---------------------------------------------------------------
Date: 16 Sep 98
From: Дмитрий Громов
E-Mail: [email protected]
Фрагмент нового романа
---------------------------------------------------------------
Миру -- мир!
(из лозунгов)
или
Олди имеют пару слов
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется...
Ф. Тютчев
Это было недавно; это было давно, очень давно, потому что год жизни в
эпоху перемен считается не за два, не за три... он просто считается.
На дворе бродил весенний 1995-й, превращаясь из сусла в легкое,
чуть-чуть кисловатое вино. До бума на фантастику отечественного розлива,
когда народ не Говарда и не Желязны умного -- Лукьяненко с Дяченками с
базара понесет; до сладостной осени 1996-го оставалась целая вечность. До
статей в "Литературной газете" и журнале "Арт-Лайн", до дифирамбов и ушатов
помоев, до целой вереницы кризисов и взлетов, конвентов и форумов...
Впрочем, за окном стоял март, любимый месяц Олдей, в котором оба
соавтора умудрились родиться под одним и тем же знаком Овна, то бишь барана,
годного в равной степени на шашлыки и Золотое Руно. Небо голубело себе
помаленьку, коты орали на крышах, взыскуя любви, а мы удирали от забот
домашних в далекую Элладу ХIII-го века до нашей эры, начиная книгу "Герой
должен быть один".
На бумаге в клеточку, шариковой ручкой, и лишь иногда -- с помощью
вручную собранного одним из наших друзей компьютера "Специалист", подлого
агрегата ударно-нажимного действия.
Компьютера мы боялись -- он имел свойство самовольно стирать эпизоды,
противоречащие его электронно-эстетическим взглядам.
Вот тогда-то, поперек всей работы, и родился кусок текста, который вы
сейчас имеете удовольствие (или неудовольствие) держать в руках. Он не имел
ничего общего с ахейцами в бронзовых шлемах (что мы Гекубе, и что нам
Гекуба?!); он пришел сам, нагло расположившись в мозгах и душах, как у себя
дома; он возник сразу и надолго, для первого знакомства обозвав сам себя
условным названием "Город наизнанку". Если кто-то не верит, если сочтет эту
честную исповедь блефом, творческой шуткой авторов-мистификаторов -- пусть
достанет (купит, найдет, выпросить почитать... необходимое вписать
самостоятельно) первое, барнаульское издание "Героя...". Где в предисловии,
положа руку на сердце, однозначно заявлено:
-- Действие романа, которым сейчас забавляется юный шалун Олди, будет
развиваться в середине двадцать первого века. Впрочем, это будущее не
назовешь отдаленным, а сам роман не назовешь ни фэнтези, ни научной
фантастикой. Все в нем шиворот-навыворот: на ритуальной конфорке газовой
плиты возносятся жертвы водопроводным божествам, двухколесные кентавры
доводят гоплитов из ГАИ до инфаркта, город мало-помалу восстанавливается
после катаклизмов Большой Игрушечной войны...
Мы были тогда искренне уверены, что в самом ближайшем времени... увы,
благими намерениями вымощена дорога в одно, не шибко приятное, место.
Текст возник, обосновался -- и не пошел.
Замерз, прочно упершись в глухую стену.
Ну не получалось у нас, никак не получалось писать два романа
одновременно -- не получалось настолько, что мы даже сгоряча, в порыве
вдохновения (никогда, никогда не принимайте решений в порыве!) решили:
"Город наизнанку" станет продолжением (чуть ли не третьей книгой!)
"Героя...". Не случайно ведь все в том же барнаульском издании в финале
стоит не "КОНЕЦ", а "КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ". Боги Эллады и сопредельных
территорий, внемлите! -- мы честно уверяли себя, что будет и третья! Этакий
"Герой должен быть один-два". Мудрый дядюшка-Аид пытается противостоять
надвигающемуся Армагеддону ахейскими методами, устраивает очередную
"операцию по пересадке душ" -- и столь полюбившиеся нам герои (Алкид с
Ификлом и, конечно же, их отец Амфитрион) обретают новую жизнь, оказываясь
на нашей грешной земле образца XXI века, дабы противостоять легионам самого
Сатаны! Для начала мы решили закончить древнегреческую часть романа,
подвести итог -- и уж потом, собравшись с мыслями и силами...
Верую, ибо нелепо; а также -- суждены нам благие порывы.
Мы сосредоточились на "Герое...", которого писать в итоге пришлось
почти год в четыре руки; а о времени, понадобившемся на предварительную
проработку материала, и говорить-то боязно. Роман закончился, был издан два
раза подряд, потом еще разок переиздан... и продолжаться отказался наотрез.
Герой все-таки должен быть один.
Добавим лишь: именно тогда, когда мы разрывались между "Героем..." и
"Городом...", произошло одно важное, не побоимся этого слова -- историческое
-- знакомство.
Смеетесь? Зря -- потому что наш новый знакомый оказался не только
коллегой-фантастом, не только земляком-харьковчанином, но и кандидатом
исторических наук, доцентом университета.
Как вы уже, наверное, догадались, речь идет об Андрее Валентинове, у
коего на настоящий момент вышло полтора десятка авторских книг, написанных
большей частью в редком жанре "криптоистории", который Валентинов в
значительной мере сам и создал. В принципе, жанр этот можно считать одной из
разновидностей исторической фантастики: этакий странный сплав "Fantasy", НФ,
"альтернативной истории", мистики, истории реальной, детектива и еще много
чего...
Впрочем, мы отвлеклись. На тот момент Андрей еще был никому не
известным автором, а из публикаций за ним числились лишь научные статьи.
Зато, как вскоре выяснилось, диссертацию Андрей защищал как раз по
античности, причем специализировался именно на интересующей нас
крито-микенской культуре того самого периода, в котором происходило действие
нашего "Героя...". Так что в итоге Валентинов сильно помог нам и
литературой, и консультациями. Мы же, в перерывах между написанием очередных
глав "Героя...", запоем читали его романы -- тогда еще в исчерканных вдоль и
поперек машинописных распечатках -- критикуя, редактируя и споря до
хрипоты...
Господа, кстати, как вам еще одно "историческое" совпадение -- родиться
Андрей Валентинов ухитрился тоже во второй половине марта, в День Парижской
Коммуны.
Случайно ли?!
Итак, знакомство состоялось, роман понемногу двигался вперед -- и в
конце 1995-го года был благополучно завершен. Взяв новогодний тайм-аут и
честно отгуляв праздники, со второй половины января нового, 1996-го года, мы
единогласно постановили: беремся за отложенный до поры до времени "Город
наизнанку"! Пришла, наконец, пора выпить холодного...
Пора-то, конечно, пришла -- но разве что пора еще немного побиться
головой о приснопамятную стенку. Текст ухмылялся и прирастал огрызками.
Персонажи ожили, организовали подпольное сопротивление, по-партизански
закладывали мины под рельсы фабулы, пуская под откос целые главы; и, что
самое главное, готовы были умереть, лишь бы не примерять греческие хитоны и
гиматии. Если гаишники поначалу согласились называться гоплитами (знали,
зар-разы, что согласие притворное!), кентавры прижились сразу -- то всякие
там эринии, нимфы и сатиры в упор не желали вселяться в наш Город.
Реальность пружинила, категорически боясь данайцев, дары приносящих! Да и
былой сюжет начал скабрезно подмигивать банальностями: Восставшие из Ада
против Князя Тьмы!
Тошно, господа.
Скучно.
Тупик.
И мы снова отложили ма-ахонький кусочек готового текста до лучших
времен -- а сами уселись воспитывать "Пасынков Восьмой Заповеди".
А где-то наш Валентинов? Валентинов, ау?! Оказывается, Андрей тоже
времени даром не терял: наконец-то его произведениями заинтересовались
издатели (да еще как заинтересовались, пришлось чуть ли не аукцион
устраивать!), в очередном выпуске серии "Перекресток" вышел его роман
"Преступившие", а сам доцент-историк тем временем трудился над "Овернским
клириком" -- одним из его лучших произведений, опубликованных на сегодняшний
день.
Но вернемся к нашим баранам, то бишь к Олдям-Овнам.
Закончив "Пасынков...", мы с некоторой опаской покосились на коварный
задел "Города...", внесли в него две-три малозначащие правки и... спрятали в
долгий ящик. Любовь не складывалась. Отказываться от замысла мы не
собирались, да и не имели такой возможности -- герои успели ожить, бродя по
комнатам наших квартир, буяня в пьяном виде и настоятельно требуя
продолжения -- но... потом.
Нас уже ждал "Мессия..." (который очищает диск). И мы сбежали от
назойливых "персонажей в поисках автора" в Поднебесную XV-го века (нашей,
теперь уже точно нашей!) эры.
Но там, за спиной, вместе с вредным Хайнлайном, считавшим одним из
признаков профессионализма умение обязательно доводить рукописи до конца,
все равно маячил беспокойный призрак неправильного, сюрреалистического,
требующего нашей крови "Города наизнанку".
Шло время, год шел за два или за три, вскипел океанским цунами
долгожданный бум отечественной фантастики, и мы, и Андрей наконец обзавелись
нормальными компьютерами, понемногу к ним привыкнув; выходили книги,
вручались премии, коллеги-фантасты вкупе с нами, грешными, жарко спорили на
конвентах о перспективах развития любимого жанра -- а "Город..." все ждал
своего часа. Регулярно мы возвращались к нему, чтобы один абзац дописать, а
другой вымарать -- и вновь уткнуться лбом в стену бессилия.
Текст не давался.
Конец 1996 года. Только что завершен роман "Дайте им умереть". Вещь для
нас (для нас образца 1996-го!) весьма неожиданная, болезненная, писать
которую было мучительно и чудесно, страшно и празднично... мы и сами-то не
заметили, как отложенный в долгий ящик "Город..." ассоциативно замаячил за
спиной. И вдруг -- словно некий "прокол сути"! Выплеск брошенного на
произвол судьбы текста, взрыв незавершенной сюжетной линии, да еще и
второстепенной, обрывок в квадрате: островок Стрим-Айленд у побережья Южной
Каролины, старый выходец с Фиджи, акулий бог Н'даку-ванга, его мистическая
связь с юношей-эмигрантом, кровавая развязка... Повесть "Вложить душу".
Словно плотная завеса приоткрылась на миг -- и это было все, что мы успели
разглядеть за ней. Повесть ушла в печать лишь по одной причине: на тот
момент мы были втайне уверены, что "Городу..." не быть никогда. Король умер,
не родившись; да здравствует король! Почему же не высказаться хотя бы
вполголоса, шепотом, если на большее не хватило пороху?..
Если б еще знать самим, из каких дебрей подсознания явилась финальная
фраза повести, парус на горизонте:
"И почти никто еще не понимал, что это -- только начало."
Но, опять же, всему свое время.
Год 1997-ой.
Весна. Опять весна. Пора безумства котов и эпидемии дней рожденья (вы
ведь еще помните, что Олди и Валентинов родились именно в этом месяце?!).
Уже почти год, как у нас с Андреем появилась идея: сообразить что-нибудь "на
троих". Идея в достаточной мере абстрактная. У каждого хватало своих
собственных проектов. Идею отложили до поры до времени. Но той памятной
весной...
"Вот кусок текста. Три с хвостиком листа. Никак не можем продолжить.
Уперлись. Прочти. Увидишь брешь -- будем писать вместе."
Андрей объявился дней через десять.
И выдал.
Мы переглянулись и поняли: плотина наконец прорвана, и хорошо бы не
утонуть в начавшемся половодье. Впереди замаячил свет в конце тоннеля,
который, правда, вполне мог оказаться фарами встречного поезда. Опять же,
попытка реально сотворить из трех человек (и двух авторов) некоего общего
голема, с общей манерой и общим литературным языком -- дело заведомо
безнадежное. Вспоминалась незабвенная телега, в которую впрячь не можно коня
и трепетную лань, а также лебедя, рака и щуку... Притирка требует долгого,
очень долгого времени, это мы успели испытать на собственной шкуре. И здесь
опять вмешалась судьба.
Симпатичный издатель из Прибалтики, обладатель элегантной бородки и
ироничных глаз, предложил издать часть книг Олди на литовском языке (забегая
вперед, скажем: свое обещание он выполнил и продолжает выполнять).
Подписывая договор, мы обратили внимание на красный цвет печати и название
издательства: "Pragaro ratai".
-- Что бы это значило? -- безобидно поинтересовались мы хором.
-- Круги Ада, -- улыбнулся издатель, вздергивая бровь. -- Нет, нет, не
беспокойтесь, кровью подписываться не обязательно...
На обратном пути из чужих пенат в родной Харьков мы подумали: круги
литературного Ада или хотя бы Чистилища -- смотреть, как некто творит с
твоим миром и героями свою мистерию, и знать, что вмешаться ты сможешь лишь
после того, как тебе на время уступят место.
В очередь, сукины дети-демиурги, в очередь!
Так родилась идея: не смешивать манеры (бессмысленно и пагубно!), не
усреднять язык (гильотина -- не средство от насморка!), вообще не
подстраиваться друг под друга (что, гордые, да?!) -- а писать крупными
частями, от лица разных героев, имея общими только стратегическое
пространство и идею.
Для начала предложили Андрею сотворить свою часть "нетленки" -- Олди
свою, как говорилось ранее, написали черт знает когда. Однако и у
Валентинова, и у нас в то время шла работа над сольными романами. "Пусть
пока поварится в голове. Вот закончу свое -- тогда и засяду," -- решил
педантичный историк.
Закончил.
Засел.
И уперся лбом в нашу старую знакомую стенку!
Текст не пошел, словно заколдованный.
Время от времени мы встречались, обговаривали пришедшие в голову
варианты (которых с избытком могло хватить на полное собрание сочинений!),
прикидывали, примерялись, кипятились и спорили -- и расходились в унынии. Мы
продолжали писать "Черного Баламута", отнимавшего все силы без остатка,
Андрей -- очень трудно дававшуюся ему "Печать на сердце твоем"; а "Город..."
все ждал.
Знал, умница, -- дождется.
Весна 1998-го года.
Только что отшумел "Интерпресскон", мы вернулись в родной Харьков;
Андрей начал делать первые наброски к новому роману, мы тоже без дела не
сидели -- писать начали еще до конвента, задел был -- садись да продолжай!
Что писать -- известно, подробно обговорено на несколько ходов вперед и даже
поделено...
И вдруг вопрос встал лезвием у горла: откладываем все в сторону и пишем
"Город..."! Немедленно, без экивоков и творческих депрессий; сегодня и
сейчас!
Час мужества пробил на наших часах; шаги Командора гулко отдались на
нашей лестнице; текст проснулся от спячки и взял нас за шкирку.
Новое название родилось спонтанно: "Нам здесь жить". Сам собой вплелся
в ткань повествования давно придуманный образ "Легатов Печатей", все
разрозненные куски встали на свои места, вынырнул из атлантических далей уже
почти забытой к тому времени повестушки зубастый Н'даку-ванга -- и мы, все
трое, вцепились в работу, как оголодалые псы в овечью требуху.
Сами собой ушли в небытие гоплиты и эринии, нимфы и сатиры...
удивительное дело: зато двухколесные кентавры остались! И только возмущались
время от времени, когда какой-нибудь герой-славянофил обзывал их
"китоврасами": "...Сам ты китоврас, и все вы там китоврасы!.."
Белые буквы барашками бежали по голубому экрану, выстраиваясь в строки,
абзацы, главы, врывались в городскую квартиру архары-спецназовцы, резал
океанские дали треугольный плавник, дымились приношения на жертвенных
конфорках-"алтарках" газовых плит, об урожае огурцов молились
равноапостольному царю Константину, а о покровительстве льноводам --
равноапостольной царице Елене; упорно раскручивала запутанную нить
невероятных, невозможных даже в этой сдвинутой реальности событий старший
следователь городской прокуратуры Эра Игнатьевна Гизело -- а мы работали
запоем.
Что называется, пили горькую.
Круги Ада заворачивались спиралью, но когда мы наконец увидели, как
обретает плоть голый до поры до времени скелет книги, как разноцветные
черепки начинают складываться в единственно правильный, законченный узор...
Мы уже жили этим текстом, при встречах то и дело пересыпая речь любимыми
словечками своих героев, шутили так, как могли бы шутить они; и когда во
время работы пару раз отключали электричество, первой мыслью было: "Где тут
у меня булка и постное масло? Сейчас воскамлаю -- и все заработает!"
Наверное, только сейчас, когда роман завершен, мы можем наконец
вынырнуть из пучины текста и взглянуть на него чуть со стороны. О чем эта
книга? Нет, мы не будем отвечать на этот вопрос. Не умеем, даже никогда и не
пытались.
И все же...
Конец второго тысячелетия -- а тут, как грибы после дождя, расплодились
секты и конфессии, религиозные и эзотерические общества. По улицам
нестройными толпами бродят старейшины мормонов, свидетели Иеговы, шейхи и
пасторы, батюшки и матушки, вайшнавы, гуру и дзэн-патриархи,
бабаисты-новоделы и хасидские ребе! -- причем любой святее Папы Римского,
Вселенского Патриарха, Любавичского ребе, а также Кришны, Будды и Магомета!
Повальный интерес к эзотерике, ясновидению, парапсихологии, черной и белой
магии, спиритизму, астрологии; соберись втроем выпить водки -- один колдун,
второй хиромант, третий по материнской линии народный целитель, а по
отцовской -- записной ведьмак!
И, наконец, то, что куда ближе нам, как писателям-фантастам: откуда эта
волна интереса к Fantasy с мистикой-хоррором, при однозначном падении спроса
на "старую добрую" научную фантастику? Можно сколько угодно стенать по этому
поводу, но факты -- вещь упрямая...
Возможно, мы просто уже живем с вами в совершенно новом мире, в
совершенно новой реальности, где прежние правды лгут, былые ответы
издеваются, а вчерашние сказки приходят и располагаются, как у себя дома.
Будем спорить?
Не будем?
Промолчим?..
Армагеддон был вчера.
Генри Лайон Олди
Выстрелы только что отгремели. Негромкие, больше похожие на хлопки, они
никого не напугали -- в пустом, зияющем выбитыми окнами городе, почти не
осталось людей.
Живых.
Живые уходили на юг -- пешком, цепляясь за поручни автобусов, держась
за борта буксующих в ранней мартовской распутице грузовиков. Люди еще не
знали, не успели понять, что сила, убивавшая Город вакуумными бомбами,
сжигавшая его термитными снарядами, сгинула сама, превратясь в черную
спекшуюся гарь и оплавленный металлолом.
Город -- дома, кварталы, улицы -- уцелел. Земля выстояла. Не выдержало
небо, но живых, способных увидеть это, отучили смотреть вверх с праздным
любопытством, а мертвым небо было уже ни к чему.
Здесь, на огромном, заваленном обезображенными обломками пустыре,
погибли еще не все. Бензин, вылившийся из разорванного в клочья вертолетного
бака, догорал, оставляя после себя липкую жирную грязь. В этой грязи тонули
ошметки изувеченных человеческих тел и бесполезного, изуродованного оружия.
Холод весеннего воздуха вместо привычного запаха огурцов, каким славится
март, был отравлен вонью бензина и приторным духом сгоревшей плоти.
Те, кто еще не погиб, стояли лицом к лицу. Худая усталая женщина в
модном пальто, невысокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти -- и
несуразный парень в старой куртке и тапочках на босу ногу.
Женщина упала первой. Она была ранена в грудь, но на дорогой темной
ткани кровь проступила не сразу. Только когда первые капли упали на чудом
уцелевший островок ноздреватого снега, стало ясно: пуля, посланная
широкоплечим, не прошла мимо.
Хотя, видит Бог, широкоплечий очень хотел этого.
Несуразный парень в тапочках до сих пор стоял, хотя по грязной майке,
поверх которой была поспешно накинута старая куртка, вовсю расплывалось
кровавое пятно. Дрожащая рука сжимала стопку испачканных принтерной краской
листков. Их было много -- целая кипа. Раненый упорно не хотел падать, и в
его пустых, похожих на провалы окон, глазах не отражалось ничего.
Ни боли, ни страха.
Тот, кто стрелял, явно ожидал другого. Пистолет с навинченным на ствол
глушителем дрогнул, опустился вниз.
-- Стрела! Р-ради Бога! Стрела!..
На моложавом, красивом лице широкоплечего странно смотрелись глаза:
серые, блеклые, словно потерявшие цвет. Глаза старика. Только что в них
полновластно царил охотничий азарт, теперь же во взгляде мужчины сквозил
ужас.
-- Ирина! Господи, Ирина!..
Широкоплечий склонился над женщиной, коснулся окровавленной ткани;
застонал. Затем, резко выпрямившись, шагнул к тому, кто упорно не желал
падать.
В сером волчьем взгляде вспыхнула ненависть.
-- Т-ты, гад, это из-за тебя!.. Сволочь, п-подонок!
И тут заговорила женщина. Бледное, искаженное болью лицо дрогнуло,
шевельнулись бесцветные губы:
-- Не надо, Игорь! Пожалуйста! Не надо!
Шепот прозвучал еле слышно. Трудно сказать, услыхал ли его
широкоплечий. Рука с пистолетом чуть заметно дернулась, палец лег на
спуск...
И вновь выстрел был похож на хлопок, на одинокий хлопок, сорвавшийся с
галерки. Они упали одновременно -- широкоплечий с волчьими глазами и парень
в тапочках на босу ногу. Бумажный листок, бабочкой отделившись от пачки, на
секунду завис в воздухе и мягко лег в грязь рядом.
Женщина застонала и опустила руку с браунингом.
Никто не звал на помощь -- звать было некого.
И каждый умирал в одиночку.
Смерть не спешила. Женщина была еще жива и даже пыталась поднять
голову, но на большее сил не хватило. Нелепый парень оказался удачливее --
он сумел приподняться, стать на колени, но не удержался и вновь упал на
островок грязного снега. Упал, выгнулся раздавленным червем -- и пополз,
время от времени надрывно охая. Пальцы намертво вцепились в бумагу, словно
эти листки, испачканные принтерной краской, были самым важным, что
оставалось в его жизни.
Парень полз.
Но, странное дело! -- не обратно к дому, а вперед, вперед, к догоравшим
обломкам деревянного сарая. Снежный островок кончился, и под локтями у
раненого чавкала липкая, пахнущая бензином жижа.
Он полз долго, замирая, опуская лицо прямо в горячий пепел. Наконец
руки ткнулись в блеклое пламя. Парень застонал, попытался отодвинуться, но
не смог. Медленно-медленно разжались окровавленные пальцы. Стопка
бессмысленной бумаги легла в грязь.
Дрожащая рука с трудом подняла первый листок. Пламя жадно облизало
бумагу, на миг став ярким, почти кумачовым. Затем в огонь вместе с рукой,
упавшей под тяжестью, легло все остальное. Бумага занялась с краев,
потемнела, обуглилась...
Парень умирал. Испачканное грязью и кровью лицо на какое-то мгновенье
ожило, скривилось в жалком подобии улыбки, чтобы секундой позже ткнуться в
землю.
На пустыре воцарилась тишина.
Надолго.
Почти навечно.
Но вот послышался еле различимый стон.
Женщина в модном пальто зашевелилась, ее рука протянулась вперед, к
лежащему поодаль листку бумаги. Последнему, оброненному парнем; к глупой
бабочке, не дождавшейся лета. Пальцы не слушались, хватали пустоту. Наконец
рука дотянулась, сжала, скомкала бумагу -- и замерла.
Та, что не хотела умирать, в последний раз взглянула вверх, на
странное, непривычное небо, широко рассеченное золотой полосой. Белые губы
беззвучно шевельнулись, словно в мире еще была сила, способная помочь
умирающей в этот бесконечный миг ее ухода.
Шевельнулись -- и застыли.
Остыли.
Пальцы разжались.
Листок, выпущенный на свободу, дернулся и, гонимый толчками легкого
холодного ветра, заскользил по грязи. Его несло вперед, туда, где догорали
обломки сарая, где порхал пепел его собратьев, -- прямо в пламя, упрямо
ждавшее свою законную добычу. Однако внезапный порыв у самой черты огненного
погребения отбросил листок в сторону, прижал к земле, как будто неведомая
сила не пускала, не желала предать остаток жертвы огню.
Листок лежал, чуть подрагивая на ветру; ждал, пока где-то там, над
разорванной голубизной неба, решалась его судьба.
Он ждал, и огонь ждал; и небо застыло в ожидании.
Уходящее солнце мимоходом осветило мятую, забрызганную грязью и кровью
бумагу. Осветило -- и отшатнулось, уйдя за кровли полуразрушенных пустых
домов.
Листок вновь дрогнул, настойчиво пытаясь оторваться от земли, но не
смог, словно тяжесть букв навечно придавила его к обезображенной тверди.
Еще раз.
Еще.
Мелкий черный шрифт, ровная строка заголовка -- и поверх корявая
надпись от руки. Пляшущие буквы, почти неразличимые в сиреневых предзакатных
сумерках марта:
НАМ... ЗДЕСЬ... ЖИТЬ...
На шаткой границе огня и грязи.
* КНИГА ПЕРВАЯ. АРМАГЕДДОН БЫЛ ВЧЕРА *
LXXXVI. Чтоб больной, которому нет надежды выздороветь, который мучится
сам и в тягость другим, скорее скончался.
1. Рекомендовано молиться Преподобному Афанасию Афонскому (1000. 18
июля). Такую молитву Афанасий приносил каждый раз, когда предвидел, что
больной не выздоровеет, а умрет. Тогда преподобный служил всенощное бдение и
к утру больного уже не было в живых. (Молит. 152-а).
Сборник молитвословий, издательство "Либрис", Москва, 1995-й
год, по благословению настоятеля Иоанно-Златоустовской церкви;
тираж не указан.
ПРОЖЖЕННЫЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ
или
откройте пещеры невнятным сезамом
СРЕДА, ОДИННАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Мы с Овидием обижаем Ерпалыча * Перцовый пластырь
для души * Кенты и жорики * Тайны портянок деда Житня *
Вперед, спасатели! * Люди в белых халатах * Был схвачен я
ужасом бледным
Городское неугомонное утро вступало за окном в свои права, свет в
очередной раз победил тьму и был этим весьма доволен, а я лежал под одеялом,
не раскрывая глаз, и повторял один малоизвестный подвиг Геракла -- это когда
еще совсем юному герою якобы пришлось выбирать между Добродетелью и Пороком,
явившимися ему на перепутьях Киферона.
Порок, обольстительно усмехаясь, убеждал меня, что на дворе зима (и это
правда), а под одеялом вечное лето (это тоже правда), и я вполне могу встать
через час, а то и через два (чистая правда!), и так далее, и тому подобное,
одна правда, только правда и ничего, кроме правды.
Добродетель же возводила руки к потолку, заменявшему небо, и безмолвно
бичевала Порок, причем так скучно и неубедительно, что я -- ну не Геракл я,
каюсь! -- повернулся к ней отнюдь не самой добродетельной частью тела и
опять заснул.
Снилась мне какая-то дрянь.
Будто иду я по нашему переулку, иду себе и иду, собираюсь свернуть на
Павловку -- а навстречу мне шлепает старик Ерпалыч, псих наш местный. Через
подъезд от меня живет, на третьем этаже, как и я. Дядька он безобидный,
денег никогда не клянчит, а если и разживется где гривной-другой, так тут же
конфет на них накупит и в почтовые ящики накидает.
Пацанам.
Короче, сближаемся мы с Ерпалычем, а я дивлюсь: форма на нем
служивого-жорика, полушубок из казенной овчины, шапка-ушанка с Победоносцем
на кокарде, пояс наборной с латунными бляхами, табельный палаш по уставу
слева от пряжки, кобура с пистолетом прям-таки в бок вросла...
-- Ерпалыч, ты чего? -- спрашиваю.
-- Ничего, -- отвечает. -- А вы, Олег Авраамович, чего? В редакцию за
авансом собрались?
Какой я ему Олег Авраамович?! Алик я ему...
-- Слышь, Ерпалыч, -- говорю, а сам чую, что не то говорю, -- дай из
пистолета стрельнуть!
-- Не дам, -- отвечает Ерпалыч. -- Во сне из пистолетов стрелять не
положено.
-- Ладно, -- соглашаюсь я. -- А наяву положено?
Что-то он мне ответил, только не запомнил я, потому как проснулся.
И встал сразу.
Уж больно мне сон про Ерпалыча в форме не понравился.
Умываться холодной водой не хотелось, а газовая колонка упрямилась,
наотрез отказываясь воспылать -- ее не устраивал напор воды в трубах.
Проклятия и физическое воздействие результата не возымели, так что пришлось,
стеная, тащиться на кухню, ставить в красном углу одноразовую иконку св.
Никиты Новгородского, а после еще и возлагать на жертвенную
конфорку-"алтарку" кусок сдобной ватрушки с творогом и изюмом (просвиры у
меня вчера закончились). Для пущей убедительности я вдобавок, когда возжег
огонь, капнул постным маслом -- каплю на плиту, каплю на пол и две капли в
кухонную раковину-мойку.
Ватрушка горела плохо, с дымом и чадом. Я полез на подоконник и, уже
распахивая форточку, услышал за спиной бульканье, сдавленное оханье в стояке
и счастливое гуденье заработавшей колонки.
Лик Никиты потемнел, полиграфический глянец брызнул во все стороны
сетью морщин-трещинок, как бывает всегда при удавшемся молении; и еще
подумалось мимоходом -- надо бы забежать в соборный ларек, запастись
образками на будущее.
-- Ура! -- завопил я, спрыгивая на пол. -- Аллилуйя!
И побежал умываться.
Водя бритвой по щекам, я придумал четыре строчки. "Откройте пещеры
невнятным сезамом; о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!" Все. Больше не
придумалось. Вернувшись в комнату, я записал этот бред на обрывке газеты и
сунул в рабочий блокнот.
На всякий случай.
Рядом с блокнотом валялся эскиз обложки к третьему переизданию моей
книги. Его мне вчера всучили для домашнего просмотра в местном издательстве
"Эйпус-Грамм". Заковыристое имечко досталось 3333333бедолагам-издателям от
предыдущих владельцев, никто не мог выяснить, что сей "Эйпус..." означает
хоть на каком-нибудь языке -- а вот поди ж ты, прижилось!
Можем, когда хотим.
Откинув злобно шуршащую кальку, я лишний раз полюбовался, как на фоне
закатного солнца бородатый имбецил страдает зоофилией. Вкупе с крупным
рогатым скотом ярославской породы. Им обоим на головы сыпались угловатые
буквы из пористого кирпича, отскакивая и образуя заголовок.
"Бык в Лабиринте".
Мое же старое, самое первое название, которое я в очередной раз
титанически пытался пробить в печать -- "Люди, боги и я" -- редакцию не
устраивало категорически.
Читатель, видите ли, не купит, а купит, так обидится...
Я еле сдержался, чтоб не сунуть проклятый лист в пламя жертвенной
конфорки -- вот уж не знаю, кого подобное приношение устроило бы?! -- и сел
за стол, раздумывая над вариантами завтрака: яичница простая или яичница
модифицированная, с майонезом?
Так и не прийдя к окончательному выводу, я вспомнил, что в районной
поликлинике у врача-окулиста вчера должен был состояться розыгрыш
лотерейного молебна Гурию и Варсонофию, Казанским чудотворцам. Надо бы
заглянуть, справиться о результатах. До чертиков надоело очки носить, от
контактных линз у меня воспаление, а на персональный молебен я денег сроду
не наскребу. Конечно, рассчитывать влететь в "трех праведников из тысячи" не
слишком умно, но что делать? Так, яичница доедена, несмотря на отсутствие
окончательных выводов, билет с двойным профилем Гурия-Варсонофия в кармане,
теперь оденемся потеплее и шарф запахнем по-маминому...
Вот.
Короткий взгляд на стенной календарь сообщил мне: сегодня рекомендуется
из энвольтования, изготовления пентаклей и иных действий того же рода
следующее -- стричь ногти, чтоб не слоились, лечить нестоячку и доить свинью
для здоровья.
Благополучный день, короче.
Через десять минут я уже шел по Пушкинской, изо всех сил стараясь не
поскользнуться. Время было светлое, центр города, согласно уверениям
стариков вроде Ерпалыча, и задолго до Большой Игрушечной войны считался
местом тихим и безопасным, так что газовый баллончик я брать не стал, и
ничего такого брать не стал, кроме бумажника, ключей и постоянного билета на
все виды транспорта.
Странное дело: на момент катастрофы я имел честь уже заканчивать первый
курс института -- стало быть, прекрасно должен был помнить и предыдущие
времена (согласно традициям, старые и добрые). А вот не сохранилось; так,
обрывки, эпизоды... ветошь. Шухер помню, разруху помню, восстановление помню
-- нас, студиозусов, аборигенов Бурсацкого спуска, тогда гоняли на
стройработы и крестные хода чаще, чем на лекции. Зато счастливая пора
детства благополучно выветрилась из памяти. Бывает: один по пьяни все
стрельбу из любимой рогатки вспоминает, другой об институтских пьянках
балабонит, третий про службу, четвертый про баб, пятый все на будущее
загадывает...
Выборочная амнезия, однако. Говорят, у моих сверстников-земляков у всех
так... последствия катастрофы, влияние потрясения на неокрепшую психику.
Эх, ать-два, не тужи, завей память веревочкой!
Выворачиваем на улицу, идем, шевелим ногами...
Только далеко я не ушел. Потому что встретил -- кого б вы думали? --
кого б вы ни думали, а встретил я нашего реликтового друга Ерпалыча. Возле
кинотеатра, рядом с афишей фильма "Икар и Дедал", на которой были изображены
двое мужчин резко выраженного гомосексуального типа с крыльями. Один из них
пикировал на другого с вожделением во взоре, а жертва летела вниз головой, с
тоской косясь на злополучного Ерпалыча.
Зря, в общем-то, косился -- уж чего-чего, а сочувствия он не дождался.
Наоборот, Ерпалыч прямо-таки брызгал слюной на ворот своего знаменитого
кожуха из тибетской далай-ламы, и каждый волос встопорщенной бороденки
старика излучал негодование.
-- Рукоблуды! -- бушевал Ерпалыч. -- Художнички хреновы!
Мазилы-изобразилы! Руки-ноги за такую афишу! Кисть по самые гланды! Холстом
по морде!..
Народ вокруг вяло толпился и подначивал Ерпалыча на новые словесные
подвиги. Пора было вмешиваться -- пусть старого ругателя в нашем районе
каждая собака знает, и ни один служивый сроду не потянет Ерпалыча в кутузку,
и по шее ему никто не даст, а кто даст, того живо пьянчужки местные
вразумят... Не в этом дело. Просто после таких выступлений Ерпалыч на
скамеечке часа два отходит, воздух ртом хватает, сердобольные бабульки его
чаем из термоса отпаивают, с валерьянкой пополам -- а однажды, когда
Ерпалыча в нашем дворе приступ трепал, и вокруг никого, кроме нас,
растерявшихся студентов-третьекурсников, так помню я: Тот из стены вышел. Мы
врассыпную, а Тот подошел вперевалочку и лапу корявую Ерпалычу на лоб
положил. Враз старика отпустило, а Тот-исчезник постоял минутку и опять в
стену спрятался.
Мы тогда еще тряслись, что он Ерпалыча с собой заберет; кукиши ему
издалека крутили, как полагается, хотели штаны спустить да голые задницы
показать, для умиротворения... не успели.
Так обошлось...
Раздвинул я толпу, послал кого надо куда надо и беру Ерпалыча за плечи.
Худой он оказался, чисто скелет в кожухе! -- а пошел сразу, словно ждал, что
его кто-то увести отсюда должен.
-- Пошли, Ерпалыч, -- говорю, а сам с ним уже за угол сворачиваю, --
чего зря разоряешься?! Мужик ты у нас грозный, это все знают, а что Икар на
афише рожей не вышел, так это нам без разницы, ты только поскальзываться не
вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч...
-- Алик, -- бормочет старик мне в ухо, -- вы же умный парень, Алик, вы
же книжки пишете... это же символ, Алик, нельзя же так!.. опасно это, Алик,
а у нас вдесятеро опаснее...
-- Нельзя, -- соглашаюсь. -- Никак нельзя и даже опасно, ни к чему
символ поганить, крылья ему косо пририсовывать... да ты ноги-то переставляй!
У меня крыльев нету...
Он тут как вцепится в меня, как тряхнет! Ну, думаю, здоров старик -- а
он чуть ли не хрипит:
-- Нету! Нету крыльев! Нету и никогда не было! Не было крыльев! Не
было!..
Я руки его костлявые от себя отрываю, соседям киваю -- все в порядке,
мол, сам справлюсь!
В первый раз, что ли?!
-- Как это, -- отвечаю, -- крыльев не было?! Ты, -- отвечаю, --
Ерпалыч, говори, да не заговаривайся! Любой дурак знает: Дедал крылья
изобрел, себе и сыну Икару присобачил, потом улетели вместе... Ты чего,
Ерпалыч?
Говорю, а сам себя полным кретином чувствую: на улице, в снегу по уши с
Ерпалычем о крыльях Дедаловых спорю! Кому сказать -- не поверят!
-- Дурак-то знает! -- кричит Ерпалыч. -- Дурак знает, потому что он --
дурак! Не было крыльев, Алик! Это не Дедал крылья придумал -- это ты ему их
придумал! Ты да Овидий! Вот вам!
Завелся я.
Не выдержал.
-- Какой Овидий?! Причем тут Овидий?! Тоже мне, нашел виноватых -- меня
с Овидием! Делать нам с Овидием больше нечего -- крылья твоему Дедалу
придумывать!
-- Не было крыльев! -- у Ерпалыча аж опять слюна на воротник
клочковатый потекла. -- Не было! Парус был, Алик! Парус! Парус он изобрел,
косой парус для маленьких суденышек! И на двух парусных лодках ушел вместе с
сыном с Крита! А гребной флот Миноса не догнал их! Вот, выкусите!.. Дураки
вы с Овидием! Дураки! Афиши вам рисовать!
Вот тут я ему и поверил.
Считайте меня кем угодно, плюйте мне в лицо -- поверил. Стоят два психа
на улице, снег метет, век на дворе даже стыдно сказать какой -- а я Ерпалыча
за пуговицу беру и нежно так:
-- Пошли, старик, ко мне в гости. Чайку выпьем...
-- Нет, -- шепчет Ерпалыч, а сам зимний-зимний такой, белеет просто на
глазах, -- пойдемте, Алик, лучше ко мне. И еще... у вас деньги есть, Алик?
-- Есть, -- говорю. -- Деньги есть. Сейчас я на угол в магазин
сбегаю... ты домой иди, а я мигом...
За водкой я ходил неожиданно долго. Дело, в общем, не в водке -- две
бутылки перцовки я взял сразу, на углу, как и собирался. Сначала хотел
выпендриться, "Менделейки" купить: дорогущей, с голограммой самого
Преподобного Димитрия на этикетке, при нимбе, бороде и улыбке
архипастырской. "Менделейка" у нас в основном идет на экспорт, за бугор; но
спасибо родному ликеро-водочному! -- и о своих земляках печется, не
забывает. Впрочем, почти сразу я устыдился тщеславия суетного, решил не
выпячивать грудь и взял перцовой "Олдевки" -- посчитав из каких-то
соображений, что Ерпалыч должен любить именно крутые напитки, пусть даже и с
утра. Собственно, это даже не перцовка, а жгучий бальзам о семнадцати
компонентах ("Семнадцать мгновений весны" -- шутили любители), но и
собственно перца там -- то ли пять, то ли шесть видов, включая экзотический
"Chilli-Black".
Задержка же у меня вышла близ фонтана, не работающего с осени и по
самый парапет заваленного слипшимся снегом. Остановился я, стою, в каждой
руке по бутылке, и думаю: куда зимой водяница из фонтана девается? Очень уж
меня вопрос такой волновал, когда я еще в институте учился и с лекций бегал
пиво во дворах пить, под "молитву об отроке неудобоучащемся". Потом забылось
как-то, а сейчас вот опять приспичило.
Дружок мой, Ритка (его родители от большого ума Ричардом назвали,
Ричардом Родионовичем, чтоб жизнь малиной не казалась, а мы все -- Ритка да
Ритка), который сейчас в жориках, старший сержант патруля -- тот, помню,
любил к работягам из горводтреста цепляться, когда они фонтан ремонтировать
приходили. Он цеплялся, а они его посылали. Я давно заметил -- Тех-ники,
особенно дипломированные, если по долгу службы с Теми напрямую работают, а
не просто так, по схеме "моление -- воздаяние", очень не любят об этом деле
лясы точить. "Они, мол, Те, а мы -- Эти." И все. Вали, парень, отсюда, а то
по шее схлопочешь.
Отца я вдруг своего вспомнил. Ни с того ни с сего. Как сидели мы с ним
на кухне перед самым его отъездом в Штаты, коньяк "Ахтамар" лимоном заедали,
а я его спрашивал: "Пап, а до Большой Игрушечной -- были Те или нет?" Отец
морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную без сахара жевал... "А шут их
знает," -- отвечал. "Ну ты же должен помнить!" "Должен. Должен, Алик... А
вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они -- Те. Нам,
людям, все лишь бы свалить на кого... Вот и валили -- на барабашек, на
полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик,
незадолго до Большой Игрушечной -- ты тогда совсем пацаном был -- паром
"Эстония" затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись,
что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня
-- и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся... Потом чуть ли не
полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то
"Эстонию" со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные
обстоятельства... Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. ты только к маме на
могилку захаживай, не забывай..."
И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:
-- Запах акации, шум ребятни,
Мягкий и тихий за окнами свет,
Звуки курантов (хотя без пяти!),
Мучает скрипку мальчишка-сосед,
В кухне жара; недочитанный том,
Краски и кисть в беспорядке лежат.
Все это, все это, все это -- дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать...
Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты-таки увез, Павла
свет Авраамовича, потому что Авраамович, и потому что в тринадцать лет право
голоса куцее... Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы
сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ
южно-каролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал
козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в "Независимой
Газете" -- дескать, автор небезызвестного "Быка в Лабиринте" вознамерился
выехать одновременно на "умняке" и дешевой забойности, а поскольку в одну
телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни
обязан быть голодным и остервенелым...
-- Он для кого-то небросок и прост,
Черточки-годы на краске ворот --
Это мальчишкой я мерял свой рост,
Вырос, и вот -- от ворот поворот.
Дождь еле слышно шуршит за окном,
Капли на листьях, как слезы, дрожат.
Все это, все это, все это -- дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать...*
_________________________________________________________________
* Здесь и далее, "Дом, из которого я не хотел уезжать" -- стихи С.
Ладыженского.
__________________________________________________________________
Ладно, хватит рефлексировать, пора "Олдевку" пить!
И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в
разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки -- и краем глаза увидел у
фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то
неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти
детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся,
глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и
исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу.
Никуда она, оказывается, не девается, даже если фонтан зимой и не
работает! Вот ведь как...
...Нет, все-таки он -- псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться.
Поначалу все было просто: Ерпалыч сидел в дряхлом плетеном кресле,
скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с
исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное
ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как
больше нравится. Закуску я принес с собой из дому -- спохватился-таки по
дороге -- и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом.
Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а
эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам,
плеснул немного на порог -- квартирнику...
И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на
футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко", динозавр
вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку.
Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей
выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные
промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально
проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого
Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было
ненормально).
-- Что это, Ерпалыч? -- прохрипел я.
Не думаю, что он меня услышал -- скорее, по губам догадался.
-- "Куреты" это, Алик, -- Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и
радостно захлопал старческими белесыми ресницами. -- Группа такая. Да вы не
волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь...
Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным
"Куретам".
-- А-а... зачем?
-- Надо, -- строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. --
Надо, Алик! Вы мне лучше вот что скажите...
Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает,
как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с
потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего
собственного "Быка в Лабиринте".
Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.
Пять тысяч тиража.
-- Скажите, Алик, -- вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора,
замыслившего расколоть еретика на "сознанку", -- вы сами додумались вести
рассказ от имени Минотавра? От первого лица?
-- Не знаю, -- искренне отвечаю я. -- Может, сам... а может, читал
где-то или видел -- вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков с
Валентиновым... хрена теперь вспомнишь!
-- Вы честный человек, Алик, -- Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за
"Куретов" не расслышал. -- Давайте выпьем за ваш талант.
Я хотел было возразить -- но он уже выпил. И салом заел. Так что
пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише
стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо,
рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по ночам
в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога
проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу
за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой
сукой вышел, что самому противно, а читатели и не заметили, что Тезей --
сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса валить, и пора по
четвертой, или по пятой, не помню уже...
"Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч
меня спрашивает:
-- Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?
-- Нет, -- отвечаю, -- что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую
я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок
на месте, раз в месяц заговорщика вызываю -- подновлять... С кентаврами я
вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо им!..
Нет, Ерпалыч, не боюсь.
-- Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?
Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за ногу
забросил, брючина обтрепанная чуть ли не до колена задралась, голень
старческая, сухая, в пятнах каких-то синих...
-- Ладно, -- смеется старый хрыч, -- оставим Тех в покое. И мольбы по
графику -- за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?
-- Скажу, -- отвечаю. -- Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.
Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки -- одно треснуло,
зараза, но не потекло вроде -- и пошел на кухню. Сковородка у Ерпалыча
почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая, и под самой морозилкой.
Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью -- и только на пятом
яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца,
без "алтарки"! Интересно мне стало: что старик делает, когда у него, к
примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или к
соседям идет? А может, на обычной горелке жертву приносит? Одной ведь
молитвой, как известно, дом не ставится... да и шпагатик течь в лучшем
случае неделю удержит. То-то у него кухня такая обшарпанная, краны все
текут, и форточка выбитая целлофаном затянута.
Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на
житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел -- я и сам не заметил, как от
старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил; к
заветным, м-мать их, "Легатам Печатей"! Терпеть ненавижу о недописанных
вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да
только язык мой -- враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался по-черному,
но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над "Легатами" в
тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем, травлю душу
злостью, будто кислотой... раньше хоть перед Натали распинался -- все,
глядишь, полегче становилось.
-- Любопытно, любопытно, -- бормочет Ерпалыч, -- даже очень...
Говорите, Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?
-- Скорее уж вредители, -- отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза:
-- И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано
вредить земле и морю, говоря...
-- ...Не делайте вреда, -- мигом подхватил Ерпалыч, счастливо жмурясь
сытым котярой, -- ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на
челах рабов Бога нашего! Ишь ты -- ангелы-вредители... Вы, Алик, это тоже
сами придумали, или как?
-- Или как, -- говорю. -- Книжки умные читал.
-- А позвольте поинтересоваться -- какие?
-- Разные, -- говорю. -- "Шах-наме" в пересказе Розенфельда.
"Откровение..." в адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней Греции
-- еще старые, Куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.
-- А вы, Алик, -- перебивает Ерпалыч, -- небось, любите фильмы
порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать,
любовь в доступной форме?!
Обиделся я. Яичницей даже подавился.
-- Старый ты придурок, Ерпадлыч, -- говорю. -- Был бы ты молодой
придурок -- дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А
фильмы твои поганые...
Он вдруг обрадовался -- с чего только, неясно.
-- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете, без
голубого экрана, а "Шах-наме" в пересказе читаете. Тем более в пересказе
идиота со справкой господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я сейчас... я
вам для начала подыщу...
И опять удрал из комнаты.
Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри "Садко" скачут,
подумал, что пора и домой валить -- а тут Ерпалыч возвращается. С деревянной
шкатулкой в руках. Крышку откинул и книгу достает. В мягком переплете,
зеленовато-болотном; и издание незнакомое. Потрепанная книжица, клееная;
вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит.
-- Что это? -- спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает.
Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть выше имя написано:
Аполлодор. Автор, небось.
Мифологический библиотекарь.
Откладываю книгу, беру шкатулку.
Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка, вместительная.
И резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в шлемах с гребнями. А
за ними вроде как море плещется. Редкая вещь. Антикварная. Как столик. Как
сам Ерпалыч.
-- Пойду я, Ерпалыч, -- говорю.
-- Да, да, Алик, -- засуетился Ерпалыч, -- конечно, идите!.. И книжку с
собой возьмите. Да, вот еще...
Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда:
-- У вас, Алик, магнитофон есть?
-- Есть, -- отвечаю. -- Кассетник.
-- Отлично! -- кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках.
-- Вот вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать станете,
обязательно ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения позвонить
надумаете. Включайте, звук погромче -- и звоните. Договорились?
-- А... что за музыка?
Он даже удивился.
-- Как -- что? "Куреты", Алик, это и дураку ясно...
Дураку, может, и ясно...
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Древесный палочник с хитренькой мордочкой черепахи Тортилы, заныкавшей
Золотой Ключик и от сявки-Буратино, и от пахана-Карабаса. Неожиданно
грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие
"гусиные лапки" ручейками вливаются в океан впадин, складок, бугров и
ямочек, теней и света, из которых время слепило это подвижное лицо, коему
место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе бумаги с неразборчивой
подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на
заднем плане" -- нежели в обшарпанной квартире за рюмкой перцовки.
И еще: руки.
Пальцы скрипача на пенсии.
Вот он какой, Ерпалыч...
Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял, подумал
-- и дошло до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на пороге
встал и за замок взялся.
Ни секундой раньше.
Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на незастеленную кровать
(ура моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул.
Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет, ничего в
нем понять не могу -- то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не
положено -- короче, листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку
сыплются. Надоело мне их с пола подбирать, сунул я листики эти клетчатые не
помню куда, книгу на стол бросил и сплю себе дальше.
Плохо сплю.
Коряво.
Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А теперь громыхает.
Гроза, должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей лестничной клетке. Сперва
гремела, а теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой дверной звонок. А вот
опять гром бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой подошве. Сильно бьет.
Видать, разошлась гроза не на шутку.
Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно вокруг. Не
то чтобы совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное.
-- Сейчас! -- кричу. -- Открываю!
А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести шесть. Все-таки вечера, надо
полагать. Рано у нас зимой темнеет. А светлеет -- поздно. Вот ведь какие
чудеса природы...
-- Открываю!
В дверь снова зазвонили и застучали. А я сижу на кровати, тупо смотрю
на часы и стрелок ни черта не вижу. Только что видел, и вот -- не вижу.
-- Кто там? -- кричу.
-- Да я там! -- отзывается гроза. -- Ты что, заснул, что ли?! Открывай,
придурок!
Кто такой этот "я", шумевший за дверью, понять было сложно, но я --
который сидел на кровати -- решил дверь все же открыть.
Открыл. С трудом, но -- открыл.
На пороге стоял Ритка. В смысле Ричард Родионыч, старший сержант
патруля. Жорик-служивый и мой школьный товарищ. Злой в данный момент до
чрезвычайности.
-- Да ты и вправду спишь! -- изумляется Ритка-жорик.
-- Сплю, -- виновато развожу руками я.
И вдруг просыпаюсь!
И Ерпалыча вспомнил, и две бутылки перцовки, и "Куретов" громогласных,
и книжицу зеленую, и самое главное -- что обещал познакомить сегодня Ритку с
моим приятелем из Дальней Срани, кентавром Фолом, для чего мы все трое
должны были встретиться около пяти в "Житне".
-- Ты извини, Ритка, -- мямлю я, невпопад моргая слипающимися веками.
-- Мы тут утром с Ерпалычем... под Икара и Дедала...
-- ...Ну ты даешь! -- вопил Ритка, бегая по всей квартире и грохоча
сапожищами. Он недавно сменился с дежурства, так что до сих пор был в
полушубке (правда, без погон) и казенных сапогах -- только табельное оружие
сдал и ушанку с кокардой сменил на легкомысленный вязаный "петушок".
-- Нет, ну ты даешь! Алька-голик! С утра! С Ерпалычем! С горла!
"Олдевку"! Не зря тебя Фима Крайц "прожженным интеллигентом" назвал! Золотые
слова!..
Великий умник и магистр всяческих наук Ефимушка Гаврилович Крайцман --
а в просторечии Фима Крайц по кличке "Архимуд Серакузский" -- еще в школе
обозвал меня "прожженным интеллигентом". И на мой резонный вопль: "А ты?!",
не менее резонно ответил: "И я!".
-- И он-таки прав! -- заискивающе ухмыляюсь я.
-- Прав?! -- орет Ритка поставленным командирским голосом. -- А то, что
твой Фол у подъезда битый час мерзнет -- это кто прав?! Ерпалыч?! Или Фима?!
Оказывается, мой друг-кентавр с Риткой уже успели познакомиться и
слиться душами в ожидании "этого разгильдяя Алика, вывесившего фонарь обоим
(конец цитаты)". Я давно заметил: когда вместе с кем-то от души ругаешь
одного и того же человека, сходишься с коллегой-ругателем необычайно быстро.
Так что мой пьяный сон не пропал втуне: извечные антагонисты -- кент и
жорик -- нашли общий язык, а я выспался и стал вполне готов к употреблению.
В качестве амортизатора -- ибо жорики-служивые и городские кентавры
друг друга, мягко выражаясь, не любят. Что вполне объяснимо. Служивые -- они
стражи порядка, а там, где собираются кенты в количестве, большем, чем двое,
(пожалуй, и одного-то много!) порядка быть не может по определению. Так уж
эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что светофоры
вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом запивают; то
старушек по вечерам пугают; то между собой передерутся, а драка у кентов --
дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со стороны смотреть.
Плюс слухи: как кентавры винный магазин разнесли (а с их здоровьем
что-нибудь разнести -- дело плевое) или случайную прохожую всем табуном до
смерти изнасиловали. Не станешь же через прессу объяснять народу, что для
насилия над гражданкой до смертельного исхода вовсе не требуется целый табун
-- одного Фола за глаза хватит. И гражданки -- они всякие встречаются, иной
и табуна мало. Видал я, как тот же Фол от таких гражданок во все колеса
улепетывает.
Чего тоже в прессе не разъяснишь.
Только и кентов понять можно. Я, например, понимаю. Катишь себе по
городу, ну, быстро катишь, ясное дело, и не то чтобы всегда по проезжей
части катишь -- случается и по тротуару. Кенту ведь знаки дорожные без
разницы, не то что обычному водиле: ежели стоит "поворот запрещен", значит,
и захочешь повернуть, так руль сам из рук вывернется. Или там ограничение
скорости: написано "60 км", и больше из машины, хоть лопни, не выжмешь! А
кент даст восемьдесят -- лови ветра в поле! Ну, у жориков, как и у "скорой"
с "пожаркой", казенные обереги имеются, для нарушения в связи со служебной
спецификой -- так тут не специфика, тут кент-сволочь, антиобщественный
элемент...
На авторынке, правда, такими оберегами уже вовсю "из-под полы" торгуют,
для частных лиц. Только если поймают -- штрафом не отделаешься: у покупателя
права забирают, а у торговца -- лицензию. Трудно служивым, сплошная маета:
поди разберись, оберег-нелегал это или просто чертик на цепочке болтается?
Рамка-детектор стопроцентной гарантии не дает; вот и вымещают злобу на
кентаврах. Едва разгонится двухколесный, а тут сзади сирена воет, мигалки
сверкают, и жор всякий в мегафон базарит: "Немедленно остановитесь! Вы
создаете опасную ситуацию! Остановитесь и поднимите руки!.." Ну какой болван
после этого остановится?! Только болван и остановится! Ты, понятное дело,
ходу, -- а они следом, создавая свою любимую "опасную ситуацию", а когда ты
от них окончательно отрываешься, хватаются за стволы...
Стволы-то в городе (если не считать мелкашек в тире) только у служивых,
да еще иногда у работников прокуратуры. Потому как ствол-нелегал от Тех не
укроешь -- из-под земли достанут. И под землю упрячут. А уж если под
облавной молебен угодишь, с водосвятием, когда месячные чистки... Отец
говорил: до Большой Игрушечной стволов левых было -- хоть в бочках соли! А
сейчас поперек проспекта Свободы десяток стрелялок разложи -- никто и не
позарится. Разве что самоубийца какой. Или ребенок без родителей. Или дебил
из психушки.
И тот через час в канализации сгинет. Исчезники -- они свое дело
знают... про утопцев я и не говорю.
Нюх у них на пушки...
Ладно, не в стволах дело, а в том, что Ритка давно меня просил свести
его с кентаврами. Видит ведь, что вокруг творится -- уже и дамочки нервные
при виде кентов к подъездам жмутся, а мужики с искрой в глазах, кто покрепче
да позадиристей, из-за пазухи кистень тянут. А жорики тоже люди -- Ритка
говорил, будто их патруль за последнюю неделю дважды стрельбу открывал.
Хорошо хоть, не попали ни в кого... Обошлось.
Это я и Фолу сказал: дескать, друг мой, сержант Ритка, хочет, чтоб и
дальше обходилось -- для того и встречи ищет...
-- Ну ты идешь или нет?! -- возмутился Ритка, и я обнаружил, что
полностью одет и стою в коридоре, вертя в руках ключи.
-- Иду, -- ответил я, нахлобучивая шапку.
И пошел.
Фол потихоньку катил слева от меня, скрипя снегом и с трудом
приноравливаясь к нашему шагу, Ритка бухал сапогами справа; и оба они
бубнили мне в уши всякие гадости -- для стереоэффекта, надо полагать.
Причем в слове "писатель" оба делали ударение на первом слоге.
Я слушал все это с некоторым мазохистским удовольствием, и сам не
заметил, как мы добрались до известного в городе пивбара "Портянки Деда
Житня", в народе именуемого просто "Житнем". Это было одно из немногих
заведений вне Дальней Срани, куда без проблем пускали кентавров.
Даже специальный наклонный пандус имелся, рядом с обычными ступеньками.
Смотрю: вывеска мигает, Василий Новый, который в "питейных домах для
торговли", над входом улыбается душевно, музыка изнутри гремит, мужской
гогот и девичий визг вперемешку -- словом, веселье в самом разгаре. И
мотоцикл Риткин тройной цепью у дверей прикован. Это правильно -- машина
хоть и служебная, а все равно увести могут. Особенно вечером.
Фол затормозил, привстав на дыбы, повертелся на заднем колесе, искоса
разглядывая Риткин "Судзуки", хмыкнул что-то в бороду (по-моему,
одобрительное) -- и зашуршал по пандусу, обмахиваясь хвостом.
А мы последовали за ним и, ступенька за ступенькой, оказались внутри.
Все столики, понятное дело, были забиты до упора. Но хозяин "Житня"
Илья Рудяк (по слухам, не то парикмахер, не то паталогоанатом в отставке)
мигом выставил нам запасной стол в дальнем -- наиболее тихом и обособленном
-- углу заведения. Это был далеко не первый случай на моей памяти, когда
Рудяк буквально читал мысли. Иногда я даже начинал подозревать, что он из
Тех. Только дудки -- из Этих был мосластый Илюша в неизменной меховой
жилетке независимо от погоды, из Этих, просто хороший он хозяин, уважающий
постоянных клиентов.
Несколько человек помахали нам руками и недружелюбно покосились на
Фола, пьющий у стойки пиво гнедой кентавр с похабной татуировкой на плече
махнул Фолу хвостом и недружелюбно покосился на нас, а мы гордо задрали носы
и с достоинством проследовали к своему столику -- возле которого на полу уже
был расстелен коврик для Фола и поставлены два стула.
Для нас с Риткой.
Подручный Рудяка -- вездесущий и обаятельный брюнет Гоша -- принял у
нас верхнюю одежду, мигом отправил ее в гардероб и вновь оказался рядом,
ослепительно улыбаясь.
-- Добрый вечер, господа! Сколько изволите?
Гоша не спрашивал -- "чего". Он спрашивал -- "сколько".
И правильно делал.
-- Для начала дюжину, Гоша. И воблочки -- посуше.
Гоша развел руками, исчез и сразу возник на прежнем месте, грохнув на
стол дюжину пенящихся кружек. Следом он с ловкостью фокусника подбросил в
воздух блюдо с рыбой -- так что оно чуть не разбилось о столешницу, в
последний момент придержанное пальцами вездесущего Гоши, прозванного в свое
время Спрутом Великим.
Впрочем, сей фокус я имел честь видеть неоднократно. И поэтому наблюдал
не за Гошиным жонглерством, а за тем, как Фол устраивается на коврике. Как
укладываются кентавры, я тоже видел не в первый раз -- и все-таки...
Фол аккуратно втянул в себя оба ороговевших колеса, одновременно
разворачивая их в горизонтальной плоскости, и мягко опустился на эти два
диска, своеобразным постаментом поддерживающие мускулистый торс кентавра.
Как при этом должны были перекрутиться мышцы, приводящие колеса в движение,
что должно было случится со связками и костными "осями" -- понятия не имею,
господа! И не думаю, что найдется медицинское светило, которое сдвинет белую
шапочку набекрень и похвастается подробным знанием анатомии кентавров. До
сих пор умники яйцеголовые в затылках стетоскопами чешут: откуда взялись
кенты, да еще сразу после Большой Игрушечной?! Город знают, как всю жизнь
здесь прожили, говорят без акцента, старожилов по имени-отчеству и вообще...
Собирались исследовать, за сдачу анализов чуть ли не денежные премии сулили
-- потом обломилось. Пришлось теоретическими версиями пробавляться:
визуальный сдвиг восприятия, мутация рокеров, а также лиц цыганской
национальности, адаптация "группы риска" в связи с катастрофой, метаболизм
крышей поехал...
Это в старых мультфильмах да на картинках кенты на лошадиных ногах
бегают. А на самом деле -- полюбуйтесь! Лежит себе этакое чудо поперек
колес, хвостом рубчатые их края трет и грудь полуголую обеими руками чешет
-- аж волос дыбом!
А что ржет иногда -- так и мы не без того...
Ритка тоже, забыв обо всем, следил за эволюциями Фола. Потом они с
кентавром встретились взглядами -- и бравый сержант смущенно отвел глаза,
зардевшись, аки майская роза. Фол чуть заметно усмехнулся и придвинул к себе
ближайшую кружку.
Мы со служивым не замедлили последовать его примеру.
-- Ну что, -- говорю, -- как я понимаю, вы уже успели познакомиться. И
даже неплохо провести время, перемывая мои косточки.
Фол в ответ опять хмыкает, а Ритка молчит.
-- Итак, друзья мои, я наконец с вами, кости мои отмыты добела, и мы
можем открыть наше маленькое пивное совещание.
При слове "совещание" наш сержант заметно морщится, темнея лицом.
-- Кончай, Алька! -- Ритка вдруг становится до неприличия серьезным,
превращаясь в Ричарда Родионовича, и хлопает увесистой ладонью по столу.
Кружки дребезжат и слегка подпрыгивают, едва не расплескав свое
содержимое.
-- Я тебя знаю -- ты еще целый час трепаться можешь. А мне не до трепа
сейчас. Потому что я буду разглашать служебную информацию, а за это меня с
работы попрут в два счета. Только работа работой, а...
Я как-то сразу заткнулся. Редко доводилось видеть Ритку в таком
состоянии, и если доводилось -- дело всякий раз пахло жареным. Горелым дело
пахло. Особенно когда Ритка свою службу работой называет.
-- Совещание у нас было, -- буркнул Ритка, глядя мимо Фола. -- Только
не пивное, а для младшего комсостава. И то, по-моему, не для всех, а для
тех, у кого характеристики -- комар носу не подточит. Начуправ выступал, а я
и не помню, чтобы господин Хирный перед унтерами речи держал. Ничего особо
конкретного: усиление бдительности, обстановка в городе, у церкви
Георгия-Победоносца амбар обчистили, да не простой, а с казенными
валенками... замок взломали, и запорное слово взломали. Короче, со следующей
недели нам при выходах на патрулирование будут выдавать автоматы. С полным
боекомплектом. Все подразделения -- в повышенную боевую готовность. Вне
работы разрешено носить личное оружие. Двоих прапоров, не сдавших зачет по
"скобарю", и одного за "гноение табельного палаша посредством ржи" --
подвергнуть взысканию. А в самом конце было сказано, что намечаются
провокации, и мы должны быть готовы дать достойный отпор.
-- С чьей же стороны намечаются провокации? -- очень спокойно
поинтересовался Фол, накручивая на палец кончик хвоста.
-- Угадай с трех раз.
-- С нашей, -- так же невозмутимо кивнул Фол.
-- Угадал. Более того, под занавес встал какой-то рыжеусый полкан в
общевойсковой форме, но с Михайлой-архаром на петлицах, и сказал, что при
малейшей провокации со стороны кентавров и иных преступных элементов (как
вам формулировочка?!), в случае угрозы жизни и здоровью мирных граждан, нам
разрешено действовать согласно параграфу "Низвержение". Слыхали, что это за
параграф?!
-- Нет, -- ответили мы с Фолом одновременно.
-- Это разрешение открывать огонь на поражение без предупредительных
выстрелов.
Скуластое лицо Фола отвердело.
-- А... Первач-псы? -- еле слышно выдохнул кентавр. -- Они что,
простят?! Простят, да?!
Тут уж задумался и я. Ведь почему разборок по городу полно, особенно в
темное время, о Дальней Срани я вообще не говорю -- а убитых, почитай, нет?
Одни раненые... Потому что -- Первач-псы. Разборки, раненые, кражи, грабежи,
аферы всякие -- это дела людей, то есть Этих. А за убийствами Те следят. Тут
тюрьмой не отделаешься. Сто раз в кино видел, как варнака Первачи
преследуют, а один раз живьем сподобился. Вечером, на улице. Потом месяц
кричал во сне -- все лицо его снилось.
Ритка рассказывал -- для того и учат служивых палить по конечностям,
чтоб не убить кого ненароком. Ну а если шлепнул при исполнении -- до заката
солнца беги в ту же церковь Георгия-Победоносца, где рядом амбар с
валенками, хватай попа за бороду!.. пусть разбирается, запрашивает сводку и,
если не было превышения, исповедь принимает. Первачи не разбирают, жорик ты
или хрен с бугра... А если они за тобой хоть час погоняются -- исповедуйся
после, не исповедуйся, все одно ты теперь не человек, а студень трясущийся.
В лучшем случае.
В худшем же -- пацаны малые, и те знают: нашли под забором или в
подвале труп с синюшным цветом лица и разрывом аорты -- значит, звони "02",
сообщай, что убийцу нашел, после кары заслуженной.
Приедут, подберут...
Местные "акулы пера" (редкие привозные газеты-журналы именовали
Первач-псов не иначе чем "психоз Святого Георгия", уделяя им внимание
наравне с последствиями ультра-наркотиков, не более) -- так вот, местная
пресса регулярно запускала "жареных уток". Дескать, криминальные умы нашего
розлива наконец открыли-таки способ мочить ближнего своего, обходя неусыпное
внимание Первачей. Нюх им, мол, сбивали: то ли заговором "Табак-зелье, удвой
везенье...", то ли кощунственным молением, где надо на деревянный крест вниз
головой подвешиваться... Утка грузно взлетала и шлепалась в клоаку
перманентных сплетен. "Братва" по-прежнему ходила без стволов (кому охота
рисковать, здесь не пофартит -- зоной не отделаешься!), а мирное население,
гуляя темными переулками, если и тряслось за собственную шкуру, так этот
интерес-трясучка был опять же чисто шкурный, не жизненный.
В дайджесте "Версия" опубликовали на днях годовой процент убийств по
Москве, Нью-Йорку и Токио -- ужас! Конец света! Никогда туда не поеду... да
я ли один?!
-- Знамение, полковник сказал, было, -- с отвращением процедил сквозь
зубы Ритка. -- То ли стены управы сизыми пятнами пошли, то ли образ
Галактиона Вологодского кровью возрыдал -- короче, намекнули нам, что дело
богоугодное, а Те закроют глаза на лишнее рвение.
-- Вот как, -- эхом отозвался Фол. -- Ясно. Наши, конечно, хвост к небу
задерут -- и на автоматы. Прав был ваш начуправ -- будут провокации. И
стрельба будет. Я среди своих не последний, но... Не со мной тебе
встречаться надо было, Ричард Родионыч, сержант-чистоплюй! Со старшинами
нашими -- вот с кем!
-- Нет, -- жестко отрезал Ритка. -- Сам им расскажешь. Я в пивбаре
сижу, пиво пью с другом детства, знать ничего не знаю, не ведаю -- а если
кент с нами оттягивается, так он Алика приятель, а не мой! Соображаешь, Фол?
Тут мне дико захотелось курить. Вообще-то я курю редко, хотя сигареты в
кармане обычно таскаю. А сейчас... неладное что-то затевалось в городе, о
чем говорил Ритка, что носилось в воздухе уже давно, постепенно сгущаясь,
приобретая конкретные формы; я почувствовал, как волнение и страх закипают
внутри меня, и попытался сбить эту волну при помощи привычного
"транквилизатора" -- сигареты.
Я сунул руку во внутренний карман. Вместе со спичками и початой пачкой
"Атамана" там обнаружилось больше десятка клетчатых тетрадных листков, мелко
исписанных незнакомым почерком. Труды Ерпалыча, что ли? Мемуары? Я поспешно
чиркнул спичкой, прикурил и прочел наугад:
"АКТ ТВОРЕНИЯ"
(страницы 1-3)
...Вы не поверите, Алик, но все началось с телевизора.
Во всяком случае, для меня.
С 3333333банального телевизора "Березка", не помню уж сколько
сантиметров по диагонали, который упрямо не желал работать больше получаса.
Вспыхивал, трещал, экран становился белым -- и все. Приходилось его
выключать и включать заново. Еще на полчаса. Кто только из моих технически
образованных знакомых не лазил в телевизионные потроха! Слышались непонятные
слова типа "блок развертки" и "строчность", менялись детали, на которые
уходила львиная доля моей мизерной зарплаты, стирались до основания
отвертки... Все тщетно. Он не хотел работать.
Вы понимаете меня, Алик? О, это чувство беспомощности перед капризами
техники!.. ну да, вы ведь и сами -- несчастный гуманитарий.
В конце концов я махнул на проклятый телевизор рукой, поставил его на
кухне поверх холодильника, и лишь изредка, в приступе душевного растройства,
напевал при виде вечно голубого экрана:
-- Некому березку доломати...
Года три спустя мы сидели на кухне с одним моим приятелем -- имя его
вам ничего не скажет, тем паче что во время Большой Игрушечной он погиб под
развалинами собственного дома. Сидели, пили водочку, заедали маринованными
баклажанами. Говорили о возвышенном, поскольку дам поблизости не
наблюдалось, и можно было дать волю языку. Слово за слово, спросил он у меня
про телевизор. Я объяснил. Ну а он от водочки раскраснелся, смеется --
хочешь, спрашивает, починю? Только не пугайся и не считай меня
душевнобольным.
Не успел я кивнуть, как он уже телевизор ладошкой поглаживает. Пыль
стер, забормотал что-то, потом баклажан взял и давай экран натирать. Ну и
постного масла за решеточку динамика капнул.
Ничего удивительного, скажете? Это для вас, Алик, ничего удивительного,
потому что немалую часть сознательной жизни вы прожили уже после Большой
Игрушечной! А тогда за такие манипуляции смирительную рубашку надевали. Мало
ли, сегодня он телевизор взасос целует, а завтра с топором на ближнего
кинется! Ну да неважно... Короче, включаем мы чертов агрегат и сидим себе
дальше. Работает. Час работает, два, три... изображение такое -- любое
японское чудо техники от зависти сдохнет!
Вот так я впервые и познакомился с сектантами Волшебного слова.
Впрочем, к тому времени их почти никто не звал сектантами, особенно в
кулуарах не так давно организованного НИИПриМ. Института прикладной
мифологии.
Через неделю приглашают меня...
Словно издалека до меня донесся голос Ритки:
-- Так что лучше на время вообще уматывайте в пригородную зону.
Рассосетесь по области, глядишь, через пару месяцев уляжется... Только все
сразу не ломитесь, чтоб не создавать ажиотажа -- сперва женщины и дети,
потом старики, потом остальные. И пусть эти остальные хотя бы в ближайшую
неделю из Дальней Срани не высовываются, чтоб нашим не к чему придраться
было. Понял?
-- Понял, -- это уже Фол. -- Попробуем. А с фермерами мы издавна на
коротком колесе -- перезимуем... впрочем, какая зима! -- март-месяц на
носу...
Дальше я их не слушал.
Что ж это творится, господа хорошие?! Крыша у меня совсем поехала, что
ли? Выходит, Ерпалыч книжицу свою дурацкую мне подсовывал, только чтобы я
это письмишко прочитал? Да еще с наказом: ежели опосля ему звонить вздумаю,
так непременно под "Куреты" вопиющие, дабы враги не подслушали часом, как я
губами шевелить буду?! Ну знаете...
-- Алик, извините, но вас просят к телефону!
Я поднял голову.
-- Что? А, Гоша... да, иду, иду!
Телефон стоял в подсобке, позади стойки. Уже беря трубку, я
предчувствовал, что ничего хорошего от сегодняшнего вечера я не дождусь. Но
голос, который я услышал...
-- Алик, ради Бога... извините за назойливость, но не могли бы вы
сейчас зайти ко мне?
И после долгой щемящей паузы:
-- Я вас очень прошу...
Гудки толкались в мембрану, шипя и отпихиваясь плечами, а я все стоял
столбом и глядел мимо услужливо улыбающегося Гоши.
Я знал, что выполню эту просьбу.
-- Послушайте, мужики...
Не слушают.
-- Мужики... Вы тут обождите, а я на полчасика домой слетаю. Хорошо? Ну
надо мне!..
-- Если надо, то по коридору налево, в белую дверь с большой буквой
"М", -- отозвался бесчувственный Ритка, прекрасно зная все мои заскоки и
давно к ним привыкнув. -- Тебя подбросить?
-- Да ну, тут пять минут ходьбы... Лучше закажи мне у Рудяка филе в
грибной подливке -- жрать хочется до зарезу! -- да скажи, что для Алика.
Луку пусть много не кладет. Ну, я пошел?
-- Я его доставлю, -- вмешался Фол, мигом выворачивая колеса и вставая
во весь свой немалый рост. -- У тебя, Ричард Родионыч, мотоцикл на привязи,
пока ты цепь отомкнешь... А я всегда "на ходу"!
-- Да у меня с полоборота... -- завелся было Ритка, но мы с Фолом уже
пробирались к гардеробу за моей курткой. В итоге наш бравый жорик-ренегат
махнул рукой и принялся за пиво, явно намереваясь с пользой дожидаться моего
возвращения.
Выбравшись на улицу, я запахнул куртку и с наслаждением вдохнул сухой
морозный воздух.
-- Садись, -- Фол хлопнул себя по... ну, короче, по спине, покрытой
джинсовой попоной, из-под которой валил пар.
Кентавр раньше подвозил меня несколько раз, так что я, нимало не
смущаясь, вмиг устроился поверх попоны и ухватился за горячие мускулистые
плечи. Торс Фола был затянут лишь в футболку с надписью "Халки" (что сие
означало -- убей, не знаю). Верхней одежды кенты не носят, да и не нужна она
им. Неизвестно, жарко ли им летом, но зимой они ничуть не мерзнут -- это
факт. Такие уж они удались: горячие. И вовсе не потому, что в венах у них
солярка, и шерсть у них внутри, под кожей, не растет -- чушь это, сказки
дураков и для дураков.
Фол рванул с места и помчался по улице, забывая притормаживать на
поворотах. Ездят кентавры почти беззвучно, если песен не горланят, и
скорость у них при этом -- куда любому служивому на мотоцикле! Короче,
кататься на них верхом -- одно удовольствие, только мало кто об этом знает.
Видел я, как они детей человеческих из Дальней Срани на себе катают; да
детишки те не чета обычным центральным чистоплюйчикам... А взрослые даже там
не напрашиваются. В детстве пробовали, потом выросли -- все, отрезало.
Боятся. Или стесняются.
А мне -- плевать. Друзья мы с Фолом. Я его семь лет назад у подъезда
своего подобрал и не знаю как в одиночку к себе на третий этаж затащил.
Раненый он был. Жорики в него стреляли: Фол с дружками по молодости витрину
расколошматили, а рядом с витриной банк какой-то был, сигнал оттуда пошел,
что кенты банк грабят, вот служивые не разобрали сгоряча и пальнули
вдогонку. Память о Большой Игрушечной тогда совсем свежей была, не
запеклась-заросла, любой шухер -- светопреставление... А жорики -- тоже
люди. Две недели я Фола выхаживал, вместе с Натали (она по тем временам еще
со мной жила и о ребенке мечтала), чудом спасли -- Натали у меня с
медобразованием, а в храм-лечебницу или там к батюшке мы обращаться боялись.
Свечку Марону-Сирийцу ставил, за болящего, если жар долго не спадал, а
на большее духу не хватило. Вот с тех пор я все думаю -- может, это Ритка в
Фола стрелял?
Может, и Ритка.
Чего уж теперь...
Доехали мы за пару минут. Фол плавно притормозил у моего подъезда, и я
соскочил на снег.
-- Тебя подождать? -- спросил Фол.
-- Нет, не надо. Не заставляй Ритку долго пить в одиночестве. А я скоро
вернусь. Не уходите без меня, хорошо?
Фол кивнул и чуть ли не со свистом умчался, подняв за собой целую
метель.
А я, набрав полные ботинки снега и прыгая через ступеньки, вихрем
ворвался в подъезд (только не в свой) и отдышался лишь у обитой ветхим
дерматином двери, за которой и обитал странный человек -- псих Ерпалыч.
"Алик, ради бога... извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас
зайти ко мне? Я вас очень прошу..."
Еще спустя пять минут я очень хорошо понял Ритку. Потому что на сотый
призыв хриплого звонка никто в сотый раз не откликнулся.
Я сел на ступеньку, обмахиваясь краем шарфа -- и до меня донесся
какой-то приглушенный звук.
Не то стук, не то стон.
Я прислушался -- да нет, все тихо... а вот опять повторилось. И еще
раз, но уже совсем еле слышно. Я вскочил, приложил ухо к двери, постоял так
с минуту, но больше ничего не услышал.
Попробовал дверь -- крепкая, однако...
Ломать, конечно, не строить, только хорош я буду -- явился на ночь
глядя, хозяина дома не застал, так дверь ему сломал... да и не потяну я один
эту штуковину.
За моей спиной раздалось щелканье замка и металлический лязг цепочки. Я
обернулся и увидел приоткрытую дверь соседней квартиры. Из образовавшейся
щели торчал острый старушечий носик. Очень знакомый носик. Только я больше
привык видеть его не торчащим из щели, а склоненным над быстро мелькающими
спицами. Вечный атрибут нашего летнего двора, три старушки с вязаньем на
скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни... и одна из Мойр была сейчас
передо мной.
-- Здрасьте, тетя Лотта! -- сказал я.
-- Алик? -- носик сморщился, принюхиваясь. -- Ты один?
-- Один я, один, тетя Лотта, -- я говорил добродушно и нарочито весело,
держа руки на виду и пытаясь излучать добропорядочность.
Словно зверька успокаивал.
Дверь на миг захлопнулась и почти сразу же открылась полностью,
пропуская на площадку тетю Лотту -- сухонькую бабульку в ситцевом халатике и
войлочных шлепанцах. Руки ее были мокрыми (готовила, должно быть, или
стирала), она держала их на весу, и впрямь напоминая поднявшегося на задние
лапки зверька.
-- Алик, -- еще раз сказала тетя Лотта, и мелкие черты ее морщинистого
личика сложились в удивленно-радостную гримасу. -- Ты чего тут шумишь, Алик?
Забыл что-то у Ерпалыча, да? Я знаю, ты утречком сидел у него, небось, водку
хлестали, я все знаю, Алик, даром что старая...
-- Забыл, тетя Лотта, -- я решил не вдаваться в подробности. -- Ты не
знаешь, где Ерпалыч?
-- Да где ж ему быть, как не дома? Я цельный день, почитай, никуда не
выходила, только мусор выбрасывала -- слыхала бы, когда б он дверью
хлопал... Дома он, Алик, дома! Ты позвони-ка еще разок, он откроет...
Я машинально нажал на кнопку звонка. В Ерпалычевой квартире злобно
захрипело, забулькало -- и минутой позже что-то упало на пол.
Что-то тяжелое и мягкое.
Во всяком случае, звук был именно такой.
И тогда я принял решение.
-- Ты, тетя Лотта, постереги тут, а я мигом, -- и я сорвался вниз по
лестнице, перепрыгивая по полпролета, споткнувшись о наружный порожек и
кубарем выкатившись во двор, со всей возможной скоростью несясь по слабо
освещенной улице и жалея только об одном -- что я не кентавр.
На обратном пути я уже не жалел об этом, потому что мчался верхом на
Фоле, второй раз за сегодняшний вечер по одному и тому же маршруту, а следом
за нами раненым в задницу Калидонским вепрем ревел Риткин "Судзуки",
надрываясь под суровым сержантом-жориком и плюя на все ограничения скорости
-- хорошая машина, служебная, заговоренная... Мокрый снег сек наши лица,
редкие фонари испуганно шарахались в стороны, всплескивая суматошными тенями
-- а позади недоуменно гудела толпа в дверях "Житня", и Илюша Рудяк в
меховой безрукавке объяснял новичкам, что это Алик-писака, значит, нечего
зря нервничать и студить заведение, пошли внутрь, и все пошли, кроме гнедого
кентавра с похабной татуировкой на плече, который все стоял, окутанный
метелью, и смотрел нам вслед со странным выражением лица...
Дверь вынес Фол.
С одного удара.
Только что он скакал впереди всех по лестнице, развернув колеса поперек
туловища и совершая такие немыслимые телодвижения, что бедная тетя Лотта при
виде этого ужаса вжалась в стену, забыв дышать -- и вот Фол уже
разворачивается на крошечном пятачке лестничной площадки, чудом не зацепив
старушку, и с места берет крейсерскую скорость, набычившись и вытянув хвост
струной.
В дверь он вписывается правым плечом. Раздается дикий треск -- и я едва
успеваю подхватить тетю Лотту, а набегающий сзади Ритка зачем-то сует ей под
нос свое синее удостоверение, чем сразу приводит бабку в чувство, похлеще
нашатыря.
-- Алик! -- благим матом ревет Фол из недр квартиры. -- Давай сюда! Со
стариком плохо!..
И я "даю сюда" -- поскольку тетя Лотта теперь в состоянии стоять сама.
Я врываюсь в памятную комнату, больно ударяясь коленом о журнальный столик,
блюдечко с одиноким ломтиком сала сваливается на пол и разбивается
вдребезги, я шиплю от боли и вижу опрокинутое плетеное кресло, возле
которого лежит недвижный Ерпалыч.
Мне хорошо видно его лицо. Поэтому сперва мне кажется, будто старик
хитро подмигивает нам. Лишь потом я понимаю, что злая судорога стянула левую
половину лица Ерпалыча -- и лицо окаменело в этой нелепой асимметрии
клоунской маски.
Ритка отталкивает меня и падает на колени рядом со стариком,
прикладывая пальцы к тощей жилистой шее.
-- Жив, -- говорит Ритка. -- Похоже на инсульт, но -- жив.
Фол у окна перестает напряженно всматриваться в темноту и беззвучно
подъезжает к телефонному аппарату, стоящему на тумбочке в углу.
-- Звони в "скорую", -- запоздало бросает ему Ритка.
Фол поднимает трубку, перетянутую синей изолентой, чертит знак
соединения, долго вслушивается... и кладет трубку обратно на рычаг.
-- Не работает, -- зло рычит он и грозит кулачищем в окно, словно там,
в снежном мраке, стоит и ухмыляется кто-то, виновный во всем.
-- Я сейчас, я мигом, -- слышим мы из коридора, -- я от себя позвоню.
Выглянув наружу, я вижу прихожую тети Лотты (дверь ее квартиры
распахнута чуть ли не настежь, и безработная цепочка возмущенно
раскачивается); я вижу, как старушка семенит к телефону, снимает трубку,
набирает номер... еще раз... чертит знак с приговоркой...
И возвращается, виновато помаргивая.
-- Шумит там, -- оправдывается тетя Лотта. -- Шумит и урчит, ровно
зверюка, а гудков нету... Может, я к соседям сбегаю? Сбегать, Алинька? Или
заговором пугнуть?! Детвора со двора до сих пор пристает: как без монетки с
автомата звонить?..
Я молчу. У меня нет никаких причин подозревать Тех в причастности к
инсульту Ерпалыча, но я молчу. Почему-то мне кажется, что в телефонных
аппаратах соседей завелся тот же зверь, что и в аппаратах Ерпалыча с тетей
Лоттой.
Заговаривай, не заговаривай...
Фол наклоняется и берет Ерпалыча на руки. Старик лежит на бугристых
руках кентавра, как ребенок, как костлявый подмигивающий ребенок в
заношенном халате, и пояс халата распустился, волочась по полу. Ритка
по-прежнему стоит на коленях и лишь поднял взгляд на Фола.
В глазах Ритки горит молчаливое недоумение.
-- Поехали, -- коротко бросает Фол. -- В неотложку.
И собирается выкатиться в коридор, но я заступаю ему дорогу.
-- Ты что, добить старика решил? -- интересуюсь я. -- Он же полуголый!
Кент ты безмозглый!..
Фол с непониманием глядит на меня. Хвост его изогнут вопросительным
знаком, но спустя мгновение до Фола явно доходит смысл моих слов,
вопросительный знак становится просто хвостом, и кентавр бережно опускает
Ерпалыча на продавленный диван.
Жалобно скрипят пружины.
-- Одевайте! -- командует Фол.
Одевать, надо полагать, должен я.
Я оглядываюсь по сторонам, но меня выручает тетя Лотта.
Она уже выходит из соседней комнаты, неся белье, пахнущее цветочным
мылом, и костюм старомодного покроя на пластмассовых плечиках.
-- А кожух-то в коридорчике, на вешалке, -- спокойно говорит она и
принимается хлопотать над бесчувственным Ерпалычем, умело переворачивая его,
как если бы обряжание тел параличных стариков было первейшей и ежедневной
обязанностью тети Лотты.
-- В коридоре кожушок, Алик. Тащи его сюда. И шарфик с шапкой не
забудь. У-у, старый, зря я тебе стирала, раз ты помирать собрался, обидел ты
меня, Ерпалыч... ты уж поживи еще маленько, а вернешься -- я тебе обед
сготовлю, из трех блюд, а потом пойдем мою Чапу выгуливать, я ж знаю, ты
любишь ее выгуливать, и она тебя любит, псих ты старый...
Руки тети Лотты снуют легко и сноровисто, а губы уже бормочут
привычное: "Едяго естное переносное, с раба крещеного, с крови на кровь --
сухотку, ломотку, корючку, болючку... пусть слово тако скотко
жрет-подавится, больной поправится..." Я приношу кожух и вытертый шарф с
облезлой шапкой, помогаю приподнять Ерпалыча -- он кажется мне легким и
пустым, словно внутри у него ничего нет -- и тетя Лотта застегивает
последнюю пуговицу, удовлетворенно причмокивая.
-- Эй, хвостатый, -- через плечо бросает она Фолу, -- бери-ка... Да не
растряси-то, его нельзя трясти сейчас! Ишь, какой ты вымахал здоровущий, на
тебе воду возить...
И случается невозможное: Фол подкатывает к дивану и, прежде чем взять
Ерпалыча на руки, неловко целует тетю Лотту в щеку, а она треплет могучего
кентавра по лохматому затылку, как дворового мальчишку, выросшего у нее на
глазах.
-- Довезешь? -- спрашивает Ритка у Фола.
-- Довезу.
И я понимаю -- да, довезет.
До неотложки, а если понадобится -- то и дальше.
Куда надо будет, туда и довезет.
Храм неотложной хирургии находился на другом конце города, в трех
автобусных остановках от Горелых Полей. С северо-запада он примыкал к
лесомассиву, достаточно благоустроенному, чтобы летом там было полно
влюбленных и выпивох -- ценителей природы, кучковавшихся в укромных
беседках; на восток от неотложки располагался колоссальный яр, за которым
уже начиналась Дальняя Срань.
Я взбежал по ступенькам, слыша за спиной тяжелое дыхание Фола и лязг
цепи, которой Ритка наскоро приковывал свой мотоцикл к врытой в землю
скамейке; распахнулись стеклянные двери, укоризненно глянул сверху
Спиридон-чудотворец, епископ Тримифунтский, осуждая суету в святом месте --
и я оказался в просторном холле.
В пяти метрах от меня за столом восседала молоденькая дежурная:
пухленькое, в меру симпатичное существо в накрахмаленном халатике и таком же
чепчике с красным крестом вместо кокарды.
Брошюру листала: "Влияние ворожбы на эфферентную иннервацию"... небось,
зимнюю сессию завалила!
-- Дежурная сестра милосердия... -- привычно затараторила она и
осеклась, когда следом за мной въехал курящийся паром Фол с Ерпалычем на
руках.
Появление же хмурого Ритки в засыпанном снегом казенном полушубке без
погон, казенных сапогах и цивильном вязаном "петушке" ввергло сестру
милосердия в ступор.
Она даже моргать перестала.
Ритка замер у двери, словно по служивой привычке собираясь на всякий
случай блокировать выход. Фол уложил Ерпалыча на кушетку у стены и принялся
разминать уставшие руки, нервно подергивая хвостом; и я понял, что пора
разряжать ситуацию.
-- Вы понимаете, девушка, -- вежливо улыбаясь, я безуспешно пытался
заслонить собой кентавра, -- мы до "скорой" не дозвонились, вот и пришлось
своим, так сказать, ходом...
Нет.
Она по-прежнему не моргала.
-- Больного принимай, -- буркнул от дверей Ритка-сержант. -- Чего
вылупилась-то?..
Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение.
-- Я на улице подожду, -- догадливый Фол покатил к стеклянным дверям,
но они раскрылись сами. И, отодвинув Ритку, в холл вошел высокий черноусый
мужчина лет сорока пяти, одетый в дорогую дубленку, из-под которой снизу
торчали полы белого халата.
-- Идочка! -- зарокотал он, привычно крестясь в сторону красного угла
на другом конце фойе. -- Ну почему в челюстно-лицевом вместо Пимена
Печерского-Многоболезненного опять Агапиту Печерскому кадят?! Я же вас
просил перезвонить! До каких пор...
Начальственный рык мигом вернул сестру Идочку на нашу грешную землю.
-- Генрих Валентинович! -- лепечет она, поглядывая то на черноусого, то
на Ритку с Фолом (я и Ерпалыч как бы не в счет). -- Генрих Валентинович,
тут... ой, тут такое!..
Но великолепный Генрих Валентинович уже видит все, что должен был
увидеть.
К его чести, первым делом он направился к кушетке с Ерпалычем. Проверил
пульс, заглянул под веки, расстегнул кожух и приложил ухо к груди старика --
после чего повернулся ко мне.
Фола и Ритку он демонстративно игнорировал.
-- Ваш родственник? -- строго интересуется черноусый.
-- Нет, -- почему-то смущаюсь я. -- Так... сосед.
-- Ясно. Документы на него есть?
-- Какие документы?! -- не выдерживает Ритка. -- Вы что, не видите:
человек умирает!
Генрих Валентинович не видит.
Ослеп.
-- Я -- старший сержант патрульно-постовой службы! Вот мое
удостоверение, и в случае чего я подам на вас рапорт в областные органы! Вы
слышите меня?!
Генрих Валентинович не слышит.
Оглох.
-- Я -- заместитель главврача, -- говорит он мне. -- У больного, по
всей вероятности, инсульт. Без документов я не могу узнать, какие обряды
больной совершал в последние шесть месяцев, но... Идочка, я пройду к себе, а
вы оповестите реанимацию. Хорошо? Пусть готовят отдельную палату, капельницу
и алтарь в западном крыле.
Идочка бросается к телефону, а Генрих Валентинович покидает нас.
Впрочем, не сразу -- проходя мимо красного угла, он вдруг останавливается,
словно собака, услышавшая хозяйский окрик, с минуту глядит в стену и наконец
уходит, но шаг Генриха Валентиновича уже не столь уверен, как раньше.
Мы ждем.
Дежурной бригады, или кто там должен был явиться за стариком, все нет и
нет. Я спиной чувствую, как начинает закипать Ритка, сестра Идочка сидит как
на иголках -- и с облегчением выдыхает воздух, когда возвращается Генрих
Валентинович.
Лицо его строго и спокойно, дубленку он снял и теперь сияет кафельной
белизной; он чист и холоден, как зима за окнами -- только ноздри породистого
носа с горбинкой раздуваются чуть больше обычного, портя общую картину.
-- Мы не можем госпитализировать больного, -- тихо говорит Генрих
Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы быть таким на
самом деле. -- Его надо в неврологию с реанимационным блоком, а там нет
свободных мест. И опять же -- документы... я не имею права, основываясь
только на вашем заявлении... необходимо сообщить, уведомить, а пока...
Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает
сапогами и размахивает своими синими "корочками", порывается звонить
непонятно куда, но это не важно, потому что в телефонной трубке урчит
знакомый нам зверь -- а я смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича,
который предлагает везти больного в окружную храм-лечебницу, но все машины
сейчас в разъезде по вызовам, и посему... я смотрю на бледную Идочку, на
вспотевшего Ритку, на Фола -- и кентавр понимает меня без слов.
Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха
Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается,
застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.
После чего выезжает через стеклянные двери.
Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с
достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая
человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.
Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка
стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я
начинаю опасаться, что белый халат зама сейчас начнет дымиться под этим
взглядом.
-- Я т-тебя, с-сука...
Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает и, резко повернувшись,
почти бежит за нами.
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Наверное, годам к пятидесяти он малость обрюзгнет, обзаведется лишним
жирком, складки на талии обвиснут за ремень, и бритый затылок в жару
придется часто промокать платком, сопя и отдуваясь. Но все это случится
потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в кости, массивен без
тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на висках, да
еще глубокая морщина между бровями -- они тщатся, пыжатся, из кожи вон
лезут, и все никак не могут придать солидности его курносому лицу.
И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень, покачиваясь с
пятки на носок.
Вот он какой, старший сержант Ритка...
Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит
черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью
и страхом.
"Откройте пещеры невнятным сезамом, -- бормочет кто-то у меня в голове,
-- о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге
моргните, во тьму протяните дрожащие нити..."
Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.
На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой неотложки и
сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.
Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и
пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и
нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного "Судзуки", две цепочки обычных
следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за
рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами
от самой храм-лечебницы.
Фол наклонил голову, прислушался, дышит ли старик, и обеспокоенно
нахмурился.
-- Я поеду через яр, -- тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр,
-- а ты, Алик, обойди по мостику... Знаешь, по какому?
Я знал -- по какому. В первый раз, что ли?
-- Встретимся на той стороне у бомбоубежища, -- продолжил Фол, -- и
оттуда ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани помотаюсь.
Что у нас, своих лекарей не найдется?
-- А я? -- недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь раскачивается
над ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и
убежать. -- Я с вами!
-- Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, -- Фол в упор глядит на Ритку,
и в голосе кентавра звучит уверенность пополам с симпатией к собеседнику. --
Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, -- так ваши не простят. Кто
тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант...
-- Ночью, через яр... -- бормочет Ритка, с сомнением кусая губы. -- Ты,
Фол, не опасаешься, а?
-- Не опасаюсь, -- улыбается Фол.
-- Ну а когда там... Снегурки да Деды-Отморозки пьяные гуляют?
Захороводят ведь?!
-- Так ведь и я там не всегда трезвый гуляю, -- уже откровенно смеется
Фол, но я его не слушаю, потому что никак не могу избавиться от ощущения,
что за нами наблюдают.
Желтый свет фар мечется по улице, и из-за проволочного заграждения
вокруг неотложки показывается приземистый "микро" специализированной скорой
помощи. Открываются ворота -- хотя я не вижу возле них ни одного человека --
и машина, ворча и разбрасывая снег, приближается к нам.
Останавливается.
Хлопает дверца.
"До чего же мне осточертели белые халаты!" -- думаю я, глядя на
высунувшегося из машины парня.
-- Чего надо? -- неприветливо интересуется Ритка.
-- Я сейчас открою заднюю дверцу, -- вместо ответа сообщает парень, --
так вы его туда и заносите... На койку положите, она в стену встроена.
Потом, наконец, до парня доходит.
-- Я -- заведующий кардиологическим отделением, -- торопливо добавляет
он. -- Мне Идочка сейчас звонила... В общем, наплюйте вы на Генриха.
Известный перестраховщик. Морду бы ему набить -- да нельзя.
-- Жалко, -- понимающе кивает Ритка.
-- Кого жалко? Генриха? Вот уж кого ни капельки...
-- Жалко, что нельзя. А то я уж было решил, что можно.
Парень смеется. Смех у него хороший, искренний, и я сам не замечаю, как
начинаю улыбаться в ответ. Фол тем временем объезжает машину и, судя по
звукам, принимается загружать Ерпалыча внутрь. Слышен приглушенный лязг
(инструментов, что ли?) и женский немолодой голос:
-- Юлик! Готовь шприц! И помоги мне снять с него этот жуткий кожух...
Фол выкатывается из-за машины. Руки его пусты, и в первый момент это
мне кажется ненормальным. Потом я замечаю, что руки кентавра слегка дрожат.
Фол тоже замечает это, хмурится -- и руки перестают дрожать.
-- Завтра с утра можете зайти в кардиологию, -- говорит парень, -- в
седьмой корпус. Узнаете на входе, какая палата, и разрешены ли посещения.
Спокойной ночи!
Он кивает плечистому шоферу, сидящему рядом с ним и за все это время не
произнесшему ни слова. Машина трогается с места, начиная разворачиваться.
-- Хороший парень, -- подводит итог Ритка. -- Не то что этот гад
Генрих! Вот кого надо в главврачи...
Ворона, затаившаяся при появлении машины, вновь осмелела, подскакала
поближе, клацнула клювом и полетела прочь, хрипло хохоча над нами и всем
сегодняшним сумасшедшим днем.
На обратном пути меня прихватило. Я ехал позади Ритки на его мотоцикле
-- Фол хорохорился, но было ясно, что он здорово устал, -- я то и дело
тыкался лицом в овчинную спину служивого, как слепой кутенок тычется в
безразличную мамашу; мне было нехорошо, все время казалось, что кто-то
невидимый вцепился сзади в мою тень и дергает ее изо всех сил, пытаясь
оторвать или на худой конец просто скинуть меня с мотоцикла... Я понимал,
что это бред, но меня по-прежнему дергало, и я все крепче вцеплялся в Ритку.
А он ехал медленно и осторожно -- видимо, что-то чувствовал.
Они проводили меня до самого дома. И правильно сделали: дважды нас
останавливал патруль, и оба раза это оказывались Риткины приятели-знакомые,
так что мы ехали дальше без хлопот; а подозрительные личности, попадавшиеся
нам по дороге, отступали в переулки, понимая, что им придется за нами
гнаться, либо с нами драться, либо и то и другое последовательно, а опыт
подсказывал подозрительным личностям, что лучше не рисковать, нарываясь на
трех взрослых мужиков, один из которых не мужик даже, а кентавр, и второй
тоже не мужик, а, похоже, жорик, ну и третий тоже вроде бы не очень-то
мужик, ишь, телепается... да пошли они все к чертям собачьим!
У моего подъезда мы остановились. Я слез с мотоцикла и тут же ухватился
за Риткино плечо, потому что меня повело в сторону.
Фол озабоченно посмотрел на меня, подергал себя за бороду и, словно
решившись, полез под попону и извлек оттуда пластмассовую фляжку с
завинчивающимся колпачком.
Горлышко сего сосуда было красиво оплетено цветной проволокой, а ниже
плетенки на цепочке болталось человеческое ухо. Маленькое, с ноготь. Шутники
хреновы...
-- Хлебни-ка, -- Фол протянул мне фляжку.
-- Не хочу, -- чувство равновесия мало-помалу возвращалось ко мне, и
только глотка кентовского самогона мне сейчас не хватало!
-- А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь! Я говорю -- хлебни.
Только немного, иначе стошнит. Домой придешь и спать ляжешь... а спиртного
до завтра не пей. Короче, пока совсем не проспишься. Понял?
Если у вас есть выбор: спорить с кентавром или биться головой об стенку
-- смело начинайте искать ближайшую стенку. Я отвинтил колпачок и осторожно
припал губами к фляжке. Питье было безалкогольным, кисловатым и слегка
отдавало перечной мятой. После первого глотка я почувствовал, как по моим
мозгам прошлись наждаком, сдирая накопившуюся за день плесень, и по телу
пробежала освежающая волна. Второго глотка я сделать не успел -- Фол отобрал
у меня фляжку и спрятал под попону.
-- Обопьешься, -- грубовато буркнул он. -- А теперь -- спать.
-- Тебя проводить? -- машинально поинтересовался Ритка у кентавра.
-- Ага, -- весело отозвался Фол, стряхивая хвостом снег с ближайшего
куста. -- Чтоб наши подумали, будто я под арестом. Или что я -- извращенец.
Спокойной ночи, Ричард Родионыч!
И без лишних слов умчался прочь.
-- Я тебе завтра позвоню? -- Ритка взгромоздился на мотоцикл и
вопросительно посмотрел на меня.
-- Позвони, -- согласился я, прислушиваясь к новым ощущениям в себе. --
Только не очень рано.
Ритка пнул ногой стартер, а я повернулся к моему другу спиной и побрел
к подъезду.
Уже стоя у двери в квартиру и нашаривая в кармане ключи, я услышал
робкое повизгивание и обернулся, ожидая чего угодно.
На лестнице, ступенек на шесть выше моей площадки, сидел пес. Большая
такая собачина, не меньше овчарки, серая с подпалинами и ужасно несчастная.
Шерсть на звере была мокрая и слипшаяся, язык не умещался в пасти и выпадал
наружу, как штандарт сдающейся крепости; и сидел этот серый побродяжка
неуклюже, боком, сильно перекосившись налево.
-- Здорово, -- удивленно сказал я.
Пес закряхтел и полез по ступенькам вверх, жалобно поскуливая -- надо
полагать, от греха подальше.
-- Тебя как зовут-то? -- спросил я вслед.
Пес взвизгнул что-то вроде: "Ну чего тебе от меня надо?!" -- и лег на
следующей площадке, отвернув голову.
Впрочем, уши его настороженно торчали. Мало ли, может, я побегу следом
и буду пинаться ногами...
-- Колбасы хочешь? -- поинтересовался я.
Учуяв жалость в моем голосе, пес соизволил повернуться и заскулил,
протяжно-тоскливо ропща на судьбу.
-- А ты не кусаешься, приятель?
"Ни в коем случае!" -- метровыми буквами было написано на его морде.
Я открыл дверь и приглашающе махнул рукой.
-- Заходи, серый, гостем будешь!
Пес не тронулся с места.
-- Ну, как знаешь, -- я зашел в квартиру, оставив дверь открытой.
И как в воду глядел: не прошло и минуты, как на лестнице раздалось
сбивчивое цоканье когтей о ступеньки, и в дверь просунулась собачья морда.
Я к этому времени уже успел сходить на кухню и вооружиться изрядным
куском колбасы. Видимо, это оказалось решающим аргументом -- не сводя глаз с
вожделенной еды, пес прохромал в прихожую (заднюю левую лапу он сильно
подволакивал) и приступил к ритуалу знакомства: обнюхиванию моих рук,
дружелюбному ворчанию, вилянию хвостом, подсовыванию своего мокрого затылка
под мою левую ладонь для поглаживания, деликатному пережевыванию колбасы и
так далее.
Доев колбасу, пес подошел к дверям и остановился в ожидании.
-- Уйти хочешь?
Пес лег у дверей, положил голову на передние лапы и прикрыл глаза. Я
запер дверь -- никакой реакции. Как всю жизнь тут провалялся.
-- Сторож... ну, спи пока, а завтра решим, как с тобой быть. Ричарду
тебя отдам -- будешь служебно-розыскной собакой!
"Ага, разогнался!" -- сонно проворчал мой сторож, а я вернулся на кухню
и снова полез в холодильник.
Есть не хотелось, но на верхней полке обнаружился стакан с водой, и это
было как нельзя кстати. Я захлопнул дверцу, жадно припав к стакану, и лишь
когда половина стакана оказалась выпита, я понял, что это не вода. Водка это
была -- но настолько ледяная, что спиртовой запах практически не ощущался,
да и вкус...
Не помню, дошел ли я до кровати.
...Я был медной наковальней, падающей с неба.
Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью
выходила из мрака и в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в
ушах (наличие ушей у меня-наковальни почему-то казалось совершенно
естественным), и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом,
вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и попаду в
геенну огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей,
и вот тогда-то начнется самое интересное...
Но до самого интересного я не долетел.
Вместо этого я неожиданно оказался в очень темном и сыром месте, где
пахло грибами, и шагах в двадцати от меня коренастый дядька с блекло-рыжими
волосами и бородой присел на корточки, сосредоточенно ковыряя землю коротким
мечом.
Лица дядьки я не видел.
"Вступи ты в Аидову мглистую область," -- прозвучало у меня в голове, и
я вздрогнул, когда воздух вокруг наполнился чеканной поступью воинов,
ровными рядами шагающих туда, откуда не возвращаются.
...вступи ты в Аидову мглистую область,
Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно
Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там
Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки...
И впрямь поверх сидящего на корточках землекопа проступила громада
мрачного утеса, тенью дремлющего великана нависнув над дерзким; и брызги
ударили о замшелый каменный бок, шумом подземных рек вторгаясь в тишину
этого места, где пахло грибами, а еще -- забвением.
А дядька все копал и копал.
"Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь..." -- прошептал кто-то
совсем рядом, и вдруг зашелся сухим, лающим смехом, прозвучавшим подобно
святотатственной клятве.
-- Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом,
Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое -- смесью медвяной, второе -- вином благовонным,
Третье -- водою, и все пересыпав мукою ячменной,
Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
Бросить...
Меня бросило в жар. Ни с того ни с сего мне показалось, что дядька,
сидящий на корточках у ямы, больше похожей на разверстую могилу для карлика
-- это я, хотя мы были совершенно не похожи друг не друга. Это я сидел
сейчас, собираясь с духом и загоняя страх куда-то в живот, где он и
скапливался холодной лужей, это я готовился совершить неслыханное приношение
в невиданном месте, не боясь грома небесного и кары за грехи; а если б Те
узнали, чего я хочу, то они содрогнулись бы и кинулись сюда, пытаясь...
Пытаясь -- что?!
-- После (когда обещание дашь достославным умершим),
Черную овцу и черного с нею барана -- к Эребу
Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, --
В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой
Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты
Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и барана,
Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед вами,
Кожу, их бросить немедля в огонь, и призвать громогласно
Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону;
Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой
Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших
К крови...
Теряя сознание, проваливаясь в дурман безумия, растворяясь в окружающей
сырости, я слышал гул волн, разбивающихся об утес, и в этом гуле звучали
странно-знакомые слова: "Был схвачен я ужасом бледным... ужасом... ужасом...
бледным... был схвачен... я... я... я..."
СУББОТА, ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Не щипайте галлюцинацию за бок * Эра Гигантовна *
Сортирный исчезник мешает Акту Творения * Архаров
заказывали? * Фима-Фимка-Фимочка * Дурные манеры Деда
Банзая * О Выворотке и не только
Городское неугомонное утро вступало за окном...
Нет, это уже было.
Я лежал под одеялом, не открывая глаз...
И это уже было.
А чего тогда не было?
Память насмешливо фыркнула и свернулась колючим клубком.
Сесть на кровати удалось лишь после изрядного усилия. Должно быть,
поэтому я не сразу заметил, что одет. Я никогда не спал одетым. Тем более в
шерстяных рейтузах, блузе с капюшоном и теплых носках.
Носки вообще были не мои. Не могло у меня быть таких отвратительных
рябых носков грубой вязки, да еще с черными заплатами на пятках. Владелец
подобной мерзости, небось, склонен к суициду.
И пьет натощак.
Нащупав тапочки, я встал и, придерживаясь за стены, направился в
коридор, собираясь дотащиться до ванной и плеснуть водой себе в лицо.
Желательно очень холодной водой.
Увы, в коридоре меня ждал очередной сюрприз -- из ванной комнаты
доносился плеск и бодрое мурлыканье. Голова немилосердно кружилась, но я
все-таки ускорил шаг, распахнул дверь санузла и понял, что до сих пор вел
неправильный образ жизни, дурно сказавшийся на психике.
Спиной ко мне, оттопырив пухленькую попку, еле прикрытую смешной
оранжевой комбинашкой, умывалась галлюцинация.
-- Гав! -- зачем-то прохрипел я.
-- Пшел на кухню! -- не оборачиваясь, отозвалась галлюцинация.
Я подумал и ущипнул себя за бок.
Не помогло.
Тогда я подумал и ущипнул за бок галлюцинацию.
Результат превзошел все мои ожидания: раздался оглушительный визг, в
ванной на миг стало тесно, я оказался награжден оплеухой, взашей вытолкан в
коридор и мог только ошалело слушать, как с той стороны злобно лязгает
крючок.
Пнув дверь ногой, я поплелся обратно в комнату. В углу обнаружился
чужой матерчатый чемодан, до половины набитый всяким барахлом. Из шкафа
торчал цветастый подол, придавленный дверцей, на тумбочке валялись
электрощипцы для завивки волос; рядом со щипцами сиротливо притулился
"Помазанник Божий", крем для снятия макияжа с добавлением освященного миро.
На стене, бок-о-бок с моим календарем, добавился еще один календарь --
глянцевый, канареечный, согласно которому мне сегодня рекомендовалось класть
присухи на любовь, а также орать в поле, дабы на нивах не было плевел. Я
скромно опустил взор и увидел наконец самое невероятное: полы были вымыты и
натерты мастикой до совершенно неприличного блеска.
Женился я во сне, что ли?!
Глядя на себя в зеркало (вид у меня был еще тот!), я понял, что ничуть
не удивлюсь, если сейчас в комнату влетит сопливый оболтус и кинется ко мне
на шею с воплем: "Доброе утро, папочка!"
-- Доброе утро! -- послышалось сзади. -- Как вы себя чувствуете,
больной?
-- Твою д-дивизию... -- непроизвольно вырвалось у меня.
-- Что?
-- Ничего... -- я обернулся, всмотрелся. -- Добрейшее утро, Идочка!
-- Вы меня помните, больной?
-- Еще бы! Дежурная сестренка милосердия в этой... этом... хре...
хра... неотложке! Влияние ворожбы на референтную консервацию! Слушайте,
хорошая моя, а где ваш роскошный Генрих Валентинович?! На кухне? Завтрак мне
готовит?!
Идочка засмущалась и шмыгнула вздернутым носиком, одергивая полы
халатика.
-- Чай пить будете? -- еле слышно спросила она, забыв добавить
"больной". -- А я вам все-все расскажу... вы только переоденьтесь, ладно?..
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Все округлости чуть круглее, чем требует нынешняя мода на
женщин-мальчиков; малый рост вынуждает ее смотреть почти на любого
собеседника снизу вверх, доверчиво хлопая ресницами и едва ли не заглядывая
в рот -- многим это нравится, и видно, что да, многим... Волосы цвета
осенней листвы собраны на затылке в узел, румянец играет на щеках, а нижняя
губка капризно оттопырена, намекая на способность обидеться без повода и
простить без извинений. Хочется погладить, почесать за ушком, мимоходом
рассказав о чем-нибудь веселом, наверняка зная: она откликнется смехом,
утирая слезы и сама стесняясь этого.
И еще: из таких получаются превосходные бабушки.
Вот она какая, сестренка милосердия Идочка...
Рассказ Идочки потряс меня до глубины души. Я даже не сразу обратил
внимание, что пью жиденький чаек с белыми сухариками, в то время как сестра
милосердия лопает пельмени, обильно поливая их острым кетчупом. До кетчупа
ли, когда выясняешь, что без малого три дня провалялся в горячке?! Ну Фол,
ну лекарь двухколесный... впрочем, он ведь честно предупреждал меня,
дуролома, чтоб не пил спиртного.
-- Я из-за вас с Генрихом вдрызг разругалась, -- излагала тем временем
девушка, не переставая жевать. -- Во-первых, выговорилась от души, а он
этого не любит. Во-вторых, самовольно в кардиологию позвонила; в-третьих...
Короче, с утра он меня уволил. Я в общежитие -- комендантша, стерва
крашеная, говорит: выписывайся в двухдневный срок и шевели ножками! Потом
самосвал этот, на проспекте... иду по улице, плачу, тушь потекла, не вижу
ничего -- а тут рев, визг, люди какие-то кричат, и водитель кроет меня на
чем свет стоит! Подбегает патруль, спрашивает, я плачу, водитель орет...
смотрю -- в патруле знакомый ваш!
-- Ритка! -- догадываюсь я, незаметно воруя у разволновавшейся Идочки
один пельмень.
-- Ага, он самый, Ричард Родионович... положите пельмень, вам нельзя!
Ой, и мне нельзя, я и так толстая, вся в маму... Короче, друг ваш уволок
меня оттуда, а когда узнал, что уволенная я, и жить мне негде, то привел к
вам.
Здравствуй, Ритка, Дед Мороз! Век не забуду, благодетель!..
-- Приходим, а вы не отпираете. Ричард Родионович сильно ругаться
стали, еще хуже того оглашенного водителя, а потом проволочкой в замке
поковырялись, открыли -- смотрим, вы на полу валяетесь. И стонете. Тут
Ричард Родионович мигом великомученику Артемию свечку, за телефон, в
поликлинику позвонили, рявкнули на них, желудочники за полчаса приехали,
очистку вам провели -- и постельный режим прописали. Хотели
госпитализировать: дескать, заболевание странное -- так Ричард Родионович
воспротивились. Сказал, что девушка -- я то есть -- здесь останется и
приглядит, ежели что!
Я даже не очень заметил, что Идочка говорит о Ритке то в единственном,
то во множественном числе. Выходит, вот это пухленькое наивное существо три
дня подряд меняло на мне потную одежду и выносило булькающее судно! А я ее
за бок, придурок...
-- Да вы не смущайтесь! -- безошибочно поняла меня добрая самаритянка.
-- Я ж медработник, для меня больной -- не мужчина. До определенного
момента.
-- Спасибочки на добром слове, -- буркнул я, чувствуя, что напоминаю
цветом спелую помидорину.
Спас меня звонок в дверь.
Идочка помчалась открывать, а я сидел за столом, макал сухарики в
кетчуп и меланхолично отправлял в рот.
До определенного момента... это до какого? Пока не помрет?
-- Олег Авраамович, это вас! -- закричала Идочка из прихожей и после
некоторой паузы добавила:
-- Из прокуратуры!
Сухарь застрял у меня в горле.
Еще спустя минуту я выяснил, что сегодня мне везет на женщин.
Потому что гость, предполагаемый суровый представитель суровых органов,
оказался представительницей. И ничуть не суровой, а очень даже милой
дамочкой средних лет, одетой под стильным пальто в серый классический костюм
-- узкая юбка и жакет, плюс туфли на шпильках.
Хотя на улице зима. Значит, пришла она в сапогах, а туфли эти стильные
принесла с собой.
В сумочке.
Вместо пистолета, надо полагать.
-- Вы Залесский Олег Авраамович? -- на щеках у следовательши заиграли
обаятельнейшие ямочки, и вопрос показался чуть ли не началом объяснения в
любви.
-- Да, -- вместо меня неприязненно ответила Идочка, выглядывая из-за
плеча следовательши.
Я только руками развел.
-- Я старший следователь горпрокуратуры Гизело Эра Игнатьевна. Вы
разрешите присесть?
По лицу Идочки было видно: она бы ни в жизнь не разрешила.
Я указал на кресло (стоит у меня на кухне этакая развалюха в стиле
ампир, еще от родителей осталась), и Эра Игнатьевна грациозно опустилась в
него, закинув ногу за ногу.
Ноги у нее были -- дай бог всякому.
Прокурорские.
-- Мне бы хотелось познакомиться с вами, уважаемый Олег Авраамович,
поближе. Ну и задать несколько вопросов, если вы не возражаете против
неофициальной обстановки, -- Эра Игнатьевна смотрела на меня с нескрываемым
интересом, который при других обстоятельствах мог бы прийтись по душе. --
Впрочем, если вы настаиваете, я могу предъявить свои верительные грамоты. И
даже удалиться. До поры до времени.
Я не хотел.
-- Тогда скажите: вы близко знакомы с гражданином Молитвиным, Иеронимом
Павловичем?
-- Нет, -- честно ответил я. -- Вообще не знаком. Не сподобился чести.
-- Ай-яй-яй, Олег Авраамович, -- наманикюренный пальчик лукаво погрозил
мне, -- нехорошо врать тете! По имеющимся у меня сведениям, вы не просто
знакомы с гражданином Молитвиным, но и доставили его третьего дня в храм
неотложной хирургии. Было?
До меня понемногу начало доходить.
-- Было, тетя Эра. Доставлял. Соседа своего, Ерпалыча. Вы его, надо
полагать, в виду имеете?
Хлебнув чая, я подумал, что и в страшном сне не представлял старого
психа Ерпалыча гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем.
-- Между прочим, Олег Авраамович болен, -- вмешалась Идочка, вызывающе
фыркнув. -- Ему вредно волноваться.
-- А я и не собираюсь его волновать, -- ответила Эра Игнатьевна таким
тоном, что я живо переименовал ее в Эру Гигантовну. -- Просто именно мне
поручено курировать дело об исчезновении Молитвина Иеронима Павловича, так
что опрос свидетелей -- моя святая обязанность, И, зная, что Олег Авраамович
болен, я пришла к нему, вместо того, чтобы вызвать к себе. Девушка, почему я
вам так не нравлюсь? Вы ревнуете?
Пунцовая Идочка умчалась в комнату, а я мысленно поаплодировал
следовательше.
После чего принялся подробно излагать, как Фол вынес дверь Ерпалычевой
квартиры, как мы нашли бесчувственного старика на полу, как везли в
неотложку своим ходом, как ругались с Железным Генрихом и как потом милейший
парень-кардиолог забрал у нас Ерпалыча и увез...
В запале словесного поноса я чуть было не помянул утреннюю перцовку,
"Куретов" и мифологического библиотекаря Аполлодора, но вовремя прикусил
язык.
Еще сочтет, что мы с Ерпалычем -- одного поля ягода...
-- Вот и мне хотелось бы узнать, куда ваш милейший парень его увез, --
Эра Гигантовна, спросив разрешения, налила себе чайку и неторопливо сделала
первый глоток. -- Понимаете, Олег Авраамович, все дело в том, что в нашей
неотложке кардиоотделением заведует женщина. Ваша ревнивая пассия может
подтвердить мои слова: ведь именно она той ночью названивала кардиологичке и
поругалась с нею, не дождавшись ответных действий.
Я бросил короткий вопрошающий взгляд на вернувшуюся было Идочку. Щеки
моей ревнивой пассии из бутонов весеннего шиповника разом превратились в
поздние осенние георгины; сестренка милосердия закусила губу, судорожно
кивнула и вновь изволила удалиться.
На сей раз -- чеканным шагом королевы, шествующей на эшафот.
Во всяком случае, самой Идочке явно так казалось.
-- Короче, -- продолжила следовательша, -- зав отделением клятвенно
заверяет: да, дежурила, нет, никуда не выходила и никакого старика с
инсультом не принимала. Записи в регистрационном журнале подтверждают ее
показания. Опять же у меня есть письменное заявление заместителя главврача:
о неких подозрительных личностях, мигом умчавшихся с бесчувственным стариком
под мышкой, едва он принял меры к выяснению обстоятельств. Лозунг "Люди,
будьте бдительны!" во плоти. Выходит, что машину за вами никто не посылал.
Вы случайно не могли бы мне описать этого белохалатного "бога из машины"?
Я задумался. Парень как парень, симпатичный, доброжелательный, особенно
после общения с гадом-Генрихом. Выходит, он вовсе и не врач?! Тогда кто?
Ерпалыч, кому мы тебя отдали?!
Век себе не прощу...
В прихожей послышался негромкий скрежет, словно кто-то царапался к нам
со стороны лестничной площадки, потом щелкнул замок -- и мгновенно раздалось
Идочкино сюсюканье:
-- Вот он, наш маленький, вот он, наш серенький! Ну заходи, заходи, не
студи квартиру...
Наш маленький и серенький не заставил себя долго упрашивать -- и мигом
оказался в кухне. Было видно, что подобранный мною пес времени даром не
тратил. Отъелся, надо сказать, преизрядно. Лоснился и сиял. А также держал
хвост трубой, морковкой и пистолетом.
Ткнувшись по дороге мордой мне в колено и приветственно гавкнув, наглый
экс-бродяга улегся в углу, заняв добрую треть кухни. После чего уставился на
ноги Эры Гигантовны таким взглядом, что на щеках следовательши выступил
легкий румянец.
-- Овчарка? -- спросила она.
"Овчарка-овчарка," -- умильно облизнулся пес.
-- Кобель, -- дипломатично ответил я.
Объявившаяся следом за собакой Идочка энергично закивала.
-- Не то слово, Олег Авраамович! Всем хорош: и гуляет сам, и дома не
гадит, и жрет что ни дашь, хоть мясо, хоть морковку... Зато как я мыться
соберусь, так проскользнет, подлец, в ванную и не уходит! Я уж его и
тряпкой, и словами -- ни в какую...
Похоже, сексуально-собачьи проблемы Идочки нисколько не взволновали Эру
Гигантовну. Она задала мне еще пяток совершенно пустых вопросов -- и
собралась откланяться.
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Сухие, породистые черты доберманши из элитного питомника. Возраст еще
не тяготит, лишь добавляя опыта и умения оседлать ситуацию столь же легко,
как выбранного на ночь мужчину в постели. Косметики мало, лишь рот чуть
тронут перламутром помады, и тушь на длинных ресницах практически незаметна.
Ей пошли бы очки, дымчатые стекла в тонкой оправе из золота-обманки, но
очков нет, и карие глаза смотрят коротко, остро, будто опытный кровельщик
вбивает гвозди в черепицу.
И еще: машинальная отточеность жестов -- мелких, внятных, как у
актрисы, привыкшей играть крупным планом.
Вот она какая, Эра Гигантовна, старший следователь прокуратуры...
Вот тут-то и раздался очередной требовательный звонок в злосчастную
дверь моей квартиры. Оказывается, визиты на сегодня не закончились; более
того, у меня возникло странное предчувствие, что они только начинаются!
Идочка, мой добровольный швейцар и ангел-хранитель, уже сражалась с
замком -- и в прихожей почти мгновенно воздвигся бравый сержант-жорик Ричард
Родионыч. А следом за Риткой из клубов морозного пара высунулся обширнейший
нос, под которым обнаружилась широченная ухмылка моего однокашника Ефимушки
Гаврилыча Крайцмана, кандидата... нет, с недавних пор доктора биохимии!
Похоже, я никогда не смогу привыкнуть к очевидному для всех и
невероятному для меня: Фима-Фимка-Фимочка, Архимуд Серакузский, теперь
доктор!
Мой пес немедленно принюхался к свертку в Фимкиных руках и, радостно
повизгивая, уставился мне в глаза со всей возможной преданностью.
-- Ну уж тебя-то не обойдут! -- успокоил я серого проглота, и псина с
веселым лаем бросилась встречать гостей, едва не сбив при этом с ног
зазевавшуюся Идочку.
-- Очухался, очухался, алкаш хренов! -- заорал с порога Ритка,
обличающе тыча пальцем в мою сторону. -- Гляди, Фимка, гляди, что творит!
Полный дом баб навел, чаем их поит!
Это я, значит, навел...
-- Ты, Алик, не устаешь нас поражать, -- поддержал Крайцман
мерзавца-служивого. -- Насколько известно науке в моем лице, ты
единственный, кому удалось допиться до трехдневного беспробудного бодуна!
Жизнь становилась прежней. Все происходило само собой без всякого моего
вмешательства. Я только стоял, слушал их беззлобную болтовню, наблюдая, как
мои приятели отряхивают снег и разоблачаются -- и вот они гурьбой набились в
кухню, бесцеремонно разглядывая следовательшу, строящую им глазки, а Ритка
жорским чутьем угадывает профессию (а может, и звание) моей гостьи,
вытягиваясь по стойке "смирно", но Эра Гигантовна благосклонно машет ему
ручкой, а тут вдобавок Фимка отодвигает нашего сержанта в сторону и
запоздало лезет ко мне обниматься. Идочка выходит из ступора и скачет вокруг
нас с писком: "Отпустите! Немедленно отпустите больного! Вы септический!", и
Фима отпускает меня, Идочка успокаивается, все, кроме Ритки, рассаживаются и
дают мне отдышаться, а заодно и задуматься о будущем.
Впрочем, о будущем позаботились без меня -- судя по Риткиной фразе: "Мы
тут тебе... в смысле, вам с Идочкой пожрать принесли".
-- Вот именно, -- подтверждает Фима, шурша оберточной бумагой.
В принесенном пакете обнаруживается ветчина, при виде которой мой пес
неприлично визжит от радости, сыр, хлеб, апельсины, один лимон, полулитровая
банка с подозрительной мутной жидкостью ("Бульон,"-- успокаивает Крайц) и
прочие дары волхвов в ассортименте.
Фимка еще шуршит и достает, а взбесившийся дверной звонок вслух
предупреждает меня, что "предчувствия его не обманули"!
Это пришла тетя Лотта, радостно всплеснув озябшими ручками при виде
меня в добром здравии -- и чуть не уронив из-за этого судок с борщом и
котлетами.
Зазывая старушку в комнату и уговаривая ее не стесняться, я
обнаруживаю, что пес обрадовался тете Лотте гораздо больше, чем принесенной
Фимой ветчине.
Знает он ее, что ли?
В смысле, знает тетю Лотту -- в том, что пес знает ветчину, сомнений не
было.
В квартире воцаряется полный бедлам: все наперебой осведомляются о моем
самочувствии и дают разные полезные советы, от которых Идочка только фыркает
и шепчет мне на ухо, чтобы я не вздумал этим советам следовать, если хочу
дожить до старости; мне предлагают съесть и то, и другое, и еще вот это, --
я послушно киваю и жую то и другое, и еще вон то, пытаясь одновременно
говорить, а все делают вид, что понимают меня, хотя ни хрена они не
понимают, потому что я и сам себя не очень-то понимаю: а понимает меня один
только серый пес, которого я потихоньку кормлю обрезками ветчины. Ритка
гудит о предстоящем то ли в субботу, то ли в воскресенье (правда, непонятно,
на какой неделе!) санкционированном митинге кентавров, который явно грозит
нарушить установившуюся в городе относительную тишину; Фима проклинает свою
промышленную экологию и поганые биофильтры, которые все время летят, но
после целевой заутрени и вмешательства окраинных утопцев фильтры перестало
клинить, зато заклинило Фиму, несмотря на его замечательную докторскую
степень. Тетя Лотта сперва увлеченно рассказывает о двух
батюшках-отступниках, на позапрошлой неделе едва не сорвавших службу в
Благовещенском соборе и даже грозившихся предать анафеме прихожан вкупе с
самим владыкой: потом она без видимого перехода начинает сокрушаться о
пропавшем Ерпалыче, пес лижет ей руки, а следовательша из прокуратуры очень
внимательно слушает старушку и даже что-то записывает; короче, я и не
заметил, как кто-то притащил из холодильника водку.
"Столпер-плюс", с портретом Столпера-равноапостольного на этикетке --
люблю ее, она лавровым листом отдает, на послевкусии.
Увы, Идочка безошибочно вычислила виновного, набросившись на Фимку --
поскольку, по ее словам, я еще не оправился от болезни, и в ближайшие лет
пятьдесят не оправлюсь, если у меня такие друзья! -- я развожу руками, встаю
и, дабы не впасть в искушение, отправляюсь в туалет.
-- На прошлой неделе одного дурака-рэкетира брали, -- доносится до меня
веселый бас Ритки, и я задерживаюсь в коридоре, чтоб послушать. -- Долги под
заказ из должников вышибал. Способ, дескать, колдовской разведал, чтоб без
проблем. Я у него, когда наручники нацепил, спрашиваю: что за способ? А он
мне серьезно так: очень просто, служивый! Берут два яйца двумя пальцами,
протыкают иглой трижды с двух сторон...
Первым хрюкнул Фима-Фимка-Фимочка.
-- ...с двух сторон, значит, потом опускают яйца в кипящую воду с солью
и перцем...
Деликатный смешок -- это следовательша; и почти сразу меленько
захихикала тетя Лотта, старая заговорщица.
-- ...потом дверь на замок, ключ в кипяток, и поешь фальцетом: "Черт
приносит того, кто просит! Замок я закрыла, долг в яму зарыла, забрала у
пакостника иль убила!.." Ну, дальше я не помню. И напоследок...
-- Чего это вы все хохочете? -- слышен мне обиженный возглас Идочки. --
Нет, правда, что тут смешного?!
-- А главное напоследок, -- заканчивает Ритка, весь сотрясаясь в
пароксизмах. -- Главное в том, что ключ с яйцами вареными надо снести на
могилу с именем должника, а замок от двери -- на могилу с именем кредитора!
Я у него спрашиваю: и что, впрямь никаких проблем? Кивает, зар-раза... если,
говорит, гостинцы на могилы снести не забудешь, то никаких...
Ухмыляясь, покидаю коридор.
Ну, Ритка, ну, шалопай...
Заперев дверь туалета на задвижку и отгородившись ею от слабо
доносившегося из комнаты гула голосов, я вздохнул с облегчением. Ну и денек
сегодня! Одно могу сказать: Идочка -- молодец. И как сестра милосердия, и
вообще... Или это наша первая встреча в ванной так на меня подействовала?
Вряд ли: что я, голых баб не видел?! Видел. Да и не голая она была, хотя и
пес на нее как-то так косится, и я -- тоже кобель еще тот...
Тоненькая пачка листков в клеточку вываливается из моего кармана на
кафель пола, я вспоминаю, откуда у меня взялись эти листки -- и поскольку
сидение в туалете располагает к чтению, по-новой углубляюсь в письмишко
Ерпалыча.
Мысль отдать листки Эре Гигантовне возникает несколько позже, и
убедительностью эта мысль не обладает.
"АКТ ТВОРЕНИЯ"
(страницы 3-9)
...Вот так я впервые и познакомился с сектантами Волшебного слова.
Впрочем, к тому времени их почти никто не звал сектантами, особенно в
кулуарах городского филиала НИИПриМ.
Института прикладной мифологии.
Через неделю приглашают меня на Космическую 28, в этот самый ПриМ, к
трем часам дня. Попросили рукопись почитать -- дескать, знают, что я в часы
досуга литературкой балуюсь, и намереваются издать. Ничего, что не по
профилю, ничего, что у них не издательство, зато лицензия есть. Вы только не
удивляйтесь, Алик, но я тогда вроде вас был, графоманил помаленьку. Целый
романище нарисовал. Финал один остался. Разве что вы с "Быка в Лабиринте"
начали, а меня с самого начала на Геракле зациклило. Павшие там всякие,
жертвы, Семья Олимпийская... Одно удивительно, Алик: с такой скудной
подготовкой, как у вас, прийти к сходным взглядам на Элладу ХIII-го века до
нашей эры можно было лишь... одно скажу -- талант! Матерый вы человечище!..
не обижайтесь, шучу. Короче, почитали в ПриМе мое бумагомаранье, посетовали,
что не до конца дописано, поговорили со мной по душам и работу предложили.
Завалили по уши всякими Аполлодорами, Павсаниями, Ферекидами, Диодорами
Сицилийскими в ассортименте; а от меня требовалось -- "сумасшедшие допуски и
сумасшедшие выводы"! Комнату мне выделили, то бишь кабинет, компьютер
поставили. Меня еще удивляло поначалу -- какого рожна я, словоблуд-эллинист,
им занадобился? Потом уже понял: синтетиков у них не хватало. Информации
валом, а непредвзятых голов, которые способны на любое безумное допущение,
на синтез несовместимого -- этого не было.
Забегая вперед, добавлю: книжку мне они-таки издали. Гонорар выдали,
неплохой гонорар по тем временам, впридачу десять авторских экземпляров,
которые я за три дня друзьям раздарил... Спрашивал: почему в нашем городе
книга не продается? Сказали, что книготорговцы весь тираж увезли за кудыкины
горы, где цены выше. И то дело -- не отвечать же мне, дураку, что десятью
экземплярами все издание и ограничилось! Не для того Молитвина Иеронима
Павловича на работу брали...
Отдел, по ведомству которого я числился и даже зарплату получал,
назывался "МИР". В смысле "МИфологическая Реальность". Не самая удачная
аббревиатура, но сойдет. Слыхал я, хотели сперва "Мифрел" назвать, но у
одного британского профессора уже похожее слово проскальзывало.
Решили, видимо, что нашим осинам дубы Ее Величества -- не указ.
Приятель мой, что телевизор умасливал, там же вкалывал. Он мне и
поведал (после того, как взяли с меня подписку о неразглашении), каким
образом в нашем городе окопалась секта Волшебного слова. Прорвало в середине
90-х городские очистные сооружения. Город почти все лето без воды, эпидемия
грозит -- тут дюжина отчаянных голов и решила: прадеды, когда с озером
нелады, шли на поклон к водянику, когда с домом проблемы, домовому
кланялись, если в лесу беда, лешему мед или там девок носили-водили...
Отчего не попробовать? Термин придумали: болевые точки окружающей среды.
Вроде иглоукалывания. Для них леший не леший, а персонифицированная
активизация саморегулятора лесомассива, воздействовать на которую путем
локальных приношений... Не пугайтесь, Алик, я дальше не буду, самому больно
было всю эту дребедень слушать. Поначалу не выходило ничего, хоть полдома
баклажаном измажь, а там глядь -- сперва по мелочам, дальше больше:
канализация фурычит, электроприборы на "ять", про ремонт квартир и думать
забыли!
Вот так впервые к Тем и достучались; я имею в виду -- к городским Тем,
поскольку к Тем природным пращуры наши достучались еще во время оно.
Достучались -- и в конечном счете угробили практически всех.
Только не считайте, что наши с вами соотечественники самые умные. Секте
Волшебного слова, как я понял, еще на тот день лет сорок было, не меньше. И
ареал распространения -- широчайший. От черных кварталов Чикаго (этим
жизненный прагматизм еще не всю веру в Вуду вытравил) до неоновых реклам
Токио, где не раз в канализации видали водяного-каппу с темечком, полным
воды. Просто помалкивают они: кому охота рай обетованный на психушку
менять?!
И удивляться не стоит. Город -- он ведь тоже среда, вроде природной...
чем мы хуже предков? Тем, что умнее? Так поглупеть -- дело недолгое!
Оглянись, горожанин: кругом свои скалы и озера, свои солнце и звезды, свои
засухи и наводнения! Нарушили баланс -- и загнулись! Причем никакого
самовосстановления, как в природе, не наблюдается, и даже наоборот!
Приходится все время поддерживать нормальный режим существования, быть рабом
среды, пахать на нее, родимую... Познакомился я там с одним старичком, из
профессоров кислых щей, тема у него была -- "Акт творения". Он мне и
рассказал, что в классических мифологиях актов творения мира фактически два:
глобальный и локальный, вторичный. Первый, абстрактный -- это когда мышка
бежала, хвостиком махнула, Яйцо Брамы и раскололось; или там Небо с Землей
инцесты почем зря крутят. Второй акт, конкретный -- это уже потопы,
извержения, род людской на краю гибели и начинает все сызнова. Умный был
старичок, дотошный, одного понять не мог: почему у тех замов-завов, кто его
работу курировал, выправка армейская? Очень уж его это дело волновало... а
еще его волновало, что если момент превращения крупных мегаполисов в
окружающую среду, аналогичную природной, можно считать первым Актом творения
(мир, в котором можно жить, созданный конкретным Творцом(ами) -- остальное
сути не меняет); то когда и каким образом произойдет второй Акт нашей драмы?
Я же интерес его считал исключительно умозрительным, под чаек из
термоса.
Он мне и позвонил, когда Большая Игрушечная шарахнула. Только и успел в
трубку крикнуть:
-- Акт творения! Ах, сволочи...
Это потом, Алик, все свалили на террористов. Будто бы игра такая была у
подростков: игрушечные бомбы по городу прятать и с электронным детектором
искать потом и обезвреживать -- а проклятые террористы в дюжину-другую
бомбочек краденого урану напихали! Действительно, была такая игра, модная до
чрезвычайности, пацанва с ума сходила, да и бомбочки безопасные были --
пшикнет фейерверком, и все!
Может, и террористы.
А мне все думается, что прав был старичок: эксперимент над нами
поставили, Алик! Второй Акт творения в одном, отдельно взятом за задницу,
городе! Уцепить обывателя за шкирку, как неразумного кутенка, сунуть за
грань выживания и заставить искренне, истошно, до поросячьего визгу поверить
в Тех пополам со святцами, ибо больше верить не во что. Своими-то силами
городскую инфраструктуру нипочем не восстановить, у правительства в амбарах
шаром покати, а на переезд в другой город не у каждого деньжата найдутся! Вы
вот, возможно, уже плохо помните, а я как сейчас вижу: весь квартал в
руинах, местами радиацией трещит-подмигивает, а в одном-разъединственном
доме и свет тебе, и вода горячая, и отопление, и развлекательное шоу по
телевизору! Тут уж во что хочешь поверишь! И всех дел -- мольбы вовремя
возноси да жертвуй исправно! Жми на болевые точки среды и заставляй саму
себя лечить!
Православная церковь у нас первой поняла, что значит истинная вера
высшей пробы, особенно когда мольба подтверждается сиюминутным результатом,
и результат можно пощупать, потрогать и в рот сунуть. В самом скором времени
на газовых плитах объявились "алтарки", в продаже возникли справочники со
сноской внизу, прямо на обложке: "Какому святому в каких случаях следует
молиться"... Алик, до смешного доходило, до курьезов! Вы вот не помните, а
мне доводилось видеть и такие абзацы: "XXXVII. Кто идет в лес или
лесопосадку. Взывать к царю Соломону (до Р. Х.) -- и поможет тебе. (Молит.
228)." И взывали: туристы кросс вдоль березнячка чешут и хором:
-- Царю Соломоне, премудрый бывый, охрани мя от гнуса болотного, от
растяжения связок...
Ладно, не будем прошлое ворошить.
Мы ведь до сих пор на карантине, Алик, вся область закрыта. Негласно,
правда. Эмигрировать из города можно: отец ваш уехал, и мои некоторые
знакомые -- ведь о жизни нашей кому рассказать, никто не поверит; зато
приехать к нам далеко не всякий сумеет. Сейчас это и не особо важно: те, кто
к моменту Большой Игрушечной только взрослеть начинал, вроде вас и младше, в
любом нормальном городе жить и не сумеют! Куда вам ехать?! Вы к кентаврам
привыкли, к лотерейным молебнам по графику, к заговорам от короткого
замыкания! Вас ночью подыми с постели, вы наизусть, как попка, отбарабаните,
кому за что свечка положена: Луке-евангелисту (кто идет в огород садить),
мученику Вонифатию (исцеление от запоя), святителю Митрофану (в заботе о
должности)... Я прав?! Вам моя центральная квартирка с плитой без "алтарки"
уже странной кажется, а в другом-каком городе все квартирки, все плиты пока
что такие! Ведь все живут в реальности обыденной, а мы с вами примерно
десятилетие живем в реальности мифологической! Другие законы, другие правила
игры, другой образ существования и со-существования! Нам Минотавр
какой-нибудь или там трудоустроенный утопец из горводслужб понятней, чем
брат родной, живущий за пару сотен километров от нашего города! Ведь в любом
нормальном месте любой нормальный человек отчетливо представляет, что вокруг
только Эти; а у нас и Эти, и Те! Мы даже не замечаем, что у нас город
навыворот! Ну вот мы и пришли к самому главному.
Кое-что мне мой старичок еще тогда...
...И вдруг мои сумбурные чтения в "кабинете задумчивости", совмещенном
с ванной комнатой, были прерваны самым неожиданным образом.
Кафельная плитка на стене справа от меня начала вспучиваться, словно
даже плавиться, и из нее высунулась жилистая склизкая ручища с обломанными
ногтями. Лапа эта попыталась за что-нибудь ухватиться, я отшатнулся, не
успев еще испугаться -- и тут толстые пальцы вцепились в трубу, ручища
напряглась, и из стены выбрался тощий голый человек со спутанной гривой
бесцветных волос.
Выбрался и в упор воззрился на меня.
Нет, не человек.
Исчезник.
Тот, что в стене сидит.
-- Абрамыч, -- сказал исчезник, пришепетывая и воровато озираясь. --
Здорово, Абрамыч.
-- Здорово, -- машинально отозвался я, чувствуя себя, мягко выражаясь,
не в своей тарелке: сижу, понимаешь, на унитазе со спущенными штанами и с
исчезником лясы точу!
И кукиш ему в рыло ткнул: для налаживания контакта.
Зад-то и так у меня голый, чего уж дальше заголять?!
-- Ты вот что, Абрамыч, -- забормотал исчезник, не обращая ни малейшего
внимания на приветственный кукиш, а также на мой непрезентабельный вид, --
ты это, значит... Не ищи ты старикашку, ладно? Забудь. Дрянной он
старикашка! Совсем дрянной. Хуже некуда.
Он подумал и поправился:
-- Есть куда. Станешь его искать, разговоры ненужные разговаривать --
тебе, Абрамыч, ой, куда хуже будет! Живот не болит? Очень болеть станет. И
не только живот.
В дверь что-то заскреблось -- и тут же в коридоре раздался
оглушительный лай.
Исчезник дернулся, отскочил поближе к стене, присел на корточки, в упор
глядя на меня пронзительными немигающими глазищами без зрачков...
Неуверенный он какой-то был. Неправильный. Уж больно смахивал на воришку,
которого вот-вот поймают на горячем.
Снаружи послышались возбужденные голоса, пес лаял не переставая, и
почти сразу громыхнул Риткин бас:
-- Алька, с тобой все в порядке?
-- Думай, Абрамыч, -- исчезник наполовину втиснулся в стену, облизал
черным языком края безгубого рта. -- Крепко думай. Чаще в нужники ходи.
И исчез.
Бесследно.
Как и положено исчезнику.
В следующую секунду дверь с грохотом и треском распахнулась, отлетевшая
задвижка, чуть не выбив мне глаз, срикошетила от крышки мусорного ведра и
булькнула в таз с водой, забытый Идочкой в ванне.
-- Ну, запор у человека, -- буркнул доктор наук Крайцман, обращаясь к
толпящимся у него за спиной гостям. -- Обожрался с голодухи, а вы сразу:
ломай, Фима, двери...
ОПЫТ СЮИТЫ ФОРС-МАЖОР
ДЛЯ ДВУХ ПРИДУРКОВ
С ОРКЕСТРОМ
I. OUVERTURE
-- Телефон, -- глупо улыбаясь, сказал я.
Если вам смешно, пораскиньте мозгами: сумел бы кто-нибудь на моем месте
улыбнуться с умом? Особенно когда в голове до сих пор эхом отдается
назойливое пришепетывание: "Абрамыч... ты это, Абрамыч... живот не болит?"
Приладившийся было чинить вырванную с мясом задвижку Фима нетерпеливо
отмахнулся, Ритка вообще звонки проигнорировал -- одна Идочка метнулась в
комнату, и спустя миг оттуда послышались ее возгласы:
-- Алло! Ну алло же! Говорите, я вас слушаю!
Я подтянул штаны, смущенно распрощался со следовательшей -- Эре
Гигантовне, как оказалось, было пора, и никакой чай не мог задержать ее даже
на секундочку -- запер за ней входную дверь и нос к носу столкнулся с
вернувшейся Идочкой.
-- Наверное, не туда попали, -- она виновато глядела в пол, словно
чувствовала себя ответственной за то, что не сумела докричаться до кого-то в
трубке.
-- Наверное, -- утешил ее я.
Кто бы меня утешил?
Телефон зазвонил снова.
Придержав за пухлое плечико сестренку милосердия, собравшуюся
продолжить односторонние переговоры, я подошел к аппарату и снял трубку сам.
-- Да? -- бросил я в шипение и треск.
-- Немедленно вали из дому, -- хрипло ответили из трубки. -- Понял? Еще
помнишь, что у Икара никогда не было крыльев? Буду ждать тебя там, где ты
это понял. Только быстро!
И шипение восторжествовало.
-- Кто это? -- вид у Идочки был крайне озабоченный. Я косо глянул на
нее, потом в настенное зеркало, увидел в его омуте бледного как смерть
Залесского Олега Авраамовича и понял причину беспокойства моей сиделки.
-- Ошиблись номером, -- я попытался ободряюще подмигнуть, и это у меня
не получилось.
Я узнал голос в трубке.
Это был Фол.
Вот только откуда кентавру известно, что у Икара не было крыльев?! Я и
сам-то услышал это от Ерпалыча, когда уводил старика от разозлившей его
афиши... Стоп! Выходит, Фол ждет меня там? И уверен, что мне необходимо
валить из дому, причем немедленно?! Что же это получается: срывайся и беги
незнамо куда, потому что моему двухколесному приятелю взбрела очередная чушь
в его лохматую голову?!
Да.
Срывайся и беги, потому что когда Фол хрипнет, ему надо верить.
II. MENUETTO
На лестничной площадке раздался гулкий топот множества ног -- я слышал
его отчетливо, стоя у смежной с подъездом стены -- резкий выкрик, похожий на
команду, грохот, лязг металла... "Похоже, сегодня день выносимых дверей," --
мелькнула судорожная мысль, и почти сразу в голове стало пусто, а в квартире
тесно.
Пятнистые комбинезоны с меховыми воротниками, засыпанными тающим
снегом, вязаные шапочки-капюшоны с круглыми прорезями для глаз и рта,
отчаянный скулеж моего пса, ударенного в брюхо носком кирзового сапога; "По
какому праву?.." -- это Фима, а Ритка молчит, что само по себе удивительно,
и Фима уже молчит, захлебнулся и смолк, а плечистый мужик толкает меня в
грудь и ревет быком: "На пол! Все на пол, лицом вниз!" Ложусь на пол,
послушно, даже угодливо, рядом падает Идочка, грудью тесно прижавшись к моей
щеке, и при других обстоятельствах это мне могло бы понравиться, но сейчас я
не слишком хорошо представляю, что могло бы понравиться мне настолько,
чтобы...
Нет, героя из меня не получится.
Этакого рубахи-парня, прошедшего огонь, воду и медные трубы, способного
плавать в любых обстоятельствах, как карп в пруду, и при помощи зубочистки
расправляться с агрессией... нет, не получится.
Это уж точно.
-- Будьте любезны, поднимитесь.
-- Я?
-- Ну разумеется, вы.
Поднимаюсь.
Вместо маски-шапочки передо мной обычное человеческое лицо: круглое,
добродушное, щекастое, совсем не страшное, голубые глаза улыбаются, сопит
заложенный с мороза вздернутый нос, оттаивают рыжие усы щеточкой, и
единственное, что портит общую приятность -- полковничья форма.
Если не задерживаться на лице и опустить взгляд.
Лицо парит над формой, над звездчатыми погонами, как воздушный шарик
над тяжелым танком.
И Михайло-архистратиг на петлицах: крылач с воздетым мечом.
Ритка в "Житне" что-то говорил о полковнике с такими петлицами...
спецназ, архистратиги, прозванные в народе сперва архаровцами, а там и
просто архарами -- для краткости.
-- Имеет ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович? -- смеется
воздушный шарик, собирая морщинки-трещинки в уголках нарисованных глаз.
Пожимаю плечами.
Наверное, не имеет.
-- В таком случае, соблаговолите одеться и проехать с нами.
-- Я... я арестован?
-- Скажем иначе: вы задержаны. Для выяснения некоторых интересующих нас
обстоятельств. Или вы предпочитаете быть арестованным?
Я не предпочитаю.
Архары в комбинезонах грязными снеговиками застыли по углам комнаты,
поигрывая длинными дубинками с маленькой поперечной рукоятью. Я иду
одеваться, вижу до сих пор лежащих на полу Ритку и Крайца, над ними стоят
трое, курят и лениво стряхивают пепел в любимую мамину вазочку, а тетя Лотта
скорчилась на кухне в кресле и трясется мелкой дрожью -- сделали-таки
старушке послабление, не ткнули мордой в паркет, пожалели... Рукава какие-то
узкие, жестяные, я никак не могу попасть в них, Идочка помогает мне с
разрешения доброго полковника, шарф тычется мохеровым ворсом в рот, и это
неприятно, но запахнуться по-человечески почему-то не получается, пока
полковник не выходит в коридор и не командует поднимать задержанных и вести
вниз, в машину.
Идем по лестнице.
III. GIGUE
На улице светло-светло, тысячи разноцветных искр весело гуляют по
сугробам, оттесненным работящими дворниками к самому краю тротуара.
Прогуливающая толстого карапуза мамаша аккуратно обходит нас и шествует
дальше, как ни в чем не бывало, а ее пацан все оборачивается, все смотрит на
странных дядей, блестит глазенками из вороха пуховых платков -- ну,
интересно ему, ему сейчас все интересно, в отличие от меня!
Пацану влетает по попе, и дяди больше не занимают его воображения.
Забавное дело: ведь сто раз придумывал, как главный герой попадает в
переделку -- и сразу все понимает, сразу ориентируется в обстановке и
начинает действовать: этому пяткой в глаз, тому кулаком по шапочке, потом
заячьей скидкой в подворотню и заборами, проходняками, мусорками...
Куда?
Зачем?
Может быть, я не главный герой? Второстепенный кинется заячьей скидкой
-- а ему даже и не пулю в спину, а сапогом в задницу! Лежи, козел
второстепенный, сопи в две дырки и не рыпайся, пока солидные персонажи делом
занимаются!
Только тут я соображаю, что у ворвавшихся ко мне ребят на поясах висят
массивные кобуры; и предположение, что там они держат соленые огурцы под
закусь, не кажется мне убедительным. Значит, не подставка; значит, власти.
Раз легальные стволы; раз Те не берут пятнистых за душу -- значит, у
пятнистых все в полном порядке. Это у меня не в порядке. То стариков больных
невесть кому отдаем, то на следовательские ножки заглядываемся, письмишки
странные на унитазе читаем, с исчезником по сортирам душевно беседуем, а вот
еще и задержанным нам быть не нравится, странные мы люди, однако...
Все происходит настолько быстро, что я толком не успеваю ничего
сообразить. Бесшумным призраком выныривает из-за угла Фол, отработанно
смыкаются вокруг меня, закрывая обзор, пятнистые комбезы, визжит Идочка
где-то сбоку -- и над самым ухом бешеной вьюгой взвивается дикий рев Фимы
Крайца, когда доктор всяческих наук принимается расшвыривать парней из
группы захвата, давая кентавру возможность прорваться ко мне. Потом --
несколько очень коротких мгновений, состоявших из сплошной мешанины рук,
ног, тел... оскаленный Ритка с чьей-то дубинкой в руке размазывается между
двумя опаздывающими архарами -- и медленно вырастает из крутящегося снега
громада растрепанного Фола в неизменной футболке со странной надписью
"Халки"; на самом деле, конечно, не медленно, а очень даже быстро, но время
вдруг стало резиновым, как дубинки пришедших за мной безликих людей, и в эти
резиновые секунды до истукана по имени Алик все-таки доходит, что мои друзья
дерутся за меня, а я стою и моргаю, вроде я тут ни при чем. Так что до того,
как Фол обхватил меня своими ручищами и силком зашвырнул себе на спину, я
все-таки умудряюсь съездить по скуле ближайшего архара, никак не ожидавшего
от меня такой прыти, а когда гад почему-то не захотел падать -- искренне
пытаюсь добавить ногой в пах. Но полюбоваться эффектом этих действий мне не
дает Фол, и, наверное, правильно не дает, драчун из меня...
Морозный воздух обжигающе свистит, когда Фол рвет с места, сразу развив
предельную, на мой взгляд, скорость. Я судорожно хватаюсь за его покатые
плечи и, оглянувшись, успеваю увидеть: пятнистые сбили с ног Ритку и
сосредоточенно топчут его сапогами, рядом сгибается в три погибели мой
конвоир, у которого "в паху дыханье сперло", а Фима, в разорванном пальто,
без шапки и с окровавленным лицом, еще держится, прижавшись спиной к их же
машине, и по каменеющей физиономии Крайцмана я понимаю, что если ребята
вежливого полковника не свалят Фимку в ближайшие несколько секунд, то потом
им останется только убивать его -- когда у Фимы в горячке боя "упадет
планка"...
IV. SARABANDE
Фима Крайц -- это особая история.
Он пришел в наш класс, когда мы разменивали двенадцатый год жизни на
тринадцатый. Разменивали бурно, утирая юшку из носов и гордо дымя
ворованными у родителей сигаретами. Самое дурное время: гормоны в крови
стенка на стенку ходят, круче нас только яйца, мочу возьми на анализ --
сплошные пузырьки, как в шампанском!
А тут Фима-Фимка-Фимочка! Толстенький, низенький, носатенький,
очкастенький; не человек -- удовольствие для оболтусов, пометивших вокруг
всю территорию и уже в силу этого преисполненных всяческого орлизма по
отношению к чужакам.
Фима стоял, поставив к ноге такой же пузатенький, как и он сам,
портфельчик, и блестел себе по сторонам лупатыми глазками-сливами, а судьба
уже шла к нему, судьба в лице величайшего из великих, что было не раз
доказано в кровавых схватках между вождями мальчишечьих племен.
Величайшего тогда еще никто не звал Ричардом Родионовичем.
-- Здорово, ворона! -- бросил Ритка и ухватил двумя пальцами Фиму за
шнобель.
Я на правах Риткиного одноколясочника и друга детства протиснулся
вперед, растолкав сладострастно ахающую толпу, и стал ждать продолжения.
Продолжения не было. Ритка почему-то замолчал, пальцы его ослабли и
касались Фиминого носа едва ли не ласково, словно боясь раздавить нечто
хрупкое до невозможности, а конопатое лицо величайшего из великих медленно
наливалось дурной кровью. Только когда из Риткиного рта донеслось что-то
вроде сдавленного мычания, я догадался опустить глаза -- и меня чуть не
парализовало. Толстенькая лапка новичка находилась у величайшего Ритки в
области... ну, мягко скажем, в области промежности, и лапка эта благополучно
успела сжаться в неприятный кулачок, твердый даже на первый взгляд.
Продолжая сжиматься дальше.
-- Меня зовут Фимочка, -- сказал новичок.
Ритка судорожно кивнул.
Так и стал: Фима-Фимка-Фимочка, а уж потом, после первых ответов у
доски -- Архимуд Серакузский.
Вечером того же дня, после уроков второй смены, Фимочку пришли забирать
его родители. Гаврила Крайцман, длинный как жердь, тощий и нескладный
очкарик; и Фимина мама, весьма похожая на сына -- приземистая и плотная,
словно литая.
Они очень смешно смотрелись рядом.
Но Ритка не смеялся, а без него мы не решились.
Назавтра, на уроке физкультуры, Фима не смог ни разу подтянуться на
турнике. Дергался, корячился -- ни в какую. Наш учитель, двухметровый
плечистый осетин с наголо бритой головой, за что получил банальнейшую кличку
Фантомас, долго смотрел на Крайцмана и укоризненно поджимал губы.
-- Не стыдно? -- спросил Фантомас.
-- Нет, -- ответил честный Крайцман и встал в строй.
Мы загалдели.
-- Разговорчики! -- прикрикнул Фантомас. -- Всем по двадцать отжиманий!
Отжавшись пятнадцать раз, я упал и с удовольствием ощутил под собой
твердый и холодный пол спортзала. Рядом пыхтел Ритка, набирая лишний десяток
сверх нормы.
А потом мы еще долго смотрели на Фимочку, продолжавшего сгибать и
разгибать ручки.
Плотное тельце пружинисто металось взбесившимся домкратом, и конца-края
этому безобразию не предвиделось.
-- Девяносто пять... -- выдохнул Ритка.
-- Девяносто шесть, -- поправил его Фимочка и продолжил.
Фантомас отыскал журнал и нашел в нем Фимкину фамилию. Ткнул в нее
толстым прокуренным ногтем, погладил сизую макушку, нахмурился.
-- Марта Крайцман ваша родственница? -- спросил Фантомас.
-- Родственница, -- Фима прекратил отжиматься и неторопливо встал. --
Мама. А на турнике... у меня запястье было сломано. Срослось неудачно.
-- Это неважно, -- кивнул Фантомас, думая о чем-то своем. -- Теперь
неважно.
И помолчав, добавил:
-- Передавайте Марте-сэнсей большой привет. Скажете, от Анвара... она
помнит.
...Когда Ритка через четыре года готовился к поступлению в училище -- к
экзамену по рукопашному бою (который уже тогда начали официально называть
"скобарем") его готовили двое: преподаватель юридической академии Марта
Гохэновна Крайцман, в девичестве Марта Сакумото, и ее сын
Фима-Фимка-Фимочка.
Которого давно уже никто не пытался ухватить за его знаменитый нос.
А когда я издевался над очередным Риткиным синячищем, он отшучивался:
"Тетя Марта приласкала..."
V. BOURREE
Я очень надеялся, что до смертоубийства не дойдет, но сделать ничего не
мог, а через несколько секунд нам с Фолом стало вообще не до того -- позади
истошно завыла сирена, по переулку заметались цветные сполохи счетверенной
"мигалки", и из-за угла вылетела приехавшая за нами машина. Проклятье, от
служебной тачки и на кенте не очень-то уйдешь!.. Фол рывком оглянулся, зло
выругался сквозь зубы и прибавил скорость, хотя, казалось, это было уже
невозможно. Ветер превратился в завесу из тонких ледяных игл, сквозь которую
мы с трудом прорывались, этому мучению не было конца, и я прижался к
человеческой спине кентавра, стараясь уберечь лицо.
Поворот.
Еще один.
Шапка слетает с головы и вспугнутым нетопырем уносится в метель.
Фол не сбавляет скорости, укладываясь на виражах чуть ли не в сугробы,
я захлебываюсь снежной пылью и внутри у меня все обрывается -- никогда мы с
Фолом не ездили так!
Навстречу прыгает фонарный столб, приглашая к близкому знакомству, но
кентавр в последнее мгновение уклоняется, разойдясь с бешеным столбом на
какие-то сантиметры.
Пронесло!
Вой сирены позади на мгновение смолкает.
"Оторвались," -- мелькает шальная мысль, но тут со стороны Павловки
выворачивает новая машина, горбатый "жук" с невероятной турелью огней на
крыше. Вой сирены снова ударяет в уши, мечется по переулку в поисках выхода,
бьется о стены домов, как вихрь в ущелье -- и вслед за "жуком" в переулок
влетают первые преследователи.
Проклятье, что же стало с Риткой и Фимой?! Где они? Катаются,
связанные, по полу одной из машин? Или, избитые и брошенные, понемногу
приходят в себя у подъезда моего дома? Или...
Я запретил себе думать об этих сволочных "или".
Фол проскальзывает между киосками и выруливает на проспект. В спину нам
раздаются ошалелые свистки постовых жориков, тонущие в переливах сирен; Икар
с афиши углового кинотеатра сочувственно подмигивает мне -- дескать, у меня
крыльев не было, но и тебе, дорогой, сейчас перышки-то поощиплют!.. минутой
позже впереди вспыхивает вывеска "Житня": на улице день, но Рудяк не
поленился зажечь свою рекламу -- и правильно, народ надо привлекать, хотя
народ разный бывает, иные вот от властей драпают...
Мы со свистом проносимся мимо, и у вышедших на свежий воздух
посетителей отваливаются челюсти.
-- Эй, Пирр, -- кричит Фол, чуть притормозив, знакомому гнедому кенту с
похабной татуировкой на плече, -- у нас жор на хвосте! Мотай к Папе,
перекрывайте объезд! А мы через яр, напрямую, поверху!
И снова несется вперед, прежде чем я врубаюсь в смысл его слов.
Каюсь, до меня не сразу дошло, что сказал Фол. А когда дошло, было
поздно -- мы во всю мочь гнали по Горелым полям и сворачивали к яру за
неотложкой. Я с ужасом вспомнил шаткий узкий мостик, по которому и летом
ходить-то, придерживаясь за перила -- сущее наказание; а мчаться верхом на
кентавре, скользя по обледенелым доскам...
Эй, бдительный Генрих ибн Константин! -- надевай белый халат, оповещай
родимую реанимацию, готовь отдельную палату с видом на морг, капельницу и
алтарь в западном крыле!
Мы спешим к тебе в объятья, мы торопимся, сломя голову, шею и
всяко-разное... мы здесь!
В следующее мгновение под колесами Фола уже отчаянно скрипели невовремя
помянутые доски, по бокам замелькали покосившиеся перила, кое-где связанные
веревками, а позади бормашиной сверлил уши дикий визг тормозов.
Кентавр немного сбавил скорость, но это особо ничего не меняло: доски
трещали, мостик раскачивался, и конца-края ему не предвиделось; я молча
молился священномученику Ермогену (во время бедствия и нашествия), и царю
Давиду (об укрощении гнева начальников) и всем, кого мог вспомнить по
сходным поводам, ветер иглой ковырялся в ушах, и было совершенно непонятно,
что за странное тарахтение раздается сзади -- словно кто-то пытался завести
мотоцикл со снятым глушителем. Лишь когда совсем рядом, на расстоянии
вытянутой руки, кусок прогнивших перил вдруг разлетелся в щепки, запорошив
мне глаза мерзлой древесной трухой, мне наконец стало ясней ясного: в нас
стреляют! Из автомата, и, может быть, даже не из одного!
Вот тогда мне стало страшно по-настоящему.
В меня ни разу в жизни не стреляли: стреляют лишь в кино, да еще в
опасных преступников, предварительно освятив санкцию прокурора, а я...
В какое дерьмо мы все влипли?!
У огромного старого дуба, к которому крепился мостик посередине яра,
Фол вильнул, вписываясь в поворот -- и могучий ствол скрыл нас от архаров,
сделав дальнейшую стрельбу бессмысленной.
Дальше Фол поехал чуть медленней, и только тут я заметил, как тяжело
вздымаются его бока и человеческая грудь.
-- Кажись, оторвались, -- пробормотал кентавр, переводя дух. -- Ну,
Алька, ну, орел... Я думал, свалишься! Они, понятное дело, в объезд
ломанутся, и шиш им! -- ничего у гадов из этого не выйдет. Папа там сейчас
такой завал устроит, что пока они его разгребут, мы три раза город по кругу
объехать успеем!
-- А куда мы вообще едем? -- поинтересовался я, задним числом думая о
том, какое же это счастье: наконец чувствовать под собой твердую надежную
землю вместо жуткого мостика, грани между центром и Дальней Сранью!
-- В одно место, -- буркнул Фол и умолк, а я понял, что пока мы не
приедем в это самое "одно место", он больше ничего не скажет. Интересно, не
то ли это место, куда обычно посылают своих оппонентов не обремененные
вежливостью собеседники?..
Мы со средней скоростью катили по пустырю -- после предыдущей
сумасшедшей гонки любая скорость казалась средней. Впереди вырастало
городское подбрюшье -- многоэтажные трущобы Срани, до глобального
восстановления которых у городских властей никогда не доходили руки (о чем
неизменно сообщалось в желтой прессе). Фол облегченно вздохнул и чуть не
подавился своим облегчением, когда откуда-то сбоку снова послышалось
приближающееся завывание сирены.
-- Жизнь мою через хребет, до чего же жор ушлый пошел! -- в сердцах
выругался кентавр. -- Нет чтоб по дамбе в объезд, как все -- напрямую через
Хренову гать поперли! Кто ж мог знать... больно догадостные попались, твари
пятнистые!
Последние слова я скорее угадал, чем расслышал, потому что Фол вновь
включил "третью космическую", и мы в один миг пересекли остаток пустыря,
ловко лавируя по дороге между кучами копившегося здесь годами мусора.
Юркни мы в проулок чуть раньше -- и архарам нас бы вовек не найти в
путанице хаотически нагроможденных районов. Но их машины вылетели на пустырь
как раз в тот неподходящий момент, когда мы уже готовы были исчезнуть, но не
исчезли до конца -- и преследователи успели нас заметить.
Машин было по-прежнему две; конечно, в здешних трущобах им чаще всего
придется ехать гуськом, но кто мешает одной из машин свернуть в соседний
узенький переулочек и обойти нас, чтобы после перерезать путь? Тут не
проспект: станет "жук" поперек того, что в Дальней Срани гордо именуется
"улицей" -- и на кривой не объедешь!
Оглянувшись, я увидел, что за нами катит только первая машина.
Так и есть, накаркал!
Позади прогрохотал выстрел, потом еще один; пуля прошла совсем рядом,
обдав щеку жарким ветром. В центре они стрелять остерегались, а здесь...
Режем поворот наискось, как нож масло. Мимо проносится жестяная хибара,
явно бывший гараж, на пороге которой стоит мрачного вида старикан со
странным предметом в руках. Я узнаю аборигена, память услужливо подсовывает
мне факты наших с Фолом ночных похождений в здешних злачных местах, и я
вспоминаю, что старому хмырю в легендах Срани отводится значительная роль.
Это известный мизантроп по кличке Дед Банзай, коего, по недостоверным
слухам, побаиваются не только служивые, но даже Первач-псы! Впрочем, слухи
слухами, а в руках у антикварного Деда Банзая (я не верю своим глазам!) --
длиннющее ружьище умопомрачительного калибра! Из такого только по слонам
стрелять... или по танкам!
Наверняка творение шаловливых ручек Банзая.
Старик передергивает какую-то полуметровую рукоятку, досылая в ствол
снаряд, ракету или чем там эта штука стреляет, и вскидывает свою дуру к
плечу. Как раз в эту минуту из проулка радостно вываливает "жук", и я лично
убеждаюсь в том, что Дед Банзай терпеть не может служивых, а заодно любую
власть. В особенности когда оная власть среди бела дня мотается возле его
частной собственности и мешает предаваться послеобеденной сиесте...
От оглушительного грохота у меня закладывает уши. Радиатор "жука"
превращается в фейерверк, из него летят обломки и брызги огня, еще почему-то
летит серпантин и пригоршни конфетти, а Дед Банзай с лихими ругательствами
снова дергает ручку перезарядки.
Теперь понятно, почему его побаиваются все.
Включая Первач-псов.
Архары не составили исключения. И я их прекрасно понимал. Водитель
поспешно дает задний ход, машина пытается втянуться обратно в проулок -- и
тут Дед Банзай производит второй залп из своего орудия, разнося вдребезги
лобовое стекло и брызнувшую цветным дождем "жучиную" турель.
Увидеть дальнейшее мне не удается, потому что Фол резко сворачивает за
угол -- и за нами, чудом миновав Деда Банзая, у которого заклинило рычаг,
выметается первая машина.
-- А вот теперь держись! -- внятно предупреждает кентавр, резко
останавливаясь, и от этого негромкого голоса у меня внутри все опускается в
предчувствии чего-то страшного.
В следующее мгновение Фол с места рвет вперед, прямо в серую каменную
стену с обвалившейся местами штукатуркой. Стена стремительно надвигается, и
я понимаю, что свернуть кентавр уже не успеет. Я хочу закрыть глаза в
предчувствии неизбежного, но почему-то не делаю этого. И поэтому успеваю
увидеть, как в стене вдруг проступает черный провал, которого еще миг назад
не было -- мы ухаем в этот провал, как в колодец, а я вспоминаю старую
присказку, ходившую еще в школе: "Вот открылся в стенке люк -- успокойся,
это глюк!".
Мы мчимся по непроглядно-черному коридору, и еще до того, как "глюк" за
нами успевает закрыться, я оглядываюсь (это начинает входить у меня в
привычку), замечая, как машина архаров изо всех сил пытается затормозить,
отвернуть в сторону... но удается это водителю или нет -- неизвестно.
"Глюк" захлопывается -- и мы влетаем в никуда.
VI. POLONAIST. DOUBLE
-- Где это мы, Фол?
-- На Выворотке.
-- А... а были где?
-- С Лица.
С Лица, значит...
-- А будем где?
Фол отвечает, отвечает подробно и убедительно, но эта перспектива меня
абсолютно не устраивает.
-- Только не слазь с меня, придурок! -- добавляет кентавр, чуть
притормаживая и настороженно осматриваясь. -- Ни при каких обстоятельствах!
Сиди и не рыпайся!
Сижу.
Не рыпаюсь.
Вокруг -- город.
И никакой зимы.
Солнце легонько щекочет стеклянные толщи витрин, искры потешно
хихикают, дробясь мириадами бликов в рекламных плафонах, темные пролежни
свежего асфальта выпячиваются на тротуаре, кучерявые тополя небрежно роняют
снежный пух, он собирается в живые шевелящиеся кучи -- брось спичку, и
полыхнет воздушным, невесомым пламенем... Людей немного. Странные они, эти
люди Выворотки: идут, медленно переступают, без цели, без смысла, то
остановятся, то свернут в переулок, то долго топчутся на месте, оглядываясь,
словно забыли что-то и никак не могут вспомнить; потом внезапно ускоряют шаг
и скрываются за углом, едва не столкнувшись друг с другом.
Неподалеку от нас потасканный дядька с внешностью типичного бомжа все
щупает серую стену жилого дома, тронет кончиками пальцев, и стоит, моргая
бесцветными заплесневелыми глазками.
Удивляет дядьку стена.
И видно почему-то плохо. Так видно дно ручья сквозь не очень чистую
воду; нет, даже не так -- вода была чистая, и вдруг невидимые руки
взбаламутят ее, подымут облака ила со дна, и снова тишина, покой, только
грязь неспеша оседает, открывая искаженные водяной линзой очертания камней,
ракушек, суетливых рыб... а вот снова -- ил и муть.
Очень плохо видно.
Я пытаюсь протереть очки -- куда там, лучше не становится.
-- Да не вертись ты! -- бурчит Фол, огибая двухэтажный магазинчик с
надписью "Бакалея", стилизованной под японский шрифт. -- Ох, и влупят мне
старшины за такие хохмы... ладно, сошлюсь на дядька Йора...
Видимо, почувствовав мое состояние, он прекращает ворчать, хлопает меня
ладонью по бедру, не оборачиваясь, и глухо добавляет:
-- Это Последний День, Алька... последний перед Большой Игрушечной.
Если глубже брать, там по-разному, а здесь всегда так. Я думал, тебе Ерпалыч
рассказывал... ты ж с ним вроде бы душа в душу...
Нет, Фол, дружище ты мой двухколесный. Ничего мне псих Ерпалыч,
Молитвин Иероним Павлович, интересующий всех, от исчезников до следователей
из прокуратуры, не рассказывал. Разве что про Икара Дедалыча, да еще письмо
свое дурацкое подсунул, которое только по сортирам читать! Ты не волнуйся,
приятель, я с тебя слезать не стану, ни за какие коврижки, я за тебя
руками-ногами держаться буду, зубами поломанными вцеплюсь, не отдерешь,
потому что очень уж мне эта Выворотка не нравится, где люди плавают снулыми
рыбами, где навсегда Последний День перед Большой Игрушечной, а если глубже
-- так по-разному, тихо тут, как на кладбище, люди тут смурные, если люди
они вообще, мне здесь никак, невозможно мне здесь, уж лучше к полковнику с
Михайлой в петлицах, или в психушку...
По-моему, у меня чуть не началась истерика.
Особенно когда какая-то Вывернутая бабуся, толкая перед собой
складчато-приземистую коляску с упитанным младенцем, равнодушно прошла
сквозь нас -- и меня на мгновенье захлестнуло старческое спокойствие:
ребенок сыт и спит, дочка дома обед готовит, и холодец застыл, и
кардиограмма тьфу-тьфу-тьфу, зря молоденькая врачиха волновалась, а зятек на
работе, хоть и дуролом он, зятек-то, а зарплатишку ему выплатили, купим
Машке комбинезончик зимний, присмотрела уже, да, купим... и ко всему этому
букету примешивался парной аромат молочной дремы, безмятежности, урчания в
толстеньком Машкином животике.
Буквально в трех шагах без видимой причины засуетился плешивенький
гражданинчик в куцем костюме-тройке и с галстуком неописуемой расцветки.
Жабьи глазки плешивца расширились, в них промелькнул жадный голод,
точь-в-точь как у нашего маленького и серенького при запахе Фимкиной
ветчины; гражданинчик затоптался, поводя носом-картошкой, и решительно
двинулся напрямик, с каждым шагом все больше погружаясь в землю --
Святогор-богатырь, когда его мать сыра земля носить отказалась. Фол едва не
наехал на верхнюю половину гражданинчика, с которой потеками рыхлой грязи
полз его замечательный костюмчик, облепляя плешивца слизью, смазкой, будто
гигантский фаллос, и когда на пути оказался канализационный люк --
гражданинчик мордой врезался в чугунный край, люк подпрыгнул, глухо чавкнув,
и тротуар на миг вспучился, словно огромный червь углубился и пропал в
темных тоннелях.
Все.
Нет никого.
Только мы едем дальше.
И солнечные зайчики танцуют вокруг.
-- Ничего, -- успокаивающе бормочет кентавр, петляя переулками, --
ничего, Алька, мы уже около Окружной... сейчас выбираться будем, ты только
потерпи, немного осталось...
Я купаюсь в его бормотании, в жаркой парной теплыни, боясь расстегнуть
зимнюю куртку, и пот бороздит мой лоб липкими струйками.
За минуту до того, как Фол уверенно свернет в подворотню, неряшливо
обросшую шевелюрой дикого винограда, за минуту до зимы, поджидающей нас на
той стороне пушистым изголодавшимся зверем -- за минуту до обыденности я
поворачиваюсь, и на углу бесплотных улиц неожиданно отчетливо вижу... Пашку.
Павел свет Авраамович, братец мой непутевый, стоит около сияющей свежей
краской будки телефона-автомата -- вместо того, чтобы процветать на островке
близ побережья Южной Каролины в окружении акул капитализма -- и оглядывается
по сторонам. Оглядывается плохо, хищно, поворачиваясь всем телом, движения
Пашки обманчиво-медлительные, как у большой рыбины, и еще у него что-то с
руками, только я не могу разглядеть, что именно: предплечья уродливо
толстые, лоснящиеся и как-то нелепо срезанные на конце, похожие на культи,
обрубки эти все время шевелятся, подрагивают меленько, поблескивают
жемчужной россыпью...
И Вывернутые жители, не замечающие друг друга, обходят Пашку сторонкой,
спеша перейти через дорогу, забежать в подъезд или на худой конец
стеночкой-стеночкой и во дворик... не нравится им Пашка, пахнет от него
неправильно, или прописка у него нездешняя, или еще что...
"...мы знойным бураном к растерзанным ранам, -- многоголосо рокочет у
меня в мозгу, -- приникнем, как раньше к притонам и храмам, к шалеющим
странам, забытым и странным, и к тупо идущим на бойню баранам... пора
нам!.."
Я моргаю, невозможный Пашка исчезает за будкой, и спустя мгновение по
улице проносится свора белоснежных псов с человеческими мордами, в холке
достигающих груди взрослого детины.
Первач-псы.
Принюхиваясь и взволнованно обмениваясь рваными репликами, они тоже
скрываются за будкой; и больше я ничего не вижу, ничего не слышу.
Только брезжит на самом краю сознания тихий лепет клавиш старенького
пианино; да еще знакомый с детства голос пробует на вкус полузабытые слова:
-- Знаешь, мне скажут, ты не обессудь,
Дело такое -- кричи не кричи,
В скорости дом твой, конечно, снесут,
Раз труханут, и одни кирпичи!
Рушить, не рушить, сегодня, потом, --
Кто за меня это взялся решать?
Все это, все это, все это -- дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать...
Все.
Финита ла сюита.
-- А я думала, что тебе Ерпалыч давным-давно все рассказал, --
растерянно бросила Папа уже знакомую мне фразу, заворочавшись совсем
по-детски. Словно это была какая-то другая, не та Папа, которая с гнедым
Пирром перекрывала объезд преследующим нас архарам, да так, что "жуку"
пришлось мотать напрямую через Хренову Гать.
-- Увы, Папочка, -- с трудом выговорил я. -- Ошибочка вышла...
Папа жалостно смотрела на меня, и на лице ее, длинном лике развратной
святой, украдкой спустившейся с полотен Эль Греко нюхнуть марафету, было
написано: "Врешь ты все, Алька!.."
-- Да ты чайку ему лучше плесни, -- буркнул Фол, глубоко затягиваясь
мятой сигаретиной.
Чаек у них был еще тот -- не знаю уж, что они в него пихали, кроме
меда, мяты и самогона, но жить после него хотелось, а двигаться не
получалось.
Вот я и не двигался, а лежал в ворохе драных одеял и смотрел на Папу.
Строгий узкий пиджак в крупную клетку, крахмальная манишка цвета первого
снега, кожаная селедка галстука заколота золотой булавкой, феанитовые
запонки на манжетах -- и снизу кокетливо вывернутые колеса, а сверху
короткая набриолиненная стрижка и мужская шляпа с кантом. Однажды мне
довелось видеть, как ослепительная Папочка обижала кентавра-грубияна,
посмевшего вслух усомниться в правильности Папиной сексуальной ориентации,
обижала долго и сильно, вплотную приближаясь к членовредительству; а потом
приехал Фол и от души пособил. Кажется, Фол был неравнодушен к Папочке.
Кажется, Фолу хотелось проверить -- что там, под пиджаком, манишкой и так
далее? Бьется ли там сердце и в чем оно, так сказать, бьется? Я не исключаю,
что мой бравый приятель уже успел это проверить, и теперь ему хотелось еще.
Ладно, замнем для ясности...
-- Это потому, Алька, что вы все живете на кладбище, -- сквозь
подступающий сон доносился голос то ли Фола, то ли Папы, путаясь в дремной
вате. -- Живете, и сами не замечаете...
"Мы знойным бураном... -- смеялся сон. -- Мы..."
Я снова смотрел на вылезающего из стены исчезника, валялся на полу
мордой в паркет, вертелся в снежном смерче побоища у машин, несся верхом на
Фоле -- и понимал, что сплю. Жизнь моя во сне стремительно летела под откос,
как мальчишка по укатанной ледяной горе, оседлав скользкую картонку. Смешно!
-- еще совсем недавно главной проблемой были отношения с
козлом-редактором... что там еще?.. ну, Натали почти забылась, это не в
счет, отец почти не пишет, а дозвониться на его необитаемый остров
совершенно невозможно... чепуха.
Огрызки от яблок.
Выпейте перцовки с психом Ерпалычем -- и жить вам станет весело и
необустроенно, начнете вы хлебать чаек-горлодер по подвалам Дальней Срани...
кстати, что ж это мы в подвале?.. а-а, на первом этаже вайдосит многодетное
семейство лопуха-электрика, на втором молодожены неутомимо кряхтят от любви,
и не было бы нам с Фолом и Папочкой покоя ни светлым днем, ни темной ночью
-- а в подвале хорошо, печечка дымит-кочегарится, лампочка под потолком
подмигивает нервным тиком, не нравится лампочке напряженьице, ох, и мне не
нравится, что сплю я и вижу, как лампочка моргает...
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..
Если бы! -- а то ведь даже в царстве грез отсвечивает, что Ерпалыч мне,
лучшему другу с двухколесной точки зрения Папы, отнюдь не все выложил, в
письмишке-то! Не верю я тебе, Ерпалыч, ни на понюшку табаку не верю: что ж
ты, хрен старый, кучу времени со мной на бегу общался, а тут вдруг
разоткровенничался? Знать, шибко нужен я тебе стал... всем стал нужен:
Ритке, чтоб свел сержанта с Фолом, Ерпалычу для упражнений в эпистолярном
жанре насчет "мифологической реальности", следовательше Эре для задушевных
бесед, полковнику-архару для... вот этому точно что для.
Всем нужен.
А я ведь себя не переоцениваю -- тоже мне, яхонт неграненный, ценность
великая! И ежу ясно, что не в Олеге Авраамовиче дело, я к интересу этому
всеобщему лишь краем приписан, как мой дражайший братец Пашка к Выворотке
ихней...
Пашка!
Колчерукий Пашка и свора Первач-псов по его следу!
Надо...
"Откройте пещеры невнятным сезамом... откройте -- коверкает души гроза
нам... откройте..."
Сплю.
Вместо предисловия
или
нечто о френчах, реке Иордан и цитатах из О.Генри
...А нам толковали о больной печени...
О.Генри
Пусть не волнуются многоуважаемые читатели!
Эти страницы -- не дежа вю, не ошибка наборщика, а всего-навсего
предисловие ко второй книге романа. Оное предисловие вполне можно
пропустить, не читая, ибо самое главное уже сказано в Предисловии N 1, а по
поводу френча и реки Иордан у каждого, смею надеяться, уже сложилось вполне
определенное и квалифицированное мнение.
Кстати, почему френч?
Почему не смокинг, не фрак, наконец?
Черный френч вынырнет не свет Божий ближе к концу романа. Его наденет
уже знакомый вам персонаж, чтобы именно в нем предстать перед Творцом, перед
смертью предупредив мир о том страшном...
Впрочем, о чем именно, вы прочитаете сами -- если охота будет.
Френч надел на героя я. Сделано сие было совершенно сознательно, ибо
для меня это старо- и одновременно новомодное одеяние намертво срослось с
первыми залпами Армагеддона, прогремевшего восемь десятилетий тому. Свой
черный френч я, как и упомянутый персонаж, приобрел на Барабашовском рынке в
Харькове и при примерке терзал продавца вопросом: похож ли я в нем если не
на белогвардейского офицера в отпуске, то по крайней мере на Александра
Федоровича Керенского. Как выяснилось, ничуть не похож. Наш персонаж такими
вопросами не задается, но его черное одеяние по давней моде как бы
подчеркивает странную смычку времен. Френч эпохи начала Армагеддона на
человеке, провожающем уходящий навсегда Старый Мир. В Новом ему уже нет
места -- вместе со старомодным изяществом черного, слегка приталенного
костюма, на сверкающих пуговицах коего еще отражаются отблески
белогвардейских штыков.
Впрочем, Армагеддон уже был.
Вчера.
Автор этих строк, не успевший на Перекоп и под Волочаевку, в свое время
немало писал о Последней Битве, заслужив целый грузовой эшелон упреков как
от любителей звездолетной фантастики, так и от паладинов
драконисто-баронистой фэнтези.
(По поводу этого -- смотри и расшифровывай эпиграф.)
Автор ничуть не смирился, но все же дал зарок -- не писать более о веке
ХХ-м, о столетии Армагеддона. И отнюдь не из-за снобистского квакания --
бумажного и виртуального. Слишком тяжела тема. Говоря словами Алексея
Константиновича Толстого, и разум мутится, и перо выпадает из рук.
Вот почему сей роман был для автора особенно труден.
Мой славный соавтор, великий английский фантаст сэр Генри Лайон Олди,
честно признался (читай Предисловие N 1), что вышел на тему через магический
кристалл своего знаменитого романа о Герое, которого не может быть больше,
чем один. Мне, нижеподписавшемуся, пришлось искать подходы с иной стороны.
Черный френч обозначил первый из них. Я писал о двадцатом веке, но так и не
закончил рассказ. Рассказ о том, что будет после.
После Аргмагеддона.
Как-то в одном интервью я обещал описать конец света -- после того, как
сей конец наступит. Предваряя недоверчивую улыбку уважаемой журналистки, я
пояснил, что в отличие от большинства писавших и снимавших на эту, столь
ныне модную, тему, придерживаюсь в данном вопросе более чем ортодоксальных
взглядов. А взгляды эти достаточно просты. Стоит лишь открыть читанные и
перечитанные страницы Откровения Святого Иоанна Богослова, и мы увидим
очевидную вещь, поражающую больше, чем железные стрекозы, стальные кони и
Звезда Чернобыль, отравившая воды рек.
Конец света наступил -- а люди не заметили.
Может, это единственное, что еще удивляет меня в Истории.
Не заметили!
Выходит, прав Спаситель -- иным и знамения мало. И не надо кивать на
то, что большое видится на расстоянии. Армагеддон прошел давно, но об этом
мало кто хочет слышать. Крепкие же нервы даровал нам Господь!
Иерусалим, Иерусалим, побивающий пророков!
И не правы мои уважаемые коллеги-писатели от Вячеслава Рыбакова до
Песаха Амнуэля. Их Апокалипсисы оптимистичны хотя бы в том, что уцелевшие
поняли, что свалилось на них с разверзшихся небес.
Нет, не поняли.
И поймут не скоро.
Когда Спаситель пришел в этот мир, открыв начало Новой эры, об этом
узнали одиннадцать человек, включая пророчицу Анну и вифлиемских пастухов.
Даже через тридцать лет, когда Он возвестил это черным по-арамейскому,
Его услыхала горстка Апостолов. И только через два-три века...
Стоит ли продолжать?
Автор не настаивает на своей версии Истории. Желающие вполне могут
повторять попугаями-ара истину о том, что все к лучшему в этом лучшем из
миров, и новое тысячелетие будет эпохой человеческого могущества,
безбрежного счастья, а также многополярного мира и рацвета парламентской
демократии.
Завидую вам, оптимисты! Ибо обещано вам Царствие Небесное.
Кроме черного френча, была еще одна причина.
Как известно, некий булгаковский персонаж однажды решил написать роман
об Иисусе Христе.
Я не любитель апокрифов -- не читатель и тем более не сочинитель. Но
один сюжет прикипел к душе намертво, и жаль, что не мне написать о реке
Иордан.
История всем памятная. Плотник из Назарета по имени Иисус отправился на
реку Иордан, влекомый слухом, что там объявится Мессия -- долгожданный,
выстраданный. Не Он один -- тысячи стекались к пологим берегам неширокой
реки, дабы увидеть Его. Вопрос был почти решен -- вот Он, Креститель Иоанн,
сын Захарии, смывающий проточной водой наши грехи. Потому и спешили --
увидеть и услышать, как объявится Он во славе своей, в огне негасимой
шехины, карающий и милующий именем Творца.
Плотник ждал на берегу и вместе с другими жаждал ответа, уже, казалось,
очевидного.
Кто Он? Не ты ли, Креститель?
И вот прозвучали слова сына Захарии, перевернувшие мир:
Мессия -- не я.
Мессия -- Ты!
Трудно найти более драматичный сюжет. Богословы-ортодоксы спешат снять
напряжение, поясняя, что Иисус знал -- с самого рождения, с первого детского
крика. И обращение к Крестителю -- лишь дань уважения к великому пророку.
А если все-таки нет?
Парень из глухой провинции, много лет кормивший плотницким ремеслом
мать и кучу сестер-братьев, слушавший в захудалой синагоге
недоучек-книжников, жаждет увидеть чудо, и вдруг узнает, что чудо -- это Он
сам.
Отсюда -- пустыня, долгие недели одиночества, попытка разобраться,
понять самого Себя. И, конечно, Искуситель. Ибо что толку искушать Сына
Божьего, с младенчества ведающего о своем жребии? Но Человек, только что
узнавший о том, кто Он на самом деле -- это ли не добыча для
Противостоящего?
Таков сюжет, за который я никогда не возьмусь. И не только в силу
почтения к традиции. Иисус был неординарной Личностью. Он справился с Собой
удивительно быстро, и смог не только отослать прочь Провокатора с его
дешевыми соблазнами, но и не побоялся выпить чашу в Гефсиманском саду, хотя
речь уже шла не о бутербродах с саранчой и царствах-государствах, а о жизни
и тридцатисантиметровых гвоздях, вбитых в запястья.
Се Человек!
Но пути Господни неисповедимы. Все мы -- орудия Его, и кто знает, вдруг
завтра Креститель укажет пальцем именно на тебя? Тебя -- слабого, пьющего,
ссорящегося с женой и начальством на работе, глотающего анальгин, когда ноют
зубы, поелику страшно идти к злодею-стоматологу?
Мессия -- ты!
Ну как? По плечу ноша?
Америку открывали много раз и, наверное, еще откроют, не завтра -- так
через пару веков.
Сюжет, мною выше обозначенный, привлекал многих. Для меня ближе всего
трактовка великого Клайва Льюиса, но его Рестон, спасающий Переландру и
самое Землю, все-таки крепкий парень, настоящий англичанин, из тех, что
бросали на дюнкерские пляжи свои стальные каски, как залог возвращения, и
мертво держали оборону в песках Тобрука и Эль-Аламейна. Льюис "Космической
трилогией" смело противостоит пессимизму своего земляка и современника
Оруэлла. Они не пройдут! Потомки тех, кто вырвал у Иоанна Безземельного
Великую Хартию, не допустят, чтобы воцарилась Мерзейшая Мощь вкупе со
Старшим Братом!
Надо ли напоминать, что именно в эти годы Профессор заканчивал роман о
маленьких и нескладных обитателях Шира, сумевших остановить Черного
Властелина?
Нам история не оставила места для оптимизма.
Нет его -- и не будет.
Вместе с тем, решаем мы проблему, помянутую выше, с легкостью
необыкновенной.
Как правило, героем оказывается отставной десантник с опытом Афгана,
спасающий мир методами, опробованными под Гератом и Джелалабадом (сначала --
гранату в дверь, а потом задавай вопросы). Спорить с подобной трактовкой
просто не хочется, ибо убереги нас Господь от такого спасителя, а от всех
прочих мы и сами убережемся. И можно бы на этом и точку поставить (каковы
мы, таковы и спасители), но История не стоит на месте, книги пишутся,
издаются, и на смену очередному Крутю Немерянному (и наряду с ним) на роль
Спасителя начинает посягать некто совершенно другой.
Постине, никто не даст нам избавленья! Во всяком случае, не Бог, не
царь и не герой. Сами разберемся, причем в лучшем виде!
Ну, например.
Сижу это я в кофейне, кофе пью -- двойной и без сахара. Люблю кофе
пить, особливо по холодку! И вот приходит ко мне сам Господь Саваоф, глася:
"Ваня! (Петя, Вася, Максимушка), а не спасешь ли мир? Я тебе молний подкину
вкупе с громами, и войско превеликое, а ты уж будь добр, поспособствуй!
И все бабы -- твои!!!"
Поглядел я на свой "Роллекс", прикинул, что до ближайшей "стрелки" еще
целых два часа с половиною, да и рукой махнул: ин ладно, Господи, спасу! Да
тока одних баб мне мало, мне б еще джакузи походный, да архангела Гавриила с
мечом в зубах в качестве тела моего хранителя...
Ну, в общем, спас.
Спас -- и пошел кофе пить. Люблю, чтобы двойной и без сахара!
Читать такое весьма любопытно. Не об авторе подобный текст говорит
(автор -- молодец, свое дело знает!) -- о читателях. О студентах-недоучках,
зачеты не сдавших, любителей игры в "DOOM"-поддавки, дабы набравши
последовательно IDKFA и IDDQD, ощутить себя, хоть на час, суперменами, а не
тварью дрожащей. Мир спасти -- да раз плюнуть, вот только кофе допью!
Поколение, родившееся после Армагеддона! Сколь сладостно вам читать
такое! Ведь я, двоечник-хвостист, тоже могу так, чтобы и кофе, и архангел
Гавриил...
Крутые мы, крутые -- пока на зачет идти не надо.
Один умный и наблюдательный человек верно отметил, что фантастика
снежным комом с горы катится в бездну стеба и беспроблемности. Легче так --
и писателям, и читателям. Писателям -- творить по известному рецепту (а вы
думаете, это король Артур? Не-а, не Артур это, а придурок и козел. А вот
Я!..). И читателям -- не напрягаться во избежание очевидных последствий.
Писатель пописывает, читатель почитывает.
Не все!
Слава Богу, не все!
Однако дух уже чувствуется. Дух, исходящий от снобья, что, сидя в
разных кофейнях, каркает: "Романы Икса -- чернуха, Игрека -- заумь, Зет в
исторических реалиях ни шиша не смыслит, Бета-Сигма -- в мифологических, у
Дельты с достоверностью напряг... Зато!.."
Подставь имена сам, о Читатель, и забудь о них, хотя бы на время. И о
снобах забудь. Ибо не для очернения своих коллег написал я сие (жанры всякие
нужны, жанры всякие важны), но для разъяснения.
Ибо тяжко не только мир спасать, но и больную собаку выходить.
А уж если палец Крестителя укажет на тебя!..
Об этом и роман.
Потому и искусился я нелегкой темой, дабы пояснить -- и себе, и всем
остальным -- две очевидные вещи. Для меня очевидные.
Эра, начавшаяся две тысячи лет назад в Вифлиеме, заканчивается. Чем --
мы еще не поняли, не успели понять, но вокруг нас уже проступают смутные
контуры Нового Мира со своими законами и правилами. Бог даст, на нашу долю
не достанется и десятой доли того, что довелось хлебнуть персонажам романа.
Даст Бог -- но быть может, и не даст!
Отсюда -- caveant! Будьте бдительны! И если не придется брать на плечи
ношу, подобную той, что взвалили на себя герои романа, то хотя бы вылечите
больную собаку, скулящую у ваших дверей.
А потом можно и кофе пить!
А по поводу больной печени, упомянутой в эпиграфе, к которому отсылал я
тебя, о многотерпеливый Читатель, обратись к первоисточнику -- славному
писателю О.Генри, изрекшему сие в тяжкий для него час. О больной печени
толковали его критики, не видя, не желая видеть...
...Что именно -- легко догадаться. Ежели нет, советую открыть
предисловие к старому "синему" двухтомнику, изданному еще в далекие 60-е,
когда главные герои нашего романа еще не родились. Хорошие были годы! Тогда
под песни Высоцкого да под "Поехали!" Гагарина легко мечталось о Будущем, о
грядущем Прекрасном Новом Мире.
И вот оно наступило -- Будущее.
НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ.
Андрей Валентинов
ГОСПОЖА СТАРШИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ
или
все, что угодно, включая боевого слона
ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПЯТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
От потопа, от порчи водяной * Таракан от детства *
Теория Семенова-Зусера * Жэка-Потрошитель * Их дядя
самых честных правил
И все-таки она лопнула!
Точнее -- он.
Стояк.
Мерная капель разбудила меня в начале третьего. Несколько секунд я
бессмысленно глядела на зеленоватый циферблат стареньких, еще до катастрофы
склепанных, часов (хорошо идут, причем сами -- ни часовой-домовой не нужен,
ни отвертка, дабы оного злыдня пугать!), пытаясь понять: отчего в феврале
пошел дождь? Но затем ни с чем не сравнимый запах сырой штукатурки заставил
проснуться окончательно. Все еще не веря, я накинула халат, включила свет в
коридоре...
Батюшки светы!
Вот уж поистине -- "батюшки"! Даже в полузабытом столичном общежитии,
где потолки были расцвечены на зависть Пикассо и Белютину, такого не
увидишь!
С потолка не просто капало -- лило. По красному линолеуму бодро
расползались лужи, среди которых белели кусочки рухнувшей штукатурки, а
сверху продолжался водяной десант, с каждой секундой становясь гуще,
основательней...
Через мгновение, вспомнив давний опыт, я догадалась, что виной всему
основной стояк, причем рванула именно горячая вода, от которой поистине нет
защиты, и нужно немедленно что-то делать, потому как...
И вдруг я поняла, что делать мне ничего не хочется. С минуту я пыталась
сообразить, что это со мной, и откуда сей приступ мазохизма, и тут до меня
начало доходить...
Бодро хлюпая по лужам, я прошла на кухню и воззрилась на иконостас.
Так-так, голубчики! Не уследили, значит? А ведь такого быть не может. Не
должно! Но ведь случилось!
Манок-оберег -- старая вьетнамская деревянная вазочка,
свежезаговоренная две недели назад по всем правилам, с мукой и постным
маслом -- смотрелся еще глупее, чем обычно. И это шаманство -- побоку!
Под веселый шум капели я отыскала в початой колоде одноразовую иконку
Николы Мокрого, сверилась с печатной инструкцией и зажгла
конфорку-"алтарку". Ну-с, ставим опыт. Как бишь там напечатано? "Святой
Никола Мокрый, спаси и оборони, от потопления, от потопа, от порчи
водяной..." Просвира обуглилась, образок, как ему и положено, принялся
темнеть. Я взглянула на часы...
Через полчаса стало ясно -- не работает. Потоп продолжался, штукатурка
большими кусками падала на пол, обнажая желтую глину обмазки, а Никола на
иконке прятал глаза, явно стыдясь происходящего. Мокрое пятно на потолке
расширилось, первые капли упали на иконостас. И внезапно я поняла, что
переживаю, может быть, одну из самых счастливых минут за последние годы.
Не работает! Бог с ним, с недавним ремонтом, с испорченной побелкой и
неизбежным нашествием штукатуров. Не работает! Иконочки-булочки-конфорочки
-- то, что все эти годы доводило до бешенства, не даваясь пониманию, сбивало
с толку, заставляя чуть ли не сходить с ума. Не работает! Значит, прокол,
значит, в этой нелепой, не поддающейся логике системе случился сбой, а это
хорошо, это очень хорошо!
Я представила себе физиономию Евсеича -- нашего домового Тех-ника. Если
не ошибаюсь, пару дней назад он намекал, что за беспорочный труд неплохо бы
с него, хорошего да пригожего, судимость снять. Интересно, что он сейчас
запоет?
Полюбовавшись еще с минуту зрелищем, которое до меня видел, вероятно,
лишь Ной со своими подельщиками, я решительно двинулась к телефону. Опыт
поставлен, пора и квартиру спасать. Кажется, Евсеич не только Тех-ник, но и
водопроводчик. Пусть побегает, а то я ему напомню, что такое
"условно-досрочное"! Я сняла трубку, заранее предвкушая, как "господин
Тех-ник высшего разряда" дернется от ночного звонка, поднесла ее к уху...
Телефон молчал.
Молчал глухо, мертво.
Все еще не веря, я положила трубку на место, вновь подняла...
Молчит.
И тут я почувствовала, как хорошее настроение начинает улетучиваться,
сменяясь растерянностью. Шутки -- шутками, но мой телефон отключить нельзя.
У него и проводов нет, так что даже из гнезда не вырвешь. А здорово
получается: у старшего следователя прокуратуры лопается стояк, отключается
телефонная связь... Что дальше? Погаснет электричество? Пистолет заржавеет?
Да что же это творится, в конце-то концов?
Я вздохнула, перекрестилась на Троеручницу (настоящую, не из здешней
лавки), и принялась одеваться, благо идти недалеко -- в соседний подъезд.
Если "господин Тех-ник" не приведет все в божеский вид к утру, я ему не
только условно-досрочное припомню! Он как-то хвастал (после второй рюмки
"олдевки"), что любой стояк усмирит с помощью веревки о семи узелках. Вот
пусть и попробует! Узелочки-веревочки, конфетки-бараночки! Но ведь как
интересно получается! Жаль, объяснить некому.
Не в городскую же епархию обращаться!
На работу я пришла злая, как черт (еще бы -- второе подряд воскресенье
делают рабочим днем... мироеды!). Рыкнула на недотепу-практиканта,
сунувшегося ко мне со своими бумажками, и, с грохотом захлопнув дверь
кабинета, бухнулась в кресло. Видеть никого не хотелось, работать -- тем
более, а уж отвечать на телефонные звонки...
Дзинь!
Я покосилась на проклятую трубку, мысленно желая звонившему всех благ и
ревматизм впридачу, но дурак-аппарат и не думал униматься.
Дзинь! Дзинь! Дзи-и-инь!
Я вздохнула, помянув царя Давида и всю кротость его; взяла трубку.
-- Гизело?
Так и знала! Ревенко, начальник следственного, чтоб его!
-- Гизело! Какого черта у тебя там происходит?
Первая мысль была о стояке, что явно свидетельствовало о хроническом
недосыпе. Нет, дело, конечно, не в ночном потопе...
-- Алло, Гизело!..
-- Слышу, -- наконец отозвалась я. -- Где происходит?
-- Где? -- заклокотало в трубке. -- Еще спрашиваешь?! По делу
Молитвина! Какого черта ты натравила архаров?
-- На кого?!
Наверное, мой вопрос явился последней каплей, потому что в трубке
зашипело, булькнуло...
-- Немедленно ко мне! Тут такое... Слышишь? Бери все бумаги и дуй ко
мне! Немедленно...
Не люблю я его. Не скажу, что Ревенко такой уж плохой мужик -- получше
многих, но слишком любит орать. Десять лет в военной прокуратуре дают о себе
знать. Иногда, когда особенно надоедало, я начинала орать в ответ. Последний
раз мы устроили взаимный ор в сентябре.
Подействовало -- но только на полгода...
-- Читай!
Вид у Ревенко оказался столь неадекватным, что я сразу подобрела. Не
то, чтобы слишком -- все-таки ему бы не грех быть повежливей, но в данном
случае, если судить по синякам под глазами и небритому подбородку, дело и
вправду пахло жареным. При всех своих недостатках Ревенко, если не случилось
что-то чрезвычайное, бреется регулярно. Все-таки бывший вояка.
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Что-то в этом мужлане все-таки есть. Однажды, в первый год службы в
нашем желтом здании, я чуть с ним не переспала. Просто так -- с зеленой
тоски. Почудилось, что рядом со мной -- все-таки мужик, несмотря на красный
пропитой анфас и привычку этажить речь. Но в последний миг поняла -- что-то
не так. Вся его лихость -- просто маска. А с тем, кто за этой маской, иметь
дело не хотелось. Как в том анекдоте -- раз переспит, а потом год будет
упрашивать, дабы жене не рассказала.
А еще (все знают, все!) у него татуировка на заднице: черти лопатами
уголь кидают. То-то он даже в сауне вместо плавок семейные трусы носит!
Вот он какой, мой шеф Ревенко...
Не ожидая приглашения, я села в кресло и взяла протянутую мне бумагу,
походя отметив, как дрожат его пальцы. Но что могло случиться? Дело как
дело, ничего особенного...
Я прочитала бумагу, подождала, прочитала еще раз, затем, все еще не
веря, принялась читать в третий.
Бумаженция называлась "Рапорт" и была подписана полковником Жилиным,
командиром городского ОМОНа, сиречь главным архаром. Странно, его я почти не
знала. Кажется, встречались на совещании у мэра, раз или два. Полковник
издалека походил на шкаф, вблизи... Вблизи тоже походил на шкаф. И еще на
таракана. Усищи рыжие, глазищи пучит. Жил, понимаете ли, на свете таракан,
таракан от детства. Я еще тогда подумала...
-- Давно прислали?
Я отложила рапорт и обреченно вздохнула. Бред! И не просто бред, а
целый бедлам. Или даже два бедлама.
-- В час ночи, -- устало ответил Ревенко и скривился. -- Водки налить,
Гизело?
Теперь уже скривилась я. Ничего себе денек начинается! А хорошо бы
пропустить грамм двести...
Ревенко потянулся к дверце шкафчика, пошевелил пальцами.
-- Ладно, потом... Я из-за тебя, Гизело, сопьюсь скоро!
Оставалось пожать плечами. В таком благородном деле всегда найдется
предлог. Тем более спиваться он начал еще в армии, за что, по слухам, и
переведен к нам.
-- В общем, так, -- наконец резюмировала я. -- На квартиру Залесского я
архаров не посылала. Все!
-- Все? -- Ревенко потер кулаком покрасневшие глаза, вздохнул:
-- Значит, не посылала. Сейчас я буду ругаться. Громко. Применяя
ненормативную лексику. Какого хе...
-- Стоп!
Я сняла с руки часы, положила на стол.
-- Две минуты!
Начальник следственного покосился на мой "Роллекс", мгновение подумал.
-- Ладно. Две минуты.
-- Итак...
Я прикрыла глаза, вдохнула, резко выдохнула:
-- Вчера, приблизительно в десять утра, меня вызвали к шефу. Он всучил
мне дело Молитвина и велел поторопиться. Честно говоря, до сих пор не
понимаю, почему пропавшим алкоголиком должна заниматься прокуратура, а не
участковый. Поскольку у меня еще три незакрытых дела, причем одно -- на
контроле, я успела совершить лишь следующие следственные действия...
Я еще раз вспомнила вчерашний день. Да, все верно.
-- Примерно в двенадцать часов заехала на квартиру гражданина
Залесского, который проходит по делу Молитвина свидетелем номер один, и
провела беседу. Вечером хотела вызвать кого-нибудь из инспекторов, чтобы тот
пробежался по Срани, но затем решила подождать до утра. Больше -- ничего.
-- Залесский -- он... -- осторожно перебил Ревенко, сразу став очень
внимательным.
-- По-моему, такой же алкаш, как Молитвин. И еще бабник... А в целом --
пустышка.
Тот еще тип, этот Залесский! Сальный взгляд, волосатые пальцы с
грязными ногтями -- и ко всему впридачу толстозадая медсестричка-истеричка с
глазами клинической нимфоманки в качестве ангела-хранителя.
-- По нашим делам не проходил?
-- Нет. Однажды забрал патруль в пьяном виде. Ограничились внушением.
-- Так...
Две минуты прошли, но ругаться моему собеседнику явно расхотелось.
-- Значит, ты пошла домой...
-- И ничего не пошла домой! -- возмутилась я. -- Какого черта! Вчера я
торчала тут до полуночи, закрыла дело Остапчука, потом возилась с этими
попами...
-- А на квартиру Залесского налетели архары. Залесского упустили, зато
умудрились поцапаться с работником милиции! Да-а... Плюс эти сволочные
кентавры...
-- Один, -- уточнила я. -- Один кентавр. Во всяком случае, если верить
рапорту господина полковника.
Ревенко кивнул и грузно опустился в кресло.
-- А поскольку Залесский проходит по твоей епархии, наверху решили, что
все это -- наша самодеятельность. Ты что-нибудь вообще понимаешь?
-- Ни черта! -- охотно сообщила я. -- Вначале нам подсовывают
откровенную чушь о похищенном алкоголике, затем архары зачем-то устраивают
погром, свидетель исчезает...
-- Составишь рапорт...
Дрожащая рука вновь потянулась в дверце, замерла.
-- Может, все-таки по сто грамм, а? У меня как раз бутылек "Менделейки"
завалялся?
...Соблазн был велик, причем во всех отношениях. И водка диво как
хороша, и портрет Дмитрия Ивановича на этикетке (в сияющих ризах и с
лебедиными крыльями) впечатляет. Когда в первый раз увидела -- тут же крест
сотворила. Святой Менделеев, всея водки-горилки Белой, Малой и Хлебной
покровитель! На нашем ликеро-водочном целый идол изваяли, каждый день
бескровные жертвы творят!..
-- Успеете! -- растерянность прошла, и я почувствовала что-то вроде
охотничьего азарта. -- Рапорт я составлю. Но не раньше, чем поговорю с
"главархаром" Жилиным. Пусть объяснит: что он делал у моего
подследственного?!
-- Ты, Гизело, не увлекайся! -- Ревенко погладил небритую щеку,
поморщился. -- У меня на говно нюх. А это дело -- такое говенное, что и нюх
не требуется. В общем, пиши рапорт и больше ничего не делай, пока не скажу.
Что-то с этим алкашом не гладко.
Это я и без него поняла. Ради сгинувшего алкоголика не поднимают на
ноги прокуратуру и ОМОН. Кто это может быть? ФСБ? Но тогда какого рожна было
подключать нас? Нет, не выходит! Загадка -- такая же, как лопнувший стояк и
замолчавший телефон.
А я еще жаловалась на скуку!
И при всем при том надо было работать. Рапорт я отложила на вечер,
решив малость остыть, дабы не накропать лишнего; после чего в явной
нерешительности поглядела на телефон. Сроки поджимали, февраль на исходе, а
из четырех дел удалось закрыть только одно, и то -- самое плевое. Остаются
три. Молитвинское подвисло, да так, что лучше пока не совершать излишних
телодвижений, Кривец в очередной раз косит под психа, значит, опять
экспертиза, три дня -- коту под хвост, это как минимум. Остается
"поповское": Рюмина-Егорова. То самое, из-за которого мне грозит очередное
прозвище. На этот раз -- "Мадам инквизиторша". Опять-таки, шутки шутками...
Напрасно Ревенко хвастает, будто обладает особым чутьем на дерьмо. Эту
субстанцию я и сама чую неплохо. Но делать нечего -- надо. Рюмина или
Егорова? Следовало бы второго, но сегодня моих нервов на него может не
хватить. Значит, Рюмин...
-- Как же так случилось, отец Николай?
Вместо ответа -- тяжелый вздох.
Я пробежала глазами первые строчки вчерашнего протокола. Рюмин Андрей
Захарович, он же отец Николай, штатный священник Благовещенского собора.
Злостное хулиганство, препятствование отправлению культа, призывы к
гражданскому неповиновению...
-- Так все-таки?
-- Вы едва ли поймете, гражданка следователь...
Глаза из-под седоватых бровей глядели устало. Отец Николай не верил --
ни мне, ни владыке Антонию, что увещевал его вчера вечером, ни нашему мэру,
который тоже говорил с ним. Арестовать священника хотели еще месяц назад, но
все не решались. Решились совсем недавно -- и то без всякой охоты. Ордер
Никанор Семенович (наш набольший) подписывал при мне, и физиономия его была
такая, будто один лимон он уже сжевал, а еще три ждали своей очереди. Но
вскоре ситуация изменилась. Да, изменилась, и весьма...
-- Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том
положении, в котором вы...
-- Не надо, Эра Игнатьевна!
Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.
-- Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов
отвечать перед властями мирскими...
-- Не отдаете! -- не выдержала я. -- Отец Николай! Вас хотят вывести на
процесс, понимаете? Вас -- и отца Александра! На политический процесс!
Кому-то хочется...
И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал
седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:
-- Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей "кто-то"
пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях...
-- Не только! -- вновь не сдержалась я. -- Вы что думаете, наши власти
решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?
Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу
исчезла. Осталась боль -- глубокая, такая, что и не высказать сразу.
-- Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели
ведают...
Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я
специально попросила Девятого уточнить...
-- Скорее всего, вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и
церковный суд.
-- За богохульство? -- он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не
по себе.
-- Наверно. И еще за неподчинение церковным властям.
Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.
Я заспешила:
-- Послушайте! Я -- следователь. Просто следователь! Я обязана
разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с
патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды
пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской
церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки
с призывом...
-- Простите, дочь моя, вы читали сии... листовки?
Я смутилась. Читать-то читала...
Он, кажется, понял. Улыбка стала другой -- доброй, чуть
снисходительной.
-- Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду
подрывной литературы?
-- Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан,
которые...
-- Да.
Бледные губы сжались, глаза почернели.
-- Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня,
грешного... Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление,
а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь
человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе
бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу --
служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!
Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим
отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи
окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только
дыбы...
-- Отец Николай! -- жалобно воззвала я, с трудом прогоняя видение. --
Но ведь если вы не согласны с... некоторыми, принятыми здесь, обрядами, вы
обязаны сообщить об этом своему начальству!..
-- Обрядами? -- голос священника прозвучал сурово, словно и он почуял
запах горячих углей. -- Обряды -- это конфорка для сжигания булок?
Одноразовые иконки? Забвение имени Христова? Камлание, глумливо именуемое
молебном? Неужели вы думаете, что мы не взывали к властям церковным? Наша ли
вина, что нас не желают слушать?
Мы не понимали друг друга. Точнее, не так. Старший следователь Эра
Игнатьевна Гизело не могла понять своего подследственного. Мне (иной,
неявной, навсегда скрытой за чернотой тайной мантии...), мне легче -- и
одновременно труднее. Поговорить начистоту? Нет, рано!
-- Все эти соображения, гражданин Рюмин, -- начала я, глядя в
свежепобеленный потолок, -- не объясняют и не извиняют распространение вами
подрывной литературы.
-- Это вы о Дамаскине? -- улыбнулся отец Николай. -- Вот уж поистине,
дивны дела твои, Господи! Вы хоть представляете, гражданка следователь, о
чем идет речь?
На такие выпады следовало отвечать стандартным напоминанием о том, кому
здесь надлежит задавать вопросы. Однако изображать совершенную серость никак
не хотелось, особенно перед отцом Николаем. Я приняла вызов. Тем более,
совсем недавно довелось перед сном перелистывать Алексея Толстого...
-- Вполне. Иоанн Дамаскин -- епископ из Дамаска, жил при арабах.
Рисовал иконы, писал богослужебные тексты и дружил с каким-то халифом.
Правильно?
-- Отчасти, дочь моя, -- в темных глазах блеснуло что-то, напоминающее
интерес. -- Но епископ Дамасский оставил нам не только свои... богослужебные
тексты, как вы их изволили назвать. Вы об иконоборцах слыхали?
...Когда Ревенко поручал мне это пакостное дело, то перво-наперво
посоветовал не вступать с попами в богословские споры. Наша забота
прокурорская -- снять показания и составить заключение, дабы суд принял с
первого же раза. Но у меня (иной, неявной...) был свой резон. Был и есть.
Так что разговор идет в нужную сторону.
-- Иконоборцы, отец Николай? Вы имеете в виду Лютера? Когда церкви и
монастыри громили?
-- Не только, дочь моя, -- священник покачал седатой головой. -- Не
Лютер сие начал. А вот в веке восьмом, ежели не ошибаюсь, в Византии
император Лев Исаврийский запретил почитание икон. Догадываетесь, почему?
-- Не совсем, -- как можно равнодушнее заметила я. -- Тоже... конфорки
заводили?
-- Отчасти. Времена были тяжелые -- войны, чума. Люди изверились, и
вот... До образов одноразовых не додумались, однако же, глаголят, мощи
святые вместо зелья к болячкам прикладывали. Вот император и решил сие
остановить. Но лекарство пуще болезни вышло. Тогда Дамаскин и вмешался, дабы
впавшим в соблазн истину разъяснить...
-- Погодите! -- прервала я. -- Но ведь считается, что после здешней
катастрофы Господь в милости своей повелел святым не оставлять людей...
-- ...И направил Святую Агафью руководить салоном красоты? -- вздохнул
священник. -- А Святого Алимпия -- чинить моторы? Дочь моя, Церкви еще и не
такое ведомо! Вспомните! Кому предки наши кашу за печь ставили? Кому хлеб в
воду клали?
-- Но ведь действовало! -- не выдержала я. -- И тогда действовало! И
сейчас!
"Кроме сегодняшней ночи," -- хотела добавить я, вспомнив лопнувший
стояк. Но -- смолчала. Не все сразу.
-- Об этом, дочь моя, Гете написал. Весьма доходчиво. Читывали?
-- Вы про сатану?
Я невольно поморщилась. Почему-то казалось, что этот неглупый человек
предложит объяснение посвежее. Кажется, он меня понял.
-- Не верите, Эра Игнатьевна? Но если сия сила не от Бога... А она не
от Бога, поверьте мне!.. как специалисту.
Я оглянулась. Кабинет пуст, "жучки" я проверяла третьего дня. Рискнуть?
Да, пожалуй!
-- Есть другая... теория, -- осторожно начала я. -- Полагаю, вы знаете,
что все началось около десяти лет назад, когда здесь случился взрыв.
Считается, что взрыв был ядерный...
Вспомнились давние заголовки газет, орущие динамики телевизоров, йод,
который нам давали в "учебке". Тогда всем казалось, что начался Армагеддон.
Еще бы! Плюс слухи: взрыв -- в пять Чернобылей, облако накрыло восемь
областей...
-- Это был не ядерный взрыв, отец Николай!
Удивленный взгляд, покачивание головой. Не понял? Не поверил?
-- Газеты врали. И про боеголовку, и про игрушки дурацкие с настоящим
плутонием, и про радиацию. Ничего этого не было! Большая Игрушечная -- ложь!
Вообще-то за такое мне должно оторвать язык. Клещами. По возможности,
калеными. Но надо же, наконец, разобраться! Этот священник -- не псих и не
дурак...
-- Да, я слыхал... -- отец Николай задумался, вновь покачал головой. --
В городе испокон ходят разные байки. Про наборы бомбочек с ядерными
зарядами...
-- Чушь! -- отрезала я. -- Эти, как вы говорите, байки специально
распространялись заинтересованными лицами! Знаете, что такое "полезная
дезинформация"? Нет? И слава Богу! Так вот, есть иная версия: взрыв был
неядерный. Здесь, на Павловом поле -- был когда-то такой район -- работал
исследовательский институт. Очень странный институт...
Все-таки я вовремя успела укусить себя за грешный мой язык. Не хватало
еще выдать открытым текстом о НИИПриМе, в иных кругах -- Институте N 7, Зоне
"Б" и лаборатории "МИР". Тут не язык -- голову потеряешь!
-- Это был выброс неизвестной энергии. Считают... Некоторые считают,
что эта энергия оказала воздействие не только на психику уцелевших, но и на
специфические... э-э-э... материальные характеристики местности. Поэтому
приезжие не видят и половины того, что здесь происходит. Для них кентавры --
обыкновенные рокеры-придурки. Нужна адаптация...
Все! Стоп! И так сказано -- выше крыши.
-- Теория Семенова-Зусера, -- тихо проговорил священник, и я вновь
вздрогнула. Он знал! Да, теория Семенова-Зусера и Ковалевского. Правда,
Девятый обычно называет ее просто Основной.
-- Мне ведомо об этом, дочь моя. Но сия теория -- всего лишь попытка
объяснить непонятное через непонятное. Ибо науке таковое излучение неведомо.
Я не стала спорить. То, что мне сообщил Девятый, как выражаются
дауны-американцы, only for eyes. Нет, не получилось. Священник ничем мне не
поможет -- разве что объяснит, как изгонять бесов.
Впрочем, если верить агентурным данным, отсутствующий здесь отец
Александр уже пытался -- без всякого успеха.
День складывался нелепо. Даже не складывался -- тянулся. Как говорили у
нас в детдоме: словно удав по стекловате. В детстве я всегда жалела бедного
удава, но на этот раз могла лишь пожелать ему ползти быстрее. Все, что
можно, я уже сделала. Псих-Кривец на экспертизе, протокол нашей бестолковой
беседы с отцом Николаем составлен, кофе выпит. Я даже позвонила в гордуму,
надеясь отыскать бравого таракана-полковника из ОМОНа, но того на месте,
естественно, не оказалось. По крайней мере, мне так сообщили.
Итак? Итак, скверно. Но это с одной стороны. А с другой...
А с другой стороны, если не слишком увлекаться служебной карьерой
старшего следователя Гизело, получается не так и плохо. Этой наглой особе
должно бдить, дабы здешние беспорядки не нарушать. А вот мне... А вот мне
(иной...) очень интересны именно здешние беспорядки. Помнится, Девятый так и
говорил: "Не увлекайтесь правилами, ищите исключения". Пять лет всюду были
сплошные правила. Конфорки горели, Первач-псы исправно доводили убийц до
синюшного лица и разрыва аорты, исчезники следили за качеством бетона, а
квартирники-домовые -- за паровым отоплением, дорожные знаки сами собой
ограничивали скорость, притормаживая лихачей (кроме кентов, само собой, им
законы не писаны и не читаны). Одним словом, все хорошо, прекрасная маркиза,
в нашем дурдоме полный порядок!
Точнее, был. Зато теперь...
Не удержавшись, я достала лист бумаги и начала рисовать черточки. Потоп
вкупе с отключением телефона в ведомственном доме. Раз...
На "раз" дело замерло. И не потому, что фактов не хватало. Хватало. А
вот какие из них достойны следующей черточки, понять мудрено.
Например, собаки. Еще год назад по Дальней Срани нельзя было пройти
из-за легиона разномастных дворняг; теперь же -- хоть в Красную книгу их
заноси. Конечно, коммунальные службы поспешили записать сие в свой актив, но
я-то знаю! А потом стали пропадать уже не уличные -- домашние Шарики и
Бобики. Нас буквально закидали заявлениями: и по поводу пропавших мосек, и
по поводу бездействия милиции. Странно? Вообще-то странно, но кто знает?
Подумав, я нарисовала вторую черточку и рядом -- третью. Если уж
поминать собак, то грех не вспомнить о людях. Точнее, о бомжах. Еще год
назад...
Вспомнилась недавняя передача. Жирный щекастый жорик из железнодорожной
службы бодро рапортовал об успехах по "зачистке" вверенной ему привокзальной
площади. И вправду: чисто, пусто, уютно. Я, конечно, не поверила -- и,
наверное, никто не поверил. Но ведь правда! Только жорик и его орлы тут ни
при чем. Сбежали бомжи. Все! А какие не сбежали -- сгинули. Когда мне сунули
дело Молитвина, мне отчего-то показалось, что он как раз из этих...
Вот и думай, командир! То ли есть общий знаменатель у всей этой чепухи,
то ли нет. Ах да! Можно еще черточку воткнуть! Позавчера один коллега
вернулся с совещания в мэрии, так там кто-то снова мульку пустил о
Жэке-Потрошителе, что в Срани объявился. Ходит и, стало быть, потрошит.
Черный, с бычачьими рогами и, говорят, с хвостом. Нет, это к отцу
Александру, пусть экзорцизм проводит! Но, что любопытно, в начале моей
здешней карьеры о таком в Срани не болтали. А вот теперь начали.
Дорисовать пятую черточку я не успела. Проклятый телефон вновь сказал
"дзинь"; я вновь помянула царя Давида...
-- Гизело слушает!
-- Эра Игнатьевна! Да что у вас с голосом?
Трубка источала мед, но мед был не сладок. Сначала -- Ревенко, теперь
-- Сам. Кто следующий?
Президент?
-- Добрый день, Никанор Семенович. Это все злоба дня сего. Довлеет.
-- С попами заработались? Сочувствую, сочувствую! А знаете что,
сделайте-ка перерывчик. Да-да, всенепременно перерывчик!
Что будет дальше, я уже догадалась. В этой конторе зря мед не льют.
-- Да-с, и заходите ко мне. Чаек попьем...
Аппарат дал отбой. Я посидела несколько мгновений, затем без всякой
охоты подошла к зеркалу. То, что смотрело на меня оттуда, не прибавило
оптимизма. Стыдно сказать, второй год регулярно ставлю свечки Анне
Кашинской. Да ни черта она не помогает, эта Кашинская! Все мои тридцать
четыре аккурат на физиономии отпечатаны, вдобавок синяки под глазами, да еще
эта морщинка. И откуда только взялась, сволочь?
Оставалось поправить мундир, поколдовать с косметичкой и перекреститься
на лик Святого Сульпиция, покровителя юристов.
Сульпиций смотрел хмуро.
У Никанора Семеновича не один кабинет, а целых два. Большой -- для
общего разноса, и маленький -- для разноса индивидуального. Кто-то недавно
уточнил: для групповухи и для интимного секса. Да, пожалуй. Интересно, с
какой позы начнет? У меня три дела и все, считай, висят. Так что интим мне
обеспечен. Наверное, начнет все-таки с Молитвина. Похоже, шум архары подняли
преизрядный.
Попробовала на всякий случай рекомендованный сослуживцами "Заговор от
выговора". Простой, как швабра: по дороге к начальству вышеупомянутое
название следует повторить восемнадцать раз подряд, и как можно быстрее.
На седьмом разе я сбилась, закашлялась и отчетливо поняла: проблем не
миновать.
Секретарша взглянула на меня томными глазами и колыхнула крутым бедром
в сторону левой двери. Значит, в "малый"; следовательно, разнос будет
индивидуальный, как и предполагалось. Пожаловаться, что ли, с порога на
ночной потоп? Может, посочувствует? Ведь не зверь же он, в конце концов!
-- Эра Игнатьевна? Прошу, прошу, садитесь сюда, в это кресло, здесь
удобнее...
Я переступила порог -- и поняла, что мой стратегический план оказался
бесполезен. Более того, запахло чем-то знакомым. Дерьмом? Да, пожалуй, но
только очень уж дерьмистым.
-- Что это вы такая бледная? Переработались? Ай-яй-яй!
-- Это пудра! -- сообщила я, надеясь осадить его медоточивость, но
Никанор Семенович лишь одарил меня очередной улыбкой и величественно
опустился в кресло. Кресло под стать начальнику -- и начальник под стать
креслу. Какой-то поэт прошлого века что-то писал о "телес
десятипудовиках"...
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Зря говорят, что толстяки добродушны! Маленькие бесцветные глазки тонут
в трясине гладких, словно не ведавших бритвы, щек, уголки толстых губ
приподняты в "вечной" усмешке -- но не дай Господи поверить в эту доброту! И
хитер! Как хитер, толстяк! За пять лет схарчил трех замов, сейчас догрызает
четвертого. Так и кажется, что под жиром, словно под броней, прячется кто-то
другой -- худой, жилистый, не любящий улыбаться...
А еще у него потные ладони -- противно руку пожимать.
Вот он какой, прокурор города Никанор Семенович...
-- Комплимент хотите?
-- Еще один? -- не утерпела я. -- Только не по поводу внешности!
-- Внешности? -- начальство соизволило хмыкнуть. -- Эх, мне бы годков
двадцать сбавить...
Ну это он, положим, врет! Недаром секретарш коллекционирует...
-- Предупреждаю -- комплимент грубый, зато в точку. Был я с утреца в
мэрии, и там, знаете, вас вспоминали. Бажанов, который новый шеф Хирного,
поинтересовался (уж извините, Эра Игнатьевна!): кто это вас трахает? Хирный
пояснил, что это вы всех трахаете...
Смеяться? Еще чего! Обидеться? Нет, не стоит. Хамство, конечно, зато из
первых рук.
Значит, поминали...
-- И кого я трахнула на сей раз?
-- Ну что вы, Эра Игнатьевна! Это я так, к слову...
Значит, к слову. То есть вполне достаточно мне знать, что моей скромной
персоной заинтересовался начальник УВД вкупе с новым заместителем мэра.
Бажанов?.. Ну конечно, он же курирует все силовые, в том числе ОМОН!
Так-так... тут из подворотни -- таракан...
Между тем начальственная улыбка начала медленно сползать. Щеки обвисли,
глазки спрятались за складками, послышался тяжелый вздох. Все, мед кончился.
Сейчас пойдет иной продукт.
-- Выпить хотите?
Ого! В этом кабинете пить мне еще не предлагали. Я взглянула на
говномер и поняла, что он зашкаливает.
Ответа Никанор Семенович ждать не стал. Грузно приподнявшись,
направился к шкафу, послышался возмущенный скрип потревоженной карельской
березы. Вспомнился Ревенко. У того в шкафу водка. А у этого?
-- Вы, насколько мне известно, крем-ликер пьете? Или лучше банановый?
Разведка заложила точно, хотя в этой конторе крем-ликер ни с кем пить
еще не приходилось. Интересно, кто стукнул?
-- А может, господин прокурор города, лучше водки? "Зусмановки" или
"Столпер-Плюс"?!
Он замер, затем укоризненно покачал головой:
-- Водки?! Нет у меня водки, Эра Игнатьевна! Коньячку налить?
Коньяк был подан в стакане; правда, в хрустальном. На закуску --
сиротливый ломтик лимона -- я даже не взглянула. Пусть сам "николашку"
потребляет.
-- Ну, стало быть, вздрогнули, Эра Игнатьевна! И давайте без "господ
прокуроров". Разговор у нас будет душевный, можно сказать, интимный...
Кажется, мне предлагали раздеваться.
Коньяк оказался хорош, но больше ничего хорошего не предвиделось.
-- Вы с Ревенко говорили?
-- Говорила.
Началось! Сейчас спросит о рапорте, который я еще и не собиралась
писать...
-- Рапорт составили?
Соврать? Ну уж нет!
-- Никанор Семенович! Рапорт я не составила, но...
-- И не надо.
Думаю, выражение моего лица ему понравилось. Пухлые губы вновь расцвели
улыбкой.
-- Да-да, любезнейшая Эра Игнатьевна, забудьте! И о деле Молитвина
забудьте! Да и нет, собственно, никакого дела. И не было. И не будет.
Улыбаться в ответ я не стала. Значит, молитвинское дело отбирают.
Интересно, кто?
-- Простите, Никанор Семенович, неужели этим заинтересовалось ФСБ?
Глазки моргнули. Раз, затем еще раз.
-- ФСБ? Да о чем вы? Я же вам ясно говорю, нет никакого дела и не было.
Жил себе старичок, приболел, отвезли самовозом в неотложку, вовремя не
представили документы... А замглавврача, известный паникер, изволил
задергаться, с утра прибежал сообщать -- глядь, пошли заявления соседей,
бумажка за бумажкой!.. сейчас все выяснилось.
Слова журчали струйкой, глазки щурились, улыбка бродила между щек, и я,
наконец, поняла: надо молчать. Молчать и соглашаться. Если прокурор города
говорит, что дела нет, значит, его нет. Хотя сгинувшего алкаша велели искать
прокуратуре, вопиюще нарушая все подряд. Хотя следом при странных
обстоятельствах и участии таракана-полковника пропал свидетель Залесский. И
дальше...
-- Правда, там "хвост" вырос...
-- Простите? -- очнулась я.
-- "Хвост", -- начальство мило усмехнулось. -- Господа архары на
квартире Залесского подрались с каким-то сержантом-жориком. Непорядок,
конечно. Так вы этого жорика оформите. Года на три, чтоб неповадно было.
Только не тяните.
-- Ладно...
Я отвечала, не думая. Что же это творится? Может, и вправду ничего
такого не было? Глупостей хватает, а к Залесскому архары могли заехать не
только из-за пропавшего старика. Может, в Залесском все дело?
-- Не обрадовал?
Я пожала плечами. От молитвинского дела за версту тянуло "мертвяком",
так что спасибо, конечно... Память услужливо подсказала: субботние
гости-дружки на квартире Залесского, один -- носатый, болтливый; второй --
крупный мужик с уставной ряшкой, все норовил мне честь отдать, хоть так,
хоть эдак... это он, что ли, "хвост"?!
-- Ну тогда я вам подарок сделаю. Завтра передадите в третью канцелярию
дело Кривца...
-- Что?!
Молитвинское дело отобрали, теперь Кривец. Этот мерзавец, ясен пень, не
подарок, но что все это значит?
-- И остаются у вас ваши священники, но с ними можно не спешить...
"Какого черта?!" -- едва не вырвалось у меня, но язык вновь оказался
вовремя прикушен.
Сейчас сам скажет.
-- Вы Изюмского знаете?
Изюмский? Ах, да! Розовощекий болван из новеньких. Золотой зуб, золотая
цепь...
-- Он будет работать с вами. У него сейчас дело об убийстве, но он сам
не тянет.
"То есть как?" -- чуть было вновь не воззвала я, и опять успела
сдержаться, хотя удивляться и вправду было чему.
Везде, во всем нашем грешном мире, "мокрые" дела для следователя --
самые трудные. Везде -- но не здесь. Первач-псы (они же "Егорьева стая", они
же "психоз Святого Георгия") разыскивают убийцу лучше всякого инспектора.
Нам остается лишь обождать, пока в морг поступит труп с характерным синюшным
цветом лица. И ждать приходится тридцать шесть часов -- в худшем случае.
Обычно хватает и двенадцати...
-- Он сейчас ведет дело о том парне, с серьгой. В общем, подключайтесь.
Настала очередь моргать мне. Субординация, конечно, душа службы, но
когда старшего следователя "подключают" к новичку...
Усмешка исчезла. Маленькие глазки смотрели в упор.
-- Это не простое убийство, Эра Игнатьевна. К тому же... Изюмский --
мой племянник, это его первое дело.
Все, наконец, стало ясно. Кроме одного. "Непростым" в нашем городе дело
об убийстве может быть только в одном случае -- если следователь грамоте не
разумеет. В прямом смысле: не знает букв, дабы изваять протокол. Проще
работа только у гаишников. С нашими "саморегулирующими" знаками можно спать
двадцать пять часов в сутки. Правда, для этого приходится ложиться на целый
час раньше.
Похоже, Изюмский именно из тех.
...Вечером, перед тем, как заснуть, я несколько раз прислушивалась к
глухому гудению труб из-за стены, но стояк, усмиренный Евсеичем, напоминал о
себе только запахом сохнувшей штукатурки. Да, дела! Так и тянуло включить
компьютер вкупе с модемом, но для экстренного сеанса связи не было повода.
Значит, завтра.
Завтра.
ПОНЕДЕЛЬНИК, ШЕСТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Лица традиционной ориентации * Духоборец Македоний вкупе
со своим подельщиком * Моисей Угрин, покровитель
нелегалов * Пятый и Девятый * Слон отменяется
-- Эй, это ты -- Гизело?
В дверях возвышался розовощекий дуб, и была на том дубе златая цепь.
-- Здоров, подруга! -- дуб продемонстрировал золотые коронки и рухнул
на стул. -- Ну че, поехали?
-- Да, милый! -- отозвалась я как можно медовее. -- Поехали, сладкий!
Сразу баиньки или потанцуем?
Кажется, понял. Во всяком случае, кора треснула. Дуб привстал, почесал
могучий подбородок.
-- Так че, подруга?..
-- Катись на хрен, козел! -- пояснила я. -- Не будешь базар
фильтровать, рыжевье из пасти вышибу! Усек?
Усек. Усек -- и сгинул, унесенный ветром. Вовремя: я только входила во
вкус. Не люблю строить этажи, но иногда другого способа просто нет.
"Подруга"! Фраеру ушастому и двадцати пяти нет...
Легкий стук.
Растерянная ряха втискивается в щель.
-- Госпожа старший следователь! Разрешите?
Теперь можно и разрешить.
-- Госпожа старший следователь! Следователь Изюмский в ваше
распоряжение явился...
-- Являются привидения, -- безжалостно отпарировала я. -- И шалавы по
вызову. А младшие по должности прибывают. Садитесь, господин Изюмский!
Дуб осторожно опустился на краешек стула. И начал медленно, но верно
превращаться в обычного парня в модном костюме, с которым в принципе можно и
потанцевать на какой-нибудь вечеринке. Понаблюдав за этой поучительной
метаморфозой, я сухо кивнула:
-- А теперь докладывайте!
Встать он все-таки не догадался. Ну ладно, стерпим.
-- Ну так, два дня назад... Четырнадцатого февраля, стало быть, блин...
Все это "стало быть" я уже знала назубок -- побеспокоилась с утра
заглянуть в следственный отдел. Четырнадцатого февраля во дворе дома номер
три, что по улице Рымарской, найден труп неизвестного гражданина лет
девятнадцати-двадцати с двумя пулевыми ранениями.
-- Баллистическую экспертизу провели?
-- Направил, -- дуб виновато моргнул. -- Только что...
Так и знала! Два дня -- коту под хвост. Хорошо хоть кто-то догадался
сфотографировать место происшествия!
-- Слушайте, господин Изюмский! Могу я узнать, чем вы эти дни
занимались?
Вообше-то зря спрашиваю. В лучшем случае этот болван послал дежурного
инспектора в обход моргов -- искать труп с синюшным лицом и разрывом аорты.
Оказалось, я права. Дальше можно и не интересоваться.
-- Юракадемию заканчивали? Заочный?
Ответ слушать не стала. И без того все понятно.
-- Так ведь нам рассказывали! -- не выдержал наконец дуб. -- Специфика
расследования убийств! Первач-псы... То есть, блин, психоз Святого
Георгия...
Оставалось порадоваться, что господин Изюмский умудрился запомнить
слова "специфика" и "психоз".
-- Личность убитого? -- вздохнула я.
Золотая цепь потускнела, зуб куда-то спрятался.
-- Личность еще не... Но он, блин, пидор, это точно! Серьга-то...
-- Простите?
-- То есть этот... лицо традиционной... В смысле, блин, нетрадиционной
сексуальной ори...
Серьгу я тоже заметила, но это еще не факт. Сейчас многие сопляки такое
носят.
-- Значит, так...
Я не торопясь встала, подождала, пока дуб догадается сделать то же.
-- К вечеру узнайте имя жертвы. Делайте, что хотите, но узнайте. Тогда
будем работать. А нет -- катаю рапорт, что вы завалили расследование к
чертовой матери. И еще. За полгода -- это третье нераскрытое убийство.
Понимаете? А из-за таких пинкертонов хреновых, как вы, до сих пор неясно,
что это: то ли просто наша халатность, то ли...
Договаривать не стала, рассчитывая, что у "хренова пинкертона" все-таки
хватит догадливости. А ведь дело -- серьезнее некуда. Похоже, в отдельных
случаях Егорьева стая теряет нюх. Об этом мне тоже сообщили в следственном
отделе -- по сугубому секрету. Вот и еще одна черточка...
После этакого разговора не грех было и остыть, но мерзавец-телефон
опять звякнул, сообщив невероятную весть: подследственный Егоров просится на
допрос!
Сезон чудес продолжался. Подследственный Егоров Алексей Владиленович,
он же отец Александр, викарный священник Иоанно-Усекновенской церкви, на
допросах молчал. Молчал мертво, даже не здоровался. Именно общаясь с ним, я
впервые почувствовала себя инквизитором. И вот, пожалуйста...
Упускать подобный шанс воистину грешно, и я, ради такого случая,
достала из шкафа кофеварку. Лень-матушка водит меня каждый раз в буфет, где
кофе препаршивый, но тут я заставила себя вспомнить все тонкости, благо
душистый перец и корица оказались на месте; да и старая кофемолка, спасибо
Святому Филиппу Суздальскому, работала исправно. Как-то не удержалась,
заглянула в святцы. Святой Филипп окончил свои дни во времена Симеона
Гордого, и только здешняя епархия вкупе с заводом "Кондиционер" ведают,
отчего именно ему выпало следить за работой бытовой техники.
-- Добрый день, гражданка следователь!
Отвечать, отвернувшись к кофеварке, было неудобно. Пришлось заниматься
акробатикой, дабы и кофе не расплескать, и вежливость проявить.
-- Добрый день, отец Александр! Садитесь. Кофе будете?
-- Благодарствую.
Так и не сообразив, благодарствую "да" или благодарствую "нет", я
водрузила на стол две чашки, поставила сахарницу...
-- Не трудитесь, гражданка следователь. Ни к чему.
И совершенно напрасно! Ради такого, как отец Александр, не грех и
потрудиться. Мужчина он интересный, причем вовсе не старый, и сорока нет.
Только глаза...
Почему-то не хочется встречаться с ним взглядом.
-- Гражданка следователь, прежде всего приношу вам свои персональные
извинения. Мой отказ отвечать на вопросы никак не был связан с вами лично.
Я кивнула, принимая извинения. Что это с ним? Взгляд прежний, острый,
яркие губы знакомо поджаты...
-- Хочу сделать заявление.
Он помолчал. Губы, и без того узкие, превратились в тонкую полоску.
-- Продумав свое поведение, заявляю о своем полном раскаянии перед
властями светскими и властями духовными. Признаю свою неправоту и прошу
соответствующие органы определить мне должное наказание. Одновременно буду
просить священноначалие простить мне грехи мои.
Я нерешительно достала бланк протокола, сняла колпачок с ручки.
-- Так и писать, отец Александр?
-- Да.
Я послушно заскользила пером по бумаге, но вдруг почувствовала --
что-то не так. Вообще-то все так, завтра же дело можно отправлять в суд.
Объективная сторона установлена, один из подследственных пошел на
"сознанку". Это гораздо лучше для процесса: один беленький, другой
черненький, одному -- по полной, другому -- условно...
-- Нет.
Я отложила в сторону бумагу, вздохнула.
-- Отец Александр! Объясните! Почему вы...
-- Имеет ли сие значение, дочь моя? -- теперь на его губах была
грустная улыбка, совсем как у отца Николая. -- Не в том ли работа ваша?..
Моя работа? Легко сказать!..
-- Моя работа состоит не только в том, чтобы оформить протокол, отец
Александр. Гражданин Рюмин, то есть отец Николай, вчера ясно и четко изложил
свою позицию. Насколько я понимаю, это была и ваша позиция. Отец Николай
считает, что здешние священнослужители впали в язычество; более того,
призывают на помощь, извините, бесов...
-- Он ошибается. Я тоже ошибался, дочь моя.
-- То есть, -- подхватила я, -- вы признаете, что совершили
преступление, подпадающее под соответствующие статьи уголовного кодекса?
Священник покачал головой, вновь усмехнулся -- по-прежнему невесело.
-- Ни я, ни отец Николай этого и не отрицали, дочь моя. Дело в ином. Мы
считали, что принятые здесь обряды есть грубейшее нарушение канона, по сути
-- ересь, подобная ереси духоборцев Македония и Маркиона. Ради же спасения
душ, нашему попечению вверенных, согласны мы были преступить законы
гражданские...
-- А сейчас? -- не выдержала я. -- Вы убедились, что упомянутые вами
Македоний и, э-э-э, Маркион...
-- Дело не в них. То, что творится здесь, без сомнения, ересь, но мы
были неправы.
Оставалось задуматься. Духоборец Македоний вкупе со своим подельщиком
Маркионом, ересь, нарушение канона...
-- То есть вы согласны терпеть ересь? -- поразилась я.
-- Нет. Но это уже не имеет значения.
Я поняла, что начинаю сама становится если не еретичкой, то ведьмой, а
посему предпочла взяться за протокол. Он вышел не особо объемистым, зато
приходилось продумывать каждое слово. Интересно, неужели здешние бонзы
все-таки пойдут на такой процесс? Город наш, можно считать, закрытый, но шум
все равно будет.
И немалый.
-- И все-таки, -- не выдержала я, когда отец Александр, почти не читая,
поставил свою подпись. -- Объясните! Если не как следователю, то просто, как
человеку! Я ведь тоже хожу в церковь!
Произнося это, я запоздало сообразила, что не заходила в храм Божий
больше полугода. И вовсе не из забывчивости. В том-то и беда, что слушать
наших пастырей, толкующих об устройстве жертвенных горелок-"алтарок" и
наиболее рациональном использовании одноразовых икон, просто тошно. Наверно,
потому меня так поразило внезапное раскаяние отца Александра.
Священник ответил не сразу. Наконец, вздохнул:
-- Хорошо. Только объясню вам именно как юристу. Сейчас вы
придерживаетесь действующих законов: конституция, уголовный кодекс,
уголовно-процессуальный...
Я кивнула.
-- А если, не дай Господь, война? Если на улицах начнутся бои?!
-- Тогда будут действовать законы военного времени! -- удивилась я,
плохо понимая, к чему он клонит.
-- Допустим. А если вы окажетесь в пустыне, в джунглях, среди диких
зверей? Если вы даже не знаете, в какой вы стране, в каком времени? Вы ведь
тогда просто начнете бороться за жизнь, не так ли? Всеми доступными
средствами.
Почему-то сразу вспомнился Тарзан. В детстве зачитывалась.
-- Не понимаю аналогии, отец Александр. Вы говорите о гибели... или
исчезновении мира, где действуют общепринятые законы? Но ведь законы
церковные действуют, как я понимаю, даже в этом случае! Я права?
-- Правы. Но только в том случае, если уцелел сам мир.
Я машинально глянула в потолок, затем перевела взгляд на стены. И
потолок держится, и стены не падают.
-- Но ведь то, что случилось здесь, еще не...
-- Не здесь. Во всем мире. Это конец света, дочь моя. И прежние законы,
светские и церковные, уже не имеют никакого значения.
Хотелось ответить что-нибудь вроде: "ерунда", "чушь" или "в окошко
посмотри, батя!" Но внезапно вспомнилось...
...Об этом мне уже как-то рассказывали -- много, много лет назад. Да,
конец мира наступит незаметно. Христос говорил, что Его Царство прийдет,
словно тать в ночи. Будут перемены, но неприметные, особенно вначале. И люди
могут вообще не понять, что их мир уже кончился.
Мне рассказывал об этом Саша, а я только смеялась, не понимая, как
такой взрослый человек может рассуждать о подобной ерунде. А он говорил о
железных конях, о стальной саранче, о том, что Армагеддон был вчера, и даже
звезда Полынь успела отравить воды. Что дело не в религии, не в суевериях, а
в том, что мир не одномерен, и его другие сущности начинают постепенно
вытеснять нашу. Я смеялась, стараясь запомнить эту чушь, чтобы наутро
составить очередное донесение. Бедный Саша увлекся, начал рассказывать о
теории Федорова и Циолковского, о том, что люди не погибнут, лишь станут
другими...
Тогда я была Леной. Еленой Викторовной Гвоздевой. Тогда я еще могла
смеяться. Какое мне было дело до конца света?
Эх, Саша, Саша...
К вечеру я имела полное права на медаль "За заслуги", причем никак не
ниже третьей степени. "Поповское" дело я не только оформила, но и умудрилась
сдать, причем в окончательном виде две статьи из трех, инкриминируемых
батюшкам, отпали как-то сами собой. Бог весть, авось поможет; да и мне
зачтется. А главное, я сумела узнать фамилию загадочного трупа. Сделать это
удалось без особых трудов. Не понадобились даже услуги экспертов. Я просто
позвонила в горотдел, поинтересовавшись пропавшими без вести за последние
двое суток. После чего осталось лишь получить по факсу фотографию
разыскиваемого родителями Трищенко Владимира Владимировича, девятнадцати лет
от роду, бармена ночного заведения под названием "Казак Мамай".
Подвернувшийся в коридоре инспектор мигом узнал погибшего, хотя на
фотографии тот был без серьги. Удача не столько обрадовала, сколько
разозлила. Все это мог проделать и сам господин Изюмский. Дуб, к слову, так
и не появился, и я мысленно пообещала назавтра продолжить воспитательную
работу.
Теперь можно и домой. Собственно, вся моя активность была
целенаправленной. Сегодня следовало исчезнуть пораньше и обязательно
отдохнуть перед тем, как включать компьютер. Оставалось проглядеть
накопившиеся за последних два дня бумаги.
Они были там, где и положено: на столе, в большой черной папке. Сверху
лежали две справки по психу-Кривцу -- их я со злорадством отложила в
сторону. Пусть тот бедолага, которому шеф перебросил это дело, разбирается
-- но без меня. Еще одна бумага по бравому мордобойце сержанту Петрову (это
который "хвост"). И, наконец, следственный отдел прислал запоздалую
"объективку" на гражданина Молитвина. Ее можно было смело не читать, но
любопытство взяло верх. Итак, Молитвин Иероним Павлович... Ну и имечко,
почти как у меня! Кандидат исторических... Ого, вот вам и алкаш! Впрочем,
одно другого не исключает. А вот и послужной список... Университет, защита в
столице, доцент педагогического, затем НИИПриМ... Книжный червь? Наверное...
Итак, НИИПриМ, лаборатория МИР, после -- инвалидность, временно не работал,
в настоящее время... Стоп! Дура! Стоп!
Внезапно показалось, что меня уже расстреляли. Или, во всяком случае,
приговорили. Лаборатория МИР! Институт Прикладной Мифологии! Господи Иисусе,
Моисей Угрин, покровитель нелегалов!
Лаборатория МИР!
Я долго сидела, глядя в равнодушную бумагу и не зная, смеяться или
плакать. Пять лет я искала хоть какой-нибудь следок этой самой лаборатории.
МИР, Зона "Б", Институт N 7, скрывавшийся под дурацким, сугубо "штатским"
названием. Тот самый институт и та самая лаборатория, из-за которых...
Итак, пять лет искала -- найти не могла. И другие искали -- с тем же
успехом. И вот мне, дуре набитой, подсовывают... Нет, преподносят нужного
человека на золотом блюдечке, а я...
Успокоиться удалось с трудом -- и то не до конца. С блюдечком, конечно,
не все так просто. Поднесли-то поднесли, но даже лизнуть не дали. В том-то и
соль, что пять дней назад Молитвин Иероним Павлович похищен неизвестными, о
чем указано в сообщении заместителя главврача неотложки, заявлении соседей и
показаниях молитвинского собутыльника, Залесского Олега... Как бишь его там?
Ладно, потом...
Итак, плыл себе Колумб, плыл, открыл Америку, да не заметил. А она
возьми -- и сквозь землю провались! И не беда это для Гизело Эры Игнатьевны,
старшего следователя прокуратуры, а вот для кое-кого другого -- почти
катастрофа. Например, для внедренного сотрудника Стрелы, который год
пытающейся разобраться в здешней куче дерьма. Ладно, еще не вечер. Молитвина
не убили, а похитили. Значит, жив. Его искали и после похищения. Значит,
скорее всего, бежал. А главное, в исчезнувшем деле оставался "хвост".
Значит...
Значит, еще не все потеряно.
...Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок...
Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко
падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит
назад...
Странно, я никак не могу разглядеть ее лицо. Только губы -- они
беззвучно шевелятся, девочка что-то хочет сказать, о чем-то спросить. Я
вновь гляжу на мяч -- он уже в воде, ленивая теплая волна слегка
подбрасывает его вверх, солнце сверкает на мокрой резине. Какого он цвета?
Синего, конечно, я хорошо это помню. Синий мяч с белыми полюсами, весьма
похожий на глобус. Почему же...
И вдруг я понимаю -- мяч изменил цвет. Сгинула синева, исчезли белые
полюса, превратясь в два уродливых красных пятна. Краснота ползет, смыкается
у экватора. Теперь мяч красный -- как венозная кровь. Кровь, залившая
рубашку, новую рубашку, только что из прачечной, с наскоро пришитой
пуговицей у левого запястья...
Я открыла глаза, резко выдохнула и несколько секунд смотрела в
равнодушный белый потолок. Нет, не получается. Я даже не могу увидеть ее
лицо. Но почему? Я ведь узнаю его из тысячи тысяч, могу описать, нарисовать.
Но увидеть -- нет. Господь ведает, чем наказать грешную рабу Свою...
Я встала из кресла, стараясь не скользнуть взглядом по висевшему
напротив зеркалу. Лицезреть старую бабу с морщинками в уголках бесцветных
губ не тянет -- особенно в такой вечер. Тяжелый вечер тяжелого дня, когда
больше всего на свете хочется успокоиться; тем более вечер не кончен,
компьютер уже ждет, по черному экрану неторопливо ползут цветные сполохи.
Час назад я отправила доклад. До разговора (если со мной, конечно, захотят
говорить), еще десять минут. Надо успокоиться, обязательно успокоиться,
иначе сорвусь на крик -- визгливый бабий крик, тем более нелепый, когда он
распадается на бессвязные слова, ползущие по экрану. Срываться нельзя,
особенно сегодня.
На туалетном столике, в самом углу, возле открытой косметички,
пристроился самодовольный пузатый томик, наглый в своей потертой роскоши. В
давние годы толстая кожа переплета была покрыта тисненой позолотой, а
фигурная застежка до сих пор пытается укусить за пальцы. Когда Девятый
прислал мне эту книгу -- как раз на тридцатилетие -- мне подумалось, что
босс попросту решил пошутить. Поскольку я Игнатьевна, мне и полагается нечто
подобное. К тому же во время оно мой "крестный" основал весьма эффективную
организацию, двоюродную прабабушку той, в рядах которой мне приходится
пребывать. И тоже имел дело со святыми, ведьмами, колдунами. Правда, шутка
вышла дорогостоящей: первое издание "Духовных упражнений" Святого Игнатия
Лойолы стоит не сотню долларов и, как я подозреваю, не тысячу. Пятый -- тот
был проще, презентовав фаянсовый кофейный сервиз, который я с удовольствием
разбила о стену, чашку за чашкой, на протяжении двух месяцев. Очень помогало
-- особенно в подобных ситуациях. Затем сервиз кончился, и я взялась за
Святого Игнатия. Девятый оказался прав: медитация по Лойоле оказалась куда
эффективнее, чем по Будде. Странно придумал Первоиезуит: вначале вспоминать
лишь о плохом, о муках и страданиях, представлять себе их в наимельчайших
деталях -- а потом как-то неожиданно начинает проступать хорошее. Жаль
только, что кончается все одним и тем же -- кровью по белой рубашке с
наскоро пришитой пуговицей. Но тут и Святой Игнатий не помогает. Или из меня
просто не получилось иезуита?
...Почему она не пишет? Последнее письмо пришло полгода назад! Девятый
меня уверяет, что с ней все в порядке. Но неужели трудно набрать несколько
строчек и кинуть в "паутину"?!
Все. Хватит. Забыть! Пока -- забыть! Что я хотела? Успокоиться?
Успокоилась! Почти...
До разговора оставалось немного времени, и я с трудом удержалась, чтобы
не достать дискету с фотографией. Девочка бежит по пляжу; синий, похожий на
Землю, мяч катится по песку... Нет, нельзя! Особенно сейчас. Опять
разревусь, или того хуже: расслаблюсь, подобрею -- и угожу прямиком в пасть
к Пятому. Сегодня его день, и мне остается надеяться, что босс номер два
сломает ногу по дороге в свою контору. Или шею. Или все вместе. Интересно бы
все-таки узнать: где находится эта контора? По крайней мере, в какой стране.
Первые годы я была уверена, что работаю все-таки на своих, но в последнее
время...
"Семерка" (старомодная, с простым 820-цветным монитором) загружалась
ужасающе медленно. Давно пора купить что-нибудь посовременнее, но эта
минута, пока по черному допотопному экрану ползут цифирки, очень важна. Есть
возможность сосредоточиться, подготовиться к разговору. Особенно если
говорить придется с Пятым.
Выход в Интернет удался с первого захода, и я мысленно возблагодарила
Святого Наума, покровителя интерактивной связи. Булочка, сожженная поутру,
не пропала даром, равно как дурацкая считалочка ("Интернет, Интернет, без
тебя мне счастья нет, паутинка, паутинка, покажи скорей картинку!"). Про
Святого Наума и про булочку перед сеансом Интернета и, само собой,
считалочку, меня просветил все тот же Евсеич, а этот мерзавец, несмотря на
форс-мажор со стояком, свое дело знает. Я тоже свое дело знаю, и ежели что,
засажу его лет на восемь строгого -- для начала. Да, негодяй он редкий, зато
Тех-ник -- от Господа. Любопытно, от какого? Мне-то он рассказывал про
Святого Наума, а сам, кажется, кришнаит. Ну и городишко!
Экран мигнул, выстрелив знакомую заставку, и я привычно пробежала
пальцами по клавиатуре:
"Здесь Стрела. Добрый вечер."
Псевдоним ерундовый, но все лучше, чем собственные имя и отчество.
Поговорила бы я со своим родителем относительно имен для девочек! Особенно
тяжко было в детдоме, в первые годы. Умоляла переделать "Эру" на "Ирину", да
где там! Привыкнешь, мол, детка, не помрешь! Детка не померла, но так и не
привыкла. Увы, с тем, кто умудрился встретиться моей бедной маме треть века
назад, уже не поговоришь. Последний раз можно было стать Ириной перед этой
пятилеткой, но мерзавец-Пятый настоял на "Эре". В общем, он прав, подлинные
документы надежнее. И все-таки, все-таки...
Секунды шли. Вот сейчас появится неизбежное: "Здесь Пятый.
Докладывайте." В старых детективах были добрый и злой следователи. У меня
куда хуже -- начальник умный и начальник глупый.
Совсем глупый.
Дурак.
Я вздохнула, представив себе его лицо -- никогда мной не виденное.
Наверно, ему за пятьдесят. Солдафонские складки у щек, маленькие злые глазки
-- и фуражка. Все равно какая. Фуражка ему необходима -- для поддержания
единственной извилины. А может, он женщина? Старая злая баба -- с точно
такими же складками и тоже в фуражке?
Пальцы сами собой набирали слова личного кода, ровные строчки уходили
куда-то в черную даль, и можно было на пару минут отвлечься, подумав о
чем-нибудь хорошем. Только знать бы, что еще есть хорошего поблизости. Разве
что помада в косметичке, и то, как по мне, она излишне яркая.
Кроме помады, ни о чем вспомнить не удалось, а время уже подходило к
концу. Я нажала "enter", посылая последнюю точку в неведомую даль, и настал
долгожданный миг.
"Здесь Девятый. Добрый вечер, голубушка!"
Я перевела дух. Есть! Есть Бог на свете! Девятый! Как хорошо!
Девятый -- я бы, наверное, в него влюбилась, будь мой босс помоложе.
Конечно, я его никогда не видела, даже на фотографии. Сколько ему лет, я
тоже понятия не имею, но он как-то обмолвился о внуках. У него их двое --
девочка и мальчик. Наверное, Девятому за семьдесят. Каждый раз я представляю
себе его этаким добрым дедушкой -- седым, улыбающимся, с уютными домашними
морщинками. Смешно: руководитель сверхсекретной службы, названия которой не
знают даже сотрудники -- и добрый дедушка. А все-таки хорошо, что он есть,
Девятый! И хорошо, что черти куда-то отправили Пятого, хотя бы на этот
вечер.
"Добрый вечер, -- пальцы вновь забегали по клавиатуре. -- Ожидаю с
трепетом."
"И это правильно, -- мигом появилось в ответ. -- Подчиненный обязан
быть трепетен, причем вид должен иметь бравый и придурковатый, дабы своим
раздумьем начальника не отвлекать. Готовы?"
"Готовы?" -- означало, что сейчас я получу очередную порцию задания. За
эти пять лет я так и не смогла понять: кто мне их готовит. Стиль коротких
приказов не походил ни на солдафонскую простоту Пятого, ни, конечно, на
привычную манеру того, с кем я сейчас говорила. Кто-то третий? Супербосс,
какой-нибудь Первый-в-Кубе?
Ага. Вот! Уже есть.
"Сотруднику Стрела. На ваш N 254:
1. Выражаем благодарность за проведенную работу по Молитвину. На ваш
счет уже переведена премия в размере 2N.
2. Поручаем Вам дальнейшую разработку Молитвина, причем настоятельно
просим форсировать операцию. Можете просить любую помощь, она Вам будет
оказана.
3. Ввиду изменившихся обстоятельств просим быть готовыми к экстренной
эвакуации в любой момент. Сигнал будет послан по каналам "С" и "Проба".
N 841."
Обычно я запоминаю подобные послания с первого раза. Учили! Это ведь не
кодовая таблица, которую, в принципе, тоже следует запоминать с первого
раза. Но сейчас дело продвигалось туго. Не обрадовала даже внеочередная
премия. Если начальство "настоятельно просит" -- значит, что-то случилось. А
уж "изменившиеся обстоятельства"...
"Осознали?" -- мигнул экран, и я облегченно вздохнула. Сейчас спросим.
Собственно, для этого и нужен "живой" контакт. Правда, Пятый на все вопросы
лишь советует внимательнее перечитать приказ...
"Что означает пункт третий?"
"Многое, -- сообщили равнодушные буквы. -- Прежде всего, федеральный
центр в ближайшее время может ужесточить политику по отношению к Объекту.
Случаи хищений газа и энергии, равно как скачивания информации, стали
хроническими. "Железнодорожники" вновь оживились. В последнее время
зафиксирована деятельность еще трех преступных группировок, опирающихся на
Объект. Позиция местных властей вам известна, поэтому федеральный центр
склонен перейти к более жестким мерам."
"Насколько жестким?" -- переспросила я, чувствуя: дело и вправду
становится серьезным.
"Крайне жестким. К сожалению. Поэтому вам и советуют поторопиться.
Можете просить, что угодно, включая боевого слона."
"Мне не нужен слон! -- воззвала я в отчаянии. -- Мне нужен кто-то,
способный разобраться в творящемся здесь кошмаре! Допустим, я найду
Молитвина. О чем мне с ним говорить? Я -- оперативник, а не теоретик!
Скажите, там, наверху, мои донесения читают? Хотя бы иногда?"
Все-таки я начала "кричать". Да как тут не закричать, когда еще года
три назад я поняла: ни одна из существующих теорий -- ни официальная, ни
Основная, -- не объясняет происходящее! Я набрала кучу, даже не кучу --
вагон фактов и фактиков, надеясь, что кто-нибудь все-таки возьмется это дело
осмыслить. Несколько раз я пыталась спорить, Девятый принимался меня
успокаивать...
"Слон отменяется. В ближайшее время к вам будет прислан специалист. О
времени прибытия сообщим дополнительно."
"Хороший специалист?" -- не удержалась я.
Вместо ответа экран высветил усмехающуюся рожицу -- именно так Девятый
смеялся. Я облегченно вздохнула. Не прошло и пяти лет...
Собственно, началось это не пять, а почти десять лет тому назад, сразу
после катастрофы, превратившей большой и шумный областной центр в Объект. Из
трех с лишним миллионов жителей треть погибла сразу, еще треть сумели
эвакуировать, а остальные были обречены -- за железной стеной карантина,
среди серой мертвой пыли, в которую обратилась половина города.
Вначале появились слухи. Ушлые репортеры сумели проникнуть за
непроходимый кордон, сообщив потрясающую весть: люди живут. Живут,
отстраивают город, даже пустили трамвай. Помню небывалую фотографию
(кажется, первым на Объект проник какой-то смельчак из "Бумбараша", рупора
экстремистов): вокруг черный пустырь, искореженное железо, а в центре --
дом, обычный, девятиэтажный. В окнах горит свет, старушки мирно сидят на
лавочках. А ведь в городе не работала ни одна электростанция!
Да, город -- все, что от него осталось -- выжил. Это казалось
невозможным: после Хиросимы, после Чернобыля. Но вскоре слухи подтвердились,
а на смену им пришли новые. Тогда-то я и услыхала впервые о чудотворных
иконах, о домовых, вкупе с таинственными исчезниками починяющих
электропроводку в разрушенных домах. В те дни я уже не первый год
разрабатывала "Паникера", мы с ним вместе смотрели новости...
Странная привычка была у Саши: каждый день смотреть новости по "ящику".
Тогда я впервые поняла, что такое "человек ХХ века". Новости каждый день,
споры о политике, песни под гитару, Окуджава, Галич -- кто их помнит теперь?
Эх, Саша, Саша...
Я не верила, посмеивалась над сказками об исчезниках и кентаврах. А
"Паникер", то есть Саша, верил. Я поражалась: интеллигент, физик, диссидент,
слушавший на митингах самого Сахарова... Верил! Верил -- и даже пытался
объяснить, что дело не в названии, и даже не в том, что фиксирует
фотопленка...
Через несколько лет все вроде бы стало на свои места. Объект жил,
начали ходить поезда, в городе пустили метро. И только немногие знали, что
-- началось.
Вначале стала пропадать энергия -- в огромных количествах и совершенно
бесследно. Потом -- газ. Затем -- сверхъестественные аферы с авизо и
банковскими счетами. Дальше -- неуловимые "железнодорожники", быстро
подмявшие под себя даже легендарных "тамбовцев" и "воркутинцев". Говорят,
все началось с поездов: "воркутинцы", промышлявшие грабежом составов, стали
пропадать один за другим при невыясненных обстоятельствах, когда пытались
"накрыть" поезда, идущие на Объект или местного формирования. Корейчик,
"воркутинский" пахан, приехал в город во главе своих самых лучших киллеров
-- и погиб сам, на квартире местной любовницы, утонув в ванне. С тех пор и
пошло -- "железнодорожники".
Но это были еще цветочки.
Год назад очумевшие от ужаса наследники Билла Гейтса установили, что
уже не первый месяц их "ноу-хау" вовсю продаются на "черных" биржах Южной
Азии. Вслед за "Майкрософтом" завыли директора "Дженерал Электрик", затем
слитным хором -- еще два десятка компаний.
А потом пошли лопаться банки -- один за другим. Спасались лишь те, кто
успевал уплатить "дань", откупившись от "продавцов секретов". Собственно,
секретов больше не осталось. Не помогали ни хитроумные пароли, менявшиеся
ежедневно, ни всесильное ФБР вкупе с Интерполом. След взяли -- и взяли
быстро, но след, как в свое время верно заметил Марк Твен, не вздернешь на
виселицу.
Один из швейцарских банков тряхнул стариной, переведя документацию на
бумагу. Дыроколы и скоросшиватели помогли -- ровно на неделю.
Журналисты сходили с ума, толстые дядьки из МВД надували щеки, но
кто-то самый ушлый -- не Девятый ли?! -- уже знал, в какую сторону смотреть.
Правда, смотреть -- не значит видеть. Главной моей добычей стал слушок
о том, будто среди "железнодорожников" завелся ясновидящий, пронзающий
взглядом стальные стенки сейфов и считывающий пароли на лету. Слушок я
передала своим боссам, после чего можно было смело расписываться в
агентурном бессилии.
О пропаже энергии (тогда все это только-только начиналась) мы говорили
с Сашей в последний вечер. Не по моей инициативе -- начальство само велело
расспросить "Паникера". Саша увлекся, начал что-то объяснять по поводу
изменения (или искривления, не помню уже) реальности. Диктофон, спрятанный в
кармане халата, неслышно крутился, я улыбалась...
...Саша, Саша! Неужели мне мучаться до конца дней? И смогу ли я
доказать Там, куда доведется когда-нибудь попасть, что не я виновата в твоей
крови? Мне позвонили, я схватила ключи от машины... Поздно!
...Кровь, залившая рубашку, новую рубашку, только что из прачечной, с
наскоро пришитой пуговицей у левого запястья. В то утро он торопился и
пришил пуговицу сам -- не хотел меня будить...
Надо было заснуть. Сегодня я слишком быстро раскисла. Наверное,
следовало испробовать привычную методику: лечь, закрыть глаза и пройтись по
цепочке. Что плохо, отчего -- и почему все это не так и страшно. Не страшно,
что полгода от нее нет писем, не страшно, что позавчера была годовщина
смерти Саши, и что если я не выполню "настоятельную просьбу" своих невидимых
боссов, мне скорее всего никогда больше не увидеть мяч, катящийся по берегу
моря...
Впрочем, если первое и второе изменить нельзя, то в части третьего --
все в моих руках. Девятый прав: с трудным приказом, как малознакомым мужиком
-- следует переспать, и все станет ясно. Конечно, Девятый выразился не столь
прямо. Но он прав, утро вечера... Если Девятому за семьдесят, если он много
лет работает там же, где и я, знает ли он, кто и почему приказал убрать
"Паникера"? А может, он не просто знает? Может, он сам...
...Нет, нет, все! Хватит! Утро вечера все-таки мудренее. Скорее
заснуть, а там...
Звонок. В дверь -- долгий, наглый. Рука тут же возжаждала пистолетную
рукоять, и я с трудом заставила себя забыть о спящем в ящике стола
браунинге. Да, нервы -- ни к черту!
На часах -- ровно полночь...
Хорошо новый день начинается!
ВТОРНИК, СЕМНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Гей-визит к Казаку Мамаю * Вован Холмс и доктор Эрка *
Кольца и браслеты, юбки и кастеты * Кентавромахия *
Сержант Петров помогает следствию
Философский вопрос -- одеваться или спрашивать "кто там?" -- я решала
недолго. Лучше спросить. Вдруг это соседи, у которых тоже лопнул стояк? Ну,
а если нет, стрелять можно и в ночной рубашке -- предварительно сходив в
кабинет за браунингом.
-- Кто?
Кажется, ледяного голоса не получилось. Каменного -- тоже. Впрочем, у
меня и не должно быть такого голоса. Бедную женщину тревожат в
полночь-заполночь...
-- Я...
Оставалось только моргнуть и прижаться к стене -- если этот "я"
все-таки начнет стрелять. Как бишь на такое принято отвечать? "Я? Да ты
гонишь!"
-- Госпожа старший следователь! Это я, следователь Изюмский.
Для того, чтобы объяснить ночное появление дуба на моей лестничной
площадке, требовалась не моя голова, а по меньшей мере главный
пентагоновский компьютер.
-- Что случилось, Изюмский?
-- Н-ничего...
Я так поразилась, что открыла дверь.
На дубе оказался зимний наряд в виде куртки "чукотка" и бобровой шапки.
Рожа, к сожалению, осталась незачехленной.
Следовало вопросить "какого..." и так далее, но я ограничилась
взглядом. Говорят, он у меня иногда бывает достаточно выразительным.
-- Я... Докладаю, то есть докладоваю, госпожа старший следователь!
Вычислили жмурика!
-- Какого жмурика? -- обалдело переспросила я, начиная догадываться.
-- Стало быть, Трищенко он. Пидор, который. То есть лицо
нетрадиционной...
-- Вы что, за этим и заявились? -- безнадежно поинтересовалась я.
Сил злиться не оставалось.
-- Ну! Я ведь не знал, что вы так рано...
Тут я ощутила на теле нечто, почти материальное, и запоздало
сообразила: на рубашку следовало все-таки накинуть халат! Не то чтобы дуб
пялился, но и глаз, мерзавец, не прятал.
-- Нечего меня рассматривать! -- заявила я без особой злости. -- Я вам,
Изюмский, в бабушки гожусь!
Если бы этот дуб посмел улыбнуться... Но он не улыбнулся -- хотя и
взгляда не отвел. Почему-то вспомнился сальный взгляд гражданина Залесского.
А может, я действительно зря комплексую? Ведь пялятся!
-- Входите, Изюмский. Снег не забудьте стряхнуть.
Пока, следуя известной песне, дуб через дорогу (то бишь в данном
случае, через порог), перебираться изволил, я размышляла: не предложить ли
этому болвану кофе? Гость все-таки! Идея не прошла. Осудив себя за гнилой
либерализм, я сбегала за халатом, мельком глянула в зеркало (кошмар,
конечно, но...), а затем решила заняться племянничком всерьез.
-- Итак?..
Дуб врос в линолеум передней, даже не догадавшись снять шапку.
-- Ну, это, блин... Установлена личность. Трищенко Владимир
Владимирович, бармен...
Я вновь начала свирепеть; на сей раз медленно, но верно.
-- А позвонить нельзя было?
-- Так телефон ваш, госпожа старший...
Черт! Я бросилась в кабинет -- точно! Молчит, зараза! Ну все, сидеть
Евсеичу!
Оставалось решить, что делать с дубом. Похоже, его пуганул дядя, а
затем и я добавила перцу под хвост. Забегал...
-- Значит, установили?..
-- Ну! А кончил его Кондратюк Евгений, тоже... лицо нетрадиционной...
-- Что?!
Кора лопнула, и на его физиономии появилось некое подобие улыбки. Дуб
был определенно доволен, причем, как ни странно, без тени злорадства.
Похоже, он был просто рад, что столь малоприятное дело шло к финалу.
Отказавшись пройти в кабинет, господин Изюмский все-таки снял шапку и
объяснился.
Все оказалось просто; даже чересчур. Фамилию убитого ему сообщили в
лаборатории. Сошлись отпечатки пальцев: год назад Трищенко проходил у нас по
какой-то мелочи. Дуб уже собирался звонить мне, и тут ему позвонили самому.
Если точнее, позвонили не ему, а на коммутатор, попросив того, кто
ведет дело об убиенном бармене. Голос оказался женский. Их соединили, и
доброжелательница без всяких экивоков сообщила имя убийцы. Итак, некий
Евгений Кондратюк, тоже с сережкой, и тоже проходил у нас свидетелем. Более
того, звонившая поспешила добавить, что этой ночью Кондратюк будет в "Казаке
Мамае".
Наконец-то я все поняла. Дуб, к чести его дубовой, приехал не только
хвастаться. Оказывается, ему было скучно пожинать лавры одному. Или
совестно. Хотелось спросить, почему бы ему не послать в бар двоих
инспекторов помоложе, но понять господина Изюмского было легко. Первое дело
все-таки!
-- Ну, я и подумал: съездим, госпожа старший следователь! "Мамай" этот
только ночью открывается. Самое сейчас время...
Я взглянула на часы, покачала головой:
-- А без меня нельзя?
-- Один не пойду! -- отрезал племянничек. -- Там это... Ну... Не пойду,
в общем! "Мамай" этот, он для этих... лиц...
Смеяться, конечно, не стоило, но удержаться оказалось ну никак не
возможно. Дуб растерянно моргал.
-- Страшно? -- отсмеявшись, поинтересовалась я, надеясь, что он
все-таки посмеется в ответ.
Но Изюмский даже не улыбнулся.
-- Не страшно, госпожа старший следователь. Да только, блин, стыдоба!
Узнает братва, что к пидорам, извините, ходил... Да еще один. Чего ведь
подумают?
Он не шутил. Вообще-то верно: в последнее время к тем, кто посещает
подобные бары, в городе стали относиться чуть ли не хуже, чем к кентаврам.
-- Ладно! -- решилась я, сообразив, что этой ночью точно не засну. --
Присядьте, я сейчас...
Заниматься работой обычного инспектора не хотелось, но, с другой
стороны, появился шанс быстро и триумфально закончить это дерьмовое дело.
Закончить -- и взяться за Молитвина всерьез.
Обещанное "сейчас" несколько затянулось. Дуб терпеливо ждал, пока я
примеряла новое вечернее платье, пока пританцовывала у зеркала, пытаясь
сотворить нечто пристойное из вороньего гнезда на голове. Подобные процедуры
требуют полной сосредоточенности, но одна мыслишка меня все-таки не
оставляла. Простая до невозможности мыслишка, очевидная, вероятно, для
любого -- кроме, конечно, господина Изюмского. Все получилось очень просто.
Слишком просто. Излишне...
"Казак Мамай" внешне выглядел неприметно: обитая бронзой дверь,
врезанная прямо в стену старого пятиэтажного дома. Разве что снег у входа
оказался убран, да по сторонам росли две небольшие елочки. Как говорится,
голубые ели. И пили.
Дуб притормозил свой "Ауди" у тротуара, огляделся.
-- Ага, стоит!
Он кивнул на черную тень возле ближайшего подъезда.
-- Я ребят попросил потоптаться. На всякий...
Кивком одобрив его предусмотрительность, я нерешительно поглядела на
вожделенную дверь.
-- А туда... всех пускают?
В ответ последовало довольное "гы!". Кажется, у дуба тоже оказалось
чувство юмора.
-- Смех, да и только, госпожа старший следователь! Мужиков бесплатно, а
если баба, в смысле, женщина -- то по сорок гривень с носа.
Бумажник я не захватила из принципа, и теперь ощутила некое чувство,
приятно напоминающее злорадство. Впрочем, такие расходы, как правило,
компенсируются. А хорошо будет выглядеть в отчете: "Посещение спецбара --
сорок гривень"...
-- Фотография Кондратюка у вас?
Лицо подозреваемого оказалось не из тех, что запоминаются сразу. Я
начала было по привычке составлять словесный портрет, но бросила. Узнаю
как-нибудь, не в этом проблема. Проблема в другом. Все, все не так! Убийца
преспокойно собирается в бар, вместо того, чтобы дрожать у алтаря, ожидая
Первач-псов. А если он псов не боится, то почему не боится нас? Даже дурак
поймет: нераскрытое убийство заставит все наши службы не только забегать, но
и запрыгать. К тому же бар для "голубых", а звонила-то женщина! Ладно,
разберемся. Для того и приехали.
-- Господин Изюмский! В целях конспирации разрешаю перейти с
человеческого языка на тот, который вам ближе. Но только на время операции.
Усек, братан?
"Братан" "усек" не сразу. Наконец соизволил кивнуть:
-- Так точно. Понял. Да тока, блин, хрена он там человеческий! Кто же
так сейчас чешет, подруга? На тебя, блин, посмотришь -- вроде телка видная,
все при тебе, а как базлать начнешь...
-- Фильтруй базар, пацан, -- в очередной раз посоветовала я. -- Я
котелком звенела, когда ты, шкет, еще сопли жевал!
Он вновь хмыкнул, решив, вероятно, что старший следователь Гизело
входит в роль. Не поверил. И хорошо, что не поверил...
-- Слышь, братан, а как тебя называть?
Имя-отчество его, я, конечно, забыла. Если вообще когда-нибудь знала.
-- Вованом, -- гулко вздохнул дуб. -- А ты, подруга, стало быть, Эрка?
-- Эра, -- как можно спокойнее поправила я. -- А впрочем, без
разницы...
Открыть дверцу этот болван не догадался, но я обошлась и без него.
Итак, "Казак Мамай". Интересно, за что этого беднягу к подобному заведению
приплели?
Дуб решительно взялся за круглую, блестящей меди, ручку -- и замер.
-- Мне первой войти? -- подлила я масла в огонь.
В ответ прозвучало негромкое "Блин, пидоры драные!" -- и доблестный
господин Изюмский от души рванул дверь. Бог весть чего он боялся. А весело
было бы, встреть его за дверью трое напомаженных амбалов в кожаном прикиде и
потащи раба Божьего прямиком в темный угол, как в одном старом кинофильме.
Там подобное заведение, если память не изменяет, называлось "Устрица"...
Все обошлось. Никто нас не хватал, не хлопал по выступающим частям, и
даже швейцар оказался самым обыкновенным: без помады и румян на физиономии.
Разве что на меня посмотрели как-то странно, но это могло быть и результатом
воспалившегося воображения. Через несколько минут мы уже сидели в небольшом
уютном зале, почти утонувшем в темноте, вокруг играла тихая музыка, под
которую еле заметно шевелились парочки -- вполне разнополые. Я начала
понимать, что "Мамай" -- не из худших заведений.
По крайней мере, на первый взгляд.
Взгляд второй дал те же результаты. Официантка (официантка!) поставила
нам на столик по бокалу шампанского, проворковав: "От заведения!", за
шампанским последовали орешки. Я протянула руку к бокалу...
-- Ну, пидоры, блин! -- дуб заскрипел зубами и затравленно оглянулся.
-- Чего киксуешь, Вован? -- поразилась я.
-- Киксую? -- дуб перешел на шепот, наклонился. -- Ты, Эрка, глаза
разуй! Видала?
Его взгляд уперся в нашу официантку, деловито направлявшуюся к стойке.
Я присмотрелась, хотела переспросить, вновь всмотрелась -- и вопросы отпали.
Да-а... Косметика и женский корсет творят чудеса, особенно в полутьме. Но
ведь голос! Хотя...
Я оглядела парочки, продолжавшие обжиматься под старомодный "медляк" --
и только вздохнула. Две "девушки" из четырех -- точно; третья, скорее всего,
тоже не третья, а третий... А впрочем, чего удивляться? Знали ведь, куда
шли!
-- Отставить! -- шепнула я. -- Лучше осмотрись, только незаметно. Его
здесь нет?
Дуб начал ворочать шеей. Тоже мне, профессионал! Правда, и
профессионалу в такой темноте ничего не увидеть.
-- Потанцуем? -- я встала, автоматически поправив слегка висевшее на
мне платье. И когда это я успела похудеть?
Кажется, придется работать самой. На племянничка надежды мало.
Дуб сопел у меня над ухом, переступая с ноги на ногу с изяществом
контуженного медведя. Губы его шевелились; если внимательно прислушаться,
можно было разобрать слова. "Зародыш в яйце, яйцо в гнезде, братан при теле;
мужик, блин, при своем деле..." По-моему, это был заговор для невольных
трансвеститов, а не от беды гомосексуализма. Или господина Изюмского так
припекло, что он ничего более подходящего вспомнить не смог? Ладно, простим,
сделаем вид, что не заметили...
Стараясь не морщиться и уж тем более не прыснуть в рукав, подобно юной
курсистке, я как можно незаметнее скользила взглядом по столикам. Половина
мест пустовала, а среди тех, кто заглянул сюда этой ночью, никого похожего
на виденное мною фото не оказалось. Зато я сумела убедиться, что не три, а
все четыре танцующих пары -- одной масти. Вскоре к нам присоединились еще
двое, на этот раз уже без всякой конспирации -- в джинсах и свитерках. Я
представила, что может подумать здешняя публика о нас с "Вованом" (точнее,
обо мне) и мысленно поклялась: в следующий раз, буде охота не удастся,
направлю сюда лично господина Ревенко. Хорошего понемножку. Хотя нам еще
повезло. Окажись этот Кондратюк, к примеру, кентавром...
Дотанцевав, мы вернулись за столик (отодвинуть стул племянничек
опять-таки не догадался) и переглянулись.
-- Нету, -- хмуро бросил Изюмский и скривился. -- Ну, пи...
-- Еще раз скажешь, по губам дам, -- пообещала я. -- Достал!
Настроение начало понемногу портиться. Что я тут делаю? Можно, конечно,
использовать время с большим толком -- хотя бы переговорить с посетителями
(да и с новым барменом) о Трищенко. Убиенного здесь, конечно, знали, но...
Но мы вроде как в засаде, хотя для такого дела вполне достаточно было бы
прислать сюда сержанта.
Темнота позволяла слегка нарушить строгие правила, и я, чуть привстав,
вновь осмотрелась. В зале появились двое новеньких, но никого, похожего на
искомого злодея Кондратюка, не оказалось. Подойти к стойке, перекинуться
словцом-другим с барменом?
Нет, рано.
Дуб начал что-то вещать на странной смеси человеческого и родного, но я
цыкнула, и "Вован" послушно заткнулся. Ладно, раз делать нечего, остается
думать. Про убиенного бармена думать пока рано, а вот о Молитвине -- в самый
раз.
Странное получалось дело. Нас бывший сотрудник НИИПриМа интересовал сам
по себе. Боссам уже не первый год любопытно, что творилось в Институте N 7
под видом "прикладной мифологии". Допустим... Допустим даже, кто-то из
здешних узнал об этом пиковом интересе и поспешил ликвидировать старика. Но
ведь его не ликвидировали! Трудно, что ли, подсыпать какую-нибудь дрянь в
водочную бутылку, или пустить в артерию кубик воздуха из шприца! Помер себе
алкаш -- и аминь. Первач-псов испугались?.. но искомый варнак Кондратюк
тоже, по всему видать, плевать хотел на "психоз Святого Георгия"! Так нет,
устраивают дурацкий маскарад с похищением, оставляют свидетелей, затем --
налет на квартиру алкаша N 2 гражданина Залесского. Непрофессионалы?
Возможно. Но зачем непрофессионалам бывший сотрудник НИИПриМа?
И еще. Дело у меня отобрали. Допустим, из веских соображений. Но зачем
оставили "хвост"? Почему этот драчливый сержант из числа дружков
кобелька-литератора до сих пор жив-здоров? Почему не лежит где-нибудь в
заснеженном овраге на радость одичавшим собакам?! Впрочем, собак-то в городе
почти не осталось. Как и бомжей. Тоже загадка, но из другого файла.
Выходило так, что этим, неизвестным, нужен исключительно Молитвин. Это
раз. А во-вторых, они уверены в своей безопасности. Более того,
безнаказанности...
Откуда-то вынырнул(а) официант(ка), выставив на стол нечто в низких
толстостенных бокалах. Очевидно, дуб уже успел сделать заказ. Не долго
думая, я протянула руку к ближайшему бокалу, отхлебнула -- и в следующий миг
почудилось... Куда там -- почудилось! Граната Ф-1, растворенная в серной
кислоте -- вещь куда более милосердная... Неужели? Точно!
Текила!
Я глотнула воздух -- не помогло, глотнула еще раз...
-- Круто, подруга, да? Я, как хлебну, в натуре отпадаю!
Дуб глядел на меня с золотозубой усмешкой, явно ожидая одобрения. Еле
удержавшись от насилия физического, я собралась было объяснить, отчего не
следует предлагать даме текилу, да не просто объяснить...
И тут мой гневный взгляд скользнул по стойке.
Разыскиваемый Кондратюк имел место быть! Как ни в чем не бывало, держа
в руке знакомый толстый бокал, не иначе тоже с текилой -- стоял у стойки и
точил с барменом лясы.
Одного бармена ему явно оказалось мало.
-- Сзади, -- произнесла я как можно спокойнее. -- У стойки.
Пока племянничек переваривал новость, я с запоздалым раскаянием
сообразила, что стойка, строго говоря, мой сектор наблюдения. Так сказать,
сфера отвественности. Впрочем, заметила -- и заметила. Теперь...
-- Ага! -- в полумраке тускло блеснул златой зуб. -- Ты, подруга,
посиди, я его враз...
Все-таки тяжело иметь дело с флорой, пускай древесной.
-- Враз чего? -- поинтересовалась я. -- У тебя что, ордер есть?
Дуб погрузился в раздумья. Иногда такое даже полезно. Вообще-то под
подобное дело ордер можно было бы и получить, даже под анонимный звонок, но
"Вован", естественно, об этом не подумал. Лишний же раз доказывать
начальству, что я не верблюд, совершенно не хотелось. Тем паче, завтра мне
сей джокер -- с ордером и его отсутствием -- и самой пригодится. Значит,
максимум, что мы можем, это побеседовать.
И беседовать, конечно, придется мне.
Тем временем Кондратюк, качнув серьгой, направился за один из пустующих
столиков. Я его успела разглядеть. Ничего особенного: хилый, узкоплечий,
прыщавый. Правда, глаза странноватые. Или это мне почудилось?
Подойти?
-- Вот что, -- решила я. -- Сходи-ка, Вован, да на танец его пригласи.
Дуб бросил на меня дикий взгляд, облизнулся.
-- Давай-давай! -- подзадорила я. -- Скажи, что ты, блин, в натуре, в
него втюрился, что тебе без него нереально...
В душе мне стало немного жаль великого следователя Изюмского. Дуб-то
он, конечно, дуб; но с другой стороны...
-- А-а... может быть, ты, подруга?..
-- Он от меня убежит, -- вздохнула я. -- Пригласи его, пообжимайся,
присядь за столик, а тут и я подойду. Не киксуй, братан, в следующий раз к
кентам пойдем!
Упоминание о кентаврах его, похоже, добило.
-- Так, это... Ну...
-- Следователь Изюмский! Приказ поняли?
-- Так точно!
Дуб обреченно вздохнул, приподнялся. Я поспешила отвернуться, дабы не
смущать. Внезапно вспомнилось: много лет назад меня тем же способом
"выводили" на дамочку-лесбиянку. После колонии, казалось, ко всему довелось
притерпеться, а все равно было противно. Потом целый день отмывала помаду с
шеи.
Тяжко ступая, дуб переместился к нужному столику, наклонился. Я
представила, как шевелятся его толстые губы. Бедняга! Вот он выпрямился, его
визави дернул плечами, не торопясь встал...
Что случилось дальше, я не успела заметить. Миг -- и следователь
Изюмский, скрючившись и прижимая руки к животу, тихо оседает на пол, а
подозреваемый Кондратюк с завидной резвостью мчится к двери...
...чтобы наткнуться на меня. Бегает он, конечно, хорошо, но и мы не
лыком шиты.
-- Стоять!
Оружие доставать не стала. Зачем? Этот сопляк...
Уклониться я все-таки успела -- чудом. Уклониться, пригнуться,
отскочить. Рука с кастетом ушла в сторону, ублюдок дернулся, пытаясь
повернуться и ударить снова, наотмашь, но я уже была начеку. Подобные финты
проходят только один раз. В висок? Нет, жалко, лучше по запястью.
Через секунду кастет лежал на полу. Я крепче прихватила потную кисть на
болевой, одновременно фиксируя локоть, чтобы старым ментовским приемом
завернуть за спину и рвануть со всей силы -- до поросячьего визга и зеленой
слюны. Но сопляк оказался проворнее. Левая рука скользнула за пояс, под
свитер...
Все-таки я растерялась. На какое-то мгновенье, но хватило и этого. В
уши ударил грохот, неожиданный и дикий после сладкой музыки, жаркая муха
мазнула по волосам... Промазал! Эта сволочь лихо дерется, но стреляет
скверно. Совсем скверно. И медленно. Или у него затвор заело?
Новый выстрел -- почти в упор. Я не успела. Ничего не успела, даже
подумать о мяче, синем мяче, катящемся по песку...
Вокруг кричали, перепуганные посетители резво падали на пол сбитыми
кеглями, бармен исчез за стойкой, а я по-прежнему стояла, словно вбитая в
землю свая. Убили? Вроде нет. Ранили? Тогда почему не больно? Или вначале
всегда не больно? Когда в меня попали в тот раз...
-- Пидор, падла гребаная! Убью выблядка!
Знакомый голос заставил очнуться. Сопляк куда-то исчез, а господин
Изюмский...
-- Прекратите бить! -- крикнула я, еще плохо соображая, что произошло.
-- Лучше наденьте наручники!
-- А где их, блин, взять? -- "Вован" с сожалением опустил занесенную
для очередного пинка ногу. -- Ну ты, подруга, словно Христосик какой-то!
Чуть не грохнули, а ты...
Все стало на свои места. Подозреваемый Кондратюк оказался там, где ему
и должно находиться -- на полу; его пистолет в руках у следователя
Изюмского, а я... Я, как ни странно, жива.
-- Еле успел! -- дуб потер поясницу, скривился. -- Кастетом, блин,
врезал, сучий потрох! И в тебя, гад, целил! Хорошо, что успел подскочить!
Местоимения частично отсутствовали, но я поняла без перевода. Второй
раз сопляк бы не промахнулся, но дуб подоспел вовремя. Тряхнул кроной, выбил
"ствол", повалил урода на пол...
-- Рация есть?
-- А? -- дуб недоуменно оглянулся, взмахнул рукой. -- Да нет у меня,
блин, рации! Ни хрена не взял. Сотовый -- и тот на столе, блин, оставил!
-- Ладно, -- вздохнула я. -- Успокойте... граждан.
Самое время. Кошачьи вопли заглушают музыку, кто-то уже у дверей. Я
покачала головой, с силой провела ладонью по лицу, начисто забыв о помаде, и
направилась к стойке.
-- Граждане! -- раздалось за спиной. -- Я сотрудник городской
прокуратуры Изюмский. Сейчас на ваших глазах... Да тихо, блин, пидоры
сраные, харе орать!
Все-таки до конца соблюсти политкорректность "Вован" не сумел. Между
тем бармен настолько расхрабрился, что осмелился выглянуть наружу. Увидев
меня, он дернул носом, попытался нырнуть обратно, но опоздал. Я вынула
удостоверение, ткнула "корочки" прямо в физиономию (нос снова дернулся).
-- Телефон и бутылку коньяка. Французский есть?
Пока дуб объяснялся с прибывшими наконец жориками, я успела испробовать
коньяк, убедившись, что он и вправду французский. Неужели бармен страха ради
иудейского опустошил свой НЗ?! Впрочем, по горлу скребло, а в мозги не
попадало. Зато нервы начало отпускать -- понемногу, понемногу...
Хмурый лейтенант долго разглядывал мое удостоверение, затем я читала
протокол, подписывала, даже умудрялась что-то пояснять, но ситуация
проходила вскользь, словно не обо мне шла речь. Кажется, я велела не
отпускать бедолаг-посетителей, дабы по свежим следам расспросить их о
Кондратюке; напомнила о бармене -- но в голове звенела пустота. Странно,
меня могло уже не быть. Нет, странность не в этом! Стреляли в меня не
впервые, и порой даже попадали, но почему-то именно сегодня пуля, просвистев
мимо, заставила онеметь, забыться. Как все просто! Господи, как все просто!
Раз -- и нет старшего следователя Гизело. Раз -- и нет сотрудника Стрелы.
Раз -- и некому будет смотреть дискету с пятиминутной записью того, что я
много лет назад увидела на морском берегу, когда по песку катился синий мяч.
Точно так убили Сашу. А я ведь даже не смогла попасть на его могилу, это
где-то на Урале, говорят, туда пускают только своих.
Я -- чужая...
-- Ну, блин, подруга, дела! Отправили гада! -- слегка помятый, но
довольный дуб опустился на стул, сверкнул золотым зубом. -- Чего,
празднуешь?
Прийти в себя оказалось легче, чем думалось. Подруга? Ну, обнаглел!
-- Господин Изюмский! Война кончилась, так что можно не конспирировать.
Во внеслужебной обстановке можете называть меня по имени-отчеству.
Внезапно я показалась себе неимоверной занудой. Хотя почему показалась?
-- Эра... Э-э-э... -- дуб напрягся, вспоминая. -- Игнатьевна. Мы
этих... лиц... сейчас допрашивать будем?
Он не шутил. Первое дело, первая удача. Грешно смеяться.
-- Завтра. Точнее, сегодня. Днем. А лучше вечером. Сядьте, Изюмский!
Он почесал затылок, но повиновался.
Я кивнула на коньяк.
-- Это для вас. Для нас. Сейчас мы выпьем, и я вам скажу спасибо.
Верней, уже сказала. Будь я юной красавицей, то в благодарность шептала бы
вам слова любви до утра. Но я старая баба, очень хочу спать, поэтому мы
выпьем и вы отвезете меня домой. За рулем усидите?
Дуб вздохнул, наполнил рюмки.
-- Усижу. А насчет спасибо... Да чего там, Эра Игнатьевна! Сегодня я,
завтра -- вы.
-- Аминь, -- подытожила я и взяла рюмку.
Она показалась неимоверно тяжелой.
На работу я опоздала, причем вполне сознательно. Во-первых, следовало
все-таки выспаться. Пугать своим видом подследственных грешно, а от недосыпа
не спасает даже Анна Кашинская. А во-вторых, лишние расспросы. Городок наш,
как ни крути, средненький. Средненький -- и очень спокойный. Однажды Ревенко
принес сводки по Нью-Йорку и Москве. Да, вот там моим коллегам приходится
туго! Кентавров, правда, не встретишь, зато все остальное! Поэтому ночная
разборка в "Мамае" для нас не просто ЧП. Это -- ЧП-в-Кубе, Супер-ЧП. Значит,
жди появления любопытных рож прямо посреди допроса с неизбежным идиотским:
"Ну как?". Лавры и пушечный салют мне ни к чему, посему я решила отдать им
на съедение господина Изюмского.
Пусть отдувается, ему с непривычки в охотку будет.
Но вышло иначе. Когда в половине одиннадцатого я переступила порог,
стало ясно: никому в нашей богоспасаемой конторе нет дела до ночной стрельбы
по старшему следователю Гизело. Ни шефа, ни Ревенко не оказалось на месте,
дуб тоже отсутствовал, и по всему выходило, что наше ЧП -- еще не ЧП.
Все выяснилось сразу. Кентавры! Опять кентавры!
И на сей раз -- очень серьезно.
Привыкаешь ко всему. Когда я впервые увидела лохматых рокеров на
стареньких мотоциклах, то и внимания не обратила. Мало ли их? Правда, меня
предупредили: через несколько дней (как гласит столь любезная моим боссам
теория Семенова-Зусера!) произойдет адаптация, и я действительно увижу.
Увидела. Батюшки светы!
Впрочем, это только поначалу было "батюшки светы". Привыкла. Хотя до
сих пор никто и ничто не заставит меня прикоснуться к... ЭТОМУ. Расизм?
Пускай. Но когда я вижу шевелящиеся колеса, растущие прямо из поясницы!..
А в целом, кенты как кенты. Вроде цыган. Цыгане катастрофу не пережили,
зато кенты охотно заняли их нишу. С теми же проблемами.
На этот раз все обернулось скверно. Ночью -- в то время, когда дуб
столь неудачно приглашал подозреваемого Кондратюка на танец, -- патруль
подобрал на Дальней Срани двух девочек. Обеим по пятнадцать, еще школьницы.
Обе были живы -- и живы до сих пор, хотя врачи на расспросы только разводят
руками. Обеих изнасиловали -- страшно, беспощадно. Несчастных отправили в
неотложку... и мигом прошел слух, что это сделали кенты.
О кентах болтают всякое -- порой и похуже, но сегодня...
Толпа вышла на улицы. Кентавров под рукой не оказалось, поэтому запылал
райотдел милиции. Затем новый слух бросил озверевших людей к старому
девятиэтажному дому, где якобы в подвале скрывалась пара кентов. Кентавров
не нашли, зато начался погром...
Теперь Никанор Семенович там, и Ревенко там, и, как я поняла, мэр тоже.
Н-да, дела...
Странно: все эти годы кенты -- несмотря на их омерзительные колеса --
казались мне наиболее понятными из всего, что довелось увидеть. Может,
потому, что еще в детстве начиталась всяких Стругацких с Муркоками по поводу
разнообразных мутантов. По крайней мере, для объяснения их колес не
требуется менять картину мира. Не кентавры важны. Важно другое: почему в
последние полгода они все чаще попадают в сводки происшествий? Мутация
продолжается? Или кому-то это очень выгодно? Может, кенты вдобавок и
бродячих собак едят?
Так ли, иначе, но следовало работать. Кондратюка решила не трогать. Как
выяснилось, ночью его допрашивал дуб; значит, пускай продолжает. Его добыча.
А вот мордобойца Петров...
-- Госпожа старший следователь! Арестованный старший сержант Петров на
допрос прибыл!
Я была права: мы с арестованным (старшим!) сержантом Петровым -- старые
знакомые! Встречались в гостях на квартире Залесского! Блудливый алкаш с
сальными глазками, то есть пропавший гражданин Залесский, кем-то ему
приходится. Одноклассник? Да, кажется.
Голос сержанта мне не понравился. Вид тоже. Типичный жорик; или, как
говорили в давние, памятные мне времена и в иных, не столь отдаленных,
местах -- мент. И рожа ментовская, и вид ментовский, несмотря на отсутствие
пистолета, палаша и наручников на брюхе. Не люблю ментов! Атавизм, конечно,
но... Не люблю! Как вспомню этих сук... Ладно, забыть!
-- Садитесь, Петров! Значит, деремся?
Бросив недоверчивый взгляд на стул, он все-таки решился и присел. Стул
выдержал, к его (да и моему) удивлению. Экий шкаф! И рожа, рожа! Подстать
таракану-полковнику. Впаять бы такому лет пять... Нельзя, нельзя! А жалко!
-- Итак, гражданин Петров, прошу пояснить мне свое поведение,
выразившееся в злостном сопротивлении...
Он слушал с каменной мордой, но когда я назвала соответствующие статьи
УК, камень дрогнул, и я ощутила искреннее злорадство. Это тебе не девочек
насиловать, сука легавая! Не по почкам бить!
Все-таки трудно сдержаться. Сдержаться, забыть, что ты уже давно не
Эрка Шалашовка, не "заключенная Гизело"...
-- Итак?
Петров молчал -- как памятник Ленину на площади Свободы. Слыхала,
здешняя молодежь истово спорит: кто такой Ленин? Большинство считает:
писатель. То ли "Му-Му" изваял, то ли "Анну Каренину".
-- Повторяю! Гражданин Петров, признаете ли вы...
-- Да чего там! Признаю...
Разродился! Хоть бы поупрямился для виду! Ладно, сыграли в злого
следователя, сыграем в доброго.
-- А вас не удивило, что ОМОН оказался на квартире гражданина
Залесского?
Он задумался, напряг единственную извилину.
-- Ну!
-- Не нукайте! -- озлилась я. -- Еще не запрягли, гражданин старший
сержант! Отвечайте на вопрос!
А хорошо, когда можно так говорить с жориком. Просто душа поет!
-- Так точно, удивило, госпожа старший следователь. Чего им Алик
сделал-то? Мы с Аликом друзья, я его с детства знаю...
Аликом? Ну, конечно, с гражданином Залесским, любителем разглядывать
женские прелести.
-- Алька в тот день едва с кровати поднялся; перенервничал, бедолага,
-- сосед его, прямо на наших глазах, чуть коньки не отбросил. Ерпалыч
который. То есть гражданин Молитвин. Я примчался, и Фимка примчался... да вы
сами видели -- бульон принесли, апельсины...
Стоп! Какой-такой Фимка?
Жестом остановив разговорившегося подследственного, я придвинула к себе
ксерокопию рапорта бравого полковника Жилина. Итак, в квартире находились:
сластолюбивый гражданин Залесский, сексапильная медсестричка-истеричка,
сержант Петров Р. Р., бабуля -- Божий одуванчик, пес-барбос и... все.
Никакого Фимки.
Может, так зовут спасателя-кента?
-- Кого вы упомянули последним, Петров? Кентавра?
Жорик оторопело моргнул:
-- Какого на фиг... Прошу прощения, госпожа старший следователь!
Кентавра этого я не знаю, он с Аликом, вроде, приятельствует. Я упомянул
гражданина Крайца... Крайцмана.
Я вновь просмотрела рапорт. Нет там никакого Крайца-Крайцмана!
Погодите! А не тот ли это парень с оч-ч-чень характерным носом, который
ввалился к Залесскому вкупе с моим сержантом, когда я собралась уходить?
Так-так, помню...
-- Ладно! -- решила я. -- Давайте-ка сначала!
"Сначала" оказалось долго, зато плодотворно. Я слушала и злилась, и чем
дальше -- тем больше. Хорошенькие дела на свете творятся! Этот ОМОНовский
таракан Жилин что, ослеп? Ослеп, оглох -- или умом тронулся, фиктивные
рапорта составляя? Или... Или все гораздо серьезнее?
Похоже -- да. Ибо сержант пребывал в полной уверенности, что его
одноклассник Фимка скучает в следственном изоляторе. А вот в следственном
изоляторе никакого гражданина Крайцмана знать не знают. И в горотделе тоже.
Бумаги изучить я уже успела.
Может, Фимку попросту отпустили?
-- Хорошо, разберемся...
Я перечитала протокол, задумалась.
-- А скажите, Петров, что было написано в ордере?
-- Каком ордере? -- изумился он.
Злой следователь должен был напугать драчуна Петрова. Добрый --
исподволь посочувствовать и начать "отмазывать". "Отмазывать"; и заодно
незаметненько расспрашивать о всяких интересных вещах. А "отмазывать" лучше
всего через проколы в бумагах. В рапорте Жилина ничего не было сказано об
ордере, и я сразу подумала: тут и следует копать. Часто такие бумаженции
составляются наспех, то подпись забудут, то печать. А сейчас, выходит, еще
лучше: ордера вообще не было. По крайней мере, его Залесскому не показывали.
Более того: если сержант не запамятовал, полковник даже не соизволил
предъявить документы. Интересно, кто сие может подтвердить? Залесского нет,
кентавра нет, Фимки нет. Зато есть бабуля и, конечно,
медсестричка-истеричка! Вот и хорошо, вот и славно! А интересно получается!
Я искоса поглядела на старшего сержанта. Да, типичный жорик. Одна
извилина, зато наверняка цепкий, словно бульдог. И местный, город знает
досконально. Что, если...
-- Скажите, Петров, вы где предпочитаете ночевать -- в изоляторе или
дома?
Он хмыкнул, и это вновь чуть не вывело меня из себя.
-- Вы, пожалуйста, словами отвечайте, подследственный!
Шкаф дернул плечами:
-- Дома, понятно! А почему...
Почему? А по кочану ему! Разговорился, понимаешь!
-- Вопросы, между прочим, здесь задаю я! И вопрос у меня к вам, Петров,
такой. Согласны ли вы помочь следствию?
-- Согласен...
-- Еще раз! -- велела я. -- Громче!
-- Согласен, госпожа старший следователь!
Его рожа в этот момент выглядела изумительно. Взгляд -- разве что
насквозь не прошибал. Ничего, гляди, не боюсь, мент поганый!
-- Я могу вас отпустить домой, Петров -- под подписку. Более того, если
вы поможете следствию, следствие поможет вам. А нужно вот что. Первое --
узнайте, где сейчас ваш Крайцман. Просто узнайте. И второе. Если встретите
Залесского или если он вам позвонит, передайте: я хочу его видеть. Скажите,
что от этого зависит судьба Молитвина. Ясно? Если ваш Алик трус, пусть мне
просто позвонит. Поняли?
Он задумался, пошевелил извилиной.
-- Так точно! Понял!
-- Хорошо. Завтра в десять -- здесь, у меня. Обождите, я вас провожу
вниз... или даже лучше -- до трамвайной остановки, чтоб без проблем при
выходе, а заодно повторите задание. Четко и внятно. Дошло?
Кивок был мне ответом.
Все складывалось удачно. Даже кентавры. Сегодня начальству не до меня,
а мне... А мне не до них. Значит, можно улизнуть пораньше, прямо сейчас, и
погулять по городу. Сначала в мэрию к Дубовику, он мне по жизни должен, не
откажет; затем -- к медсестричке. Как бишь ее зовут. Ида?
Да, кажется, Ида.
СРЕДА, ВОСЕМНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Клевый и фигуристый бабец упрямится * Изыскания старшего сержанта
Петрова * Методика расследования a la Izyumsky *
Святой Власий супротив буйства кентаврийского *
Вагон третий, место пятое
-- Как же это вы так, Эра Игнатьевна? С попами-то вашими? Вы, извините,
не адвокат, а совсем наоборот! С чем нам на процесс выходить? С
хулиганством?
Нет на земле справедливости! Нет! Я, дура наивная, благодарности
ожидала: все-таки чуть не пристрелили! Но шеф, даже не дав отхлебнуть
крем-ликера, начал именно с "поповского" дела.
-- Мне, уважаемая Эра Игнатьевна, утром мэр звонил. Почему, спрашивает,
с попами тянете?
Угу! Звонил, значит. Про кентавров, выходит, благополучно успели
забыть. Вчера погром так и не состоялся, несознательные граждане все-таки
вняли уговорам. А к вечеру поймали насильников -- настоящих. Четыре ублюдка
из той же школы. Очухались начальнички, теперь попов им подавай!
-- Процесс намечается закрытый?
-- Закрытый? -- щелочки-глазки Никанора Семеновича стали угрожающе
расширяться. -- Да Господь с вами! У нас же эта... Демократия! В том-то и
дело! Открытый, с участием общественности. Вы за прессой следите?
Крем-ликер оказался и вправду хорош. Хоть каждый день к начальству на
ковер ходи!
-- И на этом процессе двум священникам разрешенной законом Церкви будут
предъявлены по сути политические обвинения? Антигосударственная
деятельность, призывы к свержению?.. Между прочим, первый такой процесс с
1979 года. Тогда судили отца Дмитрия Дудко. Это еще при Советах было.
Возобновляем традицию? Кентавры есть, диссидентов не хватает?
-- Гм-м...
Про отца Дмитрия Дудко я вспомнила вовремя. Точнее, вовремя перечитала
учебник.
-- Но, уважаемая Эра Игнатьевна! Патриарх, между нами, не возражает!
-- Наш не возражает, -- охотно согласилась я. -- А Иерусалимский? Вот
вы знаете, что Ватикан готовит специальное заявление по нашему процессу?
Прессу читать и вправду полезно. Конечно, в нашем городе ни киевской,
ни московской не купишь, да и по "ящику" сплошь местные станции вещают, но
никто ведь не мешает заглянуть в Интернет!
Никанор Семенович покраснел, потемнел, но сдаваться не собирался.
-- Тем более! Тем более, Эра Игнатьевна! Поэтому дело и поручили вам,
чтобы, так сказать, комар носа не подточил. У вас же есть полная "сознанка"!
Да я бы на вашем месте...
-- "Сознанка" есть, -- весьма невежливо перебила я. Вспомнилось
бледное, недвижное лицо отца Александра. -- Подследственный Егоров сообщит
на суде, что произошел конец света. А подследственный Рюмин затеет дискуссию
по поводу духоборца Македония и Иоанна Дамаскина. И вместо политики получим
типичный идеологический процесс.
-- Гм-м... Гм-м... Конец света, говорите? А может, он того, фик-фок,
ваш Егоров?
-- Наш! -- чарующе улыбнулась я.
И настал черед думать начальству. В общем, я его понимала. Точнее, не
его, а нашу мэрию. Не первый случай, и не второй. С православными
священниками все-таки легче, это вам не раввины!.. Одного упрямого
беднягу-рэбе таки заперли на Сабурову дачу, Талмуд Наполеонам
растолковывать. Власть предержащим шутить надоело, вот и решили отыграться
-- дабы неповадно было. В результате получили очередной Исход и
периодические вопли общин из-за бугра. А Патриарх наш... Бог ему судья,
девяносто два года, его еще коммунисты на престол сажали.
Потемневший лик начальства принялся светлеть, глазки мигнули, улыбка
вновь расцвела.
-- Ну и ладно! Подумаем, помозгуем... Вы с болваном моим сегодня
виделись?
Бедный дуб! За что его так?
-- Со следователем Изюмским я раскланялась в коридоре. Он куда-то
спешил...
-- А он на вас жалуется, Эра Игнатьевна!
Ну еще бы! Впрочем, улыбка никуда не делась, даже стала шире.
-- Говорит, такая видная дама...
-- Он так не говорит! -- не выдержала я, и мы оба рассмеялись.
-- Ну да, ну да, конечно! Говорит, такой клевый, извините, бабец,
фигуристый, еще раз извините, сисястый, а на мужиков рычит. И даже кидается.
При сих словах начальство изволило облизнуться. Эдак снисходительно.
Зря это он.
-- А с вами, козлами, иначе нельзя, -- охотно разъяснила я. -- Если на
вас не рычать, нагнете прямо в кабинете и по очереди трахать будете. А
следователю Изюмскому передайте, будьте добры, что если будет еще языком
трепать, я ему его оторву. Вместе с яйцами. Это больно, поверьте мне...
...Да, говорят, больно. Во всяком случае, тот скотина-лейтенант, что
подъехал ко мне в первый день, как меня доставили в колонию, провалялся в
госпитале полгода. Он в госпитале, я -- в БУРе. И руку, гады, сломали, до
сих пор к непогоде ноет. Ничего, за такое не жалко...
Плохо! Не уследила за голосом. За лицом, кажется, тоже.
-- Эра Игнатьевна, да что с вами? Я же шутил! Я пошутил, вы пошутили...
Да, сорвалась! Очень плохо. Чаще Лойолу читать надо.
-- Какие будут указания, Никанор Семенович?
-- Указания, указания... -- начальство вздохнуло. -- Мы же с вами,
можно сказать, мирно беседуем. Неформально...
-- По душам? Как с подследственной?
На этот раз тон был избран нужный, и мы вновь рассмеялись, восстановив
мир, дружбу и полное взаимопонимание.
-- Без всяких указаний... Загляните к моему болвану, Эра Игнатьевна!
Что-то не ладится у него с душегубом этим. Раз помогли, помогите уж и во
второй!
Все стало ясно. Для того и приглашали. Для того и про священников речь
вели. Чтоб не зазнавалась. Ладно, загляну.
Прежде чем допить крем-ликер, я незаметно взглянула на часы. "Роллекс"
показывал две минуты одиннадцатого. Значит, мордобойца Петров уже ждет. А не
ждет -- найду, и такого Гогу с Магогой устрою!
Гога не понадобился; Магога, впрочем, тоже. Подследственный оказался на
месте -- в приемной, в кресле. Вид он имел весьма неаппетитный. Синяки,
почти незаметные вчера, успели загустеть и налиться соком, да и взгляд
сержанта показался каким-то тухлым. Не выспался, что ли?
Заведя его в кабинет, я кивнула на стул, для солидности переложила
несколько бумаженций на столе и призадумалась. Можно начать с кнута, можно с
пряника. А, ладно, пусть будет пряник!
-- Ордера у ОМОНа действительно не было, гражданин Петров. Так что ваше
дело правое, и враг, быть может, будет разбит.
В его глазах что-то блеснуло. Ну, еще бы! На этот раз мне действительно
пришлось выполнять адвокатскую работенку.
-- Был устный приказ из администрации мэра. И все. Причем от кого он
исходил, никто вспомнить не в состоянии. Перманентный склероз. Понимаете?
Об этом мне сообщил безотказный Дубовик. Об этом -- и о многом другом,
не менее интересном.
-- Понимаю, госпожа старший следователь, -- подумав, сообщил Петров. --
Тогда кой хрен этим архарам было нужно?
-- Не ругайтесь, подследственный, -- мягко попросила я, предпочитая не
отвечать на столь любопытный вопрос. А действительно, кто им был нужен?
Молитвин? Или все-таки литератор Залесский?
Или оба?
-- Поэтому после нашего разговора вы пройдете в соседний кабинет и
напишете фантастический роман. Можете в стиле вашего дружка Алика. Сюжет
такой: находясь при исполнении, вы встретили на улице знакомого вам еще по
школе гражданина Залесского. Тот сделал вам устное заявление об исчезновении
своего соседа, гражданина Молитвина Иеронима Павловича, которого вы оба на
днях отвозили в храм неотложной хирургии. Дескать, в регистратуре молчат и
глазки строят! Затем вы поднялись в квартиру Залесского, чтобы оформить
заявление в письменной форме... Дальше понятно?
-- Так точно! -- без особого энтузиазма отозвался подследственный. --
Чего тут не понять?! Выносят дверь, являются неустановленные личности с
оружием, ксив не предъявляют и на мои законные, стало быть, требования
реагируют по морде... Госпожа старший следователь, а ежели полкан другое
накатает?
Таракан-"полкан" Жилин, ясное дело, накатает другое. Но козыри-то все у
нас!
-- Пусть себе катает, сержант! У нас свидетель есть. Бах-Целевская Ида
Леопольдовна, двадцати одного года. И цените, подследственный! Я на эту
девицу вчера полдня потратила.
...Отыскать "Идочку", как называл гражданку Бах-Целевскую алкаш Алик,
оказалось непросто. К счастью, в бестолковом рапорте Жилина оказался ее
адрес: городское общежитие N 3, более известное как Венерятник. Там ее знали
-- и еще как знали! -- но сама Бах-Целевская в Венерятнике не обнаружилась.
Список тех, у кого она может прохлаждаться, занял не одну страницу (та еще
девуля оказалась!), но ее соседка по комнате вовремя вспомнила, что
медсестричка-истеричка поселилась "у своего нового". Адрес "нового" она не
знала, но улицу указала точно. Остальное -- просто. Именно на этой улице
прописан сгинувший Залесский. Саму Бах-Целевскую я извлекла прямиком из
ванной. "Идочка" оказалась готовой на все -- жаль, я не мужик! Протокол, во
всяком случае, подписала сразу.
С бабулькой пока не повезло. В нетях бабулька. Сказали: под городом, у
брата. Но ее показания, полученные мною лично на субботней пьянке-гулянке у
Залесского, легко оспорить -- она, кажется, Алику-алкашу дальней родичкой
приходится. А зовут ее совсем странно -- Лотта. Бабушка Лотта. Интересно,
какого Лота она бабушка? Судя по возрасту, того самого.
-- Это вам конфетка, -- подытожила я, дав возможность подследственному
оценить сделанное. -- В виде аванса. А теперь, Петров, докладывайте.
Странное дело: "конфетка" совсем не обрадовала буяна, и я мысленно
обиделась.
Сержант поморщился, вздохнул.
-- Да чего там докладывать, госпожа старший следователь! Нема Фимки!
Пропал! Мать все морги обегала... И Алика нет. Я наших спрашивал -- никто ни
хрена не знает. Я уже и фотки ихние ребятам передал, и приметы. Нема! С
концами!
Весело! Ну, гражданин Залесский пропал, так сказать, по определению, с
шумом, громом и кентаврами. Теперь к нему присоединяется неведомый мне
гражданин Крайцман, который умудрился сгинуть, не попав ни в жилинский
протокол, ни в данные Горотдела, куда архары сдали драчуна Петрова.
В управлении ФСБ его тоже не было -- разведка доложила точно.
-- Давайте успокоимся, -- как можно теплее предложила я. -- Вас,
кажется, Ричардом Родионовичем величают? Я -- Эра Игнатьевна. Договорились?
Сержант покорно кивнул.
-- Так вот, Ричард Родионович. Залесского пока оставим в покое. Ваш
приятель скорее всего пьет пиво с кентами где-нибудь на Дальней Срани. А вот
гражданин Крайцман... Он не задержан. И не убит -- труп мы бы давно нашли.
Значит?
-- Да кому Фимка нужен? -- жорик дернул квадратными плечами. -- Он,
правда, это... Биохимик он. Доктор наук. Аккурат в прошлом году защитился.
Я только головой покачала. Дивны дела твои, Господи! Хороша шайка-лейка
собралась! Бывший сотрудник сверхсекретной лаборатории, алкаш-писатель,
жорик, библейская бабулька, ученый-биохимик и шлюшка из общаги. И ко всему
впридачу -- кентавр! Черт! Даже розыск официальный не объявишь, эти, из
мэрии, сразу почуют.
Хотя почему бы и нет?
-- Говорите, гражданина Крайцмана мать ищет? Вот и хорошо! Пусть подаст
заявление, причем опишет все, как было. Да пожестче! И по телевизору пусть
объявят. Сделаете?
Петров почесал подбородок.
-- Можно. Я и ребят попрошу, чтоб смотрели. Эра Игнатьевна! Ну
какого... то есть, почему они к Алику привязались? Что он им сделал?
Настала моя очередь пожимать плечами.
-- Не знаю. Но, честно говоря, находиться сейчас на его месте мне бы не
хотелось...
Я лукавила.
На своем месте я тоже чувствовала себя не очень уютно.
Агенту (или, как принято сейчас изъясняться, сотруднику) всегда
требуется скипидар под хвост. Но не тот скипидар, что тебе мажут, а тот
скипидар, что ты мажешь сам. И лучше всего, если скипидар не будет замешан
на страхе. Страх уходит, а человек остается и может натворить чудес! Так что
фотки с голыми бабами и угрозы семье -- скипидар не только дешевый, но и
очень опасный.
Сначала этому меня учили, потом поняла сама. Прочувствовала, так
сказать, ощутила. Мои боссы -- мастера подбирать рецепт скипидара. В свое
время мне было достаточно ощущения, что тебя считают человеком. После трех
лет ада такое дорогого стоит. Ну, а потом... Потом стало еще проще. Я
считаюсь очень дорогим агентом. И слава Богу! Главное, что деньги
переводятся на счет, известный в этом полушарии лишь мне и Девятому. Правда,
и за деньги купишь не все. Это тоже истина, порой очень печальная. Например,
не купишь писем. Писем, которых я так жду, и которые...
...Ее последнее письмо было странным. До этого -- все понятно: колледж
на побережье, оценки, бабка-маразматичка, теннис. А тут... Какой-то Пол, с
которым она вдобавок разговаривает по-русски, какие-то акулы... Откуда там
русские? Написала -- и молчок. Хорошо еще бабка не забывает. Свекровушка!..
Да чего от ее эпистол ждать? "Здоровы, сыты, шлите денег"...
Стоп, хватит!
Со старшим сержантом Петровым все классически просто. Без скипидара.
Для друга Фимки да для кореша Алика он не пожалеет ни времени, ни подошв. А
то, что работать доблестный жорик будет втемную, и вовсе хорошо. Аминь,
аминь, сотрудник Стрела!
Пора было идти к дубу. Или вначале заварить кофе? Впрочем, заваривать
лень, но можно сходить в буфет. А еще лучше посидеть тут, ни о чем не думая,
посидеть с закрытыми глазами, представляя себе небо -- белесое жаркое небо,
бездонное, равнодушное. Один из советов Святого Игнатия -- и очень дельный.
Лучший способ отдохнуть, когда времени мало и...
Дзинь! Дзинь! Дзи-и-инь!
Счастье, что в этот миг в кабинете не оказалось доктора Белла.
Застрелила бы -- и Первач-псов не побоялась. Наизобретал, козел сраный, сука
американская...
-- Гизело слушает!
-- Госпожа старший следователь! Добрый день. Тут, блин, такая лажа!..
Так и знала! Дуб! Ладно, придется идти...
Почему-то я ожидала увидеть следователя Изюмского на боевом посту -- с
плетью в руке. Или с оголенным проводом. И, естественно, не одного, а в
компании с подследственным Кондратюком, который голубым кулем болтается на
дыбе, вопит, хрипит...
Дуб был один. На столе, кроме початой бутылки коньяка, сиротливо лежала
бумажка -- тоже одна. Ручка пристроилась сбоку.
На меланхоличное предложение выпить я даже не стала отвечать. Села в
кресло (предложить присесть он, само собой, забыл) и выжидательно взглянула
на дубовую рожу.
Рожа сморщилась.
-- Где подследственный? -- поинтересовалась я, уже начиная
догадываться.
Рожа сморщилась еще больше.
-- В лазарете, блин!..
Лучше всего сосчитать до десяти. Или до ста. По-итальянски. Уно, дуо,
трез...
-- И что вы ему сломали, господин Изюмский?
-- Ребро, -- покорно вздохнул дуб. -- Или два...
-- Идиот.
-- Так точно...
Полная покорность возбуждает. И не только в сексе.
-- Повторите!
Дуб грузно поднялся, почесал затылок.
-- Идиот я, блин, подруга! Да ты бы на этого тормоза посмотрела!
Лыбится, падла, и блекочет всякую туфту! Он же, сука, плановой, блин! Гандон
поганый, ломка у него, гада! Дозу просит!..
-- А теперь по-русски, пожалуйста...
Пока племянничек пытался найти адекватные выражения в великом, могучем
и свободном, я припомнила замеченный мною еще той ночью странный --
неподвижный и прозрачный -- взгляд Кондратюка. И пожалела, что не взялась за
дело сама. Хотя и без меня можно было догадаться, что у мерзавца --
астенический синдром, и в таком состоянии бить его просто бесполезно. А
теперь единственный подозреваемый по важнейшему делу выбит из игры -- в
буквальном медицинском смысле -- и, возможно, надолго.
-- Что он сказал? -- перебила я, не дав товарищу Изюмскому подыскать
эквивалент к выражению "гандон поганый".
Дуб молча протянул мне листок -- тот самый, единственный.
Ну-с?
"Гражданина Трищенко я не убивал. Пистолет мне вручила Очковая. Она
велела прийти в бар "Момай". С моих слов записано верно."
Подписи не было, зато имелась грамматическая ошибка (бедный Мамай!). Я
вздохнула.
-- Что баллистики говорят? Пистолет тот?
-- Тот...
В принципе, с этим можно сунуться в суд. Пистолет, личность
подследственного, поведение при задержании. Но ведь дело не в наркомане!
Точнее, не в его поганой личности. Трищенко убили безнаказанно, в меня тоже
стреляли, явно не опасаясь последствий. Кто дал этому уроду право убивать?
Наркоманы-убийцы в нашей практике попадались, и не раз, но исключительно
мертвые. Психоз Святого Георгия достает их вдвое быстрее, чем всех прочих.
Кажется, на эту тему была даже статья...
-- Когда мы сможем его допросить?
Молчание затянулось, и я почуяла недоброе.
-- Господин Изюмский!
-- Да блин!.. Я его по башке ненароком двинул! У него это...
Сотрясение!..
Да. Идиот. Клинический.
-- Ладно. Посетителей допросили?
Протоколы я листала недолго. Дуб оказался дубом и тут. Свидетелей
расспрашивали о Кондратюке -- но не об убитом Трищенко. О Кондратюке же
знали немногое. Появляется редко, мало с кем общается, предлагает себя
исключительно за деньги или за "дозу", имеет совершенно непотребную кличку
"Глубокая Пасть", не танцует... Не танцует -- этого мы не учли... Эх, не о
том спрашивали! С Кондратюком пока все ясно, нам бы про убитого Трищенку
узнать. Бармен -- человек известный, тут бы многое всплыло!..
-- Кто такая эта Очковая, не знаете?
Дуб только вздохнул. Озвереть? Нет, не стоит. Займемся педагогикой.
-- Значит так, Изюмский! Кондратюка -- на обследование. И не в лазарет,
а в Центральную клиническую. Срочно! Пусть поглядят, что в нем такого
особенного. Дальше... Вызовите всех свидетелей еще раз. Узнайте все о
Трищенко. Побывайте у него дома, расспросите родителей... Вас методике
расследования учили?
Тяжкий вздох был мне ответом. Ну конечно! Юракадемия, заочное
отделение!
-- Как только найдете Очковую -- везите сюда. Обыск на квартире. Как
заявку на ордер писать -- знаете?
-- Да знаю я, госпожа старший следователь! -- возгласил дуб. -- Я
просто того, ну... этого...
Верно. И того он. И этого тоже.
-- Налейте коньяку!
Последняя фраза была явно воспринята, как знак примирения. И напрасно.
Я отхлебнула коньяк (прекрасный, откуда только взялся?), улыбнулась:
-- А будете обо мне сплетничать, кое-что оторву. Что именно, вам
Никанор Семенович уточнит. Настоящий мужик баб трахает, а не облизывает
языком при посторонних. Ясно?
Удивительно, но дуб покраснел. Да так, что я почти его простила.
Все-таки жизнь мне спас, охломон! Ладно, можно еще по глоточку...
Я кивнула на бутылку, товарищ Изюмский послушно привстал...
Дзинь! Дзи-и-инь!
Черт! Я и забыла, что телефоны бывают не только в моем кабинете.
-- Вас, Эра Игнатьевна!
Так и знала...
-- Гизело? Где тебя леший носит? Немедленно на выезд!
Ревенко! Да пошел бы он!..
-- Какого беса! Я работаю!..
Из трубки послышался рык, да такой, что даже я дрогнула.
-- Немедленно! В городе погром! На Сумской! Поняла? Шеф уехал,
дозвониться не могу! Ноги в руки, мчись, принимай решение! Я к
"сагайдачникам", они, болваны, с выходом тянут!.. Выполняй!
К "сагайдачникам"? Ого, дело скверное, если дошло до курсантов Особого
военного универсистета имени Сагайдачного. На моей памяти такого еще ни
разу...
-- Еду!
"Принимать решение" не довелось. И без меня было кому -- мэр, оба его
зама, плюс начальник УВД Хирный с целой толпой жориков в больших погонах.
Начальство жалось за могучими спинами архаров и явно не торопилось выходить
за стену из пластиковых щитов. А впереди, загораживая улицу, бурлила толпа.
У страха глаза велики. Погрома не было: во всяком случае, витрины
магазинов оказались целы, да и бить никто никого не собирался. Пока, по
крайней мере. Зато движение перекрыли намертво. Опустевшие туши троллейбусов
тянулись бесконечным караваном, одну из машин уже успели перевернуть.
Лозунгов не имелось -- кроме одного, наскоро намалеванного красной краской
на обычной простыне. Я всмотрелась... "Кентов вон из города!" Ага, вот в чем
дело! И конечно, иконы -- огромные, почти в метр. Кажется, Святой Власий.
Странное дело: в памятках, издающихся здешней епархией, епископ Севастийский
опеределен к надзору за скотом. За крупным рогатым. Но в городе все считают,
что именно он защищает от кентавров. Есть даже сборник молитв Власию
"супротив буйства кентаврийского"; по-моему, его уже забросили и в
Интернет...
-- Гизело? Где твой главный?
От неожиданности я вздрогнула. Широкоплечий здоровяк с военной
выправкой, которую не могло скрыть вполне штатское пальто. Бажанов, заммэра
по силовым.
-- Ищут, -- сообщила я, прикидывая: не спросить ли в свою очередь о
налете на квартиру Залесского?
Нет, не стоит.
-- А почему тебя прислали? Мужика не нашли?
-- Почему? -- удивилась я. -- Нашли!
Он хмыкнул, протянул пачку "Кэмэла". Я покачала головой. Бросила -- еще
в колонии, на спор. С тех пор и не курю.
Толпа между тем подкатилась к самым щитам. В воздухе мелькнул снежок, с
легким стуком врезавшись в тугой пластик. Затем снежки посыпались градом.
Вверх взвились десятки рук:
-- До-лой кен-тов! До-лой кен-тов! До-лой!
-- Ты что, над планом "Покров" работаешь?
Я покосилась на Бажанова, но переспрашивать на всякий случай не стала.
А вдруг еще что-нибудь скажет?
-- Стратеги, мать их! "Сагайдачники" давно уже должны быть! А если и
вправду петух клюнет?
-- Их Ревенко поехал подгонять, -- со знанием дела сообщила я.
-- Ревенко... Хрен с бугра, этот ваш Ревенко!.. Ну ты смотри, чего
вытворяют!
Над толпой начал подниматься длинный шест. На его конце имелся
небольшой "глаголь", с которого свешивалось нечто, издали похожее на
мотоцикл. Присмотревшись, я поняла: это не совсем мотоцикл. Кентавр. Точнее,
его уменьшенное изображение с табличкой на груди. Надпись гласила "Кент
сраный". Шест принял вертикальное положение, качнулся, но устоял.
Сзади послышался вопль. Я обернулась: двое архаров отбирали видеокамеру
у лохматого юноши. Мелькнула знакомая тараканья рожа. Полковник Жилин! Со
свиданьицем! Тараканы заселились -- выселяться не хотят...
Рядом с первым шестом начали воздвигать второй -- и тоже с виселицей.
На этот раз висеть довелось обычному мешку. Правда, на мешке красовалась
шляпа, а белая табличка сообщала, что перед нами не мешок, а наш уважаемый
мэр. И не просто мэр, а "Сука-мэр".
-- Кто же им платит? Как думаешь, Гизело?
Я с изумлением воззрилась на Бажанова. Тот покачал головой:
-- Зря мы вашу контору кормим! Платят им, Гизело! Ты погляди, кто
собрался? Босота, наркота долбанная, им что кенты, что марсиане. Не-е, не
просто это! Ты представляешь, если "Покров" начнется? Мы "сагайдачников" в
окопы отправим, а тут шухер! Говорил я, надо спецбатальон создавать!
Мне показалось, что я ослышалась. Спятила. Одурела. Окопы? Они что,
воевать собрались? Да ведь от нас скачи, за три года до границы не
доскачешь!
-- До-лой кен-тов! До-лой! До-лой! Мэра в отставку!
Ближайший шест (с кентавром) накренился, пошел легким дымком -- и
вспыхнул. В ноздри ударил запах солярки.
-- Убийцу этого гомосека нашли?
Бажанов продолжал меня удивлять. Оказывается, он интересовался не
только загадочным "Покровом".
-- Ты скажи, чтоб крепко искали, Гизело! Банда у них! Гомосек этот --
только репетиция. Они, сволочи, боевиков готовят! Представляешь: начнут бить
боевыми, а мы и ответить не сможем!
-- А японских шпионов искать не надо? -- не утерпела я.
Мой выпад он проигнорировал, а я еле удержалась, чтобы не сорваться с
места и не побежать прямиком домой, к компьютеру. Это же надо! Пять лет
заниматься какой-то этнографией, и тут за пару дней такое! "Покров",
очевидно, проект введения военного положения -- или даже военных действий.
Бред, зато в этот бред неплохо вписываются мифические "боевики". М-да, мысль
недурна. Кто там пропавший Крайцман по специальности? Биохимик? Гражданин
Залесский точно бы очередной роман накропал.
Теперь уже горели оба чучела. Солярки не пожалели -- пылало славно.
Снежки кончились, в ход пошли пустые бутылки. Ряды архаров зашевелились,
чуть подались назад...
Резкий гудок заставил оглянуться. На площадь, разбрасывая неубранный
снег, лихо выруливали грузовики. Первый затормозил, из кузова горохом
посыпались "сагайдачники", держа наизготовку саперные лопатки.
-- Отож! -- довольно прокомментировал Бажанов. -- Ну что, прокуратура,
даешь добро на красные сопли?
Он не шутил. "Сагайдачники" -- тоже. Вот хрень, мало им палашей с
дубинками, еще и лопатки подавай!
-- Где мэр? -- стараясь оставаться спокойной, осведомилась я. --
Проведите меня к мэру! Быстро! Вы слышите?
...Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок...
Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко
падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит
назад... Мяч уже в воде, ленивая теплая волна слегка подбрасывает его вверх,
солнце сверкает на мокрой резине. Девочка оглядывается...
Нет, бесполезно! Не могу вспомнить! Ничего -- ни лица, ни того, какого
цвета был на ней тогда купальник. Даже мяч расплывается, меняет цвет,
становится огромным... у меня в детстве был похожий...
Хватит!
Я открыла глаза и слегка шлепнула надутый от важности томик Лойолы.
Может, действительно попробовать? Взять отпуск и пройти весь искус, шаг за
шагом, от отчаяния к надежде. Всего за четыре недели. Святой Игнатий
уверяет, что после этого год нормальной жизни обеспечен. В покое,
благочестии и с истовым рвением к работе. Так сказать, ad majorem Dei
gloriam.
Не выйдет. Четырех недель у меня не будет, не будет даже получаса.
Доклад уже послан, экран тускло светится. Хорошо, что сегодня очередь
Девятого. По крайней мере, не придется ругаться.
Все! Экран. Пора! Почему они молчат? Ладно, сама...
"Здесь сотрудник Стрела. Ответьте!"
Сейчас Девятый усмехнется, положит на клавиатуру свои длинные пальцы.
Мне всегда почему-то казалось, что они у него именно такие. Как у пианиста.
"Здесь Пятый. Слушаю вас, сотрудник Стрела. Только покороче!"
Опаньки!
Сквозь растерянность, злость, обиду, я все же успела ощутить некоторое
изумление. Что это там у боссов? Раньше такого не было!
"Попала в сложную ситуацию. Жду совета."
Вот так. Покороче. Без эмоций.
Строчки ушли в неведомую даль, в ответ поползли другие.
"На ваш экстренный N 256. Категорически запрещаю всякую
самодеятельность! Планом "Покров" не заниматься. Повторяю: не заниматься.
Бажанова оставьте в покое. Выполняйте задание. Ваше сегодняшнее поведение
считаю недопустимым!"
"Поведение" -- это когда я вместе с мэром и Бажановым вышла к толпе? Но
ведь иначе лопатки пошли бы в дело! Вместе с палашами.
"Вы привлекли в себе излишнее внимание, чем поставили под удар всю
операцию! В дальнейшем -- категорически запрещаю подобное!"
Внимание? Пожалуй, да. И Никанор Семенович благодарил, и Ревенко с
бутылкой бегал. Где они такие хорошие были, когда толпа на щиты поперла? А в
общем, Пятый в своем репертуаре.
"Теперь важное. Нужный вам специалист прибывает завтра киевским поездом
в 11.40. Вагон третий, место пятое. Специалиста зовут Волков Игорь
Дмитриевич. Высылаю фотографию."
Завтра? Просила, просила чуть ли не год... Видать, и вправду жарко
стало. Ну-с, Игорь Дмитриевич, каков ты?
На экране появился белый четырехугольник, по нему поползли пятна,
обозначились контуры...
Есть! В голове уже сам собой составлялся словесный портрет (лицо
овальное, подбородок средний, с ямочкой...), а я глядела в незнакомое лицо,
пытаясь понять, кого мне Бог и начальство прислали. Пять лет работала одна
-- не шутка. Вроде, ничего. Симпатичное лицо. И улыбка приятная. Сколько
тебе лет, Игорек? Двадцать пять? -- если, конечно, фото не старое.
Полюбоваться напарником мне не дали. Снова строчки -- сердитые, даже
злые.
"Категорически запрещается вступать со специалистом в любые разговоры,
не относящиеся к работе, сообщать подробности своей биографии, свое
агентурное имя, номер и суть задания. Как поняли?"
Обидно даже! Он что, меня за малолетку принимает?
"Сотрудник Стрела все поняла правильно."
Ладно, рычи! А интересно, почему нельзя заниматься "Покровом"? Уж не
сидит ли рядышком кто-то еще? Сидит, дискетку в компьютер вставляет... Давно
подозревала, давно!
Пятый уже успел попрощаться, экран погас, а я все сидела в кресле,
слегка постукивая пальцами по мертвой клавиатуре. "Поняла правильно...
поняла правильно..."
Ладно, будем считать, что поняла.
ЧЕТВЕРГ, ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Мадам Очковая и ее Капустняк * Специалист по кризисным
культам * Добрые друзья старшего сержанта Петрова *
Падай, дура!
С работы следовало удрать, причем не позже половины одиннадцатого.
Спешить я не люблю, особенно в подобных делах. Бог весть, вдруг какому-то
любопытному захочется проехаться вслед за старшим следователем Гизело на
Южный вокзал? Горят на мелочах -- это даже не азбука, это палочки для счета.
Проще всего зайти к начальству, предварительно понюхав лука, и, глядя
на оное начальство честными покрасневшими глазами, доложить о временной
нетрудоспособности. Проще, но не правильней. Есть метода получше -- так
осторчертеть всем, что твое исчезновение будет воспринято, как дар Божий.
Посему с первыми петухами я заглянула в кабинет к мрачному недопохмеленному
Ревенко, затем нашумела у экспертов, забежала в архив. Следующим на очереди
был лично Никанор Семенович, но у самой приемной меня перехватили.
Оказывается, пока я накручивала круги по коридорам, меня искали. Точнее,
искал.
Дуб, понятно, кто же еще?
Если прошлый раз стол следователя Изюмского украшала одинокая бутылка
коньяка, то теперь впору было перекреститься. Половину стола занимала голая
женщина с призывно раскрытым ртом и заброшенными на плечи ногами. Дуба могло
извинить лишь одно: дама при ближайшем рассмотрении оказалась резиновой и
надувной. А вокруг дивным натюрмортом располагались цветные фотографии --
тоже с дамами, но уже настоящими, яркие обложки журналов и что-то еще, не
очень понятное, но явно паскудное. Сам дуб восседал в кресле, скрытый
резиновыми прелестями своей новой подруги, и старательно изучал толстую
тетрадь в черной клеенчатой обложке.
-- Пигмалионизм или фетишизм? -- поинтересовалась я вместо "здрасьте".
Господин Изюмский только вздохнул, и весь его вид мне сразу крайне не
понравился.
-- Ладно, докладывайте!
Докладывать ему не хотелось. Даже поднимался дуб с таким видом, будто
его не поливали минимум год.
-- Очковая, -- наконец выдал он, кивая на стол.
Похоже, он имел в виду резиновую даму. Или просто рассчитывал на мою
догадливость. Но я предпочла промолчать.
-- Упустили! -- вновь вздохнул племянничек, и не выдержал. -- Блин,
сука верченая, из-под носа!..
Итак, из-под носа. Вскоре я выяснила, что Очковая, то есть Калиновская
Любовь Васильевна, тридцати пяти лет, полька, временно не работающая,
умудрилась исчезнуть из квартиры за пять минут до появления опергруппы. На
плите как раз выкипел кофе. В спешке она оставила не только пачку патронов,
аналогичных изъятым у гей-гражданина Кондратюка, но и все те сокровища, что
ныне красовалась передо мной.
-- Блядина она! -- резюмировал дуб. -- Вот, погляди!
Он наобум порылся в пачке цветных фотографий и протянул мне. Первый же
взгляд показал, что мой собеседник во многом прав.
-- Видала? Старая, сука, а туда же! Бордельеро на хазе устроила!
Голубятню! Мальчиков ей подавай, собачек! Блядина!
Судя по фотографиям, не одних собачек. Кентавров тоже. Отсутствием
воображения мадам Очковая явно не страдала. По поводу "старой суки" я решила
не заострять. Всего на год меня старше... Эх, клещи бы сюда, да за язычок
кой-кого!
-- Ведь чего она Очковая, Эра Игнатьевна? Она же их трахала! Пидоров
этих! То есть которые лица... Во!
Изюмский сморщился и поднял со стола нечто. Н-да! Слыхивать
приходилось, а вот видать -- еще нет.
-- Этот, как его, блин? Фаллоимитатор. Она у них, у пидоров, самая
модная телка была! То есть даже не телка...
С трудом уйдя от столь благодатной темы, дуб все-таки вернулся к нашим
баранам. В "Мамае" Очковую знали все. И не только в связи с указанными выше
обстоятельствами. Уже несколько лет гражданка Калиновская была постоянной
подругой завсегдатая оного бара, известного под кличкой Капустняк. К числу
прочих знакомых гражданина Капустняка принадлежали также известные нам
убиенный бармен Трищенко и вольный стрелок Кондратюк.
-- Да вот они, глядите!
Очередная фотография. Без собачек, зато с хорошо узнаваемым гражданином
Кондратюком, не менее узнаваемой Очковой и неким третьим -- постарше, с
короткой черной бородкой. Все трое были весьма и весьма заняты друг другом.
Любопытно, кто сие снимал? Уж не Трищенко ли?
Я хотела выдать увлекшемуся дубу нравоучительный пассаж, но внезапно
физиономия сластолюбивого бородача показалась мне знакомой. Может, из-за
бороды. Ненавижу мужские бороды, все время кажется, что тебя лобызает
половая щетка...
-- Компьютер работает? Найдите файлы розыска! Быстро!
Можно было отдать снимок на сканирование и совмещение, но я понадеялась
на свою память. Почему-то я была уверена: этот тип в розыске, причем не
только в городском. Где-то полгода назад... Есть!
Искать не пришлось. В первой же десятке "особо опасных" мелькнула
знакомая борода. А вот и текст. Та-а-ак!
Я присвистнула, дуб тихо выматерился, и я раздумала делать ему
замечания. Не до того. Нет, ну это же надо, а?
...Панченко Борис Григорьевич, он же Бессараб, он же Капустняк. Вор в
законе, предполагаемый главарь "железнодорожной" "братвы". Убийства, рэкет,
наркотики, торговля женщинами и детьми, содержание притонов, аферы с авизо.
Полгода назад дело передано в Интерпол. Предполагаемое местонахождение --
Португалия...
-- Это которые "тамбовцев" и "воркутинцев" перешлепали? -- судорожно
вспомнил дуб.
-- Которые, -- согласилась я, не понимая: что же это такое творится на
белом свете?! Капустняка, главаря чуть ли не самой крупной банды в Евразии,
ищем мы, ищет Интерпол, а он гуляет себе под самым носом...
-- Его видели в "Мамае"? Когда?
Изюмский почесал затылок и начал загибать пальцы -- один, второй...
-- Неделю назад.
Лихо! Как раз перед убийством!
-- Чего делать-то будем, Эра Игнатьевна? -- жалобно вопросил дуб.
Делать? Интересно, далеко ли до ближайшей колокольни? Бежать,
взбираться, хвататься за веревку...
-- Не будем спешить, -- рассудила я. -- Расспросите всех еще раз.
Только подробнее -- когда заходил, с кем... И загляните на серверы
Интерпола. Мало ли?
Дуб послушно кивнул, я же взглянула на часы и поняла -- пора. Скоро
обеденный перерыв, не хватятся, а потом я позвоню...
-- Эра Игнатьевна, это ведь вы дело Молитвина ведете?
-- Что? -- я застыла, думая, что ослышалась.
-- Ну, алкаша пропавшего, -- удивился дуб. -- Дядька говорил...
Уно, дуо, трез... Он, де, труа, катр... Айн, цвай...
-- Вела. Закрыли дело. А... что?
-- Ну, если закрыли!.. -- господин Изюмский пожал широкими плечами. --
Просто тут о нем...
Тетрадь -- та самая, в черной клеенчатой обложке. Еще не понимая, я
раскрыла первую попавшуюся страницу. Рисунок карандашом: женщина и... тоже
женщина, хотя на первый взгляд и не скажешь. Внизу подпись -- "Олька Ч.,
поз. "крыл. ракета".
-- В конце, Эра Игнатьевна! Тут она всякую пакость описывает, а в
конце...
В конце, то есть на последних страницах, оказались адреса. Много,
некоторые перечеркнуты крест-накрест, другие без фамилий, с одними
инициалами...
"...Молитвин Иерон. Павлов. Гв. Широнинцев, 22, 15. 300 гр."
Раз, два, три, четыре, пять, шел Молитвин погулять. Капустняк вдруг
выбегает, триста гр. ему вручает...
Ездят к нам мало. В первые годы побаивались -- да и сейчас боятся.
Вдобавок негласный пропускной режим, ОВИР; даже, кажется, справки.
Постоянные пропуска полагаются лишь родственникам, и то не всем. "Братва"
тоже не спешит соваться. Кому охота лезть прямо в пасть к
"железнодорожникам"? Стоп, стоп, не надо, хватит!..
Я постаралась забыть, хотя бы на время, о таинственно сгинувшем
Молтвине и не менее таинственно объявившемся Капустняке. Не сейчас!
Платформа пуста, но на вокзальном табло уже 11.28, значит, скоро...
Странно: сюда почти не ездят, а поезда не отменили. Ревенко как-то
пояснял: политика! Символ единства державы. А тот факт, что поезда пустые --
не беда. Пустые -- зато целые. "Железнодорожники" всех напрочь отвадили...
Стоп! Опять не туда!
Лучше подумать о специалисте. О симпатичном парне по имени Игорь. Игорь
Дмитриевич. Игорь Дмитриевич Волков, который сейчас, судя по всему,
разглядывает заснеженные пустыри на месте сгинувшей Новоселовки. Интересно,
кого мне пришлют? Физика? Наверное, физика. Девятый намекнул, что некоторые
из них уже ставят Основную теорию под сомнение. Правда, печатать такое не
спешат. Кого-то наша любимая теория весьма устраивает. И действительно: что
может быть проще? Неизвестное излучение действует на психику,
бедолаги-обыватели видят чертиков -- и все в порядке, картина мира не
меняется. Где же вы, Игорь Дмитриевич? На часах 11.30. Пора!
Ага, есть! Задумавшись, я даже не заметила тупую морду локомотива,
неторопливо выползающего со стороны Сортировки. Правильно ли я стою? Все
верно, третий вагон должен располагаться именно тут, проверено...
Проводник издевательски долго возится с дверью, затем никак не желает
отойти в сторону...
-- Эра Игнатьевна?
Игорь Дмитриевич Волков улыбается и протягивает мне широкую ладонь. Я
улыбаюсь в ответ.
-- Д-добрый день! А вы знаете, я б-был в вагоне совершенно один! Все
еще в Полтаве сошли!..
-- Добрый день! -- наконец спохватываюсь я. -- Это ничего, главное, вы
не потерялись!
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Фотография, конечно, старая. Моему гостю лет тридцать -- или чуть
больше. Ямочка на подбородке, яркие губы. Красивые глаза, только цвет
какой-то странный. Серый? Нет, светлее. Невысок, но крепок, не иначе
тренировался, причем не один год. Кисти узкие, какие-то детские. И запястья
-- тонкие, как бабки у породистого скакуна.
А еще бы ему очень пошла штормовка.
Вот он какой, присланный вместо боевого слона специалист...
-- Что-нибудь не так, Эра Иг-гнатьевна?
О, Господи! Засмотрелась, баба старая!
-- Все так, Игорь Дмитриевич! Просто я рада...
-- Только не Д-дмитриевич! -- он вновь улыбается и смущенно разводит
руками. -- Когда с "ичем", все к-кажется, что я на заседании Ученого совета,
и еще эти ст-туденты...
-- Игорь, -- охотно вношу эту коррективу. -- А я -- Эра. Только
лучше... Лучше -- Ирина.
Договор заключен, и мы не спеша направляемся к стоянке такси. Только
сейчас я замечаю, что за спиной у долгожданного специалиста -- старый рюкзак
с притороченной сверху гитарой, а в руке -- лоптоп, тоже старый, чуть ли не
начала века. И вновь просыпается любопытство. Физик? Физик с гитарой?
Ничего, скоро узнаю.
Перед тем, как заваривать кофе, я быстро спалила на горелке даже не
одну, а две булочки, и установила на видном месте иконку Филиппа Сурожского.
Почему-то хотелось, чтобы кофе получился такой, как надо -- или еще лучше.
Святой благостно улыбался, вдыхая пряный аромат. Бог знает, может, ему кофе
прямо в Сурож возили? Из Абиссинии?
Завтракать гость категорически отказался, приведя меня в тихую радость.
За всеми моими злодействами я давно не пополняла холодильник. Зато бар...
-- Вам с коньяком? У меня есть настоящий "Камю". И "Арарат" тоже есть
-- тридцатилетний!
На этот раз его улыбка выглядела слегка растерянной.
-- Н-не знаю даже. Может, сначала о работе поговорим? Вы ведь теперь
мой, т-так сказать, научный руководитель!..
Научный? Хорошо сказано! Но... Спросить?
-- Простите, Игорь, а кто вы по специальности? Я имею в виду...
-- П-понимаю, понимаю, -- Игорь поспешно закивал. -- Кажется, м-могу
вас обрадовать, я именно по вашему профилю. Два нуля, ноль восемь, семьдесят
два. Л-литературоведение и фольклор.
"Вот те раз!" -- подумал Штирлиц. Я чуть не поперхнулась глотком кофе
(хорошо получился, не подвел Сурожанин!); все еще не веря, покачала головой:
-- Фольклорист?
-- Ну да! -- гость явно удивился. -- У меня кандидатская по античной
мифологии, а д-докторская -- по индо-арийской. Я, правда, доктор не наш,
американский, у нас сейчас в совет лучше не соваться.
Ничего, ничего... Посчитаем до десяти. Что-то часто приходится этим
заниматься!
-- А как вам, позвольте спросить, обрисовали ваше задание? В смысле,
э-э-э, работу?
Изумленный взгляд серых глаз. Да, глаза что надо, век бы смотрела, не
отворачивалась...
-- Но... Мне объяснили, что фонд Сороса открыл н-несколько новых тем, в
том числе по кризисным культам, на примере вашего города. Д-действительно,
материал уникальный! Я подал заявку, и вот... Мне сказали, что здесь есть
два специалиста: вы и г-господин Молитвин...
"А вот те два!" -- подумал Мюллер. Если все это -- шутка Девятого, то
она явно удалась.
-- А что вы понимаете под кризисными культами, Игорь?
"Что такое?" -- спрашивать нельзя. Все-таки я -- тоже "специалист".
-- Хороший вопрос! -- краешки ярких губ дрогнули. -- В т-точку! Я
понимаю так: к-кризисные культы возникают в экстремальных условиях, когда
об-бычная система ценностей перестает существовать или становится
непродуктивной. Вот, например, культ "карго"...
Узнавать о культе "карго" было интересно (надо же, грузовозам
поклонялись!); а еще приятнее было просто слушать его голос. Негромкий,
теплый... И вдруг я начала понимать: случилось кое-что пострашнее приезда
наивного фольклориста в наш Ад. Я встретила свежего человека. Симпатичного
человека. Умного. Не "сотрудника", не жорика, не наркомана... Окстись,
девка, с ума не сходи!
-- К тому же, как я выяснил, у вас этим д-давно занимаются. Начали еще
до в-всего этого ужаса. Здесь работал Институт Прикладной Мифологии...
наверное, с-слыхали?
Слыхала! Ох, слыхала! НИИПриМ, он же -- N 7. Тот самый, где рвануло.
Лаборатория МИР, до которой еще никто не смог докопаться. Ни в переносном
смысле, ни в прямом. Кратер -- метров двести в диаметре. До сих пор трава не
растет...
-- Ведь господин Молитвин -- из лаборатории МИР, если я не ошибаюсь?
Это зд-дорово, у нас думали, что там все погибли! Вы знаете, портрет
Иеронима Павловича -- это б-было первое, что я увидел, когда впервые зашел к
нам на кафедру. То есть, на мою будущую к-кафедру...
...Представилось: пропитая рожа угрюмо глядит из золоченой рамы. В
деснице вобла, в шуйце -- початая бутылка пива.
-- Хорошо! -- легко согласилась я. -- Как только господин Молитвин
появится, я вас немедленно познакомлю. А, может, все-таки по пятьдесят
грамм? "Арарата"?
К сердцу мужчины надо добираться через желудок. А через рюмку куда? Ой,
дура ты, Эрка, дура!
Коньяк тяжело плескался в граненом хрустале. Игорь вздохнул, вновь
развел руками:
-- Н-ну разве что за погибель теории Семенова-Зусера. Да расточатся
врази!
С большим удовольствием я хлебнула бы за знакомство, но... И это
годится.
-- Аминь!
Чокаться не стали. Я вдруг представила старую накрашенную бабу,
тянущуюся с рюмкой через стол... Бр-р-р!
-- Значит, думаете опровергнуть Основную теорию?
Приятно поддерживать светский разговор. Два ученых мужа... То есть не
совсем, но где-то рядом.
-- Мечтаю! -- на сей раз он не улыбался. -- Из-за этой к-клятой теории
мне, собственно, и докторскую в Минске зарезали. Авось, наберу материала...
И тут я поняла. Он ничего не видел. Ни-че-го! Для него Объект -- что-то
вроде индо-арьев. Кентавра ему продемонстрировать, что ли? Нет, не заметит,
нужно пару дней...
-- Хотите, фокус покажу? Прямо сейчас?
Я огляделась по сторонам. Стекло разбить? Еще за буйную посчитает!
Взгляд скользнул по брошенной на диван сумочке. Ага!
Я достала помаду, и мы прошествовали на кухню. Игорь с интересом
поглядел на желтые разводы по потолку -- неизбежные последствия недавнего
потопа. Ну, про это потом...
-- Помада, -- начала я не без торжественности. -- Она мажется.
Для убедительности я провела черту прямо по кафелю. Игорь задумался,
затем кивнул:
-- Согласен. Это -- п-помада. Она материальна, и она ост-тавляет след.
-- А теперь вы. Изобразите что-нибудь.
На миг он заколебался, но затем в серых глазах сверкнул вызов. Приняв
из моих рук инструмент, Игорь провел рукой резкую неровную линию. Раз!
Волнистая черта. Два! Что-то треугольное... Да это же парус! Неплохо!
...Почему-то сразу вспомнился морской берег. Серый песок, теплые волны,
ее рука -- в моей руке...
Я вздохнула. Хватит, не сейчас.
-- Итак, что вы сделали, Игорь?
Он усмехнулся, взглянул на рисунок.
-- В-вероятно, слегка нашкодил.
-- Совершенно верно.
Теперь в святцы! Нет, не стоит, случай простой, святые могут спать
спокойно.
Я достала булочку и обильно покрошила на подоконник. Затем в восточный
угол. А после -- у порога. Достаточно? Вполне.
Игорь с интересом следил за моими пассами. Под занавес одобрительно
хмыкнул:
-- Насколько п-понимаю, домовой?
Я кивнула, быстро прочитала про себя простенькое заклятье. Как это
Евсеич учил? "Сусидко, сусидко, надто в хате брыдко, тоби я рада, прыбраты
надо..." Вызубрила!
Теперь считаем. (Опять считаем!) Раз, два... десять...
-- Прошу!
Рисунок уже исчезал -- бледнел, таял, оставляя легкий розовый след. Вот
и он пропал.
Игорь внезапно стал серьезным, быстро коснулся пальцем стены...
-- Вп-печатляет!
-- Могу исчезника вызвать, -- гордо сообщила я. -- Для этого манка
нужна. Только исчезники шипят, когда незнакомого человека видят. И с собой
утащить могут.
Мы вернулись в комнату, Игорь поглядел на бутылку, протянул руку.
-- Нет, не стоит. Хотя опыт, я в-вам скажу, хорош! Семенова бы сюда!
Ковалевского уже не убедишь -- п-помер. Между прочим, первые т-такие опыты
стали проводить именно в НИИПриМе. П-правда, если верить легенде, там начали
с телевизора...
-- В институте мифологии? -- поразилась я. -- Игорь, Институт N 7 --
оборонный объект! То есть, был, конечно. Название -- для прикрытия,
понимаете?
Я вовремя укусила себя за кончик болтливого языка и заткнулась. Игорь
бросил на меня удивленный взгляд (не смотри, сероглазый, не надо!), пожал
плечами:
-- Об-боронный? Ну, конечно, можно вызвать д-джинна, засадить в бутылку
из-под пива и швырнуть в суп-постатов... Нет! Это был именно институт
прикладной мифологии! МИР -- собственно, "М-миф и реальность"; или, по
другой версии, "Мифологическая реальность". В том-то и дело! И г-господин
Молитвин был один из тех, кто первым, так сказать, п-пробил брешь. Ему
сейчас нельзя позвонить? Жажду з-знакомства!
Я покачала головой. И я жажду. И кое-кто еще. Например, Очковая. Или
сам Бессараб-Капустняк.
-- Как только вы его в-встретите, Ирина, пожалуйста, познакомьте! А
пока... Наверное, мне стоит побродить по г-городу. Мечтаю поглядеть на
к-кентавров.
-- Сегодня не увидите, -- усмехнулась я. -- Адаптация. Нужно денька
два.
Он кивнул, задумался.
-- Т-то, что вы показали мне, Ирина, это одна п-половина яблока. Т-так
сказать, физическая сторона. Но я фольклорист, меня интересует и вторая
половина -- к-как все это воспринимается на уровне культа.
Я вздохнула. Ну, конечно, ему научную работу писать. По линии Сороса...
Господи, кого они мне прислали?
-- А в-вас не удивляет, Ирина, что православная церковь б-быстрее
всего, так сказать, приспособилась?
Быстрее? Да, пожалуй. Буддистам-одиночкам -- им было наплевать.
Мусульмане только сейчас начинают одноразовые молитвы печатать. Очень
красиво -- листок, на нем вязь арабских буквиц с указанием на трех языках:
"Коран, сура 14, аят 8". Берешь, отрываешь, мажешь острым кетчупом... А
иудеи (которые уцелели) почти все уехали. Говорят, мучились бедняги -- ни
воды, ни света, штукатурка падает...
-- Православным не впервой, -- предположила я. -- К Петру привыкали, к
большевикам. У некоторых, что постарше, до сих пор погоны под рясой. Да и не
все готовы булочки крошить. Вот у нас недавно арестовали двух священников...
Вновь пришлось кусать себя за язык. И больно!
-- Читал, -- кивнул Игорь. -- Отцы Николай и Алек-ксандр, если не
ошибаюсь. К-кажется, кто-то из них считает, будто настал, так сказать,
Армагед-дон?
Могу ли я знать об этом? Пожалуй, могу. Я ведь тоже читаю газеты!
-- Так думает отец Александр. Но ему представляется, что Армагеддон
давно прошел, и этот свет -- уже не наш...
-- Интересно. Неглуп б-батюшка!
Остается с этим согласиться, но вдруг я начинаю кое-что соображать.
Гражданин Егоров рассказал об этом только мне -- позавчера. Он в
следственном изоляторе, в одиночке. Откуда?
Наверное, меня выдали глаза. Игорь моргнул, покачал головой.
-- П-помилуйте, Ирина! Я прекрасно понимаю, что т-такое научная этика!
Честное слово, я не напечатаю и слова из ваших н-научных отчетов без вашего
согласия. Мне их просто п-показали, чтоб я, так сказать, вошел в курс...
Я перевела дух. Конечно, ведь его все-таки готовили. Не так, как меня,
ясное дело... "Научные отчеты"! Смешно? Пожалуй, не очень.
-- Вы говорили об этих двух священниках, Игорь.
-- Да. Их позиция, к-конечно, любопытна, но в том-то и дело, Ирина, что
они -- исключение. П-погоны под рясой -- это, конечно, да, но дело не в
погонах. П-православие, вообще, очень мистическая религия. А м-мистика
предполагает непосредственное воздействие на, т-так сказать, предмет веры...
А забавно в-выходит! Помнится, годков этак н-надцать назад одного священника
из-под К-киева отлучили за то, что хворых заговорами д-да оберегами лечил и
пиво п-пить изволил с мужиками. Я т-тогда так и не понял, за что б-бедолагу
все-таки отлучили -- за знахарство или за пиво. А т-теперь, так сказать,
поворот "все вдруг". Скоро, т-того и гляди, бубны выдадут б-батюшкам!
Слушать бы и слушать. Наверное, студенты его на руках носили. А
студентки... К тому же гитара!..
О гитаре я решила спросить чуть погодя. Время есть, на работе не
хватятся...
Дзинь! Дзинь! Дзи-и-инь!
На этот раз пришлось закусывать не язык, а губы. Иначе бы обложила в
пять этажей ни в чем не повинный телефон. Впрочем, что значит: неповинный?
Мог бы и сломаться, как давеча! И не умолкает, тварь!
-- В-вам, кажется, звонят, Ирина!
Остается улыбнуться, извиниться и пройти в соседнюю комнату. Кто бы это
мог быть? Если дуб -- пошлю в пень...
-- Гизело слушает!
Хорошо, что еще не сказала "старший следователь Гизело". То-то бы
сероглазый удивился!..
-- Эра Игнатьевна! Это Петров. Старший сержант Петров. Уже боялся, что
не дозвонюсь...
Началось! Точнее, продолжается.
-- Слушаю вас, Ричард Родионович!
-- У меня новости. Про Фимку. То есть про гражданина Крайцмана. Нам бы
встретиться...
Ясно. Гитару послушать не удастся. По крайней мере, сейчас.
-- Где вы?
-- Я? На Клочковской, но скоро буду возле дома Алика. Мне фотки взять
надо, чтобы ребятам раздать. У меня только старые...
Алкаш-писатель проживает совсем рядом. Остается совместить неприятное с
бесполезным. Вдобавок рядом проживает беглая бабушка Лотта, которая вполне
могла вернуться. Ее дополнительные показания тоже не помешают. А присутствие
Петрова только упростит ситуацию -- его-то, небось, тут все знают!
-- Хорошо. Через двадцать минут у его подъезда.
ПАДАЙ, ДУРА, ПАДАЙ!
(опыт итальянской увертюры)
I. ALLEGRO
Возле нужного подъезда, прямо на покрытом грязным снегом тротуаре,
красовался грузный мотоцикл с сине-желтыми полосами и знакомой эмблемой:
Егорий истребляет лох-несское диво. Рядом с мотоциклом нетерпеливо топтался
лично старший сержант Петров.
-- Здравия желаю, госпожа старший следователь!
-- И вам того же... -- начала было я, но сразу умолкла. Так-так,
мотоцикл, палаш на боку, наручники...
-- Петров? Вы ведь, если я не ошибаюсь, под следствием?
Жорик сдвинул шапку с "капустой" на левое ухо и принялся чесать
затылок. Не иначе, извилину стимулировал.
-- Ну-у... Госпожа... Гражданка старший следователь! Так ведь в
штатском со мной ни одна собака говорить, е-мое, не станет! Вот, у ребят
попросил, на время...
-- И пистолет тоже?
Петров вздохнул и принялся расстегивать кобуру. Пустую.
-- Так я ведь законы знаю, Эра Игнатьевна! Палаш -- он ведь не оружие
даже, а так, для порядка!..
Упечь бы трепача в изолятор -- для порядка. Недавно одному парню за
охотничий нож трешник впаяли...
-- Ладно. Выкладывайте!
-- Да, мать его в гроб, весь город облазил...
-- Отставить!
Все-таки правильно, что женщин неохотно берут на работу, подобную моей.
Тут одного дуба с запасом хватит. Обложить? Не стоит, не того калибра,
зазнается еще!..
-- Сержант! Еще раз на родном языке заговорите, отправлю под арест! Как
поняли?
Ментовская ряха краснеет, бледнеет... притворяется? или и впрямь
заело?!
А хорошо, когда с ними можно так! И даже покруче -- можно!
-- Виноват, госпожа старший следователь. Докладываю...
-- Вот так-то лучше!
Лучше -- по форме, но не по содержанию. Весь город сержант облазил, но
Алика, равно как и Фимки, то есть граждан Залесского и Крайцмана, не
обнаружил. К начальству сунулся -- без толку. У них сейчас аврал --
Жэку-Потрошителя на Дальней Срани ловят. Уже пятерых сей Жэка съел, шестого
ищет. Выходит, на официальный розыск надежды мало, да и на неофициальный
тоже. Зато был один разговор...
-- Сам я не слыхал, Эра Игнатьевна. Сослуживец мой слышал -- Дашков
Андрей. Он к архару знакомому выпить зашел, там еще двое были. В общем, один
спрашивает: "Куда жидка, мол, очкатого дели?" А другой ему: "Который жидок?
Драчун? Ну, ясно куда, к психам!" Это как раз на следующий день было после
того...
-- На Сабурку ездили?
-- Так точно. Нет там его и отродясь не было.
Оставалось поразмыслить. Где еще у нас водятся психи, кроме как на
Сабуровой даче, она же психиатрическая храм-лечебница N 15? Водятся они,
конечно, везде, но, главным образом, законом не признанные. А вот, так
сказать, легальные...
-- Районные храм-лечебницы? Центральная неврологическая?
Петров пожал плечами:
-- В центральной был, районные сейчас ребята шерстят. Без толку это.
Храм-лечебницы тетя Марта, мамка Фимкина, сразу обзвонила... Нема Фимки. И
Алика нема!
Вид у бравого жорика был настолько кислый, что я его мысленно пожалела
-- без всякого на то хотения. Видать, страдает -- друзья все-таки! Бедный
сержант!
...Я спросила как-то у Петрова: ты зачем надел на шею провод? Ничего
Петров не отвечает...
-- Ладно, Ричард Родионович. Поднимемся в квартиру к вашему Залесскому.
II. ANDANTE
Голосистый звонок надрывался долго и безнадежно, но за дверью было
тихо, будто мы пытались ломиться в склеп. Я поглядела на сержанта, тот в
очередной раз пожал плечами.
-- Идка должна быть там. Я звонил недавно, она дома была...
Выходит, сексапильная лимитчица решила поселиться тут всерьез и
надолго. Так гражданину Залесскому и надо! Скоро пропишется, затем явится
куча рогатых родичей из деревни с большим деревянным метром -- квартиру
делить. Чего это я на нее взъелась? Может, завидую? Тьфу, глупость!
-- Ключи у вас есть?
Хлопок по карманам, знакомая "ментовская" ухмылка.
-- Ключи нам без надобности! Отмычка у меня -- фирмовая. Замок только
жалко...
-- Сейчас! Сейчас!
У замка сегодня удачный день. А гражданка Бах-Целевская таки дома,
поскольку именно ее голос доносится из-за двери.
-- Иду! Я в ванной была! Сейчас халат накину!
Успокоившись по поводу замка, я, решив не тратить времени даром,
достала записную книжку. Из-за двери донесся странный шум, словно рухнуло
что-то тяжелое. Уж не гражданка ли Бах-Целевская на мыле поскользнулась?
-- Вы адрес той бабушки знаете? Что с нами тогда в квартире была? Ее
Лоттой зовут.
-- Тети Лотты?
Уточнять, кому она бабушка, кому -- тетя, не пришлось. Вопль -- дикий,
отчаянный, -- на миг лишил меня дара речи. Записная книжка дрогнула, выпала
из рук.
-- А-а-а-а! Мамочка-а-а-а! Ой, убили-и-и! Ой, спасите-е-е!
Петров опомнился первым -- ноблес оближ, жорик все-таки. Тускло
сверкнула полоска стали, вонзилась в замок.
-- Помогите-е-е! Помогите-е-е!
-- Дверь открой, дура! -- крикнула я, без всякой надежды быть
услышанной.
Вопли не стихали. Сержант, негромко матерясь, копался в замке, а я
начала приходить в себя. Если вопит -- значит, еще не убили. Успеем!
-- Есть!
Изнасилованный замок жалко клацнул -- и дверь под натиском Петрова
покорно распахнулась. Я дернулась вперед, но лапа жорика без всякого
почтения к сединам и чинам, схватила меня за ворот пальто и отшвырнула в
сторону, словно котенка.
-- Стоять! Я первый!
В руке его уже был пистолет, и я беззвучно поклялась: выживу, отправлю
наглеца в изолятор. Пустую кобуру показывал, ширмач! Ну, я ему!
III. PRESTO
...На полу в прихожей -- сиротливая лужица; чуть дальше -- мокрые
следы. Похоже, гражданка Бах-Целевская шла к двери, шла и...
-- Сюда! Сюда! Ой, лышенько!
Ага! Прямо! Стеклянная дверь, за ней -- комната с диваном, на котором
Алик-алкаш возлегать изволили. Сержант уже там. Сейчас выстрелит... Нет,
обошлось!
-- Эра Игнатьевна! Скорее!
Если "скорее", значит, стрельбы не будет. Я автоматически расстегиваю
пальто, перешагиваю порог.
Батюшки светы!
На этот раз действительно "батюшки" и вполне "светы". Знакомый до
омерзения запах. Его ни с чем не спутаешь -- кровь. Да, кровь -- на полу, на
диване, на расстегнутом японском халате гражданки Идочки. У меня под ногами
-- тоже кровь. Хорошо еще туфельки на шпильках не успела надеть, как в
прошлый раз. Теперь ни к чему. Сержант Петров не оценит, и дурочка-Идочка не
оценит -- и гражданин Залесский Олег Авраамович тоже.
Гражданин Залесский Олег Авраамович бревном лежит на ковре, и, судя по
обилию крови, в помощи едва ли нуждается. Лица не узнать -- даже веки
измазаны красным. Где же рана? Впрочем, это пока не важно, в морге
разберутся. Артерию перебили? Да, похоже.
Растерянный (таким я его еще не видела) Петров что-то бормочет,
склонившись над телом; гражданка Бах-Целевская, устав вопить, сползает в
кресло. Все ясно, единственный уцелевший мужик -- это я.
-- Гражданка Бах-Целевская, проверьте пульс!
-- Я? -- в круглых коровьих глазах плавает ужас.
-- Ты же медсестра, дура гребаная!
Кажется, помогло. Идочка, подергивая нижней губой, вступает в лужу
крови, наклоняется. Бесполезно, но надо установить факт. Я гляжу на часы --
13.30. Ровно. Пригодится для протокола.
-- Жив! Он жив! Жив!!!
Теперь гражданка Бах-Целевская вопит втрое громче прежнего. Петров
бросается вперед, склоняется над тем страшным, что лежит на ковре.
-- Алик! Алька! Это я, Ритка! Не помирай! Я сейчас! Сейчас!
Он -- сейчас! По-моему, телефон в соседней комнате. Я поворачиваюсь...
Грохот -- точно по подъездной лестнице пустили каток. Огромный каток --
и совсем близко. Совсем близко, за входной дверью. Черт, дьявол, мы же ее не
закрыли!
Я бросаюсь вперед, дверь распахивается, в проем лезет бородатая рожа
кента.
-- Падай, дура! Падай! -- доносится сзади рев Петрова. -- Падай!
Стреляю!
Дура -- это я.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 16 Sep 1998 10:50:57 GmT