© Перевод и комментарии Антона Нестерова
Email: ithaca_an(a)hotmail.ru
Опубл.: У.Б. Йейтс. Виддение. М., 2000. С. 101 - 118
Сколь благословен и счастлив познавший таинства богов, освятивший жизнь
свою и очистивший душу, справляющий оргии на горах, блюдя святую чистоту.
Еврипид1
Тому уже больше десяти лет, как мне довелось в последний раз встретить
Майкла Робартиса2. Что до его друзей и собратьев по изысканиям, - та наша
встреча была первой и последней. Мне суждено было стать свидетелем
трагического их конца и пережить немало странного, и все это столь изменило
меня, что писания мои утратили былую ясность, стали темны и невразумительны,
а сам я едва ли не уподобился нравом св. Доминику. Я только что опубликовал
Rosa Alchemica, небольшую работу об алхимиках, манерой своей несколько
напоминающую сочинения сэра Томаса Брауна3, и получил множество писем от
поклонников тайных наук, укоряющих меня за "робость", ибо они не могли
поверить, что столь явное сочувствие их вере есть лишь сочувствие художника,
которое сродни жалости, - сочувствие ко всему, что воспламеняет из века в
век сердца человеческие. В ходе своих изысканий я обнаружил, что
исповедуемая ими доктрина - вовсе не химическая фантазия, а целостная
философия, охватывающая мироздание, стихии и человека; и если они стремились
получить золото из неблагородных металлов, то для них это было лишь частью
великой трансмутации, преображающей все сущее в божественную непреходящую
субстанцию; постигнув это, я смог превратить свою книжицу в прихотливую
грезу, повествующую о преображении жизни в искусство и в плач, что вызван
безмерным стремлением достичь мироздания, состоящего из чистых сущностей.
Предаваясь мечтам о написанной книге, я сидел у себя дома, в старой
части Дублина; благодаря моим предкам, игравшим не последнюю роль в политике
города и водившим дружбу со знаменитыми людьми минувшей эпохи, дом этот стал
чем-то вроде городской достопримечательности; я сидел, чувствуя непривычное
умиротворение, ибо наконец-то воплотил давно лелеемый замысел и превратил
мои комнаты в выражение столь любимой доктрины. Со стен были изгнаны
портреты, представлявшие интерес скорее для историка, чем любителя искусств;
двери я занавесил гобеленами, изображавшими павлинов4, чье оперение
отливавало голубизной и бронзой, и они преграждали вход суете и злобе дня -
всему, что чуждо покою и красоте; и теперь, созерцая Богоматерь Кревелли5 и
размышляя о розе в руке Девы, розе, чья форма была столь точна и изысканна,
что скорее казалась запечатленной мыслью, чем цветком, и рассматривая на
полотне Франчески6 серое сумеречное небо, на фоне которого лица пламенели
восторгом, я знал все экстазы христианства - но без его рабского повиновения
обычаю и традиции; когда я размышлял о древних богах и богинях, отлитых в
бронзе, - мне пришлось заложить дом, чтобы купить их, - я испытывал
языческое наслаждение бесконечным многообразием красоты - при этом свободный
от языческого страха перед недремлющей суьбой и мысли о бесчисленных
жертвах, призваных ее умиротворить; мне было достаточно подойти к книжной
полке, где каждая книга одета в кожаный переплет с замысловатым тиснением, а
цвет переплета тщательно подобран: Шекспир, облаченный в золотисто-красный -
цвет славы этого мира, Данте - в тускло-красный цвет гнева, Мильтон - в
серо-голубой формального бесстрастия - я мог испытывать любую из
человеческих страстей, не ведая при том ни горечи, ни пресыщения. Я окружил
себя всеми богами, ибо ни в одного из богов не верил, я проживал все
наслаждения, ибо ни одному из них не давал над собой власти, пребывая извне,
- одинокая, неразрушимая монада, зеркало из полированной стали: захваченный
победоносной силой этой фантазии, я босил взгляд на птиц Геры, мерцающих в
отблесках камина, словно оперение их было создано из драгоценных камней; и
моему сознанию, для которого символы были хлебом насущным, эти павлины
предстали стражами моего мира, преграждающими доступ в него всему, что не
проникнуто красотой столь же глубокой, как их красота; и на мгновение мне
показалось, как казалось уже не раз, что возможна жизнь, лишенная горестей,
кроме одной-единственной - горечи смерти; и тут же мысль, раз за разом
неизбежно следовавшая за этим переживанием, наполнила меня мучительной
скорбью. Все эти формы: Мадонна, исполненная чистоты наивной и грустной, и
восторженные лица, сияющие в свете утренней зари, и эти бронзовые божества,
не ведающие ничего, кроме своего бесстрастного достоинства, - все эти
образы, которые столь легко спугнуть, образы, проносящиеся в пространстве от
одного отчаянья до другого, - все они принадлежат миру божественному, миру,
в котором мне отказано; всякий опыт, сколь бы ни был он глубок, всякое
восприятие, сколь бы ни было оно утончено и обостренно, будут дарить меня
лишь горькой грезой о бесконечной энергии, которой мне никогда не
причаститься, и даже в лучшие мои мгновения во мне будет два человека, один
из которых тяжелым взглядом смотрит на мгновенные прозрения второго. Я
окружил себя золотом, рожденным в чужих тиглях; но высшая мечта алхимика -
преображение истомленного сердца в не ведающий усталости дух - была так же
далека от меня, как и от древнего адепта Великой науки. Я обернулся к своему
последнему приобретению - алхимической печи, которая, как уверял меня
продавец на улице Пелетье, в свое время принадлежала Раймонду Луллию, и,
соединяя алембик с атанором, а рядом с ними водружая lavacrum maris7, я
постиг, чему учили алхимики, утверждая, что все сущее, отделившееся от
великой бездны, где блуждают духи, являясь одним во множестве и множеством в
одном8, снедаемо бесконечным томлением; гордый своим всезнанием, я
посочувствовал всепожирающей жажде разрушения, скрытой алхимиком под
покровом символов: всех этих львов и драконов, орлов и воронов, росы и
селитры, - стремлению обрести эссенцию, которая растворит все тленное. Я
повторил про себя девятый ключ Василия Валентина, в котором он сравнивает
пламя Судного Дня с алхимическим огнем9, а мир - с горном алхимика, и
возвещает нам, что все, все должно раствориться, и лишь тогда божественная
субстанция, материальное золото или нематериальный экстаз пробудятся ото
сна10. Я растворил смертный мир, я жил среди бессмертных сущностей, но так и
не обрел чудесного экстаза. Думая об этом, я откинул портьеру и устремил
взгляд во тьму; моему взволнованному воображению представилось, что все эти
маленькие точки света, усеявшие небо, - не что иное как горны неисчислимых
божественных алхимиков, непрерывно вершащих свое делание, обращающих свинец
в золото, усталость в экстаз, тьму - в Бога; и при виде их совершенной
работы ощущение смертности тяжким грузом легло мне на плечи, и я заплакал,
как плакали в нашем веке многие мечтатели и поэты, стеная о рождении
совершенной духовной красоты, которая одна только и может возвысить души,
отягощенные столь многими мечтами.
Грезу мою оборвал громкий стук в дверь, и тем странее было мне слышать
его, что посетителей у меня не бывает, слугам же велено не шуметь, чтобы не
спугнуть мои видения. Недоумевая, кто бы это мог быть, я решил сам открыть
дверь и, взяв с каминной полки серебряный подсвечник, начал спускаться по
лестнице. Слуги, видимо, вышли в город, ибо, хотя стук разносился по всему
дому, в нижних комнатах не слышалось никакого движения. Я вспомнил, что
прислуга уже давно приходит и уходит по собственному усмотрению, на много
часов оставляя меня одного, ибо нужды мои ограничены немногим, а участие в
жизни - ничтожно. Пустота и безмолвие этого мира, из которого я изгнал все,
кроме снов, внезапно ошеломили меня, и, открывая засов, я вздрогнул. За
дверью я обнаружил Майкла Робартиса, которого не видел уже долгие годы.
Непокорная рыжая шевелюра, неистовый взгляд, чувственные нервные губы и
грубое платье - весь его облик был таким же, как и пятнадцать лет назад:
нечто среднее между отчаянным гулякой, святым и крестьянином. Он объявил
мне, что только что прибыл в Ирландию и хотел увидеться со мной, ибо у него
есть ко мне дело - дело, крайне важное для нас обоих. Его голос отбросил
меня во времена студенческих лет в Париже, напомнив о магнетической власти,
которой обладал надо мной этот человек; к неясному чувству страха
примешивалась изрядная доля досады, вызванная неуместностью вторжения,
покуда, освещая путь гостю, я поднимался по широкой лестнице - той самой, по
которой когда-то всходили Свифт - балагуря и бранясь, и Каран - рассказывая
истории и пересыпая свой рассказ греческими цитатами - в стародавние
времена, когда все было проще, когда знать не знали чувствительности и
усложненности, привнесенных романтиками от искусства и литературы, и не
трепетали на краю некоего невообразимого откровения. Я чувствовал, что руки
мои трясутся, а пламя свечи, казалось, дрожит и мерцает больше положенного,
дикими отсветами ложась на старинной работы французские мозаики, так что
изображенные на них менады выступали из стен, будто первые существа,
медленно обретающие облик в бесформенной и пустой бездне. Когда дверь
закрылась, павлиний гобелен, переливающийся, словно многоцветное пламя,
упал, отделив нас от внешнего мира, и я поймал себя на ощущении, что сейчас
произойдет нечто необычное - и неожиданное. Я отошел к камину. Стоявшая на
каминной полке, чуть в стороне от майолик Орацио Фонтано, бронзовая
чаша-курильница , куда я складывал старинные амулеты, оказывается,
опрокинулась, рассыпав свое содержимое. Я принялся водворять их на место -
отчасти, чтобы собраться с мыслями, отчасти - движимый вошедшим в привычку
благоговением, которое, полагаю, подобает вещам, что столь долго связаны
были с тайными страхами и надеждами. "Я вижу, - кивнул Майкл Робартис, - ты
по-прежнему любишь благовония - хочешь, я покажу тебе фимиам, подобного
которому ты не встречал," - с этими словами он взял курильницу из моих рук и
высыпал из нее амулеты на полку, между атанором и алембиком. Я опустился в
кресло, а он присел на корточки рядом с камином и какое-то время молча
глядел в огонь, держа курильницу в ладони. "Я пришел задать тебе один
вопрос, - сказал он, - пусть же, покуда мы беседуем, этот фимиам наполнит
сладким ароматом комнату - и наши мысли. Он достался мне от одного старика
из Сирии - тот утверждал, что это благовоние изготовлено из неких цветов -
точно таких же, что осыпали тяжелые багровые лепестки на ладони, волосы и
ступни Христа в Гефсиманском саду, облекая Его своим тяжелым дыханием,
покуда молил Он о том, чтобы миновали Его распятие и назначенный жребий". Из
небольшой шелковой ладанки он высыпал немного сероватой персти в курильницу,
поставил ее на пол и поджег, - голубоватая струйка дыма потянулась вверх - и
распалась в воздухе множеством клонящихся вниз побегов - словно в комнате
выросло баньяновое дерево Мильтона. Аромат, как это часто бывает с
благовониями, наполнил меня обволакивающей сонливостью, и я вздрогнул, когда
вновь услышал голос моего гостя: "Я пришел задать тебе тот же вопрос, что
задавал в Париже, - тогда вместо ответа ты бежал из города".
Он перевел на меня взгляд - отвечая, я видел, сквозь дым фимиама, как
поблескивали его глаза, в которых плясал свет камина: "Ты спрашиваешь -
приму ли я посвящение в твой Орден Алхимической Розы? Но ведь я не
согласился на это тогда, в Париже, когда неутоленное желание переполняло
меня, - неужели теперь, когда моя жизнь выстроилась под стать моими чаяниям,
я дам свое согласие?"
"Ты сильно изменился с тех пор," - ответил он. "Я читал твои книги - а
сейчас, видя тебя среди всех этих кумиров, я понимаю тебя лучше, чем ты сам:
я был со многими и многими, кто стоял на том же распутье, что и ты. Ты
отгородился от мира и собрал вокруг себя этих божков, но если ты не пал к их
ногам, тебя всегда будут переполнять усталость и смятение, ибо человек
должен или забыть о своем ничтожестве перед лицом сумятицы и гомона сонмов,
что наполняют мир и время; или же он должен искать мистического единения с
сонмом, что правит миром и временем". И он пробормотал нечто, - я не
разобрал слов, будто он обращался к кому-то невидимому.
На мгновение, казалось, комната погрузилась во тьму, как бывало всегда,
когда он собирался продемонстрировать какой-то удивительный кунштюк, и в
подступившей тьме павлины на гобелене, закрывавшем дверь, замерцали еще
более насыщеным цветом. Я стряхнул наваждение, причиной которого, полагаю,
были ожившие воспоминания, да дым фимиама, стелящийся вокруг, ибо не могу
допустить, что ему удалось, как когда-то, поработить мой интеллект - ныне
вполне зрелый. Я обронил: "Что ж, допустим: мне нужна вера, нужна святыня,
но во имя чего я буду искать ее в Элевсине, а не на горе Калвар11?" Он
подался чуть вперед и начал говорить с едва уловимой интонацией распева, и
покуда звучал его голос, я вновь должен был бороться с наползающей тенью,
будто сгустилась ночь, что древнее, чем ночь солнца, и начала душить свет
свечей и поглощать отблески, пляшущие на рамах картин, на фигурках бронзовых
божков, голубое свечение фимиама сделалось тускло-багровым и лишь павлины на
гобелене мерцали и сияли все ярче, словно каждый отдельный цвет в их
оперении был живым духом. Я соскользнул в забытье, подобное сну, забытье,
исполненное грез, и голос моего гостя проникал в них, словно издалека.
"Разве найдется кто-то, кто общался бы лишь с одним-единственным богом?! -
говорил он, - чем дальше человек уходит тропой воображения, чем утонченней
становится его понимание, тем больше богов выходит навстречу ему и
становится его собеседниками, и тем больше человек подпадает под власть
Роланда, которому в последний раз в долине Ронсенваля поет рог голосом
телесных желаний и наслаждения; под власть Гамлета, созерцающего в самом
себе их агонию и распад и страстно по ним тоскующего; под власть Фауста,
озирающего в их поиске мир, но не способного их обрести; под власть всех тех
бесчисленных божеств, которых сознание современных поэтов и
писателей-романтиков наделило духовными телами - и под власть древних
божеств, что со времен Ренессанса мало-помалу отвоевали себе всю свою
древнюю славу - им разве что не приносятся жертвы рыбой и птицей, да не
украшают их гирляндами и не окуривают благовониями. Многие полагают,
человечество само создало этих богов и теперь просто не может вернуть их в
небытие; но те, кто видел их, проходящих в звенящих доспехах, или мягких
одеяниях, те, кто слышал, как боги взывают к нам хорошо поставленными
голосами, покуда мы лежим в трансе, что сродни смерти, - те знают, что боги
все время создают и развоплощают человечество, которое, на самом деле - лишь
шевеление их губ". Он вскочил на ноги и принялся мерять комнату шагами, -
чтобы в моем набирающем силу сне-пробуждении обернуться челноком, ткущим
необъятную багровую паутину, - ее нити все больше и больше заплетали
комнату. Казалось, помещение наполнила необъяснимая тишина, будто весь мир
через мгновение погрузится в небытие, и останутся лишь эта паутина да
мелькание челнока. "Они пришли к нам; они среди нас, - голос вновь набрал
силу; - все, кто привиделся тебе в грезах, все, про кого ты вычитал в
книгах. Лир - голова его все еще не высохла после бури, и он смеется, потому
что ты полагаешь себя реально существующим, хотя ты - лишь тень, а его,
вечного бога, ты считаешь тенью; и Беатриче - губы ее чуть тронуты улыбкой,
и кажется, все звезды сгинут навеки, лишь только с этих губ сорвется вздох
любви; и Богоматерь, подарившая миру бога смирения, который настолько
околдовал людей, что они делают все, чтобы вырвать из сердца всякую
человеческую привязанность, дабы он один мог безраздельно царить в нем, но
Богоматерь держит в своей руке розу, и каждый лепесток этой розы - бог; и -
о, сладостен ее приход! - Афродита, - она идет, осененная тенью крыльев
бесчисленных воробьев, что вьются над ней, а у ног ее воркуют белые и сизые
голуби." Я увидел, как там, в самом сердце этой грезы, он простер вперед
левую руку - словно держал в ней голубку, другая же рука будто бы гладила ее
крылья. Мучительным усилием я попытался стряхнуть видение: казалось, я
отрываю и отбрасываю часть себя. В свои слова я вложил всю убежденность, на
какую был способен: "Ты увлекаешь меня в смутный мир неопределенностей,
наполненный ужасом; но человек велик лишь тем, что способен превратить свое
сознание в зеркало, с безразличной четкостью отражающее все, явленное ему."
Я почти овладел собой, чтобы продолжить - однако все больше сбиваясь на
скороговорку: "Прочь отсюда! Прочь, изыди! Слова твои, как и твои фантазии -
лишь иллюзии, - они, как черви, что пожирают плоть цивилизации, клонящейся к
закату, да гнилые умы, что стремятся к распаду." Внезапно волна гнева
захлестнула меня: я схватил со стола алембик, и, замахнувшись, уже готов был
запустить им в незванного гостя12, когда павлины на гобелене за его спиной
вдруг надвинулись на меня, стремительно увеличиваясь в размерах; алембик
выскользнул из бессильных пальцев, и я утонул в круговерти зеленых, голубых
и бронзовых перьев; отчаянно сопротивляясь наваждению, я слышал доносящийся
издали голос: "Наш мастер Авиценна13 пишет, что все живое рождается из
гнили". Вокруг было лишь сверкание перьев, я был погребен под ним заживо, и
знал: веками я сопротивлялся этому - и все же сдался. Я глубже и глубже
погружался в бездну, где зелень, голубизна и бронза, заполонившие весь мир,
превращались в море пламени, которое смыло и расплавило меня, и я кружился в
этом водовороте, покуда где-то там, в вышине, не раздался голос: "Зеркало
треснуло пополам", и другой голос отозвался ему: "Зеркало расколось - вот
четыре фрагмента", и голос из самой дальней дали ликующее воскликнул:
"Зеркало разбилось на неисчислимое множество осколков"; и тогда множество
бледных рук протянулось ко мне, и странные нежные лица склонились надо мной,
и голоса - стенание и ласка смешались в них - произносили слова, что
забывались, лишь только были сказаны. Я был извлечен из потока пламени и
почувствовал, что все мои воспоминания, надежды, мысли, моя воля - все, чем
я был, расплавилось; мне казалось, я прохожу сквозь бесчисленные сонмы
существ, которые, открылось мне, были больше, чем мысль - каждое облачено в
мгновение вечности: в совершенное движение руки в танце, в строфу, скованную
ритмом, будто запястье, перехваченное браслетом, в мечту с затуманенным
взором и потупленными ве?ками. И когда я миновал эти формы - столь
прекрасные, что они пребывали почти за гранью бытия, - исполнившись
странного состояния духа, что сродни меланхолии, отягощенный тяжестью
множества миров, я вошел в смерть, которая была самой Красотой, и в
Одиночество, которое - все множество желаний, длящихся и не ведающих
утоления. Все, когда-либо бывшее в мире, казалось, нахлынуло и заполонило
мое сердце; отныне я больше не знал тщеты слез, не падал от определенности
видения к неопределенности мечты, - я превратился в каплю расплавленного
золота, несущуюся с неимоверной скоростью сквозь ночь, усеянную звездами, и
все вокруг меня было лишь меланхолическим ликующим стенанием. Я падал, и
падал, и падал, а затем стенание было лишь стенанием ветра в дымоходе, и я
очнулся - оказалось, я сидел за столом, уронив голову на руки. Алембик все
еще раскачивался в дальнем углу, куда он закатился, выпав из моей руки14, а
Майкл Робартис смотрел на меня и ждал ответа. "Я пойду за тобой, куда бы ты
ни сказал, исполню любое твое повеление - ты показал мне вечность". "Я знал,
когда началась буря, что ответ будет именно таким - он нужен тебе же.
Предстоящий путь неблизок: нам было велено воздвигнуть храм на границе,
разделяющей чистое множество волн и нечистое множество людей".
Я не проронил ни слова, покуда мы пробирались безлюдными улицами:
опустошенное сознание безмолвствовало, привычные мысли, привычный поток
восприятия - все это куда-то исчезло; казалось, некая сила вырвала меня из
мира определенности и голым выбросила посреди безбрежного океана. В иные
моменты мне казалось, что видение готово вернуться вновь, я почти припоминал
открывшееся мне, и меня охватывал экстатический восторг - был то восторг
радости или скорби, преступления или подвига, удачи или несчастья - не знаю;
или же из глубин сознания всплывали, заставляя чаще биться сердце, надежды и
страхи, желания и порывы, совершенно чуждые мне в обычной,
уютно-размеренной, пропитанной осторожностью жизни; но тут я вдруг
пробуждался, содрогаясь при мысли, что совершенно непостижимое существо
проникает в мой разум. Немало дней потребовалось, прежде чем чувство это
прошло окончательно, но даже сейчас, когда я обрел прибежище в единственной
строгой вере, я с глубочайшей терпимостью отношусь к людям, чье "я" -
неопределенно-размыто, - к тем, что вьются в усыпальницах и капищах, где
странные секты справляют свои темные обряды, - ведь мне тоже довелось
испытать на себе, как казавшиеся незыблемыми принципы и привычки отступают и
тают перед лицом силы, которую впору назвать hysterica passio или абсолютное
безумие: власть ее надо мной в том состоянии меланхолической экзальтации
была столь велика, что и поныне мысль о том, что эта сила может пробудится
вновь и лишит меня недавно обретенного душевного покоя, приводит меня в
дрожь. Когда мы вступили в серый свет полупустого вокзала, мне показалось,
что я неизмеримо изменился и забыл о человеческом уделе - быть мгновением,
трепещущим перед вечностью, - а был самой вечностью, плачущей и смеющейся
над мгновением; когда же поезд наш, наконец, тронулся, и Майкл Робартис
заснул - заснул, едва мы отъехали от перрона, его лицо, совершенно
бесстрастное - на нем не отпечаталось и следа столь потрясших меня
переживаний, которые и поныне поддерживают мой дух вечно бодрствующим, - его
лицо предстало мне, пребывающему в состоянии возбуждения, безжизненной
маской. Я не мог отделаться от безумного ощущения, что человек, таящийся за
ней, растворился, как соль в воде, и теперь - смеется ли он или вздыхает,
взывает или угрожает - все его действия определяются волею неких созданий,
что выше или ниже человека. "Это вовсе не Майкл Робартис: Майкл Робартис
мертв, мертв уже десять, а может быть, двадцать лет, " - твердил я себе
вновь и вновь. Наконец, я провалился в беспокойный сон, время от времени
просыпаясь, чтобы увидеть из окна поезда какой-то городишко, отблескивающий
мокрыми черепичными крышами, или недвижное озеро, сияющее в холодном
утреннем свете. Я был слишком погружен в раздумья, чтобы спрашивать, куда мы
едем, или обращать внимание, что за билеты покупал Майкл Робартис, однако по
положению солнца можно было определить, что мы едем на запад; чуть позже,
увидев за окнами деревья, что росли, склонившись к востоку, напоминая своим
видом выпрашивающих милостыню нищих, одетых в лохмотья, я понял, что мы
приближаемся к западному побережью. Внезапно слева среди низких холмов
открылось море - его тоскливую серость нарушали лишь белые всполохи
водоворотов да бегущие барашки пены.
Сойдя с поезда, мы на мгновение замешкались, высматривая дорогу и
наглухо застегивая плащи: с моря дул резкий пронизывающий ветер. Майкл
Робартис хранил молчание - казалось, он не хотел прерывать мои размышления;
и покуда мы шли узкой полоской берега между прибоем и скалистой громадой
мыса, я с новой для меня ясностью осознал, сколь глубоко было потрясение,
выбившее меня из привычной колеи мышления и восприятия, если только некое
таинственное изменение не затронуло самую суть моего сознания: иначе -
почему мне представилось, что серые волны, увенчанные клочьями пены, живут
своей, исполненной особого смысла, фантастической внутренней жизнью; и когда
Майкл Робартис указал на кубическое здание, казалось, стоявшее здесь
издревле, - с подветренной стороны к нему прильнула небольшая, явно более
поздняя пристройка, возведенная почти что у самого края разрушенной и
пришедшей в запустение дамбы, - и сказал, что вот он, Храм Алхимической
Розы, меня пронзила невероятная мысль, что море, покрытое валами белой пены,
предъявляет права на этот клочок суши, - оно было частью иной, чуждой всякой
определенности и упорядоченности, но проникнутой страстью жизни, объявившей
войну заурядности и мелочной осторожности нашей эпохи, и теперь была близка
к тому, чтобы ввергнуть мир в ночь куда более темную15, чем та, которая
настала после падения античного мира. Частью своего сознания я насмешливо
понимал всю фантастическую нелепость такого рода страхов, но при этом другая
часть моего "я", все еще остающаяся под властью видения, прислушивалась к
грохоту, рождающемуся из столкновения неведомых армий, и содрогалась,
причастившись невообразимого фанатизма, витающего над этими серыми волнами.
Пройдя несколько шагов вдоль дамбы, мы наткнулись на старика. Судя по
всему, то был сторож: он сидел на перевернутой бочке, водруженной напротив
прохода в дамбе, проделанного, очевидно, не так давно, и угрюмо смотрел на
горевший перед ним костер - так зевака рассматривает металлический скарб,
болтающийся под днищем телеги лудильщика. Старик принадлежал к той породе
людей, что зовутся святошами: я обратил внимание на четки, свисавшие с
гвоздя, который удерживал обод бочки. Когда они попались мне на глаза, я
непроизвольно вздрогнул, хотя и сейчас не могу сказать, что было тому
причиной. Мы прошли мимо - и тут я услышал, как он бормочет нам в спину на
гэльском наречии: "Идолопоклонники, идолопоклонники! Чтоб вам сгинуть в Аду,
вместе с вашими бесами и ведьмами! Да пропадите вы пропадом - глядишь,
сельдь вновь вернулась бы в залив"; еще какое-то время я слышал его голос,
переходящий от бормотания к визгу и обратно. "Вы не боитесь, - спросил я, -
что эти неотесанные рыбаки могут сорвать свое отчаянье на вас?"
"Я и верные мои - мы уже давно за той границей, где нас нельзя ни
обидеть, ни нам помочь - мы присоединились к сонму бессмертных духов, и наша
смерть станет лишь окончательным завершением Великого Делания. Что до этих
людей - придет время, и они будут жертвовать кефаль Артемиде, хотя, может,
то будет какая иная рыба, приносимая в жертву какому-нибудь новому богу, -
но так будет - когда люди вновь воздвигнут своим богам храмы из серого
камня. Ведь их царствию несть конца, хотя они и утратили часть былого
могущества, - и все же и ныне Сиды мчатся в каждом порыве ветра, танцуют и
играют в тавлеи, однако им не дано вновь отстроить свои храмы, покуда на
земле пребывают горечь муки и радость победы - покуда не настанет день давно
предсказанной битвы в Долине Черной Свиньи16".
Избегая пенных брызг и ветра, который каждое мгновение грозил сбить нас
с ног, мы шли, держась ближе к стене, что тянулась вдоль дамбы со стороны
моря, - покуда в молчании не достигли двери квадратного здания. Майкл
Робартис отпер дверь ключом, - я обратил внимание на ржавые отметины,
оставленные на нем множеством соленых ветров, - и провел меня узким
проходом, потом - вверх по лестнице, не застеленной ковром, - и вот мы
оказались в небольшой комнате, стены которой были забраны книжными
стеллажами. "Сейчас тебе принесут поесть - исключительно фрукты, ибо перед
церемонией следует соблюдать умеренный пост, - объяснил Майкл Робартис, -
еще принесут книгу, посвященную доктрине и практикам Ордена - остаток
зимнего дня ты должен провести за ее изучением." Затем он покинул меня,
пообещав вернуться за час до начала церемонии. Я принялся бродить вдоль
книжных полок: то была одна из самых полных алхимических библиотек,
когда-либо виденных мной. На стеллажах бок о бок стояли труды Мориения17,
сокрывшего бессмертное тело под грубой власяницей, и Авиценны, не знавшего
меры в питье, но даже в состоянии опьянения способного повелевать
бесчисленными легионами духов; Ибн Араби18, превратившего свою лютню в
обиталище духов, - играя на ней, он мог заставить человека заходиться
рыданиями или смехом, мог погрузить слушателей в смертельный транс;
Луллия19, принявшего обличье красного петуха; Фламмеля20, много веков назад
получившего - вместе с женой Парнеллой - эликсир бессмертия и, если верить
легенде, до сих пор живущего в Аравии среди дервишей; и многих, многих
других, менее знаменитых авторов. Среди книг было чрезвычайно мало
сочинений, написанных мистиками, - исключение делалось лишь для мистиков от
алхимии: почти не сомневаюсь, что причиной тому - истовое поклонение одному
богу в ущерб всем остальным, да недостаток чувства прекрасного, который у
Робартиса был лишь неизбежным следствием его веры; все же я приметил полное
факсимильное издание пророчеств Блейка - возможно, они попали сюда потому,
что в его озарениях присутствовали сонмы духов, "подобные рыбам, резвящимся
на волнах, когда Луна поглощает росу". Я обратил внимание, что здесь также
обильно представлена поэзия и проза всех веков, однако весьма странным
образом: в этой библиотеке были только авторы, уставшие от жизни - как это
везде и всегда случается с великими - и бросающие нам плоды своей фантазии
как нечто, уже ставшее ненужным тому, кто возносится в небо на огненной
колеснице.
Я услышал стук в дверь: вошла женщина и поставила на стол блюдо, на
котором лежало немного плодов. Когда-то она была довольно красива, но сейчас
лицо осунулось, щеки впали: встреть я ее в ином месте, я бы сказал, что
виной тому радости плоти и жажда удовольствий, - но нет, то были восторги
воображения и жажда прекрасного. Я спросил ее о церемонии, однако не получил
ответа - она лишь покачала головой, давая понять, что ожидающий инициации
должен пребывать в молчании. Как только я утолил голод, женщина вошла вновь,
чтобы поставить на стол бронзовую шкатулку филигранной работы, зажечь свечи
и убрать тарелки с остатками трапезы. Оставшись один, я принялся изучать
шкатулку. На стенках и крышке ее были изображены павлины Геры с распущенными
хвостами, а внизу - выгравированы звезды во всем их величии, будто
убежденные, что небеса - лишь часть их славы. В шкатулке лежала
переплетенная в пергамент книга, обложку которой украшал выполненный
нежнейшими красками и золотом рисунок: алхимическая роза в ореоле множества
нацеленных в ее сердцевину стрел - однако все усилия поразить цветок были
тщетны, ибо, так и не достигнув мишени, стрелы ломались, и их обломки
усеивали подножие куста. Текст был также написан на пергаменте - красивым,
ясным почерком - и перемежался символическими рисунками и цветными
миниатюрами, выполненными в манере "Splendor Solis"21.
В первой главе рассказывалось о шести искателях истины - все они были
кельтами, - посвятивших жизнь изучению алхимии. И один из них постиг тайну
Пеликана22, другой - тайну Зеленого Дракона23, кто-то - тайну Орла24, а
кто-то - Соли25 и Меркурия26. Дальнейшее профанам бы показалось простым
совпадением случайностей - однако за ним стояла воля высших сил: студенты
встретились в придорожной гостинице на юге Франции. И когда они сидели в
тенистом дворике и беседовали о таинствах Великой Науки, каждому пришла в
голову одна и та же мысль: алхимия есть последовательное очищение души,
покуда та не будет готова совлечь с себя смертное и облечься в
бессмертное27. Пролетела сова28, всколыхнув виноградные лозы29, что беседкою
оплетали двор, - и перед ними предстала старуха, опиравшаяся на клюку, и
присев к столу, выговорила вслух то, что мелькнуло в сознании каждого из
сидевших в саду в тот вечер. И поведав основы духовной алхимии, повелев
слушавшим основать Орден Алхимической Розы, старуха встала и покинула
беседку - когда же они вскочили и устремились ей вослед, то обнаружилось,
что старуха исчезла. Шесть искателей основали Орден, объединили свое
достояние и отныне вели поиск сообща, и когда в совершенстве постигли они
алхимическое учение, им стали являться духи, и посвящать в различные
таинства, так что знания их от того прибывали и прибывали. Затем книга
объясняла суть этих таинств - насколько дозволительно открывать эти таинства
неофитам. Сперва подробно и долго говорилось о том, что наши мысли обладают
независимой реальностью, и из этого учения вырастают все прочие истинные
учения. И если, утверждала книга, представить облик живого существа, то
когда-нибудь одна из неприкаянных душ воплотится в этом облике и придет в
мир, будет действовать в нем, творя зло или благо, покуда не придет за ней
смерть; и приводилось множество тому примеров, изложенных, как утверждалось
в книге, в соответствии с тем, что открыли боги ее создателям. Эрос учил их,
как придавать облик формам, которые станут пристанищем божественных душ, и
тому, что надо нашептывать спящему, дабы сознание его приняло нужную форму.
Ата30 - учила формам, через которые приходят в мир демонические сущности,
наполняя сознание - безумием, а сны - кошмарами, по капле вливая их в кровь
спящих; Гермес же учил тому, что если всю силу воображения направить на то,
чтобы вообразить подле себя сторожевого пса, он будет охранять ваш сон, и
отгонять от него демонов - лишь самым могущественным из них дано справиться
с этим стражем и поработить ваше сознание, - однако если образ, рожденный
воображением, окажется недостаточно ярок, пес будет слабым, и демоны
возобладают над ним, и собака вскоре умрет; Афродита же учила, что если,
сконцентрировав воображение, представить голубя, увенчанного серебряной
короной, и повелеть ему парить над головой спящего, нежное его воркование
притянет к спящему сладостные грезы бессмертной любви, и сенью своей они
укроют его смертный сон; так каждое из божеств, сопровождая даруемое им
откровение множеством предостережений и вздохов, открыло, как любое сознание
постоянно рождает новые сущности и посылает их в мир, и с ними приходит
здоровье или мор, радость или безумие. Если вы породили зло и жестокость, то
причиной тому - изъяны формы: форма была безобразной, дерзкой, или в нее
было вложено слишком много жажды жизни,. или же пропорции тела были
нарушены, деформированные жизненной ношей; но божественные силы являются
лишь в формах истинно прекрасных, что трепетно бегут соприкосновения с
существованием: облеченные во вневременной экстаз, они проходят сквозь него
с полуприкрытым взором, в молчании, свойственном сну. Бесплотные же души,
что воплощаются в формы, люди называют "строем чувств" - и они есть причина
всех великих изменений в мире; всякий раз, когда маг или художник вызывает
по своей прихоти ту или иную душу, она вызывает в сознании мага или
художника, или, если душа - демон, в сознании безумца или подлеца, - форму,
в которую воплотится, и обретая через то голос или пластический жест,
изливается в мир. Такова первопричина всех великих событий; бесплотная душа,
или божество, или демон входят сперва в сознание людей смутным знаком и -
изменяют его, изменяют ход мыслей людских и людских поступков, и вот волосы,
что были цвета пшеницы, становятся иссиня-черными, или черные волосы
превращаются в пшеничные, и империи меняют свои границы на карте, словно они
- лишь палая листва, влекомая по земле ветром. В конце книги приводились
символические обозначения форм и цветовые соответствия, связанные с богами и
демонами, зная которые, инициированный мог творить формы, призывая в мир
любых богов и демонов, обретя могущество Авиценны, повелевавшего теми, кто
таится за слезами и смехом.
Майкл Робартис вернулся часа через два после заката и сказал, что мне
надо выучить шаги некоего танца, пришедшего из глубины времен, ибо, прежде
чем свершится инициация, я должен трижды пройти в магическом хороводе, ведь
ритм - это колесо Вечности, на котором должно принять мучение и умереть все
случайное и мимолетное, чтобы дух вырвался на свободу. Оказалось, что шаги
эти несложны и имеют сходство с некоторыми па греческих танцев; в молодости
я слыл неплохим танцором, знал множество замысловатых кельтских шагов, так
что вскорости выучил и эти. Затем Майкл Робартис облачил меня и облачился
сам в одеяния, очертаниями напоминающими те, что носили в Греции и Египте, -
однако багрянец их свидетельствовал о жизни более страстной, чем та, которую
ведала античность; в ладонь мне он вложил небольшую бронзовую курильницу в
форме розы, сработанную современным ремесленником, и велел открыть небольшую
дверь напротив той, через которую я попал в эту комнату. Я положил ладонь на
ручку, но едва я это сделал, как дым благовоний - возможно, виной тому
таинственные чары моего наставника, - вновь погрузил меня в грезы: я
привиделся себе маской, лежащей на прилавке какой-то восточной лавки.
Множество посетителей - глаза их были столь ярки и безучастны, что я знал:
они не люди, а нечто иное и большее, - вошли и стали примерять меня на себя,
покуда, рассмеявшись, не зашвырнули в дальний угол; однако наваждение минуло
в одно мгновение, ибо когда я очнулся, рука моя все так же покоилась на
ручке двери. Открыв дверь, я обнаружил за ней изумительной красоты галерею:
по стенам ее тянулись мозаичные изображения богов, не менее прекрасные, но
куда менее аскетично-суровые, чем мозаики баптистерия в Равенне; цвет,
преобладающий в каждой мозаике, был, несомненно, символическим цветом,
присущим тому или иному богу, и перед каждым изображением висела того же
цвета лампада, источавшая странный аромат. Я шел от одной мозаики к другой,
в глубине души изумляясь, как же горсточке энтузиастов в столь удаленном
месте удалось претворить всю эту красоту в реальность - перед лицом столь
великого богатства, утаенного от света, я был почти готов поверить в
материальную алхимию; с каждым моим шагом дым курильницы, стелящийся в
воздухе, менял свою окраску.
Я остановился: путь мне преграждала резная бронзовая дверь: казалось,
один за другим на меня накатывают морские валы, а сквозь них проглядывают
смутно угадываемые - и тем более ужасающие личины. Судя по всему, кто-то,
находившийся с той стороны двери, слышал наши шаги, потому что раздался
оклик: "Подошла ли к концу работа, что вершит Негасимое Пламя?" - и Майкл
Робартис произнес в ответ: "Это золото - из атанора, золото без изъяна".
Дверь отворилась: мы оказались в просторной круглой зале, среди одетых в
багрянец мужчин и женщин, медленно кружащихся в танце. Со сводов зала на нас
смотрела огромная мозаичная роза; стены были выложены мозаиками на сюжет
битвы богов и ангелов: боги переливались цветами рубина и сапфира31, ангелы
же изображались блекло-серым цветом, ибо, - прошептал Майкл Робартис, - они
отреклись от своей божественной природы и убоялись обнаженности сердца,
обреченного на одиночество, убоялись любви - и все ради бога смирения и
скорби. Своды залы поддерживали колонны, - они аркадой опоясывали помещение,
зачаровывая взгляд необычностью форм: казалось, божества ветра, подхваченные
горячечным водоворотом запредельного, нечеловеческого танца32, устремились
ввысь под звуки труб и цимбал; из сгустка вихрящихся очертаний выступали
простертые к нам руки, служившие подставками для курильниц. Мне было велено
вложить мою курильницу в одну из этих протянутых ладоней и присоединиться к
танцующим, и вот, обернувшись, я увидел , что пол выложен зеленым камнем, и
в центре его - мозаика: дымчато-серое, едва различимое изображение Распятия
Христова. Когда же я спросил Робартиса, что это значит, он ответил, что
члены Ордена желают "попирать Его единство своими бесчисленными
подошвами"33. Танец длился, подобно волнам, подступая к центру залы, чтобы
отхлынуть вновь - и узор его повторял рисунок лепестков розы над головой, и
лился звук невидимых инструментов, что пришли из глубины времен - никогда
прежде не слышал я им подобных; с каждым мгновением неистовство нарастало,
покуда, казалось, все вихри мира не пробудились под нашими ногами. Я выбился
из сил, отошел и встал у колонны, наблюдая, как зарождаются и распадаются
фигуры танца, подобные языкам мятущегося пламени; постепенно я погрузился в
полузабытье, когда же очнулся, моему взору предстало зрелище кружащихся,
медленно оседая в отяжелевшем от благовонного дыма воздухе, лепестков
гигантской розы, - не мозаики, но сонма живых существ, обретающих облик по
мере приближения к полу - облик невиданной красоты34. Коснувшись пола, они
присоединялись к танцующим: сперва прозрачные, словно дым, с каждым шагом
они приобретали все более четкую форму, и вот я уже мог различать лица
богов35 - прекрасные греческие и величественные римские лики; имена иных я
мог угадать: по жезлу в руке36, по птице, парящей над головой37. И вот уже
смертная персть шла в танце рядом с бессмертной плотью; в смятенных взорах,
устремленных навстречу невозмутимым бездонно-темным взглядам, горел огонь
бесконечного желания, - так смотрит тот, кто, наконец, после неисчислимых
скитаний, обрел утраченную любовь своей юности. Порой, на одно лишь
мгновение, я видел одинокую призрачную фигуру, скользящую среди танцоров -
лицо ее скрывала накидка, в руке был зажат призрачный факел38, - она
проплывала, как сон во сне, как тень тени, и пониманием, рожденным из
истока, что глубже, чем мысль, я знал: это - сам Эрос, как знал и то, что он
скрывает свой лик, так как ни один мужчина и ни одна женщина от начала веков
не познали, что же есть любовь, не заглянули ему в глаза, ибо Эрос -
единственное из божеств, которое и бог, и дух, и в страстях, насылаемых им,
никогда не проявлена его сущность, хоть и внятны смертному сердцу его
нашептывания. Ибо, если человек любит благородной любовью, он познает любовь
через жалость, не ведающую утоления, и доверие, не знающее слов, и
сочувствие, не ведающее конца; если же любовь его - низка, то дано ему
познать ее в неистовстве ревности, внезапности ненависти и неизбывности
желания; но так ли, иначе - она является ему, скрытая под покровом, и
никогда не познает человек любви в чистой ее наготе. И покуда так стоял я,
погруженный в свои мысли, воззвал ко мне голос из среды танцоров, облаченных
в багрянец: "В круг, в круг, нельзя уклоняться от танца; в круг! в круг!
богам, чтобы стать плотью, нужна пища наших сердец," - и я не успел даже
отозваться, как непостижимая волна страсти, казалось, то сама душа танца,
что колышется в наших душах, накрыла меня и увлекла в центр хоровода. Я
танцевал с бессмертной, величавой женщиной: волосы ее были убраны черными
лилиями39, плавные жесты казались исполненными мудростью, которая глубже,
чем межзвездная тьма, - мудростью и любовью, равной любви, что реяла над
водами в начале времен; и мы танцевали и танцевали, и дым благовоний
струился над нами, обволакивал нас, словно мы покоились в самой сердцевине
мира40, и, казалось, прошли века, и бури пробудились и отбушевав, умерли в
складках наших одеяний, в короне ее тяжелых волос.
Внезапно я опомнился: веки женщины ни разу не дрогнули, лилии не
обронили ни единого лепестка, не колыхнулись - и тут я с ужасом осознал, что
танцую с кем-то, кто не человек, но - больше или меньше человека, - кто пьет
мою душу, как вол пьет придорожную лужу; и я упал, и тьма накрыла меня.
Очнулся я внезано, словно что-то меня толкнуло: я лежал на грубо
раскрашенном полу, на спине, так что видел над собой низкий потолок с
намалеванной в центре розой; стены помещения были покрыты наполовину
законченными фресками. Колонны и курильницы исчезли; оказалось, что вокруг
меня, разметавшись, спят два десятка людей в растрепанных одеяниях; их
запрокинутые лица походили на маски, скрывающие за собой пустоту, - и все
это освещал холодный свет зари, проникающий сквозь высокое узкое окно,
которое я заметил только сейчас; за окном грохотало море. Неподалеку от меня
спал Майкл Робартис, - рядом с ним, откатившись в сторону, валялась резная
бронзовая чаша - судя по всему, в ней жгли благовония. Я присел - и вдруг
понял, что к гулу моря примешивается иной шум - ропот недовольной толпы,
раздраженные выкрики мужчин и женщин. Вскочив на ноги, я бросился к Майклу
Робартису, принялся тормошить его, тщетно пытаясь привести в чувство. Тогда,
обхватив тело под мышки, я попытался его приподнять - но Майкл лишь слабо
вздохнул во сне и откинулся назад; а голоса звучали все громче и обозленней;
потом донеслись тяжелые удары - толпа пыталась высадить дверь, что смотрела
на дамбу. Внезапно послышался хруст дерева - я понял, что дверь начала
уступать, и бросился прочь из залы. Передо мной был узкий коридор - я нырнул
в него - некрашенные половицы грохотали под ногами - наконец я увидел дверь,
ведущую на кухню; за дверью никого не оказалось - я проскользнул в дверной
проем - и тут до меня донеслись два сокрушительных удара; топот шагов и
крики заполонили дом - я понял, что дверь, выходившая на дамбу, поддалась. Я
рванулся из кухни на улицу, пересек внутренний дворик, пронесся по
ступенькам, ведущим к морю, и оказался на берегу, с внешней стороны дамбы. Я
бежал по кромке прибоя, а в уши мне бился яростный крик. Там, где я
спустился к морю, насыпь лишь недавно облицевали гранитом, и он еще не успел
порасти водорослями, но когда я решился выбраться на дорогу, оказалось, что
передо мной - старая часть дамбы, скользкая от зеленоватой слизи, и мне
стоило большого труда вскарабкаться по ней наверх. Стоя наверху, я оглянулся
на Храм Алхимической Розы, - крики рыбаков и их женщин все еще были слышны,
но стали значительно глуше - оказалось, вся толпа ввалилась в дом; но тут на
пороге показалась кучка народа. Выйдя на воздух, люди принялись собирать
камни, подтаскивая их из груды, сваленной возле дома, - очевидно,
заготовленной на случай, если шторм подмоет дамбу: будет чем укрепить
гранитные плиты. Я стоял, наблюдая за толпой, и вдруг старик - полагаю, тот
самый сторож, мимо которого мы проходили, - махнул рукой в моем направлении
и что-то выкрикнул; все лица разом обратились ко мне - так волна вскипает
белой пеной. Я сорвался с места и бросился прочь; счастлив мой Бог, что
привычка к гребле укрепляет руки и грудь, а не ноги - иначе бы мне не
спастись; и все же - покуда я бежал, не топот преследователей, не их голоса,
пышущие злобой, гнали меня вперед, а - гул множества иных голосов, полных
стона и ликования, что заставляли звенеть воздух над моей головой - ныне
забытых мною, как забывается сон в момент пробуждения.
И даже сейчас мне порой кажется: я слышу жалобное и ликующее пение этих
голосов, и мир неопределенности, что лишь наполовину утратил власть над моим
разумом и сердцем, готов поглотить меня, превратить в своего раба; однако я
ношу на шее четки, и когда я слышу - или мне кажется, что слышу - пение
голосов, я прижимаю их к сердцу и шепчу: "Тот, имя кому - Легион, - он ждет
у наших дверей, он обманывает наш разум утонченностью, он льстит красотой
нашему сердцу41; но лишь в Тебе - спасение наше и вера"; и тогда война, что
бушует в моей душе, стихает, и я обретаю мир.
Перевод и комментарии А.Нестерова
1 Эпиграф взят из "Вакханок" Еврипида, ст. 73 - 81. В пер. И.
Анненского этот фрагмент звучит следующим образом:
О, как ты счастлив, смертный,
Если, в мире с богами,
Таинства их познаешь ты,
Если, на высях ликуя,
Вакха восторгов чистых
Душу исполнишь робкую.
Счастлив, если приобщен ты
Оргий матери Кибелы.
2Майкл Робартис, посвященный и проводник по теневой сторне мира,
сокрытой от обычных смертных, появляется во многих текстах Йейтса: в
мистико-философском трактате "A Vision", эссе "Per Amica Silenita Lunae"
(1917), в ряде стихотворений из сборников "The Wild Swans at Coole" (1919) и
"Michael Robartes and the Dancer" (1921). Прототипом для Робартиса послужил
оккультист МакГрегор Мэтерс.
3Браун Томас, сэр 1605 - 1682 - алхимик и богослов. Наиболее известны
его работы "Religia medici" (1642) и "Христианская мораль" (опубликована в
1716 г. посмертно, второе издание 1756 г. отредактировано Самюэлем
Джонсоном).
4На языке алхимии павлин символизировал ту стадию операций, когда
"душа", до этого насильственно разлученная с "телом", возвращается в него и
его воскрешает. В момент соединения алхимик наблюдает появление "цветового
множества" на поверхности материи делания, именуемой omnes colores или cauda
pavonis - "павлиний хвост". Всю опасную двусмысленность этой стадии работы
можно пояснить своеобразной ассоциацией, которая что-то способна дать
читателю, далекому от алхимии: у Дж.Р.Р. Толкиена в "Властелине колец" маг
Саруман, отрекшись от служению добру, взамен своего белого одеяния обретает
мантию, переливающуюся всеми цветами радуги. В алхимии вслед за omnes
colores начинается albedo - приведение к белизне, выбеливание, работа в
белом.
5Кревелли, Карло (р. между 1430 и 1435, ум. между 1493 и 1495) -
венецианский живописец, отличавшийся склонностью к аллегоричности и
мистицизму.
6Франческа, Пьеро делла (ок. 1410/15 - 1492) - итальянский художник.
7"Купель моря" - водяная ванна, изобретение которой приписывается Марии
Пророчице, одной из самых почитаемых ахимический "святых".
8 Взаимоотношения единого и множества (в том числе их тождественность и
противоположность) - одна из центральных проблем платонизма, см., напр.,
диалоги Платона "Филеб" 14d - 16c, "Парменид" и др. В одном из аноноимных
греческих алхимических трактатов мы встречаем следующее определение: "Единое
есть все, оно является началом и завершением всего сущего: если это единое
не заключает в себе све сущее, оно не обладат бытием" (Berthelot M.
Collection des anciens alchemistes grecques. Paris, 1887. V. 2, P. 43). С
имволом этого Единого был змей Уроборос, кусающий свой хвост, и
заключающий в себе все Мироздание.
9Алхимический или тайный огонь, согласно представлениям адептов,
розгарается из под действием обычного тепла, однако бесконечно отличен его,
являясь особым агентом, необходимым в процессе делания. Заметим, что в
алхимической символике символом этого огня была роза.
10Имеется в виду знаменитый трактат Василия Валентина "Двенадцать
ключей философии". Однако Йетс допускает ошибку - в "Девятом ключе" речь
идет о цветовых режимах Делания и их планетарных управителях. А пассаж,
упоминаемый протогонистом нашей новеллы, очевидно, восходит к "Четвертому
ключу", где сказано: ""В конце времен суждено миру сгореть в огне, и все,
сотворенное Богом из ничто, сгорит в том огне и станет пеплом; и из этого
пепла родится юная птица Феникс. Ибо в том пепле дремлет истинная и
подлинная су
бстанция Тартара, которая, будучи растворена, позволит нам открыть
крепчайший затвор Королевского Покоя. И когда все сгорит, будут созданы
новое небо и новая земля, и новый человек в славе его, исполненный
всяческого благородства." (Basile Valentin . Les ouze clefs de la
philosophiie (Traductio, Introduction, Notes et Explication des Images par
Eugene Canseliet). Paris, 1956. P. 131 - 132; Basile Valentin
. The Twelve Keys/ The Book of Lambspring and the Golden Tripod. Dyfed
(Wales), 1987. P. 59.
11Иное название Голгофы.
12Вся сцена пародирует известный эпизод явления Сатаны Лютеру. Алембик
играет здесь роль знаменитой чернильницы.
13Авиценна (Ибн-Сина Абу Али) (980 - 1037). Врач и философ, один из
основоположников арабской школы алхимии.
14Здесь - осознанная параллель с мусульманской легендой о "мирадже" -
ночном "путешествии" Пророка Мухаммад. Легенда восходит к первому аяту
семнадцатой суры Корана. Согласно ей, когда Пророк Мухаммад был вознесен на
небо и удостоился лицезреть райские обители, праотцев и праведников - и
провел долгое время в беседах с ними, то по возвращении обнаружил, что
постель его не остыла, а из опрокинутого кувшина не вылилась вода.
15Учитывая, что море в этом пассаже выступает как своеобразная проекция
души протагониста, легко услышать здесь опосредованную. но совершенно
намеренную отсылку к известнейшему трактату Сан Хуана де ла Круса "Темная
ночь души".
16В кельтской мифологии Битва Черной Свиньи - своего рода аналог
скандинавской Гибели Богов, Рагнарека, - в финале ее должен явится
чудовищный черный вепрь без щетины и уничтожить мир. В рассказе "Война" из
сборника "Кельтские сумерки" Йейтс пишет следующее: "Постепенно разговор наш
перешел, как то обычно в здешних местах с подобного рода разговорами и
происходит, на битву Черной Свиньи, каковая собеседнице моей представлялась
финальной схваткой между Ирландией и Англией, мне же Армагеддоном, после
котрого ми
р вернется в Первозданный Хаос". (Пер. В. Михайлина. См. Йейтс У.Б.
Кельтские сумерки. СПб, 1998. С. 91.) Эта же эсхатологическая тема возникает
и в стихах Йейтса, в частности тех, что вошли в сборник "Ветер в камышах"
(1899).
17Мориений Римлянин (Morienus Romanus) в истории алхимии известен в
первую очередь трактатом "Sermo de transmutatione metallorum",
опубликованном в алхимическом компендиуме: "Artis auriferae quam chemiam
vocant...". Basel, 1593. Считался одним из адептов, которым удалось получить
Философский камень.
18Араби Ибн (1165 - 1240) - суфийский мистик, поэт и философ.
19Луллий, Раймонд (1235 - 1315) - поэт, философ и миссионер, создатель
логико-философской системы, известной как "луллизм". Согласно алхимическим
легендам, овладел секретом трансмутации металлов, более того, произвел около
50 тысяч фунтов алхимического золота для короля Англии Эдуарда II - это
богатство пошло на финансирование очередного Крестового похода. Атрибутация
Луллию приписываемых ему алхимических сочинений сегодня считается
сомнительной.
20Фламмель, Никола (1330 - 1418). Согласно алхимической легенде, он был
простым нотариусом в Париже. Однажды он случайно приобрел некую древнюю
книгу (известную как "Книга Авраама Еврея" - позже в истории алхимии под
этим названием фигурировал текст XVII в.), столь захватившую его
воображение, что он много лет потратил на то, чтобы проникнуть в смысл
загадочного текста, посвященного преображению металлов в золото. Наконец, с
помощью жены ему удалось найти ключ к Великому искусству и осуществить
трансмутацию.
21Алхимический трактат Соломона Трисмозина (XVI в.). Название можно
перевести как "Блеск солнечный". Наиболее известен манускрипт 1582 г., ныне
хранящийся в Британской библиотеке - некоторые миниатюры из него
воспроизведены нами в качестве иллюстраций. Трисмозину принадлежит еще один
крайне авторитетный в глазах алхимиков труд: "Aureum vellus" - "Золотое
руно", более известный по французскому изданию, где он назван "La Toyson
d'or".
22Т.е. - процесс оживления первоматерии после того, как она прошла
стадию "nigredo".
23Чаще всего под именем Зеленого Дракона в алхимии упоминается
таинственный универсальный растворитель.
24Т.е. - процесс возгонки первоматерии.
25Фиксирующий принцип, введенный в алхимию Парацельсом.
26Т.е. - Философской ртути.
27Ср.: Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему
облечься в бессмертие. (1 Кор. 53, 15)
28Сова - атрибут Афины, покровительствующей мудрости.
29Лоза - атрибут Диониса, которого ранние греческие и александрийские
алхимики почитали своим покровителем.
30Богиня мгновенного помрачения ума в греческой мифологии.
31Напоминание о врубелевском "Демоне" кажется здесь отнюдь не
случайным.
32Среди прочего, это и аллюзия на пляску дервишей.
33Ср. 3 Езд. 13, 32 -34: "Когда это будет и явятся знамения, которые Я
показал тебе прежде, тогда откроется Сын Мой, Которого ты видел, как мужа
восходящего. И когда все народы услышат глас Его, каждый оставит войну в
своей собственной стране, которую они имеют между собою. И соберется в одно
собрание множество бесчисленное, как бы желая идти и победить Его". Попрание
Распятия ногами и другие надругательства над изображением Господа
практиковались в ходе Черной мессы; этот же ритуал инкриминировался
Тамплиера
м в ходе процесса, учиненного над ними Филиппом IV Красивым в 1307 г..
34Эта роза - антипод райской розы в "Божественной комедии" Данте.
35Мотив лепестков розы, что, опадая, преображаются в богов, встречается
у Йейтса в более раннем рассказе "Видение Ханрахана". См. Йейтс У.Б.
Кельтские сумерки. СПб, 1998. С. 145.
36Речь идет о Гермесе с кадуцеем. В алхимической символике Гермес
соответствует Ртути Философов.
37Атрибут Аполлона - парящий над ним ворон. Напомним, что в
алхимической символике Аполлон связан с тайной режима огня, который
необходимо поддерживать в течении всего процесса Делания, а ворон обозначает
стадию "nigredo", когда в человеке выжигается все тленное.
38Для символики рассказа существенно, что имя Падшего Ангела означало
"Светоносный".
39Атрибут Изиды. В алхимии Изида связывается с Первоматерией,
необходимой для делания.
40Ср. орфический миф о мировом яйце.
41Аллюзия на "Двери восприятия" Уильяма Блейка.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 08 Apr 2004 14:59:15 GmT