Повесть

                         (Песни черного дрозда - 1)


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Пальман. "Песни черного дрозда"
     Издательство "Детская литература", Москва, 1990
     OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 6 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Роман включает в себя три повести ("Восточный кордон", "Там, за рекой",
"Песни черного дрозда"),  продолжающие одна другую и рассказывающие о борьбе
с браконьерами в горных лесах, о природе и животных Кавказского заповедника.


     Оглавление

     П.Нилин. Об авторе и его книгах

     Глава первая. Самур и Монашка
     Глава вторая. Семья Молчановых
     Глава третья. Путешествие на пасеку и дальше в горы
     Глава четвертая. К перевалам
     Глава пятая. Жизнь без условностей
     Глава шестая. Месяц Падающих Листьев
     Глава седьмая. Выстрелы в горных джунглях
     Глава восьмая. Время Крупных Звезд
     Глава девятая. Тревога
     Глава десятая. Ущелье Желобного
     Глава одиннадцатая. Трагедия Самура и Монашки
     Глава двенадцатая. Приемыши
     Глава тринадцатая. Что-то будет
     Глава четырнадцатая. Убит не на войне


                                        Моим внукам - Викусе, Алеше, Денису,
                                                смело шагающим в любопытное,
                                              загадочное третье тысячелетие.




     Жизнь  не  очень  баловала  Вячеслава Пальмана.  Он  начал  работать  в
возрасте четырнадцати лет,  и обстоятельства жизни подчас слагались для него
трудно.
     Но  где бы  он  ни был,  в  какие бы условия ни попадал,  ему неизменно
светила, если можно так выразиться, звезда его призвания, его профессии, его
дела, которому он посвятил свою жизнь.
     Эти  деловые  его  способности  оказывались  каждый  раз  до  крайности
необходимыми в  любых областях,  будь то  родная рязанская сторона,  Дальний
Восток,  суровая Колыма или,  напротив,  благодатная,  полная жаркого солнца
Кубань.
     Вячеслав Иванович Пальман -  агроном.  И на земле нет места,  где бы не
требовалась эта профессия,  эта специальность,  это умение выращивать плоды,
добывать для  людей пропитание и  дарить людям радость от  непосредственного
общения с природой, с ее лесами и реками и с населяющим ее животным миром.
     Читать его  книги интересно.  В  них постоянно присутствует драгоценное
качество  -  достоверность.  А  ощущение  подлинности  ведь  всегда  пленяет
читателя.
     Он родился в Центральной России, под Рязанью, но объехал чуть ли не всю
нашу великолепную и,  в  истинном смысле,  необъятную страну.  И  продолжает
ездить. И пишет не только о том, что наблюдал, о чем узнал, услышал, но чаще
всего о том, что испытал, пережил сам, в чем лично участвовал.




     Его книги издавались не только у нас, но и в других странах. И они, эти
книги,  открывают как  зарубежному читателю,  так и  нам,  соотечественникам
автора, все новые черты удивительной нашей земли.
     "За линией Габерландта",  "Твой след на земле",  "Песни черного дрозда"
да, впрочем, и другие вещи Вячеслава Пальмана - это книги, о которых пожилые
люди  нравоучительно могут  сказать,  что  они  полезны  для  молодежи.  Мне
хотелось бы тут подчеркнуть лишний раз,  что они не только полезны,  но и  -
что особенно важно -  интересны.  И  не только для молодежи,  но и для людей
пожилых и поживших, любящих свою родину и желающих лучше познать ее.
     Книги  Вячеслава Пальмана  пробуждают в  читателе раньше  всего  добрые
чувства  и  пристальный интерес к  окружающему нас  миру.  Читаем  ли  мы  о
замечательном  селекционере  Пустовойте  или  о  самоотверженных охранителях
природы,  нас не покидает вера в  могущество человека,  в неистребимость его
нравственной энергии, преобразующей землю.
     И   в  этом  плане  книги  Вячеслава  Пальмана  не  только  справедливо
соседствуют на  книжной  полке  с  произведениями Джека  Лондона  и  Михаила
Пришвина,  Сетона-Томпсона  и  Фенимора  Купера,  но  и  находятся в  прямом
родстве,  продолжая благородную традицию поэтического прославления природы и
основ человеческого бытия.

     Москва, 1975 г.                                             Павел Нилин




                                Книга первая




                                Глава первая






     Туман рождался из пустоты,  даже на открытых и чистых местах.  Каменную
ложбину,  где  пять минут назад просматривалась каждая плитка сланца,  вдруг
быстро  затягивало серым  облачком с  бесформенными краями,  оно  на  глазах
густело и,  заполнив впадину,  растекалось во все стороны. Среди задумчивых,
ко  сну отходящих березок тоже появились серые клочья;  повисев над травой и
как будто собравшись с  силами,  туман медленно и  важно переливался вниз по
луговому склону.
     Туман  безмолвно и  быстро  заволакивал высокогорье,  грустно притихшее
после захода солнца. Серая мгла закрывала ландшафты, вечерние горы тускнели,
расплывались,  леса,  вершины и ближний луг на глазах делались призрачными и
нереальными.
     Самур все чаще подымал голову и беспокойно принюхивался к повлажневшему
воздуху. Не в силах больше лежать, он поднялся и, разминая спину, изогнулся,
едва не  дотронувшись животом до  нагретых за день камней.  Сделав пробежку,
пес вернулся и сел, твердо поставив сильные передние лапы.
     Поток  воздуха  шел  снизу,   из  лесов;   он  набегал  на  травянистое
высокогорье и приносил запах сырости, тлена и горьковатых желудей. Временами
набрасывало сверху,  и  тогда  влажный  нос  Самура  улавливал аромат  сухих
цветов,  нагретого за день камня и  слабый дух овчарни.  Этот запах особенно
волновал его,  память  о  прошлом была  еще  живой.  Боевой трепет охватывал
сторожевого пса. Он нервно зевал, открывая черную, клыкастую пасть.
     Самур чувствовал:  надвигается неспокойная ночь.  Все  это  было в  его
жизни не один раз.  Он знал глухие ночи,  былые схватки с  волками,  которые
только и  ждут  тумана,  чтобы  призраками смерти выскочить к  какому-нибудь
табору молодняка, привезенного из степей в горы.
     Туман все густел и задергивал пространство ровной пеленой, уже плотной,
но еще не высокой,  так что Самур мог смотреть поверх него. Хозяин, уставший
за день, все спал.
     Самур обошел палаточку, приткнутую около заросли черно-зеленого падуба,
обнюхал кирзовые сапоги, заметил ложе карабина, торчавшее из-под руки, и, не
удержавшись, тихо заскулил возле лица хозяина, накрытого куском сетки.
     Егор  Иванович открыл  глаза,  сбросил сетку  и  несколько секунд лежал
молча, соображая, где он и что происходит.
     Самур еще  раз  нервно зевнул и  проскулил так,  что  хозяин не  мог не
понять его нетерпеливой просьбы: овчар просился на волю.
     Но  лесник не спешил отпускать собаку.  Он сел,  вытер ладонями влажное
лицо,  откровенно зевнул и только тогда заметил,  как потускнело все вокруг,
плененное густым  туманом.  Это  означало,  что  задуманная операция уже  не
удастся: в трех шагах ничего не видно.
     Вчера,  блуждая по  лесу на границе заповедника,  он услышал два смятых
расстоянием выстрела.
     Они шли по склону лесного хребта до полной темноты,  пробираясь ближе к
месту,  где  прозвучали выстрелы.  Потом,  не  зажигая костра,  поспали часа
четыре и  с  первым проблеском зари снова очутились на ногах.  Егор Иванович
достаточно изучил  повадки  браконьеров.  Хищники  охотились именно  в  этом
районе, недалеко от высокогорных пастбищ. За мясом, конечно, придут только к
вечеру,  когда  убедятся,  что  все  тихо.  Решив  перехватить браконьеров с
поличным,   Егор   Иванович   скрытно   устроился  на   возвышении,   откуда
просматривались подступы к  лесу,  и проспал послеобеденное время,  приказав
Самуру никуда не  отходить.  Он надеялся,  что вечер принесет ему успех.  Но
туман спутал карты. Даже если в десяти шагах пройдут - все равно не увидишь.
     Самур не  спускал с  хозяина вопрошающих глаз.  Егор  Иванович закурил,
несколько минут сидел,  раздумчиво поглядывая вокруг и  все более убеждаясь,
что поиск его ни к чему не приведет. Потом сказал:
     - Иди повоюй. Я тут останусь.
     Самур, как и подобает выдержанной собаке, вильнул пушистым хвостом, что
означало благодарность, поднял тяжелую квадратную морду и хорошенько обнюхал
верховой воздух.  Дополнительных указаний от  хозяина не последовало.  Тогда
овчар легкой рысью пошел по пригорку и скоро скрылся в тумане.
     Егор  Иванович отправился за  валежником.  Принес одну охапку,  вторую,
потом два  сухих обломка,  вынул из  ножен тяжелый тесак,  настругал щепы  и
сложил ветки шалашиком.  Но прежде чем зажечь огонь,  он еще наладил сошки и
повесил  над  костром  начищенный до  серебряного блеска  котелок  с  водой.
Порывшись в  рюкзаке,  достал кусок вяленого мяса и  мешочек с  пшеном.  Это
ужин. Для обоих.
     Туман  завладел возвышенностью и  пронизал лес.  Все  вокруг  сделалось
похожим на зыбкое подводное царство.
     Впереди была долгая ночь.  Спать уже  не  хотелось.  Егор Иванович съел
половину густого кулеша, остальное с куском говядины выложил на два огромных
лопуха,  отошел к ручейку и чисто вымыл и вычистил посуду. Потом не торопясь
сделал круг у  места ночлега,  словно интересовался,  как выглядит бивуак со
стороны,  прислушался и  только  тогда  успокоенно лег  на  ветки,  покрытые
плащом,  и  достал книгу.  Красный свет костра поиграл на обложке кирпичного
цвета,  позолотил имя  автора:  "И.Бунин" -  и  трепетно осветил развернутые
страницы.




     Природа  наградила  Самура  необыкновенно  пестрой  шерстью.   Хотя   и
говорили,  что есть в овчаре толика волчьей крови,  серый цвет проглядывался
лишь по животу и ногам. Грудь и спина его были в крупных черно-белых пятнах,
точнее, вся грудь и горло - белые с тускло-черными запалинами, а голова, шея
и спина темные.  По самой же хребтине,  от ушей до хвоста,  шла густо-черная
полоса,  чуть светлеющая на лодыжках и на боках.  И нос был черный. И пасть.
Только клыки сверкали,  как жемчужные,  на фоне десен и неба. С точки зрения
людей -  красивый пес.  Сам он  не  очень страдал от яркой окраски,  если не
считать редких и  непонятных ему случаев,  когда лесной зверь замечал собаку
раньше, чем он - зверя. Парадная шкура. Ничего не поделаешь.
     Могучая грудь Самура,  короткая,  толстая шея, большая тупоносая голова
со слегка раскосыми темно-карими глазами,  маленькие уши, концы которых вяло
заламывались,  наконец, уверенная поступь и смелый, но уравновешенный нрав -
все свидетельствовало в пользу овчара,  вызывало уважение у друзей и страх у
врагов.  В свои четыре года Самур выглядел вполне зрелым и чертовски сильным
животным.   Знатоки  кавказских  овчаров  сходились  на  том,  что  Самур  -
первоклассный пес.  Даже небольшая особенность в  строении ног -  у  него на
передних было по шесть когтистых пальцев, - даже это отступление от нормы не
ставилось ему в вину.  Напротив,  утверждали,  что Шестипалый,  как прозвали
Самура  мальчишки  в  поселке  Камышки,  где  жил  Егор  Иванович,  является
выдающимся экземпляром, потому что, по мнению знатоков, шестипалость у собак
- признак   особенной  породности  и,   если   угодно,   некоего   собачьего
аристократизма.
     В двухлетнем еще возрасте,  когда он выполнял опасную и нелегкую службу
пастуха возле  стада на  высокогорном пастбище,  Самур не  раз  встречался с
волками и  смело  ввязывался в  драку.  Из  боевых походов он  возвращался с
изодранной шубой  и  кровавыми ранами,  но  с  видом  победителя.  Враги его
отличались необыкновенной ловкостью и силой.  К счастью, Самур не уступал им
в ловкости, а силой превосходил и потому всегда одерживал верх.
     К Егору Ивановичу Молчанову Самур попал неожиданно,  его подарил в знак
благодарности за  спасение человек,  который чуть не  погиб в  горах,  когда
столкнулся с рысью.  Злобная и дикая кошка эта,  в общем-то,  не нападает на
людей,  но иногда путает человека с кем-то другим.  И в этот раз, свалившись
на  пастуха со  скалы,  она хватила его за шею и  тут же позорно бежала.  Но
пастух уже  не  мог  идти,  даже позвать на  помощь,  он  был  тяжело ранен.
Вероятно,  он  так  и  погиб  бы  трудной  смертью,  не  случись  поблизости
Молчанова.  Когда пастух не вернулся в  положенное время,  Молчанов пошел по
его следам и отыскал раненого в заросшем ущелье.
     Вскоре  после  этого  Самур  не   без   легкой  грусти  покинул  своего
поправившегося хозяина и  стал вместе с Егором Ивановичем скитаться по лесам
и  горам вблизи границы заповедника.  В  пределы заповедника овчару хода  не
было:  там  начиналась запретная для  собак  зона.  Когда Молчанов уходил на
заповедную территорию,  для Самура наступали очень тяжелые и неприятные дни:
он  сидел  на  цепи  в  хозяйском дворе и  печально смотрел поверх ограды на
зеленые горы по обе стороны неширокой долины.  К счастью,  подобные "аресты"
случались не  часто.  Тем  более радостной казалась ему жизнь,  когда лесник
приходил в  поселок,  отвязывал Самура и  брал с  собой в  дальние обходы по
горам. Так случилось и на этот раз.
     ...Самур беззвучно и  легко пробежал километра три  и  уже почувствовал
близость скотского загона,  но  тут  сквозь влажный воздух к  нему  пробился
запах,  от  которого черная  шерсть  на  загривке пса  сразу  поднялась.  Он
остановился как вкопанный и принюхался, как можно выше подымая голову. Запах
шел сверху,  со склона, заросшего мелкой березкой и густейшим рододендроном.
Самур не  любил это растение с  черными,  скользкими ветками,  которые,  как
удавы,  обвивают ноги.  Не любили их и волки,  но засады устраивали именно в
таких зарослях.
     Пес растянулся в  густой,  отволгшей траве и положил голову на передние
лапы,  стараясь слиться с  землей.  Он  был  в  лучшем  положении,  чем  его
противник: запах шел на него. И становился все сильнее. Волки приближались.
     Ночь совсем опустилась на горы,  закат догорел.  Послышался шорох, тело
Самура напряглось.  Мелькнули силуэты -  и скрылись.  Бесшумно, как тень, он
бросился за ними.  Минута -  и перед овчаром выросли два волка. Один из них,
крупный, с какой-то прилизанной, странно бесшерстной головой тащил задранную
козу.  Рогастая  голова  ее  безжизненно  висела  на  боку  убийцы.  Второй,
поменьше, шел чуть сзади, как конвой. Успели!..
     Самур  использовал неожиданность.  Он  ударил переднего волка  грудью и
успел хватить его за ляжку так,  что тот перевернулся.  Но овчару не удалось
прикончить врага.  Второй волк прыгнул на него,  и  острая боль ожгла спину.
Дальше  ничего  нельзя было  разобрать.  Клубок тел,  тяжелое дыхание,  лязг
челюстей,  рык,  визг. Шестипалый изловчился и рванул второго, низкорослого,
за шею, волк захрипел, скребнул когтями по животу Самура, но только оцарапал
и  тотчас  же  полетел через  спину  овчара  с  разорванным горлом.  Другой,
гладкоголовый,  отскочил,  ощетинился,  но вдруг, оставляя убитого и добычу,
помчался вверх, неловко изворачиваясь всем телом, чтобы посмотреть, бежит ли
за ним враг, так коварно подкарауливший их. Самур бросился за убегавшим.
     Где-то  позади загремели беспорядочные выстрелы.  Как  всегда,  пастухи
хватились поздно,  они стреляли в  воздух и  ахали,  увидев раззор.  Хищники
успели  задрать  шесть  коз,   молодую  телочку  и,  вдоволь  насытившись  в
беспомощном стаде,  рассыпались парами,  тройками и  бежали,  прихватив свои
жертвы.  Выстрелы для острастки ничего не могли изменить.  Стая исчезла.  Но
этой  паре не  повезло.  Один из  волков валялся на  траве,  истекая кровью,
другой мчался по  склону,  лавируя между  кустами рододендрона и  увлекая за
собой преследователя. Самур настигал прилизанного, бежал неотступно и скоро,
страшный, разгоряченный схваткой.
     Овчар смутно догадывался о западне, которую могли устроить ему волки. И
все же,  когда сзади и  чуть по  сторонам возникли еще две молчаливо бегущие
тени,  он только скосил на них глаза,  но не обернулся,  не показал главному
врагу тыл, потому что знал: этот опасней, страшней, чем те двое сзади.
     Вожак с безволосым лбом вырвался на поляну и резко остановился,  широко
расставив ноги.  Скорее по  инерции,  чем по  расчету,  пес налетел на него,
увернулся  от  щелкнувшей пасти  и,  успев  коснуться  бока  вожака,  рванул
по-волчьи.   Раздался  короткий  отчаянный  вопль.   Двое   сзади   налетели
одновременно.  Один промахнулся и врезался в густой кустарник, сразу потеряв
уверенность в движениях,  а второй, кажется еще молодой, изловчился и впился
Самуру в шею.  Но захлебнулся густой шерстью и только чуть ранил кожу. Вожак
не  успел  помочь ему:  мешал раненый бок.  Самур подмял молодого и  в  одну
секунду расправился с ним.  Разгоряченный,  он бросился на вожака.  Но между
ними вдруг встала новая тень.  Неожиданный заступник ощетинился.  И  столько
самоотверженности  и  злобы  было  в  оскале  морды,   столько  ненависти  и
готовности бороться до  конца,  что Самур на  какое-то  мгновение потерялся.
Этой секунды хватило, чтобы раненый вожак исчез под кустами, и овчар остался
один на один со смелым, но по виду не сильным волком.
     Он  был много меньше Самура,  тоньше,  изящней,  как подросток.  Овчару
ничего не  стоило разделаться с  ним за  полминуты,  но  что-то помешало ему
броситься  на  врага.  Он  вдруг  почувствовал,  как  спадает  напряжение  в
мускулах,  а злость незаметно сменяется удивлением,  любопытством,  каким-то
смиренным чувством симпатии к зверю, которого еще секунду назад он готов был
разорвать в клочья.
     И волк,  должно быть,  тоже разоружался перед овчаром.  Он только глухо
хрипел,  шерсть на  загривке все еще стояла,  но  железная сила в  челюстях,
готовых рвать, уже ослабла, волк переступил с ноги на ногу и попятился.
     Самур  заинтересованно  и  не  воинственно  подался  вперед,   сохраняя
дистанцию.
     Тотчас лязгнули зубы,  фосфоресцирующие глаза  противника вспыхнули,  и
Самур проворно отскочил.
     Он возмущенно царапнул лапой по земле,  отшвырнул песок и траву. Сильно
потянул воздух и вдруг понял,  что перед ним волчица.  Хвост его качнулся из
стороны в сторону.  Он сделал к ней шаг. Волчица как-то боком прыгнула через
куст и не спеша побежала,  но не туда, где скрылся вожак, а в сторону. Самур
побежал за ней.
     Они  мчались через  туман  и  ночь,  и  всякий  раз,  как  только Самур
скрадывал расстояние,  волчица  ощетинивалась и  лязгала зубами.  Дорогу  им
пересек ручей.  Волчица вошла в  воду,  жадно полакала.  Самур тоже,  но  не
спуская с нее дерзких,  настороженных глаз.  Так бежали они, наверное, с час
или больше,  делая круг за кругом,  пока в нос опять не ударил запах крови -
волчьей и скотской,  и вскоре Самур увидел труп задранного им волка, а рядом
мертвую козу.  Но  поле боя не взбудоражило его и  не озлило.  Он хотел было
приблизиться к своей спутнице, но она ощерилась, это был знак - держаться на
почтительном расстоянии.  А сама осторожно подошла к убитой козе,  обошла ее
кругом, старательно обнюхала и, только лизнув кровь, по-настоящему принялась
за еду.
     Самур лежал в  пяти метрах.  Что  удерживало его от  активных действий?
Почему он не ринулся на волчицу,  которая на глазах сторожевого пса пожирала
теперь украденную козу?
     Какой-то более старый и  более властный инстинкт подавил в  нем чувство
долга и  старательность давней службы,  заставил его смирно лежать,  ожидая,
пока волчица насытится и  соизволит отойти.  Он  не  мог сделать ей зла.  Он
только глухо, видно досадуя на себя, ворчал.
     Волчица насытилась и подобрела.  Когда она неторопливо пошла от добычи,
Самур как в  гипнозе опять тронулся за  ней.  Теперь он  выглядел уставшим и
покорным.  Они уже не бежали,  а шли метрах в двух один от другого.  Волчица
уводила Самура в  голые скалы,  пробиралась по узкому ущелью,  прыгала через
ручьи.  Он утерял чувство настороженности,  только одно желание жило в  нем,
толкало вперед: быть рядом, быть вместе.
     Волчица  нашла  удобное  место.  Немного покрутившись,  она  свернулась
калачиком и легла,  перестав замечать собаку. Самур тоже лег в метре от нее,
но не свернулся,  а  вытянул лапы и положил на них голову.  Глаза его устало
закрылись.
     Проходила неслышная,  белесая ночь.  Когда стало светать,  Самур поднял
голову.  Туман еще более загустел.  На  шерсти волчицы блестели,  как бисер,
капли воды. Она спала, полузакрыв хвостом довольную и сытую морду.
     Теперь при утреннем свете он мог хорошенько разглядеть ночную подругу.
     Черная полоса темнела вдоль спины волчицы.  Как  и  у  Самура,  чернота
переходила по шее на лоб и размыто исчезала у глаз.  Тонкий нос и остренькие
уши  делали ее  похожей на  волчонка-сеголетка.  Когда она подняла заспанную
морду,  то  выражение какой-то детскости и  беззащитности появилось на ней и
все  страшное,  что было ночью,  показалось несвойственным,  невозможным для
этого доброго и кроткого создания.
     Волчица поморгала желтыми глазами,  зевнула и потянулась.  Она словно и
не замечала около себя овчара.
     Самур умилился.  Славная и  тихая волчица вдруг напомнила ему соседскую
собаку в  родном поселке Камышки.  Такая  же  по  масти,  тихая  и  лукавая,
прозванная хозяевами Монашкой за  свой нрав,  она  почти никогда не  лаяла и
вряд ли успешно несла службу, но пользовалась у хозяев непроходящей любовью.
Самура не пускали свободно, он был опасен; со своего места во дворе он часто
звал Монашку и рвался к ней, гремя цепью. Но она пробегала мимо, озабоченная
и тихая, не удостаивая его даже взглядом.
     Монашка... Черная шерсть между ушей, лукавая мордочка с хитрым прищуром
желтых глаз.  Именно в  эти  мгновения Самур вспомнил,  как  люди  зовут ту,
соседскую, и для себя перенес это непонятное имя на волчицу.
     Они вместе сбегали к ручью попить воды и охладить избитые ноги. Монашка
позволила  обнюхать  себя,  но,  когда  нос  овчара  слегка  дотрагивался до
шерстинок,  она дрожала и фыркала так,  словно жизни ее угрожала смертельная
опасность. Вернувшись от ручья, Монашка опять легла и сделала вид, что спит.
Самур посидел возле и вдруг,  вспомнив хозяина,  тихонько заскулил.  А когда
из-за  приземистого каменного Оштена  выкатилось солнце и  туман,  съедаемый
жаркими лучами,  поплыл  в  тенистые ущелья под  защиту скал,  он  медленно,
как-то нехотя отошел,  оглянулся,  еще дальше отошел,  но волчица не подняла
головы, не удержала его. Тогда Самур обиженно затрусил по мокрой траве вниз,
к опушке леса, где находился хозяин, которого он этой ночью предал.
     Состояние духа у  Шестипалого было,  видно,  неважным.  Останавливался,
скулил.  Ему  не  хотелось уходить отсюда.  Волчица тянула к  себе.  Но  еще
сильнее было желание увидеть хозяина.  И это желание пересилило. Овчар опять
стал самим собой.




     - Ну и  ну!  -  сказал Егор Иванович и  отложил в  сторону белую бритву
"Спутник". Бритва продолжала жужжать, а Молчанов уже схватил Самура за холку
и подтащил ближе к себе.  Пес упирался и глядел не на хозяина,  а в сторону.
Конечно, он виноват, что ушел на всю ночь, но это, в общем-то, не дает права
хозяину делать ему больно, в конце концов, и у него ведь имеется своя личная
жизнь.  И  тем не менее сейчас придется перенести боль,  Самур это прекрасно
знал. Не первый раз приходит израненный.
     Егор  Иванович вынул пузырек с  какой-то  жидкостью,  разгреб шерсть на
спине пса и,  вздохнув от жалости к  нему и  морщась,  словно самому больно,
залил рану жгучим, противно пахнущим лекарством из березового дегтя, масла и
каких-то  трав.  Кожа у  Самура мелко задрожала,  он судорожно сжал челюсти,
чтобы  не  поддаться искушению и  не  схватить своего лекаря за  милосердную
руку.
     - Эк  тебя угораздило!  -  безобидно сказал лесник,  обнаружив еще одну
рану на горле.  - Твое, брат, счастье, что шерсть густа, а то лежать бы тебе
на мокрых камнях.  На это они мастера, рванут так, что кожи не сыщешь потом.
А ну, повернись, я тебя осмотрю...
     Когда процедура лечения окончилась, Молчанов пододвинул к Самуру лопухи
и открыл застывший кулеш.  Только сейчас, увидев пищу, пес почувствовал, как
страшно он голоден.  Сдерживая себя,  Шестипалый обнюхал свой завтрак и  уже
дальше не выдержал:  с жадностью проглотил мясо,  кашу,  старательно вылизал
лопух и  только тогда благодарно и устало вильнул мокрым,  отвисшим хвостом:
"Спасибо, хозяин..."
     - Спи,  вояка,  а  я  обойду опушку,  погляжу,  что и как.  -  Молчанов
погладил собаку по лбу, дотронулся до ушей.
     Эта ласка совсем растрогала овчара, он почти забыл о ночном бое и столь
неожиданном для  себя  знакомстве с  Монашкой.  Он  даже  поскулил,  выражая
несогласие с решением хозяина.  Почему бы им обоим не пройтись вдоль опушки?
Лишним он не будет. И вообще зачем расставаться?
     - А кто имущество охранит? - спросил Егор Иванович, тотчас поняв, о чем
скулит Самур.  -  Вот то-то  и  оно.  Лежи.  Отсыпайся.  Налегке-то я  скоро
вернусь.
     Он ушел, разрывая грудью поредевший туман.
     Шестипалый потоптался у потухшего костра, лег и тут же уснул.
     Солнце работало вовсю.
     От земли,  от скал и камней на южных склонах валил пар. Высыхала трава,
звенели,  встряхиваясь,  колокольчики,  над кустами с  легким треском парили
повеселевшие стрекозы.  Туман  еще  держался  под  кронами  буков,  но  лучи
беспощадно просвечивали лес, выбеляя стволы, заигрывали с мрачными пихтами и
заставляли всех представителей птичьего царства,  озабоченных повзрослевшими
и  потому очень непослушными птенцами,  забывать в  эти  утренние часы  свои
невзгоды и  носиться взад-вперед и петь,  как они пели весной,  в счастливые
месяцы светлых ночей и  буйных гроз.  Словом,  отличное утро,  мирное такое,
горячее, наполненное жизнью.
     Но  Егор Иванович Молчанов недаром провел среди гор и  лесов более трех
десятков лет из  своих сорока четырех.  Его не могла обмануть,  а  тем более
убаюкать ясная благодать, эта показная разнеженность природы. Преступники не
выбирают для злодейства только черные ночи с  грозой,  они не считаются ни с
весной, ни с солнцем. Поэтому Егор Иванович шел осторожно, держался в тени и
не спускал глаз с подозрительных деревьев и густых орешников.
     И  все-таки не глаза,  а острое обоняние предупредило его об опасности.
Ветерок,  прибежавший на помощь солнцу,  чтобы скорее обсушить и  привести в
порядок размоченный лес,  этот  озорной ветерок накинул вдруг  слабый  запах
дыма,  усложненный какой-то  примесью.  Похоже,  что  недалеко горел  жаркий
костер,  на  котором коптили мясо.  Чуждый лесу  запах  и  потому особенный,
вызывающе-заметный в чистом воздухе высокогорья.
     Егор Иванович остановился и  тут же  пожалел,  почему не  взял с  собой
Самура. Сейчас что-то будет.
     Крадучись пошел он через лес, навстречу слабому запаху. Белые, с легкой
прозеленью стволы  бука  уходили ввысь  метров на  тридцать и  создавали там
зеленый свод  лесного храма,  торжественного и  строгого,  каким  может быть
по-настоящему только храм нерукотворный.
     Запах усилился. Он шел из одной особенно густой заросли лещины. Впереди
подымался метров на  шесть каменный взлобок.  Он вырывался из буковой тени и
потому густо зарос кустами. На него предстояло подняться.
     Что  там,   за  кустами,   Молчанов  не  знал,  но  догадывался,  какую
смертельную опасность для  него  может  таить  место,  где  горит  запретный
костер.  Все-таки он начал подходить к  возвышенности,  переходя от ствола к
стволу, оглядываясь и держа карабин на изготовку.
     Легкий свист  вдруг раздался левей бугра.  Лесник мгновенно отскочил за
ствол и высунул вперед карабин.  Свист повторился.  Значит,  заметили. Потом
минутная тишина.  В  той же стороне мелодично запел серый дрозд.  Запел -  и
вдруг на какой-то ноте запнулся, умолк. Опасность!
     Когда Молчанов, переждав несколько минут, снова двинулся к таинственным
зарослям, из-за камня справа грохнул выстрел и рассыпался на сотню повторов.
Стреляли в  него.  Пуля сорвала кусок коры с  букового ствола в каких-нибудь
пяти вершках от головы. Брызги древесины резанули лесника по щеке. Фуражка с
золотыми  листьями над  лакированным козырьком слетела.  Он  тоже  упал  как
подкошенный,  но  упал очень умело,  так что очутился за  мшистым камнем,  а
ствол его карабина уже торчал в ту сторону,  где затаился преступник.  Война
объявлена.
     Замолчал лес.  Тишина.  Улетел  беспечный дрозд,  до  смерти испуганный
грохотом.  Забился куда-то зяблик.  Все насторожилось.  Ладно. Выждем. Кто -
кого.  Минут  через пять  над  дальним камнем сбоку кустов поднялась рука  с
ружьем.  Браконьеру не  терпелось глянуть на  дело рук  своих.  Конечно,  он
думал,  что убил лесника.  В  ту же секунду раздался ответный выстрел.  Хотя
кровь,  стекая по  щеке,  мешала Егору  Ивановичу,  он  остался верен своему
охотничьему правилу - поражать цель с одного выстрела. Рука бандита повисла,
ружье звякнуло о  камень и  свалилось на  эту сторону.  Человек спрятался за
укрытием.
     Отмщение  пришло.  Молчанов  еще  полежал,  украдкой  вытирая  кровь  с
пораненной щеки.  Он знал, что если в него еще будут стрелять, то не отсюда,
а,  скорей всего,  со стороны заросшей возвышенности.  Он вскочил и,  петляя
между деревьев, помчался на взлобок, как в атаку.
     Сквозь кусты он прошел,  словно бегущий олень, - тараном. И очутился на
пустой поляне.  Здесь горел длинный костер.  Языки пламени лизали три  сухих
бревна, возле них грудилось много жарких углей. Давно горит. Над костром был
устроен навес из увядших веток и  толстая жердь на козлах.  А  на этой жерди
висело мясо:  провяленные,  слегка закопченные окорока,  грудина, нарезанные
куски.  Цех  переработки.  Вот  как  организовали!  Только мастеров у  огня,
конечно, не оказалось.
     Молчанов закинул за плечо карабин. Опасность миновала.
     Быстрым шагом направился он за камень,  где остался раненый. Если и тот
сбежал, то винтовку, конечно, бросил. Не до нее.
     Так оно и  вышло.  Вот садок,  примятая трава.  Кровь.  Обрывок рубахи,
видно,  руку бинтовал наспех.  А  по другую сторону камня валялась брошенная
винтовка.  Лесник поднял ее,  оглядел.  Немецкий маузер,  тяжелое ружье. Где
только они берут эти ружья?  Толкуют,  что на леднике у восточных перевалов:
там шли тяжелые бои,  много солдат полегло,  и  своих и  чужих.  И  конечно,
оружие осталось в снегу,  вмерзло в лед. Может, и правда. Хотя ведь двадцать
с лишним лет прошло.
     Когда  он  рассматривал трофей  и  размышлял,  раздался  далекий  крик.
Кричали сверху,  с  увала,  покрытого рододендроном и падубом,  в общем,  из
непролазной чащи.  Не все разобрал он в  этом гортанном,  дважды повторенном
крике,  но слова "...попадешься, Чернявый, отплатим..." донеслись отчетливо.
Ясное дело, бесятся. Такая добыча уплыла!
     Ладно. К угрозам ему не привыкать.
     И Егор Иванович еще раз, уже с досадой, подумал, почему нет Самура. Пес
не мог не слышать выстрелы. Должен был примчаться. В чем дело? Сейчас бы они
по следу и накрыли мерзавцев. А идти одному нельзя, в засаду попадешь.
     Молчанов  вернулся на  поляну,  снял  с  плеча  тяжелые  ружья.  Ощупал
запекшуюся кровь на щеке, осмотрелся.
     Мясо все вялилось.  Много мяса,  килограммов двести.  Значит, не одного
свалили.  Он пошел по кустам.  Ага, вот и шкура, безрогая голова. Порядочная
ланка. Наверное, пришла на рев оленя. Жалко зверя. Но уже не вернешь. Второй
шкуры  он  не  нашел.  Теперь новая  задача -  как  вынести добро к  дороге?
Придется послать Самура с запиской к пастухам.
     Но где же пес?..




     Когда раздался первый выстрел,  Самур вскочил как  подброшенный.  После
второго он  уже мчался,  прыгая через кусты.  И  он  примчался бы  на помощь
хозяину,  и,  может быть,  уже  вели бы  они  злодеев с  руками,  связанными
сыромятным ремнем, который всегда лежал в молчановском рюкзаке. Но...
     Непредвиденное всегда ошеломляет.  На  пути  Самура в  сотне  метров от
бивуака стояла его ночная подруга,  Монашка.  Она повернулась к нему боком и
смотрела приветливо,  с  немым  укором за  столь поспешное утреннее бегство.
Самур,  нацеленный на звук выстрелов,  по инерции пронесся мимо нее. Волчица
сорвалась с места и так же быстро,  но легко,  даже изящно пошла с ним бок о
бок.  Самур  подался  к  ней,  волчица  позволила  дотронуться  до  себя  и,
околдовав,  повела в сторону, все в сторону, он и не заметил куда, мгновенно
забыв про выстрелы и про хозяина.
     Все  исчезло из  жизни Самура,  только этот радостный бег через кусты и
камни, по ущельям, где еще хранилась ночная прохлада и сумрак, по каменистым
полянам в пятнах от солнца и поздних цветов,  по вершинам, замершим в жаркой
истоме,  через ревущие речки с  холодным кипятком и  через мелкие ручьи,  из
которых они  оба дружно лакали,  чтобы в  следующее мгновение снова бежать и
бежать, изредка касаясь друг друга разгоряченными боками.
     В   эти  сладкие  часы  Самур  ощутил  прелесть  освобождения  от  всех
сковывающих условностей жизни при людях: он гордо бежал рядом с подругой, он
не  знал и  не  хотел знать,  что будет через минуту,  сегодня к  вечеру или
завтра.  Он  начисто  забыл  свое  прошлое,  опьяненный радостной и  дерзкой
скачкой по таинственным уголкам лесного Кавказа,  где родился и  вырос и где
вдруг так неожиданно нашел подругу, которая оставила ради него волчью стаю и
все,  что связывало ее  с  серыми братьями-разбойниками,  пришедшими сюда из
степей Кубани.
     Кажется,  ни разу за этот яркий осенний день Самур так и  не вспомнил о
хозяине.  А Егор Иванович,  не дождавшись овчара,  всерьез забеспокоился. Он
вернулся к палатке и долго ходил вокруг,  рассматривая следы и прислушиваясь
к  шорохам леса.  Ничего особенного он  на земле не обнаружил.  Тогда,  сняв
палатку и  закинув за  спину тяжелый рюкзак,  он пошел в  сторону пастушьего
балагана.
     На повороте ручья,  где своевольная вода намыла немного песка и мягкого
ила, отчетливо виделся свежий след Самура, его шестипалые отпечатки, которые
не  спутаешь ни с  какими другими.  А  рядом проходила цепочка чужих следов,
более мелких,  но  выразительных,  как простой язык природы:  волчий след со
слегка выдающимися вперед двумя средними пальцами.
     Вот оно что!  Егор Иванович постоял у ручья,  задумчиво оглядел залитый
солнцем лес,  куда канул Самур,  и  покачал головой.  Значит,  он нашел себе
подругу.  Когда же  это случилось?  Если прошлой ночью,  то,  выходит,  он и
дрался из-за нее.  Не бычков,  не коз защищал,  а свою любовь.  И эта любовь
вытравила из памяти Самура то, что мы называем долгом, обязанностью.
     Ждать Шестипалого бесполезно. Не придет.
     Поправив лямки на плечах, лесник пошел лугами выше, в сторону пастушьих
кошар.
     К  вечеру  он  нагрузил добычу  на  двух  лошадей,  взятых у  знакомого
пастуха,  расспросил еще раз,  не  был ли кто из чужих вчера и  сегодня,  и,
убедившись, что браконьеры пришли опять с той, южной стороны перевала, повел
коней на кордон, откуда мог связаться по радио со своим начальством.
     Самура  не  оказалось и  возле  одинокой  избушки,  где  довольно часто
останавливался Молчанов.
     Домик этот выглядел заброшенным и таинственным. Над ним нависла крутая,
вся в  зелени боковина необыкновенно крутой и  высокой горы,  в сотне метров
рычала  зеленая  речка,  колючие лианы  ползли  через  ограду.  По  дворику,
заросшему  мелким  мятликом,   смело  прошмыгнула  соня-полчок  и,  обиженно
пискнув,  исчезла в зарослях ежевичника.  Пусто, как обычно. Даже домовитого
кота,  который прижился в  лесной хате,  и  того  не  было.  Охотился.  Егор
Иванович дал лошадям отдохнуть, покурил и тронулся дальше.




     Но вернемся к Самуру.
     Он   прибежал  в   домик  лесника  только  на   вторые  сутки.   Худой,
взъерошенный,  с  блудливым взглядом виноватых глаз,  пес  перепрыгнул через
жердевую ограду и  успокоенно лег у самого порога подгорной сторожевой хаты.
Он понимал, что виноват перед хозяином, и явился за наказанием.
     Из домика никто не вышел.  Тогда Самур поднялся в сени,  обнюхал порог,
дверь и  догадался,  что хозяина здесь нет.  Запах его едва слышался.  Самур
потоптался на месте,  заскучал и  тихо поскулил.  Что же это?  Бросили,  как
бездомного. Очень плохо.
     Слабый запах пищи коснулся его  носа.  Самур поднялся и  пошел на  этот
запах. В уголке двора, где Егор Иванович сделал для него навес, лежала горка
сухарей,  а в корыте -  кости с плохо обрезанным мясом.  Прежде чем схватить
самую большую,  аппетитную кость,  Самур еще раз посмотрел на дверь домика и
проскулил  что-то  такое,  что  можно  было  принять  за  извинения или  как
благодарность  за  незаслуженное  им  внимание  человека,  которого  он  так
легкомысленно оставил.
     Потом все  это  исчезло,  был только голод,  и  Самур проглотил сухари,
обглодал кости,  а  затем  еще  долго  отыскивал на  гладкой их  поверхности
мельчайшие признаки съедобного. Удивительно приятное занятие!
     Хозяин все не появлялся.
     Прошла одинокая,  сторожкая ночь.  К  утру  похолодало,  начал моросить
мерзкий дождь. Самур укрылся под навесом, но спать не мог, все прислушивался
к слитному шепоту дождя над лесом, все ждал. И дождался.
     Самур вскочил.  Чутким ухом он  уловил вдруг посторонние звуки.  Кто-то
грубо  и  шумно спускался с  горы.  Через минуту вместе с  запахом затяжного
дождя к  нему прилетел неприятно-раздражающий запах кабанов.  Овчар не любил
этих животных и  охотно распугивал их плотные,  небольшие семейства.  Он и в
этот раз  хотел наброситься на  непрошеных гостей,  которые каждую осень вот
так же спускались из верхних кварталов заповедника в каштановые леса,  чтобы
полакомиться спелыми плодами, осыпающимися с пожелтевших деревьев. Но что-то
удержало его от ненужной выходки.
     В  поведении кабанов Самур заметил явное беспокойство.  Они не хрюкали,
не озорничали, а бежали молча и проворно, словно уходили от опасности. Самур
пропустил их  и,  перепрыгнув через  ограду,  пошел  сквозь кусты  навстречу
неведомому.
     Он услышал шаги,  тяжелое дыхание. Запах мокрых, чужих людей ударил ему
в нос.  По склону вслед за кабанами, но более скрытно спускались незнакомые.
Их  было  трое.  Самур  увидел  брезентовые  спины,  перечеркнутые наискосок
ружьями,   и   крадучись  пошел  за  неизвестными  и   уже  потому  опасными
пришельцами.
     В  сотне  метров над  домиком люди  остановились и  сняли  ружья.  Один
произнес какие-то слова,  двое других кивнули и, разделившись, взяли домик в
клещи.  Самур пошел за тем, кто подходил к калиточке. Так в гости не ходят -
крадучись и  таясь за  каждым кустом.  Человек остановился и  довольно долго
следил за  входом.  Самур следил за  ним.  Человек поднял камень и  бросил в
стенку дома.  Ружье он  держал наготове.  На  стук никто не вышел.  Осмелев,
пришелец пробрался к самой ограде,  постоял,  потом перелез ее и, прильнув к
окошку,  заглянул.  Откинулся и,  уже на таясь,  свистнул: тогда другие двое
подошли к нему.
     - Опоздали, - сказал разведчик.
     - Ладно, в другой раз, - ответил второй.
     - А может, подождем?
     - Бесполезно. Теперь он в Камышках. Начальству докладывает.
     - Запалим хату? - предложил первый.
     - Только спугнем, будет настороже. Нам же хуже. Пошли, ну его...
     Когда они спустились на тропу,  Самур стоял уже там.  Ощетинившись,  он
приготовился к схватке. Он не хотел нападать, но испытывал острое желание не
выпускать их со двора.  С его двора. Раз пришли, пусть ждут хозяина. Рычание
Шестипалого не предвещало добра.
     - Ого! - сказал передний. - Откуда взялся?
     Он снял ружье и клацнул затвором.
     - А  если Чернявый идет следом?  -  сказал другой и  заставил переднего
опустить винтовку. - Не стреляй. Обойдемся.
     Они сошли с  тропы и сели,  подстелив под себя брезентовые полы.  Самур
тоже  сел,  расставив сильные лапы.  Он  не  ожидал столь легкой победы,  но
оставался настороже. Ну что ж, подождем.
     Прошло  десять,   двадцать  минут.  Прошло  полчаса.  Пес  увидел,  как
поднялась винтовка, и мгновенно отпрянул в кусты.
     - То-то, - сказал человек и засмеялся.
     Они встали и  вышли на тропу.  Самур снова возник перед ними и зарычал,
заставив их остановиться. Два увесистых камня полетели в него.
     - Брысь, тварь! - сказал передний. - Раздавлю.
     Самур  увернулся,   но  следующий  камень  угодил  ему  в   спину.   Он
непроизвольно взвизгнул,  а  в  следующее мгновение уже  закричал  тот,  кто
кинул:  овчар прыгнул и рванул за рукав, глубоко поцарапав кожу. Вот тогда и
ударил выстрел.  Резко обожгло бок, Самур, жалобно визжа, попятился в кусты,
сил у него не стало, и он упал.
     Дальше он  смутно ощущал удар сапогом,  от которого пахло резиной.  Его
били  еще  и  еще,  перекатывали с  боку  на  бок.  Память  у  овчара совсем
помутилась,  кровь  залила  траву,  и  пришельцы,  сказав короткое "готов!",
спокойно ушли по тропе.
     Отыгрались.
     Не на хозяине, так на собаке.
     А  дождь все шел.  Редкий,  но спорый.  И  в  горах было очень грустно,
неуютно, холодно.




     Трудно представить себе,  как  волчица нашла  дорогу к  домику лесника.
Дождь давно размыл следы,  смял и уничтожил все запахи, но Монашка кружила и
кружила по  лесу,  припадала к  земле,  отыскивала какие-то ей одной ведомые
приметы,  и вскоре после того, как в тяжелом мокром воздухе раздался выстрел
и отчаянный предсмертный визг Самура, она оказалась в сотне метров от тропы,
где разыгралась трагедия.
     Монашка с  рысьей ухваткой проследила за  людьми и,  когда запах пота и
железа рассеялся,  подползла к Самуру.  Он валялся под кустом,  дождь смывал
пятна крови,  глаза его были закрыты,  а зубы оскалены.  Вся дрожа,  волчица
тронула его  носом  и,  ощутив рядом  с  теплой жизнью близкую смерть,  тихо
взвыла.  Она  лизнула  овчара,  пыталась  тащить  неподатливое  тело,  снова
лизнула,  и  когда,  наконец,  Самур с  трудом приоткрыл затуманенные глаза,
волчица обскакала вокруг него и быстро-быстро стала толкать носом,  призывая
подняться, чтобы побегать и покружиться вместе с ней.
     Он  бы  наверное умер.  Но  когда  слабеющего сознания достиг знакомый,
волнующий запах,  когда  увидел он  сквозь болезненную пелену расплывающийся
силуэт волчицы,  все в нем восстало против смерти,  и Самур,  собрав остатки
воли,  стал  медленно  выходить  из  того  страшного состояния,  за  порогом
которого ничего нет. Он хотел жить, чтобы находиться рядом с Монашкой. Он не
мог  так легко сдаться.  В  нем еще теплилась слабая искорка жизни,  волчица
словно подула на нее,  и тогда вспыхнул и загорелся маленький огонек. Самуру
захотелось поднять голову.  Но это не удалось,  и  он снова впал в  забытье,
только это  было уже не  прежнее,  страшное забытье,  а  целительный сон,  в
течение которого слабое тело набиралось силы,  и  совсем было уходящая жизнь
капелька за капелькой наполняла его.
     Дождь не переставал.  Волчица и собака вымокли, вид у них был одинаково
жалкий.  Потом  Монашка  куда-то  убежала,  принесла теплого  соню-полчка  и
положила растерзанного зверька у самой морды Самура.  Он проснулся,  но есть
не стал, и тогда волчица с аппетитом сама съела грызуна.
     Прошло   еще   несколько  часов.   Дождь   перестал,   но   погода   не
устанавливалась,  облака шли низко, лес царапал им брюхо, подтягивал ближе к
земле,  и тогда становилось особенно сыро. Самур не подымался, ничего не ел.
Он снова подвинулся к  опасному порогу,  смерть подступала,  и даже близость
Монашки не могла, кажется, остановить ее.
     На  вторые  сутки,  около  полудня,  волчица  услышала  чужой  запах  и
ощетинилась.  Она заметалась от тропы к кустам,  скалила зубы и тихо рычала.
Опять шел человек. И так опасен, так страшен казался волчице запах, что даже
привязанность к Самуру не подавила в ней отвращения.  В последний раз тронув
голову собаки,  как бы приглашая Самура встать и последовать за ней, Монашка
отбежала в кусты и, дрожа и гневаясь, укрылась там.
     Из-за  поворота вышел  человек в  короткой зеленой штормовке,  в  белых
кедах, с палкой в руке. Светлые, выгоревшие волосы падали ему на лоб, он все
время откидывал их, резко вздергивая голову. Человек был молод, светлоглаз и
улыбчив, но порядком измучен дорогой: шел он нетвердо, сбиваясь с ноги, хотя
по сторонам смотрел зорко.
     Монашка не выдержала и скакнула в сторону, подальше от опасности. Кусты
зашевелились,  юноша  остановился и  скорее  с  удивлением,  чем  с  испугом
уставился на волчицу.
     - Эй,  ты!  - сказал он и нагнулся за камнем. В последний раз метнулась
серая тень и  неслышно исчезла за  кустами.  Но  он  все-таки запустил в  ту
сторону камень,  отряхнул ладони и  только тогда  заметил в  пяти  метрах от
тропы черно-белое тело Самура.
     Он подбежал, опустился на колени, тронул собаку за уши.
     - Самур! Что с тобой? Кто тебя?
     Пес открыл глаза и,  почуяв у морды знакомую,  теплую ладонь, ухитрился
лизнуть ее.
     - Бедный мой!  То-то и вьется здесь этот волк! Неужели он? Ой, нет, это
же пулевая рана!  Ну,  старина,  счастье твое,  что я  нашел тебя так скоро.
Только как же нам быть?  Отца тут, конечно, нет, он бы не оставил... Полежи,
я сейчас придумаю.
     Юноша бросился к домику,  тотчас вернулся.  Хотел поднять собаку, но не
смог,  минуту раздумывал,  потом сбросил штормовку,  срубил ножом два шеста,
привязал к  ним куртку и  осторожно насунул на  носилки раненого пса.  Самур
щерил зубы. Ему было очень плохо.
     - Терпи, терпи, дружок! - Юноша потянул за концы шестов и так, волоком,
пятясь, не спуская с собаки глаз, притащил раненого к дому, скинул с чердака
сухой травы и  уложил Самура под  навес.  Потом принес воды,  почти насильно
напоил, бросился в дом, разжег печку, и вместе с запахом дыма, придавленного
пасмурным небом к самой земле,  Самур почувствовал щекочущий запах тушенки и
каши, которую готовил ему избавитель. Спасен...
     За  оградкой,  невидимая человеку,  мелькала серая тень волчицы.  Самур
слышал ее запах и тихо скулил.
     - Будем поправляться, дружок, - сказал юноша, выходя из дома с миской в
руках. - А ну-ка, давай!..


                                Глава вторая






     Егор  Иванович жил  в  Камышках,  небольшом поселке возле быстрой реки,
зажатой хребтами Кавказа.  В поселке этом все охотники,  все натуралисты.  С
детства познают тайны леса и  гор,  а возмужав и чему-то научившись в школе,
вдруг начинают понимать,  что от  леса им уже не уйти,  потому что без него,
как и без гор, жизнь кажется им просто немыслимой.
     Лес подходит вплотную к поселку.  Он начинается прямо за огородами -  и
не  как-нибудь,  а  непролазными  джунглями,  переплетением  ежевики,  лиан,
бузины,  осиновых и дубовых веток.  Сюда,  на огороды, делают набеги кабаны,
когда в  июне  -  июле  съедают они  последний прошлогодний орех  в  лесу  и
начинают голодать.
     Горы тоже рядом. Долина узкая, с двух сторон высочайшие, лесом покрытые
вершины.  Такое зеленое,  длинное корыто с плоским дном.  В долине,  которая
тянется до  самого перевала,  всякий раз,  если  дует южный ветер,  слышится
запах  Черного моря.  Хотя  и  далеко  оно,  но  дыхание моря  подымается по
согретым склонам  высоких  гор,  преодолевает перевал  и  приносит сюда,  на
северную  сторону,  влагу  и  тепло.  Дремучая,  вечнозеленая растительность
субтропиков только в этом месте переваливает через Главный Кавказ.
     Древний мир,  населенный людьми еще в  ту пору,  когда в  диковинку был
каменный топор из обсидиана, как и кремневые наконечники для стрел. От наших
пращуров в долине этой реки и по склонам гор остались странные сооружения из
громадных,  обтесанных каменных  плит.  Эти  домики,  называемые дольменами,
очень напоминают современные доты. Стоят они на возвышенностях, загороженные
лесом.  Есть у  них только один круглый лаз,  одна амбразура,  через которую
можно  забраться в  сухую,  каменную  камеру.  Дольмены привлекают туристов,
ученых-археологов и,  конечно,  мальчишек из  Камышков и  ближних  поселков:
лучшего места для игр в немцев и партизан,  в браконьеров и егерей просто не
найти.  И все -  ученые, туристы, случайные приезжие, мальчишки - до сих пор
ломают голову над  вопросом:  кто  строил эти дольмены,  зачем строил и  как
все-таки при  тогдашней,  доархимедовской технике,  без кранов,  без минских
тяжеловозов  и  челябинских  бульдозеров,   пращуры  наши  смогли  обтесать,
перевезти и  точно уложить эти  каменные плиты весом в  десяток тонн каждая?
Кто, а главное - зачем?..
     И  еще,   что  привлекает  юных,   а  может  быть,  и  не  только  юных
путешественников,  -  это заманчивая возможность поглядеть на мир с  высоты,
забраться  на   одну   из   вершин  вокруг  Камышков  и   глянуть  почти   с
трехкилометровой высоты на  весь Кавказ,  а  если позволят облака,  то и  на
прозрачно-далекое море по ту сторону перевала.
     Милый нашему сердцу Кавказ!
     Ты  предстанешь очарованному взгляду путников как  бесконечная зубчатая
страна,  уходящая вдаль  и  во  все  стороны.  Там  будут голубые,  зеленые,
розовые,  фиолетовые и  белые  краски,  но  не  застывшие,  как  на  полотне
художника,  а  живые,  меняющиеся на  глазах.  Самый  близкий отсюда Кушт  в
хорошую погоду покажется розовым,  как чисто вымытый морской камень, зеленым
- перед дождем,  голубым -  в  туманное утро.  А  чуть отодвинутая в сторону
громадина будет то  белой,  то черной,  то похожей на мрачный широкий шатер,
водруженный под самое небо.  Далекие восточные вершины встанут на  горизонте
голубыми  глыбами  с   белыми  венцами  на   головах.   Они  подымаются  над
взлохмаченным ландшафтом  более  низких  гор  и  вызывают  чувство  высокого
восхищения.  Какой не сравнимый ни с  чем простор,  какое величие!  И всюду:
рядом и где-то очень далеко,  вот тут, под ногами, и там, у мерцающего моря,
- всюду,  как  зеленая накидка,  лежит  на  горах лес,  кудрявый и  ласковый
издали,  такой заманчивый,  что хочется погладить его рукой, и в то же время
таинственный,  торжественно-строгий вблизи,  когда  сойдешь вниз,  под  тень
огромных пихт высотой в  пятнадцатиэтажный дом  или заберешься куда-нибудь в
джунгли,  на дно диковатого ущелья.  Тут уж будь начеку! Лесные дебри опасны
для неопытного человека. В них сотни троп и ни одной дороги, тысячи зверей и
птиц,  множество предательски нависших скал  и  готовых упасть  полусгнивших
деревьев.  Здесь чащи рододендрона,  из которых трудно выбраться. И бурелом,
который  непременно  подымется  на  дороге  новичка.  И  пугающая  темень  с
загадочной тишиной,  где  каждый  хруст  ветки,  падение камня,  крик  сойки
заставляет вздрагивать и  пугливо оглядываться по сторонам.  Только смелым и
опытным все эти страсти нипочем.
     Наверное,  каждый,  кто родился и вырос рядом с лесом, непременно хочет
быть смелым и опытным. Как Егор Иванович Молчанов. С него берут пример.
     Егору Ивановичу не  стукнуло еще и  двадцати,  а  он уже водил по горам
экспедиции геологов и натуралистов.  А потом попал на службу в заповедник. И
остался на этой небезопасной службе на долгие-долгие годы.
     Одинокие блуждания по горам сделали его неразговорчивым.  Чего-чего,  а
длинную речь он сказать, честно говоря, никак не мог. Даже в семье, со своей
женой Еленой Кузьминичной если и  перебросится десятком-другим слов за целый
день,  то  считай,  что  разговорился.  А  с  сыном  Сашей,  которому минуло
семнадцать,  обмен впечатлениями происходил обычно в  порядке одностороннем:
отец слушал,  сын  рассказывал.  И  если при  этом Саша горячился,  смеялся,
досадовал или даже выходил из себя,  Егор Иванович только поддакивал,  кивал
головой или вздыхал и  хмурил брови,  посматривая куда-то  в  сторону.  Но и
такие немногочисленные проявления эмоций сын научился разгадывать и довольно
скоро знал,  что  именно отец одобряет,  кивая или коротко улыбаясь,  и  что
отвергает своими шумными вздохами.  Понемногу у  них  сложилась своя  манера
разговаривать,  они  прекрасно понимали друг  друга с  полуслова,  с  одного
взгляда. А часто взгляд был красноречивее слова.
     Виделись они редко,  может,  потому их и тянуло друг к другу.  Особенно
Сашу.
     Пожалуй,  только одно важное решение Молчанова-старшего так и  осталось
до  поры до  времени неразгаданным ни  сыном,  ни  женой:  почему вдруг Егор
Иванович после седьмого класса определил Сашу не в ближайшую среднюю школу в
предгорной станице,  а  в  Желтополянскую,  которая находилась по ту сторону
перевала.
     - Лучше так-то,  мать,  -  ответил он на женины вопросы и потом долго и
терпеливо выслушивал ее  бесконечные доводы и  упреки,  реагируя на  них  то
взмахом руки,  то  вздохом или коротким "будет,  будет тебе...",  то  просто
уходил, избегая разговора.
     Он не отступился от своего решения,  хотя во многом согласился с женой.
На  самом  деле,  Желтая Поляна очень  далеко,  прямая дорога есть  только в
летнее время через перевал,  а  кружная по  приморскому шоссе -  это  добрых
пятьсот верст.  И нет там родных и приятелей,  есть только интернат, а в нем
неизвестно еще, как живут. И вообще это край России - какой только нации там
не встретишь!  - людное и суетное место, где сынок может закружиться, а то и
в дурную компанию попасть. Все это так, и тем не менее Егор Иванович сказал:
Желтая Поляна.
     Перед началом учебного года он спросил сына:
     - Поездом поедешь или со мной через горы?
     - С тобой, - не задумываясь ответил Александр.
     - А груз?
     - Донесем.
     Тогда отец глянул на Елену Кузьминичну, и она поняла, что надо собирать
сына в поход.




     Выяснилось,  что не велика беда,  если в Желтой Поляне нет у Молчановых
родственников. Не везде же их иметь.
     А друзья-товарищи нашлись и тут. В общем, не грустно, пожалуй, веселей,
чем в  Камышках,  потому что интернат -  это шумная и  свободная коммуна.  А
школа хорошая,  и  такие же  горы стоят над  поселком,  что  и  около родных
Камышков,  только покруче и  повыше;  вот они,  прямо за школьным двором,  -
кажется,  выбеги утром налегке, и через час-другой с вершины помашешь своим:
смотрите, где я, аж под облаками!
     Но это только кажется.
     В горы Сашу Молчанова и его новых друзей пустили не сразу.  Сперва весь
класс ходил с  учителем на более низкие возвышенности,  потом на Пятиглавую,
что стояла за рекой,  и  то не на самые вершины,  а на второстепенные,  а уж
потом учитель повел их на горы подальше.
     Какой-то особенный попался учитель. Преподавал географию, но в классах,
пока на улице тепло,  ребят не любил держать.  Они уже знали: если его уроки
последние,  значит,  готовь кеды и рюкзаки,  идем в поход. А если на субботу
приходились,  то  поход будет с  ночевкой и  костром где-нибудь в  верховьях
горной реки. У костра Борис Васильевич, случалось, и спрашивал ребят, и даже
отметки ставил.  Не ответишь,  где Килиманджаро,  или забудешь, в каком море
Тирренские острова,  учитель  двойку  не  поставит,  но  памятную галочку  в
дневнике сделает и скажет:
     - Вернемся к разговору на той неделе. Не забудь, дружок.
     Ну,  а  если вылетит из головы,  как определить расстояние до указанной
точки или  как  отыскать съедобное растение,  тут Борис Васильевич сделается
непреклонным и  сердитым.  В  дневнике при  красном свете умело разложенного
костра  вдруг  появится аккуратная такая  двоечка,  а  глаза  учителя станут
грустными и немного растерянными.  И все замолчат от неловкости,  а девчонки
будут шептаться,  прямо уничтожать гневными взглядами неудачника, и каши ему
за ужином положат заметно меньше, как штрафнику. А когда все улягутся спать,
обязательно подсядет к  двоечнику кто-нибудь  понадежней и  сердитым шепотом
будет втолковывать непутевому истины,  которые он обязан знать, если пошел с
учителем в поход и если не хочет подводить группу. Глядишь, тот расхрабрится
и  напросится завтра на  ответ,  да  еще от себя,  от собственных наблюдений
что-нибудь добавит такое,  отчего повеселеет учитель и на виду у всех охотно
переправит двойку на четверку.
     Словом,  Александру  Молчанову  и  его  товарищам  повезло  с  учителем
географии.   Вполне  понятно,   что  вскоре  любимым  предметом  Саши  стала
география. Живая география.
     Когда Саша Молчанов перешел в  девятый,  он нежданно-негаданно заявился
домой с  рюкзаком,  в разорванных кедах,  с лицом обветренным,  загоревшим и
мужественным.  А что?  Перейти через горы,  да еще в одиночку... Мать только
руками всплеснула, кинулась обнимать, ощупывать, целы ли косточки у сыночка.
Отец поцеловал его, похлопал по плечу и спросил:
     - Как ходилось?
     - Через Прохладный, - сказал Саша погрубевшим голосом.
     - Снега лежат?
     - Есть  немного.  На  перевалах,  в  ущелье  тоже.  Ночью  идти  можно,
прихватывает морозом. Крепкие снега, держат покамест без лыж.
     Отец кивнул и одобрительно покряхтел.  Отчаянный парень, если рискнул в
такую раннюю пору. Туристов еще не пускают.
     Сын отдохнул два дня,  а  потом Молчанов взял его с собой в обход раз и
другой,  все присматривался, что сын умеет и чего ему не хватает. Однажды на
привале Саша рассказал отцу про Бориса Васильевича.  И какой он умный, и как
хорошо им объясняет,  особенно в походах.  Лесник вроде бы посветлел с лица,
так понравилось ему. Спросил для проверки:
     - На Кардывач тоже ходили?
     - Два раза.  Прочитали об этом озере у  Юрия Ефремова и  пошли.  Сперва
так,  рекогносцировку делали,  а  другой  раз  зарисовали окрестности,  воду
проверили, ну и насчет форели...
     Тут он  запнулся,  потому что вспомнил свою неудачную попытку поймать в
том озере форель. Уж кто-кто, а Саша Молчанов считался мастером по форели. А
вот там не вышло.
     - Что насчет форели? - переспросил отец.
     - Хотели узнать,  почему ее  нет.  Да  не  разгадали.  Вода  холодная и
прозрачная, речки впадают хорошие, а вот нет, и все. Заколдованное озеро.
     - Точно знаешь?
     - Уж я бы словил.
     - Уж ты бы... - подзадорил Егор Иванович.
     - А что, не так? - Сашу задело за живое. - Половил дай бо, сам знаешь.
     - А вот в Кардываче не сумел. Однако форель и там есть.
     - Борис Васильевич тоже говорит, что есть.
     Отец кивнул. Учитель должен знать. И вдруг сказал:
     - Мы с твоим Борисом Васильевичем побратимы.
     - Как это побратимы? - Саша даже привстал.
     - А так. Воевали вместе в этих вот местах. С одного родника пили, одной
кровушкой умылись.
     - Чего же ты раньше не говорил!..
     Егор  Иванович чуть  заметно пожал  плечами.  Хотел было  сказать,  что
раньше Саша мальчуганом был и вряд ли бы это понял, но промолчал.
     - Как это одной кровушкой?
     - А  так и  одной.  Немец минами кидался у  Гузерипля,  ну какая-то нас
обоих и уложила.  Поранила,  значит.  То я его тащил, то он меня. Вот тут, в
лесах,  и  выхаживали нас,  под  одной буркой валялись.  А  потом разошлись.
Немцев прогнали, он учиться уехал, а я, значит, остался.
     - И не виделись?
     - Зачем  же?  Встречались.  Борис  еще  студентом туристов водил  через
перевалы,  иной раз вместе хаживали,  вспоминали войну, даже те камни нашли,
которые нашей кровью побрызганы.  Ну,  а когда он в школу подался, тут редко
приходилось.   Далековато.   Вот  тогда,   как  тебя  привел,  посидели  мы,
потолковали...
     Егор  Иванович свел черные брови,  спохватился,  что  наговорил слишком
много. Минуту спустя он поднялся и ушел в темень за валежником, а Саша так и
остался сидеть  в  великом изумлении.  Побратимы!  Он  думал,  это  только у
горцев.  Ужасно хотелось,  чтобы отец  рассказал все  подробно о  войне и  о
Борисе Васильевиче. Но уж если он замолчал - все! Не разговорится больше. Он
и за валежником ушел нарочно, чтобы предупредить всякие расспросы. Ладно, до
другого раза.
     Когда поужинали,  Егор Иванович прилег на бок,  рядом с ружьем, и вдруг
сказал:
     - В  природе пока еще все -  тайна.  Мы  только похваляемся,  что знаем
природу,  себя  тешим.  Куда мыслью ни  толкнешься -  темно.  И  чем  больше
открытий делаем, тем больше загадок получается.
     - Например?  -  быстро  спросил  Саша,  загораясь от  этой  неожиданной
возможности поспорить.
     Но отец не стал растолковывать свои слова.  Он был уверен,  что спор на
эту тему невозможен хотя бы потому, что высказаны бесспорные истины.
     - Давай спать, Александр, - сказал он. - Укладывайся.
     - Ну вот... - обиженно вздохнул Саша. - Растравил, а теперь спать.
     Но  канючить не  стал.  Подбил себе под спину побольше пахучих пихтовых
веток,  залез  в  старенький спальный мешок  и  уставился на  мерцающие угли
костра.
     Огонь прогорел,  пламя уже не баловалось, но жар в костре еще не остыл,
его раскаленное добела чрево дышало теплом, и Саша стал думать, почему дрова
горят так по-разному.  Елка и сосна вспыхивают, словно только и ждали, когда
спичку поднесут.  Треск,  шум, показуха сплошная, а прогорят - и нет ничего,
один белый пепел.  Пихта и  кедрач горят тихо,  спокойно,  без  искр,  будто
желают они даже смертью своей доставить удовольствие живому миру.  После них
остаются упорно тлеющие мягкие угли.  Дуб сгорает трудно,  подобно каменному
углю,  но жар его не остывает чуть ли не до утра. А вот осина и граб, пустые
при жизни, и сгорают как-то безалаберно: пальцы согреть не успеешь, а костра
уже нет...  Тоже, значит, характеры. Иль дело только в свойствах физических?
Конечно,   логичнее   объяснить   все   прочностью  древесины,   структурой,
калорийностью.  Правильно объяснить,  в  соответствии с  законами  физики  и
химии.  Но скучно.  Куда как приятней думать,  что есть разница в  характере
дерева:  одни живут так себе и  для себя,  другие живут серьезно и  приносят
тем,  кто рядом с ними,  много добра и пользы.  Даже в костре, после смерти.
Интересно,  из каких деревьев сделался уголь? Если придерживаться этой точки
зрения,  то курной уголь,  конечно, из ольхи, а вот антрацит - непременно из
дуба. Потому и сгорают по-разному.
     Он   еще   порядочно   фантазировал  в   полусне,   мысли   становились
расплывчатыми и  смутными,  тепло костра ласкало лицо,  глаза сами  по  себе
закрывались, и скоро Саша начал мирно посапывать.
     Куда скорее, чем отец.
     Егор  Иванович дождался,  пока  сын  уснул,  и  уже  не  сводил с  него
любопытного,   ласкающего  взгляда.  Подрос,  возмужал  Александр  Егорович.
Непохож он лицом на него,  весь в  мать,  но характером,  статью,  умом -  в
Молчановых.   Не  разбрасывается  мыслями,   не  тараторит.  Кажется,  Борис
Васильевич сделал то  доброе дело,  на которое и  рассчитывал Егор Иванович,
посылая Сашу в Желтую Поляну:  развил в мальчишке святую и сдержанную любовь
к природе, бесстрашие перед лицом ее грозных проявлений.
     С этой приятной мыслью он и уснул.




     В  то  лето Саша с  отцом обошли несколько трудных хребтов на  северных
склонах гор,  часто пересекали туристские тропы, сиживали на приютах рядом с
шумными ватагами молодежи,  со всего света пришедшей на Кавказ.  Было с ними
весело и  легко,  рассказывали ребята много смешного,  интересного.  Но  еще
интереснее  оказалось  в   глухих  уголках  заповедника,   куда   забирались
Молчановы, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
     Никогда еще Саше не  приходилось видеть такие стада туров,  как в  этот
раз.  Сотенными табунами бродили они  на  лугах  поблизости от  родных скал,
среди  которых укрывались при  первой  же  опасности.  Старые  туры  паслись
отдельно,  турихи ходили с  козлятами,  как воспитательницы в  детском саду.
Только дети у них уж очень непослушные, их парами не построишь и в кружок не
усадишь,  малыши на месте не стоят ни минуты,  убегают,  дерутся. Встанут на
задние ножки и,  как борцы, сходятся, а потом лбами тук-тук, словно молотком
по сухому дереву.  И так сотни раз за день.  Чешутся у них лбы, что ли? А уж
прыгают,  как резиновые мячики, через ущелья, через камни, друг через друга.
Перепрыгнет какой-нибудь акробат со скалы на скалу и прилипнет -  все четыре
ноги  на  одной  точке,  -  замрет,  словно изваяние.  Вот  умеют равновесие
держать! И землю чувствуют безошибочно.
     - А  у них,  скажу тебе,  копытца только по краям твердые,  вся подошва
мягонькая, будто резиновая, - пояснил Молчанов-старший. - Не поскользнется.
     Ближе  к  опушкам  березняка и  бука  держались олени.  И  у  них  тоже
разделение -  рогачи и крупный молодняк в одном стаде,  ланки с телятами - в
другом.  Не сходятся,  так,  посматривают друг на друга издалека.  И до того
олени красивые,  изящные, что любоваться ими можно бесконечно. Сашу особенно
поражала осанка самцов:  голова откинута, громадные рога несет с царственной
гордостью, вышагивает грудью вперед, тонкие ноги ставит уверенно, смело, как
хозяин. Весь будто перед киносъемкой: нате, смотрите, какой я есть!
     Молчанов толковал:
     - Ведь они,  рога-то,  у  матерого оленя килограммов на  шесть потянут.
Тяжело носить этакое украшение.  А еще надо, чтобы на тропе лесной не задеть
за ветки.  Головой, грудью кусты раздвигает, ветки по рогам только скользят,
свободно идет через густую чащобу.  -  И  добавил раздумчиво:  -  Все в мире
продуманно,  ничего  пустого  нет.  Старый  мир,  давно  устроенный.  Жизнью
проверенный множество раз.  Как что-нибудь не так -  и  нет твари,  пропала.
Отбор. Прямо по Дарвину. Вот был умный человек, а?..
     По  вечерам,  когда  скорая  на  расправу  южная  ночь  окутывала горы,
разводили они  где-нибудь в  укромном месте костер,  ужинали,  а  потом отец
вынимал из рюкзака книжку и  читал перед сном,  а Саша всматривался в густую
черноту ночи и задумывался.
     Ему   вдруг  начинало  казаться,   что   живут  они  не   в   двадцатом
цивилизованном веке,  а на заре человечества -  ну, в каком-нибудь самом что
ни  на есть каменном веке:  где-то за скалами неподалеку прячется саблезубый
тигр,  и  мчатся прочь от  опасности табуны исполинских оленей,  а  из пещер
выходят на охоту гигантские,  как быки,  черные медведи. И казалось ему, что
они с отцом лежат, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой верное копье с
остро заточенным наконечником и лук из крепкой ветки падуба. И чуток их сон,
потому что опасность рядом.  От  этих мыслей становится и  приятно и  жутко,
легкий  шорох  заставлял думать,  что  за  ближним кустом  неслышными шагами
бродит кровожадный тигр и только огонь мешает ему броситься на людей.
     Ранним утром, когда особенно прозрачен воздух, подымался Саша, ежась от
влажного холода,  вслед  за  отцом на  какой-нибудь каменный останец повыше,
окидывал взглядом долину и тихо ахал, пораженный.
     Солнце красноватым светом только-только успело обрызгать вершины гор, а
внизу  на  склонах западин и  в  каменных цирках еще  лежали белые  облака и
дремали,  не в  силах покинуть свое удобное ночное ложе.  Темнота уползала в
узкие ущелья,  пряталась за скалами,  но лучи доставали ее и там,  рассекали
туман  среди  лесных  полянок,  прожигали застоявшиеся облака  и  делали мир
светлей и  прекрасней.  Далеко-далеко во  все стороны стояли черные леса.  И
когда  на  них  падало  солнце,   чернота  испуганно  бледнела,   на  глазах
превращалась  в  изумрудную  зелень  и  начинала  ответно  искриться  каждой
капелькой росы, каждым мокрым листом.
     Хорошо!
     Лесник  осматривал  горы  и   луга  в  бинокль  и,   увидев  что-нибудь
интересное, говорил, передавая бинокль сыну:
     - Глянь-ка...
     Саша  находил направление и  хмыкал,  когда  в  поле  зрения  появлялся
одинокий медведь,  который, видно, не знал, куда девать поутру свою силушку:
переворачивал камни и  смотрел,  как летят они по крутой щеке горы,  высекая
искры и пыль, уволакивая за собой шлейф битого гравия и более мелких камней.
     - А чего он? - спрашивал Саша, не отрываясь от бинокля.
     - Выползней ищет,  -  объяснял Егор Иванович.  - Знаешь таких червяков,
что под камнями?
     - Я думал, балуется.
     - Велик уже, не подросток. Те, случается, и поиграют для потехи.
     С  высоты спускались они в  леса и  шли по сумрачным дебрям,  без конца
огибая заросли рододендрона.  Видел  Саша,  как  скрывалась потревоженная на
лежке  парочка  коричневатых  козочек  с   маленькими  рогами  между  широко
расставленных ушей и,  в одно мгновение перелетев через кусты можжевельника,
скрывалась вдали.  Подымали они с  лежки кабанов,  и  те,  загребая копытами
влажную траву и  листья,  прытко бежали от неясного и потому опасного шума -
взрослые  впереди,   а  сзади,   цепочкой,  шустрые  черно-желтые  поросята,
разлинованные вдоль спины, испуганные и недовольные нарушенным покоем.
     Земля лежала перепаханная кабаньими носами.
     - Голодают...  -  вздыхал Егор Иванович и  останавливался.  -  Груша не
созрела,  каштан и  орех прошлогодний подобрали,  на  одних корешках,  можно
сказать,  да  на личинках живут.  Вот придет сентябрь,  возьмут свое,  такие
гладкие сделаются - одно загляденье. Иначе не перезимовать им.
     В  лесу всегда стоял устойчивый запах сырого листа,  земли,  прели.  Но
иногда вдруг попадались участки,  где господствовал какой-то особенно острый
запах молочной кислоты и  муравьиного спирта.  Много дней Саша принюхивался,
все искал,  от чего так пахнет. Он срывал листья и цветы, нюхал ветки и кору
на пеньках,  но у них был не тот запах, а свой. Маленькая тайна дразнила его
и не давала покоя.  А спрашивать отца не хотелось.  Тот,  конечно, знает, но
все равно посоветует доискаться самому.
     Однажды после  хлесткого дождя,  застигшего их  в  чистом буковом лесу,
таинственный запах сделался особенно сильным.  Пахло от  мокрой земли.  Саша
опустился на колени и стал присматриваться.
     - Ты чего ищешь? - спросил отец, оборачиваясь.
     - Так, - сказал Саша, стыдясь признаться.
     - За так на карачках не лазают. Белого червяка ищи.
     - Их тут пропасть.
     - Возьми на ладонь, понюхай.
     Вершковой длины чисто-белый тонкий червячок с двумя рядами темных ножек
извивался на земле.  Ливень залил его узкий лаз в земле, и он выполз на свет
белый, на непривычный, раздражающий простор. Червяк извивался, мучался. Саша
взял его, поднес к лицу. Так и есть: он! Маленький, но какой же вонючий!
     - Угадал! - крикнул Саша.
     - Кивсяк  его  имя,   вонючим  кивсяком  зовут.  В  горном  лесу  везде
попадается. Непременный спутник бука и граба.
     Разгадка маленькой тайны обрадовала Сашу. Он сказал весело:
     - Целую неделю искал,  откуда пахнет.  Думал, цветы такие. А оно видишь
что...




     Прежде чем вернуться из  последнего обхода домой,  отец и  сын пожили с
неделю в лесной избушке Молчанова у подножия горы Темплеухи, заросшей чистым
каштанником.
     Сейчас даже Егор Иванович не мог бы сказать,  кто и  когда поставил эту
рубленую,  потемневшую от  времени хатку  с  маленьким навесом перед входной
дверью,  с  драночной крышей,  покрытой зеленым мхом,  и  со  щелистыми,  из
протесанных плах полами. Было этому жилищу не меньше пятидесяти лет, похоже,
проживал в  нем  какой-нибудь  одинокий черкес или  русский отшельник.  Егор
Иванович поставил вокруг дома  оградку из  жердей,  раскорчевал кусок леса и
теперь сажает на огородике картошку и  редиску с  луком.  Есть у  него пяток
деревьев дикой черешни,  две груши и  даже несколько персиков,  с которых он
так и не попробовал плодов:  охочие до сладкого дрозды ухитрялись склевывать
их  прежде хозяина,  потому что  жили они  рядышком и  все время,  тогда как
лесник только изредка захаживал.
     С  позапрошлого года появился в  хате еще  один постоянный жилец:  Егор
Иванович  принес  из  туристского  приюта  рыжего  котенка,  бог  весть  как
попавшего туда. Он вырос в большого кота, прозвали его Рыжим, уж очень яркая
сделалась на нем шерсть -  густая,  чистая и в каких-то нарядных полосочках.
Кот неделями оставался в одиночестве,  сам себя кормил,  пропадая в лесу, но
не  дичал  -  наоборот,  очень  скучал  без  людей;  поэтому стоило  хозяину
появиться на тропе еще в полкилометре, а то и дальше от дома, как, откуда ни
возьмись,  прибегал Рыжий и с отчаянным мяуканьем бросался ему под ноги. Кот
и  Самура не  боялся.  Когда тот  однажды хотел было придавить Рыжего лапой,
последовала такая  дикая  сцена  с  выгибанием  спины,  поднятием  шерсти  и
окаянным шипением,  что  Самур  счел  за  благо послушаться совета хозяина и
оставил Рыжего в покое.  С той поры Самур делал вид, что не замечает Рыжего,
и серьезных стычек больше не было.  Когда кот бросался к хозяину, Шестипалый
благоразумно отворачивался. И правильно делал.
     Саша  делил  свою  любовь  между  Самуром  и   Рыжим,   втайне  отдавая
предпочтение собаке.  А  они  оба  любили  молодого  Молчанова самозабвенно.
Стоило только Саше выйти за  ограду,  как  оба  увязывались за  юношей и  не
отставали,  как бы далеко ни забрался он. Но рядом, а тем более гуськом идти
они,  конечно,  не  могли по  той причине,  что ни  овчар,  ни  кот не хотел
оставаться последним.  Поэтому,  когда Саша шел по тропе, Рыжий прыгал между
кустов,  появляясь лишь на мгновение, вроде бы нечаянно терся мягким боком о
брюки молодого хозяина и вновь мчался вперед и в сторону.  Самур же степенно
шагал сразу за  Сашей и  делал вид,  что  выкрутасы Рыжего его  нисколько не
интересуют.
     Бродили они больше по горе,  в каштановом лесу Темплеухи:  уж очень там
интересные находились места.
     Ходил  Саша  по  каштановым рощам,  дивился толщине и  высоте деревьев,
которые иной раз и  троим не обхватить,  видел,  как цветут они,  и весь лес
тогда   молодеет,   украшенный   сверху   донизу   невестиным   нарядом   из
бледно-салатных соцветий.  Видел  и  осыпь самих каштанов осенью,  когда нет
вершка  земли  без  колючих  оболочек  и  без  коричневых половинок  плодов.
Несметное  множество  падало  их,   устилая  землю.   Набивались  в   ямках,
скатывались  в  ручьи,  плыли  по  реке,  выплескивались на  отмели.  Кругом
каштаны.  Все зверье спускалось тогда с  высот на  склоны:  медведи,  олени,
туры,  кабаны,  серны. И всем хватало. По ночам хрустели под копытами ветки,
слышалось чавканье,  сопение, короткие вопли при схватках. Пир горой - таков
этот осенний лес, кормилец многих и многих зверей.
     Но   странное  дело!   Чувство   труднообъяснимой  жалости   охватывало
Александра,  когда он  надолго оставался в  каштаннике.  Какой-то похоронный
лес,  мрачный,  невеселый. Стоят гиганты нахохлившись, застилая небо. Чистая
подстилка  под  ногами,   тень,  сырость,  редко-редко  где  торчит  тонкая,
замученная осина или  молодой граб.  И  лежат в  полумраке чащи  поверженные
временем  столетние  великаны.  Рухнули,  разломились  на  куски,  выставили
напоказ свою красную древесину, и ничего с ними не может поделать всемогущее
тление:  как  железо,  крепка древесина.  Похоже,  что  с  годами еще крепче
становится, словно дуб мореный.
     Но тем не менее время берет свое:  падают,  падают каштаны от старости.
Весь склон захламлен.  Где рухнет старик,  там и  просвет в небе,  солнечное
пятно в лесу.
     Как-то, вернувшись в избушку, он спросил у отца:
     - Ты вот лес знаешь, скажи, что будет на Темплеухе лет через сто?
     Перестал Егор  Иванович чистить  свой  карабин и  очень  сосредоточенно
посмотрел на сына. Ответил коротко:
     - Осина.
     - Почему осина?
     - Если бы я знал!
     - А ученые-лесоводы знают?
     - Они  тоже разводят руками.  Это беда,  Александр.  Каштан стареет,  а
молодой растет лишь там, где его руками посадят, на чистом месте.
     - Но старый-то сам вырос? Или его тоже руками сажали?
     - Как сказать...
     - Кто же  всю Темплеуху мог обсадить,  соседний хребет тоже,  все горы,
все склоны в долинах!
     - Народ тут испокон веков живет.  Вырубали,  сводили лес на топливо, на
жилье, а взамен, может, и сажали. Видал среди леса могильники?
     - Дольмены? Так они ближе к Камышкам.
     - Не о них речь -  о могильниках.  Приглядись:  в каштаннике лежат кучи
камней,  некоторые из них обтесаны.  И  обязательно у корня старых деревьев.
Черкесы своих  так  хоронили.  Завалят могилу  камнями -  и  дерево  тут  же
посадят.  Не все деревья,  конечно,  на покойниках,  но есть и такие, это уж
точно.




     Как он раньше не замечал и проходил мимо!  Думал,  просто груда камней,
поросших черно-зеленым мохом. А это, оказывается, рукотворные памятники. Еще
одна загадка леса.
     Он стал присматриваться.
     Есть  могильники квадратные,  есть круглые.  Сверху обязательно два-три
обтесанных камня-надгробия. Рядышком, а то и в центре растет древний великан
- каштановое дерево.  Похоже,  что их высаживали в память о погибшем, потому
что таким деревьям не меньше ста лет.
     Саша обходил лес,  присматриваясь к каждой неровности почвы.  Не просто
лес.  Исторический. А однажды под вечер вышел он к небольшому ручью, напился
хорошей,  чистой воды и  подивился,  как  удачно природа провела этот ручей:
поставила в русло три громадных камня,  за ними получилось озерцо, а из него
струя  падает  вниз  метра  на  полтора.  Маленький,  звонкий  водопад среди
зеленого сумрака заросшего до ушей распадка.
     Он  сел  на  старую  колоду и  носком ботинка стал  машинально ковырять
крупный песок и податливую землю.  Что-то хрустнуло. Сланец? Саша озадаченно
поднял брови:  уж  очень цветистый осколок.  Пригляделся и  даже свистнул от
удивления.  Не камень держал он в руках, а самый настоящий обломок кувшина -
коричневато-рыхлый с одной стороны и глянцево-голубой с другой.
     Самур  удивленно  наклонил  голову,  когда  его  молодой  хозяин  вдруг
опустился на колени и  начал быстро разгребать лесную подстилку.  Овчару это
понравилось,  он подошел ближе и тоже начал копать передними лапами, как это
делал, когда отрывал мышей.
     - Пусти,  Самур,  не мешай!  -  прикрикнул Саша. Вооружившись суковатой
палкой,  он все глубже ковырял влажную красноватую землю, пахнущую грибами и
тлением.  Попался еще  осколок,  сразу  два.  Потом большой,  с  ручкой.  И,
наконец, почти целое горло кувшина.
     Вот это здорово!
     Значит,  в  ручей  ходили за  водой.  Значит,  близко отсюда находилось
селение горцев и все эти могильники,  все каштаны выросли на окраине аула, а
может быть, и в самом ауле, от которого не осталось даже следа.
     Когда Саша вернулся, отец колол дрова у хаты.
     - Смотри,  что  я  нашел!  -  Саша высыпал у  колоды с  десяток отмытых
черепков.  -  Это у  ручья,  в земле.  Похоже на кувшин,  с каким за водой в
старину ходили. Знаешь, такой высокий, на плече девушки носили.
     Егор Иванович прошел в  самый угол двора и оттуда ногой подкатил к Саше
еще одну находку.
     - С тех же времен,  -  сказал он, указывая на ржавое, пустотелое ядро с
аккуратным отверстием для запала. Оно было размером чуть побольше резинового
мячика для девчоночьих игр, сантиметров десять в диаметре - грозное пушечное
ядро середины прошлого века.
     - А что в нем было? - Саша уже вертел ржавую находку в руках.
     - Порох или зажигательная смесь.  Выстреливали из  пушки,  ядро падало,
фитиль у него дымился, оно вертелось, а потом взрывалось. А это почему-то не
разорвалось.  Я его в лесу подобрал еще в прошлом году, что ли, ну и принес.
Для интереса.
     - Значит, вот тут война была? У реки?
     - А где ее не было!  Сколько люди живут,  столько и воюют.  Будто места
для всех не хватает.
     - Вот интересно!  -  Саша оставил без внимания философскую фразу отца и
опять вернулся к своим черепкам.
     Он  уселся и  начал складывать их  один к  другому.  Получился довольно
цельный верх большого кувшина с  узким горлом и  ручкой сбоку.  По  голубой,
хорошо сохранившейся обливке ниже  горла  шли  замысловатые белые  узоры,  а
пониже, опять же на голубом поле, нацарапано какое-то слово. Короткое, всего
из  нескольких знаков,  но знаки он разобрать не сумел:  чужие буквы,  чужое
письмо.
     - Это я  покажу Борису Васильевичу,  -  сказал он,  складывая черепки с
аккуратностью завзятого археолога.
     - Покажи, он любит такие дела. Сейчас же целую поэму присочинит.
     Спать улегся Саша не в  хате,  где показалось душно,  а  на топчане,  в
открытых сенях.  Рядом,  у порога,  как обычно,  разлегся Самур, загораживая
вход и выход.  Рыжему,  чтобы попасть в дом, приходилось прыгать сбоку через
деревянную  загородку.   Он   это  проделывал  раз  десять  за  вечер,   все
высматривал,  где ему лучше пристроиться -  в хате со старым хозяином или на
топчане с молодым.  Самур косил на Рыжего одним глазом - видно, раздражал он
его своей неуемной подвижностью.  В конце концов кот остался в доме,  потому
что  под  недреманным взглядом собаки уснуть в  сенях  покойным сном  Рыжий,
конечно, все равно не смог бы.




     Саша  лежал,   прислушиваясь  к  звукам  леса.   Снизу,   из-за  кустов
ольховника,  доносился ровный грохот реки.  Вот  уж  кто не  знал ни  сна ни
отдыха!  Иногда по верхушкам каштанов на горе проносился ветер,  лес глубоко
вздыхал,  как сонный человек,  и  тут же затихал.  С перевала вдруг прилетел
короткий,  басовитый гром:  это падали маленькие лавины. Где-то очень далеко
ныла,  выворачивая  душу,  чернявая  желна,  неспокойная  птица,  страдающая
бессонницей, потом пролаял шакал, и все стихло.
     Сколько  годов,  даже  столетий пронеслось над  этими  горами!  Многое,
конечно,  изменилось,  но человеческая жизнь слишком коротка, чтобы заметить
эти  медленные перемены.  И  потому  кажется,  что  в  природе все  накрепко
утвердилось и никогда ничего не происходит.  Разве великие события какие. Но
они не в счет.
     Тут  снова  Саше  вспомнился  печальный  каштановый  лес,  и  он  вдруг
представил себе,  как  все  больше  и  больше  падают  старые деревья и  как
зарастает Темплеуха,  а за ней и все другие горы бестолковой осиной.  Кавказ
становится  однообразно серым  и  некрасивым,  отсюда  уходят  дикие  звери,
которым не по вкусу такая унылая пища,  как белесая осиновая кора.  Страшно!
Он  широко открыл глаза,  чтобы спугнуть неприятное видение,  и  так глубоко
вздохнул,  что Самур поднял голову и  зевнул.  Словно спросил:  "В чем дело,
хозяин?"
     - Спи, Самур, - прошептал Саша и повернулся на другой бок.




     - Вставай, Александр! Смотри, где солнце.
     Егор  Иванович шлепал по  ватному одеялу,  а  Саша с  трудом приходил в
себя.
     Наконец он сел на топчане,  почувствовал холодок свежего утра и, сладко
потянувшись,  зевнул во весь рот. Рыжий прошелся по одеялу и потерся боком о
Сашину майку;  его  хвост стоял как палка,  усы распушились,  он  музыкально
мурлыкал. Утреннее приветствие.
     - Сегодня идем  домой,  -  сказал  отец.  -  Твои  лесные  университеты
кончились.  Поживешь с матерью, съездишь в город, а там опять школа. Смотри,
как время бежит! Еще год - и ты совсем взрослый, Александр.
     Егор  Иванович  был  в  то  утро  оживлен,  в  приподнятом  настроении.
Чистенький карабин уже стоял у порога,  набитый, ладно увязанный мешок лежал
рядом. Молчанов возился с удочками и проверял крючки.
     Заметив  приготовления,   Саша  вскочил,  в  одно  мгновение  оделся  и
подскочил к отцу:
     - Порыбалим?
     - Иначе нечего есть. Все под метелку. Хоть рыбку пожуем.
     - Это можно.
     Саше страшно хотелось первому вытащить форель и  еще раз доказать отцу,
что  неудача на  озере Кардывач никоим образом не  зависела от  его  личного
мастерства.
     Он нашел прекрасную ямку,  стал в  тени за камнем и закинул удочку.  Он
увидел,  как  две  форели,  стоявшие  в  прозрачной воде  головами навстречу
потоку,  тотчас бросились на червя, стараясь опередить друг друга, и та, что
побольше,  схватила наживку.  Он  подсек и,  уже больше не  таясь,  выхватил
серебряную полоску из  воды  и  затанцевал от  радости.  Егор Иванович стоял
невдалеке и усмехался в черные усы.
     Рыжий подлетел к  добыче,  плотоядно облизываясь,  но  получил щелчка и
недовольно отступил. Самур, как существо более положительное, спокойно лежал
на  прибрежных камнях.  В  эту  минуту  выхватил  свою  первую  добычу  Егор
Иванович.  Коротко глянув на сына,  он нарочно медленно снял рыбу с крючка и
положил около себя. Саша подбежал посмотреть.
     - У меня больше, - сказал он.
     И умчался к своей яме. Время - деньги.
     Минут  двадцать потребовалось им,  чтобы выудить полтора десятка рыбок.
Серебряная,  с  двумя  рядами красноватых и  черных пятен на  боках,  горная
форель не отличается особой величиной.  Так,  с карандаш или чуть больше. Но
вкус!..
     У нее совсем нет того запаха тины или стоячей воды, который сопутствует
речной и  озерной рыбе.  Чисто-белое  мясо  без  костей легонько припахивает
свежим снегом. Аромат этот просто непревзойденный. Корочка зажаренной форели
похрустывает. После трапезы остается один только тонкий позвоночник.
     Завтракали так:  лесник делился с  Рыжим,  Саша -  с  Самуром.  Молодой
Молчанов съел больше,  поэтому больше досталось и Самуру.  Кот тоже вроде бы
наелся,  он  даже бегал куда-то с  рыбьими головками,  прятал на тот случай,
если придется остаться одному.
     Рыжий  провожал хозяев,  наверное,  за  целый  километр.  Бежал  сбоку,
поставив хвост вертикально,  мяукал,  терся об ноги и даже на Самура смотрел
как-то очень по-дружески.  Прощались,  какие уж тут могут быть счеты.  Когда
теперь увидятся...
     Устав  от  беготни,  кот  смирился,  потоптался на  месте и  отправился
сторожить опустевший дом.




     Вернувшись после этого путешествия в Камышки, Саша еще раз почувствовал
на  себе всю  силу материнской любви.  Даже час разлуки с  сыном казался для
Елены Кузьминичны бесконечно мучительным, она ходила за ним тенью, караулила
у  калитки и  немедленно тащила домой,  мыла,  чистила и  кормила,  кормила,
кормила,  вздыхая от  жалости,  когда сын плохо,  как ей казалось,  ел.  Или
вскакивала среди ночи и стояла над его постелью,  если он вдруг ворочался, а
еще хуже - стонал, увидев во сне что-нибудь сказочное и страшное.
     Не будем к ней строги: Саша один у Елены Кузьминичны, да и то не рядом,
а по воле отца за горами, и видела она сына слишком уж редко.
     Прошел и этот счастливый, ужасно быстрый последний месяц в родительском
доме.  Саша раздался в  плечах,  побелел,  лицо у него округлилось,  то есть
сделался он таким,  каким и хотела видеть его мать: здоровым и счастливым. И
тогда наступил день отъезда.
     Самур  вертелся  около  Саши,   преданно  засматривал  ему  в  глаза  и
откровенно грустил.  Он подбегал,  терся о  новые брюки юноши и  после этого
демонстративно отходил к  калитке.  Намек был настолько прозрачный,  а морда
Шестипалого настолько зовущей,  что  Саша  не  вытерпел  и,  улучив  минуту,
бросился на улицу,  а оттуда к реке,  через кладки -  и в лес. Самуру только
этого и хотелось. Ну с кем еще побегаешь? Не с Егором Ивановичем же!
     Последняя прогулка перед расставанием была недолгой.  Они только успели
добежать до лесной возвышенности,  где между камней в  тайнике у  Саши лежал
отличный вязовый лук и стрелы с наконечниками из пулевых оболочек.  Лук этот
он сделал,  еще когда ходил в шестой или в седьмой класс, пользовался им и в
восьмом,  и в девятом,  но уже не на виду у всех, а в глубокой тайне, потому
что ему по возрасту скорее пристала бы ныне шестнадцатикалиберная "тулка", а
не  эта детская забава.  И  все-таки он не выдержал,  достал из тайника свое
детское оружие и  на  глазах у  Самура врезал в  белый круг на скале одну за
другой четыре стрелы.  Чокнувшись о камень,  они со звоном гнулись и падали,
Самур  подхватывал их  и  галопом  относил  Саше.  Ему  очень  нравилась эта
безобидная игра,  и  он  продолжал бы ее до самого вечера,  но нашему Робину
Гуду пришлось опустить лук,  потому что  из  поселка донеслись крики матери,
уже беспокоившейся, куда это запропастился Саша.
     - Надо топать, - сказал он Самуру.
     Лук и стрелы пришлось запрятать.  Сделал он это с особой тщательностью.
Когда еще придется!..
     Не будем описывать сцену прощания.  Как обычно,  не обошлось без слез и
бесконечных уговоров беречь себя,  не делать того и  другого.  Причем как-то
так случилось,  что все самое важное,  с точки зрения Елены Кузьминичны, она
за истекший месяц высказать не успела и  теперь с  болезненной торопливостью
советовала,  уговаривала, приказывала и все пугалась, что забудет что-нибудь
такое, без чего Сашеньке станет очень трудно. И все старалась дотронуться до
него,  погладить,  прижаться к нему.  Она уж вовсе было расстроила парня, но
тут Егор Иванович обнял жену за плечи, сказал: "Целуйтесь", а потом отвел ее
в сторону.
     Машина тронулась.  Мать,  конечно,  плакала.  Саше стало не по себе, он
сжал зубы,  а сам махал рукой и тут только вспомнил, что с отцом-то так и не
успел... Вскочил в кузове, широко расставил ноги и закричал:
     - До свидания, ба-тя!
     Батей  он  никогда Егора  Ивановича не  звал,  но  это  слово отчетливо
выкрикивалось,   куда  лучше,   чем   холодноватое  "отец"  или  слишком  уж
сентиментальное "папа".
     До  поворота Саша  успел заметить,  как  отец махнул ему  и  как  слабо
подняла руку мама. Машина вильнула, и он плюхнулся на свои вещи.
     Через  два  дня  Саша  деловито  оправлял  свою  постель  в  интернате.
Последний год...
     Скоро  после  начала  занятий школу,  как  теперь принято и  узаконено,
послали собирать виноград в  один из черноморских совхозов,  и Саша Молчанов
вместе  со  сверстниками начал  радостные сборы.  Как  же,  поездка к  морю,
винограда вволю и,  вдобавок ко всему, нет уроков. Куда уж лучше! Но тут ему
передали,  что зовет Борис Васильевич,  и  он,  недоумевая,  пошел к учителю
географии, который находился, как сказали, у самой директрисы.
     Борис Васильевич был черный,  "цыганистый",  он ухитрился сохранить и к
сорока трем годам что-то юношеское и удалое -  веселую походку,  неожиданные
словечки,  резкие движения,  блеск в  глазах и  даже  озорную улыбку,  когда
предстояло сделать что-нибудь отчаянное,  заманчивую "акцию",  как он  любил
говорить.
     И  сейчас Саша заметил на  худощавом лице учителя это самое настроение,
но он подавил его и стал серьезным, как и строгая директриса, которая сидела
тут же за своим столом. Наверное, она все-таки переживала, ведь учебный план
нарушался,  а сказать ничего нельзя,  потому что виноград -  это виноград и,
кроме учебы, у всех питомцев и у нее самой есть еще гражданские обязанности,
которые...  Ну,  в общем,  известно, как расценивается неповиновение приказу
районо; оснований для особой радости у директрисы не имелось.
     Борис Васильевич кашлянул в кулак и сказал:
     - Мы  решили,  -  тут он коротко глянул на директрису,  и  та наклонила
голову,  соглашаясь,  -  мы решили, Александр Молчанов, поручить тебе особое
задание и освободить от поездки на трудовой фронт. От этого задания зависит,
если угодно, честь школы.
     Седая голова директрисы еще чуть-чуть наклонилась.
     - Садись.  Дело вот в  чем.  Мы давно задумали собрать в  Желтой Поляне
воинов Советской Армии,  которые отстояли Кавказ от  немцев.  Время  пришло.
Недавно  школа  разослала  приглашения.  Много  приглашений.  Надеемся,  что
ветераны войны  отзовутся и  приедут.  Тогда  мы  вместе с  ними  пройдем по
местам, где шли великие битвы, по перевалам Западного Кавказа. Ты понял?
     Саша сказал "да". Чего ж не понять. Только что это за особое поручение?
     - Вероятно,  придется заранее подготовить маршрут, - продолжал географ.
- Для этого тебе -  слушай внимательно! - придется отыскать Егора Ивановича,
передать ему вот этот пакет,  -  он приподнял над столом конверт,  -  а если
возможно,  то и пройти с отцом по маршруту, не позже пятнадцатого спуститься
сюда,  чтобы  мы  могли  изучить  заявленный маршрут,  подготовить базы  для
ночлега и все такое. Я постараюсь встретить вас у одного из перевалов. Место
свидания -  ну, скажем, приют Прохладный. Время... Давай обсудим время. Если
пятнадцатое?
     Саша кивнул. Можно и пятнадцатого. Он только спросил:
     - А когда ветераны?..
     - Они приедут не  позже двадцатого.  Мы  отзовем из  совхоза всех наших
лучших   учеников-краеведов   и   сделаемся   проводниками   и   участниками
знаменательного похода.
     - А  ветераны,  они  здорово древ...  -  Саша  прикусил язык  и  быстро
поправился: - Они смогут подняться?
     - Приедут -  увидим.  -  Борис Васильевич не улыбнулся.  Сам-то он тоже
ветеран. - Еще вопросы?
     - Когда идти?
     - А ты хочешь идти, а не ехать?
     - Отца в Камышках не будет. Но я знаю, где его отыскать.
     - Темплеуха?
     - Да.
     - Тогда, конечно, есть смысл идти по горам. Может, тебе дать попутчика,
чтобы не скучно?
     - Не надо. Я быстро.
     - Быстро,  но  осмотрительно.  Впрочем,  до  первого перевала ты можешь
пройти с туристами, а уж там...
     - Я ходил в одиночку, Борис Васильевич. Дорогу туда знаю. Правила тоже.
     - Ну, тогда... - Учитель посмотрел на директрису.
     Она поднялась и протянула руку.
     - Желаю тебе, Саша, удачи. Помни, дело серьезное, честь школы.
     Он осторожно пожал руку.  И  разговор,  и рукопожатие убедили его,  что
поручение действительно серьезное.
     Когда  Саша  кончал сборы,  в  интернат заглянул Борис  Васильевич.  Он
проверил Сашин рюкзак, одежду. Похлопал по плечу и вдруг сказал:
     - Самый большой привет отцу. Как он?
     - Ничего, - сказал Саша. - В форме.
     - Буду рад видеть его здесь. Посидим за стаканом вина, вспомним былое.
     - Вы так ничего и не рассказали мне...
     - Потом, потом. Ходи, хлопец, удачи тебе и гладкой дороги.
     - Уж куда глаже, - смеясь сказал Саша. - Вверх-вниз по камешкам.
     Вот так,  в  пасмурный день сентября,  Саша Молчанов с  палкой в руке и
рюкзаком за плечами оказался возле избушки лесника и  здесь нашел еле живого
Самура,  отпугнул Монашку и, удивляясь, почему нет Рыжего, начал с того, что
перетащил Самура под сухой навес и стал лечить.
     Случаются встречи и  совпадения,  которые дают  начало новым событиям и
происшествиям.
     Как на этот раз.


                                Глава третья






     Саша уселся около Самура и  стал думать,  пытаясь доискаться до причины
случившегося.  Как  очутилась отцовская собака  у  домика без  хозяина,  кто
стрелял  в  Самура  и  где,  наконец,  отец?  Происшествие  выглядело  очень
странным,  даже страшным,  в голову приходили мысли о злоумышленниках.  Если
стреляли в  Самура,  то  могли  стрелять и  в  отца.  Вдруг  он  тоже  лежит
где-нибудь поблизости и  ему  уже не  нужна никакая помощь?  Или,  раненный,
ползет по лесу,  тщетно надеясь на счастливое избавление.  Если бы Самур мог
встать!  Но Шестипалый лежал,  откинув голову, бока у него запали, все ребра
были на виду. Он тяжело дышал. Будет ли жив, это еще вопрос.
     Вечерело. Громче шумела помутневшая река.
     Саша решил поскорее сделать обход. Первый круг, еще в сухой штормовке и
брюках,  он завершил за полчаса,  оглядел все лесные закоулки близ сторожки.
Потом пошел по второму, более широкому, кругу.
     Мокрые ветки обдавали его водой, одежда быстро промокла. Кеды скользили
по листве и камням.  Саша быстро выдохся,  но все же обошел довольно большую
площадь, заглядывая под кусты и прислушиваясь к каждому звуку. Тишина стояла
невероятная.  Не пели птицы,  не звенели комары. Листва отяжелела и обвисла.
Саша изредка кричал,  свистел,  но никто не отозвался.  С трудом выбрался на
тропу,  близ  которой нашел Самура.  Внимательно пригляделся и  тогда увидел
следы от  сапог,  еще не смытые дождем.  На глинистом подъеме особенно четко
отпечатались подошвы крупных резиновых сапог  с  косой узорчатой елочкой.  И
еще два следа,  один тоже от резины, второй от кирзы. Так, значит, шли трое.
Отпечатки отцовских сапог он знал отлично: сколько раз ходил за ним по пятам
- хочешь не  хочешь,  а  запомнишь.  Отцовские сапоги здесь не  ступали,  по
крайней мере  во  время  дождя.  Значит,  избушку посетили чужие.  Кто?  Они
пытались уничтожить Самура. Зачем? И как Самур оказался здесь один?
     Саша опять вышел к ограде и хотел отворить дверку,  но бросил взгляд на
угол двора и замер от неожиданности.
     Небольшой серый волк с  черной полосой вдоль спины стоял над  Самуром и
подталкивал его  носом,  словно просил встать,  а  Самур лишь  слабо подымал
голову и тут же ронял ее на землю, безвольно закрывая глаза.
     Саша переступил с  ноги на  ногу.  Куртка зашуршала о  жердевую ограду.
Волк молниеносно развернулся и  глянул в  его сторону злым желтым глазом.  И
тут Саша догадался, что это волчица. Он только успел подумать, уж не подруга
ли Шестипалого,  как Монашка сделала прыжок,  кусты ежевичника спружинили, и
все затихло. Как не было. Привидение.
     - Самур, что случилось? - спросил он, опускаясь перед собакой.
     Овчар  устало  прикрыл  глаза:  "После,  после".  Его  откинутая голова
говорила об опасной слабости. Еле живой, не до расспросов.
     Саша промыл рану тем самым вонючим раствором, который не раз употреблял
Егор  Иванович.  Пузырек  нашелся под  стрехой.  Почти  насильно покормил он
Самура говядиной из  консервной банки,  укрыл на  ночь сухой тряпкой,  но не
ушел, а еще некоторое время сидел рядом, пока не продрог окончательно и пока
ночь  не  спустилась в  долину,  накинув черное  покрывало даже  на  ближние
деревья и кусты. Сделалась темень, хоть глаз выколи.
     Тогда он вошел в дом, растопил печку, разделся и, пока одежда высыхала,
дремал у  печной дверцы,  смотрел на пятна огня на стене и на полу,  а мысли
все вертелись около загадочных происшествий, и от этих мыслей не было покоя.
Где отец? Что с ним?
     Он уснул, твердо решив чем свет бежать в Камышки. Но получилось не так.
     У загадочного происшествия было свое продолжение.




     Входная дверь открывалась внутрь и не запиралась.  Когда она скрипнула,
Саша мгновенно открыл глаза и сжался.  В хате было еще темно, рассвет только
вползал в  запотевшее оконце.  Дверь еще  раз  скрипнула,  и  маленькая тень
просунулась снаружи.
     - Рыжий!   -  с  радостным  облегчением  сказал  Саша  и  перевел  дух.
Напугался.
     Раздалось отчаянное "мр-р!".  Кот в два прыжка оказался на коленях Саши
и  обдал его  брызгами воды и  запахом мокрой шерсти.  Он  оттолкнул Рыжего,
хотел  спросить,  где  пропадал,  но  кот  опять  прижался к  нему,  и  Саша
почувствовал,  какой у него толстый живот.  Ясно,  с охоты.  Мышей тут мало,
зато соней-полчков предостаточно.
     С котом стало веселей.
     Саша больше не мог лежать.  Он быстро наварил жидкой каши из перловки с
мясом, остудил и, сопровождаемый Рыжим, пошел к Самуру.
     Тому,  кажется,  полегчало.  Он даже попробовал повернуться.  И  голову
поднял легко.  И взгляд стал осмысленней.  Отрадные перемены.  Саша накормил
овчара и осмотрел рану. Кажется, все в порядке.
     - Ухожу,  - сказал он. - Серьезное дело, Самур. Вот миска, Рыжего к ней
не подпускай,  ешь сам. Послезавтра вернусь, понял? А может, и раньше. Чтобы
поднялся, а то серый волк придет, съест...
     Самур проводил его тоскующим взглядом. И немного поскулил.
     Погода не улучшалась. В складках долины лежали клочья белого и плотного
тумана, река вздулась, гремела камнями.
     Рыжий бежал впереди и  путался под ногами.  Без Самура он ощущал особую
ответственность за хозяина и,  если бы Саша не прогнал его,  ушел бы с  ним,
наверное, до самых Камышков.
     Тропа виляла по правому берегу реки,  подымалась на откосах,  а местами
шла  так  низко,  что вода захлестывала ее,  и  Саша,  вымочив ноги,  уже не
обходил мутные потоки,  а  шел по  воде напрямик.  Но  скоро начался подъем,
тропа повернула в  ущелье и  змейкой полезла на небольшой перевал по густому
буковому лесу.
     Все здесь выглядело веселей,  чем в  каштановом лесу.  Беловатые стволы
бука,   его   светло-зеленая,   прозрачная  листва   создавали   праздничное
настроение,  редкий  подлесок тоже  состоял  из  молодого бука  -  он  густо
поднялся на полянках, как в детском саду под присмотром взрослых, и, видимо,
чувствовал себя отлично.  Под  ногами не  чавкало.  Каменистая почва вобрала
дождевую воду,  только палый лист пружинил. Орешки еще не падали, и потому в
буковом лесу звери пока не встречались.
     Миновав перевальчик,  Саша впервые за последние двое суток увидел кусок
голубого неба.  Отличный признак.  Именно отсюда и  двигалась в горы хорошая
погода. Он пошел быстрей, потому что беспокойство за отца не проходило.
     Где-то невдалеке,  как он помнил, располагалась совхозная пасека. Таких
пасек в горах великое множество, они разрешаются в черте заповедника, потому
что пчелы очень нужны для опыления каштана,  груши и черешни.  Егор Иванович
не очень одобрительно относился к лишнему народу в этой охраняемой зоне,  но
с  пасеками  пришлось  смириться.  Обычно  на  каждые  сто  ульев  полагался
пасечник,  жили они месяцами в  полном одиночестве,  только раза три за лето
приходили  из  совхоза  вьючные  лошади,  забирали  мед,  воск  и  привозили
отшельникам продукты.  Житье,  прямо сказать,  не очень веселенькое.  Шли на
такую работу неохотно,  и,  может, потому среди пасечников попадались всякие
люди,  не только влюбленные в природу,  ее друзья,  но и скрытые недруги. На
той  пасеке,  что  по  Сашиной дороге,  жил  Михаил Васильевич Циба,  земляк
молчановский, тоже родом из Камышков.
     К  большой поляне Саша вышел часам к двум.  По горам уже гуляло солнце,
яркие пятна света легко скользили с  увала на  увал.  Лес  согревался,  даль
просветилась, но на небе еще оставалось много тяжелых, серых облаков. Поляна
с  некошеной травой  и  черными  от  дождя  колодами  ульев  выглядела прямо
сказочной.  Осенние цветы,  трава по пояс, а вокруг темный лес. В стороне, у
леса,  стоял  домик,  над  ним  курился дым,  и  пахло почему-то  дрожжами и
кислотой.
     Циба  стоял у  большой кадушки и,  перегнувшись в  нее,  что-то  делая.
Заслышав шаги,  он испуганно,  как показалось Саше,  выпрямился. Но лицо его
враз расплылось, когда увидел знакомого:
     - А-а!  Вон  кто пожаловал к  нам!  Какими судьбами,  Александр?  -  Он
называл Сашу,  как и отец,  должно быть, запомнил. - Скидай обувку. Садись и
рассказывай, как там житье-бытье у моря. Постой, постой, ты ж должон быть на
уроках? Аль убег со школы?
     Последние слова  он  сказал с  каким-то  радостным восторгом,  словно о
подвиге.  Вообще говорить Циба горазд.  Он когда и  в поселке встречал,  так
просто закидывал словами,  а уж тут, в одиночестве, и подавно. Наскучило без
собеседника. С кем в лесу потолкуешь-то?
     Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и
намного моложе Егора Ивановича,  он только перевалил на четвертый десяток, а
уж  волос почему-то  лишился,  лишь по  бокам да  на  затылке осталась самая
малость.  Вся  голова сверху блестела.  Лоб  имел заметный,  проще сказать -
огромный и  выпуклый,  как у  мыслителя Сократа,  он  над всем лицом у  него
возвышался,  и наблюдательный человек,  оценив крупный лоб и большую голову,
начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило
волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а
все один -  никто из  девчат не идет за него,  за лысого-то.  Смеются.  Да и
вообще он не сумел устроиться в жизни.  Все не как у других. Из школы ушел в
четвертом  классе,  дела  никакого  не  освоил,  и  все,  бывало,  сидел  на
бревнышках около  дома  и  выстругивал ножом  никому не  нужных человечков и
зверушек.  У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал
работать,  так и набил руку на пчелах, оттого подался в совхозные пчеловоды,
где всегда нехватка в народе и принимают каждого,  кто пчелу от оси отличить
может.
     По какой-то причине и  щеки у  него тоже не густо зарастали,  брился он
редко,  и всегда пушились у него от висков,  на подбородке и на верхней губе
реденькие,  нежно-золотые и  мягкие волосики,  делали его личико под большим
лбом деликатным,  не  мужицким;  а  если добавить два  слова про глаза,  так
придется сказать,  что  они  у  него  словно  от  другого человека взятые  -
небольшие,  светлые и уныло-задумчивые.  Чистая девица, если повязать голову
платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица -
и все тут.
     А так широк в плечах,  низкорослый,  но крепенький,  всегда в клетчатой
рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в черных штанах, заправленных в большие
резиновые сапоги.
     Вот  эти-то  сапоги сразу и  привлекли Сашино внимание,  он  и  смотрел
больше на них,  а  не в  лицо Цибе,  особенно когда увидел отпечаток,  очень
похожий на ту елочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было
рассказать Цибе всю историю с Самуром,  но вовремя хватился и на все вопросы
отвечал так:
     - Послали со срочным письмом в заповедник.
     - Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?
     - Разрешение для экскурсии надо получить.
     - Ух ты!  А позвонить не догадались?  Нет, Александр, наврали они тебе,
тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто
врешь.  Ну ладно,  твое дело,  значит,  в Камышки,  к папе-маме?  Далеконько
топать придется. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.
     Он плотно закрыл мешковиной бочку и  заложил ее досками,  но дух от нее
шел понятный: солонина. Саша пошел за пасечником в хатку.
     - Пей, - сказал Циба и поставил перед ним кружку.
     Саша думал - квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.
     - Бражка?
     - Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.
     - Ты отца не встречал?  -  спросил Саша,  еще дальше отодвигая хмельное
питье.
     - Нет. А что? Должон быть в наших краях?
     - Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.
     - На сторожке был?  -  Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал
вопрос.
     - Не догадался, - слукавил Саша.
     Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.
     - А  зря.  Мог там и  отыскать.  Он,  случается,  живет у реки...  Меду
хочешь? У меня гдей-то соты были.
     Циба  принес кусок сотов,  хлеб.  Саша  с  удовольствием стал  есть,  а
пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:
     - А  у  меня тут  медведь один прикармливается.  Дурной,  что ли?  Хочу
приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят.
Понимаешь,  сижу намедни у  костра,  воск вытапливаю,  а  он вышел из лесу и
стоит себе,  нюхает.  Оно,  конечно,  медом пахнет от воска-то,  ему страсть
охота.  Я сижу.  Он ближе, еще ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые,
желтые.  Не боится,  гад.  Ну,  тогда говорю ему: "Давай отседова!" И камнем
запустил.  Увернулся,  чертяка,  но не уходит,  духа моего не чует,  медовый
запах пересиливает.  И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по
соседству.  Поднялся я - смотрю, побежал. А ночью приходил котел вылизывать,
все  гремел.  Потом еще являлся.  Стал я  ему класть косточки разные,  хлеб,
значит,  старые соты.  Подбирает,  все  ближе ко  мне подходит,  за  своего,
значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.
     - Смотри,  -  сказал  Саша,  -  приучишь,  он  тебе  пасеку расшвыряет.
Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.
     - А  ружье на что?  -  сказал Циба и осекся.  Ружье-то он не имел права
держать, все-таки в заповеднике. - Да и какое оно ружье, так, для острастки,
- добавил он, смягчая неловкость. - Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь
рядом. Подразню медом - не удержится, выйдет.
     В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас... Не до комедий ему.
Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идет. В общем,
гнетущие заботы, какой там медведь.
     - Пойду, надо торопиться. - Он стал собираться.
     - А  зря.  Такую кинокомедию не  вот-те  увидишь.  -  Циба  тоже встал,
подтянул брюки на уже заметном животике.
     - Ты  вчера за  перевальчик не  ходил?  -  спросил вдруг Саша  и  снова
скользнул взглядом по сапогам.
     - В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты все мои сапоги
разглядываешь, а? Понравились, что ли?
     - След от твоих сапог приметил на тропе. А говоришь, не ходил.
     - Ну уж и от моих...  Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? - Тут он
насторожился и вдруг повернулся к двери.
     - Есть кто живые?  -  раздался голос снаружи,  и оба они вздрогнули. От
чего вздрогнул Циба,  понять трудно,  ведь он уже слышал шаги,  а  вот Саша,
конечно, от радости: это был голос отца!
     Он  бросился в  дверь и  неожиданно для себя обнял Егора Ивановича,  на
мгновение  прижался  лицом   к   его   старому   брезентовому  плащу.   Жив,
цел-невредим,  сам пришел,  как знал,  что Саша здесь.  Вот это везение, это
встреча!
     - Ну и ну!  - Егор Иванович безмерно удивился. - Ты как очутился здесь,
Александр?
     А  Саша  стоял  и  смеялся,  со  стороны  совсем  непонятно -  ну  чего
заливается парень,  а  он  не мог удержать радость -  стоял и  смеялся.  Вот
здорово!  Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло еще многое
разгадать и понять.
     - Ну-ка,   отчитывайся,   -  строго  потребовал  отец,  пресекая  взрыв
странного веселья.
     - Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.
     Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождем и  высушенный у  тела
серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже
вертелся у бочки и закладывал ее коробками старых ульев.
     - Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашел. Давай сюда и
докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!
     В  сердцах  бросил  Циба  коробку,  и  распалась она  с  треском.  Куда
подевалась его беспечная веселость!  Он нахмурился и  подошел к  леснику,  а
Егор  Иванович повертел конверт  и  другим,  опечаленным голосом сказал  для
одного Саши:
     - Самур пропал. Вот уже четвертый день.
     Снова  сдержал себя  Саша  при  чужом и  очень подозрительном для  него
человеке,  не стал при Цибе говорить о лесной сторожке,  хоть и вертелось на
языке,  ужасно хотелось все разом выложить -  и  о Самуре,  и о следах,  и о
волчице.
     - Виноват.  -  Циба  вздохнул и  развел руками.  -  Бес  попутал,  Егор
Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.
     - Кого? - Черные брови лесника сошлись.
     - Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.
     - Ружье где?
     - Брал с  собой из дома,  опять же отнес,  вот третьего дня только.  Не
веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.
     Совсем  запутался Циба.  Саше  говорил,  что  медведь еще  ходит,  даже
показать хотел,  а  отцу сказал,  что  убил.  Опять же  про  ружье,  которое
наготове.  А  сейчас поклясться готов,  что отнес.  И  сапоги...  Но про них
потом, потом.
     Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться,  стал читать письмо,
сперва  очень  серьезно,  как  служебный документ,  а  потом  развел  брови,
повеселел,  головой покачал, совсем весело сказал: "Ишь ты!" - и сложил было
письмо, но опять развернул и еще раз прочел.
     - Хорошо придумано!  -  Он посмотрел на сына,  потом на Цибу,  и  тот с
удивлением отметил,  что взгляд у  лесника оттаял,  и вовсе он не сердитый -
кажется, на этот раз номер пройдет.
     Тогда и Циба, подделываясь под настроение, заулыбался и успокоился.
     - Ты  не  больно скалься,  Мишка.  -  Егор Иванович как  холодной водой
облил.  -  Напишешь объяснение - раз. Солонину я оприходую - два. И придется
тебе отправить мясо с оказией в сельпо -  три. Про ружье не спрашиваю, знаю,
при  тебе находится,  схоронил в  лесу.  Но  ежели еще  раз будет хоть малая
заметка,  вспомню и  про этот случай и  тогда передам в  милицию,  а  уж там
разговор пойдет другой.
     - Да убей меня гром, Иваныч, чтоб я когда стрелялку в руки взял! Сам не
знаю,  как случилось,  уж  так он  меня довел!  Понимаешь,  придет вон туда,
станет -  и стоит дразнится.  Ну,  не выдержал, порешил шатуна. А теперь вот
каюсь.
     - Ладно, все! - Лесник глядел на сына. - Куда же мы с тобой, Александр?
Домой? Вот мать-то обрадуется, а?
     - К матери потом, как время будет. У нас же задание.
     - Ну, если так... Не голодный?
     - Медом,  медом я  покормил Александра.  -  Циба  даже пританцовывал от
радости.  -  А ты,  Иваныч,  если хочешь,  царапни кружечку-другую. А может,
зажарить  солонинки  под  это  дело?  Как,  мужики?  Посидим,  переночуете в
компании, веселей все же, чем в лесу.
     Ушли  несговорчивые Молчановы,  не  стали  гостевать  на  пасеке.  Саша
настойчиво тянул отца и все поглядывал на него с каким-то скрытым значением,
даже подмаргивал, но ни слова не сказал, пока не скрылись за деревьями рядки
ульев на  прекрасной поляне.  Только тогда Саша  обстоятельно поведал отцу о
событиях возле лесного домика.
     Из  всего рассказанного Егор Иванович отобрал два факта:  следы троих и
волчица.  Значит,  Самур  действительно нашел себе  подругу и  только потому
оставил хозяина.  Значит,  те самые браконьеры - один с перевязанной рукой -
приходили к  лесному домику,  чтобы расправиться с ним,  и здесь их встретил
Самур.  Вот теперь все ясно.  А  следы резиновых сапог?  Если это не простое
совпадение -  в самом деле, разве мало таких сапог! - если не совпадение, то
пасечник заодно с  браконьерами.  Впрочем,  вряд  ли.  Трусоват он,  и  если
годится им,  то как наводчик.  Во всяком случае, есть о чем подумать. Ах ты,
Циба, лысая головушка, куда занесла тебя судьбина!
     - Ну что ж,  - сказал он вслух. - Простим Самура и постараемся вылечить
его.  А  мне  не  привыкать к  таким угрозам.  На  войне как на  войне.  Все
случается.
     - Они за тобой охотились?
     - Выходит,  что за мной. Взял я у них добычу. Да еще подстрелил одного.
Вот и скрипят зубами.  Ничего,  Александр, ты не переживай. За все хорошее в
жизни  приходится драться и  даже  жизнью  рисковать.  С  фашистами дрались,
выгнали  их  с  Кавказа.  Неужели каким-то  проходимцам отдадим нынче  такую
красотищу?  Повоюем и с ними,  раз сами напрашиваются. И у них тот же конец,
что у фашистов.
     - Ты только маме не говори, - по-взрослому сказал Саша.
     - Зачем же расстраивать ее?  Я и тебе не сказал бы,  да ты, видишь, сам
прознал.  Такая у  нас работа,  Александр.  А  насчет Цибы ты,  должно быть,
ошибся. Человек не первого сорта, но на такое дело с браконьерами не пойдет.
     Они быстро шли вниз с  перевала.  Саша все время опережал отца,  как бы
вел его к домику, где лежал раненый Самур. Спешил и Егор Иванович. Он боялся
за  своего любимца,  который бесстрашно встретил бандитов и,  надо полагать,
дал им трепку.




     То  ли  Самур не  очень доверял своему другу Рыжему,  то ли проснулся в
нем, наконец, голод, но еще до возвращения кота он подполз на животе к миске
с  раздражительно пахнущей кашей и  потихоньку съел ее  всю,  да  еще  миску
облизал. И заснул.
     Рыжий  проводил  Сашу,  вернулся  и  стал  ходить  недалеко от  Самура,
притворяясь,  что занимается важным делом,  охраняя больную собаку. Он очень
заинтересовался,  почему так заспался овчар и  откуда рядом с ним неприятный
запах  болезни.  Осмелев,  подошел ближе,  заглянул в  чистую миску  и  тоже
чего-то  там лизнул.  Вот тогда Самур и  открыл глаза.  Но  не  осерчал,  не
рыкнул,  как  бывало,  а  смирно  так  посмотрел на  Рыжего,  который  стоял
сгорбившись,  в готовности номер один. Кажется, овчар даже чуть-чуть повилял
слабым хвостом, будто сказал: "Вот, брат, какие скверные дела".
     Рыжий  удивился еще  больше и,  чтобы не  оставлять никаких неясностей,
демонстративно стал  лизать миску,  даже  забрался в  нее  передними лапами.
Самур  добродушно моргал  и  смотрел на  него  снисходительным,  приветливым
взглядом. Чудеса!
     Кот повалялся на траве и  помурлыкал,  давая понять,  что овчару нечего
бояться,  пока Рыжий с ним.  Он хотел закрепить растущую симпатию при помощи
легкой  игры  с  хвостом Шестипалого,  но  тут  острое обоняние его  уловило
настолько ужасный запах,  что он подпрыгнул на месте,  как заводная игрушка,
весь взъерошился и  в  три  прыжка очутился на  крыше дома.  Но  и  там,  на
безопасной высоте, никак не мог успокоиться, вращал огневыми глазами, шипел,
впиваясь  острыми  коготками  в  почерневшую дранку.  "Опасность,  Самур!  -
говорила его поза. - Спасайся, Шестипалый, опасность!"
     Но Самур лежал спокойно,  только уши его повернулись к зарослям ежевики
да чуть подрагивал сухой от болезни, но, видимо, уже чуткий нос.
     Ожина зашевелилась,  раздвинулась,  и  в  черной дыре  показалась узкая
волчья морда.  В пасти волчица держала серое тельце задушенного зайца. Глаза
Монашки живо обежали двор,  на мгновение задержались на рыжем комке, который
весь исходил злобой и яростью на недосягаемой высоте.
     Она  опустила зайца  у  самой  морды  больного.  Самур повилял хвостом,
обнюхал зайца и отвернулся.
     Волчица быстро обежала вокруг,  нюхнула миску, опять подняла морду, чем
заставила Рыжего пережить еще  одну  неприятную минуту,  а  потом  легла  на
брюхо,  голова  к  голове с  Самуром,  и  неторопливо стала  разделываться с
принесенной  добычей.   Или  Монашка  не  была  очень  голодна,  или  хотела
раздразнить Самура и вызвать у него аппетит, только ела она неторопливо, как
будто ожидая партнера.  И Самур не удержался.  Он лизнул кровь, потом как-то
очень лениво потянул кусок к  себе,  она к  себе,  и оба заворчали.  Монашка
отпустила добычу и облизнулась. А Самур стал есть, хотя и не очень хотел.
     А что же Рыжий?
     Он  стоял  на  коньке крыши и  вопил.  Сперва тихо,  так  сказать,  для
собственного успокоения,  но  потом  разошелся и  начал  противно и  страшно
мяукать.  Воющие звуки разносились по  лесу,  как сигнал бедствия.  "Караул,
ратуйте,  добрые люди!.."  Монашка поначалу ерошила шерсть на  загривке,  но
потом  перестала  обращать  внимание  на  эти  звуки.  В  лесу  и  не  такое
приходилось слышать.  Ее  невнимание было расценено котом по-своему,  и  он,
осмелев  от  собственной  воинственности,  рискнул  спуститься  ниже,  чтобы
попробовать отогнать волчицу действием, считая, что Самур ему поможет.
     Когда Рыжий спрыгнул и боком,  боком,  изогнув спину,  как злой чертик,
стал двигаться к  Монашке,  вызывая на смертный бой,  ей надоело,  она вдруг
вскочила и,  приподняв губы  так,  что  обнажились клыки,  один  только  раз
лязгнула челюстями.  Жесткий  звук  ударил  по  ушам  Рыжего,  он  мгновенно
оказался на исходной позиции.  Ну и  ну!  А  волчица как ни в  чем не бывало
легла.
     Еще  часа три  Монашка продержала Рыжего на  верхотуре.  Уже  и  солнце
показалось,  и припекло Рыжего,  а она все не уходила.  Кот устал, он мяукал
жалобно, на коньке крыши было неудобно и жарко. Но как спуститься, когда это
страшилище!..  И  Самур  хорош.  Вместо того,  чтобы  прогнать,  лежит  себе
спокойно, ухом не поведет. И это называется дружбой!
     Монашка встала,  прогнулась животом до земли. Встал и Самур. Он сделал,
покачиваясь,  несколько шагов и опять лег, но уже не на бок, как обреченный,
а на живот. Полежал, отдохнул и еще прошелся немного, пробуя силы.
     Волчица скакнула за ограду.  Морда ее сделалась хитрой, как у лисы: "Ну
же,  ну!" Самур сел у самой изгороди.  Прыгнуть он, конечно, не мог. Монашка
снова оказалась во дворе, обежала вокруг овчара, играя, опять умчалась на ту
сторону и остановилась.
     Самур  обошел  оградку и  вылез  наружу через  дыру  рядом  с  закрытой
калиткой. О, как обрадовалась Монашка! Как забегала она вокруг овчара! И все
уводила, уводила его, пока не скрылись они оба в густых зарослях у реки.
     Обессиленный,  сползал Рыжий со своего наблюдательного поста. Он уже не
мяукал, не шипел, живот у него подтянули, словно и не было удачной охоты. Он
прошелся по свежим следам наглой волчицы, шерсть его стала дыбом и, кажется,
потрескивала от  напряжения.  Боевой дух  снова вернулся к  нему.  Явись она
сейчас, так он бы растерзал без промедления!
     Рыжий постепенно успокоился,  привычно навалился лапами на  дверь дома,
приоткрыл ее, просунулся внутрь хаты и тотчас завалился спать.
     Он и во сне переживал - дрыгал ногами и хвостом, шевелил пышными усами.
     А тем временем Монашка уводила Самура все дальше от лесной сторожки. Он
шел за ней степенно,  как на поводке, но часто ложился и лакал воду, тяжелая
голова его клонилась к  земле.  И  когда волчица,  наконец,  остановилась и,
повертевшись,  легла,  Самур вздохнул с  облегчением и тоже лег,  положив на
темно-серую спину подруги свою измученную, отяжелевшую голову.
     Лес,  подсушенный солнцем,  успокоительно шумел  вокруг  них.  Теплый и
плотный ветер падал сверху и  перебирал шерсть на собаке и волке.  Несколько
пронырливых поползней бегали взад-вперед по стволам дуба и тонкими голосами,
как  кумушки на  базаре,  без  конца о  чем-то  чирикали -  видно,  делились
новостями,  которые им без устали поставлял лес, живущий тайной и необычайно
интересной жизнью.
     Волчица и собака проснулись ночью.  Позевали.  Прислушались. Теперь лес
спал,  деревья стояли  тихие,  листва на  них  не  колыхалась.  На  высоком,
очистившемся небе ходил в дозоре молодой месяц. Серебряным серпиком двигался
он над горизонтом,  неяркий свет месяца не гасил звезд,  они кучились вокруг
него табунком любопытных ребятишек, сбежавшихся со всего небосвода поглазеть
на новорожденное диво.
     Монашка толкнула боком Самура и  побежала.  Она  проголодалась и  звала
Шестипалого поохотиться.  Он тоже было побежал, но споткнулся и остановился,
высунув язык.  Конечно,  еще не охотник.  Слаб на ногах.  Волчица вернулась,
поскулила и резко метнулась в сторону,  поняв, что Самуру с ней не тягаться.
Ушла одна.
     Он вернулся на лежку,  но не уснул,  смотрел в темноту, ничего не видя.
Было хорошо и  грустно.  Вспомнился хозяин,  его спаситель -  Саша,  и вдруг
потянуло к ним с такой силой, что Самур чуть было не завыл от тоски. Молодой
месяц стоял как раз в той стороне, где находилась лесная избушка. Что же это
он? Снова ушел...
     Самур встал и  тихонько пошел прямо на  месяц.  Неокрепшие лапы  овчара
скользили по  камням,  он пробирался сквозь чащобу рододендрона,  повизгивая
всякий раз,  когда ветка хлестала по незажившей ране,  но сила, тянувшая его
домой,  была так велика,  что,  встань на  пути колючая проволока,  он и  ее
одолел бы или умер от тоски.
     Впереди,  на  лесной  поляне,  проревел олень.  Его  низкое,  басовитое
"бээ-уа-а-а...  бэу-уа-а-а!"  прозвучало и  грозно и  просительно.  Он  звал
ланку.  Он  вызывал на бой соперников.  Самур протиснул голову сквозь кусты.
Бурая туша металась по поляне,  отсвет месяца играл на огромных рогах. Олень
то стоял,  напрягшись и гордо откинув голову,  увенчанную ветвистой короной,
то вдруг склонял сильную шею и,  ковырнув рогом землю,  резко бросал траву и
лесную подстилку за спину.  Мучаясь от переполнявшей его силы, он кидался на
кусты  и  с  треском ломал  их,  забираясь в  самую чащобу.  Потом,  утихая,
прислушивался и  осторожно  выбирался на  поляну.  Ходил  туда-сюда,  высоко
вскидывая ноги,  шумно вздыхал, и вдруг опять трубный голос разрывал тишину,
и уже знакомое "бэу-у-а-а, буу-ээ-аа!" неслось по горам.
     Самур был опытен и знал,  как опасен олень во время рева,  особенно для
него,  лишенного спасительной быстроты в ногах.  Поэтому он осторожно обошел
поляну и снова взял направление на сияющий в небе молодой месяц.
     Он  не  вспоминал о  Монашке и  не  боялся потерять ее.  Она  все равно
отыщется.  Для них обоих лес не  представлялся запутанным царством,  тропы и
запахи рассказывали сотни историй,  уже свершенных или продолжающихся во имя
жизни и потомства.  Это был обжитой,  привычный дом.  Все устремления Самура
сейчас были нацелены на лесную избушку, откуда он так необдуманно ушел.
     За горбатой Чурой посерело небо. Начиналось утро. Самур очень устал. Он
шел валкой, тяжелой походкой измученного зверя, чутье притупилось, и когда с
той  стороны реки на  него накинуло острым запахом волчьей стаи,  он  только
вздыбил  на  загривке шерсть,  но  не  почувствовал обычного боевого задора,
всегда охватывающего его вблизи смертельного своего врага.
     Это была та стая, которую он потрепал недалеко от кошар пастуха.
     Та, откуда Монашка.
     Стая,  вожаком которой был волк с  прилизанной безволосой головой.  Его
смертельный враг.  Будь Самур здоров,  с каким наслаждением бросился бы он в
бой!  Самур лег,  отдыхая и таясь, пропустил стаю и только тогда пошел опять
своей дорогой.  Если бы ветер дул от него, стая загрызла бы Шестипалого. Ему
просто повезло. Но страха он не почувствовал.
     Еще  больше  посветлели вершины гор,  только у  реки  держалась влажная
темнота,  когда  Самур просунулся сквозь заросль у  ограды лесной сторожки и
лег под самым навесом, прислушиваясь к тишине. Но то была обманчивая тишина.
От домика пахло теплым,  приятным. В доме спали люди. Через минуту Самур уже
знал кто:  хозяин и его сын Саша.  И еще Рыжий,  воитель Рыжий, тоже спавший
без задних ног.
     Из  последних сил поднялся Самур и,  пошатываясь,  дотянулся до порога.
Привычно перешагнул в  сени,  лег  на  свое  место  у  входа и  только тогда
блаженно закрыл глаза.
     Дома...




     Первым проснулся Егор Иванович.
     Он тихо поднялся,  переложил разомлевшего кота к  Саше и,  не обуваясь,
вышел.  Скрипнула дверь.  Самур поднял голову и  два  раза стукнул хвостом о
пол.
     - О-о,  Самур!  - громко и удивленно сказал Егор Иванович, опускаясь на
колени. - Что с тобой, голубчик мой? Да ты весь мокрый! Только пришел... Эй,
Александр, смотри, кто заявился! Вставай, Самур дома!
     Из  дверей выскочил кот и,  укоризненно мяукнув,  обошел собаку со всех
сторон,  принюхиваясь и  остерегаясь  подделки.  От  Самура  попахивало  тем
страшным запахом,  который загнал его вчера на  конек крыши.  Но  Шестипалый
был,  несомненно,  настоящий, тот страшный запах уступал стойкому, знакомому
запаху собаки.
     Саша одной рукой протирал глаза,  другой гладил овчара, трепал ему уши.
Смотри,  все же явился!  Насколько сильна у него привязанность к людям, если
даже волчица, его подруга, не смогла удержать!
     - Что нам делать с  ним?  -  спросил Егор Иванович.  Он осмотрел рану и
убедился, что овчар еще очень слаб.
     - Он пойдет с нами, - сказал Саша.
     - Территория заповедника,  - напомнил лесник. - Да он просто не вынесет
похода. Он же болен, слаб, ему отдых нужен.
     Саша не ответил.  Овчар лежал, понуро опустив голову на вытянутые лапы.
Ночное путешествие доконало его. А ведь Молчановым предстояла дальняя дорога
по горам,  по самому перевалу, по крайней мере, двое суток пути, а потом еще
переход  в  Поляну  или  встреча  с  Борисом Васильевичем на  далеком отсюда
Прохладном. Словом, переход не из легких, дел порядочно, и все срочные дела.
Видно, Самуру на этот раз не придется идти с ними. Как же поступить? Отвести
домой в Камышки?  Туда и обратно два дня пути. Тогда они не сумеют выполнить
задание.  Оставить здесь одного?  Если  бы  он  был  здоров!  Да  и  Монашка
непременно уведет его.  Лекарь она неплохой,  но ведь в лесу можно встретить
волчью стаю, и тогда... Привязать здесь? Он и вовсе с тоски умрет.
     Тогда Егор Иванович решительно объявил:
     - Вот что. Идем к Цибе, оставим Самура на пасеке.
     - Да это же... - Саша только руками всплеснул.
     - Иного выхода нет.  Ты не беспокойся,  Циба мне головой ответит,  если
что случится с Самуром. Пока мы ходим, он его поправит, хочет того или нет.
     Обрывок веревки,  прицепленный за  шею,  и  поводок в  руке  Саши Самур
воспринял как нечто оскорбительное.  Он уже отвык от подобного обращения, но
смирился, считая, что близкие ему люди лучше знают, что делать. Однако обида
нет-нет да и  всплескивалась.  Самур понуро плелся позади Саши,  как овца на
заклание,  часто отставал,  и тогда поводок натягивался, а ошейник сдавливал
горло. Он тихо свирепел, ощущая жгучий протест раба.
     - Ну что ты, Самур? - выговаривал Саша и ласково гладил его.
     Обида исчезала, однако ненадолго. Куда волокут его?..
     Рыжий проводил их до подъема на гору, он все время степенно и важно шел
рядом с  овчаром,  но  без  всякого хвастовства,  как добрый друг.  Чтобы не
ущемить гордость собаки,  кот не резвился и не убегал в сторону, считая, что
это  может  только раздразнить пленного товарища.  У  подъема Рыжий отстал и
залез  на  каштан,   чтобы  подольше  видеть  печальный  караван,   медленно
шествующий в неизвестном для него направлении.
     На  пасеку пришли к  обеду.  Цибы в  доме не оказалось.  Но дверь он не
запер -  значит, ушел ненадолго. Посидели у порожка. Саша снял с Шестипалого
веревку, овчар не испытал никакого желания бежать, лег рядом и закрыл глаза.
Устал все-таки, силенка не та.
     - Вот досада!  -  сказал Егор Иванович,  посматривая на часы.  - Каждая
минута на счету, а тут сиди и жди.
     Вдруг Самур поднял голову и  тихо  зарычал.  Егор Иванович проследил за
его  взглядом:  овчар неотрывно смотрел в  кусты на  дальней стороне поляны.
Потом затих, но время от времени поднимал голову и ставил уши торчмя.
     Михаил  Васильевич Циба  перехитрил Молчанова  и  на  этот  раз.  Когда
пробирался через лес,  то  не переставал хвалить себя:  как это он умудрился
сперва выглянуть!  Вот был бы номер, возникни он с винтовкой перед лесником!
Неважно,  что без дичи,  без улик. Но винтовка!.. Увидев Молчанова, которого
никак не ожидал у себя,  потому что ушел он с сыном на перевалы, увидев его,
Циба  просто обомлел.  Что  это  заладил на  пасеку?  Пока Михаил Васильевич
соображал,  скрываясь за  кустами,  Самур рычал,  но Циба не заметил собаки,
быстро ушел в  глубь леса,  спрятал винтовку и  обошел поляну кругом,  чтобы
выйти к неожиданным гостям с другой стороны.
     Циба подошел тихо,  из-за спины.  И тут произошла сцена,  которая, будь
овчар поздоровее, могла кончиться для пасечника очень печально.
     - Кого вижу!  -  тоном,  рассчитанным на  неожиданный эффект,  произнес
Михаил Васильевич и развел руками.
     Молчановы оглянулись.  Самур вздрогнул и,  собрав все  силы,  безмолвно
бросился на Цибу.  Он сшиб его с ног и нацелился на горло, но пасечник ловко
перехватил шею собаки и закричал так, что пчелы взвились над колодами.
     - Аа-а-а! - орал он на высокой ноте, сдерживая грозного овчара.
     Саша бросился в свалку и прикрыл Цибу своим телом.  Самур,  неузнаваемо
ярый,  хрипел и рвался, но слабел с каждой секундой. Руки Молчанова-старшего
уже крепко держали его за загривок.  Циба повернулся и на четвереньках уполз
в домик.
     - Тихо,  тихо, Самур, - приговаривал Егор Иванович, а сам уже накидывал
на шею ему веревку.  -  Александр,  ну-ка подсоби.  Вот так.  Сидеть, Самур!
Смотри,  как он рану свою разбередил.  Что с ним произошло?  Не могу понять.
Такой спокойный, и вот...
     Самур завалился на бок,  дышал тяжело и  хрипло.  Этот прыжок стоил ему
дорого. Ярость проходила, зато рана открылась, и он почувствовал, что сейчас
умрет.  Саша  принес  ему  воды,  овчар  лизнул  раз-другой и  закрыл глаза.
Кажется, лучше. Пусть только не показывается тот...
     Егор Иванович уже  стоял возле дверей домика и  слушал,  как бормочет и
всхлипывает перепуганный Циба, ждал, пока тот переоденется. Дверь открылась.
Лицо пасечника, белее мела, все еще выглядело испуганным, на лысине блестели
капельки пота.
     - Черт,  черт!  - твердил он и все искал глазами, где этот пес, едва не
погубивший его. - Он же бешеный, дядя Егор! Его на испертизу надо отправить.
Рази умный кобель кинется на  спокойного человека!  И  на  кого -  на суседа
твоего,  а?  Нет,  он  бешеный,  истинная правда.  Ведь он  меня жизни хотел
лишить,  ты видел,  видел? Александр, крепко держи его, я выйти хочу, понял?
Смотри не упусти. Ну и ну...
     - Садись,  Мишка, и утихомирься, - строго приказал Егор Иванович. - Вот
так. А теперь сказывай, ты где и когда встречал Самура?
     - В  глаза не  видел!  Да  на  кой он  мне,  леший!  Выходит,  я  еще и
виноватый! Что за люди!..
     - Слушай, зря он не кинется, не такой пес. Что ты ему сделал, говори?
     - Ни сном ни духом не ведаю.  И никогда, чтоб ударить или как еще. Хошь
поклянусь?
     - А кто стрелял в него?
     - В собаку? Понятия не имею. Зачем же стрелять, я ж его знаю, и он меня
тоже. Бешеный кобель, не иначе.
     - Ой, Мишка, таишь ты плохое, по глазам вижу! Если узнаю, что ты... Сам
расправлюсь властью, мне данной.
     - Дядя Егор!  Вот с  места не сойти!  Ну,  с  медведем ты меня попутал,
каюсь.  Все сполню,  мясо сдам,  как положено,  штраф уплачу, но насчет чего
другого ты зря. Неповинен я ни в чем. А что кинулся пес, так он же сбесился,
не иначе. Он и на тебя может, так что сам опасайся.
     Самур  поднял  голову,   и  этого  оказалось  достаточно,   чтобы  Циба
подвинулся к  двери.  Но  овчар уже не мог сделать зла.  Все в  нем погасло,
ослабело, сейчас он хотел только одного - чтобы оставили его в покое и чтобы
сидел рядом с  ним Саша и  гладил,  гладил и  говорил ему что-то  ласковое и
тихое.  Взрыв ярости против этого лысого человека, чей вид и запах напомнили
ему страшную ночь, и эти сапоги, которые били его, уже смертельно раненного,
там,  у  лесного домика,  -  все отошло куда-то  далеко-далеко,  подернулось
туманом,  и сейчас он хотел только покоя. Саша и отец переглянулись. Неужели
все-таки Циба был там, у домика? Не хотелось верить. Сосед - и вдруг...
     Егор Иванович сказал:
     - Ладно,  мы к  этому еще вернемся.  Но ты в  чем-то повинен перед моим
овчаром. Не бешеный он. Просто мстит тебе за обиду. Лучше скажи, Михаил, все
равно узнаю.
     - Не в  чем мне виниться,  дядя Егор.  -  Циба прижал ладони к  груди и
смотрел на лесника глазами невинного младенца.
     - Не верю,  -  сказал лесник.  -  Учти, с моим Самуром нельзя шутить. И
если ты не хочешь неприятностей,  сдружись с ним. Иначе беда. Он не простит.
Это мы вот здесь, а если один на один встретишься? Кто тебя спасет? Уж лучше
ты с ним лаской, лаской, может, и забудет он про старую обиду.
     - Да будь он проклят, чтобы я!..
     - Напрасно, Миша. Мало ли что. В общем, советую подружиться.
     - Боюсь я его, дядя Егор. Вон как зырит...
     - В него стреляли недавно. Больной он.
     - Ух ты! А кто?
     Егор Иванович усмехнулся:
     - Тебе лучше знать.
     - Уж не на меня ли грешишь? Да я, если хочешь, могу и...
     - Клятву твою знаю. Молчи. - И, перед тем как сказать о главном, сделал
паузу.  Потом твердо произнес:  -  Вот что мы сделаем: оставим Самура здесь.
Поправь его, выходи, поставь на ноги.
     - Ни в жисть! - Циба выставил перед собой ладони.
     - Еще раз говорю:  в твоих же интересах,  Мишка. Подружишься - он обиду
забудет.
     Циба  призадумался.   Перспектива,  конечно,  заманчивая.  Если  собака
лесника будет  видеть в  нем  второго хозяина,  это  сулит некоторые выгоды.
Овчар не  тронет его,  след не возьмет,  так что...  Но с  другой стороны...
Вдруг не простит той ночи?  Поправится,  выждет момент -  и  тогда прощайся,
Миша, с белым светом. Ишь, ведь прямо на горло целился.
     Он сказал, притворно вздыхая:
     - Это все преотлично,  дядя Егор.  А ну-ка он сдохнет за эту неделю? Ты
же меня тогда...
     - Тогда не жди хорошего, Мишка, это точно. Спрошу по всей суровости, по
закону леса.
     Саша сидел как на иголках. Оставить Самура этому субчику? Но предложить
что-нибудь лучше он не мог. Ведь им на перевалы надо!
     - Боюсь я его, - откровенно признался Циба.
     - Вон у тебя балаган стоит.  Выкинь рухлядь,  дверь крепкая.  Сена туда
натаскаем,  пусть  лежит и  поправляется.  Мяса  немного возьмешь из  бочки,
вымачивай и  корми.  Всякая живая  тварь руку  кормящего благословляет.  Это
известно. Ну?..
     - Ладно,   считай,  договорились.  У,  чертяка!  -  тоном  ниже  сказал
пасечник, обходя смирно лежавшего Самура.
     Все дальнейшее Шестипалый воспринимал как дурной сон.  Его перетащили в
щелистый,  деревянный балаган,  где хранились старые колоды.  По совету Цибы
укрепили дверь,  сделали новый засов,  поставили поилку так, чтобы наполнять
ее  водой снаружи.  Он  лежал и  смотрел.  Но  еще не  понимал,  к  чему все
приготовления,  только сделалось ему  тоскливо,  хотелось тихо скулить и  не
упускать из  поля  зрения суетливых своих друзей,  ради  которых ушел он  от
Монашки.
     - Все будет хорошо,  Самур,  все будет хорошо,  - с какой-то притворной
сладостью повторял Саша,  но  от  этих  слов  хорошо  Самуру  не  делалось -
наоборот, усиливалось беспокойство.
     Он вдруг увидел,  что хозяин и его сын взвалили рюкзаки и стали рядом с
этим ужасным человеком,  и он засмеялся,  этот человек,  и сказал,  чтобы не
беспокоились,  уж  он-то выходит кобеля,  поставит на ноги,  раз такое дело.
Потом дверь заперли. Самур поднялся из последних сил и ткнулся носом в щель.
     - До свидания, дружок, - сказал Саша и, просунув руку, погладил его.
     - Крепись,  старина,  -  произнес хозяин. - Мы скоро вернемся за тобой.
Отдыхай, набирайся сил.
     И они пошли по тропе все дальше от балагана.
     Хриплый лай раздался им вслед.  Потом Самур завыл. Сперва тихо, а потом
громче и громче,  чтоб слышали они,  ушедшие далеко, чтобы вернулись и взяли
его с собой.
     - А ну,  цыц! - по-хозяйски крикнул пасечник и стукнул палкой по доске.
Самур мгновенно ощетинился,  но  замолчал и  лег на  свежее сено,  обреченно
опустив голову на передние лапы.
     Предали!
     За все,  что он сделал. За любовь, за отвагу и дружбу. Заперли в клетке
и поставили над ним чужого, ненавистного человека.
     Самур не дотронулся до еды вечером.  Отвернулся от мяса и утром. Лежал,
закрыв глаза, и ничего хорошего от жизни не ждал.
     Он  не  знал,  что  у  людей есть  долг,  чувство ответственности перед
другими людьми и что этот долг иногда бывает сильнее всех других чувств.


                              Глава четвертая






     Километра за четыре до лесной избушки, где тропа извилисто спускалась в
глубокую долину  реки,  Егор  Иванович свернул налево  и  пошел  по  дикому,
нехоженому лесу, стараясь держаться хребтины длинной горы.
     Саша следовал за ним.
     В  ушах его  еще долго стоял хриплый лай и  тоскливое завывание Самура.
Жалость к  своему четвероногому другу  больно царапала сердце.  Что  там  ни
говори,  а поступили они с больной собакой не лучшим образом.  Саша вздыхал,
мучил себя,  но  понимал,  что обстоятельства сильнее его желания.  Вот оно,
пятнадцатое число...
     Больше всего Саша боялся,  что этот лысый пройдоха сделает что-нибудь с
Самуром. Убьет или отравит, а потом скажет, что сбежал.
     И зачем только Самур вернулся! Бегал бы со своей волчицей, поправлялся,
а потом...  Он не верил,  что собака может изменить людям,  считал,  что все
равно придет домой.
     Егор Иванович шел молча,  но по тому,  как нервно покашливал он и какие
грустные были  у  него глаза,  Саша догадывался,  что  и  отцу нелегко.  Вся
надежда на  то,  что  Циба трус и  только из  страха перед лесником сохранит
овчара.  Да,  все  это  так.  И  тем  не  менее  чувство острой  вины  перед
четвероногим  другом  не   давало  ему   покоя.   Надо  же   так   сложиться
обстоятельствам!
     Тропа  в  лесу  извилисто бежала  по  хребтине  невысокого увала.  Егор
Иванович шел  уверенно,  как  ходят по  знакомой дороге.  Серый от  стирки и
дождей рюкзак ловко висел у  него на ремнях,  сбоку болталась фляга в чехле,
карабин  он  повесил  через  грудь  почти  горизонтально,   ружейный  ремень
перекинул на  шею,  а  руки  чуть приподнял и  положил на  карабин;  большие
кирзовые сапоги лесник ставил уверенно и точно, ни разу не поскользнувшись и
не  оступившись.  Ему  как-то  удавалось миновать заросли  рододендрона,  их
темно-зеленые густые кущи Саша все время видел то  справа,  то  слева;  путь
проходил по  каменистому взлобку  горы,  заросшей дубовым и  грабовым лесом.
Саша и не догадывался,  что отец все время идет по звериной тропе.  Кабаны и
косули -  отличные знатоки леса -  ходят по  самым выгодным направлениям,  и
лесник не ошибался,  когда выбирал этот путь и  для себя.  Без троп в лесных
горах ходить попросту нельзя.
     Вскоре они вышли на  голую от  леса лужайку и  сделали короткий привал.
Саша  широко открыл глаза:  уж  больно красивый вид  открылся перед ним.  Он
пошел было вперед, но отец предупредил:
     - К самому краю не подходи. Осыпь.
     С  той стороны лужайка,  покрытая светло-зеленым вереском,  обрывалась.
Заглянув  вниз,  Саша  почувствовал  легкое  головокружение.  Гора  страшным
обрывом уходила метров на семьсот, оголенный бок ее, словно срезанный ударом
гигантского топора, белел острыми выступами скал, языки щебня круто сползали
вниз.  На  дне,  затянутом темной голубизной,  стоял какой-то нерасчесанный,
перепутанный лес,  там валялись сломанные пихты,  похожие на  омытые дождями
кости изуродованного скелета.  На  опушке леса переплелись сухие,  без коры,
стволы бука и граба,  мертвый подлесок и ветки.  Хаос.  Громадная могила, на
дно которой сброшены трупы деревьев вперемешку с камнями.
     - Вот это да! - сказал он, отшатываясь.
     - Снег поработал,  -  отозвался отец.  - Зимой отсюда лавина упала. Как
бритвой срезало лес.
     Они  устроились у  костра.  Саша  лениво жевал  кусок  вареного мяса  и
смотрел,  смотрел, не в силах оторвать взгляд от чуда, которое открывалось с
высоты.
     Егор Иванович протянул руку:
     - Видишь вон ту зеленую гору?  Смотри ниже, она в тени. На ней остались
военные рубцы. Там проходил передний край обороны.
     - Мы пойдем туда?
     - Непременно.  Горка эта  добре как  кровью полита.  Там до  рукопашной
доходило. С "эдельвейсами".
     - С кем?
     - Так у немцев горная дивизия звалась.  Егеря. Опытные бойцы. Ну, мы им
дали, этим альпийским стрелкам. Жаркое дело случилось.
     Черный от  тени  хребет лежал  по  ту  сторону страшного провала.  Саше
сделалось жутко от одной мысли, что надо спускаться по почти отвесной скале.
Конечно, если не смотреть вниз, то можно...
     Егор Иванович стал собираться. Уложился, взвалил рюкзак, осмотрел место
бивуака:  не осталось ли чего и  потух ли костерок?  Только тогда надел свою
форменную фуражку с  зеленым кантом и  золотыми дубовыми листочками и  пошел
вперед так уверенно, словно по городскому тротуару.
     Они не стали спускаться в опасном месте. Егор Иванович даже не глянул в
провал,  а пошел забирать левей и левей,  все по лесу,  чуток вниз,  пока не
оказались они в седловине между гор,  и только тогда Саша понял,  как удачно
нашлась на их пути эта седловина,  соединяющая два хребта: ведь они выбирали
трассу для ветеранов, которым трудно будет одолеть крутые подъемы и спуски.
     Ночевали почти на  обещанном "переднем крае".  Еще не  зашло солнце,  а
Егор Иванович отыскал сухое углубление под скалой, свалил рюкзак и сказал:
     - Собери валежнику, Александр. Чтоб на всю ночь.
     - Может,  еще пройдем?  -  спросил Саша,  которому не терпелось увидеть
старые окопы и блиндажи.
     - Утром, утром. Не торопись.
     Разожгли костер,  поужинали. Еще не стемнело. Ниже этого бивуака чернел
сумрачный и  кудрявый каштановый лес.  Что-то  знакомое угадал Саша  в  этом
лесу. Бывал он здесь, что ли? Егор Иванович сказал:
     - Сюда ты не забирался.  А  лес внизу тебе знаком.  Тут верстах в  семи
наша хата стоит.
     - Я погуляю, - сказал Саша.
     - Смотри не заблудись.
     - Далеко не пойду. Спущусь немного.
     Да,  тот  самый лес.  Вот и  ручей,  здесь его истоки,  зарождение.  Он
тоненький,   слабый,  часто  пропадает  в  камнях.  А  ниже  уже  ворчливый,
серьезный. Там и водопад, из которого сто лет назад черкешенки брали воду. И
каштаны знакомые.
     Саша подошел к ручью и с наслаждением напился холодной, вкусной воды. В
лесу было тихо,  как на  кладбище.  Но  это обманчивая тишина.  Здесь судьбы
людские.  Множество поколений оставило в  горах Кавказа свой след.  А  какой
след оставит его поколение?..
     Он стал подыматься наверх, к отцу.
     Стемнело.  Красное  пятнышко костра  светилось в  черноте  ночи.  Огонь
пропадал за  стволами,  на  миг возникал в  прогалине леса,  как мигающий на
берегу маяк,  и  опять исчезал.  Егор Иванович лежал на  куче пихтовых веток
лицом к огню и читал Бунина.
     - Нагулялся? - спросил Егор Иванович, отрываясь от страницы.
     Саша кивнул и стал устраивать себе постель.




     За ночь привалил туман и пленил горы.
     Когда проснулись и раздули едва тлеющий костер, вокруг стояла молочная,
сырая пелена.  Туман пропитывал лес,  проник в самые густые заросли,  оседал
между камнями и скрывал от взора тропы и перспективу.  За пять шагов Саша не
видел даже высокую скалу.
     Мир как бы замкнулся вокруг них и  страшно отсырел.  Хотелось спать или
лениво потягиваться.
     Но Егор Иванович уже успел сходить за водой,  повесил котелок с  чаем и
теперь своим ножом нарезал холодное мясо.  У него на поясе всегда висел этот
нож,  неизменно приводивший Сашу  в  веселое  настроение:  огромный  косырь,
наверное в  килограмм весом,  с одной стороны острый,  с другой зазубренный,
как пила.  Лесник сам сделал для него кожаные ножны с  деревянными щечками и
всегда носил это гигантское оружие при себе.
     Нож на все случаи жизни, как мог убедиться Саша: им можно было починить
карандаш  и  двумя  ударами  перерубить ветку  в  руку  толщиной,  если  она
загородила  путь;  нанести  смертельный  удар  разъяренному медведю,  когда,
раненный,  кидается он  на  человека,  и  нащепать тонкой лучины для костра;
распилить мозговую кость или  вырезать колоду для  поилки -  все можно таким
кинжалом.  Сейчас Егор  Иванович резал этим  ножом аккуратные ломтики мяса и
раскладывал их  на  хлеб.  А  когда они  поели и  напились чаю,  заваренного
смородинным листом, он вырезал своим ножом большой ломоть глинистого дерна и
накрыл им еще горячие угли костра. Хоть и сыро вокруг, а все же...
     - Куда мы пойдем? - спросил Саша. - Ничего не видно.
     - Носки своих кедов видишь?
     - Заблудимся.
     - И   в  хорошую  погоду  с  дурной-то  головой  закрутишься.   Топаем,
Александр. Смелей. Сырость скоро кончится.
     Сперва они шагали вниз,  еще вниз,  потом стали некруто подыматься. Лес
поредел,  остались одни  буки;  вдруг повеяло свежим ветром,  туман вроде бы
стал жиже, задвигался, и совсем неожиданно они вынырнули из молочной пелены,
как водолазы из моря.  Туман сделался по грудь,  потом по пояс, по колени и,
наконец,  прилег на землю. А вокруг них, наподобие цветного широкоформатного
кино,  возникли вчерашние горы -  близкие и  далекие,  а над горами голубое,
совершенно чистое небо и простор, такой простор!
     - Вот теперь смотри и запоминай маршрут, - сказал Молчанов.
     Перед ними  возник голый гребень перемычки от  одной вершины к  другой.
Довольно неприятная,  с точки зрения Саши,  нехоженая дорожка шириной в метр
или чуть меньше, заваленная щебнем и глыбами камня.
     - Нам туда? - спросил Саша, немного поотстав.
     - Олени  эту   дорожку  бегом  пробегают,   -   сказал  Егор  Иванович,
оборачиваясь.  -  Ты  не смотри по сторонам,  а  под ноги,  под ноги.  Земля
твердая, не бойся.
     - Я и не боюсь, - сказал Саша обиженно.
     - А чего же тебя качает?
     - Это я так. - Он взял себя в руки.
     Они  прошли примерно треть этого опасного участка,  и  Саша  все  время
чувствовал,  как тело его,  независимо от желания,  клонится то в одну, то в
другую сторону, провалы справа и слева тянули к себе с неудержимой силой, и,
только опустив глаза под  ноги,  можно было  подавить эту  противную тягу  к
пустоте.
     - Эт-то что еще? - сказал вдруг Егор Иванович и остановился.
     Саша  ткнулся носом в  его  рюкзак.  Из-за  плеча увидел:  навстречу им
спокойно шагала крупная медведица,  а  позади,  ну  точь-в-точь как  Саша за
отцом, двигался медвежонок. Вот так встреча!
     Разойтись они, конечно, не могли.
     Ветер  тянул  сбоку,   медведица  смотрела  себе  под   ноги  и   часто
оглядывалась -  видимо,  боялась за малыша,  который, в общем-то, уже не был
малышом,  так, с дворовую собаку, - и по этой причине заметила людей гораздо
позже, чем они ее. А увидев, никак не могла сразу сообразить, что это такое.
Она остановилась,  даже приподнялась на дыбы и  все нюхала,  нюхала,  водила
туда-сюда  носом,  но  вперед  уже  не  шла.  Медвежонок  за  широким  задом
родительницы ничего не видел,  вынужденную остановку он использовал для игры
- спускал вниз камни с  тропы и  озорно смотрел,  как летят они,  подымая за
собой целую лавину камнепада.
     Может быть, медведице еще не приходилось видеть человека так близко - а
их разделяли от силы пятьдесят метров,  -  да еще сбивали с толку черные усы
Егора  Ивановича и  ружье,  которое  висело  поперек груди,  отчего  человек
казался ей коротким крестом, во всяком случае, она минуты три никак не могла
решить,  сближаться ей  или  удирать от  странных существ.  А  тут  еще Егор
Иванович взял  да  прикрыл лицо  фуражкой,  чтобы  не  увидела она  глаз,  и
решительно пошел на медведицу.
     - Ружье! - шепнул Саша, досадуя, что отец не взял карабин на изготовку.
Егор Иванович только головой крутнул. Обойдется.
     Сорок метров.  Тридцать. Медведица стоит на задних лапах, тихо рявкает,
топчется,  то  назад  посмотрит,  то  вперед.  И  вот  тут  ветерок донес ей
недостающую информацию.  Как она вздрогнула и испугалась! Мигом повернулась,
рявкнула на медвежонка, и он, догадавшись, что объявлена нешуточная тревога,
галопом поскакал назад,  она за ним,  только оглядывается, не догоняют ли. А
когда  опасная тропа  кончилась и  узкий  гребень влился  в  кустарник,  она
остановилась на мгновение,  подняла голову над березками и,  еще раз рявкнув
что-то негодующее, исчезла со своим маленьким в зарослях мелкого бука.
     - Вот и все, - сказал Егор Иванович.
     Саша засмеялся. Страхи остались позади.
     - Слыхал,  как  она  упрекнула нас?  Прорявкала,  что  мы  недостаточно
воспитанные, женщине с ребятенком дорогу не уступили, заставили назад идти.
     Улыбнулся и Егор Иванович:
     - Тон у нее был явно недовольный.  И замечание, в общем-то, правильное.
Примем к сведению, Александр, хоть в лесу и свои законы.
     Встреча не столько испугала,  сколько развеселила. А Саша спросил себя:
будь с ними Самур, как поступил бы он?
     Ах, Самур, Самур! Как тебе там живется?..
     Егор  Иванович прибавил шагу,  быстро  прошел  через  мелкий  березняк,
остановился и  как-то тревожно осмотрелся.  Потом зашагал левей,  на пологий
склон, вдруг опять остановился, снял фуражку и наклонил голову.
     Ничего особенного Саша не увидел.  Росли три березы от одного корня,  а
под ними поседевшая травка мятлик с  шелковыми кисточками и еще стоял пенек,
не пилой отрезанный, а топором срубленный. Черный пень, очень старый.
     - Ты чего, па? - спросил он.
     - Однополчане мои здесь,  - Егор Иванович кивнул на деревья. - Положили
мы их неглубоко,  березку воткнули,  ишь разрослась. Как же ребят тех звали,
дай  бог памяти?  Одного-то  Петром величали,  Кривулин по  фамилии,  из-под
Рязани,  есть там поселок такой,  Солотча называется.  А  вот других двух...
Нет, не вспомню, годов-то сколько минуло!
     Он вздохнул,  поднял голову и осмотрел лесок,  заросшую кустами поляну,
каменный гребень, за которым круто падала гора. До боли знакомые места.
     - Ну, вот тебе и наше военное хозяйство, Александр.
     - Хозяйство? - переспросил Саша, не увидев ничего, кроме камней.
     - А  вот...   Там  были  зимние  квартиры,   землянки,   значит.   Ишь,
пообвалились,  только ямы да  гнилой накат.  А  у  самого гребня наши окопы,
немцы оттуда наступали,  минометы у  них во-он  там стояли,  мы их дважды по
ночам в тылу брали. Подкрадемся по лесу - и нема "эдельвейсов", да еще трубу
и мины утянем, по их же порядкам и бьем наутро, будим к завтраку.
     - Сюда приведем ветеранов?
     - Обязательно, Александр. Передний край обороны Кавказа.
     Саша смотрел в  оба,  глаза у  него блестели.  Они шли вдоль широкого и
пологого гребня, отец показывал извилистые, полузасыпанные траншеи. Он вдруг
нагнулся и поднял истлевшую пулеметную ленту,  нашел кучу зеленых от плесени
гильз,  взял в руки,  и они рассыпались,  только ободки остались. На толстой
ветке  изуродованного граба  Саша  заметил  почерневшую от  времени немецкую
каску с характерным обрезом краев. Она висела на ржавой проволоке.
     - Это наш ротный умывальник, ребята приспособили.
     Увидели блиндаж,  где располагался пункт связи. Он уцелел. Возле задней
стены стоял столик,  а на нем выросли две поперечные полоски земли и песка -
просыпались  сквозь  щели  в  накате,  на  полосках  росла  какая-то  хилая,
светло-зеленая травка, вытянувшаяся в сторону света, к дверям. И этот стол с
грядочками,  и  натеки  песка  из-за  лопнувших  досок  обшивки,  и  обрывок
обуглившейся бумаги,  видно письма,  засунутый в свое время в щель стены,  -
все говорило о том, что никто тут не успел побывать с тех далеких, тревожных
дней, когда небо гремело над притихшими горами.
     - Вот,  поди же  ты,  ни шакал,  ни медведь,  ни любопытная лисица даже
близко не подходят,  не говоря уже о косулях и сернах. Чуют дух войны. Такая
ядовитость от нее для всей природы!
     Егор Иванович присел на лавку в блиндаже и закурил.  Произошло чудо. От
дыма одной сигареты ожила,  затеплела землянка, стала домовитой, как обычное
жилье. Чуть поднови ее, вымети, и живи себе сколько надо.
     Впрочем, нет, не нужна нам обжитая военная землянка. Пусть остается она
как памятник тяжелых лет. Как остались черкесские камни в лесу. Как дольмены
далекой эры.  Не  будем обживать и  подновлять военные блиндажи на  Кавказе.
Есть дела поважней. И повеселей.
     Еще  одну ночь провели Молчановы на  перевалах,  они поднялись выше,  в
зону   альпийской  растительности,   где   леса   отходят,   а   прекрасный,
многометровый бук начинает даже в  затишке стелиться по  земле,  прижимаемый
метелями и холодами в студеное время года.
     - Сюда немцы не выходили,  - сказал Егор Иванович, - но войска тут тоже
стояли,  наши ближние тылы,  можно сказать.  Тогда-то и  выбили в  горах все
живое,  чуть ли  не  последнего оленя перевели.  Да  еще  немцы десанты свои
пробовали бросать сюда,  те  десанты нам множество хлопот наделали.  Могилки
тут везде разбросаны,  теперь не сыщешь,  ливнями их сровняло.  Разве кто из
ветеранов вспомнит, куда опускали друзей-товарищей...
     К вечеру они вышли на туристский приют.
     Сборные финские домики, поставленные под одну крышу, пустовали. Туристы
в это время года ходили уже редко,  сезон заканчивался, но постели на приюте
были в полном порядке.
     И  Саша  и  Егор  Иванович знали хозяина приюта.  Он  пять  годов кряду
приходил в  горы  из  Желтой Поляны на  весь туристский сезон,  привязался к
месту,  да и гостям пришелся,  как говорится,  ко двору. И уж ничто не могло
оторвать его от этой хлопотливой и трудной работы.
     - Шастает где-нибудь в  ущельях,  козочек пугает,  -  грубовато-ласково
сказал  про  него  Егор  Иванович.  -  Вот  тут  и  дождемся  нашего  Бориса
Васильевича,  если он,  конечно, не забыл про пятнадцатое число. Маршрут для
гостей мы, в общем, осмотрели. По-моему, не очень трудный, Александр?
     - Только гребень тот...  -  Саша боялся,  что не  каждый найдет в  себе
смелости пройти по острому лезвию каменного ножа.
     - Вообще-то правильно:  ветераны - люди старые, больные, можно провести
низом,  чтобы не утруждать.  Но только, я думаю, не испугаются они и гребня.
Как  взыграет ретивое,  как  вспомнят,  так  не  удержишь,  вот  посмотришь,
взовьются по  тому  опасному  месту  и  на  исторические высотки  непременно
подымутся.
     Далеко у реки замаячила одинокая фигура.  Человек нес на спине огромный
пук сухого плавника,  перехваченного ремнем.  Саша пошел навстречу,  заранее
улыбаясь.  Хозяин лесной гостиницы Александр Сергеевич,  его тезка,  изволил
припожаловать. Егор Иванович сидел у костра и усмехался в усы.
     Заведующий приютом свалил плавник,  снял с  шеи ремень от  бинокля.  Не
здороваясь, сурово нахмурясь, сказал в пространство:
     - Ходють тут  всякие по  горам,  нет,  чтобы пожалеть старика,  самим о
дровах позаботиться...  Носи им,  горб утруждай.  Здорово,  что ли. Ты живой
еще, Егор? Не съели тебя волки-рыси?
     Он подошел к Молчанову и толкнул его коленом.
     - Вот возьму карабин,  да прикладом!  - в том же тоне ответствовал Егор
Иванович и  поднялся.  Ростом  одинаковые и  одетые  одинаково,  они  близко
глянули друг  на  друга,  прищурились и  вдруг обхватили ручищами за  плечи,
обнялись крепко, до хруста в костях.
     - Есть  еще  порох  в  пороховницах!  -  весело говорил Егор  Иванович,
пошлепывая по плечам друга.
     - Да и ты железный человек,  -  потеплевшим голосом отозвался Александр
Сергеевич. - Ну, здорово еще раз и ты, сынок. Каким ветром в наши края?
     Был Сергеич широк в  плечах,  но немного худоват с  лица и  телом,  да,
конечно,  постарше Молчанова годами.  Ходил он уже сутулясь, плечи выставлял
вперед,  а  на  лице  его,  заросшем рыжеватой щетиной,  все  время  бродила
насмешливая улыбка.  Видать,  любил он послушать шутку,  и  сам не прочь был
разыграть кого угодно. В общем, веселой души человек.
     Не дожидаясь ответа на свой вопрос, Сергеич продолжал:
     - А я как раз, грешник, шел и, само собой, думал, с кем бы мне стопочку
опрокинуть.  До того одиноко на приюте,  только хмельным делом и заниматься.
Вот и наскулил себе приятелей. Ты, я вижу, с фляжечкой, Егор?
     - Есть маленько,  приберегли для  тебя,  знаем,  какой забулдыга ведает
здешним приютом.  И  как ему доверили высокий пост,  ума не приложу!  Тысяча
семьсот метров над уровнем моря! Подумать только, куда вознесся!..
     Трезвость Сергеича в  Желтой Поляне давно стала присказкой.  В  рот  не
брал хмельного. А поговорить на эту тему, подразнить страсть как любил.
     - Дак ведь кто назначил-то, он и сам не прочь. Рыбак рыбака...
     - Постреливаешь небось, старый грешник?
     - Без ружья сижу,  Егорушка.  Не так соблазнительно,  когда вокруг тебя
козы прыгают.
     - А бинокль чего ради таскаешь? Высматриваешь туров?
     Сергеич оглянулся по  сторонам,  словно  боялся  лишних  свидетелей,  и
сказал, заговорщицки понизив голос:
     - Потешные картины  рассматриваю.  У  меня  за  рекой  медвежья берлога
имеется и  полный  двор  детишек.  Интересуюсь ихней  жизнью.  Близко-то  не
подхожу,  спугнуть боюсь,  а  в бинокль хорошо вижу.  Медведка,  стало быть,
взрослая, два годовика и, само собой, малыш. Хороводы водят, играют. Потеха!
     - Водил бы  своих туристов на представление,  по двугривенному с  носу.
Экзотика, они это любят.
     - Что ты, Егор! Никому ни слова! Выследят, тогда удержу не будет, так и
присохнут к берегу,  а медведку,  само собой,  спугнут.  Я и сам хожу, когда
никого нет,  чтобы не  увязались.  Это только тебе да Сашке твоему по дружбе
открылся.
     - Где берлога, Александр Сергеич? - не утерпел Саша.
     - Во,  видал?  Уже взыграло.  Нет,  Сашка,  не пущу!  Тебе скажи,  ты -
другому,  третьему, и пропала моя панорама. А так вот уже два годика потешаю
сердце и косолапым жизнь не ломаю.  Ты ж не утерпишь, - уже мягче, понемногу
сдаваясь, сказал он.
     Саша поднял левую руку, сжал пальцы в кулак, один мизинец выставил. Это
означало мужскую верность слову.
     - Ладно,  кореш,  уважь парня.  Он  никому.  Видел,  какой у  них  знак
имеется, у молодежи-то?
     - Смотри,  Сашка. Проболтаешься - все. Тогда обходи мой приют стороной,
хоть твой папаша и  начальство.  На  вот бинокль,  иди.  Видишь серую скалу?
Оседлай ее тихо-смирно, гляди на тот берег, где валун большой. Они сейчас на
зорьке как раз балуют.  Топай.  А мы здесь,  само собой, потолкуем про жизнь
стариковскую, про болезни свои.
     На серой скале у Сергеича уже обжитое место -  клок сена,  два камушка,
чтобы класть бинокль.  Саша  живо  нашел скрадок,  улегся и  навел оптику по
глазам. Есть, увидел!..
     Берлога на  том  берегу особенная -  каменистый холм,  а  под  ним  два
плоских камня  шатром,  вход  замаскирован кустами шиповника.  Одним словом,
пещера.  Хозяева ее  в  этот час не сидели под холодными сводами:  медведица
валялась с  боку на  бок  по  нагретым камням возле холма,  а  малыш,  очень
похожий на  того,  что бежал с  узкой тропы,  прыгал на  мать и  отскакивал,
понарошку скаля зубы.  Два повзрослее,  второгодки, чинно ходили недалеко от
берлоги,  отворачивали камни и  совали себе в  рот  личинки.  Делали они эту
работу лениво - видно, не потому, что были голодны, а просто чтобы скоротать
время.
     Мама-медведица выглядела старой,  светло-бурая шерсть на  животе у  нее
свалялась, глазки заросли, а на голове светилась редкая прилизанная шерстка.
Она играла с сыном без азарта,  лениво и, откидывая голову, закрывала глаза.
Тогда медвежонок кидался ей на шею, всей пастью захватывал шерсть, давился и
кашлял. Братья оглядывались, пожалуй, говорили друг другу: "Вот дурень!" - и
опять принимались катать камни.  Один из них побежал к  реке и бултыхнулся в
воду.  Тотчас рванулся к реке и малыш.  Мать вскочила,  рявкнула.  Куда там!
Если  старшему  можно,  то  почему  ему...  Медвежонок бухнулся в  затончик,
фыркнул от  удовольствия,  хотел было поплавать,  но  тут  поднялся еще один
фонтан брызг, медведица так поддала ему, что он буквально вылетел из воды и,
выгибая спину,  отряхиваясь и  смешно  оглядываясь,  юркнул  в  спасительную
берлогу. Мать не догнала его, да, наверное, и не хотела догонять, она только
легла у входа,  загородив неслуху путь.  Не понимает он,  как опасна быстрая
вода.
     Прошло  не  более  минуты,  а  за  спиной  ее  уже  выглянула смущенная
мордочка,  медвежонок пробрался к маминой голове,  потыкался носом,  лизнул,
обнял лапой -  и сердце ее оттаяло.  Она посторонилась,  медвежонок вынырнул
сбоку и стал бегать по кустам.  Увидев, чем занимаются братцы, тоже принялся
катать уже катанные камни,  осерчал, что нет добычи, и воровато подобрался к
старшему в  надежде полакомиться чужим добром.  И тут заработал вторую,  уже
далеко  не  родственную оплеуху.  Вой  его  достиг  другого  берега.  Видно,
всерьез.  Медведица встала и коротко проревела что-то вроде:  "Нельзя же так
маленького!"
     Потом все четверо ушли в лес. Темнело. Наступало время серьезной охоты.
     По  реке  тянуло холодом.  Саша  опустил бинокль и  слез со  скалы.  Он
замерз, крутой подъем к домикам прошел рысцой и, только когда увидел красный
глазок костра и две склоненные над огнем фигуры,  пошел редким шагом,  чтобы
перевести дух. От костра хорошо попахивало. Конечно, горячий чай. И лепешки,
которые мастерски умеет печь Александр Сергеевич.
     - Ты мне не сглазь животину,  -  сказал Сергеич,  подвигаясь у  костра,
чтобы дать  место Саше.  -  У  папаши твоего вон  какой черный глаз,  того я
только из-за глазу не пущу до медведей, но и ты, само собой, опасный, потому
как ветка от одного дерева.  Так что, если моя медведка заболеет или на пулю
нарвется -  виноватый будешь,  Сашка. А сейчас бери кружку и ешь мою горячую
кулинарию.
     - Там у  него зоопарк!  -  возбужденно сказал Саша.  -  Не  медведи,  а
красавцы!  Маленький - точь-в-точь как тот, на тропе. Ты рассказал Сергеичу?
Вот мы встретили, а?
     - Жди...  Он же молчун от природы, твой папаня. С причудами. Нет, чтобы
старому   приятелю   окорочек  притащить:   на,   мол,   земляк,   побалуйся
медвежатиной,   так  он  и  мне  еще,   само  собой,   грозит  за  возможное
браконьерство.  Значит,  как же это по-твоему: живи среди дикого зверья и не
моги?
     - Не моги, - спокойно ответил Егор Иванович.
     - А  другие охальничают.  -  Он  сделался серьезным и,  поймав на  себе
пытливый,  требующий взгляд  лесника,  продолжал:  -  Слышу  по  ночам,  как
постреливают. Звук-то далеко идет. И все там, от юга.
     - Здесь никто не появлялся?
     - Они обходят приют,  побаиваются.  Пастухи толковали,  отбил ты у  них
поживу, разозлил.
     - Пришлось, - скупо признался Молчанов. - Они за мной уже охотятся. Как
видишь, неудачно. Но собаку покалечили.
     - Вот пакостники!  Туристы сказывали, им на Кардываче встретились одни,
мясцо продавали, само собой, по дешевке.
     - Кто такие, не признали?
     - Люди с того края. - Он махнул к морю.
     - Одна шайка,  -  заметил Егор Иванович. - Но как они сюда пробираются,
не знаю. Без проводника пройти нельзя, сам знаешь, какая глушь в верховьях.
     - Наводчик у  них  есть,  само  собой.  Ты  за  своими камышанцами,  за
суседями последи. Не из них ли кто подрядился и проводит кратким путем...
     Они оба задумались.
     Нелегкий труд приняли на свои плечи работники заповедника, когда решили
возродить на  Кавказе былые стада диких животных.  В  годы войны да и  сразу
после войны здесь охотились все, кто мог стрелять или имел оружие. Сперва по
нужде,  а потом уже и по привычке,  брали в горах кого придется,  на даровой
заработок зарились.  Почти выбили благородного оленя,  уничтожили завезенных
до  войны  зубров,  ополовинили стада  туров и  серн,  почти совсем порешили
кабанов,  а медведя постреляли - несчетно. К тому времени развелось по лесам
видимо-невидимо волков,  рыси,  а  это  тоже  охотники заядлые,  не  столько
съедят, сколько разорвут для своего удовольствия. За десяток неблагоприятных
лет поредело в лесах,  затихла тайная жизнь, уцелевший зверь подался в самые
неприступные дебри.  И  Кавказ  как-то  притих,  затаился в  ожидании лучших
времен.
     Тогда-то  и  поднялись на защиту природы все,  кто любит горы и  жизнь.
Пошли в  лесники,  наблюдателями,  начали серьезную войну с браконьерами,  с
волками,  рысями. Понемногу, не без потерь со своей стороны, очистили лесные
районы на северных склонах,  потом пошли к перевалам.  Здесь война оказалась
сложней.  По южным отрогам приходили в  заповедник наглые люди,  сбивались в
шайки,  били туров,  серн и медведя,  а скрывались у своих земляков, пасущих
скот на границах заповедника.  Они делали оттуда набеги на территорию самого
глубокого резервата и сбывали мясо по ресторанчикам в курортных местах.
     Старания хороших людей не прошли бесследно. Год от года приумножалось в
горах зверье.  Уже ходили по  скалистому нагорью многотысячные стада туров и
косуль,  снова  развелось порядочно оленя,  привезли  издалека  зубров,  они
прижились,  расплодились.  Кабаны появились в  лесах,  и вот только медведей
становилось все меньше и меньше.  Доверчивый, любопытный зверь этот иной раз
сам  шел  на  смертельный выстрел,  и  часто  звучал в  горах басовитый крик
умирающего шатуна.
     Все это знал Александр Сергеевич,  бывший лесник. На себе самом испытал
Егор Иванович трудности егерской службы,  но отступать не думал, только злей
становился с нарушителями закона,  хотя и грозили ему уже не раз.  Все время
приходилось быть начеку.
     Затяжное молчание оборвал Саша:
     - А те, что проходили стороной, не от Кабука шли?
     - Пожалуй, с той стороны.
     - Когда это было, Сергеич? Вспомните, пожалуйста. Это очень важно.
     - Сейчас посчитаю.  Сегодня у нас,  само собой,  четырнадцатое. Ну, так
восьмого это было.
     Саша  соображал.  Шесть суток.  Пять  дней  назад браконьеры стреляли в
Самура, а потом ушли. Все правильно. Сроки совпадают. Те самые.
     - Их трое? - спросил он.
     - Проводник, который их заметил, говорил, будто двое. С одним ружьем.
     - У второго рука перевязана, - сказал Егор Иванович.
     - Точно, на повязке. А ты откуда знаешь?
     - Это тот,  что стрелял в меня, а я ответил. Руку ему посек. И винтовку
забрал, вот почему у них одно ружье. Только их тогда было трое.
     - Один  остался на  нашей  стороне,  -  быстро сказал Саша.  -  Земляк.
Наводчик.
     Егор Иванович вздохнул.  Спешит Александр с выводами. Известно, на кого
думает. Но это еще доказать надо. Он сказал:
     - Завтра увижусь с  Борисом Васильевичем,  расскажу ему про маршрут,  а
сам подамся к югу. Надо с ними кончать.
     - Один пойдешь? - Сергеич насторожился.
     - Должны подойти хлопцы из Южного отдела.  Со своим старшим,  Тарковым.
Все вместе пойдем,  сила на силу.  Разгромим ихнее логово с  первого захода.
Одиночек выслеживать - полдела делать.
     - Само собой. Слушай, Егор, что я тебя попрошу: достань мне винтовочку!
Пройдусь я  с  вами,  тряхну стариной,  а?  Все равно туристов у  меня,  как
видишь, нету, а придут какие, так сами распорядятся. Верно?
     - Винтовочку можно.  Та,  трофейная, запрятана пока у меня. Только ведь
опасно, Сергеич, сам знаешь. Стрельба может случиться.
     - Ты-то идешь?
     - Служба.
     - Ай,  Егор,  не греши словами.  Службу с  оглядкой служат,  не сколько
можно,  а сколько охоты найдется. А ты тянешь, само собой, на всю катушку, с
полной отдачей. Не служба это - жизня наша.
     Ох  как  хотелось и  Саше  предложить свою помощь отцу,  отправиться на
нелегкую и опасную облаву,  быть верным помощником и надежным защитником! Но
он знал, что отец откажет.
     Он промолчал.  И снова вспомнил в эту минуту о Самуре, который очень бы
пригодился на облаве, вспомнил и о Михаиле Цибе и еще раз подумал: он и есть
тот самый третий,  что остался на  месте.  Вот он какой!  Приходил к  лесной
избушке,  чтобы убить отца. А как же! Ведь бросился же на него Самур, угадал
своего обидчика.  И  след резинового сапога с елочкой -  чей же еще,  как не
Цибы?  Ну,  а если это так, Михаил Циба становится его личным врагом, и Саша
не  упустит  возможности,  чтобы  разоблачить пасечника.  Быстротечные мысли
взбудоражили его, он отставил кружку с чаем и мял в руке лепешку Сергеича. И
еще одна отчетливая, грустная мысль поразила Сашу: Циба уничтожит Самура. Он
найдет способ убить овчара и оправдается как-нибудь перед отцом.
     Сашины глаза увлажнились. Как он мог согласиться!..
     - Ты чего, хлопец? - заботливо спросил Сергеич, заглядывая Саше в лицо.
     - Так, - сказал он и отвернулся.
     - Маму вспомнил,  -  решил директор лесной гостиницы и вздохнул. - Само
собой,  соскучился.  И чего ты,  Егор,  таскаешь вьюношу за собой?  Пусть бы
посидел в  Камышках в  родительском доме,  раз  такая оказия вышла.  Нет же,
носит вас нелегкая по горам.
     - У него задание, Сергеич. Тоже служба.
     - Скажи пожалуйста! Секретная, выходит?
     - Никаких  секретов.  -  И  Егор  Иванович  попросил Сашу  рассказать о
школьном плане.


                                Глава пятая






     Еще не добежав до логова,  где оставался Самур, волчица поняла, что его
там нет.  Слабый запах шел от следов овчара. Следы вели через заросль лещины
вниз  по  склону.   Туда,  откуда  Монашка  с  таким  трудом  недавно  увела
Шестипалого.
     Она  положила на  землю  задушенного козленка и  несколько минут нервно
прохаживалась вокруг  добычи.  Ей  хотелось  немедленно бежать  за  Самуром,
настичь его,  чтобы предложить пищу и мир. Монашка знала, что он голоден. Но
инстинкт подсказывал ей,  что  Самур за  часы  охоты ушел достаточно далеко;
чтобы догнать его,  нужно немалое время.  С  козленком на спине и с голодным
желудком сделать это вдвойне трудно.
     Она  осторожно перевернула свою добычу,  раззадоривая аппетит,  лизнула
кровь и принялась за еду.
     Волчица ела и  тихо урчала неизвестно на  кого.  Просто она досадовала,
что одна,  что ее овчар остался голодный, и тоже один, и что скоро наступает
время семейного счастья,  когда так приятно бежать бок о бок с другом, а вот
этого друга у  нее опять нет.  Вернее,  есть,  но какой-то не такой.  А  это
всегда грустная история. Даже для волчицы.
     Она могла, конечно, разыскать свою поредевшую стаю, но это исключалось.
Не в силах она уйти от Самура.
     Монашка съела козленка и  отяжелела.  Теперь хорошо бы  уснуть,  но она
все-таки пошла по следу Самура,  заранее зная,  куда он приведет:  к лесному
домику,  от которого пахнет дымом, железом и человеком, где живет маленькое,
рыжее,  несносное и  злое создание -  неудавшаяся рысь,  по  мнению волчицы.
Странно,  но ей показалось, что Самур дружит с этой карликовой рысью или, по
крайней мере, терпит ее около себя.
     Пробежав по темному лесу километров пять, Монашка замедлила шаг и стала
осматриваться, подыскивая себе лежку. Больше она не могла бежать, ее клонило
в  сон.  После  утомительной охоты  и  обильного пиршества волчице нужен был
отдых.
     Лежка вскоре отыскалась -  хорошие заросли непроходимой ожины,  которая
ковром лежала на кустах.  Свернувшись под густой и  колючей крышей,  волчица
несколько минут слушала тишину и, успокоившись, уснула.
     Сон ее был,  как всегда, чуткий. Вдруг набросило знакомым запахом стаи,
и  Монашка проснулась.  Где-то близко проходили ее бывшие друзья.  Явственно
слышался запах вожака -  Прилизанного.  Всего несколько минут бега  -  и  ее
одиночеству конец.  Она вошла бы в стаю, а Прилизанный тотчас пристроился бы
рядом,  бок о бок, и, радостно оскалившись, показал бы, что измена ее забыта
и он снова берет беглянку под свою защиту.
     Она  вышла из-под куста,  потянулась,  зевая,  но  особой тяги к  своим
сородичам не  ощутила,  а  когда запах стаи растворился в  привычном аромате
леса, снова забралась в нагретое гнездо и еще поспала, восстанавливая силы.
     Самур уже сидел в плену у Цибы,  когда волчица осторожно прокрадывалась
к  лесному домику.  Дом  стоял покинутый всеми.  Даже рыжего чертика там  не
оказалось.
     Запахи рассказали ей,  что здесь ночевали двое:  один с ружьем,  и тот,
поменьше,  который перетаскивал раненого Самура и кормил его.  Осмелев,  она
подошла ближе и  даже рискнула ступить на порог,  где лежал беглый овчар,  а
потом,  подчиняясь нестерпимому желанию увидеть овчара,  пошла по его следу.
От  самой избушки след делался каким-то  странным:  Шестипалый шел  точно по
тропе,   ни  разу  не  отклонившись  в  сторону.  Рядом  -  и  что  особенно
удивительно! - в опасной близости от Самура едко попахивали следочки Рыжего.
Фу,  какая мерзость!  Монашка лязгнула зубами.  Ведь овчар легко мог достать
этого мелкого пакостника, но, судя по следам, так и не сделал доброго дела.
     Следы  повели волчицу вдоль реки,  а  потом наверх.  Монашка уже  знала
куда: наверху живут пчелы, там постоянно бродит человек с ружьем. Голова его
похожа на  светлую луну в  полнолуние.  Она его видела не один раз и  не без
основания опасалась.
     Волчица остановилась,  исследуя воздух,  и вдруг сжалась:  прямо на нее
важно шествовала по траве та самая рыжая бестия. Ветер дул от него, и кот не
чуял волчицу.  Монашка застыла с поднятой лапой. Еще несколько шагов - и она
придавит его к земле, как вонючего хорька, которого нельзя брать зубами.
     Но,  видно,  под счастливой звездой родился Рыжий.  Он  увидел врага за
четверть секунды до собственной гибели. В лесу раздался вопль, от которого у
зайцев  делается мгновенный паралич сердца.  Рыжий  взлетел на  воздух,  как
подброшенный катапультой,  комок  острых  когтей  и  зубов  перескочил через
волчицу, едва не зацепив ее взъерошенной спины, упал на ноги, оттолкнулся от
земли еще  раз  и  в  следующий миг уже сидел на  высоком дубке,  все так же
оглашая воздух криками и сверкая зелеными, ведьмиными глазами.
     Волчица поняла,  что карликовая рысь недосягаема. Единственно для того,
чтобы попугать это существо и  тем самым укоротить ему жизнь,  она подошла к
дубку и поднялась на задние лапы, лязгая зубами. Боже, как завопил Рыжий! Он
переполошил всех зверей,  птиц и даже лягушек.  Закаркали, слетаясь, вороны,
уверенные,  что  на  тропе происходит страшная сеча и  для них будет пожива;
заухал  разбуженный филин;  со  всех  сторон  мчались  любопытные сороки,  а
мелкота сломя голову бежала куда глаза глядят.
     Монашка тоже бежала.  Этот голосок действовал ей  на  нервы.  А  Рыжий,
отсидев минут двадцать на дубке и осадив горло до противной хрипоты, рискнул
наконец спуститься и, оглядываясь и торопясь, скоро оказался в своем домике,
под защитой стен и крыши, где никакая опасность уже не угрожала ему. Ни один
зверь не рискнет войти в дом человека.
     На перевальчике волчица остановилась:  по гребню,  удаляясь в  дубраву,
шел еще один,  совсем свежий след человека.  Вернее,  двух человек. Самура с
ними не  было.  Куда он  исчез?  Десяти минут хватило ей,  чтобы добежать до
поляны,   где  жили  пчелы.  Тут  она  проявила  максимальную  осторожность.
Несколько аккуратных шагов - и шерсть на загривке у нее стала дыбом, волчица
испуганно попятилась.  Внимание:  оружие!  В  другое время она бежала бы  из
такого места без оглядки,  но сейчас ею руководила необходимость.  Подавшись
назад по  своему собственному следу,  она обошла страшное место,  где лежала
запрятанная винтовка, и стала кружить вокруг поляны, высматривая Самура.
     Она не прошла и  половины круга,  как -  о,  радость!  -  сильный запах
Самура достиг ее носа.  Он здесь, почти рядом. Выйти из кустов на поляну она
боялась. Подрагивая от нетерпения, Монашка легла, выжидая и осматриваясь.
     Человек с  хитрющими глазами и блестящей головой сидел на пороге своего
домика и ел из котелка не очень свежее - как поняла по запаху волчица - мясо
с луком и картошкой.  Изредка он перекладывал ложку в левую руку,  а правой,
не вставая,  нащупывал камень и  бросал его в  деревянную будку.  Раздавался
сухой стук,  Монашка вздрагивала,  а человек кричал:  "Не дрыхай, кобель!" -
или еще что-то  такое,  совсем уже непонятное для лесного народа,  но  очень
злое по  тону.  Будка молчала,  хотя Самур,  как  она догадалась,  находился
именно там,  в будке.  Почему в будке,  этого волчица понять не могла,  хотя
прекрасно знала,  что  всякое ограничение свободы есть первый шаг на  пути к
гибели. Самур в опасности!
     Наевшись,  человек вытер тряпкой взмокшую голову и лицо, сыто потянулся
и  вошел  в  дом.  Тогда Монашка проползла на  животе ближе к  будке и  тихо
позвала Самура.  Человек опять появился на  пороге.  Она незаметно уползла в
кусты.  Человек пошел к  сарайчику с  котелком в руках,  Монашка прижалась к
земле,  даже  уши  прижала и  полузакрыла внимательные желтые  глаза.  Серое
короткое бревно лежало на траве,  не больше.  Напружиненные мышцы,  страшное
усилие над собой, чтобы не сорваться, свернутая пружина, готовая к действию,
- вот что такое волчица, когда недалеко человек.
     - Жри,  стервец!  -  сказал Циба  и,  просунув котелок в  дверную щель,
вывалил еду.
     Дверь он  захлопнул,  но не уходил,  наблюдая.  Овчар не открывал глаз,
лежал, вытянув передние лапы и положив на них крупную голову с надломленными
ушами.
     - Может,  ты  сдох?  -  сказал Циба  и,  взяв длинную палку,  ширнул ею
овчара.
     Раздалось  низкое  рычание,   Шестипалый  полуоткрыл  глаза.  Ненависть
блеснула в них.
     - Ну  и  черт  с  тобой,  лежи подыхай!  -  Циба бросил палку,  походил
бесцельно вокруг дома,  позевал и вдруг, что-то такое решив, зашагал в лес к
тому месту, где пахло железом и порохом. За своей винтовкой.
     Монашка подняла голову.  Все  так  же  ползком,  касаясь брюхом  земли,
неслышно подлезла к  сараю и  тихо проскулила.  Самур выставил уши и  открыл
глаза.  Она снова подала голос, и Шестипалый, с трудом приподняв отяжелевшее
тело, подошел к ней, ткнулся в щель сухим носом и вдруг завертелся, заходил,
отыскивая лазейку,  чтобы выбраться.  Как  он  захотел на  волю!  Как  ожил,
задвигался! Но все было тщетно. Дубовые доски прочны, дверь на засове. Самур
жалобно, не открывая пасти, заскулил, он просился на поляну, к волчице. Все,
что было по ту сторону ненавистных стен, сейчас казалось ему великолепным, а
его  плен  ужасным,  как  было ужасно и  страшно все,  предшествующее плену:
бегство от Монашки, веревка на шее, путь до пасеки, его попытка свести счеты
с Цибой,  пленение и уход близких, которые безжалостно оставили его взаперти
один на один с ненавистным человеком.
     Самур заметался, жизнь снова воспрянула в его угасающем теле. Он должен
вырваться из  тюрьмы!  Пусть  нет  с  ним  близких людей,  но  существует же
свобода,  есть преданная волчица,  есть лес,  и  горы,  и  счастье жизни,  в
которой уже не останется места для условностей. В нем проснулся дикий зверь,
взяла  верх  та   частица  волчьей  крови,   которая,   никогда  не  утихая,
взбунтовалась сейчас и набатно требовала самостоятельности и воли.
     Лапами,  тяжестью тела  исследовал он  четыре стены,  дверь,  прыгал на
колоды,  пытаясь узнать,  прочна ли крыша над ним.  И  все время скулил,  то
жалостно,  то гневно, а Монашка бегала вокруг его тюрьмы в поисках лазейки и
тоже царапала доски когтями и грызла зубами. Осторожность заставляла волчицу
все время оглядываться на лес, откуда в любую минуту мог появиться человек с
ружьем.
     Изловчившись,  она запрыгнула на  крышу и  зубами,  когтями стала рвать
дранку. Напрасно! Под темной и податливой дранкой оказались доски, разгрызть
которые она не могла.
     Спрыгнув,  волчица еще раз обежала сарайчик и  быстро-быстро стала рыть
влажную глинистую землю. Единственная возможность сделать лазейку!
     Самур взвизгнул от радости.  Он понял замысел и тоже,  обнюхав землю по
свою сторону стены,  принялся рвать ее когтями.  Пыль поднялась в сарае,  он
фыркал,  чихал,  но продолжал царапать сухую,  спрессованную землю,  помогая
Монашке.  У  нее дело определенно двигалось лучше.  Летела назад земля,  лаз
становился все  глубже.  Когда-то  в  голодный месяц  Большого Снега волчица
таким образом ограбила не один курятник в  лесном поселке,  у  нее был опыт.
Вот она уже вся спряталась в  яму,  теперь пошла сухая земля,  стало труднее
рыть,  она  тоже  запылилась,  шуба  ее  посветлела  и  вдруг  -  о  радость
избавления!  -  тонкая корка рухнула,  и  лапы  Монашки скользнули по  лапам
Самура.
     Еще сотня быстрых, судорожных движений, проход стал чуточку шире, и вот
уже  морда волчицы в  сарае.  Вся вытянувшись,  она просунула передние лапы,
грудь,  а дальше легко,  по-змеиному вползла к Самуру,  толкнула его грудью,
боком,  закружилась от радости,  схватила мимоходом кусок мяса,  и  он тоже,
забыв про все на свете, схватил другой кусок, и они за минуту, стараясь друг
перед  другом,  вылизали  все,  что  было  в  кормушке  съестного,  и  опять
закружились,  забыв  о  плене и  опасности,  а  вокруг них  все  еще  висела
ужасающая пыль, и для обретения свободы требовалось немало труда: ведь Самур
был вдвое крупнее волчицы, а проход едва-едва пропускал только ее.
     Монашка потянула носом и припала к щели: от леса шел человек.
     Выскочить не удастся -  это означало бы кинуться прямо на человека, что
для волка очень трудно.  Подкоп находился со  стороны поляны.  В  руках Циба
держал винтовку,  на  лице его застыла решимость.  Он  направлялся к  сараю,
замысел его не оставлял никаких сомнений.
     Монашка прыгнула в  дальний угол на колоды и,  поджав ноги,  нацелилась
сверху на дверь.  Самур попятился в угол,  шерсть у него поднялась, он тихо,
но грозно зарычал.  Сила ненависти его удвоилась. Он защищал не только себя.
Пыль делала их невидимками, шубы собаки и волчицы неузнаваемо посерели.
     - Ну  ты,  зверюга!  -  тоном,  не предвещающим добра,  произнес Циба и
заглянул в щель: из серого тумана он услышал глухое рычание.
     - Что  за  черт!   Значит,  завозился,  гаденыш,  ожил!  Ну,  покажись,
кобель...  -  Левой  рукой он  чуть  приоткрыл дверь,  а  правой -  выдвинул
винтовку так,  чтобы можно было  выстрелить.  Видно,  задумал скверное:  или
заставить Самура уважать себя, или пристрелить, если тот нападет.
     Самонадеянность  и   подвела  пасечника.   Уходя,   он   видел   овчара
полумертвым,  голодным и  слабым.  И  когда  пришел,  не  ожидал увидеть его
другим. Поэтому не очень остерегался, тем более что в руках была винтовка.
     И тогда произошло невероятное.
     Волчица считала,  что  терять ей  нечего.  С  решимостью отчаяния,  она
бросилась сверху  на  чуть  приоткрытую дверь,  охваченная одним  желанием -
цапнуть широко  раскрытой пастью голую  и  круглую голову человека,  который
несет им  смерть.  Удар  ее  гибкого,  подвижного тела  отбросил пасечника в
сторону.  Защищаясь,  он  инстинктивно выбросил вперед руку с  винтовкой,  и
жадная пасть успела рвануть мягкую руку  так,  как  это  умеют делать только
волки:  от клацнувших зубов остается не прокус, а рваная рана, которая потом
очень трудно зарастает.  Страшный крик  огласил поляну.  Боль,  а  главное -
испуг буквально сразил Цибу.  Не  Самур напал на  него  -  это-то  он  успел
заметить!   -   а   волк.   Мгновенно   сразившая   его   мысль   о   чем-то
сверхъестественном была так страшна,  что он в два прыжка очутился за дверью
дома  и  только там  догадался зажать рану,  чтобы  унять обильно брызнувшую
кровь.  Бледный,  как луна в  зените,  глянул он в  оконце и  увидел картину
совершенно нереальную:  два  -  именно два!  -  серых волка,  один побольше,
другой поменьше, быстро перебежали через травяную поляну и скрылись в лесу.
     Наверное,  он  на  минуту-другую потерял сознание.  Боль вернула его  к
реальности.  Замотав  изуродованную кисть,  пасечник захныкал от  жалости  к
себе,  от испуга и  все никак не мог понять -  причудились ему два волка или
так в точности было. Если волки в его отсутствие забрались к Самуру, то они,
конечно,  разорвали овчара.  На то они и волки.  Чтобы убедиться, он рискнул
выглянуть из  домика.  Поляна лежала перед ним тихая и  спокойная.  Валялась
винтовка, дверь в сарае настежь. И никого.
     Первым  делом  он  схватил  винтовку.  Выставив ее  перед  собой,  Циба
заглянул в  сарай.  Пусто.  Заметил свежий подкоп.  Потом вошел.  Сколько ни
глядел,  никаких следов Самура -  ни костей, ни крови, ни шкуры. Опять мороз
по коже: чертовщина!
     Бормоча под  нос  всякие предположения,  он  запрятал винтовку,  быстро
собрался и  с топором в левой руке,  привязав изуродованную правую,  побежал
что было силы в  Камышки,  потому что с  волчьим укусом не  шутят,  это Циба
хорошо знал.
     Гораздо  позже,   рассказывая  про   странное  происшествие  фельдшеру,
соседям,  Елене Кузьминичне, жене лесника, - ей особо подробно, чтобы потом,
когда лесник спросит о  Самуре,  опереться на свидетельницу,  -  рассказывая
знакомым и  незнакомым о  двух серых волках,  в  которых превратился не  без
помощи чертовщины один  черно-белый овчар,  и  об  ужасном сражении с  ними,
Михаил Васильевич Циба все время видел недоверчивые,  ухмыляющиеся лица. Они
как бы говорили: ну и мастер заливать!..
     - Не верите? - спрашивал он, чуть не плача. - А это что? - И протягивал
забинтованную руку.
     Рука вроде бы убеждала,  фельдшер подтверждал:  укус волка.  Но тут же,
пряча улыбку, спрашивал:
     - Бражка  у  тебя,  говорят,  отменная.  Кружечки три  тяпнул  с  утра,
признайся, браток?
     Циба яростно дышал на  медика,  божился,  что  трезв,  как праведник на
четвертой неделе поста,  но  без успеха:  каждому русскому человеку известна
непреложная истина,  что после определенной дозы хмельного в глазах начинает
двоиться.  Вот и объяснение,  откуда взялись в сарае два волка. Просто Самур
куснул его в  запальчивости и  сбежал.  А так как у Шестипалого в крови была
волчья примесь -  про то в  Камышках знали все,  -  получилась тяжелая рана.
Мораль одна: не доводи пса до белого каления.
     Между  тем  фельдшер предложил пасечнику задрать рубаху,  взял  большой
шприц,   соответствующую  иглу   и,   невзирая  на   протесты,   ширнул  ему
противостолбнячную вакцину.
     Это было второе наказание за день.
     Обождав самую малость, чтобы пациент отдышался, медик велел задрать ему
рубаху на  животе.  А  сам взял другой шприц,  побольше первого,  с  иголкой
совсем уж устрашающего размера,  и, не слушая криков больного, оттянул жирок
и  сделал  вливание,  а  потом  в  назидание  рассказал  о  тяжелых  случаях
неизлечимого бешенства и  предложил написать в  совхоз заявление,  чтобы  на
пасеку послали подменного: предстояло принять пятнадцать таких уколов.
     Таким было третье наказание.
     На этом закончился день, заполненный странными событиями.




     После короткой,  но  жестокой схватки на пчелиной поляне Монашка повела
сильно  ослабевшего Самура  в  недалекое междуречье,  где  стояли нетронутые
пихтовые леса,  а  среди  ущелий и  скал  попадались уголки,  куда  двуногие
существа если и пробирались,  то только с топором в руке,  создавая при этом
шум, слышный за многие километры.
     Волчица и  овчар останавливались в  пути лишь для того,  чтобы выловить
двух-трех  грызунов,  подкрепиться и  немного отдышаться от  трудной дороги.
Обходя отвесные кручи, они переходили через мелкие ручьи, и тогда Шестипалый
с  удовольствием лакал  холодную воду  и  задерживался на  быстрине,  ощущая
необыкновенную свежесть от прикосновения воды к животу и бокам. Его раны все
еще болели, он постоянно ощущал слабость и часто и жарко дышал.
     Когда  выбегали на  травянистую поляну  -  волчица впереди,  словно  не
вполне  еще  доверяя  чутью  своего  спутника,   -   Самур  замедлял  шаг  и
принюхивался.  Из  всех  полуувядших цветов  и  поблекшей травы  он  выбирал
какие-то  очень  нужные и,  повинуясь врожденному инстинкту,  хватал полевой
горошек,  мяту,  ветряницу,  желтый шафран,  еще что-то безвестное.  Оторвав
листья и  стебли,  он жевал и  жевал осенние растения и делал это примерно с
таким же  чувством и  с  таким же выражением,  как люди,  которым приходится
употреблять  лекарства:   противно,   а  нужно.   Монашка  сидела  рядом,  с
любопытством наблюдала за процедурой самолечения.  На этот счет у  нее опыта
было куда больше,  но,  к сожалению,  не было средств передать свои познания
Самуру.
     Монашке  удалось  без   особого  труда   словить  на   кусте  шиповника
зазевавшегося черного тетерева. Они его по-братски поделили и съели. Монашка
облизывалась, вспоминая, какие жирные в это время овцы на горных пастбищах и
как  легко можно вдвоем отбить от  стада глупых животных.  Но  Самур еще  не
годился для охоты.
     Утомившись,   они  засыпали  где-нибудь  в  сухой  расщелине  скалы,  а
просыпались  все  в  росных  каплях,  как  в  алмазах.  Своеобразная  водная
процедура,  явно не  бесполезная для организма.  Отряхнувшись,  направлялись
дальше  и   выше.   Вскоре  миновали  густой  лес  и   вышли  на  просторные
субальпийские луга. Даль открылась перед ними.
     Наверное,  не только у человека высота и ширь горного ландшафта рождают
чувство горделивой приподнятости,  но и  у животных.  Когда волчица и собака
поднялись на  скалу,  господствующую над  местностью,  и  увидели под  собой
опушки  лесов,  луга,  по  которым  живописно  разбросались кусты,  а  вдали
прекрасные,  величественные горы,  Самур как-то очень гордо и красиво поднял
голову  и  всей  грудью  вдохнул  чистый,  вольный воздух.  А  Монашка вдруг
запрыгала на  месте от  избытка чувств,  как  молодая козочка.  Вот он,  мир
счастья и свободы.  Эй,  горы,  мы пришли!  Расступитесь перед нами, сильней
подуй ветер,  гремите реки,  ложитесь травы! Мы промчимся мимо, полные сил и
свежести!  Мы пройдем по Кавказу как хозяева,  и  никто не испугает нас,  не
остановит,  пока  мы  не  захотим остановиться сами.  Пусть  трепещут ноздри
оленя,  если  он  вовремя услышит опасный запах  зверя,  и  пусть унесут его
резвые ноги,  а мы, охваченные азартом и подгоняемые голодом, еще потягаемся
с ним в выносливости и силе,  и смерть настигнет того,  кто не прыток в беге
или не силен в борьбе!
     Монашка подошла к Самуру и положила голову на его спину.  Она безмолвно
называла его своим хозяином.  Она ходила вокруг Самура покорная и смущенная,
предоставляя ему право решать все дела их совместной жизни. Она увела его от
опасности и  теперь с  его прошлым покончено навсегда.  Им  предстояло много
хороших и  трудных дней,  веселая охота и  кровавые бои.  Во  всем  этом она
хотела играть только вторую роль.
     В  первую  же  ночь,  когда  они  тихо  и  настороженно обходили  новые
владения,  удача улыбнулась им:  ветер принес запах близких оленей.  Волчица
вытянулась и серой тенью скользнула между кустов. Самур, более грузный и еще
неповоротливый, оказался позади.
     Ланки с  молодняком и подростками заночевали у скал,  на чистой поляне,
окруженной грудами камня и  кустами вереска.  Они вовремя почуяли опасность,
наверное,  потому,  что  Самур  слишком шумно  давил  сухие  веточки,  и,  к
неудовольствию Монашки,  сорвались  с  места  раньше  времени;  они  исчезли
мгновенно,  легко  перепрыгнув почти  двухметровые каменные завалы.  Волчица
ворвалась на  поляну  буквально за  хвостами оленей,  но  сделать  такой  же
прыжок,  как они,  не смогла.  К  счастью для охотников,  ушли не все.  Один
годовичок,  ослабевший от какой-то болезни, стоял, прижавшись задом к скале,
воинственно нагнув  мордочку  с  маленькими рогами,  приготовившись защищать
свою жизнь.
     Бедняга - несмышленыш, он был обречен. Ведь этот мир только для крепких
и  здоровых телом,  он не защищает ослабевших,  им нет места в природе,  где
властвует строгий естественный отбор. Быстрая смерть выглядит здесь как одна
из  мудростей бытия:  только так  оттачиваются и  выживают виды,  проделывая
долгий  и  мучительный путь  совершенствования от  плохого к  хорошему и  от
хорошего - к лучшему.
     Монашка сделала ложный выпад влево,  олень неуклюже мотнул головой тоже
влево  и  открыл  шею.  Он  уступал в  проворстве волчице.  Зубы  ее  тотчас
сомкнулись на шее оленя с другой,  с правой стороны.  Жалобно вскрикнув,  он
хотел подняться на дыбы, но волчица уже висела мертво и все глубже впивалась
в податливые мышцы.  Самур, еще не зная, как убивают оленей, все же прыгнул,
ударил грудью в лодыжку животного, и олень свалился на бок.
     Волчица лизала кровь, Самур, возбужденный и растерянный, стоял, опустив
передние лапы на тело поверженного,  и чего-то ждал. А его подруга уже рвала
теплое мясо. Она-то знала дикую, привольную жизнь. Насыщалась и тихо урчала,
недовольная Самуром. Чего ждет?..
     Они не  отходили от добычи два дня.  Наедались,  спали,  а  поднявшись,
снова ели.  Лязгая зубами, отгоняли наглых шакалов и еще более надоедливых и
грозных  сипов.  Желто-белые  гигантские птицы  с  длинной оголенной шеей  и
страшным крючковатым клювом рассаживались вокруг поляны на скалах и,  слегка
прикрыв  матовой пленкой беспощадные круглые глаза,  ждали  только  момента,
когда волк и овчар отвалятся от туши. Падали камнем, даже не расправив своих
двухметровых крыльев, впивались когтями в растерзанную жертву и одним ударом
кинжального клюва отрывали огромные куски мяса.  Монашка бросалась на  птиц,
они отпрыгивали,  противно шипя и ершась, или взлетали на камни, чтобы снова
выждать удачный момент для атаки.
     Отогнать Самура и  волчицу от  законной добычи мог только более крупный
хищник -  медведь, и то не каждый. Но медведи не появлялись. Осенью, в месяц
Падающих Листьев, они делались заправскими вегетарианцами и спускались с гор
ниже,  в  буковые леса,  в  каштанники,  где досыта наедались жирных буковых
орешков-чинариков и  сухих,  сладких плодов каштана.  Вместе с  ними уходили
вниз исхудавшие за  лето кабаны,  чтобы нарастить на  своем вертком и  узком
теле запасец жира на зиму; убегали в поисках свежей зелени и орешков серны и
косули,  за  ними кралась от  дерева к  дереву невидимка-рысь,  а  по  ночам
выходили на тропу хищные енотовидные собаки и дикие коты.
     Монашка натаскивала Самура на  охоту.  Он  оказался способным учеником.
После  двух-трех  не  очень удачных нападений на  оленя и  косуль Шестипалый
обрел  былую  силу,  а  сноровка зверя,  несколько поутраченная на  службе у
людей,  возродилась теперь  в  полном блеске,  удачно дополняя его  огромную
физическую силу и выносливость.
     Операция,  которую они  провели в  верхнем течении таинственной Голубой
реки около самого перевала,  говорила о том, что Монашка и Самур стали в тот
год самой ловкой и смелой парой хищников на Западном Кавказе.
     Сытые и спокойные вышли они тогда из небольшого леса и лениво забрались
на скалу,  господствующую над обширным плато.  Самур улегся в  своей обычной
позе,  положив тяжелую голову на лапы,  Монашка стала рядом,  принюхиваясь к
ветру.
     Шестипалый закрыл  глаза  и,  похоже,  задремал.  Но  шустрая  мордочка
Монашки оставалась по-прежнему напряженной,  влажные ноздри ее  подрагивали,
ветер приносил волчице обширную информацию,  и она высматривала по сторонам,
пытаясь отыскать в  потоке запахов и красок что-нибудь важное для них обоих:
добычу, опасность или просто неизвестность, которая возбуждает любопытство.
     Они  не  ведали,  что  недалеко от  скалы,  маскируясь между камнями на
гребне выше осыпи, лежало еще одно существо, может быть не менее любопытное,
чем Монашка,  и  в  то же время очень опасное для них,  как опасно все,  что
сильнее и хитрее волка.
     Человек в сером плаще,  с которым мы еще не знакомы,  лежал на камнях и
зорко смотрел по сторонам.  Он отлично вписывался в  суровый хаос на вершине
перемычки.  Под рукой у него был карабин. При желании он мог снять Монашку и
Самура с одного выстрела,  ведь до них не было и двухсот метров.  Но человек
не  думал  о  выстреле.  Стараясь не  терять  из  виду  волчью пару,  хорошо
выделяющуюся на  красноватом  закатном  небе,  он  торопливо  привинчивал  к
фотоаппарату тяжелую трубу телеобъектива.  Покончив с аппаратом, он прилип к
видоискателю и  много раз щелкнул затвором,  улыбаясь своей удаче.  Отличные
кадры: волки на сторожевой вышке.
     Подумав,  он переменил выдержку и снова навел телеобъектив на скалу. Но
в  это время на  плато под ними что-то случилось.  Монашка вдруг прижалась к
камням и тихо фыркнула, Самур открыл глаза и насторожился.
     Из дальнего кустарника вырвался большой красавец олень.  Гремя камнями,
проскакал он по рыжему твердому плато,  направляясь к проходу между скалой и
осыпью.  Он  все  время  как  заведенный откидывал голову назад,  как  будто
судорожными движениями пытался  почесать себе  спину;  бег  его  поэтому был
неровным,  олень  мотался из  стороны в  сторону,  тяжело  вставал на  дыбы,
припадал  на  колени  и  в  то  же  время  быстро  бежал  к  лесу,   сверкая
сумасшедшими, выпуклыми от страха глазами.
     Монашка и  Самур прежде человека разгадали странное поведение зверя:  в
загривок оленя,  распластавшись по спине,  вцепилась рысь. Она рвала ему шею
когтями и  зубами,  а он все хотел скинуть со своей спины ужасную смерть,  в
нем  была  еще  сила,  олень  мчался к  лесу  с  последней надеждой -  сбить
рыжеватую хищницу  ветками деревьев,  ударить ее  нависшим стволом,  содрать
колючим кустарником со спины.
     Человек на  хребтине тоже разгадал драму.  Он схватил карабин,  щелкнул
предохранителем,  мушка живо нащупала цель, но попасть в прижавшуюся рысь не
так  просто,  а  убить  оленя  ему  вовсе не  хотелось.  Еще  секунда,  одно
мгновение, ствол карабина следовал за рысью...
     Но уже неслась наперерез оленю Монашка. Самур поотстал и вдруг крупными
прыжками обогнал ее; человек, тихо вскрикнув от удивления, опустил карабин и
опять схватил фотоаппарат с трубой телеобъектива. Такое пропустить нельзя!
     Прыжок  Самура  был  завидно легким для  его  веса  и  красивым.  Точно
рассчитав полет, он, кажется, только слегка коснулся спины рыси своей пастью
и, перелетев через собственную голову, ловко упал по другую сторону оленя, с
кошачьим проворством развернулся и,  оттолкнувшись от земли,  оседлал сбитую
рысь, удачно избежав ее злых и метких когтей.
     У  Монашки были,  наверное,  другие планы:  в первую очередь она хотела
завладеть раненым  оленем,  отнять  его  у  рыси,  напугав  хищницу  двойным
кавалерийским наскоком.  Потому она и пошла было за оленем, пьянея от запаха
его крови. Но шум борьбы и чувство дружбы заставили волчицу повернуть назад.
Рысь,  прижатая к земле,  злая,  как демон, но уже уставшая и обескровленная
первым  ударом  овчара,  отчаянно визжала  и  царапала Самура,  добираясь до
самого уязвимого места -  до его живота,  а он,  увертываясь и рыча, рвал ее
жесткое тело.
     Рысь  достала все-таки  до  бока  Шестипалого,  из-под  когтей брызнула
кровь.  Но  это была ее  последняя попытка.  Точно и  гибко кинулась на  нее
волчица,  зажатое в  пасти горло рыси  хрустнуло,  сильные лапы конвульсивно
дернулись, еще и еще раз - и битва затихла.
     Круглый глаз телеобъектива нацелился на  место боя,  аппарат щелкал без
устали, человек буквально дрожал от напряжения. "Такого еще не случалось", -
бормотал он.
     Самур уже сидел и зализывал рану, волчица ходила вокруг затихшей рыси и
рычала.  Она была довольна:  погиб враг, позволивший себе посягнуть на жизнь
ее Самура.  Но в  голосе ее прорывалось и  недовольство:  зачем им эта рысь?
Гадкая тварь... А прекрасный, жирный олень, уже ослабевший, готовый пасть, -
иначе  говоря,  верная  и  отличная добыча -  ушел.  Теперь всю  охоту  надо
начинать сначала.
     Но волчица была снисходительна.  На охоте всякое случается.  Ее рычание
делалось тише.
     Борьба есть борьба.
     Человек  на  хребте,  невидимый,  страшный  человек,  качал  головой  и
улыбался, необыкновенно довольный всем случившимся.
     Он видел странного волка, черно-белого, огромного волка. Чудо!
     Он снял на пленку бой двух волков и рыси.  Тоже чудо, потому что волк и
рысь, ненавидя друг друга, всегда уходят от драки.
     Наконец,  он своими глазами увидел действие, не частое в природе: волки
спасли раненого оленя и не пошли за ним, чтобы добить. Клад для натуралиста!
     Самур, изгибаясь, зализывал на боку царапины.
     Монашка сидела рядом и  ждала.  Только когда на глаза ей попадался труп
рыси, она глухо ворчала.
     Стемнело. Все кончилось. Ночь. Нужно добывать пищу.
     Волки поднялись и неторопливо ушли. Они проголодались.
     Выждав некоторое время,  встал и  человек,  разминая затекшее тело.  Он
спрятал аппарат и  трубу,  навьючил на  спину большой рюкзак и,  опираясь на
карабин, спустился вниз. Осмотрел растерзанную хищницу, отрезал и спрятал ее
остренькие уши. Иначе не поверят, если рассказать.
     Костер он разжег метрах в трехстах от трупа рыси,  поближе к лесу,  где
лежало много пихтового сушняка.
     Когда пламя хорошенько поднялось и  осветило лицо  странного фотографа,
можно было увидеть,  что он  не  стар,  белобров,  лицо его порядком заросло
щетиной.  Он был несколько полноват для ходьбы по горам, да еще в одиночку и
с грузом, но проворен и высок ростом.
     Человек выпотрошил свой рюкзак, поставил у костра палаточку, подвинул к
огню котелок с варевом.  Потом достал блокнот, ручку и неторопливо, со всеми
подробностями стал записывать сцену, свидетелем которой пришлось ему стать в
этот осенний вечер.




     Все  более острое ощущение голода заставило волчицу перейти на  быстрый
бег. Самур держался сбоку и не отставал.
     Монашка, видно, решила навести овчара на легкую добычу, которую они еще
не  брали.  Минуя необследованные лесные участки,  где могли оказаться олени
или косули,  она поднялась по пологому склону на огромное плато,  окруженное
голыми вершинами.
     Всхолмленное   нагорье,    пологие   склоны   возвышенностей,   плоские
высокогорные долины с  едва заметными ручьями,  из  которых внизу получаются
свирепые,  полноводные реки, наконец, обширные поляны среди зарослей лещины,
падуба,  березки и боярышника - все это стоверстное пространство недалеко от
главного перевала покрыто удивительной травой.  Шелковистый мятлик, стройный
вейник,  сладкий шафран,  мельчайший, сочный пырей и еще десяток разных трав
создают летом ковер из множества оттенков зелени - от густой, почти черной в
низинах и  вблизи снежников до нежно-салатной на осыпях и каменистых почвах.
Густота  травы   в   высокогорье  совершенно  необычайна.   Субальпийские  и
альпийские луга пружинят под ногой,  трава сбивается к  осени в войлок,  она
похожа на  хороший,  постоянно подсеваемый газон в  городском парке,  где за
травой ухаживают,  поливают ее и охраняют,  выставляя таблички: "Не ходить!"
Но только лучше, чем в парках.
     Среди  густейшего луга  отвоевывают себе  право  на  жизнь  сотни самых
разнообразных  цветов.   Колокольчики,   васильки,  крокусы,  белые  ромашки
величиной с  чайное блюдце,  миллионы анютиных глазок всех мыслимых цветов и
оттенков,  желтые лютики,  красавицы примулы,  горделивые,  в рост человека,
бархатистые лилии,  столь же  красивые,  как и  ядовитые,  -  все они вместе
создают картину удивительной,  райской красоты,  соревнуются между  собой  в
благоухании,  цвете,  росте,  бросаются в  глаза,  громко  заявляя  о  себе:
"Смотрите, как мы прекрасны!"
     Создавая альпику, природа продумала каждую деталь.
     Она  так подобрала растения,  что высокогорные луга цветут от  весны до
поздней осени.  Первые цветы -  анемоны -  распускаются еще рядом с  тонким,
подтаявшим снегом, сезон тепла закрывают бессмертники, чтобы в последний раз
приветствовать низкое,  захолодавшее  солнце  и  принять  на  свои  лепестки
ранний,  ленивый снег осени. Все время что-нибудь зеленеет на этом лугу, и к
осени, когда леса и степи теряют окраску и лист, животные в субальпике могут
еще  некоторое  время  раздобывать сочный  стебель  и  по-летнему  хрусткую,
сладкую траву.
     Природа   рассеяла   по   каменным  гольцам   среди   зеленеющих  лугов
привлекательные солонцы,  чтобы  четвероногое,  шустрое население гор  могло
полакомиться солью после сладкого и  сочного разнотравья.  Она  проложила по
высокогорью ручьи  с  холодной  водой,  вытекающей из-под  ледника  Кушта  и
подземных  галерей  известнякового  массива.   Она  разбросала  по   склонам
красивейшие лесные колки из березы и мелкого бука, чтобы в ярую августовскую
жару дать тенистую прохладу всем, кто в ней нуждается.
     И только одно позабыла сделать природа -  проложить в субальпийский рай
удобные тропинки и подходы.  Не предугадала, что люди погонят сюда из степей
десятки тысяч домашних животных.  В  первые дни творения не  возникало нужды
для подобного перегона. Всего хватало и в степи и на горах.
     Таковы кавказские пастбища, куда бежала Монашка.
     Этой  ночью на  горы не  опустился туман,  но  облака затянули небо,  и
потому темень сделалась особенно густая.
     Запах   домашнего  хлева  скоро  достиг  чуткого  носа   Шестипалого  и
взволновал его. Он как-то незаметно отстал от волчицы, стал сбиваться с пути
и путаться. Очень не хотелось идти в ту сторону, где когда-то овчар нес свою
безупречную службу.  Он волновался,  прошлое опять захватывало его.  Монашка
заметила неладное, вернулась и тоже сбилась с пути. Они постояли на месте...
Волчица тихо заскулила.  Самур явно отлынивал от  охоты,  на которую она так
надеялась.
     Невдалеке лениво лаяли собаки,  мычали бычки. Кто-то звенел подойником,
пахло  резким  скотским  духом,  молоком,  навозом.  Самур  задрал  морду  и
старательно внюхивался в эти полузабытые запахи,  знакомые ему с первого дня
рождения.
     Волчица могла  пойти на  охоту и  одна.  У  нее  хватило бы  ловкости и
смелости для нападения в  одиночку.  Но  она определенно не  хотела идти без
Самура.  Покружив около него,  она вдруг легла,  и такая обреченность, такая
покорность судьбе  появилась  в  ее  позе,  что  Шестипалый забеспокоился и,
наверное,  впервые особенно остро понял свою обязанность:  заботиться о пище
для Монашки.
     Решительно фыркнув,  Самур  побежал  в  темноту.  Мгновенно вскочила  и
Монашка,  но, когда догнала, Самур неожиданно зарычал. Она поотстала, еще не
понимая приказа.  Снова догнала его,  и снова он сердито зарычал, сделав при
этом движение,  будто хотел куснуть.  Волчица тоже огрызнулась,  но все-таки
послушалась и отстала.  Покружившись,  она легла,  выставив уши и напряженно
вслушиваясь в темноту.
     Залаяла,  залилась какая-то  собачонка,  еще  один,  более внушительный
собачий  бас  достиг  ушей  волчицы.   Она  вскочила,   забегала  туда-сюда.
Неожиданно все  стихло.  И  долго  никакие звуки  не  нарушали тишины  ночи.
Монашка взволнованно ждала. Уши ее сторожко подрагивали.
     Вдруг  почему-то  с  противоположной стороны послышался топот  тяжелого
тела, запаленное дыхание. Волчица прижалась к земле, а когда прямо на нее из
темноты  вырвался взмокший от  страха,  смертельно напуганный красный бычок,
она молнией бросилась на него и прикончила за одну минуту.
     Самур лежал в пяти шагах, вывалив язык. Он сделал свое дело.
     Все  произошло достаточно просто.  Овчар  явился к  загону,  сторожевые
собаки узнали своего и пропустили пришельца. Тогда Шестипалый отбил от стада
одного бычка и угнал в луга, стараясь сделать круг побольше. Он повел жертву
к тому месту, где ждала волчица.
     Монашка пировала на теплом растерзанном теле, а Самур лежал, полузакрыв
виноватые глаза.  Он испытывал странную неудовлетворенность собой.  То,  что
было  сделано,  беспокоило и  смутно тревожило овчара.  Поступок ущемлял его
достоинство.  Конечно,  Самур не  умел думать,  а  тем более рассуждать,  но
состояние его в эту ночь нельзя было назвать спокойным. Он страдал. Несмотря
на голод, он так и не дотронулся до украденного у людей мяса.
     Лишь под утро,  когда настало время уходить из  опасного места и  когда
Монашка еще раз принялась за еду,  он не выдержал и  тоже стал есть,  сперва
лениво,  как будто нехотя, а потом все азартней и ловчей. Под конец, отрывая
куски мяса, Самур грозно рычал.
     Он все больше и больше становился зверем.
     Они ушли, отяжелев от еды.
     Когда пастухи средь бела  дня  по  вороньему скопищу и  гвалту отыскали
останки пропавшего бычка,  их удивлению не было предела:  на илистом участке
земли  хорошо  отпечатались  следы  хищных  лап.   Те,  что  были  поменьше,
принадлежали,  бесспорно,  волку:  два  средних пальца  на  лапах  выступали
впереди остальных. Но другой след принадлежал собаке, округлый отпечаток лап
говорил сам за себя.
     - У него шесть пальцев, ребята! - воскликнул опытный следопыт.
     - Помните, был у нас такой, Самуром звали? - сказал другой пастух.
     - Ну,  то давно.  Его ж Тихон подарил леснику,  что из Камышков. Далеко
уехал, с лесником теперь ходит. Отличный был пес!
     - Какой только твари не  бывает на  свете!  -  глубокомысленно произнес
старший,  и все они еще посудачили на эту тему, покурили, а заодно и решили,
что бычок отбился сам и  что следы на илистом грунте отпечатались не в  одно
время,  а  в разное.  Видно,  раньше тут пробегала собака,  а потом уже волк
зарезал бычка.  Все согласились.  Какое ни на есть,  а  объяснение.  И  сели
писать акт. Тем более, что они спешили с гор в родные степи.
     Монашка и  Самур в  это  время отсыпались под кучей валежника на  сухом
холмике в лесу.
     С буков сыпались неслышные листья. Осень. Грустная тишина.


                                Глава шестая






     - Э-э! - воскликнул Александр Сергеич, привлекая внимание своих гостей.
- Никак, туристы топают ко мне!
     Саша  приставил ладонь к  глазам.  Раннее утреннее солнце пустило яркие
лучи параллельно земле -  и все вспыхнуло,  ослепило.  Ничего не видно. Егор
Иванович поднял бинокль и  долго рассматривал цепочку фигурок,  подымающихся
из  небольшой впадины на плато.  Шесть человек.  Для туристской группы мало.
Возможно,  неорганизованные,  "дикие",  как  зовут  в  горах  предприимчивых
туристов,  совершающих переходы на свой страх и риск. Обычно это спортсмены,
отлично знающие горные условия.
     Группа  подошла  ближе,   теперь  их  увидел  и  Саша.   Когда  солнце,
приподнявшись над вершиной,  выхватило людей из тени,  он отчетливо заметил,
как  блеснули очки  у  впереди идущего.  Что-то  очень  знакомое в  походке,
фигуре. И эти очки...
     - Борис Васильевич идет! - закричал он и бросился навстречу.
     - Ну,   аккуратист!   -   одобрительно  сказал   Молчанов.   -   Обещал
пятнадцатого,  и вот пожалуйста,  как гвоздь,  с утра пораньше.  Сразу видна
школьная дисциплина. Все по часам, минутам. Кого это он ведет за собой?
     - Девчонки, само собой, - сказал заведующий приютом. - Ученицы, видишь,
в шляпочки вырядились.  У них первое дело -  шляпа с во какими полями! Чтоб,
значит,  нос от солнца не облупился,  красоту молодую не испортил.  И какое,
прости господи, солнце в конце сентября!
     Егор  Иванович  вытер  руки  о  полу  своей  куртки,  поправил фуражку,
заученно  подбросил  кончики  усов  и  твердым,  солдатским  шагом  двинулся
навстречу своему другу.
     Саша  уже  вертелся  возле  учителя  и,  радостно хмыкая,  здоровался с
одноклассниками.  Борис Васильевич привел сюда цвет школьного туризма:  трех
девчонок и двух парней.
     - Ну,  привет!  -  Саша хлопал по  плечу парней,  задевал девушек.  Они
смеялись. - Где ночевали? За один переход до Прохладного не могли прошагать,
да? А мы еще вчера... Вот там блиндажик есть, будь здоров! Таня Никитина, ты
же ревматик, рискнула, значит? Тогда порядок в горах, раз Таня явилась.
     У  него имелись особые основания задеть Таню,  свою партнершу по парте,
соседку по интернату,  друга и  союзника во всем,  что касалось краеведения,
походов в горы, взглядов на жизнь и еще многого другого, о чем не пишут и не
говорят вслух.
     Его  взволнованное красноречие оборвалось,  когда  отец  все  таким  же
строгим и вольным солдатским шагом подошел к учителю.  Борис Васильевич снял
очки  и  растерянно улыбнулся.  А  Егор  Иванович,  сдерживая себя,  стукнул
каблуками, вынес ладонь к виску и громко сказал:
     - Товарищ младший лейтенант,  сержант Молчанов находится в боевой форме
на посту!
     - Вольно!  -  дрогнувшим голосом скомандовал учитель и  смешно заморгал
близорукими глазами.  Он не знал,  что делать,  растерялся, но тут же широко
расставил руки и шагнул к Молчанову.
     - Давненько мы  не  виделись,  братуха!  -  Они  крепко обнялись.  Егор
Иванович прижался щекой к  щеке.  -  Гора  с  горой не  сходится,  а  мы  уж
как-нибудь...
     Так постояли они, обнявшись, с минуту, если не больше, говорили что-то,
не слушая друг друга,  и все хлопали один другого по спине, и все, кто стоял
рядом,  понимали,  что это затянувшееся объятие нужно им, чтобы справиться с
волнением,  подавить  слезы,  проглотить горький  комок  в  горле.  Все-таки
кровные братишки встретились.  Да еще в горах, почти на той самой передовой,
где подстерегла их в молодости немецкая мина.
     - Разнять  вас,   что  ли,  корешки?  -  спросил  подошедший  Александр
Сергеевич.  -  А то ить Борис Васильевич так со мной и не поручкается, а мы,
само собой, знакомы все же. Здорово, что ли, землепроходец Полянский!
     И хозяин приюта крепко потряс руку учителя.
     - Вот  оно,  времечко!  -  сказал Борис  Васильевич.  -  Сколько мы  не
виделись?  Года два?  Виски уже  белые,  только усы удалось сохранить тебе в
первозданной свежести.  Впрочем,  цвет волос ни о чем не говорит.  Сам-то не
гнешься, ничего, крепенький.
     - Ты тоже вроде молодеешь, Боря, тонкий такой, чистый.
     Они явно решили говорить друг другу самое хорошее.
     - Воздух, сам понимаешь. Горы.
     - Мне-то они не очень. Тяжелею с каждым днем.
     - Заботы?
     - Да будь они!.. Кого же ты привел с собой, Борис Васильевич?
     - Команду проводников.  Пять человек плюс Саша.  Эта шестерка и поведет
наших ветеранов. Ну, и я, конечно, с ними.
     Александру Сергеевичу пришлось потрудиться в это утро у плиты! Аппетита
у команды не занимать,  лепешек они уничтожили порядочную горку и чаю выпили
три добрых котелка,  пока почувствовали себя в  форме и  смогли тронуться по
маршруту, намеченному Егором Ивановичем.
     Лишь  поздно  вечером,  у  костра,  где-то  на  границе  знакомого  нам
каштанового леса,  когда все  неясности исчезли и  на  карты лег  уточненный
маршрут,  затихла  команда,  укрылась  в  своих  спальных  мешках,  а  Борис
Васильевич и  Молчанов легли голова к  голове и  долго еще переговаривались,
вспоминали и рассказывали о своей жизни.
     - Мой-то как? - спросил Егор Иванович совсем тихонько.
     - Дело сделано,  -  сказал учитель.  -  Он и без школы дитя природы.  В
отца.
     - Вот и отлично, братуха...
     Постепенно фразы их становились короче,  паузы длинней, усталость брала
свое.  Наконец учитель уснул,  Егор Иванович глянул на него, вздохнул и тоже
закрыл глаза.
     Тогда  слышнее сделался шепот  и  смешки по  другую сторону затухающего
костра.  Танина головка выглядывала из спального мешка,  напоминая куколку в
одеяле. А Саша, выпростав руку и высунувшись так, чтобы быть поближе к Тане,
рассказывал и смешил ее без умолку, пока не заметил вдруг, что она уже спит,
так и  не погасив ответной улыбки на пухлых,  потрескавшихся от ветра губах.
Только тогда он замолчал,  вздохнул и,  как улитка в раковину, заполз в свой
мешок.
     Ранним утром,  молчаливые,  заспанные и  неловкие,  все  они  убежали к
ручью,  а  оттуда  вернулись  с  другим  настроением  -  бодрые,  смешливые,
покрасневшие от холодной воды.
     - Уговор  помнишь?  -  спросил Александр Сергеевич,  которому предстоял
обратный путь на свой приют Прохладный.
     - Зайду за тобой, - сказал Молчанов. - И винтовку принесу.
     - Само собой, куда же я с голыми руками. Значит, жду. Бывай...
     Пошли  в  обратный путь  походной цепочкой.  Егор  Иванович вел  группу
кратчайшим путем,  по известным ему одному тропам.  Первый привал сделали на
широкой  естественной площадке  посреди  букового  леса  с  редкими  пятнами
каштанника.
     С площадки открывался хороший вид на юг и восток.  Две отдельно стоящие
головы  с  рыжими вершинами округло подымались над  лесистыми хребтами.  Как
щербатый зуб в  ряду других зубов,  стояла гора Хут с  обломленными краями и
черной щелью посредине.  Где-то за Хутом падала рваная долина реки, а далеко
внизу  и  вправо среди густейших зарослей на  поворотах поблескивала другая,
зеленая  река,  убегающая  по  ущелью  к  морю.  У  перевалов эти  реки  шли
параллельно,  но в  разных направлениях.  Их разделял каменный горб Главного
Кавказа.
     Светило  нежаркое солнце.  Неколебимо-голубое  небо  обещало устойчивое
ведро.  Ранняя  кавказская  осень,  благоуханная,  спокойная  пора  Падающих
Листьев и Серебряной Паутины, тихо баюкала разомлевшие горы.
     - Чудесное местечко,  ребята!  -  сказал Борис Васильевич, и стекла его
очков блеснули.  -  Все видно чуть не до самого моря.  И,  между прочим,  не
просто площадка, а в некотором роде историческое место...
     Он обернулся к Саше:
     - Помнишь,  ты  принес мне обломки кувшина из  окрестностей Кабук-аула?
Так вот,  друзья по институту сообщили,  что кувшин черкесский, здесь в свое
время  работали особо интересные гончары и  художники.  Адыгейская керамика.
Ну,  а  слово,  нацарапанное у  горлышка разбитого кувшина,  оказалось самым
вечным и дорогим словом, какое есть у всех народов и во все времена.
     - Жизнь? - подсказал кто-то.
     - Честь?
     - Мама?
     Учитель покачал головой. Нет. Нет.
     - "Любимая" - вот что означало это слово.
     Поздно вечером,  когда  стало  трудновато различать тропу  под  ногами,
спустились к знакомому месту,  откуда до Желтой Поляны,  в общем, один пеший
переход.  Там,  на  счастье,  уже  стояла машина,  которую Борис  Васильевич
выпросил у директора турбазы. Из последних сил забрались в кузов и через час
очутились в своем полупустом интернате. Дома.
     Школа все еще собирала виноград в совхозе.
     Гостей ожидали через день.




     Из Адлера прибыли один за другим вместительные автобусы и  три легковые
машины.  Они  подъехали  к  просторному школьному  двору.  Открылись дверцы,
степенно вышли  пожилые люди  в  штатском,  бывшие  бойцы  Кавказской армии,
защищавшие перевалы.  Мелькнули офицерские погоны,  от "Волги" бодро зашагал
человек в  адмиральской форме,  потом появился старый генерал с  орденами во
всю грудь. Штатские почтительно вытянулись.
     Борис  Васильевич,  волнуясь и  все  время протирая очки,  направился к
гостям.  Егор  Иванович стоял  за  шеренгой школьников,  издали рассматривал
людей, измененных временем, стеснительно надеясь угадать знакомых и близких.
Ребята тихо перешептывались. Сама история пожаловала на этот школьный двор.
     - Молчанов!  Егор!  -  воскликнул полный человек с  одутловатым лицом и
заторопился к леснику,  расставив короткие ручки.  - Милый ты мой разведчик!
Живой, здоровый!
     А Бориса Васильевича уже обнимал генерал, бывший командир полка, где он
служил,  отчаянная в  ту  пору забубенная головушка,  а  ныне располневший и
расстроенный, со слезами на глазах, пожилой - нет! - старый человек.
     И пошли, пошли объятия, слезы, бесконечные: "А помнишь? А где Иван, где
Виталька -  не знаешь?" И все на "ты", по имени, как в далекие дни армейской
службы,  когда жизнь и  смерть заставили их сбиться в одну дружную и храбрую
семью.  Приезжие сошлись густой толпой, слышались взволнованные голоса, шум,
они  привлекли внимание жителей.  Скоро  возле ветеранов образовалось тесное
кольцо.  Таня  всхлипывала поодаль,  Саша  кусал  губы,  ребята  старательно
смотрели себе под ноги.
     Устроители думали сделать митинг,  но  никакого митинга не  получилось,
добрая половина приезжих, заплаканные и растрепанные, переходили от группы к
группе;  объятия,  возгласы удивления,  снова слезы и бесконечный, несвязный
разговор.  Борис  Васильевич и  Молчанов не  знали,  кому  отвечать,  ребята
затесались в  толпу,  заглядывали в  лица,  слушали  короткие,  малопонятные
обрывки разговоров -  как будто открылся учебник истории и  сошли со страниц
его ожившие герои прошлого.  Здесь были и  боль утраты,  и  радость встречи.
Здесь  незримо веяла крылатая Победа,  завоеванная вот  этими людьми и  теми
тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа...
     В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над
долиной говорливой реки,  над  покрасневшими осенними каштанниками еще стоял
легкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая
хороший день.
     Саше  поручили группу из  двадцати ветеранов.  Он  вел  их,  как  водят
туристов,  но  еще более неторопливо,  потому что самому молодому из  бойцов
было почти в три раза больше лет, чем ему; все они отвыкли от гор и только в
памяти еще сохранили суровые пейзажи горных ущелий, скалистых долин и крутых
подъемов.   Вьючные  лошади   тащили  следом  палатки,   спальные  мешки   и
продовольствие.
     Как только вошли в лес, он околдовал их. Притихли, как в великом храме,
где  бродят  тени  прошлого.  Вздыхали,  думали  о  тех,  с  кем  предстояло
молчаливое свидание.  На привалах обменивались короткими фразами, все видели
вокруг и,  конечно, понимали красоту и величие гор. Но ни один не восхищался
вслух,  как  это  делают  легкомысленные туристы,  чья  память не  отягощена
печальными воспоминаниями.
     Таня Никитина вела группу следом за Сашиной. Отдыхали они вместе. И она
притихла,  словно тоже ждала каких-то  торжественных событий,  не  смеялась,
сделалась  удивительно  серьезной.   Сбивались  голова   к   голове,   чтобы
рассмотреть старую пятиверстку,  которую сохранил и  привез с собой генерал.
На карте означался передний край,  пункты связи,  огневые точки и  командные
блиндажи.  Смотрел ее  и  Саша.  Он первым нашел приметы в  натуре и,  круто
изменив путь,  уже на следующий день вывел группу к  обвалившимся,  заросшим
траншеям.
     Тотчас все рассыпались по гребню горы. Куда девалась усталость! Ходили,
узнавали свои окопы и  ячейки,  искали что-то,  но,  кроме пулеметных гильз,
старых  подошв  от  сапог  и  ржавой каски,  ничего не  нашли.  Лишь  потом,
сверившись еще раз с картой, направились к негустому, изуродованному леску и
остановились скорбной группой,  стащив с  головы кепки и  шляпы.  Здесь были
могилы...
     Зазвенели лопаты,  поднялись опавшие холмики,  рыжий дерн  наново укрыл
место,  где  лежали бойцы.  Живые построились вокруг,  генерал взял у  Егора
Ивановича карабин и трижды выстрелил в воздух.
     Они  еще не  разошлись,  а  высоко в  небе уже появились черные силуэты
воронов, прилетевших на выстрелы.
     - Как и тогда, - грустно сказал генерал.
     - Может быть,  те самые,  военные, - заметил Молчанов. - Они ведь очень
долго живут.
     Встревоженные многолюдьем, вороны улетели. Ошиблись. Не те времена.
     В другом месте,  на седловине между невысоких хребтов, в старой, жухлой
траве  и  в  кустарнике неожиданно отыскали  несколько немецких  винтовок  с
истлевшим ложем,  но  с  примкнутыми штыками,  деревянные ручки  от  гранат,
искореженный пулеметный станок, истлевшие каски, множество ружейных гильз.
     Стояли над находкой, вспоминали.
     - Ребята,  так  это ж  место,  где врукопашную с  егерями сходились!  -
воскликнул кто-то.  - Помните, когда рота немцев к нам в тыл проникла вон по
той ложбине? Мы ее неприступной считали, а там нашелся проход...
     В истории битв за перевалы был случай,  когда русским солдатам пришлось
повернуть  оружие  и  сражаться  за  свой  собственный  тыл.  Тогда,  в  час
смертельной  опасности,   они  не  дрогнули.  С  немецкими  егерями  сошлись
врукопашную,  рубились лицом  к  лицу  и  одолели врага,  ликвидировав очень
серьезную попытку прорыва.  А  проход перекрыли.  В  узком  ущелье,  которое
заканчивалось  отвесной  стеной  метров  в  двадцать  высотой,  оказывается,
нашелся сквозной тоннель,  пробитый водой.  Об  этой трубе,  замаскированной
буреломом,  никто не  знал.  Впрочем,  как  выяснилось позже,  один  человек
все-таки знал. И предал своих.
     - Нашелся мерзавец,  который провел немцев, - сказал генерал, когда все
перипетии этого боя были вспомянуты. - Жалко, что не удалось установить, кто
же.
     - Удалось,  товарищ  генерал,  -  сказал  худенький,  невысокого  роста
человек,  с нервным,  дергающимся лицом.  -  Если помните,  я служил тогда в
контрразведке дивизии.  Так вот, когда выбили немцев из Майкопа, нам удалось
захватить часть  документов немецкой  комендатуры.  Там  нашлась  любопытная
ведомость - оплата за предательство. Один из тех, кто расписался в получении
иудиных сребреников,  -  как раз тот мерзавец,  лесник из станицы Саховской,
вот фамилию не помню... То ли Бобниченко, то ли Лотниченко - в общем, на "о"
кончается.
     - Отыскали его?
     - А как же! Судили, он в лагерях оказался. Получил по заслугам.
     - Что там лагеря!  Мы из-за него человек тридцать потеряли. За подобные
штучки полагается расстрел на месте.
     - Это уж как трибунал...
     Егор Иванович с  усилием вспомнил того человека.  Из  далекого прошлого
возник  образ  верткого,   безалаберного,   или,  как  в  станицах  говорят,
непутевого мужичка, он ходил всегда быстрыми-быстрыми шажками, вечно спешил,
всем заглядывал в глаза и всем улыбался,  а голосок у него был такой мягкий,
мыльный,   будто  у  добренького.   Тогда  он  был  молод,  Егору  Ивановичу
приходилось  встречать  его  на  совещаниях.   Ну  да,   только  фамилия  не
Бобниченко,  а Матушенко,  это уж точно. Исчез он после того случая. Никогда
больше не виделись. И хорошо, что не виделись.
     И  снова шли по  перевалу,  и  вспоминали,  останавливались всюду,  где
удавалось найти  безымянные могилы  солдат,  -  подновляли их,  выводили  на
дощечках имена,  фамилии и  стояли над памятными местами,  вспоминая стертые
временем события.  А вечером садились у огромного костра, закрывали спину от
холодного ветерка и мечтательно пели.
     Иногда заводили особенно душевное:

                        Горела роща под горою,
                        И вместе с ней пылал закат,
                        Нас оставалось только трое
                        Из восемнадцати ребят...

     И  все невольно оглядывались на желтые березы у каменистого хребта,  на
старую землянку в  пяти шагах от костра,  и казалось,  что песня эта сложена
про них,  про троих,  оставшихся в живых, и про тех пятнадцать, что остались
лежать в  роще,  и  про другие тысячи и миллионы,  своей грудью загородившие
Отчизну от страшной опасности в сороковые, трагические годы.
     С берез,  буков и кленов падали желтые листья.  Грустная тишина,  когда
приблизилось былое.
     На  другой  день  подошли к  высшей точке  перевала и  стали  сооружать
обелиск.  Его  поставили  сами  ветераны.  Нашлись  среди  них  архитекторы,
каменщики,  бетонщики. А цемент и железо привезли на вьюках. Камень же брали
с перевала, рядом. Тот, что опален порохом.
     Прошлись известковой кистью  по  свежей  кладке,  сняли  леса.  Обелиск
обдуло ветром, подсушило, и уже издали глянули на него: белый, строгий штык,
устремленный в голубое-голубое небо.
     Когда вернулись в Желтую Поляну, ветеранов ждала вся школа.
     И  снова  были  встречи,  вечера  воспоминаний,  рассказы,  которые  не
забудутся всю жизнь.
     Были слезы.  Много слез.  Вспоминали-то о войне, о потерях. Но звучал и
смех. Жизнь шла своим чередом.




     Егор Иванович не объяснял сыну, куда уходит.
     К  южной границе заповедника собрались еще четверо из  Желтой Поляны во
главе  с  опытным  лесником Тарковым.  Готовились как  в  сражение:  чистили
карабины и пистолеты, ладили вьюки, осматривали подковы у лошадей, точили на
оселке ножи.
     Саша после занятий успел еще  раз сбегать вниз,  где в  небольшом парке
располагался местный отдел заповедника. Отца он нашел в радиорубке. Молчанов
информировал свое начальство о намеченном маршруте и выслушивал наставления.
     Когда Егор Иванович освободился, Саша спросил:
     - Ты за Самуром заедешь?
     - Непременно.
     - Цибе своему не говори о походе.
     Егор Иванович только улыбнулся. А Саша сказал:
     - Он заодно с браконьерами, правда?
     - Не доказано, сынок. Только подозреваем.
     - А Самур? Помнишь, как он бросался? Это тебе что - не доказательство?
     - Не торопись, все выяснится.
     - А  чего выяснять-то?  Следы у  лесного дома от его сапог?  И Самур на
кого зря не кинется.
     - Что Самур - согласен. А вот следы... Знаешь, сколько одинаковых сапог
носят люди!  Это не  довод.  Обвинение тяжкое,  надо разобраться хорошенько,
чтоб ошибки не случилось.
     - Все равно ты поосторожней с ним.
     - Ладно,  сынок, понятно. Но и ты никому ни слова о маршруте. Мы отсюда
поедем не вместе.  Ребята завтра подадутся через приют,  а  я  выйду сейчас,
сделаю большой крюк.  Проведаю нашего Рыжего в Кабук-ауле,  заберу Самура на
поводок, потом заверну на Прохладный за Александром Сергеевичем и вместе уже
оттуда подадимся на  юг.  На обратном пути заверну в  Поляну.  Чтоб все было
хорошо, понял?
     - У меня-то будет хорошо. Ты сам...
     - Не первый раз. Матери будешь писать?
     Саша кивнул.
     - Скажешь,  -  встречались,  ходили вместе.  Ну,  привет и  все  такое.
Напиши, что в октябре, пожалуй, приду домой.
     - Так долго?
     - Лучше не обнадеживать. А заявлюсь раньше - не прогонит.
     До  последней лесосеки  Молчанов добрался на  попутной машине,  а  там,
взвалив за  спину плотно уложенный рюкзак и  оправив ремни,  повесил карабин
поперек груди,  положил на него руки и  так,  в привычном снаряжении,  своим
всегдашним неспешным  шагом  пошел  мерять  немеряные версты  по  каменистым
кручам гор.
     Вздыхая от жалости к  лесу,  прошел он по широчайшим вырубкам,  которые
оголили  местами  склоны  гор  и  подобрались к  самой  границе заповедника.
Когда-то,  еще на его памяти,  стояли тут роскошные дубовые и  даже пихтовые
леса.  Ныне  среди  почерневших пеньков  и  поломанного гусеницами  подлеска
редко-редко  где  сохранилось изуродованное настоящее  дерево.  Зато  буйно,
прямо вперегонки, подымалась осина, кустовая березка, бузина и всякая сорная
мелочь, несвойственная величавой природе Кавказского Черноморья.
     Там,  где тракторы и лесовозные машины в свое время сделали сверху вниз
колею,  ливни успели промыть неглубокие,  но живые овражки. Крутые стенки их
опадали, на дне лежали вымытые камни. Каждый новый дождь расширял и углублял
эти опасные трещины на теле горы.
     Молчанов подумал, что так-то и всю почву с гор можно потерять, смоют ее
частые дожди и останутся горы с голыми боками,  как на Восточном Кавказе,  а
реки  унесут в  Черное море миллионы тонн глины и  песка и  превратят чистые
пляжи Черноморья в дурные и неприятные отмели.
     "Написать в Москву,  что ли?" - подумал он, но тут же решил, что писать
пока не будет,  а когда встретит своих коллег из лесокомбината, то поделится
опасениями и узнает их мнение на этот счет. И уж тогда...
     И еще он подумал о том, что защищать Кавказ людям придется не только от
браконьеров.  Что есть дело куда более серьезное, чем незаконная охота. Если
недобрый человек убьет оленя,  ему грозит крупный штраф,  а  то и тюрьма.  А
когда  другой  человек  вырубит  начисто квадратный километр леса,  заведомо
зная,  что  наносит природе и  будущим поколениям непоправимый вред,  то  не
судебную  повестку  принесут  ему,  а  ведомость  на  получение  зарплаты  и
премиальные за лихую работенку. Такая вот несуразица на белом свете.
     Лесник  прошел  печальные вырубки  и  вступил наконец в  нетронутые еще
пихтовые леса,  черной  стеной  укрывшие верхние  скаты  гор.  И  постепенно
грустный настрой  его  мыслей  сменился покойной радостью,  тем  восхищенным
чувством  красоты  и  совершенства,  какое  овладевает человеком  наедине  с
природой.
     Пихтовые леса Кавказа несравнимы ни с каким другим лесом. На совершенно
чистой  лесной  подстилке,  темно-коричневой  от  упавшей  хвои,  метров  на
тридцать -  сорок  подымались необхватные стволы строго геометрической формы
без единой веточки и сучка.  Темно-серая кора на их высоте зеленела,  стволы
походили на  драгоценные малахитовые столбы,  которые слегка лишь запылились
от  времени.  Нельзя было отделаться от впечатления,  что вошел ты в  храм с
множеством колонн и  зеленым сводом огромной высоты и  что  в  нерукотворном
храме этом только что установилась торжественная и  строгая тишина,  которая
вот-вот снова взорвется звуками дивной музыки, и таинственный хорал наполнит
сизую  пустоту  между  этими  бесчисленными  колоннами.  Невольно  начинаешь
говорить шепотом, и мягче ставишь ногу, и вздрагиваешь, когда хрустнет ветка
или чуть слышно падет на землю оборвавшийся с высоты сучок.
     Вековой лес удерживает почву на  самых крутых склонах,  он противостоит
урагану  любой  силы  и  принимает на  свою  зеленую грудь  ливни  и  смерчи
неистовой мощи,  тушит их  ярость,  а  получив из  разорвавшихся небес воду,
бережно хранит ее в  хвое,  в  зеленом мху,  в  толстой подстилке,  в  щелях
каменистого пола  и  потом  расчетливо отдает  ручьям и  речкам.  Вытекая из
пихтарника,  потоки не  буйствуют,  не  разливаются и  даже не мутнеют после
ливней.  Но  они  и  не  пересыхают в  знойные дни лета,  постоянно катят на
радость людям прозрачную воду свою в долины, где растут сады и виноградники.
     Вот что такое пихтовый лес в горах.
     Егор  Иванович шел  и  думал,  почему не  все  люди  понимают красоту и
бесконечную полезность леса.  Увидев  пихтарник во  всем  его  торжественном
величии, они тотчас же начинают подсчитывать в уме выход деловой древесины с
гектара  и  стоимость  перевозки  разделанных бревен.  Откуда  берется  этот
холодный и  однобокий практицизм?  Уж не со школьной ли скамьи,  где все еще
мало говорят о природе,  зато слишком настойчиво толкуют об использовании ее
богатств?
     И  он снова похвалил себя в  душе за то,  что его Саша учится в  Желтой
Поляне, где есть Борис Васильевич.
     Он  сделал  короткий привал  лишь  высоко над  Поляной,  где  пихтарник
поредел, уступая место нагромождению камней и травянистым лугам, которые все
еще зеленели, бросая вызов всерьез нагрянувшей осени.
     Подкрепившись,  лесник уселся на  сухой ствол у  края  ровной полянки и
оперся на карабин.
     День тихо уходил.  Солнце еще не село, но у самого горизонта спряталось
за длинное, белое облако, окрасив его в веселый оранжевый цвет.
     Он сидел задумавшись, и на душе его было покойно и чисто.
     Хрустнули ветки,  на  поляну  красивым прыжком  выскочил матерый олень.
Егор  Иванович подавил вздох  восхищения:  таких  великолепных рогов,  такой
гордой осанки и  благородной головы с живыми глазами он еще не видел.  Олень
находился в отличной бойцовской форме.
     Красавец  фыркнул  и,   раззадоривая  себя,  ударил  копытом  о  землю.
Прислушался.  И вдруг, положив рога на спину и вытянув шею, смешно оттопырил
губы,  и  дерзкое,  тоскливое "бээ-уэ-эа-а!.."  далеко-далеко  разнеслось по
горам, как первобытный клич одиночки. Олень снова прислушался, фыркнул и тут
заметил наконец странную,  неподвижную тень.  Но не испугался, только скосил
глаза и,  грациозно переступая,  немного приблизился.  Может быть, он принял
застывшую фигуру за противника,  который никак не соберется с силами,  чтобы
ответить на  честный вызов?  Если  так,  то  он  покажет ему...  Олень  стал
обходить  загадочное  существо  по  кругу,  а  чтобы  не  оставалось никаких
сомнений  относительно намерений его,  изредка  нагибался и  поддавал  землю
рогами так,  что трава и глина летели далеко в кусты,  или рыл землю сильным
копытом,  а  сам все шел и  шел по кругу,  пока набежавший ветер не кинул на
него страшный запах человека и железа.  Секунда -  нет,  четверть секунды! -
гигантский прыжок через кусты,  скошенные влево смертельно испуганные глаза,
треск ломающихся под тяжелым телом веток - и все стихло. Как видение.
     Егор Иванович печально улыбнулся.  Вот  как  боится олень одного только
запаха человеческого! Сколько же зла принесли люди несчетным поколениям этих
красивейших в мире животных, если боязнь стала уже выверенным, запечатленным
инстинктом! И сколько времени дружеского сообщества или хотя бы нейтралитета
потребуется теперь,  чтобы  в  каком-то  поколении олень  вдруг  понял,  что
существо, ходящее на двух задних лапах, - его защитник и верный друг!
     Сам-то он не надеялся увидеть такую картину, а вот Саша...
     Для того и живем.


                               Глава седьмая






     Рыжий совсем затосковал о хозяине.
     В общем-то,  жить в лесной избушке хорошо. Сухо, спокойно, охота вполне
приличная, вода чистая, но одиночество!..
     Истосковавшись по человеческой ласке,  Рыжий отыскал километрах в  двух
от дома туристскую тропу и долго караулил людей, потягиваясь от предвкушения
счастья,  когда теплая рука дружески потреплет его по загривку.  Но так и не
дождался.  Сезон туризма кончился.  Зато он нашел отличное место для охоты и
благоденствовал там добрые сутки,  пока вдруг не  напоролся на ужасные следы
дикого кота,  которые заставили его содрогнуться от предчувствия беды.  Этот
далекий сородич спуску не даст,  от него не спасешься на дереве, как от лисы
или волка,  от него вообще не спасешься,  он в пять раз больше, в десять раз
сильней,  следы его лап отчаянно крупные,  а когти...  О,  лучше не думать о
когтях дикого кота! Домой, домой!
     В  лесной хате  кот  снова почувствовал себя  в  безопасности и  уснул.
Поэтому  Рыжий  и  не  успел  встретить  хозяина  на  тропе.  Вопли  радости
раздались, когда лесник уже вошел во двор. Кот бесцеремонно запрыгнул ему на
плечо и,  нежно потираясь, замурлыкал все новости, от которых его прямо-таки
распирало.  Но  хозяин не  стал слушать новостей,  он снял кота,  погладил и
опустил на  землю,  положив перед  ним  добрый кусок вяленого мяса,  которое
Рыжий тут же запрятал под дровами на черный день.  Обойдя дом, Егор Иванович
нашел  все  в  порядке,  затем  достал  из  тайника  трофейную винтовку  для
Александра Сергеевича и принялся ее чистить. Кот топтался рядом.
     - Как ты хозяйничаешь?  - спросил Егор Иванович и, не получив, конечно,
вразумительного ответа,  добавил:  - Самура не встречал? Нет? Ничего, завтра
мы его увидим.
     Но это "завтра",  к сожалению, ничего доброго не принесло Молчанову. Он
явился на  пасеку и,  к  удивлению своему,  увидел там  нового человека.  Не
перебивая,  выслушал насмешливый рассказ цибинского напарника о происшествии
на пасеке.  Как только хлопец не украшал свой рассказ!  Но Егор Иванович так
ни  разу и  не  улыбнулся.  Он-то  понимал всю  эту историю куда лучше,  чем
смешливый и легковерный паренек,  который живо,  в образах,  с жестикуляцией
представил,  как из  одного Самура на глазах Цибы появились два серых волка,
как  упал он  с  прокушенной рукой и  как потом безжалостный фельдшер врезал
пасечнику укол за уколом то в мягкое место, то в живот. Потеха!
     Молчанов сидел и сурово слушал.  Вот какие тут дела... Кого винить, как
не самого себя?
     В  Камышки он  не  пошел,  потому что дорожил временем.  Все равно ведь
Самура там нет.
     Молодому пасечнику сказал:
     - Вот что,  хлопец.  Для тебя история с собакой сплошная потеха,  а для
меня горькая утрата.  Не скалься. Понять тебе все это трудно. Цибе передашь,
что за Самура не виню.  Но он не выполнил мое распоряжение: не сдал мяса, не
написал объяснения о том,  как убил медведя и где его оружие. Вернусь домой,
составлю документ,  и  пусть он  больше сюда носа не кажет.  А  ты берись за
пасеку  всерьез  и  надолго.   Но  смотри:  если  начнешь  тут  с  ружьишком
баловаться, не взыщи!
     - Что ты, дядя Егор! Я ж никогда...
     - Ладно, мое дело предупредить.
     Он стал собираться.
     - Куда ты, дядя Егор? - полюбопытствовал хлопец.
     - На  кудыкино  поле,  -  не  очень  вежливо  обрезал  лесник  чересчур
любопытного паренька  и  пошел  по  тропе  назад,  немного  ссутулившись под
тяжестью рюкзака и двух ружей.
     На другой день, уже к заре, Молчанов заявился на Прохладный.
     Александр Сергеевич лежал в своей каптерке и курил перед сном.
     - А, это ты! - сказал он и отложил сигарету. - Ружье принес?
     Молчанов сунул  ему  винтовку.  Сергеич  деловито оглядел ее  и  провел
пальцем по зарубкам на ложе.
     - Эко, сколько он животины погубил!
     - Кто "он"?
     - Само собой,  кто.  Твой стреляный.  Зарубки видишь?  Это  они,  гады,
отмечают,  сколько туров и  прочей живности прикончили.  Вот  тут семнадцать
зарубок, понял? Ну, попадется он мне...
     - Мне вот попался, да не совсем.
     - На второй раз словим основательно. Не вырвется.
     Лесник достал кружку,  налил чаю.  Сергеич тоже за компанию налил себе.
Помолчали,  прихлебывая кипяток,  заваренный листом  черной  смородины.  Над
столом  горела  семилинейная  керосиновая  лампа  с  разрисованным абажуром.
Пиликал в стенке сверчок. Совсем домашняя обстановка. Забывается, что вокруг
на  многие версты безлюдье,  черные леса,  непроходимые реки,  что  высота и
глушь, каких уже мало на нашей всерьез обжитой планете.
     - Как твои медведи? - спросил Егор Иванович.
     - Живут,  охальники, здоровеют. Вчера смотрю, медведица пошла за стадом
туров.  Мясца ей, что ли, захотелось. Так, бочком-бочком к стаду, будто тоже
пасется.   Туры,  само  собой,  отходят,  травку  пощипывают,  но  дистанцию
соблюдают.  Она прижала их к леднику, а он метра на два с половиной высотой,
такая, знаешь ли, отвесная стенка. Тут она и кинулась в самое что ни на есть
стадо,  а туры все до единого -  прыг, прыг - на лед повскакали, рога оттуда
свесили,  смотрят сверху  вниз  -  похоже  насмехаются.  Ну,  медведка и  на
дыбошки, и прыгает, и пасть разевает, а на стенку, само собой, не заберется,
- скользкая, крутая. Догадалась, запрыгала в обход, нашла место, где пониже,
заскочила наконец.  Только они ее  не ждали,  смотрю,  мячиками понеслись по
леднику вверх,  через  трещины скок-скок,  будто резиновые,  ну  и  оставили
охотницу с носом. Веришь, аж заревела от досады, хвать лапой по ледышке - от
ней осколки во все стороны!
     Он  хмыкнул  и  потер  ладонью рыжеватый подбородок.  Суровое лицо  его
осветилось хорошей улыбкой -  видать, и жалел он свою незадачливую охотницу,
и радовался за туров, легко и ловко обставивших медведицу.
     - Вот  так-то  поживешь здесь  годков двадцать,  и  роман  сочинишь про
медведей и про всяких иных копытных,  - сказал Егор Иванович, посмеиваясь. -
Ишь как ладно рассказываешь, что твой лектор.
     - Бог миловал,  чтобы сочинять.  Карандаш в пальцах еле держу, такой из
меня грамотей.
     - Ну, а тех, что постреливают, не слыхал больше?
     - Будто бы нет,  они к югу,  вниз подались: куда животина пошла, туда и
они. Как ястребы за голубями.
     - А у меня Самур пропал, - сказал Егор Иванович.
     - Совсем?
     - Сбежал с волчицей.  У него ж,  ты знаешь,  есть маленько дикой крови.
Ну, а вдобавок я с ним, раненым, плохо обошелся. Обиделся, полагаю.
     - Само собой.  В них тоже соображение есть, в собаках-то, как и в любой
твари. На ласку - лаской, а что не так, осерчает и уйдет. Либо от рук совсем
отобьется.
     Тема была исчерпана.  Они помолчали,  потом,  собираясь спать, вышли на
воздух.
     Черная ночь подплавилась, из-за хребта выкатилась полная луна, большая,
распухшая от  прозрачного сияния,  переполнявшего ее  лик.  Резко очерченная
тень от  близких гор легла на склоны и  долины.  Воздух сделался серебряным,
видимым.  Глухо шумела река  ниже приюта,  но  это  был  привычный шум,  как
тиканье часов в комнате, которое никто не замечает.
     Приятели постояли,  покурили.  Луна  взошла  повыше,  свет  ее  отогнал
черноту ночи  под  укрытие скал и  высот.  Заблестела росистая жухлая трава,
загорелись миллионы неярких бриллиантов.  И  от  этого в  горах еще  немного
посветлело.
     Внизу, где спали леса, взревел олень. Печальный и требовательный призыв
его долго колебал воздух, эхом отскакивал от скал и стены леса, потом затих.
Еще один раз прокричал рогач,  но где-то очень далеко, и тогда с юга донесся
слабый звук выстрела, потом пауза и еще два выстрела подряд.
     - Слышишь, балуют, стервецы, - сказал Сергеич.
     - Ладно,  допрыгаются,  -  со  злостью  произнес  Молчанов и,  затоптав
окурок, первым вошел в домик.
     Уже в постели, когда погасили лампу, он спросил:
     - Ты не помнишь такого,  по фамилии Матушенко?  В  лесниках он до войны
ходил, родом из Саховской, а когда немцы сюда пришли, к ним перекинулся.
     - Знавал,  - нехотя ответил Сергеич. - Мы с тобой егерей немецких били,
а он их к нам в тыл водил.  С виду такой услужливый,  ласковый, язык у него,
само  собой,  ловко подвешенный.  Одно  время этого Матушенко хотели сделать
старшим  над  лесниками,   речи  он  умел  пулять  и   начальству  в   глаза
засматривать. Ну, тут война началась, не успели. А его вроде бы потом судили
трибуналом и в Сибирь отправили. Ты чего вспомнил прохвоста?
     - Когда ходили по перевалу с ветеранами,  как раз отыскали ложбину, где
с  немецкими десантниками врукопашную сходились.  Один там  и  поведал,  как
Матушенко через Мертвое ущелье немцев проводил.
     - Всякого  народа  на  земле  хватает,  -  философски сказал  Александр
Сергеевич и вздохнул. - Ну, а этот сгинул в далекой Сибири, - что заработал,
то и получил.
     Снаружи загрохотало, тяжелый гул потряс горы. Молчанов даже поднялся.
     - Лежи,  это камни посыпались. Тут за речушкой есть такая стенка, все с
нее каменюки падают.  Я  уж привык,  нет-нет да и громыхнет.  Это как раз за
берлогой, где мои медведи.




     Встреча с группой Таркова состоялась в заранее условленном месте.
     Лесники заповедного отдела с  тремя верховыми лошадьми и двумя вьючными
расположились в  укромном уголке  над  живописной долиной,  по  которой  они
поднялись в горы.  У них горел костер,  спутанные лошади паслись за кустами,
поодаль стояла большая палатка. Целая экспедиция.
     Когда Молчанов и Александр Сергеевич отдохнули с дороги и поели, Тарков
развернул карту.
     - Вот  тут,  -  он  ткнул  пальцем в  зеленые склоны гор,  -  стоят три
берестяных балагана абхазского колхоза.  Стадо коз и  бычков они пасут почти
на  границе заповедника,  а  временами залезают и  на  запретную территорию.
Пастухи,  в  общем-то,  ребята хорошие,  они с браконьерами ничего общего не
имеют.  Но есть там парочка хватких молодцов, вот они и устроили у себя базу
для  проходимцев.  На  эту  базу браконьеры волокут мясо туров и  оленей,  а
оттуда отправляют вниз, на побережье. Взять жуликов на месте нельзя. Поди-ка
докажи,  чье  мясо в  балагане -  туриное или домашней козы из  собственного
стада?  А винтовки они хоронят.  Какая наша задача? Когда браконьеры уйдут в
лес,  перекрыть им  дорогу  назад  и  взять  с  оружием  и  битой  животиной
где-нибудь подальше от балагана, чтобы не успели вызвать помощь.
     - Засаду, в общем, - сказал Сергеич. - Как на медведя.
     - Нас шестеро,  устроим прочный заслон.  А сколько их будет -  не знаю.
Ходят не по одному, это проверено.
     - Мне попадались трое,  -  сказал Молчанов и  вспомнил костер в  густой
лещине и выстрел из-за камней.
     Лесники сняли лагерь и шли весь день,  прихватили даже ночь.  Спали без
костра,  чтобы не привлечь внимания,  а ранним утром поднялись на высоты,  с
которых открывался далекий вид на южные отроги Кавказа и на Черное море.
     Эти  красивейшие места описаны пока  что  лишь одним путешественником -
Юрием Ефремовым, советским географом.
     Зелеными  волнами  уходили  вниз  округлые горы,  лишь  изредка  лесное
покрывало прорывалось скальными останцами.  Они высились над деревьями,  как
развалины древних замков,  черные от  времени и  самшита,  прилепившегося на
отвесных стенах.
     Дальние  горы,   уходящие  вниз,  казались  отсюда  синим  расплывчатым
миражем, затянутым в дымку расстояния. А за горами открывалось море.
     Море по цвету почти не отличалось от неба, разве что было немного ярче,
чем небо, и все время меняло цвет в пределах от розового до синего.
     - Ну,  чем не рай!  -  не скрывая своего восхищения, произнес Александр
Сергеевич и даже крякнул от удовольствия.  -  Тут бы жить да радоваться,  ан
нет! Друг дружке коленки перебиваем.
     - Тут  Кавказу хребтину перебивают,  не  токмо друг дружке,  -  заметил
Молчанов.
     - Смотрите во-он туда, - перебил Тарков.
     Бинокли нацелились на  балаган.  Из  крайнего вышла  группа людей,  они
отобрали в табуне три лошади, завьючили их и пошли к лесу.
     - Восемь человек, - сказал Тарков. - Ружей нет. В лесу хоронят, по пути
возьмут.
     - Против наших шести, - досказал Молчанов. - Воевать можно.
     - Вот там мы и перехватим голубчиков,  на ихней тропе километрах в трех
от базы.
     Спускались с  хребта тайно,  через какое-то ущелье вошли в лес и уже не
выходили  из  него.  Молчанов дважды  ходил  в  разведку,  пока  не  отыскал
браконьерскую тропу со  свежими следами.  Выбрали удобное для  засады место.
Четверо укрылись в  одном месте,  в  двухстах метрах сели еще двое.  Лошадей
увели  в  сторону,  чтобы не  выдали ржанием,  и  притихли,  уверенные,  что
добытчики вернутся лишь на следующее утро.
     Молчанов  опять  ходил  разведывать  местность.   Убедился,  что  район
удобный:  по одну сторону тропы лес обрывался в  довольно крутое ущелье,  по
другую  -   стоял  труднопроходимый  буковый  древостой,  весь  перепутанный
колхидскими лианами и ожиной.  Не больно побежишь по такому лесу.  Словом, в
тисках.
     Ночь прошла спокойно. Наступал рассвет.
     Не  такого  утра  хотелось команде Таркова.  Упал  туман,  на  деревьях
повисла  капель,  звуки  приглушались,  видимость сделалась скудной.  Одежда
повлажнела.  Но  дело  есть  дело.  Лесники заняли свои места.  Лес  замер в
ожидании событий.
     Часов  около  восьми  на  тропе  со  стороны балаганов хрустнули ветки.
Лесники насторожились.  Показался молодой парень.  За  поясом у  него торчал
топор на длинном топорище.  Кажется, шел встречать или проверял тропу. Из-за
куста  в  грудь  ему  выставился ствол  карабина.  От  страха у  парня сразу
отвалилась челюсть, глаза округлились, и он лишился дара речи.
     - Тихо!  - скомандовал Тарков, появляясь за спиной. - Руки назад! Влево
шагом марш!
     Парня аккуратно связали и положили около лошадей.
     - За что? - спросил он, запоздало наливаясь яростью.
     - Профилактика,  - сказал Тарков. - Ты отдохни, как только друзей твоих
встретим, так и отпустим. Не вздумай кричать, неприятностей себе наживешь. У
меня рука тяжелая. Задавлю, как мышь.
     А вскоре послышалось фырканье коней и звон копыт по камню.  Шли сверху.
Никто  из  лесников  не  ожидал,  что  браконьеры пойдут  на  хитрость.  Они
разделились.  Сперва  шли  три  вьючных лошади  с  мясом  и  пять  человек с
винтовками за ними,  а  трое остальных заметно поотстали,  они еще не успели
даже  поравняться с  первой засадой,  когда лошадей остановили.  Эту  группу
взяли решительно и смело,  но, когда стали разоружать, один успел выстрелить
в  воздух.  Тотчас заорал и пленный.  Его отчаянный вопль "Спасайся!" достиг
ушей тех,  что отстали,  и  они мгновенно сиганули в  кусты.  И  если первая
пятерка с  лошадьми растерялась и  не  оказала сопротивления,  то  эти  трое
открыли стрельбу из кустов.
     Молчанов и  Сергеич бросились в  обход.  Мокрый лес  сковывал движения,
ожина путалась между ног.  Но лесники все же накрыли одного из троицы. Он не
успел поднять винтовки,  как  был сбит с  ног,  Сергеич сел на  него верхом,
достал сыромятину и стал вязать. Парень отчаянно завыл.
     Почти  рядом  раздался выстрел,  видно,  хотели  выручить своего.  Пуля
вырвала клок ваты из телогрейки Молчанова, он обернулся и, не целясь, ударил
по  кустам раз и  другой.  Треск валежника показал,  что браконьеры убегают.
Егор Иванович бросился за ними.
     Впереди мелькнула фигура в  черном.  Молчанов крикнул:  "Ложись!"  -  и
выстрелил.  Человек упал,  но, когда Егор Иванович подбежал, в кустах никого
не  оказалось.  Буквально под  ногами чернел провал ущелья.  Успел  все-таки
прыгнуть, мерзавец!
     Молчанов стал за дерево и внимательно осмотрел черный покат провала. Но
и  за ним тоже следили.  Снизу грохнул выстрел,  мимо лица противно цвикнула
пуля. Война!
     - Твоя взяла,  Чернявый!  - глухо крикнули из ущелья, и ему показалось,
что голос этот он  уже слышал,  когда гонял браконьеров от  костра в  районе
Кабука.  Значит,  тот самый, знакомый. Вот где они скрываются! Идти в погоню
за ушедшими не было смысла. Лес слишком опасен.
     Раздвинулись кусты.  Сергеич вел,  подталкивая перед  собой,  пленного.
Молчанов глянул на хмурое и одутловатое лицо молодого парня.
     - Кто таков? - спросил в упор.
     - Паспортов с собой не носим, - глухо сказал браконьер.
     - Мы  и  без паспорта определим.  Ты  чего не  связал?  -  спросил он у
Сергеича, заметив, что руки за спиной пленника свободны.
     - А ну, покажь свои грабли! - приказал Сергеич.
     Тот вытянул руки. На правой под рукавом светлела порядком перепачканная
гипсовая повязка. Лесники переглянулись.
     - Кто с тобой был? - спросил Молчанов.
     - У  леса спроси.  Иль сам сбегай,  догони.  Они скажут,  -  насмешливо
ответил парень.
     - Догоним, не сомневайся.
     - Тогда чего спрашиваешь?
     - А эту винтовочку,  случаем,  не узнаешь?  -  Молчанов взял у Сергеича
ружье, сунул парню под нос.
     И  по  тому,  как  дрогнуло у  того презрительно-насмешливое лицо,  как
сузились глаза,  лесник понял,  что парень угадал свое оружие и что гипсовая
повязка на руке не совпадение. В общем, старый знакомый. Понял и парень, кто
перед ним,  и посерел.  Ненавистными глазами смерил он Молчанова, но овладел
собой и тем же насмешливым тоном ответил:
     - Не имею чести... Хочешь дело пришить?
     - С тебя нынешнего маузера хватит. И где вы только берете оружие?
     - Сами делаем,  - насмешливо сказал парень. - Чего мы стоим, начальник?
Давай  веди...  -  Он  все-таки  побаивался этих  двух  лесников и  сурового
разговора в лесной глуши. Тут все может случиться.
     Они  пошли  -  впереди Молчанов с  карабином на  изготовку и  трофейным
маузером за  плечами,  за ним парень и  дальше Александр Сергеевич,  едва не
упираясь стволом винтовки в спину браконьера.
     Эта  спина  в  брезентовой  куртке  и  широченные  плечи  арестованного
заставили Сергеича проворчать:
     - Тебе бы бульдозером глыбы ворочать на стройке где-нибудь в Сибири,  а
ты,  гад,  чем промышляешь?  Или совсем совести нет?  Бандитом,  само собой,
стал,  жизнь себе испортил, несчастную животину в лесу переводишь из-за трех
червонцев,  сукин ты сын! Что мать-отец скажут? Какими глазами посмотришь на
сына своего,  когда он родится!  Вот ведь какая мерзость завелась в лесах на
нашу голову, прости меня, осподи!
     И он даже сплюнул.
     Парень шел руки за  спиной,  как приказано,  легко уклонялся от  веток,
чтоб  не  хлестали по  лицу,  и  молчал,  молчал,  только гнулся маленько от
тяжелых слов Сергеича,  который по  возрасту,  как и  Егор Иванович,  вполне
годился ему в отцы.
     Что  привело этого  сильного,  молодого человека в  шайку  браконьеров?
Случай,  легкая  нажива,  отвращение к  труду?  Или  неладное  знакомство за
стопкой водки,  которая закружила,  завертела его и сделала готовым на любое
преступление? Ведь стрелял же он по Молчанову, и только случай не сделал его
убийцей.  Первый же  выстрел по  оленю поставил парня вне закона,  и  ему не
оставалось после этого ничего другого, как стрелять и по человеку. Тем еще и
опасны браконьеры,  что  каждый из  них  легко становится убийцей.  Ведь  на
защиту диких животных выходят люди.
     Молчанов вдруг круто повернулся и в упор еще раз спросил:
     - Фамилии твоих приятелей? Быстро!
     Но парень был тертый, такого не застанешь врасплох.
     - Узнаешь в свое время,  - с угрозой сказал он. - Еще встретитесь, будь
покоен.
     - Ладно, тебе же хуже.
     - Еще  не  видно -  кому,  -  огрызнулся браконьер.  То  ли  он  просто
хорохорился,  то ли рассчитывал легко отделаться,  но,  в  общем,  страх уже
отпустил его,  и он наглел с каждой минутой.  До сих пор ему отчаянно везло,
все сходило с рук. А может, и сейчас попугают и отпустят?
     Их  ждали.  Пятеро браконьеров со связанными руками стояли кучкой.  Они
громко и отчаянно ругались,  путая абхазские и русские слова.  Грудой лежали
ружья, два пистолета, кинжалы. Снаряжение что надо.
     - А вот и еще один! - Тарков пристально посмотрел на парня. - А я тебя,
мил человек,  знаю.  Ты в  Саховском леспромхозе трактористом не работал?  А
потом тебе влепили год условно за  браконьерство.  Значит,  опять по  старой
дорожке? Далеко она тебя заведет!
     - Мы с ним тоже встречались,  -  хмуро сказал Молчанов.  -  Помнишь,  я
говорил? Винтовка у Сергеича - его оружие.
     На вьюках и  в  рюкзаках у браконьеров было до тонны оленьего и турьего
мяса.  Это уже не мелкая охота, дело получалось серьезное, и тем не менее на
лицах преступников никакого раскаяния или испуга.
     Браконьеры  оправились,   вели  себя  нагло,  непрестанно  грозили.  На
выстрелы из  балаганов прибежала целая  группа их  друзей,  все  они  орали,
Таркову с  трудом удавалось проложить путь,  только грозный вид  вооруженных
лесников останавливал этих людей от вмешательства.
     Акт ни один из браконьеров, конечно, не подписал.
     Тогда  их  повели  вниз,  чтобы  сдать  милиции в  первом же  абхазском
поселке.   Задержанные  еще  больше  повеселели.  Никто  не  назвал  фамилии
сбежавших. Лишь один пастух проговорился. Спросил нечаянно:
     - А где же Николаич? Там телка захворала, надо бы посмотреть...
     Ему что-то резко сказали по-абхазски,  пастух поперхнулся и  не раскрыл
больше рта. Стало ясно, что отчество одного из сбежавших Николаевич и что он
либо  бригадир  на  выпасах,  либо  ветеринар при  стаде.  Так  сказать,  по
совместительству с браконьерством.
     Весь день шли вниз,  к  морю.  Тарков сделался невесел.  Он тихо сказал
Молчанову:
     - Боюсь,   наш  труд  пойдет  насмарку.  Уже  случалось  так.  Приведем
голубчиков,  их  посадят,  возьмут  оружие,  а  через  день  всех  отпустят.
Объяснят,  что оружие нашли в горах и сами собирались едать, да не успели. А
против наших актов составят другие -  о несостоятельности задержанных. У них
как ведь заведено:  есть двухэтажный дом,  легковая машина, сад-виноградник,
но  все  расписано по  родственникам.  А  сам  гол как сокол.  Что с  голого
возьмешь?   Иди  гуляй...  И  вот  через  полгода  мы  снова  встретимся.  С
браконьерами наши законы мягкие до обидного.
     Егор Иванович только головой покачал. То-то и оно, что мягкие.
     Но  пока он мог быть довольным.  Обезврежена большая группа.  Оправятся
они не так-то скоро. Зима пройдет спокойно.
     Вот только те двое...




     На обратном пути,  как и  было обещано,  Егор Иванович заехал вместе со
всеми в Желтую Поляну.
     Сашу  он  не  нашел.   Борис  Васильевич,  пользуясь  хорошей  погодой,
отправился со старшеклассниками в очередной поход куда-то в низовья реки,  к
морю,  где  они  в  прошлый  раз  обнаружили  остатки  древней,  видимо  еще
генуэзской, крепости.
     Молчанов склонился было подождать,  пока учитель и  сын  вернутся,  тем
более  что  Тарков упрашивал его  погостить день-другой,  но  неожиданно его
вызвали на  рацию  и  уведомили,  что  через четыре дня  в  Майкопе созывают
совещание и ему, как и Таркову, приказано явиться.
     - Полетим из Адлера самолетом, - предложил старший лесничий.
     Но  Егор  Иванович подумал,  что  если  он  пойдет через  перевал,  то,
во-первых,  будет попутчиком Александру Сергеевичу, который торопился к себе
на туристский приют,  а  во-вторых,  выгадает день,  чтобы заглянуть домой в
Камышки, повидать жену, а заодно и закончить дело с Михаилом Цибой, которого
он твердо решил выставить из заповедника.
     - Скажешь сыну,  что все у нас в порядке, - попросил он Таркова и пошел
к Сергеичу.
     Погода вдруг сломалась,  стало пасмурно, но тепло. Над всем югом России
висели толстые и плотные облака.  По радио сообщили,  что в степях Придонья,
на Кубани и в северных отрогах Кавказа пройдут обложные дожди.  Синоптики не
ошиблись,  монотонный унылый дождь уже висел между низкими облаками и землей
на всем равнинном Предкавказье.
     Облачная завеса тяжело поднималась в горы. Она одолела перевал и теперь
упорно сползала по южным склонам к  морю,  пугая курортников,  приехавших на
бархатный сезон.
     Но дождь на этой стороне так и не собрался.
     Главный  Кавказский  хребет,  подобно  перевернутому  грейдеру,  срезал
нижний слой дождевых туч, и вся вода, скопившаяся в тяжело набухших облаках,
пала на северные склоны.  Через перевал прошли только облегченные,  верховые
облака.  Теперь  они  опускались над  Желтой  Поляной и,  преодолевая потоки
теплого  морского воздуха,  постепенно множились,  закрывали вершины ближних
гор, но не дождили: не хватало силенок.
     В  лесу,  куда  углубился Молчанов со  своим другом,  сделалось душно и
томительно. Срывались с веток редкие капли.
     Лес спал, деревья не шелохнулись, уцелевшие листья печально обвисли.
     Молчанов остановился около толстого дуба,  посмотрел на кору и  глазами
показал Сергеичу.
     - Видал, какая визитная карточка?
     На  высоте чуть  больше двух метров с  обеих сторон дуба виднелось пять
глубоких царапин.  До самой древесины.  Это медведь,  потянувшись от избытка
сил,  сделал отметку,  а  потом в свое удовольствие еще и почесал о шершавую
кору живот, оставив на ней светло-бурую шерсть.
     - За орешками спустился, - сказал Александр Сергеевич.
     - Может, из твоих?
     - Те поменьше,  а  медведка еще и поскромней,  она такими делами,  само
собой, не занимается, у нее дите. Какой-нибудь шатун неприкаянный ходит.
     Когда перевалили верхнюю долину на главном водоразделе,  начал брызгать
дождь,  но не сверху,  а как-то странно - со всех сторон и даже будто снизу,
от  камней.  Надели плащи.  Прошли еще  немного вниз  и  постепенно влезли в
молочные по цвету облака.  Капли воды,  родившиеся тут же, садились на серый
брезент,  холодили лица и руки. Все вокруг сделалось мокро, по камням лениво
текло, воздух до такой степени насытился влагой, что стало трудно дышать.
     По мере того как спускались, молочная пелена над землей редела, но зато
сверху  сгущалась и  темнела.  Теперь  уже  моросило как  полагается,  дождь
наладился, и путники оказались под настоящими тучами.
     Наконец впереди показались постройки приюта.
     - Смотри-ка,  у меня гости!  - удивился Сергеич и прибавил шагу. - Кого
это принесло в такую непогоду?
     Над  трубой  приюта  курился ленивый дым.  Он  не  поднимался вверх,  а
пластался по  крыше,  тучи  прижимали его  к  земле,  запах сухого пихтового
плавника щекотал нос. Домовитый пришелец.
     Александр Сергеевич обогнал Молчанова и нетерпеливо распахнул дверь.  У
окна на нарах сидел человек и писал, используя последний свет уходящего дня.
Его лицо, как и лицо Сергеича, враз посветлело.
     - Кого я  вижу!  -  протяжно сказал Александр Сергеевич и обернулся:  -
Смотри-ка, Егор!
     Человек поднялся. Был он высок и тучноват, но легок на подъем.
     - Ты подумай! - теперь удивился гость, развел руками. - И Егор Иванович
здесь!  Откуда взялись,  друзья?  А я тут проживаю второй день. Уж бог знает
что  думал:  нет  и  нет  хозяина.  Спасибо,  медведи  рядом  нашлись,  хожу
развлекаюсь.
     - Уж и  медведей приметил.  -  В  голосе Сергеича послышались тревожные
нотки.
     - Не бойся,  стрелять не буду,  у  меня лицензии нет,  да и жалко таких
красавцев. Ну, рассказывайте - куда, откуда, зачем?
     И  пока Молчанов раздевался,  закуривал,  пока неторопливо и  сдержанно
рассказывал об экспедиции на южную границу заповедника,  а  Сергеич хлопотал
над чайником и сковородкой,  позволим себе маленькое отступление и расскажем
о человеке, который уже однажды встречался нам в горах.
     Это он снимал схватку Самура и рыси.
     Его фамилия Котенко. А звать Ростислав Андреевич.
     Наверное,   все  знают,   кто  такой  Брем,  и  до  сих  пор  увлеченно
перелистывают  страницы   его   занимательной  "Жизни   животных".   Великий
натуралист собрал огромный материал,  сделал живое и  краткое описание фауны
пяти континентов и переложил опыт и знания в книги, которые и теперь, спустя
более чем сто лет,  остаются самым полным и самым интересным трудом для тех,
кто хочет знать жизнь зверей,  птиц и  гадов.  Брем -  это выдающийся подвиг
человеческой жизни, прожитой целеустремленно и до предела насыщенно.
     Со  времени этого  подвига прошло много  лет.  Кое  в  чем  Брем  успел
устареть: познание окружающего мира шагнуло далеко вперед и накопился новый,
очень интересный материал из  жизни диких зверей,  но  такого полного труда,
как  четырнадцать томов Альфреда Брема,  все  нет  и  нет.  "Жизнь животных"
переиздается во  всех  странах мира  несчетное число раз,  но  никто пока не
сумел создать труд,  где бы слились в одно целое и старые познания,  и новые
открытия зоологов-натуралистов. Разве вот Игорь Акимушкин...
     Чтобы  изучить  особенности животного,  невозможно ограничиться простым
наблюдением в  зоопарке.  Там  все животные ведут себя иначе,  чем на  воле.
Носороги, например, почти не размножаются. Сумчатые коала хиреют. Птица киви
погибает.  Олени  становятся ручными домашними животными,  а  страусы теряют
свою резвость. Наблюдать животных надо там, где они исстари живут.
     Котенко много  лет  провел в  горах Кавказа.  Он  не  ходил по  тропам,
расчищенным для туристов.  Его не  сопровождали егеря с  вьючными лошадьми и
шум многолюдного бивуака.  Прихватив с собой палаточку,  ружье, соль и муку,
зарядив пленками побольше кассет и  повесив на плечо отличный телеобъектив в
футляре,  Котенко уходил в  горы и  бродил там в  одиночестве по самым диким
уголкам леса и  альпики.  Он находил стада туров,  оленей и  серн и неделями
скрытно  шел  за  ними.  Вооруженный биноклем,  зоолог  мог  наблюдать самые
интимные картины из  повседневной жизни  оленя  и  медведя,  косули и  рыси,
хитрой птицы улара и голошеего сипа.  Иногда он стрелял, чтобы анатомировать
животное.  Тогда  у  костра аппетитно пахло разваренным мясом,  и  Ростислав
Андреевич позволял  себе  небольшой отдых  в  верховьях какой-нибудь  шумной
горной речушки.
     Он  исписывал  блокноты,   накапливал  фотографии,  иногда  приходил  к
лесникам и  помогал им отлавливать туров,  медведей,  косуль для зоопарков и
научных  учреждений страны,  сиживал с  ними  на  приютах,  слушал  рассказы
бывалых охотников и  вновь уходил по  только ему  известным тропам в  глухие
дебри гор.
     Так год за годом.
     Когда-нибудь соберутся все ученые-зоологи и охотоведы, щедро выложат на
стол свои записи и фотографии, вооружатся автоматическими перьями и создадут
для всех нас, для каждой школы и библиотеки, для книжных магазинов и учебных
заведений множество толстых томов  с  цветными вклейками и  тысячами страниц
увлекательно написанного текста  и  назовут  свой  труд  так  же  понятно  и
сдержанно, как назвал Брем: "Жизнь животных".
     И все люди скажут им спасибо.
     А  Брем?..  Он  уже  сделал  доброе дело,  и  память о  нем  никогда не
потускнеет.
     Пока же Ростислав Котенко только ходит по горам и наблюдает.
     Забрел он и на туристский приют к Александру Сергеевичу.
     - Погода  загнала,  братцы,  -  признался зоолог,  когда  главная  тема
разговора -  об  аресте  браконьеров -  была  исчерпана и  на  вопросы  стал
отвечать гость.  -  Там, ниже, заладил проливной дождь. Реки вспухли, каждый
ручей стал опасным. Вот я и подался к перевалу, вспомнил, что живет тут один
старый волк,  умеет отличные лепешки печь. А когда крыша над головой и печка
- уже полная благодать.
     - Ты бери,  не дуй на пальцы,  вилок-ножей у меня,  само собой, нету, -
приговаривал  Сергеич,  страшно  довольный  лестной  оценкой  его  поварских
способностей, и все подкладывал гостю горячие, масленые лепешки. - Небось на
одном мясце все  лето прожил,  как первостатейный хичник.  Признайся,  много
козлов-баранов погубил ради науки и личных потребностей?
     - Ах,  братцы,  поведаю я вам лучше историю,  какая у меня из головы не
выходит. Вы только послушайте.
     И Котенко подробно рассказал о встрече с черно-белым волком и волчицей,
о  битве за оленя и  о погубленной рыси.  Он даже вынул из рюкзака и показал
рысьи уши.
     Егор Иванович сидел наклонившись,  поставив локти на  колени,  и,  пока
зоолог рассказывал, только кивал головой да поглаживал большим пальцем усы.
     Так  вот  он  где  отыскался,   его  Самур,  его  умный  пес!  Выходила
Шестипалого волчица,  не оставила в беде слабого и немощного, прикрыла собой
от  опасностей дикой  жизни.  Кто  ж  теперь имеет больше прав  на  Самура -
лесник,  покинувший овчара в трудную для него минуту,  или волчица,  которая
пришла за  Шестипалым на пасеку и  с  риском для жизни вырвала собаку из рук
Цибы?  Конечно,  он может выследить Самура и Монашку,  как только что сделал
это  Котенко,  может словить волчицу в  капкан или  подстрелить ее.  Но  что
станется тогда с Шестипалым? Захочет ли он вернуться к хозяину?
     - Чего задумался,  Егор Иванович?  - спросил зоолог, отставляя кружку с
чаем.  -  Или не веришь?  Вот приедем в  Майкоп,  я  тебе покажу фотографию.
Редчайшую фотографию,  уникальную.  Ты  увидишь  битву  волков  с  рысью  за
спасение оленя.  Сам буду проявлять и печатать, никому не доверю. Ты увидишь
могучего волка с  белой -  да,  да!  -  с белой грудью и черной мордой и его
серенькую подругу.  Кто они,  откуда взялись - мне еще предстоит узнать, и я
все равно узнаю, потому что если встретил один раз, то уж второй обязательно
встречу, хотя бы пришлось мне обойти весь заповедник и весь Кавказ.
     - Это  не  волк,  Ростислав Андреевич,  -  раздумчиво и  грустно сказал
Молчанов. - Это мой пес, кавказский овчар Самур.
     - Вот как?..
     Выгоревшие брови Котенко поднялись так  высоко,  что едва не  коснулись
взлохмаченной шевелюры. Сергеич застыл со сковородкой в руке.
     - А как же он с волчицей?
     - В нем половина волчьей крови,  -  продолжал Молчанов,  - но не в этом
дело, ребята. Тут разговор о привязанности, о долге и чести, если угодно.
     Он весь вечер рассказывал историю Самура.
     Ростислав Андреевич сперва просто слушал,  а  потом не удержался и стал
записывать.
     - Редкий случай...


                               Глава восьмая






     В  лесах  Желтой  Поляны  еще  не  облетели листья,  стоял  прохладный,
задумчивый декабрь,  на  бровках у  дороги зеленел свежий пырей,  а  вершины
окрестных гор  уже  нахлобучили на  себя  белые зимние шапочки.  Рыжие скалы
Пятиглавой побелели до самой границы леса. Черный хребет на востоке покрылся
ровным молодым снегом,  дальние горы  стеклянно и  холодно сияли  ночью  под
рассеянным светом луны.
     На верхнем Кавказе царствовала зима.
     С  северной стороны гор,  у Майкопа и Лабинска,  на сотни километров во
все стороны лежала, дожидаясь мороза и снега, размокшая, похолодевшая степь,
там грохотали реки, напитанные обильным дождем, а вершины гор за Псебаем уже
посеребрила зима.
     Поредел опавший лес, открылись дальние дали, горы сделались пустынными,
нерасчетливо открытыми для  ветров  и  морозов.  Только  пихтовый лес  стоял
по-прежнему суровый и  цельный.  Снег припорошил сверху черно-зеленые конусы
великанов, улегся на ветках, но вниз не просыпался, лишь завалил опушку леса
и  сделал непроходимыми подступы к  нему.  В  самом лесу  стало темней,  там
по-прежнему лежала сухая хвоя, а в ней шуршали и попискивали сони-полчки.
     Зима. Крупные звезды на небе.
     Кабаны  ушли  вниз  еще  ранней  осенью,  привлеченные обилием кормов в
каштанниках и  буковых  лесах,  где  они  дневали  и  ночевали,  старательно
перекапывая затвердевшими пятачками коричневую лесную землю.
     Чуть  позже  кабанов с  гор  спустились осторожные ланки  с  подросшими
оленятами,  но они на утренней заре снова уходили наверх, стараясь как можно
ловчее укрыться от рыси, медведя, человека и волка - своих опасных соседей и
врагов.  Вместе с ними, держась особняком, совершали путешествие сверху вниз
и   обратно  пугливые  серны  с  маленькими,   близко  стоящими  между  ушей
красивенькими рогами,  которыми  их  неизвестно  для  чего  снабдила  щедрая
природа:  для обороны они явно не годились. А нападать серна могла разве что
на зайца,  но и  его она не трогала,  получив в  наследство от своих предков
девичий, смирный характер.
     И только круторогие, истинно горные жители - знаменитые кавказские туры
не покидали и зимой своих недоступных для других животных скал.  С первым же
похолоданием туры получили от заботливого каптенармуса - природы новехонькие
шубы  взамен  изрядно  потрепанных  за  лето,   принарядились,  а  заодно  и
пополнели,  накопив порядочное сало.  Когда выпал снег,  он  их ничуточки не
испугал.  Все  туры,  даже молоденькие сеголетки,  преотлично находили сухую
траву на наветренных откосах,  где снег сдувался ветром, умели они доставать
траву  из-под  твердого  наста,  а  при  неустойке утоляли  голод  веточками
кустарника.
     Если  кто  и  не  очень огорчился сменой времен года,  так  это  зубры.
Спаянные в крепкие стада,  все время загоняя свою беспомощную молодь в центр
движущегося клина,  зубры выбирали какую-нибудь безветренную долину и ходили
от  одной  рощи  к  другой,  отыскивая ежевичник погуще.  Они  с  аппетитом,
презирая колючки,  поедали ожину и напрямик пробирались через самые мудреные
завалы так, что только треск в лесу стоял. Они не боялись никого и ничего. В
горах  не  было  зверя  сильнее  зубра.  Массивные  тела,  мохнатая  шерсть,
свисающая на  груди и  животе,  сбыченные шеи и  ужасные бронированные лбы с
короткими рогами - так выглядели они со стороны. Постоянная настороженность,
злое  помахивание хвостиком,  подозрительный взгляд из-под  курчавых начесов
над  глазами делали зубров страшными даже для стаи волков.  Матерый медведь,
заметив стадо, стыдливо отводил глазки и старался незаметно уйти в сторону.
     Люди привезли на Кавказ и заботливо взрастили полутысячное стадо совсем
было исчезнувшего вида.  Они и теперь не оставляли зубров без внимания. То в
одной,  то  в  другой  долине поднимались стожки сена,  лежали заготовленные
веники  из  лиственных веточек,  белела под  навесом соль.  Зубры  принимали
людскую  заботу  как  вполне  законную,   как  выплату  процентов  по   тому
долгосрочному кредиту,  который когда-то  позаимствовали глупые  и  жестокие
охотники у природы, уничтожив здесь настоящих кавказских зубров.
     Олени,  застигнутые в  горах обильным снегопадом и  метелями,  спокойно
ложились под защиту скал,  густых кустов или в  пихтарнике и  долгими часами
дремали,  поджав ноги и полузакрыв крупные,  блестящие глаза. Только длинные
чуткие  уши  их  ни  на  минуту  не  переставали  поворачиваться  туда-сюда,
прослушивая  воздух  и  землю.  Влажный  черный  нос  ловил  запахи  леса  и
подрагивал,  учуяв непонятное.  Переждав ненастье, олени шагали по глубокому
снегу,  высоко и грациозно подымая ноги,  или прыгали,  обрушивая и приминая
снег  всей  тяжестью  тела.  Они  шли  в  лиственный лес  и  там  лакомились
вечнозелеными листьями ломоноса,  который завивался вокруг  стволов граба  и
дуба.  Не брезговали и молодыми веточками лиственных деревьев, искусно ломая
их. Лес кормил оленей и скрывал от врагов.
     Зима.  Морозный ветер.  Стылые  камни.  Мертвый  шелест  перемороженных
веток.  Стучат на сухостое работящие дятлы,  покрикивают, перелетая с дерева
на  дерево,  белобокие сороки;  светит  яркое,  холодное солнце;  нестерпимо
блестит подплавленный сверху снег,  вершины гор  сторожат девственную тишину
высокогорья,  а в глубине бледного,  отрешенного неба плывет легкое перистое
облачко,  как будто узорный след мороза на  чистом-чистом окне во Вселенную.
Просторно, холодно, девственно-бело зимой на Кавказе.




     Утро  опять  выдалось чистое и  морозное.  Семью  цветами радуги горели
колючие льдинки на  поверхности снега.  И  больно  глазам,  и  радостно было
смотреть  на  калейдоскопическую изменчивость  снежного  поля,  выровненного
недавним тяжелым снегопадом и устойчивым ветром снизу.
     От  черного пихтового леса к  прозрачному березняку на  краю ущелья уже
пролег хорошо видный свежий след:  цепочка круглых и глубоких вмятин слева и
вторая цепочка более продолговатых - рядом. За этими удлиненными - как будто
зверь ставил лапу не круто вниз,  а клал ее на снег гибко и всем суставом, -
за  этими вторыми следами тянулся легкий волок от  опущенного хвоста.  Любой
охотник,  взглянув на  следы,  сказал бы,  что  здесь прошли волк и  собака.
Сказал бы и пожал плечами: волк и собака вместе? Небывало.
     Но след все-таки существовал. Свежий след.
     Покинув свое уютное логово на опушке смешанного и  потому очень густого
леса,  Самур и Монашка решили наконец спуститься ниже. В последние дни охота
в  этом  районе не  удавалась,  слишком много  зверья перекочевало на  южные
склоны, в более теплый и обильный буковый лес.
     Монашка шла впереди Самура. Ее озабоченная и хитрая мордашка беспокойно
вертелась из  стороны в  сторону.  Голод гнал  вперед.  Самур в  новехонькой
черно-белой шубе, такой свежей и чистой, словно только что со склада, где ее
бережно хранили все лето в  прохладном чехле,  вышагивал рядом,  сохраняя на
морде  выражение  спокойствия и  уверенности.  Чувство  голода  он  подавлял
стоически.
     Внезапный скачок волчицы в сторону заставил его остановиться. Нюх у нее
был отменный.  Самур помчался за  ней,  но не так скоро,  чтобы догнать:  он
проминал брюхом нетвердый снежный наст,  тогда как  волчица словно летела на
крыльях.
     Она  привела его  в  ущелье.  Здесь  царил невообразимый хаос.  Снежные
комья,  черные камни,  целые деревья, переломанные, как спички, загромождали
устье.  Лавина только что упала. Воздух вокруг был насыщен блестками снега и
какой-то неизъяснимой тревогой.
     Монашка   бегала   из   стороны   в   сторону,   старательно  обнюхивая
спрессованные глыбы снега.  В  одном месте она остановилась и  быстро-быстро
начала скрести отвердевший сугроб.  Вскоре из  развороченной глыбы проглянул
клок белесой шерсти,  и только тогда Самур почуял запах тура.  Обрадованный,
он  тоже принялся отрывать находку так  быстро,  как  только позволяли силы.
Монашка клацала зубами, прицеливаясь, где ловчее ухватить козла.
     Они  оттащили задавленное животное в  сторону  и  стали  рвать  еще  не
замерзшее мясо,  урча  от  нетерпения и  жадности.  Три  зимы  назад волчица
усвоила от своих родителей одну непреложную истину: иди туда, где прогремела
лавина.  Чаще всего при обвалах гибнут туры; они сами нередко и вызывают эти
обвалы. Отрыть погибшего козла всегда легче, чем взять его живьем.
     Когда пиршество закончилось,  от тура мало что осталось.  Но Монашка не
пожелала уходить из  этого ущелья.  Она  нашла снег помягче,  отоптала его и
легла,  свернувшись калачиком.  Самур  посидел  рядом,  позевал,  равнодушно
поглядывая,  как очищают вороны кости тура, тоже лег и скоро уснул, не ведая
забот и тревог. Сытый желудок принес успокоение.
     Волчица   проснулась  первой.   Потянулась,   наклонила  морду,   хитро
посмотрела на  Самура  и,  разбежавшись,  толкнула его  грудью.  Он  ошалело
вскочил;  тогда волчица пружинисто вытянула передние лапы и  прижала морду к
земле.  Ей  хотелось  поиграть,  попрыгать,  и  она  приглашала  его.  Самур
оскалился,  прыгнул.  Они забавно побегали по каменистой площадке,  пожевали
хрусткого,  перемороженного снега.  Еще раз осмотрели добела очищенные кости
тура и только тогда деловито побежали вниз по ущелью.
     Оно привело их  на  широкое мелкогорье.  Покатые горки щетинились голым
дубом,  на  кустах  шиповника и  лещины  лежали  толстые краюхи застаревшего
снега. Под ними чернели уютные и таинственные проходы.
     Самур обогнал Монашку и повел ее поперек склона, уходившего к реке. Так
ходят охотники, чтобы пересечь звериные тропинки к водопою.
     Вскоре они напали на кабанью тропу.  Монашка заскулила:  хотелось мяса.
Не дожидаясь согласия Шестипалого, она пошла за кабанами вниз, повизгивая от
нетерпения.  Тропа привела в низкую ольховую заросль с кочками. Снег скрывал
неровности почвы,  лапы проваливались,  скользили. Самур громадными прыжками
обошел  волчицу и  сделал  круг  возле  зарослей.  Оттуда раздалось сердитое
хрюканье,  стадо  поднялось и  пошло прямо на  Монашку.  Черно-желтый секач,
тяжело  переваливаясь,  смело  ринулся в  атаку.  Волчица отпрыгнула,  кабан
мотнул головой,  чтоб  ударить сбоку клыками,  но  промахнулся и  упал.  Она
успела рвануть его  за  ногу,  секач взвизгнул и  с  поразительной быстротой
опять бросился на волчицу.
     Стадо бежало, оставив вожака сражаться с волчицей.
     Самур только и ждал этого момента. Нацелившись на отстающего поросенка,
он грузно свалился сверху,  подмял его и начал рвать.  Остальные кабаны даже
не  оглянулись.  Тем  временем  Монашка  ловко  уводила  секача  в  сторону,
отпрыгивая и  нападая.  Снег  окрасился кровью,  а  когда Самур потащил свою
добычу в лес,  она изловчилась,  царапнула задыхающегося от ненависти вожака
за лапу и легко поскакала на подъем.  Мстительный кабан не отставал.  Рыча и
хрюкая, оставляя пятна крови, он бежал за ней до тех пор, пока на пути их не
выросла  гряда  крупных скал.  Монашка прыгнула наверх  и,  остановившись на
самом  краешке  отвесной скалы,  защелкала зубами,  подразнивая разъяренного
зверя. Кабан брызгал розовой слюной, царапал камень клыками, рычал и тяжело,
загнанно  дышал  внизу.  А  она,  довольная  проделкой  и  успешной  охотой,
отправилась искать Самура.
     Он ждал ее в уютном уголке под кустами, придавленными снегом. Поросенок
лежал нетронутый.




     Волчица облизнулась,  предвкушая славный обед,  но тут носа ее коснулся
легкий,  крайне неприятный запах,  и шерсть на загривке чуть-чуть поднялась.
Настроение вмиг изменилось. Самур тоже вскочил. Этот запах встревожил и его.
Близко ходила стая Прилизанного.  Степные волки напали на их след еще высоко
в горах и пошли за ними,  но,  спустившись,  внезапно встретились с оленем и
позволили отвлечь себя от мстительной гонки за Самуром, чтобы подкормиться.
     Погоня за  оленем оказалась недолгой,  волки  во  главе  с  Прилизанным
загнали жертву на речной лед. Олень поскользнулся, упал, и все было кончено.
Стая пировала,  а потом опять отыскала ненавистный след и пошла за Самуром и
его подругой.
     Но  на  сытый  желудок  не  хотелось ввязываться в  драку.  Поэтому они
залегли  неподалеку  от  места  своей  трапезы,  чтобы  выспаться  и  доесть
оставшуюся половину от оленя. Овчар от них не уйдет.
     Самур  и  Монашка топтались на  месте,  ожидая нападения и  не  решаясь
начать первыми. Они понимали, что уходить бесполезно, волки уже не отстанут.
Самур тихо рычал. Он предвидел тяжелую битву.
     Завечерело.  Пасмурное небо стало быстро темнеть. Они сделали один круг
вблизи своего временного логова, где остался нетронутый обед, потом пошли по
широкому кругу, изучая местность. Преследователи залегли в чащобе ольховника
недалеко от  реки.  По  запаху Самур определил,  что  их  много.  Но  это не
поубавило в нем храбрости. Схватка будет, избежать ее нельзя.
     Разведка вывела настороженную пару  к  приречным кустам.  И  тут  Самур
увидел людей. Три человека. Три лошади.
     Люди приехали в седлах,  спешились в виду разорванного оленя, привязали
коней и стояли, тихо переговариваясь между собой. Порыв ветра принес до боли
знакомый запах. Самур вскочил, отбежал, снова вернулся, он вздергивал морду,
нюхал и  страшно волновался.  Монашка не  отходила от  него ни  на шаг,  все
время,  будто нечаянно, терлась боком, тыкалась холодным носом в шею овчару,
то и дело напоминала о себе.
     На той стороне реки стоял Егор Иванович Молчанов и его друзья-лесники.
     Самур,  по врожденной склонности к добру,  уже забыл обиду,  но зато он
прекрасно помнил ласковые руки хозяина,  его голос,  проникающий в душу, его
взгляд, который нельзя долго выносить от переполнявшего собаку таинственного
счастья дружбы и  доверия.  Не будь рядом волчицы,  он бросился бы к  людям,
чтобы упасть у ног хозяина и уже не отходить от него.  Монашка, почувствовав
неладное,  вертелась перед  Самуром,  отбегала,  звала его  назад и  рычала,
напоминая об угрозе,  нависшей над ними.  И  она победила.  Постепенно Самур
успокоился, но не ушел, а лег и внимательно стал разглядывать из кустов, что
делают эти близкие и далекие ему люди, его хозяин.
     Их разделяло расстояние метров в двести.  Стояли поздние сумерки,  люди
переговаривались,  но голос их сюда не долетал, да если бы к долетел он, что
понял бы Самур из сказанного?
     А говорили они вот о чем.
     - Это  работа степной стаи,  они в  урочище уже трех оленей порвали,  -
сказал один.
     - Больше десятка собралось.  Самая крупная орава из всех, что приходили
в горы, - согласился Молчанов.
     - Что  будем  делать?  -  спросил третий.  -  Может,  сесть  в  засаду,
перестрелять?
     - Ночью ты много настреляешь, - критически заметил первый.
     Молчанов потрогал усы, подумал и спросил:
     - Сколько у тебя капканов, Матвей?
     - Семь. Если ты хочешь ставить, тогда придется перенести тушу на берег.
Где на льду упрячешь?
     Егор Иванович задумчиво смотрел на речку.  Она разливалась в этом месте
широко и оттого мельчала.  А тонок ли лед? Ни слова не промолвив, он отыскал
на берегу тяжелое корневище и стал ломать лед.
     Лицо у лесника повеселело.
     - Поставим на месте, хлопцы, - сказал он.
     - Тогда чего дорогу губишь? - заметил Матвей. - Нам же тушу тащить.
     - Куда ее тащить?  И близко не подойдем,  чтобы не отпугнуть. А капканы
поставим в воде. Наверняка сработают. Тут мелко. Кто смелый?
     Они  взялись обламывать лед вокруг растерзанной туши.  Олень остался на
ледяном островке.  Битый лед,  шурша,  уходил под кромку. Вода очистилась, и
тогда Матвей и Егор Иванович скинули телогрейки, засучили рукава и осторожно
стали опускать в  воду  капканы,  связав их  одним тросиком,  конец которого
обмотали за  прибрежный пенек.  Везде было  неглубоко,  чуть выше колена,  и
течение спокойное,  только с одной стороны,  где стрежень, поставить ловушки
не удалось из-за быстрой воды и  глубины.  Но ведь и  волки туда не полезут,
они пойдут по мелкому.
     Видать,  ожгла все-таки холодная вода лесников,  потому что  Молчанов и
его напарник стали сильно тереть руки,  притопывать и кряхтеть на берегу,  а
третий взялся обломать лед пошире.  Он  опасался,  как бы  волки не сиганули
через воду на ледяной островок.
     Стемнело.  Лесники сели на коней и  растаяли в  густых сумерках.  Тогда
Самур повел Монашку к оленю.
     Они  хотели есть,  им  так и  не  удалось пообедать кабанчиком.  Вполне
понятно,  почему  Монашка заторопилась и  перешла на  рысь.  Но  когда  она,
побегав вокруг ледяного островка,  сделала попытку спуститься в речку, Самур
вдруг ни с  того ни с  сего окрысился и больно цапнул волчицу за спину.  Она
отскочила.  В чем дело?  Глаза ее выражали боль и обиду. А Самур уже оттирал
ее от воды, все время настойчиво становясь между волчицей и рекой.
     Овчар прекрасно знал,  что такое капканы,  он не один раз видел зверей,
попавших в  железные зубы беспощадной немой пасти,  и  все  еще помнил запах
этого железа,  сколько бы ни натирали его пахучей мятой, оленьим пометом или
парным мясом.  Он  слышал этот  запах,  пока хозяин и  двое других стояли на
берегу,  до него доходил звон железа. Сейчас здесь уже не было ни запаха, ни
звона, но трос выдавал их, Самур догадывался, что капканы рядом, и не хотел,
чтобы Монашка испытала цепкость их на своих лапах.
     Он так и не дал ей сойти в воду,  чтобы полакомиться чужой добычей, еще
и еще раз огрызнулся и до тех пор не успокоился,  пока не увел ее на прежнее
место, а оттуда - в покинутое логово, где их ждал сытный обед.
     Какова  же  была  их  растерянность,  их  досада,  когда  кабанчика  не
оказалось! Волчица злобно тявкнула и, чтобы выместить на ком-нибудь голодную
обиду,  куснула Шестипалого.  Но он и  не поморщился.  Он только старательно
обнюхал огромные следы вора-медведя и  отшатнулся от  противного и  сильного
запаха,  оставленного у  дерева.  Нечего  и  думать  ввязываться в  драку  с
владыкой горных лесов.
     Ведь они  сами хотели полакомиться чужой добычей.  А  их  законную унес
другой, более сильный. Увы, так нередко случается. И не только у зверей.
     Самур не  пожелал уходить,  хотя голод и  звал его  на  охоту.  Монашка
подчинилась. Они свернулись под заснеженными кустами и заснули.
     В это время поднялась стая.
     Вожак  обежал  своих  подчиненных,  ничего  угрожающего  не  заметил  и
пустился напрямик к реке. Стая безропотно последовала за ним.
     Глубокой ночью,  когда черное небо с большими блестящими звездами давит
на белый снег,  а свет излучают только эти мохнатые звезды, да еще сам снег,
словно впитавший в себя бледное сияние дневного неба,  серые тени, молчаливо
бегущие нестройной цепочкой между кустов, представляются грозной опасностью,
живой,  неотвратимо идущей смертью,  которая не  минет слабого,  попавшего в
поле зрения голодной стаи.
     Прилизанный бежал впереди, гордый тем, что ведет за собой такую крупную
и такую послушную стаю, и тем, что у них есть в запасе добрая половина туши,
и  тем,  что  впереди их  ожидает несомненно удачная охота  на  выслеженного
овчара, который отнял у стаи волчицу.
     Вид оленьей туши, чернеющей на ледяном островке, подхлестнул волков. Но
добыча была окружена темной,  опасной водой. Стая сгрудилась и остановилась.
Через  секунду  волки  рассыпались по  берегу,  стали  осторожно подходить к
журчащей воде и принюхиваться.  Вода попахивала теплом, затхлостью и немного
каким-то железом.  Этому находилось оправдание:  рядом дорога.  Вокруг воды,
где снег был утоптан,  и  вдоль дороги они не обнаружили ничего угрожающего.
Так, слабый запах человека и лошади. Обычный запах пути человеческого.
     Кто-то   из  стаи,   особенно  разгоряченный  видом  недоступной  туши,
разбежался и прыгнул через русловой поток,  но лишь царапнул когтями по льду
островка,  сорвался и поплыл назад с испуганными глазами на вытянутой морде.
Его отнесло,  но он благополучно вылез на берег,  отряхнулся и побежал туда,
где около вожака сгрудились остальные волки.
     Три молодых и решительных двухлетка скользнули в воду и пошли по камням
к островку.  Вода чуть-чуть не доставала им до спины. Остальные ждали. Вдруг
что-то глухо клацнуло,  один из смельчаков, жалобно взвизгнув, завертелся на
месте.  В  желтых глазах его  вспыхнул лютый страх.  Невидимый зверь цепко и
больно сдавил под  водой переднюю лапу.  Волк  неудачно повернулся,  присел,
вода тотчас захлестнула его с  головой,  он выставил морду и  вдруг страшно,
предсмертно завыл.  Еще раз щелкнуло,  и  другой волк,  почти добравшийся до
островка,  как-то  странно сел  на  задние лапы,  хлебнул воды  и  мгновенно
скрылся.  Третий продолжал идти.  Ему повезло,  он  выскочил на лед и  жадно
вцепился в подмороженную тушу.
     Вожак бегал взад-вперед по берегу.  Почуяв неладное,  он хотел удержать
стаю,  но голод и  вид счастливчика на льду гнали волков вперед,  непонятный
случай с  двумя подростками не сказал об опасности,  и тогда еще четверо или
пятеро спустились в  воду.  И  опять щелкнуло под  водой,  забились,  завыли
гибнущие,  но  еще двое уже выбрались на островок,  и  оттуда послышалось их
сытое рычание и возня. Переправа шла, стая катастрофически уменьшалась. Трос
туго натянулся.
     Лишь вожак,  слишком мудрый,  чтобы рисковать,  так и не сошел в речку,
где  вытянулись под черной и  страшной водой пять захлебнувшихся волков.  Он
чувствовал опасность,  он знал ее.  В  далекую пору еще неокрепшим волчонком
попался он  в  предательскую петлю,  и  она  туго захлестнула его  за  шею и
подвесила над землей так,  что волчонок едва доставал задними лапами мягкий,
хвойный настил. Тогда ему повезло: нащупав сбоку упавшее бревно, он забрался
на него,  и петля ослабела.  Всю ночь пленник только и делал,  что натягивал
или ослаблял гибкий тросик,  пока вдруг случайно не  задел петлю лапой и  не
расширил ее  немного.  Освобождаясь,  он  лишился кожи  на  голове.  Старый,
разлохматившийся трос сдернул лоскут на затылке, изуродовал уши. С тех пор у
матерого волка между ушей уже  не  росла шерсть.  Так  и  жил он  со  снятым
скальпом. Люди назвали его Прилизанным.
     Это случилось давно. Он стал осторожней. Сейчас вожак метался по берегу
голодный,  злой,  но  решительно не  хотел спускаться в  воду.  Его рычание,
короткое тявканье и  грозный вид не могли заставить счастливчиков вернуться,
как он того требовал. Они пировали на глазах у вожака, грызлись между собой,
жадно насыщались.  Пиршество длилось долго,  туша заметно поуменьшилась,  но
вот где-то в долине стукнул одинокий выстрел,  волки насторожились и нехотя,
тяжело спустились в воду.  Там еще щелкнуло,  и два сытых хищника забились в
воде.  Остальные выбрались на берег.  Первого тут же сильно искусал вожак, а
другой сломя голову умчался в кусты,  презрев дисциплину и организованность.
Прилизанный бежал от реки не оглядываясь. Сзади тяжело рысили еще три волка.
Это было все, что осталось от великолепной стаи.




     Возня на  реке,  предсмертный вой несчастных и  рычание вожака достигли
чутких ушей Самура, и он догадался, что там произошло. Смерть настигла стаю.
Кто-то поплатился за жадность.  Теперь пришла пора свести счеты с теми,  кто
остался из враждебной стаи, и, конечно, в первую очередь, с вожаком.
     Самур повел носом.  Ветер принес ему  нужную информацию,  и  он  крупно
пошел  напрямик через притихший,  заснеженный лес,  стараясь перерезать пути
отхода Прилизанному.  Волчица покорно шла за Шестипалым, раздосадованная его
вспыхнувшей воинственностью.
     У  нее не было особого желания ввязываться в драку на голодный желудок.
Если их оставили в покое, то можно заняться охотой.
     Прилизанный  почуял  Самура  и  волчицу,   когда  они  приблизились  на
расстояние  выстрела  из  охотничьего ружья.  Бежать  было  поздно,  да  он,
собственно, и не хотел бежать. Он сделал то, что привык делать, когда позади
находился опасный зверь:  ускорил ход,  вырвался вперед, оставив трех других
волков по бокам,  чтобы завлечь противника в  клещи и  напасть сразу со всех
сторон.  Маневр,  достаточно  хорошо  известный  Самуру.  Овчар  не  обратил
внимания на отяжелевших волков по сторонам и, свирепея, бросился за вожаком.
Он  бы догнал его.  Но Монашка запальчиво накинулась на одного из объевшихся
не  столько потому,  что был он ненавистен,  а  скорее от обиды,  что вот он
сытый и ленивый,  тогда как она голодна и зла, как фурия. Зависть руководила
ею.  Они сцепились,  и чужому волку удалось крепко куснуть Монашку. Раздался
крик боли,  для Самура он прозвучал призывом о помощи.  Овчар кинулся назад.
Как  таран,  налетел на  глупца,  осмелившегося сделать больно его  подруге,
отшвырнул  волка  в  снег  и  не  дал  ему  опомниться.  Расплата  наступила
мгновенно.
     А Прилизанный ушел, как и в первый раз, подставив вместо себя другого.
     Оглядевшись по сторонам, Самур удивился: совсем близко от места схватки
стояли два дома,  в одном окне теплился ранний свет,  где-то за стеной сарая
фыркала лошадь.  Монашка уже отскочила к лесу и ждала.  Вся ее поза говорила
об одном: скорее отсюда, подальше от опасности!
     Самур лег, прижался. Любопытство пересилило страх. Да он, собственно, и
не очень боялся людского жилья, и в этом они расходились с подругой.
     В доме открылась дверь, вышли два человека.
     - Светает? - хрипловатым со сна голосом спросил неизвестный человек.
     - Шестой час, Ростислав Андреевич, хоть и зима, а день-то прибавляется,
да и солнце уже греет в полдень.  - Это говорил хозяин дома, он шел к сараю,
где стояли лошади.
     Кажется,  они собирались ехать.  И когда, оседлав коней, люди тронулись
со двора и взяли курс не к реке и не к Самуру,  а прямо в горы,  он встал и,
ласково зацепив Монашку,  побежал тоже в горы, забыв на время о Прилизанном,
о погибшей стае, о воришке-медведе. Все это ушло. Их ждал новый день, охота,
дружный бег  по  горам.  Им  нужна была пища,  и  она  определяла поведение,
действие,  направление пути до тех пор,  пока не найдется добыча и не придет
вместе с  ней благополучие,  а затем и сон,  отдых,  чтобы дать начало новым
заботам о пище. В этом состоял смысл жизни.
     Когда совсем рассвело,  с  другой стороны долины к  парившей на  морозе
реке  верхами приехали Молчанов и  его  товарищи.  Лошади захрапели,  почуяв
волчий дух.
     - Есть,  Егор Иванович!  - радостно крикнул молодой лесник, едва только
увидел натянутый трос.
     Молчанов  и  сам  не  ожидал  такого  результата.  Сработали  все  семь
капканов.  Велика же  была стая,  нацеленная на  оленью тушу!  Он  задумчиво
смотрел на мокрые шкуры хищников, вытянутых из воды на берег.
     - Считай,  что мы сохранили жизнь трем десяткам оленей и коз,  - сказал
он. - Такая орава растреплет за зиму не одно стадо. Вот уж и правда "смертию
смерть поправ". Не всякое убийство преступно, так, что ли, дружок?
     - Начитался,  -  насмешливо отозвался лесник.  -  Ты у нас скоро совсем
ученым будешь,  Егор Иванович. Ишь какими словами ворочаешь! Давай погрузим,
что ли, зверя. Хоть покажем на кордоне.
     Лошади отскакивали, били ногами, они и близко боялись подойти к волкам.
Даже мертвые, хищники вызывали неодолимый страх. Только один из трех коней -
старый,  видавший виды мерин -  без особых эмоций позволил прицепить к седлу
поводок со  связкой волков  и,  легонько всхрапывая от  непривычной тяжести,
потащил груз шагов на сорок от остальных лошадей.
     Мягко,  зачарованно прокаркал  ворон,  угревшись  на  суку.  У  черного
обрывчика,  на припеке,  закапало и образовался первый робкий ручеек. Солнце
высекло из  него  радугу,  тотчас же  прилетела серая  оляпка и  разбросала,
купаясь,  светлые брызги,  словно мало ей соседней реки, где воды вдоволь. А
на  кустах  шиповника,  усеянного сморщенными красными  ягодами,  запрыгала,
радуясь солнцу,  смазливенькая синичка и что-то такое пропела задорное,  как
вызов зиме или привет уже недалекой теперь весенней благодати.
     Суровые ледянистые горы  глядели сверху на  легкомысленную долину,  где
полуденное солнце вызвало вдруг столько примет живой жизни.
     Горы еще не почуяли весны.
     Но весна шла и к ним.


                               Глава девятая






     В  тот  яркий,  не  по-зимнему солнечный день,  когда  зоолог Ростислав
Андреевич Котенко поехал к перевалам, надеясь отыскать следы двух отбившихся
от стада зубров, которыми вдруг овладела страсть к далеким путешествиям, - в
этот зимний, но веселый день по Желтой Поляне прошел тревожный слух.
     Говорили,  что  Тарков и  Юдин -  директор туристской базы на  Поляне -
одновременно получили радиограммы,  предписавшие им  выслать в  горы  партии
поиска.
     Случилось то самое,  что нередко бывает в горах, где природа неспокойна
и  в  любой  момент  может  преподнести неопытным  путешественникам сюрприз,
угрожающий жизни.
     Четверо очень  самонадеянных юношей  из  одного южного института России
неожиданно для  себя  и  всех  своих  друзей сдали зимнюю сессию на  прочные
пятерки и, конечно, возликовали. Они вдруг решили, что самым лучшим отзвуком
на это испытание воли и характера будет поход через зимний Кавказ.  Силенкой
ребята  располагали,  лыжниками  считались  превосходными,  и  такой  поход,
естественно,   расценивался  удачливыми  хлопцами  как  вполне  достойное  и
приятное времяпрепровождение.  Впереди им мерещилось Черное море и  прогулка
вдоль  набережной  с  транзистором через  плечо  и  в  горнолыжных ботинках,
подчеркивающих  незаурядность  только  что   совершенного.   Одним   словом,
экзотика. Горы и море завладели их мыслями.
     Человека,  который мог бы  остановить их,  рядом не нашлось.  Наоборот,
кое-кто похвалил за  достойный порыв,  и  четверо студентов,  натянув поверх
свитеров штормовки, с лыжами и рюкзаками отправились из Архыза на юго-запад,
чтобы выйти к  морю где-нибудь у Адлера,  перемахнув через Главный хребет по
маршруту,  который лично им был просто незнаком,  а  в  справочниках туриста
считался очень сложным и даже опасным.
     На границе заповедника лыжников,  естественно,  остановили.  Объяснили,
что это великий труд -  одолеть зимний Кавказ,  но  ребята отрекомендовались
мастерами горнолыжного спорта  и  в  конце  концов  доказали свое  право  на
путешествие.  Они ушли,  распевая песню о  туристской палатке и голубоглазой
девушке в синем свитере.
     Три  дня  от   ребят  не  было  никаких  вестей.   Когда  на  четвертый
безрассудные смельчака не вышли на южные склоны гор,  объявили поиск. Что-то
случилось.
     Лесники  Таркова ушли  в  путь  через  час  после  получения тревожного
сообщения по радио. Юдин метался по пустой турбазе. Его инструкторы сидели в
Сочи на семинаре. Кого послать?
     Тогда он  обратился к  Борису Васильевичу и  тотчас же получил согласие
организовать вторую  группу  поиска.  Учитель  географии,  сам  разрядник по
туризму  и  лыжному  спорту,  вместе  с  Александром Сергеевичем выпросил  у
директрисы троих старшеклассников, и вторая пятерка вышла в горы.
     Нечего  и  говорить,  что  в  числе  старшеклассников оказался  и  Саша
Молчанов.
     - Счастливчик,  - сказала ему Таня Никитина и подавила вздох зависти. -
Ты  увидишь Синие  скалы...  Говорят,  они  во  время холодов светятся,  как
застывшая на морозе морская вода.
     - Нам не до лирики,  -  озабоченно сказал Саша. - Там люди пропали. А в
общем,  отколю для тебя кусочек Синих скал и  принесу,  чтобы убедилась в их
невероятном цвете.
     Глубокий снег лежал на южных склонах Кавказа.  Такой глубокий, что если
оступишься в кустах,  заваленных рыхлыми сугробами, то скроешься с головой и
потребуется великий труд для  освобождения из  снежного плена.  Двухметровые
завалы  с  пустотами внизу  караулили лыжников на  опушке  леса.  Гигантские
карнизы висели у кромки обрывов, готовые рухнуть на голову неосторожному.
     Зимние горы неприветливо встретили спасателей.
     Школьная группа одолела первый подъем и вошла в узкое ущелье.
     - Ну-ка,  мальчуганы, в сторону, - приказал Александр Сергеевич в самом
начале ущелья и вышел вперед. - Мне, само собой, лыжню бить, я тут сотню раз
хаживал, дорогу как-нибудь знаю.
     Он  странно и  тоже по-новому выглядел сейчас в  своей меховой собачьей
шапке,  в  коротком  нагольном полушубке и  в  валенках,  подшитых вершковым
войлоком -  неуклюжий,  толстый дед с  красным от мороза лицом,  с  белейшей
изморозью на рыжеватых бровях и  усах -  ну прямо сказочный дед-мороз;  даже
мешок за  плечами похож на  дедморозовский -  не  рюкзак,  а  именно мешок с
орешками в углах, за которые он зачалил веревочные лямки.
     Заведующий приютом бил  лыжню искусно,  лесенкой на  подъем,  а  где не
очень круто,  так елочкой,  выворачивая пятки,  подшитые кожей.  Лыжи у него
были широкие, самодельные, из буковой доски, они гнулись, как пластмассовые,
но скользили на спусках хорошо,  и тогда Сергеич подхватывал палки под мышки
и победно оглядывал из-за плеча свое отставшее воинство.
     Позади него громко и непрерывно отдувался учитель. Очки на розовом лице
его постоянно потели,  брови заиндевели.  Борис Васильевич то и  дело снимал
рукавички,  дул на  стекла,  азартно протирал их,  кожаная шапка налезала на
лоб,  рюкзак отвис -  в общем, он, кажется, был не в форме, чувствовал это и
всячески хотел казаться на высоте.  Сергеич оглядывался и посмеивался. Он-то
знал,  что  учитель ловок  и  смышлен,  просто  он  еще  не  одолел новизны,
засиделся в своей школе за зиму.
     Школьники шли хорошо. Саша ощущал особенную приподнятость. Все радовало
его,  все вокруг казалось страшно интересным. И этот яркий свет, процеженный
через  облака.  И  черный  лес,  в  который они  вошли  и  притихли,  слегка
подавленные и смущенные темнотой,  столь неожиданной в такой солнечный день.
И  почти  белые  стволы буков,  обвитые свежей зеленью ломоноса,  который не
боялся  холодов,  преотлично уживаясь рядом  со  снегом.  И  цепочка  лисьих
следов,  хитро петляющих по мышиным приметам.  Он шел и не верил, что кто-то
может  заблудиться в  этих  светлых горах или  попасть в  беду,  что  вообще
существует на  свете  горе;  ему  казалось,  что  зимняя природа приветлива,
дружественна.  Только когда Сергеич вдруг сделал знак "тише!" и они,  затаив
дыхание,  прошли под крючковатым навесом из  снега на самой вершине отвесной
скалы,   -   только  тогда  впервые  увидел  он  нешутейную  опасность.  Они
благополучно вышли из-под  нависших глыб,  и  тут Сергеич вдруг оглушительно
свистнул.  Тотчас на  свежую лыжню мягко и  грозно упала многотонная снежная
куча, ударившись о камни, как земля о крышку гроба. Все так и вздрогнули.
     - Понятно?  -  спросил он,  и  все с  готовностью закивали головами.  -
Из-под такой не вывернешься!
     Ночевали они в пихтарнике. Сложили на разметенном месте большой костер,
наломали веток и  залезли в  спальные мешки.  Огонь разгорелся,  он  обжигал
разгоряченные лица,  сразу  захотелось спать,  но  Борис Васильевич разложил
карту,  нашел точку,  где они находились,  и  сделал от  нее пять радиальных
линий.
     - С  утра пройдем километра по два в  стороны,  а  соберемся вот здесь.
Следите за небом. Я дам красную ракету.
     У  него за поясом торчала ракетница,  она придавала учителю вид боевого
разведчика. Только очки несколько нарушали цельность впечатления:
     - А  ночевать,  само  собой,  у  меня  на  приюте.  -  Сергеич сидел на
корточках у костра, размякший, краснолицый, и грел вытянутые вперед руки.
     Утренний поиск ничего не дал, все сошлись на ракету, красиво взлетевшую
над  снегами высокогорья,  и  тронулись дальше,  минуя каменистые распадки и
предательские кусты рододендрона, выглядывающие из-под снега.
     Приют стоял холодный и  неуютный,  кто-то побывал в нем,  но давно -  в
ведре  горкой  застыл  лед,  разбитое стекло в  окне  заткнули куском старой
телогрейки.  Дрова они принесли с собой.  Спустя полчаса домик приобрел иной
вид.  Потеплело,  неопрятную тряпку  убрали,  вместо  нее  вставили  фанеру,
подмели пол,  живой сигаретный дымок приятно защекотал нос,  а потом Сергеич
согрел чай, и на сковороде у него шваркнула первая лепешка.
     Ночь прошла спокойно,  с севера никто не пришел,  хотя оттуда ждали еще
одну партию,  а утром чем свет Борис Васильевич назначил до вечера дежурного
- Сашиного одноклассника,  а сам с Сашей, Сергеичем и третьим учеником пошел
обследовать дальние ущелья.




     Котенко и  проводник верхами уехали в горы раньше,  чем объявили поиск.
Они ничего еще не знали о пропавших студентах.
     На  северных склонах снега лежало куда  меньше,  чем  на  южных,  всего
сантиметров тридцать.  Лошади шли споро, потому что тропинки еще не завалило
совсем,  солнце светило и  даже немножко грело в спину,  от лошадиных крупов
шел едкий и приятный парок.
     След зубров -  поодиночке - нашелся скоро. Беглецы направились на юг по
старым звериным тропам. Они не плутали в ущельях, не лезли на крутые склоны,
а подымались постепенно,  используя поперечные хребты.  Зоологу и проводнику
только и  оставалось,  что  ехать  по  этому  следу.  Но  потом  вдруг следы
разделились.  Звери  круто разошлись.  Один  пошел через Синие скалы,  резко
загнув влево,  на восток,  другой взял правее, пытаясь выйти к Поляне. Зубры
шли так споро,  словно сдавали на значок туриста первой степени. Паслись они
мало. Словом, спешили.
     - Что будем делать, Андреич? - спросил проводник. - За каким пойдем?
     Котенко почесал пальцем нос, подумал и сказал:
     - Приют недалеко отсюда.  Ты иди по правому, а я пойду по левому следу.
К  вечеру  сойдемся на  Прохладном,  переночуем,  дадим  лошадям отдохнуть и
посоветуемся, что делать с нашими беглецами.
     Проводник  заколебался.   Поодиночке-то   вроде  негоже  ходить...   Но
местность вокруг оба знали преотлично,  погода,  кажется,  не портилась,  до
приюта каких-нибудь десять километров.
     - Можно и так, - согласился он.
     А Ростислав Андреевич еще сказал:
     - Если кто из нас задержится, волноваться не будем. Значит, заночевал в
пути.  Увидишь беглеца,  близко не подходи, не волнуй. Вернуть мы не сможем.
Пусть погуляет.  Только выследи место,  где остановится;  хорошо бы  узнать,
чего они ищут в  новых районах,  чего им  не хватает на обжитом и  спокойном
зубровом пастбище в Тупыре.
     Забегая вперед, скажем, что проводник в эту ночь не попал на приют, где
как раз находился учитель со своей группой поиска.  Дело в том, что зубр, за
которым он  вышел  на  перевал,  побродил там  немного и,  видно напугавшись
глубоких снегов,  ветра, голых пространств, неожиданно повернул назад. Но не
рассчитал и вышел к первым лесам гораздо западнее того района, откуда удрал.
     Проводник,  следуя по  той же дороге,  спустился далеко вниз,  а  когда
завечерело,  он  понял,  что  уставшей лошади уже  не  под силу забраться на
крутой склон,  да и  сам основательно устал,  и тогда,  помня уговор,  решил
заночевать в лесу.
     Дело  привычное;  он  быстро отыскал поляну с  неглубоким снегом,  снял
седло, груз и отпустил лошадь. Она принялась копытить снег, захрустела сухой
травой, а он развел костер и, устроив постель, лег спать.
     Тем  временем ветер усилился,  сперва пошла поземка,  а  потом началась
настоящая метель.  В лесу она не очень чувствовалась, только шумели верхушки
пихт, а на перевалах бушевало вовсю. Там простор для ветра.
     К  приюту  Прохладному,   потеряв  след  зверя,  заметенного  поземкой,
проводник с великим трудом поднялся лишь через сутки.
     За сутки произошло одно драматическое событие.
     Ростислав Андреевич Котенко поехал по следу второго зубра.
     Миновав редкий буковый лес на склоне горы, зверь вышел к открытым лугам
субальпики и  тоже,  как  и  первый зубр,  нерешительно стал топтаться перед
глубокими  снегами.  Но,  видно,  характером  он  обладал  более  смелым  и,
преодолев первую растерянность,  пошел дальше.  Местами зубр,  как ледокол в
море,  грудью раздвигал сугробы, по-прежнему направляясь точно на юго-запад.
Его след походил на канаву,  сделанную тракторным угольником.  Зубр уставал,
часто ложился, но все же прошел открытое место. Потом отдыхал в затишке.
     Котенко неторопливо шел за ним, ведя лошадь под уздцы. Местность в этом
районе изламывалась, плато пересекалось глубокими ущельями, горы приобретали
угловатость и  остроту.  Двигаться становилось все  трудней,  и,  хотя приют
находился отсюда  совсем недалеко,  он  забеспокоился.  А  тут  еще  налетел
порывистый ветер, снег начал двигаться.
     Когда  Ростислав Андреевич принял решение вернуться,  чтобы  продолжить
свои  наблюдения  завтра,   он  вдруг  увидел  лыжный  след.  Это  было  так
неожиданно,  что зоолог схватился за  карабин.  След выглядел не позже,  чем
вчерашним,  а  может быть,  прошли и этой ночью.  По отпечаткам палок зоолог
насчитал четверых.  Кто такие? Забыв о зубре и о приюте, Котенко тронулся по
загадочному следу.  Еще  на  первом  километре пути  он  убедился,  что  шли
неопытные или очень уставшие люди. Лыжники петляли, трудно было понять, куда
они идут.  Часто садились, прислонясь спиной к камням. Значит, устали. Потом
он отыскал сломанную палку и бинт в крови.  Стало ясно, что люди эти, кто бы
они ни были, нуждаются в помощи.
     Темнело.  Видимость  резко  уменьшилась  еще  и  потому,  что  началась
поземка.  Но Котенко,  уже не раздумывая, шел и шел по следу, лошадь плелась
за ним,  натягивала повод,  а когда он вошел в ущелье, крутые стены которого
опасно нависали,  конь всхрапнул и,  норовисто тряхнув головой, вырвал повод
из рук зоолога.
     - Стой!  Тпрр-у!  -  крикнул Котенко, но лошадь вдруг обрела резвость и
понеслась вон из ущелья.
     Ростислав Андреевич,  поглощенный новой заботой, сделал несколько шагов
за  лошадью и  остановился.  Что делать?  Он знал:  обученный конь далеко не
уйдет,  но как-то совсем не задумался,  почему он вырвался, что за опасность
почуял.  А  задуматься ему следовало,  осторожность еще никогда и  никому не
мешала в горах.
     Приходилось возвращаться.  Поглядев  вдоль  ущелья,  куда  уходил  след
таинственных лыжников, зоолог обратил внимание на поворот и, чтобы заглянуть
за  него,  прежде чем уйти,  стал подыматься на  более пологий откос вправо.
Ничего он  не  увидел за поворотом,  все то же пустое и  мрачное ущелье,  но
пятьдесят  или  шестьдесят  метров,   которые  Ростислав  Андреевич  сделал,
поднявшись над дном ущелья, оказались для дальнейших событий решающими.
     Прежде  чем  уйти,  Котенко решил  выстрелить.  Вдруг  эти  неизвестные
близко? Они услышат его и вернутся.
     Он  снял карабин,  загнал патрон.  Это было совсем уж безрассудно.  Что
стоило  глянуть наверх,  на  противоположную стену  ущелья  -  подозрительно
голую,  слизанную, увенчанную огромным снежным карнизом! Но Котенко забыл об
осторожности и выстрелил.
     Дрогнул воздух, а вслед за выстрелом...
     Если снять движение лавины на кинопленку,  а  потом медленно пропустить
ее на экране, то картина будет выглядеть примерно так.
     На  полукилометровой высоте,  где  сливается с  небом чисто-белый снег,
вдруг возникает черная линия отрыва, она быстро расширяется и сползает вниз.
Чуть ниже линии отрыва снег выпучивается горбом,  и  кажется,  что ползет он
очень медленно,  а между тем воздух уже дрожит,  и тяжелый, приглушенный гул
несется сверху, обгоняя лавину. Внезапно движение ускоряется. Основная масса
еще не свалилась,  а на дне,  возле скал и деревьев,  метров на сто взлетает
ввысь  фонтан  комьев  и  снежной пыли:  то  мчится разрушительная воздушная
волна,  порожденная движением огромных масс снега.  И тогда раздается взрыв.
Но  не внизу,  а  наверху,  где захлопывается вакуумная труба.  Тысячетонная
тяжесть падает на  дно.  Лавина погребает все,  что на  ее  пути.  Не меньше
разрушений приносит и воздушная пробка, двигающаяся перед лавиной.
     Котенко не увидел движения снежных масс. Он не услышал и грозного гула,
и  взрывного удара.  Сдавленный,  спрессованный воздух толкнул его в грудь с
такой  силой,  что  зоолога подняло над  землей  и  отбросило еще  метров на
тридцать выше по склону.
     Зоолог потерял сознание.  Снежная масса  не  дошла до  него.  Иначе она
убила бы Ростислава Андреевича на месте. Но туча снежной пыли, поднявшись от
границы падения лавины,  все же накрыла и засыпала его.  И там, где он упал,
вдавившись в податливый снег,  получилось ровное место,  белое и легкое, как
саван.
     Грохот прокатился,  вызвал сопутствующие обвалы,  а  потом все  утихло.
Только курилась,  как над кратером вулкана,  снежная пыль, относимая ветром,
да по крутому склону пролегла свежая, черная рана - след обвала, унесшего за
собой все выступы камня, всю растительность.
     И  слабый звук выстрела,  и  громкий грохот лавины не  услышала ни одна
живая душа. До приюта докатилось только гулкое эхо.




     Волчица,   недовольная  действиями  своего  овчара,  голодная  и  злая,
опередила Самура и побежала перед ним,  показав этим самым,  что не намерена
больше ждать,  пока его светлость соизволит отыскать дичь и накормить ее,  а
желает действовать сама.
     Самур не огрызнулся,  он равнодушно уступил ей лидерство, тем более что
бежала она в том же направлении,  куда он и хотел,  - выше в горы, где можно
поохотиться за  турами  и  отбить какого-нибудь ослабевшего козла,  которого
мать-природа уже приговорила к смерти.
     Они бежали довольно долго,  подминая пространство и мечтая о еде. Когда
Монашка с  ходу перепрыгнула густой куст шиповника,  у  нее буквально из-под
ног  вылетел ошалелый сонный  тетерев.  Молниеносный прыжок -  и  в  стороны
полетели черные перья, а растерзанная птица забилась в пасти волчицы.
     Монашка съела всего тетерева,  она рычала и  не подпускала Шестипалого,
хотя он и  делал робкие попытки вытащить у  нее из-под лап хотя бы крылышко.
Лишь  увидев,  как  Самур  покорно улегся вблизи и  какими скорбными глазами
смотрел по  сторонам,  волчица немного подобрела и  отошла от места трапезы,
оставив ему ровно столько пищи, чтобы разжечь аппетит.
     Когда Самур добрал остатки,  они сделали еще один бросок наверх.  Затем
последовала длительная стойка Монашки,  во время которой она очень тщательно
вынюхивала воздух,  донесший издалека слабый,  протяжный гул.  Волчица резко
изменила направление и повела Самура на этот знакомый,  обнадеживающий звук.
В горах упала лавина. Там можно найти поживу.
     Они были первыми, кто появился в узком ущелье на месте падения лавины.
     Монашка шустро  пробежала по  границе хаотически наваленного снега.  Ее
шуба покрылась снежной пылью,  нос  то  и  дело склонялся к  самой земле.  И
Самур, перенявший опыт у волчицы, тоже бегал вдоль и поперек упавших снежных
громад, надеясь, что ему повезет.
     Монашка  сделала сложный пируэт  -  похоже,  что  наткнулась на  что-то
ужасающее.  Она  зарычала и  попятилась,  все  ее  оживление исчезло в  одну
минуту,  волчица изготовилась бежать прочь  от  опасного места.  Нос  уловил
запах человека.
     Почуял человека и  Самур.  Он  тоже вздыбил шерсть на загривке,  но,  в
противовес Монашке,  совсем не собирался удирать. Напротив, делая круги, все
ближе  и  ближе  подходил к  месту,  откуда шел  этот  запах -  запах живого
человека!
     Монашка   отбежала  дальше   и   остановилась,   пораженная  поведением
Шестипалого.  Он не уходил.  Он воткнул свой короткий и  толстый нос в снег,
фыркал и  нервничал и  вдруг залаял.  Волчица уже давно не  слышала от  него
подобных звуков,  они были чужими,  противными, с ними у волчицы связывались
какие-то  очень  страшные воспоминания.  Самур лаял  резко,  требовательно и
отрывисто.  Потом  прислушивался и  опять лаял.  Он  звал  кого-то.  Монашка
вздрагивала и, стоя на значительном расстоянии, не подходила к нему, но и не
убегала.
     Самур  стал  раскапывать снег.  Сильные лапы  легко отбрасывали еще  не
слежавшуюся снежную пыль.  За  минуту он  весь  зарылся в  яму,  фыркал там,
выбрасывая фонтаны  белой  пыли.  Монашка заинтересованно подошла ближе,  но
тотчас отпрянула в  сторону.  Самур вытягивал за  ремень ружье -  то  самое,
пахнувшее  железом  и  порохом  черное  изделие,  которое  за  сотню  метров
сваливает волка или приносит уцелевшему неимоверные страдания.
     Овчар отбросил карабин.  Еще полаял и прислушался.  Ничего. Только звон
поземки.  Тогда он снова влез в яму и,  хрипло дыша, стал расширять ее, пока
не показалось неуклюже подвернутая рука, потом склоненная голова без шапки и
часть белого лица,  от  которого отвалилась,  как маска,  обледеневшая корка
снега.
     Самур зарычал.  Глаза человека не  открылись,  хотя он  и  начал дышать
глубже и уверенней.  Самур потянул за рукав,  рука выпрямилась,  а брезент с
треском разорвался.  И  тогда он,  преисполненный самых благородных чувств к
найденному человеку,  лизнул его  в  холодную,  влажную щеку,  как бы  прося
скорее очнуться и вылезти из мертвящих объятий снега.
     Котенко  находился в  состоянии обморока.  Глубокий  поначалу,  обморок
постепенно проходил,  зато нарастало удушье,  и он мучительно хотел выйти из
этого  страшного  состояния.   Каким  рыхлым  ни  казался  снег,  заваливший
человека,  воздуха под этим снегом явно не хватало, дыхание делалось мелким,
частым,  а  мозг  не  прояснялся.  Чувство  реальности  не  приходило,  зато
накапливались галлюцинации: Котенко все время куда-то проваливался, уплывал,
и этот странный полусон-полуобморок мог плохо кончиться для него.
     Внезапно зоологу стало легче,  воздух свободно пошел в  легкие,  однако
галлюцинации еще крепко держали его сознание в плену. Неожиданно они приняли
форму более ясную.  Ростиславу Андреевичу померещилось,  что он мертв и  что
шакалы отрывают его,  чтобы,  чтобы... Он очень хотел вскрикнуть, но не мог.
Он с ужасом ощущал на своем лице дыхание отвратительных животных,  но не мог
пошевельнуться,  ничем не  мог  защитить себя.  Многим известно это страшное
чувство  беспомощности  по   нелепым  снам,   иногда  посещающим  чем-нибудь
расстроенных детей:  настигает чудовище, хочется убежать от него, а ноги как
деревянные,  и  вот  уже  опасность рядом,  дыхание  оскаленной пасти  жарко
ощущается спиной,  раздается крик и...  у  постели оказывается обеспокоенная
мать,  ее прохладная рука ложится на вспотевший лоб -  и  все страхи позади,
глубокий сон сковывает потрясенное сознание.
     Когда  Самур лизнул зоолога в  лицо,  тот  тихо  ахнул и  открыл глаза,
наполненные страхом.  Белая  муть  стояла перед  ним.  Все  тело  болезненно
покалывало. Он застывал. Тихое и радостное повизгивание раздалось у него над
головой,  - Котенко с усилием повернул лицо. Над ямой стоял черно-белый волк
и,  вывалив от усталости язык,  умными глазами смотрел на человека,  чего-то
ожидая и заранее радуясь. "Ну, вылезай же!"
     Одну короткую секунду спасенный думал,  что это бред,  продолжение сна.
Ощущение  реальной  жизни,  морозный  ветер,  страшный  холод,  от  которого
коченели ноги и спина,  - все это встряхнуло его, он с усилием вспомнил свой
выстрел, мягкий толчок, падение, черноту беспредельного ничто перед собой, а
память услужливо принесла слова Молчанова: "Это не волк, это мой Самур..."
     - Самур! - сказал он трудно, потому что рот и язык сводило от холода. -
Са-мур,  -  повторил он и увидел,  как насторожился овчар и как дрогнули его
вялые уши.  Собака коротко,  один  только раз  взлаяла и  выскочила из  ямы,
словно позвала человека за собой.
     А  Котенкой опять завладела апатия.  Не  хотелось даже  рукой шевелить,
странная вялость снова наваливалась на него,  и даже собака не волновала, да
и была ли собака, может быть, это видение, снежный мираж... Он закрыл глаза,
голова упала.
     Монашка беспокойно бегала вдали,  ложилась,  вскакивала,  жалобно звала
Самура, который внезапно сделался таким чужим и далеким для нее.
     Шестипалый еще  и  еще  спускался в  яму,  трогал лапами вялую  руку  и
наконец понял,  что  он  бессилен что-нибудь сделать для человека,  которого
хотел спасти. Он не мог вытащить его из ямы. Он не мог унести его.
     Внезапно сорвавшись с места,  Самур огромными скачками, как привидение,
понесся в  сгустившейся темноте к  выходу  из  ущелья.  За  ним  помчалась и
Монашка,  уверенная,  что дурман отошел от ее овчара,  и он бежит,  чтобы не
возвращаться сюда и  никогда так  страшно не  лаять,  бежит,  чтобы заняться
делом: отыскать для нее и себя пищу.
     Но овчар в  эти минуты забыл о Монашке.  А когда волчица,  обогнав его,
попыталась свернуть Самура с одной ему ведомой дороги,  он невежливо толкнул
ее  боком  и  продолжал держаться своего курса.  Вскоре запахло человеческим
жильем,  на  взгорье  блеснуло желтое  окно  приюта.  Монашка  остановилась,
темнота сразу поглотила обескураженную волчицу. Она ждала, что будет дальше.
     Самур подбежал к  приюту и резко залаял.  Тотчас же хлопнула дверь,  из
дома выбежал ночной дежурный Саша.  Он был без шапки,  в  свитере.  Он узнал
голос овчара.
     - Самур,  Самур,  милый  ты  мой!  -  закричал  Саша,  перекрывая свист
поземки. - Иди сюда, иди же, ну, где ты там пропадаешь!..
     Овчар не подходил,  он лаял из темноты, и в отрывистых звуках этих Саша
уловил нетерпение, призыв и понял: Самур зовет его куда-то.
     Не  раздумывая больше,  Саша схватил одежду,  фонарь,  стал на  лыжи и,
оттолкнувшись, помчался за своим овчаром.




     Через три -  пять минут после бегства Саши Молчанова в хижину вошли его
друзья, закончившие очередную рекогносцировку.
     - Куда он исчез? - обеспокоенно спросил учитель и осмотрел помещение. -
Ведь только что был здесь. Вот, даже чай недопитый остался...
     - Экая прыткость, - сказал Александр Сергеевич. - А ну, хлопцы, обыщите
сарай рядом с домом,  далеко он,  само собой,  не уйдет.  Вона, метель какая
вьюжит.
     Два парня выскочили наружу. Саша не отыскался и около дома.
     - Лыжи его тоже ушли,  -  доложили они. - След от избушки свежий. Уехал
куда-то.
     - С ума сошел!  -  брякнул Сергеич и начал поспешно одеваться.  - А ну,
дай ракету, Борис. Ни зги не видать.
     Красная ракета зашипела в  белесом воздухе.  Она  осветила снег лишь на
одно мгновение, вырвала из тьмы метельный клочок пространства и погасла.
     - Пошли,  пока не замело,  -  приказал Александр Сергеевич, и тогда все
заспешили,  разобрали лыжи,  потянули бечеву для  связи.  Белый луч фонарика
судорожно заметался по снегу, отыскивая свежую лыжню.
     Из темноты вдруг высунулась лошадь и тихо заржала, обрадовавшись людям.
Она была оседлана,  обрывок поводьев висел под мордой,  за  седлом болтались
две сумы, полные поклажи.
     - Чья это?  -  спросил Борис Васильевич, хотя прекрасно знал, что никто
из присутствующих на такой вопрос ответить не может.
     - Ладно,  потом разберемся.  Я возьму ее. - Сергеич схватил уздечку, но
пошел  все-таки  вперед,  ежеминутно понукая идущего перед собой.  Совсем не
лишнее понукание: поземка быстро сглаживала след собаки и лыжни. Побег Саши,
лошадь... И откуда собака, чья? Не иначе, где-то близко произошла беда, Саша
узнал о ней и бросился на помощь. Лишь бы не потерять и его!
     Впереди зачернело.  В свете фонаря увидели, как Саша, выбиваясь из сил,
пытается взвалить на  свои  некрепкие плечи  большого,  вялого  человека.  И
Александр Сергеевич, и учитель, едва глянув на белое лицо спасенного, в один
голос вскрикнули:
     - Котенко?!
     Дальнейшие расспросы исключались:  человек  нуждался в  срочной помощи.
Работали молча и споро, отворачиваясь от снежного ветра.
     Две  пары лыж связали вместе,  на  них положили укутанного в  полушубок
зоолога,  веревку от связанных лыж протянули к седлу,  -  и вот уже, понукая
уставшую,  заснеженную лошадь,  процессия двинулась к приюту. А метель выла,
студила лицо,  липла снегом.  Чернота задавила горы,  фонарь Саши выхватывал
только кусок пространства,  а сам он, подталкивая импровизированные салазки,
не очень связно и как-то очень уж быстро рассказывал:
     - Его Самур откопал.  Только вытащить не мог.  Вот умник!.. Прибежал на
приют...  Слышу лай.  А  близко не подходит.  Ну,  тогда я пошел.  Как вы-то
догадались?  Хорошо,  что лошадь...  Откуда она взялась?  Он живой,  правда?
Только бы скорей...  Спирт у нас есть.  Там лавина упала, только он на краю.
Ну и Самур!..
     Произнеся это  слово,  Саша  огляделся,  даже  поотстал и  прислушался.
Метель выла тонко и  злобно,  но мороз был все-таки небольшой,  и снег летел
какой-то очень липкий,  видно,  южный ветер дул с  моря.  Несколько раз Саша
прокричал: "Самур, Самур!", но овчар не отозвался, как будто его и не было.
     Самур и в самом деле находился уже далеко.
     Пока  Саша бежал к  месту падения лавины,  овчар все  время находился в
поле  его  зрения.  Пока  откапывал Ростислава Андреевича и  вытаскивал,  он
крутился в десяти шагах, но отскакивал дальше в темноту, стоило Саше глянуть
в его сторону.  Юноше в те минуты было не до собаки,  да если бы он и позвал
Самура или сделал попытку приблизиться,  овчар все равно не дался бы в руки.
Он  успел одичать,  отвык от  людей,  он только очень смутно помнил ласковые
руки Саши и  его  голос.  Его  теперешний поступок продиктовала не  любовь к
людям вообще,  а скорее глубокий инстинкт собаки, чьи поколения давным-давно
живут с  людьми и  почитают за высший долг спасти человека в беде,  защитить
его от всякой опасности.
     Возможно,  доброе начало взяло бы верх.  Он уже близко подходил к Саше,
намереваясь дотронуться до  его  руки,  но  тут послышались голоса,  блеснул
фонарь,  появились другие люди, и Самур благоразумно отошел в темень. Он еще
немного понаблюдал издалека. Видел, как положили человека на лыжи и повезли,
а  когда  шумная толпа  скрылась в  метельной мгле,  сразу почувствовал себя
таким одиноким и покинутым,  что заскулил от тоски. Он не знал, что это тоже
проявление инстинкта,  древнее стремление -  видеть  вокруг  шумных людей  и
таких же домашних животных, как он сам.
     Самур покрутился на месте,  отворачиваясь от липкой метели,  хотел было
зарыться и уснуть,  но тут с подветренной стороны возник знакомый силуэт,  и
обрадованная Монашка торкнулась холодным носом в шею овчара. И сразу исчезло
одиночество,  а с ним и жалкое чувство тоски, Самур любовно куснул волчицу в
густой заснеженный загривок и понарошку зарычал.  Она побежала под ветер, он
за ней.  Но бегали они немного.  Неуютная ночь качалась над горами.  Монашка
отыскала удобное логово - углубление между камнями, выстланное сухим песком,
и там они сладко уснули под унылый вой метели...
     Между  тем  зоолога  Котенко привезли на  приют  и  начали  приводить в
чувство. Вялое тело растирали снегом, спиртом, делали искусственное дыхание,
шлепали,  массировали,  а  когда кожа на  щеках Ростислава Андреевича слегка
порозовела и он открыл глаза,  в рот ему влили теплый чай с водкой, подняли,
растормошили,  и  наконец после всех процедур он  обрел способность мыслить.
Слабая улыбка тронула его губы. Он осмотрелся и тихо сказал:
     - Спасибо... Живу.
     После чего опять пытался уснуть,  но  тут  уж  с  ним заговорили как со
здоровым  человеком,   твердо   и   резковато,   используя  главным  образом
повелительные  глаголы.  Котенко  вздохнул  поглубже,  еще  поглубже  и  сам
погладил себе плечо,  занемевшее,  видно, от чересчур радивых мероприятий по
оживлению.
     - Ну и ну, - медленно сказал он. - Это Самур... А где он?
     Да, где он?
     Саша  оделся и  вышел.  Метель продолжала петь свою невеселую песню,  в
затишке за  домом  стояла  расседланная лошадь,  укрытая старым  одеялом,  и
лениво жевала клочок старого сена,  обнаруженного на  чердаке хозяйственного
Сергеича. Собаки не было. И сколько Саша ни звал Самура, сколько ни свистел,
никто не отозвался.
     Когда  он  вошел в  домик,  Котенко уже  пил,  обжигаясь,  горячий чай,
жаловался,  что  никак не  может согреться,  что  у  него болит все тело,  и
понемногу припоминал, что с ним произошло.
     - Следы четырех лыжников?  -  переспросил Борис Васильевич.  - Куда они
шли?
     - На юго-восток, по ущелью - не знаете, кто это?
     - Мы  их  как  раз ищем.  Студенты.  Ну  вот и  первая весточка.  Утром
двинемся вслед. Отлично. Все отлично, но тревожно.
     Он стал рассматривать карту.  Вон их куда занесло! За ущельем начинался
район разломов -  Синие скалы.  Опаснейшая зона,  откуда спуск на  юг не под
силу даже летом,  не  то  что  зимой.  Кавказ,  довольно полого и  растянуто
подымающийся с  севера,  в  этом  месте  обрывается  к  югу  крутой  стеной,
изрезанной провалами и километровыми ущельями.
     Котенко заверил друзей,  что  справится с  небольшим недомоганием и  не
будет их задерживать,  а чтобы они не сомневались, встал и нетвердыми шагами
прошелся по домику.  Саша стоял у  дверей и улыбался.  Зоолог перехватил его
улыбку, нахлобучил шапку на Сашины глаза и, схватив в объятия, приподнял над
полом.
     - Ого!  -  сказал Александр Сергеевич, дивясь силе человека, только что
отрытого в снегу.
     - Спасибо, сынок, - растроганно произнес зоолог. - Не будь тебя...
     - Это Самур, - сказал Саша.
     - Где бы он ни отыскался,  что бы ни сделал, он мой великий друг. Скоро
я отпечатаю для тебя,  Саша, и для Егора Ивановича большую фотографию Самура
со своей волчицей.  Хоть не заменит она тебе живого,  но все-таки.  Может, и
самого отыщем, вернем в цивилизацию.
     - А нужно ли? - спросил Саша.
     И зоолог понял его.




     Утром придирчиво осмотрели Ростислава Андреевича.  Он шутил, показывал,
что совсем здоров,  взялся пилить дрова и  съел за завтраком больше лепешек,
чем три школьника, вместе взятые.
     Учитель  с  хлопцами и  Александр Сергеевич оставили зоолога  в  приюте
дожидаться своего напарника и пошли по ущелью.  Метельный ветер бил им прямо
в  лицо.  Не  обнаружив никаких следов,  группа повернула мимо Синих скал на
северо-запад, чтобы обойти этот опасный район и оказаться на более спокойном
спуске к южному приюту. Поиски сделались трудными. Росло беспокойство.
     Тот,  кто дал этим скалам название Синих,  был либо отчаянно близоруким
человеком, либо ему сильно повезло и он набрел на скалы в такое время, когда
плоские щеки  их  освещались под  каким-то  особенным углом,  отражая только
синий свет.  Вообще же эти громадные,  хаотически набросанные в  горах скалы
были отменно серыми.  А может, игру цвета определял день и положение солнца.
Во  всяком случае,  сейчас,  когда вьюжило,  все вокруг было белым и  серым.
Выглянет солнце,  откроется над  горами чистое голубое небо  -  возможно,  и
скалы как-то отразят эту близкую голубизну и сами станут голубыми. Но только
не теперь.
     Несмотря  на  явное  несоответствие  названию,   Саша  решил  выполнить
обещание.  Он нашел два обломка и упрятал их в рюкзак. Поголубеют, если того
сильно захочет Таня и он сам. В этом можно не сомневаться.
     Они  шли  по  зигзагообразным проходам  между  камнями  и  с  уважением
смотрели,  задирая головы,  на  гигантские куски  гор,  разбросанные здесь с
величайшей небрежностью.  Не  находилось ни  одной  громады с  закругленными
формами.   Только  острые  углы,   плоские  или  вздыбленные  линии,   самые
неожиданные разломы, объемная, злая геометрия в натуре. Не верилось, что все
это  сотворили  такие  агенты  разрушения,   как  вода,  ветер  или  разница
температур.  Скорее,  это  результат  какой-то  титанической,  очень  давней
планетной  катастрофы.  Гигантская  сила  развернула  гору,  подбросила  ее,
истерзанную в  клочья,  под  небеса -  и  вся  каменная мешанина как  попало
рухнула на  перевал,  завалив обломками целый район.  Так  и  лежат они,  не
тронутые веками,  эпохами,  эрами,  не подвластные ветрам,  морозам и  воде,
внушают почтительный трепет всем живым существам, умеющим видеть, дают приют
голошеим грифам  да  сереньким ящерицам,  которые  любят  часами  лежать  на
каменных площадках,  пригретые летним солнцем.  Чудо природы,  один из самых
интересных и малообследованных уголков Кавказа.
     Сейчас здесь царствовал снег.  Он набился во все щели,  закрыл проходы,
наклеил на высоте страшные карнизы, готовые рухнуть на голову неосторожного,
перемел проходы.  Ветер,  разбитый на  тысячи  потоков,  продолжал резвиться
между скал во  всю  силу,  и  никуда от  него нельзя было спрятаться,  везде
только сквозняк и чертовский холод. И это юг!
     В  одной  щели  торчала,  выделяясь на  черном  фоне  камня,  сломанная
бамбуковая палка.  Тот,  кто оставил ее,  хотел, чтобы люди нашли примету. В
расщеп  бедолаги  вставили  бумажку.  Ветер  как  хотел  трепал  ее,  и  она
напоминала флаг бедствия, своего рода безмолвный SOS, выброшенный в горах.
     Борис  Васильевич,  подавляя волнение,  вытащил палку  и  отвернулся от
ветра, чтобы прочитать послание.
     - Они! - сказал он со значением.
     Там было нацарапано карандашом:
     "Виктора несем.  Сломал ногу.  Осталось по  плитке шоколада.  Дорогу не
знаем,  идем по  компасу на запад.  Держимся,  но ждем помощи.  Всем,  всем,
всем..."
     - Черт бы их побрал,  этих лжеромантиков!  -  воскликнул учитель, пряча
бумажку.  -  Они,  видите  ли,  держатся!  Хорошая  мина  при  плохой  игре.
"Погибаем, но не сдаемся"! Во имя чего? Человеческой глупости ради? А сейчас
надо  искать этих  мужественных глупцов.  Смотрите,  они  даже  дату  забыли
поставить,  до  того им  недосуг.  Когда они прошли здесь?  Куда?  На запад?
Понятие необычайно широкое...
     Скальный район наконец кончился. Ветер стихал, метель утяжелилась, снег
уже не валил,  дело явно шло к перемене погоды.  Но больше никаких следов не
замечалось, все замело, лишь через полчаса хода нашлась тряпка, видно, здесь
перебинтовывали раненого.  Только  когда  миновали  небольшой  перевальчик и
впереди  открылась перспектива далекого,  чисто-белого  склона,  то  на  нем
километрах в  пяти по  прямой,  а  фактически не меньше чем в  двух десятках
километров трудного спуска зачернели фигурки, много фигурок, человек десять.
Даже в бинокль не угадывалось,  что они там делали, - похоже, несли кого-то,
спускаясь к югу, где стоял приют.
     - Лесники Таркова,  больше тут некому быть, - сказал Сергеич. - Теперь,
само собой,  в лес подадутся, до приюта им часа три хода. Ну, и нам туда же,
раз такое дело.  Только давайте уговоримся,  хлопцы:  не бежать.  Это вам не
Скво-Велли, сорвешься вниз - и будь здоров...
     Как потом выяснилось, четыре храбреца сбились с маршрута еще задолго до
подъема на перевал.  Их запутали бесчисленные ручьи,  ущелья,  хребты, часто
идущие не только поперек от Главного, но и параллельно ему, создавая иллюзию
близости и доступности.  Весь поход бравые лыжники рассчитали на четыре дня,
но только на пятый вышли к перевалам, едва одолев половину дороги. Потом они
задержались из-за  сломанной ноги самого бойкого студента,  задумавшего лихо
прокатиться с  крутой  горы.  Ну,  а  дальше  началось  медленное шествие  с
носилками,   похожее  скорее  на  траурное,  чем  на  спортивное.  Кончились
продукты,  началась метель.  Потеряли уверенность, блуждали в горах, надеясь
на помощь извне.
     Как часто вот такое неподготовленное, лишь с поверхности героическое, а
на  самом  деле  безрассудное  начинание  оборачивается для  его  участников
трагедией или  в  лучшем случае трагикомедией!  Да  еще требует от  общества
колоссального  напряжения  и  больших  средств  на  поиск.  Конечно,  сигнал
бедствия не  остается без ответа:  где бы  его ни услышали люди,  они тотчас
спешат на помощь,  не считаясь ни с  чем.  Но лучше бы не создавать подобных
бессмысленных эпизодов,  которые,  кроме горя и трудностей, никому ничего не
приносят.
     У  романтики ведь тоже есть свои границы.  За  их  пределами начинается
безрассудство. Надо уметь отличать одно от другого.
     Поисковая группа учителя догнала лесников лишь на  вторые сутки,  когда
те только что пришли на приют в залесенную долину реки.
     Маленький барак,  именуемый приютом, оправдывал свое название разве что
жарким летом.  Тогда он хоть давал тень от солнца и крышу от дождя. Зимой же
выглядел совсем невесело.  Щелястые стены пропускали не  только ветер,  но и
снег,  посредине стояла искореженная печка,  а  вдоль стен  -  полусожженные
нары.  Закопченный верх,  сорванная с петель дверь, сугроб на земляном полу,
выбитом сотнями туристских кедов, - вот и весь приют.
     Александр Сергеевич окинул  взглядом неприглядную хоромину и  с  досады
плюнул.  Как все это не  походило на  его гостеприимное хозяйство,  где даже
зимой  можно  жить,  а  при  необходимости и  отыскать на  чердаке мешочки с
гречкой,  горохом,  солью и вермишелью,  сэкономленные за лето и оставленные
"для плавающих и путешествующих".
     На  промороженных нарах лежали четыре заросших студента.  Их укрыли чем
только  могли.  Тарков  и  Борис  Васильевич обменялись понимающим взглядом.
"Плохо",  -  безмолвно сказал лесник.  "Вижу",  - одними глазами ответил ему
учитель.
     У одного из лыжников -  закрытый перелом бедра.  Он в плохом состоянии,
небритые скулы,  потрескавшиеся губы.  Еще  двое  с  обмороженными щеками  и
ногами,  они подавлены,  измучены.  Четвертый тихо стонал: он сильнее других
обморозил ноги.  У  них  хватило мужества не  оставить раненого,  хотя он  и
просил их  об  этом.  Самый  слабый из  четверки -  тот,  у  кого  оказались
обмороженными ступни.  Он выглядел лучше других. Оказывается, остальные трое
отдавали ему свою долю,  чтобы поддержать.  Все это было благородно до слез,
но никак не оправдывало самой безумной затеи.
     На  расспросы  время  не  тратили.  Борис  Васильевич глянул  на  своих
учеников, и они сразу поняли его.
     - Аллюр три креста, - вполголоса сказал он. - Вот записка Юдину. Он все
сделает.
     - Есть аллюр три креста.  -  Саша положил записку в  шапку и  почему-то
поплевал на ладони, прежде чем надеть рукавички.
     Открылась щелястая  дверь,  стукнули  лыжи.  Трое  парней  понеслись по
долине вниз и вниз,  лавируя между деревьями с такой скоростью,  что учитель
испуганно поморщился.  Но он надеялся на своих ребят. От приюта пошла дорога
известная, заблудиться нельзя. Чем скорее они примчатся домой, тем лучше.
     Пока Саша и его товарищи скользили по снежной долине,  подбадривая друг
друга; пока врывались в Желтую Поляну и отыскивали директора турбазы, прошло
немного времени. Но затем пришлось поднять на ноги врачей, вызвать из Адлера
вертолет,  а  с лесопункта -  два вездехода для подстраховки,  и на это ушло
время.  Борис Васильевич за  эти  часы сделал все,  что  в  его силах:  туго
перебинтовал распухшую ногу раненого,  дал мазь обмороженным, успокоил их, а
Тарков и его спутники согрели чай, приготовили мясо, и ребята размякли.
     Теперь они искренне,  хоть и с большим опозданием, жалели о свершенном,
клялись,  что больше никогда-никогда...  И ели,  сколько могли, пили сладкий
горячий чай,  а  вскоре уже  начали подшучивать над  своим положением,  хотя
оснований для  шуток,  честно  говоря,  совсем  не  было.  Старшие прекрасно
понимали,  какая тяжелая операция предстоит одному и  как  все  трудно может
сложиться  у  другого,   с  обмороженными  ногами.  Но  они  только  глядели
понимающими глазами,  а говорили вслух совсем другое,  стараясь поддержать в
хлопцах  дух  боевитости  и  уверенности,  столь  необходимый им  для  новых
испытаний.
     А тут как раз загремело небо.  Вертолет облетел долину,  выбрал полянку
пообширней и  осторожно снизился,  покачиваясь и  вращаясь вокруг своей оси.
Завихрился и  полетел во все стороны снег,  колеса повисли над самой землей,
прицелились и  вдавились в  снег.  Выпрыгнул врач,  с  виду как все походные
врачи -  в  халате поверх пальто,  с  непроницаемым лицом,  с чемоданчиком в
руках.  Его проводили в балаган. Мотор не глушили, винт слабо вращался. Врач
глянул наметанным глазом на больных и приказал:
     - Всех в машину.
     Еще  три  -  пять  минут  деятельной  суеты,  слова  ободрения.  Дверца
вертолета закрылась.  Пилот прибавил газ, и железная птица, подпрыгнув, косо
полетела над долиной, набирая высоту. На приюте стало тихо-тихо.
     - Ну вот... - произнес учитель.
     Лесники  посидели,  покурили  у  печки.  Александр  Сергеевич рассказал
Таркову об опасном приключении с зоологом и о Самуре.  Тот удивленно покачал
головой.
     - Уж  кто-кто,  а  Ростислав-то Андреевич!  -  с  укором сказал он,  не
одобряя легкомысленного поведения Котенки в зимних горах.
     - А зубра того мы видели, - сказал другой лесник.
     - Не самого,  конечно,  - поправил Тарков. - Следы видели, когда лазили
через леса.  Сюда перебрался,  непоседа,  к  морю ближе.  Уже  приноровился,
ожинник копытил в лесу, глубокий снег ему не помеха. Похоже, обосноваться на
южном склоне задумал.
     - Ему бы зубриху с молодняком еще перемануть, - заметил Сергеич. - А то
что же одному-то. Само собой, скушно.
     - Пригони. Возьми хворостину, а то кнут - и давай, сотвори доброе дело,
- сказал Тарков, и все засмеялись.
     В это время где-то очень далеко хлопнул винтовочный выстрел.  Все разом
повернулись в ту сторону. Смягченный расстоянием, звук этот походил на треск
дерева от  мороза,  на разлом льда,  на эхо каменного обвала.  Но чуткое ухо
Таркова не обманулось.
     - Стрельнули, - сказал он. - Неужто опять балуют, гады?


                               Глава десятая






     Глубокой зимой,  когда  над  горами бушевали снежные метели и  непогода
заволакивала ущелья  рыхлым снегом,  в  широком распадке у  подножия крутого
хребта медведица родила двух медвежат.
     Берлога,   где  произошел  этот  обыденный  для  лесной  жизни  случай,
находилась на  южном  склоне,  метрах в  ста  пятидесяти выше  шумного ручья
Желобного,  который не замерзал даже в самые лютые морозы и шустро бежал под
снегом  к  соседнему ущелью,  где  билась  о  скалы  свирепая река.  Там  на
водопадах и заканчивал ручей свой путь, рассыпаясь в мелкую водяную пыль над
камнями узкой теснины.  Грохот Желобного медведица слышала всю зиму.  Стоило
ей  приложиться ухом к  сухому песчаному дну  берлоги,  как  шум  становился
громче.  Под  него  особенно хорошо дремалось в  длинные зимние ночи,  когда
медведица не испытывала ни малейшего желания выйти из теплой берлоги.
     Она не  первый год проводила зимние месяцы в  этом тщательно охраняемом
месте.  Кусты лещины, перепутанные лианой, скрывали вход под каменную плиту,
косо  лежавшую на  других  камнях  по  сторонам довольно глубокой расщелины.
Небольшой каменистый порожек перед входом по первой весне и  поздней осенью,
когда солнца мало,  служил отличным солярием для  нее самой и  для медвежат,
едва они открывали глаза и обретали способность двигаться самостоятельно.  К
этому порожку сбоку подходила узкая тропа.  Словом,  позиция отличная, а дом
не  из  тех,  которые медведица могла  арендовать у  природы только на  один
сезон.  Три года назад,  выгнав отсюда влюбленную парочку енотовидных собак,
медведица уже  не  уступала берлоги никому;  даже  своих прошлогодних детей,
изволивших как-то заявиться, чтобы провести в родительском доме сто двадцать
дней,  -  даже их  она  встретила таким выражением недовольства,  что они не
рискнули вступить и на площадку, не то что в берлогу.
     Над берлогой стоял редкий, крупный пихтарник, чуть ниже густел пока еще
не тронутый буковый лес с прекрасным молодняком,  обещавшим продолжение рода
по меньшей мере еще на полтора-два столетия.
     А  на  той  стороне Желобного,  за  хаотическим нагромождением глыб,  в
разное время свалившихся с крутого склона в русло ручья,  -  на той стороне,
примерно  в  двух  километрах  ниже,   как  раз  где  начиналась  территория
заповедника,  лес уже рубили.  Могучие пихты,  из века в  век одевавшие весь
хребет,  то  и  дело валились на землю,  и  тогда по лесу прокатывался тихий
предсмертный вздох, и все живое вздрагивало.
     На  той  стороне  постоянно  гремел  мотор  лебедки,  двигались  тросы,
перетаскивая наверх огромные бревна -  очищенные трупы деревьев, грохотали и
чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где
из  прекрасного,  чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и
клепку для  бочек,  превращая,  таким образом,  лес  -  ценность вечную -  в
пустячки,   временно  обслуживающие  людей,   которые  год   спустя   спишут
отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы.
     Хребет  понемногу оголялся,  и  хотя  специалисты называли такую  рубку
выборочной,  там  "выбирали" все  начисто,  оставляя в  горах только мертвый
камень  да  искореженные тонкие пихточки,  из  которых никогда не  получится
хорошего леса.
     Медведица,  вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придется
убираться из  берлоги.  Какой же  это дом,  если напротив в  глаза бесстыдно
лезет  голый  камень,  почву  с  которого  уносит  в  Желобной ручей  каждый
мало-мальски приличный дождь.
     Но пока она терпела и  шум,  и падение леса,  тем более что пронырливые
мастера лесоповала не  рисковали подыматься на этот крутой,  труднодоступный
склон хотя бы  потому,  что пихтарник тут рос явно не промышленный.  Слишком
редкий.
     И она спокойно делала свое материнское дело.
     Медвежата,  размером всего в  два человеческих кулака каждый,  слепые и
беспомощные,  первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или
спали,  подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового
язычка,  который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал
даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.
     Медведица  дремала,  счастливая  и  гордая,  развалившись в  просторной
берлоге.   Преисполненная  материнской  радости,   она   ласково  вылизывала
светло-коричневые шубки  своих  детей,  убирала  за  ними,  пела  им  нежные
песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом "ворчание",
и  все время,  днем и  ночью,  чутко слушала,  что происходит за  порогом ее
темного и теплого дома.
     В  ущелье  долго  выли  холодные  ветры,  шумели  перемороженные  плети
пихтарника,  процеживая ветер сквозь хвою,  сухо стучали друг о  друга голые
ветки бука,  горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и
шумы в природе были зимние, холодные шумы.
     Чуть  позже  к  этим  звукам прибился размеренно-звонкий стук  капели с
плиты,  нагретой солнцем,  о  каменный порожек ее  берлоги.  По ночам капель
стихала,  а  утром  перед  самым  входом возникали ледяные наплывы,  но  они
оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.
     Наступил март,  месяц Теплых Ветров,  когда снег тяжелеет и садится,  а
промороженные  ветки   деревьев  со   вздохом   облегчения  распрямляются  и
сбрасывают с  себя сухарные пласты застаревшего снега.  В марте лес начинает
свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным,
и  тогда все веселеют,  даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать,
считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.
     В  этом  месяце медведица позволила себе  отлучаться.  Когда медвежата,
напившись молока,  крепко засыпали,  она  выходила и  ложилась на  площадке,
подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь,
по-стариковски кряхтела,  охала и устало закрывала глаза.  Солнце грело ее и
наливало мускулы новой силой.
     Однажды она ушла в лес,  отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта
не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила еще ягод шиповника и
проглянувшего из старой травы зеленого пырея.  А  вернувшись,  обомлела:  ее
чадушки  самостоятельно  выползли  на  площадку.   Глазенки  их,   мутные  и
бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх,
а  жгучее любопытство,  проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже
заглядывали вниз,  полагая,  что самое интересное именно там,  в недоступном
месте.
     Мать не  всплеснула мохнатыми лапами,  не  заохала,  как это сделала бы
любая двуногая мать,  она просто рявкнула,  интонация ее голоса была такова,
что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились,  а она полезла вслед за
ними и стала ворчливо выговаривать за баловство,  одновременно облизывать их
вздыбленные ветром шубки и  наконец подтолкнула глупеньких к соскам,  полным
молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.
     Победное шествие  весны  продолжалось.  Снег  с  южного  склона  исчез.
Желобной  раздулся  и   ворочал  камни.   Пошла  молодая  трава,   появилась
возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно
уходила пастись неподалеку,  но с площадки своей глаз не спускала.  А в один
безветренный вечер,  когда  лес  засыпал,  основательно нагретый солнцем,  и
толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз
вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир.
     Красотами природы,  как и все дети,  медвежата не особенно восхищались,
далекой перспективы пока  не  замечали,  зато  тыкались носами во  все,  что
встречалось на пути.  Все брали в рот,  чтобы определить на вкус, толкались,
путались у  матери под ногами,  а  она тихо шла по  тропе,  величественная и
мудрая,  прислушивалась к  звукам  и  настороженно разглядывала по  сторонам
камни и кусты. Ее всегдашняя бдительность сейчас удвоилась.
     Первая прогулка прошла успешно,  и  с  этого дня  семья начала выходить
постоянно.  Медведица стала учить детей,  как откапывать съедобные корешки и
как искать в  гнилых пеньках личинки,  а под упавшими стволами -  выползней.
Она показывала им старые орехи и каштаны,  под которыми есть чем поживиться,
а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится.
     Подрастали медвежата удивительно быстро,  не по дням, а по часам. Как в
сказке.
     Когда  пришел  апрель,   месяц  Светлой  Ночи,   и   половина  деревьев
основательно зазеленела,  медвежата уже походили на  взрослых щенков и  вели
себя совсем как  щенки:  без  конца боролись друг с  другом,  наскакивали на
терпеливую мать,  ворчали,  теребили ее шерсть,  кусались, бросали камни; их
выдумки не имели предела.  То вдруг разворочают гнездо земляных ос и  взвоют
от укусов,  то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернется в
шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков
от  матери они получали предостаточно,  но  то  были любовные удары,  вполне
терпимые и потому малодейственные.  Сама природа,  как и мать, учила их, что
хорошо и  что  плохо.  Скоро  они  разделили все  вещи  мира  на  полезные и
бесполезные,  на добрые и злые, а все живое - на сильных и слабых, опасных и
беззащитных.
     Они взрослели и переходили из класса в класс.
     Но они еще не видели царя природы - Человека.
     Не  видела его  в  этом году и  мудрая медведица и,  наверно,  молилась
своему богу,  чтобы путь человека не скрестился с ее путем. Но молитва ее не
дошла.
     Медведицу увидели и заприметили.
     Так, на всякий случай.




     От  Восточного кордона  в  Камышках  до  этой  берлоги  было,  пожалуй,
километров семь.  Это если по лесовозной дороге,  которая шла серпантином на
противоположном склоне хребта.  А по прямой, вдоль ручья, значительно ближе,
но там только тропа и к тому же очень трудная, не всякому доступная.
     Не всякому, но не Цибе.
     После того как рана на  руке от зубов Монашки зарубцевалась и  фельдшер
закрыл листок бюллетеня,  в совхозе Михаилу Васильевичу сказали,  что расчет
готов и он может забрать свою трудовую книжку.  Раз заповедник отказал ему в
доверии,  делать Цибе  на  пасеке больше нечего.  Всего хорошего,  ищи  себе
другое занятие.
     Его уволили осенью,  и  с  той поры Михаил Васильевич не  утруждал себя
поисками постоянной работы.  Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую
лысину и  строгал из  осины  замысловатые кинжальчики,  поглядывая время  от
времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял.
     Поселок Камышки по праву считался рабочим поселком.  Уже к  восьми утра
все мужчины с его улиц исчезали.  Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шоферы
- в  гараж,  дорожники  отправлялись расчищать  очередной  оползень,  радист
закрывался у  себя в  рубке,  служащие собирались в  конторе.  Только Циба и
оставался на виду у домохозяек,  и они, завидев бездельника, поругивали его,
кто про себя,  а кто и в глаза.  Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл,
Циба  вдруг заявил,  что  он  нанялся от  аптеки заготавливать лекарственные
травы.  Все!  Он тоже при деле.  Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошел, и
липа скоро зацветет.
     Свежеиспеченный ботаник стал пропадать в  лесу,  размышляя,  где  лучше
запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится.
     Забрел он  и  на  Желобной.  Вот  тогда-то  и  увидел он  в  первый раз
медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то
бы несдобровать бывшему пасечнику.  Циба обомлел, но быстро сообразил, что к
чему.  Озорные  проделки малышей мало  позабавили его,  он  думал  совсем  о
другом:  на  сколько потянет эта медведка,  если уложить ее,  и  не будет ли
слышен выстрел в  поселке,  где  как раз находился Егор Иванович.  В  общем,
картина мирного лесного счастья не  умилила мечтательного Цибу,  медведица и
медвежата тотчас же были переведены в  килограммы и  рубли-копейки,  которые
при  теперешнем  положении  имели  для  Михаила  Васильевича  первостепенное
значение. Что там копеечные ландыши!
     Медведица ушла. Циба засек берлогу и тихо удалился, размышляя об удаче.
А  что?   Верные  деньги  и  без  особых  хлопот.   Сотня-другая,   особенно
необходимая,  если учесть, что вскорости к нему пожалуют гости и их придется
угощать. Все-таки не просто знакомые прибудут, а закадычные друзья.

     Тут следует сделать небольшое отступление.
     Еще  перед  зимой,  осторожно уложив  больную  руку  на  повязку,  Циба
отправился кружным путем в Абхазию к своим приятелям,  с которыми был связан
кое-какими делишками,  чтобы поплакать у  них на  груди и  еще раз проклясть
Егора Молчанова, доставившего всем им крупные неприятности в прошлом году.
     Дружков он отыскал скоро,  они как раз вернулись с  альпики и  сдали на
колхозную ферму нагулявший скот,  были свободны,  денежны и потому в хорошем
расположении духа.  Кстати, неприятная история с браконьерами, арестованными
у  балаганов,   уже  закончилась,   как  и  предвидел  Тарков:  сперва  всех
задержанных освободили на  поруки,  а  потом выяснилось,  что  дело  это,  в
общем-то,  беспредметное, потому что все они имущественно несостоятельные, а
по  работе  получили отличные характеристики.  Так,  шалуны.  Поэтому особых
оснований для суда и  даже для штрафа нет.  Ну,  а  раз так,  чего же бумагу
переводить.  Освободили и того парня,  что с рукой в гипсе, он тоже пришел в
компанию, где был Циба; сошлись, в общем, однорукие, потерпевшие от лесника,
и начался у них пир горой.
     - Значит,  и тебе удружил Молчанов?  -  спросил ветеринар, которого все
звали Николаичем.
     - И  меня,  будь он  трижды...  -  Тут охмелевший Циба страшно скрипнул
зубами, а лысина его покраснела.
     - Все мы лесником обиженные, - сказал парень в гипсе.
     - Ну,  а если так... - Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул
и стал рассматривать стакан с водкой на свет.
     Все  задумались.  И  было в  этом молчании что-то  очень страшное,  как
минута перед вынесением приговора.
     - Слушай, Миша, а он где живет? - поинтересовался хозяин дома.
     - Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши.
     - Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко!
     Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошел
разговор,  и  струсил.  Хватит с  него одного раза -  когда привел он  их  к
лесному домику и нарвался на пса. Все прочее - без него.
     Николаич пристально посмотрел на Цибу и  еще раз вздохнул.  Да,  не тот
мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал:
     - Мы к тебе приедем как-нибудь,  Михаил Васильевич.  По весне,  что ли.
Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим
летом.
     - Милости  просим,   пожалуйста,  я  завсегда...  -  Циба  даже  руками
всплеснул от радости. - Приезжайте, други, тогда и решим.

     Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на
огромную и благодушную медведицу.  Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут
и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом.
     Он откопал винтовку,  осмотрел и  перепрятал ее у Желобного,  поближе к
месту возможных боевых действий.
     И стал следить за Молчановым.
     Зимой  у  лесника хлопот  меньше,  и  Егор  Иванович чаще  бывал  дома.
Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, "поубавить
волков" или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в
окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена
Кузьминична, любила слушать.
     Циба старался не попадаться ему на дороге,  а если встречался, то делал
над  собой  усилие и  радушно здоровался:  пусть не  думает,  что  камень за
пазухой.
     Но когда повеяло теплом,  Молчанов стал отлучаться чаще,  говорили, что
завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, еще по глубокому снегу
молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все еще не уходил надолго,
как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал.
     Сын на  каникулы к  Молчановым не приехал.  Это случилось первый раз за
все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам:
     - Александр наш на курсах в Сочах устроился,  там проучился две недели,
вот  пишет,  что про горы им  рассказывали,  как,  значит,  туристов водить.
Похоже, себе на лето заработок присматривает.
     - Он что же, в институт не хочет? - интересовались соседки.
     - Уже,  уже и отец дал согласие.  Да ведь кто их,  нынешних-то молодых,
разберет! Сегодня так, завтра этак. Ветер еще в голове.
     И все согласились:  да,  ветер.  Молодо - зелено. А что дело себе нашел
вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьезный, значит.
     Когда  Циба  объявил по  всему  поселку насчет аптечных трав,  Молчанов
увидел его и спросил:
     - Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам
не ссориться еще раз,  предупреждаю:  не вздумай ружьишком баловаться.  Если
узнаю,  пеняй на себя,  Миша. Понял? Травка - пожалуйста, но в заповедник ни
на шаг, травки и поблизости много.
     У Цибы даже в животе похолодело.
     - Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь...
     - Ну-ну,  не клянись, твое слово как пушок с одуванчика, легковесное. А
в  общем,  заруби себе на носу.  Если другом-товарищем в лес идешь,  милости
просим.  А коль со злодейством каким,  тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь.
Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.
     Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за
соседом -  когда уходит утром,  надолго ли,  когда возвращается вечером, где
ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он
решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных
ушах и никем больше не был услышан.  Тогда порядок. Мясо он засолит на месте
или  -  еще лучше -  закопает в  один из  снежников,  оставшихся в  глубоком
ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадет.
     В  свежий и  ветреный день Молчанов чем  свет вышел из  дома.  Циба уже
караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку
прицеплен,  ну и карабин,  как всегда,  поперек груди,  чтобы руки поудобней
положить. Полная экипировка. Это в далекий путь. Счастливой дороги, сосед!
     Не  веря  в  свою удачу,  Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до
кладки через реку и убедился,  что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда
от Камышков километров семь,  если считать обратно - все пятнадцать, значит,
к  вечеру он  ни  за  что  не  вернется,  и  у  Цибы есть полная возможность
осуществить сегодня  задуманное.  Со  своим  дружком  -  шофером из  станицы
Дубомостской -  он уже договорился:  тот отвезет полтуши в  столовую,  где у
него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.
     Не  прошло и  часа,  как Циба снарядился.  Он  тоже взял рюкзак,  укрыл
голову старенькой кепочкой и  деловым шагом  прошелся по  всем  Камышкам,  с
готовностью объясняя встречным, что пошел вверх по реке, где обнаружил много
ландыша и  лечебного корня.  Он и впрямь пошел по дороге на верховой поселок
мимо старой,  ныне заброшенной узкоколейки,  свернул на  нее  и  поднялся по
горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному.
В общем, запутал след.
     К берлоге подкрался уже на вечерней заре.  Самое время.  Ветер утих,  в
лесу  сделалось тихо-тихо  и  немного  таинственно,  острее  запахло смолой,
тополевыми почками,  распаренным мхом.  Молодые  листья,  еще  прозрачные на
свет,  упрямо тянулись к  небу,  радуясь его  голубизне,  влажному воздуху и
обилию  света.  Черешки их,  наполненные соками земли,  упруго и  напряженно
поддерживали волшебные пластиночки,  в  глубине  которых  совершалась сейчас
самая  великая тайна природы:  из  света,  воды  и  солей составлялось живое
органическое вещество - основа всей жизни на земле.
     Птицы закончили программу дневного концерта и  деловито устраивались на
ночь:  чистили перышки,  прилаживали к  почти готовым гнездам то  пушинку из
собственного оперения,  то  свалявшийся клочок оленьей шерсти,  найденный на
земле.  Лишь один зяблик,  забравшись на самые верхние ветки бука,  никак не
мог  остановиться  и   продолжал  посылать  в   лес  веселые  "уу-зу-цу-зун,
уу-зу-цу-зун".
     Пониже веселого зяблика, в густой лещине, сидел еще один азартный певец
- серенький королек, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове.
Он был спокоен и несколько флегматичен - похоже, уселся уже основательно, на
всю ночь,  и мог бы помалкивать,  но в маленьком сердце его,  не остывшем от
счастья,  все еще оставался запас непропетых веселых звуков,  и  он  заводил
очень звонким,  трепещущим голоском свое:  "Тур-лы,  ру-лы-ра-ра-ра-а...", а
потом,  поднатужившись,  брал октавой выше: "Юр-лы, ур-лы, ра-ора!.." Но все
реже и реже,  пока окончательно не устал.  Тогда втянул шею и, нахохлившись,
заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.
     Циба ничего этого не замечал.  Прелесть весеннего обновления не трогала
азартного охотника.  Он весь был во власти одного желания.  Напротив, тишина
леса раздражала Цибу.  Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и
за триста метров никакого выстрела не услышишь.  А  сейчас эхо отбросит звук
очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.
     Охотник  подкрался к  берлоге,  обошел  ее  и  уселся  выше,  метрах  в
пятидесяти. Он даже услышал легкий запах зверя. Но медведка не показывалась,
видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку
и  сильно потер  глаза,  чтобы  не  застило.  Теперь только ждать.  Мимо  не
пройдет.
     Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя.
По сторонам ее, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому
притихшие медвежата.  Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе
бок к боку,  то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились
в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.
     Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку ее затылок
и,  отчего-то разозлившись,  спустил курок.  Тишина разлетелась в куски, как
хрупкое стекло.  Гром прокатился по лесу,  упал в  ущелье к  самому ручью и,
слабея, помчался к поселку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и
плотнее прижались к  ветвям.  Ухнул удивленный филин -  и  все опять стихло.
Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.
     Циба  стрелял  сверху.   Пуля  глубоко  царапнула  затылочную  кость  и
вонзилась в позвоночник.  Свет померк в глазах медведицы,  она свалилась без
сознания,  но  лишь  на  короткое мгновение.  Едва  почувствовала мать,  как
бросились под  живот и  прижались там  насмерть перепуганные медвежата,  она
воспрянула, черная тень смерти отступила перед силой материнской любви.
     Медведица страшно и  больно закричала и  выбросила перед собой передние
лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.
     Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая
детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив
страшную  пасть  и   все   время  приподнимала  морду,   пытаясь  разглядеть
ненавистное существо,  лишившее ее  сил.  О,  как  хотела  она  добраться до
убийцы!  Метр за метром ползла наверх,  волоча парализованный зад и загребая
под себя траву,  землю,  корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала
зубами, думая только о мести.
     Она одолела большую половину пути,  перемазав кровью камни и  мох,  уже
видела белое лицо человека,  его испуганно-округлившиеся глаза,  его странно
блестящий потный лоб. Еще немного, еще... Грозный рев, перемешанный с криком
боли,  потрясал склон ущелья.  Медвежата молчком карабкались за  полумертвой
матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только
за  кричащей медведицей.  Им  делалось страшно от  вида  и  запаха крови  на
камнях,  они  тихо скулили и  тыкались темными носами в  бесчувственные лапы
матери.
     Циба вскочил,  оступился,  выронил ружье.  Он  знал,  что такое раненый
зверь.  Туша,  которой надлежало после  выстрела мертво лежать,  надвигалась
теперь на него неотвратимо и грозно. Желтые глаза медведицы гипнотизировали,
подавляли волю.  Циба мог поднять ружье и застрелить медведицу почти в упор,
но он,  слабея от страшного ее взгляда,  едва нашел в себе силы одолеть один
метр  до  винтовки,  схватил ее  за  ремень  и  что  есть  силы  помчался по
настороженному, таинственному лесу.




     Егор Иванович не пошел по торной тропе,  ведущей к домикам наблюдателей
в  долине  правого притока.  Что  ему  людская дорога,  по  сторонам которой
мертвая зона для диких животных!
     Он  свернул  влево,  немного  поднялся по  чавкающему мху  на  склон  и
тронулся  через  лес  поперек  склона,  как  ходят  охотники:  пересекая все
звериные тропы,  ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идешь, как книгу
читаешь.
     Дубовый лес весело гудел от ветра.  Этот напористый,  воздушный поток с
северо-востока делал  сейчас  доброе  дело:  он  очищал  кроны  от  сушняка,
непрочных и  поврежденных веток.  Раскачивались дубы,  сверху  сыпалось  все
ненужное и  отмершее за  зиму,  деревья  свободно махали  тяжелыми ветками и
шумели.  Иной  раз  валились,  отстояв свой срок.  Тогда по  лесу проносился
тяжелый удар или треск разлома. Каждому - свое.
     После полудня ветер стал  утихать.  Егор  Иванович так  и  не  дошел до
поселка наблюдателей.  Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть
опасный участок туристской тропы,  который всегда обрушивался за зиму,  а уж
потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
     Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
     В  смешанном лесу  на  пологом склоне,  где  лежало  много  валежника и
упавших стволов,  лесник обнаружил веселую поляну,  поросшую кустами лещины,
березки и  густейшим папоротником,  уже  достигавшим колена.  Егор  Иванович
только успел подумать, что в таком месте отличные лежки для косуль и оленей,
как  услышал  треск  веток.  Похоже,  что  ушел  одиночный олень.  Не  дался
посмотреть.  На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух.
Егор Иванович осторожно вошел в зелено-желтую заросль.
     Там лежал олененок.
     Согнув передние ножки,  он смирно и  сонно смотрел по сторонам и  водил
туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
     - Ух ты,  какой разодетый!  - вслух сказал Молчанов и остановился перед
ним, опершись на карабин.
     Шкура олененка,  отлично вылизанная оленухой,  вся блестела, лоснилась,
она-то и привлекала мух.  Не шкурка,  а маскировочный халатик!  Темно-серые,
коричневатые,   палевые,  рыженькие  пятна  и  полосочки  -  ну  точь-в-точь
освещенный солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клена, и
потемневшие овалы  букового листа,  и  темная прель хвои,  и  веселая зелень
травы. Ляжет - и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдает его
влажный черненький нос  со  смешной,  слегка  оттопыренной нижней  губой  да
большие, тоже черные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
     Олененок  посмотрел  на   человека  и   оживился.   Нетвердо  встал  и,
покачиваясь, пошел к леснику. Идет, а листья папоротника щекочут мордаху, он
задирает ее,  недовольно оборачивается. Подошел - и торк в колени носом. Еще
и еще раз. Молоко ищет.
     - Ошибся,  миленок,  -  сказал  Егор  Иванович  и  погладил олененка по
тоненькой,  доверчивой шейке.  -  Ты лежи смирно мать вернется,  вот тогда и
напьешься.
     Он пошел было,  а когда оглянулся,  то увидел, что малыш спешит за ним.
Догнал -  и снова носом в колени.  Егор Иванович спрятался за дуб,  потом за
другой и  скорее прочь  от  него.  Олененок тоже  побежал и  догнал лесника.
Молчанов тихонько щелкнул его по носу.  Малыш обиженно отвернулся и  чихнул.
Покрутился и лег,  сложив под живот ножки-спички.  Видно,  устал.  Что с ним
делать?
     Молчанов залез на  валежину и  пошел.  А  когда спрыгнул,  найденыш уже
стоял около него и ждал.
     - Ну,  знаешь,  ты просто маленький нахал, - сказал лесник и решительно
зашагал прочь.
     Метров через сто глянул назад.  Шагает!  Покачивается, ушки развесил. И
такой у него несчастный вид,  такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не
выдержал,  взял  на  руки  и  понес,  приговаривая те  самые слова,  которые
приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
     Вот почему он и вернулся с полдороги.  Куда бросишь найденыша?  Сбежала
легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадет малыш.
     Едва  завечерело и  стихло  в  горах,  а  Молчанов уже  переходил через
висячий мостик над рекой на  виду своего поселка.  Олененок дремал на руках,
просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
     Звук  выстрела слабо  донесся  до  Молчанова из  ущелья  Желобного.  Он
остановился. Балуются чуть ли не дома!
     Когда вошел во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.
     - Перво-наперво покорми малыша,  -  распорядился хозяин. - Смотри, весь
рукав мне извалял, молока просит. А потом придумаем, что с ним делать.
     Елена Кузьминична взяла найденыша и пошла в кухню.
     Олененок быстро освоился с соской. Он выпил почти литр сразу. Животик у
него надулся.  Довольный,  сытый, мгновенно уснул и ножки откинул. Малыш еще
ничего не знал о  жизни.  Кто кормит -  тот и мать.  Где не обижают -  там и
родня. Где тепло - там и дом.
     Молчанов не разделся и не отдохнул. Только скинул рюкзак и ушел. Куда -
не сказал. Вышел за поселок, сел на пенек у лесовозной дороги и стал ждать.
     Первый же хлыстовоз притормозил возле него.  Шофер перевесился в дверцу
и сказал:
     - На  Желобном  стреляли,   ты  не  слышал?  Километра  полтора-два  от
последней лесосеки.
     - Слышал.   Спасибо,  -  ответил  он  и  приподнял  форменную  фуражку.
Уточнение сделано.
     Еще посидел. Из леса вышли трое мальчишек. Увидели лесника - и к нему:
     - Стрельнули в лесу, дядя Егор. На той стороне.
     - Слышал, хлопцы. Спасибо. Опенков еще нету?
     - Не-е... Мы за цветами. Гля, каких набрали!
     Уже  затемно Егор  Иванович постучался к  Цибе.  Михаила Васильевича не
оказалось.  Совпадение?  Ждать,  конечно,  бессмысленно.  И  лесник вернулся
домой.
     - Ну  и  найденыш твой!  -  смеясь,  сказала Елена Кузьминична.  -  Уже
играет. Чистый вертун, хобик какой-то.
     - Вот и назови его Хобиком. Откуда раскопала такое игривое словечко?
     - А  я  и  сама не знаю.  Попало на язык.  Хобик так Хобик.  Александру
нашему забава.
     Егор Иванович кивнул. Приживется.
     Утром он опять пошел к Цибе.
     Михаил Васильевич еще не  оправился от  пережитого,  а  тут лесник.  Он
встретил его неспокойно,  даже испуганно, засуетился, не знал, куда посадить
и что говорить.
     - Ты чего какой-то не свой? - спросил Молчанов.
     - Нет,  дядя Егор,  это я от устатка. Вверх по реке ходил за корнем, до
самого верхового,  где  граница заповедная.  Поздно вернулся,  все  еще ноги
дрожат.
     - Покажи, что за корень собираешь?
     - Не донес я груза, оставил рюкзак на полдороге, сейчас пойду за ним.
     Глаза Цибы бегали,  он  никак не мог смотреть прямо в  лицо Молчанову и
потел, потел, вся лысина как бисером покрылась.
     - Ой, врешь, Миша! - сказал Егор Иванович.
     - Как перед богом! Хошь, матерью родной поклянусь...
     - Не хочу. А ты не слышал, кто это в Желобном стрельнул вчера?
     - Так я знаешь где был на вечерней-то заре!
     - Откуда тебе известно,  что на заре?  - Теперь лесник не сводил острых
глаз с растрепанного лица Цибы.
     - А разве я сказал - на заре? Это ты сам, дядя Егор.
     Молчанов покачал головой.
     - Ну, Мишка, быть тебе в тюрьме!
     Циба вдруг обиделся:
     - Я  что,  убивец какой или  ворюга?  Чего ты  меня тюрьмой пугаешь?  И
вообще,  дядя Егор,  уж больно ты придираешься ко мне. То одно, то другое. Я
терплю, терплю, но сколько же можно...
     - За рюкзаком сейчас пойдешь?
     - Можно и сейчас. А что?
     - С тобой хочу пройтись, мне тоже в ту сторону.
     Циба вздохнул. Он устал врать.
     - Нет уж,  как-нибудь сами управимся.  Без провожатых,  - с неожиданной
грубостью ответил он.
     Молчанов ушел,  твердо  убежденный,  что  Циба  замешан  в  этой  новой
истории.
     Налегке, с одним карабином, Молчанов пошел по ущелью.
     Низкие облака висели над Кавказом.
     В  лесу  установилась  гнетущая  тишина,   птицы  не  пели,   кусты  не
шевелились.   Только  гремел  ручей   да   где-то   впереди  громко  каркали
растревоженные вороны.
     Егор Иванович пошел прямо на этот вороний гвалт.  Дело верное: санитары
леса нашли себе какую-то работенку.
     Предположение не  обмануло его.  Над  южным склоном,  где  росли редкие
пихты, кружили хищники.
     То, что увидел Молчанов, могло растрогать самое твердое сердце.
     ...Медведица так и  не  дотянулась до убийцы.  Она проползла еще метров
десять,  но  тут силы оставили ее,  и  она скатилась прямо на площадку перед
берлогой.  Больше медведица не двигалась.  Всю ночь медвежата,  еле живые от
страха,  просидели у трупа матери.  А утром,  когда слетелось воронье,  они,
пораженные  странной  неподвижностью всегда  такой  заботливой родительницы,
злые от голода и  встревоженные,  все еще сидели около нее и сердито клацали
зубами, отгоняя наглеющих птиц.
     Шорох кустов и  фигура человека,  вдруг появившаяся в  десяти метрах от
берлоги, так напугали малышей, что они бросились в разные стороны и проворно
залезли на деревья.
     - Вот оно что!  -  сказал Молчанов и  тронул носком сапога уже остывшее
тело медведицы.  Не  обращая никакого внимания на  медвежат,  затаившихся на
жиденьких ветках граба,  он  стал изучать следы и  скоро отыскал место,  где
сидел охотник. Здесь на глинистом грунте отпечаталась уже знакомая елочка от
резиновых сапог. Все тот же след.
     Медвежата упорно  сидели на  грабах.  Лесник вернулся,  глянул на  одно
деревцо, на другое.
     - Сколько же можно? - спросил он. - Слезайте, орлы.
     Медвежата полезли выше.  Первый из них добрался до вершинки, хотел было
перехватиться и  вдруг  потерял равновесие.  Бурый  шарик  только  чиркнул о
нижние ветки.  Не  вскрикнув,  медвежонок резко ударился о  камни.  Молчанов
подошел, нагнулся. Медвежонок был мертв.
     - Ах ты,  дурачина... - грустно сказал он и заспешил к другому деревцу.
Если еще и этот вздумает прыгнуть...
     Молодой граб был всего в руку толщиной; медвежонок покачивался на самой
вершине, ежеминутно рискуя сорваться.
     Егор Иванович снял с себя телогрейку, расстелил ее на всякий случай под
деревом.  Большим  косырем  своим  он  несколькими ударами перерубил белесый
ствол,  но не дал ему упасть, а поставил рядом с пеньком, укоротив тем самым
на  добрый метр.  Медвежонок заорал наверху,  но  держался крепко.  Еще  два
удара, и снова деревцо стало короче на метр, потом на два. Малыш затравленно
оглядывался по сторонам.  Егор Иванович дотянулся до него и, разом сдернув с
лесины,   бросил  царапающееся  и  орущее  существо  на  телогрейку,   умело
запеленал, так, что только нос торчал снаружи. А сам принялся свежевать тушу
медведицы.
     Не пропадать же добру.
     Он  работал и  все думал,  почему браконьер не довел дело до конца,  а,
застрелив животное,  удрал.  Помешали ему?  А  вдруг медведка сама  на  него
напала и  он выстрелил,  защищаясь?  А когда она,  раненная,  свалилась,  то
убежал без оглядки со страха.  Если так,  то ходил в одиночку. Будь их двое,
не убежали бы.
     Егору  Ивановичу пришлось сделать два  конца до  поселка.  Сперва отнес
медвежонка домой.  Запер его  в  пустующей конуре Самура и,  пресекая вполне
понятное ворчание жены,  сказал,  что  при  первом же  удобном случае отдаст
медвежонка в школу или в зоопарк,  а сейчас пусть она осторожно покормит его
и не выпускает, потому что этот зверь - не олененок, сразу убежит, а уж если
придется ловить,  так  кому-то  не  миновать его острых коготков.  Шустрый и
сердитый малыш.
     Сам  же  он  с  понятыми  и  двумя  вьючными лошадьми вернулся к  месту
происшествия,  составил протокол,  погрузил шкуру,  мясо и  управился с этим
делом только к ночи. Несмотря на позднее время, не утерпел и пошел к Цибе.
     Того  не  было.  Не  торопился вернуться.  Понятно:  без  корней прийти
нельзя, собирает теперь, клянет всех на свете. Надо чем-то оправдаться перед
лесником.
     Когда  Егор   Иванович  явился  домой,   Елена  Кузьминична  сказала  с
материнской лаской в голосе:
     - Ты глянь,  как он спит!  Поел, свернулся и все скулил, скулил во сне,
теплую мамку свою вспоминал, бедняжка. А уж грязненький, ну как поросеночек.
     И вздохнула. Ребенок, что с него взять!




     Серая "Волга" с  литерами южной республики на номерном знаке не доехала
до  Камышков с  полкилометра,  свернула вправо по  старой лесовозной дороге,
потом спустилась к  ручью и там остановилась,  не видимая ни с берега,  ни с
дороги.
     Так велел Николаич.  К  дому Цибы можно пройти и пешком,  чужого народу
тут  ходит порядочно,  никто не  глянет.  На  машине -  другое дело,  тотчас
полюбопытствуют.  Искать Цибу он послал другого, сам же вышел поразмяться по
лесным тропкам.
     Мужичок маленького роста,  в серой курточке и косоворотке,  в резиновых
сапогах,  быстро-быстро  засеменил промеж  кустов  и  все  улыбался,  то  ли
зеленому лесу,  то ли собственным мыслям.  Глядя на улыбчивое и сладкое лицо
его,  хотелось думать о доброте и приветливости.  Такой славный, уже пожилой
человек!  Лишь  изредка он  гасил  улыбку  и  тогда  сразу  делался старым и
озабоченно-угрюмым.
     Циба нашелся без труда, поскольку, будучи на юге в гостях, сам подробно
описал, где живет и какой у него дом.
     - Живой,  здоровый?  -  Посыльный быстро пожал  Цибе  руку,  заглянул в
глаза. - Невеселый ты, приятель.
     - Опять Молчанов застукал, - досадливо сказал Циба.
     - Вот те раз! А мы в гости разлетелись. Видать, не ко времени?
     - То-то и оно. Не знаю, как вас и встретить. Где остальные-прочие?
     - В балочке за поселком.  Мы с машиной. Ты вот что... Раз неприятности,
нечего нам  тут отсвечивать.  Приходи туда.  Потолкуем насчет летних планов.
Николаич  там   кое-что   придумал.   Новое   место  отыскалось.   С   тобой
посоветоваться хочет.
     Циба кивнул. А гость вынул деньги и небрежным жестом протянул их Цибе.
     - Возьми по  дороге.  Чего ж  на сухую встречаться.  Давай действуй.  Я
пошел. Не задерживайся, братуха.
     Но скрыться от глаза людского приезжие все-таки не смогли.
     Едва  чужая  машина  остановилась в  кустах,  как  ее  увидели  шустрые
камышкинские ребята и заподозрили неладное. Чего это прячутся? Если купаться
приехали или загорать -  так есть места у речки,  очень удобные места. А эти
даже костра не  развели,  один сидит в  машине,  один разгуливает,  третий в
поселок подался. Странно.
     К Молчанову на кордон побежал озабоченный хлопец,  сказал о приезжих, и
Егор Иванович прямо из-за стола потянулся за одеждой,  взял карабин и  пошел
посмотреть, что это за народ пожаловал к ним и чего им здесь надобно.
     Действенность работы  лесника в  том  и  заключалась,  что  ему  всегда
помогали честные люди,  которым дорога  природа и  покой  леса.  При  охране
заповедника нельзя без широкой поддержки.
     Егор Иванович пошел напрямик,  через старую вырубку, поросшую бузиной и
лещиной,  спустился к  ручью и уже хотел было скрытно подойти к машине,  как
вдруг  увидел  человека,   идущего  прямо  на  него,  с  лицом  улыбчивым  и
приветливым, словно угадал в Молчанове самого близкого своего знакомого.
     - Добрый,  добрый  день,  -  сказал незнакомец и  еще  шире  улыбнулся,
надеясь вызвать у лесника ответную улыбку и расположить его к себе.
     Молчанов свел  черные брови.  Повстречайся они  на  шумной улице  среди
народа,  может быть,  Егор Иванович и не сразу признал бы этого человека, но
здесь, один на один... Выдал себя приезжий манерой говорить, походкой. Очень
много годов прошло с тех пор, как встречались они, но этот сладкий, льстивый
голос,  эти сторожкие, услужливые глаза и какая-то приниженность манер - все
сразу припомнилось Молчанову,  и  он  догадался,  кто перед ним.  Он не стал
притворяться и хитрить. Щурясь от неприязни, лесник сказал:
     - Вот уж  кого не ожидал встретить в  своих краях,  так это вас,  Федор
Николаич! Потянуло в родные места?
     - Вы меня знаете? - Улыбка все не сходила с враз насторожившегося лица,
глаза потемнели и будто ушли внутрь, замаскировались.
     - Кто же не знает Матушенко,  особенно из солдат, оборонявших перевалы?
Память у нас отличная, Федор Николаич. Уж кого-кого, а вас-то отличим.
     На глазах сник и помертвел Матушенко.  Ни улыбки, ни слова. Как побитый
стоял он перед лесником и,  потупясь,  смотрел себе под ноги.  Он не ожидал,
что память людская до сих пор носит то страшное и  непоправимое,  из-за чего
он навсегда лишился любви русского человека.  Столько лет прошло,  постарели
его годки,  многих уже не стало,  и думал он,  что забылось старое, никто не
узнает его и не попрекнет. Почти четверть века... Он сказал, потупясь:
     - Зачем же вы так... Что было, то прошло.
     - Верно.  Все  прошло.  И  вы  свое получили сполна.  И  я  не  стал бы
вспоминать,  если  б  не  было  одного обстоятельства,  Матушенко.  Опять вы
столкнулись с законом...
     - Не понимаю. - Он слабо развел руками. Пальцы его дрожали.
     - Ну  зачем же хитрить!  Вы работаете в  абхазском колхозе ветеринаром?
Вас мы встретили у балагана прошлой осенью? Вам удалось бежать от облавы, но
приятели  выдали  вас,  Николаич.  Теперь  скажите:  разве  браконьерство не
преступление?
     - Вы  что-то  путаете,  уважаемый,  -  неожиданно сухо  и  резко сказал
Матушенко и  глянул на лесника острыми,  ненавидящими глазами.  Он почему-то
отступил на шаг, словно опасался близко стоять около этого строгого человека
с  карабином в  руках.  А Молчанов нечаянно глянул на сапоги ветеринара,  на
след от его сапог и даже побледнел от неожиданности:  знакомая елочка,  чуть
скошенный каблук...  Впервые за эти дни он усомнился в виновности Цибы.  Кто
же  тогда  к  лесному домику приходил по  его  душу?  Кто  убил  медведицу в
Желобном? Циба или Матушенко? Или еще кто - третий?..
     - Вы когда приехали в Камышки? - сурово спросил он.
     - Только что. - Матушенко отвечал как на допросе.
     - Зачем?
     Федор Николаевич пожал плечами.
     - А разве тут запретная зона?
     - Для вас запретная.
     - Ну, если так... Мы можем и уехать.
     - Цибу повидали?
     - Какого Цибу?  Я не знаю никакого Цибы...  -  Он явно струсил и теперь
хитрил.
     - Ну как же! Своего приятеля - и не знаете.
     - Выдумки.  -  Матушенко явно не хотел углубляться в  разговор на столь
щекотливую тему. Он с тоской обернулся и, не попрощавшись, даже не посмотрев
на лесника, пошел прочь.
     - Правее берите, ваша машина там стоит! - крикнул ему в спину Молчанов.
Он ненавидел этого человека.  Он чувствовал в  нем врага.  И если бы имел он
прямые улики - не ушел бы так просто Матушенко.
     Через  три  минуты за  кустами взревел мотор.  Егор  Иванович вышел  на
дорогу.  "Волга" была уже  далеко.  Ему  показалось,  что  сидящий справа от
шофера Матушенко, изогнувшись, смотрел назад.
     Страшными глазами смотрел ветеринар...
     Когда  Михаил Циба  с  двумя  бутылками в  карманах примчался в  лесной
овражек, у ручья никого не было. Только свежий след машины. Угорели они, что
ли?
     Но Циба не особенно сожалел о  случившемся.  Уехали -  значит,  причина
есть.  Обойдемся и без гостей. Тем более, что в карманах у него остались две
нераспечатанные бутылки. Куда ни брось - подарочек.
     И он, насвистывая веселенькую мелодию, отправился домой.
     Смотри какой денек!


                             Глава одиннадцатая






     Желтополянская школа на  южном краю России.  Но  все в  ней -  как и  в
других русских школах.
     Когда  закончился учебный год,  в  школе  устроили торжественный вечер.
Выпускникам вручили  аттестаты зрелости,  сказали хорошие слова  напутствия,
директриса пожала  вчерашним десятиклассникам руку,  а  малыши,  красные  от
счастья и волнения,  преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго
усаживались  на  ступеньках,  фотографировались.  Кто-то  из  девчонок  даже
поплакал.
     Потом  смотрели концерт и  сами  участвовали в  нем,  потом  сидели  за
столами вместе с  учителями и  родителями,  пили  чай,  фруктовую воду,  ели
пирожные,  апельсины и снова пели песни и,  конечно, танцевали под красивую,
сладко-щемящую музыку школьного вальса;  у девчонок опять влажнели глаза,  а
ребята говорили и смеялись нарочно громко,  чтобы не выдать своего волнения.
Так всю ночь,  и это была первая в их жизни ночь,  когда родители не сказали
мальчикам и девочкам,  что пора домой, а они - теперь уже юноши и девушки, -
возбужденные и  усталые,  грустные и  счастливые,  с первым проблеском света
вышли на тихую и сонную улицу поселка,  взялись под руки и с песней, которая
была самой любимой у выпускников -  с "Бригантиной",  - пошли сперва вниз, к
центру,  потом  свернули влево  через  весь  поселок  и  все  пели  и  пели,
дурачились,  кричали,  но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не
отругал,  хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь поселок. Ведь для них
это - как день рождения.
     Солнце еще не взошло,  только розовое небо полыхало за Главным хребтом,
отчетливо видным из  Поляны,  а  они  уже поднялись по  дороге на  турбазу и
остановились высоко-высоко над сонным поселком.  Вдруг сгрудились, притихли,
а когда из-за высоких гор выкатилось раскаленное добела солнышко,  все разом
закричали,  захлопали,  запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на
гору,  раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов
Пятиглавой.
     Возбуждение постепенно улеглось. Постояли еще, поглядели на свои горы и
пошли назад. Почему-то стало очень грустно.
     Саша Молчанов и  Таня Никитина отстали.  Они шли взявшись за руки и  не
испытывали от  этого смущения.  Таня  что-то  мурлыкала,  Саша  свел брови и
задумался.
     - Ты чего? - спросила вдруг Таня.
     - Знаешь, я, наверное, тоже в Ростов подамся.
     - Ты же хотел в МГУ? Ужасно непостоянен. Почему в Ростов?
     Он  не  ответил почему.  Разве это  нужно объяснять?  Если Таня выбрала
географический факультет в Ростове,  то почему он не может учиться там же на
биологическом?
     - А потом? - спросила она, молчаливо благословляя его новое решение.
     - До этого "потом" самое маленькое пять лет. Сколько перемен!..
     - И все-таки надо загадывать.
     - Ты загадала?
     - Вернусь сюда, на Кавказ.
     - Я, между прочим, тоже.
     - А  вдруг  не  сдадим,  Саша?  -  Она  остановилась,  пораженная таким
предположением.
     - Тогда работать.  И  по  второму заходу.  -  Он сказал это весело,  не
задумываясь,  потому что надеялся:  сдадут.  И у него,  и у Тани в аттестате
пятерки и четверки.
     - А что Борис Васильевич?
     - Он вообще советует не торопиться,  поработать год-другой и проверить,
так ли уж крепка любовь к избранной профессии. Но это же Борис Васильевич!
     - Боюсь,  что через год или два сдавать экзамен станет еще труднее.  Мы
половину забудем. Особенно точные науки. Правда?
     Саша засмеялся.  Девчоночьи разговоры.  Физика и  математика всегда для
них страшноваты.  Но  ведь теперь страхи позади,  у  Тани по  этим предметам
чистые пятерки. Какие могут быть сомнения!
     - Ты поедешь домой? - Она легко перескакивала с одной темы на другую.
     - Я не был почти год. - Саша сказал так, словно оправдывался.
     - Ну и поезжай. Разве я против?
     - А ты где будешь летом?
     - Здесь.
     Семья Тани жила в Желтой Поляне.  Саша у них бывал.  Отец Тани, Василий
Павлович,  много лет работал егерем в  охотничьем хозяйстве,  а  в последние
годы ушел на пенсию. Здоровьем он не отличался.
     Таня подумала и спросила с надеждой:
     - Хочешь к нам приехать?
     - А ты как думаешь?
     Они глянули друг на друга и засмеялись.
     - Только не приеду, а приду. Попрошусь с отцом через перевал. Или один.
А  скорее всего,  поведу туристов.  Как-никак  права инструктора в  кармане.
Подзаработаем на ростовскую поездку.
     - У меня тоже права,  -  сказала она, немного хвастаясь. - Могу повести
ребят из Поляны. Навстречу твоим.
     - И заглянешь в Камышки, да?
     Они опять засмеялись и подумали,  что между ними летом будет всего лишь
один Кавказ. Вверх - вниз. Сущие пустяки.
     - Ой, как мы отстали! - спохватилась Таня. - Бежим!
     Когда спустились в поселок, опять все взялись за руки и широкими рядами
- человек по восемь -  пошли по улице,  загородив ее. Больше не пели, просто
уже не пелось, очень устали, но говорили и смеялись все сразу.
     У  одного дома двое из  группы вышли и  помахали руками;  еще по одному
отошли у  второго,  у третьего домика.  Матери стояли возле калиток и ждали.
Группа таяла на глазах, выпускники расходились, и никто не знал, когда и где
они еще встретятся.  Вот осталось семь человек,  потом шестеро. Ушла и Таня.
Последние пятеро жили в  интернате.  Они продолжали идти,  взявшись за руки.
Собрались с силами и в последний раз запели "Бригантину".
     Для  каждого  начиналась новая  жизнь.  Она  была  незнакомой и  потому
немного пугала.
     Как-то сложится судьба!
     Саша вошел в  свою комнату,  бросился ничком на кровать и  через минуту
уже спал.
     Он проснется,  соберет вещи и  отправится в  Адлер,  а  оттуда к себе в
Камышки.




     На  автомобильной дороге между Камышками и  верховым поселком,  ближе к
последнему, там, где горы сдвигаются и зажимают реку между отвесных каменных
берегов, вправо уходит неширокий распадок.
     Он густо порос разными кустами.  Вторичный лес,  как говорят лесники. В
распадке когда-то крепко поработал топор,  и на месте дубового леса осталась
вырубка, ныне совершенно заросшая.
     Только  в  самом  центре  распадка  белела  дорожка,  на  диво  ровная,
каменистая, с пологими закруглениями, слегка приподнятая над днищем ущелья.
     Это старое полотно узкоколейной железной дороги.
     Давно сняты и увезены рельсы,  сгнили,  превратившись в труху,  дубовые
шпалы, и осталась только сама насыпь - творение рук человеческих.
     По  игрушечной железной дороге десять лет  назад возили с  гор  к  реке
Белой короткие и толстенные чурбаки пихтарника. Ходил тогда смешной пыхтящий
паровозик,  он  тонко  гудел  на  поворотах и  обдавал жидким  паром  кусты,
распугивая зверей.  Много леса вывез паровозик к  реке,  где стояла запонь*.
Река здесь неспокойная,  она ревет и бушует в каменном ущелье, катает по дну
тяжелые валуны,  зеленая вода ее мчится так,  что на автомобиле не догонишь.
Страшно смотреть сверху на дно каменного разреза,  поросшего лишаями и мхом,
где бесится и разлетается миллионами брызг зеленый поток!
     ______________
     * Запонь - плавучая преграда поперек реки при сплаве леса.

     Вот в  этот яростный водопад и сбрасывали привезенные пихтовые баланы*.
Река подхватывала их с  жадным воем и уносила меж черных камней,  бросала на
пороги длинного прижима,  подкидывала вверх,  играла, как спичками, и делала
то самое,  что может делать слепая сила с тоненькой спичкой:  переламывала и
корежила так,  что  щепки  летели.  Редкий  балан  приходил в  Дубомосткую в
целости,  лишившись только коры  и  острых углов отпила.  Большинство бревен
гибло, превращаясь в никуда не годную щепу.
     ______________
     * Балан (професс.) - бревно.

     И  все-таки  сплавом баловались много  лет,  считая,  что  подобный вид
транспорта выгоден.  Лишь  в  начале  шестидесятых годов  отыскалась наконец
умная голова, подсчитала, во что обходится игра с рекой, и запретила сплав.
     Вот тогда-то и оказалась ненужной лесная узкоколейная дорога. Природа с
удивительной   поспешностью   стала    залечивать   раны,    нанесенные   ей
цивилизованной  рукой.   Распадок  покрылся  еще   более  дикими  джунглями,
нетронутыми остались только  две  приметы прошлого:  вырубленный пихтарник с
черными пеньками на склонах гор и  все более сужающаяся дорожка вдоль насыпи
со следами от сгнивших шпал.  Словом,  приметы не для археологов.  И  не для
изучения, потому что изучать глупость - неблагодарное, в общем-то, дело.
     Тихий распадок понемногу заселялся животными.




     Когда стало припекать солнце и день удлинился, Монашка забеспокоилась.
     Пробегав  всю   зиму  по   северным  склонам  гор,   Самур  и   волчица
познакомились с  десятками самых  разнообразных логовищ:  пещер,  выворотов,
густосплетенных крыш из ожины,  навесов в ущельях и нор,  вырытых проворными
лапами лис и енотовидных собак.  Одни были отменно хороши, другие так себе и
пригодны  лишь  для  разового  поселения,  третьи  требовали  обстоятельного
ремонта. Дружная пара легко покидала такие ночевки. Дом для них был там, где
ночевали на сытый желудок.  А дальше следовал новый маршрут,  охота,  пища и
новый "гостиничный номер" в скалах.
     Зима прошла удачно,  волчица и  овчар редко голодали и  только один раз
позволили себе  снизойти до  нападения на  человеческое жилье:  это  когда в
горах  свирепствовал буран,  мягкий,  глубокий снег  перекрыл все  дороги  и
тропы,  а дикие звери упрятались в недоступных лесах. Тогда волчица показала
Самуру,  как разрушать крышу овчарни,  и они утащили две овцы, немало удивив
опытного хозяина странным видом  разбоя.  Обычно  волк,  забравшись в  хлев,
берет одну овцу или козу,  но непременно передушит всех остальных, пьянея от
вида крови.  На  этот раз  хозяину повезло,  его хлев посетили явно вежливые
волки:  стадо не  пострадало.  Это уже школа Самура;  однажды он  дал трепку
своей  Монашке,  когда  она,  забывшись  во  время  охоты,  разорвала больше
животных, чем нужно для еды. Воспитание пошло впрок.
     Удача  сопутствовала  им  всю  зиму.  Стая  Прилизанного,  так  жестоко
потрепанная хитрым и  опытном лесником,  хоть и  пересекала их  след не один
раз, но нападать не пыталась. Видно, сил у стаи не хватало, а волчица в свою
очередь дважды удерживала Самура от погони за ненавистными врагами,  так что
битвы за это время не произошло. И это тоже способствовало покою и счастью.
     Когда  пришла весна,  волчицу словно подменили.  Она  не  находила себе
места.
     Инстинкт  зверя  подсказывал  Самуру,  что  сейчас  ему  надо  во  всем
слушаться  своей  подруги  и  ходить  за  ней,  предоставив  полную  свободу
действий.  Она приняла уступку в  правах как должное.  Однажды,  когда Самур
своевольно потянул не туда,  куда хотелось ей,  волчица резко и  зло куснула
его.  Шестипалый не огрызнулся,  отскочил удивленный, но настаивать на своем
желании не решился.
     Сколько немеряных верст они  пробежали за  эту зиму!  След дружной пары
обнаруживался на склонах гор,  подымался к перевалам, много раз углублялся в
заповедник и выходил из него.  Это был излюбленный край Монашки. Места с еще
сохранившимся диким лесом,  с богатым миром животных,  с укромными ущельями,
где не  ступала человеческая нога и  где было темно от пихтарника даже ясным
днем,  -  этот  Кавказ вполне подходил ей  особенно сейчас,  когда оседлость
требовалась для сохранения своего рода.
     Долго и  тщательно выбирала она себе логово.  Кажется,  не  осталось ни
одного распадка и долины,  обеганы десятки ущелий и высот, изучено множество
нор и пещер, а Монашка все никак не могла остановиться. А может быть, просто
еще не подошло время,  чтобы остановиться,  и хоть отяжелела она,  сделалась
раздражительной, резкой и жадной, но все еще искала и искала, выматывая себя
и Самура.
     Что ей  понравилось на  узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки -  сказать
трудно.  Они  заявились туда в  разгар весны.  Нестерпимо блестел подтаявший
снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали
оба склона,  повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося
зайца,  тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой,  и,  наконец,  пошли в
глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли.
     Видно,  у  Монашки не осталось больше времени,  и она решила,  что пора
обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.
     В одном месте ручей,  игриво вильнув, пересекал распадок почти поперек.
Там  остался старый,  сложенный из  бревен мост.  Под него во  время разлива
ручей натаскал уйму здоровенных камней.  Все  они густо поросли шиповником и
ожиной,  над  берегами поднялись черная ольха  и  тополь,  по  мосту уже  не
ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она
тоже сгнила,  казалось,  и  не  приходил сюда никогда человек и  не он вовсе
сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.
     Сбоку  разрушенного моста,  над  ручьем,  Монашка  отыскала возвышение,
поросшее старым вереском и дубовой мелочью.  Огромный клен, чудом оставшийся
на  вырубке,  пустил по склону витые,  сильные корни,  из-под которых вода и
ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!
     Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через
два  дня  квартира ушла коридорами метра на  три  под  клен,  вход прекрасно
закрывала широколапая ольха,  вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь,
глушь и глушь.




     Однажды Самур,  отлучившийся за добычей,  вернулся с убитой косулей. Он
хотел  было  на  правах  кормильца забраться в  логово,  но  Монашка  гневно
зарычала из темноты,  и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал
что,  но  опыт подсказал ему самое благоразумное решение:  оставить добычу у
порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе.
     С  того дня так и  повелось:  Самур охотился,  приносил добычу к самому
порогу и  отходил прочь.  Сперва он не видел Монашки совсем,  потом в черном
зеве  норы  стала появляться ее  острая и  хитрая мордочка,  волчица раскосо
оглядывалась и  затаскивала принесенное поглубже.  Через несколько дней  она
вылезла первый раз,  похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце,
нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась
к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.
     Самур  крадучись  подполз  к   норе  и  вытянул  морду.   Слабая  возня
послышалась оттуда,  дохнуло смутным запахом,  напоминающим его  собственный
запах.  И еще что-то теплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от
невероятного счастья,  Шестипалый хотел было пролезть дальше,  но в  темноте
яро  блеснули желто-зеленые рысьи глаза Монашки,  а  рычание ее  было  столь
недвусмысленным, что овчар полез прочь.
     Что  произошло -  не  его  ума  дело.  Только так  можно  было  оценить
сложившуюся ситуацию.
     С  этого дня Самур не  уходил далеко от  дома.  Он не столько охотился,
сколько охранял подступы к  логову,  контролируя и  осматривая окрестность с
какого-нибудь высокого камня.
     Там его однажды и заметил Прилизанный:  бело-черное изваяние на вершине
крутой  скалы,  окруженной лесом.  Самур  стоял,  как  мраморная скульптура,
всматриваясь в неширокую долину,  в конце которой возвышалась горбатая гора.
Враг Самура -  Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко
от логова,  и  мрачно следил за ненавистным овчаром.  Опять они встретились.
Под деревьями,  в стороне от вожака,  расположилась его свита - пять молодых
волков,  так же,  как и  он,  оставшиеся без подруг и потому особенно злые и
беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.
     Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от
ненависти.  Он понял,  что беглый овчар не просто заглянул по пути,  а живет
здесь и  что он  один:  все эти дни стая ни  разу не напала на след Монашки.
Кажется,  вновь пришло время для  расплаты за  давние обиды.  Шестеро против
одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.
     Просторен и  велик  Кавказ,  но  за  прошедший неполный год  запутанные
дороги,  по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались
с дорогами Самура и Монашки.  И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел,
шерсть  у  него  на  загривке подымалась,  отчаянное желание расправиться со
странной  собакой,  а  заодно  и  с  волчицей,  изменившей стае,  овладевало
Прилизанным,  он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел
неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.
     Снова - в который уже раз! - Прилизанный испытал это устойчивое чувство
при  виде  черно-белой фигуры Шестипалого.  В  изобретательной голове вожака
созрел план мести,  которому суждено было исполниться в  самой драматической
обстановке.
     Прошло немного дней.  Распадок быстро зеленел.  Сперва оделись в летний
наряд  березки,  осины  и  ореховый кустарник в  самом низу  гор,  тогда как
дубовый лес  на  крутых  склонах и  буковые рощи  выше  него  оставались еще
прозрачными.  Вспыхнула желтым  пламенем азалия,  расцвел барбарис,  розовые
бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла
по  горам.  Ее распрекрасное покрывало забиралось все выше и  выше,  светлой
зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой
нежный и тонкий подрост,  имеющий несчастную привычку развиваться только под
этим родительским крылом.
     На  горы опустилось устойчивое тепло.  И  вот однажды к  вечеру,  когда
тихая  благодать наполняла безветренный,  ясный  воздух,  взору  удивленного
Самура предстало зрелище,  от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он
тихо и благодарно заскулил.
     На  площадку перед  черной норой  выползли четыре волчонка,  только что
открывшие глаза.  Коротенькие ножки еще плохо держали их,  но  решимость,  с
которой  они  ступали,  делала  честь  малышам.  Щенки  повизжали немного от
непривычного и  потому страшного простора,  наполненного зеленым и  голубым,
но,  убедившись,  что родительница с ними,  осмелели и расползлись,  тыкаясь
носами  в  камни,   в  ветки,  в  землю,  пугаясь  и  отфыркиваясь.  Монашка
подталкивала в  середину  тех,  кто  неосторожно подходил к  краю  площадки,
облизывала и  без того гладенькие шкурки и  вся прямо-таки сияла от счастья.
Худенькая мордочка ее излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один
бок,  на  другой,  словно  отыскивала самый  лучший вид,  откуда должны были
открыться ей еще неизвестные особенности милых детей.
     Когда Самур с  предельной осторожностью приблизился,  она зарычала,  но
без злобы,  а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и - боже упаси!
- не  сделал малюткам больно.  Самур так и  не  дотянулся до щенков,  он лег
рядом со  счастливой матерью и  положил свою большую голову на  ее вытянутые
лапы.  Один из  малышей,  серый,  как полевая мышка,  приковылял к  Самуру и
довольно смело  исследовал лапы,  бок  и  даже  хвост  странно большого,  но
смирного существа,  который приходился ему  отцом.  Убедившись,  что  это не
мать,  но и не чужой,  волчонок стал карабкаться к морде Самура,  беспомощно
скользя по  лапам овчара.  Волчица не  сводила с  него внимательных глаз.  А
Шестипалый,  разомлев от счастья,  закрыл глаза и медленно повалился на бок,
чтобы  дать  возможность  малышу  без  затраты  усилий  добраться  до   цели
путешествия.  Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками
по  ушам  и  носу  овчара и,  не  получив искомого,  равнодушно покинул его.
Безмолочное существо...
     Самур  вздохнул.  Нежность,  переполнявшая его,  требовала  выхода.  Он
повернулся к  Монашке  и  лизнул  ее  в  ухо.  Волчица отстранилась,  но  не
настолько,  чтобы он обиделся,  а  когда Самур попробовал лизнуть волчонка и
опрокинул  его,   она  рассердилась  и,   посчитав,  что  первое  знакомство
затянулось,   загнала  волчат  в   логово,   куда  Самуру  по-прежнему  вход
категорически запрещался.
     Он умчался на охоту.  Он носил к норе зайцев,  грызунов, косуль, глупых
тетеревов и  однажды приволок самую осторожную из  кавказских птиц -  улара,
черно-серую горную индейку,  которую словил лишь потому,  что  она  перебила
себе  крыло.  Пища исчезала незамедлительно,  хотя пользовалась ею  пока что
одна Монашка.
     Вскоре и  она стала выходить на  охоту.  Щенки подросли настолько,  что
понимали приказы матери:  у них хватало терпения сидеть в темной норе до тех
пор, пока снаружи не послышится ее разрешающее "фух-фух!".
     А  как  они  играли на  площадке,  когда наступал час  вечерней зари  и
волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их
счастливого детства!  Сперва они учились держаться на ногах и потому просто,
хотя  и  отчаянно,  толкались друг  с  другом.  Потом  пришла пора  играть в
неприятелей,  чтобы отрепетировать приемы борьбы и хватку пастью. Уже не раз
огорченно взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели
они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки.
Доставалось и  отцу и  матери,  когда кто-нибудь из  них становился объектом
атаки.  Нужно было видеть,  с каким бесконечным терпением отворачивал голову
Самур,  когда волчата кидались на  него!  Он  подставлял им  шерстистую шею,
загривок,  но  волчата лезли дальше,  они  пытались куснуть за  губы и  нос;
случалось,  они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул
с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было
предела.
     Монашка казалась менее терпеливой:  она позволяла себе на правах матери
иной раз проучить волчонка и  отшвыривала шустрых носом,  придавливала лапой
или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал
или  ему  доставалось от  сверстников,  она  первой  жалела  пострадавшего и
оказывала  помощь:   зажав  хрупкое  тельце  в  передних  лапах,  вылизывала
ушибленное место,  не  обращая никакого внимания на  писк  и  вопли  малыша,
который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышленые
двуногие сверстники.
     Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.
     На серой шубке одного отчетливо проступила чернота,  она расползлась по
голове,  спине,  затронула хвост.  Два оставались серыми,  но  животы у  них
заметно белели,  ноги тоже.  А  вот  четвертый -  тупоносый увалень -  начал
белеть с груди,  а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда
как спина потемнела и голова стала черной, как и пасть и губы. Если бы Самур
и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого
щенка,  заметно переросшего братьев и  сестру,  по шести крепеньких пальцев.
Словом,  он  делался необычайно похожим на отца,  и  даже хвост его не падал
косо вниз,  как у каждого уважающего себя волка,  а кокетливо задирался чуть
влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.
     Самур  сразу  отличил  удалого  сына  от  остальных.   Да  и  он,  этот
бело-черный волчонок,  стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему
первым и  начинал бесконечную возню с рычанием,  атакой на горло и толканием
грудью,  все  время  приглашая  отца  померяться  силой.  Самур  терпел,  он
переваливался с боку на бок,  прятал голову,  поджимал хвост,  а его любимец
только  входил  в  азарт.  Кончалась возня  обычно  строгим  окриком матери,
которую волчонок боялся и слушался.
     О счастье семьи, обязательной для продолжения рода!..




     Прилизанный  и  волки  около  него  вели  себя  очень  осторожно  и  не
вторгались в  пределы,  где  Самур  охотился сперва один,  а  потом вместе с
Монашкой.  Во всяком случае, Шестипалый ни разу не пересек их следов и жил в
полном неведении относительно опасности, когда она уже нависла над ним и его
семейством.   Он   был   настолько   счастлив,   что   пренебрег  всегдашней
осторожностью.
     Монашку не устраивала охота поблизости,  и  однажды она повела за собой
Самура высоко в  горы,  куда уходила туристская тропа,  соединяющая верховой
поселок на северном склоне гор с Кабук-аулом на южном.
     Вот тут она впервые и почуяла Прилизанного.
     Волчица остановилась над следами стаи как вкопанная.  А секундой позже,
забыв о прежних намерениях, уже мчалась назад, холодея от мысли, что волчата
одни, беззащитны и что каждую минуту к логову может прийти опасность.
     Волки  никогда  не  обижают  чужой  молодняк,  чего  нельзя  сказать  о
медведях-шатунах,  медведях-одиночках,  которые могут  при  случае разорвать
чужого или даже своего медвежонка,  стоит только родительнице зазеваться. Но
в  данном случае,  когда  снова  объявился Прилизанный,  можно было  ожидать
самого скверного,  и потому волчица, забыв об охоте, прямехонько помчалась к
логову.
     Там было все спокойно. Ткнувшись в каждое свое чадо носом и убедившись,
что все на месте,  волчица легла перед входом и  дала понять Самуру,  что он
может -  и должен! - отправляться на промысел в одиночку, а у нее душа не на
месте, раз поблизости объявился мстительный степной вожак.
     Шестипалый вернулся туда,  где  им  встретился след стаи,  обнюхал его,
взъерошил  шерсть  и  предупредительно порычал,  но  забота  о  прокормлении
семейства на этот раз занимала его так сильно,  что он не мог позволить себе
выслеживание стаи, и ушел наверх охотиться за сернами.
     Перебегая просторную луговину,  Самур  попал  в  поле  зрения человека,
разглядывающего окрестности в  бинокль.  Это  был Котенко.  Он  тихо ахнул и
толкнул локтем Молчанова:
     - Смотри, кто бежит...
     Егор  Иванович припал к  биноклю.  Рука  его  дрогнула,  он  радостно и
удивленно сказал:
     - Самур?!
     - Когда подбежит ближе, окликни его.
     Самур бежал метрах в двухстах пятидесяти,  черная спина собаки мелькала
в  траве,  цветы ромашки на  длинных стеблях обиженно качались по  сторонам,
словно укоряли животное за столь бесцеремонное обращение. "Какой он гладкий,
большой и сильный, - подумал Егор Иванович, разглядывая в бинокль одичавшего
Шестипалого.  -  Видно,  свободная жизнь на пользу..."  И  тут он вспомнил о
волчице.  Весна.  У  них  должны быть  волчата.  Этот  целеустремленный бег,
озабоченная морда овчара не говорят ли о том,  что Самур -  отец семейства -
спешит за едой для своей подруги?
     - Не будем тревожить собаку,  - сказал он. - Подождем здесь. Если Самур
обзавелся потомством, он вернется с добычей, и мы узнаем, где их дом.
     Светило  солнце,  ветерок  волнами  пробегал  по  высокогорью,  шевелил
расцвеченный луг; по голубому небу важно плыли пышные и толстые облака, было
очень  просторно,  весело  и  радостно  кругом;  жужжали  шмели,  стрекотали
кузнечики,  в  ближнем лесу  тараторили неугомонные сороки.  Жизнь.  Чистая,
светлая и спокойная.
     Зоолог  и  лесник  лежали  на  теплых  камнях,  невидимые  для  чуткого
населения джунглей,  и  ждали,  когда  вернется Самур.  Наискосок через  луг
пробежали взрослые олени,  их прекрасные головы с  умными глазами были полны
настороженного покоя,  движения грациозны и неспешны. Никто их не беспокоил,
корма было вдоволь,  жизнь прекрасна. Потом проследовал озабоченный медведь,
он  походил  на  старца,  вышедшего в  соседнюю  рощу  поискать грибов.  Шел
медленно,  отворачивал камни,  рылся  в  валежнике на  опушке  леса,  иногда
подымался на задние лапы и  осматривался с таким недоумением,  словно только
что  потерял шапку и  никак не  может вспомнить,  где  потерял и  при  каких
обстоятельствах.  Он что-то жевал,  видно не очень вкусное, и вертел головой
так, что становилось ясно: ест какую-то дрянь за неимением лучшего.
     На  открытом месте,  где  солнце  нагрело камни,  он  лег,  разомлел и,
кажется,  вздремнул,  но ненадолго,  потому что был голоден.  Поднявшись, он
осмотрелся и  вошел в  лес,  надеясь поживиться там  хотя  бы  прошлогодними
орешками.
     Но вот руки Молчанова с полевым биноклем напряглись.
     - Идет, - сказал он.
     Самур действительно шел,  а не бежал, потому что тащил довольно весомую
добычу -  молодого,  наверное годовалого,  туренка.  Как удалось ему словить
проворного козла,  сказать трудно, - похоже, что нарвался он на ослабленного
или  больного.  Такой  козел  весит  килограммов двадцать,  в  зубах его  не
удержишь,  и Самур,  как настоящий опытный хищник,  взвалил добычу на холку,
придерживая козла за обе ноги пастью.
     - Ах,  сукин кот!  -  восхищенно шепнул зоолог,  целясь в Самура трубой
телеобъектива.  -  Сейчас  мы  получим вещественное доказательство разбоя  и
предъявим когда-нибудь Шестипалому...
     Егор Иванович проводил взглядом овчара,  и,  когда он скрылся в  том же
направлении,  откуда прибежал,  всякие сомнения отпали:  у  Самура и Монашки
поблизости логово.
     - Идем, Ростислав Андреевич.
     - Да разве его догонишь?
     - По следу отыщем,  тут тропинка одна,  в ущелье спадает,  -  убежденно
сказал Молчанов.
     У   лесника  и   в  мыслях  не  было  преподнести  Самуру  какую-нибудь
неприятность или заставить Монашку перетащить свое потомство в  новое место;
Молчановым,  как и Котенкой, руководило ненасытное любопытство натуралистов.
Очень хотелось выведать,  как живут овчар и  волчица,  увидеть,  если можно,
волчат - какие они получились, эти редкостные гибриды.
     Хотя Самур,  отягощенный добычей шел  медленно,  два человека шагали за
ним  еще  медленней.  Там,  где  овчар  легко пролезал сквозь густую заросль
рододендрона или  прыгал  с  камня  на  камень,  форсируя глубокий разлом на
местности,  люди  шли  в  обход,  потом теряли время на  отыскивание следов,
стараясь не очень отстать от овчара.
     Закончился крутой спуск,  след привел их  в  распадок.  Тут  уже проще,
можно было идти без опасения сбиться.  Они вырвались из джунглей на тропу по
центру старой насыпи и прибавили шаг.
     - Все ясно, - сказал Молчанов. - Они живут у разрушенного моста.
     - Почему ты так думаешь?
     - Самый подходящий уголок, года три назад я взял там один выводок.
     К мосту они подходили с предельной осторожностью.
     Но они могли бы идти и напролом.
     Трагедия уже свершилась. Там никого не было.




     Едва  Самур,  отправляясь на  охоту,  скрылся  в  джунглях,  как  кусты
зашевелились,   и   шесть  серых  степных  хищников  вывалились  на   тропу.
Прилизанный обнюхал след  и  угрожающе зарычал,  всматриваясь в  темный лес,
куда убежал ненавистный овчар.
     Стая вытянулась цепочкой и пошла к разрушенному мосту.
     Монашка лежала у  входа в  логово,  преграждая путь волчатам которым не
терпелось выбраться на  волю.  Когда кто-нибудь из них особенно упорствовал,
она, не оборачиваясь, тихо рычала, и в голосе ее они слышали особо тревожные
нотки.  Волчата исчезали в норе, но через минуту-другую забывали материнское
предостережение и опять начинали теребить ее спину, загородившую выход.
     Наконец  тишина  в  природе  усыпила  бдительную волчицу,  она  встала,
потянулась и,  еще раз обнюхав воздух,  разрешила малышам выйти,  но сама не
спускала желтых внимательных глаз с окрестных кустов. Волчата разбежались по
площадке,  начали баловаться и  приставать к  матери,  удивляясь ее странной
сдержанности.
     Вдруг сверху на  площадку скатился небольшой камень,  за ним посыпалась
мелочь.  Монашка издала звук,  означающий "опасность!",  и волчата мгновенно
скрылись в черном зеве норы. Теперь глаза ее неотступно следили за кустистым
склоном над логовом.  Она стояла на площадке в  тени орешника мордой к норе,
вся сжавшись, как пружина. К сожалению, воздух в распадке только нагревался,
воздушный поток шел  снизу вверх и  ничего не  объяснял ей.  Через несколько
минут внизу тихо задвигались кусты. В нос Монашке ударил запах стаи. Вот кто
пожаловал! Волчица ощетинилась.
     Снова посыпалось с  крутого склона,  камни стукнулись рядом с Монашкой,
она сделала скачок и, уже не сомневаясь больше в опасности, загородила собой
вход.  Снаружи торчала лишь ее хищно оскаленная морда и  поблескивали злобно
прищуренные глаза.
     Один из стаи,  не удержавшись на крутой осыпи выше площадки,  покатился
вниз и  шлепнулся о  каменную плиту в  двух метрах от  Монашки.  Он не успел
вскочить,  а  волчица  уже  оседлала его,  рванула за  горло,  и  смертельно
раненный противник полетел  в  кусты  ниже  прогулочной площадки.  Монашка с
бешеными глазами снова  закрыла собой  детей и  стала ждать,  грозно рыча  и
подергиваясь от возбуждения. Самур, где ты?..
     Прилизанный не  стал больше выжидать.  На площадку вывалились сразу три
волка,  от  моста  гигантским прыжком выскочил вожак  и  еще  один.  Монашка
инстинктивно подалась назад и  скрылась в норе.  Борьба со стаей была не под
силу. Тотчас же в черное отверстие всунулась гололобая морда. Минуты две там
длилась возня,  сильный вожак  с  искусанными лапами  и  кровоточащей мордой
выволок упирающуюся волчицу,  она грызла его, хотя и сама истекала кровью, и
тут на нее навалились все волки. От нее пахло собакой. Раздался хриплый вой,
стоны,  сильные и ловкие хищники сбились в клубок,  кто-то полетел вниз,  но
как ни яростна была борьба, а исход ее уже был предрешен.
     Монашка еще билась в предсмертной судороге,  а из логова,  привлеченные
стоном матери, высунулись щенки. Они тоже пахли собакой. Да, собакой!..
     Минута -  и  все было кончено.  Жестокая месть свершилась.  На площадке
осталась лежать растерзанная волчица и три волчонка.
     Убийцы  крутились  среди  трупов.  Волки  деловито  обнюхивали кровь  и
зализывали свои раны.  Вожак прихрамывал.  Он спустился на тропу, четыре его
спутника выстроились в  цепочку позади Прилизанного,  и  волки тяжелой рысью
пошли по распадку к реке.
     Чудесный день  разгорался.  Солнце  вошло  в  зенит.  Скрипели в  траве
кузнечики. Мир излучал добро. А в распадке пахло кровью.

     Самур издалека почувствовал недоброе:  на тропе опять встретились следы
волков. Свежие следы.
     Бросив туренка, он большими прыжками помчался вперед, вывалив язык. Вот
и камни у моста. А в камнях - труп молодого волка. Еще скачок - и он взлетел
на свою площадку.
     ...Долгий жалобный вой  заставил все  живое  смолкнуть и  прислушаться.
Высокий,  гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн,
и  они испуганно прижались к  земле.  Морозным ознобом тронуло спину оленя в
лесу,   он  замер,   выставив  уши.   Все  стихло  в  распадке,  а  высокий,
душераздирающий вой повторялся еще и еще,  он летел над горами к небу, и все
цепенело от сигнала чужого горя.  Кажется, остановилось на мгновение солнце,
удивленное плачем  бедной души,  и  растерянно закружились на  месте  пышные
облака,  упал ветер и перестал шептаться зеленый лес.  Кому-то больно. Очень
больно.
     Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных,
их  почти полное неведение в  этой  области легко объяснить:  человечество в
подавляющем большинстве своем ценит науки, от которых обществу есть прямая и
немедленная польза.  А что толку от познания психологии животного?..  И если
кто-нибудь  вдруг  сталкивается  со  странностью  в   поведении  дикого  или
домашнего зверя -  будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень,
- минутное замешательство легко  снимается обычной ссылкой на  инстинкт.  Он
все будто бы объясняет.  Все, за исключением самого этого слова. А что такое
инстинкт?  Кто  его  формирует,  создает запас информации?  И  чем  все-таки
мотивировать поведение животного,  если  в  этом  поведении вдруг  отчетливо
зазвучит   нота   разумного  или   расчетливого,   жестокого  или   доброго,
изобретательного или самоотверженного?..
     Ничего мы не знаем.
     - Что-то случилось,  -  встревоженно произнес Молчанов и прислушался. -
Это Самур воет.
     Когда  они  перешли через  кладку,  лесник быстро ощупал взглядом берег
ручья,  его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они
уже стояли возле корней клена и смотрели на растерзанную волчицу и ее бедных
волчат.
     - Это  более чем  странно,  Егор Иванович,  -  сказал Котенко и  нервно
передернул плечами. - Волки - на волчицу?.. Разве так бывает?
     Молчанов задумчиво сказал:
     - Видно,  степная  стая  отомстила  ей.  За  измену  законам  стаи.  За
привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
     - А где же в таком случае Самур?
     - Я знаю Самура.  Теперь он бежит за убийцами. Пойдем и мы, может быть,
выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
     Голос лесника дрожал.  Он был возбужден и  в то же время печален.  Егор
Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, ее малышей. В
то же время боялся за Шестипалого, который нерасчетливо бросился за стаей.
     Ростислав Андреевич наскоро  сфотографировал поле  боя,  они  вышли  на
тропу  и,  молчаливые,  подавленные,  тронулись по  следу  волков и  овчара,
размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
     А  впереди них  всего  за  два  или  три  километра мчался вдоль  ручья
дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
     Что происходило в потрясенном сердце овчара, сразу потерявшего семью, а
с  ней счастье и будущее -  никто разгадать не мог.  Он излил свою отчаянную
тоску в  пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и  детей,  а
затем  все  чувства,  доступные зверю,  разом уступили место одному -  более
понятному в  среде разумных существ,  чем у зверей.  Это было желание мести,
немедленного наказания виновных,  которых он знал так же хорошо,  как и  они
его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово "ненависть" лишь слабо
и приблизительно объясняло состояние,  в котором пребывал сейчас Самур.  Уже
ни на что не обращал он внимания.  Пусть будет десять врагов,  сто, тысяча -
все равно он  бросится в  бой,  чтобы рвать ненавистные тела их  до тех пор,
пока в мышцах его остается хоть капля силы,  а зубы способны сжиматься.  Его
собственная жизнь в  расчет не  принималась,  он  пренебрегал ею.  Зачем ему
жизнь после всего, что случилось?
     В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем
в обычной обстановке.  Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость
и сила - безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть
серых убийц только мертвыми.
     Расстояние между ним и стаей быстро сокращалось.
     Вожак вел четверку волков сперва по тропе, а потом резко повернул влево
и  стал  взбираться на  высоту сквозь дубовый лес,  через  редкий пихтарник,
нацеливаясь подняться за ручьем Желобным к большому плоскогорью.
     Крутой подъем с разломами, камнепадом и отвесными обрывами стая одолела
не  отдыхая.  Лишь  когда  закончился пихтарник и  перед  волками  открылось
заваленное камнями плоскогорье с травой и мелким березняком,  вожак позволил
себе лечь,  и  вся стая послушно легла около него.  Они ушли далеко от места
расправы и, как полагал Прилизанный, были теперь вне опасности.
     Молчаливый и  неотвратимый,  подобный смерти,  Самур настигал стаю.  Он
мчался по теплому,  живому следу. На его счастье, горы нежились в безветрии,
и  волки не учуяли овчара,  пока не услышали подозрительный шорох над своими
головами.   Он  подкрался  вплотную.   Все  дальнейшее  произошло  с   такой
молниеносной быстротой, что картину битвы оказалось невозможным разложить на
отдельные моменты, она отчетливо представала лишь в целом.
     Шестипалый не  отдышался от долгого бега,  но опыт бойца подсказал ему,
что  и  волки  находятся не  в  лучшем положении;  более  того,  они  легли,
расслабив  мышцы,  и,  чтобы  обрести  необходимую  подвижность и  силу,  им
требовалось несколько секунд, тогда как за эти секунды разъяренный и быстрый
Самур мог сделать очень многое.
     Он прыгнул на вожака сверху,  с двухметровой скалы. Вряд ли Прилизанный
даже   видел,   как   мелькнула  бело-черная  смерть,   потому  что   момент
соприкосновения тел и глубокого, сильного рывка за самое уязвимое место - за
горло,  совпадал по времени или,  точнее,  разнился на одно мгновение. Вожак
еще нашел в себе силы вскочить,  но тут же рухнул, заливая камни собственной
кровью. Конец.
     Стая оцепенела. Еще секунда - и на Самура бросились все четверо. Но без
вожака, уступая поодиночке в силе и ловкости нападающему, которого вид убийц
привел в состояние неукротимого бешенства,  все они походили на щенков перед
матерым  псом.  Самур  отшвыривал их  с  разорванными спинами и  вывернутыми
лапами,  тогда как  его  собственная густейшая шерсть хорошо отражала резкие
боковые укусы; он не позволил опрокинуть себя, стоял, широко расставив лапы,
а  волки,  наскакивая,  сами то  и  дело падали,  и  каждое неловкое падение
заканчивалось коротким ударом оскаленной кинжальной пасти овчара.
     Прилизанный уже не видел и не слышал битвы.  Он не дышал. Еще один волк
отполз в  сторону и,  мучительно таращась,  в  последний раз оглядывал белые
облака  на  высоком голубом небе:  глаза  его  стекленели.  Трое  оставшихся
свились с Самуром в один рычащий клубок. Вот, отброшенный в сторону, жалобно
и  коротко взвыл  смертельно раненный волк,  он  пытался встать,  но  только
волочил себя, а двое других, поняв безнадежность борьбы, вырвались из клубка
и понеслись прочь.  Это и предрешило их судьбу.  Первого, поджимавшего лапу,
Самур настиг через десяток метров -  волк  не  сопротивлялся,  лишь  клацнул
впустую зубами и пал, сраженный. Второй пробежал сотню или две сотни метров,
был настигнут и  свален ударом тяжелого тела,  и  от  этого удара ему уже не
суждено было подняться.
     Над плоскогорьем закружились вороны.
     Все кончилось.




     За пять или семь минут стая перестала существовать.
     На каменистом краю поднятого в небо плоскогорья валялись пять хищников.
     Самур почувствовал страшную слабость.  Не  было сил,  он  потерял много
крови.  Подкосились ноги,  и  овчар упал.  Откинув голову и  лапы,  он лежал
неподвижно, мелко дышал и смотрел в небо широко открытыми глазами, в которых
стыла скорбь.  Солнце жгло его впалые бока. Дымилась взмокшая, окровавленная
шерсть.
     Месть свершилась. Но она ведь не вернет ему потерянное.
     Отдохнув, овчар поднялся, деловито обошел и обнюхал поверженных врагов.
Все время в  груди его клокотало.  Он схватил мертвого Прилизанного за бок и
протащил метра три, а потом стал на него передними лапами и долго стоял так,
рыча и ожидая, не проснется ли в огромном волке угаснувшая жизнь.
     Солнце  клонилось  к  западу.  Со  снежников прилетела струя  холодного
воздуха,  и  это напоминание о  близком закате и  об одинокой ночи заставило
Шестипалого сорваться с места и отправиться туда, где лежала Монашка.
     С хозяином и зоологом овчар разминулся. Люди потеряли след на подступах
к высоте и вернулись на дорогу.
     Все на площадке у  логова оставалось как и два часа назад,  только едва
слышно ощущался неизвестно откуда пришедший запах хозяина и  того  человека,
которого он откопал зимой в снежной лавине. Но Самуру было не до людей.
     Он обошел тела детей своих, обнюхал, тронул носом волчицу, но больше не
выл,  хотя  сердце его  разрывалось.  Так  же  молча  отбежал к  самому краю
площадки и  лег,  вытянув вперед израненные лапы и  положив на  них  тяжелую
голову.
     Один...
     Почернив ущелье,  ночь вползла на  горы и  затянула их траурной вуалью.
Вспыхнули и  замигали равнодушные звезды.  Белая  голова  Кушта  серебристым
миражем прорезала черноту ночи и смутно нарисовалась на звездном небе. Завыл
в  распадке шакал,  прошуршала лисица,  отправляясь на  охоту.  Ее нора была
почти рядом,  Самур знал где,  но  не  трогал соседку.  Потом раздался треск
валежника и  глухое  сопение:  это  кабанье  стадо  прошло  на  водопой  или
спускалось  поближе  к  камышкинским  огородам,   чтобы  поживиться  молодой
картошкой.
     Жизнь продолжалась,  все  занимались своими делами,  заботились друг  о
друге или  подкарауливали слабейшего;  лишь  Самур был  одиноким,  забытым и
никому не нужным зверем.
     На  небо из  за остренькой горы выплыл тоже остренький молодой месяц и,
удивившись широте мира,  который открылся ему  с  высоты,  застыл на  месте,
потеснив соседние звезды. Света он не прибавил, но внес какое-то оживление в
горный пейзаж.  Чаще завыли шакалы,  которым вечно не  везет,  отчего они  и
пребывают в  дурном  расположении духа.  Рявкнул в  лесу  медведь.  Быстро и
страстно заухал филин,  извещая мелкоту,  что выходит на охоту. Самуру вдруг
очень захотелось выть,  жаловаться молодому месяцу на  свою тяжкую долю,  он
уже  запрокинул морду,  едва  сдерживая рвущуюся наружу смертную тоску,  как
вдруг  услышал тоненький и  жалобный плач  из  глубины норы.  Тихий  голосок
жаловался на голод, одиночество и был очень испуганным.
     Шестипалый бросился к  норе.  Он  узнал  этот  голосок,  сердце  овчара
дрогнуло и застыло в радостном ожидании чуда.
     Тесная нора в  конце расширялась.  Самур повернулся,  стараясь нащупать
маленькое тельце, но ничего не нашел. Звуки затихли. Может быть, показалось?
В  норе  пахло волчатами и  живой Монашкой.  Самур тихо  заскулил.  И  тогда
откуда-то сверху,  узнав отца и  обалдев от радости,  на него упал волчонок,
тот самый забияка в шубке отцовской расцветки,  который так любил баловаться
с Самуром.
     Чего только не выделывал он в темной и тесной норе!  За минуту волчонок
исследовал Самура от  кончика хвоста до кончика носа,  ткнулся десяток раз в
морду,  уши,  шею,  в ноги, живот, тормошил и покусывал, требуя пищи, ласки,
внимания,  показывая в  то же время,  как он рад,  как голодал и  не решался
выйти, а Самур облизывал его и тихо, радостно ворчал.
     Задолго до  трагедийного часа  этот  бравый волчонок отыскал у  потолка
норы густо переплетенные корни и  во время игры стал забираться на них,  как
на  полати,  чтобы скакнуть вниз на своих сверстников или на мать.  И  в  те
страшные минуты он  сидел  там,  сжавшись в  комочек,  и  когда  Прилизанный
вытащил мать и волчат,  он не стронулся с места, окаменев в своем тайнике, а
потом,  услышав,  что все стихло,  никак не  мог заставить себя выглянуть из
норы и узнать,  куда подевались его близкие и что означал весь этот страшный
шум.  Только голод понудил его  скулить;  эти  слабые звуки и  были услышаны
Самуром.
     Маленький,  теплый комочек,  радостно ковыляющий около  Шестипалого,  в
одно мгновение растворил безысходность,  тоску и  вернул Самура к деятельной
жизни,  заставил пошевеливаться,  потому что волчонок просил еды,  то и дело
тыкался ему в живот и серчал, не находя там столь необходимого молока.
     Самур выполз из норы.  Волчонок изъявил намерение следовать за ним,  но
отец строго приказал оставаться на месте,  подтвердив приказ легким укусом в
холку.  Волчонок поскулил и смирился, а овчар сломя голову побежал на тропу,
вспомнив, что там лежит туренок, брошенный несколько часов назад.
     От козла,  в общем-то,  остались, как говорится, только рожки да ножки.
Здесь вовсю пировала соседка лиса,  и, как ни прискорбно было Самуру обижать
ее, пришлось все же отогнать, потому что и волчонок и он сам очень нуждались
в подкреплении.
     Волчонок ждал в логове.  Но он не знал, что делать с мясом, лизал его и
скулил, он совсем не утолил голода. Зато подкрепился Самур. И тогда он вылез
из норы и позволил сыну следовать за собой.
     Вид   неподвижных  волчат   и   матери  скорее  удивил,   чем   испугал
несмышленыша.  Он потормошил их,  приглашая играть,  и,  лишь понюхав кровь,
заворчал и  отступил назад.  Смутное ощущение смерти  напугало волчонка,  он
прижался к Самуру и больше не отходил от него.
     В  холодные предрассветные часы,  когда лес,  трава и  камни купались в
бисерной росе,  а  шум  ручья  в  посвежевшем воздухе был  особенно далеко и
отчетливо слышен,  Шестипалый увел  своего  найденыша от  этого  несчастного
места,  увел,  чтобы больше не возвращаться сюда. У него снова были и цель и
счастье:   маленькое  создание  трусило  сбоку,   стараясь  почаще  касаться
отцовской лапы, чтобы не ощущать себя одиноким и беззащитным.
     Лишь короткую минуту простоял Самур,  чтобы определить, в какую сторону
ему идти.  Он вышел на тропу в  центре распадка и,  стараясь сдерживать шаг,
чтобы не отстал волчонок,  направился к  реке,  а  оттуда повернул влево,  к
Восточному кордону, к Камышкам.
     Он шел к людям.
     Он ждал от них добра. Не для себя. Для волчонка.


                             Глава двенадцатая






     Саша приехал глубокой ночью, поймав попутную машину.
     Он сбросил чемодан и  связку книг,  расплатился с шофером и поглядел на
темные окна родительского дома. Спят Молчановы. Спят и не знают, что сын их,
Александр Молчанов, закончив курс наук и получив аттестат зрелости, стоит на
крыльце отчего дома,  никак  не  решаясь тронуть звонкую щеколду и  нарушить
покой  родителей,  которые  потом,  конечно,  не  смогут  больше  спать.  Он
посмотрел на часы. Десять минут третьего.
     В это время дверь тихо отворилась, и в проеме показалось лицо матери.
     - Я так и знала, - тихо произнесла она. - Сыночек, любимый... Чуяло мое
сердце,  все не спала,  а задремала -  и вдруг показалось,  что ты стоишь на
крыльце. Родимый ты мой... Устал с дороги?
     Она гладила его лицо,  целовала,  а  сама уже хваталась за  вещи,  шире
открывала дверь,  торопилась все-все сделать,  но так,  чтобы не отходить от
сына,  чувствовать его рядом с  собой,  и  все спрашивала и  спрашивала,  не
слушая сыновних ответов.
     - А где папа? - спросил он.
     - В горах,  где же ему быть. С Котенкой ушли. Обещал сегодня вернуться,
а вот видишь... Есть хочешь? И чего это я спрашиваю, будто не знаю! Ты сиди,
Сашенька,  сиди,  милый.  Или,  может,  умыться надо?  Тогда бери полотенце,
умывальник я с вечера налила, ступай мойся, а я тут сейчас тебе согрею...
     Он вышел во двор, оглядел знакомый сарай, пустую конуру Самура и только
тут в полную меру ощутил себя в родном доме. Что-то давнее, детское, вошло в
него  именно в  эту  самую минуту,  и  Саша  улыбнулся во  весь  рот.  Потом
потянулся до  хруста в  плечах и,  засмеявшись неизвестно чему,  спустился с
крыльца к умывальнику.
     Загремел чугунный сосок,  заплескалась вода.  Саша фыркал, лил на шею и
на спину прохладную воду,  чувствовал ее привычный вкус во рту и покряхтывал
от удовольствия. Нечто мягкое и живое подкатилось ему в эту минуту под ноги,
в  темноте он  не  видел,  что это,  но машинально отпихнул животное и  стал
вытираться.  Снова это мягкое завозилось под ногами,  и Саша сладко подумал,
что отец взял щенка.  Он даже нагнулся, чтобы потрепать его, но вдруг ощутил
на  ладони  широкую когтистую лапу  и  вскрикнул от  удивления.  Нагнувшись,
поймал густошерстую спину и тяжело поднял к лицу двумя руками.
     - Медвежонок?  -  сказал он удивленно и живо опустил зверя,  потому что
острые коготки уже  проехались по  руке,  оставив царапины.  -  Вот  это да!
Откуда взялся?
     Когда он  занес ногу на  ступеньку,  кто-то очень жестко поддал его под
коленку.  Обернувшись,  Саша увидел в  полосе света из  окна блестящие глаза
олененка; малыш собирался повторить свой озорной маневр.
     - Ах ты мошенник! - прикрикнул Саша и проворно схватил олененка за уши.
     И  снова ему под ноги подкатился шерстистый клубок,  теперь уже явно на
выручку,  потому  что  ворчание медвежонка было  сердитым,  а  порывы  более
стремительны.
     - Да ну вас!  -  Саша проворно закрыл за собой дверь.  - Ма, что там за
зверинец во дворе?
     - Это Хобик и Лобик,  наши воспитанники. Отец принес. Олененок, видать,
отбился,  а у медвежонка мать порешили злодеи.  Сиротки,  одним словом.  Уже
познакомился?
     - Они сами навязались. Вон как царапнул, смотри.
     Елена Кузьминична засмеялась.
     - Завтра подружитесь.  Такие забавные малыши,  возиться с  ними -  одно
удовольствие.  Садись, сынок, покушай и ложись спать. До утра-то вон сколько
времени!..
     Когда Саша  проснулся,  в  доме стояла полная тишина.  Он  еще  немного
полежал,  хотел было снова уснуть,  как человек,  не обремененный заботами и
регламентом,  но  посмотрел на  часы  и  удивился:  четверть  одиннадцатого!
Одеваясь,  заглянул в окно -  мать доставала из курятника яйца.  Выглянул на
улицу: в палисаднике сидел и курил отец.
     Саша выскочил на крыльцо.  Егор Иванович обернулся,  торопливо бросил и
придавил сапогом  окурок  и  шагнул  к  нему.  Они  обнялись,  отцовские усы
защекотали по губам.
     - Здоров? - спросил Егор Иванович.
     - Как штык!
     - Чем порадуешь родителей?
     - Полный порядок. Без троек, не аттестат - картинка! В общем, все.
     - Молодец! - Отец похлопал Сашу по плечам. - Отдыхай, набирайся сил для
осени.
     - А у тебя как? - спросил Саша.
     - Как ты говоришь:  полный порядок! Пока с Котенкой хожу. Такая встреча
в  горах...  -  вдруг оживился он.  -  Самура видели.  У  него страшная беда
стряслась.  Степная стая порвала волчицу и всех ихних волчат.  Мы целый день
шли за ним, хотели узнать, что и как, но след увел на плоскогорье, а туда мы
не поднялись. Как бы и его волки не взяли, ведь он за ними пошел.
     Саша вздохнул. Не везет Самуру! Понятно почему: не дикий и не домашний.
И там не свой, и здесь ему не по нраву.
     Молчанов сказал раздумчиво:
     - Теперь он не успокоится,  пока не задавит волков. Или они его, или он
их всех до одного.  Пойду на перевалы,  непременно след отыщу. Тебе-то скоро
уезжать, сынок, иль до экзаменов здесь побудешь?
     - Свобода!  -  как  можно веселей сказал Саша.  -  Экзамены в  августе.
Походим по горушкам!  Знаешь,  па,  я заработать думаю немного, два-три раза
туристов через перевалы проведу,  у  меня права инструктора.  Ну и походить,
повидать,  узнать кое-что...  Борис Васильевич советует.  Он  тебе вот такой
привет посылает! - Саша развел руками.
     - Ладно. Спасибо. Куда учиться-то пойдешь?
     - На биологический, в Ростов.
     - Борис Васильевич одобрил?
     - Советовались, - сдержанно ответил Саша.
     - Хорошо,  Александр.  -  Егор Иванович подправил усы,  очень довольный
разговором.  -  Идем завтракать,  мать заждалась.  И  где только ты научился
спать до полудня?
     - Вот только что и научился, - засмеялся Саша.
     У старшего Молчанова имелись основания для доброго настроения.  Сбылась
давняя его мечта: сын не только закончил школу и вернулся здоровым, бодрым и
веселым человеком,  почти взрослым человеком,  но  и  окончательно определил
свои наклонности.  Биолог - это хорошо... "Познающий жизнь". Значит, недаром
провел он годы в Желтой Поляне,  школа привила ему любовь к жизни. Именно об
этом и  мечтал Егор Иванович,  когда определял Сашу в  полянскую школу,  где
учительствовал Борис Васильевич -  один  из  немногих знатоков Кавказа,  чья
влюбленность в природу так или иначе передавалась ученикам.
     Молчанова нет-нет  да  и  беспокоила мысль о  преемственности.  На  его
Восточном кордоне  и  в  заповеднике сплошь  пожилые люди,  среди  лесников,
наблюдателей и научных сотрудников,  почти нет молодых, а если и придет кто,
так  разве  неудачник какой-нибудь,  которому просто деваться больше некуда.
Заповеднику очень нужны образованные молодые люди,  чтобы не только охраняли
резерват природы в неприкосновенности, но сделали главной своей лабораторией
для  изучения  десятков проблем,  выдвигаемых жизнью.  Вот  та  же  проблема
каштана,   который  погибает.  Или  восстановление  буковых  лесов,  которых
становится все меньше и  меньше на  Кавказе и  на планете,  потому что плохо
растет буковая молодь под покровом других деревьев и  тем более на вырубках.
А изучение животных в естественных условиях?  Наконец, геология Кавказа, его
почвы,  минеральные источники,  климат? Кто займется всем этим, чтобы Кавказ
год от году становился краше и полезней для людей?
     Лесник не  раз  толковал на  эту  тему с  Ростиславом Андреевичем,  все
думали так же,  как и  Молчанов,  и все с грустью и нетерпением ожидали себе
достойной смены.  Где она,  кто заменит стариков?  Молодые уезжают в города,
очень мало остается таких,  кто  способен оценить прелесть утренней тишины и
краски жизни где-нибудь в горном поселке или на лесном кордоне.
     На Сашу своего Молчанов посматривал с гордостью.  Вырос, окреп. Теперь,
видишь ли,  думает об университете.  Без пяти минут студент. А там и ученый.
Хотя кто  его  знает...  Еще годы и  годы пройдут.  Вдруг увлечет его другая
биологическая отрасль,  ну, скажем, генетика или космическая биология. Вот и
пропал человек для  Кавказа,  забудет горы ради нового увлечения и  навсегда
осядет  в  большом городе.  Впрочем,  что  загадывать о  событиях невероятно
далеких!
     Прямо из-за стола Саша отправился смотреть малышей.
     Они успели возмужать.  Олененок сделался стройным, тонким попрыгунчиком
на  высоких ножках.  Его  цветастая шерстка стала  ровной,  полосы  и  пятна
постепенно пропадали,  зато  все  больше появлялось серо-коричневых,  лесных
оттенков. Он без конца прыгал и играл, двор становился явно тесным для него.
Уж на что медвежонок,  прозванный Лобиком за постоянную манеру сбычиваться и
выставлять вперед широкий свой лоб,  - уж на что он был резв и забавен, но и
он  временами  уставал  от  проказ  неугомонного Хобика.  Когда  медвежонок,
истратив силы, ложился, Хобик мог сто раз прыгнуть через него и двадцать раз
задеть  резвым  копытцем,   чтобы  растормошить  и   поднять.   Они   крепко
подружились.  Спали  рядом.  Олененок,  как  существо  побольше  ростом,  не
возражал,  если Лобик сворачивался между его  ног.  Ели из  одной миски,  не
жадничали;  только когда  в  миске  оставалось совсем мало,  Лобик деликатно
старался оттеснить своего друга к  краю и  легонько ворчал при этом,  а тот,
обидевшись,  мог поддать ему копытом, и тогда обиженный, бросив еду, бежал к
Елене Кузьминичне плакаться,  и той приходилось мирить драчунов, подливая им
теплого молока.
     Лобик по природе своей рос флегматиком. Он непременно хотел спать среди
дня,  а  чтобы Хобик не мешал ему,  забирался в  конуру,  куда олененок,  по
причине длинных ножек, залезть не мог.
     За  ограду их  не  выпускали.  Егор Иванович знал,  что не  убегут,  но
приходилось опасаться соседских собак,  которые то и  дело облаивали малышей
через  забор.  И  Хобик  и  Лобик не  понимали злобного лая  этих  существ и
доверчиво,  но с осторожностью обнюхивали их через щели забора, догадываясь,
что это опасные существа.
     Сашу  они  встретили  с  любопытством  и  доверчивостью,   а  когда  он
укоризненно показал  Лобику  ночные  царапины,  тот  с  глуповатой миной  на
мордочке лизнул ему  руку  и  потянул к  себе,  полагая,  что  лапа с  пятью
подвижными пальцами вполне подходящая штука для игры.
     В первый же день Саша устроил малышам корыто с водой,  искупал обоих, и
они, переволновавшись, уснули под солнышком, привалившись друг к другу, а он
сел рядом и задумался.
     Вышел Егор Иванович, обнял Сашу и тоже стал смотреть на малышей.
     - Слушай, па, хищниками родятся или становятся? - спросил вдруг Саша.
     - По-моему,  становятся,  -  неуверенно ответил он.  -  Все  зависит от
условий жизни или, как говорят, от среды.
     - Ну  вот Лобик,  когда вырастет в  обстановке дружбы и  добра,  станет
хищником или нет?
     Егор Иванович растерялся.  Наверное,  случалось в горах и такое,  но он
лично никогда не видел медведей, которые бы дружили с козами или оленями. Он
и ответил полушутя:
     - Вот  тебе  тема для  будущего исследования.  А  лучше всего,  если ты
спросишь об этом нашего зоолога. Он знает. Он все знает про животных.
     - По-моему,  тут сложней,  чем кажется на первый взгляд, - сказал Саша,
отвечая на какие-то свои мысли.  -  Вот возьми ты людей.  Хомо сапиенс,  так
сказать,  разумные существа.  Все  они  воспитываются примерно в  одинаковых
условиях,  да?  А какие разные получаются.  С одной стороны Циба, с другой -
Борис Васильевич...  Видно,  дело  не  только в  условиях жизни.  Ведь жизнь
Бориса Васильевича во много раз трудней, чем жизнь Цибы. И во столько же раз
добрей человек. Почему?
     Молчанов неопределенно пожал плечом. Тема слишком сложная для него.
     - Ты глубоко копнул,  Александр,  -  сказал он.  - Есть, конечно, черты
характера врожденные и  благоприобретенные,  ничего не  скажешь.  Но условия
жизни все-таки кладут печать на живое существо. И на человека, конечно...
     Тут  он  замолчал и  прислушался.  Саша тоже вытянул шею.  За  оградой,
отделяющей двор от огорода, послышался шорох и какие-то странные звуки. Отец
и сын переглянулись и тихонько пошли к ограде,  густо заросшей с той стороны
зеленой колючей ежевикой.
     Они стали у  изгороди и  осмотрели буйную заросль,  за которой зеленели
рядки  картофеля с  часто посаженной кукурузой и  стояли островки малинника.
Тихо. Никаких звуков. Или показалось им? Егор Иванович вдруг схватил сына за
руку.
     - Смотри! - Он показал на опушку кустарника за огородом.
     Там  стоял Шестипалый и  смотрел на  них.  Стоял смело,  словно нарочно
выставился, чтобы обратить на себя внимание.
     - Самур,  Самур!  -  закричал Саша и перепрыгнул через оградку.  Но тот
повернулся и исчез в кустах.
     А близко от Саши под зеленым пологом густой, повисшей на заборе ежевики
что-то завозилось и тихо проскулило. Саша осторожно раздвинул плети.
     На влажной земле лежал щенок и большими, испуганными глазами смотрел на
Сашу.




     Маленький  волчонок  первый  раз   в   жизни   совершал  столь  далекое
путешествие. И хотя Самур все время укорачивал шаг, чтобы малыш не отставал,
усталость быстро  одолевала его.  Волчонок начал  спотыкаться,  скулить,  на
спуске он полетел через голову и ушибся.  Самур лег,  и волчонок, уткнувшись
ему в пушистый живот, тотчас уснул.
     Начинался рассвет.  Погасли  звезды  на  восточной стороне  небосклона.
Молодой месяц передвинулся к  югу и  повернулся так,  словно хотел подцепить
острым рожком своим большую гору и  приподнять ее  над землей,  но  не успел
напроказничать и  стал быстро тускнеть на  светлеющем небе.  Горы,  почти до
самых вершин укутанные в  шубу из  черного леса,  подвинулись ближе и  стали
ясней  видны  со  всеми  своими  складками и  выступами,  с  бледно-зелеными
потеками  зимних  лавин  и  серыми  каменными осыпями,  которые  походили на
отодранные лоскуты  живой  кожи.  Небо  порозовело,  и,  по  мере  того  как
наливалось оно светом,  леса зеленели,  с гор исчезали черные краски,  и мир
делался веселей,  просторней и  чище.  А  когда  оранжевое солнце перевалило
через седловину и  бросило вдоль распадка свои нестерпимо светлые лучи,  все
заулыбалось и засверкало!
     Засияли бриллиантовые листочки,  цветы,  стебли, иголочки, даже мрачный
камень, усеянный брызгами, на одно мгновение сделался сказочным красавцем, и
обманутая  бабочка  целую  минуту  порхала  над  ним,  любуясь  разноцветьем
испаряющейся росы.
     Прошелестел ветер  -  союзник  солнца,  посланный для  просушки  мокрой
планеты, в ущельях задвигался убегающий туман и высох прямо на глазах.
     А  солнце  заглянуло во  все  уголки леса,  отыскало в  чащобе Самура с
волчонком,  и бело-черная шерсть их задымилась,  просыхая.  Самур потянулся,
волчонок чмокнул во сне и  вдруг открыл глаза,  явно не соображая,  где он и
что с ним.
     Минуту спустя он уже шагал сбоку Самура и  зевал на ходу,  спотыкаясь о
неровности почвы.  Скоро он опять заскулил от голода,  а  Самур не только не
предложил ему поесть, но почему-то еще больше заспешил.
     Они шли не по той ровной и открытой дороге,  которую люди проложили для
себя вдоль реки,  а  обочь ее,  метров на сто выше,  через лес,  и  если для
взрослого овчара такая дорога была  привычной,  то  волчонку она  доставляла
множество неприятностей.  Он как мог спешил за отцом, ужасно боялся отстать.
Колючки царапали нежную шубку,  острые камни  больно впивались в  неокрепшие
лапы, холодная вода на пути заставляла вздрагивать, а тут еще пустой желудок
требовал пищи, которую отец, видимо, не мог достать.
     Самур догадывался,  что волчонок,  еще не привыкший к лесной еде, долго
не протянет,  он остро нуждался в материнской заботе и теплом молоке;  овчар
знал только одно место, где жили добрые существа, способные дать малышу и то
и другое: дом своего хозяина. И он шел к этому дому.
     Измученный волчонок едва дотащился до  поселка.  Вид  у  него был самый
жалкий,  бока  запали,  скучные глазки  слезились,  а  подушечки на  пальцах
распухли так,  что каждый шаг доставлял мучения.  Последние сотни три метров
он идти отказался. Лег и зажмурился. Будь что будет. Овчар вернулся, и тогда
пришлось прибегнуть к  единственному выходу:  он  сцапал малыша за  шкурку и
понес  в   зубах,   часто  останавливаясь,   потому  что   малыш  все  время
выскальзывал.
     Самур  пробрался через  знакомый огород и  положил волчонка у  оградки.
Оставалось сделать самое главное: войти и доложить о прибытии, иначе говоря,
преодолеть ограду и залаять. Но ни того, ни другого он проделать не мог, его
сковывал непонятный страх.  Самур стал искать дыру в ограде, чтобы перенести
малыша  ближе  к  теплым рукам  хозяйки,  завозился в  ожине,  эта  возня  и
привлекла внимание Егора  Ивановича и  Саши.  Увидев,  что  хозяин  подходит
ближе,  Самур молнией скользнул в  кукурузу и  остановился только у дальнего
края огорода.
     Звук  Сашиного  голоса,  полузабытая кличка  пробудили в  нем  уснувшее
желание отозваться,  подбежать.  Но месяцы,  проведенные с Монашкой, счастье
вольной жизни и  зов дикой,  волчьей крови удержали его.  Он  не  мог жить в
подчинении.  Любовь к  людям затуманилась,  он умер бы от тоски по свободной
жизни в горах.
     И Самур не отозвался.  А когда Саша побежал к нему,  овчар повернулся и
исчез в лесу.
     Теперь он знал, что волчонок не пропадет.
     Егор Иванович поднял малыша.
     - Смотри-ка,  вылитый Самур!  Как же он уцелел?  Или стая не нашла его,
или он убежал с Самуром. Даже хвост как у овчара. Отличный щенок!
     - Не щенок, а волчонок, - поправил Саша.
     - Да,  да,  три  четверти дикой  крови,  а  стать  настоящей кавказской
овчарки.  -  Егор  Иванович посмотрел в  ту  сторону,  куда  исчез Самур,  и
задумчиво добавил: - Выходит, Шестипалый сам привел его сюда. Он не надеется
на себя и по-прежнему верит нам.
     - Подбросил свое чадо?  - Саша улыбался, очень довольный происшествием.
- А может, знал, что у вас тут детские ясли. Интересно, удалось ему наказать
стаю?
     Молчанов высоко поднял волчонка на руках.
     - Пусть убедится, что нашли. Ведь смотрит откуда-нибудь из кустов...
     Елена Кузьминична приняла волчонка как должное. Она успела привыкнуть к
такого рода неожиданностям.  Два или три - какая разница! Напоила его теплым
молоком,  укутала в  тряпку,  и  лесное дитя тотчас уснуло,  презрев все  на
свете. А когда выспался, Саша потащил его знакомиться.
     Лобик отнесся к новенькому с мальчишеской снисходительностью.  Обнюхал,
тронул лапой, тот упал и заскулил. Слабачок. Таких не обижают, таких жалеют.
А  Хобик  проявил только  радостное любопытство,  и  ничего более.  Попрыгал
вокруг да около и  оставил его в покое.  Новичок скоро освоился и ужинал уже
вместе с  остальными.  Лобик заворчал было,  новенький прекрасно понял его и
загодя отошел от миски,  как самый воспитанный.  К тому же он наелся. Только
спали они порознь.  Олененок - на клочке сена, Лобик - в конуре, а новенький
вдруг забрался под крыльцо. Оно чем-то напоминало родное логово.
     Перед сном отец и  сын вышли во двор и сели на крылечко.  Так просидели
они с полчаса,  пока у оградки не послышался осторожный шорох. Егор Иванович
улыбнулся и подтолкнул Сашу: "Пришел".
     Самур  начал повизгивать за  оградой.  Волчонок проснулся и  побежал на
зов.  Щели в  заборе были узкие,  не  вылезешь.  Они  постояли нос  к  носу,
поговорили на  своем языке.  Волчонок,  кажется,  не жаловался на судьбу.  А
овчар остался доволен его видом.
     Волчонок улегся возле забора,  по ту сторону лег Самур,  потому что все
затихло.  Но когда Саша неосторожно повернулся,  в густой ожине сразу возник
шорох.  Шестипалый удалился.  Волчонок еще немного поскулил, позвал, но, раз
отец ушел,  он тоже имел право вернуться в  более теплое подкрылечье.  Так и
случилось.  Малыш прошел,  не  обращая внимания на  людей,  и  полез на свое
место. Надежное место, как ему казалось.
     - Будет ходить,  -  сказал Молчанов,  имея в виду Самура.  -  Может,  и
привыкнет к дому. Я завтра уеду, так ты подкармливай его, но не навязывайся.
А то отпугнешь. Как все-таки он одичал!
     - Вот тебе и воспитание! - сказал Саша, вспомнив о недавнем разговоре.


                             Глава тринадцатая






     Целую неделю в доме лесника Молчанова раздавались веселые голоса,  было
шумно и  оживленно.  К  Саше то  и  дело приходили друзья.  Их привлекали не
только общие интересы,  но и  забавный звериный молоднячок,  подрастающий на
лесниковом дворе.
     Но о Самуре,  еженощные встречи которого со своим щенком стали такой же
необходимостью,   как  пища  и  вода  для  животного,  Молчановы  никому  не
рассказывали,  чтобы не привлекать внимания к одичавшей собаке. Отец и сын в
равной степени верили,  что овчар постепенно привыкнет и  останется у  них в
доме.
     Волчонка назвали Архызом,  он  уже  отзывался на  свою кличку и  смешно
подбегал к зовущему;  голова,  что ли,  у него перевешивала, разбежится - не
остановишь, и все время его почему-то заносило вправо: косолапые ноги бежали
в  ту  сторону,  куда  склонялась  тяжелая,  брудастая  голова.  Он  еще  не
справлялся со своим телом.
     Ел  волчонок теперь  все,  но  когда  Саша  обнаруживал за  оградой еще
теплого зайца,  принесенного заботливым Самуром,  то прятал кровяную добычу.
Считал -  и,  наверное,  справедливо, - что малышу рано знакомиться с пищей,
способной развить в нем инстинкт хищного зверя.
     Вскоре Егор Иванович ушел в дальний обход. То ли Саша недоглядел, то ли
у него не хватило времени на выслеживание овчара, но Самура в ту ночь, когда
ушел отец,  у  ограды он не заметил.  Архыз покрутился-покрутился в  траве и
печально вернулся под  крыльцо.  И  на  второй и  на  третий день  овчар  не
появлялся.  Саша  строил  разные догадки и  дольше,  чем  всегда,  возился с
Архызом,  который явно скучал.  Похоже, Самур изменил своему первоначальному
решению - приходить на встречу с волчонком каждую ночь.
     Через несколько дней Саша получил из  Ростова извещение,  что документы
приняты и  он,  абитуриент университета,  должен явиться для сдачи экзаменов
туда-то  и  к  такому-то дню.  Об этом письме Саша тотчас рассказал матери и
оповестил друзей. Почти одновременно почтальон передал ему второе письмо, со
штампом Желтой Поляны.  Это письмо он  читал в  одиночестве и  о  содержании
никому не рассказывал.  Ходил в тот день задумчивый, какой-то ушедший в себя
и все улыбался. Тайком улыбалась и мать. Она понимала.
     Пришел день,  и  Саша покинул свой дом.  Уехал в  Майкоп,  чтобы оттуда
повести группу туристов через Кавказ. Он очень спешил в Желтую Поляну.
     Елена  Кузьминична осталась в  одиночестве.  Все  в  доме  затихло.  Не
хлопали двери.  Не надрывался транзистор.  Умолк смех и громкий разговор.  И
она  свое  внимание,   всю  материнскую  ласку  отдала  малышам,  населяющим
небольшой двор лесниковой усадьбы.
     Пожалуй, из всех трех самым ласковым и отзывчивым был все-таки волчонок
Архыз.  Может быть, потому, что самый маленький. Он так и бегал за хозяйкой,
так и просился на руки.  Стоило его взять,  как начинал лизать руки, а потом
засыпал на ладонях тепленьким, беспомощным комочком, лишь изредка вздрагивал
и поскуливал, переживая во сне свои детские радости и огорчения.
     А  подрастал  быстрее  всех  Хобик.   День  ото  дня  становился  выше,
грациозней,   умней.  Его  проделкам  не  было  конца.  Он  катал  по  земле
медвежонка, раздувая ноздри, прыгал на Архыза, и тот благоразумно ложился на
живот,  как  можно плотнее припадая к  земле.  Но  потом,  осмелев,  пытался
хватать Хобика  за  тонкие ножки,  злился,  визжал,  а  когда  уставали оба,
ложились  рядком.  И  однажды  Елена  Кузьминична увидела:  разбросал  ножки
олененок,  откинул голову,  а  на  мягких  складках у  горла  его  покоилась
зубастая мордочка волчонка.
     Лобик пристрастился лазить по деревьям и  дважды убегал со двора в сад.
Ему ничего не стоило перебраться через забор. Когти у него сделались длинные
и острые,  он, по всему видно, сознавал, что может нанести боль, и прятал их
очень старательно, но мог и пустить в дело.
     Так случилось,  когда однажды он  перелез через изгородь и  очутился на
улице поселка. Постоял, осмотрелся и, унюхав пищу, зашагал к корыту напротив
дома,  из которого ели поросята.  Отогнал их и  стал осторожно лакать кислую
сыворотку.  Но уже поднялся шум, и на медвежонка понеслась большая дворняга.
Она бежала и  лаяла,  стараясь приободрить себя,  а  может быть,  и напугать
медвежонка. Лобик молниеносно сел на задние лапы, бойцовски выпрямил спину и
одну переднюю лапу опустил в  корыто,  показывая,  что это -  мое.  Дворняга
прыгнула на  него,  он не уклонился и  свободной лапой ударил собаку по уху.
Дворняга перевернулась и  упала,  а  ухо и  клок кожи с головы ее остались в
когтях Лобика.
     Так  он  утвердил  свое  достоинство.   Это  утверждение  стоило  Елене
Кузьминичне неприятностей,  хлопот  и  штрафа.  Она  загнала Лобика домой  и
наказала. Но что она могла сделать с повзрослевшим воспитанником, если забор
ему уже нипочем?  Сажать на цепь? Жалко. И она решила подождать хозяина. Как
скажет, так и будет...
     Самур не показывался.
     Между тем разгоралось лето.  Дикие груши и  яблони отцвели и  покрылись
зелеными плодами.  Они  обещали большой урожай,  но  пока  что  плоды крепко
держались  на  ветках  и  были  несъедобными.  Зато  покраснели кроны  дикой
черешни, спелые ягоды обвесили ветки, как игрушки праздничную елку. Налетели
на черешню дрозды-лакомки,  посыпались красные и  черные ягоды на землю.  По
ночам под черешни собирались кабаны,  там слышалось чавканье и хруст твердой
косточки.  Подобрав на земле все до единой ягодки, кабаны принимались тут же
рыть податливую землю в поисках старых косточек и свежих корешков.  Под утро
все было перепахано, возле дерева держался устойчивый запах свинарника.
     Зацвел  рододендрон,   склоны  гор,   полоненные  этим   кустарником  с
глянцевитыми толстыми листьями,  сделались нарядными.  На тропах,  ведущих к
перевалу,   появились  свежие  человеческие  следы,  задымили  костры  около
приютов. Начался туристский сезон.
     Дикие  звери  заповедника постепенно покидали слишком  шумные  места  и
перебирались дальше к  востоку,  где сохранялся глубокий резерват и  люди не
встречались.
     Мирно  и  скрытно  паслись олени.  Косули  и  серны  забрались в  самые
неприступные места.  Кабаны ходили по скрытым тропам. Зубры потеряли интерес
к  дальним  передвижениям и  толкались  в  одной  какой-нибудь  полюбившейся
долине.  Медведи  отощали и  слишком были  заняты  отыскиванием пищи,  чтобы
озорничать.  Животные в это время года занялись очень важным, пожалуй, самым
важным делом жизни -  воспитанием малышей.  На игры у взрослых не оставалось
времени. На долгие переходы - тоже.
     Серьезное время.




     Когда Егор Иванович появился в районе своего лесного домика,  Рыжий как
раз отлучился по важным кошачьим делам.  Он проводил часы досуга в  обществе
славной черненькой Мурки на туристском приюте, примерно в трех километрах от
лесной сторожки.  Это были веселые и хлопотливые часы.  Бесконечные концерты
по  утрам,  лазанье на  крыши  домиков,  переговоры на  языке любви с  таким
душераздирающим музыкальным сопровождением,  от  которого  поднимались самые
тренированные туристы,  способные спать и  во  время оглушающей грозы и  под
грохот "Спидолы" со свежими батареями.  В Рыжего и его подругу летели палки,
их   осыпали  всякими  нелестными  словами,   но  они  начисто  игнорировали
общественное мнение  и  хмельными чертенятами скакали с  крыш  на  деревья и
обратно,  полагая,  что людям можно простить их странное недопонимание. Поют
же сами? Почему нельзя развлекаться кошачьей паре?..
     Поустав от приключений на туристском приюте, испытывая какую-то сладкую
тягу к покинутому родному дому,  Рыжий в конце концов довольно легко оставил
свою подругу и поздним вечером помчался вдоль реки к сторожке,  соображая по
пути, где бы поесть.
     До хижины оставалось метров триста,  когда Рыжий вдруг почуял запах, от
которого душа его возликовала.  Хозяин!  Кот прибавил прыти, голод заставлял
скакать  как  можно  быстрей.  Уж  где-где,  а  у  хозяина  всегда  найдется
что-нибудь вкусненькое.
     Рыжий свернул с тропинки,  чтобы сократить расстояние, и, задрав хвост,
побежал через каштанник.  В спешке он не успел расшифровать предостережение,
которое таилось в  застывшем воздухе леса,  и  чуть не  наступил на страшное
существо,   свернувшееся  клубком  под   густым   орешником.   Взъерошенный,
испуганный,  взлетел кот на  ближнее дерево и  зелеными глазами уставился на
одушевленный предмет,  так  напугавший его.  Рыжий  хорошо видел в  темноте.
Каково же было удивление и -  не скроем -  радость кота,  когда он узнал под
кустом Шестипалого! Выражение мордочки у Рыжего тотчас изменилось. Усы пошли
в стороны, нос задрожал, и, похоже, кот дружески ощерился.
     Самур не встал, только лениво поднял голову и поморгал сонными глазами.
Хвост его дважды поднялся и  стукнул о  землю.  Потом он  добродушно зевнул.
Рыжий промурлыкал музыкально,  не спеша слез на землю, но не подошел близко,
а  только сделал круг  возле  овчара,  выгибая спину  и  грациозно ступая по
земле, словно прима-балерина.
     Встреча прошла  "по  протоколу",  обе  стороны проявили безукоризненную
вежливость,  и можно было расставаться, но Рыжему до смерти хотелось узнать,
почему овчар не идет в  конуру,  а,  похоже,  скрывается.  Кот пошел было по
второму кругу,  уже  поближе,  но  втянуть в  деловой "разговор" приятеля не
удалось.  Овчар  уткнул нос  в  собственный мех  и  закрыл глаза.  Не  очень
тактично,  разумеется,  с его стороны,  но воспитанность требовала не мешать
отдыху,  и  Рыжий помчался к  домику,  вновь вспомнив хозяина и  его  умение
готовить отличную мясную кашу.
     Сцена встречи с хозяином была радушной, изобиловала лаской и дружескими
словами.  Молчанов потрепал Рыжего по  ушам,  подбросил,  поймал и  спросил,
разглядывая при свете лампы сощуренную его физиономию:
     - Где ж ты, гуляка, пропадаешь?
     Кот  начал  сбивчивую песнь о  Мурке,  об  охоте и  Самуре,  но  лесник
подставил ему консервную банку с кашей,  и голодный старожил,  забыв про все
на свете,  стал жадно есть.  А отвалившись,  почувствовал такую сонливость в
натруженном теле, что едва нашел в себе силы забраться на лесникову постель.
И тотчас уснул.
     Чем свет Молчанов отправился в обход. Рыжий, конечно, увязался за ним.
     Лесник  перешел вброд  зеленую мелкую  речку  и  тронулся на  подъем по
пологому хребту. Рыжий поотстал, его интересовала позиция Самура. Он увидел,
что овчар топает следом за  хозяином,  но  старается не попадаться на глаза.
Странно и необъяснимо! Несколько раз кот сновал челноком между тем и другим,
терся о  сапоги лесника,  звал Молчанова к  Самуру и наоборот,  но успеха не
имел.  Егор Иванович не понимал его демаршей, а овчар хмуро отворачивался от
довольно-таки прозрачных приглашений кота следовать за ним.
     Так они втроем поднялись на хребет,  и здесь Рыжий благоразумно оставил
хозяина,  считая,  что выполнил роль проводника и не его вина, если эти двое
оказались неспособными понять  самые  простые вещи.  Он  прошел обратно мимо
овчара так близко, как позволила храбрость, хвост поставил палкой и прошипел
чуть ли  не в  ухо Шестипалому какую-то кошачью дерзость.  Но и  ее не понял
овчар и  не  обиделся.  Шел  и  шел  следом за  хозяином какой-то  помятый и
невеселый, совсем не похожий на себя.
     Молчанов двигался по  роскошному буковому лесу и  не  без  удовольствия
думал о том,  что с браконьерством они,  кажется,  покончили. Вот уже четыре
месяца -  и  только один случай с  медведицей в  ущелье Желобном.  Да и  это
происшествие можно считать раскрытым.  Хотя  он  и  не  завел дела на  Цибу,
виновник,  в  общем-то,  известен:  либо  Михаил Циба,  либо  этот  мерзавец
Матушенко.  Вот это "либо" и помешало ему привлечь к ответственности бывшего
пасечника. Кое-что следовало еще уточнить.
     Матушенко как в  воду канул.  Когда серая "Волга" умчалась из Камышков,
Егор  Иванович оповестил по  радио  Таркова,  чтобы проследил за  пастушьими
балаганами -  не  появится ли  там нежелательный человек.  Тарков специально
ездил в прибрежный колхоз,  чтобы узнать, где Матушенко. Сказали - уволился.
След его затерялся. Это можно понять. Ну что ж, скатертью дорога.
     Впрочем,  и  другие примолкли.  Циба  как  будто  собирался переехать в
степь,  толковали,  что хату продает.  Того парня,  что стрелял в Молчанова,
тоже больше не видели -  словом, жизнь растрепала молодцов, почуяли они, что
в опасную игру играют,  и,  как говорится,  "завязали". Во всяком случае, не
слышно, чтобы постреливали.
     С  горы  на  гору,  через глубокие,  лесом заросшие седловины шел  Егор
Иванович Молчанов от одной реки к  другой по самым диким местами,  шел тихо,
тем   неслышным   шагом   следопыта,   который   вырабатывается   годами   и
десятилетиями.
     А сзади, удачно маскируясь, брел Самур.
     Ничего ему  не  оставалось,  как  только идти за  хозяином,  за  бывшим
хозяином,  которого он бросил почти год назад. Но тогда жила Монашка и овчар
не мог поступить иначе. Теперь нет волчицы, и ничто уже не привязывает его к
дикой жизни;  он просто одинокий бродяга,  нет ему места в  этих бесконечных
лесах,  нет у  него и  цели,  к  которой он  мог бы  стремиться.  Вот только
хозяин...  Но  и  к  нему не  мог подойти одичавший полуволк,  даже на глаза
боялся показаться - человек вызывал в нем страх и в то же время тянул к себе
со страшной силой. Как бы он прижался сейчас к ноге хозяина, как затих бы от
счастья, если бы теплая рука коснулась его ушей! Но что-то темное и властное
удерживало  Шестипалого от  этого  поступка.  Вот  и  крался  он  теперь  за
хозяином,  не мог уйти,  но и  заставить себя приблизиться не мог.  Ведь это
означало бы стать прежним овчаром, послушно исполняющим волю человека, а как
он  тогда  поступит  со  своей  собственной волей,  если  она  разрослась  и
укрепилась в нем за месяцы дикой жизни?
     Двигался лесник по горам.  Брел за ним Шестипалый, отвлекаясь только за
тем, чтобы найти себе пищу.
     Спустя двое суток, когда далеко по левую руку остался хребет и округлая
гора-ориентир, ландшафт несколько изменился. Беспорядочно разбросанные увалы
стали ниже,  но круче, отдельные вершины обрывались неожиданными пропастями,
начались скальные сдвиги,  рваные ущелья,  речушки рассвирепели и  рвались к
побережью с одержимостью бегунов на короткие расстояния. И лес в этом районе
словно  бы  подвергся  насильственной экзекуции,  он  стоял  криво  и  косо,
заваленный буреломом,  камнями,  упавшими ветками,  оброс зеленым мхом  -  в
общем,  какой-то  темный и  злой с  виду.  Недалеко отсюда проходила граница
заповедника,  самый трудный и далекий район гор.  Вероятно,  по этой причине
кордон,  где жили лесники,  был вынесен за границу,  ближе к побережью.  Там
имелись  кое-какие  тропы  и  можно  было  контролировать подходы  к  самому
заповеднику.
     Но Молчанов не торопился к  кордону.  Чутье опытного лесника вело его в
этот труднодоступный район.
     Из густых лесов на подступах к перевалам изгнать браконьеров удалось. С
самих  перевалов,  используя бескорыстную помощь туристов,  тоже.  Пастбища,
вплотную  примыкающие к  заповеднику,  находились под  неослабным контролем,
честные  пастухи и  без  лесников выгоняли любителей поживиться медвежатиной
или олениной. Естественно, что самым отчаянным браконьерам оставалось только
одно -  уйти вот в такие недоступные уголки с краю заповедника, где контроль
слабее,  а диких животных не меньше, чем у перевалов. Тем более, что до Сочи
отсюда совсем рукой подать.  А  где  есть город,  там найдутся и  покупатели
парного мяса. И по дешевке.
     Речку Сочинку знает всякий,  кому  приходилось бывать на  побережье.  В
черте  города речку  одели бетоном,  спрямили,  украсили белыми набережными,
висячими мостиками и аллеями из кипарисов.
     Уже за чертой города Сочинка становится неузнаваемой. Кипит, сваливаясь
с  одной кручи на  другую.  Мечется по  долине,  оставляя за  собой галечные
отмели, острова и подмытые берега.
     Чем выше по течению, тем круче у нее берега, уже долинка, глуше ущелье.
В верховьях речка и ее притоки поразительно дики и опасны.  Старые завалы из
стволов и  камней  делают берега совершенно непроходимыми;  поток  грохочет,
словно зверь,  сорвавшийся с цепи;  все здесь заросло дремучим лесом,  а лес
этот от земли до вершин обвит плющом и ломоносом,  горы взрезаны пропастями,
провалами,  ущельями.  Трудно поверить, что в каких-нибудь тридцати - сорока
километрах отсюда  шелестит  спокойное  море  у  приветливых берегов,  ходят
беспечные люди и мчатся по асфальту чистенькие машины.
     Это  контрасты Кавказа.  Тихой  тенью  проходил  Молчанов по  водосбору
Сочинки,  внимательно вслушиваясь в  звуки леса.  Он спугивал стада кабанов,
залегших среди букового подлеска, наблюдал вблизи жизнь пугливых косуль, все
чаще и  чаще с удивлением оглядывался,  когда позади вдруг раздавался сигнал
тревоги и  животные в ужасе мчались мимо него,  удирая от какой-то неведомой
опасности.  Самур их беспокоил больше, чем лесник, но человек не мог увидеть
овчара.
     На  утренней заре  Егор  Иванович стал  свидетелем картины,  забавной и
поучительной одновременно.
     К  большому дереву  черешни медведица привела малыша.  Медвежонок бегал
около матери,  как  вьюнок,  он  не  знал  отдыха,  кувыркался,  ломал ветки
кустарника,  рыл под пнями землю, гонялся за стрекозами, а мать тем временем
спокойно обходила поляну, со всех сторон рассматривая крону интересующего ее
дерева.  Черешня стояла нарядная,  как девушка,  обвешанная бусами. Черные и
алые ягоды, умытые росой, заманчиво блестели.
     Медведица пыталась достать сладкую приманку. Но ветки росли высоко, она
не сумела дотянуться до них.  Залезть на дерево большого труда не стоило, но
она,  видно,  боялась  оставить  малыша  без  присмотра.  Мать  что-то  тихо
прорычала,  медвежонок послушно  подкатился,  и  она  толкнула его  носом  к
стволу.  Малыш не понял.  Она лапой прижала его к  дереву,  и  он заверещал.
Раздался легкий шлепок, медвежонок уцепился за гладкую кору и повис, надеясь
избежать нового хлопка,  а ей только того и хотелось: подталкивая малыша под
зад, она заставила его лезть выше и выше, а затем полезла сама.
     Егор Иванович смотрел и горько сожалел,  что нет с ним рядом Ростислава
Андреевича. Какая сцена!
     Семейка осмотрелась на ветках; озорной малыш с любопытством разглядывал
лесной мир с  высоты,  а мать не стала терять времени.  Она подтянула к себе
ближние ветки,  и  ягоды стали исчезать в ее пасти с удивительной быстротой.
Немного погодя и  малыш стал повторять материнские движения.  Он был легче и
сумел забраться выше.  Как воришка в чужом саду, обхватив одной лапой ствол,
он подтягивал коготками тяжелые от ягод веточки и  чмокал губами.  Падали на
землю ягоды, сыпался зеленый лист.
     Наевшись,  медведица стала слезать осторожно,  задом.  Она благополучно
опустилась на землю, где лежали поломанные ветки с уцелевшими ягодами, но не
тронула  их,  а,  задрав  морду,  ревниво  следила  за  сыном,  которому так
понравилось наверху,  что он и не подумал спуститься.  Раздался нетерпеливый
рык -  это,  наверное,  было последнее,  самое серьезное предупреждение,  за
которым последовала бы взбучка.  Медвежонок начал неловко слезать,  но не по
стволу, а по боковой ветке. Он добрался до конца, ветка согнулась, однако до
земли оставалось еще метра два,  медвежонок хотел было повернуть обратно, не
удержался и  повис на передних лапах,  отчаянно вереща и перебирая в воздухе
короткими ножками.  Медведица мгновенно оказалась под ним,  встала на дыбы и
довольно бесцеремонно сбросила его на землю,  да еще дала вдогонку увесистый
шлепок.  А  ему  хоть  бы  что!  Перелетел через  голову,  поднялся,  увидел
наломанные ветки и все забыл, проворно обгрызая вкусную ягоду.
     Они ушли, оставив после себя обобранную черешню. Егор Иванович легонько
улыбался в усы. Кто и где может увидеть такую редкостную картину?..
     Жаркий  полдень застал  Молчанова на  склоне  густого каштанового леса.
Когда  он  достиг заметной тропы вниз,  то  остановился и,  немного подумав,
тронулся по ней к реке.
     Это была оленья тропа,  хорошо набитая,  свежая. Она вела с солонцов на
вершине горы к водопою. Тропа очень привлекательная для любителей поживиться
добычей.
     Чутье не подвело его и на этот раз.
     Когда впереди дрогнули кусты,  он  остановился как  вкопанный,  карабин
скользнул на  ремне.  Снова задрожал и  забился куст орешника,  только тогда
Молчанов понял, что это значит. Он снял с шеи ремень карабина и обнажил свой
тяжелый нож.
     Так и есть!
     Между  двух  деревьев  бился  олень.   Несчастное  животное  стояло  на
истоптанной, взбитой земле только задними копытами. Передние ноги его висели
в воздухе и непрерывно,  как в судороге,  били по пустоте, по кустам, тщетно
стараясь отыскать опору.  Высоко вздернутая голова оленя, тонкая, до предела
вытянутая шея,  вытаращенные в ужасе глаза,  розовая пена на широко открытых
губах - все говорило о том, что животное доживает последний час жизни. А ему
так  не  хотелось умирать!  Олень перебирал и  перебирал ногами,  но  что-то
сильное  и  неведомое  держало  его  на  подвесе,   давило  горло,  и,  лишь
вытянувшись из  последних сил,  он  мог  хоть немного ослабить это  страшное
удушье.
     Он висел в петле.
     Тонкий трос,  хитро  поставленный между двух  деревьев на  самой тропе,
вторым концом был зачален к согнутому молодому грабу.  Стоило только рвануть
петлю,  как деревца освобождалось от  зацепки,  его вершина взлетала вверх и
тянула за собой трос с  петлей на конце.  Животное,  попавшее в  петлю шеей,
ногой, туловищем, оказывалось подвешенным.
     Сколько  раз  Егор  Иванович находил  в  лесах  скелеты пойманных таким
образом и забытых животных! Более изуверский и более мучительный способ лова
трудно придумать!
     Несколькими ударами тяжелого ножа  лесник свалил граб,  деревцо рухнуло
на  землю.  Упал и  обессиленный олень.  Трос удавкой тянулся к  его  горлу.
Осторожно,  чтобы не  попасть под нечаянный удар копыта,  Молчанов подошел и
прижал голову оленя  к  земле.  Олень сделал слабую попытку приподняться,  у
него не  оставалось сил,  чтобы противиться человеку.  Животному ведь нельзя
доказать,  что есть люди злые и есть добрые. Когда один из злых впервые убил
на  виду  целого  стада  оленя,  люди,  с  точки  зрения  уцелевших  и  всех
последующих оленьих поколений,  были  целиком зачислены в  разряд коварных и
жестоких врагов. И пребывают в этом нелестном звании по сю пору.
     Егор  Иванович  ослабил  петлю.   Она   ссадила  кожу,   шея  животного
кровоточила.  Снять тросик оказалось уже нетрудным делом. Олень только слабо
перебирал ногами и тяжело мычал.
     - Не спеши,  милок,  дай я полечу тебя,  -  сказал лесник и,  достав из
карманчика рюкзака пузырек,  полил темной жидкостью рану на  шее.  -  Ну,  а
теперь беги.
     Он  отпустил рога,  шлепнул ладонью по  крупу.  Олень вскочил было,  но
зашатался и со стоном упал. Глаза его закрылись.
     - Ослабел ты, милок. Полежи, отдышись.
     Егор Иванович отошел в  сторонку и стал внимательно рассматривать землю
около предательской петли. Он даже вскрикнул от удивления.
     На  сером суглинке за  только что срубленным грабом отчетливо виднелись
следы очень знакомых сапог: крупная елочка и поперечные полосы каблука.
     Лесник подозрительно огляделся.  Неужели опять старые знакомые? Или все
браконьеры Кавказа - черт бы их побрал! - обуты в одинаковые сапоги?
     Олень  собрался  с  силами,  поднялся  и,  косо  оглядываясь на  своего
спасителя,  с  трудом пошел в  сторону.  Но  не  прошло и  трех  минут,  как
послышался треск валежника,  и  он стремглав пробежал вниз,  к  реке.  Какая
опасность придала ему силу?
     Егор Иванович лег за мшистый камень и затаился.  Он умел ждать.  Прошло
пять,  десять, пятнадцать минут, в лесу ничто не нарушило тишины, и Молчанов
подумал,  что  олень испугался какого-нибудь пустяка.  Ожегшись на  молоке -
дуешь на воду...
     И все-таки ждать придется. Раз петлю настроили - явятся проверять.
     Что за  изощренные злодеи!  Вероятно,  они отказались от выстрелов.  На
звук винтовки кто-нибудь да  прибежит.  Тогда решили прибегнуть к  петлям и,
может быть,  к  капканам.  Лес  становился опасным.  Это  как  мины.  Ведь в
стальной капкан может угодить не  только животное,  но и  человек,  петля не
разбирает,  кого вздернет к  небу.  И  не каждый раз к несчастному придут на
выручку.  Одно успокаивает: здесь мало кто ходит. Разве какой-нибудь шальной
искатель  приключений из  числа  летних  сочинских  гостей  вздумает  пройти
напрямик  к   перевалам.   Горе  ему,   если  на  пути  неожиданно  окажется
браконьерская ловушка!
     Лесник отошел от  тропы шагов на  семьдесят,  выбрал место под  скалой,
обросшей самшитом,  но  так,  чтобы  видеть тропу как  можно дальше,  и,  не
разведя костра, улегся на кучу свежих веток.
     Сутки, а может быть, и больше придется провести здесь.




     Самур,  напугавший оленя,  тоже залег недалеко от хозяина. Он все время
чувствовал его запах.  Он ждал,  что сейчас запахнет дымом костра и  вареным
мясом,  но  эти  волнующие  запахи  бивуака  почему-то  не  появились,  хотя
папиросный дымок ощущался довольно хорошо.
     Лежать  ему  скоро  надоело,   захотелось  есть,   и  Шестипалый  пошел
поохотиться.  За  крупным зверем он  идти  не  мог  и  отправился на  скалы,
заросшие шиповником и кизилом, в надежде словить там зазевавшегося тетерева.
     Ему повезло.  Самур наткнулся на гнездо и разорил его,  пообедав глупой
тетеркой,  которая считала,  что если спрятать в валежнике краснобровую свою
голову, то враг ничего другого не увидит.
     Самура донимали комары,  и  он забрался повыше на скалы.  В  горах есть
много  таких мест,  где  спокойный склон,  поросший лесом,  вдруг неожиданно
обрывается отвесной стеной или  расщепляется на  белые останцы с  кизиловыми
островками на вершинах и бездонными провалами по сторонам.
     Самур  перепрыгнул  через  темную,  неширокую  трещину  и  очутился  на
крошечном продолговатом пятачке среди  розового барбариса и  тонких деревьев
граба.  На  высокой скале не было комаров,  здесь свободно тянуло прохладным
воздухом,  а  в  три стороны открывался необыкновенно красивый вид на  узкую
зеленую  долину  и  на  небольшой,  приподнятый над  долиной  лесистый цирк,
углубленный в гору.
     С  самого края  этой лесной глухомани к  небу лениво подымалась струйка
прогоревшего костра.
     Самур насторожился.  Сонливость,  овладевшая им  после охоты,  исчезла.
Вытянув чуткий  нос,  Шестипалый тщательно исследовал запахи.  Ничего нового
они не принесли. Слишком далеко этот костер.
     Он  снова  перескочил через  трещину и,  повинуясь безотчетному желанию
известить об открытии своего хозяина,  направился к  скале около тропы,  где
сидел лесник, но не добежал, потому что дикое вновь восторжествовало и он не
нашел  в  себе  силы  приблизиться.  Тогда  Самур  сделал вокруг Молчанова и
звериной тропы обширный круг,  чтобы узнать,  кто  же  тут ходит,  кроме них
двоих. След, на который он вскоре наткнулся, заставил овчара глухо зарычать.
Из  далекого прошлого вдруг просветлилась картинка:  лесная избушка,  дождь,
чужие люди в брезентовых плащах,  выстрел и,  как сквозь сон,  удары ногой и
запах этого сапога...
     Самур побежал по  следу.  Обогнул скалы,  вступил на осыпь у  самого их
основания.  Отличное  место  для  укрытия  -  мелкий  щебень,  нависшие лапы
рододендрона,  глубокие ниши в камне,  - тут можно бесконечно долго жить, не
опасаясь быть открытым.  Несколько дальше в  едва намеченной расщелине бежал
ручеек,  родившийся из каменной стены,  а за ручейком стоял шалаш, сложенный
из веток пихты.
     Перед шалашом лениво дымил прогоревший костер,  тот  самый,  что  Самур
видел сверху.  Жар покрылся белым пеплом, дымилось только бревно, положенное
на угли.
     У костра и в шалаше никого не оказалось.
     Самур обежал это опасное место и отыскал клад, куда протоптали заметную
дорожку:  в  глубоком и мокром ущелье сохранился снег,  сверху его заботливо
укрыли ветками,  чтобы  не  быстро таял.  От  снежника исходил сильный запах
парного мяса. Хранилище.
     Овчар бросился назад, спрямляя путь. В горле у него клокотало. Рвался и
не  находил  выхода  хриплый  и  тревожный  лай.   Как  еще  мог  Шестипалый
предупредить своего хозяина об опасности?
     Неожиданно набросило сильным  духом  чужих  людей.  Самур  лег  и  стал
смотреть сквозь кусты.
     По  лесу  пробирались двое.  В  распахнутых телогрейках,  без  головных
уборов, со слипшимися от пота волосами. Они тяжело дышали. На короткой жерди
люди несли небольшого оленя.  Ноги у него были связаны, сквозь них просунута
жердь. Безрогая голова оленухи мертво отвисла и временами, задевая за камни,
глухо стучала.
     Они шли к шалашу.
     Самур пропустил их и пошел следом.


                            Глава четырнадцатая






     Саше Молчанову дали семнадцать туристов.  Три девушки, остальные хлопцы
по  возрасту чуть  старше  инструктора.  Разношерстная публика.  Студенты из
Вильнюса,   кстати,   самые  дисциплинированные  и  сдержанные;   рабочие  с
цементного завода на  Волге;  техник-лесовод из  Сибири,  служащие Одесского
порта.  Всех  их  объединяла молодость,  любопытство к  неизведанному миру и
песне.  Пели они вдохновенно,  импровизировали рискованно,  а в общем,  Саше
понравились,  и  он с  первого дня стал их другом и единомышленником,  как и
полагается в походе.
     Вышли бодро,  на первом же привале приукрасились.  Девчата сделали себе
монисты из алычовых плодов, хлопцы соорудили юбочки из листьев папоротника и
шляпы из целых лопухов.  Смеялись,  подбрасывали за спиной рюкзаки, смотрели
на лесной Кавказ,  как смотрят на городской парк,  и  все торопили Сашу:  ну
чего топает шагом старца? Ведь на эту гору можно в один момент...
     Молчанов-младший часто  останавливал группу,  приказывал снять рюкзаки,
расправить плечи и посмотреть по сторонам. Он хотел, чтобы ребята хорошенько
запомнили горные ландшафты, впитали побольше гордой красоты Кавказа и лишний
раз удивились, какая у нас чудесная Родина!
     Где-то на юге, навстречу этой группе, шла еще одна цепочка туристов. Их
вела Таня Никитина.  Саша недаром просидел полночи в  псебайской радиорубке.
Он  все-таки поговорил с  ней и  условился встретиться на приюте Прохладном.
Теперь Саша все время думал об этой встрече и улыбался своим мыслям. Девушки
из  его  группы  с  интересом поглядывали на  задумчивое лицо  инструктора и
совершенно точно расшифровали его таинственную улыбчивость:  влюблен. Но они
не знали, что каждый шаг туристов наверх приближал Сашу к заветной встрече.
     Ведь  он  не  видел Таню  месяц.  Целая вечность,  несколько скрашенная
четырьмя ее письмами.
     Незаметно  одолели  первую  половину  затяжного  подъема,  отдохнули  в
балагане на  цветастой поляне и  снова  пошли  вверх.  Теперь уже  никто  не
подбрасывал за  плечами рюкзак,  поклажа вроде  бы  потяжелела,  ребята  шли
согнувшись, все меньше смотрели по сторонам, уткнувшись носами под ноги.
     А  вокруг буйствовали краски,  горизонт по мере восхождения расширялся,
свежел  воздух,  хорошели пихтовые и  буковые леса.  Никто  уже  не  погонял
инструктора, напротив, появились отстающие, и тогда Саша перестроил цепочку,
поставив слабеньких прямо за собой.
     За  несколько  километров от  перевала  сделали  еще  одну  остановку и
развели костер. Солнце садилось за широкий горный массив, поголубели луговые
поляны,  кромка леса сделалась черной. Начались ранние южные сумерки, только
горели в закатных лучах острые камни вершин.
     - Смотрите,  что это?  -  спросил удивленный голос, и все повернулись к
освещенной горе.
     Она  была  далеко,  но  прозрачный воздух  и  подсветка солнца  как  бы
приблизили скалы. На одной из них стояли туры, рисуясь темными изваяниями на
оранжевом небе.  Колечки рогов,  освещенные сзади,  сияли,  как нимбы.  Было
что-то сказочное в этой картине.
     - Сейчас умру от счастья, - сказала девушка и закрыла ладошками лицо.
     Свет померк,  туры исчезли.  Стало заметно прохладней,  вынули спальные
мешки, но палаточки решили не ставить: завтра будет приют, там основательный
отдых.
     Саша  вспомнил  Александра Сергеевича,  его  лепешки  и  любимое  "само
собой".  И  еще  ему захотелось,  чтобы Таня была уже там.  Они могут вместе
сходить к реке и посмотреть медвежье семейство,  если оно не переменило свою
квартиру.
     Не спалось.  Саша лежал на спине и смотрел в небо. Яркие звезды усыпали
черный небосвод,  месяц не показывался,  стояла абсолютная тишина. Мысли его
блуждали,  он  подумал,  что  отец где-нибудь недалеко вот  так  же  сидит у
костра,  и  вдруг ему  стало боязно:  зачем он  пошел в  одиночку.  Хоть  бы
Самур...  И  тут его осенила новая мысль:  а не ушел ли Самур с отцом?  Если
так,  то очень хорошо.  Потом перед ним возникла кареглазая Таня,  ее жест -
как она откидывает тыльной стороной ладони волосы со лба и как улыбается.  И
он улыбнулся милому видению.  Мысль незаметно перескочила к лесному домику и
Рыжему,  сразу отчего-то вспомнился каштанник,  каменные могилы в задумчивом
лесу...
     Он,  видно, уснул, потом очнулся и несколько секунд соображал, где он и
что с ним.
     Туристы еще спали,  восток едва светлел.  Саша опять улегся,  но уснуть
уже не мог.
     Он развел костер.  В предрассветной сини пламя бесшумно и весело лизало
сухой валежник, белые язычки костра отпугивали тающую темь, а на востоке уже
разгоралось -  розовые  скалы  с  восточной  стороны  плавились  в  лучах  и
отбрасывали свет зари вниз,  проявляя луга,  долинки,  заросшие кустарником.
Бесшумно  и  кучно  пролетели небольшие альпийские галки,  где-то  в  скалах
тоненько, как молодой петушок, прокричал проснувшийся улар.
     Тотчас кто-то из туристов пробасил со своего места:
     - "Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно..."
     Ему  ответил девичий смешливый голосок,  продекламировав вторую  строку
букварного стиха.  Лагерь  зашевелился,  Саше  никого  не  пришлось  будить.
Повесили над огнем котел и ведро,  скоро запахло гречневой кашей и тушенкой.
Все побежали умываться. Быстро покончили с завтраком, убрали место у костра,
и вот уже цепочка растянулась на пологом подъеме.
     Приют Прохладный показался часам к десяти. Там под навесом тлел костер,
теплый  воздух дрожал над  драночной крышей.  Около  приюта бродили туристы.
"Значит,  Таня пришла",  - подумал Саша и прибавил ходу. Ребята подтянулись,
все хотели выглядеть непринужденно и бодро.  Встреча с народом юга...  Пусть
посмотрят на выносливых северян.
     Саша был уверен,  что сейчас навстречу ему побежит Таня,  а из каптерки
выглянет Сергеич. Но никто не встретил, только девчата в защитных штормовках
столпились  да   незнакомый  инструктор  поднял  руку,   чтобы  скомандовать
традиционный хоровой "физкульт-привет!".
     - Там неприятности, - ответил он на вопрос Саши и показал рукой к югу.
     - У Никитиной? - Саша почувствовал, как у него вспыхнули щеки.
     - Мы  обогнали их.  Группа Никитиной стоит лагерем в  десяти километрах
отсюда.  Понимаешь,  парень у них исчез. Вот так просто, взял - и исчез. Она
пошла искать.
     - Одна?
     - Двоих взяла с собой, остальным велела ждать.
     - А где Сергеич?
     - Тоже ушел к ним. Как только я принес весть, он собрался - и туда!
     Вот так история! Саша растерялся. И посоветоваться не с кем. Как же ему
поступить?
     Саша выстроил свою команду и сказал:
     - Мне  придется оставить вас.  Нужно  помочь  товарищу.  Вернусь  через
сутки,  отдыхайте здесь,  любуйтесь природой.  Но  далеко не ходите.  Туман,
гроза, мало ли что... Кто хочет пойти со мной?
     Вызвались все хлопцы, но Саша взял только двух вильнюсских студентов. С
облегченными рюкзаками тройка тотчас же пошла дальше.




     В  горах  не  бывает  одинаковой  погоды  везде  и  всюду.   Все  здесь
переменчиво.
     На  плато ясно  и  сухо,  а  в  двадцати километрах над  долинами висит
дождевое облако.  К  югу от Кушта тихо,  а северные склоны гудят от упругого
степняка.  В  одном горном узле  тепло,  чуть  в  стороне от  него -  сыро и
холодно. Микрозоны климата. Как в любой горной стране.
     Когда Сашина команда всю  прошедшую ночь спала под  яркими звездами,  в
тридцати километрах за  перевалами упал  такой  туман,  что  рядом ничего не
видно.  Лес пропитался сыростью,  туман заглушил все звуки, и на милой земле
сделалось очень неуютно.
     Таня Никитина приказала своим ребятам сойтись потеснее и уменьшила шаг.
Тропу она помнила хорошо, заблудиться не могла, но за отстающих боялась.
     Вечером она  привела свою  партию к  балагану;  вспыхнул костер,  стало
веселей.  Таня  надеялась,  что  с  рассветом подует ветер,  сгонит молочную
пелену и  она  придет на  Прохладный точно по  графику.  Это  было тем более
важно, что Саша обещал быть там тоже утром.
     Ночь прошла спокойно.  В  шестом часу развиднелось,  но  туман держался
устойчиво,  и  Таня заколебалась -  выходить или подождать.  Когда девушки и
парни поднялись, она строго напомнила:
     - Поодиночке к  ручью  не  ходить,  можно потерять ориентировку.  Лучше
всего вместе.
     Но и здесь нашелся парень,  который считал,  что жизнь интересней, если
все  делать  наперекор советам.  Крепкий,  физически здоровый  тракторист из
степей,  с  беспечной улыбкой на отчаянном и  жадном до новизны лице,  он не
захотел умываться в  "общем" ручье,  а пошел искать свой ручей.  Нашел,  тут
ручейков было много,  только не все они текли в  одну долину.  Когда он стал
возвращаться в безглазом тумане, то потерял направление; удивленно хмыкнул и
пошел вверх по течению.  Забрел в какие-то скалы,  повернул назад и довольно
долго спускался по руслу,  пока не очутился в  зловещем лесу.  Только тогда,
подавив самолюбие,  рискнул крикнуть.  Но  он  далеко отошел.  Его  крика не
услышали,  звуки увязали в  тумане,  как  в  вате.  От  костра ему ведь тоже
кричали хором, когда хватились, но и парень ничего не услышал.
     Туристы поснимали с  плеч  рюкзаки,  поворчали и  сели  ждать  растяпу.
Отходить от жилья Таня не разрешила.  Найдется один - потеряются новых двое.
Парня  все  не  было.  Подошла  с  юга  вторая  группа.  Таня  рассказала  о
происшествии и  просила передать Александру Сергеевичу на Прохладный.  Затем
проверила  продукты,  приказала группе  ждать  на  месте,  а  сама  с  двумя
хлопцами, которые видели, куда пошел утром их дружок, тронулась в поиск.
     Туман стоял недвижимый и плотный, как стена.
     Надо отдать должное заблудившемуся: он не испугался. Сперва шел вниз по
ручью,  надеясь,  что ущелье рано или поздно приведет его к реке,  а там и к
поселку.  Но  потом решил перехитрить горы -  оставил ущелье и  полез вбок и
наверх,  легкомысленно  рассчитывая  выбраться  из  тумана  и  оглядеться  с
вершины.  Этим  своим  ходом  он  окончательно запутал  поисковую  группу  и
запутался сам;  ручей остался влево,  а  он вышел в бассейн уже другой реки,
гораздо правей.
     Перевалив поперечный хребет и  так и  не увидев простора,  парень пошел
дальше,  ломясь через дебри по каменному склону,  и  до вечера успел одолеть
километров семь такой чащобы,  которая никого безвозмездно не пропускает. Он
оборвал брюки,  разлохматил кеды,  вымазался в глине, промок, но силенка еще
была.  К  счастью,  в карманах штормовки,  кроме мыла,  щетки и зубной пасты
"Поморин",  у него нашелся десяток конфет,  которые помогли притушить голод.
Когда стемнело,  хлопец оказался у берега речки,  тут он и свалился поспать,
не имея возможности зажечь костер и обсушиться. В общем, попался...
     Таня и ее провожатые, естественно, сбились со следа. Они шли все вниз и
вниз,  пока не  оказались у  притока знакомой уже  реки,  где жили лесорубы.
Парень сюда не заходил. И туристы вернулись к себе на бивуак.
     Александр Сергеевич уже  побывал здесь и  сам  ушел  в  поиск,  оставив
записку для Тани:  "Иди на Прохладный, - писал он, - сутки жди и отправляйся
дальше. Поиском займутся лесники".
     Опытный проводник живо  отыскал след  парня,  сделал по  ходу  зарубки,
поднялся за ним на водораздел и  пошел к  реке.  Туман стал быстро исчезать,
посветлело.   До  темноты  Сергеич  не  сумел  добраться  до  берега,  зато,
поднявшись на скалу,  просмотрел всю узкую зеленую долину и отметил скалы по
левую руку: там едва заметно курился дымок. А может, это туман таял?..
     Ночевал он с удобством, у своего костра.
     Саша  и  литовские туристы  разминулись с  Таней,  но  удачно  отыскали
зарубки Сергеича и тоже вышли в эту долину, однако значительно ниже, обогнав
заведующего приютом на добрый километр.  Ночевали они близко к белым скалам,
но чужого костерка не приметили. Его закрывал высокий лес.
     Саша  надеялся дойти до  кордона,  оповестить лесников,  а  после этого
вернуться на приют, куда явятся все остальные туристы и Таня.
     Так  на  двух  или  трех  километрах в  верхнем  бассейне реки  Сочинки
разобщенно, не зная друг о друге, появилось много людей. Одни искали. Другие
прятались. Третьи выслеживали.




     Браконьеры с  тяжелой ношей на плечах прошли так далеко от затаившегося
Молчанова, что он не услышал и не увидел людей, хотя путь их начинался с той
самой  звериной тропы,  на  которой лесник выручил оленя,  только много ниже
этого места. Видно, они ставили не одну петлю.
     Хищники собирали жатву  с  той  беззвучной,  изуверской охоты,  которая
убивает наверняка.  Сняли и  унесли оленуху из одной петли,  а  затем пойдут
проверять и вторую. Вот тут-то они и должны нарваться на Молчанова.
     Егор Иванович не знал,  откуда и когда придут грабители леса. Зато знал
это Самур;  овчар проводил браконьеров почти до шалаша,  подождал,  пока они
разделают животное и  уложат в  снежник,  и попятился в кусты,  когда двое с
винтовками в руках пошли прямо на него и, значит, на его хозяина.
     Самур не хотел пускать их дальше.  В жизни овчара уже был случай, когда
он  вышел на  тропу,  преграждая путь бандитам.  Он тогда не хитрил,  просто
вышел и  сел,  а когда они хотели подойти ближе,  зарычал и бросился на них.
Известно, чем кончился благородный порыв Шестипалого: он едва не погиб.
     Ныне Самур стал более диким,  изощренным в борьбе. Он собирался напасть
внезапно,  как  нападает волк,  чтобы  выиграть битву с  меньшими потерями и
наверняка.  Поэтому он не стал преграждать дорогу двум браконьерам,  а  тихо
пошел параллельным курсом, выбирая время и позицию для нападения.
     На повороте в нос ему ударил запах,  который сразу все изменил и привел
овчара в  неистовое бешенство:  это был запах человека в  резиновых сапогах.
Человека,  который  бил  его,  полумертвого,  у  лесной  избушки.  Страшное,
звериное  чувство  мести  мгновенно  вытеснило  из  головы  полуволка всякую
осторожность.  Он  изготовился для  прыжка,  но  в  это  мгновение произошло
непредвиденное.
     Из-за  дерева,   в  двадцати  метрах  от  переднего  браконьера,  вышел
Молчанов,   суровый,   черноусый  лесник  с  карабином  наперевес.  Вышел  и
остановился, широко расставив ноги.
     Все-таки  он  первым  увидел грабителей.  Удивляться и  пугаться лесник
предоставил им,  но  неожиданно удивился и  сам,  потому что  узнал  идущего
впереди.  И  вместо  уже  готовой  сорваться команды "Ружья  на  землю!"  он
неожиданно сказал:
     - Опять вы за свое, Матушенко!.. Бросьте винтов...
     Конец  фразы  потонул  в  грохоте  выстрела.  Егор  Иванович  промедлил
какое-то мгновение, так же как и Самур, потому что ноги у овчара дрогнули от
знакомого  голоса.  Мгновением  замешательства успел  воспользоваться только
один Матушенко. Он, не целясь, нажал на спусковой крючок.
     Давно созревшее желание разделаться с лесником, который стоял у него на
дороге,  вдобавок знал о  его прошлом и,  наверное,  уже сказал об этом кому
следует;  яростное желание выпутаться из  нынешнего безвыходного положения -
все сразу должна была разрешить пуля. И она разрешила.
     Еще гремело в долине эхо винтовочного выстрела,  а лесник, скорчившись,
уже  лежал  на  земле,  обеими  руками  зажимая рану  в  животе  -  кажется,
смертельную рану, от которой не встают.
     И тогда опомнился Самур.
     Тяжелое тело его  распласталось в  воздухе.  Он  одновременно и  ударил
Матушенко и полоснул его клыками по самому уязвимому и открытому месту -  по
горлу.  Дикий вопль колыхнул воздух. Последний раз широко открытыми глазами,
в  которых был  ужас  смерти,  глянул  Матушенко на  опрокинувшийся над  ним
зеленый лес и медленно вытянулся. Ненужная уже винтовка валялась рядом.
     Свершив отмщение, Самур вскинулся с земли и вторым прыжком нацелился на
застывшего  от  ужаса  другого  браконьера.   Грохнул  выстрел.  Шестипалого
обожгло,  но  вгорячах он не почувствовал боли,  клыкастая пасть его цапнула
одежду на человеке,  он захлебнулся от звериной ярости,  а  поверженный враг
уже лежал лицом вниз,  закрывая искусанными руками голову.  И только тогда у
Самура стало темнеть, темнеть в глазах, он зевнул и повалился на бок. Все.
     Но не умер.  Минутная слабость прошла; овчар поднял отяжелевшую голову,
хотел было встать,  однако не встал:  задняя нога не двигалась.  Превозмогая
боль, он пополз мимо замолкшего навсегда Матушенко к своему хозяину.
     Тяжелый,  густой звериный вой пронесся по  лесам.  Невыразимая печаль и
безысходное горе  дрожало в  низком,  стонущем голосе пса.  Еще  и  еще  раз
заплакал Шестипалый,  подымая морду над  телом лесника и  не  находя в  себе
больше силы,  чтобы проползти один шаг,  дотронуться до него, такого странно
согнутого, чужого.
     Точно так же выл он, когда погибла Монашка.
     Егор Иванович с трудом открыл глаза:
     - Самур...  -  сказал  он,  трудно  пошевелив белыми  губами.  -  Беги,
Самур... Скажи...
     И застонал.
     Овчар  понял  приказ.  Только  бежать  он  не  мог.  Правая задняя нога
волочилась.  Пуля перебила ее.  Отбегался Самур.  Он поднял морду к небу, но
вместо  волчьего  воя  неожиданно для  себя  залаял  отрывисто,  с  жалобной
интонацией,  с какой-то безнадежной просьбой о помощи.  Лай повторялся еще и
еще.  Когда  Шестипалый затихал,  он  слышал  тихие  стоны  хозяина и  снова
принимался лаять,  но не двигался с места, потому что боялся боли, слабости,
тьмы в глазах, которая опять могла свалить его.
     Винтовочные выстрелы в  долине услышали сразу пять  человек:  Александр
Сергеевич по ту сторону реки,  Саша с товарищами, которые были ближе всех от
места трагедии,  и  парень,  которого искали.  Удивление,  радость,  тревогу
породил у них звук выстрелов.  Все пятеро,  каждый своим путем, бросились на
выстрелы.
     Турист,  из-за которого загорелся весь сыр-бор с поиском,  -  голодный,
оборванный и продрогший турист -  бежал быстрее всех. Неожиданно он выскочил
к ручью,  где стоял шалаш и горел костер.  Вокруг жилья никого не оказалось.
Он заглянул в  ведерко.  Там варилось мясо.  А он был голоден.  Но он только
проглотил слюну и помчался дальше.
     Лай Самура Саша узнал бы из целого собачьего хора.  Он и  обрадовался и
отчаянно напугался. Если овчар здесь, то и отец... А выстрелы?..
     Но  раньше всех Молчанова отыскал Сергеич.  Едва глянув на  Самура,  он
опустился перед лесником на колени и спросил:
     - Егор... Что это с тобой?
     - Матушенко...  -  тихо  сказал  лесник.  Обострившееся лицо  его  было
землистым.
     Сергеич испуганно осмотрелся.  Он  опять  увидел Самура.  Овчар  тяжело
дышал.  Чуть дальше лежал человек,  за ним еще один.  Что же произошло?  Как
вынести раненого? До кордона не менее пяти километров. А он один. И Самур не
помога.
     - Потерпи,  Егор,  -  жалобно сказал Александр Сергеевич и взял лесника
под мышки,  чтобы удобней положить.  Молчанов застонал.  - Потерпи, кореш, -
почти плача,  повторил он  и  хотел взвалить тело на  спину.  Молчанов сразу
отяжелел. "Умер?" - со страхом подумал Сергеич и припал к сердцу. Билось!
     Затрещали кусты, между деревьями возникли человеческие фигуры.
     - Ба-атя! - еще издали крикнул Саша, и губы его мелко задрожали.
     - Живой, - успокоил Сергеич. - Ну, хорошо, что вы... Жерди, само собой.
Носилки надо. Быстрей, быстрей!
     Почти ничего не соображая, Саша рубил и очищал жерди отцовским косырем,
вязал вместе с Сергеичем ремни,  плащ -  все молчком,  судорожно, в каком-то
страшном полусне,  не веря,  что это реальность.  Он не подошел к Самуру, не
глянул на него, как не глянул и на тех, кто лежал поодаль.
     Из леса выскочил еще один парень -  рваный,  испачканный, но с глазами,
полными радости.
     Наконец-то он увидел людей!  Но молчаливая их работа,  не живая, должно
быть, собака и особенно человеческое тело, скрюченное у дерева, так поразило
его, что он стал столбом и приоткрыл рот. Война?!
     Сергеич сердито зыркнул на него.
     - Чего выставился?  Пособляй!..  -  И только через минуту, когда парень
стал повязывать ремень, спросил: - Ты - пропащий, что ли?
     - Я-а... - сказал парень. - А что это? Кто это?
     - Сейчас понесем. - Сергеич не ответил на его вопрос.
     Молчанов был без сознания.  Сергеич и  литовцы,  как могли,  перевязали
его. Саша не помогал - плакал. Руки у него дрожали, он до крови искусал себе
губы.
     - Берись, ребята, - скомандовал Сергеич.
     Четыре человека подняли носилки и осторожно понесли. Пятый повесил себе
на  плечи две винтовки и  карабин.  Через минуту печальный кортеж скрылся по
направлению к кордону.
     О  Самуре  не  вспомнили.  Простим  людей,  которые  спасали близкого и
берегли каждую минуту...




     Самур очнулся.
     Тишина.  Хозяина  уже  не  было.  И  тех  хлопотливых,  которых  смутно
разглядел он возле себя,  тоже не было.  Только чужой запах остался. И запах
крови.
     Овчар  осторожно  повернулся,  и  сразу  вспыхнула боль.  Он  ухитрился
достать рану языком и, поминутно отдыхая от слабости, зализал ее. Потом тихо
пополз,  волоча ногу,  в ту сторону, где стоял шалаш. Мимо двух неподвижных,
наказанных им -  без стона и рычания.  Мимо камней, с которых прыгнул. Через
ручеек - прямо к шалашу. И там улегся, отдыхая.
     Костер прогорел, мясо сварилось и остыло. Только хозяевам шалаша теперь
варево ни к чему. Отъелись.
     Самур лапой свалил с сошек ведро, полакал теплого бульона. Стало легче.
И он уснул.  Его разбудил прыткий шакал.  Овчар поднял губы,  прорычал нечто
вроде "брысь!". Тощий санитар поджал хвостик и улизнул.
     Шестипалый  съел  все  мясо,   еще  полизал  свою  раненую  ногу  и   в
сгустившейся темноте,  опасаясь оставаться дольше в  этом  месте,  отполз по
ручью  повыше  и  залег  в  кустах  недалеко  от  снежника,   где  хранилось
запрятанное браконьерами мясо.
     По крайней мере, здесь он не умрет от голода.
     Чутким ухом сквозь болезненную дрему слышал он,  как ночью прогудел над
долиной вертолет, и потом до самого утра в лесу было тихо.
     А утром до него донесся перестук копыт,  лошадиный храп,  голоса людей,
но  овчар только плотнее лег на  землю и  не убежал из своих кустов.  Сквозь
густую заросль ожины он видел,  как принесли к шалашу того,  что в резиновых
сапогах,  и положили,  укрыв с головой. И второго принесли и что-то делали с
ним, а он орал от боли и проклинал всех докторов разными нехорошими словами.
Оказывается, выжил.
     Сына  лесника среди этих не  оказалось,  запах принес Самуру информацию
только о чужих. Приехали два туриста-литовца и Александр Сергеевич, а с ними
работники уголовного розыска, все верхами.
     Браконьер,  оставшийся в живых,  но сильно искусанный,  так толком и не
мог  рассказать,  кто порвал его и  доконал Матушенко.  Из  всех людей,  кто
побывал у шалаша,  догадывался о роли Самура один Александр Сергеевич. Но он
помалкивал.  Чего зря говорить.  Вот на следствии...  А офицер милиции резко
сказал браконьеру:
     - Вы даже волкам осточертели, подлецы, даже они вас не терпят в лесу...
И поделом!
     Вскоре лесники и милиция уехали,  захватив с собой раненого и того, кто
стрелял в  хозяина,  а  Сергеич повел литовцев на  приют,  где  команда Саши
Молчанова все еще ждала своего инструктора.  Шел он молча, склонив голову на
грудь.
     Он боялся, что Егор Иванович не выживет.




     За  все  время,  пока  несли раненого через лес  по  плохой тропе вдоль
берега Сочинки,  от него не услышали ни одного слова. Вероятно, Молчанов был
без  сознания или  слишком ослаб.  Саша поминутно засматривал ему  в  лицо -
такое неузнаваемое,  прозрачно-белое,  с  желтизной лицо,  как  будто чужое.
Глаза ввалились, черные густые брови закрыли глазницы.
     Примерно  на  половине дороги  Сергеич  подозвал к  себе  отыскавшегося
туриста,  который топал сзади,  критически осмотрел его рваную одежду и тихо
сказал:
     - Ты, шустрый, давай вперед. На кордоне, само собой, скажешь, что несем
Молчанова,  запомни:  лесника,  Егора Ивановича. Пускай по-быстрому вызывают
вертолет с доктором, понятно? У них рация есть. Повтори.
     - Вертолет Молчанову, - сказал парень.
     - Тяжело небось?  - Сергеич глазами показал на винтовки. Парень нес три
ружья, вспотел.
     - Ничо!  -  Турист храбрился,  конечно.  Он измотался по лесам,  но еще
сохранил молодую самоуверенность.  Ему  все  нипочем.  Однако Сергеич взял у
него карабин,  и парень с винтовкой на каждом плече помчался вперед. Еще раз
заблудиться он не мог - тропа все время шла вдоль реки.
     Несли  раненого без  передышки,  только местами менялись,  когда немели
плечи. Осторожно несли, молчали. И раненый не подавал голоса.
     В километре от кордона их встретили и сменили. Старший шепотом сказал:
     - Рваный хлопец от  вас прибежал.  Вертолет мы  вызвали...  Кто его?  -
перевел взгляд на носилки.
     - Кто же еще... Охотнички до мяса.
     Когда пришли к  дому,  ободранный турист крепко спал.  Его  не  будили.
Носилки  оставили  во  дворе,  чтобы  лишний  раз  не  беспокоить Молчанова.
Стемнело.  Вокруг ходили тихо,  говорили шепотом.  Саша сидел рядом с отцом,
опустошенный, немой от горя.
     Уже ночью загрохотало в небе.  Зажгли три костра на поляне.  И тут Егор
Иванович довольно внятно сказал:
     - Не оставляй мать... Каково ей... Воды мне, сынок...
     Саша закусил губы и с готовностью кинулся за водой.  Но Сергеич воды не
дал,  только мокрой тряпкой вытер раненому усы и губы.  Нельзя воду, когда в
живот.
     - Обидно, - с трудом сказал Молчанов. - Не на войне...
     - Все обойдется, Егор, - как можно веселей проговорил Сергеич. - Мы еще
походим, повоюем.
     - С  ним походишь,  с  Саней.  -  Он почему-то назвал сына так,  как не
называл никогда: Саней.
     - Тебе больно? - спросил Саша, но отец не ответил и закрыл глаза.
     Через мгновение спросил:
     - Где Матушенко?
     - Нету Матушенко. Прикончил его Самур. Сразу после этого.
     - А-а...  Береги Самура,  сынок.  И  еще...  Снимите на тропе проклятые
ловушки...
     - Сделаем, Егор Иванович, - сказал старший лесник.
     Саша не мог говорить. Лицо у него было мокрым от слез.
     Сел вертолет. Подошел врач, сделал укол. Засыпая, Молчанов сказал:
     - Не оставь нашу маму... Горы... Обидно...
     С ним полетел Саша. Радиограммой вызвали из Камышков Елену Кузьминичну.
     Но Молчанова не довезли.  Он скончался в вертолете.  Над своими горами,
притихшими в темноте.




     Хоронили  Егора  Ивановича  в   Камышках.   Приехали  все   лесники  из
заповедника,  Борис Васильевич из Желтой Поляны. Друзья-товарищи. Они шли за
гробом,  как ходили по дорогам войны -  по двое в  ряд,  -  и смотрели перед
собой  строгими,  невидящими глазами.  У  каждого за  плечами висел карабин.
Солдаты Кавказа.
     На  маленьком кладбище,  среди  крестов  и  пирамидок,  стоял  бетонный
памятник с надписью: "Защитникам Кавказа".
     Молчанова положили рядом.  Речей не говорили. Сняли карабины и недружно
дали один залп, второй, третий.
     Хоронили защитника Кавказа.
     Похоже, что война за счастье все еще продолжалась.




     Сказывали,  что  на  похоронах лесника из  Камышков сосед  его,  Михаил
Васильевич Циба,  плакал горючими слезами,  а потом напился так, что побил в
доме все,  что могло биться.  В заключение достал из тайника свою винтовку и
тоже хрястнул ее об угол.
     Утром,  придя в себя, он первым делом нашел ружье со сломанным ложем и,
досадуя на свою глупую натуру, целый день свинчивал и клеил разбитое дерево,
а восстановив ружье, опять аккуратно смазал и спрятал в тайник.
     Трудно его понять!
     Приехала в  Камышки Таня Никитина.  Борис Васильевич повел ее и  Сашу в
лес, они долго оставались там. О чем говорили, никто не узнал.
     Но  когда  Молчановым из  милиции напомнили,  что  нужно сдать карабин,
Борис Васильевич вмешался,  и семью лесника больше не беспокоили.  Отцовский
карабин остался дома.
     Прошло какое-то  время.  Утихло,  притупилось острое горе.  Поднялась с
постели Елена Кузьминична и  первый раз  вышла из  дома на  стук почтальона.
Саша  что-то  мастерил у  сарая,  не  слышал,  около него крутился Архыз.  В
стороне смирно лежали Хобик и  Лобик.  Увидев хозяйку,  они  все бросились к
ней. Соскучились.
     - Что, ма? - обернулся Саша.
     - Там письма, сынок.
     Саша отложил топор и пошел в комнату.  Танино письмо вскрыл первым. Она
сообщала,  что остается работать на  турбазе.  Не едет в  Ростов по семейным
обстоятельствам. Будет просить, чтобы приняли на заочное отделение.
     Он недоверчиво,  с какой-то грустью перечел письмо еще раз. У Никитиных
тоже несладко, на Таню вся надежда. Вот так, по семейным...
     Второе было из заповедника.  Ростислав Андреевич писал, что Сашу по его
просьбе приняли техником-наблюдателем в  обходе отца.  Еще писал,  что может
взять Сашу к себе помощником,  если,  конечно, он найдет возможность учиться
по этой специальности хотя бы заочно.
     Хорошее известие. И хороший совет. Об этом он напишет Тане.
     Вошла мать,  он дал ей письмо из заповедника.  Она прочла и задумалась.
Хотелось отговорить сына, да разве послушает? Саша не вытерпел и сказал:
     - Таня тоже не едет в университет. Она работать поступила.
     - Договорились, что ли? - ласково спросила Елена Кузьминична.
     - Так вышло. - Он не стал много говорить на эту тему.
     Вечером Саша  чистил и  смазывал отцовский карабин.  Елена  Кузьминична
ходила вокруг него,  все хотела что-то сказать и наконец решилась.  Будь что
будет! Долго копалась в шкафу, нашла, что искала, и подала Саше.
     - Это его парадная. Примерь, не подойдет ли?
     Он взял фуражку с зеленым околышем и с ясными,  золотыми листочками над
козырьком. Фуражку лесника, похожую на пограничную.
     Надел, поправил, посмотрел в зеркало. Сказал:
     - Нормально.




     Перед тем  как  идти в  первый самостоятельный обход,  Саша поговорил с
матерью, и они решили отпустить на волю прижившихся Лобика и Хобика.
     Олененок хорошо поднялся,  окреп,  сделался юрким и  смышленым.  Он все
время рвался со двора. Ростислав Андреевич сказал, что такой уже не пропадет
в лесу. Прибьется к стаду, где оленухи с молодняком.
     Медвежонок хотя и сильно привык к хозяевам, но тоже изнывал в крошечном
дворе, где ему было слишком тесно. То и дело убегал и каждый раз устраивал в
поселке  тарарам.  Умные  глазки  его  светились  неистощимым любопытством к
жизни,  и  было  бы  грешно держать такого подростка в  плену.  Младенческий
возраст кончался.
     Между собой звери по-прежнему отлично ладили,  даже заступались один за
другого,  если Саша или его мать обижали кого-нибудь.  По ночам,  когда было
холодновато,  все трое прижимались друг к  другу и  рано поняли,  что вместе
лучше, чем поодиночке.
     Первым  Саша  увел  Хобика.   Завязал  веревку  за  ошейник  и  потащил
глазастого олененка через  реку  в  глухую  долину  Шики,  где,  как  сказал
Ростислав Андреевич, в эти дни паслось крупное стадо оленух с молодняком.
     Хобик рвался вперед,  в  стороны и  отчаянно досадовал на  веревку.  Но
когда Саша снял с  него ошейник,  то  задора у  него хватило лишь на  первую
сотню шагов.  Потом стал как изваяние -  и ни с места.  Испугался леса, шума
листвы,  одиночества. Понемногу успокоился, принялся рвать траву и листочки,
но  Сашу из поля зрения не выпускал,  и  стоило тому сделать шаг назад,  как
Хобик немедленно подступал ближе.
     Саша спрятался, Хобик нашел его по запаху, подошел, но в руки не дался.
Так  они  поиграли в  прятки  с  полчаса и  наконец всерьез потерялись среди
дубового леса. Хобик остался лицом к лицу с незнакомой природой.
     Саша  шел  назад  и  вспоминал  отцовские  слова  о  многих  поколениях
животных,  нерасчетливо  отпугнутых  человеком.  Когда  снова  придет  время
взаимного доверия между людьми и дикими зверями?  И придет ли?  Вот отпустил
он  Хобика,  одичает  олень,  и  еще  неизвестно,  как  поведет  себя,  если
встретится в лесу.
     Да его сразу и  не узнаешь.  Только и  примета что треугольный вырез на
левом ухе, сделанный отцом.
     Медвежонок оказался более диковатым.  Шел с Сашей по ущелью Желобному и
все натягивал поводок,  рвался, нервничал, даже грыз веревку, которая мешала
свободному шагу.  Когда Саша снял ошейник, Лобика сразу след простыл, только
кусты прошелестели. Не оглянулся, спасибо не сказал. Даже обидно сделалось.
     На молчановском дворе остался Архыз. Ласковый, игривый щенок.
     Точнее - волчонок.
     Саша смотрел на него и вспоминал Самура. Где он и что с ним?..




     Шестипалого долго никто не видел. В Камышки он не приходил.
     С  того трагического,  страшного дня  Самур резко переменился.  Нога не
зажила,  она усохла и подтянулась к животу. На трех лапах скверная жизнь. Не
разбежишься.
     Он  долго  не  уходил  из  долины  Сочинки,  тяжело  вживаясь  в  новое
состояние.  Урод.  Отступление от  нормы  природа  не  поощряет.  Ее  законы
беспощадны к слабым. Самур очень скоро испытал это на собственной шкуре.
     Жил  он  недалеко от  разваленного шалаша в  густой заросли боярышника,
переплетенного ожиной.  Колючая  растительность защищала больного от  всяких
неприятностней,  а  "холодильник" с мясом давал возможность прожить безбедно
самые опасные недели.  Ел он до отвала, оставшуюся оленину зарывал и охранял
от шакалов и лисиц, которые тоже были не против воспользоваться кладом.
     Когда мясо в  снежнике кончилось,  Самуру пришлось вспомнить про охоту.
Он заковылял на трех лапах по лесам,  выслеживая зверя; иногда ему удавалось
подкрасться к  семейству серн,  но сделать завершающий прыжок он уже не мог,
козочки  убегали  буквально  из-под   носа.   После  каждого  промаха  таяла
уверенность в  своих силах.  Лишь  изредка Шестипалый ловил сонного тетерева
или откапывал грызуна. Жить становилось трудней.
     Он мог бы пойти к хозяевам,  где остался Архыз, но не нашел в себе силы
преодолеть страх дикого зверя,  еще более окрепший за  последний месяц после
ранения. Шестипалый бродил и бродил по лесам, хромая и часто останавливаясь,
чтобы  переждать  мучительную  усталость.  Физическое  уродство,  постоянное
недоедание,  тоска одиночества быстро сделали его угрюмым,  замкнутым и  еще
более диким.  Он старел не по дням,  а по часам.  Похоже,  ничто не радовало
Самура.  Ни  яркий  восход солнца,  когда лес  и  горы  сверкают миллиардами
росинок.  Ни приятная, влажная тень под густым буком в горячий полдень лета,
когда смолкает пение птиц и только стрекочут повсюду неугомонные цикады.  Ни
тихие лунные ночи, ни запах близкой добычи, остро волнующий любого хищника.
     Радость жизни исчезла,  он не знал,  что будет завтра,  и  боялся этого
завтра.
     Отощавший,  с  грязной,  всклокоченной шерстью  и  слезящимися глазами,
голодный, но не злой, а скорее подавленный напастями, ковылял Самур по горам
и долинам, обходя места, где сохранялся запах человека.
     И все-таки однажды его увидели.
     Бинокль приблизил Самура.  Ростислав Андреевич Котенко сперва не  узнал
своего спасителя -  так изменился и  потускнел одичавший овчар.  Но потом он
догадался,  что произошло с ним.  Проследив путь Шестипалого, зоолог ушел за
границу  заповедника,  в  соседнюю долину,  подстрелил там,  махнув  на  все
правила,  молодого тура и  на себе отнес тушу к местам,  где проходила тропа
Самура.  С  нескрываемым удовольствием наблюдал он,  как  овчар  делал круги
вокруг  мяса,  подозрительно принюхиваясь  к  запаху,  как  осторожно  стал,
наконец,  есть и как долго потом,  отяжелевший от пищи, спал возле остатков,
присутствием своим отпугивая мелюзгу, собравшуюся к месту пиршества.
     У  Ростислава Андреевича созрела мысль о том,  чтобы на второй приманке
изловить Самура и перетащить к себе домой. Он не забыл услуги, оказанной ему
овчаром.  Он хотел обеспечить инвалиду спокойную жизнь среди людей,  которые
не могли не быть благодарными за все, что сделал Шестипалый для них.
     Но плану зоолога не суждено было осуществиться.
     Пока Котенко спускался вниз,  искал капканы и переделывал их так, чтобы
стальные челюсти не нанесли овчару вреда, Самур куда-то исчез. Сколько потом
ни искали его лесники,  оповещенные по всем отделам заповедника, Шестипалого
нигде не обнаружили.
     Ростислав Андреевич и его друзья сошлись на том, что Самур погиб.
     Долго ли до греха!  Наткнулся на медведя, на рысь, свалился в пропасть.
Утонул в реке. Все могло случиться с больным животным.
     И о Самуре стали понемногу забывать.




     Уже близко к осени,  когда на верхних лесах стали желтеть листья,  а по
ночам мороз серебрил луга  альпики,  Саша Молчанов,  возвращаясь из  обхода,
попал в тот узкий распадок, где пролегала старая, заброшенная узкоколейка.
     Покойный вечер тихо опускался на грустные леса.  До Камышков оставалось
немного, дорога была знакомая, и Саша шел не торопясь.
     Он  ступил  на  кладку,  положенную вместо  разрушенного моста,  и  тут
вспомнил,  что говорил ему отец о логове Самура и Монашки.  Саша внимательно
осмотрелся.
     Кажется, это здесь...
     На площадке,  чуть видной за кустами лещины,  среди красноватых листьев
клена,  начавших  опадать  с  тяжело  наклоненных  веток,  мелькнуло  что-то
знакомое,  черно-белое. Молодой лесник заинтересованно подтянулся к площадке
и раздвинул кусты.
     У края плоского камня лежал Самур.
     Видно,  совсем недавно пришел он к месту, где испытал наивысшее счастье
и глубочайшую свою трагедию.  Здесь познал он радость семьи.  Здесь играла с
волчатами славная Монашка.  В  этом  красочном и  печальном месте  он  решил
провести последние дни своей жизни.
     Самур лежал,  вытянув передние лапы и  положив на  них  большую усталую
морду. Мертвый Самур.
     Саша тихонько провел ладонью меж ушей овчара, как это делал отец. Потом
снял ружье,  куртку и стал носить камни.  Он обложил ими тело овчара со всех
сторон и укрыл сверху. На площадке вырос продолговатый каменный холмик.
     Солнце садилось,  тень с  противоположного склона дотянулась наконец до
ручья и быстро накрыла площадку.
     - Прощай,  Самур,  -  сказал Саша и закинул ружье на спину.  -  Прощай,
старик.
     На повороте оглянулся еще раз и, подавив вздох, быстро пошел к дороге.
     Всю ночь и весь следующий день на площадку тихо падали красные и желтые
кленовые листья.

                             Конец первой книги

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 10 Jul 2002 21:48:05 GmT