать?
     -- Нужно поесть.
     -- Не хочу.
     -- Нужно.
     Я тоже не  хочу, но ем. Я ем  и смотрю  в угол, на  папин чемоданчик. В
последний раз он его брал,
     когда уезжал в Ленинград, на конференцию...
     -- Сеня, ты беспартийный.
     -- Кузнецов тоже был беспартийный.
     Папа  вскакивает иэ-за стола и начинает ходить из  угла в угол.  Как  в
камере. Может быть, он уже чувствует себя там?
     -- Если что-нибудь случится, пойдешь к дяде Яше.
     Как-то я обедал у  дяди Яши.  Уходя,  забыл книжку.  Вернулся. Они  ели
апельсины.  Дядя Яша сразу вспотел. На  него было  жалко смотреть. Я  сделал
вид, что ничего не произошло.
     -- Папа, а должно случиться?
     Мама сразу бьет  меня по  лицу, но я не чувствую боли. Я не хочу жить у
дяди Яши.
     -- Папа, а что ты сделал?
     -- Я не виноват.
     -- Почему же ты боишься?
     -- Сейчас все боятся.
     -- Не правда. Все -- не могут. Кто-то не боится. Но кто?
     -- Ложись спать, Витюша. Тебе утром в школу. Мама хочет сказать другое.
Она  хочет сказать: не сердись.  Я не  сержусь. Мне страшно. У дворника есть
приемный  сын Коська. Наша кошка живет лучше. По  крайней мере, ее  не бьют.
Если  мне хочется покататься на велосипеде, я свешиваюсь из  окна и кричу во
двор: -- Коська!
     И  Коська  сносит велосипед  с четвертого  этажа,  а затем  вносит  его
обратно. За  это  я  ему даю  покататься. Если  с  моими  родителями  что-то
случится, я пойду жить к дяде Яше. Тогда будут  кричать мне. Я не хочу стать
Коськой...
     -- Витюша, ложись.
     Я  ложусь, а родители остаются сидеть у стола, в темноте. Они ждут. Два
светлых квадрата окна -- и тьма.
     Вдруг мама начинает рыдать.
     -- Я больше не могу.
     -- Тише, соседи.
     -- Я не могу.
     -- Плачь про себя.
     Когда-то я боялся Федю  Старикова. Он был старше  меня года на два... Я
старался  не  попадаться  ему на глаза. Потом мне надоело, я просто устал от
него бегать.  Мы  подрались. Правда,  отлупил  меня  он, но  я перестал  его
бояться.  Но и сейчас я боюсь спать  в темноте. Темнота обступает, у нее нет
начала и не шщно конца. У нее нет одного лица, у нее -- лица.
     Кажется, я начинаю понимать папу. Он боится темноты, ее бесконечности.
     -- Всего половина двенадцатого...
     Я вспомнил старую сказочку про злого духа, запертого  в бутылку. Сидя в
бутылке первую  тысячу лет,  он дал  себе  слово  того,  кто его  освободит,
сделать самым богатым человеком в мире.
     Сидя вторую  тысячу лет, он  обещал  того, кто его  освободит,  сделать
самым счастливым человеком в мире.
     Сидя третью тысячу лет, он поклялся того, кто его освободит,  запрятать
в эту же бутылку.
     Старая восточная сказка. В семь лет я ее забыл. В шестнадцать вспомнил.
Мне было жалко  отца, мне было за него страшно, а сейчас... Я не хочу сидеть
в  бутылке  и ждать,  когда за ним придут. Скорей бы уже пришли. А ночи  нет
конца.
     -- Я не хотел тебе говорить. Я был там... Справлялся о Кузнецове.
     -И?
     -- Со мной не хотели разговаривать.
     За  что арестовали  Кузнецова?  Инженеры вредят  на производстве. А что
делают врачи? Убивают  больных.  Однажды к  нам  пришла  соседка  с  больным
ребенком. Папа  правой рукой  щупал  ребенку пульс,  а левой держал погасшую
папиросу. Потом папа разжал руку, и я  увидел на его ладони четыре  глубоких
ямочки -- отпечатались ногти. Я не верю, чтобы мой отец убивал.
     - Слышишь?
     И  я слышу.  Мотор. Мимо. Нет, остановилась.  Я не хочу стать  Коськой.
Хлопнула дверца. Я не хочу... "Дайте в руки  мне гармонь, -- Золотые планки!
Парень девушку домой Провожал с гулянки..."
     Это Азаров  из  7-й квартиры.  Наш  дворник всегда  здоровается  с  ним
первый, хотя Азаров никогда не дает ему гривенников. Папа не прав. Боятся не
все,  Азаров не  боится.  Почти каждую  ночь приезжает  пьяный.  Боятся его.
Интересно, а есть люди, которые живут просто так? Наверное, нет. Или-или.
     Над диваном  у  нас висели портреты  бабушки и  дедушки. Папа их снял и
повесил  портрет вождя. Очевидно, в верующих семьях точно так  же вывешивают
иконы. Значит, папа  готовился уже давно. Это не правда. Алик Коваленко тоже
сказал:  "Это  неправда.  Мой отец честный человек". Больше  он в  школу  не
приходил. А что скажу я, если... Я не знаю.
     -- Слышишь?
     И я слышу. Опять.

     -- Кажется, мимо.
     -- Нет, остановился.
     Отец подходит к окну и шепчет:
     -- С потушенными фарами.
     Я вижу на светлом квадрате окна его распятую фигуру.
     И вдруг трясущимися руками он начинает срывать галстук.
     -- Скорей раздевайся!
     -- Зачем?
     -- Если они нас застанут одетыми, они догадаются, что мы их ждали.
     Я  закрываю  глаза,  чтобы  ничего не видеть.  Меня  начинает  тошнить.
Кажется,  я сейчас вырву. Нужно быстро глотать слюну. Раз, еще раз. Вот так.
Хлопнула дверца. Во  рту сухо. НЕТ  слюны. Нужно глотать без слюны. Раз, еще
раз. Вот так.
     -Они вошли в подъезд напротив.
     - Слава Богу!
     -- Что ты говоришь?!
     Я все еще лежу с закрытыми  глазами. В подъезд напротив. Значит, Орлов,
Барский? Я открываю глаза. В окнах Симоняна вспыхивает свет... "Дайте в руки
мне  гармонь,  -Золотые планки! Парень девушку домой  Провожал с гулянки..."
Это Азаров завел патефон.
     Почти каждую ночь к нашему дому подъезжает закрытая машина. За  врагами
народа.  А  есть ли у народа  друзья?  Есть. Это -- Азаров. В  нашем дворе у
народа всего один друг. Это - Азаров. А врагов много. И почти каждую  ночь к
нашему дому подъезжает закрытая машина. Костя Зайцев сказал, что ее прозвали
"Черным вороном". По-моему, она скорее похожа на Змея-Горыныча, которым меня
пугали в детстве. Ночами змей налетал на окрестные села, а утром кого-нибудь
из жителей недосчитывались. Так и у нас. Почему-то чудище изображают с семью
страшными головами.  А изо рта --  пламя. Зачем? А изо  рта --  папироска. И
головы совсем обыкновенные. С аккуратным пробором.  Сбоку. Как у  Азарова. Я
не хочу, чтобы папа услышал, что я думаю. А я думаю, что  семи голов Азарову
много. Хватит с него и шести. Седьмой головой буду я...
     -- Витя, ты не спишь?
     -- Нет.
     -- Чтобы не случилось, я хочу, чтобы ты знал, что твой отец был честным
человеком. Ты мне веришь?
     Какая  разница, верю я или не верю? Важно, чтобы верил  Азаров. А он не
верит. Иначе мы бы спокойно спали.
     -- Да, папа.
     Это, кажется, сказал я. А вдруг папа знает, о чем я думаю?
     -- Я ни в чем не виноват.
     Недавно  я зашел  в  дворовую уборную. Из-под пола доносился- тоненький
писк. Это дворник бросил туда слепых котят. Бросил живьем. Они тоже ни в чем
не виноваты. Не виноваты, а пищат...
     --  Какая длинная ночь.  Давай  зажжем свет. Ты  сошла с  ума! Со двора
увидят, что мы не
     спим.
     Вам страшно? И мне страшно.  А ночи  нет конца.  Еще  не  кончилась эта
ночь, а впереди еще много ночей. Я хочу выжить. И поэтому выживу. Я согнусь,
но  не сломаюсь.  Например,  клоп  может жить без  пищи семь  лет. Мы писали
сочинение на тему: "Как
     закалялась сталь". Хорошо бы написать сочинение "Как закалялся клоп"...
     Как-то от скуки я перелистывал книжку "Острые  инфекционные болезни". И
совершенно неожиданно нашел в ней  много для себя полезного. Что вы знаете о
сибирской язве? Ничего. А я знаю. Когда животное заболевает сибирской язвой,
его выводят за черту села, убивают и закапывают в  яму глубиной в дна метра.
Но  это еще  не  все. Затем  это место  обносят колючей проволокой. Попав  в
неблагоприятную среду, бактерия  сибирской  язвы превращается  в  спору. И в
таком состоянии сохраняет  боеспособность до  15 лет. Проходят годы, могилка
зарастает  травкой,  о ней забывают, а спора живет.  Пощиплет  корова свежую
травку  --и  через  сутки  в ее  организме  уже  миллионы бактерий сибирской
язвы...
     - А ты со всеми так откровенен...
     - Нужно сохранить веру в будущее, веру в человека. Без этого нельзя...
     -- Можно. И даже нужно.
     Когда мне было пять  лет, я  мечтал  стать дворником. В  шесть лет  мои
вкусы переменились,  я  захотел стать пожарником. Еще  вчера я мечтал  стать
поэтом. Кстати, не без основания. Два моих стишка  напечатали в газете. Я не
хочу быть  поэтом. Поэтов не боятся  Я хочу, чтобы меня боялись. Тогда я  не
буду  бояться:  а  вдруг  настанет  такое  время,  когда  Азарова перестанут
бояться? Ну, что ж! Тогда я стану поэтом...
     На площади Сталина стоит серое  шестиэтажное здание.  Однажды  за  чаем
профессор Кузнецов, шутя, сказал: что это здание имеет столько же этажей под
землей, сколько над землей. Сейчас он находится под землей. Я хочу быть над.
В этом здании нужны
     люди.  Мне  почти  шестнадцать.  Годика  через   два-три...  А  пока  я
превращаюсь в спору.
     -- Витя, ты спишь? -Нет.
     -- Постарайся уснуть.
     Несколько человек в нашем классе ходят сонными. Ваня Козырев даже уснул
во время диктанта.
     -- Козырев, -- спросила Анна Федоровна, -- ты что, не выспался?
     Ваня  вздрогнул  и  смутился.  Теперь мне  ясно.  Они тоже не  спят  по
ночам...
     -- Уже светает...
     -- Утром не приезжают.
     Что делает днем Азаров  --  я не  знаю.  Змей-Горыныч днем пил кровь из
своих жертв...
     Стук  в  дверь. Громкий.  Требовательный. Стук--  и  тишина.  Еще  раз.
Громче.  Требовательней. Отрывистей. Я  слышал в  кино  пулеметную  очередь.
Квартира  сникла.  А  никто не спит.  Уже протопали  по  коридору в  уборную
спадающие  ботинки Ивана Дмитриевича; уже прошаркали в кухню шлепанцы  Марты
Михайловны...
     Стук в дверь. И -- казенный голос:
     -- Откройте! Телеграмма!
     И  сразу  --  Марта  Михайловна: --  Одну  минутку!  И  сразу  --  Иван
Дмитриевич: -- Сейчас! Значит, и они тоже...
     Потом я вышел к умывальнику, и, как ни в чем  не бывало, поздоровался с
соседями:
     -- Доброе утро!
     И они мне ответили:
     -- Доброе утро!
     У всех были свежие, чуть припухшие ото сна лица.
     Еще потом  мы завтракали. Мы  с  мамой пили кофе с  молоком, папа,  как
всегда, черный.
     -- Какое красивое солнце, --сказала мама.--Совсем как закат.
     -- Не забыть бы заплатить за радиоточку,  -- сказал папа  и перешел  на
идиш.
     Говорил он легко  и быстро,  а мама задумывалась, подбирала слова. Я не
понимал,  о чем  они говорят, но  знал, что разговор  обо мне  и о прошедшей
ночи. Я подошел к календарю и оборвал листок. 2 октября 1937 года. Ничего не
произошло. С  отцом.  С матерью.  Я -- не  в  счет.  Что может произойти  со
спорой? У меня еще в запасе 15 лет.
     -- Нет, -- сказал папа по-русски, -- Виктор взрослый. Он поймет.
     Я -- взрослый. А ты?
     -- Виктор, сейчас страшное время. Мы должны его пережить...
     Я переживу. А ты?
     --  ...чтобы  ни случилось,  мы  должны  верить друг  другу.  Мы должны
остаться честными людьми.
     Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве...
     Недели две назад Леня Авдеев подал заявление в  комитет комсомола: "Мой
отец оказался врагом  народа. Я отрекаюсь от него". Когда мы вышли на улицу,
он сказал:
     - Меня обманул отец. Кому же теперь верить?
     А ночью повесился.
     Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве...
     Я бы мог. Но ты не поймешь.
     Но вслух я сказал:
     -- Да, папа.
     Мама наливает  мне молоко в кофе. Я  вижу, как дрожат ее руки.  Я люблю
маму, но мне жалко себя. Я не хочу стать Коськой...
     --  Витя, ты поздний ребенок. Мы тебя долго ждали, и  когда  ты пришел,
тебе отдали все...
     Я это знаю. Мама всегда раскладывала еду так: лучшее -- мне, среднее --
папе,  то,  что оставалось -- ела сама.  Я  это  знаю,  Я люблю папу и маму.
Неужели это то же самое, что я боюсь их потерять? Неужели папа и мама -- это
вкусная еда?
     --  Сейчас  страшное  время. Сейчас  легче  всего  исподличиться, стать
негодяем. И я  требую,  что  бы ни случилось,  ты должен оставаться  честным
человеком. Ты...
     Что  я?  Ящерица  лишается хвоста во время опасности.  Временно.  Потом
хвост  отрастает.  Можно ли  на время  лишиться честности, как хвоста? Потом
отрастает...
     -- Но вслух я сказал:
     -- Да, папа.
     И пошел в школу.
     Уже в вестибюле ко мне подошел Коля Высоцкий и сказал:
     --  Ты слышал, на обложках  тетрадей печатают  фашистские знаки.  Нужно
быть осмотрительным. Всюду--враги.
     Всюду. И ты -- тоже. Но вслух я сказал:
     -- Спасибо. Я осмотрителен.
     В углу раздевалки стоит здоровенная бутыль с  чернилами. В прошлом году
я  бросил в  нее  кусок карбида. Чернило перекипело,  превратилось  в мутную
жидкость, и только  на дне бутылки осела темная  тина. Тогда так и не сумели
найти виновника. Какими пустяками я занимался всего год назад! Сейчас мне об
этом смешно подумать.
     Я пошел в  класс  и  сел за парту  рядом с Борей  Приваловым.  Мы с ним
дружим уже четыре года.
     Сегодня у Бори измученное лицо. Он повернулся ко мне.
     -- Ночью арестовали отца. Я поднял руку:
     -- Вера Ивановна,
     -- Что тебе?
     Я не хочу сидеть вместе с сыном врага народа.




     Случилось  это  не  в  37  году,  это случилось в  52 году,  когда тоже
расстреливали, как, впрочем, и во все остальные годы.
     С некоторых пор Соломона Моисеевича не оставляло ощущение, что он живет
в  стеклянной  банке.  Он  не мог  бы точно назвать, отчего  возникло  такое
чувство,  но оно не покидало его  никогда, даже  во сне. В  прозрачной банке
плавает рыба. Шевелит  плавниками, дышит.  Жизнь рыбы проходит  у всех, кому
нужно,  на виду.  Да и не только, кому  нужно. Всякий  -- не  обязательно по
службе  --  от скуки, любопытства, развлечения, просто от нечего  делать  --
имеет право подойти к банке, поглазеть, пощупать зрачками -- как живет рыба.
Рыба  шевельнула  плавником--видно. Все просматривается,  все на просвете --
никуда не укроешься. В газете опять и по радио...
     Вдруг Соломон Моисеевич вспомнил: радиоприемник застыл на волне "Голоса
Америки".  Слушал, выключил,  а не передвинул ручку.  Какал  непростительная
неосторожность! Стоит только включить -- и сразу. Ни искать, ни настраивать.
"Говорит Вашингтон". Холодея, Соломон  Моисеевич бросился к приемнику, резко
крутанул  ручку. Все в  порядке. Нет, еще не все. Обязательно проверить: где
остановилась стрелка? Вдруг случайно  на "Би-Би-Си"?  "...убрать  урожай без
потерь   и   своевременно  сдать   в   закрома  государства   --  первейшая1
обязанность..." Все в порядке!  Ничего не забывать, никогда  не  забываться.
Только так.
     А совсем  недавно, удаляя желчный  пузырь,  он  чуть  было  не забыл  в
брюшной полости салфетку.
     Чуть было не забыл. Правда, он вовремя спохватился. Ничего страшногр не
произошло.  Ну, а  если кто-нибудь  в  операционной заметил и убежден, будто
Соломон Моисеевич спохватился именно  оттого или -- еще хуже! -- после того,
как он сам  заметил, что другие заметили?  Что он это нарочно? Злонамеренно?
Мысли перепутались,  переплелись,  сделались зыбкими, как марево, дрожащими,
как воздух над осенним костром...
     Соломон Моисеевич подошел к аквариуму. В  нем плавала золотая рыбка, но
не из сказки, из аквариума. А  существуя в аквариуме, даже волшебная  ни-чем
не  может помочь. Ей  бы  самой,  хоть как-нибудь... Золотая  рыбка  дернула
раздвоенным  хвостом,  шмыгнула   вглубь,  притаилась.  Никому,  видимо,  не
нравится излишняя лю-боз-на-тель-ность. Даже золотой рыбке из аквариума...
     Но  в следующий  раз он непременно забудет салфетку в брюшной  полости,
оставит там, зашьет,  потому  что он,  Соломон  Моисеевич, уже не хирург. Не
врач. И тогда -- кто поверит? Спасенья нет.
     А пока он ходил по квадрату и думал, что не выдержит пыток без наркоза.
Если придут, лучше сразу... И сейчас он явственно видел, почти прикоснулся к
руке,   вынимающей   его   из   аквариума.   Внимательно  изучают  судорожно
задыхающийся  рот, профессионально прислушиваются  к разрывающимся легким. А
дальше -- куда? Назад, в воду или в
     песок?
     А под наркозом не пытают;  под  наркозом--спасают. Страшно  не умереть,
страшно умирать-- каждый день, каждый час, каждую минуту.
     Рыбу  выбрасывают  на  песок,  и  она  еще живет.  Иногда  --долго. Как
профессор Вульфсон.
     Профессора  Вульфсона уволили.  Впрочем, нет: уволить -- не то понятие.
Уволить  --  это где-то  по  соседству  с отставкой, пусть  не  почетной, но
отставкой. По старости. По  болезни. На худой  конец -- как несправившегося.
Профессора  Вульфсона  не  уволили  --  его рассчитали. Как  проворовавшуюся
прислугу. Как спившегося дворника.
     После того, как он  повесился, милиция взломала  дверь и увидела совсем
пустую комнату. Профессор распродал  все  вещи и продолжал ждать.  Он наивно
полагал, что за ним придут, пригласят вернуться на кафедру. Он до последнего
куска  хлеба  не  представлял,  что   его,   профессора   Вульфсона,  автора
капитальных  трудов по гистологии, заслуженного  деятеля науки, могут так --
взашей. Оказьвается, -- могут...
     А когда вещи кончились, когда уже совсем нечего  было есть,  он  ровным
слоем посыпал возле двери и окон зубной порошок. Аккуратно  разровнял его. В
лагерях,  кажется, это  изобретение именуется  нейтральной  полосой.  Полоса
осталась нетронутой, без следов. Профессор Вульфсон никого  не винил в своей
смерти.  До последней  непроданной  вещи,  до  последнего несъеденного куска
хлеба он ждал и надеялся. Голодный.
     Соломон Моисеевич остановился, прислушался. Тихо. Спокойно. Очень может
быть,  с  профессором Вульфсоном  просто  недоразумение, просто непоправимая
случайность? Его-то ведь никто не трогает, он работает, пользуется уважением
среди сотрудников,  он...  Чепуха.  Нервы. Излишняя  мнительность...  Но вот
вчера,  например,  Елена Гавриловна при  встрече  на  лестнице  сказала:  --
Здравствуйте.
     А всегда говорила:
     -- Здравствуйте, Соломон Моисеевич.
     Почему?  Что это значит? Избегают только имя произнести или его самого?
Но какая, в сущности, разница? Мнительность  перерастает в подозрительность,
а дальше и окончательно -- в страх. Кому верить, если Аля... Если десять лет
вместе  ничего, пу-пота? Аля всегда была  прямой и  честной. Всегда -- ''. "
тот вечер, последний. Иначе не могла. Спасибо, Аля.
     С женой  Соломон  Моисеевич познакомился на фронте, в госпитале, где он
был хирургом,  а она -- медсестрой. Сорок  первый, сорок второй. В госпитале
нет медикаментов, ваты,  бинтов. Оперируют  без наркоза. Держат  за руки, за
ноги --  и ножом, пилой по живому мясу, кости. Без наркоза. Иногда удавалось
достать самогон. Иногда. Это уже после, п Восточной Прусии хлынули трофейные
медикаменты. А в сорок первом, сорок втором, да  и в сорок третьем -- наркоз
для  высшего  комсостава.  Пенициллин  --  только  с  разрешения  начальника
лсч-салупра фронта. Только для высшего комсостава.
     Однажды доставили  мальчишку-красноармейца.  -  Дядя, что со  мной?  --
спросил мальчишка-красноармеец и всхлипнул.
     У него были осколочные ранения  в обе  ноги. Предписывалась немедленная
ампутация, опасались гангрены...
     --  Дядя,  что со  мной?  --  повторил  мобилизованный  мальчик и вытер
по-детски нос грязным кулаком.
     -- Ерунда! --  бодро  сказал  Соломон Моисеевич. --  Через месяц будешь
гонять в футбол. Играешь, не-Сось?
     -- Полузащитник, -- слабо улыбнулся мобилизованный пацан.
     Пенициллин был только для генералов, и Алевтина сказала:
     -- Без ног генералом не сделаешься.
     --  На  мою ответственность! -- приказал Соломон Моисеевич и лично  дал
мальчишке пенициллин.
     Может быть, через месяц мальчик и гонял в футбол, а через десяток  лет,
может,  вышел  в генералы. Кто  знает? Неизвестно. Но  уже  через два дня  у
Соломона  Моисеевича  с  фуражки  сорвали звездочку, и он неумело копал себе
яму. Рядом,  не  торопя, ожидал начальник  особого отдела, и  ветер шелестел
листком папиросной бумаги в его руке.
     Соломон Моисеевич воткнул в землю лопату, хрипло спросил:
     -- Хватит?
     Особист промерил глазами глубину:
     -- Еще немного.
     Закурил. Вежливо угостил доктора.
     -- Сантиметров тридцать добавьте -- и годится.
     (А потом рота строевым шагом проходит через место казни.  Печатает ногу
на могиле, которой нет. Гладко.)
     Соломон Моисеевич тяжело спрыгнул в яму.
     Особист докурил папиросу, втоптал окурок,  поднес к  лицу листок тонкой
бумаги.
     -- ...но... принимая во внимание безупречную службу... заслуги...
     Спрятал листок в карман кожанки, дружелюбно подмигнул доктору и зашагал
прочь.
     А Соломон Моисеевич начал машинально закапывать яму.
     Алевтина бросилась к нему:
     -- Я знала, все будет хорошо! Мы с начальником госпиталя ходили к нему,
просили за тебя.
     Она не назвала, к кому ходили, у кого просили.
     Оно и так было понятно.
     Это было на фронте. Но там только убивали, а здесь еще и увольняют.
     Они жили ладно, слишком рядом, настолько вдвоем, что он и не припоминал
о своей национальности. Он забыл о  ней, и ее не было. Он охотно смеялся над
еврейскими анекдотами, когда попадались остроумные, любил и сам рассказьвать
их -- жене, сослуживцам. Почему-то в анекдотах евреи всегда получались умнее
и  изворотливее  остальных  которые  неевреи.  Наверно,  если  относиться  к
анекдоту, как к рассказу, неевреев это должно было настораживать...
     Соломон Моисеевич  позабыл о своей национальности, однако она жила. Как
во все времена. И всюду. И для всех.
     Иногда она, эта национальность, ярко вспыхивала, иногда незаметно тлела
под слоем пепла. Но никогда не гасла.
     Алевтина  была честным  человеком.  Она никогда но  умела ни лгать,  ни
изворачиваться. Она прямо сказала. Так прямо и сказала:
     - Прости, Соломон. Тебе я верю. Но я не доверяю вам.
     И --ушла.
     По  квадрату  ходил один человек, в аквариуме  глав ал а одна рыба. Оба
беззвучно разевали рты -- дышали. Соломон Моисеевич включил  радио, спасаясь
от одиночества.
     -- ,.,в капиталистических странах царит хаос и  смятение,  но советский
человек смело смотрит в свое будущее...
     В комнате стало трое.
     Андрей  Степанович Иванов, проживающий  на  одной лестничной площадке с
Соломоном Моисеевичем, --  дверь напротив, квартира семь,  -- в третьем часу
ночи  возвращался  домой с общего собрания. Обсуждались вопросы о  повышении
производительности труда и, конечно, о повышении бдительности. Как конкретно
повысить производительность труда, Андрей Степанович, водитель фуникулера по
специальности,  представлял  себе  не   совсем  ясно,  тем   не  менее  взял
торжественное  обязательство -- повысить. Зато с бдительностью дело обстояло
гораздо  проще:  Андрей  Степанович  сразу же уловил, что следует  не только
прекратить  распространять  анекдоты,  но  воздерживаться и выслушивать  их,
кроме  еврейских  и  армянских,  естественно... И  снова  дал  торжественное
обещание. Собрание было весьма продолжительным, иначе  оно  не получилось бы
общим  и  не  все сумели  и успели бы  выступить с заверениями в беззаветной
преданности. У Андрея Степановича закончились спички. Очень хотелось курить,
а спичек не было.  Там,  на собрании, в перерыве между  двумя торжественными
обязательствами,  Андрей  Степанович  у  кого-то  прикуривал  и  запамятовал
одолжить коробок.  А сейчас  страшно хотелось  курить,  но спичек  не  было.
Поднявшись на свою лестничную площадку, Андрей  Степанович услышал за дверью
соседа  шаги.  Значит,  Соломон Моисеевич не спал. Вообще странный  какой-то
тип, невыясненный: поздороваешься, а он вздрагивает. В результате контузии,
     ли?  А может,  вину свою  осознает, переживает,  опасается?  Не  зря  ж
все-таки в газетах пишут про тех, которые в белых халатах. Не  случайно. Вот
и
     нынче   на  собрании   предупреждали   о   космополитах,  прнзывали   к
бдительности.  Честно  сказать,  лично  он.  Андрей  Степанович, к  Соломону
Моисеевичу ничего не  имеет. Как-никак,  товарищ был на фронте, орденоносец,
контуженный.  Но  с другой  стороны,  лично  он,  Андрей  Степанович, честно
сказать, под нож к Соломону Моисеевичу не лег бы. Не  то что не  доверяет, а
все-таки... Кто  их разберет, в итоге? Странная нация, непривычная. Французы
--во Франции;  японцы  -- в Японии. А эти --  зачем? для чего? - повсюду. От
таких  всего можно ожидать, хотя  Соломон  Моисеевич,  вроде бы, и  неплохой
человек,  совсем не похож на еврея... Неплохой человек, вроде бы, а не спит,
ходит. Чего, спрашивается? Люди спят, а он  ходит. Нет дыма без огня. Курить
хочется, а нет дыма без огня.
     Андрей  Степанович негромко постучал  в дверь к  соседу, чтобы одолжить
спички. Шаги стихли. Андрей Степанович выждал немного и постучал опять.
     За дверью грохнул выстрел.
     Капитан  Зворыкин,  прибывший на место  происшествия,  несколько раз  с
недоумением прочитал дарственную  надпись на  рукоятке пистолета:  "Сотскому
патриоту, прекрасному хирургу С.М. Копну от командования".
     Пожал плечами и приобщил пистолет к делу.



     После  тяжелой  и  продолжительной  болезни скончалась  Сарра  Наумовна
Рубинчик.
     Партия  и Правительство высоко оценили заслуги С.Н. Рубинчик,  наградив
ее медалью "За  доблестный  труд  в Великой  Отечественной  Войне" и значком
"Отличник просвещения".
     Года за три до болезни  тетя  Соня начала  быстро уставать от пустяков,
слабеть; казалось, будто это она нарочно, притворяется.  Еще хорошо, что она
была  одинока, жила  одна  и  никому  не  досаждала.  Выбираясь  в  магазин,
запасалась на неделю, ела черствый хлеб. И так  во всем.  Пореже бы выходить
из дому,  меньше  передвигаться. И не угадаешь, даже приблизительно, сколько
это  протянется, сколько  она... Ей бы определиться в  дом  для престарелых.
Самой  удобно  --  ухожена,  и  родственников  совесть  не  трогает.  Только
попробуй,  пробейся  туда.  Тут  такая выносливость  требуется, при  которой
богодельня без надобности!
     Иногда  к   ней   захаживали   навестить   по-родственному,  подбросить
чего-нибудь впрок. Пока она поднималась и добредала открыть дверь, проходила
вечность. И жаловалась, сама себе удивляясь, недоумевая;
     -- Устала.
     И выжидающе смотрела, молча спрашивала: с чего бы это?
     Мы часто  не  задумываемся, что муравей  тратит  столько же  усилий  на
перенос соломинки, что и слон на перенос бревна.
     Однажды, когда  помочь  было  некому,  устала дышать.  Нашли  у  двери:
ползла,  звала? - теперь  не важно. Она  неприметно жила и  так же  неслышно
перестала. Как мышка. Тетя Соня  никогда  не  хватала с  неба звезд,  зато и
земные  звезды  ее не хватали. Оставили  в покое.  А покоя  достигнуть...  I
пенсионеров --  и  тех!  выталкивают  на субботники,  и  прежде  и  на  заем
добровольно подписывали) - не так-то просто.
     Сарра Наумовна служила в библиотеке, стояла  на выдаче книг. Библиотека
подвернулась  удачная,  ведомственная.  Здесь  читатель  не  капризный,  без
немыслимых  требований.  Дайте  "Смазочные материалы". Дайте  "Москвич-407".
Всегда под  рукой -пожалуйста. Работа терпимая,  хотя низкооплачиваемая,  но
ведь и все такие. А в районной библиотеке?  Читатель пошел  привередливый, с
запросами.  Классику  уже читал, желательно что-нибудь  современное.  А  что
предложить?     Имеется    колхозный    роман.    Не    надо!    Есть    про
монтажников-каботажников. Тоже  не надо! А больше ничего нет. К тому же  еще
сверху непрестанно давят, понукают выполнять план по  внедрению политической
литературы. А  с  ней и вовсе беда. Правда,  тетя Соня  исхитрилась:  своим,
которых  не опасаешься,  читателям приписывала в  формуляр  массово изданные
брошюры  с  тезисами  и историческими  директивами. Зато  таким читателям  и
детективчики  приберегала и нейтральное чтение  - про  путешествия,  из мира
животных... Л иначе нельзя, задергают по инстанциям. Да и не одна она,  всем
так приходится, вынуждены для отчетности...
     Когда-то пламенный комиссар увлек скромницу  из благополучной еврейской
семьи,  --  и  она  пошла  за  ним,  сразу  и  навсегда.  Соседки  косились:
комиссарша„. Только жила она больше  не  с ним, а  им. Комиссар Нахман
Залкиндович Рубинчик у себя в доме был всегда желанным гостем, а не жильцом.
     Гонялся по уезду за бандами,  банды гонялись за ним, и недолгое счастье
Сарры  Наумовны прошло в  сборах и проводах.  Он  погиб в одной из несчетных
стычек и  похоронен  по  настоянию родни на еврейском  кладбище, под красной
звездой.  В  то   легендарное  время  никакая  национальность  не  считалась
зазорной;  еврейское ли  кладбище,  русское, немецкое ~  какая  разница?  --
важно, что под красной звездой...
     В газетах пестрели объявления:  "Меняю фамилию  Говноедов на Фраерман".
Как  же,  свободный человек! И мода жениться на  еврейках,  как впоследствии
избегать сомнительных знакомств. Все это было... Никуда не денешься.
     Есть  люди,  живущие отраженным светом. И  когда гаснет источник света,
гаснут и они.
     После смерти мужа осталось несколько фотографий, краги и  личное оружие
комиссара -- казацкая шашка -- подарок Виталия Примакова*. Сарра Наумовна не
сняла со стены опальную шашку  и  свято  берегла ее, несмотря на настойчивые
просьбы родственников уничтожить крамолу. Так  тетя  Соня отдалялась от нас,
мы от нее. Когда я  изредка  заходил к ней, Сарра Наумовна придвигала ко мне
тарелки, говорила:
     -- Возьми еще. Это же вареники с вишнями. Любимое блюдо Нахмана.
     Если на дворе стояли туман, сырость, напоминала:
     -- Обязательно надень  две пары носков. У Нахмана на погоду всегда ныла
простреленная нога.
     Она привыкла к одиночеству: старость длится

     "Враг  народа", расстрелян. Реабилитирован. Ныне в  Киеве парк  им.  В.
Примакова.

     дольше  молодости.  Жизнь  ее  напоминала  засушенный  цветок,  бережно
хранимый  или  забытый  между  страницами  книги.  Она  активно  молчала  на
профсоюзных  собраниях. Репрессии настигали даже покойников'; прославленного
командарма  посмертно выдворили  из кремлевской стены неизвестно куда.  тетя
Соня стала опасаться за  могилку дяди Нахмана. Кажды раз, приходя с  дешевым
букетиком, -- существует еще могилка или уже ликвидирована как класс?
     А  после для всех неожиданного  прелюбодеяния : Гитлером (неожиданного?
ой  ли? рыбак рыбака ... от евреев принялись потихоньку избавляться,  как от
нежелательных  лиц, способных скомпрометироватъ великую дружбу.  Тогда  тетя
Соня  и  вовсе сникла,  только чаще ходила на  свидание к  мужу на кладбище,
советовалась: как жить дальше? Но кто мог знать?  Страна с шорами  на глазах
неотвратимо шла  к гибели,  люди самозабвенно, хором исполняли гимны  и, как
зеницу ока, хранили  в ванных керосин. Жить стало лучше, жить стало веселей!
Потом  стремительное бегство, шаманские заклинания  о втором фронте, и слово
"жид"  получило наконец  долгожданный вид на  жительство.  Отдушина. И  если
государство  постепенно  превратилось  в один огромный  концлагерь  для всех
народов,  то  евреи  находились  в  спецконцлагере,   расположенном   внутри
основного.
     Говорят, было  такое время. Время доносов и пыток. Да. Было. Было такое
время, потому что  были  такие люди; они же его  и породили. А теперь нежные
родители отрекаются от своего ребенка.
     ' Каменев, царский офицер, начальник генштаба Красной Армии.
     Неудачный получился  ребенок. Может,  во хмели  был зачат? Ах,  как это
благородно  и самооправдательно: я был пьян и  ничего  не помню. Но ведь  ты
помнишь, что был пьян?
     Менялась  жизнь,  менялись люди; Соня внутренне оставалась такой, какой
ее покинул Нахман. Нахман Залкиндович, комиссар Рубинчик  был для нее чем-то
вроде контрольных весов, на которых в магазинах проверяют покупки.
     Однажды я надыбал в буфете на мандарины и сожрал все.
     Соня сказала:
     -- Дядя Нахман так бы не поступил.
     Не помню  точно,  за  какую провинность  меня  исключили  из  пионеров.
Отобрали красный  галстук Через неделю,  конечно, простили, приняли  обратно
Торжественно, под звуки горна на линейке перед строем надели на шею галстук.
     Я возмутился:
     -- Это не мой галстук. Это совсем другой. Мой был шелковый.
     Родителей вызывали в школу: кого вы воспитываете?
     Соня сказала:
     -- Дядя Нахман был энтузиастом.
     Да,  дядя  Нахман  был  действительно  энтузиастом,  "Комиссар   Нахман
Залкиндович Рубинчик погиб и боях..." своевременно, к  счастью.  И для  себя
(все-таки на  боевом  посту,  а  не  в застенке)  и для близких  --  они  не
разделили участь семьи врага народа А если б  дядя  Нахман  остался жить  --
тогда?
     Вечно продержаться  на голом энтузиазме нельзя,  Человек обязан увидеть
плоды своей работы, и этого потребует в первую очередь именно идеалист.
     ибо  он  трудится только во  имя идеи и отсутствие результатов для него
означает прежде всего  несостоятельность  самой идеи. Наступает  вырождение.
оно принимает различные формы: безразличие, карьеризм, приспособленчество. И
тогда  администрация  вынуждена  от  убеждения   обратиться  к  принуждению.
Безразличие переходит  в озлобленность,  приспособленчества  ~в  откровенный
бюрократизм,  карьеризм   становится  из  наступательного   агрессивным.  Он
стремится  во  что  бы  то   ни  стало  удержать  власть.   чтобы   избежать
ответственности.  Необходимы новые репрессии: остановиться  на полном ходу -
значит сойти с рельсов.
     Отношение  к  дяде-революционеру  в  нашей   семье  менялось  в  прямом
соответствии  с  отношением  революции  к  тем,  без  которых  она  была  бы
невозможна.  Вступила в силу  извечно  хамская  истина  о цене  услуги,  уже
оказанной. Вступил в силу закон об инородном  теле и об естественном желании
здорового организма исторгнуть его.  Гвозди необходимы костям, раздробленным
костям для  их скрепления,  но когда  кости  благополучно срастаются, гвозди
извлекают: они становятся ненужными и даже вредными.
     Кутузов был  добросовестным исполнителем замыслов  Барклая, и  об  этом
знал  уже и Пушкин,  и  Энгельс,  --  подумайте, придумайте,  историки,  как
быть-поступить с ответом И.В. Сталина полковнику Разину? Как? Об  этом знали
и те. кто более, чем столетие спустя учредили "Орден Кутузова".
     Но  России  требовался  спаситель  национальной   закваски,  и  пришлый
шотландец пришелся явно не со двору.
     А Сарра Наумовна после войны возвратилась в
     Киев, исправно стояла  в очередях, ходила на службу. Комнату  ей выдали
махонькую в шесть квадратных метров, но  много ли старушке  надо? Вкалывай и
не рассуждай, не ищи приключений на свою шею Тетя Соня и не искала. Выдавала
книги.
     -- Сопромат? Пожалуйста.
     -- Запчасти? На руках.
     -- Известно -- не в магазине. Так хоть бы в библиотеке держали!
     (Трудный  читатель,  нужно  угодить!) -- И теп  Соня  доставала  из-под
прилавка книжицу:
     -- Рекомендую: "Тайна профессора Бураго" Нельзя оторваться.
     И посетитель, удовлетворенный, уходил.
     В то время я жил на Сырце* и часто в хорошую погоду прогуливался в роще
Бабьего Яра и на еврейском  кладбище. О Бабьем Яре сказано много, еще больше
недоговаривается. Документально, по крохам собрано -- как было. И ни слова о
том  -почему?  Почему  люди, облеченные  высшей властью,  смогли  отдать  на
заклание целый народ?  кто -- кто, а они-то уж лучше самих евреев знали, что
означает]  для евреев нацизм.  И  обязаны были их спасти. Отбрасывая высокие
материи, обязаны были просто потому, что получали за это деньги, зарплату.
     Есть  страны,  где  народ  избирает  правительство.  Есть  страны,  где
правительство избирает народ, и тогда -- горе народу, если он не оправдывает
доверия правительства.
     Евреи не оправдали...
     Ну,  допустим,  нельзя  было  вывезти  всех.  В  первую  голову  вожди,
естественно, вывозили себя и
     * Район окраинный Киева, близ Бабьего Яра.
     свое  имущество. (Чайные сервизы  эвакуировались под грифом "совершенно
секретно".)  Хорошо.  Нельзя было. Не  было возможности. Но  ведь была  ведь
возможность  --  раздать  желающим  оружие.  Именно   оружие  объединило  бы
разрозненных и беззащитных людей в воинскую часть. И, может быть, Варшавское
гетто  повторило  бы их несбывшийся  сдвиг?  А Варшавское гетто, вооруженное
отчаяньем  обреченных,   продержалось  дольше  многих   европейских   армий,
вооруженных  танками,  пушками,  самолетами.  Все может  быть.  У  меня  нет
доказательств,  могущих  утверждать   это,   но  разве  у  кого-нибудь  есть
доказательства, которые могли бы это
     опровергнуть?
     О Бабьем Яре написано много, а о евреях вообще
     неисчислимо.  На  протяжении   двух  тысяч  лет  человечество  с  самых
различных  позиций  в  облзательном  порядке  занималось еврейским вопросом.
Можно  подумать,  все  остальные  вопросы  были  решены.  Высокообразованные
господа  на  пяти   континентах  аргументированно  доказывали  вину  евреев.
распявших их Господа Иисуса Христа. Эрудитам, однако, неведомо было даже то,
что знал украинский  художник  Пимоненко*: казнь у евреев исконно состояла в
забитии  камнями. И наконец  -  единственное  и  основное. Никто  как-то  не
сообразил -- приведись Христу заполнять анкету, в пятой графе ему вынужденно
пришлось  бы проставить национальность: еврей. А не напрашивается ли отсюда:
принимая на  веру несостоятельность еврейской вины в смерти  Христа,  смерть
эта являлась

     * Картина Пимоненко "Забитие  камнями"  еврейской  девушки, вышедшей за
нееврея, находится в "запасниках". Ее не демонстрировали

     внутренним делом тех же вездесущих евреев? А сколько было умно говорено
о  недопустимости вмешательства во внутренние дела других народов?! Но евреи
мешают всегда, и когда их  уже нет,  иначе они не были бы евреями, И не зря,
хотя бы для того, чтобы  не  позволить забыть  после  убийства в Бабьем Яру,
поспешно издались красочно оформленные  вытяжки  из телефонной  книги города
Киева. Дотошно  подсчитывался  процент  телефонов  у  лиц  с явно иудейскими
фамилиями. А сколько  не  распознанных? Получилось явное несоответствие, Вот
иуды проклятые!  И здесь в  перед пропихнулись.  И следовал  соответствующий
комментарий. А после войны на бойне в утешение поставили камешек с обещающей
надписью: "Здесь будет воздвигнут..." Правда, сразу же были поставлены точки
над "I": обещали  воздвигнуть не евреям, а советским гражданам в целом... --
но и на  том спасибо. Обещание, естественно, так и осталось  обещанием, зато
по соседству  оперативно воздвигнули заведение с по дачей свиных шашлыков  и
горячительных  напитков.  Название   подыскали   наполовину   подходящее  --
"Тишина". Под ногами, действительно, тишина, полный порядок,  на поверхности
-- редкий день обходится без драки. Наискосок от закусочной -- троллейбусная
остановка. Ставили  тент,  рыли гнезда для столбов,  натолкнулись на детский
череп. Так и пролежал на троллейбусной остановке  пару месяцев  --  никто не
обращал  внимания. Потом при уборке подмели вместе с окурками и подсолнечной
шелухой.
     Город  непрерывно   благоустраивался,  возникла  талантливая  мысль  на
бесполезно пустующей территории Бабьего Яра соорудить для трудящихся
     местечко развлечений  с аттракционами и танцевальным кругом. Актуальная
мысль многократно  творчески обсуждалась в  печати.  Предлагались проекты --
один  другого заманчивей  и интересней,  разнообразней  даже. Дело почему-то
заглохло (не то, чтобы постеснялись; чего стесняться  в своем отечестве?), а
просто до всего не доходили руки, решили отложить до лучших времен. Но чтобы
не было обидно, снесли  находящееся рядом еврейское  кладбище, дабы глаза не
мозолило. Кстати, на нем был похоронен  и мой  дядя Нахман. "Комиссар Нахман
Залкиндович Рубинчик. Погиб  в боях  с бандами. 1890--  1922 г.г." На могиле
комиссара и в лютые  морозы одиноко зябнул букетик свежих цветов -- от  тети
Сони.  Все  памятники  сметали под  веничек, заодно  и комиссара  с  красной
звездой -- туда же. Впрочем, может, оно и не напрасно...
     Как  известно, в Советском  Союзе  нет  антисемитизма,  есть  отдельные
антисемиты.  Один  из  таких отдельных,  по  прозвищу  "Толик",  приложил  к
несуществующему  вопросу и  свою паскудную руку.  Почти на  всех  памятниках
зубилом  выщерблен неизменный по своей  убежденности лозунг:  "Бей жидов!" И
обязательно подпись  --  Толик.  Иначе,  не дай  Бог, спутают  с  кем-нибудь
другим! А Толик, видимо, заботился о приоритете. И тут  же даты проставлены:
46,  47,  48  годы. Славно  потрудился  человек!  Сколько  полезной  энергии
израсходовал! И бескорыстно.  Небоскреб запросто  можно было  б отгрохать. И
никого  не  нашлось помешать ему,  да  и  кому  мешать-то на  бездействующем
кладбище, когда и на исправно действующем в одну ночь переколотили еврейские
памятники.  Насквозь  лживое  лондонское  радио   кричало  о  вандализме,  а
всезнающий  "Вечерний  Киев"  упорно  отмалчивался: своевременно не разжился
информацией.  Из-за дальности  расстояния,  надо  полагать... Короче говоря,
еврейское кладбище снесли  (оно  мешало), а  на освободившемся  месте начали
строить телевизионную каланчу. (К слову сказать, пустырей здесь  необозримо,
только другие пустыри  для  строительства оказались непригодны. Почва не та,
что ли?) Итак, кладбище снесли, но что делать с памятниками? Не пропадать же
добру! И добро не пропало. Его централизованным порядком свезли на склад для
повторного  использования. Граждане,  желающие увековечить  память родных  и
близких, свободно бродили по складу, подыскивая  подходящее надгробие. Затем
следовало  уплатить деньги в  кассу, получить  квитанцию  (социализм  -- это
учет). После  чего прежняя надпись  забивалась и изготовлялась новая  --  по
требованию.  (В этом смысле Толик доставлял излишние  хлопоты мастерам;  его
проклинали.)   Среди   населения  предприятие   по  перелицовке   памятников
пользовалось успехом. Не удивительно: богатый ассортимент, качество. А нынче
все -- и дома, и памятники производят по типовому проекту. Не то...
     Незадолго до смерти тетя Соня сказала:
     -- У меня лежит немного на книжке. Племянникам. Вере, Любе и Вите.
     На том и кончилось. А  после смерти  выяснилось:  тетя Соня не оставила
завещания.
     Удивительно  соотношение  прав  и  обязанностей   гражданина!  Если  об
обязанностях безустанно  твердят,  что касается  прав... Даже ощипанные, еще
оставшиеся,  стыдливо  прячутся;  надо  полагать,  из-за  непотребного  вида
своего. Они -- есть, но кто о них
     знает? Но если  вы уже знаете,  докопались до  них, как  золотоискатель
докапывается до золотой жилы, их еще надобно отстоять  применительно к себе.
А  сам  процесс  отстаивания  недвусмысленно  напоминает такое  расплывчатое
понятие, как равноправие. "Равноправием" сильно смахивает поливка улиц летом
и  уборка снега зимой; в центре  еще присматривают, а подальше и на окраинах
-- зась. Хотя, казалось бы, квартирную плату со  всех взимают одинаковую, да
и налоги также одинаковые, как прямые (сколько -- известно), так и косвенные
(сколько -- узнай, попробуй). И --действительно. Допустим, существует закон,
дающий  вам определенные преимущества  при соответствующих  обстоятельствах.
Закон, скажем,  от 25 марта 23 года. Он надежно замурован то ли в "Бюллетени
ВЦИКа", то  ли  в "Гражданском кодексе"  (дьявол их  разберет!) и хранится -
единственный экземпляр! --  в  архивах  центральной  библиотеки  всесоюзного
значения.  Причем, не  так хранится,  как охраняется.  Вот так, оказывается,
обстоит дело и с родственниками. Бывают прямые (отец,  мать, сын, дочь, муж,
жена),  бывают и косвенные (все прочие). Прямые  могут получить наследство и
без  оставленного завещания. Что же  касается косвенных...  нет завещания --
все в пользу государства: оно ближе.
     Между  прочим,  я  неоднократно  просматривал  в "Известиях" оповещения
инюрколлеогии о  розыске  троюродных  родственников, умерших за границей.  В
Америке  и  Франции,   в  Канаде1  и  ФРГ.   Все  родственники,  оставляющие
наследство,   умирают   исключительно   в   капиталистических   странах;   и
социалистических - никогда. Почему-то. Равным образом, почему-то мне никогда
не  попадалось  извещения о  розыске  все  той же  услужливой  инюрколлегией
наследников  ТАМ, чьи родственники умерли  ЗДЕСЬ. В  этом, несомненно,  есть
что-то общее с посылками,  которые наши граждане получают из-за рубежа. Так,
хурда-мурда,  барахло разное.  Я  и  сам  знавал  таких граждан, получающих.
Однако, опять-таки почему-то никогда не  слышал,  чтобы кто-нибудь отправлял
посылки  отсюда туда. Так,  хурда-мурда, барахло разное. Любопытное явление,
интересная тема для размышлений. То ли у нас все самим нужно, то ли скупость
заела,  то  ли им от  нас  ничего не нужно?  Опять же - постоянно  временные
трудности, никак не можем окончательно оправиться от последствий  татарского
ига. (По современному - оккупации.)
     Должен признаться, я иногда с тайной надеждой просматривал эти грустные
списки в "Известиях". А вдруг, неожиданно разыскивают и  меня? А почему бы и
нет?  В  конце-концов,  у  каждого еврея,  видимо,  от хорошей  жизни,  есть
родственники за границей. И у меня  есть. Ну что бы им стало?.. Увы, меня, к
сожалению, никто никогда не разыскивал.  А тут -- черт возьми! -раз в  жизни
(и разыскивать не  надо!) привалило наследство и тотчас же скрылось, вильнув
на прощание хвостиком. Все это узаконенное беззаконие я узнал всего за рубль
в юридической консультации.
     - Выходит, судиться бесполезно?
     - Абсолютно. Раз нету  завещания  -- все в пользу государства. Но... -и
адвокат продолжительно посмотрел на меня.
     Я положил на стол 5 рублей. Он прикрыл  бумажку "Уголовным кодексом". -
Нам не рекомендуется выдавать клиенту такие
     сведенья.  Если  человек  сам  не  знает, -  тем  хуже для  него.  Есть
положение: эти  деньги можно израсходовать по перечислению  на памятник. Все
же не так обидно...
     Так я  очутился на складе вторсырья. Я долго бродил  среди разбросанных
надгробий. Вторсмерть. Наступил на что-то знакомое. На  всех памятниках были
высечены шестигранные  звезды, и только на памятнике дяди Нахмана -  одиноко
-пятиконечная.
     Он был чужим здесь,  но  не стал близким и там. Комиссар Рубинчик жил и
умер под пятиконечной звездой. Жизнь его была бессмысленна, как и смерть.
     -- Ну как, выбрали?
     -- Выбрал.
     -- Приличный памятник -- поваленное дерево. Имеется небольшой дефект --
корни пообломались  при  перевозке.  Дерево,  оно и  есть  дерево, --пусть и
каменное. Когда выкапываешь  и пересаживаешь на другую почву  --  не  всегда
прививается.
     Могильщики склонны к философии. Это у них профессиональное.
     -- ...Но ничего. Так даже лучше.
     -- Дешевле вам  обойдется  с  дефектом. Обратите внимание,  какая дрянь
этот Толик: все памятники изгадил. Лишнюю работу задает, паразит!
     -- Сделайте добросовестно, я отблагодарю.
     - Спасибо. Не сомневайтесь, сделаем,  как  следует. Комиссара,  значит,
аккуратно забьем, он теперь нам ни к  чему, и новую надпись проставим, какую
желаете.
     -  Да, он теперь  ни к чему. А вот и новая  надпись. Я  вам на листочке
записал для памяти. Возьмите.
     --  Сделаем,  как  следует.  Смотри,   тоже   Рубинчик!   Случаем,   не
родственники?
     -- Нет, просто однофамильцы.
     -- А кто она была, извиняюсь?
     -- Тетка мне.
     -- При жизни, спрашиваю, -- кто?
     -- Никто.
     ПИСЬМО ИЗ ДОМУ
     Весной 1944 года наша семья возвращалась в Киев. Мы были эвакуированы в
Самарканд, и лично  для нас  война обернулась недоеданием,  плохой одеждой и
стесненным жильем.  А теперь, проезжая освобожденные  районы, мы поняли, как
нам  повезло. Эшелон из Самарканда в Киев тащился с месяц,  часто и  подолгу
останавливался, и насмотрелись мы всякого.
     Сперва  на  остановках в Голодной степи  население поезда вываливало из
вагонов,  и  под отчаянную ругань машиниста мы вытаскивали из  букс тряпки с
мазутом -- сварить еду.
     Потом, в освобожденных районах,  с топливом  стало  легче. Мы научились
извлекать из снарядов артиллерийский порох -- длинные такие макароны. Горели
они жарким пламенем, вода вскипала быстро.
     Однажды  на разъезде  мы  увидели  настоящую  виселицу.  Ее порубали на
дрова, и на этих дровах сварили обед.
     Школа, в которой я учился в Киеве еще до войны, каким-то чудом уцелела.
Одинокая среди развалин, она чем-то напоминала  гвоздь в стене. Добираться к
ней  нужно было, прыгая  по битому  кирпичу,  удерживая равновесие на зыбкой
доске, переброшенной через воронку...
     Из прежних  учителей в живых остался только  один  --  Иван Степанович,
преподаватель русского языка и литературы, "Русак" --как мы его называли. Он
вернулся  из  армии с  искалеченной ногой, при ходьбе шибко припадал на нее;
казалось, он вот-вот .не удержится, свалится...
     Сейчас он был завучем и читал в нашем классе русский язык и литературу.
Он входил в класс
     стремительно,  как   здоровый,  в  тех  же   довоенных  смешных  очках,
обмотанных ваткой  на  переносице. Иван Степанович не любил тратить время на
перекличку. Он  прекрасно  знал в лицо  всех нас и в ходе  урока  отмечал  в
журнале отсутствующих.
     И как  раз  на его  уроке, в  середине учебного года,  в  нашем  классе
появился не совсем обычный ученик.
     Развалины вокруг школы расчищали пленные немцы. Водил пленных на работу
и домой молоденький солдат Сеня, из выздоравливающих. Был он немногим старше
нас, года на два-три, что ли, не больше, но уже имел орден  Красной Звезды и
медаль "За боевые  заслуги". У  нас  же никаких заслуг  не  было, и  мы  ему
страшно завидовали.
     Хороший  паренек был Сеня!  Родился и  вырос  он  в глухом  белорусском
местечке, в бывшей черте оседлости, среди лесов и болот...
     Местечко  его было  еще под немцами. Вестей  из дому не приходило, Сеня
тосковал. Но  фронт неумолимо катился на запад,  враг отступал, и Сеня писал
домой письмо за письмом.
     Вот этот  Сеня  и стал не совсем обычным учеником  в нашем  классе.  Не
знаю,  возможно,  это  являлось нарушением устава. Скорее всего -- являлось.
Конвоир  не  имел  права оставлять  военнопленных.  Но  он  оставлял.  Чтобы
учиться. И его боевая винтовка стояла в углу рядом с инвалидной клюкой
     Ивана Степановича...
     Всех нас  Иван Степанович называл на "ты", даже десятиклассников, всех,
кроме Сени.
     --  Гуревич! -  - вызывал он,  и Сеня  вставал, одергивая  коротковатую
гимнастерку. --У меня к вам такой вопросец: правописание частиц "не".
     Сеня, даром что фронтовик, тяжело вздыхал и начинал перечислять:
     -- Частицы "не" пишутся слитно во всех случаях, когда без отрицательной
частицы "не" слово не употребляется, например: невредимый...
     --  Достаточно!  - останавливал  Иван  Степанович.  --  А теперь  такой
вопросец: что такое суффикс?
     Сеня  вздыхал  еще  тяжелее,  совсем  как мы  --  не  фронтовики  и  не
орденоносцы,-- и начинал:
     -- Суффиксом называется...
     Часам к двенадцати немцы начинали проявлять  заметное беспокойство. Они
поминутно  заглядывали  в  окно  класса  и  укоризненно покачивали головами:
непорядок!  Дело в том, что в час в лагере был обед, и  они страшно  боялись
опоздать.  Сеня крепился еще несколько минут,  потом на цыпочках выходил  из
класса и вскинув на плечо винтовку,  сопровождал свою команду на обед. Немцы
потихоньку напевали  "Вахт ам  Рейн"  или  нашу  "Катюшу".  Шли  они  бодро,
настроение у них было хорошее.
     Был последний день третьей четверти,  впереди были каникулы и весна. Мы
сидели  во  дворе на бревнышках,  незаметно покуривали в рукав и  калякали о
разной  разности. Сеня  сидел  вместе  с нами, в куцей шинелке, в стоптанных
башмаках -выздоравливающим полагалась одежа второго срока.
     Подошел сутулый  немец в очках, Фридрих,  и попросил  закурить. Фридрих
вполне освоился в русском языке, прекрасно играл на губной гармошке и вообще
был свойским дядькой. Он не  заискивал, как  некоторые  другие,  не далдонил
"Гитлер 'капут", а  держал  себя обыкновенно, как на  воле. Его уважали.  Мы
отсыпали ему золотистой махры,
     он ловко свернул козью ножку и улыбнулся прокуренными зубами:
     -- Вернусь домой, научу соседей вертеть козьи
     ножки.
     -- Наука нехитрая.
     -- В Германии этого не делают. Вертят сигареты.
     -- И это все,  чему  ты у нас научился? --  усмехнулся Сеня. -- Вертеть
козьи ножки?
     -- Нет, --очень серьезно ответил Фридрих. --Я научился любить то, что я
ненавидел.
     --  А за что  ты ненавидел нас, Фридрих? Фридрих опустил голову,  плечи
его стали совсем
     сутулыми.
     -- Ни за что. Просто ненавидел. Особенно -- вас,
     евреев. С первого класса гимназии.
     Мой сосед по парте, Витя Бронштейн, невпопад
     сказал:
     -- А я в первом классе здорово играл в перышки! Фридрих поднял голову и
страдальчески улыбнулся:
     -- Но я очень должен вернуться домой и рассказать, где меня  научили не
убивать, а вертеть козьи
     ножки.
     -- Скоро вернешься, -- пообещал Сеня.
     -- Нет, ты раньше. Белоруссия ближе Германии.
     -- Витебск, передавали, освободили. Со дня на день письма из дому жду.
     -- Скоро дождешься, -- сказал Фридрих и отошел
     к своим.
     -- Скоро уже, Сеня, -- пообещали и мы. -- Вон
     как фрица гонят. Без передышки.
     -- А что? -- вслух подумал Сеня. -- Может, пока я выздоровлю -- и война
закончится?
     Тяжело опираясь на палку, подошел Иван Степа-
     --  Ты  уже свое  отвоевал, --  неожиданно  на "ты" сказал  он. -- Тебе
учиться надо. Ясно?
     --  Так  точно,   товарищ  гвардии  Иван  Степанович!  Иван  Степанович
усмехнулся и заковылял дальше, в учительскую.
     И вот тут-то... Размахивая  руками,  к  нам бежал солдата  расстегнутой
шинели.
     -- Сеня! -- еще издали закричал он. -- Сеня! Танцуй!
     Высоко над головой он держал письмо --солдатский треугольник.
     -- Из дому?
     -- Из дому.
     Сеня выхватил треугольник и начал читать.
     -- Ну! -- торопили мы. -- Что пишут? Сеня молча читал.
     А мы окружили его плотным кольцом.
     -- Да не тяни ты! Что пишут?
     -- Читай вслух!
     -- Как там дома?
     Сеня молча читал. Прочел. Негромко позвал:
     -- Фридрих.
     Сутулый немец в  очках подошел, вопросительно глянул. Сеня протянул ему
письмо:
     -- Прочти.
     -- Из дому? -- обрадовался Фридрих.
     -- Из дому. Прочти.
     Фридрих взял письмо и присел на бревнышки. А мы смотрели то на него, то
на Сеню и ничего не понимали.
     Вдруг  Фридрих мертвенно побледнел,  вскочил и  ,  срывающимся  голосом
крикнул:
     -- Я никогда не был в Белоруссии!
     -- Знаю, -- сказал Семя. -- Знаю, ты говорил, что ваша часть стояла под
Воронежем.
     Он  взял у  Фридриха  письмо, сложил по старым  изгибам  треугольником,
спрятал в нагрудный карман гимнастерки. Застегнул пуговичку.
     Я тронул его за рукав:
     -- Что там, в письме?
     -- Ничего, -- сказал он. -- Ничего. Весточка из дому.
     Он вскинул на плечо винтовку и зычно крикнул:
     -- Стройся! На обед!
     Пошел  не  оглядываясь. Немцы  торопливо  обогнали его.  Так  положено:
впереди -- военнопленные,
     конвоир -- позади.
     Был последний день третьей  четверти, и назавтра мы  не пошли  в школу.
Наступило самое приятное время учебного года -- каникулы.
     Но все, даже счастье, не бесконечно, а если говорить о каникулах, -- то
и подавно. Каникулы закончились. Я пошел в школу. Первый день занятий чем-то
напоминает последний: тоже не хочется учиться. Я с нетерпением ожидал звонка
на переменку  и, наверно, поэтому не обратил внимания на отсутствие конвоира
Сени.
     Наконец -- звонок. Мы  побежали погреться на солнышке. За неделю ничего
не изменилось как будто. Военнопленные так же лениво носили битый кирпич,  а
возле  них скучал конвоир  -- такой  же  молоденький и в такой же старенькой
шинелке, как  Сеня. Года  на два  старше нас. Не  больше. По  уже  не  Сеня.
Другой.
     Он подошел к нам.
     -- Учимся, хлопцы?
     -- Стараемся...
     -- И получается?
     -- Когда как...
     Он  оглянулся  на  немцев.  Видя,  что начальство отошло,  они  сделали
небольшой перекур. Конвоир безнадежно махнул рукой и сказал:
     --  Мне бы  с  вашим  директором поговорить надо. Может, позволит,  как
Сене...
     -- Учиться с нами?
     --  Вот-вот! --  обрадовался  конвоир. --  Как Сене. Я ж теперь  вместо
него. Сопровождающий.
     -- А где Сеня?
     --  Ушел  на  фронт.  Досрочно. Не дождался  полного выздоровления. Как
получил письмо из дому, так сразу же и запросился.
     -- А что было в письме?
     -- Не знаю. Никому не сказал.
     И мы, и я не знали, что было в том письме, И до сих пор не знаем...
     ПОЧТИ СУТКИ ДОМА (Вскоре после войны)
     Она уже шла ему навстречу.
     -- Будешь бить?
     Он шевельнул обрубком руки, и пустой рукав гимнастерки дернулся, как на
огородном пугале от ветра.
     -- Нечем.
     Потом  он ел.  Сначала он откусывал от  ломтя хлеба, затем клал хлеб на
стол и освободившейся рукой брал ложку.
     Она смотрела,  как  он ест, и ей хотелось  заплакать от жалости, только
она боялась.
     На второе  было жареное мясо.  Она подумала, что нужно было бы  сделать
котлеты или биточки. Они  мягкие, их можно просто ломать  вилкой. Она хотела
уже  в  тарелке нарезать  ему мясо, но он сказал: „Не  надо" и  ел  от
целого куска.
     И все это молча.
     А  мальчик  сидел в  стороне. Его  не  позвали  к столу, и он  сидел  в
сторонке. Его не замечали. Как-будто его и не  было. Несколько раз то он, то
она задевали его глазами -- мельком.  Но он знал, что все  дело в нем, и что
им  тяжело притворяться.  Его часто  били  другие мальчишки  с  их улицы,  у
которых отцы  были такие, как  этот сидящий  за столом  мужчина.  Они же  --
другие мальчишки -- часто говорили ему, что когда-нибудь он вернется домой и
тогда ему станет совсем  худо.  И он вернулся. Мальчишка слишком долго  ждал
этого, чтобы ждать еще. И сам того не понимая, он пришел на помощь взрослым.
     -- Вы сюда насовсем приехали?
     -Да.
     -- А что мне делать?
     -- Тебе? Садись есть.
     Но мальчишка слишком долго ждал, чтобы ждать еще.
     -- Я -- фриц. Мой отец -- немец.
     -- А ты откуда знаешь?
     -- Это все знают.
     Мужчина опять ушел от ответа, а мать неуверенно --и он это почувствовал
--закричала:
     -- Ты что там  болтаешь?! Ты как разговариваешь  с... -- она с  разбегу
остановилась, потому что  не нашлась как назвать мальчишке этого сидящего за
столом однорукого мужчину. И извиняясь перед ним, сказала;
     -- Моня, не сердись...  А ты, -- это мальчишке, -- иди  погуляй. Нечего
тут рассиживаться.
     Она очень любила мужа, а сын ей очень мешал. И когда он вышел:
     -- Прости, Моня...
     Он  уже давно простил, еще в госпитале,  когда  она  ему написала. Была
война. Была оккупация. Вот и все.  Важно, что она была рядом, а это для него
сейчас самое важное.
     Он впервые обнял ее оставшейся рукой.
     -- Ладно. Не надо. Как-нибудь проживем. Комната была такой же, какой он
ее оставил и
     помнил.  Все  стояло  на  своих местах. Та  же металлическая кровать за
ширмой, на стенах те же фотографии в рамках. На самой большой -- они вдвоем:
она  в  белом  платье,  а он  в  застегнутом пиджаке  с  неумело  повязанным
галстуком. Это они  сфотографировались  в  день  свадьбы. В  одном месте  на
светленьких  в  мелких цветочках  обоях  зияло темное четырехугольной  формы
пятно. Его раньше не было. Такие пятна у него были на гимнастерке, когда  он
снимал ордена, давая ее в стирку.
     Мужчина уходил от ответа
     Он все еще обнимал ее.
     -- Как-нибудь проживем...
     Так прошел день. Они  еще  поговорили  ни о  чем, и обоим стало  легче,
когда пришло время собирать ужин. На  этот раз мальчишка  ел с ними, но  они
по-прежнему пытались  не  замечать его.  И он сдержанно  ел, стараясь съесть
поменьше, как едят у чужих малознакомых людей.
     Она постелила кровать и выжидающе остановилась. Он стоял рядом.
     -- Ну что же ты? Ложись.
     -- Ложись ты. Первая.
     -- Ты же любишь у стенки.
     Она помнила.
     Он шевельнул  обрубком руки, и пустой  рукав дернулся, как на огородном
пугале от ветра.
     -- А теперь люблю с краю.
     Щелкнул  выключатель,  и  стало темно.  В темноте где-то  совсем  рядом
слышалось дыхание спящего на тахте мальчишки и отчетливо  стучали часы,  как
мина замедленного действия.
     -- Ничего,  Моня, у нас с тобой  еще свои  дети будут, -- говорила она,
прижимаясь к нему и целуя, -- а этот... Ты не думай о нем, Моня...
     Он  и  не  думал,  Еще днем,  когда  он увидел мальчишку,  ему пришло в
голову, что  он должен вспомнить что-то очень для  него  нужное и важное. Но
что? Он так и не мог вспомнить. И сейчас эта мысль не
     давала ему покоя.
     -- ... Поставили  его к нам...  -- она  заколебалась и  договорила.  --
Готфрида. Я его и не замечала вовсе. Я ему стирала и полы мыла...
     Ему не хотелось слушать, но она не знала этого.
     Она а думала, что если чеестно ему все расскажет, он скорее простит ее.
     --  ...А потом он пригласил  меня на свой день  рождения. Я была совсем
одна и очень скучала по тебе, Моня. И еще  -- боялась. Все соседи знали, что
ты еврей. И к тому же в армии. Меня бы тоже не пощадили как жену еврея...
     Он под одеялом нашел ее руку, погладил.
     -- Забудь. Все прошло.
     -- Не совсем прошло. Послушал бы,  что говорят на рынке, в  очередях, в
трамваях... Что все вы на ташкентском фронте воевали...
     Он опять погладил ее руку.
     -- Забудь.
     --  ...Я  не  знала, что так  получится. Он разрезал бутоном  апельсин,
налил в кожуру ром и поджег его. Было очень красиво... Что с тобой?
     Он беззвучно смеялся.
     -- Моня, что с тобой?
     -- ...Погасил свет, взял тебя па руки и понес. Когда он откинул одеяло,
подушка и простыни были обсыпаны лепестками роз...
     -- ...Ромашек... -- и -- одними губами: -- Откуда ты знаешь?
     Die liebe von ersten blick..
     -Что?
     -- Кинокомедия. „Любовь с первого взгляда". И вспомнил.
     Эшелон с ранеными  остановился на  полустанке. Все, кто  мог, вышли  на
платформу. Только Евсеев, -- который был без обеих ног, -- остался в вагоне.
Он, когда напивался, плакал и скрипел зубами:
     -- Ненавижу двуногих!
     Он был один такой, и его жалели.
     Мендель  тоже  вышел  на платформу. Кипятка  не было.  Торговок тоже не
было.  Вообще  ничего не было. Под  чудом уцелевшим зеленым колоколом  лежал
пес. Шерсть его  --  когда-то длинная  и  красивая --  свалялась  в  грязные
клочья.
     -- Сенбернар, -- назвал кто-то породу.
     Собака, видимо, дошла уже до  последней точки  голода. Какой-то  солдат
бросил ей  кусок  хлеба. Собака с трудом поднялась  на разъезжающиеся  ноги,
подошла к хлебу и нагнула голову.
     -- Пшел вон! --начальник полустанка, маленький, длиннорукий, в затертой
фуражке с красным околышком, ударом ноги отбросил хлеб. -- Брысь!
     Собака  спокойно  посмотрела на  него уже  ничего не  боящимися глазами
умирающего животного.  Хлеб лежал с нескольких, шагах от нее, но собака даже
не посмотрела в его сторону. Она так же медленно, как шла сюда, вернулась на
свое место под колокол, легла и положила морду на вытянутые
     лапы.
     -- Ты чего это? -- молоденький сержант в шинели внакидку с  любопытсвом
окинул начальника. -- Она что, укусила тебя?
     -- Она -- немецкая.
     - Какая?
     -- Бывшего коменданта станции, господина лейтенанта Вернера. Лейтенант,
значит, драпанул, а ее бросил. Так и подыхает здесь, падаль.
     --  Так,  говоришь, и  подыхает?  --  переспросил сержант  и  переложил
папиросу из правой руки в левую.
     -- Никуда не денется!
     -- А  ты, я вижу, патриот,  -- сказал сержант и  нельзя  было понять --
говорит он серьезно или шутит.
     И начальник полустанка сказал на всякий случай:
     -- У меня плоскостопие.
     Дальше  Мендель запомнил только, как  начальник  прикрыл лицо руками  и
всхлипывал:
     -- За что, братцы, за что?
     И вдруг все стало легко и просто.
     -- Что ты,  Моня?  --  она  еще  ничего не  понимала.  И, уже одеваясь,
неожиданно вспомнил еще.
     Они  тогда только встречались. Однажды в  воскресенье  они  поехали  за
город. Набрали  еды,  выпивки--и  поехали.  К  вечеру, усталые, они лежали в
высокой траве  и  смотрели на  небо,  по которому  медленно  плыло  одинокое
облако.
     --  Ленка,  --  сказал  он, --  а  правда  --  оно  здорово  напоминает
двугорбого верблюда? А вокруг -- пустыня.
     Он никогда не был в пустыне, а верблюда видел только на картинках: в их
городе не было зоопарка.
     -- Ну что ты, --  возразила она, -- ни капельки не похоже. А похоже оно
-- знаешь, на что? --на взбитые подушки.
     Тогда он сразу же  забыл, а  сейчас  вспомнил. Всякая  чепуха  лезет  в
голову.
     -- Куда ты, Моня?
     Он не ответил. Он уже  стоял одетый, подпоясанный,  рюкзак висел у него
за плечами.
     Под  утро  на  вокзал  пришли  двое.  Однорукий  мужчина  в  поношенной
солдатской  шинели и мальчишка.  За плечами мужчины висел рюкзак. Оставшейся
рукой он  держал  руку  мальчишки.  Сейчас  мальчишка  еще  маленький. Между
прочим,  зовут  его  Федей.  А  когда он  вырастет, -- будут называть  Федор
Менделевич...
     Я РАНЕН БЫЛ...
     Необыкновенная была это  пара. Один -- в линялой солдатской гимнастерке
с  боевыми наградами. Тогда еще  ордена как-то смотрелись.  Потом  перестали
обращать  внимание и на орденские колодки,  перестали  ценить.  И тогда  еще
носили  ленточки за ранения: красную -- за легкое, желтую  --  за тяжелое. У
первого -- была только одна желтая ленточка: обрубки его ног были прикручены
ремнем к  доске  на  шарикоподшипниках. А  в  руках  --  колышки.  Ими  он и
отталкивался  от  земли,  передвигался.  Другой  --  в матросском  полосатом
тельнике  и бушлате, тоже при орденах и с  желтой ленточкой -- был слепой. У
него на плече висела гармонь. Одну руку  держал он  на плече  безногого. Тот
служил для него незрячего поводырем.
     Приметная это была пара, запомнилась. В  тот далекий сезон было в общем
обиходе роковое танго:
     "Я понял все, я был не нужен. Остались в сердце
     хлад и стужа..."
     Слепой подыгрывал безногому на гармонике, а тот  хрипло пел. Неверно, у
него было что-то неладное  со слухом. Когда пел,  то оттягивал ладонью ухо к
губам, чтобы слышать голос, косоротился...
     Примерно в ту же пору я начал кропать мои  первые стишки. И как-то само
собой сочинилось очень легко на приевшийся мотив:
     "Я ранен был и был контужен и никому теперь не нужен..." И отдал листок
безногому.
     Они зарабатывали песней на людных перекрестках, в  рыгаловках, как их в
то  время называли  (позднее --  забегаловках), рынках, пригородных поездах.
Песня пришлась ко двору. Стала даже попу
     лярной. И мне тогда, честно признаюсь, это даже льстило.
     А в те  послевоенные, страшные, как и в оккупацию, годы много развелось
их  --  фронтовых  калек. Повсюду.  И  в  Киеве. Они  не  просили милостыню.
Требовали.
     -- Браток! Дай фронтовику! За тебя кровь проливал.
     -- Дамочка! Не пожалей рубль! Это я тебя защищал.
     И часто неслось вдогонку:
     -- У-у-у! Курва, немецкая подстилка. Им-то, небось, не жалела!
     И много их развелось.  Значит, слишком -- для  пристального наблюдателя
-- много. Стали осквернять торжество. Пачкать общую картину благоденствия.
     Но с  обратной стороны, -- что  поделаешь? Пенсия у защитников общества
грошовая, как  и у  всех впрочем. На сто  граммов не хватает. (Водка, как  и
хлеб, по сей день на граммы примеряется.)
     А жить надо. Пока еще живешь.
     -- Браток!..
     И  стали  они  (инакомыслящие,  --  теперь   именуют  их  диссидентами)
исчезать. Просто исчезать. Тихо. Без всякого нежелательного шума.  Был  -- и
не стало. Был -- и не был.
     -- Куда делись? Туда. Откуда...
     Нет,  только туда. Да  и  что  отдельные  люди? Исчезали  целые народы.
Только туда. Страна наша необъятная. Есть место -- куда.
     Но прошло время -- и забылось.
     Забылась и моя пара. И песня тоже.



     А может быть, это самое нужное из всего, что написал. Кто знает?
     И не узнает.
     Ушли годы, о которых и  не хочется помнить. На смену  им пришли  новые,
запоминающиеся.
     Вот отменили хлебные карточки. Вот назначили  снижение  цен.  Предметы,
правда, ненужные -- лопаты, грабли, -- но все-таки заботятся, думают.
     А потом пошли времена и вовсе без всяких снижений.
     Только    демократия   в    цене   поднялась.   Некоторые   справедливо
заинтересовались правами человека.
     -- "Я ранен был и был контужен"...
     Почему я вспомнил это сейчас?
     А вот почему:  что ждет дома  советского  инвалида, который вернулся из
Афганистана?
     "Я ранен был и был контужен..."
     За что?
     Этот рассказ в защиту мира.
     Нацизм  убил  миллионы  евреев. Их  сжигали  в  печах  Бухенвальда,  их
расстреливали в Бабьем Яру.
     Я хочу рассказать о судьбе еще одного.
     Его звали "Пророк Моисей".
     Не так давно мне случилось познакомиться с семьей Гольцманов.
     Когда  они узнали,  что  я киевлянин и еду домой, то попросили  отвезти
банку меда некоей Марье Саввишне, на Тарасовскую,
     --  Очень милая женщина, -- сказал Гольцман. -- Мы знакомы с 41 года. Я
попал в  окружение. Был ранен. Она  меня подобрала во  дворе  без сознания и
прятала у себя в комнате полтора месяца.  Пока я  не встал на ноги. Мы с ней
изредка переписываемся. Так вы уж не сочтите за труд...
     Отказать было неловко, я согласился.
     И вот с банкой меда я тащился по Тарасовской (отнюдь не лучшей киевской
улице), разыскивая  дом с  милой Марьей Саввишной. Наконец, дом был найден и
четвертый  этаж  преодолен. Я  позвонил. Мне  открыла старуха-еврейка  таких
габаритов, что я невольно зажмурился.
     -- Ее нету, но вы заходите. Она скоро вернется.
     Я вошел в комнату и был  представлен мужу.  Воистину, если она была его
половиной, то он был ее третью!
     Помолчали. Поговорили. Стало скучно.
     На  стенах  --  довольно  густо  -- физиономии родственников.  А  между
шуринами  и бабушками -- увесистая золоченая рама. Овальной формы.  А в раме
-- пейзаж, выполненный на фанере. Развалины замка, пруд и сдобная русалка.
     Надо полагать, что фанеру подгоняли под раму.
     Не наоборот же! Я сказал:
     -- Впечатляющий пейзаж.
     -- Лучше, чем голая стена.
     -- Не хватило родственников?
     -- Все-таки разнообразие. Вмешался муж:
     -- Рама старинной работы. Антикварная. И подарок.
     - Вам подарили раму без пейзажа?
     -- Пейзаж мы вставили потом. Чтоб не пустовала вещь. Это целая история.
     -- Очень интересно, -- сказал я. (Марья Саввишна
     все не приходила.)
     -- Под нами, этажом ниже, жил профессор Мещеряков с супругой. Он был по
каким-то странным  болезням,  я  уже  не помню,  по  каким. Сейчас уже таких
болезней нет или их  не лечат. Профессор был большой чудак. Каждый год летом
ездил с женой в Париж и  привозил разные цацки.  Это, как вы понимаете, было
еще  до  революции.  Однажды,  например, он привез  картину. Старый патлатый
еврей. Мой  Моня  еще  тогда сказал,  что  в местечке таких  евреев  сколько
угодно, только их никто не рисует.
     Помнишь, Моня?
     Моня кротко кашлянул и согласился:
     -- Помню.
     Очевидно, во всем соглашаться с женой стало его
     специальностью.
     -- В 26-м году профессор умер. Осталась его жена -- Людмила Викторовна.
Старая  беспомощная женщина. И совершенно одинокая. Я  ей немного  помогала.
Иногда  принесу дрова,  иногда  вымою  пол. Слава  Богу  --  я  здоровьем не
обижена.
     -- Слава Богу, -- подтвердил Моня.
     -- Через  четыре года она тоже  умерла. А перед самой смертью  подарила
нам картину. Она думала, раз мы евреи, так нам это будет приятно.
     Скажу вам откровенно, мне картина не  поправилась. Старый еврей.  Ну  и
что? Ничего!  По-моему, картина  должна  что-то  изображать.  Возьмите  этот
пейзаж. Радует глаз.
     Перед самой войной я поехала в Ленинград, навестить замужнюю дочку.
     Между прочим, зашла в музей. Вижу -- на стене моя картина.
     Ой, говорю, у нас точно такая!
     Они заинтересовались.
     Мне  рассказали,   что  эту  картину  нарисовал  голландский   художник
Рембрандт, а сама картина  называется  "Пророк Моисей". Теперь вы понимаете,
почему она нравилась профессору: он знал, что это знаменитая картина. А я не
знала. Правда, Моня?
     -- Правда. Кто мог знать?
     --  И мне сказали, что первый экземпляр висит  в парижском музее, --  я
забыла его название.  А  потом Рембрандт снял с картины  две  копии:  одна в
Ленинграде, а другая тоже в Париже, в личной коллекции.
     -- В частной...
     -- Ты всегда прав. Обещали приехать, посмотреть.
     Но тут началась война. Мы  бросили  все  и эвакуировались.  Было не  до
картин. Я оставила свое новое пальто с каракулевым воротником.
     -- Мы оставили здесь 50 лет жизни,
     -- Что ни говорите, а люди все-таки лучше, чем о них думаешь.
     Здесь  из-за болезни  осталась Марья Саввишна, --  та самая, которую вы
ждете. Кстати, она скоро придет. Кажется, она пошла на собрание пенсионеров.
     Так что я хотела сказать? Что люди лучше, чем о них думаешь.
     Мы жили с Марьей Саввишной в одной квартире десять лет.
     Она сама по себе, мы сами по себе.
     А когда мы вернулись из  эвакуации, когда  мы вошли  в згу комнату,  мы
ахнули: все вещи на своих местах.
     Она их сберегла. Свои вещи она  распродала, чтоб жить, а наши сберегла.
Вы видите  этот буфет? Мы его  приобрели в 26-м  году,  нет, в 27-м. Моня, в
каком году мы приобрели буфет?
     -- По-моему, в 29-м.
     --  Пусть будет по-твоему.  Уже потом мы вспомнили  про картину.  Что с
ней?  Марья Саввишна сказала, что очень боялась хранить  картину, на которой
нарисован еврей.
     Мы ее понимаем.  Фашисты. Бабий Яр. Облавы. Наш дворник, негодяй, пошел
служить в полицию. Ну, а вдруг кто-нибудь зашел  бы и увидел. Что тогда? Это
сейчас легко рассуждать, а в то время?
     Она ее вырезала и сожгла. А рама осталась. Потом по случаю, мы купили в
комиссионном  магазине  этот  пейзаж. Правда,  раньше он был  квадратным, но
столяр  подогнал его к  раме.  Все  равно  на  срезанных  кусках  ничего  не
оставалось. Одни облака. Так что --не жалко...
     Сейчас, когда я  дописываю  этот  рассказ,  я  думаю о раме  с фанерным
пейзажем. Тяжелая, потемневшего золота рама.  Сейчас в ней пейзаж.  Лучше бы
она оставалась пустой. Когда-то в ней был "Пророк Моисей".
     Его убила война. Этот рассказ в  защиту мира. Я не хочу, чтобы погибали
люди рисованные.
     Мир -- это отсроченная война...

     Этот  рассказ широко публиковался в советской печати, транслировался но
радио.
     В нем были изъяты цензурой (всего  лишь!)  три  заключительные  фразы и
изменено имя героя.
     Ничего не меняя в  рассказе, я (всего лишь!) восстановил первоначальный
текст, который и предлагаю вниманиючитателя.
     Восстановленное подчеркнуто.



     Дни были так похожи  друг  на  друга,  что  не стоило  обрывать  листки
календаря. Каждый день был четверг. Менялись времена года, менялись книжки в
библиотеке, а жизнь оставалась прежняя -- неинтересная жизнь.
     А где-то -- он знал -- люди жили иначе: увлекательно и необыкновенно. О
них, о других людях, писали газеты, о них говорило радио, их фотографии были
знакомы каждому. Ну вот, хотя бы... Да что говорить! И так все ясно.
     Здесь  ничто  не  менялось.  Костя  шел  в  школу.  Отсиживал,  сколько
положено, на  уроках. Слонялся  на  переменках.  Потом возвращался  домой  и
поднимался на пятый этаж пешком, потому что лифт никогда не работал. Коридор
был темный,  а  комната - тесная.  Приходили, обследовали.  Кажется,  что-то
обещали, да как-то забыли...
     -- Ты бы напомнил, -- иногда говорила мама.
     Отец  не  отвечал. Он работал. Он очень  много работал.  Но иногда, идя
домой, отец заходил по дороге в библиотеку и приносил очередное сочинение по
географии.
     -- Интересно, -- говорил он и  смущенно улыбался. -- Каких  только мест
нету! Очень любопытно. Прочитал -- и вроде побывал там...
     Он служил бухгалтером в конторе  авторемонтного завода и  звали  его не
по-теперешнему -- Рувим Яковлевич. Если б еще наоборот! А так Костю прозвали
в классе "Херувимычем". И приходилось отмалчиваться.
     А отец работал. Ему  не хватало дня, и  он приносил  работу  на  дом. А
когда не работал -- читал. И тогда, время от времени, не отрываясь от книги,
удивлялся вслух:
     --  Слышите,   около   алжирского  города  Сиди-бель-Аббеса   находится
удивительное озеро. Его водой можно  писать на бумаге, как  чернилами. Озеро
питается  двумя реками,  одна из которых  богата солями железа, а  другая --
разложениями  растительных  и животных  остатков.  От смешения  образовалась
жидкость, похожая на чернила.
     Или:
     --  В некоторых  частях  Тихого,  Индийского и  Атлантического  океанов
обитают морские слоны. Длина их тела достигает 5,5 метра, а вес --3,5 тонны.
     Была у отца еще странность. Читая, он иногда  прикладывал к уху морскую
раковину. И тогда к нему в тесную комнату на пятом этаже  врывался океанский
прибой.  Он думал,  что этого  не  замечают. Но  если  мать только  украдкой
улыбалась, то сын посматривал на отца с откровенной досадой.
     Конечно,  не  у  всех  отцы  могут  быть  космонавтами. Получается это,
видимо,  потому,   что  космонавтов  меньше,  чем  отцов.   Но  ведь,  кроме
космонавтов,  существуют  не  только бухгалтеры! Если  б он  был мастером на
заводе, наконец, просто рабочим!
     Так нет же. Бухгалтер. Слово "бухгалтер" стало для Кости ругательством.
     У  Толи Черникова, например,  отец- профессор. А о  Вальке Родионове не
хочется даже вспоминать! Его отцу незачем  читать о  далеких путешествиях  и
прикладывать  к  уху  морскую   раковину,  чтобы  услышать   шум  прибоя!  В
девятибалльный шторм, упрямо  вцепившись в поручни, он  стоял на капитанском
мостике и обходился без морской ракушки.
     Рувим Яковлевич на минуту оторвался от книги.
     -- Очень интересно, -- сказал он. --  А я и не знал. Оказывается, ловцы
жемчуга  вооружены  эстакой. Это  такая палочка, заостренная с обоих концов.
Когда акула-людоед нападает на человека,  он вставляет ей поперек  раскрытой
пасти эстаку, и акула...
     Костя  молча  подошел  к  письменному  столу,  выдвинул  средний ящик и
положил перед отцом отполированную эстаку. Она  была похожа  на заточенный с
двух сторон толстый карандаш. Эстаку подарил ему Сергей Александрович,  отец
Валентина. Он привез ее с Малайского архипелага.
     Рувим Яковлевич  с  уважением  посмотрел на оружие, осторожно  потрогал
острые концы.
     --  Какое нужно иметь мужество, чтобы  вот  так, один на один, с  такой
штукой, броситься на акулу,
     -- сказал он.
     И тут, непонятно для чего, Костя нагрубил отцу.
     -- Для бухгалтера мужество необязательно,  -- сказал он и сразу пожалел
об этом.
     Но отец и не посмотрел в его сторону. Он промолчал. А потом обернулся к
матери и задумчиво
     произнес:
     --  Что ж,  если  б мне  на  войне  руку не отшибло, я был бы  неплохим
плотником.
     И добавил:
     -- Тогда бы и зарабатывал получше.
     И все.  Больше  ничего.  И снова уткнулся в  книгу. Мать молча покачала
головой  и  вышла  на  кухню  готовить  ужин.  А  отец  продолжал  аккуратно
переворачивать страницы, но уже не делился прочитанным...
     Рувим Яковлевич вернулся с фронта без левой руки, но и  без орденов. Он
не любил  рассказов о войне и сам никогда  не вспоминал  о ней.  Может быть,
потому, что в самом начале войны попал в окружение, а затем в плен. А, может
быть, потому, что уже после войны у него  были какие-то неприятности.  Какие
-- Костя не знал. Смутно только помнил, что отец  рассказывал матери о своем
бегстве из лагеря. Но это было давно, и не слышал он всего толком.
     По правде говоря, Костя стеснялся  своего отца  и никогда в разговоре с
товарищами не вспоминал о нем. Отмалчивался, как от прозвища "Херувимыч",
     Конечно, не все отцы могут быть космонавтами, но ведь  не все же отцы и
бухгалтеры, бухгалтеры в конторе.  Ну, чем  Валька лучше  его? Ничем!  Он-то
ничем, но зато Сергей Александрович!..
     Трудно сказать, кто нетерпеливее ждал Сергея Александровича из рейса --
сын Валя или Костя. С каждой стоянки он присылал мальчикам цветные открытки.
По этим открыткам можно было проследить путь его  корабля. Костя, который по
секрету от  всех давно уже готовился  стать штурманом, завел карту и наносил
на нее  все  рейсы  "Чайки".  Так  назывался корабль Сергея  Александровича.
Открытки приходили  то  чаще,  то реже:  в  зависимости от  расстояний между
портами.  Их  было много, очень  много.  Сан-Франциско и  Гонолулу, Гавана и
Марсель.
     Рувим  Яковлевич тоже  любил рассматривать открытки,  вероятно, они ему
служили иллюстрацией
     к прочитанному.
     Последняя  открытка пришла от Сергея  Александровича совсем недавно  из
итальянского  порта  с  трудным  названием.  Эту  последнюю  открытку  Рувим
Яковлевич рассматривал особенно старательно.  Он  держал ее  близко-близко у
глаз, стараясь разглядеть получше.
     -- Италия, -- наконец, проговорил он. -- Хорошо
     бы поехать в Италию.
     Он заправил  пустой рукав в  карман потертого  пиджака  и вопросительно
глянул на Костю:
     -- Ты бы хотел -- в Италию?
     -- В Африке интересней.
     -- Не знаю. Не был.
     "Еще бы! -- с раздражением подумал Костя.  --  Его папа  --  и  Африка!
Смешно".
     Он  с  нетерпением ожидал  приезда  Сергея  Александровича,  ожидал его
рассказов о необыкновенном.
     И вот,  наконец, Сергей Александрович приехал. Он усадил ребят на диван
и,  как  обычно, вручил им  сувенир -- медную гильзу от снаряда.  Снаряд был
времен русско-японской войны 1905 года. Сейчас из него была сделана мельница
для  кофе. Варить кофе Сергей Александрович не доверял никому. Он  варил его
только сам. Настоящий  турецкий кофе. И разве можно было сравнить его с  тем
кофе, который дома приготовляла мама!
     Костя вертел ручку мельницы и не сводил глаз с
     моряка.
     -- Сергей Александрович,расскажитео чем-нибудь
     необычайном.
     Моряк стал серьезным.
     -- На  этот  раз я действительно расскажу вам о необыкновенном. О самом
необыкновенном из всего, что я видел.
     Он  раскрыл  кожаную папку и  бережно  разложил  перед Костей несколько
фотографий  того  итальянского города,  который  так пристально рассматривал
отец.
     -- Вот! -- сказал он. -- Видишь?
     -- И что же тут особенного?
     -- Помолчи, -- строго сказал Сергей Александрович. -- Помолчи.
     Костя удивился. Всегда сдержанный моряк  был взволнован. Он перебирал в
руках открытки и не знал,с чего начать.
     -- Вот,  -- повторил он. -- Видишь? Здесь рассказывают легенды об одном
советском человеке. Он  бежал из лагеря,  организовал  партизанский отряд  и
поднял восстание. Его именем названы улицы, его именем называют детей. Он --
национальный герой Италии, а мы о нем ничего не знаем.  Его нужно разыскать,
обязательно разыскать...
     -- А разве неизвестно, кто он?
     -- В  том-то и дело! А какой человек, какой человек! Я ведь, хлопцы, на
фронте не  был. Просто торговый моряк.  А тут... Какая  жизнь  у человека! Я
записал некоторые легенды о нем. Невероятно! Его  нужно непременно найти. Но
как?
     -- А он хоть жив? -- спросил Костя.
     --  Неизвестно.  Ничего неизвестно.  Знают только, что  у него не  было
левой руки и что звали его -- "Рувимо", И на виске шрам... Это все...
     Когда Костя прибежал домой, отец читал. Он сидел,  как  всегда, в углу,
-- от яркого света у него быстро уставали глаза.  Сбоку на  письменном столе
лежал его вечный рабочий инструмент  -- счеты. Отец  аккуратно  перелистывал
страницы толстой книги, а на коленях у него лежала любимая морская раковина.
     Костя машинально вспомнил, что  эту  раковину  ему  тоже  подарил  отец
Валентина,  Сергей  Александрович.  На  бледно-розовой  поверхности раковины
выделялась  грязная бородавка мелкой жемчужины.  Раковину вместе с ожерельем
из зубов акулы привез Сергей Александрович из какого-то дальнего
     рейса.
     Сейчас она лежала на коленях у отца. Рувим Яковлевич читал, по привычке
шевеля губами. Вдруг он
     поднял голову.
     -- Удивительно!  --  сказал  он. -- Просто невероятно!  В  Хартуме,  на
берегу  Голубого  Нила, растет  колбасное  дерево. У  него широкая  тенистая
крона, а плоды напоминают ливерные колбаски.
     Он  повернулся к Косте,  и  Костя впервые увидел  на  виске у отца едва
заметный шрам...
     -- Почему, почему же ты все время молчал? -- шепотом спросил Костя.
     Отец улыбнулся грустно и всепрощающе:
     -- Ты забыл, что наша фамилия -- Эпельбаум.



     Я вошел и сказал;
     -- Сегодня вы выглядите значительно лучше.
     Я лгал и знал это. Знала и Вера Игнатьевна. Борис Афанасьевич умирал от
рака желудка.
     -- Как добрались, благополучно?
     -- Да, спасибо.
     -- Все метет?
     -- Без конца.  Заносы. Сегодня на  три  часа прекратилось троллейбусное
движение,
     -- Я уже давно не помню такой зимы.
     -- В газетах писали, что над Западной Европой прошел ураган. Кажется, в
Голландии вода прорвала дамбы.
     Борис Афанасьевич неопределенно сказал:
     -- А в открытом море...
     -- Под водой спокойно.
     Он хотел сказать еще что-то, может быть, возразить, но ему стало плохо.
У  него вдруг  вспотело лицо, и он  начал хватать  воздух перекошенным ртом.
Вера  Игнатьевна привычно сделала  ему укол  морфия. Боль постепенно  спала.
Борис Афанасьевич успокоился. Он даже улыбнулся:
     -- Отдаю концы...
     Борис Афанасьевич часто употреблял  в разговоре морские словечки,  хотя
всю жизнь прослужил экономистом в пыльном учреждении.
     Наш  городок был на  редкость сухопутным, если  не считать осени. Может
быть, именно поэтому любимым настенным украшением жителей были репродукции с
картин Айвазовского.
     И  кто  знает,  может  быть,  именно  поэтому  единственный  сын Бориса
Афанасьевича подался в подводники.
     Вера Игнатьевна недовольно повернулась к мужу:
     -- Пожалуйста, не говори глупостей! --И ко мне: -- Чаю не выпьете?
     -- Конечно, если с вареньем.
     --  Ваше  айвовое, как  всегда, засахарилось. Борис  Афанасьевич  хотел
приподняться на локте,
     но не сумел : откинувшись на подушки, посоветовал:
     - Перевари.
     - Переварю. Помогите мне снять банку, она на верхней полке.
     Мы вышли в соседнюю комнату. Я снял с полки банку. Накладывая варенье в
вазочки, Вера Игнатьевна говорила:
     -- Совсем засахарилось. Руки  не доходят. Недавно был врач. Сказал, что
до утра не протянет. Последние сутки он живет только на морфии.
     -- Что от Игоря?
     -- Он в походе.
     -- Не успеет?
     -- Очевидно.
     Мы вернулись в комнату, где лежал Борис Афанасьевич,  и сели  пить чай.
Пили молча. Борис Афанасьевич, безучастный, лежал с закрытыми глазами. Он не
шевелился. Кажется, задремал. Я подумал, что если бы он не проснулся,  --это
было бы для него лучшей смертью.
     Было уже совсем темно, когда Борису Афанасьевичу опять стало плохо.  Он
проснулся  от  боли. Он  опять задергался на подушках и стал  хватать воздух
сухими  губами. Его лицо  -- лицо почти  мертвого  человека --  корчилось от
боли, как березовая кора от огня.
     - И-и-и...
     Я подумал : пи-ить. Но Вера Игнатьевна поняла
     правильно: Игорь! Борис Афанасьевич застонал.
     Вера Игнатьевна дала ему морфий.
     Несколько минут Борис Афанасьевич  лежал  с  открытыми  глазами,  слабо
дыша. Потом посмотрел куда-то мимо меня, спросил:
     -- Так что там, в Голландии?
     -- Прорвало дамбы.
     -- Прорвало? - Бедствие.
     Незадолго  до его  болезни произошло незначительное  событие,  которое,
возможно, и послужило  причиной...  Видимой связи, конечно, никакой не было,
но  Борис Афанасьевич  не сомневался, что оно  именно так.  Знал это твердо.
Знал и я.
     Небольшая фабричка из их системы -- министерства местной промышленности
--перешла в
     систему  министерства  обороны. Раньше  фабричка называлась  "Метиз"  и
мастерила банные шайки, выварки, ночвы, а теперь переименовалась в "Почтовый
ящик No 217" и перешла на производство гробов из оцинкованного железа.  Кому
и  для  чего  понадобилась  такая продукция? И где  она  находит сбыт?  Всех
граждан хоронят в деревянных гробах, и его положат в деревянный... "Почтовый
ящик No 217"... При чем здесь военное ведомство?
     Борис  Афанасьевич ничего  не  сказал жене, но уже  непрерывно думал об
Игоре. Думал в одиночку, хотя так было и тяжелее.
     И тогда же его схватил клешнями рак... Вера Игнатьевна поднялась:
     --  Я пойду к соседке. Посмотрю телевизор. Сегодня по второй  программе
эстрадный концерт.
     Она оделась и ушла. Борис Афанасьевич проводил жену взглядом и сказал:
     --  Пусть  отдохнет, хоть немного.  Она  совсем измучилась  со  мной за
последние месяцы.
     Мы остались вдвоем. Я  взял  со стула  журнал,  изредка  посматривая  в
сторону  Бориса Афанасьевича. Он лежал,  не двигаясь,  глаза его были плотно
закрыты, и я не знал: жив ли он еще или уже умер.
     Часа через два в дверь постучали. Я  пошел открывать. На площадке стоял
незнакомый  моряк.  Позади   стояла  Вера  Игнатьевна.  Моряк   вошел,  Вера
Игнатьевна осталась стоять на лестнице. Моряк решительно шагнул в комнату.
     -- Здравствуйте, Борис Афанасьевич! Я вам привез привет от Игоря.
     Умирающий открыл глаза.
     -- Игоря?
     -- Мы вместе служим. Ему дали отпуск. Утром он
     будет у вас.
     Борис Афанасьевич резко сел на кровати.
     -- Вера! Позовите Веру! Она у Людмилы Викторовны.
     Я выбежал на лестницу. Вера Игнатьевна стояла,
     прислонившись к перилам.
     -- Он ничего не перепутал?
     Я  помогал ей  снять  пальто.  Она  так  окоченела,  что не  могла сама
расстегнуть пуговицы.
     -- Он ничего не перепутал?
     Паш  городок  был  на  редкость  сухопутным,  если  не  считать  осени.
Летчиков, бывало, я встречал на улицах, но моряков...
     -Что?
     -- Слава Богу!
     И так же решительно, как моряк, вошла в комнату.
     -- У нас гость?
     -- Вера, это товарищ Игоря. Завтра...
     -- Да. Да. Успокойся, ляг.
     --  Не хочу.  Подложи  мне подушки  повыше.  Я  не хочу лежать. Я  хочу
сидеть.
     -- Тебе тяжело.
     -- Игорь.
     -- Ложись.
     -- Завтра. Угости товарища. И мне дай чаю. Чаю с лимоном.
     Борис Афанасьевич сидел на кровати, пил чай  с лимоном,  разговаривал с
моряком.
     -- Вместе служите?
     -- На Балтике.
     -- Шторм?
     -- Под водой спокойно.
     -- Значит, утром?
     -- Утром.
     -- Сколько времени?
     -- Без четверти одиннадцать..
     -- .Еще чаю?
     -- Спасибо.
     -- Значит, утром?
     -- Утром.
     Борис  Афанасьевич больше не  ложился. Он остался сидеть  и после того,
как моряк ушел. Он безотрывно смотрел на дверь: ждал.
     -- Сколько времени?
     -- Двадцать минут первого.
     Он так и  умер сидя. Умер спокойно, с достоинством.  Только тогда  Вера
Игнатьевна сказала:
     -- Это -- статист местного театра. --  Помолчала. -- И  -- Игорь уже не
придет. Погиб при  исполнении  служебных  обязанностей. Последнее письмо  от
него мы получили из Бейрута. Он был советником. Давал советы...



     В   первом  антракте  нарядно  одетая   публика   спустилась  в   фойе,
заторопилась  к буфету.  Очереди  у  стойки  не было: заменялась приклеенной
хлебным мякишем короткой запиской -- "ЗАКРЫТО. ПЕРЕУЧЕТ".
     И -- сразу -- недовольные голоса:
     (Шепотом -- полулояльным) --Постоянные временные трудности...
     (Средней густоты голосом -- лояльным} -- Нашли время! Именно сейчас!
     Нет, время нашли правильно. Именно сейчас...
     -- Может, ко второму антракту откроют? Ждите, как же.
     Только  ко  второму  антракту  будет  уже  поздно.  В  жизни  не бывает
антрактов. Только начало и конец комедии,..
     -- Да, закрыли. Просто дышать нечем.
     Но пока я еще дышу, я обязан рассказать. Потом будет поздно.
     Второго антракта не будет.



     Медаль, даже медаль победы над фашистской Германией, имеет две стороны.
На лицевой  вычеканен  генералиссимус  и  вещие слова Молотова:  "Наше  дело
правое, мы победили".
     А вот, что на оборотной, на другой стороне?
     Номер.
     Одначе,  номера  проставлялись  не  только на медалях,  но и на людях в
концлагерях.  А  не  хочется  носить номер  на  бушлате,  --  на  медали  --
вольготней! -- так и выполняй, что старшие скажут. Им сверху
     видней.
     А -- снизу?
     Извините, но я человек -- снизу.  Позвольте  хоть посмотреть на вас, на
людей наверху.  Больше-то и равняться не на  кого. Только на вас. Разрешите?
Спасибо.



     В 1940 году французская армия сдала без боя немцам Париж.
     В 1941 году Красная армия сдала без боя немцам Киев.
     Тут сходство, однако, заканчивается.
     Французским властям и во  хмелю  не могло втемяшиться такое: в отместку
за собственную бездарность сорвать злость на Эйфелевой башне -- взорвать ее.
     Не так повели себя  большевики-сталинисты. Трусливо сбегая,  уничтожили
Крещатик. Да не просто уничтожили -- с подлинкой, исподтишка.  И  пострадали
от этого отнюдь не оккупанты, свои же погибли, киевляне.
     На  всех перекрестках  громкоговорители кричали  победно:  "Киев был  и
остается   советским!"   А   переодетые   в   рабочее   штатское   (монтеры,
водопроводчики)  палачи НКВД уже закладывали мины  замедленного действия под
спящих жителей.
     В  безлюдном  радио  комитете  безостановочно  кружилась  магнитофонная
лента: "Киев был и остается советским!"
     Благодарные   соотечественники  прихлопнули  своего  командующего  тов.
Кирпоноса, -- нашли его труп в лесу, под Киевом. По дороге на Борщаговку, по
смятым   бумажным  деньгам   (Государственный  банк  в   панике  бросил)  --
обеспечивается  всем   достоянием   СССР   --  потерянно   брели  безоружные
красноармейцы. Не выдали винтовок -- не было.
     Предлагалось: добыть оружие в бою. Представляете, пустыми руками. Ну, а
добыли,  дальше  --  что?  Что  делать с этим  оружием?  Был  такой  случай:
красноармейцы принесли своему командиру роты, лейтенанту, трофейный автомат.
Что оно  такое?  Как  с ним обращаться? Не ведали  красноармейцы, не знал  и
командир.  Никогда  не  видели  такой штуковины. Техника. Теперь  самый  раз
улыбнуться -- добыть оружие в бою. Вот и добыли...
     "Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут..."
     Нагрянули.
     Что же -- тогда?
     Ответ подготовили заранее:
     -- Разобьем врага малой кровью и на его территории !
     И вот -- нагрянули.
     -- Товарищ лейтенант, что это за штука, как оно стреляет?
     Как,  товарищи?  Вы -- знаете?  Я  -- не  знаю...  "Киев был и остается
советским".  А на проселочной дороге в сторону той  же  Борщаговки (Борщей),
притулившись  к  танку  "КВ",  сидел в  дымину  пьяный  генерал, старательно
выводил на трехрядке:
     "Прощай,  Маруся, прощай, родная! Мы  не увидимся с  тобой..." Над  ним
покорно топтался хлопчик -- вестовой:
     -- Товарищ командир! Пора, кажется, отступать...
     В опустевшем радиокомитете нескончаемо прокручивалась мертвая запись, а
в замерший город уже входили без сопротивления немецкие танки.
     А еще через  несколько дней ночью  начал  взрываться Крещатик,  дом  за
домом, квартал за кварталом. И жили там простые советские люди, немцев там и
вовсе  не было,  да  и  не  могло быть. Откуда  им  взяться?  Дома густо  --
по-коммунальному -- заселены, оккупанты разместились в брошенных казармах.
     Только, сколько их погибло наших? Неведомо. Непостижимо. Неизвестно.
     Спросим: кому их считать? да и зачем?
     Подсчеты начнутся уже после, когда  вернутся  освободители. И вернулись
освободители.  Громогласно   объявлено:  Киев   взрывали  немецко-фашистские
захватчики.
     У меня, у еврея, пет ни малейшего желания соскабливать коричневую грязь
с  нацистов. Нет и не будет.  Шесть  миллионов моих братьев и сестер -- тому
доказательство.
     Только  история  делается  заинтересованными,  но  писаться  должна  --
беспристрастными. Иначе она -- история -- превращается в историю ВКП/б/. Это
тоже  история.  Только истину из нее можно добывать, как железо из яблок  --
грамм железной истины. Из тонны фруктов.
     Трудно это  нам, невыносимо  тяжело,  только  давайте превозможем себя,
сделаем над собой усилие, бросим  взгляд со  стороны, с  нейтральной полосы,
если угодно...
     1941  год.  Немецкие  армии  победно  движутся   на  Восток.  Советское
Правительство  поспешно   пакует   чемоданы-контейнеры  --время   драпать  в
Куйбышев.
     Немецкая армия без боя занимает Киев.  Впереди --  зимние квартиры. Кто
же  будет рушить дома  -- свои,  заметьте,  дома!  --  жить  --  где?  --  в
землянках? Рыть норы?
     Что ж, я знаю такие норы -- на целинных землях
     -- там под углом в  45 градусов жили, размножались, строили  коммунизм,
--   пока   не   сбежали.   Первые   --   Герои   Социалистического   Труда,
первопроходчики...
     Объясните мне, для чего оно надобно победителю?
     Крещатик начал взрываться сразу после прихода оккупантов...
     Но  я  сейчас  хочу  остановиться  только  на  одном   доме.   Доме  на
Институтской  улице.  Институтской  потому,  что  в  доме  этом  разместился
институт благородных девиц.  После завершения  великого  Октября благородных
девиц благородно попросили освободить помещение. А самих девиц переселиться
     -- куда? Немного воображения -- и догадаетесь сами. Тем более, отказать
в  просьбе   было  никак  невозможно:  просило  НКВД.  Оно  же   и   освоило
освободившуюся  жилплощадь.  Если  вас  интересуют   подробности   освоения,
обратитесь  с  запросом  на   Лубянку.   Вам,   безусловно,  ответят:   есть
постановление  еще  (ныне  покойного)  Совета  Народных  Комиссаров  на  все
заявления, прошения и т.д.  отвечать не позже, чем  через 30 суток. В  особо
сложных случаях срок ответа продлевается  до  двух месяцев. Предполагаю, ваш
случай особо {сравните по звучанию с  ОСО) сложный, и вам придется потерпеть
два месяца. Не обижайтесь, пожалуйста. Единственная просьба:  не  откажите в
любезности сообщить о результатах. Заранее признателен.
     Капитан покидает  тонущий  корабль  последним.  ОРГАНЫ  --  первыми.  В
довершение -- топят за собой корабль с оставшимися пассажирами: зачем лишние
свидетели ихнего позорного бегства?
     Дом бывших благородных девиц взорван руками НКВД.
     После освобождения его восстанавливали руками народной стройки.
     Ваш покорный слуга принимал участие в этом мероприятии...
     Разобрали  обломки  кирпича снаружи, добрались до подвала. Сохранился в
целости -- первозданной.
     Слушайте внимательно.
     И --запоминайте.
     Узкий длинный коридор. По обе стороны номера ~ камеры. Гостиничный  тип
устройства,  разве что  с небольшой разницей.  Номера закрываются наглухо --
герметически. Ни окон, ни (даже!)  глазков в  дверях. Вакуум. И только сбоку
обыкновенная,   ну    самая-самая    простенькая    --   жестяная,    печная
конфорка-заслонка.  А на  ней --  масляной  краской -- русскими  буквами, --
запомните.-- РУССКИМИ -- всего два слова: "Открыто -- закрыто".
     Вы знаете, вы понимаете, что это значит?
     Я -- знаю.
     Из любопытства попросил товарищей запустить в такой номер.
     Запустили.
     И передвинули заслонку на черточку -- "Закрыто".
     Через несколько минут начал задыхаться. Стал руками,  ногами колотить в
железную дверь.
     -- Откройте!!!
     Тишина.
     "Тишина наших русских полей,
     Тишина наших русских ночей..."
     Вспоминаете?
     Популярная песня.
     Колочу в дверь, только руки не  слушаются, ноги  в коленях оседают,  но
колочу, не колочу, уже шепчу в дверь -- откройте.
     Дальше -- не помню.
     Открыли.
     Очнулся в коридоре.
     -- Что с тобой, Гена?
     -- Сволочи! Я ж стучал!
     -- Ничего не  слышно, Гена. Ты  ж  и  пробыл там всего минут десять. Не
больше.
     Всего минут десять. Не больше.
     Ну, а кто пробыл больше десяти минут. Те -- как?
     Сейчас здесь Октябрьский Дворец Культуры.
     А может, точнее, Дворец Октябрьской Культуры?
     Так справедливей и истинней.
     Сейчас -- это один из лучших концертных залов
     Киева.
     Я слушал в нем концерт, приехавшего и щедро
     обласканного Советами Вана Клиберна.
     Великий музыкант  сидел за роялем и  не догадывался, над ЧЕМ  он сидит,
ЧТО под его топчущими клавиши-педали рояля ногами.
     Пусть знает.
     И когда -- не скоро! -- мои  записки  дойдут до него, скажет свое слово
не только об акустике зала. Он -- пока -- не знает.
     Но мы, киевляне, знаем.
     Запомним.
     И никогда не забудем.



     Но почему, собственно, он не сгорает? Считается -- огнеупорный. Только,
как  такое  понимать? Применительно к  первому составному слова, ко второму?
Хотелось бы  к первому, однако получилось -- к  оставшемуся.  И всамделе  --
упорный. Спрошу мимоходом: а к чему -- упорный, чего, от кого упирается?
     Я  знаю, когда обрушивается катастрофа на корабль, в аврале спасательно
участвует  весь экипаж, кроме радиста.  Радист оберегает руки.  Его всеобщая
необходимость -- безостановочно выстукивать СОС -- спасите наши души.
     Отметим -- вскользь -- для ясности: души, они курсируют в разнообличьи.
Есть, которые,  --  праведные.  А во множестве --  грешные. Надо ли  спасать
грешные? И зная уже многое, и представляя еще незнакомое, а предвиденное, не
устану твердить: надобно!  Верю: одна грешная-- кто ведает? -- возвратится в
праведную, а одна сотня потерянных стоит одной спасенной.
     Исходя из этого, -- вспоминаю.
     Когда  корабль   на  плаву,   --  субординация  придерживается   (но  и
поддерживается!)  неукоснительно.  А  нот,  когда  ко  дну,  --  тогда  как?
Переборки,  отсеки  --   сметаются  бьющей  волной,  и  матросы  познают  не
единственный и привычный трюм, но и сугубо запретную капитанскую рубку.
     Но что же подглядел пришибленный трюм в недозволенном и неприступном?
     В  1944 году, бездарно взорванный сбежавшими  в 1941 году энкаведистами
Киев, восстанавливался методом народной стройки.
     Так уж положено: они уничтожают, мы --восстанавливаем.
     Поэт Павло Тычина призывал: "Сестрику, братику, Попрацюй на Хрещатику!"
     И  мы, школьники,  працювали  --  работали. Расчищали развалины некогда
крупного  партийного центра.  Откуда  сверху  вниз  спихивались  руководящие
директивы  --  не  для   рассуждения,  для  исполнения.  (Об  исполнении  --
доложить!) Ибо приказы не обсуждаются, но выполняются -- только!
     Уже  гораздо  позже познали мы спасительную истину: Никогда не торопись
выполнять приказ, -- поскольку за  ним последует новый, а  выполняют  всегда
последний...
     Но тогда мы покорно расчищали последствия советской оккупации.
     Под грудами битого кирпича, осколками стекла, проржавелой, искареженной
чекистской миной, ар матуры -- раскопали громоздкий запертый сейф.
     Бесценная находка! Партийные документы! Тайник, сохранивший героическое
свидетельство руководящей роли партии в борьбе с захватчиками! Чувствовались
глубокие вдохи и выдохи самой истории...
     Наш неоспоримый романтик и стихотворец Коля Кравцов (от  первого порока
он  впоследствии  окончательно  исцелился, от  второй  напасти  --  никогда)
зажегся сполоборота:
     -- Ребята! А, может, мы открыли новую Зою? Понимаете, -- мы! Вот только
как еще открыть сейф?
     -- Очень просто.
     А  мы  и  не  заметили: кем-то  услужливо  вызванный, уже  подкатил  на
американском "виллисе"
     (отечественных в ту пору не имелось) коренастый майор в небесно-голубых
погонах.
     -- Очень просто, ребята, -- добродушно подтвердил он.
     И майор,  буднично зыркнув на сейф, огрызком  кирпича проставил в  трех
его местах по крестику.
     -- Ну, кто из вас покрепче, хлопчики?
     Голубой майор приметил штангиста Борю Зайцева и предложил:
     -- Ударь-ка ломиком по этим отметинам, только попадай точно.
     Боря трижды долбанул -- и дверца сейфа послушно распахнулась.
     Видимо, симпатичный майор имел и побочную специальность...
     Итак, из сырого и полутемного трюма мы по случаю непредвиденного аврала
поднялись в светлую капитанскую рубку.
     Легендарная Зоя! Героическое подполье! За Родину! За Сталина!
     ...в  сейфе  отлично сохранилось:  несколько  бутылок московской водки,
несколько коробок шпрот и... бюстгальтер.
     Голубой майор закричал:
     --  Это  фашистская  провокация!   Немедленно  отойдите  от  сейфа!  Он
заминирован!
     ...Я  начал с  утверждения  того,  что  огнеупорный  предмет  далеко не
олицетворяет представления огнеустойчивого --  да  и устоит сколько ли перед
испытанием.
     Но есть более страшное испытание -- испытание временем.
     В детстве, то ли из  голубого, то ли розового далека отношение к вождям
у  многих из нас было особенным. Они, конечно,  тоже люди, только особенные.
Мы, граждане,  думаем  о  себе, а  вот они  -- о нас. Мы стоим в очередях за
хамсой и керосином, а вот они стоят на трибуне мавзолея и мыслят. Мы сидим в
пивных, а затем -- милиции, а они...
     Мы  и  они  разделены высоким  забором,  мы могли смутно  догадываться,
перешептываться --  а что делается  там, за забором?  Ну, раз  забор высокий
значит, и дела не ниже...
     И случилось по ихнему недосмотру, мельком в полглаза заглянуть.
     И что ж мы увидели?
     Да,  мы  обыватели, стояли  в  это  неповторимое  время в  очередях  за
спичками и за  сахаром, а вы, -- наша надежда и будущее -- сидели за чем? За
шпротами подводку? Спасибо, отцы родные! Заботились.
     Полагают, своя рубашка ближе к телу. У нас не было рубашек, была только
своя  шкура,  а она, действительно, ближе к  телу.  Осознали на  собственной
шкуре...
     Когда-то древнегреческий баснописец Эзоп создал нестареющую басню.
     Трое приятелей стоят на берегу реки.
     Вдалеке показалась точка.
     Первый сказал:
     -- Корабль,
     Точка приблизилась, стала приметней. Второй сказал:
     -- Да нет, большая лодка. Еще ближе.
     Третий:
     -- Просто лодка.
     А когда совсем приблизилось, открылось: плывет куча дерьма.
     Говорят,  баснописца  за эту притчу сбросили в  море со скалы: правда--
она глаза колет.
     Даже если глаза надежно защищены розовыми светофильтрами.



     Феликс Дзержинский любил наставлять своих подопечных:
     --  Чтобы быть чекистом, нужно  иметь горячее сердце, холодную голову и
чистые руки.
     Нехитрая  присказка  превратилась  в  кагебистский  афоризм.   И  ныне,
возвращаясь в своих воспоминаниях  к этой  популярной организации, я не могу
отказать себе в удовольствии принять его на вооружение.
     Оставим  в  стороне  зловещую болтовню о сердечной  теплоте  и ясности,
затуманенных водкой, мозгов.
     Побеседуем исключительно о чистоте рук.
     В послевоенные годы я проживал в  Западной  Украине. Стены  домов  были
густо  заклеены  преисполненными   гуманизма  призывами  МВД   к  населению.
Партизанам  предлагалось явиться  с  повинной  в  "органы",  сдавать оружие,
выдавать командиров.  А за  чистосердечное раскаяние  и примерное  поведение
торжественно обещалось  полное всепрощение. И  -- вот  она главная  приманка
гуманизма  МВД: их безвинные семьи (матери, жены, дети) будут возвращены  из
ссылки.  Плакаты-зазывалы  были  испещрены  весьма  нелестными   рукописными
откликами несознательной и неблагодарной части населения.
     Справедливости   ради,  отмечу:  не   так   чтобы   часто,  но  все  же
подворачивался и легковерный народишко, клевал на  живца. Являлись.  Сдавали
оружие.  Клялись  слезно.  И МВД сдержало  слово!  Добровольцам предоставили
возможность  воссоединиться с семьями.  Воссоединиться,  разумеется,  в  том
единственном смысле, что раскаявшиеся грешники  прямым ходом направлялись на
посление к своим же семьям.
     Я  видел  целые  районы  опустошенные  чумой.  Они   спешным   порядком
заполнялись    советскими:   отставниками,    выдвиженцами,    райкомовскими
недоумками.
     О,  грядущему  историку  еще предстоит  исписать  немало  увлекательных
страниц о великом переселении народов в XX веке!
     Однако, вернемся к  вопросу о незапятнанных руках  чекистов. Существует
множество  неуловимых  для  стороннего  наблюдателя признаков,  по  которым,
поднаторевший  по  части  демократии,  местный  житель  волчьим нюхом  чует:
готовится облава.
     Продавщица из  овощного пригорюнилась:  ее хахаль  из бронетанковых  не
получил увольнительную.
     Ночью с  погашенными  фарами  прошмыгнула  колонна  грузовиков,  крытых
брезентом.
     Участковый усиленно интересуется: не ночуют ли в доме незаявленные?
     Так вот,  уже  несколько дней  в  городе происходило скорее  осязаемое,
нежели  зримое  циркулирование   патрулей,  шелестящих  слухов  и  тревожное
ожидание неминуемых репрессий.
     А еще через  несколько дней на  военном кладбище торжественно  хоронили
пятерых героев-пограничников.
     И  досконально  стало   известно:  отряд  погранвойск  под   прикрытием
бронетранспортеров  обложил  в  лесу  партизанский  бункер  (схрон).  Пятеро
подорвались  па минах.  Вечная память  героям, павшим в боях  за  свободу  и
независимость нашей Родины!
     К сожалению,  бандиты,  очевидно  предупрежденные  сообщниками (усилить
бдительность!  враг  не  дремлет!),  успели скрыться,  но  в  спешке бросили
огромное количество трофеев. Оружие. Боеприпасы.
     Медикаменты. Продукты  питания.  В  тщательно  замаскированном  тайнике
хранилась большая сумма долларов. Именно так. Американских долларов. Вот  на
чьи  деньги содержатся кровавые  выродки-империалисты!  Националисты!  Вот к
кому пошли в услужение наймиты-запроданцы!
     Местная газета разразилась негодующей  статьей. На видном месте помещен
был  художественно  исполненный  фотомонтаж:  забрызганные  кровью  доллары,
когтистая лапа с трезубцем и со щербатым ножом.
     По   городу  стихийно  прокатилась  волна  летучих  митингов.  Гнев   и
возмущение   трудящихся.  Янки,  убирайтесь  домой!  Руки  прочь  от  Кореи!
Мероприятие  было проведено четко  и своевременно при полной поддержке масс,
мудро руководимых партией, правительством и лично товарищем Сталиным.
     Цветы на  могилах  советских  воинов засохли,  на  новые  --  власти не
раскошелились.
     И вдруг...
     Начальник областного управления МГБ, начальник политического управления
пограничных войск и множество прочих начальников в  синих и зеленых картузах
дружным скопом ухнули  в  небытие.  На опустевшие  сиротливо  места ринулись
новые. Надолго ли?
     И опять  досконально  стало известно -- шила в дырявом мешке не утаишь,
особливо, ежели шило-то
     не  одно!  -- да  стало  известно: в тайнике  хранились не  единственно
американские доллары, но и полноценные рубли! Грязные доллары чекисты честно
передали государству, что же  касаемо  рубликов... Рублики втихую  разделили
промеж себя. Междусобойчик! Утаили, суки, от родимых органов.
     Только  партизаны  оказались  не столь  простодушными,  как  оно  могло
показаться поверхностному  взгляду. Номера и серии всех советских ассигнаций
предусмотрительно были заранее переписаны, а списочек отправлен на Лубянку.
     Знали, видимо, стервецы, с кем имеют дело!
     Кто оспаривает: у чекиста  должны быть чистые руки,  только не зря ж...
рука руку моет...



     Я слышу, как она бубнит на кухне, и мне хочется оторвать ей голову.
     -- Лучше всего стирается с пургеном.
     -- Что вы говорите?
     -- Белье -- как снег.
     Она -- это  Лукинишна.  Раз в неделю она приходит к  нам  мыть  полы  в
коридорах  и  на кухне. За работу  она получает  рубль. Ей -- лет семьдесят.
Моет  она  утомительно долго, часто  отдыхает,  и в это время рот  у  нее не
закрывается...
     -- Поднимаюсь я к вам по лестнице...
     Лукинишна  понижает  голос до шепота, и  я  не  могу  разобрать, что же
произошло  на лестнице. Я сижу в  комнате, дверь у нас тонкая, и старуха мне
мешает работать.
     Вот и сейчас:
     -- Поругалась я с мясником. Беру полкило мяса,  а он норовит одни кости
всунуть. Я ему и говорю...
     Ей изредка поддакивают соседки. Их двое. Матильда Ивановна и  Клотильда
Степановна.  Обе,   примерно,   одного  возраста,  но  Клотильда  Степановна
чувствует себя значительно моложе. Возможно, потому что она вдова...
     -- На погоду так крутит -- просто сил моих нет.
     -- Лукинишна, мойте  скорей! Повернуться  негде, а  скоро  муж с работы
придет.
     Звякнуло  ведро.  Плещется  вода  и  хлопает  по  полу  мокрая  тряпка.
Лукинишна работает. Когда она работает - молчит.
     -- Сегодня на рынке яйца--рубль двадцать копеек.
     -- Просто ужас!
     -- Встретила Надежду Осиповну.
     -- Давно ее не видела. Как она?
     -- Ничего. По мните у нее в квартире старушку?
     -- Смутно.
     -- Померла. И слава Богу!  Чем так  мучиться... Жила  пополам с кошкой.
Что кошка не доест, она докушает. И -- наоборот. А сын -- инженер...
     -- Теперешние дети...
     Вода перестает плескаться. Лукинишна вступает в разговор. О своих детях
она может говорить часами. И говорит.
     --  Так  воспитали,  значит. И вот  --  результат. Я своих в  строгости
содержала...
     -- То-то они вас содержат!
     ---  Ошибаетесь. Думаете, мне ваш  рубль нужен? Просто --  руки занять.
Сын -  полковник  в  Иркутске служит,  приглашает на  жительство.  Приезжай,
пишет, мама. А дочь -- в Ленинграде, кандидат медицинских наук. Тоже просит.
     -- Что же вы не едете?
     -- Климат  не позволяет. В Сибири --холода  страшные. А в Ленинграде --
сырость. Ревматизм замучает. Да и привыкла я здесь. Всю жизнь прожила.
     -- А полы мыть - не сырость?
     -- В ваши-то годы.
     -- Работа только с непривычки утомляет.
     Матильда Ивановна и  Клотильда Степановна принимают это  на свой счет и
обижаются. Я  доволен. Хоть  немного помолчат. Я слышу, как плещется вода  и
хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Но я знаю по опыту -- это
не надолго. Минут через  десять Лукинишна разогнется, прислонится к стене, и
все начнется сначала. Хорошо  бы найти молодую здоровую  бабу. Вымыла бы  за
полчаса и ушла. Только где ее найдешь?
     -- Хотела сыну перчатки связать, а шерсти нету...
     -- Передавали, что в этом году весна будет затяжная.
     Ага!  Лукинишну  игнорируют.  Так ей и надо!  Скорей  бы  уж  кончала и
сматывалась.
     -- От Верочки из Ленинграда письмо получила...
     -- Вы помните серьги Виктории Львовны? Червленого серебра?
     -- Что за вопрос?
     -- Она одну потеряла.
     -- Не может быть!
     -- Сломалось ушко,
     Лукинишна упорно пытается вклиниться:
     -- Медицинскую статью в научный журнал... Ее не замечают.
     - Мы обегали с Викторией Львовной четырех ювелиров - не берутся.
     -- Старинная работа.
     -- Даже сам профессор...
     -- Лукинишна, мойте скорей. Повернуться негде.
     -- Сегодня на рынке яйца --рубль двадцать копеек.
     -- Вы уже говорили.
     -- Я себе говорю.
     Ко мне заходит приятель Юра -- милый  сорокалетний  шалун.  Он сочиняет
стихи  и довольно  успешно  продает  их  периферийным  журналам.  Иногда  он
забегает ко мне поболтать  и сыграть  партийку  в  шахматы.  Как  всегда  не
здороваясь, кричит с порога:
     -- Готовься к реваншу! Я сегодня злой. У Юры всегда хорошее настроение.
     Работать я уже все равно не могу. Достаю шахматы.
     -- Читал рецензию на Бахрушина?
     -- Не успел.
     -- Взгляни. Любопытственно. Кстати, Лукинишна к вам тоже ползает?
     -- Ты ее знаешь?
     -- Мир тесен. Будешь играть белыми?
     -- Безразлично.
     Мы расставляем фигуры.
     -- Брехливая старуха, -- говорит Юра. И зовут ее не Лукинишной.
     -- А как же?
     -- Черт ее знает. Как-то иначе.
     -- Твой ход.
     -- Начали.
     -- Только давай договоримся: назад хода не брать.
     -- Можно  подумать, что я беру  чаще тебя. Самое  смешное,  что никаких
детей у нее нет.
     -- Как нет?
     -- Нет.  Врет она. Ее семья погибла, кажется, в Бабьем Яру. Моя бабушка
знает ее сто лет. Она всю жизнь мыкается по чужим людям. Твой ход.
     -- Сейчас. А как же...
     Я слышу, как она бубнит на кухне и...
     -- Пожалуйста, думай не больше часа.



     В  парке  лозунгов было  больше,  чем  деревьев  -- город  готовился  к
празднику.
     Собственно, само слово  "праздник" давно  потеряло свой  первоначальный
смысл. Дата превратилась в повод. В повод выпить, закусить, повеселиться и в
возможность свободно  ходить не только по тротуарам, но и по мостовой. И все
это  необходимо  успеть  втиснуть в  один-два  дня, потому что  потом  будет
поздно. Недаром  же  и  в календаре  праздничные  числа  --  красные, а  все
остальные --  черные.  Хотя  я  лично  думаю,  что их  справедливей было  бы
малевать серой краской.  Жизнь -- от получки до  получки. Жизнь --два раза в
месяц...
     Но сейчас город наводил на себя марафет, как пожилая невеста.
     Тщательно репетировался энтузиазм масс.
     Военные, проходя мимо  трибуны, делали равнение  направо  и старательно
печатали шаг.
     Воинская дисциплина.
     Физкультурники несли малиновые знамена и вполголоса кричали "ура".
     Гражданская дисциплина.
     А трибуна  была  пустая, и  возле  нее  одиноко  прохаживался  дежурный
милиционер. Пять  шагов вперед,  пять шагов  назад  --  амплитуда колебания.
Человек -- маятник.
     Таким образом, чеканный шаг и приветствия относились к порожнему ящику,
сколоченному из досок.
     Не  знаю, возможно, люди,  которые завтра  заполнят  собой  этот  ящик,
сегодня в пустых кабинетах точно так же репетируют  широкие улыбки и широкие
жесты.
     Две стороны одной медали.
     Помню,  в  детстве  меня  натаскивали  на  хорошие  манеры.   На   стол
выставлялись рюмки,  бокалы, тарелки. И я должен был точно назвать, для чего
именно каждая вещь предназначена. Эта рюмка -- ликерная, а вот этот ножик --
фруктовый...
     Правда, впоследствии оно мне не понадобилось. Ел обед из одного котелка
одной ложкой. Потом из этого же котелка пил чай.
     Видимо, натаскивали  не  на то,  что потребуется...  На зеленой  клумбе
красными цветами высажена надпись: "СССР  -- страна победившего социализма".
В  этом смысле  природа уже служит людям.  Между  прочим,  я  житель  страны
победившего социализма. Стало быть, ее победы --  и  мои.  Только  почему-то
побед я лично на себе ощущаю недостаточно. Зато хорошо чувствую поражения...
     Человеку свойственно любить  родину;  даже, очевидно, если он родился в
тюрьме. Кстати, побег из  тюрьмы -- является ли изменой  родине?  Интересная
тема  для  размышлений. Проще всего, конечно, бежать из тюрьмы,  хотя бежать
тоже  не так-то  просто.  Справедливей  посадить в тюрьму  тех,  кто  тюрьму
построил. Поменяться местами, хоть на время.
     Полагаю,  что  после такого эксперимента тюрем в мире стало бы  гораздо
меньше.
     Человеку свойственно  любить родину, и я ее люблю,  как себя.  Иногда я
себя люблю; иногда--ненавижу; иногда -- презираю. Иногда даже изменял самому
себе. Но при всем том, я остаюсь самим собой и никем другим. Так-то, РОДИНА!
И  поскольку  мы обречены на совместное существование  в  одной коммунальной
квартире,  нам придется, во избежание кухонных склок,  приноровиться друг  к
Другу-
     Парень с гвоздями во рту  приколачивал транспарант:  "Да здравствует  1
Мая -- международный смотр боевых сил трудящихся!"Второй парень, без гвоздей
во рту, распоряжался гирляндой разноцветных лампочек.
     -- Это  хорошо, что май празднуют. Жаль только, что  про маевку забыли.
Теперь больше пикник в
     моде.
     Это сказал старик, сидевший рядом со мной на
     скамейке,
     Зимой  их не видно,  прячутся  по щелям, зато летом все скамейки заняты
пенсионерами. Забивают в "козла",  обсуждают,  чья гипертония  старше. Одним
словом, все там будем...
     --  Вам  что,  дедушка,  в  городе  лозунгов  мало,  желаете  и  в лесу
развесить?
     -- За эти лозунги кровью плачено.
     -- Мы смело в бой пойдем за власть Советов...
     -- Мы смело шли. Только остановились на полдороге...
     -- Не понимаю.
     -- От образования.
     -- Снова не понимаю.
     -- Самому жевать надо, а не  глотать пережеванное. Для вас праздник  --
праздность,  а нас казаки плетьми разгоняли.  На  тех  самых улицах,  где вы
носите надутые шарики.
     Разговор начал меня забавлять.
     -- Чем же вам шарики не нравятся?
     --  Тем,  что  они дутые. В семнадцатом,  мальчишки-газетчики бегали по
улицам,  предлагали:  "Купите красную  розеточку!  Символ  свободы!  Цена  5
копеек!" А сколько стоит шарик?
     -- Пятнадцать.
     -- Подорожал символ, па гривенник.  А мечтали не о символах,  а о самой
свободе. Мечтали о Первом Мае и ездили на маевку. Одну такую маевку я крепко
запомнил. Последнюю.
     Не знаю, как вам, а мне  не нравится в парке, По-моему, деревья в парке
похожи на птиц в клетке.
     И  степь мне не  нравится -- голая местность,  нежилая. Точно дом перед
сносом: мебель вынесли, вместо окон -- дыры, как глазницы в черепе. Впрочем,
может, степь мне  потому не по душе, что укрыться негде.  Я  ведь партизанил
дважды -- в гражданскую ив отечественную...
     А вот лес -- совсем другое дело. Особенно, если сосновый и не порченный
смолокурами. Не уважаю эту профессию,  как и гицелей. Понимаю,  конечно, что
дело полезное, а не уважаю...
     Лучше  всего  лес весной.  Деревья --  совсем,  как дети, только-только
оперяются.
     Однако все это к делу не относится.
     Тогда  мы еще  молодые были и смелые. Кровь  с молоком играет.  Сели на
извозчика впятером и покатили  в лес,  на маевку. Самочувствие  приподнятое,
маленько  успели  уже,  да  и  с  собой  прихватили  порядком.  Выезжаем  на
Скобелевскую площадь -- стоит городовой. Увидел нас впятером на извозчике --
открыл  рот, а  сказать нечего. Но на всякий случай пальцем погрозил,  усами
зашевелил и отвернулся.
     Василий -- дружок  мой закадычный, погиб при  ликвидации Крондштадского
мятежа, вынимает рубль, сует извозчику:
     -- Давай вокруг столба!
     Извозчик и давай вокруг городового кружить. А городовой  -- вокруг себя
кружится --- за нами.
     Рот открыт, а сказать нечего. Василий еще полтину извозчику:
     -- Быстрей!
     Упарился  фараон, а  из  круга  не выскочить. Кулаком грозит,  в  шашке
ногами путается.
     Ладно. Пожалели мы его,  свистнули на прощанье и  покатили дальше -- за
город, в лес, на маевку.
     Приехали. И  только-только мы  расположились,  пропустили по первой, --
является... Шляпенка с перышком, сапоги бутылками, лоснятся, как морда.
     -- Господа, прошу освободить место.
     -- Чего-чего?
     -- Прошу освободить место. Поживей!
     -- С какой стати?
     -- Здесь угодья князя Свиридова.
     -- Ну так что?
     -- Личная собственность.
     -- А ты, кто будешь?
     -- Егерь их сиятельства.
     И  ножку  вперед  выставил,  лакированным   носочком   играет.   Ладно.
Помолчали. Подумали.  Затем  Василий  разлил всем, кроме  него,  конечно, по
второй. Выпили. Закусили. Отдышались.
     -- Господа, прощу освободить... Василий спокойненько советует:
     -- Передай их сиятельству, что мы на него положили.
     -- То есть как... положили?
     -- Очень просто. С прибором,
     И налил по третьей. Всем, кроме него, конечно.
     Потоптался холуй, поскучал и побрел восвояси.
     И  вот, знаете,  решили мы  недавно,  пенсионеры,  молодость вспомнить.
Собрались, кто в живых остался, и поехали за город в лес, на маевку. Забыли,
что нынче Первое Мая отмечают. А Май -- не маевка...
     Расположились  под кустиком,  в  тех  же, примерно,  местах.  В  бывших
угодьях  их   сиятельства   князя   Свиридова.   Сняли   пиджаки,  принялись
распаковываться.  Среди  нас  хозяйственный  старичок  находился, --  Трофим
Михайлович, - так он даже домино прихватил. Расстелили газетку --  и  давай,
значит,   выкладываться.  Кто  парниковых  огурчиков  принес,   кто  котлеты
домашние. Ее, родимую, достали...
     И не успели  по  первой наполнить -- нвился. Пиджачок серенький, на три
пуговицы  застегнут.  И  физиономия  такая  невыразительная, при  случае  не
узнаешь.
     -Товарищи, прошу освободить место.
     -- Почему?
     -- Район правительственных дач.
     Вот так-то! Это  вам не княжеские угодья -- это район правительственных
дач. Понимать надо. Да и  он, о сереньком пиджачке, не егерь их сиятельства.
Тоже принять к сведению не мешает.
     -- Поторопитесь, товарищи!
     Вежливо  просит, ничего  не  скажешь.  Поторопились,  собрались -- и по
домам.  Первое Мая отмечать. Вместо маевки. Не пропадать же продуктам... Вот
так-то... Ну, будьте здоровы. Заболтался...
     Мы молча посмотрели друг на друга и молча разошлись в разные стороны.



     Г.Л. Шахновичу
     Литературно-художественный и  общественно-политический иллюстрированный
журнал ЦК ВЛКСМ

     2 ноября 1966 г.

     Уважаемый Генрих Львович!
     рассказ „Цоколь,  на  котором  ничего  нет"  написан превосходно.
Напечатать его не сможем. В нем все правда, правда сконцентрированная, такие
вещи у нас не печатают.
     Заблуждение  Вашего героя и Ваше мне понятно: нужно писать честно.  Это
бесспорно и  безусловно. Но нужно  писать так, чтобы  печатали.  Иначе смысл
писания исчезает. Писать только для себя, для  близкого круга  друзей -  это
бессмыслица, роскошь. Надо писать честно и так, чтобы печатали.
     Это трудней, чем писать так, чтобы не печатали. Но гораздо,  неизмеримо
нужней!
     Присылайте такие рассказы, которые наш журнал сможет напечатать.
     Пишите фельетон  с  адресом или без, но смешной и  поучительный. Пишите
юморески, басни а прозе и все другое, что можете. Присылайте.
     С праздником Вас, больших Нам Творческих удач!
     Литконсультант
     В. Строкопытов.




     -- Где у вас центр?
     -- Там, где милиционер стоит.
     Генрих   Шахнович   (псевдоним   --  Амурский)  дернул   щекой  и,   не
поблагодарив, пошел к выходу.
     Вокзал вытолкнул  его в темень,  в редкие колченогие фонари, в  дрянной
тротуар, а уж  о мостовой и  говорить нечего. Генрих озлобленно  тащился  по
улице и гадал, -- открыт  ли  еще гостиничный буфет : в  последнее  время он
стал попивать. Сначала -- от скуки. Потом --по привычке.
     Редактор молодежной газеты показал сотрудникам (,,не без удовольствия!"
--  привычно подумал  Генрих,  у  него стал портиться характер) старый номер
газеты.
     -- Этот очерк я написал  9  лет  назад. Павел Игна-тюк. Кузнец. Новатор
производства. Мы начинаем в газете новую рубрику:  наши герои сегодня, через
10 лет. Свежо. Увлекательно.
     „Александр Дюма", -- опять  подумал  Генрих, но сказал: -- Должно
получиться здорово! Серия очерков „Как выросли люди".
     -- Так  и озаглавим,  --  заключил  редактор.  --  „Через 10  лет
спустя".
     „Не  хватало  только  „Трех  мушкетеров",  --опять  подумал
Генрих и... поехал в командировку.
     Как-то  в  одном  из  очерков   он  чертыхнулся.  Очерк  пошел,  только
„черт с ним"  редактор заменил па „шут  с ним". Во второй раз он
состряпал недурственный  фельетон. (Генрих был человек не без способностей.)
В тридцати прилежно зарифмованных строках в пух и прах разносился  нерадивый
председатель колхоза, не заготовивший  к зиме кормов для скота. Председателя
Генрих  назвал   первым  пришедшим  в   голову  деревенским  именем;  Трофим
Степанович.  (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали, только
Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
     Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
     'В отделе пропаганды ему сказали:
     -- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
     (Интересно, открыт еще буфет или?..)
     В третий раз...
     Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал,  что со временем из  него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
     Назавтра Генрих уже катил и автобусе в  прикарпатское  село  Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он  сосредоточенный и трезвый,  -- как всегда
на  работе. По  дороге  Генрих  пытался  представить  себе  этого  Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный,.."
     Дом  Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял  как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не  так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то  домашнюю -- собаку.  Здесь было все: и обшарпанный
заборчик,  и  окно,  заколоченное  фанерой,  и  высохшие  поломанные  стебли
--раньше под окном росли астры.
     Генрих  постучал --и на крыльцо вышла  женщина. Худые коричневые  руки,
оплетенные  ручьями вен. Впалая грудь.  Вздувшийся  живот.  Такой  живот  не
бывает  от старости.  Такой живот  был у  мамы в  эвакуации. От  голода.  От
мороженой картошки.
     -- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
     -- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо и  равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, о дом.
     Генрих  нерешительно  поднялся за ней.  У входа в комнату женщина резко
обернулась:
     -- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
     Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым  в кровь,лицом,  в мутной  жиже лежал человек.  Бессильно разбросав
руки, он ворочался в нечистотах  и тяжело мычал. Был  он болен беспробудным,
многодневным  хмелем. Сейчас это  был уже не пьяный,  а  безгласное  мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
     -- Узнаете по портретикам?
     -- Ну... выпил человек...
     -- Десятый  год пьет. Выйдем во  дворик. Я-то  уж привыкла, а зачем вам
дерьмом дышать?
     Она  сказала не  ,,дерьмом",  она  сказала грубее.  Женщина  сидела  на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
     -- Был он кузнец  и кузнец хороший. Придумал приспособление для  плуга.
Его бы премировать  как-нибудь. А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
     -- Как это -- бросили? А сам?
     -- Кузнец  он  был и хороший. Но --разучился. Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план на  100  процентов выполнили. А если 120 'раздадут,  так и плану на  20
процентов  прибавится.  А  почему  хозяев не обрадовать?  Наши  по  все  150
раздавали, Звездочка легкая! Он свою у  зубного врача пропил, так тот сказал
- больше трех зубов не выйдет...
     Степанович. (Не Леопольд же  Леонардович!)  Фельетон также  напечатали,
только Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
     Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
     'В отделе пропаганды ему сказали:
     -- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
     (Интересно, открыт еще буфет или?..)
     В третий раз...
     Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал,  что со временем  из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
     Назавтра Генрих  уже катил в автобусе к прикарпатское  село Соляное  --
километров 40 от городка.  Ехал  он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на  работе. По  дороге  Генрих  пытался  представить  себе  этого  Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный..."
     Дом Игнатюков стоял  на главной улице села, но стоял как  бы на отшибе.
Был  он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю --  собаку. Здесь  было все: и обшарпанный
заборчик,  и  окно,  заколоченное  фанерой,  и  высохшие  поломанные  стебли
--раньше под окном росли астры.
     Генрих постучал  --и на крыльцо вышла женщина.  Худые коричневые  руки,
оплетенные  ручьями вен.  Впалая  грудь.  Вздувшийся живот.  Такой  живот не
бывает  от  старости. Такой  живот был  у мамы  в  эвакуации. От  голода. От
мороженой картошки.
     -- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
     -- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо  и равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, в дом,
     Генрих  нерешительно  поднялся  за ней, У входа в комнату женщина резко
обернулась:
     -- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
     Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым  в кровь,лицом, в  мутной  жиже лежал человек.  Бессильно разбросав
руки, он  ворочался в нечистотах и  тяжело мычал. Был он болен беспробудным,
многодневным хмелем.  Сейчас  это  был  уже  не пьяный, а безгласное мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
     -- Узнаете по портретикам?
     -- Ну... выпил человек...
     -- Десятый год пьет. Выйдем во  дворик. Я-то  уж привыкла,  а зачем вам
дерьмом дышать?
     Она сказала не  ,,дерьмом",  она  сказала  грубее.  Женщина  сидела  на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
     -- Был он  кузнец  и кузнец хороший. Придумал приспособление для плуга.
Его бы премировать как-нибудь.  А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
     -- Как это -- бросили? А сам?
     -- Кузнец он был и  хороший. Но --разучился.  Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план  на  100 процентов выполнили. А если 120 'раздадут, так и  плану  на 20
процентов  прибавится.  А  почему хозяев  не  обрадовать?  Наши по  все  150
раздавали. Звездочка легкая! Он свою у зубного врача пропил, так тот  сказал
- больше трех зубов не выйдет...
     Она говорила о муже -- он. В третьем лице. Как о чужом. Или мертвом.
     -- А слава -- она тяжелая. Не каждому по плечу. Он -- и надорвался.
     И уже потом, когда Генрих  вернулся из села в городок, он встретился  с
секретарем горкома  комсомола,  которого  не  застал  по приезде.  Секретарь
горкома,  совсем  еще  мальчик,  то  ли  простодушный,  то  ли  простоватый,
сокрушался:
     -- Не оправдал  доверия горкома и народа. Не оправдал. И вот  мы теперь
временно без  передовика. Ну,  ничего! Мы сейчас нового  товарища выдвигаем.
Знатный свинар. Этот не  подведет!  Крепкий мужик!  Вы о  нем напишите. Наша
гордость.
     --  Что ж, --  согласился Генрих, -- можно и о нем. Ему вдруг стало все
безразлично , и опять, как накануне, захотелось напиться. -- Значит, крепкий
мужик?
     -- Железо! -- засуетился секретарь и вдруг жалобно добавил: -- А вы  не
обманете? Знаете, с тех пор, как мы лишились передовика, о нас не пишут.
     Генрих  хотел  ему  сказать,  что  командировка  оплачена,  в  редакции
запланирован материал и - в конце  концов  -- какая разница:  Иванов, Петров
или Сидоров?
     Но объяснять нужно  было долго, объяснять  не хотелось, и Генрих только
сказал:
     -- Передовики сельского хозяйства в центре внимания нашей газеты.
     Секретарь неожиданно остановился, тронул Генриха за руку:
     -- А знаете, как в городе  называют эту улицу? Генрих машинально скосил
глаза  на  один  из  чистеньких домиков,  стараясь  разыскать  табличку,  но
секретарь его опередил:
     - Нет, не официально, а так, как говорится, в народе?..
     -- Не понимаю.
     -- „Улица секретарей горкома".
     --  Не понимаю,  --  повторил  Генрих.  Секретарь  понемногу начал  его
раздражать.
     -- Очень просто. Как только становится секретарем  горкома, так ему тут
же  сразу на  этой улице  дают  коттедж.  А что?  Улица тихая, спокойная. Ну
сколько человек на  такой работе задержится? Год. Два. А потом  -- все равно
снимут, --  как  несправившегося. А из дома его  не выселишь. Он и остается.
Тут, что ни дом, то бывший секретарь горкома.
     -- И вы здесь тоже живете?
     --  Так  мы ж  пришли, --  удивился секретарь и показал на  стандартный
коттедж. -- Может, зайдем, перекусим?
     Генрих  отказался.  Он  уже  знал,  что  напьется.  И  даже  охмелел от
ожидания.  Он  захватил  водки  -  и   побольше  --   и  заперся  в  номере.
Поморщившись, выпил первую и, не закусывая, вторую и третью.  Так и пил одну
за другой, морщась и запивая водой прямо из графина.  Но -- странное дело --
водка  не  принесла  той  блаженной  успокоенности,  которой  он  так  ждал.
Наоборот, водка бередила, принесла с собой смутную тревогу,  предчувствие --
чего? -- он не знал.
     Во сне он плакал.
     Утром пронизывающе ныло сердце, подташнивало,
     „Что это со мной? -- с тоской подумал Генрих. -- Я болен?"
     Буфет был  еще закрыт, Генрих ждал, со страхом прислушиваясь к себе,  к
тому непонятному, что в нем происходило...
     В  буфете  Генрих  выпил теплой водки,  выпил  натощак, затем еще, хотя
понимал,  что этого  делать не следует. Буфетчица смотрела на  него с бабьим
состраданием, он  этого не видел.  Ему  вдруг  захотелось учинить  дебош или
расплакаться.
     Генрих вышел из  гостиницы на  площадь и брезгливо осмотрелся. Булыжная
тоска.  Начал накрапывать дождик.  Булыжники  заблестели.  Генриху стало еще
тоскливее и  от  этого как-то  легче.  Небритый  мужик тащил  через  площадь
свинью. К ее задней ноге была привязана веревка, свинья отчаянно верещала.
     Захотелось выпить еще. Генрих нерешительно потоптался, сплюнул -- слюна
была  горькая  --и  пошел  бродить  по улочкам.  В  реденьком  скверике  (он
назывался „Парком культуры им. Салтыкова и Щедрина") Генрих посидел на
сырой скамейке,  закурил и понял, что выпьет еще.  Он  поплелся  к  выходу и
ехидно улыбнулся; посреди затоптанной клумбы стоял цоколь,  однако памятника
на нем не было.
     "Уже сбондили!"  - догадался Генрих  и неожиданно  развеселился. Цоколь
без памятника выглядел нелепо, как вазонка с землей без цветка... -  Имеется
вакантное место...
     Аккуратно  изготовленный старичок  выжидающе хихикал. Все  на нем  было
выглаженным, вычищенным и старомодным. Таких старичков показывали в  фильмах
из  дореволюционной жизни. Только там  они назывались ,,типажом". И особенно
странно выделялся  на старичке перекинутый через плечо новенький фотоаппарат
в кожаном футляре.
     Старичок уловил взгляд и с готовностью предложил:
     -- Не желаете?
     -- На фоне цоколя?
     Старик мелко задребезжал, как медью в кармане.
     -- Можно и на самом цоколе. Поторопитесь, пока не занято место.
     -- Потом поздно будет?
     --  И  небезопасно. Смогут счесть за конкурента. Старик моргал дряблыми
веками и не отставал.
     День выдался пасмурный, клиентов не предвиделось.
     --  В загробную  жизнь сейчас уже  не  верят,  поэтому всем  бессмертия
хочется. У меня один гражданин на  цоколе  в пяти ракурсах фотографировался.
Различные исторические позиции принимал.
     Слякоть становилась все  мельче, все противней.  Небо упало на  грязную
землю, давило, изматывало,
     -- Выпьем?
     Старик жалковато пошутил:
     -- Рука дающего не оскудеет, рука берущего не отсохнет. Тут недалеко, я
знаю.
     -- И давно сняли?
     -- Смотря кого.
     -- Как это?
     -- Сначала здесь стоял Франц-Иосиф, потом доктор Массарик, потом Хорти,
ну, а уж под конец -- тот, кого сняли.
     -- А цоколь -- что же? Все тот же?
     -- А зачем цоколь менять? Работа прочная. Еще многих выдержит.
     „А ведь это тема!" -- подумал Генрих, но тут же решил : „Не
напечатают! "
     Он  уже  давно, с тех пор,  как его похвалил редактор, все, что видел и
слышал, разделял: „напечатают", ,,не напечатают".
     -- А вы философ.
     --  Я  --  созерцатель.  Потому--и  сохранился  до  старости. Семьдесят
четвертый.
     Генрих внимательно посмотрел  на созерцателя и увидел  то, что  сейчас,
именно сейчас ему меньше всего хотелось видеть.
     В редакцию захаживал  рано  состарившийся  художник Бражников. В газете
почти всегда находилась мелкая работенка -- рисуночек, заставочка, виньетка.
Бражников выполнял в срок, добросовестно -- не больше; большего в газете  не
требовалось.
     Его по привычке жалели, как всех калек: у него  не было правой руки. То
есть, рука была, не было кисти. Думали, что он рисует левой рукой. Левша. По
однажды  понадобилось  что-то срочно сделать.  Бражников  вынул  из  кармана
черную ленту. Он взял один конец ленты  в зубы и быстро примотал к культяпке
карандаш. Генрих отвернулся, ему стало не по себе. А Бражников, не отрываясь
от рисунка, принялся с чувством напевать ;
     -- Руки, вы словно две большие птицы, Как вы летали,  как  оживляли все
вокруг. Руки, как вы могли легко обвиться...  И, перестав паясничать, строго
спросил :
     -- Сколько вам лет, Шахнович?
     -- 32, -- опешил Генрих.
     -- Рано начали.
     -- Что -- рано?
     -- Халтурить.
     -- А вы не халтурите? -- огрызнулся Генрих.
     --  Халтурить - значит работать ниже своих возможности;. В свое время я
иллюстрировал Сервантеса.
     Бражников  закончил рисунок, размотал  черную ленту,  свернул  ее,  как
бинт, сунул в карман и помахал изувеченной рукой:
     -- А сейчас -- чем богаты, тем и рады.
     -- Фронт? -37 год.
     -- Культ личности?
     - Нет, культяпка личности.
     Генрих почувствовал, что краснеет. Или ему стало жарко?
     --   Следователь   симпатичный   такой,  блондинистый.  „Ты   чем
занимаешься?"  --спрашивает.  „Рисую". „И  карикатуры?" „И
карикатуры". „И какой рукой?" „Этой". „Дай-ка, -- говорит,
-- лапку". Я и протянул.  А у  него  за столом -- топор. Бац!  -- и я  сразу
созрел для вашей газеты.
     Он протянул рисунок Генриху:
     -- Передайте по начальству. А мне еще в два места забежать надо!
     Он опять помахал в воздухе обрубком руки:
     -- А еще  говорит, что организм --  одно целое. Не верьте! На одну руку
меньше стало, а желудок прежним остался.
     И,   искривившись  в  улыбке,  ушел.  В  другую  редакцию.   Рисуночек.
Заставочка. Виньетка.
     И  сейчас Генрих  подумал, что  цоколь без памятника, искалеченная рука
Бражникова и искалеченная жизнь Игнатюка  -- три  узелка на одной ниточке. А
сколько на ней еще узелков? Ниточка длинная. А разве он сам -- не узелок?
     Нужно было еще, как условились накануне, зайти к  секретарю  горкома  и
встретиться с  новым  выдвиженцем, тем  самым, который -- железо. Но  он уже
понял, что  никуда не пойдет. Загубленная  жизнь Игнатюка требовала  ответа.
Это не должно повториться. Никогда.
     И понял еще: нужно писать честно. Даже, если не
     напечатают...



     -- До Рубцовки подвезете?
     -- Садись, дед. Только  запомни на  всякий случай: меня зовут Станислав
Викторович. А тебя как?
     -- Это зачем еще?
     -- Если инспектор остановит. Кто ж поверит, что я  незнакомого человека
бесплатно везу? Скажет -- кадымлю. Отберет права.
     -- Это  точно.  В  тайге, допустим,  в  шалашах  для незнакомых спички,
табак, соль  оставляют.  Только там  вокруг  звери,  а  тут  -- люди. Кто  ж
поверит?
     -- А ты, дед, вредный.
     -- Афанасий Тихонович. Будем знакомы, А по  призванию  я не вредный,  а
скорее доверчивый. А вы сами рубцовский будете?
     -- Нет. Дачник. А вы --местный?
     -- Был когда-то. На побывку еду.
     -- Из тайги?
     -- Люди везде живут. Кому где удается. Вы у кого остановились?
     -- У Масохиных сняли комнату с верандой.
     -- Обстроились.  Раньше, помню, на всю Рубцовку один дом был с верандой
-- у попа, а теперь... Богато живут!
     -- Богаче, чем в городе. В каждой хате телевизор, через -- машина.  Что
вы хотите? До базара 30  минут электричкой, а первая клубника одним детям  и
больным;   себе  не  позволишь.  За  пучок  редиски   шкуру  живьем  сдерут.
Присосались к городу, паразиты!
     -- А вы попробуйте обойтись.
     -- Без них или без ягоды?
     -- Это одно и то же. Они и есть ягодки, пригородные, дачные. На вас же,
городских, и работают. А что  делать, если государство отдыхает? Вы возьмите
те села, куда дачники не ездят, там о клубнике и не знают.
     -- Люди всюду живут. Кому где удается. Так, кажется?
     -- Удается родиться или повезет прописаться. В селах паспортов нету, не
выдают, а куда без паспорта денешься? Крепостное право реабилитировали.
     -- Ну вы-то, кажется, в Рубцовкс родились, а...
     -- А в тайгу за казенный кошт доставили.
     -- Было за что?
     -- Сверху виднее. - А снизу?
     -- Булыжник только сапоги видит, которые его топчут.
     -- Однако выдерживает дольше сапог.
     --  Правильно  заметили.  Гранит.  Нас  18 дворов  за триста  верст  от
железной дороги по реке сплавили, как бревна, сбросили -- подыхайте.
     -- Но -- выжили?
     -- Живым в землю не ляжешь, но жить и земле можно, даже живым. Живет же
в земле крот, хотя  его  и не заставляют, а ежели  заставить -- то и подавно
проживет.
     Был  у  нас  в  селе, в  Рубцовке,  то-есть, конопатый  Васька;  босяк,
пропойца. Он  за стакан  водки собирал с себя  жменю вшей, -- закусывал ими.
Его, как  бедняка,  председателем  сельсовета  назначили  -- в  насмешку над
обществом, разве что... Так  он со вшей сразу на сало перешел, и обязательно
на свежину,  -- не иначе. Потом разобрались, правда, -- выгнали. Он опять ко
вшам возвратился.
     -- Выходит, признал критику?
     --  Вырыли котлован общий  на всех, вроде  волчьей ямы, перекрыли --  и
живем.-
     -- Волчьей стаей?
     --   Коммуной  живем.   Вечный   огонь  поддерживали,  как  на   могиле
неизвестного солдата.
     -- Робинзоны.
     -- Климат не тот, но привыкнуть можно. Силки на зверя ставили, кедровый
орех заготовляли.
     -- И все -- сами по себе?
     -- Самостоятельно жили.  Но рассказывать долго, а  слушать утомительно.
Весной ходоков в город направили,  туда пешком  шли, триста километров, а из
города  с лошадьми  вернулись.  Прилично  распродались,  грех  жаловаться. И
табачок  появился, и  порох,  и  керосин, и одежонка  кой-какая,  и детям на
гостинцы осталось.
     -- Короче, освоились?
     --  Коротко  ли, долго,  а  пять лет  прошло--в себя приходить  начали.
Власти про нас забыли, а мы про них не вспоминали. Сами по себе  живем. Избы
поставили, в каждом дворе корона, лошадь. Весной  в  город обоз  снаряжать с
зимы готовились.  Детишек с  собой забирали  --  пусть  посмотрят, как  люди
живут. Да и мы, прямо скажу, не хуже людей жили.
     Тайга только для голодного и безодежного -- тайга, а если ты сыт и одет
и дом свой  имеешь,  -- она  уже  не тайга  для  тебя, а родной лес. Видите,
сколько леса вокруг  Рубцовки, но  пустой он, не  прокормишься  с  него.  На
каждый гриб  --  по  дачнику. А с  тайги и сам проживешь и детям оставишь --
богатая.
     Одним словом,  сыто жили, никого  над  собой  не знали. И нас под собой
никто не  чувствовал.  Так  и должен жить человек --  свободно,  как  птица.
Видите, --  вон, ворона  по траве прыгает, крыльцами машет,  горланит что-то
по-своему. Не опасается -- и
     довольна. И гнездо у  нее со всех сторон открыто, потому что -- птица в
небе живет. А на  земле так нельзя, не получается. К примеру, суслик, -- что
с него возьмешь? -- а норку обязательно с запасным выходом роет. Не от добра
это, от необходимости.
     А мы, как птицы жили -- откровенно. Власти про нас не  вспоминали  и мы
про них забыли.
     Прошло пять лет --и вспомнили...
     Обошли  хаты  --  белый  хлеб,  молоко,  масло.  Лампы  керосиновые  --
"молния", занавески на окнах,  чистота.  Под иконами  лампады теплятся. Дети
умытые, причесанные.  Я,  например,  своему  старшему  матросский  костюмчик
привез...
     Знаете,  -- есть  такая  птица  --  кедровка.  Зернами кедровых  орехов
существует.  Безобидная птица.  Много ли  ей надо? Пропитаться  и  на холода
отложить. Как и человеку. Только  не зря ее кедровкой зовут. Кедр  она своим
считает, собственностью личной, поскольку первая здесь поселилась.
     Не  дай  Бог,  значит,  обивать  кедр,  пока  он  не  созрел полностью.
Некоторое  количество  шишек  упадет, а  на  стук  кедровка  со  всей  тайги
слетится.  Чувствует,  что ее кровное отбирают; в секунду дерево раскурочат,
ни зернышка не оставят, догола разденут, вщент...
     Так и с нами случилось.
     Казалось бы, власть - - куда рукой дотянешься, все твое. Нет. И дальше,
куда  рука  не достает, в руку  крючок берут, длинный крючок, сколько  можно
длинный, и им тоже загребают.  Что мое -- мое, и твое -- мое, а в  общем  --
это все наше.
     -- Рано застучали?
     -- Лучше и вовсе без стука. Живи незаметно -самое милое дело.
     -- Не удалось?
     -- По собственной глупости.
     ...Особенно лютовал один, чахоточный; может быть, смерть свою предвидел
скорую, не  могу знать... но  лютовал. "Что ж  это такое? -- спрашивает,  --
трудовые колхозники с голода пухнут, людоедство распространяется, а эти, как
были кулаками, так и остались. Белый хлеб жрут, молочком  запивают! Никакого
раскаянья. Раскулачить!"
     И опять  раскулачили нас, во второй раз разорили. Нажитое конфисковали,
а дома досками заколотили. По сей день стоят заколоченными. Для себя строили
-- прочно.
     Отвезли  нас еще дальше в  тайгу, верст  за сто  отсюда и сбросили, как
падаль. Устраивайтесь. "Авось подохните!  -- пообещал чахоточный. -- И вам и
нам спокойнее".
     Только не подохли мы, выжили во второй раз. Но теперь умней жить стали,
не как  птицы,  как суслики,  с запасным выходом. Изб  не строили,  землянки
нарыли, полуподвальные, скот  на заимке держали, подальше от греха, от дома,
то-есть; имущество, какое получше, тоже схоронили. Ничего, существуем!
     -- Значит, больше вас не раскулачивали?
     -- Не  привелось. Навестили нас годика через четыре,  - убедились,  что
живем мы, как  и трудовые колхозники-- скромно, и тут же организовали из нас
колхоз.  На  общем   собрании  единогласно   название   присвоили  "Путь   к
коммунизму".
     -- Стало быть, вы теперь-- колхозник?
     -- А как же! Заслуженный.
     -- Имеете заслуги?
     -- В развитии сельского хозяйства. Моя делянка в колхоз перешла, а я  с
нее  как раз урожай собрал. А для колхоза он, оказывается, рекордный. Кто бы
мог знать? Медаль выдали, даже в центральной газете статью обо мне поместили
с фотографией.  С тех пор  постоянно в президиуме сижу. Почет  мне всяческий
оказывают за трудовую доблесть.
     -- Выходит, вы полностью реабилитированы?
     Зачем? Я ведь  репрессированным и не  был. Судимости не имею.  Отобрали
только  имущество  и выслали, -- безо всякого  бюрократизма. Чего зря бумагу
переводить?
     -- Что ж, просто так -- взяли и выслали?
     -- Обыкновенно. Взяли и выслали.
     -- Но хоть зацепка должна быть?
     -- Зацепка, говорите? Машина у вас собственная?
     -- Собственная.
     - Сразу видно -- ухоженная. Ну -- как?
     -- Не жалуюсь.
     -- А на вас?
     - Тоже.
     - "Волга"? - "Волга".
     -- Сколько в ней лошадиных сил? -75.
     -- И не трогают?
     -- За что ж трогать?
     -- А меня за три лошадиных силы тронули...



     Участковый  стучит  в  дверь  карандашиком:  тук-тук-тук!  И  еще  раз:
тук-тук-тук! Пока --  ничего страшного. Страшно будет, когда  он  перестанет
стучать, войдет без стука.
     - Войдите! -- у меня на лице неподдельное удивление -- кто бы это?
     --  Предупреждаю в последний раз. Если через  неделю  не устроитесь  на
работу, вышлем из города. Прописку аннулируем.
     Сначала он меня уговаривал, потом  - -  угрожал, теперь  предупреждает.
Кажется,  депо  --  дрянь.  Кажется,  придется  без  дураков устраиваться на
работу.  Кстати, поскольку  рассказ пойдет  в основном  обо  мне,  разрешите
представиться:  я  - - писатель. Можете не искать мою фамилию в  справочнике
ССП. Ее там нет и не предвидится.
     --  Гражданин,  вы  мне  вола  не  вертите.  Писатели состоят  в  союзе
писателей. А вы...
     Правильно. Я --  не  писатель.  Я -- автор.  С эстрады  не  приходилось
слышать:
     Я куплеты  пропою,  -- С одной  стороны. Про любимую свою,  -- С другой
стороны.
     Это  --  я. Пополам с Жоржем Покровским. Мы -- соавторы, точнее сказать
--  соучастники. Союз писателей  нам не светит. Авторов не принимают, только
писателей, у  которых книги.  И  то - не подряд.  Жоржу  хорошо, он инвалид,
имеет  вторую  группу.  (Покалечил  на фабричке  --  по ихней  вине -- руку,
отсудил  30  рэ пенсии  и  право не  работать.) Имеет  справку. ан--  только
квитанции  почтовых переводов. Из них  явствует (с другой стороны!),  что  я
самоотверженный налогоплательщик. Подоходный налог
     высчитано столько-то;  за  бездетность --  столько-то; стоимость  почто
него  перевода   столько-то.  Все.  Подпись.  Больше  ничего.  Это  не  лицо
гражданина, это  -физиономия халтурщика.  Правда,  в  столице  имеется,  так
называемый,  групповой  комитет  --  убежище  для литературных  неудачников,
удачливых  окололитературных  деляг  и  евреев.  Плати  потихоньку  членские
взносы, получи удостоверение и вместе с ним --легальное существование.
     Перед первой мировой  войной (предчувствие, а?)  человечество  изобрело
маргарин,  но  само  название  придумали  позднее, а  пока  что  изобретение
продавали, как „масло для бедных". Группком - это масло для бедных. По
идее,  лавочка должна  объединять  малоформистов  --  людей, профессионально
кормящихся литературой, но не доросших до высокого звания члена  ССП. Однако
нововведением удостоена только столица, областные центры -- увы... возможно,
в дальнейшем... Не все сразу...
     - Я жду ровно неделю. Через неделю прекратим прописку.
     И  участковый  уходит,   не   попрощавшись.   А  я  остаюсь  дописывать
заключительную интермедию. Наехала какая-то дикая бригада  (афиши, билеты --
сплошная липа), и им срочно нужен самоигральный репертуар. Платят наличными.
Без подоходного налога. Моя бездетность их также колышет меньше всего. Товар
-- деньги  --  товар.  Я  пытаюсь хохматься. Не получается.  Пытаюсь хотя бы
перелицевать  старую остроту. Не получается. Попробуйте сами острить в таких
условиях. Надеваю пальто и иду к Жоржу. Проведем совещание на высшем уровне.
Как певала Клавдия Шульженко: „С этим что-то делать надо,  надо что-то
предпринять".
     Боюсь, как бы мне  не пришлось разделить судьбу моего приятеля Сенечки.
Он  --артист;  такой  же  артист,  как  я   писатель.  Сенечка  прижился  на
киностудии,   снимается  в  массовых,  иногда  удается  заполучить   эпизод.
Съемочный день -- 3 рубля. (На руки  -- 2 р. 70 к.) Но  Сенечка -- человек с
хорошо  развитыми  локтями. Ему не и  новость  одновременно  пропихнуться  в
две-три  группы.  (Мне не привыкать одновременно  сплавить одну программу  в
две-три областных филармонии.) Каждый устраивается, как умеет. Любопытно:  я
еще  не встречал  человека,  существовавшего на голую  зарплату. Обязательно
есть приварок. Собственно, ежели называть вещи своими именами - - это вторая
работа. Знакомый экономист  вечерами играет на аккордеоне.  Знакомая врачиха
вяжет на дому модные свитера.
     Сенечке не повезло. По указу о принудительном привлечении к физическому
труду  лиц,  злостно  уклоняющихся  от  трудовой повинности,  моего  Сенечку
выслали в село Засрачки -- сборный пункт для тунеядцев. Коллектив подобрался
морозоустойчивый: ханыги, бакланы, ширялыцики.
     - Меняю пайку на кодеин...
     Хуны,  приобщающиеся к  общественно-полезному труду  в  соседнем  (село
Гнилое) лагере, сквозь колючую проволоку, как змеи,  пролазят: Играю  в очко
за бутылку!
     Еще находился  там на  трудовом перевоспитании мракобес-псевдохудожник.
Писал на фанерах (фламандец!) иконы для окрестных сел. Свободный художник. И
недурственно, говорят, зарабатывал, спекулируя на  несознательности отсталой
части населения.
     -  Распространял  опиум   для  народа,  --  определил   его  в   бараке
сопровождавший  милиционер.   Чуть  не  сотворили  темную:   куда,  паскуда,
прячешь?..
     Очень  опасаюсь,  как  бы  мне   не  разделить  судьбу  моего  приятеля
Сенечки...
     Жорж  --  умница  битая,  опасность  чует,  как  волк.  - Нужно  срочно
устраиваться, -- сказал Жорж. -Человек  без бумажки -- букашка,  а букашка с
бумажкой --  человек. Покажешь мусору справку, он поставит  у себя галочку и
на  год  про  тебя забудет.  К тому  времени,  глядишь,  и  у  нас  группком
сообразят. Или снова придется с месяц прокантоваться...
     Как только я  вошел  в кабинет начальника  отдела кадров  -- безусловно
отставной  майор   --  незамедлительно   перевернул  лицом   вниз   какую-то
бумаженцию. (Секрет!) Чем бы дитя не тешилось...
     - Учеником токаря? -Да.
     Начальник отдела кадров посмотрел на меня с явной благожелательностью:
     - Собираешься в институт? Нашел дурака!
     - Желаю приобрести надежную специальность.
     - Все вы так говорите.
     Я  сделал  голубые   глаза.  (Чем  не  специальность?)  Он  сомнительно
покосился  на  мою  застиранную  до  белизны на  швах  ковбойку  и уже более
подробно  остановился  на  моих  неправдоподобно  разбитых башмаках.  Просто
замечательно,  что я  не успел их выбросить! Ботинки произвели  впечатление.
(Молодец, Жорж! С меня причитается!) Меня зачислили.
     Что я  делаю на  работе?  Проще ответить,  -- что я не  делаю.  Ничего.
Поступил я  в  первых числах месяца, работы  никакой, проводим  время.  Наша
уборщица, тетя Дуся, всегда носит в  кошелке деревенский самогон (в два раза
дешевле „казенки"),  и  мы  регулярно  прикладываемся. Мой  шеф  Костя
покамест  обучает меня  заточке резцов,  сверл.  На  железо.  На  сталь. Эту
премудрость я освоил в несколько  дней, и теперь  ко мне обращаются работяги
из  механического  -   заточи.  Сами  за  десять-пятнадцать  лет  работы  не
научились.  Лень.  Да  и  зачем?  В  инструменталке  заточат.  Костя работяг
презирает:  жлобы.  Сам он инструментальщик экстра-класса, стоит две сотни в
месяц.  Есть ли работа, нету, а  деньги плати: такая договоренность. А иначе
-уйдет: его на любом заводе оторвут с руками. И  точно -- у человека золотые
руки; его и на другие  предприятия приглашают подхалтурить. Костя умеет все.
Срочно  требуется  штамп? Пожалуйста. Нет, чертежей не  нужно.  Объясните на
словах.  Ясно.  Будет сделано.  Пятьдесят рублей.  Дорого? Ищите дешевле.  И
платят.
     Косте предложили сфотографироваться для "доски почета", он сказал:
     - Мое дело - работа. Ваше - деньги. Не будем осложнять отношений.
     И  ничего.  Пришлось скушать.  Квалифицированный  мастеровой пользуется
независимостью,  какая и не снилась задрипанной интеллигенции. Интеллигенция
только  и  способна  обмениваться пикантными анекдотами,  скучно  мне с ней.
Людей объединяет разность  во взглядах. Если  бы все люди мыслили одинаково,
-- им просто не о чем было бы разговаривать. Нам и не о чем.
     - Вчера радио „Свобода" передавало...
     - Знаю, сам слышал.
     Потому и  пристал  к интеллигенции преферанс,  как  чесотка. Молчаливая
игра, не  терпит трепотни. - Что нос  повесил? -- говорит Костя.  --Потерпи,
подойдет последняя декада месяца -- какать на ходу будешь, как лошадь.
     К нам подходит Наум Маркович, мастер цеха и, оглянувшись, шепчет:
     -- У меня есть рац...
     В беспокойную голову мастера цеха пришла новая идея. (Что поделаешь, он
не умеет играть на  аккордеоне.) А голова у него действительно беспокойная в
том  смысле,  что  Науму  Марковичу не  дает  покоя  семья.  Жена (идиотка!)
окончила  испанский факультет, а потом испанский язык отменили в школах. (Не
могли отменить английский!) Раечка, правда, осталась  работать  в школе,  по
гардеробщицей. А маленький Сема? У ребенка определенно способности к музыке.
Каждый месяц - плати. А во что обходится кооперативная  квартира? (В глубине
души  Наум  Маркович  нисколько  не  сомневается,  как  только будет  сделан
последний взнос -- из-под земли появятся сормовские рабочие и... Но пока что
- плати.) Всюду  деньги. Приближается день 8  марта  --  опять деньги.  Вера
Васильевна  (классный  руководитель)   буквально  вымогает  подарки.   (Наум
Маркович благоразумно не вспоминает, как в свое время с Раечкой он радовался
вниманию  учеников.) А цены на рынке? А?..  И  фотография Наума Марковича не
сходит  с  "доски почета"  как  хронического  рационализатора.  Но инженерам
вменяется  в  обязанность внедрять "рацы"  бесплатно, в  силу  исключительно
высокой сознательности. И только.  Так надо.  А  рабочим за  "рацы"  платят,
крохи  платят,  но  все-таки... Поэтому  инженеры  приписывают  свои  "рацы"
доверенным рабочим, а потом делятся.
     Наум Маркович повторяет:
     -- У меня колоссальный рац. Будешь иметь четвертак. Доволен?
     Костя (у них взаимная симпатия) улыбается.
     -- Я всегда доволен. Это только евреи, извиняюсь, всегда недовольны. Не
обижайтесь, Наум Маркович, вы -- баламутный  народ. Сперва сделали революцию
у нас, а теперь сами бежите от нее в Израиль. Попомните  мое слово: сделаете
революцию  у  них -- и опять  побежите дальше.  Гвоздь у  вас в заднице.  Не
обижайтесь, Наум Маркович, вы же не виноваты, что родились евреем...
     - Заткнись,  босяк!  --  говорит Наум Маркович  и обращается ко  мне: -
Из-за такого  шнаранта  мы  все  попадем  па каторгу. Словоблуд  несчастный!
Слушай: рац в гареме.
     Гарем -- швейный цех. Сотня пригородных баб (60 целковых в месяц) сидит
за швейными машинами --  строчит бумажные мешки.  Пулеметная очередь  мешок.
Работа им, как  и мне, до лампочки (у  каждой - парниковое хозяйство), нужна
справка с  места работы - иначе загонят в колхоз. Держатся за место  зубами,
намертво,  и  главинж поштучно вызывает баб в кабинет --  на  собеседование.
Бабы  злые,  кулацкие.  Костя, человек потомственно городской,  терпеть  их,
барыг, не может.
     -- Вы изобрели автомат, заменяющий главинжа?
     -- Тьфу! Дурак! Изобрел поточную линию. Автоматизировал процесс.
     -- Интересно! -- загорается Костя. - Автоматика - его  слабость,  готов
работать и бесплатно.
     - Очень интересно, покажите...
     Забегая вперед, скажу:  из начинания ничего не вышло. Автомат внедрили,
линия заработала. Бабам предложили подыскать другую  работу. Бабы безучастно
таращились на  заменившее их новшество. Затем одна  из  них молча подошла  к
Косте  и так  же  молча плюнула  ему в лицо. Это  послужило  сигналом.  Бабы
вцепились Косте в волосы, исцарапали в кровь  лицо. (Наум  Маркович трусливо
спрятался в "Красный уголок".)
     - Паршивец!  -- кричали бабы. -- Сука продажная! За бутылку водки людей
на колхоз обрекаешь?!
     Кончилась  эта затея, как  и следовало  ожидать, грандиозным скандалом.
Бабы  настрочили  коллективную  жалобу.  Их незамедлительно  восстановили на
работе (60 целковых на нос), и в цеху дружно застучала сотня  швейных машин.
Автоматику разбили  кувалдой, а Наума Марковича пригласили  для  объяснения.
Вышестоящий товарищ в популярной форме  разъяснил, почему он, Наум Маркович,
законченный  болван  с законченным  высшим образованием. Все хотят есть. Вы,
наверно, тоже? (Наум Маркович судорожно глотнул, хотя именно сейчас есть ему
хотелось меньше всего). Значит, таким образом. Все, простите, желают кушать.
(Все! Все!  И маленький  Сема!) А  на  всех нехватает. (Евреев  увольняют  в
первую очередь, а принимают в последнюю)  . Но Наум Маркович стоял и молчал,
а  вышестоящий товарищ  сидел  и терпеливо  говорил.  В стране  безработица.
(Сокращение  штатов!)  Но  в  стране победившего  социализма  не может  быть
безработных,  все  должны быть  трудоустроены. (Особенно в мелких  городах.)
Задача  заключается  в  том,  чтобы  открыть  массу  кустарных  предприятий,
основанных на ручном  труде.  Маленький  кусочек  хлеба, но  каждому. Такова
экономическая политика  партии, а  вы...  Понимаете, хотя бы? Наум  Маркович
хорошо  понимает. Экономика -- лошадь. Политика -- телега. Но если лошадь не
тянет? Ставят телегу впереди лошади. Рыба начинает гнить с головы, но чистят
ее с хвоста...
     И Наум Маркович тихо говорит:
     - Виноват. Исправлюсь.
     Только  все   это  ожидается  впереди,  все  это  еще   будет,  а  пока
изобретатели  увлеченно   переругивались,  вырывали  друг  у  друга  огрызок
карандаша, прикидывали, чертили, перечеркивали и чертили по новой...
     Уходя, Наум Маркович вспомнил:
     - Приготовься. Сегодня придет Лепя Цып. Понял?
     -  Не беспокойтесь,  - Костя дважды  поцеловал себя в раскрытые ладони.
Золотые руки!
     -  А  голова дурная, -- отпарировал Наум Маркович и  предупредил: -- Не
зарывайся!
     Итак, сегодня день No 1. Пришел Леня Цып, --  толстый,  рыжий, веселый.
Его любят, хотя  любить его нельзя. Леня -- инженер-экономист, я давно с ним
знаком. Вечерами  Леня играет  на  аккордеоне в ресторанах  •- ставка у
него копеечная.
     Гражданин-начальник, -  дурашливо-серьезно говорит Костя.  -  Разрешите
задать вопрос по вашей специальности?
     - Разрешаю, -- милостиво соглашается Цып. •-- Но -- ответите?
     - А почему бы нет?
     - Вопрос такой. Наше предприятие выпускает раскладушки, бумажные мешки,
абажуры, -- словом, всякий ширпотреб. Так?
     -- Ну, так.
     - Производительность труда непрерывно повышается. Так?
     -- Мало, но повышается.
     Мало,  но повышается.  Зафиксируем.  Стало  быть,  себестоимость  нашей
продукции, соответственно, мало, но понижается, Я логично соображаю?
     -- Не тяни резину. Дальше.
     -- Прошу научно объяснить:  почему же на нашу продукцию цены в магазине
не меняются. Почему нет снижения цен?
     -- Иди ты, знаешь, - куда? -- совсем не научно сказал Леня  Цып и вынул
из кармана хронометр. -Начинай операцию. Засекаю.
     Он встал за спиной Кости, зажав в руке секундомер.
     -Старт! -- сказал Костя.
     Инженер промолчал и нажал кнопку секундомера.
     120  процентов  нормы  --  предел.  Если   рабочий  выполняет   больше,
немедленно пересматриваются нормы и расценки. Нормы -- в плюс, расценки -- в
минус.   Это   знает  рабочий,  знает  и  инженер.   И  начинается   игра  в
"кошки-мышки".  Костя заправил в  станок железяку, подравнял ее  молоточком,
только после этого включил мотор.  Обычно рихтовку  Костя делает уже на ходу
-- быстрей и удобней, но запрещено техникой  безопасности. Так  что все было
правильно, не придерешься. Как всякий уважающий себя мастер, Костя имел свои
резцы,  то  есть  держаки,  на  которые  он самолично  напаивал  победитовые
наконечники. Сейчас Костя  воспользовался готовыми, взятыми из кладовой. Так
что опять-таки все было правильно. Резец снял первую стружку, вторую, однако
на третьем заходе сел.
     Костя выключил станок и сменил резец.
     Когда станок был выключен, стало слышно, как тикает секундомер.
     - Это вы нарочно? -- спросил нормировщик.
     - Не мешайте работать, - ответил Костя.  (Для официальности они перешли
на "вы".)
     Костя  вынул   из  станка   втулку,   внимательно  промерил  штангелем.
Предстояла заключительная операция: проделать в ней продольную канавку. Если
зажать  втулку в тисочки, взять в руки ножовку -работы минут на двадцать, от
силы. Но  ведь надо заменять ручной труд механическим?  Надо.  И Костя пошел
настраивать фрезерный станок.
     Инженер-нормировщик выключил секундомер."
     - 48 минут, - сказал он. --Тютелька в тютельку.
     - Тютелька в тютельку, - сказал Костя. -- 120 процентов.
     - У всех 120 процентов! -Правильно. Значит, все передовики.
     Меня восхитило, с какой точностью, не  глядя  на часы, Костя  расчленил
время.  Впрочем, с такой же точностью опытные учителя  знают,  сколько минут
осталось до конца урока.
     - А  где же повышение производительности труда? --  разозлился Леня. --
Каждый раз -- тютелька в тютельку!
     - Аналогичный случаи произошел в лифте. Пришел ревизор и тоже удивился:
"В  прошлом году  кабинка вмещала шесть человек  и в  этом  шесть. А  где же
повышение производительности труда?"
     - Ты мне зубы не заговаривай! -- закричал Леня. - Надо менять методику.
Про НОТ слыхал?
     -  Обязательно.   Мы  люди  идейно  пропитанные.   Только  знаешь,  что
рекомендовала  одна  старая  бандерша?  Когда падает  посещаемость  бардака,
следует менять не постельное белье, а девочек. Прокнокал?
     -- Так что же ты предлагаешь?
     Костя задумался и проникновенно сказал:
     - В следующий раз приходи сюда не с хронометром, а с аккордеоном.
     Леня  сразу  оживился.  Все-таки  в  душе   он  больше  музыкант,   чем
инженер-экономист. (Нормировщик.)
     --  Позавчера какой-то негритос дал в оркестр 5 долларов. Керной --  до
потери оплодотворения. "Какая вы, -- орет, -- культурная страна, когда у вас
нет стриптиза?" Дал 5 долларов. Я вас спрашиваю: кто из нас негр? Мы взяли в
баре "Каштан" настоящий шотландский виски - не чета нашему гидролизу!
     - Любопытно бы  узнать, -- невинно поинтересовался Костя. --  Есть  ли,
допустим, в Чикаго "Каштан", где торгуют исключительно за рубли?
     -- Можешь не сомневаться, -- сказал  я.  -- Как  писал Сережа Михалков,
"Американский доллар важный с советским встретился рублем..."
     - И чем окончилась встреча? -- спросил Костя.
     - "А ну посторонись -- советский рубль идет! "
     В "Каштан" привезли  пыжиковые  шапки,  -сказал  Леня.  -  -  Пусть ему
продадут за эту маису.
     -- Плевал  он на ваш "Каштан"! Такие пасутся в закрытом распределителе.
Кончай, Ленечка, волынку. Сегодня зряплата. Надо отметить.
     И я тоже получаю ученические 15  рублей. Кажется, это мои первые деньги
в  жизни,  заработанные  честным трудом. И  мы  втроем  идем отмечать. После
второй бутылки водки, Костю потянуло на философию.
     - Вы, писатели,  пишите. А для кого? Сами не знаете. Зато хорошо знаете
-- для чего. Для денег.
     И  к  тому  же  имеете  нахальство  публично  распинаться:  литература,
дескать,  должна  принадлежать народу.  Кто спорит?  Конечно,  должна. Но не
принадлежит.  Потому  как народ ее  не  покупает, вашу  литературу.  А  если
покупает,  то  по  принуждению.  Я,  например,  техникой  увлекаюсь.  Хочешь
подписаться  на   научно-популярное   --   обязательно  "Блокнот  агитатора"
всучивают.  А иначе  нельзя -- не  подпишут.  И приходится  брать. Я его  не
только не  читаю, на  гвоздик  не накалываю --брезгую,  но  деньги плачу.  А
по-моему, если тебя не покупают, ты не писатель, а хрен собачий,  иди носить
камни!
     -- Писатели не знают жизни, - сказал Леня. -- Я это прочитал в газете.
     И ты туда же!
     Не знают  жизни,  зато хорошо  знают, что  такое  лит.  А разве это,  в
частности,  не относится  к знанию жизни? Незнание  жизни...  Какая  чепуха!
Любой человек, кто б он ни был, вращается в своей среде и знает ее. Базарной
торговке, например, прекрасно знакомы базарные обычаи и нравы, и обладай она
литературным дарованием, вполне бы сумела отобразить... Так ведь не купят! И
что не  купят, понимает даже базарная торговка с  литературным дарованием. А
купят про  героев-космонавтов.  Приходится выдумывать, - таки  трудно! Своих
пальцев не хватает высасывать, заимствуешь у коллеги палец -- пососать.
     - Писатели тоже не все виноваты, -- заступаюсь я. - Некоторые, может, и
рады написать что-нибудь путное,  не рискуют -- все равно не пропустят. Мало
того, что не заплатят, еще и неприятностей не оберешься. А жить-то надо...
     Вмешивается Леня Цып:
     -- Правильно. Жить -- всем надо. У нас в кабаке,
     знаешь, как репертуар утверждают? Только народное. А на  самом деле  --
оно  не  народное, а для простонародья. "На  закате  ходит парень возле дома
моего, поморгает мне глазами и не скажет ничего". Примитив! А человек желает
в ресторане  современный джаз послушать, цыганские романсы; Лещенко требуют.
Можно.  И Лещенко можно,  но втихаря. Дай  в  лапу музыкантам  - и  сыграем,
только  без слов. А нет --весь вечер будешь терпеть: "И кто его знает, зачем
он моргает".
     -- Ладно, -- сказал Костя. -- Еще по одной. Всем жить надо.
     На том и порешили.
     Назавтра страшно  болела голова, мутило, но  пришел  Жорж: нужно срочно
заканчивать  работу.  Мы  сидели   с  Жоржем  и   вымучивали   вступительный
музыкальный фельетон. О дружбе народов. Работа не клеилась. Надоело. Коровье
занятие. Заглотнул. Отрыгнул. И опять жуешь жвачку.
     В  различных  городах  мира  стоят  памятники неизвестному солдату.  Не
мешало бы  соорудить памятник неизвестному автору. И  чтоб огонь неугасимый.
Ей-богу, они этого заслуживают!
     - Русский, грузин, белорус и узбек спаяны дружбой великой навек.
     Продолжай!
     -  Есть  получше  начало,  --  сказал  Жорж. -- Однажды Лебедь, Рак  да
Щука...
     - Из другой оперы: право наций на самоопределение.
     --  Я,  между  прочим,  мордвин, -- сказал  Жорж.  -Как  прикажешь  нам
самоопределиться?  Мы  со  всех сторон безвыходно  окружены великим  русским
народом. Навеки вместе, как каторжник, прикованный к ядру.
     - Слушай,  Жорж,  что-то не работаете)!. Пойдем лучше выпьем. Может, на
месте дотянем?
     Мы спустились в подвальчик, заказали для разгона пивка.
     - Нужно заменить только одно слово, - сказал Жорж, сдувая  на пол пену.
И все станет на свои места.
     -- Какое слово?
     - Наций на граждан. Получится: право граждан
     на самоопределение.
     - Все предусмотрено заранее, -- сказал я. -- Не дураки писали!
     -  Вот и писали бы себе музыкальные  фельетоны, а  не  законы!  Слушай,
сбегай в магазин за водкой, а я пока стану за шашлыками.
     Я  принес  бутылку  "Экстры".  Такая же пакость, как "Столичная", но на
рубль  дороже.  Новый ярлык - новая цена,  а товар старый.  И  так во  всем,
вплоть до туалетной бумаги. Удобный бизнес!
     - А шашлыки только жирные, -- сказал Жорж.
     - Еврейское счастье, как любила говорить моя
     бабушка.
     - Дурак ты, - говорит Жорж и разливает водку.
     - Будем здоровы.
     - Будем. А почему -- дурак?
     -  Потому  что вы,  евреи,  сами  не  понимаете,  какие  вы в  сущности
счастливые люди.
     -Мы?
     - Именно  -- вы. У вас хоть  шанс есть под предлогом Израиля  вырваться
отсюда. А мы так и подохнем. На Родине.
     -- А ты уверен, что я нужен в Израиле?
     - Не уверен. Но  уверен,  что  ты не нужен  здесь. Или -- сомневаешься?
Хуже не будет. Просто  не  может быть. Я бы на твоем месте уже давно... А ты
все дрочишься. Елоп.  Даже  крысы бегут с тонущего корабля.  Неужели человек
глупее крысы?
     -- Я подумаю.
     - Подумай. Это я тебе не как соавтор, а как друг советую...
     - Давай  пока  что, как  соавтор,  доканаем фельетон.  Как  там  у нас?
Русский, грузин, белорус и узбек - спаяны дружбой великой навек. Продолжай.
     -  Э-э-э...   Дружбой  могучей  навеки  сильна,  наша  Советская,  наша
счастливая, наша родная страна! Ну как?
     -- Сойдет.



     Собака  - -  друг человека. Это - общеизвестно. Но  является ли человек
другом собаки? Вопрос весьма спорный. Мне думается, говорить о взаимности --
преждевременно.   Следовательно,   настаивать  о  дружбе,  невозможной   без
обоюдного притяжения,  --  легкомысленное  бахвальство. Справедливей назвать
собаку не другом, но преданным рабом. Собака благородней человека, и это еще
одно неоспоримое доказательство человеческого ума и превосходства.
     Но -- случаются исключения.
     В Нью-Йорке, кажется, прибилось специальное  кладбище для  животных. Но
там есть и одна человеческая могила, рядом с собачьей. Твердая убежденность,
в которой едины и истинно верующая и опасливо безбожная части населения, что
собаку невозможно  якобы захоронить на  людском  погосте,  некто, переживший
свою собаку, не желая расставаться с ней и после  жизни, завещал  похоронить
себя на собачьем  кладбище, возле друга. Воля  покойного была исполнена.  Их
могилы -- по соседству.
     Но  упомянутое  событие  -- прискорбно единичное, других  охотников  не
нашлось, что  и  дает  мне право  повторить навязчивый тезис:  собака -- раб
человека.
     Исповедимы пути людские, но не собачьи, и юмористическое  повествование
мое о том, как судьбы нескольких человек зависели от поведения одной собаки.
Не следует удивляться. В  стране, где я прежде жил, судьба человека зачастую
подневольна  от  прихоти пса, но  это далеко не худший вариант.  Хуже, ежели
прихоть  пса  перестанет  давлеть   над   человеком,   ибо   перестав   быть
государственно зависимым  и, следовательно, необходимым государству, человек
становится обреченным.
     ...Только  не  в   погоне  за   ускользающей  сплетней,  но  в  поисках
притаившейся  истины  должен  сообщить  ошеломляющую  новость:  в  питомнике
служебного собаководства (г.  Киев, Вознесенский спуск) проживали не  только
овчарки. В избытке  находилась  и  привилегированная, как хвостатая,  так  и
бесхвостая публика: болонки, мопсики и даже пекинские терьеры с откровенными
замашками  хунвейбинов. Перворожденный инстинкт собаки-ищейки  пробуждался у
них разве что при ловле блох. И, наконец, -- в персональной клетке на особом
рационе проживал роскошный сибирский кот.
     Кажется,  Шопенгауэр  любил  повторять: чем  лучше я познаю  людей, тем
больше   начинаю   любить  животных.   Исходя  из   принципиально   обратных
предпосылок, могу поведать желающим, чем  больше я люблю животных, тем лучше
начинаю понимать людей.
     Роскошный сибирский кот  принадлежал лично комиссару милиции. Остальная
декоративная  живность являлась неприкосновенной собственностью  руководящих
работников  Министерства  внутренних  дел. По весне  ответственные  товарищи
разъезжались  отдохнуть  от  дел   праведных,  поднабраться  новых  сил  для
дальнейших производственных  подвигов, а  домашних животных  сдавали, как  в
ломбард,  в питомник служебного  собаководства. При этом никому, конечно, не
забредала шальная мысль подкинуть  хоть пару копеек на содержание "Лордов" и
'Рексов". Оно и понятно: никто из вождищей,  вождей и  вождиков  в  жизни не
тратился на собственное содержание. Что уж тут толковать о  прокорме песика,
псинки, цуцыка? Пустяки! Л государство у нас богатое...
     Я люблю собак:  собака искреннее человека. И не  скрывает чувств. Когда
служащие питомника, не  сдерживаясь, матюкались про себя  и выражались между
собой шепотком в адрес вышестоящих, служебные собаки открыто скалили зубы на
незванных объедал.
     Мне, право, же неловко вспоминать  об этом, но объедали служебных собак
не  только собачья аристократия, но  и люди.  Да. Да.  Да, Люди. Два пожилых
лейтенанта  и  их  начальник, мой приятель Р. и уборщица бабка  Фекла. А что
поделаешь?  Зарплата  у  состоящих  при  собаках  скромненькая, а  люди  они
безукоризненно честные, потому  как взяток им не предлагал никто. А за какие
добродетели, спрашивается, предлагать? Чем собачники могут помочь,  кого  --
при желании-- вызволить? То ли дело ОБХСС или паспортный  стол - тут золотая
жила. Только,  знай, разрабатывай!  Оно, правда,  и делиться  необходимо  со
многими, но  и себя  в обиде  не  оставляют. Пойманный мошенник так  прямо и
спрашивает: сколько,мол, следует?  Желаешь прописаться в "режимном"  городе,
опять же: сколько? Ну не без того,  конечно, что  и поторгуются, только ведь
самим наперед известно - в таком деле щедрость обязательно должна быть. Вынь
и положь. Никуда не денешься. А работяги-собаководы левым приварком обижены,
вот и приходится обгладывать  псов.  Отпускают собакам мясные кости,  крупу,
картошку.  Сперва бабка Фекла стряпает для  себя и начальникам, а уж собакам
побольше воды в  котел бухает Оттого псы завсегда до слюнотечения голодны  и
до  остервенения злы. Что от служебной собаки  и требуется. Да и короток век
ее: пять-шесть лет и хвост отбрасывает. Я бы много имел, что рассказать, как
из  доброго,  в  сущности, животного воспитывают  безрассудного  зверя.  Как
привязанного  его  иссекают  арапником,  как  бросают   под  ноги  картонные
гранатки, как  в упор палят в лицо холостыми патронами... Мог бы рассказать,
только не хочется настроение портить себе и вам.
     Одним словом, люди жили. Семейные  люди, положительные.  Считали дни до
получки и  оставшиеся до пенсии годы. Не много осталось их, этих лет, однако
дотянуть  надобно обязательно -- специальности  иной не приобрели. И  тут-то
над  поседевшими головами  собаководов  начали  сгущаться  грозовые тучки  с
громом и молниями.
     Скажу но секрету: розыскная собака в условиях города пи черта не стоит.
Бензиновая гарь, подошвы прохожих... наконец, просто пересел  с  троллейбуса
на трамвай, на метро -- и  баста: утерян след.  Совсем не тот разговор  -- в
лесу, в поле. На себе испытал, знаю. Для интереса мы выезжали в Голоссевский
лес, под Киевом. Мне справедливо давали два-три часа форы. Я плутал по лесу,
куда желал, куда угодно. Ступал и на пятки и на цыпочки, шел вкривь и вкось,
задом на  перед, -- запутывал следы.  В предназначенный срок пускали собаку.
Ни разу не  удалось скрыться, всегда доставала, проклятая! И  сразу под ноги
кидалась.  Вам, наверно, в  кинофильмах  многократно  виделось, как отважная
собака бросается на холку преступнику. Не  верьте! Медиан копейка цена такой
собаке:  ее тут же пригробят  ударом  ножа.  Волчком вертеться  промеж  ног,
хватать за щиколотки, задержать на короткое
     время, не дать уйти, покуда не поспеет хозяин -- вот ее работа.
     А  теперь   давайте   из  знакомых  нам  четырех   действий  арифметики
ограничимся двумя.  Сложением  и  вычитанием.  Будем  считать  доказанным: в
городских условиях от розыскной собаки толку, что от кошки.
     Это -- как 2 плюс 2.
     Перейдем к вычитанию.
     Ежели служебная собака в городе не пригодна,  ежели она без надобности,
к чему же содержать в городе питомник? Вот  в чем вопрос. И законный. Вычтем
его  из  Киева.  И  приплюсуем на  лоно природы. В  деревню, то есть. Заодно
похерим киевскую прописочку собаководов. Соответственно снимем  с очереди на
квартиру.  Кое-кто из товарищей приблизится  па  несколько  желанных номеров
ближе.  Возражений нет?  Единогласно. А до заслуженной пенсии -- по  пальцам
считанные  годы. Прощай,  Киев! Одинокая старость  в заброшенном захолустьи.
Выход единственный:  доказать авторитетной  комиссии, что именно  в условиях
киевских площадей и бульваров собака-- о-го-го!
     Вот когда собака  и должна подтвердить: да, она друг человека. Выручай,
песик! Не подведи.  Пожалей  нашу  старость. Прости, ежели объедали малость.
Родной  нос  и холодный. По глазам видать: все понимает, только  сказать  не
умеет. Постарайся, друг. А уж мы поможем. За нами не станет...
     В назначенный день заявились: генерал, полковник, майор. С проверочкой.
Короче,  понаехало: генерал, полковник, майор. Майор  состоял  при импортном
(вероятно,  конфискованном) чемоданчике марки "Дипломат" (сокровенная  мечта
советского  пижона). Мечту дали  обнюхать  выборочной  собаке.  Четвероногий
служивый обнюхал. После чего майор, как младший в  звании, поехал куролесить
по Киеву. Он пересаживался с троллейбуса на автобус,  с автобуса на трамвай.
Проверяющий  генерал  и  полковник  высиживали  в  собачьем  питомнике.  Мой
приятель капитан и два престарелых лейтенанта  присутствовали  на  положении
заложников. Часа через три одного из лейтенантов запустили на поиски майора.
Лейтенант уцепил  собаку  и  пошел. Второй  лейтенант и капитан находились в
присутствии генерала и полковника. Начальство проверяло: возьмет  псина след
или не возьмет?
     Прекрасный Киев! Квартира! Пенсия!
     Возьмет или не возьмет?
     Взяла.
     Вопрос -- как?
     Очень просто.
     Бабка  Фекла,  на которую по ничтожеству ее, никто не обратил внимания,
потихоньку побрела за дураком майором.  Майор в трамвай -- и бабуся туда же.
Майор вышел -- и  бабуся за  ним. И тут же  по телефону докладывает: майор в
скверике, на  Куреневке, пьет  пиво.  А  капитан  на  месте,  в  присутствии
генерала и полковника,  ласково  отвечает  в  трубку:  'Все  понял,  обед не
подогревай,  задержался  на  работе".  Все  правильно  говорит, как  заранее
договорились.  И добавляет: я  тебе скоро  перезвоню. Генерал  с полковником
переглядываются: крепкая семья, уважают друг друга.
     А  лейтенант,  который   с  собакой,  регулярно  запрашивает,  --  куда
двигаться?
     -- Нет, дорогая, котлет не  надо. Сделай  жаркое. Мясо? Возьми там, где
брала в  прошлый раз: против трамвайной остановки, в  мясном,  на Святошино.
Поняла меня? Поняла. Умница.
     Киев. Прописка. Квартира. Пенсия.
     И  в  необходимый  момент  собака ревностно кинулась  на  незадачливого
майора.  И, кажется, даже  слегка потрепала его. А заодно  -- и  чемоданчик.
Дело такое -- служба...
     * *
     Когда-то Иван  Бунин написал прекрасные стихи: "Что ж,  камин  затоплю,
буду пить. Хорошо бы собаку купить".
     Хорошо бы...



     Жена была  всего на четвертом  месяце  беремености, нехватало еще двух.
Только  после  шести  месяцев  личность,   даже  если  она  влачит  утробное
существование, уже  пользуется гражданскими правами.  Так,  например,  кроме
общедоступного  места  под  солнцем,  личность  имеет  право  и   на  строго
лимитированное место под крышей.
     Медицинская справка необходима. А  медицина  -это  наука.  Это вам --не
идеология. Там --два месяца пустяки. Там -- двадцать лет запросто намотают.
     Настроение, сами понимаете, будто сердце дверью прищемило,  а дома жена
еще пилит, просто опилки на пол сыпятся.
     -- Эх, ты, мужчина! Не сумел на два месяца раньше заделать.
     Никакой  тактичности. Никакого сострадания. И  мамаша моя с  ней заодно
выступает:
     -- Я  своевременно  предупреждала: что втроем в одной комнате мучиться,
что вчетвером -- разница одинаковая. Зато -- теперь...
     Конечно! Зато теперь...
     А пока в райжилуправлении без обиняков влияют на сознание:
     -- Есть,  -- предупреждают, --двухкомнатная квартира. Хотите -- берите,
не хотите, как хотите.
     Я логически оправдываюсь:
     -- Так ведь через два месяца я буду иметь право на трехкомнатную.
     А они мне в ответ тоже резон подвигают :
     -- Вы сколько лет ждали?
     -- Двенадцать.
     --  Сочувствуем. Имеете  законное  право отказаться.  Через  два месяца
поставим вас  в очередь на трехкомнатную. Будете опять двенадцать лет ждать.
И в конце-концов, безусловно, получите.
     Диалектика! От нее не забронируешься.
     А они опять свою генеральную линию гнут:
     -- Сами подумайте. И с другими посоветуйтесь.
     Я  сам  подумал, посоветовался с сослуживцами, а жена с мамашей вынесли
окончательное решение:
     - Брать. Двухкомнатную. И взяли.
     И, надо признаться, отлично  устроились.  В одной  комнате  мы  живем с
женой, в другой - - мамаша моя доживает.
     Тем более, и товарищи на работе сочувствуют:
     -  Правильно сделал,  что не отказался.  Не вечная ж  она,  твоя  мама.
Потерпи немножко.
     Мамаша тоже охотно подтверждает:
     - Скоро уже освобожу вам жилплощадь. Тогда... Жена сразу подхватывает:
     -- Тогда, мамочка, мы вашу  комнату превратим в салон. Так теперь всюду
принято, чтобы одна комната непременно называлась салоном.
     Тогда,  -  советует мама, -  вы мой  платяной  шкаф перенесете к себе в
комнату, мою  старую  тахту уберете,  а  на  освободившееся  место поставите
диван-кровать. И  обязательно  приобретите  торшер с  домашним  баром.  Жена
сказала:
     -- Пока его достанешь, такой торшер -- набегаешься.
     -- Ничего. Ноги  молодые.  А вообще  нужно  уже сейчас присматривать. Я
долго не протяну. Это точно.
     -- А откуда ты знаешь, -- спросил я. -- Где гарантия?
     - Чувствую, сынок. Давление подскочило.
     - У врача была?
     -- Была.
     - И что -- он?
     - Обнадеживает.
     - Поживем -- увидим, -- неопределенно сказала жена.
     Между тем мама продолжает:
     -- Недавно к Леночке с мужем заглянула. Ах, какая у них жизнь началась,
после смерти папы. И у вас, дай Бог, скоро начнется.
     - Хорошо бы все заранее обсудить, --  сказала  жена, -- чтобы потом  не
пороть горячку.
     - Предварительно,  так сказать,  набросать общий план. -- Вставил я. --
Как и что. В общих чертах.
     - Обстоятельно все обговорить, подробно.  По-деловому, по-семейному. От
кого ж вы тогда материнского совета дождетесь,-сиротинушки мои!
     Слезы выступили у меня на глазах: родная мать, --все ж-таки...
     Тут жена едва все чуть не напортила.
     - Однако я с вами, мамочка, не согласна. Нынче диван-кровати не в моде.
Теперь исключительно на софу разнарядка пошла,
     -  А  толку от нее, от софы? Одна видимость. Диван-кровать  практичней.
Когда хочешь диван, когда надобность возникает из-за гостей -- кровать.
     - Нет, мы все-таки софу возьмем, -- настаивала жена.
     - А я говорю - диван.
     - Нет, софу.
     - Диван, говорю, приобретете.
     - Да вам-то что, мама? Вас-то уже псе равно не будет.
     - Ну и что? А последнюю волю покойницы уважать надо!
     -  Разве  мы отказываемся,  мамаша? Уважим. Только я  вам, как  родной,
объясняю; сегодня на диван и плюнуть никто не хочет. Сегодня последнее слово
за софой.
     Мама недобро поджала губы.
     - Посмотрим,  -- тихо сказала она. -- Посмотрим, за кем последнее слово
останется. Вот возьму и не помру. На зло сто лет жить буду. И ничего  вы  со
мной не поделаете!
     Мы с женой не  на шутку перепугались. Такого варианта мы не предвидели.
Действительно, что будешь делать, если она не захочет умереть? Не убивать же
родную  мать?  Она,  хоть  и мать, но  человек  --  за  это  по  головке  не
погладят...
     Жена умоляюще сложила руки:
     - Мамочка, не сердитесь. Пусть будет, по-вашему. Диван, так диван.
     Я про себя невольно  подумал: а ведь обманет, хитрющая! Непременно софу
купит. Но - благоразумно промолчал...
     - Ладно уж, -- сказала мама. -- Погорячились -будет. Неслухи...
     Добрая она у меня. Отходчивая,
     - А еще, - продолжала мама, -- на видном  месте книги  выставьте. Время
такое  подошло,  потому и  очереди  за сочинениями  наступили,  как,  прости
Господи, за селедкой.
     -- Верно  подметили,  мама,  -- согласилась жена. -Всенародное движение
развернулось  на  книги.  И  видимость культурную квартире придает и,  между
нами, деньги в книги надежней вкладывать, чем в сберкассу.
     - В этом  вся основа, -- сказал  я. -- Люди зря  тратиться  не  станут.
Только вот вопрос: какие выбирать? Много их, книг, развелось...
     -- Обидно продешевить,  -- сказала  жена. -- Книга  ~ не  вещь,  на ней
стоимость  не написана.  С  первого  взгляда  -- не  определишь.  Можно и не
угадать...  Хотя,  я  так  полагаю:  книги,  как и  вещи --  импортные более
высокого качества.
     -- Вам, дети, следует с Василием Осиповичем  посоветоваться. Он человек
бывалый, цену деньгам знает. Я ему непременно  напомню, перед тем, как место
мое освободится.
     Так  и сидели мы  вечером  в кругу  семьи,  за зеленой лампой  и  тихо,
по-хорошему обсуждали, какая у  нас прекрасная жизнь начнется, после маминой
смерти.
     Мама расчувствовалась, размечталась:
     --  Эх, если  б  хоть одним  глазком  взглянуть, как  вы тут  без  меня
устроитесь...
     Мне даже жалко мамочку стало.  Пусть бы заглянула  на минутку, увидела,
порадовалась за детей. Какая жизнь после нее начнется!
     Тогда  можно будет,  кстати, и комнатную  собачку  завести.  Все, как у
людей будет,
     Сколько лет ждали! Ничего! Терпение. Москва не сразу строилась...
     -- Радуйтесь, дети мои, -- сказала мама. -- Скоро уже...
     Жена вдруг нахмурилась:
     -- А чего радоваться?
     - Как -- чего? -- удивилась мама. - Чего вам еще нехватать будет?
     -- Будет. Вот вы умрете, так ребенок родится. И опять тесно получится.
     - Может, аборт сделаем? -- предложил я. -- Раз мы под ребенка ничего не
получили, зачем он нам нужен? Разве... чужую площадь занимать.
     Мама решительно воспротивилась:
     --  Не  годится,  товарищи,  только о  себе  заботиться!  Дети --  наше
будущее. Вы -- мое. Он -- ваше. Вы на минутку подумайте:  какая жизнь у него
наступит, когда вы умрете...



     Киев. На углу улиц Артема и Тургеневской  черная "Волга" сбила пешехода
и скрылась на повышенной скорости.
     Несчастный случай этот произошел днем, перекресток -- место оживленное,
много народа, и номер машины успели заметить многие.
     В толпе громко возмущались:
     -- Мало того, что не тормозил на повороте! Сбежал.
     -- А обязан был по закону доставить в больницу.
     -- При чем тут закон? По человечеству...
     --  А  закон тут при  том,  что ему  за  это  по закону  дополнительное
наказание полагается.
     --   Правильно!    Есть   такое   положение:    при   отягчающих   вину
обстоятельствах.
     А пожилой  человек лежал пока на мостовой. Ему расстегнули ворот рубахи
и подложили под голову портфель, Он был без сознания, но дышал.
     Вскоре подъехали машины "скорой помощи" и милиции.
     Милиция  записала  номер  удравшей машины,  а  пострадавшего отвезли  в
больницу.
     Это  мелкое  происшествие,  естественно, не попало  в  газеты,  которые
отводят свои насыщенные страницы только великим событиям.
     Но поскольку  врач, работавший на скорой помощи, был моим  приятелем, я
невольно узнал подробности, неведомые нашей общественности.
     Пострадавший, незначительный служащий  пенсионного  возраста, отделался
незначительными  травмами. Через  две недели  он  благополучно  выписался из
больницы и смог приступить к исполнению своих обязанностей.
     И о нем -- достаточно.
     Врач,  мой приятель,  оказав  первую помощь,  составил,  как  положено,
рапорт в двух экземплярах. Один сдал по месту работы, другой -- в милицию.
     И на том дело кончилось. Во всяком случае,  так ему это представлялось.
Он ошибался. Дело только
     начиналось.
     Спустя месяц, его пригласили явиться в КГБ.
     Свидание  было  назначено  на  3  часа  ночи,  видимо,  для того, чтобы
подчеркнуть задушевность предстоящей беседы.
     Сотрудник,  призванный оберегать наш покой  и безопасность,  вздохнул с
неподдельной грустью:
     - Нехорошо, товарищ, получается. Очень даже нехорошо.
     Товарищ,  к которому  были обращены такие  проникновенные слова,  прямо
скажем, растерялся:
     -- А что я сделал?
     -- Вы вводите в заблуждение следственные органы.
     -Я?
     Следственный орган протянул испуганному врачу
     его рапорты.
     - Вы, в частности, пишите: "Машина ушла, не оказав пострадавшему первой
помощи".  Во-первых, это была наша машина  и шла она  на выполнение  важного
оперативного задания. Ясно, она не имела права остановиться.
     Конечно, вы этого не могли знать, и я вас не обвиняю. Но мы  установили
другое. Так называемый  "пострадавший" был в нетрезвом состоянии,  переходил
улицу в неположенном месте и попал под машину по собственной вине. Повторяю,
нами это установлено точно. Почему же вы не указали этого в своем рапорте?
     - Но пострадавший был абсолютно трезв.
     - А нами установлено, что  абсолютно пьян. Мы побеседовали с ним,  и он
сам признался. Хотите  ознакомиться с его  показаниями? Пожалуйста.  Короче,
вот  вам ваши  рапорты,  перепишите их задним числом, как следует,  и можете
быть свободны.
     - И ты переписал? -- спросил я.
     - А ты бы не переписал? -- ответил он.
     В   целях  борьбы   с   алкоголизмом,   человек   временно   лишившийся
трудоспособности в нетрезвом состоянии, не получал соцстраха по больничному
     листу.
     Таким образом, незначительный  служащий предпенсионного возраста ничего
не получил за две недели, проведенные в больнице...
     Зарисовка



     Я лежу на  средиземноморском  пляже. Это, конечно,  не киевщина.  Очень
жарко. И ни грибочка, ни тента. Кустиков -- тоже.
     Молодые люди со свистками отгоняют купающихся от глубоких мест сюда, на
песочек, подальше от греха.
     И  невольно вспоминается  киевский  пляж,  где к  греху  поближе.  Куда
вольготней.  Грибочки  и тентики.  Опять  же --  кустики  для  желающих. Все
условия для различных  надобностей и потребностей. Опять же -- 40 в тени, 40
в бутылке: итого 80. Жарко. Как на Ближнем Востоке.
     А вот  и кустики -- предмет  первой необходимости:  распивать  спиртные
напитки  в местах общественного пользования воспрещается.-  Равно --  как  и
играть в азартные игры, -- карты, то есть. Постановление горсовета...
     Оно, как в детской игре -- считалочке: холодно --
     тепло -- жарко -- еще жарче...
     Вот на  горячем и случается кое-кому и простыть. Не всем, конечно. Тем,
которые  подвержены простуде. А кто не  подвержен? О них речь пойдет в конце
нашего рассказа...
     Есть процессы  открытые, есть закрытые. Например, чесотку не скроешь, а
вот раковые  метостазы... Не знаю, к  каким явлениям  отнести  дело киевских
лодочников?
     Кондуктор автобуса не назначает остановок -- они предопределены  --  он
только фиксирует их. Так и я. Мне думается, что незаметное дело лодочников
     характерно  не  столько для  остановки, сколько для  тупика,  в который
зашло наше общество.
     Все  было  предельно  просто.  И  предельно  страшно.  Тысячи  и тысячи
киевских  пляжников  лежат  на золотом  песочке.  Иногда  купаются.  Иногда,
бывает,  тонут.  Кричат;  "Спасите!". Тут же  на  мелкой волне  покачиваются
спасательные  лодочки.  С  отважными спасальщиками.  Только  есть  ли  смысл
спасать? Нету смысла.' Спешат  спасатели  на  зов  "добычи",  но  только  не
спасать. За спасение утопающего  разве  что  благодарность  от спасенного. И
всего.  Не стоит  благодарности!  А  вот  за  найденный  и выловленный  труп
утопленника положена премия. Тут -прямой хозрасчет. Не зря люди работают. На
лицо  -коэффициент полезного действия. И  лодочники-спасальщики  -- здоровые
ребята -- стали потихоньку топить утопающих. Надавит на голову - и под воду.
А потом  героически  вытащит труп -- вот  и премия.  Вот и вторая  зарплата.
Такая система. Хозрасчет.
     Хорошо поработали  товарищи, не одного погубили, покамест не поймали их
на  недотопленном и  не  судили  закрытым  судом  --  некоторых. Но не всех,
однако.  А  закрыто  судили,  дабы  не  возбуждать  и  без  того  нездоровые
настроения у населения. Не надо этого.
     Только, повторяю, не всех судили. Некоторых... Никита  Сергеевич Хрущев
был  разумным  человеком.  Как всякий дальновидный  руководитель в  СССР, он
лучше  других  непосвященных  осознавал  и  предусматривал   зловещий  смысл
созданной   им   же  (ими  же!)  аббревиатуры:  ВРИО.  Временно  исполняющий
обязанности. А кто -- не временно?
     150
     Пока -- ко времени...
     Ах, как оно короткотечно! Ах!
     И  дальнозоркие  руководители  позаботились.  Председатель   Верховного
Совета СССР тов.  Лобанов  обеспечил  5--6  комнатными  квартирами  по  всем
крупным городам  Союза свою  многочисленную  родню. И  закрепить  эту  родню
(проще, квартиры) законными браками вымогался...
     В  Киеве,  например,  долголетне околачивалась  дочка тов. Лобанова  --
вековуха. Состояла сторожем при многокомнатной квартире. Умна девка,  только
уж очень на  лицо страхолюдная. Студентка, а занимает  не койку в общежитии,
но  апартаменты.  И одна. И регулярно из Москвы продуктовые посылки. С одной
стороны, хочется,  с  другой,  -- колется.  (Это я,  к  слову,  о  женихах.)
Диалектика... А вот Никита Сергеевич толковей иных оказался:  обеспечивал не
только  жилплощадью,  но  -  главное!  •  и  должностями.  В  смысле  -
синекурами.  Зятька  непутевого   своего  определил   директором   Киевского
Академического  театра   оперы   и  балета.  И  звание  почетное   присвоил:
"Заслуженньш деятель искусств". Работенка  --  не бей лежачего. Однако, не В
пример другим, допустим, Аджубею (тоже зять) - умней проявился. Ни во что не
вмешивался.  Никому  не вредительствовал.  Вообще  ничего  не делал. Говорил
откровенно: "Я в этом  деле  не  секу". (Не разбираюсь  -- жаргон). "А вы уж
как-нибудь и  без  меня  разберетесь:  зря,  что  ли, вам высшее образование
давали?"
     И  действительно: не разбирался, но и не сек.  Никого не репрессировал.
Только  обогащался: две дачи в Конче  Заспе воздвиг  человек  --  памятовал,
значит, о завтрашнем дне.  (Кстати, в одну ночь ПОСЛЕ имущество с  обеих дач
свез на  городскую квартиру, а их  за бесценок продал.) Не повезло человеку.
Не того тестя подобрал, вот и подлетел парень...
     А  сейчас  вы  скажете: в огороде бузина,  а  в Киеве  дядько. Начал во
здравие, а кончил...
     Кончу биографической справкой.
     Товарищ   Гонтарь,   Заслуженный   деятель   Искусств   УССР,  директор
академического  оперного  театра,  имеющий  вполне законченное  семиклассное
образование, по профессии -- лодочник.
     Да, лодочник  на  днепровской  спасательной  станции  киевского  пляжа.
Именно  его за  широкоразвитые  бицепсы  (как  тут  не  вспомнить  Екатерину
ВЕЛИКУЮ!) и подобрала любвеобильная дочка Никиты Сергеевича в мужья.
     Может   быть,   он   Заслуженный  Деятель,   сумеет   со  знанием  дела
прокомментировать эти заметки? Ему виднее.
     Только захочет ли?..



     Хлеба и зрелищ!
     Всегда  помните:  кто  спит,  тот  обедает,  особенно,  если  спит   со
сновидениями  (лучшее  средство   --сто   пятьдесят  с  прицепом).   Поэтому
гигантская страна находится в состоянии непрерывной спячки.
     И  все-таки американского хлеба нахватает. Выручают советские  зрелища.
Вчера  по   телевизору   показывали   медвежий   цирк;  сегодня   показывают
космонавтов.
     Ликующий народ, флаги, транспаранты, серпантин, много пьяных, В толпе с
озабоченно-беспечным   видом  шныряют  сотрудники   КГБ.  Пиджаки   привычно
застегнуты на все пуговицы.  Зухтеры  чем-то неуловимо  напоминают огородные
пугала, которые обкакали голодные вороны. Сытые -- не решаются.
     Пана, мама, нарядный ребенок. В руках ребенка шарик с надписью: ,,Слава
КПСС!" Шарик с треском лопается. Ребенок плачет.
     Жена мужу:
     - Сам виноват. Слишком раздул резину. Муж легкомысленно:
     - Пустяки! Такого добра хватает!
     Вынимает из кармана сморщенный комок и  начинает надувать  новый шарик.
Возникает надпись: „Вперед к коммунизму!"
     Одна кумушка делится с другой :
     - Вчера давали министерскую селедку -- жирную и без головы.
     - С ума сойти!
     Сосредоточенный,   собранный   карманник  упорно   пасет   клиента   --
деревенщину  в  соломенной  шляпе.  Элегантно  принимает бумажник,  передает
пропуль напарнику.
     Два сексота с протокольными физиономиями переглядываются :
     -- Это не по нашему ведомству.
     -- И куда только милиция смотрит?
     В  толпе околачивается --  руки в  брюки  ~  молодой  человек с  унылым
еврейским носом. Он без конца потеет и часто вытирает лоб рукавом.
     Толпа в состоянии эрекции. Сейчас... сейчас... сейчас наступит оргазм.
     - Едут!!!
     Толпа  всколыхнулась: качнулась и застыла.  Так от брошенного камня  на
мгновение вздрагивает стоячее болото.
     -Едут!!!
     У  ребенка   лопается   второй   шарик   с  надписью   „Вперед  к
коммунизму!". Но сейчас на это никто не обращает внимания. Нынче не до него.
Не до ребенка, не до шарика, не до коммунизма,
     -Едут!!!
     Обвитая гирляндами живых  цветов медленно проезжает открытая машина.  В
ней, улыбаясь, стоит космонавт - молодой  и счастливый. Сегодня его  день, и
он это знает.
     Вдруг наперерез машине бросается запрограммированная пионерка с букетом
цветов.  Машина  останавливается.   Космонавт   протягивает   девочке  руки,
поднимает ее...
     И тогда молодой человек с унылым еврейским носом...
     са  Николая  Сергеевича  Глинобитова.  Ученица  138  московской  школы,
отличница Катя Назарова в  порыве вдохновения бросилась к  космонавту, чтобы
вручить  ему  цветы. Космонавт  поднял ребенка на руки. Этим  воспользовался
убийца. Шестью выстрелами в упор космонавт и ребенок убиты. Убийца задержан.
При  нем   обнаружено   удостоверение  личности  на  имя  Давида  Иосифовича
Финкельштейна.
     В Комитете Государственной Безопасности при Совете Министров СССР.
     Задержанный,  Финкельштейн  Давид  Иосифович, признал  на допросе,  что
является членом сионистской  террористической организации „Лига защиты
евреев".  Он заявил  также  ,  что совершил  преступление с  целью  обратить
внимание мировой общественности на бедственное положение евреев в СССР.
     Следствие продолжается.
     Сообщение ТАСС. Вчера, 2 апреля ликующая страна встречала своего  героя
--покорителя космоса-
     Передовая статья газеты „ПРАВДА".
     НЕСЛЫХАННОЕ ЗЛОДЕЯНИЕ
     Весь мир потрясло  известие  о новом чудовищном преступлении сионистов.
Гнев  и возмущение  охватило все прогрессивное  человечество. Нет и не может
быть пощады кровавому  выродку! На  кого же поднял руку  сионистский убийца,
поощряемый троцкистами, ревизионистами и преступной кликой  Мао? На гордость
советского  народа,  на его будущее. Жертвой бандитской акции  пал 28-летний
покоритель  космоса  Николай  Сергеевич  Глинобитов,  отец   двоих  детей  и
10-летняя  пионерка-отличница  Катя Назарова,  единственная  дочь родителей.
Труженики  колхоза   „Светлый  проблеск"  взяли  шефство   над  семьей
погибшего космонавта и поклялись  над гробом героя увеличить поголовье скота
на 18%.
     Коллектив завода „Запасной двигатель" взял шефство над родителями
Кати Назаровой  и  дал торжественное  обязательство  досрочно  перевыполнить
прошлогодний план и начать работать в счет будущего.
     В  ответ  на  происки  сионистов-империалистов  вся  страна  встала  на
трудовую вахту в честь грядущего съезда КПСС.
     Слава героям!
     Смерть убийце!
     Передовая статья ,,Литературной газеты". ЖАЛО СКОРПИОНА
     Нет  слов, чтобы описать  боль  утраты.  Нет слов, чтобы описать гнев и
презрение. Пусть нет слов, остались междометия: !!! ???
     .В Союзе Советских  писателей состоялся траурный митинг. Присутствующие
единодушно заклеймили  сионистского  выродка  Финкельштейна и  литературного
белогвардейца Солженицына.
     Выступивший на  митинге молодой поэт  Холуйский  в который раз  заверил
Партию  и   Правительство   в   безграничной   преданности  и   поклялся  не
злоупотреблять глагольной рифмой.
     Собрание  единогласно  приняло  резолюцию,  в   которой,  в  частности,
говорится:
     „Мы знаем: скорпион перед смертью жалит особенно больно. Мы видим
свой долг и призвание советского писателя именно  в том, чтобы  вырвать  его
ядовитое жало с корнем и коренным образом.
     Мы заверяем  нашу  родную Партию,  что будем и  впредь  выполнять  нашу
благородную  задачу,   пользуясь  исключительно   методом  социалистического
реализма".
     ,,Хроника текущих событий". Выпуск No...
     Во всех городах страны прошли массовые обыски и аресты.
     В  Кишиневе арестован инженер  Гуревич А. Б. только за то, что заполняя
анкету, написал в графе „национальность" еврей с большой буквы.
     В Киеве получил 10 лет лагерей строгого режима врач Рабинович В. Г.  за
„нанесение тяжелых увечий несовершеннолетним". По просьбе родителей он
подпольно делал обрезание.
     В Москве был задержан и подвергнут допросу, находящийся в командировке,
одессит  Корниенко  Р.  3.  После того,  как  Корниенко доказал свою  полную
непричастность к еврейству, он  был избит  работниками милиции за украинский
шовинизм и выпущен на поруки.
     Примечание:
     Гражданин   Савин   Л.   Д.,  у   которого  обнаружена   вышеозначенная
„хроника" ограничился 7 годами лагерей общего режима.
     Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
     Лежащий поперек тротуара субъект проснулся.
     -- Ночь на дворе, а никто  не подобрал. Куда дружинники смотрят? У-у-у,
жиды проклятые!
     Разговор в кафе интеллектуалов.
     -- Вы  знаете, каждый  третий человек на земле  -китаец. И почему-то их
нигде не видно. А евреи -на каждом шагу. Плюнь -- и обязательно попадешь
     в еврея.
     -- Иногда  создается впечатление, что евреи размножаются, как  микробы:
делением на два. Представляете, - идет еврей. Щелчок -- и уже два еврея.
     Разговор в трамвае домохозяек,
     * Сегодня возле милиции висит новое объявление: пропал ребенок, мальчик
8 лет. Вышел погулять  -- и  не вернулся. Теперь  я своего Вовочку отвожу  в
школу и привожу домой.
     - Я не улавливаю связи...
     --  Меня  поражает ваша наивность! Скоро еврейская пасха. Они  же пекут
мацу.
     -- А-а-а! А мой Васенька побежал во двор поиграться.
     -- Может доиграться!
     • Кошмар!  --  и  домохозяйка  начинает бешенно  проталкиваться  к
выходу.  Наш старый знакомый  -карманник ловко потрошит ее сумку. Все это  с
невозмутимым видом наблюдает молодцеватый сержант милиции. Карманник выходит
через  заднюю  площадку; сержант -- за  ним.  Вор делает безнадежную попытку
увильнуть от расплаты. Сержант ласково берет его под руку:
     -- Моя доля?
     Оба скрываются в парадном. Вор вынимает из кармана украденное портмоне,
открывает. Внутри -- измятый рубль, немного мелочи.
     Сержант;
     -- Дурак! Ты бы жидов щипал, у них денег много.
     И  с  размаху бьет неудачника по лицу. Уходит. Передумав, возвращается.
Высыпает из кошелька на ладонь скудный улов.
     -- К жидам, говорю, присматривайся!
     Кабинет средних размеров руководителя средней
     ответственности.
     Их, сидящих в кабинете, разделяет  письменный  стол и невидимый барьер,
по обе стороны которого часто стоят не только враги, но и друзья. Так и
     теперь.
     - Гриша, ты знаешь меня тридцать лет, мы прошли фронт.
     -- Нас объединяла общая цель."Тогда.
     - Гриша, пойми! Теперь, как и тогда, я бы тебя взял с собой в разведку,
но  я не могу взять тебя  на  работу. Недавно  меня вызывали в  райком,  и я
получил нагоняй за неправильную расстановку  кадров. Ты меня понимаешь? Нет,
письменных инструкций нету... устно...
     -- Я тебя понимаю.
     -- Но понять -- значит простить.
     -- Я могу простить, но не могу забыть.
     - Лейтенант Назаров, вам присваивается внеочередное звание капитана,
     -- Служу Советскому Союзу,
     -- Садитесь, капитан, у нас неофициальная беседа.
     - Благодарю, Юрий Васильевич.
     -- Мне трудно  вести разговор: я ведь тоже отец. Но прежде всего  -- мы
советские  люди. Простите, я касаюсь самого святого, я притрагиваюсь к вашей
боли... вы позволите?
     -- Юрий Васильевич...
     -- Капитан Назаров. Впрочем, разрешите мне  называть  вас... нет,  тебя
просто Николаем?
     -- Конечно, Юрий Васильевич.
     -  Коля,  ты  сознательно  принес  в  жертву  самое  близкое  --  жизнь
единственной  дочери Кати. Родине нужна  была твоя  жертва, и Родина приняла
ее...Так надо было, Коля. Как жена? Не догадывается?
     - Она в очень тяжелом состоянии. Нет, не догадывается.
     --  Правильно. Зачем травмировать Лидию Ивановну? Вы  еще так молоды, у
вас  еще будут  дети... Пусть Лида  отдохнет, успокоится. Пошлем на  курорт,
создадим условия, но ты пока останешься здесь, на  боевом посту. Так требует
Партия. Сможешь?
     • Капитан Назаров встал, вытянулся по стойке
     "смирно ": пятки вместе, носки -- врозь:
     - Служу Советскому Союзу!
     Юрий Васильевич посмотрел на него тепло и доброжелательно:
     -- Иного я и  не ожидал  от вас, капитан Назаров! А  сейчас - основное.
Убийца космонавта и вашей дочери Финкельштейн Давид Иосифович, как известно,
задержан...
     -- Гаденыш!
     -- Спокойно.  Убийца, повторяю, задержан и  следствие  поручается вести
вам.
     - Задавить бы его без всякого следствия!
     -- Спокойно. Вы знали, что готовится покушение?
     -- Меня поставили в известность. Знал, конечно.
     - Но вы не знали главного. Финкельштейн -- это... наш человек,
     -- Послушайте, Роберт, мы дружны уже более полугода,  а я до сих пор не
сумел  выяснить: от  какой именно партии  ваша  независимая  и  беспартийная
газета получает субсидию?
     -- И не сумеете. Наша  газета именно потому  и независима от какой-либо
партии, что получает субсидии сразу от всех.
     - Включая коммунистическую?
     -- К великому сожалению, -- нет.
     -- Вы сожалеете?
     - Конечно! Тогда бы я получал вторую зарплату.
     Из Москвы.
     - Мне всегда импонировал ваш цинизм.
     --  А  мне ваша  оперативность.  Я  прочитал вашу  корреспонденцию.  Вы
уверены, что все это фальшивка?
     - Безусловно!  Никакого Финкельштейна  в природе  не  существует.  Могу
предсказать   дальнейший   ход  событий.   Закрытый   процесс.   Иностранные
журналисты, естественно, не допущены. Мифический обвиняемый, естественно, во
всем сознается. Приговор приведен в исполнение. Точка.
     -   Грубая   работа!   Жалкая   попытка  вызвать  волну   антисемитских
настроений...
     - А, возможно, и погромов.
     - Возможно.  Я  уже  телеграфировал в  свою газету. Но  на этот раз КГБ
крепко просчиталось! Куда они денутся, когда мировая печать поднимет  шумиху
: ,,Где обвиняемый?" „Предъявите Финкельштейна!"
     Не завидую им. В наше время общественное мнение -- великая  сила. С ним
шутить не рекомендуется...
     Этот  разговор  вели  между собой два  иностранных журналиста,  одиноко
сидящих  на  скамейке Тверского  бульвара.  Был  холодный весенний вечер,  и
бульвар был безлюден.
     Через   два   часа   магнитофонная  пленка   с  записью   их  разговора
прокручивалась  на  столе Юрия  Васильевича.  Прослушав  запись, он довольно
прищурился:
     -  Не  смею  спорить,  господа.  В наше  время  общественное  мнение --
действительно великая сила. Ах, да! Вам желательно видеть обвиняемого?
     Юрий Васильевич нажимает кнопку звонка:
     -- Пригласите Финкельштейна.
     И  в  комнату входит молодой человек с унылым еврейским носом. Держится
если не развязно, то, по крайней мере, свободно. Сразу заметно: здесь он  не
впервые. Без приглашения садится, закуривает.
     Юрий Васильевич, прищурившись, наблюдает за его манипуляциями. Говорит,
без намека на улыбку :
     - Я рад, Давид Иосифович, что вы у нас освоились. Фннкельштейн лишен не
только чести, даже национального чувства юмора.
     - Что за вопрос? Кормят, как в ресторане.
     - И отлично.  Еще раз напомню: вы  были мелким фарцовщиком, мы даем вам
возможность сделаться  крупным коммерсантом. Вот чек на  150.000  долларов и
бразильский   паспорт  на   имя  Виктора  Лурье.  Остается  только  наклеить
фотокарточку и поставить печать. Возьмите.
     Унылый нос хватает сокровище мгновенно взмокшими руками.
     - А когда... когда?..
     Юрий Васильевич  белоснежным платком протирает стекла очков без оправы.
Безоружными, глаза его кажутся совсем беспомощными и кроткими.
     --  Как договорились;  после окончания спектакля.  Но  спектакль должен
пройти гладко. Без суфлера. Поэтому хорошенько отрепетируйте его с капитаном
Назаровым. Кстати, это отец убитой вами девочки.
     Финкельштейн выходит. Из боковой  двери в кабинет входит  Назаров. Юрий
Васильевич жестом приглашает его сесть. Брезгливо покосившись на кресло, где
только что сидел Финкельштейн, садится в противоположное.
     Юрий  Васильевич  понимает  все без  слов: он человек  наблюдательный и
отнюдь не глупый.
     - Я разделяю ваши чувства. Действительно, противно...
     Некоторое время оба молчат. Наконец, Юрий Васильевич решает -- пора.
     - Теперь вы сами могли убедиться -- для них нет
     ничего святого... кроме денег.
     Назаров   угрюмо  кивает.  Юрий   Васильевич   неожиданно  меняет  тему
разговора.
     - Вы когда-нибудь интересовались историей еврейского народа?
     -- Н-нет...
     -  Я --интересовался.  Это  не  народ --  это  преступная  организация,
связанная  круговой порукой. Эти люди не  хотят  сеять хлеб, они хотят сеять
только смуту. Они всегда недовольны.  Еще не было заговора, бунта, в котором
они бы не принимали самого активного участия. Они с бесцеремонностью лезут в
чужие дела,  как  в  постель к собственной Хайке. Даже в чисто национальное,
заметьте,  движение декабристов, и то затесался один  жидок --некий Григорий
Абрамович Перетц. К слову, -- с сионистскими задатками. Да.  Да.  Задолго до
ихнего Герцля. Предтеча. Они -- гнойная язва на теле любого государства. Как
видите, я говорю с вами совершенно откровенно.
     -Я оправдаю доверие...
     -  Не  сомневаюсь.  Сегодня  методы  Гитлера  устарели. Покойник  любил
фейерверки.  Мы же  выроем им могилу, но... тихой сапой. Мы  вынуждены пока,
однако, временно, конечно, считаться с так называемым общественным  мнением.
Оно, кстати, создается и направляется американским жидовством. А мы не можем
обойтись  без  американского  хлеба.   Пока.  Временно,  конечно.  Потом  --
посмотрим.  А  теперь  вы  понимаете  всю  ответственность  задачи,  которую
возложила на вас Партия, капитал Назаров?
     Назаров встал, вытянулся.
     - Служу Советскому Союзу!
     Москва. Первая программа  телевидения.  Выступление  народного  артиста
СССР  Натана  Глейзермана.  Однако  прославленный  дирижер  выступает  не  с
симфоническим оркестром, но с заявлением.
     На экране телевизора --  величественный старик.  В  нем все артистично:
седая грива волос,  лицо аскета, нервные  пальцы.  Он волнуется больше, чем,
наверно, перед  самой  ответственной премьерой.  -  У меня  нет слов,  чтобы
выразить свое  грезре-ние подонку и выродку Финкельштейну. Мне  глубоко чужд
сионизм, мне отвратительны методы,
     которыми пользуются сионисты для достижения своих
     гнусных целей.
     Я -еврей,  но  никогда не  чувствовал  себя евреем.  В  братской  семье
народов, мы - граждане еврейской национальности...
     Передача транслировалась по всему Советскому Союзу. (Первая программа.)
     Пожилая чета пенсионного возраста.
     Он ей:
     - Отмежевывается...
     Преуспевающая интеллигентная семья: отец, мать,
     девочка-подросток.
     Мать резко выключает телевизор, пристально
     смотрит на мужа. Он решается.
     - Верочка, нам необходимо серьезно поговорить.  Ты уже взрослый человек
--и поймешь. Нет нужды доказывать, что я не антисемит. Это общеизвестно. Я -
культурный человек и выше, понимаешь,  иы-ыше национальных предрассудков. Но
еще древние  говорили: вокс попули -  вокс деи.  Глас народа -глас Божий.  Я
могу  не  прислушиваться к Божьему гласу, но я не имею  морального права  не
прислушиваться к голосу моего народа...
     Жена:
     - Леонид, ты, как всегда, утомительно многословен.
     Муж:
     - Короче говоря, ты должна  прекратить дружбу с Борей.  Может  быть, он
еще не успел испортиться, может быть,он аце хороший мальчик...
     -- Леонид,  ты, как всегда,  утомительно многословен. Раз  и  навсегда:
если этот еврей еще раз придет к нам в дом, него выставлю за дверь!
     Многочисленная еврейская семья. Бабушка -  ни к кому в  отдельности: --
Будут погромы...
     Крестьянская семья.
     Глава семьи долго соображает, затем злобно грохает кулаком об стол:
     - Мы тут, значит, на колхоз трудимся, а они, значит, там...
     Рабочая семья,
     Жена исступленно кричит:
     --  Бесстыжая морда! Хулиган! Пусть хоть это те бя чему-то научит! Жиды
людей убивают, а ты все водку трескаешь!
     В Комитете Государственной Безопасности при Совете Министров СССР.
     Следствие  по делу диверсанта-сиониста Финкельштейна  Давида Иосифовича
закончено. Обвиняемый признал себя полностью виновным. Он признал также, что
действовал по прямому указанию израильской разведки.
     В ближайшее время обвиняемый предстанет перед открытым судом.
     Последняя фраза  сообщения КГБ произвела впечатление взрыва в птичнике.
Подобной  сенсации  мир  не  помнил  давно.  Газеты  земного  шара  отводили
предстоящему  процессу целые полосы. Радиоприемники  от  усталости бормотали
хриплыми голосами. От напряжения лопались трубки телевизоров.
     Известный парижский аферист Финкельштейн собрал в пользу своего мнимого
брата 25.000 франков и скрылся в неизвестном направлении.
     Давно  выжидавшие подходящего случая Тель-Авивские газеты повысили цену
за номер  и  удвоили тираж,  а в Харькове  начали срочно запасаться  водой и
спичками.
     Джим Паркер отменил свою встречу с Фредом Стейком на первенство мира по
боксу  в  тяжелом весе  среди профессионалов.  День матча  совпадал  с  днем
открытия   процесса,   и   мастера   ринга   не  без   основания   опасались
сокрушительного нокаута со стороны Финкельштейна.
     И  только советская пресса отделалась  короткой информацией:  дело было
обтяпано  без   ее  участия.  В  плановом  государстве  все  шло  по  плану,
(Пятилетний план -- не в счет.)
     И  действительно, сценарий  был  залитован  и сам  спектакль  тщательно
отрепетрирован в драматической студии КГБ.
     Автор  постановки - Юрий Васильевич, из вполне понятной скромности,  не
явился  на   премьеру;  он  следил  (виноват!  наблюдал)   за  действием  по
телевизору.
     Зал  полон. Представители советской  общественности.  И --  главное! --
сидят не оловянные солдатики. На сей раз  приглашение получили действительно
уважаемые и известные  люди. Это заметно  хотя  бы  по не стандартным лицам.
Широко представлена  советская и  зарубежная печать, в наличии представители
радио, телевидения, кинохроники.
     Обвиняемый,  предварительно  хлебнувший для бодрости  коньячку,  держит
себя развязно и вызывающе. Явно  нарывается на  скандал.  Даже  на тех,  кто
симпатизирует  Израилю, еврейству вообще, поведение его производит тягостное
впечатление.
     -- Вопрос: Обвиняемый, вы признаете себя виновным?
     Ответ:  Признаю. Я  виноват  в  любви  к  многострадальному  еврейскому
народу,
     - Вопрос: И любовь к многострадальному  еврейскому народу толкнула  вас
на убийство ни в чем не повинных людей?
     Ответ: Разве это люди? Это --гои.
     Вопрос: Значит, для вас всякий не еврей • не человек?
     Ответ: Почти человек...
     (В зале ропот  возмущения. Чей-то  крик: „Провокатор!  "  Кого-то
тихо выводят. Фарс продолжается)
     Вопрос: Расскажите, как вас завербовала израильская разведка?
     Ответ: Меня не нужно было вербовать. Мы наш ли и поняли друг друга.
     Вопрос: Для чего вы совершили это кошмарное преступление?
     Ответ: Уже отвечал. Могу  повторить: я хотел обратить внимание мирового
еврейства на трагическое положение их братьев в Советском Союзе.
     Вопрос: Раскаиваетесь ли вы в содеянном?
     Ответ:  Раскаиваюсь?  Я только  жалею, что  убил  слишком мало.  Но  --
погодите! Это  цветочки. Вы еще почувствуете  силу  наших ударов.  Еврейское
возмездие вас будет ожидать за каждым углом!
     Вопрос: Ваше последнее слово?
     (Юрий Васильевич приподнялся  в  кресле: Ну!  Молодец, еврейчик,  точно
сработал! Не
     подвел. И действительно: Финкельштейн встал, и, надо полагать, сжимай в
кармане  бразильский паспорт  --  остается  только  наклеить  фотокарточку и
поставить печать -на имя Виктора Лурье со вложенным в него чеком  на 150.000
долларов,  твердо   чеканя  каждый  слог,  --сколько  пришлось   зубрить!  -
произнес:-- Шма,Исраэль, адонай эчогейну!)
     Фарс о кончен.
     В сопровождении  своего нового  друга  капитана Назарова  Финкелъштейн,
посвистывая, шел по коридору. Он шел слегка танцующей походкой; на душе  его
было легко и радостно.
     - Значит, сразу на аэродром? --беспечно спросил он.
     Капитан задохнулся от ярости ;
     - Сначала налево, жадюга! И выстрелил ему в затылок,
     -- Капитан Назаров, вам присваивается внеочередное звание майора.
     - Служу Советскому Союзу!
     Они  сидели  друг  против  друга  почти  на равных  Юрий  Васильевич  и
новоиспеченный майор. На низеньком столике  в чашечках  дымился черный кофе,
откупорена  бутылка   армянского  коньяка,   Мир,   благоденствие,  приятная
усталость. Так чувствуют себя к вечеру труженики, честно заработавшие свой
     хлеб.
     Юрий Васильевич дружески положил руку на колено Назарову.
     -- Со своей  задачей вы  справились  блестяще. Теперь  вам  с  супругой
необходимо хорошенько  отдохнуть. Крым. Кавказ. Рижское  взморье.  Набраться
новых сил. Впереди вас ждут большие дела...
     Нагруженный праздничными покупками, майор Назаров спешит домой. Он горд
от сознания выполненного долга. Он с честью выполнил задание родной  Партии.
Еще одно осиное гнездо обезврежено. Правда --  Катя, Катенька, Катюша.., Что
ж,  борьба  не  обходится  без жертв.  И -- кажется,  кажется,  у  них будет
ребенок... Его ждет иная судьба. Счастливая...
     Когда майор  Назаров уже подходит к своему  дому, его  сбивает  тяжелый
грузовик и скрывается на большой скорости.
     Рассыпаются праздничные подарки. По мостовой одиноко катится золотистый
апельсин.
     Иностранные агентства передают: погромные настроения в СССР.
     Львов, Среди  бела дня группа хулиганов избила на улице еврея Блюмкина.
По дороге  в больницу он скончался. По сообщениям советских властей, Блюмкин
умер от сердечного приступа.
     Ленинград,  На  дверях квартир  некоторых  видных представителей науки,
литературы,  искусства  --  евреев  по  национальности  -  неизвестные  лица
нарисовали свастики.
     Киев. Здесь была совершена попытка поджечь
     синагогу.
     Иркутск. Отряд дружинников ворвался  на квартиру  еврея  Мошковича, где
происходила  свадьба. Исполнялся  еврейский национальный  танец ,,Фрейлахс",
звуки которого были слышны на улице. Все присутствующие получили по 15 суток
заключения за мелкое хулиганство.
     Москва.  В парке  культуры им  М.  Горького еврею Файнбергу неизвестные
набросили  на  голову  мешок и  насильственно  сделали  обрезание. Никто  из
присутствующих не  вмешался. Пострадавший в  тяжелом состоянии  доставлен  в
больницу.
     Заявление    для   печати   заместителя   министра    иностранных   дел
генерал-лейтенанта Киреева:
     "В последнее время в  Западной печати  упорно муссируются слухи о якобы
имевших место погромах в СССР.
     Эти беспочвенные слухи нельзя расценивать иначе, как злобную клевету.
     В  стране  первого в  мире победившего социализма  нет и  не может быть
никакого проявления антисемитизма.  Однако нельзя  не отметить, что  органам
милиции  не всегда удавалось предотвратить имевшие место отдельные инциденты
национального  характера.  Как  известно, неслыханные преступления сионистов
вызвали  ествественное  возмущение  трудящихся,  которым  и  воспользовались
некоторые безответственные элементы.
     Не  исключена  также возможность и  того,  что  имевшие место отдельные
инциденты   спровоцированы  самими   сионистами   с   целью  разжечь   новую
антисоветскую  истерию  вокруг  пресловутого  „еврейского  вопроса"  в
СССР1'.
     - Натан Григорьевич, я хочу, чтобы наша беседа была бы доверительной  и
откровенной.
     -Слушаю вас.
     Они  в  кабинете  вдвоем;  Юрий  Васильевич  и  дирижер  симфонического
оркестра Натан Григорьевич Глейзерман.
     По  странному  стечению обстоятельств Натан Григорьевич сидит в  том же
кресле,  где еще совсем недавно  сидел лейтенант,  капитан,  а затем и майор
Назаров, трагически погибший в результате несчастного случая,
     -- Натан Григорьевич, вы  -- человек искусства,  вы столько сделали для
советской культуры...
     -- Право же, вы преувеличиваете.
     --  Нет,  нет.  Это  не комплимент. Я говорю только то, что  думаю. Ваш
авторитет в стране и за рубежом  -- огромен. Ваше выступление по телевидению
произвело на всех неизгладимое впечатление. Ваше решительное осуждение...
     -- Бандит --всегда бандит, вне зависимости от национальности...
     --   Вот  именно!   Бандит  --  всегда   бандит,  вне   зависимости  от
национальности. И ваши слова...
     --  Поверьте, они  искренни. Я всю жизнь  отдал музыке  и действительно
никогда не чувствовал своей национальности, но...
     -Но?
     -- Но сейчас, кажется, я начинаю ее чувствовать...
     -- Это прекрасно! Иначе я и не мыслил себе. Я -- интернационалист, но я
-- русский интернационалист. Вы -- еврейский интернационалист. Не так ли?
     -- Я как-то до сих пор не задумывался об этом. Я жил только музыкой...
     -- Настало  время задуматься. Поступок одного бандита ставит под угрозу
существование целого народа.  И  великого  народа!  Народа, который дал миру
Маркса...
     - Мы  взрослые люди  и должны  отдавать себе  отчет  в происходящем. Вы
знакомы, конечно, с заявлением зам. министра внутренних дел. Чтобы разрядить
атмосферу,  он  несколько  смягчил  краски.  Дело  обстоит  гораздо, гораздо
серьезней. Необдуманный поступок одного еврея восстановил толпу против всех.
Чернь слепа...
     --  К  несчастью, это так. Мои родные  пережили кишиневский погром.  Не
все, правда...
     - Но что же делать, что?! Посоветуйте, Натан Григорьевич!
     -  Я полагаю, я думаю,  что, может  быть,  показательный суд  над одним
антисемитом и широкое освещение в печати...
     - Ни в коем случае! Это только еще больше озлобит  массы.  Мы  не можем
поставить милиционера возле каждого еврея. Но, кажется, есть выход...
     - Что же ВЫ предлагаете?
     - Мы не можем охранять каждого еврея в отдельности, но есть возможность
оградить их всех
     сразу.
     Натан Григорьевич, ваше имя, ваш авторитет могли бы сделать многое...
     В кабинете наступает тишина. Кажется, Натан Григорьевич начинает что-то
понимать, но еще хочет на что-то надеяться. И тихо повторяет;
     - Что же ВЫ предлагаете?
     Юрий Васильевич чуть улыбнулся. Или -- пошевелил губами?
     -- Я предлагаю вам призвать евреев добровольно, конечно, переселиться в
Биробиджан.  Там,  когда  они  будут  вместе,  мы  сумеем  гарантировать  им
безопасность. Кстати, помещения уже готовы...
     - Гетто?
     - Зачем же так примитивно? Автономная область.
     -- Я спрашиваю -- гетто?
     -- Вы забываетесь!
     -- И вы хотите использовать меня, в качестве подсадной утки?
     И тогда Юрий Васильевич и вовсе перестает церемониться. Жестко диктует;
     - Слушайте меня внимательно, Глейзерман. Я не принимаю ваших колебаний.
Поздно.  Пользуясь  вашей  терминологией, вас уже  использовали  в  качестве
подсадной утки.  Своим  выступлением вы безнадежно скомпрометировали себя  в
глазах мирового еврейства. Туда хода вам нет. Но что же? Лично вы останетесь
в  Москве. Обещаю. Первый шаг  вы уже  сделали. Остается сделать второй шаг.
Ну! Смелее!
     - Я его сделаю!
     И неожиданно легко отбросив Юрия Васильевича, птицей бросается в окно.
     НЕКРОЛОГ
     Советская культура понесла тяжелую утрату.
     В расцвете творческих  сил скоропостижно  скончался выдающийся дирижер,
лауреат Ленинской и Государственных  премий, народный артист СССР, профессор
Натан Григорьевич Глейзерман.
     Реакция узника Сиона Ройтмана: - Туда ему и дорога. Старый холуй!
     Не успел Ефим Ильич Глузман подать документы в ОВИР на выезд в Израиль,
как его повесточкой пригласили явиться...
     В  сердце  радостно екнуло предчувствие :  неужели? Некоторые  месяцами
добиваются... Вдруг разрешение? Вдруг? Ефим Ильич очень торопился в Израиль.
У него были веские основания, чтоб поторапливаться. Ну,  а если отказ? Ефиму
Ильичу стало страшно. Что угодно, только не это! Произошло худшее.
     Прилично  одетый  средних  лет  человек  с  незначительной   внешностью
предложил ему сесть и не спеша  принялся перелистывать тощую  папочку  с его
личным делом.
     - Собираетесь в Израиль?
     -Да.
     - Цель поездки?
     -  Хочу жить на  своей исторической  родине.  Прилично одетая  личность
закрыла папочку.
     - Лжете, Глузман. Не хотите. Ефим Ильич забеспокоился.
     -  То  есть,  как  не хочу,  когда  именно хочу!  Я, знаете ли,  старый
сионист...
     - И опять лжете. Вы -- не старый сионист. Вы - старый жулик.
     -Я?
     - Вы. И если б на фабрике, где вы работаете, не началась  бы ревизия, и
вами не заинтересовалось бы ОБХСС, вы сидели бы и не рыпались.
     Ефим Ильич, подавленный, молчал. А личность равномерно продолжала:
     - Сидели бы и не рыпались. И знаете ~ почему?
     - Почему? -- ошеломленно спросил Ефим Ильич,
     - В Израиле вы бы столько не накрали. Не удалось бы. А теперь вы хотите
сбежать, прихватив награбленное.
     Человек за столом показал на лежащую перед
     ним тоненькую папочку:
     -- Вы полагаете, это ваше личное дело?
     - А что же?
     - Какая наивность! --и чиновник один за  другим  выложил на стол четыре
увесистых тома:
     - Вот ваше личное дело.
     „Десять лет с  конфискацией",  -  на глаз  определил Ефим Ильич и
рискнул:
     - Сколько вы хотите? Чиновник улыбнулся:
     - Немного. Мы хотим, чтобы вы выступили по телевидению.
     - Я?! По телевидению?!
     -  Да.  Вы.  По  телевидению.  От  имени  еврейского  народа.  Как  его
представитель.  Улавливаете?  С призывом ехать в Биробиджан. Аспекты  вашего
выступления мы еще подробно обсудим. Согласны?
     - Выступить не трудно, но...
     - Что вас останавливает? Какие причины?
     - Что будет со мной?
     - С вами? Вы, кажется, хотели уехать? Пожалуйста.
     - Спасибо! После такого выступления мне уже нечего делать в Израиле.
     - Не прибедняйтесь, Глузман! С вашим капиталом можно прожить везде,  не
только в Израиле.
     - Прожить-то можно, а документы?
     -  Документы  --есть!  --  и  Юрий  Васильевич  протянул  ему  примятую
книжечку:  --  Возьмите! Вас устраивает  бразильский  паспорт на имя Виктора
Лурье? Остается только наклеить фотокарточку. И поставить печать..


Популярность: 1, Last-modified: Thu, 15 Sep 2005 19:10:07 GmT