---------------------------------------------------------------
     "Искатель" No 3, 1968.
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------


                             киноповесть


     Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно.
     Закончив номер,  воздушные гимнастки раскланялись и  побежали  за
форганг.
     На арене появился невысокий полный человек с напомаженными  усами
и гладко прилизанной редкой шевелюрой:
     - Продолжаем матчи французской борьбы!  - выкрикнул он. - Парад -
алле! Маэстро, прошу вас...
     И опять гремел оркестр.
     Поближе к арене,  на свободные места устремились мальчишки.  А на
арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж
по самой кромке и остановились,  когда замкнули кольцо.  Оркестр смолк
на  какой-то  высокой  ноте,  будто  захлебнулся.  Невысокий,   гладко
прилизанный,  в  смокинге,  арбитр  матчей,  выйдя на середину,  начал
представлять участников.  Он чем-то напоминал и провинциальных актеров
прошлого века и балаганных зазывал.
     - Самый высокий борец в предстоящих схватках,  гордость наших гор
Осман Абдукаримов!
     Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша.
     - Прославленный  тактик,  неповторимый техник Владимир Косуля!  -
продолжал арбитр.
     Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой.
     - Выдающийся мастер бедрового броска,  победитель соревнований  в
Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!..
     Ян Одиссов  становился  рядом  с  Косулей,  и  зрители,  особенно
мальчишки, неистово хлопали своему любимцу.
     - Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой
красивой  борцовской  фигуры,  непревзойденный стратег,  - вдохновенно
врал арбитр, - Всеволод Вец!
     Лавров сидел  в  восьмом  ряду.  Бутафорский парад вызывал у него
едва заметную улыбку.  Лишь  на  минуту  она  пропала,  и  во  взгляде
появилась настороженность - это когда на середину арены вышел Вец.
     Оркестр гремел туш.


     - Как личное впечатление? - спросил генерал.
     - Сформулировать трудно.
     И хозяин  кабинета  Сергей  Александрович Моисеев и майор Алексей
Николаевич Лавров  расхаживали  по  разные  стороны  огромного  стола,
обтянутого словно бильярд зеленым сукном.
     - Скорее всего смутное,  - продолжал  Лавров.  -  В  борьбе  надо
соперника  - на лопатки.  - Он сложил ладони на уровне груди и верхней
прижал нижнюю,  будто промокал лист бумаги тяжелым  пресс-папье.  -  В
футболе - забить гол. - Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку,
оброненную на пол.
     - Поднял бы,  - генерал подвинул пепельницу,  стоящую на огромном
столе, поближе к Лаврову.
     - Но  знаменитому  футбольному  бомбардиру,  "забивале"  и  грозе
вражеских ворот,  - Лавров не оставлял своей мысли,  - тренер говорит:
"К  воротам  не  рвись.  Главное - пасуй ребятам".  Чепуха?  А собрать
сведения о каком-то пленном солдате - солдате, не генерале - разве это
дело для матерого Веца?
     Он остановился и посмотрел на генерала.
     - А  если  дело  не  чепуховое?  - спросил тот.  - Тогда вся твоя
концепция рушится,  а вопросы отпадают...  Есть сведения о том,  что в
Ф-6  собирают  пленных кавказских национальностей.  Это задание скорее
всего восточного бюро абвера.  Если так,  парень нужен им для Баку.  А
коль  речь  идет о Баку,  значит о нефти:  сегодня нефть для них - это
быть или не быть.
     - Не  слишком  ли сложно,  Сергей Александрович?  Восточное бюро.
Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт?
     Моисеев рассердился:
     - Не знаю.  И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно.
Я   попросил  Николая  Мироновича  что  возможно  выяснить  про  этого
паренька.  Один штришок  оказался  очень  любопытным  -  не  улыбайся,
любопытным даже для самого Вильке.  Аббас Керимович - дядя этого Гаджи
- главный технолог в институте Алиева...  А посему давай  поглядим  за
Вецем,  - он загнул палец.  - Попроси связаться с людьми из Ф-6,  - он
загнул второй. - Пусть организуют побег какой-нибудь группы.
     - Но время!.. Они уже под Моздоком!
     - Спасибо,  что сказал,  -  съязвил  генерал.  Он  остановился  у
огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена
линия фронта,  приближались к Баку.  Он долго смотрел на карту, потом,
повернувшись к майору, бросил жестко:
     - Не дать Вецу действовать.
     - То есть? - спросил Лавров.
     - Вступай в борьбу. Пора.


     Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось:


                         ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ
                         ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
                      ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ!
               НА АРЕНЕ - ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ!
                        КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ
                 ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ С ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ!

     Трое мальчишек,  сновавших  в  толпе  у  входа,  умоляли взрослых
провести  их  с  собой.  Взрослые  отмахивались.
     Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова.
     - Денег нет? - спросил он.
     - А  откуда?  -  вопросом на вопрос ответил один из мальчишек.  -
Мать одна,  а нас - три горла,  - он сказал это с такой интонацией,  с
которой, видно, говорила сама мать.
     - Ну,  пошли,  - Лавров потрепал мальчишку по голове.  -  У  меня
лишние.
     - Уважаемая  публика!  Сегодня  в   заключительный   день   наших
выступлений  в  вашем  прекрасном  городе  Баку  самые отважные жители
города  могут   померяться   силами   с   лучшими   и   прославленными
борцами-титанами.   Первым   приглашает   партнера  из  публики  Осман
Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики?
     Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу.
     - Прошу, кто желает? - опять спросил арбитр.
     В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый
человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку.
     Осман подошел к нему.
     Схватка началась.
     В смешном  толстяке  без  особого  труда  угадывался незатейливый
цирковой клоун.  Но публике было не до того.  А вдруг?  Вдруг  победит
толстяк?
     На арене,  вывернувшись с  "моста",  на  который  он  встал  явно
добровольно.  Осман  подхватил толстяка,  принес в центр ковра и мягко
уложил на лопатки.
     Арбитр подбежал к Осману,  тронул за плечо.  Тот поднялся,  делая
вид, что очень устал.
     Публика аплодировала.
     - Соперника вызывает Всеволод Вец! - объявил арбитр.
     Опять наступила пауза.  Но совсем короткая,  потому что из разных
концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса:
     - Я попробую.
     - Я!
     Лавров наклонился  к  мальчишке,  сидевшему  рядом,  и показал на
высокого,  тощего,  в пальто с чужого плеча,  того самого, что крикнул
вторым.
     - Этот - подставной. Я его который раз вижу.
     Подставной уже  спускался  на  арену.  Но  и  первый,  парень лет
двадцати двух,  в пиджаке поверх гимнастерки,  пошел туда  же.  Арбитр
встретил его извиняющимся жестом.
     - Вы опоздали.
     - Нет.  Опоздал он,  - парень кивнул в сторону подставного и,  не
дожидаясь приглашения, сбросил пиджак.
     - Длинный - подставной! - крикнул мальчишка.
     - Подставной!  Подставной!  Подставной! Пусть этот борется! Пусть
этот! - загрохотал зал.
     Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ.
     - Вы  знакомы  с правилами,  молодой человек?  - спросил арбитр у
парня в гимнастерке.
     - Все матчи смотрел.
     Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался
-  теперь  явно издевательски.  Потом он стремительно подошел к парню.
Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное не понял
этого,  схватил руку и потянул Веца на себя,  вниз за бедро. Падая вец
вскрикнул.
     Арбитр кинулся   к   ним,   оттолкнул   парня.  Появился  врач  с
чемоданчиком.
     Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль.
     - Сложный вывих,  - сказал врач арбитру.  -  Очень  сложный.  Это
надолго. Немедленно в больницу!


     Бородатый здоровяк с немецким автоматом  за  плечом,  в  ватнике,
подпоясанном  кожаным армейским ремнем,  и в кубанке с высоким верхом,
перехлестнутым красной матерчатой полоской,  вел  Лаврова  через  лес.
Рассвет едва занимался.
     Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли
орешника,  загородившие  путь.  Бородатый  сделал  несколько  шагов  в
сторону, раздвинул кусты:
     - Сюда.
     Лавров шагнул в лаз  и  оказался  на  поляне,  которую  никак  не
предполагал  увидеть.  Будто  в  каком-нибудь  городском дворе,  здесь
сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.
     Бородатый подвел  Лаврова  к группе таких же бородатых,  как и он
сам,  и майору все они показались поначалу похожими.  Разве что  самый
высокий был постарше.
     - Задание выполнено,  - доложил проводник,  и  тот,  который  был
постарше, протянул Лаврову руку.
     - Шагин. С приездом.
     - Здравствуйте.
     - Небось устали?
     - Я привычный...
     - Пошли почайкуем.
     Землянка была обычной,  с нарами по обе стороны от входа.  Сейчас
почти все нары были заняты - люди отдыхали после недавнего боя.  Отдых
этот  проходил  в  делах  самых  что  ни на есть будничных:  в латании
гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки.
     В конце  землянки,  за  столом,  где  стояли лампа-десятилинейка,
котелки,  по-видимому с кашей,  да  железные  кружки  с  чаем,  сидели
человек десять-двенадцать.  Двое резко отличались от остальных:  лампа
освещала их измученные и изможденные лица.  Бритва давно  не  касалась
щек,  но и бороды еще не отросли,  как у здешних.  На них были старые,
местами  рваные  гимнастерки,  поверх   которых   новенькие   ватники,
полученные, конечно, уже тут, у партизан.
     - Вот этих у немцев отбили,  когда налет на машину  делали.  Один
Гордеевым назвался, другой - Ненароковым, - сказал Шагин.
     Ненароков рассказывал:
     - Ну, а кормят там как - сами знаете: чтоб не померли сразу, но и
не прожили больше года,  - через год,  видать,  дорогу  уже  достроить
должны.
     Он замолчал,  потому что у стола задвигались,  выкраивая местечко
для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:
     - Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.
     - Я по утрам чай люблю. - Лавров подвинул к себе кружку.
     После паузы  заговорил  Гордеев.  Он  здорово  окал,  что   сразу
выдавало в нем волгаря.
     - Лагерь-то наш сложный.  Даже не лагерь - школа скорее. Говорят,
она  абверу принадлежит - разведке армейской.  Таких,  как наш,  - два
барака.  Это  предбанник,  что  ли.  Отсюда  или  в  ров,  или,   если
согласишься, в соловьи.
     - Ты понятней объясняй... - перебил его Ненароков.
     - Ничего, ничего, - сказал Лавров. - И так все понятно.
     - Соловьи  -  это   так   батальон   называется.   По-немецки   -
"нахтигаль". Они там этих соловьев формируют, - продолжал Гордеев.
     - Только мы их и не видели,  - опять вмешался Ненароков.  - Разве
издали, через проволоку - пять рядов.
     - В наш-то барак по  прежней  специальности  вроде  подбирали,  -
вновь  заокал  Гордеев.  - Все к химии,  к нефти,  к бензину отношение
имели - летчики,  мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из
Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один...
     Ненароков добавил:
     - Юлит он...  юлит...  Но то, что предатель, - ясное дело. Только
за него один все заступается... Комиссар... Седой...


     Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать...
     Четыреста стояли на насыпи.
     Слева была  станция,  справа  - ров-могила для тех,  кого сегодня
поволокут из строя.
     Гауптман шел  вдоль  шеренг  в  сопровождении переводчика.  Через
равные промежутки  -  видно,  гауптман  про  себя  считал  шаги  -  он
останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и
летели фразы,  леденящие душу не только ужасной сутью своей,  но  тем,
что стали обыденностью:
     - Политкомиссары, евреи, коммунисты - шаг вперед!
     Шеренги не  шевелились.  Они  застыли,  будто  в  кино неожиданно
остановился кадр.
     Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны,  оставаясь к
происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к
глазам  бинокль,  цепко  держа  его  в правой руке,  левая была занята
стеком - им полковник постукивал по высокому сапогу.
     Солдаты вытащили  из  строя  высокого  чернявого  парня.  Был  он
яростен и еще силен,  этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно
сопротивлялся.  Солдату надоела возня с ним,  и он вскинул автомат. Но
полковник уже спешил к месту,  где возник конфликт. Оказавшись рядом с
автоматчиком, он ударил стеком по стволу.
     Солдат оторопело открыл рот.
     - Где родился? - спросил полковник у парня.
     Тот молчал,  тяжело дыша после  схватки  и  ненавидяще  глядя  на
полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:
     - Тюрк дилини билярсян?
     - Я не знаю по-турецки,  только несколько слов, - ответил парень.
Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж,
во всяком случае, отсрочил конец.
     - Марш в строй!  - Это уже была команда.  Парень отступил в  свою
шеренгу,  а  полковник,  обернувшись к гауптману,  который,  как и все
остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:
     - С  таким  знанием  этнографии вы перестреляете всех...  А рейху
нужны дороги.  Их должен кто-то строить...  "Этнограф"...  -  Он  явно
обрадовался  придуманному  прозвищу и,  постукивая стеком по голенищу,
пошел к станции.


     Две дощатые тропинки,  каждая метров триста длиной,  начинались у
отвала,  откуда пленные брали грунт,  и  заканчивались  там,  где  уже
высилась насыпь - по одной тропинке к ней доставляли грунт,  по другой
возвращались порожняком.
     Автоматчики кричали с вышек.
     - Быстрее, быстрее!
     Дойдя до  места,  где  ссыпали  грунт,  Гаджи  с огромным усилием
перевернул тачку,  достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные
крошки и свернул цигарку.
     - Брось!  - рявкнул конвоир.  Но поскольку Гаджи  не  обратил  на
окрик никакого внимания, он подскочил к нему. - Курить потом. Сейчас -
работать. Быстро, быстро!
     Ненароков и Гордеев,  шедшие с носилками навстречу Гаджи,  видели
начало этой сцены.  Окрик конвоира не был им слышен,  потому Ненароков
сказал напарнику:
     - И курить ему разрешают...
     - Да, - вздохнул Гордеев.
     Гаджи понимал,  что разговор идет именно о нем,  и демонстративно
нарушал здешний порядок.
     - Порядок необходимо уважать,  - полковник внезапно возник  перед
Гаджи. - Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это
объясняли?
     Гордеев и  Ненароков  остановились,  как  и другие,  ожидая,  что
произойдет.  Гаджи не столько увидел это,  сколько почувствовал, вновь
глубоко   затянулся  цигаркой  и,  сложив  губы  трубочкой,  засвистел
какой-то мотив: он явно лез на рожон.
     - Что это за мелодия? - очень спокойно спросил полковник.
     - Страна Баха не знает Гаджибекова?
     - Ты  музыкант?  -  опять спросил полковник.  И потом,  не ожидая
ответа: - Я тоже учился музыке.
     Он повернулся  к  подбежавшему  офицеру  конвоя,  хотя  продолжал
говорить с Гаджи:
     - А  музыкант  не  должен  целый  день толкать тачку...  Музыкант
должен... - он хмыкнул - ...заниматься музыкой.
     И скомандовал:
     - Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.
     Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.
     - Работать! Всем работать! - неслось с вышек.
     Полковник пошел прочь,  а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил
дальше свою тачку.
     - Вот еще одно доказательство, - сказал волжанину Ненароков.


     Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке  чайника  и
кофейника   -   нехитрой  кухонной  утвари.  Полковник  музицировал  в
кабинете.
     Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.
     От буханки  белого  хлеба,  лежащей  на  столе,   было   отрезано
несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из
них и отнести в барак - люди были зверски голодны,  а белого  хлеба...
Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.
     Попасться на краже означало быть  расстрелянным.  Гаджи  знал  об
этом,  но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник
на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.
     Полковник встал из-за инструмента.
     - Иди сюда!
     Гаджи вошел.
     - Я хочу оценить...  - полковник задумался,  - твою  честность...
Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем... хлеб.
     Сердце Гаджи колотилось так,  будто  там,  под  грудной  клеткой,
работала бригада молотобойцев.
     - А ты не такой...  - полковник взял остаток буханки и  сунул  ее
Гаджи.
     - Если хорошо вымоешь руки,  можешь поиграть...  Репетируй. Потом
ты будешь играть на наших вечерах.
     - Не буду, - Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.
     - Обязательно будешь, - полковник улыбнулся.
     - Не буду, - еще раз повторил Гаджи.
     - Олух,   олух   и   неблагодарная   свинья!..  Как  все  ваши...
"Гаджибеков!" Да что таких скотов интересует?  Пожрать да выпить.  Вон
отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.
     Полковник ходил по гостиной взад-вперед.
     "Мерзавец! Но нужный.  Я бы этой скотине...  Ганс, - он продолжал
разговор с собой,  - ты нервничаешь...  Если бы адмирал узнал о  твоих
нервах..."
     Он взял плетку и стал играть ею.  Это,  видимо,  изменило ход его
мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку.
     "...И пряник".


     В бараке едва тлела коптилка.  Гаджи отворил дверь, и сидевшие за
столом обернулись.  Будто по команде  замолчали  на  полуслове.  Гаджи
подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними.
     Они смотрели  на  пухлые,  наверное,  очень  свежие  ломти.  Хлеб
завораживал.  Расширились  зрачки  голодных глаз.  Но только одна рука
потянулась за ломтем. И тут же отдернулась.
     Все молча  поднялись  и  тихо  побрели  прочь от стола - каждый к
своим нарам.
     - Теперь  будешь  там,  -  сказал  один,  обращаясь к Гаджи.  Его
пожитки уже лежали на первых нарах от входа.
     Это был  открытый  акт отчуждения,  потому что между нарами,  где
предстояло  находиться  Гаджи,  и  следующими,  занятыми,   оставалось
несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не
могли вернуться.
     Гаджи опустился  на нары.  Что делать?  Плакать?  Или кинуться на
обидчиков? Мысли плясали, прыгали.
     А люди снова собрались вместе,  только теперь не у стола, а около
нар,  где  умирал  человек.  Их  тени   причудливо   вытягивались   на
противоположной  стене и сплющивались на потолке.  Они метались словно
языки пламени, затянутого черным дымом.
     Вошел Ненароков.
     - Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал...
     Он обтер  кровь  в  уголках рта - лагерный врач умел подтверждать
свои слова действиями.
     - До  утра  не  дотянет,  -  сказал  один из пленных,  ближе всех
стоявший к умирающему.
     - У  меня  еще в студенчестве был такой случай...  Под Чарджоу...
Это когда басмачи...  И Павел,  кажется, в Чарджоу родился... - сказал
Седой.
     - В Коканде.  Там близко,  - уточнил Гордеев,  будто  сейчас  это
имело какое-нибудь значение.
     Гаджи по прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову.
     - За жизнь товарища надо платить любой ценой.
     Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с
разбитой  губы.  А  может,  о  чей-то другом думал Седой,  потому что,
помолчав минуту, он подвел итог:
     - А хина нужна...
     Гаджи поднял голову и посмотрел туда,  где едва  тлела  коптилка.
Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака.  Никто на это
не обратил внимания.  Только  Седой  обернулся  и  увидел,  как  дверь
закрылась за Гаджи.


     Веселились вовсю.  Веселье сдабривали вином. Пьяненький лейтенант
бренчал  на  рояле  какую-то шансонетку.  Потом,  с трудом поднявшись,
подошел к столу и взял бокал.
     - За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого
я служил.
     - Самый  лучший тост,  - поднял бокал полковник,  - готовые метры
дороги,  по которой сначала на Баку,  а потом на Бомбей ринутся  танки
фюрера. За фюрера!
     Гаджи вошел в тот момент,  когда полковник сказал "на  Баку".  Он
остановился в дверях, опустив голову.
     Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток,  когда он
увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал:
     - Караул!
     Выпавший из  рук  бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами.
Гауптман схватился за кобуру.  Но руки не слушались - парабеллум никак
не вылезал из своей кожаной норы.
     - Идиот,  - снисходительно бросил  полковник.  -  Господа,  -  он
хлопнул  в ладоши,  и тотчас воцарилась тишина.  - Этому парню я велел
играть для нас...  Садись за рояль,  - полковник даже не скрывал своей
радости:  пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз
заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило
в планы полковника,  ему нужно было другое - заставить Гаджи работать.
И все же интуиция подсказала полковнику,  что приход Гаджи  отнюдь  не
капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им.
     Гаджи прошел к роялю,  стараясь не  смотреть  на  собравшихся,  и
пальцы  профессионала,  хотя  давно  и  не  прикасавшиеся  к клавишам,
побежали по ним,  сначала спотыкаясь,  а потом легче и  свободнее.  По
комнате понесся слащавый мотивчик.
     Лица собравшихся засветились блаженством,  и ничего не надо  было
им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика.
     Полковник слушал.  Ему было приятно, что на физиономиях гостей не
мелькнуло  и  подобия  мысли  -  тем  острее чувствовалось собственное
превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи:
     - Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень... Сыграй
Бетховена. Можешь?
     Еще ни  разу  в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания
ударить,  ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй,
еще никогда Гаджи так ясно не понимал,  что, кроме желания, есть долг.
Он вновь начал играть.
     Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца,
и о поле,  по которому идет любимая,  и о цветах,  что цепляются за ее
платье, - о мире безмятежного покоя и тепла.
     Но как-то сразу,  минуя лето,  наступала  осень,  и  шумел  ветер
возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная
перекличка высоких трелей,  похожих на трепетание умирающей  птицы,  и
грозных басов,  олицетворяющих саму смерть,  входила в этот еще совсем
недавно безмятежный мир.  Гибли вовсе не птицы,  а человек, одинокий и
всеми покинутый.
     Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о  торжестве  человеческого
единения.  И  уже  торжественно гремел финал - марш,  созданный гением
двух великих немцев:

                     Как светил великих строен
                     В небе неизменный ход.
                     Братья, так всегда вперед,
                     Бодро, как к победе воин.

     Прозвучал последний   аккорд.   На  лице  Гаджи  лежала  восковая
бледность.  Полковник решил,  что это от усталости и голода,  а потому
сказал:
     - Можешь взять со стола, что хочешь... Ешь...
     Гаджи поднялся из-за рояля.
     - Мне нужна хина.
     - Ты болен?
     - Это не для меня.
     Загадка, терзавшая полковника все это время,  была разгадана тем,
кто сам ее загадал.
     - Я не врач. Надо обратиться к врачу.
     - Не дает.
     - Бауэр!
     Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками,
потом  вернулся  в  комнату и передал лекарство полковнику.  Тот долго
рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:
     - На.  И  никогда не лги...  Немцы - самые гуманные люди планеты.
Немецкие врачи - самые гуманные из немцев. Понял?
     Конец фразы  покрыл  гомерический  хохот.  Офицеры  корчились  от
смеха,  и  их  лица  виделись  Гаджи   клоунскими   масками,   которые
выставляются  в  музеях  при  цирках.  Только эти были куда страшнее и
отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.


     В бараке  все так же плясали на стенах тени людей,  и напряженная
тишина висела в воздухе.
     Гаджи подошел   к   столу,   молча   поставил  флакон.  Никто  не
пошевелился.
     - Это хина. - Гаджи побрел к своим нарам.
     Он лег.  Закрыл глаза.  Сказывалось страшное напряжение всех этих
часов. Гаджи засыпал.
     Люди, стоя  вокруг  стола,  неотрывно  смотрели   на   флакон   с
лекарством.
     - Хину с водой  принимают,  -  сказал  Седой.  Один  из  пленных,
подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.
     - Вражью подачку?
     - Кто сказал, что он враг? - спросил Седой.
     - Факты.
     - Как смотреть на них,  - отрезал Седой.  - То, что выжил, еще не
предательство. Пока все мы живы.
     - А хлеб? - опять спросил Ненароков.
     - Ты думаешь,  ссыплю грунт  не  туда  -  борюсь.  Правильно.  Но
бороться можно по-всякому... Вот хина...
     - Лекарство нужно обязательно,  - это сказал тот, кто стоял рядом
с больным.
     Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо
его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта
- наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:
     - И принять хину надо сейчас же.


     В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.
     - А утром как за щебенкой поехали,  так нас партизаны и отбили, -
проокал Гордеев.
     - Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков.


     Конец сентября,  когда Вец вышел  из  больницы,  выдался  теплым,
словно осень еще и не наступала.  В те дни он часами бродил по городу,
и маршруты его  были  вне  всякой  системы  -  нелепыми,  запутанными,
повторяющимися.  А  может,  и  была  в них какая-то система,  понятная
только ему одному.  Наверное,  была.  Потому  что,  получив  в  киоске
"Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних
и тех же мест.
     То у консерватории.
     То возле большого серого дома на Коммунистической,  где много лет
жила семья Гаджи.
     У этого самого дома Вец  и  остановил  какую-то  женщину,  что-то
выспросил  у  нее,  а  потом  стал мерять шагами тротуар - сто вперед,
столько же назад.
     Наконец Вец   встрепенулся.  Но  вовсе  не  тогда,  когда  прошел
патруль,  а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой.
Потом  они  долго ходили перед домом,  по-видимому говоря о чем-то для
них важном и очень сокровенном,  ибо старик по-отцовски обнял Веца  за
плечи.
     Эта сцена была абсолютно немой.  Наблюдая  в  кино  за  ее  очень
медленным   развитием,   мальчишки   обязательно  бы  заорали:  "Звук,
сапожник!" Но вовсе  не  этот  выкрик,  а  веселый,  добродушный  смех
нарушил  тишину  маленького  кинозала,  где вне всякого порядка стояли
несколько глубоких кожаных кресел.
     - Переигрываешь,   Николай  Мироныч.  Ей-богу,  переигрываешь,  -
сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался
с  Вецем.  Рядом  со  стариком  сидела  черноволосая смуглая девушка с
косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:
     - МХАТ. Все по системе.
     - У Станиславского вовсе не так,  - отозвался генерал. - До войны
я,  как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину"
несколько раз видел. С Тарасовой.
     На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.
     И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в
"нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив
ту самую молоденькую и хорошенькую  девушку,  которая  сейчас  была  в
зале,  расхаживал  с  ней,  о чем-то спрашивая.  А она,  делая большие
глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец
понимающе кивал, нежно держа ее под руку.
     - Соблазнительница,    -    смеялся    Моисеев.    -     Коварная
соблазнительница.
     И опять куда-то торопился Вец.
     Много лет  спустя метод,  которым снимались эти кадры,  получил в
кино название "съемки скрытой камерой":  на экране  мелькали  эпизоды,
снятые   не   резко,   или   перекошенные  по  горизонту,  или  совсем
"бракованные",  когда между Вецем и объективом появлялись  неожиданные
препятствия.
     В зале зажгли свет.
     - Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.


     Наступила пауза.  Видимо,  генерал думал не о Баку,  где все  это
происходило.  Видимо,  его  мысли были далеко-далеко отсюда,  там,  за
линией  фронта,  куда  Вец  с  помощью  своего   передатчика   посылал
таинственные точки, тире, точки.
     - Верочка,  - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите
Львова,  чтобы зашел ко мне...  Спасибо.  - Он поднялся. - Можете быть
свободны.
     Это относилось ко всем,  кроме Лаврова, поэтому все направились к
дверям, а Алексей остался на месте.
     Сергей Александрович обернулся к нему.
     - Пошли.
     - Что  ты  думаешь о связи?  - генерал задал вопрос,  едва Лавров
притворил за собой дверь кабинета.
     Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил
без промедления:
     - Если  Вец  днем  не  уедет,  то  выйдет на связь в двадцать два
ноль-ноль.
     - Уверен?
     Дверь приоткрылась, заглянул Львов.
     - Заходите,  - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или
мат?
     - Смеетесь,  Сергей  Александрович...  Но  опять  - шахматы.  Вец
пользуется  девятой  партией  матча  Капабланка  -   Ласкер.   Индексы
расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно
одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.
     Он волновался,  то  и дело поправляя очки.  Он всегда волновался,
когда докладывал генералу.
     - Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов,
- мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.
     - Знаю,  - сказал Моисеев.  Он вспомнил Тимченко,  вспомнил,  как
прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с
шифром   уничтожил,   подорвал  себя  гранатой".  -  А  если  еще  раз
попробовать старым?
     - Но  рядом  с двенадцатым Штуббе.  Я знаком с ним давно.  У него
страстная любовь к шахматным шифрам.  Мы им уже  трижды  ставили  мат.
Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.
     Моисеев перевел взгляд на Лаврова,  потом куда-то вдаль,  И  было
совершенно  неясно,  к чему относилась его последняя реплика - то ли к
тому,  что немцы могли разгадать старый шифр,  то ли к  тому  решению,
которое генерал уже принял.
     А суть принятого им решения сводилась к тому,  чтобы выяснить, не
Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг,
один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6
свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.
     Значит, опять Борода.  Оттуда можно пытаться забросить  в  лагерь
своих  людей.  Задача  эта  представлялась  исключительно сложной.  Ее
решение было под силу разве что  Лаврову.  В  крайнем  случае  он  сам
должен  будет  попасть  в  Ф-6.  Однако  засылка  в лагерь...  В каком
качестве там мог оказаться Лавров?  В качестве пленного?  Подвергнутый
постоянному  риску,  что  в любую минуту его жизнь может быть оборвана
шалой пулей конвоира?
     Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.
     Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.
     - Ты понимаешь степень риска, Алеша?
     - Вы о чем?
     - Тут  важно  правильно использовать профиль лагеря,  - вступил в
разговор Львов.
     Лавров поддержал:
     - И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый  утверждают,  что  в  Ф-6
концентрируются  люди,  как-то  связанные с нефтью.  Если мне придется
идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?
     - Ты не храбрись, - одернул Лаврова генерал. - С этим не шутят.
     - А Алеша,  по-моему,  прав, Сергей Александрович. Конечно, риск.
Но  если  придется идти Алеше,  у двенадцатого есть возможность помочь
Бороде.
     - Не надо меня агитировать,  - неожиданно резко сказал Моисеев. -
Сегодня решать не буду.
     Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.


     ...Поздней осенью  двенадцатый  получил  шифровку:  "Друг   будет
заброшен  вашу  зону  среду  или  пятницу.  Ускорьте  непосредственный
контакт Бородой. Желаю успеха".


     Роскошный "Телефункен",  оленьи рога да копия картины Крамского в
золоченой раме,  невесть откуда  доставленные  заботливым  ординарцем,
придавали землянке комдива Брагина вид городской квартиры.
     В землянку спустился адъютант.
     - Трое новеньких,  товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам
звать?
     - Зови   сюда,  -  сказал  Брагин,  убирая  стакан  в  серебряном
подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы
гимнастерки.
     Адъютант поднялся ступеньки на три и  кому-то  крикнул,  повторив
интонации комдива, только построже:
     - Зови сюда!
     По лестнице загромыхали шаги.
     Очень разными  были  эти  трое   прибывших.   Высокий,   какой-то
нескладный  старший  лейтенант  Медведь  с  застенчивыми  глазами  под
совершенно бесцветными ресницами.  Яркий брюнет Коханов.  И  абсолютно
"никакой" Лавров.
     - Вы садитесь за стол,  у нас  запросто,  авиация  не  пехота:  и
комдив  и комэск вместе летают,  - сказал Брагин.  Он сделал паузу,  а
потом будто заторопился:  - Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В
скольких боях были?
     - На ЯКе. Двадцать один вылет, - доложил Медведь.
     - На Яке. У меня восемь, - ответил Коханов.
     - Ну,  добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву
направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно?
     - Так точно!  - старшие лейтенанты сказали это  почти  вместе  и,
натянув   шинели   и  взяв  чемоданы,  вышли  из  землянки.  Полковник
повернулся к Лаврову.
     - Командующий уже трижды о вас справлялся.
     Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов,
уже ничего нельзя было услышать из этой беседы.


     Небо было таким,  словно никогда не знало,  что  есть  тучи.  ЯКи
стремительно  рвали его своими телами да ревом двигателей.  Машины шли
точно на запад, курсом 270.
     Брагин вел  головной  самолет.  Время  от  времени  он смотрел на
новичков, которые шли в строю.
     Часы в  кабинах  считали  минуты.  И когда до нужного квадрата их
оставалось не больше десяти,  справа по курсу  комдив  увидел  девятку
"мессершмиттов".
     Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал:
     - Набирай высоту! По парам!
     Его самолеты оказались  над  "мессершмиттами"  и  с  ходу  повели
атаку.
     Машина, в которой был Лавров,  летела где-то в хвосте кавалькады,
если  можно  так  сказать о боевых порядках истребителей,  когда к ней
начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста.
     Неожиданно фашист  кинул  свой "мессершмитт" в отчаянное пике,  а
потом его машина свечой пошла вверх.
     Брагин прильнул   к  прицелу.  Поочередно  появлялись  в  нем  то
"мессершмитт", то машины комэска-2 и Коханова.
     В прицеле  "мессершмитта"  тоже  мелькнул  ЯК.  Злодейская улыбка
пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь
- пять снарядов подряд,
     ЯК Брагина  лез  вверх.  На  фоне  земли,   похожей   отсюда   на
топографическую  карту,  комдив  увидел свои самолеты,  собирающиеся в
треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф
дыма.  Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета,
раскрылся купол парашюта...


     Занавесив окна  и  "задраив"  дверь  артистической уборной старым
одеялом, стучал ключом передатчика Вец.


     Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался
каким-то своим мыслям майор Львов.


     Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.


     Сняв наушники,   долговязый   немецкий   лейтенант    в    группе
радиоперехвата, сказал:
     - Явная шифровка агенту.


     Дни текли,   похожие   друг  на  друга  с  молчаливым  осуждением
товарищей по бараку,  с хождениями на кухню к полковнику,  с  тяжелой,
изнуряющей работой на болоте - один на один с огромной тачкой.
     Вот и сейчас Гаджи  толкал  ее  перед  собой,  и  мысль,  ставшая
неотступной и постоянной,  владела им:  убить,  убить, убить. Только в
физическом  уничтожении  полковника  видел   Гаджи   способ   доказать
соотечественникам, что он не предатель.
     Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его.
     - Ты оторвался от коллектива.
     Сказал так,  что нельзя было  уловить,  то  ли  он  действительно
сочувствует  Гаджи,  то  ли издевается и над ним и над обществом,  где
родилась эта фраза.  Но сказана она была  кстати,  потому  что  только
Гаджи работал с тачкой - не было пары, чтобы таскать носилки.
     - А вне коллектива человек перестает быть человеком,  - продолжал
полковник.  -  Я  дам  тебе  работу  в обществе...  Видишь?  Там рубят
кустарник...  Эта работа больше  подходит  для  твоих  рук.  Ступай  в
коллектив.
     Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата,  повел  его  на
новое место.
     Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не
обратил  на  Гаджи  внимания.  А  может,  только  сделали вид,  что не
обратили конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.
     Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой
из которых мог стать орудием мести.  Он уже не думал ни о  чем,  кроме
того,  как  "унести  топор,  а  потом  в  доме у Вильке нанести им все
решающий в жизни удар.
     Лил дождь,  перемешиваясь  с  первым снегом.  Сирена возвестила о
конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было
случайным,  ему  нужно  было  сунуть топор за пазуху.  Неподалеку люди
складывали в кучу топоры и строились в шеренги - по четыре  в  каждой.
Гаджи тоже встал в строй.
     Охранник принялся считать топоры, собирая их в тачку.
     Гаджи понял, как глупо попался.
     - Девятнадцать.  Двадцать...  - считал  топоры  конвоир.  Подошел
второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:
     - Марш в свою колонну!
     Он вышел  из  строя,  вовсе  не  зная  -  со  стороны  на себя не
посмотришь,  - хорошо ли спрятан  топор  или  выпирает  из-под  драной
телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого,
может, потому, что было уже совсем темно.
     - Сорок два, - считал топоры первый охранник. - Сорок три...
     Он оглянулся,  ища еще один топор - сорок четвертый.  Но  топоров
больше не было.
     - Сорок три? - спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.
     - Сорок четыре,  - крикнул кто-то из строя,  понимая,  что сейчас
начнется пересчет и всем  придется  стоять  еще  невесть  сколько  под
холодным дождем и мокрым снегом.
     А Гаджи тем временем шел,  с трудом передвигая ноги,  ожидая, что
сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.
     На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.
     - Сорок четыре? - переспросил он. - Очень хорошо.
     Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом,  замерз,  хорошо бы в
тепло.
     - Марш в барак!
     И колонну погнали почти бегом.


     Седой не подал виду,  что заметил,  как Гаджи спрятал  топор  под
тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем?
     Тишина была глубокой.  Она держалась до тех пор,  пока  Гаджи  не
вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом.
     - Давай посмотрим, что этот на нарах прятал.
     - Откуда ты знаешь?
     - Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами.
     - Лазить по чужим...
     - Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц.
     - Как-то вроде неудобно.
     - Тебе, может, и не к лицу, а я могу.
     Кавказец пошел к нарам Гаджи.
     - Вай ме... - он даже ахнул. В его руках был топор. - Глядите.
     Пленные подошли ближе.
     - Если обыск... Нас всех...
     - Он на то, видно, и метит.
     - Выкинем?
     - Надо  так...  Сейчас  спрячем,  - это сказал кавказец.  - А как
уснет... - Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И
продолжил:  -  Этим  же  топором...  Сам  берусь.  Потому что я тоже с
Кавказа... Из-за него на весь Кавказ позор.
     За стенами барака послышались шаги.  Возвращался Гаджи.  Кавказец
схватил топор и кинулся к себе на нары.  Коптилка,  вспыхнув последний
раз, погасла: кончилось масло.
     Через какое-то время из дальнего угла барака  кто-то,  крадучись,
двинулся по проходу.
     Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того
самого кавказца,  что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком
отливал прижатый к его груди топор.
     Самосуд! Он  был  бессмыслен  до  идиотизма.  Он  вел не только к
гибели самого Гаджи,  ни в чем не повинного, а только обросшего липкой
отвратительной  паутиной  недоверия,  но и к гибели многих,  кто был в
этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором.
     Гаджи сидел  на  нарах,  не  в  силах шевельнуться.  Его казнь не
состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому.
     - Твой топор? - спросил Седой.
     Гаджи молча кивнул.
     Продолжать сейчас  разговор  было  бессмысленно,  и  Седой,  взяв
топор, положил его к себе на нары.
     - Иди к себе... А ты ложись...
     Потом сказал:
     - И всем - спать. Разговаривать будем завтра.
     Было ясно,  что это приказ,  не допускающий ни обсуждения, ни тем
более неповиновения.


     Гаджи сидел на нарах.  Кажется,  во всем бараке  он  был  один  -
пленных  погнали  работать  на  болото.  Только  ему  предстояло ждать
охранника, который поведет на кухню к полковнику.
     Тяжкие мысли бередили ум. Их прервал стон. И опять была тишина
     Гаджи подошел к Седому.  Склонился над ним.  Тот  приподнялся  на
локтях, видно, что-то хотел сказать, но захрипел, и Гаджи едва удалось
подхватить его и опустить на нары. Седой дышал прерывисто.
     - Что мне делать, Седой? Что делать?
     - Не плачь,  Гаджи. Ты мужчина. Ты должен делать то... - он долго
не мог собраться с силами,  чтобы закончить фразу.  - Ты должен делать
то, что скажет тебе полковник.
     - Вильке?
     - Да,  Гаджи.  Вильке - разведчик.  Крупный  и  умный.  Здесь  он
вербует подручных... Ты должен стать одним из них...
     - Шпионом?
     - И диверсантом тоже... Пусть он думает, что ты предал Родину.
     - И тогда... Вся семья наша, весь род... позором... навсегда...
     - Это трудно... Я знаю... Но ты солдат, Гаджи.
     - Я... Я не сумею...
     - Тебя научат.
     - Кто?
     - Думаю, тот же Вильке! И то, чему тебя научит враг, ты поставишь
на  службу  Родине.  А  вернувшись  к  нашим,  сошлись  на  меня,   на
комиссара...
     - Я этого...
     - Эй,  ты,  марш  к полковнику!  - стоя в дверях,  конвоир рыскал
глазами, ища в темноте Гаджи.
     Гаджи вышел. В барак он больше не вернулся.


     В этом оборванном,  изможденном, обросшем ржавой щетиной человеке
даже  близкие не могли бы узнать майора Лаврова.  Его нехитрые пожитки
пленного лежали на нарах, соседних с нарами Седого.
     Вот и прошел, подумал он. И воздушный бой, и вынужденный прыжок с
парашютом, и пленение, и допросы, и мордобой, и карцер. Прошел и живу.
     Он принялся осматривать барак.
     Пустые нары  ряд  за  рядом  говорили  Лаврову  о  судьбе  бывших
обитателей. Сколько раз сменялись на них хозяева? И не ждали ли нового
постояльца те, на которых сейчас лежал стонущий человек?
     Лавров не  сомневался,  что перед ним Седой - совесть всех,  кого
злая судьба согнала в этот ад, опоясанный колючей проволокой.
     Комиссар умирал.  Уже  не  часы  -  минуты оставалось ему пробыть
среди людей.
     Лавров склонился над ним. Смерть, словно по велению воли, отошла,
отступила, отпустила его из своих объятий.
     Седой сознавал,   что   отступление   это   временное.  Он  долго
разглядывал Лаврова, потом спросил:
     - Ты давно?
     Чем интересовался Седой?  Временем, когда Лавров попал в плен? Он
сразу  готов  был  ответить.  Но понял,  что сказать нужно вовсе не об
этом.
     - С тридцатого. С коллективизации.
     Седой улыбнулся. Улыбнулся потому, что получил ответ, который мог
ждать  только  от  единоверца,  чья  жизнь  спаяна  с его жизнью самым
прочным - идеей.
     Седой дышал прерывисто. И уже не полной грудью, а так едва-едва.
     - Бартенев просил передать привет, - сказал Лавров.
     - Ты  его  знаешь?  -  это  Седой  почти  прошептал.  Несмотря на
предсмертную усталость, он открыл глаза: ему надо было как можно лучше
рассмотреть, кто принес привет оттуда.
     - Ты его знаешь? - опять спросил он.
     Лавров не ответил прямо.
     - Бартенев велел сказать,  что я похож на Алешу Свиридова,  -  и,
помолчав, добавил: - Меня тоже зовут Алексеем.
     Седой попытался приподняться - теперь,  чтобы обнять Лаврова:  он
понял, кого послала ему судьба в последний час.
     - Люди хорошие.  Сам разберешься.  Трудно здесь только  с  одним.
Гаджи... Остракизм... Знаешь такое слово? Но...
     Дыхание Седого остановилось.  Он не мог больше сказать ничего.  И
только спустя минуту, тянувшуюся до бесконечности долго, продолжил:
     - ...но я бы с ним в один окоп... И я послал его к ним. Выживи...
Обязательно выживи. Скажи, что я и тут был комиссаром.
     Это был конец.
     Алексей накрыл Седого и отошел от нар.


     Текст расшифрованной радиограммы был таким:
     "Друг успел принять дела. Разрешите его выводить. Двенадцатый".
     Поперек этого текста появилась надпись.
     "Передайте двенадцатому.   Разрешаю   в  ближайшее  время.  Вывод
обратно к Бороде".


     Хозяина кабинета ждали,  видимо,  давно.  Зная его нрав,  офицеры
говорили между собой вполголоса, стараясь не спускать взгляда с двери,
через которую должен был войти фон Боргман.
     И действительно, все поняли: "он", едва появилась голова огромной
овчарки,    верной   и   неразлучной   спутницы   оберфюрера.   Только
оберлейтенант Юнге замешкался, прикуривая сигарету.
     - Здесь  не  солдатская  казарма!  -  оберфюрер рявкнул так,  что
зажигалка выпала из рук Юнге и покатилась по полу в гробовой тишине.
     - Хайль Гитлер!
     - Хайль! - оберфюрер поднял руку, стремительно проходя к столу.
     - Вчера, Юнге, пользуясь служебным самолетом, вы отравили невесте
пианино. И еще три каракулевые шубы. Вы состоятельный человек. Юнге. А
жалеете на сигары.  Курите дрянь.  Вы...  Гобсек.  Противно...  Можете
сесть.
     Офицеры молча заняли свои места.
     Фон Боргман взглянул на календарь, перевернул страничку.
     - Кришке, - сказал он.
     Толстый майор вскочил:
     - Экспедиция  "зет" возвратилась,  понеся большие потери:  убитых
восемнадцать.  Вновь начала работать пеленгуемая нами  русская  рация.
Щтуббе  утверждает,  что опять передается текст,  адресованный агенту,
который в нашем районе...
     Прервав Кришке,  фон  Боргман обернулся к лейтенанту,  сидящему у
края стола.
     Тот начал докладывать:
     - В Ф-6 держат  больше  месяца  летчика,  который  утверждает  на
допросах,  что  летал на самолетах типа ЯК.  Мы требовали его вывода в
Ф-10. Запрашивали начальника лагеря, но нам его не отдают. Он им якобы
нужен как нефтяник. Но все равно, приказ рейхсминистра...
     Лейтенант замолк, потому что оберфюрер поднялся над столом.
     Лицо его  было застывшим,  каменным - по нему бежали пятна гнева,
вздрагивали крепко сжатые губы.
     Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить,  оскалилась
в свирепом рыке.


     В ворота лагеря въезжал роскошный "опель".  Судя по тому, что сам
Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.
     "Опель" катил   по   лагерной   территории   не   торопясь.   Его
сопровождали мотоциклисты.
     На откидном   сиденье   развалился   оберфюрер  фон  Боргман.  Он
внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.


     - Рейхсминистр  недоволен  подготовкой "Нахтигаль",  - сказал фон
Боргман.
     Вильке разливал коньяк.
     - Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.
     - Ваш Канарис... Впрочем, к чему нам спорить?
     - Вы мудрец, фон Боргман.
     - Я вышел из детского возраста...  Кажется, это придумали поляки:
"Паны дерутся, у мужиков чубы летят".
     - Мне не грозит, - засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.
     - Как угадать превратности судьбы?
     - Зачем вы каркаете?..
     - Вы стали суеверны?
     - Выпьем по рюмке?
     - Конечно...  Мы давно знакомы,  полковник.  Зачем нам лезть в их
разногласия. Надо делать свое дело.
     - И стараться сохранить свой чуб...
     - Судя  по всему,  вам этого не удастся.  Если говорить даже не о
чубе - о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной
мечте   фюрера,   которая   есть  непреложный  закон  наших  действий.
Забываете,  Вильке.  А  может,  саботируете?  А?  Нам  нужен   великий
германский  Восток  -  империя  десятков,  сотен  народов.  Нужны  его
богатства,  умноженные несметными людскими ресурсами,  Нам нужна  своя
диковинная Зипанго - страна,  усыпанная бриллиантами и жемчугами,  где
реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна
нефть.  Не завтра - сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас
вздернут на крюке.  Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово... Фюрер
прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим
Моголом. Тысячу раз прав...
     Фон Боргман  подошел  к  окну,  долго  смотрел на бегущие по небу
грязные тучи, стараясь успокоиться, избавиться от одышки:
     - Кстати,   о   саботаже.   Почему   вы   не  выполняете  приказа
рейхсминистра - не отдаете моим людям русских летчиков?
     - Я не знал этого. Передо мной - Другие задачи.
     - Не знал... А что вы знаете?
     - О!  Я  знаю,  что  есть  человек,  который  откроет мне дверь в
нефтяные тайны русских.
     - Где он?
     - У меня тут. - И Вильке похлопал себя по карману.


     "Прибытием родственника форсируйте "Флору".
     Шифровка заставила  Львова  задуматься  над  очередным  шахматным
ходом Вильке.


     С двумя парашютами - на груди и на спине  -  Гаджи  поднимался  в
самолет.  Тот  дрожал  от рыка двигателей,  уже доведенных до форсажа.
Лопасти винтов превратились в прозрачные блюдечки,  сверкающие в свете
прожектора.
     Летчик закрыл дверь машины и  прошел  в  свою  кабину.  Теперь  в
салоне  оставались только Гаджи и мордастый инструктор,  которому было
поручено сбросить парашютиста за линией фронта.
     Они сидели на железных скамьях по бортам самолета и рассматривали
друг друга.  Внизу заухали зенитки:  самолет,  видимо, перелетал линию
фронта. Зенитчики били наугад - разглядеть самолет в кромешной темноте
ночи было невозможно.  И все же  по  правому  борту  совсем  невдалеке
возникли  белые  облачка  разрывов.  Сопровождающий явно нервничал,  а
Гаджи даже не взглянул в окно.
     Штурман считал что-то на листе бумаги.  Потом,  подвигав стержень
линейки, поставил на карте точку и вышел в салон:
     - Через пять минут сброс. Готовься.
     Он юркнул обратно в кабину.
     - Чего грустишь,  скотина?  - спросил сопровождающий.  Он не ждал
ответа,  говорил - очевидно,  не первый раз - по давно  ему  известной
инструкции.  - Сейчас я дам тебе коленом под зад,  и ты полетишь вниз.
Не  забудь,  что  там  не  очень  любят  таких.  Не   рассчитывай   на
восторженный  прием,  если тебе взбредет в голову пойти с повинной.  У
энкавэдэ есть как раз лишняя пуля... для тебя... Дырочка во лбу бывает
маленькая-маленькая.  У  тебя  остался один бог - полковник.  Работай.
Иначе - собаке собачья смерть, как говорят у вас в России.
     Он посмотрел на часы и распахнул дверцу.


     Все было знакомо с детства, но теперь казалось новым, непонятным,
чужим. Он шел, страшась улиц, домов, встреч, собственной тени, которая
возникла на тротуаре,  едва он повернул за угол и солнце оказалось  за
спиной.
     Разные чувства  бередили  душу,  и,  пожалуй,  больше  всего  ему
хотелось  без  оглядки  мчаться  к дому и там,  схватив на руки жену и
сына,  ринуться с ними прочь от всего, что определяло теперь его место
в  жизни.  Но  тут он вспомнил Седого и Вильке,  и топор,  и ненависть
пленных,  и собственную клятву уничтожить врага.  Вспомнил потому, что
на другом тротуаре, вдалеке, увидел троих раненых в шинелишках, из-под
которых виднелись белые кальсоны  и  клеенчатые  тапочки,  надетые  на
голые ноги. Посредине, хромая, шел... Седой.
     Гаджи кинулся к нему,  но остановился,  будто споткнувшись.  Нет!
Седой  никогда  не  пойдет  ему больше навстречу.  Нет!  Седой никогда
никому не объяснит, почему он с Вильке...
     Гаджи долго стоял в переулке,  потом зашагал к цирку, не замечая,
что,  передавая друг другу,  за ним внимательно  наблюдают  сотрудники
генерала Моисеева.


     Вец стоял у четвертого столба возле здания цирка.  Он внимательно
рассматривал прохожих.
     Гаджи он узнал безошибочно.
     Подошел к  столбу,  поставил  ногу на какой-то камень,  так вроде
удобнее завязывать шнурок ботинка, сказал, будто самому себе.
     - Какое фиолетовое небо!
     Гаджи вздрогнул,  но  не  подал  виду,  что  встреча   для   него
неожиданна,  хотя  представлял  Веца  совсем другим.  Ответил нарочито
спокойно:
     - Как глаза Дульцинеи.
     Вец все еще возился со шнурком.
     - Первый переулок направо, потом налево - там догоню.
     Гаджи пошел  не  торопясь.  Вец  посмотрел  ему  вслед,   а   сам
направился в другую сторону.


     Проходными дворами - из одного в другой - они шли,  пока опять не
вернулись к цирку, только к его тыльной стороне.
     Там стояли клетки со львами и слоном и в беспорядке  громоздились
артистические атрибуты.
     По узенькой  грязноватой  лестнице  Вец  привел  Гаджи   в   свою
комнатушку.
     - Можешь садиться.  - Вец тщательно запер дверь и опустил одеяло,
которое  служило  занавеской.  -  Как добрался?  - он хлопнул Гаджи по
плечу. - Спирта хочешь?
     Гаджи пожал плечами.  Пить ему не хотелось, но отказываться было,
наверное, неразумно.
     - Налей.
     Вец достал бутылку и миску с зелеными, сморщенными помидорами.
     - Разводишь?
     - Как когда.
     Они выпили по полстакана. Гаджи морщился.
     - Непьющий?  - спросил Вец.  - Это  хорошо.  В  нашем  деле  пить
нельзя.  Слушай. Сегодня пойдешь домой. Скажешь: приехал из госпиталя.
С товарищем.  Фамилия у него - Тихий.  Попросишь дядю Аббаса взять его
на работу.  Ясно?  В случае чего умоляй,  валяйся в ногах,  грози, что
умрешь,  - делай что хочешь. Парень должен там работать, иначе тебе не
жить.
     Гаджи, кажется, не реагировал на этот приказ.
     - Уснул,  что ли?  - спросил Вец.  - Сейчас не до сна. Встретимся
завтра. В то же время. У цирка. Понял?
     Гаджи кивнул.
     - Задерживаться у меня нельзя. Ступай.
     Гаджи ушел.
     Вец дождался,  когда он свернет за угол,  и двинулся следом: мало
ли что может взбрести в голову этому посланцу Вильке.


     Гаджи дошел до угла Коммунистической.  Сто метров отделяло его от
дома.
     Он остановился.  Сколько стоял на месте? Пять секунд, пять минут?
Время было сейчас вне его понимания.
     Он смотрел на дом,  окна которого,  как и окна всех других  домов
вокруг,  были  забиты  фанерой.  Уцелело  только несколько стекол - по
диагоналям их перечеркнули бумажные кресты.
     Надо было мчаться через брусчатку, прыгать через ступени, ведущие
к подъезду.  Но вместо этого Гаджи перевел  дух,  собрал  силы,  чтобы
казаться спокойным, и, сдерживая шаг, двинулся вперед.
     У подъезда его перегнал какой-то мужчина. "Раньше он тут не жил",
- подумал Гаджи.
     Синяя лампочка  горела  где-то  на  последнем  или  предпоследнем
этаже.  Но темнота не задержала. Ступеньки, знакомые с детства, повели
вверх.
     Ему оставался  один  этаж  до  своей  квартиры - здесь на третьем
живет дядя Аббас, - когда кто-то взял его за плечо.
     - Зайди сюда, Гаджи.
     Он не  успел  ничего  ни  понять,  ни  ответить.  Его   чуть-чуть
подтолкнули, и он оказался в квартире.
     - Не сердись,  - сказал тот самый человек,  который обогнал его у
подъезда. - Так надо. Я от Лаврова.
     - От какого Лаврова?  -  Гаджи  насторожился.  Быть  может,  этот
человек от Веца? Нет, это арест...
     Человек тем временем продолжал:
     - Сейчас сюда придут. Мы тебя ждем...
     Конечно, арест...  Он был кристально  честен,  люди  решили,  что
предатель. Как объяснить все? И кому? Ведь Седого уже нет.
     Гаджи прошел в комнату,  сел на одинокий стул, стоящий посредине.
Закрыл глаза.  Ему показалось,  что он слышит шаги Тамары над головой.
Потом затопал Тофик.
     Что-то скрипнуло. Может, там двигали детскую кроватку?
     Монотонно тикали часы.
     Он встрепенулся, когда почувствовал, что кто-то совсем тихо вошел
в комнату. На пороге стоял майор.
     - Так вот ты какой...  Ну,  здравствуй,  - Лавров шагнул к Гаджи,
собираясь обнять его. Тот отпрянул.
     Он был в смятении.
     Он боялся.
     Он ничего не понимал.
     - Я все о тебе знаю, Гаджи. От Гордеева и Ненарокова, от Тамары и
дяди Аббаса. От Седого.
     Комиссар! Он и мертвый оберегал его.
     Спазмы душили Гаджи.  Как мог,  он боролся с ними.  Сейчас нельзя
было казаться слабым, а избавиться от этих проклятых спазм он не мог.
     Пауза была долгой.
     - Я хочу домой, - не глядя на Лаврова, неожиданно сказал Гаджи.
     - Должен  тебя  огорчить.  Твои  -  в  эвакуации.  Мы постараемся
вызвать сюда Тамару.  Постараемся.  Конечно,  если Вец  задержит  тебя
здесь.  Останешься  в  городе  -  зайдешь домой.  В нотной тетрадке на
третьей  странице  подчеркнешь  вторую  строку.  Тетрадь  положишь   в
передней. Сам связи не ищи.
     - Вец требует, чтобы я кого-то устроил работать к дяде Аббасу.
     - Ну,  раз  требует...  Ты понял,  как важно нам знать его людей?
Один уже идет в руки... Пойми, как важно это, солдат...
     - ...тихой войны, - продолжил Гаджи.
     - В нашем деле с саблей наголо скакать не приходится.
     Лавров оторвал край газеты,  будто собирался свернуть самокрутку.
Протянул листок Гаджи.
     - Запиши  телефон.  2-14.  Отдашь Вецу.  Скажешь,  что дядя Аббас
обещал.  Трудно к ним устроиться,  но обещал.  Велел звонить утром. Из
проходной...
     На лестничной площадке свет теперь не горел.  Гаджи на  мгновение
задержался.  Потом  ринулся  вниз,  перескакивая  через ступеньки.  На
последнем этаже открылась дверь.
     Молодой человек, стоявший там, сказал возникшему в дверном проеме
женскому силуэту:
     - Сейчас свет чинят, стремянку несут. Подождите минутку.
     На лестнице опять стало темно.


     - Ступай, - сказал Вец своему спутнику. - Я подожду в садике.
     Он направился в сквер,  а тот  свернул  за  угол  и  оказался  на
площади.   Ее   перегородил   длиннющий   забор.  За  ним  возвышались
промышленные  корпуса  и  колонны  технологических  установок.   Около
заводских ворот выделялся своей новизной маленький домик - проходная в
бюро пропусков.


     В обитой дерматином кабине, в бюро пропусков. Тихий говорил:
     - Аббас Керимович? Я и есть друг Гаджи.
     Трубка спросила:
     - А почему хочешь именно к нам?
     - До войны на химический поступал.
     - А... - сказала трубка. - Тогда понятно.
     - Только  бы  не  в  цех - в лабораторию.  После госпиталя в цехе
тяжело.
     - Ты  пойди  в  отдел  кадров.  Работу  найдут  не тяжелую.  Но в
лабораторию пока люди не нужны.  Ты работай  хорошо,  учись.  Меня  не
подводи. Будет возможность, переведу в лабораторию.
     - Спасибо.
     В ответ раздались короткие гудки.


     Луна мчалась все  быстрее  и  быстрее.  Рваные  облака  создавали
иллюзию стремительного полета Селены.
     Гаджи стоял у окна.
     Уже который  день  он  не мог покинуть этой комнатки в доме рябой
старухи.  Два раза в сутки старуха молча вносила еду. И это молчание и
шаркающие  старушечьи  шаги  - весь ее зловещий вид - заставляли Гаджи
постоянно слышать резкий, приказывающий голос Веца:
     - Из комнаты ни на шаг. А то голову оторву. Понадобишься - приду.
     Зачем Вец спрятал его здесь?  Почему запретил  быть  дома?  Из-за
просроченных документов? Или не верит?
     И все же каждую ночь, стоя у окна, Гаджи раздумывал, как убежать.
Убежать  домой,  к Лаврову.  Но у кустов мелькала тень человека,  явно
приставленного Вецем его сторожить.
     Сегодня звезды были особенно крупными. Они бежали вслед за луной,
вроде бы и не стремясь догнать ее. Пропадали и вновь появлялись только
затем,   чтобы   опять  пропасть,  "зашторенные"  облаками.  Почему-то
вспомнилось Тамарино платье с блестками, которое подарил к Новому году
дядя Аббас, хотя было оно вовсе не такого цвета, как сегодняшнее небо.
     - Ты еще и глухой?
     Гаджи обернулся, но ничего не увидел.
     - Не бойся,  это я.  - Из угла поближе к столу, куда падал лунный
свет,  вышел Вец.  - По ночам не спишь,  днем небось дрыхнешь, - то ли
спросил,  то ли укорил он.  - А я бегаю.  Для тебя.  Выдрыхся? Хватит.
Пора работать.  Вот твои новые документы. Можешь гулять с ними по Баку
сколько влезет.  Туберкулез у тебя после ранения.  Понял?  А работа  у
тебя такая будет.  Навестишь своего Аббаса.  Узнаешь,  куда подевались
его друзья.  И по дому.  И по работе.  Мне точные сведения  нужны.  Не
анкетные.  Это  и  без  тебя  достать могу.  Мне нужны характеристики.
Который любит детей,  который - жену,  кто баб,  кто водку...  Ты  что
молчишь, как в рот воды набрал?
     - Слушаю.
     - Жить отправляйся домой.  Твоя,  наверное, заждалась. А может, и
не ждет,  а?  Как думаешь?  -  Он  хихикнул.  -  Наши  встречи  здесь.
Следующая суббота, в двадцать часов.
     - Ладно.
     - В город будешь добираться на попутках. С пересадочками. С одной
на другую...


     Знаете, как бывает. Входишь в дом, где все на местах, и встречают
тебя,  как всегда встречали. А ты понимаешь, чувствуешь сердцем, что и
сюда ворвалась беда.
     Так было и сейчас в квартире Гаджи.
     Правда, никто  не  встречал  его.  Но  вещи  стояли  там,  где  и
полагалось стоять им.  И  порядок  царил  полный.  И  все-таки  что-то
выдавало царившую здесь пустоту.  Может,  именно этот порядок.  Может,
газеты,  которые зачем-то покрывали и шкаф, и рояль, и буфет. А может,
что другое?
     На рояле стояли открытые ноты - Гайдн.  Когда  разошлись  друзья,
провожавшие  его на фронт,  он играл Тамаре Гайдна.  Она сидела рядом,
вот здесь,  на этом самом стуле,  где сейчас сидит ее старая-престарая
кукла Машка.  Кажется, с Машкой Тамара пришла в эту комнату, когда они
поженились.  Нет, раньше. Конечно, раньше. Было так. Он сказал: давай,
поженимся,  а  она  вспыхнула,  схватила пальто,  убежала.  Он не стал
догонять,  а потом не знал,  что делать.  Тамара пришла сама через два
дня. В руках у нее была Машка.
     В кроватке Тофика вместо матраца тоже лежала газета.
     Где-то стукнула дверь. Гаджи вздрогнул. Опять стало тихо-тихо. Он
подошел к роялю.  Конечно,  Тамара открыла Гайдна специально - ведь та
же страница.  Гаджи присел на край стула. Тронул клавишу. Звук полетел
и неожиданно оборвался.
     Он опять тронул клавишу. Вторую. Третью.
     Как некстати тогда  они  купили  этот  рояль!  Второго  июня.  За
двадцать дней до войны. Все деньги ухнули. А сахар на базаре, говорят,
теперь пятьсот стоит.  Жуть.  Сколько на те деньги можно  было  купить
Тофику сахара!
     Опять хлопнула дверь.  Нет. Здесь жить невозможно. Невозможно без
них. Надо идти к Вецу.
     Над городом завыли сирены.  Застучали  зенитки.  Вновь  воздушная
тревога.
     Гаджи подошел к фотографии,  висящей на стене. Тамара, Тофик, он.
Ходили  к фотографу,  когда Тофику исполнился месяц.  Он снял со стены
фотографию,  хотел положить в карман.  Задумался и повесил  на  место.
Только  сейчас  вспомнил,  что  надо  сделать.  Взял  нотную тетрадку,
подчеркнул нужную строку...


     Подручный Веца   выходил  из  заводской  проходной,  рассматривая
новенький пропуск.


     - С  приездом,  Сергей  Александрович,  -  Лавров вошел в кабинет
генерала.
     - Здравствуй, здравствуй.
     - Ну, как Москва?
     - Первый раз в жизни салют видел.  Садись рассказывай,  что дома.
Нет, подожди.
     Он взял трубку
     - Попросите ко мне Львова.  -  Взглянув  на  Алексея,  сказал:  -
Помнишь, сегодня год, как Гаджи здесь. Не долго ли они его тут держат?
     - Кажется,  борец доволен помощником. По-прежнему работают в поте
лица.  Собираются  закончить  операцию  -  остановка  только за кражей
"Флоры".
     В дверях появился Львов:
     - Разрешите?
     - Заходи, заходи. Чаем сейчас угощать буду.
     Моисеев встал из-за  стола,  достал  из  шкафа  стаканы,  включил
электрический чайник.
     - Вот  какую  роскошь   в   Москве   достал.   Сестра   подарила.
Довоенный... Слушаю тебя, Алеша.
     - Значит,  собираются украсть "Флору". Загвоздка в том, что Тихий
не может пройти в лабораторный корпус...  Последняя шифровка от Вильке
была угрожающей.  Требуют максимально использовать в  операции  Гаджи.
Вец  на  эту  шифровку среагировал так:  потребовал у Гаджи записку от
Аббаса Керимовича.
     - Самого чепухового свойства, - вставил Львов.
     - И потому мы очень насторожились,  -  продолжал  Лавров.  -  Вец
говорит:  скажи,  мол,  дяде,  что хочешь на несколько дней к своим, в
Уфу, съездить. Но так как обратно с билетами будет трудно, пусть Аббас
Керимович черкнет пару слов кому-нибудь из уфимских знакомых.
     - Ну,  ломать голову здесь особенно не стоит.  Им надо  факсимиле
Аббаса  Керимовича.  Возможна  такая  версия?  - Моисеев задал вопрос,
видимо,  самому себе,  потому что сам и ответил:  -  Вполне  возможна.
Тогда  пойдем  дальше.  Свяжем  логической  нитью  шифровку  Вильке  с
требованием Веца.  И придем  к  тому,  что  записка  нужна  для  кражи
"Флоры". А как они собираются это сделать, мы не знаем.
     - Если хотят красть,  это здорово,  - опять вступил Лавров.  -  Я
говорил  со  специалистами.  Немцы знают,  что у нас есть "Флора".  Не
знают только, что она не конечный продукт, а лишь компонент.
     - Грубо  говоря,  - теперь продолжал Львов,  - топливо состоит из
трех составных:  замедлитель - одна часть,  две  другие  -  "Флора"  и
найденный  недавно  второй  компонент.  Что-то  вроде "Флоры" у немцев
есть. Так называемый "Зет-три".
     - Значит, если им дать "Флору", они поймут это! Немецкая химия не
нуждается в рекомендациях,  насколько я понимаю,  - недовольно вставил
реплику генерал.
     - Нет, нет! - продолжал Львов. - Получив "Флору", они и не уловят
сходства  со своим "Зет-три".  Химики гарантируют это.  Ведь "Флора" в
отличие от "Зет-три" не взрывается от  соприкосновения  с  кислородом.
Этим-то она и похожа на конечный продукт! А на анализы уйдет несколько
месяцев...
     - Стоп.  Дайте подумать. Я к химии двадцать лет не прикасался.. А
если еще какой-нибудь Вец украдет второй компонент и замедлитель и они
добавят их в "Флору"?  - генерал задавал вопросы явно для того,  чтобы
родилась истина,  чтобы не было "прокола",  который может  привести  к
утечке информации, чтобы проверить самого себя.
     - Теоретически это возможно.  Но ведь надо знать,  что все они  -
компоненты одного горючего. А так они с тем же успехом могут добавлять
и в свой "Зет-три" и в любое другое  вещество.  Как  видите,  и  здесь
возможность риска практически равна нулю, - парировал Львов.
     - Значит,  если "клюнут" - потеряют время.  Если  не  "клюнут"  -
каждый, что называется, останется при своих. Так?
     - Ничего подобного,  Сергей Александрович,  - в который раз Львов
поправил очки.  - Все равно мы в выигрыше.  Даже, если не уведем их по
ложному пути исследований, станет прочнее положение Гаджи.
     - Тогда  вернемся  к  записке Аббаса Керимовича.  Что,  если с ее
помощью они захотят попасть в лабораторию?
     - Пусть.  Ныне это лжеобъект. Основные работы ведутся на востоке.
Здесь - чепуха, - сказал Лавров.
     - А если, попав в лабораторию, они попробуют взорвать ее? - опять
спросил генерал.
     - Жалко будет двухэтажный домишко. Но, ей-богу, стоит рискнуть.
     - И последний вопрос. Можно сделать записку Аббаса Керимовича, не
впутывая его самого в это дело?
     - Безусловно, - рассмеялся Львов.
     - Ну,   уговорили,  -  Моисеев  кивнул.  -  Будем  думать.  Надо,
насколько возможно,  тянуть с запиской. На все сто процентов исключите
утечку информации - тут,  Львов,  хоть сотни консультаций с учеными. И
чтобы кража "флоры" произошла без шума.  Возьми это на себя,  Алеша. А
то они будут ждать наших действий, а не дождавшись, заподозрят "липу".
Ясно?
     Он посмотрел на стол, увидел нетронутые стаканы.
     - Да, что ж вы чая не пьете?


     Вец стоял  на  трамвайной  остановке до тех пор,  пока в одном из
вагонов не увидел Тихого.  Он сел в этот же трамвай и  проехал  в  нем
шесть остановок. Тихий сошел на следующей. Они встретились в толчее на
базаре.
     - Надо идти сегодня, - сказал Вец. - Вечером. Вот записка Аббаса.
Подпись такая,  что и сам не отличит от той,  что была  на  записке  о
билетах... Все входы выучил?
     - А как же.
     - Смотри,  если  шум будет - беги.  Живым им даваться нельзя.  За
"Флору" в Магадан не пошлют, расстреляют тут же.
     - Если уйду,  они все равно догадаются, что я был, - записка-то у
них останется.
     - Это  лучший  выход.  Аббаса  дискредитируем.  Может,  с  работы
снимут.  А может,  и посадят...  А тебя спрячем.  В  Ташкент  поедешь.
Знаешь, какая там жизнь!


     Тихий протянул записку в окошко.
     - Подожди,  - сказал охранник.  Он задвинул фанерку,  обратился к
начальнику:
     - Аббас Керимович пишет, чтобы пропустили мотор чинить.
     - Дай-ка на записку взгляну. - Начальник повертел ее так и этак и
приказал:
     - Раз Аббас Керимович, не задерживай.
     - Но у этого допуска нет в лабораторный.  И поздно уже. Все почти
разошлись,
     - Ты  какой-то тупой,  Серегин.  Понимать надо,  что значит Аббас
Керимович велит. Пиши пропуск.
     Окошко открылось.
     - Проходи, - сказал охранник Тихому.
     Тот пошел в сторону лабораторного корпуса. И там ходил охранник с
винтовкой за плечом. Он долго рассматривал пропуск:
     - Проходи. В коридоре не останавливайся. Курить не вздумай.
     - Маленький, что ли?
     Тихий прошел по длинному коридору,  спустился по лестнице на один
марш и вышел во внутренний двор.
     Совсем стемнело.  На  фоне  темного неба вырисовывались еще более
темные силуэты двух больших резервуаров.
     - Стой! Кто идет?
     - Мотор чинить. По приказу Аббаса Керимовича, - ответил Тихий.
     - Что в такую темнотищу увидишь?
     - А мы не рассуждаем,  когда работать.  Когда  велят  -  тогда  и
работаем.
     - Ну, валяй. Моторы в дальнем углу, знаешь?
     - А как же.
     - Только не искри особо. А то горючее. Понимать должен.
     Тихий двинулся  вправо,  а  охранник  зашагал  в  другую сторону.
Теперь надо было сделать  всего  несколько  шагов  до  резервуара.  Он
замедлил шаг, дождался, когда охранник завернет за угол, и ринулся под
резервуар.  Здесь его уже никто не мог увидеть.  Он примостился  между
фермами, на которых покоился чан, надел резиновые перчатки, достал два
небольших флакона.  Вынул стеклянные пробки. Нащупал краны - знал, что
их  должно  быть  два:  основной  и контрольный.  С завидной ловкостью
отвернул  вентили.  Светлая  жидкость  наполнила  один  флакон,  потом
второй.
     Тихий так же быстро завернул  краны.  Тщательно  заткнул  флаконы
пробками.  Выбравшись из-под резервуара,  он ползком добрался до угла,
где стояли моторы. Пробыл там всего ничего. С шумом зашагал к зданию.
     - Это опять ты? - окрикнул охранник.
     - А кто ж еще?
     - Пропуск! - это было сказано явно для проформы.
     - Не нагляделся? - Тихий протянул ему белый листок.


     "Восьмой вторник  подряд  жду  связного для отправки "Флоры".  Не
доходят. Дайте новые указания. В-1".
     "Указания получите, если связной не придет десятого. Вильке".
     "Продлить действие  документов  родственника  не   представляется
возможным.  Его  могут  взять  как дезертира любой день.  Во избежание
моего провала предлагаю его ликвидировать. В-1".
     "Идиот. За безопасность родственника отвечаете головой. Вильке".
     "Десятого ваш связной арестован моих глазах у цирка. В-1".
     "Возможна ли  немедленная  отправка родственника с "Флорой" через
линию фронта? Вильке".
     "Несколько раз   обнаруживал   за   собой   наблюдение.   Начинаю
опасаться. В-1".
     "Немедленно отправляйте   родственника.  Второй  флакон  выносите
сами. Вильке".
     Моисеев закрыл папку.
     - И, зная это, все же Веца упустили?
     Лавров был усталым и мрачным.
     - Пока он добирался до фронта,  брать его  не  хотели.  Возможно,
было наблюдение,  и арест Веца мог натолкнуть Вильке на мысль:  почему
Гаджи прошел,  а этого арестовали?..  Потом Вец как в воду канул. Даже
не  знаю,  кто из моих ребят виноват.  Молодые,  а он матерый.  План у
него,  видимо,  был простой:  ночью перебраться через "ничью" землю. В
роте,  куда  Вец  явился,  показалось подозрительным его направление -
бланк был старого образца: то ли не мог достать другого, то ли не знал
о замене.  Тут нагородил комроты.  Нет чтобы в особый отдел позвонить,
решил утра ждать. Ну, а Веца в землянку, под стражу. Ночью он по нужде
попросился и побежал.  Солдат крикнул: "Стой". Потом выстрелил. На сем
- точка.


     В зеркалах  отражалась фигура Гаджи.  Перед ним хлопотал портной.
Вильке курил трубку, присев на край тумбочки.
     - Я выйду на несколько минут, укорочу рукава.
     Вильке подождал,  пока,  пропустив портного,  успокоилась тяжелая
бархатная занавеска.
     - Конечно,  жаль, что тебя пришлось извлекать из Баку. Ты мне там
нужен.  И  тебе там лучше:  дом,  к жене и сыну можно поехать...  Но я
должен был спасать тебя.  От разоблачения,  от ареста.  К счастью,  ты
ничем не скомпрометирован в России. Перед тобой - перспектива.
     - Вы знаете, полковник, как ценю я вашу заботу.
     Вильке отмахнулся - к чему признания. И продолжал:
     - У тебя много хороших,  необходимых в нашем деле качеств. Знаний
маловато.  Я  пошлю  тебя учиться.  В свою Сорбонну.  Ты это заслужил.
Учись хорошо. Так, чтобы когда-нибудь учить других.


     Часы в  углу  кабинета  Моисеева  били  одиннадцать,  когда вошел
Лавров.
     - Чем похвастаешь? - спросил генерал.
     - В одиннадцать должны быть материалы.
     Тут же  открылась дверь.  Вошел капитан Свиридов - в руках у него
была пачка крупноформатных влажных фотографий.
     Один за другим ложились на стол снимки.
     Гаджи целился прямо в объектив аппарата.
     Стучал ключом походной рации.
     Чистил пистолет.
     Отдыхал после  марш-броска:  лицо  было  покрыто крупными каплями
пота.
     - А они неплохо учат, - сказал Моисеев.
     Новый снимок лег на стол:  Гаджи в комбинезоне занес ногу,  чтобы
войти в самолет.


     - Судя по  всему,  готовятся  отправить  на  Восток.  Двенадцатый
сообщает,   что   Вильке   перемещает  свой  центр  в  так  называемую
нейтральную зону.  Данные проверены,  - Львов стоял у  стены,  заложив
назад руки.  - Двенадцатому удалось обрести великолепные связи и,  как
результат, - возможность встреч с Гаджи.
     - В  перемещение  центра  стоит верить.  Это логично.  В Германии
держать негде, - сказал Моисеев. - Сколько вчера сделали танки Конева?
     - Шестьдесят,  -  ответил  Лавров.  -  Я  вот чего боюсь,  Сергей
Александрович, не потеряют ли они интереса к Гаджи?
     - Не должны. Он нужен не только из-за объекта. У него связи Веца.
     - Но они же есть у Тихого, а может, и у дублера.
     - В дублера я теперь не верю.  Дублер один - Гаджи. А Тихому надо
препятствовать.  Закрыть возможности  контактов.  Попугивать,  что  мы
рядом.  Наконец,  можно отправить его в какую-нибудь командировку,  на
полгода, скажем.
     - Может, просто арестовать?
     - Ни-ни... Пусть пока походит... Конечно, Гаджи им нужен не там -
здесь.  А  нам  не  здесь - там.  Вот и поработаем:  кто кого.  Восток
кажется правдоподобным и потому,  что у них практически  остался  один
путь  для переброски агентов - южная граница.  Подумайте,  Львов,  как
обеспечить Гаджи связями на Востоке.


     "В случае   отправки   восток  связь  через  хозяина  машины,  на
зеркальце которой - чертик. Такой же чертик сзади, под стеклом. Машину
ищите у кафе "Алмаз".  Пароль:  "Я ненавижу музыку". Отзыв: "Бах - это
бог".


     Это был огромный восточный базар. С кипящим пловом и жарящимся на
углях шашлыком,  с  помидорами  и  клубникой,  с  черешней,  огурцами,
отрезами шелка,  гадалками,  предсказателями,  точильщиками, мастерами
склейки фарфора, торговцами гашишем, виноградной водкой, вином, ножами
с инкрустированными ручками и всей прочей,  ослепительно яркой мишурой
восточного рынка.  С обязательной чайханой,  где на  коврах  восседали
старцы,  а у перевязи стройными ногами перебирали скакуны.  С ишаками,
издающими душераздирающие вопли, и с уныло жующими верблюдами.
     Гаджи дошел до конного ряда и здесь принялся выбирать жеребца.
     - Сколько? - спросил он.
     - Две.
     - По тысяче за каждые десять лет? - рассмеялся Гаджи.
     - Что говоришь? Ему семь.
     - Тогда семьсот, - Гаджи явно развлекался. Торговля занимала его,
доставляла радость тем, что можно было повалять дурака.
     - Тысячу.
     - Я сказал, семьсот.
     - Как хочешь.


     Автобус шел  в горы.  Гаджи ехал в маленькую таверну,  к женщине,
встреча  с  которой  должна  была  определить  его  дальнейшие  планы.
Почему-то Гаджи улыбался.
     Может, потому что через сомнения,  страдания, горечь он, наконец,
постигал уверенность в своих силах.
     Горы со всех сторон окружали его. Прямо над вершиной одной из них
висело  закрытое  тучами  солнце.  Тучи  были  рваными,  и  солнце  то
исчезало, то появлялось вновь. Казалось, оно лукаво подмигивает Гаджи.


     В старой  таверне  играл  оркестр.  Потом  на  эстраде  появилась
красавица певица.  Она появилась в тот момент,  когда в таверну  вошел
Гаджи. Вряд ли, освещенная лучом прожектора, она могла увидеть его. Но
он сразу понял, что это и есть связная Вильке. Сообщенные приметы были
предельно точны.
     Гаджи сел в угол,  попросил вина и овечьего сыра.  И пока  певица
пела  о  любви  и разлуке,  виновниками которой были горы,  отрезавшие
невесту и жениха друг от друга, он разглядывал девушку, думая над тем,
как  пойдет  их первый разговор и какой тон надо взять с первой минуты
знакомства.
     Зульфия -  так  звали  певицу - пела,  легко двигаясь по эстраде.
Гаджи смотрел на ее красивую фигуру.  Он решил играть  перед  Зульфией
роль циника, сердцееда, покорителя женских сердец.
     Зульфия заметила Гаджи и улыбнулась ему.  Но улыбка ее  вовсе  не
говорила  о  том,  что  она  поняла,  кто пришел,  - так она улыбалась
каждому новому посетителю.  И все же Гаджи  был  уверен,  что  сейчас,
закончив  песню,  она  подойдет  к нему.  Он решил помочь ей и,  когда
официант пробегал мимо, крикнул:
     - Еще один бокал!
     Зульфия поняла и приняла приглашение.  Спустившись с эстрады, она
пошла прямо к Гаджи.  Она шла,  улыбаясь,  всем своим видом показывая,
как желанна и радостна ей эта встреча.  И это было действительно  так,
потому что ей приглянулся этот стройный черноволосый парень.  И меньше
всего она думала в тот момент о Вильке,  и его задании,  и о том,  что
она должна ждать посланца.
     Гаджи поднялся, приглашая ее сесть.
     - Давно в наших краях? - спросила Зульфия.
     - Пять минут,  как вошел  сюда,  -  он  пристально  посмотрел  на
Зульфию и в задумчивости сказал:
     - Какое фиолетовое небо!
     - Как глаза Дульцинеи,  - ответила певица. Ей стало не по себе от
того,  что парень,  приглянувшийся ей, оказался как раз тем человеком,
которого она должна была ждать.
     - ...и ваши, - продолжал Гаджи.
     Она улыбнулась деланной улыбкой.
     - Вы поэт. А я думала, только...
     Она еще  не  знала,  как  отнесется  Гаджи  к  слову  "шпион" - с
гордостью или рассердится,  - а потому оборвала себя  на  полуфразе  и
начала другую:
     - ...Впрочем,  изголодались по женскому обществу. Там не баловали
такой роскошью?
     - Нет. Но и я не стремился.
     - Скажете, что ждали принцессу?
     - Скажу... Ждал вас.
     Наступила пауза. Гаджи показалось, что Зульфия немного смутилась.
А может, она захотела поверить в эти слова.
     - У  принцессы  есть хрустальный замок,  куда она повезет меня на
ковре-самолете?
     Она отпила немного вина.
     - Мне пора. Переночуете здесь. Завтра я приеду за вами.
     Раздались хлопки  -  Зульфия быстро шла к эстраде.  Походка у нее
была вызывающей, даже чуть нагловатой.
     Гаджи смотрел ей вслед до тех пор,  пока внимание его не отвлекли
двое за соседним столиком.  Один из них говорил настолько громко,  что
Гаджи невольно стал следить за его монологом,  совершенно отключившись
от зала, от музыки, от новой песни, которую начала Зульфия.
     - Пять  тысяч  тонн  хлопка - это немало.  Покупатель должен быть
солидным.  Мне рекомендовали одного,  в Гамбурге.  Коммерция у него по
совместительству.  Вообще - гестапо. Сторговались быстро. Он пригласил
на ужин.  Роскошная вилла.  За столом прислуживал  англичанин.  Сбитый
летчик. Не понимаю психологии таких. Этот - бомбы на его Лондон, тот -
котлеты к его столу.
     - У него нет другого выхода.
     - Чтобы из льва превратиться в пресмыкающееся?  Он был мерзок. Не
потому,  что пленен,  а потому,  что задрал кверху лапы.  Продал себя,
семью, страну... Что он скажет потом, после войны, своим детям?
     Гаджи слушал,  и неотступная дума о том,  что говорят о нем сыну,
не покидала его.  Он вспомнил  Гордеева,  и  Ненарокова,  и  еще  того
кавказца с топором, представляя, что они говорили бы Тофику.


     Семиместный "майбах"  с  багажником,  выпирающим  словно  сундук,
мчался по горной серпентине.  Скорость его была так велика, что из-под
колес летела галька,  поднимались облака песка и пыли, и долго-долго в
воздухе висел тяжелый шлейф.
     Зульфия гнала машину вовсе не потому,  что это  было  необходимо.
Искала выхода безудержная лихость,  охватившая ее.  Тому были причины.
Во-первых,  Гаджи ей очень нравился,  а во-вторых,  в  ней  все  время
проявлялось  желание  хоть  в чем-то не подчиниться Вильке - в минуты,
неподвластные  его  контролю,  оставаться  самой  собой  -  со  своими
чувствами и страстями.
     - Просили передать, что пока будете жить здесь, - сказала певица.
- Потом отправитесь в Баку.
     - Спасибо.
     Она достала из сумочки банковский чек.
     - Я покажу вам, где получить деньги. Надо обзаводиться знакомыми.
Работать с ними - искать, кто пойдет с вами туда. Тут много...
     - ...Разной сволочи?
     - А  хорошие  люди  разве берутся за такие дела?..  Знаете,  есть
такая пословица:  "В чужом глазу пылинка видна - в своем и  бревна  не
сыщешь".
     - Кажется, есть, - задумчиво подтвердил Гаджи.
     С гор  открывался вид на ярко освещенный вечерний город.  Зульфия
по-прежнему гнала машину, не снижая скорости.


     Европа бесцеремонно  вторгалась  на  Восток:  архитектура  города
свидетельствовала об  этом.  Новые  здания  с  быстроходными  лифтами,
искусственным  климатом,  балконами,  протянувшимися  вдоль фронтонов,
высились на  центральных  улицах.  Гигантские  универсальные  магазины
загоняли  маленькие лавчонки в узенькие переулки и тупички.  Немецкая,
английская,  французская  речь  слышалась  почти  так  же  часто,  как
гортанные мелодии восточных языков. И уж совсем редко здесь, в центре,
можно было встретить мужчину в пестром халате или женщину в парандже.
     Главная улица   города   была   сегодня   такой,  как  всегда,  с
неторопливым движением прохожих,  с мягким шумом легковых автомобилей,
с  заторами  транспорта  на  дальнем  перекрестке.  Там Восток и Запад
вступали в характерный конфликт, и современные машины неистово гудели,
требуя освободить дорогу от бесконечного потока людей,  торопящихся на
базар, и повозок, запряженных осликами.
     Гаджи бродил по городу с упорством экскурсанта,  любознательного,
дотошного,  всеядного в стремлении узнавать и видеть. Казалось, у него
одна цель - любоваться городом.
     Но так только казалось. Целеустремленно он шел к маленькому кафе,
хозяин  которого вынес столики прямо на тротуар,  прикрыв их от солнца
полосатыми маркизами.  Гаджи сел за один, взял газеты. Здесь он должен
был ждать появления машины с двумя чертиками.
     Он не знал,  как произойдет эта встреча и  кто  окажется  звеном,
которое  будет  теперь  связывать его с домом,  с Лавровым,  с жизнью,
которая где-то там,  далеко-далеко, и к которой он будет стремиться до
тех пор, пока жив.
     Он напряженно ждал встречи.  Расслабленная поза,  небрежный жест,
которым  подозвал  официанта,  -  все  это  было  лишь средство скрыть
напряжение.


     Германское посольство   занимало   роскошный,  хоть  и  несколько
странный особняк,  в архитектуре которого преобладала готика, придавая
зданию вид не столько строгий, сколько угрюмый.
     Четвертый этаж - это были мансарды, и вход туда вел отдельный, со
двора  -  занимали комнаты посольских работников.  Здесь в маленькой -
вся на ладони - квартирке жила Анна Мария Бюргер.
     У Анны  Марии  было  хобби  - она сочиняла стихи.  Сидя в кресле,
подобрав под себя ноги и положив на колени блокнот,  Анна Мария что-то
писала.   Работала   она  увлеченно,  так,  что  музыка  из  огромного
"Телефункена",  забиваемая руладами морзянки,  не мешала ей. Наоборот,
когда  морзянка  пропадала,  она  подстраивала  приемник  - можно было
подумать,  что точки-тире-точки задают ритм ее  стихам,  как  метроном
задает его пианисту. Ровные строчки ложились на белый лист.

            Вершины гор далеко от дома любимой,
            Но километры не определяют расстояние,
            Можно идти, можно бежать, ехать можно и можно летать.
            И если поступишь именно так - пять раз
                                               отправляясь к ней,
            Поймешь, что дело не в километрах - в твоем
                                                      стремлении.

     Приемник стал  работать чище,  морзянка перестала глушить музыку.
Анна Мария еще раз покрутила ручку настройки:  ритм стиха ей больше не
задавался. Она поднялась из кресла, подошла к полочке с книгами, взяла
томик Гете.  Вернувшись на прежнее место,  стала перелистывать книгу и
внимательно вчитываться в стихи на листке блокнота.
     Строчки о любимой и расстояниях,  которые измеряются лишь  жаждой
встречи,  трансформировались,  превращались  совсем  в  другой  текст:
"Сегодня в восемнадцать часов в ранее обусловленном  кафе  обязательно
встретьтесь с новичком.  Узнает по чертикам в машине. В крайнем случае
разыщите через певицу. Желаю успеха".
     До восемнадцати оставалось всего полчаса.
     Надо было быстро выйти из дому и мчаться на встречу.
     Стук в  дверь  был  резким и неожиданным.  Анна Мария вздрогнула,
повернулась, но спокойно сказала:
     - Войдите.
     Дверь открыли,  даже не ожидая этого  разрешения.  Тридцатилетний
красавец  Фрикке,  представитель  гестапо  в  посольстве,  был  чем-то
расстроен.
     Последнее время  он  часто  заходил  к  Анне Марии.  Даже слишком
часто.
     Если раньше  его визиты были вызваны не чем иным,  как банальными
ухаживаниями,  которые  Анна  Мария  будто  не  замечала,  то   теперь
посещения  скорее  всего диктовались подозрительностью.  Вообще он был
подозрителен ко всем.  И не только по долгу службы.  Такова была самая
суть его характера.
     Что интересовало Фрикке в жизни Анны Марии?  Может,  ее увлечение
стихами?  И  даже  не  само  увлечение,  а  манера  работать  под  шум
приемника?  Во всяком случае,  постоянная слежка филеров не могла быть
беспричинной.  Может быть, арест Канариса заставил гестапо подозревать
всех, кто был хоть как-то связан с абвером?.. Или - об этом Анне Марии
не хотелось думать, хоть она и была обязана, - гестапо засекло рацию?
     - Ты не дашь мне своей машины?  - спросил Фрикке. - В моей что-то
сломалось.
     - Увы. Я собираюсь уезжать. И именно сейчас. Возьми у кого-нибудь
еще.
     - Срочные дела на романической почве?
     - Я обязана отчитываться и в этом?
     Фрикке смягчился:
     - Не будь такой колючей.
     Он сказал это,  будто попросил,  и вышел,  тихо прикрыв за  собой
дверь.
     Анна Мария  подумала  о  том,  что  отправляться  на  встречу   с
"новичком",  значит,  наверняка тащить за собой филеров, приставленных
Фрикке.  Но перед глазами стояли строчки шифровки:  искать  "новичка",
потом - крайний случай.
     Она решилась.  Решилась,  подумав,  что  ей   удастся   уйти   от
преследователей.  Во всяком случае, она должна была попытаться сделать
это.
     Машина долго колесила по городу. Оторваться от "хвостов", которые
сменяли один другого, Анне Марии не удавалось.
     Время приближалось к восемнадцати.
     Оставалась последняя надежда на встречу, если "новичок" ждет не в
кафе, а на улице перед ним. Тогда она притормозит, а он успеет сесть в
ее "опель", прежде чем преследователи покажутся из-за угла.
     Случилось почти так.
     Машина стояла перед  светофором,  когда  Гаджи  взялся  за  ручку
двери.
     - Вы не довезете меня до центральной площади?  Я  не  могу  найти
такси.
     Анна Мария ждала совсем других слов. Видимо, этот человек не имел
никакого отношения к "новичку".
     - К сожалению, я очень тороплюсь. И нам не по пути.
     Светофор вперил  в  нее  зеленый глаз.  Гаджи все еще не закрывал
дверь.  Сзади загудели машины.  Анна Мария  машинально  нажала  педаль
акселератора.
     Из-за поворота вынырнул "мерседес" с агентами Фрикке. Она увидела
их в зеркало.
     Гаджи не успел закрыть дверцу.  Удар пришелся в лицо. Он качнулся
и упал. Лишь теперь Анна Мария нажала тормоз.
     - Что вы глазеете?  Помогите его поднять,  - выйдя из машины, она
кричала на филеров.
     - Может, вызвать медицинскую карету? - спросил один из них.
     - Я сама повезу его в больницу.
     Гаджи усадили на заднее кресло.  Он подумал о том, до чего нелепо
все вышло. Почему не сказал сразу: "Я ненавижу музыку"?
     По щеке сочилась кровь. Гаджи смотрел на Анну Марию. Лицо ее было
каменным. Показалось - видимо, хотелось оправдать себя за неопытность,
горячность, за неумение точно выполнить инструкцию, - что она не может
иметь  никакого  отношения  к  человеку,  с которым ему предписывалось
выйти на связь. Но чертики были фактом.
     - Я ненавижу музыку.
     - Бах - это бог.
     Она говорила быстро.
     - За нами слежка.  Встречи в самом крайнем случае. В этой коробке
- магнитофоны.  Будьте до предела осторожны. Наши встречи, я повторяю,
в случае крайней необходимости.
     Гаджи развязал  ленточку  на  коробке,  приподнял крышку.  Сверху
лежали кассеты с пленкой величиной чуть больше наручных часов.
     - Накануне  обязательно  позвоните.  Если  я  скажу:  "Вас  плохо
слышно",  на встречу  не  приходите.  Будет  надо  -  разыщу  сама,  -
продолжала   Анна   Мария.  -  И  помните,  работать  на  Вильке  надо
добросовестно,  хорошо, с усердием. Вас ждет горячая пора. Конечно, он
еще  раз  попытается забросить вас в Баку.  Будьте ко всему готовы.  И
добросовестно учитесь. Вильке совсем неплохой учитель.


     - Ну,  хорошо.  Можешь  идти.  Продолжай в том же духе.  - Фрикке
подождал, когда филер выйдет из кабинета, потом снял телефонную трубку
     - Здравствуйте,  Урхан-бей!  Как ваше драгоценное здоровье? Аллах
так же бережно хранит его?
     Выслушав ответное приветствие, он перешел к делу:
     - Наша  давнишняя  дружба  позволяет  обратиться   за   маленькой
услугой. Тем более что для вашей полиции, опекаемой самим аллахом, это
не представит особой  трудности...  Германское  посольство  испытывает
большое   чувство  неловкости  перед  одним  вашим  соотечественником.
Кажется,  он вчера был не  очень  трезв  и  ударился  о  машину  нашей
сотрудницы.  Она, конечно, отвезла его в больницу. Мой коллега сегодня
поехал проведать его и принести наши извинения. Но, как сказали врачи,
тот настолько хорошо себя чувствовал, что, даже не спросив разрешения,
удрал из клиники.  Как бы нам его разыскать,  чтобы сделать  маленький
презент, так сказать, возместить причиненный ущерб?
     На другом конце провода полицейский чиновник пододвинул блокнот.
     - Вам ничего больше о нем не известно?..  Ну,  не так страшно.  Я
постараюсь выполнить просьбу моего друга. Мы немедленно этим займемся.


     Ответный звонок к Фрикке раздался в воскресенье.
     - Здравствуйте, эфенди! Простите, что беспокою вас в день отдыха.
Но мы не могли отдыхать, пока не исполнили вашей просьбы.
     Он ехидно  улыбнулся.  Ему  всегда  хотелось  быть  с  Фрикке  на
короткой ноге.
     - С помощью аллаха мы нашли  человека,  который  интересует  вас.
Богатый  бездельник.  Друг,  если  можно  так выразиться,  вашего,  то
есть...  нашего общего друга,  - теперь ехидство уже не сходило с  его
лоснящейся физиономии. - Нашей красавицы Зульфии.
     Ему было приятно,  что без него,  Урхан-бея,  и немцы  ничего  не
могут сделать.


     Перед зрителем пройдут времена года - зима  сменит  осень.  Потом
побегут  ручьи,  затем  в  садах зацветет миндаль.  Только после этого
наступят дальнейшие события.
     Не теряя  Гаджи из поля зрения,  мы увидим его за множеством дел,
которые он выполнял для Вильке,  встретим в горной таверне на свидании
с людьми,  нечесаными и обросшими густой щетиной,  - видимо, теми, кто
готов пойти за кордон в ненавистное им советское Закавказье.


     Зульфия задумалась  на  мгновение,  взглянув  на часы,  удивленно
вскинула брови, пошла открывать.
     Было без десяти пять.
     На пороге стоял Гаджи.
     Зульфия втащила его в квартиру, захлопнула дверь.
     - Ты сошел с ума. Кто тебе позволил?
     - Мое сердце... Разве ты не рада?
     - Сумасшедший. Честное слово.
     Она и радовалась и сердилась одновременно.
     - Немедленно убирайся вон! Или я пожалуюсь Вильке!
     - Кому?   -   спросил   Гаджи.  Его  лицо  выразило  неподдельное
удивление. - Разве он здесь?
     Она поняла, что выдала тайну.
     - Что ты?  Но он должен позвонить.  - Гаджи почувствовал фальшь и
неискренность этих слов.  Только непонятно было,  почему Вильке должен
скрываться от него.
     Гаджи отстранил Зульфию, прошел в глубь квартиры.
     - Ты ничего ему не скажешь. Во-первых, потому, что его здесь нет.
А  если  бы  и был...  Знаешь,  что он не прощает болтовни...  Мне все
равно, приехал он или нет. Но коль приехал, что ему надо?
     - Уходи немедленно. Мы оба влетим в историю.
     - В какую?  - Гаджи не торопился, хотя волнение Зульфии нарастало
с каждой минутой.
     - Я  прошу  тебя,  уходи,  -  теперь  голос  ее   звучал   мягко,
заискивающе. Она поняла, что нет другого способа заставить его уйти. -
Впрочем,  уже поздно...  Сейчас ко мне придет  друг.  Ты  будешь  тихо
сидеть у меня в спальне - он ненадолго.
     Она взяла Гаджи за руку и потянула в другую комнату.  В дверь уже
звонили.
     Оставшись один,  Гаджи огляделся.  Взял пудреницу, которая лежала
на столике перед зеркалом.
     За неплотно прикрытой дверью слышался мужской голос.
     - Вы убеждены, что меня стоило приглашать сюда?
     - Нам не следовало  говорить  по  телефону.  Это  письмо  просили
передать.
     Видимо, пришедший читал письмо.
     Гаджи подошел к двери.
     - Ол райт, - сказал гость. - Когда назначена встреча?
     - Завтра в восемь вечера я буду ждать вас у "Паласа".
     - Куда мы поедем? Тайна?
     - Мне ничего не сказали об этом.
     - Ол райт.  Я так и думал.  Где  сейчас  полковник?  Я  хотел  бы
поговорить с ним по телефону.
     - По телефону?
     - Русские  его  здорово  напугали,  -  засмеялся  гость,  - всего
боится. Даже здесь. Ну да бог с ним. Значит, до завтра.
     - До завтра.
     - Был рад, - буркнул гость.
     Ветер рванулся в комнату,  поднял занавеску,  захлопнул дверь,  у
которой стоял Гаджи.  Теперь до него не доходил  ни  единый  звук.  Он
отошел от двери и вновь взял пудреницу. Она была массивной, похожей на
черепаху с выпирающими боками.  Гаджи глядел на пудреницу,  машинально
вертя  взятый  с  того  же столика волчок - нехитрую базарную игрушку.
Пришла неожиданная мысль.  Он  высоко  поднял  брови.  Потом  поставил
волчок на пудреницу и закрутил его.  Через несколько секунд передвинул
правее - на пудренице могли крутиться и два волчка рядом.
     Вошла Зульфия, мрачная, сосредоточенная:
     - Ты понял, кто приходил?
     - Слава тому, кто воздвиг эти стены. - Гаджи постучал по стене. -
Думаешь, быть свидетелем твоих встреч с любовниками большая радость?
     - Ревнив,   как  Отелло.  -  Зульфия  улыбалась.  Чувство  Страха
постепенно оставляло ее. Она подошла к Гаджи, обвила его шею руками.
     - Кто же он?
     - Американец.
     - А... Чего же он хочет, если не любви?
     - Ты и в самом деле как Отелло.
     - Чего он хочет?  - голос Гаджи был тверд,  и Зульфии показалось,
что в нем зазвучали угрожающие нотки.
     - Не знаю! Не знаю! Не знаю!
     - А я знаю! - Гаджи перебирал в уме услышанные фразы.
     Ну, конечно...  У американца какие-то дела с Зульфией, а может, и
с Вильке...
     - Да, я знаю! И про Вильке и про американца.
     - Откуда?
     - Может быть, от тебя... - Он расхохотался.
     - Что за нелепые шутки? - в глазах у Зульфии была растерянность.
     - Ну, хватит об этом. Когда мы встретимся?
     - Завтра я отвезу американца в таверну. Это будет около девяти. И
могу вернуться в город. Ты придешь?
     - Сделаем не так. Останься в таверне. Я приеду за тобой. Впрочем,
я еще зайду завтра днем.
     - И не будешь сердиться?
     - Конечно, нет.


     Фон Боргман был все таким же важным,  знающим себе  цену:  та  же
свирепость, та же манера разговаривать.
     - Вы осел и  бездельник,  Фрикке.  Когда  вы  возьметесь  за  ум?
Спекулируете на моей мягкости.  Чем вы здесь занимаетесь? Анной Марией
Бюргер? А кто будет заниматься Вильке?
     - Занимаясь ею, я занимаюсь им.
     - Правой рукой чешете левое ухо.
     - Простите, шеф. Если что не так, я жду ваших указаний.
     - Вы знаете, почему здесь оказался Вильке?
     - Мне откроет эту тайну Анна Мария.
     - Прежде чем спросить,  где дорога,  надо знать,  куда ты  хочешь
пойти.
     Видимо, Фрикке хотел  что-то  возразить,  но  пес  рыкнул,  и  он
проглотил фразу. Фрикке стоял в своем кабинете, будто это был и не его
кабинет. Стоял вытянувшись, руки по швам. Собака перестала обращать на
него внимание, и тогда он перевел дыхание.
     - Мой шеф. Я рассуждаю так...
     Фон Боргман приготовился слушать.
     - ...рассуждаю так.  Канарис вел двойную  игру.  Он  заигрывал  с
американцами,  возможно  и  с  англичанами.  Частые  визиты в Испанию.
Адмирал был Янусом.  Двуликим Янусом,  мой шеф. Когда я учился в нашей
школе, много думал об этом.
     - Не давали покоя его лавры? - перебил фон Боргман.
     - О нет,  мой шеф.  Я думал о том, что он всегда стремился занять
комнату с двумя выходами...  Мы выиграем войну в ближайшем будущем.  Я
это  знаю,  и  вы.  И все же этот предатель Канарис хотел иметь вторую
дверь. На всякий случай. Это была суть его натуры. Я правильно думаю?
     - Когда думаете.
     - Я убежден,  что Бюргер работала на  Канариса.  У  нее  появился
новый знакомый.  Он связан с американцами и через Бюргер свяжет с ними
Вильке. Вильке - посол оставшихся еще людей Канариса.
     - А  может,  Вильке  приехал  сюда,  чтобы  продолжать работу над
великим планом фюрера: Берлин - Баку - Бомбей?
     - Это первая дверь. Она меня не интересует.
     - Вы хорошо держите экзамен, Фрикке. Вас ждет крест.
     - Хайль Гитлер! - выкрикнул Фрикке.
     - Хайль!  - довольно вяло отозвался фон  Боргман.  -  Итак,  ваши
конкретные планы?
     - Рано или поздно Бюргер встретится с этим человеком...


     Это была та самая комната в квартире Зульфии, где вчера Гаджи был
спрятан от американца.  Мягкие  низкие  кушетки,  покрытые  цветастыми
сюзане,   низкие   пуфы,   ковры,   на  одном  из  которых,  будто  от
застенчивости прикрыв лапой глаза, лежала медвежья шкура.
     Гаджи без  пиджака,  в  белой  рубашке с расстегнутым воротом и с
распущенным галстуком, лениво переворачивал газетные страницы. Зульфия
устроилась перед трюмо, готовясь к свиданию с американцем.
     - Тебе не будет скучно без меня? - кокетливо спросила она.
     - А если да?
     Ему не хотелось говорить. Он пытался решить пока неразрешимую для
себя задачу: зачем Зульфии надо встретиться с американцем? И еще более
загадочную: к чему это американцу?
     Из-за плеча  певицы  Гаджи видел туалетный столик перед зеркалом,
на котором лежала массивная пудреница.
     Он опять   пристально,  посмотрел  на  эту  пудреницу.  В  глазах
появились дьяволинки.  Гаджи начал дурачиться.  Взял карандаш, которым
Зульфия подводила брови, и нарисовал себе усики.
     - Идет?
     - Перестань строить из себя шута.  - Зульфия засмеялась. Озорство
Гаджи передалось и ей. - Правда, жаль, что мне надо уходить?
     Гаджи кивнул. Он затянул галстук, взял пиджак. Они вместе подошли
к двери.
     - Ты, кажется, забыла пудреницу, - заметил Гаджи.
     - С тобой забудешь и голову.
     Она вернулась за пудреницей, положила ее в сумочку.
     Вниз они спускались в лифте.
     - Я  приеду  к  десяти.  Дождись  меня  и  постарайся выпроводить
гостей, - сказал Гаджи.
     - Они наверняка выпроводятся раньше.
     Зульфия направилась к стеклянной парадной двери.  Гаджи вышел  во
внутренний дворик. Отсюда вел путь на соседнюю улицу.


     Была ночь.
     Машина подъехала   к   отелю.   Гаджи   хлопнул   дверцей  и,  не
оборачиваясь, направился в вестибюль.
     Почти бегом поднялся по лестнице. Долго возился с дверным замком.
В номере было неуютно Гаджи зажег свет, задернул штору. Включил радио.
Из  приемника донеслось:
     "...передачу из Америки...  Наша сегодняшняя  передача  посвящена
результатам боевых действий союзнических войск за истекший месяц".
     Гаджи решил не слушать, зажал звук регулятором.
     Осторожно достал  из  кармана  пудреницу Зульфии.  Открыл крышку:
зеркальце,  тампон.  Нажал еще какой-то запор.  Под второй  крышкой  -
кассеты  величиной  с  наручные  часы.  Пудреница  зарокотала  голосом
автомобильного сигнала.
     Гаджи представил, как все происходило.
     Зульфия за рулем машины.
     На заднем сиденье - американец и Вильке.
     - О делах за стаканом вина, полковник, - говорит Вильке.
     - Ол райт, - отвечает Томсон.
     Теперь они едут молча. Посматривают друг на друга.
     Крутятся крохотные диски магнитофона-пудреницы.  Зульфия и Томсон
с Вильке входят в таверну. Официант ведет их к столику. Сильным ударом
ноги Вильке опрокидывает столик.
     - Ищете уши Кальтенбруннера? - смеется Томсон.
     Официант поднимает столик.
     - Ол райт,  - говорит Томсон.  - Я тоже не люблю выступать  перед
микрофоном.
     Вильке смотрит на Зульфию.
     - Оставь нас на несколько минут.
     Она идет на эстраду.
     На краю столика - ее сумочка.
     - Мы не будем играть - как это?  - ага,  в кошки-мышки, - говорит
Томсон.
     - Я весь внимание, - отвечает Вильке.
     - Но один вопрос в преддверии нашей беседы.  Почему,  Вильке,  вы
идете на эту сделку?
     - Русские танки в Германии. Они в трехстах километрах от Берлина.
Я реалист.  Мне удобнее иметь пятьсот тысяч долларов  в  кармане,  чем
рассчитывать на миф о сверхсекретном оружии фюрера. Я кадровый офицер.
И хорошо информированный. Умею различать то, что стреляет, от бумажек,
на которых нарисовано нечто долженствующее стрелять. И потом я слишком
много  занимался  Россией,  чтобы  поверить   в   чью-то   способность
остановить  русских.  Третьего  рейха  уже  нет...  Томсон,  заплатите
откровенностью за откровенность. А на кой черт вам это нужно?
     - Вы педант, Вильке, как и все немцы. А мы - бизнесмены. Мы умеем
рисковать, вкладывая капитал. Это будет неплохой бизнес. Я в это верю.
Разговор  один:  кладете  на  стол  списки  вашей  агентуры  в России.
Проверенные. Точные. И без - как это? - ага, без дураков.
     - Взамен? - спрашивает Вильке.
     - Ранчо в Южной  Америке.  Пятьсот  тысяч,  которые  вы  просите.
Кажется, ол райт?
     - Какие гарантии?
     - Мое слово и чек.
     Медленно вертятся крошечные магнитофонные кассеты.  Гаджи  стоит,
облокотясь на еле-еле звучащий приемник.  Не глядя,  нащупывает ручку,
хочет его выключить,  но  случайно  поворачивает  регулятор  в  другую
сторону.  В комнату врывается голос из эфира.  "У нас общий враг - имя
ему фашизм".
     Гаджи смотрит   на   светящуюся   шкалу   приемника,   затем   на
магнитофонные кассеты. Томсон продолжает.
     - Мое слово и чек. Потому что у нас с вами общий враг, коммунизм.
Мы делаем одно дело,  Вильке.  Но вы оказались слабаками.  Мы  выручим
вас.  Мы не допустим, чтобы владычествовала бредовая идея равноправия.
Наша общая цель, Вильке, уничтожить...
     Голос Томсона и голос в приемнике прозвучали почти одновременно.
     Диктор: "...фашизм".
     Томсон: "...коммунизм".
     Гаджи замер.  Его широко открытые глаза  смотрят  в  одну  точку.
Гнев, великий и справедливый, закипает в нем.
     Из приемника уже льются звуки фокстрота.
     Гаджи выключает его.
     А магнитофонные кассеты продолжают свой бег по кругу.
     Диктует Томсон:
     - И не всякая шваль.  Мне нужны люди, которые не боятся ничего на
свете. Больше всего они должны любить деньги. Других мне не надо.
     - К чему прописные истины?  -  обижается  Вильке.  -  Мы  отлично
понимаем что к чему.
     - Ол райт!
     - Меня интересует техника передачи списков.
     - Можете выбрать любой способ.
     Магнитофон замолчал.


     Гаджи подошел к телефону,  снял трубку,  долго держал ее в  руке.
Все-таки набрал номер.
     - Доброй ночи. Мне необходимо вас видеть.
     - Вас плохо слышно.
     - Но откладывать нельзя ни на день,  - он сказал  это  и  положил
трубку на рычаг.
     - Наверное,  неправильно  соединили,  -   сказала   Анна   Мария,
отодвинув от себя телефон.
     - Абсолютно правильно,  - ответил Фрикке.  - Как жаль, что улетел
фон Боргман.  Он бы с тобой поговорил по душам. Впрочем, ты еще будешь
иметь это удовольствие. Я решил отправить тебя в Берлин.
     - Не понимаю?
     - Зачем строишь из себя дурочку? Почему ты тайком от меня входишь
в  контакт  с Вильке?  Хватит водить меня за нос.  Помни,  ваш Канарис
закончил в петле.
     - Ты болван, Фрикке, и у тебя мания предательства.
     - Зачем ты встречаешься с человеком, которого сбила машина?
     - Я сказала, что ты болван. Добавить нечего, к сожалению.
     Анна Мария подошла к окну.  Улица, освещенная огнями реклам, была
пустынной.  Она  смотрела  на улицу,  словно прощаясь с ней навсегда -
оставалось слишком мало шансов.  Но в то же время вряд ли  Фрикке  мог
доказать обоснованность своих подозрений.
     - Не вздумай выкинуться, - предупредил Фрикке.
     - Ты не логичен, как женщина. Если мне надо с кем-то встретиться,
разве я могу до этого покончить с собой?
     Фрикке размышлял.
     - Ты встретишься с ним обязательно. В моем присутствии.
     Анна Мария повернулась к нему. Она рассмеялась:
     - Именно так мы и поступим.


     В этот день Гаджи нарушил непреложный закон конспирации: пошел на
связь вопреки согласию Анны Марии.  Он нарушил азбучную для разведчика
истину,  ибо то,  что говорил Томсон, потрясло и ошеломило его. Теперь
Гаджи нервничал,  ожидая свидания все в том же кафе - за столиком  под
полосатыми маркизами.
     Анна Мария  укладывала  свой  багаж.  Вещей  было  немного:   два
чемодана, большой и маленький.
     - Я сяду за руль, - сказал Фрикке.
     - Пожалуйста, - голос Анны Марии был любезным.
     "Опель" тронулся.
     Гаджи уже  перешел  на  другую  сторону  улицы.  Он  перешел сюда
потому,  что боялся - вдруг машина промчится  мимо  и  Анна  Мария  не
заметит его.
     Его заметил Фрикке.
     - Твой клиент ждет. Возьмем с собой.
     Анна Мария молчала.
     - Ты   представишь  меня  своим  сообщником,  человеком,  который
заменит тебя, - сказал Фрикке. - Или... Ясно?
     - Что  может  быть  яснее?  Если он тебе нужен - бери.  Но имей в
виду, я знаю его столько же, сколько и ты.
     Фрикке остановил машину и открыл дверцу.
     Что было делать Гаджи?  Бежать?  Значит,  с головой  выдать  Анну
Марию. Прикинуться оказавшимся здесь случайно? Бессмысленно.
     - Рад видеть старую знакомую,  - сказал  он,  натянув  улыбку,  и
плюхнулся на заднее сиденье. - Покатаете?
     Он понимал,  что делает что-то не так,  но отхода уже не было: он
играл ва-банк.
     Фрикке нажал на стартер.
     Какое-то время  ехали молча.  Выбрались из города на шоссе.  Мимо
неслись глухие глиняные дувалы, скрывающие домики.
     Молчание стало тягостным.
     Анна Мария  рванулась  к  Фрикке,  обхватила  его  шею,  пригнула
голову.
     - Стреляйте!
     Фрикке растерялся:   нападение   было   неожиданным.  Потому  что
внимание сосредоточилось на изгибе дороги,  да и руки его были  заняты
рулем.  Через секунду он нажал тормоз и ударил Анну Марию, отбросив ее
к дверце.  "Как можно было допустить, чтобы этот сел сзади", - подумал
Фрикке.
     Гаджи понял команду.
     Грохнул выстрел.
     Фрикке обмяк.  Машина  вильнула  в  сторону,  но,   перекинувшись
вперед, Гаджи успел перехватить руль.
     Анна Мария была без сознания. Струйка крови сочилась около виска.
     Тело Фрикке мешало Гаджи вести машину.
     Анна Мария приоткрыла глаза.
     - Перебросьте тело назад.
     Одной рукой,  придерживая руль,  Гаджи с  трудом  перевалил  труп
через спинку сиденья.
     - Как вы?
     - Пройдет,  - она посмотрела на себя в зеркало, принялась стирать
с лица кровь.
     - Это страшно.
     - Одним  мерзавцем  меньше...  На   мосту   надо   сбросить.   Не
останавливаясь.
     "Опель" шел  по  самому  краю  горбатого  моста.   На   мгновенье
приоткрылась дверка. Тело Фрикке полетело в воду.
     - Другого выхода у нас не было. Он конвоировал меня в Берлин.
     - То есть? Провал?
     - Он заподозрил...
     - Из-за меня?
     - Может быть...
     - Куда  же  мы едем?  Вам нельзя возвращаться в Германию.  Отсюда
можно уйти через границу.
     - Я  не  имею  права  без  команды  сложить  оружие.  Я - солдат,
понимаешь.
     - Но гестапо.
     - У них нет доказательств.  Единственный обвинитель  там,  -  она
посмотрела  вниз,  где  река  несла  свои желтые воды.  - Я сообщила в
центр.  В Берлине меня, наверное, встретят... А теперь о том, что вы -
мальчишка. Помните, законы конспирации писаны и для вас. Я же сказала:
не являться.
     Гаджи пытался что-то объяснить.
     Анна Мария оборвала его.
     - Что удалось узнать?
     - Они встретились.
     - Зачем?
     - Томсон покупает списки агентуры...  Возьмите пленку. Здесь весь
разговор, - Гаджи протянул пачку из-под сигарет.
     - Где копия?
     - У меня.
     - Слушайте    внимательно.    Будете    действовать    совершенно
самостоятельно...   Не   ищите  связей.  К  вам  придут.  Когда  будет
возможно... Ну, а теперь прощайте.
     - До свидания, - сказал Гаджи.
     - Будем надеяться.
     - Вы аккуратней.
     - Есть, слушаюсь, - улыбнулась Анна Мария.
     Машина остановилась.
     - Пора, - сказала Анна Мария. Гаджи крепко пожал ей руку.
     Она села за руль.
     "Опелы" резко взял с места.


     Погода была   мрачной.   Шел  дождь,  и  лужи  покрыли  аэродром.
Асфальтовые дорожки блестели словно черные зеркала.
     Самолет подрулил к зданию вокзала.
     Солдаты подкатили  трап.  Открылась  дверь,  на  лестницу  шагнул
человек средних лет в черном пальто и шляпе-котелке.
     - Рад видеть  вас  дома,  господин  посол,  -  взял  под  козырек
лейтенант,  которого  мы когда-то видели в кабинете фон Боргмана,  тот
самый лейтенант,  что жаловался на  Вильке,  задерживающего  в  лагере
пленных летчиков.
     - Благодарю, - посол приподнял шляпу.
     Лейтенант подал  знак.  Подъехала машина.  Он помог послу сесть в
нее.
     - Счастливого отдыха, - сказал лейтенант.
     - Спасибо.
     Машина пошла  по  лужам.  Вслед за ней двинулась вторая,  набитая
охраной.


     На трап пустили остальных пассажиров. Среди них была Анна Мария.
     Лейтенант прошел в здание вокзала.  Поднялся  на  второй  этаж  в
кафетерий.
     Официант принес кофе.  Лейтенант пил маленькими глотками.  Иногда
он ставил чашку и рассматривал входящих.
     Анна Мария остановилась в нерешительности,  высматривая свободное
место. Потом пошла к столику, за которым сидел лейтенант.
     Он вынул из кармана газету,  чтобы удобнее было достать платок  и
вытереть пот со лба.
     Анна Мария достала из сумочки пачку сигарет. Лейтенант пододвинул
на столе свою роскошную фуражку с высоченной тульей - она легла поверх
пачки.
     - При  отъезде  я  вынуждена  была убрать Фрикке,  - сказала Анна
Мария.
     - Знаю. Пока я один. Через полчаса будут знать все.
     Он показал глазами на газету.
     - Здесь  паспорт  и  билет до Праги.  Самолет через час.  В Праге
свяжетесь с восьмым. Пароль тот же.
     - Хорошо.
     Анна Мария осеклась.
     В огромном  -  во  всю  стену - зеркале отражался толстый майор в
форме гестапо.
     - Немедленно   идите  в  парикмахерскую.  Второе  кресло  у  окна
свободно. Покрасьте волосы. Как раз успеете. Счастливой дороги.
     - Спасибо, товарищ двенадцатый.
     Анна Мария поднялась,  оставив недопитым  кофе.  Взяла  свернутую
газету.  Она шла не торопясь,  но,  кто знает,  скольких трудов стоило
сдержаться, чтобы не прибавить шага.
     Майор в форме гестапо подошел к лейтенанту.
     - Слушай, пропал Фрикке. И Бюргер. Она должна быть здесь.
     - Откуда сведения?  Их подсунула русская разведка?  И ты съел эту
пилюлю.
     - Телефонограмма от Кальтенбруннера: задержать Бюргер.
     - Ого!
     - Шеф  распорядился  оцепить  аэровокзал.  Сейчас начнем проверку
документов.
     - Неужели  тебе  не  известно,  что  самолет  прибыл  сорок минут
назад... Она что, дура? И ждет нас? - спросил лейтенант.
     - Если Фрикке ее дело, она не будет сидеть в Берлине.
     - Тоже открытие  Америки.  Ясно,  она  попробует  пробиваться  на
Запад... Надо взять под контроль всех отъезжающих. Всех. Кем бы они ни
оказались... Даже мужчинами.
     - Ты начинай проверку. Я поеду в штаб.
     Лейтенант поднялся,  надел фуражку.  Пачку сигарет,  лежащую  под
ней, сунул в карман и быстро зашагал к выходу.


     У центрального подъезда  аэровокзала  из  грузовиков  выпрыгивали
солдаты в черной форме с повязками на рукавах.
     Они блокировали все входы.
     В главном зале молоденький офицер объявил:
     - С места не сходить.  Начинаем проверку документов.  Приготовить
паспорта.
     Было ясно, что власть доставляла ему наслаждение.
     Эсэсовцы группами  -  младший  офицер  и два автоматчика - шли по
залу.
     Проверяли документы  у  девушек-контролеров,  у  какой-то  важной
дамы.
     - Какие хамы! - возмущалась она.
     Подбежал полный старик.
     - Отто, скажи им.
     - Это моя жена.
     Эсэсовец узнал его, взял под козырек.
     - Простите, фрау. Такие времена.
     Они пошли дальше.
     - Зайдем? - хмыкнул один из эсэсовцев.
     - Там никого нет? - офицер окликнул девушку.
     - Кажется, нет, - сказала она.
     - Посмотри, - распорядился старший.
     Солдат толкнул дверь, на которой была нарисована женская фигурка
     В парикмахерской женщины мыли головы, сушили волосы под фенами.
     Анна Мария сидела в кресле,  завернутая  в  простыню.  Парикмахер
возился с ее коротко подстриженными, иссиня-черными волосами.
     - Документы! - офицер стоял сзади.
     - Если  вас не затруднит,  откройте сумочку.  Там паспорт,  - она
сказала это, не убирая волос с лица.
     Офицер полез в сумочку,  вынул паспорт.  Долго листал его.  Между
страничками лежал билет. Он взял билет, посмотрел со всех сторон.
     - Вы думаете улететь?
     - Конечно. Кстати, мой друг, сколько у меня времени?
     - Совсем мало. Торопитесь.
     - Вы очень любезны.  Только не забудьте положить  все  в  том  же
порядке.
     - Конечно, фрау.
     Он все еще держал паспорт.
     - Сумасшедшие эти женщины - к парикмахеру за пять минут до вылета
Хорошо еще,  что нас прислали сюда,  а не в баню.  Да, фрау, позвольте
все же взглянуть на ваше лицо.
     - Вы правы,  хорошо,  что мы не в бане.  - Анна Мария высвободила
руку из-под простыни,  резко повернулась к эсэсовцу,  отведя  от  лица
волосы.  На  него  смотрела яркая брюнетка,  такая же яркая,  как и на
фотографии в паспорте.
     - Долг  служения  фатерланду,  -  сказал он,  щелкая замком на ее
сумочке.
     - Я так и поняла.
     Эсэсовец двинулся к двери.  Парикмахер ловко накрутил  на  бигуди
последнюю прядь - ту, что закрывала лицо.


     Что-то знакомое было в обстановке этого кабинета. Может, рояль, а
может,  вид из окон, где маячили фигуры часовых в касках, с карабинами
через плечо.
     Правда, этот кабинет был просторнее и намного шикарнее.
     Полки с книгами.
     Радиоприемник и магнитофон.
     Ковер на полу.
     Огромный кожаный диван и кресло того же гарнитура.
     - Ясно,  мерзавец,  зачем тебя привели сюда?  - сразу сорвался на
крик Вильке
     В дверях стоял Гаджи
     - Судя  по оказанному приему,  - он показал на синяк под глазом и
оторванный рукав пиджака, - из-за вашего скверного настроения.
     - Займись своим.  Сегодня мы повесим тебя.  - Вильке кипел. - Как
провалился Тихий? За сколько ты продал его? Каким образом?
     - Может, вы плохо его учили?
     - Ты продал... Ты... Ты... - Вильке орал в исступлении.
     - Чушь!
     - Как разговариваешь? Ты в уме?
     Гаджи прошел в глубь кабинета и удобно устроился в кресле.
     - Вы садитесь тоже, - предложил он Видьке. - Может пропасть билет
в Южную Америку.
     - Куда?  - Вильке опешил.  - Куда?  - переспросил  он,  будто  не
расслышал или не понял Гаджи.
     А Гаджи продолжал свою мысль:
     - Может  пропасть  билет,  за который вы продали свой драгоценный
рейх. И я это знаю. Вот ведь какое дело.
     - Ты... Ты понимаешь... Я отправлю тебя на виселицу, не дожидаясь
вечера.
     - И сами окажетесь в петле. А потом - сколько стоит моя персона в
сравнении с вашей?
     - Молчи, провокатор!
     Гаджи полез  в  карман  и   достал   кассеты.   Поискал   глазами
магнитофон.  Включил.  В  кабинете  зазвучали  голоса,  голос Вильке -
сначала. Томсона - потом: "О делах за стаканом вина, полковник". - "Ол
райт".
     Вильке попытался взять себя в руки.
     - Что дальше?
     - На  пленке?  О!  Это  вам  известно.  Что   дальше   в   смысле
перспективы?.. Вы хотите тихо жить в доброй стране с теплым климатом?
     Что-то мечтательное появилось в  глазах  Гаджи,  и  не  только  в
глазах - в голосе.
     - После войны я тоже хотел домой,  Баку... У меня там мать, жена,
сын...  дядя Аббас.  Консерватория...  Думал, что скоро войне конец...
Томсон объяснил,  что она будет продолжаться. Так ведь, полковник?.. Я
мечтал  быть  не солдатом - музыкантом.  Томсон не хочет этого...  Что
делать? Нельзя же не принять вызова.
     - Я думал, ты глупее.
     - Формально - ваша школа. Теперь вам ясно?
     Гаджи вертел в руках кассеты.
     - Возьмите на память о конце своей карьеры, Вильке.
     Тот послушно взял.
     Роли переменились.
     Гаджи диктовал:
     - В списке,  который вы передадите,  я буду  значиться  одним  из
лучших ваших агентов,  лучшим потому, что мне известна агентура Веца в
Баку.  Я ничем не скомпрометирован дома - вы когда-то говорили мне  об
этом. Копии списков мне. Это тоже ясно?
     - Где дубликат пленки?  - спросил Вильке,  хотя отлично  понимал,
что Гаджи не ответит.
     - В получасе прогулочным шагом от особняка Кальтенбруннера.
     - Понятно, - закивал Вильке. Он выглядел старым, осунувшимся.


     Проход был неширок.  По обе стороны  на  стеллажах  стояли  сотни
ящиков с этикетками американских сигарет.
     Ящики были  сложены  в  "кварталы",  разделенные   "улочками"   и
"переулками".
     Причудливые тени  пересекали  несколько  ящиков.  Одна   из   них
отплясывала какой-то странный, непонятный танец.
     Это была тень от гермокостюма, висящего в одном из "переулков".
     Самые обычные  предметы  приобретали  здесь зловещий вид.  И даже
акваланги,  маски,  ласты,  всегда яркие, цветастые, были одной черной
масти.
     В складе без  окон  царили  полумрак  и  тишина.  И  потому  шаги
неторопливо идущего человека звучали гулко, рождая повторяющееся эхо.
     Человек свернул в  один  из  "переулков".  Разорвал  наклейку  на
ящике.  Вскрыл  его.  В  ящике лежала рация.  Он повернул выключатель.
Левитан читал: "Сегодня, 9 мая, все свободолюбивые народы земного шара
торжественно   отмечают   славную   годовщину  победы  над  фашистской
Германией, годовщину окончания Великой Отечественной войны".
     - Куда все подевались? - из-за угла выскочил здоровенный верзила,
коротко стриженный, в жилете, без пиджака.
     - Что вы орете? - Стоящий у приемника обернулся.
     В этом человеке не сразу можно было узнать Гаджи.  Он  располнел,
побелели  виски.  Только  глаза,  хоть  и смотрящие устало,  сохранили
блеск.
     Держался он  с  той  непосредственностью,  иногда  переходящей  в
грубость, которая отличает американца.
     - Почему не завезли сигареты? - рявкнул Гаджи.
     - Мы считали...
     - Жулики!  Я спущу с вас шкуру за эту тысячу блоков.  Чтоб все до
единого были на месте... Бездельники... - с крика он перешел на строго
деловой тон: - Сигареты на место завтра же! Ясно?
     Он пошел по главной "улице"  склада,  с  достоинством  неся  свое
погрузневшее  тело.  Потом  поднялся из подвала в просторное помещение
магазина,  прошел в свой кабинет.  Только ковры  указывали,  что  дело
происходит  на Востоке.  В остальном кабинет был типичным американским
бюро.


     - Как дела,  головорезы? - И Томсон здорово постарел за эти годы.
Он только что вошел сквозь тяжелые металлические двери  и  остановился
посреди класса.
     За столиками перед передатчиками сидели ученики.
     На доске,  такой же,  как в обычной школе,  были выведены русские
буквы и их значение в виде тире и точек.
     Увидев Томсона, "головорезы" вскочили с мест. Вытянулись. Руки по
швам.
     - Сегодня  вы пойдете на настоящее дело!  - выкрикивал Томсон.  -
Значит,  заработаете  настоящие  деньги...  Но  надо  будет  работать.
Работать, "гвардия"! - он ухмыльнулся. - Боб проводит вас до границы и
устроит прощальный ужин. Боб, не вздумайте экономить на ужине.
     - Из класса цепочкой по одному! - рявкнул Боб.


     Гаджи сидел за столом.
     Тяжелые морщины перечеркнули лоб.  Он сжал руку в кулак и положил
на него голову.  Вероятно,  Томсон вновь отправляет людей. А он?.. Ему
не удалось не пустить их на свою Родину. Не удалось сделать то, что он
обязан делать в первую очередь.
     Он подумал о том, сколько вреда могут причинить враги, прежде чем
их успеют обезвредить. Ему виделись перестрелка с чекистами, и раненый
друг,  и  взорванный  мост,  и  павшая овца - кто-то из негодяев успел
отравить воду в колодце.


     Томсон все еще стоял в классе, который покинули агенты.
     Перед ним появился высокий худой человек интеллигентного вида.
     - Добрый день, шеф. Как самочувствие?
     - Ол райт Что у вас? - Томсон бросил взгляд на папку.
     - Досье на тех, которых присмотрели в марте
     - Оставьте, я познакомлюсь... Наверное, опять такая же шваль, как
нынешние?  Плохо  работаете.  Совсем  плохо.  Я начинаю жалеть деньги,
которые вам плачу.  Какой вид у  ваших  избранников?  Ноль  целых  шиш
десятых, как говорят в России... Ладно, ступайте.
     Томсон подождал,  пока закроется дверь. Взял фотографии. Кажется,
он перекладывал снимки тех, которых Боб повел к границе.


     Снимки перекладываются, ложась на стол в обратном порядке.
     Зал заседаний Военной коллегии Верховного Суда СССР.  На фронтоне
- Государственный герб Советского Союза.


     Три генерала - председатель суда и народные заседатели.
     Кафедра защиты.
     Дальше -  скамьи подсудимых.  Сумрачные лица тех,  чьи фотографии
только что рассматривал председательствующий.
     Два солдата конвоя.
     Перед длинным столом суда - кафедра государственного обвинителя:
     - ...Важное место в осуществлении своих агрессивных планов против
Советского  Союза   реакционные   империалистические   круги   отводят
провокационной, подрывной и разведывательной деятельности. Их основное
внимание привлекают замечательные достижения нашей  страны  в  области
науки  и  техники.  Не находя среди советских людей никакой социальной
опоры и базы для  развертывания  вражеской  деятельности,  иностранные
разведки,  бесцеремонно попирая нормы международного права, привлекают
для своих грязных дел некоторых дипломатических представителей, делают
ставку на изменников, предавших Родину, на нищенствующих "перемещенных
лиц", на отщепенцев.
     В напряженной тишине слушают речь.
     Представители общественности.
     Дипломаты.
     Военные.
     Строчат в своих блокнотах журналисты.
     Подсудимые щурятся от яркого света юпитеров.
     На них нацелены объективы доброго десятка кинокамер.
     Государственный обвинитель продолжает:
     - Они   прибыли   в  нашу  страну,  нелегально  перейдя  границу.
Снаряжение,  изъятое у них при аресте,  не  оставляет  сомнения  в  их
преступных  целях.  Им  не  удалось осуществить подлые планы убийств и
диверсий.  Преступные  замыслы  были  пресечены  доблестью   советских
контрразведчиков!
     В зале раздались аплодисменты.
     Через раскрытые  двери  они  донеслись  до фойе.  Видимо,  в речи
обвинителя наступил перерыв.
     Фойе быстро заполнялось.
     Герои труда.
     Колхозница со значком депутата.
     Известный киноактер.
     Все хотели пробиться к длинному столу, около которого главным был
немолодой майор.
     - Здесь,  - он указал на стол,  - вы видите шпионско-диверсионное
снаряжение,  изъятое у подсудимых. Это водолазные костюмы и акваланги.
Вот  приемо-передающая рация.  Данный предмет,  - он указал на коробку
из-под  конфет  или  печенья,  -  данный  предмет  не  что  иное,  как
пластиковая  бомба  большой разрушительной силы.  Взрыватель извлечен.
Бомба обезврежена.  Вот  эта  деталь,  похожая  на  карандаш,  и  есть
взрыватель.   Рядом  -  многозарядные  автоматические  пистолеты.  Они
снабжены разрывными пулями... Теперь вот эти ампулы. В мою компетенцию
не  входит рассуждать на тему,  зачем подсудимым понадобились ампулы с
особо интенсивным ядом типа кураре. Я излагаю только факты. Ампулы эти
разряжены,  ибо их содержимое подвергалось исследованиям.  А вот одну,
которая хранится в этом опломбированном контейнере,  мы  сохранили  не
вскрывая.


     Иностранные корреспонденты,  собравшиеся  в  группу,   о   чем-то
перешептываются.
     По фойе идет седой генерал.
     Иностранные корреспонденты ринулись к нему.
     - Нам интересны подробности ареста подсудимых.  Каким образом  их
удалось обнаружить?
     - Используя методы советской контрразведки, опираясь на поддержку
всего народа.
     Высокий немолодой журналист с микрофоном в руке выбился в  первый
ряд:
     - В таких  делах  всегда  интересны  подробности.  Где  произошел
арест?
     - На территории нашей страны.
     - Генерал,   оставим   шутки.   Наши   агентства  ждут  серьезных
сообщений.
     - Неужели думаете,  что я шучу?  Вы же следите за ходом процесса.
Какие тут шутки!
     Подошел полковник в толстых роговых очках.
     Звонок. Львов берет под руку Лаврова.
     - Пора. Пойдемте в зал.
     Лавров кивнул журналистам:
     - Надеюсь  на  вашу объективность.  Кстати,  можете подчеркнуть в
своих репортажах:  такой конец ждет всех,  кто незваным явится  в  наш
дом.


     Телефон звонил пронзительно и долго.  Отложив газету с репортажем
о судебном процессе, Гаджи, наконец, поднял трубку.
     - Слушаю.
     - Немедленно   приезжай  ко  мне.  Ты  слишком  увлекся  табачной
коммерцией. Блистательно превращаешь доллары в дым, - негодует Томсон.


     Они сидят друг против друга.
     - Какая-то чертовщина,  - говорит Томсон.  -  Опять  провал.  Что
будут говорить в конгрессе при обсуждении ассигнований?
     - Простите, шеф, я не знаю, кого вы туда посылаете.
     - А  ты  и  не должен знать.  Ты всегда был блестящим работником.
Даже много лет назад, когда я купил тебя у этого пройдохи Вильке. Но я
платил   доллары   вовсе   не  за  то,  чтобы  ты  стал  преуспевающим
коммерсантом.  Я купил тебя для  дела,  которое  ждало  в  Баку.  Увы.
Помнишь,  тогда  Смит  сломал себе шею и я побоялся тебя отправлять на
милую родину - в тот момент ты бы сломал шею,  как и он.  А время, оно
бежит,  бежит... Потом мне уже трудно было обойтись без тебя здесь. Но
сегодня я принял решение.  Оно должно быть тебе по сердцу.  В среду ты
отправишься куда-нибудь в Европу, а оттуда - в Россию.
     Голос Гаджи был абсолютно бесстрастен.
     - Кажется, это единственный шанс, чтобы поправить наше положение.
Только...
     - Что  тебя  смущает?  - не дослушал Томсон.  - Арест через много
лет?
     - Боюсь,  что  во  время моего отсутствия в магазине будет дело -
табак.


     Самолет заходил  на посадку,  Внизу был город и улицами,  которые
сбегали к морю.
     Стюардесса говорила:
     - Наш самолет прибывает в столицу Советского  Азербайджана  город
Баку.  Еще  раз,  господа,  проверьте,  не  забыли  ли  вы пристегнуть
привязные ремни.
     Туристы вели себя по-разному. Да и разными были они сами.
     - Под нами Нефтяные Камни,  - продолжала стюардесса. - Это город,
построенный  на  сваях.  Город  нефтяников  - гордость Азербайджанской
республики.
     Равнодушных к сообщению не оказалось. Туристы прильнули к окнам.
     Ощетинившись закрылками, самолет шел на полосу со стороны моря.
     У здания вокзала стояли встречающие.
     Смолк шум двигателей. Открылась дверь самолета. Подкатили трап. В
середине цепочки шел Гаджи.
     Перед ним был вокзал с огромными буквами "Бакы".  У правого крыла
здания,  сложив  на земле чемоданы,  рюкзаки,  треноги от теодолитов и
ящики  с  приборами,  собрались  студенты:  видно,   отправлялись   на
практику.
     Гаджи остановился у самого трапа, раскуривая трубку.
     - Смотри, какой босс, - сказал один парень другому.
     Гаджи будто услышал, что речь о нем, и посмотрел в ту сторону.
     Девчонки были  разными  -  яркие  блондинки и жгучие брюнетки.  У
одной - совсем крохи - в стороны торчали короткие смешные косички.
     Гаджи смотрел на ребят.  Он не мог оторвать от них взгляда,  хоть
его остановка у трапа и вызвала затор. Может быть... Быть может, среди
них сын... Тофик...
     Какой он теперь? Как этот - в клетчатой навыпуск рубашке? Или как
тот - высокий, статный, что обнял за плечи девушку, объясняя что-то?
     Гаджи хотел разглядеть их получше.  Но едва взгляд останавливался
на  лицах,  они расплывались,  становились туманными,  будто глядел он
сквозь мокрое стекло. Воображение и реальность не совмещались в единый
зрительный образ.


     Парк жил обычной вечерней жизнью.
     Хохотали девушки,  раскачиваясь  на  качелях,  -  лодка  взлетала
высоко-высоко, казалось, к самому небу.
     Старик бил  деревянным  молотом  по  силомеру  - он был настоящий
пехлеван.
     Ударил какой-то парень.
     Кругом смеялись.
     Парень смущенно отошел от аттракциона.
     Старик поглаживал усы.
     На площадке,  ярко  освещенной фонарями,  шахматисты строили свои
хитроумные козни.
     В конце  аллеи  светилась  раковина летней эстрады.  На скамейках
было полно народу. Те, кому не хватило мест, стояли вокруг.
     Подошли туристы.
     На эстраде - несколько человек - двое военных и еще какие-то люди
в обычных костюмах с орденами на лацканах.
     Тот, кто был на трибуне, говорил:
     - ...Но главным было не желание выжить любой ценой. Главное - это
бороться до последней капли крови.
     Девушка-гид, сопровождавшая туристов, сказала:
     - Здесь  встреча  с  ветеранами  войны.   У   нас   такие   часто
устраиваются.
     Туристы понимающе закивали.
     Гаджи слушал очень внимательно.
     - Условия в лагере были ужасными,  - продолжал ветеран.  - Побои,
карцер,  расстрелы.  Но люди держались, - ветеран жестикулировал одной
рукой,  другая была неподвижна:  протез. - Только презренные отщепенцы
пошли  в  услужение к гитлеровцам.  Но таких оказались единицы,  После
войны некоторые из них испытали  на  себе  кару  за  предательство,  а
кое-кто  убежал  со  своими  хозяевами  -  так  и  доживают  свой век,
прислуживая и пресмыкаясь...
     Гаджи перевел взгляд.
     По другую сторону скамеек собралась молодежь. И опять, как только
Гаджи пытался рассмотреть лица ребят,  они расплывались,  а в "фокусе"
оставались только фигуры, рубашки, брюки.
     - Пойдем  дальше?  -  спросила  девушка-гид.  Ей показалось,  что
выступление ветерана не очень интересует  туристов.  Она  была  совсем
молоденькой,  очень  смешливой.  И когда увидела,  как задумчив Гаджи,
взяла его под руку:
     - Грустить не годится.  По дому соскучились?..  Пойдемте кататься
на чертовом колесе.
     - На чертовом? - переспросил Гаджи. - Если на чертовом - хоть всю
жизнь. Конечно, если кому-то это принесет радость.
     И они заспешили вслед группе.


     Город сверкал миллионами огней.  Они описывали дугу вдоль берега,
поднимались вверх. Самые последние перекликались со звездами. И нельзя
было определить, где кончаются дома и начинается небо.
     С моря дул ветер.
     Скамейки пустовали.  Ветер раскладывал на них  опадающие  листья.
Вон на той аллее он впервые сказал Тамаре:
     - А ты мне нужна. Понимаешь, нужна. Я без тебя не могу.
     И поцеловал, будто клюнул, не то в лоб, не то в щеку.


     ...Гаджи увидел  дом,  стоящий  в  глубине  улицы,  за   оградой.
Темно-красная табличка: "Районный комитет ЛКСМАз".
     Здесь его принимали в комсомол.
     Было очень торжественно и парадно.
     Потом, вывалившись на улицу, они шли по мостовой и пели:

                     Если завтра война,
                     Если завтра в поход,
                     Если темная сила нагрянет,
                     Как один человек
                     Весь советский народ
                     За свободную Родину встанет...


     Он шел медленно.
     Площадь перед  памятником Неизвестному солдату.  Вечный огонь пел
гимн торжеству жизни.
     Гаджи смотрел на дома,  что недавно выросли здесь.  На брусчатку,
квадраты которой сужались вдали, растворяясь в сумраке ночи. На Вечный
огонь, трепещущий и рождающий трепещущие тени.
     Он стоял неподвижно,  не поворачивая головы,  чуть-чуть приподняв
ее и сжав кулаки.
     Он не видел сейчас памятника, а то бы переменил позу.
     Он стоял так же, как бронзовый монумент.
     Может, в этом не было случайности?  Может,  скульптор угадал, как
должен стоять Герой, придя на эту площадь?
     Где-то били куранты.
     По брусчатке бухали шаги Гаджи,  словно сам он был сделан из того
же металла, что и монумент.
     Твердый шаг скрадывал и возраст,  и тяжесть, взваленную на плечи,
и мучительную боль разлуки с Родиной.
     Неизвестный солдат    смотрел   ему   вслед,   словно   салютовал
герою-однополчанину.


     Дождь, нежданный-негаданный,  обрушился на город.  Стало холодно,
промозгло, как всегда осенью.
     Ветер рвал листву.
     Мрачные бурунчики с белыми гребешками наваливались на набережную,
которая была безлюдной, а потому выглядела сиротливо.
     Сумерки подчеркивали мрачноватый городской  пейзаж.  Небо  совсем
потемнело.  И  тогда  вспыхнули  электрические  огни,  мириадами точек
отразившись в мокром асфальте.
     Молодой человек,   видимо  гид,  подошел  к  Гаджи,  сидевшему  в
гостиничном вестибюле.
     - Пожалуйста, машина у подъезда.
     - Благодарю, - сказал Гаджи.


     Он вышел из гостиницы. Не надевая шляпы, направился к "Волге".
     Чтобы лучше  рассмотреть  пассажира,  шофер  поправил  зеркальце.
Потом он долго не попадал ключом в замок зажигания. Лишь спустя минуту
машина развернулась и пошла вдоль набережной.
     - Здравствуй,  Гаджи,  -  сказал шофер.  Голос выдал волнение.  -
Здравствуй.  - Машина свернула  к  тротуару,  остановилась.  -  Садись
вперед.
     - Сейчас... - Гаджи откинулся на спинку, не в силах шевельнуться.
Он  ждал  этой встречи,  надеялся на нее,  мечтал о ней.  И все же она
пришла внезапно.
     С трудом вышел из машины, чтобы пересесть на переднее сиденье.
     - Здравствуйте, майор Лавров.
     - Генерал-майор, товарищ полковник.
     - Не знал.
     - И не мог. Тебе только сегодня присвоили. И это - сегодня.
     Лавров протянул Гаджи кожаную коробочку.  На алом  бархате  лежал
орден Красного Знамени.
     Они молчали. Потом Гаджи сказал:
     - По поводу эс сто четвертого и эс двадцать восьмого. Я считаю...
     Лавров перебил:
     - Не будем о делах... Как ты?
     - Пока вроде в порядке...
     Машина шла мимо стройки - за забором была буровая.
     - Что здесь? - спросил Гаджи.
     - Шахта метро.
     Лавров задумался:  сказать - не сказать?  Он не  хотел  будить  в
Гаджи  воспоминания  и  в  то  же время понимал,  что без них Гаджи не
может.
     Лавров обнял Гаджи.
     - Тофик тут на практике  работал...  Время  бежит,  через  год  -
инженер. И музыку любит.
     Лавров говорил,  делая паузы после каждой  фразы,  наверное,  для
того, чтобы у Гаджи было время осмысливать их.
     - В  консерватории  его  недавно  встретил.   Гуляет   по   фойе.
Оглянуться  не успеешь,  станешь дедушкой.  Да что я тебе рассказываю,
сам увидишь.
     Дорога поднялась  высоко  над  морем.  Здесь  был  новый  широкий
проспект.
     - И  не  пытайся узнать,  - сказал Лавров.  - Строить начали года
четыре назад, не больше. Квартиру твоим дали. Большую.
     Дома на   проспекте   стояли  широким  фронтом,  подравнявшись  в
шеренгу.
     Сотни окон были перед Гаджи, а за каждым своя жизнь.
     Ужинали.
     Сидели над книгами.
     Спорили.
     Грустили.
     Смеялись.
     Смотрели телевизор.
     Лавров вел машину тихо,  чтобы Гаджи как можно  лучше  рассмотрел
свой город.


     Совсем близко грянул гром.  Словно  бешеная,  засверкала  молния,
перерезая все небо.
     В ее свете лицо Гаджи казалось грустным.  Хоть  и  знал  он,  что
каждый дом здесь - его дом, каждое окно - его окно, каждая семья - его
семья.
     Ливень мятежничал на окнах.
     Автомобильные "дворники"  с  трудом  разгребали  его  потоки   на
ветровом стекле.
     Дорога впереди была совсем пустынной.
     Гаджи увидел изящно изогнутую стрелу, по которой шла надпись:
     "АЭРОПОРТ".


     Машина подошла к развилке.
     Сквозь пелену дождя невозможно было увидеть,  то ли она повернула
к аэропорту, то ли направилась обратно в город.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 06 Sep 2001 08:30:51 GmT