----------------------------------------------------------------------------
Библиотека всемирной литературы
Испанские поэты XX века
Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорка,
Рафаэль Альберти, Мигель Эрнандес
М., "Художественная литература", 1977
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Из книги "МОРЯК НА СУШЕ" (1924)
Мечта моряка. Перевод И. Рыковой
Капитану. Перевод В. Столбова
Федерико Гарсиа Лорке, поэту Гранады. Перевод Б. Пастернака
Раненый. Перевод В. Столбова
Поезда. Перевод В. Столбова
"Море... А может быть, океан..." Перевод В. Столбова
"Я бога о жабрах молю..." Перевод В. Столбова
Пират. Перевод В. Столбова
В открытом море. Перевод В. Столбова
"Дочь булочницы, встарь..." Перевод Б. Пастернака
"Корабль, груженный углем..." Перевод В. Столбова
"Об одном прошу я, мама..." Перевод В. Столбова
"Любимая, вспомни меня..." Перевод В. Столбова
"Летняя моя матроска..." Перевод В. Пастернака
"Если голос умрет мой на суше..." Перевод В. Пастернака
Похороны моряка. Перевод В. Столбова
Из книги "ЛЕВКОЙ ЗАРИ" (1925-1926)
Цыганка
Перевод Э. Линецкой
"Здесь бы жить мне и умереть..."
"Ты в дырявом платье ходишь..."
"...В эту ночь мне есть где укрыться..."
"По всей Испании с тобою!.."
"Ты умылась, ты причесалась..."
"Я стою на несжатом поле..."
Рыбак без гроша за душой. Перевод Э. Линецкой
Песня уличного торговца. Перевод Б. Пастернака
Ославленная
Перевод Э. Линецкой
"Вечно в черном, всегда в слезах..."
"Не хочу, чтоб ты улыбалась..."
"За то, что глаза отводишь..."
Пленница
Перевод Э. Линецкой
"Мать с отцом..."
"Потому что ты богата..."
"Это все на свете знают..."
Узник
Перевод Э. Линецкой
Мольба
"Ухо мое, беззащитное ухо..."
Друг. Перевод Э. Линецкой
Башня Исн_а_хар. Перевод Б. Пастернака
Хоселито в славе своей. Перевод Э. Линецкой
Из книги "ПРОЧНАЯ КЛАДКА" (1926-1927)
Перевод Ю. Корнеева
Яшмовый конь
Мечты трех сирен
Бой быков
Южная станция
Огонь
Зима на почтовых открытках
Мадригал трамвайному билету
Экспресс любви
Открытое письмо
Из книги "ОБ АНГЕЛАХ" (1927-1928)
Безвестный ангел. Перевод Б. Дубина
Песенка невезучего ангела. Перевод В. Дубина
Приглашение в воздух. Перевод К. Азадовского
Наваждение. Перевод Б. Дубина
Три воспоминания о небе
Перевод В. Дубина
Пролог
Воспоминание первое
Воспоминание второе
Воспоминание третье
Из книги "ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА" (1929-1930)
Перевод С. Гончаренко
Вы - глухие
Это уже так
Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935)
"Дети Эстремадуры..." Перевод М. Квятковской
Романс о крестьянах из Сориты. Перевод И. Смирнова
Диалог между революцией и поэтом. Перевод И. Смирнова
Если бы Лопе воскрес... Перевод И. Смирнова
Призыв горняка. Перевод Ф. Кельина
Либертария Лафуэнте. Перевод И. Смирнова
Черное море. Перевод И. Смирнова
НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934)
ЭЛЕГИЯ
Перевод М. Донского
Бык смерти ("Еще твой рев не прозвучал...")
Бык смерти ("Бык, черный бык...")
Бык смерти ("Уж если ночью...")
Бык смерти ("И наконец жестокие стремленья...")
Две арены ("Твоею кровью и твоею отвагой...")
Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939)
Рабы. Перевод М. Квятковской
13 полос и 48 звезд
Перевод А. Шадрина
Нью-Йорк
Кубинская песня
Я тоже пою Америку
Из книги "СТОЛИЦА СЛАВЫ" (1936-1938)
Мадрид осенью
Перевод А. Ревича
"О, город горьких предчувствий, рожденных ночными часами..."
"Дворцы, библиотеки! Листы фолиантов рваных!.."
Я из Пятого полка. Перевод Д. Самойлова
Интернациональным бригадам. Перевод Д. Самойлова
Эль-Пардо. Перевод Б. Пастернака
Крестьяне. Перевод Б. Пастернака
Вы но погибли. Перевод Д. Самойлова
Солдаты спят. Перевод Д. Самойлова
Солнцу войны. Перевод Д. Самойлова
Из книги "МЕЖДУ ГВОЗДИКОЙ И ШПАГОЙ" (1939-1940)
Перевод М. Донского
Нелирические сонеты
"Во мгле, в плену неведомой вины..."
("Война войне орудьями войны...")
Превращения гвоздики
"Гвоздика отправилась в странствие..."
"Заблудилась сегодня голубка..."
"Ранним утром она проснулась..."
Бык в море
"Так этот край обычно..."
"Знаешь, в этом краю..."
"Был мой край апельсиновой рощей..."
"Вот над чем бы поплакать..."
"Смерть была в двух шагах от меня..."
"Солдатик мечтал..."
"Едкий дым табака - как туман, сквозь него я гляжу..."
"Бедный бык! Пробудишься ли ты от туманной дремоты..."
"Признаюсь, бык, что ночи напролет..."
"Ты восстанешь еще, ты поднимешься на ноги снова..."
Из книги "ЖИВОПИСЬ" (1945-1952)
Перевод В. Левика
Живопись
Боттичелли
Тициан
Линии
Сезанн
Из книги "ПРИМЕТЫ ДНЯ" (1945-1951)
Свободные народы! А Испания?.. Перевод О. Савича
Из книги "ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖИВОГО ПРОШЛОГО" (1948-1956)
Возвращение дождливого вечера. Перевод И. Чежеговой
Возвращение школьных дней. Перевод И. Чежеговой
Возвращение осеннего утра. Перевод И. Чежеговой
Возвращение только что явившейся любви. Перевод И. Чежеговой
Возвращение недоброго ангела. Перевод И. Чежеговой
Возвращение милой свободы. Перевод И. Чежеговой
Возвращение неизменной поэзии. Перевод О. Савича
Из книги "КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ" (1949-1953)
Перевод В. Васильева
Поэтика Хуана Пекаря
Куплеты Хуана Пекаря о тех, кто умирает на чужбине
Куплеты Хуана Пекаря о терроре
Хуан Пекарь просит помочь испанскому народу
Из книги "БАЛЛАДЫ И ПЕСНИ РЕКИ ПАРАНА" (1953-1954)
Перевод О. Савича
Баллада о том, что сказал ветер
Баллада о доне Барбосильо
"Облака принесли мне сегодня..."
"Цветами апельсина вдруг..."
"Петь и петь, чтоб стать цветком..."
"Я ведь знаю, что голод уносит мечту..."
"Я унесу их с собою..."
Из книги "ВЕСНА НАРОДОВ" (1955-1957)
Путешествие в Европу. Перевод А. Наймана
Возвращение в Советский Союз
Перевод О. Савина
"Я принес бы тебе..."
"Твое сердце открыто..."
"Твой голос чист..."
Весна света. Перевод А. Шадрина
Из книги "ОТКРЫТО В ЛЮБОЙ ЧАС" (1960-1963)
"С тобой..." Перевод О. Савича
Из книги "РИМ - ГРОЗА ПЕШЕХОДОВ" (1968)
Римские сонеты
Перевод Е. Солоновича
Что я оставил ради тебя
Рим! Опасно для пешеходов!
Запрещается мочиться
Запрещается выбрасывать мусор
Вода бесчисленных фонтанов. Перевод В. Столбова
Когда я уеду из Рима. Перевод В. Столбова
Из книги "ПЕСНИ ВЕРХОВЬЯ АНЬЕНЕ" (1967-1972)
"Что такое олива?.." Перевод В. Столбова
Федерико! Перевод В. Столбова
"Я знаю, что где-то идет война..." Перевод В. Столбова
"Опустел и заглох городок..." Перевод В. Столбова
Коррида. Перевод С. Гончаренко
Из книги "МОРЯК НА СУШЕ" (1924)
Стою, моряк, над древнею рекою,
что в море Андалузии родной
впадает разметавшейся волною,
и мнится мне: я - капитан лихой;
дано мне рассекать хребет пучины
под ярым солнцем, под седой луной.
О, юг полярный! О, крутые льдины
морей полночных! Белая легла
весна на оснеженные вершины:
хрусталь - их души, камень - их тела!
О, тропики, где воздух раскаленный
и пышных рощ лазоревая мгла!
И вот, мечтой упорной окрыленный,
лечу, лечу на корабле своем,
заворожен сиреною зеленой,
что в раковине спит на дне морском.
Волна, волна, прими меня, вскипая,
сирена, встань, оставь свой влажный дом,
оставь свой грот, волшебница морская,
с любовью моряка заговори,
свой свет подводный в сердце мне вливая.
Вот лик небес зарозовел, смотри,
вот в чаще моря голубой, широкой
всплывает тело нежное зари.
Коснись же урны, белой и высокой,
лба моего, коснись рукой своей,
хрустальной, зыбкой, уведи глубоко
на дно, в свой синий сад, и пусть скорей
в подводной мгле свершится свадьба эта.
Свидетели - луна морских зыбей
и ясный ангел, лодочник рассвета...
По воздуху, по землям, по морям
я понесусь, не знающий запрета,
привязанный к зеленым волосам
моей сирены. Поднимай же флаги,
моряк, пусти корабль свой по волнам,
отдай его соленой пенной влаге!
Homme libre, toujours tu cheriras la merl
Ch. Baudelaire {*}
На своем корабле - постаменте зеленом
из ракушек, моллюсков и тины морской -
рыб летучих пастух, победитель циклонов,
капитан, ты был в море увенчан грозой.
Побережий далеких призывные стоны,
словно чайки, летят за твоею кормой:
"О чем говорил ты, моряк непреклонный,
по радио ночью с Полярной звездой?
Ты, свободный кочевник, сын северных плачей,
ты, полудня лимон, ты, избранник удачи,
ты, любимец сирен и любовник морей...
Это мы, побережья, - и горы и степи -
умоляем тебя: разорви наши цепи,
уведи нас бродить по просторам зыбей!"
{* Свободный человек, всегда ты будешь любить море! Ш. Бодлер (франц.).}
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКЕ, ПОЭТУ ГРАНАДЫ
Минуя в беге города и веси,
спустись оленем пенных горных вод
на солнцепек приморского безлесья,
где только зимородок гнезда вьет.
И я, заждавшись, как небесной манны,
глотка живого с ледяных высот,
из камышей соленого лимана
тростинкой брошусь в твой водоворот.
И на ручье, который взял начало
из шалой глыбы снежного обвала,
свои инициалы напишу.
А ты, как пар сквозной и одинокий,
осоки запись растворив в потоке,
вернись к горам, и дубу, и плющу.
- Подари мне, сестренка, платок
перевязать мои раны...
- А какой тебе выбрать платок,
розовый или шафранный?
- Дай любой. Вся в крови моя грудь.
Струйка крови течет по руке.
Только сердце свое не забудь
вышить в каждом его уголке.
Дневной экспресс остановился
там, где репейники стеной.
"Милая девушка, ландыш лесной,
воды ключевой у тебя я напился
и сердце оставил в кувшине с водой".
Ночной экспресс остановился
там, где оливы над рекой.
"Милый рыбак, лодочник мой,
сердце свое я, видать, обронила
в тесную лодку, в челнок твой сырой".
Море... А может быть, океан...
Нет, море... Любовь моя, море...
Отец, я по крови своей капитан,
зачем ты от моря меня оторвал,
увез меня в город на горе?
Каждую ночь меня кличут моря,
зовут путеводные звезды...
Послушай, отец, я по крови моряк,
зачем меня в город увез ты?..
Я бога о жабрах молю.
Мне обязательно надо
увидеть невесту мою,
наяду подводного сада.
Утром она, словно птицу,
выпускает зарю в небеса,
когда на камнях серебрится
подводного луга роса.
Я не встречу тебя никогда,
садовница темных глубин,
морского рассвета звезда.
Морским и небесным пиратом,
если еще я не стал,
я им обязательно стану.
Если из моря зарю не достал,
если еще не достал,
я ее непременно достану.
На эсминце плывет капитаном
морской и небесный пират,
и шесть моряков великанов
на вахте посменно стоят.
Если я с неба зарю не достал,
если еще не достал,
я ее непременно достану.
Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,
в порт я пойду по зеленым волнам.
Нежностью горькой соленого моря
залито небо до самого дна.
Лодочник, мне и сандалий не надо,
я босиком побегу по волнам.
Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,
в порт я пойду по зеленым волнам.
Дочь булочницы, встарь
я изъяснялся флагами
с тобою, как сигнальщик.
Была ты булки лакомей,
а я - морской сухарь.
Мне не житье на суше,
а лишь одно удушье,
совсем как в западне.
С тобой я, помнишь, мальчиком
играл при звезд сверканье...
Но хуже, чем в капкане,
у вас на суше мне!
Корабль, груженный углем.
Черны матросы на нем.
Черен парус его косой.
Черен след за его кормой.
Черен путь его в черном море.
На него дельфины плюют,
от него сирены бегут.
Не плаванье - черное горе.
Синяя блуза и ленты
чудесные на груди.
Хуан Рамон Хименес
Об одном прошу я, мама:
сшей ты мне морской наряд,
синевы синее блузу
и штаны колоколами.
Пусть по ветру за плечами
чудо-ленточки летят.
"Ты куда идешь, моряк,
по камням чеканя шаг?"
Я иду не по камням,
я шагаю по волнам.
Любимая, вспомни меня,
когда уплывешь ты в море
и не вернешься домой;
когда паруса распорет
шторма клинок кривой;
когда, с ураганом не споря,
махнет капитан рукой;
когда черный стук телеграфа
захлестнет сумасшедшей волной;
когда мачта, последняя мачта,
скроется под водой;
когда ты станешь, морячка,
сиреной морской.
Летняя моя матроска,
мне в тебе не щеголять,
и воротника в полоску
горожанам с перекрестка
никогда не увидать.
В материнском гардеробе -
облаченье моряка,
чтобы он в матросской робе
не удрал с материка.
Если голос умрет мой на суше,
отнесите на берег морской,
на какой-нибудь мыс мало-мальский,
отнесите на берег морской,
и пожалуйте чин адмиральский,
и назначьте на бриг боевой.
О мой голос, покойся средь шири!
Шум прибоя всегда над тобой.
У тебя ордена на мундире:
якорь, парус и вал голубой.
Рыбаки, вы, мои рыбаки,
гарпуны по ветру метните.
Полинялые флаги тоски
на баркасах своих поднимите.
Пусть в глазницах моста рыдает
двенадцати рек вода.
Пусть буря бьет и ломает
в открытом море суда.
Пусть юные гардемарины,
стая морских волчат,
черные рупоры вскинут,
а раковины замолчат.
Морячки, а вы морячки,
невесты и жены норд-оста,
рассыпьте волосы в плаче
по отмелям, как по погостам.
Соль, садовница моря,
всплыви, нагая, со дна,
и горькое свое горе
по капле излей сполна.
Пусть водорослей из тучи
сыплется черный снег.
Станет ледник плавучий
могилой моей навек.
Пронзительно, волнам в уши,
ветер морской застонет.
Среди маяков потухших
меня похоронят.
Из книги "ЛЕВКОЙ ЗАРИ" (1925-1926)
Здесь бы жить мне и умереть,
на дорогах этих зеленых.
Дай же мне умереть, дай жить
и кружить мечтой полусонно
с тобой, под луной и солнцем,
в твоем зеленом фургоне.
"Ты в дырявом платье ходишь..."
"Ну и что ж! Зато под праздник
я в атласной юбке выйду,
в туфлях шелковых пройдусь!"
"Ты неряха, ты растрепа..."
"Ну и что ж! Зато под праздник
мне лицо река умоет,
косы ветер заплетет!"
...В эту ночь мне есть где укрыться,
колкий ветер не дует в лицо,
но мечта кружится, кружится...
...В эту ночь тебе крепко спится,
под мостом ты свернулась в кольцо,
а река струится, струится...
По всей Испании с тобою!
По городам, большим и малым,
по шумным ярмаркам в предместьях,
и продавать коней с запалом,
и снова в путь, и снова вместе...
По всей земле вдвоем с тобою!
Ты умылась, ты причесалась,
точно змеи, впились две гребенки
в твои заплетенные косы...
Скажи мне, откуда ты?
Ходишь, юбкой шурша абрикосовой,
на шелку твоих туфель зеленых
расцвели две бумажные розы...
Скажи мне, откуда ты?
Я стою на несжатом поле,
и мысли мои о тебе,
о бродячей жизни, в воле...
Ты в фургоне сидишь у оконца,
смотришь в зеркальце на себя,
и твой гребень блестит на солнце...
День и ночь себя поедом ем.
Вот дурная башка!
Поделом я остался ни с чем.
Больше нет у меня дружка:
был со мною дружок, пока
не растратился я совсем...
Вот свалял дурака!
Эх, дурная башка!
Все смеются теперь надо мной:
и невеста, и брат родной,
и сестра моего дружка...
Вот свалял дурака!
Эх, дурная башка...
День и ночь себя поедом ем.
Облака продаю,
опахала, напитки,
шема_ю_, скумбрию
и кораллы на нитке.
Чешую вечеров
со слоновою костью
и воздушных шаров
разноцветные гроздья.
И любое число,
и минувшие сутки,
и свое ремесло,
и его прибаутки.
Вечно в черном, всегда в слезах,
в четырех стенах заключенная,
черной шалью скрыто лицо.
Не откроешь этой калиткм.
Не взойдешь на это крыльцо.
Апельсинные и лимонные
ветки тянутся из-за ограды,
так прохладен запретный сад...
Свет очей моих, этих веток
не коснешься ты никогда.
Не хочу, чтоб ты улыбалась,
чтоб глаза подводила и брови,
чтоб румянила щеки и губы,
чтоб носила зеленую кофту,
чтоб носила красную юбку.
Ты должна быть серой, как пепел,
ты должна быть в черном, как в трауре,
ты должна быть всегда печальной,
ты должна быть всегда в слезах.
За то, что глаза отводишь
и жаждой сушишь мне рот,
стань ящерицей, черной ящерицей,
пусть жаба тебя оплюет!
За то, что покоя лишаешь,
ночами когтишь мне грудь,
стань гадюкой, красной гадюкой,
вороном черным будь!
За то, что ты бич и молот,
гвоздь и кинжал стальной,
стань черным морским чудовищем,
пусть тебя захлестнет волной!
Мать с отцом
над тобою дрожат,
неусыпно
тебя сторожат,
не велят
мне к тебе приходить
и с тобой говорить
и твердить,
что прожить не смогу и дня,
если ты не пойдешь за меня.
Потому что ты богата
и землею и быками,
вот и треплют языками,
что хожу не за тобой -
за твоими сундуками.
Это все на свете знают.
Это пильщик повторяет,
и точильщик
распевает,
и трактирщику носильщик
эту тайну поверяет,
и лудильщик
одобряет,
а могияыцик
осуждает,
мертвецы - и те все знают!..
Знать не знаешь только ты!
(Там весна по лестнице крутой
убегает в шали голубой.)
Настежь окна, и просите, девушки!
"Стража, отпусти его домой!"
(Голуби задумчивые медленно
поутру кружатся над стеной.)
Крыльями взмахните, белоклювыеа
"Стража, отпусти его домой!"
(В заточенье холодно и сумрачно,
сер и пылен свет дневной.)
Риньтесь вниз и крикните, архангелы!
"Стража, отпусти его домой!"
(Высоко оконце в камере,
солнца нет, и время замерло,
и тюрьма обойдена весной.)
Ухо мое, беззащитное ухо,
что ты слышишь, прижавшись к стене?
Голос моря, зовущий глухо,
гуденье тюрьмы в тишине.
Весна над волнами залива,
любимая в лодке плывет,
и зовут флажки сиротливо:
"Догони, она тебя ждет..."
Все на запоре.
Стена.
А я родился у моря.
А над морем - весна.
Доведись нам встретиться,
сядем друг подле друга.
(Ты откуда идешь?
С моря? С луга?)
Доведись нам встретиться,
будем оба немы.
(О чем ты думаешь?
О море? О небе?)
Доведись нам встретиться,
попрощаемся только глазами.
(Ты куда возвращаешься?
В море? В пламя?)
Узником в этой башне,
узником я бы остался.
(Все окна распахнуты ветру.)
"Кто с севера кличет, подруга?"
"Река подступает, бушуя".
(Сквозь три только - доступ для ветра.)
"Чей стон слышен с юга, подруга?"
"То воздух шагает бессонный".
(Сквозь два только - доступ для ветра.)
"Чьи вздохи, мой друг, на востоке?"
"Ты сам входишь мертвым в бойницу".
(В одно только - доступ для ветра.)
"Кто, друг мой, на западе плачет?"
"Я, мертвый, твой гроб провожая".
Ни в жизнь, ни за что в этой башне
узником я б не остался.
Игнасьо Санчесу Мехиасу
Дай, Хиральда, волю слезам,
мавританка, склонись величаво:
видишь, крылья раскрыла слава
и тореро несет к небесам.
Огнекрасный корриды сын,
как рыдает твоя квадрилья,
как скорбит безутешно Севилья
в эти горестные часы!
Омрачилась твоя река,
и, зеленую косу откинув,
обрывает цветы апельсинов,
и роняет на гладь песка.
"Ты взмахни, тореро, рукой,
попрощайся с моими судами,
и с матросами, и с рыбаками:
без тебя мне не быть рекой".
Приоткрылось небо в цветах,
и архангелы сходят на землю,
короля матадоров подъемлют
и несут на согбенных плечах.
"Подари мне, Пречистая, взгляд,
льются крови моей потоки,
были смуглыми эти щеки,
стали белыми, словно плат.
Погляди на меня, погляди,
я рубиновым поясом стянут,
и горячие розы не вянут
на разбитой копытом груди.
Ожерельями перевяжи,
как жгутами, глубокие раны,
чтобы вместе с кровью багряной
не ушла незаметно жизнь.
Чудотворная дева, Любовь,
словно рогом, пронзенная в лоно,
будь к слуге своему благосклонна,
дай взмахнуть ему шпагой вновь,
чтоб, исполнившись юных сил,
во главе счастливой квадрильи
по аллеям своей Севильи
горделиво он проходил".
Из книги "ПРОЧНАЯ КЛАДКА" (1926-1927)
Четыре ветра, порох, сталь и пыль,
и взвился зверь, которого стреножил
в латинском кротком море мертвый штиль.
Чуть на дыбы скакун из яшмы встал,
как горизонт под ним зажегся, ожил,
чешуйчатым порфиром заблистал.
Береговые крепости в смятенье
взметнулись над кровавою волной
зубчатой гривой из плюща и тени.
Трубят тритоны, эхо вторит гулом,
и, как серпом, ущербною луной
наяды отсекают хвост акулам.
И души неотпетые - улов,
украденный у коршунов пучиной,
всплыв, закачались на гребнях валов.
Вскачь солнце мчит, и в устьях рек вода,
вторгаясь в бухты с яростью бычиной,
таранит лодки и кренит суда.
Шальной прибой рога о ветер точит,
а море-конь рвет удила свои,
и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет,
и, океаном став, кипит и бродит,
и рай волной захлестывает - и
на море в гидроплане бог нисходит.
Забыв о перламутровой луне,
о море, о хвостах своих зеленых,
мечтают три сирены в полусне.
Им чудится, что из пучин соленых
они, подстригшись коротко, летят
в небесный бар на гидрах окрыленных.
Как горек моря мятный аромат!
Да здравствует ликеров дым ажурный,
бутылок и бокалов звонкий ряд!
Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,
а там - корзины фруктов, цветники,
лазоревых амуров рай безбурный.
На дне почийте с миром, моряки, -
мы больше не обнимем вас. И смело
на ловлю выходите, рыбаки, -
вы не нужны сиренам. То ли дело
булавки солнца в галстуках, отель
и холодильник херувимски белый!
Что в лодках нам? У нас иная цель -
исколесить весь мир на лимузине:
стекло и лак, последняя модель;
на гидроплане ввиться в воздух синий;
мчать по катку в лучах луны стальных,
скользя, как лань, бегущая по льдине;
увидеть, как в дни празднеств неземных
рой дев невинных, в белое одетых,
на каруселях кружится шальных,
воссев в хрустальных маленьких каретах,
что тройкой лошадей запряжены,
и как горят огни гвоздик в букетах.
Подводные забавы нам скучны:
не вечно ж мы сражаться в шашки с горя
с тритонами ленивыми должны!
Три наши гарпуна прикончат море.
Из тени смерть и солнце встали вдруг.
Цирк загудел, арена завертелась -
ее пронзил фанфары алый звук.
Раскрылись, словно веера, хлопки.
С трибун, кружась, летят они - за смелость
тореро присужденные венки.
Вот злобный полумесяц вздыбил море,
и, буйно грохоча, оно зажглось
от фонаря, что гаснет, с ветром споря.
Лошадкой карусельною, ритмично,
без седока скачи, коррида, сквозь
лужайку славы сахарно-коричной.
Пять пик взметнулись вверх, и пять валов
свои хребты крутые расцветили
кровавым ликованьем вымпелов.
Грохочущий вокруг водоворот
гвоздик и лунно-солнечных мантилий
сок апельсинных бандерилий пьет.
Разрезанная надвое любовью,
что привита на пояс золотой,
свободная, но истекая кровью,
владычица небес и парапета,
у смерти в ложе ланью молодой
трепещет роза смоляного цвета.
Взлетел ослепшим вороном берет -
крещеной мавританке шлет тореро
признанье, посвященье и привет.
Он бой на солнце вел. Теперь во мрак,
где угрожает полумесяц серый
ему, тростинке, делает он шаг.
Песок арены - золото оправы,
в которой, на крутых рогах быка,
висит серебряный осколок славы.
И, под щетиной пик кровоточащий,
прибой центрует этот круг, пока
кармин не превратится в лик Скорбящей.
Пал полумесяц, сталью поражен.
На празднестве гремушек и перкали,
как гладиатор, умирает он,
чтоб на трибунах, пьяных без вина,
иносказанья славы заплескали
и на тореро сверглась их волна.
Андалузский экспресс
Отправление 20.20
Луна, плывущая над головой, -
глаз семафоров железнодорожных
и голубой обходчик путевой.
Стальных и звонких амазонок скок,
всплеск лязга, стука и свистков тревожных,
корона искр и световой поток.
Прощай! Отсрочки больше я не клянчу.
Пусть поезд (выстрел, и рука висит!)
мчит в Андалузию, будя Ламанчу.
Вот Кордова. (Базарная повозка,
позвякивая серебром, рысит.
Паяц на нитке, жестяной и плоский.)
Знай, твой платок в распахнутый эфир
не в Кордове, не в Кадисе - в Севилье
взлетит, лазурный, как Гвадалквивир.
Севилья. (Пива? Вы с ума сошли:
экспрессы крестят только мансанильей,
лимонным соком крестят корабли.)
Танцуйте, леди! Мистер, полбокала?
Хиральда, одноногий гироскоп,
вращайся, как вращалась изначала.
Вот Кадис. (Выстрел на перроне! Это
канвой романа послужить могло б...
А море в листья парусов одето.)
Пусть с Острова смотреть сирен на дне
моряк, весь в белом, на своем фрегате
бесплатно повезет тебя во сне.
Вот М_а_лага. (Повсюду мрак лежит,
лишь стрелка-светлячок на циферблате
рулеткой обезумевшей кружит.)
О, побережных пальм наклон упругий
тот зонтик, под которым на своей
моторке ты по бухте чертишь дуги!
Читай меню вагона-ресторана:
гвоздика под селитрою и к ней
вино - мускат, как амарант багряный.
Прощай! Прощай! И уж теперь одна
в дороге ненасытным взором ветер
стремительных пейзажей пей до дна.
Мрачные культи, обрубки,
гнойники калек-кварталов,
изрыгая газ и вопли,
тонут в половодье алом.
Красные стучат зубила,
и под их кипящей сталью
расседаются со стоном
каменные наковальни.
Раскаленные осколки,
в небо яростно взмывая,
с колоколен, башен, шпилей
полог сумрака срывают.
Море серы плещет в тучи,
прыгает, как бесноватый,
языки огня и света
в вихре слив зеленоватом.
Надвигается приливом
дым на свод из искр и сажи,
распрямляя окоема
опрокинутую чашу.
И под черным смерчем пепла
погребаются кварталы,
и безжизненны просторы,
и глаза пустыми стали.
ЗИМА НА ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТКАХ
Открытка с видом: синевой сквозит
арктический бульвар. Вы не озябли?
Зима то вверх, то вниз в санях скользит.
Витрины-клетки лавка меховая
распахивает настежь: обросли
медвежьей белой шкурою трамваи.
Мой обнаженный лоб в последний раз
целуйте, романтичные сеньоры.
Венеры чище каждая из вас.
Вниманье! Руль направо, Амариллис!
Вираж - и на асфальте ледяном
два черных гнутых рельса закурились.
Дорогу, кабальеро! Пусть никто
не помешает франтам без рубашек
убить январь, закутанный в пальто.
Идут декольтированные розы
по юркой снежной тропке, и горит
над их бесполой статью нимб мороза.
Открыток ностальгия, мы давно
знакомы - по альбомам корабельным
и по экранам пляжного кино.
МАДРИГАЛ ТРАМВАЙНОМУ БИЛЕТУ
Пусть гулкий ветер бесится, вливая
мне в кровь башнеподобно тяжкий свет.
Я рву с куртин трамвая
тебя, цветок невиданный, билет.
Как тянется твой гладкий лепесток!
В себе таит он имя и свиданье,
залог и оправданье
того, что больше нет назад дорог.
С гвоздикою ты яркостью не схож,
ты не пылаешь розой, но, невзрачный,
фиалкою цветешь
в книжонке, что суют в карман пиджачный.
Чужой мне край, спокойней и трезвей
чужим металлом - не моим - звенящий,
льет яркий свет, уверенно скользящий
по карточке твоей.
Мгновенный профиль, озаренье, весть...
Но тень моя неясный облик в раме
до черного квадрата все упрямей
пытается низвесть.
Ненужная игра лучей и тьмы,
печаль, смешная мстительным просторам,
чей серп скосил объятие, в котором
дыханье слили мы.
Нет в мире станций, где могла б тоска,
покинув карцер свой - купе ночное,
пойти напиться света... Ты со мною,
затем что далека.
(Недостает первой страницы.)
...Есть рыбы, что купаются в песке,
и велосипедисты, по волнам
бегущие. Мне школой стало море,
друзьями - шлюпка и велосипед.
Как воздух волен, первый дирижабль
плыл над спиральным воплем пароходов.
Шли друг на друга Рим и Карфаген,
сандалиями ширь морскую пеня.
Кто в десять лет с охотой пьет латынь?
Что мальчуганам алгебра? О, боже!
Что физика, когда они в мечтах
охотятся за солнцем в гидроплане?
Кино на пляже, и актриса в волны
уходит, почему-то голубая.
Ей нужно скрыться, чтоб не растворил
ее в цветке фонарика жандарм.
Бандиты в смокингах из пистолетов
стреляют в полицейских, удирают,
их ловят, и мелькают города,
и глаз не отрываешь от экрана.
В Пуэрто или Кадисе - Нью-Йорк,
Севилья - в Исфагани иль Париже...
Китаец - не китаец, и прохожий
быть может белым, черным и зеленым.
Ты - всюду. Ты стал розою ветров.
Ты, безбилетный, - тайный центр вселенной.
Ты - безраздельный властелин всего,
а мир бескрайный - лишь альбом открыток.
Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей,
ты - в свисте поездов, в звонках трамваев.
Не молния расцвечивает небо,
а сотни лун, слетевших с губ твоих.
Повежливей со мною! Я - ровесник
кино, бипланов, кабельных сетей.
Я видел, как меняли на авто
свои кареты короли и папа.
Я видел дождь радиограмм, с небес
летевших, словно перья херувима,
и серафический оркестр эфира
наушники мне подносил к ушам.
С туч никеле-брезентовые рыбы
бросают в море письма и газеты.
(Ведь почтальоны верят только в смерть:
сирены, вальс валов для них лишь сказки.)
Как много лысин при луне увяло!
Как плачут волосы - закладки в книгах!
С собой кончают снежные турнюры,
белеющие в темноте садов.
Что станется теперь с моей душою;
давно рекорд отсутствия побившей,
и с сердцем, чье биенье участить
ни радость, ни печаль уже не властны?
В глаза мне опустите взгляд, и ранит
вас безысходность кораблекрушений,
и горечь мертвых северных ветров,
и одинокость океанской зыби.
Осколки искр и пороха - останки
кавалеристов, скошенных в хлебах;
баз_и_лики из мусора и щебня,
смерч из огня, известки, крови, пепла.
И все же - летчица-заря и солнце
в любой из рук - как золотая рыба,
и буква рядом с номером на лбу,
и в клюве карта синяя без штампа.
Электроголос в трубке - это нунций,
а сзади, шлейфом, ускоренье звезд,
и макрокосм любви, и весь наш мир -
игрушечная заводная роза.
Да, в честь людей сложил я мадригал
и передал его по телефону...
Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь?
Я - молния, предвестье новой жизни...
(Недостает последней страницы.)
Из книги "ОБ АНГЕЛАX" (1927-1928)
Тоска о зените!
Оттуда я родом...
Взгляните.
Невидимы крылья,
ведь я в человечьей одежде.
Безвестный прохожий.
Уже незнакомец, и кто там
упомнит, каким я был прежде?
Вместо сандалий - туфли на коже.
И не туника, а куртка
да брюки на мне с отворотом.
Кто я, ответь?
И все же оттуда я родом...
Взгляните.
ПЕСЕНКА НЕВЕЗУЧЕГО АНГЕЛА
Бессрочно в пути, -
ты вал, что вздымает,
чтоб, схлынув, уйти.
Ищу в океане.
Всегда на бегу, -
ты вихрь, чье дыханье
поймать не могу.
Ищу на снегу.
Безмолвье и тайна, -
ты твердь, что в веках
кружит неустанно.
Ищу в облаках.
Я тебя приглашаю в воздух,
мрак двадцати столетий,
к истине света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.
Мрак, ты молчишь, скрываясь,
в темной пещере мира,
забыв тот шелест, который,
рождаясь, дал тебе воздух,
воздух, воздух, воздух.
Двадцать могильных склепов,
двадцать пустых столетий,
в черных тоннелях мрака
скрывших и свет и воздух,
воздух, воздух, воздух.
К вершинам, о мрак, к вершинам
истины света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.
Кто-то, став за плечами,
тебя ослепляет речами.
За спиной невидимкою
замер.
Только голос, дремотный
и блеклый.
Только голос, что дымкою
перед глазами.
И слова - как фальшивые стекла.
В золотистом туннеле,
в кривых зеркалах утопая, -
ты сойдешь в подземелье
со смертью своею, слепая.
В подземелье, слепая,
со смертью своею одной.
Только кто-то и там
за спиной.
Посвящается
Густаво Адольфо Беккеру
Нисколько еще не сравнялось ни розе, ни серафиму.
До блеянья и стенанья.
Когда лишь гадала денница:
девочкой море, мальчиком ли родится.
Когда лишь мечталось ветру пригладить пряди,
огню - гвоздики зажечь и щеки,
воде - неумелого рта напиться, горя от жажды.
Еще не настали тела, имена и сроки.
Тогда, вспоминаю я, в небесах, однажды...
...лилией, что надломили...
Г.-А. Беккер
Шла она, поникая лилией отрешенной,
птицей, что знает о верном своем рожденье, -
слепо глядясь в луну, где себе же снилась,
в тишь ледяную, чьи кверху вели ступени.
Б тишь глазка потайного.
Это было до арфы, до ливня, до первого слова.
Брела в забытьи.
И белой питомицей ветра
дрожала, как звезды и кроны.
О, стан ее, стебель зеленый!
...Как звезды мои,
что, не зная о ней той порою,
утопили ее в двух морях,
две лагуны в очах ее роя.
И помню я...
Нет ни следа: за спиною - лишь прах.
...звук поцелуев
и биенье крыльев...
Г.-А. Беккер
Раньше еще,
много раньше, чем тьме возмутиться
и горючим перьям усеять землю,
и за ландыши гибнуть птицам.
Раньше, раньше, чем ты захотела
найти и обнять мое тело.
О, задолго до тела!
Когда еще души царили.
Когда ликом, который лишь небо венчало,
ты династии снов положила начало.
Когда прах мой из небытия
подняла ты своей первозданною речью.
Тогда пробил час нашей встречи.
...сквозь твой раскрытый веер
перисто-золотой.
Г.-А. Беккер
Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом,
ветру не снилось, как могут петь твои прядки,
в книгах по воле монаршей не погребали фиалок.
Нет.
В те года еще в клюве касатки
не кочевали по свету наши инициалы.
И вьюнок с колокольчиком вместе
погибали, ища балюстрад и созвездий.
В те года
ни цветка не склонялось на плечи голубки.
И сквозь веер твой хрупкий -
первый наш месяц тогда.
Из книги "ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА" (1929-1930)
Я чувствую, как движутся острова,
как земля удивляется мне - человеку,
непохожему на своего двойника, который
заставляет друзей убивать себя вечер за вечером.
Берега, грустящие о том, что они неподвижны,
что глаза их навечно прикованы к морю,
а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной,
эти упавшие ничком берега понимают,
что они тоже бредут в далекую даль
и уносят меня с собою, не зная,
как зовут меня и
сколько именно раз ненавидели меня и любили
те, кто в это пустынное время, должно быть, меня
вспоминает
и проклинает меня
за боль, которую я причинил почти ненароком,
за смелый мой замысел, который не сбылся,
за страсть, которую я обуздал на краю
окровавленной бездны.
Друзья мои!
Неужели вы не чувствуете, как движутся острова?
Не слышите, как ухожу я в далекую даль?
Не видите, как я плыву по теченью,
которое медленно впадает в покой
оцепеневших морей и застывших небес?
Я слышу, как бессильно рыдает Земля,
пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя
вращенье, покуда не стала совсем неподвижной,
распылившись по всей раскаленной орбите,
так что даже менее смелые звезды
легко пронзают ее навылет.
Слышите, как она плачет?
Я чувствую, как движутся острова.
С каждым разом все ниже,
все дальше от поля, истоптанного сапогами
враждующих сторон,
от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи
и хотел бы меня удержать, словно это клочок
убывающей территории.
Я вижу, как параллельно моему телу
пробегает холодным ознобом струя моей крови.
И этот красный язык,
эта гортань, чье призванье - иссушить последнюю
капельку влаги,
которая слышится в каждом "прощай",
этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир,
заставляя меня онеметь раньше времени.
Там, внизу,
потерявшись в пристальном свете, который
меня освещает,
словно еще одного мертвеца
среди сонма убитых,
в двух шагах от имен, распыленных по ветру,
печалясь печалью того, кто так и не смог
рассказать о своей одиссее,
я жду тебя - справа и слева от всех чересчур одиноких.
Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935)
Дети Эстремадуры,
босоногие дети...
Кто отнял у них башмаки?
Их терзают то зной, то холод.
Кто одел их в лохмотья эти?
Поливают их ливни,
и на голой земле они спят.
Кто разрушил дома ребят?
Они не знают
имен далеких светил.
Кто школы для них закрыл?
Дети Эстремадуры,
печальные дети...
Кто похитил их детство?
РОМАНС О КРЕСТЬЯНАХ ИЗ СОРИТЫ
Бредут батраки по дороге,
голод шагает за ними.
Если тощие свиньи
желуди в роще не тронут,
крестьяне их соберут.
Но в роще рыщет недаром
Гомес, а с ним жандармы,
и выстрелы воздух рвут.
Крестьянам обещано поле.
Будет обет исполнен:
в поле их трупы найдут.
Все окна настежь раскрыты -
по улицам скорбной Сориты
мертвое тело несут.
Сорита, ты протестуешь,
но истину вспомни простую:
работающий да не ест!
Не жди от богатых мира.
Видишь: темнеют мундиры.
Видишь: штыков не счесть.
Слышишь, как, воплям вторя,
тупо стучат затворы.
В кого ты стреляешь, жандарм?
Матери стонут и дети.
Хлещет свинцовый ветер
и раздувает пожар.
Им обещают землю.
Их зарывают в землю.
Кровь по полям течет.
За все расплата настанет.
Близится час восстанья.
Готовьтесь к нему, крестьяне.
Объединившись - вперед!
ДИАЛОГ МЕЖДУ РЕВОЛЮЦИЕЙ И ПОЭТОМ
Следуй примеру.
Лопе де Вега
"Тебя тяготят сомненья.
Усталость и страх - две тени -
прячутся впереди.
Следуй примеру! В мой облик вглядись:
страх мне неведом, неведомы мне сомненья,
усталости нет в груди".
"Верный примеру, я огляделся вокруг:
зловеще плещет кровавый
поток и слева и справа...
Тяжко мне, алая слава,
но я за тобой иду.
Верен тебе и не сломлен мой дух.
Я повторяю: если тебя потеряю,
алая слава, то где я себя найду?"
...Совсем еще новый серп.
Лопе де Вега
Могила качнулась - и разом,
в тяжелой запутавшись рясе,
от страха монах затрясся
(белее горного снега) -
то ожил Лопе де Бега!
Мы серп тебе в руки вложим,
разить без пощады он может,
чтоб жатва была такой же,
какая у нас теперь.
Серп мы вручаем тебе.
Бери его, режь, режь -
совсем еще новый серп.
Красные косы сверкают,
гудят под ногами камни,
и головы, что веками
для нас были солнца выше,
на землю слетают нынче.
Режь, режь, режь -
совсем еще новый серп.
Да будет удар твой точен,
да будет твой труд закончен,
пусть бубен до ночи рокочет,
пока еще кровью долина
жажду не утолила.
Режь, режь, режь -
совсем еще новый серп.
Крестьяне идут за тобою,
одной они связаны болью,
любовью одной и судьбою.
Ими твой серп отточен -
шумит Овечий источник.
Режь, режь, режь -
совсем еще новый серп.
Прекрасна жатва такая.
За ней молотьба наступает,
усыпано поле снопами,
и каждый кровью окрашен.
Испания будет нашей!
Режь, режь, режь -
совсем еще новый серп.
(Астурия, 5 октября 1934)
Эй, эй, эй!
Лопе де Вега
Больше шахты я не рою,
я - забойщик, я - горняк...
Эй, товарищ, эй, земляк,
подходи - и в путь со мною...
Видишь, медленно идет
важный тополь по оврагу;
крикни - пусть прибавит шагу,
пусть лачугу стережет,
обойдет хлеба дозором.
Что? Как видно, за грехи
все похищено сеньором?
Эй, в дорогу, пастухи!
А стада? Ну пусть ягнята
сосны щиплют, например...
К нам, крестьяне, к нам, солдаты!
Вот он, барский инженер...
Кто там едет? Возчик старый?
Мул твой, дядя, постоит...
Пепел княжеской сигары
отряхнет наш динамит...
Эй, рыбак, пусть рыбы лодку
стерегут из глубины,
грузчик, брось свою лебедку,
станем тем, чем быть должны:
мы для воли рождены...
Приготовим все для боя,
все за мною, все за мною!
Вместе нам не страшны беды,
смелых девушек зовем,
уж дрожат зубцы Овьедо,
нашим вспугнуты ружьем.
Все за нас теперь на свете -
здесь и там и здесь и там...
Даже ветер, красный ветер,
что несется по полям...
Ты, земляк, готов ли к бою?
"Да, земляк. Я за тобою!"
(Говорит мать)
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
Посмотри, как поникла трава,
опаленная праведной кровью.
Кто глумился над этим надгробьем,
сапогами его поправ?
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
Прочь мотыгу свою откинь -
я руками разрою могилу.
Лафуэнте в поле погибла,
где росли не цветы, а штыки.
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
Пусть убийцы теперь молчат -
за такое не платят словами.
Это тело растерзано вами,
и возмездье грозит палачам.
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
К пулемету припав, одна
против сотен сражалась она,
против мрачной, разнузданной своры.
Кто посмеет это оспорить?
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
Кровь, что пролита за тебя,
пусть, шахтер, в твои вены стучится,
пусть бегут по ст_е_нам зарницы
астурийского Октября!
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
Ты воистину черное, Черное море.
В гулком грохоте волн слышу гром мятежа,
вижу я, как победа и смерть за кормою
красной пеной над черной водою кружат.
Чьей-то властной рукой здесь начертаны даты -
эти вещие числа никто не сотрет:
воскресает трагический девятьсот пятый
и семнадцатый незабываемый год.
И когда-нибудь с южных морей, на рассвете,
на пути своем волны о берег дробя,
прилетит к тебе, море, бунтующий ветер
и, как символ восстанья, поднимет тебя.
Ты училось у Ленина, Черное море.
Прочертив над тобою светящийся след,
южный ветер подхватит и снова повторит
опыт бурь твоих, опыт пылающих лет.
Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке,
свою гавань покинув, плывет по морям
ради будущих дней броненосец "Потемкин",
алым вымпелом грозно на солнце горя.
"НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934)
ЭЛЕГИЯ
Памяти Игнасьо Санчеса Мехиаса
Еще твой рев не прозвучал призывом
для стада вожделеющих коров
и не пробились острия рогов
на лбу твоем упрямом и бодливом,
еще в коровьем лоне терпеливом
ты созревал, но кровь твоих отцов
в тебе стучала, как извечный зов,
как понуканье к яростным порывам;
еще не воплощенный в бытии,
ты был зачат, чтобы когда-то, где-то
в живую плоть рога вонзить свои,
оружье тьмы скрестить с оружьем света
и соразмерить в битве до конца
свирепость зверя с мужеством бойца.
(По Черному морю к Румынии
движется пароход.
Твоя дорога безводна,
агония сушит твой рот.
Найти тебя и не встретить,
встретить и не найти...
Ты у порога смерти,
я - в пути.)
Крылья и паруса!
Крылья и паруса!
Сломаны крылья,
подрезаны крылья.
Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут
над горестной стылостью волн,
крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов,
над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя,
над ревущим быком, над равниной, сверкающей сталью клинка.
В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертью
крылья и паруса.
Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти,
обряжены в траур,
ласточки стынут, нанизаны на провода,
чайки отчаянно бьются в силках такелажа,
снасти со стоном хватаются за паруса,
так умирают сегодня
крылья и паруса.
И было так, словно бык ринулся на голубку,
и было так, словно бык жаворонка изувечил,
и было так, словно бык вороном сделал три круга
над распростертой добычей,
и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный,
распластал свои черные крылья на темени бычьем.
Ко мне, бык!
(Факел твоей мулеты,
крылья и паруса...
Сбил, разорвал их ветер,
срезала смерти коса.
Я - в море.
Смерть щеголяет в твоем
золотом шитом уборе.)
Бык, черный бык, бунтующий в тоске!
Почуявший судьбу свою впервые,
рогами рвешь ты буруны морские
и вспахиваешь борозды в песке.
Что подо лбом крутым, как в тайнике,
скрывается, провиденья какие,
когда ты хочешь холодность стихии
переупрямить в огненном броске?
Иль видишь человека ты со шпагой
и по арене льющуюся кровь?
Бич пастуха свистит, но ты с отвагой
кидаешься в атаку вновь и вновь,
в соленых брызгах пенной круговерти
тореадора предавая смерти.
(Полощет вечерний бриз
не флаги в порту Севильи,
в каждом из кораблей -
по две бандерильи.
Голуби в Риме взвились,
словно бандерильеро
кинул их ввысь.)
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Легкость ног, попирающих смерть!
Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге,
по которой ползет или мчится,
одна ли, со свитой,
тайком ли, открыто -
смерть.
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду,
в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену,
где беснуется смерть;
в ее реве глухом -
стон колодцев бездонных
и вздохи слепых подземелий,
в ее реве протяжном -
плач бесплодной земли,
звон гитары.
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Выпадает одним умереть на ногах -
в сапогах, в альпаргатах,
на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна,
среди улицы, залитой солнцем.
Выпадает другим...
Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду,
в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках
нанести постараюсь я смерти
смертельный удар.
Берегись!
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
(Легкие ноги Игнасьо,
ноги тореадора, -
сколько силы в вас было,
сколько задора.
Кто бы подумать мог,
что эту крылатую легкость
бычий настигнет рог!)
Уж если ночью бодрствовать ты хочешь
и потаенный замысел судьбы
о каменные древние дубы
в текучей тьме шлифуешь ты и точишь,
уж если ты противнику пророчишь
блаженное неистовство борьбы
и самого себя, став на дыбы,
в свершители несбыточного прочишь,
уж если ты, когда все стадо спит,
не спишь, мечтой о роковом ударе
пронизан от рогов и до копыт, -
тогда пылай, как головня в пожаре,
беснуйся, свирепей и клокочи,
чтоб дочерна обуглиться в ночи.
(Пальмы в порту Гаваны -
вижу в пальмовой кроне
веер трибун многолюдных,
веер вероник.
Мулатка в гуще людей -
натянуто пестрое платье
рогами острых грудей.
Румба мечется в круге,
в ритме ее движений,
врага настигая, кружит
бык по арене.
В вихре танцоры слиты,
дышит огненный танец
зноем корриды.
Игнасьо Санчес Мехиас
и Родольфо Гаона!
Смерть уступает бессмертью,
страх - вне закона.
Будут слагать сказания
о крови и о песке
Мексика и Испания.
Зрители в "Эль Торео"
"Ол_е_!" кричали тебе,
индейцы от воплей восторга
переходили к стрельбе.
Тысячеустый рев
посвистом пуль удвоен:
"Да здравствует бой быков!"
Умер Санчес Мехиас.
Гаона, тебя твой друг
приветствует после смерти
пожатьем холодных рук.
Возьми же его клинок
и вложи ему в руки, Гаона,
венок.)
Что случилось?
Что сбыл_о_сь и что сталось?
Что сделалось, что совершилось?
Что произошло?
Смерть томилась от жажды и жадно лакала
стоячую воду из лужи -
ей хотелось бы выхлебать море;
смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград,
смерть дырявила груди деревьев,
наполняла неслыханным ужасом уши ракушек,
ослепляла невиданным страхом анютины глазки;
не жалея зеленых мишеней листков,
смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь,
поразить,
обескровить летящую легкость
двух стремительных ног.
Так задумала смерть еще до того, как родиться.
Как ты ищешь меня, - словно я - та река,
из которой ты пил отраженья лугов и лесов,
словно я - та волна, что тебе уступала бездумно,
обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков,
отдавалась ударам рогов.
Как ты ищешь меня, - словно я - это холмик песка
и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути,
но известно тебе, что не брызнет оттуда вода,
что не брызнет вода,
что вовеки оттуда не брызнет вода -
только кровь;
нет, не брызнет вода,
никогда,
во веки веков.
Нет на свете часов,
нет часов, циферблата и стрелок,
по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти.
(Плывет погребальная лодка,
на ней бездыханное тело,
стрелка на циферблате
оцепенела.
"Оле, тореро!" -
Крики смолкают, дробясь
о доски барьера.)
И наконец жестокие стремленья
воплощены: вот красный всплеск огня;
он зыблется невдалеке, дразня
и доводя тебя до исступленья.
Не слепота, не умопомраченье
тобою правят, по кругам гоня, -
преследовать живую радость дня
тебе велит твое предназначенье.
Вот черноту окрасил алый гнев,
и ты терзаешь клячу пикадора,
ее рогами злобными поддев.
Но обречен и ты. Увижу скоро,
как тушу распростертую твою
потащат мулы прочь, к небытию.
(Августовскою ночью
скачет пастух сквозь туман,
без седла, без поводьев,
без шпор и стремян.
Он гонит стадо быков,
черных, рыжих и пестрых,
все быки - без голов.)
Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки,
как теченье колышет камыш;
так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет;
неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь,
образует из гор и лесов острова,
и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные
трупы -
вереницы убитых быков.
Погружаясь, всплывая, круж_а_тся в медлительных
водоворотах,
все кружатся, кружатся, кружатся,
и не могут они уступить притяжению донных глубин,
ибо мертвое тело упрямо
и легче воды.
Уберите убитых быков,
Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру,
лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков,
преграждающей путь.
Уберите быков, я прошу вас, - расчистите воду,
плыть хочу я по чистой воде,
по свободной воде,
по свободной реке.
Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я,
старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву,
друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву,
не забудь меня, друг, не забудь...
Я забыл, что всегда говорил тебе "вы", а не "ты",
я сегодня об этом забыл.
(Откуда плывешь ты, откуда,
и где ты хочешь пристать?
Под тяжестью непомерной
прогнулась речная гладь.
Я тоже мертв и плыву
к острову Сан-Фернандо,
во сне... наяву...)
Твоею кровью и твоей отвагой
гордятся две арены. И на них
мне сердце жгут, его пронзают шпагой.
Одна арена здесь, а там другая,
и кровь твоя в артериях моих
пульсирует, стучит не умолкая.
Кровь гибели твоей - на той арене,
а здесь - в крови, тобою сражена,
смерть рухнула впервые на колени.
Кровь двух арен в себя впитали реки,
моря и суша, ветер и луна,
и будет кровь твоя жива вовеки,
как шпаги взмах,
перед которой отступает страх.
(Найти тебя и не встретить,
встретить и не найти:
ты за порогом смерти,
я - в пути.)
Цирк "Эль Торео"
Мехико. 13.VIII. 1935
Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939)
Рабы,
слуги полузабытого детства, прошедшего
меж виноделов, моряков, рыбаков,
у распахнутых на море гостеприимно
потемневших дверей погребков!
Друзья,
стая преданных псов,
кучера и садовники,
бедняки, из лозы создающие вина!
Наступает великий час,
начинается новая эра для мира,
и я поздравляю вас,
я даю вам новое имя -
товарищи!
Придите, восстаньте из мертвых,
дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.
То не дед мой зовет вас -
уж давно никакой господин вас к себе не зовет.
Узнаете?
Скажите, не бойтесь!
Возмужавший,
окрепший,
вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,
голос мой, да,
да, мой голос
зовет вас.
Придите!
Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,
канарейке насыпать зерна,
напоить королька и щегла,
не затем, чтобы вас отругать,
что кобыла опять захромала,
что домой привели меня поздно из школы - мешали дела.
Не затем.
Приходите ко мне.
Распахнем,
распахните ворота в сады
и в жилища, которые вы прибирали прилежно,
двери винных подвалов откройте,
где хранится вино - это вы под навесом
давилен его выжимали, -
огородов калитки и ворота темных конюшен,
где лошади вас ожидают.
Распахните,
раскройте,
садитесь
и отдыхайте!
Добрый день!
Ваша плоть, ваши дети
победили в борьбе отчаянной.
Радуйтесь!
Пробил час,
когда мир меняет хозяина!
(Стихи о Карибском море)
Хуану Маринельо
Нас миллионы - неужели
мы все заговорим по-английски?
Рубен Дарио
(Уолл-стрит в тумане.
С борта "Бремена")
Почудилось, что утренний туман
сгущается, чтоб спрятать преступленье.
Там,
там вдали клубились,
бесчинствовали испаренья нефти,
ее несметных залежей, на цифры
переведенных, сложенных в подземной
сокровищнице - в сейфах-тайниках.
Их заковали в сталь и берегут
ревниво на глубинах недоступных,
глухих, куда с трудом их опустили
худые, изможденные нуждою
и никому не ведомые люди.
Нет, это не почудилось, когда я
взглянул на небо: спицы небоскребов,
экспрессов, мчащихся по вертикали, -
я все это увидел, просыпаясь.
Там,
там вдали, в шальном круговороте,
хрустели человеческие кости,
и в тягостное громыханье стали
врывался жалкий ропот тростника
растоптанного, табака и кофе,
мольба - все никло в нефтяном угаре,
охвачено горячкой нефтяною,
тонуло в бурном нефтяном прибое.
Я видел, как, переодетый в камень,
с бесчисленными прорезями окон,
перед глазами ширился и рос
преступник, как тянулся к облакам он.
Я это видел, слышал наяву.
Там,
там, среди копоти и вихрей пыли,
гудел призыв к насилью, грабежу;
его глушил моторов гул: суда,
отчаливая, шли к чужому небу,
на острова. И воздух оглашала
наемников вооруженных ругань.
Охрипший голос бушевал над молом,
над пальмовыми рощами, над лесом
голов и рук, отрубленных мачете.
И, жалобно стеная,
под стоны собственные низвергаясь в море
с затянутых туманом небоскребов,
мелькали: Никарагуа,
Сан-Доминго,
Гаити,
с забрызганными кровью берегами.
Их завыванья смешивались с воплем
Виргинских островов, американцам
недавно проданных на поруганье,
с хрипеньем Кубы,
Мексики проклятьем.
Колумбия,
Панама,
Коста-Рика,
Боливия,
Пуэрто-Рико,
Венесуэла,
чуть видные сквозь испаренья нефти,
охвачены горячкой нефтяною,
тонули в бурном нефтяном прибое.
Все это я увидел, я услышал в густом тумане,
и не только это.
Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,
гангреною разъеденные бронхи;
бесстрастных спрутов щупальца, готовых
все соки выжать из других народов.
Из этих сейфов вышли фарисеи,
посланцы ряженые грабежа:
Дэньелзы, Кэфри - дула револьверов
по гангстерской наставленных указке.
А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.
Где факел твой, где ореол былой?
Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.
На улицах твоей торгуют тенью.
Не терпится, неймется заправилам
вражды: вооруженное вторженье
за облака им грезится - чтоб кровью
полить светил нетронутых долины.
Америка, я сквозь туман твой слышу
замученных тобой народов вопли,
их речь, родную мне, их гнев... Запомни:
когда-нибудь настанет час расплаты.
Когда-нибудь, я верю, все тринадцать
полос твоих, все сорок восемь звезд
сгорят дотла в огне освобожденья,
в занявшемся пожаре нефтяном.
...убили негра.
Лопе де Вега
Негр, дай белому руку.
Белый, дай руку негру -
его обними, как брат;
на Кубе сейчас палят,
над Кубой янки парят.
Не видишь, не видишь, что ли?
Негр на карачках, в поле
ползая, румбу пляшет,
дико руками машет,
корчится весь от боли.
Не видишь, что ли,
негра пр_о_клятой доли?
Его обними, как брат.
На Кубе янки царят.
Говорю, говорим, говорят...
Ты, и я, и все мы - друг другу:
там и тут плантаций трава
слышит: грузные жернова
водит ветер чужой по кругу.
Говорит тебе негр как другу:
белый, белый, не видишь, что ли,
что и ты на карачках в поле
приползаешь - к черной неволе.
Мелькают хвосты сорочьи,
летят и летят к нам птицы,
вокруг нас шумно стрекочут:
сластены-янки хлопочут
над сахарною столицей.
Негр, дай белому руку,
дай ему руку,
дайте друг другу руки.
Белый, дай руку негру,
дай ему руку,
дайте руки друг другу.
А янки, который снует
взад и вперед -
дай ему... в зубы, негр,
белый, дай ему... в зубы,
чтоб его отвадить от Кубы.
Боритесь смело
за правды дело
оба! Будьте накоротке,
белый с негром; рука в руке;
негр и белый - рука в руке.
Рука в руке.
(Я, по сини Карибской плывя, непрестанно
бодрый слышал призыв
Маринельо Хуана,
мне Педросо стихи над водою звучали,
вспоминал я Хосе Мануэля печали.
К недотрогам-агавам - от пальм и от слез
"Сибоней" нас десятого мая увез.
И ножом, обнаженным над гладью залива,
приласкал меня Мексики берег счастливый.)
I too sing America {*}.
{* Я тоже пою Америку (англ.).}
Лэнгстон Хьюз
Воротишь ты светилами своими,
сверкающими звездами, бесстыдно
у неба конфискованными, - всюду
они средь ночи лязгают цепями.
Ты чащами воротишь с их листвою
затейливою, с логовами пумы;
встают деревья, и леса шагают,
в земные глуби заползают корни;
стучит кирка, и громыхают взрывы,
и в щелях копошатся горняки,
чтоб хлынула чернеющая жижа
из твоего израненного чрева.
Они одни, они, не кто другой,
шершавыми руками дни и ночи
без устали в твоем скребутся теле
и камни растревоженные крошат.
Нет, ты не труп, от моря и до моря
распластанный и пальмами хранимый, -
бежит по жилам кровь, но с двух сторон
приставили ко лбу винтовок дула.
И темь твоих ночей осквернена,
унижена в кафе и шумных барах;
ночей, когда, как молния, в бесстрастных
глазах индейца вспыхивает мщенье.
Внизу была Панама. Облака
большими белыми материками
неслись на юг, а полоса земли,
чуть видная, солдатами кишела;
цветок средь океана... Красных гор
громады, мне напомнившие детство;
они взывают молча к берегам,
к плантациям - захватчиков добыче.
Я видел пятна хижин тут и там,
разбросанных, убогих, одиноких,
клочки земли, кустарники вокруг,
людей обобранных нужду и горе.
Я слышу крик кайманов, рыжей пумы
рычанье; шепот языков туземных,
насильем приглушенных; негров хрипы -
здесь слито все в едином грозном гуле.
Америка, проснись, восстань от сна,
чтобы зеленое землетрясенье
лесов твоих и рощ под этот гул
одело ветви новою листвою.
Проснись и сразу на ноги вскочи,
чтоб нефти кровь подземная кипела,
чтоб тело наливалось серебром
и золотом и крепло с каждым часом.
Вставай скорей, хочу я сам увидеть,
хочу услышать и рукой потрогать
той лавы жар, которая покончит
с господством долларов вооруженных.
Знай: звезды неба входят в сговор тайный
с землею обворованной и с ветром,
чтобы навек с тринадцати полос
сбить спесь,
низвергнув царство звезд фальшивых.
Возьми циклоны в руки и огонь,
из-под земли поднявшийся, и силой
верни себе долин твоих плоды,
и города, и порты, и таможни.
Да, я пою Америку - в пути,
летя над скорбною лазурью моря
Карибского, - и островов тяготы,
и континент, и гнев в его глубинах.
И пусть из Мексиканского залива
моря, леса, и звери все, и люди,
кто б ни были они - мулаты, негры,
индейцы, и креолы, и метисы,
пусть все они услышат эту песню:
не грусти голос, не томленье флейты,
а зов борьбы. Сольет она в прибой
разрозненных твоих усилий волны.
Ты утвердишь грядущее свое
лишь тем, что настоящее разрушишь.
Свободу моря, воздуха, земли -
Америку грядущего пою я.
Из книги "СТОЛИЦА СЛАВЫ" (1936-1938)
О, город горьких предчувствий, рожденных ночными часами,
здесь страх во власти тревоги, покорный ее приказам,
во мглу катакомбы ныряет с выпученными глазами.
О, если бы только мог я! В ярости, в остервененье
я вырвал бы собственный голос
вместе с гортанью разом
и по твоим кварталам брел бы беззвучной тенью,
пусть заглушает журчанье
крови - пусть заглушает мои шаги и рыданья.
Иду землей бугристой, землей предместий горючей,
она под моросью дрогнет, окрестности серы и хмуры,
иду по желтым листьям, по глине окопов бурой,
по топи, по вязкой круче,
за стены и за ограды деревья прячут стыдливо
тощие голые сучья,
пристально смотрят в небо черные амбразуры,
а небо бежит от пожара, дрожит от каждого взрыва.
Столица, ты ждешь обстрела, все время ты ждешь бомбежек -
аллеи завалены щебнем, кварталы лежат в руинах,
здесь, рядом, твои музеи (вспомнишь - мороз по коже!),
за этой вот баррикадой фасады зданий старинных,
а стены жилых домишек нависли, грозят обвалом:
в зияющих провалах - утлого скарба ворох,
скатертью стол еще застлан,
покрыта кровать одеялом,
драма покинутых платьев разыграна молча в утробе
шкафа стенного без створок -
и роются в гардеробе
лезвия лун ущербных полночной тихой порою
и смешивают лоскутья с траншейной землей сырою.
Мой город, ты стал похожим
на тех, кто лег после боя и задремал устало:
тебе в лицо стреляют, ты пулями искорежен,
бока твои в ранах рваных, стонут деревья, равнины,
но будет стучать твое сердце, как издавна стучало,
хотя на него навалили все скалы и все руины.
Город, нынешний город,
в твоем огромном чреве, в недрах борьбы и трагедий
уже шевелится зародыш - будущее шевелится.
Грохотом динамита твой горизонт распорот,
но слышно: уже ты рождаешь, рождаешь сына победе,
схватками родовыми охвачена ты, столица!
Дворцы, библиотеки! Листы фолиантов рваных!
Их уже не вмещают лугов зеленых просторы;
на этих выцветших плюшах, на выпотрошенных диванах
один лишь ветер дремлет,
здесь только ветер - сторож;
семейных портретов странных
груды лежат перед нами,
на этих семейных портретах - деды, отцы и дяди,
увешаны, как побрякушками, военными орденами,
лежат, в глаза нам глядя,
в грязи, в осколках стеклянных.
На этих примятых лицах тупое выраженье:
такое бывает часто у тех,
чье призванье с рожденья -
казнить бедняков безымянных.
Эти портреты, книги, слепое неистовство это
от тихой, мирной печали освободили меня -
это зари твоей сгустки, кровавые сгустки рассвета.
Хочу помочь твоим родам - явленью нового дня.
"Я завтра дом родной покину,
оставлю пашню и быка".
"Привет! Скажи, а кем ты станешь?"
"Солдатом Пятого полка.
Пойду я по горам и долам,
воды не будет ни глотка,
но будет торжество и слава:
ведь я из Пятого полка!"
ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫМ БРИГАДАМ
Вы пришли издалека... Но что такое "далеко"
для вашей крови, чья песня не признает границы.
Смерть, не зная пощады, вас выкликает до срока
на каждом поле, в пути, на площадях столицы.
Из каждой страны, из той, из великой, из малой,
из той, что видна на карте только пятном туманным,
вы явились сюда со своей мечтой небывалой,
и корни у вас одни, хоть каждый стал безымянным.
Вы даже не видели краску на этих стенах суровых,
когда из-под них в атаку ходили железным строем,
вы защищаете землю, в которую вас зароют,
кровью своей и смертью, смертью, одетой боем.
Вам говорят деревья: братья, останьтесь с нами!
Так желают деревья, равнины, частицы света,
так возглашает чувство, колеблемое волнами.
Братья, останьтесь с нами! Мадрид воздаст вам за это!
Столько солнца на фронте; в контрасте
с синевой тишина так резка,
так надменно небес безучастье,
снисходящее так свысока;
так полянам до смерти нет дела;
ход часов так собой доглощен;
снег такою горячкою белой
смотрит с гор вне пространств и времен, -
что от боли валюсь я и слепну,
и лазурь, превратись в динамит,
темнотой рассыпается склепной
и расколотой тишью гремит.
Они идут, сверкая смуглой кожей,
которой, верно, не берет топор.
С кремневой искрой их усмешка схожа,
а скрытность глубже, чем кедровый бор.
Козлом несет от вымокших шинелей,
в мешках картошка и на ней песок,
и багажа походного тяжеле
лепешки на подошвах их сапог.
Все те ж они на мостовых столицы,
что на полях в страду у шалашей.
Им кажется, как семенной пшеницы,
их ждут в глубоких бороздах траншей.
Никто не отдает себе отчета,
куда спешит, а подоспевши вблизь,
находит ток, где до седьмого пота
молотят смерть, чтоб заработать жизнь.
Погибшие в жару и в холод, погибшие в стужу и в ливень,
погибшие возле артиллерийских воронок
или на чахлой травке, жалкой и сиротливой,
где стебель в крови журчащей, как струны сухие, звонок.
Ростки молодой плоти, вырванные неумолимо
из одичалой почвы, из материнского лона,
вновь возрождает войною вспаханная долина,
вновь превращает в зерна быстро и неуклонно.
Слышно, как вы прорастаете, слышно ваше страданье,
слышно, как вы ворочаетесь под оболочкой почвы,
земля из вас лепит колос и в таинстве воссозданья
чувствует, как молодеет, как наливается сочно.
Кто сказал, что вы умерли? В свисте свинцовой пули
слышится звук, похожий на победные клики,
и вы лежите далеко - в этом победном гуле -
от похоронной процессии и погребальной мотыги.
Братья, среди живущих вас никогда не забудут!
Так пойте вместе с нами песни свои боевые.
Подставьте лицо ветру, подставьте весеннему гуду,
вы - грядущая молодость. Вы - вовеки живые.
Погляди! Они спят, как в селеньях большие собаки -
звери, злые и ласковые. Их сон затопил, как вода,
он внезапно на них накатился, застиг их во мраке,
и они задремали, как псы, охраняющие стада.
А вокруг темнота, как изрытый копытами выгон
или поле, где вырыто множество братских могил.
И колеса в их сон однотонным врываются скрипом,
и вращаются сонно зрачки их, лишенные сил.
Да, вот так они спят. И во сне кулаки их разжаты,
на минуту забыли они, что на этой земле
есть враги и война, есть бои и солдаты...
И винтовки забыли на миг о своем ремесле.
Старое, доброе солнце, ты, как солдат, бородато.
Ты - ветеран света и ярым своим обличьем
напоминаешь испанца, окопного солдата,
с его твердолобым упорством, с упрямством и мужеством бычьим.
Рога ему полируешь, чтоб разъярить вояку,
втыкаешь лучи-бандерильи,
чтобы он лез в атаку,
когда его разъярили.
В старом солнце - душа патриота.
Оно над хребтиной зверя,
человечьего по разуменью, по терпению не людского,
рвет огненные тенета,
плавит свинцовые звенья
и упасает от пули, как заговорное слово.
Наполни своим дыханьем ноздри его живые,
сделай еще стремительней, неодолимей, весомей
его неистовость бычью, его рога и выю,
его характер особый.
Солнце войны, ты бывалый, щедрый душой доброволец,
пришедший одним из первых.
Солнце земного приволья,
солнце смерти на суше,
смерти в стихиях гневных,
с тобою не одиноки наши испанские души.
Ты быка разъяряешь, он слышит удары сердца,
он дрожит и ревет все глуше.
И от слепящего света и от кровавой пены
в страхе, крови и прахе отшатываются чужеземцы,
и убегают их тени с осатанелой арены.
Из книги "МЕЖДУ ГВОЗДИКОЙ И ШПАГОЙ" (1939-1940)
Во мгле, в плену неведомой вины,
метался он, свои мученья множа.
Безвыходность!.. Но вдруг, мечту встревожа,
забрезжил дальний свет из-за стены.
Наружу рвется крик из глубины.
Бич просвистел, удары подытожа;
истерзан этот темный мозг, как кожа
его исполосованной спины.
Смесь радости со страхом вековечным!
Рвись, чудище, исхлестанное в кровь,
из лабиринта плотского страданья,
пей свет, соси, к сосцам приникнув млечным,
к иному бытию себя готовь:
ты всасываешь молоко познанья.
(Война войне орудьями войны.)
В укрытье! Рот открой. Стой! Воздух!.. Море!..
Стада торпед резвятся на просторе,
отпрянул ангел от взрывной волны.
Земля горит. Прощай!.. Но мы должны...
Расстреляны прямой наводкой зори.
Курчавится ковер зеленых взгорий, -
огонь! - и рощи испепелены.
А не взорвать ли нам луну? Давай!
(Смерть смерти с помощью орудий смерти.)
Как мир красив был, - только бы цвести!
Любовь моя, огнем охвачен рай.
Взрыв. Рот открой. Все в дымной круговерти.
Молчи. Зажмурься. Косы распусти.
Гвоздика отправилась в странствие,
гвоздика странницей стала:
шла вброд она, где глубоко,
плыла она там, где мелко.
Гвоздика вернулась из странствия,
потерпела крушенье гвоздика.
Что сбудется с ней, что не сбудется?
Алой была, стала белой.
Заблудилась сегодня голубка.
Перепутала все на свете.
Ей на север - она летит к югу,
ищет зерен на водной глади,
перепутала все на свете.
Показалось ей море небом,
показался ей вечер утром.
Перепутала все на свете.
Приняла росинки за звезды,
жару приняла за холод.
Перепутала все на свете.
Твою кофточку спутала с юбкой,
а свое гнездо - с твоим сердцем.
Перепутала все на свете.
(И уснула она на подушке,
а ты задремала на ветке.)
Ранним утром она проснулась.
Я - травинка,
полная влаги.
Я - травинка. Когда я вырасту,
стану махровым венчиком.
Я - травинка. А если подпрыгну,
превращусь в шелестенье дерева.
Я крикну - и птицей сделаюсь.
А если взлечу...
(Дрожанью слабой травинки
в эту ночь откликалось небо.)
(Раздумья о потерянной географической карте)
Так этот край обычно
с давних времен называли.
Сам погляди, - увидишь
контуры шкуры бычьей.
Он, распластавшись, приник
к синему океану.
(Мертвый зеленый бык.)
Знаешь, в этом краю
можно плыть по кровавым волнам.
Лишь отдайся теченью безмолвья, теченью безлюдья,
и по суше от севера ты и до самого юга
проплывешь по кровавым волнам.
Был мой край апельсиновой рощей,
был омытым морями садом,
переливчатой дрожью олив,
нежной цепкостью лоз виноградных.
Полит порохом, стал он бурой,
покоробленной бычьей шкурой.
Вот над чем бы поплакать.
Чертополох да крапива,
холодная жижа в окопах
и не мечтай разуться.
Когда солдата убило,
то море раскрыло ставни
и зарыдало горько
над фотокарточкой сына.
Вот про что рассказать бы.
Смерть была в двух шагах от меня,
смерть была в двух шагах от тебя.
Я увидел ее,
и ее увидела ты.
Ко всем в двери стучалась смерть,
и всем в уши кричала смерть.
Я услышал ее,
и ее услышала ты.
Но ей вздумалось вдруг ни тебя, ни меня не заметить.
Солдатик мечтал, -
солдат из глухой деревушки.
Победим, - привезу, пусть она поглядит, как цветут апельсины,
ступит в море, - она ведь его отродясь не видала,
пусть ей сердце порадуют лодки и корабли.
Мир настал. И сочится кровью олива,
растекается на поле кровь.
Набережная Часов
Едкий дым табака - как туман, сквозь него я гляжу
на поверхность французской реки;
маслянистая зелень воды за собой увлекает
жалкий мусор, отбросы, обломки.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
Погрузить, что ли, руки в холодную жидкую грязь,
преградить, оттолкнуть,
кулаками заткнуть эти гнусные пасти клоак,
изрыгающих смрадную муть...
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
Я гляжу на плывущий лоскут свежесодранной шкуры,
бычьей шкуры лоскут,
вместе с ним привиденья утопленных воплей плывут,
к морю, к морю, к пустынному морю плывут.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
Бычьей шкуры лоскут, горемычный скиталец речной,
я гляжу на тебя, и из глаз
слезы льются и льются рекой,
забывая, что им полагается каплями скупо сочиться.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
Бедный бык! Пробудишься ли ты от туманной дремоты,
спеленавшей тебя с головой?
Ты стряхнешь ли назойливых оводов сильным хвостом,
ты омоешь ли в море бессилие сомкнутых век,
возвращая зрачкам их былую, их свежую зоркость?
Ты лежишь, захлебнувшись в крови,
ты раздавлен потемками, страхом,
ты мычишь, ты взываешь, ты ждешь,
что пробьется сквозь ночь розовеющий отблеск рассвета,
и поднимешь ты пики рогов.
А пока золотистые чайки
да случайные стайки пернатых гостей из лесов и полей
вьют над ними венки,
вьют венки из надломленных крыльев и жалобных криков.
На дельфинах плывут утонувшие дети
вдоль каймы помертвелых твоих берегов,
истекающих маслом и кровоточащих вином
из разбитых давилен;
ты уходишь все дальше, все дальше, скрываясь из глаз,
мне одно оставляя желанье, одну лишь надежду -
что восстанешь ты снова над морем
и опять засияют над бычьим упругим хребтом
солнце, звезды, луна...
(Гибралтарский пролив.)
Призн_а_юсь, бык, что ночи напролет
в Америке тебя я вспоминаю,
и въявь необитаемые сны
мне снятся - сны по имени Отчизна.
Мой одинокий гость, мой добрый друг,
и здесь ты достаешь меня и студишь
горячечный мой жар, палящий жар
от шпаги, что вонзилась в твой загривок.
Ах, если б сном забыться, отдохнуть, -
мне и тебе, обоим нужен отдых.
Ах, если б я, простертый на постели,
мог задремать хотя бы на заре!
Но нет... Встаю с набрякшими глазами,
в мозгу одна лишь мысль - мысль о тебе;
при свете звезд другого полушарья
хочу тебе об этом рассказать.
Ты восстанешь еще, ты поднимешься на ноги снова,
горделиво закинешь рога, непокорен и дик,
будешь травы топтать и взбираться по склонам,
ты, зеленый воскреснувший бык.
И деревни
убегут от проселков своих ради встречи с тобой.
И у рек распрямятся сутулые плечи,
и клинки ручейков выйдут снова из ножен земли,
чтобы мертвые пальцы иссохших деревьев
ликованьем победы цвели.
И отары
убегут от своих пастухов ради встречи с тобой.
И моря, омывая тебя, воспоют тебе славу,
вновь ты будешь свободно пастись среди гор и равнин,
вольный бык, вновь ты станешь, как прежде,
навсегда сам себе властелин.
И дороги
убегут от своих городов ради встречи с тобой.
Mens non exulat {*}.
Овидий
{* Нельзя изгнать разум (лат.).}
Из книги "ЖИВОПИСЬ" (1945-1952)
Тебе, о полотно цветущих зрелых нив,
холст, ожидающий, когда ж изображенье?
Тебе, огонь и лед, мечта, воображенье,
безветренная гладь и бурных волн прилив.
Обдуманность, расчет и трепетный порыв,
о кисть геройская, гранит и воск в движенье,
дающем почерку и стилю выраженье,
здесь - точность контура, там красок яркий взрыв.
Ты форма, цвет и свет, ты ум, в полете смелом
познавший суть всего, язык вещей глубинный,
тень, кинутая в луч, иль свет и тьма в борьбе.
Ты плоть воздушная, иль воздух, ставший телом,
где жизнь и пластика волшебно двуедины.
Рука художника, мои стихи - тебе!
Арабеска
Неуловимой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье.
Уже готова кисть начать!
Как дуновенье - линии движенье.
Холста сияющая гладь
так лаконична,
мягко напряженье
зефиров дующих, и легкой ткани взлет.
Ритмичных завитков скольженье
и на воде, и в вышине,
в отточенной штрихом волне.
И то деталей сопряженье,
и тот во всем геометричный строй,
которому своей капризною игрой
и ветер невзначай поможет,
когда, порхая, множит
цветы, и птиц, и мотыльковый рой.
А на холсте, в пространстве нерушимом,
из танца линий рождены,
танцуют спутницы весны
на радость херувимам
и серафимам,
чьи хоры с вышины
зовет молиться
грегорианского архангела десница,
и хрупкой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье,
и как дыханье - линии движенье,
и полотна сверкающая гладь,
и тот же ритм и чувство меры
в прозрачно-бледной наготе Венеры.
Была Диана там, Каллисто и Даная,
был Вакх, Эрот, бог сладостных проказ,
ультрамарин вельмож, лазурь морская,
Венерин пояс, сорванный не раз,
буколика и пластика поэмы,
и полный свет и полный голос темы.
О молодость, чье имя - Тициан,
в чьей музыке и ритм и жар движений,
чьей красотой им строй высокий дан,
в чьей грации так много выражений.
Пора веселья, алый, золотой,
вкус диспропорции в гармонии простой.
На серебристых простынях тела,
любовным предающиеся ласкам,
альков, парчовый занавес и мгла -
доступное лишь этим звонким краскам.
Нет, в золотое кистью не облечь
ни лучших бедер, ни подобных плеч!
Сиена - сельвы детище и зноя,
и золотистый мрак лесных дорог,
и в золоте сафического строя
весь золотой от солнца козлоног,
и в золотой текучей атмосфере
колонны, окна, цоколи и двери.
Грудь Вакха золотит струя вина,
стекая с бледного чела Христова,
и в лике божьей матери - она,
все та ж Венера золотая снова,
и переходит кубок золотой
к любви Небесной от любви Земной.
Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий
сердца людей незримых стрел огнем,
бездумно в сердце Живопись разящий
светящимся, пылающим копьем.
Век полнокровья! Он бродил влюбленным
по лунным высям, звездным бастионам.
Счастливой, пышной юности цветник,
великий маг из Пьеве ди Кадоре!
С горы Венеры брызжущий родник
в стране, где нет зимы, в стране Авроры.
Пусть и в веках сияет зелень лета
Приапу кисти, Адонису цвета!
Людскую грацию извне ты очертила,
нашла в прямых, в кривых геометральный ход,
каллиграфичная бродяжка всех широт,
любой неясности твоя враждебна сила.
Таинственность цветов и звезд ты совместила,
ты тем причудливей, чем беспощадней гнет,
ты друг поэзии, тебя мечта зовет,
движенью ты нужна - тому, что породила.
Многообразия в единстве красота,
ты сеть, ты лабиринт, в котором заперта
фигура пленная в недвижной форме бега.
Синь бесконечности - дворец высокий твой,
из точки вспыхнула ты в бездне мировой,
и там, где Живопись, ты альфа и омега.
Медлитель, мученик идеи,
он в живописи увидал свой путь,
учился, шел где круче, где труднее,
найдя пейзаж, глядел, искал в нем смысл и суть.
О, пластика, о жизнь вещей немая,
вся нескончаемо мучительная быль!
Самодовлеет вещь любая:
плетенка, яблоко, будильник, торс, бутыль.
Суровый, дикий, нежный, страстный
воитель,
в борьбе с холстом расчетливый и властный
первозиждитель.
О, плен! Судьба! Бесповоротность!
О, живопись - тюрьма, темница,
где сладостно томиться.
О, живопись! Весомость! Плотность!
Как точен глаз!
Моделировка, равновесье масс,
ритм на земле и ритм на небосклоне,
закон контрастов и гармоний,
звучанье цвета, ощутимый вес,
вещественность воды, земли, небес,
мазки, мазки,
то плотны, то легки,
то осмотрительны, то смелы,
и вдруг - пробелы.
Повсюду синий, синева холста,
оркестра цветового схема,
и наслажденья формой полнота
как цель, как тема.
Верховной кисти раб, колючий, словно шип,
прияв от Живописи рану,
своей сетчатки мученик, погиб
под стать святому Себастьяну.
И все ж, прозренья поздний дар,
открылась истина Сезанну:
всех форм основа - конус, куб иль шар.
Из книги "ПРИМЕТЫ ДНЯ" (1945-1951)
СВОБОДНЫЕ НАРОДЫ! А ИСПАНИЯ?..
Мир наступил. Разбитая олива
в слезах над очагами зеленеет,
и как заря, как море в час прилива,
из сердца жизнь встает и пламенеет.
Растерзана, необжита, бедна,
но это - жизнь. Да, снова жизнь. Она.
Она по всей земле и в каждом доме -
там солнце побеждает мрак затменья, -
она сияет всем на свете... кроме
бойцов испанского Сопротивленья.
Их смерти желтый пес сбивает с ног,
им в сердце смерть вонзает свой клинок.
Смотрите: смерть в Испании как дома.
В пустыне маятник слепой немеет,
и улица пуста и незнакома,
и дверь свою открыть никто не смеет.
В печальном доме смерти, в царстве сна
и тень на волю выйти не вольна.
Мир наступил, и каждая дорога
дорогой возвращенья к дому стала.
Запело в поле семя-недотрога,
и солнце над развалинами встало.
Земле и небу - мир, полям - весна.
Испанцу - высылка, тюрьма, война.
Что делать! Мир по-прежнему краснеет,
но это - кровь, а стыд все беспробудней.
А дерево Испании коснеет,
лист за листом роняя в море будней.
И все ж его не валит ветер с ног,
и в ветре ствол его не одинок.
Глаза без сна и без повязки раны;
как заповедник - горы под снегами;
и, словно львы на страже, партизаны
хранят огонь Испании над нами.
Герои долга и святых трудов
и воины вершин и холодов!
Их жажда - свет, а ночь - их щит; надежда
для них - залог большой судьбы народа;
а сердце жаркое - вся их одежда,
и дерзкая мечта - вся их свобода!
Испания, при имени твоем
склоняются знамена над огнем!
О, тайные далекие знамена,
подъятые сыновними руками!
Как против беззаконного закона
они кричат немыми языками!
Бродячие знамена поутру
на партизанском плещутся ветру.
Там умирают; мы же здесь - чужие;
но там и здесь мы верность не растратим:
не мы в долгу, у нас в долгу другие
за цену долга, что мы жизни платим.
О, стыд! О, боль! Неправой кары гром!
За зло врага выплачивать добром!
Кто разрешил, чтоб огоньки мигали,
и дети не боялись поношенья,
и робкие цветы пренебрегали
колючей проволокой устрашенья?
Кто смертный приговор весне скрепил,
послал ее в застенок и казнил?
Мир наступил. И детям обещают
спокойный сон блуждающие звезды.
Глаза любви с восторгом различают
на башнях свет и ласточкины гнезда.
Но для детей испанских блеск комет -
предвестье голода, смертей и бед.
Кто сжал им горло ледяной рукою,
и чье проклятье им легло на плечи?
Какое зло им не дает покою
и шпагою утонченно калечит?
А мир, желанный мир их не прикрыл
защитою своих широких крыл.
Народы мира! Лепетом поэта
мой крик отчаянный не обернется!
Нет мира, нет, покуда вся планета
на крик родных сердец не отзовется!
В Испании - фашизм, тюрьма, война.
Свободные народы! Ждет она...
Из книги "ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖИВОГО ПРОШЛОГО" (1948-1956)
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОЖДЛИВОГО ВЕЧЕРА
Сегодня снова дождь пройдет и канет
туманом в гавани моих потерь
и лет, еще не меченных утратой.
И снова в соснах буря прошумит,
прольется дождь, зайдется в отдаленье
торжественно-финальным воплем гром,
и молния в последний раз
хлестнет по башням огненною плетью.
Ты выглянешь тогда, седая старость,
из детских одеял и милых глаз...
И снова я свою увижу мать
сквозь витражи цветные на балконе,
откуда город весь как на ладони
и голубое в белых бликах море,
где бриз играет пальцами прибоя
на клавишах зеленых балюстрад.
И ночью гулко стонут балюстрады...
А мы с Хосе Игнасьо и Пакильо
улиток ищем у надгробий старых
на кладбище. Или в аллеях парка,
заросших буйным золотистым дроком,
с мальчишками играем в бой быков...
Взлохмаченные гривы бурунов,
деревьев шумная скороговорка
и мерный задушевный диалог
песчаной отмели с накатом волн.
Я силюсь, к уху приложив ладонь,
проникнуть в то, что мне приносят волны
издалека. Мне чудится галоп
усталого коня на берегу неровном,
где море лижет трупы крепостей
и лестничные сбитые ступени...
И всадник мчит на диком скакуне,
иссиня-вороном, в соленой пене.
Куда? Куда? Каких подводных врат
достичь он хочет, до каких пределов
неисчерпаемой голубизны
доскачет в поисках искомой глубины,
где контур, форма, линия, оттенок,
мелодия свою являют суть?
Он к новым горизонтам ищет путь,
где города гармонию строений
возносят к незапятнанному небу
и копотью не отравляют рай.
А дождь все льет. И вот уж только край,
край моря, краешек едва мне виден.
И море кануло в туман. А он ревниво
уносит вслед за морем гул стволов,
таких невероятно-достижимых...
Ко мне не наклонятся их вершины
и не прошепчут, что они мертвы.
Все умерло, все умерло. И смыт
дождливый вечер ливнем глаз моих.
Кто видит в темноте?
Кто просит тени?
Кому мешают звезды по ночам,
и кто хотел бы, чтоб погасли звезды?
Но море умерло, как рано или поздно
все умирает, возвращаясь к нам.
И остается лишь - ты слышишь, слышишь -
лишь разговор, отрывистый, невнятный,
где все слова темны и непонятны,
и в сердце заползающая дрожь,
что все вернется вновь, а ты - умрешь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ШКОЛЬНЫХ ДНЕЙ
По недавно опавшим соцветьям жасмина
и сраженным зарею ночным чудоцветам
этим памятным первым октябрьским утром
я сбегаю от жизни в далекое детство.
Кто ты, маленький призрак, так явственно схожий
с той ребячьей фигуркой на раннем рассвете?
Ты бредешь по мостам через речку у моря,
а в глазах еще сны, за ночь вплывшие в сети.
Ты на ощупь тасуешь событья и даты
и с тоской наизусть огибаешь кварталы -
ведь в конце этих улиц сегодня и завтра
тот же скучный учебник тебя поджидает,
тот же класс, та же школа и все то же самое.
Но за данной вершиной любой пирамиды,
за окружностью плоских земных полушарий
возникают вершины араукарий,
круг арены под небом
и буйство корриды.
Воскресенье, поездка, повозка и козлы -
все в похожей на поднятый хлыст единице,
а нули, как на бочках бездонных ободья,
в корабельные трюмы спешат укатиться.
На стене распростертое мертвое море,
небогато расцвеченное островами,
никогда не услышит, как море живое
голубым кулаком по дверям барабанит.
Что тебе тот король на старинной гравюре,
за коня королевство отдавший в уплату,
если рядом река неотступно горюет
о чужом короле, здесь разбитом когда-то.
Как невольник, прикованный цепью к галере,
к опостылевшей парте прикован часами,
ты глядишь сквозь решетку из строк параллельных
на кораблик под белыми парусами...
Это все мне явилось октябрьским утром
в ярко-красных, сраженных зарей чудоцветах
и опавшем жасмине...
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСЕННЕГО УТРА
Я ухожу сейчас, сейчас... В далекий путь я ухожу...
Я не скрываю больше слез, нет, я их больше не стыжусь, -
опять приспел мой страшный час,
и плачу, плачу, плачу я.
Я ухожу сейчас, сейчас...
Меня неслышно за собой уводит давняя печаль.
И плечи сгорблены мои, и сыплет осень блеклый лист на них,
и мокрое лицо сечет дождем.
Мне так легко, закрыв глаза, войти в тебя, о город мой!
Пройти по улицам твоим, знакомым улицам твоим...
Меня ведет мой поводырь - осенне-мертвенная желть,
она кружится возле ног, ложится на плечи плащом...
Уйдите все. Я снова здесь.
Я так спешил, я так спешил к тебе, о город мой родной!
Шальной девчонкой катит с гор
болтунья речка... О простор
тех голубых и добрых дней, я вновь приветствую тебя!
В саду с Артуро разговор, шеренги черных тополей,
недавним зноем испитых,
и Ньебла, мой щенок, звенит, резвясь, ошейником своим.
И вот уже за перевал склонилось солнце. И холмы
в осенней ржавчине лежат.
Но бремя осени душа не в силах больше выносить,
и, сгорбившись, бредет она
по ржавым склонам наугад.
Раздвинув поздние цветы, сквозь стены ветхие войдет
она в давно безлюдный дом:
немая мебель оживет, вздохнут истлевшие ковры,
души заслышав тихий шаг.
А я настойчиво, как маг,
все вызываю чью-то тень в закатном пламени лучей...
Жасмина белая капель, мерцая, тянется за ней.
Но вот уж выбился из сил вечерний свет. И желтизна
осенних листьев тяжела: ведь я весь день ее ношу...
Я, полумертвый, ухожу. Я ухожу из этих мест,
где кедры и фонтаны спят.
По лестнице щербатой в сад сбегу,
забьюсь в сетях плюща
и в содрогании воды увижу вновь себя таким,
каким я здесь когда-то был...
И ночь меня застанет здесь в слезах:
несу издалека ту осень на своих плечах.
Никто не может мне помочь,
и плачу, плачу, плачу я
на пепелище в эту ночь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТОЛЬКО ЧТО ЯВИВШЕЙСЯ ЛЮБВИ
Когда явилась ты,
я мучился в безвыходной пещере,
где не было ни воздуха, ни света.
Я выплыть силился из темноты
и, задыхаясь, слышал взмахи крыл
каких-то птиц, во тьме неразличимых...
Но пали на меня твоих волос лучи
и вывели на свет. И золотой их нимб
мне просиял зарей над океаном...
И было так, как если б я приплыл
в прекраснейшую гавань... Я открыл
в тебе красивейшие из пейзажей:
все в розовом снегу вершины гор,
прохладу родников, что были скрыты
под сенью спутавшихся завитков.
Я привыкал покоиться на склонах,
взбираться по холмам, спускаться в долы,
любовно обвиваться вкруг ветвей
и умирать во сне от наслажденья...
В тобой распахнутые небеса
я устремился. Молодость моя,
едва привыкнув к свету, отдыхала
от мук в густой тени любви твоей,
с биеньем сердца твоего стараясь
совпасть, мое - стучало все ровней...
И стал я засыпать и просыпаться
ликуя, что не мучаюсь я больше
в безвыходной пещерной душной тьме...
Ведь ты, любимая, явилась мне.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕДОБРОГО АНГЕЛА
Твоим недобрым ангелом, любовь,
бываю я по временам. Упрямо
сверкает обоюдоострый меч
немилосердных слов. Я знаю, знаю:
его тяжелый блеск так хорошо
и так давно, любовь, тебе знаком.
Ненастные дни гнева и часы
раскаянья, когда, очнувшись,
я за тебя цепляюсь в ливне слез,
исторгнутых нелепым сладострастьем
неправоты. О, бедная любовь!
Я чувствую, как вязкий сумрак снова,
нахлынув на меня, тебя гнетет,
мне горло сжав, тебе он давит плечи,
я вижу, как сгибаются они...
Прости меня, любовь! Я в эти дни
о стены прошлого бьюсь головою,
чтобы тебя мне вызволить из тьмы...
Но вновь я побежден, вновь уничтожен,
и горький меч я вкладываю в ножны,
покой и радость обретая вновь
до смутных дней, когда я снова стану
твоим недобрым ангелом, любовь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛОЙ СВОБОДЫ
Ты моряком на суше называл
себя когда-то. И ты мог в то время
свободным быть. Свободней, чем сейчас.
Ты весело шагал по берегам,
тревожа их мечтой новорожденной,
подводными садами проплывал,
дельфиньими откосами зелеными,
и пробирался по глубинным тропам,
где прячутся сирены-недотроги.
Тогда ты мог... О, как ты мог тогда
без слез ненужных и напрасных жалоб
лететь вперед, глотая ветер жадно,
и сердце жарким пламенем пылало,
гордясь ему дарованной судьбой...
Вокруг тебя, как смертный приговор,
еще кольцо изгнанья не сжималось...
Ответь, свобода милая моя,
пусть девочкой тогда еще была ты,
и нежность маленьких твоих шагов
была еще младенчески нетвердой,
прошу тебя, ответь мне, если помнишь
еще ты голос мой: достигну ль я
твоих счастливых, вольных берегов?
Кто заточил тебя в тюрьму, скажи,
кто ноги заковал тебе в колодки,
надел тебе на крылья кандалы?
Скажи, кто на замок твой рот закрыл,
твои владенья населив тенями?
Не покидай меня! Вернись ко мне,
моя свобода, милой и суровой,
как юность, повзрослевшая в тоске.
Я стал сильней, чем прежде. Песнь моя,
зажженная тобой, откроет нам
зарю над горизонтом океана.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕИЗМЕННОЙ ПОЭЗИИ
О дивная поэзия, и сильная и нежная,
мое единственное море с вечным возвращеньем!
Да разве можешь ты меня покинуть?
И как я мог, слепец, подумать о разрыве?
Ты - все, что мне осталось. Сам не понимая,
открыв глаза на свет, я был уже с тобою.
Верна ты в счастье и верна в несчастье.
Ты за руку ведешь меня в дни мира
и в дни, когда печальным громом
гремит война и льется кровь.
Я спал на листьях, я играл
в речном песке, песке зеленом,
карабкался на башенные шпили
и до луны в санях по снегу добирался.
Меня несли твои невидимые крылья,
твое - такое легкое - дыханье.
Кто мне глаза открыл, чтоб я увидел краски?
Кто в линии вдохнул свой образ?
Когда пришла любовь, кто в свист ее стрелы
вложил фонтанов и голубок лепет?
Потом ворвался ужас в нашу жизнь,
горела молодость на жертвенном огне.
Что без тебя герой, что даже смерть его
без ореола молнии внезапной,
которой ты его, венчая, озаряешь?
Вы с правдой - сестры, о подруга!
Изгнанницей со мной ты остаешься,
со мной, когда меня поносят или хвалят,
со мной, когда преследуют меня.
Тверда, уверенна в часы моих сомнений,
в часы решений вдохновенна,
добра и в ненависти неизбежной
и радостна в самой печали!
И если мало счастья, мало муки,
я жду их от тебя. Скажи, ведь прав я:
ты дашь мне все, все, что возможно,
для моего спасенья и полета?
Убьют меня? Тогда моею жизнью
навеки станешь ты, и смерти не узнаю.
Я - музыка благодаря тебе,
я - быстрый ритм и медленный напев,
я - ветер в камышах, словарь морской волны
и звон цикад, простой, народу внятный.
С тобой я становлюсь тобой, а ты
во времени всегда была и будешь.
Из книги "КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ" (1949-1953)
О своих стихах скажу вам просто:
песнь Хуана Пекаря летит
от болота к лучезарным звездам.
Песнь моя, вы убедитесь сами,
временами - мертвое болото,
огонек надежды - временами.
И у песни главная забота -
помнить: не всегда звезда - звезда,
а болото не всегда болото.
Это значит, что всего полезнее
вещь одушевить. Само болото
в чистом виде лишено поэзии.
И звезда, я утверждаю смело,
не таит поэзии в себе,
как простое огненное тело.
Красота во всем. Но если ты
разглядеть ее нигде не можешь -
значит, и не будет красоты.
Мой народ и я - одно и то же.
Я, народ, вершу судьбу свою.
Это я тружусь, изобретаю,
я красоты мира создаю.
Это также я сумел познать,
что коль дважды два - подчас четыре,
пятью пять - подчас не двадцать пять.
Взять хотя бы Франко. Он обычно
счет ведет на свой особый лад.
Для него убить - как дважды два.
Дважды два, а в сумме - пятьдесят.
КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ О ТЕХ, КТО УМИРАЕТ НА ЧУЖБИНЕ
Смерть на чужбине! Так суда
порой уходят ночью в море
и пропадают навсегда.
Альков и узкая кровать,
и призрак смерти где-то рядом,
и руку некому подать.
А за морем в саду зеленом
дичает куст душистых роз
и никнет дерево лимонное.
В бреду изгнанник видит снова
в реку обрушившийся мост
и пустоту родного крова.
Знакомая равнина стелется,
а на холме стоит без крыльев
полуразрушенная мельница.
Дома немые, заколоченные,
друзья, что все еще надеются...
Затем... окутывает ночь его.
КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ О ТЕРРОРЕ
Вижу то, что непреложно:
настоящему испанцу
спать спокойно невозможно.
Милая, по ком звонят?
Ночь глуха и бесконечна,
стон и плач - кромешный ад.
Сердце, сердце, бейся сызнова,
бейся! Море дышит так же
тяжко, как изгнанник сын его.
Отчего задребезжали
стекла? Знаешь, дочь? Под окнами
проезжают катафалки.
Ах, уснуть, уснуть! В долине
сна нет лестниц, по которым
гул шагов тяжелых слышен.
Голод, холод, нет мне ложа
кроме каменной плиты,
плащ мой - собственная кожа.
Десять лет они изводят
плоть и кровь мою, ни дня
не дают дышать свободно.
Жизнь моя - как ночь глухая,
как незримая десница,
что разит не уставая.
Сотни раз меня хотят
убивать и ради этого
воскрешать сто раз подряд.
Воскресите и убейте!
Что мне смерть, когда я жизнь
возрожу ценою смерти?
Я, истерзанный, кричу:
"За поруганную землю
встанем все плечом к плечу!"
Я - народ. И кто сегодня
поднял руку на меня,
на себя тот руку поднял.
О поденщики, вербуемые
смертью, о гробовщики!
Ведь и вам лежать в гробу!
Вы - запоры, вы - наручники,
вы - глазк_и_ в дверях, вы - стены,
вы - решетки злополучные.
Нас все больше, больше, больше,
вас все меньше, меньше, меньше.
Скоро всех вас уничтожим.
Бейте, бейте же, пока
подниматься не устанет
злобно бьющая рука!
Не найдете наказаний,
от которых наши муки
не покроются цветами.
Видишь, милая, уже
ветерок республиканский
все свежее и свежее.
Не печалься, мать моя,
что сынов ты провожаешь
в чужедальние края.
Тут и вымпелы, и флаги,
башни в солнечных лучах,
песни, танцы на лужайке.
На одре Хуана Пекаря
кубок хереса, как солнце,
как бессмертья сила некая.
ХУАН ПЕКАРЬ ПРОСИТ ПОМОЧЬ ИСПАНСКОМУ НАРОДУ
Я брожу по белу свету:
друг мой, разожми ладонь,
от души мне дай монету.
Лишь рукою, что разжата,
можно раны врачевать
и впустить в свой дом собрата.
Я прошу не подаянья:
я прошу помочь героям,
погибающим за правду.
Знай, к тебе стучится в дом
не бродяга, а борец
с гордо поднятым челом.
Я просить пришел к тебе,
чтобы жизнь была в кровавой
завоевана борьбе.
Я прошу за заключенных,
и за тех, кто не сдается,
и за тех, кто в списках черных.
Я прошу за семьи наши,
потерявшие кормильцев,
за надежды их угасшие.
За голодного младенца,
не имеющего солнца,
не имеющего детства.
И за то, чтоб матерям
их спокойствие вернули:
в каждой пролитой слезе
скрыта вражеская пуля.
И за тех, кто, с гор спускаясь
сквозь седые облака,
в битвы новые вступает
разъяреннее быка.
Друг мой, для того прошу я,
стоя здесь в пыли дорожной,
чтобы выстрел партизана
был и метче и надежней.
Чтоб в его руках винтовка
по фаланге, по фаланге
бить могла без остановки.
Я прошу за наши чаянья,
за испанское подполье,
за рискующих всечасно.
Я прошу, прошу, прошу,
снова говорю и снова:
дай из полного кармана,
дай мне даже из пустого.
Я прошу, чтоб поддержать
пламя утренней зари,
в небе вспыхнувшее жарко.
Я прошу, прошу, прошу
и просить не перестану.
Я прошу, пока дышу.
Я прошу во имя Родины.
Не откладывай на завтра
то, что можешь дать сегодня!
Из книги "БАЛЛАДЫ И ПЕСНИ РЕКИ ПАРАНА" (1953-1954)
БАЛЛАДА О ТОМ, ЧТО СКАЗАЛ ВЕТЕР
Вечности очень подходит
быть всего лишь рекою,
быть лошадью, в поле забытой,
и воркованьем
заблудившейся где-то голубки.
Стоит уйти человеку
от людей, и приходит ветер,
говорит с ним уже о другом,
открывает ему
и глаза и слух на другое.
Я сегодня ушел от людей,
и, один среди этих оврагов,
стал смотреть я на реку,
и увидел я только лошадь,
и услышал я только вдали
воркованье
заблудившейся где-то голубки.
И ветер ко мне подошел,
как случайный прохожий, как путник,
и сказал:
"Вечности очень подходит
быть всего лишь рекою,
быть лошадью, в поле забытой,
и воркованьем
заблудившейся где-то голубки".
БАЛЛАДА О ДОНЕ БАРБОСИЛЬО
Беден дон Барбосильо.
Дон Барбосильо нищ.
Нищ под дождем и ветром,
да и под солнцем нищ.
Идет от лошади к лошади
дон Барбосильо,
от виллы к вилле плетется,
нищ, одинок, бесприютен.
Хлеба он просит, хлеба,
хлеба кусок.
Что же дают Барбосильо?
Что подают?
Только кусочек дождя,
солнца и ветра кусок -
вот и все, что ему дают.
Боже, как он одинок -
дон Барбосильо!
По краю оврага идет он,
проходит над водопоем,
нищ, одинок, бесприютен.
И река, большая, как небо,
и небо глухи к нему.
Садится над водопоем
дон Барбосильо
и в беспредельность воет.
Облака принесли мне сегодня
летучую карту Испании.
Как мала над рекой эта карта,
и какая огромная тень
от нее ложится на пастбище!
Коней табуны накрыла
эта тень, что легла от карты.
На коне в этой тени искал я
селенье свое и свой дом.
Я въехал во двор, где когда-то
вода из фонтана била.
Хоть не было там фонтана,
фонтан звенел неустанно.
Вода там не била, а все же
она меня напоила.
Цветами апельсина вдруг
дохнула Параны прохлада.
Мои цветы. Я ухожу.
Удерживать меня не надо.
Меня позвали берега,
они всегда мне были рады,
и я на взморье поселюсь.
Удерживать меня не надо.
Я помню: море там, вон там
среди деревьев шло по саду.
И шла любовь...
Я ухожу.
Удерживать меня не надо.
Петь и петь, чтоб стать цветком
моего народа.
Пусть пасется рядом скот
моего народа.
Пусть запомнит песнь мою
пахарь моего народа.
Пусть внимает мне луна
моего народа.
Пусть поят меня моря
моего народа.
Пусть ко мне склонится девушка
моего народа.
Пусть меня замкнет в себе
сердце моего народа.
Потому что, видишь, одинок
я без моего народа.
(Впрочем, сам я не жил дня
без моего народа.)
Я ведь знаю, что голод уносит мечту, -
но я должен по-прежнему петь;
что тюрьма заслоняет мечту, -
но я должен по-прежнему петь;
и что смерть убивает мечту, -
но я должен,
я должен по-прежнему петь.
Я унесу их с собою
в глазах, как портрет и как снимок, -
в глубине моих глаз.
Я приеду, в глаза мне посмотрят,
и кто-нибудь скажет:
"Реки
и кони в твоих глазах".
Душа других горизонтов
осталась и тихо уснула
в глубине моих глаз.
Вы не слышите? Дальние воды
и кони забытые медленно
проходят в моих глазах.
В глубине моих глаз.
Из книги "ВЕСНА НАРОДОВ" (1955-1957)
Видеть снова, Европа, тебя! Видеть снова тебя! Видеть снова!
Наконец я увидел тебя. Ты меня одарила
долгим взглядом своим, но не мертвенным взглядом слепого -
безмятежным весельем встающего утром светила.
Я спустился к тебе как-то осенью с кручи небесной.
Расплескался ноябрь посреди голубого тумана.
Стыла Бельгия - в белое платье одетой невестой -
тихий ангел печали звонил в этот колокол странный.
Горн валялся в пыли, и горнист рядом мертвый валялся.
Погружаясь в коричневый сон, я от боли заплакал.
Я в Германии был, мрак над ней в небесах колыхался,
но уже распускался в руках ее утренний факел.
В снегопад я спустился на тело страдалицы Польши.
Осторожно на щит приняла меня Вислы сирена.
Меч усталый ее не был кровью окрашенным больше,
жив народ ее, вставший с душой обнаженной из плена.
Да, из всех в нашем мире однажды придуманных казней
величайшая казнь на безвинный народ этот пала.
Пасть врага с каждым днем все грозней, все больней, все
ужасней
его тело живое стальными зубами терзала.
Но взгляните: он все-таки жив. Снова, кроткий и нежный,
родничок его сердца забившей струею играет,
обращается к жизни мечта его с новой надеждой,
ночь над ним умирает, и день перед ним рассветает.
И опять я летел. Средь тумана вдали закачалась
Прага, как городок в поднебесье - приветливый, дальний,
и в студеном течении спящая Влтава казалась
королевой под крыльями белой голубки хрустальной.
Я увидел людей на заводах, в работе упорных;
стеклодувов ее - меж тончайших прозрачнейших граней;
совершенство и стройность во всем; и на землях просторных -
виноградные грозди, в варе тяжелевшие ранней.
А потом я с тобой повстречался: латинянка, но и славянка,
шла пастушкою вдоль запевающих песню полей ты,
и во лбу твоем месяц звенящий горел, точно ранка,
и вливалось в уста тростниковой дыхание флейты.
И сказал я: привет передай мой румынским крестьянам,
что спаслись после всех испытаний и тягот суровых.
Разбиваясь на брызги, нефть била под солнцем фонтаном,
пробуждался свободный народ, засыпавший в оковах.
О любовь, о величье, о слава! С какой теплотою
мне Румыния руку рукой своей крепкой пожала!
Ты - хозяйка судьбы, ты хозяйка над вольной землею,
ты засеешь ее, чтобы завтра скорее настало.
Я в Москву прилетел. Льдами город был наглухо скован.
Охраняла его звезд кремлевских высокая стая,
и Василий Блаженный по-прежнему был коронован,
в небе луковками куполов разноцветных блистая.
Вот сюда из развалин войны, после скорби горючей,
величавая мать навсегда возвратилась устало,
и из чрева ее появился младенец могучий -
бурной жизни начало и нового света начало.
Я покинул ее, когда ветер повеял весенний
и под снегом зеленые рожь выпускала побеги.
"Никогда еще в них, - говорили печальные тени, -
большей не было силы и большей младенческой неги".
И, летя в небесах, я сказал ей уже на прощанье:
"Сохрани яркость красной влюбленной гвоздики навеки!"
И платок бросил вниз я. На белой горящее ткани
плыло сердце мое через горы, и долы, и реки.
До свиданья. Планета землею в глаза мне смотрела.
Солнце вышло из карцера туч на просторы вселенной.
Над Европой теплело, да, да - над Европой теплело...
И внезапно я встал на мосту над красавицей Сеной.
О виновная Франция, ты и Париж твой греховный!
Кто бы смог не простить вас, хоть раз увидав ваши лица?
Исстрадавшийся, раненый, слабый, несчастный, бескровный,
разреши мне, Париж, в твои волосы глубже зарыться.
Я очнулся и тихо сказал себе: "В путь! Я дождался,
о Европа, с тобой расставанья минуты щемящей".
С Нотр-Дам лился звон колокольный... И все приближался
ветра сдавленный крик, из Америки морем летящий.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Я принес бы тебе с собою -
я тебя не видал столько лет -
все богатство мое, на котором
лежит до сих пор запрет.
Твой лоб высок и прекрасен -
чего б я ему не принес!
Из Кадиса - синие волны
и гвоздику Севильи,
из Гранады - мирты
и колос из-под неба Кастильи.
Твой лоб - это лоб героя,
и чего б я ему не принес!
Твое сердце открыто и нежно -
чего б ему не принес?
И реку Гвадалквивир,
от цветенья лимонов бледную,
и рощи кордовских олив,
и дрожь тополей у Дуэро.
Твое сердце - сердце героя,
и чего б я ему не принес!
Твой голос чист и глубок -
чего б я ему не принес?
Гирлянду снегов Гвадаррамы,
лежащих в цветочном уборе,
и сердце Мадрида, и рыбу
Кантабрийского моря,
цветок Пиренейских гор
и свет Средиземного моря.
Твой голос - голос героя,
и чего б я ему не принес!
Чего б я тебе не принес
сегодня, если бы мог!
Всю любовь, что в крови и сознании
всего народа Испании.
Наконец-то весна настала.
Как светло! И с неба холодного,
над Москвой нависшего низко,
сколько вдруг лучей заблистало
солнца смелого и свободного,
сколько вдруг на улицах искр!
Слышно всем уж теперь, как воды
рвутся вон из-под кромки талой:
скоро к свету пробьются всходы.
Наконец-то весна настала.
Из книги "ОТКРЫТО В ЛЮБОЙ ЧАС" (1960-1963)
С тобой,
что станет с тобой?
Когда останешься без меня,
что за свет унесет тебя,
что за мрак - меня?
Боль в висках, в глазах,
боль в сердце, в костях,
в крови и в душе...
С тобой,
что станет с тобой?
Из книги "РИМ - ГРОЗА ПЕШЕХОДОВ" (1968)
Ah! cchi nun vede sta parte de monno
Nun za nnemmanco pe cche cosa e nnato.
G.-G. Belli {*}
{* О, кто не видит этой части мира,
Не знает сам, для чего родился.
Дж. Дж. Белли (итал.).}
Оставил я мои лесные дали,
моих собак - я вспомню их не раз -
и часть изгнанья - каждый долгий час,
казалось, равный вечности вначале.
Оставил дрожь на дальнем перевале,
костры - иной, быть может, не угас, -
и кровь слезы прощальной возле глаз,
и тень мою на дне чужой печали.
Оставил грустных горлиц у ручья,
нарядных лошадей среди арен
и запах моря сонного оставил.
Оставил все, чем жизнь была моя.
Дай мне, о Рим, тоски моей взамен
все то, что потерять меня заставил!
E ll'accidcnti, crescheno 'ggni ggiorno.
G.-G. Belli {*}
{* И несчастных случаев с каждым днем все больше.
Дж. Дж. Белли (итал.).}
РИМ! ОПАСНО ДЛЯ ПЕШЕХОДОВ!
Alma ciudad...
Cervantes {*}
{* Город-душа...
Сервантес (исп.).}
Забудь, забудь про памятники Рима,
когда идешь по Риму, пешеход!
Сто глаз открой - не для его красот,
раб мостовых, больной неизлечимо.
Забудь, забудь о роли пилигрима,
о куполах, летящих в небосвод:
здесь тысяча смертей зеваку ждет -
и осмотрительность необходима.
Увидел "СТОП" на светофоре - жди,
зажглось "ВПЕРЕД" - скорей переходи,
не забывай про Рим малолитражный.
Стань птицей - жизнь продлишь на много лет,
а смерти ищешь - в Рим возьми билет
и смерть найдешь в его душе гаражной.
Stavo a ppissia jjerzera lli a lo scuro...
G.-G. Belli {*}
{* Вчера вечером я мочился там, в темноте...
Дж. Дж. Белли (итал.).}
Среди мочи, по улицам текущей, -
моча болонок и моча дворняг,
моча монахинь и моча гуляк,
а тут прошел священник вездесущий.
Струя - пожиже и струя - погуще,
струя - веселый или грустный знак,
струя, что рассекла полночный мрак,
или струя - дитя зари встающей.
Кто мучится задержкою мочи,
кто умер, - только тот не направляет
на эти камни пенную струю.
И мочатся фонтаны... И в ночи,
светясь, горячий ручеек петляет...
Я поднял лапу... - я не отстаю.
Lui quarche ccosa l'avera abbuscata,
E ppijjeremo er pane, e mmaggnerete.
G.-G. Belli {*}
{* Кажется, он кое-что раздобыл,
И у нас будет хлеб, и вы сможете поесть.
Дж. Дж. Белли (итал.).}
ЗАПРЕЩАЕТСЯ ВЫБРАСЫВАТЬ МУСОР
Бумага, стекла, скорлупа, жестянки,
тряпье, коробки, горы кожуры,
бутыли, туфли, смрадные пары,
автомобилей бренные останки.
Коты любого сорта, банки, склянки,
бесстыжие крысиные пиры,
гнилая жижа, грязные дворы,
лицо домов - не краше их изнанки.
Неугомонные торговцы, плеск
фонтанов, голуби, колонны, блеск
величия, руин надменный холод.
И молча смотрят свалки и века
на стены, где безвестная рука
из ночи в ночь рисует серп и молот.
ВОДА БЕСЧИСЛЕННЫХ ФОНТАНОВ
Вода, вода бесчисленных фонтанов,
сплю под немолчное ее журчанье.
Вода здесь, в Риме, -
мой всегдашний сон.
Она звенит, звенит, вода фонтанов,
всему чужда,
спокойно безучастна.
Без устали свои лепечет сны.
Вода - подарок моему изгнанью,
дар сердцу моему,
уставшему скитаться по земле.
Она поет - вода моих бессонниц,
часов томительных, когда немые тени,
которые я узнаю с трудом,
слоняются по комнатам.
Она течет для бедняков и нищих,
для всех, кто, скорчившись, проводит ночи
возле фонтанов.
Вода для псов бродячих, для прохожих,
что мимоходом утоляют жажду.
Вода для птиц и для цветов, - вода,
вода для рыб безмолвных и для неба,
оброненного в каменную чашу,
с его луной и звездами и солнцем.
Вода, вода... И в самой своей сути
она лишь звук, повтор неутомимый,
цепочка снов, не знающих конца.
О вечная вода седого Рима!
Вода.
Когда я уеду из Рима,
кто будет меня вспоминать?
Спросите об этом
бродячих собак,
черных котов
и дырявый башмак.
Спросите, спросите
досужих ворон,
мертвую лошадь,
облезлый балкон.
Спросите у ветра,
он был мой сосед;
у двери от дома,
которого нет.
Спросите у Тибра,
он пишет с трудом
мои инициалы
под каждым мостом.
Когда я уеду из Рима,
спросите у них обо мне.
Из книги "ПЕСНИ ВЕРХОВЬЯ АНЬЕНЕ" (1967-1972)
Что такое олива?
Это
и старая, седая старуха,
и озорная девчонка
в венке из зеленых веток.
На ней поясок из шелка,
у пояска кошелка,
полная спелых оливок.
Я иду по улице Пилар,
в Резиденцию иду к тебе,
у твоих дверей тебя зову.
Но тебя там нет.
Федерико!
Ты смеялся, как никто на свете,
ты умел найти слова такие,
что никто их больше не найдет.
Я пришел к тебе в твою обитель.
А тебя там нет.
Федерико!
Но когда в горах у Аньене,
где твои оливы приютились,
я и ветер, - мы тебя окликнем,
ты услышишь, зашумишь листвою
нам в ответ.
Я знаю, что где-то идет война.
Я знаю, что гибнут люди
где-то на белом свете...
Но хоть на минуту оставьте меня.
Пусть я все позабуду...
И в дальнюю даль
пусть меня унесет этот ветер.
Опустел и заглох городок,
когда вышла на улицы осень.
Взобралась торопливо по скалам
и вступила на площадь.
"Я осень".
Глядят с печалью в глазах
на нее старики. И в долину
молодежь веселье уносит.
Зажженная бандерилья,
чадя, прикипела к шкуре,
и, словно слепая буря,
бык ринулся на квадрилью.
Как огненный астероид,
прожегший коня рогами,
смешал он и кровь и пламя,
копытами землю роя.
И четче, чем кастаньеты,
кровавые взвихрив складки,
смертельные такты схватки
отмеривает мулета.
Ступени сжимают кольца
под свист и под рев звериный,
и дразнятся апельсины,
лимоны и колокольцы.
Вот взмыла крылом мулета,
тот миг беспощадно метя,
в который клинку и смерти
вручается эстафета.
И в пене кровавой влаги
бык смерть принимает стоя,
считая, что все же стоит
коррида удара шпаги.
Родился 16 декабря 1902 года в городке Пуэрто-де-Санта-Мария (провинция
Кадис), расположенном на берегу Кадисской бухты. Рос в семье коммивояжера,
учился в иезуитской коллегии, самыми яркими впечатлениями детства обязан
морю - "ликующему прибою многоликой, переливчатой синевы". В 1917 году семья
переехала в Мадрид, где Рафаэль стал заниматься живописью, а с 1920 года -
писать стихи. Первый же его поэтический сборник "Моряк на суше" (опубликован
в 1925 году) еще в рукописи был удостоен Национальной премии по литературе,
причем решающую роль в этом сыграл одобрительный отзыв Антонно Мачадо,
являвшегося членом жюри. В последующие годы Альберти выпустил книги стихов
"Возлюбленная" (1926), "Левкой зари" (1927), "Прочная кладка" (1929), "Об
ангелах" (1929), "Проповеди и жилища" (1930).
Встреча с писательницей Марией-Тересой Леон, ставшей его женой и
соратницей, решительный переход на сторону борющегося народа помогли
Альберти преодолеть душевный и творческий кризис, выразившийся в последних
из названных книг. В 1931 году он стал членом Коммунистической партии
Испании, в 1932 году впервые посетил Советский Союз, в 1933 году основал
журнал "Октубре", вокруг которого объединилась революционная творческая
интеллигенция. Стихи этих лет составили сборник "Поэт на улице" (1936). В
1934 году поэт снова побывал в Советском Союзе в качестве гостя Первого
съезда советских писателей. Затем он отправился в Америку для сбора денег в
помощь жертвам астурийского восстания. Эта поездка вдохновила его на
создание цикла антиимпериалистических стихов "13 полос и 48 звезд".
Вернувшись на родину после победы Народного фронта на выборах, Альберти
становится секретарем Союза антифашистской интеллигенции. В годы гражданской
войны он редактирует литературно-художественный журнал "Моно асуль", пишет
боевые, агитационные стихи, вошедшие в сборник "Столица славы" (1938).
Поражение республиканцев вынудило поэта эмигрировать сначала во Францию, а
затем в Аргентину, где выходят книги, в которых он воплотил горечь изгнания,
тоску по родине, солидарность с испанским народом - "Между гвоздикой и
шпагой" (1941), "Куплеты Хуана Пекаря" (первый том - 1949), "Баллады и песни
реки Парана" (1954) и другие. Как общественный деятель и как поэт Альберти
активно участвует в движении сторонников мира. В 1965 году ему была
присуждена Международная Ленинская премия "За укрепление мира между
народами".
С 1964 по май 1977 года Алъберти жил в Италии. В мае 1977 года
вернулся в Испанию. За время литературной деятельности нм создано более
двадцати поэтических сборников, несколько пьес, книга воспоминаний
"Затерянная роща" (1959). В основу настоящего издания положены собрания
поэтических произведений Альберти, вышедшие в Аргентине (Poesias
completes, Buenos Aires, 1961) и в Испании (Poesia (1924-1967), Madrid,
1972), а также сборники ("Poemas escenicos", Buenos Aires, 1962; Roma,
peligro de los caminantes, Mexico, 1968; Canciones del Alto Valle dell',
Aniene у otros versos у prosas, Buenos Aires, 1972).
Из книги "МОРЯК НА СУШЕ" (1924)
Капитану (стр. 460). - Эпиграф взят из стихотворения французского поэта
Шарля Бодлера (1821-1867) "Человек и море".
Из книги "ЛЕВКОЙ ЗАРИ" (1925-1926)
Рыбак без гроша за душой (стр. 470). - Эти стихи, как вспоминает
Альберти, были вызваны к жизни сожалением о быстро растаявшей премии,
полученной за сборник "Моряк на суше": "очень уж как-то бестолково я ее
растратил в компании случайных приятелей".
Башня Иснахар (стр. 474). - Как признает Альберти, это стихотворение
написано "в духе романсов Лорки". Иснахар - город в провинции Кордова, где
стоит старинный мавританский замок с башней.
Хоселито в славе своей (стр. 475). - Хоселито - знаменитый испанский
тореро Хосе Гомес Ортега (1895-1920), погибший на арене в
Талавере-де-ла-Рейна. Смерть его оплакивала вся Испания. Игнасьо Санчес
Мехиас (см. с. 680) был другом и зятем Хоселито, участвовавшим в его
последнем бою. Кеадрилья - вся группа лиц, совместно действующих в корриде.
Из книги "ПРОЧНАЯ КЛАДКА" (1926-1927)
Бой быков (стр. 479). - Бандерилья - маленькая пика с острым крючком на
конце, украшенная флажками и лентами. Эти пики втыкают в холку быка, чтобы
разъярить его.
Южная станция (стр. 480). - Мансанилья - андалузское белое вино.
Хиральда, одноногий гироскоп... - колокольня Хиральда увенчивается флюгером,
выполненным в форме четырехметровой статуи. Это и имеет в виду поэт,
уподобляя Хиральду гироскопу - вращающемуся прибору, который сохраняет
устойчивость в любом положении.
Из книги "ОБ АНГЕЛАХ" (1927-1928)
Три воспоминания о небе (стр. 489). - Густаво Адольфо Беккер
(1836-1870) - испанский поэт и прозаик, представитель позднего романтизма,
лирическое творчество которого было по-настоящему оценено лишь в XX в.
Воспоминание первое (стр. 490). - Эпиграф взят из стихотворения Беккера
"Когда на грудь склоняешь..." (сборник "Рифмы", XIX).
Воспоминание второе (стр. 490). - Эпиграф взят из стихотворения Беккера
"Невидимые воздуха частицы..." (сборник "Рифмы", X).
Воспоминание третье (стр. 491). - Эпиграф взят из стихотворения Беккера
"Ее рука в моих руках..." (сборник "Рифмы", XL).
Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935)
"Дети Эстремадуры..." (стр. 494). - Эстремадура - историческая область
Испании, расположенная на западе страны.
Романс о крестьянах из Сориты (стр. 494). - Стихотворение посвящено
реальным событиям: 11 декабря 1932 г. в деревне Сорита (провинция Касерес)
жандармы расстреляли голодных крестьян, собиравших желуди на земле помещика,
в результате чего вспыхнуло восстание.
Диалог между революцией и поэтом (стр. 496). - Лопе де Вега (Лопе
Феликс де Вега Карпьо, 1562-1635) - великий испанский поэт и драматург.
Обращение Альберти к его творчеству и стремление использовать это творчество
в революционных целях связано с исполнявшимся в 1935 г. трехсотлетием со дня
смерти Лопе де Веги.
Если бы Лопе воскрес... (стр. 496). - ...шумит Овечий источник. -
Имеется в виду знаменитая пьеса Лопе де Беги "Фуэнте Овехуна" ("Овечий
источник", 1619), изображающая восстание крестьян против феодала-насильника.
Призыв горняка (стр. 497). - Стихотворение является откликом на
восстание рабочих Астурии в октябре 1934 г. ...уж дрожат зубцы Овьедо... - В
ходе боев астурийские повстанцы заняли крепость в Овьедо, центральном городе
области.
Либертария Лафуэнте (стр. 499). - Комсомолка Айда Лафуэнте, прозванная
Либертарией (Освободительницей), героически погибла в дни астурийского
восстания.
"НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934)
ЭЛЕГИЯ
Это произведение рождено тем же событием, что и "Плач по Игнасьо
Санчесу Мехиасу" Гарсиа Лорки (см. с. 680). Элегию, посвященную памяти
друга, Альберти начал писать сразу же по получении горестного известия,
возвращаясь морем из Советского Союза в Европу, а закончил в августе 1935
г., находясь в Мексике, однако датировал ее годом смерти Санчеса Мехиаса.
Мулета - красное полотнище, прикрепленное к деревянной палке, с помощью
которого матадор выполняет различные маневры с быком. Альпаргаты -
крестьянские сандалии на веревочной подошве. Вероника - один из приемов
матадора: быстро вести вокруг себя раскрытый плащ, побуждая быка мчаться за
ним. Гаона-и-Хименес Родолъфо - известный мексиканский тореро. Сан-Фернандо
- остров в Кадисском заливе.
Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939)
В этой книге автор собрал различные стихи и поэмы, написанные им с 1934
по 1939 г., в том числе - цикл стихотворений "Столица славы", посвященный
героической обороне Мадрида и вышедший отдельным изданием.
13 полос и 48 звезд (стр. 511). - Имеется в виду государственный флаг
США. Хуан Маринельо (1898-1977) - выдающийся кубинский литературовед,
публицист, общественный деятель. Эпиграф к циклу "13 полос и 48 звезд" взят
из стихотворения Рубена Дарио "Лебеди", вошедшего в книгу "Песни жизни и
надежды"(1905) и посвященного Хуану Рамону Хименесу.
Кубинская песня (стр. 514). - Педросо Рехино (р. в 1896 г.) - первый
пролетарский поэт Кубы. Хосе Мануэль Поведа (1888-1926) - кубинский поэт,
развивавший социальную тематику.
Я тоже пою Америку (стр. 515). - Заглавие этого стихотворения -
перевод, а эпиграф к нему - оригинал строки известного американского поэта
Лэнгстона Хьюза (1902-1967), которой начинается "Эпилог" в книге Хьюза
"Грустные блюзы" (1926).
Из книги "СТОЛИЦА СЛАВЫ" (1936-1938)
Я из Пятого полка (стр. 520). - Пятый полк - воинская часть, созданная
в начале национально-революционной войны испанскими коммунистами в
дополнение к четырем полкам мадридского гарнизона. Сыграл важнейшую роль в
обороне Мадрида.
Эль-Пардо (стр. 520). - Так называется парк неподалеку от Мадрида, где
находилась летняя королевская резиденция.
Из книги "МЕЖДУ ГВОЗДИКОЙ И ШПАГОЙ" (1939-1940)
В стихотворениях этого сборника, созданных во Франции и в Южной
Америке, Альберти запечатлел горькие чувства первых лет изгнания.
Бык в море (стр. 526). - Набережная Часов - одна из набережных Сены в
Париже (остров Сите). Овидий (Публий Овидий Назон, 43 г. до н. э. - 17 г. н.
э.) - знаменитый римский поэт, умерший в изгнании на берегах Черного моря.
Из книги "ЖИВОПИСЬ" (1945-1952)
Боттичелли (стр. 532). - Боттичелли Сандро (1445-1510) - великий
итальянский художник флорентийской школы.
Тициан (стр. 533). - Тициан Вечеллио (ок. 1477-1576) - великий
итальянский художник венецианской школы, творчество которого сыграло
особенно важную роль в духовном формировании Альберти. "Именно Тициан, в
чьей живописи доминирующее - свет, - писал он, - утвердил меня больше, чем
кто бы то ни было в мысли о моей корневой, изначальной связи с
цивилизациями, влюбленными в голубое и синее, два цвета, которыми еще в
младенчестве опоили меня голубые наличники окон и дверей и до блеска
выбеленные стены наших андалузских домов..."
Каллисто - в греческой мифологии дочь короля Аркадии, взятая Зевсом на
небо, где она превратилась в созвездие Большой Медведицы. Даная - в
греческой мифологии мать Персея, родившегося от Зевса, который явился к
Данае в виде золотого дождя. Сиена - коричневая краска. Пьеве ди Кадоре -
место рождения Тициана. Приап - в греческой мифологии сын Диониса и Хионы,
бог садов, полей, чувственных наслаждений. Адонис - персонаж античной
мифологии, юноша, наделенный дивн ой, несколько женственной красотой.
Сезанн (стр. 535). - Сезанн Поль (1839-1906) - великий французский
художник, один из самых ярких мастеров постимпрессионизма. Святой
Себастьян - христианский мученик, убитый по приказу римского императора
Диоклетиана в 288 г. Изображается в виде прекрасного юноши, пронзенного
стрелами.
Из книги "ПРИМЕТЫ ДНЯ" (1945-1955)
Свободные народы! А Испания?.. (стр. 537). - Стихотворение написано в
связи с окончанием второй мировой войны.
Из книги "КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ" (1949-1953)
Первый том этой книги был выпущен в Монтевидео (1949). На ее титульном
листе сообщалось, что куплеты Хуана Пекаря собраны Рафаэлем Альберти.
Из книги "БАЛЛАДЫ И ПЕСНИ РЕКИ ПАРАНА" (1953-1954)
"Цветами апельсина вдруг..." (стр. 556). - Парана - река, протекающая
по Бразилии и Аргентине; по ней частично проходит граница между Аргентиной и
Парагваем.
Из книги "ВЕСНА НАРОДОВ" (1955-1957)
Путешествие в Европу (стр. 559). - ...Вислы сирена. - На гербе Варшавы
изображена сирена со щитом в одной руке и мечом в другой.
Возвращение в Советский Союз (стр. 561). - Дуэро - река в Испании,
протекающая через города Серию, Торо, Самора и уходящая в Португалию. См.
прим. к с. 161.
Из книги "РИМ - ГРОЗА ПЕШЕХОДОВ" (1968)
Римские сонеты (стр. 577). - Эпиграфы к стихотворениям этого цикла
взяты из "Римских сонетов" итальянского поэта Джузеппе Джоакино Белли
(1791-1863), писавшего на римском простонародном диалекте.
Из книги "ПЕСНИ ВЕРХОВЬЯ АНЬЕНЕ" (1967-1972)
Аньене - река в Италии, приток Тибра.
Федерико! (стр. 582). - В этом стихотворении Альберти обращается к
образу Федерико Гарсиа Лорки. Резиденция - Студенческая резиденция в
Мадриде, где Гарсиа Лорка жил с 1919 по 1929 г.
Л. Осповат
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 24 Oct 2005 18:23:41 GmT