---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

     <ИМГ СРЦЧyakorya.gif>




                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     Финский теплоход  "Атлас" пришвартовался у одной из архангельских
лесобирж.  Славным летним  днем,  наполненным  щедрым  солнцем,  мы  с
архангельским журналистом Николаем Карповичем Никитиным и переводчиком
Валентином  Николаевичем  Ивановым  были  в  гостях  у  финнов  на  их
теплоходе. Сидели в каюте у капитана и дружески беседовали.
     Через открытый  иллюминатор  слышался  плеск  бьющейся   о   борт
беспокойной  северодвинской  волны.  Далеко-далеко  монотонно рокотала
землечерпалка. И изредка вскрикивали чайки.
     Шум, доносящийся из-за борта,  не был хаотичным.  Он даже казался
музыкальным фоном нашей мирной  беседы.  Разговор  шел  на  английском
языке  с  переводом  на  русский.  Говорили  о  мире,  о дружественных
отношениях  Советского  Союза  и  Финляндии,  вспоминали   о   подарке
президента  Финляндии Урхо Кекконена Советскому Союзу - альбоме "Ленин
в Финляндии".
     И вдруг мы услыхали песню.  Умолкли и прислушались. Голос поющего
был негромкий, высокий, мальчишеский.
     - Матти поет, - сказал капитан. - Сын нашего радиста.
     Позднее, уже на палубе, мы встретили мальчугана лет двенадцати, в
аккуратной синей курточке,  с пионерским значком. Это и был Матти, сын
радиста.  Разговорились с ним и узнали,  что он очень любит  музыку  и
играет почти на всех инструментах.
     Вскоре подошли отец и мать мальчика,  приветливо поздоровались  и
представились:
     - Ерма Корхонен.
     - Эйла.
     - У вас удивительно музыкальный сын, - сказал Николай Карпович.
     - Да,  -  улыбнулась  Эйла.  -  Дед и отец - моряки,  а наш Матти
влюблен в музыку. Играет на многих инструментах.
     - Мой  отец  тоже  очень  любил  музыку  и понимал ее,  - добавил
радист,  - а Матти еще  не  играет  на  русской  балалайке.  Мой  отец
рассказывал,   что  у  вас  в  России  был  замечательный  музыкант  и
исполнитель на балалайке - Андреев.
     Признаться, мы  были  поражены.  Финский  моряк  знает  о русском
выдающемся балалаечнике!
     - Где же ваш отец узнал об Андрееве? - спросил я.
     - Он не узнал,  - ответил  Корхонен.  -  Он  сам  слушал  оркестр
Андреева в Лондоне в девятьсот десятом году.  Все газеты Англии писали
тогда об Андрееве и о необыкновенном русском инструменте -  балалайке.
У  вас  в  Архангельске можно купить балалайку?  Я хотел бы купить для
Матти.
     - Конечно, можно, - сказал Никитин.
     Мы распрощались  с  финскими  друзьями   и   договорились   снова
встретиться в Архангельском клубе моряков.
     Возвращаясь из Маймаксы,  я  думал  об  Андрееве  и  вспомнил  об
отличном балалаечнике - земляке Михаиле Погодине, игру которого слушал
в Соломбале.
     В 1912  году,  после  своих  триумфальных  поездок  по  Европе  и
Америке,  Василий   Васильевич   Андреев   получил   от   Министерства
просвещения  разрешение организовать краткосрочные курсы по подготовке
руководителей оркестров народных инструментов.  Летом в  Петербург  со
всех   концов   России   приехали   больше  сотни  сельских  учителей,
интересующихся музыкой.  Среди них был и учитель из-под  Архангельска.
Но он приехал не один.  На деньги,  собранные в народе, купил билет до
Петербурга своему ученику Мише Погодину.
     Миша в  деревне  был  непревзойденным балалаечником.  Слушать его
музыку приходили и приезжали  крестьяне  из  соседних  деревень.  Миша
играл  русские народные песни,  вызывая своим мастерством восхищение у
земляков. Нередко женщины плакали, слушая игру на простой балалайке.
     - Наш  Мишка в Питер поедет,  - говорили мужики и охотно отдавали
гривенники и пятиалтынные.
     Увидев среди приехавших подростка, Андреев удивился.
     - А это что, тоже учитель? - спросил он с улыбкой.
     - Нет,  это  мой ученик,  - смущенно ответил архангелогородец.  -
Хороший балалаечник! Вы бы послушали его. Это можно?..
     - Обязательно послушаем, - сказал Андреев. - А вы из каких мест?
     - Из Архангельской губернии.
     - О,  это итересно!  - воскликнул знаменитый музыкант.  - Сегодня
для всех вас наш оркестр дает  концерт.  А  после  концерта  послушаем
вашего ученика.  Как тебя зовут,  паренек?..  Миша? Хорошо, Миша. А ты
балалайку свою привез?
     Миша показал Василию Васильевичу свою неказистую балалайку.
     - Да,  - сказал Андреев,  - о такой балалайке однажды мне сказали
пренебрежительно:  "Ящик.  Что  можно  на  нем  сыграть?" А я сыграл и
доказал,  что на таком ящике можно исполнять  любые  вещи.  Но  у  нас
теперь  инструменты  другие,  русская  балалайка улучшена.  Вечером ты
попробуешь играть на моей.
     Поздним вечером,  после концерта, Андреев пригласил архангельских
музыкантов  к  себе.  Послушать  Мишу   Погодина   пришли   знаменитый
виртуоз-исполнитель   и   композитор  Борис  Сергеевич  Трояновский  и
ближайший  помощник  Андреева,  блестяще   окончивший   консерваторию,
Николай Петрович Фомин.
     - Что же ты нам сыграешь, Миша? - спросил Андреев.
     - Я  бы  сыграл "Светит месяц",  - ответил мальчуган и застенчиво
добавил: - Только я не так, как у вас в оркестре. Я по-своему.
     - Хорошо, играй по-своему, - согласился Андреев.
     Нерешительно и тихо,  смущаясь перед маститыми музыкантами,  Миша
начал играть.
     - Смелее! - попросил Андреев.
     Миша заиграл   громче.  Наступила  полнейшая  тишина.  И  в  этой
необычайной тишине звучала скромная и в то же время  смелая  балалайка
Миши Погодина.
     При медлительном,  спокойном   и   продолжительном   трехструнном
звучании  казалось,  что  в  комнату  струится  такой  же  спокойный и
медлительный лунный свет...  Светит месяц,  светит  ясный...  И  вдруг
неожиданный,  но  закономерный и виртуозный бурный пассаж.  Кисть руки
музыканта превращается в трепещущий широкий и  прозрачный  веер.  Свет
как  будто  затемняется.  Но  миг  - и снова медлительное трехструнное
свечение...
     И с   каждой   минутой   все   больше   и  больше  светлели  лица
требовательных слушателей.  Музыканты были восхищены не только сильной
игрой  юного балалаечника,  но и совершенно новым и необычным,  до сих
пор ими не слышанным исполнением русской песни.
     Балалайка смолкла, и словно легкое облачко притушило лунный свет.
Некоторое время все молчали. Потом Андреев порывисто поднялся, подошел
к Мише и обнял мальчика.
     - Это  здорово!  -  тихо  сказал  Андреев.  -  Это  действительно
по-своему.   Это  необыкновенный  подарок,  подарок  нашему  оркестру!
Спасибо, мой дорогой!
     Андреев подал  Мише одну из своих балалаек и попросил попробовать
инструмент.  Но строй у балалайки Андреева был несколько иной.  И  все
же, пока музыкан ты разговаривали и обсуждали новое для них исполнение
песни "Светит месяц", Миша Погодин успел освоить новую балалайку.
     Провожая архангельских  музыкантов,  Василий  Васильевич протянул
Мише футляр с балалайкой из своего оркестра и сказал:
     - Вот тебе подарок в благодарность за твое прекрасное исполнение.
Мы еще будем тебя слушать.  Мы  будем  теперь  играть  "Светит  месяц"
по-твоему. А может быть, и не только "Светит месяц".
     К началу  учебного  года  Миша  со   своим   учителем   уехал   в
Архангельск.  В свою деревню он привез драгоценный подарок - балалайку
Андреева.  Но больше встретиться с замечательным музыкантом ему уже не
пришлось.  Началась война с Германией, потом революция, интервенция на
Севере.  В восемнадцатом  году,  как  об  этом  Михаил  Погодин  узнал
позднее, Василий Васильевич скончался.
     Я слушал игру Погодина на балалайке Андреева значительно  позднее
-  у  своих  знакомых в Соломбале.  Это было волшебство.  Такая музыка
держит ваши глаза широко раскрытыми,  она может заставить  смеяться  и
плакать,  может приказать,  вести за собой,  наполнить вашу душу болью
или радостью, голову - мыслями, светлыми или печальными.
     Тогда же  в  Соломбале  я  узнал  историю  Миши и историю подарка
Андреева, о чем и рассказал по дороге Николаю Карповичу Никитину.
     - А знаешь,  есть отличная мысль! - сказал мне Карпыч, загораясь.
- Зачем отец Матти будет покупать балалайку?  Мы  сами  можем  сделать
маленькому финну такой подарок.  Жаль только,  что инструмент будет не
андреевский.
     Мы так  и  сделали.  При  встрече с финскими друзьями мы подарили
Матти Корхонену новенькую балалайку.  И он, обрадованный подарком, тут
же в клубе моряков начал на ней играть.
     Через год финский радист вновь прибыл в Архангельск,  но уже  без
жены и сына. Он сообщил, что Матти прекрасно овладел балалайкой и даже
исполняет на ней русские народные песни на школьных концертах.
     И Матти рассказывает своим товарищам о нас,  архангелогородцах, и
еще  о  неутомимом  и  благородном  человеке  Василии  Андрееве,  чьим
талантом возвеличена и прославлена в мире русская балалайка.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     Старый художник  писал  на  холсте  маслом.  Он  был очень стар и
быстро уставал. Тогда он отходил от мольберта и присаживался на шаткий
складной табурет с брезентовым сиденьем.
     За спиной  старика,  чуть  в  стороне,  лежала  Северная   Двина,
величественная и безмолвная.
     Бронзовый великан - два метра и четыре сантиметра  -  смотрел  на
реку,  вдаль,  поверх  старика.  В жизни Петр Первый тоже был высокий,
тоже два метра и четыре сантиметра.  Сейчас Петр в треуголке и мундире
офицера Преображенского полка,  с тростью,  шпагой и подзорной трубой,
должно быть,  думал о море,  о  мощнорангоутных  кораблях,  о  дальних
плаваниях и о своем большом портовом городе.
     Ему не было дела до того,  что творил художник.  А художник писал
его,  памятник  капитану  России  восемнадцатого  века.  Он  писал  из
благодарности не самому Петру, а из благодарности памятнику.
     Художник приехал   в  Архангельск  издалека,  из  Прибалтики.  Он
приехал, чтобы побывать на могиле своего любимого брата.
     В кармане  у  художника  лежало  письмо,  пожелтевшее,  более чем
пятидесятилетней давности.
     В девятьсот шестнадцатом году вместе с другими рижскими портовыми
рабочими  его  брат  Ян  приехал  в  Архангельск.  Когда  англичане  и
американцы захватили русский Север,  коммунист Ян остался в городе,  в
подполье. Но его выследили и арестовали.
     Письмо было из тюрьмы.
     "Не знаю,  дойдет ли это письмо до тебя.  Я сижу в  архангельской
тюрьме  и  ожидаю,  что подготовила мне судьба.  А сладкого она мне не
приготовит.  Ходят слухи,  что некоторых из наших отправят в индийские
колонии,  иначе говоря, в рабство. Мне это не угрожает. Каждый день из
нашей камеры уводят товарищей.  Мы знаем - они живут  последние  часы,
последние  минуты.  Это  же  ждет  и  меня.  Одних из камеры уводят на
смерть,  других приводят.  Камера  большая,  но  нас  много,  и  спать
приходится прямо на каменном полу.  Эти несколько листочков бумаги мне
дал один товарищ по нашему общему несчастью.  Ему разрешили  передачу.
Меня арестовали дома,  а когда вели в тюрьму, я бежал. В меня стреляли
и ранили. Было темно, и меня не нашли. Я укрылся в кустах у памятника.
Как  я  потом  узнал,  это  был памятник русскому царю Петру Великому.
Думая об  этом,  даже  при  моей  горькой  доле,  я  усмехаюсь:  меня,
коммуниста,  прикрыл от преследователей,  спас царь.  У памятника меня
подобрали местные женщины.  Их было две - сестры.  Они тихонько довели
меня  до  своего  дома.  Эти  женщины перевязали мою рану,  накормили,
выходили меня. Они очень рисковали. Я прожил у них почти полгода, пока
окончательно не выздоровел.  И не скрою от тебя, я полюбил одну из них
- Елену.  И она любила меня,  эта простая,  но замечательная  девушка,
необычайно скромная и самоотверженная северянка.  Но нашелся предатель
- сосед моих спасительниц.  И вот я  в  тюрьме.  За  принадлежность  к
партии коммунистов и за побег хорошего мне ожидать нечего.  Не хочется
умирать,  но,  поверь,  смерти я не боюсь.  Может  быть,  мне  удастся
передать это письмо на волю.  Только не уверен, дойдет ли когда-нибудь
оно до тебя. Но вот за мной пришли... Прости, прощай..."
     Подписи под  письмом  не  было.  Но  художник  хорошо знал почерк
брата.
     Хотя Елене  свидание  с  Яном  не разрешили,  письмо ей передали,
когда интервенты были изгнаны из Архангельска.  Пересылать  его  брату
Яна   в   те   времена  было  бессмысленно:  в  Латвии  свирепствовали
белогвардейцы.
     Елена тоже   прожила   недолго.   Потрясенная  гибелью  любимого,
ослабевшая,  при первой простуде она  заболела  воспалением  легких  и
умерла на рассвете бледного июньского дня.
     Письмо рижского коммуниста к брату  сестра  Елены  Анна  случайно
нашла в забытой книге.  Эту книгу Елена читала перед смертью. Но нашла
письмо Анна более чем через полвека. Что с ним делать?
     Пораздумав, Анна  заклеила  письмо  в конверт,  надписала рижский
адрес,  найденный в бумагах Яна,  и указала адрес свой,  обратный. Все
это  она  делала без малейшей надежды.  Но отправка письма казалась ей
выполнением последней воли погибшего.
     Письмо не  возвратилось.  Неожиданно  приехал  брат  Яна,  старый
художник. Когда они сидели за вечерним чаем, художник спросил у Анны:
     - Вы знаете, где похоронен Ян?
     - Здесь есть братские могилы.
     - А памятник Петру Великому уцелел?
     - Он стоял раньше там,  где  сейчас  братские  могилы.  А  теперь
перенесен.
     - Странное совпадение,  - прошептал художник.  - Братские  могилы
там, где бронзовый капитан укрыл от белогвардейцев Яна.
     Прошла минута,  другая  в  горестном  молчании.  Потом   художник
попросил:
     - Вы сможете  завтра  проводить  меня  на  братские  могилы  и  к
памятнику Петру?
     - Конечно, - согласилась Анна. - Это недалеко.
     Утром они пошли на набережную,  к обелиску жертвам интервенции на
братских могилах.
     - Я напишу могилу моего брата и его товарищей, - сказал художник.
     Они постояли в скорбной тишине,  пошли дальше, к памятнику. И тут
художник не поверил своим глазам.
     - Как же  так?!  -  воскликнул  он.  -  Работа  Марка  Матвеевича
Антокольского, моего земляка-прибалтийца и моего учителя! До сих пор я
считал,  что таких памятников всего  три  -  в  Москве,  Ленинграде  и
Таганроге. Но оказывается, бронзовый капитан обитает и в Архангельске.
Я думал увидеть здесь совсем другую работу, другого скульптора.
     Художник несколько раз обошел памятник.
     - Я побуду здесь,  посижу, отдохну, - сказал он Анне. - Вы идите.
Спасибо вам. Я дорогу найду.
     На другой день  художник  опять  пришел  к  бронзовому  капитану.
Мальчики,  соседи Анны, помогли ему донести мольберт и палитру. Так он
навещал  памятник  несколько   дней.   Мальчики,   глядя   на   холст,
восхищались:
     - Картина! Как похоже и красиво!
     - Нет, это еще не картина, - возразил художник. - Это только этюд
к будущей картине.
     - А кто там лежит? Он спит или умер?
     - Он тяжело ранен.
     Художник хотел добавить:  "Это мой брат".  Но больше он ничего не
сказал.
     Уезжая из   Архангельска,  художник  в  последний  раз  пришел  к
обелиску поклониться погребенным под ним отважным революционерам.
     У памятника Петру он мысленно произнес маленькую прощальную речь.
Последними словами его были:
     "Спасибо тебе, создание талантливых рук русского ваятеля".
     Но бронзовый капитан молчал.  Он смотрел на  Северную  Двину,  на
большие  торговые  корабли  под  красными  флагами с серпом и молотом,
ведомые славными советскими капитанами. И кто знает, может быть, в эти
минуты он хотел сказать:
     "Добро, друзья! Счастливо плавать! Так держать!"



---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                   (Сборник "Гостья из Заполярья")

                          Детская литература
                                Москва
                                 1980


     Милый, чудесный человек дядя Андрей,  старый охотник  и  рыболов,
гроза лесных хищников, наш постоянный "консультант по делам охоты"!
     Вечерами, когда за  черным  Кунд-озером  солнце  нанизывалось  на
острия  длинноствольных  елок,  он  выходил из своей избушки покоптить
белый свет стойким дымом ярославской махорки.  И в это время,  проплыв
восемнадцать километров на пароходе-колеснике и пройдя десять по узким
лесным тропкам, мы являлись к нему.
     По сравнению  с  дядей Андреем мы были горе-охотниками.  Теперь я
могу признаться:  добрые три четверти нашей добычи -  зайцы  и  белки,
глухари,  косачи и тетерки,  которых мы привозили домой в рюкзаках,  -
были пойманы и убиты дядей Андреем.
     Вечером мы  слушали  рассказы старого охотника,  а утром вместе с
ним бродили но лесу, осматривали силки, стреляли.
     Иногда мы  не заставали охотника дома.  Но хижина дяди Андрея все
так же гостеприимно  встречала  нас.  По  старым  карельским  обычаям,
избушка  не  имела  замков и засовов.  Черемуховый кол подпирал дверь.
Однако мы знали,  что можем спокойно располагаться в избушке на отдых.
Смолистая растопка и береста были заботливо приготовлены дядей Андреем
для костра.  Всегда можно было найти в  хижине  кусок  вяленого  мяса,
сушеную рыбу, мешочек с крупой.
     Последний раз мы были у дяди Андрея в самую короткую ночь в году.
Впрочем,  ночи не было совсем. Не успели потемнеть за озером на закате
сосны, как восток снова загорелся зарей.
     Охота в  что время года запрещена.  С вечера мы забросили в озеро
жерлицы и до восхода проговорили с дядей Андреем об охоте,  о повадках
зверя, о былых временах кремневок и бердан и о всякой всячине.
     Когда роса накрыла озеро и  стало  прохладно,  мы  перебрались  в
избушку. У потухающего костра остался Боско - густошерстая спокойная и
умная лайка. Уткнув морду между лапами, Боско чутко спал, часто поводя
острыми стоячими ушами.
     - Охота - хитрое дело,  -  рассказывал  дядя  Андрей.  -  Ну  вот
возьмем канкан. Пропах он железом, и ржавчиной, и керосином, и маслом.
К такому капкану ни одна лесная тварь  не  подойдет.  Капкан  никакого
запаха не должен напускать в лесу. Хвоей его почаще протирать нужно. Я
даже голой рукой капкана не касаюсь, рукавицы особые у меня вон лежат.
А  люди  думают  - секрет какой-то дядя Андрей знает.  На дядю Андрея,
говорят, зверь сам бежит...
     Из окна избушки было видно озеро. Оно лежало длинное, причудливое
в своих очертаниях,  обнесенное  частоколом  мачтовых  сосен  и  елей.
Казалось, озеро дышало.
     - Спать теперь некогда,  - сказал дядя  Андрей.  -  Нужно  снасть
посмотреть.
     Озеро запылало,  подожженное зарей.  У самого  берега  плеснулась
рыбешка.
     - И как же хорошо наша жизнь устроена!  -  говорил  дядя  Андрей,
натягивая  свои  высокие болотные сапоги.  - Никуда я из своих мест не
уезжаю,  а вещи всякие и харч у меня в избушке  со  всего  государства
собраны.  Ружье ижевцы смастерили,  топор,  но клейму видно,  в Москве
отковали,  нож  вот  этот   матрос   из   Мурманска   подарил,   сумка
ленинградской работы...  Махорочку ярославскую курю, чай - таджикский,
вот тут написано.  Порой вот сидишь так и думаешь:  словно у  тебя  во
всем Советском Союзе дружки живут и не забывают,  шлют все.  Вот так и
послал бы в подарок тому таджику,  что этот чай вырастил, самую лучшую
лисью шкуру.
     В тот день мы поздно вернулись от дяди Андрея и пожалели,  что  в
его хижине не было радио. Фашистские войска напали на нашу землю.
     Кунд-озеро, где стояла хижина  дяди  Андрея,  лежало  в  тридцати
километрах  от  советско-финляндской  границы.  Нам  больше не удалось
побывать у дяди  Андрея.  О  нем  рассказали  колхозники,  ушедшие  из
деревни Кундозерской, занятой гитлеровцами и белофиннами.
     Дядя Андрей позднее других узнал о войне. Не голосом диктора и не
газетным  сообщением  вошла  война  в  его  охотничью избушку,  а воем
снарядов, тревожным гулом самолетов и автоматными очередями.
     Три дня  в  его  избушке лежал раненый пограничник,  укрываясь от
фашистов,
     Когда ночью  дядя Андрей проводил пограничника никому не ведомыми
тропами за линию фронта и вернулся домой,  он застал  в  своей  хижине
незваных гостей - немецких офицеров.
     Они окружили дядю Андрея и что-то требовали от переводчика-финна.
     Охотник я  здешний  и  ничего  не знаю!  - отвечал дядя Андрей на
вопросы переводчика.
     Он смотрел,  как  три  немца  пили  его  водку и ели его копченую
жирную рыбу. Двое других уже спали.
     Внезапно послышался легкий шум.  Немцы уставились на дверь.  Дядя
Андрей знал: это Боско царапает косяк и просится в избушку. Дверь чуть
приоткрылась,  и  немцы  увидели  красивую собачью морду.  Один из них
выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил.
     - Айн!
     - Не надо! - закричал дядя Андрей.
     Боско спокойно смотрел на немца.
     - Цвай! - произнес немец и вторично нажал на спусковой крючок.
     Собака завизжала.   Дверь  захлопнулась,  но  немец  подскочил  и
распахнул ее. Он выстрелил в третий раз.
     - Драй!
     Раненый пес рванулся в сторону, подпрыгнул и, свалившись, замер в
траве.
     Дядя Андрей посмотрел на  свою  двустволку  и  с  силой  повернул
голову в сторону.
     В чугунном  камельке  лихорадочно  подергивалось  тусклое  пламя.
Финн-переводчик  ухватился  за полку и повис на ней.  Доски треснули -
хорошее, сухое топливо!
     - Зачем порушил? - Дядя Андрей вскочил и схватил финна за руку.
     - Сиди,  - сказал финн, теперь я здесь хозяин. Карельская земля -
наша земля!
     Сухие доски ярко запылали в камельке.  Пламя  гудело,  прорываясь
через колена трубы.
     Кто же здесь хозяин? Кто жил в этих местах двадцать пять лет? Кто
построил  эту  избу?  Кто  мастерил  эти  скамейки  и полочки,  красил
наличники,  разбивал грядку под окошком?  Кто охотился в этих лесах  и
рыбачил на Кунд-озере?
     "Посмотрим еще, кто здесь хозяин!" - подумал охотник.
     Всякому тяжело   переносить   обиду,   но   особенно  тяжело  она
переживается старыми людьми.  Обида еще  больше  старит  их,  сутулит,
делает молчаливыми.
     Дядя Андрей очнулся утром.  Финн и немцы спали.  Оконное  стекло,
казалось,  плавилось  в лучах солнца.  Дядя Андрей осторожно поднялся,
снял двустволку и тихо  вышел  из  избушки.  Вокруг  никого  не  было.
Знакомый клест свистел и щелкал в густой, позолоченной солнцем листве.
     Для кого теперь  будет  щелкать  и  посвистывать  эта  косоклювая
хлопотливая  птица?  Чей  сон  будут  охранять  от ветров стены старой
охотничьей избушки? Хозяин должен уйти. Для него всюду найдется крыша.
     Настанут другие,  как  и  прежде,  счастливые дни.  Построит дядя
Андрей новую избу у Кунд-озера,  и друзья со всей страны  помогут  ему
поднять  хозяйство.  А  захватчикам  - ни кола ни двора.  В карельских
лесах и в избах место только друзьям.
     Хозяин снял  с шеста несколько колец бересты и швырнул их к стене
избушки.  Ногой подтолкнул охапку сучьев.  Подумал,  подошел к двери и
подпер  ее  колом.  Все  это  он делал не торопясь,  спокойно,  словно
обычное свое ежедневное дело.  Спокойно чиркнул спичкой.  Издали можно
было  подумать,  что  охотник  собирается  готовить себе завтрак:  так
неторопливы были его движения.
     Береста вспыхнула   бледным   длинным   пламенем,   почернела   и
свернулась в тугой ком. Молочный дым пополз по земле.
     Дядя Андрей   ставнем  прикрыл  костер,  разведенный  под  стеной
хижины,  оглянулся и быстрым шагом пошел прочь. Через мгновение он уже
скрылся в лесных зарослях.
     Утро в северном лесу  полно  запахов  моха  и  травы,  напитанных
росой,  брусничника и прелой земли, хвои можжевельника и листвы ольхи.
Дым горящего сухого дерева,  легкий и  бесцветный,  дополнял  утренний
запах  леса.  Пламя  охватило  избушку.  Тихо горели стены,  с треском
занимались пламенем просушенные солнцем доски у окоп и крыши,  шипел и
дымил в пазах желтый застарелый мох.
     Так перестала существовать хижина  дяди  Андрея  -  гостеприимная
охотничья избушка. В своих стенах она задушила фашистов.
     Исчез старый охотник дядя Андрей.  А в карельских лесах  появился
новый  отряд  партизан.  И как рассказывали кунд-озеровские крестьяне,
отрядом этим командовал старый человек, меткий стрелок.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972

     Четырнадцатилетний Мишка тайком покинул дом и поступил на пароход
дальнего плавания.  Случилось это давно, через несколько лет после ос-
вобождения Севера от англо-американских захватчиков и белогвардейцев и
установления Советской власти Мишка жил в Соломбале - морской слободе,
рабочем районе Архангельска, где я родился и провел детство и юность.
     Мишку долго  разыскивали,  но,  конечно,  не  нашли,  потому  что
пароход ушел в море,  в дальние страны. Тогда все думали, что мальчик,
купаясь,  утонул или заблудился в  лесу.  Но  через  два  года,  когда
пароход  вернулся в Архангельский порт,  Мишка снова появился на нашей
улице, возмужалый, окрепший.
     А еще  через  несколько лет,  сам еще подросток,  курсант морской
школы,  я вспомнил этот случай и написал о Мишке  коротенький  рассказ
для  нашего  рукописного  журнала.  Тогда  я совсем не собирался стать
писателем, хотел быть моряком.
     Рассказ понравился  моим товарищам и нашим преподавателям.  По их
совету я отнес рассказ в редакцию местной газеты, и там мне сказали:
     - Приходи на собрание литературного актива. Твой рассказ обсудим.
На собрании будут писатели. Они дадут полезные советы.
     Признаться, я  испугался такого предложения и тут же заявил,  что
рассказ написал случайно и что писателем быть не собираюсь.
     В редакции   надо   мной   посмеялись,   но  на  собрание  велели
обязательно приходить.
     - А какие будут писатели? - спросил я.
     - Будет Аркадий Гайдар. Знаешь?..
     Я сразу  же  представил  обложку  книги,  которую  недавно брал в
библиотеке и прочитал.  На  обложке  был  нарисован  всадник  на  фоне
высоких гор.
     Конечно, мне очень хотелось увидеть настоящего писателя,  одну из
книг которого я читал.
     Да, мне сказали: "Будет Аркадий Гайдар".
     Теперь уже все знают, что свою знаменитую повесть "Школа" Аркадий
Петрович начал писать в Архангельске.  Тогда он работал  очеркистом  в
редакции газеты "Волна", при нем же переименованной в "Правду Севера".
Он часто выезжал на лесозаводы,  лесобиржи,  в леспромхозы,  на рыбные
промыслы.   Очерки,   фельетоны,   статьи,   стихи  Гайдара  постоянно
печатались на страницах газеты.
     Работая над  повестью и в газете,  Аркадий Петрович в то же время
помогал начинающим писателям,  вел литературную консультацию, выступал
на литературных собраниях и вечерах.
     И вот я пошел на литературное собрание,  и не столько  для  того,
чтобы слушать "советы по рассказу", сколько посмотреть на "настоящего"
писателя.  Я представлял его с большой бородой, как у Льва Николаевича
Толстого,   с  бакенбардами,  как  у  Александра  Сергеевича  Пушкина,
наконец, с длинными волосами, как у Николая Васильевича Гоголя.
     Собрания литературного    актива   Архангельска   проводились   в
читальном зале библиотеки имени Добролюбова.  Сюда  приходили  рабочие
лесопильных заводов,  моряки,  студенты техникумов, учителя, школьники
и,  конечно, сотрудники местных газет. На собраниях авторы читали свои
стихи, рассказы, очерки.
     После чтения   начиналось   обсуждение   -   спорили,    хвалили,
критиковали.   Лучшие  стихи  и  рассказы  печатались  в  газете  и  в
приложении к ней - "Литературный Север".
     Аркадий Петрович  Гайдар тогда уже был автором многих книг,  хотя
еще и не пользовался той широкой популярностью,  какая пришла  к  нему
спустя  несколько  лет.  В  Архангельске  он  был  наиболее  опытным и
авторитетным литератором.  Других писателей,  имеющих свои книги, в то
время, насколько я помню, в нашем городе не было.
     Впервые в читальный зал библиотеки  имени  Добролюбова  я  пришел
очень  волнуясь.  Участники  литературного  собрания  сидели  за двумя
большими столами.  Я рассматривал их,  пытаясь угадать, который же тут
писатель Гайдар.
     Вначале читал  свои  стихи  какой-то  моряк.  Потом  пришла   моя
очередь.  Рассказ  у меня был крошечный - четыре странички ученической
тетради. Чтение его заняло всего несколько минут.
     Не помню,  что говорили выступавшие на собрании.  Помню лишь, что
некоторые предлагали рассказ напечатать.  Я  волновался,  ожидая,  что
скажет Аркадий Гайдар. И вот председательствующий сказал:
     - Словно имеет товарищ Гайдар.
     Я с  трепетом  оглядел  всех  присутствующих  на  собрании  и  не
заметил,  чтобы кто-нибудь собирался  выступать.  И  вдруг  я  услышал
голос.
     Человек, который начал говорить,  не сидел за столом,  а стоял  у
стены.  До  последней  минуты  я никак не предполагал,  что это и есть
Гайдар.  Раньше он показался мне командиром  Красной  Армии,  случайно
зашедшим в читальный зал и стесняющимся сесть за стол.
     Аркадий Петрович был в военной  гимнастерке.  Высок,  широкоплеч,
круглолиц. Прежде чем начать говорить, он согнал складки гимнастерки к
спине и заложил пальцы за ремень.
     Он говорил  негромко.  Мне  запомнилась его чуть заметная улыбка.
Нет, совсем не таким я представлял себе настоящих писателей!
     Сейчас невозможно  дословно  пересказать то,  что говорил Аркадий
Петрович. Примерно смысл был такой: рассказа никакого нет. Есть только
две  картинки,  два  эпизода:  мальчик  пропал  и мальчик вернулся.  А
замысел интересный,  но это сюжет не для  короткого  рассказа,  а  для
повести.  Нельзя  события  двух  лет,  события в жизни подростка очень
большие и значительные, втиснуть в несколько страничек. Печатать такой
рассказ не следует.
     Я сознавал справедливость слов Гайдара.  Обижаться  было  нельзя:
говорил он просто и убедительно.
     Когда собрание закончилось, я отправился домой с твердым решением
никогда больше не писать рассказов.
     На улице, у подъезда библиотеки, стояли архангельские журналисты,
и среди них был Аркадий Петрович.
     - Послушай,  друг, - сказал Аркадий Петрович, и я удивился, видя,
что  он  обращается  ко мне.  - Все это ты сам придумал или это было в
действительности?
     Позднее я  никогда  не  слыхал,  чтобы писатели спрашивали друг у
друга: "было это" или "не было". Обычно с такими вопросами очень часто
обращаются  читатели,  и  особенно  часто  читатели-ребята.  Сейчас  я
понимаю, почему Гайдар задал мне такой вопрос.
     - Нет,  товарищ Гайдар,  - ответил я смущенно. - Это было в самом
деле у нас в Соломбале.
     - А  ты  из  Соломбалы?  -  спросил  Аркадий  Петрович.  - У вас,
говорят,  там много интересных людей есть.
     Я не знал, о каких людях он говорит.
     - Учишься? - спросил Гайдар.
     - Учусь. В морской школе.
     - В морской? Значит, моряком будешь? Как тебя зовут?
     Он попрощался  с  товарищами,  и  мы пошли на набережную Северной
Двины.
     Был тихий, теплый вечер, светлый, северный. Мы шли по набережной.
Гайдар восхищался большой  рекой  и  расспрашивал  меня  о  пароходах,
ботах, катерах, плывущих по Северной Двине.
     - Когда-то я тоже хотел быть моряком,  - сказал Аркадий Петрович,
- а стал...
     Я думал, что он скажет: "писателем".
     Он сказал:
     - ... а стал... солдатом.
     Потом Гайдар пожаловался, что он сегодня очень устал.
     - Вы много писали?
     - Не написал ни строчки, - ответил он.
     Я удивился:  если писатель не написал ни строчки,  почему  же  он
устал? Аркадий Петрович словно уловил мои мысли и сказал:
     - Когда я напишу в день страниц десять,  то чувствую себя хорошо.
- И никакой усталости.  А сегодня,  сколько ни пытался, - ни строки. И
потому скверно себя чувствую. Не получается...
     Я спросил,  какую  книгу он пишет.  Аркадий Петрович сказал,  что
пишет повесть о мальчишке,  который участвовал в гражданской войне,  и
что повесть называется "Маузер".
     Мне еще хотелось о многом спросить Гайдара,  но  получилось  так,
что спрашивал больше он.  Его интересовало, как живут ребята Соломбалы
- дети моряков,  чем они занимаются,  как играют.  Я рассказывал ему о
рыбачьем промысле, о длительных поездках на лодках, о чистке котлов на
пароходах,  о первых рейсах в  море.  Гайдар  восхищался  тем,  что  в
Соломбале трудно найти мальчишку,  который бы не умел плавать, грести,
управлять шлюпкой.
     - Обо   всем   этом   можно  интересную  повесть  написать!  -  с
воодушевлением сказал Аркадий Петрович.
     Он говорил  о  том,  что  много  ездил  и  всюду видел интересною
ребячью жизнь.  Но плохо то,  что об этой интересной жизни почти никто
не пишет.
     Гайдар уже в то время побывал во многих местах Советского  Союза.
В  первой гайдаровской книжке,  которую я прочитал,  он писал,  что на
полке вагона он чувствует себя лучше, чем дома на кровати. Он привык к
поездкам, любил путешествовать.
     В тот вечер  Аркадий  Петрович  спросил,  люблю  ли  я  охоту.  Я
откровенно  признался,  что стрелял из ружья всего один раз.  Тогда он
сказал:
     - Договоримся так:  ты познакомишь меня с соломбальскими ребятами
и покажешь всю-всю Соломбалу,  а за это я научу тебя стрелять.  Пойдем
вместе в лес. У меня хорошее ружье.
     Потом он как будто усомнился в качестве своего ружья и добавил:
     - Пожалуй, не такое уж хорошее, но бьет ничего, сносно.
     После длительного и хорошего разговора с Гайдаром  я  возвращался
домой, в Соломбалу, в необычайно приподнятом настроении. Вскоре я ушел
в море на  практику,  и  на  судне  начал  писать  повесть  о  ребятах
Соломбалы. Но в то время мне было всего шестнадцать лет и, конечно, из
моей первоначальной затеи ничего не вышло.
     Начало повести  я хотел показать Аркадию Петровичу.  Когда спустя
месяца два я пришел в  редакцию,  мне  сказали,  что  Гайдар  серьезно
болен. Кажется, тогда он даже находился в больнице.
     Позднее встречаться с Аркадием Петровичем мне приходилось  редко.
К соломбальским ребятам он так и не собрался. Не удалось нам сходить и
на охоту.  Но,  как рассказывали архангельские журналисты,  работавшие
вместе с Гайдаром, он часто уходил с ружьем за город, в лес.
     Однажды я узнал,  что на очередном литературном  собрании  Гайдар
будет читать главы из своей новой повести.
     Занятия в морской школе  заканчивались  вечером.  На  собрание  я
пошел прямо из школы,  но все-таки опоздал: Аркадий Петрович уже начал
чтение.
     Читал он как-то неровно: то очень медленно, словно плохо разбирал
текст,  то вдруг поднимал голову от страниц,  смотрел на слушателей и,
казалось, декламировал.
     Закончив чтение,  Гайдар сказал, что повесть называется "Маузер",
но,  видимо,  он изменит название. Действительно, повесть впоследствии
была  напечатана  в  одном  из  московских   журналов,   а   затем   в
"Роман-газете  для ребят" под названием "Обыкновенная биография".  Уже
позднее Аркадий Петрович дал ей новое название -  "Школа".  Даже  этот
факт   убедительно   показывает,   с  какой  серьезностью,  любовью  и
требовательностью относился Аркадий Гайдар к своему делу  -  к  работе
писателя.  Он  добивался  в  своем творчестве простоты,  доходчивости,
точности.
     Отрывки из  новой повести Аркадия Гайдара впервые были напечатаны
в газете "Литературный Север". Кроме того, в то время в краевой газете
"Комсомолец"  печаталась ранняя повесть Аркадия Петровича "Жизнь ни во
что".
     В Архангельске  мне  еще  несколько раз приходилось встречаться с
Аркадием Петровичем. Он выступал на первом краевом совещании писателей
Севера,  говорил о том, что главной задачей писателя является создание
образа передового советского человека.
     Перед отъездом  Гайдара  из  Архангельска  мне  не  пришлось  его
повидать. У меня остался его замысел: написать повесть о соломбальских
ребятах  -  детях моряков.  Когда я встречался с Аркадием Петровичем в
Москве, он каждый раз напоминал об этой повести.
     Архангельские писатели   и   журналисты   хорошо  помнят  Аркадия
Петровича   Гайдара   -   талантливого   писателя,    жизнерадостного,
энергичного,   работоспособного   человека,   доброго   и  отзывчивого
товарища,  всегда  отличавшегося  большой  скромностью   и   сердечной
простотой.   И  архангелогородцам  радостно  сознавать,  что  одно  из
талантливейших произведений советской литературы для детей  -  "Школа"
было задумано и начато в Архангельске.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     В пасмурные апрельские дни, когда на Северной Двине темнеет лед и
капризные ветры робко приближающейся весны меняют направления,  ко мне
все  чаще  наведываются  беспокойные  чувства.  Я  знаю:  это  чувство
ожидания.  Ожидания  полной,  всесильной  весны,  открытия  навигации,
приказов начальника порта.
     Весна приходит на архангельскую землю без  журчания  ручьев,  без
цветения   роз   и   без  майского  грома.  Весна  приносит  на  Север
медлительно-ровное,  колдовское посветление ночей,  коварство распутиц
на  проселочные дороги и неукротимый ледоход с тревожным подъемом воды
на большие реки.
     Порт встречает  весну  гудками  ледоколов  и надрывным завыванием
сирен.
     Приказы начальника   порта  о  ледокольной  кампании  и  открытии
навигации предельно кратки,  четки и суховаты.  Но меня  они  волнуют.
Приказы печатаются на четвертой странице в местной газете. Читая их, я
слышу  первый  пароходный  гудок,  команду  вахтенного  штурмана,  шум
брашпиля и металлический перебор машинного телеграфа.
     Я слышу и голос  самого  начальника  порта  и  вижу  его,  седого
коренастого  мужчину в морском кителе.  В молодости,  говорят,  он был
портовым грузчиком. Влюбленный в пароходы и парусники, гавани, ковши и
причалы,  с  детских  лет  я помню по фамилиям всех начальников нашего
порта.
     И осенью  тоже  подступает  беспокойное  чувство,  но оно уже без
радости, горьковатое: скоро конец навигации.
     Я захожу к начальнику порта. Он легко определяет мое настроение.
     - Чем недоволен?
     - Навигация-то скоро закроется...
     - Продлим.  Видел, какие у нас теперь ледоколы? А вот-вот и у нас
будет  навигация  круглогодовой.  И в январе,  и в феврале,  и в марте
будем грузить.
     Я верю ему. Деловой, работящий, добрый народ портовики!
     Мой отец тоже был портовиком. Он служил в Дирекции маяков и лоции
Белого  моря.  К старости,  лишившись ноги,  он ковылял на деревяшке и
громко  именовался  смотрителем  створных  знаков  в  морской  слободе
Соломбале и на судоходном рукаве Северной Двины - Маймаксе,  а проще -
был  фонарщиком.  Отец  гордился   личным   знакомством   с   Георгием
Яковлевичем  Седовым.  Перед  походом  Седова  к  полюсу отец чинил на
"Святом  Фоке"  паруса  и  ремонтировал  такелаж.  Был  он  и   умелым
плотником,  и  столяром,  шил  легкие  шлюпки,  а  однажды  на  досуге
смастерил мне расчудесную полуаршинную поморскую шхуну.  Это  был  мой
первый корабль. Он совершал длительные рейсы в бассейне узенькой речки
Соломбалки,  забитой лодками,  шлюпками и карбасами.  У  соломбальских
ребятишек шхуна вызывала восхищение и зависть.
     В мальчишестве самым закадычным моим другом был  ровесник  Володя
Охотин,  отличный  пловец и неуемный рыболов.  Во всех ребячьих смелых
предприятиях нам покровительствовал умный и мечтательный юноша  Андрей
Семенов.  Он  жил  на  нашей  улице  и пользовался у нас непререкаемым
авторитетом.  Отец Андрея - крупнейший водолазный  специалист  страны,
страстный  охотник,  настоящий следопыт и меткий стрелок - был обожаем
ребятами Соломбалы.
     Позднее у  нас  появилась  большая  и  тяжелая корабельная шлюпка
"Фрам".  На "Фраме" мы  путешествовали  по  Северной  Двине  и  по  ее
бесчисленным притокам.
     Андрей был до фанатизма влюблен в Арктику, знал имена и биографии
ее  исследователей,  мог  показать  на  карте  все  арктические земли,
острова и островки.  Он учился в мореходном  училище  и  мечтал  стать
полярным капитаном. Фритьоф Нансен был его кумиром.
     Однажды мы плыли на "Фраме" по Северной Двине. Навстречу, с моря,
шло   гидрографическое  судно  "Пахтусов".  Володя  прочитал  название
парохода и спросил у Андрея:
     - Кто такой Пахтусов?
     - Это был полярный путешественник.  Он исследовал Новую  Землю  и
умер почти сто лет назад,  - пояснил Андрей и спросил: - И знаете, где
он похоронен?
     Конечно, мы этого не знали и потому молчали.
     - Он похоронен у нас в Соломбале, - сказал Андрей.
     - У нас? В Соломбале? Где?
     Поверить было трудно.  Наша маленькая,  хотя и  древняя,  морская
слобода  Соломбала - и такой знаменитый человек,  именем которого даже
назван большой пароход.  Правда,  в  Соломбале  Петр  Первый  построил
первые морские корабли,  которые ушли под русским флагом за границу. И
все-таки...
     Вечером Андрей   потащил  нас  на  кладбище.  Оно  находилось  за
Соломбалой и было похоже на  все  другие  русские  кладбища  -  тихое,
заросшее ольхой и березой,  черемухой,  рябиной и ивовыми кустами. Тут
росли  трубчатая  бадронка,  сочная  сладкая  пучка,   дурманящая   до
головокружения  нежно-желтая  душмянка.  В  ботанике  все  эти цветы и
травы, вероятно, имеют другие названия.
     За небольшой   кладбищенской  церковью,  в  тесной  металлической
ограде,  лежал  большой  обтесанный  камень.  На  камне  -   крест   и
адмиралтейский якорь. И высечено:
     "Корпуса штурманов подпоручик и кавалер  Петр  Кузьмич  Пахтусов.
Умер  в  1835  году,  ноября  7 дня.  От роду 36 лет.  От понесенных в
походах трудов и д...о..."
     Андрей снял фуражку. Мы с Володей летом шапок не носили.
     - Тут ошибка,  - сказал Андрей.  - Когда Пахтусов умер,  ему было
тридцать пять лет.
     - А что означают буквы "и д... о..."?
     - Отец говорил, что буквы означают "и домашних огорчений".
     "И домашних  огорчений..."  В  нашем  мальчишеском  представлении
Пахтусов был счастливцем, потому что он плавал на корабле по просторам
холодного  Ледовитого  океана,  переживал  приключения  и  подвергался
опасности.
     Возвращаясь домой с кладбища,  Андрей рассказывал нам о Нансене и
Амундсене,  о  Седове  и Русанове,  о Брусилове и капитане Скотте.  Он
говорил о Новой Земле и Шпицбергене - Груманте,  о Земле Франца-Иосифа
и Гренландии. Он рассказывал горячо, вдохновенно и пространно, и можно
было подумать,  что он сам путешествовал со знаменитыми полярниками  и
сам открывал все эти арктические острова и архипелаги.
     Да, Андрей тоже был счастливцем.  У него была заветная  мечта,  у
него   была   Арктика   -  страна,  которую  он  будет  завоевывать  и
исследовать.  Он будет плавать капитаном на больших ледоколах. А у нас
с  Володей  были  только полуаршинная игрушка - шхуна,  тяжелая шлюпка
"Фрам" да старый поморский карбас,  на котором  мы  с  отцом  выезжали
рыбачить.  Эти  посудины,  как их называл мой отец,  мы считали нашими
кораблями. Пока мы еще играли. Но мы тоже мечтали о больших, настоящих
кораблях.
     Однажды вечером Володя пришел ко мне и сказал:
     - Завтра пойду чистить котлы. Буду зарабатывать деньги. Хочешь со
мной?
     - Где, какие котлы?
     - На пароходе, паровые котлы.
     - На настоящем пароходе? А как их чистить? Ты умеешь?
     - Научат.
     - Это хорошо, - сказал я Володе. - Я тоже пойду с тобой.
     На другой день мы пошли в морское пароходство,  и  там  нам  дали
бумагу  -  направление  чистить  котлы на ледоколе,  название которого
привело нас в трепетный восторг: "Георгий Седов". Тогда "Седов" еще не
участвовал  в  поисках  итальянской  экспедиции Нобиле,  не доходил до
самых  высоких  широт  Арктики  и  не  совершил  своего   героического
двухгодичного  дрейфа.  Но  он носил имя отважного русского полярника,
погибшего на пути к Северному полюсу.
     Мы поднялись  по трапу,  переживая все треволнения,  какие только
могут быть у ребят нашего возраста.
     Второй механик  дал  команду машинисту проводить нас в кочегарку.
Машинист сунул нам в руки молотки, шкрабки и щетки и, показав на лаз в
котле, равнодушно сказал:
     - Полезай и чисть!
     Все было  буднично  и  скучно.  А мы ждали...  Но главное - мы не
знали, что и как чистить.
     - А как? - залезая в котел, спросил Володя.
     - Молоток есть?  Ну и стучи по  стенкам,  да  осторожно,  отбивай
накипь  и чисть!  Потом проверю.  Да чисть так,  чтобы как чертов глаз
блестело. А потом регистр будет принимать.
     Мы отбивали   накипь   обоюдозаостренными   молотками  и  чистили
шкрабками и щетками.  Но ничего у нас не блестело.  Как блестит чертов
глаз,  мы  не  знали.  И  не знали,  кто такой регистр,  который будет
принимать нашу работу.
     Как мы перемазались, об этом мы узнали потом, на палубе, взглянув
друг на друга. Машинист потрепал Володю по чумазой щеке и сказал:
     - Молодцы!
     Грязь и мазут на наших лицах и куртках,  очевидно,  убеждали его,
что мы трудились на совесть.
     На палубе я увидел вдруг  своего  родственника.  Как  это  я  мог
забыть  о  том,  что  на  "Седове"  старшим  механиком плавает Георгий
Алексеевич!
     - Ты что, у меня котлы чистишь? - спросил он.
     Я смутился и даже забыл поздороваться.
     - Эх,  замазались-то как!  Ну ничего,  теперь чистите,  а потом и
сами будете плавать вот на  таком  ледоколе  в  Арктику,  -  подбодрил
Георгий Алексеевич. - Пойдем ко мне в каюту, я велю чайку принести.
     Каюта старшего механика была небольшая,  но уютная и веселая.  На
койке  лежал баян.  Я знал,  что Георгий Алексеевич любил музыку.  Нас
удивили в каюте манометры - приборы для измерения  давления  в  котле,
точно такие же, какие мы видели в котельном отделении. Стармеху, чтобы
знать давление в котлах, не нужно было даже выходить из своей каюты.
     Мы сидели  в  каюте у самого старшего механика,  пили с ним чай и
затаенно ликовали: будет о чем рассказать ребятам с нашей улицы.
     В дверь  постучали,  и  в каюту широко шагнул высокий и плечистый
усатый моряк.
     - Это что у тебя за гости, Алексеич?
     - Котлы  у  нас  чистят,  -  ответил  стармех.  -  Вот  этот  мне
родственником приходится. Знакомьтесь, Владимир Иванович!
     Я встал, смущенный, и протянул руку.
     - Ты  что  же,  начальник  пароходства,  что капитану первым руку
суешь? - усмехнулся моряк и отрекомендовался: - Капитан Воронин.
     Я еще  больше смутился.  Капитан?  Володя тоже вскочил.  Мы так и
стояли, немного испуганные, не веря своим глазам. Мы видели капитанов,
но ни с одним не были знакомы.
     Так я впервые увидел Владимира Ивановича  Воронина,  впоследствии
на весь мир прославившегося своими походами на ледоколах "Сибиряков" и
"Челюскин".
     Потом я чистил котлы еще на многих пароходах - на "Малыгине",  на
"Соловках", на "Софье Перовской" - и на буксирах. Все это были корабли
моего детства, и на них я впервые изучал корабельную науку. Но детство
уходило.
     Последним судном  моего  детства и первым в начинающейся взрослой
жизни был ледокол "Владимир Русанов". На него я пришел практикантом из
морской школы. И на нем в первый раз вышел в море, в свой первый рейс.
     Много было на "Русанове"  бывалых  и  опытных  моряков.  И  самым
опытным  среди  них  был ледовый капитан Борис Иванович Ерохин.  Это о
нем,  о его смелости и выдержке,  писал друг Ерохина известный детский
писатель Борис Житков.
     Своим примером капитан Ерохин воодушевил команду  на  подвиг  при
тушении  горящего  и  готового  взорваться  у  архангельского  причала
парохода, груженного бертолетовой солью. "Горел не пароход, сам Ерохин
горел, - сказал Житков. - Этим чувством был подперт его дух".
     Далеко-далеко уплыли корабли  детства.  В  жестоком  морском  бою
героически   погиб   мой   друг   Андрей  Семенов,  командир  корабля,
торпедированного фашистской подводной лодкой.  По всему свету  плавают
товарищи по морской школе, по старинной морской слободе Соломбале.
     Уплыли корабли.  Но чудесный и драгоценный груз оставили они мне.
Это  память  о  море,  о  заполярных  рейсах,  о  полуночном  солнце и
новоземельских птичьих базарах, о далеких бухтах, рейдах и причалах.
     Потому всегда   так   волнует  меня  время  навигации,  призывные
корабельные гудки, приказы капитана порта.



---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972

     Осенью 1929 года в  редакции  газеты  "Правда  Севера"  произошло
событие, взволновавшее всех сотрудников. Пропал очеркист. Он не явился
в редакцию один день, другой, третий...
     Дома его тоже не оказалось.
     Накануне исчезновения   ему   был    заказан    большой    очерк.
Обеспокоенный  секретарь  редакции  предлагал  редактору  обратиться в
больницы и в милицию.
     - Подождем,  -  неопределенно  сказал  редактор.  -  Может  быть,
найдется.
     Но прошло еще два дня, а очеркиста не было.



     Ребята затеяли  игру  в  "чижика".  Уже были выстроганы лопатка и
"чижик" - короткая круглая  палка  с  зачиненными,  как  у  карандаша,
концами.  На утоптанной земле вычертили "котел". Хотели начинать игру,
но в это время послышался голос Павлушкиной матери:
     - Пашка, снеси отцу обед!
     Павлушка недовольно поморщился.  Вот всегда так.  Только  начнешь
что-нибудь  делать-сейчас же:  "Пашка,  сбегай в магазин!",  "Павлуха,
принеси воды!" Как будто на всем свете он, Павлушка, один и есть.
     - А  ты пошли Катьку,  - попробовал отговориться он,  хотя хорошо
знал, что шестилетнюю Катьку мать никуда и ни за что не пошлет.
     - Иди, тебе говорят! - закричала мать. - Скоро загудит.
     Это верно,  скоро загудит  заводской  гудок.  Начнется  обеденный
перерыв. Отец будет ждать. Ничего не поделаешь, нужно идти.
     Павлушка со злостью швырнул на землю  лопатку  и  взял  у  матери
узелок: ситцевый платок с едой для отца. Он вопросительно посмотрел на
ребят: "Кто пойдет со мной?"
     Но никто  с Павлушкой идти не хотел.  Мальчик вздохнул и поплелся
на берег Северной Двины.
     Отец Павлушки Ефим Прокудин работал на выкатке леса.
     С верховьев  Северной  Двины  буксирные  пароходы   приводили   к
лесопильному  заводу  огромные  плоты  бревен.  Эти  бревна лесокаткой
поднимали на берег и укладывали в высокие штабеля. В Архангельске зима
длится долго. Для зимней работы нужен большой запас бревен-сырья.



     Погромыхивая и позвякивая цепями,  непрерывно работает лесокатка.
Она похожа на косую башню.  Пластинчатые цепи с крюками  выползают  из
воды, подхватывают тяжелые бревна и поднимают их на штабель.
     Задрав голову, Павлушка смотрит вверх, разыскивая среди лесокатов
отца.  Наконец  мальчик замечает его.  Отец в парусиновой рубахе,  без
шапки ловко действует багром,  раскатывая бревна  по  штабелю.  Каждый
раз, когда Павлушка смотрит на штабель, ему становится страшно. Упасть
со штабеля  -  верная  смерть.  А  мокрые,  скользкие  бревна  катятся
стремительно.  Нужно успевать через них перескакивать,  иначе собьют с
ног, задавят. Тяжелая и опасная работа у лесокатов.
     Павлушка переводит  взгляд  на  Северную  Двину.  По широкой реке
плывут большие  морские  пароходы,  рыболовные  боты,  юркие  моторные
катера. Солнце поднялось уже высоко, а гудка все нет.
     Павлушка сел на бревно и стал ждать.
     От поселка к берегу шел человек.  Павлушка присмотрелся.  Человек
был одет в  потертую  гимнастерку.  Синие  брюки  заправлены  в  узкие
голенища  сапог.  Стянутый  назад верх выцветшей кепки приоткрывал над
козырьком матерчатый ремешок.  В левой  руке  человек  держал  кожаную
полевою сумку.
     - Ты что тут  поделываешь,  гражданин?  -  спросил  он  Павлушку,
присаживаясь рядом на бревно.
     - Отцу поесть принес. Сейчас у них перерыв будет.
     - Он  там,  на  выкатке?  -  незнакомец повернул голову в сторону
штабеля.
     - Там.
     - А как тебя звать-то?
     - Павел.
     - А какой тебе годик?
     Павлушка взглянул  на  незнакомца.  В  вопросе  слышалось  что-то
веселое. Мальчик вспомнил стихи, которые учил в школе:
     "Однажды в   студеную   зимнюю  пору.."  И  тогда  он  сам  решил
разговаривать шутливо:
     - Десятый миновал.
     Незнакомец улыбнулся.  Они понимали друг друга. Получалось что-то
вроде игры.
     - Что же ты босой? - спросил незнакомец. - Холодно.
     - Старые сапоги развалились,  а новых нету.  Ничего,  пока еще не
холодно.  А к снегу  отремонтируют.
     Раздался густой продолжительный гудок лесозавода.



     Спустившись со  штабеля,  лесокаты молча расположились на бревнах
перекусить.  Отец  Павлушки  развязал  платок,  принесенный  сыном.  В
жестяной  миске  лежали  кусок  отварной  трески,  пяток  картофелин в
мундире и ломоть хлеба.
     Ефим выложил еду на платок, а Павлушку послал с миской на реку за
водой.
     - Как работается? - спросил у Ефима незнакомец, которого, как уже
узнал Павлушка, звали Петровичем.
     Ефим как-то безучастно взглянул на незнакомого человека.
     - Так и работается,  - сказал он,  очищая картошку,  - через пень
колоду.  Люди приходят и уходят,  не удерживаются.  Тяжело,  а порядка
никакого. И лесу - то навалом, а то лесокатка днями стоит...
     Он отщипнул звенышко трески и осторожно положил в рот.
     - А почему люди уходят? - спросил Петрович.
     - Говорю,  работа тяжелая.  Без сноровки тут нельзя. На заработок
позарятся,  а сами багра в руках не держали - не выдерживают, сбегают.
И начальник у нас хорош,  нет думушки о рабочем человеке. В газетке бы
пропесочить!
     - Значит, тяжело работать?
     - А ты попробуй, - сердито сказал Ефим. - Возьми багор, поймешь!
     Сидящие вокруг лесокаты оживились, заулыбались.
     - Вот я и думаю попробовать, - сказал Петрович.
     Опять загудел гудок.  Лесокаты поднялись и пошли к штабелю. Вслед
за Ефимом полез на штабель и Петрович.
     - Ты что же,  парень,  даром робить будешь?  - с усмешкой спросил
Ефим.
     - Зачем  даром!  - возразил Петрович.  - Завтра схожу в контору и
оформлюсь в вашу артель.
     Павлушка смотрел  на штабель,  где отец показывал Петровичу,  как
нужно действовать багром.



     Вечером, к удивлению Павлушки,  Петрович с  отцом  пришел  к  ним
домой.
     - Умаялся небось с непривычки-то?  -  спрашивал  отец.  -  То-то,
брат! Больше не захочешь катать?
     - Нет,  завтра оформлюсь в вашу артель.  Надо  же  заработать,  -
отвечал Петрович.
     - Ну да ты парень здоровый, сноровистый - быстро пообвыкнешь.
     Мать собрала  ужинать.  Отец и Петрович за ужином разговаривали о
выкатке леса,  о заработках,  о спецодежде  и  о  других  скучных  для
Павлушки вещах.
     После ужина Ефим спросил:
     - Ну что, на боковую?
     - Нет, - ответил Петрович. - Мы с Павлом уговорились рыбу ловить.
Пойдем, Павло?
     - Пойдем, - обрадовался Павлушка.
     Захватив удочки  и банку с червями,  они отправились на реку.  По
пути Петрович купил в ларьке  две  бутылки  лимонаду.  Устроившись  на
плотах,  рыболовы  закинули  удочки.  Ни стаканов,  ни кружек у них не
было, и потому лимонад пили прямо из бутылок.
     - Так даже вкуснее,  - сказал Павлушка.  Ему не часто приходилось
пить лимонад. - Дядя Петрович, а вы у нас будете жить?
     - Немного поживу.  Что-то нас рыба с тобой обходит. Такая река, а
рыбы нет.
     - Это потому, что ветер северный, - пояснил Павлушка. - Северного
ветра рыба ух как не любит.  Пойдемте домой.  Вы лучше мне  что-нибудь
расскажите. Вы умеете рассказывать?



     Каждое утро  Петрович уходил вместе с отцом на работу.  В полдень
Павлушка носил им еду все  в  той  же  миске,  завернутой  в  ситцевый
платок.
     Вечера Петрович проводил с ребятами. И взрослые дивились, как ему
не  надоест  возиться  с  мальцами:  ловить с ними рыбу,  выстругивать
какие-то ружья и стрелы, рассказывать всевозможные небылицы.
     - Чудной у нас новый лесокат,  - говорили взрослые. - Видно, нету
у него своих ребятишек, вот и тешится.
     Прошло всего пять дней,  как новый лесокат стал работать в артели
и  поселился  в  квартире  у  Прокудиных.  А  Павлушка  уже  привык  к
Петровичу,  и ему казалось,  что этот веселый человек,  сам похожий на
мальчишку, давным-давно живет в их семье.
     На шестой  день вечером Петрович присел к столу,  достал из сумки
тетрадь и стал писать. Потом он вырвал из тетради две страницы и подал
их отцу Павлушки.
     - Сегодня,  Ефим  Иваныч,  я  должен  уехать.  Вот  заявление  об
увольнении,  а  это  доверенность.  Получишь  за  меня  деньги  - купи
Павлушке сапоги. От меня подарок ему!
     - Так я и думал,  - Ефим глубоко вздохнул.  - Лес катать ты скоро
приноровился,  а только я чуял:  не долго ты  у  нас  проработаешь.  А
деньги зря. Что же ты, все это время на Павлушку робил, что ли?
     - Я еще заработаю,  - улыбнулся Петрович.  -  До  свиданья,  Ефим
Иваныч! Еще увидимся. До свиданья, Павлушка!
     Ничего не понимая,  Павлушка  стоял  и  молчал.  Петрович  так  и
недорассказал ему историю мальчишки,  который участвовал в боях против
белогвардейцев.
     - Почему же это... - дрогнувшим голосом сказал Павлушка. - Почему
вы уходите? И не все рассказали...
     - Я расскажу, обязательно расскажу, - пообещал Петрович.



     Несколько дней  спустя в архангельской газете "Правда Севера" был
напечатан очерк о лесокатах.  Этот очерк  читался  и  перечитывался  в
городе,  в тресте "Северолес",  на всех лесопильных заводах.  В очерке
слышались шум двинских волн,  звон лесокатных цепей,  песни тружеников
леса.  Автор  очерка  показывал трудовые подвиги и требовал внимания к
нуждам рабочих.
     Отец Павлушки читал газету и удивлялся. Да, этот человек, который
писал в газете,  здорово знал и  понимал  жизнь  и  работу  лесокатов.
Подпись под очерком еще больше поразила Ефима Ивановича. Ведь такая же
подпись была и в конце доверенности для получения денег, подаренных на
сапоги Павлушке.  Нет,  оказывается,  не только на Павлуху "робил" тот
странный лесокат Петрович.  Он работал и у лесокатки,  и за письменным
столом - для рабочих.
     И Ефим Иванович еще раз  громко  прочитал  подпись  под  очерком:
"Аркадий Гайдар".
     ...Свое обещание  Павлушке   Аркадий   Петрович   Гайдар   вскоре
выполнил.  Он  написал  "Школу"  -  повесть  об  участии  мальчишки  в
гражданской войне.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                   (Сборник "Гостья из Заполярья")

                          Детская литература
                                Москва
                                 1980


     Характер у этой лесной реки в среднем течении  удивительно  злой,
норовистый.  Берега  густо  поросли  ивняком и ольшаником,  а короткие
плесы то тут,  то там преграждаются  грозными  каменистыми  грядами  и
надолбами порогов. Стремительное и хитросплетенное течение здесь легко
одурачивает неопытных лодочников и  незадачливых  пловцов.  На  крутых
своих  поворотах  река может неожиданно подставить под борт и под киль
шлюпки жесткую песчаную подножку или резким ударом крепкого  каменного
кулака раздробить скулу катера.
     Но только в среднем течении  река  такая  опасная,  необузданная,
непокорная. А от истока она течет совсем тихая, с илистым и коряжистым
дном.  Зато,  рассказывают местные жители,  километрах в пятнадцати от
истока  бьют  в  реку  подземные  ключи.  Потому и вода тут становится
хрустально-чистой и холодной,  а течение - быстрым,  напористым, впору
шлюзы для электростанции ставить.
     А к устью река ширится,  теряет  напористость,  умиротворяется  и
устало  и  спокойно  впадает  в морскую губу.  Зависимая от приливов и
отливов вода в реке с каждодневным запозданием попеременно идет в  обе
стороны - прибывает и убывает.
     Обо всем этом хорошо знал Егорша,  хотя ему  недавно  исполнилось
всего лишь тринадцать.  Но уже половину своей жизни рыбачил он на этой
реке:   раньше   с   дедом   Климентием,   теперь   -   один   или   с
приятелями-одногодками.
     Дед Климентий умер два года назад,  не дотянув до девяноста всего
двух  месяцев.  Он  был  охотником-медвежатником  и волкобоем и даже в
старости легко, без промаха влет бил птицу.
     У деда  обучился  Егорша  всем  рыбацким премудростям и секретам,
наловчился хитрить с рыбой и жить  в  мире  и  согласии  с  порожистой
рекой.  И хотя тянулась река на десятки километров, знал ее мальчик от
истока до устья, как свою руку от плеча до ногтей.
     Знал плесы,  и  изгибы - повороты,  пороги,  отмели и глубинки на
ямах с воронками,  небольшие заливчики - корганы и мелководные речонки
- притоки.
     После котелка  крепкой  окуневой  ухи  и  миски  пшенной  каши  с
подсолнечным  маслом  сидели,  бывало,  дед  и внук у костра.  Мальчик
слушает, дед рассказывает. Рассказывает о первом своем медведе, убитом
еще в прошлом веке,  и о последнем,  восемьдесят седьмом на счету деда
Климентия.  Рассказывает о  медведице,  которую  Климентий  привез  на
розвальнях в город на рынок. Было это еще до первой мировой войны.
     На рынке подошел к деду  Климентию  какой-то  господин,  осмотрел
медведицу,  приценился и приказал ехать к губернаторскому дому. Сказал
о звере,  что вот,  мол,  это ему и надо,  и сел на розвальни. Во двор
вышел сам губернатор.  В шубе,  толстый,  важный,  брови хмурит, будто
чем-то недовольный.  Тоже осмотрел медведицу,  и она ему  понравилась.
Сразу брови расправил. "Хорошее, - говорит, - чучело выйдет". Приказал
расплатиться с дедом,  накормить на кухне,  похвалил деда  и  от  себя
полтинник добавил.
     - Дедушко, - спрашивал, бывало, Егорша, - скажи мне, а на медведя
одному-то не страшно?.. Не боязно?..
     - Не бояться надо, - отвечал дед Климентий, - а умно да осторожно
применяться,  но  не  зарываться.  Зверя  не  бойся,  смело,  но умело
действуй!  А вот бойся человека злого:  он хуже  зверя  хищного  может
оказаться. И хитрее, и страшнее, и опаснее. Побаивайся злого человека,
ну, а ежели встретишь - все одно не отступай!
     Теперь деда нету.
     Сегодня покликал  Егорша  своих  друзей-приятелей,  да  напрасно.
Колька с матерью на пристань,  на большую реку зачем-то уехал.  Другой
Колька отмахнулся - некогда,  нужно картошку  окучивать.  Федору  тоже
некогда  -  нужно  к  спортивным соревнованиям готовиться.  И Андрюшка
отмахнулся - надоело,  лень,  лучше книжку почитать. Нет, никто так не
любит реку и рыбалку, как Егорша!
     Мальчик вздохнул с досады,  взвалил на  плечо  весла  и  мачту  с
парусом,  прихватил корзинку с лесками и продольниками и пошел на реку
к своему карбасу.
     А когда к нему по дороге привязался семилетний Антошка,  приятеля
Федора братишка,  Егорша  даже  обрадовался,  но  сказал  для  порядка
строго:
     - И не проси, мал еще. С тобой не рыбалка, умаешься только...
     - Мне  уже семь,  - сказал Антошка,  не отставая.  - И еще четыре
месяца.
     - Все одно, мал. Ни грести, ни ловить не умеешь.
     - Это я-то не  умею?!  Возьми,  вот  посмотришь,  как  еще  умею.
Возьми-и-и!
     - А если мать заругается?
     - Ни-и-и...
     Они подошли к реке.  Егорша забросил весла,  парус  и  корзину  в
карбас.  Антошка стоял на пристанном помосте и молча, умоляюще смотрел
на Егоршу, искал его взгляда.
     - Что  же  ты  стоишь?  -  спросил  Егорша.  - Отчаливай конец да
садись! Торопиться нужно, пока вода падает.
     По течению и с паруском карбас ходко пошел вниз по реке.
     Парус, как и карбас,  был у Егоршн маленький,  дырявый и латаный,
но ладно скроенный и потому ветрозабористый.
     Егорша решил спуститься до  верхних  порогов  и  для  начала  там
попытать рыбацкое счастье.
     - Смотри,  смотри, как вода крутится! - сказал Антошка, когда они
были километрах в двух от порогов.
     - Тут ключи и ямы,  - пояснил Егорша.  - Тут глубина - пять весел
не хватит. Видишь, какая вода чистая пошла. А купаться нельзя, вмиг на
дно утянет.
     - Сашка Бабурин тут и утонул? - спросил Антошка.
     - Нет,  он у деревни, а там совсем мелко. Пьяный, говорят, был. А
здесь в позапрошлом году утонул Ефим Иванович, Катькин отец. Как-то из
лодки вывернулся, его и закрутило. А ведь плавать умел, что твоя щука!
Тут опасно.
     Ветер совсем ослаб, и парус повис.
     Егорша привязал шкот к банке и вложил в уключины весла.
     - Так быстрее.  Сначала есть будем или половим?  - спросил  он  у
Антошки.
     - Ни-и-и... Сперва половим. А тут рыбы много?
     - Не знаю.  В это время я тут не ловил. Да нам рыбы везде хватит.
Мы не жадные.  На уху да на жаркое - и хватит.  А нет, тогда за пороги
спустимся. Не забоишься через пороги?..
     - Ни-и-и...
     - А если карбас разобьет?
     - Не разобьет, - убежденно сказал Антон. - Да я и плавать умею.
     - Ну, тут далеко не уплывешь.
     - А ты тогда как? - хитро спросил Антошка.
     - Двум  смертям  не  бывать,  - сказал Егорша.  Так говаривал дед
Климентий.
     Егорша резко  затабанил  левым  веслом,  и  через  минуту  карбас
ткнулся в песчаный  отмелистый  берег.  Мальчики  принялись  наживлять
крючки продольника.
     - Тут семга есть? - спросил Антон.
     - Редко заходит. Только ловить ее запрещено.
     - А если попадет - выбросим?
     - Не  попадет.  Дедушке  тут  за  всю  жизнь всего несколько штук
поймал. А нам не попадет. Тут еще стерлядь есть. Налим и сиг. Всегда в
таких местах. А за порогами - щука, окунь, подъязок, сорога, ерш.
     - А треска?
     - Треска в море. Ты наживляй, а то вода скоро прибывать будет. На
прибылой плохая ловля.
     Мальчики работали   сноровисто   и   разговаривали   степенно   и
неторопливо, как взрослые рыбаки.
     Наживив все  крючки,  они  выехали  на  середину реки и вытравили
продольник.
     На поверхности воды заплясал большой деревянный буек-поплавок.
     Якоря у Егорши  не  было,  его  заменяли  два  камня,  оплетенные
берестой,  оставшиеся еще от деда.  Егорша отдал "якорь" поблизости от
берега. Вскоре были заброшены донницы и лески.
     Мальчики приутомились   и   теперь,   в   ожидании  клева,  могли
отдохнуть.  Лишь спустя минут двадцать Антон подсек первую добычу.  То
был ерш величиной чуть побольше пальца,  но рванул он поплавок лески с
хваткой килограммового окуня и даже напугал рыболова.
     - Вот так раз, - удивился Егорша, - в таких местах и вдруг - ерш!
Хотя он везде суется, сопливый.
     Вода с прибылью запоздала больше,  чем предполагал Егорша. За два
часа ужения на добрую уху ребята все же "натаскали". Потом они поехали
к  буйку  и  неторопливо,  крючок  за крючком подняли продольник.  Тут
добыча была значительно богаче.
     Карбас на веслах, чтобы не сносило, поддерживал Антон. Продольник
выбирал Егорша. То и дело он негромко, но весело сообщал:
     - Так,  еще  камбалка...  Э,  хорош сижок!  Еще камбала...  А вот
тебя-то мы и не ждали...  - Это относилось к зацепившемуся  за  крючок
ершу.  -  Ну,  раз  попал - полезай в кузов.  Гриб-то ты не белый и не
красный...
     Разговаривал ли  Егорша сам с собой,  или с ершом,  или сообщал о
добыче Антошке,  сказать трудно.  Но так  всегда  при  подъеме  снасти
разговаривал дед Климентий. И внук вольно или невольно подражал ему.
     Донаживив объеденные  рыбой  крючки,   ребята   снова   вытравили
продольник и, довольные, поехали к берегу.
     Труд у мальчиков был четко распределен.  Антон занялся костром, а
Егорша  чистил  для  ухи рыбу.  Готовить настоящую рыбацкую уху хотя и
небольшое,  но искусство,  и далеко не каждому  оно  доступно.  Но  уж
кто-кто,  а  Егорша  этим  искусством  владел  мастерски,  как знал он
рыбацкий промысел и управлялся на карбасе с веслами и парусом в любую,
даже самую ненастную погоду.
     Вскоре пылал костер,  и над ним  висел  на  тагане  вместительный
котелок.
     - Давай я картошки почищу, - предложил Антошка.
     - Ты  что?  Это  что  же  за  уха с картошкой?  Картошка все дело
испортит. Вот рыбки не надо жалеть, побольше...
     В бьющий ключом кипяток обильно скользнули сиги, камбалы и... два
ерша - "для крепости", как, усмехнувшись, сказал Егорша.
     Подступил уже   вечер,  когда  ребята  поужинали  -  нахлебавшись
славной,  крепчайшей ухи,  запили кипятком и  стали  располагаться  на
ночлег.  Костер  затухал,  он  и  не нужен был.  Вечер выдался тихий и
теплый.
     - Э,  а  карбас-то  на  всякий  случай  лучше  укрыть...  - вдруг
вспомнил Егорша.  - Избу не запирай,  а посудину укрой и от глаз, и от
непогоды.
     Он подошел к карбасу и перевел его с чистого места  в  прибрежные
кусты.
     Проснулся Егорша  от  странных,  словно  приглушенных  выстрелов,
звуков.   "Стреляют?  Но  ведь  сейчас  же  нет  охоты,  в  это  время
запрещено",  - подумал Егорша.  Он привстал.  Антошка,  мирно и сладко
похрапывая, спал рядышком.
     Егорша прислушался.  Через  некоторое  время  приглушенный   звук
повторился. Мальчик вышел на берег, заодно решив посмотреть карбас.
     На середине  реки  маячила  без  движения   лодка.   Две   фигуры
склонились  с  бортов ее и руками шарили по воде.  Блеснула над бортом
рыбина, вторая, третья...
     Подрывают! Браконьеры!
     - Эге-е!.. - не помня себя, заорал Егорша. - Что делаете, гады?
     Люди на лодке выпрямились и схватились за весла. Они, конечно, не
могли знать, что сейчас против них только двое мальчишек.
     - Антоха!  -  растолкал  товарища  Егорша.  - Изо всех сил беги в
деревню,  к Федору Петровичу! Знаешь председателя? Скажи: выше порогов
рвут рыбу. Да быстрее!
     Хотя Антон и был спросонья,  он сразу  же  сообразил,  что  нужно
делать. Вскочил, поддернул штаны.
     - Понял? А я останусь следить. Понял?..
     - Понял, - уже на бегу ответил Антон. - Я мигом.
     Лодка с браконьерами двинулась к противоположному берегу.
     "Неужели уйдут?  -  с  тревогой  подумал  Егорша,  вглядываясь  с
напряжением в даль, в сторону своей деревни. - Скорее бы!"
     Он знал:   у   председателя   Федора  Петровича  хороший,  новый,
быстроходный катер.  Между тем, не видя погони, браконьеры обнаглели и
снова выплыли на реку.
     - Теперь-то вас прихватят,  сами  лезете  в  петлю,  -  прошептал
Егорша.
     Но лодка браконьеров на середине не остановилась,  а направлялась
к  этому  берегу.  "Как-то  тут  их  надо задержать..." - мысль билась
тревожно и учащенно.
     Лодка ткнулась  в  берег.  Браконьеры  вылезли  на песок.  Егорша
спрятался в кустах.  Но  теперь  он  не  мог  наблюдать  за  рекой.  И
браконьеры тоже куда-то исчезли.
     "Упустил, разиня!" - со злостью на себя подумал мальчик  и  вдруг
совсем  близко  услышал  стук  катерного  двигателя.  В  тот же момент
сильный удар чем-то тяжелым по  голове  сбил  мальчика  с  ног.  Теряя
сознание, он дико закричал. Второго удара он уже не почувствовал.
     ...Егорша очнулся на больничной  койке.  Открыл  глаза  и  увидел
перед  собой  белый халат медицинской сестры,  а рядом у кровати сидел
Антошка, его милый, маленький друг Антошка.
     Все вспомнилось сразу же. И первым словом Егорши был вопрос:
     - Задержали?
     Заплаканный Антошка не мог говорить. Он только кивнул головой.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972


     Был первый час ночи,  когда Гайдар вышел из трамвайного вагона на
конечной остановке в Соломбале.  Корреспондент краевой газеты,  он  по
заданию редакции ездил на дальний лесопильный завод в Маймаксу.
     Гайдар устал,  а еще предстояло перебраться через  широкий  рукав
Северной Двины - реку Кузнечиху.
     Июньская белая ночь была тихая,  безоблачная  и  прохладная.  Над
Кузнечихой  чуть дрожал легкий и прозрачный низкий росистый туман.  За
Соломбалой,  на  северо-востоке,   заря   заката,   не   угасая,   уже
переливалась в зарю восхода.
     Гайдар вышел на берег и досадливо чертыхнулся.  Маленький  речной
пароходик "макарка" пересекал реку в сторону города. Значит, теперь, в
ночное время, его нужно ожидать целый час.
     Далеко за   фарватером   Северной  Двины  в  первозданной  тишине
монотонно  и  чуть  слышно   погромыхивала   землечерпалка.   Огромный
океанский  лесовоз-иностранец  неторопливо  шел  вверх по реке,  минуя
город,  к лесобирже под погрузку.  Труба была желтая с голубой полосой
марки (по этим цветам Гайдар и определил, что пароход не советский). В
Архангельске он жил немногим более  полугода,  а  навигация  открылась
всего  лишь  полтора  месяца  назад.  И  все-таки  Гайдар  уже начинал
разбираться в морских и  портовых  делах.  Журналистика  обучает  всем
профессиям.
     Ему нравился простор Северной Двины.  И сейчас, глядя на плывущую
громадину  иностранного  лесовоза,  он  с  улыбкой вспомнил узенькую и
тишайшую речку Тешу в далеком и родном Арзамасе.  Там дома ниже  этого
океанохода.
     - Товарищ,  садись,  поедем! - услышал он откуда-то снизу, из-под
помоста пристани, сипловатый, но сильный голос.
     Дощатый настил лежал  на  высоких  сваях.  Под  настилом,  обегая
столбы, мирно поуркивали чистые струи воды.
     Слева у пристани стояли две лодки.  Одна почти наполовину залезла
под помост. С кормы ее поднялся невысокий, давно не бритый мужичок. Он
и звал Гайдара на перевоз.  На второй лодке,  что  уткнулась  носом  в
берег, сидел мальчик лет десяти, удивительно белоголовый и белобровый,
с ярко-синими глазами.  Лицо его сильно загорело и  обветрело.  Должно
быть,  дневное солнце так же щедро золотило его лицо, как и выбеливало
брови и волосы.
     - А ты тоже перевозишь? - спросил Гайдар, спускаясь с пристани на
берег.
     - Перевожу.
     - Тогда поедем, - Гайдар шагнул в лодку мальчика.
     - Енька, перебиваешь! - сердито закричал второй перевозчик. - Я ж
раньше тебя подъехал. Смотри, Енька, припомню!
     Мальчик виновато  посмотрел на перевозчика,  потом на незнакомого
пассажира.
     - Дядя,  - сказал он,  - Хлопин в самом деле раньше меня приехал.
Вы пересядьте к нему.
     - Нет, я поеду с тобой, - сказал Гайдар. - Поехали!
     - Дядя,  а можно немножко подождать?  - спросил мальчик.  - Может
быть, еще пассажиры подойдут. А то одного везти невыгодно.
     - Что?  - Гайдар посмотрел на мальчишку,  хотел  рассердиться.  -
Невыгодно?..
     Повысив голос, он подумал, что мальчик испугается. Но тот смотрел
на  пассажира спокойно и выжидающе.  Резкое сочетание молочной белизны
волос и кофейного лица с яркими васильковыми глазами вблизи еще больше
удивило Гайдара. Как бы в раздумье, он спросил:
     - Тебя зовут Енька? Евгений?..
     - Енька, - подтвердил мальчик.
     - Знаешь, Енька, - сказал Гайдар и показал рукой на другой берег,
-  там лежит больная девочка.  А я доктор,  и мне нужно поскорее к ней
приехать. Понимаешь?
     - Тогда  поедемте,  -  Енька  встал  и,  упершись веслом в песок,
решительно оттолкнул лодку от берега.
     Потом, действуя так же заправски,  он сел и начал яростно грести:
левым веслом вперед,  правым - назад.  Почти на месте  лодка  волшебно
быстро   развернулась.  Едва  удерживая  равновесие,  Гайдар  стоял  и
изумлялся сноровке маленького гребца.
     - Давай я сяду, - потянулся он к веслам.
     - Зачем же,  - сказал Енька.  - Вы  деньги  платите.  Это  у  нас
пассажиры гребут, когда народу много. Тогда они не платят.
     - Я все равно заплачу, - усмехнулся Гайдар.
     - Нет, - сказал Енька. - Лучше я сам.
     Вдруг он поднял голову и хитро взглянул на Гайдара.
     - Дядя, а я ведь знаю, вы совсем и не доктор.
     - Как ты знаешь?
     - Такие  доктора  не бывают,  - убежденно заявил Енька.  - Я всех
докторов в Соломбале знаю.
     - Так-таки всех? - Гайдар сделал вид, что удивляется.
     - До единого,  - серьезно подтвердил Енька.  - Даже  военного  из
полуэкипажа...   Трифонов  его  фамилья...  Представительный  такой  и
строгий. В кителе со светлыми пуговицами ходит и в фуражке с "крабом",
хоть и доктор. Он к нам приходил, у нас мать больная.
     - А что с ней? - спросил Гайдар.
     Мальчик перестал грести и оглянулся.  Потом резко затабанил левым
веслом, направляя лодку на курс значительно выше пристани, с поправкой
на быстрое течение.
     В этом Гайдар тоже увидел опыт и сноровку лодочника.
     - Порок  сердца  у  нее  и припадки,  - сказал Енька,  не забыв о
вопросе Гайдара.
     - А ты часто сюда приезжаешь?
     Не-е, не часто,  только ночами.  Днем не разрешают, гонят, а то и
штрафуют. Да и днем два парохода через каждые пятнадцать минут ходят.
     Енька помолчал, усиленно гребя, потом спросил:
     - А девочка эта - ваша дочка?
     - Какая девочка? - удивился Гайдар.
     - Которая больная лежит.
     - Нет,  я пошутил.  У меня не дочка, а сын, маленький. Давай-ка я
тебя сменю.
     Енька беспрекословно встал.  Но пока Гайдар садился на его место,
неожиданно  правое  весло  выскользнуло  из уключины,  и стремительное
течение подхватило  его.  Секунда,  две-три  -  и  весло  уже  было  в
нескольких метрах от лодки.
     - Эх, дядя, - с легкой укоризной сказал Енька. - Шляпы мы с вами.
     - Это верно, шляпы, - огорченно согласился Гайдар, тщетно пытаясь
дотянуться другим веслом до весла, уносимого течением.
     - Не-е,  так  не  выйдет,  - сказал Енька.  - Так его не словишь.
Только лодку далеко снесет. Вот еще несчастье! Сейчас я его...
     Он быстро стянул рубашку,  поставил босую ногу на борт, подскочил
и головой вперед бросился в воду.  Гайдар даже не успел  крикнуть  его
имя.  Енька плыл быстро,  саженками, высоко поднимая вверх то одну, то
другую руки.
     Гайдар взволнованно и с восхищением следил за пловцом, который не
побоялся ни ночного холода, ни быстрины на многометровой глубине.
     - Боевой мальчишка, - прошептал он.
     Тем временем Енька ухватил весло,  сильным толчком направил его в
сторону лодки и уже на боку,  рывками,  поплыл следом. Даже в том, что
толкал он весло в  лопасть,  рукояткой  вперед,  сказывалась  смекалка
мальчика.  Несколько раз подталкивал Енька весло, пока оно не ткнулось
в лодочный борт.
     Гайдар вытащил его и помог мальчику забраться в лодку.
     - Замерз небось?
     - Не-е.  Мы  часто вечерами купаемся,  - сказал Енька,  натягивая
рубаху и садясь за  весла.  -  Сейчас  согреемся.  А  снесло  все-таки
порядочно. Ничего, мы быстро, дядя...
     - Ты не торопись, - сказал Гайдар. - Не к спеху.
     Минут через  пятнадцать  лодка подошла к пристани,  у которой все
еще стоял пригородный пароход.
     - С приключениями, и все равно быстрее, - сказал Гайдар.
     Он подал Еньке рубль.
     - Ой, что вы, дядя! - испугался мальчик. - У меня столько и сдачи
нету.
     - А  сдачи и не надо,  - сказал Гайдар и потрепал Енькины белесые
волосы. - Забирай все. Молодчага!
     - Не-е,  дядя. Это очень много. Постойте тут, я мигом на пароходе
разменяю.
     - Не  надо,  - сказал Гайдар.  - Я пошел.  До свидания,  отважный
лодочник!
     Енька долго еще стоял с рублем в руке и смотрел вслед пассажиру.
     А Гайдар поднялся на  высокий  городской  берег,  помахал  кепкой
маленькому  лодочнику  и  восхищенно  подумал:  "С  такими ребятами не
пропадешь!"




---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     Долгие годы  стоял  он  в затоне на приколе.  Давно отслужил свою
службу маленький буксирный пароходик,  ветеран речного флота. С давних
пор  в  его  однотопочном  котле  не поднимали пар и малярные кисти не
прикасались к его поржавелым бортам.  Не многие ныне плавающие речники
и работающие судоремонтники помнят те времена, когда "Геркулес" таскал
на буксире по реке баржи,  соперничал с другими пароходами в  скорости
хода, в зычности гудка и в лихости подхода к причалу.
     Стоял старик на приколе,  никому теперь уже не нужный и  забытый.
Зимой,  когда  на других судах шел горячий ремонт,  вокруг "Геркулеса"
даже не окалывали лед. С открытием навигации все пароходы, теплоходы и
катера  покидали  затон,  а  он оставался у причала,  и вид у него был
грустный, словно обиженный.
     Вспомнили о  нем  однажды  осенью,  перед ледоставом,  когда реку
заполнила шуга. Начальство решило, что напрасно старый буксир занимает
место.  Места  и  в  самом  деле  не  хватало  другим  судам,  а  флот
разрастался.  "Геркулеса" вывели из затона и поставили  у  обрывистого
берега выше затонского поселка.  "Постоит до весны,  - сказал директор
затона,  - а там..." Зазвонил телефон.  Директор не договорил, но всем
находившимся  в  кабинете  и  так  было  понято,  что ждет "Геркулеса"
весной.  Конечно,  его ожидала судьба всех старых, непригодных судов -
на слом, на резку, в металлолом.
     В полном одиночестве дремал обреченный старый труженик,  прижатый
нарастающим льдом к берегу. Обильный снег, словно тентом, покрывал его
палубу, рубку, машинный кап.
     Несколько дней поселковые ребята катались на коньках по замерзшей
реке. Но скоро снег толстым слоем покрыл и лед.
     В воскресенье мальчики вышли на реку с лопатами и метлами,  чтобы
устроить каток - расчистить ледяную площадку.
     - Смотрите,  ребята,  -  сказал Костя Глушков,  - какой-то буксир
прибило...
     - Это  "Геркулес".  Его не прибило,  а привели сюда из затона,  -
отозвался всеведущий Рудик Карельский, сын главного механика. - Весной
резать будут, старый потому что...
     - Пойдем  посмотрим.  Может  быть,  там  пока  теплушку  сделаем.
Греться будем и лопаты хранить.
     Костя взвалил лопату и метлу на плечо.
     Спустя минут  десять  шумная толпа уже хозяйничала на заброшенном
пароходе.  Ничего заслуживающего внимания  ребята  на  "Геркулесе"  не
нашли.
     - Котел под давление не годится,  вся арматура снята,  - деловито
сказал Рудик. - Машину тоже обобрали.
     - А в каюте хорошо.  Если  времянку  поставить,  будет  тепло!  -
сказал Володя.
     - А нам больше ничего и не нужно,  - заметил Костя.  -  У  нас  в
сарае есть старая печка.
     Ребята очистили палубу  от  снега,  в  каюту  притащили  железную
печку-времянку и фонарь "летучая мышь".
     Печка нещадно дымила. Приходилось открывать иллюминатор.
     Однажды, когда  мальчики  грелись  у  печки,  а  в  иллюминатор с
посвистом задувал ветер,  послышался скрип сходни,  потом  хрипловатый
голос:
     - Эй, на "Геркулесе"! Кто тут живой?
     Самозваная команда притихла.  Костя предупредительно поднял руку:
"Тише!"
     - Что, уже резать пришли? - снова послышался тот же голос.
     Костя поднялся по трапу и приоткрыл дверь. На палубе, сняв ушанку
и  отряхивая  ее  от  снежных  хлопьев,  стоял  похожий на Деда Мороза
затонский старожил Мигалкин,  судоремонтник-пенсионер.  В  бороде  его
искрились снежинки.
     - Ты чего тут? - удивленно спросил Мигалкин.
     - Да так, ничего, - смущенно замялся Костя. - Здравствуйте!
     - Коли не шутишь,  здорово!  А я уж подумал,  не  автогенщики  ли
явились.  Будто  рановато,  да и резать тут не с руки.  Кран сейчас не
подведешь, да и вообще...
     Старик неторопливо надел шапку,  расстегнул полушубок и,  вытащив
пачку "Прибоя", огляделся. Должно быть, его удивил порядок на палубе.
     - Так что же ты тут делаешь?  Вижу, и камелек горит. По-хозяйски.
Только вот дым из двери валит. Почему так?
     - А мы тут греемся. Каток расчищаем и греемся.
     Старик спустился в каюту, осмотрел камелек и сказал:
     - Нет,  не по-хозяйски.  Тяги нету,  труба низко выведена.  Глаза
ест. Ух, сколько тут вас! А обогрев-то плохой!
     - А что нужно сделать?  - спросил Рудик. - Вы нам только скажите,
мы и сделаем.
     - Говорю, труба очень низко. Наращивать трубу надо.
     - А у нас больше трубы нету, - пожаловался Рудик.
     - Трубу  найдем,  -  сказал  Мигалкин.  Он  помолчал,  закуривая,
вздохнул, словно вспомнил что-то. - А я даже испугался было. Что такое
-  у "Геркулеса" дым?  Пожар не пожар,  а резать не время Весной будут
резать. А жалко!
     - Он  же  старый,  -  сказал  Рудик  Карельский,  - никуда уже не
годен...
     - Это  верно,  старый,  -  согласился  Мигалкин.  - Старый,  зато
заслуженный.  Пароход,  можно скачать,  геройский.  Он,  может, ордена
боевого Красного Знамени достойный!
     - Ордена? - удивились ребята. - За что?..
     - То-то  и  оно - за что?  - Мигалкин снял ушанку,  присел.  - Вы
думаете,  "Геркулес" только баржи таскал?  А вот и не только. Он, если
хотите знать, в гражданской участвовал, воевал против белогвардейцев и
интервентов. На нем орудие и пулеметы были. Когда белые на своих судах
вверх  по  реке  хотели  прорваться,  "Геркулес"  им дорогу преградил.
Больше двух часов шел бой на реке - не пропустили  белых  и  англичан.
Были  в  этом  бою  на  "Геркулесе" убитые и раненые.  Потом к нашим в
подкрепление  прибыли  балтийские  моряки  и  путиловские  рабочие  из
Петрограда.  Еще  и  другие  бои вел этот пароходик...  А один раз под
огнем белых  доставил  на  наши  позиции  боеприпасы.  Как  раз  успел
вовремя, когда стрелять уже было нечем и наши отходить собирались. Вот
тогда осколком снаряда убило капитана "Геркулеса" Василия  Гавриловича
Прилуцкого. Понятно вам, какой это буксир?..
     Молча слушали мальчики старика.
     - А потом что? - спросил Костя.
     - Потом  залатали  пробоины,  что  от  белогвардейских   снарядов
остались. Это уже когда Советская власть у нас полностью установилась.
Плавал  "Геркулес"  еще  лет  тридцать,  баржи  буксировал.  Еще  и  в
Отечественную войну трудился.
     Мигалкин рылся в карманах полушубка и  пиджака  и  никак  не  мог
отыскать спички. Костя подал ему свою коробку.
     - Так зачем же его резать? - спросил он.
     - Затем,  что  бесполезный  стал.  На металл,  - сказал Рудик.  -
Знаешь, сколько металла нужно!
     Мигалкин молчал, о чем-то раздумывая.
     - Он же революционный пароход, - сказал Костя.
     - Все равно как броненосец "Потемкин", - добавил Володя.
     - Как "Аврора"! - закричали другие ребята.
     - Сказали тоже, как "Аврора"! - засмеялся Рудик
     - А и верно,  как "Аврора",  - сказал Мигалкин.  - Наша маленькая
"Аврора".  Моя  воля,  я  бы  не  стал  "Геркулеса" на металл сдавать.
Сохранил бы для тех,  кто революции  и  гражданской  войны  не  видел.
Сохранил  бы  для  закалки революционного металла в душе человеческой.
Такой металл нам тоже нужен!
     Старик даже сам удивился,  как это у него такие слова нашлись.  А
ребята не заметили его смущения, загалдели:
     - Его бы в музей превратить.
     - Сюда бы экскурсии стали ходить,  как  на  "Аврору"  и  в  Музей
Революции.
     - Директор не разрешит,  - сказал Рудик. - В затоне план по сдаче
металлолома.
     - План-то оно,  конечно, план... - раздумчиво заметил Мигалкин. -
А вот,  может,  этот буксир не только металлолома,  а и всякого золота
нам дороже.  Вы ко мне,  ребята,  за трубой приходите.  До  весны  еще
далеко. Обогреем пароход, тогда каюту помоете.
     - Хорошо бы здесь повесить портрет капитана, который погиб...
     Косте Глушкову "Геркулес" уже виделся настоящим музеем.
     - У Василия Гавриловича дочь жива, - вспомнил Мигалкин. - Если ей
написать, может быть, карточку пришлет.
     - А карточку увеличить или перерисовать,  -  сказал  Костя.  -  И
назовем буксир Малым музеем Революции!
     - Ребята, пойдем к директору школы, расскажем о "Геркулесе", а он
директору затона позвонит.
     - Лучше прямо самим к директору затона.
     - В  случае  чего,  вы,  парни,  в  райком партии,  - посоветовал
Мигалкин и подмигнул:  - Вас там раньше всех других примут.  И я  тоже
слово скажу: не годится, мол, заслуженное судно на слом.
     Мигалкин ушел, напомнив ребятам, чтобы приходили за трубой.
     Когда возвращались домой, уже темнело.
     - Рудик, а твой батя не поможет? - спросил Костя.
     - Что ты!  - отмахнулся Рудик. - Отец матери сказал: "Геркулес" -
это наше спасение! По металлолому..."
     - А матери-то почему? Она ведь не в затоне работает.
     - Он маме все говорит.  Что-то на работе не получается - он  дома
сердится и говорит.  Я-то все слышу.  Знаешь,  Костя,  другой раз даже
жалко его.
     - А чего жалко? Он на доске Почета!
     - Ох, Костя, Костя!.. Ничего ты не понимаешь! Тебе легко - у тебя
батька только слесарь...  А мой отец говорит, сам слышал: "К черту это
главное механичество!  Пойду токарить.  Или стармехом на судно. У меня
инженерного образования нет. А с меня требуют, чтобы все механизмы..."
Вот тебе и доска Почета!
     По просьбе ребят директор школы позвонил директору затона.
     - Да,  -  сказал  директор  после  телефонного  разговора,  -   к
сожалению,  ничего не получается. План по сдаче металлолома - это раз;
где стоять пароходу  -  вопрос,  это  два;  кто  его  будет  охранять,
отапливать, нужны штатные единицы - это три... И вообще...
     - Да...  - сказал Костя,  когда ребята в растерянности  стояли  у
школы. - И вообще...
     - Мигалкин сказал, что нужно в райком.
     - Пойдемте сначала к Мигалкину. Он живет рядом с нами.
     Старик сидел на кухне и чистил картошку.
     - Здравствуй,  пионерия!  -  приветствовал  Мигалкин ребят.  - За
трубой?  Сейчас,  сейчас...  Есть у меня кусок, все равно выбрасывать,
все равно в металлолом.
     - Товарищ Мигалкин,  - в замешательстве начал Костя,  - мы не  за
трубой. "Геркулеса" не разрешают... резать будут.
     - Значит, резать... А трубу в металлолом вместе с "Геркулесом". -
Старик  стоял,  держа в руке нож,  которым чистил картошку.  - А может
быть,  и этот нож в металлолом?.. И все металлическое. Нож переплавим,
сделаем ложку.  А картошку чем чистить? Нет, трубу в металлолом можно,
а нож и "Геркулеса" нельзя. Тут думать надо. Что можно и что нельзя...
     Стояли в   маленькой   кухоньке   пятеро   мальчишек   и   старый
судоремонтник-пенсионер, стояли и молчали, не зная, что делать.
     - А  если  трубу  в  металлолом и еще что-нибудь в металлолом,  -
сказал Рудик, - тогда и буксир не нужно резать.
     - А  что  еще?  Труба  да  у  нас  две старые кровати в сарае,  -
вспомнил Костя. - А еще что?
     - А сколько весит "Геркулес"?
     Мигалкин взял у Кости шапку.
     - Садись, пиши! Вот бумага.
     В тот же день ребята принесли директору загона письмо. Они сидели
в   кабинете   притихшие   и  ждали  решения  директора.  А  он,  чуть
нахмурившись, читал:
     "..."Геркулес" - заслуженный,  революционный пароход. Мы, ученики
средней школы, просим его не резать и сохранить в память о героической
борьбе  наших отцов и дедов за Советскую власть,  превратить пароход в
Музей Революции.  А мы всей школой обязуемся собрать  для  государства
столько металлолома, сколько весит "Геркулес"..."
     Директор отложил письмо и с улыбкой  оглядел  мальчишек,  сидящих
около него полукругом. Он был молод и тоже не участвовал в гражданской
войне.
     - Значит, музей...
     - Ну да, Малый музей Революции, - сказал Костя.
     - Так что, ребята, добро! Два хороших дела. Судно, конечно, нужно
подновить.  Поможем.  А экспонаты для музея -  дело  ваше.  По  рукам,
действуйте!
     И директор на прощание пожал руки маленьким делегатам.
     Я мог бы рассказать, как ребята собирают металлолом, как любовно,
по-следопытски разыскивают старые фотографии,  письма и газеты  времен
гражданской войны.  Это лишь удлинит рассказ.  Но я уже вижу, как наши
мальчишки поднимают на маленьком заслуженном кораблике красный флаг  -
флаг с серпом и молотом на Малом музее Революции.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972


     - А вы знаете, что такое якорь?..
     Этот вопрос даже обидел меня.
     Подумаешь, якорь!  Да  это  известно  каждому  мальчишке,  каждой
девчонке,  хотя бы они и жили за тысячу миль  от  моря  и  никогда  не
видели судна. А я за последнее время перечитал уйму морской литературы
-  штормовых  романов,  штилевых  повестей,   рейдовых   рассказов   и
всевозможных абордажно-яхтенных учебников, словарей и справочников. Но
я мог и не читать всех этих книг, чтобы ответить, что такое якорь.
     Весной я закончил десятилетку,  получил аттестат зрелости и летом
решил временно поработать в редакции местной газеты.
     Несколько дней  назад  меня  вызвал  заведующий  нашим  отделом и
сказал:
     - Слушай,  Ершов, есть возможность отличиться! Блистательная тема
-  море!  Передовой  теплоход  "Амур"  в  прошлую  навигацию   получил
переходящий  вымпел.  Капитан  на  нем опытный моряк.  Команде "Амура"
скоро присвоят звание экипажа коммунистического труда. Как, по-твоему,
это тема?..
     - Тема, - согласился я и загорелся: - Напишу очерк на подвал.
     - Если  хорошо,  то  можешь писать на два подвала,  - расщедрился
заведующий.  - Недавно "Амур" ушел в первый рейс.  Вернется - сразу же
отправляйся на него.  А в эти дни почитай что-нибудь такое,  о морях и
океанах. Настройся, понимаешь, настройся!
     Я понимал. Когда рабочий день в редакции закончился, я поспешил в
библиотеку.
     В тишайшем  читальном  зале  я  боролся  со штормами,  сражался с
пиратами,  гарпунировал  китов.  Я  поднимался  по  трапам  на  палубы
фрегатов,  бригов,  шхун,  яхт, пароходов и теплоходов, заходил во все
портовые города,  на необитаемые острова, в гавани, бухты и лагуны. Из
морских  словарей  я  узнал,  что  флаг  "А"  по  международному своду
сигналов означает:  "Произвожу испытание скорости", а ящичные суда (на
последнюю  букву  в  алфавите)  служили для перевозки сыпучих грузов и
теперь они не строятся.
     Если эти  ящичные суда больше не строятся,  то зачем они мне?  Ну
пусть,  на  всякий  случай.  А   вдруг   после   очерка   об   экипаже
коммунистического труда я надумаю написать исторический морской роман!
     Словом, я  перегрузился  морскими  знаниями  и  романтикой  сверх
ватерлинии  и  эти знания взвивались над моим клотиком.  Выражать свои
мысли иначе я уже не мог.
     Вопрос о  якоре  мне  задал  на  причале  моряк.  Я  пришел  сюда
встречать теплоход "Амур",  чтобы  побеседовать  с  командой  и  потом
писать  очерк.  С  виду  моряк  мне  понравился - высокий,  плечистый,
блондинистый, с открытым добрым взглядом. Было ему лет сорок.
     - Скажите,   пожалуйста,   -   обратился   я  к  нему,  -  "Амур"
пришвартуется к причалу или бросит якорь на рейде?
     "Пришвартуется", "причал",  "на  рейде"  -  эти слова должны были
свидетельствовать о немалых моих морских познаниях.
     Моряк чуть заметно поморщился,  а потом загадочно усмехнулся,  но
ответил тоже вежливо хрипловатым, но приятным баском:
     - "Амур"   -   теплоход   грузо-пассажирский.  На  нем  находятся
пассажиры, и он, конечно, подойдет к причалу.
     Затем последовал  этот  странный - глупый или каверзный - вопрос:
"А вы знаете, что такое якорь?"
     Придав себе  вид  обиженного,  я  ничего  не  ответил.  Я  уже не
школьник,  чтобы меня экзаменовать.  Пусть не думает,  что я уж совсем
ничего не смыслю в морском деле.
     Правда, я не моряк,  и мне никогда не приходилось бывать в  море.
Я,  как уже говорил, только собирался написать о моряках "Амура" очерк
для нашей газеты.  Для этого и штудировал  произведения  маринистов  и
учебники морской практики.
     А может быть,  моряк хотел посмеяться, разыграть меня? Я знал, за
моряками такое водится.  Любят подшутить над невеждами и новичками. Но
хотя я не бывал в море,  хотя вид  у  меня  был  совсем  не  моряцкий,
невеждой  я  все же себя не считал.  Во всяком случае драить наждачной
шкуркой тот же якорь или колосники меня никто бы не заставил.
     Мы стояли   на   причале,   к   которому  прижимались  каботажные
теплоходы, неуклюжие лихтеры и грязноватые работяги-буксиры. Нежнейший
юго-западныи   ветерок   чуть  заметно  шевелил  флаги  и  вымпелы  на
бесчисленных мачтах и флагштоках.  Он  был  бессилен  приподнять  даже
легкую  сухую  материю.  Безмятежная  вода гавани была неопределенного
цвета,  и  я,  забыв  о  моряке,  раздумывал,  как  буду  такую   воду
изображать.  В  голову лезли тысячу раз использованные "плавные воды",
"зеркальная гладь",  "чистые  струи",  "отраженные  облака"  и  прочий
словесный балласт.
     Не знаю,  что в эти минуты выражало мое  лицо,  но  только  моряк
сказал тем же хрипловато-мягким баском:
     - Вы,  я вижу,  обиделись.  Но в  самом  деле  нехорошо  говорить
"бросить якорь". Якорь - это символ! Как чудесно сказал один писатель:
"Якорь - символ надежды".  От якоря очень часто зависит участь  судна,
хотя  он  и небольшой по сравнению с самим судном.  И ни один корабль,
заметьте,  без  якорей  в  море  не  выйдет.  Кроме  того,   якорь   -
материальная  ценность,  он  стоит  не  так  уж  дешево.  Зачем же его
"бросать"?  Якоря бросают только в романах и нередко  даже  в  морских
газетах. А моряки якоря отдают.
     Я внимательно слушал незнакомца.  Вот это здорово, черт возьми! Я
бы,  наверное,  в  своем  очерке  тоже  "бросил  якорь" или наплел еще
какую-нибудь околесицу,  а потом моряки надо мной потешались бы. Книги
- дело хорошее,  но,  оказывается,  чтобы писать,  нужно,  кроме книг,
знать еще и кое-что другое.
     - Скажите,  а  какой  писатель  назвал якорь символом надежды?  -
спросил я.
     - О,  это отличный писатель-маринист,  - ответил моряк.  - Джозеф
Конрад.  Читали?..  Это   не   якоребросатель.   Конрад   сам   моряк,
судоводитель и хорошо знает жизнь моряков.
     Оказывается, этот моряк не профан и в литераторе.  Совсем неплохо
бы познакомиться с ним поближе.
     - Вы интересовались "Амуром".  Вы,  вероятно, из редакции? Хотите
что-нибудь написать?
     Удивительно, как  он  угадал?  Неужели  по   моему   виду   можно
заключить,  что  я из редакции?  Кроме того,  он раскусил мой замысел,
вернее - задание, которое мне дали в редакции
     - Вообще-то  я  работаю  в  редакции,  -  уклончиво  ответил  я и
стыдливо соврал:  - Но здесь по другому делу... встречаю знакомого, он
приезжает  на "Амуре"...  А писать о моряках не собираюсь.  Я и в море
никогда не бывал.
     Последние слова были святой правдой.
     Моряк оживился.
     - А вы сходите в море,  ну хотя бы на один рейс.  Тогда напишите.
Может быть,  станете нашим советским Станюковичем.  - Он протянул  мне
руку: - Капитан "Амура" Краев.
     Капитан "Амура"?..  Я стоял пораженный,  даже забыв  протянуть  в
ответ свою руку.
     - Как же так?..  "Амур"  идет  с  моря,  а  капитан...  а  вы  на
берегу...
     - Ничего особенного. Только вернулся из отпуска. А сейчас за меня
на судне старпом.
     Я пожал капитану Краеву руку и тоже представился:
     - Вячеслав Ершов, корреспондент местной газеты.
     - Очень хорошо,  очень приятно. Так собирайтесь с нами на "Амуре"
в  следующий рейс.  Покачаетесь,  посмотрите,  и пусть будет ваш якорь
чист. - Капитан взглянул на часы и попрощался.
     Он пошел к проходным воротам, пошел не вразвалочку, не враскачку,
а спокойной походкой нормального человека.  Почему-то  считается,  что
все моряки должны ходить вразвалку.
     Я многое прочитал о море и  о  морской  практике,  и  все-таки  в
разговоре  с первым встречным моряком попал впросак "бросил" якорь,  а
его можно только отдавать.
     "Пусть будет  ваш  якорь  чист",  -  сказал  мне капитан "Амура".
Позднее я узнал:  "якорь чист" - значит,  якорная цепь свободно прошла
клюз и якорь без задержек поднят. Судно уходит в море.
     И я решил последовать совету капитана Краева.  пойти на "Амуре" в
рейс.
     Скоро мы поднимем якоря.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972


     Своего прадеда я никогда не видел, но много слышал о нем от деда.
Рассказывал дед, что был его отец, Иван Никанорович Куликов, человеком
словно  из дуба мореного.  Участвовал Иван Никанорович в Синопском бою
и,  по словам деда,  видел даже самого Нахимова.  Слыл  он  в  Поморье
безбожником, посмеивался над попами и монахами. Побывал прадед во всем
мире,  повидал моря и океаны,  разные города и страны. Словом, человек
бывалый, доброй морской закваски.
     Суеверий у моряков раньше было сверх ватерлинии1.  Но мой  прадед
на все поплевывал и верил только в одно:  в несчастье понедельников. В
первый день недели он не начинал никакого дела и уж,  конечно, никогда
в этот день не выходил в море. На седьмом десятке Иван Никанорович все
еще плавал шкипером. Был у него славный трехмачтовый парусник "Апостол
Павел",  а  принадлежал этот "апостол" купцу-негоцианту Курову.  Куров
любил  Ивана  Никаноровича,  ценил  его,   как   опытного,   надежного
судоводителя.  Под началом Ивана Никаноровича Куликова "Апостол Павел"
приносил Курову изрядные прибыли,  и старые моряки подшучивали: "Кулик
да кура живут душа в душу".
     1 Линия, совпадающая с уровнем воды при полной загрузке судна.
     Но вот старый купец, как говорят моряки, "отдал концы", и все его
большое торговое дело по завещанию перешло к сыну, Курову-младшему.
     И тут  началось.  Началось  с  понедельника.  А прадед мой так до
конца жизни и не понял,  приносит ли  понедельник  несчастья  или  это
такой же обычный день, как все остальные дни недели.
     Судите сами.  "Апостолу Павлу"  предстоял  длительный  и  трудный
рейс.  И отход судна хозяин,  Куров-младший,  назначил на понедельник.
Шкипер Куликов  запротестовал:  "Не  пойду  в  понедельник,  утром  во
вторник  выйду  в море".  Молодой хозяин настаивал на своем.  Хозяин и
шкипер не на шутку повздорили.
     Была раньше  у  моряков поговорка,  вроде она из песни:  "Свет не
клином сошелся на твоем корабле, дай, хозяин, расчет!" Эту поговорку в
ссоре  и  выкрикнул  мой  прадед.  Так  они  и  расстались,  так  Иван
Никанорович покинул своего любимца "Павла".
     "Апостол Павел"  с новым шкипером отплыл в море в понедельник,  а
Иван Никанорович,  хотя и крепкий был человек, загрустил, затосковал и
даже захворал,  должно быть, от обиды, от переживаний. Плавать ему уже
больше не пришлось.
     Через три  месяца  "Апостол  Павел"  вернулся в порт целехонький,
невредимый.  Не было ни одной аварии,  ни одного несчастного случая. А
бывший  его шкипер еще больше занедужил,  узнав о благополучном рейсе,
начавшемся с понедельника.  Вскоре он умер.  Кто знает, может быть, не
уйди  он с "Павла",  плавал бы Иван Никанорович счастливо и удачно еще
много лет.  Только упрямый старик перед смертью все еще твердил:  "Эх,
напрасно  я  ушел с судна в понедельник!" Вот и поймите его,  и судите
сами.
     Мой дед  и  мой отец тоже были моряками.  Море они оба любили и о
профессии своей всегда  говорили  с  гордостью.  Но,  как  я  замечал,
понедельник  был для них тоже не по душе.  Отец капитанил даже в наше,
советское,  время,  а проделывал,  говорят,  такие штуки:  если  отход
назначен  на понедельник,  отшвартуется,  выйдет на бар,  а там отдаст
якорь и ждет до полуночи, то есть до начала вторника.
     Между тем,  дед рассказывал одну,  слышанную им где-то любопытную
историю.  Молодой капитан,  противник  всяких  суеверий,  поспорил  со
старыми капитанами.  Спор происходил как раз в понедельник.  "Ладно, -
сказал молодой капитан своим противникам,  - докажу вам,  что все  это
чепуха, ваши понедельники!"
     Было дело еще в старые времена, и молодой капитан являлся, видно,
человеком  состоятельным.  Задумал  он построить судно,  и,  заметьте,
задумал в понедельник,  во время спора со старыми капитанами.  Заложил
он судно на верфи тоже нарочно в понедельник,  спустил на воду в такой
же день недели,  назвал свое новое судно "Понедельником"  и  в  первый
рейс  отправился в понедельник.  И плавал "Понедельник" много десятков
лет безаварийно,  и лишь по  ветхости  был  поставлен  на  корабельное
кладбище.
     Я, например,  как и мой прадед,  далек от всяких суеверий.  Кошка
перебегает  дорогу - иду и даже не думаю о каких-нибудь неприятностях.
Да их и в самом деле в тот день почти никогда не случается.  Женщина с
пустыми  ведрами  навстречу - я этой женщине улыбаюсь,  хотя примета и
дурная.  Левая ладонь зудит - примета хорошая,  деньги получать.  А  в
этот  день  кассиру  в  банке  в  деньгах отказывают.  Вот вам и левая
ладонь!  Все приметы и суеверия идут,  как говорят,  насмарку.  И  вот
только понедельник...
     Правда, в понедельники со мной тоже ничего дурного не  случалось.
Но как-то так,  по дедовскому обычаю,  часто я раньше побаивался этого
дня.
     А недавно со мной произошел такой случай.
     Проснулся я утром в сквернейшем настроении.  Слышу звон разбитого
стекла.  Оказывается  мой  сынишка  задумал  дома  в футбол поиграть и
угодил мячом в окно. Жена на кухне ворчит. Знаю, это ко мне относится.
Вчера  я провинился перед ней - задержался с друзьями и вернулся домой
поздно.
     День начинался   с   неприятностей.   Взглянул   я  на  настенный
календарь,  так и есть: понедельник. И все сразу стало понятно. Дальше
и худшего можно ожидать.
     Поднялся с кровати,  оделся.  Смотрю  -  на  кителе  пуговицы  не
хватает.  Порылся  в  шкатулке  -  нет  подходящей  якореной,  светлой
пуговицы.
     На улице ветер с дождем, и хлещет прямо в разбитое стекло оконной
рамы.  За новым стеклом в магазин нужно  идти,  да  и  жена  мимоходом
намекнула: булок к чаю нет. Порылся я в карманах и обнаружил несколько
копеек.  Даже выругался: проклятый день! Сегодня не жди удачи. Так оно
и получилась.
     У жены денег просить не стал.  Зашел к одному знакомому. Его дома
не оказалось.  У другого,  мало знакомого моряка все же удалось занять
три  рубля.  Зашел  в  булочную  -  булки  еще  не  привезли.  Магазин
хозяйственных   товаров   (хотел  купить  стекло)  был  закрыт.  Решил
постричься -  в  парикмахерской  очередь  часа  на  два.  Вот,  думаю,
понедельник, чертов день!
     А тут еще второй штурман  встретился  и  говорит:  "Ну,  молодцы,
премии  на  этот  раз  не  ждите,  по тоннам план не выполнен".  Все к
одному.  Эх,  был бы  сегодня  вторник  или  среда  какая-нибудь,  все
по-другому бы было!
     Проклиная понедельник  (выкинуть  бы   их   из   всех   недель!),
направился  я  домой.  По пути решил купить газету,  да,  сворачивая к
киоску,  поскользнулся и чуть было под  машину  не  попал.  И  смерть,
видно, думаю, хочет прийти в понедельник.
     - Газеты свежие, сегодняшние? - спрашиваю.
     - Только получены, - отвечает киоскерша.
     Я беру газету, читаю и возмущенно возвращаю:
     - Что   это   вы  мне  вчерашнюю  газету  подсовываете?!  Видите,
воскресная газета,  а сегодня - понедельник...
     Киоскерша смотрит на меня удивленно и говорит:
     - Вы, молодой человек, жить торопитесь. Сегодня не понедельник, а
воскресенье. По понедельникам местная газета не выходит.
     Я опешил.  Как  же  так?  Столько  неприятностей  и  вдруг  не  в
понедельник?!
     Когда я вернулся домой,  то увидел,  что жена булки уже купила  и
объяснила   не  без  ехидства:  "Сегодня  воскресенье,  думала,  опять
где-нибудь задержишься".
     - Почему же у нас на календаре понедельник? - спросил я.
     - А это ты у своего сына  спроси,  -  ответила  жена.  -  Ему  не
терпится листки обрывать, особенно красненькие. Жить торопится.
     Тут мне все стало понятно. В этот день я никуда из дому не уходил
и очень хорошо провел время с семьей. А на другой день - в понедельник
- пришел стекольщик,  вставил стекло, и опять у нас дома стало тепло и
уютно.  В  понедельник  -  уютно!  И  премию  я в тот же день получил.
Оказывается,  в пароходстве с подсчетами вначале ошиблись. А план-то у
нас был выполнен.
     Теперь судите сами о понедельниках.  Что  касается  меня,  то  я,
вспоминая прадеда,  деда и отца, завтра со спокойной душой отправляюсь
в море, в дальний рейс.
     А какой завтра будет день? - спросите вы. Взгляните на календарь,
и вы узнаете, что завтра будет хороший первый рабочий день недели:
     Понедельник!


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972


                                ...прочел все оказавшееся доступным
                                      о полюсах - и о Северном, и о
                                      Южном - и влюбился в Нансена.
                                                         Юхан Смуул

     Павел Владимирович  Симонов,  наш   сосед,   крупный   водолазный
специалист,   уезжая   в   очередную  экспедицию,  оставил  нам,  двум
соломбальскнм дружкам, в безвозмездную аренду свою корабельную шлюпку.
Огромная,  многовесельная и старая, чуть ли не времен парусного флота,
шлюпка носила гордое имя - "Фрам".
     - "Фрам"   в   переводе   означает   "вперед!",  -  сказал  Павел
Владимирович.  - Значит,  мои друзья,  на этом корабле поворота на сто
восемьдесят без достижения цели у вас быть не может.
     Симонов дал нам также почитать  книгу  Нансена  "На  лыжах  через
Гренландию".
     Знаменитый полярный путешественник,  владелец настоящего "Фрама",
великий  норвежец  Фритьоф  Нансен  был  кумиром  Симонова.  Для  нас,
соломбальских мальчишек, кумиром был сам Павел Владимирович, страстный
охотник и меткий стрелок,  следопыт, рыболов, один из первых кавалеров
ордена Ленина.
     Наш "Фрам 2" стоял на узкой и многолодочной речке Соломбалке.
     На этой речке мы учились плавать,  впервые брали в руки  весла  и
поднимали на лодках паруса.
     Раза три или четыре мы с моим закадычным другом Володей  Охотиным
выезжали на Северную Двину и на Кузнечиху. Потом Володя сказал:
     - "Фрам" - это  "вперед!",  это  -  дальние  путешествия.  Давай,
совершим путешествие! Большое, как в настоящей экспедиции.
     - А куда это путешествие мы совершим? - спросил я.
     - Куда? Как можно дальше от дому. Вот, например, на море.
     - На Белое?
     - Пока на Белое, - сказал Володя таким тоном, словно в будущем на
своей тихоходной и ветхой посудине мы совершим еще путешествия на море
Средиземное или в Тихий океан.
     - Экспедиция на "Фраме", - с увлечением продолжал мой приятель. -
Как у Нансена!
     Мы не  беспокоились,  что  дома  нас  в  экспедицию  не  отпустят
частенько и раньше выезжали на рыбную ловлю с ночевками.
     В книге "На лыжах через Гренландию",  которая  начиналась  главой
"План  путешествия",  мы читали:  "Как молния пронеслось в моем мозгу:
экспедиция...  Скоро  был  готов  тот  план,   который   позднее   был
осуществлен и выполнен".
     У Нансена был план путешествия.  Как же  мы  могли  обойтись  без
плана?!
     Мы имели отцовскую карту дельты  Северной  Двины  и  без  особого
труда  составили  подробнейший план и маршрут путешествия,  сокрушаясь
лишь о  том,  что  на  нашей  карте  не  было  белых  пятен,  не  было
неисследованных  мест.  Мы  мечтали,  жаждали открывать,  исследовать,
искать.
     Карта изучена  до  мельчайших  речушек  и островков,  и мы знали,
какими путями поплывем.  Наша экспедиция была обеспечена  всевозможным
снаряжением и продовольствием. На "Фрам-2" мы погрузили, кроме весел и
старенького  паруса,  топор,   лопату   (а   вдруг   найдем   полезные
ископаемые!),   веревку,  чтобы  при  случае  тянуть  шлюпку  бечевой,
рыболовные снасти,  котелок и даже подсадную утку (неизвестно для чего
-  ружья  не  было  да  и охота в это время запрещена).  Не было у нас
теодолита и секстана,  как у Нансена, не было вяленого и соленого мяса
и кофе.  Но это нас не смущало: секстаном мы все равно пользоваться не
умели, а кофе не пили и дома.
     Драночная корзина  была  заполнена сухарями,  которые мы сушили и
копили две недели (а вдруг зимовка!).  Там же уместились  два  десятка
картофелин  и  кулек  пшена,  кусок  соленой  трески,  банка с солью и
ученическая тетрадь для ведения судового журнала и путевого дневника.
     Словом, в подготовке экспедиции все шло отлично,  кроме...  кроме
того, что мы не знали, что будем открывать и исследовать.
     - Не унывай,  - после некоторого раздумья бодро сказал Володя,  -
что-нибудь откроем.
     А я  и  не  унывал.  Просто  мне  хотелось поскорее отправиться в
экспедицию.  А откроем или не  откроем  что-нибудь  -  я  об  этом  не
беспокоился.
     Итак, ранним  июльским  утром  мы  погрузили  все  снаряжение  на
"Фрам-2"  и  отплыли.  Банки  на шлюпке отсырели - ночью была обильная
роса. Бледное утреннее небо и неяркое, подернутое легкой дымкой солнце
предвещали  добрую погоду.  Взмывая в розоватую высь,  ведро обещали и
ласточки,  и качающиеся на волне крепенькие, словно литые, остроглазые
чайки.
     Никакого сравнения не найти для тихого и ясного раннего  утра  на
Северной  Двине.  Большая  вода  шла от моря вверх по реке,  покрывала
левобережные отмели,  как говорят архангелогородцы, прибывала. И пахло
морем и водорослями.
     В прохладе запахи чувствительнее,  а солнце  едва  оторвалось  от
далеких прибрежных ивовых кустов.
     На рейде стояли океанские пароходы.  Они пришли в Архангельск  из
разных  стран за нашим северным лесом.  Было рано,  а на ночь кормовые
национальные флаги на судах спускаются.  Но в школе мы уже второй  год
изучали  английский  язык  и  теперь на корме пароходов кое-как читали
названия портов их приписки.
     -Ли-вер-пуль... Значит, англичанин, - сказал Володя.
     - А это датское. Видишь, написано: Ко-пен-га-ген.
     - И еще из Осло, из Норвегии. Это там, где жил Нансен.
     Мы были  довольны  своими  познаниями  в   английском   языке   и
географии.  А  между  тем в школе отличных оценок по этим предметам мы
почему-то не получали,  и преподаватели совсем не  восхищались  нашими
успехами.
     Наш "Фрам" должен был плыть вниз по Северной Двине, к морю. Но мы
излишне  занялись международными делами и не заметили,  как наше судно
сильным приливным течением снесло далеко вверх.
     Против течения выгребать было трудно,  почти невозможно, и потому
мы решили пересечь реку в  надежде,  что  у  низкого  противоположного
берега вода идет тише.
     А между тем солнце неторопливо, но упорно поднималось. От судна к
судну побежала звонкая скляночная эстафета,  что означало: время 8 00.
Наступило настоящее полное утро.
     - Часа  через  два  вода пойдет на убыль,  - сказал Володя.  - Не
пристать ли пока к  берегу?..  Разведем  костер,  поедим,  а  потом  и
дальше, к морю.
     Я охотно поддержал предложение друга:  утомился на веслах,  да  и
уже почувствовался голод.
     Мы пристали к песчаному берегу, вбили кол и пришвартовали "Фрам".
Прибывающая  вода  могла  легко  его поднять,  унести,  и нам угрожала
участь Робинзона. Нет, мы были опытные и предусмотрительные мореходы.
     - Оставалось  только  разбить  палатку  и ждать,  - подозрительно
торжественно сказал Володя.
     Это были слова из книги Нансена.
     Палаткой нам послужил парус. Мы его и "разбили", хотя, откровенно
говоря, в этом не было никакой необходимости. Погода стояла чудесная.
     Ловить рыбу было бы напрасно:  на большой воде рыбалка плохая, да
и времени у нас оставалось в обрез.  Потому мы принялись варить уху из
трески.
     Пока разжигали  костер,  готовили  еду  и завтракали,  наше судно
развернуло кормой к северу.  Значит, вода пошла вниз, на убыль. Теперь
мы уже могли плыть к морю по течению.
     Отплывая, Володя сказал:
     - Мы  должны  достигнуть цели,  открыть,  или великое море станет
нашей могилой.
     Я знал,  что  мой  приятель  пользуется словами из книги Нансена.
Тогда я не остался в долгу и отвечал:
     - Было бы неправильно, если бы мы вернулись обратно.
     Слова мы  использовали  бездумно,  не   разобравшись,   что   они
принадлежали не Нансену, а сопровождавшим его спутникам - туземцам.
     Но в этом многозначительном разговоре  мы  утверждались  в  своей
мысли достигнуть цели и что-нибудь открыть.
     Гребли мы легонько,  потому что  течение  все  набирало  силу,  и
"Фрам"  шел  хорошо.  Мы проплывали мимо островков,  поросших ольхой и
ивняком.  Потом  потянулись  штабели  бревен,  лесопильные  заводы   и
лесобиржи,  похожие на миниатюрные города с небоскребами.  Но здесь-то
уж,  конечно, открывать было нечего. Отовсюду слышался шум лесокаток и
лесопильных  рам  - больших станков для распиловки бревен на доски.  И
кругом  было  множество  людей  -  лесокатов,  погрузчиков,  речников,
катерников,  женщин,  полощущих белье, и купающихся ребятишек. Словом,
все здесь было давным-давно открыто и обжито.  Нет, нам нужно поскорее
к морю, в далекие края...
     - Володя, - сказал я, - пожалуй, дальше Белого моря нам никуда не
доплыть.
     Я уже опять чувствовал усталость от весел.  Шлюпка все-таки  была
тяжела.
     - Посмотрим,  - отозвался мой приятель. - Вот откроем что-нибудь,
тогда и увидим...
     Левый, островной берег закончился.  Мыс  острова  остался  у  нас
позади,  и река необъятно расширилась, словно по-богатырски расправила
плечи,  задышала  свободно,  могуче.  Берега  ее  расступились,  стали
далекими,  а  лес  и  кусты  на  них слились в сплошные полосы.  Вдали
виднелся последний лесопильный завод.
     Я оглянулся,  чтобы  прикинуть,  сколько  же  проплыли  от  нашей
Соломбалы, и вдруг заметил чуть повыше мыса небольшую избушку.
     - Володя, - сказал я, - давай пристанем, передохнем. Вон избушка,
она, наверное, рыбацкая. А потом уже и дальше.
     - Давай, - согласился Володя.
     Мы повернули свое судно и вскоре подошли  к  берегу,  на  котором
стояло   старенькое   крошечное  строение,  прокопченное  и  замшелое.
Поблизости горел костер.  На тагане  висел  большой  котел  и  нещадно
парил. Значит, в избушке кто-то есть.
     Неожиданно дверь избушки отворилась,  и появился старик,  на  вид
очень симпатичный и добрый.  Доброта тихо светилась в его по-странному
молодых глазах.  А лицо было в морщинах  и  почему-то  напоминало  мне
географическую карту. Эх, опять география, в которой мы с Володей были
сильны здесь и почему-то слабы в школе.
     Мы выскочили из "Фрама", честно говоря, побаиваясь.
     - Гости? Прошу к нашему шалашу! Вода кипит, рыба вычищена. Сейчас
уха будет.
     И тут же старик высыпал в котел гору на зависть крупнейших  сигов
и камбал.
     - Дедушка! - крикнул Володя. - У нас картошка есть...
     В добрых глазах старика появилось не то презрение, не то усмешка.
     - Парень,  да кто же уху варит с картошкой?!  Это только у вас, в
городу...  Картоха  уху  только  портит,  рыбный  дух убивает.  Не-ет,
настоящие рыбаки картоху к ухе на полверсты не подпустят.  Ты, парень,
ту картоху лучше в золе запеки. Такую и я с милой душой скушаю.
     Вот тебе и открытие:  уха без картошки!  Не полюс,  конечно, и не
новый остров, а все-таки... для нас новое.
     Всю рыбу дедушка Никодим выложил на большую,  чисто  выскобленную
доску,   и  потому  мы  ели  поблескивающую  янтаринками  сиговую  уху
"пустую".  Ели  с  хлебом,  деревянными,   раскрашенными   соловецкими
ложками.  Ручка  у моей ложки была вырезана в виде рыбки.  Может быть,
из-за нее уха и показалась мне такой душистой и вкусной?..  Но  Володя
тоже похваливал уху, хотя у него ложка была без рыбки.
     - Мы тут с сыном рыбачим,  - говорил  дед.  -  Он  с  утра  домой
поехал,  сольцы  да  табачку привезти.  Тоже уже мужик в годах.  Сорок
шестой с Петрова пошел. Семья своя и изба своя. Растет народ!
     "Сорок шестой!  -  подумал  я.  -  И  растет.  А нам с Володей по
тринадцать. Сколько еще расти, узнавать, открывать!"
     Потом мы ели рыбу, тоже такую вкусную и нежную, что язык за ней в
горло лез.
     И пока мы завтракали у гостеприимного деда Никодима,  узнали, что
"не умеючи и лапти не сплетешь" - всему нужно учиться.  Это,  конечно,
нам  было  известно и раньше,  но все-таки...  И еще дед говорил:  "Не
вбивай гвоздь в тонкою доску,  не затупив  его,  -  расколет.  Крепкую
бечевку-стоянку можно легко разорвать,  сделав из нее на ладони петлю.
Не целься в человека даже  из  простой  палки:  случается  -  и  палка
стреляет".
     - Это для  того,  чтобы  не  иметь  вообще  привычки  целиться  в
человека,  - пояснил дед Никодим.  - Будешь играть с палкой, а потом и
ружье ненароком вскинешь.  Станешь целиться из палки в человека  -  от
опытного охотника и по шее можешь получить.
     От деда мы узнали еще много нового  для  себя.  И  все  это  были
маленькие открытия для будущего.
     Поблизости от берега проплывал  небольшой  карбас.  В  нем  сидел
бородатый старик в зюйдвестке - под стать деду Никодиму.
     Старик в  карбасе  приподнял  зюйдвестку  и  поклонился  в   нашу
сторону. Дедушка Никодим ответно приветствовал его:
     - Мое почтение! Доброго здоровья!
     - Кто это? - спросил я деда Никодима.
     - Не ведаю, - ответил дед.
     - А почему же он поздоровался? И вы...
     - Так уж,  обычай.  Знаком,  незнаком,  а поклониться да здоровья
пожелать  обязательно  надобно.  Порядок такой,  уважение к встречному
человеку.
     Спустя полчаса   мы  поблагодарили  деда  Никоднма  за  угощение,
попрощались с ним и отплыли.
     Володя достал   подсадную  утку  и  долго  рассматривал,  видимо,
стараясь найти ей применение.
     - На старых кораблях под бушприт прилаживали вырезанную из дерева
русалку,  - сказал он. - А на некоторых нос украшался головой дракона.
Это для устрашения врагов. А у нас судно мирное.
     - И ты хочешь украсить нос "Фрама" подсадной уткой? - спросил я с
усмешкой.
     - А что, плохо разве?
     - Да нет. Все равно ни русалки, ни дракона у нас нету.
     Не раздумывая долго,  мой предприимчивый друг за  минуту  укрепил
утку  на носу нашего экспедиционного судна.  И нам показалось,  что от
такого  нововведения  "Фрам-2"  как-то  возвеличился  и  даже   поплыл
быстрее.
     У лесобиржи,  мимо  которой  мы  проплывали,   стоял   норвежский
лесовоз.
     Вдруг с  борта  "норвежца"  мы  услышали  странные   тонкоголосые
выкрики, конечно, для нас непонятные:
     - Тойе...  беед...  - и еще какие-то слова,  по  тону  выражающие
радость.
     Велико было наше удивление,  когда  на  борту  судна  мы  увидели
мальчишку лет семи. Он показывал пальцем на нас, оборачивался, похоже,
что кого-то звал. Потом стал нам махать.
     Около мальчишки стали собираться моряки, тоже нам что-то кричали,
кажется, они требовали, чтобы мы пристали к борту их парохода. Один из
них,  высокий,  плечистый,  громкоголосый,  поднял мальчишку на руки и
тоже призывно кричал нам.
     - Что им нужно? - спросил я Володю.
     - Сам не понимаю.
     Мы опустили весла в недоумении и нерешительности.
     - Мальчики, кэптен просит вас на судно.
     Это было  уже  совсем  неожиданно.  Кто-то  из  норвежцев говорил
по-русски, и довольно чисто, хотя с сильным акцентом.
     С борта опустили штормтрап и бросили нам конец.
     - Поднимемся, - сказал Володя. - Не съедят.
     Минуты через  две,  пришвартовав  "Фрам-2",  мы поднялись на борт
норвежского судна.  Нас окружили моряки.  Первым пожал  нам  руки  тот
высокий норвежец, который поднимал на руки мальчишку.
     - Кэптен Христиан  Валь,  -  дружелюбно  сказал  он  нам,  словно
взрослым.
     Мы смущенно молчали.  Знающим русский язык оказался радист.  Едва
удерживая мальчишку, а тот так и рвался к нам, он сказал:
     - Это сын капитана Кнут.  Капитан приглашает вас к себе в  каюту.
Пойдемте!
     И мы пошли.
     Не знаю,  как  Володя,  а  я,  признаться,  едва  соображал,  что
происходит. Капитанская каюта была просторная, светлая.
     Нас усадили в кресла,  словно мы были важные персоны.  Принесли и
разлили  по  чашечкам  кофе.  А  мы  не  знали,  что   делать.   Среди
окантованных фотографий на стенах я заметил портрет Нансена, такой же,
какой мы видели у Павла  Владимировича.  Я  толкнул  локтем  Володю  и
показал глазами на портрет. И мой друг неожиданно сказал:
     - А наша шлюпка называется "Фрам".
     - "Фрам"?  -  восхитился  радист.  -  Это здорово!  - И он что-то
сказал капитану. Я разобрал только "Фрам" и "Нансен".
     Капитан тоже  оживился.  Через  переводчика  он сообщил,  что ему
известно: Нансен - большой друг Советской России.
     - Вот в нашей экспедиции появилось и кофе, - шепнул мне Володя.
     А я все еще не мог понять,  почему нам оказан такой  почет.  Ведь
норвежцы,  когда позвали нас к себе, еще не знали, как называется наша
шлюпка. Без наших вопросов все объяснил радист.
     - Сыну  капитана  понравилась  птица на вашей шлюпке Он назвал ее
игрушкой-птицей и хочет ею играть. Может быть, вы продадите ее?
     Оба мы были несказанно поражены: Кнуту понравилась наша подсадная
утка.
     - Зачем же продавать? Мы просто ее подарим Кнуту.
     Мальчишка был вне себя от радости,  а капитан Валь снял со  стены
портрет Нансена и передал его Володе.
     - Капитан в знак благодарности и вашей любви  к  нашему  великому
соотечественнику делает вам подарок.
     Капитан снова крепко пожал нам руки.  Мы вышли из каюты,  унося с
собой дорогой подарок.
     В шлюпке  Володя  быстрехонько  освободил   подсадную   утку,   и
деревянная птица,  не расправляя крыльев, на тросике мигом взлетела на
палубу судна прямо в руки маленького норвежца.
     На другой  день  мы  вернулись в свою родную Соломбалу,  а вскоре
приехал и Павел  Владимирович.  Конечно,  мы  поспешили  показать  ему
подарок норвежского капитана - портрет Нансена.
     - Да,  - сказал Павел Владимирович,  - капитан Валь прав. Фритьоф
Нансен был большим и искренним другом Советской страны.
     И еще мы узнали от Павла Владимировича,  что в 1914  году  Нансен
написал книгу "В стране будущего" о путешествии в Сибирь.  В 1921 году
он оказывал помощь голодающим Поволжья. Замечательный норвежец получил
Почетную  грамоту  IX  Всероссийского  съезда  Советов  и  был  избран
почетным депутатом Московского Совета.  Затем великий путешественник и
полярный исследователь написал книгу "Россия и мир".
     И все это было для нас новым.
     Отплывая на своем "Фраме", мы мечтали об открытиях и боялись, что
открывать уже нечего.  Но даже в маленьком путешествии мы открыли  для
себя многое.
     Мы открывали большой мир.  Он был неизмеримо велик. А нас впереди
ждала, как широкая и неизведанная дорога, чудесная жизнь, и предстояло
множество новых изумительных открытий.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972

     (На первых страницах своих рукописей в верхнем правом углу Гайдар
неизменно рисовал пятиконечную звездочку.)


     После продолжительного ярого шторма к пустынным берегам Беломорья
подступило  утреннее  бледно-розовое затишье.  Стылые воды Сухого моря
ртутно покоились под низким безлучевым солнцем и казались  тяжелыми  и
непроницаемыми.
     Прихваченный ноябрьским  заморозком,   мелковолнистый   береговой
песок походил на рифленое железо. Дальше он тянулся от берега к сопкам
уже гладкий, словно отутюженный.
     За Сухим  морем,  как  огромная  камбала,  распластался  низкий и
сумрачный остров Мудьюг.  Еще в Архангельске Гайдар  многое  слышал  о
нем.
     В 1918 году интервенты устроили на острове каторжную  тюрьму.  За
колючей проволокой,  в дощатых,  продуваемых всеми ветрами бараках и в
полузатопленных  водой  землянках  томились  узники  -  большевики   и
заподозренные  в  сочувствии  Советской  власти  северяне.  Истощенных
голодом,  болезнями и пытками людей заставляли без  всякой  надобности
перетаскивать с места на место камни и песок.
     В стены и в потолок тесной бревенчатой  избы  для  допросов  были
вбиты крюки и скобы.
     Крошечный и всегда мирный кусочек  земли  в  Белом  море  получил
тогда  новое  название  "Остров  смерти".  Смерть от голода и от тифа,
смерть в ледяном карцере-подземелье,  смерть в избе пыток,  смерть  от
винтовочных  залпов  на  расстрелах  и  от  пистолетного выстрела "при
попытке к бегству".
     Все это было десять лет назад.
     Сейчас Гайдар - корреспондент северной краевой газеты  -  приехал
на Беломорье по заданию редакции.  Он легко шагал по примерзшему песку
и вглядывался через пролив в очертания недалекого острова.
     Его сопровождал местный житель Егорша.
     Егорше было четырнадцать, а в Поморье это уже возраст рыбацкий.
     На промысловых  ботах  и  на  рыбацких  тонях  можно  встретить и
десятилетних ребятишек-зуйков,  но они к рыболовным сетям касательства
пока  еще  не  имеют.  Они  варят  кашу,  моют посуду да драят палубу.
Зуйком, когда ему было девять лет, пришел на промысел и Егорша.
     Зуек - птица,  большеголовая и тонконогая.  А в Поморье зуйками с
давних пор стали звать мальчишек,  выходящих на  промысловых  ботах  в
море. Зуек работает, но заработка ему не положено. Только - харч.
     - Ты знаешь,  что было на этом острове? - спросил Гайдар у своего
спутника.
     - Как не знать,  - деловито,  по-мужски ответил Егорша. - Каторга
была. У меня там дядя сгинул...
     - Большевик был?
     - Не-е.  Он карбаса на Мудьюге оставил, а на тех карбасах люди на
наш берег с острова бежали.  Вот его беляки и забрали по  доносу.  Кто
говорит  - расстреляли,  а кто - будто на Иоканьгу,  на другую каторгу
отправили. Только домой он не вернулся.
     - Кто же донес? - спросил Гайдар. - Потом узнали?
     - Ничего не узнали.  Поговаривали,  что Шунин, а кто говорил, что
сын Гроздникова.
     - Кулаки?
     - Ясно дело,  не из наших, - подтвердил Егорша. - Сын Гроздникова
белогвардеец был, в отпуск тогда к отцу приезжал.
     Егорша помолчал, потом сказал:
     - У нас и сейчас дела неладные. И все они...
     - А что? - спросил Гайдар.
     - Третьего дня  Анку  Титову  чуть  не  убили.  Секретарь  она  в
сельсовете и комсомолка.
     - И опять не узнали?
     - Ни-и. Милиционер приезжал, а только ни в чем не разобрался.
     "Не разобрался, - сердито подумал Гайдар. - Значит, в этом должна
разобраться газета!"
     Егорша остановился, оглянулся:
     - И чего это мать копается?! Вечно вот так, - ворчливо сказал он.
- Давно бы к тоне подъехали. Хоть карбас-то не обмелел.
     - Хороший карбас? - спросил Гайдар.
     - Какое там!  - махнул рукой Егорша.  - Разве он хороший даст. На
хороших он сам промышляет.
     - Кто сам?
     - Да Шунин.  Карбас-то у нас не свой, его. Ему мать сети вяжет, а
он нам за это карбас дал. Эх, свою бы нам посудину!
     В голосе   парнишки  Аркадий  почувствовал  неизбывную  горечь  и
светлую мечту о карбасе - о своей посудине.
     - У него карбасов много,  - чуть подумав, сказал Егорша. - Вот он
и сдает внаем за сети,  за рыбу,  а сетей у него тоже хватает, их тоже
сдает мужикам за рыбу. Завидущий.
     - Так у вас же колхоз есть.
     - Есть.  Да в колхоз кто идет,  кто нейдет. А бывает, идут, потом
обратно вертаются.
     - А кто в колхозе заправляет?
     - Василий Федоров,  хороший такой, нашенский. Он из Красной Армии
вернулся.
     Подошла мать  Егорши  -  высокая,  худощавая  поморка  в   летах.
Приветливо поздоровалась, не опросив Гайдара, кто он и откуда.
     - Поехали?
     - Давно пора.
     Молча втроем подошли к карбасу.
     - И   ты  с  нами?  -  спросила  поморка,  впрочем,  без  особого
удивления.
     - Хочу посмотреть, - сказал Гайдар.
     - Ну-ну, - согласно кивнула женщина.
     "На этого  Шунина нужно посмотреть,  - подумал Аркадий Петрович -
По всему видно,  паук не из мелких. А с Василием Федоровым поговорить.
Если  Егорша  говорит "нашенский",  значит,  ему-то и нужно помочь.  В
Красной Армии служил..."
     Сразу же возник образ: красноармейский шлем, шинель, звездочка...
Как все это было близко и дорого Аркадию Петровичу!
     - Ну, с богом! - сказала женщина, берясь за весла.
     Стоя в карбасе,  Гайдар взглянул на розовеющее  поздним  восходом
небо.  На востоке он вдруг заметил маленькую,  чуть мерцающую одинокую
звездочку.
     "Не первой   величины,  но  моя,  солдатская!  А  может  быть,  и
писательская!" - подумал Гайдар.
     Занятые работой на веслах, Егорша и его мать не обращали внимания
на корреспондента.
     А у Гайдара уже рождался замысел очерка.
     ...Оказалось, здесь люди заняты не только промыслом рыбы. Они еще
заготовляли  лес.  Федоров,  организатор  колхоза,  о  котором говорил
Егорша,  уехал  на  лесозаготовки.  Неделю   назад   там   злая   рука
подкулачника  перерезала  гужи у конного обоза.  Сегодня утром,  когда
Гайдар с Егоршей выезжали  на  тоню,  тот  же  нож  уже  подобрался  к
лошадиным шеям.
     Не застав дома Федорова, Аркадий Петрович решил навестить Шунина,
того, что за сети и рыбу сдавал внаем-аренду свои карбаса.
     Дом у Шурина был добротный,  пятиоконный,  под железной крышей. А
хозяин  выглядел  тихим  и  смиренным мужичком с маленькой,  аккуратно
подстриженной бородкой. Внешность Шунина удивила Гайдара.
     Ни о карбасах,  ни о перерезанных гужах Гайдар даже не заикнулся.
А о колхозе все-таки спросил: как, мол, народ относится?..
     - А  что колхоз...  Мое тут дело сторона,  - отвечал Шунин с едва
заметной усмешкой.  - Ну и пускай колхоз. Я колхоза не трогаю. Человек
не рыба:  не треска,  не селедка,  чтобы ему косяком ходить.  Работать
надо, а не в стада сбиваться...
     "Страшный человек,  страшный своей видимой смиренностью. Вредный,
и особенно - для колхоза", - подумал Гайдар, но пока промолчал.
     С Василием Федоровым он встретился на другой день перед колхозным
собранием.  Бывшие воины Красной Армии,  они долго толковали -  у  них
легко нашелся общий язык.
     ...В Архангельск  Аркадий  Петрович   уезжал   на   дровнях,   на
низкорослой,   но  бойкой  лошадке-мезенке.  Наступали  сумерки.  Небо
пустовало.  Не было ни единой звездочки.  Зато  тетрадь  Гайдара  была
заполнена суровыми фактами,  жесткими цифрами,  фамилиями.  И в той же
тетради уже  был  начат  очерк  о  рыбаках.  Гайдар,  командир  полка,
журналист и писатель,  готовился дать бой кулачью за рыбацкую бедноту,
за колхоз.
     На странице  у  заголовка  очерка  горела  пятилучевая звездочка.
Северная звездочка  Гайдара,  которая  скоро,  очень  скоро  достигнет
первой величины.



---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     В первый  день  нового  учебного  года я встретил на улице своего
юного друга - школьника Юру Капустина, страстного рыболова, отчаянного
футболиста и любителя шахмат.
     Юра возвращался из школы,  и вид  у  него  был  печальный.  Нужно
сказать,  что  Юра  с  давних  пор всегда делится со мной всеми своими
радостями и неудачами.
     - Ты   что  такой  грустный?  -  спросил  я,  надеясь  подбодрить
мальчика. - Двойку успел получить?..
     - Еще не получил, но получу.
     - Как же так?  - удивился я.  - Не получил,  а  уже  знаешь,  что
получишь.  Сегодня-то  уроки кончились,  а к завтрашнему дню можно еще
подготовиться.
     - Уроки кончились, но и сочинение уже написано и сдано.
     Тут я все понял.  Ребята писали  сочинение,  а  результаты  будут
известны завтра или послезавтра.
     - Очень плохо написал? - спросил я. - Может быть, еще хоть тройка
будет. Рано горевать.
     - Хотел написать много, а написал про одного ерша.
     На бульваре  мы  присели на скамейку,  и Юра рассказал мне о том,
как он писал сочинение на тему "Как я провел лето".
     - Учительница  Вера  Ивановна  нам  сказала:  "Не пишите обо всех
каникулах,  не описывайте каждый день,  а выберите для сочинения самое
главное,  самое  интересное,  что  произошло  в  вашей  жизни за время
каникул.  Главное,  чтобы было ярко и художественно". Я и подумал: "Ох
какое  сочинение можно написать!" Ведь столько интересною произошло за
все лето,  столько я повидал!  Рыбная ловля с папой.  Мы  с  ним  трех
огромных  щук  выловили,  и окуни были и подъязки,  и сороги.  Потом я
ездил в пионерский лагерь.  Там военная игра была  и  соревнования  по
легкой  атлетике.  Я одно первое и одно второе места занял.  Потом я с
мамой в Москву ездил.  Были в Третьяковской галерее.  С дядей Колей на
футбол ЦСКА - "Динамо" ходили.  Вот здорово было! А во Дворце пионеров
я с мастером на шахматном сеансе ничью сделал.  А здесь  два  раза  на
яхте катался.  У нас еще был поход по местам партизанской славы. Какое
сочинение можно было написать! А написал только про одного ерша...
     Юра замолчал, еще больше пригорюнившись, а я спросил:
     - Так почему все-таки про одного ерша?..
     - Я решил начать с рыбной ловли. Мы с папой на первую рыбалку еще
в начале июня ездили.  Очень здорово.  Знаете,  какие щуки  были!  Это
нельзя  было никак пропустить в сочинении.  Долго я сидел и обдумывал,
как начать.  Потом стал писать:  "Раннее весеннее утро Золотистые лучи
июньского  солнца позолотили голубой небосклон..." Перечитал.  Вначале
понравилось,  а  потом  подумал-подумал:  утро  весеннее,   а   солнце
июньское. Июнь-то - уже лето. Потом пишу о солнце, а в тот день, когда
мы с папой поехали ловить рыбу,  шел мелкий дождь.  Папа  еще  сказал:
"Ничего,  не размокнем.  Мы же с тобой мужчины!  А в дождь иногда рыба
еще лучше клюет".  Зачем же,  думаю, мне врать в сочинении про хорошую
погоду!  И еще раз перечитал. И так писать нельзя: "Золотистые лучи...
позолотили..." Как Вера Ивановна говорит,  масло масляное. Вот я все и
зачеркнул и решил начать снова.
     Сижу, думаю.  Вспоминаю,  как начинал  свои  повести  и  рассказы
Аркадий  Гайдар.  У  меня  его  книга всегда с собой в портфеле.  Вот,
например,  "Р.  В.  С."  начинается.  "Раньше  сюда  иногда   забегали
ребятишки..."  Или  "Четвертый  блиндаж":  "Колька  и Васька - соседи"
Просто и хорошо. И никаких золотистых лучей. Конечно, я знал: природу,
пейзажи  описывать  нужно,  но  только  как-нибудь  по-новому.  Тут  я
вспомнил еще Николая Васильевича Гоголя.  "А поворотись-ка,  сын! Экой
ты смешной какой!" Так начинается повесть "Тарас Бульба"...
     И тогда я начал смело:  "А ну, сынок, вставать да на рыбную ловлю
ехать пора!" - разбудил меня ранним утром папа". И дальше легко пошло.
Сижу вспоминаю и пишу.  Вспомнил,  как мы  накануне  червей  искали  и
удочки готовили. Поплавки такие яркие, сине-красно-белые, на маленьких
куколок похожие. Я так и написал. И как рюкзак собирали - это же целая
экспедиция.  Вспомнил,  как  у  Пржевальского  снаряжение описывается.
Описал и я наше снаряжение.  Утром я с  разрешения  папы  отдал  часть
червей Славке Воробьеву. А то он гоже на рыбалку собрался, а червей не
нашел.  Потом написал,  как я (мы  помогли  соседям  обмелевший  катер
стаскивать) в воду в одежде бухнулся.  Папа сказал: "Задержались, зато
доброе дело людям сделали" Все это я тоже написал в сочинении.  Описал
поездку  на  катере,  красивые  берега  Северной Двины,  потом - узкую
извилистую речку,  где мы остановились,  высокие сосны и  ели,  густые
кустарники. И написал о том, как я волновался, в первый раз забрасывая
удочку.  Вначале не клевало.  Я ждал,  скучал, сердился... И вдруг как
поплавок  ушел в воду.  Я подсек и вытащил...  маленького ершика.  А я
думал,  что окунь на  полкилограмма.  И  в  это  время  Вера  Ивановна
говорит:  "Дети,  через пять минут будет звонок. Заканчивайте писать и
сдавайте тетради".  Писал, писал, хотел о многом, а написал только про
одного ерша. Сочинение про ерша! Ребята засмеют. И двойка обеспечена!
     - Ничего,  - сказал я,  чтобы успокоить Юру. - Еще Козьма Прутков
сказал:  "Нельзя  объять  необъятное!"  Как  бы  ты  обо  всем этом на
нескольких страничках написал?  И про рыбалку,  и про  Москву,  и  про
пионерский лагерь, и про футбол.
     - Вера Ивановна велела написать про главное  и  художественно,  -
возразил Юра. - А я - про ерша!
     - Ничего,  -  повторил  я.  -  Важно,  как  написать.   Чехов   о
чернильнице или о пепельнице мог рассказ написать.
     Учительницу русского языка и литературы я хорошо знал  и  вечером
зашел к ней домой.
     - Один ваш ученик  очень  беспокоится,  -  сказал  я.  -  Написал
сочинение и боится, что получит двойку.
     - Это кто же?
     - Юра Капустин.
     - Капустин?  - удивилась Вера Ивановна.  - Да  у  него  же  самое
лучшее сочинение во всем классе.
     Я раскрыл тетрадь Юры  Капустина,  открыл  страницу,  на  которой
заканчивалось сочинение, и увидел крупную красную цифру "5".
     "Вот вам и сочинение про ерша!" - подумал я с радостью за  своего
юного друга, за его первые успехи.


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     Мы ехали   на  "рогатом  такси".  Так  мой  товарищ  поэт  Михаил
Скороходов называл оленью упряжку.  Впрочем,  он был не  совсем  прав:
платы за проезд, как за такси, с нас не брали.
     Полярная ночь кончилась.  Солнце  уже  поднималось  над  тундрой.
Глаза   слезились   от   безжалостной,   нестерпимо  слепящей  белизны
бескрайней заснеженной равнины.  Весь мир словно погрузился в  тишину.
Тундра казалась глухой, но на редкость молодой, слепой, но удивительно
прекрасной.
     Парни и девушки из оленеводческого колхоза ехали в город на смотр
художественной самодеятельности. Я и мой товарищ были их попутчиками.
     Я сидел  на  второй  нарте.  Оленями  управляла молоденькая ненка
Елена Тайбарей.  Она легко держала хорей и  весело  и  чуть  грубовато
погоняла   животных.   Праздничная   ее   паница   была  ярко  расшита
замысловатыми узорами.  Я  знал,  что  Елена  Тайбарей  -  комсомолка,
окончила  в  Архангельске  музыкальное  училище  и  теперь преподает в
ненецкой музыкальной школе.
     Олени бежали бесшумно и неторопливо.  Елена повернулась ко мне. В
ее  широко  расставленных  глазах  постоянно  таились  и   смешивались
удивление и восторг.
     - Саво! - сказала она и улыбнулась. - Хорошо!
     - Саво! Хорошо! - повторил я.
     Елена чему-то усмехнулась и вдруг  негромко  запела  на  ненецком
языке. Песня была однотонная, но не тягучая, с задорным припевом. Слов
песни я не понимал.
     Голос девушки  зазвучал  громче.  И тундра словно услышала песню.
Мне показалось,  что в этот момент тундра преобразилась,  сама  обрела
голос.  Олени  приподняли  головы,  как  будто вслушиваясь в песню,  и
помчались быстрее. Песню подхватили девушки и парни, ехавшие на других
упряжках.
     Я закрыл глаза.  Стремительно бежали нарты,  и чувство радости  и
волнения охватило меня. А тундра все-таки пела, пела...
     Смотр самодеятельности проходил в Доме культуры. Мы слушали песни
на  ненецком и русском языках,  слушали музыку,  смотрели национальные
танцы и инсценировки ненецких сказок.
     Конферансье, подвижный и веселый паренек Ефим Лаптандер, объявил:
     - Выступает  пианистка   Елена   Тайбарей...   Великий   немецкий
композитор Людвиг ван Бетховен... "Лунная соната".
     На сцену вышла моя спутница.  Она смущенно посмотрела  в  зал.  И
опять в этом смущенном взгляде я увидел удивление и восторг.
     Теперь на ней была не паница,  а веселое шелковое  платье.  Елена
чуть наклонила голову и решительно подошла к роялю.
     Звуки печали послышались в  притихшем  зале.  Что-то  трагическое
было в них,  в этих звуках.  Где-то страдают люди... Когда-то здесь, в
этом суровом крае, страдали люди...
     Потом музыка окрасилась радостью и светом.
     Я с восхищением смотрел на  Елену  Тайбарей,  целиком  ушедшую  в
музыку.  В бушующих звуках рояля слышались просьба, негодование, жажда
борьбы...
     - Ее  мать  была  в  Германии,  -  тихо  сказал мне сосед-ненец -
учитель. - Теперь ее матери уже за семьдесят...
     - В Германии? Ненка на родине Бетховена? Как это случилось?..
     - Это было еще в прошлом веке, - сказал сосед-учитель.
     ...Зимой 1894   года  на  улицах  Берлина  появились  афиши.  Они
извещали население германской столицы о том,  что с далекого  русского
Севера в Берлин привезены "дикари, питающиеся сырым мясом, одевающиеся
в  звериные  шкуры".  Афиши  зазывали  почтенную  берлинскую   публику
поглядеть на людей, которых зовут самоедами. За особую плату берлинцев
приглашали  также  покататься  на  необычном  транспорте   -   оленьих
упряжках.
     Название привезенных людей - "самоеды" - звучало странно, жутко и
привлекало  берлинских  обывателей.  Публика  толпами  направлялась  в
зоопарк.
     В эти серые зимние дни Берлин был тосклив и мрачен. Низкие облака
сплошь закрывали небо.  Снег и дождь, дождь и снег. И все-таки зоопарк
быстро наполнялся.
     На широкой  площадке,  между  двумя  огромными   деревьями,   был
установлен настоящий чум из оленьих шкур - жилище привезенных людей.
     Где-то в   отдалении   слышался   приглушенный   рев    хищников,
заключенных в клетки.
     Рядом блеяли дикие козы,  разноголосо кричали, свистели, щебетали
птицы.
     Около чума,  испуганно  озираясь  по  сторонам,  стояла   пожилая
женщина.  К ней прижимались ребятишки. Одежда у них была действительно
необычная - из оленьих шкур.  Впрочем,  искусно  расшитые  затейливыми
узорами совики и паницы немцам нравились.
     Тут же около чума лежали длиннорогие с задумчивыми глазами олени.
     Зрители все   теснее   и   теснее  окружали  маленькое  стойбище,
обнесенное,  словно цирковой  ринг,  толстыми  веревками.  За  веревки
зрителей не пускали. Лишь некоторым молодым людям, что были посмелее и
понахальнее,  иногда на минуту удавалось пробраться за канатный барьер
и  пощупать  оленьи  шкуры  чума  и одежду ненцев.  Берлинские женщины
смотрели на этих молодых людей со страхом и восхищением.
     Все это  затеял  и  устроил  мезенский  купец Калинцев,  хитрый и
ловкий предприниматель и делец.
     Выбор Калинцева  пал на семью Тайбареев.  Безоленный ненец-бедняк
Иван Тайбарей только что  умер.  После  его  смерти  у  вдовы  Матрены
Степановны осталось пятеро детей.  Семья Тайбареев бедствовала.  В эти
горестные дни и оказался в чуме у Тайбареев купец Калинцев.
     В чуме появились мука,  сахар,  чай,  водка, яркие обрезки сукна,
тесьма,  стеклянные брошки и медные пряжки.  Купец давал и  деньги.  А
потом  обещаниями и угрозами заставил вдову со всей семьей двинуться в
далекий путь, в Европу.
     Средней дочери  Матрены  Степановны - Анне тогда было десять лет.
Но она хорошо запомнила  длительное  путешествие,  полное  унижений  и
издевательств.  В  Берлине  ее  заставляли  катать  на оленях праздных
европейцев и ловить им на потеху куски  сырого  мяса.  И  это  было  в
стране,  где родился великий Бетховен. Но маленькая Анна не знала, кто
такой Бетховен, и никогда не слышала его музыки.
     Купец Калинцев  изрядно  нажился на своей затее,  а семья Матрены
Тайбарей так и вернулась в тундру нищей.
     ...На сцене  в  Доме  культуры  Елена  Тайбарей продолжала играть
"Лунную сонату".
     Не те ли страдания далекого и страшного прошлого звучали сейчас в
музыке Елены, дочери Анны Тайбарей, ненки Анны, когда-то побывавшей на
родине Бетховена?!  Не то ли стремление к большому счастью, теперь уже
обретенному в тундре, слышалось в бурных аккордах рояля?!


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                   (Сборник "Гостья из Заполярья")

                          Детская литература
                                Москва
                                 1980


     В одной из рот Н-ского полка бережно хранится железная  доска.  В
центре доски - три отверстия, три пробоины от бронебойных пуль.
     Об этой доске я вспомнил недавно,  в Москве.  Жил я в  гостинице.
Однажды,  когда  я  вернулся  к  себе  в  комнату и еще не успел снять
пальто, в дверь постучали.
     В комнату   вошел  офицер  с  погонами  подполковника.  Он  молча
приложил руку к фуражке. Глаза его смеялись, и было видно, что он меня
знает. Но я его вспомнить не мог.
     - Проходите, пожалуйста,- сказал я.
     Подполковник протянул мне руку и сказал:
     - Да,  времени много  прошло.  Не  помните?  А  старую  книжку  о
Тигробое помните?
     Он улыбнулся.  И  эта  улыбка  и  особенно  напоминание  о  книге
заставили меня все вспомнить.
     Зато я не могу сейчас точно сказать,  что мы делали в  ту  первую
минуту,  когда я узнал в подполковнике бывшего рядового запасного полк
Николая  Мальгина.  Кажется,  мы  обнимались,  помогали   друг   другу
раздеваться, удивлялись и радовались встрече.
     Над тремя рядами орденских планок на груди Николая  Владимировича
поблескивала золотая звездочка Героя.



     В то  время,  почти двадцать пять лет назад,  я служил в окружной
военной газете.  Мне часто приходилось бывать в  полку,  куда  рядовым
бойцом пришел молоденький Николай Мальгин.
     Был он застенчив и молчалив.
     Вечерами доставал  из  своего  мешка  старую-престарую  книжку  с
распадавшимися страницами и начинал ее читать.
     Однажды я взял у Мальгина эту книгу.  Титульного листа не было, я
не мог узнать ни автора,  ни названия книги.  Тогда я наудачу  раскрыл
страницу и прочитал:
     "Отважный Тигробой прицелился и выстрелил.  Хищный  зверь  высоко
подпрыгнул и замертво упал на землю".
     Сразу же вспомнилось  дество.  Майи  Рид,  Густав  Эмар,  Фенимор
Купер...
     - Интересная? - спросил я.
     - Очень,  - ответил Николай. - Я эту книгу, наверное, десятый раз
читаю. Про охотника. Смелый был и стрелял метко. Вот таким бы стать! Я
ведь  тоже  охотник.  Только  в  наших  местах тигры не водятся.  Даже
медведи теперь редкость. Один зайцы, ну и птица разная...
     Николая Мальгина  зачислили  в  противотанковую  роту,  и он стал
учиться военному искусству.  Саперной лопатой он рыл траншеи,  окопы и
ячейки,  возводил брустверы,  по-пластунски ползал по земле, укрываясь
за холмиками,  буграми и кустиками.  Навстречу бойцам двигался учебный
макет танка.
     Николай выбирал уязвимое место "танка" и прицеливался.  Учился он
прилежно,  но скучал и не скрывал этого.  Он ждал отправки на фронт. В
эти дни на фронте наши войска начали  решительное  наступление  против
немцев.
     В роте теперь хорошо знали Мальгина.  Он лучше  всех  стрелял  из
противотанкового ружья и забивал в мишень пули, словно гвозди, - точно
и уверенно.
     Накануне отправки на фронт Мальгин стрелял,  как всегда, спокойно
и уверенно. Железная доска была укреплена на макете танка. "Танк" полз
на бойца.  Три выстрела.  Три бронебойных нули.  Три пробоины в центре
железной доски,  той доски,  о которой и упоминал в начале рассказа  и
которая до сих пор хранится в роте Н-ского полка.
     Вечером после  стрельб  я  увидал  Николая  Мальгина.  Он   читал
какую-то книжку.
     - Опять про Тигробоя?  - спросил я, хотя видел, что Мальгин читал
не старую потрепанную книжку, а новенькую брошюру.
     - Точно,  про тигробоя,  а вернее - про  тигробоев,  улыбнувшись,
ответил  Николай.  - Читаю,  как наши бронебойщики "тигров" фашистских
уничтожают.  "Тигры" - это танки у них такие.  А  наши  их  бьют,  как
настоящие тигробои. Вот таким бы стать!
     - А про Густава Эмара забыл? - спросил я весело.
     Николай махнул рукой:
     - Далеко тому Тигробою до наших!
     Николай вскоре уехал на фронт в составе маршевой роты. Я провожал
уезжающих бойцов:
     - Ну, Николай, ждем весточку для газеты!
     Длительное время мы ничего не слышали о Николае Мальгине.  И  вот
пришло письмо с фронта от заместителя командира полка.
     "...В вашей  части  служил  отличный   воин-бронебойщик   Николай
Владимирович  Мальгин,  -  писал майор.  - Когда фашисты атаковали наш
полк,  переправившийся  на  правый  берег  Днепра,   Мальгин   проявил
изумительное мужество. До двадцати фашистских танков рванулись на наши
позиции. Гитлеровцы хотели раздавить, сбросить советских воинов назад,
в  Днепр.  Николай  Мальгин,  находясь  впереди  подразделения,  тремя
выстрелами подбил  три  немецких  танка.  Четвертый  "тигр"  смял  его
позицию.  Но  когда  машина  проскочила дальше,  пуля чудом спасшегося
бронебойщика остановила ее.  И все это благодаря  умению  и  стойкости
отважного  воина  Николая  Мальгина.  Еще  два  выстрела успел сделать
герой. И еще два танка остались на поле боя. Контратака была отбита.
     Вчера мы проводили Николая Мальгина в Москву.  Он поехал получать
высокую награду - медаль "Золотая Звезда" и орден Ленина..."
     Через несколько  дней  я получил письмо.  Оно было из Москвы,  от
Мальгина.  Он просил передать привет редакции и в конце письма,  между
прочим, написал:
     "Помните старую книжку о Тигробое?  Она заронила во мне  мечту  о
смелости,   о   меткой   стрельбе.   Но   научился  я  этому  у  наших
бронебойщиков, у советских тигробоев".



     Мы разговаривали с Николаем Владимировичем до полуночи.
     - А  где  теперь  та книжка,  старая,  о Тигробое?  спросил я.  -
Потерялась?
     - Потерялась,  -  подтвердил  подполковник и усмехнулся:  - Может
быть, солдаты раскурили.
     Я посмотрел  на  Николая Владимировича,  на его звезду и подумал:
вот о каких тигробоях надо теперь писать книги!


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972


     Своей родословной Александр Олтуфьев не интересовался. Александру
шел двадцать третий год.  Какое  дело  молодому  лоцману  до  обросшей
раковинами и преданиями старины?
     А между  тем  предки  Александра  сумели  вписать  свои  имена  в
историю...
     Подходил к концу семнадцатый век.  Сохла русская земля без  воды,
без  морских  путей,  без  торговли  с чужестранцами.  Опасались бояре
замочить свои широкополые шубы да кафтаны в соленых морских волнах.
     А молодому  царю  Петру опротивели неуклюжие московские хоромы да
нелепые боярские бороды. Привлекала Петра морская жизнь. Грезились ему
многоводный  красивый порт и торговые корабли,  переполненные тюленьим
жиром,  сельдью,  винами,  голландским полотном,  оружием  и  цветными
металлами. Петр поощрял торговлю и мореплавание.
     В те времена получил один из предков Александра царский указ:
     "Корабельным вожам   Ивашке   Олтуфьеву  да  Коземке  Котцову  со
товарищи.
     Быть вам  во  время  ярманки  нынешнего  7198  года в корабельных
вожах...  Вожей, которые Двиною рекою торговые корабли с моря вверх до
Архангельского  города  проводят,  такоже  те ж корабли и от города на
море отводят, нанимать... "
     И получили  Ивашка Олтуфьев да Коземка Котцов с товарищами щедрые
награды  за  свое  лоцманское  искусство  и  имена  свои  оставили   в
исторических документах.
     Всегда Олтуфьевы были лучшими лоцманами Архангельского порта.  От
"вожей",   проводивших   мощнорангоутные   корабли  иноземцев,  прошли
Олтуфьевы через столетия до советского лоцманства Беломорья.
     Александр считался  отличным  лоцманом.  От плавучего маяка через
бар и  устье  Северной  Двины  он  хладнокровно  проводил  иностранные
пароходы   к  лесопильным  заводам  Архангельска.  Он  прекрасно  знал
фарватер и створы, читал морские карты и лоции и свободно разговаривал
по-английски...
     Вдали вспыхивали  мигалки.  Едва   заметно   колебалась   пестрая
картушка компаса. Капитан, скандинав или британец, нередко седоволосый
или лысый, недружелюбно следил за лоцманом: способен ли этот молокосос
провести  его  судно в порт?  Капитану казалось,  что лоцман больше бы
годился гонять собак или,  в  лучшем  случае,  принимать  швартовы  на
берегу. Капитан не взял бы его к себе даже матросом.
     Но Александр благополучно заканчивал на иностранном лесовозе свои
обязанности, а капитан был уверен, что "эти штуки до случая".
     В одну  из  навигаций  английский  лесовоз  "Виктория"  пришел  в
Архангельск второй раз. В июне "Викторию" проводил Александр Олтуфьев.
В  сентябре  ему  же  было  поручено  провести  судно   к   лесобирже,
расположенной выше города.
     Едва он поднялся на мостик,  что-то знакомое  показалось  ему  на
этом пароходе.  То же чувство он пережил в июне,  когда первый раз вел
"Викторию".  Капитана судна до  этой  навигации  Олтуфьев  никогда  не
видел.  В прошлые годы "Викторию" водить тоже не приходилось.  А между
тем Александр почему-то волновался, напрягая память.
     Гоня за собой легкую волну, "Виктория" шла узким рукавом Северной
Двины -  Маймаксой.  Лесопильные  заводы,  копры,  лесокатки,  штабеля
бревен.  Лесовозы - английские, голландские, норвежские и других наций
- грузились у стенок бирж досками и балансом. Навстречу по реке бежали
юркие  моторные  лодки  и  буксиры,  оставляя за собой широкие волны и
разрезая тишину  гудками  и  паровыми  свистками.  Дым  от  заводов  и
пароходов, смешиваясь с рассеивающимся туманом, плавал над Маймаксой.
     Александр набил трубку,  закурил  и  облокотился  на  стенку.  Он
силился   все  вспомнить.  В  замысловатых  завитках  трубочного  дыма
всплывали события прошедших лет.
     Бородатый отец  в  зюйдвестке  -  иногда веселый и разговорчивый,
иногда сумрачный, злой, громкоголосый. Отец - тоже лоцман.
     Одноэтажный деревянный  домик  с тремя окнами по фасаду.  Дворик,
огражденный забором,  два тополя,  полдесятка берез.  И  здесь  -  все
детство и вся юность Сашки Олтуфьева.
     Во дворе доживала свои последние годы дряхлая,  с обрезной кормой
корабельная  шлюпка.  Она служила Сашке отличным многотонным кораблем.
Шлюпку можно было перевернуть вверх дном,  и  тогда  из  нее  выходила
темная  высокосводная  пещера,  или портовая контора,  или укрепленный
вал, который можно было брать приступом.
     Большое счастье  было  для  Сашки,  когда отец брал его с собой в
город. На пристанях встречались знакомые отца - матросы, боцманы, даже
капитаны.  Они приглашали старого лоцмана выпить пива. Отец никогда не
отказывался.
     Пока отец  разговаривал  в  кубрике  со  своими  друзьями,  Сашка
исследовал судно. Он спускался в трюмы, в машинное отделение, лазил по
вантам, приставал к команде с расспросами.
     Особенно Сашка любил бывать на "Лене". Трехтрюмная "Лена" была не
архангельской  компании.  Но  однажды  она простояла в Архангельске на
ремонте половину навигации.  За  это  время  Сашка  всегда  был  самым
желанным гостем на "Лене".
     Лучистые усы веселого повара и пирог с палтусом манили на камбуз.
Машинист   дядя  Павел  обещал  научить  запускать  донку.  А  матросы
рассказывали забавные истории о "морском волке" Проне Бесхвостом.
     Но больше всего Сашку тянуло на мостик, с палубы через спардек по
трапу на капитанский мостик.  Там штурвал,  компас и телеграф.  Оттуда
все видно.
     Перед отходом "Лены"  из  Архангельска  маленького  Сашку  горько
обидел старший штурман.
     Лоцман Олтуфьев вспомнил об этом сейчас,  и волнение охватило его
с удвоенной силой. Он стал догадываться о причине волнения.
     ...Матрос Кабалин  подарил  Сашке  нож.  Мальчишка  не   замедлил
испробовать нож на деревянных поручнях у трапа к капитанскому мостику.
Это-то и не понравилось штурману.  Но Сашке тогда  было  всего  десять
лет,  и  они  -  Сашка  и  штурман  - не поняли друг друга.  А тут еще
вмешался отец.  Сашкины уши были докрасна надраны,  а  нож  "ключиком"
ушел на дно гавани.
     Сашка плакал  от  боли  и  еще  больше  от  обиды.  Ему  хотелось
доставить  удовольствие  капитану:  он собирался вырезать на поручне -
"Лена".
     Лоцман Олтуфьев,   облокотившись  на  стенку,  переживал  чувства
десятилетнего Сашки.
     "Неужели это "Лена"?
     Александр бросился  к   трапу,   и...   пальцы   задержались   на
шероховатости  поручня.  Олтуфьев  наклонился и рассмотрел заполненную
краской, но все же заметную вырезанную букву "Л".
     "Лена" числилась в списках судов, уведенных интервентами во время
гражданской войны за границу.  Александр Олтуфьев знал об этом.  И  он
окончательно убедился теперь,  что "Лена" и "Виктория" - один и тот же
пароход.
     Судоремонтный завод уже остался позади. Судно подходило к городу.
Опоясанный зеленью бульвара,  глядел Архангельск  на  гавань  пожарной
каланчой,  двумя-тремя  башенками,  портовой конторой.  И дальше,  где
начиналась торговая часть города,  стояли у причалов под  погрузкой  и
разгрузкой  суда:  ледоколы,  тральщики,  веселые,  с высокими мачтами
шхуны,  парусно-моторные боты, чистенькие каботажники и всегда готовые
для  кантовки  буксиры.  Здесь выкрики "вира" и "трави",  шум лебедок,
узловатая брань и веселая песня.  Запахом ворвани,  рыбы и смолы густо
пропитан воздух. Город с гавани всегда встречает так.
     "Встречай меня,  город!  Я веду тебе  замечательный  подарок!"  -
хотелось закричать Александру.
     "Лена-Виктория" поравнялась с портовой конторой.
     - Остановите  машину и отдайте якорь!  - сказал Олтуфьев капитану
по-английски.
     Капитан взглянул на лоцмана с недоумением.
     - Зачем?..  Мое  судно  идет  к  лесобирже  под  погрузку...  мое
судно...
     - Все дело в том,  что это как раз  не  ваше  судно,  -  спокойно
возразил Олтуфьев.
     Капитан, все еще ничего не понимая, усмехнулся:
     - Оно,  конечно, не мое собственное, а нашей пароходной компании,
но я - капитан "Виктории".  Вам поручено,  - продолжал капитан, но уже
без усмешки,  сердито,  - провести "Викторию" к лесобирже. В чем дело?
Вы лоцман...
     - Да, я лоцман, - все так же спокойно и твердо отвечал Александр.
- Я хорошо знаю свои  обязанности.  Я  привел  судно  туда,  куда  его
следует привести.  Это судно не "Виктория" и не английское.  Это наше,
русское судно!  Отдайте якорь!  Мне необходимо видеть капитана  порта.
Пароход будет задержан.
     - Это недоразумение,  - вспылил капитан.  -  Я  буду  жаловаться!
Но... но мы все выясним...
     - Отдайте якорь! - повторил Олтуфьев.
     Металлическим перебором   зазвенел   телеграф.   Шумно  заработал
брашпиль, и якорь стремительно ринулся в воду.
     Лоцман Олтуфьев не ошибся. Корабль, им возвращенный Родине, потом
еще долгие годы плавал под советским флагом.



---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                    (Сборник "Мы поднимаем якоря")

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1972

     Шел ноябрь тысяча девятьсот  двадцать  девятого  года.  Настоящих
морозов  еще  не было,  но тяжелая шуга плотно забила Северную Двину и
выход в Белое море.  Последние транспорты давно покинули архангельский
порт.  Все каботажные суда стояли уже на приколе. Маленькие буксиры, с
трудом пробиваясь в густом льдистом крошеве,  спешили к своим затонам.
Вот-вот река должна была стать.
     Это волновало всех.  Только Гайдар,  казалось, был спокоен. Он не
смотрел  в  окно  и  не  замечал,  снег ли на улице,  дождь или светит
солнце. Он работал, писал новую повесть - повесть о своем детстве.
     Утром, после  сна,  работалось  особенно  хорошо.  Но его ждали в
редакции.  Ведь он штатный корреспондент архангельской краевой  газеты
"Правда Севера".
     Расставаться с  рукописью  жалко,  очень  жалко.  А  идти  нужно.
Аркадий Петрович оделся, засунул тетради в сумку и вышел из дому.
     С секретарем редакции он дружил.  Да впрочем,  и со всеми другими
сотрудниками был в самых добрых отношениях.
     - Творил? - спросил секретарь. - Новое, гениальное?..
     - Творил. - Гайдар улыбнулся. - Хочешь, прочитаю страничку?
     - Читай,  -  согласился  секретарь,  откинувшись  в   кресле,   и
отодвинул в сторону макет газеты.
     Гайдар вытащил из сумки рукопись и начал читать о  тихом  городке
Арзамасе, о мальчике Бориске Горикове.
     Однажды мать Бориса просматривала тетради  сына.  Качая  головой,
она говорила:
     "- Бог ты мой,  как наляпано!  Почему у тебя на  каждой  странице
клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу!
     - Что,  я нарочно таракана  посадил?  Сам  он,  дурак,  заполз  и
удавился,   а   я   за  него  отвечай!  И  подумаешь,  какая  наука  -
чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь.
     - А  к чему ты готовишься?  - строго спрашивает мать - Лоботрясом
быть готовишься?..
     - Я буду матросом!
     - Почему же матросом? - удивляется озадаченная мать..."
     ...Внезапно секретарь редакции вскочил.
     - Матросом?  Постой,  Аркадий!  Совсем забыл...  Пойдем скорее  к
редактору.
     Недоумевая и придерживая секретаря за гимнастерку, Гайдар, словно
на буксире, втянулся в редакторский кабинет.
     - Звонили  из  Совторгфлота,  -  взволнованно  сказал   секретарь
редактору.  -  В  Белом  море  потерпел  аварию  французский  лесовоз,
названия не помню.  Спасательные суда уже вышли на помощь,  и  сегодня
выходят еще пароходы. Могут взять нашего человека. Будем посылать?
     - Обязательно. Обязательно надо послать. Такой случай...
     - Кого? - спросил секретарь.
     - Кого?.. - редактор задумался. - Гайдар сдал очерк?
     - Еще  вчера,  - сказал Аркадий Петрович и радостно подумал,  что
ему интересно было бы поехать на спасение французского парохода.
     - Хотите поехать?
     - Конечно!
     - Тогда   берите  командировочное  удостоверение  -  и  срочно  в
пароходство!
     - Вот  ты  и будешь матросом,  - весело сказал секретарь,  выходя
вместе с Гайдаром из кабинета.  - По крайней мере,  несколько дней или
часов. А повесть почитаешь потом...
     Пароход "Кия" -  маленький,  пожалуй,  самый  маленький  во  всем
каботажном  флоте.  Но  впереди идет мощный буксир "Совнарком" и смело
пробивает русло в густой,  смерзающейся шуге.  Скоро море,  идти будет
легче. Лишь бы утихомирился шторм.
     Аркадий Петрович стоял  на  капитанском  мостике.  Он  уже  знал:
французский  лесовоз  называется  "Сайда".  Во время шторма он потерял
управление и налетел на рифы.
     Капитан "Кии"   охотно   отвечал   на  вопросы  Гайдара  о  море,
судовождении,  о спасательных  работах.  Аркадий  Петрович  ничего  не
записывал.  Он  надеялся все вспомнить после,  в каюте.  Это нужно для
будущего очерка,  а может быть, пригодится и для повести. Ведь все еще
впереди - и события, и встречи...
     Капитан "Кии",   пожилой,   опытный   моряк,   отлично    говорил
по-английски, но французского не знал.
     - На "Сайде" были жертвы? - спросил Гайдар.
     - Нет,  жертв не было. Часть команды уже снята. Часть осталась на
борту "Сайды".  У нее все и выясним, все подробности. С нами ведь есть
переводчик.
     Гайдар обрадовался:  значит,  можно будет поговорить  с  командой
французского парохода.
     ...На другой день "Кия" вслед за "Совнаркомом"  подошла  к  месту
аварии французского лесовоза,  большого морского парохода.  Еще издали
было  видно,  что  "Сайда"  основательно  врезалась  в  рифы,  заметно
повалилась  на правый борт.  А вокруг бесновались белоголовые волны от
все еще не утихающего шторма.
     Поблизости стоял на якоре ледокол "Малыгин", известный всему миру
по поискам итальянской полярной экспедиции Нобиле.
     К вечеру  шторм  стих.  Барашки-белоголовцы пропали.  Волна пошла
отлогая, мирная. В прогалинах туч зашевелились редкие звезды.
     С "Кии"  спустили шлюпку.  По приглашению начальника спасательных
работ капитан выехал на "Сайду".  На просьбу Гайдара взять его с собой
капитан ответил:
     - Нет,  не сегодня.  Пока там еще нечего  делать,  да  и  опасно.
Потерпите,  писатель,  до  завтра.  А там все увидите и пишите сколько
угодно!..
     Гайдару хотелось  сказать,  что  он нисколько не боится,  что ему
приходилось бывать в разных переделках.  Но капитан уже  спускался  по
штормтрапу в шлюпку, и писатель решил ждать.
     На французский лесовоз он попал утром следующего дня,  когда море
совсем успокоилось.
     Казалось, на палубе "Сайды" побывали пираты. Всюду хаос: валялись
доски, обрывки тросов и парусины, спасательные пояса, сломанные ящики,
бочки, битое стекло...
     Гайдар обошел  пароход.  Его заинтересовала работа водолазов.  Он
смотрел на поблескивающие стекла скафандров и с  восхищением  думал  о
бесстрашии этих людей.
     - Да, нужно срочно дать радиограмму!
     Но радист-француз не знал русского языка.
     - Напишите ваше сообщение по-русски,  только  буквами  латинского
алфавита, - посоветовал Гайдару переводчик. - Радист ничего не поймет,
но передавать ему все же будет легко.
     Гайдару эта  мысль понравилась.  Он вырвал из записной книжки два
листка и принялся сочинять информацию в газету.
     Переводчик предупредил,  что радист французского судна согласился
передать только очень короткую заметку.  И, боясь, что он вдруг вообще
передумает что-либо передавать, Гайдар "сжимал" текст.
     - Там,  в редакции,  разберутся,  - сказал он,  передавая заметку
переводчику.
     Радист-француз бойко застучал телеграфным ключом.  И гайдаровская
информация полетела в эфир:


СЕРЕДИНОЙ ТЧК ПРОИЗВЕДЕННОЙ ОТГРУЗКОЙ ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПЕРЕЛОМА ПРИПОДНЯТА
КОРМА  ТЧК  УСТАНОВЛЕНЫ ДВЕ МОЩНЫЕ ПОМПЫ ДЛЯ ОТКАЧКИ ВОДЫ ИЗ МАШИННОГО
ОТДЕЛЕНИЯ ТЧК ВОДОЛАЗАМИ ОБСЛЕДОВАН ПРАВЫЙ БОРТ НАИБОЛЕЕ  ПОВРЕЖДЕННЫЙ
ТЧК  НОЧЬЮ  ОТГРУЖАЕТСЯ  БУНКЕР (СРЕДИНА) ТЧК РАБОТАЮТ ПАРОХОДЫ "КИЯ",
"СОВНАРКОМ" ТЧК "МАЛЫГИН" НАГОТОВЕ С ЗАВЕДЕННЫМ БУКСИРОМ ТЧК  ЕСЛИ  НЕ
ПОВТОРИТСЯ   ВЧЕРАШНИЙ   ШТОРМ   СИЛЬНО  УХУДШИВШИЙ  ПОЛОЖЕНИЕ  ЗАВТРА
ПОПЫТАЮТСЯ СНЯТЬ "САЙДУ" ТЧК
                                                          ГАЙДАР
     "САЙДА" 13 НОЯБРЯ"

     - Кажется,  еще никогда не писал так коротко, - засмеялся Гайдар.
- В таком телеграфном тексте так и хочется в конце написать: "Целую".
     В это время с "Кии" приехали  матросы  и  занялись  приборкой  на
"Сайде".  Гайдар помогал им:  сбрасывал за борт доски,  ящики, осколки
стекла. Водолазы надежно запластырили пробоины в днище. Воду из трюмов
и машинного отделения откачали и теперь ждали прилива.
     - А  почему  не  работают  сами  французы?  -  спросил  Гайдар  у
переводчика.
     - Они не знают,  согласится  ли  компания  уплатить  за  спасение
парохода,  -  объяснил  переводчик,  -  если  нет,  то  зачем  им  зря
стараться? Все равно они ничего не получат за это. Так они рассуждают.
Ведь тогда "Сайда" останется у нас.
     С приливом на корме "Сайды" закрепили буксирные тросы.  "Малыгин"
и  "Совнарком"  приготовились  к снятию "француженки",  как называли в
шутку советские матросы "Саиду". Гайдар снова перебрался на "Кию". Она
тоже подняла якоря.
     Буксирные тросы  натянулись,  как  струны.   Советские   пароходы
работали  на малом ходу.  "Сайда" чуть покачнулась и медленно поползла
кормой вперед.
     - Ура! - закричал Гайдар.
     И на всех пароходах гремело это же победное слово "ура".
     Вскоре "француженка" совсем сошла с рифа. Ее бережно поддерживали
понтоны.
     - Трудновато  бывает морякам.  Пожалуй,  не легче,  чем бойцам на
фронте, - сказал Гайдар.
     - Не легче, - согласился с ним переводчик.
     В тот же день в редакцию архангельской краевой газеты прибыла еще
одна гайдаровская радиограмма:


                  МАТРОС ГАЙДАР".


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска ([email protected])
---------------------------------------------------------------

                         (Повести и рассказы)

                 Северо-Западное книжное издательство
                                 1983


     Теперь нет  этого  домика.  На  его  месте  стоит  большое  новое
двухэтажное здание.
     В домике   была  сельская  школа.  Из  нескольких  деревень  сюда
сходились по утрам ребята. И старый учитель Павел Иванович Котельников
обучал  их  грамоте.  Первоклассники  и второклассники учились вместе,
потому что классная комната была одна. И учитель был один в школе.
     Школа, окруженная  деревьями,  стояла  на горе и передними окнами
смотрела  на  Северную  Двину.  Казалось,  гора  бережно  придерживала
маленький домик ласковыми руками берез и сосен.
     Кроме двух рядов парт да щелявой доски на  треножнике,  серой  от
меловой пыли, в классной комнате ничего не было. Несколько потрепанных
таблиц с изображением животных  и  два  портрета  без  рамок  украшали
стены.
     Старый учитель Павел Иванович,  указывая на  один  из  портретов,
любил повторять стихи:

                     Скоро сам узнаешь в школе,
                     Как архангельский мужик
                     По своей и божьей воле
                     Стал разумен и велик.

     И ребята глазами,  полными  восторга  и  изумления,  смотрели  на
Ломоносова, на своего великого земляка.
     Когда ученики спрашивали о втором портрете, учитель отвечал:
     - Это Исаак Ньютон, английский ученый. Он открыл закон всемирного
тяготения. Когда подрастете, узнаете об этом законе.
     А однажды  Павел Иванович принес в класс совсем маленький портрет
- вырезку из газеты.  И рассказал ребятам о Ленине,  о большевиках,  о
Советской власти.



     Отряд английских  солдат  появился в деревне глухой зимней ночью.
Никто из жителей не знал ни чина начальника отряда, ни его фамилии.
     Офицер решил остановиться на ночь в школе. Узнав об этом, учитель
закрылся в своей маленькой комнатке и незваным гостям не показывался.
     В ожидании  ужина офицер с переводчиком и двумя сержантами сидели
в классной комнате у печки,  обогревая руки и ноги. Школьная сторожиха
Маремьяна зажгла лампу.
     - Так чертовски холодно может быть  только  в  России,  -  сказал
офицер. - Меня предупреждали.
     - Здесь есть золото? - спросил один из сержантов.
     Переводчик отрицательно покачал головой.
     - Уголь? Железо? Нефть?..
     - Здесь есть снег и мороз, - пошутил другой сержант.
     - Я бы оставил и то и другое большевикам.  Не понимаю,  что здесь
нужно нашим.
     Офицер сумрачно взглянул на  сержанта:  "Не  суйтесь  не  в  свои
дела!"
     - Здесь есть лес,  -  примирительно  сказал  переводчик.  -  Есть
пушнина. Кажется, есть уголь и нефть.
     - И дорога  на  Москву,  -  добавил  офицер.  -  Но  я  никак  не
предполагал,  что в таком диком месте у русских есть школа.  Известно,
что у русских крестьян культуры не больше,  чем у папуасов.  Прививать
здесь  культуру  -  то  же самое,  что обучать белых медведей хоровому
пению.
     Закурив, один из сержантов поднялся и прошелся по комнате.
     - У них тут какие-то картинки. Кто это нарисован?
     Офицер взял лампу и подошел к стене, на которой висели портреты.
     - Ньютон?  - удивленно сказал он.  - Как он сюда попал?  В  такой
глуши и дикости - и вдруг Ньютон.
     - Какой Ньютон? - спросил сержант.
     Офицер с презрением посмотрел на него:
     - Вам стыдно не знать  своего  гениального  соотечественника!  Вы
приехали сюда, чтобы показать нашу британскую цивилизацию.
     - Ньютон? Я знаю, он изобрел... - виновато начал сержант.
     - Не изобрел,  а открыл великий закон. По этому закону существует
мир, Вселенная. По закону Ньютона. По нашему британскому закону.
     - Да,  британские законы действуют везде,  - согласился он. - Они
будут действовать и здесь.
     - Не  путайте,  -  строго  заметил  офицер  и  подошел  к другому
портрету.
     - А это кто? - спросил он.
     - Ломоносов,  - прочитал переводчик.  - Тоже  гениальный  ученый.
Русский.
     - Не  слыхал,  -  сказал  офицер  с  усмешкой.  -  У   русских...
гениальный ученый.
     - Да,  - подтвердил переводчик,  - и  он  родился  на  Севере,  в
Архангельской губернии. Холмогоры...
     С минуту длилось молчание. Маремьяна принесла кипящий самовар.
     - А  вот  еще  кто-то,  -  пробормотал сержант,  останавливаясь у
доски.
     - Тоже русский ученый? - спросил офицер.
     Переводчик прочитал подпись под портретом и смущенно отступил.
     - Несите сюда, посмотрим, - потребовал офицер, усаживаясь за стол
и принимаясь за ужин.
     Он положил газетную вырезку перед собой.  На него смотрели умные,
веселые и проницательные глаза  незнакомого  человека  с  бородкой,  в
кепке.
     - Кто? - спросил офицер, видя, как мнется переводчик.
     - Я не знаю, - испуганно пролепетал переводчик. - Тут написано...
Ленин.
     Офицер вскочил. Он слышал это имя. Он знал, кто такой Ленин.
     Это слово вдруг как  будто  сожгло  все,  что  отличало  характер
английского  офицера,  - холодность,  высокомерие,  небрежный тон.  Он
побледнел, весь словно сжался от испуга.
     - Кто?  -  в  приступе  злобы  закричал  офицер.  - Кто его здесь
вывесил?!
     Не понимая,  почему  разгневался  их  начальник,  сержанты стояли
молча. Переводчик предусмотрительно попятился.
     - Разыскать!  - опомнившись,  сказал офицер и сел. И переводчик и
сержанты бросились к двери.  Вскоре они привели Маремьяну.  На вопрос,
кто здесь учитель, Маремьяна простодушно ответила:
     - Павел Иванович.
     И вот в классной комнате появился старый учитель.
     - Вы? - коротко спросил офицер и указал на газетную вырезку.
     - Ты вывесил портрет? - спросил переводчик.
     - Я, - кивнул головой Павел Иванович.
     Этого офицер не ожидал.  Он не ожидал такого смелого и спокойного
ответа.  Еще минуту назад он был уверен,  что учитель будет ползать на
коленях,  хныкать и оправдываться. А старик стоял и строго смотрел ему
в глаза.
     Прямой и гордый взгляд смутил англичанина. Он отвернулся и увидел
портрет Ньютона.
     - И это повесили тоже вы?
     - Я.
     - Это похвально,  Ньютон - англичанин. Он открыл закон всемирного
тяготения.
     Переводчик перевел.
     - Но закон Ньютона и тяготение англичан к чужой  земле  -  разные
понятия,  -  резко  ответил Павел Иванович.  - Ньютон не учил англичан
захвату чужой земли!
     Переводчик со страхом посмотрел на офицера, потом - на учителя.
     - Переводить? - спросил он боязливо.
     - Конечно, - сказал учитель.
     Англичанин снова вскочил.  Едва  сдерживая  злобу,  не  сказал  -
проскрежетал:
     - За эти слова...  за оскорбление... и за это тоже... - Он смял в
кулаке  газетную  вырезку и бросил ее на пол.  - В таких случаях мы на
возраст не обращаем внимания!
     И тут  старик  опустился  на  колени,  но  не перед англичанином.
Старый учитель стоял на коленях к англичанину спиной и  разглаживал  в
руках газетную вырезку с изображением Ленина.



     Англичане расстреляли  старика  на рассвете,  тут же,  за школой.
Утром отряд покинул деревню.
     Никто из жителей деревни не знает ни чина убийцы, ни его фамилии.
Но все знают,  кто послал английские войска на  Север  России  в  1918
году.
     Теперь нет того домика.  На его  месте  стоит  новое  двухэтажное
здание - школа имени П. И. Котельникова.

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 22 Apr 2002 14:54:40 GmT