РАССКАЗЫ

                              Ленинград
                          Детская литература
                                 1986

                         Рисунки и оформление
                              Н. ЛЯМИНА
     OCR: Андрей из Архангельска



     





                               Повесть

     Окончивший Казанский  университет  Ульянов Илья Николаевич не был
допущен к преподаванию физики в средних учебных  заведениях.  Кандидат
физико-математических  наук  -  и  вдруг такой пассаж...  Ошеломленный
молодой человек - ему не исполнилось еще и 24-х - не сразу понял,  что
экзамен   на   учителя   не  выдержан  и  что  ему  предлагают  выйти.
Спохватившись, он покраснел мучительно, словно огонь опалил лицо, и на
цыпочках,  стыдясь  самого себя,  поспешил из паркетного зала,  где за
зеленым сукном заседал испытательный при университете комитет.
     Каждый, кто,  окончив  университет,  изъявлял намерение посвятить
себя педагогической деятельности, приглашается в этот комитет, где был
обязан  перед  лицом  профессоров,  но  как  бы  в  классе школьникам,
преподать так называемый пробный урок по  избранной  специальности.  В
результате комитет устанавливал, способен ли искатель быть учителем (с
точки зрения правительственных указаний, разумеется).
     Провалился!.. В  жизни  не случалось с ним такого!..  Будто дикий
зазубренный  камень,  процарапав   мозг,   скатилось   на   язык   это
отвратительное слово: "Провалился".
     - Физика...  - твердил,  едва сдерживая слезы, молодой человек. -
Физика, предмет любимый, какой же я свинья перед тобой!..
     Но пора было и к выходу.  И тут новый приступ возмущения - только
уже не собой, а комитетом - охватил его.
     - Это же двуличие -  так  поступать!  -  кипел  он,  обращаясь  к
холодным сводам.  - Ведь я тот же,  и комитет тот же,  а по математике
допускают, по физике - нет?..
     Медленно, в  тягостном  раздумье  спускался  Ульянов  по чугунным
ступеням,  и последняя из них от его шага прогудела,  послышалось ему,
особенно угрюмо.
     Потом он сидел на скамейке в садике.  Скамья была в снегу,  но он
лишь машинально, кое-как очистил место и сел в снег. Лениво забрезжила
мысль: "А не удовольствоваться ли преподаванием математики?.. Спокойно
поеду в Пензу, где открылась вакансия в Дворянском институте. Стоит ли
из-за физики с  протестом  ломиться  в  комитет?..  Это  значит  опять
проедаться здесь,  в Казани,  - когда-то протест уважат!  А может ведь
случиться - не уважат вовсе..."
     И заколебался  Илья Николаевич - усталость от напряженных занятий
и нервной встряски брала свое.  Подумалось:  "А  в  Пензе,  сказывают,
тишина  да  благодать..."  Мысленно  он  пытался  уже  распрощаться  с
физикой,  но не смог:  "Любимица моя, да что же это я делаю... Предать
тебя? Нет!" - И как обрубил малодушные соображения: "Нет и нет!"
     Решил оставаться в Казани,  добиваться своего.  Он не мыслил себя
учителем  иначе,  как  прочно стоящим на обеих ногах:  математика плюс
физика.
     Жизнь впроголодь уже не страшила его - была бы цель достигнута!
     Он вновь и вновь подвергал полному анализу свой пробный  урок  по
физике  и приходил к выводу:  "Поступили несправедливо.  Больше того -
жестоко!.."  Вспомнилось,  чего  и  не  хотелось  вспоминать...  Некий
вельможа экзамен по физике превратил в балаган.
     А было так.  Ульянов уже заканчивал отвечать пробный урок и был в
том  приподнятом  настроении удовлетворения собой,  когда чувствуешь -
дело сладилось:  двухмесячный напряженный труд подготовки как  бы  сам
сказал все за себя строгим экзаменаторам.  И профессора из-за зеленого
сукна уже одобрительно кивали ему,  поглядывая на  чернильницы,  чтобы
обмакнуть  перья.  В  высокой  оценке пробного своего урока Ульянов не
сомневался...
     И вдруг   будто   холодным   сквозняком   пахнуло  в  зале.  Лица
экзаменаторов  вытянулись,  кое-кто  из  них  поморщился,  и   Ульянов
обнаружил,  что никто на него уже не смотрит. Взгляды всех устремились
поверх его головы,  туда,  где вход в зал.  Затем профессора  один  за
другим - кто ловко и быстро,  кто медленно,  как бы нехотя - поднялись
со своих  мест.  Ульянов  стоял,  не  смея  обернуться:  было  ясно  -
появилось какое-то значительное лицо.  Делами университета, он слышал,
занимается ревизор из Петербурга, сенатор.
     Ульянов терпеливо  ждал,  что его наконец отпустят.  Тем временем
мимо прошагал пожилой господин в мундире.  Вся грудь расшита  золотом.
Штаны   белые,  но  и  на  них  золотые  дорожки.  Илья  Николаевич  с
любопытством глянул на невиданное по блеску одеяние. Он уже догадался,
что  это  тот  самый сенатор,  о котором столько тревожных разговоров:
однако ничего похожего на страх перед ревизором не испытал.  Напротив,
ему   понравилась   благовоспитанность  вельможи:  поздоровался  он  с
профессорами, сделал уважительный поклон и пригласил всех сесть. Рядом
с председателем комитета образовалось свободное место,  на которое был
приглашен и сам сенатор.
     Тот пошептался с председателем, видно интересуясь, что происходит
в зале,  потом кивнул и посмотрел на Ульянова.  Илья Николаевич  стоял
выпрямившись,  а  под взглядом ревизора вытянулся еще больше,  вскинул
голову и чуть-чуть улыбнулся,  показывая этим,  что он ждет вопроса  и
рад  будет отвечать.  И не о себе сейчас он подумал:  он жаждал в меру
своих скромных сил защитить репутацию родного  университета,  которую,
как видно,  столичный ревизор взял под сомнение. Ульянов почувствовал,
что в нем возгорается душевный подъем,  вдохновение,  что ответ его на
любой  вопрос  экзаменационной  программы  будет  блестящим,  и только
одного опасался: как бы сенатор не раздумал его спрашивать.
     И вопросы последовали.  Ульянов отвечал легко и свободно,  однако
ревизор не проявил одобрения.  Напротив,  с желчной гримасой приставил
ладонь к уху и выкрикнул:
     - Не  слышу!  Ведь  вы  в  классе.  Зычно  надо  говорить   перед
учениками, зычно!
     У Ульянова  был  приятный  голос,  еще  в  Астрахани  он  пел   в
гимназическом хоре,  случалось, с одобрения регента, и мелодию вел, но
зычностью,  какая ценна для капрала,  не  обладал.  Все  же  попытался
напрячь голос - и закашлялся.
     Сенатор развел руками,  выпил воды из графина,  вместо того чтобы
протянуть стакан покрасневшему от кашля молодому человеку, и приказал:
     - Отойдите от стола.
     Ульянов попятился.
     - Еще,  еще...  Есть у вас глазомер,  чтобы представить помещение
класса?
     Ульянов сделал еще несколько шагов назад.
     - Хорошо,  - язвительно заметил сенатор, - скуповато отмеряли, но
допустим,  что это гимназический класс.  Вы  на  учительской  кафедре.
Объясняете ученикам предмет физики... А здесь, где мы сидим, допустим,
последняя парта... Попрошу!
     Ульянов крепился,  стараясь выдержать издевательства вельможи, но
голос, и без того слабый из-за неразвитой груди, окончательно перестал
звучать.  И сделалась особенно заметной картавость: Илья Николаевич не
выговаривал "р", этот звук пропадал.
     Новая придирка  со  стороны  сенатора:  мол,  дефект речи учителя
может передаваться и ученикам.  Сказал он это уже  не  претенденту,  а
решавшему его судьбу комитету.
     - Между прочим,  перед комитетом следовало бы явиться не  в...  -
Сенатор,   господин   благовоспитанный,   не   сказал   прямо:  "не  в
студенческих обносках",  а ограничился осуждающим взглядом. И добавил:
- Учитель без сюртука - не учитель!
     Стыд, негодование и омерзительное состояние  беспомощности  перед
грозным  сановником  вновь  переживал  Ульянов.  На  этот раз бродя по
улицам.
     И тут же догадался, откуда это противоречие в решении комитета: с
одной стороны,  кандидат Ульянов  удостаивается  за  пробный  урок  по
физике оценок "удовлетворительно" и "достаточно": с другой стороны, он
же к преподаванию физики не допускается... "Все ясно, туман рассеян, -
заключил  молодой человек.  - Своим грубым давлением сенатор расстроил
намерение профессоров,  вот и родилось постановление - ублюдок!" Между
тем за зеленым сукном сидели ученые, которым он, Ульянов, обязан своим
университетским  образованием...  Да  что  говорить  о  нем,  скромном
кандидате,  -  в  комитете видные деятели российской науки,  и что же:
склоняют головы перед ревизором...  Да это же  раззолоченный  истукан,
господа.  Где  же  ваше достоинство,  воспитатели молодежи и творители
наук!
     Ульянов решился на шаг смелый и вызывающий: вновь предстать перед
испытательным комитетом,  добиться переэкзаменовки  по  физике.  И  он
подал в округ прошение.
     К попечителю учебного округа не обратился бы:  мракобес, самодур.
Но  у  попечителя  есть  помощник,  облеченный почти столь же высокими
правами; к тому же, по отзывам, человек доступный и справедливый. Да и
не  только  по  отзывам:  четыре  года  назад  попечитель  Молоствов в
издевательских  выражениях  пробрал  директора  Астраханской  гимназии
Аристова  за  его  ходатайство  о  стипендии для мещанина Ульянова,  -
помощник попечителя  наперекор  своему  начальнику  принял  участие  в
молодом  студенте:  сделал  что  мог  - освободил от платы за слушание
лекций.
     Речь о  Николае  Ивановиче  Лобачевском.  Ему  и  подал  прошение
Ульянов.   Добрым   предзнаменованием   был   случай,   известный    в
университете.  Ровно одиннадцать лет назад, с разрешения Лобачевского,
держал экзамен в комитете и провалился студент Лев Николаевич Толстой.
Был  он тогда всего лишь худеньким,  малоприметным юношей из именитой,
но провинциальной помещичьей семьи.
     Провалился, но не струсил:  подал новое прошение,  и Лобачевский,
обнаружив у просителя серьезный интерес к наукам,  наложил  резолюцию:
"Допустить к дополнительному испытанию. 4 авг. 1844 г.".
     К повторному экзамену по  физике  (прошение  было  удовлетворено)
Илья  Николаевич  готовился особенно тщательно,  и 21 апреля 1855 года
кандидат Ульянов вновь на испытании.  В присутствии комитета (цитируем
протокол)  читал  пробную  лекцию:  "О  теориях  гальванического тока"
...затем написал рассуждение на заданную от комитета тему о скрытом  и
удельном   теплороде..."  В  обоих  случаях  Ульянов  получил  твердое
"хорошо".  Восторжествовала справедливость: то ли на комитет произвело
впечатление, что проситель явился в сюртуке (взял напрокат) и имел уже
вид учителя; то ли профессора почувствовали неловкость за прошлый раз,
когда в угоду столичному самодуру лишили молодого человека преподавать
физику;  то ли,  наконец,  замолвил об Ульянове слово Николай Иванович
Лобачевский, чуткий к трудолюбивым и талантливым юношам...
     Так или иначе,  но на этот раз Ульянову выказали особое внимание.
Его пригласили сесть за стол комитета.  Застеленный зеленым сукном,  с
расположенными  на  нем  массивными,  напоминающими  серию  бастионов,
которые надо штурмовать,  чернильницами, - этот стол одним своим видом
порождал мурашки у экзаменующихся. И вдруг - садись среди профессоров!
     Еще не  успел Ульянов,  взволнованный,  устроиться в кресле,  как
заговорил профессор физики и метеоролог Александр Степанович Савельев.
Ульянов,  будучи  студентом,  помогал  профессору на метеорологической
станции университета и сейчас  приготовился  выслушать  от  Александра
Степановича,  на прощание, благодарность за свой бескорыстный труд. Но
профессор заговорил о другом.
     - Перед нами,  господа,  - сказал Савельев,  указывая коллегам на
Ульянова,  - молодой,  но весьма меня заинтересовавший ученый. Позволю
себе  вспомнить  о  научной  работе  Ульянова,  представленной  им  на
соискание степени кандидата.  Это труд исследователя,  зрелый вклад  в
астрономическую  науку...  -  Здесь  Савельев  повернулся  к одному из
членов комитета, профессору математики и ученику Лобачевского, Попову:
- Александр Федорович, я не преувеличиваю?
     - Ничуть,  - отозвался тот.  - Мы с вами,  Александр  Степанович,
помнится,  были  единодушны в оценке достоинств этого сочинения,  как,
впрочем,  и остальные господа профессора,  коим было поручено  дать  о
диссертации заключение.  Я имею в виду профессоров господ Ковальского,
Вагнера, самого декана Котельникова, Гесса...
     - Да, - подтвердил Савельев, - редкое в науке совпадение мнений.
     - А в чем дело?  - заинтересовались  члены  комитета.  -  Вы  нас
интригуете!  Нельзя  ли,  Александр  Степанович,  хотя бы в нескольких
словах о содержании диссертации?  -  И  все  повернулись  к  Ульянову,
который краснел и бледнел от столь исключительного к себе внимания.
     Профессор Савельев подумал и сказал:
     - Чтобы не растекаться мыслию по древу,  как выразился летописец,
прочту заключение Мариана Альбертовича Ковальского...
     Выдающийся астроном  М.  А.  Ковальский не только украшал кафедру
Казанского университета - он был известен  в  ученом  мире  России,  и
мнение  его  значило  немало.  Члены  комитета в знак уважения к этому
мнению склонили головы, и Савельев прочитал:
     - "Сочинение  студента 4-го курса господина Ульянова представляет
полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты
кометы   Klinkerfues'a   1853  года  с  дополнениями  Энке  и  Гаусса.
Применение этого  способа  к  вычислению  элементов  кометы,  виденной
простым  глазом  в  прошлом  году,  и  согласие  результатов господина
Ульянова с результатами, опубликованными в Astronomischer Nachrichten,
показывает,  что  господин  Ульянов  постиг  сущность  астрономических
вычислений,  которые,  как  известно,  весьма  часто  требуют   особых
соображений  и приемов.  Это сочинение я считаю вполне соответствующим
степени кандидата математических наук.
                                   Профессор астрономии М. Ковальский.
                                            Казань, 14 мая 1854 года".
     Члены комитета   снова   благосклонно   обернулись   к  Ульянову,
похлопали в ладоши,  а профессор Попов,  присоединивший свою подпись к
отзыву   Ковальского,   особо   обратил   внимание  на  высокий  класс
астрономических вычислений вчерашнего студента:
     - Наш воспитанник,  с одной стороны,  и европейские астрономы,  с
другой - сошлись в  расчетах  орбиты  небесного  тела.  Это,  господа,
делает честь не только господину Ульянову,  но, осмеливаюсь сказать, и
нашей кафедре!
     Хлопки повторились, и все заговорили о комете, которая, прочертив
и обагрив небо, вызвала немало тревожных и самых фантастических толков
в  народе.  Ученые развеселились,  делясь курьезами,  которые в Казани
всколыхнули застойную общественную жизнь.
     Профессор Савельев  снова  попросил  внимания  и  сказал,  что он
намерен  предложить  Илье  Николаевичу  Ульянову   пересмотреть   свое
намерение пойти в учителя.
     - Вам,  дорогой  Илья  Николаевич,  место  в   университете   для
усовершенствования в научной работе!
     - Я...  я...  -  забормотал  Ульянов  и  вскочил  с  места,   как
застигнутый врасплох ученик. - Я... извините, не понял...
     - Не волнуйтесь,  - дружески улыбнулся Савельев,  -  у  вас  есть
время  подумать  об  открывающейся  для  вас будущности профессора.  Я
сейчас,  господа члены комитета,  обращаюсь к вам в  надежде,  что  вы
соблаговолите поддержать ходатайство, которое я на сей предмет намерен
возбудить в надлежащих инстанциях.
     Расходясь после  заседания комитета,  каждый из профессоров пожал
руку Ульянову, уже как будущему коллеге по работе в университете.

     Ульянов плохо спал ночью.  Не мог  понять,  рад  он  или  не  рад
научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась
перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
     А тянуло его к детям...
     И вот на столе  у  Лобачевского  прошение  (7  апреля  1855  г.).
Подпись  -  кандидат  физико-математического  факультета Илья Ульянов.
     Суть просьбы: желание занять должность учителя.
     Как раз  открылась  подходящая  вакансия  в  Пензе,  в Дворянском
институте.

     Но прежде чем назначить Ульянова  в  Пензу,  помощник  попечителя
пожелал  познакомиться  с  кандидатом  лично.  И вот Илья Николаевич в
кабинете ученого,  широко известного и в то  же  время  загадочного...
Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с
большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов
и  сам  явился  в  сюртуке  (вторично взял напрокат),  отчего сразу же
почувствовал  себя  как  бы  раскованным  для  разговора  с  ученым  в
генеральских чинах.
     Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила",  однако  глаз  не
увидел - только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне
такой - учителю!"
     Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда,
и Ульянов узнал свое личное дело.
     - Илья  Николаевич...  -  вслух  прочитал Лобачевский заголовок и
откинулся в кресле:  - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем...
-  и  Лобачевский  плавно  положил  кисть  большой белой руки на стол,
впрочем,  это излишне.  Не трудитесь.  Все,  что надо,  я прочитал и в
повести  вашей жизни узнал свою:  то же сиротское детство,  горемычная
юность...  Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила,
научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
     Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
     - Поздравляю вас с назначением,  согласно вашему желанию учителем
физики и математики.
     Ульянов вскочил,  притронулся  к  протянутой  руке  -  и  остался
стоять.
     Возникла неловкая пауза.
     - Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
     - Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой
человек,   -    я    счастлив    назначением    и    обязуюсь,    ваше
превосходительство...
     - Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
     - Николай Иванович,  извините...  осмелюсь,  но мне... - борясь с
волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать
юношеству.  А  в  геометрии...  Я  уже  не  чувствую полного доверия к
Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
     Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали
сползать с его носа,  и  продолжал  весело,  от  всей  души  смеяться,
вытирая платком выступившие слезы.  Успокоился, и очки опять заслонили
его глаза.
     - Ах,  вы  вот о чем...  - Заметил добродушно.  - Начитались моих
ересей...
     Ульянов затаился:  от  ученого,  взбудоражившего  умы не только в
Казани,  но в Петербурге и даже  в  Европе,  он  ожидал  откровения...
Однако откровения не последовало.
     - Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы
не  поступитесь  своей  совестью.  Античный  геометр построил систему,
которая вполне  отвечает  нашим  повседневным  нуждам.  -  Лобачевский
улыбнулся.  - По себе сужу.  Когда мы строили новый университет,  сам,
каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
     Лобачевский опять  привстал,  - но Ульянов,  вопреки свойственной
деликатности,  и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его
-  ум  исследователя - жаждал постичь новое,  пусть парадоксальное,  в
учении, наделавшем столько шума.
     - Хорошо,  -  согласился  наконец  Лобачевский,  -  отправимся  в
область чистой теории.
     - Случалось  ли вам,  господин Ульянов,  наблюдать,  как забивают
сваи?  Артель рабочих берется за стропы:  "Взя-яли!" - и через блок на
верху  копра  подтягивает многопудовую чугунную бабу.  "Ух!" - и баба,
падая,  ударяет в торец  толстого  бревна.  Это  свая.  Она  сразу  на
несколько вершков уходит в землю.  Дальше - глубже, дальше - глубже...
Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает
чувствовать  удары  чугунной болванки.  Свая на месте.  Это называется
"отказ".  Отсюда и в языке нашем выражение:  "Бить  до  отказа".  Свая
встала прочно, но...
     Илья Николаевич,  не  мешкая,  воспроизвел  на   листках   бумаги
заученные им схемы из трудов Лобачевского.
     Показал, что знает,  как,  вопреки  Эвклиду,  следует  трактовать
параллельность  линий  и как построить доказательства того,  что сумма
углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в
нуль...
     - Николай Иванович!  - И Ульянов отложил карандаш.  - Но вы  сами
утверждаете,  что  ваши  умозаключения действительны лишь для огромных
пространств  Вселенной.  А  Эвклидову  геометрию,  собственно,  и   не
отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай
вашего  всеобъемлющего   учения,   как   геометрия   для   пространств
ограниченных.  Но,  простите,  вы уверены,  что просторы мироздания не
отвергнут вашу геометрию?
     Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши.  А
в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
     - Дорогой мой Ульянов,  - медленно заговорил он, - уже тридцать с
лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи
провел  над  раскрытым  куполом  здешней  обсерватории лицом к лицу со
звездным небом.  Временами я уже ликовал,  чувствуя,  что еще  немного
усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения...
Но вот напасть - замутилось зрение!  - И он ударил кулаком по столу  с
такой  вспышкой  гнева  и  отчаяния,  что  от  брошенных на стол очков
полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
     Лобачевский как-то  сразу  сник,  словно  и  крупное  тело  его в
размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
     Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,
казалось ему,  подобен скале  в  океане,  несокрушимой  ни  для  каких
штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
     Однако Лобачевский уже  преодолел  приступ  слабости,  воспрянул.
Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут
же  со  смехом  сослался  на  рассеянность,  которая,   мол,   еще   в
университете служила пищей для острословов.
     - Вспоминаю анекдот,  - сказал он,  - Лобачевский,  говорилось  в
нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией,
что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил
в  преисподнюю,  но  так как у чертей мозги тоже наизнанку,  то - свой
своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
     Николай Иванович   смеялся   с   явным   намерением  растормошить
приунывшего  своего  собеседника:  Ульянов   это   понял   и   деланно
заулыбался.
     - Мы с вами,  Илья Николаевич,  еще и в обсерватории побываем,  -
бодро  заговорил  Лобачевский,  -  совместно  продолжим наблюдения над
звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
     - Обязательно   выздоровеете,   Николай   Иванович!  -  подхватил
Ульянов,  страстно желая верить своим словам.  - Обязательно! Приеду в
Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
     Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
     - Врачи  требуют,  чтобы  я  на  год  отправился  для  лечения за
границу.  Дело за небольшим...  - Он  замялся  и  принялся  барабанить
пальцами  по  столу.  Вдруг  поднял голос и раздраженно:  - Видели вы,
милый Ульянов,  простофилей?  Похоже, что самый нелепый из этой породы
людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки
не спросил за исправление должности  помощника  попечителя.  Молоствов
глаза  выпучил,  когда  обнаружилось,  что  у  него в помощниках такой
чудак-бессребреник.  Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня
простофилей.  Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство,
а там один ответ:  "Что с возу упало,  то пропало!" А лечиться-то ведь
деньги  нужны  немалые,  тем  более за границей.  Пришлось обеспокоить
министра. Написал в Петербург, жду...
     Лобачевский спохватился  и  прервал  речь.  Заворчал,  сердясь на
себя:
     - Болтлив стал,  как баба у деревенского колодца. А вас обременяю
только. Извините.
     Наконец распрощались.  Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил
латинское изречение:  "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам")
- и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей.  Это
было 7 мая 1855 года.
     ...Встретиться им   больше   не   пришлось.   Денег   на  лечение
Лобачевский не получил.  Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через
год  (12  февраля  1856  года)  умер  в  нищете и забвении от паралича
легких.
     Но "Per  aspera  ad  astra"  осталось звучать в сознании и сердце
Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.

     Сборы, сборы...  В дневнике  Ильи  Николаевича  Ульянова  открыта
новая страница:  "Симбирск.  1869 год,  сентябрь".  Новые места, новая
должность - и соблазнительная неизвестность впереди..  Наконец выехали
за город,  но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!"
остановил лошадей,  спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах
упряжки.
     Илья Николаевич  высунулся  из  кузова.  В   пору   было   бы   и
подосадовать  на  почтаря:  вон  еще и до первого полосатого столба не
дотянули,  а уже задержка в пути!  Иной старосветский обыватель - а их
немало  в  здешнем  городе,  -  пожалуй,  усмотрел  бы в этом недоброе
предзнаменование да и отменил бы поездку.  Но Илья  Николаевич  только
усмехнулся  этой  мысли.  Однако  из этой захудалости дворянской жизни
впоследствии  под  пером  Ивана   Александровича   Гончарова   родился
знаменитый "Обломов".
     "А ведь он,  Илья, мне тезка!" - вдруг обнаружил Илья Николаевич.
И  хотя  в  совпадении  имен  он увидел только курьез,  все же явилась
потребность мысленно поскрести себя:  "А не завалялось  ли  и  в  тебе
самом чего-нибудь обломовского?"
     Полюбопытствовал, что скажет на этот счет жена.
     Мария Александровна,  озабоченная первой дальней поездкой мужа по
губернии,  старательно собирала его в дорогу.  То и дело хваталась  за
голову: "Не забыть бы чего-нибудь".
     - Бог мой,  - отозвалась она на лукавый вопрос мужа, и в красивых
ярких  глазах ее блеснули искорки смеха,  - ну конечно же в тебе полно
обломовщины!  -  И  прищурилась  для  строгости,  и  уже  всерьез  его
пожурила:  - Чуть в ботинках не уехал - это в октябре-то,  в ненастье!
Для чего же мы заказывали сапоги?
     Илья Николаевич,  приспосабливаясь к обнове, переступил с ноги на
ногу: на нем были козловые сапоги со скрипом.
     Отъезжающему были    поданы   на   руки   пятилетняя   Анечка   и
трехгодовалый  Саша,  который,  увидев  отца  в  непривычном  одеянии,
встревожился и принялся плакать.
     Прощаясь с детьми,  Илья Николаевич замер,  потрясенный  глубиной
охватившего его чувства.  А когда разомкнул объятия, у обоих малышей в
ручонках оказалось по волоску из его бороды.
     - Сувениры!  -  воскликнул  счастливый  отец.  -  Они  уже  берут
сувениры!
     Наконец и  супруги сделали шаг друг к другу.  Мария Александровна
положила руки мужу на плечи,  затаив волнение, сказала: "Береги себя!"
А он бережно снял их и принялся целовать...
     Распрощавшись с  семьей,  Илья  Николаевич  долго  и  громогласно
прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля
чувства.  После этого сразу,  с некоторой даже  поспешностью  залез  в
тарантас и скрылся под кожаным верхом.
     Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому  и  сено,  с
удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес,
и мысли его,  а следом и чувства понеслись,  обгоняя тройку,  вперед и
вперед на сельские просторы.
     А тарантас стоял.  Задержались у заставы.  В пределах губернского
города ямщики были обязаны заглушать колокольцы. Но вот пута снята - и
дорожный медный жаворонок обретает голосок.
     Ямщик похлопал  коренника по шелковистой шее,  поправил шлейки на
пристяжных и сел в тарантас.
     Илья Николаевич  с  интересом  разглядывал  его.  Это  был рослый
красавец с рыжей бородой.  Сам от природы некрупный,  Илья  Николаевич
ценил в людях стать,  силу,  здоровье. А этот, что называется, кровь с
молоком!  И как ловко все сидит на  нем:  и  темно-зеленый  форменного
сукна  азям,  подпоясанный  красным кушаком,  и черный картуз с медным
гербом почтового ведомства над  лакированным  козырьком,  и  форменные
шаровары, и сапоги...
     Лошади дружно взяли.  Колоколец  под  дугой  завел  свой  звонкий
говорок.
     Сразу словно  и  день  посветлел.  Перед   глазами   распахнулись
просторы полей,  лесов.  В этот ранний час еще лежали туманы,  и,  как
островки среди молочного моря,  тут и там виднелись вскарабкавшиеся на
возвышенности села и деревни.
     Завидев катящего на тройке чиновника, на обочине дороги оторопело
остановился  прохожий.  К  тощей  котомке  приторочена  пара  запасных
лаптей,  в руке  палка:  видно,  дальняя  у  него  дорога...  Лишь  на
мгновение  мужик  и  чиновник встретились глазами,  но Илья Николаевич
успел заметить,  что в выражении его лица раболепие и страх  -  ничего
больше.
     Прохожий стремительно поклонился,  словно готов  был  сбросить  с
себя не только шапчонку,  но и голову вместе с нею.  Илья Николаевич в
ответ приветливо снял фуражку, чем вызвал крайнее неодобрение ямщика.
     - Всякой  шушере  да  кланяться,  -  заворчал  он.  -  Мало ли их
шатается нынче... Себя не соблюдаете, господин.
     - Но  почему  же?  -  сказал  Илья Николаевич и с досадой на себя
почувствовал, что краснеет. - Ответить на поклон - долг вежливости...
     Ямщик не  успокоился,  но  в  дальнейшие  объяснения  входить  не
пожелал. Сказал веско:
     - Мы пошта,  сударь. Казенная. В подорожной-то у вас что сказано:
"По указу его величества государя императора" едем.  Понимать  надо...
Нн-но,  баловаться!  -  И  ямщик  раскрутил над головой кнут,  который
просвистел не только над лошадьми, но и над седоком.
     Илья Николаевич задумался,  и горькая усмешка опечалила его лицо.
"Два крестьянина,  - размышлял он,  - два человека из податного,  или,
как   прежде   говаривали,   подлого   сословия.  Оба  тянут  в  жизни
подневольную лямку...  Казалось бы, возьмитесь за лямку сообща - легче
будет!  А что на деле?  Полный между людьми разлад.  Этот, на облучке,
набрался презрения к бедняку,  да какого злобного презрения!  А у того
лишь скотский страх,  ни малейшего человеческого достоинства... О, как
необходимо народу просвещение!  - мысленно воскликнул Илья Николаевич.
- В этом убеждаешься снова и снова!"
     Он усмехнулся наставлению  ямщика  о  подорожной.  Документ  этот
действительно  выдается  от  имени  царствующего монарха и скрепляется
подписью губернатора,  в канцелярию которого, облачившись в вицмундир,
коллежский асессор Ульянов и явился перед отъездом.
     Канцелярская процедура оказалась  затяжной,  но  чиновник  особых
поручений при губернаторе,  бойкий и любезный молодой человек,  не дал
господину инспектору  соскучиться.  Он  говорил,  и  из  его  слов,  в
особенности  из  изящных  манер,  должно было сделать заключение,  что
Симбирск - отнюдь не захудалая провинция,  какой  рисуют  его  господа
писатели, и что господин Ульянов, прибывший из такого крупного города,
как Нижний Новгород,  найдет и здесь,  в Симбирске,  пищу  для  ума  и
сердца.
     Илья Николаевич,  слушая болтовню молодого  человека,  добродушно
улыбался,  временами  вставляя неопределенное:  "Да,  да,  конечно..."
Затем,  напомнив о  деле,  высказал  намерение  поехать  в  одноконном
экипаже.
     Чиновник тотчас сделал строгое лицо:
     - Нельзя-с.   Во-первых,  по  нашим  дорогам,  тем  более  сейчас
распутица,  одна  животина  не  потянет.  Нужна  пара.  Во-вторых,  не
осмелюсь  вам  и пару подрядить.  Согласно вашему чину и должности вам
полагается тройка.
     - Ну зачем же такая формальность... - пробормотал Илья Николаевич
и тут же прикинул вслух:  - Две с половиной копейки серебром за лошадь
с версты. Тройка встанет втрое. За каждые сто верст, выходит, я должен
отдать семь рублей с полтиной, не накладно ли?
     Чиновник кинул пренебрежительно:
     - Но ведь вы же не из своего кармана. Вам ассигнованы суммы...
     - Да,   конечно,   -  сказал  Илья  Николаевич.  -  Но  по-моему,
казначейская копейка тоже любит счет.  Впрочем, я вам своего мнения не
навязываю, тем более что вы следуете заведенному порядку.
     - Именно!  - оживился молодой человек.  -  Именно!  А  заведенный
порядок, он, знаете, что говорит?
     И Ульянов  не  без  интереса   узнал,   что   существует   особое
правительственное  "Расписание",  согласно  которому  почтовые станции
обязаны  запрягать  генерал-фельдмаршалу  20   лошадей;   митрополиту,
сенатору  и полному генералу - 15.  Фельдъегерю для гоньбы назначаются
курьерские лошади - сколько потребует.  Майоры  и  чиновники  восьмого
класса...
     Тут молодой человек сделал приятную улыбку и вставил:
     - А вы,  господин Ульянов,  имеете быть таковым...  разъезжают на
четверке либо тройке лошадей. Далее...
     Илья Николаевич, дивясь этим "лошадиным" рангам, поискал глазами,
куда бы сесть.
     Чиновник тотчас предложил ему кресло, а сам выхватил из рук писца
приготовленную уже подорожную и исчез в кабинете губернатора.
     Ждать не пришлось, чиновник обернулся мгновенно.
     - Его сиятельство желает вам, господин Ульянов, счастливого пути,
а когда воротитесь, рад будет узнать ваше мнение о состоянии школьного
дела в губернии. Извольте получить подорожную...



     Илья Николаевич  Ульянов  принадлежал  к  тому  слою   передового
русского общества,  в котором отмена крепостного права была воспринята
как акт величайшей гуманности монарха.  Это  были  честные,  но,  увы,
наивно верившие в "помазанника божия" люди,  совсем не приспособленные
к политическому анализу событий.  И неудивительно.  Ведь даже  Николай
Гаврилович  Чернышевский  -  гордость  и  знамя  передовой России того
времени - не был знаком с произведениями Маркса.
     Так или  иначе,  реформы  в  60-х годах следовали одна за другой.
Правительство учредило мировой суд, а для крупных правонарушений - суд
присяжных по европейскому образцу.
     Возникли земские учреждения.  К руководству народным образованием
была   допущена   общественность;   с  этой  целью  стали  создаваться
губернские и  уездные  училищные  советы.  Наконец  министр  народного
просвещения   "мнением   положил",  то  есть  согласился  с  тем,  что
постановка школьного  дела,  и  в  первую  очередь  на  селе,  требует
коренного  улучшения.  Тут  же  виднейшие  педагоги и ученые,  деятели
просвещения были приглашены разработать проект нового устава  массовой
народной школы;  наиболее радикальные из них,  как,  например,  К.  Д.
Ушинский, стали мечтать о ликвидации в России неграмотности.
     Илья Николаевич   Ульянов   отнесся   к   происходящим  переменам
восторженно.  "Где быть теперь учителю, если он считает себя достойным
этого высокого призвания? - сказал он себе. - Только в гуще народной!"
И осенью 1869 года без колебаний расстался с учительской деятельностью
в  Нижнем  Новгороде,  с  благоустроенной  жизнью в столице поволжских
городов.
     Притомившиеся за  дорогу лошади побежали весело и резво.  Одна из
пристяжных порывалась даже удариться вскачь, пока не осадил ямщик.
     "Ишь, припустили,   сивки-бурки!  -  улыбнулся  Илья  Николаевич,
слушая дробный перестук  дюжины  копыт.  -  Отдых  почуяли,  кормушку!
Теперь их и понукать не надо!"
     Впрочем, он и сам с приближением станции приободрился. Наконец-то
можно будет опомниться от дорожной тряски,  выколотить из одежды пыль,
умыться, сесть за стол и перекусить.
     Смеркалось. Видимые горизонты стали сужаться,  и на фоне светлого
еще неба зачернели телеграфные столбы.
     "Телеграфная линия...  - мысленно отметил Илья Николаевич.  - Эти
линии  -  тоже  проводники  знаний  и  света,  и  хорошо,  что  начали
прочерчивать матушку-Русь в разных направлениях...  Ба! - вдруг пришла
ему на ум веселая догадка.  - Ведь в ближайшем же уездном городе, надо
полагать, есть телеграфная станция. Подам-ка я депешу друзьям в Нижний
Новгород!  Как они там? Мол, привет с дороги. Преодолел лужу наподобие
миргородской. Пребываю в отличном расположении духа!"
     И шестилетняя жизнь Ульянова в Нижнем Новгороде, еще полная живых
отголосков  в  его  душе,  воскресла  перед ним.  Даже ощущение дороги
пропало: словно он уже и не в тарантасе.
     Двухэтажное с  бельведером  каменное здание Нижегородской мужской
гимназии.  Уроки на сегодня уже кончились. Он у директора гимназии, но
не  в  вицмундире.  Приглашен  не в служебный директорский кабинет,  а
запросто, по-соседски.
     - Сядемте,  Илья Николаевич...  - Директор выглядел озабоченным и
даже несколько растерянным.  - Илья  Николаевич!  -  Садоков  заглянул
Ульянову в глаза. - Неужели это правда? Вы намерены покинуть Нижний?
     Надо было понять огорчение директора гимназии, теряющего учителя,
который   составлял   гордость   его  учебного  заведения.  Трудолюбие
Ульянова,  глубокое  и  любовное  знание  предмета  и   прежде   всего
педагогический  талант  выделяли  его из учительской среды даже такого
крупного города, как Нижний.
     В ту  пору были обиходны физические наказания в школе.  А Ульянов
видел  в  этом  пережитки  домостроевщины.  Еще  в  Пензе,  где   Илья
Николаевич начинал свою учительскую деятельность, он случайно оказался
свидетелем того,  как служитель распаривает березовые прутья. Старичок
объяснил молодому учителю, что розга должна быть гибкой, прикладистой,
мол, только тогда она сечет хлестко и дает настоящую пользу.
     Все возмутилось в Ульянове. Сперва это был протест доброго сердца
против  избиения  детей.  Но  вскоре  он  с  восхищением  прочитал   у
Добролюбова, что дети "несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут,
пока их не довели до этого  страхом,  они  стыдятся  всего  дурного...
сближаются со сверстником,  не спрашивая,  богат ли он, равен ли им по
происхождению...".
     В классе  Ильи  Николаевича  никогда  не  было  розг,  а  линейка
употреблялась только по прямому назначению  -  для  линования  бумаги.
Никогда не раздавалось здесь и унизительного окрика: "На колени!"
     Между тем  познания  учеников  Ульянова,   как   в   Пензе,   так
впоследствии и в Нижнем, всегда были твердыми и осмысленными.
     Время от времени,  как водится, наезжали проверочные комиссии: из
округа,  из  министерства.  Инспекторские  опросы приводили учеников в
трепет и остолбенение - но только не  в  классах  Ульянова.  Напротив,
ученики  Ильи  Николаевича,  казалось,  только  и ждали случая,  чтобы
блеснуть знаниями перед важными и строгими господами.
     И блистала.  Формуляр  Нижегородской гимназии обогащался лестными
для учебного заведения отзывами о работе старшего учителя Ульянова.
     Нижегородская гимназия    при    И.   Н.   Ульянове   обогатилась
первоклассным  физическим  кабинетом.   Здесь   постоянно   действовал
источник  электроэнергии в виде батареи из элементов Бунзена,  которые
Илья Николаевич  за  надежность  в  работе  предпочитал  всяким  иным.
Действующая   батарея  позволяла  учащимся  обнаруживать  на  практике
свойства электричества - этой вновь открытой, во многом еще загадочной
силы, которой только еще начинал овладевать человек. От батареи звенел
в кабинете электрический звонок,  крутился моторчик,  разлагалась вода
на кислород и водород и так далее. Учитель Ульянов проявил себя борцом
против  схоластики,  которая  омертвляла  гимназическую  программу,  в
особенности  по разделу естествознания;  трудно было устоять перед его
доводами,  и директор Садоков,  как ни  прижимист  был,  открыл  перед
учителем физики кассу. Илья Николаевич тотчас же выписал из Петербурга
от механика Швабе модель паровоза за  200  рублей...  Бухгалтер  подал
письменный  протест.  В трудном объяснении с директором Ульянов привел
довод, на котором стороны в конце концов примирились.
     Илья Николаевич сказал:
     - К нам в Нижний проложена от Москвы  железная  дорога.  Началось
движение  поездов.  Но  к  "чугунке" в народе недоверие.  Так разве не
наша,  деятелей народного просвещения,  обязанность предметно показать
детям, что нет нечистой силы в "чугунке", а движет ее пар?
     Расширяя на уроках  физики  кругозор  учащихся,  Илья  Николаевич
особо  старался  приохотить  ребят  к  геодезии  и  к  астрономическим
наблюдениям.  Для этого у него имелись такие приборы,  как астролябия,
теодолит  и  даже  телескоп.  Глядя  из  него с чердака гимназического
здания,  конечно,  нельзя было проникнуть в глубины Вселенной,  однако
пробуждалась фантазия, полет которой увлекал ребят в иные миры...
     Мария Александровна,  чуткая, нежная и вместе с тем на редкость в
свои  годы практичная,  поспевала всюду.  Поможет мужу умным советом в
его делах,  тут же накормит и искупает дочку, простирнет за ней и обед
приготовит.
     А когда Илья Николаевич торжественно вручал  ей  свое  жалованье,
садилась с карандашом в руке,  чтобы рассчитать семейный бюджет. "Тебе
бы государственным казначеем быть, Маша!" - говаривал Илья Николаевич,
заглядывая к ней в тетрадку. И в самом деле, Мария Александровна умела
не только сбалансировать бюджет на бумаге, но и на деле не выходила за
установленные рамки расходов.
     Еще девочкой она получила серьезную музыкальную подготовку; милый
старый  "Шредер"  и  здесь с нею:  рояль приносит в новую ее жизнь дух
родительского  дома,  где  она  по-деревенски   бегала   босиком,   не
балованная, с малолетства приученная отцом-врачом трудиться, уважать и
ценить труд других.
     Бывало, работает  Илья  Николаевич.  В  кабинет  донеслись  звуки
рояля. Тут он тихонько раскрывает дверь настежь. Дела уже отложены. Он
откидывается  в  кресле,  закрывает  глаза  - и на лице его появляется
выражение блаженства.
     Сама квартира,  с ее новой мебелью и домашними цветами, казалось,
была бы рада обрести человеческую душу - единственно для  того,  чтобы
насладиться льющейся из гостиной музыкой...
     Так жили Ульяновы.
     Казалось бы,  жить  да  поживать!  И вдруг человек по собственной
воле поступается всем,  чего достиг ценой  неимоверного  труда  и  что
составляет  благополучие  его  семьи,  покой,  уют,  наконец,  его  же
собственный служебный интерес!
     А ведь  ему  уже  под  сорок.  И  в такие годы испытывать судьбу,
менять Нижний на заурядный губернский город. Не опрометчиво ли?..
     - Я  позволил  себе,  -  сказал Садоков,  все еще надеясь на силу
своих доводов,  - извлечь из  несгораемого  шкафа,  чтобы  освежить  в
памяти...  -  Тут  он взял со стола папку:  это был прошнурованный,  с
выпущенной наружу  сургучной  печатью  послужной  список  Ульянова.  -
Позвольте  перелистать?  Вы,  Илья Николаевич,  службу начали в Пензе.
Читаю:  "...тысяча  восемьсот  пятьдесят   восьмой   год,   Пензенский
дворянский  институт".  За  усердие в преподавании "денежная награда в
сто пятьдесят рублей..." Следующий, тысяча восемьсот пятьдесят девятый
год.  Ревизия  из Петербурга.  В итоге ревизии сенатор Сафонов отметил
вас "за отличное ведение своего дела"... В тысяча восемьсот шестьдесят
втором году институту не повезло.  Нагрянул с ревизией Постельс и, как
у него водится, от учебной работы заведения камня на камне не оставил.
После  него,  как  после  Батыя...  Но был там педагог,  которого даже
Постельс вынужден был похвалить. Не помните такого? - И Садоков поднял
лукавый взгляд на Ульянова.  - "По математике и физике успехи учеников
достаточные:  преподаватель  Ульянов  с  усердием   занимается   своим
предметом". Осталось перечитать поощрения, которыми вы удостоены у нас
в гимназии.  Или, быть может, они еще свежи в вашей памяти? - закончил
директор не без яда.
     Потом сказал:
     - У нас в гимназии,  Илья Николаевич, в непродолжительном времени
предвидится  вакансия  на  должность  инспектора...  -  Но   посмотрел
Ульянову в глаза и безнадежно махнул рукой.



     Еще в  Нижнем,  принимая  должность  инспектора  народных училищ,
Ульянов спрашивал себя:  "А подготовлен ли  я,  человек  городской,  к
работе в деревне?" И это стало предметом его немалой озабоченности.
     Гимназические учителя подтрунивали над коллегой:  "Полноте,  Илья
Николаевич,  мудрствовать,  какие  еще  там  деревенские проблемы!  Вы
многоопытный педагог,  да еще удостоенный ученой степени кандидата.  И
меняете  кафедру  гимназии на деревенскую школу грамоты - в чем же тут
проблема?"
     Илья Николаевич  отмалчивался  и  продолжал  собирать  сведения о
Симбирской губернии.  Проведал,  что хороши  тамошние  глины:  развито
гончарное дело,  кирпичное,  и записал себе в тетрадку, в каких именно
уездах следует приобретать кирпич при постройке школьных зданий.
     В южной  части  губернии  строительный  лес  плохой,  это он тоже
заметил себе.  Напротив, бревно и тес отличного качества на севере и в
северо-западном  углу губернии.  Здесь сосна мелкослойная,  сто-двести
лет простоит в срубе;  встречается даже мачтовый  лес,  который  берут
волжские  корабельщики.  И Ульянову подумалось,  что,  быть может,  на
мачтах симбирской заготовки  развевался  мятежный  флаг  и  Разина,  и
Пугачева.
     Во всяком случае,  Емельян Иванович поусердствовал  на  сибирских
землях - недаром Пушкин,  работая над "Капитанской дочкой", приезжал в
Симбирск,  где интересовался  архивами,  да  в  его  пору  можно  было
встретить здесь еще и живых свидетелей пугачевских дел.
     Как-то в майском номере  "Журнала  министерства  просвещения"  за
1869  год  он наткнулся на отчет о состоянии народных школ,  в котором
была  упомянута  и  Симбирская  губерния.   Илья   Николаевич   тотчас
погрузился в исследование. "Не плохо, отнюдь не плохо поставлено дело,
куда лучше,  чем у соседей!" - радовался  он,  сопоставляя  данные  по
губерниям.
     Однако первоначальное впечатление благополучия  тут  же  стало  и
рассеиваться...  Оказывается,  в этой многонациональной губернии вовсю
процветает насильственное обрусение!
     "Образование" и  "обрусение"  в отчете приравнены одно к другому.
Так и сказано: "Дело народного образования и обрусения..."
     - Боже мой,  боже мой, - сокрушался Илья Николаевич, - что сказал
бы Пушкин,  натолкнувшись на такую мерзость!  "Слух обо мне пройдет по
всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук
славян,  и финн,  и  ныне  дикой  тунгуз,  и  друг  степей  калмык..."
"Назовет!"  -  с гневной иронией воскликнул Илья Николаевич.  - Да эти
русификаторы своими насилиями только отвращают людей от гения  русской
культуры!
     А вот  и  оптимистическое  заверение  в  отчете:   "Вообще   дело
народного образования и обрусения начинает прививаться". Где же это? В
какой среде? Что за противоречие?
     Оказывается, среди чувашей... Чуваш менее культурен, чем татарин.
Он еще в плену наивно-языческих представлений о жизни,  о людях, очень
доверчив.  Вот  тут-то  деятели  обрусения и снимают свою жатву.  Илья
     Николаевич почувствовал   жгучую   потребность   заступиться   за
маленький  народ,  которого  хотят  лишить  своих обычаев,  верований,
наконец, собственного национального лица!
     И стал мысленно прикидывать, что же он, инспектор народных училищ
губернии,  способен будет сделать, чтобы оградить "всяк сущий язык" от
преследования господ русификаторов...



     Так проходили летние каникулы, последние в Нижнем Новгороде. Илья
Николаевич проводил время в  библиотеках  либо  за  письменным  столом
дома.  Мария  Александровна  с  детьми отправилась к своим родителям в
Кокушкино.
     С неизъяснимым  наслаждением  перечитывал  Илья  Николаевич труды
Ушинского,   Песталоцци,   педагогические   сочинения    Лобачевского,
Пирогова,  не  говоря уже о Добролюбове,  Писареве.  Он открывал в них
богатства, которых не замечал прежде: в одних случаях из-за вечной - в
студенческую пору - нехватки времени,  да и по молодости лет; в других
из-за трудностей нелегального чтения.
     Константин Дмитриевич  Ушинский.  "Отец русской педагогики".  Сам
учитель,  он досконально исследовал  школьное  дело  в  России.  Затем
отправился  за  границу  и  там  шаг за шагом изучил все талантливое и
передовое,  чем  жили  школы  Швейцарии,  Англии,  Франции,  Германии,
Соединенных Штатов.  Благодаря Ушинскому педагогика как наука в России
60-х годов XIX столетия достигла небывалого расцвета.
     К. Д.  Ушинский  составил  два  учебника  для  начальной  школы -
"Родное слово" (первый и второй год обучения) и "Детский  мир".  Какой
это  было  находкой для Ульянова!  Ведь его собственная педагогическая
практика    до    сих    пор    складывалась    только    в    области
физико-математических наук.
     Впрочем, по жадности своей  он  тут  же  ухватился  и  за  книжку
Фарадея "Химическая история свечи".
     Обратившись к сочинениям Песталоцци,  Ульянов долго вглядывался в
портрет  "благородного  и  бескорыстного филантропа-воспитателя",  как
назвал швейцарца Добролюбов, высоко ценивший педагогическое творчество
Песталоцци.
     Иоганн Генрих Песталоцци...  Портрет  1811  года,  следовательно,
великому педагогу здесь 64 года.  А на вид и вовсе старик. Испещренное
морщинами и морщинками  добрейшее  лицо,  которому  особенную  теплоту
придает мечтательность во взгляде.
     Он обивал пороги швейцарских лавочников и ростовщиков,  взывая  к
ним:  "Высокоблагородные,  высокочтимые  господа,  благородные  друзья
человечества и покровители!.." А потом, подавленный глухим равнодушием
состоятельных  сограждан к своему делу,  в письмах к друзьям говорил с
отчаянием:  "Я хочу попасть к какому-либо  министру,  который  был  бы
человеком... если таковой на земле существует!"
     Он умер в нищете.
     "Наследие этого великого педагога,  - сказал К.  Д.  Ушинский,  -
принесло и приносит человечеству больше пользы, чем открытие Америки!"



     ...Вспоминая с теплым чувством Пензу,  Илья Николаевич  перечитал
некоторые  из  сохранившихся у него писем.  О,  бывшие воспитанники не
забывают его! "...Остаюсь преданным Вам слугою П. Филатов".
     "Филатов! - оживился Илья Николаевич. - Ну как же, делал изрядные
успехи в математике!  Но жаль,  надежд не оправдал. "Любил, - пишет, -
математику,   пока  преподавали  ее  вы,  Илья  Николаевич".  Пришлось
посоветовать Филатову заняться чем-нибудь другим".
     Еще письмо.  Это, пока попало в Нижний, совершило кружной путь из
Пензы в Астрахань.  "Мы очень  любим  Илью  Николаевича  и  вас  тоже,
Василий  Николаевич!!!"  Целый  частокол  из  восклицательных  знаков.
Письмо без подписи,  но нетрудно было догадаться,  что оно от драчунов
из Дворянского института.
     Особенно трогали Илью Николаевича письма  воспитанников,  которые
из  шалопаев  превратились  в достойных уважения людей и помнят своего
учителя.  "Вы  вносили  в  нашу  жизнь  честный   взгляд   и   высокие
нравственные принципы".
     Отправляясь в деревню,  Ульянов испытывал  глубокую  и  радостную
потребность  стать  чище,  лучше,  чем  он  есть.  Именно так бывает с
человеком, способным совершить подвиг, на пороге подвига.



     ...Поездка на тройке с красавцем ямщиком  окончилась:  подорожная
не  предусматривала  заездов  с  тракта  в стороны.  Пришлось нанимать
обывательские подводы, а то и пешком шагать.
     В официальных  сведениях  о школьной сети,  которыми он запасся в
Симбирске, между прочим значилось: "Село такое-то. За выбытием учителя
и  до  определения  нового с детьми занимается сама владетельница села
госпожа фон Гольц".
     "Владетельница села" "Девятый год, как отменено крепостное право,
а они все еще пишут по старинке!" Однако инспектор Ульянов  отправился
к  госпоже  фон  Гольц  с  самыми  лучшими намерениями.  Все-таки с ее
стороны любезность заменять учителя.
     Добрался до  деревни.  Вошел в класс - и от неожиданности замер у
порога.
     Взора не   оторвать:   перед  ним  -  женщина  небесной  красоты:
златокудрая, огромные голубые глаза.. Воздушно-грациозна...
     Спохватившись, он подчеркнуто официально назвал себя.
     Но что это?  Из глаз красавицы вдруг хлынули слезы,  она  воздела
руки   к  небу,  потом  протянула  их  навстречу  инспектору  и  бурно
заговорила по-французски.
     Илья Николаевич в затруднении. Пытается уловить смысл негодующего
потока слов.  Где-то внутри  кольнуло  укором:  "Ведь  учила  же  Маша
французскому, так нет, не нашел время усовершенствоваться!"
     Впрочем, достаточно было взглянуть на детей, чтобы почувствовать:
произошло что-то из ряда вон выходящее.  За партами - ни одного.  Дети
сбились в кучу, глаза горят.
     Илья Николаевич   хлопнул   в   ладоши   и  спокойно,  с  улыбкой
приблизился к детям: те доверчиво расступились
     - Дети,  кто из вас быстрее, кто ловчее? По счету три садитесь за
парты, только не перепутайте места. Ну-ка, погляжу!
     Дробный топот  сапог  вперемешку с шарканьем лаптей - и ребятишки
расселись. Тотчас замахали кому-то:
     - Фенька... Садись... Сказано же!
     Откуда ни  возьмись  -  девочка.  Таилась  где-то.  Глядит   Илья
Николаевич-  настолько  зареванная,  что  всего и приметного на лице -
красный распухший нос.
     Госпожа фон  Гольц вмиг прервала стенания - и тонкая холеная рука
в кольцах ударила девочку по голове.
     - Мадам,  - прошептал Илья Николаевич, дрожа от возмущения, - это
омерзительно! - И тут же повернулся к классу: - Дети, ваша учительница
распускает вас по домам. На сегодня уроки окончены. До свидания.
     Госпожа фон Гольц поднесла к носу флакончик с нюхательной солью и
замирающим голосом попросила:
     - Пошлите за мужем, мне плохо...
     Илья Николаевич  вышел на крыльцо,  послал человека за господином
фон Гольцем и возвратился в класс.
     - Скажите,  госпожа  фон  Гольц,  девочка,  которую  вы  едва  не
оскальпировали, видимо, в чем-то тяжко провинилась?
     Ответа не последовало.
     Илья Николаевич, помолчав, сказал:
     - Ну  что  ж,  пока  оставим это в стороне.  Обратимся к предмету
школьных занятий. Вывешенного расписания уроков я не вижу... Не будете
ли вы любезны устно посвятить меня...
     Госпожа фон Гольц вдруг взорвалась:
     - Нет,  это ужас что происходит...  Ужас,  ужас! - И кинула перед
инспектором на стол скомканную бумажку.
     Илья Николаевич  прочитал:  "Кирюша,  я тебя люблю.  Давай вместе
ходить в школу".
     - Девчонке   двенадцать   лет,  -  продолжала  барынька.  -  Едва
каракулями,  как можете убедиться,  складывает слова - и  уже  любовь!
Становится страшно,  какое в народе падение нравов...  И все это после
злосчастного девятнадцатого февраля!
     Из сетований   помещицы   Илья   Николаевич  наконец  узнал,  что
произошло в классе.  Перехватив безобидную детскую  записку,  барынька
позволила  себе  грубо  оскорбить  девочку и мальчика,  издевалась над
ними, требовала нелепых признаний и настолько поранила души детей, что
урок в самом деле едва не завершился омерзительной свалкой.
     "Эту госпожу и дня нельзя терпеть в школе", - мысленно решил Илья
Николаевич,  когда,  звякнув  шпорами,  в избу вошел крупный мужчина в
охотничьей куртке и в ботфортах офицерского образца.  Он  был  статен,
породист.  И тут Илья Николаевич обнаружил, что глаза вошедшего ничего
не выражают: словно под белесыми бровями, среди белесых ресниц пришиты
оловянные пуговицы.
     Госпожа фон Гольц представила мужчин друг другу. Оба ограничились
полупоклоном, не подавая руки.
     Помещик тем не менее счел уместным сказать несколько слов:
     - Моя  жена,  господин  чиновник,  весьма  успешно  занимается  с
крестьянскими детьми,  не  правда  ли?  Мне  эти  благородные  порывы,
признаться, не очень по душе, такое опрощение! Но...
     Легкий взрыв скрипучего смеха - и  господин  фон  Гольц  принялся
играть стеком,  подбрасывая его перед собой и выделывая довольно ловко
разные жонглерские штучки. Жонглировал, не прерывая речи:
     - Никаких посторонних учителей мы в нашей школе видеть не желаем.
Но  требуется  формальное  утверждение  в  должности,  не  правда  ли?
Скажите,  куда  я  должен  обратиться:  к  предводителю дворянства?  К
губернатору?
     Илья Николаевич  мог бы сказать,  что учителей назначает он,  как
инспектор народных училищ.  Но  не  сказал.  Что-то  удержало  его  от
продолжения разговора с этими людьми.
     С тяжелым сердцем уходил он от "владетельницы села".



     Приехал в другую деревню.  Здесь по документам значилась школа. А
школы нет. Илья Николаевич, смеясь, сказал словами Некрасова:
                    Кузьминское богатое,
                    А пуще того - грязное
                    Торговое село.
     И следом:
                    Дом с надписью: училище,
                    Пустой, забитый наглухо...
     Школа обнаружилась только в соседнем  селе,  при  церкви.  Сторож
снял  навесной  замок,  толкнул дверь.  Илья Николаевич оказался среди
сырых каменных стен.  Сразу же у порога ларь с каким-то хламом, тут же
-  лопаты,  метлы.  Подальше,  в  углу,  -  крест,  приготовленный для
могилы... Тусклый свет из забранного решеткой окошка под потолком.
     Церковная караулка...  Но при чем тут школа?  Однако в караулке -
классная доска,  столы для занятий,  при них лавки, на потолке висячая
керосиновая лампа...
     Илья Николаевич долго стоял молча.  Потом  обернулся  к  сторожу,
сказал хмуро:
     - Надо проветривать помещение, здесь собираются дети!
     - Ась?  - отозвался сторож,  не сразу поняв,  что от него требует
приезжий господин. Потом сказал равнодушно: - С середы не собираются.
     Еще того не легче:  со среды,  а нынче уже пятница!  Оказывается,
учительствует здесь  священник.  Но  подошли  требы,  он  и  уехал  по
приходу.
     - В воскресенье к обедне воротится,  - пояснил сторож.  -  Службу
служить.
     Илья Николаевич уважал пастырский  труд  священнослужителей  и  в
требах  видел  акт  гуманности:  отпустить  грехи умирающему,  утешить
болящего,  укрепить в вере заблудшего,  как же  без  этого?  Но  требы
требами, а срывать занятия в школе непозволительно!
     Волостной старшина, средних лет упитанный мужчина, как видно, был
уже  оповещен  о  появившемся из губернии чиновнике.  В присутственную
комнату вышел при регалии - с цепью на шее.
     Илья Николаевич  подал руку.  В ответ - подобострастное выражение
лица и бережное,  как к хрупкому сосуду, прикосновение к инспекторской
руке толстых коротких пальцев.
     Сели.
     Илья Николаевич  выразил сожаление,  что школа уже несколько дней
бездействует.
     Глаза старшины загорелись злым огоньком.
     - Да что я...  Ежели отец Серафим  лишку  потребляет...  -  И  он
принялся сваливать всю вину на священника.
     - Я  просил  бы  собрать  школьников,  -  перебил  его   излияния
инспектор, - несколько мальчиков и девочек. Возможно это?
     Старшина вскочил.
     - Это мы в сей момент. Соцкой!
     Отправил сотского за школьниками и сам взялся за шапку.
     - А вы, господин старшина, мне не помешаете. Отнюдь. Дело у нас с
вами общее.
     И Илья     Николаевич     кратко    ознакомил    собеседника    с
правительственными узаконениями,  направленными на улучшение школьного
дела.
     Старшина сидел с покорным видом:
     - Это мы тоже можем понять.
     - В таком случае...  простите,  как  ваше  имя-отчество?  Герасим
Матвеевич?  Очень  приятно.  А  мое - Илья Николаевич...  Так вот что,
Герасим Матвеевич,  надо обзаводиться нам в селе приличной школой.  Я,
как  инспектор,  располагаю  средствами,  чтобы  купить для школы дом.
Желательна изба-пятистенок, чтобы при школе было и жилье для учителей.
Плохого  дома  не  возьму:  помещения  должны быть чистыми,  светлыми,
теплыми... Что вы на это скажете? Найдется продавец? Ведь село ваше не
маленькое?
     Старшина поскреб в затылке, процедил жарко:
     - Тестя бы надо прошшупать, дак ведь...
     Вскочил, забегал по комнате.
     Вгорячах даже постороннего перестал стесняться,  развивая мысль о
том,  как он поживится за счет тестя:  старика - за порог, а избу его,
пятистенку, на торги!
     Он и на чиновника поглядывал уже без  всякого  уважения:  мол,  в
тебе  и виду-то никакого,  никакой солидности,  и не такие из губернии
налетали, да отскакивали!
     Илья Николаевич под этими взглядами только поеживался. "Сожрет, -
подтрунивал над собой,  - и  не  будет  на  свете  инспектора,  только
фуражка  останется,  козловые  сапоги  да  башлык...  Заодно  с тестем
сожрет. Бррр... Это же людоед. Людоед на воеводстве!"
     Между тем в комнату вошли дети.
     Старшина мигом за дверь.  Илья Николаевич только  усмехнулся  ему
вслед:  "Ну,  теперь  этому деятелю не до школьных дел!  Побежал тестя
обкручивать..."
     Усадив детишек  на  скамью,  Илья  Николаевич  достал  камертон и
ударил пальцем по его вилочке.
     - До-о-о...  -  поддержал  он  голосом  звучащий  металл.  Поднес
вилочку к уху мальчика, девочки, опять мальчика. - До-о-о, до-о-о... -
требовательно повторял он, пока, и у детишек губы не раскрылись.
     Но лишь  один  из  пятерых   не   сфальшивил.   Илья   Николаевич
одобрительно  кивнул  мальчику,  тотчас  провел его по дорожке звуков:
вверх - вниз. Мальчик одолел почти полную октаву.
     Илья Николаевич записал фамилию мальчика с пометкой: "Хор. слух".
Однако на отца Серафима рассердился.  Как же так,  чтобы священник,  у
кого  вся  служба из песнопений,  не удосужился хотя бы слух развить у
школьников!
     Илья Николаевич любил пение.  Был у него и голос - небольшой,  но
приятного тембра.  Мария Александровна заметила,  что особенно удаются
ему  песни  задушевные,  лирические,  это  и  учла,  составляя с мужем
домашний дуэт.
     Был он поборником певческой культуры. Не без его участия сложился
хор воспитанников в Пензенском дворянском институте;  приохотил  он  к
пению   и  многих  гимназистов  в  Нижнем  Новгороде.  А  в  должность
инспектора народных училищ вступил уже  с  целой  программой  развития
школьных  хоров.  Основы  ее  взял  у  корифеев  педагогической науки,
которую только что заново проштудировал.
     Для малышей  в  классе песенка,  как глоток свежего воздуха среди
трудного урока.  Для более взрослых ребят - это  уже  и  приобщение  к
искусству;  а  искусство  со  своей  стороны  облагораживает характер.
Особенно важно,  полагал Ульянов, чтобы музыкально грамотной вырастала
деревенская детвора:  кто же, как не крестьянин - не только слухом, но
и душой,  -  воспримет,  сохранит  и  приумножит  бесценные  сокровища
песенного творчества народа?..
     Илья Николаевич убрал камертон  и  дал  детям  учебник  Ушинского
"Детский мир".
     - Раскройте на сорок третьей странице.
     Дети запутались в поисках - пришлось прийти им на помощь.
     - А теперь послушаем басню Крылова "Петух и жемчужное зерно". - И
Илья  Николаевич протянул книжку мальчику,  что выделился на пении:  -
Читай, Федя Сорокин. Читай громко и не торопясь.
     И тут...   уму  непостижимо,  что  тут  началось!  Словно  камней
насовали в рот мальчику, лишив его способности к членораздельной речи:
     - На...  на...  ной... нуй... ный... на-во-во... вай, вей, вой...
на во-за, зой, зуй...
     Илья Николаевич,  мучаясь  вместе  с  мальчиком,  в  то  же время
поспешно копался в памяти: "Откуда эта абракадабра? Что-то знакомое...
Неужели    Твелькмейер?..   Да,   несомненно,   зазубрено   с   таблиц
Твелькмейера...  Но это же старая рухлядь, кто бы мог подумать, что ею
еще пользуются!"
     Мальчик покраснел от усилий, ошалел, но так и не смог, хотя бы по
складам, прочесть слово из басни: "Навозну..."
     - Довольно,  Федя, отдышись. А теперь смотри внимательно в книжку
и повторяй за мной:
     - "Навозну  кучу  разрывая,  петух  нашел   жемчужное   зерно..."
"Навозну"  -  разве  не  понятно?  - Илья Николаевич встал и подошел к
окну.  - Да вон же навозна куча!  Посмотрите, дети. Навозна, навозная.
Вот на кучу и вскочил петух, разве не бывает?
     - Ага,  бывает,  - согласились дети.  А повеселевший Федя Сорокин
добавил: - Мы и сами вскакиваем на кучи, как петушки!
     В заключение урока дети хором выучили басню наизусть.
     Из летучей  проверки  знаний школьников,  по существу,  получился
урок-беседа, какие и следует ставить в начальной школе. Но ведь это же
дело учителя, а не инспектора?! А где они, учителя?
     При мысли о мадам фон Гольц Илья Николаевич с гневом сказал себе:
"Отстранить!  И  я  это  сделаю сразу же по возвращении в Симбирск!" А
отец Серафим? И поставил в книжечке знак вопроса.



     И еще в одной школе побывал Ульянов.  Учителя он застал дома,  за
утренним   самоваром.   Познакомились.  Илья  Николаевич  был  приятно
удивлен, услышав, что его новый знакомец в недавнем прошлом преподавал
словесность.
     - Простите, вы кончали в университете? Не в Казанском ли?
     - Никак  нет.  Кончал  в  учебной  команде.  Девятого драгунского
Елизаветградского ее величества королевы Вюртембергской полка  старший
унтер-офицер!  -  И  драгун,  залпом допив чай,  выскочил из-за стола.
Встал во фрунт.  Покрутил усы да как пошел отбивать  скороговоркой:  -
Царствующий  дом:  божею  милостью  его  величество государь император
Александр Второй Николаевич,  самодержец всероссийский, царь польский,
великий князь финляндский,  и прочая,  и прочая, и прочая; августейшая
супруга его,  ее величество государыня  императрица  Мария  Федоровна;
августейший  сын их,  его императорское высочество наследник цесаревич
Александр Александрович...
     - Минуточку!  - прервал Илья Николаевич, в ушах звенело, хотелось
передохнуть. - Скажите, значит, это и есть словесность для солдат?
     - Так  точно.  Только  еще  не вся.  Это малый титул.  А есть еще
полный. Тоже могу.
     - Спасибо,  не беспокойтесь, - сказал Ульянов. - Я уже понял вас.
Но хочу,  чтобы и вы меня поняли:  то,  что здорово солдату,  детям не
всегда по зубам.
     - Верно!  - Драгун развел руками.  - Как это вы  угадали?  Верно.
Пробовал. Словесность детишкам не по зубам!
     Отправились в классы.  "Вот уже третья  школа,  -  меланхолически
подумал Ульянов,  - и все та же картина беспризорности и запустения...
Жутко становится!"
     Ничего путного  от  драгуна он,  разумеется,  не ожидал.  И вдруг
приятное открытие...  Наблюдая его в классе, Илья Николаевич разглядел
в солдате первейшее свойство,  которое требуется от школьного учителя:
драгун любил и понимал детей.
     - Здравия  желаю,  господин учитель!  - дружно вскочив,  ответили
школьники  на  приветствие  драгуна.  Дежурный  по  классу   выкрикнул
несколько слов рапорта.
     Илья Николаевич  тем  временем  неприметно  устроился  на  задней
парте.  Начало  урока  было необычным,  но ему понравилось:  четкость,
организованность.
     - Вольно-а-а!..
     Выполняя воинскую команду, ребята сели с нарочитым грохотом.
     - Первый урок арихметика! - объявил драгун и кинул на учительский
стол солдатскую бескозырку,  старенькую,  с лиловым околышем,  видимо,
элемент  формы этого диковинного русско-немецкого полка.  В бескозырку
насыпал орехов. - Упражнения в умственном счете... Начи-най!
     Ученики смело вскинули руки.  Каждому не терпелось выйти первым к
столу.
     Вызвав ученика,   драгун  дал  задачку  на  сложение  в  пределах
десятка,  затем двух десятков.  Мальчик,  запуская руки в  бескозырку,
выкладывал из орехов слагаемые и объявлял сумму.
     Со словами "А дайте мне задачку на три десятка" полез было  опять
за  орехами,  но  драгун  заслонил  бескозырку,  а мальчугану погрозил
пальцем:
     - Этак ты у меня весь боеприпас утащишь!
     Ребятишки, сидевшие за партами,  рассмеялись,  а некоторые из них
после этого и ртов не закрывали: как видно, ожидали дальнейшей потехи.
     Но мальчик у стола уже  решал  задачку  на  вычитание.  Соображал
бойко, и драгун в поощрение разрешил ему из двадцати вычесть единицу.
     Разность из девятнадцати орехов мальчуган ссыпал себе за пазуху.
     - Хватит тебе, - отправил его драгун на место. - А то ишь, на три
десятка позарился!
     - На двадцать девять, - деловито поправил его мальчик.
     Счет на  орехи  наглядный,  ошибиться  было  трудно,  а  тут  еще
придуманное  драгуном  поощрение...  На  переменке  весь  класс щелкал
орехи.
     Дети принялись угощать и гостя.
     - Да я же не решал с вами задачи, - смеялся Илья Николаевич.
     - А вы возьмите да решите!
     - Хорошо, дети, согласен!
     И после  перемены,  объявив  на  всякий  случай,  что  премии  не
отменяются, предложил орехи рисовать мелом на доске.
     Ребята охотно  подхватили  новшество.  Сперва  выводили  на доске
кружки-орехи,  потом для упрощения стали заменять их точками; из точек
Илья  Николаевич  вытянул  вертикальные  палочки,  дав детям понятие о
римских цифрах.
     Но среди  ребят  нашлись  и  такие,  что  сумели  написать  цифры
общепринятые.
     На первый случай,  считал Илья Николаевич,  достаточно:  возбудил
интерес у детей к доске и мелку,  а драгуну подсказал, как действовать
дальше, раз от раза усложняя урок.
     С этим и хотел уехать. Но драгун схватил Илью Николаевича за руки
и ни в какую:  мол, не выпущу ни за что, пока не досидите все уроки! А
у самого от огорчения губы дрожат...
     Пришлось остаться.
     После большой перемены вошли в класс,  а  его  не  узнать:  полно
посторонних!  Школа  мужская,  а тут появились девочки,  даже девушки.
Выстроились вдоль стен.
     Драгун ловко  подал инспектору свой учительский табурет,  пронеся
его над головами,  а Илья Николаевич сел,  с любопытством ожидая,  что
будет дальше.
     Драгун вышел на середину комнаты.  Потеснил от себя  собравшихся,
расставляя их в ряды, яростно взмахнул рукой и - грянул хор:
                    Взвейтесь, соколы, орла-ами,
                    Полно горе горева-ать!
     В свободной руке драгуна блеснула кавалерийская труба - и в  хор,
подкрепляя мелодию, вплелся голос меди.
                    То ли де-ело под шатра-ами
                    В поле ла-агерем стоять!
     Дирижер подал  знак  своим  мальчишкам.  В  ответ  -   рефрен   с
заливистым подсвистом:
                    В поле ла... в поле ла-агерем стоять!
     Лица поющих   -   и   детей,  и  взрослых,  парней  и  девушек  -
раскраснелись.   Пели   самозабвенно,   с   неожиданными   для   самих
исполнителей вариациями,  и это расширяло мелодию,  обогащая ее новыми
красками.
     Илья Николаевич  слушал  хор  все  с  большим интересом.  Сначала
раздражала труба,  но и ее открытый,  острый звук  нашел  свое  место:
песня-то   солдатская,   требует   в   исполнении   молний  и  громов,
многоголосия, лихости!
     Только сев в подводу,  Илья Николаевич почувствовал, как он устал
от драгуна.  Но это была добрая усталость.  Покорил  его  солдат  -  и
сердечностью  в обращении с детьми,  и своим хором;  это уже не только
школьный хор,  под его  медного  дирижера,  как  видно,  вся  молодежь
деревни запела!
     Очень хотелось Илье Николаевичу сохранить  в  школе  драгуна.  Но
ведь  неуч,  какой  же это учитель?  Честно признался инспектору,  что
обучать грамоте  не  может:  пробовал,  мол,  да  испугался  путаницы,
которую занес в головы ребят.  Вот незадача...  Хоть сам садись за его
подготовку!
     Раздумывая на   обратной   дороге   о   предстоящих  делах,  Илья
Николаевич все явственнее ощущал:  в деятельности инспектора  народных
училищ границ установить невозможно.



     Наутро Ульянов встал рано.  День занимался погожий,  подсохло. "А
не прогуляться ли в какое-нибудь близлежащее сельцо? - пришло Ульянову
на мысль. - Пешочком?"
     После всех удручающих впечатлении поездки  очень  ему  захотелось
солнышка.  Да  и  с  крестьянами  то  ведь  он,  по  существу,  еще не
встречался. В Симбирской губернии не менее миллиона крестьян. Выйдя из
рабского состояния,  крестьянин,  несомненно,  потянулся к знаниям,  к
свету, входит в понятия новой жизни. Вот для кого он здесь.
     В полях  после  уборки  хлебов  голо и пустынно.  Но вот пригрело
солнце,  и торчащая повсюду мелким ежиком стерня затуманилась от пара.
У Ильи Николаевича сразу хозяйственная мысль:  "Химики взялись за дело
- сырость и тепло:  живо переработают  остатки  от  снятого  урожая  в
удобрение для следующего! Великий круговорот жизни..."
     Порой он снимал фуражку,  подставляя голову мягкому, струившемуся
над землей теплу: "Благодать!"
     Вдали на  пригорке,  среди   деревьев,   уже   терявших   листву,
показались  строения  довольно  большого  поселка.  На  передний  край
выступило богатой постройки здание под красной железной крышей. Яркая,
как  мухомор,  крыша,  казалось,  чванливо главенствовала над россыпью
соломенных кровель.
     Ульянов остановился.  Внезапная  догадка  неприятно поразила его:
"Неужели удельная?"
     Знакомясь в  Нижнем с различной педагогической литературой,  Илья
Николаевич читал и о  школах,  которые  принадлежали  не  министерству
просвещения,  а ведомству уделов.  Уделы - это поместья,  составлявшие
собственность царской семьи и разбросанные по  всей  России.  Поместья
были  столь обширны,  что для них понадобился не управляющий,  а целое
ведомство управляющих. Ведомство уделов обзавелось и школами, в них по
особой программе готовили для царских угодий обслуживающий персонал.
     Держали учеников в школе семь лет (это  называлось  "пройти  курс
семи  столов").  Но  это отнюдь не значило,  что крестьянский мальчик,
обычно силком загнанный в школу, получал солидное образование.
     Рутина и  зубрежка.  Строго  изгонялись  всякие книги для чтения.
Полагалось  читать   лишь   Псалтырь,   Часовник   да   "пособие   для
усовершенствования  в  нравственности".  Наизусть  заучивались нелепые
схоластические диалоги.
     Побои, издевательства.  Рассказывалось,  к  примеру,  об учителе,
который за провинность ставил мальчика на четвереньки и ездил  на  нем
верхом по классу;  случалось,  переламывал ребенку позвоночник,  - но,
цыц, посмей-ка кто-нибудь донести на всевластного учителя!
     Пройдя "семь столов" школы,  смышленые мальчики (а иных не брали)
превращались в лицемеров или в безответных идиотов...
     Да, так  было!  И Ульянов очнулся,  как от дурного сна.  "Великая
реформа девятнадцатого февраля, - подумал он торжествующе, - покончила
и   с   этими  ужасами..."  И  он  уже  по-иному,  с  чувством  доброй
хозяйственной заботливости,  взглянул на  здание  под  яркой  железной
крышей: теперь это земская школа под его, инспектора, опекой.
     Наконец он в селе.  Да,  постройка на зависть!  Вон даже  обшивку
пустили по срубу.
     "Этакой красоты в новых земских школах,  конечно,  не достичь,  -
размышлял  Ульянов.  -  Сметы  не  позволят.  Но  зато обойдемся и без
тюремных решеток на окнах!"
     Захотелось Ульянову   посмотреть   и   на  внутреннюю  планировку
школьных помещений:  взять и там  поучительное.  Глядит,  а  на  месте
крыльца   полусгнившие   ступеньки.   Да   и   дверь  заколочена,  как
перечеркнута досками, крест-накрест.
     Илья Николаевич собрал крестьян. Но говорить ему не дали.
     Кто-то, таясь за спинами других, истошно выкрикнул:
     - Это што ж,  знатца,  обратно поворачиваешь на уделы?  Долой, не
желаем!
     И, словно по сигналу, толпа угрожающе зашумела.
     Илья Николаевич выступил вперед.
     - С удельными школами покончено,  и,  слава богу, безвозвратно! -
крикнул он в ответ. - Это ваше собственное здание! Стоит без пользы! А
детишек  посылаете учиться за несколько верст в соседнее село!  Где же
здравый смысл?  - выкрикивал он,  теряя голос от  приступов  кашля.  -
Послушайте меня: я помогу вам открыть школу на месте...
     Но слова его тонули в реве толпы.
     - Не желаем! Нет на то согласия схода! Долой!
     Так он и ушел ни с чем.
     А несколько  позже,  уже  в Симбирске,  ему доложили,  что здание
бывшей удельной школы в этом селе по невыясненной причине сгорело.



     Установилась зима.  Илья Николаевич Ульянов,  живя  в  Симбирске,
редко появлялся в городе.  Забежит домой, чтобы обнять жену и детей, и
уже спешит в  свою  инспекторскую  канцелярию.  Он  не  терпел,  когда
накапливаются    бумаги;    даст    им   ход,   сделает   распоряжения
делопроизводителю - и опять в дорогу...
     Прежде чем начать объезд губернии,  он основательно поработал над
картой,  с циркулем и масштабной  линейкой  в  руках.  Расчеты  сделал
строго на санный путь, исключив время осеннего и весеннего бездорожья.
Глядит,  а зима-то совсем коротенькая!  Пожалуй,  и  не  управиться  с
объездом... Но, с другой стороны, не растягивать же объезд губернии на
две зимы: этак и за учебным годом в школах не уследишь!
     Не знали   еще   симбирские   деятели  столь  обширных  и  смелых
предприятий. Казалось им, вновь появившийся в городе чиновник замыслил
фантастическое:   на   территории   губернии  полозьями  своего  возка
прочертить новые линии географических широт, новые линии меридианов...
     А Ульянов и прочерчивал.
     Перечень школ,  которым руководствовался инспектор  Ульянов,  был
заготовлен  в  земстве.  Но  Илья Николаевич в жизни своей не встречал
более легкомысленного документа.  Приходилось то и  дело  развинчивать
дорожную   чернильницу   и   вычеркивать   школы,   названные,  но  не
существующие.
     Дорога, дорога...  Бренчит  колокольчик,  поскрипывает  снег  под
полозьями...  Порой,  чувствуя, что мороз начинает обжигать то бок, то
спину, Ульянов сбрасывал с плеч тулуп и, оставшись в легкой меховушке,
выскакивал из возка; бежал рядом, согреваясь.
     Однажды в деревенском трактире Илья Николаевич согревался чайком.
К прилавку подошел какой-то босяк, спросил чарку водки, выпил, крякнул
от удовольствия и пошел к выходу, гремя обледеневшими лаптями
     - Эх,  человече,  человече...  - вздохнул  трактирщик,  когда  за
посетителем,  брякнув колокольчиком, закрылась дверь. - Сколько же это
он верстов на своих двоих вымерял?  До уезда тридцать пять да обратно.
Да не по одному разу.  За своими-то заработанными...  А уж и жалованье
это учительское -  срамота:  за  все  про  все  в  год  двадцать  пять
рубликов!  Только  с  получки  и  разговляется на чарочку.  Ишь,  даже
закуски не  взял,  чтоб  не  разориться,  прищелкнул  языком  -  и  до
свиданьица!..
     Илье Николаевичу стало жарко не только от выпитого чая:  от стыда
за министерство просвещения, за свою должность инспектора.
     Расплатившись, он  кинулся  искать  учителя.  Женщина  у  колодца
сказала:  "Видала.  Пошел  обедать".  Но  где  именно  человек сегодня
обедает,  ответить  затруднилась.  Еще  того  не  легче:  оказывается,
учитель  на  харчах у общества,  совершенно так же,  как летом пастух:
сегодня его покормят в одной избе,  завтра - в другой, послезавтра - в
третьей.
     "Кажется, этим  человеком  дорожат  на  селе,   -   с   некоторым
облегчением подумал Ульянов. - Зря бы не кормили!"
     Настиг Илья Николаевич лапотника в помещении школы.  Назвал себя,
попросил предъявить конспекты уроков.
     А инспектируемый возьми и сдерзни:
     - Не до конспектов было.  На собачьих рысях за казначеем гонялся,
а то и помрешь - не вспомнят...  А учительствую вот по  какой  методе:
"Дитяти  лучше быть на конюшне,  на кухне,  в огороде,  чем сидеть над
книгой, мучаясь над абстракциями с мокрыми глазами..."
     - Голубчик!   -   воскликнул  Илья  Николаевич  и  удивленный,  и
обрадованный.  - Да ведь в этих словах Песталоцци  -  высшая  мудрость
нашего живого школьного дела! Вы много его читали?
     Учитель улыбнулся,  и бородатое его лицо вдруг стало совсем юным,
почти мальчишеским. Сказал мечтательно:
     - Кажется, я уже наизусть знаю его записки о воспитании сына, но,
перечитывая,   открываю   в  них  новые  и  новые  сокровища...  Какой
гениальный   педагог!   Какой   чуткий   воспитатель!   А   этот   дух
самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех
детей в мире,  кто брошен на дороге жизни и  погибает  от  жестокостей
общества...
     Молодой человек умолк,  лишь улыбался,  смотря куда-то вдаль. Он,
конечно,  продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя.
А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался.
     Наутро, когда  в  классе  собрались ученики,  подтвердилось,  что
учебный процесс здесь построен с полным  знанием  дела:  грамоте  Лука
Лукич    обучает,    следуя    передовой   звуковой   методе,   а   не
буквослагательной,  за которую еще цепляются во многих  школах;  уроки
содержательны,   интересны;  учитель  зорко  следил,  чтобы  никто  не
оставался без дела,  и весь класс дружно трудился с большой  для  себя
пользой.
     Но это было уже на следующий день,  утром.  А сейчас из-за  печки
вышел тот же самый Лука Лукич,  но уже не лапотником,  а в сапогах, на
нем  была  сарпинковая  косоворотка,  подпоясанная  цветным  шнуром  с
кисточкой.
     Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и
Илья  Николаевич  понял,  что  она  сберегается для выхода в класс,  к
ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.
     Затопили печку,   сели   к  огоньку.  Илья  Николаевич  помешивал
кочергой  дрова,  и  жерло  печи  гудело  от  доброй  тяги,  сияло   и
золотилось.
     А Лука Лукич стал читать стихи.
     Начал он тихо, проникновенным шепотом:
                    Спасибо, друг.
                    Мы встретились случайно,
                    Но для меня так много сделал ты,
                    Что превзошло все, что хранил я тайно
                    В душе, как фантастичные мечты...
     - Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.
     Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:
                    Я не за то тебя благословляю,
                    Мой добрый, честный, мой отважный друг,
                    Что если я свободу вновь узнаю,
                    То, может быть, ценой твоих услуг.

                    Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры
                    Мне возвратил в успех добра, в людей,
                    И нет, поверь, да и не будет меры
                    Любви и благодарности моей!
     Илья Николаевич,  повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг
смело  взглянул  ему  в  глаза,  даже с вызовом и как бы с готовностью
вступить в бой, ответил:
     - Вы спрашиваете,  чьи стихи?  Это один наш товарищ, нечаевец. Из
тюрьмы передал на волю...  Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы,
когда  кружок  наш  студенческий  громили.  А  я  вот  здесь,  в  тиши
приютился. Не прогоните?
     Илья Николаевич молча пожал ему руку.



     "Бывало, сидишь    в    теплой,    покойной   комнате,   тревожно
прислушиваясь к яростным воплям зимней метели,  уже  третьи  сутки  не
выпускавшей мужика из избы,  остановившей всякое движение, все работы,
и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик.  Думаешь,  кто заехал в
такую  пору,  а  сам  уже  спешишь в прихожую,  чтобы встретить гостя.
Входная дверь отворяется,  и  передо  мной  Ульянов,  весь  занесенный
снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии
говорить  от  холода  и  только  по  своему   обыкновению   добродушно
посмеивается,  с  величайшими  усилиями  вылезая  из своего нагольного
тулупа и наполняя всю прихожую снегом.  Начинаются заботы о том, чтобы
как можно скорее обогреть и успокоить скитальца,  но тот, как ни в чем
не бывало,  быстро ходит взад и вперед  по  комнате,  расправляя  свои
окоченевшие  члены,  а  сам  уже  заводит  разговор о школах,  о своих
наблюдениях,  школьных радостях и горестях и  продолжает  говорить  об
одном и том же предмете во время чая,  ужина;  вас клонит ко сну, а он
все продолжает говорить,  и первое слово,  с которым он  встретит  вас
поутру,   это   все  та  же  школа..."  (Из  воспоминаний  симбирского
общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)



     Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на
цыпочках к двери,  что вела в комнаты.  Увидел в щелку жену, детей и с
трудом  удержался,  чтобы  не  броситься  к  ним.  Пересилило  чувство
предосторожности - ведь с дороги,  даже еще не помылся.  И дал знать о
себе только веселым возгласом через дверь:
     - Ау,  ау,  грачи прилетели!  Нет,  нет, Маша, не подпускай меня,
гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!
     Квартиру Ульяновы  снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе,
во флигеле.
     В глубине  двора  стояла баня,  вполне приличный сруб,  с выводом
дыма  через  трубу.  Илья  Николаевич  только  теперь,  возвратясь  из
поездки,  в  полной  мере  оценил,  какое  это  удовольствие поразмять
косточки в хорошо устроенной баньке!  Чувство чистоплотности - одно из
самых праздничных человеческих ощущений. А в деревнях... Бани есть, но
в каком же они виде!  Случалось Илье Николаевичу влезать  в  парильню,
как  в  берлогу,  мыться,  задыхаясь в дыму.  Да что бани!  Жилые избы
сплошь да рядом топятся по-черному,  особенно в чувашских и мордовских
селениях.
     "Жилище человека  должно  быть  светлым,  радостным,  уютным,   -
думалось  Ульянову в такие минуты и хотелось воскликнуть:  - О Россия!
Когда же войдешь ты в светлый дом свой?"
     Хозяйский работник  помог  натаскать  воды  из колодца,  затопить
баню. Вместе и мыться пошли.
     Потом в блаженной расслабленности Илья Николаевич лежал на полке.
Наконец-то он дома,  с женой и детьми.  "Боже, - подумал он, - есть ли
предел человеческому счастью?"
     ...Илья Николаевич  все  еще  нежился  на  банном  полке,  -   то
задремывая,  то лениво подстегивая себя веником. Вставать не хотелось:
только бы смотреть и смотреть картины его счастья с Машей...
     А Мария Александровна в это время готовила не только самовар. Она
подошла к зеркалу и с большой строгостью  принялась  исследовать  свое
лицо.  Не  выдаст  ли усталый взгляд?  Не слишком ли бледны щеки?  Она
пережила тяжелую  зиму.  Плакала...  Порой  вечерами  даже  читать  не
хотелось.  И  к  роялю  охладела.  Притронется  к клавише пальцем и со
вздохом опустит крышку. Стоит и слушает, как замирает одинокий звук...
     Стучит колотушка ночного сторожа...
     Мария Александровна печально вернулась к себе и всплакнула:  "Вот
и все мое здешнее знакомство, вот и весь наш с Илюшей Новый год..."
     А потом ночь  без  сна.  "Где-то  сейчас  Илюша?  Он  ведь  такой
непрактичный,  не  умеет и подумать о себе..." И ей мерещилась снежная
пустыня,  по которой,  настигнутый вьюгой, едва пробирается возок... А
спасительного огонька жилья все не видать.  "Пресвятая богородица, кто
же поможет ему?.."



     После бани Илья  Николаевич  благодушествовал,  расположившись  в
кресле.
     Пил чай, лакомился домашними булочками.
     - А  к  слову  сказать,  Маша,  и  чуваши  умеют  вкусно  поесть.
Например,  "тавара" - пальчики оближешь! Это вот что. На столе горшок,
в нем горячее топленое масло. А в масле... Тут надо погрузить ложку до
дна - и вытянешь творожный шарик...
     Мария Александровна заинтересовалась, спросила:
     - Илюша,  ты что-то недосмотрел:  в  масле  творог  расползается,
какие тут шарики?
     Илья Николаевич словно только и ждал коварного  вопроса.  Победно
улыбнулся:
     - А тут хитрость чувашской стряпухи!  Шарики не  сразу  кладут  в
масло,  а высушивают:  на противень и с вечера в вольную печь,  к утру
готовы!
     - Ну  что  ж,  - сказала Мария Александровна,  - ты научишь,  а я
приготовлю, если тебе так понравилась тавара...
     - Очень  понравилась.  Вообще  у меня самые лучшие впечатления от
чувашей.  И  я  не  перестаю  возмущаться   мракобесием   иных   наших
профессоров-этнографов.
     Илья Николаевич прищурился,  что-то припоминая.  Тронул  себя  за
бороду:
     - Вот послушай,  Маша...  За правильность фонетики,  понятно,  не
ручаюсь.  "Ахал лариттен керек аркине те пулин павала".  По-русски эта
поговорка значит: "Чем так стоять, хоть полу накручивай у своей шубы".
     - Какая прелесть!  - воскликнула Мария Александровна.  - Народный
юмор, бьющий наповал бездельников!
     - По-моему,  -  вставил  Илья  Николаевич,  -  и некоторых господ
профессоров.  Считают  поволжские  народности  неполноценными  людьми.
Подумать только!..



     Доклад Ульянова о зимней поездке по губернии вызвал в официальных
кругах Симбирска конфуз и растерянность...
     Земцы хвалились:  радением их и трудами сеть народных школ к 1869
году доведена до 460 единиц.
     Приятнейшее это число взял в свой годичный отчет губернатор.  Его
сиятельство,  как  обычно,  красной  строкой  с  особым  удовольствием
поставил  сведения  о  сословной  мощи  губернии:  3115 проживающих по
преимуществу в родовых имениях потомственных дворян  и  2751  чиновник
счастливы,  как выразился его сиятельство,  верноподданнически считать
себя опорою престола.
     А число  460  вошло  в  отчет  как знак просвещенного направления
мыслей дворянства.  При  этом  его  сиятельство  учел,  разумеется,  и
собственный интерес.  По новому положению,  губернатор обязан состоять
членом губернского  училищного  совета.  Его  сиятельство  и  состоял,
следовательно,  успехи  в  школьном  деле  вправе  был отнести за счет
неусыпного попечения во вверенной ему губернии.
     Председательствовал в   губернском   училищном  совете  архиерей,
преосвященный Евгений.  Владыко,  донося по своей  церковной  линии  о
положении дел в епархии, тоже использовал выигрышное число 460.
     Его преосвященство не был завистлив,  но диавол порой шептал ему:
"Сочти  воинство  губернатора  и сочти свое.  Там помещики и чиновники
вкупе составляют 5866.  А у тебя в губернии  духовенства  -  белого  и
черного  -  13  198  лиц,  то  есть  вдвое больше;  вдобавок к этому у
губернатора греховодники - пьяницы,  картежники и прелюбодеи, а у тебя
пастыри со крестом в руках и словом божиим на устах..."
     Заслугу в преуспевании школьного  дела  архипастырь,  натурально,
отнес к себе...
     460 школ для народа!  Симбирцев  хвалили,  симбирцам  завидовали.
Деятели  училищных  советов,  как  губернского,  так  и уездных,  были
поощрены новогодними наградами...
     Успехи очевидны.  Оставалось  их  подытожить на годичном собрании
губернского  совета,  а   это   каких-нибудь   час-полтора   приятного
времяпрепровождения; после чего дамы готовили бал.
     И вдруг является  инспектор  народных  училищ  Ульянов,  строгий,
сухой,   затянутый  в  мундир,  и  ставит  свой  доклад,  объявив  его
чрезвычайным.
     Уже было  известно,  что  вновь  назначенный  в губернию чиновник
наделен  крупными  полномочиями.   А   в   губернский   совет   входит
действительным членом, наряду с губернатором и еще двумя господами.
     Все это так. Но слишком уж бесцеремонно новоприезжий вторгается в
разработанную программу вечера...
     Встретили Ульянова с холодком.
     Илья Николаевич   не   принадлежал   к  ораторам  громовержцам  и
ниспровергателям.  Эффектного жеста не искал, голос не форсировал. Как
всегда,  так  и  на  этот  раз,  обходился скромными своими голосовыми
средствами. А впечатление от речи было потрясающим.
     Оказалось, что  никакой  школьной  сети  в  губернии  нет,  можно
говорить лишь о жалких обрывках сети.
     - Четыреста  шестьдесят  школ  -  это  плод  ленивого воображения
некоторых земских деятелей,  - говорил Ульянов с грустной  улыбкой,  -
вредный плод. Такие плоды выбрасывают, а не несут на стол...
     В зале - ни звука.
     Возразить Ульянову не было возможности. Он называл факты и цифры,
факты и цифры...
     Инспектор установил, что лишь 19 процентов из 460, только 89 школ
представляют более или менее организованные учебные заведения.
     В зале сидели сановитые господа.  Сперва свою растерянность перед
цифрами и фактами они пытались  прикрыть  ироническими  усмешками,  но
вскоре   лица   их  стали  откровенно  злыми.  Некоторые  повели  себя
вызывающе, стали возмущаться вслух, особенно один толстяк в дворянском
мундире.
     Илья Николаевич обратил взор к председательствующему.  Но тот  не
способен был навести порядок:  погрузив нос в апостольскую бороду,  он
мирно дремал.
     Кто-то из   публики   не   выдержал,  потребовал,  чтобы  грубиян
замолчал.  Услышав фамилию толстяка,  Илья Николаевич  догадался,  что
перед ним - председатель Симбирского же,  только уездного,  училищного
совета. Анекдотическая фигура! Как рассказывал Назарьев, этот господин
ежечасно  ассигнует  на  школы  в уезде (а их числится 55) сто рублей;
пишется соответствующий протокол,  после  чего  председатель  запирает
деньги на ключ.  "У меня двухсотпроцентная экономия", - похваляется он
своей деятельностью.
     Но Ульянов,  будучи  в поездке,  вскрыл еще более скандальные его
проделки. Об этом и сказал во всеуслышание:
     - Мы с вами еще незнакомы,  господин уездный председатель...  Рад
случаю.  И кстати,  к вам вопрос...  Как руководитель уездного совета,
вы,  разумеется,  заглядывали  в Морскую Слободу?  До села этого рукой
подать - не могли не заглядывать.  Школы там нет,  почему  же  таковая
значится  в  документе,  вами  подписанном?  Недалеко  отсюда  и  село
Карлинское - и тамошняя школа только на бумаге. И в Панской Слободе, и
в Шиловке... В чем дело? Соблаговолите объяснить собранию.
     Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.
     Обезоружив наглеца,  Илья  Николаевич получил наконец возможность
спокойно продолжать доклад.  Заговорил о важности женского образования
в России.
     - Не исключение и деревня,  - сказал он.  - Грамотная деревенская
женщина  способна поднять к свету учения всю семью.  Кому,  как не ей,
жене и матери,  видны все темные и  затаенные  от  постороннего  глаза
углы,  из  коих  произрастают  невежество,  косность  и  все  уродства
деревенского бытия?  Кто,  как не она,  извечная труженица-крестьянка,
прозрев  к  свету,  еще  прежде  мужика своего,  Белинского и Гоголя с
базара принесет?
     И тут  же привел плачевные цифры:  в деревенской школе на пятерых
мальчиков только одна девочка.
     Внезапно оживился  толстяк.  Он выкарабкался из кресла,  встал и,
повернувшись к залу,  поднял руку,  как бы испрашивая себе  полномочие
для ответа инспектору.
     - Человек вы приезжий.  Живете у нас каких-нибудь полгода.  А уже
беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!..
- Толстяк помолчал,  подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш
край  знал  жестокие  времена.  Тому нет и ста лет,  как Волга-матушка
выбросила на наши берега чудовище Емельку Пугачева! Кровь, дым и смрад
- вот что оставалось от разоренных дворянских гнезд... Я вам, господин
Ульянов,  готов  показать  дворянские  семьи,  где  до  сих   пор,   в
четвертом-пятом  поколении,  не  могут избыть скорби по родичам своим,
замученным  и  растерзанным  злодеем...  Вот  что,  господин  Ульянов,
следует раньше всего взять в соображение!
     Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.
     - Простите, но мы, кажется, говорим о разном.
     - Ничуть, - возразил толстяк.
     - Я говорил о женском образовании...
     - И я о том же!  - Толстяк побагровел.  -  У  Емельки  жена  была
грамотейкой.  Образованная  разбойница!  Устинья,  звалась Кузнецовой,
песнями Емельку,  вишь,  веселила!  И  благодарение  богу  и  покойной
матушке императрице Екатерине,  что изловили и эту дрянь. Небось не до
песен,  пищать стала,  когда заключили  ее  намертво  в  Кексгольмскую
крепость!.. - Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас
в школах одна девочка на пятерых мальчиков?  А мы,  симбирцы, считаем:
хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!
     Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина
он  вдруг  увидел обожравшегося дикаря,  который замахивается каменным
топором на развитие и будущее самой цивилизации!
     - Бедные девочки...  - только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав,
продолжал:  - Но теперь  я,  кажется,  понял,  почему  исчезли  прежде
существующие  школы  в  Мостовой  Слободе,  Карлинском,  да и в других
селах. Ведь школы были женскими...
     Угадал Илья   Николаевич.   Бешеный  взгляд  дворянина  был  тому
подтверждением.
     Подал реплику и еще один из участников собрания:
     - На пугачевщину,  допустим,  можно и  не  оглядываться:  прошлое
столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин
инспектор, на это скажете?
     Илья Николаевич  знал  о  Бездне.  Это  название  одного  из  сел
Казанской губернии.  Манифест 19  февраля  не  удовлетворил  крестьян:
чаяли  большего.  В  Бездне  начались волнения.  Предводительство взял
молодой  местный  крестьянин  Антон  Петров.  Он  был   грамотный   и,
ознакомившись  с манифестом,  заподозрил обман со стороны чиновников и
помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в
Бездне,  восстание,  как  пожар,  гонимый ветром,  распространилось на
множество сел и деревень  Казанской  губернии,  затем  перекинулось  в
Самарскую губернию,  в Симбирскую...  Помещики разбегались,  их имения
пылали...
     Ульянов тогда  еще  только начинал службу,  учительствуя в Пензе.
Истребление безоружных крестьян приводило  его  в  содрогание.  "Скуси
патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой,
забитый солдат,  зубами разодрав бумажный пакетик с  порохом,  заряжал
ружье. "Пали!"
     Боль простреленного  мужицкого  сердца  Ульянов  переживал,   как
собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья
Николаевич,  улеглись,  и манифест оказывает благотворное  влияние  на
жизнь деревни.  И,  отвечая на заданный ему из зала вопрос,  он сказал
то, что думал:
     - Кровавые трагедии,  господа,  подобные бездненской, принадлежат
истории.
     Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.
     - Россия,  господа,  на пороге обязательного начального обучения.
Это  означает  всенародную  грамотность!  Лучшие  люди  и гении нашего
отечества всегда,  мечтали об этом.  В правительстве,  как,  вероятно,
всем  вам  известно,  этот  вопрос  всесторонне  изучается.  Последуют
великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..
     Сидят помещики,  раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а
лица кислые...
     Прения по  докладу  не  развернулись:  давала себя знать близость
готовящегося бала.  Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в
дверь,  строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не
для скучных рассуждений мужчин.
     Поднявшись на трибуну для заключительного слова,  Илья Николаевич
озабоченно посмотрел  на  часы.  А  из  зала:  "Господин  Ульянов,  не
торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале
воцарилась благожелательная тишина.
     Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву,
взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да
и  уездные  деятели  огорчили  его...  Но  в  зале труженики народного
образования - учителя,  попечители и  попечительницы  начальных  школ,
почетные   при   школах   блюстители   -   все  это  люди  из  местной
интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.
     Илья Николаевич   кратко   изложил  программу  своей  предстоящей
деятельности,  отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты  сошел  с
трибуны.
     Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.
     - Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы
обратили  в  бегство...  Смотрите  на  архиерея!  -  быстро   закончил
Назарьев.
     Владыко что-то объявлял скорбным голосом.
     Ульянов прислушался.    Оказывается,   председатель   Симбирского
уездного училищного совета сложил с себя председательские полномочия.
     Впоследствии В. Н. Назарьев написал об этих днях такие строки:
     "Произошло нечто  неожиданное...  Точно  вдруг   среди   суровой,
слишком  долго затянувшейся зимы настежь распахнулось наглухо запертое
окно и в него полились  лучи  яркого  солнечного  дня.  Да,  это  была
настоящая весна,  это было время всяких неожиданностей и только что не
чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких
людей,  как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор
народных школ на всю губернию,  с первого же шага  отдавший  всю  свою
душу  возложенной на него обязанности".  Это строки из корреспонденции
Назарьева, опубликованной в столичной печати.



     - Господин Ульянов, ну зачем так официально?..
     Губернатор даже руками развел. Торопливо встал с кресла и, обойдя
свой обширный письменный стол,  мелкими  проворными  шажками  двинулся
навстречу инспектору. Взял его руку в обе свои, мягко пожурил:
     - Я пригласил вас...  хотелось  запросто  побеседовать.  А  вы  в
полном параде!
     Хозяин посмотрел  на  себя.  Был  он  в  простецком  архалуке   с
застежкой на крючках,  на ногах - мягкие,  домашние,  уютно стоптанные
полусапожки.  Только брюки с генеральским шитьем  свидетельствовали  о
сановитости мило улыбавшегося старика.
     Ульянов стоял навытяжку,  весь внутренне  напрягшись.  Визиты  по
начальству были для него мукой. Ты уже не свободно мыслящий человек, а
чиновник такого-то класса, облаченный в темно-синий мундир с такими-то
знаками ведомства народного просвещения. Мало того, ты раб своего чина
и своего мундира. Вступает в действие этикет. Параграфы этикета вертят
тобой,  как болванчиком, и усердно толкают в шею, требуя чуть ли не на
каждом шагу поклонов...
     Сели в кресла. Друг перед другом.
     Губернатор улыбается,  и Ульянову в ожидании разговора ничего  не
остается, как улыбаться.
     Старик вздохнул и выразил сожаление,  что не сумел присутствовать
на докладе господина инспектора народных училищ.
     - Впрочем,  наслышан, наслышан... В городе только и разговоров...
- Губернатор откинулся в кресле,  и взгляд его вдруг стал сверлящим. -
Так сколько вы у нас насчитали школ, господин Ульянов?
     Илья Николаевич,  будто  не  замечая  недобрых  огоньков в глазах
хозяина, повторил названную в докладе цифру.
     Губернатор зло рассмеялся:
     - Вот   удивительно!   А   наши   земцы   насчитывают   четыреста
шестьдесят!..  Впрочем...  - Тут он сложил крестом руки на груди. - Не
спорю, не спорю... Вы же, насколько мне известно, ученый математик!
     Илья Николаевич  не ответил на колкость.  Тут старик перенес свой
гнев на земцев:  его,  своего начальника губернии,  в какое  положение
поставили перед министром!
     Губернатор что-то обдумывал,  и  выражение  его  лица  не  сулило
приятностей. Ульянов заговорил, опережая его:
     - Господин губернатор,  я надеюсь,  что наша Симбирская  губерния
будет иметь четыреста шестьдесят школ.
     Тот пристально посмотрел  на  собеседника.  Быть  может,  он  уже
видел,  что инспектор,  ощутив всемогущество начальника губернии, идет
на попятный:  зачеркивает свои пакостные 89 и восстанавливает в правах
число 460?
     Но Ульянов закончил фразу так:
     - Четыреста  шестьдесят  школ  на протяжении ближайших нескольких
лет.  - И продолжал:  - В самой школьной сети,  как она  ни  запущена,
бьется пульс жизни. В нищете и неустройстве, а как беззаветно трудятся
иные сельские учителя...  В сегодняшнем номере "Губернских ведомостей"
я опубликовал нескольким из них благодарность... Вы уже смотрели, ваше
сиятельство, газету?
     Губернатор сидел удрученный.  Пришлось повторить вопрос, чтобы он
очнулся.
     Позвонил - и ему подали свежий номер губернской газеты.
     Илья Николаевич помог найти публикацию.
     Продолжая развивать свои планы,  он добился того,  что губернатор
спросил заинтересованно:
     - Вы считаете,  господин Ульянов,  что и я могу чем-нибудь помочь
делу, о котором вы столь увлеченно печетесь?
     - Несомненно!  -  И  Ульянов  тут  же  подсказал  губернатору ряд
полезных для школьного дела мероприятий.  - Особенно  важно,  господин
губернатор,  чтобы  интересами  народного  образования прониклись чины
низшей государственной администрации.  К примеру,  волостной  старшина
может оказать нам,  просвещенцам,  неоценимую помощь, разумеется, если
захочет.
     - А я ему,  такому-сякому,  прикажу захотеть!  - И губернатор,  в
сознании своего могущества,  движением  руки  распушил  бакенбарды.  -
Волостные старшины, дорогой господин Ульянов, главная моя опора в гуще
мужиков.  Я бы сказал, мои волостные губернаторы! И смею заверить, что
среди  этих  верных мне служак вы встретите такое же полное понимание,
как и у меня - губернатора губернского.
     Он улыбнулся, как бы приглашая собеседника оценить его сиятельное
остроумие. В ответ на приглашение улыбнулся и Ульянов.
     - Ну  а  теперь,  -  внезапно воскликнул губернатор,  - услуга за
услугу!
     Встретились глазами.  Илья Николаевич,  настораживаясь,  поглубже
сел в кресло: "Вот оно, ради чего он меня вызвал!"
     Хозяин встал, прошелся, повернул голову и через плечо:
     - А дамы в претензии на вас!  "Ожидали,  -  говорят,  -  ожидали,
когда  наконец  господин  Ульянов  кончит  доклад,  а  он  и на бал не
остался".
     - Я не танцую, ваше сиятельство!
     Тот с живостью обернулся:
     - Не верю! Не допускаю мысли!
     Опять сел напротив Ульянова. Помолчал. Грустно склонил голову:
     - Мой  друг,  вы  обидели  первую  в  губернии  красавицу  - нашу
пленительную Лизет...
     Оказывается, на балу танцевала госпожа фон Гольц.
     - Вы с ней знакомы, господин Ульянов. Лизет очарована вашим умом,
тактом,  ученостью. И скажу по секрету, ищет вашей дружбы... Боже... -
Тут губернатор восторженно,  закатил глаза. - Пройтись с Лизет в вихре
вальса...  А голубая мазурка на рассвете... Трам-тара-рам-там-там!.. -
Он притопнул ножкой по паркету. - И все это, мой друг, предназначалось
вам. Бедняжка отказала множеству кавалеров...
     Илья Николаевич уже догадывался,  что губернатор не устоял  перед
красавицей.  Сказал что-нибудь вроде:  "Ма шер Лизет, считайте, что вы
утверждены учительницей.  А с  инспектором  Ульяновым  я  формальности
улажу!"
     От одной этой мысли все вскипело в  нем.  Такого  приказа  и  сам
губернатор от него не дождется! Илья Николаевич набрался духу.
     - Ваше сиятельство!  - прервал он сладкозвучную речь. - Вы правы.
Я  не  оказался достойным кавалером.  Но хочу быть рыцарем в отношении
госпожи фон Гольц!
     Губернатор умолк. С интересом уставился на собеседника.
     - Что там учительство! - начал Ульянов, спеша вырвать инициативу.
- Возня с крестьянскими ребятишками, трата нервов... - Тут Ульянов для
выразительности сморщил нос.  - Нет,  это  не  для  мадам  фон  Гольц!
Большому кораблю, как говорится, большое плавание!
     - Ну-те, ну-те... - оживился хозяин, вместе с креслом придвигаясь
к Ульянову.
     Илья Николаевич напомнил,  сколь мизерны средства, ассигнуемые на
школьное дело и казной,  и земством (при упоминании земства губернатор
с презрением махнул рукой),  и сказал,  что в этих условиях приходится
рассчитывать на отзывчивость общества.
     - Вообразите,  ваше сиятельство,  подписной лист в руках  госпожи
фон Гольц! Уверен: богатейшие люди губернии откроют перед нею кошелек!
     Хозяин был застигнут врасплох.
     - Вы полагаете? - промямлил он. - Кто же у нас уж такие богачи?..
     Ульянов пошел в лоб.
     - За  вами  почин!  - Он взял с губернаторского письменного стола
лист бумаги, обмакнул перо.
     - Сколько?.. - буркнул тот, явно сдаваясь.
     Ульянов проявил деликатность:  не определил суммы взноса.  Только
сказал:
     - Надеюсь,  не  станете  возражать,  если  я  о  сделанном   вами
благородном  почине  дам  публикацию  в  "Губернских ведомостях"?  Это
послужило бы убедительным примером для многих...
     - Подписываюсь  на  всю  мою  наличность!  -  объявил губернатор,
весьма довольный собой.  - Здесь двести тридцать рублей семьдесят одна
копейка. Извольте, господин Ульянов, принять деньги.
     - Полагаю,  что этот лист с вашей подписью и  проставленной  вами
суммой  пожертвования  следует  переслать...  - Илья Николаевич сделал
паузу, предоставляя губернатору догадаться.
     Тот улыбкой поблагодарил его и позвонил.
     - Запечатать,  - приказал он вбежавшему курьеру,  - и госпоже фон
Гольц. Отправить с фельдъегерем! В собственные руки!



     Ульянов покинул   дом  губернатора  очень  довольный  собой.  Сам
удивился своей находчивости. Но с волками жить - по-волчьи выть!
     Привлечена к делу фон Гольц. Насчет этой барыньки Илья Николаевич
не  строил  иллюзий.  Не  удивится,  если  "красавица  Лизет"  швырнет
подписной лист в лицо, да не фельдъегерю, а самому губернатору.
     Ульянову казалось,  что  он  видит  ее  насквозь.  Да,   он   был
наблюдателен,  как и свойственно хорошему педагогу.  Но вместе с тем -
кристально честен.  А очень честные люди порой не способны  разглядеть
во всей глубине мерзость человеческой натуры,  таящуюся,  скажем,  под
личиной златокудрого ангела. И расплачиваются за это...
     Но не  будем  забегать вперед.  Пока что поступили сведения,  что
госпожа фон  Гольц  подписной  лист  приняла.  "Симбирские  губернские
ведомости"  не  замедлили  оповестить  публику  о  благородном  почине
господина  губернатора  (сумма  пожертвования  была  выделена   жирным
шрифтом).
     В уважение к хозяину  поднатужились  земские  деятели:  несколько
увеличили пособия сельским школам.
     А государственная казна? Она верна себе: как и в предыдущие годы,
ассигновала на начальное образование в губернии круглый... нуль.
     И раскошелиться пришлось прежде всего мужику.  В каждом бюджетном
рубле - 85 копеек крестьянских... Сколько же на нем, мужике, платежей?
Подать в казну отдай, выкупные за помещичьи земли снеси, вот и земство
свое требует - установило земские сборы...
     Крестьянин мыслит практически. Уважает арифметику. "Дважды два да
трижды  три"  -  плати,  господин  заезжий купец,  правильную сумму за
зерно, что тебе смолочено, за куделю, за овчины!
     А к  чтению,  письму недоверие.  Крестьянин негодует:  "Мальчишка
две,  а то и три зимы потерял,  а читать не может... Да на кой ляд нам
такая школа!"
     Илья Николаевич говаривал по этому поводу учителям:
     - Жертву  буквослагательного  способа  гениально  показал Гоголь.
Вспомните чичиковского Петрушку:  "...все читал  с  равным  вниманием;
если  бы  ему  подвернули  химию,  он  и  от нее бы не отказался.  Ему
нравилось не то,  о чем читал он,  но больше самое чтение,  или, лучше
сказать,  процесс  самого  чтения,  что  вот-де  из букв вечно выходит
какое-нибудь слово, которое, иной раз, черт знает, что и значит".
     Полный переворот   в   обучении  грамоте  нес  "звуковой  метод",
разработанный передовой  педагогикой,  и  Ульянов  был  страстным  его
пропагандистом. Изначальный в руках учителя материал здесь не буква, а
полное слово.  Слово звучит в классе,  ученики повторяют его вслед  за
учителем  -  слово,  во всех его красках,  со всей музыкальностью,  на
полную глубину смысла,  затем при помощи  учителя  (незаметной!)  дети
расчленяют  слово  на  слоги,  а  там,  не  затрачивая  особых усилий,
добираются и до букв...  Не проходит и года,  как ученик,  не  умевший
книгу раскрыть, уже бойко и осмысленно читает!
     "Зеленый шум,  весенний шум...  Идет-гудет..."  Звуковой  способ,
мыслилось  Ульянову,  несет  в школы дыхание весны.  Да и мужик увидит
толк в школьном обучении детей.
     "Да, он беспортошный, - говорил себе Ульянов, - да, у него пустой
от поборов карман.  Но...  но он, наш мужичок, вместе с тем и несметно
богат!  Мудростью богат народной, мудростью!.. - И заключил: - Вот это
богатство свое,  которого никто не в силах  отнять,  мужик  и  положит
полной пястью на школы!"



     Ульянов обернулся  и,  не без труда оторвавшись от работы,  встал
навстречу щегольски, уже по-летнему одетым посетителям.
     На пороге   Назарьев.   Улыбается  с  таким  видом,  что  вот-вот
преподнесет сюрприз. Сюрпризом оказался его спутник.
     - Привел  и  представляю  вам,  Илья  Николаевич,  нашего  нового
председателя уездного училищного совета: Николай Александрович Языков.
     - Не родственник ли вы,  Николай Александрович, - заинтересовался
Ульянов, - известного поэта Языкова? Друга Пушкина?
     - Кузен, - опередил его ответом Назарьев.
     А тот лишь смущенно поклонился.
     Короткая церемония  знакомства  -  и  приступили к делу.  Ульянов
разложил на столе материалы своего зимнего объезда губернии;  все было
проанализировано, приведено в систему.
     В заключение беседы Илья Николаевич  развернул  на  столе  чертеж
школьного здания.
     - На ваш суд и усмотрение, господа!
     Языков осторожно  заглянул  в  чертеж,  мало  что  понял  в нем и
спросил:
     - Это у нас в земстве изготовили, в строительном отделе?
     Ульянов усмехнулся:
     - Пробовал  туда  обращаться.  Но  земцы  школьным строительством
гнушаются. Мудрствуют над чем-то более значительным.
     - Так откуда же этот проект?
     - Мой собственный.
     В проекте  -  сельская школа.  Илья Николаевич позаботился о том,
чтобы в классе,  рассчитанном на определенное число учащихся,  было бы
достаточно,  в  соответствии с научно-гигиеническими нормами,  света и
воздуха;  чтобы зеркало печи излучало  тепло  соразмерно  помещению  и
потребностям  детского организма;  чтобы удобен был вход,  а на случай
пожара и безопасный выход.
     Учитывая скудость  земской  кассы,  здание  школы  запроектировал
одноэтажное, деревянное. К проекту были приложены расчеты строительных
материалов, рабочей силы и денежная смета.
     - Прошу обратить  внимание  на  форточки  в  окнах.  За  форточки
костьми лягу! Это же бедствие, во всей губернии школы без форточек.
     Проект понравился.
     - Не  сомневаюсь,  что  мы  утвердим  его на училищном совете,  -
сказал  Языков.  -  Да  заодно  и  пристыдим  наше   земство.   Этакие
бездельники!
     - Я уже голосую!  - подхватил Назарьев.  Он был членом училищного
совета.
     С первых  же  месяцев  своей  инспекторской   деятельности   Илья
Николаевич  стремился  использовать  любую  возможность для подготовки
учителей.  В  Симбирске,  при  городском  уездном  училище,  обнаружил
учительские курсы и тут же принял участие в их работе.
     Расширяя и расширяя подготовку учителей,  Ульянов пришел  к  идее
учительских   съездов.   Убедил   губернатора   поддержать  его  перед
попечителем округа.
     В. Н.  Назарьев  дал  с  натуры картинку съезда:  "Слух о съезде,
вскоре задуманном Ульяновым,  вызвал неописанное волнение между нашими
сельскими педагогами, а в начале сентября, если не ошибаюсь, 1873 года
к   Симбирску   потянулись   разнообразные   тележки   и   брички    с
законоучителями,  учителями и учительницами, стремившимися на съезд...
На   следующий   день   зало   мирового   съезда   преобразилось    до
неузнаваемости: ...в углах размещены деревья всех существующих в нашей
местности пород и образцы  всевозможных  хлебов,  а  на  возвышении...
учебные  пособия.  Первые  ряды стульев были заняты учениками народных
школ...  За ними устроились представители нашего  высшего  и  среднего
общества,  привлеченные отчасти модой, отчасти искренним сочувствием к
делу народного образования...  Все носило на себе отпечаток небывалого
одушевления и лихорадочного напряжения,  обсуждение уроков становилось
все живее и живее:  выяснились главные положения педагогики  и  лучшие
приемы обучения грамоте и счету.
     ...Последний день съезда приходился на праздник...  Еще до обедни
толпа   учителей  со  своим  инспектором  и  одним  из  членов  совета
направилась к телеграфной  станции.  Здесь  Ульянов  познакомил  их  с
законами  электричества,  а  после  обедни  им  же  показал физический
кабинет военной гимназии.  Больше и показывать  было  нечего  в  нашем
городе..."
     Учительские съезды стали ежегодными. Откликаясь на потребности то
одного уезда, то другого, Ульянов каждый съезд проводил лично.
     Илья Николаевич получил с почтой  из  Казани  подарок.  Это  была
тонюсенькая  в  синей  обложке  книжечка.  Под обложкой,  на титульном
листе: "И. Яковлев. Букварь для чуваш с присоединением русской азбуки.
Казань.  В  губернской  типографии.  1873".  Все  32 странички букваря
исполнены от руки,  а затем,  видимо,  отпечатаны с камня.  И  понятно
почему:  взяв за основу русский алфавит,  Яковлев вынужден был русские
буквы,  чтобы  приспособить  их  к   чувашской   фонетике,   испещрить
различными   значками,   а   в   наборной   типографской  кассе  вновь
изобретенных литер, разумеется, не нашлось.
     Илья Николаевич,  перелистывая книжечку,  называл вслух чувашские
слова, сверяясь с яковлевской их транскрипцией.
     - Хорошо и просто,  - заключил он и написал Яковлеву в Казань: "Я
получил вчера экземпляр Вашей  книжки.  Очень  рад  за  Вас,  что  она
окончилась   печатанием,   постараюсь   употребить  со  своей  стороны
возможное содействие распространению ее в чувашских школах..."
     Кто же такой Яковлев? Чуваш, студент Казанского университета.
     По окончании университета Иван Яковлевич Яковлев  при  содействии
Ильи Николаевича был определен инспектором чувашских школ в Симбирской
и  смежных  с  ней  губерниях.  Яковлев   восторженно   полюбил   Илью
Николаевича, и они навсегда остались друзьями.



     Сохранились документы, читая которые, как бы обозреваешь обширную
деятельность Ильи Николаевича Ульянова.  Это его ежегодные отчеты. Под
титулом  "отчет"  заключен  научно-исследовательский труд - страстный,
полемический, опирающийся (разумеется, анонимно) на идеи Чернышевского
(например, о роли в воспитании детей наук общественных), Чернышевского
и Добролюбова (об  обучении  детей  каждой  национальности  на  родном
языке); Чернышевского и Добролюбова, Песталоцци и Ушинского о том, что
обучение ребенка  и  его  воспитание  -  процесс  единый;  мало  того,
учитель,  какой бы предмет он ни преподавал,  должен прежде всего быть
умелым воспитателем.
     Эту мысль,   подтвержденную  собственным  педагогическим  опытом,
Ульянов в одном из отчетов выразил так:
     "В хорошо  организованных  училищах  и  у  преданных  своему делу
учителей не встречается надобности употреблять какие  бы  то  ни  было
меры взыскания с учащихся,  потому что последние любят и уважают своих
наставников и не позволяют огорчать их каким-нибудь поступком".
     Годовые отчеты   Ульянова...   Это   как   бы   отпечаток  шагов,
неторопливых, полных раздумий, порою тревог, но не ведающих усталости,
ибо это шаги человека со светильником в руках.
     Шли годы...



     - Ваше превосходительство, может быть, все-таки отдохнешь?
     Мария Александровна  предложила мужу стакан свежезаваренного чая.
Илья Николаевич,  оторвавшись от работы,  принял  чай  и  жадно  отпил
глоток.
     - Илюша, а ты знаешь, что время уже за полночь?
     А он беспечно:
     - Подумать только, куда мы с тобой, Маша, забрались - в генералы!
Даже оторопь берет:  пге-во-схо-дительство!  Пгево...  Даже выговорить
толком не могу это пышное величание!
     - А  я горжусь!  - И Мария Александровна приосанилась.  - Горжусь
твоим  высоким  чином  и  орденом  горжусь.  Свое,  заслуженное...  Но
работаешь, Илья, сверх всякой возможности. Я извелась с тобой...
     - Машенька!  - Тут Илья Николаевич лукаво прищурился. - А ведь ты
чуточку опоздала отрывать меня от стола. Я уже сам оторвался... - И он
возгласил торжественно: - Финис коронат опус!
     Мария Александровна, обрадовавшись, всплеснула руками:
     - Закончил?  Поздравляю.  Только мне непонятно,  зачем ты спросил
крепкого чая, если работа закончена, - чтобы испортить себе сон?
     Илья Николаевич повинно опустил голову.
     - Прости,  что  не  дал  тебе спать.  Но мне так недоставало тебя
именно сейчас, в эти полуночные часы. Ведь завершился труд десятилетия
- это наш с тобой совместный юбилей!
     - Значит,  посиделки? - улыбнулась Мария Александровна и принесла
рукоделие.
     Сели на кушетку,  Илья Николаевич увидел лицо  жены  вблизи  и  с
полной  ясностью.  И  на нем - печать десятилетия,  трудного,  полного
забот  о  куске  хлеба  и  о  детях.  Вот  этого  самого  десятилетия,
юбилейного...
     Усмехнулся иронии жизни.  Но чтобы не выдать поднявшегося  в  нем
чувства горечи, поспешил отвлечь внимание жены на себя.
     - Маша, а ведь я старик!.. Полтина лет миновал, - сказал он уже в
суровом раздумье. - Это я от одной старой чувашенки услышал. Взглянула
на меня оценивающе и не ошиблась ведь.  Как раз на будущий год  мне  -
полтина...
     - Ну что ж,  и отпразднуем! - весело сказала Мария Александровна.
- Но ведь я осталась послушать отчет, Илюша.
     Илья Николаевич потрогал стопку листов на столе.
     - Неужели все это читать? - Он сделал кислую мину.
     - А ты расскажи самое для тебя важное. Это и мне будет интересно.
-  В руках Марии Александровны уже бойко поблескивал вязальный крючок.
- Я жду цифр. - Она знала пристрастие мужа к математическим расчетам и
в поощрение ему улыбнулась.
     - Готова поскучать?  Хорошо.  Но до цифр еще  надо  добраться!  А
допрежь того - ну, никак не миновать Ермилу Мельника! Помнишь:
                    И чудо сотворилося -
                    На всей базарной площади
                    У каждого крестьянина,
                    Как ветром, полу левую
                    Заворотило вдруг!
     Он, посмеиваясь, продолжал:
     - И несут и несут  на  сиротскую  Ермилову  мельницу,  сиречь  на
школы,  мужички наши столько медных пятаков,  целковиков,  лобанчиков,
прожженной,  битой,  трепаной крестьянской ассигнации,  что счет  идет
ежегодно уже на тысячи рублей серебром!
     Мария Александровна даже вязать перестала.  Она любовалась мужем,
радовалась за него.
     - С подписными листами,  кажется,  особо преуспевает госпожа  фон
Гольц? - вставила Мария Александровна.
     - Не только.  Но и ее в числе других я уже  неоднократно  поощрял
благодарностью в печати.
     Особенной гордостью  Ильи  Николаевича  стали  новые  школы.   За
десятилетие  он построил 151 школьное здание.  Учебный процесс в новых
школах поставлен образцово;  как ему и мечталось, зажегся свет маяков,
столь  необходимый  для  школ,  что  еще  блуждают  отягощенные грузом
схоластических пережитков. Новые школы в огромной степени помогли Илье
Николаевичу  держать  на  уровне современных педагогических требований
всю школьную сеть губернии.
     Общее число школ за десять лет уменьшилось:  было 460, стало 423.
Однако разница в том, что цифра 460 была дутой, а теперь каждая из 423
и существует, и живет полнокровной жизнью.
     В заботах об учителях Илья Николаевич проявлял не только  здравый
смысл  начальника  и  организатора:  "Больше людям дашь - больше с них
спросишь".  Нет,  все,  что он делал для сельского  учителя,  исходило
прежде  всего  из  движений его души,  прекрасной в своих бескорыстных
порывах.
     "Вознаграждение учительского труда в среднем числе утроилось",  -
скромно отмечает он в отчете  за  десятилетие.  А  ведь  достижение  -
масштаба   огромного.   Мало   того,   Ульянов   добился  для  учителя
человеческого жилья на селе,  права на отдых,  на больничную помощь от
земства. Заключив все это в скупую строчку: "Нельзя не признать, что в
течение десятилетия все-таки достаточно  сделано  для  улучшения  быта
учителей",  Илья  Николаевич тут же,  зная,  что отчет будут читать не
только в округе, но и в министерстве, выдвигает перед правительством и
общественными учреждениями целую серию новых настоятельных просьб.
     Симбирский директор обеспокоен тем, что, как он пишет, "положение
народного  учителя  ничем  не  обеспечено в будущем:  не щадя сил,  ни
здоровья при исполнении своих нелегких обязанностей,  он к концу своей
нередко   30-летней  службы  остается  без  всяких  средств".  Следует
учредить  пенсии,  и  Илья  Николаевич  подсказывает  ведомству,   что
обеспечить  престарелых  учителей  можно без дополнительных источников
средств,  всего лишь путем упорядочения денежного земского  хозяйства.
Проект  кладется  под  сукно,  Симбирская  губернская  земская  управа
замышляет для своих служащих эмеритальную кассу;  Илья Николаевич  уже
тут как тут со списком учителей. Эмеритальная касса - это, в сущности,
копилка на черный день:  средства кассы образуются  из  отчислений  от
жалованья  ее  участников.  Умрет  человек  на  службе или вынужден по
нездоровью выйти в  отставку  -  касса  выручает:  накопленные  деньги
выдает в виде единовременного пособия семейству.
     "К сожалению,  - замечает Илья Николаевич,  - проект этот пока не
приведен  к  исполнению".  Сын или дочь из семейства учителя,  окончив
местную школу,  порой стремится продолжить образование. Но учитель, по
наблюдениям Ульянова, "крайне затруднен" в этом.
     И снова и снова Илья Николаевич взывает  к  министрам  и  земским
деятелям...
     - Машенька, - вдруг спохватился Илья Николаевич, - ты не устала?
     - Кажется, Илюша, лампа устала.
     В самом деле,  свет в кабинете  заметно  сник,  керосин  в  лампе
выгорел.
     - Знаешь,  о чем я подумал?  - сказал  Илья  Николаевич,  зажигая
свечу.  -  Луке-то  Лукичу  так  и  не  довелось  пожить  на настоящем
учительском жалованье...
     Мария Александровна прервала мужа, сказала строго:
     - Но не расстраивайся,  пожалуйста.  Я  знаю,  чего  тебе  стоило
пережить эту страшную весть...
     Илья Николаевич опустил голову:
     - Дело рук фон Гольца...
     Будучи в Петербурге  лейб-гусаром,  фон  Гольц,  как  выяснилось,
знавался  с  "голубыми мундирами" (то есть жандармами).  Обосновавшись
помещиком, он не изменил своим симпатиям и в охотничьем азарте гонялся
вместе  с  жандармами  за  политическими.  Напав на след нечаевца Луки
Лукича и обнаружив,  что это один  из  любимых  учителей  ненавистного
Ульянова,  лейб-гусар возликовал вдвойне:  и как удачливый охотник,  и
как  супруг,  делающий  жене   приятное   для   нее   и   оригинальное
преподношение.   В  ее  небесной  голубизны  глазах  блеснули  огоньки
торжества: этот Ульянов будет знать, как соваться не в свое дело!
     Конец лета   1884-го.   Всей   семьей  Ульяновы  возвратились  из
Кокушкина.
     Отдохнувший, в  отличном расположении духа Илья Николаевич пришел
в свою директорскую канцелярию.
     Первое, что  он  увидел  на  столе,  была бумага,  озаглавленная:
"Правила о церковно-приходских школах".
     - Так-с... - процедил он с огорчением. - Дожили, значит!
     Церковно-приходские школы,  не новинка.  В Симбирске было две  да
шесть  в  губернии.  Но  вот  на  столе  у  Ильи Николаевича бумага из
Петербурга.
     Комитет министров,  рассмотрев школьные дела,  "мнением положил",
что "духовно-нравственное развитие народа не может быть достигнуто без
предоставления   духовенству   преобладающего  участия  в  заведовании
народными школами".
     А вот и "Правила", в коих это мнение претворено.
     "Ну что  ж,  -  подумал  Илья  Николаевич   философски,   -   умы
человеческие  в мнениях разошлись,  но дело ведь решает жизнь,  фактор
объективный!"
     Донесение из   Сызрани...   Илья  Николаевич  вспомнил  с  теплым
чувством:  там воплотилась его идея об учительских  съездах.  Нынешний
2-й инспекторский район.
     "Нуте-ка, господин Аристовский, чем порадуете старика директора?"
     А тот  доносил,  что  приходится  задерживать жалованье учителям,
потому что в земскую кассу  запустило  руки  духовенство  из  местного
церковно-приходского училища.
     Донесение из 3-го района. Уезды Алатырский и Буинский.
     Инспектор Ишерский  с  возмущением  описывает происшествие в селе
Кошки.  Волостной старшина  и  местный  священник  явились  к  учителю
чувашской  школы  и  потребовали,  чтобы он освободил половину здания:
есть,  мол,  указание,  что в Кошках будет открыта приходская школа, а
поместить  ее  негде.  Учитель  на  это  возразил,  что в школе только
комната-класс да его, учителя, жилье. На него заорали: "Никаких больше
чувашских  мерзостных  языков!  Россия православная и школе тут стоять
православной!" Многое из учебных пособий  поломано,  а  половина  парт
растащена.  Перепуганные ребятишки на занятия не ходят.  Учитель сидит
запершись...
     - Так-с...  - гневно процедил Ульянов.  - Что дальше? - И он стал
выхватывать из почты бумагу за бумагой без всякого порядка.
     В кабинет вбежала секретарь Полянская.
     - Оставьте почту,  оставьте...  Илья Николаевич, миленький, вы на
себя не похожи... Вам плохо! - Она подала воды, и директор трясущимися
губами потянулся к стакану...
     К концу года число церковно-приходских школ в губернии возросло с
8 до 22,  частично за счет  свертывания  начальных  училищ  в  системе
министерства народного просвещения.
     Протесты Ульянова оставались без последствий.

     Тот же 1884 год. В один из осенних вечеров, после служебного дня,
Илья Николаевич,  как обычно,  сел почитать газеты.  Напоследок взял в
руки местную земскую.  Издавалась "Симбирская земская  газета"  раз  в
неделю,  была  заполнена ведомственными материалами,  и читать тут,  в
сущности, было нечего; держал ее Илья Николаевич для справок.
     Раскрыл "Симбирскую   земскую   газету"  (это  был  номер  за  21
октября),  и в глаза бросилось одинокое объявление:  "Продается сходно
двухместная карета. Зад на рессорах". Это рассмешило Илью Николаевича.
"Зад рессорный, - мысленно пошутил он, - а в голове что?"
     Однако в  газете  оказалась  и  статья,  да пространная,  в одном
номере не уместилась.  Названа:  "Церковно-приходские  школы".  Вопрос
злободневный, надо читать.
     "Наконец сбылось  давно  ожидаемое  всеми,  кому  дорога  Россия,
возвращение  народной  школы  к ее первообразу...  Церковь создавала и
руководила народную школу.  Так было сотни лет, так, даст бог, будет и
на будущее время..."
     Илья Николаевич поинтересовался,  кто же  это  пишет:  с  большим
апломбом, но не слишком грамотно. Авторской подписи не оказалось.
     Отпала охота  читать  дальше.  Но  в  тексте  мелькнула   фамилия
Победоносцева. Держались упорные слухи, что именно он, Победоносцев, в
прошлом  профессор,  а  ныне  первый  в  России  царедворец,   задумал
насаждать   церковно-приходские   школы,  чтобы  вытеснить  начальные,
народные,  подозрительные  ему  своим   светским   духом.   А   мнение
Константина Петровича имело в правительстве вес окончательный.
     В статье воскуривался Победоносцеву фимиам.  А  вот  приведено  и
собственное его высказывание.
     "Настоящее время,  - поучал Победоносцев,  - время  критики.  Вся
наука  ушла  в  критику...  Критика  стала до крайности самонадеянною,
считает  все  постижимым  для  себя...   Ввиду   таких-то   крайностей
критического  направления  в  современной  науке  следует  старательно
оберегать  в  себе  веру,  как  средоточное  начало  истины...  Сильна
народная вера!  Поэтому,  приступая учить народ, следует заботиться не
столько о том,  чтобы  сообщить  ему  знания,  сколько  о  том,  чтобы
возгревать в нем эту веру, а средство к тому - в слове божием..."
     Далее "Земская газета" от рассуждений  общих  перешла  к  местным
симбирским  делам:  "Несколько  лет  тому  назад в одном инспекторском
отчете было рассказано  по  поводу  инспектирования  одной  из  лучших
сельских школ..."
     "Эге, это обо мне!  - И Илья Николаевич быстро  пробежал  глазами
следующие строки,  улыбнулся:  - Да,  да,  припоминаю...  О микроскопе
речь!"
     Этот ценный  прибор  он  приобрел  как учебное пособие,  сам же и
демонстрировал его в школах,  потому что не только для учеников,  но и
для самих сельских учителей микроскоп был в диковинку.
     Одна из учениц после этого в сочинении написала:
     "Когда мы смотрим простыми глазами, в капле воды ничего не видно,
а когда посмотрим на нее в особый инструмент, называемый микроскоп, то
увидим, что в капле воды есть змеи и гады".
     Сочинение девочки-крестьянки  было   написано   грамотно,   мысли
наивные,  но  изложены  толково  и самостоятельно,  и Илья Николаевич,
порадовавшись тому,  что и женские школы в губернии наконец-то пошли в
нормальный рост, привел сочинение в ближайшем же своем годовом отчете,
как неплохой образец школьной работы.
     Автор-аноним раскопал  его  и  ударился в филиппику:  "Скажите на
милость,   с   какой   целью   было   посвящать   детей   в   таинства
микроскопического мира?  Вообразите положение мужика и бабы, родителей
этой ученицы,  когда она,  с полным авторитетом,  поведает,  что  они,
глотая воду, глотают с нею разных гадов и змей! А инспектор доволен, -
язвит аноним и заключает:  -  Весьма  понятно  при  подобных  условиях
нерасположение нашего народа к новой школе".
     - Ложь!  - Илья  Николаевич  едва  удержался,  чтобы  не  порвать
газету.  -  Только  на  плечах  мужиков  да  баб и держится наша новая
народная школа!  Семьдесят - восемьдесят копеек крестьянских в  каждом
школьном  бюджетном  рубле!  А  на пустое дело мужик гроша ломаного не
даст! - И в новом приливе гнева: - Пачкун, вот пачкун! Пакостник из-за
угла!  - Илья Николаевич почувствовал слабость.  Лег на диван.  Ему не
хватало воздуха. Расстегнул воротник, закрыл глаза.
     Отлежавшись, сел,  потянулся,  зевнул и,  складывая газету, опять
увидел объявление  о  продаже  кареты.  "У  кареты,  следственно,  зад
рессорный,  благоустроенный,  а в голове - неважно что.  Не так ли и у
иных господ сочинителей?"
     Глаза его смеялись...
     Вот и святки. Осталась неделя до нового, 1885 года.
     Илья Николаевич  с  утра отстоял в соборе новогоднюю архиерейскую
службу,  принял архипастырское благословение  и  только  после  этого,
вздохнув,  сел  в  санки.  Высокое  служебное  положение обязывало его
нанести визит губернатору,  тому же архиерею,  но уже в его покоях,  а
также  всем губернским чиновникам равного с ним ранга,  и к исходу дня
он уже задыхался  в  своем  генеральском  мундире,  испытывая  крайнее
неудобство от треуголки и шпаги.
     Теперь он с наслаждением переоделся в домашнее.
     С дружески  распахнутыми  руками  вышел  в  гостиную,  где  Мария
Александровна уже принимала Валериана Никаноровича и Гертруду Карловну
Назарьевых. Отношения между семьями давно уже были скреплены чувствами
искренней дружбы.
     Дети, резвясь  около  елки,  втянули  гостей  в хоровод.  Потом с
детьми осталась Мария Александровна и  Гертруда  Карловна,  а  мужчины
пошли в кабинет обменяться новостями.
     Сели, улыбнулись друг другу... Но тут же и помрачнели: в мыслях у
обоих - гонения,  обрушившиеся на народные школы.  Назарьев видел, как
тяжело переживает эту напасть Илья  Николаевич,  и  страдал  за  него,
бессильный помочь.
     - Илья Николаевич,  - сказал он,  - отдохнуть бы вам!  Не смею  в
крещенские морозы утащить вас в Назарьевку,  я там сейчас, как медведь
в снежной берлоге.  Но дайте слово,  что летом,  даже  еще  весной,  с
первой песней соловья...
     Ульянов, кажется,  не слушал.  От крыльев  носа  к  кончикам  губ
глубокими бороздами пролегли морщины.
     - Илья Николаевич!  Ну послушайте же,  что я скажу!  - И Назарьев
продолжал:   -  Отдых  отдыхом,  но  этого  мало.  Вам  надо  серьезно
поправлять здоровье.  Хорошо бы вам за границу.  В Швейцарские  Альпы.
Вот   мы  с  Гертрудой  Карловной  недавно  совершили  чудесный  вояж.
Богатырем вернетесь, Илья Николаевич, послушайтесь меня!
     - Да, надо бы... - отозвался Ульянов рассеянно. - Богатырского во
мне маловато нынче.
     Илья Николаевич  улыбнулся,  казалось бы,  совсем не к месту.  Но
просияли и глаза.  С душевным подъемом он заговорил  на  любимую  свою
тему - об учительских съездах.
     Сейчас, в пору безвременья,  съезды,  по мысли  Ульянова,  должны
были  сыграть  дополнительно  новую,  неоценимой  важности роль.  Надо
сохранить  кадры  учителей  народной  школы,  на  выращивание  которых
положено  полтора  десятилетия;  принять меры к сплочению учительства,
чтобы оно выстояло,  не дрогнуло перед испытаниями,  не рассеялось кто
куда;  чтобы, когда жизнь отбросит в сторону Победоносцевых - не вечны
же они!  - уже на другой день в народных школах начались бы нормальные
уроки...
     - Все это,  - говорил  Илья  Николаевич,  -  мы  можем  прекрасно
осуществлять через съезды.  В наших руках гибкий общественный аппарат,
к  нему  и  начальство  уже  пригляделось,  да  и  мы  ничем  себя  не
скомпрометировали. Так что действовать и действовать!
     - Да,  да,  конечно...  -  пробормотал  Назарьев,  чувствуя,  что
разговор  приближается  к критической точке.  Но обратного хода уже не
было.
     - Кстати,  Валериан  Никанорович,  вы  не  забыли,  что  в  вашем
Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году?  Вы, так
сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.
     Вот она, критическая точка.
     Именно о  съезде Назарьев боялся заговорить.  Но деваться некуда,
надо отвечать.
     - Илья  Николаевич!  -  он умоляюще поднял глаза.  - Только вы не
расстраивайтесь,  прошу  вас.   Учительский   съезд   наш...   Видимо,
разрабатывается новое положение...
     Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у  него  внятный
ответ.
     - Запрещен?
     - Да. Губернатор имеет указание.
     Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли,
зашагал по кабинету.
     Тягостное, гнетущее молчание.
     В глубокой  и  непрестанной  тревоге  за здоровье мужа находилась
Мария Александровна.
     - Илюша, - говорила она, - скрепя сердце, но я примирилась с тем,
что,  прослужив двадцать пять лет,  ты не пожелал выйти на  пенсию,  а
только  с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела.  Но
через несколько  месяцев,  в  ноябре,  исполняется  твоей  службе  уже
тридцать лет!  Что у тебя в мыслях?  Неужели и дальше намерен служить,
отклоняя  пенсию?  Но  ведь  это  при  твоем  пошатнувшемся   здоровье
самоистязание какое-то... Нет, я этого не вынесу!
     А Илья Николаевич отвечал ей мысленно:  "Друг мой,  я  не  только
потерял  бы  здоровье,  но  тут же и захирел бы и погиб,  облачись я в
домашний халат..."
     Друзья не  допустили,  чтобы  Илья  Николаевич остался одиноким в
своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те,
от которых он не ожидал сочувствия.
     Счастливый тем,  что  происходит  в  его  доме,  Илья  Николаевич
приговаривал:
     - Вот это дружина!  Силушка по  жилушкам  переливается...  Только
спросу на нас не стало!
     Друзья вспоминали  о  первых  шагах  симбирского  инспектора.   В
передаче  добрых  уст  эти шаги порой неумеренно превозносились.  Илья
Николаевич  тотчас  требовал   пардону   и,   посмеиваясь,   цитировал
Салтыкова-Щедрина:  "Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный
и очень твердо  понимал,  что  жизнь  прожить  -  не  то  что  мутовку
облизать!"
     - Сказка какая-то...  - вдруг  с  горькой  усмешкой  сказал  Илья
Николаевич.  -  Открывали  какие  хотели  школы,  ставили  кого хотели
учителями...  Просто воображения  не  хватает,  чтобы  представить  те
благословенные времена!
     Он встал,  прошелся в волнении,  но тотчас был замечен из  кружка
дам.  Блеснуло  пенсне  - это Прушакевич сделала движение.  Склонив по
привычке чуть-чуть набок свою красивую голову, Вера Павловна несколько
мгновений  наблюдала  за  своим  старым другом и наставником.  Ульянов
сделался учителем, потому что не мог им не быть; она также. Для него в
этом - смысл жизни; для нее - тоже.
     Вместе с нею гимназию кончила  Вера  Васильевна  Кашкадамова,  но
только  через  пять лет подруги встретились на педагогическом поприще:
Кашкадамову заинтересовали Высшие женские  курсы  в  Казани,  где  она
завершила образование.
     Обе стали выдающимися педагогами-ульяновцами.
     Между тем   Вера   Павловна,   наблюдая   в   гостиной  за  Ильей
Николаевичем,  обнаружила, что он окончательно замкнулся в себе; среди
людей,  даже  вступает  в  разговоры,  а  сам  в душевном одиночестве.
Обратила на это внимание сидевшей рядом Кашкадамовой, и подруги тут же
решили взяться за хозяина, да с двух сторон сразу.
     - Илья Николаевич, нам без вас скучно!
     Подошел:
     - Охотно присоединяюсь к компании. Только, увы... - он поклонился
и  с  извиняющейся  улыбкой,  -  даже  две Веры не в силах поднять мою
поколебавшуюся веру в человеческую добродетель.
     - А это мы еще посмотрим! - сказала Кашкадамова.
     - Это мы еще увидим!  - в тон ей объявила  Прушакевич,  закуривая
папиросу.
     - Сажусь в цветник,  - покорно согласился Илья Николаевич.  -  На
исправление.
     Прушакевич негромко, с чувством произнесла нараспев:
     - "Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай..."
     Это была строка из "Песни Еремушке"  Некрасова  -  любимого  Ильи
Николаевича стихотворения.
     Кашкадамова тотчас подхватила:
     "Человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай..."
     Что-то дрогнуло в лице Ильи Николаевича. Эти женщины своим чутким
прикосновением   к   его   душевным  струнам  едва  не  заставили  его
расплакаться:  вот был бы конфуз...  Однако вызов  сделан,  и,  как  в
народных   играх,  надо  без  задержки  отвечать.  Илья  Николаевич  и
откликнулся:
     - "С ними ты рожден природою - возлелей их,  сохрани!  Братством,
Равенством, Свободою называются они".
     Он вдруг,  легко вскочив,  со словами "Простите, я сейчас" быстро
вышел из гостиной и так же  быстро  вернулся.  В  руках  у  него  была
тетрадь  в  твердых корочках с медными,  для прочности,  уголками.  Он
предъявил тетрадь дамам.
     - Я знаю ваш почерк, - сказала Прушакевич, - он четок, красив, но
здесь в каллиграфии вы превзошли себя.  Безусловно,  просто  превзошли
себя!
     - Вдохновило содержание,  - застенчиво отозвался Илья Николаевич.
Им была переписана "Песня Еремушке".
     - А  это  что  за  автографы  под  "Песней"?  -  заинтересовалась
Кашкадамова.
     "Аня. 1875".  "Саша.  1877".  "Володя. 1881". "Оля. 1883". "Митя.
1885".
     Илья Николаевич улыбнулся:
     - Мой  кучер  Дунин  как-то  сказал  об  одиннадцатилетнем  Саше:
"Парень  в  разум  взошел".  Вот  тут  я  и  открыл  мальчику  высокий
нравственный   идеал   "Песни  Еремушке".  А  он  впервые  в  жизни  с
удовольствием расписался.  В разное время и другие мои дети "входили в
разум". Отсюда и все эти автографы.
     Женщины заинтересовались   тетрадкой   учителя   -    многолетней
свидетельницей  его  дум,  вкусов  и привязанностей - и с его согласия
стали ее перелистывать.
     Но открылась дверь. На пороге Мария Александровна:
     - Господа, милости прошу на чашку чая. Самовар на столе.


      Директор                            Его превосходительству
   народных училищ                               господину
 Симбирской губернии                            Управляющему
  30 октября 1885 г.                      Казанским Учебным округом
        Э 796

     11 ноября  сего  года  оканчивается  срок  первого пятилетия,  на
который я был оставлен на службе по выслуге мною 25 лет...  Имею честь
покорнейше  просить  Вашего  ходатайства  об  оставлении меня вновь на
службе на второе пятилетие.
                                              Директор народных училищ
                                                            И. Ульянов

     На ходатайстве резолюция,  бездушная и циничная:  "Представить  к
оставлению до 1 июля 1887 г." Попечитель согласился потерпеть Ульянова
на службе лишь еще полтора года...
     Анна Ильинична вспоминает:
     "В декабре 1885 года,  будучи на третьем курсе,  я приехала опять
на рождественские каникулы домой,  в Симбирск. В Сызрани я съехалась с
отцом, возвращавшимся с очередной поездки по губернии. Помню, что отец
произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего,  заметно более
слабого, чем осенью... Помню также, что и настроение его было какое-то
подавленное,  и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь
тенденция строить церковно-приходские школы, заменять ими земские. Это
означало сведение насмарку дела всей его жизни. Я только позже поняла,
как тягостно переживалось это отцом,  как ускорило  для  него  роковую
развязку".
     Скончался Илья Николаевич Ульянов 12 января  1886  года,  работая
над   составлением   годового   отчета.   Приехавший   врач  определил
кровоизлияние в мозг. Было Илье Николаевичу от роду неполных 55 лет.
     "...Живо запомнилась мне Мария Александровна, бледная, спокойная,
без слез, без жалоб стоящая у гроба" (В. В. Кашкадамова).
     К новому, 1886 году Илья Николаевич был пожалован одной из высших
наград империи - орденом Станислава 1-й степени. Знак ордена - крупная
сияющая  звезда  на левой стороне груди и широкая муаровая лента через
плечо...

     Несколько строк   из   обширного    некролога,    опубликованного
попечителем в циркуляре по Казанскому учебному округу:
     "...Все сослуживцы  покойного,  учащиеся  в  городских   народных
училищах,  г.  вице-губернатор,  директор  и  многие учителя гимназии,
кадетского корпуса и духовной семинарии и все чтители памяти покойного
(а  кто  в  Симбирске не знал и не уважал его) и огромное число народа
наполнили  дом  и  улицу  около  квартиры   покойного.   Высшие   лица
симбирского духовенства...  совершили краткую литию.  Гроб с останками
покойного был принят на руки его вторым сыном, ближайшими сотрудниками
и друзьями..."
     В журнале "Новь"  (уже  независимо  от  попечителя  округа)  было
сказано:  "Он  очень много потрудился на пользу народного образования,
поставив его как в Симбирске,  так и в губернии едва ли не лучше,  чем
оно поставлено в других местностях России".
     Дом Ульяновых опустел:  никого  не  видно,  никого  не  слышно...
Володя,  мучаясь тоской,  бесцельно бродил по комнатам. На рояле среди
нот что-то блеснуло.  Протянул руку - тетрадь отца с медными  уголками
на твердых корках.  "Как она здесь оказалась?" И вспомнил: отец принес
тетрадь в гостиную и показал Вере Павловне и Вере Васильевне.
     Володя раскрыл  тетрадь  и  увидел  последнюю в ней запись:  "Per
aspera ad astra".  "Через  тернии  к  звездам",  -  перевел  Володя  с
латинского.





                               Повесть

     Славен город   Лейпциг.   На   германской  земле  есть  не  менее
значительные и более древние  города,  но  в  историю  Лейпцига  легло
событие, сделавшее его особенно близким нам, советским людям.
     Побывал я в Лейпциге.
     Еще в  XI веке здесь,  в небольшом в ту пору городке,  зародилась
торговля.  Конечно,  не случайно.  Городок с первого камня строился на
берегу  полноводной реки Эльстер ("Сорока") Этот приток Эльбы открывал
путь во многие германские земли.  И некоторые сухопутные дороги  здесь
скрещивались.  Словом,  в Лейпциг попадали и люди, и товары. Со второй
половины XIII века стали  широко  известны  лейпцигские  международные
ярмарки.  В  самом городе процветали ремесла,  и уже тесно становилось
жителям внутри городской стены.  Появились  предместья.  Одно  из  них
возникло неподалеку на юго-западе,  запомним его название: Пробстхайда
(die Heide - пустошь, степь).



     Текло время,  столетия сменялись столетиями,  и вот -  1813  год,
октябрь.   Цветущие   долины   вокруг   Лейпцига  истоптаны  солдатами
враждующих армий.  Дороги,  сближавшие людей разных стран, разворочены
колесами  пушек,  которых  натащили  сюда  невиданное  по тому времени
количество - больше двух  тысяч  стволов.  Россия,  Австрия,  Пруссия,
Швеция  соединили  силы,  чтобы  добить Наполеона.  Грозный покоритель
Европы год назад едва унес ноги  из  России,  от  Кутузова,  он  сумел
восстановить  свою  армию и на этот раз укрепился в Лейпциге.  Здесь и
разыгралось сражение.
     Пышно выглядела  на  подступах  к  Лейпцигу  ставка русского царя
Александра I.  Но не было уже  на  свете  великого  нашего  полководца
Кутузова.  Всего  полгода  назад,  28 апреля,  шестидесятивосьмилетний
Михаил Илларионович,  ослабев, скончался в небольшом силезском городке
Бунцлау.  Там,  на  германской  земле,  русские  воины  похоронили его
сердце, а тело доставили в Петербург. Могила Кутузова, как известно, в
Казанском соборе (впоследствии и сердце было доставлено в Россию).
     Кому же повести в бой союзные войска?  Александр I был  рад,  что
освободился  от  своенравного,  часто  действовавшего  наперекор  ему,
Кутузова и жезл принял австрийский фельдмаршал князь Шварценберг.  Час
от  часу  не  легче...  Еще  Суворов  в боевых походах обнаружил,  что
полководцы австрийского императора талантами не  блещут.  Не  оказался
исключением и Шварценберг. Князь атаковал позиции французов то в одном
месте,  то в другом,  хотя давно известно,  что разрозненные атаки  не
приводят к успеху.  В союзной армии было 127 тысяч русских солдат,  89
тысяч австрийцев,  72 тысячи пруссаков и 18 тысяч шведов.  Шварценберг
явно не щадил русских,  посылая их первыми в бой:  мол,  "азиаты",  их
пропасть сколько,  да и дерутся хорошо.  Александр I  понял  нечестную
игру австрийского фельдмаршала, попытался протестовать: "Князь, почему
у вас одни воюют,  а другие в резерве отсиживаются?" Но фельдмаршал не
удостоил русского царя внятным ответом.
     Между тем сражение с войсками Наполеона  разгоралось.  Доблестный
пример русских не мог не увлечь солдат-шведов,  пруссаков, австрийцев,
и на третий день битвы союзная армия развернулась полностью. Наполеон,
обороняясь  меньшими  силами  (190 тысяч солдат при 700 артиллерийских
орудиях),  отступал, сжимая фронт, чтобы запереться в Лейпциге. Однако
удержаться  в  городе  ему  не  удалось.  В  арьергарде,  прикрывавшем
отступление.  Наполеон  поставил  генерала  Макдональда.  Но  в  город
ворвались  казаки.  Эти  чубатые  парни  с пиками,  словно приросшие к
проворным донским лошадкам,  опрокидывали  в  наполеоновской  армии  и
прославленных  гренадеров.  Макдональд  растерялся,  поспешил взорвать
единственный в Лейпциге мост через  реку  Эльстер,  чем  отрезал  путь
собственным   войскам.   Многие   из  арьергарда,  бросившись  вплавь,
потонули,  а двадцать тысяч французов попали в плен...  Союзные  армии
праздновали победу.



     Над полем боя ныне высится,  заслоняя горизонт, нечто огромное, с
виду напоминающее усеченную пирамиду.  Отправляемся туда. Нам сказано,
что это Volkerschlachtdenkmal - памятник "Битве народов",  как названо
историками Лейпцигское сражение 1813 года. Шагаем - группа посетителей
- неспешно и молча,  каждый со своими думами. Пирамида... А в сознании
у меня возникает иное сравнение:  будто горой уложены и превратились в
гранит  погибшие  в  сражении  люди  -  пятьдесят тысяч солдат союзных
армий, из них почти половина русские.
     На гранитном подножии,  как бы на холме, высится башня памятника.
Чтобы достичь ее,  надо преодолеть кажущиеся бесчисленными ступени.  И
неспроста  их  так много:  шагая вверх,  успеваешь отрешиться от забот
дня, мыслью и чувствами приготовиться к скорбному зрелищу...
     Памятник воздвигнут к столетию Лейпцигского сражения и был открыт
в 1913 году.  Идея ознаменовать освобождение германских земель от  ига
Наполеона возникала не раз - и, конечно, величественным монументом. Но
лишь  молодому  немецкому  архитектору  Клеменсу   Тиме   удалось   ее
осуществить.  Житель  Лейпцига,  он повсеместно в Германии организовал
сбор пожертвований, привлек в помощь опытных зодчих и скульпторов. Сам
в   основных   чертах  спроектировал  памятник.  Человек  неиссякаемой
энергии,  Клеменс Тиме положил восемнадцать лет жизни на то,  чтобы на
поле брани поднялся гранитный колосс.
     Вступаем внутрь башни,  обмениваемся первыми  впечатлениями  -  и
умолкаем,   пораженные   акустикой   здания:  голоса  наши  продолжали
перекликаться и  перекликаться  -  казалось,  эхо  так  и  не  замрет.
Аукается  здесь,  как  сообщает немецкий справочник,  целых пятнадцать
секунд, четверть минуты!
     Круглый зал,  под  ним  могилы.  Вокруг перед широкими гранитными
колоннами стоят попарно каменные  трехметровые  фигуры.  Это  часовые,
которым  не  будет  смены.  Неся  караул  в  честь павших героев,  они
склонили обнаженные головы.  Между каждой парой  часовых  на  колоннах
вырезано  огромное,  в  пять метров высоты,  одно и то же лицо:  глаза
устало закрыты,  рот в скорбной гримасе...  По справочнику, это "Маска
судьбы".
     Следующий этаж - это уже как бы Зал Жизни.  На замкнутом  в  круг
ярусе,  над нижним залом высятся скульптуры,  символизирующие здоровье
народа (мать, кормящая двух младенцев), его трудолюбие, его готовность
отстоять  свою  свободу  и  независимость.  Фигуры столь огромны,  что
скульптор,  для удобства обозрения,  посадил их. Вот размеры фигур (по
справочнику):  каждая  почти  в десять метров высоты и весит четыреста
тонн.  Средний палец руки один метр десять сантиметров, стопа ноги два
метра  двадцать  пять  сантиметров,  ширина плеч четыре метра,  высота
головы - метр шестьдесят пять сантиметров.
     Ярусом выше  небольшие  по  размерам,  но выражающие большое горе
фигуры женщин и детей, - это семьи павших героев.
     Монумент венчает   купол,   вокруг   которого   стоят  на  страже
двенадцать опирающихся на мечи воинов.  Их  неусыпные  взоры  обращены
вдаль.



     Русская церковь...  Неожиданно было ее увидеть на немецкой земле.
Но это тоже памятник, и тоже к столетию Лейпцигской битвы.
     Перед входом  -  мемориальная доска (одна половина ее на русском,
другая - на немецком):  "В память 22 000  русских  воинов,  павших  за
освобождение Германии в 1813 году у Лейпцига".
     Освободители! Русские в начале прошлого века пришли  на  немецкую
землю...  Для  чего?  А  чтобы спасти народ от порабощения Наполеоном.
Германия  была   еще   захудалой   феодальной   страной,   раздираемой
внутренними   противоречиями,   и   была   бы   неминуемо   растоптана
наполеоновской гвардией.  Но явились русские - и спасли  народ  и  его
землю. Это сказано самими немцами и рукой немецкого труженика отлито в
бронзе... На годы, на века!
     Стою на  земле,  пропитанной  кровью,  и с волнением вчитываюсь в
мемориальную  надпись  -  хочется  затвердить  ее  наизусть.  Она  так
многозначительна!  В  ней - характер русского человека,  его отвага до
самопожертвования в борьбе со злом, за справедливость жизни на земле.
     Когда русские   -  солдаты  и  добровольцы,  юноши  и  девушки  -
освобождали  Болгарию  от  турецкого  ига,  считалось:  и  героизм,  и
самопожертвование  русских  понятны  - славянин заступился за брата по
крови - славянина.  Ну а в 1813 году?  Здесь рука помощи  была  подана
людям иноплеменным. А в Великую Отечественную войну? Советский народ в
смертельной схватке с мировыми силами фашизма отстоял честь и  свободу
не  только своей Родины,  но и многих народов Европы.  И память нашего
солдата в освобожденных от фашизма странах священна...

     Деньги на памятник  собирали  по  всей  России,  и  каждый  щедро
опускал  в  кружку  сколько  мог.  А построил его академик архитектуры
Владимир  Александрович  Покровский;  он  не  раз  приезжал  сюда   из
Петербурга.
     Это был талантливый зодчий.  В  городе  Пушкине  (прежде  Царское
Село)  каждый  залюбуется  Федоровским  собором,  как  бы перенесенным
архитектором из глубины веков на новые, освоенные Петром Первым земли.
В  советское  время Покровский участвовал в сооружении Волховской ГЭС,
которую под руководством Генриха Осиповича  Графтио  поднимали  лучшие
наши строители...
     Но сейчас мы  -  путешественники  по  Германской  Демократической
Республике     и     остановились     перед     памятником     русским
воинам-освободителям.  По размерам  это  не  величественный  монумент,
подобный тому,  что неподалеку на поле битвы,  а всего лишь церквушка,
но  мимо  не  пройдешь,  так  она  стройна,  так  совершенна.  Знатоки
архитектуры  считают  ее  родной сестрой храма Вознесения,  что в 1532
году воздвигнут в  селе  Коломенском  под  Москвой  (ныне  Коломенское
слилось со столицей).
     Мы видим каменное здание.  В основании - куб, из которого плавным
конусом  вытянулось вверх как бы растение из белоснежных лепестков,  -
столь легкое,  грациозное,  что забываешь,  что оно из камня.  Вершина
конуса,  увенчанного  небольшим  куполом,  в  мозаичных украшениях,  в
солнечный день они как бы разбрасывают радужные лучи и блестки золота.
Все вместе выглядит цветком жизни на могиле героев.
     ...Позвякивая ключами,  появилась старушка.  "Поп,  - говорит,  -
нездоров,  а я попадья.  Да вам ведь не службу служить? - И вздохнула,
зябко поправив на плечах старенькую шаль.  - Богослужения нынче  почти
уже и не заказывают,  приходят как в музей.  Пожалуйте и вы, советские
товарищи..." - И со звоном отомкнулся замок массивной двери.
     Едва замечаю,  что внутри тесновато:  взглядом впиваюсь в знамена
казачьих полков,  сохранившиеся от Лейпцигской битвы.  На  каждом  лик
Христа,   выполненный   неуверенной   рукой  какого-нибудь  станичного
живописца. Ткань посеклась от времени, поблекла, но прочна еще вышивка
по краям полотнищ. Это, конечно, рукоделие казачек... Словно вижу этих
женщин,  в  старинных  одеждах,  за  пяльцами.  Что  они  думали,  что
чувствовали,  расшивая  знамена шелками и золотой нитью?..  Вплетены в
узоры,  вперемежку с горючими слезами,  и молитвы о  даровании  победы
казацкому  оружию,  и  трепетные надежды на возвращение любимых с поля
боя, и черный страх перед сиротством, которое грозило ребятишкам...
     Среди реликвий  старины  выделяются богатой отделкой хоругви,  то
есть знамена чисто церковные; эти принесены сюда в 1913 году казаками,
потомками  погибших.  Скромный иконостас - и вплотную к нему на стенах
восемь больших памятных досок,  на них наименования  полков  и  других
воинских  частей  сражавшейся  под  Лейпцигом  стодвадцатисемитысячной
русской армии.
     В годы  разгула  фашизма  в  Германии  церквушка каким-то образом
уцелела и не была разграблена: священник сумел спрятать и тем сохранил
реликвии.  Наступил 1945 год, завершилась Великая Отечественная война.
И победитель - советский солдат - не забыл своих героических  предков.
По  распоряжению  маршала  Жукова  памятник-церковь был восстановлен в
первоначальном виде. И в дополнение к прежней памятной доске появилась
новая.  "Вечная слава героям,  павшим за свободу и независимость нашей
родины", - гласит надпись. И стоят даты: 1813 - 1945.



     Путешествие завершаем в Пробстхайде.  Мы уже  упоминали  об  этом
предместье Лейпцига,  но рассказать о нем следует подробно.  Чем же он
примечателен, этот немецкий поселок?
     Здесь бывал  молодой  человек,  уроженец  России,  но вынужденный
временно покинуть родину,  - Владимир Ильич Ульянов-Ленин.  На  рубеже
двух  столетий  -  XIX  и XX - Ленин задумал грандиозное:  перестроить
человеческое общество, чтобы не было войн, а жили бы люди разных стран
в  согласии  и  дружбе,  чтобы каждый человек на планете трудился бы в
свое удовольствие и ни в чем не нуждался,  чтобы под мирным небом  все
семьи были счастливы.
     Мысль созрела - но как подать призывный к народам голос?  Где тот
рупор,  который  мощью  своей преодолел бы границы стран?  "Есть такой
рупор,  - решил  Владимир  Ильич,  -  газета".  И  появилась  на  свет
ленинская  "Искра"...  Каждый  школьник  хоть  немного  знает  об этой
газете. Быть может, кое у кого и заголовок в памяти - по фотографиям в
учебниках  или  других  книжках.  Но рассмотрим газету повнимательней.
Простым,  строгим  шрифтом  напечатано:  ИСКРА.  Справа  от  заголовка
эпиграф:  "Из  искры  возгорится  пламя!".  Ответ декабристов Пушкину.
Слева  назван  издатель  газеты:  "Российская   социал-демократическая
рабочая партия".
     Это тайное братство революционеров России было еще очень молодым,
неокрепшим,  малолюдным; ко времени издания "Искры" партии исполнилось
всего два с половиной года - но она  провозгласила  смело:  "Ближайшей
задачей    русской   рабочей   партии   должно   быть   ниспровержение
самодержавия, завоевание политической свободы". Этот призыв звучит и в
передовой статье первого номера газеты "Искра", написанной Лениным.
     Взглянем еще раз на заголовок: ИСКРА... Но где же газета выходит:
в  какой  стране,  в  каком  городе?  Этого  не узнать.  Даже число не
обозначено,  только месяц:  Э 1.  Декабрь 1900 года - и все.  Ищи нас,
свищи!
     Началось с того,  что Ленин,  будучи уже в  Германии,  приехал  в
Лейпциг,  разумеется, под другой фамилией. Этот крупный город к началу
XX века славился не только международными ярмарками. Здесь развилось и
достигло   совершенства  книгопечатание.  Редкий  полиграфист  даже  в
цивилизованных странах мог сравниться  по  мастерству  с  лейпцигским.
Книги  здешних  "ферлягов"  (издательств)  -  произведения  искусства.
Первоклассная бумага,  красивый и вместе с тем четкий,  неутомительный
для  глаза  шрифт,  а  иллюстрациями,  в особенности цветными,  только
любоваться и любоваться...  Недаром сюда стекались заказы на печатание
книг из многих стран,  даже из США. Солидным заказчиком была и Россия:
ежегодно в Лейпциге печаталась в многих тысячах экземпляров Библия для
нужд церквей,  а также,  как говорилось,  для "религиозного воспитания
юношества".  Бедные гимназисты и реалисты - как им задуривали  головы,
затемняли мысли!..
     Владимир Ильич,   одетый   по-зимнему,   неторопливо   шагая,   с
тросточкой,  будто  праздный буржуа,  прогуливался по улицам Лейпцига.
Заглянул  в  старинную  часть  города,   где   с   интересом   обозрел
средневековую  ратушу,  побывал  в  знаменитом зоопарке,  - и никто не
догадался бы, что человек этот, незаметный в толпе, пристально изучает
вывески и витрины "ферлягов".  Владимир Ильич прикидывал:  "Где бы тут
пристроить  заказ  на  нелегальную  газету?"  Крупные  полиграфические
заведения  отпугивали  многолюдностью  в  конторах  и  шумом  торговых
сделок.  Попадались заведения помельче,  попроще.  Но Владимир Ильич и
здесь не спешил переступить порог. Взглянет на владельца, выскочившего
на улицу и с поклоном приглашающего посетить заведение,  - и  проходит
мимо.  Он  доверял  своему чутью конспиратора:  "Чересчур сладенькая у
этого господина предпринимателя улыбка: такой и лишний пфенниг сорвет,
и  на  тебя  же  с  доносом  поспешит  в  полицию..."  Газета,  еще не
родившись, уже стала любимым детищем Ленина, и в поисках типографии он
не позволял допустить ни малейшего риска...



     Почему же Владимир Ильич для печатания "Искры" облюбовал Лейпциг?
Конечно,  здесь  множество  типографий  и  легче  остаться  незаметным
типографщику,  который отпечатал нелегальную газету.  Но только ли это
привело Ленина в Лейпциг?  Историки считают,  что суть дела в ином.  У
Лейпцига большое и славное прошлое в рабочем движении Германии.
     Здесь жил и работал патриарх этого движения Август Бебель.  С его
славным  именем  связано  становление  социал-демократической партии в
Германии,  наиболее оживленные ячейки которой  возникали  в  Лейпциге.
Бебель,  выступая в кругах рабочих и на открытых собраниях, произносил
страстные речи против милитаризма и развязываемых им войн.  Он  поднял
голос  против  душителей  Парижской  коммуны,  и  тут  уже  власти  не
выдержали революционных призывов Бебеля  и  заключили  его  в  тюрьму.
Шесть лет Бебель пробыл в тюрьмах, но когда он был избран от рабочих в
рейхстаг  -  высший  законодательный  орган  империи,  -   власти   не
осмелились помешать ему занять депутатское кресло.
     Августу Бебелю было шестьдесят лет,  когда  в  Германии  появился
Владимир  Ильич Ленин.  Встретился с Бебелем и ушел окрыленный:  вождь
германского пролетариата и одобрил издание русской нелегальной газеты,
и порадовал Ленина своими советами, как лучше поставить дело.
     Другой замечательный   деятель   германского   и   международного
рабочего  движения  Клара  Цеткин.  Для  нее  Лейпциг  был  городом  и
революционной ее юности,  и революционного возмужания.  Цеткин, так же
как Бебель,  сроднилась с рабочим классом,  жила его нуждами, отдавала
все силы политическому просвещению рабочих.  Она - непримиримый  борец
против  милитаризма  и  войн,  руководитель  женского  движения - и не
только в Германии.  На конгрессе женщин в Копенгагене  она  предложила
учредить  как  праздник  Международный  женский  день.  Делегаты долго
аплодировали,  и тут  же  было  решено  сделать  праздник  весенним  -
отмечать его ежегодно 8 марта.
     Владимир Ильич встретился с Кларой Цеткин.  Оба социал-демократы,
они  как  единомышленники быстро подружились.  Клара устроила молодому
русскому  революционеру  тайные   свидания   с   некоторыми   рабочими
лейпцигских типографий.  "Товарищи надежные,  - сказала она, - помогут
вам организовать издание газеты".
     Дружбу с Кларой Цеткин Владимир Ильич поддерживал всю жизнь,  она
уже в советское время неоднократно бывала в Москве,  и  многие  беседы
Ленина с нею сохранились в записи.
     Клара неоднократно избиралась в рейхстаг и с трибуны его страстно
отстаивала интересы рабочих. Захват в Германии власти Гитлером вынудил
Клару Цеткин эмигрировать.  Но она и  в  Москве  оставалась  на  посту
выдающегося деятеля международного коммунистического движения.  Умерла
Клара Цеткин в возрасте семидесяти  шести  лет  и  была  похоронена  в
Москве у Кремлевской стены.
     Знакомясь с  руководителями   германской   социал-демократической
партии,  Владимир  Ильич  мечтал увидеться и с Вильгельмом Либкнехтом.
Легендарная личность!  Этот ветеран революционного движения лично знал
Карла Маркса и Фридриха Энгельса.  Мало того - Либкнехт был учеником и
соратником этих великих людей.
     Владимир Ильич  приехал  из  России  в  конце 1900 года.  И вдруг
узнает:  Либкнехт скончался...  Если бы попасть в  Германию  раньше  -
всего на три месяца раньше! Свидание состоялось бы. Но Ленин был еще в
далекой Сибири,  отбывал ссылку в селе Шушенском, и жандармская охрана
не сводила с него глаз...
     Владимир Ильич написал о Вильгельме Либкнехте некролог и поместил
его  в  первом  номере  газеты  "Искра"  рядом  с  передовой  статьей,
написанной им же.
     Друзья Клары Цеткин указали Владимиру Ильичу на типографию, потом
на другую,  где  среди  наборщиков  и  печатников  было  крепкое  ядро
социал-демократов.  "Там,  - сказали ему, - большим потоком выходит из
машин  печатная  продукция  и  ничего  не  стоит  тайком,   незаметно,
пропустить   через  вальцы  маленький  листок  "Искры"  в  три  тысячи
экземпляров".
     Владимир Ильич  запомнил адреса,  заучил пароль для встречи тут и
там с надежными людьми и...  решил сам поискать типографию,  о которой
бы никто не знал.



     Казалось, день  потерян.  Владимир  Ильич  вышел  уже  на окраину
города, устало передвигая ноги, шагал по пустынной улице. Поравнялся с
каменным  сарайчиком,  в  каких  устраиваются  ремесленники:  кузнецы,
столяры,  сапожники.  Глянул ненароком в низко расположенное окно -  и
вдруг  заметил такое,  что в волнении остановился,  уперев перед собой
трость.  По ту сторону окна, держась ближе к свету, трудился человек в
рабочей   блузе.  Перед  ним  ящик  с  клеточками.  Мелькала  рука  со
щипчиками,   выхватывая   то   из   одной   клетки,   то   из   другой
буковки-литеры... Сомнений не оставалось: "Наборная касса, наборщик...
Следовательно,  внутри типография!" И Владимир Ильич  открыл  калитку,
вошел во двор.
     Не зная еще,  куда он попал,  Владимир Ильич из  предосторожности
будто  не  заметил  входа  в  сарайчик,  прошел  мимо и сел на садовую
скамейку.  Ноги тут же загудели от усталости,  и  он  с  удовольствием
расслабил   тело,   отдыхая.   Падал  редкий  снежок.  Владимир  Ильич
зажмурился и подставил лицо снежинкам...  Он не  услышал,  как  кто-то
подошел.  Его  вежливо  окликнули:  "Господин  не заблудился ли?" Речь
немецкая,  и Владимир Ильич,  открывая глаза,  по-немецки же  ответил,
мигом войдя в роль случайного прохожего:
     - В самом деле, где же я? Город незнакомый... - И рассмеялся, как
бы над своей простоватостью.
     Перед Владимиром Ильичем  был  тот,  кого  он  увидел  в  окне  у
наборной кассы.  Человек вышел из сарайчика налегке - видимо, лишь для
того,  чтобы выяснить,  кто же забрел во двор. От его блузы пахнуло на
Ленина типографской краской - такой желанной...
     - Вы в  Пробстхайде,  -  сказал  типографщик,  -  это  предместье
Лейпцига.  А чтобы возвратиться в центр,  вам придется...  - И он стал
обстоятельно, с явным намерением помочь незнакомцу, объяснять обратную
дорогу, подсказывая, как ее спрямить.
     Владимир Ильич тем временем изучал собеседника.  Тот  был  молод,
примерно  одного  с  ним возраста,  так же рыжеус,  только без бороды,
опрятный,  с располагающей  улыбкой  человека  прямодушного.  "Это  же
рабочий",  -  сказал себе Владимир Ильич,  и ему чуть было не изменила
осторожность. Он уже встал со скамьи и с конфиденциальным видом шагнул
к  типографщику  -  но  тут  словно  жаром  опалило ему голову.  Ленин
спохватился - и опять он словно незадачливый путешественник.  Назвался
учителем из России.
     - Ученики, - сказал он, - распущены на рождественские каникулы. В
моем распоряжении две недели,  вот и путешествую.  В Германии есть что
посмотреть,  к тому же,  преподавая немецкий,  надеюсь  за  это  время
несколько усовершенствоваться в языке.
     - Sehr gut,  -  похвалил  его  немец  и  намеревался  еще  что-то
сказать,  но в это время от удара изнутри с треском распахнулась дверь
сарайчика, и наружу высунулся мальчишка.
     - Господин  Рау,  уже готово!  - выкрикнул он.  - Можно печатать!
Голос   мальчугана   сорвался   на   петушиный.   А   сам   каков!   В
противоположность опрятному господину Рау,  весь в пятнах типографской
краски,  на лице отпечатки грязных пальцев.  Глянул Владимир Ильич  на
замарашку - и расхохотался. Тот насупился и, дразнясь, показал язык.
     Типографщик кивнул  мальчугану:  мол,  сейчас  приду,  и,  широко
улыбнувшись  русскому,  показал,  как он сейчас засучит рукава.  Надул
щеки и,  изображая немалое усилие, принялся враз обеими руками крутить
в воздухе:  так вращают ворот у русского колодца,  поднимая из глубины
ведро с водой.  Владимир Ильич догадался: сейчас типографщик встанет к
печатной  машине  - и позавидовал ему.  Мышцы заиграли - покрутил бы и
сам машинное колесо, печатая газету...
     А господин Рау уже протянул руку, сказал по-русски "до свидания".
Затем,  дойдя уже до двери,  обернулся и пригласил  вновь  побывать  в
Пробстхайде,  сказав, что именно здесь, в окрестностях поселка, в 1813
году происходило Лейпцигское сражение: мол, есть тому и памятники:
     - Не надо и пешком. Сюда конка ходит. Приезжайте!



     Днем позже,  покупая  в  городе газеты,  Владимир Ильич заметил у
продавца газету скромного вида.  В заголовке:  "Arbeiter Turnzeitung".
Купил  и  эту.  Рабочая спортивная газета - Ленин и не слыхал о такой,
принялся  с  интересом  ее  рассматривать.  Продавец,  видя  удивление
покупателя,  посчитал уместным сказать с достоинством,  что в Германии
рабочий   люд   не   дает   себя    в    обиду.    Существует,    мол,
социал-демократическая партия,  с ней и правительство считается. Книги
издает, газеты, вот и новую учредили газету - для молодых рабочих.
     "Как это неожиданно и прекрасно!  - сказал себе Владимир Ильич. -
Особая газета для рабочей молодежи!  Разве в нынешней  России  мыслимо
что-нибудь подобное?.."
     Расплатился он с газетчиком и свернул в сквер,  каких было немало
в  Лейпциге.  Сел  на  скамью,  заслоненную  растительностью,  и вновь
развернул спортивную газету. Прикинул на взгляд ее формат - небольшой,
понравился;  поискал адрес,  где газета печатается...  И удивленный, и
обрадованный,    он    мысленно    увидел    табличку     на     стене
сарайчика-типографии господина Рау: "Руссенштрассе, 48".



     Новая встреча  с  владельцем  типографии.  Клара  Цеткин одобрила
выбор   Ленина,   предварительно   удостоверившись,   что   Рау,   как
социал-демократ,   ничем   не   запятнан.  На  этот  раз  беседа  была
откровенной - социал-демократ говорил с социал-демократом.  Рау просил
называть  его  "геноссе Герман" и не удивился,  что у русского учителя
объявилось столь рискованное дело,  как  издание  нелегальной  газеты.
Понимающе усмехнулся:  конспирация есть конспирация...  Владимир Ильич
принял обращение "товарищ", но сохранил вымышленные имя и фамилию.
     Встреча происходила  теперь  в  конторе  у  Германа Рау за чашкой
кофе.  Владимир  Ильич  назвал  денежную  сумму,  которой  он   вправе
распорядиться  для печатания газеты.  Была она весьма скромной - и Рау
замялся:  заказ невыгоден,  а он владелец типографии  и,  естественно,
признает только прибыльные заказы.  Но с другой стороны... Напряженное
лицо человека выражало колебания.
     Владимир Ильич,  попивая кофе,  деликатно молчал. "Кто же возьмет
верх,  - с иронией подумал он, - господин Рау или геноссе Рау?" Но вот
лицо собеседника прояснилось. Он залпом допил кофе и объявил:
     - Принимаю,  геноссе русский  учитель,  ваш  заказ.  -  Помедлив,
добавил: - Как социал-демократ. Из пролетарской солидарности.
     Для заключения  сделки  перешли  в  кабинет.  Пока   усаживались,
Владимир Ильич полюбопытствовал, как возникло у здешней улицы название
"Русская".
     - Мы  с  вами,  - сказал Рау,  - на поле Лейпцигской битвы тысяча
восемьсот тринадцатого года,  и пусть каждый немец,  появляясь здесь и
читая  табличку,  запомнит,  что  русские  войска  его предкам помогли
избавиться от наполеоновского ига.  - Он сказал далее,  что в немецком
обществе   ширится   патриотическое  движение  за  увековечение  этого
исторического   события   величественным   монументом.    Идет    сбор
пожертвований.  -  Я  сам,  -  сказал Рау с достоинством,  - опустил в
кружку золотой талер.
     Напомним, что это был еще 1900 год.
     Между тем Владимир Ильич достал  купленную  спортивную  газету  и
разгладил  ее  ладонями  на  столе.  Формат для "Искры" подходящий,  а
бумагу Владимиру Ильичу хотелось поставить поплотнее обычной газетной.
Ведь  номер  "Искры",  который  тайными  путями  попадет  в  Россию  к
рабочему, будет передаваться из рук в руки, читаться многими, и важно,
чтобы газета не истрепалась.  Однако плотная бумага должна быть вместе
с тем тонкой,  чтобы пограничный  жандарм,  даже  обыскивая  человека,
везущего "Искру", не обнаружил бы газету ни запрятанную в чемодане, ни
вшитую в подкладку пальто или костюма.
     Соображения эти  Владимир Ильич не стал высказывать типографщику,
а просто сказал, какая бумага для русской газеты желательна.
     - Бумага  в Лейпциге найдется на любой вкус,  - сказал Рау,  - об
этом не беспокойтесь, бумагу я приобрету. А шрифт припасен у вас?
     Вопрос озадачил Ленина. Рау объяснил:
     - Русского шрифта я не держу,  мне  ненадобен.  И  в  продаже  он
редкость...
     Возникло препятствие,  какого  Ленин  не  ожидал,   и,   кажется,
серьезное...
     А Рау продолжал, как бы размышляя вслух:
     - Заказы  из России бывают,  но выгодны они лишь крупным фирмам -
там и ассортимент русских шрифтов, и особый персонал в типографии... -
Помолчав,  добавил:  - Знаю фирму,  где печатают Библию для России, но
ведь не придешь,  не попросишь мешок шрифта.  Сразу:  "Кому? Куда? Для
чего?" - и угодишь в полицию.
     Можно себе представить огорчение Владимира Ильича,  но он нашел в
себе  силы  даже  улыбаться.  Терпеливо  ждал,  до чего же типографщик
договорится, что предложит... Но тот назвал новое препятствие.
     - Шрифта у вас нет,  товарищ русский учитель. Впрочем, если бы вы
и со шрифтом приехали - мало пользы.  Нужен наборщик,  умеющий набрать
русский текст. Поставьте, к примеру, меня к кассе с русскими литерами.
Только запутаюсь,  дело испорчу.  Для меня что китайская грамота,  что
русская - никакой разницы.
     Пришлось Владимиру Ильичу из Лейпцига уехать.



     Вскоре Ленин  возвратился,  но  уже  не  один.  Своего  спутника,
прилично одетого молодого человека, представил Герману Рау:
     - Знакомьтесь. Товарищ Иосиф Блюменфельд, наборщик.
     - Вернер... - смутившись, вставил названный.
     - Да,  да,  -  подтвердил  Владимир  Ильич,  -  партийная  кличка
товарища - "Вернер".
     Рау понимающе кивнул:
     - Будем звать Вернером.
     Иосиф Блюменфельд  был  поляк,  не  вынесший  царского  гнета   и
бежавший из Польши (как известно, самостоятельное Польское государство
в XIX веке перестало существовать:  произошел  так  называемый  раздел
Польши,  иначе сказать, разорванную на клочья страну поглотили Россия,
Австро-Венгрия и Пруссия).  В  Варшаве  сидел  царский  наместник.  Он
наложил запрет на польские газеты,  книги,  на самый польский язык.  И
Блюменфельд на родине,  чтобы прокормиться,  стал  наборщиком  русских
текстов.  Оказавшись эмигрантом, он вступил в партию социал-демократов
и,   горя   ненавистью   к   русскому    самодержавию,    почувствовал
единомышленника в Ленине.  Познакомился с Владимиром Ильичей, выполнял
кое-какие его  партийные  поручения.  "Он  очень  дельный  наборщик  и
хороший товарищ.  Он всей душой предан делу",  - писала о Блюменфельде
Н.  К.  Крупская.  В Лейпциг ехать согласился,  не спрашивая для чего:
если Ленин позвал,  - значит, так надо. И только в кабинете Рау узнал,
что предстоит ему поработать наборщиком.
     Пылкий и нетерпеливый,  товарищ Иосиф так и расцвел.  Захотел тут
же поглядеть, каков шрифт, какая гарнитура.
     А шрифта-то и нет... Человек растерялся.
     Однако первый  номер  "Искры"  был  отпечатан.   Каким   образом?
Естественно,  при  помощи  шрифта.  Но  как был раздобыт мешок русских
литер,  осталось неизвестным.  Можно лишь  сказать,  что  без  участия
немецких   товарищей,   в  том  числе  социал-демократа  Германа  Рау,
рискованная эта операция осуществиться не могла.
     Итак, шрифт добыт.  Но он в центре города,  в тайнике. Не ближний
край - перетащить мешок  свинца,  из  улицы  в  улицу,  в  предместье!
Сколько встречных пешеходов, гуляющих, любопытных и просто зевак, надо
миновать...  Решено было переправлять шрифт в Пробстхайду  по  частям,
чтобы в случае провала носильщика не лишиться всего.  Эта груда свинца
была сейчас для Ленина дороже несметных богатств,  о  каких  только  в
сказках сказывается.
     Иосиф Блюменфельд не отходил от Ленина,  твердил:  "Мне поручите,
мне..."
     - Успокойтесь,  - отвечал Владимир Ильич,  - нельзя так.  Вы  как
горячечный.
     Блюменфельд сразу   менялся,   изображая   человека   спокойного,
рассудительного, какой не дрогнет перед опасностью.
     Владимир Ильич был в затруднении. Блюменфельд прекрасный товарищ,
готов  за  правое  дело  жизнь  положить,  а  самообладания  в себе не
воспитал...  Но выбора нет:  налицо Блюменфельд и опять Блюменфельд  -
только и всего.  И Ленин, вразумив пылкого молодого человека, отправил
его за шрифтом.



     Мальчика в  типографии   звали   Макс   Пуршвиц.   С   появлением
таинственного господина из России он потерял покой.  Зачем приехал,  о
чем русский и хозяин  шушукаются,  запираясь  в  кабинете,  -  это  же
каждому  интересно!  А  тут еще господин Рау вздумал Макса припугнуть.
"Осрамил,  - говорит,  - меня перед  гостем,  с  перепачканной  рожей,
грязнуля,  высунулся...  Не  смей  ни  подходить  к  нему,  ни вопросы
задавать!"  Ушел  уже,  было,  Рау  из   типографии,   но   воротился:
"Ослушаешься  - прогоню!  На твое место всякий прибежит - и кликать не
надо, только дверь в типографию открой!"
     После такого  внушения Макс понял,  что ему с собой не совладать:
"Тайна должна быть раскрыта - иначе он не  мужчина,  а  дрек!"  Но  на
хозяина обиделся: "Грязнулей обозвал... А он, Макс, рабочий человек на
работе,  кругом эта краска прилипчивая - тут и  божий  ангел  в  своих
светлых одеждах станет на черта похож!"
     Правду сказать, в этот злосчастный день Макс и вовсе не умывался.
Проспал,  пора бежать в типографию - а как же голуби?  Кто их выпустит
из голубятни,  посвистит,  с крыши махалкой помашет? Того не понимают,
что  голубю  летать надо,  иначе зажиреет.  А у него,  Макса Пуршвица,
стайка породистая.  Один  турман  чего  стоит:  сам  белый,  а  глазки
красненькие,  мохноногий, на голове султанчик. А в лете - залюбуешься!
Возьмет высоту - и давай играть:  то  нырнет,  то  перекувырнется,  то
будто нос срежет Максу...  Весельчак,  каких и среди людей поискать. В
городе на ярмарке у ребят выменял, троих за одного отдал...
     Был вечер.  Голуби  сидели,  воркуя,  кто на плечах и на голове у
Макса,  кто на крыше дома,  а  сам  он  делал  приборку  в  голубятне:
вычистил помещение, переменил птицам воду, насыпал в кормушку гороху и
задумался...  Господин Рау обещал про голубей в Турнцейтунг напечатать
- а тут: "Выгоню!" Эх, жизнь, и кто тебя, сиротскую, выдумал...
     Загрустил мальчуган,  но ненадолго.  Во дворе появился  еще  один
иностранец,  -  это  был  Иосиф  Блюменфельд.  У  Макса пугливо сердце
екнуло:  почуял - тайна близится к развязке... Но в чем она? Только бы
не прозевать!..
     Новый человек  пришел  в  типографию,  наклонился  над   наборной
кассой, поковырялся в литерах и заворчал, чем-то недовольный.
     Макса такое пренебрежение к типографии задело.
     - Gutes din! - сказал он с вызовом.
     Пришедший повернулся к нему - а на лице  беспомощная  улыбка.  Не
понял иностранец немецких слов. Потом ткнул себя пальцем в грудь:
     - Вернер... Ихь бин Вернер!
     На том и разошлись.
     Однажды Максу не спалось.  Вертелся под периной,  вертелся,  - но
холодно,  декабрь,  не согреться.  Встал, оделся. Еще рано, типография
закрыта - и все-таки его потянуло к типографии... Глядит - а Вернер со
двора зашагал. Макс крадучись устремился за ним.



     На одной  из  центральных  улиц Лейпцига появился старьевщик.  Он
катил перед собой тележку с мусором.  Под брезентом была груда костей,
какие  выбрасывают из кухонь на помойку,  и рваная,  выношенная обувь,
тоже сваленная в кучу.  Шагал старьевщик с трудом.  В этом сгорбленном
старике трудно было бы узнать щеголеватого Иосифа Блюменфельда.
     Вместе с ним,  помогая толкать  тележку,  столь  же  понуро  брел
мальчуган-оборвыш,  ясно  кто  - Макс Пуршвиц.  На этот раз он измазал
лицо в свое удовольствие.  За спиной на лямках у него  был  мешок,  из
которого торчала такая же выброшенная обувь.
     Туманное декабрьское  утро  прояснилось.   На   улице   появились
прохожие  и заспешили по своим делам.  Некоторые брезгливо косились на
тележку с отбросами.  Но куда деваться старьевщику? Уже катят экипажи,
того и гляди - попадешь под копыта лошадей. И человек невольно жался к
тротуару...  Вдруг  -   полицейский.   С   бранью   преградил   дорогу
старьевщику.
     - Щуцман...  - обомлев, простонал мальчуган и кинулся в сторону -
ведь  в  заплечном  мешке  у  него не просто рваная обувь:  в негодных
ботинках по узелку русского  шрифта.  Охваченный  ужасом,  он  мог  бы
наделать  глупостей и лишиться драгоценной ноши...  Но тут над головой
прогремело:  "Прочь с дороги!" - и парня полоснули  кнутом.  Ахнув  от
боли, Макс схватился за окровавленную щеку и пришел в себя.
     Видит: шуцман требует поднять тряпичное покрывало  на  тележке  и
Вернер - делать нечего - подчиняется.  А сам мычит, прикинувшись немым
(опасается обнаружить плохой немецкий), мычит и машет Пуршвицу - зовет
на  помощь.  А мальчишка словно и не слышит.  Затаясь,  глядит на руку
шуцмана. В ней жезл. Вот тычет жезлом в груду костей. Это не страшно -
кости насыпаны для виду.  Разворошил кости...  А рядом рваные ботинки.
Только бы не тронул - они тяжелые,  заподозрит неладное.  А  в  каждом
шрифт...
     Макс почувствовал - нечем дышать.  Жадно втянул воздух...  Так  и
есть - жезл приближается к ботинкам...
     - Господин  шуцман!  -  в  отчаянии  закричал  мальчуган.  -  Они
вонючие, из помойки!
     Полицейский от внезапного крика вздрогнул. Отдернул руку с жезлом
и принялся ругать мальчугана.
     Макс - в слезы...  Конечно, Вернеру не следовало останавливаться.
А  если  уж  задержан  -  тут же сказать условленное:  мол,  извините,
заблудились,  нам на клееварочный завод!  И никакому шуцману не пришло
бы   в  голову  ковыряться  в  отбросах  -  прогнал  бы  мусорщиков  с
центральных  улиц,  и  только...  Но  оба  оплошали:  Вернер  некстати
прикинулся немым,  а Макс словно онемел от потрясения. Вот и дождались
обыска...
     Казалось, провал операции по доставке шрифта неминуем.  И вдруг -
спасение...  Спасли  драгоценный  груз,  сами  того   не   подозревая,
прохожие.   Отбросы   на   тележке,   расковыренные  полицейским,  так
засмердили,  что из толпы  прохожих  посыпались  протесты  и  ретивому
стражу порядка пригрозили,  что на него пожалуются в магистрат. Шуцман
сразу сник. Вылупил устрашающе глаза на старьевщиков и процедил:
     - Weg! Fort! (Пошли прочь!)



     Типография Германа  Рау  небольшая,  теснится  в  двух  комнатах.
Печатная  машина  за  перегородкой.  Сквозь  стеклянную  дверь   видно
чугунное  колесо  с  рукоятью.  К рукояти становится человек,  вращает
колесо,  и машина,  постукивая,  приходит в движение. Печатник пускает
под  крутящийся  вал  листы бумаги,  на них оттискивается текст,  и по
другую сторону вала приспособление,  похожее на грабли,  укладывает  в
стопку отпечатанное.
     Однако торжественный момент печатания "Искры"  еще  не  наступил.
Идет подготовка.
     Владимир Ильич принес статью,  которой  дал  название:  "Насущные
задачи  нашего  движения".  Ее будут изучать и изучать рабочие России,
таясь от полиции, жандармов, агентов охранки. Это - главный материал в
газете. Рядом встанет рассказ о Вильгельме Либкнехте. "Старейший вождь
германской социал-демократии", - сказано о нем. Он незадолго перед тем
умер,  этот  замечательный  революционер,  и  рабочие  многих стран со
скорбью опустили его в могилу.
     Владимир Ильич   подготовил   материал  и  для  обратной  стороны
газетного листа.  Все написанное вручил Блюменфельду.  Они  улыбнулись
друг другу. Иосиф помедлил, переживая торжественную минуту, и принялся
старательно,  не торопясь, делать набор. Будто выклевывал щипчиками из
гнезд нужные литеры.
     Полученный шрифт поместили на чугунной плите - талере.  Выровняли
и  скрепили  металлической  рамкой.  Каждая литера стояла очком вверх.
Смазали набор типографской краской и наложили  на  него  лист  бумаги.
Оставалось,  чтобы  получить  пробный оттиск,  двинуть поверху тяжелый
цилиндр-каток. И тут к тискальному станку прорвался Макс Пуршвиц...
     Можно было понять возбуждение мальчугана,  который и мучившую его
тайну раскрыл (секретный заказ на русскую газету!),  и  в  старьевщики
превращался,  и  едва в лапы грозного шуцмана не попал,  - словом,  на
протяжении одного дня пережил столько несчастий и радостей, сколько за
жизнь   свою  не  знал...  Так  как  же  ему,  человеку  рабочему,  не
присоединиться к тем, кто готовил газету для рабочих России!
     Горячность мальчишки встревожила Германа Рау.
     - Forsicht! - вслед ему сказал он. - Осторожно!
     И хорошо,  что  сумел  перехватить  каток  из  рук  Макса.  Иначе
чугунный цилиндр, не удержанный руками мальчишки, грохнулся бы на пол,
а может быть, и треснул, став непригодным для работы.
     Сконфуженный, жалкий,  несчастный, Пуршвиц с опаской поднял глаза
на русского редактора. Но Ленин тотчас сделал вид, что ему понравилась
старательность юного рабочего, и дружески похлопал его по плечу.
     Мальчишка в бурном ликовании умчался к своим голубям.  Только там
ему удавалось успокоиться.
     А работа  по  выпуску  газеты продолжалась.  Оттиски и первой,  и
второй газетных  полос  взял  Владимир  Ильич  и  перешел  в  переднюю
комнату, чтобы, как говорят полиграфисты, "держать корректуру". Он сел
за  большой  стол,  разложил  перед  собой  листы,  обмакнул  перо   в
чернильницу и углубился в чтение.
     В сторонке тихо,  на кончик  стула,  присел  Блюменфельд.  Он  не
сводил глаз с Владимира Ильича.  Волнение наборщика понятно. Отчеркнет
строго перо Ленина одну опечатку,  отчеркнет другую,  - тут и со стыда
сгоришь...   Вспомнилось   Блюменфельду   его  пожелание,  которое,  к
сожалению,  не удалось выполнить.  Владимир Ильич рассчитывал печатать
"Искру"  мелким  шрифтом - петитом.  Хотелось ему,  чтобы газета,  при
небольшом формате,  вмещала бы много материала.  Но немецкие  товарищи
сумели раздобыть только боргес - шрифт более крупный. А Владимир Ильич
сказал:  "Спасибо и на этом".  Умеет  ободрить  товарищей.  И  тут  же
предложил, насколько только возможно технически, сузить поля газетного
листа; сразу стало просторнее для текста, сгодился и боргес.
     Декабрьский день  короткий,  начинало вечереть.  Герман Рау зажег
над столом керосиновую лампу и плотно завесил окна.  Проверил, заперта
ли дверь наружу.
     Тишина... Ленин работает.
     Вдруг в  типографию  постучались.  Владимир  Ильич  вопросительно
взглянул на Германа.  Тот  шагнул  к  двери...  Оказалось,  что  Макс.
Мальчишка мышью проскользнул в соседнюю комнату.



     Наконец печатная  машина,  заново  смазанная,  пущена  в  ход.  У
рукояти колеса Макс Пуршвиц.  Взглянуть на мальчишку - ну, разумеется,
он держится здесь главным: не закрути он колесо - и машина ни с места.
Второй человек у машины - печатник.  Это сам хозяин Рау. Пошла машина.
И вот первый отпечатанный лист.  Это еще не газета - только лицевая ее
полоса,  но Владимир Ильич схватывает лист.  Он  любуется  его  видом,
делясь впечатлениями с Блюменфельдом. Наборщик обрадован, все идет без
замечаний.
     Печатание газеты продолжается.  Блюменфельд в помощь Максу встает
к колесу машины. Они уже друзья - сдружил их поход за шрифтом.
     Под "граблями"  растет  стопа  листов.  Но  вот заготовленная для
"Искры"  бумага  кончилась.  Надо  еще  раз   пропустить   листы   под
вращающийся вал,  но уже обратной стороной. Рау и Блюменфельд меняют в
машине шрифт...
     Вскоре печатание первого номера "Искры" закончено.  Все устали, и
все счастливы.  Произошло это 24 декабря 1900  года,  в  канун  нового
столетия.
     Владимир Ильич и Блюменфельд сразу же,  упаковав  тираж  "Искры",
уехали из Лейпцига.



     Ленин был  искусным конспиратором.  После сибирской ссылки выехал
за границу,  имея законный паспорт за подписью полицейского чиновника,
скрепленный   казенной  печатью.  Владимир  Ильич  знал,  что  за  ним
увязались  шпики:  так  пусть,  решил  он,  видят,  что   перед   ними
добропорядочный путешественник. В таможне при досмотре багажа чиновник
с особым усердием обследовал чемодан бывшего политического ссыльного -
но  ничего  предосудительного не обнаружил.  В смущении даже откозырял
Ленину:  "Извините, господин Ульянов, служба!" - И пожелал счастливого
путешествия.
     Оказавшись по ту сторону границы, Ленин, казалось бы, освободился
от  преследовавших  его  шпиков.  Но предусмотрительности он не терял.
Прописался  в  Праге  и  тут  же  вместо   Ульянова   стал   "доктором
Иорданским".  Переехал  в Мюнхен.  Но и "доктора Иорданского" шпики не
нашли  бы  в  этом  городе:  Владимир  Ильич  перешел  на  нелегальное
положение.  Вновь он стал "доктором Иорданским", когда через некоторое
время встречал выбравшуюся из России Надежду Константиновну  Крупскую.
Было это на вокзале в Вене. В паспорте "доктора" появилась официальная
запись: "При муже - жена Марица".
     Владимир Ильич,  вернувшись  с Надеждой Константиновной в Мюнхен,
принялся  подготовлять  издание  нелегальной  газеты.   Сформировалась
редколлегия  -  в нее вошли видные борцы против самодержавия:  Георгий
Валентинович Плеханов, Вера Засулич и еще трое или четверо.
     Увлеченный делом, Ленин и не подозревал, какая опасность нависает
над ним.  Сыскная служба в  царской  России  была  поставлена  высоко:
обширная  тайная  агентура  действовала  и за границей.  И совпадение:
когда  в  Лейпциге  был  отпечатан  первый  номер  "Искры",  в  Москве
забеспокоился  начальник  охранного отделения полковник Зубатов.  Этот
жандарм был умен и проницателен.  Приводим высказывание  Зубатова  (по
документам  из  архивов  охранки):  "Ведь  крупнее  Ульянова  сейчас в
революции нет никого".  И Зубатов  предложил  "срезать  эту  голову  с
революционного тела"...  "без формальных улик".  Этот свой разбойничий
замысел Зубатов назвал "смелым шагом".  Однако полиция указание своего
шефа выполнить не смогла.
     А "Искра", номер за номером, продолжала выходить. Но где редакция
газеты,  где  Ленин  -  для  сыщиков  оставалось загадкой.  Слежкой за
революционерами за границей руководил некий Рачковский.  "В  настоящее
время,  -  доносил  он  в  департамент  полиции,  -  мною  принимаются
соответствующие меры к выяснению наличного состава редакции и  точного
ее    местопребывания.   Я   найду   средство,   действуя   наверняка,
ликвидировать эту крайне опасную организацию..."  А  на  деле  матерый
сыщик оказался не больше чем болтуном.
     Примечательно, что даже в России никто не ведал,  где расположена
редакция "Искры".  Газету на заводах и фабриках, в солдатских казармах
и на флоте тайно распространяли единомышленники Ленина.  Среди  них  -
Глеб  Максимилианович Кржижановский,  инженер,  ближайший друг Ленина;
Зинаида Павловна Невзорова,  учительница,  жена Кржижановского; Виктор
Павлович   Ногин  -  впоследствии  нарком  торговли  в  промышленности
молодого Советского государства;  Леонид  Борисович  Красин,  инженер,
впоследствии   крупный  нарком  иностранных  дел...  Работать  агентом
"Искры" было честью для революционера.
     Но где  редакция  газеты?  Куда  посылать  материалы для печати и
прежде всего заметки  самих  рабочих,  которые  Владимир  Ильич  очень
ценил?  Знали,  что редакция в Германии.  Но точный ее адрес был скрыт
даже от агентов "Искры".  Действовал  закон  ленинской  конспирации...
Искровец  для своей почты в газету знал только один-единственный адрес
в России.  Оттуда в конверте с новым адресом материал переправляли  до
следующего  промежуточного  пункта.  И так далее.  Эту цепь следования
письма к границе трудно было порвать жандармам:  ведь каждый  участник
этой  почты  знал  только  свой передаточный пункт - и не больше.  И в
Германии письмо не сразу попадало в руки  Ленина:  только  через  цепь
передаточных пунктов. Здесь на "Искру" работали немецкие товарищи.
     Редакция первое время помещалась в Мюнхене.  Здесь Владимир Ильич
подготовлял материалы к печати в номер и отправлял в Лейпциг к Герману
Рау.  Много ли мог вместить номер газеты! Статьи и заметки умещались в
обыкновенном почтовом конверте.  Владимир Ильич надписывал:  "Заказная
бандероль".  Сдавали письмо на почту,  разумеется,  не в Мюнхене - оно
достигало  Лейпцига кружным путем.  В конспиративной практике Ленин не
допускал ни малейшей слабины.  Заметим кстати:  редакция и  типография
"Искры"  всегда  помещались  раздельно  -  в  разных  городах  и даже,
случалось,  в разных странах.  Так,  с апреля по июнь 1902 года  Ленин
вынужден  был  от охранки скрываться в Лондоне,  а печаталась газета в
Мюнхене у преданного  Ленину  (как  и  Г.  Рау)  владельца  типографии
Максиминуса Эрнста...
     Но это уже события,  выходящие за рамки нашего рассказа.  Каждый,
кто  углубляется  в историю ленинской "Искры",  не может не поразиться
сверхчеловеческим  силам,  которые  отдавал  Владимир  Ильич   любимой
газете.  Талант,  энтузиазм  и  вместе с тем осмотрительность и умение
проникнуть в замысел  врага  (сильнейшей  в  Европе  охранной  службы)
позволили  Владимиру  Ильичу поднять огромное дело общерусской рабочей
революционной газеты.  И думается, возьмись ставить "Искру" человек не
столь крупный, "Искра" угасла бы, не возгоревшись в пламя...
     Величаво звучат слова Ленина:
     "Искра" создала    Российскую    социал-демократическую   рабочую
партию".



     Шли годы...  Минуло  полвека,  когда  в   Пробстхайде   появилась
экспедиция  историков.  Приехали сюда немецкие ученые,  граждане новой
страны на  политической  карте  Европы  -  Германской  Демократической
Республики.  Долог  для  них  был  путь  в  Пробстхайду  -  исчислялся
годами...
     Сперва историки обратились в Советский Союз. Сказали:
     - Существует легенда, будто бы первый номер русской революционной
газеты "Искра" был отпечатан в Лейпциге. Так ли это?
     - Это не легенда,  - ответили им.  - Действительно Владимир Ильич
Ленин,  будучи  в  эмиграции,  организовал  в  тысяча девятисотом году
печатание "Искры" в Лейпциге.
     Естественно, немецкие  историки  заинтересовались подробностями и
прежде всего захотели узнать,  в какой типографии  печаталась  газета.
Ведь в Лейпциге уже и тогда их было множество.
     Однако о типографии,  которой воспользовался Владимир  Ильич,  не
знали и в Советском Союзе. Ленин никому не раскрыл ее адреса.
     Оставалось расспросить  жителей  Лейпцига.  Начали  с  того,  что
разыскали,  одного за другим,  рабочих всех существовавших в 1900 году
типографий.  Немногие остались в живых.  Это были глубокие старики. Но
они,  горячо  одобряя  предпринятые  поиски  места  печатания "Искры",
силились помочь искателям.  И один за другим умолкали, сами удивленные
своему   неведению:   "Не  знаем...  Не  слыхали...  Не  помним  такой
типографии..."
     Неудача не   обескуражила   историков.   Принялись  расспрашивать
жителей города вразброд,  надеясь на счастливый случай.  Ушло  на  это
несколько лет, но счастливый случай не представился...
     Наконец обратились  к  помощи  печати.  Казалось  бы,   с   этого
следовало и начать,  но... Из опыта научных работ в различных областях
знания известно,  что простое решение не всегда приходит сразу.  Итак,
уже  только  в  1952  году  по  поручению  товарищей научный сотрудник
исторического  музея  Лейпцига  Фридрих  Донат  опубликовал  в  газете
"Leipziger  Volkszeitung"  статью  с  призывом  к горожанам сообщить в
редакцию любые сведения о разыскиваемой типографии.



     В этом седом и больном человеке едва ли можно было узнать бывшего
проворного мальчугана и озорника из типографии в Пробстхайде... Прочел
Макс Пуршвиц в местной газете статью  Доната  и  задумался...  Сколько
времени  утекло  -  и  вдруг  вспомнили!  Как  же  быть?  Не  с  кем и
посоветоваться.  Все трое - и Герман Рау и Вернер (Блюменфельд), и он,
тогда   подмастерье,  -  дали  Ленину  слово  о  печатании  "Искры"  в
Пробстхайде нигде,  никогда и никому не проговориться.  Но Германа уже
нет в живых;  Вернер,  с которым он,  Пуршвиц, подружился, как уехал с
Лениным, так и весточки о себе не подал... Где его искать, да и жив ли
он?..
     Получается, что тяжесть клятвенного слова теперь  только  на  его
совести.  Задумался,  оттягивая решение,  - и вспомнилось ему детство,
голубятня,  мохноногий  турман  с  султанчиком  на   голове.   Бывало,
взовьется турман ввысь,  и уже едва приметен в небе,  мерцает там, как
белая звездочка.  А мальчишка верил,  что звезды знают будущее каждого
человека.  Но  разве  ночью  сонными глазами разглядишь в глубине неба
свою звезду -  вон  их  какая  россыпь!..  И  он,  бывало,  нашептывал
турману,  чтобы  тот  поднялся  еще выше,  к звездам,  - и сам,  будто
звездочка,  выпытал бы там,  у золотых подруг,  что предназначено ему,
подмастерью Максу,  в жизни... Хотелось счастья. Но что такое счастье?
Тут мысли мальчугана расплывались,  и на лице  застывала  мечтательная
улыбка...
     Старик встрепенулся.  Перечитал статью  в  газете,  сказал  себе:
"Надо  решать".  Недолго  ведь  и  ему,  уже  больному,  беспомощному,
осталось жить. Что же, унести тайну типографии с собой в могилу?
     "Нет, -  сказал  себе  старик,  -  совесть  моя  снимает  с  меня
клятвенное слово.  О том, где впервые напечатана "Искра", должны знать
люди".
     И редакция газеты получила  письмо.  Оно  было  подписано:  "Макс
Пуршвиц, ветеран рабочего движения в Германии".



     К Пуршвицу  нагрянули историки - сразу несколько человек.  Старик
их встретил,  рассадил,  и началась беседа. Выслушали историки бывшего
подмастерья загадочной типографии, заполнили записями свои блокноты, и
старик даже устал от жарких рукопожатий.
     Поехали на место.
     "Руссенштрассе... Руссенштрассе,  сорок  восемь!  -   нетерпеливо
повторяли вслед за провожатым историки, радуясь удаче.
     Вот и Пробстхайда.  Вышли  из  машин  -  Пуршвиц  перед  каменным
сараем.  Здание показалось ему иным, чем было. И пониже, и поплоше. Но
номер - 48, сомнений нет: это типография Германа Рау.
     Между тем  экспедиция  историков  разделилась  -  одни остались с
Пуршвицем, другие поспешили во двор и внутрь здания.
     Вдруг со двора закричали:
     - Да ведь это столярная мастерская! Геноссе Пуршвиц, вы ошиблись!
     Старик вздрогнул,  схватился рукой за грудь,  где сердце... Вновь
смотрит на номер.  Твердит протестующе:  "Нет,  не ошибся!  Посмотрите
сами: сорок восемь, Руссенштрассе, сорок восемь..."
     Но лица историков уже замкнулись в недоверии к  нему.  Экспедиция
не удалась. Люди сели в машины, чтобы ехать обратно. Холодно указали и
старику место в машине. Но, опозоренный, он на приглашение не ответил.
Машины уехали.
     Пуршвиц побрел во двор.  С  опаской  огляделся  -  тот  ли?..  За
полвека  многое  изменилось,  но что-то осталось - знакомое...  Старик
взбодрился и вошел в каменный сарай.  Взвизгивание пил, стук молотков,
скипидарный запах стружки...  Да,  от типографии ничего не осталось, и
две комнаты превращены в одну  обширную.  Заговорил  с  рабочими,  его
отправили к мастеру.
     - Вы пожилой человек,  - волнуясь,  заговорил Пуршвиц,  - и, быть
может, слышали, что здесь была типография?
     Тот недоверчиво усмехнулся:
     - Не слыхал. Это когда же?
     - Назад тому пятьдесят лет. В девятисотом...
     Мастер выпроводил старика как сумасшедшего.



     В редакцию  лейпцигской газеты пришла старушка.  Дрожащими руками
вынула из сумки порыжевшее от времени паспарту с чьим-то портретом.
     - Это мой отец,  - сказала старушка,  обводя глазами работавших в
комнате молодых людей.
     Один из  них  встал  из-за стола,  предложил посетительнице стул,
взял в  руки  портрет.  И  старушка,  не  дожидаясь  вопросов,  быстро
заговорила:
     - Вы,  как напечатано в газете, разыскиваете типографию. Я пришла
помочь вам.  Моя девичья фамилия Рау.  А на портрете мой отец,  Герман
Рау, он владел типографией...
     - Какой типографией, - уже заинтересовался журналист, - где она?
     И старушка старательно выговорила:
     - Пробстхайда, Руссенштрассе, сорок восемь.
     Тотчас ей устроили свидание с Пуршвицем.
     - Макс!
     - Фрейлен Рау!
     И старики обнялись.



     Казалось, историки  удовлетворены.  Однако  Пуршвиц  на  этом  не
успокоился. Он страдал от обиды: натолкнулись на столярную мастерскую,
и уже ему, ветерану-рабочему, нет веры!..
     И Пуршвиц повел историков по поселку.  Теперь историки заходили в
каждый дом,  но Пуршвиц оставался за порогом. Чтоб не подумали, что он
подговаривает жителей.  Так проснулась память уже многих стариков. Все
они  указали  на каменный сарай,  где столярная мастерская:  "Это была
типография господина Рау, только очень давно".
     Но оборудование   типографии  исчезло.  Кто  его  выбросил  -  из
разговоров было не понять.  Мол,  выбросили и увезли за непригодностью
как железный лом...
     Историки вновь  обратились  к  тем,  кто   когда-то   работал   в
лейпцигских   типографиях.  На  этот  раз  с  просьбой:  помочь  музею
разыскать плоскопечатную машину,  какими пользовались  в  начале  века
мелкие типографии, и наборную кассу, и тогдашний тискальный станок.
     Каменный сарай внутри и снаружи  отремонтировали,  отштукатурили,
установили  на  прежних  местах  старинное  оборудование,  не забыли и
перегородку   поставить...   Типография    на    Руссенштрассе    была
восстановлена полностью.
     5 мая  1956  года,  в  день  советской  печати,   в   Пробстхайду
устремились   многие   жители   города.  Как  сообщали  газеты,  перед
возрожденной  типографией  собралось   свыше   тысячи   граждан   всех
возрастов. Из Берлина приехали члены правительства.
     - Отныне,  - было сказано в  торжественной  речи,  -  перед  нами
памятник-музей  газеты  "Искра".  Пусть  он  будет новым залогом нашей
нерушимой дружбы с Советским Союзом.
     Затем под аплодисменты собравшихся была перерезана ленточка перед
входом в музей. Начался его осмотр. Очередь желающих попасть внутрь не
иссякала до позднего вечера.
     С тех пор дверь в типографию  не  закрывается.  Посетили  ее  уже
миллионы граждан Германии и туристов из разных стран.
     Довелось и нам,  группе ленинградцев,  побывать в  музее.  Первая
комната занята витринами,  где под стеклом памятки, оставленные о себе
посетителями.  В  их  числе  мы  тотчас  приметили  красные   галстуки
советских пионеров,  значки с изображением пламени и надписью: "Всегда
готов!", рисунки нашей детворы.
     "Из искры  возгорится  пламя",  - взял Владимир Ильич девизом для
первой русской революционной газеты.
     Пламя возгорелось...  И советские газеты, можно сказать, внучки и
правнучки ленинской "Искры", выходят уже под девизом: "Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!"
     Ленинской "Искре"  воздвигнут  памятник.   Это   -   обнаруженная
типография  на  Пробстхайде.  Она  стала  музеем,  и  двери  музея  не
закрываются:  миллионы людей перебывали уже в маленьком  домике  среди
зелени,  а поток посетителей все нарастает.  И это понятно: то в одном
конце мира,  то в  другом  возгорается  пламя  освободительной  борьбы
угнетенных.  Революционеры  в  поисках  правды жизни подчас испытывают
потребность приобщения к учению Ленина.  А учение это  -  его  суть  -
кратко и выразительно раскрывает "Искра".
     К истории "Искры" нарастает интерес и  в  кругах  ученых.  Пример
тому  - недавно вышедшая в свет книжка "Ленинская "Искра"".  Она ценна
новыми сведениями о предмете. Работали над книжкой совместно советские
и  немецкие историки - Владлен Степанов,  Константин Тарновский,  Карл
Вигель;  два  редактора  -  Елена  Смирнова  и  Моника   Вернер;   два
переводчика - Елена Шумская и Альфред Рейснер.
     Составитель книги - доктор Эрхард Вальтер.
     Все немецкие товарищи - жители Лейпцига.
     Выпустили книгу совместно московское издательство "Книга"  и  ФЕБ
Фахбухферлаг (Лейпциг) на русском и немецком языках.
     Художественно выполненная  книжка  (кунстмалер  Зигфрид  Хемпель)
умещается на половине ладони.





                               Рассказ

     В гражданскую  войну  наша бригада как-то расположилась на отдых.
Выдалось время помыться в бане,  постираться и как  следует  выспаться
после бессонных боевых ночей и походов.
     На ближайшую железнодорожную  станцию  прибыл  политвагон,  много
дней  катившийся  от  самой  Москвы  с  попутными  поездами.  Это была
обыкновенная теплушка с тюками центральных газет,  брошюр и  листовок.
Посредине - печурка, на ней - солдатский котелок и чайник. Когда вагон
добрался до нашей станции на Украине,  от всех его грузов не  осталось
почти ничего.
     Бойцы, приехавшие на тачанке за литературой,  очень огорчились  и
принялись совестить сопровождающего вагон.
     - Эх ты, кочерыжка капустная! Распустил все по тылам - а к нам, в
боевую бригаду, с поскребышами!
     Сопровождающий -  разбитной  паренек  с   грозным   маузером   на
самодельной  лямке - сконфуженно мялся,  пока бойцы,  топая по гулкому
вагону,  подбирали разрозненные газеты и листовки.  Кончилось тем, что
он решил откупиться.  Открыл фанерный чемодан с висячим замком и отдал
бойцам  граммофонную  пластинку,  которую  приберегал,   видимо,   для
какого-то другого случая.
     Трудно описать ликование в бригаде,  когда тачанка на  взмыленных
конях прикатила со станции и ездовой закричал с облучка:
     - Ура, товарищи! Пластинка... Речь Ленина!
     А второй,  сидевший  в  тачанке,  обхватив  руками и ногами ворох
литературы,  которую трепал  ветер,  вскочил  и  помахал  над  головой
пакетом:
     - Вот она! Вот она!
     В политотделе был граммофон - ящик с горластой трубой, похожей на
медный контрабас в духовом оркестре. В ту пору и граммофоны попадались
не  так  уж  часто.  Раздобыли  один  на бригаду,  да и тот был теперь
чиненый-перечиненый.  Ему ведь  тоже  доставалось  в  боях.  На  трубе
пестрели заплаты,  поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко
ковали лошадей,  но нельзя сказать,  чтобы столь же удачно "подковали"
граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.
     В этот день все учебные занятия в бригаде прошли образцово.  Сами
бойцы  пустили  слух,  что  тот,  кто не постарается в стрельбе или на
тактических занятиях в поле,  пусть  и  не  помышляет  услышать  голос
Ильича.
     В бригаде было едва ли меньше тысячи  штыков  и  сабель.  Городок
небольшой,   подходящего  помещения,  конечно,  не  нашлось,  и  бойцы
собрались на лугу.  Сколотили помост для граммофона,  а  сами  сели  в
несколько рядов полукольцом.
     Собрание было торжественным.  Вынесли знамя. Комиссар сказал речь
о  мировом  империализме.  Потом  помост  покрыли  кумачом  и  на  нем
водрузили граммофон.
     Но куда повернуть трубу?
     - К нам, в нашу сторону! - закричали сотни людей с фланга.
     - Нет,  сюда поворачивай, сюда! - кричали с другой стороны. - Они
и так услышат. К ним ветерок!
     - Не  замай,  не  трогай!  Правильно стоит!  - Это были голоса из
центра.
     Устанавливающие граммофон    бойцы    растерянно   поглядели   на
комиссара.  Комиссар поднял руку,  но  этого  оказалось  недостаточно,
чтобы водворить спокойствие. Тогда он снял трубу с ящика и прокричал в
нее, как капитан с борта корабля:
     - Товарищи,  хватит спорить! Постыдились бы в такой торжественный
момент. Объявляю: пластинку прокрутим несколько раз, с прямой наводкой
трубы на все подразделения. Ясно?
     Гул одобрения,  все смолкли и,  как  на  чудо,  глядели  в  жерло
граммофона.
     И вот она, наконец, речь Ленина!
     Ильич говорит  из  Кремля...  За тысячи верст - а вот как слышно:
будто сам здесь,  в кругу бойцов, будто думам солдатским внимает и тут
же, в этой самой речи, и отвечает на них...
     "Капиталисты Англии,  Франции  и  Америки,  -  голос   из   трубы
отчеканивал  каждое  слово,  -  помогают деньгами и военными припасами
русским помещикам... желая восстановить власть царя, власть помещиков,
власть капиталистов.  Нет.  Этому не бывать. Красная Армия сильна тем,
что сознательно и единодушно идет в  бой  за  крестьянскую  землю,  за
власть   рабочих  и  крестьян,  за  Советскую  власть.  Красная  Армия
непобедима".
     Прослушали пластинку раз. Прослушали два и продолжали слушать еще
и еще.  За простыми словами  Владимира  Ильича  крылась  такая  мудрая
правда,  что  от  повторения  речи  у  каждого  слушателя  только ярче
разгорались глаза.
     Долго, очень долго слушали бойцы бригады пластинку.
     - А почему,  товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете:
то высоко,  то низко,  то середина на половину.  Какой же настоящий-то
голос у Ленина?
     Комиссар заглянул в трубу,  однако не стал ее порочить. Распустил
на себе ремень,  перепоясался.  Потом снял суконную фуражку,  почистил
рукавом. А все молчит. Наконец признался:
     - Хлопцы... Я ж с Донбасса, коногон из шахты. Пытаете, якой голос
у  Ленина?  Та  я ж сам не ведаю.  Бои да бои,  а за боями як в Москву
попадешь?
     Опять заговорили бойцы всей бригадой.  Горячась,  спорили.  Потом
призвали на помощь комиссара:
     - Товарищ комиссар! Голосовать надо!
     Большинством решили, какой голос у Ленина.
     Ясно: громовой. На весь мир звучит.





                               Повесть

     3 апреля  1917  года.  Владимир  Ильич  Ленин после вынужденной и
длительной эмиграции возвратился в Россию,  в  Петроград,  и  прямо  с
вокзала взошел на броневик.
     Многотысячные колонны  рабочих  со  знаменами,  транспарантами  и
оркестрами  заполнили площадь перед Финляндским вокзалом,  приветствуя
своего вождя.
     С броневика Ленин произнес свою знаменитую речь, которую закончил
словами: "Да здравствует социалистическая революция!"
     О событии этом знает каждый школьник.  Но быть может,  не всякому
известно,  что  в  гражданскую  войну  след  исторического   броневика
потерялся...
     Шли годы.  Близилась  X  годовщина  Советской  власти.  Это  было
героическое десятилетие:  советский народ одержал победу в гражданской
войне и приступил к социалистическому строительству.
     Год шел за годом - и Советская страна отпраздновала новую великую
победу:  хозяйство было поднято из разрухи - работала  в  полную  силу
промышленность, четко действовали железные дороги, на полях стрекотали
сельскохозяйственные машины, каждый был сыт, одет, обут...
     Было чем   отпраздновать  10-летие  Советской  власти.  Торжества
начались заблаговременно в Ленинграде.
     Вот как это было... Ноябрь 1926 года.
     В одиннадцать ноль-ноль зарокотали с Петропавловки артиллерийские
залпы. Переполненная людьми площадь у Финляндского вокзала замерла.
     Блеснули вскинутые    музыкантами    трубы,    и    под     звуки
"Интернационала" скрывавшее памятник полотнище устремилось вниз.
     Люди обнажили головы.  Грянуло "ура!" и покатилось по площади  из
конца в конец, заглушая оркестр и раскаты салюта.
     Никто, казалось,  не желал  признаться  себе  в  том,  что  перед
глазами  только  бронза,  -  каждый  увидел  живые  черты Ильича,  его
протянутую к народу руку...
     Грянули барабаны, и крыльцо вокзала заалело от знамен. Их вынесли
из здания.  Здесь  были  знамя  губкома  партии,  знамя  губисполкома,
знамена шести районов, на которые в ту пору делился Ленинград; знамена
четырех  родов  войск,  составляющих  гарнизон:  пехоты,   артиллерии,
кавалерии, военно-морских сил.
     Двенадцать знаменосцев под звуки марша спустились с крыльца.
     Сгруппировавшись по трое,  они встали по углам памятника.  Тяжело
качнулся  на  древках  бархат.  Почуяв  ветерок,  развернулись  легкие
шелка...
     Площадь вся в хвойных гирляндах,  высится  трибуна  для  почетных
гостей.   На   краю  помоста  -  плотный  человек.  Он  снял  шляпу  и
раскланивается.  А из толпы возгласы:  "Да  ведь  это  Щуко,  академик
архитектуры!..", "Спасибо, Владимир Алексеевич, за памятник!..".
     Люди прихлынули к помосту.  Академик  сунул  шляпу  под  мышку  и
бросился пожимать тянувшиеся к нему дружеские руки.
     Всюду поспевали фотокорреспонденты.
     Сфотографировали Щуко.  Сфотографировали его помощника, Владимира
Георгиевича Гельфрейха, тоже архитектора.
     Но памятник  создавали  трое.  А  где  же  третий,  где скульптор
Евсеев?
     Произошла неловкая заминка,  но академик тотчас нашелся. Сказал с
улыбкой:
     - Извините,  товарищи. Евсеев - человек редчайшей скромности. Вот
только что был на трибуне!  Уверен,  что Сергей Александрович и сейчас
здесь,  но, избегая ваших аплодисментов, прячется среди гостей. Сейчас
предъявлю вам эту красную девицу!
     И предъявил.
     "Красная девица" оказалась с пышными усами казачьего образца.
     Празднество завершилось торжественным шествием.



     Это было   время,  когда  Зимний  дворец,  знаменитое  сооружение
Растрелли,  как и другие дворцы царской фамилии,  оказался как бы ни к
чему.  Самодержавие  похоронено,  и  дворцы,  как  пережитки кровавого
режима, стояли в запустении.
     С открытием памятника В.  И.  Ленину у Финляндского вокзала почти
совпал по времени пуск Волховстроя (декабрь 1926  г.)  -  детище  всей
страны,  и прежде всего ленинградцев.  Вот такие сооружения были людям
по душе, а не бывшие царские резиденции.
     Тем не менее пустовавшие помещения Зимнего дворца нашли частичное
применение:  в западной его части, со стороны Адмиралтейского проезда,
в  одном  из  бывших  покоев  развернул  свои  экспозиции  только  что
создававшийся  Музей  Революции.  Экспонаты  были  еще  случайными   и
разрозненными. У стены на подставке - груда цепей. Привезли их сюда из
бани для узников Петропавловской крепости. Банька, надежно огражденная
от глаза постороннего, была одновременно и кузницей, где приговоренных
заковывали в кандалы.
     Среди других   экспонатов   музея   обескураживающее  впечатление
производил листок из школьной тетради,  висевший в рамке под  стеклом.
Это  был  счет  на  один  рубль  двадцать копеек,  поданный начальству
жандармским офицером после очередной  казни.  Счет  был  составлен  на
десять аршин прочной пеньковой веревки и на кусок хозяйственного мыла.
Покупку офицер сделал в мелочной лавке на Сенной площади.
     Одним из сотрудников музея был Сережа Домокуров.  Впрочем, в пору
называть его  Сергеем  Ивановичем.  Мальчишкой  с  отцом,  рабочим  от
Нобеля, он 3 апреля 1917 года встретил Ленина и даже приветствовал его
из толпы, махал шапкой. Возможно, этот необыкновенный вечер с музыкой,
которую  играли оркестры,  с острым светом прожекторов,  освещавших то
Ленина на броневике,  то невиданное скопление  народа  на  площади,  -
возможно,  и  подсказал  мальчику  дорогу в жизни.  Он стал историком,
довелось ему участвовать в создании первоначального  Музея  Революции,
здесь он остался работать.
     Сейчас он только что с площади у Финляндского вокзала.  Торжество
открытия  памятника  он  запечатлел  фотоаппаратом-зеркалкой и беглыми
записями в блокноте.  Возвращаясь на работу,  Домокуров  мысленно  уже
раскидывал  будущие свои фотографии по стенду.  "Выхлопотать бы только
где-нибудь кусок бархата,  - мечтал он.  -  Экспозиция  получится  что
надо!"
     О музее мало еще кто знал в городе,  но  вдруг  повалили  письма.
Побывали  они  в редакциях газет,  оттуда их и переадресовывали музею.
Пошарив глазами, Домокуров выбрал письмо с "Красного путиловца".
     "Камень и бронза,  - прочитал Сергей, - на веки вечные обозначили
священное место,  где Владимир Ильич открыл нам,  рабочему люду, глаза
на  социалистическую  революцию.  Но  теперь  людям охота поглядеть на
броневичок, с которого фактически выступил Ленин. Среди рабочей массы,
когда  открылся  памятник  у  Финляндского вокзала,  пошли толки,  что
броневичок   хранится   в   кладовой    среди    самых    наиважнейших
государственных  ценностей.  Это  правильно.  Мы,  советские граждане,
обязаны содержать броневик в полной сохранности. За него спросят с нас
пролетарии всех стран. И наши потомки спросят.
     Но взглянуть-то,  наверное, можно на историческую машину? Хотя бы
одним глазком?  Очень в этом большая просьба от рабочего класса нашего
завода".
     И подписи.
     Столько подписей,  что местами они сливались,  образуя кляксы,  и
все-таки не уместились под текстом - расползлись по полям листа.
     "Правильно пишут, - одобрил Сергей путиловцев. - И "Ленинградская
правда" правильно сделала, что переадресовала письмо. На такие запросы
нам отвечать - Музею Революции!"
     Он окунул перо в чернильницу и задумчиво уставился на его кончик,
словно в ожидании,  не скатится ли на бумагу вместе со свежей каплей и
адрес броневика.
     Затем снял трубку с телефонного аппарата,  крутнул ручку вызова и
обратился к телефонистке:
     - Пожалуйста, Артиллерийский музей!
     Пока соединяли, Домокуров мысленно перешагнул через Неву и достиг
Кронверка  -  тыльного  укрепления   Петропавловской   крепости.   Это
огромное, построенное в виде подковы, толстостенное кирпичное здание с
окнами-бойницами. Где-то там, внутри, на лужке, или снаружи крепостных
стен,    были    повешены    декабристы   Пестель,   Муравьев-Апостол,
Бестужев-Рюмин, Рылеев, Каховский. Домокуров не раз пытался в жесткой,
вытоптанной  траве  обнаружить следы столбов и в то же время страшился
такого  открытия...*  (*  С  тех   пор   прошло   полстолетия,   когда
историками-учеными  было  точно установлено место казни.  Это бугор на
берегу заполненного водой  и  окружающего  Кронверк  рва.  Теперь  там
высится обелиск - памятник казненным.)
     В самом Кронверке,  где музей,  бывать ему еще  не  довелось,  но
слыхал  он,  что там,  в бывших боевых помещениях,  хранится коллекция
оружия - одна из богатейших в мире... Надежные стены, военная охрана -
вполне подходящее место и для броневика.
     Но по телефону ответили:
     - Артмузей экипажей не экспонирует. Автомобили не по нашей части.
     - Но позвольте!  - заспорил Сергей. - Это же не просто автомобиль
- бронированный. Боевая машина. Где же ей быть, как не у вас?
     - Извините,  коллега,  - прервал его артиллерист,  - меня ожидает
экскурсия... - И затрещали звонки отбоя.
     "Уважаемый род войск,  а не очень-то вежливый.  - Сергей  положил
трубку.  - В Эрмитаж,  вот куда надо! - смекнул он. - Артиллеристы и в
самом деле ни при чем.  Государственная кладовая особого назначения  -
это в Эрмитаже!"
     Телефонистка соединила:
     - Готово.
     Заговорил Домокуров, да тут же, словно обжегшись, кинул трубку на
рычаг...  Фу, какой конфуз, отчитали, как последнего недоросля. А поди
знай, что у них только скульптуры, картины, греческие вазы, египетские
мумии!
     Однако где же броневик?
     Сергей машинально крутил телефонный шнур.
     "Гм, гм...  задачка приобретает налет таинственности, - с веселой
озабоченностью подумал он.  - Это любопытно!..  А что сделал бы в этих
обстоятельствах всеместно известный доктор Ватсон,  друг  и  сотрудник
Шерлока Холмса? Пожалуй, перелистал бы "Весь Ленинград".
     И Сергей  развалил  на  коленях  громоздкую  книгу   с   тонкими,
слипающимися страницами.  Водя пальцем по колонкам цифр, выбрал номер,
показавшийся ему подходящим.
     Позвонил. Музей  города.  Ведать  не  ведают.  В  Этнографический
позвонил.  В Морской  музей  (подумалось:  "В  гражданскую  и  матросы
воевали на броневиках")... Но опять неудача.
     "Сорок музеев в  Ленинграде?  -  Домокуров  уселся  поудобнее.  -
Обзвоним   все   сорок!"   Музей  почт  и  телеграфов,  Геологический,
Медицинский, Театральный...
     "Нет... Не знаем... Не слыхали..." - только и ответы.
     Наконец Сергей,  обессилев,  откинулся на  спинку  стула.  Пальцы
онемели,  в  плече  ломота...  "Сколько  же  можно  накручивать  ручку
телефонного индуктора? - с досадой подумал он. - Без толку все это!"



     Сергей оделся,  вышел на крыльцо.  Мороз.  Налетал ветер с  моря.
Сквозь  сетку падавшего снега едва виднелась колоннада Адмиралтейства.
Причудливо приоделись в иней деревья. Вагоны трамвая, поднимая снежную
пыль, казалось, тащат за собой кисейные шарфы...
     Сергей зябко запахнул на себе изрядно выношенное  "терписезонное"
пальто и зашагал в белую мглу.
     Конюшенная площадь.
     От Зимнего  сюда рукой подать.  Здесь помещались царские конюшни,
каретники. Они и сейчас стоят, эти здания...
     Сергея привела сюда простая мысль. Из писем рабочих он узнал, что
броневик,  послужив в апреле трибуной для Владимира Ильича,  в октябре
участвовал в штурме Зимнего.  Ну а потом - не на улице же его бросили?
Красногвардейцы для заслуженной машины наверняка  приглядели  надежное
укрытие. А чего лучше эти каменные здания.
     Сергею понравились прочные,  дубовые  ворота.  На  всех  огромные
висячие замки... Надежное хранилище!
     - Дедушка, а где ключи? - обратился Сергей к сидевшему тулупу.
     Тулуп, не раскрываясь, слегка пошевелился:
     - Ступай в исполком!
     Председатель райисполкома,  выслушав  сотрудника Музея Революции,
чистосердечно признался,  что исполкомовское хозяйство запущено, людей
в канцелярии много, а толку от них мало.
     - Но если броневик,  считаешь, у нас... - И председатель закончил
вдохновенно: - Сам возьмусь, а разроем авгиевы конюшни!
     Пошли.
     Шествие, побрякивая ключами,  возглавлял кладовщик.  Взял с собой
председатель и рабочих.
     Стали отпирать  ворота  на  Конюшенной.  Все  внутри  было забито
рухлядью.  В одном из проемов даже произошел обвал.  На тротуар  и  на
мостовую  повалились,  выстреливая  клубами  пыли,  хромоногие  столы,
стулья,  диковинного вида кресла и диваны,  расколотые афишные  тумбы,
какие-то ящики...
     Но надо преодолеть эту свалку!  Сергей подхватил  упавшую  к  его
ногам оглоблю и устремился вперед.
     Раскопки происходили несколько дней,  но броневика на  Конюшенной
не оказалось.



     Едва Домокуров  покинул здание исполкома,  как следом - человек в
бушлате и в морской фуражке.
     Неожиданный попутчик со злой усмешкой отрекомендовался:
     - Был первой статьи военным моряком,  да из балтийских бурных вод
- плюх в чернильницу!
     "И в самом деле,  - подумал сочувственно  Сергей,  -  флота  нет,
корабли не плавают, требуют ремонта, куда моряку деваться?"
     Вместе подошли к Зимнему дворцу.
     - Ну,  мне сюда,  в этот подъезд. - И Домокуров на прощанье подал
спутнику руку.
     Моряк встрепенулся:
     - А я ведь неспроста приладился к тебе!
     Оказывается, председатель исполкома велел пошарить,  не затерялся
ли броневик где-нибудь в подвалах дворца.
     - Вполне возможное дело...  - сказал моряк,  удерживая Домокурова
за руку. - Я сам из тех, кто штурмовал Зимний. И помнится, пошел среди
братвы по цепи слушок, что у нас-де подбит броневик и утащен юнкерами.
Слушок  мы  оставили  без  интереса;  в   тот   час   уже   доламывали
"временных"... А теперь, конечно, броневик прибрать надо. Историческая
ценность.
     Вышли на набережную.
     Ударил в глаза ослепительно белый простор неподвижной Невы.
     Вот они  перед  крылечком.  Ступенька,  дверь.  Рядом  с парадной
колоннадой подъезда этот вход и не приметишь.
     Вошли. Короткий  коридор,  спуск  -  и  они в подземелье.  Словно
горнорудная штольня, узкая и длинная, простиралась под дворцом.
     Освоившись в  полумраке,  зашагали  вперед.  Под  ногами хрустели
черепки,  как видно,  это была осыпь со стен,  с потолка, накопившаяся
годами. На стенах провисший, а то и рухнувший кабель.
     Матрос приглядывался к ответвлениям от штольни.  Они  как  темные
провалы. Даже свет фонарика терялся в их глубине.
     - Думаете, там? - насторожился Домокуров.
     - Сперва,  было,  подумалось,  -  сказал  матрос.  -  Только нет,
броневик туда не закатишь. Больно низко, да и узко для бронемашины...
     Шагаем дальше!
     В полумраке где-то  забрезжил  свет...  Прибавили  шагу.  Светлое
пятно,  быстро увеличиваясь,  приобретало квадратную форму. Оказалось,
это выход наружу, во двор.
     Небольшой дворик  меж  четырех  стен  здания.  Сугробы снега,  не
тронутые даже птичьими следами.
     Матрос и Домокуров на всякий случай прощупали снег палками.
     - Сдается,  собачий дворик миновали,  - усмехнулся  матрос.  -  В
точности  не  скажу.  Запашок  от  царских  болонок,  которых выводили
фрейлины на прогулку, сам понимаешь, выветрился...
     Дворики стали    чередоваться    один    за   другим:   Кухонный,
Египетский...  еще какие-то.  В  другое  время  они  и  сами  по  себе
заинтересовали бы Сергея. Но сейчас - вперед, скорее вперед!
     Лабиринт дворцовых построек и двориков  внезапно  расступился,  и
глазам открылась обширная внутренняя площадь.
     На снежной  белизне   прозрачно   темнел,   как   наштрихованный,
маленький сквер... А что там, между деревьями? Стоит что-то...
     Сергей, затаив дыхание,  вгляделся.  Нет,  всего лишь постамент и
бронзовая   фигурка   богини  или  нимфы...  А  зима-то  навьюжила  на
обнаженную красавицу снежную папаху!
     Тут в  сторонке  словно  ожил  один  из сугробов.  Бараний тулуп,
приблизившись, потребовал документы.
     Матрос предъявил   бумагу  из  исполкома.  Караульный  глянул  на
печать, на подпись, козырнул и уважительно вступил в разговор.
     - Броневик?..  Нет, чего не видал, того не видал. Да и откуда ему
здесь быть-то?  - Караульный уютно оперся на винтовку. - И зиму и лето
я здесь на посту.  На травке не было,  и в непогоду не было, откуда же
ему из-под снега объявиться?.. Никак нет!
     И караульный   исчез  так  же  незаметно,  как  появился.  Словно
сугробом стал. Постояли, огляделись.
     - А ворота видишь? - И матрос кивнул вдаль.
     Как приятно  узнавать  в  незнакомом  знакомое!  В  самом   деле,
знаменитые  ворота.  Только  с  изнанки.  Сквозь ажур с гербами Сергей
различил подножие Александровской колонны и уголок Дворцовой площади.
     Отдыхали, привалившись  к бревну.  Какое-то горизонтальное бревно
на тумбах. Что это за устройство - и на ум не шло.
     Лишь отдышавшись    и   приведя   себя   в   порядок,   Домокуров
заинтересовался яркой раскраской бревна.  Чередовались черные и  белые
косые  полосы  с  красным кантом.  На бревне по всей длине - массивные
железные кольца. Нетрудно было догадаться, что это коновязь.
     Казалось, мгновение - и послышится топот копыт,  потом, на полном
скаку,  присев на задние ноги,  замрет взмыленная лошадь. Ее подхватит
под   уздцы  караульный  солдат,  отведет  к  коновязи,  а  всадник  в
запыленном мундире и кивере,  выпрыгнув из седла,  кинется  с  пакетом
вверх  по широкой лестнице в царские покои...  И опять топот копыт,  и
опять - курьер за курьером,  курьер  за  курьером...  "Тридцать  тысяч
курьеров!" - пришло на ум Сергею, и он рассмеялся.
     - Ты о чем это? - лениво спросил матрос.
     - Да так... Просто вспомнилось, что Гоголь - гениальный писатель.
Однако к делу: куда теперь? Или это все?
     Матрос усмехнулся:
     - Почему все? Теперь у нас с тобой по курсу Висячий царицын сад.
     Сходил куда-то   и   привел   почтенных   лет  человека,  который
недовольно позевывал - явно от прерванного сна.  Одет он был вызывающе
небрежно:  дырявая безрукавка, из ботинок вываливаются портянки, но на
голове фуражка с кокардой,  повязанная башлыком:  смотрите, мол, каким
несчастным меня, чиновника, сделали большевики!
     Ржаво проскрипела врезанная в полотно ворот калитка - и Домокуров
с матросом очутились в слепящей темноте.
     Застойный воздух.  Пыль с древесным запахом - признак усердной  и
вольготной работы жука-точильщика.
     Но вот в непроглядном  мраке  Сергей  уловил  какое-то  мерцание.
Вгляделся  -  и  перед  ним  стали  вырисовываться старинные экипажи с
жирной, густой позолотой. Целые дома на колесах.
     Домокуров и моряк пробирались где в рост,  где ползком, обшаривая
пол,  стены,  не оставляя без внимания ни  одного  экипажа,  в  каждом
подозревая замаскированный броневик.
     Напоследок остановились  перед   каретой-двуколкой.   На   черной
лакированной поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку
- дыра с вывороченной белесой щепой...
     В неумолчной  воркотне  смотрителя  зазвучали скорбные ноты.  Это
была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881
году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.
     Но вот кладбище экипажей позади...
     - Ну?  - ядовито спросил Домокуров.  - Что скажешь теперь, моряк?
Куда же девался броневик?
     - А  ты  петухом  не  наскакивай,  -  сказал матрос.  - Я ведь не
утверждал,  что он именно здесь,  в достоверности. А догадку проверить
не мешало. Иль не так?
     Расстались невесело.



     Возвратился Домокуров в музей.  В зале,  как всегда,  посетители.
Глядит - у одного из них тетрадь в твердых корочках. "Забыл убрать", -
подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами
революции  и  различные  факты из революционного прошлого Петрограда и
страны. Все это он старался использовать в экспозициях.
     Но тетрадь   сама   по  себе  еще  не  экспозиция,  и  Домокуров,
извинившись перед  любознательным  посетителем,  который  перелистывал
тетрадь, представился: "Сотрудник музея" и протянул руку за тетрадью.
     Но посетитель руку отстранил,  повернулся на голос - и  Домокуров
оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей
невольно подумал:  "Видать,  не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и
нынче".
     Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:
     - Не  дочитал  я,  тут  про  наш  "Красный  треугольник",  может,
расскажешь.
     Присели. Богатыря   заинтересовало  прогремевшее  на  весь  Питер
событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.
     Сейчас в  подвалах "Красного треугольника" хранятся запасы сырья,
а тогда...
     Ослизлый каменный  пол,  лежат  как  попало  на  соломе  женщины.
Некоторые из них еще стонут и корчатся.  Толпятся родственники, кладут
пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками.  Крики, плач,
бессвязные причитания...
     Но вот  какой-то  человек  со  строгим  лицом  коротко взмахивает
руками.  Еще раз взмахивает - это приказ,  требование... Он затягивает
молитву,  и  вот уже люди крестятся и нестройно поют хором:  "Да будет
воля твоя,  да приидет царствие твое..." Но и в словах смирения  перед
богом звенят ноты отчаяния и протеста.
     Строгий человек,  не переставая коротко взмахивать руками,  будто
ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто.
Его  сразу  поняли,  потянули  из  кармана  тоненькие  желтые  свечки,
оставляя взамен медяки и серебрушки.
     По всему подвалу замерцали пугливые,  шарахающиеся от  сквозняков
огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.
     На полу возле бившейся в бреду матери сидел  мальчишка.  Красивые
черные глаза,  про которые она,  бывало,  смеясь,  говорила сыну: "Это
цыганские звезды", как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно
и страшно.  Он дергает ее за распустившиеся волосы,  а мать не слышит,
даже не узнает его.  И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце,
и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой
в черную гущу волос,  и мерещится мальчонке,  что это  уже  не  волосы
матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...
     - Вот ужасти...  - вздохнул посетитель.  - А как ты узнал про то,
что в подвале?
     - Да я же и есть тот мальчишка...  - с трудом выговорил Сергей  -
не узнал своего голоса. Поспешил прочь.
     Завод тогда принадлежал капиталистам  и  назывался  "Товарищество
российско-американской  резиновой  мануфактуры  "Треугольник"".  А для
капиталистов - только бы прибыль.  И пустили в  цехах  по  столам  для
клейки  галош  неочищенный  бензин:  он  ядовит,  но  зато  подешевле.
Начались обмороки,  но администрация жалоб не приняла.  Так отравилось
около ста галошниц, большинство из них умерло.
     Это произошло в 1915 году.
     Сироту подобрали  и  определили  в  приют.  Потом  детский  дом с
советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.
     О своих  неудачах  в  поисках броневика Домокуров помалкивал,  но
сколько же можно таиться?  То и дело пропадал с работы - нарвался  уже
на  замечание  заведующего  музеем  товарища  Чугунова.  Сергей уважал
начальника - дельный администратор,  иного не скажешь.  Но конечно,  у
каждого  свои  слабости.  По  паспорту  Чугунов Феодосий Матвеевич,  а
требовал, чтобы говорили "Федос".
     В музее  посмеивались:  "Не  иначе  как  поклонник Дюма.  В "Трех
мушкетерах" - Атос,  Портос...  Ну,  и Федос становится в строку..." А
Чугунов,  как  оказалось,  даже и не слыхал,  что был такой знаменитый
романист.  Дело обстояло проще. Как-то невзначай Домокуров обмолвился,
сказал "Феодосий". Чугунов обрезал: "Не делай из меня попа-поповича!"
     Любил он называть себя ученым словом - атеист.
     А деловые  качества Чугунова проявились,  например,  в следующем.
Заметил он,  что в заброшенном Зимнем  дворце,  наряду  с  официальным
Музеем  Революции,  подает  признаки  жизни  как  бы  другой  музей  -
нелегальный.  Дворцовая челядь после  залпа  "Авроры"  рассеялась,  но
когда   дворец   никого  уже  не  интересовал,  кое-кто  из  лакеев  и
камердинеров царской службы тайком возвратился во дворец  и  устроился
там на жительство.  Власти не обратили на это внимания - да и попробуй
сыщи притаившегося человека,  если во  дворце  тысяча  комнат,  да  не
пустых, а полностью обставленных.
     Лакеи, камердинеры - это были люди с обиженными  лицами.  Ревниво
оберегая свою форму - одежду с галунами, они высокомерно, как бы делая
одолжение,  принимали во дворце любопытных.  Лакейская их  душа  не  в
силах   была  примириться  с  тем,  что  порог  императорского  дворца
переступает простолюдин,  дерзили посетителям,  но двери перед ними не
закрывали: жить-то надо, а каждый посетитель охотно раскошеливался.
     В Аничковом дворце,  где едва теплилась новая жизнь,  бойко делал
денежку  личный  слуга  Александра  III.  Тот,  будучи  еще  наследным
принцем, обосновал во дворце свою резиденцию.
     Пиры, торжественные   приемы,  но  особенно  любил  будущий  царь
уединяться в библиотеке на третьем этаже. Он садился в кресло и, глядя
через окно на Невский,  трубил в трубу.  Мелодия не всегда получалась,
но труба подавала густые звуки, и это, видимо, удовлетворяло трубача.
     Посетителей этого  курьезного  уголка  дворца с поклоном встречал
экскурсовод (упомянутый слуга Александра III), с умилением рассказывал
о  своем  хозяине и в заключение снимал с плечиков рабочий его китель.
Трепетной рукой старик прикасался к заплате на  рукаве  кителя:  "Вот,
мол,  как  просты  в  жизни  были их высочество,  а вы,  господа,  его
поносите!" Это  был  ударный  момент  экскурсии,  после  чего  звенели
кидаемые старику монетки...
     Так вот,  в заслугу Чугунову следует поставить то, что он добился
расчистки этих и им подобных старорежимных гнезд во дворцах.



     - Ну  где же ты,  миляга,  пропадаешь?  - встретил Чугунов Сергея
недовольным голосом.
     - А я, Федос Матвеевич, к вам с отчетом, а еще больше за советом.
- И Домокуров доложил о своей неудавшейся попытке обнаружить в  городе
исторический  броневик.  -  Федос Матвеевич,  помогите советом,  вы же
опытнее меня.  Вот  послушайте,  куда  я  обращался,  в  каких  местах
побывал.
     Слушал Чугунов, слушал и вдруг резко выпрямился в кресле.
     - Так-так...  -  процедил  он  и  смерил  Домокурова  насмешливым
взглядом. - Сразу в городском масштабе, значит? Шумим, братцы, шумим?
     Домокуров побледнел, сказал тихо:
     - Я вас не понимаю, Федос Матвеевич...
     - Больно прыток,  говорю! - Чугунов схватил тяжелое пресс-папье и
стукнул им по столу.  - Ты эту возню с броневиком брось.  Что  еще  за
розыск? Дело туманное, и нечего в туман залезать!
     Домокуров стоял  ошеломленный:   "Сказать   такое   о   ленинской
реликвии..." Он смотрел во все глаза на начальника,  словно не узнавал
его...
     И Чугунов   дрогнул   под   этим  взглядом.  Заговорил  спокойно,
изображая в голосе дружелюбие.
     - Первым  делом,  Сергей Иванович,  распутайся с письмами.  Так и
напиши:  "В Музее Революции броневика  нет,  и  сведениями  о  нем  не
располагаем".  Вот и все.  Дашь мне на подпись...  Ну чего молчишь? Не
вилять же нам?
     - Нет-нет,  -  спохватился  Домокуров,  - я за правду,  только за
правду!  Да ведь перед рабочими совестно.  Музей Революции -  и  вдруг
такая неосведомленность... Лучше я еще побегаю, поищу, а? Можно?
     Чугунов рассмеялся.
     - Давай-ка, друг, спустимся с небесных эмпиреев на грешную землю.
Побегаю,  говоришь,  поищу. Но ведь это же не в жмурки играть - искать
броневик.  Ни тебе,  ни мне с тобой,  ни музею в целом такая задача не
под силу... Эва! - вдруг воскликнул он, щелкнув себя ладонью по лбу. -
Все  кругленько  получится!  Вот  послушай.  Мы  с тобой отписываем на
заводы. Там, понятно, огорчение... Ну и что? Да разве рабочий класс на
этом успокоится,  как бы не так! Сами пустятся в поиски. А это - не ты
да я,  да мы с тобой.  Там многотысячные коллективы, транспорт, связь;
им, как говорится, и карты в руки!
     - Хорошо...  - пробормотал Сергей и машинально повторил вслед  за
Чугуновым: - Отписываем на заводы... Все кругленько...
     А сам - ни с места. В мучительном раздумье трет пальцами виски.
     - Ну, что у тебя еще? - не выдерживает Чугунов.
     - Федос Матвеевич...  - Сергей медлит.  Но  он  уже  не  в  силах
промолчать.  Честная  его  натура  не  терпит недомолвок,  и он желает
объясниться с Чугуновым до конца.  - Скажите,  Федос Матвеевич, а если
бы случилось - ну, вместе с заводом вы взялись бы искать броневик?
     Чугунов глядит на парня, и взгляд его твердеет:
     - Нет,  не  взялся  бы.  Да  и  откуда ему быть,  тому броневику?
Хватились через десять лет.  Да если бы  он  уцелел  -  давно  был  бы
найден!
     Разочароваться в человеке всегда  больно.  Сергей  стал  избегать
встреч с Чугуновым.



     Невский. Улица  Гоголя.  Высится,  уходя  в темноту ночного неба,
грузное каменное здание Центральной телефонной станции.
     Народу за  поздним  временем  в  переговорном  зале было немного.
Сидели, позевывали, дожидаясь вызова. Домокуров подошел к окошечку для
заказов и просунул кассиру удостоверение и деньги.
     - Москву прошу. Кремль. Коменданта Кремля.
     Девушка откинулась  на  спинку  стула  и  с  пытливым  удивлением
посмотрела на молодого клиента.
     Сергей вспыхнул.
     - А вы удостоверение раскройте! Я из Музея Революции. Оформляйте!
     Девушка, пожав плечами, склонилась над квитанционной книжкой.
     Сергей вошел в будку, взял трубку.
     - Вы соединены. Говорите!
     Он вздрогнул.
     Уже отзывается Москва.
     Все. Отступления нет.  Сергей зажмурился и выпалил,  не  переводя
дыхания:
     - По имеющимся в Музее Революции сведениям,  броневик, с которого
выступал Владимир Ильич,  хранится в Москве, а место ему в Ленинграде.
Скажите, как получить броневик?
     Некоторое время  в  трубке  было  слышно только свистящее дыхание
пожилого и не очень здорового человека. И вдруг раскатистое:
     - Не берите на пушку!  Никогда он не был в Москве,  ваш броневик.
Выходит,  потеряли,  так надо понимать?  И нечего сваливать с  больной
головы на здоровую!  - Все больше раздражаясь, комендант потребовал: -
А кто это говорит со мной? Фамилию назовите, должность!
     Домокуров поежился:  "Кажется, влип... И соврать, кто ты, нельзя,
все равно дознается".
     - Комсомолец?  -  допытывались  у  него.  - А сколько вам лет?  -
Сергей промолчал.  - Тогда все ясно, больше вопросов не имею. Ну, чего
вам пожелать на прощанье, изобретательный молодой человек? Действуйте.
Напористость ваша  мне  нравится.  И  уверен  -  обязательно  разыщете
броневик!
     Сергей пошел на работу. В зале встретил Чугунова.
     - Федос Матвеевич,  - сказал он весело, - вам кланяется комендант
Кремля.
     Чугунов вспыхнул  от гнева,  готовый отчитать младшего сотрудника
за неуместную шутку. Но спокойный насмешливый взгляд Домокурова привел
его в замешательство.
     - Неужели ты, - с усилием прошептал Чугунов, - осмелился...
     - Очень приятный собеседник. Мы с ним перекинулись по телефону. А
про броневик сказал так: "Потеряли? Сами и разыскать обязаны!"
     Чугунов схватился за голову.
     - Уж до самого верха пустил звон о броневике...  Что ты  со  мной
делаешь, мальчишка сумасшедший!
     Ушел к себе.
     Потом вызвал Домокурова.
     - Говорю официально.  Если желаешь работать в музее,  чтоб больше
ни слова о броневике. И думать забудь!



     Нет, не забыл Домокуров думать о броневике.  Но как и где искать?
Один, ни совета, ни поддержки.
     Однажды вечером шагал он по городу,  не разбирая улиц,  только бы
развеять грустные мысли.
     Морозный воздух,  вечернее  оживление большого города,  сверкание
огней - все это немного взбодрило его. Но голова оставалась тяжелой.
     Откуда ни  возьмись,  иззябший мальчишка.  Выхватил из полотняной
сумки на груди газету и протягивает:
     - Крррасснн... Вчирррн...
     Это была "Красная газета", вечерний выпуск.
     Сергей положил монету в маленькую грязную руку:
     - Получай, Мороз Красный нос!
     Подмигнул беспризорнику  и  наклонился  к  нему,  просто так,  из
доброго чувства. Но тот, как ежик, фыркнул, оскалился - и был таков.
     Сергей невольно задумался о судьбах этих сирот. Живут в трущобах.
Всему городу известна одна из таких:  это огромный,  еще  с  революции
недостроенный и заброшенный дом в Кирпичном переулке.
     Только послушать,  какие  "ужасти"   рассказывают   о   Кирпичном
обыватели!..  Неторопливые,  продуманные  шаги,  которые  делаются для
возвращения каждому из этих малышей детства, а следовательно, и жизни,
обыватель считает толчением воды в ступе.
     "Жестокая это вещь - обывательщина!  - заключил свои  размышления
Сергей. - "Чугуновщина!"" - неожиданно вырвалось у него.
     Свежая вечерка.  Одна из заметок  сразу  же  его  заинтересовала:
бросилось в глаза слово "броневик". Сергей поспешил к фонарю.
     Газета преподносила   новость:   если    бы    не    находчивость
ленинградских  рабочих,  памятника  у Финляндского вокзала не было бы,
остался бы в проекте, в чертежах.
     Подумать только,    как    еще   бедна   страна!   Чтобы   отлить
монументальную фигуру Ленина,  требовалась медь - шестьсот  пудов.  Но
это  1926  год.  И  газета разъясняла,  что Волховская ГЭС и воздушные
линии от нее до Ленинграда потребовали столько меди,  что ее  пришлось
собирать по всей стране.
     Но где взять медь для памятника?
     И тут пошли разговоры об арсеналах минувших войн.  В ящиках, а то
и россыпью,  в  кучах,  содержались  негодные  уже  ружейные  патроны,
артиллерийские стаканы... Вот металл! И какой подходящий для памятника
тому,  кто впервые,  как государственную  политику,  провозгласил  мир
между народами!
     Открыли ворота арсеналов.  И обозы с медным  ломом  двинулись  на
завод "Красный выборжец". Там и отлили фигуру Ленина.
     Домокуров сложил газету.  "Вот куда надо - "Красный  выборжец"...
Вот где искать следы броневика! Но не ночью же..."
     А домой не хотелось.  В кино или в театр поздно.  Но  одиночество
невыносимо,  и  он  вспомнил  богатыря  с  "Треугольника",  с  которым
познакомился в музее. Егор Лещев, и адрес у Домокурова записан.
     Но не до поисков квартиры - он поехал прямо на завод.
     В вечерней мгле замелькали освещенные окна в три ряда,  все чаще,
чаще,  пока не превратились в цепочку огней. Казалось, нет конца этому
столетней давности угрюмому корпусу на Обводном...
     - Первая проходная! - объявил кондуктор.
     Нет, не здесь.
     - Вторая проходная!
     Домокуров вышел из вагона.  Старичок вахтер в проходной, взглянув
на удостоверение, объявил:
     - К Егору Лещеву? Имеется дядя Егор. Как раз заступил в ночь. - А
сам позвонил куда-то,  промолвил:  - Товарищ из революции музея... - И
ему разрешили необычного посетителя пропустить.
     Тесный коридор,  где то и дело приходилось останавливаться, чтобы
дать дорогу вагонетке с сырьем или готовыми изделиями, которую толкали
по рельсам вручную.
     Наконец вход в горячий цех.
     Домокуров приоткрыл  тяжелую  железную  дверь,  а  навстречу  ему
облако  пара.  Шум,  шипенье  котлов,  невнятные  в   сырости   голоса
рабочих...
     В этом  цехе,  в  массивных  стальных  котлах  провариваются  под
давлением  как бы огромные сырые бублики.  Тестом для них служит смесь
из каучука,  серы и сажи.  А извлекают из котлов  автомобильные  шины.
Называется этот процесс вулканизацией.
     Сергей, набравшись духу,  шагнул по мокрому плитчатому полу - ему
показали  котел  Лещева.  И  узнал  его  человек,  помахал приветливо.
Выкрикнул несколько слов,  велел Сергею дождаться звонка - перерыва  в
работе.



     Лещев, шлепая босыми ногами, вышел из цеха к Сергею.
     - Ну, вот я, и в своем законном виде!
     Были на  вулканизаторе  только  плохонькие  брюки  да брезентовый
фартук с высоким нагрудником, заслонявший голое тело от пара.
     Сели в уголке перед бочкой, в которой плавали окурки.
     Домокуров машинально вынул портсигар.  Да и не стал закуривать...
И  говорить  вдруг расхотелось,  ныть,  стонать...  Просто ему хорошо,
душевно, уютно возле добродушного великана.
     Между тем Егор Фомич,  отдохнув,  принялся, причмокивая, попивать
молоко из бутылки.  Он очень гордился  тем,  что  получает  молоко  за
вредное производство. Бесплатно. От Советской власти.
     - А у тебя,  Сергей Иванович,  я вижу,  своя  вредность...  Ну-ка
выкладывай, какая нужда пригнала тебя сюда. Ведь ночь на дворе!
     - А я соскучился по вас,  - пробормотал Сергей,  - вот и все  мое
дело...  Да  вот  еще  заметка  любопытная  в вечерке...  Прочитал я и
огорчился:  стоять бы броневику у нас в  музее,  с  которого  Владимир
Ильич  Ленин...  А где он,  тот броневик,  никто и не ведает.  С ног я
сбился...
     - За броневик страдаешь - и это все!..  А я уж,  глядючи на тебя,
подумал, не из больницы ли ты выписался... Эх, парень, надолго ли тебя
в  жизни хватит при этаком-то самоедстве...  Обучился в университете и
считаешь: сразу привалила тебе ума палата. Ан нет, ум хорошо, а два-то
лучше.
     И тут Лещев прямо-таки ошеломил парня известием:
     - Нужны    тебе    сведения   об   историческом   броневике?   Да
распожалуйста! В полном виде можешь получить здесь, у нас на заводе!



     Собрание ветеранов   "Красного   треугольника"   происходило    в
библиотеке-читальне  завода.  Приглашенные  работницы и рабочие сидели
чинно,  с достоинством, как приличествует пожилым людям, тем более при
такой  повестке  дня,  как  подготовка  к  десятилетию  своего родного
государства.
     Здесь же,  среди  ветеранов,  и  Егор  Фомич.  Сияет  как красное
солнышко. Еще бы - устроил дело Сереги!
     Собрание вел   товарищ   Семибратов,   секретарь  парторганизации
завода.  Он  был  здесь  новым  человеком,  но   своей   простотой   и
отзывчивостью уже сумел снискать уважение рабочих.
     Что же касается заводской комсомолии,  то парни  и  девушки,  как
услыхал  Сергей,  поголовно  влюбились в него.  "Политкаторжанин!  - с
гордостью осведомили ребята Домокурова.  - В царских карателей стрелял
в девятьсот седьмом. С тех пор Ермолаич в цепях маялся, закованный, до
самой революции... К нему с каким хошь делом - не прошибешься!"
     Егор Фомич   представил   Домокурова   партийному   секретарю,  и
Константин Ермолаич понял парня,  успел даже посочувствовать ему  и  в
готовую уже повестку дня собрания включил пункт: "Ленинский броневик".
     Из сидевших в президиуме Семибратов, пожалуй, был самым невидным.
Малорослый, с испорченным оспой лицом. Бородка кустилась неровно между
проплешинами.  И сам плешивый. Но все это не мешало Домокурову глядеть
на Ермолаича глазами влюбленных в него комсомольцев.
     Собрание одобрило доложенный парткомом план подготовки  завода  к
юбилею. Потом пошли разговоры о разных заводских делах. Да и не только
о заводских.
     Кто-то из рабочих спросил секретаря:
     - А как у нас отношения с американцем?  Неужели и  к  десятилетию
Советского государства не признает нас де-юре?
     - Недалеко видит! - ввернул другой. - Недальновидный!
     В зале   рассмеялись   игре  слов.  Семибратов,  тоже  смеясь,  с
удовольствием  повторил  каламбур:  "Метко  сказано!"  И  тут   же   в
нескольких  словах  напомнил  о  миролюбивой,  но  полной  достоинства
политике Советского Союза.
     Секретаря спросили, как дела на самом заводе.
     - А неплохи дела,  - сказал,  потирая руки,  Ермолаич. - Галоши с
маркой  нашего завода - красный треугольничек на подошве - перешагнули
государственную границу и бойко раскупаются в странах Востока.
     Женщины в зале оживились:
     - А мы для тех мест и кроим особенно:  на магометанский фасон - с
клапаном!
     Вопрос за вопросом... Но вот Домокуров услышал свою фамилию.
     - Присутствующий  здесь  сотрудник  Музея  Революции  поручил мне
сказать вам, товарищи...
     Сергей поднялся без особой радости. Понял - не избежать насмешек,
упреков:  "Для чего же,  мол,  вы,  Музей Революции, существуете, если
даже  о  ленинском  броневике  в  неведении?..  Посовестились  бы  так
работать!"
     Старики огорчились:
     - А мы-то от завода  письмо  в  редакцию  подавали.  По  цехам  и
отделам списки уже составляют на экскурсии... Отменить? Э-эх...
     Семибратов поспешил на  выручку  Домокурову.  Сказал,  что  музей
правильно поступает, обращаясь за помощью к рабочим.
     - Только бы найти броневик! - воскликнул он. - Вот был бы подарок
трудящихся своей стране-имениннице!
     Мысль понравилась, в зале зааплодировали.
     И кажется, жарче всех бил в ладоши Домокуров.
     Семибратов предложил   учредить   на   заводе    совет    поисков
исторического броневика.
     - Нет возражений?  Запишем. В таком случае, нечего и откладывать.
-  Он  спустился  с  возвышения  в зал.  - Давайте-ка сдвинем стулья в
кружок.
     - Посиделки,  значит?  - засмеялись женщины, бойко рассаживаясь в
первых рядах. - Мы и песни можем сыграть!



     Начал Семибратов с того,  что призвал ветеранов  сосредоточиться,
мысленно   перенестись   в   семнадцатый   год,  на  площадь,  в  свою
построившуюся  для  торжественной  встречи  Владимира  Ильича  рабочую
колонну.
     Мягкими, размеренными движениями он  некоторое  время  поглаживал
свою  неказистую  бородку,  и  в  этом  жесте был призыв к неспешному,
углубленному раздумью.
     Затем вскинулся. Сказал энергично:
     - А теперь расскажите, как выглядел броневик, с которого Владимир
Ильич держал речь.
     Ветераны хором,  звонкоголосо  ответили,  что,  мол,  самое   это
простое дело - описать броневик.
     Но тут же пошли переглядки: никто не решался начать это описание.
     Наконец разговорились.  Но что это: вопрос ясный, почему же такая
разноголосица?
     Сергей беспомощно  опустил  блокнот.  Глянул на Семибратова - и у
того на лице недоумение.
     Уже пятый высказывался или шестой по счету.
     Каждый начинал   решительно,   задористо.   Запинка   происходила
потом...
     - Как сейчас,  вижу броневик! Владимир Ильич не сразу повел речь,
сперва  поклонился рабочему классу - вот какой уважительный.  А народу
привалило - страсть,  ни пройти ни проехать  через  площадь...  А  что
касаемо броневика,  много ли тут скажешь? Знатный прикатили броневичок
- ведь для Ленина. Сила! Похоже, были на нем корабельные башни.
     - Брось завираться-то!  - вмешалась могучего сложения женщина.  -
Башни,  да еще корабельные!  Где Ты увидел?  Какими глазами смотрел? -
Она   переплела   руки  на  груди  и  от  этого  стала  выглядеть  еще
внушительнее.  - Сама была у Фильянского.  И уж мне-то виднее было:  с
факелом  пришла.  -  Она  строго  посмотрела по сторонам.  - Ну да,  с
факелом!  Будто уж и не  помните,  как  мы,  бабы,  взяли  на  приступ
заводской  пожарный  сарай?  Дежурные  в  медных касках с перепугу кто
куда,  а мы - цап-царап и забрали  факелы...  Похвалите  хоть  нас  за
смелость,  мужики,  власть-то была еще хозяйская!  С теми факелами,  с
огнями, и выступили на площадь. Красота была! Истинная красота!
     Предыдущий оратор взъярился:
     - Постой!  Ишь развела:  "Мы - бабы да мы - бабы!" Ты о броневике
говори, как спрашивают. Не башни, по-твоему, да, не башни? А какого же
он тогда устройства,  броневик?  Отвечай народу,  что ты выглядела  со
своими факелами?
     Мужчина, топая ногами, наступал на богатыршу.
     А она  только локтем повела,  отстраняя крикуна,  и сделала это с
таким спокойствием,  словно опасалась только одного:  как  бы  мужичок
сгоряча да не ушибся об нее.
     Переждала, пока тот окончательно выбранился, и сказала:
     - Без башен был броневичок.  Вовсе гладенький, ну, к примеру, как
твоя плешивая голова.
     Многие рассмеялись.
     - К Матрене  лучше  не  подступайся!  Она  не  только  когда-тось
пожарный  сарай  разоружила.  Не  забудь,  сама-одна  заграничные кипы
ворочает да кидает на складе  каучук-сырья.  А  на  тебя,  Кирюша,  ей
только дунуть - и нет тебя!
     Лещев с  первой  же  минуты   возникшей   разноголосицы   потерял
спокойствие.
     Всверливался взглядом в каждого,  кто начинал  говорить,  ожидая,
что  придут  же  наконец  люди  к  толковому суждению о броневике!  Он
вскакивал и, глянув виновато на Сергея и на его не тронутый карандашом
блокнот, умоляюще прижимал руки к груди.
     - Товарищи,  - гудел он,  - ну  поимейте  же  сочувствие...  Ведь
сурьезный  же  разговор,  а  мы  и  в  самом  деле,  как  в деревне на
посиделках!
     - Ладно,  ты!  -  вскинулась  на  него богатырша.  - Увещеватель!
Сам-то что скажешь о броневике! Ну-кось?
     Лещев покрякал-покрякал,  в  затылке  поскреб.  Сел  и только уже
после этого сказал осторожно:
     - Кажись,  из-под  брони  пулеметы  выглядывали...  Как считаешь,
Матрена Поликарповна?
     - А в этом уж сами разбирайтесь! - отрезала богатырша. - Пулеметы
- дело не женское! - И, поджав губы, она отвернулась к соседке.



     Сидели допоздна. Но так ничего и не прояснилось.
     Вот уже  и  разошлись  все,  а  Домокуров  не находит в себе силы
подняться с  места.  Сидеть  бы  вот  так  да  сидеть,  ни  о  чем  не
помышляя...
     Семибратов, прохаживаясь по помещению  библиотеки,  гасил  лишний
свет.
     Подсел к Домокурову.
     - Что  же  это  значит,  товарищ  из  музея,  в  чем  тут дело?..
Собрались почтенные люди.  Каждый из них участвовал во встрече Ленина,
был на площади,  видел броневик.  И в стремлении раскрыть истину людям
нельзя  отказать  -  вон  какие  тут  разыгрывались   баталии   вокруг
броневика!..  А  в  результате  что?  Ни одного достоверного сведения.
Признаюсь,  для меня это психологическая  загадка...  А  твое  мнение,
товарищ Домокуров?
     - А что я?  - отозвался Сергей с горечью.  - Знаю только,  что  в
царской армии числилось сто двадцать броневиков.  К семнадцатому году.
Это по спискам ГАУ,  которые мне удалось обнаружить.  Числилось, а где
они? Неизвестно.
     Семибратов заинтересовался:
     - А что такое ГАУ?
     - Главное артиллерийское управление  царской  армии,  -  объяснил
Сергей.
     Семибратов вцепился в свою бородку. Сидел озадаченный.
     - Сто двадцать... - бормотал он. - А нам из этой армады предстоит
выделить один-единственный...  Да,  тут нужны приметы и приметы. Много
примет,  чтобы  составить  паспорт  броневика.  А  хорошо составленный
паспорт  -  это  почти  фотография...  Словом,  нужен  паспорт,  иначе
бессмысленно и начинать поиски.
     - Константин Ермолаич!  - вырвалось тут у Домокурова. - А сами вы
почему отмалчиваетесь?  Назовите приметы,  какие помните, вот и начнем
составлять паспорт броневика!
     Старый политкаторжанин вздохнул.
     - Эх,  дружок,  рад бы!..  Да только оттуда,  где я кандалил,  до
Питера  чуть  разве  поближе,  чем  с  того  света...  Не  поспел  я к
возвращению Владимира Ильича.



     В этот предвесенний, но еще зимний день - с мокрыми сосульками на
солнцепеке  и  с  морозцем  в  тени - несметная армия лыжников в ярких
костюмах устремилась к Финляндскому вокзалу.
     Ни спортивных  еще  магазинов  в  городе,  ни фабрик,  которые бы
работали на спортсменов...
     Но молодежь не унывала. Это даже интересно: из домашних обносков,
которые не жалко дотрепать в лесу, скомбинировать костюм - да так, что
заплаты  говорили  не  о  скудости  гардероба,  а  о  веселой фантазии
советских девушек и ребят.
     Домокуров как  обычно  примкнул к студенческой компании.  Шумно и
весело!  А в это воскресенье ему выпало дежурство по  лыжной  вылазке,
приехать пришлось спозаранку.
     Отстояв длиннющую очередь к кассам,  он купил на  всех  билеты  и
вышел маячить на площадь. Стоял, мерз, а перед ним Финляндский вокзал.
     Мелькнула мысль:  ведь здесь,  на этом самом месте, в семнадцатом
году был митинг.  Встречали товарища Ленина. Ну-ка, кто ближе всех мог
пробраться к броневику?  Железнодорожники! Они же здесь хозяева, как у
себя-то на вокзале!



     С 3   апреля   1917   года,   почти   за   десять   лет,   состав
железнодорожников  на  Финляндском  вокзале,  конечно,  изменился.  Но
старожилы нашлись.
     Домокурову устроили свидание с товарищем Пресси.
     Сергей застал  железнодорожника за арифмометром,  среди листов со
статистическими таблицами.
     Познакомились.
     - Товарищ  Пресси,  когда  Владимир  Ильич  говорил,  вы   откуда
слушали? Не очень далеко были?
     Тот улыбнулся.
     - Это  же  вокзал.  А  я  железнодорожник.  Так что место у меня,
считай,  было литерное.  Чтобы не соврать вам... - Он подумал немного,
потом уверенно вытянул перед собой руку.
     - Так близко?!  -  воскликнул  Домокуров,  замирая.  -  У  самого
броневика?
     Пресси поправил:
     - Ну, нельзя сказать - у самого. У самого броневика были матросы,
а я сразу за ними. Метрах в двух...
     "В двух метрах! - торжествовал Сергей. - Да тут можно было каждую
гайку на броне разглядеть!"
     Домокуров раскрыл блокнот.
     Однако Пресси начал издалека.  Должно  быть,  встреча  с  молодым
человеком,   в   котором   он   увидел   заинтересованного  слушателя,
расположила его к воспоминаниям.
     - Итак, молодой человек, знаете ли вы, что такое "кастрюлька"?
     И перед Сергеем раскрылась  жизнь  железнодорожного  рабочего  из
сезонников.
     Эстонец. С малолетства батрачил на немецких баронов. Эстония в те
царские времена даже и называлась на немецкий лад: Эстляндия.
     Батрак пахал, сеял, косил, поспевал и в свинарник, и в птичник, и
на конюшню, и в оранжерею-розарий, однако досыта не едал. Даже скудным
батрацким хлебом не могла  оделить  Эстония  эстонца.  Покинул  батрак
отчий дом,  пристал к толпам полуголодных людей, что тянулись отовсюду
к Петербургу, надеясь прокормиться в блистательной царской столице.
     Но и в Петербурге хлеб для батрака оказался не слаще.
     Вот тут и началась погоня за "кастрюлькой".
     Открылся дачный сезон,  и Пресси повезло - устроился грузчиком на
Финляндский вокзал.  Только и успевал подставлять спину  под  сундуки,
ящики и пианино выезжавших на дачу столичных господ.  И так весь день,
дотемна.  Зато когда распрямишься,  можно не спеша  и  с  достоинством
войти в трактир, сесть и небрежно кинуть на стол монету.
     Появилась привычка каждый  день  есть  досыта.  Сам  перед  собой
загордился. Ночлежкой стал брезговать, снял угол у чистоплотной вдовы.
Но кончился дачный сезон - и финны ему: "Убирайся, больше не нужен!"
     А впереди   зима.  Огромный,  незнакомый  город  сразу  показался
страшным.  Услышал,  что иной голодный, бесприютный человек и до весны
не доживает, помирает на улице...
     И возмечтал Пресси о "кастрюльке".
     Загляденье, какой   осанистый   финский  железнодорожник!  Особую
значительность придает  фигуре  форменная  фуражка:  высокая  тулья  с
кантом,  длинный  лакированный  козырек...  "Кастрюлькой" прозвали эту
фуражку.  Она и в самом деле похожа на предмет кухонного инвентаря. Но
смысл   понятия   глубже:  "кастрюлька"  -  символ  недосягаемого  для
сезонника житейского  благополучия  железнодорожника  штатной  службы.
Впрочем,  путь  к  благополучию  никому  не заказан:  научись говорить
по-фински и изучи железнодорожное дело.
     Апрель 1917-го  застал  Пресси  на Финляндском вокзале все тем же
поденщиком,  "кастрюлька" осталась в мечтах... И вот 3 апреля с поезда
сошел Ленин...
     - Товарищ Пресси!  - Домокуров решил наконец  направить  разговор
непосредственно к цели.  - Расскажите,  пожалуйста, о броневике. Каков
он с виду, башни там или что... Нам каждая гаечка важна!
     - Гаечка?..  - Старик заморгал и потер озадаченно лоб.  - Гаечка,
говорите?  Гм...  - С усмешкой он откинулся на  спинку  стула.  -  Эх,
товарищ вы мой... - В словах сочувствие. - Сразу видать, не были вы на
площади...  При чем тут гайка?  Ну при чем?  На Ленина каждый смотрел.
Слова его ловил... А слова жгучие, дух забирало от его слов! Посудите:
вдруг из речи  Владимира  Ильича  открывается  мне,  что  вовсе  я  не
какая-то  там  черная кость,  враки это!  А есть я,  Густав Пресси,  -
пролетарий. Даже государством могу управлять!
     Оживилось, помолодело у человека лицо, Пресси кивнул на блокнот в
руках Домокурова:
     - Это  можно  и записать.  Про со-циа-ли-стическую революцию речь
была!  А тебе - гаечки... Да посуди же сам - Ленин говорил... Ленин! И
стоял  он,  как  известно,  на  броневике.  А  что там за устройство у
броневика,  ну какое это имело значение?  Чудак ты, товарищ. Да любого
спроси,  кто  в  тот  вечер  был  на площади:  "Куда глядел?  Под ноги
Ильичу?" Осмеют же!
     Домокуров медленно закрыл блокнот. Поблагодарил железнодорожника,
вышел на улицу.
     Захотелось постоять, чтобы опомниться...
     "Все ясно!  - подумал Сергей.  -  Вот  она,  товарищ  Семибратов,
психологическая  разгадка:  в тот памятный вечер никто со вниманием не
взглянул на броневик. Владимира Ильича слушал рабочий класс!"
     Но как же поиски?
     "А никак,  - с горечью заключил он.  - Ни одной приметы в  руках.
Никто ничего не запомнил... Какие уж тут поиски броневика!"



     Сергей Иванович  Домокуров  несколько  огрузневшей походкой (годы
брали свое!) шел по Суворовскому проспекту. Он направлялся в Смольный.
Аллея разросшихся деревьев, которых в 1917 году не было.
     Колоннада, крыльцо.  По широким его ступеням в  семнадцатом  году
поздним октябрьским вечером быстро,  деловито прошагал внутрь Владимир
Ильич Ленин.  Перед крыльцом, охраняя штаб социалистической революции,
стоял тогда броневик...
     "Где же он теперь,  неуловимый?  - с  огорчением  подумал  Сергей
Иванович.  - Миновало десятилетие Советского государства, приближается
двадцатилетие,  сколько  же  можно  искать?..  Ясно,  что  в  Смольном
забеспокоились".
     Домокуров был  рад  вызову.  В  самом  деле,  пора  о   броневике
поговорить под флагом Смольного!



     Утро Сергей Иванович провел в Мраморном дворце.  Дворец, памятник
архитектуры XVIII века,  обживался заново.  Он еще не был  открыт  для
посетителей,  но  над  входом  уже  горели  новенькие бронзовые буквы:
"Музей В. И, Ленина. Ленинградский филиал".
     Обком партии  подобрал для работы в музее группу научной молодежи
во главе с  солидным  ученым,  исследователем  ленинского  наследства.
Крепкий, дружный образовался коллектив. Но и работу поднимали немалую.
Это ведь музей особенный, каких раньше не бывало.
     Надо было   построить   экспозицию   -  настолько  выразительную,
доходчивую,  чтобы посетители,  даже самые  неподготовленные  из  них,
пройдя  потоком  анфиладу залов,  уносили бы живой образ Ленина в свою
жизнь, в повседневную работу, в раздумья о будущем.
     Домокуров уже  несколько  лет  учительствовал,  но  был счастлив,
попав в этот коллектив энтузиастов.  Кто-то,  видать,  запомнил его по
Музею  Революции  в Зимнем дворце,  хотя и музея-то этого уже давно не
существует.  Оказалось,  что и его  скромный  опыт  полезен  молодежи,
которая,  переступая порог Мраморного дворца, и вовсе не имела понятия
о музейной работе.
     Вспомнил Домокуров  о  бесплодных своих поисках броневика и вновь
загорелся  надеждой:  "Рождается   Музей   Ленина,   а   это   ли   не
первостепенная его задача - разыскать броневик!"
     Но пока  что  под  мраморными  сводами  дворца   царила   горячка
завершающихся работ.  В залах появились макетчики,  столяры, обойщики,
слесари, отопители, стекольщики. Всюду пилили, строгали, стучали...
     Открыть музей  предстояло  к 7 ноября 1937 года - в ознаменование
20-летия Октябрьской революции.
     - Дайте  срок,  Сергей  Иванович,  дайте  срок...  Смилуйтесь!  -
подшучивал директор над нетерпением Домокурова.  - Вот откроем  музей,
впустим народ - и сразу за поиски броневика!



     Сергей Иванович шел в Смольный не с пустыми руками.  В портфеле у
него тетрадка в твердых корочках,  где на титульном листе  красовалась
надпись:  "Паспорт  бронеавтомобиля".  Когда  он  завел  эту тетрадку?
Давно, уже чернила поблекли от времени, были черными, стали желтыми...
     Но за  годы поисков броневика не все кончалось неудачами.  Были и
открытия, находки. Только паспорт броневика из них не составлялся.



     Вот одна из примет броневика, попавшая в тетрадку.
     Ехал Домокуров   в   трамвае  по  Выборгской,  мимо  Финляндского
вокзала.  Здесь,  огибая  памятник,  вагон  притормаживает  на  крутом
повороте. Монумент огромен, из окна вагона не охватишь взглядом.
     Но вдруг - что такое?  Новая деталь? Будто скворечня распахнулась
на памятнике...
     Домокуров спрыгнул на остановке, возвратился.
     Э, да  за  скворечню  он  принял  пулеметную амбразуру.  В бронзе
условно она выполнена в виде пары щитков.
     "Странно, однако...  - подивился Домокуров.  - Как же я прежде не
замечал этой детали?" Но вспомнился "Красный  треугольник",  ветераны,
которые бесплодно тужились описать броневик,  вспомнился Пресси, и все
объяснилось:  если  перед  глазами  Ильич,  то  даже  бронзовому   его
изваянию, оказывается, не смотрят под ноги!
     "А почему,  собственно,  щитки?  - Домокуров остановился на  этой
мысли. - Почему не что-нибудь другое? Разве мало у броневика деталей?"
     В самом деле,  броневики и  нынче  знакомы  каждому  ленинградцу.
Дважды  в  году  их  выводят  на  Дворцовую  площадь,  а после парада,
возвращаясь в свои гарнизоны,  броневики тянутся по улицам города. Тут
и  неспециалист  заметит,  что  пулеметные башни у броневиков устроены
по-разному:  встречаются со щитками, а бывают и без щитков... Выходит,
с  военной  точки  зрения  ограждение  амбразур  не обязательно?
     А на памятнике щитки... Почему? Так захотел скульптор?



     Район Мариинского театра,  улица  Писарева.  Приехав  по  адресу,
Домокуров  очутился  перед  кирпичным  зданием с огромными деревянными
воротами. Жилище циклопов!
     Ворота медленно и тяжко, качаясь полотнами, со скрипом открылись.
     А вот  и  циклопы:  оказывается,   это   театральные   декорации.
Уложенные  на  длинные ломовые дроги,  декорации напоминали гигантских
радужных стрекоз с перебитыми крыльями.  В  упряжке,  красиво  выгибая
шею, зацокали по мостовой дородные битюги.
     Домокуров, проводив взглядом процессию,  поднялся на верхний этаж
и  с  недоверием  переступил  порог...  Куда  он  попал?  Над  головой
стеклянный свод оранжереи.
     Но здесь не выращивают цветов.  Здесь рисуют декорации. Полотнища
расстелены на полу, словно нарезанные в поле гектары.
     Живописцы шагают,   как   артель  косарей.  Все  разом:  взмах  -
оттяжка...  только не с косами они,  а с малярными кистями на  длинных
палках. Кисти макают в ведра.
     Впрочем, эти только кладут  грунт.  Пишут  декорации  другие:  те
передвигаются по полотнищам с табуретками,  чтобы сесть, ведерки у них
поменьше, кисти поделикатнее.
     В вышине,  под  стеклянным сводом,  - узкий мосток.  Оттуда видна
каждая декорация целиком,  и художники  внимательно  прислушиваются  к
голосу сверху, который временами гремит через рупор.
     Человек под куполом...  Сказали, что это Евсеев, автор памятника.
Сергей обрадовался удаче.
     Но вот скульптор внизу.  Свободная  до  колен  блуза  без  пояса,
обычная у художников.  Пятнистая от краски.  И лицо запачкано,  даже в
волосах что-то цветное.
     Увидев посетителя,  Евсеев  на  ходу причесывается,  подкручивает
усы.
     Вопросительный взгляд и церемонный по-старинному полупоклон:
     - Чем могу служить?
     Домокуров двинулся через эти церемонии напролом:
     - Держу пари,  товарищ Евсеев,  что третьего апреля  семнадцатого
года  вы  были  у  Финляндского вокзала и видели броневик,  с которого
говорил Ленин!
     Евсеев выдерживает взгляд, усмехается:
     - А вот и не угадали...  Не был я у вокзала при встрече Владимира
Ильича.
     Домокуров не уступает:
     - А щитки на памятнике? Разве это не с натуры? Ну, не на площади,
так,  очевидно,  позже видели  броневик...  Сергей  Александрович,  ну
припомните, это так важно!
     - Сожалею,  но... - И скульптор разводит руками. Вид у него почти
виноватый. - Я никогда не видел броневика.
     - Так-с... - бормочет Домокуров. Опять неудача. Он раздосадован и
говорит  колко:  -  Значит,  щитки  - это выдумка.  Здорово это у вас,
скульпторов,  получается!  Где бы соблюсти историческую достоверность,
вы...
     Тут Сергей Александрович - сама деликатность - взрывается:
     - Простите,  да  как вы могли подумать такое!  Заподозрить меня в
отсебятине! Щитки сделаны по чертежу, - говорит он с достоинством, - и
я покажу вам этот чертеж.
     Евсеев пригласил молодого человека следовать за ним.
     Домокуров было   замялся:   на  полу  декорации  с  нарисованными
облаками. Ведь наследишь.
     - Идемте,  идемте!  -  И  Сергей  Александрович  смело  ступил на
облака.  - Это задник из  "Руслана  и  Людмилы".  Устарел,  пускаем  в
переработку. Напишем здесь скалы для "Демона".
     По скалам,  тем более будущим, Сергей зашагал уже без опаски. Еще
немного - и они за дощатой перегородкой.
     - Моя мастерская,  - веско  объявил  Евсеев.  -  Здесь  я  только
скульптор.
     И, как бы в подтверждение этой очевидности,  защелкнул  дверь  на
замок.
     - Прошу садиться. - Он любезно кивнул на старинное кресло.
     Но роскошное  наследие  прошлого  проявляло  склонность  валиться
набок и даже опрокидываться...
     Домокуров предпочел постоять.
     - Сейчас покажу вам чертеж...  - Сергей Александрович в  раздумье
обхватил  пальцами  подбородок.  От,  этого  холеные усы его несколько
приподнялись и приобрели сходство со стрелкой компаса.  - Гм,  гм, где
же он у меня?
     В углу буфет.  Сквозь мутные, непромытые стекла виднелась посуда:
черепки  и  банки  с красками,  лаками,  какими-то наполовину усохшими
жидкостями.
     - Видимо,  он здесь! - И Сергей Александрович решительно шагнул к
буфету.  Распахнул нижние филенчатые дверцы, но тут же, спохватившись,
выставил вперед колено,  потому что наружу комом поползло измазанное в
красках тряпье.
     Сергей Александрович   захлопнул   дверцу   и   некоторое   время
конфузливо отряхивался от пыли.  Буфет был в углу  налево,  теперь  он
шагнул  в  угол  направо,  к  этажерке.  Тут  громоздились  в изобилии
какие-то гроссбухи, клочьями висели на них обветшалые кожаные корешки.
Это были отслужившие свое и выбракованные партитуры опер.
     - Из Мариинского театра,  -  проворчал  скульптор.  -  Валят  мне
всякий хлам...
     Он расшевелил бумажные залежи,  и с этажерки начали соскальзывать
на пол легкие рулончики. Каждый из них мог быть чертежом.
     Нет, не то, все не то!
     А в   дверь  стучались.  Все  настойчивее.  Евсеева  требовали  в
декорационный зал.
     Пришлось прервать поиски.
     Сергей Александрович извинился,  сложив крестом  руки  на  груди:
мол, я не властен над собой - и резво поспешил к двери.
     - Я только на минуту. В чем-то запутались живописцы...



     Домокуров прождал полчаса. Попробовал дверь - заперта.
     - Нет,  не пущу... Нет, нет! - запротестовал скульптор, удерживая
Домокурова. - Куда вы? Чертеж отыщется обязательно!
     Но у Домокурова уже отпал интерес к чертежу:  что в нем,  в листе
бумаги?  Факт установлен,  исторический  броневик  был  с  пулеметными
щитками,  и  эту  примету можно со слов скульптора записать в паспорт.
Первая примета!
     - Спасибо вам, Сергей Александрович!
     - Вы о чертеже?  - не понял тот и добавил рассеянно:  - Отыщется,
отыщется,  некуда  ему  деться...  Чертеж  - это мелочь.  Я вам покажу
кое-что позначительнее...
     И он  бережно выставил на стол скульптуру под чехлом - маленькую,
размером она не превышала настольную лампу.  Снял чехольчик и отступил
на шаг: глядите, мол.
     Домокуров всмотрелся:
     - Ленин!
     Глиняная, серо-зеленого цвета статуэтка,  необожженная и  кое-где
уже скрошившаяся. Но как выразителен образ Владимира Ильича!
     Оба теперь сидели на  одном  стуле,  плечом  к  плечу.  Скульптор
задумчиво поворачивал статуэтку то одной стороной, то другой.
     И скупо,  как бы через силу,  время от времени произносил два-три
слова.
     Он, Евсеев,  ночью потянулся к глине...  Это была  самая  глухая,
траурная  ночь  над  Советской  страной.  Люди  плакали.  Сил  не было
заснуть.
     "Как же  мы  проснемся наутро без Ленина?" Эта мысль не умещалась
ни у кого в голове...
     - А  я  лепил...  -  прошептал Евсеев.  - Это было мое надгробное
слово Ильичу.
     Скульптор поднялся.
     - А теперь взгляните на этюд отсюда. Вот в этом ракурсе.
     Домокуров, встав со стула,  посмотрел из-под руки скульптора, и в
статуэтке внезапно открылись ему новые черты.
     - Сергей Александрович,  а ведь статуэтка мне знакома.  Где я мог
ее видеть?
     Евсеев улыбнулся:
     - Не скажу. Догадайтесь!
     И Домокуров догадался.
     Маленькая вещица имела хотя и неполное, но несомненное сходство с
монументальной фигурой на площади у Финляндского вокзала.
     - А вот здесь...  - и Евсеев широким жестом пригласил  Домокурова
осмотреться,  -  я лепил фигуру для памятника в полном масштабе - двух
сажен высотой.
     Домокуров был озадачен.  Помещение просторное, но даже до потолка
не будет двух саженей.
     - Как же вы, Сергей Александрович, здесь поместились с работой?
     Евсеев браво  вскинул  голову.  Потом  опустил  руки  в  обширные
карманы блузы и показал головой вниз:
     - Очень просто, через проруб! Два этажа соединили в один.
     Домокуров с интересом выслушал подробности.
     На полу нижнего этажа была  установлена  массивная  металлическая
площадка. На роликах. Скульптор мог поворачивать ее как ему удобно для
работы.  А чтобы многопудовая масса глины,  нарастая,  не  обвалилась,
лепка  происходила  на  кованом  каркасе.  И  по  мере  того  как дело
двигалось,  скульптуру обносили со  всех  сторон  деревянными  лесами,
точно такими как при постройке зданий.
     Внизу рабочие разминали сухую глину,  замачивали ее в бадье,  при
помощи лебедки подавали на леса.
     Это специальная  глина.  Добывается  у  Пулковских   высот   близ
Ленинграда.  Свободная  от примесей,  очень пластична,  то есть вязка,
послушна в руках, а при высыхании не растрескивается. Пулковская глина
известна каждому скульптору.
     А вот и другие принадлежности работы...
     - Окоренок, - сказал Евсеев.
     Сергей Иванович увидел половину распиленного поперек бочонка. Это
как бы чаша с водой. Во время работы скульптор окунает в чашу руки.
     Есть и молоток,  деревянный,  с широким  торцом,  для  утрамбовки
накладываемой на каркас глины.
     Наконец, стеки.  Это легкие звонкие палочки. Скульптору они нужны
для выработки деталей лица, рук, костюма.



     Однако самое интересное в рассказе Евсеева было впереди.
     Образ Ленина...  Гений пролетарской революции... Как же воплотить
его?  Никаких  образцов.  Во  всем мире нет монументального памятника,
воздвигнутого революционеру.  Значит,  изобретай,  надейся  только  на
удачу.
     Щуко и Гельфрейх разрабатывали архитектурную часть памятника.  Но
даже  эти  видные зодчие не отважились спроектировать фигуру Ленина по
своему усмотрению.  Они настежь распахнули двери мастерской,  призвали
на   помощь   людей,   знавших  Ильича  лично,  -  его  соратников  по
революционной борьбе, учеников.
     Побывал в  мастерской Михаил Иванович Калинин,  приезжала Надежда
Константиновна Крупская. Оба рассказывали о Ленине.
     А старые  питерцы  по  вечерам  набивались  к  порогу  скульптора
толпами.
     Путиловский слесарь,  клепальщик с судостроительного,  и ткач,  и
булочник, и железнодорожный машинист - множество рабочих приобщилось в
эти дни к искусству ваяния.
     Вначале только уважительно глядели,  как под пальцами  скульптора
словно бы оживает глина, а потом порадовали его и толковыми советами.
     - Кстати...  -  и  Сергей  Александрович  притронулся   к   плечу
Домокурова,  как  бы  требуя особенного внимания к дальнейшему.  - Вот
бывает так:  лепишь, лепишь, а для полноты образа, чувствуешь, чего-то
недостает.  Начинаешь искать это "нечто" - ощупью,  наугад.  Рождается
одна деталь,  другая,  третья...  но чувствуешь - не то,  все  не  то.
Ужасно  это  мучительное ощущение - бесплодность,  хоть бросай работу.
Когда лепил Ленина,  - продолжал скульптор,  -  не  получалась  правая
рука. Ну никак. Жест вялый, невыразительный... А ведь Ильич на площади
был счастлив встречей с дорогим его сердцу питерским пролетариатом.  А
речь  его  -  это  же  призыв  к  историческому  перевороту  в судьбах
человечества!
     Евсеев, разволновавшись  от  воспоминаний,  пошел  вышагивать  по
комнате. Внезапно остановился:
     - Дайте вашу руку.
     Сергей Иванович протянул правую, стараясь воспроизвести положение
руки на памятнике.
     - Так,  - сказал Евсеев, - похоже. Но главное не уловили. Сложите
пальцы  дощечкой,  а  большой  оттопырьте.  -  И  он,  схватив  ладонь
Домокурова,  резко скосил ее вниз.  - Вот  этот  энергичный  ленинский
жест!  Я уловил его здесь,  у одного из рабочих,  который заговорил со
мной, - о чем, уже не помню. И меня как осенило.
     Появился Щуко.   Владимир   Алексеевич  несколько  раз  заставлял
рабочего воспроизводить этот жест  -  такой  скупой  и  вместе  с  тем
удивительно полновесный.
     "Великолепно, великолепно,  -   шумно   радовался   академик,   -
наконец-то  решение  найдено.  Именно  так надо поставить руку и никак
иначе!"
     Не менее  счастлив был и сам рабочий.  Он много раз слышал Ленина
на митингах и  незаметно  для  себя  перенял  жесты  Ильича,  которые,
врезавшись в память, стали его собственными жестами.



     У выхода из мастерской стоял объемистый деревянный ларь.  В нем -
сухая глина.
     Домокуров придержал шаг и вопросительно взглянул на Евсеева.
     - Да,  это та самая,  - кивнул скульптор. - Рассыпана после того,
как была отлита гипсовая форма...  Правда,  не вся - ларь с тех пор не
раз пополнялся...  - Он пошарил в ларе. - Вот вам комочек на память! А
о чертеже не беспокойтесь, - напомнил Евсеев. - Вот выберу время...
     - Сергей Александрович, а от кого вы получили чертеж?
     - О,  это я отлично помню!  - оживился скульптор. - Это было так.
Владимир Алексеевич Щуко забежал и,  даже не садясь (он  всегда  такой
стремительный),  облокотился о край стола и нарисовал на листке бумаги
круглую башню,  а сбоку  как  бы  два  крылышка.  Сказал:  "Интересная
деталь, сделайте".
     - А где он сам узнал про крылышки?
     Лицо добрейшего  Сергея  Александровича  стало  строгим.  Он даже
выдержал паузу - для внушительности:
     - Помилуйте,  спеша,  заехал академик...  Главный руководитель по
сооружению памятника...  С моей стороны было бы бестактностью задавать
не относящиеся к делу вопросы. Я лепщик - и не более того.
     Впрочем, Евсеев не умолчал, что он и Щуко - старинные друзья.
     "А вот  это  кстати,  что  друзья",  -  подумал Сергей и попросил
познакомить его с академиком. Как сотрудника музея.
     - Отчего же,  можно...  - Евсеев подкрутил усы.  - Только как это
сделать? Владимир Алексеевич в Москве. Строит библиотеку имени Ленина.
Возле Румянцевского музея, где Владимир Ильич брал книги...
     Домокуров не   стал   откладывать   дела.    Взял    у    Евсеева
рекомендательное письмо и вместе со своим отправил в Москву.

     В приподнятом  настроении  Сергей  вернулся  от скульптора домой.
Снял с полки тетрадку в твердом переплете,  сел к столу и, старательно
вырисовывая  буквы,  записал  в тетрадь на отдельной страничке примету
броневика:
                               ПАСПОРТ
               бронеавтомобиля, с которого в 1917 году
                        у Финляндского вокзала
                    выступал Владимир Ильич Ленин
                    Примета Э 1: башня со щитками.

     Вскоре пришел  ответ  из Москвы.  Академик Щуко новых сведений не
прибавил,  но в письме была названа фамилия: Фатеев Лев Галактионович.
Щуко рекомендовал Домокурову обратиться к этому человеку.



     Совещание в  Смольном,  на  которое был приглашен Домокуров,  как
выяснилось, состоится на третьем этаже, в Лепном зале.
     Смольный!
     Домокурову уже случалось здесь бывать. Но всякий раз, вступая под
его   старинные  своды,  он  в  волнении  испытывал  потребность  хоть
несколько мгновений побыть наедине со своими мыслями, чувствами. Вот и
сейчас,  рассчитав  время,  он  задержался  на втором этаже и медленно
пошел по коридору.
     Коридоры в  Смольном  как  бы  прорезаны  в толще здания,  лишены
дневного света и на всю свою огромную длину  освещены  электричеством.
Впрочем,  во  втором  и  в третьем этажах каждый коридор заканчивается
окном, выходящим на улицу.
     Но это,  конечно,  не источник света;  лишь в ранний утренний час
или  в  час  заката  в  коридоры  заглядывают  лучи  солнца,  и  тогда
навощенный паркет сияет золотистой дорожкой.
     Дойдя до конца коридора,  Сергей Иванович в задумчивости  постоял
перед величественной дверью,  за ней - Белоколонный зал, выдержанное в
строгих архитектурных формах творение Кваренги.
     Здесь была провозглашена Лениным Советская власть.
     Потом Домокуров прошагал в другой конец коридора.  Вот дверь,  он
бывал и здесь.  За дверью небольшое помещение, из которого попадаешь в
комнатку,  где в октябрьские дни Владимир Ильич приютился  с  Надеждой
Константиновной.
     Домокуров живо  представил   себе   перегородку-ширму,   за   нею
аккуратно застланные солдатские постели.  А в передней части комнаты -
диван и  столик  с  громоздким  телефонным  аппаратом  шведской  фирмы
"Эриксон". За этим столиком Владимир Ильич ухитрялся работать.
     Однако пора   и   на   заседание.   В   Смольном   придерживаются
пунктуальности,  какую завел Ленин. Домокуров поднялся на третий этаж.
Перед входом в Лепной зал толпился народ.
     - Серега! - услышал он. - Здоров!
     Перед Домокуровым - дядя Егор. Одет празднично, на могучих крутых
его  плечах вот-вот лопнет пиджак.  Уголки белого пикейного воротничка
вздыбились. Лицо натужное, красное.
     - Э,  да  тебе  нужна  "скорая  помощь",  - усмехнулся Домокуров.
Протянул руки,  ослабил узел на галстуке, поправил воротничок и только
после этого спросил, по какой надобности Егор в Смольном.
     - Затребовали!  От "Красного треугольника" делегацией пришли. - И
добавил озабоченно: - Не иначе как отчет спросят о броневике. А что мы
можем?  Совет избрали, помнишь, еще когда? С тех пор и советуемся, как
тот броневик искать. Состарились уже, а все советуемся...
     Домокуров был  рад  встрече.  Но  под  взглядом  человека,  столь
щедрого  к  нему душой,  почувствовал себя неловко.  Так и не навестил
Егора Фомича...  Конечно, занят, конечно, трудно выкроить время - ведь
не ближний свет: из центра добираться до Нарвской заставы, но...
     И тут он обнаружил, что перед ним в самом деле - старик. Богатырь
сдал - плечи обвисли, в рыжих волосах седина, будто пепел в догорающем
костре...
     - Дядя Егор,  - сказал как мог сурово,  - неужели вы до сих пор у
своих   котлов   на   вулканизации?    Выворачиваете    вручную    эти
тридцатипудовые сковороды?.. С грузошинами? Вам бы здоровье поберечь!
     - Эка,  хватил,  сковороды!  - Лещев засмеялся.  Ему было приятно
внимание ученого молодого человека. - Там, - продолжал он, - уж машины
впряжены.  Молодежь толковая пришла:  около машин-то ведь  с  понятием
надо,  в  технике  разбираться,  в  электричестве!  Ну  а  мне полегче
работенка нашлась... А ты-то, Серега, сам-то как?..
     Дверь в зал неслышно открылась.
     - Дядя Егор,  до перерыва!..  -  едва  успел  выговорить  зажатый
толпой Сергей.



     Совещание открыл... Э, да это же Семибратов!
     В ответственном обкомовском  работнике  Домокуров  узнал  бывшего
партийного секретаря на "Красном треугольнике".  Все та же клочковатая
с проплешинами бородка,  и не обрюзг,  не раздобрел ничуть за  десяток
лет, - видно, умеет, как говорится, себя соблюдать, молодец...
     Разглядывает Домокуров старого знакомого,  а у самого беспокойная
мысль:  "Семибратов...  Как-то поведет он дело?" Чугуновское неверие в
существование исторической машины,  к сожалению, весьма распространено
- в этом он,  Домокуров, не раз убеждался за минувшие годы. Невольно и
сейчас насторожился.
     А Семибратов   между   тем   говорил   о   том,  что  в  связи  с
приближающимся  двадцатилетием  октябрьского   штурма   и   Советского
государства  каждый  из  наших  людей  еще  пристальнее вглядывается в
пройденный путь, проверяет, как выполняются заветы Ленина.
     - Вот  я  вижу  в  зале  художников,  -  продолжал Семибратов.  -
Некоторые из них даже запасливо прихватили альбомы для эскизов.  Здесь
ученые-историки   и   исследователи  ленинского  наследства.  Артисты,
писатели,  старые большевики и наряду  с  ними  рабочая  комсомольская
молодежь с заводов,  наши неутомимые партийные пропагандисты... Что же
мы можем предъявить к юбилею, товарищи? Полагаю, что все мы порадуемся
тому,  что в дни юбилейных торжеств в Москве откроется Музей Владимира
Ильича Ленина, а в Ленинграде - полноправный его филиал...
     Семибратов переждал   шум   аплодисментов.   Потом  наклонился  к
сидевшему   в   президиуме    Николаю    Александровичу    Емельянову,
сестрорецкому  рабочему,  оберегавшему  жизнь Ленина в июле 1917 года,
взял у того листок бумаги и,  заглядывая в него,  стал называть  вещи,
которыми пользовался Владимир Ильич в Разливе. Лодка с веслами, чайник
для костра, топорик... Зал откликался аплодисментами.
     Но вот  наконец  Семибратов заговорил о броневике,  и с первых же
слов его у Сергея Ивановича отлегло от сердца.
     - Подготавливая совещание,  - сказал Константин Ермолаевич, - мы,
естественно, стремились пригласить всех, кто помог бы разрешить вопрос
о  броневике.  Однако  некоторые пригласительные билеты нам не удалось
вручить. Возвратила почта, не помог и адресный стол...
     В зале заинтересовались:
     - А кто они такие?
     - Сейчас  скажу.  По  сведениям,  которыми  мы  располагаем,  эти
товарищи  в  исторический  день  третьего  апреля   тысяча   девятьсот
семнадцатого  года находились в броневике или возле него в тот момент,
когда Ленин говорил речь.  Они были  солдатами  бронедивизиона  и  уж,
конечно,   как   специалисты,   досконально   знали   машину.  Молодые
большевики,  эти товарищи по зову ЦК,  рискуя навлечь на себя  тяжелую
военную кару со стороны Временного правительства,  вывели броневик для
встречи Ленина...  Представляете, как эти люди были бы желанны сегодня
на нашем совещании!.. Впрочем, один из этих нужных товарищей здесь.
     И председательствующий вопросительно посмотрел в сторону. Там, за
ступенькой,  ведущей  в  президиум,  у стены суетился человек в темных
очках.  Он развешивал на стойках обширные листы бумаги. Это были куски
из плана Ленинграда, сильно увеличенные и ярко раскрашенные.
     По неуверенным,  стесненным движениям  и  по  тому,  как  человек
старательно  примеривался указкой к каждому плакату,  Домокуров понял,
что перед ним если не слепой,  то уж во всяком случае едва  зрячий.  И
подумал  с  сочувствием:  "Ну зачем такого инвалида беспокоить?  Можно
было и к нему поехать".
     Семибратов спросил человека в очках: готов ли он?
     - Сейчас,  сейчас, - ответил тот, нервно взмахнув указкой, как бы
защищаясь.
     - А вы  не  торопитесь,  Федор  Антонович,  -  сказал  Семибратов
успокаивающе,  -  заканчивайте  свои приготовления.  - И объявил,  что
первое слово предоставляется профессору Фатееву.
     "Льву Галактионовичу", - мысленно подсказал Домокуров.
     - ...Льву   Галактионовичу!    -    добавил    во    всеуслышание
председательствующий и сел.
     Из-за стола президиума, опершись на него обеими руками, с усилием
поднялся старик. В крупной фигуре его было что-то горообразное. И, как
белое облако на склоне горы, во всю грудь борода.
     Лев Галактионович взошел на трибуну. Начал речь.
     Это была  предыстория  ленинского  броневика.  Профессор  говорил
свободно,  даже  ораторски  красиво,  а  материал прямо-таки заворожил
слушателей своей колоритностью.
     Домокуров улыбнулся,  вспомнив,  как смешно они встретились после
письма, пришедшего Домокурову из Москвы от архитектора Щуко.



     Васильевский остров.  Одна из многочисленных линий - похожих одна
на другую улиц.
     Старинный подъезд с полустершимся железным скребком для ног возле
ступени.  Старомодно  выглядели  и  женщины в квартире,  которые вышли
вдвоем на звонок.  Одинаково одетые,  одинаково причесанные, они, даже
не  дослушав посетителя,  дружно ответили:  "Нет дома!" - и захлопнули
дверь.
     Домокуров, запасшись  терпением,  пришел во второй раз,  пришел в
третий...
     Медная дощечка   с   витиевато  вырезанной  фамилией  профессора,
твердым знаком и буквой ять уже  наводила  уныние  своей  знакомостью,
когда Домокуров наконец заставил старушек выслушать себя. На шум вышел
профессор.
     - Тетушка  Глаша!  -  Старик  устрашающе выкатил глаза на одну из
женщин.  - Тетушка Праксея!  - оборотился он к  другой.  -  Что  здесь
происходит?  Не могу я работать под ваше кудахтанье! А вам что угодно,
молодой человек?
     Записка от   академика  Щуко  произвела  нужное  действие.  Через
две-три  минуты  Домокуров  уже  сидел  в   кресле,   с   любопытством
осматриваясь в кабинете ученого.
     Книги, книги,  книги,  за которыми и стен не видно; стойкий запах
старинных  кожаных  переплетов;  в  овальных  и  прямоугольных  рамках
фотопортреты знаменитых людей с дарственными надписями.
     Профессор еще раз прочитал записку;  было видно,  что весточка из
Москвы доставила ему удовольствие.  Затем отложил  записку,  расчистил
перед собой стол, и лицо его сразу приняло деловое выражение.
     Домокуров понял,  что  здесь  лишним  временем  не   располагают,
поэтому начал без обиняков:
     - А сами вы, Лев Галактионович, видели исторический броневик?
     - Довелось...  - Старик прошелся ладонью по бороде, от подбородка
вниз,  по пышному ее  вееру.  -  Довелось,  довелось...  Только  в  те
стародавние времена интересующий вас, молодой человек, броневик не был
ни историческим,  ни даже особо чем-нибудь примечательным.  Я говорю о
тысяча девятьсот пятнадцатом годе.
     - О  пятнадцатом?  -  Домокуров  от   неожиданности   рассмеялся,
подумал: "Этак можно и до сотворения мира допятиться!"
     А профессор:
     - Рассмешил вас?  Конечно, пятнадцатый год - не семнадцатый. Даже
эпохи разные.  И вероятно,  у вас в мыслях зародилось ироническое:  "А
способен  ли,  дескать,  ты,  старина Фатеев,  доказать,  что броневик
тысяча девятьсот семнадцатого,  с  которого  выступил  Владимир  Ильич
Ленин, одна и та же машина?"
     - Именно это я и подумал...  - смущенно признался  Домокуров.  Но
тут же к старику появилось доверие...



     Фатеев потянулся  к  ящику с сигарами.  Задумчиво обрезал одну из
них настольной гильотиной, раскурил и начал так:
     - Существовал,  знаете ли, любопытный народец - прокатчики. Прошу
не путать.  Имеются в виду не рабочие прокатных станов на Урале или  в
Донбассе.  Там  народ  заводской,  степенный...  Но  были прокатчики и
другого рода-племени.  Знавал я их по своей  служебной  должности  как
инженер Санкт-Петербургской городской управы...
     Фатеев припомнил времена - самое начало  века,  когда  по  улицам
Петербурга  наряду с конками побежали вновь изобретенные экипажи.  Без
лошадей - на бензиновом моторе.
     Молодому инженеру городские власти вменили в обязанность наводить
порядок в новом и небезопасном виде транспорта.
     Своевольничали и  досаждали ему так называемые машины на прокате.
Это  были  автомобили  самой  неожиданной  формы,   яркой,   рекламной
раскраски. Стоянка их была у Гостиного двора на Невской линии.
     Надрывали голоса зазывалы:  "Эй,  эй, господин, пожалуйте ко мне!
"Жермен-штандарт"  -  лучший  автомобиль в мире.  Для видных господ!",
"Мадам,  покорнейше  прошу  "Дедион-бутон"   -   специальный   дамский
автомобиль,  не дергает,  не стреляет,  самого нежного хода! Пожалуйте
ваши покупочки,  мадам.  Садитесь",  "Господа,  молодые люди,  кого  с
ветерком? И-эх, прокачу!"
     Так заманивали шоферы прокатчики из почтеннейшей публики седоков.
Работали они от хозяев,  каждый гнался за выручкой,  поэтому считались
только с капризами пассажиров,  но никак не с правилами уличной  езды.
Шальной, отчаянный был народ.
     Прокатчики побаивались   городского   инженера.   Мудреного   его
отчества  не  выговаривали,  а просто:  "Держись,  ребята,  колокольня
идет!"
     Прогонит инженер с Невского и пропала выручка:  клиенты только на
Невском.
     - Хочу, чтобы вы взяли на заметку одного из прокатчиков, - сказал
профессор.  - Известен был  под  кличкой  Вася-прокатчик.  Виртуоз  за
рулем,  любимец публики!  Никто из шоферов на прокате не собирал такой
выручки,  как этот сорвиголова.  Но не вылезал у  меня  из  штрафов...
Записали   Вася-прокатчик?   Отлично.   Последуем   дальше.  -  И  Лев
Галактионович продолжал:  - Году в пятнадцатом,  в разгар войны  и  не
особенно удачных для России сражений с немцами,  царское правительство
закупило в Англии автомобили под  броней.  Это  была  боевая  новинка.
Поставки  броневиков для русской армии выполняла по преимуществу фирма
"Остин".  Новинку осваивали в Петрограде.  И уже отсюда, укомплектовав
людьми, отправляли броневики на фронт.
     Лихие ребята-прокатчики стали первыми шоферами броневиков.  Много
ли их в России было, шоферов? А бронемашины из-за границы идут и идут.
Военные власти забеспокоились:  кого сажать за  руль?  Решили  открыть
школу  шоферов.  Лев  Галактионович был тогда уже крупным специалистом
автомобильного дела. К нему обратились за советом.
     Пришел Фатеев   в   Михайловский   манеж.   Здесь,  где,  бывало,
развлекаясь,  гарцевали  на  породистых  конях  всадники  из   высшего
общества, по случаю войны расположилась автоброневая часть.
     Поглядел профессор на  то,  как  обучают  новобранцев,  и  сказал
генералу:
     - Я бы выпускал шоферов вдвое больше.
     - Помилуйте, где же я возьму столько инструкторов!
     - Не тревожьтесь, управятся и эти.
     И Фатеев попросил отрядить ему из солдат двух-трех слесарей.
     - Гляжу...  - Тут Лев Галактионович опять  сделал  отступление  в
рассказе.  -  Представляете идут ко мне солдаты,  а впереди торопится,
припадая на костыль,  - кто бы вы думали?  - Вася-прокатчик,  и  крест
Георгия на груди,  словом, герой! Из троих солдатиков лучше всех помог
он мне слесарной работой...  Загадочная все-таки вещь,  я  вам  скажу,
человеческий характер!
     Однако что же придумал Фатеев? Он предложил поставить в броневике
второй руль.
     Так и сделали.  Второй руль отнесли в заднюю  часть  машины.  Два
руля - два учебных места.
     Солдаты-ученики садились затылками друг  к  другу.  Одному  гнать
машину вперед, другому назад.
     Конечно, не сразу,  машина не тронулась бы с места, а по очереди,
переключая управление то на передний руль, то на задний. А инструктор,
вместо того чтобы ездить неотлучно  рядом  с  одним  учеником,  теперь
устраивался  под  броней  между обоими,  давая указания то одному,  то
другому...
     Рассказывая о  манеже,  профессор  что-то  изображал  на листочке
ватмана, пользуясь то карандашом, то резинкой, то пером.
     - Возьмите, Сергей Иванович. Пригодится!
     Это оказался  чертеж  дополнительного   рулевого   устройства   в
броневике.
     Домокуров полюбовался картинкой и попросил  пририсовать  к  башне
щитки.
     - Щитки?  - Старик озадаченно вскинул брови.  - Какие  еще  такие
щитки?
     Домокуров напомнил:
     - Щитки  на башне.  Ведь академик Щуко в письме ссылается на вас.
Или забыли... Сами же подсказали ему эту деталь.
     - Я?..  -  Тут  старик выкатил на Сергея глаза,  как выкатывал на
своих тетушек. - Я подсказал кому-то что-то для памятника?..
     Он встал, взволнованный, и заходил по кабинету.
     - Нет,  это  уже,  извините,  фантасмагория!  Напоминаю  вам,   я
автомобилист и в манеже не броневиком занимался - автомобилем! Ходовая
часть машины,  двигатель, рулевое управление - вот моя компетенция как
инженера.  А  чисто  военные устройства - увольте,  они меня нимало не
интересовали...
     Расхаживая, он усердно дымил сигарой, закашлявшись, положил ее на
край пепельницы и продолжал:
     - Да,  ставя  дополнительный руль,  я работал над броней.  Но эта
коробка только стесняла движения.  Было тесно,  неуютно,  я набил себе
шишек и синяков - вот и все, чем мне запомнился броневик в целом!
     Лев Галактионович поглядел на шапочку  пепла,  образовавшуюся  на
погасшей сигаре,  и,  стараясь шапочку не уронить,  опрокинул сигару в
пепельницу.
     - А  напоследок,  -  сказал  он,  садясь  в  кресло,  - еще раз о
Васе-прокатчике.
     С группой  солдат  он  был  на  площади,  где  готовилась встреча
Ленину.  Вдруг на броневике,  что выдвинулся к вокзалу, замечает белую
цифру на борту: это была двойка.
     Солдат подошел ближе,  заглянул внутрь машины и с  достоверностью
убедился,  что  это  тот  самый  броневик,  в котором под руководством
инженера вольной службы делали в манеже  реконструкцию.  Слесарь,  как
всякий рабочий, узнал, разумеется, дело собственных рук.
     Взволнованный открытием, Прокатчик не ограничился тем, что увидел
сам.  Он  подвел  к броневику еще нескольких солдат,  своих товарищей,
чтобы и те удостоверились в необычном устройстве машины.
     А через  некоторое  время  на этот самый броневик взошел Владимир
Ильич Ленин..
     Наутро Прокатчик, радостный, пришел ко мне и все рассказал.
     - Лев Галактионович!  - Домокуров бережно закрыл  блокнот.  -  На
прощанье только одно слово: как фамилия Прокатчика?
     - Искренне досадую, - вздохнул профессор. - Если бы я помнил!



     Так или иначе встреча на Васильевском, считал Домокуров, удалась.
Долго в паспорте маячил один-единственный пункт: "Башня со щитками".
     А тут привалило сразу три новых:
     Примета Э 2:  под броней два руля (второй,  дополнительный, перед
задней стенкой).
     Примета Э 3: машина английская, фирмы "Остин".
     Примета Э 4: снаружи на борту цифра "2" (крупно белой краской).
     Сейчас, на  трибуне  в  Смольном,  профессор  Фатеев  рассказал о
броневике нечто новое:
     - Дублированный руль,  - говорил он, - приобрел не только учебное
значение.  Повадились ко мне офицеры и техники из действующей армии  -
"за  чертежиком".  Я,  разумеется,  заинтересовался,  что за польза от
дубля в сражениях. И тогда один из офицеров познакомил меня с тактикой
боя броневиков.
     Коротко говоря,  машина,  на которую,  как правило,  обрушивается
артиллерийский огонь,  вынуждена,  уходя от опасности, маневрировать -
взад-вперед,  взад-вперед...  А как дать задний ход?  Не откроешь ведь
дверцу,  не высунешься,  чтобы направить машину, - мигом подстрелят. И
вслепую,  наугад,  пятиться не лучше:  как  раз  завалишься  в  свежую
воронку от снаряда... Так вот, дублированный руль, как обнаружили сами
фронтовики, и спасает их от подобных неприятностей...
     Теперь Домокуров огорчился. Оказывается, дублированные рули не на
одной машине.  Значит,  это уже не решающая примета. Придется выявлять
дополнительные,  но  сколько  их  потребуется,  где  и  когда  удастся
собрать? Поиск осложняется...



     Профессор возвратился с  кафедры  на  свое  место  за  столом  и,
отдуваясь, расправлял бороду.
     Председательствующий громко объявил:
     - Слово  предоставляется  заслуженному  красногвардейцу,  бывшему
командиру  бронеавтомотоциклетно-пулеметного  отряда  при  Смольном  -
первой советской воинской части - товарищу Быкову Федору Антоновичу!
     Зал выразил свои симпатии оратору горячими аплодисментами.
     И тут, прокашлявшись, заговорил ветеран у своих плакатов.
     - Это правильно доложено...  - Послышался его глуховатый голос. -
В общем и целом...  Профессор.  - Он стукнул об пол комлем указки, как
бы  понуждая  себя  говорить  складнее.   Преодолел   волнение,   речь
наладилась.
     В его отряде,  как оказалось,  среди прочих броневиков "Лейтенант
Шмидт",  "Рюрик"  и  других,  числом  девять,  находился  и  ленинский
броневик.
     - "Двойка"? - подсказал Фатеев.
     - "Двойку"  мы  аннулировали.  В  первую  же  зиму,  в  Смольном.
Присвоить  броневику революционное имя - вот как постановили в отряде.
Принято единогласно. Сами бойцы и название придумали: "Враг капитала".
Красиво этак легло пояском на башню. Суриком пустили: краска такая, на
Семянниковском у судостроителей разжились; что ни буква - жаром пышет!
     Команда броневика была из тройки лучших бойцов отряда.  Нес он, в
очередь с другими броневиками,  караульную службу у Смольного. А народ
в Смольный - рекой.
     И каждому хотелось подойти к броневику,  прикоснуться к  броне  и
особенно к башне - той самой...
     Караул оттеснял любопытных: "Посторонитесь, товарищи, броневик на
боевом посту. В случае тревоги из-за вас и не развернуться!"
     А командир Быков,  чтобы разредить толпу у броневика,  поднимался
на   каменное   крыльцо   перед   входом  в  Смольный,  рассказывал  о
революционной истории броневика и отвечал на вопросы слушателей...
     - А  теперь,  -  объявил  бывший  красногвардеец  -  и  голос его
поднялся до пафоса,  - не под осенним дождем у крыльца, а выступаю я в
Лепном  зале  Смольного,  и  не перед случайными слушателями,  а перед
большевистскими делегатами с заводов и перед учеными людьми... Спасибо
товарищу Семибратову, что не забыли о моем существовании!
     Переждав аплодисменты,   Быков   повел   деловой   разговор.   Он
подтвердил  слова профессора Фатеева о том,  что в машине было двойное
управление.
     - И  щель  была  в  задней  броневой  стенке,  -  добавил  он.  -
Смотровая. Чтобы водить броневик, когда понадобится, задним ходом.
     Фатеев встрепенулся. Громогласно пробасил:
     - Мы дрелью щель эту высверлили. Да зубилом вырубали!
     А Домокуров  строчил  в  блокноте - такие удивительные новости...
Едва успел записать примету,  как уже  просится  в  блокнот  другая...
Впервые было сказано, что броневик имел две башни с пулеметами.
     Быков развернул плакат со схемой:  прямоугольник,  в него вписаны
две  окружности.  Броневик  в  плане.  Веерами  показаны секторы огня.
Увлекшись,  Быков  пустился  нахваливать  чисто  военные,  тактические
особенности броневика.
     Это на многолюдном собрании было уже лишнее. Семибратов деликатно
направил его мысль в нужную сторону. Попросил Быкова рассказать, как и
где он искал броневик.
     Оказалось, красногвардеец шаг за шагом обошел пригородные пустыри
и свалки, потом, расчертив план города на квадраты, принялся шагать по
дворам,  обследуя  каждый  глухой  уголок,  стараясь  не  упустить  ни
дровеника,  ни сарая.  Случалось,  его останавливали дворники: "Ты что
тут  высматриваешь,  почтенный?"  Сперва  он  пытался объясниться,  но
упоминание о попытке разыскать историческую реликвию только  усиливало
подозрение  среди  дворников:  "Вон чем прикрывается бродяжка,  что-то
больно  грамотный!"  -  не  раз  его  препровождали  в  милицию.   Там
спрашивали  у него паспорт,  он предъявлял.  Истинным намерениям его в
большинстве случаев верили, но советовали обзавестись документом: мол,
предъявителю  сего  разрешается  поиск  в  черте  города исторического
броневика.
     "Предъявитель! - возмущался Быков.  - Я, старый слуга партии, для
них всего лишь предъявитель!" Документа ему,  конечно,  не выправили -
не  существовало  официальной  формы  для  такого документа,  но Быков
упрямо продолжал хождение  по  дворам.  Постепенно  в  городе  к  нему
привыкли.   Решили:   "Чудак,   но  человек  безвредный.  Ну  и  пусть
развлекается, роется по задворкам!"
     Говорил в Лепном зале Быков с умолчанием, иносказательно - видно,
опасался показаться людям смешным.  Но выслушали  его  с  уважением  и
сочувствием:  из  рассказа  вставал  образ человека,  самоотверженно и
страстно преданного высокой идее.  Больной и почти ослепший, он шаг за
шагом  вознамерился  обследовать громадный город.  "Но это невозможно!
Тут и здоровому жизни не хватит!" -  так  подумал  Домокуров  и  решил
предложить Быкову свою помощь.
     К сказанному о броневике интересное добавление  сделал  профессор
Фатеев.  Оказывается,  исторический  броневик,  как и некоторые другие
"остины",  достраивался не в Англии,  а на одном из старейших  русских
заводов  -  Ижорском,  близ  Петербурга.  От  фирмы  "Остин" - шасси и
двигатель.  А  конструкция  корпуса,  форма  и  расположение  башен  -
русское.  И  "броневая  рубашка" не английская.  Ижорцы одели машину в
броню своего состава и собственной варки.



     На трибуне новый  оратор  -  военный  с  полным  набором  шпал  в
петлицах.  Он  не  спешил  начинать.  Деловито  опорожнил  портфель  и
разложил перед собой бумаги.  Жестом  привычного  к  кафедре  человека
наполнил водой из графина стакан и, блеснув стеклами очков, заговорил.
     Обращаясь к карте Советского  Союза,  которая  появилась  по  его
знаку в руках красноармейца, ученый как бы распахнул перед слушателями
грандиозную панораму фронтов гражданской войны...
     Вот там  водил  полки командарм Фрунзе.  Здесь и здесь внезапная,
как вихрь,  конница Буденного опрокидывала целые вражеские армии.  Там
разгуливал  по  тылам врага неуловимый Котовский.  На Украине поднимал
партизан Щорс,  а в Сибири - Лазо.  У  Волги  сокрушал  белогвардейцев
Чапаев...
     - Двадцать два миллиона квадратных километров,  товарищи, так или
иначе  были  охвачены  действиями  Красной  Армии  и партизан.  Такого
плацдарма освободительной войны народов еще не знал мир!
     Ученый отхлебнул воды, помедлил и продолжал:
     - Перехожу к частному,  но сегодня в первую очередь интересующему
нас вопросу - о действиях бронечастей.  Организуя свои удары,  Красная
Армия создавала мощные броневые кулаки...
     Опять несколько  крупных,  но  точных  мазков  -  и перед глазами
слушателей поля сражений...
     Вот набирается  сил,  трубит поход на Москву адмирал Колчак;  тут
броневые средства республики - десятки бронепоездов, отряды бронемашин
- уходят на восток.
     Завтра марш,  марш-поход начинает Деникин,  и броневой  советский
кулак  нависает над белыми армиями на юге страны.  Послезавтра броня с
юга перекидывается на запад, а там на север...
     - Нет  сомнения,  -  сказал ученый,  - что и броневик,  о котором
сегодня идет речь, успел побывать на многих фронтах гражданской войны.
Тем более что это не только боевая единица.  За броневиком утвердилась
слава первой ленинской трибуны в тысяча девятьсот семнадцатом году,  и
представляете,  какое соревнование разгоралось между воинскими частями
за обладание реликвией?  Но из этого,  товарищи,  следует...  - ученый
вздохнул,  - вывод из этого следует неутешительный: легче найти иголку
в стоге сена,  чем броневичок,  причем едва ли  целый  после  стольких
боев,  обнаружить на шестой части земного шара.
     Военный исследователь кончил.



     Председательствующий объявил перерыв. Широко распахнулись двери в
коридор, и оттуда повеяло манящей прохладой.
     "Лучше бы этот военный не выступал!" - подосадовал  Домокуров,  и
тревога  за  исход  совещания  уже  не покидала его:  а вдруг признают
поиски  бессмысленными?  Он  настороженно  прислушивался   к   спорам,
закипавшим вокруг.
     - Писать нам надо,  а не слоняться  по  задним  дворам,  -  зашел
разговор среди художников. - У нас юбилейные холсты!
     - Военный прав, - безапелляционно заявляли другие, - бессмысленно
искать то, чего нет...
     - Предоставить следует  инвалидам  и  пенсионерам,  -  рассуждали
третьи, - у них время не считанное...
     Тошно это было слушать Сергею, и он вышел из толпы.
     - Эй, Серега!
     В дверях буфета,  развернутого по случаю  совещания  тут  же,  на
третьем  этаже,  стоял  Лещев.  Причмокивая  от удовольствия,  попивал
лимонад.
     - Дядя  Егор!  -  И  Сергей приложил обе руки к груди.  - Извини,
опять не постоять, не побеседовать!
     Он спешил    увидеться    с    Быковым.   И   обнаружил   бывшего
красногвардейца в первом этаже  у  столовой.  Он  шагал,  опираясь  на
трость. Двое товарищей бережно поддерживали его под руки.
     Столовая - уголок Смольного в своем роде примечательный.  Потолок
подпирают  старинного рисунка чугунные столбики.  Огромный медный куб,
словно толстяк,  самодовольно выставивший пузо и сияющий  от  сознания
своего исключительного положения в человеческом обществе.
     Чтобы открыть кран и налить в стакан чаю,  кубоватая, молоденькая
женщина  с  крахмальной наколкой в волосах,  берется за рукоятку крана
пригоршней.
     - Хочу с вами, Федор Антонович, познакомиться, - начал Домокуров,
вставая в очередь к кубу.
     Тот повернулся на голос.
     Домокуров назвал себя,  сказал, что он с совещания в Лепном зале,
что слышал его, Быкова, доклад и что восхищен его деятельностью.
     В ответ - неожиданное и редкое по силе рукопожатие.
     - А  систему мою понял?  Нет!  - И красногвардеец не без гордости
объявил: - Я ведь по квадратам работаю. Ну, взять, к примеру...
     Домокуров, уважительно   слушая,   обнаружил,   что   в   походах
красногвардейца по городу есть своя логика: он не каждый квадрат берет
в обследование и даже не каждый район Ленинграда, а обследует квадраты
из тех мест,  где,  как подсказывает ему память, действовал броневик в
операциях   против   контрреволюционеров   или  отстаивался  в  боевых
резервах.
     - Хотелось  бы помочь вам,  - предложил Домокуров.  - Лето у меня
свободное,  каникулярное,  к тому же белые ночи,  можно ведь  и  ночью
искать...
     Красногвардеец нахмурился.  И без  слов,  но  весьма  решительным
жестом показал, что не допустит вмешательства в свои дела.
     Домокуров поспешил переменить разговор.
     - Федор   Антонович!   Как   считаете,   какое   примет   решение
совещание?.. Не сорвут поиски?
     Губы красногвардейца скривились в желчной усмешке:
     - Это,  дорогой товарищ,  не старая афишка на заборе. Ноготков не
хватит,  чтоб  сорвать!..  Про  других не ведаю,  скажу о себе.  Искал
броневик и буду искать.  Пока темные воды совсем не затопят мои глаза.
И  когда ослепну,  все равно меня не отымешь от этого дела,  все равно
буду искать! Каждый мальчишка пойдет ко мне поводырем.



     Получили чай.  Получили  по  сдобной  булочке.  Но  к  столам  не
подступиться,  и  Быков  остановился  посреди  зала,  прислонившись  к
чугунному столбику.
     - Вот так,  бывало,  Владимир Ильич...  на этом самом месте. Чаек
попивает и с людьми разговаривает.  Допьет кружку и опять к кубу.  А у
куба... - и Быков заулыбался воспоминанию... - А у куба, между прочим,
стояла знаменитая женщина - с красногвардейцами пришла в  Смольный.  В
кипятке  у  нее  не  было  отказу - ни днем ни ночью.  Она и делегатов
Второго съезда Советов, который провозгласил Советскую власть - здесь,
на  первом этаже,  - обслуживала кипяточком...  Ну,  так вот.  Допьет,
бывало,  Владимир Ильич кружечку и опять к ней:  "Екатерина  Саввишна,
пожалуйста,  еще.  Никогда не пивал такого ароматного чаю!" А Саввишна
сложит руки на животе,  вздохнет  и  горестно:  "Да  ведь  без  сахару
чай-то,  Владимир Ильич. И настоен невесть на чем..." А Владимир Ильич
только рассмеется.



     Быков все больше нравился Сергею.  Он мысленно сбросил  с  Федора
Антоновича  очки - и увидел умное привлекательное лицо интеллигентного
рабочего. Правильная красивая внешность, но искажена болезнью...
     Не терпелось ему поговорить с Быковым. И случая не упустил. Когда
вышли из столовой, Сергей усадил Быкова на скамейку в коридоре:
     - Присядем,  Федор Антонович, пока перерыв. - И сразу же к нему с
вопросами: - Скажите, это вы повели броневик с вокзала?
     Быков отрицательно помотал головой:
     - Товарищ Елин Георгий Васильевич - он от Петроградского комитета
большевиков был - следил за порядком при встрече Владимира Ильича.  Он
и броневиками распоряжался, два их вывели из ремонтной мастерской, что
была на Малой Дворянской,  девятнадцать.  Елин и говорит мне: "Садись,
Быков,  за руль".  А я - в сторону.  Объясняю ему:  "Туман застит  мне
глаза,  случается. От ранения в голову. И не осмелюсь я везти товарища
Ленина!"
     Домокуров стремился ускорить беседу:
     - А кто повел?
     Быков усмехнулся:
     - Лестно  ведь  имечко  свое  оставить  в  истории   революции...
Несколько  парней  из  шоферни  стали  набиваться в водители - да Елин
круто навел порядок.  А кого он посадил  -  не  скажу:  матросы  стали
отгонять  от  броневика  лишних - я и попал в лишние...  А спустя годы
историки стали называть солдата шофера Огоньяна Мирона Сергеевича.  Он
и  считался  официально,  что  вез  Владимира  Ильича  в  броневике от
Финляндского вокзала до дворца  Кшесинской,  в  Петроградский  комитет
партии.
     Держал Сергей Быкова на скамейке,  а мимо уже  люди  двигались  в
зал.  Федор Антонович заволновался,  но Домокуров сказал: "Перерыв еще
не кончился.  Я слежу по часам".  Уверенный твердый голос его успокоил
собеседника.
     Домокуров, не мешкая,  достал свой паспорт броневика.  Быков,  по
его просьбе, развернул свой.
     Стали сличать.  У красногвардейца сведения  оказались  полнее.  И
неудивительно. "Двойка"-то постоянно была у него перед глазами!
     - Приступочку не забудь, - сказал Быков.
     - А это что такое, тоже примета?
     Красногвардеец объяснил,  что ижорцы позаботились об удобстве для
водителя  броневика.  С  земли  до  дверцы высоко,  так они прикрепили
приступку,  а чтобы нога не соскальзывала - дело ведь  жаркое,  в  бою
человек!  -  сделали  у  приступки  бортики,  и получилась она в форме
совка. Тогда удобство, а сейчас это - важная примета.
     Поставил Домокуров в паспорт приступку-совок. Заглянул к Быкову:
     - А это что за пункт у вас,  Федор  Антонович?  "Броневик  внутри
оклеен войлоком". Разве так бывает? А если загорится в бою, тогда что?
     Быков развел руками:
     - А голову о голые стены расшибить лучше?
     Ах, какими наивными выглядят подчас люди,  когда оборачиваешься к
прошлому! Казалось бы, танкистский шлем - чего проще сшить? На шлеме -
кожаные колбаски,  а начинка колбасок  -  войлок.  Вот  и  не  ушибают
головы.  Просто и удобно,  а вот поди ж ты,  и до шлема мысль человека
дошла не сразу: была предшествующая ступень - войлок на стенках боевых
машин...
     "Войлок... - мысленно взвесил Домокуров,  - какая же это примета,
если войлок наклеивался во всех броневиках?"
     И оставил он в паспорте только надежные приметы.
                               ПАСПОРТ
               бронеавтомобиля, с которого в 1917 году
                        у Финляндского вокзала
                    выступал Владимир Ильич Ленин
     Примета Э 1 - броневик двухбашенный.
     Примета Э 2 - расположение башен диагональное -  левая  несколько
выдвинута вперед, правая смещена назад.
     Примета Э 3 - башни со щитками.
     Примета Э  4 - под броней 2 руля (второй,  дополнительный,  перед
задней стенкой).
     Примета Э 5 - шасси и двигатель фирмы "Остин"; корпус броневика и
башни, а также броня - Ижорского завода.
     Примета Э  6  -  вооружение:  2  пулемета "максим" на подвесных в
башнях станках.
     Примета Э  7  - в задней броневой стенке,  на уровне глаз второго
шофера, прорезь наружу с заслонкой.
     Примета Э 8 - в отличие от прочих броневиков,  на этом не две,  а
три фары - третья на задней стенке,  для освещения пути, если броневик
идет под вторым рулем.
     Примета Э 9 - снаружи,  перед дверцей в броневик,  - приступка  в
виде совка.
     Примета Э 10 - на башне лентой красная надпись:  "Враг  капитала"
(по замазанной "двойке").



     Константин Ермолаич  Семибратов пришел от документа в восхищение.
Тут же обнял красногвардейца и крепко пожал  руку  Домокурову.  Сам  и
огласил паспорт с трибуны.
     Слово попросил делегат с "Красного путиловца" - завода, который в
1935 году в память Сергея Мироновича Кирова назвали Кировским.
     - Здесь товарищ  ученый,  из  военных  который...  Видать,  очень
знающий   товарищ,   спасибо   ему,   хорошо   рассказывал.  А  только
засомневался  он  зря:  двадцать  два,  говорит,  миллиона  квадратных
километров - территория СССР. Вот, мол, и угадай, на котором километре
броневик  расшибли  в  гражданскую  войну,  или,   может,   спрятанный
дожидается...  А я отвечу так:  не надо,  товарищ ученый, сомневаться.
Вся эта землица наша,  советская.  И рабочий класс  наш  един.  Только
кликнуть клич - и рабочая масса, что в Ленинграде, что в Харькове, что
у Кавказского  хребта  или  на  Дальнем  Востоке,  живо  прочешет  все
километры частым гребешком!
     Под этот свой  "частый  гребешок"  рабочий  с  Кировского  завода
собрал наибольшие аплодисменты.
     Совещание проголосовало за поиски броневика.  "Пусть  это  станет
делом   чести  каждого  ленинградца",  -  было  сказано  в  выпущенном
обращении.



     Участники совещания в Лепном зале,  покидая Смольный, растянулись
цепочкой по липовой аллее.  Шли,  замедляя шаг.  Казалось,  люди жадно
вдыхают запахи зелени перед тем, как выйти на городскую площадь.
     - Дядя  Егор,  может,  отдохнем?  - Домокуров придержал Лещева за
локоть. - Я что-то устал... Или спешишь?
     Лещев усмехнулся в усы.
     - А куда мне спешить? Стариковские годы не торопкие...
     Свернули с аллеи в сквер.
     Вокруг свежие,  без пылинки на листьях,  кусты  жасмина,  акации,
боярышника.  Клумбы,  как  огромные букеты цветов.  Аккуратно разбитые
гравийные дорожки.
     По краям  сквера высился плотный зеленый вал насаждений,  который
настолько скрадывал городской шум,  что мнилось, будто только и звуков
на свете, что журчанье фонтана...
     Садовая скамья оказалась удобной,  глубокой,  и  Сергей,  садясь,
расслабленно потянулся, с наслаждением закрыл глаза.
     Какой бурный  день,  сколько  переживаний!..  Но  было   радостно
сознавать,  что и он,  Домокуров,  причастен к одержанной на совещании
победе.  "Вот когда двинутся ленинградцы в  большой  поход  на  поиски
броневика!"
     Дядя Егор,  показалось Сергею, не в духе. Молчит. А заговорил - в
голосе обида.
     - Конечно, Серега, у тебя делов да делов, это мне понятно...
     Он распустил досаждавший ему галстук и снял его через голову, как
хомут снимают, расстегнул пиджак и передохнул с облегчением.
     - Это мне все понятно, - повторил он. - А все ж таки наведался бы
хоть для ради Дуняши...
     - Да,  да,  непременно!  -  воскликнул Домокуров,  чувствуя,  что
краснеет под укоризненным взглядом старика.  - Непременно!  Вот выберу
вечерок... Дуняша-то небось уже большая?
     Старик и реками развел.
     - Да  ты  што,  Серега?  Окончательно заработался?  В школе она -
старшая пионервожатая и физрук вдобавок. Сама добилась: педагогическое
училище с отличием!
     Егор Фомич  повеселел,  заулыбался,  принялся   рассказывать   об
успехах племянницы.
     - В комсомольском комитете она там у них,  комитетчица. Рейды там
разные,  активы.  А  в  молодежные походы и меня водит - выковыривает,
понимаешь  ли,  старика  из  теплой  домашности...  Приходи,   Серега,
повидайся. Дуняша будет рада. Может, и в кино сходите.
     Домокуров поднялся со скамьи:
     - Ну что ж, отдохнули - пора и к делам возвращаться.
     Встал и Егор Фомич. Расправил плечи.
     - Кино не кино,  - сказал Сергей на прощанье, - а искать броневик
я твою Дуняшу приспособлю.  Тем более - комсомолка.  Так ей  и  скажи,
пусть готовится.



     А Сергей  никак  не  мог  представить  себе  девушку  иначе,  чем
виденным им когда-то  голенастым  подростком.  И  не  без  любопытства
поехал навестить старика.
     Жил Егор  Фомич  бобылем  за   Нарвской   заставой,   в   старом,
облупленном доме.  По сути дела,  была это лишь комната в одно окно, с
громоздкой  русской  печью,  за  которой  где-то  в  щели  поскрипывал
сверчок.
     Егор самолично топил эту печь,  любил,  чтобы было  жарко,  ходил
дома в исподнем и босиком. Девушка отделила себе занавеской уголок.
     Ища номер дома, Сергей глаза проглядел: не над каждыми воротами и
жестянка.  Наконец  поднялся  по  лестнице,  где  в нос ударил кошачий
запах,  нашарил в темноте обитую войлоком и рогожей дверь.  Дернул  за
проволочную петлю, внутри прогремел колокольчик.
     Тут же дверь распахнулась настежь.
     Босая, с  голиком  в  руке,  в  луже мыльной пены стояла девушка.
Стройная,  красивая.  Но едва это  заметил  Домокуров,  как  в  глазах
девушки  вспыхнул злой огонек и словно сжег всю ее привлекательность -
на Домокурова воззрилась дурнушка.
     - Что надо-то?
     Это "что" прозвучало как "чо" из уральского говора.
     - Я... - Сергей почему-то сконфузился. - Я к Егору Фомичу.
     - Дома нет.
     - А где же он?
     - Мне не сказывается!
     Сергей молчал в раздумье.
     - Не засть,  квартиру выстудишь!  - И  перед  парнем,  обдув  его
ветром,  дверь  захлопнулась.  Он  отшатнулся и пощупал нос:  спасибо,
уцелел...  Рассмеялся: "Ого, к этакой не подступись!.." Но встреча эта
раззадорила  парня.  Решил  дождаться дядю Егора снаружи.  "Не я буду,
если не нокаутирую эту уралочку!"
     Впоследствии Лещев,   наведенный   Сергеем   на  разговор  о  его
племяннице, понял юношу с намека и сказал:
     - А для чего роза обрастает шипами?
     И разъяснил свой афоризм так:  в районе их  жительства  "хватает,
как выразился Фомич, заставских нахалов". Вот девушка и развила в себе
способность обороняться.
     Когда Лещев,  постучавшись  в  ту же дверь под рогожей,  спросил:
"Можно ли?  Мы вдвоем", девушка отозвалась: "Щи еще в печке не упрели"
и велела полчаса погулять.
     А вечером,  когда вернулась с покупками из магазина и  сели  пить
чай, - совершенно очаровала Сергея. По-настоящему красива: волосы, как
лен,  а  голубые  глаза,  как  цветочки  льна.  Грубовата   со   своим
провинциальным "что" и вместе с тем обаятельна. И как мило она угощала
его - не откажешься.



     По решению обкома партии в Мраморном  дворце,  при  Музее  В.  И.
Ленина, был организован штаб поиска исторического броневика.
     И закрутилась работа...  Кто только  не  устремился  в  Мраморный
дворец!
     Приходили делегации от рабочих заводов,  и в числе первых  список
утвержденных поисковиков подали товарищи с "Красного треугольника".
     Записывались на поиск студенты.  И конечно,  дело не обошлось без
школьников.  Мальчики  и  девочки  в  аккуратно  разглаженных  красных
галстуках  просили  взволнованно,  чтобы  им  тоже  позволили   искать
броневик,  а ребячьи глаза умоляли:  "Пожалуйста, только чтобы без нас
не нашли... Пожалуйста!.."
     Однако в музее понимали, что волна энтузиазма - как бы высоко она
ни поднялась - схлынет, расплещется, если упустить момент и толково, с
умом не организовать людей.
     Дело возглавил Алексей Нестерович Штин, старший научный сотрудник
музея, усилиями которого было сохранено уже немало ленинских реликвий.
Этот спокойный,  уравновешенный человек  обладал  умением  упорядочить
самое запутанное дело.
     Начали с разработки поисковых маршрутов. Привлекли к этому Федора
Антоновича  Быкова.  Появились  в  штабе  и военные консультанты.  Они
расстелили по столам карты крупного масштаба.  "Штаб, настоящий боевой
штаб!" - радовался Домокуров, тут же учась читать штабные карты.
     Уместно сказать несколько слов  об  этих  своеобразных  портретах
земной поверхности.
     Основа топографической карты,  разумеется, горизонтали. На первый
взгляд - будто рыжие волосики попали на бумагу. Кажется, сдунул бы их,
чтобы не  мешали.  Но  они-то  и  вооружают  читающего  карту  как  бы
стереоскопическим зрением.
     Вот волосики сбились в густую завитушку...  Это - горки с крутыми
откосами.  Можно тут же,  не отходя от стола,  имея в руках всего лишь
миллиметровую линейку и чертежный треугольник,  определить, каков этот
откос  в  градусах,  и сразу установишь - доступна ли была такая горка
для броневика... Недоступна? Мимо!
     Горизонтали позволяли, сидя перед картой, как наяву, спускаться в
низины,  овраги,  даже если они в густых  зарослях,  непроходимых  для
человека...  Повсюду:  в лесу и в поле, среди скал и на болоте - рыжий
волосок становился надежной путеводной нитью.
     Наконец маршруты   разработаны,   утверждены   штабом,  и  первые
поисковые  группы  под  торжественные  звуки  фанфар,  прозвучавших  с
крыльца  Мраморного  дворца,  отправились  на  запад,  по путям боев в
гражданскую войну за Красный Питер...



     Встретились на летней учительской конференции.
     - Дуняша... вот встреча!
     И оба рассмеялись, весело глядя друг другу в глаза.
     - А мне понравилось, - сказала девушка, - ваше выступление. Свежо
и умно.
     Сергей Иванович  попросил  слова  и  рассказал  об одном из своих
уроков.
     - Сельдерей!  Сельдерей! Сельдерей, дери-дерей! - кричали ребята,
прыгая вокруг вошедшего в класс Домокурова. Он принес несколько пучков
растения, которое дети сразу узнали и по виду, и по запаху: приправа к
обеду! Но дома, на кухне - кому там интересен этот дери-дерей?
     Совсем иное  -  в  классе.  Учитель  положил  на  каждую парту по
веточке с сочными зелеными кудряшками.  Предложил ученикам внимательно
разглядеть, а еще лучше зарисовать веточки в тетрадке.
     Предмет урока -  античная  Греция.  Учебник  сух,  академичен.  К
примеру,   скупое   перечисление:   "Дорический   ордер,   ионический,
коринфский..." Словно реестр школьной мебели у завхоза.
     А почему  бы  через  ту  же  коринфскую колонну не раскрыть перед
детьми творчество народа, историю которого предстоит изучать?
     На заре  человечества  природа  и  искусство были особенно близки
друг другу.
     Вот Сергей Иванович и притащил охапку зелени в класс,  чтобы дети
попробовали правильно нарисовать коринфскую капитель.
     Что непедагогичного,   если   дети   вообразят,   что   их   руки
переплетались в совместном труде с руками  предков,  живших  за  сотни
столетий до этого классного урока?
     Урок с сельдереем увлек ребят,  и они с  восторгом  сличали  свои
рисунки  с  фотографиями античной коринфской капители,  принесенными в
класс Домокуровым.
     Пылкая речь   молодого   учителя   была  принята  конференцией  с
интересом.
     Особенно приятна  была ему похвала девушки.  Угощая ее мороженым,
он сказал:
     - Послушай,  Дуняша,  тут  я кое о чем просил дядю Егора...  Тебя
имел в виду. Не забыл он передать?
     Девушка задорно вскинула голову:
     - Это о броневике?  Передал, только я не поняла тебя. Объясни же,
премудрый ученый, что ты от меня хочешь?
     - Ты боевая комсомолка,  Дуняша.  Егор рассказывал, да и мне чуть
нос не отхватила...  А дело вот в чем: сейчас по решению обкома партии
очень широко развертываются поиски ленинского броневика.  Людей много,
а вот организаторов не хватает... Пойдешь в помощь?
     Девушка зарделась. Было видно, что предложение ей польстило.
     - Но  как  же  быть?  Райком  комсомола  посылает  меня на лето в
пионерский лагерь.
     - Вот  и  хорошо!  -  нашелся  Сергей.  -  Обследуешь  с ребятами
окрестности...  Кстати,  - и он вынул записную книжку,  - это  идея  -
пионерские  поиски  броневика.  Ведь  это  можно распространить на все
пионерлагеря у Ленинграда.
     Он вспомнил делегации школьников:
     - Глазенки, понимаешь ли, горят, души в пламени - умоляют, только
допусти  их до поиска броневика!  И почем знать,  быть может,  счастье
улыбнется именно детям...
     Дуняша согласилась:
     - И верно. Поручение принимаю.



     Домокуров, когда ему случалось бывать на  Невском,  заглядывал  в
магазин картин и плакатов.
     Здесь на прилавках  порой  появлялись  вещи,  представляющие  для
музея немалый интерес.
     На этот раз продавщица была занята с покупателями. Человек редкой
тучности заслонил собою прилавок.
     Домокуров заглянул  через   плечо   толстяка.   Выбирает   багет,
оказывается,  да требует такой, чтобы помассивнее, с рельефом, с густо
наложенной позолотой.  На прилавке перед ним уже целая горка образцов,
а он все привередничает...
     "Ну, этого не переждешь!" - И Сергей  Иванович  попятился,  чтобы
уйти. Только справился у продавщицы:
     - Простите, для меня ничего новенького? Поступлений не было?
     Толстяк обернулся.
     "Да это же Чугунов! Эк, разнесло его после музея на хозяйственной
работе..."  -  Домокуров  не  обрадовался встрече и круто повернулся к
выходу.
     Но Чугунов,  проявив  неожиданную  резвость,  перехватил его,  не
выпустил из магазина.
     - Ты?..  - Он меленько засмеялся,  радуясь встрече.  - Я же узнал
тебя!  Ай-яй, нехорошо манкировать старой дружбой... А фамилие твое...
-  Он  сомкнул  брови.  -  Нет,  не припомню,  что-то у тебя в фамилии
заковыристое. Да сам-то ты чего молчишь, Сергей... Сергей... Иванович!
Развяжи,  пожалуйста,  язычок,  а то барышня,  гляди-ка,  над нами уже
смешки строит!
     - А  по-моему,  - сказал Домокуров,  - она рада отдохнуть от нас,
бесцеремонных покупателей.
     - А ты погоди-ка,  погоди.  Похвастай хоть,  где ты теперь,  кто?
Костюм,  вижу, шевиотовый, не хуже моего, а на ногах что? Ну, брат, да
ты,  я  вижу,  одет-обут  теперь  по  первому разряду!  Небось большим
человеком стал?
     - Федос  Матвеевич!  -  Домокуров досадливо поморщился.  - Мне на
службу. Опаздываю.
     Толстяк наконец отступился. Сказал сухо:
     - Ну что же,  не смею задерживать.  Адресок хоть  возьми,  может,
вспомнишь  старую  дружбу,  как-нибудь заглянешь ко мне в контору.  Ты
Чугуновым не пренебрегай,  - говорил он,  строча в блокноте. - В жизни
всякое бывает, и Чугунов тебе еще ой как пригодиться может!..
     Быстро пройдя по Невскому несколько шагов, Домокуров разжал кулак
и  уже  чуть  было  не выбросил в урну смятый листок,  но внимание его
остановил заголовок бланка:  крупные,  броские строки - не хочешь,  да
прочтешь:  "Контора... склады... базы..." Домокуров прикинул мысленно:
"Гм, лом черных и цветных металлов... А что, если там пошарить?"
     И положил в карман обрывок бланка с адресом.



     Летний сад. Лебяжий пруд.
     Занятые друг другом,  царственные птицы не обращали  внимания  на
зрителей.
     Держась бок о бок,  то величаво переплывали бассейн,  оставляя на
воде серебристый след, то вдруг погружали в воду длинные шеи, чтобы на
глубине отщипнуть бурые ленточки водорослей;  в  этом  случае  снаружи
оставались  только  густо  оперенные  хвосты да сквозь прозрачную воду
виднелись работающие как весла черные перепончатые лапы.
     Дуняша не  отрываясь  смотрела на птиц.  А Домокуров любовался не
лебедями, а своей спутницей. Заглядывал в глаза и говорил шутливо:
     - Какого они у тебя цвета - не понять...
     Девушка смеялась:
     - А я, Сережа, вся - загадка!..
     Между тем  птицы  поднялись  на  построенную  для  них  маленькую
лебяжью  пристань  и,  оставляя  мокрые  следы  на прокаленных солнцем
досках, прошлепали на травку.
     Стали охорашиваться.  Каждое перышко,  где бы оно ни находилось -
на крыле,  под крылом,  на  брюшке  или  на  кончике  хвоста,  -  было
вычищено, а затем расправлено клювом.
     - У нас  на  Каме  близ  Оханска  тоже  бывают  лебеди  -  только
перелетные... - задумчиво сказала девушка.
     Прогуливаясь по   аллеям   сада,   остановились   перед    старой
итальянской скульптурой.
     Здесь, под тесно стоявшими  вековыми  деревьями,  царили  зеленые
сумерки, и на мраморе была непросохшая с утра роса.
     Дуняша задумчиво подняла руку и прикоснулась пальцем  к  крупной,
спелой  капле.  Капля лопнула и пролилась с постамента длинной-длинной
слезой. Она отдернула руку и нахмурилась в каком-то суеверном страхе.
     Но Сергей  не заметил маленького происшествия с каплей.  Он любил
эту скульптуру.  Мрамор изображал античную сцену:  римский воин и  его
военная добыча.
     Воин, выиграв  битву,  поспешает   восвояси,   унося   на   плече
сабинянку.  Пленница в отчаянии,  но ей не под силу сопротивляться,  и
она лишь простирает с мольбой руки к небу...
     - Какая  экспрессия!  -  сказал  Сергей.  - Правда,  хорошо?  - И
добавил вкрадчиво:  - Я бы  не  прочь  занять  место  этого  воина,  -
конечно, если трофеем была бы не сабинянка...
     Но девушка намек не приняла. Созерцала статую.
     А мрамор вдруг ожил.  В глубине его как бы запульсировала горячая
кровь. Руки и лицо сабинянки стали приобретать прозрачность...
     - Ах!  - отступила Дуняша, но тут же рассмеялась: - Вот баловник!
- И погрозила солнечному лучу.
     Некоторая провинциальная наивность в Дуняше забавляла Домокурова,
но и нравилась ему.



     Обширная приемная,  переделанная,  как видно, из сарая. Домокуров
переступил   порог,  но  все  стулья  были  уже  заняты  -  оставалось
прислониться к стене.
     Появление его многих здесь заинтересовало.
     Вкрадчивый голос:
     - Извините  за  любопытство,  гражданин,  вы от какой организации
уполномоченный?
     Перед Домокуровым старичок. У старичка ясные добрые, но почему-то
неприятные глаза.  Встретившись взглядом с незнакомцем,  он  переменил
тон.
     - Не извольте затрудняться отвечать!  У каждого делового человека
своя коммерция.  - Старичок даже ладонью заслонился: мол, глух и нем -
вот как здесь заведено! - А местечко свободное сейчас устроим. Милости
просим в наше общество.
     Уполномоченные чинно сидели вдоль  стен.  У  каждого  на  коленях
портфель - кожаный, клеенчатый или брезентовый.
     Внезапно разговоры    в     приемной     оборвались.     Пролетел
предостерегающий  шепот,  все  поглядели на входную дверь - и появился
Чугунов.  Грузно шагая  и  пыхтя  от  усилий,  но  стараясь  держаться
молодецки,  Чугунов, не обращая внимания на приветствия, проследовал в
кабинет.
     От секретарского   стола   поднялась   солидная  дама.  Здесь  ее
почтительно называли по имени-отчеству:  Аделаида Аркадьевна. С папкой
бумаг она отправилась к начальству.
     Теперь все лица вслед за нею  повернулись  к  двери,  настеганной
клеенкой. Несколько мгновений - Аделаида Аркадьевна вышла из кабинета.
Улыбнулась Сергею:
     - Товарищ Домокуров. Пройдите.
     Сергей встал, смущенный, не трогаясь с места, развел руками.
     Уполномоченные зашумели, требуя соблюдения очереди.
     Аделаида Аркадьевна выдержала строгую паузу. Потом сказала:
     - Федос  Матвеевич  сегодня вообще мог бы отменить прием.  У него
заседание в исполкоме... Прошу, товарищ Домокуров, не задерживайте...
     Сергей оказался  в  кабинете  управляющего.  Ступил  на  ковровую
дорожку.
     Федос Матвеевич устремился навстречу гостю.
     - Сергей  Иванович,  голубчик...   -   радовался   он,   заключая
Домокурова в объятия.  - Пришел-таки,  ну,  спасибо,  спасибо,  уважил
друга и наставника.  А каким молодцом выглядишь!  По-прежнему, видать,
футбол, волейбол, плаванье-нырянье в Неве, а? Одобряю, одобряю... А я,
брат,  расплылся.  Сердце - и никакой от докторов помощи,  ни черта не
смыслят они в своей медицине!
     Глубину кабинета  занимал  письменный  стол.   Это   было   нечто
массивное и величественное - как саркофаг.  Перед саркофагом наподобие
сторожевых львов кресла.  Видать,  Чугунов высмотрел в  комиссионке  -
туда сбрасывали мебель из прежних буржуазных квартир.
     - Садись, дорогой, рассказывай. Сколько лет, сколько зим...
     Домокуров оперся  о  львиные лапы - подлокотники у кресла,  но не
садился.
     - Федос  Матвеевич,  о  себе  я,  позвольте,  уж в другой раз.  В
приемной полно людей, и я хотел бы прямо к делу.
     Чугунов поморщился:
     - А ты о моих ребятах  не  страдай.  Посидят,  раз  у  начальника
гость...
     Он запустил руку в саркофаг и поднял  за  горлышко,  держа  между
пальцами, как заколотых курят, две бутылки минеральной воды.
     Разлил по стаканам. Свой жадно выпил и принялся хвастать:
     - Самолично,  брат, кую кадры... Уполномоченный у меня - зверь на
работе.  Ты не гляди,  что с виду они так себе,  табунок -  вроде  как
церковные  певчие...  Нат  Пинкертон  на  деле,  Конан Дойли!  Скажи я
уполномоченному,  мол,  в центре земного шара лом завалялся,  слазит и
туда, из преисподней наш товар достанет! Чертей за нос обведет!
     Домокуров тут же смекнул свое:
     - Федос Матвеевич! Вот бы их пустить...
     - Это куда еще?
     - Да на поиски броневика.
     Чугунов кисло усмехнулся. Помолчал.
     - А ты,  я вижу,  все еще не образумился?  Неужто надеешься,  как
говорится, сказку сделать былью?
     - Да,   Федос   Матвеевич,   надеюсь.  -  И,  выпив  свой  стакан
минеральной воды, добавил: -Надеюсь также, что вы мне в этом поможете.
     - Ладно,  просьбы  потом,  -  усмехнулся  Чугунов.  -  А  уж коли
пришел...
     Он встал,  сдвинул  на  сторону  портьеру  на  стене  -  и взорам
открылась массивная золоченая рама...  А  в  ней  зигзаг  на  бумажном
листе: график хозяйственной деятельности чугуновской конторы.
     - ...Коль скоро,  говорю,  пришел,  то принимай доклад Федоса  на
данном этапе. Критикуй, ругай - от тебя, сам знаешь, все снесу!
     А на лице - улыбка удовлетворения.  И в самом  деле  -  успехи  в
сборе металлического лома налицо.
     Окреп голос управляющего.
     - Металл,  Сергей Иванович, для страны - главное дело! А его, сам
знаешь,  не только в рудниках  добывают.  Залежей  на  поверхности  не
меньше,  если хорошо поискать. Сколько бы, ты думал, Чугунов со своими
уполномоченными огребает лома?  А скоро на миллионы счет  пойдет!  Без
нас,  утильщиков,  и  металлургии  СССР делать нечего.  Ни однешенькой
пятилетки не вытянуть без наших трудовых рук!
     Чугунов сбросил   пиджак,  засучил  рукава  белоснежной  рубашки.
Подбоченился.
     - Вылезай-ка,  Сергей  Иванович,  милый  друг,  из  твоих древних
веков,  становись ко мне на металл,  и мы целиком и полностью поймем и
оценим друг друга. За одну твою честность и прямоту заместителем своим
поставлю.  А?  Это тебе не в учителишках ходить -  должность  высокая,
номенклатурная!.. Не хочешь? А ты подумай сперва, подумай...
     Он резко задернул портьеру и блистательная диаграмма  потонула  в
волнах тяжелого репса.
     - Значит,  с просьбой ко мне? - И Чугунов вновь сел за стол. - Ну
что ж, излагай свою просьбу.
     - Федос Матвеевич,  дайте мне допуск.  На склады металлолома.  На
все, какие есть в Ленинграде и в области.
     Чугунов усмехнулся:
     - Броневик надеешься раскопать?
     - Да,  сперва пошарим,  не попал ли  он  случайно  в  лом.  А  на
будущее, с вашего разрешения, расставим всюду комсомольские посты.
     Теперь Чугунов спросил:
     - Ты, Сергей Иванович, член партии?
     - Да.
     Но под  взглядом  Чугунова  Домокуров  почувствовал,  что нелишне
подтвердить это документом. Полез в карман за партбилетом.
     Чугунов:
     - Можешь не предъявлять.  Но поскольку ты член партии, имею право
открыть   тебе   один  секрет.  Вооружение  Красной  Армии  все  время
обновляется.
     - Знаю, - вставил Домокуров. - Сам видел. Служил.
     - В таком разе мне  нет  нужды  тебе  объяснять,  что  броневики,
хорошо  послужившие нам в дни Октябрьского переворота и в гражданскую,
по нынешнему времени к делу непригодны.  Короче  сказать,  нет  больше
этих броневиков, сняты с вооружения. Все подчистую. Побывали, как лом,
на наших складах - и адью, ушли в мартен...
     Домокуров медленно повернулся и, почувствовав странную слабость в
ногах, побрел к выходу.
     А Чугунов вслед ему:
     - Задание по металлолому выполнено и перевыполнено.  Говорю тебе,
не хвалясь...



     Здесь же,  на  окраине  города,  Сергей  опустился  на  лавочку у
чьих-то ворот.
     Вокруг деревянные,  посеревшие  от  времени  и  непогоды домишки.
Тишина... Только коза помаленьку хрупает, выщипывает травку из-под его
ног.
     Потеря не  укладывается  в  голове:  "В  лом  превращен!   Резвые
уполномоченные   сделали   свою   коммерцию.  Может  быть,  тот  самый
справедливый старичок и доконал его..."
     Домокуров постучал в окно,  попросил напиться, и ему через окошко
же подали ковшик воды.
     Опять сел на лавочку.
     Попытался спокойно и связно обдумать  создавшееся  положение,  но
мысль   обрывалась.   "Беда,   -   гудело   в   голове,   -  стряслось
непоправимое..."
     И уже ничего невозможно понять.  Нет броневика,  а в Музее Ленина
создан и действует штаб поисков,  и сотни ленинградцев уже  шагают  по
лесам,  пустошам,  оврагам,  полные  надежды  на  то,  что  им удастся
разыскать   броневик,   возвратить   Ленинграду   его    революционную
реликвию...
     Сергей схватился за голову: "Что же это такое?.."



     Ночью пришла  Домокурову   телеграмма.   В   волнении   стал   он
распечатывать  еще  влажный от непросохшего клея пакетик.  Но прочитал
телеграмму - и успокоился: от Дуняши.
     "Выезжай очень нужен Евдокия".
     Телеграмма из Гостилиц - это недалеко от Ленинграда. Дуняша там в
лагере старшей пионервожатой.
     Сергей снова и снова перечитывал телеграмму - и на  душе  у  него
светлело.  "Нужен" - у него есть друг!  Если бы только знала эта милая
девушка,  как недоставало ему сейчас,  в эти безмерно тяжкие для  него
минуты, такой весточки.
     Сергей погасил свет, но и в темноте продолжал улыбаться.
     Вспомнилась ему  последняя  встреча  с  Дуняшей.  Она  бегала  по
хозяйственным и  спортивным  магазинам,  закупая  всякую  всячину  для
своего пионерского лагеря.  Сергей сопровождал девушку. Он уже изрядно
навьючился покупками  и  шутил,  что  вот-вот  начнет  плеваться,  как
верблюд.
     Дуняша смеялась,  а в оправдание показывала список, с которым она
явилась из Гостилиц.
     Список никак не исчерпывался. Впрочем, Сергей втайне был даже рад
этому...
     Взбив подушку и засыпая,  Сергей  не  переставал  улыбаться...  И
вдруг  -  как  нож в сердце страшная мысль:  "Броневик уничтожен - нет
броневика!"
     Домокуров снова  включил  свет.  Сон уже не шел.  И он представил
себе, каким мучительным будет для него наступающий день. Вот он идет в
музей;  свежие донесения от поисковых групп;  тут же подходит к карте,
чтобы переместить флажки...  А сам знает, что все это уже ни к чему...
Так что же - лицемерить?
     Утром Сергей уже и за шапку взялся,  но  глянул  в  телеграмму  и
почувствовал:  не  в  силах  идти в музей,  чтобы сделать свое суровое
признание, пока не повидается с Дуняшей.
     "Гостилицы, - деловито, но уже весело, прикинул он. - В сущности,
это рукой подать.  Поездом до Ораниенбаума, а там с любой попуткой. За
полдня можно обернуться. И сегодня же - в музей, в штаб поисков!.."



     Пионеры прошагали  по шоссе.  Свернули в лес,  а тут ни пройти ни
проехать:  лесной  суглинок  когда-то  был  взрыт  колесами  телег  да
конскими  копытами  и  оставшиеся  следы вспучились,  окаменели.  Ноги
поломаешь!
     Но мальчик в восторге:
     - Ура, перед нами непроходимые горы, ребята! Козлами прыгать! Кто
выше?
     Смех, визг - пионерский строй рассыпался.
     Старшая пионервожатая  -  лицо  руководящее,  но в такой же,  как
дети, белой панамке - приподнялась на цыпочки.
     - А   песня   где?   Не  слышу  песни!  -  закричала  она,  спеша
восстановить порядок.
     Тронула рукой  плечо  шагающего  рядом Домокурова:  извини,  мол,
оставлю я тебя - и легкими  сильными  прыжками,  минуя  ямы  и  ухабы,
побежала вперед.
     - Раз-два, раз-два... Левой! Левой!
     Взмахнула по-дирижерски рукой и запела:
                    Ну-ка, солнце, ярче брызни!..
     Домокуров шагал  теперь  замыкающим,  подпевая  детям,  которые с
упоением выкрикивали на весь лес:
                    Золотыми лучами обжигай!
                    Эй, товарищ, больше жизни,
                    Поспевай, не задерживай, шагай!
     Мерно колыхались панамки.  Будто грибки  опята  удрали  от  своих
родных  пеньков,  сбились  в  груду  и  двинулись в поход.  А ведет их
заглавная опеночка...
     Нет-нет да обернется,  чтобы выровнять свой отряд,  и не упускает
случая улыбнуться замыкающему.
     Сергей в   ответ  лихо  вскидывает  голову,  плечи  назад,  грудь
колесом, и с таким остервенением печатает шаг, что в голове стон земли
отдается...  Он  и перед начальством,  проходя военную службу,  так не
тянулся,  как воздает почести сейчас Дуняше. Ах, какую она ему радость
доставила...  И как сказочно хорошо в лесу!.. А впереди - верить ли? -
предстоит ему увидеть броневик. Ради этого и вызвала его телеграммой!
     Случись под руками пергамент,  он,  кажется,  начертал бы:  "Лета
1937-го девица Евдокия Титовна Лещева,  будучи старшей пионервожатой в
пионерском   лагере   завода   "Металлист",  на  прогулке  с  ребятами
обнаружила старинный броневик,  каким-то образом не  попавший  в  руки
уполномоченных Ф. М. Чугунова".
     Ох, как лютовал он при мысли о Чугунове!  Лютовал и радовался: "О
чем  говорит  лесная  находка?  О  том,  что  попадаются еще старинные
броневики. Значит... значит, может найтись и "Двойка"!"
     И опять глядел на Дуняшу. Любовался.
     Смешная... Свистком обзавелась и не нарадуется. Свисток и вправду
не  простой:  из  трех  дудочек  разной  длины - и не свистит,  а дает
мелодию-аккорд.  Вдела в свисток ленточку,  повесила на грудь: блестит
вроде украшения.
     Без свистка,  конечно,  не  обойтись:  пионервожатая,  она  же  и
физрук.  Но,  чудачка,  хватается  за  свисток  без всякой надобности.
"Витя... фррр!.. Где твой носовой платок, утри нос!", "Катя... фррр! А
кто за тобой будет прибирать обертки от конфет! Вернись-ка!"
     А Сергея прямо-таки оглушила при встрече.  Как дунет в свисток  -
он и дыхание потерял.
     - Ты что... - еле выговорил. - Не на стадионе же... Не футбольный
судья!
     - Сережа!  - Дуняша расхохоталась. - Ну, невзначай вышло. Это я с
радости, что ты приехал!
     Шагали, песни пели вместе с ребятами, а проселок все углублялся в
лес.  Следов  от телег уже не было.  Под ногами корявая травка,  какая
обычно затягивает давно заброшенные дороги. Лес заметно дичал, темнел.
     - Раз-два,  раз-два!  -  звонко  отчеканила  пионервожатая.  - На
месте... Отряд - стой!
     Дети заметно притомились, и Дуняша назначила привал.
     Потом выкликнула разведчиков.
     На зов   прибежало  с  десяток  мальчиков  и  девочек.  Домокуров
заприметил их еще в походе. У каждого длинная палка-посох.
     Свисток издал мажорную трель.
     - Вперед, разведчики, к флагу! Сотрудник музея товарищ Домокуров,
прошу  с  разведчиками.  Остальные со мной наверху.  А чтобы товарищам
веселее работалось, споем им. Внимание... Все дружно - раз-два...

                    Мы кузнецы, и дух наш молод,
                    Куем мы счастия ключи
                    Вздымайся выше...

     Песня разносилась по лесу. А эхо возвращало ее к ребятам, стократ
умножая голоса.



     "Вперед" - это оказалось: под откос, в овраг
     Сразу от  обочины  дороги  здесь  все  как  бы   катилось   вниз.
Кустарники,  ютившиеся  между  деревьями,  выглядели  россыпью  шаров,
которые вот-вот потеряют  равновесие  и  низвергнутся  в  непроглядную
бездну.  Деревья  поднимались  из  оврага густо,  но были тонкие,  как
спицы,  и только,  пробившись к  свету,  на  самых  макушках  зеленели
листвой.
     Сам проселок у этого мрачного места был как бы обгрызен  с  краю.
Видать, с каждым дождем оплывал, а потом, просохнув, туда же, в овраг,
осыпался.
     Чтобы не сорваться с кручи, Домокуров приладился сползать бочком.
Пришлось хвататься за деревья,  притормаживать. Уцепился было за куст,
а он, как еж, в колючках.
     Кто-то из разведчиков сунул Домокурову топорик, и кстати - он уже
запутался ногами в каких-то бурых плетях.
     Чем глубже, тем - бррр! - холоднее.
     Послышалось журчание  ручья.  Ребята поспешили на мелодичный звук
и, ловко орудуя своими палками, обогнали Домокурова.
     Вот они, уже внизу, вскарабкались на большой обомшелый камень.
     - Сюда,  Сергей Иванович,  сюда! - Один из разведчиков, поворошив
посохом  в  ветвях,  развернул  застрявший там красный флаг.  То,  что
выглядело камнем,  и оказалось броневиком.  Должны были пройти  многие
годы, чтобы броневик оброс толстым слоем мшистого дерна.
     Под этот покров ребята,  конечно,  уже заглядывали.  Сразу  нашли
пропоротую  щель  и,  поддевая дерновый ковер своими палками,  свалили
половину его на одну сторону, половину на другую.
     Башен на  броневике  не  оказалось.  Зияли  два кратера,  забитые
землей.
     "Двухбашенный!" - мысленно отметил Домокуров.
     - А где колпаки от башен, ребята, не видали? Должны быть башенные
стальные колпаки.
     Разведчики восторженно замерли,  глядя в  рот  знающему  дяде  из
музея.  Сами-то  ведь  и  не  догадывались,  что  броневику не хватает
колпаков...
     - Прочесать!  -  И  все засуетились,  бестолково тыча вокруг себя
палками.
     - Стоп, ребята, - вмешался Домокуров. - Давайте-ка организованно.
А то не найдем ничего,  видите,  какие тут заросли? Пойдем вот так, по
раскручивающейся  спирали,  и не торопясь,  не торопясь...  Прошу вас,
самое главное: будьте внимательны. Лучше даже не разговаривать.
     Ребята старательно и шумно засопели.
     Тут же потонули  по  пояс  в  худосочной  траве  и  двинулись  по
спирали.
     - Ой,  камень!..  - поморщился,  споткнувшись, паренек. - Чуть не
свалил меня...
     Мигом в препятствие вонзилось несколько посохов.  Оскальпировали,
оказалось - башня.
     - Со щитками, - удостоверился подоспевший Домокуров.
     На некотором  расстоянии  от первой отыскалась и вторая башня.  И
эта со щитками.  Правда,  щитки были сломаны, но то, что это щитки, не
вызывало сомнения.
     Домокуров уже стоял на броневике, над кратерами.
     "Двухбашенный... - твердил он про себя. - Башни со щитками... Что
это - всего лишь совпадение или..."
     Кратеры завалены доверху.
     "Что там внутри? - раздумывал Сергей. - А вдруг двойной руль?.."
     В волнении закурил.
     А на броне уже ребячья ватага.
     - Сергей Иванович, посторонитесь. Надо же мусор выгрести!
     Но нужна лопата, а лопаты нет. Не сообразили взять из лагеря.
     - А мы посохами, Сергей Иванович. Глядите, как управимся!
     Наверху уже и песни иссякли.
     - Ско-оро ли вы-ы?.. - допрашивали оттуда.
     - Рабо-отаем! - хором ответили дети.
     Домокуров срубил деревцо и вытесал топориком подобие лопаты.
     Деревца хватило еще на несколько лопат. Точнее говоря, получились
весла, но веслами уже можно было кое-что выковыривать.
     Сергей отправил ребят в передний кратер, сам остался в заднем.
     Все глубже погружался в броневик.  Открылись осклизлые, темные от
ржавчины стены.  Конечно,  никакого войлока - если и был,  то сгнил. А
как  холодно в этом стальном ящике - стоишь будто на льду!  Да тут и в
самом деле попадаются ледяшки.  Чуть поработаешь -  и  уже  приходится
поплясать, а руки отогревать дыханием.
     Но вот Сергей Иванович нащупал округлость.  Быстро окопал  ее  со
всех сторон - колесо... рулевое. У задней стенки.
     Машина оказалась с двойным управлением.
     - Все по паспорту, - прошептал он. - Какая ошеломляющая удача...
     Как же  повел  себя  Домокуров?  Бурный  всплеск  радости?   Клич
победы?..  Трудно  было  удержаться  от ликования.  Ведь осуществилась
мечта его юности:  тому десять лет - даже больше!  - как он вступил на
путь поисков броневика! Ликуй, счастливец! Поздравь себя!..
     Но он застыл в молчании. Сам не зная, для чего, подправил посохом
красный  флаг,  без  движений  висевший среди зелени над головой...  И
содрогнулся от мысли, что он может ошибиться...
     Он выпрыгнул  из  кратера,  обошел броневик снаружи,  внимательно
приглядываясь к нему,  и обнаружил  перед  дверцей  приступку-совочек.
"Еще  примета..." И тут уже нервы его не выдержали.  Он поспешил прочь
из оврага, махнув ребятам:
     - Кончена разведка... За мной!
     Наверху к нему устремилась Дуняша.
     - Сережа,  поздравить?  -  пылко заговорила девушка и сникла,  не
уловив в его взгляде радости.
     Он боялся   сказать:  тот!  Слишком  невероятной  показалась  ему
удача...
     Больше ни  она,  ни  он  не  упоминали о броневике.  Но Домокуров
держался нарочито весело, шумно, забавлял и развлекал ребят.
     - О,  костер!  -  воскликнул  Сергей,  появляясь  на привале.  И,
подталкивая своих разведчиков,  поспешил к огню,  чтобы согреться.  От
холода и сырости в овраге у иных зуб на зуб не попадал.
     - А у нас не только костер, - весело отозвалась Дуняша, - у нас и
пионерская картошка готова для разведчиков!
     Сидевшие на травке дети разомкнули свой кружок, и проголодавшиеся
устремились к костру, где золотились уголья.
     И пионеры  превратились  в  невольных   жонглеров.   Картофелины,
выгребаемые из костра,  мерцали искрами,  курились дымком, и, чтобы не
обжечься, каждый перекидывал клубень с ладони на ладонь.
     А их подбадривали песней:

                    Тот не знает наслажденья, денья, денья,
                    Кто картошки не едал!

     Едва остудив,  ребята разламывали клубни и выедали из шелухи  все
начисто.
     Но раздались крики:
     - Трофеи... трофеи!
     Дуняша озабоченно  встала,  Сергей  Иванович  поспешил   дожевать
картофелину.
     Дети запрыгали, подбрасывая вверх панамки.
     - Трофеи... ура!..
     Оказалось, с Домокуровым не все разведчики  вернулись.  Двое  или
трое, войдя в азарт, продолжали поиски самостоятельно - и вот находка:
принесли два пулемета.
     Затаясь, глядели  они,  как  музейный  дядя  ворочал  перед собой
железные штуки, ставил их на попа, ковырял в них охотничьим ножом.
     Один пулемет оказался с раздавленным кожухом. Другой хоть и целый
с виду, но так зарос ржавчиной, что и в ствол не заглянуть.
     - Спасибо,  ребята,  -  сказал  Домокуров,  - эти пулеметы явно с
броневика.
     Слушатели оживились.
     - А можно сделать, чтобы они стреляли?.. Вот бы здорово!
     - Находка, ребята, ценная, но место ей только в музее.
     Однако у детей новые вопросы:
     - А почему броневик в овраге? А кто был в броневике - где они?
     "В самом деле,  где люди?  - Эта мысль впервые  пришла  Сергею  в
голову.  -  Разбежались?  Ушли?  Но  в  этой стальной махине,  которая
кубарем скатилась в овраг,  едва ли люди уцелели...  И он  порадовался
тому,  что не расчистил корпус броневика до дна. Картина могла быть не
для детей..."
     Посыпались догадки. Но мыслям ребят следовало дать направление, и
Домокуров  рассказал  о  гражданской  войне  здесь,  на  северо-западе
страны.  В 1919 году бои шли особенно напряженные. Юденич дважды водил
свои армии на Петроград.  Империалисты предоставили царскому  генералу
отличное  вооружение,  вплоть до танков.  Но красноармейцы и питерские
рабочие стояли насмерть.
     - Тяжелые  бои,  ребята,  происходили  и  в районе Гостилиц,  где
сейчас ваш лагерь,  - сказал Домокуров. - Вступил в бой и броневик. Но
ему,   видно,   не  повезло...  Возможно,  этим  глухим  проселком  он
нацеливался ударить врагу во фланг с тыла,  да, по несчастью, сорвался
в пропасть.  Ничего удивительного - мы сейчас испытали, какова дорога.
А представьте ее ночью или даже днем в слякоть,  когда руль крутишь  в
одну сторону, а машину заносит в другую?
     Высказал Домокуров и другое предположение.  Броневик напоролся на
вражескую засаду.  Дорога узкая,  не сманеврируешь - и в лесном дефиле
разыгрался невыгодный для броневика встречный бой.
     - Похвали  разведчиков  за  находку,  - шепнула Дуняша,  и Сергей
оценил труд ребят - искренне и с восхищением.
     - А  почему,  Сергей  Иванович,  вы  не  говорите,  что  броневик
ленинский?
     Ох, как хотел бы он это сказать!..
     Но приметы приметами,  а окончательное,  веское слово о броневике
могут  сказать  только  специалисты.  Признать  ли  броневик подлинным
ленинским - такое в Смольном решать.
     Вот так примерно Домокуров и объяснился с пионерами.



     Разбросали костер,   погасили   головешки.   Отряд  построился  в
обратный путь.
     Дуняша наладила  песню,  пропустила  строй  мимо себя и подошла к
Сергею.
     - Сережа...  - Она перевела дыхание, и что-то умоляющее мелькнуло
в ее взгляде. - Только честно, Сережа... Ты ко мне приехал? Или...
     Сергей даже кепку снял. Запустил пальцы в свой ежик волос. Вот уж
о чем он не думал!  В мыслях не было,  что может  возникнуть  дилемма:
"Или - или..."
     - Испытываю,  Дуняша,  невыразимое желание схватить тебя за  белы
рученьки и с берега кинуть...  вон туда,  где вода крутится... В самый
омут!
     - И не жалко меня? - усмехнулась девушка.
     - А потом,  - не переводя дыхания,  продолжал Сергей, - брошусь в
воду сам и спасу тебе жизнь...  Или как еще, черт побери, доказать мои
нежные к тебе чувства?
     - Во-первых,  -  и  Дуняша  сделала  шутейный  книксен,  -  я  не
персидская княжна, чтобы вызвать тебя на такой романтический поступок.
Во-вторых,  к твоему сведению,  имею разряд по брассу,  так что еще не
известно, кто кого спас бы!.. Но мы отстали, - спохватилась девушка и,
не забыв дунуть в свисток, побежала догонять ребят.
     Домокуров поспешил за нею.



     Смольный для опознания броневика образовал комиссию  -  и  вот  в
овраге профессор Фатеев,  Быков, Штин из штаба поиска, Домокуров, двое
военных,  служивших  в  гражданскую  войну  в  бронечастях  и  знавших
материальную  часть  броневиков  того  времени.  В  дополнение к ним -
слесарь и кузнец с "Красного путиловца",  недавно  переименованного  в
Кировский завод.  Здесь же добровольным поводырем при спотыкавшемся на
каждом шагу Быкове - Дуняша Лещева.
     Она, пионервожатая,  расставив  на  дороге  дозорных,  укараулила
автомобили.
     Шоферы обрадовались остановке - в радиаторах из-за дальней дороги
выкипала вода,  требовалось несколько ведер  холодной.  А  тут  кстати
пионерлагерь. А в лагере - колодец.
     Пока шоферы носили воду,  пассажиры вышли размяться,  но один  из
них, в темных очках, покинуть машину не решился.
     - Кто такой? - шепотом спросила Сергея Дуняша.
     - О,  это  знаменитый  человек,  -  сказал  Домокуров,  -  бывший
командир отряда при Смольном Федор  Антонович  Быков,  неоднократно  с
Лениным встречался. А броневик знал до последней гаечки. В комиссии за
ним решающее слово!
     - Но  он  же  слепой!  -  воскликнула  девушка,  отшатнувшись  от
Домокурова. - И что же, ты потащишь его в овраг?
     Домокуров пожал плечами.
     - Во-первых,  - ответил он, - Федор Антонович не слепой, а лишь с
больными глазами. Во-вторых...
     - А во-вторых,  - гневно перебила  девушка,  -  для  тебя  железо
важнее  людей!  Я  уже  не  раз  это замечала...  - И она отвернувшись
заплакала.
     Домокуров растерялся.  Тронул ее сзади за плечи,  успокаивая.  Но
она сбросила его руки, не пожелала и разговаривать.
     Когда шоферы  объявили,  что можно ехать,  Дуняша села в машину к
Быкову.
     Домокуров пошел в другую машину.



     Профессор Фатеев пожелал войти в броневик через дверцу. Слесарь и
кузнец немало повозились,  пуская в дело  молотки  и  зубила.  Наконец
дверца, рассыпая ржавчину, открылась.
     - Пожалуйста,  профессор,  - расступились рабочие, - делайте вашу
консультацию.
     Поставив ногу на приступок,  Лев  Галактионович  многозначительно
глянул на Домокурова: не упустите, мол, примету.
     Попав внутрь, он принялся ощупывать руль. Потом перебрался к рулю
заднего  управления.  Достал из кармана электрический фонарик и вложил
Домокурову в руку:
     - Сюда  посветите...  Теперь  сюда...  С  этого  боку...  Попрошу
снизу...
     Временами он даже лупу наставлял, что-то разглядывая.
     Но вот профессор сидит, отдыхая, на пеньке.
     Домокуров старается выглядеть спокойным.  Рабочие притихли... Все
ожидают приговора броневику.
     - В общем...  - старик обвел глазами слушателей,  - и я допускаю,
что  это  моя  работа,  выполненная  в  манеже  в  пятнадцатом   году.
Особенность  конструкции  управления - двойной руль - налицо.  Так что
вполне вероятно, что перед нами броневик "Двойка".
     Домокуров извлек  из  захваченного  с собой портфеля лист плотной
бумаги с заранее подготовленным текстом. Протянул профессору.
     Лев Галактионович надел очки, стал читать.
     Домокуров свинтил авторучку.
     Но старик не спешил взять ее. Размышляя, уткнул нос в бороду.
     - Подписать акт...  -  Он  усмехнулся.  -  Гм...  Дать  броневику
путевку, так сказать, в пантеон Октябрьской революции. Признать за ним
право на вечность...  А не поспешно ли это будет?  Латиняне, друг мой,
говаривали:  "Festina  lente".  Иными  словами - излишняя торопливость
только вредит делу.
     И старик возвратил Сергею неподписанный акт.



     Обследовали броневик   старые   военные,  после  чего  схватились
спорить между собой, но ни тот, ни другой акт не подписал.
     Домокуров обернулся   к   Быкову,   стараясь   выглядеть  бравым,
пригласил его к броневику.  Но тот развлекался с Дуняшей: шарил вокруг
тростью,   отыскивая   грибы.   У   него,   видать,  уже  выработалось
обостренное, как у слепого, чувство осязания. Кончиком трости он почти
безошибочно  обнаруживал  в  траве  рыжики.  Дуняша  похваливала его и
собирала грибы в кузовок.  И оба,  смеясь,  радовались удачам.  Дуняша
добровольно  взяла на себя роль поводыря при Быкове.  Домокуров видел,
как она,  велев Федору Антоновичу опираться на нее, подставила спину и
помогла  ему спуститься в овраг.  Чувство обиды на подругу поднялось в
нем,  и он больше не стал звать Быкова.  Потребовал  его  к  броневику
товарищ Штин из штаба.
     Быков, доверяя не столько своим глазам,  сколько рукам,  быстро и
сноровисто обследовал и корпус броневика,  и сорвавшиеся с него башни,
после чего, отстранив руку Домокурова с заготовленным актом, буркнул:
     - Не он!
     А Штину  объявил,  что  у  "Двойки"   расположение   башен   было
диагональным,  что  способствовало широкому сектору обстрела,  а здесь
башни  стояли  рядом  -  "как  близнецы-грибочки",  усмехнулся  старый
красногвардеец.



     Когда комиссия  возвратилась  в  Ленинград  и  начался оживленный
обмен  мнениями  о  совершенной  поездке,  Домокуров   заставил   себя
заговорить с Быковым.
     - Федор Антонович,  что же это за путаница с броневиками? Пойдешь
в  утильконтору - покажут график:  "Старые броневики полностью сданы в
лом".  Пойдешь в лес - наткнешься на  старый  броневик...  Как  решить
головоломку?
     - А никакой тут головоломки, - сказал Быков. - Что воинские части
списали,   то   утильщики   себе   и  записали  в  план  выполнения  и
перевыполнения.  Или,  думаешь,  по оврагам лазят, пачкаются да одежду
рвут  в  поисках  лома?  Черта  с  два!  Они,  как воробьи,  поближе к
населенным пунктам свое поклевывают.
     - А если, - продолжал Домокуров, - и ленинский списан?
     - Не было этого,  - сказал Быков. - Знают меня в броневых частях.
Когда началось списание, я у них в комиссиях участвовал. Уж ленинского
броневика, не бойся, не проворонил бы!
     Домокуров, успокаиваясь,   крепко   пожал  красногвардейцу  руку.
Целеустремленный,  несокрушимой  воли  человек  -  стыдно  на   такого
сердиться...



     Всякому делу учит опыт. И теперь, на втором году рабочего поиска,
каждый рабочий парень, прежде чем встать в заводскую группу искателей,
непременно забежит в столярку.  Смастерит себе легкое древко, а кузнец
насадит на древко железный наконечник.  И название этой невоенной пике
дали свое, особое: щуп.
     Мало ведь пройти по лесу.  Это еще не обследование. На пути холмы
и кручи, в низинах скопления перегноя, а сквозь землю не видать.
     Маршруты поисковых групп  удалялись  от  Ленинграда,  расходились
вширь; искали броневик рабочие, студенты, школьники.
     Щупы вонзались в землю,  и под их  острием  временами  позвякивал
металл.  По  большей части наталкивались на хозяйственную рухлядь.  Но
случалось,  находили и захороненные  временем  стволы  пушек,  лафеты,
зарядные   ящики   и   более  мелкое,  поломанное  в  боях  вооружение
гражданской войны, а порой и петровских времен - русское и шведское.
     Самые бойкие   и   пронырливые   уполномоченные   -   чугуновские
"пинкертоны" -  не  подняли  бы  столько  бросового  металла,  сколько
доставлял государственному плану этот людской муравейник.
     Однако, кроме лома, - ничего...



     Веер, обозначивший  на  карте  в  штабе  зону  поисков,   заметно
расширился. Появилось и много новых значков: почин кировцев на дальний
поиск по стране нашел оживленный отклик.
     Там и  тут,  на  разных  широтах  и  долготах  стали  возникать и
отправляться в поход за броневиком местные поисковые группы.
     Федор Антонович  Быков  не  пошел  с копьем за город.  Он остался
верным себе -  продолжал  поиски  в  Ленинграде,  действуя  строго  по
квадратам. Вокруг него сложилась шумная ребячья армия.
     Школьные каникулы - когда-то они еще будут!
     Когда школьники узнали,  что руководит ими бывший красногвардеец,
ветеран Октября, восторгам не было угомону.
     Музей Ленина  предоставил  Быкову  для встречи с ребятами один из
лучших залов Мраморного дворца, он так и назывался - Мраморным.
     Строитель дворца,  архитектор Ринальди (конец XVIII),  получил от
Екатерины II предписание:  украсить главный зал дворца  мрамором  всех
существующих  в  природе пород.  На зависть владыкам и европейских,  и
азиатских государств!
     Золотисто-желтые, как бы непрестанно озаренные солнцем, наличники
дверей и окон.  Розовые,  словно в отсветах утренней  зари,  пилястры.
Розовый же,  но впадающий в коричневую дымку,  будто задетый облачком,
фриз под потолком, над верхним светом зала. Болотистого оттенка панели
и бледно-серые,  обрамляющие их полукружия... Мрамор синий, как море в
ветреный день.  Такой же мрамор,  но еще более голубого тона:  жди  на
море  бури.  Но  буря  не  успела  разыграться - ударил мороз и накрыл
зловещую синеву струйками снега...  А кто  видел  зеленый  мрамор  или
зеленый с черно-белой искрой?..
     Так возник Мраморный зал.



     В этом   прекрасном   зале   и   состоялась    встреча    бывшего
красногвардейца со школьниками.
     - Федор Антонович, а вы видели Ленина?
     И Быков  в  ответ на многочисленные вопросы рассказал ребятам про
случай в карауле.
     Смольный, 1917 год, осень. Из теплого караульного помещения вышел
солдат Быков,  чтобы проверить посты.  Ночь звездная.  Уже прихватывал
морозец.
     Глядит солдат - нет дежурного броневика.  Там, где стоять бы ему,
- свободное место, уже и следы от колес припорошены снегом.
     Броневик в самоволке...  Это же чрезвычайное  происшествие!  Даже
прознобило  солдата:  ну  и  влетит  же  ему  от коменданта,  товарища
Антонова-Овсеенко!
     Он к  кострам  -  к  одному,  к  другому.  У  костров  рабочие  с
винтовками.  Ведут  степенные  беседы.  И  стыдно  Быкову,   военному,
спросить у гражданских: "Не видали ли удравший броневик?"
     Долетели до него слова:
     - Ночь  уж за полночь переломилась...  Большая медведица во-он уж
где.  А у Ильича все еще  светится  окошко.  Никак  ему  от  стола  не
отступиться. Зато уж и дело не упустит, что касается революции.
     Быков поспешил обратно в караульное  помещение  -  и  к  листу  с
расписанием дежурств. Кто же в самоволке?
     Оказалось: "Рюрик".
     Вскипел, выругался.   Самые  беспощадные  кары  для  самовольщика
пришли на ум. Ничего не оставалось, однако, как вызвать на пост другой
броневик, вне очереди, и он окликнул связиста:
     - Заводи мотоцикл, а я сейчас, минутку. Малость продрог что-то...
- Не признался, что его трясет с перепугу.
     Получил он из медного куба от Саввишны кружку кипятку.
     Жестяная кружечка...  Подержишь  ее  в  ладонях  -  и согреваются
онемевшие пальцы;  подышишь горячим паром - отойдут нос и губы;  а  уж
как  хлебнешь  кипяточку  -  тут и весь оттаешь и на душе просветлеет.
Опять же бравый солдат!
     Но не  успел  Быков  войти  во  вкус  кипяточка,  как  перед  ним
посыльный:
     - Товарищ Быков, вас вызывает Владимир Ильич.
     С недоумением отставил Быков кружку.
     Что бы  это  значило,  зачем  понадобился  он Ленину?  До сих пор
встречались только мельком в коридорах.
     Быков, все более тревожась, переспросил:
     - Утром велено явиться?  В Совнарком или  как?  В  котором  часу,
сказал?
     Посыльный строго:
     - Не утром, а сейчас требует! - Повернулся и ушел.
     Быков совсем растерялся:  значит, Овсеенко Владимир Александрович
прознал уже о его недосмотре... Велит явиться к самому Ленину. Беда!
     Ощупал на себе шинель,  снял шапку,  причесался, затянул покрепче
ремень и зашагал наверх.
     Остановился перед комнатой Ленина.
     Набравшись духу, постучался. Дверь сразу отворилась.
     На пороге Владимир Ильич.
     Без пиджака, без галстука, только в жилетке. Лицо усталое. Рукава
рубашки подтянуты к локтям и перехвачены резинками.
     Быков отступил  на  два шага - для законной дистанции - и щелкнул
каблуками:
     - Товарищ  Председатель  Совета  Народных  Комиссаров!  По вашему
приказанию...  - И осекся,  увидев, что Ленин предостерегающе приложил
палец к губам.
     - Тссс... Не так громко, а то мы Надежду Константиновну разбудим.
     Вышел к солдату и тихонько прикрыл за собою дверь.
     - Где бы нам побеседовать... - Ленин задумался.
     В комнату  выходило  несколько  внутренних  дверей,  и взгляд его
остановился на каждой...
     - Спят...  спят... Для того и ночь, чтобы спать... - Он кивнул на
дверь напротив своей:  - Здесь Владимир Александрович Овсеенко,  и ему
надо дать отдых... Увы, для новых боев...
     Быков продолжал стоять навытяжку.
     - А знаете что?  - Ленин мягко тронул его за руку.  - Идемте-ка в
коридор. Там без помех и потолкуем.
     Все это   говорилось  запросто,  по-дружески,  и  Быков  перестал
тянуться перед Лениным,  настороженность прошла,  он  теперь  спокойно
слушал Владимира Ильича и так же спокойно ему отвечал.
     - Что это у вас за нелады  с  броневиком?  -  спросил  между  тем
Ленин,  заглядывая  на  ходу  в  лицо солдату.  - Овсеенко чрезвычайно
рассержен...  чрезвычайно.  Приходит ко мне,  а он, заметьте, из своей
комнаты  не видит...  приходит и говорит:  "Ночная охрана Смольного не
годится никуда!" Хотел сразу же применить строгости, но я отправил его
спать.
     Ленин очень  ценил  Антонова-Овсеенко,  образованного   военного,
возглавлявшего штурм Зимнего.
     Владимир Ильич едва приметно улыбнулся,  но тут же лицо его стало
озабоченным.
     - Товарищ Быков,  вот вы сегодня дежурите по караулам. Объясните,
пожалуйста,  как это случилось, что броневик не встал на пост? Почему?
На каком основании?
     Быков помрачнел.
     - Владимир Ильич,  взгреть нас надо.  И  товарищ  Овсеенко  прав,
церемониться нечего!
     Ленин, шагая по коридору,  остановился,  некоторое время  смотрел
Быкову в лицо.
     - Взгреть, говорите? Ну, допустим, взгреем. А дальше что?
     - А  дальше?  -  И  Быков  дал  волю вспыхнувшему гневу.  - Этого
"Рюрика",  который смылся,  я бы не пустил больше  в  караул.  Предать
позору  от  лица  революции!  Чтобы  эти  бояре  на карачках приползли
просить прощения!
     - Почему  же "бояре"?  - Владимир Ильич сдержал улыбку.  - Оттого
что с "Рюрика"?
     Быков, чтобы уйти от насмешки, торопливо добавил:
     - "Лейтенант Шмидт" или "Броненосец  Потемкин"  не  допустили  бы
такого   самовольства.   А   тем  более  "Враг  капитала".  Там  народ
сознательный.
     Владимир Ильич покачал головой.
     - Солдаты в броневиках, - сказал он, - дельные, надежные бойцы, в
том  числе,  не сомневаюсь,  и на "Рюрике".  Все они в октябрьские дни
доказали преданность революции.  А сейчас  "Рюриковичи",  оказывается,
что-то   утратили,   в   чем-то  изменились  к  худшему.  Чья  же  это
оплошность?.. Только наша.
     Продолжая этот  разговор,  Владимир  Ильич  поинтересовался,  где
находятся броневики в часы, свободные от дежурства.
     - А кто где, - сказал Быков. - На вольных квартирах.
     - На вольных  квартирах!  Ха-ха-ха-ха-ха...  Охрана  Смольного  в
такое  время,  когда  только что погашен эсеровско-генеральский мятеж,
живет-поживает на вольных квартирах... Нет, это уморительно!
     Разговор кончился для Быкова полной неожиданностью.
     Ленин приказал ему собрать броневики в одно место,  поблизости от
Смольного: есть тут пустующие казарменные дворы.
     - Составим,  товарищ Быков,  военный  отряд  и  введем  в  отряде
строжайшую  революционную  дисциплину.  А вас порекомендуем командиром
отряда.
     Быков испугался, отнекивается. Ведь уже осрамился...
     - Позвольте,  чего бояться? Вы из бронечастей, следовательно, всю
эту  броневую  механику  знаете.  Сами  из  рабочих,  были  на фронте,
воевали... Отлично справитесь!
     - Но я же простой солдат!  - взмолился Быков.  - Там солдаты, и я
солдат. Кто же меня послушается?
     Ленин нахмурился.
     Не ожидал Быков, что Владимир Ильич может так сурово посмотреть в
глаза.
     - Вы коммунист?
     - Коммунист...  -  И  солдат,  не выдержав взгляда Ленина,  отвел
глаза в сторону.
     - Я понимаю,  что трудно... - в раздумье сказал Владимир Ильич. -
Всем нам трудно,  но на то мы  и  коммунисты,  чтобы  помогать  народу
строить новое, социалистическое общество. Рабочие и крестьяне занимают
в нашем государстве самые высокие посты.  Справитесь и вы,  солдат, на
командирской  должности.  А что-нибудь не поладится - прошу ко мне,  и
без стеснения: придете - посоветуемся.
     Так Федор   Антонович   Быков   в  зиму  семнадцатого  года  стал
командиром автоброневого отряда при Смольном.



     Когда Федор Антонович  рассказал  о  памятной  для  него  ночи  в
Смольном,  ребята пришли в такой восторг,  что, казалось, стены дворца
переживают грохот землетрясения...



     Зима. В лесах снег,  в чистом  поле  намело  сугробы.  В  поисках
броневика наступило затишье.
     Можно было встать на лыжи,  а что толку? Копье-щуп, легко пронзив
слой снега, уткнется в мерзлую землю: а что там дальше - и не узнаешь.
     Работа по необходимости ограничилась городской  чертой.  Здесь  с
неослабевающим  упорством  действовал Быков.  Даже свой отдельный штаб
учредил.  Повесил на дверь квартиры фанерку,  а на  почте  потребовал,
чтобы  корреспонденцию с адресом "В штаб Быкова" доставляли бы ему без
промедления.
     В основной  штаб в Мраморном дворце поступали от него рапортички:
"На такое-то число  такие-то  и  такие-то  квадраты  закрыты,  следуем
дальше".
     Закрыт - значило уже обследован. Быков перечеркивал такой квадрат
на плане города крестом и насадил уже порядочно крестиков. Особенно на
окраинах.
     По густоте   крестиков  можно  было  узнать,  где  в  свое  время
проходили оборонительные линии Красного Питера.
     Работал Федор   Антонович   на   своих   квадратах  мало  сказать
самоотверженно,  он изматывал  себя  до  исступления.  Не  раз  карета
"скорой  помощи"  прямо  с  работы увозила его в больницу.  Непомерные
требования он стал предъявлять и к товарищам,  добровольным участникам
поисковой группы.
     В музей  летели  жалобы  на  его  деспотические  замашки.  Матери
перестали  пускать  к  Быкову  мальчишек,  с  тревогой обнаружив,  что
полюбившийся ребятам "Главный Командующий Следопыт" не щадит и детских
силенок...
     Однако образумить человека было невозможно.  Явившегося урезонить
его Домокурова прогнал из своего "штаба".
     А в музее и вовсе перестал показываться.



     - Здравствуй, Федор Антонович...
     Домокуров подошел к больничной койке.  Быков вяло подал руку.  Он
заметно изменился.
     У постели  в косынке и в больничном халате - Дуняша.  Узнав,  что
Федор Антонович тяжело заболел, она теперь после уроков в школе спешит
к больному.
     Больничное начальство охотно принимает помощь  от  расторопной  и
смекалистой девушки.
     Между тем больной забеспокоился, простонал:
     - Сергей...  -  Домокуров  наклонился к нему,  сел на табурет.  -
Меня,  понимаешь ли,  на Выборгской подобрали.  На квадрате  у  завода
"Светлана"...  Малость  не  успел  я  этот северный маршрут закрыть...
Совсем малость...  - Он понизил голос до шепота:  - Не знаю, застанешь
ли  ты  меня живым в другой раз...  Виноват я остался перед Владимиром
Ильичем.  Не оправдал его доверия...  Ведь  это  я  потерял  ленинский
броневик...
     - Он бредит, - встревожился Домокуров, оборачиваясь к Дуняше.
     Она позвала врача.
     Врач выслушал больного, покачал озабоченно головой и пожурил его:
     - А ведь разговаривать вам нельзя, Федор Антонович.
     Но больной продолжал говорить, и из обрывочной его речи сложилась
вот какая история...
     1918 год.  Дни грозной опасности для Красного Питера.  Завязались
бои,  и  Быков  получил  из штаба обороны приказ:  оставаясь на охране
Смольного,  выделить для  действия  непосредственно  на  фронте  взвод
броневиков.
     Приготовил Быков две машины да и замешкался в  сарае  у  бочки  с
горючим:  солдатским котелком отмеривал бензин. Голодно было с хлебом,
а с горючим еще голоднее;  вот и побоялся он, как бы гости не нацедили
себе лишнего.
     Горючее укараулил, а хватился: "Где же "Враг капитала"?" И понял:
пока  он канителился в сарае,  фронтовики,  подменив броневики,  увели
ленинский за собой.
     Сергей слушал  стенания  старика,  слушал,  наконец не удержался,
прервал его:
     - Прости,  Федор Антонович, но думаю, дело было иначе. Фронтовики
хотели получить ленинский броневик - именно ленинский:  ведь это знамя
на  поле  боя!  А  ты - ни в какую!..  И все-таки броневик вырвался от
тебя, потому что не в гараже же стоять ленинскому, когда враг у ворот!
     Быков молчал,  и Домокуров не мог понять,  что с ним:  спит или в
беспамятстве...  Но Дуняша поспешно вызвала  дежурную  сестру,  и  ему
сделали укол.
     А Домокуров, прощаясь, сказал, со странным ощущением, что говорит
он уже в пустое пространство:
     - Федор  Антонович!  Ты  не  виноват.  Ты  не  потерял  броневик.
Ленинский  броневик ушел от тебя своей героической дорогой.  А тебе за
твою службу революции - честь и слава!



     Трудно понять смерть человека...  Пока человек дышит - уже  пульс
не   прощупывается,   уже   и   приставленное  к  губам  зеркальце  не
затуманивается от последних выдохов -  веришь  в  победу  организма...
Домокуров,  расстроенный,  со слезами на глазах, постучался к главному
врачу больницы. Тот беспомощно развел руками:
     - Ранение   в  голову.  А  на  темени  центр  управления  зрением
человека.  Болезнь,  по словам Федора Антоновича,  долго не  проявляла
себя,  но  он  же...  В  своих  розысках  меры не знал.  Вот болезнь и
развилась прогрессирующими темпами... Вы спрашиваете - выживет ли? Как
медик, могу лишь... - И врач опять развел руками.
     ...Домокуров работал в  музее  за  своим  столом,  когда  к  нему
ворвалась, занеся мороз, Дуняша.
     - Выжил! - вскрикнула она и задохнулась от радости. - Выжил, ура!
-  И она победно взмахнула шапочкой,  обдав Сергея снегом.  Он вскочил
ошеломленный.  В первое мгновение испугался за Дуняшу: в уме ли она?..
Но она затараторила:  - По магазинам бегала, вот букетик, но разве это
цветы?  Но все равно поднесу.  Доктор сказал:  "Кризис миновал,  будет
жить.  А вы идите выспитесь".  Но разве тут до сна?.. Сережа! - Дуняша
обняла его и умчалась.
     Сергей задумался: "А ко крыльцу ли я сейчас там буду?"
     Поразмыслил - и вернулся за стол... Да только работа не пошла.



     Машины двигались на предельной, разрешенной в городе, скорости.
     Выборгская сторона    -   это   северный   пояс   индустриального
Ленинграда.  Завод здесь тесно соседствует с заводом  -  и  на  улицах
запах  дыма  и  гари.  Чахлые,  неспособные покрыться здоровой листвой
деревья...  1939 год - над районом довлеет старина.  Заводы  построены
еще  капиталистами  - цехи тесные,  как клетушки,  никаких удобств для
рабочих.  Но у Советской власти пока хватает средств лишь на то, чтобы
дать  в  цеха свет и воздух,  разгородить их от сети приводных ремней,
опасных для работающих, шаг за шагом обновлять станочный парк...
     Сюда, на Выборгскую, и устремились машины из Музея Ленина. Что же
произошло?
     В штабе  поисков  броневика зазвонил телефон.  Алексей Несторович
Штин не спеша снял трубку.  Опять о каком-то броневике...  Сколько  их
уже было, обнадеживающих звонков!
     Но на  этот  раз  руководитель  штаба  насторожился.  Кричали   в
телефон, перехватывая друг у друга трубку, молодые голоса.
     - Товарищи!  - вмешался Штин в хор возбужденных голосов. - Не все
сразу!
     - А мы из штаба Быкова! Его ученики!
     - Опишите броневик.
     Выслушав комсомольцев,  Алексей Несторович тут же поднял на  ноги
членов штаба.
     Сели в машину.  Штин,  устраиваясь, развернул газету и уткнулся в
нее. Профессор Фатеев усмехнулся:
     - Не притворяйтесь,  дорогой.  Не поверю,  что в такую минуту  вы
способны читать!
     - А у вас,  Лев Галактионович,  что за молитвенник? - отпарировал
тот.
     Профессор время  от  времени,  таясь,  заглядывал  в  потрепанную
записную книжку, но тут убрал ее в карман.
     Случайные разговоры,  усердное внимание к пустякам  -  каждый  из
ехавших сдерживал волнение по-своему.
     Только Быков сидел отчужденный,  не разжимая губ.  На  нем  кроме
очков  была больничная повязка,  которая охватывала голову и заслоняла
от света правый глаз.  Когда на выбоинах мостовой машину  встряхивало,
он болезненно морщился и искал руку сидевшей рядом Дуняши.  Она что-то
шептала ему и иногда вкладывала в рот таблетку.
     Лев Галактионович предпринял попытку развлечь больного.
     - Встречаются люди,  - заговорил он,  - обладающие  мощной  силой
воли,  и  эта  воля сламывает порой даже известные нам законы природы.
Пример: уже смерть витает над головой больного, уже организм его и вся
медицинская  наука  бессильны  сохранить  жизнь,  а  человек  встает и
возвращается к своему делу...  Или другой пример.  Все  вы,  товарищи,
конечно,   слышали   про   Камо.   Настоящая   фамилия   революционера
Тер-Петросян Симон Аршакович.  Легендарная личность!  Изобретательный,
отважный.  Камо,  например, снабжал партийную кассу деньгами, которые,
случалось,  среди бела дня  экспроприировал  у  казенного  транспорта,
охраняемого  казаками.  Однажды,  когда  Камо  схватили и ему угрожала
смертная казнь,  он притворился сумасшедшим, да так искусно повел свою
роль, что даже ученые-психиатры признали его невменяемым. А едва выйдя
на свободу, он опять взялся за свое опасное дело...
     - А  он умер?  - спросил вдруг Быков,  не поворачивая головы,  но
несколько приподняв ее.
     - Погиб,  -  ответил  профессор.  -  Кажется,  в тысяча девятьсот
двадцать втором году.
     Домокуров сидел   рядом   с   шофером,   не  отрывая  взгляда  от
спидометра.
     Возгласы досады  вырвались у всех,  когда поперек улицы опустился
полосатый шлагбаум.  Пришлось переждать, пока чумазый паровозишко, как
назло еле шевеля колесами,  проследовал через улицу из одних заводских
ворот в другие.
     - "Светлану"  миновали,  -  кивнул  шофер  Домокурову,  -  теперь
недалече.
     Тут Домокуров  поймал  себя  на  мысли,  что  он  уже  уверовал в
подлинность находки. Не хотелось думать иного: "Двенадцать лет поисков
- должен же быть наконец победный финиш!"
     Шофер, справляясь у прохожих,  высмотрел боковую улочку, и машина
мягко  закачалась  в  неубранном  снегу,  пробираясь  между заборами и
деревянными домиками с мезонинчиками, верандами, садовыми беседками.
     Загремели цепями  матерые  псы  и принялись облаивать машину,  по
очереди передавая ее друг другу, как эстафету.
     Словно и  не  Ленинград  уже,  а дачный поселок,  погрузившийся в
зимнюю спячку.
     Едва кончилась  улочка,  как на пути машины стеной встал сосновый
бор.  Колоннада бронзовых стволов,  и на каждом косматится  настоящий,
неестественный  для  города лесной мох.  Кроны деревьев величаво шумят
под верховым ветром,  роняя пышные,  как бы  невесомые  хлопья  снега.
Изощряются в кокетливых движениях синицы,  лепясь к веткам то так,  то
этак,  то бочком,  то вниз головой. Солидно гукают округлые на морозце
красногрудые снегири...
     - Товарищи!  - воззвал профессор. - Я околдован... Взгляните, это
же лесная сказка! Да поверните же вы очи к природе, горожане угрюмые!
     Однако никто в машине не внял приглашению  полюбоваться  в  самом
деле  великолепным  сосняком,  давшим  имя  этой  городской  окраине -
Сосновка. Все жаждали и готовились увидеть иное...
     Машина осторожно   пробиралась   вперед,  и  вот  среди  сугробов
слепящей белизны резким пятном обозначился казенного вида  двухэтажный
деревянный дом.
     Возле дома люди.  Небольшая  толпа,  но  сразу  чувствовалось:  в
большом возбуждении.
     Машина подъехала  к  крыльцу.  Первым  вышел,   разминаясь,   Лев
Галактионович, за ним - Штин и Домокуров.
     Тут же,  следом,  прикатила вторая машина.  Из нее вышел директор
музея и с ним еще какие-то товарищи.
     Это был учебный городок Осоавиахима. Хозяева его - комсомольцы.
     Руководители городка пригласили гостей в дом.
     - После побеседуем,  после,  - заговорили приехавшие. - Ведите-ка
нас прямо к броневику.
     Быков остался в машине, Дуняша не выпустила.
     Заскрипели, открываясь,  легкие  жердевые  ворота,  и все гурьбой
двинулись по дорожке, разметенной между снежными сугробами.
     Конец тропинки. Сарайчик... А где же броневик?
     - Вот он, - показал начальник городка.
     Броневик стоял  в  снегу,  заслоненный  сарайчиком.  Здесь иногда
собиралась молодежь,  изучающая военное дело,  броневик для ребят  был
учебным  пособием.  Включали его и в военно-тактические игры,  которые
разворачивались здесь, на просторе близ леса.
     Но тот это или не тот?
     Наступило сосредоточенное молчание.  Не отваживаясь  еще  подойти
близко, приехавшие оценивали броневик по его внешнему виду.
     Двухбашенный! Башни   со   щитками,   расположены   на    корпусе
диагонально.  Взглянуть бы на заднюю стенку, где должна быть смотровая
щель (значит,  и рулевое управление двойное),  но утонешь в сугробе  -
второпях никто не догадался обуть валенки.
     - А что же комсомольцы? Вперед, ребята, показывайте находку!
     Комсомольцы развернули изрядно замызганные листы бумаги.  Это был
экземпляр отпечатанного в типографии  и  распространенного  по  городу
паспорта броневика.
     - Все приметы есть, что надо, можете нас проверить.
     И каждый из членов комиссии побывал в броневике.
     - Что же, пожмем друг другу руки? - пригласил Штин.
     - Одну минутку, - засуетился профессор, - одну минутку...
     К нему обернулись с выражением недоумения и  тревоги,  зашептали:
"Неужели старик испортит праздник?.."
     А Фатеев деловито вздел очки и раскрыл записную книжку, с которой
сел в машину.
     - Добавьте,  мальчики, в паспорт, - кивнул он комсомольцам, - еще
одну примету: номер двигателя... - И растерялся. Пропала страничка.
     Фатеев - к Быкову, и тот отчеканил:
     - Двигатель у броневика был за номером триста двадцать семь дробь
шестьсот восемьдесят три.
     Комсомольцы кинулись в машину - и оттуда громогласно:
     - Правильно.  Выбито на  двигателе  триста  двадцать  семь  дробь
шестьсот восемьдесят три!



     Доставить броневик в музей взялись танкисты.
     Начали с того,  что  проверили,  каков  он  на  ходу.  Прокрутили
колеса:  вертятся! Смазали машину, приправили где что надо - и шумный,
рычащий тягач нарушил задумчивую тишину Сосновки.
     Старо-Парголовский позади. Вступили на Решетову улицу.
     Дальше по маршруту - проспект Фридриха Энгельса,  затем  проспект
Карла Маркса.
     Двигались с предосторожностями. Ведь на улицах снег и наледь.
     В броневике за рулевым колесом танкист,  опытный водитель. Однако
машина порой руля не  слушалась,  раскатывалась  на  буксирном  тросе,
рыская  то вправо,  то влево,  и приходилось подправлять ход броневика
ломиками.  То же и на спусках.  Здесь ломики  действовали  уже  взамен
тормозов.
     Так, не торопясь,  стараясь броневик не попортить, привезли его в
музей.
     Все, кто был в легковой машине,  сошли.  Остался  на  месте  один
Быков.  Он  почувствовал недомогание,  и Дуняша по его просьбе отвезла
его в больницу долечиваться.



     Первое время  броневик  стоял  во  внутреннем  дворе   Мраморного
дворца.  Здесь  каждый  мог  его  видеть.  Больше  того,  в  местные и
центральные  газеты  была  дана  публикация  о   находке.   Печатались
фотоснимки броневика.
     Домокуров, разбирая нахлынувшие в музей письма с поздравлениями и
телеграммы,  временами обнаруживал новые сведения о броневике - всегда
любопытные, а порой не лишенные ценности.
     "Очень рад  и  даже потрясен!" - так начиналось письмо из поселка
Абатур в Сибири.  Автор письма,  участник гражданской войны,  служил в
автобронечасти  (приводится  ее  номер),  командовал  звеном.  Теперь,
разглядывая фотоснимок,  узнал свою машину.  Сибиряк рапортовал, что в
честь  исторической находки он встал на стахановскую горняцкую вахту и
что мечтает побывать в Ленинграде.
     Другое письмо - это из Махачкалы Дагестанской АССР.
     Пишет инженер-железнодорожник.  Служил   он   в   царской   армии
солдатом,   стал  большевиком.  Даже  комиссара  доверяли  замещать  в
мастерских в Питере,  куда, случалось, приводили в ремонт бронемашины.
И  выпало  ему,  как  он  пишет,  счастье чинить броневик,  с которого
выступал Ленин.
     К письму  приложен был чертежик:  пулеметная башня в разрезе.  На
потолке - жестяной бачок для воды,  из бачка можно было  по  резиновой
трубке, очень удобно, подать воду в кожух пулемета.
     Обычно пулеметчики,  чтобы   остудить   пулемет   при   стрельбе,
хватаются за котелки или ведра, а тут аккуратная трубочка, под ноги не
наплещешь.
     Инженер вычертил  даже  краник на трубочке (похоже - аптекарского
изготовления).  Запомнилось ему  и  то,  что  в  обеих  башнях  кожухи
"максимов" были не железные, как обычно, а медные.
     "Пройдешься, - писал он, - тряпочкой с мелом - все заблестит..."
     Не упустил  и  боекомплект назвать,  который держали в броневике:
десять коробок с лентами.
     А вот  письмо из Оренбурга.  Автор начинает с того,  что у него с
1917 года в сохранности личные документы. Был мастером в петроградских
бронесборочных мастерских. А теперь мастер на заводе, строит паровозы.
И вдруг признание: "Имею на руках фото дорогой машины".
     Музей сразу  же  ему  телеграмму:  "Высылайте фото.  Используем -
возвратим".
     А человек  и  замолчал.  Видать,  опасался,  как бы фотография не
пропала в дороге...
     Письма, письма...
     А живые свидетели исторических событий!
     Особенно волнующими были встречи у броневика ветеранов революции.
Иные еще с  первых  октябрьских  лет  потеряли  друг  друга  из  виду.
Приходят к броневику как незнакомые, а уходят обнявшись.
     В книге отзывов ветераны твердой рукой ставили:
     "Да, он самый", "Свидетельствую ответственно: подлинный".
     А Огоньян - его слово? Установили, что Мирон Сергеевич жив, живет
старик  на  юге,  среди  виноградников...  Но  почему  же  Огоньян  не
откликнулся на широкие публикации  в  газетах  о  том,  что  броневик,
спустя с памятного дня,  3 апреля 1917 года,  больше чем двадцать лет,
найден,  - публикации,  вызвавшие поток писем с разных концов  страны?
Мирона  Сергеевича  приглашали  в  Ленинград,  к  нему ездили посланцы
музея,  однако он не тронулся с места.  Между  тем  по  фотографиям  в
газетах можно судить,  что человек на ногах,  даже, видно, трудится на
виноградниках...  Впрочем,  вопросы эти к историкам.  Быть может,  при
дальнейших их розысках будет и ответ.



     Явился в музей некий Федоров Василий Константинович. Приехал он с
Урала, из горнозаводской глуши. Еще по дороге в поезде услышал он, что
ленинградцы разыскали броневик,  послуживший первой трибуной Ленина по
возвращении из эмиграции.  Однако не поверил,  решил,  что это  пустая
болтовня.
     Но здесь, в Ленинграде, подтвердили, что машина найдена.
     - Так что пришел, - говорит, - удостовериться: неужто в безбожной
нашей стране да явлено чудо?  - Потом: - Знавал я этот броневик. Еще в
царской казарме,  в манеже,  довелось с ним познакомиться. Второй руль
мастерили.  С инженером  Фатеевым...  Может,  слыхали  про  Фатеева  -
свойский мужик, не брезговал руку солдату подать... Жив ли он?
     Штин и Домокуров во все глаза уставились на посетителя.  Держался
он развязно, сам черный как жук. Небрежно предъявил документы.
     Так обнаружилось,  что в  музей  собственной  персоной  пожаловал
Вася-прокатчик.
     Домокуров кинулся  было  к  телефону,  чтобы   сообщить   новость
профессору, но Штин удержал его: "Успеется".
     - А я ведь и в бою на "Двойке" участвовал,  -  лениво,  словно  о
чем-то  для  него  обычном,  поведал посетитель.  - На площади,  когда
Зимний атаковали.
     И поведал  Прокатчик  про  случай,  который  в  музее  еще не был
известен. Вот он, этот случай.



     Зимний дворец. 1917 год. Ночь на 25 октября.
     Во дворце заперлось, забаррикадировалось Временное правительство.
     Площадь перед дворцом зловеще  пуста,  а  на  прилегающих  улицах
толпы  людей.  Это  не  гуляющие.  Здесь  рабочие,  матросы,  солдаты.
Изготовились. Ждут. На штыках у них - приговор истории.
     Но перед  тем как начаться штурму,  на Морской под аркой Главного
штаба,  произошло событие,  совсем малоприметное среди того огромного,
что совершалось вокруг.
     Здесь в числе красногвардейцев,  поеживаясь от непогоды,  стоял с
винтовкой Василий Федоров. Поругивался, чтобы согреться.
     Вдруг видит - за косяком каменной арки  в  укрытии  броневик.  На
выпуклости башни крупная белая двойка.
     "Неужели, - взволнованно подумал солдат,  - тот самый? С которого
товарищ Ленин еще в апреле..."
     Протолкался к каменной арке.
     Для глаз  солдата,  к  тому  же понимающего в броне,  и мига было
достаточно,  чтобы навсегда запомнить броневик, которым воспользовался
Ленин. Да и ехал Федоров, как запасной водитель, позади.
     Подошел и убедился: "Тот самый!"
     А в  броневике  переполох:  пробуют  заводить - лязгают,  лязгают
ручкой для  завода,  один,  умаявшись,  уступает  место  другому,  тот
третьему, а в моторе только - пшик, пшик...
     Василий не стерпел, вмешался:
     - Ну чего шарманку крутите?  Ведь зря,  зажигание надо проверить.
Неужели не понимаете?
     Вот уже и мотор завелся под его руками, и сам он в машине.
     Шофер-молодяжка потеснился, и Федоров сел за руль.
     - Смотровую щель отрегулируй,  - подсказал он молодому солдату. -
Вот так...  Еще поуже. Ведь против пуль пойдем. А юнкера, брат, знают,
куда целить. Как загвоздят нам с тобой промеж глаз - из нас и дух вон.
Нехорошо получится,  подведем товарищей...  А теперь ты, молочный твой
зуб,  через край хватил - и вовсе ничего не видать.  Крути обратно. Да
не на дурочку, а проверяй себя. Зимний видишь?
     Обернулся Василий Константинович к стрелкам в башнях:
     - Ребята, уговор: до Александровской колонны чтоб ни выстрела!
     - Ясно,  - отозвались пулеметчики. - Чтоб до атаки маскироваться,
себя не обнаружить.
     Изготовились к делу.
     Мрак ненастной  октябрьской  ночи  -  и  вдруг   всполох   света,
ударивший  в  небо  и  на  мгновение сделавший явственным и дворец,  и
площадь  перед  ним,  и  величественные  здания  вокруг...  Следом  за
вспышкой прокатился грохот крупнокалиберного артиллерийского выстрела.
     - "Аврора" ударила!  Из  шестидюймовки!  -  И  ожили  вооруженные
толпы. - Ура-а... Долой временных... За власть Советов!
     - Вперед!  -  яростным  голосом  скомандовал  сам  себе  Федоров,
включил скорость и дал газу.
     Красногвардейцы, вскинув винтовки,  побежали позади броневика. Но
не стерпело ретивое...
     - Ура-а-а!!! - И рабочие, солдаты, матросы ринулись через площадь
в открытую, обгоняя броневик.
     Александровская колонна  уже  позади.  Броневик,  сотрясаясь   на
булыжной мостовой, прибавляет ходу.
     Глухо настороженный  Зимний  ожил.  Хлопают,  высовываясь   из-за
поленьев баррикады, винтовки.
     - Вперед!  - подбадривает себя и товарищей Федоров  за  рулем.  -
Броня выдержит. Крой, ребята, по старому миру!
     Пулеметчики из бронемашины дали  огонь  по  баррикаде,  по  окнам
дворца.
     А Федоров так и вонзился глазами  в  ворота.  Огромные,  кованого
железа, они стояли преградой на пути атакующих.
     Вдруг со двора стали  палить  по  броневику.  Сразу  обозначились
прорезные узоры ворот с царскими вензелями на обеих створках.
     - Дуралеи!  - в восторге воскликнул Федоров. - Еще мне посветите,
господа юнкера, еще!
     А тут и проход в баррикаде:  незаметный прежде, он обнаружился от
подсветки.
     Смекнув, что это для вылазок,  - значит, там у них свои броневики
и надо спешить, - Федоров дал полный газ.
     - Держись в  башнях,  не  свались!  -  крикнул  он  пулеметчикам,
загораясь дерзкой и сладостной мыслью.  - Беру ворота на таран. Сейчас
вышибу эту железную кружевину... Ура-а!
     Откуда ни возьмись - телега.
     Заслонила проход.
     По счастью,  азарт не затуманил Василию глаза. В последнюю минуту
он различил на борту телеги плотно привязанные пакеты.
     "Взрывчатка!" -  Федоров крутанул рулевое колесо и резко повернул
машину в сторону.
     Броневик избежал удара о телегу, но зарылся в поленницу.
     Теряя дыхание,  весь в поту, Федоров включил задний ход. Броневик
дернулся, разваливая дрова, и тут же грузно сел набок.
     - Чего стал?!  - закричали  пулеметчики.  -  Окружают!  Юнкера  с
гранатами... Выравнивай броневик, нам же их, окаянных, никак!
     И верно: из-за крена броневика сбоку от него образовалось мертвое
пространство. Юнкера и кинулись на этот безопасный пятачок.
     В броневике  разноголосица:  пулеметчики  кричат  свое,   Федоров
свое...
     А тут шофер-напарник, растерявшись, не справился с задвижкой.
     Бац -  и смотровая щель распахнулась на полное окошко.  Вражеская
пуля ударила в рулевое колесо, срикошетила - и в правую руку шофера.
     Тут и пропасть бы броневику... Да, спасибо, выручили матросы.
     Но ворота были уже взяты.
     - Эх,  не  получился  таран...  Без  нас управились...  - вздыхал
Федоров,  глядя,  как морячок с санитарной сумкой  через  плечо  ловко
обрабатывает ему руку.



     ...Рассказчик умолк. Жадно закурил и окутался дымом.
     Штин отпустил записавшую рассказ стенографистку.
     Домокуров подал гостю пепельницу.
     - Так как же,  - возобновил  просьбу  старый  шофер,  -  покажете
броневик-находку?
     Втроем, раздвинув щиты, вошли во внутренний дворик.
     Увидев броневик,   Федоров  резко  отделился  от  сопровождающих,
шагнул вперед.
     Долго стоял   он,  не  двигаясь...  Лица  не  видать,  но  Сергею
показалось, что шофер молчаливо, но яростно спорит - то ли с находкой,
то ли с самим собой.
     Наконец процедил сквозь зубы:
     - Откройте...
     Сбросив пальто прямо в снег,  встал на приступок  и  втянул  свое
длинное тело внутрь машины.
     Когда Алексей Несторович и Домокуров заглянули в  дверцу,  старый
шофер сидел,  головой и руками опрокинувшись на рулевое колесо.  Плечи
содрогались, - кажется, человек плакал.
     Штин и  Домокуров  из  деликатности  попятились  от  броневика  и
отвернулись.
     Но изнутри послышалось:
     - Заходите!
     Шофер уже  успел  овладеть  собой.  Поднял  голову,  только  руки
оставил на колесе.
     Рулевое колесо   в  броневике  было  из  гуттаперчи,  что  ли,  -
шершавое, очень большое, по-старинному неуклюжее.
     - Глядите! - потребовал шофер.
     Оба влезли в машину.
     Штин и Домокуров впервые обнаружили на поверхности колеса трещину
и небольшой откол.  И подивились  тому,  какие  неожиданные  на  свете
бывают вещественные доказательства: бороздка, взрытая пулей на колесе,
в точности продолжилась на пальцах правой руки шофера.
     Только там,  в  мертвой материи,  она осталась зиять,  а на живой
руке зарубцевалась.



     Существует и  поныне  на  улице  Каляева,  8  гараж  Ленсовета  с
мастерской при нем.
     После того как броневик с честью выдержал всестороннюю  проверку,
из внутреннего дворика Мраморного дворца его отправили в ремонт.
     Наведался туда Домокуров.
     Мастер, не оборачиваясь, взял его за руку:
     - Погляди-ка.  Только не столкни меня с места - через  плечо  мне
гляди.
     Перед глазами у Сергея - боковая выпуклость  правой  башни.  А  с
противоположной стороны,  почти навстречу взгляду, - свет случайно там
оказавшейся сильной лампы.
     Домокуров не сразу понял мастера.  И лишь вглядевшись,  обнаружил
на  поверхности  башни  едва  приметные  бугорки.  Что-то  правильное,
соразмерное  было в этих бугорках - не похожее на вспучивание неудачно
наложенной краски.
     Мастер взял  ножичек,  нацелился  на  один из бугорков и принялся
осторожно  расколупывать  краску.   Из   окружающей   тусклой   зелени
постепенно  выглянула  буква  "А",  написанная  красным  и сохранившая
яркость.
     Буква за  буквой  -  и  на  башне  вновь,  как когда-то,  засияла
надпись: "Враг капитала".
     Домокуров обрадовался и поспешил в музей, чтобы порадовать Штина.
     А в музее свидание двух стариков. Стояли обнявшись и тискали друг
друга профессор Фатеев и Федоров. Федоров рослый и жилистый, но Фатеев
крупнее и как гора с виду. Лицо Федорова тонуло в его бороде.
     - Уф!..   -   вырвался  наконец  шофер  из  объятия.  -  Вы,  Лев
Галактионович, совсем обросли... Как лесной леший теперь!..
     Фатеев расхохотался, да так, что не удержались от доброго смеха и
все присутствующие.



     Домокуров ждал на заседании совета  Дуняшу.  Немало  ведь  и  она
участвовала в поисках броневика. Но здесь другое. Ему очень важно было
с  ней  объясниться  лично.  На  днях  он  вытащил  ее  на   прогулку:
отговаривалась,  что очень занята в школе, но все-таки выкроила время,
приехала из-за Нарвской. Встретились в Летнем саду.
     - Ах,  как здесь чудесно! - воскликнула Дуняша и зарделась. - Еще
краше, чем летом... Правда? - обернулась она к Сергею, а ему пришло на
ум пушкинское:  "Девичьи лица ярче роз!" И он улыбнулся ей в ответ.  А
девушка продолжала восторгаться: - Зимняя сказка! Посмотри, Сережа, на
деревья  -  это  же  богатыри в папахах и в белой праздничной одежде -
словно  на  парад  построились.  Не  удивлюсь,  если   сам   Петр,   в
сопровождении Меншикова, явился бы принять парад!
     Зашагали по аллее, под ногами искрился и поскрипывал снег...
     - Жаль  только,  что  богини  попрятались в домики,  - продолжала
Дуняша. - Итальянки не понимают нашей русской зимы.
     Девушка у одного из постаментов придержала шаг.
     - А здесь, Сережа, помнишь, кто жительствует в деревянном домике?
     - Это скульптура "Похищение сабинянки".
     - А помнишь,  как даже камень пролил слезу о сабинянке,  когда мы
были здесь в первый раз и я прикоснулась пальцем к постаменту?
     Сергей пожал плечами:
     - Фантазируешь...
     Дуняша, не снимая  перчатки,  провела  бороздку  на  заиндевевшем
камне. Сказала задумчиво:
     - А ведь сабинянка могла быть и счастлива с похитившим ее римским
воином.   Был   же  у  нас  на  Кавказе  обычай  похищать  невесту,  и
слюбливались,  если можно так выразиться...  А  Наташа  Ростова?  Этот
ветрогон   Анатоль  Курагин  затеял  похитить  девушку,  чтобы  с  ней
обвенчаться.  Ночь, от волнения ее бьет озноб... Но разве в эти минуты
ожидания Анатоля с тройкой лошадей она не переживала счастья? Уверена,
что переживала...
     Домокуров слушал эти рассуждения,  не очень одобряя их.  Старался
понять, куда Дуняша клонит... А она вдруг объявила:
     - А  ты,  Сергей,  неспособен  быть  похитителем!  - Кольнула его
взглядом и отвернулась,  рассматривая звездочки-снежинки, засверкавшие
у нее на рукаве шубки.
     Домокуров резко остановился.  Мужское самолюбие,  бурно вскипев в
нем,  застлало  пеленой  глаза,  лишило  его  речи...  Он  лишь  жалко
улыбался.
     - Чем же я тебе не угодил? - пробормотал наконец молодой человек.
- Я готов...
     Но девушка сказала холодно:
     - Поздно,  мой друг,  предлагать свои чувства. Ответных уже нет у
меня. Убил ты их своими железками...
     - "Железками"? - возмутился Сергей. - Ты о броневике?
     Девушка так  поглядела  на парня,  что он не выдержал ее взгляда,
смягчил тон.
     - Мы заговорили с тобой, Дуняша, об исторической, о революционной
реликвии. И мне, прости, непонятно, как можно ревновать к броневику...
     - Всему  свое  время  и  место,  -  ответила  девушка.  - И я уже
говорила тебе об этом... Но ты неисправим.
     Прогулка в Летнем саду продолжалась.  Но теперь они шли,  избегая
даже коснуться друг друга.
     В кармане  у  Сергея были билеты на вечер.  В филармонию.  Дуняше
нравились концерты органной музыки.  Теперь ему захотелось  уничтожить
эти билеты. Но как это сделать? Он сунул руку в карман и принялся мять
их.
     - Сережа, - насторожилась девушка, - что это за возня в кармане?
     - А просто так. Негодные бумажки...
     - Покажи.
     - А чего показывать?  - возразил Сергей.  Поглядел по сторонам  -
нет урны.  А туг - ледяная чаша пруда, и вспомнилось ему, как когда-то
летом они - он и Дуняша - стояли здесь,  держась за руки, и любовались
лебедями.
     - Лебедей нет,  - запальчиво объявил Домокуров, вынимая билеты, -
а мертвое озерцо - чем не урна?..
     Дуняша перехватила билеты:
     - Что  ты  делаешь!  Как не стыдно - это деньги!  - И,  подставив
сумочку,  разгладила билеты. По ее требованию билеты были возвращены в
кассу филармонии.
     Сергей проводил девушку  до  трамвая.  Дуняша  молчаливо,  долгим
взглядом  попрощалась  с  ним,  поцеловала его в губы и уже с площадки
вагона сказала:
     - Будь в жизни умницей, Сережа!



     В ясный  морозный  день  22  января 1940 года к Мраморному дворцу
стекался народ.  Небольшой сквер,  огражденный со  стороны  набережной
Невы и улицы Халтурина фигурными чугунными решетками, не вместил всех,
пожелавших  присутствовать  на  объявленном   в   газетах   торжестве.
Собравшиеся  то  поглядывали  на  главный  фасад  здания (многоцветием
мраморной отделки его нельзя было не любоваться), то переносили взгляд
на воздвигнутый перед фасадом, но скрытый еще брезентом памятник.
     Профессор Фатеев,  Штин и другие члены поискового штаба, а с ними
и бывший шофер Федоров,  закончив свое дело, расположились в вестибюле
дворца,  дожидаясь  ответственных  товарищей  из   Смольного.   Только
Домокурову не сиделось в тепле.  Он прохаживался среди людей в сквере,
надеясь увидеть знакомую шубку,  милое лицо.  Исходил  сквер  вдоль  и
поперек  -  и почувствовал незажившую сердечную рану:  нет Дуняши,  не
пришла... Осталась при Быкове в больнице...
     Затем были  речи,  гремел духовой оркестр,  с памятника скатилось
покрывало,  и  все  увидели  заветный  броневик  с   надписью:   "Враг
капитала".
     К Сергею,  который,  подхватив аплодисменты, крепко бил в ладоши,
вдруг  кто-то прикоснулся.  Глядит - Лещев.  Дух перехватило у него от
радости: "Это от Дуняши... Она его послала ко мне!"
     Дядя Егор   был  празднично  одет  и  сиял  как  солнышко.  Но  о
племяннице - ни слова.
     - Ты погляди, - весело затормошил старик Сергея, - как франтовато
обут броневичок: новенькие шины с маркой "Красный треугольник"!
     Только тут  Домокуров  заметил,  что  историческая  достоверность
нарушена.  Он знал и от Фатеева,  и от Васи-прокатчика, что дутые шины
для броневиков не применялись:  попадет пуля в этакую обувку и - пшик!
- шина спустила воздух.  Дальше с места не двинешься - а каково это  в
бою!.. Ободья колес каждого броневика были обтянуты массивной, то есть
сплошной, полосой толстой резины, которой ни пули, ни осколки снарядов
не страшны. Это значило: броневик ходит "на гусматиках".
     Между тем старик в упоении рассказывал,  как его, уже пенсионера,
по  ходатайству  товарища  Семибратова  допустили  к вулканизационному
котлу.  Разумеется,  помогала  ветерану  молодежь,   точнее   сказать,
руководил делом Егор Лещев, и он вправе был заявить Сергею:
     - Сам сварил этот комплект шин!
     Домокуров, не  зная,  правильно  ли он поступает,  но воздержался
упоминать о гусматиках.
     На гранитном подножии броневика сверкала золотом надпись.
     Из задних  рядов  потребовали:  "Не  разобрать  отсюда.  Прочтите
вслух!"
     И Домокуров - он был рядом с  броневиком  -  прочитал  раздельно,
полным голосом.

                        3/16 апреля 1917 года
               у Финляндского вокзала с этого броневика
                       прозвучал великий призыв
                             В И Ленина:
             "ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!"

     Присутствующие запели "Интернационал".







                             Глава первая

     Случилось это  в  1919  году,  помню  точно  -  в конце июля 1919
года...  Есть в жизни даты и события,  которые не забываются. Для меня
таким  событием  на  всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в
грозовые дни лета 1919 года.
     Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля...
     Но лучше рассказать все по порядку.



     Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине.  В  ту  пору
небольшой   этот  городок  был  пограничным.  Всего  каких-нибудь  два
перехода от него - километров шестьдесят - и уже кордон,  а за  ним  -
панская Польша.
     Нелегкий прошли мы путь,  пока вступили на  пыльные  улицы  этого
городка,  громя германских захватчиков, предателей украинского народа,
националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.
     Националисты пытались   поссорить   украинский  народ  с  русским
народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого
поодиночке.
     Но сколько  ни  усердствовали  клеветники  -  оболгать  Советскую
Россию им не удалось:  народы не изменяют своей дружбе.  В любом селе,
местечке,  заводском поселке народ встречал нас со слезами радости,  с
хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как
родных сынов, своих освободителей.
     Молодой питерский  пролетарий,  я  был  горд тем,  что нахожусь в
рядах славной Красной Армии.
     Наша бригада   бок  о  бок  с  другими  красноармейскими  частями
преследовала и громила в боях отступающего врага.
     Еще по  снегу  двинулись  боевым  походом из Киева,  а Проскурова
достигли только к весне.
     Разве забудешь такую весну?
     Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах,
местечках и селах Украины Красное знамя Советов.
     Знамя труда.
     Знамя мира.



     И вот мы в Проскурове.
     Как-то даже странно  было  услышать  команду:  "Отомкнуть  штыки,
размещаться  по  казармам!"  Иной  боец не отмыкал штыка от винтовки с
самого 1917 года...  Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки
в козлы,  сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в
каптерку - и на улицу.
     Все было   необычно.   Вот  проехал  в  местную  гимназию  -  там
разместился штаб - наш командир бригады.  Сидит,  вытянувшись свечкой,
как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в
бою,   а   скрипучая   пролетка   в   рыжих    заплатах    с    сонным
извозчиком-балагулой на облучке.
     Вот навстречу комбригу прокатил наш  Иван  Лаврентьич,  начальник
политотдела.  Ивану  Лаврентьичу  откопали  в  каком-то  из особняков,
брошенных хозяевами,  беговые  дрожки,  и  теперь  он  возвращался  из
кузницы,  где  сам  приваривал  отломленный шкворень.  Иван Лаврентьич
двадцать  лет  кузнечил  на  Брянском  заводе  и  не  упускает  случая
поворошить в горне. А уж чего лучше случай - отдых после многомесячных
боев!
     А бойцы,  как  водится,  первым  делом  устремились  в  баню да и
развели мытье со стиркой.  Кто помылся раз,  кто два раза, а нашлись и
такие охотники,  что просиживали в бане целыми днями.  Сделает перерыв
на обед, а потом опять - за веник и на горячий полок.
     Начальство бойцам  не  препятствовало:  отдых  так отдых,  пускай
побанятся вволю!
     К тому  же  в  казармах  еще  не  все было устроено для жилья.  А
размещаться  бригада  собиралась  основательно.  И  вот  проскуровские
рабочие решили сделать нам подарок - что ни день,  то у них субботник:
скоблят полы,  белят стены,  ладят для  бойцов  топчаны.  Тут  же,  на
казарменном   дворе,  женщины-работницы  шьют  из  мешковины  матрацы.
Медники  лудят  позеленевшие  в  походах   ротные   котлы.   Сапожники
перебирают и чинят разбитую обувь.
     Наконец разместились бойцы - в чистоте и с удобствами.
     Ляжет боец  в  свежую  постель,  потянется  на  мягком,  душистом
сеннике и даже зажмурится от удовольствия...  Хорошо  отдохнуть  после
боевых трудов!



     Когда вступали   в  Проскуров,  я  был  красноармейцем  саперного
взвода.  Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская
служба  проходила  на  Украине.  Попал  я  сюда  из  Питера  с отрядом
рабочих-добровольцев.  Сам я техник по ремонту водопроводов,  ну а раз
техник, - значит, в армии стал сапером.
     Сапер, понятно,  из меня  получился  не  сразу.  Но,  послужив  в
Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и
по пескам,  и по мокрому болоту.  Научился починять мосты и ставить из
бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное
- я быстро понял,  что требуется от  сапера.  "Стрелок  метким  глазом
берет,  а сапер смекалкой",  - говорили у нас.  Ну,  а смекалки у меня
хватало.  Как-то раз,  помню,  наводили мы мост из бочек -  надо  было
артиллерию  переправить.  У реки стоял пивной завод,  и,  кроме бочек,
никакого материала поблизости не было.  Спустили  мы  бочки  на  воду,
начали  их  связывать  канатом,  глядим  - короток канат.  И бревен не
подыскать для настила.  Не получается мост!  Командир велел мне  взять
лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я
на шоссе,  гляжу, а материал - вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу
к  командиру.  Тут  мы без всякой задержки и закончили мост:  повалили
десятка три телеграфных столбов,  подтащили их к реке и уложили поверх
бочек  с  берега  на берег,  а бочки вместо каната связали телеграфной
проволокой.  Потом накидали на этот  мост  хворосту,  и  наши  батареи
перешли через реку как по хорошей дороге.
     Подумать - так ведь совсем недавно все это было!  А вот как вошел
в Проскуров,  да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню,
да постригся у парикмахера - и вся  жизнь  походная  вдруг  показалась
давным-давно прошедшей...
     Первые дни по вступлении  в  Проскуров  занятий  во  взводе  было
немного:  с  утра  политбеседа  да немножко строевых - всего и дела-то
часа на полтора.  А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем
на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.
     - Нет,  так-то скучно,  ребята,  - стали поговаривать саперы. - У
стрелков вон веселее.
     А стрелки - те сразу устроили себе за городом полигон - и  всякий
день  на  стрельбе.  А  по  вечерам в ротах у них что в улье.  На приз
бьются:  командир бригады  назначил  приз  за  стрельбу  -  двухрядную
гармонь.  Говорили,  что  штабной  каптер  поехал  покупать  гармонь в
Москву.
     Мы попробовали  было своим саперным взводом пристроиться к призу,
да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и
не дали пострелять.
     Что будешь делать?
     - В отпуск разве отпроситься? - предложил кто-то из саперов.
     Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.
     Подумал и  я  об отпуске:  не съездить ли в самом деле к батьке в
Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.
     Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы
хоть с его слов заводские мне написали.  Стар уже совсем стал  батька,
только  на  пенсии  ему  и  сидеть...  А  попробуй-ка скажи ему такое!
Разгорячится сразу: "Ты, Илюшка, нос не задирай!" - да и припомнит мне
февраль восемнадцатого года. "Ну-ка, - скажет, - отвечай: кто из нас -
ты или я - первым вскочил по гудку да на поезд,  с винтовкой навстречу
германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!"
     Никогда не забыть нам  этой  ночной  тревоги  в  Питере...  Тогда
морозной  февральской  ночью закричали гудки - все,  сколько их есть в
Петрограде:  на заводах, фабриках и паровозные - на станциях. Поднялся
весь рабочий Питер...  Главное сражение произошло у Пскова. Германские
солдаты не выдержали и бежали с поля боя.  Это было  23  февраля  1918
года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.
     И опять мысли мои возвращались к отцу.  Старик,  а так загорелся,
когда  рабочие-дружинники  отъезжали на Украину:  шапку в охапку - и в
завком за винтовкой!  Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и
не послушался бы...
     Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком,
потолковать  ладком - на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской
заставой...  Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров - Жмеринка -
Киев  -  Москва - Петроград - вон сколько ехать!  Туда да обратно - на
одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.
     Ведь всюду  еще  фронты.  Посмотришь  на карту родной страны да и
призадумаешься:  в Одессе грозой стоит французский флот,  в Закавказье
высадились   англичане;  они  же,  вместе  с  американцами,  захватили
Мурманск,  Архангельск.  И  на  Дальнем  Востоке  грабят  наши   земли
американские и японские захватчики.
     Всюду, куда ни глянь,  отобраны у  Советской  России  гавани.  Ни
одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство.
А из газет видно,  что кораблик с хлебом  доставил  бы  много  радости
Москве и Петрограду... Ой, круто приходится там населению! Восьмушка -
тонкий ломтик хлеба - на два дня.
     И в  это  же  самое  время  в  захваченных  у нас гаванях большое
оживление:  с  шумом  и  грохотом   там   разгружаются   корабли   под
американским   флагом.   Корабли  беспрестанно  подвозят  оружие:  для
Деникина,  Юденича и больше всего -  для  Колчака.  Колчак  со  своими
бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно,
ему от его хозяев приказ вышел:  идти походом на  Москву  и  сокрушить
Советскую власть.
     А у наших бойцов такое соображение,  что Колчак  хоть  и  морской
адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская
народная река и не станет держать она на своей воде продажных  тварей,
изменников Родины.
     Не выйдет,  господа империалисты!  Но все-таки советскому солдату
полагается  быть  начеку...  Где  же тут думать о доме да проситься на
побывку!
     Я не стал даже и подавать докладную.  Решил не ездить в Питер,  а
сел и написал батьке длинное  письмо.  Написал,  вижу  -  и  еще  надо
писать,  одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и
товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.
     Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:
     - Завтра вам явиться к начальнику политотдела.
     "Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел
у меня с ним не бывало никаких..."
     Пришло утро. Отправляюсь в штаб.
     Политотдельская комната  полна   народу.   Шумно,   накурено.   Я
протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех
столов  толпились  рабочие.   Свежие   номера   "Правды",   "Бедноты",
"Известий"  переходили  из  рук  в руки.  А красноармейцы брали газеты
пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные
и взводные "громкочтецы".
     Тут же в толпе я увидел начальника политотдела.  Иван  Лаврентьич
был  чисто выбрит,  обрил даже голову,  и от этого его рыжие усы сразу
стали выглядеть пышнее и как бы даже  удлинились.  На  груди  у  Ивана
Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.
     Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.
     Он стоял с плотником.  Плотник, что-то объясняя, водил аршином по
голой стене.  Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья  и  покручивал
свой пышный ус.
     - Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как
следует были. Не тяп-ляп!
     И повел меня к своему столу.
     - Ты что же это,  грамотей?  - сказал он,  разыскивая стул, чтобы
сесть.  - Мы тут библиотеку налаживаем,  людей не хватает,  книг целый
воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!
     Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный
старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.
     - Обожди-ка,  обожди,  - удержал меня Иван Лаврентьич,  -  тут  я
найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?
     - Техник, - сказал я.
     Иван Лаврентьич  взял  перо  и  что-то  написал на клочке бумаги.
Потом передал записку через стол делопроизводителю:
     - В   приказ!   Сапера   Медникова  Илью  зачислить  временно  по
политотделу.
     - Ну,  а теперь давай поговорим.  - Иван Лаврентьич опять поискал
свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек
стола.  - Вот что,  - сказал он, усевшись. - В городе есть типография.
Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала...
     Тут нас  среди  разговора  перебили.  Ивана Лаврентьича вызвали к
телефону,  и не успел он и от стола отойти,  как его  со  всех  сторон
тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.
     - Понял,  что надо-то?  - крикнул он  мне  уже  с  другого  конца
комнаты. - Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.
     - Есть!
     И пустился я исполнять приказание...
     Типография в Проскурове была,  и рабочие-типографщики уже  знали,
что  затевается  газета.  Но  в этой типографии,  кроме афишек заезжих
актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.
     Первым делом   надо  было  проверить,  исправны  ли  типографские
машины.  А  как  к  ним  подступиться?  Ведь  это   же   все-таки   не
водопроводное дело...
     Глядел я,  глядел в типографии  на  чугунные  колеса,  обошел  их
кругом. "Вертятся?" - спрашиваю. "Вертятся, - отвечают рабочие, - если
вертеть".  - "Ну-ка,  - говорю,  - крутанем!" Крутанули.  Забрякали  в
машине  вальцы,  начала  она махать какими-то рогами.  Один из рабочих
пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины
наружу,  ее  поддели  рога  и  положили  передо мной.  Гляжу - и буквы
отпечатались:


     Послезавтра, во  вторник,  должны  быть  доставлены   из   каждой
деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру
г.  Проскурова 40 взрослых,  крепких,  среднего роста лошадей, которых
будет осматривать германская военная комиссия...

     Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.
     - Держи  карман  шире,  -  усмехнулся печатник.  - Дядьки наши по
деревням рассудили так,  что их благородия германские офицеры и пешком
добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.
     - Значит, не дали? Здорово!
     - Да что ж,  паны невелики, - сказал печатник, - а лошадям лишнее
беспокойство.
     Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.
     - Будет газета,  бумаги только давайте.  Пудов хоть с десяток для
начала.
     Десять пудов бумаги!  Да в штабе у нас каждый листок чуть  ли  не
под расписку выдают...  Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я
только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал
-  и  все никакого проку.  Наконец - уже некуда было идти - завернул в
аптеку.  Думаю себе:  "Аптекари всех в городе  знают,  может  быть,  и
посоветуют   мне   что-нибудь".   Вошел.   Гляжу,  аптекарь  лекарство
завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.
     Я попросил у него листочек,  пощупал.  "Не ахти какая бумага,  но
под машиной,  - думаю себе,  - пожалуй,  не лопнет, можно печатать". И
тут  я  разлился  перед  аптекарем  соловьем,  начал  уговаривать  его
уступить бумагу для газеты.  Говорю и сам себе удивляюсь,  до чего  же
ласковые, красивые слова получаются.
     Вижу, аптекарь обмяк.  Потом почесал в  затылке,  ушел  в  другую
комнату - и выволок мне целый тюк бумаги.
     "Эге, - думаю,  - да этот народ запасливый!" Я еще в одну  аптеку
завернул - мне и тут собрали тючок обертки.  Словом, "бумажный вопрос"
разрешился лучше и нельзя.  Доставил я бумагу  в  типографию;  говорят
мне: краски надо, кистей, керосину - шрифт перемыть. Я опять в город.
     А в типографию уже поступили статьи.  Иван Лаврентьич написал про
Первый конгресс Коммунистического Интернационала.  Весть о том,  что в
Москву пробрались делегаты от коммунистических  партий  разных  стран,
восторженно обсуждалась нашими бойцами. Вот смелые люди приехали: им и
блокада нипочем, и фронты. Вот каковы коммунисты!
     Важную статью написал предревкома.  Он говорил о том, что русские
рабочие помогли украинцам изгнать оккупантов и восстановить на Украине
Советскую  власть.  Дело  чести украинцев - ответить на эту помощь.  В
Советской России нет  хлеба,  там  очень  трудно  живется,  а  Украина
обильна хлебом.
     А вот  и  статья  от  комбрига.  Озаглавлена:  "Учиться!"  Теслер
требовал,  чтобы  вся  бригада  засела  за  парты.  Правильная статья.
Революционный боец должен неотступно  овладевать  новыми  знаниями.  А
кое-кому  из  наших  ребят  об  этом к месту напомнить.  А то отдыхают
чересчур!
     Не успели  еще  наборщики  набрать  статьи,  как  политотдельский
вестовой выгрузил на стол целый ворох  заметок.  Рабочие  даже  руками
замахали на него:  "И не приходи больше и не носи!  Эка вывалил! Сразу
чуть ли не на три номера материалу!"
     Для первого  номера  газеты  редакция  выбрала  заметки,  которые
поинтересней. Сразу же под передовой статьей поставили табличку очков,
выбитых  стрелками  на приз.  Вся бригада следила за ходом состязания.
Которая рота заберет гармонь и какого полка - первого или второго?  Об
этом  только  и  было  разговоров  в  эти  дни,  и стрелковая табличка
попадала не в бровь,  а в  глаз.  Рядом  с  табличкой  наборщик  ловко
заверстал  письмо раненных в боях красноармейцев к персоналу городской
больницы.  Красноармейцы лежали в больнице, но уже выздоравливали. Они
были  очень  довольны  лечением и уходом,  а в особенности благодарили
больничную  кухарку  "Апросю  Филиппьевну  за   вареники   с   маковой
подливкой".
     После этих статей и заметок пустили резолюции  рабочих  собраний,
сообщения  о  выборах  завкомов  на  предприятиях  и различные справки
советских  учреждений  для  крестьян.  А  в  самом  низу   листа,   на
подверстку, тиснули "анонс" об открытии в городе кинематографа и стихи
одного нашего сапера.
     И вот наутро, в назначенный срок, вышла наша газета под названием
"Мысль коммуниста".  Я упаковал ее  в  тюки  и  свез  на  извозчике  в
политотдел. Иван Лаврентьич, покручивая ус, прочитал газету от строчки
до строчки. Потом поднял на меня глаза и широко улыбнулся: "Ну что же,
значит, с почином? Неплохо сработали!"
     Он велел раскрыть тюки,  и тут же,  на моих глазах,  газету стали
разбирать красноармейцы и рабочие.  Пошли розовые листки в прослойку с
московскими газетами! И это было мне лучшей наградой.
     Скоро издание  газеты перешло к ревкому и Проскуровскому комитету
партии.  Но в политотделе от этого работы ничуть  не  убавилось.  Мне,
вместе со старшими товарищами инструкторами,  приходилось то разбирать
брошюры,  листовки  и  плакаты,  которые  прибывали  из   центра,   то
подготовлять митинги, то устраивать лекции в казармах.



     Вскоре после  освобождения Проскурова,  в марте,  Иван Лаврентьич
уехал в Москву.  Поездка была  не  простая:  проскуровские  большевики
избрали его делегатом на VIII съезд партии.  Мы, бойцы, ходили гордые:
это почет бригаде, а значит, и каждому из нас почет!
     В день   отъезда  Ивана  Лаврентьича  все  особенно  волновались.
Прощаясь,  он стал обходить казармы, роту за ротой, и всюду спрашивал,
какие  есть  у  бойцов  пожелания  или  просьбы  к  нашему  Советскому
правительству!
     - Привет Владимиру Ильичу от пятой роты!.. Привет от седьмой!.. -
гремели голоса. - Да здравствует товарищ Ленин!
     Началось ожидание.  Позадержался  наш  делегат  в Москве.  Сады в
Проскурове оделись зеленью,  и зацвела  белая  акация,  когда  наконец
воротился  из  далекого  путешествия  Иван  Лаврентьич.  Приехал он из
Москвы отдельным вагоном-теплушкой среди тюков и ящиков.
     Встречали его   целой   делегацией.  Бойцы,  рабочие  с  заводов,
работницы - кого тут только не было! Мигом заполнили перрон.
     Я первый  увидел  Ивана  Лаврентьича  и  вскарабкался  к  нему  в
теплушку.
     - Ну   как?  -  дружелюбно  пробасил  он,  поздоровавшись.  -  Не
разбаловался политотдел в отсутствие начальника?
     А я глядел на него и удивлялся: он и будто не он. Иван Лаврентьич
побывал в Кремле и держаться стал прямее,  не  сутулится,  величавость
появилась,  военная выправка...  Усы уже не висят,  как случалось, без
призора,  а  подстрижены  и  закручены  кверху.   Твердый   воротничок
подпирает подбородок. Вон он каков приехал, Иван Лаврентьич!
     На вокзале состоялся митинг.  После речи  начальника  политотдела
выступали красноармейцы,  выступали рабочие. Едва кончился митинг, как
бойцы наперегонки устремились к Ивану Лаврентьичу.  Дело  в  том,  что
разнеслась  весть,  будто  тюки  и  ящики в вагоне - это подарки нашей
бригаде от Ленина.  И бойцы,  тесня со всех сторон Ивана  Лаврентьича,
стали допытываться:
     - Это правда, товарищ начальник? От Ленина? Неужели от самого?
     Иван Лаврентьич подтвердил:
     - Да, в вагоне подарки для вас лично от Ленина.
     Но кто  же поверит!  Ленин управляет всем нашим государством,  да
еще в такую трудную пору, когда всюду враг. Где же ему самому набирать
для  бойцов  записные  книжки,  тетрадки,  носовые платочки,  иголки с
нитками... Смешно говорить! Насчет двухрядной гармони, что в отдельном
ящике приехала,  - это,  конечно,  возможно. Подарок ценный, призовой;
так что,  может,  и прошелся Владимир Ильич пальцем по ладам, проверяя
голоса. А насчет прочего - наверное, выдумка!..
     И все-таки оказалось правда.  Иван Лаврентьич подробно рассказал,
как  Владимир  Ильич  из  своего  кабинета звонил по телефону в разные
учреждения,  как он сам хлопотал  и  беспокоился,  чтобы  собрать  для
бойцов получше подарки.
     Долго никто не мог выговорить ни слова от волнения.  Потом кто-то
сказал:
     - Письмо Владимиру Ильичу! Письмо напишем!
     Сразу стало  легко  и  радостно  на  душе,  потому что правильное
решение.
     А потом  в  казарме у нас произошла встреча с Владимиром Ильичем.
Стрелковую бригаду невозможно  поместить  в  зале  полностью.  Поэтому
впускали бойцов побатальонно. Целый день, от подъема до отбоя, слушали
у нас Ленина, а перед казармой все нарастала и нарастала толпа.
     В политотделе  у  нас  был  граммофон  - ящик с горластой трубой.
Раздобыли один на бригаду - да и тот был чиненый-перечиненый. Ему ведь
тоже  доставалось  в  боях.  На  трубе пестрели заплаты,  поставленные
бригадными кузнецами.  Эти ребята  ловко  ковали  лошадей,  но  нельзя
сказать,  чтобы  столь  же  удачно  подковали граммофонную трубу.  Она
дребезжала и искажала звуки.
     Из уст  Ленина  мы  услышали  "Обращение  к  Красной  Армии" и "О
крестьянах-середняках".
     Долго-долго слушали бойцы пластинку. Потом заговорили.
     - А почему,  товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете:
то  высоко,  то низко,  то середина наполовину?  Какой же настоящий-то
голос у Ленина?
     Комиссар заглянул в трубу, однако не стал ее порочить.
     Опять заговорили  бойцы  всей  бригадой,   горячились,   спорили,
большинством решили:
     - Какой голос у Ленина?  Ясно - громовой!  На весь мир звучит.  С
этого  дня  политотдел  засыпали требованиями:  всюду желали послушать
живую речь Ильича.
     Тогда Иван Лаврентьич сказал:
     - Берись-ка, Медников, работать с граммофоном!
     Запрягли мне армейскую двуколку,  и стал я разъезжать по заводам,
фабрикам и по селам, собирая народ послушать Ленина.
     Иван Лаврентьич  сам  выдавал  мне  пластинки - из рук в руки.  А
принимая обратно, всякий раз надевал очки, строго осматривал пластинки
со всех сторон - нет ли какого изъяна или царапины.  Я и сам, глядя на
него,  стоял не  дыша,  как  на  экзамене.  Осмотрев  пластинки,  Иван
Лаврентьич  обтирал  каждую  суконкой  и  запирал  в железный походный
сундук, который был привинчен к стене в политотделе.



     Уже четвертый месяц мы  стояли  в  Проскурове.  Совсем  незаметно
пролетело время!
     Был июль.  В садах уже поспевали плоды.  Вокруг города колосились
хлебами поля. Только и разговоров теперь было что об урожае. По городу
собирали  мешки.  Железнодорожники  на  станции  мыли,   выскабливали,
пропаривали вагоны для хлеба.  Мирные заботы!  Мирный труд! Вспомнишь,
бывало, в эти дни про недавние походы, про все тяготы боевой жизни - и
усомнишься:  да уж и в самом ли деле все это было? И фронт, и окопы, и
немецкие захватчики, и петлюровцы...
     Меня свалил тиф, и я совсем отстал от саперного дела. Да и взвода
моего уже не было в Проскурове. По директиве штаба фронта наша бригада
выделила  крупный отряд для действий на юге,  против Деникина.  В этом
отряде из Проскурова ушла чуть ли не половина бригады:  от  нас  взяли
два  батальона  пехоты,  три  орудия  - из восьми - при полном составе
артиллеристов, полуэскадрон кавалерии и целиком весь саперный взвод.
     Уехали мои  товарищи,  а  я  так  и  остался при политотделе и из
лазарета сразу перебрался на вольную квартиру.  Это и к штабу  поближе
вышло,  да  в  своей  комнате  и  работать удобнее.  А работы всем нам
хватало.  В политотдел приходили не только рабочие,  но и крестьяне из
окрестных   деревень,   местные  партийные  и  профсоюзные  работники,
молодежь.  Приходили по разным делам:  кто с жалобой на кулаков, кто с
просьбой выделить докладчика - кто с чем.
     В Проскурове налаживалась жизнь советского города.
     И вдруг в один день все переменилось...
     Это был знойный,  душный день конца июля.  Штаб не работал:  было
воскресенье.  Я  побродил  в городском саду,  послушал музыку,  пришел
домой,  поужинал.  Но спать не хотелось.  И, растянувшись на кровати у
открытого окна,  я стал перелистывать конспект лекций Теслера,  нашего
комбрига. Вот человек! Сначала я думал, что он из каких-нибудь ученых,
-  столько знает!  Есть же у нас ученые,  которые в революцию вместе с
рабочим  классом  встали  за  социализм,  как,   например,   Клементий
Аркадьевич Тимирязев. И вдруг я узнаю - батрак! Потом он был рабочим в
Риге.  Даже голодая и  бедствуя,  Теслер  не  расставался  с  книжкой.
Добирался  он  и  до подпольной литературы большевиков,  так что еще в
царское время стал понимать,  кто враги рабочего класса и как  с  ними
бороться.
     В Красной  Армии  Теслер  начал  службу  в  батальоне   латышских
стрелков  и очень скоро стал командовать этим батальоном.  А потом его
назначили к нам комбригом.  Наверное,  отличился в боях.  Да и порядок
умеет  навести  -  это  мы  почувствовали  сразу,  как  только  Теслер
появился.  Тогда же был прислан из Москвы Иван  Лаврентьич  -  ставить
политработу.  Очень хорошо поладили они между собой.  И стали мы звать
командира бригады Августом Ивановичем.  Настоящее-то отчество  у  него
совсем другое.  А мы соединили:  один Август,  другой Иван - так пусть
главное наше командование называется Августом Ивановичем!
     А потом,  когда  бригада  вступила  в  бои  против  петлюровцев и
германских оккупантов на Украине, мы на деле узнали нашего молчаливого
и сурового на вид комбрига и полюбили его.
     В Проскурове,  находясь  в  штабе,  я  сам  убедился,   до   чего
пристрастен Теслер к книгам:  едва он сошел с боевого коня,  как сразу
зарылся в местной городской библиотеке. Все книги пересмотрел!
     Библиотека оказалась    плохонькой,    разоренной,    но   Теслер
организовал там "советскую полку".  Книги и брошюры для этой полки  он
вместе  с  Иваном  Лаврентьичем набирал из каждой посылки,  которую мы
получали для политотдела из центра.
     Теслер задумал  написать  брошюру  для красноармейцев "О братстве
советских  народов"  и  читал  на  эту  же   тему   лекции   в   нашем
политотдельском кружке.
     Руководитель строгий.  Только лишь лекцией у него не  обойдешься,
как бы старательно ни записывал.  Велит в библиотеке бывать,  а там он
видит каждого, кто за книгой.
     Перелистываю я  тетрадку  и  досадую  на  себя  за то,  что из-за
поездки в деревню не  попал  сегодня  на  лекцию,  а  Теслер  с  этим,
конечно, не посчитается. Задумался я и вдруг слышу - конский топот под
окном.  Мелькая в полосе  света,  один  за  другим  галопом  понеслись
всадники.  Патруль...  Но что за скачки в полночь? Я отложил тетрадку.
Тут что-то неладно.
     Я выбежал на улицу и прислушался к быстро удалявшемуся топоту.
     Всадники на полном скаку повернули к казармам.
     "А ведь они со стороны штаба проскакали,  - вдруг сообразил я.  -
Что бы это значило?"
     Я вернулся в свою комнату,  схватил фуражку,  наган и со всех ног
бросился в штаб.



     Запыхавшись от бега,  я торопливо вошел в двери гимназии,  и  тут
сразу,  скрестив  винтовки,  мне преградили дорогу часовые.  Я показал
пропуск и пошел по коридору.  На втором этаже опять часовые.  Странно,
здесь  часовых  никогда  не ставили...  Я опять достал свой пропуск и,
больше уже не пряча,  одним духом  взбежал  по  лестнице.  Заглянул  в
комнату  политотдела  - пусто,  темно.  Я пошел на цыпочках к актовому
залу,  где помещался оперативный отдел штаба. Приоткрыл дверь, гляжу -
а в зале все наше командование... Полный сбор!
     Я тихонько вошел  и  присел  на  свободный  стул,  под  бронзовой
лампой.
     Все молчали. Изредка только кто-нибудь покашливал, и кашель гулко
отдавался в противоположном темном конце зала.
     Наискосок от двери за письменным столом  сидел  командир  бригады
Теслер,  как всегда выбритый,  аккуратный и, казалось, безразличный ко
всему. Перед ним во всю ширину стола была развернута карта. Пододвинув
к себе пепельницу, Теслер чинил красно-синий карандаш.
     Здесь же был Иван Лаврентьич.  Он хмурясь поглядывал на  карту  и
водил рукой по бритому темени, по вискам, по затылку, как бы обшаривая
всю свою голову.
     Иногда он наклонялся к комбригу и о чем-то шептался с ним.
     Командиры поглядывали  в  угол.   Там,   выстукивая   точки-тире,
стрекотал телеграфный аппарат.  Лента широкими белыми петлями ложилась
на паркет. Перед аппаратом сидел красноармеец-телеграфист. Он суетливо
передвигал  по  столу  свечу  в  подсвечнике.  Но  подсвечник никак не
пристраивался к месту, и красноармеец перехватывал его из руки в руку.
     Теслер раза  два  пристально  взглянул  на  красноармейца,  потом
сказал, медленно переводя глаза на потолок:
     - Доложите, когда там у вас будет точка...
     - Уже,  товарищ командир бригады...  Точка и подпись!  - поспешно
выговорил телеграфист.
     Теслер встал.  Подошел к аппарату, отщипнул ленту и, подхватив ее
на руку,  зашагал обратно - прямой,  как циркуль. Сел. Несколько минут
он молча читал ленту, перепуская ее между пальцев.
     - Итак, товарищи, - заговорил он наконец и обвел всех взглядом. -
Общая обстановка... Попрошу строевых командиров записать.
     Кругом зашелестели полевыми книжками.
     - Общая обстановка,  - повторил  Теслер,  когда  все  приготовили
книжки  и  карандаши.  -  В районе пограничных постов бригады нарушена
государственная граница:  к нам прорвались петлюровцы.  Вчерашний день
пограничники  с  боем отступили.  Сейчас петлюровцы идут на Проскуров.
Численность их... - он выдержал паузу и потом посмотрел на всех прямо,
в упор, - две дивизии...
     Я невольно привстал,  но кто-то сейчас же надавил мне на плечо, и
я снова опустился на стул.  Две дивизии! Это не меньше четырех бригад,
а у нас...
     Я опять жадно прислушался к тому, что говорил комбриг.
     Он продолжал:
     - Битые   украинским   народом   петлюровцы,   гайдамаки   -  все
помещичье-кулацкое  отребье,  бежав  за  границу,  нашло  себе  нового
хозяина.   Германский   империализм,   которому   петлюровцы  служили,
развалился. Но не осиротели изменники своего народа, люди без родины и
чести!  Эту падаль бережно подобрали господа миллиардеры из Нью-Йорка,
Лондона,  Парижа.  Откормили петлюровцев,  обули,  одели,  вооружили и
вновь  двинули  на  Украину.  Украина,  с ее хлебом,  углем,  сахаром,
металлом,  - лакомый кусок для империалистов.  А  петлюровцы  в  своей
ненависти к русскому народу готовы хоть черту продаться,  только бы не
было Советской Украины!  Красного знамени не признают - придумали себе
желто-блакитное!
     Теслер сидел весь красный - я никогда не видел его в таком гневе.
     Он опустил  глаза,  делая вид,  что рассматривает карту.  А когда
заговорил  опять,  это  был  уже  прежний   Теслер   -   спокойный   и
невозмутимый.
     Без усилий он вскрыл замысел врага,  разъясняя то,  что многим из
сидевших   в   зале  было  еще  не  понятно.  Не  Проскуров  соблазнил
петлюровцев!   Империалисты   желали   получить    Жмеринку,    мощный
железнодорожный  узел,  соединяющий  крупнейшие  города правобережья -
Киев и Одессу, Соблазн велик! Короткий марш в сто - полтораста верст -
и враг у цели.
     - Полагаю,  - говорил комбриг, - что мне нет нужды разъяснять вам
задачу бригады.  Тем более что времени до столкновения с противником у
нас остается очень немного.
     Комбриг посмотрел на стенные часы,  и тут все,  точно по команде,
мигом повернулись туда же. А часы - это были старинные часы с кукушкой
- не спеша продолжали отщелкивать свои секунды...
     - Поэтому,  товарищи,  перехожу прямо  к  диспозиции,  -  прервал
Теслер  молчание.  Он  сел  и  начал  расчерчивать карту.  Размашисто,
крупными зигзагами он навел карандашом две синие черты  и,  пририсовав
стрелочки,  аккуратно  загнул  их  к  Проскурову.  Потом он перевернул
карандаш другим концом и,  раздумывая,  начал  ставить  вокруг  города
маленькие красные скобки, зубчики, кружки.
     - Первый полк,  - сказал Теслер и,  широко расставив пальцы руки,
как пианист на клавиатуре, накрыл сразу три или четыре значка.
     К столу подошел командир первого  полка.  Склонился  над  картой,
посмотрел на пальцы комбрига, выпрямился и молча козырнул.
     - Второй полк! От второго полка батальон в резерв.
     Козырнул командир второго полка.
     - Батарея!.. Вторая батарея! Кавэскадрон...
     Командиры один   за   другим   подходили   к  столу,  выслушивали
приказания и, отходя, разглядывали свои карты и вполголоса совещались.
     Отдав приказания строевым командирам,  Теслер подозвал начснаба и
распорядился,  чтобы  в  течение  боя  дважды  был  сварен   и   подан
красноармейцам  на  позиции  обед.  Потом  стал делать указания врачу.
Бригадный врач,  старичок, все время кивал головой и шаркал ногами. Но
потом  вдруг  строго посмотрел на окружающих и отошел от стола военным
шагом.
     А я  бегал и разыскивал Ивава Лаврентьича.  Ведь только что был в
зале.  Где же он? Я с ним столкнулся в коридоре. Он возвращался в зал.
Вместе  с  ним  вошел председатель ревкома - большой сутулый человек в
пальто до колен,  - и оба прошли прямо к Теслеру.  Не  успел  я  Ивану
Лаврентьичу слово сказать, как все трое, заговорив между собой, отошли
от стола в сторону.
     Прохаживаясь по залу, они стали о чем-то совещаться. Из отдельных
слов я понял, что разговор идет о вооружении рабочих.
     - Начальника  боепитания надо бы сюда,  - сказал Иван Лаврентьич,
останавливаясь.
     Он поглядел по сторонам и тут увидел меня:
     - А ты чего без дела околачиваешься?
     - Товарищ начальник,  - выпалил я,  - разрешите мне на позицию, в
строй.
     - Хорошо. Разрешаю. Договоришься тут в штабе, - отрывисто ответил
он. - А сейчас звони-ка быстренько в театр.
     - В   театр?  -  я  посмотрел  на  часы.  -  Кому  же  там,  Иван
Лаврентьич... ночью?
     Часы показывали половину второго.
     - Какая тебе ночь!.. - нетерпеливо проворчал он, надевая фуражку.
- Все профсоюзы там...  Скажи, чтобы не расходились, - митинг будет! -
крикнул он мне уже из  дверей,  пропуская  впереди  себя  председателя
ревкома.
     Оба ушли.
     Я бросился к телефону.
     Кручу, накручиваю что есть мочи рукоятку,  аж визжит  индуктор  в
аппарате.
     Ну, проснулись наконец, ответила станция!
     - Театр! - кричу. - Соединяйте с театром!
     Соединили - и сразу  же  забренчал  ответный  звонок.  Я  передал
распоряжение и доложил об этом комбригу.
     Теслер подошел ко мне, перелистывая телефонный справочник.
     - Звоните теперь на заводы,  в мастерские - всюду,  куда успеете.
Велите  собирать  рабочих  по  квартирам.  Только  чтоб  не   вздумали
фабричных гудков подавать! Все сделать умно и без паники.
     - Есть, товарищ комбриг, будет исполнено!
     Ну уж не знаю,  работал ли еще когда-нибудь так в штабах телефон!
Телефонистка на станции едва  успевала  отвечать,  а  я  ей  номер  за
номером,  номер за номером,  с одной страницы справочника, с другой...
Частных  абонентов  я  тут  же  потребовал  выключить.  Не  о  чем  им
переговариваться, когда в городе боевая тревога.
     Уже через каких-нибудь полчаса в зале начали появляться  рабочие.
Они  вбегали  разгоряченные,  в  распахнутых пиджаках,  с фуражками на
затылке и тут же у порога торопливо справлялись: "Кто тут у вас?.. Где
получить оружие?"
     - Документы есть?  При себе документ? - спрашивал каждого часовой
у двери и направлял рабочих к Теслеру.
     Перед столом комбрига в несколько минут образовалась  очередь.  А
рабочие  все  шли  и  шли  -  одни  принаряженные,  из театра,  другие
заспанные, босые, едва, внакидку, одетые.
     Очередь быстро  увеличивалась.  Через  зал  к столу пробежали два
штабных  писаря  с  листками  бумаги  и  чернилами.  Туда  же   прошел
начбоепитания.
     А я продолжал звонить.  Народу все  прибывало  -  и  все  веселее
становилось! Звони, звони, телефон, буди, сзывай рабочих на подмогу!..
Неправда, отстоим Проскуров!
     В зал вбежало несколько железнодорожников.  Один из них сунул мне
под столик зажженный фонарь,  другой туда же - брезентовые рукавицы, и
все гурьбой двинулись вперед.  Сняв фуражки и приглаживая волосы,  они
подошли к Теслеру.
     - В очередь!  Эй, становись в очередь! - закричали на них со всех
сторон.
     - В очередь?  - Железнодорожники с усмешкой обернулись к толпе. -
А если мы бронепоезд растапливаем, тоже, значит, в очередь?
     - Смотри,  ребята,  что  говорят,  -  слыхали?  Бронепоезд против
желто-блакитных выставляют!
     В толпе одобрительно загудели. И сразу же посыпались расспросы:
     - Да откуда он у вас? Где взялся?
     В самом деле,  откуда бронепоезд? Ведь это же, черт возьми, сила!
Броневые   башни,   пушки,   пулеметы...   Уж    не    сбрехнули    ли
железнодорожники? Да нет... Вон Теслер их опрашивает и что-то помечает
у себя на карте.
     Я отложил на минуту трубку, чтобы прислушаться к разговору. Тьфу,
вот галдеж подняли!..  Ничего не разобрать!  Это,  наверное,  из Киева
бронепоезд,  из  штаба  фронта...  Ну  и зададим мы теперь белым жару!
Своих не узнают!
     Я опять  взялся  за  трубку.  Хотел продолжать звонить,  но в это
время рабочие гулко затопали. Построившись в ряды, они начали выходить
из зала в широко распахнутые двери.
     Обгоняя рабочих,  пробежал начальник боепитания  со  списками  на
оружие.
     - Кончай, хватит! - крикнул он мне на ходу.
     Я повесил  трубку,  переждал,  пока  в зале стало посвободнее,  и
подошел к Теслеру. Доложил, что его приказание выполнено.
     - Товарищ  командир  бригады,  -  сказал я,  - разрешите и мне на
позицию.
     Теслер собирал  со  стола  свою  карту.  Он взглянул на меня,  но
ответил не сразу.
     - Вы ведь сапер? - сказал он наконец.
     - Сапер.
     - Куда же я вас? Саперного взвода нет... Что же вы сможете делать
в одиночку?
     - Я не только сапер. Я и подрывник.
     - Ага!  - Теслер потянул из кармана портсигар и закурил.  - Тогда
давайте подумаем.
     Тут неожиданно  между  нами  втерся  невысокого  роста   чернявый
железнодорожник.  Все железнодорожники стояли чуть поодаль и,  видимо,
услышали наш разговор.
     Чернявый козырнул  левой  рукой,  но тут же поправился и козырнул
правой.
     - Товарищ начальник!
     Теслер чуть усмехнулся.
     - Товарищ  начальник,  дозвольте!  - Чернявый спрятал обе руки за
спину.  -  Дозвольте  сказать...  Вот  вы,  товарищ   начальник,   нам
пулеметчиков даете.  Восемь пулеметчиков - это,  конечно,  не рота или
там... не батальон. Но все-таки нам поддержка.
     Чернявый крякнул и посмотрел на меня, потом на Теслера.
     - Мы вот сейчас между собой переговорили,  и к вам наша  просьба:
откомандируйте на поезд и товарища Медникова для политработы.
     - А вы разве знакомы? - спросил Теслер.
     - Да  знаем  мы товарища Медникова!  Газеты-то ведь он у нас,  на
станции,  получает. Случалось, поможешь ему из вагона тюк выгрузить, а
он газетку даст...  Как же,  знакомы.  - Чернявый покосился на меня: -
Может,  товарищ  Медников  и  не  узнает,  а  только  нам  он  человек
известный... Не откажите в нашей просьбе!
     Тут я и сам стал проситься  на  бронепоезд,  хотя  совершенно  не
понимал,  что смогу там делать. Но кто же откажется от такого случая -
пойти в бой на бронепоезде!
     - Что же,  это мысль,  - вдруг сказал Теслер, вставая и передавая
карту адъютанту.  - У бронепоезда могут быть подрывные задачи  и  даже
наверное будут... Отправляйтесь на бронепоезд.
     Я не мог опомниться от неожиданности:  только-только приготовился
уговаривать  комбрига,  а  уже  все готово!  И дело мне на бронепоезде
нашлось...
     - Есть! - козырнул я. - Приказано подрывником на бронепоезд!
     Железнодорожники сразу окружили меня, пожимая мне руки.
     - Слушай-ка,  а  кого командиром нам поставят?  - заговорили они,
отводя меня в сторону и косясь на Теслера.  - Ваш начальник так  и  не
ответил, говорит - еще подумает. Тут бы артиллериста надо, да покрепче
- чтобы во!.. - Железнодорожники сжали кулаки.
     - А об этом не беспокойтесь,  артиллеристы в бригаде найдутся,  -
сказал я,  а сам тут же и подумал:  "Кого же,  в самом деле,  назначит
комбриг?  Ведь  некого послать!" Я перебрал в уме наших артиллерийских
командиров.  Совершенно  некого  послать.  На  батареях  и  без   того
некомплект...
     Однако пора было идти.  Комбриг уже надел свой  походный  плащ  и
поглядывал  на  нас.  Я  живо выписал у коменданта штаба требование на
огнесклад, и мы всей гурьбой двинулись через опустевший зал к выходу.
     Чернявый железнодорожник   -  он  оказался  смазчиком  вагонов  -
прихватил из-под столика горевший фонарь,  выгреб рукавицы и, похлопав
ими, сунул их под мышку.
     Мы вышли на улицу.
     Город был в прозрачной синеве,  синими казались заглохшие домики,
синим был фасад гимназии,  за плетнями и заборами  синела  неподвижная
листва яблонь и груш,  а над головой у нас простиралось глубокое синее
небо.
     Уже поблекли звезды. Светало.
     Смазчик задул фонарь и опустил его на плиту тротуара.
     Мы постояли в тишине.
     Где-то далеко не очень ясно застучал  пулемет.  В  разных  концах
города забрехали собаки.
     - Подходят, - шепотом проговорили железнодорожники.
     - Да, - также шепотом ответил я.
     И мы разошлись:  железнодорожники зашагали к станции,  а я  -  на
огнесклад за подрывными припасами.

                             Глава вторая

     Огнесклад бригады  находился  за  городом,  в  поле,  и был,  как
крепость,  обнесен  земляным  валом  и  саженными  кольями  с  колючей
проволокой.   Я   зашел  в  караулку  у  ворот,  предъявил  коменданту
требование,  и мы в сопровождении часового пошли  на  склад.  Это  был
деревянный  домик,  по  самую  крышу  врытый  в  землю.  Крыша  у него
земляная, обсеянная для прочности травой.
     Под навесом у двери висело несколько пар валенок.
     В склад нельзя входить в сапогах на железных  гвоздях.  Долго  ли
невзначай высечь искру.  Поэтому, хотя и был летний день, мне пришлось
переобуться в валенки. То же сделал и комендант.
     Мы спустились  по  земляным ступенькам вниз.  Часовой с винтовкой
остался снаружи.
     Вошли -  и меня сразу обдало знакомым острым запахом,  вышибающим
слезу. Поглядел я кругом - всюду тесно наставлены ящики, белые липовые
бочки,  оцинкованные банки с яркими этикетками...  Глаза разбежались -
столько тут всякого добра!
     Хотелось и то посмотреть, и это, но нельзя задерживаться.
     Я набрал пуд пироксилина.  Потом взял  толовых  шашек.  Комендант
насыпал из банки и отвесил аммоналу - взрывчатого порошка. С порошками
мне еще не случалось работать.  Но посмотрел я на этот порошок,  а  он
искрится,  играет,  словно толченого серебра набираешь в пригоршню. Ну
разве откажешься от такого вещества?
     Упаковал я все это в отдельные тючки,  собрал их в мешок, положил
туда же два круга бикфордова шнура и уже начал мешок увязывать.
     - А   капсюли   с  гремучей  ртутью?  -  напомнил  комендант.  И,
усмехнувшись, добавил: - Или вам не нужны?
     В жар меня бросило. Впопыхах не поставил в "Требование" капсюлей.
А без капсюля никакого взрыва не сделаешь!
     - Пожалуйста, - взмолился я, - хотя бы две коробочки...
     Комендант без слов выдал четыре по сто капсюлей.
     Затем предложил  мне динамита.  А у меня и мешок уже полон:  тол,
пироксилин - вещества тоже подходящие,  да  и  аммонал  еще...  Ладно,
обойдусь и без динамита!
     - А у меня динамит конфетками, - сказал комендант.
     Тут я,  ни  слова  не  говоря,  распустил веревки на своем мешке:
какой же  подрывник  устоит  против  таких  конфеток?  Динамит  самого
высшего сорта - чистый,  светлый,  как янтарь.  Стакан в патрончики по
сто граммов, и каждый патрон в нарядной хрустящей бумажке.
     Ясно, пришлось взять и динамитных конфеток.
     Комендант склада предлагал еще пороху.  Хороший показал он мне  в
бочке  порох,  крупный,  как  орехи.  И  не  маркий.  Я  несколько раз
пересыпал синеватые орешки с  руки  на  руку,  поглядел  на  ладонь  -
чистая. А это первый признак хорошего пороха.
     Но от пороха я отказался.  Мало ли что еще есть на складе!  Всего
брать,  так  и  не  унесешь.  И  без того я едва взвалил свой мешок на
плечи.
     Выхожу из-под земли, а у склада крестьянские подводы. На передней
- жердина с красным флажком. Это военный знак: "Опасный груз". Красный
флажок  обязателен  при перевозке взрывчатых веществ.  Однако подводы,
гляжу, порожние.
     - Сейчас   загрузим,   -  сказал  комендант.  -  Приказано  склад
эвакуировать. А взрывчатки видели сколько?
     - Вот откуда ваша щедрость! - пошутил я. - Все равно вывозить.
     Но комендант не успел или  не  захотел  мне  ответить.  С  подвод
сбежались красноармейцы, и он уже раздавал им валенки.
     Комендант нарядил со мной сопровождающего с винтовкой.
     Чтобы попасть  со склада на станцию,  надо было пройти через весь
город. Небо на востоке уже начало светлеть, когда я зашагал по улицам.
     Ставни домов  были наглухо закрыты,  нигде не показывался ни один
человек.  Прошел квартал,  еще квартал...  Вот и наши казармы  -  тоже
вдруг словно вымерли. Только над воротами полощется большой новый флаг
с красным крестом,  да в глубине двора струятся дымки  наших  походных
кухонь: кашевары готовят обед для выступивших на позицию бойцов.
     Я шел быстро,  прислоняясь  временами  мешком  к  заборам,  чтобы
отдышаться. Встану и прислушаюсь: как там, на позиции, не завязался ли
уже бой?  Но пока все было тихо. Щелкнет вдалеке винтовочный выстрел -
и опять тишина.  Разведка работает... Значит, не подобрались еще белые
к городу. Прощупывают нас, остерегаются!
     Отдышавшись, я шел дальше.
     Но вот наконец и станция.  Тусклые стрелочные огоньки  на  путях,
которые  забыли  погасить.  Непривычно  тихо,  пустынно.  У пакгауза я
увидел паровоз под парами.  За ним - другой;  оба сцеплены  вместе.  А
потом  -  вагоны,  вагоны,  и не пересчитать сколько!  Все чистенькие,
вымытые.  На дверях каждого вагона свинцовая пломба.  "Наверное,  хлеб
нового  урожая - в Москву",  - догадался я,  и при этой мысли в первый
раз за эту несчастную  ночь  стало  радостно  на  душе...  Но  где  же
бронепоезд?   Что-то   не  видать...  Ничего  не  поделаешь,  придется
прогуляться с мешком до пассажирского  вокзала  и  навести  справку  у
дежурного  по  станции.  Красноармейца  я  даже близко к мешку с ВВ не
подпускал. Посторонний. Не положено!
     Я перебросил мешок с плеча на плечо и зашагал по шпалам.
     Скоро из-за мрачных пакгаузов показалось белое здание вокзала.
     Эге, да вон и сами железнодорожники!
     Тут я отпустил сопровождавшего меня бойца и прибавил ходу.
     Чем же  они  занимаются.  Вагон  какой-то  подогнали  к вокзалу -
черный,  грязный...  Толпятся  в  вагоне,  хлопочут.  Уголь,  что  ли,
нагружают? Но какой же уголь на пассажирском вокзале?
     Подойдя поближе,  я различил  среди  железнодорожников  чернявого
смазчика.  Смазчик,  низко перегнувшись через железный борт вагона,  с
кистью в одной руке,  с банкой в  другой,  промазывал  снаружи  ржавые
пятна. Так смазывают дегтем болячки у заезженных лошадей.
     Я вошел на перрон и опустил мешок, переводя дух.
     - Ну,  кончайте свои дела,  товарищи.  Вы думаете,  времени у нас
много? Надо же еще приготовиться. Пошли!
     - А куда идти-то? - сказал смазчик, не отрываясь от дела.
     - Здравствуйте...  Вы что же,  может,  и  ехать  раздумали?  -  Я
вскинул мешок на плечо. - Где стоит бронепоезд? Я и сам дойду.
     Смазчик перестал водить кистью и поднял на меня глаза.
     - Гляньте-ка,  ребята,  -  сказал  он  весело.  - Стоит человек в
воротах,  а калитку спрашивает!  - Смазчик протянул мне руки.  - Давай
багаж. Умаялся ты, я вижу, товарищ, если и бронепоезд не разглядишь...
     Я опешил:
     - Как? Это... бронепоезд?..
     Смазчик покатился со смеху.
     "Ах, - думаю, - ты так? Насмешечки... Хорошо же!"
     Я подал ему мешок.
     Он взял.
     - Динамит!  - рявкнул я, отскакивая. - Пошевелись только. Мокрого
места от тебя не останется!
     - Что ты!.. Что ты!.. - забормотал смазчик.
     - Струсил? То-то, брат. Ничего, подержи, подержи. Привыкай.
     Я расстегнул на себе гимнастерку  и  не  торопясь  вытер  платком
мокрую грудь,  голову, шею. Смазчик кряхтел и вращал глазами, не зная,
как отделаться от мешка.
     - Ну вот,  - говорю, - спасибо, что подержал. А теперь бери мешок
в вагон.  Да бери,  не бойся! Без капсюлей этот багаж не взрывается, а
капсюли  -  вот  они,  у  меня в кармане.  - И я показал ему блестящие
медные, похожие на папиросы трубочки с гремучей ртутью.
     Смазчик недоверчиво поглядел на меня, но все-таки перетянул мешок
через борт.
     - Вот  черт какой!  Вот дьявол!  - захохотал он,  освободившись и
похлопывая ладонью об ладонь.  -  Тьфу  тебя  с  твоими  динамитами...
Залезай сам-то!
     Он указал мне на железную лесенку,  приклепанную к  борту,  и  я,
взобравшись по ступенькам, спрыгнул внутрь вагона.
     - А ты не обижайся на шутку, - сказал смазчик, поддержав меня под
локоть. - Ишь, серьезный какой!
     - Ладно, квиты, - сказал я. - Давай показывай вашу жестянку.
     - Ну вот,  гляди... - Смазчик обвел вагон рукой и посторонился. -
А пушка-то у нас - видишь? - Он показал в конец вагона.
     Пушка была в чехлах - целая гора под брезентом;  виднелись только
колеса да хвост лафета с подбитыми под него бревнами.
     Я с любопытством осматривался.  В железном вагоне было просторно,
как на палубе.  Откидные,  коробчатого железа борта для разгрузки угля
были  наглухо  сбиты по углам крюками и вполне сходили за перила - как
раз под локоть  высотой.  По  длине  вагон  был  чуть  разве  поменьше
пассажирского.
     В вагоне шла уборка. Человек пятнадцать железнодорожников чистили
и  выскребали  лопатами ржавый пол,  перебирали по углам вагона мусор,
какие-то спутанные,  порыжевшие пучки  проводов,  облезлые  телефонные
аппараты и оттаскивали в стороны, с прохода, ящики со снарядами. Ящики
лежали в беспорядке, как разваленная поленница.
     - Орудие,  запас снарядов...  Да откуда же это у вас? - спросил я
наконец смазчика.
     - Вот,  будто  и  не знаешь!  - Смазчик поглядел на меня искоса и
хитро подмигнул.  - Ваши же бойцы отбили у  петлюровцев.  И  платформу
эту,  и  пушку  -  все  чисто,  со  всей  заправкой...  Говорю  тебе -
бронепоезд! И часовые при нем от вас все лето стояли.
     - Вот оно что...  Так пушка, значит, с весны здесь? Верно, верно,
припоминаю,  был весной такой случай... Петлюровцы хотели утащить свою
пушку  на  этой  площадке,  а  наши отбили.  Это кавэскадрон наш тогда
отличился... А где пулеметчики?
     - Подожди, увидишь... Пойдем пушку смотреть.
     Мы стали  пробираться  вперед.  Железнодорожники  сторонились   с
дороги  и  отпускали  полотенца  и веревки,  которые они приспособили,
чтобы перетаскивать ящики со снарядами.
     Да тут,  гляжу,  чуть  ли  не  со  всех  служб собрался народ!  И
рабочие-путевики с выгоревшими  добела  зелеными  кантами,  и  рабочие
службы  тяги  -  у  этих  кант синий,  а движенцы - малиновый кант,  и
станционные грузчики  в  фартуках.  А  вон  и  телеграфист  с  кантами
канареечного цвета и молниями в петлицах.  Тоже прибился к артели. Пот
с него градом, а не хочет отстать, ворочает ящики!
     У моего  провожатого,  смазчика,  канта  нельзя  было  разобрать.
Тужурка на нем была замасленная,  вся в заплатах,  и кант  на  тужурке
обвисал хвостиками копченого цвета.
     Но вот и пушка.
     Смазчик забежал  вперед и,  составив вместе каблуки,  вытянулся у
колеса пушки, как вытягиваются новобранцы под меркой.
     - Вот она, пушка, гляди!
     Колесо пушки своим ободом пришлось ему почти вровень с плечами.
     Вот так пушка!..  Колесо в человеческий рост! Да и толстое какое,
с дверной косяк толщиной...  Это,  видно, не трехдюймовая, не то что у
нас на батареях, - покрупнее калибром!
     Смазчик с  важным  видом  повернулся  ко  мне.  Отставил  ногу  и
сплюнул:
     - Крепостная, брат, орудия. По крепостям бить. Видал такие?
     Признаться, этаких пушек я и не видывал.
     А смазчик,  шельма,  глядит на меня и в глаза смеется:  вот, мол,
теперь и ты,  хоть и боец Красной Армии, а стоишь столбом. Ничего ведь
не смыслишь в артиллерии!
     Я, не отвечая ему, достал табак и стал для виду крутить папиросу.
     "Надо, - думаю себе,  - перевести разговор на что-нибудь  другое,
мне знакомое, например на динамит".
     Но тут кстати подошли  несколько  железнодорожников  -  они  уже,
видно, закончили приборку.
     - Ты что  это  опять  брешешь,  Васюк?  -  лениво  сказал  рослый
железнодорожник с синим кантом на обшлагах. Он присел на лафет.
     - Заладила кукушка про ястреба - крепостная  да  крепостная...  -
усмехнулся другой.
     - А если эта орудия осадного действия или, например, для дальнего
боя? - сказал третий.
     Все подтрунивали над смазчиком.  Разгорелся спор. И тут я увидел,
что  железнодорожники,  да  и  сам смазчик,  тоже ничего не понимают в
пушке.
     "Вот так,  - думаю,  - бравый народ собрался!  Кто же стрелять-то
будет?"
     Я пошел  от них в сторону и вдруг поскользнулся о что-то круглое,
какой-то  бочонок.  Гляжу,  а  это  снаряд.  Возле   борта,   накрытые
брезентом, лежат приготовленные снаряды.
     Я сразу присел, чтобы измерить снаряд.
     Ни аршина,  ни фута у меня под руками не было,  и я пустил в дело
саперную мерку.  Сапер весь из мерок состоит:  руки,  ноги, пальцы - у
него   не   руки,   не  ноги,  не  пальцы,  а  меры  длины.  Ступня  в
красноармейском сапоге - фут, шаг или вытянутая рука - аршин, а пальцы
- дюймы и вершки. У сапера заранее все вымерено. Мало ли при постройке
моста или блиндажа случится:  сломаешь или обронишь раскладной аршин -
не бежать же в обоз за новым!
     Я приложил к задку снаряда мизинец -  средним  суставом.  Средний
сустав  мизинца  - дюйм.  Шесть суставов - шесть дюймов.  Вот он какой
калибр - шестидюймовое орудие!
     - Ничего себе пушечка!  - Я стал откатывать снаряд к борту. - Вот
эта долбанет так долбанет!
     - Долбай,  да  только  не  по ногам,  - вдруг услышал я над собой
сипловатый голос.
     Я выпрямился.  Прямо  передо  мной  на борту сидел,  свесив ногу,
матрос.  Обветренное,  словно дубленой кожи,  лицо, зеленоватые глаза,
прищуренные щелочками.  "Заветный", - машинально прочитал я надпись на
бескозырке.  Буква "ять" закрашена чернилами,  как отмененная в  новой
советской азбуке.  Так что в золотом ряду букв образовалась брешь,  но
все-таки можно было прочесть надпись.
     Я отступил, толкнув снаряд в сторону.
     - Вот мы и в кубрике,  - сказал матрос  и  расстегнул  бушлат.  -
Кажись, сюда попал. Здесь, что ли, собираются, которые из штаба?
     Он перетянул через борт корзину моченых яблок и спрыгнул с ней  в
вагон.
     - Закусывай,  артиллерия,  до обеда еще далеко,  - сказал матрос,
устанавливая  корзину  на лафете,  и сам первый взял яблоко.  - Вы уж,
ребята,  извиняйте,  что я без винтовки.  Проспал,  пока выдавали. Сон
мне, ребята, приснился...
     Матрос помолчал,  почесывая  за  ухом  и   оглядывая   исподтишка
слушателей.
     Все с любопытством уставились на него.
     - Сон приснился,  братишки...  - Матрос сел на ящик.  - Про моего
шкуру-офицера сон,  который от моей  руки  в  Черном  море  утоп...  В
городе,  слышу, тревога, и соседи уже повскакали, а я лежу, мне нельзя
глаз раскрыть.  Досмотреть хочу.  Интересно,  думаю себе, чем этот сон
кончится. Все ли правильно будет? Так и проспал винтовку. А теперь вот
- совестно сказать - с мочеными яблоками пришлось против петлюровского
кулачья выйти. Уж извиняйте, товарищи...
     Железнодорожники, ухмыляясь, слушали беспечную болтовню матроса.
     - А вы часом не артиллерист?  - осторожно справился смазчик.  - А
то вон - к пушке...
     - Мм...  Нет...  нет!  - замотал матрос головой,  жуя яблоко. - В
рейс с вами схожу - дома-то скучно сидеть,  когда вражья сила в  город
ломится, - а только не артиллерист, нет!
     Матрос доел яблоко и стрельнул огрызком через борт.
     - А у вас нехватка, что ли, в артиллеристах?
     Двое или трое железнодорожников шумно вздохнули:
     - Нехватка...
     - Ну,  так в случае чего... Я ведь не пассажиром первого класса к
вам сажусь, - сказал матрос. - Помогу, чем могу. Снаряд подать или что
- на это-то у меня ума хватит.
     Железнодорожники потянулись  к  яблокам - и вдруг так и замерли с
протянутыми  руками...  Из-за  города  докатился   раскат   орудийного
выстрела.
     - Повесточка... - пробормотал матрос. - Начинается!
     Все бросились  к  винтовкам.  Я  перетащил  свой  мешок поближе к
пушке, чтобы держать его на виду.
     Снова гул   и   грохот.   Над   вокзалом   заметались  в  воздухе
перепуганные птицы. Еще выстрел. Еще... И артиллерия стала бить уже не
умолкая.
     Вот он,  бой!  Сколько уже раз я слышал  на  утренних  зорях  эти
медлительно-торжественные,  открывающие  бой  удары  наших батарей,  а
всякий раз переживаешь их заново... В неясной тревоге замирает сердце.
И вместе с тем неистребимая радость жизни,  и задор,  и острое желание
сойтись грудью с врагом влекут вперед, туда, где завязалась схватка, и
в нетерпении ждешь приказа...
     - Эх,  братишка!  - Я со всего маху хлопнул матроса по  спине.  -
Будет дело!
     Он пошевелил под бушлатом лопатками и крякнул.
     - Наши бьют, - сказал он, - прежде тех начали...
     К матросу подскочил смазчик:
     - А откуда ты знаешь, что наши? Кто тебе сказал?
     И, не дожидаясь ответа,  смазчик прислонил винтовку  к  колену  и
начал торопливо и неумело заталкивать патроны в магазин.
     - Да сам разве не видишь?  - сказал матрос.  -  Разрывов-то  нет,
чисто над городом.
     Он взял  из  рук  смазчика   винтовку,   зарядил,   поставил   на
предохранитель и подал ему.
     Все кругом зарядили винтовки и стояли как в карауле, не зная, что
делать дальше.
     Матрос потянулся и зевнул:
     - А кто у вас, ребята, обед варит? Кок есть?
     Я быстро взглянул на него, думая, что он это для шутки сказал. Но
лицо у матроса было деловито-серьезное.
     Кока, понятно, не оказалось.
     - Э,  братцы, без кока дело не пойдет, - сказал матрос. - Это вам
не на берегу - воевать поплывем!
     Пошутили, посмеялись - и выбрали в коки смазчика.
     - Вот так и будет,  - скрепил решение матрос, - ему это как раз с
руки: и буксы помажет, и в кашу сальца положит. Только смотри, кок, не
путай, какое сало в буксы, какое в кашу класть!
     Матрос пошарил  по углам вагона,  отыскал там в барахле два целых
мешка, встряхнул их и взял под мышку.
     - Давай пойдем, кок, грузиться. Я при тебе баталером буду.
     Оба спрыгнули на перрон.
     - А вы не задерживайтесь в городе очень-то!  - закричали им вслед
железнодорожники. - Мало ли, приказание может выйти или еще что!
     - Успеем, - сказал матрос. - Паровоза вон даже нет, никуда вы без
нас не уедете!
     И оба ушли через вокзальную дверь.
     Между тем  артиллерийский  гул  все  нарастал.  Стекла  в   окнах
выбивали дробь и жалобно пели.
     Над городом  уже   начали   вспыхивать   облачка   неприятельских
шрапнелей. Какой-то снаряд грохнул совсем близко между домами.
     В вокзале выпало стекло и разбилось.
     - Ведь   вот   что   выделывает,   окаянный!  -  Железнодорожники
уставились на черную дыру в окне.
     "Что же это, - думаю, - командир-то? Пора бы ему".
     В эту минуту снаружи вагона послышался шорох.
     "Командир! Легок на помине..."
     Я подскочил к борту,  чтобы показать командиру лесенку наверх,  а
навстречу  мне  над  бортом  поднялась крестьянская соломенная шляпа с
широкими полями - капелюх.  Из-под шляпы глянули темные  настороженные
глаза.
     Человек в шляпе постоял снаружи на лесенке,  обвел всех  глазами,
потом показался уже до плеч.
     К нам в вагон забирался  какой-то  пожилой  бородатый  человек  -
борода  у  него  была почти черная,  а на бороду скобой свисали рыжие,
словно медные,  усы.  Одет он был в домотканую рубаху  из  суровья,  с
украинской вышивкой.
     Я ждал, что будет дальше.
     А он  уже  проворно  вскинул  на  борт  ноги  и спрыгнул в вагон,
шлепнув подошвами о железный пол.  Он был в калошах на  босу  ногу.  В
руках бородач держал кочергу.
     Вскочив в вагон,  он сразу обернулся и  крикнул  еще  кому-то  за
бортом:
     - Влазь!
     Через борт  перевалился  здоровенный  парнище с круглой стриженой
головой.  На нем были порыжевшие  сапоги  и  латаная  розовая  рубаха.
Парень встал, глянул на людей, на пушку - и заробел, прижался к борту.
     - Не обидят, дура. Бачишь, тут свои, товарищи, - сказал бородатый
и,  переложив  кочергу  из  правой  руки в левую,  стал обходить всех,
здороваться.
     - А  вы  кто  такие?  -  остановил  я  старика.  - Чего тут надо?
Документ!
     Старик, не говоря ни слова, закивал согласно головой, сразу сунул
кочергу молодому и полез себе под рубаху.  Долго рылся он  в  каком-то
потайном  кармашке  на  груди,  наконец вытащил документ.  Я расправил
затертую бумажку.  "Предъявник цього..." - стал я читать.  В документе
было сказано, что это селянин, из середняков, теперь погорелец. Хату и
двор его со всем добром сожгли весной петлюровские банды.
     Я был смущен тем, что накричал на него.
     - Надо  вам,  товарищ,  идти  в  ревком,  -  сказал  я,  стараясь
загладить свою оплошность.  - Сочувствуем. Рады бы и сами пособить, да
видите - солдаты...
     - Та на що ж мени тое способие? Я вас молодых всих здоровше!
     Старик засмеялся,  показав из-под усов  крепкие  зубы,  и,  вертя
передо  мной своими дюжими руками,  пыльно-серыми на ладонях,  сказал,
что он каменотес,  - ушел от своего  погоревшего  хозяйства  и  ломает
камень  в  карьерах  по реке Бугу.  Молодого парня в розовой рубахе он
назвал своим племянником.
     - Оби-два камень рушим... А жинка с дитями - по соседям...
     Не перебивая старика,  я все же помаленьку  выпроваживал  его  из
вагона.
     - А ты, товарищ, видать, много бумаги читаешь, - вдруг с усмешкой
сказал старик. - Глядел, да недоглядел, что писано в документе.
     - То есть как недоглядел?
     Я взял   у  него  бумажку  и  вместе  с  железнодорожниками  стал
перечитывать.
     - На обороте, глядите, - сказал каменотес.
     Я перевернул бумажку и тут на уголке увидел  карандашную  пометку
комбрига: "Принять на бронепоезд. Теслер".
     Все посмотрели на старика.
     - Так  чего  же  ты  вола  вертишь?  -  запальчиво  сказал рослый
железнодорожник с синим кантом.  - Вот эти дядьки всегда так:  балачки
да разбалачки,  словно свататься приходят,  а дело за пазухой лежит...
Тут бой сейчас, понимаешь или нет? А ты канитель тянешь!
     - А я своим розумом живу. У тэбе не позычу, - сказал старик, даже
не взглянув на железнодорожника.
     Железнодорожник опешил и не сразу нашел, что ответить.
     Наконец он выговорил медленно, нажимая на каждое слово:
     - Що вин дурень, так про це и ридна маты скаже...
     - У тэбе розуму богато,  та  вдома  не  ночуе!  -  сразу  отрубил
старик.
     - Да ну вас...  обождите вы!..  - смеясь,  вмешались в  перепалку
остальные  железнодорожники.  -  Ты  на  какую  должность-то  прислан,
товарищ? Что умеешь делать?
     Каменотес с  минуту  еще гневно глядел на рослого с синим кантом,
потом сдернул с себя шляпу,  смял поля так,  что затрещала  солома,  и
нахлобучил шляпу на самые брови.
     - Какой  ты,   товарищ,   специальности?   -   повторили   вопрос
железнодорожники.
     - Артиллерист,  служил действительную, - сказал старик веско, все
еще хмурясь...
     Вот этого уж никто не ожидал... Артиллериста сразу обступили, все
наперебой  заговорили  с  ним  и  тут  же,  подхватив  его  под  руки,
торжественно повели к пушке.  Но старик освободился от облепивших  его
рук.
     - Ну-ну, берись, давай показывай, как она, окаянная, действует, -
торопили каменотеса.  - Да сбрось чехлы-то! Ничего, ничего, снимай, мы
их потом опять наденем...
     Каменотес не  спеша расстегнул пряжки на чехлах,  спустил их один
за другим на пол и отгреб ногами в сторону.
     Я подошел поближе. Вот оно, грозное шестидюймовое орудие... Пуды,
десятки пудов кованой и литой стали - и  как  слажено,  как  подтянуто
все!
     Все затаясь глядели  на  могучий  ствол,  на  щит,  на  механизмы
орудия,  осторожно притрагиваясь ко всему руками.  Как магнит,  тянуло
оно к себе...
     Я вскочил  на  ступицу колеса и стал шарить по стволу,  отыскивая
марку орудия.  Вот она,  марка.  Я всмотрелся в мелкие, как на пломбе,
буквы:  "Путиловский завод.  ПГР.  1917 г.". Путиловцев работа, наших,
питерских!.. Как же это угораздило тебя, матушка, в плен к петлюровцам
попасть? Ну, ничего, теперь-то дома, со своими... Эх, командира нет, -
зарядить бы сразу  да  бабахнуть.  Небось  и  со  станции  возьмет  по
желто-блакитным!
     - Отойди-ка, товарищ, - недовольно проворчал каменотес.
     Я спрыгнул на пол.
     Каменотес подождал,  пока я отошел,  потом поплевал на руки  и  с
минуту раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он крякнул и с размаху
хватил кулаком по рукоятке,  торчавшей  над  казенной  частью  орудия.
Ударил  -  и  с  силой потянул рукоять на себя.  Из ствола,  громыхая,
вывернулся  наружу  стальной  поршень  с  крупной  винтовой   резьбой.
     Каменотес подпихнул его плечом и отвел вправо.
     Блеснул сквозной канал орудия.
     Мы все, толпясь, стали в него заглядывать, как в телескоп.
     А каменотес тем временем перепрыгнул через лафет и зашел к стволу
с   левой   стороны.  Там,  на  особом  выступе,  колонкой  возвышался
прицельный прибор,  весь из винтов,  рычажков, с мелкими, как волоски,
насечками и цифрами.  Каменотес прищурился в стеклышко прицела и начал
вращать штурвалы орудия - их было два.
     Повертел один  штурвал,  повертел  другой  - ствол пушки медленно
отошел в сторону и чуть приподнялся.
     - Добра гармата... - проговорил каменотес, поглаживая бороду.
     Он подозвал племянника,  велел накинуть на  пушку  чехол,  а  сам
присел на лафет. Потом, пошарив в карманах, достал и выложил на ладонь
стальной обломок ножа,  какую-то трухлявую  губку,  камешек-кремень  и
коротенькую трубочку-"люльку" с бисерными подвесками.
     Набив трубку зеленым табаком-самосадом,  старик отошел к борту  и
приготовился закуривать. Ему предложили спички, но он спичек не взял и
стал сам добывать огонь.
     Задача оказалась  непростая.  Старик  зажал  кремень  и  губку  в
пальцах левой руки и с силой чиркнул по кремню сталью.  На первый  раз
ничего  не  получилось.  Он  еще раз чиркнул,  высекая искры,  еще,  и
наконец губка затлела.  Тут он помахал губкой из  стороны  в  сторону,
давая разгореться, и с маху сунул ее, как старинный пушечный фитиль, в
свою трубку.
     Изо рта  его,  из  ноздрей  и из трубки в три струи повалил сизый
табачный дым, сползая по бороде на расшитую сорочку.
     Эх, смачно  курит!  У  меня даже слюна навернулась,  и я поспешил
скрутить папиросу.  Гляжу,  и железнодорожники тоже не устояли  против
соблазна - все достали табак.
     "Дай-ка, - думаю,  - уважу  старика,  попрошу  прикурить  от  его
коптильной фабрики".
     Я подошел к артиллеристу и попросил высечь огонька.
     Он поглядел  на  меня,  кивнул и с охотой опять полез в карман за
всеми  своими  приспособлениями.  Раздул  уголек  и  протянул  мне.  Я
наставил папиросу,  но тут же повалился на старика,  и мы с ним крепко
стукнулись лбами.
     "Фрррр!.." -  заверещал  кондукторский  свисток.  Дернулся вагон,
лязгнули буфера, и над самым моим ухом рявкнул гудок паровоза.
     Тьфу, я даже вздрогнул от неожиданности. Вот медная глотка!
     Паровоз подошел вплотную к железному вагону, и нас обдало теплом.
Все поежились, вдруг почувствовав холодок раннего утра, и потянулись к
паровозному котлу, как к печке.
     Но тут   из   трубы   паровоза  со  свистом  полетели  искры.  Мы
шарахнулись, отмахиваясь от них, как от злых комаров.
     - Эгей!..  -  закричали  железнодорожники  машинисту.  -  Прикрой
сифон-то, не сифонь! Здесь ящики, снаряды!
     Искры перестали   сыпаться.   Машинист   выглянул   из  будки  и,
разминаясь,  сошел на перрон.  Я увидел плотного пожилого  человека  в
фуражке с серебряными галунами, в форменной черной тужурке, при часах.
Цепочка от часов у него висела через всю грудь.
     - Ну  как,  отправляемся?  - крикнул машинист,  подходя к нам.  -
Разрешение есть. - И он помахал в воздухе зеленой бумажкой.
     - Повремени,  Федор Федорович,  - ответили ему из вагона. - Не за
нами дело - командира дожидаемся.
     - Командира,  командира...  - проворчал машинист,  оглядываясь на
дверь вокзала.  - Семеро одного не  ждут.  А  нас  тут  побольше,  чем
семеро...
     Я, свесившись с борта,  осматривал наш паровоз. Хорошая машина...
Щегольские  красные  колеса с белым кантиком по ободу,  дышла блестят,
все сверкает...  На зеленой будке виднелась литера "Н" и номер  "333".
Пассажирскую  машину  отрядили в бой - молодцы железнодорожники!  Этот
паровоз уже повезет так повезет!
     Тут мне показалось, что за паровозом два тендера.
     - Это для чего же,  - спросил я проходившего мимо  кондуктора,  -
тендер и еще тендер?
     Кондуктор вынул свисток изо рта.
     - Это вагон идет за тендером,  - сказал он,  - стальной вагон под
зелень выкрашен. Ваши же пулеметчики там едут, с пулеметами.
     Бронированный вагон? Вот оно как! Так у нас же целый боевой поезд
составился! Это надо поглядеть...
     Я перемахнул  через борт,  но только разбежался,  как меня кто-то
окликнул  по  фамилии.  В  дверях  вокзала  стоял  человек   в   сером
полуштатском френче,  с коробкой маузера на боку. Гляжу - это помощник
начальника нашей проскуровской милиции Богуш!
     Вот гость еще... Что ему тут надо?
     Богуш сразу полез в орудийный вагон. Я поднялся за ним.
     - Все ко мне! - крикнул Богуш, перелезая через борт.
     Пока ребята собирались, он мельком взглянул на пушку и на штабеля
уложенных ящиков.
     - Здравствуйте,  - сказал он,  когда все подошли  и  остановились
перед  ним.  - Будете исполнять мои приказания.  Распоряжением штаба я
назначен командовать этим...  - Он оглянулся  на  паровоз,  на  задний
вагон, усмехнулся и закончил иронически: - Этим сборным составом.
     "Что, -  думаю,  -  такое?  Да  как  же  он  берется?  Ведь   тут
артиллерия..."  И  вдруг я вспомнил,  что Богуш артиллерист.  Говорили
даже,  что он из бывших офицеров,  не то штабс-капитан, не то капитан.
Значит,  артиллерист опытный.  И в службе исправный,  это видно по его
милицейской работе:  город содержит  в  порядке,  милиционеры  круглые
сутки на постах. Что ж, командир неплох! Малость выпивает, но здесь-то
будет не до того.
     Богуш, встав  по-военному,  руки по швам,  медленно обвел глазами
всех, кто был в вагоне. Мы подравнялись и тоже стали навытяжку.
     - Что ж, тут добровольцы, что ли, партизаны?
     - Добровольно идем, - отозвалось несколько голосов.
     - А из бригады есть люди?
     Я сказал, что есть - в другом вагоне, пулеметчики.
     - Сколько пулеметов? - полуобернулся ко мне Богуш.
     Ему ответили железнодорожники: пулемет в башне и два по бортам.
     - Так,  всего  три...  Хорошо.  - Он подумал и опять обратился ко
мне: - А вы кем тут? От политотдела?
     - Да нет, - говорю, - в команде. Подрывником назначен.
     - Вот как!  Ну, это правильно. Подрывник, конечно, понадобится...
Ну-с, а кто тут артиллеристы?
     Вышел каменотес с племянником.
     - Где служил? В германской участвовал?
     - И в японскую служил,  и трохи в германскую, - сказал каменотес,
- в тридцать пятом легком артдивизионе.
     - В легком?  - Богуш усмехнулся в мою сторону и  пожал  плечами.-
Так  это  же  не  легкая,  -  он кивнул на пушку.  - Это шестидюймовая
гаубица!
     - Ничего,  товарищ командир, управимся, - сказал каменотес и снял
шляпу.
     - Каким номером стоял? - снова спросил командир.
     - Первым номером. Бомбардир-наводчик.
     - Так-с... А этот? - Богуш кивнул на его племянника.
     - А он,  товарищ командир,  хучь першим, хучь другим номером. При
мне стоять будет.
     Богуш развеселился.  Нащупал  сзади  борт  вагона,  сел,   болтая
ногами.
     - Ну-ну, еще тут кто?
     - Я!..  - отозвался вдруг голос снаружи, и через борт перевалился
тяжелый мешок.
     Богуш отскочил  в  сторону и осмотрел свои галифе - не запачкался
ли?
     Мешок был  в  муке,  от  него  шел  пар.  В вагоне вкусно запахло
печеным хлебом. Все заулыбались.
     Потом появился  второй  мешок,  и  следом  за  мешками мы увидели
матроса.
     - Ффуу...  - тяжело вздохнул он,  садясь верхом на борт. Лицо его
было багровое, глаза осоловели от грузной ноши.
     Вслед за матросом перебрался в вагон смазчик,  весь перепачканный
в муке: плечи, локти и даже брови белые.
     - Это что же?..  - сказал Богуш,  поглядывая то на матроса, то на
смазчика. - Провиантская команда?
     Тут матрос,  вдруг сжавшись комком,  выпрыгнул на середину вагона
и, лихо заломив бескозырку, отчеканил:
     - Черноморской   эскадры,  миноносца  "Заветный",  действительной
службы сигнальщик Федорчук!.. С бывшей эскадры, - поправился матрос.
     - Почему с бывшей? - спросил Богуш.
     - На дно ее пустили - от германца.
     - Ах да...  - сказал Богуш, кивнув. - Значит, бывший сигнальщик с
бывшего миноносца бывшей эскадры.  - Он усмехнулся  и  сразу  повернул
лицо к железнодорожникам: - А вы кто такие? Артиллеристы, пулеметчики?
     Те помялись, посмотрели друг на друга.
     - Рабочие мы, с пути... Есть и движенцы.
     - Так-с...  Что-то многовато вас тут, товарищи, набралось. Я вижу
здесь...  восемнадцать человек.  Незачем столько,  гаубицу ведь нам не
запрягать.  Ну,  двое к правилу, - он показал на конец лафета с ручкой
торчком, - ворочать орудие. Кто станет?
     К правилу подскочил матрос и потянул за собой смазчика.
     - Так-с. Первый номер, наводчик, у нас есть...
     Каменотес при этих словах кашлянул, посмотрел на всех победителем
и расправил усы.
     - Первый номер, правильные... - перечислял Богуш. - Так... Теперь
заряжающий.  -  Богуш  остановил  взгляд  на племяннике каменотеса:  -
Заряжающим станет вот этот малый, он поплечистее вас всех.
     Парень, как  видно  не  ожидавший  такого  почета,  раскрыл рот и
растерянно замигал глазами.  Но дядя тут же вывел его из  столбняка  -
схватил за руку и поставил куда следует.
     - Теперь,  - сказал Богуш,  -  нам  потребуется  еще  замковый  -
открывать и закрывать затвор орудия.
     Вперед было сунулся щуплый телеграфист с молниями в петлицах,  но
его оттеснили.
     Вышел рослый железнодорожник с синими кантами.
     - Слесарь,  - сказал он отрывисто.  - Чинил оружие... Партизанам.
Когда немчуру били.
     - Так,  понятно.  Все!  -  Богуш встал с борта.  - А остальные...
Извините, товарищи, но я, как командир, обязан предложить вам оставить
бронепоезд.
     Рабочие заволновались.  Растерянно   сбились   в   кучу,   толпой
подступили к командиру.  Поднялся шум,  говорили все сразу,  перебивая
друг друга.  Кто-то требовал,  чтобы дело  разобрал  профсоюз,  другой
кричал  и  грозился  пожаловаться  в  штаб.  Двое  или  трое,  пытаясь
успокоить  остальных,  доказывали  Богушу,  что,  если  бы   не   они,
железнодорожники,  бронепоезд так и стоял бы в тупике, а растопили они
его для того,  чтобы самим выйти в бой.  "Это наше право!  -  твердили
они, наступая на Богуша. - Наше право!"
     Но Богуш ничего не слушал.  Он выждал,  пока шум стал стихать,  и
твердо повторил свое приказание.
     Рабочие взяли винтовки.
     - Оружие оставить, - сказал Богуш. - Это инвентарь бронепоезда.
     Тут уж и я не стерпел.
     - Неправда, это их винтовки! - вступился я. - Вы командир, и наше
дело подчиняться, но оружие рабочим выдал командир бригады. Сам лично.
     - Ах, разве! - Богуш живо обернулся ко мне. - Тогда пожалуйста, я
не возражаю...  Но тем более, значит, вам, товарищи, не место здесь...
В полках сейчас каждый человек с винтовкой на счету,  а вы,  извините,
прохлаждаетесь... Слышите, какой бой идет!
     Рабочие вышли,  построились  с  винтовками  на  перроне  и  молча
двинулись с вокзала.

                             Глава третья

     Бой на подступах к Проскурову все разгорался.  В городе  начались
пожары.  Это  неприятельские  снаряды,  взрываясь,  поджигали в разных
концах  города  деревянные  и  камышовые  крыши.  Быстро   клубясь   в
прохладном утреннем воздухе, дым черными завесами застилал город.
     Станция тоже уже была под обстрелом.  Со звоном рвались в воздухе
шрапнели,   обдавая   перрон   градом   пуль.   Завывая,  как  сирены,
проваливались куда-то за вокзал  гранаты,  и  слышно  было,  как  там,
сзади, рушились здания и осыпались стекла.
     Стоять дальше у перрона стало  невозможно,  и  командир  приказал
передвинуть  поезд.  Теперь  мы  стояли  на  какой-то  поросшей травой
подъездной  ветке,  вдоль  которой  высились   похожие   на   веретена
украинские  тополя.  В  этом  случайном и малонадежном укрытии команда
бронепоезда проходила учение и боевую практику...
     Не знаю,  какие успехи делали в своем вагоне пулеметчики,  только
за них,  видно,  командир был спокоен: он побывал там всего один раз и
больше  уже  не  ходил.  Но  у нас в вагоне дело не клеилось.  Из всех
пятерых наших  "артиллеристов",  отобранных  командиром,  только  один
каменотес  и  разбирался  в  пушке  - остальные ведь впервые очутились
перед этой махиной.  А тут еще и времени  в  обрез,  и  этот  гнетущий
свист, и грохот обстрела...
     Богуш выходил из себя.
     - Замковый!  - кричал он, топая ногами. - Где у вас стопор курка?
Опять не в боевом положении?  Третий номер... да ты, стриженая голова,
ты   третий  номер!  -  вдалбливал  он  совсем  ошалевшему  племяннику
каменотеса.  - Как подаешь снаряд?  Где правая рука у тебя, где левая?
Сено-солому к рукам привяжу!.. Четвертый номер! Пятый!
     Пятым был  матрос.  Он  уже  начинал  злиться  и  отвечал  Богушу
петушиным голосом: "Так точно-с! Никак нет-с!"
     - Ну знаете,  товарищи...  - сказал  наконец  Богуш.  Он  отошел,
достал платок и дрожащей рукой обтер шею и лоб.  - Я,  конечно, поведу
вас в бой, но только имейте в виду...
     Он вдруг выбежал на середину вагона,  топнул ногой и начал сыпать
без передышки:
     - Орудие к бою!  По краю деревни!  Шрапнелью...  Заряд номер два!
Отражатель ноль!  Угломер  двадцать  семь  -  семьдесят!  Наводить  на
колокольню! Прицел сто!.. Трубка девять-девять!..
     Он сунул руки за спину и  с  усмешкой  посмотрел  на  одного,  на
другого.
     - Слышали артиллерийскую команду? Поняли?
     Все молчали,   оглушенные   потоком  незнакомых  слов,  и  только
растерянно переглядывались.
     - Поняли.  А  чего  ж  тут  не  понять?  -  осклабясь  проговорил
каменотес. Он во всем поддакивал командиру.
     - Ни  черта  не  поняли!  - сказал матрос и злобно сплюнул.  - На
позицию надо выходить.  Нечего тут канителиться. С отражателем или без
отражателя, а надо белых бить...
     - Правильно, - сказал я.
     Богуш обернулся:
     - Что-с?
     - Я говорю, что самое правильное...
     - А я вас не спрашиваю!
     Лицо его вдруг покрылось краской.
     - Дисциплины не знаете... - заговорил он, понижая голос, чтобы не
услышали другие. - Политотдельщик... стыдно!
     Вдруг он уставился на мой мешок:
     - А это что такое?
     Я объяснил:
     - Подрывное имущество.
     - То есть что значит - подрывное имущество? Динамит?
     - Есть и динамит, - сказал я.
     - Так  вы  что  же!..  -  вдруг  закричал   он,   обернувшись   к
артиллеристам.  - Вы нас всех в воздух пустить хотите?.. Шальная пуля,
осколок - и кончено?! Всему поезду конец!
     Артиллеристы нахмурились, глядели на меня исподлобья.
     Тьфу ты черт!..  Меня даже в пот ударило.  Динамит ведь и вправду
может от пули взорваться,  такое проклятое вещество. Как у меня это из
головы вылетело.
     Я топтался,  передвигая мешок с места на место, не зная, куда его
упрятать.
     - В задний вагон! - коротко распорядился Богуш.
     Он подозвал матроса:
     - А вы поможете ему нести.
     Мы с матросом спустились на землю.
     Я кинул в досаде мешок.
     - Вот черт!.. Дураком, олухом каким-то меня выставил - перед всей
командой!
     Матрос ничего не ответил и взял мешок за ушко.
     Я подхватил  мешок  с другой стороны,  и мы зашагали с матросом в
ногу.
     - Он  и нас всех дураками выставляет,  - сказал матрос как бы про
себя. - Сам-то не слишком ли умен... Ну посмотрим!
     В молчании  прошли  мы  мимо  красных  колес  паровоза,  будки  с
подножкой,  зеленого тендера.  А вот за паровозом и зеленый вагон, без
дверей, без окон, глухой, как шкатулка. Из бойницы глядит пулемет.
     - Впустите-ка,  товарищи! - крикнул я в бойницу. - Где тут вход у
вас?
     В бойнице,  за  пулеметом,  мелькнула  нога  в  сапоге,  потом  в
отверстии показались нос и прищуренный глаз.
     - Чего надо? Пароль!
     Но не успел я ответить,  как звякнули буфера, и вагон поехал мимо
меня.  Поезд тронулся.  С глухим рокотом паровоз выбросил тучу дыма  и
прибавил ходу.
     - Стой! Машинист! Остановись!
     Я бежал  рядом  с вагоном,  уцепившись за край бойницы.  Кричал и
матрос, но машинист нас не слышал.
     - Прыгай на буфера, живо, эй!.. - закричали из бойницы.
     Мы с  матросом  рванулись  вперед,  обогнали  броневой  вагон   и
забросили мешок на буфер. Придерживая мешок рукой, я вскочил на буфера
сам и стал обшаривать стену вагона. Беда - на броневой стене не за что
и   уцепиться...  Но  тут  неожиданно  открылась  потайная  дверца,  и
несколько дружных рук втянули меня вместе с мешком внутрь вагона.
     - Федорчук,  залезай!  - крикнул я. Поискал глазами матроса, а он
вон уже где:  бежит чуть ли не впереди поезда!  - Ну,  ну, цепляйся за
лесенку, не промахнись... - Гоп, ловко прыгнул к артиллеристам!
     Я убрал голову в вагон,  и за  мной  медленно  закрылась  дверца,
тяжелая, как у несгораемой кассы.
     Стало темно.   Осторожно,   чтобы   не   удариться   головой,   я
распрямился.  Гляжу,  а наверху, под самым потолком, красноармеец, как
чижик на жердочке, и над ним, будто огромная шапка, круглая пулеметная
башня.
     Красноармеец сидел на  подвесном  железном  стуле  и  поворачивал
обеими  руками  штурвал.  От этого и вся башня медленно поворачивалась
вместе с красноармейцем.
     Я осмотрелся.  В  вагоне  было  совсем  уже  не  так  темно,  как
показалось мне в первую минуту.
     Броневые стены...  такой  же пол...  броневой потолок...  Вот это
вагон! Не то что наш с пушкой, ветром накрытый.
     Внизу, по бортам,  как окошки в подполье,  светились бойницы.  Их
было шесть,  но только в двух стояли пулеметы: пулемет с правого борта
и  пулемет с левого.  Красноармейцы,  сидя на полу,  разбирали ленты и
готовились к стрельбе.
     Я вгляделся в их лица и узнал знакомого парня - "громкочтеца".
     - А, Панкратов! - окликнул я его. - Ты кем здесь?
     - Отделенный командир, - сказал он солидным голосом, отрываясь на
минуту от дела. - Как в роте, так и здесь...
     Больше разговаривать   нам   не  пришлось.  Застучали,  загремели
колеса,  и вагон начало швырять из стороны  в  сторону:  видно,  поезд
проходил по стрелкам.
     Я затолкал свой мешок  подальше  в  угол  и  пополз  к  свободной
бойнице.  В  лицо  приятно  повеяло  ветерком,  но я сразу же невольно
зажмурился от солнца. Лучи солнца так и брызнули на меня искрами через
пролеты домов и мелькавших мимо деревьев.
     Ну вот...  Значит,  и  в   бой!   Часа,   должно   быть,   четыре
проканителились  со  сборами,  -  уже  солнце,  а мы только выходим...
Ничего,  не подкачаем,  пулеметчики - ребята  стреляные...  Только  бы
артиллеристы  не  оплошали.  Хотя  что  же,  там  сам  командир,  да и
каменотес тоже артиллерист опытный.  В крайнем  случае  они  и  вдвоем
сумеют заложить снаряд и выстрелить...
     Есть, бьем белых!
     Я сдернул фуражку и высунулся с головой наружу.
     Вокзал, тополя,  семафор  с  опущенным  крылом,  каменная   башня
водокачки  - все как бы столпилось вдали,  провожая нас.  Промелькнула
верстовая будка с номером.  Закрытый переезд...  Колодец с брошенной в
траву бадьей - и мы уже в поле.
     Я стал смотреть вперед.
     Поле было  пестро  от длинных утренних теней.  Казалось,  что это
куски ночи застряли  между  холмами,  зацепились  за  кусты,  деревья,
камни...  Лучшего  укрытия,  чем  эти  тени,  противник  не  мог  бы и
придумать для наступления!
     Посматривая вокруг, я отыскивал нашу пехоту - и вдруг заметил над
далекими холмами дымки шрапнельных  разрывов.  Ага,  вон  где  схватка
идет! Но людей не было видно, их скрывали холмы. Я перебежал к другому
борту,  опять выглянул:  тут тихо,  спокойно,  только отдельные группы
красноармейцев в боевом охранении.  "Так...  Значит, мы с бронепоездом
на самом фланге,  прикрываем фланг бригады...  Серьезная у нас задача.
Надо глядеть в оба!"
     Я вернулся к своей бойнице. Но не успел я и голову просунуть, как
прямо передо мной, взметнув землю, с грохотом рванул снаряд.
     Я отпрянул: осколки дробью ударили в броневую стену.
     В траве зачернела, все удаляясь, дымящаяся яма...
     Опять грохнуло - и снаряды,  летевшие до этого к станции,  словно
спотыкаясь  на  полпути,  стали  разрываться то по одну,  то по другую
сторону бронепоезда.
     Я следил за разрывами. Мимо... Опять мимо!
     Весело было кричать:  "Мимо!  Эх, как хорошо, тютелька в тютельку
по лягушкам в канаве! Опять мимо! Скосоглазили, бандитские шкуры!"
     Но тут машинист рывком прибавил  ходу,  и  снаряды  стали  падать
далеко позади поезда.  А мы уже въехали в рощу.  Зашелестели,  царапая
ветками по броне,  разросшиеся за лето деревья.  Поезд остановился. Мы
были в укрытии.
     - Приготовиться...  к  бою!..  -  прогремел  в  рупор  голос   из
переднего вагона.
     - Слышишь? - Я обернулся к Панкратову. - Это тебе кричат!
     Панкратов кивнул   и  поднялся  на  ноги.  Гулко,  как  в  бочке,
прогудела  в  вагоне  его  команда.   Красноармейцы,   раскинув   ноги
ножницами, легли к пулеметам. Ощупали замки, примерились к куркам. Тут
из темного  угла  вышел  какой-то  долговязый  красноармеец  в  рваных
ботинках,  без  пояса  -  я  его прежде и не заметил.  Он вынес охапку
плоских железных коробок и свалил на пол.
     - Ш-ш... Не можешь, что ли, без грому? - зашипели на него.
     Долговязый, спохватившись,  присел и уже  осторожно,  совсем  без
звука,  разобрал коробки.  Потом,  пройдя на цыпочках,  он поставил по
паре коробок  возле  бортовых  пулеметов,  а  сам  с  остальными  стал
посередине вагона, под башней.
     Это были коробки с запасными пулеметными лентами.
     Поезд опять начал медленно двигаться.  Панкратов, отдав последнее
распоряжение, прилег на пол возле меня, и мы с ним стали глядеть через
бойницу.
     Вот уже поезд вышел из рощи. Снова открылось холмистое поле.
     Я глядел   вправо,   влево,  мысленно  делил  поле  на  квадраты,
обшаривал каждый квадрат  глазами,  чтобы  не  упустить  какого-нибудь
притаившегося незваного гостя.
     - Травы-то хороши...  - сказал как бы про себя Панкратов.  -  Под
второй уже укос, гляди-ка, поспели.
     И тут только я заметил,  как хороша в самом деле июльская  трава.
Рослая,  густая,  сильная.  Трава  была  особенно яркой после утренней
росы.  Роса обсохла, и согретый воздух, поднимаясь от земли, заносил в
вагон свежие полевые запахи.
     - А косить кто выйдет эти медовые травы?  -  задумчиво  продолжал
Панкратов. - Пуля скосит да пожар уберет...
     - Их бы самих на  покос,  этих  буржуев,  что  войну  затеяли,  -
отозвался  красноармеец  из  башни.  -  Косы  бы  в руки да пустить не
посуху,  а в болото их,  кочки обкашивать...  К нам их, в Вологодскую!
Поимели бы уважение к крестьянскому труду!
     Панкратов вдруг отпрянул от бойницы и оглушил меня криком:
     - Огонь!  На  две  ладони  вправо,  рамка  две  тысячи...  Давай,
Никифор!
     И в эту же секунду в трех шагах от меня,  через соседнюю бойницу,
гулко забил пулемет.
     - Что такое? Куда ты стреляешь, Панкратов?
     - Да вон они.  Разве не видишь?  - Панкратов схватил мою  руку  и
наставил мне ее перед глазами, как указку. - Да ты подале гляди. Во-он
горбок...
     Я отдернул руку:
     - Вижу, вижу!
     Словно черные   бусинки  рассыпались  по  пригорку  и  покатились
вниз...  Цепи! Ах черт... Это они свои резервы подают! Вовремя же мы с
бронепоездом подъехали...
     - Круши их,  бей,  Панкратов!..  А пулеметчик твой  надежный?  Не
промажет?
     Я быстро взглянул на пулеметчика.  Он лежал,  широко раскинув  на
полу  ноги,  и,  опираясь  на  локти,  беспрерывно  надавливал гашетку
пулемета.
     "Так-так-так-так-так..." -  грохотало  эхо  выстрелов  под сводом
вагона.  Пулемет курился голубым дымком и мелко вздрагивал;  от  этого
дрожали  обе руки пулеметчика,  дрожала и все время сползала с затылка
на ухо его фуражка. У парня во всю щеку пылал румянец.
     "По виду совсем мальчуган. Попадет ли он?"
     Я наклонился к бойнице.
     Ага, поредели цепи! Вот еще несколько точек пропало, еще... Вот и
нет их совсем!..
     - Залегли, - сказал пулеметчик, приостанавливая огонь, и сразу же
обратился к товарищам: - Ну как, ребята, вы глядели, я не занизил?
     - Хорошо,  чисто взял, - оценили его работу красноармейцы. - Мало
кто из них, брат, встанет...
     - Молодец,  здорово! - не удержался я, чтобы не похвалить меткого
стрелка.
     Пулеметчик вскинул  на меня блестящие от возбуждения черные глаза
и лукаво прищурился,  но ничего не сказал. Только перевернул на голове
фуражку козырьком назад.
     - Огонь, не зевай!.. - крикнул Панкратов.
     Краснощекий парень, сменяя ленты, выпускал очередь за очередью, -
казалось,  он  целыми  рядами  скашивает   петлюровцев,   а   их   все
прибавлялось. Как из-под земли вырастали!
     И вдруг все поле зарябило от  точек.  До  нас  докатился  далекий
рев...
     - Башня! - крикнул Панкратов и вскочил на ноги.
     Красноармеец в башне,  быстро перебирая руками, стал вертеть свой
штурвал, как шофер на крутом повороте.
     Загудел башенный пулемет.
     С башни свисала набитая патронами лента, и пулемет беспрерывно ее
подбирал, словно сжевывал. Долговязый красноармеец поддерживал, как на
тарелочке, ленту ладонью.
     Через какие-нибудь полминуты вся лента ушла в пулемет.
     - Давай другую, живо! - крикнул пулеметчик.
     И он  выбросил  на  пол  отстрелянную ленту.  Долговязый проворно
вытряхнул из коробки запасную.  Подал  наверх.  Опять  застрочили  оба
пулемета вместе, бортовой и башенный.
     И вдруг...   Или   это   мне   показалось?   Наступающие   начали
откатываться в сторону...
     - Панкратов! - позвал я. - Гляди, удирают!
     Панкратов заглянул  в  бойницу,  да  так  и отшатнулся.  Забегал,
крича, по вагону:
     - Не  выпускай,  ребята,  не  выпускай их!  Они нашим полковым во
фланг заходят... Третий пулемет!
     Третий пулемет стоял в запасе у другого борта.
     - Перекатывай его! - крикнул Панкратов.
     Бойцы схватили   пулемет  за  хобот,  потянули  его  на  себя  и,
развернувшись, с разбегу вкатили стволом в мою бойницу.
     Красноармейцы торопливо налаживали прицельную рамку. Наводчик уже
засучил рукава,  прищурился...  И вдруг что-то с  грохотом  обрушилось
сверху на вагон. Взвыла броня.
     - Ложись! Снаряд! - только и успел крикнуть Панкратов.
     Мы все повалились на пол...
     Прошла секунда,   другая,    третья...    Взрыва    нет.    Бойцы
переглянулись.  Глядим  на потолок,  на стены - не светятся,  ни одной
дыры.
     Опять прокатился гром по потолку. И опять потолок целехонек.
     - Да это же наша шестидюймовая ухает! Вот дурни, ну!
     Бойцы дружно захохотали.
     - А ну по  местам!  Что  ржете?  -  грозно  крикнул  сконфуженный
Панкратов. - Первый, второй, третий пулемет - огонь!..
     Затрещали, зачастили  все  три   пулемета,   словно   наперегонки
взялись, переругиваясь между собой. А пушка ухала - четвертая...
     Вот где пошли крошить желто-блакитных!
     - Воды! - вдруг крикнул румяный пулеметчик с блестящими глазами.
     Панкратов подтолкнул меня:
     - Подай Никифору ведро! Оно там в уголку.
     Я нашел ведро с водой и подтащил его к  пулеметчику.  Пулеметчик,
перестав стрелять, отвинтил пробку под кожухом пулемета, и оттуда, как
из самовара,  полился кипяток.  Мы вдвоем наклонили пулемет и спустили
кипяток  за  борт.  Через  другое,  верхнее отверстие я наполнил кожух
свежей водой.  После этого пулеметчик, потянувшись к краю ведра, жадно
глотнул воды сам. Утерся рукавом - и опять за дело.
     Тут потребовали воды и другие пулеметчики. "Ишь ты, водоноса себе
нашли! Ну да уж ладно..."
     Я пошел с ведром по вагону.
     Переменили воду,  и  опять  пошла  стрельба.  Но вскоре Панкратов
скомандовал отбой.
     - Ускользнули,   собаки,  -  сказал  он,  поднимаясь  от  крайней
бойницы,  через которую вел наблюдение.  - Все-таки  прошли  нашим  во
фланг!..  Ну  ничего,  положили  мы  их немало.  Попомнят пулеметчиков
первого полка!
     Некоторое время  еще  держал  огонь  башенный  пулемет - у него с
вышки был самый дальний обстрел. Наконец заглох и он.
     - Шабаш! - сказал пулеметчик и спрыгнул вниз.
     Поезд остановился,  и красноармейцы,  потягиваясь  и  разминаясь,
начали приборку вагона.
     Я решил воспользоваться остановкой и сбегать в  орудийный  вагон.
Очень  уж  мне хотелось взглянуть на наших артиллеристов:  ведь боевое
крещение  ребята  получили!  "Сбегаю  погляжу  на  них,  а  заодно   и
распоряжение  от командира получу,  - подумал я.  - Должно же быть мне
какое-нибудь распоряжение!"



     Я вышел из вагона.  Мы стояли среди поля.  Кругом были  холмы,  а
позади нас,  невдалеке от железной дороги,  роща.  Я сразу узнал ее по
березкам, у этой рощи мы и начали бой. Пока сидел в вагоне, казалось -
куда как далеко ушли, а вот она, роща, - рукой подать!
     Я постоял, вдыхая свежий воздух. Солнце пекло уже вовсю. Но после
броневого вагона и на солнце нежарко.  Здесь освежает ветерок,  а там,
под броней, как в духовом шкафу.
     Поостыв немного,  я  начал  пробираться  от хвоста поезда вперед.
Ступать пришлось по самому краю вязкого песчаного откоса, и я цеплялся
за буксы и за каждый выступ вагона, чтобы не съехать вниз.
     Кругом было тихо,  безлюдно. А в это же самое время где-то совсем
недалеко,  за холмами, шла жаркая схватка. Там трещали пулеметы, часто
и беспорядочно щелкали ружейные выстрелы и ежеминутно все  покрывалось
протяжным гулом артиллерии.
     Вдруг - щелк, щелк... Вот черт, да и сюда пули залетают!
     Я пригнул голову,  пошел быстрее,  но скоро наткнулся на подножку
паровоза.  Чтобы не делать обхода, я вспрыгнул на подножку. Заглянул в
будку машиниста.  Вот они тут как устроились!  Целую баррикаду из дров
наворотили, прямо саперы. Никакая пуля их не достанет!
     - Ну как, - говорю, - товарищи, у вас все в порядке?
     Из-за дров показалось чумазое  лицо  кочегара,  за  ним  блеснула
серебром фуражка машиниста.
     - А вот  вы  с  вашим  начальством  за  фонари  мне  ответите,  -
пригрозил машинист, переступая через поленья.
     - Какие фонари?
     - А такие фонари.  Пора уж понимать: не царское имущество - свое,
народное... - Он пустил из водомера струю пара, сердито закрыл вентиль
и стал в дверях.  - Почему не предупредили, чтоб фонари я снял? Куда я
теперь с фонарями,  если их пулями расшибло?..  Вот и ответите, раз вы
здесь начальники!
     - Ну-ну, разворчался... Тут бой, а он с фонарями...
     Я спрыгнул с подножки,  чтобы идти дальше... Глянул вперед... Что
это?  Человек под поездом!  Лежит возле самого  вагона,  уткнувшись  в
песок, и не шевелится... Да ведь это Богуш, наш командир!
     Я подбежал к нему.  Тронул его за плечо, просунул руку под френч,
нащупываю сердце...
     Жив! Тьфу ты, как он меня перепугал!..
     Богуш застонал,  медленно приподнялся на песке,  сел и вскинул на
меня глаза.  Бледный,  губы дрожат.  Правой рукой он судорожно  сжимал
левую повыше локтя, а между пальцами проступала кровь.
     - Ребята, - закричал я, - сюда! Командир ранен!
     Наверху в вагоне послышался топот.  К борту подскочили все пятеро
артиллеристов и остановились, глядя на раненого командира.
     - Дайте бинт. Есть у кого-нибудь бинт, ребята?
     Малюга первый пришел в себя  -  выхватил  из  кармана  тряпицу  и
протянул мне.
     Но я не решался приложить тряпицу к ране.
     - Чистая,  чистая,  -  замахал  на  меня старик.  - Только яблоки
накрывал!
     - Возьмите  бинт...  У  меня в кармане...  - проговорил он слабым
голосом. - О-ох!..
     Я обшарил  карманы  его  френча  и  нашел пакет с ватой и бинтом.
Потом  разорвал  на  раненом  рукав,  освободил  руку  и  стал  делать
перевязку.
     Богуш закусил губу от боли:
     - Потуже... Надо кровь остановить...
     - Сейчас, сейчас... Как же это вас, а?
     - Пулей.  Оттуда...  -  он  кивнул  в сторону холмов.  - В задний
вагон, к пулеметчикам, хотел пройти...
     Быстро сделав  перевязку,  я  связал  из  остатков  бинта широкую
просторную петлю и подвесил командиру руку на груди.
     - Что, или кость задета? - спросил меня матрос.
     - Нет, мякотью пуля прошла, это заживет скоро.
     - Ох,  плохо мне... - прошептал Богуш. Он вдруг совсем расклеился
и запросил пить.
     Малюга сбегал к машинисту и принес от него чайник.
     - Вот чайку выпейте...  - Старик,  придерживая  раненому  голову,
вложил ему в рот медный рожок.
     Богуш жадно напился.
     - Берем,   ребята,   командира,   -   захлопотал  смазчик,  кивая
остальным. - Поднимем его в вагон, да сразу и в город, в лазарет.
     Но ехать  в город не пришлось.  Командир рассудил иначе.  Посидев
еще с минуту,  он собрался с силами и сам  встал  на  ноги.  Каменотес
подставил ему под здоровую руку свою кочергу.
     - Обопритесь, так-то лучше будет... Обопритесь, товарищ командир!
     Богуш приладился  к  кочерге  и,  посмотрев  на  нас,  усмехнулся
бледными губами.
     - Что же вы,  братцы?  - сказал он. - Не надо терять головы. Мы в
бою. Командир ваш выбыл из строя, но задача должна быть выполнена...
     И он  стал  объяснять нам боевую задачу.  Оказывается,  наше дело
заключалось не только в том,  чтобы охранять фланг бригады;  мы должны
были, как сказал Богуш, обнаруживать батареи противника и подавлять их
огнем своей гаубицы.
     Но где же эти батареи, как их искать?
     Богуш велел нам продвигаться для поисков вперед.  Сам он, однако,
-  это  было  видно  по  всему  -  не  собирался с нами ехать.  У меня
мелькнуло нехорошее подозрение. "Странно, - подумал я. - Или наш вагон
для  него  жесток?  В город,  подальше от огня,  спешит убраться?" Но,
взглянув на забинтованную руку Богуша,  я поспешил отогнать эти мысли:
"Какое же я право имею подозревать раненого командира в трусости?"
     Сделав все  распоряжения,  Богуш  временно  передал  командование
бронепоездом каменотесу.
     После этого раненый попросил нас проводить его до рощи -  роща  с
березками  была  всего шагах в двухстах позади поезда.  Командир хотел
там укрыться и полежать,  пока подсохнет рана.  А на обратном пути  мы
должны были забрать его на бронепоезд. Так уговорились.
     Только добрели мы толпой до рощи и присели у опушки,  как вдруг с
той стороны, откуда доносились звуки боя, что-то запылило по проселку.
Проселочная  дорога  змейкой  шла  прямо  к   нашей   опушке.   Ребята
переглянулись  и  залегли по сторонам дороги - кто с оружием,  а кто и
без  оружия.  Смазчик  побежал  к  поезду  дать  знать  об   опасности
пулеметчикам.
     Мы не сводили глаз с клубившейся все ближе и ближе пыли.
     - Да это же наши!  - вдруг закричали ребята, выбегая из засады. -
Глядите - красный флаг!
     В следующую  минуту  мы уже разглядели санитарные фуры с высокими
брезентовыми верхами. Их сопровождал отряд конных бойцов.
     Наш раненый, завидев санитарный обоз, сразу приободрился.
     - Идите теперь, товарищи, идите, - заторопил он нас, - и без того
я  вас  задержал...  В бой,  вперед!  - скомандовал он,  кивнул нам на
прощание.
     Мы со всех ног, наперегонки, пустились к поезду.
     - Вперед,  ходу!..  - крикнул каменотес  машинисту,  едва  только
последний из нас добежал до подножки вагона.
     Бронепоезд тронулся.  Мы все,  столпившись у  борта,  следили  за
фурами.  Фуры приближались к роще, а сама роща - казалось нам с поезда
- все отступала назад.  Но вот фуры уже у опушки - защитного цвета  их
верхи  стали  сливаться  с  зеленью  деревьев...  Пропал из виду и наш
командир, поджидавший обоз на придорожном камне.
     - Сел,  - со злостью пробурчал матрос.  - Хлипкий уж он больно...
Велика ли течь - дырка в руке,  а  он  сразу  в  док...  -  И  матрос,
поплевав на ладони, повернулся к правилу.
     Все стали на свои места.
     "А ведь дело нам задано нешуточное,  - подумал я. - Легко сказать
- уничтожить батареи противника!  А где у нас артиллеристы для  такого
дела?"
     Я посмотрел на лица ребят - лица  были  угрюмы,  но  спокойны.  А
каменотес  с  таким независимым видом и так по-хозяйски распоряжался у
орудия,  покрикивая на ребят,  словно он не в бою был, а где-нибудь на
сенокосе или у себя в каменоломне.
     Мне это понравилось.  "Ну что ж, - думаю, - все дело в наводчике!
А ребята дружные, не подкачают".
     Было жарко.  Пекло солнце, горячим воздухом тянуло от орудия, а к
железным бортам вагона прямо хоть не прикасайся. Руки обжигает!
     Я расстегнул гимнастерку. Матрос сбросил бушлат, поснимали с себя
лишнее  и  все  остальные.  Каменотес отставил в сторону свои калоши и
расхаживал у орудия босиком.
     Глядя на него,  разулся и смазчик.  Он,  как я заметил, перенимал
все повадки старого артиллериста. Теперь он, почесывая ногой об ногу и
блаженно  улыбаясь,  стоял,  облокотившись на правило,  как на удобную
подставку. От улыбки шевелились и смешно поднимались кверху его черные
усики. Плечо в плечо с ним стоял у правила матрос.
     Смазчик был невелик ростом и в кости мелковат,  а рядом  с  дюжим
моряком  он  показался  мне  совсем  тщедушным.  "И  как только он эту
махину-лафет ворочает?"  -  подумал  я.  Лафет  был  тяжелый,  весь  в
заклепках,  как  ферма  железнодорожного моста.  Но смазчик не замечал
моего взгляда.  Он щурился на солнце,  как кот-мурлыка,  и,  перебирая
пальцами босых ног, все так же безмятежно улыбался...
     И вдруг он закашлялся,  весь подался вперед,  словно кто  толкнул
его в спину.  Лицо его мгновенно изменилось,  в глазах появился испуг.
Щеки пошли багровыми пятнами,  а из груди  вырвался  хриплый  бухающий
лай.
     У меня у самого от этого кашля перехватило дыхание.
     Смазчик замахал руками и бессильно повалился на правило...
     Что такое? Что с ним?
     - Воды, ребята! - крикнул я. - Дайте же ему воды! Он задохнется!
     - Что же,  для него поезд останавливать,  что  ли?  -  нахмурился
матрос. - К тендеру с котелком бежать?
     Он сгреб смазчика за шиворот и приподнял:
     - Ну? Очухался?
     Смазчик виновато взглянул  на  матроса  и  дрожащей  рукой  обтер
струйку крови в углу рта.
     Кровь! Теперь я понял, какой это кашель...
     Смазчик уже оправился, и матрос задал ему трепку.
     - Башку-то имеешь или нет?  - говорил он  гневно.  -  Что  же  ты
хорохоришься,  босиком ходишь,  если ты грудью больной?  Скажите какой
кавалер - обязательно к лафету.  Мамки нет  доглядеть?  Вот  надо  под
ребра тумаков, будет тебе тут мамка!
     Смазчик, сев  на  пол,  торопливо  натягивал  сапоги   и   только
сконфуженно поглядывал в сторону троих артиллеристов, стоявших впереди
у орудия.
     Но те  делали  вид,  что  ничего не слышат и не замечают.  Только
парень в  розовой  рубахе  развесил  было  уши,  как  на  ярмарке,  но
железнодорожник-замковый так шикнул на него, что тот сразу отпрыгнул к
своим снарядам.
     Смазчик обулся и встал на свое место.
     Я подошел к нему и взял его за руку.
     - Васюк, - говорю, - ты бы отдохнул. Пусти-ка меня поработать!
     Но он уцепился за правило, как кошка за мышь, которая ускользает.
     - Э, нет, брат! Теперь я четвертый номер гаубичного расчета. А ты
уж, знаешь ли, подавайся к своему динамиту...
     Смазчик сердито  взглянул  на  меня и вдруг фыркнул и рассмеялся.
Глядя на него,  засмеялся и матрос,  и я сам не удержался.  Перед нами
опять был прежний беззаботный смазчик.
     - Ладно уж,  - сказал Васюк миролюбиво,  - так и быть, дам и тебе
постоять. Только в другой раз.
     Наш поезд все продвигался вперед.  Шли самым  тихим  ходом.  Было
слышно, как колеса растирали попадавшие на рельсы камешки. Под вагоном
что-то уныло скрипело и побрякивало. Во все стороны расползался жидкий
дымок паровоза...
     - Эгей, машина! - крикнул каменотес, оборачиваясь, и потянулся за
рупором.  -  Крути  швидче!  -  прогремел  он в рупор.  - А то бряк да
бряк... - добавил он и поглядел на всех нас, как бы ожидая одобрения.
     - И верно, что это там Федор Федорович?.. - нетерпеливо отозвался
рослый железнодорожник-замковый. - Словно молоко везет на сыроварню.
     Матрос поглядел по сторонам:
     - Холмы да холмы,  хоть бы уж на ровное место, что ли, выехать...
Ищи тут ее, батарею!
     - А вон слышишь,  она стукает?  - сказал смазчик, схватив матроса
за рукав.
     - Тс... - вдруг зашипел каменотес и показал нам свой дюжий кулак,
- тихо!
     Приседая на каждом шагу, он прокрался к борту.
     - Вон они, собачьи дети! - сказал он, быстро обернувшись.
     Все бросились к борту.
     - Где? Где? Где ты видишь?
     - Да вон же!  - Каменотес ткнул рукой по направлению к горизонту.
- Вон где заховались!
     И вдруг на самом горизонте в тени леса  мы  увидели  бойкую  игру
огней.   Раз-раз-раз   -   мигали  огоньки.  Потом  перерыв,  опять  -
раз-раз-раз, и опять - раз-раз-раз...
     - Да это ж полная батарея,  ребята!  - быстро проговорил матрос и
сгоряча стукнул меня под ребро.  - Это  они,  гады,  беглым  огнем  по
Проскурову бьют... А ну-ка ударим и мы по ним!
     Матрос и смазчик, оба навалившись на правило, начали поворачивать
лафет.  Конец  лафета  медленно поехал по укрепленному на полу бревну,
как по рельсу.
     - Гляди,  отец,  в очко,  - кряхтел матрос.  - Ладно так? Или еще
двигать?
     Каменотес пятился  к пушке и,  не спуская глаз с черневшего леса,
бормотал, перебирая пальцами:
     - Пять,  да  пять,  да пять - пятнадцать делений.  Да еще пять да
пять... двадцать пять... Да помножить на три...
     Он прильнул к прицелу и стал что-то подвертывать, приговаривая:
     - Двадцать пять на три, двадцать пять на три...
     Левую руку  он  отставил  назад и,  помахивая ладонью,  показывал
матросу, насколько еще надо подвинуть конец лафета.
     - Досыть, довольно! - проговорил наконец каменотес и быстро убрал
руку.
     - Есть досыть! - гаркнул матрос. - Да ты сам-то шевелись, батька!
Гляди, уже...
     Тут над  самым  поездом  с резким свистом лопнула шрапнель,  и по
вагону, точно помелом, хватило пулями. Матрос подпрыгнул и закружился,
ощупывая свои бока.
     - Не замочило? - крикнул он нам. - Я-то цел!
     - Орудия...  -  протяжно  скомандовал  сам  себе каменотес.  - По
батарее противника.  Прицел семьдесят пять... - Он махнул замковому, и
тот, стукнув по рукоятке, открыл затвор.
     - Снаряд! - гаркнул каменотес.
     Племянник мигом  сдернул  брезент со снарядов,  ухватил блестящую
стальную штуку и,  кряхтя,  свалил  на  лоток.  С  лотка  он  кулаками
пропихнул снаряд в камеру орудия.
     - Заряд! - крикнул каменотес.
     На этот  раз с места сорвался матрос.  Он выхватил из-под другого
брезента медную гильзу размером с кастрюлю  и  тоже  подал  в  камеру.
Гильза была набита шелковыми пакетиками бездымного пороха.
     Щелкнул, закрывшись, замок... Каменотес рванул за шнур.
     И вдруг  меня  разом  ослепило и словно лопатой ударило по уху...
Что за черт! Вижу матроса, который опять тащит гильзу, вижу каменотеса
у  пушки,  а ничего не слышу.  В ушах звон,  пение какое-то,  и голова
словно не своя,  словно с места сошла.  Опомнившись,  я стал прочищать
пальцами уши...
     - Недолет!
     Это было первое слово,  которое я наконец услышал.  Выкрикнул его
каменотес. Он опять стоял у прицела, подкручивая свои винты.
     - Орудия... прицел восемьдесят пять... по батарее!
     И тут без перерыва пошла работа.  Племянник подтаскивал к  орудию
снаряд  за снарядом.  Розовая его рубаха сразу взмокла и на спине и на
груди.  Еще бы: ведь в каждой этой стальной чушке два с половиной пуда
весу - покидай-ка их на лоток!
     Все работали как черти,  и каменотес только поспевал  браться  за
шнур.  Он  дергал  его наотмашь,  приседая на одну ногу,  словно траву
косил.
     А матрос  то подбегал к гаубице с гильзой,  то отскакивал назад и
выравнивал правило.
     Я глядел  на лихую работу артиллеристов.  Теперь даже нельзя было
сказать,  кто из них действует лучше:  все десять  рук  соединились  в
одном  яростном  усилии  - одолеть батарею врага!  А бородач...  каков
бородач! Разве мы справились бы без такого человека?
     Однако что же я сам - зритель, что ли?
     Спохватившись, я бросился помогать артиллеристам, заменил матроса
у  правила - и работа пошла еще спорее.  То и дело перед глазами,  как
молния,  взблескивало пламя,  и  мне  казалось,  что  оно  всякий  раз
обдувает  меня  словно горячим ветром.  От беспрерывных ударов гаубицы
все звенело и грохотало кругом.  Вагон сотрясался,  как  под  огромным
молотом.  При каждом выстреле ствол орудия резко откатывался назад - и
было похоже,  что гаубица,  сама пугаясь грозного своего рева,  прячет
голову в плечи.
     С бульканьем и шелестом неслись наши снаряды по воздуху, и следом
на  горизонте  вдруг  вырастали  как  бы  кусты  невиданной  породы  -
огромные, чернокурчавые, с огненными стволами. Но они держались только
мгновение.  Это  были  наши  разрывы.  Дым  от разрывов валился набок,
застилал лес и неприятельскую батарею.
     Батарея отвечала  и  временами  переносила  с  города на нас свой
беглый огонь.  Но мы сразу отходили с поездом назад  или  проскакивали
через зону огня вперед; каменотес заново подсчитывал прицел, и гаубица
продолжала реветь неистовым своим голосом.
     Не знаю,  сколько времени длилась эта яростная схватка...  Только
вдруг  каменотес  вскинул  руку   и   повернулся   к   нам:   "Отбой!"
Разгоряченные  бойцы  не  сразу  даже  поняли сигнал.  Все по-прежнему
тащили к орудию снаряды, заряды...
     - Отбой!  - крикнул каменотес в рупор, и только тут бойцы, словно
вдруг очнувшись, отошли, тяжело дыша, от орудия.
     - Нема батареи, - медленно проговорил каменотес в тишине.
     - Сбили? Да неужто?
     Матрос бросился глядеть в стеклышко прицела.
     - Ах ты окаянная сила... И верно - не видать! Неужто сбили?
     Каменотес развел руками:
     - Может,  и порешила их наша орудия,  а может, они, собачьи дети,
позицию сменили...
     Мы все бросились где попало устраивать наблюдательные посты:  кто
влез на штабель со снарядами, кто на груду опорожненных ящиков, кто на
борт. Смазчик вскарабкался выше всех - на колесо орудия.
     Глядели мы,  глядели  в то место,  где несколько минут перед этим
мигали злобные  огоньки,  -  и  фуражками  заслонялись  от  солнца,  и
наставляли  подзорные  трубы из кулаков...  Нет больше огней,  пропала
батарея!
     - Ну, братва, - сказал матрос, оторвавшись наконец от прицела. Он
громко прокашлялся.  - Кажись,  товарищи, в этот раз мы потрудились не
напрасно. Белым гадам...
     Но не успел он договорить,  как перед самым бронепоездом грохнул,
раскрошив  шпалу,  снаряд.  Рванул  поблизости другой снаряд,  третий.
Повалился, качаясь на проводах, телеграфный столб...
     - Ушли,  дьяволы!  Тьфу!  -  закончил матрос свою поздравительную
речь и махнул рукой.  - Наводчик тоже,  стрелок...  - огрызнулся он на
каменотеса. - Давай рупор!
     Каменотес подал.
     - Эй,  механик,  крути назад,  идем до Проскурова!  - скомандовал
матрос.
     Старик сидел  на  лафете  и,  не  поднимая  глаз,  сосредоточенно
разбирал  свои  курительные  принадлежности:  обломок  ножа,  кремень,
трухлявую губку...

                           Глава четвертая

     К концу  дня  петлюровцы  густой  массой  прорвались  на  окраины
Проскурова.  Бой  еще  продолжался.  За  каждый   дом,   квартал,   за
перекрестки  улиц  шли  яростные  схватки,  но  уже  стало  ясно,  что
Проскуров нам не удержать...
     Началась эвакуация:  штаб  и  революционный  комитет  вывозили из
города  раненых  бойцов,  военное  имущество,  запасы  продовольствия.
Свертывали  работу и выезжали советские учреждения.  Толпами бежали из
города  жители...  Все  знали,  что  ожидает  этот  беззащитный,  едва
оправившийся  при Советской власти городок:  лютая расправа озверелого
кулачья в военных шинелях с беднотой, убийства, казни, погромы.
     В тягостном  сознании  своего  бессилия,  угрюмые и ожесточенные,
бойцы покидали город...  Штаб подготовлял  наутро  контратаку,  и  был
издан  приказ,  по которому еще до сумерек должны были выйти из города
главные  силы  бригады.  А  в  полночь  было  приказано  сняться  всем
остальным, до последнего связного красноармейца.
     Наш бронепоезд,  пока шла эвакуация, дежурил на станции. Сразу же
по  возвращении с позиции каменотес,  как старший теперь по должности,
донес в штаб,  что наш командир выбыл из строя.  Рапорт этот  пришлось
составлять  троим  - Панкратову,  Федорчуку и мне;  сам каменотес,  не
очень,  видно,  полагаясь на свою грамотность,  только  расписался  на
рапорте - царапнул подпись закорючкой.
     В штабе ответили:  "Ожидать распоряжений",  и мы, чтобы не терять
времени,  занялись своим хозяйством:  пополнили на артиллерийской базе
запас снарядов,  зарядов и  пулеметных  лент,  съездили  на  топливный
склад,  набрали  там  дров,  потом  стали  под водоразборную колонку и
накачали полный тендер воды.
     Незаметно подошел вечер.
     На юге темнеет быстро,  а в этот  раз  ночь  показалась  особенно
темной:   нигде   вокруг  ни  огонька.  Мы  сидели  в  молчании  около
бронепоезда,  даже не видя, а только чувствуя друг друга. Старались не
курить, а если кому-нибудь становилось невмоготу без курева, тот бежал
на паровоз и высасывал там цигарку, присев на корточки перед топкой.
     Темно, хоть глаз выколи! А тут еще поблизости противник... Где он
сейчас? Может быть, цепи петлюровцев подбираются уже к станции? В этой
темени  недолго  и в окружение попасть...  Пока было светло и в городе
шел бой,  не стоило опасаться: выстрелы и пролетавшие пули показывали,
с какой стороны мог подойти враг. Но с темнотой стрельба прекратилась,
и теперь ребята хватались за винтовки при всяком шорохе...
     Половина нашей команды находилась у вагонов,  а другая половина -
в  охранении.  Эти  бойцы  стояли  цепочкой  вокруг  поезда  на  таком
расстоянии, чтобы в случае чего можно было подать голос и друг другу и
на самый бронепоезд.
     Подошла и  моя  очередь  идти  в  секрет.  Я занял свой пост - он
пришелся около вокзала - и начал медленно  прохаживаться  по  перрону,
стараясь  ступать без шума,  - перрон был завален грудами обрушившихся
кирпичей, битого стекла и штукатурки.
     В это  время  в  конце  перрона  мигнул  огонек.  Я  притаился  с
винтовкой у стены.  Но это оказался свой, железнодорожник. Он навел на
мое  лицо красный свет,  потом зеленый и быстро упрятал фонарь обратно
под полу.  Однако я успел  заметить,  что  подошли  двое.  Второй  был
красноармеец с винтовкой.
     - Вам пакет из штаба, - негромко сказал красноармеец, и я узнал в
нем нашего штабного вестового.
     - Пакет?..  Обожди-ка,  я  позову   товарища,   который   поездом
командует.
     - А пакет на твою фамилию писан, - сказал красноармеец.
     - То есть как на мою фамилию?
     Я взял у  него  пакет,  пощупал  -  пакет  с  сургучной  печатью.
Железнодорожник  приоткрыл под полой фонарь,  и я поднес пакет к огню.
Да, так и написано: "Медникову".
     Что бы   это  значило?  Никогда  еще  мне  не  присылали  штабных
пакетов...
     Поколебавшись минуту, я сломал печать и вскрыл пакет.
     "Приказываю вам,  - прочитал я, - немедленно принять командование
бронепоездом. Об исполнении донести. Комбриг Теслер".
     Что такое?.. Мне - командовать бронепоездом?
     - Слушай-ка,  товарищ, - сказал я, - тут какая-то путаница. Верни
это писарю. Он, должно быть, адрес переврал...
     - А про то нам не ведано,  - сказал вестовой и подал мне шнуровую
книгу: - Распишитесь в получении.
     Я черкнул  в  книге свою фамилию и,  предупредив соседнего бойца,
что должен отлучиться на минуту,  со  всех  ног  бросился  к  полевому
телефону. Телефон был у переезда, в стрелочной будке.
     Вбежал к  телефонистам,  схватил  с   аппарата   трубку.   Требую
комбрига. В трубке пощелкало, и я услышал его голос:
     - У аппарата.
     - Товарищ  командир  бригады!  Говорит сапер Медников.  Разрешите
доложить.
     - Говорите.
     - В  штабе  писаря  напутали  что-то.  Приказания  ваши   не   по
назначению засылают. Вот тут мне сейчас пакет прислали...
     - Фамилия на пакете есть? - перебил комбриг.
     - Есть, - отвечаю, - моя фамилия. Вот я и удивляюсь...
     - Прочтите приказание.
     Я прочитал раздельно, слово в слово.
     - А подписано кем?
     - Ваша, - говорю, - личная подпись...
     - Ну так извольте выполнять приказание!
     - Товарищ командир бригады, да я же сапер, вы, наверно, забыли; я
в пушке ничего не понимаю...  - заспешил я,  чтобы он не прервал  меня
снова.
     - Никаких пререканий в боевой обстановке. Будете командовать!
     Я положил трубку. Схватил ее опять - дую, дую в рожок...
     Ни звука. Уже разъединили.
     Я вышел  от связистов.  Зажег в темноте спичку и еще раз прочитал
приказание.  "Командир... Да какой же я командир бронепоезда, - это же
смех!  Шестидюймовое орудие,  пулеметы...  Ну,  при пулеметах, скажем,
Панкратов  и  знающие  люди,   там   ничего,   обойдется...   Но   эта
сверхмудреная  гаубица!  Куда  ни взглянешь - цифры,  микрометрические
винты,  стекла,  линзы...  Заправские артиллеристы и те путаются!  Вон
каменотес: сколько снарядов по батарее выпустил, и все без толку - так
и ушла батарея!"
     Спотыкаясь в  темноте  о рельсы,  о шпалы,  я возвратился на свой
пост,  на перрон,  и зашагал по битому стеклу  и  щебню,  ступая  куда
попало.  "На первый случай,  - думаю, - хоть бы артиллерийские команды
припомнить.  Как это у  Богуша:  засечка,  отсечка...  Нет,  не  то...
Отражатель, вот как! "Орудие к бою. Отражатель ноль-тридцать, снарядом
по угломеру..." Тьфу ты черт,  не по угломеру,  а по деревне!  Нет, уж
лучше молчать, чем так срамиться..."
     Я дождался смены  и  побрел  к  вагону.  Постоял,  подержался  за
лесенку.  Никуда не денешься!  И в вагон придется войти, и командовать
придется.
     Я влез в вагон.
     На лафете пушки стоял железнодорожный  фонарь,  прикрытый  сверху
мешком,  и люди в полутьме обедали.  Тут были каменотес с племянником,
смазчик,  матрос, Панкратов и с ним два или три пулеметчика, остальные
пулеметчики стояли в охранении. Плотным кружком, плечо в плечо, сидели
они вокруг пожарного ведра с надписью:  "Ст. Проскуров". Я сразу узнал
ведро - в нем я подавал воду для пулеметов во время боя.
     Теперь все запускали в ведро ложки. Зачерпнет один, подставит под
ложку ломоть хлеба, чтобы не закапаться, и отъезжает назад, дает место
соседу.
     Кое-кто, уже пообедав,  пил чай. На полу стояла стреляная гильза,
доверху наполненная кусками колотого сахара.  Сахар макали  в  кружки,
как сухари, и запивали чаем.
     - Хрупай,  ребята,  хрупай,  - угощал матрос,  - это у нас  нонче
заместо жареного... А ты тоже не отставай, держи равнение, раз в бойцы
записался, - наставительно сказал он смазчику.
     Смазчик держал  перед  собой  огромный кусище сахару и,  видно не
зная, как к нему приступиться, только облизывал его.
     - Да не пролезает в рот! - рассмеялся смазчик.
     - Должно в тебя пролезть, ежели ты кок. Коки знаешь какие бывают?
Во!  - Матрос надул щеки,  выпятил живот и, привстав, досыпал в гильзу
еще сахару из шестипудового мешка.
     Когда я вошел в вагон,  каменотес что-то неторопливо рассказывал.
Остальные внимательно  слушали,  не  сводя  с  него  глаз.  "И  за  те
карбованцы наш помещик, польский пан, утопал в роскоши..." - услышал я
слова.
     - Садись, товарищ, - сказал мне каменотес, перестав рассказывать,
и уступил свое место у ведра.  -  Борщ  добрый!  В  поселке,  спасибо,
сварили, кок наш расстарался! - И он подмигнул смазчику.
     Я взял ложку и стал выуживать из ведра куски мяса и сала.
     Жую, глотаю,  а  сам  все думаю про свое.  Выходит,  что я теперь
командир... Надо об этом объявить, а язык не поворачивается. Ну ладно,
сначала поем...
     Обед подходил к концу. Я встал и громко сказал:
     - Товарищи,   я   назначен   к   вам   командиром...   Командиром
бронепоезда.
     Все повернули ко мне головы, иные привстали, словно желая получше
меня рассмотреть, но никто не сказал ни слова.
     Только каменотес,  выполаскивая  у борта ведро с остатками борща,
вздохнул и негромко промолвил:
     - Командир  всегда  нужен.  Без командира мы - что дети малые без
батьки.
     Я понял,  что он подтрунивает надо мной. Он был вдвое старше меня
и еще вдобавок артиллерист.  Ведь еще сегодня утром он  командовал  во
время  боя,  а  я  по  его  указке  вдвоем со смазчиком хвост у орудия
ворочал.
     Но я  смолчал.  Стою  и  молчу  -  язык  у  меня  словно прилип к
гортани...
     Ребята, поглядывая на меня искоса,  уже стали расходиться.  "Черт
возьми,  - думаю,  - надо же сказать что-нибудь,  отдать  какое-нибудь
распоряжение...  Да не пора ли уж бронепоезд отводить?" Я взял рупор и
вполголоса спросил у машиниста на паровозе,  который  час.  Оказалось,
что  нет  и одиннадцати.  "Рано,  черт побери...  Отходить приказано в
полночь.  Еще битый  час  стоять.  Ах  ты  незадача...  Что  бы  такое
придумать?"  И  вдруг  мне  пришла  в голову мысль:  "Список составлю,
личный список команды. Лучшего для начала и не придумаешь!"
     Я присел  на лафет,  пододвинул фонарь,  чтобы было посветлее,  и
велел подходить ко мне по очереди.
     Ребятам эта затея понравилась, они все толпой сбились к фонарю.
     Федорчук, матрос, бросился наводить порядок:
     - Осади...  осади...  Сказано  - в очередь!  - И как бы невзначай
наклонился ко мне: - Действуй, да посмелее.
     Я достал  свою  карманную  книжку,  разлиновал  ее и первым делом
вписал каменотеса.  Записал полностью,  по  имени  и  отчеству:  "Иона
Ионович  Малюга,  от  роду  48 лет,  многосемейный".  Ниже,  следующей
строчкой, я решил записать и его племянника.
     Но каменотес  стоял  передо  мной,  заслонив  всю  очередь,  и не
двигался с места.  Смотрит на меня исподлобья,  но ничего не  говорит,
только кусает усы.
     Он молчит, и я молчу.
     Матрос потрогал его легонько за плечо, но старик и тут не сошел с
дороги.
     - Чи он дуб,  чи просто дубина, - пробормотал матрос и протолкнул
ко мне племянника стороной.
     Парень робко косился на дядю.
     - Встань по форме, - сказал я.
     Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на
него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.
     Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.
     Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.
     "Что же,  не  нумеровать же их,  - подумал я.  - Малюга первый да
Малюга второй. Этак и запутаешься".
     И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.
     Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.
     В списке  я  сделал  четыре  графы:  фамилия,  возраст,  семейное
положение,  адрес на родине.  Народ был все больше в возрасте около 25
лет  - год в одну сторону,  год в другую.  Смазчику,  Васюку,  как раз
исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому - 27 лет, матросу - 29,
Панкратову  - 23.  Самым молодым оказался пулеметчик Никифор,  фамилия
Левченко, - ему было 17 лет. А самым старым - машинист Федор Федорович
Великошапко. Ему уже было 50.
     В конце списка я поставил и свою фамилию:  командир такой-то, лет
- 22. Тут же под списком и расписался.
     Я закрыл книжку и спрятал ее в  карман.  Ребята  один  за  другим
разбрелись по вагону. Пулеметчики, машинист и кочегар ушли к себе.
     Стало тихо. В полутьме вагона кто-то протяжно и сладко зевнул.
     - Спать нельзя, товарищи, - сказал я, - скоро двинемся.
     - Да нет, мы так только. На ящиках прилегли... - услышал я сонный
голос матроса.
     Я поставил фонарь повыше, чтобы лучше видеть всех в вагоне.
     Свет упал на сидевшего поблизости смазчика.
     "А ведь у нас с ним какой-то разговор был. О чем это?.."
     Я стал припоминать.  Да, насчет работы у орудия! Ну-ка поговорю с
ним - теперь уже как командир.
     - Васюк, - позвал я.
     Он встрепенулся и пересел ко мне.
     - Вот что,  Васюк...  Только ты говори прямо по совести:  тебе не
трудно у правила? Подумай-ка, ведь тяжесть-то какая - нашу тюху-матюху
ворочать!
     - Да что ты!  Вот тоже...  - Он с тревогой и, как мне показалось,
даже с испугом взглянул на меня. - Где ж тут трудно? Ты же пробовал!
     - В том-то,  - говорю,  - и дело, что пробовал. Все руки отбил...
Может  быть,  ты  все же полегче работу возьмешь?  Хочешь в пулеметный
вагон - будешь там запасные ленты подавать пулеметчикам да воду -  вот
и  вся  работа.  А  долговязого парня,  который там сейчас,  к правилу
поставим...
     Смазчик вдруг вскочил и замахал на меня руками:
     - Не пойду,  нет,  не пойду!..  - Он перевел дух и сказал со злой
усмешкой:  - Ну да,  ты,  конечно,  теперь начальник,  я понимаю... ты
можешь... И все равно - не пойду, не пойду!
     Смазчик закашлялся и схватился за грудь.
     Я перепугался.
     - Васюк,  да что ты,  что ты,  успокойся!.. - Я взял его за руки,
усаживая.  - Ведь я совет только  тебе  подал,  по-товарищески.  А  не
хочешь - оставайся у правила. И кончен об этом разговор!
     Он опустился на лафет. Я подправил фонарь и тоже сел. С минуту он
пристально  глядел  на  меня  и  даже,  чтобы  лучше  видеть мое лицо,
повернул меня руками к свету фонаря. Потом медленно убрал руки, видимо
убедившись, что я его не обманываю.
     - Вот ты...  -  вдруг  заговорил  он,  потирая  руками  колени  и
медленно  раскачиваясь,  -  ты  все  с  этим  правилом...  А  я должен
обязательно у пушки быть, понимаешь? Я хочу сам их всех видеть и сам в
них стрелять. Потому что... Нет, ты не поймешь этого...
     Я слушал и действительно пока мало что понимал  из  его  туманных
слов.
     - Ты этого не поймешь,  - продолжал он,  вздохнув. - Потому что у
тебя наган на поясе и ты всегда можешь защититься... А я тогда, зимой,
без оружия был... совсем... Только масленка да пакля в руках. И вот...
Да...  И вот их убили...  - выговорил он,  запинаясь и шепотом.  - Вот
там,  - махнул он рукой в темноту, - у второго товарного тупика, прямо
на рельсах расстреляли за забастовку.  Обоих моих товарищей. И семьи у
них, детишки остались...
     Я слушал  его  и  ни  о  чем не спрашивал.  Ясно,  кто расстрелял
железнодорожников.  Зимой  здесь   лютовали   оккупанты.   Пограничная
станция!  Грабили  народ  по  всей  Украине,  а эшелоны здесь шли:  не
миновать Проскурова! Железнодорожники-то и забастовали.
     Смазчик глубоко вздохнул и продолжал:
     - А меня на тех самых рельсах  -  шомполами...  Потому  что  я  с
пустой  масленкой  ходил,  только  вид  делал,  что заправляю вагоны в
дорогу. Сто двадцать ударов шомполами. Ихний жандарм, когда уже меня в
память  привели,  сам  мне счет объявил,  по-русски.  Это ведь они мне
чахотку сделали... Да я это только к слову, - вдруг как бы спохватился
он и быстро взглянул на меня. - Сила у меня еще есть, ты не думай.
     Я тихонько обнял его и придвинул к себе.
     - Отомстить я должен за малых сироток...  и за всех за нас,  и за
себя... - проговорил он совсем тихо, как бы сам с собой.
     Смазчик неожиданно встал:
     - Ну,  пойду покурить!  Так ты уж,  пожалуйста,  не трогай меня у
правила... А силы у меня, брат, еще хватит!
     Он по-военному притронулся рукой к козырьку фуражки  и  пошел  из
вагона.



     Наконец-то окончилась наша затянувшаяся стоянка! Явился связист и
передал мне боевое приказание комбрига:  взорвать входную  и  выходную
стрелки на станции и покинуть с бронепоездом Проскуров.
     Я сразу  начал  расчищать  у  фонаря  место,  чтобы   приготовить
подрывные заряды.
     "Вот, -  думаю,  -  кстати  вышел  случай.  Покажу  команде,  как
подрывники действуют!"
     Я окликнул дремавших на ящиках артиллеристов. Велел им убраться в
сторону и не курить.
     Матрос, узнав, в чем дело, не дожидаясь моего приказания, побежал
в  пулеметный  вагон за подрывными припасами.  Вслед за ним перемахнул
через борт смазчик.
     Принесли мне  мешок,  я  распаковал  свое  подрывное имущество и,
подсев к фонарю,  начал готовить пироксилиновые заряды и зажигательные
трубки к ним из капсюлей и бикфордова шнура.
     Опытный подрывник всю работу  проделывает  в  несколько  минут  -
пальцы  у него так и мелькают.  У меня такой сноровки еще не было,  но
приходилось поторапливаться. Командир бригады дал мне всего один час и
на  взрывные  работы,  и  на  отход от Проскурова.  Ровно через час он
ожидал уже от меня донесения с новой позиции, с тылового разъезда.
     Я возился на полу,  поглядывая по временам на артиллеристов.  Все
пятеро послушно стояли в отдалении, следя за моими руками.
     Наконец все  было  приготовлено  для взрыва.  Я стал собираться в
путь.
     - Можно, что ли, с тобой? - сказал матрос.
     - Давай пойдем. Поможешь.
     Зажигательные трубки я осторожно уложил в фуражку,  фуражку надел
на голову; матрос взял заряды, и мы пошли, прихватив с собой винтовки.
     Шагаем по шпалам в темноте.
     Гляжу - и смазчик за нами увязался.  Я его остановил и не  пустил
дальше.
     - Васюк, - говорю, - для тебя тоже дело есть.
     И я послал его к Панкратову с приказанием снять боевое охранение.
     Смазчик вернулся к поезду.
     Станция была  уже  совсем  пуста.  Нигде  не оставалось ни одного
человека, снялся уже и полевой пункт связи. Кругом был мрак - сплошная
черная яма. А где-то впереди, за семафором, а может быть, уже и ближе,
таился враг...  Мы ступали осторожно,  стараясь не  вызывать  никакого
шума.  Каждый  камешек,  выскальзывавший  из-под  ног,  заставлял  нас
замирать на месте и прислушиваться.
     Мы пробирались  с  винтовками  наперевес  через путаницу запасных
путей.
     - Если  напоремся  на  белых,  -  шепнул  я матросу,  - сразу оба
вправо:  ты стреляй, а я тем временем изготовлюсь и метну в них заряд,
угощу пироксилинчиком...
     - Есть рулить вправо... - шепнул в ответ матрос.
     Но все обошлось благополучно,  и мы добрались до входной стрелки.
Отсюда по насыпи рельсовая колея уходила к противнику.
     Мы присели на корточки.  Здесь, в этом месте, надо было разрушить
путь, чтобы враг не мог подавать воинские эшелоны в Проскуров.
Я поставил заряды, пристроил зажигательные трубки.
     Секунду подумал:  в каком  порядке  поджигать  заряды  -  который
первым, который вторым - и в какую сторону удирать от взрыва?
     Сообразил и раскурил папиросу.  Сильно затянувшись  раза  два,  я
приложил огонек папиросы к обрезу бикфордова шнура у заряда и подул на
огонек. Из шнура фонтанчиком брызнули искры.
     Занялось!
     Я сразу начал считать,  отчетливо выговаривая:  "Двадцать один...
двадцать два...  двадцать три..." (так отсчитывают без часов секунды).
При слабом красноватом свете искр я перебежал к другому заряду и  тоже
запалил его. Брызнул второй фонтанчик.
     - Двадцать семь... Двадцать восемь...
     Тут я  схватил  матроса  за  руку,  и мы с ним вместе съехали под
откос.
     В запасе  осталось  шесть секунд.  Я,  уткнувшись носом в траву и
щебень, докуривал папиросу.
     Наверху мелькнуло   пламя,   на  миг  осветив,  как  прожектором,
придорожную канаву, телеграфные столбы.
     Бабахнуло. Стегануло   воздухом.  И,  гудя,  как  большие  шмели,
полетели в сторону куски рельсов. Завизжали, разлетаясь, камешки.
     Следом за первым взрывом грянул второй.
     - Пошли, - сказал я матросу и двинулся к станции.
     - А как оно вышло, поглядеть бы... - шепнул матрос.
     - Чего же глядеть. Рвануло - значит, все в порядке.
     Но матрос не успокоился, пока не сбегал к стрелке.
     - Чистая  работа,  -  сказал  он,   нагоняя   меня.   -   Здорово
разворотило, а концы у рельсов в шишках, будто автогеном резаны...
     "Та-та-та-та-та-та-а..." - вдруг ударил откуда-то сбоку,  мигая в
темноте, пулемет.
     Прямо под ногами у нас защелкали по камешкам пули.
     Мы отскочили в сторону и залегли.
     - Ишь, дьяволы, совсем к станции подобрались, - сказал матрос.
     Стрельба утихла.
     - Не замочило? - пошутил я.
     - Да нет, сухой пока, - рассмеялся матрос.
     - Ну пошли выходную стрелку взрывать. Только сначала надо вывести
со станции наш поезд.
     Мы вернулись к бронепоезду. Подходим к вагону, глядим - фонарь не
погашен.  Как стоял,  так и стоит.  Хоть на полу он,  внутри вагона, а
свет виден за несколько шагов. Того и жди, заметит противник.
     Я поднялся   по   лесенке,   смотрю   -   ребята,   забыв  всякие
предосторожности,  пустили из фонаря полный свет и даже мешок  с  него
сбросили. А сами вглядываются в темноту, поджидая нас.
     - Вот так полыхнуло,  а?  - вскричал смазчик. - Я и вас обоих там
увидел. Ребята, чудаки, не верят, а вот, ей-богу, видел!
     Старик сидел  на  полу  и  задумчиво  рассматривал  свою  калошу,
колупая ногтем дырки.
     - Гасите фонарь, - сказал я, - да ложитесь. Чего же вы противнику
светите?
     Смазчик прикрыл фонарь мешком. А Малюга встал, поддел босой ногой
калошу и поволочил ее за собой к борту.
     - Ну как там? - спросил он, не глядя на меня. - Получилось?
     - Отчего же, - говорю, - не получиться? Не в первый раз... Гасите
свет.
     И я спустился, чтобы идти к паровозу.
     А Малюга, слышу, не отступается.
     - Ты где, моряк? - тихо сказал он в темноту.
     - Ну? - отозвался снизу матрос.
     - Как оно там у вас получилось?
     - А так, как по орехам обухом, - сказал матрос. - В яичницу.
     - Это рельсы-то?
     - Были,  дядя,  рельсы.  А теперь  свободный  проход  для  пешего
хождения.  Ложись  давай.  Сейчас поедем в другой конец станции рельсы
бить.
     Малюга погасил фонарь. В вагоне затихло.
     Мы с матросом вскочили на подножку паровоза.
     В будке  у  машиниста  горела  на полу масляная коптилка.  Тут же
грудой были свалены разбитые в бою медные паровозные фонари.
     - Давайте-ка задний ход.
     - А куда маршрут? - справился машинист.
     - Маршрут, - говорю, - за выходную стрелку, в поле.
     Машинист помолчал. Потом без расспросов тронул рычаг. Мы поехали.
     - А   коптилку   погасить  бы  надо,  -  сказал  я  машинисту.  -
Петлюровские гадины заметят огонь - из пулеметов саданут.  Они близко,
перед самой станцией.
     - То есть как же это мне работать впотьмах, товарищ?
     Машинист отнял  руки  от рычага,  развел ими и опять схватился за
рычаг.
     - Я не могу без огня видеть, а вы пулеметами грозитесь!
     - А все-таки, - говорю, - попробуйте без огня.
     Тут машинист буркнул слово кочегару. Тот схватил тряпку и хлопнул
ею по коптилке. Огонек погас.
     Колеса выстукивали  дробь  на  стрелках,  поскрипывали  на крутых
переходах. Наконец покатились плавно.
     - Проехали выходную, - сказал машинист.
     - Ладно. Придержите ход.
     Он дал  тормоз.  Матрос спрыгнул,  я за ним.  Мы подождали,  пока
бронепоезд отойдет саженей на полтораста - двести,  и взорвали  вторую
стрелку, выходную.
     Теперь станция была закрыта для врага.  Чтобы подогнать поезда  с
войсками,  ему  придется  сначала  починить  путь  и  поставить  новые
стрелки.  Пехоту они,  конечно,  сумеют выгрузить и в поле  -  солдату
спрыгнуть  из  вагона  недолго,  - ну а с лошадьми да с пушками в поле
лучше и не начинать выгрузку.  Перед Проскуровом все  насыпи,  да  еще
немалые: пойдут кувыркаться их пушки в канавы!
     Правда, починить стрелки не очень большая  работа.  За  полдня  с
этим делом можно справиться, если под руками есть запасные крестовины,
перо и рельсы.  Но пойди-ка найди сейчас в Проскурове  этот  материал!
Железнодорожники еще днем получили распоряжение тяжелые части закопать
в землю,  а мелочь - гайки, болты, костыли и прочее - разбросать возле
станции в траве.



     Ровно через   час  после  получения  приказа  я  донес  командиру
бригады, что стрелки взорваны, а бронепоезд благополучно отошел в тыл,
в указанное для ночлега место.
     Мы с бронепоездом остановились на первом за Проскуровом разъезде.
Здесь  и была назначена нам ночевка,  а комбриг со штабом расположился
неподалеку от полустанка в деревне.
     В темноте  ночи  поскрипывали  обозы,  разъезжаясь по проселочным
дорогам.  Иногда  где-то  совсем   вблизи   бренчали   катившие   мимо
артиллерийские повозки со снарядами или доносилась глухая дробь копыт,
когда мчались по проселку верховые.  Но ничего этого я не видел:  небо
было  обложено тучами - ни звезд,  ни луны.  Только из приказа я знал,
что все это разноголосое движение направлено к единой цели, к позиции,
и  совершается  по  строгому  плану  - для предстоящего нам утром боя.
Новая позиция была впереди,  близ Проскурова, и сейчас там окапывалась
наша пехота.
     Мои бойцы уже спали,  устроившись в  вагоне  кто  как:  матрос  и
смазчик    лежали    в    обнимку,   -   должно   быть,   для   тепла;
железнодорожник-замковый  покрылся   крестьянской   свиткой,   которую
догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился
между ящиками;  а  сам  Малюга,  забрав  себе  все  чехлы  от  орудия,
расположился  на  них,  как на постели,  и даже подушку себе скатал из
чехольчика для прицела.
     Я назначил  первую  смену  часовых  от  пулеметчиков  и тоже стал
укладываться.  Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть
из  карманов обоймы патронов.  С патронами в карманах не поспишь,  все
бока исколют!  Опорожнил карманы,  щупаю рукой,  а там бумажки  еще  -
одна,  другая.  Вот и пакет с сургучной печатью,  совсем скомкался.  Я
вынул  все  бумаги  и  зажег  фонарь,  их  рассматривая.  "Надо  будет
командирскую  сумку завести,  - подумал я,  - а то недолго и растерять
приказы".
     Ну, теперь спать!
     Я потянулся к фонарю,  чтобы задуть  огонь,  -  вдруг,  слышу,  у
самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.
     - Кто такой? - окликнул я, заглядывая через борт.
     - Конный, - ответил голос из темноты, - из штаба.
     - Пароль? - спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло
винтовки.
     Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.
     Мы обменялись  секретными  словами  и  после этого уже продолжали
разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.
     Он привез бумагу. Вот она:
     "Командиру бронепоезда.
     Представить подробные  сведения  об обстоятельствах ранения бывш.
командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места
боя.  По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на
излечении не состоит..."
     Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?
     Гляжу на подпись: "Начальник особого отдела".
     Еще раз прочитал все.
     Особый отдел... Потерялся Богуш... Ничего не понимаю!
     Я вырвал  чистый листок из записной книжки и сел писать сведения.
Пишу,  а у самого в голове одна мысль:  "Где Богуш? Не сквозь землю же
он провалился!" И живо представил себе,  как я перевязал раненого, как
мы все сообща проводили его к роще,  а в это самое время из-за  холмов
показался  санитарный  обоз,  и  как потом мы,  уже одни,  побежали на
бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру...
     "Сел?" Я  напрягал  память,  чтобы  припомнить,  как  он садился.
"Санитары его взяли?..  Как будто нет -  санитары  в  белом,  а  белое
издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в
фуру.  А вдруг...  вдруг он махнул мимо фуры,  да через дорогу,  да  в
рощу, в кусты?.."
     Я бросил писать  и  принялся  будить  храпевшего  на  весь  вагон
матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я
потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на
бронепоезде.
     Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.
     - Слушай,  Федорчук,  -  сказал я.  - Ты сигнальщик,  глаз у тебя
острый.  Говори сразу,  не задумываясь:  видел ты или  не  видел,  как
садился в санитарную фуру Богуш?
     Матрос медленно приставил руку к подбородку и  стал  скрести  его
всеми пятью пальцами.
     - Отвечай точно,  Федорчук,  без промаха,  тут дело серьезное,  -
сказал я.
     Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.
     - Нет,  -  сказал  он  наконец,  - так,  чтобы в точности,  чтобы
сказать наверняка, не видал! - И матрос убрал руку со лба. - Мелко уже
было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали... А с чего это ты вдруг -
ночью?
     Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял
под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.
     В особом отделе,  у следователя,  все разъяснилось: Богуш бежал к
белым.



     Измена!.. Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь
вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.
     Мне хотелось помыть руки,  и следователь показал мне умывальник и
дал свое полотенце.
     Помылся, но легче не стало...
     На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой.
Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?
     Я на  короткое  время  выпускал  из-под  шапки  луч света,  чтобы
осмотреться.  Хаты,  хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми
крышами - в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.
     Какой-то встречный  боец  надоумил  меня  искать  политотдел   за
колодцем.
     Но вот и колодец-журавель,  взмахнувший жердиной к самым звездам.
А за колодцем те же хатки-близнецы!
     Брожу и путаюсь по деревне,  а меня,  быть  может,  уже  ищут  на
бронепоезде - мало ли, приказ...
     Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем:
кого-нибудь да привлечет мой сигнал.
     И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье
на изготовку.
     Держась на расстоянии,  боец спросил:  "Пропуск?"  -  и,  получив
ответ,  принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только
сообразил,  какую  сделал  оплошность:  ведь   поблизости   противник!
Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане
старое красноармейское удостоверение - нового,  как командир,  еще  не
успел получить. Вот был бы конфуз!
     Боец подвел  меня  к  одной  из  калиток,  впустил   во   дворик,
засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.
     Окна ее были наглухо закрыты ставнями,  но  в  дверь  стучать  не
пришлось - она подалась без стука.
     Я заглянул внутрь хаты,  отыскивая взглядом бритую голову и рыжие
усы начальника политотдела.
     Дома! Вот удача.
     Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:
     - Разрешите войти?
     Иван Лаврентьич   сидел   и  беседовал  с  пожилым  крестьянином,
подстриженным в кружок,  как видно  хозяином  дома.  На  столе  горела
свеча.  Неторопливая  беседа сопровождалась поскрипыванием напильника.
Иван Лаврентьич,  подостлав рабочий фартук,  держал на коленях серп  и
направлял ему зубья.
     В ответ на мой бравый доклад  Иван  Лаврентьич  не  спеша  поднял
глаза,  осмотрел  меня всего,  будто в первый раз видел,  и недовольно
насупил брови:
     - Застегнись!
     Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно
я какой-нибудь гуляка... В жар меня бросило от такого сходства.
     Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом
кивнул на русскую печь:
     - Фонарь вон туда, на шесток... Да фуражку убери с фонаря, не там
ее носят.  И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить
таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным...
     Будто напильником  обдирал  меня  Иван  Лаврентьич,  говоря такие
слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.
     "Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства..."
     - Садись, - сказал Иван Лаврентьич.
     Я присел  в сторонке у дверей.  Больше Иван Лаврентьич не замечал
меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.
     Крестьянин, умильно  сложив  руки на вышитой скатерти,  глядел на
эту работу.
     Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела.
Ведь кузнец;  как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут...
какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу... Впору
ювелиру!
     Глядел я,  глядел  на мастерство,  и вдруг медведем навалилась на
сердце тоска... К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по
моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича
и серп,  и напильник...  Но спохватился и что есть силы зажал кулак  в
кулаке.
     - Добрый у вас напильничек...  - прошептал крестьянин и осторожно
перевел дыхание.
     - Бархатный, - вмешался я. - Идет для чистовой отделки!
     Голос мой  дрогнул.  Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже
склонился над работой.
     - Бархатный!  -  воскликнул  крестьянин,  вконец  очарованный.  -
Бачите, у майстера и на железе бархат!
     Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.
     - Отдай жинке.  Теперь,  брат ты мой,  этим серпом она два урожая
снимет. Так ей и скажи... Есть еще какая починка в хате? Нету?
     Завернув свой инструмент в  холстину,  Иван  Лаврентьич  выслушал
слова  благодарности  и проводил крестьянина до дверей.  Потом закинул
крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.
     Я только поеживался, глядя на него: "Ну и всыплет за Богуша!.."
     А он молчит. Молчит и молчит...
     У меня мелькнула мысль:  "Надо улизнуть!", потом другая: "А как?"
Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.
     Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:
     - Никому не сказался, видать?
     И послал меня в соседнюю хату.
     Я позвонил в оперативное отделение штаба,  чтобы знали,  где меня
найти в случае, если будет бронепоезду приказ.
     А потом,  на дворе,  я забрался в цветочный куст  и  стал  нюхать
мальву.  Как  хорошо  пахнут цветы!  Теперь мне и думать не хотелось о
каком-то там Богуше.  Так бы  вот  стоял  и  стоял  у  цветка,  а  тем
временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба... И с легким сердцем -
в бой!
     А какое  небо  над  головой!..  Какие крупные,  отборные звезды -
такие же, как здешние плоды.
     Однако сколько же можно стоять на дворе!..  Эх,  была не была!  Я
крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.
     Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел,
что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.
     Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания...
     И вот состоялся разговор.
     Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.
     - Я видел,  - сказал Иван Лаврентьич,  - твои  завидующие  глаза,
Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.
     Я так и вспыхнул от неожиданности.
     - Извините,  Иван  Лаврентьич...  -  забормотал я.  - К делу меня
своему потянуло. Извините, глупость...
     - Да какая же это глупость,  неразумная ты голова!  - сказал Иван
Лаврентьич и остановился передо мной.  - Голоса своей души  не  узнал?
Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?
     Теперь я окончательно смутился.
     А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда
веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:
     - Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе
и душа твоя правду сказала; стосковались мы все - кто по верстаку, кто
по горну - ох стосковались! Это такая тоска, Илья, - хуже голода, хуже
жажды...
     - Правда, Иван Лаврентьич, правда...
     - Ты помнишь ленинский декрет о мире?
     Как не помнить!  По всему Петрограду белели листы с декретом.  На
нашем заводе красная гвардия их расклеивала;  как пришли после  взятия
Зимнего - винтовки в сторону и...  Увлекшись, я стал делиться с Иваном
Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:
     - Нам   нужен  мир,  но,  чтобы  отстоять  его,  мы  должны  быть
сильными...
     Он сидел  у  стола  и,  поплевывая на пальцы,  направлял фитиль у
свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:
     - И бдительными.
     Он усадил меня рядом с собой.
     - Сначала о Богуше... - начал разговор Иван Лаврентьич.
     Я соскочил со скамейки:
     - Уничтожу собаку! Только бы встретить... Спать не буду, все силы
положу... Изловлю гадину!
     - Сразу и слов фонтан...  Ишь ты,  водопроводчик!.. Помолчи-ка, я
тебе слова,  еще не давал.  Уничтожить изменника - это само собой;  не
твоя  пуля,  так  другая для такого Богуша у нас найдется.  А сейчас я
хочу, чтобы из этого случая ты сделал правильный вывод.
     - Но что же еще от меня требуется?
     Иван Лаврентьич напомнил мне мои ночные пререкания по телефону  с
Теслером, когда я так внезапно попал в командиры.
     - Неправильно,  товарищ Медников,  ты  реагировал  на  приказ,  -
сказал  Иван  Лаврентьич.  -  Не  ожидал  от тебя.  Какое имеешь право
отказываться?  Разве это праздная выдумка  комбрига?  Или  моя?..  Это
приказ революции. Понял? Революция поставила тебя на бронепоезд!
     Он встал,  суровый и торжественный.  И я поднялся вслед за ним  и
стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.
     - Понимаешь,  Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных
офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может...
     Я запротестовал.  Никак я не мог признать себя красным  офицером.
Если бы еще по саперному делу...
     - Ну  вот...  -  развел  руками  Иван  Лаврентьич.  -  Вот   твоя
дисциплина... Дунул - и нет ее!
     Уже на  рассвете,  когда  закурились  дымки  над  трубами  хат  и
заскрипел,  подавая  воду  говорливым хозяйкам,  журавель,  я вышел от
Ивана Лаврентьича на улицу села.
     ...Наутро, когда  дежуривший  по  бронепоезду  Панкратов построил
всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.
     Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали
про измену Богуша.
     Потом все смолкли.
     - Прошу слова,  - сказал в общей тишине рослый железнодорожник  с
синими кантами, наш замковый.
     - Говорите, - сказал я.
     Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в
песок:
     - Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!
     Слово взял Федорчук.
     - Что ж,  - сказал матрос,  - одним паршивым псом стало больше...
Так ведь нам не поштучно их травить.  Так и так приходится  бить  всей
стаей!..
     - Верно! - дружно поддержали матроса бойцы. - Вот правильно!
     Один только  смазчик  при  известии  об улизнувшем изменнике весь
переменился  в  лице  и  стал  требовать,  чтобы  я,  ни   минуты   не
задерживаясь,  не  дожидаясь  приказа,  вел бронепоезд полным ходом на
позицию.
     - Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам...
вот посмотришь! - твердил он, все больше горячась.
     Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о
его тяжелой болезни,  и  теперь  каждый  считал  личным  своим  долгом
оберегать  товарища  от  всего,  что могло бы ему повредить.  А сейчас
человек так разволновался, что дальше некуда...
     Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.
     Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с  тех  пор
за  все время беседы не проронил ни слова,  только слушал.  И вдруг он
выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.
     - Та  вин  же,  подлюга,  кочергу у меня унес!  - гневно вскричал
старик и,  покачав головой,  добавил сокрушенно:  - От-то я горазд рот
раззявив - хочь колесами идь!..
     Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.

                             Глава пятая

     В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.
     Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров,
они делали перегруппировку сил  и  подтягивали  резервы,  чтобы  снова
обрушиться на нас.
     Комбриг послал разведку,  а бронепоезду  приказал  выдвинуться  и
пощупать противника - обстрелять район станции.
     Мы двинулись.  Между разъездом,  где мы ночевали,  и  Проскуровом
места  холмистые,  пересеченные балками,  железная дорога поворачивает
здесь то вправо,  то влево.  Куда ни глянешь -  глаз  упирается  то  в
песчаный   откос,   то   в   зеленые   террасы  холмов.  Пришлось  мне
останавливать бронепоезд,  карабкаться на холмы и  оттуда  осматривать
местность в бинокль.  "Лучше уж помедлю, - решил я про себя, - но зато
выберу позицию как следует!" Иные места мне казались  подходящими,  да
только  с этих мест противник не был виден...  Наконец я рассмотрел на
горизонте знакомую серую башню  водокачки.  Но  самый  город  еще  был
заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую
ее верхушку.
     Я еще  продвинул  бронепоезд  к  станции,  еще,  и  наконец холмы
расступились в стороны. Вон и Проскуров.
     Но только вышли мы на открытое место,  как грохнули орудия... Нас
забросало землей и осколками.
     Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.
     - Здорово работают!..  - сразу же заговорили все в вагоне,  когда
мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок,
с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.
     - Да,  отсюда  не  высунешься...  -  сказал матрос и покосился на
меня. - У них это место уже, будь здоров, пристреляно!
     Ничего не  оставалось  делать.  Надо было приладиться так,  чтобы
стрелять перекидным огнем, через холмы.
     Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать
ему,  а сам смотрю,  как он возьмется за дело:  ведь  противник-то  не
виден!
     А каменотес ничуть этим не смутился.  Он наставил прицел на самую
верхушку водокачки и давай гвоздить.
     Неладно, вижу,  делает:  ствол пушки у него совсем в небо уперся,
высоко  снаряды идут,  явно на перелет.  И разрывов не видно:  если бы
хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости,  так мы  бы  уж
наверняка  целое  облако  дыма  увидели,  -  взметнуло бы дым по самую
крышку водокачки!
     Нагляделся я  еще  в  первом бою,  какие разрывы у шестидюймового
снаряда...
     Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить
ничего не могу.  Как без рук!  А каменотес все гвоздит да гвоздит  без
оглядки.  Пламя хлещет меня по глазам,  в ушах гудит. Стою я позади, у
борта,  и под грохот орудия  считаю  выстрелы.  Отсчитываю  каждый  со
злостью: "Седьмой... восьмой... девятый..."
     "Как же,  - думаю, - быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что
надо? Что надо-то?"
     - Сто-ой!..  - бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. -
Отставить стрельбу.
     Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела.
А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках.
Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук,  парень
кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.
     Матрос, смазчик, рослый железнодорожник - все повернулись ко мне.
     С минуту   еще  лязгал  и  дребезжал  буферами  раскачавшийся  от
выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.
     - Вслепую, отец, стреляешь, - сказал я. - Желтозадым на потеху...
Наблюдательный пункт нужен!
     - А  где  же  это у нас наблюдатель?  - Малюга прищурился на меня
из-под своей соломенной шляпы и усмехнулся.
     Кровь бросилась мне в лицо... Я сжал кулаки.
     Малюга в смущении стал пятиться от меня, но я уже овладел собой.
     Не глядя ни на кого,  я отбежал в угол вагона,  где среди всякого
хлама валялись телефонные аппараты,  пучки спутанного провода, лопаты,
топоры.
     - А ну-ка,  помоги мне!  - подозвал я матроса.  - Надо телефонную
линию проложить.
     Матрос присел возле меня и начал копаться в проволоке.
     - Эх,  не обучен я этому делу, - бормотал он. - Концы да концы, а
как их свяжешь?  Морским узлом, пожалуй, и не годится... Эй, фуражки с
молоточками!  - крикнул он,  обернувшись к нашим железнодорожникам.  -
Может, вы в этом деле кумекаете?
     Подошли оба железнодорожника,  замковый и смазчик,  но и они, как
Федорчук,  не знали, с какой стороны подступиться к аппаратам. Смазчик
полез было в провода, но тут же запутался в них с руками и ногами, как
в тенетах, и долго отстегивал узелки проводов от пуговиц и раскручивал
петли с рваных, в заплатах сапог.
     Я стоял, не зная, что делать.
     "Тьфу ты,  черт, ведь был же на бронепоезде телеграфист - этот, с
желтыми кантами... Так негодяй Богуш прогнал его!"
     - Товарищ  командир!  -  вдруг  услышал я голос с насыпи.  Гляжу,
около паровоза стоят два наших красноармейца-пулеметчика. Воду пьют из
тендера, присасываясь к водомерным краникам.
     - Ну, чего вам? - отозвался я.
     Один из  красноармейцев  подбежал  к вагону,  румяный,  с бровями
подковкой,  и я сразу узнал в нем Никифора, того самого, который вчера
первый открыл огонь по петлюровцам.
     - Вы телефонистов спрашиваете?  - сказал  он,  стряхивая  воду  с
гимнастерки. - У нас в команде имеются.
     - Телефонист?.. Давай его скорее сюда!
     Оба красноармейца проворно влезли в вагон.
     - Вот они, телефонисты, - сказали они, став рядом.
     - Даже двое?  Вот здорово!  Ну,  беритесь,  ребята,  за дело, тут
каждая минута дорога.
     Красноармейцы бросились  в  угол  вагона,  разрыли,  перекидали в
четыре руки весь хлам и  под  старыми,  порыжевшими  пучками  проводов
отыскали телефонную катушку.  Они покувыркали ее по полу, осмотрели со
всех сторон. Попробовали на ощупь блестящий просмоленный провод.
     - Хорош! - сказали они в один голос. - Будет действовать!
     И сразу же начали прокладывать линию.  Один телефонист спрыгнул в
канаву  у  рельсов  и  установил аппарат.  Возле аппарата он воткнул в
землю штык от винтовки,  к штыку прикрутил обрезок провода и  соединил
его  с  аппаратом.  А  землю  вокруг  штыка  полил  водой,  как цветок
поливают: это чтобы сухая земля стала проводником электричества.
     - Есть, - кричит, - заземление!
     А в это время Никифор,  отдав конец провода с  катушки  товарищу,
вскарабкался по откосу на холм.  Катушку он взял на ремень,  перекинул
ее за спину, как сумку. На локоть поддел второй телефонный аппарат.
     Я выпрыгнул из вагона и побежал вслед за ним.
     - Куда линию? - спросил Никифор, оборачиваясь ко мне.
     Я указал  ему на два деревца.  Деревья были высокие,  ветвистые и
сразу бросились мне в глаза.
     До них было всего с полверсты.
     "Только как же перебежать  туда?  Местность  открытая..."  Но  не
успел  я  прикинуть  дорогу,  как  Никифор,  прихлопнув на голове свою
фуражку, бросился к деревьям напрямик.
     - Стой! - я поймал его сзади за пояс. - Не видишь - башня? А если
у них там наблюдатель?
     Никифор попятился и сразу присел на корточки.
     - А я и не заметил, что башня, - сказал он, смутившись. - Тогда в
обход надо, по-за холмами.
     И он,  вобрав голову  в  плечи,  пустился  выписывать  лабиринты,
пробираясь к деревьям по складкам местности.  Катушка у него за спиной
застрекотала,  как швейная машинка.  Виток за витком ложился на  землю
черный провод и стрункой вытягивался в траве.
     Я тоже побежал,  согнувшись в три погибели и  совсем  припадая  к
земле в открытых местах.  "Ну,  - думаю, - если нас обнаружат с башни,
сразу разнесут деревья в щепки, и тогда прощай весь мой план!"
     Но все обошлось благополучно.  Когда я,  запыхавшись,  подбежал к
деревьям, линия была уже готова. Никифор сидел, сложив ноги калачиком,
и  подкручивал отверткой винты на своем аппарате.  Я прислушался.  Все
было тихо;  радостно сознавать,  что бросок  удался.  Но  главное  еще
впереди...  Однако  здорово  же  я  осмелел:  сразу  в  артиллерийские
наблюдатели!  А что было делать?  Рискуй.  Как  говорится  -  пан  или
пропал...
     Я выбрал дерево повыше - это был клен - и начал  взбираться.  Лез
тихо,  точно кошка,  прячась за ствол и боясь пошевелить ветку.  Ползу
все выше,  выше.  Вот уже открылась вся целиком башня водокачки. Вот и
крыша вокзала,  и знакомые белые трубы над крышей... Я выбрал надежный
сук,  подтянулся к нему на руках и  сел.  Осторожно  раздвинул  ветки,
отщипнул несколько листочков, которые мешали смотреть, и выглянул.
     Станция была как на ладони. Только отсюда она казалась маленькой,
словно вся съежилась.  Сколько же до нее верст?..  Я осторожно вытянул
вперед руку и поставил перед собой  торчком  большой  палец.  Это  наш
саперный дальномер.
     Когда нужно определить  расстояние,  наводишь  большой  палец  на
какой-нибудь  предмет  определенной  высоты  (лучше  всего  на дерево:
каждому из нас примерно известно, какой вышины бывает рослая сосна или
тополь).  Наводишь и смотришь:  если, к примеру, тополь, на который ты
нацелился,  кажется тебе с палец ростом - значит, до него примерно сто
саженей;  если  вдвое  меньше  пальца - значит,  двести саженей;  если
только с ноготь - расстояние четыреста саженей. А уж если меньше ногтя
- версты.
     Удобная эта мерка,  всегда при тебе.  И расстояние довольно верно
показывает.  Только  ноготь  на  большом  пальце  должен  быть  всегда
одинаковой длины.  Когда я служил в саперах, я постоянно об этом ногте
заботился.
     Сейчас мой дальномер показал мне две с половиной версты.
     Я навел потихоньку бинокль и сразу увидел,  что станция не пуста.
За ночь там появились какие-то серые вагоны.
     - Ах  вы,  гадюки!..  Уж  и  поезда  на станцию привели.  Значит,
починили мои стрелки...
     Посмотрел я с дерева вниз,  нашел глазами красноармейца. Он сидел
по-прежнему в траве и нажимал пальцем  на  кнопку  аппарата,  проверяя
вызов-зуммер.
     - Телефонист, - шепнул я.
     Не слышит.
     - Телефонист! - позвал я громче. - Никифор!
     Красноармеец быстро вскинул голову, привстал.
     - Есть, товарищ командир, - отозвался он, - связь действует.
     - Вызовите  бронепоезд.  Во-первых,  скажите,  чтобы матрос сел к
аппарату и не отходил. Во-вторых...
     Красноармеец ждал, что сказать "во-вторых".
     - Скажите, чтобы навели пушку для обстрела вокзала. Дистанция...
     Тут я запнулся. Как же это сказать? Расстояние-то я примерно знаю
- около двух с  половиной  верст.  Но  ведь  на  пушке  не  версты,  а
деления... Сколько же это делений?
     - Товарищ телефонист, - начал я опять.
     Красноармеец смотрел мне в рот.
     - Ну,  спросите их,  с каких делений стреляла пушка  в  последний
раз! - крикнул я и вытер рукавом вспотевший лоб.
     Красноармеец наклонился к трубке и заговорил, прикрывая сбоку рот
ладонью. Потом он поднял голову и доложил:
     - Матрос у  телефона,  товарищ  командир.  Стреляли,  говорит,  с
восьмидесяти трех делений, только вы приказали отставить.
     - Так, - я устроился поплотнее на суку. - Слушать мою команду!
     - "Слушать мою команду!" - повторил красноармеец в телефон.
     - Для проверки - восемьдесят три деления. Огонь!
     - "Для  проверки  -  восемьдесят  три деления.  Огонь!" - крикнул
красноармеец, припав к телефону.
     В стороне, где стоял бронепоезд, бухнуло. Я невольно обернулся на
звук,  но ничего не увидел.  Бронепоезд был закрыт от меня холмами.  Я
разглядел только жидкий дымок паровоза.
     Шелестя, как ракета,  пошел снаряд. Слышно было, как он выписывал
высоко в воздухе огромную невидимую дугу.  Потом шелест начал спадать,
потом стало совсем тихо.  Прошла секунда,  вторая... Затаив дыхание, я
смотрел в бинокль.
     Рвануло... наконец-то...  Далекой искрой  блеснуло  пламя,  и  по
земле  покатился густой клуб дыма.  Но где же это?  Далеко,  совсем за
станцией, в поле...
     Так вот,  значит,  куда гвоздил каменотес,  чтоб ему... А мне как
взять?  Какой же тут прицел должен быть, чтобы по станции?.. Ясно, что
надо убавить.  И здорово убавить. Восемьдесят три деления, восемьдесят
три...  Убавлю-ка на половину - что оно получится?  Восемьдесят три на
два...
     - Прицел сорок, - скомандовал я. - Для проверки!
     - Для проверки. Сорок! - повторил красноармеец в телефон.
     Снаряд пошел - и взметнул землю уже по эту сторону станции.
     - Недолет!  - крикнул я,  повеселев.  - Что-то,  видно,  начинает
получаться. А ну, прибавим делений...
     - Сколько прибавить? - Красноармеец задержал трубку.
     - Валяй для ровного счета полсотни!
     - Пятьдесят делений, - передал телефонист.
     Гаубица бухнула.
     Я стал  считать  секунды,  быстро прикидывая на глаз,  куда может
упасть снаряд.
     - Есть!
     В облаке дыма взлетел к небу длинный решетчатый  столб.  Взлетел,
перекувырнулся в воздухе и рухнул на землю.
     - Попали! - взревел я. - Семафор срезали, гляди!
     - Да мне не видать отсюда,  товарищ командир, - жалобно отозвался
красноармеец, вытягивая шею и приплясывая на цыпочках.
     Верно, я сгоряча и не сообразил, что ему снизу не видно.
     - Давай,  давай,  Никифор!  - замахал я руками. - Сейчас прямо по
ихнему поезду хватанем... Пятьдесят пять!
     Красноармеец кинулся к аппарату:
     - Пятьдесят пять делений!
     "Пятьдесят пять,  пятьдесят пять,  - повторял я про  себя.  -  Не
уйдешь, проклятый... пятьдесят пять!"
     Я уже и в бинокль не смотрел. Не до бинокля тут!
     Бронепоезд выстрелил.   Раз,   два,  три,  четыре...  да  ну!  От
нетерпения я даже топнул ногой по суку.
     И следом  за мной словно кто-то огромный топнул по путям станции.
Как брызги, взлетели шпалы, обломки рельсов, дым, земля, пламя.
     - Попадание!  -  Я  даже  привскочил на месте.  - Пятьдесят пять,
беглый огонь!
     Но тут в воздухе поднялся такой свист и так загремело кругом, что
в первую минуту и не сообразил, что за грохот, откуда.
     Над верхушкой  дерева что-то треснуло,  меня обдало едким дымом и
осыпало листьями.  Фуражка сорвалась с головы и полетела вниз,  прыгая
по веткам.
     Шрапнелью хватило...
     - Товарищ командир! Товарищ... - вдруг расслышал я сквозь свист и
грохот встревоженный голос красноармейца.  Я перевесился через  ветку,
глянул вниз.
     Телефонист махал мне трубкой.
     - Наши передают, держаться невозможно... Белый снарядами засыпал!
     - Ладно, - кричу, - сейчас! А почему замолчали? Где беглый огонь?
Кричи, чтоб били из пушки! Пятьдесят пять!
     - Пятьдесят пять,  - эхом донесся ко мне голос  красноармейца.  -
Пятьдесят пять...
     А свист кругом не прекращался,  точно в воздухе справа,  слева  и
над  головой стегали длинными бичами.  Это свистели,  пролетая быстрой
очередью, трехдюймовые снаряды из скорострельных пушек.
     Бьют гады по нашему бронепоезду. Со всех сторон взялись за него!
     Но как же они его нащупали?  Ведь он стоит в  укрытии,  запрятан,
как в яме...
     Я подкрутил  бинокль  и,  напрягая  глаза,  посмотрел  в  сторону
Проскурова.  Что такое?.. На станции все как было. Даже поезд с серыми
вагонами стоит себе  у  платформы  как  ни  в  чем  не  бывало.  Стоит
паршивец!  Значит,  я мимо взял с пятидесяти пяти делений. Эх, надо бы
взять пятьдесят восемь или шестьдесят. Как раз оказалось бы впору!
     - Товарищ командир!  - крикнул красноармеец у телефона. - Не могу
ваше приказание передать.  - Он кинул трубку на аппарат и  вскочил  на
ноги. - Связь перебита. Надо бежать чинить!
     Телефонист словно разбудил меня своим  голосом.  Я  сразу  понял:
нельзя медлить ни минуты, надо снимать бронепоезд с позиции!
     - Отведите бронепоезд!  - крикнул я.  - Беги,  передай машинисту:
убраться на полверсты назад!
     Красноармеец пустился во весь дух исполнять мое приказание,  а  я
стал слезать с дерева.
     На прощание я в последний раз  посмотрел  в  ту  сторону,  откуда
летели на нас снаряды.  Там что-то переменилось...  Но в чем перемена?
А,  вот оно что!  Серый  поезд  двинулся  вперед.  Виднее  его  стало.
Какой-то куцый поезд - всего три-четыре вагона...  Что это - товарный,
воинский?
     А поезд  на  станции  словно  подмигнул  мне в ответ,  блеснул на
солнце окном. И еще раз блеснул, и еще. Будто дразнит!
     Я смотрел в бинокль не отрываясь.
     Опять блеснуло...  Да нет,  это не окно... Это с поезда стреляют:
блеснет - и грохнет,  блеснет - и грохнет...  Бронепоезд! Вот, значит,
какие серые вагончики выкатили на линию.  Должно быть,  из-за  границы
пригнали. Так, так... Ну что ж, встретимся на рельсах, познакомимся...
     Я стал рассматривать бронепоезд.  Смотрю,  смотрю, ничего не хочу
пропустить.  Вон  -  башенки...  с  пушками,  а  другие поменьше - те,
конечно,  с пулеметами.  И весь поезд обтянут броней по самые колеса и
еще того ниже. Точно в юбках вагоны. Эх, вот нам бы такой броневичок!
     Вздохнул я даже...
     Перед самым   поездом   на  путях  копошились  какие-то  люди.  Я
догадался,  что  чинят  путь.  Ага,  это  после  наших  снарядов.   Ну
поработай, поработай, это тебе только задаток для первого знакомства!
     Я соскочил с дерева и поискал в траве свою фуражку.  "Вот она! Ух
ты, какая дыра в ней! Удивительно, как это меня не царапнуло!"
     Отключив от провода телефонный аппарат и подхватив его,  я  пошел
разыскивать своих.



     Только успел  я  отойти  от  деревьев  и  повернуть  в  тыл,  как
навстречу мне показалась наша пехота.  Бойцы,  побрякивая котелками  и
снаряжением,  пробирались  между  холмами.  У каждого на фуражке алела
ленточка. Были красные ленточки и на груди, а у иных и на винтовках.
     В первую минуту я заметил только небольшую группу красноармейцев,
не больше отделения.  Но,  пройдя несколько шагов, увидел в стороне от
первой новую группу бойцов,  потом еще группу,  еще.  Что ни холм,  то
кучка красноармейцев в траве.
     И по  эту  и  по ту сторону железной дороги не спеша двигались по
направлению к Проскурову батальоны нашей пехоты.
     - Здорово,  товарищи,  -  сказал  я,  поравнявшись  с  отделением
красноармейцев.
     - Здоров,  здоров, - ответили бойцы и, быстро оглядев меня всего,
кивнули  на  мой  бинокль  и  телефонный  аппарат  под  мышкой:  -  Из
артиллеристов?  Ну  как  там  буржуяки - поднес им к завтраку горячего
кофею?
     Я заломил свою простреленную фуражку набекрень.
     - А ничего, - говорю, - малость угостили их.
     И, разминувшись с пехотинцами, я пошел своей дорогой.
     "Повозятся теперь буржуяки  с  починкой  пути,  хоть  недаром  мы
постреляли. Полдня-то уж прокопаются". Но сейчас же я подумал: "А что,
если  на  станции  совсем  пустяковое  разрушение?..  А  у  них   ведь
бронепоезд!"  Я так и замер на месте.  "Если только бронепоезд покатит
вперед - пропал наш вагон с  гаубицей,  все  пропало.  Ведь  наши  там
ничего еще не знают о бронепоезде, не ждут нападения!"
     И я кинулся бежать напрямик через холмы,  не обращая внимания  на
шрапнели,  которые  все  еще  высвистывали в воздухе.  Только пробежав
шагов триста, я присел, чтобы немного отдышаться (аппарат был тяжелый,
точно колода, и мешал бежать).
     "Ну чего прежде времени тревожиться?  - твердил  я  про  себя.  -
Снаряды  у  нас  основательные,  по два с половиной пуда весом,  одной
только взрывчатой начинки по крайней мере полпуда.  Ведь это все равно
что большой фугас! А я таких фугасов две штуки им вкатил на станцию...
Часа три-четыре наверняка провозятся там  с  ремонтом,  это  уж  самое
малое!"
     Но как бы то ни было,  я спешил вовсю.  Ведь неизвестно даже, что
стало с моим бронепоездом после этой дьявольской бомбардировки. Сможем
ли мы хотя бы и  через  три-четыре  часа  принять  бой,  если  налетит
бронепоезд?
     Наконец я добрался до железной дороги.
     Нельзя было  даже  узнать места,  где только что стоял наш поезд.
Телеграфные столбы торчали вкривь и вкось,  верхушки их были расколоты
снарядами в щепы.  Два или три столба,  подкошенные снарядами,  лежали
поперек пути. Шпалы, рельсы - все было заброшено землей.
     Вот оно - поле боя... А ребята мои молодцы, геройски держались!
     Я спустился немного  по  откосу  и  посмотрел  вдоль  пути  в  ту
сторону, куда ушел наш поезд. Но ничего не увидел за поворотом дороги.
     А снаряды все еще летели и летели от Проскурова.  Ясно было,  что
петлюровцы не теряют из виду наш поезд,  сыплют ему вдогонку снаряд за
снарядом через холмы.
     Но как же это они его все время держат на прицеле?
     Я вбежал на высокий холм и все понял.
     Вдали я увидел наш поезд.  Вернее сказать, не поезд, а целую косу
серого дыма,  поднимающегося из трубы паровоза. И над самым дымом, как
белые хлопья в воздухе, - шрапнельные разрывы.
     Да что он,  машинист,  с ума спятил,  что ли?  Зачем столько дыма
распустил! Ведь как раз по этому дыму и бьют вражеские артиллеристы!..
Вот разиня - катит,  словно с классными вагонами из Малого Ярославца в
Москву.
     И вдруг паровоз перестал дымить.
     Наконец-то! Догадался машинист, что он на позиции.
     Почти сразу же вслед за этим и стрельба утихла.
     Тут только  я  увидел,  как  далеко до поезда.  Вместо того чтобы
отойти на полверсты,  он вон куда  махнул  -  в  пору  в  бинокль  его
разглядывать!
     Я передохнул и побежал к поезду напрямик.
     Ноги подкашивались у меня,  когда я влез наконец к своим.  Рубаха
на мне вся взмокла,  по спине,  по груди текло,  волосы прямо выжимать
пришлось. Ведь версты три или четыре отмахал я через холмы - то вверх,
то вниз, да еще с аппаратом под мышкой.
     В вагоне  не  было  ни  души.  Только  двое  пулеметчиков  стояли
часовыми на пути по обе стороны вагона.
     Я сел на железный пол и прислонился к борту.  Потом, отдышавшись,
начал стягивать с себя мокрую рубаху.  В эту минуту в вагон по лесенке
поднялся  матрос.  На нем был бушлат внакидку и бескозырка на затылке.
Он остановился передо мной,  отшвырнул ногой какую-то тряпицу и быстро
заговорил:
     - Этого самоварщика за борт надо,  списать долой!  Чего  сифонил,
почему поддувало не прикрыл? Что, так не доехали бы?
     Матрос плюнул в сторону, помолчал.
     - Это ты про машиниста, что ли? - сказал я, стянув наконец с себя
прилипшую к телу рубаху.
     - Какой он машинист? Швабра! Списать такого...
     - Товарищ Федорчук,  без крику! - остановил я матроса. - Машинист
да  машинист...  А  ты  где  был,  а  все остальные?  Или не ваше дело
последить, как поезд идет?
     Матрос поморщился и отвернулся.
     - Да послушай меня,  командир,  - сказал он  с  досадой.  -  Этот
самоварщик,  еще  когда  на  позиции  стояли,  открыл  поддувало.  А с
поддувалом и свой рот разявил...  Ну а нам в бою разве до  того  было,
чтобы  на паровозную трубу глядеть?  Видел бы ты,  как месил нас белый
гад снарядами...
     - Кто же все-таки догадался прикрыть дым?
     - Сам он, - матрос кивнул на паровоз. - Опомнился спустя время...
     - Понятно,  - сказал я.  - Объявляю митинг закрытым. Вперед наука
будет. Люди как? Все целы?
     Матрос махнул рукой.
     - Где там целы... Двоих подстрелили.
     - Как подстрелили? Убиты? Кто?
     - Да нет, не убиты. Телефонист ранен...
     - Который телефонист? Их двое. Ну?
     - А тот,  что при нас был,  Гавриков.  Ваш-то,  Никифор Левченко,
целый прибежал.
     - Гавриков... - Я припоминал его лицо. - А еще кто?
     Федорчук как будто не слышал вопроса.  Он круто повернулся, чтобы
идти прочь из вагона,  и у  него  распахнулся  бушлат.  Матрос  быстро
собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.
     - Что это у тебя? И ты ранен?
     - Пустяковина. - Матрос нетерпеливо дернул плечом. - Осколок. Сам
вырвал, зубами.
     Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался,  глядя в поле.
Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:
     - Ни за что пропал человек...
     Я почувствовал неладное.
     - Да где, черт возьми, все люди, где команда?
     - В пулеметном вагоне,  - медленно проговорил  матрос.  -  Васюка
отхаживают,   смазчика...  Да  только  не  выжить  ему.  В  грудь  его
шлепнуло...
     Матрос спрыгнул на землю.
     Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним.  Не помню,  как  я
надел рубашку...



     Раненые были  в пулеметном вагоне.  Они лежали накрытые шинелями.
Вокруг них собралась почти вся команда.  Малюга мочил бинты в ведре  и
прикладывал обоим раненым на голову.
     - Холодом - первое лечение,  - говорил он между делом.  -  Мокрая
тряпка  жар  и  болезнь  завсегда  вытягивает.  А вот ежели бы глины с
болота достать - еще бы лучше...
     Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и
посмотрел на меня выжидающе,  как будто хотел спросить:  "Ну  что  ты,
командир, теперь делать прикажешь?"
     Я присел на корточки возле раненых и сказал:
     - Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим.
Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор...
     - Спасибо,   товарищ   командир,  -  ответил,  чуть  улыбнувшись,
телефонист.
     А смазчик  молчал.  Лицо  у  него  было  темное  от  жара,  глаза
полузакрыты.  Видно,  плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого
вокруг не видит и не слышит.  Но вдруг он приподнял голову и зашевелил
запекшимися губами.
     - Матвей  Иванович,  ты  здесь?  -  позвал он матроса.  - Подойти
поближе... Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
     - А чего ж тебе не выжить?  - сказал матрос громко. - И выживешь,
и опять тебя к правилу поставят,  ежели только захочешь. А не захочешь
- командир другое дело даст.  Нам с тобой помирать еще никак не время.
Делов много...
     Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
     У окна паровозной будки сидел машинист.
     - Больше чтоб не сифонить.  Как хотите управляйтесь,  но в другой
раз чтоб не было дыму! - сказал я ему.
     Машинист растерянно  закивал  и сразу убрал голову в будку.  Надо
было,  не задерживаясь,  доставить раненых в тыл  и  сдать  в  лазарет
бригады.  Да  и  по  времени  пора  было  уходить:  каждую  минуту мог
прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
     Я подумал,  не  разрушить ли за собой путь.  Так и подмывало меня
подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу  вражескому  поезду.
Но  я  воздержался:  вытребуют  нас  на позицию,  так самим и придется
починять путь. Намаешься.
     Но что-то  все-таки  надо  было сделать с рельсами...  Развинтить
болты на рельсах - вот что! Этого вполне достаточно.
     Я выслал  вперед  несколько  человек  из  команды  с инструментом
(инструмент на  паровозе  взял),  и  ребята  под  руководством  нашего
железнодорожного слесаря,  замкового,  в пять минут сделали дорогу для
белогвардейцев  непроезжей.  А  отвинченные  болты,  гайки  и   другие
крепления  рельсов  взяли  с  собой,  чтобы,  когда  потребуется,  все
поставить на место.
     Все сели в вагон.
     - На полный ход, назад! - махнул я машинисту.
     Поезд тронулся почти без дыма.

                             Глава шестая

     Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
     Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет,
на койку, доктор принял только телефониста.
     Похоронили мы смазчика в  поле,  у  полотна  железной  дороги.  К
могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же
баночки - больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из
винтовок  и  снова  двинулись вперед,  ожидая приказаний.  Гул орудий,
доносившийся от Проскурова,  показывал, что там уже завязалось дело не
на шутку.
     И верно:  едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее
место  и  только-только  успели разгородить путь от загромоздивших его
телеграфных столбов,  как нас уже опять  ввели  в  бой.  На  этот  раз
приказание  нам  привез  конный  ординарец  комбрига.  "Изготовиться к
стрельбе, - писал комбриг на клочке бумаги. - Отражать орудийным огнем
пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова".
     - Ох и сумрачен комбриг, - шепнул мне ординарец, покачав головой.
     - А что такое?
     - Телеграмма получена вот только что.  От армии командующего,  из
Киева...  Любой ценой,  говорит,  а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам
ходу не было.  Чтобы как отрублено!..  А где у нас,  если разобраться,
сила?
     Ординарец тянулся поговорить со  мной,  и  я  видел,  что  не  от
праздности.  В такие минуты люди пустых слов не говорят... Но мне было
не до этого.
     - Езжайте,  езжайте,  - заторопил я его,  обрывая разговор. - Вот
вам расписка, езжайте!
     Ординарец уехал.
     Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом  знакомую  уже
долину  перед городом.  За какой-нибудь час тут все переменилось.  Дым
стлался над полем,  всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы,
и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются
и снова звенят перетянутые струны...
     Вправо и влево от меня,  по обе стороны железной дороги, лежали с
винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
     Все посматривали  в  сторону Проскурова.  Некоторые красноармейцы
переползали с места на место,  забираясь за камни  и  бугорки.  Другие
сами  устраивали  себе укрытие от вражеских пуль:  не поднимая головы,
они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали
кучки - брустверы.
     Я увидел на многих бойцах свежие,  наскоро сделанные и  сочащиеся
кровью белые повязки.
     "Уже побывали в атаке...  - догадался  я.  -  Не  вышло,  значит,
Проскуров остался у врага... А теперь будет еще атака, да не одна".
     Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
     Артиллерист принял  команду  и  в  знак  этого  помахал мне своей
шляпой.
     Сверху я  видел весь наш поезд,  до мелочей,  увидел даже нагар в
широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
     Услышав мою команду,  из полувагона выскочил Никифор с телефонным
аппаратом.
     - Туда  же  линию,  к  наблюдательному?  -  спросил он,  разбирая
провода.
     Глянул я... А где же деревья, где клен?
     В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали
только расщепленные колоды,  и вся земля вокруг была изрыта снарядами.
Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта...
     "Куда же мне взобраться?"
     Но мне не дали размышлять.
     Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
     - Уже в контратаку поднялись...
     И тут же приказание командира:
     - Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
     Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная
почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
     - А ты чего маячишь тут?  - закричали на меня с разных сторон.  -
Ложись!
     Уже лежа,  нацелив бинокль,  я уткнулся взглядом в знамя, которое
поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью.
Половина   знамени  голубая  ("блакитная"  -  по-украински),  половина
желтая...  На  солнце   засверкали   широкие,   заграничной   выделки,
примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы...
     На миг все затихло.
     Я услышал  свое  хриплое  от  волнения  дыхание.  И вдруг справа,
слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до
того пулеметы.
     "Та-та-та-та-та!.." О,  эти  звуки  показались   мне   прекрасной
музыкой!  А  соседи  пехотинцы  даже  повскакали  из травы,  в которой
укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.
     А пулеметы  делали  свое  дело.  Вот  получивший  пулю петлюровец
завертелся волчком и хлопнулся  задом  наперед.  Вот  другой,  третий,
четвертый повалились ничком...
     - Огонь!  - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос  и
сунул  в  руки жестяной рупор.  - Связной от Теслера передал:  "Огонь,
прямой наводкой!"
     И я  начал командовать прямо с холма.  Гаубица била частым огнем,
но я от волнения едва  различал,  где  падают  мои  снаряды.  Я  видел
разрывы,  видел,  как  от  пламени  и  дыма  шарахаются целыми толпами
вражеские солдаты,  но ведь били по ним и наши полевые батареи.  А там
артиллеристы классные,  и,  конечно,  они-то и наносили подлинный урон
врагу.
     Но петлюровцы  не дрогнули.  Вот они прибавили шагу,  вот уже они
совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою...
     - Вперед! За Советы!
     - Ура-а-а-а!..
     Пригнув головы  и  крепко  сжимая  винтовки,  бойцы  бросились  в
штыковой бой...



     Цепь за цепью,  рота за ротой скатывались с холмов наши  бойцы  -
били,  крошили,  расшвыривали  петлюровцев  штыками  и  прикладами - и
погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался...
     Бронепоезду и  батареям  было  приказано  не умолкать,  а бить по
цепям,  которые шли атакующим на поддержку,  - и  мы,  всей  командой,
работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда
на  холм  для  корректировки  огня,  но  сил  не  было  глядеть,   как
торжествующая  орава  с  желто-блакитным  знаменем растаптывает редкие
цепи наших геройских бойцов...
     - Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок,
и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!"
     Я скатывался  со  своего холма в вагон,  к артиллеристам,  и мы с
бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских  солдат,  били  в
упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
     Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он
накрывал  нас  тучей  снарядов.  Снаряды у него оказались много меньше
наших - трехдюймовые,  но залп его из четырех пушек мог быть  для  нас
смертельным.  И в дыму,  грохоте,  вони, не видя уже ничего вокруг, мы
катили обратно за холмы.
     Эти наши   вылазки   заметил   комбриг   и  галопом  прискакал  к
бронепоезду на своем рослом жеребце.
     - Арестую!  -  закричал он,  вздернув жеребца на дыбы.  - Под суд
пойдете!  Не  сметь  выдвигать  гаубицу  под   огонь!   Это   вам   не
бронированный  поезд,  а  тыловая  орудийная  площадка.  Извольте  это
запомнить.
     И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
     Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..."
     Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру.  Может быть, я
ослышался?
     Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных
в вагоне.
     Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
     Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
     Первым заговорил Федорчук.
     - А знаете,  братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув
под  себя  гильзу  с порохом и садясь на нее.  - Ведь вот всю эту ночь
меня мыслишка кусала:  как,  мол,  ты, Федорчук, назовешь новый боевой
корабль,  куда тебя,  непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал -
никак.  А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы,
ребята,  наш  поезд...  -  матрос  хлопнул себя по колену,  - "Тыловой
громобой". Согласны? Голосую. Кто против?
     Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
     Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
     - А  я вот что скажу,  моряк,  - заговорил он,  тронув матроса за
плечо. - Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и
человеку.  Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую
орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится.  Это уж так,  по
уставу... - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою
сторону: - Забула мати, як детину звати!..
     - Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!..
     Все стали к орудию.
     Я опять  полез  с рупором на свой холм,  но тут машинист объявил,
что у него вышла вся вода и что если стоять еще,  то прогорит топка  и
паровоз выйдет из строя.
     - Отбой! - скомандовал я.
     Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.
     Поезд тронулся.
     Я забрался  в  самый  конец  нашего  железного,  но уже во многих
местах  продырявленного  вагона.  Там  я  присел  на  груду  сваленных
порожних ящиков из-под снарядов.
     Надо было собраться с мыслями.
     "Что же  это  такое?  - спрашивал я себя.  - Бронепоезд - и вдруг
превратился в тыловую площадку..."



     Остаток дня мы провели на своем разъезде.
     Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.
     За ужином было невесело.  Ни разговоров,  ни смеха,  ни  задорной
матросской шуточки.  И едят-то,  гляжу,  мои ребята, словно чужое дело
делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча,
выплеснул варево за борт в канаву.
     Нет, вижу,  так дело не  пойдет:  потолковать  надо  с  ребятами,
разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.
     Я устроил собрание команды.
     - Вот  что,  товарищи,  - сказал я.  - Все мы бойцы нашей Красной
Армии и люди сознательные.  Мы получили от высшего  начальства  приказ
работать  на  тыловых  позициях.  Что это значит?  А вот что.  Возьмем
сегодняшний случай:  попробовали мы бить нападавших  с  бронепоезда  в
упор  - и раз,  и два,  и три выезжали вперед,  в последний раз даже в
самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?
     Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.
     - Ну ладно,  - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием
на открытой площадке,  а противник? У него кругом батареи понаставлены
да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную  крепость?  В  этаком
пекле  выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся,  как бы в
укрытие поспеть.  А чуть замешкался,  считай - конец:  расшибут и  наш
полувагон,  и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от
такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?
     Бойцы молчали.
     Я продолжал:
     - И  правильно,  очень умно сделал командир бригады,  что вовремя
нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А
то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить
петлюровцев метким огнем с дистанции...
     - До  восьми  верст эта орудия берет,  - вставил Малюга.  - Ежели
только сам наблюдатель...
     Я перебил его:
     - Вот видите,  товарищи:  восемь верст.  Да к такому орудию любой
артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!
     Красноречие мое явно не действовало.  Бойцы рассеянно  глядели  -
кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.
     - Да о чем  тут  много  говорить?  -  закончил  я  свою  речь.  -
Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое
бывает...
     Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.
     Бойцы начали  расходиться.  И   вдруг   заговорили   пулеметчики.
Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.
     Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.
     Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.
     - Пушка что?  Пушка известно...  - сказал он,  сурово, исподлобья
оглядывая  всех.  -  Пушка,  товарищи,  и  с  больших  верст и с малых
одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?
     Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между
пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.
     - Как же пулеметы?  - повторил он.  - Пулеметы за восемь верст не
стреляют...
     - Восемь верст! - хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади
него.  - Восемь верст от передовой - это,  братва, обозы. Теперь нам с
пулеметами только в обоз и становиться...
     - К телегам с картошкой!  -  выкрикнул  долговязый  пулеметчик  в
прорванных ботинках.
     Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая
друг друга.  Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А
пулеметчики  уже  стали  договариваться  до   того,   чтобы   отцепить
бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.
     А я молчу.  Стою и  жду,  когда  же  наконец  командир  отделения
Панкратов  уймет  свою  горластую  команду  и  заговорит со мной,  как
полагается говорить с начальником.
     Вдруг вижу,  поднимается матрос.  Он встал с ящика,  расправил за
плечами ленточки  бескозырки,  весь  встряхнулся  и  запустил  руки  в
карманы.
     Матрос вышел на середину вагона.
     - Это   как  же  понимать  вас,  миляги?  -  заговорил  Федорчук,
нацеливаясь  прищуренным  глазом  то  на   одного,   то   на   другого
пулеметчика.  Он прокашлялся. - Что-то я, братцы, ваших слов в толк не
возьму.  Бронепоезд,  что ли,  делить задумали?  Вроде как хлеб  перед
завтраком  делим  на пайки - кому эта,  кому та,  а кому с поджаристой
корочкой? Так, что ли?
     Панкратов смущенно отступил перед матросом.
     - Замолчите,  ну!  Чего  расходились?  -  сердито   затопал   он,
оборачиваясь  к  своим пулеметчикам,  хотя те и без того уже прикусили
языки.
     - Не вяжутся у тебя,  Панкратов,  концы с концами,  - сказал я. -
Этим твоим ретивым ребятам все нипочем;  ну  а  ты  сам-то  понимаешь,
какую чепуху они порют?  Бронепоезд - боевая часть в штабе бригады, но
об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А
с  чем  же  ты  поедешь под снаряды и пули?  Бронированный паровоз для
этого у тебя есть?
     - Наверное,  есть, раз собирается, - язвительно вставил матрос. -
А то,  может,  они своей семеркой приладятся да сами вагон по  рельсам
покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!
     Кругом засмеялись.  Под веселые разговоры и пересмешки  бойцов  я
закрыл собрание.
     - Обожди. А какая будет резолюция? - спросил матрос.
     - А  резолюция  вот какая.  Тащи-ка,  Федорчук,  кусок провода да
отрежь подлиннее.
     Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.
     - Беритесь,  - говорю,  - товарищи.  Сейчас мы  измерим  вагон  и
подсчитаем, сколько нам надо брони.
     - Брони? - удивились все.
     - Ну да, брони, - повторил я. - Выпишем броню из Киева, с завода,
и обтянем весь вагон сталью.
     Матрос подмигнул  мне:  дескать,  понимаю твою хитрость,  а вслух
сказал деловито:
     - Обожди,  командир,  надо фонарь засветить,  а то темно уже - со
счету собьемся.
     И он подал фонарь.
     Бойцы меня обступили.
     - Если броню, тогда и заклепки надо, - нерешительно сказал один.
     - Болты потребуются, - подхватил другой.
     - Инструмент...
     - Инструмент не  надо  выписывать,  товарищ  командир,  -  сказал
слесарь, наш замковый, - этого добра в каждом депо достанем.
     Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с  ним  к
углу вагона.
     - Шагай-ка,  Федорчук,  вот так,  вдоль борта,  да  гляди,  чтобы
провесу не было, натягивай провод.
     Начали делать промеры.
     Измерили длину вагона,  потом ширину.  Я записал себе в книжечке:
"18X4 арш.".
     - А  высок  ли  будет потолок?  - сказал племянник,  поднимая над
головой фонарь.
     И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал
его голос.
     Стали обсуждать  высоту  броневого помещения,  и сразу разгорелся
спор.  Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь,
кто  советовал два,  кто два с половиной,  и каждый стоял на своем.  Я
раздумывал,  сам не зная,  на чем остановиться.  Но тут спор  разрешил
Панкратов.
     - Да сделаем,  - говорит,  - вровень с пулеметным  вагоном.  Чего
мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.
     Против такого предложения возражать было нечего.  Двое  или  трое
самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.
     Наперегонки прибежали обратно.
     - Два аршина и три четверти...
     - Врет он, врет; три аршина без вершка...
     Пошел матрос   и  принес  достоверные  сведения:  оказалось,  что
внутренняя высота вагона не три и не два три четверти,  а только два с
половиной аршина.
     Я присел с книжечкой на лафет.  Подсчитал площадь продольных стен
вагона,  площадь  лобовых,  поверхность  потолка,  сделал  в  книжечке
сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.
     На обоих  моих  плечах  и  на  спине лежали горячие руки,  кто-то
подпирал меня сзади,  кто-то жарко дышал в ухо,  и  я  едва  водил  по
бумаге карандашом.
     - На паровозную будку прибавьте,  - подсказывали мне.  - А то она
ведь голая.
     - Колеса бы тоже хорошо укрыть  -  и  у  паровоза,  и  у  вагона.
Стальные на колеса фартуки нарезать!
     - Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони...
     Я вспомнил,  как низко опущена броня у того поезда,  и добавил не
десять, а тридцать листов.
     - Так...
     Наконец можно  было  подвести  общий  итог:  надо  доставать  250
квадратных аршин листовой стали.
     - Вот и готово,  - сказал матрос. - Теперь краску надо придумать:
в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?
     Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.
     Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.
     Панкратов понес  письмо  в  штаб,  чтобы  там  оформили  заказ  и
отправили по назначению.
     - Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире,  -  заговорили
бойцы. - Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире
окна прорубим и занавески повесим!..
     Обсудив со   всех  сторон  будущее  житье-бытье  в  бронированном
вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.
     Тут матрос отозвал меня к борту.
     - Ты,  командир,  это как...  -  сказал  он  вполголоса,  -  пулю
отливаешь или взаправду все?
     - А ты как думаешь?
     - Я на передовую хочу.
     - Вот и я хочу на передовую.



     Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и
письменный  приказ:  действовать только с позиций для тяжелых батарей.
Три,  четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты - вот как
мы  становились  теперь  для  стрельбы.  Веселого  в этом конечно было
мало...  Все - и пехота и обе наши батареи - впереди,  а твоя  гаубица
торчит среди поля одна как перст...
     - Ничего,  - говорил я себе и ребятам,  - потерпим.  Киев  не  за
горами, ответ придет скоро...
     Каждый день,  едва брезжил рассвет,  мы с телефонистом  Никифором
отправлялись  на  наблюдательный  пункт.  Никифор  разматывал провод с
катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было
на плечах,  да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да
фляжки с водой,  - словом,  уходили навьюченные,  как в дальний поход.
Иначе было и нельзя:  на бронепоезд мы возвращались только затемно - к
ночи и обедали.
     Стрелять приходилось  не  так много,  как в первые дни,  - теперь
бригада отступала,  не  принимая  большого  боя.  Было  ясно:  комбриг
сохранял  силы,  но  каков  его  замысел,  где,  на  каком  рубеже  он
намеревался задержать дивизии врага, - никто из нас не знал.
     Но нет худа без добра.  Пока затишье,  я учился стрелять. Красный
офицер должен быть мастером в своем деле.  "Эх,  - думал я, - книжечку
бы  мне  в  руки!  Ведь  все  это,  над  чем я ломаю голову при каждой
стрельбе,  давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть,
все   нужные   расчеты...   Читал  бы  я  по  вечерам  эту  книжку  да
перелистывал".  Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать
у Малюги то, что он знает.
     В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только
руки  размять,  чтобы показать нам все свое искусство.  Лучше всего он
бил с прямой наводки,  а не по моей телефонной  команде.  Правда,  это
случалось  редко,  только  при  переездах,  когда бронепоезд переменял
позицию.  Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко  прицела  -  не
упустит.  Иной  раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь
зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.
     Когда Малюга  бил прямой наводкой,  вся команда сбегалась глядеть
на его стрельбу.  А я следил только за руками артиллериста и запоминал
каждое его движение.  Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу
видеть надо.
     Раз за разом - я и набрался кое-чего от Малюги.  Сам он даже и не
подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он
человек,  что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на
первых порах,  я было раскатился и попросил его показать мне  действие
прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и
подошло ему за все разы чихнуть.  После этого я и отстал от него. Ни о
чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.
     Чаще всего это бывало за ужином.  Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга,
не  торопясь,  разглаживая  усы,  начинает  рассказывать  о чем-нибудь
молодежи (для него мы  все  были  молодежью).  Вспомнит  про  японскую
войну,  расскажет,  как  воевал в германскую,  и начнет говорить,  как
учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к
настоящей  пушке  подпустили.  Да и то сначала с тряпкой - только пыль
обтирать.  Все это он клонил к тому,  что вот, мол, какая хитрая штука
артиллерия, - голыми руками ее не ухватишь.
     Я-то хорошо знал,  в кого он метит,  но виду не подавал. Запускаю
ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.
     Много я полезных вещей от него узнал.  Первое - об артиллерийских
делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на
котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в
полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати
саженям - и никакой премудрости.
     Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом
"фроловином";  узнал,  как ставят орудие в упряжку,  сколько для этого
назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые.  Это
уже к делу не относилось,  и я так и не понял, отчего у артиллерийских
лошадей скверный характер.
     Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку".  Слушал я, слушал, а
потом и есть перестал, отложил ложку в сторону.
     Вилка -  это  способ  артиллерийской  пристрелки.  Скажем,   надо
пристреляться  по опушке леса,  по отдельно стоящим у опушки деревьям.
Пустишь для этого первый снаряд - и гляди, что вышло. Вышел, допустим,
недолет.  А  деления  тебе  известны,  с  каких стрелял.  Скажем,  сто
делений.  Надо прибавить делений и так  постараться,  чтобы  захватить
цель  с другого конца,  взять ее в вилку.  И вот,  скажем,  получилась
вилка такая:  недолет - сто  делений,  перелет  -  сто  двадцать.  Тут
стреляешь  со  среднего,  со ста десяти.  Допустим,  что и этот третий
снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет.
     Сто делений  -  недолет,  сто десять - перелет.  Еще вдвойне надо
сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет
105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и наверняка подведешь,
стукнешь противника в лоб.  Это было для меня целое открытие.  Я  стал
применять  вилку  на наблюдательном пункте - куда метче пошла с вилкой
стрельба!
     Главное тут  -  строго  арифметики  держаться:  дели и дели вилку
пополам,  не горячись в бою.  А то пойдешь  кричать  в  телефон  "чуть
подальше"  да "чуть поближе" - ну и сорвалась стрельба.  Издали всегда
кажется,  что чуть-чуть только не попадаешь (как это и бывало у меня),
а   на  самом  деле  попусту  разбрасываешь  снаряды.  Без  вилки,  на
"чуть-чуть",  попасть можно  только  случайно.  А  с  вилкой  поразишь
противника наверняка.
     За эту самую вилочку я Малюге новые сапоги  принес,  гимнастерку,
шаровары и фуражку со звездой.  Полдня обхаживал нашего начснаба, пока
выпросил.  "За науку!" - сказал я Малюге,  а он и не понял,  за  какую
науку.
     Скоро и еще мне представился случай узнать кое-что из артиллерии.
И то, что я узнал, было поудивительнее вилки.

                            Глава седьмая

     Прошла неделя  в  боях.  Под напором превосходящих сил врага наша
бригада медленно отходила от Проскурова на восток,  к Жмеринке.  Давно
уже не было видно Проскурова, даже с самого высокого дерева...
     Отступление шло вдоль линии железной дороги, и мне с бронепоездом
чуть  ли  не  каждый  день приходилось приготовлять для стрельбы новую
позицию.
     Как-то нас  застиг на позиции дождь.  Сеет и сеет,  и чем дальше,
тем больше - никакого просвета. "Пропал, - думаю, - день для стрельбы:
нечего и на наблюдательный пункт идти, все равно ничего не увидишь..."
     Я назначил караулы,  а сам  вместе  с  артиллеристами  полез  под
брезент. Одно только и оставалось - завалиться спать.
     Вдруг - шлеп!  Гляжу,  чей-то плащ залетел снизу к нам  на  борт.
Посмотрел  я  через  борт,  а  там  комбриг.  И  тут  же  у насыпи его
бесхвостый скакун в поводу у ординарца.
     Комбриг отослал ординарца с лошадьми вперед, а сам поднялся к нам
в вагон.
     - Ну-ка,  -  сказал  он,  -  тяжелая  батарея,  давайте-ка двинем
вперед!
     Мы тронулись.
     Комбриг снова накинул плащ,  присел на борт,  положил  на  колени
планшет с картой и компасом и,  поглядывая по сторонам, сверял на ходу
карту с местностью.
     - Стоп!.. - остановил он поезд около железнодорожной будки.
     - Вот вам цель,  - сказал комбриг,  показывая на синий значок  на
карте. - Обстреляйте-ка эту деревню.
     Я поглядел вперед,  осмотрелся по сторонам - все затянуто  сеткой
дождя. В каких-нибудь пятидесяти саженях куст и тот едва виден.
     Вот задача!
     Раздумывая, полез  я  в  свою сумку,  достал карту-верстовку.  На
верстовке все есть,  даже отдельно стоящие в поле дубы и  сосны  и  те
нарисованы.
     Деревню я сразу нашел и  отметил  ее  карандашом.  Но  как  можно
стрелять в дождь - решительно не понимал.
     Нашел я на карте и железнодорожную  будку,  возле  которой  стоял
поезд. И ее отчеркнул.
     - Ну что же вы?  - усмехнулся Теслер.  - Соедините на  карте  обе
точки.
     Я прочертил от "будки" до "деревни" прямую линию.
     - Вот это и есть ваша дистанция,  - сказал Теслер, вынимая спичку
из коробки.  - Измерьте-ка дистанцию. В спичке два дюйма, а в масштабе
вашей карты она обозначает две версты.
     Я стал укладывать спичку вдоль карандашной линии.  Оказалось, что
до деревни что-то около шести верст с небольшим.
     - Могу вам сказать точно,  -  вмешался  комбриг,  -  у  меня  это
измерено циркулем: до деревни шесть верст и двести саженей.
     "Шесть верст двести... разделить на двадцать, - тотчас прикинул я
в уме. - Так: дистанция сто шестьдесят делений".
     Я записал цифру на полях карты и взглянул на Теслера.
     - Готовьте данные, готовьте, - нетерпеливо сказал Теслер, вставая
с борта. - Теперь карту совмещайте с местностью.
     Припоминая, как это делается, я составил вместе каблуки, выровнял
перед собой карту горизонтально, как столик, и положил на нее компас -
так,  чтобы  линия  N  -  S компаса в точности совпадала с левым краем
карты.  Руки у меня от напряжения дрожали,  а легкая  стрелка  компаса
плясала под стеклом и выделывала черт знает что!
     Я дал стрелке успокоиться и начал  осторожно  поворачиваться,  не
сходя с места.  Стрелка стала заходить своим черным носиком на линию N
- S.  Вот совпала с линией...  Готово!  Удерживая карту  неподвижно  в
воздухе, я присел и скользнул взглядом по карандашной черте от "будки"
к  "деревне".  Черта  указала  прямо  на  куст.   "Спичка   определила
дистанцию,  компас  -  направление,  стрелять  можно"  -  и  я доложил
комбригу, что данные для стрельбы по селу готовы.
     Теслер смотрел удивленно, приподняв густые брови:
     - Не ошиблись?
     - Никак нет, - ответил я смело. - Дважды проверил.
     Лицо комбрига стало скучным.
     Я настаивал:
     - Разрешите открыть огонь?
     Вместо ответа Теслер отвернулся от меня и заговорил с бойцами:
     - Хороший у вас вагон, товарищи, прочный...
     - Да уж прочнее и не бывает, - похвалил железнодорожник-замковый.
- Камень в нем возили, уголь... Борта-то железные... Под гаубицу самый
подходящий вагон!
     - И сколько же  в  нем,  интересно,  железа?  -  полюбопытствовал
комбриг. - Всего, на круг?
     - А тысяча двести пудов! Вот сколько.
     Я был  занят  проверкой  данных,  и  до моего слуха лишь урывками
доходил этот разговор.  В третий и четвертый  раз  клал  я  спичку  на
карту,  заново  прочитывал  показания компаса...  "Все правильно...  -
твердил я,  досадуя на комбрига.  - Что он придирается?  Тут вымокнешь
весь!.."
     Ребята вдруг дружно захохотали.
     - Что он сказал? - шепнул я матросу. - Над чем смеются?..
     Оказывается, комбриг сказал,  что под нами и вокруг  нас  столько
железа  -  и  вагон,  и  гаубица,  и паровоз,  - что живем мы как бы в
железных горах. Это сравнение и развеселило ребят.
     Пока матрос все это быстренько пересказывал, комбриг, выглянув из
своего капюшона, обратился ко мне:
     - Товарищ   командир   бронепоезда,   попрошу   дополнить   меня.
Расскажите красноармейцам,  что в железных горах бывают магнитные бури
и на компас там не полагаются.
     Если бы магнитная буря занесла  меня  на  самую  высокую  гору  и
оттуда   опрокинула   в   пропасть,  я  не  был  бы  так  обескуражен.
Пользоваться компасом,  стоя на тысячепудовой массе железа,  - да  где
мои руки, где моя голова?..
     - Огорчаться нечего,  - сказал Теслер,  подойдя  ко  мне.  -  Без
ошибок  никто  не  учится.  Объясните  бойцам,  в  чем ваша ошибка,  и
действуйте дальше.
     А у  меня  рот  будто  мочалой  набит,  и  никак я от нее не могу
освободиться.  Все  же  пробормотал  что-то  бойцам  -  совестно  было
признаться, что дал маху!
     Но бойцы,  и даже Малюга, выслушали меня очень серьезно, без тени
усмешки. И это сразу придало мне бодрости.
     Однако я не знал, как действовать дальше.
     Тогда комбриг подозвал бойцов и задал всем нам задачу:  "На каком
расстоянии от  железных  масс  бронепоезда  компас  даст  безошибочное
показание?"
     Тут каждый начал показывать свое остроумие;  мудрили, мудрили, но
решения  не  нашли.  Мне  подумалось,  что ответить на вопрос возможно
только  путем  высших  математических  расчетов,  недоступных  нам,  а
дело-то  решилось  шутя!  Ну  что за Август наш Иванович!  Позавидуешь
светлой голове!..  Даже племянник,  не приученный крутым  своим  дядей
думать самостоятельно, и тот уловил суть дела.
     А задачу решили так.  Заготовили две длинные тонкие жердины. Одну
воткнули в землю у вагона,  а другую я поволок в поле. Отойдя шагов на
сто,  я поставил и эту,  затем вынул компас, заметил показание стрелки
и, держа компас перед глазами, отправился обратно.
     Я шел от одной жерди к другой,  или,  как говорят,  в створе двух
вех.  Чуть  только  я  уклонялся от створа,  меня поправляли голосом с
бронепоезда:  "Правее!" или "Левее!",  потом:  "Так  держать!"  Матрос
распоряжался; ему, сигнальщику, это дело с руки.
     Я шел по прямой линии,  и стрелка  компаса,  понятно,  не  меняла
показания.
     Но вдруг стрелка ожила под стеклом и начала поворачиваться, будто
желая черным своим носиком нацелиться на бронепоезд.
     Я остановился.  До бронепоезда оставалось шагов двадцать. Подошел
Теслер и объявил, что я уже в магнитном поле.
     Я пошел назад, все так же не выходя из створа, и вернул стрелку к
нормальному показанию. Это было шагах в сорока от бронепоезда.
     - Вот где вы вправе пользоваться компасом,  -  сказал  Теслер.  -
Понятно? Ориентируйте заново карту.
     Никогда еще меня так не кидало в жар.  Подумать только,  какую  я
совершил ошибку!.. По подсчетам, сделанным в вагоне, орудие глядело бы
на северо-запад. А настоящая цель-то - на юго-западе!
     - Товарищ комбриг!  - вскричал я.  - В первый раз в жизни увидел,
что земля вертится!
     Теслер посмотрел на меня и улыбнулся моей шутке.
     - Командуйте!
     Впрыгнув в   полувагон,  я  спрятал  карту  и  компас  от  дождя.
Прокашлялся:
     - Орудие к бою!
     Все приготовились.  К правилу,  в помощь матросу,  встал один  из
пулеметчиков.
     - По невидимой цели...
     Я дал направление, и ребята схватились поворачивать орудие. Хвост
лафета легко пошел по намокшему бревну.
     - Дождь-то... Он понимает морячка... - забалагурил матрос. - Ишь,
у правила нам помогает...
     Малюга доложил о готовности к бою.
     - Сто шестьдесят делений! - крикнул я. - Огонь!
     Прогрохотало орудие.  Тысячепудовый вагон вздрогнул от выстрела и
несколько секунд ходил взад  и  вперед,  словно  десятичные  весы,  на
которые бросили груз.
     Заложили другой снаряд. Третий.
     Дождь усиливался. Малюга то и дело протирал стеклышки прицела.
     Странно было стрелять сквозь сплошную завесу дождя. Казалось, что
снаряды, вылетая из ствола, куда-то сразу без толку проваливаются.
     Комбриг прохаживался по вагону,  считая вслух выстрелы.  Он велел
то убавлять, то прибавлять деления, то рассеивать огонь в стороны.
     - Довольно,  отбой!  - сказал комбриг на сорок пятом  выстреле  и
наклонился  над  своей  картой  - так,  чтобы на нее не попадал дождь.
Свободной рукой он вытянул из кармана карандаш и  перечеркнул  деревню
красным крестом. - Ну, вот и все!
     - Товарищ  командир  бригады,  но  что  же  такое   мы   все-таки
обстреливали? - спросил я.
     - За что,  как говорится,  работали?  - поддакнул матрос, вытирая
мокрый лоб.
     Комбриг усмехнулся.
     - Этой  ночью,  -  сказал  он,  - бригада галичан сосредоточила в
деревне свои артиллерийские парки.  А нам это мешает.  Вот мы с вами и
распорядились парками по-своему. Только и всего.
     Он протянул мне и Малюге руку и кивнул остальным.
     - Ну,  товарищи,  сегодня  вы мне больше не понадобитесь.  Можете
отдыхать.  Советую вам использовать будку,  она ведь годится не только
как точка на карте.
     Ординарец подал лошадь,  и комбриг уехал. А мы, накинув на орудие
чехлы,  кубарем  выкатились  из  вагона  и  побежали в железнодорожную
будку.



     Скорее, это был домик:  сени,  кухня, комната. Поглядели - кругом
пусто.  Стоит шкаф,  дверцы полуоткрыты,  внутри одни крошки.  У стены
железная кровать,  но без матраца.  А в углу,  на  месте  рукомойника,
всего только ржавый гвоздь.
     - Что  же,  ребята,  надо  хату  обживать,  -  заговорил  матрос,
деловито  обшаривая  углы.  -  Как  это  говорится:  Робинзоны Крузо в
пятницу...
     Я шепотом поправил моряка:
     - Ты, наверное, хотел сказать: "Робинзон и Пятница"?
     Федорчук посмотрел на меня ясными детскими глазами.
     - А разве я не так сказал?  - слукавил он и,  крякнув,  продолжал
свой обход.
     - Э, да тут, поглядите-ка, живая душа есть! - И он вытащил из-под
плиты  кошку.  Поднял  ее  и  повернул  к  себе  перепачканной  в золе
мордочкой.
     - Принимай, хозяйка, гостей. Ну, учили тебя разговаривать?
     Кошка слабо мяукнула.
     - Ну, вот так...
     Тут кошку перехватил с рук на  руки  Никифор.  Стал  гладить  ее,
почесал  ей  за  ухом.  Та  сразу развалилась у него на руках и громко
замурлыкала.
     - Ишь ты,  - осклабился матрос.  - Гости не кормлены, а она сразу
же и  песни  петь.  Обожди,  хозяйка,  с  песнями,  дай  сперва  людям
обсушиться.
     - Возьмем ее,  а?  Будет жить у нас в поезде,  - сказал  Никифор,
присаживаясь с кошкой на кровать.
     - Еще чего выдумал!  - ответил  матрос.  -  Да  эта  животина  от
первого  же  выстрела  так  сиганет  из  вагона,  что ее и снарядом не
догонишь. Пускай уж она при своем доме остается. Вышибем вот контру, и
хозяева сюда воротятся.
     Матрос прыгал на одной ноге у порога,  защемив другую ногу дверью
и стаскивая намокший сапог. Наконец сапог провалился куда-то в сени, а
матрос шлепнулся на пол.
     Долговязый пулеметчик  уже  растапливал  плиту,  усердно поддувая
огонь.  Он был у нас  теперь  и  за  кока.  Сонливый  парень,  но  под
начальством матроса куда каким проворным стал!
     - Обожди слюни-то распускать,  - сказал сопевшему коку  Федорчук,
подвешивая над плитой свои сапоги для просушки.  Потом,  шлепая босыми
ногами,  побежал в вагон и принес пучок  орудийного  пороху  -  каждая
пороховинка с лучинку. Этих лучинок он подсыпал в плиту, и огонь сразу
загудел, как от бензина.
     Тут и  все  принялись  за  дело.  Наш  слесарь  взял топор и стал
откупоривать банки с консервами. Малюга с ведром "Ст. Проскуров" пошел
по воду.
     А свободных людей матрос усадил, под командой Панкратова, чистить
овощи:  огород  был  под боком,  тут же,  при домике.  Накопали ребята
молодой картошки, надергали из гряд сладкой сахарной свеклы, капусты и
принялись стругать сочную зелень и крошить ее в ведро.
     Пока просыхала у плиты одежда,  подоспел чай. А там подошло время
и обедать.
     Все устроились вокруг ведра,  а Малюга с племянником  отделились:
начерпали себе борща в миску и отошли в сторону. Норовистый старик уже
не в первый раз обедал отдельно,  и никто не обращал на это  внимания:
"Не нравится из ведра хлебать,  ешь из миски,  твое дело".  Но на этот
раз дядя с племянником залучили к себе еще долговязого пулеметчика,  и
все ребята сразу это заметили.
     - Партию   свою   составляет.   Это    он    против    тебя,    -
полушутя-полусерьезно сказал матрос.
     А Малюга между тем достал из бумажки кусок сала  и  стал  крошить
его в миску.
     - Откуда это у него? - спросил я вполголоса матроса.
     - А он вчера свое барахлишко выменял. В форме же он теперь, шитая
рубаха да калоши ему больше ни к чему,  вот и променял  в  деревне  на
сало.  Теперь  он  как  рыбак  с  прикормом:  сидит на бережку - вот и
долговязый клюнул... Говорю, партию составляет!
     - Брысь!  -  вдруг яростно крикнул Малюга,  и от него,  фыркнув и
подняв хвост трубой,  отскочила кошка.  Видно, нацелилась полакомиться
салом, да не вышло.
     - Что же ты, угостил бы животную, - сказал матрос, - она к тебе с
почтением, а ты - "брысь".
     Старик, не удостоив матроса  ответом,  стал  хлебать  свой  борщ.
Подтрунивания  Федорчука  задели меня за живое:  в самом деле,  старик
обособляется.  Обидно,  что я к нему всей душой,  а он мое внимание  и
заботы  в  грош  не  ставит!  А чтоб командиром меня назвать - не было
такого случая.  Может, еще думает, что новыми сапогами да гимнастеркой
с  шароварами  я  хотел  задобрить  его?  Может,  рассчитывает,  что я
обхаживать его начну,  в глаза ему  льстиво  заглядывать?..  Зло  меня
взяло,  и быть бы ссоре,  да я вовремя спохватился:  опять вспомнил, с
кем имею дело.  Нет,  силой этого дядька не переломишь.  Стрелять надо
научиться,  а потом побить его на мастерстве артиллериста! Вот это ему
понятно.  Далеко,  Медников,  замахиваешься, далеко... Но добьюсь же я
своего!
     - Федорчук, давай по рукам!
     Матрос прищурился,  пристально посмотрел на меня,  но моей мысли,
видать, не понял.
     - Тоже торговать захотел?  - повел он шутливый разговор. - Только
чего же  тебе,  голышу,  продавать-то  с  себя?  У  меня  тоже  ничего
продажного - разве что буква "ять"...
     - Да не о том,  - сказал я,  - а чтобы,  не отступаясь, выполнить
задуманное!
     Матрос подмигнул мне: ясно, мол, - и мы ударили по рукам.
     Отошло маленько  сердце.  Я не стал больше глядеть на Малюгу и на
его  артель  у  миски;  подсел  к  Федору  Федоровичу.  Машинист   мне
понравился с первого же дня нашей совместной службы.  Скупой на слова,
нелюдимый,  он  как-то  сразу  располагал   к   себе   своей   суровой
степенностью, и его уважала вся команда.
     Федор Федорович редко выходил к общему столу, то есть, правильнее
сказать,  к  ведру:  свою порцию он забирал на паровоз.  И тут тоже не
высидел - похлебал,  похлебал с нами,  а доедать борщ все-таки ушел  к
себе в будку: опасался оставить свой паровоз даже на полчаса, хотя там
у него был помощник, кочегар. Никому не доверял машину.
     Обед закончился песнями.  В первый раз запели, а как ладно вышло!
Запевать взялся Никифор, мой телефонист. И так он чисто, так задушевно
запел,  что  мы все бросили подтягивать,  только слушали.  А он словно
только этого и ждал: пустился петь во весь голос, и что ни песня, то у
него выходила краше.
     - Эх, гармошку бы! - вздыхал матрос, слушая и перебирая в такт по
колену пальцами. - Поиграл бы я тебе под твой голос...
     Наш солист придержал на секунду дыхание,  развел руками  и  вдруг
взял такую ноту, что все посмотрели на потолок.
     Послушали мы задушевных украинских песен,  а  потом  сладились  и
затянули широкую сибирскую:
                    Славное море - священный Байкал,
                    Славный корабль - омулевая бочка...
                    Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал,
                    Молодцу плыть недалечко...
     Матрос на ходу присочинил, и все подхватили:
                    Славный корабль - боевая площадка...
                    Эй...
     Певцы подмигнули и грохнули:
                    Эй, командир, становись за штурва-ал,
                    Плыть молодцам недалечко...



     Вскочил я   поутру  -  и  первым  делом  за  карандаш  и  книжку.
Мелко-мелко исписал две странички, перечитал с начала до конца и вывел
чертежным шрифтом заголовок:  "Урок Э 2. Стрельба по невидимой цели, с
картой и компасом".  Есть такое дело!  Два урока уже.  Для почина  это
совсем  неплохо,  а  вообще-то...  Не  всякий  день приезжает командир
бригады!
     Я решил  во  что  бы  то  ни  стало  раздобыть  себе  учебник  по
артиллерии.  Созвонился  с  ближайшего  пункта  связи  по  телефону  с
командиром  батареи и вечером,  после отбоя,  взяв винтовку и насовав,
как всегда,  в карманы патронов,  отправился к артиллеристам на хутор.
До хутора, где они ночевали, было всего четыре версты. Светила луна, а
у меня еще карта в руках, дойти было просто.
     Решил я поговорить с командиром второй батареи.
     Комбатра-2 я немного знал,  он бывал у нас в политотделе  и  брал
книжки  из  библиотеки.  А Иван Лаврентьич рассказывал,  что комбатр-2
прежде учился в артиллерийской академии в Петрограде.
     Вот такого знатока мне и надо!
     Комбатра я застал в крестьянской хате. На земляном полу хаты были
разбросаны шинели, конские попоны, солома, седла, всюду спали бойцы, а
сам комбатр сидел в углу и что-то читал. Ему светила на столе коптилка
- флакончик из-под духов,  налитый керосином,  с фитилем,  пропущенным
наружу сквозь ружейную гильзу.
     Войдя, я плотно прикрыл за собой дверь.  Комбатр тотчас обернулся
и с минуту разглядывал меня,  заслонившись от света  ладонью.  У  него
было длинное белое лицо и волосы бобриком. Видимо, узнав меня наконец,
он закрыл и  отложил  книжку.  "Ленин.  Государство  и  революция",  -
прочитал я, скосив глаза на переплет.
     - Здравствуйте, молодой человек, - сказал комбатр, протягивая мне
руку.  - Итак,  вы хотите пройти курс артиллерии?  Мне говорил об этом
начальник политотдела.
     - Да,  собственно,  не  знаю  уж  как и сказать...  - Я несколько
смешался от такого прямого вопроса.  - Может быть,  не курс, а хотя бы
только часть курса... Мне вот наблюдателем приходится работать.
     - Артиллерийским наблюдателем?
     - Ну  да,  я делаю пристрелку,  веду огонь.  Вообще я кое-что уже
знаю. Разок и по карте пострелял...
     - Это  вчера,  с комбригом?  Слышал,  слышал,  - закивал командир
батареи.
     - А что же вы слышали?
     - Операция  вполне  удалась.  Вы  взорвали  в   деревне   большое
количество припасов.  Не знаю, насколько господа петлюровцы и галичане
обеднели от этого - хозяева у них богатые,  американские и  английские
миллионеры,  - но,  во всяком случае,  их батареи отвечали нам сегодня
очень кисло...
     - Вот  видите.  А  ведь  еще  в дождь стреляли...  Ну ни черта не
видно!  Вот так  вот  -  куст,  а  дальше...  Скажу  ребятам  -  ох  и
обрадуются!
     Комбатр посмотрел на меня и рассмеялся:
     - В том-то,  батенька,  и все дело,  что был дождь.  Будь погода,
командир бригады не открыл бы стрельбу по карте.  Наблюдать бы он  вас
послал, с биноклем и телефоном.
     - Как так? Почему?
     - Почему?  Да  вы ведь наудачу стреляли,  по всей площади деревни
нащупывали противника... Сколько же вы снарядов, скажите, выпустили?
     Я сказал.
     - Сорок пять снарядов!  - подхватил командир.  - А при нормальной
стрельбе  с наблюдением знаете сколько ушло бы у вас?  Пятнадцать,  ну
двадцать снарядов за глаза довольно,  чтобы  всю  деревню  смести!  Вы
подумайте  только  - гаубичные снаряды...  Это же не шутка!  - Он даже
покачал головой.  - Короче:  вчера у  штаба  не  было  выхода.  Любыми
средствами,  а  надо было уничтожить эти парки.  Но вы никак не должны
брать этот случай за правило.
     Вот так штука!.. Не ожидал я такого примечания к "уроку Э 2".
     - Садитесь, присаживайтесь, - сказал комбатр.
     Он подвинулся,  и  я  сел на скамью.  Другая половина скамьи была
занята его постелью: подушка, клетчатый плед, под пледом - свежий сноп
соломы.
     - Вам следует поучиться работать с приборами,  - сказал  комбатр,
когда мы уселись рядом. - Приборы в артиллерии простые, никакой особой
хитрости в них нет...
     Он наклонился,   пошарил  руками  под  столом  и  вытянул  оттуда
довольно грузную серую трубу,  очень  похожую  на  звено  обыкновенной
водосточной  трубы.  Труба  была  со стеклами - они блеснули при свете
коптилки, как глаза.
     - Это дальномер, - сказал комбатр, кладя трубу себе на колени. Он
наклонился еще раз и достал ящичек красного дерева.  Откинул крышку. -
А это буссоль.  - Он протер носовым платком стекло прибора.  - Кстати,
очень хорошо, что вы уже знаете стрельбу по карте, - сказал комбатр. -
Ведь,  в  сущности,  мы  на батареях делаем то же самое.  Это вот наша
"спичка". Ух тяжела.
     Я принял у него дальномер и перевалил к себе на колени.
     - А буссоль - это наш компас.
     Комбатр вытряхнул из ящичка медный прибор величиной с кулачок.
     Поглядел я - и  верно  компас.  Только  сверху  к  этому  компасу
приделана визирная трубка, а весь ободок прибора испещрен черточками.
     - Это для  точности  работы,  -  пояснил  комбатр.  -  В  компасе
обозначают  только  страны  света:  N  - S,  O - W,  а нам этого мало.
Запишите себе для памяти:  круг буссоли разбит на шесть тысяч  частиц.
Они называются: "деления угломера".
     - Опять деления! - вырвалось у меня невольно. - Я знаю деления по
двадцати саженей...
     - Вы знаете дистанционные деления,  - сказал комбатр. - Но вам не
обойтись и без делений угломера. Представьте случай: ваше орудие стоит
в тылу.  Противник виден только с наблюдательного пункта.  Как же  вы,
наблюдатель, укажете наводчику направление огня?
     - Да пока что обходились без угломера,  - сказал я. - Даю пробный
снаряд - тут сразу и видно,  куда надо повернуть орудие.  Ну,  скажем,
так:  с пробного выстрела  снаряд  забрал  вправо  от  цели.  Кричу  в
телефон: "Взять левее!" Кладем второй снаряд, этот ложится еще ближе к
цели, следующий еще ближе, еще...
     - А  противник  тем  временем,  не  будь дурак,  и убежал от вас.
Бывает так?
     - Случается, - признался я.
     Комбатр взглянул на меня с любопытством:
     - Ну и что же вы в таком случае делаете?
     - Ору в телефон благим матом!
     Мы оба рассмеялись.
     Комбатр пододвинул к себе лежавшую на столе газету и начертил  на
полях треугольник.  Потом обозначил буквами вершины:  О - орудие, НП -
наблюдательный пункт, Ц - Цель.
     - В  бою  надо  работать  быстро,  точно и уверенно,  - заговорил
комбатр,  продолжая рисовать,  - а это достигается  только  тщательной
подготовкой.  Как же готовится к стрельбе артиллерист?  А вот как. Еще
до начала боя он должен  сделать  засечки  всех  точек  впереди,  всех
подозрительных мест,  где может сосредоточиться противник. Например, в
районе противника овраг - надо его засечь,  перекресток дорог  -  тоже
засечь,  интересный холм,  деревенька - засечь.  Все засекать! Всю эту
работу  артиллерист  выполняет  частью  при  помощи  приборов,  частью
посредством вычисления треугольников...  Тригонометрию-то вы знаете? -
вдруг спросил комбатр.
     "Черт возьми, - подумал я, робея, - куда же это меня потащила моя
гаубица... У нас в ремесленном училище тригонометрию и не проходили".
     - Товарищ комбатр,  - сказал я. - Дайте мне книжечку. Почитаю я и
хоть с мыслями соберусь.
     Но тут он окончательно меня убил: никаких книг у него не было.
     - Нету,  что прикажете делать?  - Комбатр только руками развел. -
Писал  уж я,  знаете ли,  в Питер,  писал,  да и бросил писать.  Вижу,
напрасное занятие.  Нашлись, как видно, артиллеристы подогадливее нас:
разобрали книги на другие фронты.
     - Ну хоть что-нибудь дайте почитать...
     Комбатр перебирал  бумаги на столе.  Порылся и протянул мне пачку
сшитых нитками листиков.  На обложке было проставлено крупно, от руки:
"Боевой  устав  артиллерии".  Я  перевернул  страницу  - опять надпись
чернилами:  "Читай вслух,  не торопясь".  А дальше  текст  -  печатные
буквы, но все какие-то кривые.
     - Это я для красноармейцев печатными буквами  написал,  -  сказал
комбатр. - Возьмите почитайте, но только верните мне.
     Я живо упрятал сочинение комбатра к себе в сумку.  Поблагодарил и
вышел из хаты.
     Начинало светать. Где-то в сумраке двора звенел подойник: хозяйка
уже доила корову.
     "Третий урок...  - раздумывал я.  - Вот тут-то и застопорило!"  Я
присел   на   завалинку   и   перебрал  исписанные  рукой  комбатра  и
замусоленные красноармейцами листки.
     "Ну что  же,  придется  и  не  поспать ночей...  Хоть бы самое-то
главное ухватить в артиллерии!  Вот-вот опять завяжутся большие бои  -
там уже не побежишь к комбатру. Там и с поезда не отлучишься!"



     Трудно заниматься, когда мысли твои бегут прочь...
     Меня все больше подмывало тем  или  иным  способом  выбраться  на
передовую.  А  про  ребят  уже и не говорю - в тылу,  в нашей одинокой
позиционной жизни они совсем истомились...
     Кто бы  ни  шел с передовой - раненый ли,  конвоир ли с пленными,
разведчик или посыльный, - бойцы каждого останавливали. Высыплют сразу
из   вагонов,   окружат  человека  и  расспрашивают  с  нетерпением  и
жадностью:  "Как там? Где теперь проходит наша позиция? А ихняя где? А
в  окопах  что  говорят?  А  насчет наступления не слыхать еще?" И так
далее, и так далее...
     А если  кто-нибудь  мимо  нас шел на передовую - с какой завистью
глядели на "передовика" мои бойцы!
     Но что было делать?  Я ждал брони из Киева,  и сам не знаю,  чего
еще ждал. Ждал перемены к лучшему...
     А пока  принуждал  себя  ежедневно  посещать  комбатра  и  решать
треугольники.  "В конце концов,  - говорил я себе,  - будем ли  мы  на
передовой или в тылу останемся, но артиллерийскую-то науку надо знать.
Ведь без нее я по рукам связан!"
     Занимались мы  с  комбатром  только  ночами,  и от этих бессонных
ночей я совсем осовел,  меня  ветром  шатало.  День-то  я  в  бою,  на
стрельбе, глаз за весь день не сомкнешь, а тут и ночь не твоя.
     Трудно мне было,  и в особенности тяготило то,  что  я  почти  не
встречался  со  своими  ребятами.  Как  они  жили,  чем заполняли свое
свободное время,  - об этом я знал только  со  слов  матроса,  который
оставался  на  бронепоезде  моим  заместителем  и  ежедневно делал мне
короткие доклады.
     Но вот  однажды  я  услышал  в  команде разговор о моих занятиях.
Как-то после боя, уже в сумерках, я забрался в пулеметный вагон, чтобы
поспать,  а  потом  со  свежей головой отправиться к комбатру.  Лежу и
слышу:  захрустел песок  около  вагона,  подошли  люди,  потом  что-то
звякнуло - я догадался, что заправляют буксы.
     - Спит,  - сказал один,  видно отвечая на вопрос другого. Я сразу
узнал  голос  Малюги  -  говорил  он  медленно и нараспев.  - У нашего
командира теперь и день в ночь  -  не  разберешь  ничего...  Придумает
тоже:  в книжках артиллерию вычитывать!  Бубнит,  бубнит, что пономарь
над псалтырью...  Да ты,  брат ты мой, если хочешь дело понять, тряпку
вон  возьми да походи около нее,  около орудии.  Вот и увидишь,  что к
чему да как другие становятся.  Может,  тогда из тебя и выйдет солдат.
Ох-хо-хо,  - вздохнул Малюга,  - завоюем мы с ним,  с этим хлопцем, по
три аршина земли сырой!.. Ну-ка, плесни масла.
     Забрякала о буксу масленка.
     - А в книжках про всякое пишется, - услышал я другой голос. - Вот
вчера хлопцы про тебя читали.
     - Это как же так - про  меня?..  -  В  голосе  Малюги  прозвучало
недоверие и в то же время угроза. - Какая такая книжка? Где она?
     - А  тебе  и  не  прочитать   ее   самому,   без   хлопцев.   Про
крестьянина-середняка  книжка.  Кажут,  середняк  -  це розуму богато.
Кажут,  на сели - первый господарь.  Кажут,  в державных справах...  в
государственных делах у середняка треба совета спрашивать.
     Говоривший вдруг фыркнул и захохотал.
     - Чего же ты, дура, регочешь? - сказал Малюга солидным голосом. -
Середняк - це фигура! Правильно про меня написано.
     Задорный собеседник Малюги проговорил, давясь смехом:
     - Державны  справы...  Государственные  дела...  тебе   решать...
Ха-ха... Малограмотный дядько! Только драться умеешь!
     - Ах ты шкодливый!..  Да я  тебя,  дурня...  -  Малюга  угрожающе
засопел.
     - Сам ты дурень!  Да еще старый!  -  вдруг  запальчиво  выкрикнул
другой.
     "Кто это? - Я прислушался и никак не мог узнать второго. В голосе
что-то  напоминало  племянника.  -  Да  нет,  не может этого быть!  Не
осмелится он разговаривать так с дядей..."
     Я быстро выглянул в бойницу.
     Около вагона Малюга,  а в нескольких шагах от него с масленкой  -
племянник. В самом деле, племянник! А как распетушился... Красный весь
от злости!
     Я громко  кашлянул.  Оба  вздрогнули  и  обернулись.  И  старик и
племянник сразу потеряли свой воинственный вид и поспешили  прочь.  До
чего это было смешное бегство!
     А хлопец-то,  хлопец - каково отбрил  старика!  И  откуда  только
смелости набрался,  ведь как разговаривает!.. Не иначе как этого парня
обработали в команде! Ну и дела!
     Я стал  устраиваться  спать.  "Кто  же  это у нас в поезде книжки
читает?" С этой мыслью я заснул.
     В этот  раз  я  на  редкость  хорошо  выспался  и бодрый,  свежий
выскочил из вагона.
     Пока я умывался под краником у тендера, матрос мне все рассказал.
Оказывается,  это наш Панкратов, громкочтец, в поезде орудует. Чуть ли
не  каждый день он ходит за пять,  а то и больше,  верст в политотдел,
приносит оттуда литературу - книжки,  газеты, листовки - и прочитывает
все   вслух  бойцам.  А  неграмотных  после  каждой  читки  заставляет
списывать с газеты буквы и тут же объясняет: "А - арбуз, О - орудие, П
- поезд, У - ученье. Ученье - свет, неученье - тьма".
     - Этот Малюга-меньшой у него самый  исправный  ученик,  -  сказал
матрос. - Полфамилии сам карандашом выводит.
     Я уже помылся и крепко растирал лицо и шею полотенцем,  но тут не
удержался, чтобы не брызнуть в матроса водой из краника.
     - Эх ты,  голова садовая! - сказал я. - Такое дело делается, а ты
и не доложишь мне.
     Матрос взял у меня кончик полотенца и смахнул с себя брызги.
     - А как-то к случаю пришлось. Дело, думаю, небоевое...
     - Как же так - небоевое?  Ведь Панкратов  из  этого  деревенского
парня дисциплинированного и сознательного красноармейца делает.  Чуешь
ты?
     Я тут же вызвал Панкратова.
     Степенный и сдержанный,  Панкратов весь так и  просиял,  когда  я
заговорил  о  его  занятиях.  Он показал мне список своих учеников;  в
списке значилось четыре человека неграмотных и  малограмотных,  в  том
числе    долговязый   пулеметчик,   исполнявший   теперь   обязанности
правильного,  и молодой Малюга.  Список был  аккуратно  разграфлен,  и
против фамилии каждого стояло по нескольку крестиков.
     - Являются на уроки исправно,  пропусков нету,  - деловито сказал
Панкратов,  убирая  список в клеенчатую сумку.  - Вот только чернил бы
нам да хоть тетрадку бумаги, а то не на чем писать.
     Я тут  же,  не  сходя  с  места,  составил  заявку в политотдел и
направил нашего педагога прямо к Ивану Лаврентьичу.
     На другой день Панкратов встретил меня с улыбкой до ушей.
     - Глядите,  сколько гостинцев!  - и он  скинул  с  плеча  вещевой
мешок, изрядно наполненный. Там были разные письменные принадлежности,
но я ухватился раньше всего за сверток  обоев.  Вдвоем  мы  развернули
его.
     Вся чистая сторона была исписана крупными буквами:
                     Политотдел извещает бойцов:
   Недавно Советское правительство сделало новые предложения о мире
                 правительствам США, Англии, Франции.
     "Не только международный пролетариат, - говорилось в сообщении, -
протестует  против  нападения  на  нас;  все честные люди в буржуазных
странах поддерживают  клич  пролетариата:  "Руки  прочь  от  Советской
России!"  Знаменитый  норвежский  исследователь полярных стран Фритьоф
Нансен выступил нашим посредником в мирных переговорах.
     Что же ответили империалисты? Ничего не ответили. А вслед за этим
они признали Колчака правителем России и оказали  ему  новую  огромную
помощь для борьбы против Советской власти.
     Но грязные дела империалистов на нашей советской земле  кончаются
крахом.   Доблестная   Красная  Армия  прогнала  Колчака  с  Волги  и,
поддерживаемая массой населения, громит и добивает его в Сибири".
     "Товарищи революционные  бойцы!  -  призывал  политотдел,  и  мне
слышался в этих призывах  живой  голос  Ивана  Лаврентьича,  будто  он
продолжает со мной ту памятную ночную беседу. - Мы, миллионы рабочих и
крестьян, отлучены от мирного труда, но не по своей воле мы взялись за
оружие, - на нас напали, нас вынуждают защищаться!
     Выше сознательную  революционную  дисциплину!  Красные   офицеры,
сплачивайте  ряды  бойцов!  Метче  огонь!  Добьемся победы над черными
силами войны! Водрузим на Земле знамя мира!"
     Долго толпились  мои  бойцы  перед  этим плакатом,  который висел
теперь на стене пулеметного вагона,  спускаясь от самой крыши почти до
колес.  Заметный издалека, плакат привлекал и каждого проходящего мимо
бойца.  Перед ним останавливали своих волов проезжавшие пыльным шляхом
крестьяне и, заслонясь от солнца, долго складывали слова по буковке. В
таких случаях на помощь приходил неутомимый Панкратов  и  завязывал  с
крестьянами   беседы.  Начитанный,  серьезный  парень,  он  на  глазах
вырастал в политработника. А политработник для меня был ценнее сейчас,
чем командир нестреляющего пулеметного отделения...



     Прочитав плакат,  я  словно  встретился с Иваном Лаврентьичем.  И
будто он спросил меня:  "А как твоя артиллерия? Все ли силы кладешь на
учебу? Помни: от врага не получишь отсрочки!"
     Надо торопиться.  И я  стал  заниматься  еще  усерднее.  Расчеты,
необходимые  для  стрельбы  с  наблюдательным  пунктом,  я  все-таки с
помощью всяких готовых таблиц одолел.  Тем более что комбатр изображал
все  очень  наглядно:  треугольники мы чертили штыком на земляном полу
хаты.  Теперь я практиковался с приборами - с буссолью, с дальномером.
Но это только в хате у комбатра. Свободных приборов - так, чтобы взять
да унести, - ни на одной, ни на другой батарее не оказалось. Нашли для
меня только дальномерную трубу,  да и та была разбитая. Ее захватили у
белых в бою. Чинили-чинили батарейцы и все никак не могли починить.
     И вот  тут  я сделал открытие:  сам придумал дальномер,  да такой
прочный, что его и паровозом не раздавишь!
     Этот дальномер - сама железная дорога.  В самом деле:  достаточно
отойти в  сторону  и  пересчитать  телеграфные  столбы,  чтобы  узнать
расстояние до любого пункта на линии.
     Не такой это и большой счет:  повел,  повел перед собой  пальцем,
отделил двадцать столбов - верста,  еще двадцать - вторая верста.  Или
можно еще так считать: четыре телеграфных столба отвечают по дистанции
пяти  делениям;  значит,  сорок  столбов  -  это  полсотни делений,  а
восемьдесят - сотня.  Даже  необязательно  пересчитывать  все  столбы:
заметил,  сколько  красных пятен - верстовых будок - до противника,  а
потом,  если противник между двумя будками,  надо сосчитать  последние
столбы.  Все равно как на счетах кладут: сначала рубли, потом копейки.
Конечно,  чтобы пересчитать будки  и  столбы,  скажем,  на  протяжении
трех-четырех верст, надо примерно на версту отойти в сторону и залезть
с биноклем на дерево или на другую вышку.  Ну,  на это уйдет,  скажем,
час-полтора.  Так  ведь  у  поезда  на  тыловой  стоянке  всегда время
найдется!
     Рассказал я  про свое изобретение комбатру,  он подумал и одобрил
его.  Да и что было делать?  Другого  инструмента,  кроме  телеграфных
столбов на линии, все равно я не имел.
     Значит, железная дорога - дальномер.
     Но не только дальномер.
     При мне были карта и компас.  Ориентируя карту по линии  железной
дороги (сорок шагов в сторону!), я с помощью компаса начал отсчитывать
углы для стрельбы. Получалась у меня буссоль. Правда, буссоль эта была
довольно  капризная - вспотеешь,  пока сделаешь отсчет угла,  особенно
при ветре:  компас так и выскальзывает из пальцев,  а карта  полощется
парусом  и  хлопает  тебя по носу...  Но все-таки работать было можно.
Чтобы  усовершенствовать  прибор,  я,  заточив  карандаш,   нанес   на
циферблате компаса деления угломера - не шесть тысяч, понятно: делений
уместилось только шестьдесят. Но и это ведь усовершенствование!
     Так или  иначе,  а мои снаряды стали теперь ложиться куда кучнее.
Петлюровцам от этих приборов не поздоровилось!
     Теперь мы  с  комбатром  изучали  "материальную  часть",  то есть
устройство самого орудия.  Ясное  дело,  что  артиллерийский  командир
должен знать орудие, как машинист знает свою машину.
     Но мне хотелось другого - самому стать к гаубице и пострелять!  А
для  этого  надо изучить действие прицельного приспособления.  Комбатр
начал  было  разводить  академию,  говоря,  что  нельзя   брать   курс
материальной части с середины, но я все-таки уговорил его раньше всего
заняться со мной прицелом.  Стали мы разбирать на  приборе  устройство
стекол,  линз,  отражательных  зеркал,  чертить,  считать...  И  я уже
представлял себе,  как стану сам к орудию, а Малюгу попрошу в сторону.
Установлю  дистанцию  делений  на  полтораста,  угломер  30  -  00 - и
бабахну.  Без смеху я  не  мог  подумать  о  том,  что  произойдет  со
стариком. Вот остолбенеет! Да тут у него борода встанет дыбом!
     Но так мне и не удалось в этот раз проучить заносчивого  старика.
В  команде  обнаружилась  прореха,  и  я  должен  был прервать занятия
артиллерией...
     В эти  дни  я уже не раз подмечал,  что дисциплина у нас в поезде
начинает похрамывать.  Но у меня просто руки не доходили разобраться в
этом деле.  Ни минуты свободной!  Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь
распоряжение,  а проверишь - оно не выполнено.  Я сразу даже не понял:
откуда  такое?  Правда,  сам  я  постоянно  в  отлучках,  а это вредит
дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня
на  правах  заместителя  командира.  А  человек он надежный и твердый,
осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?
     Никак я не мог доискаться.  И вдруг один случай открыл мне глаза.
Оказалось,  что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук  начал
выкомаривать!
     Вот что он однажды выкинул.  Возвращаюсь я как-то из  штаба  -  в
штабе происходил разбор боевых операций за неделю,  - подхожу к поезду
и слышу:  машинист кричит,  бушует у себя в будке,  уйти грозится. Все
ребята фыркают и перешептываются.  Я,  понятно,  к своему заместителю,
матросу:  "В чем дело,  что случилось?" А он  сидит  себе  на  лафете,
ничего не говорит,  ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает:
зажжет и погасит, зажжет и погасит...
     Что же  оказалось?  Матрос  ни с того ни с сего придумал в поезде
морской порядок завести - отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или
для  потехи,  вернее  всего от безделья,  эту чепуху затеял,  а только
приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту
смотреть  на  часы с цепочкой и подавать короткие гудки:  в двенадцать
часов бить четыре склянки - четыре гудка,  а в час - две склянки и так
далее.
     Машинист, рассказывали,  даже потемнел весь  и  затрясся.  "Пошел
вон!  -  закричал  он и чуть не влепил свои часы матросу в лоб.  - Тут
тебе не аптека со склянками, а паровоз!"
     Едва я помирил их после.
     Пустяковый как будто случай,  ерунда!  И  сделай  это  кто-нибудь
другой, не матрос, тут бы и говорить не о чем: ну, поссорились двое из
команды - и помирились.  Только и всего.  Но Федорчук своим  поступком
меня прямо обескуражил. Да и это, как обнаружилось, была не первая его
выходка.  Я-то оставляю его для порядка заместителем командира, а он в
это время сам первый колесом ходит!
     "А все это  от  тылового  сидения,  -  раздумывал  я,  -  одно  к
одному... Живые же люди, черт возьми!"
     Я вспомнил,  как стремился наш погибший  Васюк  своими  руками  -
только  своими!  -  бить петлюровцев.  А все остальные бойцы?  Как они
оживляются все, когда хоть изредка выдается им случай вместе с Малюгой
ударить по белым прямой наводкой!
     "Пойти разве в штаб к Теслеру,  - подумал я,  - да пустить слезу:
так и так,  мол,  товарищ комбриг,  работаем все время на глазок,  без
приборов,  и от этого  чересчур  много  снарядов  расходуется,  жалко.
Разрешите выходить для стрельбы на передовую?.."
     Нет, не выпустит - он и разговаривать не станет... Эх, была бы уж
эта  броня  из Киева!  Развел бы машинист пары,  дал полный вперед,  и
покатил бы наш бронированный поезд прямо в пехотную цепь.  Всякие  эти
дальномеры  и  буссоли  в  сторону,  стреляй по зеленым кителям прямой
наводкой. Бей их, как куропаток из ружья!
     А ты вот стой в тылу и не двигайся.  Для всех железная дорога как
дорога,  чтобы по ней ездить.  А для тебя  она  точка  "О"  -  вершина
треугольника, дальномер - все что угодно, только не железная дорога!
     Я уже наладился было  к  Теслеру.  Но  тут  неожиданно  произошел
случай, который сразу всколыхнул всю команду.
     Мы встретились с Богушем.
     Вот как произошла эта встреча...

                            Глава восьмая

     Бои шли  уже  под  Жмеринкой,  у  самой магистрали Киев - Одесса.
Красноармейцы и местные жители рыли вокруг  станции  окопы;  из  Киева
экстренными  поездами  прибывали  отряды вооруженных рабочих;  в штабе
бригады появились начальники из высших штабов - подготовлялось  все  к
упорной обороне жмеринского узла.
     И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром
сосредоточили  силы  в  четырех-пяти  верстах  от  Жмеринки,  у высоты
"46,3".  С этой стороны их не ждали.  Но комбриг дал белым подготовить
весь их план удара и решил взять врасплох.
     Был рассвет.  За ночь мы  почти  вплотную  подобрались  к  высоте
"46,3" - плешивой,  разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом
на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.
     Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня,
волочил по земле катушку и разматывал провод.
     Для своего  наблюдательного  пункта  я выбрал возвышенное место у
полотна железной дороги.  Отсюда можно было взять  дистанцию  до  горы
напрямик, по телеграфным столбам.
     Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах
позади, скрытый за поворотом дороги.
     Я только что проводил с НП комбатра-2.  Он сам разметил мне цели,
помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.
     Мне оставалось только  передать  данные  для  стрельбы  на  поезд
матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:
     - Цель  номер  один  -  гребень  высоты.  Дистанция  -  семьдесят
делений...
     - А по столбам у вас просчитано? - перебил по телефону матрос.
     - Просчитано,  -  сказал я,  сам взяв трубку.  - Пиши дальше,  да
поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на
два тире ноль-ноль делений угломера.
     - Есть,  записано,  - пробурчал через минуту матрос. - Цель номер
два какая?
     - Цель номер два - пункт выхода железной дороги из-за высоты...
     - Ага, понимаю. - Матрос одобрительно крякнул в телефон. - Это на
случай,  если тот бронепоезд,  с башнями, сунется. Толковая цель номер
два, толковая... Сам подам снаряд в орудие!
     Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата,  чтобы прервать
его разглагольствования.
     - Вот ты,  Федорчук,  болтаешь языком, - сказал я, - и как раз не
то запишешь.  Пиши:  дистанция - девяносто пять.  Слышишь? Наоборот не
запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!
     - Пишу, пишу, девяносто пять...
     Наконец матрос записал  все,  что  нужно;  я  положил  трубку  на
аппарат и стал свертывать папиросу.
     У меня дрожали руки и колени:  шутка сказать -  проползти  этакий
косяк  открытым  местом,  по  полю!  Но  тревоги бессонной ночи теперь
остались позади.  Я замечал уже  не  раз:  какой  бы  тяжелый  бой  ни
предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя
все в порядке, сразу делается легко и спокойно.
     Прислонившись головой  к столбу и покуривая,  я стал наблюдать за
молодым сосняком под горой.  Там,  собрав  ударную  группу  из  лучших
бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был
дать перед атакой ракету.
     Никифор, проверив в последний раз телефон,  растянулся около меня
на спине и глядел на пробегавшие облака.
     - Так, значит... - сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал
травинку.  - Станцию,  значит,  Жмеринку обороняем.  Никак уж нам  эту
станцию отдавать не приходится... Магистральная!
     Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.
     - А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку
курсанты из Киева идут?
     - Разное, Никифор, говорят...
     - А хорошо бы,  чтоб пришли.  У меня там братишка. Год уже как не
видались...
     - Ну, верно? У тебя брат курсант?
     - Курсант, - кивнул Никифор. - Первой роты и первого взвода! Он у
нас кузнец,  во - в плечах!  Однажды в деревне немцы стояли,  так он с
одним  ручником  -  молоточек такой легонький - на самого обера вышел.
Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?
     Я смотрел не спуская глаз на сосняк,  чтобы не пропустить ракету,
старался подавить в себе волнение,  которое  всегда  мучительно  перед
боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.
     Он рассказал,  что их в семье три брата и все  в  Красной  Армии.
Старший   брат,   кавалерист,   служит  в  отряде  Григория  Ивановича
Котовского (Котовский действовал где-то  от  нас  неподалеку).  Второй
брат, курсант, в Киеве.
     - А я вот  при  вас,  -  сказал  Никифор,  задумчиво  перекусывая
травинку. - Матушка теперь сама одна и пашет и косит... Чудная она! "У
меня,  - говорит,  - три сына,  и все на одну букву:  Микола, Митрий и
Микифор".  Поправишь  ее:  матушка,  вы  грамматических  упражнений не
знаете,  глядите,  как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: "Я, -
говорит,  - в книжки не глядела,  когда вас ростила.  Убирай за пазуху
свою книжку!" Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!
     Никифор помолчал.
     - А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно -
все мы на одну букву: красноармейцы...
     - Ракета, Никифор. Сигнал!
     Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.
     Словно червячок протачивал небо - все выше, выше...
     И не   успела   еще  ракета  погаснуть,  как  обе  наши  батареи,
загрохотав,  скрестили огонь на  высоте  "46,3".  В  воздухе  забелели
облачка шрапнелей...
     - Вот ловко ударили батарейцы,  а? - в восторге крикнул Никифор и
бросился к аппарату.
     - Давай,  Никиша,  давай! - заторопил я телефониста. - Цель номер
один, огонь!
     Сердито урча,  прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан
ударил из горы.
     - Хорош!  - крикнул я,  глядя в бинокль.  - Еще снарядик... Есть,
хорош,  прямо по горке!  Так,  Никифор, так. Удлинить прицел на десять
делений...  Есть,  за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же... Есть.
Теперь  вправо  снарядик,  на  два  деления угломера!  Теперь влево...
Передай:  так бить,  с рассеиванием.  Ишь,  гады, где запрятались - на
обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!
     Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.
     Вся гора   уже   дымилась  от  тяжелых  гаубичных  разрывов.  Как
молотилка,  вымолачивала ее наша гаубица.  Недаром сегодня  в  команде
аврал: всех я поставил к орудию - и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон
как у них дело пошло!
     Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог
появиться отовсюду.  И действительно,  в самый  разгар  артиллерийской
подготовки  вдруг на горизонте запылил транспорт белых,  потом,  через
несколько  минут,  показались  змейки   резервной   пехоты.   Пришлось
подбросить  снарядов  и  туда.  Трехдюймовки  с наших батарей сразу же
переняли у меня обе эти цели,  а я,  освободившись,  вернулся  к  цели
номер  один  -  продолжал  месить  своими двухпудовиками обратный скат
горы.
     Застигнутые врасплох,  петлюровцы почти не отстреливались, так на
дурачка,  пошвыряли снаряды в ответ.  Два или три раза с горы начинали
бить пулеметы, но мы живо их угомонили.
     Никифор подсунул мне трубку - вызывали меня.
     - Ну  как  там?  Ну что?  - загремел в телефоне голос матроса.  -
Выкурили их? Или все еще сидят за горой?
     - Навались, - кричу, - наддай жару! Не жалей рук!
     - Выходят! - вдруг гаркнул Никифор. - Вот они, глядите!
     - Где?  - Я бросил трубку.  - Да,  да,  выходят... Ух ты, сколько
их!..  Прямо стадом повалили.  Постой-постой,  куда же  это  они?..  В
сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!
     Я затаил дыхание, прислушиваясь.
     - А-а-а-а! - донеслось оттуда.
     - Есть,  наши в штыки  ударили!  Ура-а-а!..  -  подхватили  мы  с
Никифором в две глотки.
     А через поле,  наперерез наступавшим,  несся  уже  наш  эскадрон.
Будто  клубок покатился,  все разматываясь,  разматываясь...  Блеснули
шашки... Взмах справа, слева - пошла рубка!
     - Знамя  их срубили,  знамя!  - взвизгнул от восторга Никифор.  -
Глядите, раз-два - и нету желто-блакитной тряпки!
     И вдруг  меня  с  ног  до  головы  окатило дымом.  Я закашлялся и
присел... Что такое?
     Дым валил снизу от железной дороги.
     Я сделал Никифору знак,  чтобы молчал,  а сам,  нырнув  в  траву,
осторожно  пополз  к  обрыву.  Глянул с обрыва вниз и обомлел.  Башни,
серые вагоны... Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. "Цель
номер  два...  Как же это я прозевал?..  Да ведь он сейчас на Жмеринку
прорвется!" При этой мысли я даже похолодел весь.
     В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я
совсем припал к земле,  чтобы как-нибудь не выдать себя... Чья-то нога
в  сапоге  вытолкнула  наружу  веревочную  лестницу,  и по ней один за
другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах.
Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом
языке.  Другому подали через дверцу маузер и  гранату,  он  отошел  от
вагона и...
     Богуш!.. Я чуть  не  вскрикнул  от  изумления.  Приподнявшись  на
локтях,  я  посмотрел  еще раз.  Он,  конечно он!  Сытая,  разъевшаяся
рожа...  Вот ты где,  подлая  душонка,  вот  ты  как...  Я  осторожно,
упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.
     Богуш что-то сказал англичанину  и  пошел  крадучись  осматривать
путь за поворотом.
     - Стой, бандит! - взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.
     Он отпрянул назад и закрылся локтем.
     - Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?
     Я стрелял, сгоряча не попадая.
     Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату.
Я  успел  отскочить  за  телеграфный  столб,  граната пролетела мимо и
грохнула в стороне.
     Что делать?  Я,  прячась за столбом,  начал наводить наган, чтобы
сразу выстрелить.  Привстал на цыпочки и  увидел  фуражку  Богуша:  он
стоит, не шелохнется, - видно, потерял меня. Я осторожно подвернул под
ногу камень и стал целиться -  прицелился  в  самую  белую  офицерскую
кокарду.  Плавно спустил курок...  Осечка!  Ах ты черт!..  Я готов был
разбить наган о столб.  Начал взводить снова  курок  -  и  тут  только
увидел,  что  в  барабане  семь пустых гильз:  все патроны выстрелены.
Прихватив наган зубами,  я стал шарить по карманам. "Хоть бы патрончик
мне, хоть бы один только..." Ни патрона для нагана! Все ружейные.
     А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь,
выпуская из своего маузера пулю за пулей.  Пули щелкали в столб или со
свистом пролетали мимо самых моих ушей.
     Вдруг загремела  и  стала  поворачиваться  башня  на бронепоезде.
"Пушку на меня наводят!" Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.
     Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.
     Я рванул его за рукав:
     - Бежим!
     Он начал торопливо отключать аппарат.
     - Стой,  обожди!  - Я оттолкнул его,  схватил трубку: - Федорчук,
эй, Федорчук!..
     В это  время  с  бронепоезда стегнул пулемет.  Мы оба прижались к
земле,  и пули веером пошли поверху,  не доставая нас. Ха-ха, ничего у
них не выходит!
     - Ослы,  дурачье!  -  закричал  я,  чтобы  подразнить  английских
наймитов. - Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих
безоружных людей не взять!
     В ответ послышались ругательства.
     Никифор схватил меня за руку:
     - Они сюда лезут!
     - Лезут?  Хорошо!  Федорчук!  - крикнул я в телефонную трубку.  -
Живо, беглый огонь, прицел - пятьдесят девять...
     - Девяносто пять у меня записано,  - забормотал  матрос,  -  цель
номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному...
     - Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! -
Я подхватил аппарат, оборвал провода. - Бежим, Никифор!
     И мы без оглядки бросились бежать.
     - Скорее, скорее, Никифор!
     С ревом навстречу нам шел снаряд.
     - Ложись! - крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.
     Страшный грохот...
     Колыхнулась земля,  и  нас  обоих  забросало  комьями.  От  удара
воздуха у меня хлынула из носу кровь.
     Попали в бронепоезд?  Нет?  Ничего не видно.  От дыма стало темно
как ночью.
     Снова - как раскат грома - рванул второй снаряд...
     - Третий...  четвертый...  пятый...  - считал я,  все отползая  и
задыхаясь в едком дыму...



     Петлюровцев и  англичан  отбросили от Жмеринки.  Преследуя врага,
наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь
штук   английских   и  французских  пулеметов.  Весь  день  после  боя
комендантская команда  подбирала  в  районе  высоты  "46,3"  брошенные
винтовки,  патроны  и  даже  сапоги.  Лихие  завоеватели  для скорости
улепетывали босиком.
     Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел
духовой оркестр,  и огромный обеденный зал,  с окнами под потолок, был
полон  бойцов  и командиров.  Столы были уставлены тарелками с супом и
жареным мясом.  На некоторых столах даже постланы белые скатерти,  а у
буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада
и по пятку орехов.
     Уже и садиться было негде,  а в широко распахнутые двери валили и
валили наши загорелые  и  чумазые  фронтовики.  На  вокзале  денег  не
спрашивали - ешь, пей вволю!
     Я с командой тоже занял место  у  стола.  Ребята,  пощупав  белую
скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок
с  гербами.   Последним   подошел   к   столу   Малюга,   причесанный,
подстриженный,   прямо   из   парикмахерской.   Он  цыкнул  на  своего
племянника,  забрал у него стул и сел рядом со мной,  по правую  руку.
Матрос  прищурился  на  его  приглаженную  бороду,  потом откинулся на
стуле,  посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по  колену:  "На
спор  иду,  что в бригаде нет второй такой бороды!  Предлагаю объявить
данную  бороду  бородой  бригадного  значения!"  Малюга   хотел   было
обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только
слава бронепоезду, - и дело обошлось без ссоры.
     Кругом на  всех столах звенели вилки,  ножи.  Только и разговоров
было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то
пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.
     Только мы сидели на своем краю  стола  да  помалкивали  -  нам-то
нечем  было  особенно  похвалиться.  Упустили мы вражеский бронепоезд,
ушел  он  от  снарядов  целехонький.  Пехотинцы,  соседи   по   столу,
подшучивали надо мной:
     - Грому,  Медников,  в твоих шестидюймовых много,  вот и  спугнул
Богуша. Ты бы как-нибудь так... сперва бы попадал, а потом уже гром!
     - Ладно, - сказал я, - буду стрелять пуховыми подушками.
     - Во-во, правильно придумал!
     Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.
     "И как он успел улизнуть,  черт его знает! - с досадой думал я. -
Уж,  кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш
снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк - и удрал!.."
     Глядел я после боя на эту контрольную площадку,  что осталась  от
поезда,   -   обыкновенная  товарная  платформа,  груженная  рельсами,
шпалами,  костылями и всякой прочей дребеденью для починки  пути.  Эта
платформа  ходила  у  них,  прицепленная  впереди  поезда  к броневому
вагону.  Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда
мусора. Тоже, взяли трофей!
     Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом;  они так и  повисли
на откосе.  Я осмотрел трупы - Богуша не было.  Видно, он сам не полез
меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!..
     Торжественный обед,  веселье  в  зале,  музыка  только еще больше
растравляли сердце.
     "Довольно! -  сказал  я  себе.  -  Пора  нам  кончать эту тыловую
канитель.  Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой  -  от  него
ничего бы не осталось!"
     В зале был  комбриг,  за  его  столиком  я  увидел  и  начальника
политотдела.  "Вот и хорошо,  - подумал я,  - заговорю с комбригом,  а
Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит".
     Я быстро  нацарапал  докладную,  протискался к Теслеру и без слов
положил листок ему на стол.
     Теслер стругал  ложечкой  свой  мармелад  и  клал  в  рот мелкими
кусочками.
     - На   передовую  позицию?  -  сказал  Теслер,  пробежав  глазами
записку.  - Но ведь у нас с вами  уже  был  об  этом  разговор?  -  Он
посмотрел  на меня.  - Вот что,  товарищ лихой командир,  оставьте эти
цидульки:  под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там
против вас целая крепость на колесах.
     В это время Иван Лаврентьич потянулся к записке и  тоже  стал  ее
читать.  Я  смотрел  на  него,  стараясь  поймать его взгляд.  Но Иван
Лаврентьич,  прочтя,  отложил записку,  а в глаза  себе  заглянуть  не
позволил.
     - Товарищ командир  бригады!  -  обратился  я  к  Теслеру.  -  Вы
говорите: крепость. Но там только трехдюймовки!
     - Четыре трехдюймовых орудия,  - поправил Теслер.  -  Это  полная
батарея, притом в башнях...
     Я перебил его:
     - А у нас шестидюймовая гаубица. Мы эту крепость с одного снаряда
расшибем!
     - Такую   операцию   вы  отлично  сможете  проделать  и  с  вашей
артиллерийской позиции.
     - Да, но у меня приборов нет, а тут нужно очень точно выстрелить.
Тогда дайте мне приборы!
     Теслер на  это  ничего  не  ответил  и  опять  принялся  за  свой
мармелад.
     - Товарищ командир бригады...  - Я молчал,  выжидая,  когда он на
меня взглянет.  "Не отступлюсь, - думаю, - ни за что не отступлюсь!" -
Ведь вы же знаете,  - быстро заговорил я,  поймав его взгляд,  - что с
этой крепостью разъезжает изменник и дезертир... Ведь там Богуш!
     - Это я знаю, - кивнул Теслер.
     Я даже попятился от него. Ну как говорить с ним?
     В это   время   Иван  Лаврентьич,  улыбаясь,  протянул  мне  свое
блюдечко:
     - Возьми-ка, красный офицер, орешков.
     "Вот, всякий раз дело только к шуточкам сводится!"
     Я взял орехов и пошел прочь.
     - Постой-ка,  постой!  - остановил меня  Иван  Лаврентьич.  -  Ты
приказы  читаешь?  Видел  сегодняшний  приказ  по  бригаде?  Там  тебе
благодарность товарищем Теслером объявлена.
     - Нет, не видел... и не понимаю - за что же мне?
     - Как за что? - строго перебил Иван Лаврентьич. - В Красной Армии
по   пустякам  благодарностей  не  раздают.  За  боевые  заслуги  тебе
благодарность!  Послушай-ка,  что  пленные  говорят:  ты  ведь  у  них
батальон  пехотного  резерва вывел из строя.  На обратном скате высоты
поспать  устроились.  А  ты  их  и  стукнул  своим  навесным  огнем...
Молодчина, догадливый!
     Я подумал:  "Вот даже из тыла  достал...  А  если  бы  я  был  на
передовой? Эх!" Я повернулся и выбежал из зала.



     После поражения  белых  у высоты "46,3" на всем жмеринском фронте
наступило затишье, и бригада смогла отдохнуть.
     Отдыхали посменно:  каждые  сутки снимался с позиции какой-нибудь
батальон  пехоты,  или  взвод  кавалеристов,  или  полубатарея.  Когда
отдохнули передовые части, подошел и наш черед.
     Перед тем как отправиться на  отдых,  я  разложил  свою  карту  и
внимательно изучил местность.
     - Вот  лесок,  -  сказал  я  ребятам.  -  Туда  и  двинем.   Ягод
пособираем, может, и грибы уже пошли.
     Я дал машинисту маршрут - и  бронепоезд,  сделав  десяток  верст,
вкатил в сосновый лес.
     В лесу  стоял  домик.  Матрос  сразу  же  наладил   туда   нашего
долговязого  кока варить обед,  сбегал к домику сам и,  возвратившись,
сообщил мне, что тут живет смотритель лесного склада с семейством.
     - К  себе приглашает,  - добавил к своему отчету матрос.  - Так и
сказал:  "Начальника вашего попрошу чайку со мной откушать".  Чую, что
он не только чай выставит. Человек с понятием. - Тут матрос причмокнул
и сказал мне на ухо:  -  Пойдем,  что  ли,  сделаем  визит  с  корабля
местному консулу?
     Мы пошли.  Смотритель,  старичок в чесучовом  пиджаке,  церемонно
встретил  меня у порога,  а усадив за стол,  долго и хлопотливо угощал
всякими соленьями и маринадами.
     Налил и  по  чарочке  своей домашней настойки,  приготовленной на
полыни.
     Мы чокнулись за победу Красной Армии,  за водворение мира.  Потом
пошли глядеть хозяйство смотрителя.
     Возле самого домика,  за углом,  был огорожен небольшой цветник с
пчельником.  Под мерное гудение пчел старичок завел разговор про  ульи
и,  вдруг распалившись, стал нам доказывать, что пчеловодство в стране
неминуемо погибнет,  если Советская власть не введет декретом какие-то
особенные  ульи "системы Дадана".  Мы с матросом поспешили согласиться
на все - и на декрет, и на "Дадана", - потому что проклятые пчелы явно
готовили на нас нападение и одна таки ужалила матроса в щеку.
     Старичок сделал  пострадавшему  Федорчуку  примочку,  но  нас  не
отпустил:  он потребовал, чтобы мы еще осмотрели "утепленный" коровник
и колодец с ключевой водой.
     Пришлось согласиться.
     - Вот навязались в гости на свою голову...  -  проворчал  матрос,
подтянув штаны и пролезая через навоз в коровник.
     Наконец смотритель,  видимо решив,  что  мы  вполне  оценили  все
усовершенствования в его хозяйстве, открыл ворота лесного склада.
     Вошел я на склад,  взглянул на штабеля разделанного леса,  и  тут
меня как в лоб ударило: вот куда надо было давным-давно забраться! Вот
что нас с бронепоездом выручит!  Бревна, доски - чем не защита от пуль
и  снарядных  осколков?  Вполне  подходящий  материал,  я  это знал по
саперным работам.  Не раз видел на позициях,  как  строят  бревенчатые
укрытия  - блиндажи - для пулеметов,  и даже сам однажды такой блиндаж
выстроил,  что вражеские пушки пронять  его  не  могли.  Почему  же  в
полувагоне  не  соорудить блиндаж?  Не ездили еще на колесах блиндажи,
так пусть поездит один!
     Решив, я сразу начал действовать.
     Ребята уже пообедали,  отдохнули и слонялись без дела.  Кто грибы
высматривал  на опушке леса,  кто зайчишку подстерегал,  кто постирать
пошел к ручью.
     Я созвал паровозным гудком всю команду,  велел взять у смотрителя
топоры,  пилы,  раздобыл гвоздей и кузнечных скоб и поставил ребят  на
стройку.
     Сначала не очень охотно махала топорами моя команда. А потом, как
увидели ребята, что дело получается, да смекнули, к чему я весь огород
горожу,  тут и топоров не  хватило:  все  вдруг  оказались  природными
плотниками!
     Блиндаж сделали так:  обшили вагон изнутри,  по железным  бортам,
толстыми двухдюймовыми досками. Только обшивку поставили не вплотную к
бортам,  а отступя примерно на ширину лопаты.  Получилась у нас как бы
коробка в коробке:  в железную коробку вагона вставили еще деревянную.
И весь промежуток между двойными стенками завалили мешками с песком. У
вагона получились блиндированные борта,  которые не боятся ни пуль, ни
снарядных осколков.
     Пули и осколки застревают в песке.  Только фугасный снаряд,  и то
при прямом попадании,  может продырявить такую стену.  Но  от  фугаса,
даже  обычного  полевого калибра в три дюйма,  не спасает бронепоезд и
броня, будь она трижды стальная.
     Конечно, подвернись  мне в это время броневые листы,  я бы за них
весь свой блиндаж с придачей отдал.  Сталь в бою не загорится,  а нашу
сосновую  броню  поджечь  ничего не стоило.  Да и вид уж,  конечно,  у
вагона не тот, не грозного вида! Какая гроза в деревянной избе!
     Но делать  было  нечего.  Из  Киева  вместо  брони  пришло только
письмо.  "В  полевых  условиях,  -  писал  мне  инженер  с  завода,  -
бронировка поезда невыполнима.  Необходимо поставить вагоны на завод".
И точка.  Матрос даже фыркнул,  когда я читал это письмо. Да и в самом
деле: кто же поедет в такую пору с фронта, чуть не за триста верст, на
завод!
     Короче сказать,  пришлось бронироваться сосной.  Установив стены,
мы прикрыли постройку сверху бревенчатой крышей на два  ската.  Бревна
сбили  плотно  и  взяли  на  железные  скобы,  какие употребляются при
постройке домов.  В блиндированных стенах по обоим бортам,  на  уровне
груди,  оставили  просветы.  Это  были  бойницы  - на случай,  если бы
пришлось отстреливаться из винтовок.
     Только спереди  мы  оставили  вагон  открытым,  чтобы не стеснять
работу орудия.  Тут гаубица сама прикрывала и нас и себя своим широким
щитом.
     Поехали мы обратно на позицию и с собой сосновый воздух  повезли.
Артиллеристам очень понравился блиндаж: теперь, мол, и мы с квартирой!
Кто-то выскочил из  вагона  и  наломал  веник,  чтобы  деревянный  пол
подмести.
     Все прибрали,  разложили по местам.  Хлам в углах уже  больше  не
скапливался - чистота!
     Так из полубронепоезда получился у нас блиндибронепоезд:  впереди
паровоза  вагон-блиндаж  с  орудием,  а  позади паровоза бронированный
вагон пулеметчиков.
     Только вернулись мы в Жмеринку,  а навстречу нам конные. Это были
комбриг со штабом.  Подъезжают все ближе. И вдруг комбриг выпрямился в
седле и резко остановил лошадь. Блиндаж увидел!..
     Я так и замер в вагоне. Жду, что будет...
     В это   время  к  комбригу  подъехал  верхом  Иван  Лаврентьич  и
заговорил  с  ним,  кивая  на  блиндаж.  Комбриг  покачал  головой   и
рассмеялся.
     Тут я пулей вылетел наружу,  подскочил  к  комбригу  -  рука  под
козырек:
     - Товарищ   командир   бригады,    разрешите    блиндибронепоезду
действовать на передовых позициях в открытом бою!
     Теслер медленно перевел взгляд на Ивана Лаврентьича.
     Иван Лаврентьич хохотал.
     - Ты видел такого? Врасплох берет, а? По-боевому!..
     Я не опускал руки.
     - Раз-ре-шаю! - вдруг сказал Теслер и дал шпоры лошади.
     Я как на крыльях пустился обратно к вагону.
     - Сапоги почини, эй! - крикнул вдогонку Иван Лаврентьич. - Пальцы
босые!
     Какие тут сапоги!.. Разве до сапог!



     Весь день и ночь шла у нас подготовка к боевому выходу.  Казалось
бы,  велико ли дело вывести поезд из тыла на передовую линию: десять -
пятнадцать минут ходу - вот ты уже и в пехотной цепи.  Я и сам сначала
так думал,  да одного не учел: ведь поезд - машина, а бронепоезд еще и
боевая машина.  Орудие,  пулеметы, ходовые части вагона, паровоз - вон
сколько в этой машине отдельных механизмов.
     Пока мы с поездом оперировали в тылу, на многое как-то и внимания
не  обращали.  Скажем,  тормоза.  Ну  что  значат  тормоза при тыловой
работе?  Мало-мальски держат,  не дают поезду скатиться под горку -  и
ладно.  А  как  эти  тормоза  действуют  в ходу,  сколько надо времени
машинисту,  чтобы остановить поезд,  - никому и в голову не  приходило
последить за этим.  Минут мы не считали,  нам нужно было только одно -
занять хорошую огневую позицию.
     Мало нас интересовали и такие вещи,  как буксы у вагонов,  крюки,
сцепки, оси, подшипники, словом, - ходовые части поезда. Передвигались
мы  последнее  время  не  часто  -  поезд целыми днями стоял на месте,
потому что стрельба шла с телефоном,  - и смотрели мы так:  колеса под
вагонами есть,  вертятся - ну, значит, ездим, и на позицию и на ночлег
попадем.
     А теперь,  вижу, не то: каждый болтик и винтик приобретает боевое
значение!  Не пойдешь же,  в самом деле, в открытый бой с разболтанной
сцепкой:  даст  машинист контрпар - вот и оборвался вагон.  А еще хуже
того,  если тормоза не сработают: весь поезд потеряет управление - тут
его и расщелкают с батарей!
     Все это я очень  ясно  себе  представил,  как  только  мы  начали
готовиться к выходу на передовую,  и понял, что в таком деле спешка не
годится.
     Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников
из жмеринского депо.  Они выстукали все  колеса,  перещупали  рессоры,
буфера,  крюки,  цепи,  лазили под вагоны, забирались несколько раз на
паровоз  и  спускались  обратно,  и  везде  что-нибудь   подвинчивали,
смазывали,  приколачивали.  После  этого  они отвели наш поезд в самый
конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две
длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный
ход - и сразу тормоз,  колеса намертво.  Дрогнет  поезд  -  и  станет,
только   синий   дымок  из-под  колес.  Наконец  испытание  кончилось.
Машиниста,  Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только
он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.
     - Нам,  - говорит,  - теперь  наблюдательных  пунктов  больше  не
устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.
     - Умно,  - говорю,  - парень,  придумал! Рупор рупором, а телефон
тоже не помешает.
     Тем временем  Панкратов  с  пулеметчиками   подготовлял   к   бою
пулеметы,  а  Малюга,  разделив  команду  артиллеристов на две партии,
принялся чистить гаубицу.  Он протянул сквозь  ствол  орудия  канат  с
пыжом  из  мешков,  один конец каната выбросил из ствола наружу,  а за
другой взялся сам с племянником.
     - Давай!..  -  гудел Малюга из вагона,  и матрос с двумя бойцами,
упираясь в шпалы,  тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь
и масло.
     - Бери! - кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил
обратно в ствол.
     - Давай! - выкрикивал Малюга.
     - Бери!
     Давай - бери!.. Давай - бери!..
     Вычистили орудие,  наладили  пулеметы  и  сразу  же всей командой
стали  на  погрузку  снарядов,  зарядов,   патронов,   продовольствия.
Покончили  с  этим  -  подошел  черед грузить топливо на паровоз.  Тут
заодно и  еще  два  дела  сделали:  проложили  из  будки  машиниста  в
деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки.
Над входами в будку висели два  брезентовых  полотнища.  Они  укрывали
машиниста  от  непогоды.  Но  в бою такие фартуки не годились.  Вместо
брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа.  Броня  не
броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.
     Напоследок я приказал ребятам оборудовать  контрольную  площадку,
такую  самую,  какая была у Богуша.  Без площадки было опасно выводить
бронепоезд в бой.  Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы
и  все принадлежности для починки пути.  А во-вторых,  такая площадка,
прицепленная  с  грузом  впереди,  сама  и  путь  контролирует:   если
противник  заложит под рельсы фугас,  площадка своей тяжестью раздавит
его,  взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым
останется поезд.
     Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда
к  бою.  Ребята  едва  стояли  на  ногах,  они  наскоро поплескались у
тендера,  кое-как помылись и пошли спать.  Даже ужинать не  стали,  до
того все умаялись.
     У меня у самого ноги гудели,  как телеграфные  столбы.  С  трудом
вытянулся   я   на   шинели.   Шутка  сказать,  сколько  в  день  дела
переделали!..
     Лег я  и  сразу  подумал:  "Пожалуй,  проверить бы не мешало,  не
упустил ли чего.  Сегодня упустил,  а ведь  завтра  в  бою  уже  и  не
поправишь".  Я достал записную книжку,  положил перед собой карандаш и
стал припоминать все,  чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня
ребята  так  храпели,  так  засвистывали,  что  я то и дело сбивался с
мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну...
     - Ну  хорошо,  -  сказал я себе вслух,  чтобы сосредоточиться.  -
Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары
до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники
делают стрелки на главный путь.  Команда по местам. Я отдаю приказание
трогаться.  Машинист  отпускает тормоза,  берется за рычаг и...  Ах ты
черт возьми!
     Я сел  и протер глаза.  Да ведь он же гудок даст и затянет во всю
ивановскую...  Вот наверняка даст гудок отправления,  по  привычке!  А
петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело...
     - Федорчук,  - затормошил я лежавшего рядом матроса.  - Федорчук!
Да ну проснись же!
     Кое-как растолкал я матроса.
     Он присел  и,  пошарив  вокруг  себя,  ничего не спрашивая,  стал
натягивать сапоги.  Натянув,  пошлепал  губами  и  тут  только  совсем
проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.
     - Пойди-ка обмотай гудок тряпками.  Да покрепче сделай. Только уж
не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.
     Матрос насобирал  тряпок,  отрезал  с  телефонной  катушки  кусок
провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.
     А у самого меня уже и сон отлетел.  Вот из-за пустяка, а могла бы
боевая операция сорваться.
     Я приподнялся  на  локте  и  поглядел  на  ребят.  Тусклый   свет
дежурного  фонаря  освещал только небольшую часть вагона.  Бойцы спали
вповалку.  Но вот по скрюченным  ревматическим  пальцам  ног  я  узнал
Малюгу.  Лежит - пятки вместе,  носки врозь и руки по швам,  словно из
шеренги его вынули  да  так  и  положили.  "Должно  быть,  от  казармы
привычка", - подумал я.
     ...Вот доля у человека.  Работал всю  жизнь  не  разгибая  спины,
взрослые сыновья ему помогали,  да кое в чем племянник.  Сколотил тебе
хозяйство,  исправное,  середняцкое.  Разумный мужик, а ему и невдомек
было,  сколько паразитов его силы точат.  Царю подать снеси, помещику,
польскому пану,  за арендованную землю отдай  с  урожая  первые  возы,
исправнику  с  женой  - чтоб были подарки к именинам,  уряднику всякий
праздник нужно на водку,  да попу клади денежку на тарелочку... Крепка
у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится.
И начались с мужика поборы страшные, кровью... В 1914 году капиталисты
затеяли  разбойничью  империалистическую  войну.  Царь забрал у Малюги
сына - погиб сын.  Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось
хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели
на село петлюровские банды.  Старик заперся от них, знаться не захотел
с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха.  С одной
кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и  ту  Богуш  украл:
взял себе вместо костыля.
     И вот он спит,  Иона Ионыч.  Хоть на голом деревянном полу,  а  с
нами ему не жестко.  К друзьям пришел,  к братьям, союзникам. Довершим
войну победой - и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и
нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!
     А матрос?  Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по
черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у
человека не было.  Только в  воинском  присутствии,  когда  уже  пошел
призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии
нельзя было вступить ни в армию,  ни во флот.  "Рублевку, - говорит, -
последнюю,  какая  была,  писарь  отобрал  за  документ".  А не дай он
рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного...
     Вот она  какая  жизнь  была...  И кругом так,  кругом.  Вот и мой
батька:  свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли
в  больницу,  провалялся  там  месяц,  вынули  ему два ребра.  Кое-как
поправился.  "Иди к адвокату,  - посоветовали ему приятели-рабочие,  -
подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!" Пошел он, а адвокат ему
и говорит:  "Сколько дает тебе  господин  Лангезиппен  отступного?"  -
"Пятнадцать  рублей".  -  "Бери,  старик,  деньги да поклонись,  чтобы
обратно на работу приняли,  потому что теперь такая  конъюнктура,  что
вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать.  Ступай!" -
и с тем выпроводил старика.  А трешку "за совет",  это уж само  собой,
взять не забыл.
     Я лег на свою шинель, поджидая матроса.
     Сквозь щели  в  крыше блиндажа виднелись звезды.  Одна сверкнула,
другая,  третья... И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами
не  мог  оторваться  от  сверкающего  ночного  неба.  Сядешь во дворе,
запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная  труба
-  и  считаешь  звезды.  Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе
сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще...
Сколько их там в глубине - не убрать и в оба рукава...
     Матрос вернулся.
     - Готово,  - пробормотал он,  пробираясь на свое место. - И гудок
молчит, и машинист молчит.
     - Федорчук,  -  позвал  я,  не  поднимая головы.  Мне не хотелось
шевелиться.
     - Сделано, все в порядке.
     - Да я не про то...  Скажи,  что ты после войны будешь  делать?..
Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?
     Матрос молча поглядывал на меня и,  раздумывая,  начал  стягивать
сапог.
     - Давай,  Федорчук,  путешествовать.  Походим,  поездим по  нашей
Советской  Республике,  поглядим,  как  люди заживут по-новому...  Вот
писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время.  Оттого
и прозвался "Горький", что жизнь такая была... А теперь ведь все иначе
пойдет,  совсем иначе.  Даже  и  представить  нельзя,  как  народ  наш
заживет!
     - Что ж,  можно и побродить,  - согласился матрос. - Только будет
ли время нам балясничать?  Гляди-ка,  все ведь кругом разворочено, все
чинить,  поправлять  надо...  Посмотришь,  к  примеру,  около  станции
сахарный завод - ему бы работать,  а он о трех углах стоит,  четвертый
завален. Или без крыши, без окон... Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин
не даст нам отпуска.  "Вы,  - скажет,  - что, с гаубицей ездили?" - "С
гаубицей".  - "Ага,  значит,  ребята деловые.  Нуте-ка,  -  скажет,  -
хлопцы, беритесь за топоры, за пилы - Республику отстраивать!"
     Матрос сложил свой бушлат в изголовье, лег.
     - А ты на звезды глядишь?
     - На звезды...
     - Давай глядеть вместе,  - сказал матрос, но тут же уронил голову
и захрапел.
     Я завернулся в шинель и закрыл глаза.
     В вагоне крепко пахло новыми сапогами.  Комбриг всем моим  бойцам
выдал полное красноармейское обмундирование.

                            Глава девятая

     На рассвете  мы  получили  приказ  из  штаба и сразу же двинулись
вперед.  Плавно  и  бесшумно  покатились  по  рельсам   выверенные   и
свежеподмазанные  вагоны,  только  позвякивала  своим  железным грузом
контрольная площадка.
     В переднем  вагоне  нас  ехало  десять  человек  - чуть ли не вся
команда поезда собралась к  орудию.  У  пулеметов,  в  заднем  вагоне,
остались одни дежурные.
     Девять бойцов,  все в новой форме - поглядеть любо!  Троих ребят,
самых крепких,  я поставил к снарядам, двоих - подавать заряды, гильзы
с порохом, а сам с матросом занял место у правила.
     Орудие было  на нуле делений - горизонтальная установка для удара
в упор.
     Малюга заметно  волновался  -  он  вновь  и вновь ощупывал винты,
рычаги,  штурвалы,  проверял орудие со всех сторон. Да и у меня самого
каждая   струнка  была  натянута.  Ведь  шли  в  открытый  бой,  могли
встретиться  и  с  башенным  бронепоездом  -   это   все   понимали...
Какой-нибудь  один неверный шаг,  затяжка в выстреле,  и дело могло бы
для нас кончиться скверно.
     Я осмотрелся.  Кажется, все на месте - снаряды, заряды... Никифор
наготове у телефона...  Глянул на остальных  ребят  и  сразу  заметил:
что-то неладно с племянником.  Парень бледный,  лицо в капельках пота,
он жадно, открытым ртом хватал воздух.
     Я подтолкнул  матроса.  Но  он  уже  сам  поглядывал с опаской на
нашего заряжающего.
     - Робеет, - вполголоса сказал матрос, - мало еще он у нас грамоты
взял...
     - Пойди стань к снарядам, а его давай сюда.
     Матрос сбросил бушлат и поменялся с племянником местами.
     Опять ехали молча. Только глухо вздыхал, работая своими поршнями,
паровоз.
     Дорога от Жмеринки пролегала между песчаными откосами,  как ручей
в крутых берегах.  Лес,  валежник, разбитые снарядами деревья... Тут и
там  по  стволам  деревьев,  а  то  и просто через кустарники тянулись
провода полевой связи.
     Сразу же  за  станцией  нам  стали  попадаться конные ординарцы с
винтовками  и  с  холщовыми  сумками  через  плечо.  Каждый   из   них
останавливался  и провожал поезд любопытным взглядом...  Не видали еще
здесь блиндажей на колесах.
     Между деревьями   показалось   полотнище   с  красным  крестом  -
передовой перевязочный пункт.  Вот уже и не видно флага - мы  проехали
мимо.  Миновали несколько ям-окопчиков,  забросанных сверху ветками, -
передовые патронные пункты.
     Вдруг на весь лес раскричался пулемет.
     Свой или чужой? Как бы нам не выдать себя раньше времени!..
     Я велел убавить ход. Никифор передал мое приказание по телефону.
     - И пусть глядит, чтоб дыму не было!
     Поезд продолжал медленно идти.
     Над травой стали показываться головы бойцов. Деловито помахав нам
фуражками, бойцы опять скрывались в траве,
     - А ну его!..  Бредем,  как  слепые,  -  не  вытерпел  матрос.  -
Спросить надо!
     Матрос спрыгнул на землю,  добежал до окопа.  Навстречу ему сразу
поднялись   двое  красноармейцев,  навьюченных  сухарными  и  вещевыми
сумками, с винтовками в руках и с гранатами-"бутылками" за поясом. Все
трое, переговариваясь, подошли к вагонам.
     - Богуш-то,  вот он как  действует,  слыхал?  -  крикнул  матрос,
подходя. - Пока мы спим да чешемся, он уже с "добрым утром" побывал...
Так, что ли, ребята?
     Красноармейцы кивнули.
     - Как? Бронепоезд уже сюда забирается?
     Я спрыгнул к пехотинцам.
     - Ну,  хоть не совсем сюда...  - сказал один из красноармейцев  и
кивнул вперед: - Там у нас препятствие устроено...
     - А ты расскажи командиру,  как он из пулемета-то садить начал, -
перебил матрос.
     - Да что же тут рассказывать!..  - заговорил пехотинец. - Подошел
он,  этот поезд,  весь в броне, повернул башню и давай поливать нас из
пулемета. Кой-кого и задел...
     - Троих  задел,  -  сказал  другой  красноармеец,  оглядывая нашу
деревянную броню. - А четвертого и совсем уложил. В голову...
     - Вот сейчас?  Только что?  Значит, это он стрелял из пулемета...
Едем, Федорчук. Вдогонку!
     Матрос полез в вагон, я за ним.
     - А вам,  пожалуй что,  и не пройти, - сказал пехотинец, запуская
руку в патронташ и пересыпая патроны,  как орехи.  - Через наши ворота
не пройдете.
     - Какие ворота? Где?
     - Да ворота же у нас поставлены,  препятствие против того поезда.
А  то бы он к самым окопам добрался...  Разнять ворота надо,  иначе не
пройдете.
     Мы с матросом опять спрыгнули на землю.
     - Что за ворота такие, покажи, - сказал я красноармейцу. Но тут я
и сам увидел впереди что-то темное на рельсах.
     Вместе с красноармейцем мы осторожно,  где ползком, где перебегая
от дерева к дереву, добирались до "ворот".
     - Вот тут что... Засека!
     Справа и  слева  на  рельсы  были повалены деревья.  Подпиленными
стволами  эти  деревья  прочно  держались  о  свои  корни,  а  вершины
образовали  на  полотне дороги зеленую кучу в рост человека.  Все было
опутано колючей проволокой,  и на  поваленных  деревьях,  как  елочные
украшения, висели ручные гранаты.
     Матрос снял бескозырку и крепко почесался.
     - Наворотят же такое!
     - Да, - говорю, - засека по всем саперным правилам.
     - А как же ее разобрать? - сказал матрос. - Ты небось знаешь?
     - Да нет, не приходилось разбирать... Сейчас попробую.
     Я помахал  фуражкой  машинисту,  и  он начал осторожно придвигать
поезд к засеке.
     - Товарищ  командир,  нельзя...  -  вдруг  преградил  мне  дорогу
пехотинец. - Мы строили, а вы...
     - Как так нельзя? Давай сюда ротного!
     Пехотинец побежал обратно к окопам, а я, чтобы не терять времени,
велел  подать  канат.  Мы  стали  привязывать  канат  к сцепному крюку
контрольной площадки.
     - Так, так, посторонись-ка, - выхватил у меня канат матрос, - тут
на морской узел надо... Готово!
     Он перескочил к свободному концу каната.
     - А сюда якорек бы, эх, якорек!
     - На тебе якорь... - Я кинул матросу пучок колючей проволоки.
     Тут подошел ротный.
     Он посмотрел у меня документ - предписание штаба бригады,  кивнул
и молча отступил в сторону.
     Матрос забросил  канат  с  "якорем" в самую гущу засеки.  Я велел
всем отойти подальше,  и машинист дал задний ход.  Канат натянулся как
струна.
     Взял якорь.
     Зеленая куча поползла, грузно переваливаясь.
     С грохотом,  в пламени  взрывов,  под  свист  гранатных  осколков
открывались перед нашим поездом "ворота"...
     Расчистив остатки засеки топорами, мы двинулись дальше.
     Окопы остались позади. Мы были один на один с врагом.
     Петлюровцы молчали - ни выстрела...  Не видят они нас или  только
выжидают, заманивают в западню?
     Все в вагоне были на местах,  никто не  шевелился.  Я,  не  сводя
глаз,  глядел  на Малюгу.  Он сжимал в кулаке шнур ударника,  рука его
чуть-чуть дрожала, синели набухшие жилы.
     Матрос и  его  подручные  стояли  в  затылок  друг друга - каждый
держал наготове по снаряду.
     Молчали.
     Рельсы перед поездом начали круто забирать  в  сторону.  Песчаный
откос  с  кустарником  не  позволял  видеть дальше сорока - пятидесяти
саженей.
     - Сто-оп!.. - скомандовал я.
     Поезд стал.  Кто-то в вагоне шумно вздохнул, словно и не дышал до
этих пор.  Матрос и все остальные заряжающие,  присев, спустили на пол
снаряды.
     - Кто в разведку, товарищи? - спросил я.
     Сразу отозвалось  несколько  голосов,  но  раньше  всех  выскочил
вперед племянник.
     - Я  пойду,  товарищ  командир...  -  пробормотал  он  и  замолк,
решительно сжав губы.
     - Видал миндал?.. - удивленно протянул матрос.
     Я подумал, но все же ответил племяннику:
     - Нет, пожалуй, что...
     - Мы вдвоем с ним сходим, - перебил меня Федорчук.
     - Вдвоем? Ну идите. Возьмите винтовки.
     Оба осторожно,  стараясь  не  стукать  винтовками,  спустились из
вагона. Постояли, прислушались и скрылись в кустарнике.
     По вздрагивавшим   листочкам   кустарника   я   следил,  как  мои
разведчики отползали все дальше в сторону от поезда.
     - Закурить-то   можно?   -   недружелюбно   промычал   долговязый
пулеметчик и сразу начал крутить папиросу.
     "Вот за этого молодца надо будет взяться покрепче", - подумал я.
     - Курить нельзя. Стать на место!
     Долговязый нехотя  скомкал  папироску  и  ссыпал  табак обратно в
кисет.
     - Матросу чего-то надо, - буркнул он, отходя.
     Я быстро глянул на кусты.
     Матрос делал гримасы и махал мне рукой.
     - Все остаются  на  местах,  -  сказал  я  тихо.  -  Иона  Ионыч,
присмотрите.
     Я вылез из вагона.
     Матрос подхватил меня под руку и втащил в кусты.
     - Он тут, за поворотом, - сказал он мне в самое ухо.
     Мы проползли  в  кустах  десятка  два  шагов.  В  чаще кустарника
дожидался нас племянник.  Он,  припав  к  земле,  глядел,  затаившись,
вперед.
     Матрос потрогал его за ногу:
     - Пропусти-ка, племяш.
     Парень грузно,  не  отпуская  сведенных  мускулов  рук   и   ног,
отвалился  в  сторону.  Мы  проползли вперед.  Матрос снял бескозырку,
пригладил волосы и выглянул. Я выглянул за ним.
     За поворотом  блеснули рельсы.  По обеим сторонам рельсов темнели
полосы кустарника...
     Я высунулся побольше.
     С полверсты - прямой путь,  а  там  другой  поворот  дороги  -  и
столбы, столбы, одни столбы влево по горизонту...
     - Где ты его увидел? Нет ничего.
     - Считай столбы...  десятый столб... - заговорил матрос нараспев,
не шевелясь и не поворачиваясь ко мне. - Дубки на повороте видишь?.. В
дубки гляди...
     - Дубки...  Ах ты черт,  как он замаскировался! Теперь вижу: угол
вагона, серый угол...
     - Что же,  с налету возьмем его или украдкой подберемся? - шепнул
матрос.
     Я, не отвечая,  потащил  его  обратно.  Матрос  схватил  за  руку
племянника.
     - Вперед!  - скомандовал я  машинисту,  с  разбегу  запрыгивая  в
вагон.  -  Артиллеристы по местам,  к бою.  Прицел десять столбов,  то
есть, тьфу, делений... Двенадцать делений!
     - Направление, куда? - быстро спросил Малюга.
     - Направление?  - Я показал рукой:  - Вот  так  вот  угол  вагона
покажется... Обождите, я правилом. Помогай, племянник!
     Мы вдвоем навалились на правило,  заворачивая орудие. Поезд тихим
ходом огибал песчаный откос...
     - Выходим, выходим, ребята, держись!..
     - И-эх! - вдруг рявкнул Малюга и наотмашь дернул за шнур.
     Взблеск, раскат грома... Серый вагон сразу скрылся в дыму.
     - Накрыли его, бей! - яростно взревели бойцы. - Еще снаряд давай,
бей! Расшибай гадюку!
     Дело было в секундах... Или мы его, или он нас...
     Малюга, остервенясь,  выпускал  снаряд  за  снарядом...  Дым   от
разрывов все сгущался.  В воздухе кувыркались лапчатые дубы, отдельные
ветки и комья земли рассыпались в прах...
     Я метался по вагону.
     - Ах ты черт, не видать бронепоезда!
     - Да вон он, вон! - гаркнул Малюга. - И-их, задал ходу!..
     - Как? Уходит?.. Упустили!
     Поезд уже  едва  виднелся.  Он  катил на всех парах вдоль далеких
столбов, огибая широкую дугу влево по горизонту.
     - Ах, Малюга, Малюга!.. С такой дистанции - и промах!
     - Погорячился...  - забормотал артиллерист, отводя от меня глаза.
- Дубы зеленые,  и он меж дубов зеленый...  тоись серый...  Сразу и не
разглядел...
     - Замолчи,  серо-зеленый! - вскипел матрос. - Молчи лучше. Бороду
оборву!
     - Федорчук,  отбоя не было!  - крикнул я. - По местам! Снаряд ему
вдогонку!
     Все кинулись к орудию.
     Мы с племянником,  примерившись взглядом к  удалявшемуся  поезду,
рванули в сторону правило. Подскочил матрос, рванул еще раз, втроем.
     Малюга ловил бронепоезд в прицельное стекло.
     - Еще малость... еще вбок подайте...
     Мы рванули в третий раз,  и лафет вонзился  ребром  в  деревянную
стенку.
     Дальше некуда.
     - Ну? Взяло? - в один голос крикнули мы с матросом.
     Малюга только руками развел.
     Я быстро  взглянул  по  направлению ствола:  да,  не берет...  Не
хватает  поворота  у  орудия.  В  белый  свет  влепим  снаряд,  как  в
копейку...
     А башенный бронепоезд,  объехав широкую  петлю  железной  дороги,
уходил все левее и левее...
     - Тьфу ты дьявол! Да он так и совсем от нас удерет...
     Я махнул Никифору:
     - Полный ход, пошли вдогонку!
     Поезд рванулся с места.
     Вдруг - трах, трах, бумм... В нас посыпались снаряды.
     Я выглянул из-за щита гаубицы:
     - Ага, это Богуш нас угощает, ребята! Со стороны нас хочет взять,
видали?  Знает, что не может ответить бортовым огнем. Хитер, собака...
Врешь, не уйдешь! Достанем мы тебя!
     Поезд несся  вперед.  Со  свистом  врывался в блиндаж ветер.  Вот
проскочили дубняк,  прорезали пелену  едкого,  черного  дыма...  Опять
выскочили  на  свет.  Колеса  вагонов  визжали  на крутых закруглениях
дороги.  В  блиндаж  доносился  гул  взрывающихся  вокруг  снарядов...
"Здорово кроет! Ну подожди... Только бы пройти закругление... Ага, уже
выпрямляется путь, выпрямляется... Сейчас выскочим на прямую дорогу!"
     Малюга, не  отрываясь  от прицела,  стал нащупывать рукой шнур...
Вдруг толчок... Меня бросило вперед на правило, я охнул от боли.
     И в  ту  же секунду все начало исчезать в белом тумане:  исчезло,
словно растаяло,  орудие,  пропал из глаз Малюга, Федорчук в полосатом
тельнике... Я перестал видеть даже собственные руки.
     "Что за туман?..  Откуда?" На  минуту  мне  показалось,  что  все
происходит во сне.
     Поезд рывками замедлил ход  и  остановился.  Под  вагоном  что-то
оглушительно шипело, словно тысячи змей напали на нас...
     - Ребята,  где вы?  - Я шарил руками в белом  мраке.  -  Никифор,
почему стоим? Вперед!
     - Паровоз... В паровоз шлепнуло...
     - Что?  Паровоз?..  - Меня словно холодом обдало.  - Тогда назад!
Нельзя стоять ни секунды!
     Вагон дернулся  вперед-назад  и,  вздрагивая,  медленно покатился
обратно.
     - Пошел...  Пошел!  - услышал я радостные голоса команды. До этой
минуты никто не произнес ни звука.
     Под грохот  снарядов,  под  шипение и свист пара,  спасаясь в его
белой завесе, мы отходили с позиции.
     Опять Богуш цел! А мы чуть вовсе в землю не клюнули... Ну подожди
же!



     Машинист стоял на станционных путях.  Он  был  как  пришибленный.
Деповские рабочие расцепили наши вагоны,  сделали маневры и вытолкнули
на соседний путь уже остывший паровоз,  а машинист словно ничего этого
не  замечал.  И  только  когда  маневровая  кукушка подцепила за хвост
нашего рослого зеленого  красавца,  машинист  вдруг  повернул  голову,
что-то крикнул, но его никто не услышал - и он махнул рукой. Взял свой
сундучок и пошел прочь.
     - Да... - вздохнул матрос. - Печаль у человека на сердце...
     Мы с матросом были в вагоне вдвоем. Команду я отправил с запиской
на вокзал обедать.
     Я поглядел вслед удалявшемуся  машинисту...  Так  и  тянуло  меня
побежать за ним,  взять его за руку,  утешить. "Но в чем же я буду его
утешать?  Был бой.  Снарядом разворотило у паровоза  цилиндр,  паровоз
вышел из строя,  и теперь его погнали в тупик на кладбище... Но ведь и
люди у нас гибнут,  не только паровозы..." И все-таки мне  было  жалко
машиниста.  Кто  его  знает,  может  быть,  для него это самая тяжелая
потеря в жизни...  Семьи у  человека  нет,  а  с  паровозом  этим  он,
кажется, никогда не расставался. Иной раз поглядишь - обтирает паровоз
тряпкой и  тут  же  с  ним  разговаривает.  А  с  людьми  молчит.  Да,
неразлучные были друзья...
     - Не воротится он к нам... - задумчиво сказал матрос.
     - То есть как так не воротится?
     - А так... По своим годам он в Красной Армии служить не обязан. А
по  своей охоте...  Ну скажи,  какой человеку интерес с нами мыкаться?
Машинист классный,  проехать любит  с  форсом...  Он  вот  десять  лет
экспрессы  Киев  -  Одесса  водил!  Паровоз  -  поглядишь  -  что твой
адмиральский корабль:  подойди в белых перчатках - не замараешь... А у
нас  ему  что?  Гляди-ка,  -  матрос  заложил на руке палец,  - фонари
ободрали...
     - Чепуху мелешь, Федорчук. При чем тут...
     - Обожди,  обожди...  фонари ободрали,  - повторил матрос,  - это
раз.  Коптилку  из  будки отняли - значит,  ему,  классному машинисту,
по-кошачьи глядеть надо - два.  На большую скорость его почти что и не
пускаем,  он  вроде  как  на  карачках с нами ползает - три...  Теперь
дальше. Крути, верти, а дыму чтоб не было - это четыре. Гудок тряпками
обмотали - пять...
     - Склянки ты заставлял его бить... Клади на другую руку - шесть.
     - А  что  ж?  - сказал матрос,  загибая шестой палец.  - Признаю,
сдурил.  Это целиком и полностью была глупость со  склянками...  Шесть
уж.  Так?  А  теперь и паровоз из-под него к чертям выбили.  Совсем на
мели остался человек... Нет уж, теперь не жди, не воротится!
     - А, брось, Федорчук, - отмахивался я.
     Но у меня уже и у самого закралось сомнение: "Не придет, пожалуй,
и верно, не придет".
     - Ну ладно, - сказал я, - довольно об этом. Пошли обедать. В депо
ведь еще надо поспеть, паровоз подобрать для бронепоезда, ну и...
     - И машиниста, - закончил за меня матрос.
     Мы вышли.
     - А где тут, кстати, депо, не знаешь? - спросил я.
     Матрос остановился,  озираясь на рельсы, расходившиеся по станции
во все стороны.
     - Кажись...  Не в той ли вон стороне?..  Обожди, маневровка едет,
спросим.
     Навстречу нам   катил,   позвякивая  налегке,  небольшой  чумазый
паровоз.  Мы помахали ему,  чтобы он придержал ход. Паровоз дал сиплый
гудок и остановился.
     - Эй, кто там? - закричали мы. - Куда в депо дорога?
     Вместо ответа   машинист  паровоза  начал  спускаться  из  будки.
Спрыгнул  на  землю,  и  мы  оказались  лицом  к  лицу...  с   Федором
Федоровичем!..
     Он сдвинул на  затылок  свою  фуражку  с  галунами  и  заговорил,
отдуваясь и вытирая лоб платком:
     - Вот депо,  а?  Коренным считается, а паровоза не подобрать... Я
уж "овечку" взял. Ход у паровозишки есть, ничего, подходящий ход. Да и
ростом невелик,  - ну,  такой-то и лучше.  Между нашими вагонами, если
издали глядеть,  он и неприметный...  Конечно, в грязи весь, почистить
придется...
     Мы с матросом переглянулись.
     - Так вы,  Федор Федорович,  как бы это сказать... не заболели? -
спросил я осторожно.
     Он даже глаза на меня раскрыл.  А я схватил его за руку  и  давай
трясти.
     - Федор Федорович!  - разлетелся матрос.  - Давай по-рабочему  за
общее наше дело... поцелуемся!
     И забрал его, как в клещи, своими мускулистыми руками.
     - Ты на меня, друг, не обижайся, - бормотал матрос, - мало ли что
бывает...
     - Да  полно,  полно,  чего тут,  - отвечал машинист,  выпрастывая
голову, чтобы глотнуть воздуха.
     - А  ты,  Федор  Федорович,  почаще бы к нам в кубрик заходил,  -
сказал матрос,  отпустив наконец едва дышавшего машиниста.  -  Знаешь,
люди,   когда   вместе,   все   равно   как   железина  к  железине  -
пришабриваются...
     - Да как же я... от машины-то отойду?.. - прохрипел тот, ощупывая
часы в примятом кармашке.
     - Не можешь?  Ладно, - согласился матрос. - Только на этот раз уж
извини...  Эй,  кочегар!  - крикнул он в сторону паровоза. - Побудь за
механика.
     Матрос подхватил Федора Федоровича под одну руку, я под другую, и
мы втроем пошли на вокзал обедать.



     Сразу после обеда я поставил всю команду за топоры, чтобы сделать
кое-какой текущий ремонт:  блиндаж деревянный, а дерево в бою все-таки
крошится...  Надо  было  зачинить  пробоины,  их оказалось несколько в
наружных стенах: иные как сыпь, а в иные и оба кулака просунешь.
     Но, в общем, мой блиндаж выдержал экзамен с честью. Признаться, я
побаивался в бою.  "А ну как,  - думаю,  - завалится  эта  бревенчатая
дура, ведь ног из-под нее не вытащишь!"
     А дура-то оказалась покрепче паровоза.
     Я велел   ребятам   принести   березовых   поленьев   и  поставил
пулеметчика Панкратова тесать колобашки.  Это был плотник  заправский.
Он  сызмальства  работал  по плотничному делу,  даже в Москве бывал на
постройках.
     Как пошел   он  обделывать  поленья  -  глядеть  любо!  Потюкает,
потюкает топором - и уже не полено у него в руках,  а сахарная голова.
Еще тюк, тюк - и готов уже клин на четыре канта.
     Матрос, сидя на корточках,  сучил жгуты из пакли. Я оплетал этими
жгутами  клинья.  А все остальные ребята,  подстроив себе подставки из
снарядных ящиков, заколачивали клинья в пробоины.
     Кто освобождался,  тех  я  посылал  с  ящиками за песком:  пудов,
должно быть,  двадцать песку ушло через пробоины - надо было подсыпать
в стены свежего.
     Между делом шли разговоры,  само собой понятно - все  о  башенном
поезде и о Богуше.
     Мы решили изловить его и прикончить. Но как?
     Всякий предлагал свой проект.  Одни говорили, что лучше всего нам
с поезда подкараулить Богуша где-нибудь на крутом повороте  дороги,  в
кустах,  и  расстрелять  его  бронепоезд в упор.  Другие,  в том числе
Никифор и племянник,  брались проникнуть к белым в  тыл  и  развинтить
рельсы, чтобы башенный поезд свалился. Но оба эти проекты, к огорчению
ребят,  пришлось забраковать:  на кусты Богуш  не  пойдет,  а  сначала
пошлет  разведку,  и разведка обнаружит засаду;  что же касается порчи
пути,  то тут в худшем случае Богуш потеряет  контрольную  площадку  -
только и всего.
     Остроумную штуку  придумал  наш  слесарь,   замковый:   нагрузить
порожний  товарный  вагон  камнем  и  с разгону выбросить его на поезд
Богуша.  Стали мы обсуждать этот проект - и тоже  ничего  не  вышло...
Такой вагон-"таран" имело бы смысл пустить под уклон на прямом пути, а
у Жмеринки,  как назло,  дорога петлит,  вагон с камнем на  первых  же
закруглениях потеряет скорость и остановится на полдороге.  Только нам
самим путь загромоздит.
     - Остается   одно,   товарищи,   -   сказал   я.   -  Действовать
артиллерийским способом, то есть бить его из орудия.
     Все взглянули на нашего артиллериста Малюгу.  Старик за все время
разговора не вымолвил ни слова.  Он стоял поодаль и,  хмурясь, теребил
бороду. Глаза его перебегали с одного на другого.
     - Ишь нахохлился,  что индюк,  - шепнул мне матрос. - Промазал по
бронепоезду  и  еще  злится...  -  Федорчук поплевал на пальцы и опять
принялся сучить свои жгуты.
     А бойцы,  уже забыв про Малюгу,  обсуждали какой-то новый проект,
на этот раз предложенный Панкратовым.  Я послушал - нет,  все  не  то.
Бронированного врага мы сможем разгромить только артиллерией.  Но как?
Откровенно говоря,  разочаровала меня наша гаубица... У Богуша пушки в
башнях  как вокруг пальца вертятся:  вперед,  назад,  по бортам,  куда
хочешь - на 360 градусов дают они огонь!  А ты с гаубицей выезжаешь  -
как  со слоном в клетке:  чуть повернешь ее вбок,  и уже стоп,  стена,
дальше некуда.  Пятнадцать градусов в одну  сторону  да  пятнадцать  в
другую  -  30  градусов,  вот и весь угол обстрела!  360 и 30 - это же
разница!  Ему и самое крутое закругление нипочем,  а ты для боя прямой
путь  выискивай.  Вот тут и призадумаешься над силой оружия:  выходит,
что трехдюймовка бывает и посильнее шестидюймовой гаубицы...
     "Конечно, -  раздумывал  я,  обкручивая паклей колобашки.  - Чего
проще:  вызвать деповца с зубилами,  да и обкорнать хвост  у  гаубицы,
чтобы  не  задевал  о  стенки.  Да ведь дело опасное,  это же не дрова
рубить...  Тут инженеры нужны,  завод:  мало обкорнать,  надо орудие с
расчетом на тумбу поставить..."
     Я взял с земли новую колобашку  и  протянул  руку  к  матросу  за
жгутом... Гляжу, а матрос уже лицом к лицу с Малюгой сошелся... Из-под
самой руки выскочил!
     Матрос, оглядев всех, вздохнул и печально опустил глаза.
     - Да,  братишка... Как тут ни суди, как ни ряди с проектами, а уж
такого  случая ударить Богуша нам не будет...  На десять-то столбов он
уже не подойдет.  Пропуделял наш  уважаемый  товарищ  наводчик,  а  мы
теперь колобашки ставь,  и дальше будем ставить... Как это говорится -
разделение труда!
     Все прыснули со смеху и уставились на Малюгу.
     Дело запахло ссорой.  Я, отбросив колобашку, вскочил, чтобы стать
между матросом и Малюгой. Но было уже поздно...
     Малюга побледнел и  с  перекошенным  лицом  ринулся  на  матроса.
Матрос увильнул от него,  и тот проскочил мимо.  С руганью, размахивая
кулаками, старик побежал прочь...
     - Федорчук!  Еще только раз - и я тебя отчислю с поезда...  Марш,
сию же минуту привести ко мне Малюгу!
     Матрос постоял,  разглядывая  носок  сапога,  и  поплелся  искать
каменотеса.
     Но не  тут-то было.  Малюга не показывался весь день.  А к вечеру
явился, подкараулил в темноте племянника и давай его бить - так, ни за
что ни про что!  На крики сбежались бойцы,  схватили драчуна и привели
его ко мне. Гляжу - человек на себя не похож: борода взлохмачена, весь
дрожит, глаза страшные.
     - Ты это что,  кулакам волю давать?  - крикнул я.  -  Забыл,  где
находишься? Под арест!
     Я приказал свести его в комендатуру штаба.
     "Надо будет   начпобригу   доложить,  -  подумал  я,  -  нехорошо
получилось..."



     Наутро я выпустил Малюгу из-под ареста; он опять стал к орудию, и
потянулись дни, похожие один на другой: выезжали на позицию, стреляли.
Иной раз гонялись за Богушем, и он за нами гонялся...
     Малюга при   одном   виде   вражеского   бронепоезда  приходил  в
исступление.  Все видели - он был сам не свой.  Старик только о том  и
думал, как бы влепить ответный снаряд в Богуша.
     Я ждал со дня на день приказа из  штаба,  но  не  оперативного  -
оперативные приказы мы имели на каждый день, - а "по личному составу".
     Начальник политотдела Иван  Лаврентьич  недавно  пробрал  меня  с
песком.  "Партизанской артелью на поезде живете, а не воинской частью,
- сказал  он.  -  Где  у  тебя  воинские  должности,  кто  заместитель
командира,  кто начальник орудия,  кто начальник пулеметов?  Почему до
сих пор не утверждены приказом?  Как же ты  можешь  с  них  спрашивать
службу,  если они и не командиры у тебя,  и не бойцы, а так, серединка
наполовинку?.."
     Иван Лаврентьич, покричав для острастки, перешел на дружеский тон
и сказал,  что,  пока люди не стоят на твердых должностях, не добиться
мне  дисциплины.  Добрый  час  он  меня  так  пробирал,  а потом велел
представить комбригу список кандидатов на командные должности. И вот я
ждал приказа.
     Наконец приказ вышел.  Я получил его в пакете с нарочным. Поперек
пакета стояла крупная надпись: "Прочесть перед строем. Теслер".
     Не без волнения я выстроил  команду.  "Утверждены  мои  кандидаты
или?..  Может быть, тут совсем другие имена?.." Скомандовав "смирно!",
я распечатал приказ и быстро пробежал его глазами с начала  до  конца.
"Федорчук...   есть  фамилия...  Малюга  есть...  Панкратов...  Все  в
порядке!" Я вздохнул с облегчением и стал читать вслух:
     - "Тысяча девятьсот девятнадцатого года,  августа...  Жмеринка...
Штаб энской бригады...  Приказ по личному составу... Нижепоименованные
военнослужащие поезда тяжелой артиллерии назначаются на должности:
     Федорчук Матвей  Иванович  -  на  должность  начальника   боевого
питания поезда, он же заместителем командира поезда;
     Малюга Иона Ионович - на должность начальника орудия;
     Панкратов Евстигней    Григорьевич   -   политкомом   поезда,   с
сохранением за ним должности начальника пулеметного вагона..."
     К приказу были приложены выписки,  и,  читая приказ, я по очереди
подзывал к себе каждого из новых начальников.
     - Это  что  же,  вроде  как  ты меня в оглобли вводишь?  - шепнул
матрос, осторожно принимая от меня бумагу с печатью.
     - Поздравляю,  товарищ  Федорчук,  с высокой должностью командира
Красной Армии!
     Матрос вытянулся,  взял  под  козырек,  и  я видел,  как блеснули
искорки радости в его глазах.
     Вторым подошел ко мне Малюга. Каменотес был в полном смущении: то
арест, а то в начальники!.. "Эх, старина, - подумал я, отправляя его с
выпиской  из  приказа  на  место,  -  придавила тебя солдатчина времен
японской войны,  на всю жизнь застрял бы ты на тупой муштре...  А тут,
брат,  с  тряпкой  годики  ходить  не приходится:  можешь дело вести -
становись в начальники..."
     Третий наш  начальник и политрук Панкратов принял свое назначение
с достоинством,  словно иначе и быть не  могло,  и,  деловито  засунув
бумагу за обшлаг, четким шагом вернулся в строй.
     В приказе штаба были и другие  назначения.  Нам  дали  в  команду
запасного   машиниста,   а   Федор  Федорович  был  утвержден  главным
машинистом.  Дали трех красноармейцев с полевой батареи -  правильного
(на  место  Федорчука),  ящичного  - раскрывать ящики со снарядами - и
одного бойца в  запас,  на  случай  ранения  кого-нибудь  из  основной
команды.
     Правда, к гаубице красноармейцы  становились  в  первый  раз,  но
все-таки   это   были  артиллеристы.  И  Малюга,  гордый  своим  новым
положением начальника, взялся живо приспособить их к делу.
     Весь этот день в команде чувствовалось приподнятое, торжественное
настроение.  И бойцы,  а в  особенности  новые  начальники,  старались
перещеголять один другого в дисциплине, четком выполнении приказаний и
даже разговаривать между собой стали более строго и деловито.
     Степенно посидели, покурили, и вдруг - словно вихрь налетел - все
наперегонки  бросились  чистить  оружие.  Бойцы  расхватали  винтовки.
Малюга,  нацепив мешок вместо фартука,  засуетился у орудия. Панкратов
юркнул в свой вагон к пулеметам.
     Матрос поглядел,   поглядел  -  надо  должность  исполнять!  -  и
побежал,  позвякивая  банками,  на  склад   за   ружейным   маслом   и
"фроловином".
     А я ходил от вагона к вагону,  поглядывал на воспрянувших людей и
твердил  про  себя:  "Вот  она,  регулярная  красноармейская  часть...
Рождается регулярная!  А имя-то какое у нас знатное  -  поезд  тяжелой
артиллерии!"

                            Глава десятая

     Неожиданно нашим войскам пришлось оставить Жмеринку.
     В боях с превосходящими силами врага бригада  была  обескровлена.
Чтобы   восстановить   ее   боеспособность,   требовалось   пополнение
обученными  в  тылу  красноармейцами  -   стрелками,   артиллеристами,
кавалеристами.  На  запрос Теслера высший штаб ответил:  "Резервов для
вас нет. Обходитесь своими силами".
     Тут же стало известно, что все резервы теперь пошли на юг страны.
Там бежавшие от Советской власти царские офицеры, генералы, помещики с
деньгами   и   тысячи   и  тысячи  зажиточных  казаков  поднялись  под
трехцветным царским знаменем против Республики рабочих и крестьян.
     С Дона    широким    фронтом,   захватывая   и   Украину,   повел
белогвардейские казачьи и офицерские армии Деникин.
     Было ясно:  империалисты  открыли  новый  поход  против Советской
Республики. Штаб похода по-прежнему: Париж - Вашингтон - Лондон.
     Наступили грозные, тревожные дни...
     Проникая все дальше и дальше в глубь нашей  территории,  враги  -
одни  с  юга,  другие  с  запада  - сдавливали фланги Красной Армии на
Украине и наконец принудили ее к общему отступлению.
     Получила приказ  об  отходе и наша бригада.  Но петлюровцы успели
уже прорвать фронт и вышли нам в тыл,  на самую Винницу,  - это  верст
пятьдесят  позади Жмеринки.  Они перерезали железную дорогу Жмеринка -
Киев, и вся наша бригада попала в "мешок".
     Мне с бронепоездом выпала задача эвакуировать станцию.
     За время,  пока мы стояли в Жмеринке,  здесь накопилось множество
эшелонов.  Были  тут  и  продовольственные эшелоны - с хлебом,  мукой,
сахаром,  махоркой,  и санитарные - поезда-прачечные,  поезда-бани,  и
лазареты на колесах,  с больными и ранеными красноармейцами,  и всякие
иные составы,  в том числе и порожние. Около семисот вагонов надо было
вывести из Жмеринки, и поручили это моему бронепоезду.
     Тут меня сразу  обступили  начальники  эшелонов;  все  кричали  и
требовали, чтобы им подали паровозы. Чудаки, они не понимали того, что
первый же поезд,  который самостоятельно отправится в  тыл,  неизбежно
попадет  в  лапы петлюровцам.  Пришлось мне прочесть этим нетерпеливым
товарищам небольшую лекцию. "Не паниковать, - сказал я в заключение, -
ждать моего приказа" - и объявил каждому начальнику его номер по плану
эвакуации.  Этот план разработал комбриг,  но  предупредил  меня,  что
раньше  всего  следует  водворить на станции строжайшую дисциплину,  -
иначе и план делу не поможет, добро останется врагу.
     Посоветовавшись со  своими  товарищами  на  бронепоезде,  я начал
действовать.  Машинист Федор Федорович сказал,  что  самое  главное  -
подготовить  в  срочном  порядке паровозы:  шестнадцать паровозов - не
шутка получить их в такую разруху!  Требовался свой глаз в депо,  и  я
послал  туда Федора Федоровича военным комендантом (вот где пригодился
запасный машинист,  он и встал к паровозному рычагу  на  бронепоезде).
Важно  было  также собрать по многочисленным станционным путям эшелоны
и,  согласно номерам,  объединить их в колонну. Это хлопотливое дело я
возложил  на  матроса:  стал он у меня на время военным комендантом по
маневрам,  и в подчинение к нему попали паровоз-"кукушка", а также все
жмеринские сцепщики, смазчики и составители поездов. Панкратов сказал,
что надо усилить охрану станции, потому что в возникшей сутолоке могут
причинить  нам немало вреда вражеские диверсанты:  например,  примутся
тайком портить паровозы или расхищать из вагонов ценные грузы.  Вскоре
панкратовские патрули, вооружившись трофейными ручными пулеметами, уже
расхаживали по станции, пристально наблюдая за всем происходящим.
     Когда мои коменданты сделали свое дело и все шестнадцать эшелонов
с паровозами были выставлены за семафор,  я еще раз осмотрел  станцию.
Опустела Жмеринка, осиротела... Горько расставаться, но приходится.
     Задержался я у выходной стрелки. Железнодорожные рабочие по моему
указанию выбили несколько шпал из-под рельсов на сторону.
     После этого на расчищенном месте я приказал  выкопать  колодец  в
полтора сажени глубиной.
     Одна партия  рыла  колодец,  а  другая   партия,   под   командой
Федорчука, прикатила мне из эшелона пять пятипудовых бочек пороху.
     Я завалил порох в колодец и взорвал.
     Образовался огромный  дымящийся  кратер.  А  когда дым рассеялся,
стало ясно,  что всему поезду  Богуша  хватило  бы  этой  ямы.  Но  я,
конечно, не рассчитывал на то, что стальная черепаха опрокинется вверх
тормашками: дураком надо быть, чтобы не разглядеть такого препятствия.
Я хотел только, чтобы вражеский поезд застрял подольше на станции и не
тревожил бы нас в нашем походе.
     Закрыв таким  образом выход со станции,  я одолжил в кавэскадроне
коня и поскакал вдоль колонны поездов, чтобы осмотреть свое хозяйство.
Скакал,  скакал, несколько раз переходил с рыси на шаг, давая отдыхать
коню,  а  колонне  все  еще  нет  конца-краю.   По   пути   я   считал
железнодорожные  будки,  и оказалось,  что колонна наша растянулась ни
много ни мало - на девять с лишним верст! И всю ее надо было протащить
сквозь  вражеское  расположение...  Конечно,  среди  пассажиров были и
вооруженные  люди  -  им  велено,  в  случае  нужды,   соскакивать   в
придорожные канавы и отстреливаться.  Ну а раненые? Тяжелораненому и с
койки не встать, а вагонная стенка от пули не защита... А боеприпасы и
другие  ценные грузы?  От вражеского обстрела все это могло вспыхнуть,
загореться,  наконец,  взорваться...  Нелегко у меня было  на  сердце,
когда,  погоняя коня,  я обозревал свое хозяйство.  Сотни людей, молча
выглядывая из вагонов, с тревогой вверяли мне свою жизнь...
     Надежда была только на бронепоезда. Во время боев за Жмеринку там
по разным направлениям  кроме  моего  действовали  еще  два  советских
бронепоезда.  При  отходе  комбриг  подчинил  их мне,  и один из них я
поставил в конце колонны,  замыкающим,  другой - в ее середине. Своему
поезду  я  поставил главную задачу - идти в голове и с боями пробивать
дорогу для всех эшелонов.
     Заканчивая осмотр колонны,  я увидел из седла, что мой бронепоезд
стал длиннее.  Что  бы  это  значило?  Пришпорив  коня,  я  постепенно
разглядел  вагон-платформу;  на  ней  был устроен бруствер из мешков с
землей,  а в пролет выглядывала  трехдюймовая  пушка.  Платформа  была
прицеплена к пулеметному вагону, она-то и удлинила поезд.
     Я очень обрадовался такому "подкидышу". Было у меня одно орудие -
и  вдруг два!  Притом они отлично дополняют друг друга:  огонь гаубицы
сокрушительный,  но сектор обстрела узок,  а трехдюймовка,  при  своем
коротком  лафете,  может свободно поворачиваться в вагоне туда и сюда;
она встретит врага и бортовым огнем.  Ловко получается!  Однако где же
это  мои  ребята расстарались:  такие вещи,  как пушка,  под ногами не
валяются.
     Остановив лошадь перед платформой с мешками,  я спросил,  кто тут
есть, и тотчас из-за бруствера выглянули бойцы. Но незнакомые. Один из
них,  высокий чернявый парень,  ловко перемахнул через бруствер, встал
на краю платформы и,  козырнув,  представился. И этот умелый прыжок, и
начищенные  до  блеска сапоги,  и умение свободно,  но вместе с тем по
уставу держать себя - все это показывало,  что передо мной не новичок,
а опытный солдат из старослужащих.
     - Давид Кришталь,  - назвал он себя,  - артиллерист-наводчик! - И
объяснил,  что  орудие  принадлежит  2-й полевой батарее,  но временно
прикомандировано к бронепоезду.
     Все стало ясно.  Это мой наставник по артиллерийской премудрости,
комбатр-2,  посылает мне поддержку в трудный час...  Взволнованный,  я
подумал: но ведь и самим батарейцам предстоит вырываться из вражеского
кольца,  и не известно еще,  кому солонее придется - нам на линии  или
бойцам  бригады  в  их  схватках с врагом...  При этой мысли я вдвойне
оценил самоотверженную помощь артиллеристов.
     И вот  начался  наш  поход  во  вражеском кольце...  Главные силы
бригады  пробивались  к  Виннице  стороной,  атакуя  врага  там,   где
подсказывала обстановка,  и грохот боя временами настолько удалялся от
нас,  что казалось, комбриг уже забыл про поезда, а маневрирует где-то
по лесам и балкам, неся тяжелые потери в неравном бою. Связь со штабом
то и дело прерывалась,  и тогда мы  томились  в  догадках,  подозревая
самое  худшее...  Всякую  минуту  враг  мог кинуться к вагонам,  чтобы
разграбить их,  и тогда неминуемо побоище и здесь,  у железной дороги.
Чтобы   не  быть  застигнутым  врасплох,  я  в  подозрительных  местах
останавливал колонну и высылал с бронепоезда разведчиков.
     Мои бойцы,  издерганные боевыми тревогами,  осунулись, пожелтели:
глаза у всех ввалились.  Но как оживлялись все,  когда  комбриг  вдруг
требовал от бронепоезда огня!
     В таких  случаях  появлялся   ординарец   на   взмыленном   коне.
Разгоряченный  конь  не мог успокоиться,  пританцовывал,  и ординарец,
изловчившись,  кидал мне записку в вагон через борт.  А там - указание
целей   по  карте...  Артиллерийский  расчет,  не  дожидаясь  команды,
выстраивался около орудия;  мгновение - и гаубица,  круто подняв ствол
для  дальней дистанции,  с ревом кидала двухпудовики в поддержку нашим
пехотинцам.  Случалось,  я тут же вводил в дело  и  прикомандированную
пушку.  Тогда  Малюга  после каждого гаубичного выстрела перевешивался
через борт и поглядывал, как действуют на задней площадке батарейцы.
     - А что,  небось ловко работают?  - говорил, поплевывая на руки и
подавая заряды, Федорчук.
     Старик отмалчивался,  только хмурил свои мохнатые,  выгоревшие на
солнце брови.
     - Эх,  - вздыхал матрос, - нам бы таких мастеров... На бронепоезд
бы, в команду...
     Малюга наотмашь дергал шнур, и грохот выстрела прерывал беседу.
     В эшелоне ехали сотни людей, о которых мы, фронтовики, до сих пор
имели очень малое понятие.  Это были начальники разных военных складов
со своими припасами,  хлебопеки,  сапожники,  дезинфекторы,  оружейные
мастера,  портные  из бригадной швальни,  фронтовые актеры,  санитары,
банщики,  врачи,  медицинские сестры...  Всех этих людей  мы  привыкли
обозначать одним словом "тыловики" и часто вкладывали в это слово даже
нечто высокомерно-снисходительное.
     А тут,   когда  боевая  невзгода  свела  нас  вместе,  мы,  бойцы
бронепоезда,  увидели, что работники тыла - наши первые помощники. Без
тыла  нет  и  фронта!  Эти  незаметные  и  даже невидимые для нас люди
строго, каждую ночь, доставляют бронепоезду все, что нужно для жизни и
боя.  И  мы  в  совместной  дороге наслушались рассказов о том,  каких
огромных усилий стоит  снабженцам  раздобыть  для  бронепоезда  каждую
сотню  снарядов  и  зарядов,  ящик  патронов  или  ящик махорки.  Ведь
республика окружена со всех сторон врагами,  борьба с которыми требует
боеприпасов.  Мало того, империалисты нас душат блокадой, - значит, мы
не  можем  ничего  купить  за  границей:  ни  хлеба,  ни  снаряда,  ни
патрона...  Сам  Владимир  Ильич Ленин следит за снабжением армии.  Он
требует, чтобы бойцы экономили патроны и снаряды.
     Мы поняли,  какую  героическую  работу  делает  для нас Советская
страна,  и устыдились:  разве мы  бережем  боеприпасы  так,  как  надо
беречь?..
     Федорчук, который к своей новой должности  начальника  боепитания
относился   с   неудовольствием   и  даже  презрением,  теперь  совсем
переменился.  Он увидел,  что делом снабжения Красной Армии занимаются
рабочие-большевики,  пришедшие с заводов и,  так же как и мы,  готовые
жизнь отдать за  победу  социализма.  Федорчук  завел  себе  тетрадку.
Отпросившись  с  бронепоезда,  он забирался в вагон к снабженцам,  где
усердно брал уроки. В разговоре у него появились такие слова: "чековое
требование",  "акт",  "боекомплект",  "обменный пункт".  Но, становясь
ученее,  он не задирал нос,  как  это,  наверное,  сделал  бы  Малюга.
Наоборот,  всякой  удивившей  его  новинкой  в  снабженческой науке он
спешил поделиться со мной,  и мы вместе  разбирались  в  ее  смысле  и
значении.
     Никогда еще не была у нас  так  крепка  дисциплина,  как  в  этом
походе.  Мы двигались в кольце врага, и каждый понимал, что мы сильны,
пока спаяны железной дисциплиной.  Мои приказания бойцы  схватывали  с
полуслова и сами ревниво следили друг за другом, чтобы все исполнялось
в точности.  Мне уже  почти  не  было  надобности  проверять  караулы:
часовые  постоянно  чувствовали  на  себе настороженный взгляд каждого
бойца команды. Начбоепитания Федорчук, как ни придирчив он был в новой
своей  должности,  за  весь  поход  ни  разу не нашел случая упрекнуть
кого-нибудь за попусту израсходованный снаряд или патрон. Все у бойцов
было на учете.
     Ко всему  тому  бойцы   бронепоезда   показали   себя   отличными
разведчиками:  они  ухитрялись  проникать  даже в глубину расположения
неприятеля и шныряли там как невидимки.  А уж  в  бой  шли...  да  что
говорить! Геройски проявляли себя самые тихие, неприметные бойцы.
     Славной смертью погиб  товарищ  Кутейкин,  прозванный  в  команде
"долговязым пулеметчиком".  Кто бы мог подумать, что этот всегда такой
ленивый,  сонный парень  сам,  один  на  один,  бросится  в  атаку  на
вражеский пулемет! Подкараулил - и уничтожил засаду гранатой. А самого
сразила пуля со стороны.



     Атаки на колонну чередовались с диверсиями.  Чуть ли не на каждой
версте мы натыкались на взорванные рельсы.  Случалось,  что петлюровцы
портили путь у нас под самым носом.
     В одном  месте,  например,  переезжал  нам  дорогу  воз  с сеном.
Посмотрел я в бинокль - на возу  крестьянин  в  свитке.  Крестьянин  -
значит,   не   трогай.  А  чуть  только  этот  крестьянин  скрылся  за
железнодорожной будкой,  сразу дымок на рельсах  и  следом  -  грохот.
Подъехали,  смотрим - перебит рельс,  горячий еще,  не прикоснуться. А
крестьянин отпряг лошадь  и  ускакал.  Вот  он  какой  "крестьянин"  -
переодетый петлюровец!
     Так чуть ли не на каждой  версте  нам  приходилось  останавливать
весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы,
костыли,  накладки,  подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали
жмеринские  железнодорожники,  те  самые,  из  депо,  которые когда-то
подготовляли наши вагоны к открытому бою.  Теперь они ехали с  нами  и
живо  составили  ремонтную  бригаду.  Не  будь  с нами железнодорожных
слесарей и кузнецов,  моя команда вконец  бы  измоталась  с  починками
пути.
     Но ведь и чинить не давали...  Только выйдут  ребята  на  путь  с
инструментом,   сейчас   -  дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь  -  начинает
стегать по рельсам пулемет.  А черт его знает,  откуда бьет,  - кругом
чистое поле...
     А бывало и так: выследишь пулемет, вот он - с сельской колокольни
строчит.  Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню,
берет "звонаря" на прицел,  но  сбей-ка  его  попробуй,  когда  он  на
колокольне словно в каменной бойнице.  Тут пробует приладиться Малюга.
Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.
     Я - к батарейцам, что у нас на платформе:
     - Огонь!
     После басовитых,   похожих   на   тяжелые  удары  молота,  звуков
гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.
     Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются... А через минуту
- удивление и восторги.  Вот так  ловко  сработала  трехдюймовка:  два
снаряда  - и уняла пулемет на колокольне.  Только кирпичная пыль пошла
розовым облачком...
     Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь
Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами  дружбы.  А  все
из-за гонора...  Наверное,  и сам себе не рад:  все люди вместе,  а он
маячит один, добровольный отщепенец!
     Так мы  продвигались  в  августовские дни 1919 года от Жмеринки к
Виннице...
     Кончились первые  сутки.  За день и ночь мы отошли от Жмеринки на
двенадцать верст.  Оставалось еще тридцать...  Но с утра  второго  дня
огневые  налеты  и  диверсии против эшелонов неожиданно ослабели,  а к
полудню и совсем прекратились.  "Одно из двух,  - подумал  я,  -  либо
Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы
против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню".
     Час от  часу не легче.  Как ни трудно нам приходилось в походе до
сих пор,  но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из
орудия,  где пустить в ход пулеметы,  где развернуть цепь для атаки. А
теперь - где они,  злодеи?  Ясно,  что мы со своим эшелоном все еще  в
кольце,  но где,  когда,  с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы
потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.
     Я усилил  наблюдательные  посты  на крышах вагонов и повел эшелон
еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что
ж  тут непонятного?  Забаррикадированные в вагонах,  почти безоружные,
едва защищенные от пуль,  люди за сутки боев так исстрадались,  что  и
такую передышку встретили, как праздник.
     Едва прекратилась стрельба,  как  во  всех  вагонах  распахнулись
двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались
в траве,  как малые ребята.  Врач походного лазарета,  подобрав халат,
пустился  в  "горелки"  со снабженцем,  сестры в белых косынках повели
хоровод.
     Разбрелись мои пассажиры во все стороны... Волей-неволей пришлось
сделать остановку.
     Эшелон стал.
     Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги,
ловко   и   проворно   подворачивая   костыль,   приковылял  к  самому
бронепоезду.
     - Спасибо,  товарищи,  - сказал он,  низко наклоняя голову, чтобы
стянуть с себя фуражку,  и заковылял дальше.  Он прошел по узкому краю
насыпи,  мимо  пулеметного  вагона,  мимо паровоза и остановился перед
гаубицей.
     Тут, гляжу,  толпой  двинулись  к  бронепоезду  и другие раненые.
Бойцы,  кто вприпрыжку,  кто припадая на правый  бок,  кто  на  левый,
подходили и собирались у орудия.
     - Она самая,  ребята...  Она и есть!  -  встречал  безногий  боец
каждого вновь подходившего.
     Бойцы заговорили о походах.  "Проскуров",  "атаки  у  холмов  под
Проскуровом", "Жмеринка", "высота 46,3" - упоминали бойцы знакомые нам
места.  Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица
раненых все больше оживлялись,  а один из бойцов, при шумном одобрении
товарищей,  вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие
по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.
     На нас,  сидевших  в  блиндаже,  раненые  не  обращали   никакого
внимания.
     Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял,
опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на
орудие.
     - Экая красавица!.. - вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. -
И хату ей поставили, а она будто у окошка... Чисто Гандзя!
     Мой начальник  артиллерии  Малюга  несколько  раз  уже  порывался
прогнать раненых от орудия,  но мы его осаживали.  А  тут  уже  он  не
стерпел,  выглянул из-за щита и,  строго взглянув на раненого,  сказал
веско:
     - Какая тебе "Гандзя", ежели она шестидюймовая орудия!.. Понимать
надо - шестидюймовая орудия, гаубица!
     - Да  я ж то и говорю!  - крикнул раненый,  смеясь в глаза нашему
начальнику артиллерии. - Говорю: голубица, Гандзя!..
     Раненый подковылял поближе к вагону.
     - Чего насупился-то,  борода? Али песен не певал? А я вот, гляди,
и без ноги, да пою!.. Есть у вас запевала?
     - Есть, есть! - бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа
и подталкивая вперед Никифора.
     - Есть, - сказал Никифор и покраснел.
     - "Гандзю",  песню,  знаешь?  -  деловито  справился  раненый.  -
Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная...
     Мои бойцы  разместились  вокруг  орудия.  Раненые  стали в кружок
внизу.
     Никифор обвел всех взглядом и поднял руку.
     - Обожди-ка,  - сказал матрос и крикнул вниз,  раненым: - Нет ли,
друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно...
     - Вот чего нету,  того нету! - вздохнул безногий боец. - Сами без
гармошки страдаем... А вот голосов прибавить можно!
     Он повернулся вокруг своего костыля и закричал:
     - Э-гей,   сестрицы!  Ходите  сюда  с  хороводом...  Да  цветиков
попутком насбирайте... Поболее несите цветов!
     А бойцы уже грохнули звонкую песню:
                    Гандзя люба, Гандзя кыця,
                    Гандзя славна молодыця
     - Голубица...  Славна голубица!  - подправлял на  каждом  куплете
раненый боец, а потом так и пошло: "голубица".
     На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что
и кому поется, сами становились в кружок и подпевали.
     Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести.
     Так славили нашу гаубицу.
     А она,  вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная,
готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага...
     - Что ж,  теперь дело за небольшим,  - сказал  матрос,  когда  мы
двинулись дальше. - Остается только в паспорт имя вписать.
     На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения  и
раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и
на будке паровоза жаркие крупные буквы:
                                ГАНДЗЯ
     Так бронепоезд стал крестником красноармейцев.



     Только на четвертые сутки,  после яростной рукопашной схватки под
Винницей,  нашей  бригаде  удалось  наконец  пробиться через вражеские
заслоны.  Вышли из кольца  и  мы  с  бронепоездом,  вытянув  за  собой
многоверстовой эшелон.
     Разорванный фронт красных  частей  был  восстановлен.  Оба  полка
бригады,  кавэскадрон,  отряды рабочих,  батареи, повернувшись лицом к
врагу,  снова стали на позиции.  А эшелон продолжал движение в тыл. От
Винницы  мы  его  уже  не  сопровождали  - тут дорога была свободна до
самого Киева.
     Состав за составом,  шестнадцать поездов,  набирая ход, двинулись
мимо бронепоезда.  Нескончаемой чередой замелькали вагоны  -  красные,
зеленые,  сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом.
Раненые   красноармейцы,   доктора,   санитары,    банщики,    пекари,
каптенармусы   -  сотни  людей  махали  нам  из  окон,  кричали,  иные
выскакивали на площадки вагонов,  иные карабкались на крыши, чтобы еще
и оттуда помахать бронепоезду шапкой.
     Паровозы эшелона,  прокатывая  мимо,  приветствовали   бронепоезд
гудками.  Наша  "овечка"  пронзительно  ревела  в ответ,  обдавая всех
теплыми брызгами пара.  А мы - вся команда - стояли шеренгой,  руки по
швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые...
     Взметая пыль,   полным   ходом   пронеслись    поезда.    Наконец
стукнул-грохнул  последний  из семисот вагонов,  и через минуту и этот
поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза...
     Матрос выступил из шеренги.
     - Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?
     - Пересчитал. Все.
     - Все,  все,  - заговорили кругом,  - все шестнадцать! Как партию
приняли, так и сдали - в целости, сохранности.
     Особенно тепло мы распрощались с батарейцами.  Бронепоезд, сделав
маневр  на  станционных  путях,  подогнал площадку с пушкой к каменной
разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских
лошадей.  Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы
приподняли ее за хвост,  прицепили к тележке, "передку". Потом подошли
прощаться.  Я  каждого  расцеловал  и поблагодарил за братскую помощь,
оказанную нам в походе.
     Ездовые пришпорили  лошадей,  загремела,  сотрясаясь  на  ухабах,
пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
     - В гости буду!
     А ребята ему в ответ:
     - Не  в  гости,  а  насовсем!  Нам такой мастак,  как ты,  нужен!
Командир зачислит тебя на бронепоезд!
     По правде  говоря,  бойцы  угадали мое желание.  "На одном Малюге
держимся,  - подумал я.  - А если его ранит? У артиллерийского прицела
заменить его некому".
     И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать  наводчика
Кришталя  из  2-й батареи на бронепоезд.  Но,  может быть,  комбатру-2
самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, -
может быть,  ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а
другого...  Короче  говоря,  прежде  чем  подавать  рапорт,  следовало
повидаться с комбатром.
     Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова
обвертывал тряпкой гудок паровоза:  проводы окончены,  мы возвращались
на позицию.
     В этот   день   жмеринские  железнодорожники  подали  мне  сообща
докладную - они просились служить на бронепоезд.
     Я принял  всех  -  их  было  семеро  - и внес железнодорожников в
список отдельной графой: "Ремонтная бригада".
     В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.



     Наши войска  развернули  теперь  фронт  к  востоку от Винницы,  в
районе узловой станции  Казатин.  Но  противник  не  дал  нам  времени
укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
     Бой завязался сразу по всему фронту.
     Население окрестных  сел и местечек было застигнуто врасплох.  По
всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним
скарбом,  с волами,  коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на
полях.  На другой день боя это  уже  были  только  костры...  Зерно  в
скирдах тлело долго и упорно.  По этим огненным знакам артиллерия вела
ночную стрельбу.
     Крестьяне толпами   собирались   у   штаба  бригады  и  просились
добровольцами в наши части.  К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич.
Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные
люди - какая от них помощь?
     За весь  месяц еще не было таких жестоких боев,  какие завязались
под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев
не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у
бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится
ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
     Уже не  за  отдельные  станции  шли  бои,  даже  не  за   крупный
казатинский  узел,  -  здесь,  под  Казатином,  решалась судьба самого
Киева, столицы Советской Украины...
     Не выходил из боя и наш бронепоезд.  Мы недосыпали, недоедали, не
всякий день успевали даже помыться  и  ходили  в  пороховом  загаре  -
черные,  как угольщики.  Случалось,  у самого орудия во время стрельбы
кто-нибудь сваливался как подкошенный,  и не  от  пули,  а  сшибленный
сном.
     Сон стал врагом,  он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его
и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
     Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места.
Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только
бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...



     Однажды я лежал под кусточком,  и до того,  помню, разморила меня
жара,  что  лень  было  пальцем  пошевелить.  По  щеке ползла какая-то
канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну
вот,  - думаю,  - как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на
кончик носа,  смахну ее и буду спать".  Но вдруг  слышу  цокот  копыт:
кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
     Я перевернулся на живот,  приподнял голову и сразу же, по лошади,
не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
     Подъехав и приняв мой рапорт,  Иван Лаврентьич спрыгнул с  седла.
Он сдвинул свою фуражку на затылок,  обтер ладонью потное лицо и начал
доставать из седельной сумки газеты.
     - Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.
     Но посмотрел Иван Лаврентьич на  спавших  вповалку  около  поезда
бойцов и остановился в нерешительности.
     Я понял его.
     - Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
     - Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону,
на лужайку.
     Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
     - Только без фокусов, - строго предупредил я его.
     Но Федорчук,  чтобы  поскорее  поднять  всех  на  ноги,  применил
все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.
     Способ этот такой:  скрутит спящему парню  ухо  да  еще  повернет
раз-другой,  как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе
ноги вскакивает.
     Первым пробудился племянник.  Встал,  потирая посиневшее ухо.  За
ним поднял голову Панкратов - одна щека  белая,  другая  малиновая,  в
налипших  камешках.  Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать
своих пулеметчиков.
     Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.
     - О-ох,  кто це?  - простонал Малюга,  вскакивая.  - Тьфу! Щоб ты
хлиба так ил!..
     - А и слабый ты на ухо!  - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а
у тебя только предмет, что ухо.
     - Сам ты предмет,  - огрызнулся  Малюга,  но,  увидев  начальника
политотдела,  засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами
бороду,  затянул на себе ремень,  а потом кинулся в канаву, где пучком
сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
     Матрос вытряхивал бушлат.
     Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
     Иван Лаврентьич  поздоровался  с  командой  и,  помуслив  пальцы,
развернул номер "Правды".
     - Бьем ведь их,  ребятки,  а?  - сказал он,  встряхивая  газетный
лист.  -  Колчаку-то,  главному их закоперщику,  скоро и совсем капут.
Гонит его по Сибири наша  доблестная  Красная  Армия  -  только  земля
гудет...
     Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью
отросшие редкие волосы.
     Все пододвинулись к нему.
     - Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил
Иван Лаврентьич.  - Сибирь  -  страна  хлебная.  Будет,  значит,  хлеб
рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед
Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с
петлюровщиной.
     - Это правильно,  - горячо поддержали бойцы.  - Развели мы с ними
канитель - дальше некуда...
     Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
     - Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
     Иван Лаврентьич  протянул  свежую   газету   бойцам.   Ее   сразу
подхватило  несколько  рук,  ребята  отхлынули  в  сторону и принялись
читать в несколько голосов:  "Оперативная сводка...  Восточный  фронт.
Развивая генеральное наступление, наши части..."
     - Ну  как,  ладите  между  собой?  -  сказал   Иван   Лаврентьич,
просовывая  руку  мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова.  -
Лбами не стукаетесь?
     - Да   уж  лучше,  кажись,  и  не  бывает,  -  сказал,  смущаясь,
Панкратов. - Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним
узелков не распускаю...
     - Хорошо.  А ты,  политком,  теперь газеток  побольше  в  команду
давай! И беседы заводи почаще.
     Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
     - Да,  чуть  ведь  и  не  забыл!..  Нате-ка приказ.  "Бронепоезду
тяжелой артиллерии,  - прочитал  вслух  Иван  Лаврентьич,  -  согласно
желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
     Вечером, когда бронепоезд  отошел  в  тыл,  чтобы  принять  запас
топлива, мы устроили небольшое собрание.
     - Знамени Красной Армии не уроним!
     Так сказали бойцы.



     А враг  подтягивал  войска...  Через пленных стало известно,  что
петлюровцы решили окружить под Казатином  бригаду  и  прикончить  всех
нас,  чтобы,  как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы
намеревались вступить  в  украинскую  столицу  в  начищенных  сапогах,
смиренными    христианами,    под    колокольный    перезвон   древней
Киево-Печерской лавры.
     Под напором был оставлен Казатин.
     Бои завязались на подступах к Киеву...
     Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с
товарными,  дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на  помощь
рабочие.  Были тут старики и даже женщины.  Плохо вооруженные,  наспех
сформированные в отряды,  шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны
были силы.  С запада давил на нас,  уже торжествуя победу,  Петлюра; с
юго-востока стремительно подходил  к  Киеву  Деникин.  Мы  видели:  не
удержать нам натиск врага.
     Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки:  из глубины
Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские
части. Вот кто мог нас выручить!
     Но враг уже навязал нам решительный бой...
     Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных  курсантов.
Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел
- молодцы!  Еще немного - и получились  бы  из  них,  юных  рабочих  и
крестьян, образцовые командиры...
     Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой
и развернутыми знаменами,  все, как один, в зеленых шапочках пирожком,
строгие, подтянутые.
     Раз-два, раз-два...  - шагали курсанты,  и, глядя на их выправку,
каждый  невольно  оправлял  на  себе  ремень  и  фуражку  и  сам  весь
подтягивался.
     Ввели в бой курсантов.  Еще выше подняли они знамена,  еще громче
ударила  музыка.  Наступавшие  встретили  курсантов бешеным огнем.  Но
славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь
и не пригибая головы.
     В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады,
изможденные,  израненные,  спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных
винтовок,  подхваченные  великой  силой  товарищества,   стремительным
ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
     Курсанты довершили дело:  не дав им опомниться,  они отбросили их
обратно за Казатин.



     Эта победа,   пусть  неполная,  временная,  победа  среди  многих
поражений,  просияла  для  нас  ослепительным  лучом:  все   на   деле
почувствовали,  что  уже  не  за горами тот день,  когда Красная Армия
вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
     В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор.  Да
и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец,
-   сломили   врага.   Никифор  с  пылающими  щеками  всем  и  каждому
рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался
с братом:  "Подбежал я...  Митька!  - кричу. А он как подденет меня за
пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень
хватать...  Да  вот,  обождите,  придет  ко мне.  Сами увидите,  каков
силач!"
     Да где  уж  тут  было  в  гости  ходить!  Так и не выбрался к нам
любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!



     Газеты теперь присылали прямо из Киева.  В поезде у меня иначе  и
не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до
строчки.
     Читали про  разгром  Колчака и другие фронты,  про свою Советскую
страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о
мире.  Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали,
можно было только силой оружия.

                          Глава одиннадцатая

     Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия  подкреплений
из тыла.
     И вот пришли к нам свежие войска - каждый  боец  в  ярко-зеленой,
еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой
винтовкой.  Приклады  у  новых  винтовок  были  совсем   белые,   едва
загрунтованные:  не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать,
и нечем было.
     Поротно и  побатальонно  ночными маршами выходили прибывшие бойцы
на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
     С нетерпением все ждали наступления.
     И вот наконец пришел этот долгожданный час...  Все части бригады,
и  бронепоезд  в  том числе,  получили извещение:  "Штаб готовит общий
боевой  приказ.  Иметь  на  красноармейцах  двойную  норму   патронов,
санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части,
остальным дать полный отдых".
     Извещение из  штаба  пришло  с  вечера.  Меня  с бронепоездом оно
застало на позиции.  Я выждал,  пока стемнело,  и отвел бронепоезд для
снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
     Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
     Штаб расположился в поселке,  недалеко от станции; связной должен
был доставить мне оттуда приказ.
     Предварительное извещение мы получили с вечера,  но я уже знал из
практики, что самый приказ будет издан ночью.
     Наш комбриг  подписывал приказы перед самым началом операции.  Он
делал это для того,  чтобы противник,  если бы он  даже  и  перехватил
через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
     А в эту ночь еще с нашей  стороны  работала  усиленная  разведка:
штаб  собирал  самые  последние данные о расположении наступавших,  их
коммуникациях и резервах.
     Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
     И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в
нашем  "кубрике".  Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами...
Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели
писать  письма.  Кто  писал отцу,  кто матери,  кто прямо на деревню -
"обществу".  Многим некуда  было  писать:  родные  места  остались  за
фронтом,  и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе
весточки в семьи товарищей.  И вышло так, что под письмом Панкратова -
он писал к себе в Рязань - подписались еще двое,  в письме пулеметчика
Молодцова поставил свою фамилию и  его  напарник  Крыниця.  А  матушка
Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
     Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
     - Ну,  а от бобылей-то поклон посылаете?  - пробурчал матрос, все
время молчавший.  - От меня бы послали... Не грех и от командира слово
прибавить.
     Тут попали в письма и наши поклоны.
     Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
     Оттуда он вернулся со свежими газетами.
     И как  же  мы  обрадовались  все,  когда вдруг неожиданно в вагон
вошел Иван Лаврентьич!
     Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
     - Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл...
Дай-ка,  думаю,  загляну на огонек в попутную избу,  авось добрые люди
выручат!
     Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
     Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
     Иван Лаврентьич  взял  по щепотке табаку у одного,  у другого,  а
матрос  принес  ему  нераспечатанную  осьмушку  из  нашего  артельного
запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
     - А ты это брось,  Федорчук,  - остановил его Иван Лаврентьич.  -
Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
     Но мы не отпустили начальника политотдела.
     - Иван  Лаврентьич,  -  заговорили  бойцы,  -  побудьте  с  нами.
Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
     Начальник кивнул на свежую пачку газет:
     - Да вы же грамотные. Вот и читайте.
     А бойцы опять:
     - Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор
зашел:  была  нынче  весной  Советская  Венгрия  - а где она?  Толкуем
промежду собой,  да все врозь.  И Советская Бавария была  -  опять  не
стало,  как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились.
Непонятно.
     - Что   ж,   давайте   поговорим,   -   сказал  Иван  Лаврентьич,
присаживаясь поближе к фонарю.  - Мало еще у  них  каленого  народа  -
коммунистов   мало,   большевиков,  -  сказал  Иван  Лаврентьич.  -  И
классового опыта нет...  Но  дайте  срок,  и  они  выйдут  на  дорогу.
Слыхали,  что  товарищ  Ленин  говорил  на конгрессе Коммунистического
Интернационала?  Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных
стран   и   сказал   так:   "Пусть  буржуазия  всего  мира  продолжает
неистовствовать,  пусть она изгоняет,  сажает в тюрьмы,  даже  убивает
спартаковцев  и  большевиков  -  все это ей больше не поможет.  Победа
пролетарской революции во всем  мире  обеспечена".  И  рабочие  разных
стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
     Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
     Приказа из   штаба   еще   не  было.  Я  с  Федорчуком,  Малюгой,
Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение,
паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
     После этого я и своих помощников уложил спать.
     Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
     Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только
по  хрусту  песка  мог  определить,  когда  он  приближается  и  когда
удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
     Я предупредил часового,  чтобы боевой приказ, как только он будет
получен, подали бы мне сюда, к орудию.
     Начала всходить луна,  похожая на большой неразгоревшийся фонарь.
Таким  блеклым  очком  светит  только  что  зажженная  железнодорожная
стрелка,   пока   стрелочник   еще   приправляет  фитиль.  Вспомнились
стрелочные огни,  и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после
Проскурова  -  на  станциях  ни  огонька:  все  делаем в темноте,  все
ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
     Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
     Я прислонился к  гаубичному  колесу  и  спросил  себя:  "Отвечай,
Медников,  отвечай себе самому по всей совести:  способен ли ты идти в
бой уже красным офицером?" Рука по привычке  потянулась  в  карман  за
тетрадкой,  но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки
за спину.
     Могу ли   я  сказать  по  совести,  что  на  бронепоезде  создана
дисциплина?  Отвечаю:  нет для моих бойцов  и  для  меня  самого  дома
роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если
бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь,  то самым страшным приговором
было  бы:  "Иди,  брат,  на  все четыре стороны,  возвращайся к себе в
деревню, в свою хату!"
     Но мне  не  приходилось  и,  уверен,  не придется выносить такого
приговора.  Для революционного бойца лишение оружия  мучительнее,  чем
приговор к смерти.
     Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.
Об  этом  я  с  гордостью  скажу  Ивану  Лаврентьичу и комбригу на той
комиссии,  которая соберется,  чтобы принять от меня  экзамен.  И  оба
порадуются  вместе  со  мной,  потому  что  ведь  они сами мне во всем
помогали.
     Но знаю  ли я свое артиллерийское дело?  Иначе какой же я красный
офицер?..  "Гандзя",  ответь за меня!..  Молчит гаубица...  В бою  она
ответит, вот когда!
     Однако не  лукавя  могу  сказать:  да,  я   научился   руководить
стрельбой с наблюдательного пункта.  Самостоятельно подготовляю данные
для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
     Только теперь  мы  редко  работаем с наблюдателем.  Бронепоезд на
передовой,  в пехотных  цепях  -  тут  огонь  молниеносный,  с  прямой
наводки!
     А если пришлось бы заменить у орудия  Малюгу,  сумею  ли  я  бить
прямой наводкой с таким же мастерством и проворством,  как это удается
старому артиллеристу?  По совести говоря,  нет,  - на прямой наводке я
заменить  его  еще  не решился бы.  Орудие знаю,  материальную часть в
теории изучил, но практика мала.
     Нет, оказывается,  надо  еще погодить с почетным званием красного
офицера. Пусть уж до комиссии.
     Я смахнул рукавом росу с граней затвора,  надел чехол.  Прикрыл и
прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.
     - Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..
     Я пошел в другой  конец  вагона.  Тут,  весь  раскинувшись,  спал
телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
     Я вытянул из-под него кончик  шинели  и  прилег,  ожидая  боевого
приказа.



     Не знаю,  сколько  я  спал.  Помню  только,  что  меня  разбудили
встревоженные голоса и страшной силы взрыв.  От этого  взрыва  у  меня
перехватило  дыхание.  Я  вскочил  как  ошалелый  и выхватил из кобуры
наган.
     Была серая, предрассветная муть.
     Новый взрыв. Пламя.
     Я увидел,  что  это стреляет наша гаубица,  и сразу же сообразил,
что и в первый раз был тоже наш выстрел.  "Это от сырого воздуха такие
удары,  -  догадался  я,  -  в  сыром  воздухе  звук выстрела особенно
резкий".
     В отблеске  выстрелов  я  разглядел у орудия Малюгу.  Он был весь
растрепанный,  без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике -
матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
     "Что такое?..  Где мы?.."  Я  бросился  с  наганом  к  бойнице  -
Попельня. Стоим, как стояли, на станции...
     - Да вы что,  - вскричал я,  - не проспались?  С ума вы  сошли  -
здесь стрелять?
     Перепрыгивая через ящики и расталкивая  полуодетых  и  бестолково
суетившихся людей, я побежал к орудию.
     - Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое
мгновение  словно зарево полыхнуло в сумраке утра.  Отчетливо,  как на
картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
     Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
     - Берегись!  Это залп!  - только и  успел  я  крикнуть.  Раздался
грохот,  треск,  и наша гаубица,  подпрыгнув на одном колесе, со всего
маху ударила своим хвостом по обшивке вагона.  Доски лопнули, из щелей
заструился на пол песок.
     Матрос и Малюга,  отскочив  в  разные  стороны,  секунду,  словно
оцепенев,  глядели  друг  на  друга  и  потом опять бросились заряжать
орудие.
     - Сюда,  ребята!  Все!  -  крикнул я,  ухватившись за правило.  -
Никифор, к телефону! Полный ход назад!
     Поезд рванул  с  места,  в  ту  же секунду мы выстрелили,  и звук
выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа.  Но этот залп
уже  не  причинил  нам вреда.  Поезд был в ходу,  и у Богуша получился
недолет:  только  загремели,   рассыпаясь,   рельсы   на   контрольной
площадке...
     Мы отмахали от Попельни версты три.
     Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три
версты пробежал...
     Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
     Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
     - Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...
     - Проводил его к нам кто-то,  не без этого!  -  сказал  матрос  и
яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!
     Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
     - Брось,  Федорчук,  - остановил я его, - не суетись по пустякам.
Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...
     Массивный стальной  щит  орудия,  весь  перекореженный  ударившим
снарядом, обвис, как лопух.
     Матрос обомлел.
     - Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к
Малюге.
     Артиллерист отстранил  его.  Старик  осматривал  со  всех  сторон
орудие и только покачивал головой.
     - Ну?  Ну как?  Пойдет?  - с тревогой спрашивали обступившие  его
бойцы.
     А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и  сам  удивлялся
своему  спокойствию.  Меня  ничуть  не смущали глубокомысленные вздохи
Малюги и даже не тревожила порча щита.  Что значит -  "пойдет"  орудие
или "не пойдет"?  Ствол целый,  есть куда закладывать снаряд?  Значит,
можем вести бой!
     Я терпеливо  ждал,  что  скажет Малюга,  и поглядывал в бинокль в
сторону станции.  Там,  в трех верстах от  нас,  остановился  башенный
бронепоезд.  Солнце  еще  не  всходило,  я  смутно различал на станции
вагоны,  но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила
как бы из неподвижной точки:  бронепоезд Богуша не двигался со станции
ни туда и ни сюда.
     Я обернулся к Малюге:
     - Ну как там гаубица?
     - Ладно еще,  что не по прицелу хватил...  - вздохнул наводчик. -
Э-гей вы, батарейцы!
     К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:
     - Есть, товарищ начальник!
     Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.
     Малюга велел им подать инструмент  и,  зайдя  к  орудию  спереди,
что-то там с минуту отвинчивал.  Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" -
и бойцы,  взявшись с обеих сторон за тяжелый щит,  сняли его со ствола
орудия, как воротник, и сбросили вниз.
     Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.
     - Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент.
- Теперь можем и стрелять.
     В вагоне весело и шумно загалдели.  Я еще раз посмотрел в бинокль
на станцию. Башенный поезд стоял все там же.
     - По местам!.. - скомандовал я.
     Малюга шагнул к прицелу.  Племянник, поплевав на руки и развернув
плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий
занял  место  замкового.  В   стороне,   позади   орудия,   собрались,
перешептываясь,  наши  железнодорожники - починщики пути.  Но Федорчук
строго обернулся на шепот, и все замолкли.
     Я выждал паузу.
     - К бою!.. Машинист, тихий вперед!..
     Уже совсем рассвело,  и теперь ясно был виден белый домик станции
с пакгаузами напротив.  В  пакгаузах  черными  дырами  зияли  разбитые
ворота... А где же Богуш? Неужели ушел поезд?
     Я торопливо подкручивал окуляры своего  призматического  бинокля,
всматриваясь  во  все  закоулки  станции.  И  вдруг в воздухе запели и
заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел.
     "Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!"
     Машинист резко  протолкнул  поезд  вперед,  сразу  на   сотню-две
саженей,  и мы вышли из-под обстрела.  В ту же минуту машинист прикрыл
дым, и мы начали медленно приближаться к станции.
     Поезд нам  был виден,  - должно быть,  он занял позицию где-то на
запасном  пути.  Укрывшись  там,  он  время  от  времени  посылал  нам
навстречу снаряды.
     Вот опять  прогремел  далекий  выстрел...  С  визгом  и  грохотом
лопнула в воздухе шрапнель,  и прямо перед поездом повис белый дымок с
желтизной.
     Еще шрапнель лопнула - это позади поезда.
     - В вилку взял! - закричали артиллеристы.
     Все, затаясь, ждали третьего снаряда.
     Но поезд успел выйти из вилки,  и убойный снаряд не причинил  нам
вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата.
     Молодец Федор Федорович, хорошо ведет!
     Я кивнул Никифору:
     - Передай на паровоз: так и держать ровным ходом...
     Богуш пострелял,   пострелял   и,  разбросав  попусту  с  десяток
снарядов, прекратил огонь.
     Он стал поджидать нас в своей засаде.
     А мы продвигались, не изменяя хода, и так прошли уже с версту.
     Дистанция все сокращалась...
     Малюга, совсем уткнувшись носом в прицел,  медленно,  не  отнимая
руки, вращал штурвальное колесо, и ствол гаубицы ниже и ниже склонялся
к горизонту.
     Только один раз наводчик оторвался от своего стеклышка.
     - На прямой!  - сказал он,  полуобернувшись, и опять ухватился за
штурвал.
     Глянул я вперед,  на рельсы,  - и глаза раскрыл: да прямее и быть
не может!  Дорога пролегла ровной степью - ни бугорка вокруг, а рельсы
как натянутые струны.  Вдалеке,  у станции,  рельсы сходились  в  одну
точку.
     "Вот это для нас позиция! Дождались, наконец-то!"
     Бойцы -  я  это  увидел  по их загоревшимся глазам - не хуже меня
оценили обстановку.
     Все еще теснее стали у орудия.
     Племянник, шагая на цыпочках,  стал подкатывать снаряды поближе к
орудию,  но  переусердствовал,  и  стальные  двухпудовики загремели по
полу, как бочки на мостовой.
     На парня  со  всех  сторон  зашикали,  и сам он в испуге взглянул
вперед, словно этот неосторожный шум мог спугнуть Богуша.
     Опять стало тихо в вагоне.
     Только от телефона доносился приглушенный голос.  Никифор  спешил
сообщить политкому, какая нам славная выдалась позиция.
     Панкратов ехал у себя в вагоне с пулеметчиками.  Еще с  вечера  я
распределил  силы так,  чтобы в каждом боевом вагоне было крепкое ядро
начсостава.
     Идем. Станция  все  ближе.  Меньше  двух  верст  уже  осталось до
станции.
     Но Богуш затаился, молчит. И мы молчим. У нас заложен снаряд, и у
него, понимаем, тоже все наготове.
     Малюга уже самыми точными,  мелкими винтиками подкручивал прицел,
давая орудию окончательную установку.
     "Черт, как мы ползем!.."
     Я вытер пот со лба. Велел прибавить ходу.
     Поезд пошел веселее.
     Повеял встречный  ветерок.  Проворнее   стали   отступать   назад
телеграфные столбы.  Я попробовал сосчитать,  сколько столбов остается
до станции. Но из этого ничего не вышло: столбы вдалеке сливались, как
солдаты в шеренге...
     И вдруг над станцией вспорхнуло колечко светлого дыма и  поплыло,
качаясь, в воздухе.
     Еще колечко,  еще...  Между  постройками  показалась   паровозная
труба.
     В следующую минуту я увидел в бинокль башенный бронепоезд -  весь
целиком.
     Богуш вышел нам навстречу.
     Я быстро осмотрелся:
     - Все на местах?.. По бронепоезду!.. Огонь!
     Грохнула, ударила  наша  гаубица.  По  степи  прокатилось  шумное
эхо...
     Бойцы сразу  повеселели:  кончилось  ожидание,  началось дело!  С
присказками и шуточками бросились бойцы подавать в  орудие  снаряды  и
заряды.  Я отшвыривал в сторону стреляные гильзы,  и они с колокольным
звоном катились по полу.
     А вокруг  поезда  уже заплясали черные дымки взрывающихся гранат,
комьями  начала  взлетать  земля,  застилая  пылью  росистую   полевую
зелень...
     Я посмотрел вдоль рельсов в бинокль:
     - Почище наводку, Малюга! Пока мимо!
     Старик нетерпеливо мотнул головой.
     - Снаряд!.. Заряд!.. - покрикивал он, не отзываясь на мои слова.
     Глухой черной стеной уже стоял вдалеке дым от разрывов,  и  после
каждого  нашего  выстрела  стена  раздавалась все шире,  словно кто-то
беспрерывно подставлял и подставлял  к  этой  стене  черные  вихрастые
столбы.
     Но станция  виднелась  вся  по-прежнему.  Там,  в  легком  тумане
пороховой гари, сверкали огоньки встречных выстрелов...
     Снаряды Богуша бороздили землю уже около  самого  нашего  вагона.
Сквозь щели блиндажа нас обдавало удушливым дымом.  Через бойницы то и
дело прорывались осколки,  чиркая потолок  и  застревая  в  деревянных
стенах.
     - Давай ему по башне,  что  ж  ты!  -  крикнул  я  Малюге,  теряя
терпение.
     - Останови поезд,  тогда и спрашивай! - запальчиво крикнул он мне
в ответ.
     - Сто-оп!.. - скомандовал я.
     Но не успел еще поезд остановиться, как снаряды обрушились на нас
ураганом.
     Все потемнело вокруг. Визг, грохот, железный скрежет осколков.
     Мы были в вилке.
     Я подскочил к Малюге:
     - Давай попадание, сию же минуту! Сию же минуту!..
     Старик только мычал в ответ и, суетясь, дергал за шнур.
     - Да что ты, ослеп? - взревел я.
     Но тут  я  и  сам потерял из виду далекие огоньки выстрелов.  Все
застлало дымом.
     Стоять больше  на месте было невозможно...  Пришлось скомандовать
задний ход.
     - Позор,   бойцы!   Не   можем  справиться  с  негодяем  Богушем!
Дожидались позиции... Все летит к черту!
     Я в бешенстве обернулся к Малюге:
     - Горе-наводчик!
     Поезд, содрогаясь от близких взрывов, пошел назад.
     - Эй, быстрее вытягивай вагоны из огня... Да ну, живее!
     Никифор надсаживался у телефона, подгоняя машиниста.
     Вдруг ко мне подлетел матрос.
     - Командир! - гаркнул он во всю силу своих легких. И тут же сгреб
меня и пробормотал едва слышно: - Некуда уходить. Путь разбит...
     "Отрезаны!" - мелькнуло в сознании.
     Матрос держал меня за плечо.
     - Что делать будем? - прошептал он.
     Тут раздался такой силы  взрыв,  что  я  не  устоял  на  ногах  и
повалился  на  ящики.  В  ту же секунду,  деревянные балки крыши,  как
ребра, раздались в стороны и блиндаж наполнился едким дымом.
     - Горим! - услышал я в дыму крики. - Брезент... На снарядах!
     Я вскочил и как сумасшедший бросился на голоса.
     Бойцы топтали брезент, стараясь сбить фуражками языки пламени.
     - Воду сюда!  Протягивай шланг!  - закричал я.  - Никифор,  живо!
     Никифор подскочил  со шлангом,  открыл воду,  поливая брезент.  И
вдруг покачнулся, выронил шланг и упал, как сноп.
     - Что ты, Никифор! - Я бросился его поднимать.
     На помощь подбежал матрос.  Он,  торопливо  пошарив  в  карманах,
выхватил бинт.
     И чистый бинт, разматываясь, покатился у него из рук на пол...
     - В сердце,  - коротко сказал матрос, - легко помер. Кончился наш
запевала.
     Он снял  с  мертвеца  фуражку  -  открыл  ему  побелевший  лоб и,
подхватив тело на руки, зашагал в глубь вагона.
     Кто-то подхватил  шланг  и  потушил брезент,  но я уже не смотрел
туда.
     Весь вагон  трещал  и гудел под ударами снарядов.  В несмолкаемом
грохоте уже не различить было выстрелов гаубицы.
     - Аааа... черт! Да попадешь ли ты наконец!
     Я бросился к артиллеристу - и с разбегу уткнулся в прицел, да так
и отскочил: "Где же наводчик?"
     Старик, закрывшись руками и раскачиваясь из  стороны  в  сторону,
сидел на лафете.
     - Ранен?
     Я отдернул от его лица одну руку, другую...
     Малюга зашевелил побелевшими губами:
     - Испортилась окаянная гаубица...
     - Что? Гаубица? - прошептал я, отступая.
     Грохот нового взрыва не дал ему договорить.
     Вагон тяжело  качнулся  на  сторону,  боковая  стена  треснула  и
вдавилась  внутрь.  Меня  по колени засыпало песком.  Я выкарабкался и
побежал к орудию:
     - Сюда,  бойцы!  Будем  отбиваться  до  последнего...  Живыми  не
дадимся!
     Сгоряча я  ухватился за правило и тут же отдернул руки:  "Да ведь
орудие испорчено..." Но бойцы уже теснили и толкали меня,  вставая  по
местам.  Племянник  подхватил  с  полу снаряд,  поднял его и пропихнул
кулаком в ствол. Батареец заложил заряд.
     Замковый защелкнул затвор.
     "Это как же так?..  - Я не верил  своим  глазам.  -  Орудие  ведь
действует!"
     - Малюга!  - закричал я, стаскивая старика с лафета. - Что же ты!
Орудие исправно!
     - Прицел... - Малюга безнадежно махнул рукой, - скособочило...
     - Прицел? Прицел, говоришь? Только и всего?.. Наводи!
     Старик зашаркал  на  свое  место.   Безвольными,   одеревеневшими
пальцами он подкрутил винты.
     - Огонь! - скомандовал я.
     Дали выстрел. Снаряд ушел колесом в сторону!
     И тут я в первый раз увидел,  что творится вокруг  нас.  Щита  на
орудии  не  было;  я стоял как в открытых воротах.  Выглянул из вагона
вперед - и содрогнулся...  На сотни саженей в стороны -  как  не  было
зеленой  степи,  пузырилась и в страшном грохоте взрывавшихся снарядов
разлеталась в пыль...  Я понял,  что и  вправо  и  влево,  за  стенами
вагона,  и  позади нашего поезда все превратилось в пустыню.  Каким-то
чудом среди  этого  пожарища  мы  еще  целы!  Путь  сзади  разрушен  -
двинуться некуда.  И предатель белогвардеец Богуш теперь расстреливает
нас, как у стенки...
     Я стоял перед орудием...  Жалкая,  бесполезная,  никому не нужная
груда металла!
     Я сделал шаг в сторону - сам не знаю зачем.
     Бойцы тоже переступили - они все жались ко мне.
     "Неужели кончено все?"
     Волны черного и рыжего дыма все больше застилали наш поезд. Перед
вагоном блеснуло пламя. "Вот он, снаряд... Нет, не долетел..."
     Опять полыхнуло огнем в дыму. Гудя, разлетелись стальные осколки:
и второй мимо... третий. Этот кувырнулся совсем в стороне.
     Снаряды вокруг нас падали вразброд.
     - Ребята! Обожди! - вдруг закричал матрос, срываясь с места, и на
секунду замер с поднятой рукой.
     - Ребята, да ведь нас дымом затянуло! Глядите все! Ведь он наугад
снаряды втыкает!.. Не попасть ему, собаке, в нас.
     Бойцы с  минуту,  словно  не понимая,  что он говорит,  удивленно
глядели на матроса.
     - Дыму, ребята, давай дыму больше! - кричал матрос.
     - Правильно! - скомандовал я. - Жги что попало!
     Тут бойцы  горохом  рассыпались  по  вагону  и  стали выбрасывать
наружу обломки досок и бревен,  соломенные тюфяки,  одеяла,  тряпки.
     А Федорчук все кричал и тоже метался по вагону:
     - И бушлат подойдет,  и форменка!..  Носовой платок - туда же!
     Я подкинул ногой в кучу одежды свою шинель.  А сам за рупор - и к
борту.
     - Машинист! - закричал я в рупор. - Машинист!
     Но грохот взрывов гасил мой голос.
     Наконец на  паровозе  меня  услышали.  Шевельнулся железный лист,
подвешенный над входом в будку, и в щель просунулась голова машиниста.
     Я замахал ему руками:
     - Сифонь!.. Задувай вовсю, Федя, дыму давай, дыму!
     Не прошло  и  минуты,  как  из  трубы паровоза густо повалил дым,
застилая над нами небо серой тучей.
     А по  обеим  сторонам  вагона  жарко запылали костры из шинелей и
брезентов, посыпанных орудийным порохом.
     Вслед за  артиллеристами,  смекнув,  в чем дело,  разожгли у себя
костры и пулеметчики.
     - Вот,  брат,  и дымовая завеса! Живем еще!.. - говорил Федорчук,
чихая от едкого дыма и зажимая себе нос бескозыркой.
     Он прохаживался   по   вагону  и,  протирая  покрасневшие  глаза,
посматривал, чего бы еще бросить в костер.
     А Богуш  на бронепоезде,  должно быть,  уже совсем потерял нас из
виду. Снаряды его грохали где-то в дыму, не причиняя нам вреда.
     Воспользовавшись передышкой, я бросился налаживать орудие. Ох как
мне захотелось теперь самому заложить снаряд и дернуть за шнур!..
     Но прицел, проклятый прицел...
     У орудия стоял Малюга и о чем-то мрачно раздумывал. Сквозь дым он
показался мне тенью.
     Увидев меня,  старик сразу,  словно он  только  этого  и  ожидал,
уступил мне место и пошел прочь.
     Я спешил разобраться в испорченном прицеле.
     Снаряды вокруг нас падали все реже и реже. Казалось, бой затихал.
Но это только казалось.
     Густой дым,  окутавший нас во время канонады, начал рассеиваться,
а наши костры догорали. Выдохся и Федор Федорович со своим сифоном...
     Мы стояли под жерлами четырех наведенных на нас пушек,  способных
посылать сорок восемь  снарядов  в  минуту.  И  Богуш  выжидал  только
подходящего  момента,  чтобы снова обрушиться на нас всей силой своего
артиллерийского огня.
     Но пока завеса дыма все-таки укрывала "Гандзю" от противника, и я
копался в прицеле.
     Винты, стекла,  рычажки...  Черт,  сколько же их!  "Дистанционный
барабан - главная часть прицельного устройства",  - вдруг припомнилась
мне  дословно  одна  из  моих записей.  Не доверяя памяти,  я выхватил
свободной рукой тетрадь из сумки.
     Но не   успел   я   отыскать  нужную  страницу,  как  весь  вагон
содрогнулся от накрывшего нас залпа. Тетрадка выпала у меня из рук...
     Впереди в просветах поредевшего дыма, засверкали огоньки.
     Богуш возобновил бой.
     Решающие минуты...
     Я ухватился за прицел. Где барабан? Вот он, так, на месте...
     Стебель на месте... Защелка на месте...
     Вихри дыма и горячие  сквозняки  от  разрывов  обдавали  меня.  Я
отводил  голову,  чтобы  не глядеть на происходящее,  и все-таки видел
перед собой,  в дыму и пламени,  нашу контрольную площадку, всю словно
обглоданную, уже без углов и почти без помоста, голую, как скелет...
     Стебель, защелка на месте!
     Я нахлобучил  фуражку на самые глаза и приник к мелким винтикам и
стеклам.
     Кто-то, охнув,  грузно повалился за моей спиной.  Кто-то стонал в
вагоне - должно быть, тяжелораненый... Но я не оборачивался...
     - Защелка  на месте!  Отводка на месте!  - выкрикивал я сам себе,
вцепившись в прицел всеми пальцами.
     Отводка... Уровень   продольный...  Поперечный  уровень  тоже  на
мес...  Нет!  Поперечный не на месте!..  Проклятый уровень,  где  твой
пузырек! Где... твой... пу-зы-рек?!
     Разжав пальцы, я отдернул руку от прицела.
     - Малюга, Федорчук, сюда!
     Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию.
     - Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону!
     Малюга так и оцепенел,  взглянув на  едва  приметную  трубочку  с
жидкостью.
     Я изо всей силы встряхнул его:
     - Видишь ты или ослеп?
     - Вижу!  - взревел Малюга,  вырвавшись от меня.  - Вижу! Старый я
дурень! Прицел справный! Это... Да это сама орудия косо стоит!
     - Ну да...  Ну да...  - забормотал Федорчук,  озираясь. - У всего
вагона крен. На правый борт... Сдала правая рессора...
     Не теряя времени,  Федорчук схватил топор и  начал  забивать  под
осевшее колесо орудия клинья-колобашки...
     - Богуш!.. - вдруг закричали бойцы. - Сюда идет!
     Я быстро   вскинул  бинокль.  "Да,  приближается...  Кончать  нас
идет..."
     - Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет!
     Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень:
     - Есть, пузырек уже на месте!
     Дрожащими пальцами  я   подкручивал   винты,   стараясь   поймать
бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые
ладони Малюги,  помогавшего мне навести орудие.  Но дым разрывов то  и
дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд.
     Богуш бил на ходу из всех четырех орудий.
     Я делал наводку по его головной башне.
     - Трубу снесло на паровозе!  - вдруг крикнул кто-то сзади меня, и
в ту же минуту этот голос слился с другим:
     - Башню разворотило у пулеметчиков!
     У меня  дрогнули  руки,  прицел  сбился,  и  все  заплясало перед
глазами...
     Собрав все силы, я снова подступил к орудию.
     Нет, чувствую, сдаю... Не поймать мне Богуша в крестик нитей...
     Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.
     - Товарищи! - закричал я. - Помогайте! Песню!
     - Песню! - эхом откликнулись бойцы в вагоне.
     И затянули нестройно:
                    Славное море - священный Байкал...
     Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый,
но твердый голос матроса и повел за собой хор:
                    Славное море - священный Байкал
                    Славный корабль., броневая...
     Вот он, в крестике!
     Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот...
     И вдруг - полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота
боя.
     Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу...
     Бойцы с  минуту  глядели друг на друга,  ошеломленные наступившей
тишиной, не соображая, что произошло.
     И вдруг  в  погоревшей,  разбитой снарядами траве,  где-то совсем
близко,  щелкнул  кузнечик.  Щелкнул  -  и  пустил  трель.  Эту  трель
подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады
застрекотала вся степь.
     Бойцы, словно  вдруг  пробудившись,  толпой  бросились  к орудию,
спеша заглянуть в чудесное стеклышко.
     - Ура-а!.. Победа!
     Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не
задушив своей пышной бородой.
     Я, как мог, вырывался.
     - Нет,  не пущу!  - гудел старик.  У него были слезы на глазах. -
Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет... Ты - артиллерист,
командир доскональный. Наш красный офицер!
     - Да разве?..  Что ты!..  - Грудь у меня стеснило  от  радостного
сознания:  "Вот  и сдал экзамен на красного офицера...  Как просто это
получилось: сами солдаты приняли экзамен".
     Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:
     - Не обижай старого человека,  командир,  признавайся,  что ты из
артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!
     - Ясно, порушим, - сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри
меня играла каждая струнка.  - На то идем!  - И я крепко пожал старику
руку.
     - Ну,   кажись,  теперь  поладили...  -  сказал  Федорчук,  шумно
вздохнув.
     Матрос стоял  с  рупором  наготове  и  давно  уже  ждал  от  меня
приказания.
     - Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку...
Вперед, что ли?
     Матрос закричал в рупор:
     - Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!



     Со скрипом,  тяжело переваливаясь с борта на борт и  усыпая  путь
вывороченными  из  гнезд болтами,  гайками,  обломками досок и бревен,
наша "Гандзя" двинулась к башенному бронепоезду.
     Мы приближались  осторожно,  с  заряженным  и наведенным орудием:
подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.
     Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз,
по команде,  выпрыгнули с винтовками из вагонов,  оцепили  умолкнувший
бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.
     Взглянув на поезд,  такой еще грозный в недавнем бою,  я невольно
остановился:  груда обломков - это было все, что осталось от стального
страшилища!
     Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный
вагон поезда.  От броневой крыши  до  самого  основания  вагона  зияла
огромная пробоина,  расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса,
усеянные заклепками,  от взрыва разъехались по швам и  висели  рваными
лоскутьями.
     Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.
     Я пошел  по  цепи своих бойцов,  чтобы осмотреть весь поезд.  Вот
заграничный паровоз,  грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха.
Паровоз  стоял,  уткнувшись между рельсов;  передние колеса зарылись в
землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза
был  смят  в  гармошку,  на  тендере  лежал,  придавив  его всей своей
тяжестью, задний броневой вагон...
     Башен на  вагонах  не было.  Похожие теперь на огромные скорлупы,
они валялись в траве.  На местах башен  торчали  только  пушки.  Пушки
сорвались со своих тумб, - должно быть, от удара при крушении поезда.
     На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы...
     Я придержал  своих бойцов,  которые в нетерпении напирали со всех
сторон на врага.
     - Петлюровские бандюги,  сдавайся! - крикнул я, выступая вперед с
наганом.
     Молчание...
     - Есть живые? Выходи! - крикнул я, выждав с минуту.
     В вагонах послышался шорох,  приглушенные голоса. Потом откуда-то
из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в
коричневых   английских  френчах.  Они  махали  нам  белыми  тряпками,
останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
     - Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали...
     - Солдаты,  что ли? - крикнул, теряя терпение, Федорчук. - Выходи
без канители. Стройся все!
     Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
     - Оружие,  документы  есть?  -  говорил он,  ощупывая каждого.  -
Опоражнивай карманы!
     Всех солдат набралось человек пятнадцать.
     Сопровождать пленных вызвался племянник.  Я назначил в конвой еще
двух бойцов, из железнодорожников.
     - А кто будет старший?  - спросил племянник.  Он так и ловил  мой
взгляд.
     - Ты старшим пойдешь, - сказал я, к великому удовольствию парня.
     Пленных повели в штаб бригады.
     Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.
     "Ну что же, надо обследовать, что там еще есть..."
     - Вперед!  - скомандовал я,  и все мои бойцы с разбегу вскочили в
броневагоны.  Наставили винтовки,  но стрелять не пришлось: перед нами
были только мертвые.
     Бойцы вопросительно  взглянули  на  меня:  "А где же он сам?" - и
принялись переворачивать трупы.  Я посмотрел в лицо  одному,  другому,
третьему,  отыскивая среди них Богуша.  Но трупы были так изуродованы,
что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь - не все
ли равно?
     Мы собрали  по  вагонам  оружие  -  винтовки,  карабины,  тесаки,
револьверы...  Панкратов  со  слесарями-железнодорожниками вывинтил из
бойниц пулеметы.
     Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с
рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!
     Бойцы торжествовали.  Несколько  человек  с  Федорчуком  во главе
собрались на лужайке,  и сразу же грянула веселая,  задорная "Гандзя".
Матрос,  прижимая  бескозырку  к груди,  старательно выводил смешливые
слова куплета,  потом азартно взмахивал бескозыркой,  и  бойцы  дружно
подхватывали припев:
                    Гандзя люба, Гандзя кыця,
                    Гандзя славна гаубица!..
     Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.
     - Гладеньких  штучек  набрали,  - сказал он,  кивнув на трофейные
пулеметы. - Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят... - И
вдруг переменил разговор:  - А что, товарищ командир, назад не подадим
наш поезд?
     - Как так - назад? - удивился я.
     - Да трубу-то надо подобрать?  - Он показал на  свой  паровоз.  -
Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.
     Я поглядел на наш истерзанный паровоз,  который без трубы дымил с
обоих концов,  как головешка,  перевел глаза на огорченное лицо Федора
Федоровича - и расхохотался.
     - Да мы тебе,  Федор Федорович,  под броней паровоз дадим! Теперь
мы разжились!
     - Да ну, и вправду дадите?
     Старик просиял.
     Я взял его под руку.
     - Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!
     Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.
     И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас,
на бегу щелкая затворами винтовок.
     - Стой!  Куда?!  - закричал я,  прибавляя шагу, и тут увидел, что
все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона
и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.
     Самые проворные  из  ребят  уже забрались к Малюге и вместе с ним
спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.
     Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до
вагона,  взобрался к  пушке,  где  только  что  стоял  Малюга,  быстро
огляделся.
     - Богуш...  Богуш!..  - вдруг понеслись  крики  из-за  вагона.
     Я кубарем  перекатился  через  борт  и попал в самую гущу бойцов.
Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.
     - Стой! Расступись!
     Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.
     На земле  лежал  офицер  в  табачном френче с золотыми погонами в
гвардейскую дорожку.  Одна нога его в хромовом сапоге была  придавлена
свалившейся с вагона башней.
     Я сразу узнал Богуша.  Он бессмысленно глядел на людей,  - видно,
только что очнулся и не понимал еще, где он.
     И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись  дикой
ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.
     - На помощь! Сюда! -закричал он исступленно.
     Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.
     Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.
     - Сдавайтесь,  Богуш,  - сказал я, оттесняя ребят, которые своими
криками мешали мне говорить.
     - Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех.
     - Передушить вас всех...
     - Сдаетесь?
     - До Киева болтаться будете на телеграфных  столбах...  До  самой
Москвы!
     - В последний раз. Сдаетесь?
     Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня.
     Я пустил ему пулю в лоб из нагана.
     - Кончилась твоя измена, собака, - сказал кто-то из бойцов. Голос
был спокойный и строгий.
     Маузер я вручил Малюге.
     - Это правильно,  - сказал старик со смешком в глазах.  -  Мне  и
причитается. За уворованную кочергу.



     Боевой приказ  о наступлении был выполнен всеми частями бригады в
точности:  наши  славные  войска  отбросили  петлюровцев,   вышли   на
командующие высоты и укрепились.
     А наш бронепоезд?  Оказалось, что и мы со своей "Гандзей" неплохо
выполнили приказ,  хотя и получили его после боя.  Нам была поставлена
задача:  теснить вражеский бронепоезд,  отвлекая его  своим  огнем  от
наступающей пехоты, - ну а мы его уничтожили.

                              Заключение

     На этом  я  кончаю  повесть  о "Гандзе",  хотя и трудно поставить
точку и отложить перо.
     Меня спрашивают: "Где сейчас бойцы "Гандзи", кто из них жив?"
     Но лучше бы не спрашивали...
     Уж куда  я  только  не обращался:  и в Проскуров,  и в Киев,  и в
Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки...
     А потом   -   гитлеровское  нашествие  на  нашу  страну.  Великая
всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших
героев, советских людей.
     Вернулся я в 1945-м году с фронта - ну какой уж  тут  разговор  о
продолжении  поисков!  Гражданская война,  все ее события отодвинулись
куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы "Гандзи",
то   распознать   их  под  силу  лишь  историку,  а  то  и  археологу,
восстанавливающему эпохи по черепкам.
     Так мне думалось. И вдруг...
     Вдруг на пороге моей комнаты - черноморский матрос.
     - Извините, вы, - называет меня по фамилии.
     Тут моряк подал мне письмо:
     - От старшего моего брата,  из Одессы. Помните Кришталя? У вас на
бронепоезде служил артиллеристом.
     Только прочтя  письмо  и  разговорившись  с  гостем,  я припомнил
Давида Кришталя, нашего артиллериста.
     Главный мой  хозяин  при  гаубице,  Малюга,  случалось,  допускал
Кришталя даже к прицельной оптике -  и  тот  не  ошибался:  выкрикивал
показания  прибора  без запинки,  полным голосом.  Да и снаряд посылал
метко.
     И все  же  Малюга  не  считал  Кришталя заправским артиллеристом.
Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
     Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
     - Наддай! Швидче... Що швидче!
     А Малюга,  бывало,  поглядит-поглядит  исподлобья на мелькающие в
траве носки сапог и выковыривающие  пыль  каблуки,  громко  сплюнет  и
отойдет прочь.
     "Швидкисть в ногах - небогато розума в голови".
     Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
     Послание на  множестве  листков.   Читаю.   Ну   конечно,   бурно
высказанная радость,  что оба мы еще живы,  что можем встретиться... И
сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
     "А помните   -   в  Жмеринке...  в  Гнивани...  в  Браилове...  в
Казатине?"
     И он  выкладывал горы фактов,  казалось только что выхваченных из
боя,  обжигающих  пороховым  дымом...  А  ведь  события   сорокалетней
давности!
     И все это без дневника. Поразительная у человека память...
     Но как  же  он  живет  теперь,  мой  бывший артиллерист,  веселый
чечеточник?  Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил
себя  и  на  мирном  фронте.  Рабочий-краснодеревщик,  он трудился над
восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
     "Это замечательно,  -  написал  я  Кришталю,  -  что  у вас такая
память.  Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в
живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
     Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все,  что ему
известно  о  матросе  Басюке  Филиппе  Яковлевиче (он у меня в повести
выведен как матрос Федорчук).
     Ответ пришел незамедлительно.
     Распечатываю письмо,   с   волнением   пробегаю    страницу    за
страницей...  Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне
человек,  Басюк...  Но вчитываюсь - и перед  каждой  фамилией  начинаю
спотыкаться:  "НЕТ...  НЕ  знаю...  НЕ слышал...  утратил связь...  НЕ
встречал..."
     Мы продолжаем  переписываться.  Шлем  друг  другу поздравления на
Новый  год,  на  Первое  мая,  на  Октябрьские   праздники.   Кришталь
по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
     Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай:  со
скольких снарядов,  к примеру,  мы разгрохали вражеский обоз у станции
Гнивань,  как  подавили  пулемет  на  церковной  колокольне   в   селе
Кожанка...
     Но люди!  Такая была дружная,  боевая команда...  Неужели,  кроме
нас, никого в живых? Быть этого не может!
     И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть
"Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
     Генерал Григорий  Арсентьевич  Печенко  увидел  книжку  в   руках
сына-школьника.
     Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
     И вот уже передо мной на столе письмо:
     "Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
     Далеко шагнул  боец  "Гандзи"  -  пришел  на  бронепоезд  молодым
крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
     Читаю дальше.
     Григорий Арсентьевич  Печенко  проживает  в  Харькове.   Там   же
обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший
пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
     И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
     Сын каменщика,  он в детстве, в царское время, не знал, что такое
поесть досыта.
     А в  советские  годы,  посмотрите,  сколько   учебных   заведений
окончил:
     высшая школа  физического  образования   (ныне   Институт   имени
Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
     У Филиппенко  плохо  действует  рука  (на   бронепоезде   хватило
осколком  по суставам пальцев).  Как же попасть в военную школу?  Ведь
медицинская комиссия, строгий отбор!
     И его  забраковали.  Не посчитались с тем,  что человек с фронта,
стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных  офицеров.  Даже
ходатайство,  которое  мы написали с бронепоезда,  не подействовало на
врачей.
     Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
     "Я левша,  еще слесарем работал левой  -  и,  на  беду,  левую  и
повредило.  Нормально  действовал  на  руке только большой палец - я и
принялся его тренировать.  Одновременно тренировал мускулы на ладони -
до корней поврежденных пальцев".
     По многу часов в день занимался Филиппенко  своей  рукой  -  и  с
радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
     Рискнул - записался на спортивные соревнования.
     В зале  расположены  снаряд  за снарядом.  Филиппенко сопутствует
удача.  И вдруг - канат...  Свисает с потолка - а  до  потолка  восемь
метров,  и  на  канате  ни  одного  узла.  Тут  же судья объявил,  что
взбираться к потолку только при  помощи  рук;  притронешься  к  канату
ногами - будешь снят с соревнования.
     Филиппенко преодолел канат.  Сам не понимал,  что за чудо  с  ним
произошло...
     Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
     И они же торжественно повели его получать первый приз.
     Так Филиппенко  раз  и  навсегда  доказал   военным   медицинским
комиссиям,  что  его  увечье  -  не  увечье,  а  как бы почетный знак,
свидетельство сильной воли.
     В Москве  Филиппенко  заканчивал военно-воздушную академию.  Надо
было выполнить последнее задание.  Посадили его бортмехаником на вновь
построенный   самолет   -   первенец  нашей  бомбардировочной  авиации
конструкции А. Н. Туполева.
     За руль сел Валерий Павлович Чкалов.  Он обычно первым поднимал в
воздух вновь создаваемые,  еще не облетанные и подчас  таящие  в  себе
неприятные сюрпризы самолеты...
     Набрали высоту...
     Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
     "Вдруг вижу через щель:  самолет - камнем вниз. Все внутри у меня
поднялось  к горлу...  Но мелькнула надежда:  "Ведь это же Чкалов,  не
допустит он,  чтобы мы так враз угробились!" Я  за  что-то  схватился,
чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
     - Что происходит?
     - Пикируем.
     - Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ
главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
     А механик спокойно, с усмешечкой:
     - Это же Чкалов..."
     После окончания  академии  Филиппенко   работал   в   авиационном
научно-исследовательском институте.
     Вот он куда взлетел,  пулеметчик с "Гандзи",  - исследователем за
облака!
     Между тем почта принесла мне новое письмо.
     И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
     Иван Васильевич  Крысько   обнаружился   в   городе   Хмельницке,
Винницкой области.
     Бывший боец  "Гандзи"   на   заслуженном   отдыхе,   персональный
пенсионер.
     Но Крысько  -  непоседа.  Его  можно  встретить  и  на  партийном
собрании  в  колхозе,  и  на  току,  и  внезапным ревизором у весов на
хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
     Если у  Ивана  Васильевича  огорченный  вид - это почти наверняка
означает,  что в делах  района  возникли  неполадки.  Именно  в  сфере
общественной,  но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой
Андреевной,  живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев.
Например,  ежегодно  ставят  в  клетку  пару гусей.  Вера Андреевна не
признает  новогоднего  праздничного  стола  без  гуся,  причем  особым
способом откормленного.
     ...Итак, передо  мной  четыре  письма:  от   Кришталя,   Печенко,
Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем,
пока лишь предварительные,  требующие подтверждения.  А вот обнаружить
следы Басюка не удается... Жив ли он?
     Четверо с "Гандзи",  со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись.
Надо встретиться, но где?
     Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько,  поглядим  друг  на  друга,
посетуем  на  годы,  которые так изменяют людей,  что вынуждают боевых
соратников как бы заново знакомиться...
     Хмельник был  удобен  и,  так  сказать,  в оперативном отношении.
Отсюда короткий бросок  на  автомашине  -  и  мы  в  областном  центре
Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
     Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность  -  в  годы,
которые  сделали  меня  борцом  и  всю  мою  жизнь наполнили ощущением
счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
     Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не
узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей
44-й дивизии.  Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на
станции Жмеринка начдив сделал  нам  крутую  ревизию...  Подъезжает  к
бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и
ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
     Мы на бронепоезде насторожились:  какое-то начальство.  Про Щорса
знал на Украине каждый,  и мы гордились тем,  что  вместе  с  бригадой
вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще
и месяца не было;  знали комбрига Теслера,  а начдива в  лицо  еще  не
видали.
     Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец,  конь его перед
стенкой броневагона взвился на дыбы.
     - Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
     Я мигом  ссадил  из  пульманов  свободных  от боевой вахты людей,
построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
     Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
     Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
     Щорс поглаживает  по  холке  своего  коня  и всматривается в нас,
окидывая каждого с ног до головы.  Под изучающим  его  взглядом  бойцы
даже шевелиться начали, как от щекотки.
     А лицо у начдива все более недоумевающее.  Все строже  становится
лицо.
     - Кого это я вижу,  интересно?  -  заговорил  Щорс  и  совсем  не
по-военному,  с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские
бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
     Я с  обидой  подумал:  "За  что  он  нас?" На станции Жмеринка мы
ошалели в боях.  Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений
теснит враг...  По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд
по станционному треугольнику,  чтобы повернуть его головным  пульманом
то    на    одесское    направление,   то   на   волочиское,   то   на
могилев-подольское...  Отовсюду  требовали  гаубичного  огня!  Тут  не
только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
     Обтрепалось и обмундирование:  ведь на бронепоезде что ни  шаг  -
железо, острые углы.
     Щорс выслушал мои объяснения,  усмехнулся,  снял фуражку, нащупал
что-то внутри...
     - Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли,
товарищ командир?
     Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим
носом и убрал опять в фуражку.
     С этим и уехал.
     Тут у нас,  откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить,
мало того - даже простирнуть одежду,  перепачканную на  бронепоезде  в
масле и смазке.
     А вот другой случай...  Это был секрет начдива, который раскрылся
для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
     Ленинград. Дом  писателя.  В  гостях  у  нас  военные.  Выступает
артиллерист, ветеран гражданской.
     Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте:  да мы  из
одной с ним дивизии, из 44-й!
     Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
     - С "Гандзи"?  Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня
сидели!  - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это
Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу.  Из меня, батарейца,
няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а
их  у  меня  было  всего-то  три  - специально для страховки "Гандзи":
выручать  вас,  чертей,  своим  огнем,  когда   в   бою   зарветесь...
Разумеется, по секрету от вас.
     Я был  глубоко  взволнован  этим   боевым   товариществом,   этой
чуткостью сурового начдива.
     - Полковник, неужели вы серьезно?
     - Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
     ...Ночь, пассажирский поезд.  В купе все спят. Даже колеса вагона
постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
     Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
     Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
     Казатинский узел в лихорадке эвакуации.  В  сторонке  от  вокзала
скромный вагон - из тех коробок на колесах,  в которых в царское время
возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.
     Вызванный с бронепоезда,  испытывая приятный щекочущий холодок от
острых переживаний только что выигранного боя,  я поднялся в вагончик,
узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам,  что здесь штаб
нашей бригады.
     Стало немножко  грустно,  что  не  увижу Теслера.  Он был отозван
Москвой - кажется, в Латышскую дивизию.
     Но вызвали  меня  сюда,  в штаб,  как оказалось,  по распоряжению
Теслера.
     Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
     Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.
     Вот выдержка из наградного листа:

     "...Бронепоезд "Гандзя"  не  раз  достигал  колоссальных успехов,
благодаря храбрости его  бойцов  и  командования  и  преданности  делу
рабочих  и  крестьян.  В  августе  1919  г.  значительная  часть войск
жмеринского  направления  (около  10000   штыков)   была   разгромлена
Петлюрой.  Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление,  и благодаря
ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено  около  16
составов  (поездов по 40-45 вагонов).  Под Винницей Петлюрой фланговым
ударом  вся  группа  красных  была  разбита,  несколько   бронепоездов
захвачено  в  плен...  Бронепоезд  "Гандзя" был окружен,  в результате
ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры
два наших бронепоезда и,  увлекая за собою остальные части, разгромил,
в свою очередь, войска Петлюры..."



     Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
     Где-то здесь  станция  Попельня.  Поединок с Богушем,  который мы
выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели...
Интересно  бы  посмотреть,  что  теперь  на  обширной равнине.  Тучные
пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые
плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось
в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..
     Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
     Я приподнимаюсь на койке,  но сквозь  оконное  стекло  ничего  не
видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
     Выключаю в купе ночник,  однако стекло  остается  непрозрачным  -
теперь уже от мрака ночи.
     Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать
меня  будут бывшие бойцы - и не просто как соратника,  а как командира
бронепоезда. Значит, держи марку!
     Заснул, оказывается. Да как крепко.
     Меня трясут за плечо:
     - Винница...  Гражданин,  вы просили разбудить.  Вставайте, через
пять минут станция.
     Ошалело вскакиваю.  Наскоро  привожу себя в порядок и с чемоданом
выхожу  в  тамбур.  Серое  туманное  утро.   Сентябрьский   сквознячок
заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в
котором я сам не хочу себе признаться?
     Так или  иначе,  приближалась  удивительная,  словно  из  сказки,
минута - встреча стариков, расставшихся юнцами.
     Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра.
     На перроне,  кроме  железнодорожников,  никого.  Но  вот  двое  в
кепках:  плотный,  самоуверенного  вида,  и  рядом  с ним - маленький,
щупленький.
     В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
     - Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников.
А это Крысько! - показывает он на своего соседа.
     Мы оба таращим глаза,  но не узнаем друг друга - вот  что  делают
годы...
     - Николай Федорович!
     - Иван Васильевич!
     Целуемся. Крысько прижимается ко мне,  и оба мы замираем - птенцы
"Гандзи".
     У вокзала поджидала нас легковая машина.
     А через час,  проведенный в дороге,  меня торжественно на крыльце
своего  дома  приветствовала  "дружина"  Ивана  Васильевича   -   Вера
Андреевна.
     Следом за мной,  поездом из Харькова,  приехал  полковник-инженер
Филиппенко.  Он  и  Крысько перемигнулись,  встали рядом и,  сдерживая
смех, гаркнули:
     - Товарищ   командир,   вы  телефонистов  спрашиваете?  Вот  они,
телефонисты!
     Да, вот  так  именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие,
ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
     Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
     - Но вы же пулеметчики!  - выразил я  сомнение,  как  и  подобает
командиру.
     - Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить.
     - Тогда за дело, ребята!
     - Есть станция,  -  доложил  Филиппенко  и  прицелился  вилкой  к
красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
     - Есть заземление,  - добавил Крысько,  помогая жене в хлопотах у
стола.
     - Есть огонь -  добра  горилка!  -  зычным  голосом  артиллериста
завершил доклады Кришталь.
     И все мы подняли чарки.
     За столом  было  много  радостных  воспоминаний,  были  и  минуты
молчания. Поминали погибших.
     Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
     Как видно,  я не успел справиться  с  собой  -  и  горечь  утраты
тяжелой  печатью  легла на мое лицо.  Вера Андреевна глянула на меня и
заплакала.  Потом наполнила мою чарку и  велела  мне  отдельно,  особо
помянуть матроса.
     Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) -  уроженец  не
дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
     И мы,  ветераны  "Гандзи",  порешили:  собрать  все,  что   может
восстановить память о нашем геройском моряке.
     - Еще одно сообщение...  - начал было Крысько и  замялся.  Шепнул
что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
     - Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите?
     - Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко.
     А Крысько:
     - Угадайте, про кого разговор?
     "Кого же,  - думаю,  - мне преподносят под видом кислой  дули?  С
бойцами на бронепоезде я ладил,  меня уважали...  Стоп, уж не намек ли
на Малюгу?"
     Так и есть - угадал.  Значит,  жив, бородач! Любопытно, как-то мы
встретимся.
     Встали от стола.  Пошли пройтись по Хмельнику.  Ивана Васильевича
Крысько  здесь  знает  каждый.  Еще  недавно  он   был   в   Хмельнике
заместителем председателя исполкома.
     И сразу  почувствовали,  что  городок  сегодня   чем-то   приятно
взволнован.  Заходим  всей  гурьбой  в  парикмахерскую  - и происходит
невероятное:  клиенты  дружно  уступают  нам  свою  очередь.   А   сам
парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний
о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.
     Побритые, причесанные   и  опрыснутые  одеколоном,  мы  двинулись
дальше.  Узкие тротуары из каменных плит,  заложенные еще  в  глубокую
старину,  чередовались  с полосками асфальта.  А над головами нависали
кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
     К тротуару,  на  красную линию,  выступали лишь вновь построенные
дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
     Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге.
В Доме культуры.  В райисполкоме...  Всюду уже с порога нас  встречали
приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
     В беседах  хмельчане  и  хмельчанки  охотнее  всего  говорили   о
гражданской  войне.  При  этом  оказалось,  что  все  они  превосходно
разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
     Ай да Иван Васильевич!  Да ведь у тебя весь город прочитал книжку
"Бронепоезд "Гандзя""!
     На другой   день   из  Винницы  примчался  в  Хмельник  фургончик
радиовещания.   Корреспондент   радио   усадил   нас,   гостей   Ивана
Васильевича,  вокруг  магнитофона и потребовал интервью.  Все это было
передано в эфир.
     Потом за нас принялись газеты...
     Приятно, конечно,  понежиться в лучах славы, но пора было браться
и за работу
     Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
     После разгрома  врага  у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев
бронепоезд "Гандзя" превратился в  искалеченного  и  уже  беспомощного
воина.
     Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл,  на  брянские
заводы, для капитального ремонта.
     По несчастью,  я заболел тифом и попутный санитарный поезд  умчал
меня в Москву.
     А что сталось с бронепоездом?
     Два вечера   воспоминаний  -  и  Крысько,  Кришталь,  Филиппенко,
дополняя и поправляя друг друга,  рассказали о времени,  проведенном в
Брянске.
     С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах
завода.  Нарком  просвещения был в военной форме,  которая ему явно не
шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в
кобуре,   как  нарочно,  то  и  дело  выползал  к  нему  на  живот.  И
чувствовалось,  что  между   наркомом   просвещения   и   наганом   не
прекращается глухая ссора.
     Анатолий Васильевич  был  послан   сюда   Лениным.   С   мандатом
уполномоченного  Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в
ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
     Спасибо Анатолию   Васильевичу,   занялся  он  и  полуразрушенной
"Гандзей".
     Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
     С еще более мощным,  чем прежде,  вооружением он был  двинут  под
Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
     Одели здесь как следует и  бойцов  -  в  кожаное  обмундирование.
Каждый  получил  куртку,  брюки,  ботинки с крагами и кожаную фуражку.
Построились  бойцы  и  сами  на  себя  залюбовались.  И   красиво,   и
внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
     На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в  боях  с
белогвардейцами она не знала поражений.
     "Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей -  массированными
артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
     20 октября,  после кровопролитного сражения,  Орел был очищен  от
врага.
     Только Теслера бойцам не удалось повидать.



     Ивану Васильевичу  Крысько  был  подан   "газик".   Для   поездки
ветеранов "Гандзи".
     "Нелегко, - подумал я,  -  товарищам  из  Хмельника  в  эту  пору
лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на
несколько дней,  причем для дела совсем не  срочного.  Хотим  отыскать
затерявшиеся  следы бронепоезда "Гандзя",  его людей...  По существу -
историко-революционная экспедиция.  А для таких экспедиций есть  свой,
спокойный календарь".
     Но товарищи в Хмельнике высказались за  немедленный  наш  отъезд:
"Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!"
     В машине нас,  пассажиров,  пока  четверо:  Крысько,  Филиппенко,
Кришталь и я.
     Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница
- Хмельницкий.
     Я жадно глядел по сторонам.  Воевал за Украину - но  много  ли  я
видел в этой стране?  Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже
в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
     Едем дубовой аллеей.
     Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве.
     На ветвях  дубов  будто облака поселились.  И только потому,  что
облака зеленые, догадываешься, что это листва.
     Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба!
Кличем шофера: "Становись пятым!"
     Аллея эта  такой  длины,  что  соединила  два  областных центра -
Винницу и Хмельницкий.
     Сто километров двухсотлетних дубов.
     Однако за дорогу в  "газике"  прибавился  пассажир;  теперь  нас,
кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
     А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый
артиллерист   называется  Лукьян  Степанович  Головатый,  житель  села
Зяньковцы.  Он колхозник,  уважаемый в здешних местах человек. Когда с
окончанием  гражданской  войны вернулся с бронепоезда,  селяне избрали
его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да
с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян
Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума
государственного.
     С асфальтового  шоссе   мы   свернули   на   проселок.   "Газик",
направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
     Плетень, из-за  которого  выглядывают  вперемежку  мощные   диски
подсолнуха,  початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей.
В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
     Тишина, словно  все оцепенело от зноя.  И только когда под нашими
совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота,  откуда-то  гулко
залаяла собака.
     Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал
спускаться  очень  худой  одноногий  старик.  Трудно было узнать в нем
крепкого,  осанистого Малюгу.  Смоляная  борода  оскудела  -  насквозь
светится.
     На полдороге старик остановился,  приставил ладонь ко лбу и  стал
нас, приезжих, рассматривать.
     - Лукьян,  угомони  собаку!  -  крикнул  Крысько.   -   Встречай,
командира привезли!
     Мы долго лобызались.  А  введя  меня  в  дом,  Лукьян  Степанович
посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной
ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
     Невестка Головатого,  легкая и быстрая молодая женщина, потчевала
гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
     Лукьян Степанович  в  таких  случаях клал вилку и опалял невестку
взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими
очами.
     Нет, уже не тот  Малюга,  не  тот...  Вспомнить  только,  как  на
бронепоезде  он  держал  в  страхе  своего  племянника.  Как примется,
бывало,  грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С
парнем  даже  столбняк  случался.  Хорошо,  что  бойцы  в конце концов
вырвали парня из-под этого тиранства.  Человеком  стал  -  работает  в
Харькове на тракторном заводе.
     Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
     - Лукьян  Степанович,  а  что,  если бы мы все вдруг сейчас опять
очутились на "Гандзе"?
     Старик блаженно  зажмурился,  а  когда  через  минуту  молодецким
рывком повернулся ко  мне,  в  потемневших  от  волнения  зрачках  его
сверкнули огоньки...
     Я встал.
     А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
     - Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по
местам боев бронепоезда "Гандзя".
     Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину  и  дребезжащим  голосом
прокричал "ура".
     Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
     Но вот  кончается  дубовая аллея - сто километров позади,  - мы в
предместье  города  Хмельницкого.  Мчатся  по  шоссе  машины,   полные
крупного,  как  поросята,  "цукрового  буряка",  а плантации,  где эти
машины грузятся,  словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной
свеклы.
     Вперемежку с  "буряковыми"  мчатся,  обдавая  наш  "газик"  жаром
трудового   дня,   машины  с  подсолнухом,  желто-восковыми  початками
кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на
возах дивчин и парубков.
     Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам,  и  тогда
видишь,  что  здесь  уже  не  традиционные хаты,  какие сохранили нам,
скажем,  картины Куинджи,  а нечто иное - деревенское  жилище  не  под
соломой,  а  крыто  шифером (черепицей),  "бляхой" (железом).  В домах
электричество,  над крышами - рога  телевизионных  антенн,  у  крыльца
зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.
     Уборка уборкой,  а уже чернеет на  полях  свежая  вспашка.  Рычат
тракторы, попыхивая сизыми дымками.
     По горизонту дымят трубы фабрик,  заводов, которых прежде не было
и в помине.
     А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров!
     Несмотря на множество встреч,  мы выкроили время, чтобы осмотреть
город.  От  маленького  Проскурова  ничего  не  осталось.  Квартал  за
кварталом  -  новые  красивые  дома.  Асфальтированные улицы,  витрины
магазинов - все новое,  незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека,
в  которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги,  чтобы
напечатать газету...  С радостным  волнением  я  вступил  на  знакомый
порог, но внутри все было уже по-иному.
     Мы дошли  до  вокзала  и  впятером  постояли  у  перрона,  где  в
тревожное  июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли
бронепоезд.
     Вспомнился чумазый  угольный  вагон,  над бортами которого грозно
возвышалась шестидюймовая гаубица.  Она выглядела  несуразно  большой,
словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
     И тут вновь как живого я увидел матроса.  Вот он перелезает через
борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок.
     "Вот мы и  в  кубрике...  Кажись,  сюда  попал?  Вы  уж,  ребята,
извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..."
     Забегая вперед,  скажу,  что  Иван  Васильевич  Крысько  по  моей
просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
     Он с отменным усердием исходил  вдоль  и  поперек  село,  опросил
множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного
моряка и той не нашлось.
     Семья Басюков,   как   выяснил  Иван  Васильевич,  когда-то  была
большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых - наш
Филипп.  Но две войны - гражданская,  потом Отечественная - и от семьи
почти ничего не осталось.
     Крысько познакомился  с молодой колхозницей Антониной Яковлевной.
Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат - герой гражданской войны.
Впрочем,  не так уж это и удивительно:  Филипп Яковлевич погиб в бою в
1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
     "Пришлось мне   установить   их   родство,   -  докладывает  Иван
Васильевич, - через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят
четыре года".
     Побывав на вокзале,  у заветной платформы,  мы,  каждый со своими
думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.
     Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.
     Нас, бойцов  "Гандзи",  здесь  приняли  в крепости,  уцелевшей от
далекой туретчины.  Крепость  воздвигнута  на  огромной  скале.  Скала
неприступна   -   она   окружена  гигантской  глубины  рвом.  И  самое
примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. "Земляные
работы" выполнены речкой.  Извившись петлей, речка на протяжении, быть
может,  десятков тысяч лет точила и точила камень,  одновременно сама,
вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.
     В музее состоялась научная сессия.  Тема:  "Гражданская война  на
Подолии и участие в ней бронепоезда "Гандзя". Сессия была приурочена к
нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и
товарищи из Хмельницкого.
     К сведениям,  которыми  располагали  здесь,  много  ценного,  как
сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе:
ведь мы - живые участники боев!
     Показали нам  стенд  "Боевой путь бронепоезда "Гандзя".  Маршруты
были  вычерчены  на  художественно  сделанной  карте.  Здесь  же,   на
бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.
     - Хлопцы, - говорю, - а это что?! Гильза!
     Медная "кастрюля",  стоявшая у стенда,  пошла по рукам,  и все мы
единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.
     Неужели с  "Гандзи"?  Но как она могла сохраниться и спустя сорок
лет попасть сюда?
     - Вы не первые у нас с "Гандзи", - сказали работники музея.
     Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с
"Гандзи"  сохранил  как  память  и  сдал  в  музей Григорий Калинкович
Маниловский,  старый коммунист.  В  молодые  годы  Маниловский  был  в
Жмеринке рабочим вагонных мастерских.  Вместе с ним в мастерских стоял
за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.
     Если железнодорожники  Проскурова  создали  "Гандзю",  дали,  как
говорится,  ей путевку в жизнь,  то железнодорожники Жмеринки  братски
заботились о "Гандзе", вовремя снабжали, чинили ее после боев.
     И все  же  главное,  что  принесла  нам  Жмеринка,  не  в   этом.
Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И
жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание.  Больше  всего  нами
занимались  как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский.  И
как умело...  Не припомню случая,  чтобы в команде их не  приняли,  не
пожелали  слушать.  А  ведь  боец,  измотанный  боями,  не потерпит ни
сладеньких уговоров, ни нравоучений.
     Здесь мало было таланта педагогов - требовался талант коммуниста.
Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.
     Впоследствии Гуминский  и  сам  вступил  на бронепоезд.  Он смело
вызывался на самые трудные боевые задания.
     Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них -
Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.
     Так мы  стояли  у  стенда,  радуясь  живущим  и  вспоминая павших
бойцов.  Самый старый  из  нас,  Лукьян  Степанович  Головатый,  вдруг
вспомнил  самого молодого из "Гандзи",  своего односельчанина,  Абрама
Глузмана. Сейчас он - инженер в городе Волжском.
     Вспомнили мы  и совсем уже молодого бойца - семнадцатилетнюю Маню
Шенкман.  Девушка  окончила  в  Проскурове  гимназию   и   пришла   на
бронепоезд.   Боевое   задание   получила  -  обучать  на  бронепоезде
неграмотных.  Головатый похвалился, что учительница ставила ему только
пятерки.  Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда
в политотдел дивизии.  А когда нам  пришлось  оставить  Киев  и  город
захватили    деникинцы,    Шенкман,    уже   коммунисткой,   выполняла
ответственные задания в нашем большевистском подполье...
     К слову   пришлось,   и   я  рассказал  товарищам  о  скульптуре,
посвященной  "Гандзе"  и  находящейся   в   Артиллерийском   музее   в
Ленинграде. Авторы - Черницкий и Якимович.
     Сцена "решающего   боя",   которую    воспроизвели    скульпторы,
соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.



     Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец - мадьяр Янош
Боди.
     В команде бронепоезда были русские,  украинцы,  молдаване, евреи,
латыши, чехи - настоящая интернациональная бригада.
     Прислали нам  на  службу  двоих  мадьяров.  Они  были из пленных,
захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.
     Бывшие австрийские  солдаты нам понравились с первого взгляда.  К
тому же у одного  из  них  было  примечательное  лицо.  Теперь,  когда
мировая  литература  обогатилась  знаменитым  романом  Гашека  "Бравый
солдат Швейк",  я бы мог сказать,  что мой новый боец -  Янош  Боди  -
вполне   мог   быть  прообразом  Швейка.  Но  где  он  теперь,  бравый
мадьяр-доброволец,  решивший связать  свою  судьбу  с  Красной  Армией
Советской России?
     Не сразу я отважился предпринять эти розыски.  Сорокалетняя  даль
времен,  другая страна. К тому же - почем я знаю, - может быть, Боди в
Венгрии столь же распространенная фамилия,  как у нас Иванов,  Петров?
Шансов на успех, казалось, никаких - нулевая вероятность!
     Все же  написал  в  Москву,  в  посольство  Венгерской   Народной
Республики.  И  невероятное  свершилось...  Вдруг получаю из Будапешта
пакет,  а в нем - вырезанный из журнала "Orzag Uilag" лист с портретом
Яноша Боди и очерком о нем.
     Оказывается, товарищи из  посольства  переправили  мое  письмо  в
Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.
     И вот Янош Боди в редакции - явился торжественно, в сопровождении
старшего сына и невестки.  Ему,  нашему боевому товарищу, оказалось за
семьдесят,  вырастил многочисленную трудовую семью  (три  сына,  дочь,
внуки).  Его  деревня  - Мадараш близ знаменитого своей природой озера
Балатон.
     В беседе  с  писателем  Эндре  Баратом  (автором  очерка)  Янош с
живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.



     И еще - об одной прогулке.  Когда мы,  старики,  впятером были  в
Хмельницком,  встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы
посмотреть местную фотохронику.
     В центре масштабная фотография - бронепоезд.
     На снимке дата:  "1957 год,  7 ноября".  А в подписи сказано, что
снимок   сделан   в   сорокалетие   Советской   власти,  на  юбилейной
демонстрации трудящихся Хмельницкого.
     Трудно передать   наше   волнение,   когда   мы  прочли  название
бронепоезда: "Гандзя".
     В колонне демонстрантов шел,  конечно,  макет.  Но народ вспомнил
"Гандзю" - и в какой день:  в великий советский праздник!  Значит, наш
бронепоезд, как и прежде, в строю!



     Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и
другие, более близкие события - Великая Отечественная. Тут уж обошлось
без  бронепоезда "Гандзи".  Эпоха бронепоездов закончилась,  появилось
оружие, во много раз более грозное, - танки.
     Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились
на Советскую страну.  Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный
ему  Ленинград,  захватить и онемечить Москву,  наши заводы,  фабрики,
шахты и пахотные земли раздать германским  капиталистам  и  помещикам,
советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить.
     Красная Армия  вступила  в  бой  с  врагом,  покорившим  половину
Европы.  Не  было  в истории человечества войны,  столь ожесточенной и
кровавой.  На защиту социалистического отечества поднялись все  народы
СССР.    Вооружение    Красной    Армии   непрерывно   обновлялось   и
совершенствовалось.  Танки  Т-34  по  огневой  силе  и   маневренности
превзошли гитлеровские. А тяжелый танк КВ, построенный в блокированном
Ленинграде голодающими рабочими,  огнем  своим  раскалывал  как  орехи
гитлеровские "тигры" и "пантеры".
     Обескураженные фашистские начальники  запретили  своим  танкистам
принимать бой с КВ, и те при виде этой грозной и гордой машины удирали
на своих "тиграх".  Экземпляр приказа попал в руки наших разведчиков и
был доставлен конструктору КВ Жозефу Яковлевичу Котину.  Тогда это был
скромный инженер Кировского завода.  Повеселились и  на  заводе,  и  в
штабе фронта, читая приказ запаниковавших гитлеровцев.
     В том  же  1941  году  Котину   было   присвоено   звание   Героя
Социалистического Труда.  Еще ряд боевых машин,  не менее грозных, чем
КВ,  построил Котин.  Стал  генерал-полковником  инженерно-технической
службы.  После войны, уже для мирных полей, под руководством Котина на
Кировском заводе построили мощный трактор К-700.
     Скажу о себе. Когда началась война, каждый ленинградец потребовал
оружие,  чтобы лицом к лицу сразиться с фашистами.  Но многие  ведь  и
воевать  не  умели,  требовалось  их  обучить,  чтобы  люди  не  гибли
понапрасну.  Возникла армия народного  ополчения.  Мне,  как  опытному
военному  и старому саперу,  было приказано сформировать из ополченцев
саперный батальон,  что я  и  выполнил,  набрав  плотников,  кузнецов,
бетонщиков,  инженеров-строителей  и  техников - целую тысячу.  Самого
назначили командиром батальона.  А на  обучение  людей  военному  делу
отвели всего месяц...  Между тем нормальная подготовка сапера в мирное
время  длилась  три  года...  Но  обстановка  торопила  -   война!   И
ленинградцы   сумели   использовать  каждый  час,  каждую  минуту  для
овладения нужными  знаниями.  Выступив  на  фронт,  под  огнем  врага,
строили и бетонировали укрепления, закрывали подступы к городу минными
полями,  а наиболее лихие из бойцов пробирались в расположение врага с
зарядами  взрывчатки  и  пускали  на  воздух  вражеские  доты вместе с
засевшими в  них  фашистами.  Вскоре  батальон  сделали  кадровым  под
названием  "325-й отдельный армейский инженерный".  Участвуя в прорыве
блокады Ленинграда,  батальон отличился в боях за  Лугу  и  в  приказе
Верховного Главнокомандующего был удостоен звания "Лужский".
     Разумеется, наш  батальон  был  лишь  одной  из  многих  саперных
частей, которые крепили оборону Ленинграда.
     Встала на защиту  Ленинграда  от  коричневой  чумы  -  фашистских
полчищ  -  и  44-я  стрелковая  дивизия...  Это  же моя родная!  Сразу
вспомнился 1919 год,  начдив Николай Александрович Щорс,  по  указанию
которого  я  водил в бой "Гандзю"...  44-я...  Это звучало как ожившая
легенда...   Один   из   офицеров   появившейся   дивизии,   Александр
Александрович   Девель,   рассказал,  что  это  действительно  как  бы
возрожденная щорсовская.  Первоначально дивизия была  сформирована  из
ополченцев  Петроградского  района  города.  В  боях  понесла  большие
потери,  остатки ее слили  с  кадровыми  частями,  и  сама  она  стала
кадровой,  но  дали  ей  не  порядковый  номер  по  списку,  а в честь
прославленной дивизии гражданской войны наименовали 44-й.  Обновленная
дивизия участвовала во многих боях,  а когда немецких фашистов погнали
от Ленинграда,  проявила  высокую  доблесть  при  освобождении  города
Чудова и получила почетное наименование "Краснознаменная Чудовская".
     Так героизм бойцов гражданской войны как бы слился с героизмом их
детей и внуков в Великой Отечественной.







     Держу в руках старинную  грамоту.  Она  непривычная  -  яркая,  с
картинками.  Скачут по ней кавалеристы,  преследуя врага. На головах у
них буденовки, рубахи с застежками-клапанами вместо пуговиц. Эта форма
появилась  в  Красной  Армии  в  гражданскую войну,  и ее давно уже не
носят.
     На грамоте подпись: "Командир 2-го корпуса Котовский".
     А выдана кому?
     Читаю в заголовке:
     "Военнослужащему Отдельного эскадрона связи  2-го  Кавалерийского
имени Совнаркома УССР корпуса ХРАЛОВУ ЯКОВУ".
     Далекие времена...
     С тех   пор   рядовой  боец-радист  стал  инженером,  работает  в
Ленинграде.  Вот он сидит рядом со мной. Любим мы, убеленные сединами,
но  все  еще  бойцы  Красной  Армии,  вспоминать былое.  Былые походы,
товарищей своих, командиров...
     Но больше всего любит Яков Хралов вспоминать о Григории Ивановиче
Котовском - прославленном полководце гражданской  войны;  ведь  это  у
него,  у  легендарного  Котовского,  служил  Яков  Хралов  радистом  и
участвовал в его знаменитом тысячеверстном  рейде.  И  даже  присловье
Григория Ивановича Яков Хралов на всю жизнь запомнил.  "Только вперед,
- говорил комкор, - только вперед!"
     - Расскажи,  Яша,  как  ты  получил  эту  грамоту  из  рук самого
Котовского?
     Задумался Яков Николаевич, а потом улыбнулся и говорит:
     - Про грамоту потом. Ты сначала про одну историю послушай.
     Случилось это в самый разгар гражданской войны. А дело было так.
     Огромная армия Деникина,  потерпев неудачу в  походе  на  Москву,
отступала.  Наши  войска  преследовали  деникинцев,  но  от  вражеских
контратак несли большие  потери.  Белые  казачьи  и  офицерские  полки
дрались отчаянно.
     Тогда вызвался ударить по врагу Котовский.
     Отточили кавалеристы  сабли.  Накормили  досыта  коней.  И к ночи
незаметно укрылись в лесу.  А лес был большой,  и на рассвете с разных
его концов ринулись эскадроны в атаку.
     Деникинцы растерялись.  Нацеливаются то на один эскадрон,  то  на
другой,  выискивая, где же тут главные силы, чтобы уничтожить их огнем
артиллерии и пулеметов.
     Но Котовский  не  дал белогвардейцам долго раздумывать.  Во главе
своих конников врубился во вражеские ряды и  пошел  гулять  у  них  по
тылам, громя штабы, резервы войск, обозы.
     Радист на войне знает много.  И бывает, что через наушники радист
узнает  о  силах  и  намерениях  врага  скорее,  чем  пеший или конный
разведчик.
     Яков Хралов  услышал  через  наушники  вражеские позывные,  потом
приказ самого Деникина - и испугался:  навстречу эскадронам Котовского
двинуты бронепоезда...
     - Сколько их? - спросил Котовский прискакавшего к нему радиста.
     - Много. Десять насчитал...
     Котовский снял  фуражку  и  озабоченно  стал  поглаживать  голову
ладонью.  Голова у него гладкая,  как шар.  Григорий Иванович не носил
волос, любил голову брить.
     Вздохнул, размышляя:
     - Десять,  говоришь?  Это значит, против каждого нашего эскадрона
по   бронепоезду...   Многовато...   А  главное  -  броню  саблями  не
порубишь...
     Поблагодарил Котовский  радиста  за  службу  и  отпустил.  А  сам
наклонился над картой.
     Спустя немного  времени  Яков  Хралов  прискакал  в штаб с новыми
сведениями:  спешил сказать,  что бронепоезда уже близко. Глядит, а из
хаты,  где  только  что  был штаб Котовского,  выходит белогвардейский
генерал. Брюки с красными лампасами, на погонах царские вензеля...
     Опешил радист: порубили белые штаб!
     Вслед за генералом из хаты выскочил адъютант - белый  офицеришко.
Тут  же  к  порогу  хаты подвели вороного коня под чепраком,  расшитым
золотом.  Генерал вскочил в седло,  и  вороной  пошел  крупной  рысью.
Пришпорил своего коня и адъютант...
     - Яшка! - вдруг окликнули Хралова. - Ты чего затаился?
     Радист вздрогнул  от неожиданности.  Глядит - а в дверях знакомый
штабист: курит да посмеивается.
     - Слезай с коня, иди чай пить.
     - Ах ты изменник, - прошептал Хралов, - ну я же тебе...
     И он,  не выпуская из рук карабина,  заглянул в хату.  Что такое,
никаких  белогвардейцев!  Знакомые  все  лица  -  штаб  Котовского  за
работой. Он и карабин опустил.
     А тот,  что окликнул Хралова,  подает ему кружку морковного чая и
опять посмеивается.
     - Котовский родом из Бессарабии, это ты знаешь?
     - Каждый знает.
     - И я оттуда же, - сказал штабной. - Мы земляки. А теперь слушай.
     И узнал  радист,  что  Котовский  с малых лет стал заступаться за
бедняков.  Возненавидел богатых.  А когда подрос  да  возмужал,  решил
установить в родной Бессарабии справедливые порядки. Подобрал надежных
товарищей  -  и  ударили  они  по  помещичьим  имениям.  Отобранное  у
помещиков добро раздавали крестьянам-беднякам.
     Было это еще в  царское  время.  Полицейские  стражники  кинулись
ловить Котовского.  Конечно,  народ прятал своего заступника. Но когда
Гриша попадался - не было ему пощады:  избивали, сажали в тюрьму, даже
к  виселице  приговорили...  Но  он  из  тюрьмы  убегал  - смолоду был
богатырь да ловок.
     - Вот  тогда,  -  сказал  штабист,  - Котовский и научился всяким
превращениям:  то царским  чиновником  загримируется  и  оденется,  то
помещиком, то стражником, то калекой-нищим...
     - Обожди-ка! - Штабист вскочил, прислушиваясь.
     Вскочил и Хралов.
     Снаружи донесся стук копыт,  ржание лошадей -  и  вот  на  пороге
Котовский.  Один  рыжий  ус  у  него  в  руке,  снимает с губы другой.
Морщась, отодрал от лица бороду. Отлепил парик.
     Сбросил с себя китель с царскими погонами,  взял мыло,  полотенце
и, ни слова не говоря, пошел во двор умываться.
     Все обступили "адъютанта".
     - Ну как там? Ну что?..
     - Путь свободен!  - объявил парень,  снимая офицерскую форму.  И,
торопясь,  пока не вернулся в хату Котовский,  рассказал, как Григорий
Иванович обманул белогвардейцев.
     Галопом примчался  он  к  бронепоездам  и   потребовал   к   себе
командиров.
     - Господа офицеры, ко мне!
     Те видят  - генерал,  да еще царской свиты по форме,  сбежались в
тревоге.
     Строго оглядел генерал всех, а на одного даже прикрикнул:
     - Капитан, что это вы дрожите как заяц? Извольте отдать мне честь
по уставу.
     Потом выругал всех за оплошность:
     - Почему не спрашиваете у меня документа? Безобразие! Так и перед
большевистским шпионом рты разинете!
     И тут же сам предъявил документ.
     В нем сказано:  выполнять все  распоряжения  генерала  такого-то.
Подписано: "Верховный главнокомандующий Деникин". И печать с орлом.
     Потом сказал:
     - Наша  доблестная  освободительная  армия  бежит от большевиков.
Позор!  И еще раз позор!  Но  бог  милостив,  у  нас  есть  друзья  за
границей.  Англичане  двигают сюда танки.  От одного вида этих чудовищ
банда Котовского разбежится!  К сожалению,  - добавил генерал, - нам с
вами,  господа, не придется увидеть этого разгрома. Англичане объявили
операцию секретной,  без свидетелей. Не будем, господа, обижаться. Без
иностранцев нам не освободить несчастную Россию от большевиков!
     И генерал приказал бронепоездам убраться прочь.



     Конечно, деникинцы вскоре обнаружили  обман.  Спохватились  -  да
было  уже  поздно.  Эскадроны  Котовского  без помехи перешли железную
дорогу, где недавно еще стеной стояли бронепоезда, и, сверкая саблями,
помчались дальше на юг.
     Вихрем налетали на  вражеские  заслоны,  прорубались  -  и  вновь
горячили коней. Крупных стычек избегали.
     У Котовского был свой замысел, и он требовал от ребят:
     - Только вперед! Товарищи, не до отдыха.
     В стане врага  -  переполох.  Деникин  бросал  против  Котовского
пехоту,   казаков,   артиллерию  -  но  грозная  красная  конница  все
опрокидывала...
     Наконец - Одесса... Вот куда стремился Котовский!
     Увидели бойцы  Черное  море,  сняли  шапки  и   поклонились   его
величавому простору. Умылись, зачерпнули воды во фляги.
     Однако мешкать было нельзя.
     Снова штаб-трубач  сыграл  поход.  Котовский  повернул  эскадроны
навстречу бежавшим деникинцам и ударил им в лоб...
     Шесть тысяч белых офицеров и белоказаков подняли руки,  сдаваясь.
Сдались и бронепоезда - счетом четырнадцать.
     А сколько на полях сражений было брошено врагом пушек, пулеметов,
повозок с награбленным у населения добром - того и не счесть.
     А ведь силы-то Котовского были совсем небольшие: когда семьсот, а
когда и шестьсот сабель во всех эскадронах - только и всего...
     Задумался связист  о  боевом своем прошлом...  Не сразу и услышал
меня, когда я напомнил:
     - Про грамоту не рассказал. Расскажи про грамоту.
     Он улыбнулся:
     - Грамоту  я  получил,  когда  Красная Армия уже победила на всех
фронтах. Из рук в руки от Григория Ивановича. На прощание.



     Окончилась гражданская война,  а страна разорена:  ни одежды,  ни
обуви,  ни  хлеба  досыта;  ни  топлива,  чтобы пустить остановившиеся
заводы;  ни машин,  чтобы вспахать и засеять поля... А молодежь, самые
крепкие  и  сильные  ребята,  - в армии.  Но враг разбит,  и пора было
героям  войны  клинок  и  винтовку  сменить  на  токарный  станок,  на
кузнечный молот, на плуг, на рычаг в будке паровоза.
     Страна переходила на мирный труд.
     Котовский, как  и  многие  другие  военачальники,  распрощался со
своими соратниками.  Многие из них,  расставаясь с любимым командиром,
плакали.
     И захотелось Григорию Ивановичу каждого  своего  бойца  проводить
как сына.  Надумал Котовский одарить всех памятной грамотой. Пригласил
художников, сказал, какой он хочет на грамоте рисунок.
     Так и   нарисовали.   Скачут  боевые  кавалеристы  в  буденовках,
преследуя врага,- скачут только вперед.
     Памятную грамоту     получил    каждый    демобилизованный.    На
торжественном собрании кавалеристов.
     - А дальше, - спрашиваю, - что было?
     - Дальше  проводы.  Прощальный  завтрак  по-походному.   Григорий
Иванович присаживался то к одному, то к другому бойцу, угощался вместе
с нами.
     Кончился завтрак. Вперед вышел штаб-трубач. Блеснула медью труба,
и ветерок шевельнул нарядные на ней кисти. Трубач сыграл сбор.
     Демобилизованные кинулись седлать лошадей.
     Прискакал верхом Котовский.  В бой он  выходил  только  на  белом
коне, этот же боевой конь был под ним и сейчас.
     Котовский привстал на стременах и скомандовал - зычно и протяжно,
как принято в кавалерии:
     - По ко-о-о-ня-я-ям!..
     Демобилизованные мигом - все, как один, - вскочили в седла.
     Заиграл оркестр, вынесли боевые знамена, и всадники, построившись
в колонну, двинулись вслед за своим командиром корпуса. Умолк оркестр.
После кавалеристы лихо спели "Яблочко".  А как голоса умолкли,  слышен
был только дробный перестук копыт на дороге. Так и чередовались в пути
- оркестр, песни да перестук копыт.
     Но вот  и  вокзал.  На  площади  перед  вокзалом демобилизованные
спешились.
     Держа лошадей в поводу, построились в шеренгу.
     Напротив, лицом к ним, тоже в шеренгу встали новенькие.
     Раздались слова  команды - и каждый демобилизованный передал коня
начинающему службу молодому бойцу.
     Еще команда  -  теперь  демобилизованные  сняли с себя карабины и
передали молодым.
     По последней  команде  новички  получили  от  уходивших товарищей
сабли и шпоры.
     Потом был митинг. Котовский на митинге сказал:
     - Не  забывайте,  товарищи  демобилизованные,  своих  эскадронов.
Пишите  нам.  И  знайте:  мы  идем  охранять  границы  наших  трудовых
республик... А если враг навяжет нам новые битвы, знай, боец: мы снова
будем вместе на конях!.. И - только вперед!
     Да здравствует Красная Армия!
     Да здравствует непобедимый Второй кавалерийский корпус!
     ...Трудно описать последние минуты расставания бойцов гражданской
войны с любимым командиром...  Сам Котовский несколько раз прикладывал
платок к глазам.
     А над площадью катилось и перекатывалось неумолчное "ура".
     Станционный сторож ударил в колокол. Пора было садиться в вагоны.
     И в тот же миг из карабинов прогремел троекратный залп. Команду к
салюту подал сам Котовский.
     Поезд удалялся и удалялся от станции, но бойцы, прильнув к окнам,
долго  еще  видели  Григория  Ивановича  с   поднятой   в   прощальном
приветствии рукой.









     Это было в 1920 году.  Буденный  со  своей  конницей  преследовал
отступавших  белогвардейцев.  Красные  войска  так  их потрепали,  что
теперь белогвардейцы уклонялись от  боя.  Они  уходили  все  дальше  и
дальше на юг, рассчитывая получить там подкрепление.
     Надо было нагнать их, дать бой - и разгромить.
     Буденновцы совсем   уже  стали  настигать  белых,  но  те  успели
переправиться через реку и взорвали за собой большой новый мост.
     Что было  делать?  Строить новый мост?  Это слишком долго - белые
совсем уйдут. Починить взорванный мост? Не меньше надо времени.
     И Буденный решил переправить свою Конную армию,  со всеми пушками
и обозом,  по ветхому деревянному мосту. Этот мост стоял заколоченный,
по нему давно уже никто не ездил.



     На мост вытребовали команду саперов.
     Пришли саперы,  осмотрели  мост.  Глядят  -  мост  дырявый,  надо
чинить.
     А у сапера инструмент всегда при  себе  -  в  походном  чехле  за
спиной. Достали саперы топоры, пилы и принялись сдирать с моста гнилые
доски. Содрали гнилые, настлали новые. Где надо, и бревна переменили.
     Закончили работу и присели отдохнуть.
     - Ну как,  Ребров?  Теперь переправятся?  - спросил один  из  них
старшего в команде.
     Ребров был сапер опытный.  За свою красноармейскую службу  он  не
один мост починил.  И если уж Ребров скажет: "Переправятся", - значит,
смело пускай на мост и пехоту, и кавалерию, и пушки.
     Но на  этот  раз Ребров ничего не сказал.  Он медленно сдвинул на
затылок свою шапку-буденовку и стал смотреть с моста на реку.
     Широкая река  была  скована льдом.  Но уже грело весеннее солнце,
снег по берегам сошел, и дело близилось к ледоходу. Лед уже темнел, из
белого  стал  сизым,  и посреди реки во льду протаяли широкие полыньи.
Там чернела вода.
     - Этот лед и суток не простоит.  Сегодня тронется, - вдруг сказал
Ребров.
     В команде встревожились.
     - Как же быть теперь,  а?  - заговорили саперы.  - Ведь мост едва
держится... Сломает его, обязательно сломает льдинами!
     Тут к Реброву подошел старый бородатый сапер.
     - Гонца  надо  к  буденновцам  послать,  -  сказал он.  - Давай я
сбегаю. Может, еще успеют переправиться!
     И бородатый  сапер,  перекинув  свою  винтовку за спину,  побежал
через поле в деревню.
     А Ребров  тем  временем  разыскал  на берегу лодку.  Лодка всегда
может на реке понадобиться.
     Ребров стал  укладывать  в  лодку багры,  якоря,  якорные канаты,
спасательные пояса - приготовил все, что нужно.
     Поглядел он  на реку,  а лед на реке все темнеет да темнеет - как
туча перед грозой...
     "Худо будет,  - подумал Ребров, - если ледоход застигнет армию на
переправе".



     Армия Буденного,  в ожидании починки моста,  стояла по  окрестным
деревням.  И  вот  двинулась  конница к мосту.  Все дороги,  от самого
горизонта, почернели от буденновских полков. Приближаясь к реке, полки
стали вытягиваться в ниточку по одной дороге: эта дорога вела прямо на
мост.
     Все ближе подходят, все ближе... Подковы лошадей звонко цокают по
мерзлой земле.
     И вот наконец первые ряды кавалеристов вступили на мост.
     Впереди ехали бойцы с шашками наголо.  Один из всадников держал у
стремени тонкое древко, на древке колыхалось красное бархатное знамя.
     Ребров взял под козырек.
     - Первый буденновский полк, - шепнул он саперам, проводив глазами
знамя.
     Кавалеристы шли  тесными рядами.  Вот четверка взмыленных лошадей
втащила на мост пушку. Пушка загромыхала по мосту. Еще пушку провезли,
еще. Потянулись обозы. За обозами - опять всадники...
     Уже завечерело, когда первый полк переправился на другую сторону.
А когда переправился второй полк, стало уже совсем темно.
     Наступила ночь. Ребров в темноте едва различал всадников.
     Ежась от холода и кутаясь в полушубок, Ребров покрикивал:
     - Скорее, товарищи, скорее, пока лед не тронулся!
     Но ему никто не отвечал.  Где же тут пойдешь скорее,  когда такая
теснота на мосту!
     Так, поторапливая конников, Ребров простоял всю ночь.
     "Только бы переправились...  Только бы успели",  - твердил он про
себя.
     Стало светать, с реки потянулся ветерок.
     Вдруг среди  гула  проезжающих  пушек  и  топота  конницы  Ребров
расслышал какой-то шелест. В первую минуту он даже и не сообразил, что
это такое: словно лес зашумел. Но поблизости леса не было.
     Глянул Ребров на реку - и тут-то он понял, какой это шелест...
     - Ледоход!
     Ребров бросился на берег.
     За ним побежали саперы.



     А реку уже нельзя было узнать.  Все вдруг на реке переменилось. О
берега,  еще покрытые льдом,  бились мутные  волны.  Порывистый  ветер
срывал  пену  и  окатывал  саперов,  теснившихся на берегу,  холодными
брызгами...
     По всей  реке быстро плыл лед.  Перед мостом синие толстые льдины
громоздились одна на другую,  лезли вверх по столбам,  почти  достигая
перил, и с тяжелым плеском шлепались в воду. Льдины срывались с моста,
а на их место уже громоздились другие...  Темные от времени столбы под
мостом сразу побелели, стали как кости.
     Мост весь скрипел,  он ходил ходуном,  но переправа продолжалась:
буденновцы спешили на другую сторону.
     А льдины подплывали к мосту - все крупнее и крупнее...
     - Скорее,  ребята,  взрывать лед! - крикнул Ребров. Он подбежал к
повозке с саперными материалами и сдернул с повозки брезент.  - Берите
ящик!
     Саперы подхватили на руки железный ящик с динамитом.
     - Тащите в лодку!
     Ребров побежал вперед и столкнул лодку на воду.
     Все расселись по местам. Гребцы взялись за весла.
     - Отчаливай!



     Расталкивая лед баграми, саперы выплыли в лодке на середину реки.
Четверо гребцов изо всей мочи работали веслами.  Ребров стоял у руля и
поворачивал лодку то вправо, то влево, выбирая дорогу.
     Лед бился  о  борта  лодки.  Часто льдины обступали лодку со всех
сторон и начинали кружить ее  на  воде,  как  скорлупу,  но  никто  не
обращал  на  это  внимания.  Все  следили  только  за  тем,  чтобы  не
подпустить к мосту большую льдину.  Большая льдина может,  как  ножом,
срезать столбы под мостом.
     - Готовсь! - крикнул Ребров.
     Вот она,  льдина.  Широкая,  как  улица.  По  льдине  расхаживают
вороны.
     Гребцы бросили весла,  схватили багры и подтянули лодку на баграх
к самой льдине.
     - Давай заряд! - скомандовал Ребров.
     Саперы раскрыли ящик с динамитом.  Бородатый  сапер  выхватил  из
ящика  динамитный  заряд,  похожий  на  коробку  с желе,  и прыгнул на
льдину. Он побежал по льдине в самый дальний ее конец. Став на колени,
сапер выдернул из заряда запальную проволочку и пустил заряд на лед. А
сам во весь дух прибежал обратно и с разбегу прыгнул в лодку.
     - Греби! Живей! Навались на весла!
     Лодка отплыла в сторону. Все смотрели на льдину.
     Глухой взрыв. Лодка вздрогнула.
     И вся огромная льдина белым куполом выгнулась над водой.  В ту же
секунду ее пробил столб воды и пены.
     В воздухе долго еще висели брызги и играли  радугой  на  утреннем
солнце.   А   льдины  как  и  не  было.  Только  мелкие  осколки  льда
покачивались на волне. Течение уносило их под мост.
     Но приближалась другая льдина. Еще льдина, еще...
     Лодка чертила  воду  во  всех   направлениях.   Саперы   проворно
подкладывали под лед заряды. Гул и грохот стояли на реке.



     Много часов   уже   плавали   саперы   в   своей  лодке.  Устали,
проголодались,  но зато и поработали хорошо. Железный ящик с динамитом
был уже наполовину пуст.
     - Ну, давайте отдохнем, ребята, - сказал Ребров. - Отстояли мост!
Теперь плывет только мелочь, а это уже не опасный лед...
     Саперы разломали каравай хлеба.  Потом каждый взял себе по  ломтю
сала.  На воде да в холод сало - лучшая еда.  Раз-другой откусил - вот
уже и сыт и согрелся.
     Гребцы, закусывая, легонько подгребали веслами.
     На реке было тихо.  Только с моста доносился топот  коней  и  гул
проезжавших пушек.
     - Вот армия пошла!..  - заговорили саперы.  - Полную ночь шли. Мы
уже обедаем,  а они все идут. Ну теперь уже белым конец. Как считаешь,
Ребров, ведь прикончат теперь генералов?
     - Цыц вы! - вмешался бородатый сапер. - Не галдите! У беляков уши
длинные.
     Молодой сапер его перебил:
     - Да кто же услышит наш разговор? На реке-то!
     Все оглянулись  по  сторонам.  Берега  были  далеко,  лодка плыла
посредине реки.
     Но говорить все-таки стали шепотом.
     - Ребров, а Ребров! - заговорил рыжий сапер по прозвищу Веснушка.
Он сидел верхом на ящике с динамитом.
     - Ну? - отозвался Ребров.
     - А ведь по нашему мосту,  наверно, и сам Буденный поедет. Вот бы
поглядеть на Буденного!
     - Будет время, еще поглядишь...
     - А сам ты когда-нибудь видел Буденного?
     - Потом  расскажу,  -  сказал  Ребров.  - У города Царицына я его
видел. В бою вместе были.
     - Ты вместе с Буденным? Вот здорово! И ты с ним разговаривал?
     Все сразу придвинулись к Реброву.
     - Чудаки вы,  ребята,  - усмехнулся Ребров.  - У Буденного тысячи
народу. Где же ему с каждым разговаривать.
     - А  какой  он  из себя,  Буденный?  - опять спросил Веснушка.  -
Наверно, большого росту?
     - Нет, не очень большого. В кавалерии человек легкий должен быть.
Ему верхом скакать.
     - Ну  а  все-таки,  какой  он с виду?  - не унимался Веснушка.  -
Говорят, усы у него длиннющие!
     Ребров поправил на себе шапку и больше ничего не сказал.
     - Ребров,  а шапку эту,  буденовку,  ты  где  получил?  У  города
Царицына?
     - Там и получил.
     Ребров налег на руль:
     - Давай греби, греби! Не видишь, под мост сносит!
     Гребцы схватились за весла.



     Вдруг один из гребцов вскрикнул:
     - Ребята, что это на реке? Что это плывет?
     Над водой  то  показывались,  то  опять пропадали какие-то черные
столбики. Словно огромная гребенка высовывалась из воды.
     - Да это баржа! Целая баржа под водой! Откуда же это?.. Ребята!
     - Откуда?  Белые спустили, вот откуда! - перебил Ребров. - Тьфу с
вашими разговорами! Расшибет она мост!
     Все в лодке вскочили, не зная, что делать. Схватились за багры...
Нет, этим не помочь. Не своротишь такую штуку баграми.
     Бросились к ящику с динамитом. Зарядом надо ее хватить под днище.
     Приготовили заряд,   глядят   в   воду,  глядят  -  вода  темная,
взбаламутило ее ледоходом,  а баржа вся под водой.  Никак не  подвести
под нее заряд...
     - Давай канаты!  - закричал Ребров.  - Лови баржу,  зачаливай  за
столбики! Не подпускай ее к мосту!
     С лодки стали бросать канаты с петлями.  Но  все  суетились  -  и
канаты шлепались мимо.
     - Да так разве зачаливают?  Ну!  - Ребров сам схватил  канат,  не
спеша прицелился и набросил канат на столбик.
     - Греби скорее! К берегу ее! Оттаскивай от моста!
     Гребцы ударили  веслами.  Канат натянулся.  Баржа начала медленно
поворачиваться носом за лодкой.  Но  столбики  у  баржи  были  мокрые,
склизкие, и петля сорвалась со столбика.
     Баржа качнулась, нырнула под воду - и выплыла еще ближе к мосту.
     Саперы на лодке пустились за ней вдогонку.
     - Якорем ее! Цепляй якорем!
     Веснушка метнул в баржу якорь. Потянул канат.
     - Есть! Держит!
     Тут гребцы сбросили с себя полушубки,  шапки, засучили рукава - и
уж налегли на весла! К веслам подскочил и бородатый сапер и Веснушка -
все бросились помогать гребцам.
     Раз-два... рраз-два... - гребли саперы.
     Минуту гребут,  две  гребут...  пять  минут...  десять...  и ни с
места.
     Тяжелая баржа, да еще полная воды, не поддается.
     Уже взмокли все. Хрипло дышат...
     Гребут саперы,  не переставая гребут,  чтобы отъехать от моста. А
мост все ближе, все ближе. Словно вырастает перед глазами...
     Уже можно разглядеть на мосту каждого кавалериста. Уже видно, как
трепещут красные ленточки в гривах лошадей...  Горячие лошади  танцуют
под всадниками.
     - Ребята,  ребятушки! - вскричал Ребров. - Греби! Если не оттащим
баржу - беда...
     А баржу уже заметили  с  моста.  Ехавший  перед  полком  командир
высоко взмахнул рукой.  Затрубила кавалерийская труба - и все на мосту
остановились.
     Горячие лошади попятились под седоками, иные взметнулись на дыбы.



     - Держись! - только и успел крикнуть Ребров.
     Баржа, попав  перед  мостом  на  быстрину,  опрокинулась   набок,
рванула  с  лодки  канат,  и канат,  плеснув,  исчез под водой.  Лодку
отбросило в сторону. А баржу прижало к мосту.
     Саперы замерли.
     - Уходите! Уходите с моста! - закричали они кавалеристам.
     Кавалеристы стали поворачивать лошадей.
     Все бурлило,  все кипело  кругом.  Лодка  прыгала  по  волнам,  и
ледяная волна окатывала гребцов.
     - Давай к барже! - крикнул Ребров.
     Саперы выставили  вперед  багры и с размаху вонзили их в грязный,
склизкий борт баржи.
     - Держите? - спросил Ребров.
     - Держим!
     Ребров толкнул  ногой  крышку  железного ящика,  и она с грохотом
раскрылась.
     - Ты что задумал?  - испуганно сказал бородатый сапер.  - Баржу -
зарядом?
     Но Ребров словно не слышал его. Он стоял и медленно растегивал на
себе полушубок.
     Потом он схватил конец запасного каната,  просунул руки в петлю и
прыгнул в воду у самого борта баржи.
     Мелькнула в темном омуте его нога,  мелькнула шапка-буденовка - и
Ребров пропал из виду.
     Бородатый сапер,  опомнившись,  закрепил конец каната за уключину
да еще обеими руками схватился за конец, приготовившись сразу вытащить
Реброва, как только тот подаст сигнал.



     Ребров вынырнул без шапки. В волосах льдинки. Губы, нос посинели,
а он улыбается:
     - Удалась разведачка! Готовь, ребята, удлиненный заряд!
     - Да ты сам-то...  - закричал  на  него  бородач.  -  Не  русалка
ведь...  Околеешь  в  воде!  -  И  втащил Реброва в лодку.  - Согрейся
покамест!
     Ребров глотнул горячего из фляги - и сразу к ящику с динамитом.
     - Доску!
     Доски не оказалось. Но Ребров не растерялся. Схватил багор.
     - Отрубай половину!  Не обязательно на доске  крепить  заряды.  С
багром-то мне еще сподручнее!
     Через какую-то минуту Ребров опять прыгнул в воду,  на  этот  раз
унося с собой полбагра с жалом.  Вдоль древка были закреплены заряды -
впритык один к другому. У крайнего заряда - струнка с пуговкой: только
дернуть за пуговку - и займется бикфордов шнур.
     Выплыл Ребров.
     - Есть! Амба теперь барже! Греби в сторону!
     Никто не  мог  понять,  что  он  там  под  водой  устроил.  Да  и
спрашивать не время - тут только на весла наваливайся, отгоняй лодку.
     А потом Ребров сам рассказал,  как действовал.  Баржа дырявая - с
такой  провозишься,  если  совать  в  нее как попало заряды.  Вот он и
придумал один длинный заряд просунуть поперек днища.  Была бы доска  с
зарядами  -  тоже  возня,  привязывать ее надо,  а багор - р-раз!  - и
Ребров вонзил его куда надо.



     - Греби! Уходи, ребята! Сейчас взорвет!
     Гребцы оттолкнулись от баржи и налегли на весла.
     Бу-у-ух... - прогудел подводный взрыв.
     Из-под моста хлынула пена и закрыла всю реку, как скатертью.
     А вместе с пеной течение уносило куски  разбитого  днища,  черные
склизкие бревна, доски, всякий мусор от баржи.
     - Пошла-поехала бывшая баржа!  - весело кричали из лодки.  - Туда
тебе и дорога!  Молодец Ребров!..  Глядите-ка,  уже опять кавалерия по
мосту идет!
     Ребров лежал  в лодке,  накрытый горой полушубков.  Он высунулся,
взглянул на мост - и вдруг стал ощупывать свою голову.
     - Ребята, а где же моя буденовка?
     - Буденовка?  - Саперы переглянулись.  - Да ведь ты прямо в ней в
воду прыгнул. Утонула твоя буденовка.
     - Ребята...  - У  Реброва  дрожали  губы  от  озноба.  -  Поищите
буденовку.
     Но где же искать шапку в реке?
     - Давай скорее к берегу, - сказал бородатый. - Отогреть его надо,
а то заболеет. Вот туда давай, вон к избенке.



     В избе жарко натопили печку. Реброва раздели, уложили на лавку. И
принялись его все растирать и отпаивать кипяточком.
     - Пей,  пей давай!  - приговаривали  саперы.  -  Ну  вот,  уже  и
зарумянился. Крепкий ты, Ребров, парень!
     Вдруг скрипнула дверь.  Все оглянулись. На пороге стоял военный с
шашкой на боку и в шпорах.
     Стоит, поглаживает черные усы и улыбается.
     - А где тут у вас герой, который мост отстоял?
     Ребров приподнял голову, взглянул на военного - да так и скатился
с лавки кубарем:
     - Буденный!
     Ребров спрятался за спины товарищей.
     - Куда там прячешься?  - сказал Буденный.  - Выходи, выходи сюда,
дай на тебя поглядеть.
     - Да я... без штанов я... - пробормотал Ребров, заикаясь.
     - Ну одевайся, коли так.
     Ребров заторопился.  Натягивает еще не просохшие штаны,  а ноги в
дыры  проскакивают.  Это  он под водой о баржу их порвал,  да сразу не
заметил... Наконец оделся и ремнем подпоясался.
     Шагнул вперед - встал навытяжку.
     - Как фамилия? - спросил Буденный.
     - Ребров. Сапер Ребров.
     - Ну,  сапер Ребров, - сказал Буденный, - говори: какую ты хочешь
за мост награду?
     - Да что вы,  товарищ Буденный!  - Ребров даже попятился.  - Ведь
это же наша саперная работа!
     Буденный обернулся к двери и позвал:
     - Адъютант!
     В избу вошел адъютант.  И Буденный приказал выдать саперу Реброву
новое  обмундирование.  Взамен порванного.  И кобуру с револьвером.  И
подарок от Конной армии.
     - Слушаю! - сказал адъютант и щелкнул шпорами.
     Буденный подал Реброву руку. Сказал:
     - Благодарю.  -  Но тут же встревоженно покачал головой:  - А ты,
сапер, не простудился в воде? Рука-то горячая... Гляди, а то я доктора
пришлю.
     - Да что вы,  товарищ Буденный. Я совсем здоров! Вот только шапку
в воде потерял... - И Ребров повесил голову...
     Буденный рассмеялся:
     - Ну,  это  не  беда.  Была  бы голова на плечах,  а шапка всегда
будет.
     - Да я буденовку потерял!
     - А, вот оно что...
     Буденный снял  с себя буденовку и надел на голову Реброву.  Обнял
его и поцеловал.
     Ребров не  успел и слова сказать.  Хлопнула дверь - Буденного уже
не было в избе.
     Саперы переглянулись.
     - Что же ты,  Ребров,  говорил,  что Буденному и разговаривать  с
красноармейцами некогда?  А он, гляди-ка, даже в гости к тебе зашел, -
сказал Веснушка.
     Ребров ничего ему не ответил.  Отойдя в сторону, он примерял свою
новую буденовку.









     Диспетчер... Вы,  пожалуй,  и не слыхали,  что такое диспетчер на
железной   дороге.   Кондукторов,   конечно,   видали,   стрелочников,
машинистов,  кочегаров тоже  видали.  Знаете,  что  есть  дежурный  по
станции  - в красной фуражке по перрону ходит.  Еще билетные кассиры в
окошечках.  Проводники вагонов,  смазчики,  сцепщики... Ну, швейцары у
вокзальных дверей.  А я вот диспетчер.  Меня вы,  наверное,  ни разу в
жизни не видали.  Даже в комнату ко  мне  воспрещается  входить  -  на
дверях так и написано: "Строго воспрещается".
     Диспетчерская комната у нас на вокзале на  самом  верхнем  этаже.
Вы, пассажиры, только первый этаж и знаете, а у нас над ним еще три. В
первом шумят, шаркают, шныряют взад и вперед. А на верхнем этаже тихо.
Там люди пишут, считают, чертят.
     Вот и я в своей диспетчерской комнате  сижу  за  столом,  считаю,
черчу. Войдите ко мне в комнату (конечно, если у вас особое разрешение
есть) - и сразу перед вами железная дорога  откроется  на  восемьдесят
километров.  Не  то что вы в окошко ее увидите,  нет - все восемьдесят
километров у меня на столе лежат.
     Я гляжу на стол и вижу, какие поезда по главной линии идут, какие
на запасных  путях  стоят,  какие  на  Сортировочную  согнаны  или  на
Фарфоровском  посту  моего  расположения ждут.  От Ленинграда до самой
Любани тянется мой  участок.  Это  считается  у  нас  первый  круг.  Я
диспетчер первого круга.
     А за стеной у меня - диспетчер второго круга (Любань - Окуловка),
рядом  с ним,  тоже через стенку,  - диспетчер третьего круга - это уж
полдороги до Москвы - и так далее.
     И каждый  диспетчер  из своей комнаты все свои поезда видит.  Без
всякого телескопа видит.  Чуть сбился поезд с ходу, расстроил движение
на  дороге  - диспетчер должен подхлестнуть машиниста или же выдернуть
поезд с главной линии и кинуть на запасной путь.
     Тут простую  вещь  надо понять.  Все поезда выходят из Ленинграда
точно,  по строгому расписанию,  каждый в свое время. Пошел. Ты за ним
следуешь. Правильно идет поезд, без заминки, без перебоя. Диспетчеру и
делать нечего!  И вдруг - что такое?  Сбился поезд на две-три  минуты,
потерял ход.  То ли давление пара недоглядел по манометру машинист, то
ли дышло заело, а только ломает расписание поезд, и все тут.
     Вот, к   примеру,  хоть  сто  сорок  третий.  Ему  полагается  по
расписанию прибыть в Рябово  ровно  в  двадцать  два  часа  семнадцать
минут.  А  прибыл  он,  скажем,  в  двадцать  два часа двадцать минут.
Значит,  всего только на три минуты опаздывает. Кажется, и говорить-то
не о чем.  Три минуты!  Ни один пассажир на это,  верно, и внимания не
обратит
     А железная дорога уже в лихорадке. Вся в лихорадке - от Рябова до
самого Ленинграда. Телеграф стучит, дежурные мечутся, в телефон орут -
один другого и под суд отдает и к лешему посылает.  Ведь поездов-то на
линии полным-полно.  Все перегоны забиты  поездами.  А  Ленинград  все
формирует новые поезда, все отправляет. Десять минут - и поезд, десять
минут  -  и  поезд.  Тут  тебе  и  рыбинский  прет,  и  иркутский,   и
севастопольский - в Крым,  и кисловодский - на Кавказ.  Если сто сорок
третий застрянет,  он всем этим поездам дорогу запрет - ведь до Рябова
они  все  по  одному  пути  идут.  А прежде всех дорогу запрет скорому
московскому,  двадцать седьмому номеру.  Этот следом за сорок  третьим
всегда идет.
     Так в затылок друг другу и движутся у нас поезда  на  линии...  И
вдруг - сто-о-ой!  Сто сорок третий в Рябово не пришел.  На три минуты
опоздание.
     Если бы  перед  скорым  двадцать  седьмым  предыдущая  станция не
захлопнула  семафор  -  врезался  бы  он,  того  и  гляди,   в   хвост
опоздавшему.
     И пошли хлопать семафоры перед всеми поездами по всем станциям до
самого Ленинграда. И в Ушаках, и в Обухове, и в Саблине, и в Поповке -
по всем станциям запирают поезда.
     Все поезда, значит, выбиты из расписания.
     Вот какую кашу могут заварить три минуты на железной дороге!
     И заварилась бы каша на линии, не один раз в сутки заварилась бы,
если бы не диспетчер.  Ведь поезд не заяц,  не спрыгнет с рельсов и не
оббежит по тропочке другой поезд, который перед ним на линии торчит.
     На то и сидит  диспетчер  за  своим  столом,  чтобы  прокладывать
каждому поезду путь.
     Лист разграфленной бумаги да карандаш -  вот  и  все,  что  нужно
диспетчеру.  Еще  ему  нужно,  чтобы кругом тишина была.  Дверь плотно
закрыта, и форточка тоже - чтобы ни свистка, ни гудка, ни крика.
     Я так  даже  и штору у себя на окне опускаю - чтобы перед глазами
поезда не мелькали.  Сяду за свой стол, разложу лист бумаги в клеточку
-  по-нашему,  график,  - отточу карандаш поострее и начинаю управлять
поездами.



     Я не один в комнате нахожусь.  Нас двое работает. Я, диспетчер, и
мой помощник - громкоговоритель.  Я за столом сижу, а громкоговоритель
на краешке стола передо мной на одной ножке стоит. Стоит и докладывает
мне:
     - Сто сорок третий  в  Рябово.  Три  минуты  опоздания.  Двадцать
седьмой идет в свое время.
     Доложит мне помощник - и мое распоряжение по станции передает.
     Слева от меня, вот так вот, шкатулка стоит, название ей селектор.
Шкатулка с ключами.  Девятнадцать  станций  у  меня  на  участке  -  и
девятнадцать ключей на шкатулке. Повернешь ключ - сразу станция тебе и
откликнется.  Повернешь рябовский  ключ  -  громкоговоритель  сразу  и
рявкнет:
     - У селектора Рябово!
     Будто не на линии Рябово, не за пятьдесят километров, а тут же, в
шкатулке.
     - Рябово?  -  спрашиваю.  -  Так  уберите  сто  сорок  третий  на
запасный. Пропустить двадцать седьмой.
     - Понято, - отвечает громкоговоритель.
     "Да" и  "нет"  у  нас  не  говорят.  У  нас  говорят:   "Понято".
Отчетливее это слово у громкоговорителя получается.
     Выключил Рябово и другой ключ повертываю:
     - Любань?  Семьдесят  первому  воды  набрать.  На  очереди  к вам
шестьсот сорок пятый.
     - Понято, воды набрать...
     - Навалочная,  почему цистерны из-под  нефти  держите?  Отправить
немедленно.
     - Понято!  Понято!  -   выкрикивает   громкоговоритель.   А   сам
подпрыгивает на своей ножке, словно от усердия.
     - Диспетчер! У селектора Ленинград-пассажирский. Двадцать девятый
готов. Паровоз "Элька" сто шестьдесят три, машинист Харитонов, вагонов
пятнадцать,  осей шестьдесят, вес поезда семьсот тридцать девять тонн,
тормоза проверены, главный кондуктор Шишов... - одним духом выпаливает
громкоговоритель.  И  начинает  шипеть,  как  кипяток:  -   Отправлять
двадцать девятый? Отправлять?
     - Отправляйте.
     - Диспетчер!     Диспетчер!    -    разными    голосами    кричит
громкоговоритель.  - Сто сорок пятый из Колпина вышел...  Диспетчер, я
Рябово... Диспетчер, я Обухово...
     Если послушать у диспетчерских дверей,  никто и не поверит, что я
один  в комнате нахожусь.  Кажется,  будто экстренное заседание у меня
идет. Будто человек двадцать наперебой разговаривают, кричат, спорят.
     Был раз  такой  случай.  Прислали  ко  мне  с письмом проводника.
Знаете,  вагонные проводники?  Ну так вот, постучался он у дверей. А я
не слышу.  Стучит - а я никакого внимания.  Тут он распахнул дверь без
спросу - да как шарахнется.  И  ходу!  Парень-то,  видно,  новичок  на
железной  дороге  был.  Пока  он  у меня за дверью стоял,  он двадцать
разных голосов в комнате слышал.  А открыл дверь - видит: один человек
сидит, пропали все остальные, будто сквозь пол провалились.
     Как же тут не испугаться?



     По правилу,  нельзя входить к диспетчеру. Да и незачем. Все равно
разговаривать  на  дежурстве я не могу.  Громкоговоритель без перерыва
барабанит в уши - слушаешь и слово проронить боишься.  Ведь не  пустые
это слова - это все поезда идут. В ухо кричит тебе громкоговоритель, а
ты ему  в  микрофон  отвечаешь.  Говоришь,  приказываешь,  подгоняешь,
покрикиваешь. И весь ты как в тисках. Левая рука на шкатулке. В правой
карандаш.  Карандашом по графику водишь.  Левая нога твоя на педали  -
все время педаль держать надо, пока разговариваешь. Только правая нога
у тебя и свободна от дежурства.
     А глаза - глаза больше всех работают.  То на график взглянешь, то
на часы,  то на график,  то на часы.  Работа вся  у  меня  по  минутам
рассчитана. Восемь часов дежуришь в смену, это - четыреста восемьдесят
минут.  Вот и  шаришь  глазами  по  циферблату,  умножаешь  минуты  на
километры,  делишь километры на минуты, вычитаешь минуты из минут. Как
бы,  думаешь,  не проронить какую,  как бы у  тебя  сквозь  пальцы  не
просыпалась минутка. Ну и поездам тоже выдаешь минуты по счету. А если
уж подкинешь поезду лишнюю  минутку  -  так  машинист  тебя  до  конца
участка, до самой Любани благодарить будет.
     Но не только минуты,  а и слова у нас,  у диспетчеров, считанные.
Болтливый диспетчер на дежурстве - пропащий человек.  Чтобы пропустить
поезд,  два-три слова довольно сказать станции:  "Отправить сто  сорок
третий"  или  "Открыть  двадцать седьмому семафор".  А болтливый целую
речь перед громкоговорителем произнесет.
     "Колпино, - скажет,  - послушай-ка,  Колпино, там у вас сто сорок
третий под семафором стоит.  Отправьте-ка  его  поскорее,  пожалуйста.
Что?   Здравствуйте,   Иван  Иванович...  А  вы  как?  Так  отправьте,
пожалуйста, сто сорок третий".
     С одним  Иваном  Ивановичем  проканителится,  а девять поездов из
расписания  выведет.  Смотришь,  и  запорол  движение.  Сам  диспетчер
запорол.
     Поэтому у нас устав:  полтора разговора полагается на поезд.  Это
семь слов.  Сказал полтора разговора - и заткни рот. Поезд пройдет как
надо.  А лишние слова тебе на язык набегают - глотай  их.  Для  лишних
слов на дороге нет лишних минут.



     Видали вы когда-нибудь диспетчерский график?
     Думаю, что не видали.  Это сетка, вся исчерченная слева направо и
справа  налево  косыми  красными  и  синими  линиями.  Красные линии -
пассажирские поезда, синие - товарные.
     Все эти  линии  диспетчер  за свое дежурство сам прокладывает.  А
сетка ему дается готовая,  печатная. На самом верху листа жирная черта
напечатана и надпись против черты:  "Ленинград". Внизу - другая черта,
это "Станция Любань".  А между ними  -  еще  семнадцать  делений.  Это
станции Сортировочная,  Обухово, Славянка, Колпино, Ушаки и так далее,
и так далее.  Девятнадцать станций у меня на  участке  и  девятнадцать
линеек  на  листке.  Все  эти линейки горизонтальные.  А пересекают их
вертикальные линейки:  на каждые пять минут - одна линейка.  Четыреста
восемьдесят  минут  в  моем дежурстве - и девяносто шесть вертикальных
линеек.
     Вот и  работаешь.  Вышел  поезд из Ленинграда во столько-то часов
столько-то минут. Ставишь карандашом точку на жирной черте "Ленинград"
- там, где ее пересекает черта этого самого часа, этой самой минуты. И
ждешь.  Через двенадцать минут,  скажем, поезд в Славянке должен быть.
Смотришь на часы и держишь карандаш наготове.
     - Славянка в свое время! - кричит громкоговоритель.
     - Понято,   -  отвечаешь  и  гонишь  карандаш  из  Ленинграда  на
Славянку.  И опять ждешь.  Еще  через  семь  минут  поезду  полагается
проскочить  блок-пост на двадцать первом километре.  Проскочил.  Бежит
карандаш со Славянки на блок-пост.  Дальше Колпино. Карандаш тоже едет
в Колпино.  Поповка - отправляюсь в Поповку. Саблино - тяну в Саблино.
Так по пятам за поездом и веду карандаш.  Если поезд хорошо идет, то и
линия  под  карандашом получается ровная.  А если начинает сбиваться с
ходу - карандашная линия тоже ломается.  Вот я и без  телескопа  вижу,
как поезд идет.  Хоть бы он за триста километров ушел, а от диспетчера
не спрячешься.  Громкоговоритель с каждой станции о поезде  диспетчеру
докладывает.
     Но легкое было бы у меня дело,  если бы я только за одним поездом
следил.   Поездов  у  меня  десятки,  каждому  на  графике  надо  путь
проложить.  Один до Колпино довел,  другой уже  до  самого  Рябово,  а
третий на жирной черте еще только точкой стоит.
     Друг за другом выходят из Ленинграда поезда.  Десять  минут  -  и
поезд,  десять  минут - и поезд...  Не отдельные ниточки уже у меня на
сетке,  а целые кисти.  Правильно идут поезда -  кисти  точно  гребнем
расчесаны, нитка к нитке. А то вдруг будто ветер выхватит какую-нибудь
нитку да и сдует ее в сторону.  Значит,  сбился поезд с ходу,  поперек
дороги другим становится. Я сразу - за ключ. Кричу в громкоговоритель:
     - Убрать тридцать  пятый  номер  на  запасный.  Выпустить  вперед
пятьдесят седьмой.
     Опять выровнялись  поезда,  опять  нитка  к  нитке  укладывается.
Только  вот  с  тридцать  пятым как же мне быть - с тем,  который я на
запасный убрал?  Ведь у меня точное  задание:  прогнать  за  дежурство
пятьдесят  девять  поездов по участку.  А я один поезд выкинул...  Вот
тут-то и задача!  Выкинуть поезд с главной линии  -  не  шутка.  Самое
простое  дело  - выкинуть.  А как обратно его между поездами втиснуть?
Как нитки на графике раздвинуть,  чтобы этому застрявшему поезду  путь
проложить?
     Иной раз бывает:  погорячишься.  Кинешь поезд на запасный - а тут
валом  накатятся  поезда  и  запрут  его  на  полдороге.  Так и сдаешь
дежурство. Принял пятьдесят девять, сдал пятьдесят восемь. Это со мной
часто случалось, когда я новичком был.
     А теперь  не  так.  Сидишь  на  дежурстве,  а  в  голове  у  тебя
математика.  Соображаешь: есть ли расчет выкидывать поезд на запасный?
Не запрут ли его на запасном другие поезда?  Будет ли щелка опять  ему
на  главную  линию  выскочить?  И  велик ли от этого барыш?  В минутах
высчитываешь,  много ли другие поезда выгадают,  если я этот  поезд  с
линии  сниму.  И на рубли прикинешь - сколько же это он топлива сожжет
понапрасну, если я его без хода час-полтора продержу?
     Нет уж,  на  запасный  путь  ставить  - это самый крайний случай.
Опытный диспетчер вовремя машиниста подхлестнет: "Уходи, такой-этакий,
тридцать пятый,  не путайся под ногами!  Уходи, чтобы и духу твоего не
было!" Взглянешь минут через десять на график -  ага,  понял  машинист
намек.  Загнулась его кривая сразу вниз. Загнулась и уже выровнялась с
остальными поездами. Нитка к нитке ложатся опять пути поездов.
     А бывает,  что  не  подхлестнуть  машиниста  надо,  а придержать.
Горячие машинисты больше всего марают  график  диспетчеру.  Выйдет  из
Ленинграда  -  и  ну  гнать,  ну  гнать!  Думаешь,  он еще на перегоне
где-нибудь,  а он уже на станцию заскочил.  Ловишь на станции  -  куда
там,  он уже дальше на перегон удрал.  Ну, прикажешь следующей станции
на запасный путь ему стрелку сделать. Он и влетит туда, как в ловушку.
Выдержишь,   какое   полагается,   время  и  пускаешь  его  дальше  по
расписанию.  На графике линия у него,  понятно,  порченая получается -
коверкает тебе линию такой поезд.
     Многое тут  от  машиниста  зависит.   Хороший   машинист   ногами
чувствует,  как  идет  его  поезд.  У  него уж не собьется со скорости
паровоз.  А если начнет сдавать машина хоть  на  полминуты,  машинисту
сразу  ноги скажут.  Рванет ручку регулятора - и уже выправил ход.  Да
мало, что выправил, а еще поддал пару в цилиндры, чтобы минута времени
в запасе осталась.  Настоящий машинист всегда минуту про запас держит.
Ему и на часы глядеть не нужно.  Если не чувствуешь своей машины  -  и
часы тебя не выручат.
     С хорошим машинистом приятно  на  паровозе  проехаться.  Особенно
если скорый паровоз - буква "С" - или "Элька" - буква "Л".
     Видели вы "Эльку"?  Да ее и по голосу сразу узнаешь.  Не гудок  -
оркестр.  Восемьдесят километров в час, сто километров дает паровоз. В
топке - рев,  голову высунешь в окно  -  не  то  что  фуражку  волосы,
кажется,  с головы сорвет.  А ход ровный,  плавный, не рвет машина, не
кидает. Машинист нацедит себе стаканчик чаю, примостит его на котел, к
арматурному патрубку, - даже не расплещется чаек. Вот это ход!
     Когда "Эльку" на график примешь - будто  кто  ножом  полоснул  по
сетке. Глядеть любо!
     "Элька" не    всякие    поезда    водит.     Под     какой-нибудь
товарно-пассажирский или хозяйственный ее не поставят. А случалось вам
на "Красной стреле" ездить? Вот то "Элька".
     Со скорыми  поездами  дело  иметь диспетчеру - одно удовольствие.
Эти не подведут.  Даже если и задержится где-нибудь в пути скорый,  за
один перегон свое время наверстает. И машины у скорых первоклассные, и
машинисты первого класса.  А главное - чистая с  ними  работа.  Каждая
станция семафор перед ними наготове держит.  Полтора часа - и скорый в
Любани, к соседнему диспетчеру ушел.
     А с другими поездами хлопот диспетчеру гораздо больше. Особенно с
товарными.



     Товарные поезда мы ночью вываливаем на линию - к  ночи  на  линии
попросторнее.  И вываливаем мы их целыми пачками.  Шестисотые номера -
одна пачка, семисотые - другая. Девятисотые номера - третья пачка. А в
каждом  поезде  до  сотни  вагонов.  Чуть  ли не с полкилометра каждый
поезд.
     Не всякий паровоз такую штуку вытянет. А вот "Щука" - буква "Щ" -
вытягивает.  "Щука" - это наш тяжеловоз.  Кричит "Щука"  басом.  Такой
голос ей полагается по форме. А с виду это не очень крупный паровоз. И
ходит не шибко - до "Эльки" ему далеко.  Колеса у "Щуки",  как зубы  -
мелкие,  цепкие.  "Элька"  -  та  размашистым колесом берет.  Повернет
колесо - и сразу  ушла  вперед  на  полдесятка  метров.  А  "Щука"  не
торопится,  тяжело  налегает колесом на рельсы и зато вон какую махину
вытягивает.
     Ползут товарные,   кряхтят,  протащатся  пять-шесть  перегонов  и
станут.  Воды им надо подплеснуть в тендер,  пар  поднять  до  полного
давления.  И  пока стоит товарный на станции,  у диспетчера на графике
целая  ступенька  вырастает.  Чем  больше  минут  простой,  тем   шире
ступенька.  Посмотришь  после  дежурства на график,  а товарные поезда
двадцать лестниц тебе начертили.
     Хуже нет,  если заминка на перегоне случится, когда товарные один
другому в затылок идут. Начнут тормозить, останавливаться где попало -
пропадешь тут с ним. Станет какой-нибудь семисотый номер - тысяча тонн
на колесах,  - его потом с места не сдвинуть. Особенно зимою, в мороз.
Чуть  снежок  припорошит  ему  колеса  -  смотришь,  он  уже к рельсам
примерз.  Поди отдирай его.  Давай ему  рабочих  с  лопатами,  гони  с
соседней станции толкача.
     Ничего не скажешь,  хлопотливое дело товарные поезда  по  графику
водить.  Хлопотливое, а нужное. Без товарного поезда ни хлеба в города
не доставишь,  ни кирпича на новостройки,  ни трактора в колхоз.  Да и
пассажирские поезда без товарных ходить бы не могли. Ведь уголь-то для
буквы "С" и нефть для "Эльки" кто подвозит? Товарные.
     Товарные поезда  у  настоящего  диспетчера  первое место занимать
должны.



     Выходят все эти  шестисотые,  семисотые,  девятисотые  номера  на
линию ночью - с Сортировочной станции.
     Когда едете  поездом  из  Ленинграда,  вы  можете  сами   увидеть
Сортировочную.  Она тянется пять-шесть километров.  Такая станция есть
не только в Ленинграде, но и на каждом большом железнодорожном узле.
     Пассажирские поезда   на  Сортировочной  не  останавливаются.  Ни
вокзала там не увидите,  ни перронов - одно чистое поле.  И в  поле  -
рельсы. Словно плугом обходили поле да в каждую борозду рельсы клали -
столько их там.  И на всех  рельсах  стоят  вагоны:  сверху  на  крыши
посмотреть - целый город.
     Сортировочную станцию проще всего сравнить с мешком.  С  утра  до
вечера,  с  вечера до утра набивают ее гружеными вагонами.  От каждого
завода на Сортировочную проложены пути.  Нагрузят на  заводском  дворе
вагоны,   навесят,   как   полагается,  пломбы  -  и  пошел  вагон  на
Сортировочную.
     А водят  вагоны  с  заводских  дворов  на Сортировочную и обратно
особые паровозы - "Овечки".  Называются "Овечками" они потому,  что  у
них буквы "Ов" на тендере. Ну уж крикливее паровоза нету! Прямо скажу:
пронзительный голос у "Овечки"!  Соберутся они на  Сортировочной  -  и
такой  концерт  зададут,  что  ушам  больно.  Хорошо,  что  станция за
городом.
     А был  один раз случай.  Переменили деповские рабочие на "Овечке"
гудок - то ли они для смеху это сделали,  то ли по просьбе  машиниста,
любителя  паровозной  музыки.  Но только прикрутили они "Овечке" такой
гудок,  какого никогда даже на  "Эльке"  не  бывало.  Прямо-таки  хор.
Потянет  машинист  за  ручку  - и запоет "Овечка" в три-четыре голоса.
Думают на линии - это какой-нибудь новый сверхскорый паровозище валит,
а это просто "Овечка" номер 31-47 по подъездным путям пробирается.  Да
еще самая старая "Овечка",  выпуска 1901  года.  Семенит  она  мелкими
колесами и не своим голосом кричит.
     На всей Сортировочной в этот день переполох был.
     А другие  "Овечки"  ничем  одна  от другой не отличаются,  только
номера у них разные.
     Юркие это  паровозики!  Они  вагоны  и  соберут,  и  по  путям их
расставят,  и туда сбегают,  и сюда  поспеют.  Круглые  сутки  носятся
"Овечки"  по  Сортировочной.  Тысячи  три-четыре  вагонов  другой  раз
натолкают с заводов на станцию - глядишь, за ночь уже и рассортировали
их,  подобрали  по  адресам,  выставили  в  затылок.  Сцепщик обойдет,
свинтит вагоны - и готов поезд.
     Докладывает диспетчеру Сортировочная:
     - Принимайте!
     - Понято, - отвечает диспетчер.
     В дальнюю дорогу вести состав - это уже не "Овечкино"  дело.  Тут
уж  к  выходным путям "Щуки" из депо подкатывают.  Отцепят составители
"Овечку", взвизгнет она на прощанье и побежит по своим делам. А "Щука"
ответит ей басом и возьмет состав на крюк.
     С этой самой минуты попадает состав на график к диспетчеру.



     Но плох тот диспетчер,  который  ничего,  кроме  своего  графика,
знать не знает. Чтобы порядок на линии был, надо диспетчеру иной раз и
самому на линию показаться.  Конечно,  не во время дежурства - тогда и
на  шаг  от  громкоговорителя  не отойдешь.  А вот в свободные часы не
мешает  нашему  брату  сесть  на  паровоз  и  проехаться  по  участку.
Проедешься  -  и  сам  своими  глазами увидишь,  почему это сегодня на
Навалочной цистерны три часа под выгрузкой торчали или отчего в Рябово
каждый раз под семафором поезда держат:  сигналист ли там зевает,  или
дежурный по станции шляпа?
     Только лучше  всего  диспетчеру  не с пассажирским,  а с товарным
составом ездить.  С товарным его меньше всего ждут. Это ему и на руку.
Приедет на место и все как есть увидит, без прикрас.
     Я ни  одной  шестидневки  не  пропущу,   чтобы   до   Любани   не
прокатиться. Зато уж спокоен за свой участок на дежурстве. И Рябово, и
Обухово,  и Тосно,  и все другие станции не только  по  голосу  теперь
знаю, но, можно сказать, и в лицо.
     Запишешь во время дежурства  на  листок,  что  тебе  твой  график
портило   -   операторов,  которые  сведения  о  поездах  задерживали,
деповских дежурных,  которые тебе паровозы вовремя не  подавали,  -  а
потом и поедешь по душам с ними беседовать.
     Помню, как  однажды  застрял  у  дежурного  на  станции   Саблино
товарный номер 631.
     Шел он с импортным  грузом,  со  станками  последней  модели  для
московского завода "Шарикоподшипник". Станки эти срочно выписали из-за
границы, заплатили за них золотом. В Ленинградском порту при разгрузке
парохода  специальный  субботник  устроили.  Тут  же  на месте в порту
состав сформировали,  помимо всякой Сортировочной,  и к нам на главную
линию перебросили.
     Я его сквозным  маршрутом  отправил  повышенной  скоростью  -  от
Ленинграда до самой Москвы без передышки.
     В этот день я как раз на  линию  собрался.  Сдал  в  восемь  утра
дежурство и выехал с дачным поездом.
     Приезжаю в Саблино.
     Смотрю в  окно  вагона  и  вижу:  напротив  нас  какой-то длинный
товарный состав стоит,  и на  всех  вагонах  мелом  написано:  Москва,
Москва, Москва.
     Вот, значит,  как мой товарный экспресс без передышки идет. Сорок
километров   прошел   и  застрял  в  Саблине.  Всего  только  шестисот
километров до Москвы и не доехал!
     Выскакиваю из вагона (а раньше я и не думал в Саблине выходить) и
бегу искать дежурного по станции.  Попался мне по дороге  проводник  с
московского товарного.
     - Почему, - спрашиваю, - стоите здесь?
     - Да дежурный отставил.
     - Как отставил, зачем?
     - Не знаю.  Прицепку собирается делать. Вагон тут у него какой-то
с прошлых суток заночевал;  и он хочет сплавить  его  в  Любань,  пока
диспетчер не хватится.
     - Вот как, - говорю, - пока не хватится?
     Смотрю - и сам дежурный является. Он из-под вагона вынырнул.
     Увидел меня - и чуть было обратно под состав не нырнул.
     - Это что, - спрашиваю, - у вас московский отдыхает?
     - Московский, - говорит. - Мы сейчас на выход ему дадим.
     - А почему до сих пор не дали?
     - Не поспели, товарищ диспетчер, все буксы проверить надо было, а
в   трех   вагонах  даже  новую  набивку  сделать.  В  Ленинграде  вот
недосмотрели, а у нас простой выходит.
     - Вот  как,  - говорю,  - значит,  Ленинград виноват...  А что за
вагончик вы тут к сквозному маршруту прицепляете?
     Заморгал глазами  дежурный,  а  я  к  селектору  - ленинградского
диспетчера вызываю - моего сменного.
     - Как у вас московский товарный значится?
     - На простое  в  Саблино,  -  отвечает.  -  Нагон  пара.  Высылаю
резервный паровоз.
     "Вот, - думаю,  - ловкач дежурный.  Он,  значит,  всем по-разному
врет.  Мне  -  что  буксы  виноваты,  а в Ленинград - что машинист пар
нагоняет. Нагоню же я ему пара!"
     Выхожу я  на  перрон,  а  мой  московский  уже  за  семафор хвост
убирает.
     Ведь вот  как  быстро  его отправили,  или,  как у нас говорится,
"вытолкнули"!
     Ну и с дежурным этим мы быстро покончили: тоже "вытолкнули".



     Не сразу, конечно, и из меня диспетчер получился.
     Помню, привели меня первый раз на диспетчерское дежурство.
     Я - старый железнодорожник, насквозь паровозным дымом прокурен.
     Октябрьская наша дорога еще Николаевской называлась,  еще  у  нас
орлы  двуглавые  на  билетах  печатались,  еще  генералы  в шинелях на
зеленой подкладке управляли дорогой,  - а я уже работал. Телеграфистом
на  станции  второго класса торчал,  точки-тире выстукивал за двадцать
пять рублей в месяц.  Ну,  тогда каждая станция за себя действовала  -
без  всякого  диспетчера.  По  своему разумению принимала и отправляла
поезда и на запасный путь выкидывала.  Да ведь движение-то в  сущности
пустяковое  было.  Стрелочников  да  путевых  сторожей  нельзя  было и
железнодорожниками  назвать  -  уж,  скорей,   огородниками.   Вылезет
стрелочник  из  своего  огорода,  сделает  стрелку  поезду  или флажок
зеленый покажет - и опять брюкву полоть.
     "Диспетчер" - и слова такого мы не слыхали в те времена...
     Диспетчерская служба у нас с  революции  появилась.  В  хозяйстве
план,  на  заводах  -  план.  Значит,  и грузы по железной дороге надо
возить по плану.
     Вот тут-то  и  понадобился  диспетчер  с  графиком.  Посадили его
управлять всеми станциями, всем движением поездов.
     А я  уже  к  тому времени на станции первого разряда работал,  на
крупной станции. И не телеграфистом, а помощником начальника. Набрался
там опыта. Движение поездов и всю железнодорожную механику я уже вдоль
и поперек знал.  Ну  вот  и  назначили  меня  диспетчером,  привели  в
дежурную  комнату  на  первый круг.  С неделю я у диспетчерского стола
стоял.  Смотрел,  как диспетчер карандашом по бумаге  водит.  А  потом
диспетчер посадил меня к столу, а сам у меня за спиной стал.
     Начал и я понемногу график чертить.  Пока у меня все благополучно
шло,   я   самостоятельно  работал.  А  как  только  выскочит  у  меня
какой-нибудь поезд из своего времени - я сейчас назад оборачиваюсь,  к
диспетчеру.
     - Как? - спрашиваю.
     - Так и так, - говорит.
     Работали мы с ним около месяца - ладно дело получалось.  А  потом
он  и  ушел,  диспетчер-то.  Ушел  и оставил меня одного - с графиком,
селектором и громкоговорителем.
     Вожу я   карандашом   по   графику,  а  мысли  собрать  не  могу.
Громкоговоритель мне в уши орет,  хрипит, карандаш у меня ломается. То
и дело счет поездам теряю.  Вот,  думаю,  какой-нибудь забуду,  вот не
доведу до Любани.
     Ведь это  же  поезда,  а не шашки на шашечнице.  Напутаю я здесь,
наворочаю - на всей линии ералаш тогда получится;  и  столкновения,  и
крушения, и черт его знает что.
     Уши у меня горят,  сердце,  как у кролика пойманного,  стучит,  а
убежать нельзя.
     Вот так попал в переделку!
     Громкоговоритель спрашивает меня:
     - Отправлять сто одиннадцатый, отправлять?
     А я  с перепугу да второпях и сам не знаю,  отправлять его или не
отправлять.  Я даже и на графике его найти не могу.  Вот ведь когда  у
меня за спиною диспетчер стоял, так я сразу любой поезд находил. А тут
вдруг все клетки,  все линии перепутались - настоящая паутина, а я как
муха в ней.
     Сменили меня,  как сейчас помню,  ровно в двадцать четыре часа  -
по-вашему,   в   двенадцать  часов  ночи.  Пришел  сменный  диспетчер.
Посмотрел на мой график - и ничего,  все поезда  на  месте  оказались.
Принял  от меня дежурство.  А я,  за стенки держась,  из диспетчерской
выбрался и еле-еле по лестнице сполз.
     Вот как я учился.
     Дело прошлое,  а долго у меня язык не поворачивался,  совести  не
хватало диспетчером себя назвать.  Теперь-то что!  Теперь я в дежурную
комнату как домой к себе вхожу.
     Проверю часы,  осмотрю селектор, график, перелистаю журнал - и за
стол.  Руки и ноги сами свои места занимают и начинают работать:  одна
рука  график  чертит,  другая  ключи селекторные поворачивает,  а нога
педаль нажимает.
     И главная забота в это время - так поезда провести, чтобы ни одна
дряблая нитка на график не легла, чтобы струнами протягивали свой след
поезда на графике. Чтобы пятьдесят девять поездов без минуты опоздания
в соседнюю комнату уходили.  Бывает,  что удается  так  сработать.  Ну
тогда  после  дежурства  идешь  весело,  с  третьего  этажа вниз,  как
школьник,  скатываешься. А бывает, что идешь по той же лестнице вниз и
думаешь:  бить  тебя не били,  а следовало бы.  Линии на твоем графике
разбрелись, разъехались. Перед сменным дежурным совестно!
     Остановишься на  лестнице  и  спрашиваешь  себя:  как  же это так
вышло, товарищ диспетчер?
     Машинисты виноваты? Нет, машинисты исправно поезда вели. Дежурные
по  станции?  И  эти  не  зевали  -  свое  дело  делали.   Сигналисты?
Кондуктора? Сцепщики? Путевые сторожа? Да нет, все они ладно работали,
приказания твои исполняли.  Тут и признаешься себе:  сам виноват - где
поторопился, а где и проканителился.



     Самое трудное в нашем деле - диспетчерские задачи решать.  Бывают
задачи и посложнее и попроще,  а решать их надо сразу,  иногда в  одно
мгновенье.
     Подчас и рисковать приходится, хотя это по уставу не положено. Но
ведь  всего устав не предусмотрит.  Устав ведь рассчитан на нормальный
график, - скажем, на пятьдесят девять поездов.
     А вдруг тебе какой-нибудь шестидесятый,  а то и шестьдесят третий
подбросят?
     Вот и справляйся как знаешь.  Хочешь не хочешь, а рискуй. Правда,
за каждый риск ты отвечать будешь. Этого забывать не следует.
     Устав уставом,  а  свою  голову  надо  на плечах иметь.  Возьмем,
например,  опоздания.  По  уставу  поездам  и  вовсе   опаздывать   не
полагается. А они иной раз опаздывают. Вот и строй новую комбинацию на
графике.
     Хорошо еще,  что один поезд опаздывает, а если их у тебя два, или
три, или еще больше?
     Тут уж ты прямо фокусником должен быть, жонглером: один подхвати,
да другой не упусти, да третий поймай.
     А главное - виду не подавай,  что ты волнуешься или сомневаешься.
Отдал приказание - держись его.  А  начнешь  менять  свои  приказания,
мямлить  у селектора - вернее всего впросак попадешь.  Растеряются все
на линии и пойдут  путать.  Дежурный  засуетился,  сигналист  поднимет
крыло  семафора  на  выход,  а  перед самым паровозом перекроет на три
крыла - на запас.  Машинист запутается вконец  и  разгонит  состав  на
полный ход. Вот и врежется поезд в тупик, перебьет в щепки вагоны.
     Нет, лучше уж рисковать, чем мямлить.
     Был у меня такой случай.
     Отправлял я не так давно машины - доменные  воронки  -  на  Урал,
Магнитострою.
     Обычно грузы на Урал через Вологду  идут.  Другой  диспетчер  ими
распоряжается. А тут забили вологодскую линию товарными поездами - вот
и пришлось доменные воронки через Москву, по Октябрьской дороге гнать.
     А Октябрьская  -  это  уж мой участок.  Значит,  мне эту задачу и
решать.
     Выкатили груженые  вагоны  с заводов.  Днем еще выкатили,  часа в
четыре дня - по-нашему,  в шестнадцать часов. А пока согнали вагоны на
Сортировочную,  пока сформировали поезд, пока документы ему выправили,
- подошло  дело  к  вечеру.  Надо  сразу  отправлять  -  груз-то  ведь
экстренный...
     Вечерние часы у меня,  у диспетчера,  вроде петли на шее. Днем-то
еще  ничего,  на  дневном дежурстве и чаю попьешь и в стакане ложечкой
помешаешь... А вечером только дышать успевай. Пачками кидаешь на линию
поезда из Ленинграда. Вокзал, перроны переполнены пассажирами. Рабочие
заводов,  служащие,  дачники,  курортники, командированные - всех надо
вывезти  за  город,  каждый  билет  взял.  Кидаю  пассажирские  поезда
пачками, а экстренный мой, с доменными воронками, все еще стоит. Никак
не могу его прихватить в пачку да из Ленинграда вытолкнуть.  Для этого
надо какой-нибудь  пассажирский  выдернуть,  а  на  его  место  сунуть
товарный  с  воронками.  А  ведь каждый пассажирский поезд свое точное
расписание имеет. Как же его из пачки выбросить?
     Что тут  будешь  делать?  Воронки-то  ведь  не завтра,  а сегодня
отправить надо.  Приказ от  директора  дороги.  Да  и  без  приказа  я
понимаю,  как  ждут  этих воронок на Магнитострое.  Без них ведь домны
отстроить нельзя.  Может,  каждый день люди на  станцию  выходят  этот
поезд встречать.
     Вижу это, как перед глазами, и держу поезд на карандаше. А только
вот как пропихнуть мне его на линию - ума не приложу.
     Схлынули у меня наконец пригородные поезда -  пошли  дальние.  На
Иркутск,  на Петрозаводск, на Москву. Полоцкий... Новосибирский... Еще
на Москву. Опять на Москву. Ну, не передохнуть...
     Звонят из  управления дороги:  "Как воронки?  Отправлены?  К ночи
готовятся  еще  два  экстренных  состава  с  машинами   в   Донбасс...
Необходимо их вогнать в расписание".
     Повесил я трубку. Вот так, думаю, переплет... На ночь вся надежда
была у меня. Думал, как пропущу скорые, так и дам магнитогорский между
шестисотыми.  А тут...  отбирают у меня ночь.  Вот оно,  дело-то,  как
повернулось...
     Шарю я,  шарю по графику.  Тычу карандашом,  тычу - никак не могу
приткнуть поезд с воронками.  Такая теснота...  Ткнулся перед двадцать
седьмым - это скорый московский - не выходит.  Перед двадцать  девятым
ткнулся  - опять не вышло.  Перед тридцать первым...  И перед тридцать
первым не вышло.  А тут на очереди уже  "Красная  стрела",  московский
экспресс.  Что ж,  думаю, делать-то с воронками? Из диспетчерской тебя
сейчас не выпустят. Хоть влепешку расшибись, а найди место воронкам.
     Кашлянул громкоговоритель:
     - Диспетчер...
     Гляжу на часы. Ну да, вот она и "Стрела".
     - Кто у аппарата? - спрашиваю.
     - У аппарата первый светофор.  "Красная стрела" готова. Подаем из
парка к вокзалу.
     - Понято, - говорю, - подавайте...
     Ткнул я карандашом  в  график  -  поставил  точку.  Хрустнул  мой
карандаш,  поломался.  И  чинить  я не стал.  Отбросил карандаш,  взял
новый.
     Что ж,  остается  теперь  только  дорожку  "Стреле"  приготовить.
Вызываю линию, отдаю приказание:
     - Убрать поезда на запасный. Освободить путь - "Стрела" пойдет.
     Все поезда,  какие есть на линии, тут обязаны посторониться. Иной
поезд,  может,  километров пятьдесят уже от Ленинграда отмахал,  возле
Тосно где-нибудь погромыхивает, а тронется "Стрела", от перрона только
оторвется  -  должен  уж  этот  поезд во все лопатки к ближней станции
катить и с ходу на запасный путь  укрыться.  На  пятьдесят  километров
путь чистый должен быть перед "Стрелой".  Такое правило.  "Стрела" еще
из Ленинграда снимается, а ее уже в Малой Вишере встречают. Вот как!
     Сто шестьдесят   километров   до   Вишеры  одним  духом  "Стрела"
проходит. В Вишере чуть передохнула - катит без остановок до Бологого.
А Бологое - уже полпути до Москвы.  Вот какие у "Стрелы" перегоны! Все
станции побоку.  Обухово,  Славянка там,  Тосно, Ушаки - вроде путевых
будок для нее. Только в окнах помигивают.
     Повернул, значит,  я селекторный ключ - отдал приказание очистить
линию.  Стоит  "Стрела"  у  вокзала,  под стеклянной крышей.  Ей еще и
паровоз из депо не подан,  проводники в  белых  перчатках  только  еще
первых  пассажиров  встречают,  по  вагонам  рассаживают  - а путь для
"Стрелы" до самого Тосно уже расчищен.
     А все-таки - как же быть с воронками?
     Встал я, прошелся по комнате, опять сел.
     И, понимаете ли, решился я. Повернул опять селекторный ключ:
     - Депо? Машиниста Коротаева позвать.
     Вызвали Коротаева.  Поздоровался  я с ним на этот раз,  хотя и не
полагается этого по правилам. И спрашиваю:
     - Как, - говорю, - чувствуешь себя? "Щука" твоя исправна ли?
     - Оба, - говорит, - в исправности - что я, что "Щука".
     - Очень рад,  - говорю,  - а теперь слушай меня, Коротаев. Можешь
ли ты на своей "Щуке" от  "Стрелы"  ускакать?  С  товарным  поездом  в
шестьсот пятьдесят тонн, с доменными воронками?
     - От "Стрелы"?..
     Замолчал громкоговоритель.
     - Ну как,  - спрашиваю,  - Коротаев,  поедешь или нет?  Я тебя не
неволю.
     Молчит громкоговоритель.
     Отпустил я педаль и выключил Коротаева.
     А сам взял резиночку,  сижу подчищаю следы  поездов  на  графике.
Ничего, значит, не поделаешь. Так тому и быть. А скоро мне смена.
     Разве приказание отдать Коротаеву?  Ну,  прикажу - я ведь каждому
машинисту  по  службе  приказать  могу.  Прикажу  -  поедет  Коротаев.
Потащится его "Щука" с воронками,  отъедет двадцать семь километров за
час,  законную свою норму...  Так разве это мне надо?  Мне надо, чтобы
взревела "Щука", чтобы чертом понесла... От "Стрелы", от "Эльки" чтобы
удрала - вот что мне надо.
     Не кого-нибудь я и вызвал для этого  дела,  а  самого  Коротаева.
Коротаев - лучший машинист товарных поездов.
     Сижу, подрисовываю свой график и думаю:  если уж и Коротаев  меня
выручить   отказался,   значит...  И  додумать  я  не  успел.  Гаркнул
громкоговоритель:
     - Диспетчер, Николай Петрович!
     Коротаев! Сразу его по голосу узнал. Дух у меня перехватило.
     - Так и быть, поеду с воронками. Отдавай приказание. Только скажи
ты мне, пожалуйста: долго ли мне от "Стрелы" улепетывать придется?
     Хотел я   было  крикнуть:  "Друг  ты  мой  милый,  Коротаев,  вот
выручил!.."  Да  некогда  разговаривать,  нежности  разводить.  Говорю
официально:
     - Уходить надо от "Стрелы" самое малое до Ушаков.  Шестьдесят три
километра.  А  с Ушаков уж легче будет,  с Ушаков я вас в график смогу
втиснуть. Выводите паровоз.
     - Понято! Паровоз под полными парами...
     Я - за циркулярный ключ. Этот ключ разом все станции вызывает.
     Зашумели в громкоговорителе все мои девятнадцать станций,  сопят,
покрякивают.  Насторожились,  видно.  Еще   бы!   Циркулярный   вызов,
экстренный...
     - К "Стреле", - спрашиваю, - готовы?
     - Готовы, - говорят.
     - Так вот,  слушайте:  перед "Стрелой" я выпускаю  особо  срочный
груз на Урал, Магнитострою. Проталкивайте его обеими руками. До Ушаков
или за Ушаки, не ближе.
     - Понято, - отвечают все сразу. По голосам слышу - поняли станции
положение.
     - А каким номером, - спрашивают, - пойдет поезд?
     - Двухтысячным. Даю ему две тысячи третий номер.
     - Понято...
     У нас,  у  диспетчеров,  есть  правило.  Когда  снаряжаешь  сверх
графика  поезд,  давай ему свой особенный номер.  А те поезда,  что по
графику ходят, - как вам уже известно, - постоянные номера имеют.
     Отправляют мой двухтысячный.
     Уйдет или не уйдет?..
     Гляжу на  часы.  Отсчитала стрелка минуту.  Переползла на вторую.
Ползет,  ползет...  Тьфу ты - как букашка тащится,  сил нет больше  на
стрелку   смотреть.   Подвернулась   газета.   Читаю  объявления,  под
объявлениями - фамилия редактора.  Под редактором - значки непонятные:
номер...  типография...  заказ, опять номер... Да, думаю, номер. Будет
мне номер, если Коротаев с воронками не прорвется...
     Не утерпел я, вызвал Обухово - первую станцию по ходу поезда.
     - Как двухтысячный, - спрашиваю, - не видно? Не подходит?
     - Да проскочил уже, - говорят. - Минуты четыре, как проскочил.
     - Тьфу ты! Что ж вы не докладываете?
     - Сигналист тут у нас напутал, товарищ диспетчер. Кричит с башни:
"Стрела" прошла!" -  "Какая,  говорю,  тебе  "Стрела"  -  разве  время
"Стреле"? Это товарный был". А сигналист свое: "Товарные так не ходят.
Этого пулей пронесло..."
     Дальше я  и  слушать  не  стал.  Отпустил  педаль - захлопнул рот
Обухову.  Вот так,  думаю, разогнал машину Коротаев. Вот катит... Ведь
уйдет от "Стрелы",  уйдет,  черт бы его побрал... А вдруг да сорвется?
Вдруг пару ему не хватит,  а?..  Ерзаю на стуле  -  никакого  терпения
нету. Руку не снимаю с ключа. Требую Колпино - следующую станцию:
     - Как двухтысячный? Не слышно у вас?
     - Не слыхать...
     Тут меня Ленинград-пассажирский перебил:
     - Диспетчер!
     Надо же в такую минуту!
     - Ну что вам? - спрашиваю. - Говорите покороче.
     - Отправляется "Красная стрела"...  - И пошел, и пошел тараторить
громкоговоритель:  - Паровоз "Элька" девяносто семь.  Машинист Гарный.
Кондуктор Липатов. Вагонов двенадцать, осей сорок восемь.
     Слушаю я рапорт, а сам зубы стиснул.
     - Понятно, - говорю. - Отправляйте "Стрелу".
     Сел я поплотнее на стул. Вот оно, думаю, когда начинается.
     Тормошу опять Колпино - уцепился за ключ,  не  отпускаю.  А  рука
дрожит.
     - Где двухтысячный?  - кричу.  - Двухтысячный?  Да отвечайте  же!
Подошел? Нет?
     - Да постойте,  -  бормочут  что-то  из  Колпино.  -  Товарный...
экспресс... "Щука"...
     - Говорите ясней! - кричу я. - Докладывайте по форме.
     - Две  тысячи  третий...  прошел  Колпино...  ноль часов двадцать
восемь минут...
     - Понято, - отвечаю ему.
     Гляжу на часы. Ну держись, Коротаев! Ну держись!
     Сорок минут  продержишься  -  и  выскочим мы с воронками.  Пар бы
только не сел в котле! Пару бы тебе, пару!
     Летят два  поезда  на  моем  участке - воронки впереди,  "Стрела"
сзади.  Гаркает громкоговоритель с линии - то один поезд выкрикнет, то
другой:
     - "Стрела" Славянку миновала...
     - Двухтысячный Саблино проскочил...
     - "Стрела" - Колпино...
     И вижу  я,  как  "Стрела"  перегоны проглатывает,  как режет она,
кромсает мой график. И настигает Коротаева - все ближе, ближе...
     Вижу, как  она раскидывает прожекторами ночь,  обшаривает рельсы,
шпалы...
     Вижу, как  нащупывают  ее  прожекторы  маленький  красный фонарик
впереди - это хвост коротаевского поезда. Не уйти Коротаеву...
     Нет, еще может уйти, еще может... Эх, был бы я на паровозе... Сам
бы у топки стал.
     Час три минуты ночи. От Саблино до Тосно ему минут двадцать идти.
     Молчит Тосно. Нету Коротаева...
     Час пять минут... Нет... Час восемь. Да что с ним?
     Час девять минут.
     Двухтысячный прошел Тосно.
     Дежурный докладывает:  проскочил  по  главной.  Коротаев   что-то
кричал с паровоза, а что кричал - в грохоте не расслышать было.
     Да я и сам  догадываюсь,  что  мог  кричать  Коротаев.  Выдохлась
"Щука".  Не выходит у него дело...  Минуты бы на три ей раньше в Тосно
прийти - а то "Стрела" ей на хвост наседает.  А ведь вот же, вот они -
Ушаки... Последний перегон остался - и на тебе.
     Час двадцать  минут  ночи.  "Стрела"   тоже   Тосно   проскочила.
Догоняет...  В  десяти  минутах  друг  от  друга поезда.  Эх,  черт...
Придется захлопнуть перед "Стрелой" семафор. А то налетит.
     Требую блок-пост.  Руки не спускаю с ключа. Обеими ногами выжимаю
педаль.
     Сейчас покажется   "Стрела"  у  блок-поста...  Сейчас  увидит  ее
сигналист... Прикажу ему захлопнуть семафор...
     Да мыслимое ли это дело - задержать "Стрелу",  да еще на каком-то
дрянном перегонишке?!
     Сижу я. Рука на селекторном ключе.
     - Подходит!  -  кричит  мне  громкоговоритель.  Это  сигналист  с
блокпоста докладывает.  - Огни показались, товарищ диспетчер. "Стрела"
идет.
     Перевел я дыхание... и выпалил:
     - Закрывайте!
     - Что?  Закрывать?  -  спрашивает  в испуге сигналист.  - Товарищ
диспетчер...
     И вдруг громкоговоритель затрещал другим голосом:
     - Я - Ушаки. Принимаю двухтысячный.
     - Ушаки?  Да не может этого быть! Постойте! Блок-пост, пропустить
"Стрелу". Ушаки! Позвать Коротаева.
     - Здесь я, товарищ диспетчер, у селектора.
     - Ты, Коротаев?
     - Я самый.
     - Успел? Пришел?
     - Прибыл  благополучно.  На три минуты от "Стрелы" удрал.  Еле от
нее хвост утянул. К Ушакам-то, сами знаете, какой подъем...
     - Молодчина  ты,  Коротаев.  Классный  машинист.  А  я-то уж и не
надеялся. Думал, скис ты. Я даже "Стрелу" останавливать хотел.
     - Да что вы, товарищ диспетчер! Я ж кричал в Тосно дежурному, что
уйду,  от "Стрелы".  А ход я нарочно придержал,  чтобы к  подъему  пар
накопить.  Поднял я пар и взял подъем. Иначе у меня не выходило никак,
товарищ диспетчер. Как раз я и сел бы иначе-то...







                        Саша мечтает о кнопках

     Я теперь уже дедушка.  Слушатели мои - внук Алеша и его  приятель
Саша. Один первоклассник, другой второклассник уже.
     Алеша темноволосый. Саша светленький.
     За играми  -  то  вместе,  то  врозь  по  углам.  То  дружат,  то
подерутся.
     Но стоит  мне начать про войну - сразу между ними мир и согласие.
Сядут в обнимку, дыхание затаят, слушают.
     Вот и  сегодня у нас вечер рассказов.  А пока читаю газету.  Жду,
когда Алеша приготовит уроки.
     - Кончил! - говорит он наконец и подает мне тетрадки.
     Проверяю. Все правильно.
     Ждем Сашу. Он в нашем же доме, только выше этажом.
     Но вот и сам Саша. Влетает вихрем:
     - Нн-нне... опоздал? - От волнения даже заикается.
     Я откладываю газету. Можно начинать.
     Однако не так-то просто усадить Сашу.
     У него новость.
     - Слыхали,  какая появилась машина?..  Арифметику делает.  Только
сунь в нее тетрадку,  нажал кнопку - и  готово.  В  полсекунды  задачу
решает.  Хоть самую трудную.  А надбавь еще несколько полсекундок - за
всех школьников решит. Даже за весь город может... Вот здорово, а? Эх,
мне бы такую машину. На день рождения - вместо всяких там подарков!
     Саша не забывает и друга.
     - Я и за тебя, - говорит, - кнопку нажму. Обязательно.
     Но Алеша  в  арифметике  силен.  Вот  если  бы  от  уроков  труда
избавиться  -  другое  дело.  Задают  клеить коробки - а у него пальцы
склеиваются. Будто в перепонках, как у гуся.
     - Деда,  - говорит Алеша, называя меня на свой лад. И заглядывает
в глаза: - Скажи, а ты подарил бы мне машину?
     - Это чтобы клеила коробки? А тебе только кнопку нажимать?
     - Ага! Щелк - и класс завален коробками до потолка! А еще...
     У Алеши,  вижу,  глаза  разгораются.  Ему  уже мало коробок:  все
задания по труду готов свалить на машину!
     - Эх,  - говорю,  - мальчики,  мальчики... Да ведь от таких ваших
машин не польза,  а вред!  В самом деле.  Представьте,  что  вдруг  бы
появились машины, которые все делают за человека...
     Алеша и Саша переглянулись:
     - А чем плохо? Это даже очень хорошо!
     - Согласен,  - говорю, - хорошо! Но надолго ли?.. Вот идет поезд.
Вдруг что-то испортилось.  Машинист тычет в кнопку, тычет - а поезд ни
с места.  Что испортилось,  машинист не знает:  ведь его учили  только
кнопки нажимать.  Значит, слезайте, пассажиры, в чистом поле, тащитесь
с чемоданами пешком.
     Еще пример. Мельница. Зерно мелют машины - мельнику только кнопку
нажать. Бац - в машинах поломка. И целый город остается без хлеба.
     Кто же  вновь  пустит мельницу?  Да никто.  Ведь люди умеют всего
лишь нажимать кнопки.
     Так одна за другой износились бы, поломались все машины на свете.
Выпали бы кнопки из гнезд - значит, и нажимать уже не на что!..
     И остались  бы  люди  без  хлеба,  без  одежды,  без  домов,  без
поездов...
     Слушатели мои притихли. Молчат, озадаченные.
     - Есть, - говорю, - о чем подумать, не правда ли?
     - Мы подумаем, - согласились оба. - А про войну будет?
     - Конечно! Я же обещал
     И рассказал я ребятам вот такую историю...

                             Случай в бою

     "Идет война народная, священная война!"
     Это не только в песне пелось.  Фашистская Германия обрушилась  на
нас  всей силой своего оружия.  Мы выдержали удар,  а затем разгромили
врага, потому что отпор врагу был всенародным.
     Дни и  ночи  не  остывали  печи  на  заводах Сибири и Урала.  Там
строили самолеты,  танки,  изготовляли пушки, минометы. Все это тотчас
вступало в бой.
     Отлично был вооружен и сам солдат:  в руках автомат, пояс обвешан
гранатами, в ножнах кинжал. Грозен советский солдат в атаке!
     С этого я начал рассказ.
     - Но  знавал  я,  -  говорю,  -  одного сержанта,  который воевал
безоружный.
     - Ага,  понятно,  - сказал Саша.  - Это был силач, как Власов или
Василий Алексеев!
     - Нет,  -  говорю,  -  вовсе  не силач.  Ростом,  правда,  высок,
темноволосый,  как вот ты,  Алеша.  Ну, разумеется, здоров, вынослив -
иначе какой же это солдат. Однако гирь и штанг не поднимал.
     - А я уже догадался! - сказал Алеша. - Это был пластун. Прижмется
к  земле  - и ползком,  ползком незаметно.  А потом как вскочит - бах,
бах, бах! - и закидает фашистов гранатами!
     - Нет, - говорю, - не брался сержант за гранаты.
     Саша:
     - А что же у него было?
     - Только руки,  - говорю.  - Но руки умелые.  Трудолюбивые... А в
бою  не обойтись без умельца.  Хотите,  расскажу,  как он сам вышел из
беды и полк свой выручил?
     Ребята уже сидят рядышком. Приготовились слушать.
     Только спросили:
     - А как его звали, сержанта?
     - Русаков, - говорю, - Николай Николаевич Русаков. Итак...

     Когда началась война,  Русаков был  красноармейцем.  Однако  срок
свой уже отслужил, выполнил почетный долг перед Родиной. Теперь только
бы домой, в Ленинград. Мечтал о родном заводе.
     Но - началась война...
     В первых же боях с немецкими фашистами  Русаков  отличился.  Стал
сержантом.
     Понадобился в полку  радист  -  Русаков  стал  радистом:  руки-то
умелые, да и голова на плечах!
     Бережет Русаков свою рацию.  Обзавелся мягкой тряпочкой - чтоб ни
пылинки  на  аппарате.  Когда рацию включает,  садится в землянке так,
чтобы заслонить  собою  аппарат.  В  землянке  тесно,  ходят,  толкают
Русакова в спину, но это ему нипочем, был бы аппарат в безопасности.
     А когда полк получает приказ "Вперед!", Русаков погружает аппарат
в пароконную тележку, да так бережно, как мать кладет дитя в люльку.
     Бережет Русаков свою рацию. Зато и действует она безотказно.
     Но берег, да не уберег! И стряслась беда...
     Но надо рассказать по порядку.
     Однажды после боя командир полка разрешил бойцам отдохнуть.
     Увидел Русаков стог сена. Обрадовался.
     - Ишь  как  нам  повезло!  Там  и  заночуем,  -  сказал  он своим
товарищам.
     Придвинули к  стогу  тележку с рацией.  Дали волю лошадям,  чтобы
покормились свежим сеном. А сами под стог - как в теплую нору.
     Проснулись от   грохота.   Мигом   выскочили  из-под  стога.  Что
случилось? Ночь, темно, ничего не понять...
     Но тут ударило в нос едкой гарью.
     - Да это авиабомба разорвалась!  - сказал Русаков. - Как только в
стог не угодила!
     Прислушались: так и  есть,  в  ночном  небе  -  шум  удаляющегося
фашистского самолета.
     Тронулись в путь.
     Пофыркивают лошади, дружно тянут тележку.
     В тележке трое:  Русаков,  его помощник, тоже радист (дежурить-то
приходилось  круглые  сутки,  вот  и  сменяют  друг друга у аппарата);
третий солдат на облучке - правит лошадьми.  И еще рация в тележке. На
ночь укрыта брезентом: это ее одеяло.
     - Однако пора уже и рации проснуться! - шутит Русаков.
     Откинул в  сторону  брезент,  нащупал в темноте телеграфный ключ.
Выстукивает:
     "С добрым утром, товарищи! Приступаю к работе..."
     И вдруг - что такое:  не получаются  точки-тире.  Впустую  стучит
ключом...
     Рация бездействует.
     Страшно подумать: вот-вот завяжется бой, а полк без радиосвязи!
     Русаков тормошит помощника:
     - Пробуй ты. У меня что-то руки дрожат...
     Тот за ключ. Но рация по-прежнему молчит.
     - Да что же с тобой случилось, молчальница!
     Наконец понял Русаков: от авиабомбы это. Тряхнуло рацию взрывом.
     - Чинить, скорее чинить!
     Впопыхах чуть не включил ручной фонарик. Как раз на вспышку света
посыпались бы бомбы.
     Русаков накрылся с головой брезентом.
     Втащил туда же, под брезент, помощника.
     - Держи! - сунул ему фонарик. - Посвети!
     А сам осторожно открыл рацию.
     Перед глазами - пучки и переплетения тонких  проволочек.  В  этой
паутине  тут  и  там поблескивают винтики...  А повреждения не видать.
     Снаружи голос:
     - Радист!
     - Кто там еще? - сердито отозвался Русаков. - Не мешайте!
     Выглянул из-под брезента - видит: конный из штаба. С пакетом.
     - Велено передать по радио.  Срочно!  - сказал  конный,  завернул
лошадь и ускакал.
     Вскрыл Русаков пакет,  а в нем приказ батальонам  и  ротам.  Полк
вступает в бой.
     И понял в эту грозную минуту радист:  за успех полка в бою  и  за
жизнь товарищей - он, только он в ответе!
     Но как чинить рацию, если не видать повреждения?
     И Русаков  доверяется своим рукам.  Шепчет:  "Ведь вам привычно в
аппарате - чистоту наводили,  значит,  - не заблудитесь. Так выручайте
же, выручайте!"
     И побежали пальцы по проводничкам - будто  канатоходцы  по  своим
канатам.  С проволочки на проволочку, с проволочки на проволочку - все
стремительнее, все быстрее...
     Стоп! Провалился палец.
     - Пф-фу-у... - с облегчением вздыхает Русаков. - Вот он, обрыв!
     И - за щипчики.
     Подцепил и выводит наружу обломившийся кончик провода.
     А сам уже смеется и шутит:
     - Шалишь, приятель, будешь работать!
     И вот  уже  телеграфный  ключ  приятно пружинит под рукой.  Ожила
рация.
     - Я - Сокол, я - Сокол... - выстукивает Русаков. - Передаю боевой
приказ командира полка...

     На этом я закончил рассказ.
     Молчат мальчики.   Лица   сосредоточенные,   лбы   нахмуренные...
Задумались.
     - А страшно было там,  - заговорил Саша. - Чинит он, чинит, а бой
идет...  а связь не получается...  Так и побить нас могли!  Сколько же
полк воевал без рации?
     - Знаю,  - говорю,  - Саша,  одно:  все произошло быстрее,  чем я
успел рассказать. Батальоны и роты приказ получили.
     Только командир полка и заметил, что радиосигналы побежали в эфир
несколько позже, чем следовало.
     Заметил потому, что, надев наушники, глядел на часы. Да и подумал
мельком:  "Спешат,  как видно,  мои.  Или у радиста чуть отстали. Надо
будет нам сверить часы для точности".
     После боя  стало известно,  что случилось с рацией и как она была
починена.
     Командир полка  вызвал  сержанта  Русакова  и  долго  в изумлении
глядел на него.
     - Это невероятно...  - заговорил он наконец.  - Ночью,  в тряской
тележке...  скорчившись  под  брезентом...  Сложнейшее   электрическое
устройство - и вы наугад...  Да какие же у вас умные пальцы,  сержант!
Руки золотые!
     Командир полка привлек к себе Русакова, и они обнялись.
     А вскоре на груди радиста красовался орден Красной Звезды.
     Мальчики повеселели.
     - Вот это да!..  Ну и здорово!..  Ему и оружия не надо...  Ну да,
только бы мешало оружие!
     Потом Алеша сказал:
     - Вот бы поглядеть на эти руки...
     И Саша вслед за ним:
     - Вот бы...
     Я взял отложенную газету.
     - Кажется,  - говорю,  - вам повезло, мальчики... До сих пор я не
знал,  жив ли сержант Русаков,  чем для  него  кончилась  война...  Но
вот...
     Я развернул газету:
     - "...Последние   известия.  Москва.  Кремль.  Состоялась  сессия
Верховного Совета  СССР.  Приняты  важные  государственные  законы,  и
депутаты разъехались по своим родным городам и селам.
     Возвратились с сессии  и  ленинградцы.  Среди  них..."  Слушайте,
ребята:  "...депутат Верховного Совета,  Герой Социалистического Труда
Николай Николаевич Русаков".
     Алеша:
     - Депутат - это значит государством управляет?  Ведь у Верховного
Совета, ты говорил, вся власть в стране?
     - Запомнил? Молодец... А ты, Саша, вижу, чем-то недоволен? Почему
отвернулся?
     Мальчик со вздохом:
     - А тогда и ходить к Русакову нечего. Вон он какой важный стал.
     Алеша рассмеялся:
     - Эх ты, даже Конституции не знаешь. А еще второклассник!
     - А ты,  - говорю,  - Алеша,  не потешайся над товарищем. Знаешь,
так объясни.
     - Конечно знаю.  Депутат у нас - избранник народа. Поэтому к нему
может каждый-каждый прийти и он должен о каждом позаботиться. Вот как!
А не то что...
     Саша подумал и сказал:
     - Все равно уже не  те  руки  у  Русакова.  При  такой  должности
изнежились. Нечего и глядеть.
     Тут Алеша - вот вьюн!  - под мышку мне - и к газете.  Уткнулся  в
напечатанное и дочитал раньше меня:
     - "...Депутат Русаков, рабочий завода "Электросила" ". - Таким же
винтом  -  обратно:  -  Русаков  - рабочий!  С "Электросилы".  Ударник
коммунистического труда!.. Понял?
     Кончилось тем, что оба запросились на завод.
     - Деда, это можно? Пожалуйста!

                        Путешествие начинается

     Дверь. За дверью - аквариум. А какие рыбки нарядные!
     - Смотрите,  смотрите,  у  этой  хвост  как из кружева!  А сама с
брюшка розовая,  а со спинки - красно-золотистая...  у нас и в детском
саду такой не было!
     Черные рыбки,  желтые,  зеленоватые или совсем прозрачные  так  и
шныряют веселыми стайками.
     Забавляясь аквариумом, ребята словно забыли, где мы находимся.
     - Ну, теперь на завод пойдем, - сказал Алеша. - Ты же обещал.
     - А мы,  - говорю,  - уже пришли.  Ведь только  что  вам  вывеску
показывал  над воротами:  "Электросила".  Ай-яй,  повнимательнее надо,
ребята. Ведь мы на заводе.
     - На заво-оде?..  - протянул Саша, делая большие глаза. - Но ведь
на заводах дымно и...
     - И грязно,  хотел ты сказать?.. Но это было когда-то. А сейчас -
посмотри хотя бы на пол здесь, в цехе.
     Саша глянул вниз перед собой и покраснел:  на вымытом чистом полу
стоит мальчик в грязных башмаках, поленился дома взять сапожную щетку.
     Теперь он старается спрятать ногу за ногу.
     Я делаю вид,  что не замечаю, как ему стыдно. Зачем обижать? Он и
сам не рад своей оплошности.
     Беру мальчиков за руки.
     - Теперь, - говорю, - идемте к Русакову.

     Мы шагаем по цеху.
     Слышится мерное  постукивание,  шелест,  гудение...   Звуки   все
отчетливее: мы приближаемся к станкам.
     Мальчики рвутся вперед, но я придерживаю их за руки.
     - Осмотритесь,  -  говорю,  - вы же в первый раз на заводе.  А то
бегом, бегом - ничего и не запомните.
     Остановились.
     Объясняю ребятам,  какие перед ними станки.  Вот этот,  длинный и
низкий,  -  токарный;  этот  -  у  него  будто  воротца над корпусом -
строгальный.  Тот  -  в  виде  башенки  -  фрезерный.  А  подальше   -
сверловочный...
     - А они красивые...  - говорит  Алеша,  склонив  голову  набок  и
прищуриваясь  на  корпуса  станков.  - Немножко зеленоватые,  немножко
голубоватые, немножко желтоватые...
     Подсказываю:
     - Это салатный цвет.
     И объясняю,  что  красить  так  станки  посоветовали наши ученые.
Рабочим понравилось. В самом деле: цвет ласковый, приятно смотреть, не
утомляются глаза. А глаза не устают - тут и работа спорится.
     У станков рабочие. Каждый делает свое дело.
     Алеша потянул меня за руку. Шепчет:
     - Который из них Русаков?
     Я вглядываюсь   в   лица   рабочих.   Стараюсь   узнать   Николая
Николаевича.
     Вспоминаю, как  во  время  войны  я услышал о подвиге радиста.  А
потом и самого  увидел.  Было  это  на  каком-то  -  уже  не  помню  -
совещании,  где  лучшие люди армии делились боевым опытом...  Узнай-ка
человека после короткой и единственной встречи!  Да еще через четверть
века...
     Я за это время состарился,  но ведь и он не остался молодым: лицо
уже не то.
     - Ну который же? - настаивает Алеша. - Покажи!
     А я могу только плечами пожать.
     - Тогда я сам!  - срывается он с места.  - Который  высокий  и  у
которого волосы, как у меня... Можно?
     - Только не беги, спокойнее.
     - И я! - попросился Саша.
     Алеша подошел к станкам с левого края, Саша - с правого.
     Стою. Жду, что принесет эта ребячья разведка.
     Первым обратно примчался Саша.  Вприпрыжку -  да  на  радостях  и
остановиться не в силах.
     - А там,  - кричит, - кнопки! На станках кнопки! Нажмут - и джик!
-  режет  железо.  Нажмут  - и стоп станок!  Кнопки,  кнопки,  кнопки,
кнопки!
     Едва успокоил его.
     - Ну, отдышался? - говорю. - Теперь слушай. Всякая вещь хороша на
своем месте.  В далекую старину,  ты знаешь, заводами в России владели
капиталисты.
     - Это было, - вставил Саша, - до Октябрьской революции.
     - Совершенно верно.  Станки в ту пору были  грубые,  неуклюжие  и
опасные  для работы.  Чтобы привести такой станок в действие,  рабочий
наваливался на рычаг.  А рычаг - как лом или как  оглобля.  Навалится,
толкнет что есть силы... Ух!.. Наконец-то загремел, забрякал станок.
     Надрывались рабочие у станков, делались калеками. А капиталист их
за людей не считал.  "Изувечился? Сам виноват - иди прочь с завода!" И
ставил к станку другого.
     Капиталисту и станка было не жалко:  "Пусть себе гремит,  пока не
развалится. Так-то выгоднее, чем покупать новый!"
     Я беру Сашу за плечи и поворачиваю к станкам.
     - А погляди, - говорю, - на наши. Удобные, красивые. И у рабочего
под руками,  конечно,  кнопки.  Но эти кнопки не заменяют человека,  а
помогают ему в труде.
     Так мы беседовали с Сашей, пока не прибежал из разведки Алеша.
     Радостный и взволнованный, он объявил:
     - Узнал  про  Русакова!  Он  не  здесь,  а вон там работает,  где
домашние растения.

                          А вы не бодаетесь?

     Подходим.
     У окна красивые пальмы раскинули свои ветви.
     Однако где же станок?
     Мальчики растерянно  смотрят  на  меня.  Они ожидали,  что увидят
среди пальм самый главный,  удивительный станок.  Ведь работает  здесь
член  правительства,  Герой  Социалистического Труда!..  А тут и вовсе
никаких станков!
     Стоит стол. Самый обыкновенный, даже некрашеный.
     Да и на столе ничего интересного: молоток, напильник, железки...
     Высокий человек, стоявший перед столом, обернулся... Он! Теперь я
узнал Русакова.
     Николай Николаевич кивнул приветливо ребятам, а на меня посмотрел
выжидающе: мол, что за люди, зачем пришли?
     Алеша и   Саша   на  приветствие  тоже  кивнули  -  мальчики  они
воспитанные, - но тут же, огорченные, отвернулись к окну.
     Я шепнул:  "Не страдайте, ребята, наберитесь терпения", - а сам к
Русакову.
     Напомнил про  войну,  сказал,  что  знал  его  еще  прославленным
радистом, - и мы крепко, по-солдатски, пожали друг другу руки.
     - А  это  кто?  -  Он  показал  на  мальчиков.  -  Буками на меня
глядят... А они не бодаются?
     Страдальцы мои прыснули со смеху.
     - Хотим,  - говорю,  - Николай Николаевич,  познакомиться с вашим
мастерством.
     - А,  экскурсия!  - Он взглянул на часы.  - Занят,  конечно... Но
юным экскурсантам отказать не могу.
     Русаков отложил инструмент, которым работал, и стал вытирать руки
ветошью. Это толстая, но очень мягкая тряпка.
     Дал по лоскутку ветоши ребятам.  Те тоже вытерли руки и  спрятали
свои ветошки на память.
     Николай Николаевич, видя это, улыбнулся.
     - Ну как, - спрашивает, - теперь готовы разговаривать?
     - Готовы!
     - В  таком случае скажите,  что вы знаете о Волховстрое.  Слыхали
про такой?
     Алеша быстро взглянул на меня. Я кивнул.
     - Знаем, - ответил он твердо. - Дедушка рассказывал. Это недалеко
от Ленинграда.  На реке Волхов.  Большая-большая электростанция. Самая
первая советская.
     Саша добавил:
     - Там  водопад  устроили,  чтобы  крутились  турбины.  Это  такие
большие колеса.
     - Все это правильно,  - согласился  Русаков.  -  Но  главного  не
сказали. Чьими же заботами был создан Волховстрой?
     - Ленин...  Это  Ленина  забота!  -  воскликнул  Алеша,  опережая
приятеля.
     - Правильно,  - опять сказал Русаков.  - Но для Волховстроя кроме
турбин  требовались электрические машины.  Иначе не получишь тока.  Их
изготовил наш завод "Электросила".
     Русаков продолжал:
     - Никогда еще в России не делали таких больших и сложных машин. А
Владимир Ильич: "Не робейте, товарищи. Зимний штурмовали? Капиталистов
изгнали?..  Уверен,  что сумеете и  невиданные  машины  построить!"  И
построили.  Без капиталистов.  Своим умом.  На удивление всему миру. -
Николай Николаевич улыбнулся мальчикам.  - Вот на каком  вы  заводе...
Знаменитый  завод.  Теперь  из  разных  стран приезжают,  чтобы купить
электрические генераторы с маркой "СССР.  "Электропила"". - И добавил:
- А станки какие у нас, а оборудование... Это же чудо техники!
     Мальчики переглянулись.  В  недоумении  пожали  плечами  и  опять
уставились на некрашеный стол.
     - А почему вас обижают? - сказал Саша. - Даже станка вам не дали.
Там везде кнопки, а у вас?
     Русаков, смеясь, перебил:
     - И  у  меня  кнопки!  -  Он  был в комбинезоне и показал на свои
большие карманы.  - Смотри:  вот тут  вместо  пуговицы  кнопка  и  тут
кнопка.  -  Посмеялся  и  сказал:  -  Но  шутки  в сторону.  - Он стал
серьезным.  -  Запомните,  ребята:  без  этого  простого  стола  -  он
называется верстак,  - без молотка, зубила, напильников и без этих вот
рук слесаря-инструментальщика не сделать ни одной на свете машины.  Ни
электрической, ни паровой, ни автомобиля, ни велосипеда, ни мясорубки,
ни детского волчка...
     Саша вынул авторучку. Кажется, хотел что-то возразить.
     А Русаков:
     - Школьная  авторучка!  И  она  рождается  на  таком  же  простом
столе-верстаке.  Как и перышко к ней.  - Тут  Русаков  кивнул  мне:  -
Давайте-ка, дедушка, внучат поближе к верстаку.
     Я поставил обоих на  подвернувшийся  под  руку  ящик,  а  Русаков
разрешил им облокотиться о верстак.
     - Видно теперь,  ребята?  Ну,  смотрите внимательно.  Вот это мое
главное устройство. - И он провел руками по двум железным горбикам.
     - Это тиски,  - сказал Алеша.  - В школе тоже есть.  Только нас к
ним еще не подпускают. Они для старшеклассников.
     Русаков продолжал:
     - Смотрите дальше. Выбираю нужную мне стальную плашку и зажимаю в
тиски... Вот так - накрепко, чтобы не шелохнулась плашка. Теперь можно
работать.  -  И  он провел по плашке напильником.  - Начинаю,  ребята,
готовить штамп.
     Русаков поднял глаза на меня:
     - Как бы это объяснить ребятишкам: "штамп"?
     Я пришел Николаю Николаевичу на выручку.
     Напомнил ребятам,  как они малышами возились  в  ящике-песочнице.
Под  руками  формочки  - деревянные,  пластмассовые.  Набьешь формочку
сырым песком, опрокинешь на скамейку - получается кулич.
     Опять набиваешь формочку. Опрокинешь - второй кулич.
     И пошел ставить кулич за куличом!.. Сколько их? И не пересчитать.
     Но все куличи одинаковые, если из одной формочки...
     - Уже понятно!  - прервали меня  мальчики.  -  Штамп  -  это  как
формочка.  -  И  к  Николаю  Николаевичу:  -  А  чем  вы свою формочку
набиваете? Не песком же?
     - Какие догадливые!  - шуткой на шутку ответил Русаков. - Нет, не
песком. На штамп кладут кусок раскаленного, насквозь красного и оттого
мягкого  металла.  Но рукой его не вдавишь в углубление.  Нужен пресс.
Раз-два,  надавил - и получается деталь,  как ваш кулич из формочки. А
там только кнопку нажимай. Тук-тук-тук-тук... - выдает пресс деталь за
деталью.
     Ребята узнали  от  Русакова,  что  инструментальщик готовит много
различных штампов.  Ведь детали требуются и  большие  и  маленькие,  и
такого фасона и этакого.
     Из этих-то деталей и собирают на заводе гигантские  электрические
машины.

                              У верстака

     Мальчики раскраснелись.  Глаза  блестят.  И я понимаю их радость:
беседует с ними знаменитый инструментальщик,  и не о пустяках болтает,
как  иные  взрослые с детьми.  Николай Николаевич знакомит их со своим
мастерством.
     Сейчас все внимание ребят на тисках, в которых закреплена плашка.
     Плашка еще не штамп, пока лишь гладкий кусок стали.
     Но Русаков у верстака.  Он водит напильником по металлу,  с силой
нажимает на него:  шарп...  шарп!.. В то же время зорко поглядывает на
чертеж, чтобы не ошибиться, не сделать неверного движения.
     Темные его волосы,  расчесанные на  косой  пробор,  растрепались,
попадали на лоб. На верхней губе проступили капельки пота...
     А мальчики,  как завороженные,  смотрят на его  руки.  Происходит
удивительное.  Руки  начинают  серебриться...  Все  больше,  больше  -
кажется, вот-вот станут совсем серебряными.
     Но Русаков останавливается,  чтобы передохнуть. Напильник отложен
- руки вытирает ветошкой.  И они уже не серебряные...  Это всего  лишь
пыль  была  на  руках,  металлическая  пыль,  которую  сдирал с плашки
напильник.
     Кинул Русаков ветошку,  достал носовой платок и принялся вытирать
разгоряченное лицо и шею.
     Утомился. Мальчикам стало его жалко.
     - Николай Николаевич!  - сказал Алеша.  - Зачем же  это...  Сталь
пилить руками! Вон как вам трудно!
     - Трудновато, - согласился Русаков.
     - А  вы  станок себе попросите!  - посоветовал Саша.  - Вам какой
хотите дадут. Самый лучший!
     К удивлению мальчиков, Русаков объявил:
     - А одного мне мало.  Хочу,  чтобы  служили  мне  и  токарный,  и
фрезерный, и строгальный, и сверловочный!
     - Так много? - вырвалось у Саши.
     - А я жадный! - Русаков рассмеялся и сказал уже серьезно: - Вон у
нас в цехе станки. Посмотрите. Все мои помощники.
     Мальчики кивнули. Станки салатного цвета; там они уже побывали.
     Но оставалось непонятным, как это столько станков помогают одному
человеку.
     Русаков стал объяснять.
     - Вот тут,  - говорит, - на плашке, согласно чертежу, должна быть
канавка. И довольно глубокая. Вручную мне ее и за полдня не пропилить.
Но есть строгальный станок...
     С этими словами Николай Николаевич развинтил тиски.  Плашку взяли
на станок - и через несколько минут канавка была готова.
     Ребята потянулись к плашке.
     - А можно руками попробовать?
     - Попробуйте.
     - Какая ровная канавка... И тепленькая!
     Русаков отправил плашку в новое путешествие: на фрезерный станок.
     Теперь появился  на  плашке  как бы маленький колодец с крохотным
отверстием.
     - Заметьте, - сказал Николай Николаевич, - отверстие круглое. Так
делает станок.  А по чертежу надо квадратное.  Значит?..
     Он подмигнул  ребятам и пошел к умывальнику.
     Долго и старательно мыл руки.
     - ...Значит,  - закончил он,  - от ручной работы не уйти.  Да еще
посмотрите, какой мелкой.
     И тут началось самое интересное.
     Русаков разложил инструмент.  Кроме напильников мальчики  увидели
какие-то лопаточки,  шильца, совочки... Будто блестящий веер засиял на
верстаке.
     Из этого веера Николай Николаевич стал брать то одно, то другое.
     Но даже не взглянет перед собой. Каждый инструмент на своем месте
- словно сам прыгает в протянутую руку.
     Только и поднимет глаза - чтобы свериться с чертежом.
     От всего этого работа у Николая Николаевича пошла быстро-быстро.
     Иные инструменты совсем крохотные - из-за пальцев рабочего  и  не
разглядеть,  что  они там делают...  И мальчики (я улавливаю их шепот)
уже не пальцы инструментальщика видят перед собой:  им представляется,
что это сказочные гномы - ловкие и проворные - за добычей своей руды.
     Временами Николай   Николаевич,   нацеливаясь   инструментом    в
отверстие колодца, придерживает дыхание.
     Замирают и  мальчики.  Они  уже  знают:  чуть  царапнешь,   вводя
инструмент в глубину, и квадрат может быть испорчен...
     - Дед у вас какой бритвой бреется?  - неожиданно спросил  Николай
Николаевич, не прерывая работы.
     Алеша взглянул на меня. Я улыбнулся: мол, отвечай.
     - А он не признает безопасной. У него бритва как сабля.
     - А как он точит свою саблю? Ты видел?
     - Ага.  На брусочке.  И поливает маслом.  Чтобы ни-ни...  никакой
зазубринки. Даже невидимой.
     Николай Николаевич кивнул.
     - Вот и я,  - сказал он, - должен закончить маленький колодец без
зазубрин внутри.  У вас масло - а у меня медный купорос. - Он наклонил
бутылочку и пустил в отверстие колодца  несколько  зеленых  капель.  -
Теперь,  -  продолжал  он,  -  беру  вот этот напильничек,  называется
"бархатный"...
     А напильничек-то,  глядят ребята, чуть потолще иголки. Насечку на
нем и не рассмотришь - глаза заслезятся.
     Мальчики следят за руками инструментальщика. Ждут...
     Однако бархатный напильник не успел опуститься в колодец.
     Русакова окликнули.
     По цеху быстро шел человек в пиджаке и галстуке.  В руках у  него
был  свернутый в трубку чертеж.  На ходу кивком головы он здоровался с
рабочими.
     Не дойдя до верстака, круто остановился и подозвал Русакова.
     Между ними завязался разговор.  Но и к нам  долетали  беспокойные
слова.
     - В Индию еще не отправили?  - с удивлением сказал Русаков. - Вот
так раз!
     Вошедший загорячился:
     - Да   готова   машина,   совершенно   готова!  Но  на  испытании
застопорилась.  Пришлось забраковать одну из деталей. Совсем по-новому
надо ее сделать, вот глядите! - И он развернул перед Русаковым чертеж.
     Николай Николаевич   заинтересовался   чертежом,   принялся   его
разглядывать.
     Потом вздохнул и показал в сторону верстака:
     - Но у меня еще своя работа не закончена...
     - Отложите!  - перебил вошедший. - Сейчас самое главное для нас -
отправить машину в Индию!
     Русаков пожал плечами:
     - Отложить,  товарищ  директор,  недолго.  Но  ведь  есть  у  нас
инструментальщики и посвободнее меня.  А я терпеть не  могу  оставлять
работу незаконченной.
     Директор завода перебил:
     - И  слышать  не хочу!  Никто,  кроме вас.  Штамп надо сделать за
десять дней. Часа не могу прибавить!
     Русаков даже попятился, изумленный:
     - Что вы... Такая сложная деталь... Нет, это невозможно.
     - Не  верю,  - настаивал директор,  - не верю.  Для вас,  Николай
Николаевич, нет невозможного. Руки у вас золотые!
     Тут я  снял  своих  мальчиков  с подставки.  Шепнул им:  "Николаю
Николаевичу теперь не до нас..."
     И мы ушли с завода.

                             Наши тревоги

     Вот мы и дома.
     Прошел день - мальчики возвратились из школы.
     И сразу ко мне:
     - А что дядя Русаков?  Так и оставил нашу плашку?  А Индия -  это
важно?
     Я порылся у себя в записной книжке.
     - Вечером, - говорю, - узнаем, как у него дела. Вот его телефон.
     Застал Русакова дома.  Он отдыхал после работы,  но все же охотно
взял трубку и на все мои вопросы ответил.
     Про плашку сказал так:  "После вас,  в тот же вечер, доделал ее и
сдал куда следует.  Спасибо,  - говорит,  - Алеше и Саше, трудолюбивые
ребята,  всем  интересуются.  В  их,  -  говорит,  -  компании  мне  и
работалось веселее".
     - А что еще сказал Русаков?  - заинтересовался Саша. - Отбился он
от директора? Вот смешной? За десять дней чтоб... Я бы отбился...
     - Нет, - говорю, - не отбился. Николай Николаевич думает немножко
иначе, чем ты. Чертеж индийской детали он взял домой. Теперь сидит над
ним и раздумывает, как бы невозможное сделать возможным...
     Алеша захлопал в ладоши:
     - Значит, за десять дней надеется!
     Еще день прошел.
     Наступил вечер. Саша и Алеша опять тянут меня к телефону.
     Не хотелось  мне  беспокоить  уставшего  человека  -  да разве от
мальчишек отвяжешься? Позвонил, узнал, что делается на заводе.
     Объявляю ребятам:
     - На десять дней Русаков не согласился.
     Тут уже Саша обрадовался:
     - Ага,  по-моему выходит,  по-моему!  Там не десять,  а, наверно,
двадцать надо!
     - Да,  - снова говорю я,  - на десять дней не согласился.  Изучил
чертеж и обнаружил,  что штамп можно сделать быстрее,  не за десять, а
за девять дней с половиной.
     Саша от удивления только рот разинул.  Впрочем,  и Алеша не сумел
произнести ни слова.
     Я продолжаю:
     - Суть в том,  что Николай Николаевич  знает,  что  такое  Индия.
Бывал   там   как  депутат  Верховного  Совета.  Ведь  наше  Советское
правительство крепит дружбу со всеми народами.  Теперь послушайте, что
нашего депутата там глубоко опечалило.
     И я рассказал ребятам о бедах и несчастьях этой великой страны. В
Индии плодородная земля.  Щедрое солнце,  яркое голубое небо. Но редко
выпадает дождь.  Из-за этого чуть не  каждый  год  у  крестьян  гибнут
посевы. Одно спасение: надо поднять воду из рек и пустить ее ручейками
на поля. А это под силу только крупным машинам...
     - Значит,  нужны электростанции! - подхватил мой рассказ Алеша. -
И они обратились к нам,  на завод "Электросила".  Потому что  в  Индии
знают, что мы им поможем... Все ясно!
     Вставил слово и Саша. Но у него свои мысли:
     - А   как,  скажите,  пожалуйста,  Русаков  убавил  полдня?  Даже
непонятно. Спросить бы его по телефону.
     - А  разве  я  не  сказал?  Эх...  -  посетовал я на стариковскую
забывчивость.  - Николай Николаевич, - говорю, - пошел на очень смелый
шаг.  Готовя  штамп,  инструментальщик  -  сами  видели  -  то  и дело
заглядывает в чертеж.  Казалось  бы,  пустяковая  задержка  в  работе:
минута-другая  - есть о чем говорить!  Но штамп для детали в индийскую
машину особенно сложен,  и - как подсчитал Русаков - на этих  минутках
за десять дней он потеряет полдня!
     Нет, такого Николай Николаевич допустить не мог.
     А как быть?
     Заучить этот    чертеж    -    иного     не     придумаешь.     И
слесарь-инструментальщик   Русаков  усилием  воли  заставил  себя  это
сделать.
     Был чертеж на листе бумаги:  сложный - из густой сетки линий,  со
множеством цифр.  Теперь чертеж как бы отпечатался  в  памяти  Николая
Николаевича.
     Вечерок Русаков просидел над чертежом.
     А утром, придя на завод, объявил:
     - Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной.

                          Он запевает песню

     Это было утро вторника.
     Потом наступил день, Алеша пришел из школы - и сразу к календарю,
который у нас на стене.
     Постоял перед календарем, потоптался. Протягивает руку к листку:
     - Уже можно сорвать?
     - Что, - говорю, - за спешка? Вечером сорвешь, как всегда.
     А сам догадываюсь,  что у мальчишки на уме.  Хочется ему поскорее
начать счет заводским дням; но зачем же портить календарь?
     Вечером пришел Саша,  и друзья,  сорвав листок, припрятали его со
словами:
     - Первый день работы у Русакова  кончился.  Полезай,  вторник,  в
коробку!
     Но мальчикам не терпелось заглянуть и дальше в календарь.
     Тесня друг друга лбами, они приподнимали листочки.
     - Среда...  четверг...  пятница - это уже четыре дня.  Суббота  и
воскресенье - выходные. Дальше - понедельник, опять вторник, среда...
     Наконец отметили красным крестиком листок,  на  котором  кончатся
девять дней с половиной.
     - Деда, мы его поздравим, правда?
     - А подарки за это делают?
     - Лучший,  - говорю,  - подарок для Николая Николаевича - это  не
мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает... Согласны?
     - Согласны,  - сказали  мальчики  и  потащили  меня  к  телефону.
Принялись уговаривать:  - Ну только еще разочек...  Ну пожалуйста... И
больше не будем звонить...
     - Уговор?
     - Уговор.
     Оставалось взять трубку телефона.
     Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.
     - Что?  Что?..  Еще на день убавили - да мыслимо ли это?  Ах, это
уже станочники? Их заслуга?..
     Николай Николаевич    стал   мне   объяснять,   что   станочники,
посоветовавшись с учеными,  прибавили скорости станкам,  кроме того...
Но  я уже его не слышал.  Мешали мальчики.  Словно ошалели от радости.
Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...
     Так и не дали договорить по телефону.
     А Николай Николаевич:
     - Извините, некогда... Спешу!
     - Куда же? - удивился я. - Сразу после работы, без отдыха, да еще
глядя на ночь?
     А он смеясь:
     - Песни петь!
     На этом телефонный разговор прервался.
     Пришла и кончилась среда.
     Мальчики сорвали еще листок календаря.
     Потом долго  вертелись  у телефонного аппарата.  Но я сделал вид,
что не замечаю их нетерпения.
     Кончилось тем,  что  приятели  посетовали на свою горькую ребячью
жизнь, повздыхали - и отправились спать.
     Наступил четверг.  Вечером Алеша и Саша сорвали листок календаря,
третий по счету.
     Нетерпение ребят  нарастало.  Да  я и сам рад был бы узнать,  что
там, у Русакова, - геройское ведь дело начал!
     Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.
     Наступила пятница.
     Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.
     Дивился я  на  них:  ведь  согласились  со  мной,  что   нехорошо
надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите,
на меня же и сердятся... Да ладно, не обижаться же деду на внучат!
     Протянули мальчики руки,  чтобы сорвать четвертый по счету листок
календаря, но тут зазвонил телефон.
     Ребята замерли в ожидании.
     Я схватил трубку.
     Не сразу  узнал я Русакова.  Он пропел:  "Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни..."
     Только после этого поздоровался.
     - Хорошая,  - говорю,  - песня.  Вижу,  что вы в добром  здравии,
Николай Николаевич!
     А он опять поет.  Пропел мне из песни последний куплет:  "...И на
Тихом  океане  свой  закончили поход..." Помолчал,  словно ожидая,  не
скажу ли я еще чего-нибудь.  И опять пропел эти слова - да  настойчиво
так: "...свой закончили похо-од!".
     Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: "Да ведь это он о себе..."
     - Николай  Николаевич!  - закричал я в трубку.  - Верить ли?  Это
выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...
     - И штамп готов, - сказал Николай Николаевич. - Да и новая деталь
уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят
в Индию.
     Ошеломил он меня. Не найду что и сказать.
     - Наверно, - говорю, - здорово устали?
     - А об этом,  - отвечает,  - даже и не думается... Все четыре дня
не отходил от верстака - да и ночей прихватил.  Эх, дружно поработали,
с песнями!
     Потом он сказал так:
     - А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста
ключом  постукиваешь  -  ответ  держишь  за  успех  полка  и  за жизнь
товарищей.  Стал инструментальщиком - и опять чувствую, я же в ответе!
Только теперь уже не за полк и солдат своих,  а за целую страну, народ
которой хочет победить нищету и голод.  И  подумалось  мне,  -  сказал
Русаков,  -  а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье
всех людей. - Он рассмеялся. - Вот, - говорит, - какими делами ворочу!
А поглядеть на меня - кто я такой? Да простой рабочий!
     Я дружески поправил его:
     - Извините,  -  говорю,  -  Николай Николаевич,  но вы не простой
рабочий.  А советский.  Вы - гражданин великой страны Ленина. И в этом
вся суть.

                           Знамя Ленинграда

     Утром 7  Ноября  мы  сидим  перед  телевизором.  На  душе светло,
празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.
     На экране  -  Дворцовая площадь.  Зимний в дымке осеннего тумана.
Полные зрителей трибуны.
     Только что закончился парад.  Площадь опустела и от этого кажется
особенно длинной и широкой.
     В ожидании  демонстрации,  которая всегда очень нарядна,  сидим -
переговариваемся.
     Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым,  и они хотят
узнать о нем еще и еще.
     Вот и сейчас Алеша деловито наморщил лоб и спросил:
     - А как это все-таки у него получилось - что золотые руки?
     - Как у всех, - ответил я. - Сначала была школа, уроки труда...
     - Ну хорошо,  пусть уроки труда...  - Алеша сказал  это  с  таким
выражением,  словно пришлось проглотить горькую пилюлю. - А дальше как
было?
     - А дальше,  - говорю,  - Евдокия Климентьевна,  его мама,  свела
сына к себе на завод. Она была работницей "Электросилы".
     Алеша отступался:
     - А потом?
     - На  заводе,  -  говорю,  -  парнишка  сказал,  что  хочет стать
слесарем.
     - А   почему   слесарем?  А  не  фрезеровщиком,  не  токарем,  не
строгальщиком... почему?
     Я сказал  то,  что знал от Николая Николаевича.  Слесарем был его
отец.  Понемножку и маленького сына подпускал к тискам.  Так что  Коля
Русаков,  идя с матерью на завод,  уже знал,  чего хочет.  Да и память
отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...
     Между тем Октябрьский праздник продолжался.
     Зазвучал оркестр - и мы  все  трое  опять  повернулись  к  экрану
телевизора.
     На площадь вступали колонны рабочих.
     Заколыхалось и   развернулось   на  ветру  знамя  Ленинграда.  На
бархатном,  с золотым шитьем полотнище  красовались  четыре  ордена  и
звездочка города-героя.
     Наш город   -   ветеран   гражданской   войны,   герой    Великой
Отечественной и в то же время - неутомимый труженик. Боевой его подвиг
и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.
     Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.
     Но вот оно вновь на экране.
     Теперь знаменосец  шел как бы прямо на нас.  Через плечо у него -
широкая лента.
     Красиво и торжественно.
     Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алеша,
Саша или я. Воскликнули в один голос:
     - Да это же дядя  Русаков!  Николай  Николаевич!  Он,  он...  Ему
доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.
     И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.
     - Мы  здесь!  -  кричали  они.  -  Николай Николаевич,  мы здесь,
посмотрите! Вот Сашка, а вот я - Алеша! Видите, видите?
     Русаков, конечно,  не  мог  нас ни увидеть,  ни услышать.  Так уж
устроен телевизор.
     Но мальчики, увлекшись, забыли об этом.
     - Увидел,  увидел нас!  - обрадовались они.  - С праздником  вас,
Николай Николаевич!
     Я не стал их разочаровывать.
     "Пусть, - думал я,  - техника еще не во всем совершенна. Но разве
это может помешать настоящей дружбе?"





                    ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ. Повесть
                    ПЕРВЫЕ ЛИСТЫ. Повесть
                    ГОЛОС ЛЕНИНА. Рассказ
                    ЛЕНИНСКИЙ БРОНЕВИК. Повесть
                    БРОНЕПОЕЗД "ГАНДЗЯ". Повесть
                    ТОЛЬКО ВПЕРПД. Рассказ
                    САППР РЕБРОВ. Рассказ
                    ПОЛТОРА РАЗГОВОРА. Рассказ
                    ДЯДЯ РУСАКОВ И МАЛЬЧИШКИ. Рассказ дедушки








                Ответственный редактор  О. В. Кустова
                Художественный редактор  А. В. Карпов
                Технический редактор  Т. С. Тихомирова
               Корректоры Н. Н. Жукова и Л. Н. Комарова
                     OCR - Андрей из Архангельска

     Ленинградское отделение орденов Трудового Красного Знамени и
           Дружбы народов издательства "Детская литература"
        Государственного комитета РСФСР по делам издательств,
                    полиграфии и книжной торговли.
   191187, Ленинград, наб. Кутузова, 6. Фабрика "Детская книга" Э 2
    Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам
             издательств, полиграфии и книжной торговли.
                 193036, Ленинград 2-я Советская, 7.

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 28 Mar 2004 12:07:57 GmT