----------------------------------------------------------------------------
Библиотека всемирной литературы
Испанские поэты XX века
Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорка,
Рафаэль Альберти, Мигель Эрнандес
М., "Художественная литература", 1977
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907)
Одиночества
Путешественник. Перевод М. Квятковской
"Я прошел немало тропинок..." Перевод М. Квятковской
"Площадь. Темную листву раздвинув..." Перевод М. Самаева
Воспоминание детства. Перевод Ю. Петрова
"Был погожий вечер, грустный вечер лета..." Перевод В. Дубина
"Я слышу напевы..." Перевод О. Савича
Берега Дуэро. Перевод М. Самаева
"На вымершую площадь..." Перевод Б. Дубина
"Иду, размышляя, по росным..." Перевод О. Чухонцева
"Словно твое одеянье..." Перевод В. Андреева
Канте Хондо. Перевод А. Гелескула
"Вечер. На балконах дотлевает пламя..." Перевод Б. Дубина
"Беглянка всегда, и всегда..." Перевод О. Савича
Горизонт. Перевод М. Квятковской
"Зеленый палисадник..." Перевод Н. Горской
В дороге
"Било двенадцать..." Перевод М. Квятковской
"Мы создаем во сне..." Перевод В. Андреева
"Время - нагой терновник..." Перевод Л. Боровиковой
"Солнце - огонь неистовый..." Перевод В. Андреева
"Вечереет. Туманная дымка..." Перевод В. Столбова
"Быть может, дымкой золотых курений..." Перевод М. Квятковской
"В твоих глазах я вечно вижу тайну..." Перевод В. Андреева
"Бывают уголки воспоминаний..." Перевод А. Гелескула
"В тени церковная площадь замшела..." Перевод Н. Горской
"В сумраке, за кипарисовой рощей..." Перевод В. Столбова
"Моя любовь? Ты помнишь..." Перевод Н. Ванханен
"Мне весенняя зорька сказала..." Перевод В. Столбова
"Однажды к нам в пути придет изнеможенье..." Перевод Ю. Петрова
"То молодость, которая ушла..." Перевод Л. Боровиковой
Песни
Элегические куплеты. Перевод В. Васильева
"Однажды мне сказал..." Перевод Н. Горской
"Апрельское небо улыбкой встречало..." Перевод Б. Дубина
"Замшелый, источенный временем остов..." Перевод М. Самаева
Юмор, фантазии, заметки
Нория. Перевод О. Чухонцева
Эшафот. Перевод Н. Горской
Мухи. Перевод Ю. Петрова
Быть может... Перевод М. Квятковской
Сад. Перевод Н. Горской
Черные сны. Перевод С. Гончаренко
Унынье. Перевод П. Грушко
"Час часы показали..." Перевод В. Андреева
Советы. Перевод О. Савича
"Ночью вчера мне снилось..." Перевод В. Андреева
"Сердце мое, ты уснуло?.." Перевод П. Грушко
Галереи
Вступление. Перевод М. Квятковской
"Разорвана туча. И в небе..." Перевод В. Столбова
"Меня позвали на пороге сна..." Перевод И. Копостинской
Детский сон. Перевод М. Квятковской
"Когда бы я старинным был поэтом..." Перевод Ю. Петрова
"Ветерок постучался негромко..." Перевод В. Столбова
"Сегодня ты будешь напрасно..." Перевод В. Андреева
"И нет в том беды, что вино золотое..." Перевод Ю. Петрова
"Ушедших времен приметы..." Перевод М. Квятковской
"Любимый дом, в котором..." Перевод О. Савича
"На тусклой холстине сумерек..." Перевод М. Квятковской
"Мне бы, словно Анакреону..." Перевод М. Квятковской
"Какой сияющий вечер!.." Перевод М. Квятковской
"Землистый вечер, чахлый и осенний..." Перевод А. Гелескула
"Так и умрет с тобой волшебный мир..." Перевод П. Грушко
"Оголена земля. Уныло воет..." Перевод М. Квятковской
Поле. Перевод Инны Тыняновой
"Сегодня - хотой, завтра - петенерой..." Перевод О. Савича
"И снится - красный шар всплывает на востоке..." Перевод М. Квятковской
"Апрель целовал незримо..." Перевод В. Васильева
"Давно ли шелковый кокон..." Перевод А. Гелескула
Возрождение. Перевод Н. Горской
"Может быть, сеятель звезд..." Перевод В. Столбова
"Еще берегут деревья..." Перевод В. Столбова
"Под лавром вымыта чисто..." Перевод В. Андреева
"Пегасы, красавцы пегасы..." Перевод В. Столбова
"Игра детских рук - не гармония..." Перевод О. Савича
"Площадь перед закатом. Струйка воды студеной..." Перевод Б. Дубина
Мирские песни. Перевод Инны Тыняновой
Зимнее солнце. Перевод Ю. Петрова
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Портрет. Перевод В. Андреева
На берегах Дуэро. Перевод Ю. Петрова
По землям Испании. Перевод Ю. Петрова
Богадельня. Перевод Б. Дубина
Иберийский бог. Перевод Б. Дубина
Берега Дуэро. Перевод А. Гелескула
"Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли?.." Перевод Инны Тыняновой
Апрель придет, водой зальет. Перевод М. Самаева
Сумасшедший. Перевод Ю. Петрова
Преступник. Перевод Ю. Петрова
Осенний рассвет. Перевод В. Андреева
В поезде. Перевод Н. Горской
Летняя ночь. Перевод А. Гелескула
Поля Серии. Перевод М. Самаева
Земля Альваргонсалеса. Перевод О. Савича
Засохшему вязу. Перевод М. Самаева
Дороги. Перевод А. Гелескула
"Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней..." Перевод В. Столбова
"- Жди, - говорит мне надежда..." Перевод В. Васильева
"Туда, к земле верховий..." Перевод А. Гелескула
"Снится, что майским утром..." Перевод А. Гелескула
"Летней ночью, бессонно-тревожной..." Перевод В. Андреева
Поэма одного дня. Перевод Н. Горской
Саэта. Перевод В. Андреева
О призрачном прошлом. Перевод Ю. Петрова
Плач по добродетелям и строфы на смерть дона Гидо. Перевод О. Савича
Призрачное завтра. Перевод Ю. Петрова
Пословицы и песенки
"Я не мечтал, чтобы мне досталась..." Перевод О. Савича
"Зачем называть дорогой..." Перевод В. Андреева
"С неверья нашего попробуй сиять одежды..." Перевод О. Савича
"Наша жизнь - всего лишь минуты..." Перевод В. Андреева
"Я когти зверя видел и на руке холеной..." Перевод В. Андреева
"Не спрашивай о том, что сам ты знаешь..." Перевод О. Савича
"Позавидовав добродетели..." Перевод О. Савича
"Глаза, вы однажды открылись..." Перевод О. Савича
"Всех лучше те, кто сознают..." Перевод О. Савича
"Мы добродетельны, когда душа оттает..." Перевод О. Савича
"Повторяйте вместе со мной: мы не знаем, зачем живем..." Перевод В. Андреева
"Человек? Но кто же парадоксальней его?.." Перевод В. Андреева
"Как человек, никто не может лицемерить..." Перевод О. Савича
"Я в детстве мечтал о героях..." Перевод В. Столбова
"Мне снилось вчера, будто бога я встретил..." Перевод В. Столбова
"Чему ты дивишься, друг мой..." Перевод Б. Дубина
"Представьте себе на поляне..." Перевод В. Андреева
"На свете из нас любой..." Перевод Б. Дубина
"Помни, путник, твоя дорога..." Перевод В. Столбова
"Сердце, звонкое еще недавно..." Перевод В. Андреева
"Вера вкусивших познанья!.." Перевод Б. Дубина
"Я чту Христа, что сказал нам..." Перевод Б. Дубина
"Не для нас созиданье, сказал ты?.." Перевод О. Савича
"Не для нас созиданье, сказал ты?.." Перевод О. Савича
"Прекрасно знать, что бокалы..." Перевод В. Столбова
"Говоришь, что все остается..." Перевод В. Столбова
"Говоришь, что все остается..." Перевод В. Столбова
"Все проходит, и все остается..." Перевод О. Савича
"Мне снилось прошлой ночью: бог..." Перевод О. Савича
"Четыре вещи на свете..." Перевод Б. Дубина
"Свет души! Божественный свет!.." Перевод В. Столбова
"Уже есть в Испании кто-то..." Перевод В. Андреева
Притча. Перевод В. Столбова
Символ веры. Перевод Б. Дубина
"Бог, какого себе рисуем..." Перевод В. Дубина
"Слышишь ли, мыслитель: гулко..." Перевод Ю. Петрова
Мой шут. Перевод Ю. Петрова
Послания
Дону Франсиско Хинер де лос Риосу. Перевод М. Квятковской
Из моего угла. Послание. Перевод Ю. Петрова
Молодая Испания. Перевод Инны Тыняновой
На смерть Рубена Дарио. Перевод В. Столбова
Дону Мигелю де Унамуно. Перевод М. Квятковской
Хуану Рамону Хименесу. Перевод О. Савича
Из книги "НОВЫЕ ПЕСНИ" (1917-1930)
К приморским землям. Перевод В. Столбова
Луна, тень и шут. Перевод П. Горской
Песни. Перевод М. Самаева
Пословицы и песенки
"Глазом зовется глаз..." Перевод В. Столбова
"Как вести диалог..." Перевод В. Столбова
"Но глядя в свое отражение - также..." Перевод В. Андреева
"Новый век? Разве доныне..." Перевод В. Столбова
"Сегодня - всегда доныне". Перевод В. Столбова
"Я снова слышу: во мгле..." Перевод В. Столбова
"Ищи двойника, человече..." Перевод В. Столбова
"Если пришла весна..." Перевод В. Столбова
"В раздумьях своих одиноких..." Перевод В. Столбова
"Все благо: вода и жажда..." Перевод В. Столбова
"Лавры и похвалы..." Перевод В. Столбова
"Проснитесь, поэты! Пора..." Перевод В. Столбова
"Не "я" основного, нет ..." Перевод В. Столбова
"Другую истину скажу..." Перевод В. Столбова
"Все оставлять другим?.." Перевод В. Столбова
"Половину ты правды сказал?.." Перевод В. Столбова
"Час моего сердца..." Перевод В. Столбова
"Сон отделяет от бдения..." Перевод В. Столбова
"Я думал, - в моем очаге..." Перевод В. Столбова
"Да будет труд разделен..." Перевод В. Столбова
"Внимание! Следует знать..." Перевод В. Столбова
"Пчелы и певцы..." Перевод В. Столбова
"Гвадалкивир! Слезы в горле..." Перевод В. Столбова
"Однако..." Перевод В. Столбова
"Что есть истина? Может, река?.." Перевод В. Столбова
"Скажи, предскажи нам, поэт..." Перевод В. Столбова
"А искусство?.." Перевод В. Столбова
Глаза. Перевод Ю. Петрова
Путешествие. Перевод В. Столбова
И если твой поэт... Перевод Ю. Петрова
Это снится. Перевод Ю. Петрова
Любовь и сьерра. Перевод А. Гелескула
Скульптору Эмильяно Барралю. Перевод В. Андреева
Сны в диалогах. Перевод М. Квятковской
Из моей папки. Перевод Н. Горской
Сонеты
I. Перевод М. Квятковской
II. Перевод М. Квятковской
III. Перевод Ю. Петрова
IV. Перевод П. Грушко
V. Перевод П. Грушко
Старые песни. Перевод М. Самаева
Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК АБЕЛЯ МАРТИНА"
"Глаза в зеркальной глубине..." Перевод Н. Горской
"Из-за глаз твоих я себя потерял..." Перевод В. Андреева
"И сердце все время поет об одном..." Перевод В. Андреева
"Мысль, что создана без любви..." Перевод В. Андреева
Весеннее. Перевод М. Квятковской
Враждебная любовь. Перевод М. Квятковской
"Была на площади башня..." Перевод В. Васильева
"Сквозь все решетки окон ловит взор..." Перевод В. Васильева
"Заря охапку роз..." Перевод В. Васильева
"Над той, чья грудь белее, чем опал..." Перевод В. Васильева
Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ"
Последние жалобы Абеля Мартина. Перевод А. Гелескула
"Губы ее - пламя..." Перевод М. Квятковской
Обрывки бреда, сна и забытья. Перевод А. Гелескула
Песни к Гиомар. Перевод Ю. Петрова
Новые песни к Гиомар. Перевод Ю. Петрова
Смерть Абеля Мартина. Перевод А. Гелескула
Иные времена. Перевод А. Гелескула
Детское воспоминание. Перевод М. Квятковской
Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1036-1939)
Мадрид. Перевод В. Столбова
Преступление было в Гранаде... Перевод Н. Горской
Дневные раздумья. Перевод Ю. Петрова
Голос Испании. Перевод Л. Беринского
"Луна на краю небосклона..." Перевод Ю. Петрова
Сонеты
Весна. Перевод М. Самаева
Поэт вспоминает поля Сории. Перевод П. Грушко
Рассвет в Валенсии. Перевод Н. Горской
Смерть раненого ребенка. Перевод Н. Горской
"Меж нами - вал войны, морей бездонней..." Перевод П. Грушко
"Вновь прошлое поет на той же ноте..." Перевод П. Грушко
"Испания, от моря и до моря..." Перевод П. Грушко
"Отчизна-мать, заступница святая..." Перевод Ю. Петрова
Бурьян. Перевод М. Квятковской
"Эти дни голубые, это солнце далекого детства..." Перевод М. Квятковской
Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907)
Сидим в семейной полутемной зале,
и снова среди нас любимый брат, -
в ребячьих снах его мы провожали
в далекий край немало лет назад.
Сегодня у него седые пряди,
и серебрится на свету висок,
и беспокойный холодок во взгляде
нам говорит, что он душой далек.
Роняет листья на осенний ветер
печальный старый парк, и в тишине
сквозь стекла влажные сочится вечер,
сгущается в зеркальной глубине.
И словно озарилось кротким светом
его лицо. Быть может, вечер смог
обиды опыта смягчить приветом?
Иль это отсвет будущих тревог?
О юности ль загубленной взгрустнулось?
Мертва - волчица бедная! - давно...
Боится ль, что непрожитая юность
вернется с песней под его окно?
Для солнца ль новых стран улыбка эта,
и видит он края знакомых снов,
свой парус - полный ветра, полный света, -
движенье судна в пении валов?
Но он увидел силуэты сосен,
и эвкалипта желтые листы,
и кустик розы, что для новых весен
выпестывает белые цветы.
И боль его, тоскуя и не веря,
слезой блеснула на какой-то миг,
и мужества святое лицемерье
ложится бледностью на строгий лик.
Трагический портрет еще светлеет.
Болтаем ни о чем. Часы стучат.
И скука очага печально тлеет.
Все громче тиканье. И все молчат.
Я прошел немало тропинок
и немало дорог измерил.
По каким морям я не плавал,
на какой не ступал я берег!
Везде на земле я видел
караваны тоски и смятенья,
высокомерные в скорби,
опьяненные черной тенью.
Видел я осторожных педантов;
они смотрят, молчат и верят,
что отмечены мудростью, ибо -
не пьют в придорожных тавернах.
Эти злые людишки землю,
проходя, заражают скверной.
И везде на земле я видел
людей, проходящих с песней;
если им везет - веселятся,
засевая надел свой тесный.
Они вас не спросят: - Где мы?
Они бредут наудачу,
они по любым дорогам
трясутся на старых клячах.
По праздникам не суетятся,
не спеша за дела берутся.
Есть вино - они пьют с охотой,
нет вина - водой обойдутся.
Эти люди - добрые люди -
свой путь в трудах и невзгодах
проходят с надеждой, покуда
не лягут на вечный отдых.
Площадь. Темную листву раздвинув,
тяжелеют ядра апельсинов.
Взапуски из школы выбегает
малышей ватага озорная,
буйным кличем голосов зеленых
полусонный воздух наполняя.
Радость детства в тихих закоулках
запустелых древних захолустий,
где порою встретим ненароком
тень былого - и проводим с грустью...
Холодный декабрьский ветер
и неуют заоконный.
Пасмурный вечер. Дети
учатся. Дождь монотонный.
Класс. На картине - Каин
прочь убегает; тут же
Авель убитый; камень
в кровавой, карминной луже.
Звук колокольчика медный.
Книгу рукой усталой,
иссохший, в одежде бедной,
держит учитель старый.
Школьники тянут вместе
прилежно и голосисто:
- Два раза по сто - двести.
- Три раза по сто - триста...
Холодный декабрьский ветер
и неуют заоконный.
Пасмурный вечер. Дети
учатся. Дождь монотонный.
Был погожий вечер, грустный вечер лета.
Жухлыми плетями с каменного вала
висла повилика. В отдаленье где-то
струйка напевала.
Повернулся ключ мой в скважине замковой;
простонали петли заржавелой двери,
что с глухим ударом затворилась снова,
запечатав мертвый сумрак повечерья.
Тихо и безлюдно было за оградой.
Лишь вода звенела и, маня руладой,
выводила к плитам, где струя фонтана,
падая на мрамор, пела неустанно.
- Позабытый сон твой с песенкою этой
вспоминаешь? - пела струйка ледяная. -
Был дремотный вечер дремлющего лета.
- Нет, не вспоминаю, -
отвечал воде я, -
позабыт он вместе с песнею твоею...
- Был такой же вечер, и струя фонтана
падала на мрамор так же неустанно.
В той же, что сегодня, буксовой куртине
песенка звенела, что звенит и ныне.
Разве ты не помнишь? Тяжелели ветки
от поспевших яблок огненной расцветки,
как сегодня... Разве ты не помнишь это?
Был такой же вечер дремлющего лета.
- И отрадна песня, что немолчно льется,
а не знаю снов я, о каких поется.
Знаю, что и раньше яблоки алели
в безмятежных водах твоего потока;
что давно печали в сердце отболели,
миновали снами той поры далекой;
что любовь и прежде мороком извечным
повторялась в этом зеркальце беспечном, -
старое преданье лучше расскажи ты,
расскажи о счастье, что давно забыто.
- О забытом счастье не проси преданий}
ничего не знаю, кроме грусти давней.
Был погожий вечер дремлющего лета...
Горько ты склонялся над водою этой;
и, делясь тоскою, припадал ты к струям
в тот погожий вечер горьким поцелуем.
Припадал ты к струям, жаждою пылая,
и осталась прежней жажда та былая.
- Так прощай навеки! Неустанным звоном
лейся по безлюдью в этом парке сонном -
и прощай навеки: песня твоя ныне
еще горше, струйка, чем мое унынье.
Повернулся ключ мой в скважине замковой;
простонали петли заржавелой двери,
что с глухим ударом затворилась снова,
запечатав мертвый сумрак повечерья.
Я слышу напевы
старых-старых песен,
поют их дети,
играя вместе
и вместе изливая
своих сердец мечтанья,
как изливают воду
каменные фонтаны:
всегда на тех же нотах
со смехом и слезами,
но смех тот невесел,
а слезы льются сами
без горечи и боли, -
и с ними льются чинно
любовные печали
легенд старинных.
В детском рассказе
о печали страстной
история туманна,
но горе ясно;
и так же ясно
вода ведет сказанье
о старой любви, которой
удел - молчанье.
На площади старой
в тени играя,
пели дети хором...
Струя крутая
каменного фонтана
лилась не смолкая.
Дети пели хором
наивную сказку
о чем-то, что проходит
и не придя погаснет:
история туманна,
но горе ясно.
И этому рассказу
фонтан спокойно вторил:
историю отбросив,
рассказывал о горе.
Аист глядит с колокольни, обозревая округу.
Вкруг развалившейся башни с криками, как с перепугу,
носятся ласточки. Вихри, лютые бури, метели,
словно дыхание ада, с белой зимой пролетели.
Утро. И слабое, низкое
солнце с трудом прогревает скудную землю сорийскую.
Зелень косматых сосенок
заголубела, вздохнула.
Вся удивленье, спросонок
робко весна проглянула
из тополей. Под обрывом, меж берегов, на приволье
дремлет Дуэро. Есть что-то детское в радости поля.
Среди травы голубеет, в утреннем мареве нежась,
новорожденный цветок. О первозданная свежесть
тайной поры обновленья!
Тополи белых дорог, тополи белых селений,
снежной горы полыхание
средь голубого огня.
Солнце безбрежного ясного дня...
Как хороша ты, Испания!
На вымершую площадь
ведут проулки по глухим кварталам.
Наискосок - церковка
чернеет облупившимся порталом;
с другого края - пальмы
и кипарисы над стеной беленой;
и, замыкая площадь, -
твой дом, а за решеткою оконной -
твое лицо, так счастливо и мирно
сквозящее, за сумерками тая...
Не постучу. Я тороплюсь сегодня,
но не к тебе. Приходит молодая
весна, белея платьем
над площадью, что гаснет, цепенея, -
идет зажечь пурпуровые розы
в твоем саду... Я тороплюсь за нею...
Иду, размышляя, по росным
лугам, по тропе луговой.
Дубы пропыленные, сосны
зеленые над головой.
Куда убегает тропинка?
Не знаю. Она далека.
Ложится вечерняя дымка,
и падает песня в луга.
Ах, в сердце заноза застряла.
Однажды я вырвал ее
и чувствую - сердца не стало.
Кто скажет, где сердце мое?
И дума моя безответна,
и в тишь отдаются шаги,
и слышно в тиши, как от ветра
звенят тополя у реки.
И песня моя безутешна,
а вечер темней и темней,
и за темнотою кромешной
не видно тропинки моей.
Заноза моя золотая,
как счастлив я был бы опять,
горючие слезы глотая,
забытую боль ощущать!
Словно твое одеянье,
облака легкий полет.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
Твоим дыханием тихим
дышит ночной небосвод,
в каждом горном ущелье
отзвук шагов живет.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
С башен и колоколен
медленный звон плывет.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
По крышке черного гроба
бьет молоток и бьет,
неотвратим и жаден
могилы уродливый рот.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
Притихший, я разматывал устало
клубок раздумий, тягот и унынья,
когда в окно, распахнутое настежь,
из летней ночи, жаркой, как пустыня,
донесся стон дремотного напева -
и, ворожа плакучей кантилене,
разбили струны в сумрачные трели
мелодию родных моих селений.
...Была Любовь, багряная, как пламя...
И нервная рука в ответ руладам
взлетела дрожью вздоха золотого,
который обернулся звездопадом.
...И Смерть была, с косою за плечами...
- Я в детстве представлял ее такою -
скелет, который рыскал по дорогам...
И, гулко вторя смертному покою,
рука на растревоженные струны
упала, словно крышка гробовая.
И сирый плач дохнул подобно ветру,
сметая прах и пепел раздувая.
Вечер. На балконах дотлевает пламя
гаснущего солнца, скрытого домами.
Чье лицо мелькнуло за стеклом оконным
розовым овалом, смутным и знакомым?
Проступает облик из неверной дымки
то бледней, то ярче, как на старом снимке.
Одиноким эхом будишь запустенье;
все туманней блики, все чернее тени.
О, как тяжко сердцу!.. Это ты?.. Затишье...
никого... дорога... и звезда над крышей.
Беглянка всегда, и всегда
со мною рядом, вся в черном,
едва скрывая презренье
на бледном лице непокорном.
Не знаю, куда ты уходишь,
где ночью краса твоя с дрожью
постель себе брачную ищет,
какие сны растревожат
тебя и кто же разделит
негостеприимное ложе.
. . . . . . . . . . . . . .
Краса нелюдимая, стой
на этом ночном берегу!
Хочу целовать я горький
цветок твоих горьких губ.
Вечером, вольным и терпким, подобным тоске,
в час, когда копья метало палящее лето,
сон мой недобрый дробился и плыл вдалеке
сотнями призрачных теней, бегущих от света.
Пурпурным зеркалом был несравненный закат,
в алом стекле отражал он пожар величавый,
страшные сны унося в бесконечную высь.
Я услыхал, как шаги мои гулко звучат
и отдаются в пустыне за далью кровавой -
там, где веселые песни зари занялись.
Зеленый палисадник,
улочка прямая
и фонтан замшелый,
где вода немая
видит сновиденья,
камни омывая.
Почернела зелень
вянущих акаций,
их сентябрь целует,
и несет куда-то
налетевший ветер
желтый лист измятый,
на земле играя
с пылью беловатой.
Смуглая красотка,
свой кувшин наполнив
влагою стеклянной,
ты меня заметишь,
но рукою легкой,
словно бы случайно,
не поправишь локон,
завиток атласный,
и в зеркальный глянец
на себя не глянешь.
Ты стоишь под ветром
вечером душистым,
и водою светлой
полнятся кувшины.
Било двенадцать... двенадцать раз
заступ вдали простучал.
Я вскрикнул: - Пробил мой час!
- Ты не бойся, - шепнуло молчанье, -
ты не увидишь, когда последняя капля
в клепсидре блеснет прощально.
Ты все еще будешь спать
на своем берегу печальном,
а проснешься - увидишь: к новому берегу
челн твой причален.
Мы создаем во сне
над скудной землей печальной
лабиринты, тропинки, сады:
в цветенье, во тьме, в молчанье;
паденье... стремление ввысь...
надежды... воспоминанья...
Невысказанная грусть,
призрачные созданья -
фигурки нашего сна,
склоненные над дорогой;
виденья цветущей земли...
тропинки... далеко... далеко...
Время - нагой терновник -
медленно зацветает
в излуке нищей долины,
на голом камне дороги.
И чистый голос молитвы
звучит, измученный, снова;
и возвращается в сердце
слово, светлея скорбно.
Утихло древнее море.
Погасла грозная пена
исхлестанных побережий.
Бриз плывет над полями.
И, в исцеленном мире,
в мире обетованном,
под одиноким небом
тень твоя воскресает.
Солнце - огонь неистовый,
а луна - нежна и смугла.
На кипарисе старом
голубка гнездо свила.
Мирт над белой дорогой
слоем пыли покрыт.
Вечер и сад. Как тихо!
И чуть слышно вода журчит.
Вечереет. Туманная дымка
на бесплодную землю легла.
Роняют звонкие слезы
старые колокола.
Дымится стынущим жаром
западный край земли.
Белые призраки - лары
поднялись и звезды зажгли.
Час мечты наступает.
Открывайте балкон! В тишине
вечер уснул, и в тумане
колокол плачет во сне.
Быть может, дымкой золотых курений
твою молитву встретит этот день,
и в новом полдне сбывшихся прозрений
твоя, о путник, сократится тень.
Нет, праздник твой - не синь дремотной дали,
а здешний скит на берегу реки;
ты не истопчешь за морем сандалий,
не побредешь пустынею тоски...
Она близка, паломник,
зеленая страна твоих видений -
цветущая, святая; так близка,
что можно пренебречь тропой и тенью,
в подворье встречном не испить глотка.
В твоих глазах я вечно вижу тайну,
подруга, спутница моя.
Безмерный свет из черного колчана -
любовь ли, ненависть? - но манит он меня.
Со мной идти - пока с моих сандалий
сухая не осыплется земля.
Ты на моем пути - вода иль жажда? -
неведомая спутница моя.
Бывают уголки воспоминаний,
где зелень, одиночество и дрема, -
обрывки снов, навеянных полями
вблизи родного дома.
Другие будят ярмарочный отзвук
далеких лет, полузабытой рани -
лукавые фигурки
у кукольника в пестром балагане.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Навеки под балконом
оцепенело горькое свиданье.
Глядится вечер в огненные стекла...
Струится зелень с выступа стенного.
На перекрестке призрак одинокий
целует розу, грустный до смешного.
В тени церковная площадь замшела,
на святые старые камни упрямо
взбирается мох. На паперти - нищий...
И душа его старше этого храма.
Он по ступеням медленно всходит -
в утреннем холоде, рано-рано -
и застывает в каменной нише,
и стынет рука под рубищем рваным.
И глаза его - темные два кострища -
глядят, как мелькают в храме
белые тени, - при ясной погоде, -
белые тени - святыми утрами.
В сумраке, за кипарисовой рощей,
гаснут последние угли заката...
Каменный мальчик, нагой и крылатый,
в беседке стоит у фонтана.
Молча он грезит, а в мраморной чаше
покоится мертвая влага.
Моя любовь? Ты помнишь
тростник, поникший грустно,
засохший, пожелтевший
на дне сухого русла?
А пламя маков красных?
Они цвели, но вскоре
завяли и погасли,
одели крепом поле.
Ты помнишь луч несмелый,
трепещущий и ломкий
в ключе обледенелом,
на ледяной каемке?
Мне весенняя зорька сказала:
"Я цвела в твоем сердце тревожном.
Был ты молод, а нынче ты бродишь,
не срывая цветов придорожных.
Все ли жив аромат моих лилий
в твоем сердце, как память весны.
Мои розы хранит ли фея,
что алмазами вышила сны?"
Я весенней заре ответил:
"Мои сны - стекло, не алмазы.
Я не знаю, цветет ли сердце,
феи снов я не видел ни разу.
Но настанет весеннее утро,
разобьет мой стеклянный сосуд.
Твои лилии и твои розы
тебе сердце и фея вернут".
Однажды к нам в пути придет изнеможенье,
и наша жизнь тогда - лишь время ожиданья,
лишь смена жалких поз - ненужное волненье;
ведь с Нею все равно не избежать свиданья.
То молодость, которая ушла,
в забытое жилище постучится.
Откуда ты вернулась к нам, когда? -
не отзовется давняя жилица.
Как некогда, войдет не отвечая,
откроет окна - утро, тишина,
пахучая прохлада луговая.
На тропке, побелевшей от росы,
вдали чернеют вязы-исполины.
Зеленым дымом дремлющей листвы
занесены широкие вершины.
Покоит полноводная река,
туманная, зеркальные просторы.
На миг мрачит непрошеная тень
свинцово-фиолетовые горы.
О, горе тому, кто страждет
у родника день-деньской
и шепчет бессильно: "Жажду
не утолить мне водой".
И горе тому, чей скуден
постылой жизни исток,
кто на кон тьму своих будней
ставит, как ловкий игрок.
О, горе тому, кто голову
пред высшей властью склонил,
тому, кто взять Пифагорову
лиру исполнился сил,
тому, кто своей дорогой
шагал со склона на склон
и вдруг заметил с тревогой,
что путь его завершен.
Горе тому, кто вверится
предчувствиям скорых бед,
и горе тому, чье сердце
соткано из оперетт,
тому соловью, что прячется
в розах над быстрой рекой,
если легко ему плачется,
если поется легко.
Горе оливам, затерянным
в раю, в миражах садов,
и горе благим намереньям
в аду сокровенных снов.
Горе тому, кто мечтает
найти надежный причал,
и кто в облаках витает,
и кто на землю упал.
Горе тому, кто не жаждет
с ветки попробовать плод,
как и тому, кто однажды
горечь его познает.
И первой любви, что птицею
скрылась за далью морей,
и безупречному рыцарю
сердца любимой моей.
Однажды мне сказал
весенний вечер:
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи,
убей слова,
прислушайся к душе извечной.
Рассвета полотно
тебе окутывало плечи
в годину скорби
и на празднике беспечном.
И радость и печаль
люби сердечно,
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи.
И я сказал в ответ:
ты разгадал, весенний вечер,
ту тайну, что во мне
звучит молитвенным наречьем!
я радости бегу,
чтоб от печали быть далече.
Земле цветущей
я тогда назначу встречу,
когда умрет во мне
мой дух извечный.
Апрельское небо улыбкой встречало
погожего дня золотое начало.
Луна заходила, сквозя и бледнея,
белесое облачко мчало над нею
и призрачной тенью звезду омрачало.
Когда, улыбаясь, поля розовели,
окно отворил я рассвету апреля,
туману в лощине и зелени сада;
вода засмеялась, дохнула прохлада,
и в комнате жаворонки зазвенели.
Апрель улыбался, и вечером светлым
окно распахнул я в закатное пламя...
Повеяло ветром и розовым цветом,
и дали откликнулись колоколами...
Их ласковый звон замирал на излете,
и полнился вечер дыханьем соцветий.
...Розы весенние, где вы цветете?
Что слышится ветру в рыдающей меди?
Я ждал от вечернего неба ответа;
- Вернется ли счастье? - Улыбка заката
сверкнула прощально; - Дорогою этой
прошло твое счастье. - И замерло где-то:
- Прошло твое счастье. Прошло без возврата.
Замшелый, источенный временем остов
убогой фелюги
лежит на песке...
Но парус поникший еще
мечтает о солнце и море.
А море кипит и поет -
оно точно сон многошумный
под небом апреля.
Поет и смеется
лазурными волнами в пене серебряной море,
смеется, кипит.
Молочное море,
лучистое море,
серебряной лирой разносит раскаты лазурного смеха,
смеется, поет!
И чудится, спит зачарованный ветер
на облачке зыбком блестящебелесого солнца.
Летит одинокая чайка и, плавно-лениво,
сонливо паря, удаляясь, теряется в солнечной дымке.
Вечер спускался
печальный и пыльный.
Вода распевала
гортанную песню,
толкаясь по желобу
нории тесной.
Дремал старый мул
и тянул свою муку
в такт медленной песне,
журчащей по кругу.
Вечер спускался
печальный и пыльный.
Не знаю, не знаю,
какой добрый гений
связал эту горечь
покорных кружений
с той трепетной песней,
журчащей несложно,
и мулу глаза
повязал осторожно.
Но знаю, он верил
в добро состраданья
всем сердцем, исполненным
горечью знанья.
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
Средь намалеванных резко
чудовищных туч гротескных -
кровь преступленья
на полотне небесном.
. . . . . . . . . . . . . .
И в древнем селенье
на площади древней
обозначился четко
черным кошмарным бредом
скелет эшафота
из бревен крепких.
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
Вы, обжор всеядных тучи,
мухи, племя удалое,
вас увижу я - и тут же
предо мной встает былое.
Ненасытные, как пчелы,
и настырные, как осы,
вьетесь над младенцем голым,
беззащитным, безволосым.
Мухи первой скуки - длинной,
словно вечера пустые
в той родительской гостиной,
где я грезить стал впервые.
В школе мрачной, нелюбимой,
мухи, быстрые пилоты,
за свободные полеты
вы гонимы,
за пронзительное действо -
звон оконных песнопений
в день ненастный, день осенний,
бесконечный... Мухи детства,
мухи отрочества, мухи
юности моей прекрасной
и неведенья второго,
отрицающего властно
все земное... Мухи буден,
вы привычны - и не будет
вас достойных славословий!..
Отдыхали вы в полетах
у ребячьих изголовий
и на книжных переплетах,
на любовных нежных письмах,
на застывших веках гордых
мертвых.
Это племя удалое,
что ни бабочкам, ни пчелам
не равно, что надо мною,
своевольное и злое,
пролетает роем черным, -
мне напомнило былое...
Я жил во мраке тягостного сна
и ко всему вокруг ослеп на годы;
и вдруг ко мне нагрянула весна
во всей могучей щедрости природы.
Из почек зрелых
побеги брызнули стремительным напором,
и россыпи цветов - лиловых, красных, белых -
покрыли землю радостным узором.
И солнце золотым потоком стрел
лилось на прорастающие нивы,
и тополя колонны стройных тел
купали в гулком зеркале разлива.
Я столько странствовал, но лишь сейчас
приход весны увидел в первый раз
и крикнул ей с восторженной тревогой!
- Ты опоздала, счастья не верну! -
но думал, следуя своей дорогой
и к новому прислушиваясь сну:
- Еще я догоню мою весну!
Вдали от сада твоего, за лесом дальним,
который блещет медью и холодной сталью,
горит пурпурно-золотой вечерний ладан.
В твоем саду цветенье далий.
Твой бедный сад!.. Он жалок и ничтожен -
как будто бы цирюльником ухожен,
на карликов похожи низенькие пальмы,
и стриженые мирты по линейке встали...
И в их туннеле - апельсин... Звенит хрустально
фонтан на каменистом ложе
и сыплет, сыплет смех над белой галькой...
На площадь наплывает тень.
Скончался день
под плач вечерних перезвонов.
Стекла окон и балконов
блещут мертвенно в домах,
словно это на погосте
в темноте белеют кости;
вечер кладбищем пропах.
И даль озарена недаром
могильным отсветом кошмара.
Солнце скрылось. Гуще мрак.
Эхо повторяет шаг.
- Это ты? За мною? Ну же!
- Погоди... Не ты мне нужен.
Время тоскою заткало
дряхлый родительский кров,
сумрак просторного зала -
здесь колыбель моих снов.
В гулком биенье упругом
меряя время в углу,
призрачным матовым кругом
светят часы в полумглу.
Тихие капли все то же
шепчут и шепчут с утра:
дни друг на друга похожи -
завтра, сегодня, вчера...
Смерклось. В садах золоченых
ветер трясет дерева...
Как нескончаемо в кронах
ветхая плачет листва!
Час часы показали,
ночь пуста и скучна.
Озябшие тени лежали
в застывшем саду; и луна
гладкая, словно череп,
катилась по небу вниз;
и, в холоде ночи потерян,
к ней руки тянул кипарис.
Сквозь полуоткрытые окна
музыка в дом вошла,
она звучала далеко
и никуда не звала.
Мазурки забытые звуки,
я с детства не слышал вас.
Чьи неумелые руки
вас воскресили сейчас?
Бывает - хандра находит,
и мыслей теряется нить,
и душу зевотой сводит,
и кажется... лучше не жить.
Любви, что хочет родиться,
быть может, недолго ждать.
Но может ли возвратиться
все то, что ушло, - и когда?
Вчера нам даже не снится.
Вчера - это никогда!
Монета в руке испарится,
если ее не хранить.
Монета души испарится,
если ее не дарить.
Ночью вчера мне снилось
- о блаженство забыться сном, -
живая вода струилась
в сердце моем.
Не иссякая, немолчно,
в сердце струился родник.
Новой жизни источник,
я к тебе еще не приник.
Ночью вчера мне снилось
- о блаженство забыться сном, -
пасека появилась
в сердце моем.
И золотые пчелы
из горьких моих забот,
из памяти невеселой
делали сладкий мед.
Ночью вчера мне снилось
- о блаженство забыться сном, -
горящее сердце светилось
в сердце моем.
Солнце в сердце горело,
и кровь горела во мне,
и светом наполнилось тело,
и я заплакал во сне.
Ночью вчера мне снилось
- о блаженство забыться сном, -
сердце божие билось
в сердце моем.
Сердце мое, ты уснуло?
Не возвратятся рои
грез моих? Высох колодец,
мысли таивший мои?
Только лишь тьму извлекают
к свету пустые бадьи?
Нет, мое сердце не дремлет,
не погружается в сны,
но неустанно внимает
знакам с другой стороны,
слушает что-то на кромке
этой большой тишины.
Солнечным утром, читая
строки любимых стихов,
я увидал, что в зеркале
моих потаенных снов
цветок божественной истины
трепещет, страхом объят,
а этот цветок стремится
раздать ветрам аромат.
От века душа поэта
летит сокровенному вслед,
увидеть то, что незримо,
умеет только поэт -
в своей душе, сквозь неясный,
заколдованный солнца свет.
И там, в галереях памяти,
в лабиринте ее ходов,
где бедные люди развесят
трофеи давних годов -
побитые молью наряды,
лоскутья бывших обнов, -
там один поэт терпеливо
следит сквозь туманный покров,
как снуют в труде бесконечном
золотистые пчелы снов.
Поэты, мы чутко слышим,
когда нас небо зовет,
в саду, от тревог укрытом,
и в поле, где бой идет, -
из старых своих печалей
мы делаем новый мед,
одежды белее снега
кропотливо кроим и шьем
и чистим под ярким солнцем
доспехи, меч и шелом.
Душа, где снов не бывает, -
неприязненное стекло,
она исказит наши лица
причудливо и зло.
А мы, чуть заслышим в сердце
прихлынувшей крови гуд, -
мы улыбнемся. И снова
беремся за старый труд.
Разорвана туча. И в небе
сияет чудо дуга...
Кисея из дождя и солнца
наброшена на луга...
...Проснулся... Что замутило
волшебное зеркало сна?..
Встревоженно сердце билось,
темнела вокруг тишина...
...Цветенье лимонных рощ,
кипарисов немые ряды,
радуга, солнце, дождь...
В кудрях твоих брызги воды!..
И все это в памяти сгинет,
как в воздухе мыльный пузырь.
Меня позвали на пороге сна...
Любимый голос звал, давно ушедший:
"Скажи, пойдешь туда, где ждет душа?"
И сердца моего коснулась нежность.
"С Тобой всегда..." И я пошел во сне
по длинной и пустынной галерее.
Я помню белизну Ее одежд,
доверчивой руки прикосновенье.
Той лучистой ночью,
праздничной и лунной,
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья -
о душа! - была ты
светом, а не мглою,
и не омрачалось
локонов сиянье!
На руках у феи,
юной и прекрасной,
я смотрел на площадь
в праздничном сверканье,
и любовь, колдуя
в блеске фейерверка,
выплетала танца
тонкое вязанье.
Этой светлой ночью,
праздничной и лунной, -
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья -
крепко меня фея
в лоб поцеловала
и рукой махнула
нежно на прощанье.
Все щедрее розы
разливали запах,
и любовь раскрылась
в дремлющем сознанье.
Когда бы я старинным был поэтом,
я взгляд бы ваш прославил в песне, схожей
с прозрачнейшей водой, потоком светлым
струящейся на мрамор белокожий.
Я все сказал бы лишь одним куплетом,
в который плеск всей песни был бы вложен:
- Я знаю сам, что мне не даст ответа,
да и спросить не хочет и не может
ваш взгляд, что полон благостного света,
расцвета мира летнего - того же,
что видел я в младенческие лета
в объятьях материнских в день погожий...
Ветерок постучался негромко
в мое сердце при свете зари.
- Я принес ароматы жасмина,
ты мне запахи роз подари.
- Мой сад зарастает бурьяном,
и все розы мои мертвы.
- Я возьму причитанья фонтанов,
горечь трав и опавшей листвы...
Ветерок улетел... Мое сердце в крови...
Душа! Что ты сделала с садом своим...
Сегодня ты будешь напрасно
искать утешенья страданью.
Умчались, пропали бесследно
феи твоих мечтаний.
Вода застывает, бесшумна,
и сад умирает, безмолвен.
Остались лишь слезы для плача,
лишь слезы... Но лучше - молчанье...
И нет в том беды, что вино золотое
плеснет через край хрустального кубка
или сок запятнает прозрачность бокала...
Тебе знакомы тайны галереи
души твоей, дороги снов знакомы
и к вечеру ведущие аллеи,
к закату, к смерти... Ждут уже тебя там
безмолвного существованья феи,
они в сады, где нет весне предела,
тебя однажды привести сумеют.
Ушедших времен приметы,
кружева и шелк обветшалый,
в углу - забытые четки,
паутина под сводами залы;
нечеткие дагерротипы
и выцветшие картинки,
недочитанные книжонки,
меж страниц - сухие былинки;
причуды романтики старой,
отжившей моды созданья,
в прошлом вещи - душа, и песня,
и бабушкины преданья.
Любимый дом, в котором
она жила когда-то,
стоит над кучей сора, весь разрушен,
повержен без возврата, -
из дерева скелет
источенный, и черный, и разъятый.
Луна свой свет прозрачный
льет в сны и красит окна серебром
вокруг. Одетый плохо и печальный,
по старой улице бреду пешком.
На тусклой холстине сумерек
точеной церкви игла
и пролеты сквозной колокольни,
где колеблются колокола,
возносятся ввысь.
Звезда, слеза небесная,
прозрачна и светла;
клочком овечьей шерсти
под нею проплыла
причудливая тучка - серебряная мгла.
Мне бы, словно Анакреону,
петь, смеяться, бросать на ветер
мудрости горький опыт
и жестокие откровенья,
и пить вино... не смешно ли?
но поймите - так рано поверять
в обреченность - и веселиться
на глазах торопливой смерти.
Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.
И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора -
не может найти она черную щель в черепице.
Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой - такой неуклюжий! -
над колокольней.
Землистый вечер, чахлый и осенний, -
под стать душе и вечным ее смутам -
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.
Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
- Я был ребенком, ты - моей сестрою.
-----
Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.
Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье
и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, -
так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.
Так и умрет с тобой волшебный мир,
в котором память сохраняет живо
чистейшие из дуновений жизни
и белый призрак первого порыва?
Запавший в сердце голос, и ладонь,
которую во сне не раз голубил?
Все отсветы любви
в твоей душе, в ее небесной глуби?..
Так что ж - так и умрет с тобой твой мир,
твой новый след на старом белом свете?
Горнила жаркие души твоей -
на прах земной работают, на ветер?
Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?
Несладко странствовать, когда дорога -
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой
стволы закоченелые чернеют.
А дальше - горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца... На закате
что ищешь ты, поэт?
Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.
Там, над горой, остывают
последние угольки.
Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.
Две тонкие ветки больные,
и на каждой - черный листок.
Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!
Сегодня - хотой, завтра - петенерой
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.
Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.
Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь...
И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.
И снится - красный шар всплывает на востоке.
Прозрение во сне. Не страшно ли идти,
о путник? Минешь луг, взойдешь на холм высокий,
а там, глядишь - конец нелегкому пути.
И не увидишь ты, как никнет колос спелый
и в крепких яблоках сияет желтизна,
из грозди золотой, слегка заиндевелой,
тебе не выжимать веселого вина...
Когда сильней всего от страсти розы млеют,
когда жасмины льют свой ранний аромат, -
что, если на заре, когда сады алеют,
растает облачком привидевшийся сад?
Давно ли на полях пестрел цветов избыток, -
но кто теперь во сне, свежо, как наяву,
увидит россыпи наивных маргариток
и мелких венчиков сплошную синеву?
Апрель целовал незримо
землю и лес. А вокруг
зеленым кружевом дыма
трава покрывала луг.
Чернели тучи над чащей,
за горизонт уходя.
Блестели в листве дрожащей
новые капли дождя.
Там, где миндаль с косогора
роняет цветы свои,
я проклял юность, в которой
я так и не знал любви.
Пройдя полпути земного,
печально смотрю вперед...
О юность, кто тебя снова
хотя бы во сне вернет?
Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный -
и черной бабочкой стала!
А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!
Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.
О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.
Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, -
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.
Галерея души... Душа у истоков!
Вокруг еще только светает:
и нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает...
Родиться бы снова, идти той далекой
тропинкой, что после травой зарастает!
И, снова тепло обретая,
почувствовать матери добрую руку...
И - руку из рук своих не выпуская -
шагать по дороге, о счастье мечтая.
Может быть, сеятель звезд
в ночи, обители снов,
вспомнит забытый мотив, возьмет
аккорд на лире веков,
и к нашим устам прихлынет волна
немногих истинных слов.
Еще берегут деревья
летний наряд зеленый,
но листья уже пожухли,
и потемнели кроны.
Зеленью тронут камень,
беззвучно течет источник,
грубое тело камня
вода ледяная точит.
Первые желтые листья
ветер влачит за собою.
Ветер, предвестник ночи,
над сумеречной землею.
Под лавром вымыта чисто
скамья осенним дождем;
сверкают капли на листьях
плюща над белым окном.
Осень газоны метит
краской своей все сильнее;
деревья и ветер!
вечерний ветер в аллее...
Смотрю, как в луче закатном
виноградная гроздь золотится...
По-домашнему, ароматно
горожанина трубка дымится...
Вспомнил я строки стихотворений
юности звонкой своей...
Вы уходите, милые тени,
в золотом огне тополей?!
Tournez, tournez, chevaux de bois.
Verlaine {*}
{* Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки. Верлен (франц.).}
Пегасы, красавцы пегасы.
Мои деревянные кони...
. . . . . . . . . . . . . .
В детстве знавал я счастье
кружиться под визг шарманок
в праздничном шуме и блеске
на скакуне деревянном.
В воздухе пыльном и душном
мигали, мелькая, свечи,
а в небе светился синий
усеянный звездами вечер.
О где вы, радости детства,
когда за медяк на ладони
подхватят красавцы пегасы,
умчат деревянные кони.
Игра детских рук - не гармония,
а чтение по складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.
А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.
Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.
Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.
В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи - живую.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Без радостей, без наслаждений, мимо,
как легкий призрак, по судьбе моей
она прошла. Зачем жалеть о ней?
Ведь все равно она неповторима.
Не воскресить души минувших дней!
Ей в бурях жизни мир казался тесен,
и, мчась бездумно в вихре бытия,
она лилась среди вина и песен,
молодость любимая моя.
Знакомую я вижу галерею
воспоминаний тех далеких дней,
но тени безутешные не смею
связать в элегию судьбы моей.
И высохли живительные слезы,
что прозвенели струями фонтана,
и пролились, свободные, сквозь грезы
души, еще не знающей обмана.
Те слезы, что когда-то проливали,
о первой молодой любви моля,
что дождевыми каплями упали
на свежие апрельские поля.
И соловей уже давно не пел
душистой ночью, навевая грезы,
и я б теперь, наверно, не сумел
опять пролить без боли эти слезы.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Полуденный парк зимою.
Морозно. Белые тропки.
Горки круты и ровны.
Голы скелеты веток.
В теплице живут деревья:
стоят апельсины в кадках,
и в бочке ярко-зеленой -
пальма.
Кутаясь в плащ потертый,
старик повторяет: "Солнце!
О, как прекрасно солнце!
Солнце!" Играют дети.
Вода источника льется,
струится, плещет и грезит,
лижет, почти немея,
мохом поросший камень.
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Мое детство - чудесные сны о Севилье,
вкусный запах в саду, когда зреют лимоны;
двадцать лет моей юности - земли Кастилии;
моя жизнь - эпизоды, где я - посторонний.
Может быть, щепетилен излишне - не знаю,
не мои - Брадомин и Маньяра - герои.
Счастлив был я, когда, без пощады терзая,
не давали мне стрелы Амура покоя.
Якобинскую кровь я в себе ощущаю,
но источник поэзии - тих и спокоен.
Верю в то, что советами не докучаю,
человеком достойным назваться достоин.
Созерцать красоту - выше нет мне награды;
я срезаю старинные розы Ронсара.
Современные не по душе мне наряды;
у меня, слава богу, нет певчего дара.
Презираю романсов слащавое пенье,
грусть их в скуку давно уже перемололась.
Уловить я люблю голоса в отдаленье,
среди многих - один только слушаю голос.
Кто я - классик, романтик? О, к формулам тяга!
Стих мой - шпага; мне лестно такое сравненье.
Не отделкой умелой прославлена шпага,
но отвагою воина в жарком сраженье.
Монолог у меня был всегда диалогом.
Что есть истина? - сам я постигнуть стремился.
Жил в смиренной надежде беседовать с богом,
и любви к человеку у себя я учился.
Наслаждение праздностью мне неизвестно,
тем, что есть у меня, никому не обязан,
ем свой хлеб, заработанный трудно и честно,
с миром вещным я все-таки мало чем связан.
И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, - сын моря, почти обнаженный.
Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни -
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином...
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.
Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой -
останки доспехов старинных, разметанных бурей, -
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории - глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона.
Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями -
под яростным солнцем они - как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды
Дуэро.
Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не знавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Чем бредит она? Может, кровью - эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?
Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога -
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня - лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне - не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго с удачей, с добычей богатой
сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила -
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали -
для жертв - вороньем, для врагов - разъяренными львами.
Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта,
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона -
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь...
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.
Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.
Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.
Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.
Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.
Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств - так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они - послушные рабыни.
Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут - и вечный страх и зависть взоры застят.
Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой;
едва угаснет день, ты видишь - вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.
Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.
Особняк богадельни в захолустном покое.
Оседающий корпус под глухой черепицей,
где на лето касатки гнезда вьют за стрехою,
а зимою воронам до рассвета не спится.
Штукатурка фронтона над истертым фасадом,
выходящим на север между башен старинных,
дождевые натеки по простенкам щербатым
и всегдашняя темень... Богадельня в руинах!..
Тронет светом заката пустыри ледяные,
догорающим светом в поволоке тумана,
и приникнут к оконцам восковые, больные,
изумленные лица и глядят неустанно
то на дальние взгорья, поведенные синью,
то на снег, что кружится, как над свежей могилой, -
пеленой оседая на застылой равнине,
оседая безмолвьем на равнине застылой...
Как лучник старой песни, наторелый
в двойной игре крапленою колодой, -
ибер готовил впрок саэты-стрелы
для Бога, если градом выбьет всходы,
и "Славься!", если божия десница
послужит во спасенье
и, дав хлебам налиться,
вернет сторицей в страдный день осенний.
"Господь разора! В страхе и надежде,
с которыми и в смерти не расстаться,
я чту тебя, и до земли - как прежде -
мольба склоняет сердце святотатца.
Владыка ржи, моим трудом взращенной,
ты - всемогущий, я - порабощенный!
Господь, в чьей вышней воле
июньский дождь, осеннее безгрозье,
и вешний холод, леденящий поле,
и зной, дотла сжигающий колосья!
Владыка радуги над луговиной
с овцой в траве зеленой!
Владыка яблок с черной сердцевиной!
Господь лачуги, вихрем разметенной!
Ты наливаешь золотом долины,
ты в очаге хранишь огонь багряный
и косточку в зеленые маслины
ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана!
Господь, в чьей воле крах и вознесенье,
удача и недоля,
что дал богатым праздность и везенье,
труд и терпенье - перекатной голи!
Господь, Господь! В заигранной колоде
тасуешь ты погоду и ненастье
и крутишь семя в их круговороте,
как медный грош, поставленный на счастье!
Господь и милосердый, и свирепый,
двуликий Бог сочувствия и крови, -
прими монетой, брошенною слепо,
мольбу мою, хулу и славословье!"
Но, не смиряясь перед алтарями
и головой не поникая в горе,
провидел он дороги над морями
и молвил: - Бог - дорога через море.
Не он ли Богом жил превыше боя,
подъяв его над твердью,
над нищею судьбою,
над морем и над смертью?
Не с дуба ли его родного края
была в костре господнем хворостина,
горя и не сгорая
в огне пречистом с Богом воедино?
А ныне?.. Что в нем для веков грядущих!
Уже готовы для пенатов новых
поляны в темных пущах
и свежий хворост в зарослях дубовых.
Дремотен и просторен,
заждался край наш лемеха кривого,
и новина уже для божьих зерен
под терном и репейником готова.
Что ныне! ...Новый день в рассветной рани,
за ним - еще неведомые дали.
Былое - с нами, будущность - в тумане,
ничто еще не внесено в скрижали.
Кому открыт испанский Бог безвестный?
Но верю я, что скоро
ибер обточит темный кряж древесный,
и встанет под рукой тяжеловесной
суровый Бог свинцового простора.
Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!
Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.
Распаханного дерна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.
И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого...
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!
Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!
Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!
Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.
И в сизых далях не было просветов.
Но задрожал, на сизом розовея,
огонь звезды, неведомой и ранней,
и темный ветер, терпкий от шалфея,
ко мне донес речное рокотанье.
В береговых теснинах, как в оковах,
среди изборожденных дубняками
отрогов и плешин известняковых,
в бою с мостом, с его семью быками,
седой поток во тьму кидался грудью
и рассекал кастильские безлюдья.
Текла твоя вода, отец Дуэро,
и будет течь, доколе
шуметь весне над ледяною сьеррой
и талый снег ручьями гнать на поле,
доколе белоглавым великанам
снега и грозы сеять по отрогам
и солнцу загораться за туманом,
Роландовым отсвечивая рогом!..
И не был ли старинный романсеро
сном нищего певца на гребне склона?
И, может, вся Кастилия, Дуэро,
уходит, как и ты, в морское лоно?
Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли?
Твои ль уступы серые кругом?
В мадридских сумерках передо мною плыли
твои снега в мечтанье голубом.
Меж строгих скал иду с моей мечтою,
гляжу вокруг: не отвести очей,
отражены сияющей землею
дневного солнца тысячи лучей.
АПРЕЛЬ ПРИДЕТ, ВОДОЙ ЗАЛЬЕТ
Апрель придет, водой зальет.
И ветер мокрый, и клоками
лазури между облаками
проглядывает небосвод.
Дождь с солнцем. Вдруг у окоема
громаду тучи сизой
зигзагом молнии прожгло,
и докатился отзвук грома.
И струйки тянутся с карниза,
дробятся капли о стекло.
Дождь сеет мелко, как в тумане
всплывает на переднем плане
зеленый луговой ковер,
размыто рощи очертанье,
исчез далекий контур гор.
А дождевые нити косо
срезают лиственный пушок
и гонят волны поперек
широкого речного плеса.
Еще из тучи хлещет справа
на сад и бурые посевы,
но солнце вынырнуло слева,
сверкая в лужах, над дубравой.
Дождь с солнцем. То слепящий свет
зальет поля, то тень затянет.
Куда-то холм зеленый канет,
скалы возникнет силуэт.
То высвечены, то из тени
едва видны ряды строений:
домишки, хлев, амбар дощатый.
А к сьеррам, серым и туманным, -
как хлопья пепла или ваты,
проходят тучи караваном.
Безурожайная, скудная осень,
насупленный, серый, печальный вечер,
земля убогая не плодоносит,
и призрак кентавра зловещ и вечен.
Там, по дороге, где степь сухая,
вдоль тополей, что давно облетели,
идет сумасшедший, крича, вздыхая,
в сопровожденье безумья и тени.
Вокруг и вдали, на просторах голых, -
холмы, на которых бурьян и кустарник,
и только на мрачных уступах горных
кряжи дубов, узловатых, старых.
Вопит сумасшедший, шагая следом
за тенью своей, за своим бредом,
такой же нелепый и безобразный,
как эти неистовые крики, -
косматый, оборванный, тощий, грязный,
с огнями глаз на костлявом лике.
Бегство из города... Ужас прохожих,
жалость, брезгливость, брошенный камень,
и торгашей подлые рожи,
и шутки, швыряемые озорниками.
Безумец бежит по просторам божьим;
вдали, за иссохшей, горестной степью,
за ржавым, за выжженным бездорожьем -
ирис, нирвана, сон, благолепье.
Бегство от мерзости... Сумрак вселенский...
Плоть изможденная... Дух деревенский...
Душа, исковерканная и слепая,
в которой не горем сломлено что-то,
мается, мучится, грех искупая, -
черный, чудовищный ум идиота.
Подсудимый, бледный, с кожей гладкой
и со взглядом злым, как пламя, дерзким,
несовместным с кроткою повадкой
и с обличьем детским.
Он привык, пока он был семинаристом,
вниз глядеть, как бы потупив очи долу
иль молитвенник читая с рвеньем истым.
Повторявший: "Пресвятой Марии слава!
Ей, заступнице за грешников, осанна!",
получивший степень бакалавра,
совершил он, в ожиданье сана,
злодеянье гнусное. Устал он
заниматься текстами святыми,
и ему внезапно жалко стало
лет минувших, отданных латыни.
Он влюбился в девушку - и грозно
страсть хмельная в парне забродила,
словно сок янтарный спелых гроздьев,
и жестокость в сердце пробудила.
Мать с отцом приснились: увидал он
в отсвете очажных красных углей
стариков с землей и капиталом,
работяг с крестьянской кожей смуглой.
О, наследство! Белый цвет на вишнях
и орешник - сад семейный, старый,
золотой поток с полей пшеничных,
до краев заполнивший амбары!
И топор он вспомнил - острый, тяжкий,
на стене висевший, - тот, что грубо
тело дерева рубил с оттяжкой
и дровами делал ветви дуба...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пред убийцей - траура суровей
одеянья судей важных,
и одной чертой чернеют брови
хмурых простолюдинов-присяжных.
Адвокат ораторствует страстно,
в такт стуча по кафедре рукою,
писарь гонит строчку за строкою,
прокурор же, протокол листая,
слушает защиту безучастно,
выспренние речи презирая,
стекла золотых очков устало
кончиками пальцев протирая.
Юный ворон бредит снисхожденьем.
"Парня вздернут" - так считает пристав.
А народ, сырье для казней, с вожделеньем
ждет, чтоб злу досталось от юристов.
Хулио Ромеро де Торресу
Эта долгая дорога,
серый камень сьерры дикой,
в стороне, неподалеку -
черные быки. И снова: дрок, бурьян и ежевика.
От росы все тяжелое
стебли трав. И над рекою
тополиная аллея
узкой лентой золотою.
Гор далеких фиолетов
край неровный, сквозь кусты -
первый слабый луч рассвета.
Остромордые борзые - в нетерпенье быстроты.
Снова поезд, снова дорога.
(Третий класс, как всегда,
жестковато - ну что ж, не беда.)
Багажа у меня немного.
По ночам не тянет ко сну,
порой лишь слегка вздремну.
А днем я считаю мосты,
пробегающие кусты,
сна - ни в одном глазу.
Еду и радость с собой везу.
Уезжать... это счастье ни с чем не сравнимо,
Лондон, Мадрид - все города хороши,
если ты проезжаешь мимо,
а приедешь - и ничего для души.
Мечты и дорога... Сизый дымок...
Не от дыма ли в горле комок?
Раньше все было иначе -
путешествовали на кляче.
А осел? - Понятливей нет скотинки -
знает все камушки, все тропинки.
Платформы, пути, города...
Куда мы все едем? и приедем - куда?..
Монахиня против меня - до чего же красива!
На диво!
...Ты, страдая, к надежде пришла
и обрела
эту тихую ясность чела.
На тебя снизошла благодать,
ты вручила душу и тело
господу, ибо не захотела
матерью грешников стать.
Но ты неизменно
по-матерински нежна,
так будь же благословенна,
девственная жена!
Я любуюсь дивным лицом
под полотняным чепцом.
Щеки - желтые лилии -
когда-то алыми были,
но цветенью вослед
пламя тебя обожгло,
и теперь, пылая светло,
ты - свет, негасимый свет...
Если бы всем прекрасным девицам,
подобно тебе, захотелось укрыться
за монастырской стеной!..
А невеста моя - о, жалость! -
рассталась со мной
и с сыном цирюльника обвенчалась.
Дорога, дорога... Равномерно и четко
колеса стучат и скрипят тормоза.
У паровоза кашель - открылась чахотка.
В небе зарницы - видно, будет гроза.
Красиво и светло сегодня ночью.
Погашенные рано,
стоят дома на площади старинной
открытыми балконами к фонтану.
В раздвинутом квадрате
темнеет тис, и каменные скамьи
кладут на белый гравий
густые тени ровными мазками.
На черной башне светятся куранты,
за ней луна отбрасывает тени.
И я пересекаю старый город
один, как привиденье.
Суровая сорийская земля.
Как бы в раздумье, по пригоркам серым,
лугам уже зеленым и холмам,
по голым сьеррам
весна проходит, маргаритки
в траву роняя.
Земля не оживает, спят поля.
Апрель, а все еще спина Монкайо
покрыта снегом.
Прохожий шарфом прикрывает рот,
и, в длинный плащ завернутый, с собакой,
пастух за стадом медленно бредет.
Вот пашни лоскутками бурой шерсти,
сад, пчельник; между пепельных утесов,
на клочьях темной зелени белея,
пасется стадо мериносов.
Все это на Аркадию похоже
из снов, какие в детстве снятся.
Вдали, на придорожных тополях,
негибкие еще, как бы курятся
зеленым паром ветки - это листья.
А по краям и склонам балок
оделась белым цветом ежевика,
и голубеют крапинки фиалок.
Холмисто поле, и дороги
неторопливых путников скрывают;
лишь вдалеке на серых мулах
фигурки их плебейские всплывают
под тучами и пятнами ложатся
на золотистый холст заката.
Но если поглядеть вокруг с горы,
со скал, где в гнездах прячутся орлята, -
там, под обвалом стали и кармина,
на серебре долин свинец холмов,
и все обрамлено лиловой сьеррой
под шапкой розовеющих снегов.
На сумеречном небе силуэты...
Начало осени. В одной упряжке
два медленных вола бредут по склону
холма; их головы, черны и тяжки,
пригнулись под ярмом. Между их шей
сплетенная из тростника и дрока
корзина - колыбель младенца.
За упряжью, склонившись одиноко,
идет крестьянин, а за ним жена
в распахнутые борозды бросает
отсвечивающие семена.
Под тучей, глыбящейся, пламенея,
в зеленом сумраке заката, тени
становятся все уже и длиннее.
Снег. Дверь трактира приоткрыта в поле.
За нею видно пламя очага
и котелок, где закипает олья.
А над полями все метет пурга.
Январский ветер, злобный и унылый,
пытается скрутить в бараний рог
снег, падающий, словно на могилу,
на белизну равнины и дорог.
Седой старик, покашливая глухо
и сгорбившись, сидит перед огнем.
Порой вздыхая, сучит шерсть старуха,
с ней рядом внучка занята шитьем.
Был сын у стариков, пастух; пустился
он в дальний путь однажды, да в пургу
ночной порой с тропы, наверно, сбился,
и сьерра погребла его в снегу.
У очага пустует табуретка.
Лоб старика в морщинах - как кора
древесная, - а меж бровей отметка,
похожая на след от топора.
Старуха смотрит в поле, словно сына
заслышав приближающийся шаг.
Но и дорога и поля пустынны.
Метель не унимается никак.
А девочка, обкусывая нитки,
перед собой вдруг видит вешний луг:
гудят шмели, белеют маргаритки
и слышен щебет птиц и смех подруг.
Сория, где зимы хмуры,
голова Эстремадуры.
Над Дуэро спят старинной
серой крепости руины.
Город с ветхими стенами,
с почерневшими домами!
Мертвый город феодалов,
егерей, солдат, порталов
со щитами,
ста фамилий благородных;
город тощих и голодных
псов с поджатыми хвостами,
что снуют по закоулкам
сонным,
а ночами вторят гулким
завыванием воронам.
Вот часы на консистории
бьют. И снова ночь безгласна.
Дочь земли кастильской, Сория,
под луной ты так прекрасна!
Посеребренные холмы,
лиловый скальник, пепельные глыбы,
через которые Дуэро чертит
свои лунообразные изгибы,
плешины сьерры, белые дороги,
дубы нагие, тополя в низине,
вдоль побережья, вечера земли
воинственной и сокровенной, ныне
вы - грусть моя, которая и есть
любовь, вы у меня в груди, поля
сорийские, где скал не перечесть,
где словно спят в преддверии зимы
утесов пепельные глыбы,
посеребренные холмы.
Вновь в золоте я вижу тополя
дорогой, что идет над берегами
Дуэро, от Сан-Поло к Сан-Сатурьо,
за древними сорийскими стенами,
оплотом
земли кастильской против Арагона.
Речные тополя - подует ветер,
и зазвучат сухие кроны,
аккомпанируя волне.
Я вижу на стволах клейменых
инициалы - это имена,
и цифры - даты встреч влюбленных.
Вчера лишь, тополя любви, вы пели,
наполненные соловьями,
а завтра, словно лира, изогнетесь
под пряными весенними ветрами.
Вас, тополя, глядящие в Дуэро,
который волны медленные катит,
я в сердце уношу, и вы со мной
пребудете, покуда жизни хватит.
Со мною, Сория, твои поля,
тишь вечеров и синий контур сьерры,
речные тополя - зеленый сон
твоей земли, земли скупой и серой,
и острая, щемящая тоска
старинных башен, улочек пустынных.
Навек все это в душу мне запало.
Иль поднялось из недр ее глубинных?
Народ Нумансии, хранящий бога,
как христиане первые хранили,
пусть солнца свет твою омоет душу
и радость даст тебе и изобилье.
Поэту Хуану Рамону Хименесу
Альваргонсалес, хозяин
усадьбы средних размеров
(по общим понятьям - достаток,
по здешним - богатство сверх меры),
совсем молодым в Берланге
на ярмарке в праздник влюбился
и в первый же год знакомства
на избранной им женился.
Была их свадьба роскошной;
кто видел ее, не забудет,
а после в своей деревне
устроил он праздник людям:
волынки, бубны и флейта,
гитары разных фасонов,
фейерверк на манер валенсийский
и танцы, как в Арагоне.
Был счастлив Альваргонсалес,
любя свою землю душевно.
От брака три сына родились,
а это - богатство в деревне.
Когда подросли, приставил
он старшего к огороду,
второго - к своим мериносам,
а младшего церкви отдал.
У Каина много крови
наследует пахарей племя,
и зависть в крестьянском доме
раздоров посеяла семя.
Женились два старших сына;
от снох вражду и обиды
увидел Альваргонсалес,
внучат еще не увидев.
Для алчности деревенской
наследство и смерть неразлучны!
тому, что имеют, не рады,
а жаждут того, что получат.
Любви церковная мудрость
не вызвала в младшем сыне, -
красивых девушек страстно
он предпочитал латыни,
и рясу он сбросил, уехал
в заморский край за удачей.
Мать слезы лила: в завещанье
отец ему долю назначил.
Изрезали лоб загорелый,
нахмуренный лоб, морщины,
и синие тени густеют
под злым серебром щетины.
В осеннее утро вышел
из дома Альваргонсалес,
борзых он не взял с собою,
собаки дома остались.
Задумчиво и печально
аллеей он шел золотистой,
шел долго, пока не увидел
источник с водою чистой.
Покрыв одеялом камни,
на берег он опустился
и, песней воды убаюкан,
в глубокий сон погрузился.
Увидел Альваргонсалес,
как Иаков, лестницу выше
горы и тучи - до неба,
и был ему голос свыше.
А феи-прядильщицы тут же
меж ярко-белой кудели
и золоторунной пряжи
моток весь черный продели.
Вот трое детей играют
у дома перед забором;
со старшими прыгает рядом
большой чернокрылый ворон.
Жена поглядит, улыбнется
и снова шьет, напевая.
- Что делаете, вы, дети? -
Не смотрят и не отвечают.
- Ступайте на гору, дети,
пока еще ночь за горами;
ковыль наберите охапкой,
зажжете мне доброе пламя.
Дрова в очаге домашнем
лежат аккуратно рядом,
и старший хочет разжечь их,
но не разгорается пламя.
- Отец, огонь не зажегся,
ковыль отсырел под дождями. -
Второй помочь ему хочет,
собрал он ветки и щепки
и сунул в дубовые чурки,
но искра погасла в пепле.
Подходит младший и в кухне
большой огонь разжигает
под черным куполом печки,
и пламя весь дом освещает.
Альваргонсалес доволен,
прижал он младшего к сердцу,
сажает его на колени.
- В руках твоих пламя не меркнет;
хоть ты последним родился,
но в сердце моем ты первый.
Тут оба старших отходят
за край сновиденья и тают.
Но между двумя беглецами
железный топор сверкает.
Над ширью полей обнаженных
луна полнощекая встала,
запятнана облаком круглым,
огромным, багряно-алым.
Шагали два старших сына
Альваргонсалеса молча,
отца они увидали,
он спал у воды неумолчной.
Лицо отца исказилось,
все резче он брови сдвигает;
черта меж бровей, как зарубка,
какую топор оставляет.
Во сне сыновья его колют
кинжалами без сожаленья;
и вот он проснулся и видит,
что правда - его сновиденье.
С водой ключевою рядом
скончался Альваргонсалес.
Четыре кинжальных раны
в боку у него остались,
а в шею топор вонзился,
и кровь оттуда хлестала.
Про черное дело в поле
вода говорит, струится,
а двое убийц убегают,
чтоб в буковой роще скрыться.
До Черных Вод, где Дуэро
свои питает истоки,
несут мертвеца, оставляя
кровавый след по дороге,
и в эту бездонную воду,
чтоб тайну она сокрыла,
к ногам привязавши камень,
бросают отца, как в могилу.
Нашлось с источником рядом
забытое одеяло,
а дальше до буковой рощи
кровавая струйка бежала.
В деревне никто не решался
приблизиться к Черным Водам;
искать там было б напрасно;
багры до дна не доходят.
Бродил коробейник в округе,
его во всем обвинили,
в Даурии арестовали
и смертью позорной казнили.
За месяцем месяц проходит -
и мать от горя скончалась.
В гробу, говорят очевидцы,
она за лицо держалась
руками, сведенными смертью:
лицо она спрятать старалась.
И вот сыновьям достались
и хлевы, и огороды,
поля под пшеницей и рожью,
трава на лугах плодородных,
и улей на очень старом,
расщепленном молнией вязе,
злой пес, две упряжки мулов,
и овцы - тысяча разом.
Уже зацвела ежевика
и сливы в садах побелели,
уже золотистые пчелы
от ульев к цветам полетели
и аисты в гнездах, венчая
церковные башни упрямо,
уже стоят неподвижно
изогнутыми крюками.
Уже придорожные вязы
и тополи над ручьями,
что ищут отца - Дуэро,
покрылись зеленью снова;
а небо прозрачно и сине,
и горы без снега лиловы.
Альваргонсалеса землю
заполнит богатство собою,
а тот, кто вспахал ее, умер,
но спит он не под землею.
На дивной земле испанской,
в сухой, воинственной, нежной
Кастилье, где длинные реки,
есть горы, и цепи их смежны.
Из Бургоса в Сорию едешь, -
они как редуты и в шлемы
как будто одеты, и гребнем
стоит Урбион надо всеми.
Крутой тропинкой два сына
Альваргонсалеса едут
к дороге, из Сальдуэро
проложенной в Коваледу,
на бурых мулах верхами
в сосновом лесу Винуэсы
вдогонку за стадом, чтоб стадо
домой пригнать из-за леса.
Скача по сосновым рощам,
свой длинный день начинают;
к верховьям Дуэро едут,
и каменный мост оставляют
они за собой и службы
роскошной виллы в именье
"индейцев" праздных. В долине
река звенит неизменно.
Стучат по камням копыта
под рокот воды веселой.
На том берегу Дуэро
поет страдальческий голосз
"Альваргонсалеса землю
заполнит богатство собою,
а тот, кто вспахал эту землю,
не спит, не спит под землею".
Вот место, где лес сгустился,
сосна с сосною сомкнулась,
и старший - он ехал первым -
пришпорил бурого мула,
сказал: "Поедем скорее,
две с лишним лиги осталось
по лесу, проехать их надо,
пока нас ночь не застала".
Два сына крестьянских, рожденных
для жизни грубой, суровой,
дрожат на горе под вечер,
припомнив день из былого.
Из чащи глухого леса
доносится песенка снова:
"Альваргонсалеса землю
заполнит богатство собою,
а тот, кто вспахал эту землю,
не спит, не спит под землею".
Дорога из Сальдуэро
по берегу пролегает,
по обе стороны реку
сосновый лес окаймляет,
и тем обрывистей скалы,
чем уже долина речная.
В лесу огромные сосны
гигантские кроны вздымают,
ползут обнаженные корни,
в большие камни впиваясь.
У сосен, что помоложе,
стволы серебристы, и зелень
синеет: у старых сосен,
как язвами, ствол изъеден,
а мхи и седой лишайник
ползут по стволам утолщенным.
Заполнив долину, сосны
уходят за гребни, на склоны.
Хуан - тот, что старше, - промолвил:
- Брат, если вблизи Урбиона
пасет коров Блас Антоньо,
то ехать еще далеко нам.
- Когда к Урбиону подъедем,
дорогу мы можем срезать;
нам надо свернуть на тропинку
на Черные Воды лесом
и спустимся по перевалу
Святой Инес к Винуэсе.
- Ну, место! И хуже дорога.
Клянусь, не хотел бы еще раз
их видеть. Давай в Коваледе,
где пишем свои договоры,
мы ночь проведем и долиной
вернемся домой на рассвете.
Кто хочет здесь срезать дорогу,
собьется с нее, не заметив. -
И скачут и скачут братья
по самому берегу, глядя,
как лес вековой перед ними,
чем дальше, все непроглядней.
Большие скалистые гряды
от них горизонт закрывают,
вода здесь бежит вприпрыжку,
поет, не то вспоминает:
"Альваргонсалеса землю
заполнит богатство собою,
а тот, кто вспахал эту землю,
не спит, не спит под землею".
У алчности есть все на свете;
загон, где овец запирают,
амбар, где пшеница сохранна,
для денег - мошна большая
и лапы с когтями, но нету
тех рук, что пахать умеют.
Что год обильный приносит,
то скудный сразу развеет,
Взошли кровавые маки,
и всходам пришлось потесниться;
потом спорынья сгноила
колосья овса и пшеницы;
в цвету запоздалым морозом
побило плодовые разом;
болезнь на овец напала
от чар и дурного глаза.
Альваргонсалесов старших
в земле господь проклинает:
за скудным - долгие годы
большой нищеты наступают.
Однажды зимнею ночью
метель разыгралась не в шутку.
Огонь стерегут полумертвый
Альваргонсалесы чутко.
Все то же воспоминанье
сковало их мысли властно,
и глаз с очага не сводят,
где угли вот-вот погаснут.
Ни дров, ни сна, ни занятья.
Мороз леденит бессонных,
а ночь долга, и светильник
дымит на стене закопченной.
Колеблется пламя от ветра,
бросая свет красноватый
на лица убийц обоих,
задумчивостью объятых.
И старший Альваргонсалес
молчанье нарушил с усильем,
воскликнул он с хриплым вздохом:
- Какое зло мы свершили! -
В ворота ударил ветер,
калиткой тряхнул он с силой,
а после в трубе над печкой
протяжно и гулко завыл он.
Опять наступило молчанье,
лишь время от времени в стылом
холодном воздухе искры
летят с фитиля, как мошки.
Второй отвечает брату:
- Давай забудем о прошлом!
Такою же ночью ветер
кору тополей стегает.
От снега земля побелела,
он падает, не унимаясь.
Верхом на лошади едет
в метель по дороге мужчина;
до самых глаз он закутан
накидкой черной и длинной.
В деревню въехав, он прямо
к Альваргонсалесам мчится,
к воротам дома подъехав,
с коня не сходя, стучится.
Услышали братья, как кто-то
в их дверь молотком ударяет
и конь по камням в нетерпенье
копытами переступает,
и оба от изумленья
и страха глаза поднимают.
- Кто там? Отвечай! - закричали.
- Мигель! - вот ответ нежданный.
И это был путника голос,
уплывшего в дальние страны.
Открылись ворота, всадник
на лошади въехал высокой
и спрыгнул на землю. Снегом
его занесло дорогой.
В молчанье поплакал путник
в объятьях братьев немного.
Коня одному он отдал,
накидку и шляпу - другому.
Спеша у огня согреться,
пошел к крестьянскому дому.
Искателем приключений
был в детстве младший из братьев.
Уехав в заморские страны,
вернулся "индейцем" богатым.
Ворсисто-бархатный черный
наряд дорогого покроя,
на талии крепко прилажен
широкий кожаный пояс,
а толстая цепь золотая
огнем на груди блестела.
Мужчина высокий и сильный,
с лицом дочерна загорелым,
глядел он глазами большими
и черными, полными грусти;
на выпуклый лоб, как шапка,
спадали волосы густо.
Он - сын-удачник, он - барин
крестьянского происхожденья,
которому счастье приносит
и власть, и любовь, и деньги.
Из братьев троих, конечно,
Мигель был самый красивый;
уродуют старшего брови, -
они срослись без разрыва
на низком лбу; а второго
глаза удивительно портят:
свирепы, мрачны, беспокойны
и только в сторону смотрят.
Три брата родных в молчанье
на жалкий очаг взирают;
уж смерклось, а темной ночью
мороз и ветер крепчают.
- Что, дров у вас, братья, не стало? -
спросил Мигель.
Отвечает:
"Не стало", - старший.
Тут чудом
извне человек открывает
тяжелую дверь на запоре
с двойной железной скобою.
Точь-в-точь как отец покойный,
с лица вошедший собою.
Венец золотого света
вокруг седины его брезжит.
Вязанка дров за плечами,
в руках - топор из железа.
Кусок той земли проклятой
у братьев своих несчастливых
купил Мигель: состоянье
Мигель из Америки вывез;
а золото ярче и в поле
дурном, чем если зарыто,
в руке бедняка оно чище,
чем если в копилке скрыто.
"Индеец" взялся за работу
на поле с упорством и страстью,
а старшие бились, как прежде,
на малых своих участках.
И вот на поля Мигеля
с зерном золотого цвета,
с колосьями налитыми
пришло плодородное лето;
и вот обходит деревни
молва, что чудо свершилось,
и снова, как прежде, проклятье
поля убийц поразило.
И вот про черное дело
сложилась песня, как память:
"Лежал он с источником рядом,
исколот ножами.
Злой смертью он умер, злыми
убит сыновьями.
В бездонные Черные Воды
они его бросили сами.
Не спит, не спит под землею,
кто землю вспахал руками".
Спокойным вечером светлым,
ведя борзых быстроногих,
с ружьем на ремне за спиною
Мигель, идя по дороге
в тени тополей зеленых
к далеким горам синекрылым,
услышал голос поющий:
"В земле не нашел он могилы.
Под соснами в темной долине
у Ревинуэсы
до Черных Вод дотащили
отца покойного лесом".
Альваргонсалесы жили
в запущенном доме и древнем.
Четыре окна как щелки,
лишь сто шагов до деревни.
Стоят по бокам два вяза -
гигантские часовые,
и тень дают они летом,
а осенью - листья сухие.
То пахарей дом, земледельцев,
плебеев, хотя и с деньгами,
и если распахнуты двери,
а ты проходишь полями,
очаг дымящийся видишь
с торчащими криво камнями.
Пылают угли под пеплом,
и в глиняных двух горшочках
двум семьям на пропитанье
похлебка кипит и клокочет.
Направо - хлев и конюшня,
налево - плодовый садик
и пасека небольшая,
а шаткая лесенка сзади
ведет на две половины
жилых помещений усадьбы.
Альваргонсалесы оба
там с женами обитают,
и в доме отцовском двум парам
с избытком места хватает,
хоть в каждой семье по сыну
уже давно подрастает.
В отдельной горенке, - смотрит
она на садик плодовый, -
есть стол с дубовой доскою,
обтянутой кожей коровьей,
два кресла, черные счеты
(костяшки с тарелку) на стенке
и ржавые шпоры на сбитом
из теса ларе деревенском.
В забытой горенке этой
теперь Мигель проживает.
Отсюда отцы и деды
смотрели, как сад расцветает,
и аист так четок на небе,
на небе синего мая:
когда раскрываются розы
и вся ежевика в белом,
своих малышей он учит
летать на крыльях несмелых.
А в ночи жаркого лета,
когда от зноя не спали,
в окне соловьиным трелям,
и сладким и нежным, внимали.
Здесь старый Альваргонсалес,
гордясь огородом и полем,
а также любовью близких,
мечтал о высокой доле.
Когда на руках материнских
он первенца видел с веселым
смеющимся личиком нежным, -
как солнечный луч, каждый волос, -
и крохотными руками
так жадно тянулся малышка
и к темно-лиловым сливам,
и к ярко алеющим вишням,
то в этот сияющий, кроткий,
хороший осенний вечер
он думал, что может быть счастлив
вполне человек на свете.
А нынче в народе поется,
и песня по селам мчится:
"О дом, где отца не стало!
Беда в тебе приключится.
То дом убийц, - пусть отныне
никто в твою дверь не стучится!"
Осенний вечер, и в роще
совсем золотой и прохладной
уже соловьев не осталось,
уже замолкла цикада.
Последние ласточки в поле,
боясь перелетов дальних,
погибнут, а аисты ночью
из гнезд, сплетенных из дрока
на башнях и колокольнях,
уже улетели.
Над домом
Альваргонсалесов с вязов
срывает ветер нескромный
охапками листья. Однако
у трех акаций тенистых
на паперти за решеткой
еще зеленые листья,
и время от времени с веток
в своей скорлупе иглистой
каштаны падают наземь,
и снова у роз - цветенье
и травы весело встали
на ярких лугах осенних.
На склонах и косогорах,
на кочках, среди расщелин
с травой, сгоревшею летом,
соседствует свежая зелень;
на лысых холмах высоких,
на скалах голых, суровых
клубятся, свиваясь вместе,
пары облаков свинцовых;
поблекла, гниет ежевика
в гигантском лесу сосновом,
и папоротник желтеет;
вода бежит, прибывает
по балкам и по оврагам,
отца Дуэро вздувая.
Земля серебром отливает
и тусклым свинцом суровым;
все в пятнах ржавчины красной,
все залито светом лиловым.
Альваргонсалеса земли
там, в сердце Испании нашей,
и нищи и так печальны,
что есть душа у них даже!
Степь голая, волки воют
на ясный месяц и бродят
от рощи к роще; утесы
и скалы в местах бесплодных;
скелет на скалах белеет,
стервятниками обглодан;
поля бедны, одиноки,
дорог и харчевен не сыщешь, -
поля нищеты проклятой,
поля моей родины нищей!
В одно осеннее утро,
когда пары поднимают,
Хуан и "индеец" мулов
в упряжки свои запрягают.
Мартин в огороде остался,
он там сорняки вырывает.
В одно осеннее утро,
когда на полях все пашут,
по холмику, - виден он ясно
на утреннем небе, - упряжка
Хуановых бурых мулов
вперед продвигается тяжко.
Репейник с чертополохом,
лопух и какие-то прутья
вросли в проклятую землю, -
ни заступ, ни нож не берут их.
Напрасно врезается лемех
кривого дубового плуга
глубоко в землю; похоже,
что движется он по кругу:
он вскроет землю, и тотчас
она смыкается туго.
"Когда убийца за плугом, -
не пахота, а кручина:
еще борозды не проложит,
как лоб прорежет морщина".
Мартин, - в огороде он рылся, -
устав от своей работы,
на миг оперся на мотыгу;
покрылось холодным потом
его лицо.
На востоке
луна полнощекая встала,
запятнана облаком красным;
свой свет она изливала
на изгородь.
В жилах Мартина
от ужаса кровь застыла.
Он в землю вонзил мотыгу,
и кровью мотыга покрылась.
Купил "индеец" ту землю,
где он когда-то родился,
на девушке очень богатой
и очень красивой женился.
Он стал владельцем усадьбы
Альваргонсалеса: братья
ему все продали: поле,
и дом, и улей, и садик.
Хуан и Мартин, два старших
Альваргонсалеса, в трудный
поход к верховьям Дуэро
отправились ранним утром.
Звезда на утреннем небе,
высоком и синем, горела.
Туман, уже розовея,
клубился, густой и белый,
в долинах, в оврагах, и тучи
свинцовые, словно чалмою,
большой Урбион, где родится
Дуэро, накрыли собою.
Они к источнику вышли.
Вода бежала, звучала,
как будто рассказ о были
уж в тысячный раз начинала
и тысячу раз повторяться
ей в будущем предстояло.
Бежала вода, повторяя:
- Свершилось при мне преступленье,
и рядом со мной для кого-то
не стала ли жизнь преступленьем?
Проходят мимо два брата,
вода упрямо лепечет:
Уснул с источником рядом
Альваргонсалес под вечер.
Хуан говорит Мартину:
- Когда я вчера возвращался
домой, то при лунном свете
мне чудом сад показался.
Вдали, среди роз, разглядел я:
к земле человек наклонился,
в руке человека ярко
серебряный серп светился.
Потом распрямил он спину,
лицо отвернул, и по саду
он раз, и другой, и третий
шагнул, на меня не глядя.
Он был седой, даже белый.
Он снова в земле копался.
Луна большая сияла,
и чудом мне сад показался.
Спустились они с перевала
Святой Инее; так подходит
печальный, пасмурный вечер,
ноябрьский вечер холодный.
Идут они молча дальше
тропинкой на Черные Воды.
На землю спустился вечер;
меж буков древних и хилых
и сосен столетних солнце
багряное просочилось.
В лесу громоздятся скалы,
набросанные в беспорядке;
здесь - яма ощеренной пасти
и лапы чудовищ гадких;
там - горб бесформенно-грозный,
а там - раздутое брюхо,
зловещие злые рыла
и челюсть с клыком и ухом;
и ветки, и пни, и скалы,
и скалы, и пни, и хвоя.
А ночь и страх по оврагам
таятся вместе с водою.
Тут волк показался, как угли,
глаза его ярко горели.
А ночь была темной, сырою,
и тучи в небе летели.
Два брата хотели вернуться,
и чаща ответила воем.
Сто глаз свирепых пылало
в лесу у них за спиною.
Пришли к верховьям убийцы,
пришли они к Черным Водам,
к воде, немой и прозрачной
вкруг скал огромных, холодных;
вверху ястреба гнездятся,
и эхо спит, выжидая;
чтоб выпить воды кристальной,
орлы сюда прилетают;
здесь жажду свою косуля,
олень и кабан утоляют;
вода чиста, молчалива,
и вечность она отражает;
вода бесстрастна и звезды
на лоне своем охраняет.
- Отец! - они закричали
и бросились в Черные Воды.
- Отец! - повторило эхо
по скалам и до небосвода.
Его разбила молния шальная,
наполовину сгнивший старый вяз.
Но с ливнями апреля, с солнцем мая
кой-где листва на ветках занялась.
Столетний вяз, с песчаного обрыва
глядящий в медленный дуэрский плес,
давно для короеда стал поживой,
и ствол белесый желтым мхом зарос.
Ему не стать, как кронам тополиным,
звенящим у реки и вдоль дорог
певучим домом соловьиным.
Лишь муравьиный движется поток
вдоль по стволу, и серой паутиной
затянута пустая сердцевина.
Пока не рухнул ты под топором,
мой вяз, воловьим сделавшись ярмом,
оглоблею, распятьем при дороге,
пока не превратился ты в поленья,
чтоб запылал очаг убогий
в домишке ветхом на краю селенья,
не взмыл над крышей дымом невесомым;
пока не вырван с корнем буреломом,
не свален вихрем сьерры ледяной
и в океан, кружась в водовороте,
не унесен дуэрскою волной,
запечатлею я в своем блокноте
твоих листков зеленых благодать
и, обернувшись к жизни, к свету, буду
от дней весенних ожидать
для сердца своего второго чуда.
Мой город мавританский
за старою стеною,
стою над тишиной твоей вечерней -
и только боль и тень моя со мною.
В серебряных оливах,
по кромке тополиной,
бежит вода речная
баэсской беспечальною долиной.
Лоза под золотистым виноградом
багряна, словно пламя.
Как на куски расколотая сабля,
Гвадалквивир тускнеет за стволами.
Подремывают горы,
закутались их дали
в родимые осенние туманы,
и скалы каменеть уже устали
и тают в этих сумерках ноябрьских,
сиреневых и теплых от печали.
На придорожных вязах
играет ветер вялою листвою
и клубы пыли розовые гонит
дорогой грунтовою.
И яшмовая, дымная, большая
встает луна, все выше и светлее.
Расходятся тропинки
и сходятся, белея,
сбегаются в низинах и на взгорьях
к затерянным оградам.
Тропинки полевые...
О, больше не брести мне с нею рядом!
Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней.
Слушай, как сердце мое снова бушует в горе.
Исполнилась воля твоя, господь, против воли моей,
в мире одни остались сердце мое и море.
- Жди, - говорит мне надежда, -
и ты увидишься с милой.
- Нет, - говорит безнадежность, -
я вас навек разлучила. -
Бедное сердце, надейся;
не все унесла могила.
Туда, к земле верховий
с холмами под дубовой чахлой тенью,
где луком выгибается Дуэро
и к Сории течет по запустенью, -
туда, к высоким землям,
уводят мою душу сновиденья...
Не видишь, Леонор, как цепенеет
наш тополь на излуке?
Взгляни на голубые льды Монкайо
и протяни мне руки.
Моей землей, где пыльные оливы
и голые нагорья,
бреду один я, старый и усталый
от мыслей, одиночества и горя.
Снится, что майским утром
ты повела куда-то
в голубизну нагорья,
на голубые скаты,
вдоль по тропинке белой
в поле зеленой мяты.
Рук я во сне коснулся,
бережных рук подруги, -
звал наяву твой голос,
были живыми руки!
Голос такой же юный,
искренний в каждом звуке!
Был он как звон рассветный,
благовест ранним маем...
Не угасай, надежда, -
чт_о_ мы о смерти знаем!
Летней ночью бессонно-тревожной
- как жестоко время текло -
смерть украдкой вошла с балкона,
только вскрикнуло слабо стекло.
Не взглянув на меня, склонилась
над ее постелью, и зло
и хищно щелкнули пальцы:
что-то тонкое порвалось.
Не взглянув на меня, уходила,
билось сердце мое тяжело.
Что ты сделала, смерть? Но молчанье
тенью под ноги мне легло.
Так отчетливо неслиянна
белизна постели со мглой.
То, что смерть оборвала, было
нитью между тобой и мной.
(Сельские размышления)
Занесло меня в эти края,
школьный учитель я (не секрет,
что раньше я был поэт,
ходил в подмастерьях у соловья),
живу в городке небогатом,
нелепом, холодном и сыроватом,
не то ламанчском, не то андалузском.
Зима. Камелек. Шорохи, хрусты.
Спорый дождик, мелкий, но рьяный,
то стелется вдруг туманом,
то сыплется мокрым снегом.
Хлебороб в глубине души, -
господи, - я твержу, - хороши
нынче дожди!.. Льется и льется с неба,
не иссякая, вода дождевая
на посевы фасоли и нивы, -
немая вода живая! -
на виноградники и оливы.
Вместе со мною будет молиться
тот, кто сеет пшеницу;
тот, кто ждет урожая
сочных маслин;
кто на милость полей и долин
уповает;
кто из года в год
в извечном страхе живет,
рискуя последней монетой
в предательской круговерти этой, -
а вдруг все прахом пойдет...
А дождь идет! То плывет туманом,
то сыплется мокрым снегом,
то вновь моросит - споро и рьяно!
Льется и льется водица с неба!
В комнате ни темно, ни светло -
освещенье сумерек зимних -
сквозь дождь и стекло
просеянный свет серо-синий.
Думы, мечты.
Циферблата
белеет пятно.
Тик-так, затверженное давно,
тик-так - стозвонно и нудновато.
Сонно - бессонно! -
тик-так да тик-так - хоть уши заткни! -
самозабвенно и монотонно.
Тик-так - бьется неугомонно
сердце стальное ночи и дни.
Разве услышишь в таком городишке,
как время летит над тобой?..
В таком городишке без передышки
ведешь с ленивыми стрелками бой,
с монотонностью этой серой,
которая стала времени мерой.
Впрочем, время мое - химера...
И часы для меня - химера...
(Тик-так...) Прошлая эра
(тик-так) время мое;
все дорогое - любовь и вера -
кануло в небытие.
Течет с колокольни дальней
звон похоронный.
Дождь все хлеще и все печальней
плещет в стеклах оконных.
Но - хлебороб в глубине души -
я повторяю: дожди хороши!
Слава господу и хвала! -
от дождей земля ожила.
Дождь господний для всех един:
хозяин сельских равнин,
при дворе короля господин.
Все обновляя, лейся, не убывая,
вода дождевая!
Капли с каплями соединяя,
струи сплетя в ручьи и потоки, -
подобно секундам жестоким,
преград на пути не зная, -
ты стремишься к морям, в пределы весны,
где все с нетерпеньем
ждет новизны,
жаждет цветенья,
предчувствуя в сладкой дремоте,
что завтра, на утренней грани,
ты станешь колосом ранним,
лугом зеленым, трепетом плоти,
и озареньем, и наважденьем,
и горестным наслажденьем
любить
и любимым не быть, не быть, не быть!
Вот и темнее стало.
Лампочки нить алеет,
горит вполнакала,
я бы сказал, не горит, а тлеет,
от этого толку мало,
свечка - и та светлее.
Чудеса, очков никак не найду...
Куда я их сунул? В книгу, в газету?
Нету очков и нету!
Да вот же они - лежат на виду.
Долгожданный миг -
Унамуно средь новых книг.
О неизменный
кумир бессменный
Испании той, что стремится
возродиться и переродиться!
И я, скромный учитель,
живущий в сельской глуши,
восхищаюсь тобой от души,
о Саламанки руководитель!
Твоя философия - канитель,
шутовство, дилетантство, вранье,
как ты называешь ее, -
она и моя, дон Мигель!
Слово живое это
родниковой водой
молодой
омывает сердце поэта.
Поэзия... Разве она сестра
строгой архитектуре?
Фундамента нет у бури...
Ветра игра,
волны и паруса спор,
ладья, уплывающая на простор...
Анри Бергсон. Труд любопытный и странный
о "Непосредственных данных
сознания". Удивляет меня
эта заумная болтовня!
Но мошенник Бергсон отнюдь не дурак,
друг Унамуно, разве не так?
Всем известный Иммануил
великим эквилибристом был;
а этот француз-пройдоха
выступил в новой роли:
я и - свобода воли.
Придумал неплохо!
Чего же вам боле:
что ни мудрец - проблема,
что ни безумец - новая тема.
Мы, конечно, живем не вечно, -
жизнь многотрудна и быстротечна, -
но жаждет всегда человек
не рабом, а свободным прожить свой век;
лишь тогда все нам будет едино,
когда волны сумрачных рек
нас унесут в пучину.
...Вот так и живешь в городишке таком.
Себя ублажаешь духовной пищей,
чтобы потом единым зевком
итог подвести скучище.
В чем отыскать этой скуке контраст?..
Или все - пустота и тщета,
сует суета,
как глаголет Екклезиаст?..
Дождик слабеет. Где мои боты,
зонтик, пальто... Прогуляться охота.
Пойду... Не промокну, бог даст!
Вечер. Аптека освещена -
здесь вроде клуба она.
Идет разговор.
- ...Дон Хосе, ей-богу, позор;
распоясались либералы,
эти свиньи, эти нахалы!..
- Э-э, дорогой, либералы - вздор!
Откарнавалятся карнавалы,
консерваторы снова захватят власть,
с ними тоже - не сласть,
но хоть ясно, что и к чему,
и опять же - порядок в дому.
Всему свой черед,
все пройдет, быльем порастет,
как говорится,
даже горе сто лет не длится.
- Да, за годами года промелькнут...
И снова заварится каша.
Я думаю, дети наши
тоже с наше хлебнут.
От судьбы, дон Хуан, не уйдешь!
- Ох, не уйдешь! Не уйдешь от судьбы!
- В поле-то - видели? - всходит рожь.
- Дождик больно хорош...
А бобы?
Так и лезут из-под земли!
- До времени как бы не зацвели,
вдруг - мороз, холода...
- Эх, была бы весна дождливой!
Ведь оливам нужна вода,
ливни нужны оливам.
- Да, без дождя беда.
Огород и поле, пот и мозоли -
вот она, наша доля!
А дожди...
- Говоря короче,
будет дождь, коль господь захочет!
- Что ж, сеньоры, спокойной ночи!..
Тик-так - повторяют часы бессонно,
день прошел, как другие дни -
монотонно
твердят они.
Листаю книгу об этих странных
"Непосредственных данных
сознанья"...
Молодец, ей-богу, Бергсон!
Это "я", что придумал он, -
основа всего мирозданья, -
бушует в загончике плоти бренной,
а станет тесным загон -
прочь с дороги! - сломает стены
и мгновенно вырвется вон.
Если б лестницу мне достать
и подняться к крыльям креста
для того, чтобы смог я вынуть
гвозди из тела Христа...
Народная саэта
О саэта, песня цыган,
обагренная кровью Христовой,
вечно - с жалостью, вечно готова
вынуть гвозди из божиих ран.
О саэта, из года в год,
словно лестницу к месту казни,
андалузский народ на праздник
Пасхи тебя несет.
О саэта, старая песня
моего андалузского края,
умиравшему в муке крестной
ты бросаешь цветы, сострадая.
Песня-жалость, нет, не тебе
посвящаю я эти строфы.
Петь хочу не Христа Голгофы, -
а идущего по воде.
Человек из казино второго сорта,
где Каранчу как-то раз встречали,
седовлас, лицо усталое потерто,
а в глазах полно и скуки и печали;
под усами цвета пыли - губы вялы
и грустны, но грусти нет - на самом деле,
нечто большее и меньшее: провалы
в пустоту, в безмыслие паденье.
Он еще нарядным выглядит в пижонской
куртке бархатной, изысканной и модной,
и в кордовской шляпе, глянцевой и жесткой,
благородной.
Дважды вдовый, три наследства промотал он -
три богатства унесли с собою карты,
воскресает он, не выглядит усталым
только в приступе картежного азарта
или славного тореро вспоминая,
или слушая рассказы о бандитах,
иль о том, как карта выпала шальная,
о кровавых потасовках и убитых.
Он зевает, слыша гневные хоралы,
что, мол, власти наши косны, злы и грубы!
Он-то знает, что вернутся либералы,
возвратятся, словно аисты на трубы.
Как боится он небес, землевладелец!
Он и чтит их; иногда нетерпеливо
вверх поглядывает он, на дождь надеясь,
беспокоясь о своих оливах.
Ни о чем другом, унылый, нелюдимый,
раб сегодняшней Аркадии - покоя,
он не думает, и лишь табачным дымом
омрачается лицо его порою.
Он не завтрашний, но он и не вчерашний,
плод испанский, не зеленый, не гнилой,
он - созданье "никогда", ненужный, зряшный
плод пустой,
плод Испании - несбывшейся, былой,
нынешней - с седою головой.
ПЛАЧ ПО ДОБРОДЕТЕЛЯМ И СТРОФЫ НА СМЕРТЬ ДОНА ГИДО
Наконец-то дона Гидо
пневмония унесла!
Не смолкает панихида,
и звонят колокола.
В юности наш гранд кутил,
не давал проходу даме,
был задирой, но с годами
жизнь молитве посвятил.
Говорят, гаремом целым
наш сеньор владел в Севилье,
несомненно
был наездником умелым,
несравненно
разбирался в мансанилье.
Но растаяло богатство,
и решил он, как маньяк,
думать, думать так и сяк,
на какой волне подняться.
Ну и выплыл на волне
на испанский лад вполне:
он к своим прибавил данным
девушку с большим приданым,
обновил гербы свои
и, традиции семьи
прославляя,
шашнями не хвастал в свете,
изменяя -
изменял теперь в секрете.
Жил развратом,
но в святое братство братом
он вступил и дал обеты,
и в четверг страстной
со свечой по мостовой
шел он, разодетый,
как святой из Назарета.
Нынче ж колокол твердит,
что в последний путь спешит
добрый Гидо, чинный, строгий,
по кладбищенской дороге.
Добрый Гидо, без обиды
ты покинешь мир земной.
Спросят: что ты нам оставил?
Но спрошу я против правил:
что возьмешь ты в мир иной?
Что? Любовь к перстням с камнями,
к шелку, золоту и лени,
к бычьей крови на арене,
к ладану над алтарями?
Ничего ты не забудь!
Добрый путь!..
От цилиндра и до шпор
был ты подлинный сеньор
и дворянства соль;
но на лысый лоб высокий
вечность ставит знак жестокий;
круглый ноль.
Щеки впали и осели,
пожелтели,
восковыми стали веки,
руки сведены навеки,
и очерчен череп тонко.
О, конец испанской знати!
Вот дон Гидо на кровати
с жидкой бороденкой,
грубый саван - тоже спесь;
кукла куклой, чином чин,
вот он весь -
андалузский дворянин.
Край чуланов, ризниц и альковов,
барабанов и военной истерии,
край, молящийся Фраскуэло и Марии,
душ бестрепетных и духа шутовского -
в нем своя должна быть ясная основа:
Вера в Завтра, Монументы и Витии.
От Вчера пустое Завтра зря родится -
дай нам, Боже, чтоб оно недолгим было! -
нечто вроде душегуба, проходимца,
исполнителя болеро и дебила,
в общем, что-то по французскому фасону,
смесь смекалки и языческого пыла,
только с мелкими пороками - особо
их Испания избрала, возлюбила.
Подлый край, с его зевотой и мольбою,
дряхлый, шулерский, печальный и болтливый,
подлый край, покорный богу, - и бодливый,
если вздумает работать головою;
в нем надолго обожателям сгодится
освящавшийся веками храм традиций,
им отход от их канонов ненавистен -
будут бороды апостольские, будут
светло-желтые светиться нимбы лысин
католически и благостно повсюду.
От Вчера пустого Завтра зря родится -
дай нам, Боже, чтоб оно коротким было! -
что-то вроде палача и проходимца,
исполнителя болеро и дебила -
омерзительным никчемное продлится.
Как опившийся вином, в припадке рвоты
солнце красное замазало кирпичным,
бурым колером гранитные высоты,
и восхода тошнотворные красоты
все в закате есть, слащавом и практичном...
Но на счастье есть Испания другая -
край резца и молотка, земля свершенья,
с вечной юностью, которую слагают
этой расы простодушной поколенья;
есть Испания совсем иная - эта
все искупит, не предаст и не склонится,
край идеи, одержимости, рассвета,
с топором в карающей деснице.
Я не мечтал, чтобы мне досталась
большая слава и врезалась
в людскую память песнь моя;
люблю все то, что бестелесно,
и невесомо, и прелестно,
как мыльных пузырей семья.
Люблю, когда они вбирают
кармин и солнце, и летят
под небеса, и вдруг дрожат,
и, разорвавшись, сразу тают.
Зачем называть дорогой
след, проложенный в темноте?
Каждый свой путь проходит,
как Иисус по воде.
С неверья нашего попробуй снять одежды,
и назовут тебя врагом, вором надежды.
Невежда мудрости дает разгрызть орех
и, видя, что он пуст, поносит вся и всех.
Наша жизнь - всего лишь минуты,
когда учимся жизнь постигать,
и вечность, когда мы знаем
все, что можно было узнать.
Я когти зверя видел и на руке холеной;
и каждый боров может похрюкивать влюбленно...
Любой подлец докажет: он с честною душой,
любой глупец расскажет, что он мудрец большой.
Не спрашивай о том, что сам ты знаешь:
напрасно время потеряешь.
А если на вопрос ответа нет,
то кто же даст тебе ответ?
Позавидовав добродетели,
Каин брата убил своего.
Слава Каину! Нынче завидуют
пороку больше всего.
Глаза, вы однажды открылись
для света, чтобы затем
вернуться в землю слепыми,
устав, не видя, глядеть.
Всех лучше те, кто сознают,
что в этой жизни, в мире слез,
лишь в чувстве меры весь вопрос:
побольше здесь, поменьше тут...
Мы добродетельны, когда душа оттает,
когда морщины лоб Катона покидают.
Добряк - заезжий двор; там все припасено:
вода - для жаждущих, для пьяницы - вино.
Повторяйте вместе со мной: мы не знаем, зачем живем,
из тайного моря пришли, в тайное море уйдем...
И между этими тайнами - загадка земного пути;
три ларца закрыты ключом, которого нам не найти.
Тьму, окружившую нас, не рассеет свет никогда.
Что говорит слово? То, что бегущая с гор вода?
Человек? Но кто же парадоксальней его?
Уже по природе своей он - абсурден. Из ничего
создав свой собственный мир, вопрошает себя: "Ну что
сумел я понять?" - и ответит себе; "Все - ничто".
Как человек, никто не может лицемерить
и, тьму личин сменив, личинам свято верить.
Он тщательно запрет свой дом двойным ключом
и, как отмычкой, им орудует в чужом.
Я в детстве мечтал о героях
из песен твоих, "Илиада"!
Аякс был сильней Диомеда,
Гектор сильнее Аякса,
самый сильный Ахилл потому, что
он и вправду был самый сильный...
О мое простодушное детство
и герои твои, "Илиада"!
Мне снилось вчера, будто бога я встретил,
и долго со мною беседовал он,
и на вопросы мои он ответил...
А после мне снилось, что все это сон.
Чему ты дивишься, друг мой,
на эти морщины глядя:
я с миром - в добром согласье,
а с волей своей - в разладе.
Представьте себе на поляне
угольщика, поэта и мудреца.
Поэт - восхищается и молчит,
мудрец - размышляет, и мыслям его несть конца...
А угольщик, он, конечно,
грибы и ягоды собирает.
Теперь представьте: они - в театре.
И только угольщик не зевает.
Тот, кто поет, размышляет и грезит,
нарисованному предпочитает живое.
Угольщик в мир фантазий
уходит весь, с головою.
На свете из нас любой
с двумя стихиями в споре,
во сне - ведя с Богом бой,
а въяве - с пучиной моря.
Помни, путник, твоя дорога
только след за твоей спиной.
Путник, нет впереди дороги,
ты торишь ее целиной.
Целиной ты торишь дорогу,
тропку тянешь ты за собой.
Оглянись! Никогда еще раз
не пройти тебе той тропой.
Путник, в море дороги нету,
только пенный след за кормой.
Сердце, звонкое еще недавно,
твоя золотая монетка
уж не звучит так славно?
Твоя копилка святая,
прежде чем время ее разобьет,
будет уже пустая?
Неужели мы понимаем:
возможно, не будет истиной
ничто из того, что мы знаем...
Вера вкусивших познанья!
Вера понявших, что мысль - не подспорье!
Только лишь сердцем входя в мирозданье,
мы, переполнясь, вливаемся в море.
Я чту Христа, что сказал нам:
- На землю звезды спадут,
прейдут и земля и небо -
слова мои не прейдут.
Какие слова вместили
единственный твой наказ?
Любовь? Состраданье? Милость?
Слова: - Не смыкайте глаз.
Не для нас созиданье, сказал ты?
Все равно, набери-ка ты глины,
и кувшин из нее ты сделай,
и твой брат будет пить из кувшина.
Не для нас созиданье, сказал ты?
Эй, гончар, а твои кувшины?
Знай лепи их, и что тебе в том,
что не можешь ты сделать глины!
Прекрасно знать, что бокалы
нужны для воды и вина.
Плохо, что мы не знаем,
для чего нам жажда нужна.
Говоришь, что все остается.
Но попробуй бокал разбить.
И тебе никогда вовеки
из него не придется пить.
Говоришь, что все остается,
и, быть может, ты прав сейчас.
Однако мы все теряем,
и все потеряет нас.
Все проходит, и все остается,
но наша судьба - пройти,
пройти, пути пролагая,
пролагая по морю пути.
Мне снилось прошлой ночью: бог
кричит мне: "Бодрствуй и крепись!"
А дальше снилось: бог-то спит,
а я кричу ему; "Проснись!"
Четыре вещи на свете
для моря годятся мало:
якорь, штурвал и весла,
и страх налететь на скалы.
Свет души! Божественный свет!..
Факел, солнце, столп огневой!
Мы на ощупь бредем во тьме,
а фонарь несем за спиной.
Уже есть в Испании кто-то,
кто хочет жить и жить начинает
меж двух Испании. Одна из них умирает,
а у другой - душу сводит зевотой.
Дитя испанское, да охраняет
тебя господь в мирской суете.
Одна из этих двух Испании
выстудит льдинкой сердце тебе.
Коня картонного мальчик
ночью во сне увидал.
Утром проснулся мальчик,
а конь уже ускакал.
И снова коня лихого
увидел во сне малыш.
Схватил он его за гриву:
"Теперь ты не убежишь!"
С возгласом этим мальчик
проснулся утром чуть свет.
Глядит - кулаки его сжаты,
а гривы в руках его нет.
Крепко задумался мальчик
и понял, как ни был он мал,
конь ему только снился,
и больше он снов не видал.
С годами стал юношей мальчик -
и девушку полюбил.
"Ты вправду, или ты снишься?" -
любимую он спросил.
Состарившись, он подумал,
все сны, чего ни затронь.
Снился конек картонный,
снится и подлинный конь.
И смерть пришла к человеку.
"Быть может, и это сон?" -
сердце свое спросил он.
Кто знает, проснулся ли он?
Не море Бог, он - в море: змейкой лунной
отсвечивает он и проступает
ветрилом над лагуной;
он в море бодрствует и засыпает.
Создавший море, из морского лона
родится он, Творец единосущий,
своим созданьем сызнова рожденный,
живящий душу и душой живущий.
Тобою сотворен, тебя творю я
в себе, Создатель, - жизнь тебе даруя,
что ты мне дал. Так пусть же, не скудея,
поит мне сердце чистая криница
прощения. Да выжгут суховеи
тот ключ, где вера без любви мутится!
Бог, какого себе рисуем,
Бог, какого до гроба тащим,
Бог, какого всегда взыскуем
и какого ввек не обрящем.
Три бога или в трех лицах
единый Бог настоящий.
Слышишь ли, мыслитель: гулко
вдаль летит пчелы жужжанье,
сок впивающей, как губка.
Тенью мир накрыв до края,
ты себя считаешь зрячим,
а летишь, лишь сумрак тени
с компасом своим сверяя.
И пока пчела пасется,
обращая соки солнца
в меда волшебство густое,
истины я извергаю,
имя их - я это знаю -
суета, ничто пустое.
Так, от моря к наставленью,
от него потом к сужденью,
от суждения к идее -
сколько счастья в этом деле!
Снова к морю возвращенье,
и опять круговращенье...
Демон снов моих хохочет,
красные смеются губы,
острые смеются зубы,
и глаза - подобье ночи.
И, бросаясь в танец бурный,
шутовской, карикатурный,
пляшет, пляшет он, нескладный,
и громадный
горб дрожит. Он низок ростом,
с бородою, с брюхом толстым.
Почему смеется гаер
над бедой моей - не знаю,
но он жив лишь этой пляской,
беспричинной, залихватской...
ДОНУ ФРАНСИСКО ХИНЕР ДЕ ЛОС РИОСУ
Когда отошел учитель,
мне сказало сиянье рассвета?
- Третий день от трудов отдыхает
Франсиско, мой брат прилежный! -
...Умер? Мы только знаем,
что ушел он дорогой светлой,
завещая нам: - Помяните
меня трудом и надеждой!
Прежде всего - будьте добрыми,
как я был: душою без зла.
Живите: жизнь продолжается.
Мертвые умирают, тень была и прошла.
Оставшийся примет бремя, ибо живому - живое.
Так пусть звенят наковальни и смолкнут колокола!
И к другому, чистейшему свету
ушел он, рассвета брат
и солнца рабочих будней -
жизнью праведной светел и свят.
Ах, друзья мои, унесите
его тело в родные горы,
где раскинула Гвадаррама
голубые свои отроги!
Там, среди глубоких ущелий,
ветер в соснах поет высоких,
там, в тени векового дуба,
его сердце вкусит покоя
на земле, поросшей тимьяном,
где играют бабочки ранние -
где когда-то мечтал Учитель
о грядущем счастье Испании.
О, мой Асорин, как зашел далеко ты -
сюда, от моря Улисса,
сюда, где великому дону Кихоту
привиделась тень Амадиса;
Ла Манча усыновила пришельца,
но, друг Асорин, хранишь ты
свою иберийскую душу и сердце
под жестким крахмалом манишки;
чуть-чуть вольнодумец, о Асорин мой,
противник доктрины плоской,
ты склонен к реакции из-за старинной
вражды с якобинской прической!
Идешь, об опасности не беспокоясь,
готовый к великим свершеньям,
и шпага, оттягивающая пояс,
святым полирована рвеньем.
Послушай: Испания выбирает
начало, восход, появленье!
Так что ж - задохнуться в зевающем крае?
Замерзнуть в оледененье?
Чтоб вновь искупленье не стало напрасным,
пора с огнем и оружьем
спешить навстречу рассветам красным,
навстречу крикам петушьим.
Было время безумья, было время обмана,
вся Испания в блестках, в чаду карнавала
не могла залечить свои тяжкие раны
и, больна и пьяна, в нищете умирала.
И, беременна мрачным предчувствием, билась
в этом страшном вчера, в нашей лжи и позоре,
а у нас голова от химер закружилась,
и молчало от бури усталое море.
Мы оставили в гавани челн наш убогий,
мы в открытое море стремительно плыли,
наш корабль - золотой, далеки нам дороги;
руль, и якорь, и парус мы в волнах утопили.
И тогда, поднимаясь сквозь сны и виденья -
сны минувшего века, что без славы увяли -
засветилась заря, и сквозь наше смятенье
свет божественной истины мы увидали.
Только каждый спешил по дороге измены,
и протягивал руки за праздной мечтою,
и, сверкая доспехами, думал надменно:
"Пусть сегодня прошло... будет завтра за мною".
Вот вчерашнее завтра, - сегодня живое...
Вся Испания в блестках, в тряпье карнавала
и, как прежде, пьяна, среди крика и воя
кровь из раны своей до конца допивала.
Так не медли же, юность, не жди и не сетуй,
если мужество служит тебе без отказа,
ты пойдешь, пробужденная, к новому свету,
что ясней, чем алмаз, и прозрачней алмаза.
Была в стихе твоем скрыта гармония мирозданья.
Куда же ушел ты, Дарио, новых созвучий искать?
В саду Гесперид садовник, жаворонок океана,
сердце, звездную музыку способное постигать.
Быть может, тебя Дионис увлек в подземное царство.
И ты возвратишься, розами снова украсив тимпан.
Или в опасном плаванье к берегу Эльдорадо,
к острову вечной юности ты ранен был, капитан.
Пусть же в кастильской речи твой след навсегда хранится,
всего испанского мира рыдайте сегодня сердца.
В своем золотом королевстве умер Рубен Дарио,
из-за морей пришла к нам весть о смерти певца.
Имя его мы выбьем на мраморе чистом и строгом,
а рядом флейту и лиру и надпись высечем там:
"Этих струн достойна коснуться только рука Аполлона,
никто кроме Пана не может поднести эту флейту к устам".
На его книгу "Жизнь Дон Кихота и Санчо"
Он, донкихотствующий и нескладный,
дон Мигель, наш мощный баск,
примерил вычурные латы
и шлем - нелепый таз -
Ламанчца Доброго. И на своей химере
плетется дон Мигель, и шпорой золотой
безумье подгоняет - крепкий в вере,
неуязвимый клеветой.
Народу пастухов,
погонщиков, пройдох, ростовщиков
преподает он рыцарства уроки,
и земляков бездушная душа,
чей сон он будит, палицей круша,
проснется, может быть, наступят сроки...
Он хочет, чтобы всадник выбрал путь
и думал, прежде чем в седло усесться;
так новый Гамлет чувствует у сердца
клинок кинжала, холодящий грудь.
Живет в нем дух породы крепкой, здравой,
чьи мысли рвались прочь от очагов
к сокровищам заморских берегов.
Он после смерти встретится со славой.
Он - основатель, он душою всею
воззвал: - Есть бог! Испанский дух, вперед! -
Он добротой Лойолу превзойдет.
В нем жив Христос, поправший фарисея.
На его книгу "Грустные мелодии"
Был месяц май, и ночь была
спокойная и голубая,
и полная луна плыла,
над кипарисами сияя.
Она зажгла фонтан огнями,
вода струею тонкой била
и всхлипывала временами,
и только воду слышно было.
Но донеслись до слуха трели
невидимого соловья,
и ветер дунул еле-еле,
сломалась тонкая струя.
Потом возник напев щемящий,
и сад его в себя вбирал:
за миртами, в зеленой чаще,
скрипач таинственный играл.
Любовь и молодость сплетали
в один напев тоску свою
и жаловались ветру, дали,
луне, воде и соловью.
"Фонтан - для сада, для фонтана
одни несбыточные сны", -
пел скорбный голос из тумана,
и то была душа весны.
Но голос смолк, и смолк упрек.
Рука смычок остановила.
Печаль теперь одна бродила
по саду вдоль и поперек.
И только воду слышно было.
Из книги "НОВЫЕ ПЕСНИ" (1917-1930)
В патио - розы, в окне - решетка.
И ты за решеткой, красива, смугла.
Глаза тебе ночь синевой подвела.
Как птица в клетке, невесела,
кого ты ждешь у окна, красотка?
Между решеткой и розами ты
грезишь любовью устало?
Галантный разбойник
весь в черном и алом,
страсть, озаренная блеском кинжала,
твои занимают мечты.
Не встанет с гитарою подле окна
тот, кого ждешь ты. Ибо во тьме
сгибла Испания Мериме.
Мимо окон твоих - тут ты выбрать вольна -
на партию виста к викарию
шагает нотариус,
спешит ростовщик к своему розарию.
Я, печальный, бреду, в седине голова,
но в сердце своем я скрываю льва.
Я иду по улице, красотка,
но и у меня есть свои розы,
свои розы и своя решетка.
Трактир на пути моем,
в трактире идет пирушка.
И ты разносишь пьянчужкам
стаканы с красным вином.
Предлагают тебе пьянчуги
свои мужские услуги,
но от их приставаний жалких
ты уходишь шагом весталки.
А другие в грусти и обиде
по алмазам глаз твоих вздыхают,
что глядят на них и их не видят.
По рукам твоим, что обнимают,
к сердцу жмут подносик оловянный,
на котором сгрудились стаканы.
Эй, хозяйка, глазом не коси.
Лучше мне стаканчик поднеси.
К порту несется поезд,
вдыхает воздух морской,
глотает морскую горечь,
а море еще за горой.
*
В порт мы с тобой приедем,
и ты увидишь сама, -
как перламутровый веер,
над морем блестит луна.
*
Ах, Сакан японке
говорил одной:
там ты обмахнешься
белою луной,
белою луною,
синею волной.
Санлукар и берег моря,
И летняя ночь темна,
и слышится чья-то песня:
"Пока не взошла луна..."
Пока не взошла луна
из горьких морских глубин,
два слова хочу сказать
тебе один на один.
О, санлукарский берег!..
Апельсиновые сады...
И одинокая песня
у кромки горькой воды.
И голосу вторит волна.
"Нас никто не увидит,
пока не взойдет луна".
На башни и крыши снаружи
луна серебро осыпала.
Внутри моя тень неуклюже
по белой стене скакала.
Вместе с луною далекой
тень постарела, поблекла.
Под этой луной оловянной
петь серенаду странно
о женщине, мне не милой,
о старости окаянной.
Закрой свой балкон, Люсила.
Тень за альковом разбухла -
обозначились горб и брюхо.
Напевает шут монотонно;
Идет шафранная борода
к серым щекам картонным!
Закрой балкон навсегда.
Под зацветающей сьеррой
море о камни дробится.
Пчелы летают - ив сотах
искрятся соли крупицы.
Черные волны, пенные клочья.
Запах жасмина и моря.
Малага ночью.
Ну вот и весна к нам явилась.
Кто знает: как это случилось?
Новой весны появленье
и ежевики цветущей
белое благословенье.
Тихой и ясной мартовской ночью
месяц взошел,
кругл и тяжел.
Он - точно соты, полные света,
в рое сверкающих пчел.
Кастильская луна.
И в песне между строк
утайка есть одна.
Лишь в доме все уснут -
я буду у окна.
Песню ветра поет счастливый
тополек, распушивший листья,
и глядящая в речку ива.
Бурый дуб, напоенный силой,
под пилою поет о жизни
и цветок, никому не милый.
Все в росе поют на рассвете:
яблонь - белые, абрикосов -
бледно-розовые соцветья.
И бобов в цветочных накрапах
уносимый рассветным ветром
зыбкий запах.
Фонтан под ветвями
акаций в цвету
на площади. Вечер
унял духоту.
И щелк соловьиный
в прохладной тиши.
Вот час сокровенный,
любимец души.
Таверны белизна
и странника жилье,
где тень моя видна.
Римские акведуки -
поется у нас в краю -
прочностью не превосходят
любовь мою и твою.
Поймешь любовных слов значенье,
когда от них отнимешь
немного преувеличенья.
В церкви Сан-Доминго
бьют в колокола.
Хоть меня безбожником
паства нарекла,
помолюсь... с тобою.
Набожность нашла!
Праздник, флейта с барабаном.
На зеленый луг
с посошком зеленым вышел
в хоровод пастух.
Чтобы с ней потанцевать,
я спустился с гор высоких,
в горы я вернусь опять.
На деревьях сада
дни и ночи напролет
соловей то солнцу,
то луне поет.
Он охрип, а все поет:
в этот сад за розой алой
девушка придет.
Каменный фонтан в дубраве
под листвой стоит густой,
и вода в кувшин струится,
а кувшин всегда пустой.
Лишь взойдет луна,
в ту дубраву тихо
проскользнет она.
С тобой мы в Валансадеро,
где праздник святого Хуана,
а завтра я в пампу отправлюсь
через простор океана.
Да сохранит меня бог,
чтобы вернуться я смог.
Завтра я стану памперо,
но сердце останется здесь,
у побережий Дуэро.
Пойте, девушки, хором,
ведя хоровод:
- Зелен луг, и апрель
поплясать к нам идет.
В молодом дубняке,
в лозняке возле вод
в башмачках серебристых
его видел народ.
Зелен луг, и апрель
поплясать к нам идет.
Глазом зовется глаз
не потому, что мы его видим,
а потому, что он видит нас.
Как вести диалог -
вот тебе мой совет:
сначала задай вопрос,
а после... слушай ответ.
Но глядя в свое отражение - также
ищи и другого, другого...
Новый век? Разве доныне
не грохочет все та же кузница?
И вода, извечная узница,
течет не по старой долине?
Сегодня - всегда доныне.
Я снова слышу: во мгле
плененная плачет вода,
из сердца живой скалы
на волю рвется она.
Ищи двойника, человече,
чтобы всюду ходил за тобой
и во всем бы тебе перечил.
Если пришла весна,
пчелы, оставьте воск,
летите на луг, к цветам.
В раздумьях своих одиноких
я многое видел ясно,
в чем истины нет ни крохи.
Все благо: вода и жажда;
все благо: и свет и мрак;
и мед цветов розмарина,
и мед безымянных трав.
Лавры и похвалы -
их предоставьте, поэты,
всем остальным.
Проснитесь, поэты! Пора.
Смолкли уже отголоски,
разгораются голоса.
Не "я" основного, нет,
самого сущего "ты"
ищет в себе поэт.
Другую истину скажу:
ищи такое "ты", что не было твоим
и никогда не будет им.
Все оставлять другим?
Мальчик, наполни кувшин,
он тут же станет пустым.
Половину ты правды сказал?
Скажи половину другую,
и скажут - ты дважды солгал.
Час моего сердца -
это и час надежды,
и безнадежности час.
Сон отделяет от бдения
то, что важнее всего -
пробуждение.
Я думал, - в моем очаге
давно уже умер огонь.
Поднес я руку к золе
и опалил ладонь.
Да будет труд разделен.
Пусть злые наточат стрелу,
а добрые пустят ее.
Внимание! Следует знать,
что одинокое сердце
сердцем нельзя признать.
Пчелы и певцы,
ищите не мед, - цветы.
Гвадалкивир! Слезы в горле.
Здесь, в Санлукаре, ты умираешь.
Рождение я видел в Касорле.
Под сенью зеленых сосен
бурлила хрустальная влага.
Таков он был, твой источник.
Река из грязи и соли!
Тебе, как и мне, возле моря
снятся истоки и зори.
Однако...
- Ах, да, однако
есть горсть настоящего пепла
под его театральным пожаром.
Что есть истина? Может, река?
Она непрерывно течет
и лодку вместе с гребцом
мимо нас, как волну, пронесет.
Или это сон моряка,
где всегда и якорь и порт.
Скажи, предскажи нам, поэт,
что завтра сбудется с нами?
- Завтра речь обретут немые;
сердце и камень.
А искусство?
- Только игра,
Подобная только жизни,
подобная только огню.
Пылающий пепел костра.
Когда его возлюбленной не стало,
решил он одиноко встретить старость,
заглядывая в память неустанно
и в зеркало, что от нее осталось,
в которое смотреть она любила:
сберечь хотел он, как скупец богатство,
в том зеркале все то, что раньше было,
чтоб время не могло к нему вторгаться,
чтоб в запертом дому оно застыло.
Но минул год, и вспомнить захотел он
глаза своей любимой. Голубые?
Иль черные? Зеленые, быть может?
"О, господи, какими они были?!"
По улице он как-то шел, угрюмый,
шел сквозь весны раскинутые сети -
глубокий траур, замкнутое сердце!
Но вот в окне зашторенном, в просвете
меж занавесей, вдруг глаза блеснули.
Он прочь пошел... ТЕ были словно эти!
- Милая, уходим в океан.
- Если не возьмешь меня с собою,
я тебя забуду, капитан.
Капитан на мостике уснул,
на руки поник он головою,
и во сне послышалось ему
...если не возьмешь меня с собою!.
Возвратился из далеких стран,
не один - с зеленым попугаем.
...Я тебя забуду, капитан!..
И опять уплыл за океан
со своим зеленым попугаем.
Я тебя забыла, капитан!
...И если твой поэт тебе небезразличен,
живущий в звоне строк, а не в холсте портрета,
ищи в чертах лица и в профиле поэта
мольбы, заклятья горького обличья.
Ищи в глубинах вод сокрытое величье,
набата хриплый звон, взыскующий ответа,
мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета,
в дремотный час, от всех иных отличный.
Неистовый творец находок и потерь,
я - рыцарь той любви, что призрачна и мнима;
мой образ очерти уверенно - и мимо
того пройди, чем был и чем кажусь теперь.
И в мудром зеркале, где свет и забытье,
увидишь ты меня - создание свое.
Путник в саду, после дальней дороги,
у моря, где с берегом шепчется пена,
слышит, как горные пахнут отроги,
и летнее поле, и жаркое сено.
Время застывшее - странствия сроки -
велело, чтоб сердце ждало смиренно,
пока не возникнут алмазные строки,
зреющие в душе постепенно.
Так снилось. И время тянулось, не грея,
или влекло, наподобье бандита,
к смерти, что тоже - ленивое время.
И путник увидел: ладонь открыта,
в ней, обращенной к миру, окрепло
Гераклитово пламя без дыма и пепла.
Он ехал каменистым перевалом.
Серели глыбы, ночь была глухая,
и слышал он, как буря, громыхая,
свинцовым шаром катится по скалам.
Вдруг на краю обрыва, под сосною,
полосануло молнией потемки -
и на дыбы встал конь. У самой кромки
он осадил его над крутизною.
И увидал на молнию похожий
зубчатый гребень сьерры нелюдимой
и в недрах туч, разодранных и алых,
гряду вершин. И лик увидел божий?
Он увидал лицо своей любимой.
И крикнул: - Умереть на этих скалах!
СКУЛЬПТОРУ ЭМИЛЬЯНО БАРРАЛЮ
...Ты оживлял, творец,
в прожилках красных камень.
Словно холодный пламень
твой высекал резец.
То, что "испанским" звать
уже вошло в обычай;
печальную печать
небрежного величья -
ты вырезал резцом
в холодном твердом камне.
Твоей покорный власти,
он стал - моим лицом.
И ты, художник, дал мне
глаза... Я был бы счастлив
смотреть так далеко
незрячими глазами,
какими смотрит камень,
их спрятав - глубоко.
Как ясно видится твой силуэт
на склонах гор! Я воскрешаю словом
зеленый луг над пепельно-лиловым
утесом, ежевики скромный цвет.
И, памяти послушный, в вышине
чернеет дуб, здесь - тополь над рекою,
пастух проходит горною тропою;
ты видишь - там стекло горит в окне,
моем и нашем. Там, у Арагона,
порозовел Монкайо белый склон.
Взгляни - край тучи словно подожжен,
взгляни на ту звезду в лазури сонной,
жена моя! Уже синеет сьерра
в молчании вечернем за Дуэро...
Скажите, почему от берегов
стремится сердце в горы, прочь от взморья,
и на земле крестьян и моряков
все снится мне кастильское нагорье?
Любовь не выбирают. Привела
меня сама судьба к земле суровой,
где, словно призрак, бор стоит сосновый
и оседает изморозью мгла.
С бесплодных скал Испании старинной,
Гвадалквивир цветущий, я, твой гость,
принес сухую ветку розмарина.
Осталось сердце там, где родилось -
нет, не для жизни - для любви одной.
Там - кипарис над белою стеной...
Закат, родная, притушил костер,
и туча фиолетового цвета
на пепельные скалы дальних гор
отбросила неясный блеск рассвета.
Рассвета блеск на стынущих камнях
вселяет в сердце путника тревогу,
и ни медведь, оставивший берлогу,
ни лев не вызовет подобный страх.
В огне любви, в обманном сне сгорая,
от страха и надежды обмирая,
я в море и в забвение бегу, -
не так, как горы в ночь бегут от света,
когда свершает оборот планета, -
молчите! Я - вернуться не могу...
Ты, одиночество, со мною снова -
пронзительная муза, не корю
тебя за дар непрошеный, за слово;
скажи мне только - с кем я говорю?
Не привлеченный шумным карнавалом,
делю печаль отшельника с тобой,
наперсница под темным покрывалом,
всегда опущенным передо мной.
Я думаю, каким я прежде был,
таким останусь. В зеркале незримом
я скрытый облик твой восстановил.
Но есть загадка в голосе любимом...
Открой лицо, чтоб я узнал в ночи
твоих очей алмазные лучи!
Ни мрамор чистый и суровый,
ни живопись, ни звук струны -
непреходяще только слово.
Поэзия - рассказ и песня.
Поет история живая,
в рассказ мелодию вливая.
Душа два брега создала:
один - весенний перелесок,
другой - свинцовая зола.
Пустой фантазии игра,
где нет речного серебра,
всего лишь только мишура.
Пусть ассонанс не слишком точен
и рифма скудная проста.
Порой бывает стих отточен,
когда поэзия пуста.
Верлибр, не знающий оков...
Ну, что ж, разбей свои оковы
и... не пиши совсем стихов.
Свои богатства есть
в глагольной рифме, бедной, голой.
Ведь все другие части речи,
что излучают блеск веселый,
они в грамматике стиха
лишь вариации глагола,
который, прозвучав Вчера,
не умолкает Долго-Долго.
Скрестилось в моем сердце сто дорог,
прохожих в нем без счета побывало -
бродяг, собравшихся на огонек,
бездомных толп под сводами вокзала.
Предав свой день на произвол ветрам,
себя по тропам сердце разметало -
и горы и равнины облетало,
на ста судах пустилось по морям.
Как в улей рой сбирается пчелиный,
когда, ища скалистую гряду,
орет воронья стая над долиной -
так ныне сердце к своему труду
спешит, неся нектар полей несметных
и тусклый траур сумерек бесцветных.
И ты увидишь чудеса дороги,
и это чудо - с Компостелой встреча:
лиловые и рыжие отроги
и тополя в долинах, словно свечи!
Двуречье, щедрой осенью одето,
смыкается кольцом на исполине,
и замок, детище скалы и света,
легко парит в неомраченной сини.
И ты увидишь на равнине свору
стремительных борзых, и следом - конный
охотник, поднимающийся в гору:
оживший призрак расы непреклонной...
Ты воротишься под вечер, в ту пору,
когда засветится окно балкона.
Снова память о тебе я осквернил?
Жизнь течет, реке подобная, к исходу,
с кораблем она влечет в морскую воду
клочья водорослей, тину, мутный ил.
А уж если бури били в берег - след
этих бурь за кораблем плывет и длится, -
если туч тяжелых пепельные лица
перечеркивает молний желтый свет.
Пусть течет, куда не зная, жизнь - она
все же чистого источника волна,
влага каплющая или водопада
грива вздыбленная - синяя ее
над речным порогом вставшая громада...
Вечно в плеске имя слышится твое!
О свет Севильи - мой родной чертог,
фонтан, чья песня в памяти не смолкла...
Отец мой в кабинете: эспаньолка,
усы прямые, чистый лоб высок.
Еще он молод. Пишет, а порою
листает книги, думает... Встает,
идет к ограде сада. Сам с собою
о чем-то говорит, потом поет.
Похоже, будто взгляд его сейчас,
смятенный взгляд больших отцовских глаз,
опоры не найдя, в пространстве бродит:
в грядущее течет сквозь глубину
былого и во времени находит
моих волос сыновних седину!
Страшись любви спокойной и нешумной,
любви без риска, слепоты, ожога,
в которой ждут надежного залога, -
что есть разумнее любви безумной!
Кто грудь от стрел слепых отвел умело
и, жаждая, так никогда и не пил
огня живого, - хочет, чтобы пепел
жар уберег в глухих глубинах тела,
и в пепел обратится: не сгорая
в огне счастливом, а на пепелище
судьбы - посев, не давший урожая.
Однажды дверь в холодное жилище
откроет черный ключ: кровать пустая,
слепое зеркало и сердце нище!..
Выплывают из тумана
контур сьерры белоглавой,
молодая зелень луга,
солнце на листве дубравы.
Пропадая в синеве,
жаворонки взмыли.
Кто над полем эти перья вскинул,
из шального праха сделал крылья?
А над кручей гор
золотой орел
крылья распростер.
А под ним вершина,
где реки исток,
озера лоскут,
бор, овраги, лог,
двадцать деревень,
сто дорог.
В синеве туманной
ты куда, сеньор орел,
полетел так рано?
В синем небе розовеет диск
лунный.
О луна в цветущем дроке близ
Аликуна!
Надо мной она чеканна,
но дробится
в ряби Малой Гвадианы.
Убеда с Баэсой - две сестры,
холм их делит, высясь между ними.
Убеда - царица и цыганка,
у Баэсы бедной только имя.
Я иду дубравой вековой.
Круглая смиренница - луна
следует за мной.
Вслед за мной, не отставая,
над оливами, сквозь тьму,
гонится луна, чьи горы
не увидеть никому.
Хоть запыхалась, все время
мчит по следу моему.
Скакуна гоня, я думал:
молодцы страны родной,
бандолеро, что-то, видно,
приключится здесь со мной.
Хоть луна мне страх внушает,
по пятам за мной гонясь,
одолев его, однажды
стану я достоин вас.
В туманных горах Кесады
гигантский орел, золотистый
и черный, над скальной громадой
крылья из камня раскинул.
Им отдыхать не надо.
Минуя Пуэрто Лоренте,
около тучи белесой,
горный скакун несется,
высеченный из утеса.
На дне глухого ущелья
всадник лежит убитый.
В небо закинул он руки,
а руки его из гранита.
А там, куда ни взобраться,
есть дева с улыбкой нежной
и синей рекой в ладонях.
Та дева вершины снежной.
Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК АБЕЛЯ МАРТИНА"
Глаза в зеркальной глубине
в мои глаза глядят незряче -
в глаза, что видят их извне.
Из-за глаз твоих я себя потерял,
- о, спасибо тебе, Петенера, -
ведь этого я и желал.
И сердце все время поет об одном:
в твоих глазах я себя отыскал -
во взгляде ответном твоем.
Мысль, что создана без любви,
ты прекрасной не назови:
с женщины неземной красоты
неудачную копию сделал ты.
Все опрокинулось - холмы, поля,
и солнце с облаком, и зелень луга;
весна взметнула в небо тополя,
колеблемые стройно и упруго.
Тропинки с гор бегут к реке, шаля;
там ждет любовь, надежда мне порука -
не для тебя ль наряжена земля
в цветной убор, незримая подруга?
И этот дух бобового ростка?
И первой маргаритки венчик белый?
Так это - ты? И чувствует рука -
что в ней двоится пульс; а сердце пело
и, мысли оглушив, кричало мне,
что это - ты, воскресшая в весне!
Мне время бороду посеребрило,
лоб обнажило, залегло в глазах
и память ясную о давних днях
чем дальше вглубь, тем ярче просветлило.
Влюбленность отрока и детский страх -
как вас осенним светом озарило!
И сколько раз закатом золотило
ухабы жизни на моих путях!
Как неожиданно вода в фонтане
открыла надпись, скрытую от глаз:
- На счетах времени отсчитан час!
И как несбывшееся то свиданье
под золотом ноябрьских тополей
раскрылось в глубине судьбы моей!
Была на площади башня,
и был на башне балкон,
была на балконе сеньора,
сеньора с белым цветком.
Но вот прошел кабальеро,
кто знает, зачем прошел?
Он площадь унес и башню,
башню унес и балкон,
унес балкон и сеньору,
сеньору с белым цветком.
Сквозь все решетки окон ловит взор,
как в переулках ревности моей
всегда ведешь ты с кем-то разговор.
Заря охапку роз
мне бросила, чтоб я тебе отнес.
И я, справляя праздник в сердце гулком,
по улицам бегу и переулкам,
с пути опять сбиваюсь и опять
апрельским утром дом твой не сыскать.
Откликнись, где ж ты?
Явись в окне и брось мне луч надежды!
Над той, чья грудь белее, чем опал,
склонился он, прося ему довериться.
"Любимая, проснись!" - ей прошептал.
Но сам проснулся: собственное сердце
во сне он за подушку принимал.
Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ"
ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА
Во сне, в дали весенней,
за мной фигурка детская устало
гналась подобно тени.
Мое вчера. А как оно взлетало
по лестнице прыжками в три ступени!
- Скорей, пострел!
(В аквариуме створок
из зеркала плеснул зеленым ядом
колючий зной кладбищенских задворок.)
- Малыш, и ты здесь?
- Да, старик, я рядом.
Вновь увидал я скамьи
в саду лимонном, лестницу с карнизом,
и теплых голубей на стылом камне,
и красный бубен в небе темно-сизом -
и ангела, там замершего строго
над детской, над волшебною тоскою.
Разлука и дорога
вернули утро властью колдовскою.
И завтра увидал я под ногами -
еще не разорвавшимся упало,
чтобы глаза смотрели не мигая
на огонек, бегущий по запалу
взрывателя.
О Время, о Доныне,
беременное роком!
В надеждах, как в осенней паутине,
идешь за мной по стынущим дорогам.
-----
Скликает время к воинским знаменам.
(Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!)
К далеким башням, солнцем озаренным,
поход неотвратимый, как возмездье!
-----
Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.
И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам -
от эха к эху - голос мой бродячий.
Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханьи!
Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья...
Губы ее - пламя,
трепет - ее стан.
Пусть никто ее не ласкает,
не целует никто в уста.
Когда на полях бич ветра
свистит: - Мой алый цветок! -
как поцелуй без ответа,
как пламени завиток,
угасает вдали ее имя,
и не вспомнит о ней никто.
Далеко - сквозь кусты олеандров,
мимо зарослей дрока,
и речных тамарисков,
и олив при дороге,
под луною этой рассветной -
до твоих неприютных полей, недотрога!
ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ
Проклятье лихорадке!
Морочит неотвязно -
запутала все в мире,
а мне бормочет: - Ясно!
Масон! Масон! -
И башни
поплыли вкруговую.
Пьют воробьи, трезвоня,
прохладу дождевую.
Проснись. О ясно, ясно!
От сонных мало проку.
Бык ночи шумно дышит
и тянется к порогу.
Пришел я с новой розой
на старое свиданье,
и с розовой звездою,
и с горечью в гортани.
Как ясно! Инесилья,
Лусия, Кармелита -
не все равно? Три маски
единственного лика,
и с деревом лимонным
в саду танцует липа.
Все ясно, ясно, ясно!
Кричит дозорный: - Слушай! -
Тирли-тирли - в деревьях,
гуль-гуль, гуль-гуль - над лужей.
Рассветные цимбалы
вызванивают соло!
Как ясно, ясно, ясно!
...Над землею голой...
Снежной крупой пыля,
срывался навстречу ветер,
и голой была земля.
И долго я брел по ней
в потемках дубовой рощи -
одна из ее теней.
Серебряной стаей стрел
сквозь тучи прорвалось солнце.
Я в белую даль смотрел.
И там, на краю дорог,
она из забвенья встала.
Я крикнуть хотел. Не смог.
Все ясно, все так ясно!
Построен для порядка
конвой. И лихорадка
все спутала для страху.
Но петлю - дворянину?
Палач, веди на плаху!
Масон, масон, ты дремлешь?
Сейчас тебя не станет!..
Сжимаются ручонки,
и куклы балаганят.
-----
Тук-тук!.. Кого не взбесит?
- Не здесь ли, ваша честь,
невинного повесят?
- Да, все в порядке. Здесь.
-----
О, боже, ну и голос!
Как будто гвозди в стену!..
Как лихорадит... Тихо!
И публику - на сцену!
Прекрасное решенье
труднейшего финала.
Входите все, кто хочет!
Кому там места мало?
-----
- Войдите!.. -
Кто-то черный.
И пятятся к стене...
- Готовься, отлученный!
- Сеньор палач! Вы мне?
-----
О ясно, ясно, ясно!
На дыбу, ваша милость, -
ребяческие игры,
шарманка закрутилась.
Но бритва гильотины
по утренней прохладе...
Скорей пеньковый галстук
родимых перекладин!
Гитары? Неуместны.
Пойдут фаготы свитой.
А где петух рассветный,
печально знаменитый?
Попами перепродан?
Проснись!! Ты в санбенито!!!
Благословение сну!
Залихорадило звонко
бубен луны, и зайчонку
впору плясать под луну.
Свистнет зарянка - и вскоре
тронет заря вышину.
И заиграет нагорье
в голубизне небосвода,
вторя охотничьей своре.
Спи. О, свобода, свобода!
Как-то днем погожим
у воды, где тропка,
бросит тень ненужное прохожим
деревцо, там выросшее робко.
Белый ствол и три листочка рядом,
только три - зеленые в апреле,
золотые перед листопадом.
Как оно цветет? Не подсмотрели.
А плоды? Им рады только дети.
И растет оно на белом свете
ради птицы - перышек и пенья -
той голубокрылой, что когда-то
навестила, как душа мгновенья
и залог свиданья, в час заката.
О, как легко лететь, как небывало
легко лететь! Все сводится к тому,
чтобы земля до ног не доставала.
Лети! Лети! Распахивай тюрьму!
Где всюду небо, крылья ни к чему!..
О, мысль удачна: придержав ногами,
остановить земной круговорот
и раскрутить юлу наоборот -
посмотрим, как пойдет она кругами,
покуда не замрет,
цветная и холодная, как лед,
и - нет без ветра музыки - глухая.
Ах, музыка, беда у нас одна!
Поэт и рог - короткое дыханье...
Не молкнут только Бог и тишина.
Но сорваться с высот
этой ночью безлунной
головою в осот
перед черной лагуной...
-----
- По бороде, ослизлой, как весло, -
ты сам Харон?
- Свело с неглупым малым!
- Одним из тех, кому не повезло.
К реке твоей прибрел, к ее причалам,
куда возврата нет.
- Что привело?
- Повесили. Цирюльник правил балом.
- За что?
- Забыл.
(- Здесь память коротка.)
- Тебе в один конец?
- Наверняка.
А можно в оба?
- Да. Но не бесплатно.
- Так в оба, ладно?
- Ладно, да накладно...
За это плата слишком велика.
Пройти, как Данте, огненные рвы
с поводырем, как со звездой в зените!
Рука в руке без путеводной нити!
И луч в алмазе жгуч до синевы!
_Оставь надежду навсегда_... Входите.
Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.
-----
На мраморных арках цветные прожилки,
сады в кипарисах, гербы на портале,
проулки, развилки,
зигзаги, спирали.
"Ворота Былого". Уже заходили.
Вновь "Лунная Арка". Входили в нее.
"Сад Белых Сестер". Но довольно идиллий.
"Ворота Забвенья". Да как угодили
мы в эту дыру, где такое старье?
"Угол Любви"... Поворотим?
- Быстро устал ты, певец!
- Боже, и снова напротив
"Дворик Разбитых Сердец"!
- Брови печальны и хмуры...
Это она.
- Безучастна,
как восковые фигуры.
- Словно слепая в ночи...
- К сердцу ее приникая,
крикни ему: "Застучи!.."
-----
- Этот балкон так высок!
- Заговори с ней!
- На счастье...
- Громче!
- ...хотя бы цветок...
Не отзовешься ты, свет мой?
О, никогда, никогда!
Луч не согреет рассветный
вечно холодного льда.
Давно все ясно!.. Ладно.
Любовь извечно стынет.
И взгляда с ненаглядной,
одной на ста балконах,
не сводят сто влюбленных
на "Улице Парадной".
Любовь - как перекресток
фасадами к бульвару,
где шторы, шпоры, ссоры
и пенье под гитару...
Со мною неразлучно
тетрадка с верхним ля.
Звучит?
- Глуха земля.
И только небо звучно.
- И снова вензеля?
Куда мы? Створки, арки.
Столетний реквизит...
- На "Площадь Старой Парки".
- На площади сквозит...
- А там, на перекрестке,
где вечно кутерьма,
попа свели с ума
смазливые подростки.
Теперь в аду как дома,
раскаянья вкусил,
но все боится грома -
того, что разразил...
"Лампадное Подворье".
- Темно. И вор на воре.
- Перила и "Стена
Отчаянного". Браво!
- Стучимся? Третий справа.
- Манола?
- Спит одна.
Но встать уже не властна.
- Все ясно!
И так ясно
глядит на труп луна.
- Помолимся?
- В дорогу!
С ума сведут, ей-богу,
бессонница и мрак -
и без того все в мире
запутано. -
...Все так.
И дважды два - четыре.
Что в ладони твоей,
разглядеть я не мог:
то ли желтый лимон, полный летних лучей,
то ли ниточка светлого дня?
О моя Гиомар, золотистый комок,
улыбалась ты для меня.
Я спросил: "Что же это такое?
Это время, которое стало лимоном?"
Он был выбран твоею рукою
из всего, что вырастил сад.
То напрасное время, когда с небосклоном
не хотел разлучиться чудесный закат?
Одиночества жар, колдовской, золотистый?
Отраженный в спящей воде силуэт?
От горы до горы раскаленный рассвет
истый?
Зеркала,
где смутны и неясны черты
декораций той темноты,
что любовью разбита была?
Мне снилась ты над рекою
в глубинах высокого сада,
сад времени замкнут, спокоен,
крепка, холодна ограда.
Какая-то странная птица
поет и нежно и жадно
там, где святость ручья струится,
сама - вся ручей, вся жажда.
С тобой, Гиомар, мы сами,
с тобою, моя родная,
придумали сад сердцами...
Друг друга там наполняя,
часы сочетаются наши,
гроздья снов мы, их сок, их налив
выжимаем в чистые чаши,
мира двойственность позабыв.
(В нем и то, что и ты и я -
как газель и лев, но своя
для обоих тропа к водопою;
в нем и то, что любви судьбою
не дано стать счастливым сном;
одиночества два в одном
сочетанье меня с тобою.)
-----
Тебе моря творят буруны в пене,
и радуга - сиянье над горами,
фазан рассветный - пенье, оперенье,
сова творит очей огромных пламя -
тебе, о Гиомар!
Мысль твоего поэта
с тобою. У небосклона -
дали лимонного цвета,
а поле - бледно-зелено.
Гиомар, с тобою в пути мы,
нас вбирает нагорье сонно,
и уходит неотвратимо
по деревьям день утомленный.
Поезд рельсы и день пожирает,
дрок скрывается, тени прямы,
вечер движется и стирает
позолоту с Гуадаррамы.
И любовник с богиней юной
убегает, и яшмой лунной
провожает их небосвод
в путь, и поезда отзвук чугунный
канул в дебри горных высот.
Поле пусто, и небо строго,
а вдали, за грядой гранита,
за базальтовым отрогом
бесконечность с морями слита.
Мы свободны, ибо мы вместе.
Даже если тиран незрячий -
бог - пугает свирепой местью,
угрожая нам неудачей,
и на яростном вихре скачет,
и уздою, как скакуна,
укрощает разум горячий -
все напрасно, любовь вольна.
-----
Пишу из кельи путника сегодня,
в минуту встречи, выдуманной мною.
У ветра ливень радугою отнят,
а у горы - страдание земное.
На старой башне солнце догорает.
О вечер тот, с живым, спокойным светом,
сказавший, что ничто не умирает, -
тот вечер, что любим твоим поэтом!
И юный день - смуглы его колени,
глаза светлы - ив роще, под дубами,
над родником о страсти размышленье -
к твоей груди прижаться, губ губами
касаться! Все в апрельском свете реет,
все во вчерашнем нынче, все в Доныне,
где стройно и легко минуты зреют
и плавно переходят в сумрак синий,
в поющий полдень, в длящееся время,
в тот хор, где рассветает, вечереет...
...Тебе - моя тоска, моя пустыня.
Лишь твой образ, лишь ты,
как молнии вспышка
средь моей темноты!
На море, где, словно жар,
обжигает песок золотой,
так внезапно тело твое, Гиомар,
с его розовой смуглотой!
В тюрьме, на серой стене,
или в нищей гостинице голой,
во всем, что встретится мне, -
только ветер и только твой голос;
в серьгах твоих на лице моем,
в холоде их перламутра,
в дрожи, в ознобе горячечном, злом
безумного утра;
на моле, куда за ударом удар
сновиденья рушатся бурей,
и под пасмурной аркой бессонницы хмурой -
всюду ты, Гиомар.
Посмотри, как тобой я наказан,
а повинен лишь в том, что тебя
сам я создал, сам сотворил я, любя,
и любовью навек теперь связан.
Выдумкой всякая страсть живет:
сама назначает себе черед -
час свой, и день, и год,
влюбленного выдумает, а вслед
возлюбленную, приносящую счастье;
но если возлюбленной не было, нет -
это не значит, что не было страсти.
Он решил, не видя света,
что господь отводит взгляд,
и подумал: "Песня спета.
Что дано, взято назад".
Хуан де Майрена.
"Эпиграммы"
Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.
Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!
-----
О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!
-----
Сказал он: - Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же -
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу - полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет - немеркнущий и зрячий -
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, - своею сутью!
Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет - нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит - так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.
И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, -
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: - Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод... -
Улыбнуться
хотела ему смерть - и не сумела.
Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, - подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
сновиденье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто - господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.
И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, - отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом - уже безмолвный -
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой - такой глубокой! - полный.
"О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!" -
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?
Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает -
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха...
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil {Ничто (лат.).} по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, - молнию дороги...
Из Хуана Майрены
Пока шаги не послышатся,
не звякнут ключи в дверях, -
дрянному мальчишке не дышится,
шевельнуться мешает страх.
Мальчик Хуан, заточенный,
слышит шуршание мыши,
и моль в коробке картонной,
и жука-древоточца слышит.
Мальчик Хуан, человечек,
слышит время в своей темнице -
комариный звон вековечный
сквозь пчелиный гуд ему снится.
Этот мальчик - один, в темноте
закрытого мамой жилья -
поэт до мозга костей,
он поет: - О, время! и я!
Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939)
Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя,
Испании защитный волнолом!
Земля вздымается, и небо мечет пламя,
ты - улыбаешься, израненный свинцом.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЫЛО В ГРАНАДЕ...
(На смерть Федерико Гарсиа Лорки)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
По улице длинной он шел под конвоем,
брезжило еле-еле,
холодно было в поле,
звезды заледенели.
Слегка посветлело небо,
и Федерико убили.
Палачи трусливы
и равнодушны были.
"Да не поможет тебе всевышний!" -
шептали и отводили взгляды.
Мертвым упал Федерико...
Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада.
Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!
Знаешь ли ты, Гранада?..
ПОЭТ И СМЕРТЬ
По улице длинной шел он со смертью рядом.
Коса холодна, но не страшен холод.
Сказал Федерико: "Ты видишь,
с солнцем играют башни,
а с наковальней - молот".
Слушала смерть, как невеста.
А он говорил ей: "Твои ладони
такт отбивали в моем романсеро,
твой серп - в серебряном звоне
моих трагедий. Я навсегда прославлю
взгляд твоих глаз незрячих,
бесплотную легкость тела
и губы твои - на моих горячих...
О смерть! О цыганка моих напевов!
Словно ветер, волос твоих пряди.
Нам хорошо под гранадским небом,
в нашей Гранаде, в моей Гранаде!"
Он уходил по улице длинной... Постройте ему, живые,
надгробье из сна и камня
среди фонтанов Альгамбры.
И струи начертят на водной глади
невысыхающими слезами:
"Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!"
Пока полыхает пальма,
которую жжет закат,
и вечер исполнен мира,
и сад тишиной объят,
и Гуадалавьяр Валенсию
поит водой, как брат,
и в небе Аусиаса Марча
стройные башни стоят,
и к морю река стремится
сквозь розы, сквозь их аромат,
я о войне размышляю.
Она, как железный град,
верховья Дуэро хлещет -
там колос на нивах смят,
идет от Эстремадуры
в этот лимонный сад,
от серой Астурии - к морю,
где воздух от света свят...
Я думаю об Испании, проданной целиком, -
от гор до гор,
от рек до рек,
от головы до пят.
Интеллигенции Советской России
О Россия, благородная и святая Россия,
тысячу раз благородная и святая
с тех пор, как ты скинула скипетр и державу,
и вознесла над собой сверкающий серп и молот,
слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья,
с этой земли со вздыбленными горами,
словно огромными крыльями
каменной
солнечной лиры,
с темною, бурой равниной, зеленою нивой,
гулкими реками, ясными побережьями,
рощами черных дубов, золотистых лимонов,
красной гвоздики и дрока -
через вершины и через шумящие реки
слышишь ли голос Испании?
Грохочет война от моря до моря - но громче
голос, к тебе обращенный: "Россия! Сестра!"
В дни этой ясной лазури и детского солнца.
Луна на краю небосклона,
над апельсиновым садом,
Венера так блещет, словно
хрустальная птица рядом.
Берилл, золотистый, сонный,
выходит из-за нагорья,
фарфоровый, невесомый
дом средь тихого моря.
Весь сад темноте распахнут,
и воды в покое добром,
и только жасмином пахнет,
лишь им, соловью подобным.
И кажется, тихо дремлет
война, полыхавшая яро,
покуда Валенсии земли
пьют воду Гуадалавьяра.
Валенсия стройных башен,
Валенсия полночей нежных,
где фиолетово море,
где поле растет и дышит!
Тебя и не видя даже,
я вечно с тобою буду.
Сильней войны, ее смертей и слез, -
когда неловкою дрофой кренится
в полете трехмоторный бомбовоз,
чтоб снизиться над ветхой черепицей, -
твой труд, который жизнь полям принес,
твой лист, что в почке тополя томится.
На лед кровавый - след свинцовых гроз -
с горы лавина чистых вод стремится.
Пока сирена воет, все грозней
гудит гора и по морской равнине
дым стелется, как хоровод теней, -
ты трудишься, не ведая унынья,
и слышится мне острый звук твоей
пастушьей скрипки, юная богиня.
ПОЭТ ВСПОМИНАЕТ ПОЛЯ СОРИИ
То в небе - как стрела на крыльях лука,
то долгоногой тенью у протока,
то над развалистым гнездом из дрока
на каждой башне - аист-закорюка!..
О Сория, ты накатила снова.
Твое немое поле смотрит ныне
зеленый сон на каменной равнине,
пречистый край, где кромка гор лилова.
Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,
ответь-ка мне: Дуэрское верховье
все так же помнит о своем поэте,
почав свой романсеро цвета крови?
Иль вновь гуляет Каин по планете?
Ответь, оса, чье жало наготове?
Этот мартовский ветер, - в морские глубины
устремившийся, - из закоулков; на клумбах
великаны тюльпаны; и взлет голубиный,
словно радуги вспышка; и огненным клубом
появляется солнце из огненной тени,
чтобы свет расплескать по земле валенсийской.
Молока, серебра и лазури кипенье,
и белеющий парус - на море латинском!
О Валенсия, - нежное вешнее диво,
край полей плодородных, деревьев лимонных, -
я тебя воспеваю, как прежде, - счастливой,
ты в каналах поток усмирила бурливый,
и в лагунах своих - старика Посейдона,
и кентавра любви - в своих рощах зеленых.
И снова ночью... Молотом тяжелым
стучит озноб в горячие виски.
...Ты видишь, мама, птицы в платье желтом!
И черно-золотые мотыльки!
Усни, дитя... И мать склонилась ниже -
как загасить огонь и чем помочь?..
Ручонка жаркая, кроватка в нише.
Лекарством и лавандой пахнет ночь.
А за окном луна висит, кругла,
и где-то самолет незримый кружит,
и белизна легла на купола.
Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный,
короткий всхлип оконного стекла.
И - стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!
Меж нами - вал войны, морей бездонней.
Из цветника глаза на море щурю...
А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони
на море сухопутное - на бурю
Испании, чьи мрачные приливы
подвластны лишь Камоэнсовой лире.
В разлуке нашей дни твои тоскливы.
Мне без тебя так горько в этом мире...
Пришла война, любовь смертельно раня,
и в целом мире горечь умиранья:
в костре слепом, не греющем ладони,
в желанной сладости любви бесплодной,
в навечно не раскрывшемся бутоне,
отсеченном секирою холодной.
Вновь прошлое поет на той же ноте.
Вновь музыка и солнце в щелях штор,
плод золотой в окне - глядит в упор.
Голубизна в сонливом водомете...
Севилья детства, плоть от нашей плоти!
Родная, не забытая с тех пор!..
Брат, не дремли, еще не кончен спор -
чьей стать ей суждено в конечном счете?
Насильнику-тевтону продал кто-то
и алчущему мавру наш оплот,
а римлянам - родных морей ворота!
Испуг и злость гнетут мой скорбный род.
Он мнет оливки до седьмого пота,
постится, жнет, поет и слезы льет!..
Испания, от моря и до моря
простертая, как лира... Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.
В трусливой злобе отчий край позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.
Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято
во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!
Новому графу дону Хулиану
Отчизна-мать, заступница святая,
чью землю ныне затопило смертью,
ты, дерево сухое здесь сажая,
Всевышнего склоняешь к милосердью:
- Куда пойдет свершивший грех предатель?
Где сыщет он убежище земное?
Будь милосерд к изменнику, Создатель,
в любви зачатый, он рожден был мною.
Он сын и твой. Лечи его отныне
горчайшим одиночеством в пустыне;
пусть карой будет общее презренье,
пусть он в горах на дерево взберется
и, вешаясь, свой смертный грех узреет -
и ужас искупленьем обернется.
Макбетовские ведьмы
сквозь бурьян напролом
скачут по кругу с криком:
- Быть тебе королем!
(thou shalt be king, all hail!)
И среди широкого дола:
- Пусть меня оставит удача! -
восклицает идальго добрый.
- Пусть оставит меня удача,
мне останется сердца доблесть!
И под этим солнцем, что светит
по ту сторону времени явленного
(кто поймет, что это - корона
Макбета окровавленного?),
вещие чародеи
чистят проржавленный лом
старому рыцарю
меч и шелом.
Эти дни голубые, это солнце далекого детства...
Антонио Мачадо Руис родился в 1875 году в Севилье в семье, давшей
несколько поколений деятелей испанской культуры. В 1883 году, когда дед
поэта, философ и биолог Антонио Мачадо Нуньес занял кафедру в Мадридском
университете, семья переехала в столицу. Будущий поэт учился в Институте
Свободного Образования, но из-за недостатка средств не смог посещать
университет. С 1893 года сотрудничает в прессе. В 1899 году совершает вместе
с братом, в будущем известным поэтом Мануэлем Мачадо, поездку в Париж, где
работает в издательство Гарнье и сближается с литературными кругами.
Вернувшись на родину, после неудачного опыта актерской карьеры,
окончательно посвящает себя литературе. В январе 1903 года выходит его
первая книга стихов "Одиночества". В 1907 году книга была переработана и
включена в состав нового сборника "Одиночества, галереи и другие
стихотворения".
В 1907 году Мачадо получает место учителя французского языка в городе
Сория. Здесь в 1909 году он женится на совсем юной девушке Леонор. В 1911
году семья проводит несколько месяцев в Париже. В 1912 году Леонор умирает
от туберкулеза. Мачадо в отчаянии помышляет о самоубийстве, но его спасает,
по собственному признанию, успех его новой книги "Поля Кастилии" (1912). В
конце 1912 года поэт переезжает в андалузский городок Баэсу. Здесь он много
работает: включив "Поля Кастилии" в первое собрание своих стихов в 1917
году, он дополнил их рядом новых произведений. Кроме того, Мачадо экстерном
сдает университетский курс и в 1918 году получает ученую степень доктора,
которой, однако, по скромности никогда не пользовался.
В 1919 году переезжает, по-прежнему работая учителем, в старый
кастильский город Сеговию. Теперь он чаще бывает в Мадриде. Вместе с братом
Мануэлем пишет несколько пьес, главным образом на исторические темы, имевших
успех на испанской сцене. В 1924 году выходит сборник "Новые песни",
впоследствии также пополненный. С 1926 года начинает публиковать стихи,
составившие циклы "Апокрифический песенник Абеля Мартина" и "Апокрифический
песенник Хуана де Майрены". В 1936 году выходит первый том прозы Мачадо под
заглавием "Хуан де Майрена. Сентенции, взгляды, заметки и воспоминания
одного апокрифического профессора". Этим именем Мачадо и в дальнейшем
подписывал свои статьи и заметки, объединенные уже посмертно во второй том
"Хуана де Майрены".
В 1927 году Мачадо избирают в Испанскую академию языка и литературы.
Однако вступительная церемония так и не состоялась.
В 1932 году Мачадо переезжает в Мадрид. Здесь его застает война.
Когда положение Мадрида стало угрожающим, Пятый коммунистический полк
республиканской армии эвакуировал Мачадо и его близких в местечко Рокафорт
под Валенсией. Мачадо пишет для республиканских журналов "Ора де Эспанья",
"Мадрид", "Вангуардия". В 1937 году выходит его книга "Война",
иллюстрированная его братом Хосе. В книгу вошли несколько стихотворений
("Преступление было в Гранаде", "Дневные раздумья" и др.), статьи, речь на
митинге Объединенной социалистической молодежи и письмо к советскому
испанисту Д. Выгодскому. Остальные стихи Мачадо военных лет были собраны со
страниц республиканской прессы уже посмертно. В июле 1937 года Мачадо
выступил на собравшемся в Валенсии Втором Международном конгрессе писателей
в защиту культуры с речью "О защите и распространении культуры".
Когда враг приблизился к Валенсии, республиканские власти эвакуировали
Мачадо в Барселону. Затем пришлось покинуть Барселону. Ночью 27 января 1939
года Мачадо с престарелой матерью и братом в группе других республиканцев
пересек французскую границу. 22 февраля 1939 года Антонио Мачадо скончался в
деревенской гостинице французского местечка Кольюр.
Для настоящего издания использовано Полное собрание стихотворений
(Poesias completas. La Habana, 1964).
Внутри книг сохранено деление на циклы. Стихи военных лет даются по
книге: A. de Аlbornoz. Poesias de guerra de A. Machado. San Juan, 1961.
Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907)
Путешественник (стр. 155). - После смерти отца и деда Мачадо семья
осталась без средств к существованию. Было решено отправить одного из пяти
сыновей в Америку. Антонио мечтал об этом путешествии, но семейный выбор пал
на младшего брата Хоакина. С возвращением Хоакина из Гватемалы связано
стихотворение. Неосуществившееся дальнее путешествие - одна из поэтических
тем А. Мачадо.
Берега Дуэро (стр. 161). - Дуэро - одна из крупнейших рек
Пиренейского полуострова, рождается в горах Урбион, течет по Испании и
Португалии к Атлантическому океану.
Канте Хондо (стр. 163). - Канте Хондо ("глубинное пение") -
древнейшая струя музыкально-песенного фольклора Андалузни, восходящая к
незапамятным временам и вобравшая в себя элементы арабского, испанского и
цыганского мелоса. Это сольное пение под аккомпанемент гитары, требующее от
певца высочайшего эмоционального накала. Основные и наиболее древние формы
канте хондо - цыганская сигирийя (песня, сопровождаемая танцем) и солеа
(буквально "одиночество"), исполняемая как правило женщинами. От них позднее
произошли саэта (буквально "стрела"), песня-выкрик без музыкального
сопровождения (ею встречают фигуру Христа в процессии на святой неделе), а
также петенера, названная по имени легендарной певицы-цыганки, малагенья,
родина которой город Малага, и др.
"Било двенадцать..." (стр. 166). - Клепсидра - водяные часы.
"Апрельское небо улыбкой встречало..." (стр. 173). - Заключительные
строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Мне под маскою рыцарь с
коня не грозил..." ("Bon chevalier masque qui chevauche en silence..."):
И досель его голос в ушах остается:
Ну, смотри. Исцелить только раз удается.
(Перевод И. Анненского.)
Нория (стр. 175). - Нория - водонаборное устройство в виде колеса с
черпаками, устанавливаемое в колодцах.
"Ветерок постучался негромко..." (стр. 184). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Синева небес над кровлей..." ("Le
ciel est pardessus le toil..."):
. . . . . . . . . . . . . .
Исходя слезами,
О, подумай, что ты сделал
С юными годами?
(Перевод Ф. Сологуба.)
"Сегодня ты будешь напрасно..." (стр. 185). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Черный сон мои дни..." ("Un grand
sommeil noir..."):
И одно наяву -
Тишина, тишина.
(Перевод А. Гелескула.)
"Сегодня - хотой, завтра - петенерой..." (стр. 189). - Хота - народный
танец-песня, распространенный во многих районах Испании, особенно в Арагоне.
Петенера - см. прим. к с. 163.
"Пегасы, красавцы пегасы..." (стр. 193). - Эпиграф из стихотворения П.
Верлена "Брюссель. III. Карусель". ("Bruxelles. III. Chevaux de bois"),
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Портрет (стр. 197). - Мигель де Маньяра. - богатый идальго, живший в
Севилье в XVII в., по преданию, вел распутную жизнь, но после страшного
видения покаялся. По-видимому, история Маньяры была одним из источников
легенды о Дон Хуане (Дон Жуане). Маркиз де Врадомин - герой нескольких
произведений Района дель Валье-Инклана (1866-1936), неутомимый искатель
романтических любовных приключений. Якобинская кровь. - Прадед Мачадо был
одним из героев восстания в Мадриде в 1808 г. и освободительной войны против
наполеоновских войск; дед Мачадо актив- но участвовал в буржуазной революции
1868 г. Пьер де Ронсар (1524- 1585) - выдающийся французский поэт.
На берегах Дуэро (стр. 198). - Арагон - область Испании, бывшая
самостоятельным королевством до объединения с Кастилией в 1479 г. Роариго
Диас де Бивар, прозванный за воинские победы Сидом (араб. "господин").
Кампеадор (исп. "воитель") - полулегендарный герой испанского
национального эпоса "Песнь о моем Сиде", других эпических песен и хроник.
Сид жил в XI в., отвоевал у арабов Валенсию. Левант - восточная часть
средиземноморского побережья Испании.
По землям Испании (стр. 200). - Эстремадура - область на западе
Испании.
Иберийский бог (стр. 201). - Саэта - см. прим. к с. 183.
Ночь на Сан-Хуана - ночь на 24 июня.
Поля Сории (стр. 211). - Монкайо - горная цепь и вершина того же
названия на границе провинций Сория и Сарагоса. Сан-Поло, Сан-Сатурьо -
местечки в провинции Сорпя. Нумансия - древняя столица кельтиберов,
находившаяся вблизи нынешней Серии. Была осаждена во II в. до н. э. римскими
войсками. Жители Нумансии предпочли погибнуть в огне, но не сдаться врагу.
Героическая оборона нумансийцев воспета Сервантесом в драме "Осада
Нумансии".
Земля Альваргонсалеса (стр. 215). - Поэме предшествовала подробная
запись народного предания (см.: А. Мачадо. Избранное. М., 1975). Верланга,
Сальдуэро, Коваледа, Винуэса Даурия - деревни в провинции Сория. ...как
Иаков... - Имеется в виду эпизод из библейской "Книги Бытия": Иаков увидел
во сне лестницу, уходившую в небо, и услышал с вершины лестницы голос бога,
обещавший Иакову благословение в потомстве. Феи-прядильщицы - трансформация
образа античной мифологии: одна из мойр (богини судьбы, в римской мифологии
парки) прядет нити жизни каждого человека. Бургос - город в Кастилии.
Индеец. - Так в Испании называют людей, проживших несколько лет в Латинской
Америке. Урбион - горная цепь в Кастилии между провинциями Сория и Бургос.
Дороги (стр. 236). - Этим стихотворением начинается цикл, посвященный
памяти безвременно скончавшейся жены Мачадо Леонор. Город мавританский. - В
архитектуре Баэсы, как и других городов Андалузии, неизгладимый след
оставлен многовековым арабским владычеством. Гвадалквивир (Гвадалкивир) -
река, протекающая по Андалузии мимо Баэсы.
Поэма одного дня (стр. 239). - Мигель де Унамуно (1864-1936) -
выдающийся испанский философ, прозаик, поэт и драматург, глава "поколения 98
года". Анри Бергсон (1859-1941) - французский философ. "Непосредственные
данные сознания" - первая книга Бергсона (1889). Мачадо интересовался
философией Бергсона, в 1911 г. посещал его лекции в Коллеж де Франс. Не
принимая антиинтеллектуализм Бергсона, Мачадо заимствовал у французского
философа категории "интуиции" и "длительности", которые помогли оформиться
пониманию поэтом внутренней жизни как развивающегося во времени единства
чувственного, эмоционального и интеллектуального начал человеческого "я".
Иммануил - Иммануил Кант (1724-1804) - великий немецкий философ. "Книга
Екклезиаста", то есть проповедника, - философский трактат, включенный в
Библию и написанный по библейскому преданию, царем Соломоном.
Саэта (стр. 244). - Этим стихотворением Мачадо полемизирует с
Унамуно, считавшим, что христианская религия началась с поклонения
распятому, агонизирующему, умирающему Христу и что единственный смысл
христианства - надежда на воскресение. При этом Унамуно ссылался на
испанские народные обряды и испанский фольклор, всегда подчеркивающий в
образе Христа смертную муку. Мачадо не мог согласиться с тем, что
единственной заботой человека является забота о личном бессмертии. В
христианской проповеди Мачадо привлекает высокий нравственный смысл,
значимый в земном, реальном бытии человека. В эт ом и в следующих стихах
("Символ веры" и др.) море все отчетливее символизирует объективную
реальность.
Призрачное завтра (стр. 248). - Фраскуэло - прозвище Сальвадора Санчеса
(1844-1898), знаменитого испанского тореро. Резец и молоток. - Некоторые
критики усматривают в этом образе отражение масонской эмблемы (см. также
прим. к с. 291).
"Слышишь ли, мыслитель..." (стр. 257). - Здесь особенно четко
раскрывается новый смысл символа моря - это реальное бытие, практика
человека.
Дону Франсиско Хинер де лос Риосу (стр. 258). - Франсиско Хинер де лос
Риос (1839-1915) - выдающийся испанский просветитель, педагог и публицист,
основатель Института Свободного Образования и других учреждений, где
пропагандировались республиканские, либеральные, антиклерикальные взгляды.
Педагогический идеал Хинер де лос Риоса - воспитание гармоничного,
разумного, здорового человека, способного к созидательному труду. Геадаррама
- горная цепь в Испании между Мадридом и Сеговией.
Из моего угла. Послание (стр. 259). - Асорин - псевдоним Хосе Мартинеса
Руиса (1873-1967), видного прозаика и эссеиста, одного из активных
участников "поколения 98 года". Родился в городе Моновар, на
средиземноморском побережье (море Улисса), но в зрелые годы жил в Мадриде и
много писал о Кастилии: ее пейзаже, городах, истории. В молодости Асорин
сотрудничал в анархистской печати, однако затем перешел на весьма
консервативные позиции. Тема его лучших книг ("Кастилия", "Путь Дон
Кихота", "Испанские классики" и др.) - любовное переживание испанских
традиций, сокровищ национальной культуры. Но Асорин любуется как раз
неподвижностью, косностью испанской жизни, позволяющими в настоящем
созерцать прошлое. Именно это вызывает протест Мачадо, высоко ценившего
литературный дар Асорина. Амадис Галльский - герой одноименного рыцарского
романа, опубликованного в 1508 г., но созданного ранее. Амадисом
восхищался Дон Кихот, да и Сервантес выделял эту книгу среди рыцарских
романов.
На смерть Рубена Дарио (стр. 261). - Рубен Дарио (псевдоним Феликса
Рубена Гарсиа Сармьенто, 1867-1916) - великий поэт испаноязычного мира,
родом из Никарагуа. Оказал огромное влияние на испанскую поэзию начала XX в.
Одно из стихотворений Дарио посвящено Антонио Мачадо. Геспериды - по
древнегреческому мифу, три дочери титана Атласа, которым было поручено
стеречь сад с волшебными золотыми яблоками где-то на западном краю земли.
Легенды об Эльдорадо, "золотой стране", расположенной якобы в центре
Америки, где текут реки из жидкого золота, дарующие вечную молодость, были
распространены в Европе XVI-XVII вв. и манили конкистадоров и искателей
приключений.
Дону Мигелю де Унамуно (стр. 261). - Книга Унамуно "Жизнь Дон Кихота и
Санчо" вышла в 1905 г. В первой главе Унамуно утверждает, что только
героический энтузиазм Дон Кихота может спасти Испанию, погрязшую в
филистерстве и убогом буржуазном своекорыстии: "Подари нам свое безумие, о
наш вечный Дон Кихот! Е сли бы ты знал, мой Дон Кихот, как я страдаю среди
твоих соотечественников, у которых осталась только тщеславная
самонадеянность, после того как ты унес все наше героическое безумие".
Игнасьо Лойола (1491-1556) - испанский монах, основатель ордена иезуитов. По
происхождению баск, как и Унамуно. Автор книги "Духовные упражнения".
Хуану Рамону Хименесу (стр. 262). - Книга Х.-Р. Хименеса "Грустные
мелодии" вышла в 1903 г. См. также в настоящем томе стихотворение Хименеса
"К Антонио Мачадо" (с. 59).
Из книги "НОВЫЕ ПЕСНИ" (1917-1930)
К приморским землям (стр. 264). - Испания Мериме. - Имеются в виду
знаменитая новелла П. Мериме (1803-1870) "Кармен", по мотивам которой
написано либретто оперы Ж. Бизе "Кармен", и его же "Письма из Испании".
Сакан (Соку) - японский поэт XV в. Санлукар - в Испании два приморских
города с таким названием, здесь, по-видимому, Санлукар де Баррамеда,
расположенный в устье реки Гвадалквивир.
Это снится (стр. 277). - Гераклит Эфесский - греческий
философ-материалист (VI в. до н. э.), сформулировал диалектический принцип
непрерывного движения космоса. Первоначалом всего сущего считал огонь.
Скульптору Эмильяно Барралю (стр. 278). - Эмильяно Барраль (1896-1936)
- молодой скульптор из Сеговии, изваял бюст Мачадо. В 1937 г. в книге
"Война" Мачадо перепечатал это стихотворение, написанное в 1922 г., с таким
послесловием: "Эмильяно Барраль, капитан сеговийского ополчения, погиб у
ворот Мадрида, защищая родину от предателей, торгашей и чужеземных войск. Он
был великим скульптором и даже самую смерть свою сделал бессмертным
изваянием. И хотя он жизнь потерял, но нам в утешенье оставил воспоминание"
(Хорхе Манрике. Перевод О. Савича).
Из моей папки (стр. 280). - Цикл связан с активной литературной
полемикой Мачадо в 20-е гг. против некоторых тенденций в творчестве и
теоретических высказываниях молодых поэтов: культа метафоры, стремления к
барочной пышности и сложной ассоциативности об раза. Свободный стих -
верлибр - пропагандировал в эти годы и Хуан Район Хименес.
Сонеты (стр. 281). - Компостела - Сантьяго-де-Компостела - старинный
город в провинции Галисия, жемчужина испанской архитектуры. По преданию,
здесь умер апостол Иаков, поэтому в средние века сюда стекались паломники со
всей Европы. В конце долгого и тяжелого пути им открывалось чудесное зрелище
- город с одним из красивейших соборов Европы. Отец, мой - отец поэта
Антонио Мачадо Альварес (1848-1892) - крупный фольклорист, автор ряда
исследований и многотомного собрания фольклорных текстов.
Старые песни (стр. 284). - Малая Геадиана - приток Гвадалквивира. Убеда
- город в той же провинции Хаэн, где находится Баэса. Бандолеро - разбойник
с большой дороги.
Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ"
Обрывки бреда, сна и забытья (стр. 291). - Масон. - Мачадо
интересовался масонством и посещал мадридскую масонскую ложу. Некоторые
биографы считают, что он был даже принят в члены ложи. В Испании масонство
придерживалось республиканской, либеральной ориентации и было объектом
постоянных атак со стороны правокатолических сил. После гражданской войны
франкистская пропаганда утверждала, что испанские масоны были связаны с
коммунистами. Санбенито - балахон, который надевался на осужденных
инквизиционным судом во время процессии аутодафе. Харон - в древнегреческой
мифологии, перевозчик душ умерших в царстве мертвых. Оставь надежду
навсегда... - строка из надписи над входом в ад ("Ад", "Песнь третья"). В
первой песне "Ада" из "Божественной Комедии" Данте поэт встречает призрак
великого римского поэта Вергилия, который и становится его поводырем в
странствиях по Аду и Чистилищу.
Песни к Гиомар (стр. 298). - Этим именем в стихах Мачадо зашифрована
женщина, ставшая его последней любовью. Имя Гиомар встречается в Романсеро,
кроме того, так звали жену испанского поэта XV в. Хорхе Манрике, которого
Мачадо считал величайшим лириком Испании. Последние биографические изыскания
позволяют полагать, что под именем Гиомар скрыта поэтесса Пилар Вальдеррама,
с которой Мачадо познакомился в 1926 г. и на сборник стихов которой
"Запертый сад" он написал в 1930 г. восторженную рецензию. Гиомар была
замужем, Мачадо оберегал тайну их любви. Эти обстоятельства: редкие и
тайные встречи, другая жизнь возлюбленной, в которой поэту нет места, -
отразились в любовной лирике Мачадо.
Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939)
Преступление было в Гранаде... (стр. 306). - О гибели Федерико Гарсиа
Лорки см. с. 677. Альгамбра (точнее Альамбра) - дворец арабских халифов в
Гранаде.
Дневные раздумья (стр. 307). - Гуадалавьяр (также Турин) - река,
впадающая в Средиземное море близ Валенсии. Аусиас Марч (1395-1462) -
испанский поэт, живший в Валенсии.
"Меж нами - вал войны, морей бездонней..." (стр. 311). - Начало войны
застало Гиомар в Португалии, больше Мачадо ее никогда не видел. Луиз Ваз де
Камоэнс (1524-1580) - великий португальский поэт, автор эпической поэмы
"Лузиады", в которой воспеты героические эпизоды истории португальского
народа и великие географические открытия португальцев.
"Вновь прошлое поет на той же ноте..." (стр. 312). - Брат - Мануэль
Мачадо, которого война застала в Бургосе, в первые же дни мятежа захваченном
франкистами. Мануэль Мачадо остался во франкистской Испании, умер в 1947 г.
"Отчизна-мать, заступница святая..." (стр. 313). - Дон Хулиан - граф
дон Хулиан, правитель Андалузии, в VIII в. предал Испанию арабам. Новый граф
Хулиан - Франко, захвативший власть с помощью иностранных войск.
Бурьян (стр. 313). - Макбетовские ведьмы - сцена III, акт I трагедии В.
Шекспира "Макбет": ведьмы пророчат полководцу Макбету, что он будет королем.
Здесь имеются в виду честолюбивые замыслы генерала Франко. В заметках
военных лет Мачадо сопоставляет героическую борьбу испанского народа против
мирового фашизма с героической, но обреченной на поражение доблестью Дон
Кихота.
"Эти дни голубые, это солнце далекого детства..." (стр. 314). -
Последняя строка, написанная Мачадо, по-видимому, начало непродолженного
стихотворения.
И. Тертерян
Популярность: 3, Last-modified: Mon, 24 Oct 2005 18:23:41 GmT