----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в 3-х томах. Т. 1. М.: "Терра", 1997
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Авл Геллий, латинский автор II в. н. э., в одной из главок своих
"Аттических ночей", содержащих помимо бесед с современными ему философами
множество извлечений из старинных римских писателей, сообщает нам отрывочные
сведения о работе древних филологов над текстами Плавта, чье творческое
наследие, осознанное латинской культурой как национальная гордость, весьма
рано стало предметом долгих кропотливых исследований и вызвало немало споров
чисто научного характера. Любопытно, что всего через полстолетия после
смерти комедиографа в целом довольно грубый и непритязательный по отношению
к изящной словесности архаический Рим начинает в лице своих лучших
представителей, соревнующихся с греческими филологами, пытаться выделить из
огромного числа "плавтовских" пьес - видимо их было несколько сотен -
подлинные творения великого комедиографа. Мы знаем, что некоторые шаги в
деле установления канонических плавтовских текстов сделал уже Луций Акций -
трагический поэт II в. до н. э. Первый крупный специалист по Плавту,
известный философ и грамматик Луций Элий Стилон Преконин, продолжил попытки
Акция и, очевидно, составил первый каталог комедий, включавший 130
наименований. Эти штудии унаследовал ученик Стилона - Марк Теренций Варрон
(116-27 до н. э.), о методе которого мы уже можем судить по некоторым его
работам, сохранившимся полностью или в отрывках. Варрон, ученый, в котором
блестящее сочетание эрудиции и остроумия привело к завидной отточенности
стиля филологической критики, пишет сочинение "О комедиях Плавта" в
нескольких книгах. Два списка комедий считает нужным составить скрупулезный
исследователь: первый - 21 произведение, подлинность которых признается
всеми, и второй - те, которые считает подлинными сам Варрон. Большая часть
комедий не вошла ни в тот, ни в другой каталог и была безжалостно забыта
последующей традицией. Первый список стал каноном. Авторитет древнего
исследователя был подтвержден тем, что все издания Плавта со времен выхода в
свет данного трактата включали в себя как раз эти комедии. Однако второй
каталог, насчитывавший по крайней мере еще 38 названий, был Утерян, как и
вся работа, о которой нам известно только благодаря любопытству изящного
компилятора Авла Геллия.
Во времена поздней республики (I в. до н. э.) интерес к Плавту не
ослабевает, хотя и ограничивается областью театральной культуры - постановки
ставших классическими комедий возобновляются. Мы можем судить об этом прежде
всего по самим текстам пьес. Так, пролог к "Касине" явным образом
переработан для позднейшей аудитории:
"Она, впервые данная, затмила все
Комедии. В ту пору цвет поэтов был,
Отшедших ныне к общему пристанищу;
Живят живых, однако те, умершие".
Августовский золотой век с его гордостью собственными достижениями и
невольной подозрительностью к архаике не уделяет внимания нашему драматургу.
Лишь позднее архаизирующая традиция снова поднимает плавтовскую комедию на
литературный пьедестал. Первое издание Плавта, о котором нам достоверно
известно, было подготовлено грамматиком конца I в. н. э. Валерием Пробом, и
все, что мы знаем о работе этого ученого над другими авторами - Вергилием,
Горацием, Персией, - позволяет предполагать высокий научный уровень этого
труда. Из более поздних исследователей называют грамматика Теренция Скавра,
интересовавшегося плавтовским стихом и пытавшегося подражать ему. Наконец, в
IV в. начинается позднеантичный этап изучения Плавта, не менее важный для
нас, чем варроновские занятия. Тогда комедиограф, отождествлявшийся уже с
глубочайшей древностью, с истоками великой литературы, представляет главным
образом интереснейший объект комментирования и обрастает подчас довольно
бесполезными схолиями - межстрочными и маргинальными пометками античных
толкователей. И главное, это время дает основной источник изучения Плавта -
Амброзианскую рукопись - плохо сохранившийся палимпсест, в котором тем не
менее читаются отдельные комедии первого варроновского списка. В этом
манускрипте впервые встречается трехчастное имя в том виде, в котором вы
прочтете его на обложке этой книги - "Тит Макций Плавт написал комедию
"Касина"", а специальный хронологический перечень, т. н. дидаскалии,
сообщает нам некоторые даты премьер.
К счастью, мы имеем возможность сопоставлять текст Амброзианской
рукописи с другой группой рукописей. В средние века, когда Плавта знали
вообще весьма плохо (в Италии, где впоследствии родилась и процветала
духовно близкая Плавту комедия del'arte, было известно только 8 пьес),
безвестные переписчики создали рукописи Палатинской семьи, названные так по
одноименной библиотеке в Гейдельберге, где они хранились до того времени,
когда большая часть этой библиотеки была подарена папе первым баварским
императором Максимилианом. Палатинские рукописи Плавта, восходящие к другому
античному изданию, нежели Амброзианский палимпсест, и дающие таким образом
возможность устанавливать путем сравнения оригинальный древнейший текст,
содержат все комедии, которые Варрон счел безоговорочно подлинными,
большинство - целиком и несколько - в больших отрывках, позволяющих судить о
всей пьесе. Эти кодексы сотни лет пролежали в недрах библиотеки и были в
конце концов найдены в 1429 году выдающимся немецким гуманистом Николаем
Кузанским и переданы кардиналу Орсини, который сделал их достоянием
общественности. С этого момента начинается новая история Плавта, обработка
его текстов филологической и литературной традицией нового времени,
продолжающаяся и по сей день. Плавт послужил образцом для Мольера и
Шекспира; Германия и Англия гордятся своими школами плавтинистов; о Плавте
существует необозримая литература; он переведен и продолжает переводиться на
самые разные языки и его пьесы до сих пор выдерживают театральные
постановки. В России Плавтом занимались лучшие филологи-классики: статьи
Ф.Ф. Зелинского и работа Я.М. Боровского над текстами Плавта относятся к
вершинам нашей науки.
Мы предвидим, что такой впечатляющий интерес европейской науки и
культуры к плавтовскому наследию может вызвать у современного читателя
некоторое недоумение. Действительно, перед неискушенным взглядом, пытающимся
охватить весь театр Плавта, начнет в стремительном темпе проноситься
бесконечная вереница удручающе однообразных фигур: Харин ("Купец"),
Агорастокл ("Пуниец"), Филолахет ("Привидение"), Калидор ("Псевдол"),
Плесидипп ("Канат"), Плевсикл ("Хвастливый воин") и т. п. - все эти молодые
влюбленные с труднозапоминающимися именами (римлянам, недавно столкнувшимся
с греческой цивилизацией было тоже трудно их запомнить, и наш автор
частенько переводит для своих зрителей интересные значимые имена), счастье
которых является предметом и целью драматической интриги, могут своей
безликостью поспорить только с плавтовскими же девицами. Индивидуальность
этих персонажей сведена к нулю, и тем, кто пытается определить хронологию
пьес по развитию заданных ролей, по динамике образа, остается только
развести руками.
С другой стороны, предваряющая комедии экспозиция поражает своей подчас
необычайной замысловатостью. _Из двух двоюродных братьев - карфагенян,
родовитых и богатых, один умер. Похищение семилетнего сына привело отца к
тяжелой болезни и смерти через шесть лет после этого события. Наследником
был назначен двоюродный брат умершего. Похититель увез мальчика в город
Калидон и продал его там богатому старику, охочему до юнцов. Тот, будучи
другом отцу ребенка, не знал, кого купил, но усыновил мальчишку и сделал его
наследником. У другого старика-карфагенянина было две дочери. Они также были
похищены вместе с кормилицей и проданы своднику в город Анакторий. Сводник
приехал в Калидон повыгоднее поместить свой "капитал". Юноша влюбился в одну
из девиц, старшую, но сводник водит его за нос и хочет заодно продать
младшую наложницей какому-то приезжему солдату. Тут в Калидон прибывает
старик-карфагенянин, объезжающий все страны в поисках дочерей_ ("Пуниец").
Даже изложенный последовательно неспешной прозой, этот сюжет, прозрачно
предваряющий счастливую развязку, нелегко ухватить, а в балагурно-быстрых
стихах плавтовского пролога, да еще в самом начале представления, когда
кругом рассаживаются и толпятся зрители, понять всю подоплеку с первого раза
почти невозможно, и поэтому вопрос Плавта к публике: "Ну что, ухватили
суть?!" выглядит почти издевательским.
Начинается комедия "Купец": раб Аканфион бежит исполнять поручение
хозяина, ловко врет, и мы уже ждем забавных результатов этого вранья, как
вдруг слуга исчезает со сцены и оказывается, что дальнейшее развитие
определяется действиями отца и сына, перекупающих и переманивающих друг у
друга девицу. Следить за ходом пьесы мешают постоянные диалогические
ретардации, разговоры старика с девицей, поваром, перебранка мужа и жены и
пр. Видимо, автора совершенно не заботит соразмерность частей, стройность
композиции; да и сама интрига, призванная держать публику в постоянном
напряжении (тем более что антрактов плавтовский театр не знал), далеко не
всегда волнует нас неожиданными ходами. В целом ряде комедий действие идет
вяло, а в пьесе "Стих" вообще отсутствует фабула.
Внимательный читатель тотчас заметит и другую странность. Действие
всегда происходит в греческих городах той эпохи, после которой ко времени
написания плавтовских комедий минуло уже более ста лет. Герои Плавта живут
по греческим законам, справляют греческие празднества, едят и пьют
по-гречески. Однако сплошь и рядом мелькают чисто римские детали:
упоминаются латинские божества (Либер, лары), обыгрываются подробности
римского правового уклада; (прямое указание в "Псевдоле" на Плеториев закон,
оговаривающий; права несовершеннолетних при заключении ими деловых
соглашений), нередко какой-нибудь афинский или фиванский персонаж давних
времен недвусмысленно намекает на современные Плавту римские события и лица.
Обескураживающая смесь элементов двух совершенно! разных культур и эпох
заставляет нас предполагать в авторе легкомыслие, чрезмерное даже для
комического поэта: кого же наконец мы видим на сцене этого театра? Плавт как
будто смеется над нашим недоумением: в середине комедии "Куркулион",
действие которой происходит в Эпидавре, на сцене появляется Хораг -
костюмер, долго и забавно перечисляющий, каких негодяев можно встретить в
разных кварталах Рима.
Для того чтобы верно понять и оценить достоинства такого древнего и
своеобразного феномена, каковым является театр Плавта, необходимо прежде
всего иметь представление об обширнейшей, внутренне закономерной
литературной традиции, послужившей ему источником и мизансценой. Для этого
мы должны перенестись в Грецию эллинистической эпохи.
Вырождение в IV в. до н. э. староаттической комедии,
первобытно-народный характер которой позволял непринужденно сочетать
злободневную остроту с невероятными фантасмагориями и забавлять
требовательного зрителя фейерверком изящного и вместе с тем непотребного
остроумия, вызвало необходимость нормализации сценического искусства и
создания некоего свода правил, по которым должна была строиться новая драма.
Отцом литературоведения явился Аристотель, дело которого продолжили его
ученики - перипатетики во главе с Теофрастом. Та часть "Поэтики" Аристотеля,
в которой речь, по всей видимости, шла о комедии и ямбографии, не
сохранилась, но, анализируя трагедию, философ делает одно попутное
предварительное замечание об интересующем нас виде искусства: "Комедия же,
как сказано, есть подражание людям худшим, хотя и не во всей их подлости:
ведь смешное есть лишь часть безобразного. В самом деле, смешное есть некая
ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное; так, чтобы недалеко
ходить за примером, смешная маска есть нечто безобразное и искаженное, но
без боли". (Перевод М. Гаспарова.) Вполне возможно, что комедия,
соответствуя представлениям Аристотеля о театре вообще, должна была, подобно
трагедии, стать инструментом очищения и исправления нравов, причем главным
также мог явиться переломный момент в мировосприятии героя,
предрасположенного к нравственному поведению и обращающегося к нему под
влиянием того или иного поворота событий.
О том, как положения философии Аристотеля воплотились в последующей
литературной практике, нам было довольно трудно судить до того момента, пока
в 50-х годах XX века не был обнаружен папирусный свиток с полным текстом
пьесы Dyskolos ("Угрюмец", "Мизантроп"), автор которой Менандр (ок. 342-293)
был признанным корифеем новоаттической комедии и последователем Теофраста.
Главный персонаж этой пьесы - неестественно мрачного нрава старик-крестьянин
Кнемон не вызывает неприятного чувства, так как его тяжелый характер
определяется ложным принципом: Кнемон считает каждого человека заведомо
непорядочным и питает отвращение ко всем, кто не добывает себе пропитания
тяжелым трудом. Ошибочность его взглядов исправляет стечение обстоятельств.
Старик оказывается в колодце, и выручает его в конечном счете богатый юноша,
принадлежащий к той самой золотой молодежи, которую угрюмец так ненавидел.
Старик после этого полностью меняется, в результате чего юноша-спаситель не-
медленно получает руку любимой девушки - дочери Кнемона, а финал
окончательно восстанавливает справедливость: неимущий сын нашего
исправленного и подобревшего консерватора обретает нечаянное счастье с
сестрой своего богатого приятеля, ставшего ему зятем.
Менандр с его несколько скучной, хотя и психологически выдержанной
комедией характеров превозносился небольшой образованной частью публики и
заслужил особенное признание уже после смерти. Гораздо большей популярностью
на сцене новоаттического театра пользовались его старшие современники -
Филемон и Дифил, комедии которых до нас не дошли, и мы можем судить о них
лишь по отрывочным сведениям позднейших писателей. Интерес современников к
драматургии этих авторов, очевидно, становится понятным, если принять во
внимание новизну для комедии интриги того времени. Самые наглядные образцы
произведений, в которых главную роль играют хитросплетения сюжета, дает нам
другой эллинистический жанр - роман, также имевший большой успех. За редким
исключением авторы романов выводят перед нами безликих героев, которые могут
быть скорее охарактеризованы как некие сюжетные единицы в сложном пасьянсе
различнейших драматических событий. Оживить действие призван целый набор
романтической мишуры: свирепые разбойники и богатые инкогнито, стихийные
бедствия и колдовство окружают ослепительных (заметим - непременно скромных
и несчастных) красавиц и их пылких, но робеющих рыцарей. Путем совершенно
невообразимых комбинаций роковые дама пик и туз треф в конце концов попадают
на подобающее место в колоде, никто не обижен, он и она, естественно,
соединяются и живут счастливо до самой смерти. (Комедия в отличие от романа
не осмеливалась вывести на сцену свободную афинскую девушку иначе, чем в
ореоле целомудрия и с успехом заменила ее не менее несчастной и скромной...
продажной женщиной, страдающей в лапах подлого сводника.) Подобная
литература, конечно, представляет для нас образчик дурного вкуса, но и
авторы, и читатели таких книг все же заслуживают снисхождения: жанр
приключенческого романа и приключенческой комедии поражал, повторяем, своей
новизной; волшебное превращение жалких бедняков в сказочных вельмож
завораживало и отвлекало от будничных забот, и главное: дальнейшее развитие
этого жанра, попавшего, как и прочие, в копилку римских литературных
образцов, явилось благодатной почвой для гениальных вариаций Петрония и
Апулея и на тысячелетие вперед определило ход литературного процесса во всех
странах мира.
Мы остановились на основных чертах греческой комедии характера и
интриги. Перед нами, таким образом, предстают болванки плавтовских пьес,
бытовавшие в латинской обработке под именем паллиаты, комедии греческого
плаща - паллиума (позднее появляется и тогата, комедия римского плаща -
тоги). Паллиату ввел в обиход за поколение до Плавта тарентийский грек Ливии
Андроник - зачинатель римских литературный традиций, от громоздких и
объемистых, по большей части переводных сочинений которого заботливые
грамматики сохранили 82 стихотворных строчки. В чем же отличие Плавта от
Менандра, Филемона, Дифила, уже совсем неизвестного Демофила, от других
многочисленных комедиографов (мы знаем 160 имен!) и, наконец, от плоских
латинских подражателей, наводнявших сцену до и после него, уже под его
маркой, и заслуженно позабытых впоследствии?
Комедия Плавта "Грубиян", названная по прозвищу деревенского раба,
появляющегося только в двух сценах вместе с городской служанкой Астафией,
рисует нам весьма забавную и примечательную метаморфозу. В первой сцене с
Грубияном его неотесанность выливается в прямое хамство, причем в конце раб
недвусмысленно дает понять, что хамит служаночке не из любви к искусству, но
презирает ее, как и ее хозяйку, за то, что они выманивают у неопытных юнцов
отцовские денежки. Иногда Грубиян вставляет в свою ругань деревенские
словечки, а Астафия смеется над его простотой, впрочем, довольно осторожно -
такой может и укусить. Содержание комедии совершенно не зависит от этих
сцен: центральной фигурой является гетера Фронесия, влюбленная в юношу
Диниарха, но стремящаяся также заработать на любвеобилии других поклонников.
Контраст доплавтовского смысла этой комедии характера с разбираемым нами
вариантом демонстрирует второй диалог Астафии и Грубияна:
А. Чего ты хочешь?
Г. Жду, с тобой бы чмокнуться.
Приказывай, вели, чего захочется,
Я новый весь, характер старый бросил прочь,
Любить могу и даже девку взять себе.
А. Приятно слышать. А скажи, имеешь ли
Ты...
Г. Портмонет, сказать ты хочешь, может быть?
А. Да, да, ты ловко понял, что хочу сказать.
Г. Эй ты! С тех пор, как в город часто я хожу,
Болтливым стал я, подлинным присмешником.
А. Ну что за слово! Хочешь, может быть, сказать -
Насмешником?
Г. Присмешником - не то же ли?
А. Пойдем со мной, дружочек.
Непродолжительная городская жизнь превратила угрюмого крестьянина в
легкомысленного кутилу. Это ли менандровское духовное обновление,
аристотелевский безболезненный комизм? Недавний мужик, стал еще более жалким
в своем новом качестве бесшабашного пролетария. Зато такой тип дает Плавту
возможность для новых шуток: нахватавшийся модных словечек деревенский
парень гораздо смешнее, чем прежний неотесанный грубиян. Влюбленный юноша
Диниарх в последних сценах пьесы, также как у Менандра, готовится к свадьбе
с некогда соблазненной им девушкой (дополнительная сюжетная линия), но Плавт
не был бы самим собой, если бы не ободрил своего героя возможностью изменять
жене с прелестной и "добронравной" Фронесией, которая в заключении
приманивает-таки к себе еще двоих содержателей, причем одновременно. В
комедии "Вакхиды" подобревший и простивший ветреного юношу старик-отец
награждается благосклонностью любовницы сына!
Комедия "Канат", представляющая переложение Дифила, с самого начала
погружает нас в водоворот волнующих событий: здесь и страшная буря, и
таинственная жрица морской Венеры, и несчастная девушка, и отчаянный
влюбленный. Божество-звезда Арктур патетически сообщает нам, что боги
наказывают нехороших людей и в конечном счете добродетель всегда
торжествует. (Кстати, все окончится к полному удовольствию как
добродетельных, так и дурных.) Этот тон выдерживается довольно долго - герои
рассказывают о своих вещих снах, бесконечно жалуются на несчастную судьбу -
и вся пьеса начинает уже отдавать тривиальнейшей мелодрамой, когда Плавту
удается наконец найти в своем оригинале мало-мальски смешной казус: сводник
Лабрак пытается схватить девиц, но девицы спасаются у алтаря божества, что
дает право богатому старику Демонесу вместе с рабом Трахалионом защищать их
от насилия. На протяжении трех сцен (без малого 200 стихов) продолжается
перебранка, а запоздалое появление гневного влюбленного - Плесидиппа,
внесшего залог за одну из девушек, которых Лабрак пытался увезти, и поэтому
имеющего все основания немедленно потребовать сводника к ответу, не
останавливает, а наоборот затягивает и обостряет ситуацию: _"Ты взял с меня
задаток за женщину, а затем увез ее?!" - "Да я не увозил!" - "Ах ты еще и
врать!" - "Да не увозил. Так, немного повозил..."_ и т. д. и т. п. Автор
явно оседлал своего конька - следующие сцены, сюжетной основой которых
является пресловутое обнаружение неких предметов и опознание по ним девицы
(мы с самого начала не сомневаемся, что она дочь богача Демонеса), дают нам
замечательные примеры плавтовского юмора: рыбак Грип, раб Демонеса,
выловивший из моря саквояж с опознавательными знаками, не хочет отдавать его
никому (это на протяжении трехсот с лишним стихов!), так как все найденное
является собственностью нашедшего. Трахалион убеждает его (и публику) в
обратном, но Грип не сдается: _"Когда я поймал рыбу, она моя" - "Что же,
разве чемодан - рыба?" - "А ты разве не знаешь про рыбу-чемодан?" - "Враки.
Нет такой рыбы" - "Я - рыбак, я знаю. Ее, конечно, трудно поймать..." -
"Чепуха. Ну и какого же эта рыба цвета?" - "Рыба редкая, дорогой кожи,
бывает бордовая, а те, что побольше - черные..."_ Композиция, столь важная
для комедии интриги, развалена; зрителю уже не интересна "игра судьбы", да
он, может быть, и забыл, в чем, собственно, дело; тема справедливого
возмездия безнадежно забыта. Но все это с избытком возмещается поистине
безудержным острословием, солеными, а подчас и весьма тонкими шуточками:
_Птолемократия, жрица Венеры (выспренне): "По путям синим вас, значит, вез
древо-конь" Палестра, девица (несколько огорошенная такой фразой):
"Именно"_. (Перевод А. Артюшкова). Здесь уже можно усматривать пародию на
высокопарный стиль мифологического эпоса, нашедшую яркое выражение в
единственной плавтовской травестийной комедии "Амфитрион". Более того, нам
представляется, что Плавт способен подняться до комической оценки своих гре-
ческих предшественников. В одной из финальных сцен "Каната" Грип насмешливо
заявляет, что после того, как зрители похлопают глубокомысленным сентенциям
комедиографа, они возвращаются домой ничуть не лучше, чем были. Наш автор
может пойти и еще дальше, поиздеваться над самими типажами. В комедии
"Псевдол" юноша Калидор прямо отвечает на шутки своего раба: _"Не смейся над
моими нелепыми жалобами. Я же влюбленный, а влюбленный обязан быть
глуповатым, иначе неправильно..."_.
Отдавая должное традиционным методам анализа плавтовских пьес, отметим,
что Плавт, как и другие римские авторы комедий, без сомнения (на это есть
прямые указания грамматиков), употреблял прием контаминации - смешения двух
или нескольких пьес, по отдельности недостаточных для выполнения
художественного замысла новой, уже латинской драмы. Следы этого смешения у
Плавта трудно отыскать в общем хаосе разноплановых сюжетных основ,
всевозможных qui pro quo и отвлекающих внимание балаганных кунштюков. Однако
Плавт контаминирует греческие пьесы опять-таки не для того, чтобы путем
создания новой фабулы или выведения на сцену нового характера достичь
требуемого интригующего или облагораживающего эффекта, как это позднее делал
Теренций, но скорее в целях создания большего количества комических
положений, так как его единственная задача - смешить публику.
Нельзя не ценить изящную драматургию Теренция, попытавшегося стать
латинским Менандром и дать образец комедии, в которой греческое не было бы
перемешано с римским, однако известно, что при первой постановке на римской
сцене он с треском провалился. И мы убеждены в том, что когда Плавт пытался
быть "правильным", зрители убегали с его спектаклей смотреть кулачных
бойцов. Такой Плавт не нравился римлянам никогда. В эпилоге вышеупомянутой
комедии "Касина", вторично поставленной через много лет после смерти Плавта,
вдруг от лица автора сообщается, что Касина была совсем не той, за кого мы
ее принимали; она - свободная афинская девушка, а не рабыня и будет узнана и
выйдет замуж за хозяйского сына. Учитывая все сказанное, резонно
предположить, что основная сюжетная линия, делавшая пьесу "некассовой", была
вылущена из нее каким-нибудь актером-антрепренером, а оставлены только
развлекательные диалоги и смешные ситуации, сопутствующие празднику свадьбы
раба и рабыни. Результатом же добросовестности труппы по отношению к
классику явился этот неуклюжий и ненужный эпилог.
Итак, мы вполне понимаем Горация, строго судившего Плавта за
несоответствие греческим образцам, но, выбирая между менандровской
пригожестью и плавтовским уродством, между конструируемой стройностью
комедии сюжета и плавтовским беспорядком, мы определенно склонны отдать
предпочтение последним. Уникальность лучших образцов античной комедии
состоит в том, что они не боятся увлекаться смешным, не стесняются смеяться
над всем, что может вызвать хохот, - над неприличными подробностями, над
божественным благообразием, но и над хромотой калеки, над несчастьями
обиженных судьбой: так раб Псевдол глумится над страданиями влюбленной
парочки. В этом смысле Плавт единственный из римлян близок театру
Аристофана.
Но есть и другое, что сближает сочинения двух великих комедиографов -
это их народные корни. Староаттическая комедия "возникла из "фаллических"
игр и песен" (И. М. Тройский). Форма и содержание комедий Плавта
заимствованы из Греции. Однако дух его пьес, преимущество отдельно стоящего
диалога или сольной партии перед законченностью целого, вызывают ассоциации
с италийской бессюжетной пьеской, с "ателлановскими россказнями", о
глубочайшей древности которых свидетельствуют Вергилий и Гораций. Эти
праздничные прибаутки и грубо-добродушное, подчас непристойное высмеивание
друг друга, приобретавшие однако в т. н. фесцининских стихах резкий и
злободневный характер, являют нам примитивные образцы народного творчества,
известного и в более позднюю эпоху во многих странах Европы. В представлении
все были одновременно и зрителями, и участниками. Сценой для таких
"спектаклей" служила обыкновенная лужайка; театров в современном смысле
этого слова римляне не строили еще и во времена Плавта, устраивавшегося со
своей труппой прямо на городской площади. Театральные игры по образцу
греческих были введены незадолго до Плавта, причем римским актерам долго не
позволяли носить маски и только в полупристойном карнавале ателланы молодежь
могла маскироваться. Постепенно прояснились типы этих масок, близкие по
содержанию к плавтовским типажам. Буффонада, фарс, балаган - эти
определения, встречаемые во всех популярных работах о Плавте, постоянно
обращают нас к простонародному элементу плавтовской драматургии, к сравнению
с древним народным театром. Ателлана оказалась необыкновенно живучей - эти
примитивные пьесы продолжали ставить (и запрещать) во времена Цезаря и
Квинтилиана, а импровизированная комедия с ее Скарамуччо, Панталоне и
Коломбиной сохранилась в Италии чуть ли не до XVIII столетия. Самым
наглядным подтверждением близости Плавта к этой традиции является постоянное
нарушение им сценической иллюзии, прямое обращение к публике, конечно,
гораздо более вежливое, чем у Аристофана, - благорасположение зрителей
давало Плавту средства к существованию, - но все же достаточно
непринужденное, а подчас и резкое.
Любопытно, что даже самое имя нашего драматурга вызывает ассоциации с
ателланой. Традиция дает нам правильное трехчастное имя - Тит Макций Плавт,
а сам себя он называет несколько раз Плавтом, однажды Макком и Макком Титом.
Первые две части стандартного римского имени приблизительно соответствовали
нашим имени и фамилии, а последняя была прозванием, которое давалось по
самым разным признакам, и в частности по физической организации. Плавт -
"плоскостопый" - стандартный образец такой клички. Имя Тит стало у древних
писателей синонимом римлянина (ср. наше Иван). Набор фамилий был у римлян
более ограничен, чем в других языках, так что если существовало фамильное
имя Макций, оно непременно встретилось бы где-нибудь еще и было бы таким
образом занесено в римскую "телефонную книгу". Однако такой фамилии не
обнаруживается, и это не удивительно, так как Макк (как наш Петрушка) есть
попросту народное прозвание дурачка и шута и вместе с тем - один из типов
примитивной комедии. "Петрушка (или Иван-Петрушка, что еще смешнее, если
тебя действительно зовут Иван) сыграет вам новую комедию" - вот обращение
Плавта ко зрителю, переделанное на русский лад.
Мы подчеркнули отличия театра Плавта от современной ему литературной
драмы, определившие причины его успеха у простонародной публики. Но Плавт
вне всякого сомнения остался бы одним из сотен неизвестных авторов ателланы,
если бы его талант исчерпывался умением остроумно побалагурить и поводить за
нос старика-пьяницу Паппа. Было бы неверно сказать, что наш комедиограф не
умеет изобразить в своей маске оригинальный тип или заинтересовать читателя
гротескно-необычным поворотом событий. Монолог старика Эвклиона ("Клад"),
обокраденного ловким рабом, - подлинный шедевр плавтовской комедии
характеров:
Я пропал! Я погиб! Я убит! Ой куда
Мне бежать и куда не бежать? Стой, держи!
Кто? Кого? Я не знаю, не вижу, я слеп!
Но куда мне идти? Где же я? Кто же я?
Не могу я понять! Помогите, молю.
Укажите того, кто ее утащил!
Что сказал ты? Тебе я поверить готов,
Человек ты хороший, видать по лицу.
Это что? Вы смеетесь? Всех вас знаю я.
Большинство из вас воры, сомнения нет...
Впрочем и здесь чисто плавтовская деталь - диалог со зрителем -
усиливает выразительность и создает комический эффект. Когда в комедии
"Пленники", которую сам Плавт называет нравственной (она лишена женских
ролей) и правильной, раб, героически защищающий своего хозяина, оказывается
ему братом и избегает позорного и тяжкого наказания, мы не можем сдержать
вздох облегчения. И все же достоинства сюжета и здесь состоят
преимущественно в разрешении одной невероятной ситуации,
мастерски-непринужденно созданной и обыгранной Плавтом: раб выдает себя за
господина, а господин - за раба. Читать эти комедии, как и все произведения
Плавта, следует, таким образом, сосредотачиваясь на отдельных диалогах и не
боясь потерять из вида целое.
Настало время поделиться скудным запасом имеющихся у нас биографических
сведений и упорядочить творчество Плавта хронологически. Отдельного
жизнеописания не существует. Даты рождения (около 250 до н. э.) и смерти
(184) мы извлекаем из наивно-восторженных восклицаний Цицерона, а
немногочисленные подробности сообщает тот же Авл Геллий. Родившись в городке
Сарсины, в той местности на северо-восточных отрогах умбрийских Апеннин,
которая сравнительно поздно подверглась романизации и еще вполне сохраняла
тогда свой национальный колорит, Плавт рано приехал в Рим и начал работать в
театре в каком-то неизвестном качестве, возможно - рабочим сцены или
костюмером-хорагом. Он сумел накопить денег и пустился в торговые операции -
это было тогда довольно рискованно, так как на территории западного
Средиземноморья не прекращались интенсивные военные действия, - в результате
чего остался без гроша в кармане.
Поразительно, что расцвет творчества Плавта совпадает со второй
пунической войной, самой опасной и кровопролитной из всех внешних войн Рима:
римляне могли веселиться и наслаждаться искусством в то время, когда Италия
лежала в руинах, один за другим отпадали союзные города и Ганнибал стоял у
ворот. Между тем у Плавта встречается лишь одно бессодержательное упоминание
этих впечатляющих событий ("Шкатулка", стихи 202-203). В отличие от
Аристофана, драматургия которого служит своеобразной летописью современной
ему бурной государственной жизни, Плавт избегал политических острот. У него,
как впоследствии у сатирика Луцилия, не было вельможных покровителей, а Рим,
который всегда был строг к острословам и при военном положении, естественно,
должен был еще более ужесточить цензуру, мог нехорошо обойтись со своим
шутом. Точно так же и выведение богов в качестве персонажей комедии
положений (эллинизм в лице сиракузянина Ринфона имел образцы таких
пародийно-мифологических пьес) вряд ли могло быть одобрено, почему, как нам
кажется, во всем варроновском списке и присутствует только одна такая пьеса
- "Амфитрион". Плавта явно не привлекала судьба старшего собрата по
искусству Гнея Невия, посаженного в тюрьму за попытку стать латинским
Аристофаном. Кстати, наш автор не упустил случая посмеяться над неосторожным
конкурентом ("Хвастливый воин", стихи 211-212). Зато Плавт в угоду
военизированной публике обильно уснащает свои стихи военными метафорами -
здесь и баллисты хитростей, и колбасные когорты, и тараны судьбы, и легионы
несчастий (последнее, заметим, перекочевало в позднейшую литературу и теперь
стало ходовым). Это, как и пожелание быть смелыми, как всегда, на страх
врагам - типичный плавтовский подхалимаж того же низкого толка, что и
выпрашивание у зрителя аплодисментов в конце каждой пьесы.
По окончании своей деловой карьеры Плавт, вынужденный как-то бороться с
нуждой, поступил на службу к мельнику и проработал у него какое-то время,
достаточное, чтобы снова поправить денежные дела. До сих пор не опровергнуто
мнение о том, что эта биографическая подробность вычитана грамматиками из
текста плавтовских комедий и таким образом не является вполне достоверной.
Мы предоставляем читателю возможность найти подтверждение или опровержение
данной позиции. Очевидно одно: к тому времени, когда неудавшийся купец
полностью посвятил себя театру в смешанном качестве драматурга, антрепренера
и актера, он сумел как-то раздобыть средства, необходимые для постановки
спектаклей. Далее последовал быстрый и ошеломляющий успех, в котором
немаловажную роль сыграло то, что Плавт обслуживал своим остроумием новый
государственный институт - священный праздник, учреждавшийся регулярно, а
иногда - экстренно, в связи с неблагоприятными знамениями, для того чтобы
умилостивить божество, долженствующее отразить от народа и войска
какую-нибудь напасть. Так, о комедии "Псевдол" дидаскалии Амброзианской
рукописи сообщают, что она была поставлена в 194 году на празднике,
устроенном в честь экзотической богини малоазийского происхождения Великой
Матери. В войске свирепствовала чума и могучая Мать богов призывалась
остановить болезнь. Заодно представлялась прекрасная возможность
поразвлечься, и тут как раз комедиограф вступал в свои права. В точности
неизвестно, должен ли был Плавт, как это имело место у греков, соревноваться
с другими поэтами - в прологах нередки просьбы о беспристрастности. Плату
он, как и другие, получал от начальника игр по уговору, и эти гонорары,
позволившие Плавту закончить свои дни безбедным человеком, указывают на то,
что в римских сценических играх значение забавы всегда превалировало над
служением божеству и что латинские комические поэты в отличие от греческих
сводились на положение ремесленников и шутов.
В настоящем кратком разборе мы не имеем возможности подробно
остановиться на всех особенностях плавтовской драматургии, но о языке Плавта
и его стихе все же необходимо сказать несколько слов. Необычайно богатая и,
увы, нелегко поддающаяся художественному переводу архаическая латынь Плавта
являет собой настолько точный слепок языка той эпохи во всех его как
жаргонных, так и литературных слоях, что мы не удивляемся, когда оратор
Лициний Красе находит в речах своей тещи Лелии "плавтовское звучание". При
этом Плавт обнаруживает исключительное мастерство звуковой и словесной игры.
Раб Сагастрион в комедии "Перс" на вопрос, как его зовут, отвечает:
Vaniloquidorus (Пустобрехоподатель), Virginisvendonides (Девочкоторговец),
Nugiepiloquides (Чепухоречивовещатель), Argentumexterebronides
(Денежковысверливатель), Tedigniloquides (Поделомругатель),
Nummosexpalonides (Льстивомонетчик), Quodsemelaripides (Койкогдастибритель),
Numquampostreddonides (Никогдазатемневозвращатель) и Numquameripides
(Нипочемнеотдаватель)! Прелесть этих "имен", которые мы отважились
переложить на русский, состоит еще и в том, что с латинскими
существительными и глаголами в них смешаны те греческие словечки, которые
были на слуху у каждого римлянина (ср. англ. money, ставшее в нашем языке
жаргонным). Знаменитый немецкий филолог XIX в. Фридрих Ричль, который
"открыл новую эпоху в изучении Плавта привлечением сравнительных материалов
языка латинских архаических надписей" (Я. М. Боровский), подтвердил общее
мнение античных ценителей о том, что главным достоинством нашего поэта
является язык его комедий.
Не менее интересны метрические особенности плавтовских пьес, о которых
дает представление перевод А. Артюшкова, выполненный размером подлинника.
Стихи Плавта, ритмическое многообразие которых при всей своей архаичности не
создает впечатления неуклюжести, сложнее воспринимаются тогда, когда в них
вводится музыкальный элемент. В отличие от своих латинских современников
Плавт не боялся вводить большое количество длинных сольных партий,
исполнявшихся под аккомпанемент флейты, что свидетельствует о его
музыкальной одаренности. Другой известный латинист - Фридрих Лео - доказал
близость плавтовских кантиков к греческим музыкальным пьесам того времени,
восходящим к еврипидовскому театру. Однако сличение начала комедии "Вакхиды"
с недавно найденным отрывком комедии Менандра "Двойной обман" показывает,
насколько иным становилось идейное содержание пьесы в результате лирических
вариаций Плавта.
В науке о Плавте всегда будет много спорных вопросов. Мы бросили лишь
беглый взгляд на типические черты его театра, не касаясь таких важных
частностей, как вопрос об авторстве 15 приписываемых Плавту прологов,
произносимых божеством или одним из персонажей, а иногда и просто г-ном
Прологом; исключительность образа плавтовского раба, торжествующего над
господами и непременно приводящего в исполнение даже самые невероятные свои
планы; намеренное огрубление Плавтом греческих философских афоризмов. Мы
обошли вниманием такие признанные традицией комедии узнаваний и характеров
par excellence, как "Два Менехма" и "Хвастливый воин". Однако мы надеемся,
что у прочитавших эту книгу возникнет желание продолжить свое знакомство с
Плавтом и обратиться к тем многочисленным работам, посвященным его
творчеству, в которых эти и другие вопросы разбираются более детально.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 27 Aug 2001 10:15:44 GmT