повести
     ХУДОЖНИК В. БУБЕНЩИКОВ
     OCR: Андрей из Архангельска


              Для среднего и старшего школьного возраста
             Средне-Уральское книжное издательство, 1974

     Шустов В. Н.
     Человек не  устает  жить.  Свердловск.  Средне-Уральское  книжное
издательство, 1974.
     Однотомник произведений  писателя  издается   в   связи   с   его
50-летием.
     Повести "Тайна горы Крутой" и "Карфагена не будет!" рассчитаны на
средний возраст.
     Повесть "Человек  не  устает   жить"   -   для   юношества.   Это
документальный  взволнованный  рассказ  о советском летчике,  который,
будучи тяжело ранен в годы Отечественной войны попал в фашистский плен
сумел  похитить  на  военном  вражеском  аэродроме  боевой  самолет  и
прилететь к своим. Герой повести - уралец А. М. Ковязин.

     

     




                         НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

     - Павка, подними флаг!
     - Где я его, интересно, возьму?
     - В руке у тебя что?
     - Ну, палка...
     - Нацепи на нее шляпу,  вот и флаг!  Ясно?  А ты, Юлька, что руки
сложил, как египетская мумия? Помогай!
     Голос Тимы   Болдырева  звучал  сурово  и  требовательно.  Ребята
повиновались ему беспрекословно.
     Груда серых  гранитных  валунов  моментально  украсилась флагом -
широкополой соломенной шляпой с черной лентой на тулье. Бойкий ветерок
подхватил шляпу и начал ее раскачивать.
     - Эй, смотрите, - предупредил Тима, - сорвет!
     - Привязана! - уверенно заявил Павка.
     Пионеры сняли снаряжение (картонные папки на широких - в ладонь -
перевязях,  лопатки в матерчатых чехлах),  подошли к обрыву и замерли:
под ногами была бездна.
     И страшно  и в то же время радостно стоять у края пропасти:  веет
из провала холодом,  кружит голову высота.  Но не думай о  страхе,  не
смотри  вниз  на острые скалы.  Лучше взгляни,  как распахнулись перед
тобой солнечные голубые дали,  как далеко-далеко во все стороны уходят
необъятные таежные просторы родной земли.  И захватит от волнения дух,
и забьется,  заколотится в груди сердце,  и не найдется  нужных  слов,
чтобы  передать  нахлынувшие  на  тебя  чувства:  не высказать их и не
описать.
     - Эх-х-х! - глубоко вздохнул Тима.
     - Да-а-а, - протянул задумчиво Юлька.
     - Так, - сказал Павка.
     И снова молчание
     А восторг,  а счастье,  а гордость играли на лицах ребят, в ярком
румянце щек,  в трепетном блеске  глаз,  в  лучезарных  улыбках.  Ведь
как-никак завоевать вершину горы, которая поднимается на тысячу двести
метров над уровнем моря,  случается не каждому.  Воодушевленные  своей
победой,   мальчуганы   были  похожи  в  этот  момент  на  бесстрашных
исследователей Арктики.  Смелые,  строгие лица,  опаленные  солнцем  и
немножко огрубевшие от ветров и непогод.  Ребятам казалось,  что стоят
они не на вершине горы у обрыва.  Нет,  не на вершине горы! Они плывут
на  льдине  среди океана,  а на горизонте вдали чуть колеблется зыбкий
дымок долгожданного корабля.  И пусть вместо меховых малиц и унтов  на
пионерах обыкновенные рубашки, брюки и ботинки! Но при чем тут одежда?
Покажи свои дела и поступки,  покажи свое сердце.  Не дрогнет ли оно у
тебя в решительный час?!
     Дела у Тимы,  Павки и Юли были хорошие.  А сердца... Да вы и сами
знаете,  какое  должно биться сердце в груди,  на которой горит жарким
пламенем пионерский галстук!
     - Ох и хорошо,  ребята!  Да смотрите!  - Юля широким взмахом руки
указал на раскинувшуюся перед ними панораму.
     С горы  видно  тайгу  - бескрайнее зеленое хвойное море.  По нему
пробегает легкой  рябью  ветерок.  Там,  где  дует  он  сильнее,  рябь
перерастает в тяжелые волны,  которые отличаются от морских немножечко
цветом да еще тем,  что не мелькают на них белые  пенные  гребешки.  У
подошвы  горы  буйствует  Варган.  Рев его не долетает до вершины,  но
видно,  как  клокочет  река.  Мутные  струи  с  разгона  бросаются  на
гранитные  клыки  переката,  крошатся,  рассыпаются  в  мелкие брызги,
поднимаются над камнями радужной пылью и оседают  в  нешироком  омутке
позади барьера, чтобы, накопив силы, ринуться дальше еще неудержимее и
свирепее.
     За кудрявым  перелеском прячется озеро Светлое.  Чуть поодаль,  у
темной  полосы  заброшенных  карьеров,  начинаются  горы.  Лесистые  и
таинственные  цепи их вытягиваются в могучий хребет,  растворяющийся в
синеватой дымке.
     На западе  -  зеленый  холм;  отлогие  склоны  пестрят огородными
грядками,  похожими издали на гигантские заплаты. А за холмом - прямые
линии широких улиц,  изумрудная зелень парков, разноцветные квадраты и
прямоугольники крыш.
     Ребята приветствовали родной город.
     - Машиностроительный! Алюминиевый!
     - Металлургический!   Труб,   труб-то  сколько!  Раз,  два,  три,
четыре...
     - Вижу нашу школу!
     - Гидростанция!
     - Ну!  -  возбужденно выкрикнул звеньевой Тима.  - А вы говорили,
зачем на вершину! Теперь ясно зачем?
     Крепкая фигура его чуть подалась вперед, восторженно поблескивали
карие глаза. Тима отыскивал крышу своего дома.
     - Вот  ты  где!  -  крикнул  он,  заметив среди зелени коричневый
прямоугольник.
     - Где?
     - На четыре пальца от Дворца культуры. Смотри влево, видишь парк?
     Юлька из-за его спины вприщур присмотрелся и сообщил:
     - Вижу радиомачту, парк, крышу театра... Ура-а-а!..
     - Я  тоже  вижу,  -  сказал  Павка  как можно равнодушнее.  - Я в
прошлом году на наш город с птичьего полета смотрел. Вот то - да-а!
     Павка говорил о полете "По-2". Полетом он очень гордился и считал
его началом  своей  будущей  профессии  воздухоплавателя.  Павка  ждал
возражений и готовился к спору,  а Тима одним жестом опрокинул все его
доводы.
     - Вон птица! - показал он вниз под ноги.
     Недалеко от  вершины  одиноко  парила  птица.  Сизое,  с  темными
пятнами оперение переливалось в солнечных лучах.
     Птица сделала вираж.  Открылась бурая грудь,  белая шея  с  двумя
широкими черными полосами по бокам.
     - Красивая! - восхищенно сказал Юля.
     А птица  плавно  и  величаво  описывала круг за кругом.  По рыжим
кочкам торфяного болота,  по осоке и камышам,  по верхушкам деревьев и
траве скользила неуловимая крылатая тень.
     - Сокол это, - определил Павка, - сапсаном называется.
     - Охотится. Высматривает, кого бы сцапать...
     Сокол замер.  Миг - и сложились крылья.  Темный  комок,  рассекая
воздух,  метеором понесся вниз.  Тонкий жалобный крик разорвал тишину.
Печальное эхо отозвалось в скалах  на  берегу  Варгана,  пробежало  по
водной  глади  до  зеркального плеса,  переметнулось на другую сторону
реки,  а там, как заблудившиеся ягодники, стали перекликаться и аукать
ущелья гор.
     - Э-ге-ге-гей! - взревел Юлька.
     Павка даже отшатнулся от него:
     - Ты что? Спятил?
     - Напугается и отпустит.
     - Жди.
     Ребята постояли  на  краю  обрыва  еще немного,  а затем отошли к
мрачным, словно развалины древней крепости, скопищам гранитных глыб.
     Солнце показывало  полдень.  Огромное и яркое,  красовалось оно в
зените и жгло нещадно.
     Друзья с удовольствием расположились на отдых в тени скал.
     Юлька улегся на спину в холодке возле замшелого,  будто покрытого
зеленым   бархатом  валуна.  Павка  рылся  в  желтом  кожаном  кошеле,
разыскивая  нож.  Тима,  сидя  на  плоском  валуне,  прямо  на  камень
выкладывал  из  полевой сумки обед:  лук,  вареную картошку в мундире,
копченую колбасу,  сыр.  Юлька поводил острым  носом  и  жадно  вдыхал
аппетитные запахи.
     Наблюдая за тем, как звеньевой режет хлеб, он не мог удержаться и
сказал:
     - С солью я люблю такой хлеб. Соль есть?
     - Конечно, Думаешь, забыли?
     - Я проголодался.  Целого бы барана съел сейчас.  Это потому, что
мы устали.
     - Ты устал, а не мы.
     - Павка, думаешь, не устал?
     - Тоже мне,  альпинисты! - презрительно заметил Тима. - А если бы
на  какую-нибудь  высоченную  гору  подняться?  На Эверест влез бы ты,
Юлька?
     - Не знаю... Потренируюсь - влезу.
     - "Потренируюсь,  потренируюсь"...  Надо силу воли  иметь.  Ясно?
Знаешь,  как наши альпинисты Виктор Нестеров,  Юрий Губанов и еще двое
штурмовали вершины Шхельды?  Там их пять вершин,  и одна круче другой.
Башню   Шхельды   считают   самой  трудной  альпинистской  категорией,
категорией 5б.  С вершин Шхельды каждую минуту или камни сыплются  или
обвалы происходят. А наши забрались!
     - Они ведь сначала тренировались.
     - И без тренировки тоже можно,  - возразил Тима. - Вот в Америке,
в одной стране, кажется, в Бразилии... Нет, не в Бразилии, а в Мексике
есть  высоченная  гора.  Рабочие  там  на скале "Да здравствует Страна
Советов!" написали.  Ясно?  Не  альпинисты,  а  рабочие.  Безо  всяких
тренировок туда забрались... Ну, давайте к столу!
     Юлька вскочил,  как на  пружинах.  Павка  подошел  вразвалку,  не
спеша, положил на булыжник свое "снаряжение" и чинно уселся рядом.
     - Шаром покати...  Опять  почти  пустые  придем,-  проговорил  он
спокойно, чуть осуждающе, указывая на папку. - Встретит нас Люська...
     Густые черные брови звеньевого нахмурились:
     - О Люське поговорить захотелось?
     Павка не ответил,  взял флягу  и  принялся  деловито  вытаскивать
зубами  деревянную  пробку.  Тима  не спускал с него глаз.  Глаза были
злые. Юля заметил, как раздуваются у командира ноздри, и притих. Павка
открыл флягу, отпил несколько глотков чаю и вытер ладонью пухлые губы.
     - Люськи испугался? - насмешливо спросил Тима.
     - Чего ее бояться.  Я не хочу перед отцом краснеть.  Прошлый раз,
когда мы ночью с Берестянки пришли, Люська у нас дома была. Жаловалась
отцу. Сказала, что я - злостный нарушитель трудовой дисциплины, а ты -
самый разболтанный звеньевой на свете...
     - А про меня она говорила? - робко полюбопытствовал Юлька.
     - Промолчала.
     - Хм-м-м... Интересно...
     - Ничего интересного,  - резко оборвал Тима,  и недобрый  румянец
выступил на его щеках.  - Ты,  Павка, - трус! Скажи, договаривались мы
или не договаривались не говорить вообще о Люське?!
     - Угу...
     - Положи хлеб и отвечай! Договаривались?
     - Стоит из-за Люськи спорить. Вот я...
     - Молчи, Юлька! Пусть он сам ответит!
     - Ну, договаривались.
     - Так что ты, как попугай, заладил: "Люська, Люся, Люсенька..." О
ней  твердишь,  а  за собой посмотреть не можешь.  По скалам черепахой
ползаешь! А плаваешь?..
     - Сейчас он ничего плавает. Кролем может. Я...
     - Молчи,  Юлька!  Нужно,  как  рыба,  плавать.  Ясно?  Лень   ему
тренироваться. Жиры копит.
     - Зря ты на меня  набросился,  Тимка.  Я  каждый  день  на  пруду
тренируюсь. Меня уже дома ругают, что носом шмыгаю: насморк.
     - Хо-о!  Насморка боишься!  Люська обижает,  насморк одолевает...
Герой!   Открыватель!  Ныть  ты  мастер  да  камни  другим  на  головы
выворачивать. Позавчера на Юльку, сегодня на меня.
     - Сегодня я не выворачивал, скала из состояния покоя вышла. Закон
физический.
     - Нас ты из состояния покоя выводишь!  - вскипел Тима, надвигаясь
на Павку.  - Запомни на всю жизнь:  о Люське и о камнях последний  раз
говорим. Ясно?
     - И запоминать не буду...
     - Вот-вот.  - Тима заходил взад и вперед по площадке,  отшвыривая
носком башмака мелкие  камни.  Павка  набил  рот  колбасой  и  усердно
заработал челюстями.
     - Хочешь знать,  - сказал он,  прожевывая, - так Люська правильно
ругается с нами, у нее важное дело!
     Уж чего-чего, а такой дерзости Тима стерпеть не мог. Единым махом
расстегнул  он  ворот  выгоревшей  клетчатой  рубашки,  выхватил из-за
пазухи потрепанную карту и  раскинул  ее  перед  Павкой.  Исцарапанный
палец  заскользил  по  кружочкам,  квадратам,  крестикам,  в  изобилии
рассыпанным у черной точки с надписью: "Новострой".
     - А у нас - шутки! У нас - пустяки! - горячился Тима. - Кварцевые
пески - раз!  Строительная глина - два!  Мрамор на Берестянке - три! У
первого  переката  мрамор!  У  второго  переката...  -  он  выкрикивал
название за названием,  месторождение  за  месторождением.  Голос  его
звенел.
     Павка был по-прежнему спокоен. Он даже и бровью не повел. Правда,
такими  бровями,  какие  имелись  у Павки,  хоть води,  хоть не води -
результатов не будет:  белесые и редкие,  они совсем не выделялись  на
его  круглом  розовощеком  лице  и  не  служили  выразителями душевных
переживаний хозяина.  Кроме всего прочего,  Павка хорошо знал характер
звеньевого.
     Что Тима Болдырев горяч,  было известно всем. Прекрасный товарищ,
лучший  в  дружине  рассказчик  и  выдумщик,  звеньевой "номер один" в
спорах становился невыносимым.  Ему ничего не стоило под горячую  руку
обидеть  самого  близкого  друга.  И  все  же Тима пользовался у ребят
любовью  и  авторитетом:  уважали   его   за   смелость,   прямоту   и
инициативность.
     Первое звено  жило  дружно.  Никакие  ссоры,  возникавшие   между
ребятами довольно часто, не могли посеять губительного семени раздора.
С тех пор как Тиме,  Юле  и  Павке  доверили  заготовку  растений  для
фабрики  "Пионер",  звено еще больше сдружилось.  Они лазили с утра до
вечера по увалам, карьерам, горам и оврагам; исследовали скалы, речки,
пруды  и  озера.  Тимина  страсть к открытиям покорила ребят.  Юлька с
Павкой тоже  стали  видеть  в  каждом  куске  породы  неведомые  людям
минералы,  а  в  каждой  царапине на скалах и камнях старались уловить
"голос предков" - рассказ о давно минувшем.
     Права была Люся Волкова, вожатая второго звена: не зря на Большом
совете  она   голосовала   против   назначения   Тимкиного   звена   в
"заготовители".  Своими  действиями  первое  звено подтверждало Люсины
слова,  что  "Тимка  будет  заниматься  исследованиями,  а   заготовку
растений - ну обязательно! - провалит".
     И вот из-за этого  теперь  вспыхнула  ссора.  Сжав  кулаки,  Тима
подступил  к  Павке  вплотную,  доказывая  важность  проводимых звеном
исследований.  Но за Павку неожиданно вступился Юля.  Он втиснул  свою
долговязую фигуру между спорщиками и затараторил:
     - Ну что ты, Тимка? Что? Думаешь, Павка зря говорит? Он правильно
говорит!  Опять нас в лагере с песочком продирать будут!  Уж это,  как
пить дать! Люська наговорит обязательно. А заготовку мы срываем, факт!
     Тима осекся, отвернулся и глухо сказал:
     - Сам, Юлька, знаю, что наговорит она. Обидно! Ей бы только лютик
едкий да лютик ползучий. Забралась бы Люська хоть раз на Крутую, чтобы
понять...
     Крутая! Удивительная  это  гора.  Не  растут  на ней деревья,  не
растут на ней и травы.  Гранитные склоны, голые и неприветливые, круто
уходят  к облакам.  Повсюду на мрачных глыбах гнездятся мхи-лишайники.
Расцветка у них диковинная,  узоры еще поразительнее.  В переплетениях
стеблей-коротышек   -  надо  только  вглядеться  -  возникают  картины
сказочных городов с золотыми башнями и теремами,  бурных синих  морей,
жарких  сражений...  Кое-где  мхи портит вода.  Она сочится из трещин,
расплывается по  "картинам"  темно-зелеными  подтеками,  скользкими  и
некрасивыми.
     У самой вершины на гладкой, словно отполированной, скале, как три
звезды,  горят  три  ярко-красных  пятна.  В блеске их столько света и
жизни, что кажется, будто радуга лучится из горной глубины.
     Мрачная и  сурово-могучая  стоит  Крутая.  Зубчатые утесы застыли
один над другим, готовые каждую секунду обрушиться вниз.
     Споры спорами,  а аппетит сделал свое дело: ребята уничтожили все
запасы.  И теперь их одолевала сытая истома.  Тима улегся  на  плоском
гранитном  валуне,  заложил  руки  за  голову  и мечтательно смотрел в
синеву.  Там бродили облака.  Легкие,  они то разбегались, то, гонимые
ветром, сливались воедино.
     - А трудновато нам сегодня пришлось, - сказал он.
     - Еще бы, - поддакнул Юля.
     - Когда трудно,  всегда интересно,  - сказал убежденно звеньевой,
переворачиваясь  на живот и свешивая с валуна взлохмаченную голову.  -
Всегда! Эх вы! - Он вобрал в себя побольше воздуха и неожиданно запел:
                    На карте даль дорожная
                    Линейкой пролегла,
                    А здесь вот - глушь таежная
                    Тропу переплела.
                    Лежат меридианами
                    Широкие пути,
                    И очень, очень надо нам
                    По ним по всем пройти...
     Юля с  Павкой  слушали  молча,  но  задорный  напев,  да и слова,
которые подходили как раз к моменту, взяли свое. И припев сам вырвался
на простор.
                    Пусть горы смотрят кручами.
                    Ведь это даже лучше нам:
                    Без трудностей какой же интерес?
     Павка с Юлей поднялись и отошли к обрыву.
     - Вот откуда ракету запускать надо,  - сказал Юля. - Давай скажем
Володьке, чтобы он, как построит ракету, сюда ее принес и запустил?
     - Долго ждать, - отозвался Павка. - Когда-то он ее выстроит.
     - Володька упрямый, своего добьется!
     - Сюда! - окликнул ребят Тима. - Пора в путь снаряжаться!
     Предстояла самая  трудная  и  ответственная  работа:  исследовать
вершину Крутой.  Тима сунул руки в задний  карман  спортивных  брюк  и
извлек компас.  Он разбил участок на зоны:  Юля должен был исследовать
западную, сам Тима - южную и восточную, Павка - северную.
     - Действуйте   строго   по   компасам,  -  наказал  звеньевой.  -
Азимутальный веер от исходной  точки.  Чтобы  не  получилось  тяп-ляп.
Бывает, сантиметрик проморгаешь - и прощай открытие! Ясно?
     - Не проморгаем, - сказал Павка.
     - У меня не проскользнет! - заверил Юля.
     Тима смахнул с камня хлебные крошки,  положил на него развернутую
карту и взял вершину горы в кружок.  Это значило, что на точку "127,3"
ступила нога человека.  Чтобы не было сомнений,  он написал  прямо  на
карте:  "Гора  Крутая.  Вершина  покорена  и исследована первым звеном
("отряд заготовителей") 20 июня".
     - Белого пятна больше не существует. Все! Ну, пошли! Общий сбор у
осыпи под скалой с красными пятнами.  Юлька,  ты скажешь,  что пятна -
мрамор'
     - Точно. Из такого мрамора лестница во Дворце культуры.
     - Завтра мы проверим. Принесем веревки, залезем и осмотрим.
     - На такую-то кручу?
     - Разведчикам всегда надо трудности преодолевать.  Ясно? Ну, все.
Условный сигнал вызова - два свистка.
     Ребята разошлись  по  зонам.  Северный участок,  который достался
Павке,  был невелик, скалы громоздились на нем в таком беспорядке, что
казалось, будто вытряхнул их кто-то нарочно в одну кучу - разбирайтесь
как хотите.  Теснота неимоверная,  под ногами  сновали  зеленые  юркие
ящерицы.  Вот  бы  лазить  по  скалам  с такой же быстротой,  как они.
Перебираясь через валун,  Павка чуть не наступил на змею-медянку.  Она
угрожающе   подняла  плоскую  головку,  стрельнула  на  гостя  темными
бусинами глаз и нехотя сползла в расщелину.  Исследователь  с  опаской
огляделся,  нет ли поблизости еще змей. У глыбы, похожей на гигантскую
иголку,  воткнутую в землю острием вверх,  Павка остановился,  наметил
исходную  точку  и  быстро рассчитал азимутальный веер.  Перед началом
работы он прикинул размеры  участка.  Взгляд  пробежал  по  торосистой
площадке и там,  где бурая линия скал сходилась с небесной голубизной,
наткнулся на сокола-сапсана.  "Уже пообедал".  Размышляя о неожиданной
встрече  с  сапсаном,  Павка  обошел  Иглу.  У основания скала имела в
окружности семь-восемь метров. Сужаясь к вершине, она заканчивалась на
пятнадцатиметровой   высоте  острой  пикой.  Никакой  особой  ценности
обнаружить не удалось:  обычный гранит.  Павка собрался было  идти  по
азимуту  и  уже  достал компас,  но тут заметил среди камней множество
перьев.  Сизые,  оранжевые,  красные,  пестрые,  с  крапинками  и  без
крапинок,  они заполнили трещины, выбоины и щели. Вперемешку с перьями
белели омытые дождями и туманами  полуистлевшие  кости.  Сразу  пришла
догадка:  "Так  вот почему здесь крутился сапсан.  Гнездо!" Само собой
напрашивалось решение: найти и уничтожить обиталище хищника.
     Что сапсан вреден, известно, конечно, каждому. Попадись соколу на
глаза птица,  несдобровать ей. Стальными клещами вопьются когти в тело
жертвы,  а крючковатый клюв довершит черное дело. Уж на что гуси - они
в два раза превосходят по размерам сапсана,  - но и гусей ждет  смерть
при встрече с крылатым разбойником.
     Удобным и безопасным местом  для  соколиного  гнезда,  по  мнению
Павки,  была  Игла.  Он  схватился  руками  за выступ,  покрытый мхом.
Выбираться приходилось  медленно.  Ноги  с  трудом  нащупывали  опору,
пальцы цеплялись за каждую неровность, за каждую выбоину.
     Ловкость, сноровка и выдержка!  Но это еще не все. Нужны расчет и
осторожность, нельзя ни на минуту забывать мудрую пословицу: "Семь раз
отмерь - один раз отрежь". А Павка забыл про нее. Увлекшись, он сделал
одно, лишь одно, неверное движение и полетел вниз. Ладони Павка ссадил
в кровь, зашиб ногу, порвал новую сатиновую рубашку.
     У настоящих  людей  бывает так:  трудно - напряг все силы,  но не
отступил,  а еще упорнее принялся  за  дело.  Павка  тоже  не  подумал
бросать  начатое.  Он  решил действовать наверняка.  Присев на камень,
снял ботинки, скинул носки, подвернул до колен брюки, вытащил из чехла
лопатку  и принялся соскабливать с гранита мох:  по шероховатому камню
босиком лезть удобнее.  Острое лезвие  лопатки  срезало  целые  пласты
лишайников. "Скр-р, скр-р, скр-р" - скоблило железо о камень. И вдруг:
"кр-кр!"  Задержка,  что-то  мешает.  Павка  расчистил  подозрительный
участок - и обомлел. На поверхности серого гранита проступали какие-то
знаки. Они тянулись горизонтально в четыре параллельные полосы. Буквы!
Слова!  Коленки  у  Павки  задрожали,  на  лбу  выступил холодный пот.
Надпись  на  малоисследованной  вершине!  Тимины   наставления   разом
улетучились из головы. Павка закричал во весь голос:
     - Надпи-и-ись! На камне-е надпись! Сюда-а-а!..
     Рядом вырос бледный, взволнованный Тима, появился Юлька.
     Надпись была выбита на высоте  двух  метров.  Кроме  Юли,  самого
худого,  но зато и самого длинного из ребят, прочитать надпись с земли
никто не мог.  Но звеньевой в пылу азарта не подпускал Юлю к скале.  С
записной книжкой и карандашом в руках Тима карабкался к надписи,  лез,
срывался,  снова  лез  и  опять  срывался...   Наконец,   обозлившись,
обрушился на Юлю:
     - И чего ты,  Юлька, стоишь истуканом. Историческая надпись, а ты
глазами моргаешь.  Читай!  Эту надпись, может. Ермак Тимофеевич сделал
или Степан Разин.
     - Не было Степана Разина на Урале...
     - Не спорь!  Я про Пугачева сказать хотел.  Читай!  Голос предков
это. Ясно?
     - Мешаешь же!
     - Кто мешает?!
     Юля подтащил небольшой камень,  установил его возле Иглы,  влез и
начал по складам разбирать слова:
     - Тысяча девятьсот восемнадцатый год.  Стальной солдат революции,
- читал он. - Здесь лежат ге...
     - Герой! - подсказал Павка.
     - ...геройские,  - продолжал Юля,  - парти... Сейчас буду дальше.
Сейчас, сейчас. Мох мешает.
     - Возишься долго! Быстрее!
     - Партизаны!..  Две  точки.  Двоеточие!  Степан  Лоскутов,   Илья
Федоров,   Александр   Тимофеев.   Точка!  Они  погибли  за  торжество
революции. Точка! Григорий Лапин. Все!
     Тима поверх  Юлиной  головы  смотрел  на  темные  борозды  букв и
беззвучно шевелил губами.  Павка  замер,  полуоткрыв  рот  и  округлив
глаза.  Юля быстро водил острием лопатки по камню,  счищая мох:  может
быть, есть еще что-нибудь.
     - Стальной   солдат  революции!  Лапин!  Партизаны!  -  свистящим
шепотком повторил Тима и,  круто повернувшись к Павке,  схватил его за
руку. - Ты, Павка, молодец! Ясно?
     - Историческая?
     - И еще какая!  - подхватил Юля. - Тимка, надо в Москву сообщить,
в Академию исторических наук!
     - С Люськой будет удар!
     Как только Тима назвал имя Люси, Павка опомнился:
     - Где моя папка? Эх, Юлька, что наделал!
     Он извлек из-под камня,  который подтащил к скале  Юля,  папку  и
стал ощупывать ее.
     - Целая же, - сказал Юля.
     - Мы, Павка, заслужили прощение, - успокоил звеньевой.
     Отряд отправился в обратный путь.
     Старые, опытные  альпинисты утверждают,  что спуск с горы гораздо
труднее подъема.  Может  быть,  это  и  так.  Но  Тима,  Юля  и  Павка
спустились к подножию в один прием. Они использовали для этого широкую
осыпь,  которая брала начало на вершине и тянулась до горной  подошвы.
Ребята уселись верхом на походные палки, шурша, посыпались вниз мелкие
камешки.
     А там  -  кочковатое  болото,  лесная  опушка  и  дорога в город.
Бесконечной лентой вилась дорога среди развесистых сосен, пихт и елей.
Шагалось по ней очень легко.
     - Споем? - спросил весело Тима.
     - Споем!
     Звеньевой запел,  Юля с Павкой дружно подхватили,  и  над  тайгой
зазвучала бодрая, задорная песня:
                    Пусть горы смотрят кручами,
                    Ведь это даже лучше нам:
                    Вез трудностей какой же интерес?


                            БОЛЬШОЙ СОВЕТ

     Правильно говорят,  что радость окрыляет людей. Тима, Юля и Павка
испытывали ее чудодейственную силу:  десять километров от горы  Крутой
до  города промелькнули незаметно.  По дороге ребята мечтали,  строили
различные предположения о  надписи.  Возле  первых  домиков  городской
окраины Тима вдруг спохватился:
     - А как будем действовать в лагере?
     Юля предложил  о  надписи никому не говорить и запросить Академию
исторических наук о  том,  жив  ли  Григорий  Лапин,  стальной  солдат
революции, разузнать все и только после этого всем открыть свою тайну.
     - Ты,  Юлька, - эгоист и единоличник, - сказал Тима. - Я от тебя,
Юлька, не ожидал такого. Ясно?
     - Мы нашли надпись?! Мы!
     - Семену и Васе рассказать стоит,  - твердо заявил Павка.  - Надо
рассказать.
     - Как хотите. Свою тайну другим...
     - Тайна, Юлька, наша, общая.
     Друзья вышли  на  широкую центральную улицу.  Она казалась узкой,
потому что с обеих сторон ее высились дома.  По  блестевшему,  недавно
политому   асфальту   мягко  скользили  автомашины.  На  панелях  было
многолюдно.  Ребята с трудом пробирались  в  гуще  людей.  У  магазина
"Гастроном" с розовым поросенком в витрине отряд пересек улицу и вышел
прямо к массивным воротам рабочего городка.
     По словам  Коли  Хлебникова,  известного  скептика,  городком это
архитектурное сооружение было названо не  по  правилам.  "Городом  или
городком, - утверждал Коля, - именуется населенный пункт из нескольких
сотен домов".  А рабочий городок,  во  дворе  которого  десятиклассник
Семен Самойлов организовал пионерский лагерь,  был всего-навсего одним
домом.  Зато этот шестиэтажный дом занимал целый квартал.  Белизна его
стен  подчеркивалась  пышной  зеленью  настурций,  украшавших балконы.
Раскрытые настежь окна бросали на  землю  тысячи  солнечных  зайчиков.
Перед  фасадом в сквере бил фонтан.  Радужные брызги искрящимся зонтом
покрывали яркие цветочные клумбы.
     Дом выглядел настоящим дворцом,  да таким, какой ни одному королю
и  во  сне  не  снился.  Королевские  дворцы  угрюмые  и  скучные,   а
дворец-городок  всем своим обликом говорил о счастье и радости живущих
в нем людей.
     Тима с гордостью давал знакомым ребятам адрес:  Новострой,  улица
имени Героев революции, рабочий городок, корпус 2, квартира 80.
     А тут,  пожалуйста, новая хлебниковская "теория". Ох и разозлился
же Тима, узнав о Колиных сомнениях! Немедленно собрал он своих друзей,
целый  день  совещался  с  ними  в  голубятне,  а  под вечер произошла
история,  о которой вот уже  месяц  с  удовольствием  вспоминают  даже
взрослые жители рабочего городка.
     В тот  памятный  день  вторая   сборная   команда   волейболистов
проводила  тренировку.  Закончив  игру,  спортсмены  в  полном составе
толпились на волейбольной площадке у сетки.  Володя  Сохатов,  капитан
команды, размахивая руками, "громил" недостатки отдельных игроков.
     - Коля!  Ты  на  подаче  каждый  раз  подводишь,  -   укорял   он
Хлебникова.  - Надо драйфом подавать,  а не свечкой. Отработай подачу!
Бей по мячу так, чтобы над самой сеткой проходил и сильно!
     - А свечкой, что - нельзя?.. - начал Коля, но умолк.
     Из-за кустов  акаций,  обрамляющих  площадку,   показался   отряд
заготовителей.  Впереди энергичной упругой походкой шел Тима, за ним -
толстый увалень Павка,  замыкал  шествие  длинный  худощавый  Юлька  с
выражением   крайнего   любопытства  на  добродушном  скуластом  лице.
Заготовители приблизились к площадке,  молча вошли  в  круг  притихших
волейболистов и демонстративно выстроились шеренгой перед Хлебниковым.
     Тима выдержал  паузу,   что   всегда   угнетающе   действует   на
противника, улыбнулся дружелюбно и, как будто между прочим, спросил:
     - Колька, триста одноэтажных домиков можно назвать городом?
     - А   что?  -  растерялся  Хлебников,  одергивая  синюю  майку  с
коричневым ромбом на груди.  Светлые глаза его беспокойно забегали  по
фигурам заготовителей, а живое, подвижное лицо чуть покраснело.
     - Мы вот поспорили с Юлькой, решили у тебя спросить.
     - Как  вам  сказать,  -  успокоился  Коля,  -  триста одноэтажных
домиков немного. Города бывают разные...
     - Я говорю,  что город, - сказал Юлька. - Нечего, Тимка, спорить!
Ты, Тимка, неправ!
     - Пожалуй,  город, - согласился Коля и по ухмылкам заготовителей,
по вспыхнувшим вдруг озорными искорками карим глазам звеньевого понял,
что совершил непоправимую ошибку.
     - Вот и хорошо!  -  обрадовался  Тима.  -  А  сколько  жителей  в
небольшом одноэтажном доме?
     - Как тебе сказать...
     - Три человека, - ввернул Павка.
     Его реплика, так же как и Юлина, готовилась заранее.
     Прежде чем "выводить Хлебникова на чистую воду", Тима распределил
между друзьями роли "подгоняльщиков".  По ходу разговора Юля с  Павкой
должны  были  вставлять  нужные  реплики и подзадоривать ими скептика.
Коля клюнул на эту удочку.
     - Ну-у,  Павка,  ты  и придумаешь,  - сказал он,  твердо решив не
уступать, - в небольшой домик свободно поместятся четыре человека!
     - Четыре?  Хорошо!  Значит,  четыре?  -  подхватил  Тима,  и Коля
почувствовал, что окончательно сел в лужу.
     Под одобрительные   возгласы   ребят   звеньевой   первого  начал
блестящий арифметический анализ.
     Дом, вернее городок, был похож на букву "Е", положенную на землю.
Состоял он  из  четырех  корпусов.  В  каждом  корпусе  имелось  шесть
подъездов,  в подъезде по двенадцать квартир,  в каждой квартире - три
комнаты...
     - Будем считать на комнату по два человека,  - говорил Тима.  - А
два человека - мало.  Ты,  Колька,  знаешь, какие комнаты. Учти, я еще
кухни  не  считаю.  Сколько  получилось?  Одна тысяча семьсот двадцать
восемь!  Ясно? Теперь перемножить триста на четыре. Сам сказал, что по
четыре. Сколько?
     Подавленный столь молниеносным подсчетом, Коля хмуро молчал.
     - Молодец, Тимка! Доказал ты ему! - засмеялись ребята.
     - Больше, Колька, о городке не говори, что он не городок. Ясно? -
заключил звеньевой.
     Таков был городок. А двор...
     Года три  тому  назад  сталевар  Василий Тимофеевич Катаев,  отец
Павки,  посоветовал  ребятам  заняться  озеленением  двора.  Произвели
планировку,  утвердили  проект на общем собрании родителей и пионеров,
заложили  парк:  посадили  акации,  сирень,  тополя  и   клены.   Двор
преобразился.  В густой зелени,  как в чудесном лабиринте, переплелись
песчаные дорожки, спрятались скамеечки и беседки.
     Цветущий парк-двор  делился  на южную и северную части.  Границей
служила широкая асфальтовая дорога - проезд для автомашин  к  гаражам,
что тянулись вдоль забора.
     В южной части помещались волейбольная и баскетбольная площадки да
опытная  станция  садоводов.  Ее  создали  тоже  по инициативе Василия
Тимофеевича, который считал, что парк - хорошо, а сад - лучше.
     Теперь на  "опытной"  пионеры во главе со старшим садоводом Колей
Хлебниковым выводили новые сорта ягод и фруктовых деревьев.  Был у них
и цветник.
     В северной части - лагерная площадка с мачтой посредине, местечко
игр для дошколят,  и сквер, названный "уголком родителей". Этот уголок
пионеры оформили с особым старанием:  поставили  столики,  скамейки  с
покатыми удобными спинками. На столиках всегда можно было найти газеты
и журналы, шахматы и шашки.
     После работы  по  вечерам родители охотно посещали свой "уголок",
чтобы сразиться в шахматы,  почитать свежие газеты или просто подышать
ароматным воздухом.
     И еще  было  в  северной  части  одно  место...  Впрочем,   когда
заготовители   явились   в  лагерь,  звеньевой,  послав  Юлю  и  Павку
разыскивать Семена с Васей, направился именно туда.
     С видом  по  возможности  беспечным  Тима  приблизился  к низкому
деревянному сарайчику,  скрытому  в  зелени  тополей.  Спрятавшись  за
кустами сирени,  он стал наблюдать. Дверь сарайчика была прикрыта. Над
нею красовалась фанерная вывеска с надписью "Фабрика "Пионер".
     "Неужели никого нет", - подумал Тима, поглядывая на дверь. Но тут
послышались легкие торопливые шаги.  Тима прижался  плотнее  к  траве.
Мимо  кто-то  прошел...  Звеньевой  приподнялся,  осторожно  раздвинул
густые ветки.  На поляне мелькнуло голубое платье Нюши  Котельниковой.
Напевая  какую-то  веселую  песенку,  она  поминутно  вертела головой,
отчего ее льняные косички, в палец толщиной, перелетали с одного плеча
на другое. Нюша проворно снимала с туго натянутых веревок ботанические
прессы - деревянные рамки с проволочными сетками  вместо  крышек.  Она
складывала прессы на руку, как поленья.
     - Нюша! - позвал шепотом Тима. - Нюша! Семена или Васи на фабрике
нет?
     Девочка вздрогнула от неожиданности,  быстро повернула к зарослям
сирени  полное  румяное  лицо  с серыми испуганными глазами.  Различив
среди ветвей Тиму, она успокоилась и почему-то также шепотом ответила:
     - Я, Тима, не знаю. Я только что из дома пришла. Ты посмотри сам.
     - Люська где?
     - Гербарии готовит.  Она с утра на фабрике,  даже на экскурсию не
пошла.
     - Нюш,  ты не говори,  что меня встретила,  - попросил Тима.  - А
прессы понесешь, не закрывай дверь. Ладно?
     - Ладно! Только Люся все равно узнает, что вы пришли.
     - Потом пусть узнает, это - ничего.
     Нюша сняла  еще  несколько прессов и скрылась внутри сарая.  Тима
подкрался к самым дверям. В лицо пахнуло ароматом увядших трав. Вороха
их   лежали   на   фанерных   щитах.   Небольшое   окно   с  кружевной
занавеской-задергушкой  бросало  на  чистый  земляной  пол   солнечный
квадрат.  Хорошо  было  на  фабрике.  За длинным из выстроганных досок
столом работали сушильщицы.  Они вынимали  из  прессов  и  сортировали
подсохшие  растения.  Среди  белокурых и темноволосых головок пламенел
ярко-красный шелковый бант.  Тима узнал его сразу.  Звеньевая  второго
сидела  к  дверям  спиной  и сосредоточенно перебирала растения.  Тима
облегченно вздохнул: "Все в порядке, не заметит".
     Боком, с  величайшей  предосторожностью  протиснулся  он в дверь,
сделал  несколько  шагов  и  заглянул   за   дощатую   перегородку   к
упаковщикам.  Коля  Хлебников  -  и  зачем  только  водятся  на  свете
скептики! - не поверил своим собственным глазам и громко удивился:
     - Тимка?!
     Звеньевой замер, но возглас успел сделать свое: сушильщицы дружно
оглянулись.   Белесые  Люсины  брови  взметнулись  вверх,  а  курносый
нос-пуговка стал пунцовым.
     - Тима!  И  вы  пришли сегодня так рано?  Где папки?  Кипарисовых
принесли?
     Тима поспешно  изобразил  на  лице  бесконечную радость,  невинно
улыбнулся и,  прикинув на глазок  расстояние  до  порога,  бросился  к
двери.
     - Тима! Ти-мо-фей! Ти-имка-а-а! Подожди-и-и!
     Звеньевой с  топотом  мчался  по  дорожке  все  дальше  и дальше.
Отчаянно колотилось сердце, приятно посвистывал в ушах ветер. Как пуля
вылетел  он  из  аллеи  к лагерной мачте с алым трепещущим флагом.  На
линейке - ровной песчаной  дорожке,  обрамленной  меловыми  полосками,
Тима заметил Зимина и Павку. Они разговаривали.
     - Вася! - обрадовался Тима. - Наконец-то!..
     - Вот он, прилетел, - сконфуженно произнес Павка.
     - Погоня за тобой,  что ли?  - спросил Вася,  и  на  его  круглом
добродушном  лице,  усеянном  темными  точечками  веснушек,  мелькнула
улыбка. - Молодцы вы, Тимка! Надпись-то!
     - Историческая! Уф-ф, - Тима перевел дух. - Пока тебя разыскивал,
устал даже. Весь лагерь обегать пришлось. Поговорим?
     Внезапно появился Юля.  Рядом с ним шагал староста кружка "Умелые
руки"  Володя  Сохатов.  Правая  сторона  лица  и  шея  у  него   были
забинтованы, и Володя был похож на мусульманина в чалме.
     - Что с тобой? - спросил Тима.
     - Так, ничего особенного.
     Юлька хитро улыбнулся.  Он уже успел разузнать, что сегодня утром
Володя проводил испытания межпланетного корабля.
     Ванюшка Бобров с ужасом рассказывал,  как огромный столб  дыма  и
огня  вырвался  из  маленькой  ракеты,  как вскрикнул Володя и как он,
Ванюшка, увел изобретателя домой.
     - Опять ракета? - спросил Тима.
     Володя кивнул головой.
     - Брось ты ее. Без глаз остаться можно.
     - Все равно,  Тима, построю ракету, - упрямо сказал Володя. - Все
равно! Ты лучше расскажи про надпись, - попросил он.
     Для беседы ребята выбрали укромный уголок,  в  кустах  сирени  за
игровой площадкой для малышей.
     - Слышишь,  как наигрывают,  - со смехом  сказал  Вася,  кивая  в
сторону площадки. - Симфония.
     - Трагическая,  - отозвался Тима, намекая на то великое старание,
с которым малыши извлекали звуки из дудок, гармошек и пищалок.
     Тима стал подробно излагать историю открытия надписи. Вася слушал
не перебивая и,  казалось,  был спокоен.  Но по тому, как покусывал он
губу,  как насупливал брови,  угадывалось волнение.  Тима,  заканчивая
рассказ, обиженно добавил:
     - И еще я о Люське хочу поговорить с тобой. Она же нам проходу не
дает. В каждое дело суется!
     - О Волковой - потом.  А с надписью  у  вас  здорово  получилось!
Стальной солдат революции...
     - Надо Семену о надписи рассказать,  - предложил Вася.  - Пошли к
нему.
     Начальник лагеря Семен Самойлов сидел в штабе.  Крохотный  домик,
сколоченный из жердей и фанеры,  был тесен. Два окна наполняли комнату
светом.  Низкий потолок и стены, сплошь оклеенные таблицами турниров и
соревнований, картами походов и графиками экскурсий, делали ее похожей
на самый настоящий боевой штаб. Семен, навалясь грудью на стол, что-то
писал.
     - Так...  - протянул он вдруг задумчиво.  - Первое звено  срывает
заготовку... Опять Тимофей...
     У штаба   послышались   возбужденные   голоса.    Дверь    широко
распахнулась,  в  комнату  ввалилась  целая ватага ребят.  Они с шумом
разместились кто где: на стульях, на подоконниках, прямо на полу. Вася
рассказал начальнику о находке заготовителей.
     - Думаю,  что придется созывать Большой  совет,  -  сказал  он  в
конце.
     - Стальной солдат революции?  -  переспросил  Семен.  -  Знакомое
название.  Я  где-то  его  встречал,  ребята.  Так-так...  Ну конечно,
встречал!  В какой-то книге о гражданской войне на Урале. Интересная и
ценная находка. Молодец, Тимофей!
     - Созывать Большой совет?  Ванюшка!  Павка!  -  Вася  выбежал  из
штаба. - Давайте сигнал! Будет Большой совет! Тима, готовь сообщение!
     Не прошло и минуты,  как у лагерной мачты запел горн. Поддерживая
его,  у фабрики гулко загремел "сигнал". Бритоголовый Ванюшка Бобров с
азартом  колотил  железным   прутом   по   ржавому   обломку   рельса,
подвешенному к балке. Звук получался дребезжащий, со скрежетом. Призыв
и тревога слышались в сигналах.  Со всех сторон на площадку  стекались
пионеры. Кто с молотком, кто с книгой.
     Садоводы, которые никогда не ходили поодиночке, подкатили к мачте
последнее  слово лагерной техники "лейку-самолейку",  или,  как еще ее
называли, "самобрызг "УР-1", и уселись возле нее.
     Ребята галдели,   перебрасывались   словами.   Соломенные  шляпы,
панамы,  тюбетейки колыхались как полевые цветы на ветру.  Вася взошел
на трибуну.
     Стройный, подтянутый,  в плотно облегающей широкую грудь  голубой
майке-безрукавке,  черных трусах с красными каемками, легких тапочках,
он был похож на спортсмена,  готового к старту. Окинув ребят взглядом,
председатель лагерного совета поднял руку:
     - Внимание!  Внимание!  Сейчас звеньевой  первого  звена  сделает
важное сообщение. Сушильщицы, не шумите! Тишина! Большой совет открыт!
Говори, Тима.
     Надо заметить,  что Большой совет лагеря созывался только в самых
исключительных случаях.  Не считая сегодняшнего,  было их  всего  два.
Первый... В начале летних каникул дружина ходила в лес на прогулку. По
дороге пионеры насобирали растений сразу на несколько гербариев.  Люся
Волкова  предложила  один  гербарий  оставить  для школы,  а остальные
разослать по Советскому Союзу: в Крым, на Дальний Восток, на Украину и
попросить,  чтобы  пионеры тех местностей тоже прислали гербарии своих
растений. Семен посоветовал Васе созвать Большой совет. Обсудив Люсино
предложение,   ребята  постановили  организовать  фабрику  по  выпуску
гербариев растений Северного Урала.
     "Будем посылать  по  Союзу,  -  решили  все,  - а взамен получать
другие.   В   школьном   ботаническом   кабинете   соберем    гербарий
растительности нашей Родины".
     Сразу же образовали цехи: заготовительный - должен был доставлять
фабрике  сырье - растения;  сушильный - сушить и сортировать растения;
упаковочный  -  выпускать  гербарии.  Упаковочным  руководил   старший
садовод Коля Хлебников.  Он недоверчиво отнесся к созданию фабрики, но
этикетки  с  указанием,  где  и   когда   взято   растение,   заполнял
добросовестно  и  точно.  Изготовление  фанерных  коробок для отправки
гербариев взял на себя кружок "Умелые руки".
     Второй... Лагерь  сдал металлургическому заводу около шестидесяти
тонн железного  лома.  Дирекция  решила  помочь  пионерам  оборудовать
спортивную  площадку.  Большой  совет  единодушно от этого отказался и
просил из металла,  который был собран  и  сдан  пионерами,  выпустить
машину для новостроек.
     Третий... В третий раз Совет слушал сообщение заготовителей.
     - Ребята,  -  сказал  Тима,  - мы сделали открытие.  Ясно?  Очень
важное открытие. Ясно? Очень важное. Павка его сделал!
     Тима замолчал. Стало тихо-тихо. Все ждали, а Тима нарочно медлил.
     - Говори, Тимка!
     - Чего замолчал?! Не тяни!
     Семен строго взглянул на  Тиму,  а  Вася  незаметно  толкнул  его
локтем.  И Тима заговорил,  заговорил страстно,  взволнованно. Смуглое
узкое лицо его озарилось вдохновением,  щеки  разрумянились.  В  ярких
красках   обрисовал   звеньевой   штурм  Крутой,  открытие  надписи  в
неприступных скалах и,  не останавливаясь,  перешел в  наступление  на
Люсю Волкову. Этот хитрый ход родился в его голове внезапно.
     - Мы,  ребята, не одни травы собираем. Как видите, делаем кое-что
другое.  Волкова требует только за травкой охотиться.  Ясно?  Скажите,
открыли ли бы мы историческую надпись?
     - Нет - звонко выкрикнул кто-то.
     - Не-е-ет!!! - подхватил сбор.
     - Это к делу не относится, - заметил Вася. - Говорим о надписи!
     - Давайте организуем поиски Лапина, - сказал Володя Сохатов.
     - Правильно-о!!!
     - Разыскать!
     Вася поднял руку:
     - Все  сразу  не  кричите.  Давайте   по   порядку.   Как   будем
разыскивать?
     К мачте, пыхтя и отдуваясь, пробрался круглый, как шарик, Ванюшка
Бобров.  Наморщив  лоб  и  деловито  заправив белую рубашонку в черные
трусики, он солидно кашлянул и проговорил:
     - Я еще не пионер.  Буду только скоро.  А можно мне вопрос у Тимы
спросить? Лапин - это солдат стальной, да?
     - Стальной   солдат  революции,  -  ответил  Тима.  -  Вопрос  не
спрашивают,  а задают.  Что  такое  "Стальной  солдат  революции",  я,
Ванюшка, и сам пока не знаю. А Григорий Лапин - герой.
     - Ага,  - согласился Ванюшка, преданно смотря звеньевому в глаза.
-  Тима,  а  надо,  как  у пограничников,  заставу на горе выстроить и
стоять там день и ночь?
     - По Советскому Союзу поездить и поискать! - не выдержал Юля.
     - Самое верное - ехать!
     - Разве найдешь... - сказал Коля Хлебников.
     Спорили долго.  Вася записывал в тетрадь Большого совета варианты
поиска.  Все  они были по-своему интересны и,  казалось,  осуществимы.
Взял слово Семен. Говорил он четко, уверенно:
     - Ехать по Советскому Союзу, как предлагает нам Юля, я думаю, нет
необходимости.  Да это и бесполезно:  мы ничего еще не знаем.  А вот в
истории   гражданской  войны  я  встречал  название  "Стальной  солдат
революции".  Так назывался полк.  Давайте напишем письмо  в  областной
краеведческий  музей.  С  сегодняшнего  дня  мы  и займемся поисками -
подберем книги о гражданской войне на Урале и прочитаем их.
     Юля, убежденный  в  своей  правоте,  проворчал  под  нос,  что не
героизм  это  -  разыскивать  живого  человека  по  книгам,  что  надо
действовать, а не книги читать и письма писать.
     Садоводы схватили "самобрызг" и уже тронулись с места, но Вася их
остановил.
     - Не расходиться, - крикнул он, - будем говорить о фабрике!
     За спинами  ребят  кто-то  стал  быстро  пробираться  подальше от
мачты.  Это был Тима.  И тут ему окончательно не  посчастливилось:  он
столкнулся с Люсей.
     - Куда торопишься?  - коварно спросила она, крепко ухватившись за
рукав Тиминой рубашки. - Не нравится?
     - Жарко,  - поспешно выпалил звеньевой,  не замечая,  что говорит
невпопад.
     От высоких корпусов рабочего городка на лагерную  площадку  легла
тень.  Жара спала, и цветочные клумбы разливали запах левкоев, резеды,
душистого табака.  Закатное солнце позолотило крышу городка и окрасило
в розовый цвет стены соседних домов,  окружающих двор с двух сторон. В
ветвях тополей и кленов щебетали птицы.  На прохладном ветерке ласково
шелестели листья.
     Люся исподлобья взглянула на Тиму.
     - Из тени - тень ищешь? - спросила она.
     - Люсь, давай не будем ссориться.
     - Не заговаривай зубы, Тимка. Знаешь, что вы сегодня принесли?
     Тима с ожесточением ковырнул песок носком видавшего виды  желтого
походного башмака и отвернулся.  Сейчас он просто ненавидел Волкову. И
что у нее за дурная привычка совать нос в чужие дела? "Доверили козлам
огород стеречь... Бродят где хотят... Проверить их, лодырей!" Обида на
Люсю охватывала его все больше и больше.  Разве он для себя старается?
Нет,  с  такими,  как  Волкова,  не  сваришь  каши.  Когда-нибудь Тима
выскажется о ней.  Ой выскажется!  И тогда...  Он представил,  как его
гневные слова подхватывают ребята,  как веснушчатое лицо Люси заливает
краска стыда, как беспомощно повисает красный бант в белокурых кудрях,
как...
     Но толчок в спину возвратил Тиму к действительности.  Люси  рядом
не было.  Она стояла на возвышении у мачты, готовилась к выступлению и
смотрела на Тиму.
     - Отправили мы пять гербариев, - без вызова начала она.
     - Два - на юг,  один - на север и два - на Дальний Восток.  Мало?
Очень! А кто виноват?
     Тима насупился,  Юля и Павка отвернулись. Люся взмахнула кулачком
и крикнула:
     - Вот кто виноват!  Посмотрите,  наши открыватели,  голубеводы  и
тихоходы.  Вы не хмурьтесь,  не отворачивайтесь! Ребята, видели бы вы,
какие экспонаты приносят  эти  заготовители!  Слезы  приносят.  Мятые,
ободранные  растения.  Да,  да...  Тимка,  нечего  улыбаться,  нечего.
Сегодня вы в одной папке винегрет принесли...
     - А  по  скалам  ты  хоть раз лазила?  - выкрикнул Тима.  - Легко
говорить. Павка сегодня чуть коленную чашечку с мясом не вырвал. Ясно?
     - Мне до этого дела нет!  Сами в горы уходите,  не я вас посылаю.
Из сорока растений,  которые вы принесли,  всего пятнадцать годных! Да
за день можно тысячи насобирать! По вашей милости у меня в цехе прессы
пустуют.  Я говорила,  ребята,  что нельзя назначать  первое  звено  в
заготовители! Тимка ничего не слушает. Как я просила принести побольше
растений из семейства кипарисовых...
     - Что за кипарисовые? - спросил у Тимы сидящий рядом с ним Володя
Сохатов.
     - Можжевельник, - буркнул Тима.
     - А-а-а...
     В это время кто-то звонко-звонко предложил:
     - Нас в упаковочный!
     Тима вихрем понесся к трибуне и в мгновение ока был уже у мачты.
     - Нас в упаковочный?
     - Перевести-и-и!
     - Остави-и-ить!
     - Ти-ши-на! Ти-ши-на! - запели в один голос садоводы.
     Тима топтался  на  дощатом  настиле.   Вид   у   звеньевого   был
растерянный и жалкий.  Мысли,  одна горше другой,  теснились в голове.
Ведь   если   переведут   в   упаковщики,   рухнет   план   дальнейших
исследовательских  работ.  А  Крутая,  а  Лапин,  а раскопки у Черного
мыса...
     - Обидно нам!  - громко закричал он.  - Стараемся,  стараемся,  а
Волкова... Кто открыл надпись? Ясно вам?
     Поднялся Володя   Сохатов.  Его  сутуловатая,  нескладная  фигура
возникла перед Люсей,  как  знак  вопроса.  Близоруко  сощурив  добрые
светлые глаза, он поправил повязку на голове и проговорил:
     - А Тима прав.  Их надо хвалить,  а мы ругаем.  У Люси есть такая
привычка.  Люся,  ты  тоже  нехорошо поступаешь иногда.  Вот вчера без
спроса взяла у меня в мастерской рейку. Ну зачем она тебе?
     - Для дела! - вспыхнула Люся и надула губы.
     - И я с тобой, Люся, не ругался. А спросите, пожалуйста, ребят из
нашего  кружка,  они  подтвердят,  что на каждую рейку мы тратим очень
много труда: стеклом шлифуем, шкуркой...
     - Понятно,  -  сказал  Вася,  -  заготовители  носят  растения  с
оборванными корнями.  А лопатки им  сделали?  Обрывают  корни  и  мнут
листья. А папки у них есть?.. Значит, они - виноваты!
     - Виноваты?! Мы виноваты? - вскипел Тима.
     - Да, виноваты. Правда, что вы больше по горам лазите, ищете все,
только не травы и растения.  Надпись - хорошо!  Фабрика стоит - плохо.
Во  всем этом мы еще разберемся на лагерном совете.  И боюсь,  что вам
крепко достанется!


                            ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

     Юля Аксентьев   любил   везде   появляться   неожиданно.  Даже  в
собственный дом он не приходил,  как обычно приходят люди,  а  являлся
внезапно,  как гром средь ясного неба.  Ждут его,  например,  к обеду.
Бабушка волнуется:  и в окно-то посмотрит, не видно ли на дворе внука,
и  с балкона-то покличет - "услышит - откликнется".  Но нет Юлюшки.  И
вдруг - нате!  Откуда ни  возьмись,  появляется  за  столом  скуластая
веснушчатая   физиономия.   Глаза   сияют,   улыбка  от  уха  до  уха.
"Здравствуйте!" И главное - никаких шагов не было в коридоре,  и дверь
не скрипела.
     - Опять ты меня, Юлюшка, пугаешь, - всплеснет руками бабушка.
     А Юлюшка сделает умное лицо и ответит:
     - Внезапность - одно из условий успеха в бою.
     - Уж какой там бой - людей пугать. Суп-то остынет. Ешь, забегался
совсем.
     Сядет бабушка  в  сторонке  на стул,  положит морщинистые руки на
колени и смотрит на внука.  Вылитый отец... Не успеет бабушка додумать
до  конца  про  это сходство,  глядь - нет внука:  исчез.  И главное -
никаких шагов в коридоре не было, и дверь будто не скрипела...
     И у Павки появился Юля внезапно.  Крадучись,  проник в комнату из
полутемной прихожей.  Комната была большая и светлая. С правой стороны
стоял широкий диван, обтянутый светло-желтой кожей, возле него кадушка
с пальмой и столик с  радиоприемником  "Урал".  Слева  -  застекленный
книжный  шкаф  во  всю  стену.  У окна с тюлевыми шторами и множеством
цветов на подоконнике - массивный письменный стол из красного дерева и
два кресла.  Солнечный свет,  проникая через листву цветов,  бросал на
ковры живописные тени.  Все это Юля окинул быстрым взглядом и удивился
-  Мария Кирилловна сказала,  что Павка дома,  а в комнате никого нет!
Неужели Павка заметил Юлю и спрятался? Юля хотел было идти обратно, но
тяжелый  вздох,  донесшийся из-за высокой спинки кресла,  заставил его
остановиться.  Юля стал осторожно подкрадываться  к  креслу.  Дымчатый
сибирский  кот  Бутон,  мирно  дремавший на диване,  спрыгнул на пол и
торопливо  затрусил  прочь  из  комнаты.  В  дверях  он   остановился,
посмотрел на Юлю и хитро подмигнул ему зеленоватым глазом: "Знаю, мол,
я эти товарищеские встречи с приемом внезапности".
     А Юля наблюдал за другом. "Нашел же себе Павка занятие!"
     На столе  перед  Павкой  лежали  отрывной  календарь,  линейка  и
коробка  цветных  карандашей.  Павка  обводил  листок  26 июня красной
рамкой.  Он уже почти закончил работу и штриховал рамку,  размышляя  о
своих делах и о том, что Юлька куда-то исчез, а Тима вот уже целых два
часа сидит в штабе у Семена.
     - Так, так, работаешь?
     Павка подпрыгнул,  пружины в кресле жалобно  загудели.  Юле  даже
показалось, что рыжая щетинка на Павкином затылке встопорщилась. Глаза
у Павки были испуганные. Он осуждающе посмотрел на товарища и с обидой
протянул:
     - Эх ты-ы-ы... Юлька!
     - Напугался?
     - Не-е-ет. Да я слыхал!
     - Слыхал, а глаза, как блюдечки, сделались?!
     - Это от задумчивости.
     Юля кивнул головой на календарь и примирительно спросил:
     - Зачем ты двадцать  шестое  закрашиваешь?  Что  у  нас  сегодня,
праздник?
     - У меня день рождения сегодня.
     - Из-за  этого  закрасил?  Подумаешь,  гений  какой выискался!  В
календарную дату свой день рождения превратил. Заслужить еще надо!
     - Мы уже заслужили!  Не я один заслужил.  Отец сказал,  что можно
закрашивать.  В  этот  день  в   тысяча   девятьсот   тридцатом   году
шестнадцатый  съезд партии в Москве открылся,  а отец на нем делегатом
был.  Брат мой,  Сергей, в этот день орден Красного Знамени получил за
бои с фашистами под Орлом. И еще мама в этот день на слете стахановцев
выступала в столице...
     - Насчитаешь!  Если  так,  то  и  у  меня  тоже двадцать шестое -
праздник.  Помнишь,  я в прошлом году в  этот  день  первое  место  по
прыжкам взял!  И если поспрашивать, то у любого в этот день что-нибудь
хорошее было.  И не только в этот день.  Надо  наши  календари  вообще
красной краской печатать.
     Друзья замолчали.  Павка,  поправив галстук,  снова  принялся  за
календарь.  Юля, облокотившись на спинку кресла, стал смотреть в окно.
Было видно,  что он сильно чем-то озабочен.  После минутной паузы  Юля
сказал:
     - Тимки долго нет. Что там, интересно, происходит?
     - Ну,   что...   Достанется   ему,   и   все.  Люська  еще  вчера
предупредила,  что после совета мы ее запомним на всю жизнь. Она слово
сдержит.
     Павка последний раз обвел рамку карандашом и отодвинул календарь.
     - Надо было нам растения собирать по-хорошему, - добавил он.
     Юля подошел к дивану,  вздернул  на  коленях  черные  отутюженные
брюки,  сел  и,  закинув ногу на ногу,  покачивая начищенным до блеска
ботинком, стал вслух размышлять:
     - Досталось нам на Большом совете. Раз! - он загнул палец. - Вася
нас отругал.  Два!  Люська на линейке отчитала.  Три!  О  надписи  все
забыли. Четыре! Тимке сегодня накачают. Пять!
     - А Люська благодарность перед строем дружины получила, - добавил
Павка. - Шесть!
     - Вот я и хочу спросить,  за что она  получила  благодарность,  -
подхватил Юля и поморщился,  как от зубной боли. - Где справедливость?
Нам за надпись и спасибо не сказали. А вот ей...
     - Они заслужили,  Юлька!  Это правильно! Люська на фабрике навела
порядок. Даже Колька Хлебников теперь за нее горой. Он на меня недавно
накинулся.  Когда мы на болоте сосновые ветки рвали для гербариев,  ты
что записал в тетради?
     - Так и записал, что сосна.
     - Из-за этого мне досталось  от  Кольки.  Ох  он  и  раскричался!
Сосна-то эта,  оказывается,  не обыкновенная, а болотная. И название у
нее другое - "низкорослая".  Она высотой всего два-четыре метра. Ствол
у   нее  кривой  и  хвоя  короткая.  И  еще  есть  сосны,  которые  на
известняковых скалах растут.  Кроны  у  тех  полушаровидной  формы,  а
иголки длиннее,  чем у болотной, и короче, чем у обыкновенной, которая
на суглинистых,  песчаных и каменистых почвах растет...  Запутаешься в
этих соснах. Колька мне при всех лекцию прочитал.
     - Профессор!
     - Дождется!
     В коридоре хлопнула дверь,  дробно  простучали  шаги.  В  комнату
влетел  Тима.  Светлый  пиджачок  его  был распахнут,  галстук сбит на
сторону. Звеньевой бросился на диван и запустил пятерню в растрепанные
волосы. Юля с Павкой замолчали и выжидающе смотрели на командира. Было
ясно,  что досталось ему на  совете  крепко.  Тонкие  губы  звеньевого
презрительно сжались, и он с усмешкой спросил:
     - Молчите?  Ясно!  Ну и ну...  Вот  было!  Если  бы  Люська  была
мальчишкой, честное слово, я ей наподдавал бы.
     Друзья отвернулись. Павка принялся изучать календарь, Юля чесал в
затылке и сочувственно вздыхал.
     - Люська своего добилась!  - продолжал Тима.  - Нас  с  заготовки
снимут,  но это ничего!  - он вскочил и заходил по ковру.  - Слушайте,
сегодня из музея письмо получили...
     - О Лапине?!
     - Письмо?!
     - О "Стальном солдате революции"!  Лапина там не знают. Но теперь
мы его найдем. Ясно? "Стальной солдат" - это партизанский отряд. Его в
1917  году  Степан Петрович Бояршинов организовал из рабочих уральских
заводов.  Они атамана Дутова  били,  белочехов,  Колчака,  Врангеля!..
Бояршинов погиб смертью героя...
     Тима сел верхом на подлокотник кресла и таинственным  полушепотом
заговорил:
     - Из музея список городов прислали.  Городов,  за которые  воевал
отряд "Стальной солдат революции". Понимаете?
     - Не очень, - сознался Павка.
     - Ты подумай.
     - Хо! Я знаю! - вскрикнул Юля. - Ты предлагаешь ехать по городам?
     - Правильно!  Только - молчим! Ясно? Семен и Вася решили написать
письма в эти  города  и  попросить  тамошних  пионеров  помочь  нам  в
розысках Лапина. Текст письма уже составили. А мы поедем сами. Тогда и
Люське докажем, и всем. Ясно?
     - Ур-р-а-а-а! - прокричал Юля.
     - Т-ш-ш-ш, - Павка посмотрел на двери. - Идет кто-то!
     В дверях  стоял  отец Павки,  Василий Тимофеевич Катаев.  Это был
большой веселый человек. Лицо его, опаленное жаром мартеновских печей,
у  которых  работал  он  уже  двадцать  пять  лет,  отливало бронзой и
выглядело,  пожалуй,  слишком сурово.  Но под  нахмуренными  лохматыми
бровями  так  приветливо  и  молодо светились глаза,  что ребята сразу
заулыбались. Василий Тимофеевич разгладил пышные, как у Тараса Бульбы,
усы и ласково шлепнул сына по затылку:
     - Ну, юбиляр, поздравляю с четырнадцатилетием. Вырос богатырем! В
твои  годы  я  уже подручным у сталевара был.  Что замолчали?  Прошу к
столу. Отметим праздник!
     - Мы ведь не в гости,  а так,  - сказал Юля.  - Павка нас вечером
приглашал. Мы и подарки дома оставили!
     - Идемте, идемте!
     Ребята смущенно  переглянулись.   Юля   незаметно   сунул   Павке
перочинный нож с набором принадлежностей первой необходимости.
     - Павка, я сейчас приду, - сказал Тима и выскользнул в коридор.
     Когда звеньевой со свертком под мышкой возвратился к Катаевым,  в
столовой  уже  шел  пир  горой.  За  круглым  столом,  покрытым  белой
праздничной скатертью с кистями, сидели Василий Тимофеевич, брат Павки
- Сергей,  высокий плечистый богатырь в форме горного инженера,  и его
жена  Тася.  Павка и Юля примостились у окна.  Мария Кирилловна,  мать
Павки,  раскрасневшаяся от горячего чая, то и дело пододвигала ребятам
пышки,  пирожки,  пирожные.  За  столом шел разговор о садах.  Василий
Тимофеевич,  страстный садовод-любитель,  часто поднимался со стула  и
показывал Тасе то лимоны,  то персики, то еще какие-то южные растения,
которых в комнате было много.  Василий Тимофеевич уже давно  снимал  с
лимонов  плоды  и  мечтал  получить урожаи с других деревьев,  а потом
вывести такую породу, которая могла бы расти и плодоносить на Урале.
     Тима торжественно   подошел   к   имениннику  и  вручил  подарок:
небольшой глобус.
     - Это я тебе, Павлик, дарю и этого желаю, - сказал он громко.
     Все замолчали,  с интересом  наблюдая  разыгравшуюся  перед  ними
сценку.  Павка  принял дар,  поблагодарил и,  поставив подарок рядом с
собой,  крутнул земной шар так,  что меридианы замелькали,  как  спицы
велосипедного колеса.
     - Ну вот и Земля не в ту сторону закрутилась, - с улыбкой заметил
Сергей.
     - Народ настойчивый,  - в тон ему ответил Василий  Тимофеевич,  -
они и этого добьются.
     - Ты,  Павлик,  прочитай  нам,  чего  тебе  звеньевой  желает,  -
попросила Тася.
     Павка остановил глобус  и  прочел  надпись,  сделанную  прямо  на
материках,   океанах   и  морях.  "Будь  смелым,  будь  честным,  будь
мужественным,  будь самым полезным человеком  для  Родины.  Тогда  ты,
Павка, будешь самым счастливым человеком на всем земном шаре".
     - Мудрец! - рассмеялся Сергей. - На земном шаре написал!
     - Министр!   -  поддержал  сына  Василий-  Тимофеевич.  -  Хорошо
придумал.  У меня помощник, старший садовод лагеря, Николай Хлебников,
такой же мудрец. Скоро меня в садоводстве обгонит, виноград выращивать
взялся.
     - Тоже мудрец, - буркнул Павка. - Скептик он, вот кто!
     - Скептик? А знаешь ли ты, что такое скептик?
     - Не верит он никому, во всем сомневается...
     - Ну, это не беда! Вырастет, поумнеет...
     За разговорами  время  летело незаметно.  Ребята хотели закончить
пир пораньше,  но ничего не  получалось:  сдобным  пышкам,  слоеным  и
неслоеным  пирожкам,  всевозможным  вареньям и печеньям не было конца.
Казалось,  что у расторопной и гостеприимной Марии Кирилловны в  кухне
находится рог изобилия и из него на стол щедрым потоком выплескиваются
лакомства.
     Друзья уже несколько раз поднимались из-за стола,  благодарили за
угощение  и  пытались  улизнуть,  но  Мария  Кирилловна,   не   слушая
оправданий,  заставляла  их  садиться  и  попробовать  новое  кушанье.
Выручил ребят Коля Хлебников.
     Старший садовод ворвался в столовую без стука,  дышал тяжело:  на
третий  этаж  взбежал  за  три  секунды.  Бледное  лицо  Николая  было
перепачкано   землей,  волосы  всклокочены,  рубашка  выбилась  из-под
узенького желтого ремешка и топорщилась.  Он пытался что-то сказать  и
не мог: сильное волнение мешало ему.
     - Что случилось? - спросил, поднимаясь, Василий Тимофеевич.
     Коля передохнул  и  заговорил  торопливо,  сбивчиво,  проглатывая
окончания фраз:
     - Василь Тимофеевич, они... листья все съедят у нас! Мы пришли, а
их... Ползают по стволам...
     - Говори понятней! - заволновался Василий Тимофеевич. - В саду?
     - Ага!  Вот такие, - Коля протянул серенькую фуражку с изломанным
козырьком.
     Василий Тимофеевич быстро расчистил на столе место и  хлопнул  по
скатерти ладонью:
     - Вытряхивай сюда!
     Коля послушно   опрокинул  над  столом  фуражку,  и  все  увидели
копошащийся комок гусениц. Они поползли в разные стороны.
     - Златогузки!  -  вырвалось  у  Василия  Тимофеевича.  -  В  саду
златогузки!
     - Сначала мы семь штук нашли! А потом...
     - В ружье!  - скомандовал Василий Тимофеевич.  - Павлик,  беги  к
Ильиничне, попроси, чтобы она куриц в сад загнать разрешила.
     Павка убежал.  Вслед за ним и остальные  направились  на  опытный
участок.  Со  всех  сторон  лагеря туда же торопились пионеры.  Кто-то
горнил тревогу.  По центральной аллее от дровяников  Павка  гнал  кур.
Пеструшки мчались вперегонки с громким кудахтаньем.
     Началась схватка с златогузкой - прожорливым врагом садов.
     Так в  этот  памятный  день  и  не  договорились  три  товарища о
предстоящей поездке.  Зато двадцать шестое стало настоящим  праздником
для первого звена.  Вечером перед строем дружины Семен объявил первому
звену благодарность за помощь садоводам. Заготовители торжествовали.


                          ОДНАЖДЫ В НЕПОГОДУ

     Целую неделю друзья медлили с отъездом:  не было времени. Дружина
два раза ходила в совхоз  "Пролетарий",  подсобное  хозяйство  завода,
помогать  старшим  на  прополке.  Потом были спортивные соревнования с
четвертым городским лагерем.  И отъезд пришлось отложить  до  субботы.
Уехать  -  значило подвести дружину.  А в субботу с утра подул сильный
ветер,  тревожно  зашумели  деревья,  по  лагерю  закружились   бойкие
вихорьки,  вздымая  выше  крыш листья,  бумажки,  пыль.  Флаг на мачте
встрепенулся,  расправился и затрепетал,  забился на ветру,  натягивая
флагшток.
     С юга медленно надвигалась на город грозная свинцово-синяя  туча.
Одна   половина  неба  сразу  помрачнела,  а  другая  все  еще  играла
голубизной. Где-то в отдалении загрохотал гром.
     Лагерь всполошился.  Сушильщицы  сновали возле фабрики,  снимая с
веревок прессы.  С опытного участка спешили под крышу садоводы. В доме
торопливо  закрывали окна и форточки.  Все готовились встретить грозу.
Только Юля спокойно разгуливал у мачты.  Гроза его  не  касалась.  Юле
доверили  святыню  лагеря  -  флаг.  И пусть будет что угодно,  пионер
Аксентьев не покинет поста до особого  на  то  приказа.  Ветер  трепал
волосы,  швырял  в лицо пыль.  Юля только прищуривал глаза и морщился.
Когда терпеть наскоки ветра становилось невмоготу,  он поворачивался к
нему спиной.
     Над головой  вдруг  громыхнуло,  громыхнуло  сильно,  будто  дали
артиллерийский залп из самых тяжелых орудий. Темное, почти черное небо
прочертили слепящие зигзаги молнии.  Стало тихо.  И  вот  свежий,  еще
более  сильный  порыв  ветра  хлестнул  дождем.  По водосточным трубам
забулькала вода.  Майка на Юле моментально промокла и прилипла к телу,
отчего он стал еще долговязее и худее. Волосы тоже пригладило водой, и
голова стала похожа на арбуз с блестящей темной коркой. По лицу бежали
ручьи.
     Из подъезда выскочили Тима с  Павкой,  они  прикрылись  от  дождя
плащом, растянув его над головами. У мачты ребята задержались.
     Юля приосанился,  расправил плечи,  выпятил  грудь  и  независимо
посмотрел на товарищей.
     - Юлька, пошли, - сказал Тима. - Дождь ведь, простудишься.
     - Приказа не было.
     - Гроза, какой тут приказ!
     - Не сахарный я, не растаю.
     - Значит, промокаешь при исполнении служебных обязанностей? Ясно!
     Юля зябко  передернул плечами и зашлепал по лужам вокруг трибуны.
Тима пошептался с Павкой,  догнал товарища и  накинул  ему  на  голову
плащ. Юля хотел возразить, но друзья уже мчались в сторону дровяников.
     В сарайчике,  где  собрались  сейчас   ребята,   Тима   и   Павка
оборудовали  голубятню.  На плоской покатой крыше построили выгон - из
деревянных брусьев сколотили куб  и  покрыли  его  частой  проволочной
сеткой.  Внутри  сарайчика соорудили великаншу-клетку с перегородками,
отделениями  и  коридорчиками.  Клетка  занимала  половину  помещения.
Налево  от  нее,  в  темном углу,  громоздилась куча хлама:  корзинки,
шесты,  кормушки, гнезда. Посредине сарайчика виднелся кусочек чистого
земляного  пола,  именуемый  "пятачком  для работы".  Над клеткой были
настланы полати,  на которых летом с разрешения родителей спали Тима с
Павкой, а иногда и Юля.
     В сарайчике пахло птичьим жильем, олифой и столярным клеем. Когда
друзья  наводили  в  голубятнике  порядок,  по лагерю распространялись
слухи,  что работают они в противогазах.  Но Тима решительно  опроверг
это.  Он заявил,  что к запахам они уже привыкли, а противогазы от них
не спасают.
     Ребята в  ненастные  дни  всегда  собирались в голубятне.  Только
девочки не хотели  идти  в  духоту  и  предпочитали  фабрику.  Поэтому
голубятня  называлась  "мальчишеским штабом".  А зря не приходили сюда
девочки.  Хорошо было в ненастье под железкой крышей. Много интересных
происшествий рассказывалось здесь,  много замыслов,  дерзких и смелых,
рождалось за тонкими дощатыми стенами.
     За Тимой и Павкой в голубятню пришли Вася Зимин и Юля. Вася был в
охотничьем костюме отца:  огромных  болотных  сапогах  с  пряжками  на
голенищах,  широкой кожаной куртке, блестевшей от дождя, и широкополой
шляпе.  Вид у Васи в этом одеянии был мужественный и  в  то  же  время
смешной. Из-под шляпы, вопреки всем ожиданиям, смотрело не усатое лицо
заядлого охотника, а круглая добродушная ребячья физиономия с лучиками
возле  сияющих  глаз.  Из-под  тужурки  вместо положенных кожаных брюк
смешно выставлялись красные каемки трусов.
     - Ты   меня  прости,  -  говорил  председатель  лагерного  совета
промокшему часовому, - нехорошо получилось, я о тебе забыл.
     Вася снял  куртку и повесил ее на гвоздь.  Юля раскинул на клетке
плащ и полез на полати под тулуп.  На ящиках,  чурбаках  и  поломанных
стульях сидели ребята.
     Были здесь и садоводы с Колей  Хлебниковым,  и  "Умелые  уки"  во
главе  со  старостой кружка Володей Сохатовым,  пристроившимся на краю
клетки, и бритоголовый сигналист Ванюшка Бобров, восседающий под самым
потолком на куче хлама.
     Павка тоже забрался на полати.  Тима остался внизу рядом с Васей.
Начались разговоры.  Павка сообщил,  что по предсказаниям метеорологов
завтра выйдет из берегов Варган и затопит всю низину до самого города.
     - Атмосферное бедствие будет, - предсказал кто-то.
     - Стихийное, - поправил Тима. - Вода - это стихия. Ясно?
     - Когда ты,  Тимка, свое "ясно" бросишь, - заметил Вася. - У тебя
"ясно" превратилось в слово-сорняк.
     - Сразу уж и сорняк!  Люська ругает,  что приносим сорняки.  Ты -
что разговариваем сорняками. И шагнуть некуда без ругани. Ясно?
     - Да,  да,  Тимка!  Словами нельзя злоупотреблять.  Сорняки - это
слова,  которые язык засоряют.  Слова,  которые где  надо  и  не  надо
говорят: "понял, знаешь, ясно, порядок..."
     - Что делать, если оно само выскакивает.
     - Следи.
     - Ладно. Только подсказывайте мне. Ясно?
     - Пасмурно!
     Все дружно  засмеялись.  Вася  смеялся   звонко,   всхлипывая   и
показывая  ровные  ослепительно-белые зубы.  Его задорный,  вздернутый
вверх нос морщился, золотистый хохолок над бровью вздрагивал, веселясь
вместе с хозяином.
     Посмеялись от  души  над  Тимой  и  заговорили  о  Лапине.   Вася
подсчитал, что дня через два-три будут поступать письма из городов, за
которые сражался "Стальной солдат". Тима многозначительно посмотрел на
полати, откуда свешивались головы друзей, и заметил:
     - Как бы нам не прозевать.
     - Чего не прозевать?
     - Найдут другие. Какая это честь? Ясно?
     - Раз! - сказал Володя Сохатов.
     - Почему раз? - спросил Тима.
     - Один раз "ясно" сказал!
     - Ладно тебе,  Володька, придираться! - Тима повернулся к Васе. -
А с тобой,  Вася,  я не согласен. Не надо письма рассылать! Надо самим
ехать на розыски Лапина!
     - Хватился!  Письма  давно  уже отправлены!  И потом,  Тимка,  ты
подумай,  ну как нам ехать?  Ведь городов-то  не  один  и  не  два,  а
пятьдесят! На Украину - надо. В Крым - надо. На Дальний Восток - надо.
Весь Советский Союз!
     - Ну и что? Думаешь, не смогли бы? Струсили бы?
     - Дело не в том. Никто бы не струсил, но зачем затягивать поиски?
Семен сказал ведь, что твой план усложнит поиски Лапина.
     - Семен думает по-своему, а я по-своему!
     - Семен больше нас знает и понимает больше!
     - Я при своем мнении остаюсь.  Поехали бы и нашли,  а так  жди  у
моря погоды. Пока кто-то найдет да напишет...
     - Вот бы самолет нам построить,  - мечтательно протянул Володя, -
быстро бы во все города слетали!
     - Как знать,  - вставил Коля Хлебников и скептически улыбнулся. -
Ты,  Володька, всегда фантазиями увлекаешься. А получается у тебя, как
с хвостатой ракетой,  - пустая затея.  И Лапина мы не найдем, и ракету
ты  никогда  не  построишь,  и  самолет не сделаешь!  Самолет - это не
"самобрызг".  На ракете испытал сам,  а Ванюшка  рассказывал,  что  ты
чертежи последней ракеты сорок раз переделывал.
     - Ты,  Коля,  ничего не понимаешь,  - горячо возразил Володя. - В
чертежах  у  меня  ошибки не было!  Я не тот материал для ракеты брал.
Делал ее корпус из жести, а надо было изготовить его из дюралюминия.
     - Из  алюминия?  - переспросил Павлик с полатей...  - Алюминий из
бокситов выплавляют.  Мне Сергей рассказывал о  том,  как  на  руднике
бокситы добывают.  Интересно! Давайте съездим на экскурсию? И на завод
алюминиевый можно...
     - Мы  уже  договорились  с  Сергеем Васильевичем об экскурсии,  -
вставил Вася. - На рудник поедем на днях.
     - Алюминий  -  самый  нужный  металл  для авиации,  - авторитетно
заявил Павка.
     - Только не алюминий, а дюралюминий, - поправил Володя.
     - Все равно!
     - Нет!  Алюминий  -  это  не то,  что дюралюминий.  В дюралюминий
входит медь,  немного марганца,  магния,  кремния и железа. Этот сплав
после  закалки делается твердым и крепким.  Понятно?  А ракету мы всем
кружком строить будем.  Построим ее и назовем "Григорий  Лапин".  Я  у
папы  попрошу,  чтобы он нам помог.  Выйдет у нас и ракета,  да еще из
дюралюминия!
     - Тебе, Володька, хоть дюралюминий, хоть алюминий дай - испортишь
и то и другое,  - подковырнул товарища Коля Хлебников.  - Не будет  из
тебя, Володька, изобретателя, раз ты в моряки собираешься идти.
     - А ракета у нас получится все равно. Вот, - сказал Ванюшка.
     - Ты, Ванюшка, помалкивай. Маленький еще.
     - И не маленький я, а средний!
     - Ты, Коленька, не прав, - вступился за Володю Тима. - Самолет не
летчик изобрел, а как раз - моряк Можайский. Ясно?
     - Пасмурно, - огрызнулся Коля.
     - У Володьки есть способность изобретать!
     - Я же и говорил о ракете! Не спорю.
     Коля опять забросил камешек в Володин огород.  В лагере все знали
Володину  страсть  к  изобретательству.  Знали и то,  что незадолго до
весенних экзаменов он сконструировал и построил из жести первую модель
межпланетного корабля - хвостатую ракету.  Испытал ее тайно за парком,
на пустыре,  и после долго уверял всех, что испытание прошло удачно, и
хвостатая  ракета блуждает где-нибудь в стратосфере или спокойно лежит
на Марсе.
     Но Ванюшка  Бобров,  единственный человек,  посвященный в великую
тайну изобретателя, выдал Володю. Под строжайшим секретом он рассказал
всем ребятам,  что произошел взрыв,  что ракета не улетела,  а лежит в
Володином ящике вместе с частями вечного двигателя.  То же произошло с
двумя последующими конструкциями ракетного корабля.
     Тима не обратил внимания  на  рассуждения  Хлебникова.  Он  начал
рассказ о Можайском.
     Любили ребята слушать Тимины рассказы.  Вот уж кто мог  говорить!
Любую историю он передавал так, будто сам в ней участвовал.
     - В  1854  году,  -  говорил  звеньевой,  -  на  фрегате  "Диана"
Можайский  плыл  в Японию.  С парусами - это не то что с машинами.  Из
Кронштадта до Симоды - есть в Японии такой порт - "Диана" плыла больше
года.  Были  штормы,  были  бури,  но наши русские моряки их победили.
Когда наши проплывали по Индийскому океану, погода была солнечная, над
кораблем  кружились  чайки.  Можайский  стоял на капитанском мостике и
следил за птицами.  Вдруг одна чайка ударилась о грот-мачту и упала на
палубу. Можайский подбежал к ней и поднял...
     - Она умерла, Тима? - робко спросил Ванюшка.
     - Не умерла, а разбилась.
     - Все равно жалко, что умерла.
     - Ты,  Ванюшка,  не  возись  там,  -  посоветовал  малышу Юля,  -
развалишь кучу.
     Ванюшка замер, боясь шелохнуться.
     - И вот Можайский поднял чайку, посмотрел на крылья и подумал: "А
почему  человек  не может иметь такие крылья и летать?" Решил он тогда
же построить летательный аппарат.  Возвратился Можайский из  Японии  и
стал  изучать  строение птиц:  хотел узнать точно,  почему они летают.
Узнал он это и за чертежи сел...
     Павка, свесившись  с  полатей,  с благоговением смотрел на своего
командира.  Когда Тима упомянул про птиц, Павка не замедлил вставить и
свое слово:
     - Голубей он тоже изучал.  Это я по себе знаю.  Когда  я  на  них
смотрю,  хочется взлететь высоко-высоко.  Чтоб, как о горы Крутой, все
видно было. Можайский, наверное, почтарей гонял.
     Сильный порыв  ветра  захлопнул  дверь.  Она  ударилась  о косяк,
отошла, снова ударилась и замерла, словно приклеилась.
     Стало темно,  как ночью.  Лица слушателей растворились в тени, по
железной крыше барабанил дождь,  в клетке  тревожились  голуби.  Голос
Тимы звучал по-прежнему взволнованно, страстно.
     - Вася, открой дверь, - попросил Юля. - Темно у нас очень.
     Вася толкнул дверь.  Лужи на дворе превратились в озера,  а капли
падали и падали. На поверхности луж вскакивали прозрачные пузырьки.
     По небу  над  лагерем  вереницей неслись на север низкие,  темные
облака.  Задевая о крыши,  трубы и антенны,  они рвались на  клочья  и
мчались дальше, растрепанные, косматые, очень похожие на огромные тюки
закопченной ваты.
     - Тучки  небесные,  вечные  странники...  -  задумчиво вполголоса
продекламировал кто-то.
     - Это не тучки, а настоящие тучищи, - критически заметил Коля.
     Струя свежего влажного воздуха ворвалась  в  сарайчик,  и  в  нем
сразу   запахло   тополевыми  листьями,  цветами.  На  высоком  пороге
появилась пестрая курица.  Она склонила голову набок,  из-под висячего
красного   гребня   взглянула   на   ребят   желтыми  бусинками  глаз.
"Ко-ко-ко-ко-о!  Хорошо здесь!" Она соскочила  с  порога  и  принялась
клевать зерна, рассыпанные у Васиных ног.
     - А все голуби!  - сказал  Павка  с  полатей.  -  Голуби  помогли
Можайскому.  Летчик  Нестеров  тоже  от голубей научился мертвую петлю
делать.   Он   за   "турманами"   наблюдал.   Мне   об    этом    один
летчик-истребитель рассказывал.
     Разговор незаметно перешел на голубей.  Павка  свесил  с  полатей
ноги   в   желтых  сандалиях  и,  размахивая  короткими  руками,  стал
доказывать,  что все открытия  в  области  авиации  сделаны  благодаря
голубям.  Юля поддерживал друга. Тима молчал. Вася и Володя отстаивали
свою точку зрения.
     - Голуби  -  птицы,  -  говорил Вася.  - Они человеку служили как
наглядное пособие,  как в школе у нас.  А остальное сделал человек. Он
додумался.
     - А если бы не голуби - не додумался бы! - кипятился Павка. - И я
скажу,  что из вас летчиков не выйдет.  Не любите вы птиц.  Володька в
моряки идет, а ты в строители думаешь. Какие из вас летчики! Правильно
Колька  говорил насчет ракеты.  В летчиках у вас голова закружится!  А
голуби...
     Павка проворно  втянул  ноги  на  полати,  вскочил  на  коленки и
скрылся. Через секунду он протянул Васе узкую полосу фанеры. Все так и
ахнули. На одном краю листа был нарисован голубь. Нарисован мастерски.
Стремительно мчался он среди  облаков,  беспорядочно  разбросанных  по
небу  невозможно синего цвета.  Под голубем разрывы зенитных снарядов,
над ним - звено истребителей.
     Картину украшал девиз: "Летать, только летать!"
     - Красиво!  - кивнул головой Володя. - Но ты, Павлик, не забывай,
что  Можайский был моряком,  а изобрел самолет.  Отец и сын Черепановы
были простыми мастеровыми на демидовских заводах в  Нижнем  Тагиле,  а
изобрели первый в мире паровоз, железную дорогу.
     - То Можайский и Черепановы,  а то какой-то  Сохатов,  -  вставил
Юля.
     - И я могу вполне стать изобретателем!
     - Смотрите,  какой Можайский выискался,  - засмеялся Юля,  - Нет,
Володька, "рожденный ползать, летать не может!"
     Володя, до сих пор говоривший спокойно, вспылил. От его сутулости
не осталось и следа.  Близорукие глаза сощурились грозно.  Грудь часто
вздымалась.  Поправляя на голове белую повязку,  он шагнул к полатям и
резко спросил:
     - Повтори, что ты сказал?
     - Так и сказал!
     - Подожди,  Володя,  - Вася придержал Сохатова за рукав клетчатой
рубашки. - Юлька, извинись сейчас же! Ну!
     - Не буду!
     - Тогда я тебе скажу вот что.  На голубях вы далеко не улетите. У
Павки по математике тройка,  а у Тимки по физике тоже тройка. А насчет
того,  что "рожденный ползать, летать не может", вам давно пора знать,
что у нас в Советском Союзе такие, чтобы ползать, не рождаются.
     - А чего ты,  Васька,  на меня нападаешь? "По физике - тройка"! Я
тебя задевал?! - вспылил Тима.
     - Изучать физику надо. Поэтому и сказал!
     - Это мое дело. Личное. Ясно?
     - Нет, не ясно! Ты обязан физику знать!
     - Учитель какой нашелся,  - вскочил Тима. - Учить собираешься? Не
нуждаемся в таких учителях.  Можете выкатываться отсюда! Ясно? Без вас
проживем!
     Голос у Тимы срывался на визг,  и ребята поняли, что заготовители
капитулируют, сознательно идут на разрыв, чтобы удержать позиции.
     Один за  другим  покидали  голубятню  пионеры.  Вася  на   минуту
замешкался в дверях, неловко переступил порог и заметил:
     - Эх, вы! А еще товарищи!
     Сказал и  побежал по лужам в сторону фабрики,  заслонясь от дождя
куском ржавого железа.
     - Все, - сказал Тима. - Конец!
     - Это Юлька спор начал.
     - Спорили все вместе.  Ясно?  Теперь нам надо обязательно уезжать
на розыски Лапина. Иначе мира не будет. Давайте договоримся!
     Друзья уселись в кружок.


                          ПОКОРИТЕЛИ ВОЗДУХА

     Лагерный день начинался в девять часов  утра.  Но  сегодня  общей
зарядки  не  было  из-за  сырости.  Дождь  закончился  ночью.  Кое-где
виднелись лужи.  Деревья,  кустарники,  травы и цветы блестели каплями
влаги.
     Ванюшка Бобров моментально  промочил  ноги.  Подошвы  у  сандалий
разбухли и стали скользкими,  белые носки потеряли свой цвет.  Но это,
конечно,  к делу не относилось.  Ванюшка во что бы то ни стало  должен
был  первым  встретить  начальника лагеря и рассказать ему о вчерашней
ссоре и о том,  что сегодня рано-рано утром,  когда Ванюшка выглянул в
окно посмотреть,  перестал ли дождь, у Павкиного подъезда стояла синяя
"Победа" дяди Сережи Катаева,  а в нее с  клетками  в  руках  садились
Павлик,  Тима  и  Юля.  Дядя Сережа в черном кожаном пальто улыбался и
что-то говорил ребятам.  Но что он говорил,  этого Ванюшка  не  знает.
Во-первых,  как ни старайся,  а с третьего этажа слов не разобрать, и,
во-вторых,  на улицу его не отпустила мама.  Ей ведь не докажешь,  что
узнать,  куда едут заготовители,  гораздо важнее насморка, который, по
словам мамы, получит Ванюшка, если только промочит ноги.
     Заметив начальника  лагеря,  Ванюшка  стремглав  бросился  к нему
навстречу.
     - Сеня,  Сеня!  Они  нас  выгнали вчера!  - закричал малыш.  - Он
сказал:  "Уходите!" Мы ушли.  А они  сегодня  утром  с  дядей  Сережей
уехали. И с клетками уехали!
     - Подожди,  Ванюшка,  не торопись.  Говори по порядку.  Кто  кого
выгнал? Кто куда уехал?
     - Из голубятни Тима нас повыгонял. Меня, Васю и всех, всех. Он на
"Победе"  уехал  с Павликом и Юлей.  Я просил маму отпустить,  а она -
нет.  Я подбежал к окну,  а "Победа"  поехала  уже...  Они  за  тысячу
километров ехали...
     Но синяя "Победа" мчалась по шоссе всего в пятнадцати  километрах
от  города.  На  повороте  к  бокситовому  руднику  она  остановилась.
Распахнулись дверки, и на асфальт один за другим вылезли заготовители.
Одеты они были по-походному: в спортивные брюки и куртки с "молниями",
в соломенные шляпы. В руках у каждого по клетке с голубем.
     - Через  пять часов я поеду обратно,  - сказал ребятам Сергей.  -
Ждите меня у Зеленой Гривы.
     - Есть, ждать у Зеленой Гривы! Ясно, - ответил за всех Тима.
     Машина зарокотала  мотором,  выбросила  облачко  сизого  дыма  и,
пробежав  метров  пятьдесят  по  гладкому шоссе,  скрылась в лесу,  за
поворотом.
     - Ну, вот мы и приехали! - Тима перепрыгнул через кювет, поставил
клетку на траву и с  удовольствием  потянулся,  разминая  отекшие  при
неудобном сидении ноги. - Красота то какая!
     Полянка, на которой стояли  ребята,  была  покрыта  необыкновенно
зеленой,  омытой недавним дождем травой.  Капли воды сверкали золотыми
россыпями на листьях подорожника, на венчиках ромашек и колокольчиков.
В  теплом прозрачном воздухе стоял смолистый аромат тайги.  Справа,  в
сизой голубоватой дымке, высились черные шапки гор.
     - Красота!  -  еще  раз  сказал  Тима и,  раскинув на траве плащ,
предусмотрительно прихваченный им в голубятне,  пригласил: - Садитесь.
Давайте  обсудим.  Выпускаем  Сизого  здесь,  Дымаря  - у Сухого Лога,
Мраморного - у Зеленой Гривы.
     - Сизаря  надо выпускать в паре с Мраморным,  - вставил Павка.  -
Один он не долетит. В прошлом году его не тренировали.
     - Какой  же  он  тогда  почтовый,  если  за пятнадцать километров
дорогу к дому не найдет?  А придется от Малахита лететь. Сто пятьдесят
километров! Ясно?
     - Ладно, выпускай!
     Юля поднялся,  открыл  клетку,  вытащил голубя и,  размахнувшись,
подкинул над головой.  Сизый часто захлопал крыльями, взмыл в синеву и
взял курс на город.
     - Долетит,  -  сказал  Тима,  следя  за  голубем,  который  скоро
превратился в темную точку,  а затем и вовсе пропал за кромкой леса. -
Значит, едем завтра. Ясно? Все делаем так, как решили вчера. Для связи
берем голубей. Юлька, возьмешь Сизого, Павка - Дымаря. Я - Мраморного.
Как только узнаем о Лапине,  посылаем голубеграмму в лагерь...  Да,  а
кто будет принимать голубеграммы ?
     - Попросим Ванюшку Боброва, чтобы следил, - предложил Юля.
     - Нет, Ванюшка не подойдет!
     - Слушайте! Нельзя нам всем уезжать! - Тима привстал на коленях и
начал  доказывать,  что  один  кто-то  должен  обязательно  остаться в
лагере. Юля с Павкой нахмурились. По лицам было видно, что перспектива
остаться в лагере их не устраивала.
     - Кто  согласен  добровольно?  -  спросил   звеньевой,   окидывая
взглядом помрачневшие лица товарищей.
     - Может быть, Павка, - неуверенно сказал Юля, избегая смотреть на
Павку,  который  от  неожиданного  предложения  широко  открыл рот и с
изумлением созерцал друга,  посмевшего назвать его добровольцем. Тима,
заметив Павкино замешательство, поддержал Юлю:
     - А что, Павка, правильно! Останешься в лагере. Будешь знать все,
что получат ребята из городов.  А мы найдем,  ты первый узнаешь и Васе
или Семену сообщишь. Ясно?
     - Ну,  не-е-ет,  -  протянул  Павка.  -  Пусть  Юлька добровольно
остается.  Он  любит  на  экскурсии  ходить.  А  Семен   сказал,   что
послезавтра   пойдем  на  алюминиевый  комбинат.  Вот  пусть  Юлька  и
остается.
     - Правильно,  Юлька,  оставайся!  Знать все будешь,  на экскурсию
сходишь...
     - Ты почему не остаешься? - спросил Юля.
     - Я? Я - командир. Мне нельзя.
     - Нам  тоже  нельзя!  -  отрезал Юля,  и глаза его зажглись такой
решимостью,  что Тима отказался  от  мысли  уговорить  кого-нибудь  из
друзей остаться в лагере добровольно.
     - Сделаем так,  - сказал он,  доставая из кармана  брюк  записную
книжку.  -  Я  пишу названия двух городов и слово "база".  Кто вытянет
базу, остается без спора! Ясно!
     - Если ты вытянешь?
     - Останусь!
     Тима быстро  заполнил  бумажки,  свернул их в трубочки и бросил в
шляпу.
     - На, Павка, потряси, чтобы перемешались!
     Первым предложили вытянуть жребий Юле.  Он  долго  колебался,  не
решаясь выбрать бумажку.  Все бумажки были одинаковы, и кто знает, что
кроется в середине каждого скрученного листка!
     - Вытаскивай! - сказал Тима.
     - Пусть Павка. Пусть он первый!
     Павка смело  запустил  руку в шляпу,  вытащил трубочку и медленно
развернул ее.  На лице  заиграла  радостная  улыбка.  Он  торжествующе
посмотрел на Юлю и сообщил:
     - Дорога на Малахит!
     Юля приуныл: зря не согласился первым тянуть жребий. Теперь шансы
уменьшились ровно наполовину. С тяжелым вздохом потянулся он к шляпе и
снова  оробел.  Тима,  затаив  дыхание,  следил  за  каждым  движением
товарища.  Вот пальцы уже коснулись бумажки. Ее-то и хотел взять Тима.
Вот... Но Юля отдернул руку, будто прикоснулся к чему-то колючему:
     - Бери, Тимка, ты! Мне, что останется!
     Звеньевой, не  колеблясь,  взял  бумажку,  к  которой  только что
прикасался Юля.
     - Дорога на Урминск!
     Конечно! Юле было все ясно.  На дне шляпы лежала одна  бумажка  с
надписью "база".  Он остается в лагере. Он не будет разыскивать Лапина
и не пожмет ему руку, не скажет ему о надписи на горе Крутой.
     - Надо  быть  решительным,  -  сказал  Павка.  - А то тянешь - не
тянешь.
     - Сам знаю,  молчи уж!  - раздраженно ответил Юля и, насупившись,
стал слушать, как товарищи обсуждают детали отъезда.
     Ероша и без того взъерошенные волосы и постукивая свободной рукой
по разостланной на плаще карте,  Тима рисовал перед Павкой грандиозную
картину поисков.
     - Мы приезжаем,  - говорил он,  - и сразу идем в музей. Ясно? Там
собрана вся история.  Находим Григория Лапина и узнаем, где он сейчас,
и посылаем в лагерь голубеграмму.
     - В чем вы посылать будете? - с подковыркой спросил Юля.
     - Правильно, Юлька! - подхватил Тима. - Чуть не забыл. Надо будет
достать  гусиных  перьев  и  сделать  футлярчики.  Перья  раздобудем у
соседей во дворе. Там у прудика есть наверняка. Слушай, Павка, дальше.
Мы  должны вернуться обратно через три дня.  Не больше,  а то потеряют
нас.  Говорим,  что поехали к моему дедушке  на  рыбалку.  Ясно?  Если
кто-нибудь  из  нас  найдет Лапина,  посылает в лагерь депешу и едет к
Лапину. Все.
     - А   денег  у  вас  хватит?  -  поинтересовался  Юля  и  коварно
улыбнулся.  - На дорогу надо рублей по сто пятьдесят!
     Тима с  Павкой  приуныли.  Тщательно продуманное и подготовленное
путешествие стало неосуществимой, далекой мечтой,
     - Ну вот, - вздохнул Павка, - приехали! - На розовощеком лице его
появилось плаксивое выражение.
     - Я вам дам десять рублей,  - великодушно сказал Юля. - Пусть уж!
Я на лыжи и коньки деньги коплю.  Но раз такое  дело,  лыжи  и  коньки
подождут!
     - У меня тоже есть! - радостно воскликнул Павка. - На фотоаппарат
накоплено.
     - Я велосипедные возьму! Ясно! - с подъемом сообщил Тима.
     Звеньевой подсчитал  кассу.  Тридцать  два рубля.  Коньки,  лыжи,
фотоаппарат и велосипед как менее важное  в  жизни  отошли  на  второй
план.
     - Вот и все!  - сказал Тима.  - Решение принято.  Ясно? Забирайте
клетки,  пошли к Зеленой Гриве.  Я же говорил,  что здесь нам никто не
помешает.
     Домой ребята   приехали  под  вечер.  Никем  не  замеченные,  они
пробрались в голубятню  и  закрылись  в  ней.  Даже  трех  прилетевших
голубей Тима не разрешил загнать в клетку: отложил до вечера, когда во
дворе никого не будет. Сизый, Дымарь и Мраморный остались на крыше.
     У сарайчика показался Ванюшка Бобров. Он подошел к дощатым дверям
и постучал кулаком.
     - Тима! Если вы тут, то Семен зовет в штаб.
     Малыш переступил с ноги на ногу, прислушался, поддернул трусики и
решительно удалился.
     Тима видел в щелку, как Ванюшка скрылся в боковой аллее.
     - Нас теперь нет,  - сказал он,  оборачиваясь к друзьям. - Сейчас
идем за перьями. Пойдем вдвоем - я и Павка.
     - Нет уж, с Павкой пойду я, - возразил Юля и направился к выходу.
- А то ехать - вы, за перьями - вы, а я?..
     - Хорошо,  идите вы с Павкой.  Я буду починять клетки.  Только на
глаза никому не попадайтесь. Ясно? Буду ждать. Стучитесь три раза.
     Юля с Павкой отправились добывать перья.
     Хоронясь за  кустами,   ребята   пересекли   территорию   лагеря,
подобрались к забору и стали наблюдать. Сквозь щели был виден соседний
двор. В глубине его небольшой прудик, обрамленный кустами шиповника. В
воде  плескались гуси.  Поблизости не было ни души.  Юля толкнул Павку
локтем:
     - Я  подберусь  к  пруду и поищу перьев.  Там есть!  Ты оставайся
здесь и следи. Если кто-нибудь из дома выйдет, свисти. Только тихо.
     - Ладно, лезь!
     Павка отвел в сторону доску, болтавшуюся на одном верхнем гвозде.
Юля быстро скользнул в отверстие,  переполз на животе полянку, залег у
пруда в кустах.  Лежать было неудобно. В шиповнике, оказывается, росла
крапива,   густая   и   жгучая.   Руки  моментально  покрылись  белыми
волдыриками и зачесались. "Вот чертова травка", - думал Юля, стискивая
зубы.  Пока  он устраивался поудобнее,  на крутой бережок вышли гуси и
вразвалку направились по тропе прямо к засаде.  Юля хотел  отползти  в
сторону,  но  приглушенный  свист  прижал  его  к  земле.  Он боязливо
покосился на домик с резными ставнями и черепичной крышей.  На высоком
крыльце стоял рыжий Трезор,  тот самый знаменитый Трезор, про ученость
которого рассказывали настоящие легенды.  У Юли  заколотилось  сердце,
мелькнула  смутная  надежда,  что  Трезор уйдет со двора.  Но пес лег,
вытянул перед собой лапы и положил на них большелобую ушастую голову.
     - Отползай... Отползай, Юлька, - долетел испуганный Павкин шепот.
- Задом, задом пяться!.. Потихоньку пяться!
     "Отползай, - с досадой думал Юля,  - что я,  рак,  по-твоему". Он
хотел вытянуть руку из крапивы, но кусты предательски дрогнули. Трезор
поднял  голову  и  навострил  уши.  А  крапива  жалилась сильнее.  Юле
казалось,  что лежит он на муравейнике.  Вот ведь есть  такие  люди  -
гипнотизеры.  Скажет гипнотизер:  "Усни!" Глаза сами закроются.  И Юля
решил испытать свои способности, может, выйдет.
     - Усни, Трезор... Трезор, усни... Усни, Трезор... - твердил он.
     К укрытию подошел крупный белый гусак, вожак стаи. Придирчиво, со
знанием  дела  осмотрел  он  распластанного в крапиве мальчика,  затем
качнул головой и, изогнув шею, долбанул твердым, как железо, оранжевым
клювом в голую кисть.  Резкая боль пронзила тело. Но, помня о Трезоре,
Юля только плотнее стиснул зубы:  "Будь что будет!" Теперь уж никто не
обвинит  его в трусости или нерешимости!  Он докажет,  что сила воли у
него есть.
     Гусак обнаглел,  обошел Юлю со стороны, заметил на заднем кармане
брюк блестящую пуговицу и снова прицелился.  Юля дрыгнул ногой,  гусь,
замахав   крыльями,   с  гоготом  ринулся  в  глубину  двора,  за  ним
устремилась стая.
     Трезор вскочил и подозрительно уставился на кусты.  Юле казалось,
что собака смотрит прямо на него.
     - Павка, - чуть слышно позвал он. - Павка...
     За забором послышались удаляющиеся шаги.
     "Неужели сбежал. Не может быть!"
     И тут,  перед лицом "опасности",  Юля вдруг почувствовал  в  себе
уверенность.  Он  стал  обдумывать  создавшееся  положение.  Осторожно
осмотревшись - надо ведь наметить путь к отходу,  - Юля увидел в траве
несколько гусиных перьев. Они лежали почти рядом. Не спуская с Трезора
глаз,  мальчуган дотянулся до находки и распухшими от крапивных ожогов
пальцами  собрал перья.  В это время с улицы в калитку дома,  во дворе
которого "застрял" Юля, громко постучали.
     Трезор гигантскими    прыжками    бросился    к    воротам.   Юля
воспользовался этим, подскочил к забору и скрылся в отверстии.
     Тима уже   потерял   терпение,   ожидая  приятелей  в  голубятне.
Несколько раз он чуть  было  не  открыл  двери  без  сигнала.  Но  вот
наконец-то три удара. Тима откинул крючок.
     - Где Павка? - спросил Юля, перешагивая порожек.
     - Не прибыл еще.
     - Куда же он делся?  Ну, Тимка, я чуть Трезсру в зубы не попался.
Вот была бы история. На, бери перья.
     В дощатые двери опять трижды постучали. Появился Павка.
     - Здесь  уже?  - сказал он удовлетворенно.  - А Трезор чуть через
ворота не перепрыгнул, пока я стучался.
     - Так это ты стучал?
     - А кто же, - просто, с некоторым даже изумлением ответил Павка.
     Разложив на ящике с таким трудом добытые перья,  ребята принялись
за изготовление футлярчиков.  Юля обрезал перья сантиметра на  два-три
от  основания.  Получились  легкие,  удобные трубочки.  Павка проткнул
каждую трубочку иголкой и продернул в отверстия по суровой  нитке  для
того,  чтобы  прикрепить  футляры  к  ногам голубей.  Тима,  взяв лист
плотной бумаги, нарезал бланки для депеш.
     В эту ночь,  получив разрешение родителей на ночлег в дровянике и
на поездку к Тиминому дедушке в Малую Падь,  друзья снова собрались  в
голубятне. На полатях расстелили кошму, потом тулуп. Укрылись одеялом.
Долго шептались в темноте. Тима мечтал разыскать Лапина.
     - Только бы найти.  И Семен бы обрадовался,  и Вася. Он вообще-то
хороший. Спорит, правда.
     - А как мы с тобой будем? - приподнялся на локте Павка. - Я найду
Лапина, а ты в другой стороне, как узнаешь?
     - Если я найду, тебе Юлька сообщит. Ну и ты тоже.
     - Юлька, не забывай, слышишь?
     Юля что-то буркнул в ответ и отодвинулся.  Обидно было оставаться
дома, когда товарищи едут на серьезное и важное дело.
     - Тима,  ты  спишь?  - не унимался Павка.  - Давай,  знаешь,  как
назовем наш отряд?
     - Какой отряд?
     - Меня,  тебя,  Юльку.  Хорошее  название   выдумаем.   Как   вот
партизаны. Я уже придумал: "Победители воздуха".
     - Не  подходит.  Давай  лучше  "покорители".   Это   воздух   нам
покорится. Слушаться нас будет! "Покорители воздуха"!
     На площадке прозвучал горн,  и вскоре в  лагере  затихли  голоса.
Кто-то торопливо протопал босыми пятками у самых дверей голубятни.
     - Наши отбой сыграли, - вздохнул Тима, - спим, Павка. А отряд наш
пусть называется "Покорители воздуха". Очень правильное название.
     На город опустилась ночь, на улицах вспыхнули сверкающие гирлянды
электрических  огней.  С  пристани  на  реке раздались звуки колокола,
верно,  отбивали склянки.  С неба  подмигивали  звезды.  Из-за  Крутой
выплыл ущербный диск луны. Лагерь уснул.


                             ПУТИ-ДОРОГИ

     "Велика наша земля.  За три года и то, пожалуй, да что - пожалуй,
наверняка  не  обойти  ее  всю.  Шагай и день и ночь по лесам,  горам,
степям и равнинам без ночевок и привалов - все равно не  успеешь:  мал
срок три года!  Если даже поплывешь по бесчисленным рекам на лодке, по
морям на пароходе, по пустыням, где пока еще не орошены сыпучие пески,
поедешь на верблюдах,  не хватит одной тысячи восьмидесяти дней, чтобы
осмотреть Родину.  А за три года ой-ой-ой что можно сделать..." -  так
размышлял Тима, сидя у окна вагона скорого поезда Новострой - Урминск.
На востоке будто вишневый сок разливался по светлому небу. Подожженные
солнцем, запылали закраины облаков. Они разгорались все ярче и ярче, и
вот из-за гор выкатилось солнце.  От его лучей  вспыхнули  росинки  на
траве и цветах.  Но это только на холмах. В низинах еще курился туман.
Густые молочные хлопья расползались, редели, рассеивались. Сквозь них,
как сквозь матовое стекло, виднелись поля.
     "Ле-чу, ле-чу,  ле-чу..." - попыхивал  паровоз.  Сонная  речка  с
зеркальными  омутками в осоке осталась позади.  Хорошо у таких омутков
сидеть по утрам с удочкой и подкарауливать серебристых язей!
     Пронесся мимо лесок.  Стройные,  кудрявые березки, гибкие рябины,
пышные черемухи.  Хорошо в таких рощах собирать белые грибы на крепких
пузатых  ножках.  Заметишь в траве одну коричневую шляпку,  присядешь,
раздвинешь зеленые стебли, а там - целое грибное семейство!
     В низине  у  реки  просыпалось  село.  Брели  на пастбище коровы,
лениво помахивая хвостами.  На шеях у коров болтались колокольчики. За
околицей, на пригорке, шевельнула плоскими крыльями мельница.
     А поезд мчал Тиму по уральской земле.  Удивительно! Недавно тайга
подходила  почти  к  самому полотну,  к окнам вагонов тянулись колючие
лапы пихт,  елей и сосен,  а сейчас - равнина.  И родные горы вдалеке,
похожие одна на другую. Которая из них Крутая?
     Тима вспомнил,  как провожал его Юля.  Одиноко стоял он на пустом
перроне  (Павку  в  Малахит  отправили раньше).  "Чудак Юлька.  Обеими
руками махать начал и побежал еще вдогонку". Представилось опечаленное
скуластое   лицо   друга,   его   взлохмаченные   волосы  и  грусть  в
глазах-незабудках.  Тима  вздохнул,  подложил  под  голову  узелок   с
провизией  и прилег.  Вагон мягко покачивало,  и колеса будто напевали
колыбельную песню.
     Проспал Тима  недолго.  Кто-то  настойчиво  теребил его за плечо.
Тима открыл глаза и оторопел:  перед ним стоял проводник  и  держал  в
руках клетку с Мраморным.
     - Твоя птица? - спросил он.
     - Моя.
     - Разлучить тебя с ней придется.  В пассажирских  вагонах  возить
птиц запрещено. Будем составлять акт.
     "Вот так штука!  Не учли.  Павка тоже,  наверное,  в акт попадет.
Высадят!  Конечно,  высадят,  раз  правила нарушили".  Тима собрался с
духом, умоляюще взглянул на проводника и как можно вежливее попросил:
     - Дядя,  разрешите до Урминска.  Дело у меня очень, очень важное.
До Урминска недалеко,  совсем рядом. А голубь ведет себя тихо. Он и не
воркует даже. Можно, дядя?
     Голос у мальчика был так покорен,  а в глазах такое отчаяние, что
проводник  задумался.  А  Тима  с  лихорадочной  быстротой перебирал в
голове возможные варианты завершения неожиданной истории.
     "Если согласится,  хорошо. А если будет отбирать Мраморного, надо
вылезать. До Урминска уже близко и можно дойти пешком..."
     - Для птиц, племянник, особый вагон есть.
     "Все пропало!"
     На верхней  полке  кто-то  закряхтел,  свесились  ноги в мохнатых
шерстяных носках.  "Сейчас и этот скажет: "нельзя, мешают, беспокоят",
-  с  горечью подумал Тима.  Но пассажир,  могучий старик с окладистой
бородой, спустился вниз, сел рядом с Тимой и сказал басом:
     - Пусть везет голубя. Парень в лагерь к друзьям торопится.
     - И то,  - поддержала  соседка,  женщина  в  цветастом  платье  с
корзинкой на коленях.  Готовясь к завтраку,  она вынимала из корзины и
раскладывала на столике всякую снедь: вареное мясо, ватрушки, пирожки,
огурцы.  - Не мешают нам голуби.  Парень - тоже,  видать,  тихий.  Как
звать-то?
     - Тимой.
     - Тимофеем,  значит?  Доброе имя. Старшего у меня Тимофеем зовут.
Может,  слыхал про Героя Труда тракториста Тимофея Лосева? Про него во
всех газетах писали,  и  портреты  были.  Есть,  поди,  хочешь?  -  Не
дожидаясь  согласия,  она пододвинула Тиме сдобную творожную ватрушку,
поджаренный кусок мяса и сочный соленый огурец.
     - Ты,  товарищ проводник, разреши парню птицу довезти, все просим
за Тимофея.
     Вошел еще   пассажир,  статный,  подтянутый  военный  с  зелеными
погонами старшины-пограничника.  Через плечо - полотенце с бахромой, в
руках  -  мыльница.  Он посмотрел на проводника,  на Тиму,  на клетку,
сразу понял, в чем дело, и блеснул ровными зубами:
     - Присоединяюсь и тоже прошу!
     Проводник перевел взгляд  с  веселого,  пышущего  здоровьем  лица
старшины на расстроенную физиономию Тимы и махнул рукой.
     - Уступаю!  - он поднял клетку.  - Хорош голубок!  Почтарь чистых
кровей,  и  расцветка  под  мрамор!  -  В голосе его прозвучали теплые
нотки,  знакомые каждому голубеводу. И Тима понял, что никогда бы этот
усатый  и  строгий  человек  в  форменной  фуражке железнодорожника не
высадил его с голубем.
     - Ишь, какой бойкий, - сказал проводник. - Только, племянник, для
порядка я голубя у себя в купе повезу. Согласен?
     Тима проводил  Мраморного  до служебного купе,  попутно умылся и,
свежий, сияющий, возвратился обратно.
     Дорога делала  крюк.  В окне мелькнула белая будка путеобходчика.
"Так-так-так,  так-так-так" - лязгнули под  колесами  вагона  стрелки.
Рванулся и сразу затих басовитый гудок паровоза.
     - Бери ложку,  бери бак,  бери ложку,  бери бак, - шутлива пропел
старшина,  раскрывая коричневый чемодан. - А ну, солдат, приобщайся, -
он  улыбнулся  Тиме  и,  заметив  на  его  рукаве   красную   нашивку,
поправился,  -  товарищ  пионерский  сержант,  милости  прошу к нашему
шалашу!
     Очень вкусным бывает любое угощение, если оно предложено от души,
от чистого  сердца.  Тима  с  аппетитом  выпил  две  кружки  какао  из
огромного  термоса,  попробовал  домашнего  печенья.  Потом  завязался
оживленный разговор.
     Каждый рассказывал  о  своем  крае.  Тима тоже рассказал о городе
Новострое,  которого пока еще нет на картах,  а в жизни он имеется,  о
металлургическом  комбинате,  самом  большом в Союзе,  о замечательном
пионерском лагере во  дворе  рабочего  городка,  о  ребятах,  о  новых
стройках...   Как  только  Тима  упомянул  о  строительстве,  старшина
загорелся. Он потирал руки и все расспрашивал подробности.
     - Ждите меня в гости,  - решительно объявил он.  - Демобилизуюсь,
обязательно к вам приеду.  Ведь  я,  товарищ  пионерский  сержант,  по
мирной специальности - строитель.
     - А там,  на границе?  - заметил Тима.  - Там тоже  нужно,  чтобы
охранять.
     - Ну,  об этом не  беспокойся:  не  пролезут,  не  проплывут,  не
проползут и не пролетят! А строить надо, и много строить.
     - Вы на границе скажите своим,  что мы строим,  - попросил Тима.-
Не  мы сами,  а взрослые,  но пионеры тоже помогают.  Наша дружина лом
железный собирает, на полях помогает. Нас, пионеров, много! Ясно?
     Старик-сосед одобрительно крякнул и погладил бороду:
     - Люблю молодежь!  Огонь!  Видно,  и мне придется к вам, Тимофей,
ехать. Рассказывай-ка, как у вас с посевами?
     Тима смутился:  этого он не знал. Поля вокруг города видел, а что
на  них  - рожь ли,  пшеница ли?  Сады в Новострое наверняка есть.  На
пришкольном  участке  нынче  шестые  классы  сажали  ветвистую   иргу,
стелющиеся  яблони,  смородину.  Да  и  во дворе рабочего городка Коля
Хлебников   с   Василием   Тимофеевичем   Катаевым    развели    целый
плодово-ягодный питомник. А вот посевы! Тима начал покрываться краской
стыда. Выручила соседка. Она строго взглянула на старика:
     - Мал  еще  он  в таких делах разбираться!  Подрастет,  все знать
будет!
     - Мал?  -  лохматые  брови  деда  поднялись  вверх.  -  Ну,  нет,
гражданочка,  свой край каждый знать должен.  Я встречал таких-то, как
он. Большие дела им знакомы. Один, вроде Тимофея, у нас в партизанском
отряде был - воевал.
     С удовольствием  отметив,  что  к  рассказу прислушались,  старик
откашлялся, степенно погладил бороду и продолжал:
     - Пришел малец в отряд ночью.  Стужа лютая, метель меж сосен, что
твои курские соловьи,  посвистывает,  весь лес насквозь продувает, как
дырявый полушубок.  Видит часовой, бредет кто-то по сугробам. Шагнет -
остановится,  шагнет - остановится.  Что,  думает,  за  шагомер  такой
пожаловал? А сугробы намело в ту зиму, я вам доложу, мне по пояс...
     Тима мысленно поставил себя рядом с дедом и с огорчением отметил,
что те сугробы закрыли бы его, Тиму, с головой.
     - Привел часовой задержанного в землянку.  Смотрим -  малец.  Без
валенок.  Ноги  тряпьем  замотаны  и  крест-накрест кабелем телефонным
перехвачены.  Кабель немецкий.  Ватник на парнишке  -  дыра  на  дыре,
шапчонка  с оторванным ухом,  вата клочьями торчит.  Смотрю,  на месте
оторванного уха вата  вытянута.  Вроде  второе  ухо  сделано.  Значит,
сообразительный малец. Догадался, как мороз перехитрить.
     Тарасыч, наш командир -  серьезный  человек  -  генерал  сейчас,-
спрашивает:  "Кто?  Откуда?  Зачем  пожаловал?"  А парнишка смотрит на
него, глаза углями горят: "В партизаны я пришел, из села". Села... Эх,
забыл,  как оно называется.  От Минска недалеко!..  "Я,  говорит, хоть
ростом и мал, а годов мне много... В день Красной Армии мне тринадцать
исполнилось,  сейчас  четырнадцатый  вторую  неделю идет".  Смотрим на
него, а по лицу, как крапинки по яблоку, веснушки разбросаны.
     "Ничего тогда  не  поделаешь,  -  сказал  Тарасыч,  -  родителей,
говоришь,  у тебя нет,  возраст -  призывной.  Оставайся  связный  при
штабе?  Заулыбался Гришук - мальца-то Григорием звали,  - обрадовался,
не знает, что и сказать в ответ, как отблагодарить, значит.
     Распахнул он ватничишко,  ворот у заплатанной рубахи расстегнул и
галстук показывает.  На голом теле,  на груди его хранил. При фашистах
ни на один день не снял!..
     Проворным и ловким разведчиком оказался парнишка. И как боец - на
все руки.  Сапог сам себе подобьет,  гимнастерку починит... Не ныл, не
хныкал, а места родные как знал...
     Гулко стучали  колеса.  Мелькали  семафоры.  Станция  за станцией
оставались позади.  Тима забрался в угол и,  наблюдая за рассказчиком,
жадно  ловил  каждое  слово.  Заглянул  в  купе проводник.  Заглянул и
остался стоять в проходе,  положив локти на  боковые  полки.  Старшина
зажег  папироску.  Добрая  соседка  поморщилась и отмахнулась от сизых
нитей табачного дыма.  Пограничник понимающе кивнул  головой  и  ткнул
папиросу в пепельницу.
     - А однажды такой случай был,  - продолжал рассказывать старик. -
Получили  мы  из центра задачу:  взорвать мост,  по которому фашисты к
фронту подкрепления подбрасывали,  а мост этот  был  железный,  в  три
пролета.  У  фашистов  под  особым присмотром находился,  эсэсовцы его
охраняли.  С  обеих  сторон  окопчики  понакопаны  и  крупнокалиберные
пулеметы понаставлены.
     Разработали мы план операции:  подобраться к мосту, снять часовых
без шума,  в казармы бросить по гранате, и за дело. Я Гришука к себе в
пару взял.  Взобрались мы с ним на насыпь,  лежим.  Мимо нас  охранник
ходит,  от казармы к мосту и обратно.  Морда у него платком подвязана,
холодно было.  Выбрал я момент,  прыгнул фашисту на спину и  снял  его
одним ударом. Да, видать, приземлился неловко... Об рельсу ногу зашиб.
Ну,  думаю,  как начнут сейчас наши на той стороне, все прахом пойдет!
Казарму-то мы не подорвем!  Подозвал Гришука.  Действуй,  говорю.  Как
наши начнут на той стороне,  швыряй в окно!  Взял он у меня гранату  и
затаился. На той стороне рвануло, Гришук гранату в окно - р-раз! С той
стороны подошли наши,  заложили тол,  запалы приладили.  Меня двое  на
руки  подхватили  и быстро дотащили до кустарника,  залегли мы,  ждем.
Слышим, состав идет. Земля гудит: основательно груженный.
     Знатный тогда получился взрыв!  До сих пор,  говорят,  со дна той
речки разный хлам достают.
     Недели через  три самолет из Москвы в наше распоряжение прилетел.
Выстроили отряд.  Полковник  из  Центрального  штаба  Указ  Президиума
Верховного Совета зачитал: "За мужество и доблесть..." Первому вручили
орден Ленина Григорию Лапину - Гришуку...
     - Лапин? Григорий? Григорий Лапин. "Стальной солдат"!
     - Уж это  точно,  что  стальной,  несгибаемый  парнишка!  Хороший
парнишка!
     Тима схватил партизана за руку.
     - Он! Это - он! А сейчас он живой? Где он?
     - Чего ты волнуешься?  - изумился партизан.  - Жив-здоров Гришук.
Да ты сядь, не егози! Живет Гришук под Минском, учится, наверное!
     Тима побежал к проводнику посмотреть Мраморного и не слыхал,  как
старик  говорил старшине,  что в тысяча девятьсот сорок четвертом году
Григорий Лапин, Гришук, получил второй орден - орден Красного Знамени.
     - Сбили парня рассказом-то,  - ворчала соседка.  - Вишь, на месте
сидеть не может. Нонче все они так. У меня меньшой - Илюшкой звать - в
Корею собрался.  "Я, говорит, мамань, быстро там управлюсь. Помогу Ким
Ир Сену интервентов разбить - и обратно.  Большим в разведке, говорит,
плохо,  их  далеко видно,  а я ползком,  ползком.  Меня не убьют.  Ты,
мамань,  не плачь по мне.  Когда храбрый,  то - пуля боится и штык  не
берет.  Про это песня даже сложена.  Я,  мамань,  храбрым буду!" Вот и
возьми такого.  Насилу с отцом убедили,  что без  него  в  Корее  дело
сделают.
     Поезд подошел к станции  Урминск.  Тима  торопливо  попрощался  с
соседями  и,  подхватив  клетку,  спрыгнул  с  подножки.  Поток  людей
захлестнул мальчугана.  Подчиняясь его неудержимой силе,  Тима  мчался
куда-то,  останавливался,  снова мчался. Над головой мелькали корзины,
узлы,  чемоданы.  Свободу он  почувствовал  только  в  зале  ожидания.
Одернув  курточку  и  поправив  сбившийся  в  сутолоке  галстук,  Тима
огляделся. В зале было много людей. От их голосов гул не смолкал ни на
минуту.  В углу,  рядом с книжным киоском,  касса.  Слева - справочное
бюро. Мороженщица с лотком. Буфет. Ага! Вот оно! Тима заметил на стене
огромную таблицу - расписание поездов.
     "Поезд Э 100,  Урминск - Минск,  отправление  22  часа  00  минут
(время московское)". Все хорошо!
     До двенадцати ночи Тима успеет побывать в  музее,  разузнать  все
подробности о "Стальном солдате революции",  а может быть, и о Лапине.
Будет тогда о чем поговорить с Григорием Лапиным при встрече,  будет о
чем  вспомнить.  Звеньевой  вышел на привокзальную площадь,  свернул в
станционный сквер и сел под тенистым тополем  на  зеленую  скамейку  с
удобной покатой спинкой.  Радостно было у него на душе.  Ясно,  что на
след Григория Лапина он напал. Пора известить об этом Юлю. Тима достал
листок плотной бумаги и карандаш.  Поставил клетку на колени,  положил
под листок записную книжку и старательно стал писать.
     Затем скрутил  письмо  трубочкой,  вытащил  из клетки Мраморного,
вложил послание в футлярчик из гусиного  пера,  прикрепленный  к  ноге
голубя.  Указательным  и  средним  пальцами  он сжал лапки Мраморного,
встал и коротким, сильным толчком подбросил крылатого почтальона.
     Стремительно взмыв над тополями,  Мраморный дал прощальный круг и
полетел на север, к далеким горам.
     "До свидания, Мраморный! Лети, передай другу радостную весть, что
герой Лапин нашелся,  что скоро возвратится  Тима  в  родной  город  с
письмом  от  героя.  А  при встрече даст Тима слово за себя и за своих
товарищей пионеров быть такими же бесстрашными  и  мужественными,  как
Лапин.  И  еще передай,  Мраморный,  что попросит Тима Григория Лапина
приехать в Новострой погостить.  Ведь не откажется,  нет, не откажется
он  побывать в сказочных таежных краях,  где на скале выбиты имена его
боевых друзей".  Голубь уже скрылся,  а Тима все еще смотрел на  синее
солнечное  небо,  светлое  и  широкое,  как океан в штиле.  На губах у
звеньевого играла счастливая улыбка.


                           ХВОСТАТАЯ РАКЕТА

     - Вылезай сейчас же! Там ничего нет! Слышишь?
     - А я ничего!
     - Вылезай, вылезай, да осторожнее, ушибешься!
     - Уж я ушибся!
     Из-под стола показалась бритая голова. На ней замшевыми лоскутами
повисла паутина.  Ванюшка сел на  коврик,  дотронулся  до  ушибленного
места и ужаснулся:
     - Володя, у меня почему затылок вырастает?
     - Что, шишку набил?
     - Она вырастет, как голова, да?
     - Нет, поболит немного и пройдет. Говорил тебе, не лазь под стол.
Зачем ты ко мне пришел? Мешаешь только!
     - Меня  Сеня  прислал  тебе  помогать.  Я сначала Коле Хлебникову
помогал.  Мы письма в гербарии писали. Потом Коля устал и сказал Сене,
чтобы он меня тебе помогать послал!..  Володя,  а почему лыжи, которые
под столом спрятаны, с колесиками? Это, Володя, самолыжи?
     Ванюшка устремил  серые  лучистые  глаза  в  сторону  дивана,  но
староста кружка "Умелые руки" находился в глубоком раздумье  и  ничего
не  ответил.  Володя  изучал  чертеж "лейки-самолейки "УР-1" ("УР-1" -
марка завода, выпустившего машину, то есть кружка "Умелые руки").
     Кружковцы две   недели   безрезультатно   бились   над  созданием
совершенной поливочной машины (ее заказали садоводы Коли  Хлебникова),
но  ничего не получалось.  И не видать бы садоводам поливочной машины,
если бы...
     Однажды вечером  в  лагерную  мастерскую  заглянул  Володин отец,
главный конструктор одного крупного завода Петр Алексеевич Сохатов. Он
подошел  к  столу,  за  которым  трудились  кружковцы  -  они  как раз
составляли чертеж поливочной машины, сел на колченогий стул и спросил,
обращаясь ко всем:
     - Как дела с дождеметом?
     - Думаем,  -  ответил  Володя.  -  Папа,  откуда  ты  знаешь  про
самолейку?
     Петр Алексеевич  улыбнулся  одними глазами и посмотрел на Семена,
который следом за ним вошел в мастерскую.
     - Прихожу  я  сегодня на завод,  - шутливо начал отец,  - а мне и
говорят:  "Товарищ главный конструктор,  в одном из пионерских лагерей
группа   изобретателей  создает  новую,  необходимую  для  садоводства
машину. Нужна деловая помощь". Ну и я...
     - Сеня тебе сказал!
     - Вот этого-то я и не знаю. Не мог запомнить. Где ваши чертежи?
     Он придвинул лист ватмана, уже порядочно измазанный карандашами и
истертый резинками,  вгляделся в неясные  линии  чертежа,  взял  остро
отточенный карандаш и уверенно заявил:
     - Что ж,  вполне приемлемая конструкция.  Совершенно верно.  Ваша
машина   должна   действовать   по   принципу   насоса.   -  Кружковцы
переглянулись,  но смолчали:  о насосе не было и речи.  -  Значит,  вы
берете  бак?  Неплохо,  неплохо...  - Петр Алексеевич снял темно-синий
пиджак,  накинул его на спинку стула, вздернул выше локтя рукава белой
шелковой  рубашки  и наклонился над чертежом.  - Бак,  бак - бачище...
Так, так, так, - напевал он, играя карандашом. - Ага! Сверху на бак вы
надеваете  крышку  из кровельного железа?  Тоже верно.  Только учтите,
крышка должна надеваться плотно.  От  крышки  в  разные  стороны  идут
водометные трубки?  Превосходно... Пожалуй, хорошо бы на концах трубок
установить дождевальные камеры вроде раструбов, какие бывают у обычных
садовых леек. Так... Дно у бака двойное...
     - Папа,  все понятно!  - Володя сам принялся объяснять устройство
самолейки.
     - Ну и ну,  - сказал Петр Алексеевич,  глядя  на  раскрасневшееся
лицо сына. - А я ведь затруднялся в этом вопросе!
     Хороший получился дождемет!  Володя с сожалением отложил  чертеж.
Взгляд  упал  на  другой  рисунок.  Володя выхватил листок из середины
стопы и сел, поджав под себя ноги. Эх, ракета-ракета! Сколько надежд и
грандиозных   планов   было   связано  у  Володи  с  кораблем  "СС-1".
Сверхскоростная ракета  -  это  же  Марс,  Венера,  Юпитер,  Сатурн  и
миллионы  звезд,  призывно мерцающих над головой в ночной темноте!  Но
все равно мы до них  доберемся!  Да,  да,  доберемся!  Ведь  есть  уже
реактивные    самолеты,    есть    ракеты,    есть    спутники,   есть
корабли-спутники...  Очередь за межпланетными фотонными кораблями!  Не
сегодня,  так  завтра,  не  завтра,  так послезавтра...  А может быть,
сейчас,  в эту минуту,  где-нибудь под Москвой  или  Ленинградом,  под
Киевом  или  Минском,  под  Свердловском  или  Владивостоком на ровной
бетонированной дорожке стоит реальное  воплощение  Володиной  мечты  -
межпланетный фотонный корабль.  Он ждет только сигнала, чтобы умчаться
в безоблачную,  бесконечную синюю высь.  Советская  ракета!  Первая  в
мире!  Ведь никто другой,  а наш русский ученый, Константин Эдуардович
Циолковский, разработал теорию полета ракет. Он впервые научно доказал
возможность  сообщения  между  Землей  и  планетами.  Еще  в 1898 году
Константин Эдуардович сказал: "Будущее принадлежит ракете..."
     - Чертежи ракеты подготовил?
     Володя вздрогнул и оглянулся.  Перед  ним  стоял  отец.  В  белой
рубашке с засученными рукавами,  в белых брюках и желтых сандалиях, он
выглядел очень молодо и даже  напоминал  чем-то  Семена.  Только  Петр
Алексеевич  был  на  голову выше начальника лагеря и шире в плечах.  А
глаза такие же молодые, такие же задорные.
     - Папа, может быть, без чертежей, а?
     - Почему?
     - Ребята обязательно надо мной смеяться будут, подшучивать...
     - Вот что,  Владимир, если хочешь стать настоящим человеком и тем
более   изобретателем,   научись   воспринимать   замечания,   научись
исправлять ошибки.
     - Дядя  Петя,  а  у  Володи  под  столом  лыжи с колесиками!  Это
самоходы?
     - Ванюшка! Ты откуда?
     - Я сидел там, под столом. Там самолыжи есть!
     - Какие самолыжи?
     - Это,  папа, так просто! Вот, папа, чертежи! Пойдемте, нас ждут.
Сеня  приходил!  - заторопился Володя,  а когда Петр Алексеевич вышел,
прихватив чертежи и  карандаш,  укоризненно  сказал:  -  Ты,  Ванюшка,
какой-то несдержанный. Мы будем ссориться.
     На поляне, у фабрики "Пионер", собрался почти весь лагерь. Ребята
разместились  кто где смог.  Было шумно.  Люся Волкова в новом белом с
красным горошком платье стояла  у  входа  на  фабрику.  Перед  ней  на
бревнах,   приготовленных  для  сооружения  гигантских  шагов,  сидели
начальник  лагеря  и  Вася.  Они  слушали,   как   звеньевая   второго
возмущается поведением заготовителей.
     - Когда это кончится!  - негодовала Люся.  - Вы  мне  скажите?  Я
требую, чтобы Тимку наказали! Это же настоящая разболтанность! Сегодня
встретила Юльку и спросила у него,  где  Тимка  с  Павкой.  Так  Юлька
зевнул сначала и только потом ответил,  что,  видите ли, они уехали на
рыбалку!
     - И  вовсе  я  не  зевнул!  - возразил невесть откуда появившийся
Юлька. - Ты сочиняешь!
     - Нет,  зевнул!  К потом... Ой, Сеня, я что-то не верю в рыбалку!
Тимка четыре дня тому назад пришел на фабрику.  Я стала ругать его  за
то,  что  трав  мало принесли,  а он ответил мне:  "Скоро некого будет
ругать!" Почему,  Юлька,  ты остался,  а они  уехали?  Почему?  Ты  не
отворачивайся, посмотри мне в глаза. Обманываешь?
     - На тебя я давно насмотрелся!
     - Может быть,  они действительно не на рыбалку уехали?  - спросил
Семен.
     - Ну, что я буду... - Юля покраснел и запнулся.
     - Видишь, видишь, Сеня! Юлька!
     Но Юльки рядом уже не было. И главное - шагов никто не слыхал...
     - Врет он, Сеня! - сказала Люся. - Врет!
     - По местам! - скомандовал Семен.
     К фабрике подходил Петр Алексеевич.
     - Направо или налево! - крикнул он еще издали. - Не вижу кафедры!
     - Сюда, сюда! - пригласил Вася.
     Петр Алексеевич остановился у дверей сарайчика.
     - Самое подходящее место.  Доска есть, стул есть, - он показал на
квадратный  лист  бумаги  и  бревна.  - Аудитория тоже в полном сборе!
Здравствуйте, ребята! Садитесь!
     Инженер положил на бревна папку и прошелся по гравию.
     - Сегодня будем рассуждать о ракете,  - начал он, и все притихли.
- Прежде всего, что такое ракета?
     Петр Алексеевич достал из кармана железную складную ручку. Перо и
карандаш вытащил, а трубку показал ребятам:
     - Вот,  посмотрите!  Мы часто говорим о  ракетах  и  думаем,  что
ракета  -  это  обязательно корабль обтекаемой формы.  А эта трубочка,
которую вы видите у меня в руке,  может легко стать ракетой.  Что  для
этого надо сделать?  Надо лишь запаять одно отверстие, начинить трубку
горючим веществом, и ракета готова к полету.
     Петр Алексеевич прервал рассказ.
     - У вас физику все знают? - спросил он у Семена.
     - Все-е-е! - хором ответили пионеры. Громче других кричал Ванюшка
Бобров, который перешел во второй класс.
     - Это хорошо!  Без физики нет изобретений. Очевидно, вы знакомы с
третьим законом механики. Перед нами два тела. Первое - трубка, второе
-  газы,  которые  мы  получили  бы  при  сжигании  горючего вещества,
помещенного в трубке.  С какой силой газы вырвутся из трубки,  с такой
же силой она и полетит.  Вот этот толчок газов и называется реактивной
силой...
     Петр Алексеевич взял папку,  порылся в ней, отыскал нужный листок
и приколол его к фанерному щиту.  Все увидели знаменитый  межпланетный
корабль "СС-1". Володя прижался к Васе и поежился.
     - Что, замерз?
     - Нет, волнуюсь.
     - Не волнуйся. Узнаешь свои ошибки и не ошибешься больше!
     - Почему не полетела эта ракета?
     Ребята следили   за   карандашом.   Красная    черта    разделила
межпланетный корабль на две равные части.
     - Это центр инерции ракеты.  Чтобы ракета  при  полете  сохраняла
нужное  направление,  сила  взрыва  должна  была  действовать прямо по
центру.  Мы видим,  что дюзы - камеры и выводные трубы, где происходит
сгорание  взрывчатого вещества,  у этой ракеты устроены поперек центра
инерции. Вернее, не совсем поперек, а под углом. Получилась реактивная
мельница.  Поэтому  изобретатель  и  явился домой без бровей и ресниц.
Надо было дюзы,  обе дюзы,  вывести в  хвостовую  часть  межпланетного
корабля.
     Разбор длился часа полтора.  Петр Алексеевич забраковал у  ракеты
крылья, корпус, парашютный автомат.
     Пионеры решили  общими  силами   построить   звездолет.   Создали
конструкторское бюро. В него вошли пять человек. Главный конструктор -
Петр Алексеевич,  заместитель - Семен  Самойлов,  два  конструктора  -
Володя Сохатов, Тима Болдырев и чертежница - Нюша Котельникова.
     Тиму Болдырева рекомендовал в бюро Володя,  который знал, с каким
мастерством  Тима  изготовил  в  техническом  кружке  Дворца  пионеров
действующую модель доменной печи.
     Петр Алексеевич  ушел.  Ребята  окружили  Семена  и  засыпали его
вопросами.  Володя подозвал Ванюшку, взялся одной рукой за отворот его
рубашки-безрукавки, а другой замахал перед курносым лицом малыша.
     - Не  совсем  правильное  расположение   дюз,   Ванюшка,   играет
второстепенную  роль  в  неудаче моей конструкции,  - рассуждал он.  -
Главная ошибка у меня в астрономии. Ты знаешь, что радиус земного шара
-  шесть  тысяч  триста семьдесят километров?  - Ванюшка утвердительно
кивнул головой.  - В диаметре -  два  радиуса.  Это  двенадцать  тысяч
семьсот сорок. Луна от Земли - тридцать земных радиусов. Ученые, чтобы
не допустить ошибки,  прибавили еще двадцать тысяч двести  километров.
Всего  до  Луны  получается триста восемьдесят четыре тысячи четыреста
километров!  - У Ванюшки открылся рот.  - Надо  было  ракету  на  Луну
запускать,  а  я  -  на  Марс.  А  до  Марса  пятьдесят пять миллионов
километров даже в великие противостояния...
     Раздался хохот.   Ребята  давно,  оказывается,  слушали  Володину
беседу с Ванюшей.
     - Ошибка в Марсе! - выкрикнул кто-то.
     - В Луне!
     - Во мне, - сказал Володя и тоже засмеялся.
     Из аллеи к фабрике выбежал Коля  Хлебников.  Он  махал  руками  и
кричал во весь голос:
     - Письма! Письма пришли.
     Письма! С  каким  нетерпением  ждали  в  лагере вестей о Григории
Лапине.  Не раз учащеннее  бились  ребячьи  сердца  при  одном  только
взгляде  на  веселого  дядю  Костю  с кожаной сумкой на боку.  Вот-вот
скажет  почтальон  ребятам:  "Получайте".  Но  дядя  Костя   улыбаться
улыбался, но всегда говорил обычное: "Пишут еще". И наконец-то!
     Коля, захлебываясь,  рассказывал,  как вручал ему дядя Костя  два
пакета.  Семен  вскрыл  самый  толстый  из  плотной глянцевой бумаги с
красочной юбилейной маркой.
     - Ребята!  Нам пишут из Кедровска!  О "Стальном солдате"!  Читай,
Вася!
     И, развернув тетрадный лист, Вася громко и медленно прочел:
     "Пионерский салют!"
     Все торжественно отсалютовали.
     "Ребята, отряд "Стальной солдат революции" организовался в  нашем
городе  на  самом  старейшем металлургическом заводе в 1917 году,  как
только уральские рабочие узнали, что в Петрограде произошла революция.
Они  тоже  прогнали  богачей и создали Советы Рабочих,  Крестьянских и
Солдатских депутатов. Власть стала народной.
     Но жадные капиталисты и дворяне,  чтобы не отдать власть, подняли
восстание.  Отряд "Стальной солдат революции"  выступил  на  борьбу  с
атаманом  Дутовым,  который  начал  на  Южном Урале контрреволюционный
мятеж.  Его казаки нападали на селения, рубили саблями рабочих и всех,
кто был против капиталистов.
     Рабочий отряд разгромил атамана Дутова.
     В 1918  году  буржуи  подбили  на восстание пленный чехословацкий
корпус.  Генералам  Хорвату  и  Гайде  капиталисты  Америки,   Англии,
Франции,  Японии  и  других  стран,  примкнувших  к Антанте - военному
союзу,  - заплатили 15 миллионов рублей.  Белочехи  стали  захватывать
наши  города.  Народ поднялся на борьбу с наемниками.  Летом 1918 года
белогвардейцы  подступили  к   Кедровску.   Отряд   "Стальной   солдат
революции"  защищал  родной  город.  Отрядом  тогда  командовал Степан
Петрович Бояршинов. Крепко досталось белочехам и белогвардейцам, когда
они сунулись в город.
     Три раза наступали они,  а в четвертый вызвали два бронепоезда  и
кавалерию.  День  и  ночь  и  еще  день  дрался отряд "Стальной солдат
революции",  но врагов было много.  Прорвались рабочие сквозь кольцо и
ушли в тайгу, чтобы оттуда вести борьбу с врагом до победного конца.
     В 1919 году отряд "Стальной солдат революции",  который стал  уже
полком,  вместе  с  частями  Красной  Армии  выбил  белогвардейцев  из
Кедровска и погнал колчаковскую армию на восток.
     О Лапине  ничего  узнать не могли,  но разыскивать будем вместе с
вами. Пришлите фотографию камня-иглы с надписью. Пионерский салют!"
     Снова руки   ребят   поднялись  над  головами.  Вася  вздохнул  и
закончил:
     "Городской лагерь при школе Э 6".
     - Первая неудача,  - с сожалением сказал Володя Сохатов.  -  Надо
сохранить  это  письмо.  Очень хорошо,  ребята,  что и там организован
отряд по розыскам Лапина. А имя Бояршинова мы должны запомнить.
     - А чего запоминать?  - уныло заметил Коля Хлебников. - Все равно
главного героя не найдем. Уж если в Кедровске о Лапине не знают...
     - Что вы?  Сразу и носы повесили?  - сказал Семен. - Я думаю, что
Лапина мы разыщем. Это первое письмо. Письма еще будут. В одном городе
не  знают,  в  других  городах  знают.  Надо будет это письмо зачитать
сегодня на вечерней линейке.  А горевать  нечего:  поиски  еще  только
начались.
     - А второе письмо  из  Архангельска.  Это  о  гербариях,  -  Люся
потянулась к конверту.
     - Читай, читай, - кивнул Семен. - Чем нас порадуют?
     Семен, хоть  и  подбодрял  ребят,  сам  был  огорчен  тем,  что в
Кедровске,  на родине отряда "Стальной солдат революции", неизвестно о
Григории Лапине.
     "Гербарий ваш получили,  -  бойко  читала  Люся.  -  Спасибо.  Он
поможет  нам  лучше  изучить  ваш край.  Мы тоже выслали вам гербарий.
Только учитесь лучше,  а то в письме, которое вы нам прислали, ошибка.
Надо  знать  правило  правописания "не" с причастиями.  Вы пишете "не"
вместе, а причастие имеет при себе пояснительное слово. Нужно отдельно
писать..."
     - Как? - спросил Семен. - Кто писал это письмо?
     Коля Хлебников покраснел и молча опустил голову.
     - Коля, - тихо сказала Нюша Котельникова.
     Таким сердитым начальника лагеря ребята не видели еще ни разу. Он
размашисто ходил по лужайке и говорил обидные и  горькие  для  каждого
пионера слова.
     - Утерли нам носы!  Позор! Теперь весь Советский Союз узнает, что
в нашем лагере пишут с ошибками!
     Ванюшка огромными немигающими глазами смотрел то на Семена, то на
опущенные, чуть вздрагивающие плечи Коли и переживал. Жаль было малышу
и Колю,  и...  Очень плохо, когда пишут с ошибками. Мария Федоровна не
раз говорила об этом всем ученикам первою "Б".
     - Ох и стыдно нам,  уж так стыдно,  что я просто не знаю,  что  и
говорить!  Ну  что  мы  напишем в Архангельск?  А ответить обязательно
надо!
     Семен остановился  против  Коли.  Коля  выпрямился,  но  в  глаза
начальнику лагеря не смотрел
     - Вот что, Николай, со следующей недели будешь заниматься русским
языком,  - твердо сказал начальник лагеря.  - Нельзя  позорить  звание
пионера. Кто из вас, ребята, имеет отличную оценку по русскому?
     - Юлька - круглый пятерочник, - ответил Вася Зимин.
     - Юля и будет помогать Хлебникову!


                               МАЛАХИТ

     Красив камень малахит. Вся весенняя зелень собрана в его радужном
блеске.  Узорчатые  жилки,  оттенки,  то  светлые,  то  темно-зеленые,
напоминают кудрявые  сады,  полянки  с  нежной  травой  и  говорливыми
ручейками, клумбы диковинных цветов.
     Но в природе малахит  тускл  и  не  особенно  привлекателен.  Ну,
зеленый  и  все.  Красивым  становится  камень  только  в умелых руках
мастера.  Попадет кусок малахита опытному камнерезу,  и начнутся с ним
чудесные превращения.
     Сначала на камнерезном станке с  вращающимся  диском  из  мягкого
металла обточат малахит,  потом при помощи крупных и мелких, жестких и
мягких порошков,  которые называются абразивами и насыпаются на  диск,
шлифуют, полируют камень, и уж только после этого засияет, заискрится,
оживет малахит - любо смотреть.
     Есть еще  один  Малахит - город.  До Октябрьской революции был он
глухим захолустьем с закопченными избами,  с лужами  грязи  на  кривых
улицах,  с кабаками на каждом углу. Горько жилось в городишке рабочему
люду.
     Но власть над землей перешла в руки искусного мастера - народа, и
ожил город,  как тот камень  малахит.  Улицы  выровнялись,  заблестели
асфальтом,  исчезли лачуги и встали многоэтажные дома, школы, театры -
и все из камня.
     Павка прибыл  в  город  Малахит утром,  часов в девять.  Выйдя на
привокзальную площадь,  он остановился в раздумье:  "Куда  двигаться?"
Перед  расставаньем  было  решено  начинать поиски с городских музеев.
Ведь в них собраны исторические документы.
     Мимо проносились "Победы",  "Москвичи"; весело позванивая, бежали
трамваи;  спешили люди.  А Павка не знал, в какую сторону направиться.
Но  ведь  у него был язык,  тот самый,  который любого доведет даже до
Киева, если, конечно, спрашивать дорогу у встречных. Он-то и помог ему
добраться до музея. Долго ходил Павка из зала в зал.
     Много интересных вещей встретилось в музее.  Вещи,  найденные  на
стоянках  древних  людей,  боевое оружие,  знамена,  машины - всего не
перечтешь.  Старательно изучал Павка каждую надпись, каждую этикетку в
надежде увидеть имя Григория Лапина, но все было напрасно. О партизане
нигде не упоминалось.
     Больше всего  прочего приглянулась Павке одна сабля.  Как осколок
зеркала светилась она в солнечных лучах, что пробивались сквозь стекла
широких   окон.  На  рукоятке  сабли  -  звезда,  по  лезвию  -  буквы
художественной гравировки.
     У Павки  глаза  вспыхнули  жадными  искорками,  когда  он  прочел
надпись,  от волнения на лбу даже выступил пот. Было выписано на сабле
три слова:  "За революционную стойкость!".  Простоял возле сабли Павка
очень долго - не мог оторваться.  А сабля  сверкала,  переливалась  на
солнце,  будто хотела рассказать о себе,  о том, почему и когда попала
сюда она, на почетное место.
     А было  это  давно,  в 1919 году.  Красная Армия громила Колчака,
гнала беляков прочь с Урала.  Рабочий полк "Стальной солдат революции"
и Красная Кавалерийская бригада наступали на Малахит, в котором засели
белогвардейцы.  Целый день дрались они с колчаковцами и никак не могли
вышибить их из окопов, опутанных густыми рядами колючей проволоки.
     Утром следующего дня командир полка и  комбриг  взошли  на  холм.
Ветер  колыхал полы черных мохнатых бурок,  трепал кудряшки на высоких
папахах.  В  бинокли  командиры   разглядывали   укрепленные   позиции
белогвардейцев.
     Видели они,  как колчаковцы подтягивали свежие силы, как в лощину
проскользнули броневики с круглыми пулеметными башнями. А у перелеска,
за рекой, рвались снаряды, трещали выстрелы - шел бой.
     На холм прискакал ординарец.
     - Справа бронепоезд белых! - крикнул он.
     - Пустить под откос! Взорвите пути.
     И решили командиры ударить по колчаковцам с двух сторон. Пехотный
полк - с юга, а конница - с запада.
     Конная лавина красных первой ворвалась в город.  Осталась  позади
колючая   проволока,   подбитые   броневики,   сброшенный   под  откос
бронепоезд.  Красные конники настигали врага.  Впереди на буланом коне
скакал комбриг.
     Улица. Мост.  Площадь.  Звонко  цокали  копыта.  Надо  спешить  к
станции, не дать белым уйти.
     Но в темном окне станционного здания вдруг вспыхнули яркие  языки
пламени.  "Та-та-та-та!" - в упор бил пулемет. Конь комбрига вздыбился
и рухнул на спину.  Звякнула о булыжник сабля, высекла огненные искры,
скользнула и исчезла в подвальной отдушине дома напротив.
     После боя  долго  искал  ординарец  драгоценную  саблю   раненого
командира.  Даже  перетащил  на  другое место убитую лошадь.  Но сабли
найти не мог. Нашел ее мальчуган Сережка через месяц у себя в подвале.
Удивился  находке,  но  никому  о  ней не сказал.  Смазал саблю салом,
похищенным у матери в кладовой, и спрятал на сеновале.
     Колчак был разбит. Через Малахит красные части проходили на Южный
фронт,  на Врангеля.  Вынес Сережка находку,  завернутую в  коричневую
ситцевую  рубаху,  долго месил жидкую грязь босыми,  в цыпах,  ногами,
разыскивая командира. Нашел и вручил со словами:
     - Самому храброму отдайте.  Очень прошу. Пусть рубает беляков как
положено.
     Взглянул командир на саблю, прочитал надпись и ответил:
     - Много надо  сделать,  чтобы  заслужить  такую  саблю,  Сережка.
Геройская она. Крепко бил беляков хозяин сабли.
     Тогда унесли саблю к военному комиссару.
     - Пусть лежит в музее, - решил он, - на самом видном месте. Пусть
знает народ, как достойно рубит Красная Армия врага.
     И ни Сережка,  ни командир, ни комиссар не знали, что принадлежит
сабля комбригу Григорию Лапину.
     Жаль, не умеет говорить металл.
     Павка с экскурсантами обошел музей еще несколько раз, но не узнал
о  Лапине  ни  слова.  Не знали о нем в музее.  Вышел Павка на улицу и
пробродил по городу до вечера.
     Из одного  переулка  до  него  донесся веселый гам.  На площадке,
окруженной забором,  пионеры играли в футбол.  Звонкие удары  по  мячу
слышались за воротами с красным плакатом: "Добро пожаловать!".
     "Лагерь!" - Павка толкнулся в калитку.
     - Славка,  Славка!  -  крикнули  за  оградой.  -  Иди  спрашивай:
стучатся к нам!
     - Спроси, Саш, у меня рифма!
     - Иди, иди. Надо дежурить, а ты стихи пишешь.
     - Дорабатываю, а не пишу.
     Над забором появилось веснушчатое лицо поэта. Он суровым взглядом
окинул Павку с ног до головы:
     - Тебе что?
     Павка отсалютовал.   Голова   моментально   скрылась,   скрипнула
калитка.  Дежурный был ниже Павки пальца на три.  Недавно  остриженная
голова  не  успела загореть и напоминала белую тюбетейку.  На нем была
надета белая  рубашка,  галстук,  черные  трусы;  в  руках  он  держал
тетрадь.
     - Вы к кому? - отсалютовал дежурный.
     - К вам в лагерь. Мне председателя совета.
     - Интересно,  - сказал дежурный.  - Сашка, позови Жору и главного
дежурного.  Скажи:  новичок  прибыл!  Ты стихи пишешь?  - спросил он у
Павки. - Это у тебя что в клетке? В какой школе учишься?
     От изобилия  вопросов  Павка сперва оторопел.  Он степенно провел
ладонью по стриженому затылку и, все обдумав, ответил:
     - Стихи писать не могу - не выходят.  В клетке голубь,  почтовый.
Учился в шестом "Б", в первой средней.
     - В первой?! А я тебя не знаю.
     - Я дня на два из города Новостроя сюда к вам приехал.
     Карие глаза  дежурного  окрылились  и  смотрели на Павку,  как на
какое-то чудо.
     - Странно... Удивительно.
     О чем толковал  Павлик  с  председателем  совета  Жорой,  старшей
пионервожатой   Галиной   Сергеевной   и   начальником  лагеря  Еленой
Трофимовною, осталось тайной.
     Светлоглазая Маринка,  которой  Слава  успел  сообщить о странном
госте,  видела в замочную скважину пионерской комнаты,  что  "новичок"
размахивает руками и говорит, а все слушают.
     Долговязый Витя из первого отряда,  решительно оттеснивший ее  от
дверей, передал собравшимся другое. Елена Трофимовна говорила, а гость
сидел за столом и чему-то радовалсл. Витя даже уловил несколько слов о
завтрашнем сборе.
     Витю вежливо отжал к  стеке  Леня...  Но  дверь  распахнулась,  и
пионер появился на площадке.
     - Ребята,  познакомьтесь.  Это Павлик Катаев.  Он  наш  гость,  -
сказала  Галина  Сергеевна,  -  приехал  Павлик  из  города Новостроя.
Юннаты, где юннаты?
     Подошла Маринка,  исподлобья  посмотрела на новичка.  "Ну вылитый
Славка.  Такой же толстый,  неповоротливый.  Лицо веснушчатое,  только
глаза зеленоватые".
     - Марина,  возьми у Павлика голубя и унеси в живой уголок.  А ты,
Жора, накорми и проводи гостя в четвертую палату. Там свободная койка.
     В четвертой палате спали.  Было темно.  Павка  сразу  налетел  на
стул.  Хорошо,  что Жора успел перехватить его, а то наделали бы шума.
Свободная кровать стояла у окна.
     - Вот.  Раздевайся  и ложись,  - показал Жора.  - Не разговаривай
только.  Будут приставать - молчи. Да, пожалуй, все спят. Разве Слава.
Славка, спишь?
     В ответ на соседней кровати раздался храп с присвистом.
     - Спит.
     Чистые простыни  пахли  свежестью.  Павлик  натянул   одеяло   до
подбородка, подогнул колени и, прикоснувшись щекой к подушке, блаженно
закрыл глаза.  Приятно было отдыхать в мягкой кровати.  Признаться, за
дорогу  он устал.  Двести километров - не раз чихнуть.  "Где-то сейчас
Тимка?  Юлька,  наверно,  сидит в голубятне,  не вылезая, ждет вестей.
Кто-то сейчас на заготовку ходит?  Может быть, и Лапина уже разыскали,
Вася хитрый:  сразу по всему Союзу письма разослал".  Мысли  сменялись
одна другой. О многом хотелось узнать Павлику.
     - Пав,  ты  спишь?   -   соседняя   кровать   скрипнула,   одеяло
заколыхалось.  - Я - Славка.  Помнишь,  у ворот дежурный? Ты мне сразу
понравился.
     - Нельзя разговаривать. Отбой.
     - Шепотком можно!  - обрадовался Слава.  - Не разбудим.  О чем  в
пионерской договорились, а?
     - Я от нашего лагеря секретное поручение имею,  - солидно ответил
Павка. - Вот и разговаривал...
     Не успел он закончить  фразы,  как  почувствовал,  что  отъезжает
помимо своей воли к стене. Горячее дыхание щекотнуло ухо.
     - Дай немножко одеяла,  - Слава стал убеждать нового  друга,  что
умеет хранить тайны. - Обязательно должен мне рассказать, - шептал он.
- Я тебя первый встретил.  Расскажи,  потом я  стихи  новые  прочитаю.
Чес-слово! Еще никому не читал.
     Ребята тесно  прижались  друг  к  другу,  накрылись  с   головами
одеялом.  Павлик рассказал о горе Крутой,  о надписи на камне-игле,  о
Григории Лапине, неизвестном герое.
     - Вы его найдете! - взволнованно заверил Слава. - Чес-слово! Надо
с нашими ребятами поговорить. Вот завтра сбор будет...
     - Павел Иванович Кремнев придет. Я знаю.
     - Ну,  тогда слушай, стихи прочитаю, - сказал Слава. - Хочешь? Ты
глаза зажмурь. Я, когда пишу, всегда сначала зажмурюсь, увижу, а потом
писать начинаю.  Новое  стихотворение  я  назвал  "Поток".  Для  сбора
написал.  Это  про  партизана.  Он  в  разведке  был  и речку горную с
водопадом нашел.  А на водопадах знаешь какие электростанции построить
можно?  Большие.  В  те  времена  война была гражданская и партизан не
думал об электростанции.  Но война кончилась, он выучился и приехал на
ту  речку,  чтобы  станцию  построить.  Эта станция от Малахита совсем
недалеко.
     Слава помолчал, подумал и тихо, нараспев, начал:
                    Снега белее облаков
                    Лежат на склонах гор.
                    Ручьи, стекая с ледников,
                    Заводят разговор.
                    Бегут ручьи, поют ручьи,
                    Спешат... А за горой
                    Поток стремительный гремит
                    Холодною водой.
     Вдруг одеяло,  как живое,  зашевелилось  и  медленно  поползло  с
кровати. Павка инстинктивно схватился за него и стал тянуть к себе.
     Слава отнесся  к  внезапному  нападению  спокойно.   Он   сел   и
возмущенно спросил:
     - Сашка, почему ты не спишь? Отбой тебя не карается?
     Знакомый голос,   тот,   что  кричал  дежурного  Славу,  обиженно
ответил:
     - Я за тебя,  Славка,  больше никогда дежурить не буду! Ты всегда
так,  Славка!  Как стихи писать - подежурь,  а читать - другим.  А  мы
хуже, да?
     - Ничуть, - подтвердило несколько голосов.
     - Читай для всех, - потребовал Саша.
     Ребята прослушали стихи,  похвалили.  Павлик в третий раз за день
рассказал  о  цели  приезда в Малахит.  И четвертый отряд твердо решил
тоже взяться за розыски героя.
     Уже обозначались   бледные   квадраты   окон,   уже   на  востоке
протянулась чуть розовая полоска зари, уже чирикнула пичужка на ветках
кудрявой  березы  под  окном,  а пионеры сидели на кроватях,  обхватив
руками голые коленки, и говорили о героях революции, которые завоевали
для них светлую счастливую жизнь.
     В полдень Павка шагал в первой шеренге четвертого отряда к холму,
за город. Гордо возвышался на холме белый мраморный обелиск - памятник
большевикам-подпольщикам.
     Сели прямо  на траву,  поотрядно,  большим,  но тесным кругом.  В
центре  -  Павел  Иванович.  На  нем  просторный  полотняный   костюм.
Серебряные  виски  оттеняют  глубокие морщины на открытом смелом лице.
Глаза у Павла Ивановича добрые, ласковые.
     Никогда не  забудет  Павка рассказа Павла Ивановича о бесстрашной
подпольщице Цветковой.
     Задержали Веру  белоказаки  в  Черном  бору,  недалеко от города.
Ходила девушка к партизанам,  чтобы сообщить им день и час выступления
рабочих Малахита против колчаковцев.  И вот на обратном пути,  миновав
самые  опасные  места,  наткнулась  она  на   кавалерийский   патруль.
Черноусый  сотник  остановил Веру,  окинул ее подозрительным взглядом,
заглянул в корзинку с грибами и грозно спросил:
     - Что по лесу шляешься? К партизанам ходила?
     Вера прикинулась  глупой  деревенской  девчонкой  и  совсем  было
одурачила   беляков,  которые  смеялись  над  ее  испугом  и  нелепыми
ответами.
     Но у  городской  окраины  повстречался казакам Мишка Жаднов,  сын
золотоскупщика. Увидел он Веру и оскалил щербатый рот:
     - Допрыгалась,  большевичка!  Дружка-то повесили, и по тебе петля
слезы льет!
     Метнулась Вера к плетню.  Черноусый сотник дал шпоры коню, догнал
ее и ударил плашмя саблей по русой голове.  Упала девушка.  Высыпались
из корзинки грибы, и выпали наганы, которые лежали на дне.
     Скрутили белоказаки бесстрашную подпольщицу и бросили  в  подвал.
Начались  допросы  и  пытки,  но она молчала.  А подпольщикам сообщила
запиской, что партизаны поддержат рабочих в нужный день и час.
     - Вот  здесь,  где  сейчас обелиск,  - показал Павел Иванович,  -
зарубили белоказаки Веру Цветкову с товарищами.  Изрубили в куски.  Мы
потом отомстили за них колчаковцам...
     На поляне стояла тишина.  Дружно гудели пчелы на розовых головках
клевера.  Стрекотали  кузнечики,  да  в  синеве перешептывались листья
высоких тополей.
     Светлоглазая Маринка отвернулась и как-то странно засопела носом.
Саша тронул рукой узенькое загорелое плечо.
     - Маринка, ты что?
     - В глаза пыль набилась.
     - Нет, Маринка, это не пыль. Сейчас и ветра-то нет. Это, Маринка,
другое...
     - Другое, - всхлипнула девочка. - Я бы, наверно, не выдержала.
     - Выдержала бы,  Маринка,  обязательно!  Когда трудно,  ты всегда
думай о бесстрашных революционерах!
     Павел Иванович закончил рассказ. Саша встал, вытянул руки по швам
и запел:
                    Замучен в тяжелой неволе,
                    Ты славною смертью почил...
     Песня ширилась,  росла.   Привлеченные   ею,   подошли   рабочие.
Остановились  у  обелиска,  сняли  кепки  и присоединили к общему хору
сильные, суровые голоса.
     Потом Слава читал стихи,  а Павлик рассказывал о Григории Лапине.
Павел Иванович,  лично знавший многих командиров  из  полка  "Стальной
солдат революции", не помнил такого.
     С грустью покидал Павлик лагерь.  Медленно  шагал  он  вместе  со
Славой к станции. Слава смотрел другу в глаза и молча вздыхал.
     - И чего ты, Славка, вздыхаешь? И так тошно.
     - Мне тоже, - сознался Слава.
     - Не нашли Лапина мы,  - уныло сказал Павка.  - Если бы я  узнал,
где он, поехал бы, сразу! Хоть на край света...
     - Павлик!  - Слава схватил друга за рукав и заглянул ему в глаза.
- Слушай,  что я тебе скажу!  И как я забыл об этом! Эх... Ведь у меня
дедушка воевал с колчаковцами.  Может  быть,  знаешь  Коршунова  Ивана
Ефремовича?  У него орден Красного Знамени есть! Чес-слово! А вдруг он
Лапина помнит?
     - Чего же ты молчал? Пошли! - решительно сказал Павлик. - Спросим
у него...
     - Какой быстрый,  - засмеялся Слава.  - Дедушка в Макарихе живет,
отсюда километров десять!
     - Все  равно,  Славка,  мы  должны  туда  сходить.  Все  равно...
Понимаешь, какое дело?
     - А лагерь?
     - Попросись у Галины Сергеевны - она отпустит. Сколько дней надо?
     - Одного хватит.
     - Решено! Пошли обратно в лагерь!


                    "ЭТИХ ДНЕЙ НЕ СМОЛКНЕТ СЛАВА"

     Утро выдалось солнечное и на редкость тихое.  В прозрачной синеве
замерли, будто нарисованные, белые барашки облаков. Густой развесистый
тополь, росший возле самого сарая, на чердаке которого спали Павлик со
Славой,  не стучал,  как обычно,  ветвями о замшелую крышу. Тихо-тихо.
Белые  дымы  из  печных  труб  поднимаются  к небу ровными столбиками.
Рабочий поселок просыпался.  То здесь,  то там хлопали  калитки:  люди
спешили на работу.
     Слава проснулся от ярких лучей  солнца,  бьющего  сквозь  щели  в
крыше.   Откинув  одеяло,  он  вскочил,  поддернул  черные  трусики  и
потянулся до хруста в суставах. Стриженая голова Павки мирно покоилась
на подушке. Павка безмятежно посапывал носом и шевелил пухлыми губами.
     - Подъем! - крикнул Слава. - Павлик, вставай!
     Павлику вчера    пришлось    изрядно   поволноваться,   упрашивая
начальника лагеря и старшую пионервожатую отпустить Славу на  денек  в
Макариху. Поэтому он спал как убитый.
     - Павлик, вставай! - и для эффекта крикнул в самое ухо: - Горим!
     Павлик открыл  глаза,  удивленно  посмотрел  на  друга и спокойно
спросил:
     - Кто горит? Далеко?
     Слава весело засмеялся.
     - Тебя не испугаешь!  Это я нарочно крикнул,  что пожар. Вставай,
нам идти пора.
     Перебрасываясь шутками,  ребята быстро убрали постель,  оделись и
по скрипучей лестнице спустились во двор,  где их уже поджидал Илья  -
брат Славы - толстый гражданин шести лет.  Мальчуган с самым серьезным
видом протянул Павлику испачканную землей руку и сообщил:
     - Покормил.
     - Кого? - не понял Павлик.
     - Голубя покормил.
     - Молодец!  Мы,  Илья, уйдем скоро. Так ты смотри, не забудь воды
голубю налить.
     Друзья плотно позавтракали,  захватили про запас хлеба с маслом и
тронулись в путь.
     От Малахита до Макарихи было недалеко: по шоссе километров десять
всего,  но  Слава  не  любил  пыльной дороги и повел товарища прямиком
через лес.  Шагая по узкой лесной тропинке, они останавливались иногда
послушать неумолчное разноголосое щебетание птиц.
     - Ох и  люблю  я  путешествовать,  -  говорил  Слава,  размахивая
суковатой палкой. - Так бы пешком весь свет обошел.
     - А моря?
     - Что моря!  Их переезжать можно. Слышишь, как птицы поют? Хорошо
поют,  радостно.  Послушаешь - и охота стихи писать.  Ты,  Павка,  зря
стихи не пишешь.
     - Не умею, потому и не пишу.
     - А  ведь их писать просто.  Только рифму другой раз долго ищешь.
Вот какое стихотворение я про лес сочинил. Хочешь?
     - Читай.
     Слава на минуту задумался, вздохнул и начал:
                    Вошли в тайгу. Шумит она,
                    Густая, беспредельная,
                    Стоят подряд к сосне сосна,
                    Как мачты корабельные...
     Тропинка внезапно   уткнулась   в   широкую  и  глубокую  канаву,
наполненную почти до краев мутной,  глинистого  цвета  водой,  поперек
канавы лежали две жердочки.  Слава, балансируя руками, легко преодолел
неожиданное препятствие. Павка замешкался:
     - Не бойся, - ободрял Слава, - быстрее только!
     - Я не боюсь!  - Павлик решительно подошел к переправе и двинулся
вперед по гнущимся жердочкам.  - Канава - пустяк,  - говорил он,  - ты
знаешь,  на какие горы мы взбирались? Подойдешь к подножию, глянешь на
вершину - шапка с головы валится...
     - Ну-у-у?
     - Вот тебе и ну!
     - Без веревок? - с любопытством спросил Слава.
     - Не нуждаемся, - с гордостью ответил Павлик. - Тренировка! Тимка
и  Юлька  -  мои  друзья  -  по  скалам  отвесным  запросто   лазят...
Скалолазы!..
     - А ты?
     - Не отстаю, - уклонился от прямого ответа Павлик.
     - Слушай,  Павлик,  ты любишь рыбу удить?  -  неожиданно  спросил
Слава.  - Мы сейчас мимо тихого омута пойдем.  Язи там - огро-о-омные.
Порыбачим? За час на уху натаскаем!..
     - Ври-и, - недоверчиво протянул Павка.
     - Чес-слово!
     - Где удочки достанем?.. И потом спешить надо.
     - Удилища срезать - одна секунда! Лески у меня всегда при себе, -
Слава  вытащил из кармана картонку с лесками.  - Омуток рядом.  За тем
вон лесочком.  А дедушка все равно  вечером  придет  с  пасеки.  Ждать
придется.
     Ребята вышли к реке.  Серебристой  лентой  вилась  она  в  густых
зарослях  черемухи,  ольхи и ивы.  Слава срезал два удилища,  привязал
лески,  насобирал червей - добывал он их под  камнями.  Осыпая  землю,
рыбаки  сбежали  по глинистому крутояру к реке.  Выбрав места получше,
они забросили удочки в синеватую спокойную воду.
     - Теперь - тишина, - предупредил Слава.
     За песчаной косой, у водоворота, под ивой, полощущей свои ветви в
быстрине,  что-то  всплеснулось  да  так  сильно,  что брызги радужным
столбом поднялись вверх.
     - Играет, - шепотком проговорил Слава. - Огромная, наверно.
     Павка согласно кивнул головой и, сделав губы сковородником, подул
на  нос:  комар впился в самый его кончик,  а руки были заняты.  Вдруг
поплавок на Павкиной удочке качнулся,  по воде  разбежались  круги.  А
поплавок заприседал,  как живой, заподпрыгивал и стремительно двинулся
к осоке.
     - Подсекай! - выкрикнул Слава.
     - Есть!  -   восторженно   взревел   Павка.   -   Славка,   сюда!
Зда-а-аровый...
     - Не тяни!  Не тяни, - волновался подоспевший Слава. - Вываживай!
Вываживай... Не дергай - оборвешь!..
     Удилище согнулось дугой. Леса, разрезая воду, металась то вправо,
то  влево.  По силе сопротивления чувствовалось,  что попалась крупная
рыбина.  Павка,  охваченный рыбацким азартом, не спускал глаз с лески.
Комары облепили шею, лоб, щеки. Но Павке было не до них: пусть кусают.
Перед   глазами   -   вот   здесь,   на   мелководье   -   уже   бился
светло-серебристый красавец язь.
     - Еще, еще, еще чуть-чуть, - шептал за спиной Слава. - Тяни!
     Павлик дернул.  Язь вылетел из воды и забился в траве. Павка упал
на него и, не поднимаясь, ощупью запустил пальцы под жабры.
     - Я  говорил,  говорил...  - радостно суетился Слава.  - Не верил
еще.... В этом омуте огромные клюют...
     - Хорош язек, - довольно улыбался Павка.
     За полтора часа друзья натаскали порядочно.  Соорудив кукан,  они
навздевали на бечевку улов и, веселые, тронулись дальше.
     - Нашим бы ребятам показать,  - мечтал Павлик,  любуясь красавцем
язем. - Приеду, расскажу - не поверят.
     - Поверят, - успокаивал Слава. - Мне всегда верят.
     - Знаю,  -  вздыхал  Павка.  - Есть у нас в лагере один скептик -
Колька Хлебников. Он никому не верит. За это скептиком его и называют.
Он  первый  скажет,  что  я - хвастун...  Стой!  Ты куда сворачиваешь?
Тропа-то вот...
     - Одно место тебе покажу. Помнишь, вчера обещал?
     Миновав скалистое взгорье, поросшее ельником, они вышли на лесную
полянку.  Стройные  сосны  с  золотыми  стволами  обступали ее со всех
сторон.  В зеленой траве мелькали  венчики  цветов,  порхали  бабочки,
гудели  пчелы;  воздух  был ароматен и свеж.  Слава сразу посерьезнел.
Павка тоже притих.
     - На этой поляне был партизанский лагерь, - сказал Слава. - Вот и
памятка оставлена, - он показал на гладкий, чуть выдававшийся из земли
гранитный валун. На плоской поверхности камня была выбита пятиконечная
звезда, и под ней поставлен год - 1919-й.
     - Партизаны против интервентов воевали. Мой дедушка в этом отряде
разведчиком был.
     Ребята обошли  поляну,  осмотрели  заросшие травой полузасыпанные
ямы - по словам Славы,  они были когда-то землянками,  в них партизаны
жили,  - на опушке отдохнули, съели хлеб и прямиком через сосновый бор
двинулись на восток.
     На окраине  деревни,  у  деревянного  домика  с новыми воротами и
огромным палисадником,  в котором росли кусты крыжовника,  смородины и
малины, Слава сказал:
     - Вот мы и пришли.  Подожди здесь немножко:  я Султана утихомирю.
Злой он - ужас.  Чес-слово.  Свои,  Султан!  - крикнул он, приоткрывая
калитку. - Свои!..
     Грозный лай  сменился радостным повизгиванием.  Загромыхала цепь,
заскрежетала проволока: собака подбежала к воротам.
     - Кто там? - донесся со двора женский голос. И сразу: - Славушка!
Внучек!..  Проходи,  проходи...  Наконец-то!  Загорел-то!  Худой какой
стал!
     Послышались звуки поцелуев.
     - Я,  бабуся,  не один,  друг на улице ждет.  Ох и храбрый он. Из
Новостроя один приехал.  - Павка покраснел:  "Придумает же Славка".  -
Героя  гражданской  войны  они  ищут...  Вот сколько рыбы мы наловили!
Самого большого Павлик поймал! Павлик! Иди сюда... Бабусь, а дедушка с
пасеки сегодня придет?
     Слава говорил, говорил и говорил без умолку.
     Старушка ласково   смотрела   на   ребят   и   улыбалась,  слушая
взволнованную и бессвязную болтовню внука.
     - Что же мы стоим на дворе!  - спохватилась она.  - Покормить вас
надо. Чай, устали в дороге?
     - Нет, мы уже покушали, - ответил Павка, - хлеб с маслом ели.
     - А я вас угощу сливками с малиной.
     В это  время  над  плетнем  появились  три  взлохмаченные головы.
Средняя,  смуглая,  скуластая,  с черными озорными  глазами,  тихонько
свистнула.
     - Мишка!  - узнал Слава. - Здравствуй, Мишка! Дожидайтесь нас, мы
скоро выйдем. Видел, сколько язей понатаскали! - он потряс рыбой.
     - Узнали уже,  - проворчала бабушка.  - Отдохнуть и то не  дадут.
Наговоритесь  еще...  - она решительно потащила ребят в дом.  - Успеют
они, подождут.
     Напившись густых сливок с душистой, сочной малиной, Слава и Павка
вышли на улицу. Ребята, которых набралось уже больше десятка, окружили
гостей плотным кольцом.
     Скуластый паренек,  которого Слава называл Мишей,  вышел из круга
и,  засунув  руки  в карманы черных заплатанных штанов,  обошел вокруг
Павки, как бы оценивая его.
     - Ты язя поймал? - спросил он дружелюбно.
     - Ага!  - с готовностью подхватил Слава.  - Он! Аж удилище в дугу
согнулось, когда Павка язя тащил. Килограммов, наверно, на пять...
     - На десять, - Миша присвистнул.
     Ребята дружно рассмеялись.  Слава растерянно посмотрел на Павку и
тоже заулыбался.
     - Ох и мастер же присочинять,  - заметил Миша.  - Я видел язя. Он
килограмма два будет.
     - Славка,  -  беззлобно ухмыльнулся Павлик,  - а ты говорил,  что
тебе на слово верят. Осечка?
     - Я  для  солидности  прибавил,  - оправдывался Слава,  - тебе же
лучше хотел сделать.  Ребята!  - обратился он к собравшимся. - Это мой
товарищ  Павка  Катаев  из  Новостроя.  Он со своими друзьями по всему
свету ездит...
     - Опять осечка! - выкрикнул кто-то из ребят.
     - Ну,  по Советскому Союзу, - поправился Слава, - не в этом дело.
Павка героя гражданской войны разыскивает - Григория Лапина.  Недалеко
от города Новостроя,  на горе Крутой Лапин надпись на скале  выбил,  а
Павка ее нашел.  Мы сегодня у дедушки спросим,  знает он Лапина или не
знает. Затем и пришли к вам сюда.
     - Лапина?  Героя?  -  заинтересовался Миша.  - Расскажите нам про
него.
     Павка смущенно засопел носом:  удобно ли признаваться,  что и сам
он, Павка, не знает о Лапине ничего.
     Но выручил Слава. Он посмотрел на Мишу и укоризненно произнес:
     - Я же сказал,  что мы разыскиваем его.  Не нашли ведь еще. О чем
рассказывать?
     - А Иван Ефремович знает?
     - Это у него спросить надо.
     - Иван Ефремович сегодня будет про войну рассказывать?  - спросил
Миша. - Нам можно прийти послушать?
     - Приходите. Дедушка должен к вечеру с пасеки вернуться.
     - А   нам  председатель  колхоза  благодарность  объявил,-  вдруг
сообщил Миша. - Мы отрядом на прополке двести трудодней заработали.
     - А  в  нашем отряде,  - перебил его кто-то,  - Борька Аксенов на
помощника комбайнера выучился.
     - Борька выучился, - сказал Миша, - а ты хвастаешь.
     - Мы тоже учимся...
     - Айда купаться? - предложил Миша.
     Взбивая пятками  дорожную  пыль,  босоногая  команда  с  гиканьем
понеслась по улицам деревни к реке.  Веселым заливистым лаем провожали
их кудлатые дворняжки.
     Весть о том,  что Иван Ефремович будет рассказывать о гражданской
войне, быстро облетела всю деревню.
     Вечером на  лужайке  возле  дома  Коршуновых  собрались не только
ребята,  но и взрослые.  Детвора устроилась прямо на  траве.  Взрослые
уселись  на  бревна  возле плетня.  Мужчины дымили цигарками,  женщины
щелкали семечки.
     Иван Ефремович,  седой  как лунь,  кряжистый старик,  не заставил
себя ждать.  Он вышел из калитки,  поздоровался  со  всеми,  подсел  к
мужчинам, закурил и начал:
     - Много  раз  приходилось  мне  бывать  в   разведке,   но   одна
запомнилась на всю жизнь. За нее и наградили меня орденом...
     Внимательно слушали  рассказ  Коршунова   собравшиеся,   и   всем
казалось,  что сидит перед ними не старик,  убеленный сединой, а лихой
разведчик-боец,  что не парусиновая куртка облегает его сутулую спину,
а  черная  боевая  бурка,  пропахшая  порохом,  что не суковатую палку
сжимает его рука, а острый клинок.
     - ...К  деревенской избе,  - говорил Иван Ефремович,  - в которой
разместился штаб партизанского отряда,  на  взмыленных  вороных  конях
подскакали  два  всадника.  Спешившись,  наскоро  привязали  поводья к
плетню и вошли в избу.
     - Комбриг Лапин!  - представился высокий, в черной мохнатой бурке
кавалерист командиру партизанского отряда.  - Моя бригада наступает на
станцию Лиговка. Приказ командарма - действовать вместе с вами.
     Он снял бурку, бросил ее на широкую лавку и подсел к столу.
     - У  генерала Казагранди большие силы,  - сказал командир отряда,
проверив у прибывшего документы,  - в лоб  станцию  не  взять,  оружия
мало.  Пулеметов  всего  три,  да  и  те минуту стреляют,  час молчат:
старые.
     - А выбить Казагранди из Лиговки надо, - твердо произнес Лапин, -
как бельмо на глазу,  всему фронту мешает этот  Казагранди!  Командарм
дал сутки сроку.
     - Оружия бы,  - сказал партизанский командир,  - в два  счета  бы
взяли  станцию.  А так...  У Казагранди в Лиговке три пехотных полка и
два артдивизиона.
     - Разведка ваша на станции была?  - спросил комбриг,  поднимаясь.
Он нервничал, пальцы постукивали по рукоятке сабли.
     - Была.
     - Тогда решим так. Наступать будем завтра. Вот приказ командарма.
Оружие  постараемся  достать  сегодня.  Дайте мне разведчика,  который
ходил в Лиговку.
     - Вызовите Коршунова, - приказал командир.
     Через полчаса три всадника  на  рысях  подъезжали  к  Лиговке.  У
железнодорожного переезда их остановил патруль.
     - Стой! Откуда? - спросил у Лапина широкоплечий усатый унтер. - А
ну слазь! - И тут же вскрикнул, схватившись за щеку.
     - Как  разговариваешь,  скотина!  -  выкрикнул  Лапин,  еще   раз
награждая перепуганного унтер-офицера плетью. - Как стоишь?
     Унтер и два солдата замерли, вытянув руки по швам.
     - Виноват,  ваше  благородие,  -  лепетал унтер,  - сами знаете -
служба.
     - Разговоры!  - прикрикнул на него переодетый в полковничью форму
комбриг. - Покажи нам, как быстрее проехать на станцию?
     - Вот по этой дороге,  - козырнул унтер. Кавалеристы приблизились
к станции. Суматоха и оживление царили здесь. На путях пыхтели готовые
к  отправке  паровозы,  теснились  эшелоны с солдатами,  боеприпасами,
оружием и  продовольствием.  По  перрону  бегали,  придерживая  руками
сабли, офицеры.
     - Сейчас,  ребята,  не зевайте,  - сказал комбриг.  -  Как  подам
команду - действуйте.  Да на оплеухи не скупитесь.  Начнут спрашивать,
кричите  на  них  громче  и  бейте.  Сразу  вас  в  офицеры  зачислят.
Запомните,  что  у  разъезда  Лесного  наши  ждут.  Далеко  от меня не
отрывайтесь...  Коней вот жалко...  Эй,  солдат, - крикнул он громовым
голосом, - подержи коней!
     Иван Коршунов и ординарец стали осматривать эшелоны.
     Встречные солдаты  и  офицеры  вытягивались перед ними в струнку,
козыряли:  уж очень важным и свирепым казался им моложавый полковник в
мохнатой казачьей бурке.
     - Какая часть?  - спросил Лапин у  солдата,  сидевшего  в  дверях
теплушки.
     - Батальон смерти, ваше благородие! - выкрикнул тот, вскакивая.
     - Что  подготовлено к отправке?  - спросил он у пробегавшего мимо
прапорщика.
     - Эшелон   с   оружием  и  боеприпасами,  господин  полковник!  -
вытянулся офицер. - Стоит на втором пути!
     - Охрана надежная?
     - Так точно!  В двух последних вагонах рота  капитана  Сивкова  и
пулеметный взвод.
     Лапин небрежным  кивком  головы  отпустил  офицера  и  вполголоса
сказал ординарцу и Коршунову:
     - Готовьтесь к захвату эшелона.  Коршунов,  ты идешь на  паровоз.
Поговори по душам с машинистом, - комбриг похлопал рукой по деревянной
кобуре маузера, - понял?
     - Ясно!
     - А ты,  - комбриг повернулся к ординарцу,  - посмотри, нет ли на
эшелоне  лишних.  В  хвосте  должна быть охрана.  Отцепи два последних
вагона. Только без происшествий, осторожно.
     - Есть!
     - Ну а мне придется стрелки на главный путь перевести.  У стрелок
медленнее проезжайте, чтобы можно было на паровоз заскочить.
     К вечеру партизаны получили эшелон оружия и боеприпасов.
     - Стальная   воля  у  человека  была,  -  заключил  рассказ  Иван
Ефремович.  - Отчаянной храбрости был командир.  Взяли мы  Лиговку,  -
продолжал он, - разбили колчаковцев и на Малахит ударили. Говорят, что
в бою под Малахитом комбрига Лапина пулеметной очередью прострочили. В
грудь его ранили. Должно быть, и не выжил он...
     Долго еще  рассказывал  Иван  Ефремович  о  героических  подвигах
бойцов и командиров Красной Армии. Павка слушал его и думал о том, что
погиб Григорий  Лапин  смертью  героя,  и  больно  становилось  Павке.
Какая-то тяжесть давила на грудь,  какой-то горячий комок подкатывался
к горлу...
     Утром попутный  колхозный  грузовик увез ребят в город.  Мишка со
своей командой проводил их до околицы.
     Отдохнув, Павка  забрал клетку с голубем и вместе со Славой пошел
на станцию.
     - Погиб Лапин, - грустно говорил он другу.
     - А может,  и нет,  - бодрился Слава. - Дедушка-то что сказал? Он
сказал: "Должно быть, не выжил". А если выжил? Вы его, Павка, найдете.
Вот посмотришь. Мы тоже искать будем.
     Перед отправкой поезда Павка сунул другу клетку с голубем.
     - На!  Если узнаете о Григории Лапине, пришли записку. В клетке и
футлярчики для голубеграмм,  и бумага.  А мы найдем,  я письмо напишу.
Клетку? Возьми ее себе, Слава, на память. Бери, бери!


                           СТРАННАЯ ДЕПЕША

     Не ходите  на Крутую по шоссе.  Все думают,  что по шоссе до горы
ближе, а получается наоборот. В обман вводит лохматая сосновая гривка,
что  тянется  будто  щетка  между горой и шоссе.  Кажется,  пересечешь
гривку, и конец пути! Но не тут-то было, пройдешь лесок, а там поляна.
Пойдешь  через  поляну,  и  зачавкает  под ногами бурая болотная жижа,
откроются искусно замаскированные зеленью рослых камышей и трав мутные
"окна"  с  остро  пахнущей  зацветшей  водой...  Одним словом - гиблое
место,  топь!  Волей-неволей   придется   огибать   болото   стороной,
продираться  по кустам черемушника и ольхи.  Наплачешься!  Лишний крюк
сделаешь километров на пять!
     На Крутую лучше всего идти прямиком, по "Тропе славы". Это ребята
из лагеря во дворе рабочего городка дали тропе такое название.
     С вокзала  в троллейбусе,  трамвае или такси вы попадете прямо на
площадь Труда - самую большую площадь Новостроя. В центре ее - трибуна
из тесаного гранита.
     По праздникам мимо этой трибуны многоводной рекой  текут  колонны
демонстрантов.  Красно от знамен,  плакатов и транспарантов, весело от
песен, музыки и радостного многоголосого шума.
     Встаньте лицом к трибуне. Слева - Дворец культуры металлургов. Уж
это по-настоящему дворец.  Даже  Коля  Хлебников  и  тот  ни  разу  не
посомневался  в  правильности  названия этого грандиозного сооружения.
Дворец стоит на вершине холма.  Со всех четырех  сторон  по  склону  к
зданию  поднимаются  ступени  из  розовою  мрамора.  Сводчатые порталы
главных входов,  кажется, подкидывают вверх, в синеву, остальную часть
здания, увенчанную позолоченным шпилем с рубиновой звездой.
     Направо будет прямая широкая улица.  Шагайте по ней смело.  Улица
имени  Героев  революции  поведет  вас  по  правильному пути.  Первый,
второй,  третий и четвертый  кварталы  -  стоквартирные  дома  рабочих
металлургического  и  алюминиевого заводов.  Дальше кинотеатр "Заря" -
куполообразное здание с открытой площадкой на  крыше.  Потом  -  снова
жилые  дома,  стадион,  летний  сад,  фабрика-кухня.  Здесь  у  литого
чугунного  заборчика  берет  начало  "Тропа  славы".  Бежит  она  мимо
алюминиевого  комбината,  мимо просторных улиц,  одетых в строительные
леса домов.
     Дальше тропа приведет к гидростанции,  пущенной в прошлом году. С
одной стороны  плотины  чуть  вздымается,  будто  дышит,  шелковистая,
прозрачная речная гладь.  В богатырском разливе ее чувствуется скрытая
сила,  мощь,  которая покорно ждет, что прикажет ей человек. По другую
сторону  плотины  бурлит,  пенится  и клокочет вода.  Рвется она через
узкие бетонированные ворота. Это человек ей сказал: "Крути турбины!" -
и вода беспрекословно подчинилась его воле.
     Выходите на тропу и не сворачивайте с  нее  до  самого  северного
склона  Крутой.  У  переката будет ответвление - едва заметная в траве
стежка направо.  Поперек этой тропки лежит серый гранитный валун.  Его
только  что  прикатили  сюда  Вася  Зимин  и  Коля  Хлебников.  Семен,
опасаясь,  что отставшие ребята свернут к торфянику, приказал оставить
на  тропе  знак  "идти  нельзя".  Вася  с  Колей порядочно извозились,
устанавливая этот знак,  и решили спуститься к реке  вымыть  руки.  По
крутому склону,  сплошь опутанному корнями деревьев,  они добрались до
мокрых галек,  умылись холодной водой и присели на  ствол  поваленного
бурей  дерева,  вершина которого лежала в воде,  а корни,  словно лапы
гигантского паука, разметались в воздухе.
     - Юлька сильно обиделся, - сказал Коля, стараясь добросить камень
до песчаного островка,  что виднелся неподалеку от берега,  но попытки
его были тщетны:  камни то не долетали,  то перелетали цель и, падая в
воду,  поднимали высокие фонтанчики брызг.  - Сегодня мы  сколько  раз
уговаривали Юльку,  - продолжал Коля, нагибаясь за очередным камнем. -
Семен два часа уговаривал, и все же Юлька отказался идти на Крутую.
     - И зря уговаривали!
     - Почему зря? Юлька один дорогу к Игле знает.
     - Семен тоже знает.  Он позавчера на Крутую ходил и все разведал.
А Юлька не злится, а скучает. Тимку и Павку третий день не видит.
     Вася встал,  одернул пиджачок и,  поставив ногу на булыжник, стал
завязывать шнурок у ботинка.
     - Нет,  Вася,  он  обиделся,  - не унимался Коля.  - Зря мы их от
заготовки растений устранили.  Тимка с Павкой тоже дуться будут. Они в
лагерь больше ходить не будут. Вот увидишь.
     - Тимка не такой, чтобы гонор свой показывать! Он поймет...
     К самому  берегу  подплыл красноперый окунь.  Вася умолк и стал с
любопытством наблюдать за рыбой.
     - Смелая  какая,  -  сказал  Коля,  -  не  боится.  - Он вывернул
замшелый камень, нашел под ним червяка и бросил в воду.
     Окунь стрельнул в глубину,  но, заметив червяка, возвратился. Миг
- и червяк исчез у него во рту.
     - Вот обжора, - заметил Коля, - червяк не успел на дно упасть, он
уже проглотил его. А с виду окунь - совсем крошка.
     - Есть такие крошки-рыбы, от которых и человеку спастись трудно.
     - Скажешь ты,  - недоверчиво протянул Коля, - страшнее акулы рыбы
нет.
     - Акула - чепуха.  Есть небольшая рыбешка, которую даже крокодилы
боятся.  Не веришь?  - Вася посмотрел на товарища и понял,  что тот не
верит ему.  - Эта рыбешка,  -  сказал  он,  -  длиной  всего  тридцать
сантиметров.  Она  тупорылая.  Цвет  -  голубоватый  и черные пятна по
чешуе,  называют ее пирайя, или пилозубый лосось. В наших реках она не
водится, а только в Южной Америке.
     - Чем же она страшна?
     - Нападает на людей, животных и рыб.
     - Она нападает,  и все? Да ее схватить можно. Чего там - тридцать
сантиметров.
     - В том-то и беда,  что пирайи поодиночке не нападают, а налетают
сразу стаями,  в которых по нескольку тысяч. Налетят - и давай кусать.
Животное или человек после укусов слабеет - кровь-то теряется, выходит
через раны - захлебывается и тонет. И не успеет тело до дна дойти, как
остается один скелет.  Были случаи,  когда пирайи нападали на лошадей.
Лошадь выберется на берег и умирает.
     - Сказка?
     - Кроме шуток.  В челюстях у пирайи такая сила,  что она запросто
толстую палку перекусывает и даже стальные крючки.
     - А крокодилы почему их боятся?
     - Кому охота погибать.  Крокодилы спасаются от  пирайи  тем,  что
всплывают на поверхность и,  перевернувшись вверх брюхом,  подставляют
им спину: на спине у крокодилов прочный панцирь. Его-то не прокусить.
     - Выходит, что в тех реках и пить опасно?
     - Да,  но животные берут хитростью.  Пирайи  обычно  держатся  на
глубине,  пока  не  чуют  добычу.  Животные делают так:  в одном месте
взбаламутят воду.  Пирайи думают:  "Ага,  вот  где  мы  поживимся!"  и
бросаются к этому месту. А животное быстро отбежит подальше и пьет.
     - Вот  ведь  какие  мерзкие  рыбешки,  -  сказал  Коля,  -  прямо
чудовища!
     На крутояре послышались голоса.
     - Коля,  полезли  наверх.  Надо  встретить  ребят.  Вот  что!  Ты
посидишь у тропы, пропустишь всех и пойдешь замыкающим.
     Они поднялись   по  скату  и  остановились  в  кустах;  на  тропе
показался Ванюшка Бобров.  Картонная папка, перекинутая через плечо на
широкой  перевязи,  почти  касалась земли и на ходу колотила малыша по
пяткам.  Ванюшка то и дело оглядывался,  пытаясь обнаружить невидимого
спутника, неотступно следовавшего за ним.
     Конечно, Ванюшка не заметил ни Васю,  ни Колю.  Да и  увидеть  их
было трудно в густом соснячке.  А Ванюшку было видно преотлично. Малыш
быстро проскочил мимо камня-знака и направился было по верной  дороге,
но почему-то вдруг повернул вспять,  подошел к камню и замер. Лицо его
стало серьезным и сосредоточенным. Ванюшка думал.
     - Сейчас пойдет на торфяник, - заметил Коля.
     - Не должен.
     - Пойдет! Ванюшка всегда так: подумал - сделал наоборот.
     И действительно, малыш перешагнул камень и решительно двинулся по
запретной тропе.
     - Ванюшка,  стой!  Ты же видишь,  что  тропа  загорожена.  Знаешь
дорожные знаки?
     - А-а-а, Вася! Я, Вася, знаю! А тут, я думал, препятствие!
     - Препятствие,  -  буркнул Коля.  - И без препятствия на торфяник
утопал бы.
     Вася с Ванюшкой ушли. Коля лег на лужайке в высокой траве. Скучая
в одиночестве,  он выдергивал из  земли  былинки  и  обкусывал  сочные
хрустящие корешки. Живое подвижное лицо Коли в это время ничего, кроме
уныния,  не выражало: оно померкло. С чего радоваться? Сиди на полянке
вместо  верстового  столба  и направляй недогадливых по верной дороге.
Коля перевернулся на спину и прищурился.  Сквозь  ресницы  яркий  свет
проникал  не  так  сильно,  и день сразу превратился в вечер.  По небу
разгуливали тучки-кудряшки.  Вровень с  ними  парили  какие-то  птицы.
Вдруг  Коля  уловил  близкий смех и быстро лег на живот.  По тропе шли
Люся и Нюша Котельникова.  В руках у девочек были  пучки  растений,  в
папках тоже.  Подруги задержались у обрыва, Люся сняла с головы венок,
сплетенный из ромашек, размахнулась и бросила его в воду.
     - Плывет! Плывет!
     - Радуется,  - с  неприязнью  прошептал  Коля,  следя  за  каждым
движением девочек. - Подвела Тимку и смеется.
     Коля сейчас почему-то  сильно  обиделся  за  звеньевого  первого.
Захотелось  чем-нибудь  досадить этой бойкой и крикливой "командирше".
Ведь  и  Коле  не  раз  доставалось  от  нее  на  орехи.  И  за   что,
спрашивается!   За   крохотную   помарку  на  гербарной  этикетке,  за
неаккуратно свернутый листок бумаги,  за...  Что и говорить, вздохнешь
за работой - и то выговаривает!  Ох и хорошо бы сейчас!.. Коля заерзал
от нетерпения.  Эх, только бы вышло по его плану. Люся с Нюшей свернут
на  запретную  тропу,  Коля подождет немного,  затем догонит девочек и
откроет  им  роковую  ошибку.  Упрекать  он  их  не  станет,  нет!   А
вежливо-вежливо заметит, что ходить по лесу надо учиться у Тимы, Павки
и Юли,  что,  не зная дорожных знаков, можно заблудиться. Наговорил бы
им, пусть помнят! Пусть...
     Девочки поняли назначение камня.  "Ее не проведешь, - думал Коля,
провожая  глазами  мелькающее  в  кустах  белое  с  красными горошками
платье, - все знает!"
     Подождав еще несколько минут,  он поднялся,  раза два крикнул для
проверки и, не получив ответа, зашагал по тропе.
     На круглой  поляне  у  лесного  оврага  царило  веселье.  В  тени
густокронных сосен у могучих корневищ раскинулись  скатерти-самобранки
-  газетные  листы.  На  них  появились куски ржаного хлеба с маслом и
солью,  луковицы,  вареная картошка.  Вкуснее еды,  чем эта,  вряд  ли
преподносила  своим  хозяевам даже самая волшебная скатерть.  Душистый
хлеб,  немного солоноватый,  вприкуску с таежным  смолистым  ароматом!
Разве сравнишь его с чем-нибудь? Нет, конечно, нет!
     Коля подсел к Васе и Семену,  уничтожил два куска хлеба и захотел
пить.  Фляга начальника лагеря была пуста. Коля забрал ее и направился
к оврагу искать воду.  В предположениях своих он  не  ошибся.  На  дне
оврага  под  покровом  густой  листвы  черемушника  и черной смородины
журчал ручеек.  Серебристая струйка пробивалась среди мшистых камней и
крохотным  хрустальным  водопадиком  будоражила  мелкий,  величиной не
больше обычного таза,  омуток с разноцветными гальками на дне.  Вода в
нем даже на вид была ледяной.
     У Коли заранее заломило зубы.  Он прилег у  ключика  и,  упираясь
ладонями о камни,  припал губами к воде.  И тут лицо его сморщилось, а
глаза закатились. Коля поспешно выплюнул воду и призывно крикнул:
     - Э-ге-ге-й! Э-ге-ге-ге-гей! Ко-о-о мне-е-е!
     Все, кто был поблизости,  устремились к оврагу.  Затрещали  сучья
кустарника,  заколебались  ветки,  у  омутка собралась толпа.  Пионеры
слушали Колю и с любопытством посматривали на загадочный ключик,  вода
в котором оказалась соленой.
     Володя Сохатов отважился взять пробу.  Он зачерпнул шапкой  воду,
набрал полный рот, посмаковал и проглотил.
     - Здесь  будет  построен  санаторий,  -  авторитетно  сказал   он
притихшим ребятам. - Это же нарзан, вода углекислая!
     - Минеральная вода? - удивился Коля. - Не может быть!
     - Не веришь - не надо,  - пожал плечами Володя. - А по-моему, это
- нарзан.  Чуть солоноватый,  а что пузырьков  нет,  так  напора  нет,
выдохся нарзан.  На Кавказе таких источников,  как у нас водопроводных
колонок. Ты, Коля, по-моему, открытие сделал.
     Володя нахлобучил   на   затылок   мокрую   кепку,  прищурившись,
посмотрел на Колю  и  зашагал  к  тропинке,  спрятавшейся  в  зарослях
лопухов.
     - Володя! - окликнул Коля. - Значит, эту воду можно пить?
     - Конечно, - отозвался Сохатов.
     - Будем  пить,  -  сказал  Коля,  устраиваясь  у  омутка,   чтобы
сподручнее было напиться прямо из водоема.
     - Вставай сейчас же!  - накинулась на него  Люся  и,  воинственно
задрав нос-пуговку,  двинулась в наступление. - Поднимайся немедленно!
Еще отравишься!  - цепкие пальцы  ее  крепко  ухватились  за  воротник
голубой трикотажной рубашки.
     - Люся,  не тяни за воротник,  -  взмолился  наконец  Коля.  -  Я
встану, встану. У меня брюки на коленях промокли.
     И тут на его губах появилась озорная улыбка.  Он быстро прилег  у
омутка и сделал вид, что жадно пьет воду.
     - Колька!
     А Колю  уже  била какая-то страшная дрожь,  язык высунулся,  лицо
перекосилось и покраснело.
     - Ой,  - ужаснулась Люся,  - держите его!  - Она схватила Колю за
руку.  - Володя,  держи ноги!  Нюша,  помогай... Ну чего же вы стоите!
Нюша, расстегни ему ворот... Володя, крепче держи, видишь, как бьется.
Надо его на бок  перевернуть.  Сейчас  бы  молока,  оно  помогает  при
отравлениях.
     - Рвотное надо, - вставил кто-то.
     - Я ему пальцы в рот суну - и вырвет,  - уверенно заявил пионер в
белой полотняной рубашке с засученными рукавами.
     Эти слова сразу подействовали на Колю. Он перестал биться, открыл
глаза и засмеялся:
     - Жалко  меня  стало?  А  ты,  Люся,  ругаешься?  И с Тимкой тоже
ругаешься... Я ведь нарочно.
     - Так не шутят, - обиделась Люся.
     - Нехорошо, - сказал Володя. - Мы даже испугались...
     По крутому склону с шумом и треском что-то катилось к ребятам.
     - Валун  сорвался!  -  тревожно  предупредил  Коля,   и   пионеры
бросились врассыпную.
     Но из кустов показались ноги в сандалиях, штанишки, перепачканные
землей, майка и... на поляну задом наперед выехал Ванюшка.
     Под громкий смех,  которым встретили  это  неожиданное  вторжение
ребята,  он деловито осмотрел себя,  вытащил зубами занозу из ладони и
стал тереть рукавом майки грязную щеку.
     - Ягод   там!  У-у-у  сколько!  Усеяно  все,  -  сообщил  Ванюшка
спокойно.  - Мы с Васей и Сеней больше половины  съели  и  еще  больше
половины осталось. Володя, а гора Крутая, как здесь крутая, а?
     - Чулки ты уже продрал,  - заметила Люся, беря Ванюшку за плечи и
поворачивая бритым затылком к себе, чтобы разглядеть его со спины. - А
извозился ты-ы-ы! Почему под ноги не смотришь?
     Ванюшка с  готовностью  исполнил последнее и критически уставился
на сандалии. Все как будто бы в полном порядке. Ну, порвался ремешок и
отскочила пряжка, ну, отстала подметка, но Ванюшка же не виноват.
     - Смотрел, - вздохнул малыш, - очень даже все видел. Сеня сказал,
как мы ягоды ели...
     - Пока вы ягоды ели,  - похвастался  Коля,  -  мы  нарзан  нашли.
Целебная вода! Напьешься - никогда не заболеешь!
     - Это нарзан!  - Ванюшка хотел засунуть  руки  в  карманы,  но  у
штанишек  с  лямочками через плечи и короткой перекладиной на груди их
не оказалось.  Малыш сделал руки за спину  и,  выпятив  живот,  бочком
приблизился к омутку.
     Он присел,  при полном молчании окружающих  зачерпнул  в  ладошки
воды и причмокнул пухлыми губами:
     - Соленая! Я знаю!
     Неподалеку раздалось громкое кваканье.  Колыхнулись зеленые шапки
высоких  лопухов.  Бесхвостый  представитель  земноводных  -  огромная
пупырчатая  жаба  -  пожаловала  на лужок.  Жаба разинула широкий рот,
захлопнула  его,  будто  закрыла  чемодан,  и  вытаращенными   глазами
посмотрела на малыша.
     - Кш-ш-ш-ш ты! Пошла обратно, - Ванюшка брызнул на нее водой.
     - Вот  страшило.  Тронься  за нее,  и бородавки на коже вырастут!
У-у! - Коля подобрал увесистый булыжник и размахнулся.
     - Не  трогай!  -  воскликнула  Нюша.  - Вовсе от них бородавок не
бывает, они пользу приносят. Вредных насекомых и слизняков едят.
     - Ну-у-у?
     - Валентина Петровна на уроке говорила. Ты забыл уже?
     - Соленой воды хочет! Это я посолил!
     - Чего посолил? - Коля с недоумением взглянул на малыша.
     - Воду  здесь  посолил,  - охотно объяснил Ванюшка.  - Я тут пить
нашел и лягушек сразу сто спугнул.  Ты, Володя, не сердись, что я твой
пакетик весь просыпал...
     Наверху пронзительно засвистели.  Пора в путь.  Начальник  лагеря
скликал пионеров.  Ребята выбрались из оврага и, подшучивая над Колей,
Люсей и Володей - главными героями открытия нарзана, - двинулись лесом
по желтой прошлогодней хвое, застилавшей землю, и скоро вышли к гари.
     В таежных краях часто встречаются такие места.  Когда-то страшный
огненный  ураган бушевал среди деревьев-великанов.  Возникший от удара
молнии или  от  небрежно  залитого  костра  огонь  с  быстротою  ветра
распространялся  по сухой хвое,  поднимался по стволам в густые кроны,
перелетал по ним с дерева  на  дерево.  Удушливый  черный  дым,  языки
пламени,  искры,  зола  и пепел зловещим облаком взлетали к небу.  Все
живое - звери,  птицы,  насекомые бежали,  летели,  ползли прочь,  ища
спасения.  Но  давно погасло пламя,  дотлели угли,  и на месте лесного
пожара  образовалась  поляна,  заросшая  высокими  травами,   усеянная
обугленными скелетами деревьев.
     Трудно пробивать по гари дорогу. Ноги натыкались на острые сучья,
соскальзывали с поверженных стволов.
     Раздвигая высокие заросли розовоголового кипрея - иван-чая, Семен
вел  отряд  к  горе.  До  подножия  Крутой добрались без происшествий.
Разделились на  группки  и  разошлись  в  разные  стороны  исследовать
россыпи камней,  ущелья,  посмотреть,  нет ли чего в трещинах, Ванюшка
обнаружил на одном валуне множество темных  пятен.  Издали  валун  был
похож на леопарда, припавшего к земле и готового вот-вот прыгнуть.
     В полдень группы собрались на условленном месте.
     Началось восхождение на вершину.  Опираясь на палки, прихваченные
по дороге, пионеры медленно тронулись по руслу высохшего ручья.
     У кумачовых  пятен Семен задержал отряд.  Коля Хлебников потрогал
рукой гладкий утес:
     - На книгу похожа. Только заглавия не хватает. Надо выбить.
     - О партизанах,  да?  - подхватил  Вася.  -  Там  над  пятнами  -
большими буквами. Далеко будет видно! Напишем: "Здесь спят герои".
     - Спят?  - Коля отрицательно замотал головой. - Не подходит такой
заголовок.
     - Лучше  написать  так,  -  предложил  Володя,  примостившись  на
выступе  и  нацеливаясь  объективом  "Туриста"  на  красные  пятна.  -
Написать:  "Скала бессмертной партизанской славы!" Ведь хорошо  будет.
Правда?
     В разговор вмешалась Люся:
     - Плохо!
     Володя понял ее  замечание  как  личный  выпад  и  поспешно  стал
спускаться с выступа к ребятам.
     - Плохо,  - продолжала девочка,  - надо для надписи  такие  слова
выбрать, чтобы в них про смерть совсем не было.
     - Эх ты!  - Володя встал  перед  девочкой.  -  Почему  ты,  Люся,
всегда-всегда против?  Неужели тебе и сейчас непонятно?  Бессмертная -
это пожизненная. На всю жизнь! Никогда не умирающая!
     Спокойное лицо  Нюши,  сидевшей на камне рядом с Люсей,  заиграло
румянцем, глаза вспыхнули. Тронув подругу, Нюша произнесла убежденно:
     - Лучше написать: "Скала вечной партизанской славы!"
     - Здорово, - восхитился Коля. - Принимаем поправку!
     Подошел Семен.   Передав   бинокль  Ванюшке,  который  сгорал  от
нетерпения собственными  глазами  и  поближе  увидеть  красные  пятна,
начальник лагеря присел на корточки возле споривших:
     - Ну,  открыватели,  это,  по-моему,  боксит. Минерал, дающий нам
алюминий.
     - А Юлька говорил - мрамор...
     - Отдохнули?    -   Семен   ловко   закинул   за   спину   ружье,
предусмотрительно взятое  из  дома  -  мало  ли  какая  встреча  может
произойти  в тайге,  - поправил широкополую шляпу,  которая делала его
похожим на лихого степного наездника, и скомандовал: "Вперед!"
     Короткий бросок по крутому каменистому склону,  и ребята были уже
у  Иглы.  Расчищенная  заготовителями  надпись  четко  выделялась   на
граните. Читалась она легко. Это, очевидно, потому, что каждый знал ее
наизусть. И все же ребята еще и еще раз пробегали глазами по волнующим
строчкам.  Затем,  тщательно  осмотрев со всех сторон гранитную глыбу,
пионеры  сели  отдохнуть  и  разговорились.  Только   Ванюшка   Бобров
продолжал ползать на четвереньках вокруг Иглы,  обдирать остатки мха и
таращить лучистые глаза на каждую  царапину  в  надежде  отыскать  еще
что-нибудь.  Он  увлекся  и чуть-чуть не проскочил мимо очень странной
палочки, застрявшей в трещине на плоском, как стол, камне.
     Обрадованный и удивленный,  малыш бережно поднял находку. Палочка
оказалась не палочкой,  а лапкой какой-то птицы.  Но странно, на лапке
была еще одна косточка, а в нее спрятана свернутая трубочкой бумажка.
     - Сеня, Сеня, - позвал Ванюшка, - на! Я нашел что-то.
     - Что  это?  -  Семен  взял  из  рук малыша лапку,  осмотрел ее и
вытащил  из  костяного  футляра  листок  плотной  бумаги,  испещренный
бисерными буквами.
     - Ребята!
     - Я   ее  в  трещине  нашел,  -  объяснил  Ванюшка  среди  общего
переполоха, вызванного находкой.
     Но на этот раз его никто даже и не поправил. Все следили за лицом
начальника  лагеря.  Выражение  на  нем   менялось   с   поразительной
быстротой.   Любопытство   переросло   в   изумление,  изумление  -  в
недоумение, недоумение - в тревогу.
     Густой загар  не  скрыл  бледности,  проступившей  вдруг  на лице
Семена.
     - Кто разговаривал с Аксентьевым? - спросил он.
     - Я. - Коля поднял руку.
     - И я, - откликнулась Люся.
     - Я тоже говорил, - сказал Вася. - Все разговаривали.
     - Уехали на рыбалку?
     Ребята догадались,  о ком идет речь,  и  в  один  голос  ответили
утвердительно.
     - На рыбалку,  - задумчиво повторил Семен,  -  в  Малую  Падь,  к
дедушке, - он протянул записку Васе.
     Председатель совета быстро пробежал глазами по строчкам.
     - Тимка! - вырвалось у него. - Слушайте, что пишет Тимка!
     - "Лагерь. Юльке. Юлька, я уже в Урминске, Григория Лапина нашел.
Встретил  его  товарища - партизана.  Живет Лапин в Белоруссии,  возле
Минска.  Село я пока еще не знаю,  но узнаю.  Лапин награжден  орденом
Ленина за одно геройское дело.  Теперь я, Юлька, поеду к нему. Вы пока
не приезжайте.  Васе и всем нашим про это не говори,  рано.  А  так  -
мирись  с  ними,  Юлька.  Выпускаю Мраморного из Урминска.  Вот только
поезд на Минск, жаль, ночью уходит. Звеньевой первого - Тимофей". Вот,
слыхали?  - лицо у Васи то бледнело, то краснело, глаза метали молнии.
- Теперь знаете, какая рыбалка?
     - Понятно, - нахмурился Володя Сохатов, - значит, они обманули, и
как они поступили бессовестно.  А если они разыграли нас? Урминск Тима
догадался вставить и голубя тоже!
     - Тимка не может разыгрывать,  - заступился Коля,  выпрямляясь. -
Не может!
     - А тебя он никому не разыгрывал? - заметил кто-то. - С городком,
помнишь?
     - Тогда шутка была, а так - обман.
     - Я ее подбросил?  Это же Тимкин почерк.  На, смотри! - Вася чуть
не бросил записку Коле.
     Коля поднес бумажный квадратик к глазам:
     - Да, почерк Тимки.
     Ребята внимательно  исследовали  камень,  где  Ванюшка  обнаружил
лапку птицы с депешей.  Обшарили вершину,  не притаился ли за  камнями
ехидный  Тимка,  но  везде было пусто.  Семен поторапливал с осмотром:
надо  спешить  домой,  в  лагерь.  С  твердым  намерением   немедленно
разыскать  Юлю  и  разузнать  все  подробности отряд стал спускаться с
горы.  И тут Семен заметил высоко в синеве сокола.  Описывая  круг  за
кругом,  сапсан парил над гарью и как бы провожал ребят.  "Так вот как
попала на Крутую записка Болдырева,  - мелькнуло в голове у Семена.  -
Вот кто виновник. Значит, в его цепких когтях нашел свою гибель голубь
- посланец из Урминска!"
     - Внимание! - крикнул Семен.
     Отряд остановился.  Начальник лагеря  вскинул  к  плечу  ружье  и
прицелился.  Грянул выстрел.  Дробь, посланная из ствола меткой рукой,
настигла хищника. Сапсан неловко перевернулся через голову, крылья его
беспомощно  изогнулись.  И вот уже не птица,  а бесформенный бурый ком
летел к земле, теряя на лету перья.


                         ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

     Семен решил  действовать  без промедления.  Записка,  найденная у
камня-иглы,  пролила свет на  истинные  замыслы  Тимы,  Павки  и  Юли.
Сомнений не могло быть. Болдырев и Катаев уехали не на рыбалку. Минск!
У Болдырева хватит смелости и упорства ехать не только  до  Минска,  а
куда угодно.
     Семен торопил ребят.  У  первой  же  троллейбусной  остановки  он
отозвал в сторону Васю.
     - Веди дружину домой.  Разыщи Аксентьева.  О записке пока  никому
ничего не рассказывайте. Ребята пусть займутся на фабрике. Я съезжу на
вокзал. Захвати мои вещи!
     Семен вскочил  в  троллейбус,  за  ним мягко захлопнулась дверца.
Вася догнал ребят и стал в голову колонны. Еще издали заметили пионеры
у  ворот городка необычное оживление.  Дежурное звено в полном составе
толпилось у газона. Очевидно, ребята ждали дружину. Стремглав, обгоняя
друг друга, они бросились навстречу колонне.
     Ответственный дежурный, пионер в белой рубашке с красной повязкой
на  рукаве,  несмотря  на свои короткие ноги,  сумел вырваться вперед,
оставив  других  далеко  позади.  Он  размахивал  пачкой  конвертов  и
радостно выкрикивал на бегу:
     - Шесть писем!  Шесть писем!  Два простых!  Три  авиа!  Заказное!
Шесть писем!
     Радость его почему-то не всколыхнула ребят.  Дежурный ждал  самое
малое дружного громкого "ура!", но в ответ получил полное безмолвие.
     - Вася, что это? - спросил он с тревогой и остановился на панели.
     - Тимка в Минск уехал,  - ответил Вася.  - В общем,  пошли домой,
там узнаешь. Юльку встречал?
     - Утром он появлялся и исчез куда-то.
     - Один был?
     - Один.
     У фабрики  колонна  остановилась.  Перед  тем  как  дать  команду
"разойдись!",  Вася попросил ребят о записке пока никому не говорить и
заняться сортировкой собранных растений.
     - Люся, ты расскажи всем, что делать и как делать, - сказал он, -
а я пойду Юльку разыскивать.
     - И  я  тоже  иду,  -  решительно  заявил Володя.  - Я с ним тоже
поговорю!
     - Оставайся здесь. Шуметь будешь, помешаешь.
     Володя было насупился и, исподлобья глядя на Васю, сказал:
     - Я с ним ругаться не собираюсь! Я скажу только...
     - Нет! Я иду один.
     И Вася  направился  к  голубятне.  Председатель  лагерного совета
решил узнать у Юли все подробности отъезда Тимы и Павки.  "Если  будет
отмалчиваться, - думал он, - заставлю сказать. Все равно заставлю. Вот
ведь додумались:  родителей обманули, нас тоже обманули и ребят против
себя настроили. Тимка опять, наверное, решил, что это его личное дело.
А дружина перед родителями отвечай за него".  Вася подошел к сарайчику
и сильно постучал в дощатые двери.
     - Кто? - спросил из голубятни сердитый голос.
     - Это я, Юлька, открой!
     - Вася! Я на полатях. Ты дерни за веревочку у косяка.
     Вася потянул шнурок. Раздался скрежет отодвигаемого засова, дверь
открылась.  Вася перешагнул порог и осмотрелся.  Яркий солнечный  свет
проникал  в  сарайчик  только  через  распахнутые  двери  и ложился на
захламленный пол золотым прямоугольником.  Он падал как раз  на  груду
битого  стекла,  и от нее в разные стороны разлетались слепящие брызги
лучей.  По стенам и потолку забегали солнечные зайчики, как бы говоря:
"Смотрите,  разве  это  порядок?"  На  одной стене болталась картина с
девизом.  Прибита она было косо,  и,  казалось, летящий голубь вот-вот
врежется головой в ржавую керосинку, висевшую рядом. На ящиках, клетке
и сломанных стульях валялись книги.  Вася прочитал несколько названий:
"Разгром  колчаковщины  на  Урале",  "Партизанские были",  "По таежным
тропам"...  На полатях торчала Юлина голова,  с обеих сторон лежали  в
беспорядке книги.  Юля читал.  Он был так поглощен этим занятием,  что
даже не оторвался от  чтения.  Шелестели  страницы,  глаза  бегали  по
строчкам, пальцы левой руки, на ладони которой покоилась Юлина голова,
перебирали темные волосы, накручивали их на указательный палец. На лбу
одно за другим свивались колечки-кудряшки.
     - Ты один? - спросил Вася, усаживаясь на ящик.
     - Ага,  Вася,  я,  понимаешь,  нашел  Лапина!  Да,  да нашел!  Ты
послушай! Вот в этой книге есть о нем. Тут, правда, о "Сальном солдате
революции". Но ведь Лапин в нем был!
     Юля торопливо перелистнул несколько страниц и начал читать,  то и
дело посматривая на председателя лагерного совета:
     "В ночь с  седьмого  на  восьмое  ноября  полк  "Стальной  солдат
революции"  получил приказ выйти к Чонгару,  где уже стоял конный полк
Буденовской армии,  - с жаром читал Юля.  - Утром, когда яркое знойное
крымское солнце обогрело землю, полк "Стальной солдат революции" был у
Чонгарского моста через Сиваш.  От  моста  остались  одни  лишь  сваи.
Обугленные и изрубленные осколками,  они, как корни испорченных зубов,
торчали из гнилого болота Сиваша.  Попытки восстановить мост ни к чему
не   приводили.   Врангелевцы   открывали   бешеный  артиллерийский  и
пулеметный огонь.  Против позиции полка  "Стальной  солдат  революции"
белогвардейцы  установили  три  ряда  артиллерии.  Было пятьсот четыре
полевых и два дальнобойных  крепостных  орудия.  Кроме  этого  участок
бомбили и обстреливали из пулеметов самолеты врангелевцев...
     Вечером 8 ноября красноармейцы соорудили переправу,  и под градом
снарядов  и  пуль  первый батальон пошел на штурм.  Ни один человек из
этого батальона не вернулся назад: все погибли от шквального огня.
     Два дня готовились красные части к новому штурму. И вот 11 ноября
в 3 часа ночи командир полка Бояршинов и  комиссар  полка  повели  два
оставшихся батальона на приступ.
     По жидким   настилам   двинулись   красноармейцы   через   Сиваш.
Тяжелораненые  сами  бросались  с  моста  в бездонную пропасть Сиваша,
чтобы уступить дорогу наступающим товарищам.
     С огромными  потерями  полк "Стальной солдат революции" прорвался
через Сиваш,  выбил врангелевцев из трех линий окопов  и  углубился  в
раздольную   залиманскую   степь.   На   плечах   бегущих   в   панике
белогвардейцев красные части врезались в глубь Крымского полуострова и
захватили город Джанкой. Скоро с бароном Врангелем было покончено!"
     - Как,  Вася?  Я,  Вася,  думаю что комиссаром у  Бояршинова  был
Лапин.  Это уж точно! Самолеты были у Врангеля! Бомбили наших они. Это
в двадцатом году. А наши с винтовками и саблями.
     - А где Тимка и Павка? - спросил в упор Вася.
     Юлю с полатей как ветром сдуло.  Он уселся на стул без  спинки  и
дерзко посмотрел на Васю.
     - Чего молчишь?
     - На рыбалку уехали! Я же сказал.
     Было видно,  что  Юля  догадывается  о  чем-то.  Оживленность,  с
которой  он только что прочитал Васе выдержку из книги,  пропала.  Юля
старался по лицу товарища определить,  что  случилось;  но  лицо  Васи
оставалось непроницаемым.
     - Оба, значит, уехали? Ты что, за сторожа остался? Нездоровится?
     - Немножко, - согласился Юля.
     Вася усмехнулся,  вздохнул  с  сожалением  и,  растягивая  слова,
пропел,  подражая тете Стеше,  жене дворника, которая всегда причитала
по любому поводу:
     - Ослабел,  наш  соколик,  надорвал  он,  кормилец,  золотое свое
здоровье!
     В голосе  Васи слышалась издевка.  Юля решил ответить тем же.  Он
всплеснул длинными руками и,  ударив ими по бедрам,  подхватил  ему  в
тон:
     - Ох,  ох! И не говори. Ломота в костях какая-то, голова кружится
и легкий озноб по телу.  - Юля начал строить гримасы,  будто в него по
меньшей мере вселились сразу десятки болезней.  Веселый  разговор  ему
начинал нравиться, и он готовился изобразить, какие муки испытывает по
ночам от мнимых приступов малярии, колик и схваток в области желудка.
     - Ну, хватит, - строго оборвал "жалобы" Вася. - Я пришел по делу.
Где Тимка и Павка? Выкладывай, я слушаю.
     - А я не скажу! - Юля зло уставился на Васю. Поднявшись со стула,
он расправил складки на белой в полоску рубахе и прошелся.
     У Васи на щеках выступил румянец.
     - Я требую, чтобы ты мне ответил, - Вася подобрал с пола сосновую
рейку и постучал легонько по носку запыленного ботинка.
     - Не могу ответить: тайна.
     - То - на рыбалке, то - тайна. Мелешь ты, Юлька! "Тайна"...
     - Да, тайна. Ее я должен хранить. - Юля гордо поднял голову.
     Вася с  сожалением  отметил  про себя,  что придется повозиться с
упрямцем, прежде чем узнаешь нужное.
     - От кого хранишь?
     - От всех, - Юля энергично поддернул штаны и прислонился плечом к
косяку. - Ты, если дал слово, сказал бы тайну кому-нибудь?
     - Смотря кому.
     - Тебе?
     - Я - на твоем месте,  ты - на  моем?  Сказал  бы,  Юлька,  тогда
сказал бы.
     Юля знал  цену  Васиным  словам.  Председатель  лагерного  совета
никогда  не  болтал  попусту.  У  него  слова  и  дела  -  одно целое.
Прямолинейный ответ,  где и зацепиться-то было не за что, выбил Юлю из
колеи, расстроил план обороны. А Вася продолжал:
     - Ты,  Юлька,  пионер. Я - председатель лагерного совета. Так? Не
какой-нибудь   самозванец,   а  самый  настоящий  выборный  пионерский
председатель! Все меня выбирали. Ты тоже выбирал.
     Юля скользнул  взглядом  по  трем  красным  полоскам,  нашитым на
рукаве вожака, и поддакнул:
     - Выбирал.
     - Значит,  ты мне веришь?  Если бы не верил, не выбрал бы. Теперь
говоришь: "Нельзя доверить тайны".
     - Я не говорил. Я спросил только.
     - Вот  у тебя,  Юлька,  брат командир.  Думаешь,  солдаты от него
тайны имеют?
     Лицо у Юльки засияло.  Любил он Костю,  старшего брата,  капитана
бронетанковых войск.
     - Они  письма  друг  другу читают,  Костя сам рассказывал.  А ты,
Васька, хитрый.
     - Ничуть.
     - Командирам, пожалуй, можно.
     - А  товарищам?  Очень  плохо,  Юлька,  не  доверять товарищам по
отряду, по дружине.
     В глубоком раздумье ходил Юля по голубятне.  Вася молчал, он ждал
ответа, а Юля думал и думал. Доводы Васи показали ему, что скрывать от
ребят отъезд Тимы и Павки нелепо.  Как пионер он должен был рассказать
председателю совета дружины все,  а как  "покоритель  воздуха"  обязан
молчать.  Вот  и  разберись  попробуй.  Ясно  только,  что "покорители
воздуха" - забава, игра.
     А пионеры?  Пионеры - организация. Носит она имя великого Ленина.
Пионеры - сила. Это уже не забава, не игра. Ведь из пионеров вырастают
настоящие,  смелые, самоотверженные люди - комсомольцы и неустрашимые,
мудрые, могучие люди с железной волей - коммунисты.
     - Тима   с   Павкой   уехали   искать  Лапина,  -  сказал  Юля  и
почувствовал,  как гнетущая тяжесть безотрадных ожиданий  уменьшилась.
Стало свободнее и легче.  Мальчугану захотелось поделиться с товарищем
всем,  всем. Рассказать, что он серьезно беспокоился за судьбу друзей,
что не может ничем объяснить их долгого молчания.
     - Читай! - Вася подал Юле найденную на Крутой записку.
     - Что это? Где взяли? Тимка в Урминске?
     - На Крутой Ванюшка нашел.
     - Мраморный куда делся? На Крутой?
     Юля силился что-то вспомнить, но волнение мешало сосредоточиться,
мысли путались,  перескакивали с Васи на Тиму, на Мраморного, снова на
Васю.
     - Нашел Лапина!
     - Надо сейчас же рассказать  обо  всем  Семену.  Немедленно  надо
рассказать!  -  Вася тоже вдруг заволновался и вскочил.  Теперь ребята
стояли друг против друга и вслух высказывали предложения.  Юля  крепко
стиснул Васе руку.
     - Я знаю, где Мраморный...
     Володя Сохатов  застал ребят за горячей беседой.  Совсем не думал
он увидеть такую сцену.  Нет,  нет!  Володя не ждал  этого.  Он  долго
крепился,  удерживая себя.  Добросовестно разгрузил папки,  просмотрел
письма,  но  разве  усидишь  на  фабрике,  когда  совсем  рядом   твой
товарищ...  У Володи на душе заскребли кошки.  Он решительно отстранил
Люсю,  которая  попыталась  остановить  его,  и  бегом  бросился   "на
выручку"... А здесь - мир.
     - Здравствуй! - Володя протянул руку. - А Тима с Павкой где?
     Юля ответил крепким рукопожатием. Вася двинулся к двери.
     - Пошли.  Надо встретить Семена.  Бери,  Юлька,  ключ  и  запирай
голубятню.
     На фабрике работа кипела вовсю.  Люся  никому  не  давала  сидеть
сложа  руки.  Она успевала и сортировать растения,  и закладывать их в
прессы, и проверять гербарные этикетки.
     - Ну куда ты столько набиваешь? - возмутилась девочка, подбежав к
Кольке Хлебникову, который старался умять растения, нажимая коленом на
пресс,   чтобы   завязать   его   ремнем.   -   В  одну  сетку  больше
тридцати-сорока растений нельзя закладывать! Вынимай сейчас же!
     - Но Люся...
     - Никаких "Люся".  Вынимай! И бумагой как следует перекладывай. А
то  сложил  все  в одну кучу.  Вот газеты!  Чтобы растение от растения
отделил сейчас же.  Проверю!  Ванюшка! Ты куда потащил этикетки? Давай
их сюда. Это чьи? Ребята, чьи этикетки? Здесь фамилии нет! Время сбора
и дата - есть,  географическое местоположение - есть,  степень  обилия
растения - есть, а фамилии нет! Коля, это ты, наверно, забыл?
     - Я. Это от кедра и лиственницы этикетки.
     - Добавь  сюда  еще,  что  кедр  достигает  высоты  тридцати пяти
метров, в диаметре - до двух метров, живет до пятисот лет. Дает орехи,
масло и очень ценную древесину.  У лиственницы допиши, где она растет,
умеренно-сухие и каменистые почвы, высоту сорок пять метров, толщину -
метр  семьдесят  пять  сантиметров  и  триста пятьдесят лет жизни.  Не
забудь этикетки в прессы вложить!
     - Ладно! Бегаешь, только мешаешь.
     - Без тебя знаю, что делать.
     Закончив работу,  пионеры  стали  читать  письма.  Одно в голубом
конверте с маркой-штампом было из города  Тайга.  Этот  город  пионеры
знали   по  сообщению  из  музея.  Полк  "Стальной  солдат  революции"
разгромил под  Тайгой  отборные  офицерские  части  Колчака,  захватил
бронепоезд, много пулеметов и взял в плен генерала.
     Письмо рассказывало о героизме красных  бойцов  и  командиров.  О
Григории Лапине не было даже намека.
     - Третье, - ответил вслух Коля. - Не найти.
     - Без паники,  - попросил Вася.  - Разыскать мы разыщем, это всем
понятно,  - он  надорвал  второй  конверт,  прочитал  и  с  удивлением
посмотрел на ребят.
     - Опять чьи-то шутки? Когда отправляли гербарий в Донбасс?
     - На прошлой неделе, - ответил Коля.
     - Так вот.  Нам сообщают,  что на шахте "12-бис"  трудится  семья
Тараса Федоровича Лапина.  Он, три сына и дочь еще. Они первыми начали
работать на угольных комбайнах,  машинах,  которые рубят,  сгребают  и
грузят  уголь.  Все  Лапины  награждены.  Здесь и вырезка из газеты со
снимком есть.
     Вырезка пошла  по  рукам.  Ребята  разглядывали  семейный снимок.
Тарас  Федорович,  плечистый  старик  в  мундире  почетного   шахтера,
сыновья-богатыри,  тоже  в  шахтерской  форме  с  боевыми  и трудовыми
орденами,  и дочь.  Посмотришь - ни за что  не  подумаешь,  что  такая
тоненькая  девушка  угольным  комбайном  управляет  где-то глубоко под
землей.
     В остальных  четырех  -  из  Мурманска,  Хабаровска,  Горьковской
области и с Кубани - тоже писали  о  Лапиных.  Оказывается,  они  были
везде.  Лапины  -  животноводы.  Лапины - хлеборобы,  Лапины - моряки,
садоводы.  И все пользовались известностью,  почетом  и  уважением.  В
письмах ребята подробно рассказывали о своих знаменитых земляках.
     Пионеры недоуменно переглядывались  и  пожимали  плечами.  Откуда
известно ребятам этих городов о том,  что они разыскивают Лапина. Вася
с укоризной посмотрел на Колю Хлебникова и сказал с досадой:
     - Ну и догадался ты,  даже не посоветовался.  Теперь можем совсем
запутаться, где какой Лапин.
     - Честное слово,  ребята, это не я. Ошибки в архангельском письме
мои, а это я не знаю. Не писал в гербариях о Лапине! Честное слово!
     - Теперь  обязательно  путать  начнем.  И  надо  же  было кому-то
догадаться, - сказал Володя Сохатов.
     - А  может  быть,  это и лучше,  - возразила ему Нюша,  поправляя
косички, - скорее найдем?
     - Думаешь,  это  все?  -  Коля  Хлебников откинул со лба волосы и
прищурился. - Математика простая. У нас миллионов пятьдесят населенных
пунктов. В каждом есть Лапины. Пусть всего по три человека только. Сто
пятьдесят миллионов.
     - Эх куда хватил! - воскликнул кто-то. - Ты, Колька, как Володька
в прошлый раз о Луне и Марсе.  В астрономию  полез.  У  нас  населения
больше двухсот миллионов, а у тебя получается больше половины Лапиных.
Как так?
     - Что,  мало героев? Ну, не таких, чтобы обязательно фамилия была
Лапин, а людей таких, как Лапин!
     - Другое дело... Надо...
     - Чего спорить? - вмешался Юля. - Нашел ведь Тимка Лапика. Он зря
не напишет.
     Ребята опять вспомнили  о  голубеграмме.  Оживились,  зашумели  и
потребовали зачитать депешу в "спокойной" обстановке.
     Прослушали и заговорили в один голос. Юля забегал по кругу.
     - Хватит  ждать!  -  кипятился  он.  -  Мы  должны  ехать,  а  не
откладывать на потом...
     - Уже  решено,  - спокойно возразил Вася.  - Тимка сам решил.  Он
пишет, чтобы не выезжали. Значит, не уверен...
     - "Не  уверен"?  -  Юля  подскочил  к  Васе.  -  Нет,  уверен он!
Обязательно уверен! Ведь он в Минск едет!
     В это  время  в дверях фабрики показался Семен.  Заметив Юлю,  он
нахмурился, прошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу.
     - Болдырев в Урминске. А где Катаев?
     - В Малахите,  - буркнул Юля,  усиленно  разглядывая  что-то  под
ногами.
     - На сколько дней уехал?
     - На три или четыре.
     - Ох и заварили вы, друзья, кашу!
     Семен даже   не   поинтересовался  письмами.  Он  задал  Юле  еще
несколько  вопросов,  сказал,  что  завтра  утреннюю   зарядку   будет
проводить Вася, и ушел.


                               ВСТРЕЧИ

     Выпустив голубя с депешей,  Тима посидел  немного  в  станционном
сквере,  а  затем,  размахивая пустой клеткой и напевая любимую песню,
вприпрыжку спустился с холма,  на котором находился вокзал,  в низину,
где виднелись домики города.  Времени у Тимы было хоть отбавляй,  и он
решил использовать его как можно лучше.  Прежде всего звеньевой должен
был  посетить  Урминский краеведческий музей и разузнать там все,  что
относится к полку "Стальной солдат революции" и Григорию  Лапину.  Все
это,  конечно,  пригодится Тиме при встрече с Лапиным.  Ведь наверняка
разговор зайдет о боевых делах полка.
     По горбатому  деревянному  мостику  Тима  перебрался через мутную
мелководную речонку Болотнянку с низкими илистыми берегами и  вошел  в
улицу.  Был жаркий полдень. Время самое бойкое для ребячьих игр, но, к
удивлению Тимы,  улица,  по которой он шагал,  была безлюдной.  Низкие
приземистые домики пустовали.  Окна без рам и стекол черными проломами
печально смотрели на пионера.  С каждым шагом удивление и беспокойство
нарастали.  Тима  оглядывался  по сторонам,  отыскивая признаки жизни.
Наконец,  ему посчастливилось.  Из  переулка  вышел  паренек  в  синей
гимнастерке  ученика  ремесленного  училища.  На  плече он нес большой
деревянный чемодан.  По раскрасневшемуся лицу паренька  струился  пот.
Заметив  Тиму,  незнакомец  остановился,  поставил на траву чемодан и,
окинув пионера любопытным взглядом живых темных глаз, спросил:
     - Ты чего здесь бродишь?
     - Здравствуйте, - сказал Тима, - мне бы в музей попасть надо.
     - Да музей-то в новом городе.  Уже давно переехал. Сейчас Урминск
не здесь. До города еще километров девять на автобусе ехать.
     - Как на автобусе! А станция Урминск?
     - И станция  тоже  скоро  переедет.  Новый  вокзал  выстроен!  Не
знаешь, что ли?
     - Нет,  -  чистосердечно  признался  Тима.  -  А  почему  Урминск
переехал? Разве города переезжают с места на место?
     - Тут история долгая.  А города переезжать могут,  и  даже  очень
просто!  Знаешь ли,  тут у болота для людей место неподходящее. Гниль,
сырость,  запах для здоровья вредный.  Вот и решили перевезти город на
хорошее место.  Сейчас он на равнине у соснового леса.  Как на курорте
живем.
     Тима внимательно слушал рассказ нового знакомого. Когда-то давно,
еще до революции,  жадный заводчик поставил на  Болотнянке  завод  для
выплавки  чугуна.  Своих  крепостных  людей он тоже поселил на болоте.
Ему-то что!  Жил богач в Парижах разных и Ниццах, а крепостные ютились
в  лачугах  на  болоте,  возле завода.  Гнилой воздух вызывал эпидемии
болезней, подрывал здоровье.
     И вот  Советское правительство постановило осушить болото.  Стали
рыть канавы и обнаружили под слоем  трясины  богатые  залежи  железной
руды.  Тогда решили Урминск перенести в другое место, а болото осушить
и построить железные рудники.
     - Мы все можем,  - сказал паренек,  вскидывая на плечо чемодан. -
Пошли вместе. Я тоже в Урминск еду. Дома в отпуске был.
     Возле указателя,  вырезанной  из фанеры стрелы-надписи:  "В новый
город!",  ребята  присели  на  лужайку   и   стали   ждать   автобуса.
Комфортабельный пассажирский автобус подошел скоро. Шофер гостеприимно
распахнул красную лакированную дверку.  Ребята  устроились  на  мягких
сиденьях, машина тронулась.
     Скрылся из глаз  Старый  Урминск,  как  назвал  его  Леша,  новый
знакомый  Тимы.  Бесконечной  гладкой  лоснящейся  лентой вилась среди
зелени посевов асфальтовая дорога.  Она то взбиралась на отлогие холмы
с  кудрявыми  кустарниками  по  склонам,  то петляла,  огибая овражки.
Справа виднелась темно-зеленая полоса леса, слева - поля.
     - Ты  первый  раз здесь?  - спросил Леша.  - Наш новый город тебе
обязательно понравится.  Новый Урминск не сравнить со Старым.  Заметил
улицы в Старом? Ни развернуться на них, ни проехать! А дома! Лачуги, а
не дома. Мы такие не строим. Все по последнему слову архитектуры! Чтоб
дом,  так  дом!  А  улица,  так улица.  Есть у нас бригада строителей,
Григорий Лапин в ней бригадир. Вот строят!
     - Григорий  Лапин!  -  крикнул  Тима  так  громко,  что все,  кто
находился в автобусе, с удивлением посмотрели на него.
     - Да, Лапин. Я из его бригады.
     - Но я же нашел Лапина! Ведь есть уже Лапин, - Тима спохватился и
прикусил язык.
     - Какой Лапин есть?  Может быть,  Василий?  Так это брат его.  Он
штукатуром  работает.  Тоже  хороший  комсомолец.  За один день он три
нормы выполняет.
     - А они, эти Лапины, не партизаны? - спросил настороженно Тима.
     - Нет, они не воевали. Они еще, как мы, были.
     Ответ успокоил Тиму.  Через несколько минут автобус остановился у
четырехэтажного здания. Звеньевой и Леша вышли на площадь.
     - Пойдем со мной, - сказал Леша, тронув Тиму за рукав куртки, - я
чемодан  в  общежитие   отнесу,   а   потом   посмотрим,   как   новую
железнодорожную ветку открывать будут. Ладно?
     Они вошли в общежитие.  В красном уголке,  или,  как  назвал  его
Леша, в комнате отдыха, юноши и девушки разучивали песню.
     Веснушчатый русоволосый  паренек  со  смешливым  лицом  играл  на
баяне.  Высокий худощавый дирижер требовал внимания,  стучал по спинке
стула карандашом, который заменял ему дирижерскую палочку, и то и дело
повторял:
     - Начали!
                    На-ам откры-ты-ы пу-ути-и-и и дороги-и,
                    Солнце све-етит для на-а-с горячей...
                    Эй, то-ва-рищ, ша-гай без трево-ги
                    По просторам Отчизны своей...
     Заметив вошедших, кто-то выкрикнул:
     - Лешка приехал!
     Все вскочили  и  бросились к прибывшему с приветствиями.  Баянист
заиграл марш. Дирижер замахал руками:
     - По местам! По местам!
     - Новое пополнение? - спросил кто-то, показывая на Тиму.
     - Нет, - ответил Леша, - это мой подшефный.
     - Ну, ну...
     Леша сбегал куда-то и возвратился без чемодана.
     - Двинулись, Тима, - позвал он.
     Ребята вышли   на   улицу.   Вокруг   кипела  жизнь.  Новые  дома
расходились  звездообразно  от  центра,   образуя   кварталы,   улицы,
переулки.  Не  надо было смотреть на архитектурный план города,  чтобы
представить его целиком.  Все было видно как на ладони.  Улицы  Нового
Урминска  не кончались там,  где кончались готовые дома.  Улицы бежали
дальше   недостроенными    домами,    многочисленными    фундаментами,
котлованами  и  просто  расчищенными  площадками.  В  одном  месте шла
закладка фундамента.  В другом возводили стены.  В  третьем  покрывали
крышу...   Всюду   рокотали   подъемники,   плавно   скользили   ленты
транспортеров.  По улицам сновали полуторки,  трехтонки,  самосвалы  с
цементом, кирпичом, песком.
     Ребята шагали по широкой улице,  по обе  стороны  которой  стояли
аккуратные домики за узорчатыми заборчиками.  Домики выглядели нарядно
и красиво.
     Леша рассказал,  что  эти  дома  привезли  с завода в разобранном
виде,  а здесь их просто собрали,  и все! К одному из домиков подъехал
грузовик с домашней утварью.  Леша помахал рукой рабочему, сидевшему в
кузове.
     - Наш переезжает! Новоселье! У нас тут каждый день новоселье!
     Они обошли весь город. Побывали в музее, где Тима разузнал о том,
что  полк  "Стальной  солдат  революции"  разбил под Урминском большое
воинское соединение белоказаков и интервентов и  освободил  из  тюрьмы
много   политических   заключенных,   которых   белогвардейцы   хотели
расстрелять.  О  Лапине  узнать  ничего  не  удалось.   Потом   друзья
отправились  на  вокзал  смотреть  на  открытие  новой железнодорожной
ветки.  У нарядной,  украшенной флагами и лозунгами  арки  было  много
народу. Цветы, говор, песни.
     - Смотри,  - Леша толкнул Тиму,  - сейчас товарищ  Кузьмин  будет
ленту перерезать. Это наш секретарь горкома партии!
     Высокий черноволосый мужчина  поднялся  по  ступеням  к  входу  в
вокзал, остановился у мраморного парапета и обратился к присутствующим
с короткой речью.
     - Сегодня, - сказал он, - вступает в строй последнее звено нашего
строительства.  Старый Урминск ушел в далекое прошлое.  Новый Урминск,
наш советский Урминск, приветствует советские города!
     Под крики "ура!" товарищ Кузьмин ножницами перерезал алую  ленту.
С  этого дня открывалось регулярное сообщение новой станции Урминск со
всеми городами Советского Союза.
     Ребята осмотрели  просторные комнаты и залы станционного здания и
вышли на перрон.  Новые, еще не обкатанные рельсы расчертили землю, от
шпал   пахло   смолой.   На   путях  стояло  несколько  дышащих  паром
локомотивов.  Вдали показался дымок.  Он приближался,  рос на  глазах.
Радостный,  заливистый гудок,  приветствуя встречающих, прокатился над
городом. И все ответили ему восторженными возгласами, мелькали платки,
взлетали вверх шапки.
     Из окна паровозной будки выглянуло счастливое лицо машиниста.
     - Иван Звягинцев,  - сообщил Леша,  - лучший машинист дороги. Ему
поручили почетное задание первому открыть новую ветку.
     Машинист отрапортовал Кузьмину о выполнении почетного поручения.
     - Теперь новые заводы нашего нового  города,  -  заключил  он,  -
будут получать машины и отправлять продукцию в срок!
     Тима распростился  с  Лешей  только  под  вечер.  До   этого   он
познакомился  с  братьями  Лапиными,  побывал  на строительстве жилого
дома,  где работала их бригада,  пообедал с Лешей в рабочей столовой и
поехал на старый вокзал.  Несколько дней, по словам Леши, пассажирские
поезда будут останавливаться и отправляться со старого вокзала, потому
что  по  новой  ветке  к  новому  году  начнут  подвозить  очень много
оборудования для заводов и фабрик.
     На старом  вокзале,  сидя  на  скамейке  в  зале  ожидания,  Тима
незаметно задремал.
     Много удивительного  узнал  он за этот день.  Новый город.  Новая
железнодорожная ветка!  Трое Лапиных!  Двое из них,  хотя и  не  герои
войны,  но  тоже  замечательные  люди  -  герои труда.  А вот Лапин из
Белоруссии.  Это уж - Тима ни на минуту не  сомневался  -  обязательно
герой-партизан.
     За час до отхода поезда открыли кассу.  Сосед,  предупрежденный о
минском  поезде,  разбудил  Тиму.  Звеньевой,  зажав  в  кулак деньги,
устремился к окошечку.
     - Мне один до Минска. Самый дешевый, - попросил он.
     - Одиннадцать рублей пятьдесят  четыре  копейки,  -  ответили  из
окошечка. - Пожалуйста.
     - Что? - Тима даже присел.
     Денег на билет не хватало.
     Сунув в карман свои девять  рублей  безо  всяких  копеек  -  весь
наличный капитал, - Тима вышел на улицу. Оглянулся и побрел в сторону,
подальше от ярких фонарей кассового зала.  Вот тебе и Лапин! Не ждите,
ребята. На глаза невольно навернулись слезы.
     Мимо прошел маневровый паровоз "овечка".  Даже на таком  тихоходе
согласился  бы  Тима  ехать  до Минска.  "А что,  если на паровозе?" -
подумал он вдруг. Подумал и повеселел сразу. Насухо вытер ладонью щеки
и направился в зал ожиданий.
     Рано утром Тима был уже в депо.
     Гулко стучали молоты, паровые прессы. На путях теснились паровозы
всех марок.  Под самым  потолком  двигался  мостовой  кран.  На  цепях
покачивались огромные колеса.
     Тима остановился у ближайшего паровоза и взглянул на дверь будки.
Он  ждал,  что  из  окошка  выглянет  машинист.  Но паровоз неожиданно
вздохнул, обдал его паром и покатился.
     - Под ноги смотри! - донеслось откуда-то снизу, с земли.
     Тима отскочил.  Из-под   паровоза   "ФД"   послышался   смех.   В
прямоугольной    яме,    вырытой   между   рельсами,   улыбались   два
железнодорожника.  На их перепачканных мазутом лицах сверкали зубы  да
блестели белки глаз. Один дружелюбно махнул пионеру:
     - Не робей! Привыкай!
     Тима догадался,  что  яма  предназначена  для  осмотра  и ремонта
локомотивов. Он смело подошел к ней и спросил у веселого паренька, где
найти паровоз, который возит минский поезд.
     - "Сотый"? - железнодорожник обратился к товарищу. - Тарасыч, кто
у нас "сотый" до Казани водит?  Семериков?  Шагай,  пионер,  вон туда.
Видишь, красивый тепловоз стоит?
     У тепловоза  Тима остановился:  не шли ноги мимо такого красавца.
Обтекаемой формы,  блестевший лаковой краской,  он выделялся  на  фоне
грузных  великанов-паровозов.  "Тепловоз.  Как  он ходит?  - размышлял
Тима,  осматривая машину.  - Ни трубы нет,  ни котла!" Он, признаться,
ничего не знал о тепловозе.
     На "сотом" никого не было.  Поджидая машиниста,  с  которым  надо
было  договориться о поездке до Минска,  Тима достал записную книжку и
стал готовиться к серьезному разговору.  Надо же рассказать машинисту,
зачем  Тиме  срочно  понадобилось  в Минск.  О Лапине рассказать надо,
надпись, что на камне-игле сделана, тоже прочитать придется.
     И вдруг Тима беспокойно заерзал на месте. Он начал с лихорадочной
быстротой перелистывать страницы.  Строчки черными полосками  мелькали
перед глазами.  Ага! Вот она, запись: "Пионер Григорий Лапин - Гришук.
Село возле Минска.  Учится".  А тут?  Эх,  как же так!  Как же  он  не
вспомнил об этом раньше!  Тысяча девятьсот восемнадцатый год.  Ошибка!
Ошибка ведь.  Что теперь?  Ведь в восемнадцатом году пионеров  еще  не
было.  Пионерская  организация была оформлена в октябре 1922 года,  на
Пятом съезде комсомола.
     Вечером Тима  был  на пути к дому.  Из головы не выходила мысль о
депеше, которая, быть может, уже заставила ребят выехать в Белоруссию.
Ночь  он  не  спал.  Утром,  побледневший  от  бессонницы  и хмурый от
сознания большой неудачи,  Тима присел  на  откидной  стул  у  окна  в
узеньком коридорчике вагона.
     Поезд остановился.  Пассажиры  с  чайниками  всех   расцветок   и
размеров мчались к желтой будке с вывеской "Кипяток".  Они толпились и
у ларьков с булками,  пирожками и прочей едой, и у лотков с мороженым,
и  просто  гуляли  вдоль состава,  поглядывая на часы,  что висели над
входом в вокзал.
     "Вот уже и Горная, - с горечью думал Тима. - Через пять остановок
-  Новострой".  Репродуктор,  висевший  на  столбе  напротив  Тиминого
вагона,  неожиданно  кашлянул  и хрипловатым басом сообщил,  что поезд
номер двадцать,  следующий от станции Новострой  до  станции  Урминск,
принимается  на второй путь.  Известив о своем прибытии долгим гудком,
подошел поезд.  Стало еще многолюднее.  На перроне у  ларька  внимание
Тимы  привлек  пассажир  в  синих  спортивных  брюках и майке-сеточке.
Сделав несколько  покупок,  он  безуспешно  старался  захватить  их  с
прилавка  сразу  все одно рукой.  Это развеселило Тиму.  Он даже начал
загадывать:  "Заберет пассажир все сразу,  не кладя на прилавок пакеты
из  левой  руки,  или  нет.  Булка  выпадет!"  И  действительно  булка
шлепнулась на прилавок. "Теперь должны рассыпаться пирожки; они..."
     Тима вдруг  вскочил,  высунулся  из  окошка  и замахал руками так
отчаянно, будто схватился ими за раскаленную плиту и теперь охлаждает.
     - Семен! Семен! Семе-о-он!..
     Тима вылетел в тамбур,  скользнул по  никелированным  поручням  и
побежал к ларьку.
     - Тима! - покупки дождем посыпались из рук Семена.
     Семен обнял звеньевого и закружился по перрону.
     - Тимка! Тимоша! Тимоха! Ух ты-ы! Я же тебя искать еду.
     - Братишки встретились, - кивнула продавщица.
     У Тимы глаза сияли от счастья.  Он раскраснелся.  Воротник куртки
расстегнулся. Тима так и сыпал вопросами:
     - Как ребята? Лагерь? Фабрика действует? Юлька что делает?
     Семен не   успел   ответить:   главный   кондуктор,   старичок  с
прокуренными усами и крупным мясистым  носом,  вытащил  из  нагрудного
кармана   свисток  на  тонкой  серебряной  цепочке,  и  звонкая  трель
раскатилась по перрону. Отправление!
     - Забирай покупки и едем домой. Ты в котором вагоне? В четвертом?
Шагаем в четвертый! - скомандовал Семен.
     Семен осуждал  безрассудный  поступок  голубятников.  По твердому
взгляду  и  нахмуренным  бровям  было  видно,  что  начальник   лагеря
сердится.  Перед  Новостроем Семен замолчал и насупился.  Молчал он на
станции,  когда  в  потоке  пассажиров  шагали  они  к   троллейбусной
остановке,  молчал и в троллейбусе,  покачиваясь на мягком сиденье,  а
подъезжая к  городу,  еще  суровее  сдвинул  густые  черные  брови.  С
трепетом  вошел  Тима  во двор.  Там было пусто.  Торопливо подбежал к
дверям фабрики и, отворив двери, предстал перед ребятами. Лицо его, до
этого   встревоженное,  прояснилось,  как  у  именинника,  получившего
хороший подарок.  За Тимой, заслоняя широкими плечами проход, улыбался
радостно и взволнованно начальник лагеря.
     - Тимка! Семен! Ур-а-а! Нашелся.
     Коля Хлебников бросился навстречу.  Вася крикнул: "Смирно!", но в
гаме команда затерялась...
     Тима отыскивал глазами скуластую физиономию друга, но его в штабе
не было.
     - А Юлька где? Он дома?
     - Только что здесь был,  - ответил Вася  и  огляделся.  -  Сейчас
только  рядом со мной стоял.  Опять исчез.  Опять элемент внезапности!
Юлька! Люся, посмотри, где он скрывается.
     Ребята засыпали Тиму вопросами.  Звеньевой едва поспевал отвечать
на них.  В штаб возвратилась Люся.  Юлю она не нашла  ни  дома,  ни  в
голубятне.
     - Убежал куда-то, - заявила она уверенно.
     И тут  перед  ребятами  неожиданно  появилась  нескладная фигура.
Веснушчатая физиономия сияла:
     - Что,  нашли?  Эх-х,  вы... Тимка, а Мраморный-то погиб. Записку
твою на Крутой нашли,  у Иглы... А я ждал, ждал... Передумал разное...
Волновался  сильно...  Ведь могло все случиться.  Ну,  рассказывай про
Лапина. Как он?
     - Я, ребята, ошибся. Это не тот Лапин.
     - Как не тот? - испуганно спросил Коля Хлебников.
     Тима рассказал ребятам печальную историю с ошибкой.
     - Ты не огорчайся, - грустным голосом успокоил его Вася. - Мы без
тебя три письма получили. Тоже нет.
     - Пионер Лапин? Награжден орденом Ленина!
     - Все равно не найдем, я же говорил, - сказал Коля.
     - Найдем!  Пионер Лапин,  как мы.  Храбрый,  как тот, наш, что на
скале писал!
     - Этот тоже наш, - поправила Люся.
     - Опять  ты  против.  Я  говорю,  который  воевал  у  нас  против
колчаковцев. А этот пионер в Белоруссии - с фашистами.
     Вбежал Ванюшка.
     - Ребята, Сеня с Павликовым папой разговаривает, - сообщил он.
     Володя достал с полки чертеж ракеты и развернул его перед Тимой.
     - Как члена конструкторского бюро,  - начал он торжественно,  - я
тебя,  Тима,  извещаю,  что это,  это и это,  - он показал пальцем,  -
делаешь ты. Новая конструкция! Полетит обязательно!
     - Хвостатая?
     - Крылатая! Папа теперь помогает, уже лекция была.
     - Все  это  очень  хорошо,  -  протянул  Коля,  -  только  вот  с
Лапиным...
     - А Павлик?  - спросила Люся.  - Он ведь в Малахите!  А Малахит -
второй город по списку из музея.
     - Да, Павка! Ведь Павка еще!

     А в это время Павлик подъезжал к Новострою.  Только, подъезжал он
не с запада,  как Семен с Тимой,  а  с  востока.  Поезд  покатился  по
предместьям  города.  Павка стоял в тамбуре и смотрел на белые корпуса
гидростанции,  на плотину,  загородившую бетонной грудью путь  бурному
Варгану,   на   Крутую.  Часто  колотилось  сердце.  Вот  ведь  всегда
волнуешься,  когда приближаешься к родному городу.  И знаешь,  что  не
встретят  тебя на вокзале без телеграммы,  которую забыл отправить,  а
волнуешься все равно.
     Поезд подошел  к  перрону.  Остановился.  Шумной толпой хлынули к
вагонам встречающие.  В многоголосом гуле захлебнулся чей-то радостный
крик.  Поцелуи,  взволнованные  взгляды,  рукопожатия.  А  Павка стоял
одиноко в тамбуре,  и хотелось ему,  ой  как  хотелось,  чтобы  и  его
кто-нибудь встречал.
     Родные места!..
     Хорошая остановка   "Рабочий   городок".  Скамеечки  у  газона  с
цветами.  Если ждешь трамвай - садись,  отдохни. Приехал - иди в любую
сторону вдоль газона, вдыхай аромат резеды, левкоев, душистого табака.
Эти цветы посадили ребята из звена Лени Дерябина,  пионеры лагеря,  во
дворе рабочего поселка.
     Павлик шагал по асфальту к воротам и смотрел на цветы, скамеечки,
на  прохожих.  Подобрал  с  тротуара бумажку,  бросил в урну и вошел в
родной двор. Заметил на площадке ребят: Васю, Тиму, Юлю, Люсю, Володю,
Нюшу... и подбежал к ним, легко переставляя чуть косолапые ноги.
     - Павка! - крикнул Юля. - Павка! Эх ты, толстяк!
     Ребята толпой   устремились  к  Павлику.  Окружили  его  и  всего
затискали в радостных объятиях. А возле мачты стоял радостный Семен.
     И хорошая  счастливая  улыбка расплывалась все шире и шире по его
загорелому довольному лицу.


                         ПЕРЕД ЛИЦОМ ДРУЖИНЫ

     На другой   день  о  возвращении  путешественников  говорил  весь
лагерь.  Тима и Павлик были героями дня.  Даже Коля Хлебников  открыто
восхвалял бесстрашие и решительность двух бывших заготовителей. Кто-то
присочинил  к  Тиминому  рассказу  о  пионере-партизане  Лапине  яркие
эпизоды  из боевой жизни и снабдил их такими правдивыми деталями,  что
Тима пришел в восторг.  Из уст в уста передавалась еще одна версия. Ее
от звеньевого скрывали.  Кажется, Ванюшка, который теперь ни на минуту
не отставал от Тимы, шепнул кому-то, что Тима нашел настоящего Лапина,
недавно  встречался с ним,  разговаривал и жал герою руку,  но все это
скрывает.  Тима,  узнав об этом от Юли,  слухов не подтвердил, но и не
опроверг.  Что  ни говорите,  а приятно быть в центре общего внимания.
Тебя все расспрашивают, упрашивают поделиться дорожными впечатлениями,
ходят за тобой по пятам,  хвалят,  ахают и охают... Правда, вот только
Люся Волкова... Да что в конце концов, пусть думает что угодно!
     Звеньевого наперебой   приглашали  то  спортсмены,  то  кружковцы
"Умелые руки", то еще кто-нибудь. Коля Хлебников даже специально гонца
прислал,  чтобы  пригласить  Тиму для беседы с садоводами.  Тима долго
отказывался, но в конце концов согласился.
     Садоводы сидели в своей "классной комнате",  на широкой солнечной
полянке среди густых зарослей малины,  усыпанной  крупными,  пахучими,
алыми  ягодами.  Василий Тимофеевич Катаев только что проводил у ребят
занятие,  разъяснял правила прививки растений глазком.  Несмотря на то
что  времени  до  начала основных работ по окулировке было много (июль
только вступил в свои права,  а  прививка  обычно  делается  в  период
второго  сокодвижения,  то  есть  в  конце  июля  или начале августа),
Василий Тимофеевич уже готовил к ней садоводов и показал,  как следует
определять зрелость побега. Он согнул между пальцами черенок яблони, и
все уловили легкий треск.  Это означало,  что черенок  вызрел,  клетки
растения  одеревенели  и  почки  хорошо развились.  Василий Тимофеевич
растолковал,  что "спящий глазок" - это почка, из которой на следующий
год после прививки разовьется побег.
     Тима явился к садоводам в конце беседы,  немного  подождал,  пока
Василий  Тимофеевич давал указания Коле Хлебникову перед уходом домой,
и,  как только сталевар  скрылся  за  калиткой,  занял  его  место  на
перевернутом ведре,  заменяющем стул.  Важно выпятив грудь,  звеньевой
откашлялся и начал выкладывать историю поездки от начала до  конца.  К
удивлению  Тимы,  никто  из ребят не огорчился,  узнав об его ошибке с
Лапиным.  Наоборот,  сообщение  о  пионере-партизане  было   встречено
бурными аплодисментами:
     - Пионер! Наш товарищ! Такой же, как мы!
     - Молодец, Тимка, - похвалил кто-то. - Молодец!
     В зарослях малины,  рядом  с  собравшимися  ребятами,  послышался
веселый  смех.  Тима  замолчал  и сразу поугрюмел.  На поляну выбежала
Люся.  Заметив Тиму,  она вскинула брови,  потом презрительно  поджала
нижнюю   губу,  отвернулась  и,  словно  Тима  не  существовал  вовсе,
обратилась к садоводам:
     - Ребята!   Мы   восемь   гербариев   подготовили   к   отправке.
Замечательные получились.  Идемте покажу!  - Тут она  решила  заметить
Тиму и повернулась к нему.  Выражение,  которое увидел Тима на Люсином
лице,  не предвещало ничего хорошего.  Глаза девочки  были  прищурены,
нос-пуговка воинственно вздернут, а яркий бант на голове трепетал. Ох,
этот бант!
     - Рассказываешь?   -   спросила   Люся.  -  О  похождениях  своих
рассказываешь?  Ты нам лучше  расскажи,  как  вы  с  Павкой  родителей
обманули.
     - Но, но, - напыжился Тима, - полегче. Не оскорбляй.
     - Сам нас оскорбил! Обманул всех! "На рыба-а-ал-ку..."
     - Вот как! Интересно, чем же это я вас оскорбил?
     - Не знаешь?
     - Не догадываюсь.
     - А   решение   Большого   совета   не  выполнил,  не  подчинился
большинству и уехал! Но это еще не все. Смотри, что получается? - Люся
поднесла   к   Тиминому  носу  загорелую,  смуглую  руку  и  принялась
отсчитывать,  загибая тонкие  пальцы.  -  Родителей  ты  обманул.  Нас
обманул.  Свой  пост  в  лагере  бросил:  нарушил дисциплину!  Я,  как
звеньевая,  буду требовать,  чтобы вас разобрали на совете. Подумаешь,
героизм!  Обманули  всех и гордятся еще.  Пойдемте,  ребята,  гербарий
смотреть...
     Девочка демонстративно  повернулась к Тиме спиной и направилась к
калитке.  Несколько человек пошло вслед за ней.  Тима  молча  проводил
взглядом  стройную  фигурку в легком платьице,  которое долго голубело
среди зелени ветвей.
     - Ну вот, - тяжело вздохнул он, - получил благодарность.
     - Люся верно говорила, - сказал кто-то.
     Тима сидел,   опустив  голову.  Ребята  понемногу  разбрелись.  У
каждого сразу нашлось неотложное  дело.  Тима  даже  не  заметил,  что
поляна  опустела и он остался совсем один.  Он думал о том,  что Люся,
конечно,  была права. Это же самое говорил ему начальник лагеря. Хотел
Тима сделать лучше,  а получилось у него плохо,  очень плохо! И Лапина
не нашел, и уважение товарищей потерял.
     Теперь Тима    почувствовал   безрассудность   своего   поступка.
Правильно решил Большой совет.  Разве объедешь все города,  в  которых
побывал полк "Стальной солдат революции"? Разве обойдешь все местечки,
где был Григорий Лапин? А письма? Письма доберутся куда угодно.
     Правду говорят,  что одна ложь тянет за собой другую. Тима сейчас
это испытывал на себе.
     Не успел порога перешагнуть,  а отец уже уловом интересуется. Что
ответишь? Пришлось сказать, что из рыбы варили уху. Мама расспрашивает
о дедушке.  Лгать? Говорить про здоровье дедушки, про его работу. Мама
будет слушать, радоваться... Нет!
     И Тима решил,  что,  если сразу не оборвать эту нитку,  будет еще
хуже. Он встал и пошел разыскивать Павку.
     У баскетбольной площадки Тима столкнулся с Васей.
     - Куда?  - спросил тот, придерживая шаг и стараясь ступать в ногу
с Тимой. - От садоводов?
     - Про Урминск и Лапина им рассказывал.
     - А-а-а...   Делился   впечатлениями?  -  улыбнулся  председатель
лагерного совета.
     - Вася!  -  Тима  остановился  и открыто взглянул на товарища.  -
Скажи,  Вася,  почему ты улыбаешься,  почему Семен  тоже  улыбается  и
ничего не говорит нам с Павкой?
     - А что вам говорить?
     - Ну,  отругать  нас за то,  что мы обманули всех и уехали.  Ведь
надо же?  А то улыбаетесь,  и все.  Вчера я  рассказывал  ребятам  про
партизана.  Семен подошел, чуть-чуть послушал и улыбнулся. Так же, как
ты,  он улыбнулся.  Мне сразу почему-то неудобно-неудобно стало.  Так,
Вася, неудобно, будто я виноват перед Семеном.
     - Ты, Тимка, перед всеми виноват, - сказал Вася, - сам подумай.
     На этом  разговор  оборвался.  Вася направился к штабу,  а Тима -
искать друга.
     Павлик одиноко   сидел  в  голубятне.  Вид  у  него  был  убитый.
Соскабливая ногтем ржавчину с жестянки,  лежащей  на  коленях,  Павлик
даже  не  смотрел  на плоды своего труда,  глаза блуждали по сторонам.
Тиму он встретил вздохом и грустным взглядом.
     - Ты что? - тревожно спросил Тима. - Заболел?
     - Наврал я дома,  - глухо ответил Павлик, - про рыбу, про озеро и
про  все.  Зря  мы  так.  Надо  было  дома правду сказать и с ребятами
посоветоваться. Они даже и не вспоминают про то...
     - Про что не вспоминают?
     - Ну, про Можайского. Про то, как ругались мы.
     - Да, Павка, плохо у нас получилось. Правильно ребята решили, что
разыскивать Лапина надо через  переписку.  Я  вот  в  Урминске  только
побывал,  а  и  то нашел сразу двоих Лапиных.  Двоих сам видел,  а про
пионера Григория Лапина,  который  живет  под  Минском,  мне  партизан
рассказал. В других городах наверняка тоже Лапины есть.
     - В Малахите есть,  - подтвердил  Павка.  -  Один  -  заслуженный
учитель   РСФСР   Степан  Антонович  Лапин,  и  еще  знатный  машинист
электровоза.  Мне про них Славка - мой новый дружок - говорил.  И  еще
Иван  Ефремович  Коршунов  - Славкин дедушка - рассказывал про Лапина.
Комбригом он был.  Когда Малахит  от  колчаковцев  освобождали,  этого
Лапина из пулемета ранили тяжело... Лапиных много, запутаться можно...
Конечно,  Вася правильно  решил  с  письмами.  А  мы  все  расстроили.
Постановил   Большой  совет  -  надо  выполнять.  Ведь  мы  против  не
выступали?
     - А  почему  мне  ничего  не говорили перед отъездом?  - вспыхнул
Тима. - Я теперь виноват! Один?!
     - Мы  все  виноваты,  -  сказал  Павка.  -  Никто  на  тебя  и не
перекладывает всю вину.  Даже при поездке надо  было  правду  сказать,
куда мы едем и зачем... Отпустили бы!
     - Это правильно.
     - Слушай,   Тимка,   -  сказал  Павлик  после  непродолжительного
молчания.  - Давай сегодня на вечерней линейке выйдем из строя  и  все
расскажем ребятам.  Пусть они не считают нас за обманщиков и плохое не
думают.
     - Давай!
     Вечер был замечательный, теплый и тихий.
     Высоко в безоблачном небе мелькали стремительные ласточки. Стоят,
не шелохнутся кудрявые клены и  тополя.  Цветы  на  клумбах  разливают
нежный аромат.
     Лучи заходящего солнца румянят  белые  стены  корпусов,  серебрят
крыши. Стекла окон отливают закатным багрянцем, и поэтому кажется, что
в комнатах горит свет.
     Во дворе чувствовалось оживление. Давно пришли с работы родители.
Скамеечки в их уголке были заполнены целиком.
     Сорок пионеров выстроились у лагерной мачты. Чуть колыхалось алое
полотнище флага.  К линейке подошел сталевар Катаев.  Белая рубашка  с
расстегнутым  вышитым  воротом  от заката казалась розовой.  Разгладив
пышные усы,  Василий Тимофеевич кивнул ребятам и  незаметно  обменялся
взглядом с Семеном.
     Лица ребят были обращены к мачте,  где Вася Зимин,  вскинув  руку
над головой, сдавал рапорт начальнику лагеря:
     - На вечерней линейке дружина присутствует в полном  составе!  За
этот день фабрика "Пионер" выпустила восемь гербариев.  Садоводы утром
сходили  на  экскурсию  в  плодово-ягодный   питомник.   Для   малышей
поставлены  две  новые  песочницы.  Кружок  "Умелые  руки" приступил к
изготовлению основных частей хвостатой ракеты...
     Василий Тимофеевич подошел поближе к мачте.
     - Наша сборная команда волейболистов в игре с  городским  лагерем
номер  три  потерпела  поражение.  Наши проиграли.  Из поездки в город
Урминск возвратился вожатый первого звена Болдырев. Из поездки в город
Малахит вернулся пионер Катаев! Рапорт сдан.
     - Рапорт принят!
     - Дружина, вольно!
     Ребята шумно вздохнули.  Вася опустил руку  и  вслед  за  Семеном
пошел по песчаной дорожке вдоль шеренги.  Павка прикоснулся к Тиминому
локтю.  "Пора!" Среди наступившей тишины,  такой,  что Тима  и  Павлик
слышали биение своих собственных сердец,  друзья четким шагом вышли из
строя, повернулись на месте кругом и замерли. Семен остановился.
     - Ребята!  - Тима запнулся. - Ребята, я... Мы нарушили пионерскую
дисциплину...
     От шеренги  отделился  еще один пионер.  За его спиной послышался
сдержанный шепоток:  "Вернись, Юлька, Юлька, назад!" Но Юля примкнул к
товарищам и твердо сказал:
     - Я виноват тоже. Мы вместе.
     В это  время Павлик увидел отца.  Но лицо его было добрым,  глаза
смотрели ободряюще: "Так-так, правильно действуешь, сынок".
     Честный поступок Юли воодушевил друзей.  Голос у Тимы сразу окреп
и зазвучал убедительнее:
     - Мы  трое  нарушили  дисциплину.  Обманули  и вас,  и родителей.
Родителям мы не сказали,  что едем разыскивать Лапина.  Мы отпросились
рыбачить в Малую Падь.  Мы не выполнили решения Большого совета... Вот
и все!
     Тима потупился и замолчал.
     - Дома мы скажем правду, - добавил Павка.
     Ребята не  знали,  о  чем  думал  в  этот момент сталевар Катаев,
которому Семен давно рассказал о "путешественниках".  А думал сталевар
о  том,  что  вырастут  из  ребят настоящие советские люди,  честные и
сильные духом.  Тима, Павлик и Юля видели, с каким сочувствием смотрят
на  них товарищи по дружине,  и испытывали необыкновенную радость.  Им
казалось,  что сейчас,  вот здесь,  на  лагерной  линейке,  они  нашли
Лапина,  будто  смотрит  Лапин  на  них  глазами  товарищей-пионеров и
говорит: "Вы поступили так, как нужно!"


                            КРЫЛАТАЯ ГЛИНА

     Со дня возвращения путешественников в лагерь прошла целая неделя.
Тима назвал ее "неделей выдающихся событий".  На самом деле,  разве не
выдающееся событие - признать перед всей дружиной свою вину? А сделать
с безукоризненной точностью крылья и носовую часть  хвостатой  ракеты?
Сколько бумаги на одни чертежи ушло!  Сколько книг перечитано было! Но
уже  зато  никто  не  мог  упрекнуть  теперь  в   нерадивости   бывших
заготовителей.
     Чтобы Павка и Юля не сидели без дела,  Тима привлек их к  работе.
Павка  засел за изучение литературы о ракетах и скоро стал незаменимым
в этом вопросе.  Юля так набил руку на чертежах,  что даже сам  Володя
Сохатов был восхищен его мастерством.
     Когда детали, порученные заготовителям, были готовы и сданы, Петр
Алексеевич  перед  строем  дружины  вынес  им  благодарность:  изделия
принимались  без  единой  поправки.  И  еще  -  это,  пожалуй,   самое
выдающееся  событие  - Семен и Вася,  ознакомившись с картой открытий,
сделанных первым звеном во время "заготовки растений", решением совета
дружины  назначили бывших заготовителей разведчиками земных недр.  Это
ли не победа!  Теперь Волкова будет сидеть,  прикусив язык,  который у
нее острее бритвы.
     Вот какая "неделя выдающихся событий"!  Конечно,  были в  ней  не
особенно выдающиеся дни.  Например,  тот день,  когда друзья объясняли
родителям свой безрассудный поступок - поездку в Малахит и Урминск.
     Тиме отец  сказал  всего  несколько  слов.  Он  посмотрел на сына
твердым испытующим взглядом и спросил:
     - Ты это прочувствовал?
     Звеньевой наклонил голову и притих.
     - Подобного быть не должно! - сказал отец.
     - Не будет, папа, такого больше!
     И отец знал, что сын сдержит свое слово.
     У Павки объяснение  протекало  иначе.  Начало  разговору  положил
Василий Тимофеевич. Сталевар взял в сильные большие руки хрупкий синий
глобус - подарок звеньевого - и попросил:
     - Прочти-ка, что здесь написано?
     - "Будь смелым, - глухо читал Павлик, - будь честным..."
     - Правильно написано. Честность - первое дело!
     - "...будь  мужественным,  будь  самым  полезным  человеком   для
Родины. Тогда ты, Павка, будешь..."
     - Хватит!  - сказал отец.  - Запомни это,  сын,  и не роняй  свою
честь. Иди, друзья тебя ждут!
     Очень тяжело было ребятам вести эти разговоры.  Но  ни  Тима,  ни
Павлик,  ни Юля ни разу не раскаялись в том, что признались публично в
своем  проступке.  Признание  своей  вины  перед  товарищами   -   это
единственно верный путь к ее исправлению. Труден этот путь: самолюбие,
тщеславие и ложная гордость,  а может быть,  ничтожная мелкая трусость
тянут  назад,  нашептывая:  "Молчи!  Забудется все!  Молчи!  Не узнает
никто. Не говори ни слова. Скрой, чтобы не было хуже для тебя".
     Вот тут-то  и не робей!  Отбрось от себя все ложное,  пустое,  не
твое. Взгляни честно товарищам в глаза и признайся. Они тебе помогут и
никогда не оттолкнут от себя.
     Тима, Павка и Юля поступили именно так.  После  этого  не  стыдно
было   перед  ребятами.  Не  стыдно  было  смотреть  им  в  глаза  при
разговорах.  А разговаривать и  спорить  приходилось  много:  началась
сборка межпланетного корабля.
     Володя Сохатов заявил конструкторскому  бюро,  что  в  построение
корабля вкралась величайшая ошибка,  которую необходимо исправить.  На
вопрос Тимы,  что это за ошибка,  староста  кружка  "Умелые  руки"  не
ответил,  а,  забрав  почти  готовую  модель ракеты,  пытался улизнуть
домой.  Тима задержал  его,  отобрал  ракету  и  до  прихода  главного
конструктора или его заместителя - Семена - оставил ее в голубятне под
охраной Павки и Юли.  Но охранники зазевались (они  читали  интересную
книгу вслух),  и Володя,  пробравшись в голубятню,  похитил ракету. По
дороге к дому Володя натолкнулся на Тиму.  Началась погоня.  Звеньевой
чуть-чуть  было  не схватил беглеца с драгоценной ношей.  Володя успел
увернуться.  Звонко хлопнула дверь подъезда.  Тима бросился  вслед  за
похитителем.  Как пулеметные выстрелы, защелкали по ступенькам каблуки
четырех   ботинок:   "Тук-тук-тук-тук",-   гремело   где-то    вверху.
"Тук-тук-тук-тук", - доносилось снизу.
     В это время Вася направился из  дому  на  фабрику.  Спускаясь  по
лестнице,  он  увидел Володю.  Изобретатель мчался вихрем.  Волосы его
растрепались и прилипли к потному лбу,  майка выбилась из-под трусов и
почти совсем закрыла их.  Можно было подумать,  что Володя нарядился в
короткое сиреневое платьице.
     Председатель лагерного  совета  схватил  Володю  за  руку  повыше
локтя:
     - Стой! Куда спешишь?
     - А-а-а... Вася! Я, видишь ли, тороплюсь...
     - Кто это за тобой бежит?
     - Это, Вася, Тимка бежит... Он мне совершенно работать не дает...
     Володя дернулся, надеясь улизнуть, но Вася попридержал его:
     - Нет. Ты подожди.
     Как раз подоспел Тима.  Прежде всего он цепко ухватился за ракету
и с ожесточением потянул ее к себе.
     - Не думай! Не получишь! Ясно?
     - Пасмурно, - сказал без улыбки Вася. - В чем дело?
     - Ты знаешь,  чего он захотел?  - возмущался Тима.  - Он придумал
жаронепроницаемые перегородки в ракете сейчас ставить.  Я не давал. Он
забрал ее потихоньку и домой. Все равно не дам!
     - В общих же интересах...
     - В общих? Ты, Володька, самоуправством не занимайся, - вступился
Вася.  - Опять ошибок в конструкции  наляпаешь.  А  мы  на  что.  Есть
конструкторское бюро? Есть! Почему не советуешься?
     - Ты не разрешишь - я к Семену пойду!
     - Иди. Он тебе то же скажет.
     Вася взял  у  Володи  ракету.  Тима  успокоился  и  примирительно
заметил:
     - Сейчас,  Володька,  нельзя.  Корабль к пуску  готов,  а  ты  за
перегородки.  Значит,  разбирать  надо.  Твой отец сказал же,  что все
расчеты верны и сборку ведем правильно.
     - Пойми, что корпус будет нагреваться в полете, - убеждал Володя.
- Все живое внутри умрет.  Изжарится просто.  Папа не учел этого. Ведь
после  модели  мы  будем  строить  настоящий корабль!  Папа приедет из
командировки и подтвердит, что я прав. Все-таки я пойду к Семену...
     - Можешь  не  торопиться,  - посоветовал Вася.  - Скоро соберется
совет дружины. Там скажешь.
     Споря, они  вышли во двор.  Помещение фабрики было подготовлено к
совету. Вдоль стен стояли импровизированные скамейки - ящики, покрытые
досками.  На  досках  лежали  снятые  с  веревок прессы.  От них пахло
травами. Земляной пол был чисто подметен, окно протерто. За столом уже
сидел  Семен  и  ждал,  когда  подойдут  члены совета.  На поспешное и
категорическое заявление Володи он ответил кивком головы,  что значило
садиться и подождать.
     Ровно в час открылся совет.  Командный  состав  дружины  заполнил
скамейки,  расположился  на подоконнике,  на пороге.  Мимо распахнутых
дверей фабрики с деловым видом прогуливались взволнованные ребята.
     Даже садоводы  ни  с  того  ни  с сего проявили желание полить из
"дождемета" лужайку перед самым входом.
     План на август совет принял и утвердил быстро.  Но вот речь зашла
о  Лапине,  и  начались  споры.  Многие  теперь  были  убеждены,   что
дальнейшие   розыски  не  принесут  успешных  результатов.  Даже  Тима
относился к розыскам  скептически.  Безнадежно  махнув  рукой,  он  во
всеуслышание сказал:
     - Не найти. Не узнать нам, ребята, ничего.
     В ответ кто-то заметил:
     - Отступление начинается! Тимка сдается!
     - Я не сдаюсь!  Мы запутались.  Уже сорок Лапиных разыскали, и ни
одного, который бы на Крутой побывал!
     - Тайна осталась тайной, - подтвердил Павка.
     - А письма?  - Семен поднялся из-за стола,  прошелся по фабрике и
остановился, опершись руками о спинку Васиного стула.
     - Письма все о "Стальном солдате".  Есть они и о Лапиных,  только
других, - сказал Коля Хлебников, упрямо склонив голову.
     - Я,  ребята,  этакого слабоволия не ждал,  - сказал Семен,  -  я
думал, что у вас воля к достижению поставленной цели есть. По-моему, с
тех пор как мы обнаружили надпись на скале,  каждый из нас узнал много
нового и очень полезного.  Я предлагаю провести сбор дружины.  Назвать
его "Тайна горы Крутой".
     - Тайна  горы  Крутой?  -  бант  на Люсиной голове встрепенулся и
взмахнул ярко-красными петельками,  как мотылек.  -  Мы  расскажем  на
сборе о "Стальном солдате революции", о Лапиных, которых много в нашей
стране...
     - Но главного-то Лапина - нет, - возразил Тима. - Кто расскажет о
надписи?
     - Ты ничего не понимаешь!
     Звеньевой кисло   поморщился:   "Опять   Волкова   против".    Он
отвернулся, потом вдруг вскочил и решительно рубанул ладонью воздух:
     - Я считаю,  что сбора не надо!  До тех пор  пока  мы  не  найдем
Лапина,  говорить  не  о  чем.  Волкова  это предлагает,  чтобы только
поспорить.
     - А  я  заявляю,  что  нужно!  Если  вы  не  хотите,  мы сами его
проведем!
     - Песенки петь будете? Девчонок одних соберете?
     Вася стукнул по столу карандашом.
     - Сбор  провести надо,  - поддержал Волкову Володя.  - Рассказать
можно об Урминске.  Тима,  ведь ты там был.  О Малахите пусть  говорит
Павлик...
     - Там у меня друг есть,  Славка.  Хорошие стихи пишет, - вспомнил
Павлик, - про водопад и про тайгу. Он мне одно место показал. Ох там и
клюет, поспевай закидывай. Я выловил язя килограмма на два...
     - Врешь, - усомнился Коля Хлебников.
     - Честное слово!  Вот такого  поймал,  -  Павлик  развел  руками,
показывая, какого размера был язь.
     "Ладно, - подумал Тима,  - раз все согласились, буду готовиться к
сбору".
     - Что у тебя,  Николай,  с письмами получилось? - спросил Семен и
взглянул на Колю.
     Все притихли.
     О стекло билась желтая оса. Она жужжала невидимыми крыльями. Люся
то и дело отмахивалась от нее рукой.
     Коля встал.
     - Ошибки? Торопился...
     Тима тряхнул каштановыми волосами и пылко сказал:
     - Не оправдывайся лучше!  Это,  Колька,  позор - ошибки в  родном
языке. У меня по русскому всегда четверки!
     - А по физике? - вставила Люся.
     Тима растерялся  от  столь  каверзного  вопроса  и  несколько раз
беззвучно глотнул ртом воздух.
     - То-то, - погрозила Люся и засмеялась.
     - Физика не  русский,  -  наконец  нашелся  Тима,  -  задачами  и
формулами  письма  не  пишут  и  не  рассылают  их  по всему Союзу.  А
заниматься - я занимаюсь уже давно. Тройки у меня не будет.
     - Я два раза в неделю занимаюсь с Колей,  - сказал Юля.  - Мы уже
много прошли.
     - Надо  подождать.  У  нас  всего  месяц  и десять дней осталось.
Только я не про  ошибки  спросил.  Кто  сделал  приписки  о  Лапине  в
гербарных письмах? Надо было разъяснить, какого Лапина мы ищем.
     - Приписок о Лапине в гербариях  я,  ребята,  не  делал.  Честное
пионерское, - заявил Коля.
     Дверь фабрики тонко скрипнула.  Послышался тяжелый вздох... Семен
посмотрел  на  дверь  и  улыбнулся.  С  первых  слов  Коли  он  угадал
виновника. Ведь подчиненным Хлебникова был Ванюшка Бобров. Ребята тоже
начали  догадываться,  и  поэтому  появление на пороге фабричных ворот
квадратной фигурки малыша не было ни для кого неожиданностью.
     Семен махнул Ванюшке рукой и весело сказал:
     - Все ясно! Можно закрывать совет. Вася, построй первое, второе и
третье звенья: отправляемся на бокситовый рудник.
     На бокситовый рудник,  которым  руководил  брат  Павлика,  Сергей
Васильевич  Катаев,  ребята  приехали  в автобусе.  Сергей Васильевич,
заранее  предупрежденный  Семеном,  провел  пионеров  к  многоэтажному
зданию управления.  Возле управления на путях стояли вагоны, груженные
какими-то бурыми, темно-бурыми, красными комьями, похожими на засохшую
глину.
     Тима толкнул Юлю.
     - Смотри, какая глина: точь-в-точь, как пятна на Крутой. Спросим?
     Сергей Васильевич подошел  к  открытой  платформе,  взял  в  руку
небольшой камень и показал пионерам.
     - Это, ребята, минерал. Называется он бокситом. Хотите прослушать
историю о том, как было открыто наше месторождение?
     - Очень!!! -дружным хором ответили экскурсанты.
     - Это было давно, - начал Сергей Васильевич. - На месте рудника и
города Новостроя шумела тайга. Вокруг на тысячи километров нельзя было
встретить  человеческого  жилья:  безлюдье.  И  вот  однажды забрел на
Варган старатель.  Искал он золото,  а нашел вот такие странные камни.
"Что это такое?" - подумал старатель.  Взял он один камень, отломил от
него кусочек и попробовал  мять,  как  глину.  Не  мнется.  На  вес  -
тяжелый. "Железо", - решил старатель.
     Слух о том,  что на Варгане обнаружены  богатые  залежи  железной
руды,  быстро  распространился  по  Уралу.  Бросились на Варган жадные
горнозаводчики,  но железа в странных камнях оказалось мало. Значит, и
барыша  тоже  немного.  Забросили  промышленники  находку  старателя и
забыли о ней.
     Через много  лет,  в  наше  советское  время,  пришли  на  Варган
геологи.  Они определили, что бурые камни - это первоклассные бокситы.
И среди тайги вырос рудник, город с заводами. Как из бокситов получают
алюминий, мы сегодня увидим.

     Пионеры осмотрели  рудник,  побеседовали  с  лучшим  проходчиком.
Жаль,  что не разрешили ребятам спуститься под землю.  А там, говорят,
целый подземный завод с машинами, транспортерами, электровозами...
     После обеда в уютной и чистой рабочей столовой экскурсанты сели в
автобус и поехали на алюминиевый завод,  расположенный  неподалеку  от
рудника.
     Вот где чудеса!  В первом  же  цехе,  куда  попали  ребята,  было
множество  гигантских  машин,  по  сравнению с которыми люди выглядели
карликами.  Все эти машины грохотали,  и казалось,  что вместе с  ними
грохочет,  вращается, двигается сам цех. Было даже чуточку страшновато
смотреть на стальные "чудовища".
     - Мы - в глиноземном цехе,  - объяснил Сергей Васильевич. - Перед
нами печи-барабаны и  мельницы-дробилки.  Бокситы,  добытые  на  нашем
руднике,  попадают  прежде  всего  сюда - в глиноземный цех.  Здесь их
сушат,  дробят в порошок.  Для этого,  как вы,  очевидно,  догадались,
предназначены   печи-барабаны   и   мельницы-дробилки.  Затем  бокситы
смешивают  с  раствором  каустической  соды...  Как  химики   называют
каустическую соду?
     - Едким натром,  - ответил за всех Семен и,  заметив укоризненный
взгляд инженера, направленный на ребят, добавил:
     - Они, Сергей Васильевич, еще не изучают химию.
     - Прошу прощения, - пошутил инженер. - Трогаемся дальше.
     Из цеха в цех шли по заводу пионеры.  Вслед за ними по  различным
машинам,  трубам  и  аппаратам двигалась смесь бокситов и каустической
соды.  В одном цехе она попала в автоклавы - огромные закрытые котлы с
толстыми прочными стенками.
     - В этих котлах, - сказал инженер, - находится пар под давлением.
Как  только  смесь  попадает сюда,  каустическая сода растворяет окись
алюминия,  содержащуюся  в  бокситах.  Различные  примеси,  которых  в
бокситах тоже порядочно,  остаются нерастворенными. А что такое окись?
- спросил Сергей Васильевич у Семена.
     - Окисью  называется  металл,  соединенный с кислородом,  - четко
ответил начальник лагеря.
     - Правильно!
     Ребята узнали,  что  из  автоклавов  смесь  (масса)  попадает   в
фильтр-прессы.  По названию любой догадается, для чего предназначаются
эти машины.  Фильтр - фильтрует,  то есть очищает.  Пресс -  прессует,
уплотняет.  Так оно и есть:  в фильтр-прессах отделяется красный шлак.
Но,  пожалуй,  самый интересный процесс происходит в баках, куда масса
попадает из фильтр-прессов.
     Сергей Васильевич объяснил его так:
     - Когда  вы  будете  изучать  химию,  - сказал он,- вам наверняка
покажут опыт такого порядка. В насыщенный поваренной солью раствор, то
есть  очень  сильно  посоленную  воду,  бросят  еще несколько крупинок
соли... и что, вы думаете, будет с этими крупинками?..
     - Растают они в воде, - сказал Коля Хлебников.
     - Конечно, растают, - поддержал его еще кто-то.
     - Нет,  ребята,  - возразил Сергей Васильевич,  - эти крупинки не
растворятся,  а,  наоборот,  будут постепенно обрастать кристалликами.
Понятно?  То  же самое получается и с растворенной окисью алюминия.  В
баки  с  насыщенным  раствором  окиси  алюминия  вводят  с  водой  еще
некоторое   количество   окиси   этого   же  металла  и  перемешивают.
Начинается... Что?
     - Обрастание их кристалликами, - высказала предположение Люся.
     - В принципе правильно,  но в нашем производстве  это  называется
выделением  твердых  частиц.  Эти-то частицы из баков и попадают вот в
такие печи, вернее, электропечи...
     - А крутятся они зачем? - спросил Ванюшка.
     - Вращающиеся электропечи служат для просушки. Вода, содержащаяся
в массе, испаряется, и остается белый крупитчатый порошок - глинозем -
окись  алюминия.  Из  него-то  и  получают  металл  алюминий.  А  печи
вращаются  для того,  чтобы масса быстрее просыхала,  - ответил Сергей
Васильевич.
     - Понятно, - авторитетно сказал Ванюшка. - Сушится песок.
     - Порошок, - поправил его Коля Хлебников.
     В электролизном   цехе  ребята  осмотрели  большие  металлические
ящики,  расставленные длинными ровными рядами.  Это были электролизные
ванны,  выложенные  внутри  огнеупорным  кирпичом и угольными плитами.
Глинозем,  растворенный  в  особом  химическом  веществе  -  криолите,
засыпают  в  эти  ванны.  Под  действием  тока глинозем разлагается на
чистый алюминий и кислород.
     - И мы получили алюминий.  Вот он! - Сергей Васильевич поднял над
головой продолговатый брусок серебристого цвета.
     Каждый из пионеров подержал в руках новорожденный металл.
     - Вот это да!  - восхищался Юля, когда ребята вышли с завода. - А
я думал, что эти камни просто глина, и все!
     - Очень похожи, - согласилась Нюша.
     - В  обычной глине тоже есть алюминий,  - сказал Семен,  - только
добыть его оттуда трудно.  А вообще в земной коре алюминия в два  раза
больше, чем железа.
     - Мы должны обязательно научиться из глины его  добывать.  Хорошо
будет. Тогда назовут глину "крылатой". Ясно?
     - Во второй раз за день "ясно" сказал, - отметил Вася. - Один раз
на   лестнице,  когда  догонял  Володю.  У  тебя,  Тимка,  прогресс  -
отвыкаешь.
     - Тут "ясно" на месте. Крылатая глина! Эх-х и хорошо же!


                          АЗИМУТАЛЬНЫЙ ВЕЕР

     Если день занят интересными  делами,  никогда  не  заметишь,  как
подкрадывается  ночь.  А  интересных дел в лагере было много.  Времени
совсем не хватало.  Только возьмешься за что-нибудь,  смотришь, уже за
тобой идут, чтобы увести домой силой.
     Ранним утром одного из таких интересных дней Семен  объявил,  что
межпланетный корабль готов к испытаниям. На линейке был зачитан приказ
ведущего  конструктора,  который  в  категорической  форме  предлагал:
"Провести  испытания  "хвостатой  ракеты"  в  17  часов  00  минут  по
новостроевскому времени 16 июля в  районе  горы  Крутой.  Межпланетный
корабль "Григорий Лапин" должен быть готов к 12 часам 00 минутам".
     Все волновались,  ожидая  знаменательной  минуты.   Только   Коля
Хлебников и Юля внешне казались спокойными.  С утра ходили они друг за
другом по лагерю,  а в двенадцать часов уединились в штабе и  занялись
делом.
     Коля писал диктант.  Делал он это по всем  правилам:  внимательно
выслушивал фразу,  сосредоточенно морща лоб и устремив светлые глаза в
одну точку,  обдумывая каждое слово,  а когда Юля повторял предложение
второй   раз,   макал   перо   в   круглую   чернильницу-непроливашку,
приютившуюся  на  краю  самодельного  тесового  стола,  и   не   спеша
записывал.  Юля с глубоко ученым видом, который никак не вязался с его
скуластым улыбающимся лицом, ходил взад и вперед по голубятне и, шурша
страницами  тетради,  диктовал.  Он  то  и  дело  искоса поглядывал на
распахнутые двери,  через которые в "класс"  долетали  звонкие  голоса
ребят, смех и свистки судейской сирены. Юля тяжело вздыхал, смотрел на
Колю и тоскливо спрашивал:
     - Ну, написал?
     - Подожди. Еще подумаю.
     - Торопись. Так мы до вечера сидеть будем.
     В "классе",  недавно  оборудованном  в  голубятне,   было   чисто
прибрано.  Исчезла  знаменитая  куча  хлама,  пропали  со  стен ржавые
керосинки,  мотки проволоки,  тряпки. Стало светлее. На стене у окна с
настоящей  рамой  -  предметом гордости кружка "Умелые руки",  - кроме
картины с девизом,  нескольких турнирных таблиц и стенной газеты висел
порядочных размеров лист бумаги. Заголовок на нем был написан красными
печатными  буквами:  "Лапины".  Во  множестве   аккуратных   клеточек,
покрывавших   лист   густой   сеткой,  можно  было  прочесть  короткие
непонятные записи:  "Владивосток - двое.  Капитан дальнего плавания Г.
Е.  Лапин  и  токарь-скоростник П.  П.  Лапин";  "Муром - один.  Герой
Социалистического Труда Ф.  А. Лапин"; "Фрунзе - один. Профессор А. Д.
Лапин"; "Петропавловск-Камчатский - двое; секретарь районного комитета
Коммунистической партии Советского Союза М.  И.  Лапин и кузнец К.  Н.
Лапин";  "Баку - одна Герой Социалистического Труда Д.  А.  Лапина..."
Всего на листе было уже около девятисот фамилий знатных Лапиных. Когда
стали  поступать  письма о Лапиных (по Ванюшкиной вине - это он сделал
приписку в каждом гербарном письме - их приходило с  каждым  днем  все
больше  и  больше),  Семен  предложил ребятам сделать лист-разведчик и
отмечать Лапиных  на  нем.  Вести  записи  поручили  Володе  Сохатову.
Получив  известие  о каком-нибудь Лапине,  Володя старательно заполнял
новую клетку.  Все пионеры лагеря считали  своим  долгом  заглянуть  в
голубятню  утром и вечером,  чтобы узнать,  нет ли на листе-разведчике
долгожданной отметки. Но верхняя сквозная линейка - "Григорий Лапин из
отряда (полка) "Стальной солдат революции" - оставалась свободной.
     Юля, продиктовав   предложение   вторично,    задержался    возле
листа-разведчика и начал читать свежие записи.  "Алтай, Железногорск -
один. Директор металлургического комбината, участник гражданской войны
Г. С. Лапин". Это ему позавчера Тима, Павка и Юля отправили авиапочтой
письмо.  Может быть,  этот Лапин,  командовавший во время  гражданской
войны  кавалерийской  бригадой,  знает  про  того  Лапина  - Григория,
который служил в "Стальном солдате революции"?
     Громкие крики   во   дворе,   известившие  о  конце  волейбольных
соревнований, оторвали Юлю от размышлений.
     - Наши,  наверно,  проиграли, - сказал Коля, тревожно посматривая
на двери.
     - Пиши, пиши!
     - Я пишу!
     Коле очень  хотелось  узнать  результаты  игры.  Так  и подмывало
выскочить во двор,  но разве Юлька даст нарушить дисциплину!  Нет,  уж
если назначил он Коле по вторникам, четвергам и субботам заниматься по
два часа русским языком,  то никакое,  даже сверхмощное, землетрясение
не вытряхнет Юлю,  а следовательно,  и его ученика из голубятни. Пусть
что  угодно,  а  с  двенадцати  до  двух  Юля  будет  диктовать   Коле
упражнения, разбирать ошибки, повторять правила. В этом Коля Хлебников
и не сомневался даже.
     Юля всегда давал Коле трудные диктанты.  Но все предыдущие нельзя
сравнить с этим.  Диктант сегодня был на "особенности  употребления  в
речи  и  правописании  предлога "в" со словами "течение,  продолжение,
заключение и следствие".
     Коля хорошо  выучил правило и фразу:  "В течение реки построенной
плотиной внесено большое изменение" написал без ошибок.  Предлог "в" -
отдельно.  На  конце  "коварного" слова - "е".  Узнать проще простого.
Стоит только прикинуть в уме,  на какой вопрос отвечает слово. Если на
"что?  куда?",  значит,  член  предложения - дополнение.  Часть речи -
существительное с предлогом в винительном падеже.
     Все хорошо!  Так нет же,  Юля преподнес еще точно такую же фразу.
Теперь и подумай,  как ее  написать!  Коля,  покусывая  кончик  ручки,
склонился над тетрадью.
     В двери заглянул Ванюшка.  Шепотком,  чтобы  не  мешать,  высыпал
целый ворох новостей:
     - Юля,  мы у лагеря третьего выиграли два - один.  А Сеня с Васей
утром ушли искать место, где ракету пустить. Только они не пришли еще,
а Володю Сохатова прислали с запиской.  Она у Тимы.  Он прочитал и  не
говорит.  Папа  Володин по телефону сказал,  что сейчас приедет,  и мы
пойдем ракету пускать...
     Коля жадно ловил горячий шепоток малыша.
     - Диктую дальше, - сказал Юля.
     - Подожди немножко, - Коля зашевелил беззвучно губами. - Вопросы:
где?  в чем?  Член предложения - обстоятельство места.  Часть  речи  -
существительное с предлогом в предложном падеже. Все понятно!
     Он старательно вывел:  "В течении - теперь здесь было "и" -  реки
за  последние годы произошли большие изменения".  Коля поставил точку,
облегченно вздохнул и с видом победителя откинулся на спинку стула.
     Пока в   голубятне   шли   занятия,   на  баскетбольной  площадке
собирались ребята.  Они  осматривали  ракету.  "Межпланетный"  корабль
стоял на специальном пусковом приспособлении.
     Тима с красной повязкой на рукаве охранял корабль.
     - Рукам воли не давать! - сурово говорил он. - Отойдите!
     Павлик и Ванюшка Бобров наседали на  звеньевого  с  двух  сторон.
Павка хмурился, надувал губы, просил:
     - Скажи, что в записке Семен пишет?
     Ванюшка тонким голоском поддерживал его:
     - Скажи, Тима, скажи. Никому не расскажем. Скажи!
     - Сказал, что нет - все! - упорствовал звеньевой.
     - Значит, не скажешь? - вызывающе переспросил Павка.
     - Павка,  ты пойми, что не могу. Семен просит, чтобы я держал это
в секрете. Придем - узнаешь.
     - Мне, значит, нельзя?
     - Если я тебе покажу,  то другие  обидятся...  В  записке  ничего
особенного. Сказано куда идти - и все!
     - Это такая ракета?!  -  прозвучал  звонкий  голосок.  -  Смешная
какая, на веретено похожа!
     Тима отмахнулся от Павки  и  круто  повернулся  на  голос.  Рядом
стояла Люся. Она смотрела не на ракету, а на Тиму. Лицо ее на этот раз
было приветливое,  и звеньевому даже показалось,  это  эта  девочка  в
темно-синей юбочке и белой кофточке никогда не ссорилась с ним,  и что
яркий  бант  очень  идет  ей,  и   что   нос-пуговка   нисколечко   не
воинственный, а, наоборот, очень симпатичный.
     - Крылья у ракеты,  как у стрекозы,  - сказала  Люся,  протягивая
руку к межпланетному кораблю.
     - Не трогай, - предупредил Тима.
     - А что ты мне сделаешь?
     - Не трогай, говорю!
     - Вот и трону! И трону...
     В это время на площадке  показались  Петр  Алексеевич  Сохатов  и
Володя. Главный конструктор обошел вокруг ракеты и спросил:
     - Кто ведет дружину?
     - Я! - откликнулся Тима.
     - Постройте отряды! Ракету пусть несут старшие ребята.
     - Есть!
     Ванюшка ударил в рельс. Без сутолоки и толчеи пионеры выстроились
на линейке.  Из голубятни прибежал Коля,  за ним Юля. Он протянул Тиме
голубя, которого прихватил в "классной комнате".
     - На,  Тимка,  возьми! Не забудь сообщить сразу. Футляр у Черного
на ноге, бумага и карандаш вот!
     Звеньевой расстегнул  ворот  клетчатой  рубашки и сунул голубя за
пазуху.
     - Ладно! Сообщу сразу!
     Юля проводил дружину до ворот и долго смотрел вслед колонне.
     Юле и  на  этот  раз не посчастливилось.  В день испытаний ракеты
подошла его очередь дежурить по лагерю.  Все ушли,  а он оставайся! Но
ведь дисциплина - закон!  Юля приосанился и зашагал по аллее к участку
садоводов - глаз дежурного там необходим.
     Мало ли   желающих   полакомиться   сочной   малиной  и  душистой
смородиной!
     Юля нес службу, а мысли его были с колонной, которую вел Тима.
     По шоссе дружина вышла за город.  У старой развесистой  березы  с
черной  корявой корой и глубоким дуплом Тима достал записку начальника
лагеря, взглянул на компас и свернул в сторону леса.
     - Туда ли? - спросил Петр Алексеевич.
     - В записке дан азимут сто градусов, - ответил Тима.
     Колонна миновала редколесье и вышла на большую лесную поляну. Как
из-под земли перед ними появились Семен с Васей. Они лежали в траве, и
Тима чуть-чуть не наступил на Семена.
     - Молодец!  - похвалил Семен.  - Азимут держишь точно!  Садитесь,
ребята! Отдыхайте!
     Начальник лагеря с Петром Алексеевичем выбрали на  поляне  ровную
площадку,  очистили  ее  от  порыжелой  высохшей  травы  и,  установив
пусковой желоб,  укрепили его железными штырями. Семен проверил заряд,
прочистил   дюзу   и  положил  ракету  на  желоб.  Теперь  заостренный
продолговатый нос корабля смотрел в синее  небо.  Поблескивали  жестью
узкие,  оттянутые назад крылья.  Рубином горела на них гордая надпись:
"Григорий Лапин".
     Петр Алексеевич  вытер  платком  потное  лицо,  присел  у  шнура,
ведущего к заряду, и чиркнул спичку:
     - По  нашим расчетам ракета должна подняться на восемьсот метров.
Упадет она,  очевидно, на той стороне поляны. Прошу отойти. Следите за
полетом. Итак, третий закон механики действует!
     Радостно щебетали птицы.  Плавно  колыхалась  высокая  трава.  За
кудрявой  березовой  рощицей  протяжно  перекликались заводские гудки.
Пять часов.  Ребята следили,  как бледный на солнце язычок  пламени  с
тихим  шипением и потрескиванием бежал по шнуру к дюзе.  Вот он описал
дугу,  вот юркнул в ямку  со  свежими  комьями  земли  по  краям,  вот
подобрался  к  щитку...  Яркий  и громкий взрыв!  Со свистом мелькнула
ракета и, оставляя дымный след, ушла в прозрачное небо. И сразу - шум,
гам, крики.
     - Полетела! Вот это скорость!
     Высоко над поляной цветастым грибом вспыхнул парашют.
     - Автомат  работает!  Парашют  открылся!  -  закричала  Люся.   -
Спускается!
     Расчет на высоту подтвердился.  Вперегонки ребята  устремились  к
лесу,  где  быстро снижался под тугим куполом парашюта "межпланетный",
теперь уже испытанный корабль.  Трава путалась в  ногах,  хлестала  по
голым коленкам. Почти у самой земли ракету подхватило ветром и понесло
к лесу, темнеющему за поляной.
     Семен остановился, засек по компасу направление и пошел шагом.
     - Теперь хоть на Луну! - догнал начальника лагеря сияющий Володя.
     - Сначала  найти  ее  нужно,  -  заметил сыну Петр Алексеевич.  -
Вероятно,  ракета  повиснет  на  дереве.  Но   возможно   также,   что
соскользнет на землю.
     - По-моему,  Петр Алексеевич,  нам надо разбиться  на  группы,  -
сказал Семен. - Мы разойдемся веером в том направлении, где она упала.
Компасы у нас есть. Каждая группа пойдет по определенному азимуту.
     - Это разумно, - согласился ведущий конструктор.
     Начались поиски.
     Ванюшка пошел  в  паре с Тимой.  Они медленно брели меж древесных
стволов,  подпирающих сплошную зеленую шапку тайги. Азимут восемьдесят
градусов Тима выдерживал точно, "тянул нитку". От дерева к дереву вела
ребят нитка азимута. Справа и слева слышались голоса соседей. Скоро их
заглушил шум леса: веер развернулся.
     Малыш не  отставал  от  своего  ведущего.  Он  легко  и  бесшумно
следовал  за  Тимой по пятам.  За последнее время Ванюшка привязался к
звеньевому.  После поездки в Урминск,  честного признания своей вины и
успешной  работы по разведке полезных ископаемых,  о которой известила
пионеров стенная газета,  Тима неизмеримо вырос в глазах Ванюшки. Если
раньше малыш копировал только голос Тимы, то теперь подражал и походке
его, и решительным движениям, и рассуждениям.
     - Тима,   мы  найдем  ведь  ракету?  -  спросил  Ванюшка,  изучая
неглубокую впадину, поросшую чахлой бледно-зеленой травой.
     - Конечно. Только внимательнее будь.
     Сосновый бор  сменился  мелким  густым  ельником.  Приходилось  с
трудом пробираться сквозь цепкие заросли.  Ребята вброд по каменистому
дну перешли ручей, быстрый и холодный, как родник, попетляли по болоту
и повернули обратно.
     - Теперь, Ванюшка, ты смотри на землю, а я на деревья.
     Тима сосредоточил внимание на вершинах,  под ноги смотрел редко и
поэтому часто спотыкался.  Голубь за пазухой ворочался и даже раза два
щипнул Тиму.  Вдруг Ванюшка заметил,  как в густой траве за поваленной
елью что-то блеснуло.  Он бросился туда,  но громкий треск за спиной и
короткий испуганный возглас Тимы задержали его. Малыш обернулся и стал
удивленно озираться по сторонам.  Тима,  который  только  что  был  на
поляне, исчез.
     - Тима! Ты куда спрятался? Тима!
     В ответ откуда-то из-под земли донесся глухой голос.
     Испуганный Ванюшка выбежал на поляну.
     Там, где  раньше  лежала  куча  гнилого  хвороста,  зияло  темное
отверстие.
     - Тима! Тима!
     - Осторожней! Ребят кричи.
     Но малыш  так  перепугался,  что  голос  у  него охрип,  и вместо
ожидаемых громогласных звуков из груди вырывался сиплый писк.
     - Я не могу, Тима!
     - Отойди дальше, - последовало короткое распоряжение.
     В темном  провале  возник  шум.  Ванюшка вздрогнул.  Из-под земли
перед самым носом  малыша,  часто  хлопая  крыльями,  взвился  голубь.
"Свечой"  поднялся  он  над  лесом,  мелькнул в просвете меж вершинами
сосен и скрылся.
     Ванюшка лег  на живот и осторожно подполз к яме.  Цепляясь руками
за траву, он заглянул в темноту. В лицо пахнула сыростью.
     Тимина темница  представляла из себя вертикальный колодец метра в
три глубиной.  Глинистые стены его потрескались,  осыпались.  Из земли
тонкими  нитями  свисали  корни,  острыми ребрами выставлялись мокрые,
поблескивающие в темноте камни.
     Из такой   ловушки   выбраться   без   посторонней   помощи  было
невозможно:  стены круты и глинисты.  Тима сидел на куче  валежника  и
смотрел наверх.
     - Семе-о-он!  - изо всех сил затянул малыш.  -  Семен!  Вася-я-я!
Сюда идите-е! Тима в яме застрял.
     Он гикал, аукал на разные голоса, а Тима сидел в яме и размышлял:
"Ну  как я мог забыть предупреждение,  что по дороге могут встретиться
шурфы.  Хорошо,  что этот еще не особенно глубокий,  а у  Крутой  есть
метров на десять. Ухнешь в такой - и костей не соберешь".
     Над ямой снова появилась голова с оттопыренными ушами.
     - Мне страшно. Я кричу, а они молчат. Можно, я к тебе спрыгну?
     - Что ты! Убьешься! И сыро тут.
     - А мне тут страшно! Тихо вон как!
     - Давай тогда песни петь?  Ты запевай,  а  я  подпевать  буду,  -
предложил Тима.
     Ванюшка запел:
                    Если нам с тобой.
                    Друг мой дорогой,
                    Вновь придется с боем
                    Встать за край родной,
                    Ты со мною вместе
                    Сядешь на коня.
                    Сабля засверкает,
                    Звякнут стремена...
     Ванюшка пел неуверенно, то и дело оглядывался по сторонам.
     Тима стал шарить в темноте рукой.  Под валежником,  на котором он
сидел,  были жидкая,  холодная грязь.  Пальцы нащупывали камни, гнилые
сучья.  Браться за них  было  неприятно  и  даже  противно:  скользкий
холодный сучок похож на тело змеи.  Тима стал ощупывать стены колодца:
может быть,  удастся выбраться.  Из глины выставлялся какой-то плоский
предмет, похожий на крохотную ступеньку. Тима надавил на него ладонью.
Кусок отвалился,  Тима взял его в руку,  поднес к  глазам  и  чуть  не
вскрикнул:  это  была  обойма  винтовочных  патронов.  Забыв,  в каком
положении он находится,  звеньевой начал тщательно  исследовать  стены
своей  темницы.  Он  ощупывал каждый камень,  шарил в жидкой грязи,  а
Ванюша сидел у ямы и хныкал:
     - Тима! Тима! Ты не молчи там. Тима, будем петь...
     - Ты чего хнычешь?  - вдруг раздалось за спиной малыша. Раздвинув
нарядные елочки-малолетки, на поляну вышла Люся. - Кричал, Ванюшка?
     - Тима в яму упал, - протянул жалобно Ванюшка и начал размазывать
рукавом слезы по лицу. - Провалился-а.
     - Тима!  - охнула Люся. - Ты живой? Тима... - Девочка заглянула в
яму. - Тима, ну скажи мне скорее! - в голосе ее слышались слезы.
     - Все хорошо, Люся! - отозвался Тима.
     - В ямы падать хорошо?  - у Люси сразу изменился голос. - Ходишь,
под  ноги  не  смотришь.  Как  вот  тебя   вытаскивать?   Се-ме-о-о-н!
Семе-о-он!..
     - Ау-у-у!  Иду!  Иду! - откликнулся где-то совсем рядом начальник
лагеря.
     Семен принес сухой суковатый ствол и спустил его одним  концом  в
шурф.   Как   по   лестнице,  выбрался  Тима  по  стволу  из  темницы.
Перепачканный глиной с ног до головы, звеньевой улыбался.
     - Рад? - спросил Семен. - А если бы один был?
     - Сеня,  знаешь,  что я в шурфе  нашел?  Смотри.  -  Тима  разжал
пальцы. На ладони лежала обойма.
     - В шурфе? Патроны!
     - Ага, они в глине засели! Три обоймы! Больше ничего нет!
     Семен вертел в руках медные позеленевшие патроны.
     Ванюшка, привстав  на цыпочки,  тоже тянулся посмотреть их.  Тима
сковырнул с капсюля на одном патроне зелень.
     - Смотрите! Что-то написано! Буквы не наши! Слова какие-то.
     - Дай-ка! - Люся в свою очередь рассмотрела надпись на донышке. -
Это не немецкие слова.
     - Это написано по-английски,  - сказал Семен.  - "Made in USA". В
переводе  на наш язык значит:  "Сделано в Соединенных Штатах Америки"!
Вот откуда эти патроны!
     - Да, американские.
     - Как они сюда попали?  Ох и далеко же!  Тут что-то такое... Надо
разобраться!
     - Все и так ясно!  - ответил  Тиме  начальник  лагеря.  -  Пошли,
ребята нас ждут давно. И ракету давно нашли.
     Вдали звонко и тревожно запел горн.  Это Юля, получив сообщение о
катастрофе  по  азимуту  "80  градусов,  ориентир  -  пусковой желоб",
прибежал из лагеря и скликал ребят. Но Тима был уже спасен.


                          ТАЙНА ГОРЫ КРУТОЙ

     Жаль, что  нет  подходящего  слова  для  обозначения  такого дня.
Скажешь "ясно",  но ведь это только о солнце, "безоблачно" - о небе. А
вот как сказать, чтобы и солнечный свет, и легкий, прохладный ветерок,
и яркие цветы в городских скверах,  и нарядные по-праздничному люди  -
все было отражено в одном слове.
     Ликующим было это воскресенье. В саду, у озера гремел оркестр. На
улицах  слышались  песни.  Автобусы непрерывной вереницей двигались за
город, к парку.
     С утра в лагере рабочего городка чувствовалось оживление.  Ребята
готовились к сбору.  В полдень дружина в полном составе,  со знаменем,
барабаном и горном вышла из ворот городка, с песнями прошла по главной
улице и растянулась цепочкой по "Тропе славы".
     По склону Крутой пионеры поднялись до площадки,  к трем кумачовым
пятнам и уселись на валунах, выступах и обломках гранита.
     Семен открыл  сбор.  Он не стал говорить пышных речей.  Он просто
сказал,  что  сбор   "Тайна   горы   Крутой"   открывается   рассказом
председателя лагерного совета Васи Зимина.
     Вася вытащил  из  полевой  сумки  тетрадь  в   пестрой   обложке,
откашлялся и начал:
     - Многое  мы,  ребята,  узнали,  разыскивая  партизана   Григория
Лапина,  который выбил на камне-игле надпись. Кто такой Лапин, мы пока
еще  не  узнали.  Нам  известно,  что  Григорий  Лапин  дрался  против
белогвардейцев  вместе  с  героями из рабочего отряда "Стальной солдат
революции".  Вот об этом отряде,  который стал потом полком,  я вам  и
расскажу.
     25 июля 1918 года отряд рабочих-красногвардейцев  прорвал  кольцо
колчаковцев  и  ушел  из  Кедровска в тайгу.  Жаркий был бой за город.
Белые,  которых было во много раз больше,  чем наших,  смяли заставу у
моста,  подошли вплотную к окопам и открыли сильный огонь.  Но сломить
наших им не удалось.  Тогда они вызвали  на  помощь  два  бронепоезда.
Орудийный  огонь  обрушили  они  на  позиции рабочего отряда.  Тяжелые
снаряды огненными смерчами рвали  на  клочья  землю,  засыпали  окопы,
косили  осколками деревья.  Но день,  ночь и еще день "Стальной солдат
революции" не подпускал врага к Кедровску.  25  июля  командир  отряда
Степан  Петрович  Бояршинов  дал  приказ  пробиться  к тайге.  Рабочие
штыками расчистили себе дорогу.  Перед уходом на улицах родного города
наши  расклеили  листовки.  "Мы  еще  вернемся!"  -  писали они в этих
листовках.
     Отряд "Стальной солдат революции" стал с боями отходить на запад.
У наших не хватало оружия, патронов, одежды, а у колчаковцев было все.
Заграничные капиталисты снабжали белогвардейцев очень хорошо.
     Англия дала Колчаку  деньги  -  сто  тысяч  рублей  золотом,  сто
самолетов,  много  пулеметов  и обмундирование.  Американцы и французы
"подарили"  адмиралу  сто  самолетов,  двести  автомобилей,  девятьсот
пулеметов и много-много тысяч патронов.
     - Вот патрончики-то откуда пожаловали,  - заметил Коля Хлебников,
- понятно теперь, кто их растерял.
     - Капиталистам очень хотелось,  чтобы Колчак победил, - продолжал
Вася.  - Они даже поторопились назначить Колчака "верховным правителем
России".
     Наши хоть и отступали, однако били беляков крепко. Ведь отступали
наши временно, сил набирали.
     В самую  первую  годовщину Октябрьской революции рабочий отряд за
доблесть и геройство получил Боевое Красное  знамя  и  стал  полком  -
регулярной частью Красной Армии.
     В декабре 1918 года белые взяли Пермь.  Они хотели через Пермь  и
Вятку соединиться с американскими и английскими интервентами,  которые
были на севере нашей страны,  возле Архангельска.  Нам было в то время
очень трудно.
     Но в самый трудный момент на Восточный  фронт  приехали  посланцы
Владимира Ильича Ленина. В боевых условиях прямо на фронте разработали
они план разгрома Колчака.
     1 июля  1919  года Красная Армия перешла в наступление.  Город за
городом отбивали наши у белогвардейцев.  В Иркутске был  взят  в  плен
Колчак. Его судили и расстреляли.
     Вместе с Красной Армией громил белогвардейцев  и  полк  "Стальной
солдат революции", в рядах которого сражался Григорий Лапин.
     Вася замолчал и оглядел ребят. Юля полулежал на покатом гранитном
валуне и смотрел в землю перед собой.
     Люся задумчиво перебирала камешки у ног сидевшей рядом Нюши.
     Потом Павка рассказал ребятам о подпольщиках, о геройском захвате
комбригом Лапиным эшелона с оружием и о том, как полк "Стальной солдат
революции" брал Малахит. Семен развернул лист-разведчик и поднялся:
     - Мы, ребята, узнали, что в нашей стране есть тысячи Лапиных. Все
они настоящие советские люди.  Василий Петрович Лапин - герой битвы на
Волге.  Семен Афанасьевич Лапин - сталевар,  лауреат Ленинской премии.
Мария Федоровна Лапина - доярка, Герой Социалистического Труда.
     Они прославили своим трудом нашу страну.  И вот за  это,  за  то,
чтобы  наша Родина стала счастливой,  свободной и могучей,  боролись и
погибли тысячи замечательных людей,  таких,  как Семен Лоскутов,  Илья
Федоров и Александр Тимофеев, имена которых выбиты на камне-игле.
     Они знали,  что дело их не умрет. Его будут продолжать другие. Мы
живем  с вами,  ребята,  в прекрасном городе.  Вырос он совсем недавно
среди глухой тайги. О нашем городе думали партизаны, сражаясь с белыми
в  годы гражданской войны.  Мы,  ребята,  учимся в школах,  отдыхаем в
лагерях,  не знаем ни нужды,  ни горя. За это тоже боролись партизаны.
Мы нашли с вами,  ребята,  очень много Лапиных,  знатных людей, героев
труда.  И за это боролись партизаны. Они бились насмерть с врагом в те
далекие годы за то, чтобы человек был человеком, а не рабом.
     А сколько в  Советском  Союзе  Ивановых,  Кряжинцевых,  Петровых,
Болдыревых и других!  Все они учатся жить,  работать и бороться у тех,
кто, не щадя своей жизни, завоевал нам свободу и счастье!
     Семен взглядом встретился с Тимой и кивнул ему:
     - Говори!
     Тима подошел  к  скале,  на  гладкой  поверхности  которой  сияли
кумачовые пятна,  достал из кармана тужурки конверт и поднял  его  над
головой.  Юля  с  Павкой  переглянулись:  они знали содержание письма,
полученного Тимой несколько дней назад из Железногорска,  с Алтая,  от
Григория Сергеевича Лапина. Тима выдержал паузу.
     Лицо звеньевого стало строгим. Он взволнованно заговорил:
     - Я вам расскажу, что было на горе Крутой. Это, ребята, правда. В
восемнадцатом году, так и на скале написано, здесь у Крутой отбивались
от  колчаковских  банд  четыре разведчика-партизана из полка "Стальной
солдат революции".  Несли они в штаб своей армии секретный пакет.  Шли
партизаны  таежными  тропами,  обходили рудники и поселки,  ночевали в
тайге без костров (огонь жечь было  нельзя,  могли  заметить).  Десять
дней  пробирались  наши  по  тайге  и совсем уже были у цели - три дня
оставалось до Кедровска,-  но  кто-то  выдал  их.  Нашелся  предатель,
который  сообщил  колчаковцам  о  том,  что  четыре  партизана несут в
Кедровск секретный пакет.  Вот тогда-то  и  устроили  белогвардейцы  у
Крутой  засаду,  стиснули  они  партизан  в  полукольце  и  прижали  к
северному склону горы.  А северный склон в то время был самым крутым и
обрывистым.  Видят наши,  что деваться некуда,  за спиной неприступные
скалы, впереди - колчаковцы.
     А белогвардейцы уже радуются:
     - Отдайте нам скорее секретный пакет!  - кричат  они.  -  Мы  вас
тогда помилуем.  Жить будете! А не отдадите - страшными муками казнить
вас будем! Подумайте тридцать минут и отвечайте.
     Посмотрели наши друг на друга,  и без слов было ясно: не дождутся
враги мольбы о помиловании. И тогда старший сказал:
     - Эта гора,  как крепость.  Будем драться.  Только,  товарищи мои
дорогие,  умирать  всем  нам  сейчас  никак  нельзя.  Секретный  пакет
обязательно  надо  в  штаб  доставить.  В нем сказано,  сколько силы у
Колчака и как его лучше разбить.
     Снял он  сумку,  которую  хранил  на груди,  и протянул ее самому
молодому партизану:
     - На,  Григорий.  Здесь  лежит  пакет.  Мы  втроем будем биться с
белыми, а ты иди через гору, во что бы то ни стало доставь пакет.
     Пополз Григорий  вверх  по  отвесным  скалам.  За выступы и камни
прятался,  чтобы не заметили враги. До половины взобрался, а внизу уже
заговорили  винтовки,  застучали пулеметы - это белогвардейцы на штурм
пошли.
     Посмотрел Григорий  вниз,  а  оттуда  поднимается по склону сизый
пороховой дым и щиплет  глаза.  Долго  бились  три  разведчика  против
колчаковцев  -  не подпускали их к горе.  Но кончились патроны и стали
наши отходить к вершине.
     Поднялись партизаны  до  того  места,  где  Григорию  дымом глаза
щипало,  смотрят,  над ними скала.  Огромная, тяжелая, нависла она над
узенькой площадкой, вот-вот рухнет. Остановились партизаны и на глазах
у белогвардейцев бросили пустые винтовки.
     - Ага! Сдаетесь - закричали те.
     - Взять  их  живьем!  Отобрать  секретный   пакет!   -   приказал
белогвардейцам офицер.
     Кинулись колчаковцы к горе. Карабкаются на нее, как муравьи, весь
склон покрыли черные мундиры,  доползли до площадки, руки тянут, чтобы
схватить наших.
     Тогда старший сказал:
     - Долг мы свой выполнили до конца.  Григорий уже  далеко.  Теперь
расплатимся с этими.
     Кивнул он товарищам и бросил под скалу  связку  гранат.  Раздался
взрыв,  накренилась скала,  стала падать.  Сначала медленно, потом все
быстрее и быстрее. Заметили бандиты, да поздно. Рухнула каменная глыба
и раздавила их.  За глыбой другие камни с вершины покатились.  Ни один
колчаковец живым не ушел.
     Три героя  тоже  погибли.  Когда  прибыл к горе Григорий со своим
кавалерийским отрядом, то увидел на граните у подножия черные пятна. А
выше  на  плоской скале горели,  как золотые звезды,  три ярко-красных
кумачовых пятна...  Володя говорит,  что это простые бокситы. Нет, это
не  бокситы!  Это геройская кровь.  Поэтому не смывает ее дождями и не
заносит снегом... Поднялся на вершину Григорий Лапин и выбил надпись.
     Позже Григорий  Сергеевич  Лапин  стал  командиром  кавалерийской
бригады и отомстил за  своих  боевых  друзей.  Как  огня  боялись  его
белобандиты.
     Все смотрели на камень-иглу. В закатных лучах солнца скала сияла,
как  бронзовый обелиск.  Семен отдал салют.  И вся дружина тоже отдала
салют героям.
     Кто-то из  ребят  высоким  голосом  запел  песню  о  друзьях,  ее
подхватили.  По склонам гор,  по тайге, по всей уральской стороне, как
клятву, стократное эхо повторило слова припева:
                    Знай, что будем биться
                    Мы в одном строю...

     Из дневника дружины
     О том,  что было в пионерском лагере после сбора у горы Крутой, о
чем думали ребята и какие планы были у них на дальнейшее, можно узнать
из дневника  дружины,  который  добросовестно  вел  и  ведет  лагерный
летописец Володя Сохатов.
     Большой совет лагеря разрешил опубликовать часть этих записей.
     20 августа.  Сегодня  мы  решили,  что  в  будущем году пригласим
Григория Сергеевича в  Новострой  погостить,  а  потом  всей  дружиной
пойдем в поход по следам полка "Стальной солдат революции". Мы соберем
для музея историю полка,  описание боев и подвигов  наших  земляков  в
годы гражданской войны.
     Павка получил от Григория Сергеевича Лапина  большое  спасибо  за
то, что в музее города Малахит нашел его саблю.
     29 августа.  Отправили последние гербарии.  Фабрика приостановила
работу  до  лета.  Люся  предлагает на будущий год выпускать коллекции
камней. Хорошо придумала. Согласны все.
     6 сентября. Получили письмо из Малахита. Слава, Павкин знакомый и
друг,  пишет,  что они согласны вместе с нами идти в поход  по  следам
отряда "Стальной солдат революции".
     12 сентября.  Мы  подарили  сегодня  физическому   кабинету   наш
"межпланетный"  корабль  для  иллюстрации  третьего  закона  механики.
Двадцать пять папок с гербариями передали в ботанический кабинет.
     15 октября. В школе мы готовим сбор дружины. Называется он "Тайна
горы Крутой". Проведем сбор в годовщину Октябрьской революции.







     Потирая ушибленный бок, Костя поднялся с пола, юркнул в постель и
зажмурился: не удастся ли досмотреть чудесный сон до конца?
     А сон-таки был удивительный,  из ряда  вон  выходящий.  Будто  из
ученика  шестого  класса "Б" Латрушинской семилетней школы превратился
Костя Клюев в знаменитейшего человека - Героя Социалистического Труда,
вроде  знатного  комбайнера  Зареченской  МТС Ильи Васильевича Глухих.
Подошел Костя к  зеркалу,  глянул  -  стоит  перед  ним  красавец.  От
веснушек на лице и следа не осталось,  глаза не раскосые,  губы, как у
всех людей,  нормальные,  брови - не пучки белесых волосков, а густые,
темные,  вразлет.  На  Косте новая кепка-восьмиклинка,  белая шелковая
сорочка с голубыми васильками по вороту,  темно-синий костюм и  желтые
кожаные штиблеты с фасонным узором.
     Одернул герой пиджак и с достоинством зашагал  по  улицам  родной
деревни Латруши.
     Заметив его,  молодые  и  старые  высыпали   из   домов,   шумят,
переговариваются:
     - Костя! Костя-то Клюев!.. Неужели это он?
     - Герой!
     - Константин Георгич,  заверни на часок,  сделай  милость!  Пирог
мясной на столе.
     - На блины прошу!
     - Уважь,  Константин Георгич,  зайди медку душистого отведать.  С
колхозной нашей пасеки медок-то!
     Илья Васильевич  Глухих,  приехавший  в колхоз по делу,  прищурил
карие глаза, улыбнулся обветренными губами, подошел к Косте запросто и
взял под руку.
     - Георгич!  Покатим ко мне  в  МТС?  Ушицей  из  свежих  окуньков
накормлю. Скажу откровенно - ушица, брат, отменная!
     Посмотрел Костя на Илью Васильевича и  ответил,  ответил  громко,
чтобы и другим было слышно:
     - Не время мне,  Васильич,  ушицей баловаться.  Комбайн к  уборке
готовлю.
     И вдруг появился откуда-то Никита Якишев в  гимнастерке  и  синих
галифе  с красными кантиками,  увидел героя и замер,  понять ничего не
может.  "Что такое?  Клюев это  или  нет?  Вместе  учились,  на  ферме
работали,  в  бабки играли,  рыбачили,  и на тебе - герой!" Растерялся
Якишев, стоит и робко с ноги на ногу переступает.
     Костя - пусть знают все, что помнит герой старую дружбу! - первым
протянул руку.
     - Здравствуй!  Не  признал?  Ну,  как  живешь?  Дела в пионерском
отряде хорошо ли идут? Колычев утихомирился?
     А Никита молчал-молчал и вдруг, набравшись храбрости, выдернул из
кармана руку и протянул герою на ладони свинцовый  козон  для  игры  в
бабки:
     - На,  развлекайся!  -  И  поправился:  -  Возьмите,   Константин
Георгиевич! В деревне ни у кого из ребят лучшего нет. Отдаю насовсем!
     Обрадовался Костя подарку, зажал козон в кулаке и думает, куда бы
спрятать его понадежнее. Догадался: на глазах у односельчан расстегнул
вышитый ворот белоснежной шелковой рубашки,  сунул  козон  за  пазуху.
Стыд!..
     Костя беспокойно заворочался в кровати. "Нет, не придется, видно,
досмотреть  чудесной  истории".  Из  репродуктора,  установленного  на
резной  полочке,  полились  бодрые  звуки  марша,  и   знакомый   всем
радиослушателям голос произнес:
     - С добрым утром, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику.
     Пересилив дремотную   лень,   Костя  откинул  ватное,  сшитое  из
разноцветных  лоскутков  одеяло,  вскочил  и  первым  делом  распахнул
форточку.  Свежий  морозный  воздух  ворвался в нее белым клубом пара,
обжег тело,  "бр-р-р!" Шлепая ладонями по обнаженной груди, Клюев стал
готовиться  к  зарядке:  вытащил на середину комнаты коврик,  рядом на
всякий случай поставил два стула и,  дожидаясь команды,  посмотрел  на
себя  в  зеркало.  "Во  сне  был  человек человеком,  а тут и смотреть
тошно", - подумал он с грустью.
     Розовощекий веснушчатый  паренек  с  черными  раскосыми глазами и
белокурым  завитком  на  лбу  глядел  на  него   из   трюмо.   Пухлые,
ярко-вишневого  цвета  губы словно тянулись к чему-то и никак не могли
дотянуться.  Из-за губ Ленька Колычев дал  Косте  прозвище  и  сочинил
обидные  стихи.  Природа  подшутила над Костей.  Ну кто позавидует его
узким покатым плечам?  А росту? Как-никак образование у Кости солидное
-  шесть  классов  нынче  будет,  -  а любой второклассник выше его на
полголовы.
     Зарядка кончалась.  Надо  было  приступить  к  водным процедурам.
Костя перекинул через плечо полотенце и прошел на кухню. В темном углу
за  русской  печкой  долго  брякал  умывальником,  обтираясь  до пояса
холодной водой.
     Чудесный сон и горькая действительность испортили настроение.
     - Уж не хвороба ли напала?  - спросила мать, обеспокоенная хмурым
видом сына.
     - Хрип у меня под ложечкой, - наобум сказал Костя. - Простыл.
     - Дома сидеть надо...
     Мать вытащила из печи  чугунную  сковородку  с  шипящим  в  масле
картофелем и налила из кринки молока.
     - Чаем с малиной напоить тебя надо, - сказала она. - Пропотеешь -
хворь разом снимет.
     - У меня уже прошло. Хоть послушай, нет хрипа!
     - Чего  же баламутишь?  - рассердилась мать.  - Ну,  коли здоров,
после завтрака во дворе  снег  уберешь.  Сугробы  намело  страх  какие
огромные. Затопит весной-то.
     Опасаясь, как бы его все-таки не засадили  дома,  Костя  поспешно
натянул  пальто,  нахлобучил шапку и вышел.  Островерхие сугробы,  как
горные хребты, высились у забора, возле ворот, громоздились на плоской
крыше  сарая.  От ночной метели остались только снежные заносы.  Ветер
совсем ослаб.  Солнце,  круглое и яркое, щедро одаряло землю теплом. И
хотя повсюду белел снег, чувствовалась весна. Кто знает, откуда принес
ветерок пьянящие запахи цветущих трав. Может быть, с раздольных равнин
юга,  а может быть, весна рядом, вон за теми притаившимися в сиреневой
дымке грядами лесистых гор.
     Огромная, свесившаяся  с  крыши  сосулина бросала на гулкое днище
перевернутой железной бочки частую капель.  У хлева  в  навозной  куче
копошились  повеселевшие воробьи,  непрестанно чирикая:  "Скоро весна,
скоро весна, скоро весна!"
     Костя рассмеялся,    подпрыгнул,   надеясь   обломить   сосулину,
убедился, что это пустая затея, сдвинул на затылок меховой треух, снял
рукавицу,  сунул  в  рот  два  пальца и призывно свистнул.  Из конуры,
спрятанной для тепла  в  сугробе,  появился  черный  и  лохматый,  как
вывернутый   наизнанку   старый   полушубок,  пес  Полкан.  Он  весело
засуетился вокруг хозяина и - вот собачья душа!  - все норовил лизнуть
его в губы.
     - Но-о-о!.. Пше-о-ол!
     Всю дорогу от крыльца до хлева пришлось отбиваться от назойливого
дружка.  Отомкнув громоздкий,  покрытый ржавчиной висячий замок, Костя
приоткрыл дверь и протиснулся боком в темную щель.  От крепкого запаха
навоза, прелой соломы и сена засвербило в носу, перехватило дыхание.
     - А-а-а-а-пчхи!.. А-а-а-а-пчхи!..
     Круторогий красавец  баран  Яшка,  устремившийся  было  на  свет,
отпрянул испуганно в темный угол.  Низкорослая корова шумно вздохнула,
повернула к дверям большелобую ушастую голову.
     - Ешь,  Чернуха,  ешь,  - потирая переносье, великодушно разрешил
Костя,  милостиво хлопнул рукавицей по коровьей хребтине и чихнул  еще
раз. - Поправляйся, Чернуха! Сено - лучшего не сыщешь: сам косил.
     Баран Яшка,  топая  копытами  по  деревянному  настилу  и  грозно
выставив  рога,  ринулся  в наступление.  Но хозяин был настороже.  Он
схватил грабли и многообещающе проговорил:
     - Подойди-ка, подойди!
     Баран почуял нависшую над ним угрозу и нехотя убрался восвояси.
     За гирляндой  березовых веников,  развешанных вдоль стены,  Костя
нашарил метлу и лопату,  вытащил их,  запер сарай и взялся за  работу.
Комья  снега,  ломаясь  в  воздухе,  один  за другим перелетали редкий
ивовый плетень и плюхались на грядки. Было приятно следить за тем, как
исчезает  островерхий  сугроб,  грозивший  при первой дружной оттепели
затопить двор, превратив его в жидкое непроходимое болото.
     Полкан скучал, очень хотелось порезвиться, а хозяин, как видно, и
не думал  об  этом.  Пес  покрутился  возле  и  нерешительно  тявкнул.
Безрезультатно. Тявкнул еще раз, погромче.
     Костя распрямился, метнул в снег лопату, подобрал сосновую палку.
     - А ну, отбери, отбери!
     Полкан припал к земле и притворно зарычал,  обнажая белые  острые
клыки.
     - Налетай! Налетай! Вот она - палка-то!
     Пес гигантским  прыжком  преодолел расстояние,  отделяющее его от
хозяина, и впился зубами в палку. Началась борьба. Полкан тянул добычу
в свою сторону,  Костя - в свою. И, пожалуй, победа была бы на стороне
собаки,  но противник схитрил: сделал вид, что выпускает палку из рук,
а затем ловким рывком высвободил ее из пасти Полкана.
     За воротами  раздались   звонкие   голоса.   Костя   прислушался,
воспользовавшись этим, пес подхватил добычу и, опасаясь преследования,
скрылся за сараем.
     Вдоль дороги,  что  тянулась  через  всю деревню,  двигался отряд
человек в десять, и все из шестого "Б". И все на лыжах.
     Во главе,   ловко  переставляя  легкие  бамбуковые  палки,  шагал
высокий  смуглый   паренек.   Коричневая   фуфайка   плотно   облегала
мускулистую  грудь.  Синие,  очевидно,  новые спортивные брюки выгодно
отличали его от других ребят.  На голове красовалась серая  барашковая
шапка-кубанка с верхом из малинового бархата.  Над выпуклым лбом вился
темно-каштановый  чуб.  "Ленька  Колычев  ребят  куда-то   повел",   -
моментально сообразил Костя, вышел на дорогу и поднял руку:
     - Стой!
     Ленька придержал шаг, тоже вскинул над головой руку и выкрикнул:
     - Губошлепику великое почтение! Физкульт-ура!
     - Ура-а-а! - подхватили лыжники.
     - Куда поехали?  - спросил Костя,  не обращая внимания  на  смех,
вызванный столь необычным приветствием.
     - На Лысую, - щурясь, словно сытый кот, ответил за всех Ленька.
     - А  сбор?..  На сегодня сбор отряда назначен!  Сегодня - девятое
марта.
     - Отменен сбор, - ухмыльнулся Ленька. - Ты что, начальником стал?
Заместитель Никиты?
     - Я, Ленька, о сборе говорю. Срываете вы его!
     - Без тебя как-нибудь разберемся. Помалкивай.
     - Зачем ребят сманиваешь?
     - Говорю, что сбор отменен!
     - Кто отменял?
     - Я! - Ленька подбоченился и, кривляясь, пропел:
                     Мы, спортсмены, как всегда,
                     Время не теряем!
                     Ваши сборы - ерунда,
                     Мы их отменяем!..
     Частушка не  удивила  Костю.  Он знал,  да и всем школьникам было
известно, что Ленька сочиняет стихи экспромтом и на любую тему.
     - Поворачивайте!  На  сбор  пойдемте,  - загородив лыжню,  твердо
сказал Костя.
     - Задержать думаешь?  - Ленька презрительно смерил его взглядом и
подмигнул приятелям,  дескать,  смотрите,  какую  штуку  я  выкину.  -
Храбрый ты! - он дал знак соседу, мальчугану в красноармейском шлеме с
зеленой матерчатой звездой.  - Молодец,  Костя!  Уважаю  таких.  Давай
дружить!
     - С тобой дружбу водить?
     - Гордый какой! Я не хуже Никиты.
     Ленька Колычев   занимал   Костю   разговорами,   а   паренек   в
красноармейском шлеме тем временем зашел с тыла, снял лыжи, подобрался
к нему вплотную и опустился на четвереньки.
     - А ну,  держись!  - выкрикнул Ленька и,  выбросив руку, легонько
толкнул Костю в грудь.  Тот попятился, наткнулся на мальчугана в шлеме
и, неловко всплеснув руками, опрокинулся в снег. Меховой треух отлетел
далеко в сугроб.  Мелкий колючий снег моментально набился в рукава, за
воротник, запорошил лицо.
     - Выплывай, выплывай! - кричали лыжники. - Держись за воздух!
     Ленька, донельзя довольный удавшейся шуткой,  приподнял кубанку и
церемонно поклонился:
     - Всего хорошенького!  Отдыхайте!  Сил набирайтесь!..  Позабавили
нас от души... Благодарим! Вперед, ребята!
     - Подождите!  -  Костя сел и,  растопырив по сторонам облепленные
снегом руки,  сквозь слезы взглянул на Леньку.  - Плохо будет, если со
сбора уйдете.
     - Не пугай.
     Отряд тронулся.  Костя  вскочил.  Из подворотни вынырнул Полкан с
палкой в зубах. Хозяин потрепал его по лохматой голове и вздохнул:
     - Опоздал, Полкашка. Опоздал!
     Пес подпрыгнул,  уперся передними лапами ему в грудь и  лизнул  в
мокрую от слез и снега щеку.
     - Опоздал,  - еще раз повторил Костя.  - Придется нам с  тобой  к
Никите наведаться.
     Нахлобучив треух,  он решительно зашагал к деревянному  горбатому
мостику,  в ту сторону,  где, вырисовываясь на синем небе, возвышалась
круглая силосная башня.



     Никита Якишев,  председатель пионерского  отряда  шестого  класса
"Б",  относился к числу людей, которые не любят сидеть без дела. Дома,
выучив уроки,  Никита брал молоток,  пилу-ножовку,  насыпал в  карманы
неизменной  ватной  телогрейки разнокалиберных гвоздей и обходил двор.
Подгнившую доску в заборе заменял новой, заделывал щели в крыше сарая.
Любовь  к  труду он воспитывал и у пионеров своего отряда.  Два раза в
неделю шестиклассники  ходили  на  подшефную  животноводческую  ферму,
помогали там убирать навоз,  подвозили на кормокухню силос,  ездили за
сеном и топливом.
     Этот выходной  день  Никита  посвятил  заготовке  дров.  С  утра,
вооружившись  лучковой  пилой,  он   с   жаром   взялся   за   работу.
"Чжик-чжик-чжик"  -  выговаривала пила,  рассыпая по снегу золотистые,
пахнущие смолой опилки.  Не успел Никита допилить первое  полено,  как
тесовая калитка со стуком распахнулась,  и появился Костя Клюев. Можно
было сразу определить - принес он какое-то неприятное известие.
     - Случилось что? - с тревогой спросил Никита.
     - Еще бы! - Костя передохнул, провел языком по пересохшим губам и
выпалил  скороговоркой:  - Ты дома сидишь,  а Ленька не зевает!  Ребят
сманил на Лысую, на лыжах!
     От волнения  и  быстрого  бега  лицо  у  Кости было красным,  как
переспевшая клюква.  Из-под мехового  треуха,  сползающего  на  глаза,
выставлялись спутанные белокурые волосы. Расстегнув пальто, он ослабил
на шее красный шарф и снял рукавицы. Ему было жарко.
     - Застегнись, - спокойно сказал Никита. - Простынешь.
     - Ничего...
     Костя поспешно выполнил приказ.
     - А теперь рассказывай сызнова и помедленнее, а то тарахтишь, как
молотилка.
     - Ленька сказал,  что наши сборы - ерунда!  С ним на Лысую Толька
Карелин ушел,  Витька Подоксенов,  Гоша Свиридов... Десять человек. Не
мог задержать их! Ленька помешал. Он Толяна Карелина подговорил меня в
снегу вывалять.
     Костя обиженно замолчал.  Никита сел на бревно и,  насупив густые
брови,  принялся ковырять щепкой снег.  Надо было принимать экстренные
меры. Но какие?
     Полкан крутился  возле  ребят,  скулил  и тыкался влажным носом в
руку хозяина.
     - Не мешай!  - отмахнулся от него Костя.  - Что,  Никита,  делать
станем? Неужто сбор отменять?
     - И не подумаем!  Ленька тогда решит,  что взял верх, победа его.
На Лысую, значит, ехать придется.
     - Вдвоем?
     Последнее время Ленька Колычев вел себя по меньшей мере  странно.
Удивительнее всего то, что Никита с ним не ссорился, не ругался и даже
старался  заинтересовать  работой  в  отряде,   но   Колычев   избегал
поручений, сторонился пионеров.
     Разлад начался в сентябре, когда в пионерских отрядах проводились
отчетные  сборы.  Ученики шестого "Б" разделились тогда на две группы.
Одна предлагала выбрать председателем совета Никиту Якишева,  другая -
Леньку  Колычева,  два  года  подряд  возглавлявшего пионерский отряд.
Большинство клонилось на сторону Колычева.  И тут выступила  звеньевая
Аленка Хворова. Решительно тряхнув льняными косичками, она заявила:
     - За Колычева наше звено голосовать отказывается! Нельзя выбирать
зазнавал  и  хулиганов  председателями.  В  прошлом году что было?  Мы
головы ломали над планом  летнего  отдыха,  спорили,  переругались,  а
Колычев сорвал его!  Все знают...  Не работу в отряде он проводил, а с
дружками по садам и огородам лазил.
     - Ловила бы.
     Но Алена и не взглянула в его сторону.
     - Предлагаю  выбрать  в  председатели совета отряда нашего Никиту
Якишева!
     - Леньку! - потребовали с задней парты. - Он смелый!
     - Никиту! Никита не зазнается!
     - Якишева, - повторила Аленка. - Колычев о себе только заботится!
     - Хочешь,  чтобы за тобой по пятам ходил! - ввернул Толя Карелин.
-   На  ручках  носить  и  Якишев  не  будет.  Барыня  какая  нашлась.
Проголосуем за Леньку!
     - За Никиту!
     Вожатая, присутствовавшая  на   сборе,   поддержала   кандидатуру
Якишева.   Она  убедительно  доказала,  что  Колычев  не  справился  с
поручением в прошлом году.  Пионеры выбрали  Никиту.  Ленька  вида  не
подал, что огорчен отставкой, но в душе поклялся во что бы то ни стало
отомстить Никите за "позор".  "Не радуйся,- думал он,  пожирая глазами
вновь  избранного  председателя  совета  отряда.  - Я еще докажу,  кто
лучше, за кем ребята пойдут!"
     Плохой характер  был  у  Леньки,  завистливый.  Успехи  других не
радовали его.  "Выше меня хочет подняться,  - думал он о  ком-либо  из
одноклассников.  -  Не  выйдет!"  -  И  всеми  силами старался унизить
соперника.  Так получилось с Димкой Лаврентьевым.  Димка  на  конкурсе
юных  математиков  первым решил задачу,  но Ленька - он шел в конкурсе
вторым - подбросил к нему в парту шпаргалку и позаботился о том, чтобы
слух  о  "нечестном  поступке"  Лаврентьева стал известен членам жюри,
Премию вместо Димки присудили Леньке.  Так было и со звеньевой Аленкой
Хворовой.  Аленка всегда говорила Леньке правду в глаза. На пионерских
сборах  она  со  свойственной  ей  прямотой   бесстрашно   разоблачала
бездеятельность председателя совета отряда, его леность и нечестность.
Ленька невзлюбил Аленку и,  чтобы подорвать ее авторитет, пустил в ход
излюбленное  оружие - насмешку.  Он подослал к девочке своего дружка -
пронырливого непоседу Демку Рябинина и через него разведал,  что после
жестоких споров с Тосей, старшей сестрой, Аленка в кругу подружек льет
слезы и желает немедленно умереть,  чтобы этим досадить  несговорчивой
сестре.
     - Умерла бы я,  - печально и тихо-тихо говорила в  таких  случаях
Аленка.  -  Мама  бы  заплакала,  папа  тоже.  И  Тоська  заревела бы!
Покаялась бы, что не дала мне поносить пуховую шаль...
     Ленька не  замедлил  воспользоваться  этим  и  сочинил стихи.  На
другой день школьники при встрече с Аленкой изображали на  физиономиях
безграничную скорбь и, закатывая глаза, распевали:
                    Завоет Тося волком,
                    И папа заревет,
                    Коль Хворова Аленка
                    От горестей умрет.
                    Заплачет мама громко,
                    Подружки и друзья:
                    - Не умирай, Аленка!..
                    Нельзя! Нельзя! Нельзя!
     И вот,  когда председателем совета стал Никита,  Ленька  уговорил
некоторых  ребят  не  подчиняться  ему.  "Пусть  Якишев  девчонками да
мальками командует,  - торжествовал он.  - С  Аленкой  пусть  носится!
Никто вас за это ругать не будет:  всем, да и вожатой известно, что вы
за него не голосовали. Мы и сами с усами, одни проживем!"
     Никита затянул покрепче лыжные крепления, прокатился для пробы от
крыльца до поленницы и, убедившись, что лыжи скользят хорошо, тронулся
в путь.
     - Ты что долго?  - спросил Костя,  встречая друга  в  условленном
месте. - Я продрог уже.
     - Пилу сломал.  Так на две половинки и разлетелась.  Новую  ленту
ставить придется.
     - Это из-за Леньки!
     - Сам виноват: нажал сильно.
     - Не говори,  знаю,  что из-за Колычева.  У  меня  примета  есть:
встречу утром Леньку, завсегда тройку получаю. Проверено!
     - Вчера тоже его встречал?
     - Нет.
     - А по арифметике тройку заработал. Не сваливай-ка!
     Остались позади  приземистые  домики птицефермы,  березовая роща,
овощехранилище и колхозная водокачка.  Обогнув зимний выгон для  овец,
друзья  свернули  в поле.  Справа из-за частого ельника,  что виднелся
вдалеке  черной  гребенчатой  полоской,  чуть  доносился  приглушенный
расстоянием рокот машин: там располагалась Зареченская МТС.
     Звуки моторов напомнили Косте про удивительный сон. Он представил
себя  опять  могучим  богатырем,  знатным  комбайнером.  "Вот было бы!
Никита бы помер от удивления, что я - герой. Может, рассказать ему про
сон?"  Эта  мысль целиком завладела Костей.  Какой-то внутренний голос
настойчиво твердил:  "Другу надо рассказать.  Надо делиться  с  ним  и
радостями и печалями".
     - Никитка,  хочешь узнать  одно  интересное  дело?  Только,  чур,
никому... Дай слово!
     - Говори!
     - Сперва дай слово!
     - Ладно, даю слово молчать.
     - Такой сон мне приснился,  такой сон!  Привиделось мне,  будто я
Героем Социалистического  Труда  стал,  как  Илья  Васильевич  Глухих!
Золотая Звездочка у меня!  Орденов - вешать некуда!  Здорово, а? Иду я
по деревне,  а на меня все смотрят,  в гости  приглашают.  Отбою  нет.
Хорошо  бы  было  взаправду так.  - Костя помолчал и менее восторженно
добавил:  - Тебя  тоже  видел:  будто  козон  свинцовый  мне  насовсем
подарил...
     - С козоном не выйдет.
     - Так то во сне...  Главное, про Героя. Вот сны! Почему, думаешь,
они такими бывают?
     - Не знаю.
     - А по-моему,  Никитка,  у  каждого  человека  в  голове  машинка
имеется,  вроде  кинопередвижки.  Ляжет человек в постель,  заснет,  а
машинка сны начинает крутить...
     - Кинопередвижка?..  В голове - хоть у кого спроси - мозг. Понял?
Никаких кинопередвижек!
     - Я говорю вроде...
     - Все равно!  Мозг в голове.  Левое полушарие  и  правое.  Ученые
доказали.
     - Ну,  хорошо!  -  Костя  привычным  жестом  сдвинул  на  затылок
сползший до глаз треух и стал горячо возражать: - Ответь мне, почему я
себя героем видел?  Это было,  как в настоящей кинокартине.  И деревья
кругом были зеленые, и люди живые. Все-все как наяву! Молчишь?
     - Костик, я ведь тоже сны вижу. Такие же сны, как и ты. Подрастем
- узнаем, как они появляются...
     - Сон у меня был стоящий,  - продолжал  Костя.  -  За  то,  чтобы
сбылся он, я все отдал бы! Вырасту большой - стану комбайнером. Сейчас
пошел бы,  да в школу механизаторов с неполным средним  принимают.  На
прошлой неделе в эмтээсе узнал... Ты чего?
     Никита затормозил.
     - Правильно!  - просветлев,  заговорил он.  - Не станем,  значит,
ждать,  в школе кружок комбайнеров  организуем.  Попросим  у  Герасима
Сергеевича разрешения и организуем. Ребята согласятся ходить в кружок.
Герой  Социалистического  Труда  Илья  Васильевич  Глухих   над   нами
шефствовать станет, учить.
     - Ой ли?
     - Знаю, что говорю. Герасим Сергеевич еще и похвалит. Жизнь будет
- лучше не надо. Семилетку закончим - и на комбайны!
     Радость озарила скуластое лицо председателя совета отряда. Никите
захотелось  немедленно  передать,  выразить  чувства,  волнующие  его.
Выразить  не  скупыми словами,  а чем-то другим.  Свернув с лыжни,  он
понесся к отлогому оврагу,  скатился вниз и, крикнув отставшему Косте,
чтобы тот поторапливался, зашагал вперед, громко распевая:
                    Дорогая земля без конца и без края,
                    Принимай капитанов степных кораблей!
                    Принимай сыновей - мастеров урожая,
                    Что росли под заботливой лаской твоей...
     - Никита!  -  проговорил  запыхавшийся  Костя.  -  Хорошо  у  нас
получается. Ой хорошо!
     - Сон это твой надоумил. Вовремя приснился.
     - Очень даже!
     От деревни до Лысой горы - километров пять -  пять  с  половиной.
Дорога  тянется  через  поля,  покрытые  чистым  искрящимся  на солнце
снегом. У отлогого холма лыжня, как бы испугавшись чего-то, шарахается
под прямым углом в сосновый бор и долго юлит меж стволами.  Вырвавшись
на опушку, она падает с обрыва на лед круглого, как блюдечко, озера и,
разделив  его  на  равные половинки,  упирается в подножие Лысой горы.
Склоны этой горы вдоль и поперек расчерчены нитями лыжных  следов,  по
которым можно судить о высоком мастерстве людей,  покоривших скалистые
кручи.  Вон лыжня,  вьющаяся через препятствия и ловушки.  Ее называют
"дорогой крутых поворотов". А огромный трамплин, что навис над широкой
поляной,  обрамленной  кустами  шиповника  с  красными  продолговатыми
ягодами на колючих ветках, именуется "школой мужества".
     Ленька Колычев  любил  сильные  ощущения   и   свободное   время,
которого, кстати сказать, было у него хоть отбавляй, проводил на Лысой
горе.  Порывистый и бесшабашный,  он мог, не задумываясь, скатиться по
склону  где  угодно.  Он  проложил  первый  след через трамплин "школа
мужества".
     Никита с Костей приближались к горе. У подножия Костя остановился
и, заслонясь от солнца рукавицей, посмотрел на вершину.
     - Гляди, гляди! - закричал он. - Ленька с большого прыгает!
     Воткнув палки в снег, они наблюдали за лыжником. Секунда, вторая,
третья...  Прыжок!  Словно  птица  с распростертыми крыльями,  Ленька,
раскинув руки, взлетел кверху.
     - Здорово! - вырвалось у Кости.
     - Прилично, - поддакнул Никита, - мастер он на эти штуки.
     Колычев, поднимая лыжами снежную пыль,  сделал крутой разворот, с
шиком подкатил к прибывшим.
     - Салют,  начальство!  -  Он  взмахнул  кубанкой.  -  Дома-то  не
сидится? С большого прыгнуть захотелось? - на губах вспыхнула и тотчас
угасла  презрительная  усмешка,  а  в  черных  глазах  замерцали  злые
огоньки. - Милости просим, храбрецы!
     Наглый тон,  которым были произнесены эти слова,  возмутил Костю.
Хотелось ответить резко,  так  резко,  чтобы  Ленька  понял  все  свое
ничтожество,  понял,  что давным-давно его никто не боится.  Но Ленька
обращался к Никите.  Костя украдкой метнул взгляд на  друга:  тот  был
спокоен.  Никита  сразу  разгадал  хитрый  маневр  противника:  Ленька
надеялся  получить  отказ.  Тогда  бы  ребята  убедились  в   трусости
пионерского вожака,  и он, Ленька, мог бы всем рассказать о слабодушии
соперника.
     - Кататься и приехали, - проговорил Никита. - С большого прыгнуть
попробую.
     - С большого?
     - Прыгаешь же ты, и я, значит, смогу.
     - Расшибешься с непривычки! Тренировка нужна, а ты...
     - Привыкать буду.
     Лыжники стали  подниматься  на  вершину.  Никита печатал на снегу
аккуратные "елочки",  Ленька шел  "лесенкой".  Костя,  чтобы  поскорее
завершить  подъем,  спешился,  взял  под  мышку лыжи и бодро затопал в
гору. Толя Карелин, тот, что выкупал его в сугробе, фыркнул в кулак и,
прищурив плутовские, с искрой, глаза, громко возвестил:
     - К нам губошлеп пожаловал! Эй, младенчик, почему веревку из дома
не прихватил? На буксире в гору легче!
     И, повернувшись к приятелям,  обступившим его тесным полукольцом,
дополнил:
     - Куда малявки лезут?  Подует ветер,  снесет  младенца  с  кручи,
кости  перемелет,  как  на  мельничных  жерновах.  Родители  совсем не
смотрят за ними.
     - Как-нибудь на ногах удержусь,  - ответил Костя,  бросил на снег
лыжи и стал распутывать ремни креплений. - Не бойся, не сдует.
     - То-то и видно,  что устоишь.  Показал,  как на ногах держишься.
Высох уже? За воротником, небось, сыро?
     - И просох! А вывалять в снегу любого можно. Подобрался-то сзади.
Со спины зашел, как трус.
     - Может,  силой померяться хочешь? - Толя гневно сверкнул глазами
и расправил плечи. - Давай!
     - Давай, не запугаешь...
     - Взвесь-ка и знай,  кого трусом обзываешь!  -  Ленька  поднес  к
самому Костиному носу кулак.
     - Чуть побольше моего, - ответил Костя, проделывая то же.
     Препирательства продолжались.   Противники,   как   два   петуха,
наскакивали друг на друга. И вспыхнула бы настоящая драка, но подоспел
Никита. Не обращая внимания на колычевцев, он протянул Косте палки.
     - Подержи! Останешься здесь. Я с большого трамплина прыгну.
     - Костя  рвется за тобой следом,  - съязвил Толя.  - Не печалься,
подержим его, чтобы рекорды не перекрыл. Будь спокоен!
     Никита подъехал   к  лыжне,  круто  срывающейся  вниз,  и  окинул
взглядом окрестности.
     На западе  тянулись снежные поля.  На востоке,  начиная от озера,
раскинулся безбрежный зеленый таежный океан. Слева, за оврагом, тонули
в сугробах домики родной деревни.  Из труб к прозрачному,  раздольному
небу вздымались зыбкие нити дыма. По дальней полевой дороге, извиваясь
змейкой,  двигалась  тоненькая цепочка обоза.  Лошади были величиной с
муравьев, а люди и того меньше. Высоко!
     Якишев неторопливо  снял  рукавицы,  на  все  пуговицы  застегнул
телогрейку,  натянул поглубже цигейковую шапку и, пригнувшись, ринулся
с горы.
     Упругий обжигающий ветер напористо  бил  в  лицо,  посвистывал  в
ушах.  Неумолимо  приближалась,  росла  прогнувшаяся спина гигантского
трамплина.  Недаром назвали трамплин "школой мужества".  Это было и на
самом деле так. Никиту подмывало свернуть с лыжни, избежать опасности.
Собрав все свои силы,  он гнал прочь малодушие.  "Только б не  упасть,
только б удержаться!" Каждый мускул напрягся до предела.  Раз! Могучая
сила инерции взметнула тело вверх.  "Главное - удачно приземлиться!" И
удача пришла.  Лыжи коснулись утрамбованной площадки, Никита описал на
снегу широкий полукруг и затормозил.  Все тревоги остались позади.  Он
не ударил в грязь лицом, показал, что не только Ленька, а и другие при
желании могут прыгнуть с  большого  трамплина...  "Далеко  ли  прыгнет
Колычев?.."
     Но что это? Не стройная, гибкая фигура Леньки, которую можно было
распознать  среди  тысяч  других,  неслась  к  грозному  трамплину,  а
круглая,  низенькая.  Красный шарфик развевался на шее лыжника, словно
вымпел на мачте корабля. "Неужели Костик? - подумал Никита. - Конечно,
он!"
     Сорвав с головы шапку, Никита отчаянно замахал ею:
     - Сворачивай! Сворачивай! Левее бери! Левее...
     Костя не взлетел,  а ракетой врезался в небо.  Никита зажмурился:
наверняка произойдет ужасная катастрофа.
     - Никитка!  -  взволнованный,  захлебывающийся  от восторга голос
звучал рядом.  - Я думал,  что упаду!  Вот кидает!  Метров,  поди,  на
десять! Давай еще по разику, а?
     - Зачем прыгал?  - с застенчивой лаской, с нескрываемой гордостью
за друга спросил Никита.  - Чудак,  зашибиться мог. На ровном-то месте
плохо на лыжах ходишь, а тут...
     - Ленька  с  Толяном  смеяться  начали,  -  затараторил Костя,  -
губошлепом дразнят.  "Трус,  говорят,  заячья порода!" Вот и  прыгнул:
пусть знают! Сперва страшно было, а после... Гляди, гляди!
     Ленька был  уже  на  середине  горы.  Похваляясь  ловкостью,   он
приседал,  раскачивался  из  стороны  в сторону.  Неподалеку от финиша
захотелось ему  удивить  зрителей,  показать  свой  коронный  номер  -
горизонтальный  наклон вперед.  Здесь-то и получился просчет.  Неловко
взмахнув руками,  Ленька  откинулся  назад  так  сильно,  что  потерял
равновесие и упал на спину.  Облако снежной пыли, вихрясь, взметнулось
на  трамплин  и  обрушилось  вниз.  Из  облака  выкатилась  барашковая
шапка-кубанка и, мелькая малиновым верхом, заколесила к озеру. Снежная
пыль осела.  Никита и Костя бросились к неподвижно чернеющей на  снегу
фигуре.
     - Ленька! Сильно разбился?
     Лыжник, упираясь руками в снег, приподнялся, сел, сплюнул розовую
слюну - во время аварии он рассек губу - и зло проговорил:
     - Довольны? Везет дуракам!
     - Помочь хотим...
     - Не требуется.  - Он встал и, припадая на правую ногу, побрел за
шапкой.- Чем-пе-ены! - презрительно бросил через плечо.
     Подоспели колычевцы.  Гоша Свиридов, болезненного вида мальчуган,
в длинном коричневом пальто,  перехваченном в поясе  вязаным  кушаком,
спросил у Кости:
     - Прыгать боязно?
     - Чуток.
     - А я не могу,  - чистосердечно признался  Гоша,  -  доберусь  до
трамплина, настроюсь прыгать, а ноги сами с лыжни воротят.
     - Ты,  Гоша,  губу прикуси, когда страх найдет. Прикуси, чтобы аж
больно  стало:  не  своротишь  -  прыгнешь.  Только когда приземляться
будешь, губу выпусти.
     - Если  бы у него такая,  как у тебя,  губа была,  - заметил Толя
Карелин, - можно было бы не только прикусить, а и пожевать.
     Костя, чтобы не затевать спора, пожал плечами и отвернулся.
     Прихрамывая, подошел Ленька.
     - Принесите лыжи! - ни на кого не глядя, распорядился он.
     Толя отправился   выполнять    приказание.    Ленька    сел    на
выставлявшийся из-под снега валун,  спустил шерстяной носок,  завернул
штанину и,  вытащив  из  кармана  носовой  платок,  стал  перевязывать
разбитое  колено,  посматривая  в  сторону  Якишева  и прислушиваясь к
разговору.
     - Ведь не кататься ты приехал, - наконец проговорил он, обращаясь
к Никите. - На сбор звать пришел.
     - И на сбор звать.
     - Не пойдем, не зови!
     - Не ты, так другие пойдут, - спокойно возразил Никита.
     - Ихнее дело, - Ленька закончил перевязку, для проверки несколько
раз  согнул и выпрямил ногу,  встал и,  прихватив услужливо протянутые
лыжи, по тропке направился на вершину Лысой.
     - На сбор кто пойдет? - спросил напрямик Никита.
     - Покатаемся, - откликнулся Толя.
     - За всех не говори, - вмешался Костя.
     - Не шлепай губами, - угрожающе проговорил Толя. - Это, губошлеп,
не  стенгазета.  Ты  намалевал меня на бумаге:  от этого ни жарко,  ни
холодно. А я тебя вот этой кисточкой размалюю, - перед Костей появился
кулак, - до лета с шишками ходить будешь.
     - Ты мне сегодня кулак уже показывал!
     - Повторенье - мать ученья...
     - Может,  заодно и меня поколотишь? - спросил  Никита. -  Заметку
писал я.
     - А-а...  Идите вы подальше!  - Толя, демонстративно насвистывая,
зашагал вслед за Ленькой.
     Несколько человек решили ехать на сбор.
     - Нашего полка прибыло!  - не утерпев,  выкрикнул Костя. - Слышь,
Толян?!
     - Наплевать на вас и на них тоже!
     - Слюны не хватит!
     - Перестань,  - одернул Костю Никита.  - Спешить надо, а не то на
сбор опоздаем.



     Сбор, посвященный  дню  8  Марта,   прошел   интересно.   Пионеры
декламировали  стихи,  пели песни,  играли в литературное лото.  Когда
репертуар был исчерпан и все настроились расходиться по домам,  Никита
поднялся из-за стола.
     - Отдохнем немного,  - сказал он.  - После перерыва  поговорим  о
важном деле... Костик, выйди на пару слов.
     Подхватив друга под руку, Никита повел его по коридору. Место для
беседы  выбрал  на лестничной площадке у окна.  Сюда редко заглядывали
даже  любопытные.  Костя  уселся  на  подоконник  и,  болтая   ногами,
приготовился слушать. Веснушчатое лицо его светилось задором.
     - Как я стихи прочитал? Хорошо? Я готовился...
     Никита медлил,  подыскивая  для  делового разговора слова.  Костя
нетерпеливо ерзал на подоконнике.
     - Чего молчишь, - не выдержал он, - говори.
     В это время на  школьном  дворе,  как  раз  под  окном,  раздался
истошный  поросячий  визг.  Прокладывая  в снегу глубокие борозды,  по
занесенной спортивной  площадке  метался  поросенок  Фунтик.  За  ним,
ругаясь  и  размахивая  лопатой,  трусила  мелкой  рысцой  тетя  Дуня,
школьная сторожиха.
     Поросенок был неуловим. Взметая всеми четырьмя копытцами снег, он
проносился мимо распахнутых дверей низенького,  крытого  свежим  тесом
бревенчатого хлевушка.
     - И навязался ты на мою голову, аспид несусветный! - честила тетя
Дуня непокорного Фунтика. - Ужо настигну!
     Костя, забыв обо всем,  приник к стеклу и с азартом  наблюдал  за
поединком.
     - Никитка, смотри, Фунтик за склад прячется. Видишь, видишь?
     - Брось!
     Костя схватил друга за рукав гимнастерки и подтащил ближе к окну.
     - Смотри, теперь Фунтик станет вокруг колодца бегать.
     - Расскажешь ребятам про свой сон?
     - Что-о-о? - Костю с подоконника будто ветром сдуло. - Что ты! Ни
в жизнь! Засмеют. Тебе, как другу, рассказал.
     - Послушай...
     - Не буду! Не стану себя на смех выставлять! Ленька тогда проходу
не даст, героем дразнить начнет.
     - Не дразнят героем.
     - Леньке все нипочем.
     - Неволить не собираюсь.  Расскажешь,  лучше будет. Победим тогда
Леньку, наверняка победим. Понял?
     - Ничегошеньки...
     - Помнишь о кружке комбайнеров?
     - Еще бы!
     - Расскажи про сон,  а я предложу кружок организовать.  Сон вроде
художественного вступления будет.
     Костя махнул рукой и,  понуро склонив голову, побрел по коридору,
забыв досмотреть, в чью пользу закончился поединок между тетей Дуней и
неуловимым  Фунтиком.  У  дверей  классной  комнаты  Костя задержался.
Никита легонько подтолкнул его в спину.
     - Не робей, шагай смело!
     И вот Клюев стоит у доски. Пионеры с любопытством ждут его слова.
Никита, устроившись за столом председателя, кивнул:
     - Начинай.
     Костя кашлянул в кулак, нахмурился и предупредил:
     - Не смеяться и не перебивать.  Кончу, тогда делайте, что хотите!
Я, ребята, сон ночью видел. Разудивительный сон, интересный...
     Все слушали затаив дыхание. Ни одного смешка, ни одной улыбки, ни
одной  реплики.  Но как только прозвучало последнее слово рассказчика,
грохнул дружный хохот, посыпались шутки.
     - Золотая Звездочка где?
     - Ордена дома забыл?
     - Слава знатному комбайнеру!
     - Нас выучи комбайны водить!
     Демка Рябинин,  ближайший друг Леньки Колычева, расшумелся на всю
ивановскую.  Верткий,  как угорь,  с космами рыжих волос,  по  которым
давным-давно  стосковались  ножницы,  и  плутоватыми  смышлеными не то
светло-синими,  не то светло-зелеными глазами, удачно подражая манерам
Колычева,  выскользнул из-за парты, подошел к смущенному рассказчику и
церемонно поклонился ему в пояс:
     - Рубашку   осмотреть   дозвольте?   -   И   принялся  придирчиво
исследовать синюю сатиновую косоворотку.  - Дырочек от орденов нет!  -
громогласно заявил он. - Проверяйте, если не верите!
     В припадке буйного восторга,  вызванного  этой  выходкой,  кто-то
стукнул крышкой парты и затопал ногами.  По комнате прокатился грохот.
Костя,  сгорая от стыда,  бросал  на  Никиту  красноречивые  умоляющие
взгляды: "Видишь, что получилось. Я предупреждал!"
     Никита поспешил вступиться за друга.
     - Потешаетесь над Костей зря.  То,  что рассказал он, будет не во
сне, а наяву. Предлагаю организовать при школе кружок комбайнеров!
     - Кружок?
     - Дело Никита говорит! Даешь кружок!
     - Ура Клюеву!
     Пионеры повскакали с мест, рукоплескали.
     Несколько мальчиков  бросились  к Косте,  схватили его,  и первый
комбайнер, беспомощно болтая руками и ногами, взлетел к потолку.
     - Пустите! Упаду!.. Хватит!
     - Ребята,  - сказал Никита,  - составить  письмо  надо  директору
Зареченской МТС.  Попросим,  чтобы он разрешил Илье Васильевичу Глухих
шефство над нами взять.
     Сочинить толковое письмо - дело не легкое. Страсти разгорались. В
наступившей сумятице нельзя было разобрать ни  одного  слова.  Ребята,
окружив   стол,  надвигались  на  Никиту  грозной  стеной,  выкрикивая
наперебой  предложения.  Те,  которые  не  могли   пробиться   вперед,
забирались на парты и тоже кричали,  не заботясь о том, слушают их или
нет.
     - Перестаньте! - требовал Никита. - Замолчите!
     Но утихомирить  расходившихся  ораторов  было  не  так-то  легко.
Каждый  считал,  что  именно  он  придумал  важное  и  нужное.  Никита
сердился. На скулах заиграли яркие пятна. Попытки навести порядок ни к
чему  не  привели.  Тогда  он  схитрил.  Уткнувшись  носом в раскрытую
тетрадь, сделал вид, что вообще ничем не интересуется.
     - Слушать не желаешь?
     - Записывай предложения!
     И вдруг  раздался  зычный звук пионерского горна.  Головы дружно,
как по команде, повернулись к дверям.
     - Костя!
     - Клюев!
     В дверях,  запрокинув  голову вверх и прижимая к губам сверкающий
никелем горн,  стоял Костя.  Он старательно выводил знакомую  пионерам
мелодию:
     - Слу-шай-те все! Слу-шай-те все!
     Никита воспользовался моментом.
     - Не галдите.  До ночи сидеть придется.  Читаю письмо. Поправлять
после будете.
     Демка Рябинин,  выслушав  текст  письма,  незаметно  выбрался  из
класса и побежал к лестнице.  Чтобы ускорить спуск, он оседлал перила,
припал к ним грудью и чуть ослабил пальцы...
     Мелькнула лестничная площадка,  фикусы у окон второго этажа.  Еще
одна площадка...  Стоп!  Приехали!  Схватив с вешалки черный  дубленый
полушубок, шапку, Рябинин оделся, осторожно, не скрипнув дверью, вышел
на крыльцо, пересек школьный двор и очутился на дороге.
     "Где может  быть  сейчас  Ленька?  Если  подождать до вечера?  Не
годится: новость важная".
     Демка, хотя и считался правой рукой Колычева,  не чувствовал себя
его подчиненным. Живой по натуре, он всегда искал опасных приключений,
в которых можно было показать смелость,  проявить находчивость.  После
долгих колебаний Демка дал себя уговорить  и  примкнул  к  колычевцам.
Ленька изучил его свободолюбивый характер:  если с другими ребятами он
говорил грубо,  иногда оскорблял их,  то  с  Демкой  обращался  совсем
иначе, бил на его тщеславие.
     "Надо, пожалуй, найти Леньку, - решил Демка, - не то обидится он,
и неудобно, взялся за дело - выполни".
     Утром, когда отряд лыжников, готовый к отъезду на Лысую, собрался
возле   колхозного   клуба,  Ленька  отозвал  Демку  к  покосившемуся,
занесенному снегом пряслу и сказал:
     - Ты остаешься.
     - Как это? Нет, не останусь, кататься поеду.
     - Послушай сначала. Никита сбор проведет или отменит?
     - Проведет, он твердый на слово.
     - Та-а-ак!  Сбор будет, - Ленька понизил голос. - Кто-то из наших
должен попасть на него.  Лучше тебя не найти  разведчика.  Останешься?
Представителем, Чрезвычайным и Полномочным Послом, останешься...
     - Кем, кем?..
     - Глазом нашим на сборе будешь.  Полномочный - это значит,  самый
главный наш представитель, как министр. Доверие тебе, Демка, оказываю.
Остальные-то  у нас на трудные дела не годятся.  Если что...  Ну,  сам
понимаешь.  В общем,  серьезное узнаешь,  то...  -  он  заговорщически
подмигнул:
                    Лети, спеши быстрее лани
                    Нам новость эту сообщить.
                    Или умри на поле брани...
     - Чисто  Лермонтов,  -  заметил  Демка,  участливо посматривая на
вожака, подбирающего в уме нужную рифму.
     - Что?
     - Стихи на лермонтовские похожи, говорю.
     - Чудак,  Демка!  -  Ленька  вонзил  наконечник  лыжной  палки  в
свежеотесанное сосновое бревно,  припасенное для  замены  телеграфного
столба, фыркнул и кисло поморщился: - Соображать надо! Лермонтов-то на
дуэли врагом русского народа убит, а я - вот он! - жив. И потом, лучше
Лермонтова  никто  еще  стихов не писал.  Ты понял:  мы едем,  ты - на
месте. До скорого!
     - Искать вас где? - спохватился Демка. - Где встретимся?
     - Дома! Штабе... Лысой...
     - Вот и подумай, где их застать теперь можно.
     Известие о  кружке  комбайнеров  бесспорно  было  важным.   Демка
прекрасно  понимал,  что  новая  затея Никиты внесет в ряды колычевцев
полнейшее замешательство.  Кое-кто перейдет к Якишеву:  каждому лестно
стать   комбайнером,   учиться  вождению  степного  корабля  у  такого
человека,  как  Илья  Васильевич  Глухих.  И  сам  Демка,  пожалуй,  с
удовольствием согласился бы посещать кружок. Но ведь не кто другой как
Никита опозорил его перед школой,  рассказав на сборе дружины о  лихом
набеге Ленькиной команды на колхозные парники.  Больше всех он говорил
о Демке,  который,  чтобы  показать  друзьям  свою  смелость,  попутно
забрался  в  огород  ворчливой бабки Емельянихи.  "И как он Емельяниху
разрисовал,  - вспоминал Рябинин.  - И старая-то она, и беззащитная, и
добрая,  и  комара-то  не  обидит.  А  меня эта беззащитная скалкой по
голове так треснула, что искры из глаз посыпались. До сих пор на месте
том какое-то затвердение! Эх, Никита, Никита!"
     Демка подошел  к  забору  школьного   сада.   Через   сад   лежал
наикратчайший путь к Ленькиному дому.
     Летом нечего было и мечтать о прямике:  юннаты  надежно  стерегли
свои владения.  Демке однажды пришлось испытать их бдительность. После
бесславной попытки  очистить  школьный  сад,  он  целую  неделю  ходил
задворками,  прикрывая  ладонью синяк под глазом - единственный трофей
неудачной вылазки.  Одно дело - лето, другое - зима. Сады зимой только
от грызунов охраняют. С ловкостью кошки вскарабкался Демка на забор.
     Стройные яблони с укутанными соломой стволами,  грушевые деревья,
заботливо  спрятанные  от  мороза  под  снежным покровом,  торчащие из
сугробов кусты  крыжовника,  смородины,  ирги,  малины  предстали  его
взору.  Школьный  сад  -  гордость юннатов!  Демка вгляделся.  Вон та,
крайняя слева груша,  самая большая и ветвистая, была посажена им, еще
когда  он  учился  во втором классе.  Хорошее время тогда было.  Нежно
любил юннат Демка Рябинин свою воспитанницу: летом без устали сражался
с   прожорливыми  гусеницами,  окуривал  дымом  листву,  зимой  одевал
потеплее.  Один раз в лютые январские холода,  когда воробьи замерзали
на  лету,  тайком  от родителей принес в сад стеганое одеяло и бережно
укутал  ствол  любимицы.  А  потом?  В   деревне   появился   веселый,
беззаботный, но гордый и самолюбивый паренек Ленька Колычев. Он пленил
ребят захватывающими историями о бесстрашных ковбоях, сокровищах давно
умерших королей,  о морских свирепых пиратах.  Новый друг презрительно
относился к садоводству,  считая  его  "девчоночьим  делом",  и  Демка
забросил   свою  грушу.  Рассказы  Леньки  захватили  его.  Захотелось
показать свою ловкость,  неустрашимость,  окунуться с  головой  в  мир
необычайных  приключений,  где  на каждом шагу подстерегает опасность,
где можно проявить во всем блеске выдержку, хладнокровие и смекалку. И
Демка примкнул к Колычеву,  вместе с ним стал совершать налеты на сады
и огороды,  подкарауливал на речке пестовских  ребят,  отбирал  у  них
улов,  а  когда наступала горячая пора уборки урожая,  целыми неделями
пропадал в лесу,  чтобы родители не заставили помогать по дому.  И вот
настал  день,  вернее  ночь,  когда  он  пришел в школьный сад к своей
груше,  но не как хозяин пришел,  а как вор.  Много воды утекло с  тех
пор, ой как много!
     При виде школьного сада,  дремлющего под снегом,  в душе у  Демки
шевельнулось что-то хорошее,  теплое, давно забытое. И тут же затихло.
"Вот бы осенью сюда забраться,  яблочки и груши - слаще не  найдешь...
Здесь,  что ли,  соскочить?  - соображал Демка,  отыскивая удобную для
приземления площадку. - Место вроде подходящее".
     Обманчив гладкий   снежный   покров.   Со  стороны  посмотришь  -
футбольное поле.  Беги по нему хоть галопом.  А испытаешь...  Демка по
грудь провалился в сугроб. Полушубок, расстегнувшийся во время полета,
лег  на  снег  широким  веером  и  сковал  движения.  Чрезвычайный   и
Полномочный  Посол  барахтался  в  рыхлом  снегу,  как муха в паутине.
Оказывается,  для нежеланных людей пути через сад  не  было  и  зимой.
Пришлось  возвращаться  на  исходные рубежи.  Хотел Рябинин сэкономить
шесть минут,  а потерял верных  пятнадцать.  Да  что  там  пятнадцать!
Больше,  гораздо  больше!  Снег  из  валенок  вытряхнуть  надо?  Надо.
Портянки заново перемотать?  А мелкий снег из полушубка выколотить? На
одно   это   минут  десять  потребуется:  когда  снежная  пыль  овчину
запорошит, с превеликим трудом ее оттуда выколотишь. Страсть какая она
въедливая!
     Демка снял  полушубок,   подошел   к   телеграфному   столбу   и,
размахнувшись,  сделал первый удар,  за ним последовал второй, третий,
четвертый.  Демка замерз,  но работы не прекращал. Не помешай ему Илья
Васильевич  Глухих,  превратил  бы  он  полушубок  в скрепленную швами
связку овчинных лоскутьев.  Но Илья Васильевич заметил посиневшего  от
холода труженика,  остановил своего гнедого коня,  вылез из розвальней
и,  заметая длиннополым тулупом клочки сена,  разбросанные на  дороге,
подошел  к Демке,  который все еще не замечал его.  Щуря глаза от дыма
махорочной цигарки, Глухих некоторое время наблюдал за пареньком.
     - Так,  так,  - неожиданно проговорил он. - Колоти его, брат, что
есть силы. Лупцуй!
     Демка, изготовившийся  для  очередного удара,  замер с занесенным
над головой полушубком.
     - Одевайся  немедленно!  - уже безо всяких шуток скомандовал Илья
Васильевич.  - Застудишься,  а родителям возиться придется.  Вещь тоже
беречь надо. Глянь-ка, швы целы?
     Может, случилось это раньше,  а может,  и сейчас - шов под мышкой
правого   рукава   действительно-таки  лопнул.  Через  прореху  наружу
выбилась шерсть и торчала, словно прилипшая головка репейника.
     - Вот,   брат,   как  получается,  -  укоризненно  произнес  Илья
Васильевич. - Собрался? Выходи на дорогу.
     "На лошади быстрее доберусь",  - думал Демка, приближаясь к саням
и  разглядывая  прикрытые  брезентом  металлические  стержни,  поршни,
цилиндры,  зубчатые шестерни.  "Запасные части к машинам...  Куда меня
посадит Глухих?" Гнедой косил темный глаз,  фыркал,  грыз удила и прял
ушами.
     Илья Васильевич сел в розвальни,  взял в руки  ременные  вожжи  и
сказал Демке, ожидавшему приглашения:
     - Шагай на дорогу,  за проводника будешь.  После холодной  купели
моцион требуется. - Он сплюнул цигарку в снег. - Трогай, Гнедой!
     Редкие прохожие  с  удивлением  останавливались   посмотреть   на
странную  картину.  По  середине  дороги что есть прыти бежал паренек.
Лицо его пылало жаром.  Уши меховой шапки развевал ветер. За пареньком
бодро рысил гнедой конь, запряженный в розвальни. В них на охапке сена
- Герой Социалистического Труда,  знатный  комбайнер  Зареченской  МТС
Илья Васильевич Глухих. Он погонял коня и время от времени покрикивал,
обращаясь к пареньку:
     - Наддай! Наддай! Вытряхивай мороз!
     До улицы Свечникова Демка птицей долетел.  Соревнуясь  в  беге  с
Гнедым,  он малость устал, но зато так согрелся, что, казалось, плесни
на него ковшик холодной воды, зашипит Демка, словно раскаленные голыши
в парилке.
     Вот и бревенчатый дом. Окна в резных наличниках. На крыше антенна
с   обвисшими   проводами.  Черемуха...  И  привязанный  к  ее  стволу
скворечник...  Демка круто свернул с дороги и  перепрыгнул  неглубокую
канаву. Гнедой промчался мимо.
     - Будь здоров!  - крикнул из саней  Илья  Васильевич.  -  Смотри,
брат, не кашляй теперь!
     Демка подошел к воротам и заглянул в узкую щель.
     Во дворе  было  пусто.  Справа от крыльца тесовая собачья конура.
Рядом - сани с задранными вверх и связанными между собой оглоблями. От
сарая  до  забора  крест-накрест  веревки.  На веревках - белье разных
цветов. Слева - огромный штабель леса.
     - Ле-о-онька-а!..
     Из конуры,  разбуженный криком, выметнулся взъерошенный цепняк и,
натягивая гремящую цепь,  забился на ней, хрипло лая. Скрипнула дверь,
появилась Аграфена Петровна,  полная  женщина,  с  такими  же,  как  у
Леньки,  черными  глазами  и  смуглым лицом.  Поправив на голове белую
пуховую шаль,  она легко сбежала по ступенькам крыльца и направилась к
воротам.
     - Кто там?
     - Это я, Демка Рябинин! Аграфена Петровна, Ленька дома?
     Аграфена Петровна остановилась на полпути и в сердцах  всплеснула
руками.
     - Тьфу ты! Тарарам-то какой учинил. И не сидится спокойно! Думаю,
кто путный стучится, а тут...
     Но Демку нисколько  не  интересовало,  к  какой  категории  людей
относит  его  Ленькина  мамаша.  Он  выяснил,  что  Колычева нет дома,
значит,  надо идти в "штаб". А туда ведет еле приметная среди сугробов
тропинка.  Начинается  она у тополя,  верхушку которого в прошлом году
молнией расщепило. Демка поддернул штаны, провел под носом рукавицей и
уверенно зашагал к заветной тропе.



     Что весь  отряд  вернулся  с  Лысой и находится в "штабе",  Демка
определил сразу: несколько пар лыж составлены рядком вдоль бревенчатой
стены. Он проник в тесный полутемный предбанник, ухватился покрепче за
деревянную скобу и потянул на  себя  низкую  дверь.  За  порогом  была
непроглядная  темнота.  Терпко пахло распаренными березовыми вениками,
мылом и сыростью.
     Расставив руки,  чтобы впотьмах не налететь на что-нибудь,  Демка
стал медленно продвигаться к едва заметному квадрату крохотного  окна.
Под ноги попалось пустое ведро. С грохотом покатилось оно по полу.
     - Демка?  - спросил из темноты Ленька. - Проходи к окошку, там на
скамейке свободно. Осторожней только шагай.
     - Давно с Лысой?
     - С час.
     - На сборе интересное было.
     - Повремени... Толька расскажет, а потом ты.
     Демка опустился на скамью,  расстегнул полушубок,  распахнул его,
снял шапку и прислушался.  Пропустив начало рассказа, он не понимал, о
чем говорит Карелин. Склонившись к соседу, Рябинин спросил вполголоса:
     - Кто здесь?
     - Я.
     - Гоша, - узнал Демка. - Про что рассказывает Толян?
     - Отличился,  - тихо проговорил Гоша Свиридов. - Когда мы с Лысой
ехали  домой,  он  похвалился в сенках у Емельянихи из кадушки огурцов
набрать.
     - Ну?
     - Набрал.  Вкусные,  с укропом и с чесноком.  Попробуй -  они  на
подоконнике, сзади тебя.
     Демка, успевший изрядно проголодаться, нащупал скользкий холодный
огурец и почти целиком забил его в рот. Запашистый соленый сок брызнул
на язык.
     - Знатная   штука,   -   похвалил  он.  -  Запах,  как  весной  в
смородиннике. Наверно, Емельяниха в них лист смородиновый кладет.
     - И вот стал я огурцы из кадушки доставать. А в кадке-то фанера и
гнет - здоровый камень.  Гнет я в сторону сдвинул,  фанеру выбросил  и
уже   полмиски  набрал,  -  продолжал  Толя,  -  чую,  в  избе  кто-то
шкраб-шкраб,  шкраб-шкраб,  к двери  вроде  подходит.  Затаился.  "Ну,
думаю,  пропал!" И решил, коли появится кто в сенях, гаркнуть что есть
силы. Испугал бы до смерти.
     - Бока наломать могли, - сказал Гоша Свиридов.
     - Это мне-то. А кто же?
     - Тот, кто вышел бы в сени.
     - Толкую тебе,  напугался бы он.  От перепугу медведи помирают, а
человек - не медведь. Сердце на части разорвет!
     - Боязно было в сенях-то сидеть?  -  спросил  Демка,  похрустывая
огурцом.
     - На это дело у меня кровь холодная.
     - Рыбы - хладнокровные,  а ты, Толян, крепкий на нервы, - заметил
Гоша.
     - Уже  спор затеяли,  - проговорил с недовольством Ленька.  - Ты,
Гоша,  всегда ершишься,  где надо,  где не  надо...  Демка,  как  сбор
прошел? Интересно?
     - Не обрадуешься. Никита с Костей выделились опять. Они...
     - Подожди! Толян, фонарь! У кого спички?
     Брякнул спичечный   коробок.   Язычок   пламени   скупо   осветил
помещение. Колычевцы в живописных позах сидели, полулежали и лежали на
скамейках,  разоставленных  вдоль  покрытых  копотью  стен.  Некоторые
устроились на полке парилки. Оттуда свешивались головы.
     - Толян,  подними стекло!  - скомандовал Ленька. - Выше поднимай!
Так.  Ишь,  как  прожектор,  горит фонарь - всем фонарям голова.  - Он
вытер стекло "летучей  мыши"  рукавом  фуфайки.  -  Толька,  повесь  у
дверей.  Там гвоздь на косяке. Смотри, чтобы с улицы огня не заметили.
Мать увидит,  крик поднимет, выгонит. Демка, опять Никита военную игру
задумал проводить?
     - На этот раз почище отмочили,  - ответил Демка.  - Они с  Костей
при школе кружок открывают, на комбайнеров учиться будут.
     Толя тянулся к гвоздю,  чтобы повесить  фонарь.  Услышав  Демкино
сообщение,  он  чуть не уронил на пол "летучую мышь".  Сунув фонарь на
скамью,  Толя повернулся.  Свет бил ему в  лицо.  Оно  было  несколько
мрачноватым,  широкие  брови  сходились  у  переносья,  образуя на лбу
глубокую поперечную складку,  скрытую под  козырьком  красноармейского
шлема.  Большие глаза смотрели на вожака, будто искали поддержки. Толя
преклонялся перед Ленькой и верил ему беспрекословно.
     - Врешь, - проговорил Толя. - Врешь, Демка!
     - Провалиться мне!
     В бане  сразу  наступила  тишина.  Было  лишь слышно,  как поет в
печной трубе ветер. Надрывно, тоскливо звучала эта унылая песня, и под
ее  тягучую  мелодию  Ленька  вспомнил спортивную игру,  умело и,  как
говорят,  интересно проведенную пионерами.  После этой  игры  от  него
отделились трое хороших ребят. Они перешли к Никите. А совсем недавно,
когда по школе распространился  слух,  что  пионерский  отряд  шестого
класса "Б" взял шефство над животноводческой фермой колхоза, от Леньки
откололись еще четверо.  Много ему обид причинил  беспокойный  Никита,
очень  много.  "Кружок открывает он неспроста,  - размышлял Ленька.  -
Побегут от меня ребята. Обязательно побегут".
     Воспоминания вызвали у него вспышку бессильной ярости. Вскочив со
скамьи,  Ленька сверкнул глазами,  откинул свесившийся на лоб кудрявый
чуб и быстро, горячо заговорил:
     - Сказки Якишев придумывает,  а вы уши  развесили!  Чего  стоишь,
Толян? Вешай фонарь на место! Демка, это точно?
     - Говорю, что было.
     - Было,   было!  Никита  дурачков  ловит,  переманивает!  Кружок!
Ха-ха-ха-ха! Коров им пасти, а не комбайнами управлять...
     - Кружок - хорошо! - заметил Гоша.
     - Куда лучше! Никита прославится, а мелкота вроде тебя, Гоша, как
лошадки, постромки тянуть будут. Якишев славу любит.
     - Не о славе разговор!
     - О чем же?  Скажи, о чем? Кружок! Эка невидаль! - Ленька зашагал
из угла в угол. - Никита для себя старается.
     - Кто в кружке учитель? - спросил Гоша у Демки.
     - Глухих.
     - Кто-о-о?
     - Глухих, Илья Васильевич.
     - Герой Социалистического Труда! Не хвастаешь?
     - При мне письмо сочиняли.
     - Ребята! - Гоша захлебнулся от восторга. - В школе механизаторов
при МТС на комбайнеров по десять месяцев учат,  а у  нас  в  запасе  -
больше  года!  Сами посчитайте!  После семилетки мы на комбайны сядем.
Ух!
     - Верхом на сивую кобылу. На клячу Ломоту, что воду на птицеферму
возит,  - выпалил Колычев.  - Так и доверят вам комбайн,  держи карман
шире! Машины ломать?
     - Выучимся, не будем ломать.
     - У  кого учиться?  Герой пустячками не станет заниматься!  И без
кружка у него забот полон рот.  Якишев  думает,  написал  письмо  -  и
пожалуйте!  Думает,  как  узнает  Глухих  о кружке,  так и обрадуется:
"Давайте, ребятки, обучать буду!"
     - Глухих  сегодня  меня  ни  за что отругал,  - не моргнув глазом
соврал Демка.  - Бежать по дороге заставил.  Я бежал, а он, как барин,
сзади на лошади ехал и подгонял...
     - Лошадь подгонял?
     - Лошадь! Меня, а не лошадь!
     - Во!  Слыхали?  - обрадовался поддержке Ленька. - Слыхали? Будет
Глухих с кружком возиться!
     Демка, изучивший Ленькин характер, по поведению вожака понял, что
сейчас, как никогда, требуется отвлечь ребят от серьезного разговора о
кружке.  Он,  к  удивлению  присутствующих,  неожиданно  рассмеялся  и
воскликнул:
     - У тети Дуни поросенок  Фунтик  из  хлевушка  выскочил.  Потешно
смотреть было, как она за ним по двору носилась. Весь снег перемесили.
И еще,  ребята,  Костя Клюев про сон свой рассказывал.  Умора! Золотой
Звездой его будто бы наградили за доблестный труд!
     - Костя?  Герой?  - Ленька повеселел.  - Губошлепик  о  геройстве
мечтает? Ростом он в герои не вышел!
     - Ордена не за рост дают,  а  за  смелость,  мужество  и  хорошую
работу, - возразил Гоша. - За что мать у Толяна орден Ленина получила?
За что? Она тоже маленькая. Она урожаи большие собирает!
     - Женщины не в счет, - вмешался все еще стоявший у порога Толя. -
А у мужчин рост завсегда учитывается.  Деду Ксенофонту  верить  можно.
Когда он в лейбгвардии служил,  им кресты за рост и комплекцию давали.
Выстроят солдат на плацу возле казармы смотр делать,  а рост у  них  -
вот,  - Толя показал на потолок,  - плечи...  - он широко развел руки,
словно пытался обнять кого-то. - Идет генерал, смотрит на солдат, кого
бы наградить,  выискивает. Видит, стоит перед ним силач. Генерал тогда
и говорит: "Дать ему..."
     - ...один раз по уху и пару раз в зубы, - удачно продолжил Гоша.
     - Получишь сейчас и то,  и другое,  - разозлился  Толя.  -  Тебе,
Гошка, не мешают, и ты не суйся.
     - При царе пропасть разных самодуров было, - сказал кто-то.
     - Да  что  мы  о самодурах говорим,  - перебил Гоша.  - Давайте о
кружке решать!
     - Записаться думаешь? - спросил Колычев.
     - Само собой.
     - Кто еще в кружок пойдет?
     Оживление, вызванное спором,  угасло.  Опять стало  тихо.  Только
поскрипывали половицы у Леньки под ногами.
     - Языки проглотили?  - Ленька,  взмахнув плотно  сжатым  кулаком,
отрезал:  -  В  кружке делать нечего.  Пусть набирает Никита младенцев
вроде Кости.  Тогда  этих  комбайнеров  без  родителей  к  машинам  не
допустят. Ха-ха-ха! Помните, что с Клюевым приключилось? Ха-ха-ха!
     Эту историю знали не только ребята, но и взрослые. В прошлом году
летом  из  райцентра  в  колхозный  клуб привезли кинокартину "Молодая
гвардия".  Ребята, в том числе и Костя, купили билеты на десятичасовой
сеанс и в положенный срок направились занимать места.  Тут-то Клюеву и
не  повезло.  Контролер-старушка  посмотрела  на  него  сквозь  стекла
огромных  роговых  очков,  цепко ухватила за рукав длинными костлявыми
пальцами и, отстраняя от двери, со вздохом сожаления проговорила:
     - Тебе,  малыш,  домой пора. Спать иди. Родители, наверное, с ног
сбились, разыскать не могут.
     Такой обиды  ему еще никто не наносил.  Сами подумайте,  ну какая
разница  между  Костей  и  ребятами-сверстниками?  Нет   разницы.   Но
почему-то ребят пропускают смотреть картину,  а его задерживают, спать
домой посылают.  Где справедливость?  Он с товарищами одногодок,  и не
глупее,  а даже,  может быть,  умнее некоторых. Так в чем же дело? Ах,
опять рост!? Костя пытался доказать старушке, что имеет законное право
смотреть  картину в столь поздний час,  но та и слушать его не хотела,
заладила себе одно:
     - Спать, малыш, отправляйся, спать!
     У дверей начала  собираться  толпа.  Подошел  и  Ленька.  Выяснив
причину   задержки,   он   выпятил   грудь   колесом,  приосанился  и,
протискавшись сквозь плотное  кольцо  любопытных,  погладил  Костю  по
голове.
     - Пусть кино посмотрит,  - солидным басом проговорил он и пояснил
контролеру: - Сын мой, Костей зовут.
     Старушка-контролер много  прожила  на  свете  и  чудес,  конечно,
повидала порядочно. Но встреча с Костиным "папой" потрясла ее.
     - Позвольте,  молодой  человек,  -   заикаясь,   протянула   она,
разглядывая "папу". - Вы-ы отец этого ребенка?
     Оставив старушку наедине со своими сомнениями,  Ленька протолкнул
Костю в клуб.
     - Исчезни. Бабке не попадайся, одумается, выведет еще.
     Казалось, что инцидент исчерпан,  но Колычев предал дело огласке,
рассказал все дружкам,  те  подняли  Костю  на  смех  и  при  встречах
справлялись о драгоценном здоровье "папы Лени".
     Ленька напомнил эту историю,  надеясь развеселить ребят и смазать
значимость предстоящего разговора о кружке, свести его на шутку. Но не
тут-то было. Гоша Свиридов укоризненно заметил:
     - Что  было,  то  прошло.  Костя  - парень смелый:  не побоялся с
большого трамплина прыгнуть.  Ты-то упал, а он - нет! Ростом Костя еще
вытянется...  Если  мы  в  кружок не пойдем,  Никита из других классов
наберет:  охотников найдется много.  Кто тогда с носом останется?  Мы!
Ты, Ленька, не хочешь в комбайнеры?
     - Никите кланяться не хочу.  Я сам себе хозяин!  Пошел  в  лес  -
никто не держит!  Рыбу ловить - сделай милость! А Якишев?! Все знаете,
нынче летом он лагерь пионерский открывать думает.  Что это  такое?  А
вот  что!  Соберет Никита вас и начнет командовать.  Веселая жизнь!  К
примеру,  есть ты,  Гоша,  захотел, а он скажет: "Погоди рот разевать,
сначала  зарядку  сделай!"  Купаться  -  с часу до трех.  Рыбачить - в
субботу!  А  звенья  по  выращиванию   кукурузы?   Полоть,   поливать,
подкармливать,  опылять кому придется? Вашей милости! Кружок? Гайки да
винтики все лето зубрить станешь.  Интересно?  Зато отдыхать за  тебя,
Гоша, дядя будет. Курорт!
     - Злобствуешь ты, Ленька.
     - Не верно?
     - Отдохнем,  и колхозу  поможем,  и  комбайн  водить  научимся  -
времени хватит.  В прошлом году я сто трудодней в каникулы заработал и
не умер от усталости.
     - Против, Гошка, идешь?
     Ленька медленно подошел к Гоше.  Ребята настороженно  следили  за
каждым  движением  вожака.  Назревала  крупная  ссора.  Гоша  немножко
побледнел,  но держался достойно.  Ленька вдруг опустил занесенную для
удара руку и сдавленным голосом выкрикнул:
     - Проваливай, предатель! На глаза не попадайся!
     Гоша направился  к  выходу.  На  пороге  задержался,  взглянул на
колычевцев и  толкнул  дверь.  Струя  холодного  воздуха  ворвалась  в
помещение, огонек в фонаре встрепенулся, ярко вспыхнул и погас.
     - Спички,  дайте спички! - Ленька ударил кулаком по дну цинкового
таза. - Молчите! Катитесь горошком, не держу, проживу без вас!
     - Не ори, - проворчал Демка, брякая в темноте спичечным коробком.
-   Отпустил   Гошку  за  здорово  живешь.  Надо  было  настукать  ему
напоследок.
     - Иди, Демка, в комбайнеры! - не унимался Ленька. - Из тебя герой
получится!
     Вспыхнул фонарь.  Ребята,  кто  с  осуждением,  кто  с  участием,
смотрели на вожака.  Невесело было у Леньки на  душе.  "Гоша  Свиридов
ушел.  Совсем  ушел.  А что,  если за ним последуют и остальные?  Надо
что-то предпринимать!"



     Черные стрелки часов показывали ровно шесть,  а Костя все еще  не
появлялся.  Он  бессовестно  опаздывал.  Больше всего Никиту возмущало
сверхнаивное Костино легкомыслие. "Зачем слово давать, если не держишь
его?"  А  у  Кости  частенько  слова  расходились  с  делами.  Бывало,
пообещает явиться к определенному часу,  слово твердое даст,  в  грудь
кулаком  поколотит для пущей убедительности и...  или опоздает часа на
полтора-два, или вовсе не явится.
     Кое-кто из  пионеров  оправдывал  Костю.  К особо ярым защитникам
относилась  Аленка  Хворова.  Как  только  речь  заходила  о  Костиных
недостатках, Аленка бесстрашно наступала на Никиту и заявляла прямо:
     - На Костю,  не нападайте,  он - одаренная личность.  - Эти слова
она  произносила  без тени улыбки.  - А все одаренные люди рассеянные,
забывчивые. У них мозг другим делом занят.
     - Каким,  интересно?  -  не  без  иронии спрашивал в свою очередь
Никита.
     - Важным!  Кто у нас лучше Кости рисует?  Нет в деревне таких! Из
него,  сам увидишь, обязательно выйдет знаменитый художник. А забывает
он  потому,  что  про  картины  думает...  И  потом,  Никита,  ты тоже
опаздываешь... Помнишь, когда на сбор приехали?
     - Причина была. Мы на Лысую ездили.
     - Знаем... Костю больше не задевай!
     - Потому что он - одаренный?  Нет,  Аленка,  просто-напросто силы
воли у него не хватает,  чтобы себя заставить.  Плохо.  Подумай, какая
одаренность других подводить?
     Никита был непримиримым противником такого рода одаренных  людей.
Он  правильно  считал,  что  если  кто-нибудь  привыкнет спустя рукава
выполнять  свои  обещания  и  обязанности,   то   вырастет   из   него
несерьезный,  легкомысленный человек.  Попадет, например, в армию этот
растяпа - хорошего не жди.  Случится война. Солдаты сквозь дым и огонь
на врага пойдут, а растяпа по рассеянности забудет из окопа выскочить.
Как тогда назвать такого  человека?  Трус  и  враг,  дезертир!  А  как
поступают с врагами? Уничтожают их без пощады и жалости!
     Никита то и дело посматривал на стенные  часы-ходики  с  железным
грузом,  подвешенным  на  цепочку вместо гири.  Скучно сидеть одному в
безлюдном, пустом доме. Мать и отец - на ферме, придут часов в девять.
Никита  задумался:  "Почему  Ленька  на  меня вчера взгляды бросал и с
Толькой шептался?"
     Мягко ступая  лапами  по  пестрому домотканому половику,  к столу
подошел кот.  Он потерся  головой  о  валенок  хозяина  и,  мурлыкнув,
прыгнул   на   колени.  Вечерело.  Окна,  щедро  расписанные  морозом,
потемнели.  Комната погрузилась в полумрак.  Никита  столкнул  на  пол
кота,  поднялся,  зажег свет и достал с полки учебники. "Костю, видно,
не дождаться,  - решил он.  - Буду заниматься. Завтра литература. Надо
выучить стихотворение Пушкина "Кинжал". Вот оно!"
                    Лемносский бог тебя сковал
                    Для рук бессмертной Немезиды,
                    Свободы тайный страж, карающий кинжал.
                    Последний судия позора и обиды...
     Еще раз  пробежав  глазами  первую  строфу,  Никита   восхитился:
"Интересно получается! Слово "страж" - все равно что и слово "сторож".
Так ведь? Так. Ну а если подумать хорошенько? Разница между ними есть,
и  еще  какая  разница-то!  Страж  - это грозный могучий пограничник с
автоматом  на  груди.  Он  день  и  ночь   охраняет   границы   нашего
государства,  ловит  шпионов и диверсантов.  А сторож - совсем другое.
Сторож - это  дед  Ксенофонт,  который  караулит  птицеферму.  У  деда
Ксенофонта   сивая   реденькая   бородка  на  манер  козлиной,  старый
поношенный тулуп до пят,  валенки на  толстенных  подметках  и  ветхая
берданка.  Про  свое оружие дед говорит,  что изготовлялось оно еще во
времена  царя  Гороха.  Грозного  и  могучего   в   деде   Ксенофонте,
признаться,  маловато.  Тут..."  На  улице  под окном звонко захрустел
снег.  Что-то  резко  проскрежетало.  "Доску  в  палисаднике,  должно,
оторвали,  -  подумал  Никита.  -  Пойду  посмотрю".  Палисадник опять
скрипнул.  О стену снаружи что-то стукнуло.  Пискнули шарниры ставней.
Никита вдруг заметил,  как на белом квадрате морозного стекла возникло
небольшое - с копейку - черное пятнышко. Оно разрасталось. "Что такое?
Кто там, за окном?" И вот в кружочке очищенного стекла появился черный
глаз. Один глаз. Никита оцепенел. Таинственный глаз торопливо шарил по
комнате,  исследовал  угол  за печкой,  где помещался огромный зеленый
сундук,  обитый тонкими полосами из белой жести, скользнул по кровати,
задержался на вешалке...  Никите стало холодно,  лоб, виски, спина под
гимнастеркой покрылись  потом.  "Сейчас,  сейчас,  сейчас!.."  Взгляды
скрестились.  Взгляд  на  взгляд.  Злобу и ненависть прочитал Никита в
неизвестном выразительном  черном  оке.  Оно,  казалось,  готово  было
пронзить его,  испепелить. Мало-помалу придя в себя, Никита бросился к
окну,  к той самой отталине, которую проделал на стекле незнакомец, и,
прильнув,   увидел   черную   тень,  метнувшуюся  через  низкий  забор
палисадника.  "Не уйдешь!" Никита кинулся на улицу и в дверях  налетел
на Костю.
     - Ты что?  Чуть с ног меня не сбил,  - заговорил тот,  стягивая с
головы меховой треух. - Опоздал я чуть-чуть.
     Сдерживая волнение,  Якишев сделал рукой  неопределенный  жест  и
обрадованно произнес:
     - Костик! Догадался, сразу догадался, что ты!
     - Я это, - согласился Клюев. - Не веришь? Пощупай!
     - Что заглядывал в окно ты. Не отпирайся, не отпирайся!
     - В окно я, Никитка, не заглядывал.
     - Врешь!
     - Честное!
     Никита оттолкнул Костю и выскочил на улицу.
     Лунный свет  лежал  на сугробах.  В густых вечерних сумерках ярко
мерцали окна домов.  Где-то вдалеке  фыркали  лошади,  слышался  скрип
снега под полозьями саней,  приглушенные голоса.  Никита прыгнул через
низкий забор палисадника, подбежал к окну и, упав на колени, углубился
в  изучение  следов.  Неизвестный  был  в  ботинках.  Это  можно  было
определить  по  отпечаткам  подошв,  на  носках  которых  были   четко
различимы подковки, а на каблуках - пластинки для крепления коньков. У
забора на снегу  валялась  оторванная  доска.  "Вот  почему  я  слышал
скрежет, - подумал Никита, поднимая находку. - Ржавый гвоздь всегда со
скрежетом из дерева вытаскивается".  А дальше?  А дальше, пожалуй, сам
Шерлок Холмс, знаменитый сыщик, развел бы руками.
     Косте наскучило сидеть в избе одному,  и он пустился  на  розыски
друга.  Во дворе Никиты не было,  в сарае тоже. Выйдя за ворота, Костя
увидел его на коленях под окном. Он что-то пристально рассматривал.
     - Чего ищешь?
     Никита даже подскочил:  так неожиданно прозвучал  за  его  спиной
голос.  Но,  узнав  товарища,  успокоился  и  с  деланным  равнодушием
ответил:
     - Оторвал  кто-то  доску у забора...  Холодно-то как...  Морозец!
Костя, почему ты опоздал? Одаренность показываешь?
     - Рисовать сел и забыл. Я, Никитка, и не обедал даже.
     - Забыл?
     - Забыл.
     - Эх,  ты-ы-ы!  - Никита  потер  ладонями  замерзшие  уши,  зябко
передернул плечами и, ни слова не говоря, зашагал к калитке.
     - Не виноват я, - оправдывался Костя, следуя по пятам. - Нашло на
меня.  Сижу и рисую.  Мать ругаться стала.  "Я,  говорит, все краски в
помойную яму выброшу!" Такая-то жизнь!
     - Прийти  в  шесть часов должен был,  - напомнил Никита,  - а уже
восьмой. Когда в МТС поедем?
     - Завтра, - охотно предложил Костя.
     - Поедем сегодня,  - отрезал Никита.  - Привыкай слово держать. В
армии тебе бы за такое поведение сто нарядов дали.
     - Уж и сто! Столько за один раз не дают.
     - Как   одаренной  личности  можно.  Мы  тебя,  Костя,  на  сборе
разберем.
     - Не надо. Я стану слово держать.
     В кухне  было  тепло,  даже  жарко.  Костя   начал   раздеваться,
рассказывая о новой картине.
     - Пшеница,  как море. Широко-широко во все стороны! Комбайн идет,
как  корабль  плывет,  а  на мостике за штурвалом - пионер,  и красный
галстук ветер развевает. Хорошо? То-то.
     - Раздеваться надумал?  - спросил Никита.  - Я сказал,  что в МТС
поедем.
     - Поздно!
     - Илья Васильевич ждет нас.  Обманывать его, значит, будем? Какой
ты  староста  кружка?  Зря тебя выбрали.  Завтра первое занятие,  а ты
палец о палец не ударишь. Надевай шапку.
     - Да я всегда... - Костя потянулся за шапкой.
     - За лыжами, Костя, домой не пойдешь: мои запасные наденешь.
     Скоро два лыжника выехали за околицу, пересекли поле и углубились
в сосновый бор.
     Красив вечером  зимний  лес.  В  тишине  стоят,  утопая  в пышных
сугробах,  заснеженные деревья-великаны. Кажется, произнеси слово даже
шепотом, и проснется разбуженный лес. Начнут бесшумно падать с колючих
лапчатых ветвей пушистые шапки снега.  Луна льет на землю нежный свет.
Тени то густые,  как ночь, то бледные и неясные, как утренние сумерки,
облекают все таинственной и чудной дремотой.  На поляне  разбросал  по
снегу свои следы заяц-беляк.  Где он скачет сейчас? А может быть, и не
скачет вовсе,  а,  затаясь под кустом,  смотрит на  непрошеных  гостей
черными  бусинами  глаз.  Длинная цепочка лисьего следа протянулась по
живописной опушке меж сосенками. Берегись, не спи, заяц!
     Лунный свет  -  мастер  сказочного  рисунка.  Это он щедрой рукой
разодел в серебро елочки-однолетки. Это он отчеканил из серебра санные
следы  на  дорогах.  Это  он  одел  в серебряные мантии стога и холмы.
Лунный свет - серебряный свет.
     Костя удивлялся на каждом шагу. Все в нем так и пело. Столько лет
прожил в деревне,  столько раз бывал в лесу и зимой и летом,  а  такой
красоты почему-то не замечал.  Вот какие картины рисовать надо,  чтобы
только точь-в-точь. Тогда и душе приятно станет и глазу радостно.
     - Никитка,  смотри,  смотри!  Елочки-то  в  сугробы  попрятались.
Красиво?  А у сосен на  ветках  серебряные  подушки.  А  вон  там,  за
поляной, глянь-ка, стог, как терем из сказки!
     Но председатель совета отряда не разделял этих восторгов. Скользя
по  укатанной лыжне,  он все время думал о таинственном незнакомце,  о
его черном блестящем оке.  Кому и зачем понадобилось  подсматривать  в
окно?
     У Кости чесался язык,  так хотелось поговорить.  Он решил вызвать
друга на откровенность:
     - А кто,  Никитка,  в окно заглядывал? Расскажи, что было. Ты его
видел? Какой он?
     - Показалось мне.
     - Ой ли!
     Костя почувствовал в голосе товарища фальшь и понял,  что  Никита
умышленно уклоняется от разговора.
     - Я тебе, Никитка, все рассказываю, а ты - нет.
     - Не было ничего.
     - Следы на снегу? Следы-то были, я их видел!
     - Следы,  следы!  Это  ребята днем наследили:  мячик в палисадник
залетел. Они доску оторвали...
     - Крутишь, Никитка!
     Сосновый бор  кончился.  Лыжня  тянулась  по   густому   ельнику.
Пробираясь густолесьем, приходилось раздвигать руками упругие ветви, а
чтобы сверху не падал на головы снег,  ударять палками  по  стволам  и
ждать,  пока  кончится  искусственный  снегопад.  Каждый шаг давался с
превеликим трудом.
     - Крепи лыжи намертво,  поднимай воротник, завязывай уши у шапки.
Поедем прямо! - скомандовал Никита.
     Клюев послушно воткнул палки в снег, надел на них рукавицы и стал
завязывать ослабшее крепление.  Слева  в  кустарнике  треснула  ветка,
мелькнула  черная тень.  "Чудится,  - подумал Костя.  - Никого нет!" И
опять мелькнула тень.  Теперь была видно,  как,  прячась за деревьями,
кто-то крадется по соседней лыжне.
     - Никитка! Никитка!
     - Не слышу! Говори громче!
     - В ельнике кто-то прячется.  Идет кто-то за нами,  от  дерева  к
дереву перебегает.
     - Может, померещилось?
     - Нет, Никитка, я видел.
     Приготовив лыжные палки,  чтобы в  случае  чего  дружно  отразить
нападение,  и  громко  разговаривая  (когда  слышишь  голос  -  не так
страшно),  друзья изъездили подозрительный участок вдоль и поперек, но
ничего, кроме лыжного следа, не нашли.
     - Должно, никого не было, - сказал Никита.
     - Видел я...
     - Шагай уж! Видел! Что, испарился он, по-твоему?
     Костя насупился  и  притих.  Молча выехали ребята из леса,  молча
миновали поле,  отделяющее их  от  поселка  МТС,  молча  добрались  до
новенького  сборного  домика,  в окнах которого приветливо горел свет,
сняли лыжи,  поднялись на высокое крытое крыльцо,  старательно веником
обмели  снег  с  валенок,  и Никита постучался.  Обитая войлоком дверь
широко растворилась, и на пороге вырос человек в пиджаке, накинутом на
плечи. Это был Илья Васильевич Глухих.
     - А-а...  комбайнеры пожаловали!  - воскликнул он  обрадованно  и
улыбнулся.  -  Проходите,  проходите.  Милости  прошу.  Заждался  вас,
заждался! Грешным делом подумал, что сегодня вовсе не явитесь.
     Ребята разделись.  Прежде  чем  пройти в комнату,  привели себя в
порядок.  Никита привычным жестом  разогнал  складки  на  гимнастерке,
потуже затянул ремень и пригладил волосы.
     - Глянь, Костик, волосы не торчат?
     - Гладкие, гладкие, будто теленок прилизал. А у меня?
     - Ерш, копна разворошенная.
     - Дай-ка гребешок.
     - Эй,  комбайнеры!  - донесся веселый голос Ильи  Васильевича.  -
Хватит в темноте перешептываться,  заговоры строить! А ну, выходите на
свет, выходите!
     По ковровой  дорожке,  протянутой  наискосок  через  всю комнату,
друзья прошли к дивану и уселись на нем, чинно сложив руки на коленях.
Квадратная  комната  была  уютна  и светла.  По всему было видно,  что
хозяин ее любит порядок и чистоту. Небогатая обстановка. Два сдвинутых
один  к одному книжных шкафа занимали почти всю стену.  За стеклянными
дверцами поблескивали золотым тиснением корешки всевозможных  книг.  В
углу   -  тумбочка  с  радиоприемником,  на  полированной  поверхности
которого сбоку сверкала табличка монограммы:  "Герою Социалистического
Труда  Илье Васильевичу Глухих - победителю в соревновании комбайнеров
Зареченской МТС".  У стены возле печки кровать. В центре комнаты стол,
покрытый  белой скатертью с длинными кистями.  Электрическая лампочка,
спрятанная под шелковым оранжевым  абажуром,  разливала  ровный  свет.
Костя,  да  и  Никита тоже,  осматривая жилище,  старались отыскать то
необычное,  чем,  по их глубокому убеждению, должна отличаться комната
Героя Социалистического Труда от жилья прочих людей. Но все здесь было
самым обыкновенным.  Только разве книг больше,  да  чертежи,  схемы  и
таблицы,  развешенные  по  стенам,  говорили  о том,  что живет в этой
комнате механизатор.
     Илья Васильевич  снял  пиджак,  повесил  его  на  спинку  стула и
остался в белой рубашке с расстегнутым воротником и  завернутыми  выше
локтей рукавами.  Сев за стол,  он посмотрел на притихших ребят карими
смешливыми глазами и приветливо подмигнул:
     - Робеете?
     - Непривычно, - ответил Костя.
     - Привыкайте:   частенько  бывать  придется.  -  Илья  Васильевич
потянулся за чайником.  Темная прядь волос  упала  на  высокий  лоб  к
бровям.   От   этого   гладко   выбритое   лицо   его  стало  особенно
привлекательным.
     - Будьте  как  дома,  -  пригласил  Глухих.  - Садитесь за стол и
берите безо всякого якого все, что вам нравится. - Он придвинул гостям
наполненные янтарным чаем стаканы.  - А теперь рассказывайте, как идут
дела в кружке, как к завтрашнему занятию готовитесь.
     - Двадцать  пять  человек  записалось!  -  выпалил  Костя.  -  От
девчонок отбою нет: просят, чтоб их записывал.
     - Надо принять.
     - Девчонок-то?
     - Ишь,  мужчина!  Ты,  брат, своим положением не гордись. У нас в
стране есть женщины-комбайнеры. Они почище мужчин работают.
     - Лучше вас?
     - Есть и такие.
     - Илья Васильевич, людей в кружке много будет, - вмешался Никита.
- Заниматься трудно, когда много народу.
     - Это  другой разговор.  Я,  ребята,  думал об этом.  Есть у меня
товарищ -  тракторист  Иван  Полевой.  Он  говорит,  что  и  ему  надо
подготовить себе достойную смену...
     - Кружок трактористов? - не выдержал Костя. - Вот здорово!
     - Правильно.  Иван  Полевой  предлагает  организовать  при  вашей
школе, кроме кружка юных комбайнеров, кружок юных трактористов.
     - Пойдут многие, - сказал Никита.
     - Завтра  вы  объявление  такое  вывесите,   -   продолжал   Илья
Васильевич,  - что, дескать, открывается запись в кружок трактористов.
Да вы и  сами  знаете,  что  писать.  Забыл,  совсем  забыл,  -  вдруг
спохватился он, - рассеянным становлюсь! Как доехали? С этого начинать
надо было!
     - Ничего,  - не замедлил сообщить Костя.  - Только за нами кто-то
всю дорогу следил, за деревьями хоронился и следом шел...
     - Следили?   -  Илья  Васильевич  насторожился.  -  Расскажите-ка
подробно, что в пути произошло?
     - Стал это я крепления завязывать:  нога в них болталась, - начал
Костя, - и вдруг замечаю, что...
     - Показалось ему,  - перебил Никита, - привиделось, будто человек
за нами крадется,  от дерева к дереву перебегает...  Так часто бывает,
когда по лесу идешь. Проверили мы потом, весь ельник обшарили и никого
не нашли.
     - Скажешь,  и  в  окно к тебе  не заглядывали, и в палисаднике не
наследили?
     - Разговаривали мы с тобой про это...
     - Я сам видел, что идет за нами кто-то.
     - Не надо спорить, - успокоил ребят комбайнер. - Вопрос исчерпан:
было - прошло!  Завтра, друзья, первое занятие кружка, и об этом стоит
подумать. Отчитывайся, староста!
     - Книги о комбайнах мы достали. Некоторые уже читают их...
     - Повременить надо: рано книги читать. Расписание занятий готово?
     - Вот оно! Его я вывешу. Все будут знать о начале!
     - На  первом занятии я расскажу о том,  что за машина премудрая -
комбайн...  О кружке трактористов объявление составите и  обнародуете.
Записывать пока будешь ты, Константин. И уж занятий не пропускать!
     - Понятно.
     Глухих стал  подробно  излагать  план первого занятия.  Когда все
вопросы после тщательного разбора  были  разрешены,  достал  со  шкафа
скрученный в трубочку лист ватмана.
     - Возьми чертежи,  - сказал он, протягивая сверток Косте, - перед
занятиями приколешь, по ним я буду показывать устройство комбайна.
     Илья Васильевич давал старосте последние  наставления,  а  Никита
тем  временем  рассматривал  альбом  с фотографиями.  Много интересных
снимков было в альбоме,  и все  больше  фронтовые.  Вот  экипаж  танка
"Т-34".  В  центре командир - лейтенант Глухих.  Танкисты,  рослые,  в
меховых комбинезонах, похожи на богатырей. Вот какой-то очень красивый
город,  памятники почти на каждом шагу. Танковая колонна вытянулась по
улице.  На броне солдаты с автоматами.  Толпы  людей  окружают  боевые
машины и бросают победителям цветы.
     - Илья Васильевич?  - Никита оторвался от альбома,  чтобы  задать
комбайнеру  вопрос,  и  взгляд его упал на затянутое морозными узорами
окно.  И - хотите верьте,  хотите нет!  - на стекле  появилось  черное
пятнышко.  Оно росло, увеличивалось. Никита оцепенел, неприятно заныло
под ложечкой.  "Уж не видение ли это?" Покосился на Глухих и  Костю  -
разговаривают.  Опять  взглянул на окно - глаз!  Тот самый черный глаз
уставился на него в упор.
     - Я  сейчас!  - выкрикнул Никита,  сорвался с дивана и бросился к
дверям.
     - Куда? Стой! - Костя ринулся вслед за ним.
     - Оставайся здесь!
     Под окном на снегу был проложен четкий лыжный след. Он прижимался
к самой завалине,  сворачивал за угол,  нырял под жердяную изгородь  и
ровной нитью тянулся к ближайшему кустарнику.
     - Никитка,  где  ты?  Илья  Васильевич  сердится,  что   раздетым
выскочил, - раздалось с крыльца.
     - Не бойся, не потеряюсь.
     - Что случилось?
     - Серьезное дело, Костик. Очень!



     Костя с трудом  выбрался  из-за  огромного  фанерного  шкафа,  на
полках которого вместо книг были разложены всевозможные изделия кружка
затейников, и, упираясь плечом, придвинул его к стене.
     - Пропали чертежи, - сказал он. - Все!
     Синяя сатиновая рубашка Кости была перепачкана известью,  покрыта
пылью, на черных брюках висели клочья паутины.
     - Пойдем к тете Дуне.  Может,  она спрятала чертежи, когда уборку
делала, - предложил Никита.
     Школьную сторожиху ребята разыскали в одной из  классных  комнат.
Она  приводила  в  порядок  парты,  стирая  с них пыль мокрой тряпкой,
поливала цветы и не заметила появившихся  на  пороге  друзей.  Никита,
стараясь привлечь ее внимание,  негромко кашлянул, а Костя - он не был
дипломатом - без обиняков спросил:
     - Тетя Дуня,  вчера в пионерской комнате чертежей наших не брали?
Бумага такая плотная, в трубочку скручена. На столе она лежала.
     - Чего, чего? - переспросила тетя Дуня.
     - Чертежи, говорю, в трубку скрученные, что на столе в пионерской
лежали, где?
     Щуря подслеповатые глаза,  тетя Дуня  посмотрела  на  неожиданных
гостей,  вытерла о фартук руки и, поправив на голове ситцевый, белый с
черным горошком платок,  концы которого были завязаны под подбородком,
сердито проговорила:
     - Не нужны мне ваши бумаги. Ходите, хулиганите...
     - Чертежи эти,  - пояснил Никита,  - важные очень. Привезли мы их
вчера  вечером  от  Героя  Социалистического  Труда,  в   МТС   ездили
специально.
     - Говорил я тебе,  что их надо забрать  домой,  -  набросился  на
Никиту Костя.  - А ты - нет!  нет!  Вот и получилось...  Где их теперь
возьмем?
     - Отыскаться должны...
     - Посвисти,  может,  они к тебе прибегут.  Эх! Что я буду делать?
Как  мне  с  Ильей Васильевичем разговаривать?  - Костя сел за парту и
обхватил руками взъерошенную голову. - Сорвем занятия!
     - Не страдай, никому, кроме нас, чертежи не нужны.
     - Ага!  Раз взяли,  значит,  кому-то понадобились.  Тетя Дуня,  а
может, вы видели в пионерской, а?
     - Как репей,  липнешь!  Не брала я  ваших  бумаг!  Ужо  пожалуюсь
Герасиму  Сергеевичу.  Он  вам  хвост-то  накрутит.  По  ночам-то  что
устраиваете!
     - А что такое?
     - Еще и спрашивает,  - тетя Дуня возмущенно всплеснула руками.  -
Ночью кто Фунтика из хлевушка выгнал?
     - Выскочить мог...
     - Упрямый он у вас, - поддержал Костя.
     - Порося-то - не человек, крюк не откинет!
     - Нет,  тетя Дуня,  не выпускали мы Фунтика. Как это случилось? -
спросил Никита.
     Охая и вздыхая,  сторожиха рассказала о ночном происшествии. Часа
в два,  проводив директора школы Герасима Сергеевича Воронова, который
обычно работал допоздна,  тетя Дуня осмотрела двор, затворила калитку,
заперла на массивный железный крюк входную  дверь  и  легла  спать.  И
совсем было задремала под теплым стеганым одеялом,  как вдруг услышала
истошный поросячий визг. Фунтик верещал так дико, будто на него напали
матерые  волки.  Старушка  поспешно  вскочила  и,  суетливо  бегая  по
комнатушке, стала натягивать одежду. Впопыхах никак не могла разыскать
пальто, висевшее на видном месте у дверей.
     - И куда оно могло запропаститься,  - ворчала она,  в который раз
обследуя вешалку, спрятанную за ширмой. - Шут а ним, так обойдусь!
     Накинув на плечи  шерстяную  шаль,  заспешила  спасать  "аспида".
Удивительная,   ничем   не  объяснимая  картина  открылась  ее  взору.
Поросенок, никем не подгоняемый и не преследуемый, ураганом носился по
двору.  При луне,  беззаботно взирающей с высоты,  щетина его отливала
серебром,  и можно было подумать,  что сильные  переживания  заставили
Фунтика  поседеть  в  мгновение  ока.  Поросенок  не  обращал никакого
внимания на ласковый  голос  хозяйки,  на  ее  увещевания.  Тетя  Дуня
осмотрела хлевушок с распахнутой дверью,  глянула за поленницу и сарай
- ни души.  Схватив  метлу,  она  принялась  преследовать  непокорного
Фунтика,  но тот увертывался от хозяйки, выписывая всевозможные фигуры
на снегу.
     - Часа  три,  а  то  и  более  мурыжил меня этот аспид,  чтоб ему
провалиться, - закончила тетя Дуня печальное повествование, - всю душу
вымотал, все жилы вытянул...
     - Хитрая  животина,  -  сочувственно  поддакнул  Костя.  -   Змей
Горыныч.
     - Привязывать надо его к ночи, - посоветовал Никита.
     - Порося на привязи держать? Слыхано ли дело!
     - Беситься не будет... Нам, однако, идти пора, - сказал Никита. -
Шагаем, Костик.
     Ни с чем возвратились они  в  пионерскую  комнату  и  возобновили
поиски.  Никита, орудуя деревянной указкой, шарил под диваном, а Костя
терпеливо и старательно перебирал прошлогодние газеты.
     - Форточку  открыть  надо,  -  сказал  он.  - Задохнуться от пыли
можно.
     Никита, взобравшись  на стул,  потянулся к форточке и тут заметил
на подоконнике грязный  отпечаток  подошвы:  спереди  -  подковка,  на
каблуке - пластинка для крепления коньков.
     - Костик!
     - Неужели нашел? - обрадовался тот.
     - Сюда!
     - Обыкновенный след, - разочарованно протянул Костя.
     - Смотри лучше. Помнишь вчера в палисаднике следы на снегу?
     - Ну?
     - Точно такие были.
     - Неужто?  Что же получается?  Выходит, тот самый человек чертежи
украл?  Никитка,  - Костя разволновался не на  шутку,  -  он  за  нами
следил, когда мы в МТС ездили. Он!
     - Должно,  он и в окно  ко  мне  заглядывал,  и  в  окно  к  Илье
Васильевичу! Я выскакивал-то...
     - За ним, да?
     - Говорить не хотел. Думал, поймаю его на месте и расскажу...
     - Как он в пионерскую забрался? Тетя Дуня услыхала бы...
     - В форточку, видишь, форточка открыта!
     Окна пионерской комнаты выходили на  южную  сторону,  а  школьный
двор  располагался с северной.  Если бы таинственной пропажей чертежей
заинтересовался опытный следователь,  он сразу предположил бы,  что их
исчезновение  и ночная история с поросенком тесно связаны между собой.
Мало-помалу распутывая нить событий,  он установил бы, что неизвестный
злоумышленник,  обеспечивая себе свободу действий, сначала выпустил из
хлевушка строптивого Фунтика и,  когда тетя Дуня появилась  во  дворе,
смело  приступил  к  задуманной операции:  залез на завалинку,  открыл
форточку,  проник в помещение и выкрал чертежи.  Но Никита и Костя, не
искушенные в следовательских делах,  не стали разбираться в тонкостях.
Обнаружив на подоконнике следы, они твердо решили, что чертежи похитил
незнакомец,  преследующий их. Заключение это было вполне обоснованным.
Усевшись на диван,  друзья принялись перечислять ребят,  способных  на
такую проделку.
     - Демка мог это сделать,  Толька  Карелин,  Ленька,  -  перебирал
Костя. - Кроме них, некому!
     - Нехорошее дело-то,  - произнес Никита.  - Пойдет  на  такое  не
каждый.
     - Они! Никитка, какой глаз ты в окно видел?
     - Черный-пречерный.
     - Тогда это Колычев!  Уроки начнутся, потребуем, чтобы немедленно
чертежи вернул! Не отдаст - Герасиму Сергеевичу скажем.
     - Можно с Ленькой поговорить, - согласился Никита. - Ну а если он
не сознается? Как быть? Занятия-то придется отменить?
     - Что ты! Нельзя отменять. Нет, Никита, занятие проведем!
     - Хорошо,  пошли  объявление приколачивать.  Чертежи,  чертежи...
Илья Васильевич спросит, куда дели. Вот беда!
     Костя достал  из  сумки  объявление.  Никита раздобыл у сторожихи
молоток,  гвозди.  Место для объявления  выбрали  на  стене,  рядом  с
рукописной сатирической газетой "Колючкой".
     - Не криво? - спрашивал Никита, забивая гвозди.
     Костя отошел назад на шаг-два и, окинув взглядом работу, оценил:
     - На совесть!
     - Картина! - сказал кто-то сзади.
     Ребята обернулись.  Перед  ними  стоял  Ленька.  Разодет  он  был
по-праздничному: черный суконный пиджак небрежно распахнут, воротничок
белой рубашки выпущен поверх пиджака.  В разрезе  воротничка  виднелся
угол матросской тельняшки.  Вьющийся чуб зачесан, глаза поблескивают -
не поймешь:  хитринка ли в них, ехидство ли; на тонких губах ничего не
говорящая улыбка.
     - Салют! - поздоровался Ленька.
     - Здравствуй!  -  Никита  смотрел  прямо  ему в глаза.  По ним он
старался  определить  того  неуловимого  незнакомца,  который   дважды
приводил его в трепет, заставлял строить фантастические предположения.
Но,  то ли при дневном свете глаза у Леньки приобрели другой  оттенок,
то  ли  обстановка,  в  которой  сейчас  встретились  ребята,  сыграла
определенную роль,  а может быть,  Ленька не имел никакого отношения к
незнакомцу,  Никита  не  узнал в его глазах то грозное,  таинственное,
всевидящее око. Нет, не узнал.
     - Объявление   о  начале  представления,  -  с  обычной  издевкой
заговорил Ленька.  - Так,  что ли? - Он шагнул поближе к объявлению и,
засунув руки в карманы брюк,  стал читать:  - "Ребята! Сегодня в шесть
часов состоится  первое  занятие  кружка  юных  комбайнеров.  Те,  кто
записался,  обязаны явиться без опозданий. Кто желает посещать кружок,
обращайтесь к ученику шестого класса "Б"  Константину  Клюеву.  Запись
производится  последний  день.  Кроме  кружка  юных  комбайнеров будет
организован еще и кружок трактористов. Записываться у Клюева".
     - Ишь ты!  - заключил Ленька.  - Складно сочинил.  А мне вступить
можно?
     - Пожалуйста.
     - Примете?
     - Дорога не заказана...
     Завязалась словесная перепалка. Ленька говорил колкости, старался
вывести Никиту из себя,  разозлить. Костя стоял в стороне и не спускал
глаз с Ленькиных ботинок.  "Э!  Как бы взглянуть на подметки,  - думал
он.  - Есть или нет?" По всей видимости, на Ленькиных ботинках не было
ни подковок,  ни пластинок для коньков.  Желтые кожаные,  они были  до
блеска начищены ваксой. Но ведь суть-то не в ботинках! Костя почему-то
был уверен, что перед ним - таинственный похититель чертежей.
     - В кружок мне записаться разрешаешь? - переспросил Ленька.
     - Записывает Костя, - ответил Никита.
     - Занятия сегодня?
     - Указано в объявлении.
     - Глухих о комбайнах рассказывать станет?
     - Он и показывать будет, - вмешался Костя.
     - И картинки,  оказывается,  приготовили?  Хорошо...  Они здорово
помогают в  учебе.  Прочитаете  про  винтик  в  учебнике,  глянете  на
картинку, и станет понятно, что к чему.
     - Да вот чертежи-то пропали,  - неожиданно проговорил Костя. - Но
мы  узнали,  кто  их  из  пионерской  комнаты  через форточку вытащил.
Попался он, голубчик!
     Ленька вздрогнул,  лицо его чуть побледнело.  Костя торжествовал.
Но Ленька моментально пришел в себя и нахально улыбнулся.
     - Подшутили? Кто, интересно?
     - Ты чертежи стащил! - запальчиво сказал Костя.
     - Я?!  -  Ленька  засмеялся.  -  Ты,  губошлеп,  видел,  что  я в
пионерскую комнату лазил?  Видел? Нечего тогда и говорить. Не пойман -
не вор!  Знаешь это?  Рады на меня нажаловаться?  Не выйдет!  За такие
дела бьют!  Поняли?  Я могу сказать  Герасиму  Сергеевичу...  "Украл!"
Нужны  ваши  чертежи,  как  вот  это.  -  Ленька  плюнул.  -  Понятно,
комбайнеры и трактористы?
     Подмигнув Косте,    он    преспокойно    повернулся   кругом   и,
раскачиваясь, зашагал к открытым дверям класса.
     - Слышишь,  Никита, что он поет? - встрепенулся Костя. - Слышишь?
Я тебе что говорил?
     Никита прислушался. Ленька пел:
                    Жил да был один герой,
                    Рост имел он небольшой.
                    По ночам во сне герой
                    С Золотой ходил Звездой...
                    На деревне шум и гам:
                    - Заходите в гости к нам!..
     И далее следовал какой-то сверхзамысловатый припев,  из  которого
можно   было   узнать,  что,  проснувшись,  герой  горько  плакал  над
безжалостной судьбой своей, наградившей его карликовым ростом.
     - Сочинил  уже!  Но  верь,  Никита,  это он в окно заглядывал.  И
следил за нами. И чертежи украл он!
     - Не пойман - не вор! Правильно сказано. Если бы застали на месте
преступления,  тогда другое дело.  Подумай сам:  скажем пионервожатой,
вызовет она Леньку,  спросит,  а он отопрется. Неудобно станет: зря на
человека наговорили...  А с чертежами плохо получилось.  Надо, однако,
чертежи-то!
     - Никита!  - Костя просиял. - Я нарисую чертежи. Сам нарисую! Ей,
ей!  -  И  запрыгал вокруг кадушки с фикусом,  громко приговаривая:  -
Нарисую, нарисую, нарисую я!
     - Перерисовывать откуда будешь?
     - В книге есть! Это просто! - Костя потирал руки от удовольствия.
- Бумаги у пионервожатой попросим.
     - Решено!  - Никита собрал рассыпанные на подоконнике гвозди. - А
чертежи настоящие найдем, поймаем этого неизвестного.



     Школа оживала.  На  первом  этаже  все чаще и чаще хлопала дверь.
Слышались голоса.  По лестнице дробно постукивали каблуки. В коридорах
появлялись ребята.  Перед объявлением выросла шумливая толпа.  Костя с
Никитой отошли в сторону и вполголоса заговорили о делах,  связанных с
розысками  чертежей  и  первым  занятием  кружка,  но  побеседовать не
удалось.  Школьники, изучив объявление от буквы до буквы, пустились на
поиски  Кости,  окружили его и наперебой требовали немедленно записать
их в кружок.
     - Дайте за бумагой сходить, - просил Костя.
     - Записывай! На чистый листок и карандаш. Записывай!
     - Всех не буду! Второй, третий и четвертый классы не подходите.
     - Что-о-о! Почему четвертый? Мы большие. Я ростом выше тебя!
     - В голове у тебя меньше!
     - Ребята!  Что он смеется!  - воскликнул  обиженный.  -  Заставим
записать.
     - Заставим!
     Костя отговаривался  всячески.  Но и ребята были настойчивы.  Они
прижали его к стене так,  что при всем желании  он  не  мог  пробиться
сквозь    плотное   кольцо   будущих   комбайнеров   и   трактористов.
Справедливость восторжествовала:  все четвероклассники были  записаны.
Но  тут  появились  второклассники  во  главе  с  пареньком  в  серой,
испачканной   химическими   чернилами   куртке,   полосатых    штанах,
подвернутых снизу, и огромных ботинках с загнутыми вверх носками.
     - Запиши! - хором требовали малыши.
     - Подрастите малость.
     - Запиши!..
     Ох! И трудно же,  оказывается,  быть руководителем. Ходил Костя в
рядовых пионерах - не было у него ни забот,  ни тревог.  А как  только
стал старостой кружка юных комбайнеров - ни отдыха, ни передышки. Даже
сочувствия не встретишь.  Просят,  настаивают, требуют, грозят... Куда
бы  ни  скрылся  -  всюду разыщут!  У каждого есть неотложное дело.  А
делегации!  С ума сойти можно!  Ну,  хорошо бы  третий  или  четвертый
классы - там народ все-таки взрослый, с ними по-человечески поговорить
можно,  убедить.  А второклассники?  Как цыплята за наседкой ходят  за
старостой  кружка.  И  не молчат ведь,  а ноют,  ноют,  ноют на разные
голоса.
     - Идите к Якишеву,  - хитрил Костя, пытаясь правдами и неправдами
освободиться от "почетного" эскорта.  - Он  всех  запишет!  Мы  с  ним
договорились.
     - Якишев?
     - Он самый!
     Но паренек в серой куртке,  признанный вожак второклассников, был
не  из  глупых.  Нахмурясь,  он  подумал,  затем,  подражая кому-то из
взрослых, пробасил:
     - На объявлении ты написан.
     - Я отвечаю за старшие классы,  - выкручивался Костя.  - Якишев -
за младшие. В объявлении забыли приписку такую сделать. Не могу ведь я
сразу в два кружка записывать, не справлюсь.
     Доводы, приведенные  старостой,  показались  всем  убедительными.
Малыши беспрекословно двинулись толпой к  дверям  шестого  "Б".  Костя
праздновал  победу  -  и  зря.  Заметив на его лице улыбку,  мальчишка
насторожился,  чувствуя  подвох,  и,  остановив  свою  армию  коротким
возгласом, решительно потребовал:
     - Принимай в кружок!
     - Сказал, идите к Якишеву.
     - Сначала ты запиши, а потом он.
     - Так нельзя.
     Но малыши твердо стояли на своем. Похлопав вожака по плечу, Костя
заговорил с ним, как со взрослым:
     - Ты,  парень, вроде не глупый. Скажи своим, что комбайн - машина
сложная.  (Костя  из  слова в слово повторил то,  что говорил ему Илья
Васильевич.) Много упорства и стараний надо приложить, чтобы подчинить
ее себе, свободно управлять ею... Так что не поймут они в такой машине
ничегошеньки.
     - Мы помогать будем.
     - В чем?
     - На комбайнах управляться...  Мы летом копны возили на сенокосе,
работали.
     - То копны, а то машина.
     - Прими в кружок. Прими!
     - Ладно,  так и быть,  приму, только поскорее отвяжитесь. Давайте
карандаш.
     Миг - и перед Костей на подоконнике лежало с десяток всевозможных
карандашей:  и простых, и химических, и цветных. Староста выбрал самый
острый и склонился над тетрадкой. Подбежала Аленка Хворова, растолкала
ребят:
     - Мое звено записано? Всех до единого в списки поставь. Слышишь?
     - Да слышу,  слышу!  - рассердился  Костя.  -  Тех  запиши,  этих
запиши!
     - Не кричи, Костик. Ты староста.
     - Староста! Руки-то у меня две только!
     - Ну-ну...  мешать не буду!  - Она звонко рассмеялась, дернула за
ухо зазевавшегося вожака второклассников и,  прорвавшись сквозь кольцо
малышей, исчезла так же внезапно, как и появилась.
     - Подходи  поодиночке,  -  скомандовал  Костя.  -  А то пыхтят за
спиной, толкаются - писать нет возможности.
     Ребята, вытянувшись  цепочкой  вдоль  стенки,  стали  по  очереди
подходить к подоконнику,  где,  примостившись рядом с пышной геранью и
огромным фикусом,  староста кружка юных комбайнеров заносил их фамилии
в заветную тетрадь.
     Малыши были счастливы. А вожак, пропустив свою команду, записался
последним, просмотрел во избежание недоразумений список и, убедившись,
что все в порядке, причмокнул губами.
     - Я пойду, - сказал он, - сегодня на кружок?
     - Очень  ждать будем,  - с иронией произнес Костя.  - Очень!  - И
стал складывать в сумку тетради.
     В это  время  к  окну  подошли Ленька,  Демка и Толя.  Не замечая
Кости, они заговорили вполголоса.
     - У Никиты чертежи комбайна пропали,  - сообщил друзьям Ленька. -
Из пионерской их кто-то через форточку вытянул.  Смехота! Вот ловкачи!
Утром  на меня губошлеп напустился.  Он думает,  что чертежи я взял...
Т-с-с-с!..
     И случись такое: валенки выдали Костю. Серые, с черными заплатами
на пятках,  они выставились из-за кадушки с фикусом ровно на  столько,
чтобы привлечь к себе внимание.  Ленька резко оборвал разговор, шагнул
к цветку и,  просунув руку сквозь листву,  цепко ухватил старосту юных
комбайнеров за воротник рубашки.
     - Шпи-о-о-нишь? - зло проговорил он. - Подслушиваешь?
     Костя задыхался.
     - Пусти-и-и! Пусти-и-и!..
     - Вот тебе!  - Ленька размахнулся и ударил Костю по щеке. - Шпион
толстогубый. Кто подослал?
     - Бить?  - выкрикнул Костя,  но влажная теплая ладонь Толи плотно
запечатала ему рот.
     - Не пищи!
     Ленька рывком вытащил старосту из убежища,  повернул  затылком  к
себе и, сильно поддав сзади коленкой, сказал в напутствие:
     - Исчезни с глаз! Беги что есть духу!
     Но Костя не побежал.  Он посмотрел на колычевцев полным презрения
взглядом, потрогал пунцовые от ударов щеки и проговорил:
     - Ты, Ленька, меня побил?
     - Мало? Еще добавлю!
     - За каждый удар получишь два! Обещаю...
     - Проваливай, проваливай!
     - Уйду.  Но  запомни.  -  Костя  подчеркнуто  медленно зашагал по
коридору, играя сумкой.
     - Щеки у тебя будто клюквой помазаны,  - пошутил Никита, встречая
друга в дверях класса. - Как дела?
     - Всех второклассников переписал. Всех до единого.
     - Довольны, небось?
     - Страсть как рады. Заявятся все до одного... Никитка, мешать они
нам не будут?
     - Не дадим.
     Громкий звонок известил о начале уроков. Коридоры сразу опустели.
В   них   стало   тихо,  и  только  из-за  классных  дверей  доносился
приглушенный гул голосов. Из учительской, переговариваясь между собой,
вышли  преподаватели:  кто  с  картой,  кто  с  таблицей  в  руках - и
направились в разные стороны,  каждый в свою группу. Трудовой школьный
день вступил в свои права.
     Уроки промелькнули незаметно.  Особенно быстро пролетели они  для
Кости  Клюева,  которого  на  переменах все так же штурмовали желающие
записаться в кружки.
     После занятий ни Костя,  ни Никита домой не пошли.  Раздобыв лист
ватмана,  они уединились в пионерской комнате и принялись  за  работу.
Костя снял со стола кумачовую скатерть, свернул ее и повесил на спинку
стула.  На гладкой столешнице  приколол  кнопками  бумагу,  приготовил
циркуль,  линейку,  несколько  карандашей,  ручку  с  чертежным пером,
пузырек черной туши, резинку на всякий случай.
     - Никитка,   -   обратился  Костя  к  товарищу,  -  ты  карандаши
подтачивай, чтобы острые-острые они были. Я чертить стану.
     Он взял  карандаш  и  стал  уверенно  наносить  на  бумагу легкие
штрихи,  поминутно  заглядывая  в  учебник,   изучая   линии.   Работа
продвигалась медленно:  шутка ли, точно воспроизвести схему, сделанную
не кем-нибудь,  а инженером, специалистом своего дела. Как и предвидел
Костя, случались ошибки. Тогда в ход шла резинка.
     Долго ли, коротко ли, но первая часть схемы была закончена. Клюев
с  удовольствием  украсил ее надписью "Молотилка комбайна "Коммунар" в
разрезе", облегченно расслабил руки и откинулся на спинку стула.
     - Отдохнуть малость надо, - заключил он. - Как вышло?
     - Будто настоящий художник рисовал, - сказал Никита, рассматривая
готовый  чертеж.  - Точь-в-точь по книге.  Отличия никакого нет.  Илья
Васильевич и не подумает,  что это - не тот самый чертеж,  который  он
дал. Мастер ты, Костик!
     В закрытую на крючок дверь кто-то сильно и настойчиво постучал.
     - Тихо,  - прошептал Никита, прикладывая палец к губам. - Узнают,
что мы здесь, работать не дадут. Никак записываться в кружок пришли.
     - Слышу, слышу, Никитка! Открывайте.
     - Аленка,  - узнал Костя.  - Зачем  она  пожаловала?  С  сестрой,
может, поругалась, жалобиться будет.
     - Открыть ей можно:  не помешает.  - Никита направился к двери. -
Аленка за тебя горой, - заметил он мимоходом. - А ты...
     Никита откинул крючок.  В  комнату  быстро  вошла  Аленка.  Бегло
взглянув на Костину работу, положила на стол бумажный сверток:
     - Говорила я,  Никитка,  что лучше Кости художника не сыскать? Не
верил!  Не хмурься, не хмурься! Я вам поесть принесла. Хлеб с маслом и
яички. Вкрутую сварены... А чертежи Ленька утащил. Он.
     - Откуда знаешь про чертежи? - спросил Никита. - Кто рассказал?
     - Демка Рябинин!  Он ребятам заявил, что занятий в кружке сегодня
не будет. Чертежи, говорит, пропали.
     - А ты что?
     - Высмеяла его.
     - Рады они,  что у нас горе,  - с досадой проговорил Никита. - Но
по-ихнему не выйдет. А вора все равно на чистую воду выведем. Отыщем.
     - Я к Леньке домой схожу,  вроде по делу,  и посмотрю:  есть ли у
него чертежи, - предложила Аленка.
     - Догадается он.  И потом, Ленька не дурак. Если взял чертежи, то
так спрятал, что скоро не найдешь. Мы новые чертежи приготовим, выйдем
из положения. Так, Костик?
     - Первая  часть  -  вот она!  И вторая будет.  Занятия пройдут по
расписанию. Не будь я старостой!
     И занятия состоялись.
     Когда Илья Васильевич Глухих в белой шелковой рубашке с  голубыми
васильками по вороту и в синем шерстяном костюме,  на лацкане которого
сверкала Золотая  Звезда,  появился  в  дверях  большого  зала,  сорок
будущих  комбайнеров  дружно поднялись со скамеек (второклассники тоже
присутствовали, но в счет не шли), приветствуя своего учителя.
     - Здравствуйте,   ребята!   -  поздоровался  Илья  Васильевич.  -
Садитесь.
     - Рано садиться!  - выпалил Костя.  - Встать!  Илья Васильевич, я
рапортовать должен!
     - Прошу извинить! Не знал я ваших порядков. Рапортуй!
     Костя вскинул руку над головой и четко доложил о том,  что кружок
юных  комбайнеров  собрался  в  полном  составе  и  готов приступить к
занятиям.
     Илья Васильевич  положил  на  стол  перед собой толстую тетрадь в
клеенчатом переплете, прошелся возле доски с чертежами, откашлялся.
     Рассказ свой он начал как-то уж очень просто.
     Можно было   подумать,   что   сами   ребята   ведут   интересную
непринужденную беседу о стародавних временах.
     - Кто нам скажет,  - спросил Глухих,  - чем раньше землю  пахали,
как хлеб сеяли, как его убирали? Охотники есть?
     Слово попросил Гоша Свиридов. Порвав дружбу с Колычевым, он сразу
же записался в кружок юных комбайнеров,  но держался пока обособленно.
Костя несколько раз пытался вызвать его на  откровенный  разговор,  но
Гоша или отмалчивался, или уходил.
     Одернув белую рубашку, перехваченную в поясе ремешком, Гоша вышел
к доске.
     - Слушаем тебя, - одобрительно сказал Илья Васильевич.
     - Раньше сохой пахали,  - начал Гоша. - Сеяли из лукошка. Зерно в
него насыпали, бродили по пахоте и разбрасывали. Хлеб убирали вручную,
серпами.
     Комбайнер дополнил Гошино повествование и перешел  к  рассказу  о
современных машинах, заменяющих тяжелый изнурительный труд людей.
     Нет, не знали по-настоящему ребята,  что такое комбайн. Много раз
встречали они в поле эту неуклюжую на вид машину, но ничего особенного
в ней не находили. А теперь...
     Удивительная вещь - знания.  Живешь на свете, живешь и не знаешь,
что вокруг тебя так много чудесных  машин,  вещей,  явлений.  И  вдруг
какой-нибудь  человек в простой задушевной беседе раскроет перед тобой
неведомый мир,  заставит взглянуть на окружающее  по-иному,  искать  в
каждом предмете воплощенную в нем живую человеческую мысль.  Табуретка
- не хитрое сооружение.  А ведь и в ней заключена человеческая  мысль.
Ведь думал же кто-то над тем, чтобы превратить простую древесную чурку
в удобный предмет для сидения. Проникнув в мир знаний, ты поймешь, что
нет  пределов  для  пытливой людской мечты,  для постоянных творческих
дерзаний.



     Позор! - Это слово,  сказанное в глаза,  бьет  сильнее  ременного
бича,  кинжалом  вонзается  в  сердце,  жжет совесть,  как раскаленное
железо.
     Человек, покрывший себя позором,  совершил не ошибку,  не обычный
проступок, а гораздо большее, худшее.
     И вот  именно  этим словом закончил выступление на совете дружины
директор школы Герасим Сергеевич Воронов.
     Опустив голову, стоял Никита у стола, покрытого кумачом. И как ни
крепился пионер,  крупные слезы одна  за  другой  скатывались  по  его
щекам,  оставляя светлые бороздки.  Но не от жалости к себе плакал он.
Не боялся он и наказания.  Нет!  Совсем другое мучило Никиту,  горячим
комком  подступало  к  горлу,  выжимало  слезы.  Разве  должен человек
отвечать за проступок, которого не совершал?
     А произошло вот что.
     При утверждении плана пионерской работы на совете  отряда  Аленка
Хворова  предложила  провести  в  ближайшее  воскресенье  экскурсию  в
колхозную теплицу,  выстроенную в прошлом  году  при  помощи  шефов  -
рабочих металлургического завода.
     - Посмотрим,  как среди зимы огурцы,  редиску и лук выращивают, -
сказала она.  - Там, ребята, паровое отопление: трубы такие ребристые.
Рассказывают, что в теплице и зимой, будто летом, хоть загорай!
     Никита, который вообще не любил откладывать дела в долгий ящик, в
тот же день вместе с  Костей  отправился  к  председателю  колхоза  за
разрешением  и,  конечно,  получил его.  Но,  прежде чем вести отряд в
теплицу,  он решил побывать в ней,  осмотреть устройство, поговорить с
экскурсоводом. В пятницу, сразу после уроков, Никита пришел в теплицу.
Лето,  самое настоящее лето с  июльским  ароматом  царило  здесь,  под
высокой  застекленной  крышей,  сквозь  которую  проглядывало  солнце.
Огурцы нежились на мягкой  влажной  земле.  Помидоры  дразнили  взгляд
румяными плодами:  так бы и впился зубами в сочную сладковатую мякоть.
"Есть на что посмотреть нашим юннатам",  - решил Никита  и  в  хорошем
настроении зашагал домой, мурлыча под нос:
                    Дорогая земля без конца и без края,
                    Принимай капитанов степных кораблей...
     А в  субботу  вечером  к  Никите  прибежал  Костя  Клюев   сильно
взволнованный  и  сообщил,  что Илья Васильевич зашел в школу и просит
его, Никиту, немедленно быть в кабинете директора.
     - Наверно,  о  кружке  беседовать  будет,  -  говорил Костя,  еле
поспевая за быстро идущим по  дороге  товарищем.  -  Там,  Никитка,  и
Герасим  Сергеевич.  Расскажи им,  Никитка,  что чертежи кто-то украл.
Расскажи, они помогут разыскать этого... как его - неизвестного!
     Кроме Ильи   Васильевича   и   директора   в  кабинете  находился
заведующий тепличным  хозяйством  колхоза  Ферапонт  Ипатьевич  Сурин,
костлявый,  жилистый старик с окладистой бородой и удивительно черными
мохнатыми бровями.  Он  сидел  на  диване  у  окна,  зажав  в  коленях
самодельную  дубовую  трость  с  металлическим блестящим наконечником.
Никита поздоровался.  Илья Васильевич приветливо  улыбнулся.  Директор
кивнул  головой  и  жестом показал на стул.  По всему было видно,  что
Герасим Сергеевич расстроен.  Всегда добродушное лицо его на этот  раз
было суровым. Глаза смотрели строго.
     - Вот что,  Якишев,  - сказал директор. Он поднялся из-за стола и
зашагал из угла в угол.  - Ты должен рассказать правду, где был вчера,
что делал. Происшествие серьезное.
     Никита почувствовал смутное беспокойство:  "Что случилось? Почему
Герасим Сергеевич задает такие вопросы?"
     - Мы ждем.
     - Был  в  теплице  вчера  после  занятий,  -  ответил  Никита.  -
Договорился  с Ферапонтом Ипатьевичем в воскресенье наш отряд привести
на экскурсию...  Из  теплицы  пошел  домой.  Колол  дрова  дома,  учил
уроки... Катался вечером на лыжах с Клюевым.
     - Все!
     - И спать потом лег...
     - Так,  так...  У нас нет оснований не верить тебе, Якишев, но...
Да  ты  сам  послушай,  что  говорит  Ферапонт  Ипатьевич.  - Директор
закурил,  несколько раз подряд затянулся  густым  сизым  дымом  и,  от
волнения  стряхнув  пепел с папиросы прямо в цветок,  опять заходил по
кабинету. Уголки губ у него нервно дергались.
     - История, надо сказать, некрасивая, - не торопясь начал Ферапонт
Ипатьевич.  Говорил он медленно,  словно взвешивая каждое слово.  - Ко
всему еще и путаная.  Трудно в ней разобраться. Сегодня днем прибегает
ко мне домой дед Ксенофонт.  Он у нас третий день за сторожа в теплице
остается:  Сидор-то  Пахомович приболел малость.  Мы деда с птицефермы
пока и взяли.  Поднял Ксенофонт переполох,  весь дом на ноги поставил.
Смотрю,  на  старике  лица нет.  Руки трясутся,  борода ходуном ходит.
"Ограбили,  кричит,  всю колхозную теплицу дочиста!  Сажайте,  кричит,
меня,  старого  козла,  в  тюрьму  за толстые стены каменные!" - "Что,
спрашиваю,  случилось?" Выложил мне всю историю,  как на духу. Дремота
его,  видишь  ли,  одолевать  стала,  подбросил  он  дровишек в топку,
подключил автомат к регулятору температуры,  чтобы  воздух  в  теплице
нормальным  был,  и  завалился на лавку.  Сколько проспал - не помнит.
Только когда проснулся,  глянул, дверь в теплицу отворена. Дед туда. А
навстречу  человек,  паренек вроде.  Сбил старика с ног и был таков...
Теплицу,  конечно,  не начисто ограбили,  но штук  двадцать  огуречных
плетешков с корнями вырвали,  умертвили растения.  Дед говорит,  что в
теплицу вроде бы сын Матвея Якишева залез.  Тот,  что справки наводить
приходил,   ты,   значит...   Он   на   месте  погрома  вещественность
обнаружил...
     Герасим Сергеевич подошел к столу, взял тетрадь, лежавшую на нем,
и показал Никите.
     - Твоя?
     - Моя! - воскликнул пораженный Никита. - По математике!..
     - Видишь, что получается?
     Илья Васильевич внимательно слушал разговор директора с учеником,
не  вмешивался  в  него  и  лишь иногда бросал на Никиту,  отвечающего
невпопад,  проникновенные  взгляды,  словно  хотел  удостовериться   в
истинности каких-то пока еще не высказанных предположений.
     И как иногда случается с человеком в трудный момент,  Никита стал
думать  совсем  о другом.  "Так вот на кого похож Илья Васильевич!  На
Горького.  Ведь в книжке "Песня о Соколе"  портрет  молодого  Горького
есть! Как я раньше не сообразил?"
     Директор говорил, а перед Никитой возникали картины бурного моря,
скалистых берегов.  Вот - Уж, вот - Сокол... И как будто бы голос Ильи
Васильевича произносит призывные,  гордые слова:  "Безумство храбрых -
вот  мудрость  жизни!  О,  смелый  Сокол!  В  бою  с  врагами истек ты
кровью...  Но будет время - и капли крови твоей  горячей,  как  искры,
вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут..."
     - История... - вздохнул Ферапонт Ипатьевич.
     - Признаю  тетрадь,  -  очнувшись  от нахлынувших на него чувств,
ответил Никита.  - А лазить в теплицу - не лазил!  Перепутал,  значит,
обознался дед Ксенофонт...
     - И все же не чья-нибудь,  а твоя тетрадь найдена  в  теплице  на
грядке. Кстати, ты на коньках катаешься?
     - Катаюсь.
     - Покажи-ка подошву.  Ты,  оказывается,  в валенках! Странно... У
тебя специальные ботинки для коньков есть?
     - Нет, я на валенки прикручиваю их.
     - Странно...  - Герасим Сергеевич  протянул  пионеру  злополучную
тетрадь. - Здесь видишь, след злоумышленника отпечатался.
     Никита схватил тетрадь и впился глазами в едва заметный на  синей
обложке  оттиск  подошвы.  Это был след ботинка с подковкой на носке и
пластинкой для крепления коньков на каблуке.
     - Он!..  -  приглушенно  воскликнул  Никита,  озираясь  почему-то
вокруг. - Это он!..
     - Кто? - в один голос спросили присутствующие.
     - Не знаю фамилии, в лицо не видел... Только он все время за нами
следит...
     Такой неопределенный ответ никого не удовлетворил.  Да и можно ли
считать за искренность то,  что сказал Никита.  Скорее это был заранее
обдуманный ход,  рассчитанный на то,  чтобы запутать следы, отвести от
себя подозрение.
     Даже, хорошо  зная  Никиту,  Герасим  Сергеевич  поверил  в   его
виновность. Он поугрюмел, нахмурился и отрывисто проговорил:
     - С каких это пор  в  деревне  появились  таинственные  личности,
преследующие вас?  Надо говорить правду. Иди. Это происшествие обсудим
завтра после уроков на совете дружины...
     Никита вышел  из  кабинета.  Медленно спустился по лестнице вниз,
оделся, простился с тетей Дуней, дежурившей у дверей, и зашагал домой.
Кости нигде не было.
     Темнота уже окутала деревню.  На высоком столбе у  конного  двора
сияла раскачивающаяся на ветру электрическая лампочка.  Свет небольшим
кругом падал на дорогу,  по которой с шумом и гамом катались на санках
ребята.  Чтобы  избежать  с  ними встречи,  Никита свернул в переулок,
вышел на окраину и задами пробрался домой. Всю ночь он не мог сомкнуть
глаз.   "Как   доказать   свою   невиновность?  Как  убедить  Герасима
Сергеевича? Что теперь подумают о нем Илья Васильевич, товарищи?"
     Утром направился  в  школу пораньше,  решив еще раз объясниться с
Герасимом Сергеевичем. В дверях класса его встретил Ленька.
     - Комбайнеру...  -  начал  он  с обычной усмешкой,  но,  взглянув
председателю совета отряда в лицо,  попятился,  замолк.  Мрачным, даже
страшным показался Леньке бледный, осунувшийся за ночь Никита.
     - Никитка!  - приветствовал появление друга Костя, выскочил из-за
парты  и  бросился  ему  навстречу.  -  Пока  ты  вчера разговаривал с
Герасимом Сергеевичем,  я второй чертеж  успел  закончить!  О  чем  вы
говорили? Никитка, ты что? Ты куда, Никитка?..
     Не отвечая  на  вопросы,  Никита  круто  повернулся  и,   хлопнув
дверями,  выбежал из класса,  боясь,  что ребята заметят на его глазах
слезы, которые вдруг хлынули неудержимым потоком.
     - Что с Никитой?
     - Почему Якишев ушел?
     - Кто знает, что случилось?
     Отряд волновался.   Странное   поведение   председателя    совета
возбудило у всех любопытство и тревогу.
     В этот день уроки в шестом классе  "Б"  проходили  в  напряженной
тишине. Ребята не переговаривались и даже не переглядывались.
     В большую перемену Аленка принесла новость: к Герасиму Сергеевичу
пришел  отец  Никиты.  Зачем,  она  не  знала.  Так бы и ломали голову
понапрасну,  но за несколько минут до  начала  занятий  в  шестой  "Б"
заглянул внук деда Ксенофонта и громко сказал:
     - Ваш Якишев залез вчера в теплицу.  Огурцов наворовал.  Из школы
его погонят за это. Вот!
     И скрылся!  Сообщение  всех  ошеломило.  Никто  не  верил  в  его
достоверность.
     - А Никиту видели в теплице? - спросил Костя.
     - Дед  его  чуть  было  не  поймал...  Да  и тетрадку свою Якишев
обронил, на грядке оставил... Точно он!
     - Не верится что-то...
     - Как хочешь.
     - Ребята!  - крикнул Костя. - Не мог Никитка пойти на такое дело!
Не мог!
     Аленка призвала  пионеров  немедленно  послать  к директору школы
делегацию.
     - Никита никогда чужого не возьмет, - заявила она. - Никогда! Все
мы про это знаем и должны сказать Герасиму Сергеевичу.
     - Не Якишев это сделал!
     - Идем к Герасиму Сергеевичу!
     Вместе со  всеми  негодовал на "возмутительную клевету" и Ленька,
во всеуслышание говорил,  что  он,  Ленька  тоже  уважает  Якишева  за
честность, "по крайней мере, уважал раньше".
     Демка диву давался:  откуда у вожака появилось столько  прыти.  И
главное, печется-то он о Якишеве.
     - Рано идти к Герасиму Сергеевичу,  - разглагольствовал между тем
Ленька.  - Надо сперва разузнать все. А то явимся в кабинет в молчанки
играть! Разведку я на себя беру!
     Ленька исчез. Появился он через несколько минут, кисло поморщился
и объявил:
     - Все!  Незачем  ходить.  Дело  ясное.  В  теплице нашли Никитину
тетрадку по математике.  Когда он огурцы в сумку набивал,  тетрадка на
грядку выпала.  Вот лихач, не побоялся теплицу очистить!.. А тихоню из
себя строил, справедливого изображал. Умеют люди!
     - Что?  -  гневно  выкрикнул Костя.  - Замолчи!  - Он подскочил к
Леньке,  привстал на цыпочки,  размахнулся и влепил Колычеву  одну  за
другой  четыре  звонких пощечины.  - Вот за Никитку и за меня!  Полный
расчет.
     Шестиклассники онемели. Потом Гоша Свиридов сказал:
     - Правильно, Костя! Пусть чужому горю не радуется!
     Ленька опешил.   Демка   и  Толя  заспешили  к  нему  на  помощь,
намереваясь расправиться с Костей,  но  Гоша  с  товарищами  и  -  вот
отчаянная! - Аленка Хворова встали на защиту старосты.
     - Начинайте, - угрожающе произнес Гоша, приближаясь к Леньке.
     - Всех бить будем!  Всех!  - срывающимся голосом крикнул Ленька и
выскочил в коридор. Никто не пытался его удержать.
     - Надо сходить к Никите домой, - предложил Костя. - Он расскажет,
в чем дело, как.
     - Я - за! - поддержал Гоша.
     Сразу же после уроков Костя,  Аленка и  Гоша  пришли  к  Якишеву.
Стараясь  не  производить шума,  чтобы застать товарища врасплох,  они
разделись  и,  осторожно  ступая  по  мягким  половицам,  проникли   в
светелку.
     Никита сидел за столом,  подперев руками взлохмаченную голову,  и
не  мог представить себе,  о чем он должен говорить на совете дружины.
Мысли были заняты этим, казалось, неразрешимым вопросом.
     - Никитка, - окликнул Костя с порога. - Это мы!
     - Мы по делу,  - сказала Аленка. - Узнать хотим, почему на уроках
не был.
     - Про теплицу рассказывай, - напрямик заявил Гоша. - А то болтают
разное, до правды не доберешься.
     - Рассказывать не буду! - отрезал Никита.
     - Как  это?  -  Аленка удивленно вскинула брови.  - Тебя обзывают
вором, а отряд молчать должен? Нет! Ты председатель совета!
     Никита отнекивался,  но  в  конце  концов вынужден был уступить и
рассказал все без утайки.
     - На обложке тетради,  - заключил он,  - отпечатался след. Видели
мы его, Костик, в палисаднике, помнишь, когда в МТС к Илье Васильевичу
собирались? И на подоконнике в пионерской комнате.
     - Подковка и  пластинка?  -  встрепенулся  Костя.  -  Неужели?  А
Герасиму Сергеевичу про след говорили?
     - Говорить-то нечего...  Не знаю фамилии человека, не видел его в
лицо...  Один  глаз  только...  Разбирать  будут  меня сегодня в шесть
тридцать на совете дружины. Там расскажу.
     - На совет дружины вместе пойдем,  - заявила Аленка.  - Выступать
будем! Никитка, твой отец у директора был.
     - Был?
     - Не знаешь?  Я его видела в большую перемену.  Ты сказал ему про
теплицу?
     - Конечно! Я ему все рассказываю, что про меня...
     ...И вот  Никита  стоит  перед  советом дружины,  как подсудимый.
Стоит, сгорая от обиды и слушает гневные слова Герасима Сергеевича.
     - Не верится,  - закончил тот выступление, - что лучший активист,
отличник учебы способен на такие выходки.  Но факты говорят  обратное.
Надо разобраться.
     - Можно,  я скажу?  - поднялся Костя.  - Хоть я и не член  совета
дружины, но прошу, очень прошу дать слово! Можно?
     - Мы слушаем.
     - Герасим Сергеевич!  Да ведь нам кто-то давно вредит! Слово даю,
вредит!  Следит кто-то за нами!  Никита правду говорил. Он, тот самый,
который следит, к нему в окно глазом одним заглядывал... Стекло оттаял
и подсматривал!  Он за нами в МТС на лыжах тайком ходил, в окно к Илье
Васильевичу  смотрел,  чертежи  стащил  из  пионерской  комнаты  через
форточку и теперь в теплицу  залез,  навредил  и,  чтобы  на  него  не
думали, Никитину тетрадь подбросил! Это и проверять нечего: я Никиту с
детства знаю...  Чего вы смеетесь?  - обиделся он,  когда  собравшиеся
разразились  дружным  смехом.  -  Правильно говорю!  Раньше я по чужим
огородам лазил, а Никита - нет! Он, думаете, боялся? Никита - не трус,
не любит он это дело! Не Якишев лазил в теплицу!
     - Доказать еще надо! - заметил кто-то.
     - За Якишева отряд ручается! - выкрикнула Аленка.
     - Круговая порука? - заметил тот же голос.
     - Ты,  Соловьев,  помалкивай!  -  вспыхнула Аленка.  - Не виноват
Якишев!
     - Я  - член совета дружины и могу говорить,  - обиделся сухопарый
Соловьев. - Бывают случаи, когда из чувства ложного товарищества...
     - Ишь, начитался, - фыркнул Гоша. - Складно, да не ладно!
     - Прошу не перебивать!
     - О деле говори, а не доклады читай!
     - Я молчу,  - Соловьев поправил  очки  на  носу,  с  подчеркнутым
превосходством оглядел присутствующих и сел.
     - За Якишева все ручаются,  - сказал Илья Васильевич, обращаясь к
директору. - Я тоже за него ручаюсь, не такой он человек, Никита!
     Пионеры с уважением смотрели на Глухих.
     - И главное,  ребята,  - продолжал Илья Васильевич,  - Якишев сам
рассказал обо всем отцу. Это тоже честности требует.
     - Я так и говорил! - вырвалось у Кости.
     Никита тихо сказал, оглядывая всех.
     - Не лазил я...  В теплице был - верно,  а не лазил... Тетради не
терял... Доказать не могу.
     - Путаная история, - сказал директор.
     - Если бы я знал, кто, сказал бы! Сам бы его...
     - Не ссорился ли ты, Якишев, с кем-нибудь последнее время?
     - Нет!
     - Странно... Чертежи комбайна нашлись?
     - Нет. Клюев новые нарисовал.
     Дверь скрипнула,   приотворилась,   и   в  ней  показались  рыжие
взъерошенные волосы Демки. "Интересуется, выгнали Никиту из отряда или
нет,  -  с  неприязнью  подумал  Костя.  -  Ленька подослал..." Демка,
вопреки ожиданию,  не скрылся в коридоре, а вошел в пионерскую комнату
и, робея, спросил, обращаясь к Герасиму Сергеевичу:
     - Можно мне сказать?
     "Начнет сейчас  небылицы плести,  - опять подумал Костя.  - Хитер
этот Ленька".
     - Не дружу я с Никитой, - проговорил Демка. - Из-за одного дела с
ним разругался.  Но могу под салютом сказать,  что  не  он  в  теплицу
лазил...
     Костя вытаращил глаза.  Аленка порозовела и облегченно вздохнула.
Гоша, словно не веря своим ушам, привстал со скамьи.
     - Не знаю,  кто лазил, - закончил Демка, - но это не Якишев! - И,
круто повернувшись, при общем молчании вышел.
     Совет заседал  часа  полтора,  но  решения  так  и   не   принял.
Постановили   отложить   вопрос  до  выяснения  неизвестной  личности,
преследующей председателя совета отряда шестого "Б".  В заключительном
слове  Герасим  Сергеевич,  посоветовавшись  с  Ильей  Васильевичем  и
членами совета дружины, сказал:
     - Чтобы  возместить убытки сполна,  мы завтра из школьной теплицы
пересадим  в  колхозную   тридцать   растений   огурцов.   Это   будет
справедливо.  Если  вы,  я  говорю  это  пионерам  шестого класса "Б",
чувствуете,  что вам кто-то умышленно мешает,  тормозит  работу,  надо
бороться! Нужно вывести этого неизвестного на чистую воду, а не ждать,
когда он явится к вам с повинной.  Да и вряд ли это случится.  Сила на
вашей  стороне.  А  сильные  отличаются  тем,  что  борются  и  всегда
побеждают.
     Совет закончился.  Вдоль  деревни  они шагали вчетвером:  Аленка,
Никита, Костя и Гоша.
     Прощаясь, Костя вновь напомнил слова Герасима Сергеевича.
     - Пусть это будет нашим девизом,  - предложил  он.  -  Обещаем  в
любом деле бороться и всегда побеждать!
     - Давайте! - В один голос откликнулись ребята.



     Время летело быстро.  Наступила весна.  Ручьи запели свои  песни.
Прилетели  скворцы.  Стало  радостнее,  светлее.  Снег  сошел,  и лишь
кое-где утрамбованные пешеходами тропки ребристыми линиями тянулись по
пустырям,  не желая поддаваться солнечным лучам. Началась пахота. День
и ночь за деревней на полях рокотали трактора,  вздымая широкие пласты
жирной  лоснящейся  земли.  Школьники тоже готовились к посевной:  они
вспахали  пришкольный  участок,  посадили  овощи,  окопали   фруктовые
деревья в саду.
     И все уже  давно  забыли  бы  про  странный  случай  в  колхозной
теплице,  если  бы  Ленька Колычев не распускал слухов среди учащихся.
Как только в коридоре,  во дворе школы или на улице он замечал  ребят,
подходил к ним и начинал вроде бы нейтральный разговор.
     - Играете?  Ну-ну...  Слыхали?  Сказывают,   ищейку   из   города
затребовали... Она-то найдет...
     - Кого?
     - Того, который теплицу очистил.
     - Сколько времени-то прошло.  Не  найдет  она!  Все  следы,  чай,
пропали.
     - Никитина тетрадка есть!  Понюхает она тетрадку и хвать  Якишева
за рукав... Ха-ха-ха!
     - Якишев не лазил в теплицу!
     - Все  так  думают,  а  получается другое.  - Ленька презрительно
щурил глаза и сплевывал сквозь зубы.  - Разбираться надо,  а не  ушами
хлопать.  Я-то  знаю,  как  было...  А  Никиту потому выгородили,  что
активист он,  отличник и председатель совета отряда.  Хитрый ход  это.
Попадись кто-нибудь из нас,  не поздоровилось бы...  Вот будет потеха,
когда сыскная собака его сцапает.
     Слухи не  на шутку встревожили всех.  К директору стали приходить
делегации.  Они  прямо-таки  осаждали   его   кабинет.   Уж   на   что
второклассники,  но  и  те сочли своей обязанностью послать к Герасиму
Сергеевичу парламентария. Все стояли за Никиту.
     Костя тоже отправился к директору.  В кабинет он вошел без стука.
Низко склонив голову,  он приблизился  к  письменному  столу.  Герасим
Сергеевич  привстал,  облокотился  на  зеленое сукно столешницы и стал
выжидательно рассматривать посетителя.
     - Во-первых,  здравствуй!  Во-вторых,  с чем пожаловал? - спросил
директор, заранее предугадывая, о ком зайдет речь.
     - Герасим  Сергеевич!  -  ожил  Костя.  - Правду говорят,  что из
города ищейку вызывают?
     - Какую ищейку?
     - Собаку, чтобы она вора, который в теплицу лазил, поймала?
     - Откуда ты это взял?
     - По всей школе слух идет...
     - Выдумываете вы разную чепуху,  - осуждающе и сердито проговорил
директор. - Сами себя взбудораживаете.
     - Так, значит, нет!
     - Разумеется.
     - До свидания! - Костя пулей вылетел из кабинета.
     - Враки это!  - торжествующе заявил  он  собравшимся  в  коридоре
пионерам. - Враки!
     - Не вызывают?!
     - Айда к Якишеву!
     Толпа с шумом двинулась к шестому "Б".
     Костя хотел  войти  в  класс,  но сзади раздался короткий возглас
Колычева.
     - Клюев!
     Прислонившись плечом к стенке и скрестив руки  на  груди,  Ленька
стоял у пионерской комнаты. По всей видимости, он скучал.
     - Костя, подойди на минуту, поговорить надо.
     Ничего не подозревая, Костя подошел к нему и спросил:
     - Ну?
     - Ближе подойди. Не укушу...
     - Кто тебя знает!  Может быть, ты та самая ищейка и есть, которую
вызывать думают.
     Ленька сделал шаг  навстречу  Косте,  ловко  зашел  со  спины  и,
захватив пальцами его уши, потянул за них вверх.
     - Москву видишь?  - со  смехом  спрашивал  он.  -  Может,  повыше
поднять?
     - Отпусти, больно! Отпусти!
     Из класса вылетел Никита.
     - Оставь! - крикнул он Леньке.
     - Ну, ты не больно командуй, - огрызнулся Ленька, выпуская Костю.
- Уши - не теплица...
     - Никита  и  не лазил в нее,  - хором заявили ребята,  окружившие
место происшествия.
     Раньше Никита и не подозревал даже,  что в школе у него так много
друзей. От этого дружеского возгласа у него защипало в горле...
     - Костя,  пошли в класс,  - проговорил он.  - А ты, Ленька, брось
свои шуточки!
     Возвратившись в класс, Никита возобновил разговор:
     - Значит,  в воскресенье  повезем  на  поле  к  Сухому  логу  все
удобрения,  которые  собрали.  Председатель  колхоза сказал,  что этот
участок нашим будет.
     В дверь постучались.
     - Можно, - сказал Никита.
     Вошли Илья  Васильевич  и  Иван  Полевой.  Пионеры встали.  Костя
выскочил из-за парты,  намереваясь отрапортовать,  но комбайнер махнул
рукой:
     - Не надо.  Встреча у нас,  брат, неофициальная. Садись, говорить
будем.
     В класс заглянул и моментально скрылся Демка.
     - На дворе-то,  ребята,  весна, - начал Илья Васильевич. - А, как
известно, это для нас, механизаторов, и вас, школьников, самое горячее
время. Мы весенне-полевые работы проводим, вы экзамены сдаете.
     - Кружки нам не помешают,  - сказал Костя, смекнув, к чему клонит
Илья Васильевич.
     - В этом я не сомневаюсь.  А вот мы с Иваном Терентьевичем просим
у  вас  отпуск  до  июня.  В  июне заниматься будем в лагере.  Ты мне,
староста,  говорил, что летом у вас пионерский лагерь свой собственный
будет.
     Но Костя  не  ответил  на  вопрос.  Взволнованный  событиями,  он
вскочил и, окинув призывным взглядом весь класс: "Поддержите, ребята!"
- затараторил:
     - Илья  Васильевич,  как  так  получается?  Не надо!  Мы учились,
учились и конец! Перерыв - плохо, забудем все. Да, ребята?
     - Плохо, значит, учились.
     - Не о том я...
     - Не волнуйся,  - перебил Илья Васильевич,  - в этом году занятия
кружков будут с перерывом,  а в будущем году  безо  всяких  антрактов.
Беседовал    я   с   вашим   директором,   чтобы   включить   изучение
сельскохозяйственных машин в учебную программу.  Он писал в  Москву  и
получил  разрешение.  С  будущего  года  у  вас  начнутся  специальные
занятия. - Илья Васильевич встал.
     - Моим трактористам передайте,  чтобы не унывали, - попросил Иван
Полевой. - Осенью трактор водить вместе будем.
     - А комбайн? - выкрикнул Костя.
     - Отличники,  пожалуй,  будут,  -   Глухих   улыбнулся.   -   Они
самостоятельно поведут комбайн. Практиковаться станут.
     В дверь снова заглянул Демка. Никита заметил его:
     - Заходи, Рябинин, - сказал он, - чего за дверями прячешься?
     Механизаторы попрощались и ушли.  А ребята долго еще  говорили  о
том,  как  осенью  поведут  они  самостоятельно  трактора  и комбайны.
Круглая луна заглянула в окно.  Настало время  расходиться  по  домам.
Никита предупредил, что завтра с утра все должны быть у Сухого лога.
     ...Костя Клюев стоял на посту.  Под ним бурливым весенним потоком
неслась  тихая  в летнюю пору речка Берестянка.  Щепки,  бревна,  кучи
мусора плыли по ней. Костя чуть не плакал.
     А можно   было  бы  и  заплакать.  Только  что  с  ним  стряслась
непоправимая беда.  Виноват во всем Ленька Колычев  и  его  закадычные
дружки.  И  еще виноват мост,  узкий деревянный мост с почерневшими на
солнце перилами и дощатым тротуаром в три доски...
     В воскресенье  Костя  проснулся  рано.  Сделав  зарядку,  наскоро
умылся,  сунул в карман кусок хлеба,  густо посыпанный солью, вышел во
двор.  У  забора  под небольшим навесом стояла приготовленная с вечера
железная двухколесная тележка с большим фанерным коробом,  наполненным
золой.  Отмахиваясь  от  наседавшего  Полкана,  Костя принес из амбара
консервную банку,  сплющенную с одного бока.  В банке хранился деготь.
Обильно  смазав оси,  Костя широко растворил ворота и,  объезжая лужи,
выбрался на дорогу.
     Хорошо катить  тележку по грунтовой дороге:  не подпрыгивает она,
не грохочет,  плавно идет,  ходко. А все потому, что земля влажная, не
жесткая.  Полкан  весело  бежал впереди,  помахивая хвостом.  Он всюду
совал свой нос.  Обнюхивал столбы,  заборы,  углы домов. Костя шагал и
смотрел  вокруг.  Под лучами теплого солнца от земли поднимался легкий
парок.  Высоко  в  синеве,  прямо  над  головой,  пел  жаворонок.   На
придорожных кустарниках уже набухли почки,  а из некоторых выставились
зеленые нежные язычки листиков.  Весна,  настоящая весна! Настроение у
Кости было преотличное.
     Он стал размышлять о пионерских делах. "Пожалуй, наш отряд первое
место  возьмет.  Удобрений  у  нас больше всех будет...  Если так,  то
завтра стенную газету с рисунками выпустим.  А  вдруг  у  шестого  "А"
больше золы? Все равно газету придется выпускать".
     Дорога шла под уклон.  У колхозного телятника Костя  остановился.
Взобрался  на  изгородь  и  долго  отыскивал глазами бычка Фомку,  над
которым шефствовал. Телята бегали по загону, играли.
     - Фомка, Фомка! - позвал Костя.
     Бурый бычок с белой звездочкой на лбу приблизился  к  изгороди  и
потянул к Косте лобастую голову.
     - На,  ешь!  Расти большим... Вечером загляну еще, а сейчас ехать
пора: удобрения везу.
     Бычок жевал краюшку и косил глазом на шефа. Костя потрепал его за
ухо и двинулся дальше.
     Дорога спускалась в овраг с глинистыми склонами,  сплошь изрытыми
ручьями, и, перескочив по узкому деревянному мостику Берестянку, круто
поднималась вверх, теряясь в полях.
     Ленька Колычев  еще издали заметил над оврагом фигуру,  в которой
сразу узнал Костю.  Отложив багор (он с приятелями заготовлял дрова  -
вылавливал  из  реки  бревна),  Ленька  подобрал  на берегу два камня,
железный гнутый прут и взбежал по насыпи  к  мосту.  Камни  положил  в
глубокие колеи,  выбитые колесами телег, а прутом прорыл ложные линии,
рассчитав  так,  чтобы  колеса  тележки,  наткнувшись  на   булыжники,
свернули в нужную ему сторону.  Проделав это, Ленька спустился к речке
и свистом подозвал Толю и Демку.
     - Цирк для вас устроил, - сказал он, посмеиваясь. - Потеха будет.
     - Что? - переспросил Толя.
     - Животы надорвете! Губошлепа видите? Вон он...
     Костя преспокойно   катил   тележку   с   горы.   Скорость    все
увеличивалась  и  увеличивалась.  "По мосту со стуком проеду,  - решил
Костя. - Сзади тележку толкать буду". Тележка помчалась, как настоящий
автомобиль.  И  вдруг  ни  с того ни с сего повернула круто в сторону,
подскочила на откосе и,  рассыпая  драгоценную  золу,  бултыхнулась  в
мутный  поток.  Костя  оторопело смотрел на пенистые волны Берестянки.
Откуда-то рядом появились Ленька,  Демка и  Толя.  Они  трясли  Костю,
притворно ахали, выпытывали подробности.
     - Красивое сальто, - проговорил Колычев и улыбнулся самодовольно.
     - Гм-м-м, - протянул Толя.
     - Вы постарались!..  Вы!.. Я знаю! - заговорил Костя, - Помешал я
вам?
     - Опять на нас сваливаешь?  - с  притворным  возмущением  спросил
Ленька. - Вы всегда так!
     - Кто булыжники в колею положил? Кто?
     - С неба свалились, - ответил Колычев. - Губошлепам для науки. Не
будут носы задирать и руками махать! Пошли, ребята!
     Колычевцы отправились, а Костя остался на мосту. Невдалеке пропел
автомобильный  гудок.  Полкан  с  лаем  бросился  навстречу.  Грузовик
проехал  по  мосту  и  остановился.  Из кабины выскочил Иван Полевой и
подошел к Косте.
     - Что, староста, случилось, - с тревогой спросил он. - Утоп кто?
     - Перевернул,  - тихо сказал Костя.  - Золу  в  речку  перевернул
вместе с тележкой.
     - Золу?  Невелика беда...  Я думал,  что серьезное...  Зачем зола
понадобилась?
     - Удобрение...  На поле вез к Сухому логу...  Всю зиму собирал, а
тут...
     - Не горюй,  - успокоил тракторист. - Золы насобирать можно! Да и
тележку достанешь.
     - Золу жаль...
     - К  Сухому  логу,  говоришь,  вез?  - уже из кабины спросил Иван
Полевой. - Это возле рощи?
     - Ага!..
     - Не унывай!
     Костя посмотрел вслед удаляющейся машине и облокотился на перила.
Услышав пронзительный скрип колес,  он взглянул на дорогу.  С  горы  к
мосту, по-смешному подскакивая на ходу, мчался Гоша Свиридов. Тележка,
которую он по всей вероятности забыл смазать,  визжала всеми  четырьмя
колесами.
     - Что остановился? - спросил Гоша. - Где тележка?
     - В речку перевернул...
     - Как?
     Выслушав короткий рассказ, Гоша почесал в затылке и протянул:
     - Дела-а-а...  Эй,  Демка!  -  крикнул  он,  заметив  на   берегу
Рябинина. - Дай багор!
     Перепачканная илом тележка была извлечена из потока.
     Никита встретил прибывших укором:
     - Дольше  всех  задержались.  Ты,  Костя,  сызнова   опаздываешь.
Плохо...
     - Он тележку с золой утопил в Берестянке,  - заступился  Гоша.  -
Вылавливать пришлось... Никита, пусть он мне помогает?
     - Давайте!
     Друзья взяли ведра и стали разносить золу по участкам. За работой
они и не заметили,  как со стороны  города  к  Сухому  логу  подкатила
полуторка.  Она  остановилась  на  дороге.  Незнакомый  шофер прямиком
направился к Никите и что-то у него спросил.
     - Костя! - позвал Никита.
     - Ты-ы!  - обрадовался водитель.  - Думал,  не разыщу.  Принимай,
друг, свою долю! Иван Полевой послал.
     Он повел пионеров к машине. Костя забрался на колесо и заглянул в
кузов, до краев наполненный превосходной золой.
     - На заводе у него дружок,  - пояснил шофер,  - экскаваторщик  на
отвалах.  Он и попросил у него:  сыпни, говорит, золы, пионерам нужно.
Вот он одну горсточку и сыпнул!
     Открыли борта,  и  на  черную  влажную  землю бесконечным потоком
хлынула зола. Ой, сколько ведер ее было в машине!
     - До  скорого!  -  простился шофер.  - Не робей,  ребята,  дружба
всегда выручит! - Он приветливо махнул рукой.
     Заревел мотор.  Дверцы  кабины  захлопнулись.  Машина  тронулась.
"Дружба... - размышлял Никита. - Я испытал ее на себе. Ведь и Костя во
имя  дружбы  ходил к Герасиму Сергеевичу,  и Гоша,  и Аленка...  Когда
много верных, настоящих друзей - ничего не страшно!"



     Июньское утро было солнечно и тихо.  В прозрачном воздухе носился
аромат  трав.  Солнце  смотрело  с  неба  такое яркое и огромное,  что
казалось,  будто совсем оно рядом.  Протяни руку,  возьмись покрепче и
тяни  его  к  себе на землю.  Деревня уже проснулась давным-давно.  По
широким травянистым улицам разгуливали козы,  стайками бродили куры. У
калиток  и палисадников играли маленькие ребятишки.  Изредка по дороге
торопливо проезжали повозки.  Они спешили в поля. Иногда, вздымая тучи
пыли,  к правлению колхоза подлетал председательский газик. Шофер Яша,
не вылезая из машины,  ждал своего "хозяина",  склонясь на баранку. Он
дремал.
     Ребята, веселые и нарядные,  шагали по  улицам,  поздравляя  друг
друга с успешным окончанием учебы.
     Рукоплескания вырывались из окон школы.  И люди останавливались и
смотрели  на  трехэтажное  здание,  утопающее в густой зелени тополей,
белоствольных высоких берез.
     Но вот  школьные  двери  со  стуком  распахнулись,  шумная ватага
детворы высыпала во двор, сразу же наполнив его гамом. Светлые рубашки
с красными галстуками,  майки,  легкие платьица всевозможных расцветок
замелькали среди кустов сирени и акаций.
     Пионерский отряд  шестого  класса  "Б" и подшефные второклассники
расположились в тени тополя. Никита говорил:
     - Построим   лагерь  на  Лысой  горе.  Не  найдешь  места  лучше.
Оборудуем спортивную площадку. Навес, конечно, для занятий, чтоб дождь
был нам не страшен. Весь день в лагере проводить станем...
     - Дома ругаться будут, - сказал Гоша.
     - Делать  по  дому  все  надо будет с утра.  Днем пообедать домой
придешь,  помочь тоже можно.  А так у нас дела много: животноводческая
ферма, звенья полеводов, овощеводов...
     - Интересно  будет,  -  мечтательно  протянул   Костя.   -   Надо
поторопиться.  Помните,  Иван  Васильич  сказал,  что занятия в лагере
начнутся.
     - Давайте сегодня! - предложила Аленка.
     - Конечно!  -  поддержал  Костя.  -  Начнем   занятия   поскорее,
смотришь,  к  уборке  хлебов  и  комбайны  да  трактора водить станем,
колхозу поможем урожай убрать.
     - Не  успеть,  -  засомневался кто-то.  - Молотилку изучаем,  а в
комбайне частей ой-ой-ой сколько!
     - Каждую гайку знать не обязательно!
     - А вот и обязательно!  Вдруг - поломка,  что делать?  Тык-мык  и
стой на месте! Нет, Гоша, не говори.
     - Где палатки достанем? - выкрикнул кто-то.
     - Мы,  ребята, из камыша понастроим шалашей, - предложил Костя. -
Возле озера много камыша-то.  В шалашах,  Никитка,  еще лучше: травами
пахнет. Лежи себе, вдыхай вольный воздух!..
     - Поставим мачту, - сказал Никита.
     - Флаг мы сошьем! - хором подхватили девочки.
     - А я на нем золотыми буквами напишу девиз,  - заключил Костя,  -
чтобы издали видели: "Бороться и побеждать!"
     В матросской  полосатой  тельняшке  и   черных   брюках-клеш,   в
сопровождении  верных  телохранителей  Толи Карелина и Демки Рябинина,
почтительно державшихся сзади,  во дворе появился  Ленька.  Он  увидел
Аленку.  Она стояла у куста акации,  не садилась потому, что не хотела
пачкать новое платье -  белое  с  огромными  красными  маками.  Ленька
тряхнул  кудрявым  чубом,  сплюнул  на  траву  подсолнечную  шелуху и,
высвободив руку из кармана, ущипнул девочку.
     - С обновкой!  Постой,  постой,  - притворно удивился он. - Я это
платье на Тоське видел. Ох и отругает она тебя, опять заумираешь.
     Чтобы угодить Леньке, Толя пропел фальшивым дискантом:
                    Завоет Тося волком,
                    И папа заревет,
                    Коль Хворова Аленка
                    От горестей умрет...
     Демка, как ни странно,  не поддержал  приятелей.  Он  смотрел  на
Никиту и почему-то виновато улыбался.
     Аленка покраснела.
     - Гоше  Свиридову наше почтенье!  - выкрикнул Колычев.  - Сколько
лет, сколько зим! Успел, Гошка, к Якишеву подлизаться?
     Гоша сорвался с места, но Никита придержал его, подошел к Леньке,
отвел в сторону и сказал:
     - Иди, откуда появился, коли жить с нами по-хорошему не хочешь.
     - Ты купил эту землю?
     - Смеяться  над  Аленкой  -  храбрость  не  нужна.  Посмейся надо
мной...
     - Придет время, свое возьмем.
     - На воде вилами писано.
     - Вилами не вилами,  а пестовские ребята просили привет передать.
Володька  сказал,  коли  встретишь  того  героя,  поклон  до  земли...
Синяки-то подлечили?
     Ленька напомнил Никите о неудавшемся походе,  который был  сорван
колычевцами.  Узнав,  что  второго  июня  пионерский  отряд  пойдет на
заготовку  ивняка  для  починки  плетня  у  свинофермы,  Ленька  решил
воспользоваться  этим.  Со  своими друзьями он немедленно отправился в
деревню Пестовку,  расположенную километрах  в  семи  от  Латрушей,  и
встретился с Володькой Великановым - вожаком пестовских ребят.
     - Верь,  что не желаю вам худа, - говорил Ленька, заискивая перед
Великановым.  - Якишев грозился осмотреть ваши снасти у Зеленого плеса
и забрать рыбу.  "Мы,  говорит,  жирную  ушицу  из  Володькиной  рыбки
сварим, а он пускай живот погладит! "
     - Треплешься, - усомнился Володька. - Никиту знаю, вроде не такой
он: на чужое добро не позарится.
     - Не зарится?  А кто  теплицу  колхозную  очистил?  Он!  Это  уже
доказано.  У  нас все знают,  что Никита залез огурцы воровать,  а как
прижали его,  распустил нюни.  Родители на  коленках  перед  Герасимом
Сергеевичем  ползали,  просили,  чтобы  сына  в  школе оставили.  А ты
говоришь...
     - Проверю.
     - Как  хочешь...  В  общем,  Володька,  дело  такое:  предупредил
хорошего друга, а там - тебе видней. Не мои снасти пострадают.
     И Великанов поверил.
     - Уж я их встречу...
     Шагая домой, Ленька сиял:
     - Видели,  как  я Великанова вокруг пальца обвел?  - хвастался он
перед приятелями. - Учитесь!.. Ну а теперь за мной, на Зеленый плес!
     - Зачем? - в голос спросили Толя с Демкой: они еще не понимали, к
чему разыгрывал эту комедию вожак.
     - Сейчас   устроим  пестовцам  маленький  Карфаген!  Соображаете?
Вытащим пестовские снасти и вытрясем рыбу.  Рыбка  нам  пригодится.  А
завтра Володька с Никитой рассчитается сполна за наши грехи! Ха-ха-ха!
     Так оно и получилось.  Пестовцы,  обнаружив на берегу  рыболовные
снасти,  единодушно  решили,  что это сделал Никита.  Устроив засаду в
густых  зарослях  ивняка,  они  встретили  пионеров   градом   камней.
Завязался короткий,  но жаркий бой.  Пестовцы, приготовившиеся к битве
заранее, одержали полную победу.
     - О  пестовцах будет особый разговор,  - ответил на Ленькин намек
Никита. - Шагай теперь: мешаешь нам.
     - Ого!
     - До свидания, - повторил Никита таким тоном, что Ленька невольно
попятился. - Иди!
     Наградив Никиту  многообещающим  взглядом,  Ленька   двинулся   в
дальний угол двора. За ним поплелись Толя и Демка.
     - Задавала,  - сказала Аленка вслед обидчику.  - Демка с  Толькой
ползают за ним, будто слуги. Карелин - понятно, а вот Рябинин...
     - Пусть ходят, - откликнулся Костя.
     В той  стороне,  куда ушли колычевцы,  послышался шум,  раздались
голоса. Над кустами мелькнул козон. Костя встрепенулся, вскочил.
     - Никитка, в бабки играют! Пойдем?
     - Некогда.
     - Пойдем, Никитка! По разику сыграем!
     - Нет времени, говорю.
     - Тогда  дай  козонка.  Сыграю и верну,  - раскосые Костины глаза
умоляюще смотрели на друга.  Никита  не  устоял,  вытащил  из  кармана
заветный свинцовый козон и подал Косте.
     - Не потеряй.
     - Ручаюсь! - откликнулся Костя на бегу.
     Игра в бабки велась не парами,  как обычно,  а один на  один,  до
полной  победы  чемпиона.  Костя занял очередь и уселся на траву возле
забора.  К черте,  обозначающей линию огня,  подошел  Толя  Карелин  в
сиреневой  майке  с  белым  воротничком  и  подвернутыми  выше  локтей
рукавами.  Прежде чем ударить,  он тщательно и долго прицеливался,  не
спеша  отводил  руку  далеко  назад,  отчего  худые  лопатки  на спине
топорщились,  и, шагнув вперед, сильным броском посылал биту. Описав в
воздухе кривую, она со свистом врезалась в ряды бабок.
     - Тайфун! - определил кто-то из болельщиков.
     - Косой косит!
     - Покажи, Толька, этой мелюзге, где раки зимуют, - выпятив грудь,
подбадривал приятеля Ленька. - Пусть знают наших!
     И Толя старался.  Ребята проигрывали один за  другим,  и  очередь
подходила к Косте.  Привлеченные шумом, пионеры стекались на поляну со
всех сторон.
     - Кто там следующий? - расходился Толя, окрыленный успехом. Костя
встал. Ленька при виде его не удержался и съязвил:
     - Губошлеп, готовь контрибуцию: платить придется!
     - Еще неизвестно, кто кому.
     Расставили бабки.  Метнули  жребий.  Косте  выпало право начинать
игру.  Он отошел на линию огня и прицелился.  Толя,  заметив у него  в
руке "свинчатник" Никиты,  сразу померк.  Костя ударил.  Кона,  как не
бывало.  Болельщики  свистом  и  оглушительным  ревом   приветствовали
хорошее начало.
     - Ур-ра-а-а!
     - Ставь, Карелин, ставь!
     - Лупит, как снайпер!
     Ленька нахмурился,   замолчал.   Не  желая  смотреть  на  разгром
приятеля, он кивнул Демке и процедил:
     - Шагаем отсюда.
     Случается, говорят о каком-нибудь  человеке,  что  его  будто  бы
распирает  от  гордости.  Не верьте!  Если бы все было именно так,  то
Костя бы стал величиной с  Казбек,  Эльбрус  или  Эверест.  А  так  он
оставался  тем  же  розовощеким  коротышкой,  несмотря на то что очень
гордился победой.  Особенно приятно было смотреть,  как при каждом его
ударе  Карелин  боязливо  вздрагивает,  пряча  голову в плечи,  словно
свинцовый козон бьет  не  по  бабкам,  а  ему  по  голове.  Болельщики
охрипли. А Костя все бил, бил и бил без промаха.
     - Забирай, Костик, козон! Это за хорошую игру, - сказал Никита. -
Молодец!
     - Мне козон! Насовсем?!
     Громкий тревожный   крик,  прозвучавший  на  улице  за  воротами,
оборвал Костю на полуслове.
     - Пожа-ар! Пожа-а-а-ар!
     Все устремились со двора.
     За колхозным стадионом в небо тянулся высокий столб густого дыма.
Легкий ветерок  чуть  колыхал  его,  а  на  высоте  расстилал  черным,
зловещим знаменем.
     - За речкой  горит!  -  перескакивая  через  изгороди  и  плетни,
прямиком  по  огородам  бросились  ребята  к горящему дому.  Колычевцы
бежали первыми.
     - Весь  сгорит,  - говорил на бегу Ленька,  наблюдая,  как жадные
языки огня пляшут по деревянной крыше. - Вот пылает!
     Мимо, обжигая крапивой босые ноги,  промчалась Аленка Хворова. За
ней Костя,  Никита,  Гоша...  Аленка, не останавливаясь, проскочила во
двор горящего дома. Никита отдавал короткие распоряжения:
     - Открой,  Костик,  хлев: может, там скотина! Гоша! Ворота на всю
ширину, чтоб пожарники с ходу въехали.
     На глаза Якишеву попался Демка.
     - В  избу!  -  крикнул  он.  -  Забежишь,  хватай,  что  под руку
попадется, и выноси... Да не застревай, задохнешься! За мной!
     Густой едкий дым белесой пеленой застилал глаза,  вызывал слезы и
приступы кашля.  Ориентируясь по едва заметным в дыму окнам, Никита из
кухни пробрался в комнату и,  стащив с кровати одеяло, стал бросать на
него вещи.  Вдруг из соседней комнаты прозвучал слабый  голос.  Кто-то
звал на помощь.
     - Сюда! Сюда!
     - Аленка! - узнал Никита. - Где ты! Выходи, ко мне иди!
     Нашарив дверь,  Никита толкнул ее.  Дыму в соседней комнате  было
значительно  меньше.  В углу на стуле рядом с детской кроваткой сидела
Аленка,  обнимая обеими руками маленькую русоголовую девчушку в  белой
коротенькой рубашонке.
     - Беги на улицу! - скомандовал Никита. - Живо!
     - Ногу распорола.
     Из разбитого  колена  девочки  сочилась  кровь  и  алой  струйкой
сбегала  вниз.  В  комнату влетел Демка.  Молча выхватил из рук Аленки
малышку и скрылся в дыму.
     - Аленка, держись за меня, - приказал Никита. - Держись крепче!
     - Ой, Никитка, больно!
     - Потерпи. На улицу выскочим, перевяжем.
     Подкатили пожарные повозки.  От колодца быстро протянули  шланги,
заработали насосы.  Из брандспойтов вырвались упругие сверкающие струи
воды.  Пожарная команда пошла в наступление.  Зашипели, запотрескивали
успевшие уже обуглиться бревна,  доски.  Огонь умирал.  Совсем исчезли
яростно бушевавшие языки пламени, захлестываемые потоками воды.
     Ленька с  Толей,  устроившись  на  заборе,  следили  за тем,  как
пожарники ликвидируют последние очаги огня.
     - Демка, - крикнул Толя, - иди сюда!
     - Некогда! - отмахнулся тот.
     - Ленька зовет.
     - Видишь, делом занят!
     - К Никите перекинулся, - проговорил Ленька. - Ишь, старается.
     - Имущество спасают они,  - сказал Толя.  - Якишев не растерялся,
прямо в огонь бросился и ребят повел...
     - Тоже,  геройство.  Хочешь знать,  я в пламя  хоть  с  закрытыми
глазами.
     Постреливая мотором,  к  месту  пожара  подкатил  мотоцикл.  Илья
Васильевич выскочил из коляски и, кивнув ребятам, стал разговаривать с
начальником пожарной охраны.
     - Вовремя подоспели,  - похвалил он усталых,  перепачканных сажей
людей. - Дом почти целый, вещи спасли.
     - Ребятам  спасибо,  - ответил усатый пожарник.  Об имуществе они
позаботились...
     Илья Васильевич подошел к ребятам, отдыхающим на траве, поднял на
руки смущенную Аленку и поцеловал. Никите, Косте, Гоше, Демке и другим
крепко пожал руки.
     - Благодарю вас, дорогая пионерия, лихие мои комбайнеры.
     - Илья  Васильевич,  -  поднялся  Никита.  -  Просьба к вам есть.
Поранила Аленка ногу гвоздем. Довезите ее до дома.
     Глухих осмотрел рану,  которая оказалась глубокой, поднял девочку
и перенес в коляску.
     - Садись,  - приказал он Демке.  - Придерживать будешь. - Ваня, -
обратился он к Ивану Полевому.  - Доставь немедля в больницу.  Накажи,
чтобы перевязку сделали. Трогай!
     Мотоцикл заревел мотором и сорвался с места.  Демка  одной  рукой
уцепился за поручень возле заднего седла, а другой поддерживал Аленку.
     Пионеры дождались хозяев,  сдали им вещи и направились  в  школу.
Ленька  с  приятелем  поплелись  вслед  за ними.  Перепрыгивая канаву,
Колычев наступил на какой-то твердый предмет.  Острая  боль  пронизала
пятку. Ленька повалился на траву и выругался:
     - Черт! Никак на стекло напоролся!
     Осмотрел ногу  -  цела.  Взглянул  на  траву  -  свинцовый козон,
знаменитый якишевский "свинчатник" лежал перед ним.
     - Толька!
     - Никитин козон? Где взял?
     - Тут нашел.
     - Отдашь?
     - Дурак я,  что ли?  Он терять будет, а я находить и отдавать! Не
дождется!
     - Вообще-то   нужно,   пожалуй,   вернуть   козон,  -  неуверенно
проговорил Толя. - Никита на пожар торопился...
     - Хоть в Африку!  Другой раз пусть рот не разевает! Явится Никита
домой, хвать-похвать - нет козонка! Туда-сюда забегает, а козонок-то у
меня!
     С пригорка навстречу друзьям во весь дух  мчался  Демка  Рябинин.
Босые  ноги  его,  казалось,  не касаются земли.  Коричневая,  местами
вылинявшая рубашка выбилась  из-под  ремня  и,  наполненная  воздухом,
отдувалась на спине огромным пузырем.
     - Герой!  -  усмехнулся  Ленька,  пряча  в  карман   находку.   -
Укротитель огня и гроза пожаров.  Устряпался,  словно трубочист. Сотри
хоть сажу с лица!
     - Увез я в больницу Аленку!  - гордо сообщил Демка. - Здорово она
ногу поранила. Врач говорит, полежать придется... А мотоцикл у Глухих,
что ветер...
     - Ее повез, а нас бросил? - спросил Ленька.
     - Она в беду попала...
     - Друзья так не поступают.
     - Ленька,  - Демка нахмурился,  - я правильно сделал! И не говори
мне про это!
     - Ладно, ладно, - поспешно согласился вожак и перевел разговор на
другую тему:  - Айда купаться!  Позагораем.  Ты,  Демка,  на  речке  и
умоешься заодно.
     Ребята свернули в узкий переулок.  По обе  стороны  его  высились
плетеные  заборы,  бревенчатые  сараи.  За  околицей  пахло  цветами и
травами. На пригорках с пожелтевшей от солнца травой алела поспевающая
земляника. Вокруг стоял неумолчный птичий гомон.
     Толя выломал длинный ивовый прут и,  размахивая им,  как  шашкой,
рубил   головки   ромашек.   Демка,   взволнованный   событиями   дня,
рассказывал:
     - В избе дымина была... Задохся я, как вбежал! Никита передо мной
вошел.  Я в комнату за ним,  мимо горящей балки. За дверь схватился, а
угли как посыпались с потолка... Аленка - храбрая! Девчонку спасла!
     - Ты же вытащил ее, - вмешался Толя.
     - Это дело второе.  Не подоспей я, Аленка сама бы вынесла: она ее
на руках держала.
     - Подумаешь, - начал было Ленька.
     - Не тебе судить, - оборвал его Демка. - Ты на заборе просидел!
     - Сумел бы и я...
     - Мог, да не захотел! Так?
     - Демка! - вмешался Толя. - Ты не заметил, куда Никита ушел?
     - Лагерь строить на Лысую.
     - Сегодня?
     - Ну да! Забрали топоры, лопаты... Костя пилу достал.
     Впереди показалась  зеркальная  гладь  реки.  Узкая тропинка,  по
которой шагали ребята,  нырнула  в  густые  заросли  черемухи,  ольхи,
ивняка.   Деревья  росли  так  плотно,  что  ветви  их,  переплетаясь,
образовывали низкий туннель.  Согнувшись  в  три  погибели,  колычевцы
преодолели  несколько десятков метров болота и вышли на узкую песчаную
косу.  Нагретый песок был  горяч.  Под  раскидистой  ивой,  росшей  на
обрывистом   берегу,   ребята  разделись.  Ленька,  шлепая  по  бедрам
ладонями, подо шел к воде, сунул в нее руку и выкрикнул:
     - Чур, не я воду грею!
     - И не я! - откликнулся Толя.
     Демка почесал затылок,  отошел подальше от обрывистого бережка и,
разбежавшись,  бросился в омут.  Радужный фонтан  брызг  поднялся  над
водой.
     - Хорошо...  - Отфыркиваясь,  Демка широкими саженками  поплыл  к
противоположному,   заросшему   осокой  берегу.  -  Ныряйте  сразу,  -
приглашал он приятелей. - Лучше так-то!
     Толя забрел  в  реку  по  колени и стоял,  поеживаясь:  вода была
холодноватой. Ленька осторожно подкрался сзади и толкнул Толю в спину:
     - Поплыли! Ха-ха-ха!
     Толя окатил обидчика фонтаном воды.
     - Получай на чай!
     - Ах так?
     Громкие возгласы  разбудили сонную тишь реки.  Колычевцы играли в
пятнашки,  ныряли "кто дальше",  носились друг за другом по берегу  и,
утомившись, разлеглись на песке загорать.
     - За  день  Никите  лагерь  не  построить,   -   сказал   Ленька,
располагаясь  на  песке так,  чтобы солнечные лучи падали на грудь.  -
Силенок не хватит!
     - Они могут, - возразил Демка. - Их много.
     - А мачту? - вставил Толя.
     - Срубить сосенку, обтесать, выстругать - и мачта!
     - Тебе, Демка, в лагерь охота? - спросил Ленька.
     - Пока нет! В кружок комбайнеров я бы пошел...
     - За чем дело стало?
     - Вы не идете, - просто ответил Демка.
     Ленька просиял:  ответ пришелся ему по душе.  Чтобы удобней  было
разговаривать,  он  перевернулся  на живот,  нагреб под грудь побольше
песку, сделав из него что-то наподобие подушки, и сказал:
     - Я  предлагаю  устроить Никите настоящий Карфаген.  Дождемся мы,
когда якишевцы лагерь выстроят,  ночью подберемся к нему и  разбросаем
шалаши. Ха-ха-ха!
     - Зачем?  - удивился Демка.  - Шалаши нам  не  мешают.  Обозлятся
ребята. Ведь не один Никита шалаши-то строит.
     - Демка,  интересно же это!  Как разведчики на войне  действовать
будем.  Смелость,  конечно, в разведке требуется... - Ленька знал, как
разговаривать с Демкой,  чем увлечь его.  - Ловкость нужна... А ребята
не узнают,  кто лагерь вверх тормашками перевернул. Придут, а шалашики
в разобранном виде. Вот смехота!
     - Дознаются!
     - Расскажешь им,  что ли? Не будет же Никита на Лысой сторожей на
ночь оставлять. Надо им обязательно Карфаген устроить, обязательно!
     Колычев принялся со всеми подробностями  излагать  план  "штурма"
Лысой горы.  Очевидно,  еще раньше он думал о налете на лагерь, потому
что предусмотрел и учел мельчайшие  детали  предполагаемого  разгрома.
Для  убедительности  он  чертил  на  песке  план штурма,  намечал пути
возможного  отхода,  указывал  основные  пункты,  которые   предстояло
разрушить в первую очередь.
     - Мачту - по боку и на шалаши!  - с вдохновением закончил  он.  -
Карфаген будет взят!
     - Все это понятно,  - сказал Демка.  - Но лагерь-то зорить зачем?
Пускай стоит на здоровье: не жалко.
     - И то, - поддержал Толя.
     - Эх!  - Ленька отшвырнул прут в реку и поднялся. - Зачем римляне
после третьей Пунической войны дотла разрушили Карфаген? Ну?.. Историю
учил,  помнишь?  Затем,  чтобы  карфагенянам  неповадно было на других
нападать... Так и мы!
     - Якишев на нас не нападает, - заметил Демка.
     - Забыл?  Коротка у тебя память. Кто в огород к Емельянихе нас не
пустил?
     - Может быть, не они.
     - Как  не так!  Сам видел Никиту,  Костю и Гошу Свиридова.  Гошка
тебе, Демка, ножку-то подставил. Не я, схватили бы тебя и прописали...
     Демка умолк:  разве  с  Ленькой договоришься.  С некоторых пор он
стал подмечать в характере вожака нехорошие черты - жадность,  ячество
и  чрезмерное злорадство,  не говоря о хитрости (история с пестовскими
ребятами убедила Демку в этом).  И  в  то  же  время  Демка  не  хотел
отказываться от его замыслов:  тогда подумают,  что он,  Демка,  трус,
боится ребят.  Да Ленька постарается показать Демку в таком виде,  что
бараны и те засмеются.
     - Согласны? - спросил Ленька, нетерпеливо поглядывая на Демку.
     - На  лагерь,  так  на лагерь,  - с деланным равнодушием протянул
тот, - лишь бы интересно было.
     - Теперь я тебя, Демка, узнаю!
     - Будет Карфаген! - в тон вожаку выкрикнул Толя.
     - Поклянемся!  -  предложил  Ленька  и вскинул над головой сжатый
кулак. - Клянусь!
     Толя, а затем и Демка повторили его жест.  От поднятых кулаков на
песке распласталась зловещая тень.
     Выкупавшись, ребята    отправились    домой.    У   околицы   они
остановились. Колычев из-под ладони посмотрел на Лысую.
     - Сколько  их  там  набралось,  -  сказал он.  - Черно!  Стройте,
стройте.
     От озера  по  склонам  горы к вершине,  где топорщилась небольшая
группа  сосен  и  елей,  цепочкой  двигались  темные  точки:   пионеры
доставляли камыш для шалашей. Лагерь строился ударными темпами.



     Хорошо летом в бору,  особенно в сосновом. Воздух такой, что дыши
и,  кажется,  никогда не надышишься им вволю. Над головой в шелестящей
зелени лапчатых ветвей, что почти совсем не пропускают солнца, порхают
пичужки,  перестукиваются красноголовые дятлы,  прыгают озорные, юркие
белочки.
     Легко и свободно шагается по такому тенистому  лесу.  Под  ногами
приятно  похрустывает  жухлая  прошлогодняя  хвоя,  а  слева и справа,
впереди и сзади,  чуть ли не до  самого  синего  неба,  как  бронзовые
колонны,  высятся гигантские сосны,  впиваясь накрепко в рыхлый подзол
мощными узловатыми корнями-щупальцами.
     И странное дело: лес, будто густой, можно даже сказать, дремучий,
а чувствуется в нем почему-то раздолье и простор.
     Там, среди  корневищ,  приподняв желтые иголки,  которые,  словно
мякина на зернотоке,  устилают землю,  выглядывает белый груздь. Рядом
еще,  еще и еще... Ой, ой, ой, сколько их прямо под ногами! Пожалеешь,
если по неопытности возьмешь в  лес  маленькую  корзинку:  надо  брать
что-нибудь вместительное.
     Ленька, Толя  и  Демка  часа  за  три  наполнили  холщовые  мешки
отборными "пятаками" - так между собой они называли мелкие, без единой
червоточинки  ядреные  грибки,   предназначенные   исключительно   для
засолки, и, подыскав полянку, окруженную нарядными сосенками и залитую
солнцем,  расположились на отдых. Толя бережно опустил мешок на траву,
прислонил  его к дереву,  не спеша достал из-за пазухи сиреневой майки
сложенную вчетверо газету, развернул ее и расстелил на траве.
     - Поедим! - обрадовался Демка. - У меня в животе давно урчит.
     - Много исходили сегодня,  - сказал Толя. - Как гребенкой, лес-то
прочесали. Ленька, давай сумку!
     - Держи!
     Увесистая сумка-сеточка взлетела над Демкиной головой.  Толя, как
заправский вратарь,  поймал ее на лету  и,  положив  на  колени,  стал
доставать и раскладывать на газете хлеб,  пучки зеленого лука, вареную
в мундирах картошку,  соль. Хлеб он нарезал большими ломтями, стряхнул
со штанов крошки и пригласил:
     - Можно есть.
     Демка схватил большую картофелину,  наскоро очистил ее,  окунул в
соль и целиком отправил в рот. Щеки у него надулись, а лицо сморщилось
и перекосилось. На глазах показались слезы.
     - Ох и солоно!
     - Обдувай, - лаконично бросил Толя.
     - Поспешишь - людей насмешишь, - заметил Ленька.
     Ребята усердно  работали  челюстями.  В  тишине  было слышно лишь
аппетитное причмокивание.
     Наевшись, Ленька отошел в тень рябины,  единственного лиственного
дерева,  каким-то чудом занесенного сюда,  лег на траву  и,  пожевывая
травинку, как бы между прочим, проговорил:
     - Ведь я вас не зря  в  Темный  бор  привел.  Позавчера  довелось
услышать  разговор.  Никита  собирается  сюда.  Пусть являются теперь,
поищут грибочков,  а их тут - кот наплакал.  Смехота! Якишев лопнет от
злости.  Знаете,  что сказал он, когда мы у Сафоновых огород очистили?
"Прекратите, говорит, разбой. У Сафоновых восемь ребят и отец инвалид:
фашисты   грудь  прострелили  из  автомата!"  Вишь,  разбойниками  нас
выказывают, а много ли мы взяли-то!
     - Про Сафонова он верно сказал, - заметил Демка.
     - Верно! А ты почему лазил?
     - Не полезу больше.
     Ленька замолчал.  Он мечтательно смотрел в синеву неба и  чему-то
улыбался.
     Мечта -  великое  дело.  Она-то  и   делает   жизнь   интересной,
изобретает машины, находит новые металлы.
     Оказывается, и у Леньки имелась она, живая, лучезарная, дерзкая.
     Прочитав однажды  о  том,  что  есть  на  свете чудесное дерево -
артокарпус (на  нем  растут  плоды,  заменяющие  людям  хлеб),  Ленька
размечтался.  Он  не  думал  о том,  чтобы вырастить хлебные деревья у
себя,  нет!  Он мечтал сконструировать и построить новый,  совершенный
комбайн. По мысли изобретателя эта машина будет убирать, обмолачивать,
сушить и молоть зерно на муку прямо в поле.  И тут  же  в  поле,  если
нужно,  выдавать  людям  готовую продукцию:  хлеб,  баранки,  пряники,
макароны,  вермишель,  манную крупу...  "Тогда бы я пришел к Глухих, -
мечтал Колычев,  - и сказал:  "Дорогой Илья Васильевич! Дарю вам такой
самоходный комбайн,  какого еще ни в одной другой  стране  мира  нет!"
Хорошо было бы".
     - Хорошо, - повторил он вслух.
     - Чего хорошо? - удивился Толя.
     - Не поймешь ты... Не твоего ума дело.
     - Не  больно и надо!  - обиделся Толя,  стряхнул крошки с газеты,
свернул ее и спрятал за пазуху.
     Демка не  интересовался  разговором:  его волновало другое.  Сняв
рубашку,  он печально созерцал прореху.  И надо же было напороться  на
сучок  именно  рубашкой.  Руку  или  ногу  оцарапать - другое дело,  а
рубашку!..  "Мать задаст головомойку, - думал он, - на улицу, пожалуй,
не пустит, заставит дома сидеть или работу какую-нибудь найдет".
     - Толька, у тебя, случаем, нет иголки? - спросил он.
     Толя снял  фуражку,  вытащил  из подкладки толстую иглу с прочной
суровой ниткой и протянул товарищу. Демка принялся за работу. Стягивая
рваные края, он рассуждал:
     - Не ухватись ты,  Толька,  за сук вовремя, надвое распустил бы я
рубаху. Она почти новая была. Ох и будет от матери!
     - Третий год таскаешь, - скупо улыбнулся Толя.
     - Все равно!
     - Спина-то совсем выцвела.
     - Перекрасить можно.
     - Не переспорить тебя...
     Дружескую перепалку пресек Ленька.  Он подсел к ребятам и спросил
у Демки:
     - Ты вчера с Гошей Свиридовым разговаривал. Что-нибудь разузнал?
     - Нет,  - ответил Демка,  показывая всем своим  видом,  что  этот
разговор ему неприятен.  - Пропадают они на Лысой горе с утра до ночи.
Интересно у них там.  В лагерь не пробраться...  Слушай,  Ленька,  что
они, на хвост соли нам насыпали?
     - В лагерь носа не сунешь, - поддержал Толя.
     - Нюни-и-и,  -  Ленька  презрительно  поморщился.  - Легко было -
"ура" кричали,  руками размахивали.  Трудно стало - "караул" голосите!
Так настоящие люди не делают! Струсили вы.
     - Не страшен мне Якишев,  - угрюмо заметил Демка.  - Я  с  ним  в
любое  время  один  на  один  выйду.  А  в лагерь попробуй пробраться,
узнаешь... Привык чужими руками жар загребать...
     - Что-о-о?  -  задохнулся  от  возмущения Колычев.  - Да за такие
речи...  - Обида его была  так  велика,  что  он  не  мог  даже  слова
подобрать для достойного ответа: не шли на ум.
     - Изловят! - поддакнул Толя.
     - Постой,  постой,  -  нетерпеливо перебил Ленька.  - Я,  значит,
чужими руками жар загребаю? Загребаю, да?
     - Знамо дело, - спокойно продолжал Демка. - На прошлой неделе кто
в огороде у Зуйковых нас оставил? Кто? Ты! Убежал и не свистнул. Из-за
тебя   чуть  Тольку  не  сцапали...  Ты,  Ленька,  думаешь  так:  "Сам
вывернулся, а они - как знают".
     - Дольше возились бы.  Говорил, что в этом деле быстрота нужна, а
вы...
     - С быстротой-то и удул за овраг.  В три минуты полтора километра
отмахал, а нас бросил.
     - Вы   без   глаз?  Дорогу-то  знаете!  -  Ленька  отмахнулся  от
надоедливо жужжащего шмеля и ударил кулаком по колену.  -  Жар  чужими
руками не привык загребать, все сам делаю! А что вы трусите, я докажу!
Хотите знать,  завтра целый день в лагере пробуду и разведаю. От слова
не отступлюсь.
     - Хвалилась сорока теленка съесть...
     - Заткнись,  Демка! Проберусь! Вы виноваты. Сколько раз предлагал
устроить Карфаген?  Лагерь-то до сей поры целехонек!.. Месяц прошел!..
Разбросали бы шалаши,  сидели бы якишевцы по домам.  - Колычев тряхнул
чубатой головой, вскочил, сверкая глазами, и продекламировал:
                    Я не боюсь идти на бой.
                    Как Толька с Демкой, не дрожу я.
                    Схвачусь я с трудностью любой
                    И все, что надо, докажу я...
                    Неведом мне презренный страх,
                    Пойду к победе без измены,
                    Я лагерь весь развею в прах -
                    Пусть помнят камни Карфагена!
     Он ждал похвалы,  но ребята молчали. Толя вскинул на вожака глаза
и сказал виновато, будто извинялся:
     - Стерегут  они  лагерь,  каждую ночь дежурные остаются.  Поймать
могут...
     - Испугался?  Ха-ха-ха-ха!...  Сторожа-то,  как суслики по норам,
сидят в шалашах и выглянуть боятся! Вроде вас сторожа-то!
     - Ой  ли!  Один раз,  помнишь,  когда вы с Демкой на Зеленый плес
ходили искать пестовские мережи,  я хотел в лагерь  пробраться.  Ночью
полез,  не  вышло.  До  первого шалаша дополз и точка!  - Толя шмыгнул
носом и добавил:  - Гоша Свиридов  заметил.  Такой  свист  поднял,  аж
страшно стало.  Я думал,  схватят меня. Темень спасла. А Гошка чуть по
голове меня палкой не огрел...  Костин Полкан штанину мне порвал. Злой
он, страсть...
     - Шишку оттуда принес?
     - Нет, в погреб свалился. Мать попросила молока кринку достать, а
ступенька  у  лестницы  еще  в  прошлом  году   подгнила.   Ну   я   и
тарарахнулся...
     - Не болтаешь?
     - Истинная правда, Демка! Ей-ей...
     - Значит,  решили!  - перебил его Ленька.  - Я  завтра  в  лагерь
проберусь и разведаю. После Карфаген устроим. Только безо всяких яких,
назад не пятиться. Пошли домой!
     Вечерело. Притихший бор медленно погружался в сумерки. На западе,
чуть различимый сквозь ветви,  заревом пылал закат. От сосен падали на
землю  густые,  почти  черные  тени.  Сразу  стало прохладно,  слишком
прохладно, пахнуло сыростью. Птичьи голоса смолкли.
     - Тихо как,  - заметил Демка, прислушиваясь к таежному безмолвию.
- Будто вымерло все.
     С дальнего  луга  до  ребят  доносились  звон  кос,  частые удары
молотка - кто-то отбивал литовки,  джиканье оселков.  Высокий  девичий
голос завел песню, и она будто разлилась всюду, заполнила тишину.
     - Возле Коровьего брода косят,  - сказал Толя. - Маманина бригада
там. Это Сергеева поет.
     - Вечор пионеры туда воду и продукты возили,  - вставил Демка.  -
Помогали им. Целую делянку травы скосили.
     - Ну и что? - с вызовом спросил Ленька.
     - Заработали трудодней тридцать, а то и сорок.
     - Считал?
     - Люди говорят...
     Справа от дороги,  у корявой дуплистой лиственницы, возвышающейся
над остальными деревьями,  кто-то рассмеялся дико,  раскатисто. Ленька
присел.
     - Тс-с-с...
     - Филин, - сказал Толя. - Будет еще плакать, а потом визжать, как
поросенок.
     - Не про филина говорю. Смотрите...
     Но полянка,  заросшая кипреем, была пуста, и лишь вдалеке розовые
метелки соцветий колыхались, словно кто-то шел, раздвигая их.
     - Зверь, - определил Демка. - Спугнули.
     Дальше шли молча -  устали.  Возле  околицы  распростились  и  по
домам.
     С пастбища пригнали коров.  Они двигались  по  деревне,  запрудив
улицу,  и мычали.  Из калиток выбегали хозяйки, ребята. Со всех сторон
слышалось:
     - Буренка, Буренка!
     - Чернуха, Чернуха...
     - Милка!..
     Ленька с трудом пересек улицу в этом мычащем потоке. Вручив грибы
матери,  наспех  поужинал,  прихватил подушку и отправился на сеновал.
Оборудовал на душистом сене удобное мягкое ложе,  растянулся на нем  и
блаженно  закрыл глаза.  Он отдыхал.  Несмотря на усталость,  спать не
хотелось.  Леньку  беспокоила  предстоящая  разведка  в  глубокий  тыл
противника.  Он старался представить себе план действий,  но, прикинув
несколько вариантов, помрачнел.
     - Дернуло слово давать! Эх-х-х!
     Откинув одеяло, вскочил и, вытянув руки вперед, чтобы не набить в
темноте  себе  шишку,  пробрался  к слуховому окну.  Отсюда было видно
бездонное небо с яркими точками звезд. "Интересно, есть на них люди? -
подумал Ленька.  - Есть,  наверно". Свежий ветер доносил с полей запах
цветущей гречихи.  Он был так крепок,  что казалось, будто рядом стоит
раскрытая бочка с гречишным медом, хоть ложку запускай! Ленька вновь и
вновь строил в голове план разведки. Он должен действовать без осечки,
наверняка,  иначе  все  погибнет:  Толя  и  Демка  не  простят пустого
бахвальства. Затея с разведкой показалась теперь Леньке неосуществимой
мечтой.  "Поймают,  -  размышлял он.  - Тольку чуть не схватили.  Меня
изловят, потешаться станут, на всю деревню ославят..."
     Ленька перебирал   в   памяти   последние  встречи  с  пионерами,
строителями лагеря.  И ему вдруг припомнился разговор Кости  Клюева  с
группой  малышей,  пришедших  помогать пионерам.  Староста кружка юных
комбайнеров,  небрежно расстегнув ворот  синей  рубашки,  стоял  перед
просителями и, размахивая испачканными глиной руками, говорил:
     - Работать хотите? Дадим дело! Глину месить.
     - А другое, - попросил кто-то.
     - Я сам глину делаю,  - заявил Костя.  -  Закончите  эту  работу,
будете  яму камышом заваливать и заборчик вокруг нее строить!  Вопросы
есть?
     - Мы согласны!
     - Вопрос исчерпан,  - подражая Илье Васильевичу, отрезал Костя. -
Беритесь, засучив рукава!
     "В яме спрятаться можно,  - мелькнуло в сознании.  - Залезть  под
камыш,  и никто вовек не отыщет. И как это мне в голову не пришло? Вот
смехота!  Толян с Демкой, как узнают про разведку, охнут! Никита рвать
и  метать  будет!.."  От  этих  мыслей  ночь  показалась Леньке просто
прекрасной. Он лег и уснул крепким, глубоким сном.
     Разбудили его  яркие  лучи  утреннего солнца.  Они,  пробиваясь в
широкие щели крыши,  длинными светлыми полосами тянулись по  сеновалу,
золотыми веселыми зайчиками прыгала по доскам,  слепили глаза. Колычев
поспешно вскочил и,  выглянув  в  слуховое  окно,  ужаснулся:  деревня
давным-давно  проснулась.  Из  труб к небу шел дым.  Хозяйки с вилами,
граблями и косами на плечах спешили на сенокос. Взбивая колесами пыль,
мимо  прокатила  телега  с  бочкой.  На  ней  обнаженный  до  пояса  и
загорелый,  как  негр,  сверкая   белками   глаз   и   зубами,   сидел
взлохмаченный  Гоша  Свиридов  и,  отчаянно  раскручивая  над  головой
ременные вожжи, подгонял пегого коня.
     - Волчья  сыть,  травяной мешок!  - кричал Гоша,  улыбаясь во всю
физиономию. - Прибавь обороты, увеличь скорость!
     "Проспал, а  ведь  хотел  до  света подняться!" - подумал Ленька,
торопливо натянул брюки,  тельняшку,  спустился по шаткой лестнице  во
двор,  не  заглядывая домой,  огородами выбрался за околицу и нырнул в
густую пшеницу.
     Полям, казалось,   нет  конца.  Межа,  заросшая  васильками,  как
змейка,  вилась среди посевов.  Пробираясь по ней,  Ленька  с  горечью
размышлял  о  том,  что  за  последнее  время  Демка  Рябинин  здорово
изменился,  да и Толя Карелин не похож на себя!  "Хотят они  в  кружок
трактористов  или комбайнеров попасть.  Ничего,  вот нагряну в лагерь,
сделаю разведочку и  в  наступленье.  Берегись,  Никита!  Был  у  тебя
лагерь, не будет его! Уж я-то постараюсь... Толька и Демка по пятам за
мной,  как прежде,  ходить станут...  Не видать тебе их,  Никита,  как
своих ушей!.."
     Межа оборвалась.  Впереди расстилался луг.  Сочную траву  колыхал
ветер.   Кое-где   из  травы  как  острова  поднимались  пышные  шапки
кустарников. Ленька улегся и, раздвинув стебли, стал наблюдать за едва
приметной тропинкой,  ведущей на вершину Лысой горы. Ни души на тропе.
С  величайшими  предосторожностями  разведчик  перебежал   в   заросли
шиповника,  передохнул там,  нарвал побольше лопухов, замаскировался и
двинулся вверх  по  склону.  Полз  медленно,  сторожко.  Каждый  шорох
приводил его в трепет, прижимал к земле и заставлял пугливо озираться.
Долго ли,  коротко ли продолжался подъем,  Ленька,  даже если бы его и
спросили,  ответить  не  смог:  ему  казалось,  что  ползет  он  целую
вечность.  Но,  наконец,  вот она!  -  вершина.  Прильнув  к  плоскому
гранитному валуну, разукрашенному бархатными заплатками лишайников, он
вытер потное лицо, приподнялся на локтях и выглянул из-за укрытия.
     Пионерский лагерь   был   оборудован   на  славу.  От  квадратной
площадки,  в центре которой возвышалась мачта с  бьющимся  на  ветерке
красным  флагом,  звездообразно  разбегались  ровные  прямые  дорожки,
посыпанные крупитчатым озерным песком.  С обеих  сторон  располагались
шалаши,  вернее,  небольшие  домики  с  плетенными из камыша стенами и
плоскими покатыми крышами.  У каждого домика-шалаша над входом  висели
таблички  с  номерами  звеньев.  За  мачтой  в  дальнем  углу лагерной
площадки,  у лесочка,  как раз на том самом месте,  где  брала  начало
лыжня  к  большому  трамплину,  виднелся  навес  -  крыша  на  высоких
свежеотесанных столбах.  Под ним - скамейки,  самодельная доска, вроде
классной,  и  стенд  с  чертежами.  "Вот  где  у  них  занятия кружков
проходят,  - догадался Ленька.  -  Скамеечки,  чертежи,  доска...  Ну,
ничего..."  Он  вынырнул из убежища и пополз к яме.  Зеленый камышовый
заборчик был неподалеку.  Но Ленька  трусил.  Ему  казалось  -  любому
показалось  бы  это!  -  что  вот-вот из какого-нибудь шалаша появится
дежурный и - обязательно будет  так!  -  заметит  крадущегося  в  стан
противника.  Сердце то колотилось отчаянно,  то замирало, пот струился
по лицу. Из-под руки выпрыгнул кузнечик. Сухой треск крыльев прозвучал
для  разведчика  пулеметной очередью.  Совсем немного осталось до ямы,
шага три, четыре...
     - Костя-а-а! Костя-а-а!
     Никита был где-то рядом.  Ленька обомлел: "Все пропало! Заметили!
Сейчас поймают!"
     - Здесь я, Никитка! Иду-у-у!..
     - Опаздываешь опять?
     - Я не виноват,  - донеслось из-под горы.  - Никитка,  что я тебе
расскажу...
     Колычев начал быстро обдумывать  план  действий,  чтобы  избежать
позорного  плена.  Решение  надо  было  принимать  немедленно:  каждая
секунда задержки могла подвести  его.  "До  ямы  добраться  не  успею:
далековато и к тому же забор перепрыгивать надо.  За камень спрятаться
- Костя заметит..." Ленька привстал, как бегун перед стартом, прикинул
на  глазок  расстояние  до  первого шалаша и,  пригибаясь,  метнулся в
темный прямоугольник дверей.  Перескочив порог,  огляделся.  В  домике
было  прибрано.  На  стенах возле окон с марлевыми задергушками висели
таблицы,  расписание занятий кружков юных трактористов и комбайнеров и
какие-то   списки.   В   центре,  занимая  порядочную  площадь,  стоял
колченогий стол - деревянный щит,  сколоченный из гладко  выструганных
досок, прибитый к четырем кольям, врытым в землю. На столе - несколько
книжек,  раскрытая тетрадь,  чернильница с торчащей из нее  ручкой.  В
глубине домика вдоль стены - широкие нары, покрытые пестрым домотканым
половиком.
     - Иди быстрее, Костя! Застрял по дороге?
     Как затравленный  зверь,  Ленька  метался  по  шалашу.   За   эти
мгновения он, пожалуй, переволновался больше, чем за всю жизнь. Взгляд
упал на нары.  Не думая о последствиях, Ленька нырнул под них и замер.
Сделал он это вовремя.  Не успел расположиться поудобнее,  как в шалаш
вошли Никита и Костя.  Никита положил что-то на стол  и  опустился  на
нары. Пятки его босых ног чуть-чуть не коснулись Ленькиного носа.
     - Не нарушай, Костя, расписание. Скоро придет Гоша Свиридов, а ты
еще не приготовил ничего. Где у тебя лозунги и газета для фермы?
     - Да они,  Никитка,  еще  вчера  сделаны.  Вот  они.  Шумишь  без
причины. Я теперь что сказал, то сделал...
     - Если бы так...
     - Не  хвастаюсь!  Стенгазету  я  разрисовал  -  глаз  не оторвут:
смотреть будут.
     - Бахвалишься уже?
     - Точно! Сам скажешь, что я - молодец!
     Разведчик лежал  в  укрытии ни жив ни мертв.  Ему представлялось,
что  Костя  и  Никита  заметили  его  и  нарочно  тянут  время,  чтобы
поволновать,  что  вот  они уже перемигнулись и приготовились вытащить
его из-под нар, чтобы допытаться, зачем он сюда пожаловал. Не скажешь,
что  пришел погостить.  Леньку бросало то в жар,  то в холод.  Закусив
губу, он заставил себя прислушаться к разговору:
     - Спрашивали тебя, Костя, на ферме о чем-нибудь?
     - Записку прислали. На, читай! Отгадай, где я был?
     - Не мешай!
     - Отгадай, Никитка!
     - Не мешай, говорю!
     - Ладно! Когда допытываться будешь, не скажу и слова.
     - Рассказывай  теперь,  -  попросил  Никита,  очевидно,  прочитав
записку. - Не надувайся, не надувайся.
     - А думаешь, где?
     - Заходил в школу?
     - Там, сам знаешь, нет никого.
     - Бегал в МТС, к Илье Васильевичу насчет занятий?
     - Вот  и  нет!  Илья  Васильевич  на  полевом стане живет.  Тебе,
Никитка,  ни за что не догадаться!  У Аленки Хворовой я побывал,  вот!
Нежданно получилось.  С фермы домой забежал, кружку молока выпил, взял
тетрадку - и обратно. Только выскочил за ворота - Полкан за мной. Стал
его  во двор загонять.  Крикну - он в подворотню.  Чуть отойду - он за
мной.  Привязался,  хоть плачь!  Минут пять с ним провозился,  плюнул:
пускай, думаю, идет, коли охота! А тут как раз Тоська Хворова к нашему
колодцу по воду пришла.  Посмотрела на меня и  говорит:  "Что  же  вы,
друзья-товарищи,  про Аленку забыли, не навещаете? Выздоравливает она,
завтра в лагерь придет.  Зайди,  Костя,  проведай, расскажи, как у вас
дела  идут.  По  всей  деревне  разговор про лагерь,  а сестренке моей
неизвестно.  Ведь как-никак вместе в отряде  состоите,  в  огонь  тоже
вместе   шли".   У   Аленки  больше  часа  просидел,  про  лагерь  она
выспрашивала, вот и запоздал.
     - Значит,  Аленка  скоро  придет?  - сказал Никита.  - Сделали мы
большую промашку, что ни разу ее не навестили. Плохо это!
     - К  ней  не  шли,  а  она  о  нас думала,  - поддакнул Костя.  -
Занавески-то сделала она.  И еще четыре штуки прислала.  Она, Никитка,
говорила,  что  Лидия Ивановна Терских приходила благодарить за дочку,
которую Аленка из огня-то  вынесла.  Подарков  полные  руки  принесла.
Аленка не взяла их.
     - Правильно!  - воскликнул Никита.  - За спасение людей  подарков
брать нельзя. Храбрая Аленка и не жадная.
     - А Ленька над ней потешается, - вставил Костя. - Как это?
     К своему великому изумлению, Колычев услыхал в шалаше собственный
голос:
                    Завоет Тося волком,
                    И папа заревет,
                    Коль Хворова Аленка
                    От горестей умрет...
     - Не дадим ее больше в обиду,  Костик, не дадим. Вот мое слово, -
сказал Никита.  - Драться мне с Ленькой нет охоты, но если он дразнить
ее будет, подерусь и накостыляю.
     - Никита!  - в шалаш,  как определил по голосу  Ленька,  ворвался
Гоша Свиридов. - Все для фермы сделали?
     - Готово.
     - Фу-у!  - передохнул Свиридов. - А я боялся. Вечером унесу. Да в
Темный бор идти незачем.  Вчера я  на  покос  ходил,  бруски  носил  и
встретил в бору Леньку с ребятами. Все хорошие грибы повыбрали!
     - Опередил нас,  - сказал с сожалением  Якишев.  -  Но  поход  за
грибами отменять не будем. Другое место найдем, получше. Гоша, как они
узнают про то, что мы делать собираемся?
     - Шпионят! - убежденно заявил Костя.
     - От  Колычева  все  можно  ожидать,  -  отозвался  Гоша.  -   Ты
предупредил   его,  чтобы  по  садам  и  огородам  не  лазили,  а  вот
посмотришь, осенью они устроят кое-что.
     - Охранять станем, - сказал Никита.
     - Илья Васильевич приехал! - раздалось на улице. - Ура-а-а!
     Лагерь зашумел. Кто-то горнил сбор. По песчаным дорожкам забегали
пионеры, под горой слышался громкий треск мотоцикла.
     - Пойдем, ребята. - Никита встал.
     - Подождите.  -  Костя  заходил  по  шалашу.  -  Тетрадь  куда-то
запропастилась.
     - На столе нет ли, - сказал Гоша.
     - Нету, и на нарах не видно...
     Ленька обмер:  "Началось.  Как только заглянут под нары, выскочу.
Выскочу,  раскидаю всех и напролом..." Он подогнул ноги,  уперся ими в
стену,  чтобы одним рывком выброситься из убежища.  Но  все  обошлось:
Костя обнаружил тетрадь в кармане.
     - Опять рассеянность,  - рассмеялся Никита.  - Ты,  Костик,  и на
самом деле - личность!
     Ленька был  спасен.  Из-под  нар  проследил,   как   босые   ноги
переступили  порог  и  скрылись,  а  потом  с  удовольствием распрямил
затекшие руки.
     - Здравствуйте,  комбайнеры!  -  раздался  неподалеку  голос Ильи
Васильевича.  - Прибыл точно к началу занятий.  Беру пример  с  нашего
старосты, дал слово - держу!
     - Не опаздываю я теперь,  - начал оправдываться Костя,  - хоть  у
Якишева спросите.
     - Знаю,  знаю,  - Глухих добродушно рассмеялся.  - Время и труд -
все  перетрут.  Будешь  за  собой следить и держать в обеих руках свое
хочу - не хочу,  чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению, - всего
достигнешь! Так какую же часть комбайна сегодня изучать будем?
     - Транспортеры хедера!
     - Что такое хедер, кто напомнит?
     - Жатвенная часть комбайна!
     "Гошка Свиридов  отличается.  Не  терпится  себя показать.  Умный
какой",  - подумал Ленька и стал осторожно вылезать  из-под  нар.  Ему
сильно  хотелось  пить.  От пережитого волнения во рту горело,  словно
язык и небо натерли горькой полынью.  "Хорошо бы выпить полный  ковшик
холодной  воды,  да  где  ее  взять".  Разведчик  вспомнил про огурцы,
которые прихватил по пути из чужого парника,  достал один из-за пазухи
и стал с жадностью поглощать сочную хрустящую мякоть.  Подойдя к окну,
отогнул краешек занавески и выглянул.  Поблизости  -  никого.  Пионеры
собрались  под  навесом  "классной комнаты".  Среди них Ленька узнавал
недавних друзей,  и усмешка кровно обиженного человека  искривила  его
тонкие губы. "Да, были деньки, хорошие деньки. Тогда эти ребята - Гоша
Свиридов,  Витька Подоксенов, Костя Клюев и даже Никита Якишев уважали
Леньку".  Колычев пригладил непокорный свой чуб и вздохнул. Как же так
получилось,  что все отвернулись от него?  Может быть, он в чем-нибудь
виноват? В меру своих сил старался увлечь товарищей... Огороды и сады?
Так это же интересно!.. Да и не всегда занимался он, Ленька, огородами
и садами.  Были игры,  рыбалки,  походы...  Он вновь посмотрел в окно.
Пионеры  внимательно  слушали  Илью  Васильевича.  Комбайнер  в  синем
комбинезоне ходил возле стенда с чертежами,  что-то рассказывая. Время
от времени он брал со  стола  длинную  камышовую  указку  и  водил  по
чертежам.
     Ленька окончательно  успокоился,  присел  на  нары   и   принялся
обдумывать создавшееся положение.
     Ясно было одно,  что на глазах у  ребят  из  шалаша  не  выйдешь.
Разобрать заднюю стенку? Но, во-первых, она сплетена крепко и вдобавок
замазана глиной,  а,  во-вторых,  на эту операцию  потребуется  время.
Остается только одно - ждать,  пока стемнеет.  Под покровом ночи можно
выбраться из лагеря незаметно.  Решение  принято.  Таблицы  и  списки,
висящие  на  стене,  привлекли  внимание  Леньки.  Он  поднялся и стал
рассматривать их.  Ура!  Наконец-то обнаружено то,  что нужно:  список
дежурных,  остающихся на ночь в лагере. Вырвав из тетради, лежавшей на
столе,  чистый  листок,  Колычев   старательно   переписал   дежурных.
Теперь-то можно будет действовать смело, а не на ощупь.
     С улицы  донеслись  громкие  голоса.  Они  приближались.   Ленька
выглянул   из-за   занавески.   Ребята,   окружив   Илью  Васильевича,
направлялись прямехонько к шалашу.
     - К  нам  в  штаб,  -  приглашал  знатного  комбайнера  Костя.  -
Пойдемте. Вот он - штаб-то!
     "Так вот,  оказывается,  куда я попал, - сообразил разведчик, - в
Никитин штаб занесло.  Это - не фунт малины! Сказать Тольке с Демкой -
не поверят!"
     Ленька юркнул под нары и стал терпеливо ждать.
     - В шалаше нам, брат, не уместиться, - ответил Илья Васильевич. -
Сядем на лужайке и по душам  поговорим.  Вот  видите,  как  удобно.  А
теперь  меня  интересует  один вопрос:  чем нанимаетесь в лагере,  как
отдыхаете?  Я,  ребята,  люблю  вольную  лагерную  жизнь.  Правда,   в
молодости  побывать  в  пионерских лагерях не довелось,  а в армейских
был.  Жили  в  палатках,  учились  бить  врага,  вырабатывали  в  себе
выносливость,  ловкость.  Да  и  сейчас у нас на полевом стане,  как в
лагере. Ну, кто же расскажет о вашем житье-бытье?
     - Никитка!
     - Пусть он говорит: он - начальник лагеря!
     - Начинай, Никитка!
     Наступило короткое затишье, потом Ленька услыхал голос Якишева:
     - Живем мы,  Илья Васильевич, хорошо. Бываем в походах. Ходили на
озеро Щелкун,  ночевали там три ночи. Провели соревнования спортивные.
Рыбачим,  игры устраиваем.  Скоро военная игра с пестовскими пионерами
будет:  уже договорились.  В кружках  занимаемся,  за  садом  школьным
ухаживаем...
     - Сено косили у Коровьего брода! - выкрикнул кто-то. - Шестьдесят
трудодней заработали!..
     - На ферме помогаем.  Я сегодня десять бочек  воды  туда  привез.
Встал пораньше и успел, - сказал Гоша.
     - Наше звено на прополку овощей ходило!
     - Организовали   мы  специальные  звенья,  -  уточнил  Никита,  -
животноводов,  полеводов и овощеводов.  Каждый член звена изучает свою
специальность.
     - Затея хорошая, - похвалил Илья Васильевич. - Вам все надо знать
о сельском хозяйстве.  А то есть в деревнях такие люди, которые корову
от лошади только по рогам отличают.
     - По  хвосту  можно,  -  пошутил  Гоша Свиридов:  - Из лошадиного
хвоста лески плетут, а из коровьего - нет.
     Все засмеялись.
     - Есть у меня одно предложение,  - начал Глухих,  переждав  смех,
вызванный Гошиными словами.  - Или,  как говорят,  дело первостепенной
важности.  Я расскажу про него,  а вы подумайте и решайте...  На  этот
случай и документация припасена. Сбегайте-ка к мотоциклу. На багажнике
сверток ремешками привязан. Сюда его надо!
     - Славка!  -  скомандовал Костя сидящему рядом с ним пареньку.  -
Одна нога здесь,  другая - там!  С горы шагом спускайся,  а то,  как в
прошлый раз, на носу проедешься.
     - Я тихо!
     - Надо быстро, но осторожно!
     - Так вот,  ребята, - продолжал комбайнер, - вчера было заседание
правления  колхоза.  Обсуждали  разные  дела.  Говорили  и  о  лагере.
Правление решило доверить нам серьезное дело...
     - Какое?
     - Знает ли кто-нибудь из вас, что такое патруль?
     На лужайке стало тихо. Ленька, которому было слышно каждое слово,
тоже ломал голову, стараясь припомнить, что такое патруль.
     - Патруль - это военный термин,  то есть военное слово, - пояснил
Глухих.  - Так называется группа вооруженных людей,  которым  поручено
охранять завод,  склад,  целый город или что-нибудь другое.  Правление
колхоза решило поручить вам охрану посевов.  Понимаете?  Всех посевов!
Будете охранять колхозные поля от вредителей...
     - Вооружение дадут? - полюбопытствовал кто-то.
     - У деда Ксенофонта берданку возьмешь! - ввернул Костя.
     - Я по правде.  Как охранять поля без оружия станем.  Ночью  враг
нападет,  а ты...  У него, может, пистолет имеется или граната. Оружие
нужно!
     - Илья Васильевич, неужто поля от диверсантов оборонять?
     - Не оборонять, а охранять - разница!
     - Все едино!
     - Нет, разница!
     - Отвечу,  отвечу  на  все  вопросы.  Посевы  надо  сохранять  от
нападения самых настоящих вредителей,  а если хотите,  и  диверсантов.
Есть такие жучки-червячки,  на вид безобидные и красивые,  а на деле -
страшнее врагов не найдешь.  Нападут жучки-червячки на посевы пшеницы,
ржи,  ячменя,  гречи,  налетят на капусту,  свеклу, картофель, лук и -
прощай богатый урожай!  Вы станете бороться с врагами урожая, следить,
чтобы  не  появлялись  они  на  колхозных  полях.  И оружие будет.  Не
пулеметы,  конечно,  не пушки и винтовки,  а  знания.  Наука  -  очень
могучее  вооружение.  Договоримся о патрулировании,  наметим участки и
пригласим  агронома  в  лагерь.  Пусть  вам  расскажет,  как  находить
вредителей и как уничтожать их.
     - Дядя Илья,  вот сверток-то!  - сказал подоспевший Славка.  -  Я
тоже против врагов пойду!
     Ленька услыхал шелест бумаги: комбайнер разворачивал схему.
     - Все  поля нашего колхоза обозначены на этом плане.  Надо только
разбить их на участки и выделить на каждый по два-три человека.
     - У  Гнилой  балки  я  охранять буду!  - выкрикнул кто-то.  - Там
капуста посажена! Отвечаю за целость!
     - Мы  с  Гошей Свиридовым у мыса за капустой наблюдать станем!  У
нас получится, вдвоем-то!
     - Мы с Подоксеновым - за пшеницей, что у Коровьего брода посеяна!
Витька, ты со мной согласен?!
     - Буду!
     - Меня гречу охранять пошлите!
     - Ячмень! Ячмень! Никитка, назначь на ячмень!
     - И меня тоже!
     - А нас на картошку!
     - Лиха беда - начало,  - весело  рассмеялся  Илья  Васильевич.  -
Теперь  сами разрабатывайте план.  Охотников,  я вижу,  хоть отбавляй,
удача обеспечена.  Желаю успехов!  И еще,  пока не забыл. Иван Полевой
будет заниматься со своим кружком на той неделе.  Дальше. Уполномочила
меня первая бригада механизаторов напомнить вам,  что завтра к  вечеру
ждут  вас  на  полевом  стане.  Посмотрим,  какая  в пионерском лагере
самодеятельность,  какие артисты и музыканты.  Сами объявление вешали,
так не подведите!
     - Уже все готово, - ответил Никита. - Написать частушки осталось.
     - Поэты есть?
     - Нет.  Идти к Колычеву придется: он хорошо сочиняет. Напишет, не
откажется.
     "Так и разбегусь,  - подумал Ленька.  -  Хоть  лбы  поразбивайте,
писать для вас не стану. Что? Туго без меня?"
     - До свиданья, товарищи комбайнеры! - простился Илья Васильевич.
     Пионеры, проводив гостя,  до темноты спорили, распределяя участки
патрулирования и отбирая номера  для  выступления  на  полевом  стане.
Ленька,  голодный как волк, лежал под нарами не в состоянии пошевелить
затекшими,  будто налитыми свинцом,  ногами.  Ночью,  когда  в  лагере
остались  одни  дежурные,  он  еле-еле  выбрался из шалаша,  перебежал
поляну и, кубарем скатившись по склону, растворился в густой темноте.



     - Лео-о-онька-а! Лео-о-о-онька-а-а!
     Окно распахнулось.   Показался   Ленька.   Он   перегнулся  через
подоконник и с обычной усмешкой отозвался:
     - Пришли жар чужими руками загребать? Идите, я не гордый! Шагайте
к воротам, калитку открою.
     Ленькина издевка подействовала на ребят,  как ушат холодной воды.
Торопились, беспокоились за него и вот - нате!
     Скрипнул засов, калитка приоткрылась.
     - Проходите во двор!
     - Цепняк не тронет?
     - Ты, Толька, и собак боишься? Попал бы в такой переплет, в каком
я вчера побывал, умер бы с перепугу. Не бойся, пса отец с собой взял.
     Ленька протолкнул друзей во  двор,  запер  калитку  на  засов  и,
ударив кулаком в грудь, показал оттопыренный кверху большой палец.
     - Во! Разведочка была правильная...
     - Неужто в лагерь пробрался? - с неподдельным восхищением спросил
Толя.
     - До полночи у Никиты гостевал, - самодовольно проговорил Ленька.
- Я слов на ветер не кидаю, не отказываюсь ни от чего!
     - Расскажи!
     - Расскажи!
     - Да интересно ль?
     Демка смотрел на вожака и думал:  "Чего ломается?  У самого язык,
поди, чешется от нетерпения".
     - Не томи, - приставал Толя.
     - Разведку я произвел по всем правилам военного устава,  - Ленька
горделиво выпятил грудь,  обтянутую неизменной  тельняшкой,  поддернул
штаны-клеш  и гоголем прошелся по двору,  будоража куриный выводок.  -
Мое слово - алмаз! - Жирный боров, спрятавшийся от зноя в тени плетня,
приподнял  вислоухую  тупорылую  морду с заплывшими сонными глазками и
хрюкнул.  - Вот и Князь  подтверждает,  что  правдивые  слова  говорю.
Только  вы  думаете,  что я жар чужими руками загребаю.  Коротки у вас
руки,  чтобы ими жар грести. В разведку-то я ходил, а не вы. Медвежьей
болезнью  боитесь  занемочь.  Мне  отец  говорил,  что,  коли напугать
медведя, заболевает он, понос его прошибает до смерти...
     - Мы  ведь  и  уйти  можем,  -  сказал Демка.  - Твое бахвальство
слушать неинтересно!
     - Не серчайте! Я против вас никогда...
     - О разведке давай, - еще раз попросил Толя.
     - Трудненько  было,  - возобновил рассказ Ленька.  - Подобрался к
лагерю,  залег возле валуна.  Лежу, смотрю преспокойно вокруг и думаю:
"В каждом лагере штаб имеется,  наверняка и у них есть. Найду-ка штаб,
залезу в него:  лучшего места для разведки не сыскать!" Разузнал,  где
шалаш,  в котором Никита расположился, забрался под нары и слушал все,
что говорили...
     - В лагере кто-нибудь был? - спросил Демка.
     - Все ребята ихние были! И Гошка, и Костя, и Витька Подоксенов, и
Никита...
     - Костиного Полкана не было?
     - Нет.
     - Повезло.  Он бы  живо  тебя  из-под  нар  выволок.  Значит,  не
заметили?
     - Куда им...  Секрет один знаю,  чтобы никто не  видел.  На  меня
смотреть будут и не увидят!..
     - Со своим секретом ты уже раз попался, - сказал Демка.
     Ленька вскипел.
     - Почему на Лысую не пошел?  - надвинулся он на Демку.  - Трусил?
Точно говорю, трусил!
     - Незачем было...
     - А   Карфаген?   От   этого   тоже  отказываешься?  Может,  дома
отсидишься, а мы с Толькой одни пойдем? Вот оно, доказательство, что в
шалаше штабном был! На, читай!
     Демка подобрал брошенную к ногам бумажку, развернул и прочел:
     - "Двадцать  пятого июля в ночное дежурство по лагерю назначаются
из первого звена К. Клюев и Г. Свиридов..."
     - Веришь теперь?  Я список в штабе раздобыл! Гоша с Костей завтра
в ночь дежурят. Вот их и накроем! Завтра проведем операцию "Карфаген".
Ждать  нельзя  дольше.  Кроме списков еще кое-что имеется.  Знаю,  что
сегодня к нам Никита придет и просить будет,  чтоб  я  стихи  написал!
Сами увидите.
     - И вправду под нарами хоронился?  Вот это  да-а-а!  -  Толя  был
восхищен неустрашимостью и ловкостью вожака.- Смелый!
     - Знаю, не новость! Слушайте!
     Ленька нарисовал  приятелям картину беспросветной лагерной жизни.
Он говорил о кружках трактористов  и  комбайнеров,  о  звеньях  помощи
животноводам,  полеводам и овощеводам, о покосе, о создании пионерских
патрулей, которые будут оберегать посевы от вредителей, о концерте.
     - Дела у них по горло,- заключил он.  - Работают день и ночь, как
трактора на пахоте.  До того  дошло,  что  и  поспать  некогда.  Гошку
Свиридова  вчера  среди ночи с постели стянули,  чтобы воду на скотный
двор возил.  Десять бочек доставил,  а ему говорят:  еще давай - мало.
Запарился Гошка...
     - Силком заставили? - спросил Толя.
     - Известное дело!
     - Врешь!  Гошке и всем другим  за  работу  трудодни  начислят,  -
вмешался Демка.
     - Держи карман шире...
     - Ты, Ленька, злой, как цепняк ваш. На всех бросаешься.
     - Хочешь знать,  Гоша при мне Илье Васильевичу жаловался, что сил
у него больше нет работать, с ног валится.
     - Опять врешь!  Гошка  не  дурак  Герою  Социалистического  Труда
говорить, что работать лень.
     - Думаешь?
     - Каждому ясно!
     - Проверить хочешь? Хорошо, я тебе, Демка, докажу...
     Настойчивый стук  в  калитку  оборвал  спор на полуслове.  Ленька
сделал рукой презрительный жест,  показывая им, что ни в грош не ценит
рассуждения   приятеля,   и   заспешил   к  воротам.  Открыв  калитку,
растерялся:  перед ним стоял Никита. На бронзовом, загорелом скуластом
лице  его  играла улыбка,  серые глаза смотрели миролюбиво.  Из-за его
спины выглядывала чуть побледневшая и  осунувшаяся  за  время  болезни
Аленка Хворова.  Несмотря на то что колычевцы ждали гостей,  появление
их вызвало некоторое замешательство.  Ленька не знал,  как  ему  вести
себя.  Толя и Демка разом вскочили с крылечка и вытянули руки по швам,
словно солдаты при встрече с генералом.
     - Здравствуй, Ленька! Мы по делу к тебе, - сказал Никита.
     - Пройти можно? - спросила Аленка.
     - Заходите.
     - Выручи,  - продолжал  Никита,  -  сегодня  идем  художественную
самодеятельность   показывать   механизаторам   первой   бригады.  Все
приготовили, а частушек нет! Старые-то есть, да надо бы новые сочинить
про людей из бригады. Понимаешь?
     Колычев незаметно  переглянулся  с  приятелями,  как  бы  говоря:
"Видите? А что я говорил?"
     - Поможешь? - еще раз спросил Никита.
     И Ленька  вдруг  почувствовал,  что не может отказаться.  Все его
существо было против,  а сознание подсказывало обратное. Ведь это дело
не одних только пионеров, но и взрослых, механизаторов первой бригады.
     - Выручить товарищей не отказываюсь. Можно и сочинить.
     - Никита, покажи ему, про кого писать, - сказала Аленка.
     Никита протянул тетрадь, ту самую, из которой Колычев вырвал лист
бумаги, когда переписывал дежурных.
     - Тут - записи и о хороших работниках бригады,  и о  плохих.  Что
еще понадобится, расскажу.
     "Кабинет" для поэта  оборудовали  в  два  счета.  Демка  прикатил
деревянную   кадушку,  поставил  ее  на  "попа",  и  получился  вполне
приличный круглый стол.  Толя вытащил из  поленницы  березовую  чурку,
удобную для сидения.
     - Кресло, - сказал он, - настоящее. Спинки, жаль, нету.
     По тому,  как заботились о "кабинете" ребята, было видно, что они
очень довольны решением своего вожака:  хватит в конце концов ругаться
и враждовать. Это согласие они восприняли как первый шаг к примирению,
а его ждали оба. Кружки, звенья помощи, патрули - пусть и высмеивал их
Ленька - притягивали ребят, как магнит железо.
     Чтобы не мешать поэту,  Никита,  Демка,  Аленка и Толя уселись на
крылечко. Ленька принес из дома карандаш, сосредоточился и притих.
     - Леня,  - предупредила его Аленка,  - ты стихи на мотив сочиняй,
чтобы петь можно было.
     Нежное обращение удивило и тронуло Леньку.  Он вскинул на девочку
черные глаза и, убедившись, что та не шутит, кивнул чубатой головой.
     - Напиши про хорошую работу первой бригады, - сказал Никита.
     Колычев, схватив  его мысль,  лихорадочно заводил карандашом.  Он
писал, зачеркивал, снова писал и, наконец, прочел:
                    Не сложить такой частушки.
                    Чтоб воспеть, как надо,
                    Честный труд, геройский труд
                    Первой мехбригады!..
     - Начало есть! - обрадованно воскликнул Никита.
     - Петь можно, - поддакнул Демка.
     На смуглых  щеках  поэта  выступил румянец.  Одобрение вдохновило
его.  Бегло пробежав заметки в тетради,  он моментально сочинил вторую
частушку:
                    Смотрит рожь на тракториста
                    С гордостью и вызовом:
                    "Лень отбросив, потрудись ты -
                    Выше леса вызрею!"
     - Это - да-а-а, - восхитился Демка. - Это - клас-с-с!
     - Можно я пропою? - попросила Аленка. - Дай?!
     - Подожди,  -  остановил  ее  Никита.  -  У  него  сейчас  хорошо
получается,  а мы разговорами сбиваем.  Про тракториста Ивана Полевого
напиши.  Он больше  всех  горючего  сберег.  Про  него  надо  сочинить
обязательно: Илья Васильевич просил.
     Ленька прикусил зубами кончик карандаша  и,  уставившись  в  одну
точку,  беззвучно зашевелил губами. Иногда, очевидно, подыскав удачную
рифму,  поэт  удовлетворенно  кивал  головой,  отчего   кудрявый   чуб
колыхался. Колычеву и самому понравилась новая частушка. Он записал ее
на отдельном листке и подал Аленке, спросив:
     - Подойдет?
     - Ой, как хорошо! - девочка вскочила. - Послушайте, ребята! - Она
подбоченилась и, словно это было на клубной сцене, прошлась по двору:
                    У Ивана Полевого
                    Трактор ходит, как часы!
                    Он бензина сэкономил -
                    Не поместишь на весы!..
     - Здорово! - За калиткой кто-то захлопал в ладоши. - Сильно!
     - Костя! - узнал Никита. - Иди, Костя, сюда!
     Клюев появился во дворе, поздоровался и сел рядом о Демкой.
     - Мешать  не  буду,  -  сказал он,  поправляя на голове кепку.  -
Сочиняй,  Ленька...  - И,  сняв кепку,  положил на колени  так,  чтобы
ребята обратили на нее внимание.
     - Где  раздобыл  такое  чудо?  -  спросил   Никита,   разглядывая
промасленную до черноты серую кепку с прожженным козырьком.
     Круглое, розовощекое  лицо  старосты  кружка   юных   комбайнеров
расплылось в улыбке, карие раскосые глаза плутовски прищурились.
     - Кепку?  - как бы не понимая,  переспросил  он,  хотя  прекрасно
знал,  о  чем идет речь.  - Ее мне механизатор подарил,  тракторист...
Почти новая кепочка-то.
     - Угу, - сдерживая смех, согласился Никита. - Только кто-то успел
твоей кепкой мазут почерпать.
     - Мазут, мазут! Подкладка новая. Глянь...
     - Кто подарил-то?
     - Говорю,  тракторист!  Отдал мне кепку и сказал: "Носи на полное
здоровье,  если нравится.  Не  жалко  убора.  Только  учти,  под  этой
заслуженной кепкой голова должна работать точнее секундомера".  Я ее и
взял.
     Аленка сначала   прыснула   в   кулак,   а  затем,  не  выдержав,
разразилась громким смехом.  Ее поддержали Демка с Толей  и  Ленька  с
Никитой.
     - Смешно? - надулся Костя. - Я пойду, пожалуй...
     - Брось ерепениться! Помогай стихи сочинять!
     Дело обратили в шутку, и Костя успокоился.
     На сочинение   частушек  ребята  потратили  часа  полтора.  Время
клонилось к обеду, а предстояло сделать еще многое. Главное - разучить
новые частушки.
     Никита поторапливал.  Чтобы не возвращаться в деревню дважды,  он
попросил   Демку  сходить  вместе  с  Костей  в  клуб  и  забрать  все
необходимое.
     - Не  давай  ему  по сторонам зевать,  - предупредил он Демку.  -
Костя любит ворон считать и природой интересоваться. Подгоняй его.
     - Идем, Костя, - сказал Демка, польщенный доверием.
     Костя приложил руку к козырьку чудо-кепки и круто  повернулся  на
пятках.
     Аленка, прихватив тетрадь,  побежала в лагерь  проводить  спевку.
Толя  направился  домой  переодеваться.  Во  дворе  остались  Никита и
Ленька.  О многом хотелось Никите поговорить со своим  соперником,  но
все как-то не представлялось возможности.  "Теперь,  - думал Никита, -
вроде бы  и  откровенно  потолкуем.  Раз  Ленька  согласился  частушки
сочинять,  значит, пойдет на мировую". Он не боялся Ленькиных происков
и доказал это на деле,  предупреждая его набеги  на  сады  и  огороды,
срывая  их.  Сколько  ребят  добровольно  перешло на Никитину сторону,
разочаровавшись в Леньке,  не счесть!  Теперь  Никита  решил  добиться
самого заветного.  Он хотел,  чтобы Ленька сам осознал неблаговидность
поступков,  совершаемых его друзьями,  понял и постарался исправиться.
Конечно,  трудностей будет много:  дурная слава, что смола - прилипает
быстро, а отмывается не сразу.
     - Ленька, - сказал Никита. - Делить нам вроде нечего... Приходите
в лагерь.
     Ленька потупился.  Признаться,  он  ожидал  этого  приглашения  и
заранее готовился ответить  решительным  отказом,  но  искренность,  с
какой говорил Никита, обезоружила его, он растерялся.
     - Согласен? - переспросил Никита.
     - Попробуем, - ответил Ленька, слабо пожимая протянутую руку.
     - Иди на Лысую, а я домой забегу: кое-что взять надо. До встречи!
     Только успел  Никита  скрыться  за калиткой,  как пришла Аграфена
Петровна.  Заметив,  что сын достал  из  сундука  бархатную  куртку  с
"молнией" и новые брюки, она сурово спросила:
     - Куда собираешься?  Не думай,  трепать новое не дам. По огородам
лазить  и  в старом сойдет.  И что мне,  горюшко мое,  с тобой делать?
Вечор опять плакались на тебя.  Что, у Меланьи в огороде морковь слаще
нашей? И в кого ты такой уродился! Зачем вас туда черт занес?
     Ленька слушал причитания матери и молча одевался.
     - Сымай,  -  решительно  заявила  Аграфена Петровна,  подступая к
сыну.  - Не дозволю новое трепать!  Был бы ты путный, как остальные...
Говорят,   Якишев-то  Никитка  лагерь  для  ребят  построил,  помогает
колхозу. А ты?
     - Мам, не ругайся... Видишь, дело какое... Нужно получше одеться.
Мы сегодня всем лагерем  на  полевом  стана  у  механизаторов  концерт
ставить будем.
     - В лагерь ходишь? - недоверчиво спросила мать.
     - К Никите, - подтвердил Ленька.
     Все еще с недоверием поглядывая на сына,  Аграфена  Петровна  уже
мягче проговорила:
     - Наконец-то за ум взялся... По всей деревне о лагере добрый слух
идет. Скинь-ка брюки: подглажу.
     Ленька раньше никогда не  думал,  что  только  одна  фраза  может
изменить  отношение  к человеку.  Мать,  которую он считал сварливой и
придирчивой,  преобразилась на глазах,  когда узнала,  что он, Ленька,
будет  ходить в лагерь.  Если прежде он постоянно выслушивал от матери
многочисленные упреки, то теперь сразу почувствовал ее заботу.
     - Долго  на поле-то пробудете?  - суетилась Аграфена Петровна.  -
Сунь-ка в карман, - она подала сверток.
     - Не надо!..
     - Бери, с устатку поешь!
     Ленька не стал перечить и сунул сверток в карман.



     Лагерь был похож на готовый к отъезду цыганский табор. На вершине
Лысой не осталось ни одного человека - все собрались у самого озера на
небольшой  поляне  с  редкой  низкорослой травой.  Хор под управлением
Аленки усердно разучивал частушки.  На берегу мастера  художественного
слова  декламировали  друг  другу  стихи,  то  и дело вступая в жаркие
перепалки  с  дирижером  струнного  оркестра  (оркестр  мешал   чтецам
отрабатывать  дикцию).  Но  подчиненные  Гоши  Свиридова  не  обращали
никакого внимания на слезные просьбы и лихо наигрывали "Барыню".
     Дежурный по лагерю, сухопарый и длинноногий, как журавль, метался
по лужайке и кричал во весь голос:
     - Кончайте репетировать! Стройтесь!
     Появление Леньки не вызвало ни насмешек, ни ехидных замечаний, ни
обидных  шуток.  И  все же Ленька чувствовал себя неважно.  Отвечая на
вопросы,  а их было много,  он то краснел,  то бледнел и часто говорил
невпопад.
     Подбежал Гоша Свиридов.  Ни слова  не  говоря,  сунул  ему  руку,
стиснул  его ладонь крепкими пальцами и помчался к струнному оркестру,
который в полном составе шел в решительное наступление на чтецов.
     - Прекратить свалку! Витька! Витька, балалайку разобьешь...
     Леньку окружили хористы.  Они наперебой расхваливали частушки,  а
одна девочка пропела:
                    Плачет Зверев: - Я страдаю,
                    Хворь меня давно грызет...
                    Знать, картошку утром рано
                    Он на рынок повезет!
     - Разозлится он, как услышит, - сказал дежурный по лагерю.
     - Для  того  и сочинено,  - заметил подоспевший Гоша Свиридов.  -
Ленька, ты знаешь, что мы охрану полей наладили, патрулируем. Завтра к
нам  агроном  придет,  лекцию про вредителей читать будет.  Сегодня из
правления   плакат   принесли.   На   этом   плакате    все    вредные
букашки-таракашки нарисованы! Все, как есть!..
     - Вы с Костей у мыса капусту охраняете,  - начал было Ленька,  но
вовремя спохватился и умолк.
     - Откуда знаешь? - удивился Гоша.
     - Слыхал...
     - Станови-и-ись!  -  крикнул  дежурный,  заметив   приближающихся
Никиту, Демку, Толю и Костю.
     И вот колонна тронулась.  Обогнув  озеро,  она  вышла  на  лесную
опушку.
     Приятно идти такой  вот  проселочной  дорогой:  с  одной  стороны
зеленый лес, а с другой - бескрайние поля золотистых хлебов. И дышится
легко,  и ноги сами несут тебя вперед,  и хочется  песню  запеть,  так
запеть, чтобы разнеслась она далеко-далеко по всему белому свету.
     - Девочки, - крикнула Аленка, - споем!
     - И мы не хуже вас! - звонко возразил Гоша Свиридов и затянул:
                    Солнечные дали, вольные просторы,
                    Нет конца, нет края у родной земли.
     Подхватили ребята песню,  и зазвенели над лесом и  полями  чистые
голоса. Ленька, Толя и Демка пели вместе со всеми.
     - Спасайся!  - тревожно вспыхнуло где-то в  середине  колонны.  -
Дождик начинается! Дождик!..
     Откуда он мог взяться - дождик?  Над головой синее  небо,  солнце
светит  и  -  на  тебе!  -  проливной.  Как в сказке,  право.  Неужели
крохотные,  словно клочочки ваты,  облака могут вылить на землю  такое
большое  количество  воды?  Прозрачные  упругие струи ударяли в траву,
шелестели по хвое сосен и елей,  сгибали хлеба.  Выбоины на дорогах  и
колея заполнились мутной водой.
     - Грибной! Грибной поливает!
     Спасаясь от ливня, колонна пионеров разбилась на две группы. Одна
спряталась под  деревьями,  другая,  во  главе  с  Ленькой  Колычевым,
стремглав  бросилась  к огромному деревянному сараю,  который стоял на
краю поля у дороги.  Дождь безжалостно стегал  беглецов  и,  пока  они
добирались  до сарая,  вымочил до пят.  Ребята будто похудели:  мокрые
рубашки и брюки обвисли, прилипли к телу.
     В сарае  было  пусто.  Земляной пол устилали остатки прошлогодней
соломы.  Ленька стащил через  голову  бархатную  куртку,  огляделся  и
скомандовал:
     - Раздевайтесь!  Девчат в нашей группе нет - будем воду выжимать!
Костя,  держи!  - Он протянул Клюеву конец свернутой жгутом куртки.  -
Тянем-потянем...
     - Не порвется?
     - Знай тяни!
     - Ишь, воды-то сколько впиталось...
     - Смотри, почти сухая стала... Теперь штаны!
     Соблюдая очередность,   все  выжали  одежду,  сели  на  солому  и
заговорили, пережидая дождь.
     - Достанется тем,  кто под деревьями спрятался, - высказал кто-то
предположение. - Насквозь промокнут!
     - Точно!  -  поддакнул  Костя,  снял  кепку  и,  проведя рукой по
белокурым вихрам, изумился: - Волосы-то сухие? Пощупайте! Вот, какая у
меня кепочка...
     - Зато остальное прополоскало.
     - Голова - самое важное...
     - Предложение есть!  -  перебил  Костю  Гоша  Свиридов.  -  Будем
рассказывать истории всякие,  пока дождь не кончится.  Согласны? Тогда
пойдем по кругу. Начинай, Ленька.
     - Про что?
     - Сам придумывай. Ты ведь много сказок знаешь.
     Ленька посмотрел на дорогу, перевел взгляд на поля. Хлеб наклонил
смоченные дождем колосья и,  как будто  ровные  водяные  валы,  покрыл
поле.
     - Знаете,  - проговорил он,  - есть на  свете  страны,  где  хлеб
растет  прямо  на  деревьях.  Честное слово!  Называются такие деревья
артокарпус, по-нашему - хлебное дерево...
     - Как? - полюбопытствовал Костя.
     - Артокарпус.  Плоды на  нем  большие,  что  тыква.  До  двадцати
килограммов  тянут.  Растут  они  и  на ветках,  и на стволе,  и возле
корней.  Девять месяцев в году без перерыва растут.  Их рвут,  а новые
вырастают.  Хлебное дерево дает плоды без отдыха лет семьдесят подряд.
Жители собирают плоды,  толкут в ступках и делают тесто для запаса.  А
если  есть  охота,  нарежут  и  пекут на углях.  Получается хлеб,  как
пшеничный.
     - А где такие деревья?
     - На островах. В Тихом и Индийском океанах.
     - Не знаешь, какие они на вид?
     - Вроде дуба.
     - На  те  острова  надо  письмо  написать,  - предложил Костя.  -
Попросим,  чтобы семян прислали.  В школьном саду вырастим эти  самые,
как их...
     - Артокарпусы!
     - Вот-вот.  А потом везде понасадим.  Хорошо было бы!  Иди,  куда
глаза глядят,  и ничего в дорогу не бери.  Захотел поесть -  сорвал  с
дерева плод побольше, нажарил кусочков, подзаправился и дальше...
     - Да бы-ы-ы...
     - Никак дождь-то перестал, - заметил Гоша. - Выходи!
     Сухая, потрескавшаяся земля быстро впитала влагу.  Грязи почти не
было,  и  лишь  кое-где  в  глубоких  дорожных ухабах,  будто зеркала,
мерцали лужи.  Пионеры гуськом двигались по  тропке.  Косте  наскучило
созерцать спину идущего впереди Гоши, и он придумал забаву. Как только
кто-нибудь проходил под деревом,  Костя палкой  ударял  по  стволу.  С
ветвей  на  зазевавшегося  нерасторопного  пешехода низвергался каскад
воды. Костина "жертва" или приседала от неожиданности, или, взвизгнув,
устремлялась прочь, накликая на голову обидчика все имеющиеся кары.
     - Не балуй, Костя, - предупредил друга Никита.
     - Пока  до стана доберемся,  просохнут,  - похохатывал староста и
намечал новую "жертву".
     Демка и  Никита  переглянулись  и,  перемигнувшись,  бросились на
Костю.  Схватив его на руки,  они выбрали густой куст и понесли к нему
барахтающегося озорника.
     - Мы тебя в са-а-амую середину куста посадим,  - успокаивали  они
старосту.
     - Не буду! Отпустите!
     - Ну нет! Терпи.
     Костя очутился в гуще ветвей,  которые  покрыли  его  с  головой.
Раздвигая  листья и тем самым вызывая новые ливни,  староста выполз на
тропу в самом жалком виде.
     - А   голова-то   сухая,   -   желая   хоть  чем-нибудь  досадить
торжествующим победителям,  громко провозгласил он, снимая чудо-кепку.
- Прошу пощупать, если не верите!
     - Дойдем до места, остальное просохнет, - сказал Никита.
     Вдали над  кудрявой  и  после дождя очень зеленой березовой рощей
вился дымок.  Он был еле  заметен  на  фоне  прикрытых  сизой  пеленой
лесистых гор. Отряд подходил к полевому стану. После ливня ветер утих.
Не шумел ветвями сосновый бор.  Приклонив  колосья  к  земле,  замерла
безмолвная золотая рожь.
     - Аленка,  как до  поворота  дойдем,  песню  начнешь!  -  крикнул
Никита. - Про комбайнеров!
     - Запою! - охотно откликнулась Аленка.
     Вот и  поворот.  Скоро  покажутся домики полевого стана.  Пионеры
притихли. Аленка завела песню:
                    Дорогая земля без конца и без края,
                    Принимай капитанов степных кораблей!
                    Принимай сыновей - мастеров урожая,
                    Что росли под заботливой лаской твоей...
     Первая бригада механизаторов встречала гостей в полном составе.
     - Молодому  поколению  комбайнеров   и   трактористов   пламенный
комсомольский привет!  - выкрикнул,  сияя ослепительной улыбкой,  Иван
Полевой,  широкоплечий  тракторист  в  аккуратно  пригнанной   военной
гимнастерке.  Он  сорвал  с  головы замасленную фуражку,  подбросил ее
вверх и громко добавил: - Ура-а-а!
     - Ура-а-! - прокатилось над станом.
     - Заметь кепочку,  - сказал Костя Демке Рябинину.  -  Точь-в-точь
моя. А он - лучший тракторист Зареченской МТС.
     - Про него Ленька частушку сочинил?
     - Заслуженный...
     К ребятам подошел Илья Васильевич,  шутливо поклонился пионерам и
спросил:
     - Ну,  дорогие артисты! Голоса в дороге не отсырели? Нет? Хорошо!
Просим быть, как дома. Познакомьтесь с нашим городом. На картах он еще
не отмечен, но, как видите, стоит на земле прочно!
     Гости группами  и  поодиночке  разбрелись  по городку.  В сборных
легких домиках было уютно и светло.  На свежевымытых  полах  -  чистые
половики.  Широкие окна занавешены марлей - защита от комаров и мошек.
Кровати заправлены по-военному - одеяла и подушки  в  одну  линию.  На
тумбочках - книги, тетради. У березовой рощи, шагах в сорока от реки -
тесовый навес.  Под  ним  -  готовые  к  уборочным  работам  трактора,
комбайны,  жнейки...  Чуть  поодаль,  на  отшибе  у холма - землянка с
табличкой над входом.  На табличке строгая надпись:  "Брось  папиросу!
Курить нельзя!" И рядом вторая, крупная: "Бензин! "
     "Дон-н-н... Дон-н-н... Дон-н-н..." - прозвучал сигнал.
     - Обед! - крикнул кто-то. - На обед идите!
     Вместе со   взрослыми   пионеры   уселись   за   длинные   столы,
разоставленные прямо под открытым небом,  с аппетитом поели жирных щей
с бараниной,  гречневой каши с  молоком,  выпили  до  кружке  кофе  и,
немного  отдохнув,  стали  готовиться  к  выступлению.  Иван  Полевой,
отобрав  несколько  комсомольцев,   оборудовал   сцену.   Механизаторы
принесли и растянули на лужайке перед кухней новый брезент,  поставили
стулья для оркестра. Один за другим со всех сторон к театру собирались
зрители  и  рассаживались  прямо  на  траве.  Концерт самодеятельности
начался. Косте было поручено вести программу.
     Вспотевшие от смущения музыканты,  налетая друг на друга, кое-как
вышли на сцену, сели, пошептались и взялись за инструменты. Играли они
неплохо,  а  поборов смущение,  так разошлись,  так разохотились,  что
вместо трех исполнили пять песен.
     - Теперь послушайте пение, - возвестил Костя. - Выступает хор под
руководством Аленки... Алены Хворовой!
     Певцы стали полукругом.  Аленка вышла вперед, огляделась и совсем
было собралась заводить частушки,  да вдруг заволновалась. Конферансье
выслушал ее шепот и забегал: оказывается, не было баяниста.
     - Как получилось такое...  - ахал Костя.  - Что делать-то  будем?
Отменять номер?
     - Обеспечьте немедленно, - наступала девочка. - Хоть из-под земли
доставайте баяниста!
     - Не умею я  играть,  -  отрезал  Никита,  когда  раскрасневшаяся
хористка напустилась на него. - Пусть играет струнный!
     - Баян для хора нужен!
     Зрители зашумели. Смятение артистов породило массу веселых шуток.
Многие механизаторы закурили. Над поляной повисли нити табачного дыма.
И  тут  на  глаза  Аленке  попался  Демка  Рябинин.  Она обрадовалась,
схватила его за рукав и без лишних слов потащила на сцену.
     - Куда тянешь? - слабо сопротивлялся Демка.
     - На баяне будешь играть! Говорю, что будешь!..
     - Не выйдет...
     - На школьном вечере играл? Играл! Будешь и здесь!..
     - Демка, выручай, - шепнул ему на ухо подоспевший Костя. - Конфуз
получается: люди ждут, а мы тянем.
     И Демка  повиновался.  Он  вышел  на  сцену,  взял со стула баян,
привычно перекинул через плечо ремень,  легко развел меха,  и плавные,
мелодичные  звуки  полились.  Баян то грустил о чем-то,  то безудержно
веселился,  позабыв тоску. Аленка расправила складки белого с красными
маками  праздничного  платья,  подбоченилась  и,  взмахнув над головой
яркой газовой косынкой, поплыла по кругу.
     Все следили  за  стройной  гибкой  фигуркой танцовщицы,  время от
времени подбадривая ее короткими возгласами:
     - Это - по нашему!
     - Балет!
     А баян  ударил  дробную  плясовую,  замер  на  миг  и  рассыпался
замысловатым перебором.  Аленка притопнула  каблуками  желтых  туфель,
выпрошенных у сестры специально для выступления, и запела:
                    Не сложить такой частушки,
                    Чтоб воспеть, как надо,
                    Честный труд, геройский труд
                    Первой мехбригады!
     Хор дружно повторил две последние строки,  и Аленка снова поплыла
по  кругу.  Ленька  Колычев  смотрел  на нее и не узнавал.  Как это он
раньше  не  замечал,  что  глаза  у  Аленки  золотистые,  задорные,  с
искоркой.  И волосы совсем не льняные, а тоже будто золотистые. Слушая
запевки,  он испытывал неловкость, смущенно оглядывался. Ему казалось,
что  сидящие  обращают  внимание  на  него и шепчут:  "Это он сочинил.
Деловой парень,  молодец!" Каждую  новую  частушку  зрители  встречали
бурей рукоплесканий.  Когда хор пропел об Иване Полевом,  тот поспешно
спрятался за спины  товарищей  и,  отбиваясь  от  них  -  его  просили
подняться, оправдывался, словно был в чем-то виноват:
     - Трактор у меня такой, больше нормы горючего не употребляет!
     - Не  скромничай,  -  возражали  ему,  - слава добрая на месте не
стоит!  Слушай,  что ребятня-то поет!  Ха-ха-ха!.. Прямо в самую точку
попали.
     - Ловко!
     Эту частушку исполнял Гоша Свиридов.  Чуть покачиваясь,  вышел он
на середину сцены и,  сжимая руками виски,  что по замыслу  показывало
жестокую головную боль, пропел:
                    У Егорова Сереги
                    Ноют руки, ломит ноги,
                    В голове - пасхальный звон:
                    Каждый день с похмелья он!
     Прицепщик Егоров,  рослый парень с  одутловатым  лицом,  заросшим
бородой,  и красными,  как у кролика, глазами не на шутку рассердился.
Подхлестываемый смехом всей бригады, он вскочил с места и не вяжущимся
с его комплекцией визгливым голосом выкрикнул:
     - А вы меня поили,  мелюзга пузатая!  В какой школе  учились  над
взрослыми зубоскалить? Я потребую...
     Сзади его дернули за пиджак.  Егоров неловко всплеснул  руками  и
сел.
     - Не кричи на гостей, - спокойно и в то же время сурово прозвучал
чей-то  голос.  -  Водку  хлещешь?  Хлещешь.  Лежебочничаешь с утра до
вечера,  значит,  умолкни.  Давно пора выгнать тебя из бригады,  а  не
носиться, как с писаной торбой.
     - Н-но-о-о-о!  - протянул Егоров.  - Всех поразгоняете,  а робить
кто будет?
     - Этакого фрукта и потерять не жаль.
     - Уж сразу и хрукт...  Эх! Люди-и-и... - он понуро склонил голову
и до конца сидел молча.
     Механизаторы остались  довольны  концертом.  Они  долго  и горячо
благодарили пионеров,  просили наведываться почаще.  Узнав,  что автор
частушек,  Колычев,  находится  здесь,  Иван Полевой разыскал Леньку и
увел в красный уголок сочинять  стихотворные  подписи  к  карикатурам,
помещаемым  в стенной газете.  Колычев сделал это с большим старанием.
Стихи получились хлесткими, едкими.
     Под вечер Никита провел летучее собрание,  на котором было решено
второе звено отправить в лагерь, а остальным остаться на полевом стане
до утра.
     - Река,  вот она! - рукой подать, - сказал в заключение Никита. -
Должны  мы  угостить  механизаторов  хорошей  ухой.  Пойдем  на  речку
рыбачить.  Лески с крючками у меня есть,  специально взял  про  запас,
червей под камнями насобирать можно.  Как пятнадцать крючков закинем -
уха обеспечена. Решено!
     Ленька, Толя и Демка вырезали черемуховые удилища, оснастили их и
втроем  зашагали  вверх  по  течению  разыскивать  омуток  получше.  У
переката,  там,  где  река,  стиснутая  высокими  скалистыми берегами,
прежде чем вырваться  на  равнинный  простор,  с  глухим  ревом  брала
каменистый барьер, колычевцев догнал Костя.
     - Пестовские ребята прибыли!  -  крикнул  он.  -  Концерт-то  они
проворонили! Вы с камней удить будете? Здесь ельцы берут!
     - Дальше пойдем, - хмуро ответил Ленька.
     - А  я на быстрине попробую!  - Костя,  прыгая с камня на камень,
стал пробираться к торчащей из воды глыбе,  в самый центр беснующегося
потока. Он что-то еще крикнул ребятам, но голос потонул в рокоте воды.
     Ленька расстроился.  Его  не  радовала  перспектива   встречи   с
Володькой   Великановым,   который,   по  всей  вероятности,  напомнит
провокацию с мережами у Зеленого плеса.  Если Володька, увидев Леньку,
расскажет  Никите  эту  историю,  то,  конечно,  Якишев начнет сводить
счеты.  Колычев высказал свои опасения приятелям.  Толя  придерживался
точно такого же мнения.  Демка отмалчивался:  он в душе не верил,  что
Никита злопамятен и способен вспомнить старые обиды - много их было.
     - Володька   наболтает,  -  бубнил  уныло  Толя.  -  Полетит  все
кувырком, через пень-колоду.
     - Молчи уж! - прикрикнул на него Ленька.
     - Слова сказать нельзя?
     - Молчи,  говорю! - Ленька так взглянул на Толю, что тот прикусил
язык.
     Глубокая спокойная  заводь,  близ  берегов  покрытая  круглыми  с
вырезом зелеными листьями кувшинок и белыми, еще не распустившимися до
конца  лилиями,  показалась  Леньке  подходящим  местом для ловли.  Он
устроился на крутояре под березкой и принялся разматывать леску.
     - А мы? - спросил Толя. - На троих места не хватит.
     - Подальше омут есть.
     - В случае чего свистнешь?
     - Ладно.
     Толя отправился  дальше,  а  Демка,  приметив среди камышей утлую
лодку,  спустился с обрыва,  нашел доску, чтобы использовать ее вместо
весла,  и  выехал  на  середину  омута.  Течения  здесь почти не было.
Плоскодонка безо всяких  якорей  стояла  на  месте,  как  привязанная.
Рябинин забросил удочки и сосредоточил внимание на поплавках.
     Под вечер,  когда подул ветерок, начался настоящий клев. Демка не
успевал менять на крючках наживу. Штук тридцать красноперых окуней уже
били хвостами о дно лодки, радуя сердце рыбака.
     Ветер крепчал.  Тревожно зашумели вершины деревьев.  Водная гладь
покрылась  крутой  рябью.  Демка  взялся  за  доску  и  направил  свой
"корабль"  к  берегу.  И  тут налетел шквал.  По омуту заходили волны.
Крутояр,  на котором сидел с удочками Ленька,  казалось, вздрагивал от
их ударов.  Деревья на берегу сгибались в три погибели. Демка усиленно
греб к берегу.  Яростный порыв  ветра  ударил  в  борт  плоскодонки  и
перевернул ее.  Рыжая голова мелькнула и скрылась среди свирепых валов
с гребешками белой пены.  Ленька метался по крутояру,  то хватаясь  за
куртку,  чтобы  стянуть  ее  с плеч,  то пускался на розыски шеста или
доски,  чтобы бросить их потерпевшему  крушение  моряку,  который  уже
выбивался из сил.  И тут, откуда ни возьмись, появился Никита. Заметив
барахтающегося среди валов Демку, он прямо с кручи в одежде бросился в
омут и короткими саженками поплыл на помощь.
     - Хватайся за лодку! - кричал он. - За лодку!
     Демка уцепился  за перевернутую плоскодонку.  Никита отбуксировал
пострадавшего к берегу. Демка, перепуганный происшедшим и основательно
продрогший, таращил глаза и молчал.
     - Выжми рубаху и штаны,  - посоветовал Никита,  клацая зубами.  -
Если  на стан сейчас не пойдете,  разожги костер и просушись.  Я ребят
посмотрю.
     - Сам-то обсушись! - крикнул Демка.
     - Я бегом, - ответил Никита. - Согреюсь!
     Демка привел  себя  в  порядок.  С  помощью  Леньки выжал одежду,
развел костер над обрывом и стал сушиться,  вертясь перед  огнем,  как
барышня перед зеркалом.
     - Айда на стан! - донесся издалека голос Кости.
     Ленька сидел  перед  костром  на  корточках  и  думал о появлении
Никиты.  Он увязывал это появление не с тревогой  председателя  совета
отряда за своих товарищей,  а с приходом Володьки Великанова.  "Пришел
посмотреть,  здесь я или сбежал, - решил он. - Пестовцев пригласил для
того,  чтобы меня на чистую воду вывести.  - И Леньку охватил страх: -
Надо убираться подобру-поздорову".
     - Толька-а!..
     - Иду-у-у!..  - Из кустов ивняка вынырнул Толя с удочкой в  руке.
Он нес большую связку рыбы.  - Наловил-то. Не меньше двух кило! Демка,
почему мокрый?
     - Искупался он,  - ответил Ленька.  - Вот что, нам надо сматывать
удочки.  Думаете, зачем на стан пришел Володька? Эх вы-ы, пеньки! Пока
собирались  Никите  Карфаген устраивать,  он успел подготовить все для
нашего позора!  - глаза Леньки сверкнули негодованием.  - Не забыли, о
чем  говорил  Якишев  на  школьном  дворе?  Он  обещал  про  пестовцев
напомнить потом... Поняли?
     - Хитро-о,  - протянул Толя.  - А еще рассыпался:  "Ах,  помогите
стихи написать!  Выручайте!" Мы и поверили... Надо лагерь ихний за это
с  землей  сровнять.  Пусть  не  строят  ловушек  для других и носы не
задирают.
     - Володька так просто пришел,  - сказал Демка. - Никита ничего не
замышляет против нас. Спас он меня! Из воды вытащил... А ты...
     - Я  знал,  что плаваешь ты,  как рыба!  Выплыл бы сам...  Никита
теперь по деревне раззвонит,  что Рябинина вытащил из омута. А Рябинин
и не нуждался в этом!
     Грубая лесть понравилась Демке, но заронила недоверие в его душу,
и он смолчал.
     - Домой!  - решительно заявил Ленька, пинком сбив под откос банку
с червями. - А завтра ночью - в лагерь!
     - Может, зря, - неуверенно заметил Демка.
     - Наподдают,  так поверишь,  - ответил Ленька.  - Будешь неделю с
фарами ходить.
     - Хитро как окрутили,  - все еще не успокаивался Толя. - "Забудем
старое. Мир на вечные времена..."
     - Кто так говорил? - спросил Ленька.
     - Костя Клюев! Губошлеп!
     - А мне Никита!
     - Зря мы на них...
     - Помолчи,  Демка!  Не хочешь,  без тебя управимся.  Дозволили на
баяне сыграть,  ты и растаял.  Слюнтяй!  Я  тоже  поверил  Никите,  на
мировую хотел идти, а он Володьку привел!..
     Смеркалось. Ветер утих так же внезапно,  как и начался. На водную
гладь реки легли черные тени. Появились мошки и комары. Гудящими роями
висели они над головами ребят.  Колычевцы решили идти домой.  Стороной
пробрались  мимо  полевого  стана.  Там было тихо:  и механизаторы,  и
пионеры располагались на ночлег после сытного ужина.
     - Я вперед побегу,  - сказал приятелям Ленька. - Шагайте берегом.
Домой мне нужно поскорее попасть:  мать  двери  закроет,  а  я  должен
кое-что на сеновал забрать. Встречу вас возле деревни.
     - Беги, - согласился Толя.
     Ленька ускорил шаг и растворился в темноте.
     - Никита - хороший парень и...  друг  он  хороший,  -  проговорил
Демка.
     - Кажется это,  - возразил Толя.  - Зачем было на  стан  Володьку
звать?  Ленька правильно угадал. Теперь Никита сидит, нас ждет и локти
кусает.
     Но Толя  не  отгадал:  Никита не злился,  а радовался.  Радовался
тому,  что концерт понравился механизаторам,  что пестовские ребята  с
Володькой  решили  влиться  в  кружок  юных  комбайнеров  (только  два
человека пожелали изучать трактор),  что наконец-то вражде с Колычевым
пришел, как выражается дед Ксенофонт, карачун. Заложив руки за голову,
Никита лежал на сене в сарае,  который  пионеры  заняли  для  ночлега.
Утомленные  переходом  и  взволнованные  событиями дня,  ребята крепко
спали.  В темноте лишь  слышалось  сладкое  причмокивание,  бессвязное
бормотание,  вздохи.  "Будет  Ленька  настоящим  помощником,  -  думал
Никита.  - У него выдумка есть.  Станем выпускать газеты  со  смешными
рисунками,  заживем по-настоящему...  Только делись они куда-то. Домой
ушли,  должно".  Никита задремал,  но чуть уловимый  шорох  за  стеной
заставил  его насторожиться.  Сон пропал.  Никита пристально следил за
бледными полосами щелей,  которые  были  видны  потому,  что  в  сарае
темнее,  чем на улице. Вдоль стены кто-то крался. Вот остановился, вот
крадется дальше,  опять остановился и приник к щели. Нащупав карманный
фонарик,  Никита осторожно вытащил его, навел на щель и включил. Яркий
луч света,  прорезав темноту,  попал точно в цель.  Никита вскрикнул и
вскочил: черные сверкающие глаза с ненавистью смотрели на него в упор.
     - Он!  - крикнул Никита,  невольно подаваясь назад.  - Он! Костя!
Гоша! Опять этот пожаловал!



     Толя отбивался,  проявляя  при  этом удивительную изворотливость:
отмахивался руками, дрыгал ногами, грозно ворчал, словно потревоженный
в берлоге медведь, но просыпаться не желал. На него не действовал даже
утренний холодок,  покрывший обнаженное  тело  "гусиной  кожей".  Толя
чувствовал  исчезновение одеяла.  Не размыкая век,  шарил руками возле
себя и в конце концов, покорившись горькой участи, свернулся калачиком
и вновь захрапел с присвистом.
     - Толька,  пробудись!  - требовал Ленька. - Вставай, - он ухватил
спящего за ногу и потянул с мягкого сенника.
     Карелин с трудом открыл глаза,  сел и с недоумением уставился  на
вожака, соображая, как он мог здесь появиться.
     - Горазд спать. Еле-еле добудился.
     - Поздно лег.
     - В одно время...  Мы с Демкой давненько поднялись, еще засветло,
а  ты,  как  барин,  дрыхнул  бы  до  вечера.  Вояка!  С таким каши не
сваришь...
     - Рано еще.
     - Рано?  Никита с полевого стана давным-давно в лагерь  вернулся.
Патрули успели поля осмотреть...
     - С Демкой в лагерь ходили? Великанов там?
     - Нет! Ты зубы мне не заговаривай, - рассердился Ленька, заметив,
что Толька,  воспользовавшись минутой,  улегся на сенник,  натянул  до
подбородка одеяло и блаженно закрыл глаза. - Вставай!
     Толя нехотя натянул майку и штаны.
     - На  речку пойдем.  Там до вечера пробудем,  а ночью двинемся на
Лысую. - Говоря это, Ленька подмигивал и улыбался. Его воображение уже
рисовало   батальные  картины:  разрушенные  шалаши,  рухнувший  навес
"классной комнаты", огорченное бледное лицо Никиты Якишева, который со
слезами  на  глазах  стоит  у поверженной мачты без флага и смотрит на
руины лагеря.
     - Меня  мать  хотела  вчера  поколотить  за то,  что поздно домой
явился,  - сообщил Толя.  - Только в кухню зашел - мать за ухват и  ко
мне...
     - Ты от нее! - в тон продолжил Ленька.
     - Не  побежал.  Сказал,  что в лагере пионерском у Никиты Якишева
был.  Она и подобрела. "Наконец-то, говорит, за дело возьмешься. Давно
пора: лоботрясы нонче не в чести".
     - Любит Никита славу.  Не успел с полевого стана вернуться,  а  в
деревне  уже  все о концерте говорят:  "Якишев!..  Якишев!.." Только и
слышишь,  будто лучше его человека на земле не  сыскать.  Хорош  гусь!
Володьку-то Великанова науськал на нас!
     - За концерт и тебя хвалили.  А Володька так просто пришел. Они в
кружок записываться приходили.
     - Как-нибудь я сам разберусь... Поторапливайся: маневры проводить
надо.  Учиться  станем  незаметно  подкрадываться и внезапно нападать,
разом,  как снег  на  голову.  Тренироваться  обязательно  надо:  чуть
оплошаем, провалимся - не выйдет Карфагена. Прихвати мешок!
     - Зачем понадобился?
     - Нужно!
     - Меня мать на весь день не отпустит.
     - Говори, что в лагерь к Никите идешь. Мол, дело важное. Я теперь
этим спасаюсь.
     Они покинули сеновал.
     Толя забежал домой позавтракать.  Ленька строго-настрого  наказал
ему долго не задерживаться и отправился за ворота, где ждал его Демка.
     - Все с Толькой возился? - спросил Демка, пододвигаясь на скамье.
- Садись. Разбудил?
     - Еле-еле.
     - Где он?
     - Позавтракает, появится.
     - Ленька, а я только что Никиту видел. Спрашивает, почему вчера с
полевого стана, не сказавшись, ушли. В лагерь звал. Ночью на стане они
в  сарае  ночевали,  так  к  ним пробраться кто-то хотел.  Не поймали,
убежал!
     - Убежал!  - усмехнулся Ленька.  - Ловили бы по-настоящему...  Не
понравилось ему,  что, не сказавшись, ушли?.. Я вам говорил? Там - все
по команде! И с приглашением опять ловят нас на удочку. Не клюнем! А в
лагерь ночью сами наведаемся. Ха-ха-ха! Пусть принимают гостей!
     Демка покосился  на вожака.  Ленькино лицо светилось неподдельным
злорадством.  Палочка, которую держал он в руке, выписывала на пыльной
земле  всевозможные  вензеля,  не  останавливаясь ни на минуту.  Из-за
облака появилось солнце и обдало ребят горячими лучами.  Стало  жарко.
Ленька поднялся, вразвалку направился к забору и лег на траву в тени.
     - Переходи сюда,  - позвал  он  Демку.  -  Здесь  не  так  жарко.
Говоришь, Никита в лагерь приглашал? Зачем, думаешь?
     - Мириться...
     - Туг на сообразиловку.  Растолковывал, растолковывал вчера, а вы
все свое.  Зеленый плес в печенки Никите  въелся,  вовек  не  простит!
Придем в лагерь, а он за Володькой пошлет...
     Ленька рисовал перед приятелем сцену страшной мести,  замышляемой
Якишевым.  Демка возражать не стал:  бесполезно. И к тому же Ленька не
выносил возражений.  Он считал свое мнение самым верным,  думал,  что,
кроме него, никто из ребят не способен принять правильное решение.
     - Хватит рассусоливать!  Завтра  утром  поймут,  что  нет  в  нас
трусости,  что не страшны они нам!  Доберемся до них ночью, как начнем
метать шалаши под кручу...
     - Стоит ли?  - вырвалось у Демки.  - Думаю я,  Ленька, что лагерь
зорить не надо: не с шалашами воюем, а с Никитой...
     - Боишься? "Ребята узнают..." Так на речке говорил?
     - Думаю...
     - Не думай - вернее будет!
     - Голова-то мне для чего дана?  Хочешь - не хочешь,  а  думается.
Всю ночь вертелся: уснуть не мог...
     - Спать у Тольки поучись...  Оба  вы  хороши.  Клятву  давали,  а
теперь на попятный. За нарушение присяги карают.
     - Присяги я не принимал. Клятву давал.
     - Это все равно!
     И опять Демка не стал спорить, хотя был твердо убежден, что между
присягой и клятвой есть разница.  Поводом для клятвы служит многое,  и
поэтому возникает возможность  давать  их  несколько.  А  вот  присяга
принимается один раз и на всю жизнь. Каждый настоящий человек до конца
своих дней хранит верность присяге. Клятву можно дать другу, а присягу
только Родине, народу!
     Выбежал Толька и, брякая пустыми ведрами, заспешил к колодцу.
     - Отпустили! - выкрикнул он. - Воды наношу и - свободен!
     - Ведра два? - спросил Ленька.
     - Разика три-четыре сходить придется.
     - Не было печали...
     - Поможем? - предложил Демка.
     - Пусть потрудится,  - ответил равнодушно Ленька, растягиваясь на
траве. - Была охота на других работать. Принесет, руки не отсохнут.
     - Ждать дольше придется...
     - Подождем.
     "А Никита сразу бы согласился",  - подумал Демка и припомнил, как
однажды  пионеры  во главе с Никитой ходили помогать Гоше Свиридову по
хозяйству.  Всю работу тогда провернули в два счета - и дров напилили,
и  воды  натаскали,  и  хлев  так вычистили,  что сами даже удивились.
Подумал Демка и сказал:
     - Помогу Тольке.
     Он встал и прошел во двор.  Толя  переливал  принесенную  воду  в
огромную  дубовую  кадку.  Кадка была так высока,  что ему приходилось
поднимать ведра до уровня плеч.  Прозрачная струя с шумом  и  брызгами
падала в бочку,  вызывая любопытство стаи белых гусей,  которые дружно
вытягивали длинные шеи,  хлопали крыльями и  гоготали.  Громкий  плеск
говорил еще и о том, что воды в бочке было меньше половины:
     - Наполнить велено?  - спросил Демка,  определяя на взгляд  объем
предстоящих работ.
     - Мать просила дополна натаскать,  а я половину хочу: в эту кадку
ведер двадцать уходит.
     - Нальем,  - уверенно сказал Демка.  - Давай свободные ведра.  По
пять раз сходим, и полная будет. Вдвоем-то быстрее управимся.
     Толя смотрел на Демку,  слушал его и не верил: уж не шутит ли он,
предлагая помощь.
     - Я один могу...
     - Давай,  давай!..  Ладно,  ведра  твои возьму,  а ты дома другие
добудешь.
     Ребята носили  воду.  Ленька  нежился  на  травке и,  наблюдая за
тружениками, посмеивался:
     - Водовозы из вас что надо получатся! Скажу председателю колхоза,
чтобы обоих на эту работу определил:  никаких  тогда  водопроводов  не
потребуется!
     Наполнив бочку,  водоносы уселись отдохнуть на ступеньку крыльца.
Демка расстегнул ворот рубахи.
     - Духота, - сказал он. - Напиться бы воды похолоднее.
     Толя спохватился.
     - Принесу.
     Через минуту он появился с двумя эмалированными кружками в руках.
     - Держи!
     - Молоко? - удивился Демка, принимая кружку. - Не надо молока.
     - Воды мать не дает. "Простынете, говорит, потные". Пей!
     Демка жадно,  большими  глотками опорожнил кружку.  Толя взял ее,
унес домой и, возвратившись, сказал:
     - Демка,  мать  по-настоящему  поверила,  что  мы в лагерь ходить
стали. Увидела, что ты помогаешь воду таскать, и поверила...
     В калитке  показался  Ленька,  переступил  высокую  подворотню  и
нетерпеливо крикнул:
     - Пошли!  За  дело  надо  браться!..  Толька,  не  забудь фонарик
электрический и мешок.
     Нехотя поплелись  ребята  за  вожаком.  А  Ленька  легко шагал по
извилистой тропинке вдоль плетней. Он посвистывал и сыпал остротами.
     - Я  про  Никиту  такие  стихи сочиню,  что деревня наша со смеху
умрет! - сказал он. - Не верите?
     - Стихами Якишева не запугаешь, - ответил Демка.
     - Споришь опять?  Привычка у тебя появилась. Раньше все так было,
а теперь наоборот стало...
     - Разбираюсь кое в чем...
     - Зря  вчера  отговорил  вас в лагерь идти.  Попались бы в руки к
Володьке Великанову.
     - Не стращай.
     Тропа вырвалась на пустырь.  Высокая - по грудь - лебеда, крапива
и  широколистые  лопухи  сплошь  покрывали  его  и  переплетались  над
тропкой.  Обжигая крапивой босые ноги,  ребята  выбрались  на  отлогий
холм.  Ленька  бросил  на  траву  мешки и сел,  сложив ноги калачиком.
Глубокомысленно хмыкнув,  он огляделся, подчеркивая этим, что разговор
будет строго секретным, и вполголоса заговорил:
     - Тренироваться к захвату дежурных в лагере будем здесь. Научимся
подползать  к  цели  незаметно.  Сделаем  так:  Демка сядет вон на том
бугорке  к  нам  спиной,  а  мы  с  тобой,  Толян,  будем  по  очереди
подкрадываться к нему.  Демка,  сиди да смотри не оглядывайся,  только
слушай.  Шорох засечешь,  говори сразу.  Мы потренируемся,  а потом ты
будешь. Толька на твое место сядет. Иди на бугор! Толька, приготовься,
так... Я за наблюдателя. Начали! Демка, не оглядывайся!
     Толя распластался  на  земле  и  бесшумно  пополз вперед.  Ленька
следил за каждым его движением,  но придраться не мог: Толя действовал
по  всем  правилам.  Вот  правая рука выдвинулась вперед,  левая нога,
согнувшись  в  колене,  приготовилась  для  упора.   Раз!   Толя,   не
поднимаясь,   преодолел   около   полуметра...  Демка  волновался.  Он
беспокойно ерзал на месте,  но  не  оглядывался.  Неприятная  штука  -
сидеть на бугорке,  устремив взор на кудрявый перелесок,  и ждать, что
сейчас кто-то  подкрадется  сзади,  схватит  за  шею.  И  знаешь,  что
подбирается к тебе друг,  а не враг, но волнуешься. Эх, иметь бы глаза
на затылке! Потная, испачканная землей ладонь внезапно легла на глаза.
Вторая,  ничуть не чище,  плотно закупорила рот.  Рывок - и Демка,  не
пикнув, уже лежал на земле и колотил ногами.
     Ленька был рад:
     - Где это ты так наловчился? Ух, ловко!
     А вот Демка чувствовал себя не особенно важно.  Отплевываясь,  он
заявил:
     - Рот не затыкайте. Не буду сидеть. Грязь собрал на руки, а потом
мне в нос тычешь!
     - Не  злись,  -  успокаивал Ленька,  - будем осторожно.  Толь-ка,
следи за мной!
     Тренировка длилась до полудня.  Намаявшись, колычевцы отправились
на реку и по пути - тоже  для  практики  -  очистили  огород  у  Кости
Клюева.  Демка  отказался  наотрез  принимать участие в этом деле.  Он
пытался отговорить и приятелей. Ленька сказал ему с обидой:
     - Не агитируй, Демка. Не хочешь - сиди и помалкивай!
     Выдернув из плетня несколько хворостин,  Ленька,  а за ним и Толя
проникли  в  огород  и  глубокими  бороздами  пробрались  до  грядки с
горохом, разбитой под окнами дома. Действовали и маскировались они так
умело,  что Ефросинья Петровна,  мать Кости,  сидевшая у окна,  ничего
подозрительного не заметила, хотя и смотрела в огород.
     Остаток дня  ребята  провели  на реке и,  когда стало смеркаться,
двинулись к Лысой горе.  Всю дорогу Ленька говорил только о Карфагене.
Это  надоело  Демке,  который  в  душе проклинал себя,  что ввязался в
непривлекательную историю, и он сказал:
     - Ты, Ленька, все о Карфагене... Чего там произошло особенного? В
Карфагене рабами торговали. Его и надо было разрушать.
     - Тогда  рабами все государства торговали,  - возразил Ленька.- Я
не про рабов!  Карфаген был город или там  государство  -  все  равно,
который  подчинял других.  Это еще до нашей эры было.  Могучий город -
государство Карфаген.  Потом начались войны.  Рим на  Карфаген  пошел.
Пуническими они, войны-то, назывались.
     - Знаем, - сказал Демка, - изучали.
     - Тогда не спрашивай!  Надоел римлянам этот город. Они шесть дней
его штурмовали,  взяли и сровняли с землей,  чтоб  и  воспоминаний  не
осталось. Так и мы сделаем!
     Колычевцы устроили в кустарнике у тропы  наблюдательный  пункт  и
стали  следить  за тем,  как звено покидает лагерь.  Последними прошли
мимо Никита, Гоша, Аленка и Витя Подоксенов.
     - Договорились,   -   сказал  Никита,  обращаясь  к  Гоше.  -  Вы
отдежурите и, как только придет кто-нибудь, шагайте на ферму.
     - Ладно! - Гоша легко побежал вверх по тропе.
     - Он дежурит, - шепнул Ленька.
     Толе не терпелось начинать штурм. Его захватила опасная игра, она
казалась ему очень увлекательной.  Вот где  можно  проявить  настоящее
искусство разведчика и неустрашимого человека!
     Ленька сдерживал приятеля:
     - Не лезь! Поспешишь - людей насмешишь!
     - Пошли! Можно.
     - Сиди, часовые заметят и крик поднимут.
     - Пусть кричат.
     - Дурак  ты,  Толька!  Никита  совсем  близко.  Услышит  крик,  и
вернется. Как думаешь, Демка?
     Тот не ответил и отвернулся. Ленька обиделся:
     - Вроде онемел ты сегодня.  Сопишь,  пыхтишь,  слова  сказать  не
можешь. Язык проглотил, что ли?
     - Легче будет, коли кричать и командовать, как ты, начну?
     - Ишь ты, какой!
     - Да уж такой и есть!..
     На вершине  горы вспыхнул костер.  И от этого темнота стала гуще,
непроглядней.  Длинные языки пламени, рассыпая искры, вздымались вверх
и лизали ночное небо,  где, освещенный отблесками огня, бился на ветру
красный прямоугольник пионерского  флага.  Мачту  не  было  видно:  ее
скрывала ночь, и поэтому казалось, что флаг один реет в воздухе.
     - Пора!  - торжественно произнес Ленька.  - Нападем  по  сигналу.
Подниму руку - и вперед!
     Они осторожно поползли по склону, держа курс на костер.
     Гоша Свиридов  и  Костя сидели у огня,  пекли на углях картошку и
даже не предполагали  о  надвигающейся  опасности.  От  жара  лица  их
раскраснелись. Аппетитно пахло печеной картошкой. Подбрасывая на огонь
сухие ветки, дежурные вели мирную беседу.
     - Костик, кем станешь, когда вырастешь? - спрашивал Гоша.
     - Комбайнером!..  И... очень художником быть хочу. Я, Гоша, когда
рисую, про все, как есть, забываю!
     - А я науку про землю изучать  решил.  Про  горы,  долины,  реки,
озера и моря... Про то, что в самой середке земного шара есть...
     - В геологи?  Интересно.  Я  слыхал,  что  у  них  приборы  есть,
насквозь  прощупывают  землю.  Поставить такой прибор,  к примеру,  на
Лысой у нас и можно запросто узнать,  что на той стороне земного  шара
делается.
     - Этот аппарат на твою кинопередвижку смахивает,  которая  сны-то
крутит.
     - Право слово.
     - Сочиняешь ты,  а на земле много диковинных случаев бывает,  это
верно. Недавно прочитал я, как вулканы рождаются. Рассказать тебе - не
поверишь.  На  ровном  месте  вдруг  - дым,  пепел,  огненная лава и -
пожалте! - гора, что Везувий!
     - Вроде   бы   тоже  кинопередвижка,  -  хитро  подмигнул  Костя,
выкатывая палочкой из костра обуглившуюся картофелину. - На ровном и -
гора! Как это?
     - Послушай.  В Южной Америке, ты сам знаешь, есть страна Мексика.
Столица ее почти так же называется - Мехико. К востоку от Мехико, этой
самой столицы,  есть вулкан Парикутин. Он и на картах обозначен черным
треугольничом. Вулкан этот совсем молодой. Ему чуть боле десяти лет от
роду. Было это в феврале 1943 года, у нас война еще шла. Один тамошний
крестьянин в лесу работал,  дрова,  должно,  заготовлял. Вдруг рядом с
ним "Пок!" -кусок земли взлетел метра на три.  Он,  глядь  -  в  земле
дыра.  Из  нее  серой  пахнет,  и  дым  крутится.  Решил  дядька дырку
засыпать,  а у него не получается.  На глазах дыра увеличивается и уже
не  тоненький дымок,  а черный столб дыма валит из нее.  Мексиканец на
лошадь - и в деревню. - Чудо, кричит, земля продырявилась!
     - Так и кричал?
     - Ну,  не так, а вроде. Жители - кто на что - и к месту. Смотрят,
а  дыра в котлован превратилась.  На дне этого котлована огненная лава
кипит...  На другой день вырос конус - гора метров десять  высотой,  а
через  три  дня она стала уже шестьдесят метров.  Потом выросла до ста
пятидесяти,  и началось извержение.  За одну минуту Парикутин,  пишут,
выбросил  двенадцать  тысяч  тонн  преогромных  каменьев.  Лава начала
растекаться. Страх что было! Извергался долго. Пепла на земле нападало
в толщину метров на сто пятьдесят, лава поселки заливала. За год вырос
Парикутин до четырехсот шестидесяти  метров!  Извержения-то  только  в
1952  году  прекратились:  уснул  вулкан.  Вот  и  выросла гора,  а ты
говоришь...
     - Сколько, должно быть, народу погибло.
     - Про то не написано.
     - Гоша,  может,  и Лысая когда-то давным-давно вулканом была,  а?
Пепел из нее...  - Костя не закончил фразы:  что-то жесткое и  колючее
опустилось  на  голову.  Миг - и он был запеленан,  как малый ребенок.
Чьи-то руки подняли его,  оттащили от костра и  довольно  бесцеремонно
бросили на траву. Клюев закричал, забился, надеясь высвободиться.
     - Гоша, Гошка, развяжи! - и катался по лужайке.
     - Отпустите!  -  слышался  совсем  рядом голос Гоши Свиридова.  -
Хватит разыгрывать!  Не шутят так!  Снимайте мешок! Никитка, если ты -
конец дружбе! Слышишь?
     Но с пленниками никто  не  разговаривал.  Напрасно  кричали  они,
просили, требовали свободы.
     Включив фонарик,  Ленька шепотом подозвал Демку,  который стоял у
костра  и  задумчиво  смотрел  на язык огня.  Не нравился Демке налет.
Пионеры  трудились,  строили,  заботились  о  том,  чтобы  каждый  мог
отдохнуть в шалаше после работы на поле, на ферме, укрыться от палящих
лучей солнца  или  просто,  собравшись  в  тесный  кружок,  прослушать
интересную историю,  вроде той,  какую только что рассказывал Гоша. "И
откуда у Леньки такая злость?..  - думал Рябинин. - Завидует он. Всему
завидует.  Если  бы  сам Ленька выстроил такой лагерь,  то день и ночь
стерег бы его.  А так - разоряй, не наше, "Карфаген"!.. - Демка тяжело
вздохнул.  - Не стал я дежурных связывать, и лагерь громить не стану!"
Подбежал Толя. От сильного волнения он говорил срывающимся шепотом.
     - Демка!  -  горячее  дыхание  Толи  щекотнуло  ухо.- Действовать
быстро надо. Пошли.
     Демка с  трудом переборол себя,  и как во сне,  двинулся к мачте,
возле которой возился Ленька,  отвязывая веревку для спуска и  подъема
флага.  Узел никак не поддавался.  Ленька нервничал.  Положив на траву
фонарик,  он вытащил перочинный нож,  зубами  открыл  лезвие  и  одним
взмахом  перерезал  шнур.  Флаг пополз вниз.  Ленька жадно схватил его
обеими руками.
     - "Бороться   и  побеждать!",  -  прочитал  он  гордые  слова  на
красочном полотнище. - Хорошо придумано! Вот и боремся...
     И тут с Демкой что-то случилось.  Увидев у Леньки в руках красный
флаг,  он почувствовал вдруг такую ненависть к вожаку, намеревавшемуся
сорвать полотнище с флагштока, словно перед ним стоял враг.
     - Не тронь, - сурово проговорил он, - не тронь флага!
     - Что с тобой,  Демка?  - удивленно спросил Ленька, направляя луч
света ему в лицо.  - Спятил?  Нельзя оставлять флага, - зашептал он, -
флаг  останется,  значит,  лагерь  тоже!  Как в армии полк или дивизия
крепко за свое знамя дерутся.  Если потеряют его в бою, то честь свою,
значит,  потеряют.  Без боевого знамени нет ни полка,  ни дивизии,  ни
армии. Понял?
     - Не прикасайся! - упорствовал Демка. - Флаг этот не Никитин! Это
- красный флаг, наш флаг! Уйди!.. И лагеря зорить не дам!
     - Ах,  та-а а-ак!  - Ленька медленно приближался к Демке. Толька,
заходи сзади. Мы тебе покажем, изменник...
     Прислонившись к   мачте   спиной,   Демка  приготовился  отразить
нападение.  Он был спокоен. Решение, принятое так внезапно, показалось
ему давно подготовленным и продуманным, а самое главное - правильным.
     Луч света из Ленькиного  фонаря  бил  прямо  в  лицо,  суровое  и
строгое.  Брови сдвинулись к переносью, губы сжались, на скулах играли
желваки.
     - Толька,  налетай!  -  вполголоса  скомандовал Ленька,  бросаясь
вперед. - Хватай!
     Толя размахнулся,   но,   получив  увесистую  оплеуху,  откатился
обратно.
     - Ладно-о-о, - процедил он, - увидим...
     Ленька погасил фонарик и второй раз ринулся на врага. Он крутился
возле, как волчок, пытаясь выбрать благоприятный для нападения момент.
Демка учитывал силы противника и не отходил от мачты,  которая как  бы
защищала   его   сзади.   Отчаявшись,   Ленька   бросился   наобум  и,
размахнувшись со всего плеча,  ударил Демку по лицу.  Тот схватился за
щеку,  но  сообразил,  что  сейчас не время вздыхать,  и одним прыжком
достиг  костра,  взял  из  огня  горящую  головешку  и   двинулся   на
противника.
     - Идите отсюда,  - негромко говорил он.  - Не уйдете, хуже будет!
Всем расскажу, кто лагерь разорил! Карфагена не будет! Ясно?
     Ленька, поняв,   что   всему   задуманному   и   так    тщательно
подготовленному грозит опасность, пустил в ход свое испытанное оружие.
     - Брось,  -  стал  умасливать  он   Демку.   -   Ну,   поспорили,
поругались...  Стоит из-за этого дружбу терять! Дай мне в ухо, и будем
квиты!.. А?
     Но Демка  не  поддавался  уговорам.  С  головней  в  руке  он все
наступал и наступал, оттесняя Леньку и Толю к склону горы.
     - Выдать хочешь? - зловеще спросил Ленька. - Предатель!
     - Говорить не стану,  идите,  а коли вернетесь - вот! - он потряс
головней.
     Чертыхаясь и угрожая,  два неудачника стали спускаться с горы.  В
это время у подножия громко залаяла собака.
     - Полкан! - крикнул Костя. - Полкаша! Куси, куси их, Полкаша!
     Демка не желал попадать в зубы пса.  Раз идет Полкан,  значит,  с
ним кто-то есть. Швырнув головешку в костер, он бросился вниз.
     - Костя,  Гоша!  - раздался звонкий голос Аленки Хворовой. - Куда
спрятались?
     - Аленка! - взревел Костя обрадованно. - Аленка!
     - ...Развязывай! - подхватил Гоша. - Выручай!
     - Ой!  Что это? - испуганно воскликнула девочка, заметив на траве
копошащиеся мешки. - Костя! Гоша! Где вы?
     - Здесь - в мешках! Снимай!
     Полкан носился по круче и визгливо, захлебываясь, лаял в темноту.
Аленка  опустилась  на  колени  и  торопливо,  дрожащими  руками стала
распутывать неподатливые тесемки. Наконец дежурные предстали перед ней
в жалком виде:  бледные, с растрепанными волосами и опасливо бегающими
по сторонам глазами.  Гоша Свиридов,  освободившись из плена, вскочил,
схватил увесистый булыжник и метнул его под кручу наугад.
     - Держите, кому охота! - крикнул он и наклонился за новым камнем.
     К бомбардировке   присоединился   Костя,   Лысая  превратилась  в
огнедышащий вулкан,  извергающий камни.  Теперь нечего было и думать о
ее штурме. Немного успокоившись, дежурные стали расспрашивать Аленку:
     - Как ты попала сюда?
     Оказывается, девочка забыла в шалаше звеньевую тетрадь с записями
заданий на завтра и - вот отчаянная - решилась ночью  идти  в  лагерь.
Чтобы  не  страшно было,  она прихватила Полкана.  Метров за триста до
горы Аленка услыхала крик. Полкан залаял и бросился на вершину. За ним
поспешила Аленка.
     - Громко кричали, - закончила она.
     - Это  мы,  -  сознался  Костя.  - Страх напал.  Ну,  думаю,  или
задушат,  или с горы сбросят.  Мы кричим во все горло,  а те молчат...
Потом голоса их слышали, только в мешках глухо - ни слова не поняли.
     - Я тоже перетрухнул...
     - Тут же не было никого.
     - Вы с Полканом их спугнули...  Смотри-ка,  Гоша! - Костя показал
на мачту. - Флаг спущен!
     - Это,  наверно,  тоже гости постарались.  Иди подними, - ответил
Гоша.  - А я хворосту принесу: не то костер вовсе погаснет. - Он вытер
со лба сажу и провел пятерней по взъерошенным волосам.
     Костя ловко  связал  разрезанный  шнур флагштока и потянул его на
себя.  Красный  флаг  побежал  вверх,  развернулся  во  всю  длину   и
затрепетал огненной полосой в темном небе.
     Гоша принес охапку хвороста, бросил ее в тлеющие угли. Взметнулся
столб мелких искорок,  огонь ожил. Веселые языки его запрыгали с ветки
на ветку.  Флаг на вершине мачты стал виден ярко.  На нем  можно  было
прочесть золотые буквы девиза: "Бороться и побеждать!"



     Провал операции  "Карфаген"  Ленька Колычев переживал болезненно:
рухнули последние надежды, потерян безвозвратно еще один друг. Дня три
Ленька   отсиживался  на  сеновале,  не  высовывая  носа  и  не  желая
встречаться с единственным  своим  единомышленником  Толей  Карелиным,
который  после  нескольких тщетных попыток проникнуть в убежище вожака
бесцельно  слонялся  по  деревне,  стараясь  не  попадаться  на  глаза
пионерам. А по деревне из уст в уста передавались самые фантастические
слухи о  налете  на  пионерский  лагерь.  Взрослые  выслушивали  их  с
улыбкой,  приписывая  случившееся  озорству,  а  ребята  верили в них.
Больше всего восхищались они геройским поступком Аленки  Хворовой.  По
их словам,  Аленка,  рискуя жизнью, бросилась на выручку Кости и Гоши,
спасла их и отстояла лагерь.  О Полкане же никто не вспоминал...  Толя
узнал,   что   Никита   организовал   группу   контрразведки   и   что
первостепенная задача этой группы - во что бы то ни стало  раскрыть  и
обезвредить неизвестных налетчиков.
     Эти новости Толя хотел немедленно сообщить вожаку.  Навестить его
в  убежище  он  опасался:  вчера  Ленька не пожелал видеть приятеля и,
когда тот пробрался на сеновал, запустил в него старым ботинком и чуть
было в лоб не угадал.  "Расстроился человек, - думал Толя. - Но ведь и
у меня тоже,  между прочим,  нервы имеются.  Походил бы он по деревне,
послушал,  что говорят..." А встретиться с вожаком надо было во что бы
то ни стало.  Вымеривая шагами расстояние от  колычевской  калитки  до
угла сеновала и обратно,  Толя размышлял о превратностях человеческого
счастья.  "Не везет Леньке!  Сколько раньше друзей было,  а  теперь  я
один".
     - Толька! Толян!
     Толя остановился,  прислушался.  Кричал  Ленька.  Он посмотрел на
слуховое окно сарая и заметил в нем  угрюмую,  с  всклокоченным  чубом
физиономию. Ленька!
     - Иди сюда.
     Толя побежал к воротам,  чтобы через дверь пройти на сеновал,  но
Ленька крикнул:
     - Через плетень!.. Через плетень залезай!
     Наконец-то приятели могли обсудить события последних  дней.  Толя
выложил все слухи: и про налет на лагерь, и про группу контрразведки.
     - Теперь шагу ступить нельзя будет,  - сказал он в заключение.  -
Конец нашим походам!  Демка забегал ко мне,  - добавил он, помолчав. -
"Про то,  что вы на лагерь нападали,  я,  говорит, ни слова. А коли вы
еще что плохое сотворите,  на себя пеняйте!  Чтобы ни слуху ни духу не
было слышно. В сады чтоб не лазили, ребят не драли..."
     Особо предупредил про школьный сад.  "Я,  говорит,  знаю,  что вы
осенью мечтаете яблочками да грушами поживиться:  сам хотел  вместе  с
вами  когда-то  на  это  пойти.  Теперь  заруби  себе на носу и Леньке
передай,  чтобы забыл про это. Даже если не вы, а кто другой в наш сад
залезет,  вам  отвечать  придется.  Так  что советую охранять!" Вот он
какой!
     Ленька с  осунувшимся  от  бессонницы  лицом хмурил темные брови.
Временами на его губах появлялась  не  презрительная,  как  прежде,  а
виноватая усмешка. Выслушав Толю, он чуть оживился:
     - Значит, Никита не знает, кто на лагерь нападал?
     - Нет.
     - Так вот... - Ленька осекся. Было видно, что он борется с собой,
прежде  чем  высказать  другу все.  Три дня он думал над этим и решил,
решил твердо и бесповоротно сказать об этом вслух...  - Я,  Толька,  -
продолжал он,  - тоже думаю,  что все эти штучки, которые раньше были,
бросать надо: плетью обуха не перешибешь!
     - К Никите подадимся?
     - Видно будет!  Давай повременим самую малость.  -  Ленька  потер
ладонями виски. - Пойдем рыбачить на Зеленый плес? Пойдем? Шагай тогда
домой,  забирай удочки,  котелок...  Картошка и лук  припасены.  Черви
накопаны...
     - С ночевкой?
     - Заночуем.
     - Знаешь,  Ленька,  завтра Глухих практику с кружком проводит.  У
Зеленого плеса.  Комбайном управлять будут.  Там на одном участке хлеб
созрел.
     - Но-о!
     - Слово!
     - Да...  -  не  договорив,  Ленька нахмурился и сказал:  - Дуй за
удочками, клев прозеваем.
     Толя спустился   во  двор,  перелез  через  плетень  и,  мелькнув
сиреневой  майкой,  скрылся  за  поворотом  дороги.  Ленька  не  успел
собраться,  а  короткие свистки на улице уже извещали его,  что друг в
полной боевой готовности.
     - Скоро управился, - похвалил Ленька.
     - Удочки забрать - дело не трудное.
     - Шагаем!
     За деревней,  у березовой рощи,  приятели чуть не  столкнулись  с
пионерами.  Юркнув в рожь, пропустили их мимо. Отряд с песней шагал по
пыльной дороге,  сверкая десятками босых ног. В голове колонны рядом с
Никитой и Гошей Свиридовым - Демка.  Глаза его - радостны и счастливы.
Он пел самозабвенно, широко раскрывая рот:
                    Дорогая земля без конца и без края...
     Серебряный голосок  Аленки  выделялся  из  общего  хора,  выводил
замысловатые,  переливчатые  и  удивительно  приятные трели,  невольно
вызывал восхищение.
     - На полевой стан пошли, - сказал Толя. - На практику.
     - Веселые...
     - С чего плакать-то.
     Переждав опасность,  приятели двинулись  к  реке.  Они  поставили
переметы,  несколько  жерлиц  и,  снарядив удочки,  уселись в камышах.
Из-за кустарника,  что гривкой топорщился на крутояре, до реки долетал
рокот моторов и голоса прибывших на практику пионеров.
     - С утра хлеб убирать начнут,  - проговорил Толя, прислушиваясь к
разноголосому шуму.
     - На поплавок смотри. Видишь, ныряет...
     Прохладно на  реке  ночью.  Прохладно  и  комаров  уйма,  но зато
красиво.  Сонно плещется о берег черная вода, перечеркнутая светящейся
лунной дорожкой.  Темные камыши под крутояром забрели по колени в воду
и замерли,  задремали над ней. На той стороне безмолвный ночной лес. И
веет от него какой-то необъяснимой сказочной таинственностью. Вот-вот,
кажется, раздвинутся вековые сосны и ели, пропуская громоздкую ступу с
длинноволосой  и  страшной  бабой-ягой,  или там,  в глубине,  в самой
чащобе, вспыхнет волшебным оперением своим красавица жар-птица.
     - Замерз,   -   сказал  Толя,  передернув  плечами,  и  поплотнее
закутался в широкий отцовский ватник.  -  Костер-то  вовсе  не  греет.
Сядешь  лицом  -  спереди  жара,  сзади  холод.  Спиной  повернешься -
наоборот получается.
     - Ухой согреемся,  - ответил Ленька,  помешивая деревянной ложкой
бурлящую в котелке воду. - Должно быть, готова.
     Нарезав хлеб,  они  прилегли  у  котелка.  Толя зачерпнул в ложку
наваристой ухи,  подул на нее и,  откусив хлеба,  принялся с фырканьем
схлебывать запашистый солоноватый бульон.
     Уха, как и говорил Ленька, согрела их, вернула бодрое настроение.
Толя спустился к реке,  вымыл котелок, набрал чистой воды и повесил на
костер.
     - Чай будет.
     Ленька, подперев кулаком  подбородок,  лежал  на  груде  веток  и
наблюдал за тем, как огонь, причудливо играя, пожирал сушняк.
     - Ты,  Ленька, порядочного подъязочка вытащил. Я думал, сломается
удилище.
     - Бамбуковая?
     - И они ломаются...
     - Толька, - перебил его Ленька. - Пойдет Никита на мировую?
     - Должен...
     - Тогда мириться будем! Хватит! Я сам Никите расскажу про то, как
подговорил Володьку на них напасть! Расскажу, все расскажу! Решили?
     - Давно пора.
     - Доставай  из  сумки  сахар,  чай  пить  будем!  - Ленька весело
вскочил на ноги и метнулся в кусты.
     - Куда?
     - Заварку искать!
     Скоро он  принес  пучок  листьев  черной  смородины  и  бросил  в
котелок.
     - Завтра,  Толька,  пойдем смотреть,  как они практикуются. Там и
помиримся!  Жалко,  что мы с тобой не можем практиковаться:  не  знаем
машину.
     - Время есть, можно выучиться.
     - Оба в кружок запишемся.
     Толя достал из Ленькиной сумки мешочек с сахаром,  положил его на
траву поближе к котелку, хитро ухмыльнулся и спросил:
     - А это зачем в сумке носишь?
     На ладони  у Толи был знаменитый свинцовый козон,  который Никита
подарил Косте, а тот потерял во время пожара.
     - Нужно,  Толька!  Для дел нужно...  - Ленька взял биту и сунул в
карман.
     После чая  ребята  задремали.  Ленька  проснулся  от  холода.  На
востоке занималась заря.  Подбросив  на  костер  несколько  хворостин,
Ленька поднялся.  "Сделаю сейчас, как задумал, - решил он, - подберусь
к машине,  положу свинчатку на  видное  место.  Утром  найдут  ребята,
обрадуются".  Через кусты прямиком вышел на поле, подполз к комбайну с
красным флажком и положил козон  на  ленту  транспортера.  Вернулся  к
реке, разбудил Толю:
     - Умываться давай!
     Уничтожив остатки  провизии,  они  спрятали рыболовные снасти под
берегом в камышах и зашагали к механизаторам.
     Пионеры были  уже  на  ногах.  Они  неотступно следовали за Ильей
Васильевичем и поэтому не заметили двух приятелей, стоящих в сторонке.
Глухих  подвел кружковцев к "Коммунару" с флажком и махнул рукой Ивану
Полевому:
     - Заводи трактор!
     Илья Васильевич стал экзаменовать Костю,  который,  как  староста
кружка юных комбайнеров,  должен был первым начать практику.  Ленька и
Толя с восхищением слушали бойкие ответы молодого  комбайнера.  Слова,
произносимые Костей,  были непонятны им.  "Барабан",  "дека", "штифт",
"транспортер", "хедер" - что к чему?
     - Назубок машину знает, - проговорил Толя. - Такому смело комбайн
доверить можно.
     - Учился,  потому и знает!  Мы с тобой подналяжем, в месяц изучим
не хуже его.
     Глухих вместе  с  Костей  поднялся к штурвалу.  Ребята следили за
ними.  "Костя должен заметить козон,  - думал Ленька.  -  Видит!  Нет,
отвернулся!"  А  Костя  стоял  на  площадке  и  восторженно смотрел на
раскинувшиеся  перед  ним  хлеба.  Золотые  тяжелые  волны  приветливо
колыхались  на  легком  утреннем  ветерке  и звали,  звали его - Костю
Клюева!  -  в  свои  просторы:  "Пожалуйте  к  нам,  капитан  степного
корабля!"
     - Трогаем! - крикнул Иван Полевой.
     - Не   волнуйся,   Константин:  теперь  ты,  брат,  комбайнер!  -
напутствовал старосту Илья Васильевич, спрыгивая на жнивье. - Вперед!
     Трактор взревел  мотором.  Комбайн дрогнул и медленно двинулся на
густую рожь.  По полотняному транспортеру  хедера  в  приемную  камеру
молотилки   потекли   срезанные   стебли.   Костя  упивался  счастьем.
"Сбывается вещий сон,  - говорил он себе. - Пройдет год, два, три... и
по  Латрушам  прогуляется  Герой  Социалистического  Труда  Константин
Георгиевич Клюев".  Вдруг  внутри  комбайна  что-то  сильно  стукнуло.
Стукнуло еще и еще раз.  Костя насторожился.  Удары не прекращались, а
следовали  один  за  другим.  Условным  сигналом  остановив   трактор,
староста быстро спустился на землю.
     - В чем дело?  Почему  остановился?  -  спросил,  подбегая,  Илья
Васильевич.
     - Стучит, - виновато сообщил Костя, опуская глаза.
     - Где?
     - В барабане....
     Илья Васильевич немного успокоился и,  обращаясь к ребятам, задал
вопрос:  - Что может  случиться  с  барабаном  во  время  работы?  Кто
ответит?
     - Я!  - Гоша Свиридов  уверенно  проговорил:  -  Если  в  барабан
молотилки  комбайна  попадет какой-нибудь твердый предмет,  произойдет
авария.
     - Совершенно точно. Как ее устранить?
     - Осмотреть барабан, проверить целость штифтов...
     - Правильный  ответ.  Давайте-ка  раздобудем  этот  самый твердый
предмет.
     Глухих стал копаться в машине.  Толя и Ленька,  заинтересовавшись
заминкой,  подошли  поближе  и,  вытягиваясь,  смотрели  через  головы
пионеров  на  то,  как  Илья  Васильевич что-то достает из квадратного
отверстия. Наконец он распрямился и показал ребятам свинцовый козон.
     Удивлению присутствующих не было предела.  Костя вытаращил глаза,
челюсть  у  него  отвисла,  Никита  тоже  замер.  Лицо  его  покрылось
бледностью.
     Все молчали.
     Толя сразу  узнал  знаменитую  бабку.  Возмущение и гнев охватили
его.  "Так вот зачем Ленька принес на рыбалку  свинцовый  козон?..  Он
знал,  что ребята будут практиковаться у Зеленого плеса. Опять он врал
ему в глаза про мировую,  опять лицемерил?" Ни слова не  говоря,  Толя
повернулся к вожаку. Ленька виновато опустил глаза.
     Толя размахнулся и влепил вожаку звонкую увесистую пощечину.
     Ленька закрыл руками лицо,  отшатнулся и,  ломая кусты,  бросился
прочь.



     Странные случаи стали происходить в  лагере.  Началось  это  дней
через  десять-пятнадцать  после  того,  как  на  поле у Зеленого плеса
разыгрался  последний  акт  колычевской   трагедии   и   его   покинул
единственный  и  самый  надежный  друг.  Для  Кости  Клюева  история с
козоном,  попавшим в барабан комбайна,  тоже чуть-чуть не  закончилась
плачевно.  Он  не  мог  доказать  свою  невиновность:  ведь  бита была
подарена ему.  Аленка долго не разговаривала с Костей  и  даже  внесла
предложение переизбрать "негодного старосту".
     Если бы  Илья  Васильевич  Глухих  не  встал   на   его   защиту,
разжаловали бы старосту мгновенно. Но все это - второстепенное.
     Настоящие странности начались с того,  что в  "классной  комнате"
лагеря  на  стенде  рядом  с  Костиными  появились  подлинные  чертежи
комбайна "Коммунар",  утерянные безвозвратно еще зимой.  Чертежи  были
аккуратно приколоты кнопками к фанерным щитам. Как попали они в лагерь
- никто не знал.
     - Завелись   опять   таинственные  невидимки,  -  сказал  Никита,
обращаясь к руководителю группы контрразведки Гоше Свиридову.  - Спим,
значит?
     - И дежурных четверо было, - добавил Костя.
     - Дежурил  я!  -  откликнулся  Демка.  - Готов ручаться - ночью в
лагере не было никого! Не мог быть посторонний у нас.
     - С луны чертежи упали, - пошутил Костя. - Разведчи-ки-и-и!..
     - Мы действуем,  как положено,  - с обидой сказал Гоша.  -  Вчера
троих из огорода вытащили. К Емельянихе забрались...
     - А позавчера?.. - лукаво спросила Аленка.
     Гоша насупился:  ему  напомнили о досадном промахе.  Установив за
Ленькой слежку,  группа контрразведки вечером засела в  кустах  черной
смородины неподалеку от дома Колычевых.
     Ждали терпеливо.  Смотрели во все  глаза.  И  вот,  когда  совсем
стемнело, от палисадника кто-то юркнул к плетню и, крадучись, двинулся
к околице.
     Разведчики за   ним.  Они  подбирались  неслышно  и,  как  только
неизвестный задумал перескочить прясло, набросились на него, подмяли.
     - Не уйдешь! - кричал Гоша. - Попался, голубчик!
     - Поймали!
     - Вставай, Ленька!
     Но вместо Леньки они увидели перед собой Костю Клюева.
     - Чуть не задавили,  - протянул тот, одергивая измятую рубашку, -
обрадовались, навалились...
     - Не шляйся по ночам, - только и мог ответить Гоша.
     Теперь перед пионерами возникла новая задача:  надо было  узнать,
кто же все-таки был в лагере и принес чертежи.
     - Усилить охрану, - сказал Никита.
     На том и порешили.
     А на другой день - новое чудо.  Утром,  придя  в  лагерь,  Никита
обнаружил в штабе на столе записку.  Измятый клочок бумаги был измазан
землей и порван  во  многих  местах.  Видимо,  с  большим  трудом  был
доставлен  он  по  адресу.  Никита  прочел несколько слов,  выведенных
крупными печатными буквами:  "Никита!  Куда смотрит Демка Рябинин?  На
его  участке появилась капустная белянка.  Сходите,  проверьте!  Таких
людей, как Демка, в патруль не назначайте: проворонят все на свете!"
     Никита осмотрел  штаб  -  никого.  Выбежав  на  песчаную дорожку,
ведущую к центральной площадке,  он внезапно остановился:  от  штабных
дверей к спуску горы вилась цепочка следов,  ясно различимых на песке,
смоченном утренней росой.  Следы  эти  Никита  мог  узнать  из  тысячи
других:  на  носках - подковки,  на каблуках - пластинки для крепления
коньков.  "Он!  Тот незнакомец с черными глазами!"  Но  волнения,  как
прежде, Никита не испытывал.
     Вернувшись в  шалаш,  взял   горн   и   протрубил   сбор.   Перед
собравшимися пионерами прочитал записку.
     - Врет, врет! - выкрикнул Демка. - Вчера проверял участок!
     - Посмотрим еще раз, - спокойно сказал Никита.
     - Кто ее писал?
     - Неважно...
     - Нет, важно! Пусть выйдет и скажет!
     - Демка, не спорь! - вмешалась Аленка. - Ты до сих пор вредителей
различать не умеешь.  А в кружке юннатов  значишься,  груши  и  яблоки
выращиваешь. Скажи, как узнать капустную белянку?
     - На капусте! - не моргнув глазом, выпалил Демка.
     - Я  бы  тебя за версту к школьному саду не допустила...  А еще в
патруль назначен.  Слушай,  яички  капустной  белянки  -  их  называют
бляшками  -  на  нижней стороне листа капустного находятся.  Яички эти
давить надо. А если гусеницы есть, ядом опрыскивать.
     Пионеры направились  на участок.  В лагере осталась только группа
контрразведки.
     Никита и  Костя,  спускаясь с горы,  заметили движение в зарослях
лопуха. Ребята осторожно подобрались к подозрительному месту.
     Раздвинув кусты,  они увидели полосатую тельняшку и ботинки. "Вот
он!" На подошве ясно были видны и подковки и  пластинки  для  коньков.
"Ленька!" И еще увидели Никита и Костя лицо Леньки. Оно было грустным.
С болью и хорошей завистью смотрел Ленька на лагерь,  на собравшуюся в
кружок группу контрразведки.
     - Надо будет поговорить с ним, - сказал Никита.
     - Чего  рассусоливать.  Схватим  его  и наподдаем как следует,  -
горячился Костя. - Он сколько нам крови испортил. Вредил! Я... - Костя
привстал,  намереваясь  броситься  к  Леньке,  но Никита рванул его за
ремень.
     - Сиди!
     Ребята поползли обратно и, обойдя Леньку, поднялись в лагерь.
     - Заседание кончайте, - сказал Никита Гоше. - Не надо нам группы.
Пусть останется один дежурный,  а остальные - на участок с  гусеницами
воевать.
     - А неизвестный?
     - Все ясно!.. Пошли! - позвал Костя.
     Недоумевая, все двинулись за Никитой и Костей
     Вечером пионеры,  одержав  полную  победу над прожорливым врагом,
собрались у правления колхоза.
     Председатель, только  что  возвратившийся  с  поля,  поблагодарил
ребят за помощь.
     - Большое  дело  вы сделали,  - говорил он.  - Урожай капусты для
колхоза уберегли. Спасибо!
     - Это не мы открыли белянку, - сказал Никита.
     - Как? А кто же целый день с ней воевал?
     - Боролись  мы,  а нашли не мы.  Кто-то записку в штаб подбросил.
Вот, прочитайте!
     Председатель пробежал записку, улыбнулся и сказал твердо:
     - Ее написал тоже хороший человек.  Болит у  него  душа  за  наше
общее колхозное добро. Спасибо и этому человеку, большое спасибо!
     А за плетнем,  что примыкал к  самому  крыльцу  правления,  стоял
Ленька Колычев и слушал слова председателя. Непрошеные слезы выступили
на его глазах,  теплый комок подкатился к  самому  горлу.  "Я  это!  -
хотелось крикнуть Леньке. - Я нашел белянку!"
     Но он молчал и только смотрел на ребят.  В его черных  глазах  не
было ни зависти, ни злобы. Больно, ой больно выслушивать горячие слова
благодарности от людей, которым стыдишься показаться на глаза.
     От правления пионеры зашагали вдоль по деревне.
     Все уже знали,  что ребята спасли  урожай  капусты.  На  победную
песню юных комбайнеров из домов выбегали ребятишки, выходили взрослые.
     - Спасибо, ребята!
     - Молодцы!
     - Герои!
     Слова благодарности сыпались со всех сторон.
     - Что я говорил? - спросил Костя у Демки. - Про сон-то? Сбылось.
     - А Золотая Звезда?
     - Комбайнерами станем и Героя Труда заслужим.
     - Верно, пожалуй, - поддакнул Толя Карелин.
     Ленька пробирался задворками вслед за отрядом. И не терпелось ему
выйти сейчас из-за плетня,  встать в одну колонну с Демкой,  Толей, со
всеми ребятами и вместе с ними порадоваться победе, но...
     Никаких "но". Это будет и будет очень скоро!





     "4 октября 1943 года возле  города  Ржева  в  расположении  наших
войск  приземлился боевой самолет немцев.  На нем бежал из фашистского
плена  летчик  Советских  Военно-Воздушных   Сил   лейтенант   Аркадий
Михайлович Ковязин".
                                                 (Из фронтовой газеты)



     Летчики и не думали подшучивать над метеорологами, предсказавшими
ясную погоду на всю "текущую декаду". А метеорологи - чудаки-человеки!
- болезненно переживали ошибку в прогнозе.  Они подозрительно косились
на каждого:  не улыбается ли втихомолку.  В силу этого самый, казалось
бы,  отвлеченный разговор  в  их  присутствии  непременно  сводился  к
жесточайшему спору о причинах ненастья, щедро сдабриваемому страстными
монологами синоптиков в  защиту  предвидения  и  не  менее  страстными
заверениями   их,   что   "нынешняя   отвратная   погода  -  чистейшая
случайность,   досадное   недоразумение".   Вот-вот   чахлые    облака
("Посмотрите!  Неужели  в  столь  ничтожных  по структуре образованиях
может  быть  что-либо  путное?")   по-раструсят   снежную   крупу,   а
доходяга-ветерок ослабнет и сойдет на нет.
     Но ветерок,  вопреки железным  заверениям  представителей  службы
погоды,  и  не  собирался  "подыхать".  Доселе  безголосый,  он  вдруг
запосвистывал поначалу легонько, словно подбирал нужную тональность, а
затем сорвался и затрубил оглашенно.
     День, второй...  Тут  бы  ветру   и   утихомириться,   поддержать
авторитет  метеорологов,  а  он  знай  себе набирал силы.  Мало-помалу
раскрутилась  такая  залихватская  карусель,  что   аэродром,   четким
прямоугольником  вписанный  в  зелень  хвойного леса,  как бы сузился,
сжался,  уподобился тесному и насквозь продуваемому щелистому  амбару,
загруженному  дырявыми мешками с мукой-крупчаткой.  И эта мука - белая
жесткая снежная пыль - металась теперь в амбарной тесноте,  ища выход,
клокотала зло.
     В снежной ветреной толчее потерялись,  казалось, и зримые границы
суток:  и  ночью  и  днем  - снег,  снег,  летучий снег...  Он скрывал
капониры,  склады  боеприпасов,  бензохранилища,  служебные  и   жилые
постройки.
     По взлетно-посадочной полосе,  как  горные  хребты  по  рельефной
карте, распростерлись сугробы. Они дышали, они курились сизой пылью, и
в клубах ее еле можно было  различить  темные  очертания  прожекторных
установок  под  летними  маскировочными  чехлами,  тонкие  черные  шеи
ограничительных  лампочек  у   старта,   залепленные   снегом   стекла
большеглазых   сигнальных   фонарей.   И   на   земле,   и  в  воздухе
господствовала вьюга,  только вьюга.  В трубной разноголосице ее  было
все,  кроме  самого  характерного  для этих мест звука - гула моторов.
Аэродром словно вымер.
     Единственным представителем   человечества   во   взбунтовавшемся
царстве снега и ветра был красноармеец-часовой. С головой укутавшись в
длиннополый   овчинный   тулуп   и   подставляя  ветру  по-стариковски
сгорбленную  спину,  он  сиротливо  маячил  на  углу   большой   избы.
Почерневшая, с крупными и глубокими трещинами в ссохшихся бревнах, она
печально поблескивала поверх сугробов узкими окнами.
     Было холодно.  Часовой согревался, постукивая валенком о валенок,
приплясывал на узкой патрульной тропе, передергивал плечами. Зажав под
мышкой  винтовку,  он  попеременно стягивал с рук трехпалые рукавицы и
подолгу дышал на скрюченные пальцы,  втайне мечтая о теплой  караулке,
где всегда можно выпить кружку кипятку.
     Обрушившееся с   крыши   вихревое    колючее    облако    накрыло
красноармейца.  Откашливаясь,  отплевываясь  и  протирая  запорошенные
глаза, он чуть было не проглядел среди бесноватой пыли темную фигуру.
     - Стой!
     Возглас часового  растворился  в   какофонии   звуков.   Человек,
конечно, не расслышал окрика. Он упорно продвигался к избе.
     - Стой!  Кто идет?! - уже во всю мочь прокричал часовой и вскинул
винтовку.
     - Свои, Валюхин, свои!
     Человек остановился,   опустил   перчатку.   Открылось  моложавое
круглое лицо с темным пушком над верхней губой,  крутыми скулами.  Оно
было докрасна нахлестано ветром. Густые брови поседели от набившейся в
них снежной пудры.
     Красноармеец узнал   командира   "голубой  двадцатки"  лейтенанта
Ковязина и,  утопив озябший подбородок в теплую и влажную  от  дыхания
овчину, заговорил ворчливо:
     - В  этаком-то  ветродуе,  товарищ  лейтенант,  маму  родную   не
признаешь. Ну, прямочки дохнуть невозможно. Рот раскроешь, а ветрище в
зевало...  насквозь лупит ветрище...  Конешно,  человек-то и не этакое
вытерпеть  способен,  а  тулуп...  фюить!  Не вытерпливает он...  Снег
навстревал в овчину-то,  подтаял в ней и схватился ледком.  Теперь  не
тулуп на мне,  а вроде колокол медный. Под колоколом этим, язви его, я
вроде как нагой прохлаждаюсь. Заколел вовсе.
     - Да-а.  Завидного мало.  Но караульный начальник просил передать
тебе, Валюхин, что смена будет на час раньше.
     - Это хорошо,  товарищ лейтенант! Надо бы... Ведь что выходит-то?
Стою, значится, я...
     - Не убеждай:  вижу и сочувствую,  - повернувшись к ветру спиной,
Ковязин достал пачку "Беломора", надорвал ее с краю. - Грейся.
     - Не положено на посту.
     - Ну,  ну,  -  Ковязин  щелкнул  зажигалкой,  прикурил,  коротким
прыжком   перемахнул  через  сугроб  и  очутился  перед  скособоченным
крыльцом.  Ветер  раздувал  и  сеял  искрами  огонь  папиросы.  Сделав
несколько быстрых затяжек,  Ковязин раздавил окурок каблуком, привычно
минуя   расшатанные   ступени,   вскочил   на   лестничную   площадку,
содрогнувшуюся   под   его  тяжестью,  ударил  по  унтам  раз,  второй
обшарпанным березовым голиком и потянул на себя низкую,  пристывшую  к
притолоке дверь.
     В комнате,  куда он попал прямо с улицы,  было сумрачно и  тепло.
Тут  же,  у порога,  кто-то дружески толкнул его в бок.  Кто-то шепнул
смешливо:  "Разболокайтесь.  Будьте  как  дома".   Кто-то   простужено
засипел:  "Проходи,  не торчи перед глазами". Ковязин стянул шлемофон,
взбил  ладонью  свалявшиеся  волосы  и,  стараясь  ступать   неслышно,
двинулся  между рядами скамеек и стульев в глубь помещения.  Половицы,
словно болотина,  со стоном задышали у него под ногами, заглушая и без
того  слабый  голос лейтенанта Бондаренко,  который что-то рассказывал
собравшимся.  Ковязин приткнулся  на  ближайшей  скамье,  основательно
потеснив  при  этом  сидевших  на  ней  летчиков  и раздернув до пояса
"молнию", спросил у соседа справа:
     - Совещаетесь давно?
     - Ага.
     - Гоша? Ну и ну... А многие выступали?
     - Угу.
     - Ты - словами.
     - Ага.
     - Не  бомбардировщиком  тебе,  Гоша,  командовать,  а диктором на
радио работать:  лишнего слова в эфир не выдашь.  Ты хоть бы о ребятах
подумал:  не ровен час,  весь экипаж в молчальников превратишь.  "Ага,
угу". Речевой дефект у тебя, что ли?
     Гоша звучно   засопел   и   попытался  отодвинуться  подальше  от
навязчивого собеседника.  На скамье было тесно,  и никого не прельщала
перспектива остаться без места. Гошу прижали к Ковязину еще плотнее.
     - Сиди уж  и  молчи  уж,  -  сказал  Ковязин.  -  Не  стану  тебя
беспокоить, не стану. - И обернулся к соседу слева: - Сбоев?
     - Я, Аркаша.
     - Объясни,  пожалуйста,  что здесь и кто здесь?  Из Гоши слова не
вытянешь.
     - Он  такой,  - охотно согласился Сбоев.  - Рассказывал комиссар,
что  и  переписку  с  родственниками  Гоша  ведет  по  своей  системе,
отправляет  даже домой пустые конверты.  Ему,  видите ли,  мама на всю
войну их заготовила.  Приходит конверт -  жив  сынок!  Здесь,  Аркаша,
проводится детальный анализ прошлых операций.
     - Ну?
     - Помолчите, стратеги, - зловеще донеслось сзади.
     В сгустившихся  сумерках  лица  окружающих  проступали   светлыми
овалами,  на  которых  обозначивались  лишь  темные пятна глаз да тоже
темные нити бровей и губ. Отчетливо виден был командир полка. Сидел он
за  столом  напротив  окна и,  подперев кулаком лобастую,  с глубокими
залысинами  голову,  слушал  выступления.  Бессонные  ночи  отчеканили
фиолетовые  полукружья  под  его  воспаленными глазами,  разбросали по
худощавому смуглому лицу  четкие  мелкие  морщины.  По  внешнему  виду
трудно  было  судить,  как оценивает командир высказывания:  слушал он
всех без  исключения  внимательно,  не  перебивая.  Правда,  густые  и
клочковатые  брови его временами изламывались вдруг буквой "z",  и все
понимали,  что "данному трибуну"  пора  либо  говорить  без  словесных
вывертов,  либо  закругляться.  "Полковой  говориметр" - так окрестили
летчики командирскую привычку - действовал  всегда  безотказно:  самые
ярые краснобаи,  руководствуясь показаниями этого чуткого прибора,  на
совещаниях и оперативках приучились излагать соображения коротко и  по
возможности толково.
     Дежурный по штабу,  высокий  и,  как  большинство  рослых  людей,
слегка сутулящийся лейтенант Лихачев,  пригнувшись,  пробрался тесными
междурядьями  к  двери,  пошебаршил  по  косяку  ладонью   и   щелкнул
выключателем.
     Под потолком,  прокопченным до балычного лоска,  на ржавом  крюке
для  ребячьей  зыбки  вспыхнула  электрическая лампочка,  и все вокруг
изменилось:  стены  вроде  раздвинулись  под  напором  света,  потолок
приподнялся.  Летчики  повеселели.  Говорить  при  свете стало гораздо
"сподручней", чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 -
капитан Новиков.  Испросив разрешение "держать речь", он вышел к столу
командира,  огляделся,  деловито  выдвинул  на  "ораторский   пятачок"
фанерную  тумбочку,  водрузил  на нее донельзя набитую полевую сумку и
заговорил.  Придерживаемый   сверху   сильными   узловатыми   пальцами
внушительной   капитановой  длани  массивный  серебряный  портсигар  -
подарок  наркома  за  Хасан,  -  в  настоящем  случае   олицетворяющий
бомбардировщик  лейтенанта  Бондаренко,  величаво  плыл  к  вражескому
аэродрому - полевой  сумке.  Возле  портсигара,  норовя  зайти  ему  в
"хвост", крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок - настырный
"мессер". По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал
из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок
допустил промашку и оказался  над  портсигаром.  Капитан  одобрительно
крякнул,  прорычал  что-то весьма отдаленно напоминающее "тррр-ррраж!"
или "ррр-язз!",  выронил коробок на пол,  а портсигар довел к  полевой
сумке, раскрыл его и высыпал на "цель" все папиросы.
     - Вот оно как было,  -  сказал  комэск-1  в  заключение,  вытирая
потное  возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую
простынку, - хорошо было сработано.
     Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный
вразумительным и,  что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1,
проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:
     - Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем
заканчивать.
     Он поднялся,   отодвинул   стул,   расправил    плечи,    одернул
гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон,
тонко  попискивала  рация  и  вполголоса  переговаривались   связисты,
приколол  к  ней  кнопками  броско вычерченную схему и,  постукивая по
схеме мундштуком едва дымящейся трубки,  начал расставлять  точки  над
"и".
     - Придется  похвалить  вас.  Только  прошу  носы   не   задирать.
Командование,   в   общем  и  целом,  нами  довольно.  Благодарит  нас
командование.  А за что?  За то,  что задания мы выполняем, как сказал
генерал,  отменно.  На  сегодняшнем разборе мы еще раз убедились,  что
успехи наши во  многом  предопределяются  тремя  факторами.  Первый  -
мастерство. Второй - слаженность действий в любой обстановке. Третий -
взаимопонимание и взаимная выручка.  В проведенных полком боях  славно
работали и командиры экипажей,  и штурманы, и стрелки-радисты. В общем
и  целом,  вы  показали  высокое  мастерство   пилотажа,   снайперское
бомбометание, крепкую дружбу - этот немаловажный элемент успеха в бою.
Посмотрите на схему,  - он вплотную приблизился  к  переборке.  -  Вот
известная  всем  вам сентябрьская операция.  Исполнители ее - Новиков,
Ковязин и Бондаренко с экипажами...
     Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в
самое ухо:
     - Радуйся!  Сегодня  ты,  Аркаша,  ыменыннык!  Всю  дорогу о тебе
говорят.  Корам популе,  корам публике  -  открыто,  при  всем  народе
поименно перечислили весь экипаж "голубой двадцатки": тебя, Колтышева,
Коломийца...
     - Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.
     - Эти пунктирные линии, - продолжал между тем командир, - маневры
"голубой  двадцатки".  Видите,  как прикрывал Ковязин машину Новикова?
Комару не проскочить было в  этакие  зазоры.  Бой  с  "мессерами"  обе
машины провели стадухинским ястребкам на зависть.  Да,  да! Стадухин и
верить не желал,  что мы в одном бою сбили  два  "мессера".  И  каких?
Новейшей конструкции "мессершмитты"! В общем и целом, у Ковязина в той
драчке было все от истребителя -  и  быстрота  реакции,  и  натиск,  и
меткий огонь, и - прошу обратить внимание! - маневренность. Вы поняли,
о чем я говорю?  Я говорю о том,  что маневренность - наше  оружие.  И
Ковязин убедительно доказал это.  Опыт его надо использовать всем.  И,
кроме того,  дерзать,  самим дерзать! Экс нихиле нихиль! - из ничего -
ничего  не получается!  - при этом командир метнул на Сбоева предельно
выразительный взгляд и не без  причины:  именно  Сбоев  завез  в  полк
римские  и  греческие  изречения.  Отец  Алексея  преподавал в Томском
университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне
глубочайшее уважение к предмету своего увлечения.  И Алексей с детских
лет поражал сверстников  мудрыми  высказываниями  римских  консулов  и
императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея
летчики полка щеголяли  спаренными  латино-русскими  и  греко-русскими
афоризмами.  Ходили  слухи,  что  даже  командир  полка на совещании в
дивизии "пальнул" в собравшихся забористой фразой  какого-то  древнего
полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись
в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.
     - Из  ничего  -  ничего  не  получается!  - повторил командир.  -
Значит,  надо искать!  Воздушный бой - дело,  товарищи,  творческое. С
начала  войны  истекло  пять месяцев - срок приличный.  Мы,  в общем и
целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы.
Они не бог весть какие вояки,  бить их можно, очень даже можно. А бить
фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе - святая
обязанность каждого из нас, наш долг. Все!
     Он уселся за стол,  придвинул поближе коробку "Золотого  руна"  и
стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.
     - Курильщики, на мороз! - привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на
командира, заворчал добродушно: - Изверги вы. И себе и другим организм
отравляете. Никотин...
     - Это алкоголь в квадрате! - подхватил Сбоев, срываясь со скамьи.
- Пойдем,  Аркаша,  воспитывать Федора,  пойдем! - И, работая локтями,
стал  пробираться  к  Лихачеву,  белобрысая  голова  которого,  словно
сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.
     - Истина!  -  незамедлительно откликнулся Лихачев.  - Ты,  Алеша,
прав. Никотин...
     - Яд! Капля его убивает лошадь!
     - Не торопись, Алеша.
     - Не  могу,  Федор Павлович!  Не могу,  дорогой!  - Алексей вдруг
звонко шлепнул по лбу ладошкой и,  сделав  страшные  глаза,  потерянно
произнес:  -  Товарищи-и-и...  Я  чуть  было  не  забыл  передать  вам
сообщение первостепенной важности. - И, когда все притихли, продолжил:
-   Позавчера,  дежуря  по  штабу,  я  оказался  невольным  свидетелем
разговора по прямому проводу.  Командир  запрашивал  Москву  о  сроках
предоставления  нашему  полку  несерийного  бомбардировщика повышенной
грузоподъемности. Для кого бы это? А?
     Лихачев замигал   белесыми  ресницами,  оглядел  добрыми  глазами
веселые лица и развел руками так  широко,  что  и  без  того  короткие
рукава  гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей,  обнажив белую в
коричневых брызгах веснушек кожу.
     - Ах,  для  вас,  оказывается,  Федор Павлович!  Я,  право,  и не
предполагал...
     Летчики засмеялись.    Командир    тоже    было    фыркнул,   но,
спохватившись,  напустил на себя  сугубо  деловой  вид  и  закашлялся,
изломав  брови  буквой  "z".  Лихачев,  нимало не смущаясь показаниями
"говориметра",  с  высоты  огромного  своего  роста  измерил  взглядом
приземистого противника и укоризненно покачал головой:
     - Как Алешу ни корми...
     - А  он  все  в  небо  смотрит,  -  в тон ему продолжил Сбоев.  -
Характер  у  меня  такой.  Чтобы  научиться  безошибочно  распознавать
человеческие характеры,  я рекомендую вам,  Федор Павлович, обратиться
за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.
     Летчик в  новеньком  комбинезоне  с  небрежно  откинутым  меховым
воротником,  под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы
с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко
спросил:
     - Все остришь?  - и нахмурился.  У младшего лейтенанта - темные с
поволокой глаза цыганского типа.  Да и сам он, смугло-кожий, был похож
на цыгана:  худощавый,  жилистый,  гибкий. Волосы - кольцо в кольцо. -
Ты, Алеша, все поддеваешь?
     - Куда уж нам уж...
     - И я думаю:  куда уж вам уж, - младший лейтенант капризно поджал
губы. - Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания.
     Летчики покидали   штаб.   Мимо   зябнувшего   часового,   огибая
заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали
они в сторону полкового клуба.
     Аэродромный очаг  культуры  располагался в просторном подземелье,
по внутреннему убранству  даже  отдаленно  не  напоминающем  землянку.
Стены,  облицованные дюймовыми досками,  были выкрашены белой масляной
краской,  и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна  с
вечно  сияющей  голубизной.  Нарядность  помещению  придавал и высокий
бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы.
     Вдоль помещения    тянулся    сколоченный   из   сосновых   досок
вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью
двумя перекрещенными ногами саженей пять по утрамбованному до каменной
твердости земляному полу,  заканчивался в "огнеопасной зоне" - месте у
глухой стены, где дышала зноем печка-времянка - железная, поставленная
на попа бочка из-под бензина с фигурно выпиленной прожорливой топкой.
     Один за  другим,  вваливаясь  с ядреного морозца в экваториальное
тепло,  летчики усердно и гулко выколачивали снежную пыль,  набившуюся
даже  под  комбинезоны,  и разбредались по клубу.  Несмотря на похвалу
командира,  настроение у всех было далеко не радужным.  Да  и  с  чего
ликовать?  Метеорологи  после  упорных  боев  за  свой  "безошибочный"
прогноз перешли к жестокой обороне и скромно опускали  глаза,  избегая
разговоров на тему "пасмурно - ясно". А летчики утром, днем, вечером и
ночью под разбойный аккомпанемент ветра кляли  "небесную  канцелярию".
Вьюга не унималась...
     Шахматисты заняли  свои  абонированные  места  за   столиками   в
"пасмурно-ясную"  клетку,  лениво  расставили фигуры и,  так же лениво
переругиваясь с болельщиками,  в ста случаях из ста сделавшими бы "вот
этот великолепнейший,  а не этот бездарнейший ход", принялись за игру.
Поклонники  "изящной  словесности"  во  главе   с   Алексеем   Сбоевым
расположились  возле  печки-времянки  на  "приговоренных  к  сожжению"
сосновых кругляках. Они слушали очередную правдивую историю очередного
краснобая.  У  "окна"  с  вечной  голубизной  восседал  самодеятельный
струнный оркестр из трех гитар,  двух мандолин и балалайки.  Музыканты
после  продолжительной  настройки  щипковых (Названьице-то каково?  От
одного лишь названия в  дрожь  бросает!)  инструментов,  ко  всеобщему
неудовольствию,  лихо грянули старую концертную программу.  Шахматисты
привычно закрыли уши ладонями.  Голоса словесников зазвучали громче. А
углубившийся   было  в  газету  лейтенант  Сумцов  вскочил  и,  вперив
негодующий взгляд в дирижера, желчно сказал:
     - Лаптев!   Осточертело   ваше   попурри.  Третий  месяц  вы  его
наяриваете. Может, хватит?
     Лаптев -  широколицый  курносый капитан с приглаженными спереди и
торчащими на затылке черными волосами  -  приглушил  струны  балалайки
ладонью и с мягким укором ответил:
     - Мы, Леня, живые люди. Нам, Леня, музыка тоже порядком наскучила
и гложет печень. Но мы, Леня, не буйствуем, а страдаем индивидуально.
     - Эгоисты!  Я устрою вам,  устрою...  -  Сумцов  многозначительно
потрясал газетой. - Куплю в военторге тот патефон с одной пластинкой и
стану ее раз по пятьдесят прокручивать каждый день. Уж вы у меня тогда
запоете, запоете...
     - Мы,  Леня,  будем бороться,  - возразил на это  Лаптев.  -  Все
новое,  Леня,  рождается  и  утверждается  в  смертельных  баталиях со
старым. И мы, Леня, победим. Недаром, Леня, наш музыкальный коллектив,
- он обвел скорбным взглядом озорные лица оркестрантов, - трудится под
девизом: "Ад аугуста пер ангуста!". - Через трудности к высокому! Так,
по словам Алеши Сбоева,  говаривали в древности.  И еще, Леня, на тебя
дурно влияет безделье. И еще, Леня, сказывается непогода. И еще...
     - Хватит!  -  голос Сумцова был так резок,  что шахматисты дружно
вскинули  головы,  а   словесники   разом   умолкли.   -   Комедианты!
Балаганщики!
     - Вот, вот...
     Но раскатистый окающий бас оборвал дирижера на полуслове.
     - Сумцов  дело  говорит.  От  вас,  Лаптев,  душевной  музыки  не
дождешься.  Одно  слово  -  балалаечники.  -  В дверях клуба,  касаясь
головой притолоки, стоял комэск-1 - капитан Новиков.
     - Житья  не  дают!  -  воодушевился  Сумцов.  -  Почитать  газету
невозможно! Безобразие!
     - Воевать  надо,  бороться.  Патефон  с  одной  пластинкой  - уже
оружие. Действуй, Сумцов, по линии патефона. Кстати, о пластинке. Я ее
прослушивал. Там толковая лекция о вреде алкоголя. Оборотная сторона -
"Шотландская застольная". Ориентируйся на первую.
     Подмигнув Сумцову, Новиков погрозил пальцем озадаченному дирижеру
и,  довольный, зашагал вдоль стола, выискивая место, где можно было бы
расположиться,   никого   не  стесняя.  Ступал  он  грузно,  кособоко,
по-медвежьи.  Возле присмиревших над журналами  любителей  кроссвордов
комэск остановился,  извлек из кармана пластмассовую коробку с домино,
встряхнул ею над головой так,  что костяшки запощелкивали  в  коробке,
словно кастаньеты, и, дружески хлопнув одного из притихших летчиков по
спине, весело сказал:
     - Мудришь? Брось! Лучше повоюем.
     Тот посмотрел на Новикова недоуменно,  будто и вовсе не  понимал,
что,  собственно,  потребовалось от него этому человеку,  и машинально
вслух забормотал:
     - Шесть букв. Человек, выдающийся среди других своими познаниями.
Энциклопедист! Нет... Ученый? Нет... Философ?..
     - Балбес, - предложил Новиков.
     - Нет,  - полный  внутреннего  напряжения  взгляд  скрестился  со
взглядом комэска-1. - Первая буква - "э".
     - Тогда - эрудит.
     - Точно!..   Эрудит!   -  Восторженный  вопль  счастливца  убедил
Новикова, что в этой среде он не подберет партнеров для игры в домино.
Пошарив глазами окрест,  капитан заметил у дальнего шахматного столика
буйный каштановый чуб и окликнул Ковязина.
     - Хвораешь,  Аркадий?  Пустое  занятие.  Болельщиков  и  без тебя
хватает. Иди садись! - и указал место напротив.
     Костяшки со стуком разлетелись по столешнице.
     - Кто еще?
     Подошли младший лейтенант Колебанов и штурман "голубой двадцатки"
лейтенант Колтышев,  несколько  полноватый  для  своих  тридцати  лет,
сосредоточенный мужчина с серьезным неулыбчивым лицом.  Колтышев сразу
подсел к Аркадию,  а Колебанов, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на
Новикова.
     - Совестно, небось? - спросил капитан.
     - Да не было же ничего,  не было! - Колебанов стукал себя в грудь
кулаком и поигрывал бровями.  - Честно  играли!  Колтышев  никогда  не
плутует, а я...
     - Он и тебе не семафорил?
     - Нет! Не было у нас никакой сигнализации!
     А сигнализация,  конечно,  была простая и поэтому труднодоступная
для   непосвященных,  она  неизменно  приносила  победу  Колебанову  с
Колтышевым.  Новиков терялся в догадках.  Наконец, он обратил внимание
на  то,  что,  играя  на единицах,  противник "забывает" на столе одну
косточку,  на двойках - две и т.  д.  При игре на "пустышках" все семь
забираются в руки.
     - Ладно, - согласился Новиков. - Садись. Но...
     Разыграли "флотского". Колебанов оживился. В игре он не мог вести
себя спокойно,  а менялся,  как пламя костра на  ветру.  Впадал  то  в
мрачность,  то в необузданное веселье.  Округлив игру по пятеркам,  он
пропел фальцетом:
     - Еще одно последнее сказанье, - и бросил торжествующий взгляд на
погруженного в раздумье Новикова.  - Как оценит мой  капитан  подобное
стечение  обстоятельств?  Каково  будет  решение,  от которого всецело
зависит судьба экипажа?  Не тяните,  мой  капитан!  Характер  человека
проявляется  в любом действии,  - он забасил,  налегая на "о".  - Коли
хотите, характер сказывается даже в привычке и манере чистить по утрам
зубы...
     - Слова мои,  - равнодушно поддакнул Новиков и,  когда на смуглом
лице   Колебанова  появилось  выражение  полнейшей  удовлетворенности,
высоко подкинул и поймал на лету последнюю костяшку. - Вот она, милая!
Не паниковать!  Прежде чем поставить ее на законное место,  сделаю ряд
замечаний.  Фортуна,  Колебанов, обожает воспитанных, думающих людей и
не чтит легковесов.  Округлять по пятеркам!  Это для эффекта,  что ли?
Поразмыслив,  ты пришел  бы  к  совершенно  противоположному  решению.
Пятерок  у  Аркадия  нет:  он  прокатился.  Колтышев  подставляет  мне
единственную пятерку. А с чем же у него пятерка?
     Колебанов гипнотизировал  взглядом  чернеющую  в  крупных пальцах
капитана злополучную костяшку: он уже понял, что должно произойти.
     - Не может быть!
     - Быть все может.  Мыслить надо.  Не зря,  видно, я с начала игры
пусто-пусто приберегал.  Получайте-ка!  - пустышечный дублет со стуком
опустился на столешницу.
     - Чего  скисли?  Между  прочим,  это характеры ваши проклюнулись:
лишнее доказательство в мою пользу. В споре о характере, конечно.
     - Отмщенья   жаждем!   -   Колебанов  стал  яростно  перемешивать
костяшки. - Требуем сатисфакции!
     В помещение  ворвался  свист  ветра.  Все оглянулись на дверь.  В
клубах  пара  возник  запорошенный  снегом  вестовой.  Лицо  его  было
свекольно-красным.  Брови и ресницы заиндевели. Не опуская воротника у
полушубка, он лишь ослабил застежку и зычно прокричал:
     - Капитан Новиков и лейтенант Ковязин, к командиру полка!
     Новиков с Ковязиным тотчас же поднялись  и  ушли.  На  их  местах
шумно расселись поклонники "изящной словесности". Веселье новоявленных
соседей неприятно подействовало на удрученного проигрышем Колебанова.
     - И  откуда  в  тебе,  Алеша,  столько  смехачества?  - с иронией
спросил Колебанов у Сбоева.  - Можно подумать,  что и  на  свет  белый
пожаловал ты не как все смертные, а по-смешному.
     - Должен тебя разочаровать, - не обиделся Алексей и полуобнял его
за плечи.  - На белый свет я произведен по тем же правилам,  что и ты.
Никаких отклонений в норме. Иначе и быть не могло - закон природы! А к
юмору,  ты прав,  я предрасположен с младенчества. Все дело в том, что
мой папаша - самый веселый человек Сибири...
     - Оно и заметно.
     - В жизни кислая физиономия  хуже  пустого  кармана.  Презабавный
случай  приключился  с  папашей  моим  однажды  на  почве  этой  самой
смешливости.  Отправился он как-то за лечебными травами: у старика две
слабинки   -   древние   языки  и  лекарственные  травы,  которыми  он
безжалостно пользует ближних.  Так вот. Лазил, лазил папаша по таежным
урочищам  и  повстречал медведя.  Нос к носу они сошлись.  Что делать?
Пожать друг другу лапы?  Разойтись поскорее?..  Стоят они, молчат они,
думают они...  И тут папаше бросается в глаза некоторая...  ну, как бы
сказать,   неидентичность,   что   ли,   данного   экземпляра   хищных
млекопитающих  с  установленным  природой  образцом.  Почему-то вместо
шерсти у мишки на морде произрастал  цыплячий  пушок,  а  на  загривке
торчали перья.  Ни дать ни взять - индейский вождь в боевом облачении.
Не сдержался папаша,  захохотал.  Мишка,  понятно, в амбицию. Пришлось
папаше  браться  за  кинжал:  ружья у него при себе в ту пору не было.
Потом осмотрел он зверя и выяснил, что морда у Михаила Потапыча в меду
была:  или  на  пасеке гостил,  или дупло пчелиное ревизовал.  А пух и
перья налипли. На гнездо, должно быть, налетел в кустах.
     - Крепкий у тебя,  Алеша, отец, - уважительно заметил Сумцов. - Я
тоже знавал охотника.  Кремень!  На  зверя  ходил  только  с  холодным
оружием.  "Биться  со  зверем,  говорил,  надо  на  равных.  У зверья,
говорил, дальнобойных зубов и когтей не имеется". Характерец!
     - И  ты туда же!  - неожиданно вспыхнул Колебанов,  обернувшись к
Сумцову.  - Ха-арактерец!  Захотел человек выделиться из общей  среды,
захотел покрасоваться перед другими и придумал роль, и разыгрывает ее.
     - Не скажи, - упрямо заговорил Сумцов. - Роль? Тайга - не театр с
партером,  бельэтажем и балконом. И зрителей в тайге нет. Возьми нож в
руки и пойди выделись,  покрасуйся перед медведем.  Ты,  Колебанов, не
спорь. И ребенку ясно, что характер...
     - Стержень, по образному выражению Новикова. Так?
     - Можно.
     - С нанизанными на него мечтами, устремлениями и поступками?!
     - Не без этого.
     - Че-пу-ха!
     Спор стал привлекать внимание летчиков.  Они постепенно почти все
собрались у стола,  прислушиваясь с интересом к доводам то  одной,  то
другой стороны. Сейчас звучали язвительные замечания Колебанова.
     - По-вашему,  человек с пеленок обладает характером, стержнем? Он
и под себя мочится по велению этого стержня с мечтами, устремлениями и
заранее предначертанными поступками.  Ха!  Кроме  Новикова,  никто  до
такой чепухи не договаривался, никто!
     - А я с ним согласен,  - сказал Алексей.  -  У  каждого  ребенка,
бесспорно,   имеются   какие-то  зачатки  будущего  характера,  основа
имеется.  По мере возмужания ребенок, а затем подросток, а затем юноша
дополняет,  а  если  хочешь,  воспитывает свой собственный характер на
основе   первоначальных   задатков.   Этот   характер   в   дальнейшем
предопределяет жизнь человека,  его поступки,  его цели. Математик мог
бы  сформулировать  их  зависимость  между  собой  так  примерно:  они
необходимы один другому и достаточны для существования того и другого.
     - Софистика! Сумбур!
     - Мне понятно.
     - А мне,  представь,  нет!  Человек - сгусток противоречий! Как в
коммунальном  доме,  в  нем  уживаются  взаимно  отрицающие друг друга
взгляды и убеждения...
     - Убеждение  может  быть  лишь одно.  Иначе незачем именовать его
так. Убеждение не шляпа - дань сезону и моде.
     - Выслушай  меня,  Алеша!  Отрицать наличие в человеке,  в каждом
человеке и дурного и хорошего одновременно  ты  не  станешь.  Среда  и
обстоятельства,  в которых человек оказывается, проявляют с наибольшей
четкостью те или иные  черты...  В  определенных  случаях  берут  верх
положительные   начала,   сокрытые   в   человеке,  в  других  -  тоже
определенных! - главенствуют отрицательные. Такой человек...
     - Не   человек,   а   кусок   теста   и   то  жидкого.  Из  твоих
разглагольствований   вытекает,   что   храбрый   человек,    допустим
превосходный  летчик-боец,  при  определенных обстоятельствах способен
праздновать труса?  Хуже - пойти на подлость?!  Уподобляясь хамелеону,
он   согласно   твоей,   Колебанов,   теории  будет,  ориентируясь  на
обстоятельства и среду, менять окраску?
     - Чужая душа - потемки!  В мысли другого человека,  Алеша,  нам с
тобой проникнуть не дано, сокровенных замыслов разгадать не позволено.
Каждый - сам себе на уме. Согласен?
     - Нет!  Я достаточно хорошо знаю людей,  с которыми живу,  летаю,
рискую жизнью.
     - Алеша! - Колебанов поморщился. - Не надо намеков. Новиков любит
оглоушивать такими фразами. Будем говорить попроще.
     - Новиков жизнь знает.
     - В объеме воинского устава.
     - Плюс десять лет работы:  Хасан, Монголия... Все вместе - больше
двух курсов истфака.
     - Я с чужого голоса не пою. Я мыслю самостоятельно.
     - Сомневаюсь:    мыслитель   умеет   выслушивать   и   обдумывать
высказывания других,  чего о тебе не скажешь.  Так вот,  Колебанов,  я
беру на себя смелость проникнуть в чужую душу, в самые ее потемки.
     - Маг! Волшебник!
     - Хочешь эксперимент?  Делай выбор!  Даю характеристику любому из
наших ребят.
     - Хм-м-м.  Заманчиво...  Ну, а кто подтвердит достоверность твоей
оценки? Сказать можно все.
     - Народную мудрость используем. Ты ссылался на нее в рассуждениях
о чужой душе и потемках.  После моей  оценки  проведем  беглый  опрос.
Мнения совпадут - правда моя.
     - Ладно!  Согласен!  -  с  лукавым  интересом  Колебанов  оглядел
окружающих.  - Возьмем, возьмем хотя бы... - он нарочно тянул. Под его
взглядом  лица  сразу  же   присмиревших   летчиков   менялись:   одни
становились  непроницаемыми,  другие  - растерянно-виноватыми.  И те и
другие не  желали,  очевидно,  попасть  на  язык  экспериментатору.  -
Возьмем...   Охарактеризуй   нам   командира  "голубой  двадцатки",  -
неожиданно заключил Колебанов. - Ковязина.
     - Пожалуйста.   Кстати,  если  я  в  чем-либо  напутаю,  Колтышев
дополнит меня и поправит. Слышишь, Николай?
     - Из меня арбитр...
     - Сплетничать не принудим.
     В это время вновь появился вестовой. Он вызвал в штаб Колтышева и
Коломийца. Штурман и стрелок-радист засобирались. О споре забыли: всем
было   понятно,  что  экипаж  "голубой  двадцатки"  получает  какое-то
задание.  Значит,  командование разрешило  полеты.  Шахматисты  дробно
ссыпали   фигуры  в  ящики  столов.  Музыканты  гуськом  потянулись  к
"струнному   арсеналу".   Летчики   подтягивали   унты,    застегивали
комбинезоны.  Кое-кто  направился к выходу.  А Сбоев,  оседлав скамью,
крутил, как филин, головой и пытался образумить товарищей:
     - Успокойтесь! Да успокойтесь же!
     Но возбуждение все нарастало, И тогда Алексей, вскочив на скамью,
прокричал голосом вестового:
     - Товарищи командиры!  - наступила тишина.  - Если  понадобитесь,
командир полка вас пригласит. Что и просил он вам передать.
     После немой сцены,  последовавшей за  репликой  Сбоева,  зазвучал
сперва  робкий,  а затем дружный смех.  Алексей стоял на скамье и тоже
улыбался.
     - Артель,  а не боевое подразделение, - наконец сказал он, жестом
приглашая всех занимать места.  - Лихачев и на порог  вас  не  пустит.
Садитесь. Продолжим наш эксперимент.
     - Вез арбитра?! - ужаснулся Колебанов.
     - Он  свое  скажет.  - Сумцов поймал за рукав Колтышева.  - Коля,
минутку!  - подал ему лист бумаги и  карандаш.  -  Коротенько  черкни.
Характер Аркадия в фокусе.  Спасибо.  Эту записку,  товарищи, я оглашу
потом.
     - Начали!  - сказал Сбоев,  усаживаясь.  Гудело пламя в печи. Над
крышей скулил холодный ветер.  Алексей неторопливо повел рассказ.  - Я
не  стану сортировать факты:  ты,  Колебанов,  - большой,  умный и сам
разберешься во всем.  Недели за две до твоего к нам  прибытия  получил
полк  задание  уничтожить аэродром немцев.  Базировались на этом куске
земного шара отборные  асы-пикировщики,  геринговские  "штука-бомбен",
повоевавшие и в Испании,  и во Франции, и в Англии. Работали они, надо
сказать,  мастерски, торчали на нашем участке фронта щучьей костью. По
их милости как-то даже без горючего сидели...
     - В сентябре, - уточнил Сумцов, окуная нос в ладонь с выкрошенным
из  папиросы  табаком:  в  клубе не курили.  - Бензин окольными путями
тогда подбрасывали.  Хваты были те  пикировщики.  Стадухинские  ребята
тоже повозились с ними изрядно: сатанели асы в воздухе.
     - И я об этом же,  - согласился Алексей.  -  Сатанели.  В  общем,
настал  момент,  когда сверху была дана четкая и определенная команда.
Осуществить  операцию  поручили  первому  звену   первой   эскадрильи:
способности  Новикова,  Ковязина  и  Бондаренко в излишних похвалах не
нуждаются,  и я о них умолчу. Короче - переделали они "есть" на "был".
Зенитчики очухались от скоротечного визита, никак, только на последнем
заходе.  Пальбу они открыли, говорят! Облака вперемешку с осколками на
землю сыпались. В правый мотор новиковской машины угодил осколок. Видя
такое дело, комэск отдает приказ Бондаренко и Ковязину возвращаться на
базу  самостоятельно,  не  медлить  из-за него.  Бондаренко забрался в
облака.  Ковязин тоже,  но не углубился в них,  а  затаился  в  нижней
кромке.  Оттуда  видел,  как Новиков,  снизившись,  почти над головами
немцев вырвался из шквальной зоны. У линии фронта комэска настигли два
"мессера".  Навалились  они  на  Новикова с обеих сторон и к земле его
жмут:  на посадку вынуждают.  Комэск и туда и сюда - не отстают немцы.
Оказался  он  тогда  в положении того бравого грека,  который,  трезво
оценив сложившуюся на поле драчки обстановку, сказал: "Хос дюнамай - у
белемай,  хос дэ булемай, у дюнамай" - так, как я мог бы, я не хочу, а
так,  как хотел бы,  я не могу. Не подоспей Ковязин, кто знает, чем бы
все  это  кончилось.  Аркадий  пошел на одного из "мессеров" в лобовую
атаку.  Немец заволновался, завозмущался: видано ли, слыхано ли, чтобы
бомбовоз,   какая-то   тихоходная  галоша,  так  нахально  нападал  на
истребителя?  Используя минутное замешательство немца, Коломиец срезал
его  из  пулемета.  Аркадий  атаковал второго "мессера".  Тот оказался
попроворней.  Выписывая фигуру за фигурой,  он старался  прорваться  к
машине Новикова и добить ее.  Тогда Аркадий применил тактику активного
маневра,  о которой рассказывал сегодня  командир  полка.  Где  бы  ни
пытался прорваться к Новикову "мессер",  там, упреждая его, появлялась
"голубая двадцатка" и заслоняла комэска и машиной, и огнем пулеметов.
     - Ну и?
     - Выводы?  Изволь.  Я не случайно  упомянул  о  приказе  Новикова
следовать   на   базу  самостоятельно.  Аркадий  мог  бы  на  законных
основаниях воспользоваться этим приказом.  Но комэска он  не  оставил,
вовремя подоспел на выручку.  Завязав бой с "мессершмиттами",  Аркадий
не оборонялся пассивно,  а наступал и победил.  В  драчке  он  успешно
реализовал  свой  замысел  о новом тактическом приеме.  Первый вывод -
чувство товарищества.  Второй -  смелость,  мужество  и  находчивость.
Третий - творческий подход к своей профессии.  Я убежден,  что в любой
среде  и,  как  ты,  Колебанов,  выражаешься,   при   любом   стечении
обстоятельств Аркадий не ослабнет, не сломится, не покривит душой.
     Сумцов, вопросительно посматривая на Сбоева, зашуршал запиской.
     - Читай, Леня.
     "Ковязин - верный товарищ и толковый командир.  Он  хладнокровен,
смел.  Летчик-мастер.  Инициатива. Постоянный поиск нового в пилотаже.
Вера в разгром фрицев".
     Не только   на   Колебанова,   но   и  на  всех  летчиков  полная
тождественность  оценок  произвела   глубокое   впечатление,   вызвала
оживленный обмен мнениями.  Задумался и Колебанов.  Перебирая в памяти
известные ему  факты,  связанные  с  боевой  работой,  жизнью  экипажа
"голубой  двадцатки",  сопоставляя  ничем  не примечательные на первый
взгляд поступки и высказывания Аркадия Ковязина, он, к немалому своему
удивлению,  почувствовал  вдруг,  что  его  оценка  не  отличается  от
сбоевской и колтышевской.
     Из штаба  возвратился Новиков и сообщил,  что "голубая двадцатка"
ушла на спецзадание.
     - А погодка. - Он покачал головой.
     С улицы,  перекрывая разноголосицу метели,  донесся гул  моторов.
Нарастая, басовито прокатился над крышей и смолк вдалеке.
     - Можно летать и в такую погоду, - сказал Новиков убежденно.
     - Разрешат?!
     - Пока еще опасаются, Но, кажется мне, что...
     Сумцов дружелюбно глянул на Лаптева:
     - Давай, дирижер! - и притопнул азартно.
     Оркестранты быстро      разобрали      "оружие"     и     ударили
авиационно-шуточную.   Лаптев   был    сносным    солистом.    Взрывая
растопыренной  пятерней  струны  балалайки,  он пел,  кокетливо поводя
плечами:
                    Шел пилот по переулку,
                    Шел как будто на прогулку,
                    Шел, совсем не замечая никого.
                    Видит - девушка и даже
                    В отношенье фюзеляжа
                    Ничего, ничего, ничего...
     И только  сейчас  все заметили комиссара.  Большой,  седоволосый,
стоял он у печки и грел руки.
     - Не  унываем?  - спросил он и улыбнулся широко.  - Правильно.  -
Скинув кожаный реглан на скамью,  он присел на чурбан у печки  и  стал
стягивать валенок.
     - Нога мерзнет - быть погоде.  Радуйтесь.  Барометр у меня  самый
верный - две пробоины выше колена. С Монголии не ошибался в прогнозах.
А Ковязин где?
     - Ушел на задание, - ответил Новиков.
     - Не успел я порадовать его перед вылетом,  - с сожалением сказал
комиссар. - На-ка, Сумцов, огласи.
     Сумцов принял из рук комиссара видавший  виды  потертый  блокнот,
куда  заносились  все успехи и все промахи экипажей,  пробежал глазами
запись и, откашлявшись, повторил ее вслух:
     - Указом  Президиума  Верховного  Совета  СССР от 25 октября 1941
года летчик лейтенант Ковязин Аркадий Михайлович награждается  орденом
Красного Знамени.
     - Ура! - крикнул Алексей. - Ура!
     - За сентябрьский налет, - сказал кто-то.
     - Бомбежка немцев под Вильно.
     - За  днепровскую переправу.  Он ее тогда по частям в Черное море
сплавил.
     И летчики  стали  вспоминать...  На боевом счету Аркадия было уже
свыше пятидесяти вылетов.  Его  бомбардировщик  громил  живую  силу  и
технику  немцев под Вильно,  Ригой и Смоленском,  нанес один из первых
бомбовых ударов по танкам Гудериана. О неуязвимом русском асе, который
налетает  внезапно  и  бьет  наверняка,  знали  многие  воинские части
фашистов.  "Голубая двадцатка"  досаждала  им  так,  что  гитлеровские
пропагандисты  выпустили даже специальную листовку.  В ней говорилось:
"...Тому,  кто  собьет  в  воздухе  или  уничтожит  на  земле  дальний
бомбардировщик русских, обозначенный голубой цифрой "20", будет вручен
Железный крест и предоставлен месячный отпуск".



     По равнинам буйствовала поземка.  Серебристый снег дымно струился
по-над колючей стерней и жухлыми травами,  заполняя рытвины и выбоины,
лощины и овраги,  до блеска надраивая  ледяные  зеркала  рек  и  озер,
отороченных  промерзшим  до  корней  ивняком.  Красные прутья,  словно
скрюченные от стужи пальцы,  судорожно и неловко царапали  голубоватый
лед, как бы стараясь подгрести поближе оставшиеся на нем крохи снега и
укрыться в них с головой.
     Так было на земле. А на высоте, за пухлой толщей облаков, из края
в  край  раскинулась  спокойная  и  величественная  пустыня  неба.   В
необозримом темно-фиолетовом пространстве,  заполнившем бесконечность,
сигнальными прожекторами  далеких  и  пока  еще  неведомых  аэродромов
мерцали звезды.
     "Голубая двадцатка" шла к цели.  Над машиной - только звезды. Под
машиной  - только облака.  В лунном сиянии они были похожи на покрытую
свежим снегом всхолмленную степь, по которой скользила сейчас крылатая
тень бомбардировщика.
     С приборной доски смотрели фосфоресцирующие циферблаты  приборов,
трепетали их светящиеся стрелки. В кабину снаружи проникал уверенный и
могучий  гул  моторов.  А  так  как  Аркадий  все  еще  находился  под
впечатлением разговора с командиром полка, не без волнения посылавшего
"голубую двадцатку" на задание,  то в гуле моторов  Аркадию  явственно
слышались  напутственные слова:  "Мост нам,  в общем и целом,  мешает,
очень мешает.  Фронту мешает.  Дело серьезное, опасное, но... Ударь ты
по нему по-ковязински.  Успеха вам.  Не удачи,  заметь, а полновесного
боевого успеха.  Ты понимаешь, лейтенант? Я не противник удач, нет! Но
удача,  в  общем  и  целом,  -  явление временное,  преходящее.  Пусть
надеются на нее картежники,  игроки.  А мы  разве  игроки?  Понимаешь,
лейтенант?  Я  сторонник  постоянных  боевых  успехов,  по-сто-янных!"
Аркадий окинул взглядом горизонт  и  обернулся  к  штурману.  Колтышев
сказал, не отрываясь от карты:
     - Из минуты в  минуту  идем,  -  отложил  штурманскую  линейку  и
откинулся на спинку сиденья.  - Остальное тоже в норме:  высота - пять
тысяч метров, скорость - заданная, видимость - по прейскуранту. Должна
Рига появиться вот-вот.  Рига!  Хм-мм. Не могу я, Аркаша, привыкнуть к
такой вот кочевой жизни.  И не просто кочевой, а прямо-таки летучей...
Гляжу на карту, знаю, что находимся над Латвией, а вижу конференц-зал.
Вижу Новикова, Сумцова, Сбоева, Колебанова... Не верится, что остались
они где-то там - уже за сотни километров. Чудеса в решете! Сказка!
     - Сказка,  говоришь? Пожалуй. Но сказка - это хорошо. Знаешь, как
я в авиацию попал?
     Штурман удивленно посмотрел на Аркадия,  на  его  фигуру,  словно
влитую  в  пилотское  кресло,  на  неподвижную  ладонь,  покоящуюся на
штурвале,  и,  пожав плечами,  ответил тоном  человека,  принужденного
излагать известные всем истины:
     - Ну,  подал  заявление,  ну,  прошел  медицинскую  и   мандатную
комиссии, ну, приехал в училище и так далее...
     - "И так далее" было потом,  - раздумчиво  произнес  Аркадий,  не
отрывая взгляда от приборной доски.  - А изначала была у нас в деревне
ячейка  комсомольская  из  трех  человек.  Солидная  по  тем  временам
сельская ячейка.  Павел Кочнев секретарил,  а мы с Григорием Луневым в
рядовых бегали.  Работы - выше головы.  С утра и  до  позднего  вечера
кочевали мы по митингам, сходкам, ревсобраниям. С кулачьем цапались, о
текущем моменте мужикам докладывали.  Всю округу  втроем  обслуживали,
поспевали.  Мужики привыкли.  Чуть что:  "Даешь сюда комсомолию!" Ох и
навострились мы выступать!  Охрипнешь, обезножишь, бывало, а Пашка все
активности  требует,  на  политическую  сознательность бьет.  Носишься
таким макаром по деревне и думаешь про себя:  "Сбегу от Пашки.  Сбегу.
Заберусь  тишком  на сеновал,  зароюсь в сено поглубже,  чтобы не враз
отыскал,  и оторву минуток шестьсот без всяких сновидений".  Но  Пашка
ухо  держал  востро.  Ночью бредем по улице.  После всех дел праведных
ноги будто ватные.  Самое время спать:  деревня давно ко  сну  отошла,
тихо вокруг,  темно.  А Пашка предлагает:  "Забежим,  ребята,  к бабке
Аграфене сказки послушать?  Гляньте,  огонек в окошке-то".  И шли  мы,
Коля,  к бабке Агра-фене сказки слушать.  И смех и грех! Бывает же, а?
Великовозрастные лбы и  -  сказки.  А  мы  увлекались:  ночи  напролет
слушали.  Пашка  любил  такие,  в  которых  беднота над богатеями верх
держала.  Называл он их революционными. Гришке - хоть про что, лишь бы
поинтересней.  Мне пришлась по сердцу сказка про серебряное блюдечко и
золотое  яблочко.  Помнишь  такую?  Катится   волшебное   яблочко   по
волшебному  блюдечку,  и  появляются  на  яблочке  диковинные  страны,
неведомые города...  Хотелось очень на страны и города из этой  сказки
собственными  глазами  посмотреть.  Года через два комсомол направил в
фабзауч -  на  сталеваров  учиться.  Толковая  профессия  -  сталевар!
Наипервейшая  у нас на Урале.  Стали осваивать мы дело,  а тут призыв:
"Комсомолец - на самолет!" Ну,  решил,  вот оно - золотое  яблочко!  -
Аркадий  помолчал,  улыбаясь  почему-то.  - Представляешь,  Коля,  как
сказки душу баламутят?..
     - На  ковер-самолет  попасть  захотелось?  -  спросил  Николай  и
воспламенился, удивленный силой внезапно пришедшего на ум сравнения. -
Так  мы же и летим на ковре-самолете!  Да-а-а...  Сани-самоходы бензин
подвозят! Не бензин, а живую воду.
     В шлемофонах  командира  и штурмана одновременно послышался сухой
короткий щелчок: в общую радиосеть включился Михаил Коломиец.
     В полку  любили  молодого вихрастого паренька - стрелка-радиста с
"голубой двадцатки".  Мастер на все руки,  он  мог  починить  рацию  с
закрытыми глазами, проворно работая тонкими и чуткими, как у пианиста,
пальцами,  разобрать и исправить любое оружие,  знал толк и в моторах,
потому  что  со  временен  намеревался  пересесть за штурвал самолета.
Натура у Михаила была к тому же еще лирической, песенной. И радость, и
горе,  и раздумья,  и тоска - все выражалось песнями - его вторым "я".
Он ухитрялся напевать даже в  бою,  когда  разрывы  зенитных  снарядов
встряхивали  машину,  а щупальца трассирующих пуль оплетали плоскости,
дырявили фюзеляж.
     Прислушиваясь к разговору командира со штурманом, Михаил мурлыкал
какой-то мотив.  Аркадий попросил петь погромче.  И в  небе  зазвучала
чуть   грустная   песня.  Николаю  виделось  затонувшее  в  белоцветье
яблоневых садов и черемушников приволжское село,  речка с кочующими по
левобережью песками,  заливные луга и...  леса. По весне река покидала
опостылевшее русло и разливалась на многие километры в округе, насыщая
влагой   скупые   лесные   подзолы.   Вода,   вода,   вода,   зеркалом
поблескивающая на солнце. По ней разбрелись белоногие березки, присели
стыдливо елки...
     Перед Аркадием по велению  той  же  песни  возникали  косматые  в
тумане  горы,  желтые  петли  дорог  среди  скал,  разлапистые кедры с
кронами аж под облака,  белые  корпуса  уральских  заводов  и  красные
кирпичные трубы, раздвинувшие таежную глушь...
     Песня! Она,  казалось,  вобрала  в  себя  ветреную  ширь   земель
русских!
     Аркадий с необычайной ясностью ощутил вдруг мирное  небо,  словно
вел  не  бомбардировщик,  а  обычный  пассажирский рейсовый самолет по
знакомой трассе.  Скоро  внизу  запоблескивает  голубое  зеркало  Оби,
покажутся  разлинованные  улицами  кварталы Новосибирска.  Придерживая
штурвал,  Аркадий  следит  за   стремительно   накатывающейся   гладью
взлетно-посадочной полосы.  Вот она, вот! Шасси мягко коснулись земли.
И   вспыхнули   разноцветьем,   закланялись,    закачались    неистово
взбудораженные  винтами  самолета луговые цветы.  Аэровокзал.  Башенка
синоптиков  на  отшибе.  Шест  с  черно-белой  полосатой,  как  зебра,
наполненной ветром "колбасой".  Самолет подрулил к стоянке. Под крылом
-  почтовый  пикап:  "Почту   давай!"   Спешат   мотористы,   техники.
Бензозаправщик,  урча мотором, подползает деловито, степенно. В кабине
сияет улыбкой белозубый чумазый шофер:  "Привет!" А из люка по лесенке
уж торопятся ступить на сибирскую землю пассажиры.
     Тем временем "голубая двадцатка" мерцающим веретеном  пронизывала
ночное небо. На белых всхолмленных облаках появились черные прогалины.
Они расширялись, приоткрывая угольную в ночи землю.
     - До цели?
     - Сто десять!  - Николай кивнул на  проплывающие  внизу  облачные
увалы  и  дополнил  свою мысль любимой поговоркой Новикова:  - Лошадка
везет исправно: не взбрыкивает, вожжу чует.
     И Аркадий подумал о Новикове.  Когда они сдружились?  Под Вильно?
Нет,  пожалуй,  под Смоленском. Конечно, под Смоленском! Тогда было?..
Жарко было! Эскадрилья бомбила переправу. Утро - стеклышко: ни облачка
в  небесном  ультрамарине.  С  высоты  понтонный  мост,   что   волос,
перекинутый  через  реку  с берега на берег.  С запада тянутся к этому
волосу изнуряюще длинные темно-зеленые змеи.  Гадючьим веером по  всем
дорогам  ползут,  ползут  и ползут они,  то разбухая на развилках,  то
сжимаясь на прямых  перегонах.  И  надо  остановить  это  продвижение.
Тяжелая машина Новикова,  призывно качнув крыльями - делай,  как я!  -
сквозь дымные хлопья разрывов наискось пошла  к  земле.  И  вот  перед
глазами  уже не волос,  а грудастый понтонный мост с гулким деревянным
настилом.  И сползаются к нему колонны  танков,  бронетранспортеров  с
пехотой,  артиллерия.  Черные  капли  бомб сорвались из-под крыльев и,
покачивая стабилизаторами,  устремились вниз.  Понтоны  вздыбились  и,
налезая  один на другой,  разваливаясь,  крошась на щепы,  поднялись в
воздух вместе с взбаламученной водой. Река покрылась обломками. Плыли,
покачиваясь  на  мелкой волне,  перевернутые кверху колесами двуколки,
разбитые ящики,  бочки, охапки сена. На речном зеркале точками чернели
головы  людей.  Небо из синего стало белым,  стало не сплошь белым,  а
пегим:  скорострельные пушки,  поставив над переправой защитную сетку,
испятнали  его  завитками дымов.  На западном берегу,  возле въезда на
мост,  образовалась живая пробка.  Аркадий положил бомбы  в  самый  ее
центр.  Он видел,  как слепящие всплески опрокидывали машины,  орудия,
расшвыривали людей.  Словно осы  к  растревоженному  гнезду,  к  мосту
слетелись "мессеры".  Их встретили "ястребки", и над миром завращалось
неистово рычащее моторами и щерящееся пулеметными трассами  гигантское
"чертово колесо".  Нескольким немцам посчастливилось-таки прорваться к
бомбардировщикам,  атаковать их.  Аркадий шел в паре с  Новиковым.  Их
настиг "мессер". Он был нахален и ловок, этот "мессер". Он пускался на
всяческие увертки,  чтобы разъединить спарку тяжелых кораблей, а когда
убедился,  что  замысел  его  неосуществим,  открыл стрельбу с дальней
дистанции.  Стрелял метко:  после двух-трех очередей один  из  моторов
новиковской  машины  задымил.  "Голубая  двадцатка",  оттянув немца на
себя,  чертом закрутилась в  воздухе.  Глаза  Аркадия  выхватывали  из
сумятицы  боя  то блестевший диск пропеллера - "мессер" пер в лобовую,
то "брюхо" с закрытыми люками шасси - он делал "горку", то черно-белый
крест   на  борту  фюзеляжа  -  он  пересекал  путь  по  курсу.  Вовсю
неистовствовал пулемет стрелка-радиста.  Очереди были так  часты,  что
воспринимались   как   одна  затянувшаяся.  Справа  полыхнула  вспышка
разрыва.  Еще и  еще.  Четвертой  вспышки  Аркадий  не  заметил.  Лишь
почувствовал,   как   встряхнуло  машину,  как  она  задрожала  мелкой
противной дрожью. На левой плоскости замельтешило пламя. Оно ползло по
перкали к мотору.
     ...Бесконечно приятной была для Аркадия в тот  день  замшевая  от
пыли  трава летного поля.  Он выбрался из кабины,  расстегнул воротник
гимнастерки, оглядел изрешеченный осколками и пулями фюзеляж, потрогал
осторожно,  словно  боялся  обломить,  изуродованную  и обезображенную
огнем  плоскость,  вздохнул  и  потянул  с  головы  пропитанный  потом
шлемофон.  Пряжки ушных клапанов заело.  Он рвал их, до крови ссаживая
на пальцах кожу, дергал злосчастные эти пряжки из стороны в сторону. А
к "голубой двадцатке" наперегонки бежали товарищи. Впереди Новиков. Он
спешил - Новиков.  Он подхватил  Аркадия  на  руки,  закружил  и...  и
поцеловал.
     - Как еж,  -  смущенно  сказал  тогда  Аркадий,  все  еще  теребя
неподатливую пряжку.
     - И верно!  - удивился капитан,  поглаживая  большой,  с  блюдце,
ладонью  светлую  колкую  щетину на подбородке.  - Оброс,  а побриться
запамятовал.
     Только и поговорили.  Чувства выразить можно было лишь молчанием:
всякие слова умаляли их  полноту.  "Видишь,  сколько  солнца,  сколько
жизни   вокруг?  -  молча  радовался  Аркадий,  приглашая  и  Новикова
разделить радость. - Красота?!" - "А слышишь, как стрекочут кузнечики?
- молча откликался капитан. - Соловьи!"
     Аркадий внезапно прервал  этот  памятный  ему  диалог:  в  рокоте
моторов - не тогда, а сейчас! - возникла фальшивая нота. В воздухе она
была опаснее самого плотного зенитного огня.
     Через плексиглас  кабины  Аркадий  посмотрел на левый мотор.  Все
вроде нормально.  Значит,  неполадки с правым.  Так оно и есть: из-под
кожуха  мотора  по  плоскости  к  срезу крыла тянулась,  переливаясь в
лунном свете,  ровная серебристая полоса.  "Может быть, обойдется еще?
Может  быть,  пронесет  нелегкая?"  Лицо штурмана,  обрамленное темным
мехом туго затянутых ушных клапанов  шлемофона,  не  выражало  ничего,
кроме  обычной озабоченности.  Аркадий с удовольствием отметил это про
себя. Мотор вдруг сделал перебой. Еще и еще!..
     Наушники выплеснули взволнованный голос Михаила:
     - Перебои в правом моторе! Товарищ командир, винт заклинило!
     И тогда штурман сказал тоже:
     - А я надеялся...
     - И  я  тоже  надеялся.  Масляный  радиатор отказал,  - подытожил
Аркадий.- Че-е-ерт!
     - Один мотор на "туда и обратно".  Без бомб, Аркадий, еще куда ни
шло, а с полной нагрузкой...
     - Коля!  Мы сбросим бомбы на немцев,  только на них.  С этим все!
Как там запасная цель?
     - Позади, километрах в сорока.
     - Точнее?
     Николай прикинул по линейке расстояние,  скорость, определил угол
сноса при одном работающем моторе и склонился над картой.
     - В тридцати трех!  Облачность низкая,  сплошная.  Ветер сильный,
лобовой... Узел железных дорог.
     "Голубая двадцатка"  развернулась  на  сто  восемьдесят градусов.
Летели молча.  Резкий встречный ветер гасил и без того малую скорость.
Штурвал,  напоминая о мертвом моторе,  по-приятельски давил Аркадию на
ладонь:  "не забывай о крене".  Николай, отработав данные по запасному
объекту, обвел его на карте красным карандашом и спросил у Аркадия:
     - Бомбим вслепую?
     - Нет. Бомб у нас негусто.
     - А мотор?
     - А война?
     Спорить было бесполезно:  Аркадий нахмурился.  Машина,  словно  в
молоко,  нырнула в толщу облаков. Стрелка альтиметра дрогнула, замерла
и поползла вниз. Ночь. В ночи земля. И ни огонька в ночи.
     - Аркадий! Цель под нами. Даю свет!
     Маленькими лучами  вспыхнули  и  повисли  над   землей   САБы   -
светящиеся  авиабомбы.  Под  ними  растекся бесформенным темно-зеленым
пятном хвойный  лесок.  Черными  квадратами  и  прямоугольниками  крыш
проскользнул  под  крылом  заснеженный  поселок.  Проплыла в обнимку с
колеблющейся тенью угрюмая башня элеватора.  Станция.  Узорная паутина
рельсов   на  белом  снегу.  Глухой  тупик  с  резервными  паровозами.
Водокачка... Снизившись, машина прошла над путями, над тесным скопищем
вагонов, платформ и цистерн. Эшелоны, эшелоны, эшелоны...
     В небе  забесновались   лучи   прожекторов.   Прямыми   слепящими
колоннами уперлись в косматую грудь облаков,  отпечатав золотые круги,
разбежались  по  сторонам,  ошаривая  подступы,  и   скрестились   над
станцией.  Зенитчики  стреляли  на  слух.  Разрывы снарядов магниевыми
вспышками вспарывали темноту,  уже разграфленную пулеметными трассами,
как   лист  канцелярской  книги.  Какая  графа  придется  на  "голубую
двадцатку" - "приход" или  "расход"?  Уклоняясь  от  прожекторов,  они
неумолимо ринулись на цель.
     - Давай! - Аркадий махнул рукой.
     Смерчи огня  заполыхали  в  гуще  вагонов  и платформ.  Багрянцем
окрасилась  изнутри  и  осела  застекленная  крыша  паровозного  депо.
Изогнулась  легко,  как  нагретая  восковая  свечка,  железная колонка
водокачки.  Одна из  бомб  угодила  в  состав  с  горючим.  Чудовищный
желто-лимонный гриб, окаймленный вихрящимся дымом, вырос над станцией,
уподобившейся пробудившемуся вулкану.
     Лучи прожекторов высветили кабину.  Резкие и,  казалось, горячие,
они опаляли Аркадию лицо,  проникали сквозь сомкнутые веки  и  давили,
давили  на  глазные  яблоки.  Острая боль эта ослепляла,  отдавалась в
затылке.  Словно гончие псы при виде близкой добычи,  часто и  взахлеб
затявкали скорострельные зенитные пушки. Аркадий вслепую бросил машину
на плоские крыши станционных строений и,  почти коснувшись  их,  взмыл
вверх. За спиной коротко простучал пулемет стрелка-радиста. Луч погас.
     - Молодец, Миха! Молодец!
     "Голубая двадцатка" буревестником пронеслась над пылающей долиной
и курсом на восток растворилась в ночи.  Пробив облака,  они долго еще
наблюдали,  как  сквозь  мрачную  толщу  их  сочится  знойное  зарево:
пурпурное пятно разливалось по белым пышным валам и  трепетало,  жило,
то светлея, то затухая. Удовлетворенные успехом, они подтрунивали друг
над другом.
     - А  кто-то весь боекомплект на какой-то барахляный прожекторишко
ухлопал, - с серьезным видом говорил Аркадий. - Слышу за спиной, будто
цепами  хлеб молотят.  Немцы тому человеку персональный счет предъявят
за разбитые стекла, зеркала и попорченные механизмы.
     - Я прямо по лучу, по лучу! В самую его сердцевину очередь выдал!
В глаз ему! - счастливо откликался Михаил.
     - И  не  боялся?  -  спрашивал  Николай.  - Струхнул малость,  а?
Струхнул, когда тебя с головы до пяток просветило. Машина все набирала
и набирала высоту.  Это нужно было Аркадию для того,  чтобы потом дать
хотя бы небольшое послабление надсадно ревущему мотору.  Вновь ласково
и  призывно  замерцали  в темном бездонье далекие звезды.  Ветер утих.
Облака горбатились внизу грядами.  Победа!  Все трое  чувствовали  ее.
Михаил   завел  песню.  Николай,  к  удивлению  Аркадия,  стал  охотно
подпевать.  "Оттаяли".  И мысль эта была приятна  Аркадию.  Он  теперь
надеялся  на  благополучный исход полета и тоже отдыхал.  Прожекторные
щупальца,  взрывы и огонь - все в прошлом,  а  впереди  -  завьюженный
аэродром, теплый конференц-зал, расспросы друзей...
                    Там, где пехота не пройдет
                    И бронепоезд не промчится,
                    Угрюмый танк не проползет -
                    Там пролетит стальная птица.
                    Пропеллер, громче песню пой,
                    Неси распластанные крылья...
     У Николая не было ни слуха, ни голоса. Петухи, которых он пускал,
веселили Аркадия. Он представил себе Сумцова, прослушивающего песенный
репертуар новоявленного певца, и рассмеялся:
     - Коля!  Твой  первый  концерт  для  Сумцова.  Песенный коллектив
"Голубая двадцатка".
     И стало тихо.  Нет,  песня еще слышалась,  а фон...  звуковой фон
пропал.  Чуть  погодя  оборвалась  и  песня.  За  кабиной  посвистывал
рассекаемый  плоскостями воздух,  да тикали чересчур громко неумолчные
часы на приборной доске.  Аркадий безо  всякой  надежды  посмотрел  на
левый  мотор.  То,  чего  он втайне опасался,  произошло.  След масла,
протянувшийся  из-под  кожуха   к   срезу   крыла,   подтверждал   его
предположения.
     - И у этого радиатор.  Все.  Буду  тянуть  вперед  помалу:  запас
высоты пока есть.  А там...  Для нас - ближе фронт,  ближе дом.  Так я
говорю?
     - Так-то  оно  так...  -  в  голосе  Николая Аркадий уловил нотки
сомнения, может быть, и боязни.
     Сам же Аркадий к возможной гибели относился так,  как относится к
ней идущий в атаку солдат. Эта мысль слабо пульсирует где-то глубоко в
подсознании,  а  на  переднем  плане  бьется  огромно лишь:  "Поскорей
добежать бы вон до той выбоины,  рытвины, воронки; поскорей достичь бы
вон того бугра,  холма,  окопа - там победа,  а значит - жизнь". Но уж
ежели задело солдата пулей или осколком и упал он на землю, то кажется
ему, что смерть, единожды затронув, занесла над ним косу вторично и на
сей раз не промахнется,  секанет под корень. А укрыться солдату негде:
лежит  он  между  своими  окопами,  из которых только что выскочил,  и
вражескими,  до которых еще бежать да бежать. Лежит на ничейной полосе
беспомощный  и  всем напастям открытый,  как распеленатый младенец.  А
отползти солдату в укрытие  нет  возможности:  иссякли  силы.  А  жить
солдату  ой  как  хочется!  Вот  когда  мысль  о  неминуемой смерти из
подсознания властно пробивается вперед и заполняет не только думы,  но
и существо.  От нее солдат не отмахнется, как прежде, не выкинет ее из
головы...
     Аркадий чувствовал себя сейчас одновременно и как атакующий и как
раненый.  Эти  два  чувства  боролись  в  нем,  и  пока  трудно   было
предсказать,  какое  одержит  верх.  Он  терпеливо ждал,  чем закончит
штурман начатую фразу.
     - Ближе к фронту - больше немцев, - наконец выдавил тот.
     - На головы им не опустимся, будь уверен.
     - И посадочную площадку они для нас тоже не обозначат.
     - Это верно,  - согласился Аркадий,  -  приготовьтесь  на  всякий
случай к прыжку.  Слышишь,  Михаил?  - и, когда в наушниках прозвучало
лаконичное слово "да", добавил:
     - Прыгать по команде. Враз прыгать.
     Все было  сказано.  Все  было  понятно.  Безмолвным   серебристым
призраком  скользила  "голубая двадцатка" к едва просветлевшей полоске
восхода.  Облака  коснулись  машины,  и  она   рвала   их   фюзеляжем,
плоскостями.  Кабину  окутала  мгла.  На  плексигласе набухали водяные
капли, округлялись, удлинялись и, срываемые встречным потоком воздуха,
исчезали.  Стрелка  альтиметра переместилась под километровую отметку.
До  земли  -  девятьсот  пятьдесят,  девятьсот,  восемьсот  пятьдесят,
восемьсот...   семьсот   пятьдесят,   семьсот...  "Когда  же  кончится
облачность? И ветер. Разнесет ребят, разбросает - не соберешь".
     - Прыгать разом! Опознавательный на земле - короткие свистки.
     ...шестьсот пятьдесят, шестьсот, пятьсот пятьдесят...
     - Пошел!
     Но штурман даже  не  привстал,  даже  не  посмотрел  на  Аркадия.
Стрелок-радист только засопел учащенно.
     - Мне риск по штату положен!  - рассердился Аркадий.  -  Николай,
подавай сигнал, и прыгайте... черти!
     - С тобой - да! - голос штурмана был железен.
     - Ну и дьявол с вами! Держитесь! Покрепче держитесь!
     Машина, пронзив облака,  прорвалась к земле.  Темный массив  рос,
прояснялся:  бархатная чернота выцветала,  покрываясь бледными пятнами
заснеженных полян и вырубок, линиями просек. "Почему так малы поляны и
узки просеки?" На альтиметр можно было не смотреть: внизу обозначились
вершины деревьев.  Секунда  -  и  коснутся  они  "голубой  двадцатки".
Упругие хвойные лапы раздвинутся,  подавшись назад, примут ее в мягкие
объятия,  хрупнут и, обернувшись отточенными штыками, вспорют обшивку,
вопьются в трепетное и пока еще живое тело машины, искромсают, изорвут
и швырнут истерзанное на землю.  "Дотянуть до вырубки,  до вырубки, до
вырубки", - навязчиво билось в сознании.
     - Держись!  - успел выкрикнуть Аркадий,  упираясь  ногами  в  пол
кабины и плотнее вжимаясь в спинку кресла.
     Кувыркнулась срезанная   плоскостью   вершина    сосны.    Машину
встряхнуло,   подкинуло  и...  и  спасло:  так  неожиданно  полученные
несколько метров добавочной высоты дали Аркадию возможность преодолеть
оставшиеся  на пути деревья.  Открылась вырубка.  Облако снега окутало
"голубую двадцатку".  Толчок.  Треск.  Удар.  Скользящий занос  влево.
Ломая  плоскости  и  винты,  машина,  подобно  раненой птице,  рывками
запрыгала по снегу и неподалеку от  угрюмой  стены  леса  уткнулась  в
глубокую яму, задрав к хмурому небу измочаленный хвост.
     При первом толчке Аркадий видел,  как дернулся вперед и обмяк  на
ремнях  штурман.  Второй  толчок рванул и его из кресла.  Ремни ножами
врезались в плечи.  Кровь прихлынула к голове, заломило глаза и виски.
Солоноватая жидкая слюна заполнила рот.  Сознание померкло. Очнулся он
от звонкого тиканья часов и содрогнулся: представилась мертвая тишина,
мертвые  люди и среди смерти - живые часы.  Пошевелился,  настороженно
прослушивая свое  тело,  стряхнул  перчатку,  нащупал  холодный  замок
металлической   застежки  плечевых  ремней,  сбросил  их  и  встал  на
приборную доску, оказавшуюся под ногами.
     - Поставили  богу  свечку,  -  сказал  он  вслух,  дивясь  чужому
хриплому голосу. - Николай?
     Повисший на ремнях штурман закопошился, беспомощно разводя руками
и ногами,  словно находился не на  земле,  а  под  водой,  и  старался
всплыть на поверхность.
     - Ты чего?
     - Ремни. Запутался. Позови Михаила: как у него?
     Вверху, над головами,  где была  теперь  кабина  стрелка-радиста,
послышался глубокий вздох и сразу булькающий долгий кашель.
     - Миша?!
     - Уд-да-арился,  -  приступы  кашля  мешали  ему  говорить.  -  О
т-ту-рель...
     Вырубку покрывал полуметровый слой рыхлого снега. Подняв голенища
унтов,  они выбрались из машины,  обошли вокруг.  Вряд ли  можно  было
назвать   машиной   то,  что  представляла  из  себя  сейчас  "голубая
двадцатка":  зияющий  дырами  фюзеляж  без   плоскостей   и   моторов,
оборванные тросы, смятые кабины с кусками лопнувшего плексигласа...
     - Отъездились, - сказал Аркадий, опускаясь на кромку торчавшей из
снега плоскости. - Добрая была лошадка.
     Николай раскрыл планшет:
     - Взглянем?
     Луч карманного фонаря осветил карту, испещренную метеознаками. Не
без  труда  сориентировав ее по блеклой полоске раннего восхода,  едва
угадывающегося  за  облаками,  определили,   что   посадка   совершена
километрах  в  девяноста  северо-западнее  станции Красные Струги и до
ближайшего  населенного  пункта  не  менее  тридцати  пяти  -   сорока
километров.
     - Далековато шагать придется,  - имея в виду расстояние до  линии
фронта,  сказал  Аркадий.  -  Неделя,  а  то  и побольше...  Забирайте
бортпаек. Приборы разбить! Ну и все остальное...
     - Проще поджечь.
     - Костер опасен. Хоть и далеко от жилья, но... Всякое случается.
     Когда с  неприятной  работой  было покончено и Аркадий с Николаем
вновь заколдовали  над  картой,  намечая  и  уточняя  маршрут  первого
перехода,  Михаил  ни  с  того  ни  с  сего вдруг вернулся к машине и,
оседлав фюзеляж, кошкой вскарабкался к хвостовому оперению.
     - Цифру  вырезать надо,  - объяснил он.  - Для нас цифра - боевое
знамя. Пускай немцы в каждом ДБ видят нашу "голубую двадцатку", пускай
ждут они ее, как божью кару.
     Вскоре лесная вырубка опустела.  По изрытой,  словно  вспаханной,
половине  ее  были  рассеяны  черные  обломки машины,  а по нетронутой
строго на восток уходил,  петляя  среди  сугробов,  неровный  глубокий
след.



     Бездорожье, бездорожье!  Вдвое увеличиваешь ты расстояния.  Будто
испытывая летчиков на  выносливость,  запропастились  куда-то  дороги,
заботливо  помеченные на карте.  По девались куда-то и звериные тропы,
словно в этих,  по всему видно,  богатых зверем лесах вымерли внезапно
все обитатели.  Трудно идти по снежной целине:  ровная на вид,  скрыла
она под собой выбоины  и  ямы,  пни  и  стволы  поверженных  деревьев.
Ступишь  на  рыхлую белую ровень,  а под ногой либо препятствие,  либо
пустота.  И окунешься с головой в холодный снег. И барахтаешься в нем,
тщетно  нащупывая  опору.  А он течет за голенища унтов,  набивается в
раструбы перчаток,  сыплется за ворот.  Тяжело идти по снежной целине:
снег  текуч  и  плотен,  как  вода.  И  комбинезон,  словно водолазный
скафандр,  сковывает движения,  И унты пудовым грузом оттягивают ноги.
Трудно,  тяжело  идти  по  снежной целине,  а вокруг - сказка!  Солнце
глядится в распахнутые настежь облачные окна.  Яркие лучи  дробятся  в
снежных   кристаллах   на   мириады  булавочных  огней.  Ели  и  сосны
нахохлились в неприступной гордыне.  И тишина прижилась здесь навечно.
Но  тишина эта пуглива.  Слово - и пробудится она:  из неведомых синих
глубин леса налетит студеный  ветер,  игольчатые  лапы  уронят  наземь
снежные шапки, распрямятся и зашелестят тревожно...
     Нет, пожалуй,  в мире человека, который пребывал бы в равнодушии,
оставшись  наедине  с  погруженным  в  зимний сон лесом.  Всем видится
спящий  лес  по-разному.  Летчиков  подавлял  он   своим   безмолвием.
Деревья-гиганты,   казалось,  с  высокомерным  изумлением  взирали  на
подвижные комочки - комочки, не больше! - что копошились внизу, упорно
продвигаясь по снегу.
     Аркадий тяжело взламывал снежный покров, оставляя за собой прямую
и  узкую  нить  свежей  тропы.  За  Аркадием  след  в  след  вышагивал
по-журавлиному Николай.  Замыкал шествие Михаил.  Он устал и  двигался
как-то по-крабьи - боком, уродуя кромку тропы рваными зигзагами.
     Солнце показывало уже полдень,  а они и не помышляли об отдыхе: в
упрямстве, с которым карабкались через сугробы, в ожесточении, с каким
преодолевали  хитросплетения  частых  завалов,  в   жестах,   которыми
заменили  речь,  сказывались  и усталость и твердое намерение уйти "за
сегодня" как можно дальше от вырубки,  где покоились останки  "голубой
двадцатки".
     А глухомань кичилась перед ними своей многоликостью, преподносила
все  новые и новые "сюрпризы":  километры сгнившего на корню жердника,
гектары уродливого смольевого  корчевника,  раскиданного  по  снегу  и
труднопроходимого,  как  противотанковые  надолбы,  обширные  пустоши,
вычерченные давними пожарами.  Все это чередовалось  с  какой-то  тоже
изнуряющей последовательностью.
     В полдень они вышли к болоту.  Среди  редкого  ольховника,  скупо
рассеянного  по  низине,  торчали рыжие кочки с жидкими космами жухлой
осоки на макушках.  Гладкие проплешины между ними  были  испятнаны  по
белому  черными,  синими,  бурыми  наростами  расползшихся наледей.  В
мелких порах ноздреватого губчатого льда пузырилась  зловонная  черная
няша.
     - Вляпались,  дьявол подери всю эту музыку,  - впервые за  долгие
часы  лесного  марша  заговорил  Аркадий,  останавливаясь  и оглядывая
из-под  ладони  заболоченное  чернолесье.  -  Неужто   крюк   придется
выписывать нам на этом рельефе?  Далековато...  Может,  прямиком, а? -
Михаил с Николаем не отвечали.  - Попробуем?  До того  вон  лесинничка
всего метров четыреста по прямой. Как?
     - Айда по кочкам!  Хуже не будет, - согласился Николай, свернул с
тропы,  разгребая  и  утаптывая  снег,  пробился  к  груде  валежника,
прикрытого пухлым слоем снега,  выдернул  из  середины  сухую  длинную
сосенку, обломал сучки и копьем метнул ее Аркадию: - Держи подспорье!
     Как сплавщики,  что,  пробираясь к залому  по  запруженной  лесом
реке,  баграми  испытывают  надежность  каждого бревна,  на которое им
предстоит ступить,  так и они, ощупывая шестами каждую кочку, медленно
перебрались   через  трясину,  покачивающуюся  под  ногами.  Нелегкими
оказались для них эти четыреста  метров.  Во  времени  тоже,  пожалуй,
выигрыша  не получилось:  оранжевый диск солнца успел пересечь зенит и
теперь колол бока о  вершины  дальнего  красного  бора.  Лиловые  тени
наводнили  лес.  Похолодало.  Пар  от  дыхания свивался в замысловатые
кольца.  Звучно запохрустывал  прихваченный  вечерним  морозцем  снег.
Тонкая  прозрачная  пленка  наста лопалась под ногами,  разлеталась со
звоном на множество мелких угловатых осколков.
     И по  эту  сторону  болота  дорога была не лучше.  Высокий сосняк
перешел в частый низкорослый ельник.  Он резво карабкался на унизанный
пнями  бугор,  скатывался  по  восточному  крутому  склону  к болотцу,
укутанному  свалявшимся,  как  войлок,  камышом,  обтекал  болото   и,
слившись за ним в широкую полосу, упирался в проселок, выныривавший из
узкой и темной, будто щель, просеки в густом зрелом бору.
     Параллельные строчки санных полозьев,  виляя по снегу,  спешили в
чистый  сквозной  березняк  и  исчезали  в  нем.  Обрамленная  следами
полозьев дорога зияла оспинами конских копыт.
     Они обрадовались:  след жизни! А затем призадумались: кто знает -
жизнь  или смерть обронила здесь в глуши свою визитную карточку в виде
этого свежего санного наката?
     У бровки остановились, затихли, прислушиваясь к безмолвию. Михаил
скоро успокоился.  А Николай долго не спускал  глаз  с  подозрительных
зарослей:  и они не внушали штурману доверия,  и санный след, и клочки
сена по кустам.
     - Гадаешь,  Коля?  -  нарушив  тишину,  Аркадий  устало  шагнул к
торчавшему неподалеку пню,  сбил с него снежную папаху и сел.  - Вид у
тебя,  -  сказал,  через  силу  улыбнувшись,  -  как  у того витязя на
распутье.  Прямо пойдешь - фрица  найдешь;  направо  пойдешь  -  фрица
найдешь;  налево  пойдешь  -  фрица найдешь;  назад пойдешь - опять же
фрица найдешь.  По сему  случаю  предлагается  кратковременный  отдых.
Садись,  где стоишь.  Открываю военный совет. Ну, товарищи, кто желает
держать речь?
     "Кто желает держать речь?" - такими словами начинались оперативки
в полку,  а голос Аркадия звучал с теми же,  что и у командира  полка,
интонациями: "Дескать, в общем и целом, прошу действовать посмелее".
     - Можно? - Николай поднял руку, как делали это на оперативках все
желающие выступить. - Можно?
     - Давай.
     Николай злился.  Злился на свою оплошность,  на улыбки,  которыми
встретили ее Аркадий и Михаил,  на неудачу,  постигшую  их  в  полете.
Усталость  обострила  все  его чувства,  опасность взбудоражила мысли.
Николаю надо было излить их,  высказаться до конца, чтобы успокоиться.
Ему  стало  казаться,  что  виноват  в  несчастье  Аркадий,  один лишь
Аркадий. Сбросив бомбы сразу при поломке мотора, они имели возможность
благополучно вернуться на базу.  В конце концов,  устранив неполадки в
моторе,  они в эту же  ночь  вторично  могли  вылететь  на  задание  и
выполнить его. Николай произнес, жестко глядя на Аркадия:
     - Прежде всего сообщаю вам,  что "голубая двадцатка" не вернулась
с боевого задания. Предлагаю почтить...
     - Ты что, Коля? - тихо спросил Аркадий.
     - Дословно  воспроизвожу  для  тебя сегодняшний траурный митинг в
конференц-зале.
     - Замолчи!  -  крикнул  Аркадий  и вскочил.  - Замолчи!  Траурный
митинг!  Да как у тебя язык повернулся сказать такое? Вспомни, сколько
ждали мы Белова, сбитого под Вилейкой. Дождались? Дождались! А Сбоева?
Вышли они через две недели!  А Новиков?..  Рано себя хоронишь. Погибла
машина! А мы...
     - След за нами стелется ковровой дорожкой...
     Михаил не вмешивался в спор.  Сидя на снегу, он, морщась, усердно
массажировал  колено,  ушибленное  при   посадке.   Подошел   Аркадий.
Склонился. Ощупал железными пальцами коленную чашечку.
     - Терпи,  - сказал и,  крепко захватив у лодыжек,  с силой рванул
онемевшую ногу на себя.
     Михаил, ойкнув, завалился на спину.
     - Все,  Миша.  Боль  сейчас пройдет.  Вывих был.  - И обернулся к
штурману: - Отошел, Коля? Успокоился?
     - Да...
     - Понимаю. Но сдерживать себя надо, и я ведь погорячился... Итак?
     - Я предлагаю выйти на тракт,  - сказал Николай.  - Только так мы
сможем запутать следы.  Километров шесть-семь по тракту,  а там в  лес
можно  возвратиться.  И еще.  Заглянуть в первую же встречную деревню,
лучше хутор, и запастись харчами на дорогу. У меня - все.
     - Тракт!  Хутор!  Это  да-а!  -  Михаил  вскочил на ноги и тут же
опрокинулся на снег перед Николаем.  - В  таком  наряде  на  тракт?  В
деревеньку?!
     - Прижмет - в пекло полезешь.
     - Знаю!.. Но деревня - это немцы, эго полицейские, это предатели!
А тракт?! Думаешь, нас немцы объезжать станут?
     Теперь Николай досадливо поморщился.
     - Не кипятись,  - сказал миролюбиво.  - Докажи,  что не  так.  По
тракту мы ночью пойдем.  О предателях,  о чужой душе, в которой всегда
потемки...  Не  оригинален  ты   в   этом.   Помнишь,   спор   был   в
конференц-зале?  Не отбивай у Колебанова хлеб: обидится. Полицейские и
предатели -  опасность  для  нас,  Миша,  потенциальная.  К  тому  же,
надеюсь, и пистолет у тебя не для блезиру.
     - С одним пистолетом?!
     - Смелость города берет, а у тебя к ней еще и пистолет в придачу,
оружие.
     - Ну и ну! Ну и ну-у...
     - Вот так-то вот!
     - Распетушились.  Это хорошо! - Аркадий посматривал то на одного,
то на другого.  Запальчивость, с которой товарищи обсуждали дальнейшие
действия,  нравилась ему. - Но, давайте подумаем: скоро ли и наверняка
ли обнаружат наш след немцы?  По крайней мере, сегодня-завтра этого не
случится:  маловероятно. На тракте мы подвергнем себя излишнему риску.
Допустим,  след наш немцы все-таки обнаружили. Что тогда? Будут прежде
всего  блокированы  дороги  и  взяты под наблюдение населенные пункты.
Выводы.  На тракт выходить нельзя:  преждевременно.  Пойдем  по  лесу.
Кончатся продукты, наведаемся в деревню.
     День угасал.  Выцвели  заревые  краски  на   закраинах   облаков,
прикорнувших  на  ночь  к срезу лесного горизонта.  С последним лучом,
словно вода,  размывшая плотину,  на землю хлынули  сумерки,  поглотив
деревья,  кустарники, валежины, пни... Темное зыбкое безмолвие нарушал
лишь монотонный скрип снега.  Иногда резко,  как  выстрел  из  засады,
неожиданно переламывалась под ногами невидимая сушина, и короткий щелк
этот бил по нервам.  Брели на  ощупь,  натыкаясь  друг  на  друга,  на
стволы,  часто  оступаясь.  Чертыхались вполголоса и беззлобно.  Возле
нахохлившейся ели с растопыренными,  будто крылья у  наседки,  ветвями
Аркадий попридержал шаг.
     - Отдохнем, - сказал. - У ствола, как в шалаше, - и, пригнувшись,
нырнул под ветки.  - Лето здесь,  трава.  Рассаживайтесь, только лбами
громко не стучите. Как насчет еды? Пировать станем или потерпим?
     - Пожалуй, сэкономим для начала, - сонно проговорил Николай.
     - Тогда будем дремать,  - прислонившись спиной к стволу,  Аркадий
вытянул ноги.  - Эх,  нам бы да на русскую печку бы! Люблю деревенские
печки.  Широкие они и знойные,  как пустыня Сахара! В детстве, бывало,
набегаешься  по морозу.  А у нас на Урале морозы не такие курощупы,  а
пупок к позвоночникам прихватывают. Влетишь с великой стужи в избу - и
на  печь.  А  там - благодать!  Дедов тулуп кверху шерстью на кирпичах
каленых разбросан. Уф-ф-ф! Слышите?
     Но Николай с Михаилом уже согласно посапывали носами.  Аркадий не
без сожаления  замолчал  и,  перемогая  дремоту,  мысленно  отправился
вперед по маршруту.  Он шел,  намечая путь полегче и покороче,  огибал
стороной нечастые деревни,  пересекал в  глуши  шоссейные  и  железные
дороги. Сбившись, он начинал все заново, терпеливо доискивался ошибки,
примечал и учитывал каждую известную ему по карте  мелочь.  Проделывал
это  все  обстоятельно,  без  спешки,  как  на  полковой  планерке при
разработке боевой операции.  Нет,  он  пока  не  видел  на  протяжении
маршрута   неотвратимой  опасности.  Но  можно  ли  предусмотреть  все
варианты действий противника на  его  территории?  Неожиданности.  Они
потому и называются так, что не дано их предугадывать.
     ...И потянулись  дни.  Дни,  сначала  только  изнуряющие,   затем
изнуряющие и голодные.  Если раньше, отдохнув, они чувствовали пусть и
незначительный,  но прилив сил,  то теперь даже  сон  не  приносил  им
облегчения.  Сон был не сон.  Спать,  спать, спать... Хотелось улечься
прямо в мягкий снег и уснуть.  По крайней мере не будет нудеть в  ушах
этот жестокий,  как пытка, скрип снега, это вкрадчивое и льстивое, как
сплетня, шушуканье ветвей над головой.
     Сосны, ели,    болота,    ольховники...   сосны,   ели,   болота,
ольховники...  Да будет ли им конец?!  Уж  не  заколдованный  ли  круг
образовали они?!
     Первое время они разговаривали. Потом разговоры, самые звуки речи
стали  причинять  им  душевную боль,  и они умолкли.  Обросшие щетиной
бород и усов,  мрачные,  голодные и безмерно усталые,  на привалах они
избегали  глядеть  в  глаза  друг  другу.  Поднимались,  когда вставал
Аркадий,  и  брели  напрямик  по  кощунственно  белому  снегу,   среди
кощунственно нарядных деревьев,  бездумно считая шаги:  раз, два, три,
четыре...
     Лунной ночью,  подыскивая  место  для  сна,  они вышли к железной
дороге.  Неприступным редутом  высилось  насыпное  полотно  посередине
просеки,  рассекшей  лесной  массив.  Аркадий  прислушался,  осторожно
развел руками ветки, огляделся и прыжками побежал к дороге. По крутому
откосу   взобрался   на   четвереньках.  Просияли  натянутые  струнами
обкатанные нити рельсов.  Опять откос. С него кувырком. До леса теперь
каких-нибудь десять,  пятнадцать метров,  никак не больше.  Сугробы на
южной стороне полотна были глубже.  Утонув в них,  Аркадий гнал  перед
собой округлый шуршащий льдинками снежный вал.  Позади учащенно дышали
Михаил с Николаем,  не отставали.  Из подлеска,  скрытого черной тенью
старых деревьев, вышли хюди. Коротко и тревожно хлестнул окрик:
     - Хенде хох!
     На бегу Аркадий вскинул пистолет и выстрелил. Передний выпрямился
в рост,  поднял над головой автомат, будто силился удержаться за него,
чтобы  не  упасть,  неестественно  приседая,  подался вперед и зарылся
головой в снег:
     - Назад! Немцы!
     Темный, молчаливый  подлесок  осветился  пульсирующими   язычками
пламени,  огласился  дробью  автоматных  очередей.  Запоздалый  ливень
свинца посыпался на мерзлый щебень полотна,  клевал его,  с  визгом  и
свистом отскакивал от рельсов.  В небо,  сухо пошвыркивая,  взлетела и
повисла, роняя вниз мерцающие капли огня, белая сигнальная ракета.
     Всю ночь уходили они с места стычки. Шли без остановок, быстро, и
все же Аркадий нет-нет да и поторапливал товарищей.  След.  Он тянулся
за ними упрямой сыскной собакой.  И невозможно было избавиться от него
никакими средствами.
     С рассветом подул ветер.  Солнце,  взойдя, бродило за облаками, и
тусклый свет его едва проникал к земле, чуть рассеивая лесные сумерки.
Лениво,  точно  по  принуждению,  опустились  к  ногам первые редкие и
крупные хлопья снега.  Так вот она какая, оказывается, манна небесная,
вот  она  какая!  Снегопад с каждой минутой усиливался.  Живая завеса,
казалось,  шуршала и была так густа, что небо и земля слились как бы в
единое целое,  имя которому - снег.  Следы вскоре исчезли, сравнялись.
Летчики, поуспокоившись, сбавили шаг.
     А пурга  разохотилась и все бесшабашней потрясала седыми космами.
Снег валил и валил,  щедро присыпая и без  того  согнувшиеся  под  его
тяжестью  деревья.  Крупный  и мокрый,  он цеплялся за ветки,  налипал
комьями.  Перед неподвижным  взором  обессилевшего  Николая  назойливо
маячила   покрытая   толстой  коркой  снега  спина  шагающего  впереди
командира. И белый снег на этой ссутулившейся от усталости спине вдруг
брызнул  в  глаза  Николаю всеми цветами радуги.  Потом враз потемнел,
стал черным.  В аспидной глухой черноте, в самой глубине ее возникла и
ослепительно  засияла  солнечная  точка.  Она увеличивалась.  От нее в
темноту побежали радиальные волны,  световые круги.  Стало  нестерпимо
душно.  Земля  медленно пошла из-под ног влево,  вправо и завертелась.
Николай  покачнулся,  остановился,  непослушной  рукой  рванул  клапан
застежки, распахнул на груди комбинезон.
     - Аркадий! - и опрокинулся в снег.
     Открыв глаза,  увидел  над  собой расстроенные,  озабоченные лица
товарищей, шумно вдохнул холодный воздух и сел, придерживаясь за ветку
подмятой при падении сосенки.
     - Таки-ие де-ела-а....
     - Ничего особенного, - поспешно успокоил его Аркадий. Устал. И мы
с Михаилом отдохнуть не прочь. Как, Миша? - А сам думал: "Только бы ты
не свалился всерьез! Только бы не заболел!"
     Придерживая Николая под руки,  они спустились в овраг, перекрытый
поверху   упавшей  сосной.  Дерево,  смяв  крону  об  отвесную  стенку
противоположного  ската,  копьями  вонзило  нижние  ветки  в  землю  и
обломило их тяжестью прогнувшегося в середине ствола. Они, разойдясь в
стороны,  щерились теперь частоколом крепостного палисадника.  Верхние
же  ветви,  отягощенные  снегом,  нависли над землей многоступенчатыми
козырьками.  Под этой зеленой крышей летчики и расположились на отдых.
Для Николая быстро соорудили ложе из тех же сосновых лап. Сами уселись
возле:  Михаил в изголовье,  Аркадий в ногах.  Михаил разговаривал  со
штурманом,  а  Аркадий  старался  и  никак  не  мог  припомнить что-то
чрезвычайно важное: "Что же надо было сказать? Сделать?" Временами ему
казалось,  что  важное  это  уже на кончике языка,  что еще одно самое
незначительное усилие мысли...  и  вновь  в  голове  и  перед  глазами
картины   лесного   марша,   стычки  у  полотна,  поспешного  бегства,
обморока... Голодного обморока?! "Голод. Еда!" Аркадий стряхнул с себя
оцепенение,  отогнул  манжетку  комбинезона  и  посмотрел на циферблат
часов:  "Двадцать два ноль-ноль.  Можно!" Нашарив  за  спиной  полевую
сумку, перекинул ее на колени, расстегнул, достал завернутые в тряпицу
запасы и разделил все на равные части.  Михаил умолк.  Он и Николай не
могли  равнодушно  следить  за  тем,  как пальцы командира разламывают
галеты и шоколад.
     - Вот, - Аркадий помедлил. - Объявляю праздничный пир, настоящий!
Сегодня... сегодня, ребята, седьмое ноября. - И, нарушая долгую паузу,
вызванную сообщением,  он взял дольку шоколада и поднял ее, как бокал.
- Предлагаю тост за крепкую веру,  за успех,  за то,  чтобы прошли  мы
через все беды достойно.  Ну! Ад аугуста пер ангуста! - так, помнится,
Алеша Сбоев древних цитирует?
     - Через трудности к высокому! - подхватил Михаил.
     - Вот-вот, к высокому!
     Заговорили о товарищах. И вошли в холодное лесное убежище веселый
балагур Сбоев, мрачноватый добряк Сумцов, верный суровый друг Новиков.
Вошли  со  своими  шутками,  сели  в кружок,  чтобы поддержать ребят с
"голубой двадцатки".
     Странно было слышать среди пурги в глухом лесу смех. Но он звучал
под разлапистыми согнувшимися под тяжестью снега  ветвями  поверженной
сосны.  И  усталость  отступила,  и  неудержимо  потянуло  к  друзьям,
которые,  быть может,  в самый этот момент тоже  отмечают  праздничную
годовщину. Правда, отмечают ее не с кусочками сухарей в руках и не под
стоны пурги,  а за более  или  менее  богато  сервированным  столом  в
конференц-зале  под  приятный  гул огня в печке-времянке.  Конечно,  о
ребятах с "голубой двадцатки" они уже сказали доброе слово,  выпили  в
их  честь.  За  здравие  или за упокой пили?  Это не так важно в конце
концов! В любом случае тост был провозглашен за них.
     - Пошагаем?  -  предложил  Аркадий,  поглядев  на приободрившихся
товарищей.
     - Пошли!
     ...Близнецы-овражки с  ежиками  кустов  по  кромкам  и   склонам,
болотистые  низины  с пестрыми разводьями вспучившихся наледей и сыпью
кочек,  пологие увалы с поджарыми хвостами  сосен  на  взлобках  опять
потянулись нескончаемой чередой вдоль неровной тропы,  которую Аркадий
прокладывал  попеременно  с  Михаилом.  Пурга  улеглась  на  покой   в
застланную ею же самой постель. И снег впереди, сзади и по сторонам. И
вязкое безмолвие вокруг. И в однообразии этом, кажется, застыло время,
остановилось оно!  День!  Такой уже был.  Ночь! Такая уже была. Где же
они - деревни? Где же они - люди?!
     Все трое стали по-настоящему испытывать голод.  Приступы тошноты,
вызываемые им,  сменились постоянной сосущей болью под  ложечкой.  Она
тревожила  даже  ночью  во  время  сна.  Чтобы притупить ее и обмануть
чувство голода,  ели древесную кору, жевали хвою. От коры жгло во рту,
будто  небо  покрывалось  слоем горчицы,  а от хвои до судорог сводило
скулы.  Пробовали промышлять клюкву.  Забирались в болотный кочкарник,
ползали  от  кочки  к  кочке,  сбивали  с  них  снег и с тщательностью
сортировщиков перебирали зябнувшими пальцами жесткий несъедобный мох.
     В один  из  обычных  дней одна из обычных,  каких встречалось уже
десятки, просека привела летчиков на обычную, похожую на другие лесную
поляну.  Но  они  увидели  на  ней груду присыпанных снегом обугленных
бревен.  И эти следы человеческого жилья вселили в них  надежду.  Они,
казалось,  обезумели.  Накинулись на пепелище и принялись растаскивать
маркие головни,  расшвыривать кирпичи. Пот струился по лицам, застилал
глаза.  Мучила жажда. Грязными ладонями они черпали снег, поедали его,
сплевывая черную слюну,  и еще яростнее вкапывались в  угли,  поднимая
тучи едкой золы.
     Никто еще,  пожалуй, не открывал крышку погреба с такой надеждой,
с  таким нетерпением,  как они.  Но...  плесенью на стенах и могильной
затхлостью встретила их пустая яма.  Они пали на снег,  отупело шевеля
черными   спекшимися  губами.  Дух  разворошенного  кострища  приманил
ворону.  Тощая,  встопорщенная,  опустилась она на голый сук опаленной
давним пожаром сосны, каркнула голодно и, склоняя голову то на правый,
то на левый бок,  разглядывала  бусинами  распростертых  внизу  людей;
нельзя ли поживиться.  Аркадий вытащил из-за пазухи пистолет,  стиснул
обеими  ладонями  ребристую  рукоятку,  прицелился.  Выстрелил  и,   к
счастью,  попал.  Бесформенный комок,  рассыпая по ветру легкие перья,
невесомо коснулся снега. Михаил кинулся к птице, упал на добычу грудью
и,  схватив  где-то  глубоко  в  снегу  под  собой,  долго  не решался
выпустить из рук еще теплую тушку.
     Наскоро запалили    костер.   Перекидываясь   с   хворостины   на
хворостину,  бесцветные языки пламени добрались  до  синей  в  крупных
пупырышках кожи,  позолотили ее,  подрумянили.  Полусырое пресное мясо
люди поглощали торопливо,  жадно.  С хрустом  крошили  и  перемалывали
зубами полые кости.
     К вечеру с севера потянуло холодом,  дохнуло ветром.  Мелкий снег
дымно  завьюжился  над  поляной,  затеснился  в  узкой просеке,  как в
дымоходе.  И они двинулись  сквозь  колючую  пыль,  время  от  времени
соскребая с обросших щетиной лиц холодные снежные маски.
     В сумерках вышли на лесную опушку.
     Впереди, на холмах,  покоилось широкое поле, уставленное скирдами
соломы и зародами сена. Между холмами в узкой долине, уже занавешенной
сумерками,  приютилась деревенька - десятка полтора домов,  и вкривь и
вкось понастроенных в излучине речки,  отороченной по берегам на  всем
видимом их протяжении ивовыми зарослями.  За околицей,  с юго-западной
стороны, у самого леса среди сугробов зябла на поземном ветру одинокая
изба с продавленной крышей.
     Темнота подступала исподволь.  Скрыла  вначале  низину,  один  за
другим погасив робкие светляки деревенских окон,  неторопко взобралась
на холмы и окутала поля серой мглой.  Все поглотила она,  кроме  избы,
по-прежнему чернеющей среди поблекшего белоснежья.
     И они направились к этой избе.  Пошли с задворья... Долго таились
за  плетнем,  наблюдая.  Летний  дощатый  сарай с подпорками по бокам.
Заметенный по крышу хлев.  Поленница и под  навесом  сани-розвальни  с
задранными оглоблями.
     - В окнах темно, - сказал Николай.
     - Жилая,  - сказал Михаил.  - От крыльца,  видите, свежая тропа к
хлеву,  поленнице и воротам. Лошади в хозяйстве нет: сани на приколе и
двор не изъезжен. Тропа едва натоптана. Значит, народу немного.
     Аркадий боком протиснулся в дыру,  проделанную  кем-то  в  плетне
умышленно:  лозины  были  аккуратно раздвинуты и закреплены мочалками,
пересек открытую площадку и прижался к  шершавым  бревнам,  источающим
избяное  тепло.  Он  чувствовал это тепло,  несмотря на стужу и ветер.
Взобравшись на завалину, Аркадий прильнул к окну и стал вглядываться в
холодное  стекло,  заслоняясь  от прозрачной темноты надвинутым поверх
головы воротником комбинезона.  Потом он осторожно постучал в переплет
рамы. Окно изнутри осветилось неброским колеблющимся светом. На стекле
обозначилась тень, придвинулась вплотную.
     - Кто?
     Даже сейчас  Аркадий,  как  ни  старался,  не  мог  различить  ни
человека у подоконника,  ни того,  что скрыто в помещении.  Прижавшись
лбом к холодному стеклу, он смотрел во все глаза.
     - Кто?
     И Аркадий заговорил, заговорил торопливо, взволнованно.
     - Свои. Мы свои! Не бойтесь!
     Тень отшатнулась.  Огонек  мигнул  и  погас.  Стекло  потускнело.
Аркадий поспешил к крыльцу, где ждали товарищи.
     За дверью женский грудной голос проговорил:
     - Ступайте, чоловики, с миром. Деревня недалече.
     - Нельзя нам в деревню, - сказал Аркадий. - Никак нельзя!
     Дверь распахнулась.  Они не сразу переступили порог, а, стряхивая
с одежды снег,  вслушивались чутко в тишину жилья.  В избяном пристрое
без   потолка,  но  с  полом,  среди  березовых  веников,  развешенных
гирляндами по стенам,  их встретила  простоволосая  женщина  с  пучком
чадящей  лучины  в  руке.  Морщинистое  лицо  ее даже при свете лучины
поражало болезненной желтизной.  Аркадий  осторожно  притворил  дверь,
подумал  и  запер  на  крючок.  Вслед  за  хозяйкой прошли они в жилую
половину.
     Лучина струила копоть к щелистому потолку. Неяркий свет раздвигал
темноту,  показывая то край скамьи с кухонной  утварью,  то  прикрытые
мокрыми  кружками фанеры ведра с водой,  то кадушку с булыжным гнетом.
"К нам,  к нам,  к нам,  к нам",  -  призывно  выстукивали  в  темноте
часы-ходики.   Широкоскулая  русская  печь  с  подслеповатыми  норками
печурок словно только что  пробудилась  и  вовсю  позевывала  округлым
провалом неприкрытой топки.
     В горнице было чисто,  пусто и  прохладно.  Крепко  пахло  свежей
хвоей. Прямо, в простенке, зеркало, занавешенное простыней. Посередине
горницы - стол.  На столе,  во  всю  его  длину,  покойник  под  белой
холстиной. Летчики остановились у стола, Руки их невольно потянулись к
шлемофонам. Может быть, впервые за трудные эти дни они растерялись, не
знали,  как себя вести.  У женщины дрогнули уголки бескровных губ. Она
откинула холстину с головы покойника.  На  столе  лежал  мальчишка.  В
колеблющемся свете лучины он казался живым. Хотелось сказать, хотелось
позвать громко: "Вставай, паренек! Чего же ты, друг, так рано заснул?"
Но  сложенные  на  груди  руки  и  оплывший огарок свечки меж пальцами
ломали эту иллюзию жизни.
     - Третьего  дня  словил  Янека  полицай,  в лесу словил,  - голос
матери  зазвучал  низко,  приглушенно.  У  глаз  в  излучинах   морщин
показались слезы.  И, уже не в силах сдержать горе, она запричитала: -
Изгалялся  над  дитем,  нечестивец,  мордовал...  Силушки  нету  боле,
моченьки нету боле... Сын помер, сын... В землю сына треба заковать...
Больно мне, ой больно!..
     И Аркадий сказал:
     - Мы похороним его. И Михаил сказал:
     - Веди, мамо.
     На опушке леса в затишье,  на  поляне,  окруженной  елками,  мать
выбрала  для  сына  место.  Поджарая  гладкая сосенка крошила с ветвей
снег,  вздрагивала тонким стволом,  когда  лезвия  заступов  рассекали
паутину корней. Могилу копали долго. Дно подровняли, выстлали досками.
Принесли и опустили  Янека.  Простились  поочередно,  засыпали  гулкой
мерзлой  землей.  Опершись  на  лопаты,  постояли  простоволосыми  над
холмиком.
     Аркадий, словно   принимая   клятву  над  прахом  павшего  в  бою
однополчанина-летчика, вскинул над головой руку со сжатым кулаком.
     - Не забуду! - сказал твердо.
     - Не забуду! - повторил Николай.
     - Не забуду! - как эхо, откликнулся Михаил.
     И темный тревожный лес вроде затих на ветру,  прислушиваясь к  их
суровым хриплым голосам.
     За поминальной трапезой,  в теплой, заставленной домашней утварью
кухне,   женщина   рассказывала   Аркадию  о  жизни  "при  немцах",  о
новоявленных властях. Она рассказывала и жалостливо наблюдала, с какой
ненасытной торопливостью поглощали гости ячневую приправленную молоком
кашу,  как от  обильной  пищи  запоблескивали  бисеринки  пота  на  их
заросших   щетиной  и  обтянутых  потрескавшейся  кожей  худых  лицах.
Близость людей,  тоже нуждающихся в участии,  скрадывала на  время  ее
тоску и боль. Николая с Михаилом сон сморил прямо за едой: один уснул,
уткнув лицо в сложенные на столе кренделем руки,  другой - откинувшись
к стене.
     - Немец до нас  не  вдруг  наведывается:  опасается,  -  говорила
Аркадию хозяйка.  - И войска ихнего в нашей деревне на постое нету.  У
нас полицаи...  Двое меньших - подневолыцики, а заглавный лют. Ох лют!
Евсеем  Пинчуком зовется заглавный-то.  Пришлый в наших краях.  Пес он
шелудивый.  Партизан вынюхивает,  выискивает.  Ден  шесть  тому  было,
сказывают,  возле  железки партизаны порчу немцу учинили.  Евсей через
это  и  взъярился,  зазлобствовал.  Сыск  по  избам  учинил.   Мужиков
похватал, И Янека вот...
     - Пинчук?
     Аркадий бережно  погладил  худое  плечо  женщины.  Он  готов  был
сделать для нее все.
     - Где квартирует Пинчук?
     - У нас тут, в великой избе, возле колодца. Все полицаи там.
     - С оружием?
     - Не приметила ружей. Железы рогатые у них...
     - Автоматы. Ясно.
     Аркадий помотал головой:  в тепле его совсем  разморило.  Хозяйка
поднялась со скамьи,  принесла из горницы старый тулуп,  раскинула его
на полкухни.
     - Приляг,  - сказала. - Я тем часом харчей соберу, одежонку какую
поищу.



     Писк и возня мышей под половицами  разбудили  Аркадия.  На  дворе
по-прежнему буянила непогода.  Ветер,  задувая в печную трубу, свистел
протяжно.  О гребень крыши вровень,  словно дятел  о  сушину,  стучала
доска. Темный квадрат окна уже оплеснула зыбкая предрассветная муть. В
глухом углу неровно  коптила  лучина,  время  от  времени  скидывая  в
деревянную  плошку с водой тонкие скрученные жаром угли.  Они шипели в
воде по-гусиному и выплевывали кверху фонтанчики белесого пара.
     В горнице,  за переборкой,  хозяйка, вздыхая и бессвязно бормоча,
перебирала что-то,  судя по шелесту, матерчатое, поскрипывала крышками
сундуков, часто вздыхала. Привидением появилась она в кухонных дверях.
На  руках  ворох  одежды.  Прижимая  его  подбородком,  она   взглядом
отыскивала,  куда  бы  положить  ношу,  осторожно  прошла  к табурету,
опустила на него одежду и неслышно удалилась.  Аркадий  сонно  оглядел
кухоньку.  Пестрые вороха тряпья виднелись и на столе и на скамье, под
которой в ряд выстроились пузатые  котомки  с  наплечными  лямками  из
мешковины.  "Пора,  - лениво подумалось Аркадию,  - пора. Все готово".
Сладкая дрема сомкнула веки,  убаюкивая. И поплыли опять перед глазами
голубоватые   прозрачные   сугробы,   поплыли  и  деревья  под  белыми
накидками,  и овраги... Запосвистывала метель. Среди снежной круженицы
возникло  незнакомое  лицо,  пригрозило  пальцем:  "В лесу хоронитесь.
Иначе - беда".  Лицо стерла метель, а на месте этом тотчас же появился
Янек, живой Янек. Опущенные скобками вниз губы шевельнулись с усилием,
еще шевельнулись...  "Не молчи!  - потребовал  Аркадий.  -  Говори.  Я
слушаю тебя".  Налетели со всех сторон белые мухи,  завихрились.  В их
толчее затерялся  Янек  и  вылезла  омерзительная  рожа  с  оскаленной
пастью.  "Поговорили?  Ха-ха-ха-ха!  Ох-хо-хо-хо!"  Аркадий  брезгливо
отшатнулся от нее,  затем ринулся к этой роже и...  проснулся.  "Ну  и
мразь, - подумал, вскакивая. - Приснится же!"
     Из ближней  к  нему  груды   одежды   отобрал   синюю   выцветшую
рубашку-косоворотку,  грубошерстные штаны и пиджак.  Прикинул на себя,
наскоро переоделся и глянул в пожелтевшее усиженное мухами зеркало  на
переборке:  перед  ним  -  неуклюжий и,  по всему видать,  простоватый
мужичок с добродушным осунувшимся скуластым лицом,  заросшим по  глаза
грязно-рыжей  щетиной.  И  ничего  в  нем знакомого.  Разве что глаза?
Только  глаза.  Аркадий  подмигнул  мужику:  "Как  самочувствие?   Как
живется-можется?"  Тот  - хоть бы хны ему!  - подмигнул тоже:  "Ничего
живем.  Терпим,  не жалуемся". Аркадий пригладил пятерней взъерошенные
волосы   и   беззвучно   рассмеялся:   "Значит,  порядок!"  И,  вполне
удовлетворенный  столь  чудесным  превращением,  растолкал  богатырски
храпевшего Николая.
     - Чего смотришь? - спросил, направляясь к Михаилу. - Не похож?
     Николай сел,  хмыкнул  неопределенно  и через силу как-то странно
улыбнулся.
     - Да я это. Можешь пощупать.
     - И ты на вид,  и не ты, - сказал Николай, все еще приглядываясь,
- спросонок сразу не определишь. И мне переобмундироваться?
     Михаил просыпаться не  желал,  отмахивался  от  Аркадия,  как  от
назойливой мухи.
     - Пустая затея,  - заметил Николай,  напяливая  тесную  для  него
шерстяную фуфайку, - Михаилу встряска нужна, Подъем!
     Старшинский возглас штурмана сделал свое: Михаил в одно мгновение
оказался на ногах.  Сильный, хряский удар пришелся Николаю в солнечное
сплетение.  Ойкнул  и,  придерживая  спутанными  фуфайкой  руками  низ
живота,  штурман  кулем  осел  на  пол.  Аркадий попятился к печке.  А
Михаил, выхватив пистолет, прыгнул к порогу.
     - Руки!
     Аркадий машинально вскинул руки.  Тут  Николай,  нащупав  головой
отверстие воротника,  вынырнул наружу, косматый и рассерженный. Михаил
вытянул   шею,   удивленный.   Шагнул   к   Николаю.   Остановился   в
нерешительности.  Растерянно глянул на разложенную повсюду одежду,  на
Аркадия,  распятого на фоне  печной  стены,  и,  поддавшись  внезапной
дрожи, сбивчиво залепетал:
     - Так я...  я...  я хотел. Стрелять я хотел! - выкрикнул. - А вы,
вы-ы...  Эх!  -  И  сел,  и  заперебирал  трясущимися руками одежонку,
сложенную рядом.
     - Силен,  - буркнул Николай.  - С такими кулаками тебе,  Миша, на
ринг или в кузницу.
     - Дела,  -  сказал  Аркадий,  стягивая  унты.  Густой шелковистый
собачий мех ласкал ладони,  искрился в свете лучины.  И столько было в
нем скрытого тепла, что Аркадий вздохнул, подумав о холодных сапогах.
     Много ли надо для счастья!  Какое оно,  это счастье,  на цвет, на
вкус, на вид, на восприятие сердцем?
     Для них счастье имело цвет бледно-желтый - цвет несмелого огонька
над  плошкой  в углу,  топленого молока и ржаного хлеба,  морщинистого
лица заботливой хозяйки. Но со всем этим приходилось расставаться.
     Они облачились в стеганые ватники, приладили заплечные мешки.
     - Трогаемся. - Аркадий нахлобучил облезлый кроличий малахай. - Не
обессудьте.
     - Мы придем, придем, мамо, - сказал Михаил.
     Она проводила  их  до  ворот  и,  придерживая  вздрагивающую  под
наскоками ветра калитку, долго смотрела вослед.
     Деревня спала.   Сонные   избы   вдоль  дороги,  накрепко  смежив
веки-ставни,  дремали среди сугробов,  на  волнистой  белизне  которых
поплавками   рыбацких   сетей   чернели  верхушки  утонувших  в  снегу
палисадов.  Раннее утро без  солнца  окрасило  все  окрест  в  светлые
сиреневые тона:  и снег,  и лес за околицей,  и серые избы,  и облака.
Даже ветер струил сиреневую пыль.
     У богатого  дома  с  парадным крыльцом в четыре ступени и резными
перильцами Аркадий остановился.
     - Нас трое,  - сказал, - полицейских тоже трое. У них автоматы, у
нас пистолеты. Мы должны это сделать. - И первым поднялся на крыльцо.
     Дубовая перекрещенная  полосами  листового  железа  толстая дверь
колоколом отозвалась на удары.  Рожденный  ею  звук  упруго  отбросило
низкое небо,  и он разнесся по деревне.  С гумен на придорожные плетни
высыпали  воробьи.  Где-то  на   задах   взбрехнула   собака,   лениво
взбрехнула, нехотя и умолкла.
     Но дом не отзывался.  Дом затаился мертво.  Аркадий обеспокоился:
вот-вот деревня проснется, появятся люди.
     В глубине дома наконец ржаво скрежетнули петли дверей. Осторожные
шаги  в  сенях  покрыл  грохот  опрокинутого ведра,  и после недолгого
молчания,  нарушаемого прерывистым дыханием с той и с другой  стороны,
хриплый голос за дверью спросил, будто угрожал:
     - Чего надо?
     Еще вчера  вечером,  когда хозяйка рассказывала Аркадию о старшем
полицейском все,  чему была сама свидетельницей и что донесла  до  нее
мирская молва,  Аркадий дал себе слово, несмотря на опасность, которой
должен был подвергнуть себя и товарищей,  наказать  предателя.  Слушая
немудреный рассказ о "злодействах и бесстыжести Евсейки,  выпущенца из
брестской тюрьмы",  о том,  как  по  своей  воле  "тиранил  и  выдавал
красноармейцев,  палил  заимки"  и потом "каялся перед миром и поносил
немцев",  Аркадий раскусил и трусливую натуру Пинчука.  Такой не сразу
поверит простому человеку.  И Аркадий решил схитрить,  решил разыграть
перед ним выпущенного из тюрьмы забулдыгу,  каких,  судя по  всему,  в
жизни  Пинчука  встречалось  много.  Вряд ли он мог запомнить их всех.
Теперь Аркадию надо было войти в новую роль.
     - Впускай,  Евсей!  - сказал он, безбоязненно назвав неизвестного
по имени:  за дверями,  по расчетам  Аркадия,  должен  был  находиться
Пинчук - трус не доверяет никому.
     - Знаешь меня? А ну, ну? Где виделись?
     - Не ты ли в Бресте бедовал? Да открывай, что ли!
     - Постой, постой...
     Забрякали звеньями  железная  цепь  запора,  взвизгнула  тоненько
щеколда.  Дверь  приоткрылась.  В  щели   метнулся   глаз,   и   дверь
захлопнулась.
     - Не один ты вроде?
     - Корешки со мной. Пуганый ты, как вижу. Что так?
     - Не-е...  - Пинчук успокоился,  заметив,  что у посетителей  нет
оружия.  -  Вторгайтесь,  вторгайтесь,  - и,  взяв Аркадия под локоть,
повел  через  сени.  -  Митрошкин!  -  крикнул  зло.  -  Зажги   свет!
Обленились, сволочи! Все бы им пить, жрать...
     В темноте,  пропахшей самогоном и  квашеной  капустой,  взбрякнул
полупустой спичечный коробок,  щелкнула спичечная головка,  отбросив к
порогу огненную каплю, и вспыхнула, осветив крупные костлявые пальцы с
выпуклыми  грязными  ногтями.  Осветилась  и  часть  лица Митрошкина -
скошенный подбородок,  нижняя губа,  тонкое основание выпуклого  носа.
Огонь  петушиным  гребнем  затрепыхался  на фитиле трехлинейной лампы.
Захватанное потными пальцами стекло с наискось отбитым верхом рассеяло
по  сторонам жидкий свет.  Пинчук засуетился,  стал придвигать к столу
табуретки.  Он часто  покрикивал  на  Митрошкина.  Аркадий  осматривал
помещение.
     Квадратная комната была захламлена донельзя:  потолок в разводах,
пол  заслежен.  Штукатурка  на  стенах  местами  выкрошилась,  обнажив
клетчатый переплет дранки.  Кое-где даже проглядывали бревна с пучками
мха.
     Стол, к которому приглашал Пинчук,  был завален хлебными корками,
обрезками сала,  огрызками огурцов. Пустые бутылки тускло поблескивали
по углам, теснились на утыканном окурками подоконнике, позвякивали под
столом, где невозможно было уместить ноги.
     На лавке,  занимающей широкий простенок между окнами, по-сиротски
пристроив  кудлатую  голову на свернутое жгутом засаленное полотенце и
подобрав к подбородку  острые  коленки,  пьяно  причмокивал  мясистыми
губами  пожилой  мужик.  Одетый  на  нем  немецкого  покроя поношенный
солдатский френч с нарукавным знаком полиции был совершенно грязен. На
позеленевшей медной цепочке от карманных часов,  фасонисто пропущенной
через верхнюю петлю,  застряли крошки капусты.  Испитое лицо  "щеголя"
украшал громоздкий,  как рекламная вывеска,  кривой нос, простроченный
красно-синими прожилками.  Редкие сивые бровки торчали двумя  случайно
прилепившимися репьями.
     Пинчук убрал со стола пустые бутылки,  смахнул  рукавом  объедки,
успокоился и, разглядывая Аркадия, кивнул Митрошкину, притулившемуся к
печке:
     - Пошарь-ка   в   сенцах.   Закуси  волоки  поболе  и  с  верхней
соответственно. Отогреть людей надо.
     На столе появилась миска смерзшейся в прозрачные комочки квашеной
капусты,  с полдюжины соленых огурцов, шматок сала и непочатая коврига
ситного  хлеба.  Отпотевшие  в  тепле бутылки самогона источали аромат
ячменного солода.
     - Ого!  - Аркадий потирал ладони. - Богато живешь, Евсей. А было:
комком, а в кучку, да под леву ручку...
     Своей беззаботной  болтовней,  удивившей даже Николая с Михаилом,
Аркадий  без  труда  усыпил  подозрительность   Пинчука.   Он   шутил,
посмеивался без умолку, а глазами отыскивал оружие. Один автомат висел
на гвозде у входа. Два других чернели в закутке у печки-голландки.
     Пинчук, нарезая  хлеб,  аппетитное  белое  сало,  с удовольствием
поддерживал  разговор.  Он  вспоминал  воровскую  "хазу"  в   Таллине,
казенный   дом   в  Бресте,  где  мотал  срок  по  "мокрому  делу",  и
распространялся о "новом порядке".
     - Немцы - они,  гады, хозяева. Интеллигенция, сволочи. Щепку и ту
- под номер и в реестр. - Он разлил самогон по кружкам.
     Посапывающий на  лавке  полицейский  завозился беспокойно и,  как
кролик, заработал носом-вывеской.
     - Чует,  сволочь,  спиртное.  Ишь,  как корежится!  Дар у его,  у
Дюкова,  такой.  - И к Аркадию:  - В Бресте, значит, с тобой из одного
котла баланду хлебали? В конце сорокового, а? Зачинаю припоминать.
     Предположение, высказанное Пинчуком,  устраивало Аркадия, и он не
преминул  воспользоваться  им,  кивнул головой.  Кивок этот можно было
прочесть:  дескать,  в самую что ни на есть яблочку попал,  в  десятку
вмазал!
     - Помнишь воспитателя Власюка?  Фигуристый такой, видный, зараза.
- Вытянув губы трубочкой,  он загундосил: - "На таких, как вы, Пинчук,
делают ставку враги рабочего класса,  враги  Советского  государства".
Пел он,  этот Власюк. Власть, власть... Кто наверху, у того козыри! Да
мне бы Власюка в сей момент!  Я бы его,  заразу...  -  мясистый  кулак
тяжко  опустился на стол и сжался добела.  - Поговорил бы я с ем.  Ну,
понеслась?
     Запрокинув нечесаную  голову,  он  стал глотать самогон.  Крупный
кадык широкими судорожными стяжками подавался вверх и вниз. Аркадий не
мог  оторвать  глаз  от  этого  кадыка.  Но  он  видел  другую  худую,
прокаленную жаром металла жилистую шею  и  струйку  молока,  стекавшую
вниз  по синему воротнику рабочей спецовки.  Мартеновский цех.  Печной
пролет. Тревожные звонки завалочных машин с шихтой. Дядя Леша Кобзев -
высокий,  сутулый,  черный.  В  руке  с крепкими,  как стальные крючья
лебедок,  пальцами  бутылка  с  молоком.  Войлочная  шляпа  набекрень.
Долгий,  трудный  кашель  и  после кашля - белый платок с алым пятном.
"Пора,  Арканя,  варево выдавать.  Распорядись-ка о ковше под  шестую.
Зальем  глотку  мировой  буржуазии".  С врагами рабочего класса у дяди
Леши Кобзева был особый счет:  за простреленную грудь,  за  порубанную
колчаковцами   семью,   за  отца  и  брата,  что  остались  навечно  у
расщепленных американскими снарядами горелых свай Чонгарского моста, в
гнилом Сиваше... И, несмотря на недуг, не уходит дядя Леша от мартена,
чтобы рассчитаться за все это сполна.
     Аркадий очнулся. Вымучив улыбку, сказал:
     - Покурить бы сперва.
     - Валяйте.
     - Доставай, братва, кисеты.
     Это и  был  условный  сигнал,  о котором он заранее договорился с
Николаем и Михаилом. Пистолеты враз легли на кромку стола.
     - Тихо,  - спокойно предупредил Аркадий.  - Тихо.  Николай, обыщи
этого и тех. Миша, собери автоматы. У печки. Нашел? На косяке еще.
     Зубы Пинчука  зацокали  по  ободку  кружки.  Пальцы,  только  что
любовно и бережно обнимавшие ее,  разжались,  и она выпала, сбрякала о
половицы,   покатилась  к  порогу,  с  пристуком  переваливаясь  через
фигурную ручку и расплескивая самогон.  Пинчук невольно  потянулся  за
ней.
     - Сидеть!  - Аркадий привстал.  - Сидеть!  Коля, пошарь у него за
голенищем,  - и, когда кинжал с отточенным до синевы лезвием засверкал
в руке штурмана, покачал головой: - Все ловчишь, Пинчук?
     Митрошкин стоял  на  излюбленном  месте  у  печки,  грел  спину и
по-прежнему жевал бутерброд.  Зато Дюков,  безмятежно похрапывающий на
лавке,  сразу проснулся, приоткрыл веки, поводил бровками-репейниками,
сел на лавке, сбычившись. Его затрясло.
     - Ш-шу-шутки  шу-шутите?  -  неуверенно  спросил  Пинчук и вдруг,
всплеснув руками,  с младенческой наивностью воскликнул восторженно: -
Наконец-то,   родненькие!  А  я  с  ног  сбился,  чтоб  с  партизанами
свидеться! Давненько хотел свидеться!
     - Неужели?! - вырвалось у Михаила. - Ну и ну.
     - Ей-ей!  Служить вам намеревался.  Верой и правдой служить!  Век
свободы не видать!
     - Свободы?  В этом ты,  пожалуй,  прав. Держать таких, как ты, на
свободе  -  преступление.  Судить  будем,  -  Аркадий поочередно обвел
взглядом физиономии полицейских.  - Начнем со  старшего.  Обвиняем  мы
тебя, Пинчук, в измене России...
     - Не было того, не было! Я с умыслом к немцам подался, с умыслом.
Вредить им решил, вредить!
     - ...в расстрелах советских людей...
     - Враки это, враки! Хоть у кого спытайте!
     - ...в выдаче немцам группы красноармейцев, что посчитали тебя за
человека.
     - То патруль нагрянул,  патруль!  Да разве смог бы я наших родных
советских людей...
     - Смог.  Мы приговариваем тебя, Пинчук, к высшей мере наказания -
расстрелу.
     - Наговор,  наговор! - зачастил Пинчук. - Бабьи выдумки! Возвести
на   человека   поклеп   завсегда   просто.   Озлобились  против  меня
деревенские.  Харч я с них требую.  А как быть? Немец, сволочь, с меня
сало, масло, хлеб справляет! Вот и крутись! Кабы мог...
     - Фальшивишь.
     - Чего фальшивить-то?  Не было того, не было! Аркадий обратился к
Митрошкину,  который флегматично разглядывал судилище,  словно  был  к
нему непричастен.
     - Говори.
     - Чего он знает, чего?!
     Митрошкин, неуклюже переступая ножищами,  вышел  из  полутьмы  на
свет,  встал  у  стола,  посмотрел на Аркадия долгим тяжелым взглядом.
Потертый суконный пиджак свободно болтался на Митрошкине,  сбиваясь  в
складки.  Грудь западала глубоко, и выступавшие вперед плечи хомутными
клешнями сходились одно к другому.
     - Было, - глухо сказал он и закашлялся.
     - А сам,  сам?!  Помогал  мне!  И  Дюков  помогал!  Чего,  Дюков,
молчишь. Ответь! Товарищи все знать должны, все!
     - Скажу, - заговорил Дюков сочным басом и поднялся с лавки. Росту
он  оказался  видного.  Чувствуя неловкость,  Дюков топтался на месте,
громыхая подковами сапог с широкими короткими голенищами. Позеленевшая
медная цепочка от часов раскачивалась на упитанном животе.  Бас Дюкова
перекатывался плавно, заполнял помещение: - Не брешет Митрошкин. Было.
Все было, о чем говорили.
     - Сука!  Сука!  В петлю толкаешь?!  И вас к стенке приставят! Да!
Приставят! Не одному отвечать, не одному!
     В ставнях засветились щели.  Утро,  проникая с улицы,  расчертило
наискось  белыми  полосками пыльные доски,  горшки с увядшими цветами.
Михаил,  разглядывая злую физиономию Пинчука,  ерзавшего на  табурете,
отстукал морзянкой: "Время. Кончай".
     - Знаю, Миша, - ответил Аркадий. - Но, понимаешь... Как-никак, мы
все-таки судьи.  Ну, Митрошкин? В полицию ты добровольно пошел, немцам
служить? Ответь. В Советской власти разуверился, в силу нашу не веришь
больше? Так?
     - Разуверился?  Не чумной я,  чтоб в Россию  не  верить.  Касаемо
армии. Не нужен я в войске. Чахотка меня одолевает: кровью через горло
исхожу.  Полицаем силком сделали.  Все он,  Пинчук,  Раз пять  меня  и
Дюкова в Новоселье таскал к коменданту.
     Времени было в обрез, но Аркадий не попустился ничем из известных
ему   норм   судопроизводства.   Он   терпеливо  выслушал  каждого  из
обвиняемых.  В  открытую  обсудив  все  "за"   и   "против",   приняли
единодушное  решение:  Митрошкин  и  Дюков  должны искупить вину перед
народом и собственной совестью сами. Как - пусть подумают.
     - Ну,  с  вами вопрос решен,  - сказал Аркадий.  - А ты,  Пинчук,
придвигайся поближе к столу и  бери  перо.  Пиши:  "Я,  Евсей  Пинчук,
старший  полицейский  при  Новосельской комендатуре,  довожу до вашего
сведения,  господин комендант,  следующее:  до смерти  опаскудело  мне
заниматься  сволочными  делами.  Не человек я - ублюдок.  Сажали меня,
чтоб голову просветлить,  и в тюрьмы,  и в  лагеря.  Иуде  честь,  что
гадюке ласка. И вам, заразы, служить боле не желаю: опостылело. Ставлю
я самолично точку на этакой хреновой своей жизни. До скорого увидания,
господин комендант. Пинчук".
     Было уже светло.  Митрошкин задворками вывел  их  за  околицу,  к
лесу,  показал  глухую тропу.  Шли по ней.  Молчали.  Расстрел Пинчука
оставил какой-то осадок на сердце. Они не сомневались в справедливости
своего  решения,  но...  Человека убить все-таки трудно,  даже подонка
трудно убить.  И видишь его грязную душу насквозь, и знаешь наверняка,
что  это  -  мразь,  что  попадись ты ему в руки,  не станет казниться
раздумьями о твоей судьбе,  а приставит к твоему  затылку  пистолет  и
нажмет курок.  В этом ты не сомневаешься,  и все равно трудно отобрать
жизнь.
     - Да какой он человек! - с досадой проговорил вдруг Аркадий.
     - И я так думаю, - с облегчением подтвердил Николай.
     - Точно, - сказал Михаил.
     За полдень  небо  просветлело.  Кое-где   в   облачных   разрывах
показалась  синева,  и  солнце  прорвалось  к земле.  Из дальней дали,
скрытой за дымкой лесного горизонта, долетал, чудом просачиваясь через
расстояния,  едва  уловимый  на  слух неумолчный гул.  Даже,  пожалуй,
нельзя было назвать гулом то,  что не слышалось, а скорее угадывалось,
и  не  угадывалось,  а  подсказывалось  желанием  услышать  с  востока
грозный, но приятный для них голос фронта.
     - Улавливаете? - Николай вытянул из-за пазухи карту. - Ну-ка?
     Аркадий нахмурился.
     - Откуда карта?
     - Аркадий...
     - Делаю выговор. Порви и зарой сейчас же! Карта - улика.
     За круглой и плоской,  как  замерзший  водоем,  безлесой  низиной
возвышался лесистый бугор.  Восточный склон его, вылизанный ветрами до
земли,  был изборожден оползнями. Метров с десяти он обрывался резко и
падал  отвесно  к  извивающемуся  у  подножия  шоссе.  Справа тянулось
низинное заснеженное мелколесье.  Слева неоглядно - густо-зеленый бор.
Место  было пустынное,  и Аркадий решил рискнуть.  Заметив чуть правее
обрыва борозду,  что пролегла по бугру сверху  вниз  до  встопорщенных
кустов   шиповника,   ежами  подкатывающихся  к  кюветам,  он  наметил
использовать ее для скрытого перехода. Зарослями обогнули они открытую
делянку, пересекли болотину, спустились уже до середины бугра и...
     - Хенде хох!
     Николай с   Михаилом  враз  присели,  полуобернувшись  на  окрик.
Аркадий,  с треском оборвав карман телогрейки,  выхватил  пистолет  и,
щелкнув  предохранителем,  прыгнул  к  раздвоенному стволу низкорослой
суковатой сосны.  Сильный удар в спину сбил его  с  ног.  Запорошенный
снегом,  он моментально вскочил,  отыскивая взглядом врага.  Лицо было
мокрым.  Глаза слезились.  Но он увидел, как, подминая кусты, неистово
крутится вблизи живой рычащий и взвизгивающий клубок.  "Немцы! Засада!
Сколько их?"
     Не раздумывая   дольше,   Аркадий  кинулся  в  эту  многорукую  и
многоногую свалку,  но тяжесть,  внезапно навалившаяся сзади,  вдавила
его  в  снег.  Невидимый  противник рванул его руку назад,  заломил за
спину и выбил пистолет.
     ...Они вовсе   не   такие,  как  изображают  их  на  карикатурах.
Низенький  чернявый  немчик  в  ушастой  пилотке,  плаксиво   морщась,
посасывал разбитую нижнюю губу и сплевывал на снег розоватую слюну. Он
все это проделывал так же,  как и Михаил.  И глаза  у  обоих  заплыли,
будто  кровоподтеки  возникли по одной мерке.  И Николаевой телогрейки
оборванный рукав болтался на нитках,  точь-в-точь как рукав  шинели  у
носатого  высокого  ефрейтора,  с  голубыми глазами и таким же,  как у
Николая, великолепным синяком на лбу. Какие они - немцы? Вроде обычные
люди.  Разгоряченные  дракой,  дышали  они прерывисто и тяжело,  и все
шестеро исподлобья смотрели на схваченных ими троих совершенно так же,
как Аркадий,  Николай и Михаил изучали взглядами этих шестерых - своих
врагов.
     - Партизанен? - хрипло спросил голубоглазый ефрейтор, прикладывая
к синяку комок снега. - Партизанен! У-у-у-у...
     Не меняясь  в  лице,  он шагнул к Николаю и наотмашь ударил его в
подбородок.  Николай сверкнул глазами,  но не отступил, не отшатнулся.
Тогда  ефрейтор спокойно отвел руку опять,  ухмыльнулся и молча ударил
Николая еще и еще.  Аркадий вступился  за  штурмана.  Ефрейтор  что-то
сказал солдатам.  Аркадия,  Николая, а заодно и Михаила вновь повалили
наземь,  стали бить прикладами,  пинать  тяжелыми  твердыми  сапогами.
Потом,  закурив сигареты,  шестеро наблюдали с любопытством, как трое,
помогая друг другу, поднимались на непослушные ноги.
     Вот когда   понял   Аркадий,   что  фронтовые  пути  меряются  не
километрами и верстами,  не милями и лье.  Разве  заключить  в  тесные
рамки  какой-либо  системы мер душевное состояние?  Оно значимей любых
земных расстояний. Разве думаешь о расстоянии, когда впереди, по бокам
и  сзади  -  конвой.  Автоматы  на  изготовку  -  попробуй отклонись в
сторону.  И ноги заплетаются:  шаг - мука. А рядом - уверенный, гулкий
постук  чужих  сапог  по  смерзшемуся гудрону дороги.  Русской,  нашей
дороги!  Иногда  мимо,  будоража  дремотный  лес  веселыми   голосами,
проносились  в  крытых  брезентом грузовиках краснощекие солдаты.  Они
пели.  Пели!  И запах чужого бензина,  и песни на чужом языке были для
троих горше и мучительней всех перенесенных и предстоящих в дальнейшем
невзгод.
     Шагая по скользкой бровке,  Аркадий думал об этом и о том, помнят
ли Николай с Михаилом,  за кого выдавать себя на допросе.  Скосясь  на
голубоглазого ефрейтора, он проговорил:
     - Не поймешь вас,  немцев.  То из брестской тюрьмы выпускаете, то
хватаете и лупите за милую душу. Не поймешь.
     - Молшать! Один слово есть капут!
     Но Аркадий уже сказал товарищам то, что хотел.
     За кюветом,  на вогнутой бровке отполированного санными полозьями
ухабистого  поворота  с  шоссе,  увяз  в  снегу  телеграфный  столб  с
мохнатыми от инея спутанными завитками оборванных проводов на макушке.
Приколоченная  к  нему фанерная стрела-указатель с аккуратной надписью
по-русски и по-немецки "Новоселье" была нацелена в медностволую  грудь
соснового бора.  Казалось, однажды она уже проделала через него брешь,
оставив после  своего  полета  на  темно-зеленом  теле  рубчатый  шрам
проселочной дороги.
     Лес оборвался резко, и на равнине открылось село. Редкие с окраин
дома  к  центру теснились густо,  черно,  окружая нарядное одноэтажное
здание,  облицованное буковой плашкой. Его арочные окна с приоткрытыми
фрамугами,  отражая солнце,  пылали пятью кострами.  На площади, перед
зданием толкался народ,  и в морозном воздухе клубился белесый пар  от
дыхания.   У   плетня,   захлестнутые  людским  половодьем,  испуганно
всхрапывали  лошади,  вскидывая  заиндевелые  морды.  Звенели   кольца
коновязей.  Слышался скрип оглобель и саней.  Пахло махоркой,  сбруей,
конским потом и свежим навозом.  Бабы в бессчетных одежках и  платках,
укутанные  сопливые  ребятишки  с  причитаниями  и плачем вились возле
угрюмых бородачей,  часто попыхивающих цигарками.  При виде  конвоя  и
понуро  бредущих  избитых  парней площадь смолкла.  Народ расступился,
открыв белую дорогу к дверям, над которыми лениво и надменно плескался
багровый с черной свастикой в белом круге флаг.
     Холодный громкий  коридор  усиливал  дробный  разнобой  шагов  от
порога  и  до пустой приемной.  Дежурный за канцелярским бюро выслушал
ефрейтора и кивнул на двойную дверь:
     - Битте.
     В просторной светлой комнате,  у свободного от бумаг  письменного
стола под зеленым сукном - приятного стола,  по размерам и по веселому
цвету зелени схожего с  весенней  лужайкой,  стояли,  комкая  в  руках
шапки,  Митрошкин  и  Дюков.  За столом,  в кресле,  сидел жандармский
офицер и, сдвинув на лоб очки в золотой оправе, думал о чем-то, устало
прикрыв глаза ладонью.
     Ко всему готовили себя Аркадий, Николай и Михаил, ко всему, кроме
встречи  с  полицейскими.  Бурю  самых  разнообразных горьких мыслей и
обманутых надежд породила в них эта нечаянная встреча.  Она отразилась
на лицах,  выбелив их,  и в мускулах,  что мгновенно сжались в упругие
жгуты и тотчас расслабли, и во взглядах, полыхнув огнем и угаснув.
     Но полицейские даже не обернулись к вошедшим.
     - Будем проверить,  - сказал офицер,  отнимая от глаз руку. - Это
есть ошень плехо, ошень.
     Опустив очки на выпуклый с горбинкой нос,  он равнодушно  оглядел
каменно  застывший у порога конвой и сбившихся кучкой задержанных:  их
обросшие лица,  одежду, порванную в драке, скоробленные сапоги, вокруг
которых растекались темные лужицы крови.
     Митрошкину было явно не по себе.  Шея то  напрягалась,  багровея,
то,  зайдясь  в  немом  клекоте,  опадала;  грудь  то вздувалась,  как
кузнечный мех,  взлетая вверх короткими толчками,  то враз оседала, со
свистом   выбрасывая   воздух.  И  вот,  казалось,  из  самой  глубины
нескладного источенного  болезнью  тела  вырвались  трескучие  очереди
кашля.  Шаря по карманам платок,  Митрошкин отвернулся, и покрасневшие
от натуги слезящиеся глаза уперлись в Аркадия, уперлись и расширились,
мерцая зрачками. "Нет! Нет!" - кричали глаза.
     Драпировка на  проеме  двери  в  смежную  комнату   вспузырилась,
заколыхалась. Раздвинув головой тяжелые коричневые портьеры, в кабинет
шагнул рослый гестаповец. Очевидно, появлялся он так всегда, отработав
заранее  каждый шаг и жест,  поддетые на плечи портьеры,  провиснув за
его спиной,  заскользили спереди назад,  являя взору вначале зеркально
начищенные сапоги,  затем бриджи с прямыми складками-стрелками и далее
черный френч,  перехваченный в поясе ремнем,  портупею, железный крест
на клапане нагрудного кармана.
     - Was geht los?* - спросил гестаповец в пространство.  (* - В чем
дело? (нем.))
     Офицер оживился и,  уважительно привстав, заговорил, жестикулируя
короткими  полными  руками.  В  холодных  глазах гестаповца затеплился
интерес.  Круто повернувшись к столу,  он взял протянутую  жандармским
офицером  бумагу,  в  которой  Аркадий  распознал  записку Пинчука,  и
углубился в чтение.  Первые строки пинчуковских "откровений" вызвали у
гестаповца   лишь  брезгливую  усмешку,  вскоре,  однако,  сменившуюся
судорожным подергиванием левой половины лица.
     - Mistvich! Haben Sie bemerkt, Karl, Ihre Slaven Polizisten haben
eine weigung,  zur Philosophie und zum Schnaps.* (* - Грязная скотина!
Вы  обратили  внимание,  Карл,  что  ваши  полицейские из славян имеют
тяготение к философии? К философии и шнапсу, (нем.))
     - Он  первачом  баловался,  господин  офицер,  -  протрубил,  как
пропел, Дюков.
     - Первач? Что такое первач?
     - Отменное зелье. Водка домашней перегонки. Покрепче шнапса.
     - Honen  Sie,  Karl?  Herr Pervatsch fugt ihrer nationalen Kadern
Schaden zu.  Jedoch rate ich Ihnen nicht zu verzweifeln. Ubergeben Sie
des  Schriftstuck  unbedingt  dem Kommandanten:  eine fur ihn ausserst
wervolle Errungenschaft. Und was sind das fur Menschen?* (* - Слышите,
Карл? Господин Первач наносит урон вашим национальным кадрам? Впрочем,
рекомендую не отчаиваться.  Документ непременно передайте  коменданту:
весьма ценное для него приобретение. А это что за люди? (нем.))
     - Ich  melde  gehorsam!*  Партизанен!  -  выдохнул   голубоглазый
ефрейтор, прищелкнув каблуками. (* - Осмелюсь доложить! (нем.))
     - Какие мы партизаны,  - сказал Аркадий.  - Мы,  господин офицер,
выпущены  из брестской тюрьмы германскими властями.  Партизан отродясь
не видали.  По дороге вот...  оказия вот...  Одним словом,  конфуз  по
дороге  приключился.  Не распознали кто,  что и подрались...  Да нам и
соображать было некогда:  патруль напал неожиданно.  А так. Со своими,
можно сказать, и драться. Нет, не стали бы мы...
     Николай с  Михаилом   согласно   закивали   кудлатыми   головами,
воспринимая   одновременно   разговорную   манеру   и   тон,  заданные
командиром.
     - Случается такое,  - неожиданно, совершенно неожиданно поддакнул
Дюков, и голосом и видом показывая сочувствие безвинно пострадавшим. -
И со мною как-то...
     - Отправляйтесь! Вон! - гестаповец даже притопнул.
     - Да,  да!  Ехать домой,  ехать! - поспешно заговорил жандармский
офицер, взглядом выталкивая Дюкова и Митрошкина из кабинета. - Да, да.
     "Случается такое!" - ведь это же сказал Дюков.  Как далеко должна
простираться вера в человека.
     Неожиданно Дюков вернулся из приемной в кабинет, подошел к столу,
ухмыльнулся.
     - А старшим кто у нас, господин офицер?
     - Ви есть старший, ви!
     - Благодарствуем.  Уж  мы постараемся,  - и,  низко поклонившись,
вышел.
     Гестаповец присел на край стола, загородив спиной хозяина.
     - Karl,  ich bin neugierig auf ein Gesprach mit den Herren. Haben
Sie  nichts dagegen,  Karl?* (* - Карл,  я любопытствую побеседовать с
господами. Вы не возражаете, Карл? (нем.))
     - O-o-o! Пожалуйста!
     - Cut.  Gefreiter,  lassen Sie den Findigen hier,  - он указал на
Аркадия.  - Die anderen fuhren Sie einstweilen hinaus.* Итак,  вы есть
заключенный?  - последовал полный  сострадания  вздох  и  после  паузы
стремительная четкая скороговорка:  (* - Хорошо. Ефрейтор, оставьте со
мной бойкого. Тех пока выведите. (нем.))
     - Когда вас освободили?!  Куда вы шли?  Сколько дней шли?  Почему
шли лесом? Отвечать! Быстро отвечать!
     Мозг Аркадия  заработал с горячечной поспешностью.  Аркадий,  как
это ни странно было  даже  ему  самому,  вовсе  не  испытывал  страха.
Неожиданная    и   вопреки   дурным   подозрениям   так   благоприятно
завершившаяся  встреча  с  полицейскими  сыграла,  должно  быть,  роль
катализатора, который поглотил часть опасений и в какой-то мере вселил
слабую надежду на удачу.
     - В июле нас освободили.  Говорят,  красноармейцы с июня по июль,
аж по двадцатый день в крепости тамошней оборонялись. Пальба нам спать
не давала. Сидели по камерам и боялись, что не осилить вам гарнизон, а
нам на свободу не выбраться...
     Гестаповец, выслушав   Аркадия,   соскочил  на  пол,  приблизился
вплотную и мучительно долго искал ответа в его глазах:  не издевка ли?
Гестаповец смотрел на Аркадия, покусывая губу. Потом отступил на шаг и
ткнул кулаком в зубы.  Аркадий пошатнулся, но устоял. Тыльной стороной
ладони провел по разбитому рту, глянул на кровяное пятно и отер руку о
штанину.
     - Зря деретесь, господин офицер.
     - Из Бреста!!! Где же вы проболтались три месяца?!
     - В Бресте мы и были. Работали там...
     - Сегодня откуда идете?! Ну?! Быстро!
     - Сегодня-то?  Сегодня  идем  из Выселок.  Ночь провели на поле в
стогу:  от людей хоронились.  Не уважают здешние  жители  заключенных,
боятся.  Ну а потом...  Одним словом, потом конфуз-то и приключился. С
вашими у большака столкнулись.
     Выселки. Теперь  эти Выселки не выходили у Аркадия из головы.  Он
помнил о них,  бегло отвечая на  вопросы,  повторял  про  себя,  шагая
впереди  автоматчика  по  коридору.  В  холодных сенях,  где ждали его
друзья,  нарочно споткнувшись о щербатый порог,  он  ворчливо,  словно
досадуя на свою нерасторопность, успел торопливо сказать:
     - Брест.  Конец июля - двадцатое.  Работали в Бресте.  Сегодня из
Выселок... из Выселок. Ночевали в стогу за деревней. Вы-сел-ки.
     Николая с  Михаилом   увели.   Аркадий   остался   на   попечении
голубоглазого  ефрейтора  и  двоих солдат.  В грузном немце с мясистым
сытым лицом и неправдоподобно яркими цвета спелой вишни  щеками  узнал
своего  удачливого противника по драке.  Вторым был чернявый в ушастой
пилотке.  Он все еще  плаксивился  и  посасывал  вспухшую  губу.  Оба,
казалось,   не   замечали   Аркадия,  всхлюпывали  влажными  носами  и
разговаривали вполголоса. Ефрейтор толокся у окошка с выбитым стеклом,
и  так  и  этак приноравливаясь просунуть голову в дыру,  что щерилась
оставшимися в раме осколками,  как щучья пасть  зубами.  Виден  был  в
оконце заснеженный двор и темная жилка тропы, сплотка тесаных сосновых
бревен и широколобый пень с  воткнутым  торчмя  топором,  полусгнивший
бревенчатый  угол  коровника.  Ефрейтор вдруг вытянул шею и замер:  по
двору шла женщина.  Вязаный шерстяной платок, накинутый по-старушечьи,
ватное  пальто  и стоптанные валенки-тяжелоступы не скрывали ее ладной
фигуры,  а нарочито шаркающая походка - молодости. Ефрейтор обернулся,
сияя,  бросил  автомат  чернявому,  причмокнул губами и выскользнул из
сеней.
     Короткий и  приглушенный  вскрик,  последовавший вскоре,  Аркадий
отнес к шуму в коридоре.  Топотом ног,  ударами и голосами  подкатился
этот шум к двери,  выбил ее,  как пробку, грохнув о стенку заиндевелой
ручкой, толкнул через порог Михаила. Телогрейка - полы вразлет. Рубаха
от ворота до пояса - надвое. Он зло ругался.
     - Парашник - этот в черном! Прыщ на заднице! В общем, нас кокнут!
Николай хмурился и был бледен.
     - Все, Аркаша, - сказал и отвернулся.
     Морозный воздух  удивительно  вкусно  пах  свежими - только что с
грядки! - огурцами. Солнечные лучи резвились на снегу. В навозной куче
у  коровника  базарили  воробьи.  Из-за плетня,  с площади накатывался
сдержанный гомон толпы.  Совсем рядом,  тоже  на  площади,  забренчали
удила, призывно заржала лошадь. "Тпру-у-у, тпру-у ты-ы!"
     А они стояли посреди двора.  Яркий  день  слепил  им  глаза.  Они
щурились.  Они  жадно впитывали,  впитывали в себя эти шумы,  запахи и
краски жизни.
     По ту  сторону  плетня кто-то захлебнулся плачем,  запоскрипывали
полозья саней: обоз тронулся.
     - Хвилип! Вертайся скорошенько! Вертайся!.. Слышь, Хвилип?!
     - Панкрат! Панкрат!.. Ох, лышенько нам...
     Из коровника вышел голубоглазый ефрейтор.
     Взгляд Аркадия споткнулся о ефрейтора и...  И краски дня померкли
вдруг  для  Аркадия:  клокочущая ненависть заполнила все его существо,
полыхнула в глазах.  И -  никого  во  дворе,  кроме  Аркадия  и  этого
фашиста.  Мелкой  дрожью  пошли  руки  с  тяжелыми кулаками,  сухостью
прихватило губы...
     Чернявый принес   и  бросил  к  ногам  охапку  инструментов:  две
штыковые лопаты и заржавленный лом.
     - Битте!
     Жизнь! Неужели она оборвется сейчас, там вон за банькой в низине,
где  чернеет  голая  ива  у  ручья  и  где  видны недавние холмики,  и
оборвется без трагедии для мира,  обыденно и незаметно -  был  и  нет.
Мысли торопились, наседая разом, - спешили жить: "Ты не должен умирать
просто. Ты не должен смиренно ждать..."
     А тропа  уже  привела  к вытоптанной поляне.  Ефрейтор,  играючи,
вычертил на снегу прямоугольник.
     - Битте!
     А над головой неоглядная синь в солнце,  Она над живым селом, над
живым лесом, что неровной каемкой проступает вдали, над живой, укрытой
льдом речкой.  И синь эта зовется небом. Небом! Дорого оно человеку. А
летчику?!  Оно  распахнулось  над  летчиками,  копающими  себе могилу,
разлилось бескрайнее. И звало, звало их в свои просторы!



     Голубоглазый смотрел хуже волка - он смотрел равнодушно. Он стоял
на   краю   уже  обозначившейся  могилы.  Автомат  наизготовку.  Ствол
направлен в левый угол. Сколько сантиметров до смерти? Еще два-три - и
яма  в  аккурат.  Еще  три-четыре  -  дрогнет  куцый ствол автомата и,
попыхивая дымком,  проведет итоговую черту слева  направо,  начиная  с
Аркадия.  Лом  отскакивал от промерзшей земли,  как от плотной резины,
звенел, отбивал руки. Лопаты беззубо мяли бугристую площадку. Чернявый
немчик  вовсе  осопливел,  продрог  и  приплясывал,  не спуская глаз с
Николаевой фуфайки.  Фуфайка была старенькая,  но  теплая,  ворсистая.
Обратил  на  нее  внимание  и  ефрейтор.  Пригляделся.  Сказал  что-то
чернявому, повел головой властно и спрыгнул в яму.
     - Снимать! - он потянул Николая за фуфайку.
     - Отстань, - сказал Николай, не выпуская лопаты, - отойди.
     Аркадий распрямился,   кинул  быстрый  взгляд  на  ефрейтора,  на
конвоиров и опять склонился,  только  пониже,  удобно  ухватив  обеими
руками  лом,  как  дубину.  Михаил,  будто собирался в штыковую атаку,
изготовил лопату и помалу придвигался к чернявому.
     - Снимать рубашка. Снимать!
     - Не хватайся,  говорю!  - Николай повысил голос.  - Убьешь,  все
тебе  достанется.  Или вещь испортить не желаешь?  Ничего.  Заштопаешь
потом. Того вон сопливого и заставишь. А сейчас - отойди!
     Видать, добрым   был   тот  черт,  который  принес  новосельского
коменданта Оберлендера из вояжа по району и  внушил  ему  мысль  лично
допросить  задержанных  как  раз  в  то время,  когда обозленные немцы
сгрудились над ямой,  нацелив  автоматы  вниз.  Голубоглазый  с  явным
разочарованием  выслушал  запыхавшегося дежурного,  выругался громко и
погнал  полураздетых  Николая  и  Аркадия  (над  Михаилом   властвовал
чернявый)  бегом  по  снегу  назад к комендатуре,  покрикивая на них с
тропы:
     - Шнель! Шнель!
     И опять знакомый кабинет. Три стула у входа. И опять - "битте".
     В ответ  на  сбивчивые объяснения жандармского офицера Оберлендер
хмурился,  метал колючие взгляды на парней.  Он был так похож на сову,
что, казалось, серое лицо его покрыто перьями.
     - Какие  партизаны?!  -  бросил  он  офицеру.  -  Разве   они   -
партизаны?!  -  вскочил  и  стремительно  приблизился  к  задержанным.
Оглядел поочередно, забежал сбоку и громко скомандовал: - Встать!
     Они поднялись разом, поднялись пружинисто, четко, как на занятиях
по  строевой  подготовке.   Комендант   самодовольно   потер   ладони,
рассмеялся:
     - Da haben Sie den Helmuth.  Lernen  Sie,  Karl,  selbstandig  zu
werden.  Sie  sagen  - Partisanen.  Das ist eine Armee!  Ins Lager mit
ihnen!  Zur Station und ins Lager!* (* - Вот вам и  Гельмут.  Учитесь,
Карл,  самостоятельности. Вы говорите - партизаны. Армия это! В лагерь
их! На станцию и в лагерь! (нем.))
     ...А может быть,  тот добрый черт вовсе и не был добрым, а сделал
все со зла?  Может быть,  лучше было остаться там, у голой ивы? А то -
холодный  пульман,  не пульман - склеп!  - набитый людьми.  В пульмане
сыро и темно.  Люки под крышей заколочены досками и светятся  пулевыми
пробоинами,  нанесенными  из автомата не беспорядочно,  а по системе -
правильными квадратами,  решеткой. На нарах - сладковатый тошнотворный
запах  гниющих  ран.  На полу,  покрытом жидкой грязью,- едкий до слез
запах мочи.  Как только через автоматные пробоины просочится  в  вагон
утренняя  заря,  дверь  со  скрежетом  сдвигается на сторону.  Двое из
сорока под дулами  винтовок  идут  за  суточным  рационом  -  четырьмя
буханками хлеба по килограмму и ведром воды. Все! До следующего утра!
     Лишь через неделю эшелон вывели из тупика на магистраль и,  забыв
покормить   людей,  отправили.  Сипло  гудел  паровоз,  переругивались
колеса.  Вагон раскачивался из стороны в сторону.  Поезд мчался  среди
лесов и снегов под солнцем.  В темных провонявших вагонах вез он людей
в неизвестность.
     - Кто знает,  братишки, порт нашего назначения? - прозвучал вдруг
в густом затхлом мраке простуженный бас. - Далеко ли, близко ли?
     - Сказывали,  Псков,  -  ответил  кто-то с нижних нар,  справа от
Аркадия человек через пять-шесть. - Сказывали, лагерь.
     - Поколесим...
     - К чему колесить-то?.. Тут, надо считать, совсем недалече.
     - Э-э-э,  братишка!  У фрицев география по-другому построена. Они
запросто могут весь наш экипаж отсюда с заходом в Сингапур до Гамбурга
отправить.  А ты - Псков!  Готовь сухари,  точи якоря - плавание будет
долгим.  Ну,  познакомимся, что ли? Под крышей одной - не первый день.
Как?
     - Так-то оно... Вишь ли...
     - Понял, братишка! Опасаешься? Верно. Провокатор, что краб, ходит
бочком  и  ловчит  клешней  зацепить  покрепче.  Только  предлагаю  я,
братишки,  исповедаться без дураков.  При такой иллюминации фотографий
наших никто не узрит. Лежи себе и выдавай в потолок, что душа диктует,
- и тебе легче станет,  и другим для науки сгодится.  В посудине этой,
никак,  сорок  человек?  До  Пскова,   если   нам   положено   в   нем
ошвартоваться, все выскажутся. Начали? Эй, в кубрике!
     - Вишь, как оно...
     - Понял!  Значит,  я и должен? - Бас откашлялся. - Для маскировки
голос у меня самый что ни на есть подходящий:  его я в  графе  "особые
приметы"  помечаю.  Ну да шут с ним!..  Хрен ее знает,  братишки,  кто
навел ее на нас - немецкую  подводную  лодку.  Вынырнула  она  со  дна
морского... В общем, двадцать первого это было, в двенадцать ноль-ноль
Москвы.  Топали мы из Клайпеды  в  Ленинград  с  дизельным  горючим  и
бензином  в  дип-танках.  Танкер  "Сиваш"  сошел  со  стапелей  осенью
сорокового.  Посмотрели бы вы на него,  братишки!  Картина -  корабль!
Бегун  мирового  класса!  На  траверзе  Готланда  шли  мы со скоростью
шестнадцати узлов.  Узлы,  конечно,  не с барахлом. В каждом - морская
миля,  а  в  каждой той морской миле - одна тысяча восемьсот пятьдесят
два сухопутных метра,  во!  День,  братишки,  был самый что ни на есть
июньский: солнце ярче корабельной меди. Море! А море, братишки, было в
тот день - песня!  И не просто песня,  а...  Ну,  радость в музыке!  И
чайки!  Эх, братишки! До чего же хороши, знать бы вам, наши балтийские
чайки!  А ширь,  а простор,  а свобода,  свобода-то,  братишки!.. - Он
поперхнулся. Он плакал, честное слово, плакал, этот бас.
     - Вишь, как оно...
     - Понял, братишка! Только не от жалости, от злости лютой плачу!..
Короче,  встретились мы с  той  подлодкой,  раскланялись  по  флотским
правилам,  как говорится, на ходу. Особых симпатий ни мы к ним, ни они
к нам не испытывали, рандеву, провели накоротке. Видим, немцы мешкают,
мнутся.   Видим,   сигнальщик   ихний   флажками   запорхал.   Код   -
международный.  "Остро нуждаюсь горючем,  - сыплет.  -  Прошу  оказать
помощь". Подивились. Случай на боевом корабле да еще такого типа, надо
сказать,  курьезный. А что делать? Экспертную комиссию для проверки не
пошлешь.  Поверили.  Радист  наш  сообщил в управление,  что подводная
лодка "эль-сто сорок" германских  военно-морских  сил  просит  оказать
помощь горючим и,  чтобы ликвидировать неловкость, возникшую в связи с
запросом,  выдал  по   корабельной   радиосети   танцевальную   музыку
громкостью   на  все  страны  Балтийского  бассейна.  Немцы  довольны,
улыбаются.  Наши под музыку острят в их адрес: "Как бы не мы, дескать,
на  веслах  до  берега  пришлось  бы  вам добираться",  посудину ихнюю
разглядывают.  Хищная она,  эта подлюка,  на вид: тонкая, бритвоносая.
Палуба,  что обух ножа - развернуться по-настоящему негде.  Управление
ответило быстро.  Повозились  мы  чуток  с  палубными  трубопроводами,
залили  немцам горючего и потопали прежним курсом.  А на другой день -
война.  Так,  братишки,  в жизни случается.  И ко всем этим радостям -
наша знакомая тут как тут.  "Стоп машины! - сигналит.- Принять на борт
конвой!" Куда денешься? Соперница зубастая - пулеметы, пушки, торпеды.
У нас и дробового ружья на "Сиваше" нет. Савельев - капитан - отзывает
меня в сторонку. "Слушай, - говорит, - нельзя отдавать немцам горючее.
Сейчас шлюпку с правого борта спускать на воду станем. Этим я займусь.
А ты с левого - шлюпки на  воду.  Незаметно  только,  чтобы  немец  не
заподозрил.  Ребят в шлюпки. Пусть отваливают от "Сиваша" подальше. Не
мешкай с ними.  Там управишься по-скорому и к насосам.  Рукой помашу -
включай насосы на полную мощность".  Закурил он,  с мостика спустился,
спокойно к борту подошел.  А немцы уже не улыбаются, как вчера, а этак
по-хозяйски на танкер пальцами показывают: какой приз в первый же день
войны отхватили.  Распорядился я по команде  и  к  насосам...  Подвиг.
Слыхивали  ведь  вы,  братишки,  о  подвигах  и,  должно быть,  не раз
слыхивали. Я о них тоже наслышан был, книг в свое время о героях много
перечитал.  Представлялся он мне,  подвиг,  чем-то исключительным,  не
каждому смертному доступным.  Так ведь,  братишки,  а?  Живет человек,
работает человек,  как все люди живут и работают,  на подвиг пошел,  и
смотришь, все у него, пишут, стало по-другому, вроде переродился он за
минуту до неузнаваемости.
     - Так оно...
     - Не  так!  Песок  - все эти рассуждения!  Глаза мне выколи,  а я
видеть буду,  как Савельев спокойненько по палубе  прогуливается,  как
одергивает  свой  белый  капитанский  китель  и рукой машет!  Врубил я
насосы!  Выхлестнулось из дип-танков  горючее,  забурлило  по  палубе,
заклокотало потоком, плеснуло водопадом через борт. Пленка радужная по
волне шире,  шире...  Капитан зажигалку к трубопроводу...  И занялось,
братишки,  над  Балтикой.  Тот  жар  мне все еще лицо палит.  И гудок!
Слышу,  братишки,  будто  стон  человеческий,  тот  прощальный   гудок
"Сиваша".
     Темнота скрывала рассказчика,  но каждый из сорока видел  его.  В
болезненно страстном накале слов зримо вставало гневное лицо человека,
знающего теперь цену бытию земному,  испытавшего в полной мере и добро
и зло, человека, который знает, что сделать в жизни, и пройдет к своей
цели через все.
     - "Эль-сто  сорок",  братишки,  "эль-сто  сорок".  Я  прошу  вас,
братишки,  запомните это клеймо.  И где бы, когда бы, через сколько бы
лет ни повстречались вы с ней - топите,  давите,  не жалейте!  А вдруг
смягчится сердце,  представьте картину:  море,  "Сиваш" в  огне.  И  в
зареве,  как в крови,  "эль-сто сорок" расстреливает из пулеметов наши
шлюпки!..
     - Вишь, как оно.
     - Хуже смерти оно.  В живых нас трое осталось. К вечеру наткнулся
немецкий сторожевик. Эх! Уж было бы мне, братишки, кингстоны открыть в
ту злую минуту!.. За колючкой в Вентспилсе зарыл я механика и матроса.
Зарыл и бежал.
     - Можно, выходит, бежать-то?
     - Попробуй.
     - Вишь,  крепко я надеюсь  бежать-то.  Потому  и  справку  навел.
Обидел небось?  Не серчай.  Ты своей,  я своей бедой маемся. Дадено бы
человеку было допрежь знать,  что станется.  Вишь,  как  оно...  Войну
против немцев зачал я,  никак, двадцать восьмого: неделю на формировке
злость скапливал.  Впервой схлестнулся с ним в  Белоруссии.  Известное
дело,  пятился от Бреста,  покамест притерпелся.  Ну, а притерпевшись,
само собой,  и вкладывать ему зачал. Сурьезные мужики в отделении моем
ходили:  за  зрячину лба пуле не ставили,  в драке потылицы не казали.
Притерлись мы друг  к  дружке,  приноровились.  Ладно  дело-то  пошло.
Конешно,  высевались мужики помалу. Как-то рота наша третья пополнение
получила.  Из роты,  как водится,  взводу выделили.  Взвод  наш  одним
бойцом пополнил.  Мордастый из себя такой парень,  при силе.  Знакомлю
его с мужиками, перед строем речь говорю. "Вишь, говорю, Машков, с кем
служить довелось. Громом мы все пуганы, железом крещены. У Нишкомаева,
вишь,  медаль.  За отвагу дадена.  Так на медали той и  обозначено.  У
Дешевых  -  орден.  Каким  он делом его заработал,  спроси - не утаит,
расскажет все доподлинно.  Воюй,  как они,  - в добрые  люди  выйдешь.
Уразумел?"  -  "Уразумел",  - отвечает.  "Тогда наука солдатская впрок
пойдет".  Поговорили.  Только парень,  замечаю,  все  поближе  ко  мне
жмется,  возле  крутится,  угодничает.  Тут-то  промашку и допустил я,
пожалел.  "Робеет с непривычки,  -  думаю,  -  вскорости  оклемается".
Характер-то  у  меня  жидкий.  Еще батя покойный говаривал:  "Всем ты,
Панька,  в сибирский корень: и статью, и ликом, и силой. Однако, паря,
духом  ты  шибко  хлипок.  Порожняя  жалость,  Панька,  -  заняток  не
мужицкий.  Справедливость и сурьезность в деле верховодят".  Батя - он
брехать  не  горазд  был.  Принял  я  по Машкову,  значится,  решение.
Доглядеть бы за ним,  да некогда.  Воюем  без  передыху.  Приставил  я
Машкова   к   пулеметчику  Седелкину  вторым  номером.  Ядреный  мужик
Седелкин,  храбрый  до  отчаянности.  Возле  деревни  Луневки   крепко
сшиблись мы с немцем.  Деремся день,  два деремся. Ни "тпру", ни "ну":
ни мы их,  ни они нас.  Всю  землю  округ  вспахали,  ровно  под  зябь
сготовили.  Выколупывал,  выколупывал нас немец из окопов, осерчал. Ни
свет ни заря пустил с дюжину танков.  Утро только занялось, страхопуды
и  поперли.  Мнут  под себя,  все как есть на нас воротят.  В хвостах,
различаем,  автоматчики рысят.  Худо ли, хорошо ли, а воевать все одно
надо.  Мы  диспозицию с мужиками прикинули,  никак,  пулемет должно на
фланг пристроить,  чтоб пеших с техникой разлучить. "Седелкин, говорю,
вишь на бугре,  что по праву руку, стропила вроде торчат? Там, говорю,
где вечор Петросова накрыло?  Дзота, говорю, не осталось, а яма - куда
ей деться!  Айдате с Машковым туда, закрепляйтесь и по обстоятельствам
секите  немца".  Подхватились  они,  угнездились  в  яме,  одно   рыло
"Максимове"  средь полыни маячит.  А танки - вот они,  рядом танки-то!
Самое время Седелкину в бой встревать, а он молчит. Я ракету - молчит!
Я - Трифонова туда.  Убило. Мы штыками автоматчиков доставать стали, а
потом и вовсе на кулаки приняли.  Угодили мне чем-то по  голове,  я  и
завял.  Очухался в плену.  Голова,  как после угару,  тяжелая,  гудет.
Гляжу, Машков. Маню его пальцем: голос пересекло. Подошел он. "Почему,
хриплю,  пулемет молчал?" - "Седелкина, отвечает, убило". - "А ты что,
спрашиваю,  делал?  Руки отсохли?" - "Грех, отвечает, на душу брать не
пожелал".  Не  контузия  -  удавил  бы  я его!  Жгу его глазами,  а он
проповедует: "Люди перед богом все братья... Война - грех..." - "Сучья
ты  кровь,  говорю.  Ты  немцам  это  проповедуй!" Сектантом Машков-то
состоял. Не он - отбили бы мы атаку, как есть отбили бы!..
     ...Километры с маху кидались под грохочущие колеса. Мчался эшелон
с военнопленными.  Блекли и загорались, блекли и загорались в путанице
суток пулевые пробоины на заколоченных люках.  Люди рассказывали,  и в
душном темном чреве пульмана на глазах у  сорока  свершались  подвиги,
творились предательства и проходили,  проходили чередой люди корыстные
и щедрые сердцем,  трусливые и бесстрашные.  Тридцать девять  судеб  -
плюс   своя  собственная  судьба.  Вздор,  что  беда  делает  человека
безучастным,  лишает его чувства сострадания к чужому горю!  Здесь,  в
пульмане,   история   каждого   сопереживалась   с  такой  остротой  и
непосредственностью, что казалось всем, будто она послужила прологом к
их  собственному  несчастью.  И  было  каждому в пору наложить на себя
руки.  Но жили они,  жили!  Жили и ждали тревожно горького продолжения
теперь  уже,  должно  быть,  общей для всех истории.  В долгих беседах
старались и не могли найти успокоения.  Ждали - каково оно  обернется,
судьба?  Что  станется  с  ними  сегодня,  завтра,  послезавтра?..  Не
забывались и во сне. Сон был коротким, жутким.
     Знакомство пробудило  в них надежду,  а затем и уверенность.  Они
поддерживали друг друга как и чем могли,  старались вытравить страшное
чувство обреченности.
     - Эй, там, в кубрике! - и весело на сердце.
     - Вишь, как оно бывает, - и задумывались над капризами судьбы.
     Восемнадцатого ноября эшелон прибыл в Псков.  Медленно протащился
по  пригороду,  поднырнул  под  вскинутый  к низкому серому небу кулак
семафора, окутал черным дымом плоские крыши пристанционных пакгаузов и
остановился.  Паровоз  шумно  отдувался  после долгого бега.  Лязгнули
буфера. Лязг этот короткой судорогой пробежал по составу. И все стихло
на  минуту.  А потом сразу звонким хрустом рассыпались по заснеженному
перрону шаги,  много шагов.  О  дверь  пульмана  состукала  приставная
лестница,  заскрежетал  запор.  Вместе  с  клубами морозного воздуха в
спертую темноту хлынул дневной свет.
     - Выходи-и-и!
     А они топтались в дверях, щурясь.
     Первыми выпрыгнули   из  вагонов  те,  кто  покрепче.  Ослабевших
принимали на руки,  отводили в сторону,  поддерживая.  Их  пошатывало,
кружилась  голова.  Свежий воздух огнем жег в груди,  вызывал приступы
удушливого кашля.
     - Станови-и-ись!
     Отхлынули от  вагонов  и   медленно   растекались   по   перрону,
выравнивались в линию. Перед строем откуда ни возьмись появилась бабка
в старомодной борчатке и шали с кистями, опустила к ногам пухлый узел,
всплеснула руками и певуче заголосила:
     - Родненькие вы мои-и-и... Соколики-и-и...
     Один из  немцев  выпихнул  ее  в узкую калитку,  подцепил на штык
забытый узел и растряс его.  По грязной,  затоптанной площадке ветерок
разметал белье.
     Колонна двигалась  по  улицам  города  в   тяжелом,   подавленном
молчании.  С  болью и жалостью смотрели на оборванных измученных людей
редкие прохожие.  В  прихваченных  морозцем  окнах  домов  то  и  дело
мелькали бледные взволнованные лица.
     - Эх, братишки!..
     Аркадий покосился на рослого,  чуть сутулого широкоплечего соседа
с низко опущенной лобастой головой.
     Именно таким он и представлялся ему в темном пульмане.
     - Горько и стыдно,  братишки!..  Псков, Псков! Древний российский
город!..
     И Аркадий сжал до боли руку вышагивающего рядом  Михаила:  полные
сострадания  взгляды псковитян коробили его.  Аркадию вдруг захотелось
крикнуть и крикнуть так, чтобы голос был услышан повсюду: "Не смотрите
на нас жалостливо! Мы - солдаты, мы - бойцы!"
     Порядки домов  с   обеих   сторон   улицы   поредели.   Развалины
топорщились  обугленными бревнами,  черными осыпями кирпичей и печными
трубами.  Давно остались позади Кремль с Троицким  собором,  Довмонтов
город. Исчез под снегом ветхий забор последнего пригородного домика на
отшибе.  Из-за горбатых  заносов  вставал  лагерь.  Ржавые  с  пучками
колючек нити проволоки, чуть провисая, тянулись параллельно от кола до
кола, от стояка к стояку, образуя четкий квадрат. Первая линия ограды.
За первой - вторая,  пониже - третья. В промежутках между ними - витки
спиралей Бруно.  И  сторожевые  вышки.  Зловеще  возвышались  они  над
лагерем, и с глухих площадок, обращенных бойницами в сторону бараков с
низкими   крытыми   толем    покатыми    крышами,    торчали    стволы
крупнокалиберных пулеметов.
     Колонна остановилась на пустынном плацу.  Было ветрено и холодно.
Конвой ушел греться. А они мерзли. Часа через два из тепла комендатуры
вышли начальник конвоя с  худощавым  офицером.  Оба  навеселе.  Френчи
расстегнуты. Белые нижние рубашки тоже. Прогулялись вдоль строя туда и
обратно,  поулыбались, разглядывая выбеленные морозом лица, и убрались
в тепло,  не сказав ни слова. Из караульного помещения, примыкавшего к
комендатуре,  тотчас же высыпала лагерная  команда.  Брюхатый  высокий
немец  в  русском  дубленом  полушубке с подвернутыми рукавами ткнул в
Аркадия пальцем и, подбоченясь, спросил весело:
     - Тебе есть хольод?
     Аркадий промолчал.
     - Перетерпим,- сказал кто-то сзади.
     - Вас ист дас - "перетерпим"?
     - Выстоим, то есть. Выдюжим.
     - Перетерпим... выстоим... выдюжим, - немец добавил еще что-то, и
охранники загоготали. - Сейчас мы будем делать для вас рюсский баня...
Дождик... Кап-кап...
     По плацу раскатили пожарные шланги, укрепили брандспойты. Упругие
кинжальные струи ледяной воды обрушились на колонну. Они сверкали, как
стальные,   и   били   так   же  твердо.  На  правом  фланге  возникло
замешательство:  струей воды был сбит с ног исхудалый  красноармеец  с
костистым  темным  лицом  и  замотанной  грязными  бинтами  и тряпками
головой.  Он с трудом поднялся,  ощупывая и поправляя смокшую повязку.
Немцы не отступились, вновь нацелили брандспойты, и вода обрушилась на
раненого.  Он не выдержал. Путаясь в полах мокрой шинели, увернулся от
ледяного  каскада  и  побежал,  петляя,  в  глубь лагеря к баракам.  С
центральной вышки редко и гулко простучал пулемет.  Красноармеец упал,
прополз  несколько  метров,  протянув  за  собой  алую  полосу,  затем
заметался потерянно на месте  вправо,  влево,  приподнялся  на  руках,
обернув к колонне бескровное лицо,  и,  подломившись в локтях,  припал
небритой щекой к мокрому снегу.
     ...А месяц  спустя  расстреляли комиссара Кабаргина.  Голос этого
большого замкнутого человека  с  ясными  глазами  и  твердым  взглядом
Аркадий слышал трижды. Первый раз, когда после "бани" на плацу, разбив
колонну по сотням,  немцы развели военнопленных  по  баракам.  Они  не
пустовали,  бараки.  В тусклой темноте тесных междурядий,  разделяющих
двухъярусные  нары,  новичкам  приветливо  пожимали   руки,   помогали
раздеться,  разместить  на  верхних  теплых  нарах.  И  все это молча.
Взволнованные заботой,  новички не находили слов,  да и не знали,  как
выразить  свою благодарность,  кого благодарить.  Внезапно,  как в том
пульмане, простуженный бас "выдал в потолок":
     - Спасибо,  братишки!  Как живете - понятно.  Провокаторы в нашем
трюме имеются?
     - Молчи, - твердо сказал кто-то в ответ.
     Это был Кабаргин.
     Второй раз  -  когда,  вернувшись  с  каменоломен,  где  кололи и
дробили гранит на крошку, и выхлебав по черпаку брюквенной жижи, они с
Николаем,   забираясь   на   свою  лежанку,  заметили  в  углу  клубок
сцепившихся тел и хотели было разнять дерущихся.  Их остановил твердый
голос:
     - Так надо!
     Это был Кабаргин.
     И в третий...  Через  день  после  "самоубийства"  провокатора  в
каменоломне  обнаружили  написанные  от  руки  листовки с сообщением о
разгроме  немцев  под  Москвой.  Бригаду,  на  участке  которой   были
листовки,  выстроили  на  плацу,  рассчитали на "первый - десятый",  и
восемь человек сделали шаг вперед.  Среди них оказался и Кабаргин.  Им
не зачитывали обвинений, их даже не избивали. На глазах у всего лагеря
приказали раздеться и вывели за колючку ко рву.
     Редкая в  этих  местах  декабрьская  оттепель растворила на плацу
снег,  перемешав его с грязью.  Низкие облака крошили на землю  не  то
дождь,  не  то  град.  А  они  шли  через  плац к воротам,  шли редкой
цепочкой.  Кабаргин нес большую голову с мокрыми  спутанными  волосами
гордо,  высоко,  словно  не  хотел  смотреть на посиневшие босые ноги,
утопающие в грязи.  На кромке рва  он  еще  больше  выпрямился,  будто
вырос,  приподнялся,  заглядывая  через колючку на молчаливые ряды,  и
крикнул:
     - Фесенко!..
     Сухой треск автоматных очередей заглушил его.
     Теперь уже  Аркадий,  Николай и Михаил,  повинуясь голосу совести
своей,  вместе с товарищами  бестрепетно  исполнили  последний  приказ
комиссара  Кабаргина:  этой  же  ночью  Фесенко "повесился" на брючном
ремне в темном углу барака,  за нарами.  Рано  утром,  обнаружив  труп
"самоубийцы",  дежурный  по  блоку  побежал в комендатуру с докладом и
вернулся оттуда сам не свой.
     - Будет всем из-за этой падали, - сказал, - нашли где кончать. Вы
бы его в карьере лучше прищучили...
     Появление в бараке "герр коменданта" подтвердило мрачные прогнозы
дежурного.  Герр комендант был в обычном своем состоянии  -  навеселе.
Поверх  френча  с расстегнутым воротом - короткая меховая безрукавка с
опушкой из белки.  Одна рука в кармане галифе,  в  другой  -  хлыст  с
вмонтированным в тяжелую рукоять электрическим фонарем. Герр комендант
с  улыбкой  на  плоском,  как  гладильная  доска,  продолговатом  лице
выслушал сбивчивый рапорт дежурного и, по юнкерской привычке вскидывая
ноги,  церемониально проследовал вдоль нар к месту происшествия.  Труп
самоубийцы  осматривал  долго  и тщательно,  затем исследовал земляной
пол, стены. Обернув носовым платком ржавый гвоздь, к которому крепился
ремень,  попытался  расшатать  и,  наконец,  повисел на нем,  подогнув
голенастые  ноги.  Гвоздь  не  поддался.  Первый  этап   расследования
закончился.  Но было видно,  что комендант не думает оставлять все без
последствий.  Он удалился на сей раз торопливо и без улыбки.  Опальный
блок  готовился  ко  второму  этапу  расследования  -  к "испытанию на
прочность".
     Получасом позже в лагере поднялся переполох:  из соседнего барака
ночью бежали двенадцать человек.  Выбрались они через  слуховое  окно,
выставив  раму  вместе  с  решеткой.  История  с Фесенко была на время
забыта.  Комендант распорядился погоней и приказал выстроить на  плацу
всех.  И  вот  хмурое  каре  -  военнопленные.  Лицом  к лицу с ними -
автоматчики.  Рогатые каски - на лоб. На груди автоматы стволами влево
и  на  одном  уровне.  Комендант,  разбрызгивая  сапогами жидкий снег,
метался внутри квадрата и,  потрясая над головой скомканной  в  кулаке
рукописной листовкой, оставленной беглецами, выкрикивал, утратив былое
хладнокровие:
     - Этот  листовка есть грандиозный блеф,  есть пропаганда!  Москва
капитулироваль!  Наши войска давно есть в Москва!..  Ви  меня  поняль?
Первий  слючай  я  сделаю  вас  наказать!  Второй  слючай я сделаю вас
расстрелять! Ви думать о побеге? Гут!
     Тем временем  солдаты вытащили на плац кусок спирали Бруно метров
на семь-восемь,  растянули его в длину по всем правилам  фортификации,
закрепили концы штыковыми железными штырями.  Комендант измерил шагами
протяженность сооружения,  попробовал надежность креплений,  присев на
корточки,  заглянул внутрь ржавой,  топорщившейся колючками спирали, и
на его плоском лице заизвивались в холодной усмешке губы.
     - Я  буду преподносить вам сюрприз,  маленький тренировка.  Это и
есть тропка на воля, на свобода. Битте.
     И тренировка началась.  "Битте!" Витки, витки, витки... Как много
их на восьми метрах  скрученной  в  пружину  проволоки.  И  колючки!..
Сверху они пластают одежду,  полосуют тело, а снизу пропарывают ладони
и колени.
     Побег изменил к худшему и без того жестокий уклад лагерной жизни.
Перед выходом на работу  в  каменоломни  изо  дня  в  день  подавалась
команда:   "По   порядку  номеров  рассчитайсь!"  "Первый,  второй!.."
Комендант подходил к третьему.  "Ви думать  о  побеге?  Гут!"  Значит,
каждый третий. Значит, занимайся арифметикой: делится ли на "три" твой
порядковый номер.  "Шестьсот сорок пять!" Делится.  "Битте!" И беги не
мешкай  под  пинки,  хлысты и дубинки охранников,  выстроившихся в две
шеренги лицом к лицу. В обед - "Первый, второй, третий!.." - комендант
приближался  к четвертому.  "Битте!" Ужин - "Первый,  второй,  третий,
четвертый, пятый!.." Каждый шестой, седьмой, восьмой... "Битте, битте,
битте!.." Арифметика, кто же тебя придумал?! Кто?!
     ...Как-то в поисках упавшего вниз малахая  Аркадий  забрался  под
нары  и  обнаружил  хитро замаскированный лаз.  Короткая доска стенной
обшивки у  самого  пола  едва  держалась  на  гвоздях,  вставленных  в
просторные гнезда. Он осторожно вынул доску и по плечо запустил руку в
отверстие.  "Как далеко тянется лаз?" Не тревожа понапрасну друзей, он
в  одиночку  за  полночь  прополз по норе и оказался на грузовом дворе
возле кухни.  От патрулей площадку хорошо укрывал дровяной  склад,  от
прожектора  и  наблюдателя  с  ближайшей вышки - шатровая крыша кухни.
Часовые,  надзирающие за бараками  по  ночам,  просматривали  площадку
слева и справа,  не пересекая ее.  И,  конечно,  они могли бы заметить
малейшее движение у стены, но стояки барачной обшивки служили надежным
укрытием.  Аркадий  прижался  к  одному  из стояков,  и веря и не веря
своему счастью.  Он чувствовал свободу в мокрых звездах весеннего неба
над  головой,  в запашистом влажном ветре с глуховатыми шорохами леса.
Прожекторный луч,  лизнув гребень крыши,  высветил  небо.  И  Аркадий,
который  уже  считал  себя  почти  на воле,  подумал о летном поле,  о
прожекторах на взлетно-посадочной полосе... Возбужденный вернулся он в
барак  и тотчас же растолкал товарищей.  Он не мог говорить:  из горла
вырывались какие-то бессвязные всхлипы.  И руки и тело  сотрясались  в
радостной,  неуемной  дрожи.  Николай пощупал шершавой горячей ладонью
холодный лоб командира.
     - Болен? - спросил. - Что с тобой, Аркаша?
     Рассказу не   поверили.   Николай,   схватив   руку    командира,
подсчитывал пульс.
     - Да отстаньте, черти!
     И они  поняли,  что Аркадий не бредит,  не шутит.  Они заговорили
наперебой.
     - Чего тогда ждать? - сказал Николай. - Двинулись?
     - Эх,  пробежимся!  Лес близко.  Грязь все следы до утра затянет.
Айда! - сказал Михаил.
     - Чудики.  От радости у вас это,  что ли?  А остальные ребята?  А
проволочная  ограда?  А  кто  замаскирует  после  ухода  подкоп.  Нет,
поработать нам еще предстоит, потрудиться.
     ...Горсть земли.  Должно быть,  еще в устных преданиях древнейших
времен  стала  она  символом  больших  человеческих   чувств.   Прошли
тысячелетия,  а символ не померк.  Не перечесть былин и сказок, поэм и
стихов,  посвященных  этой  святыне.  И  никто  ныне  не  будет   даже
сомневаться  в том,  что взятая с дорогой могилы заветная горсть земли
передает любовь и тепло неугасаемого  сердца,  что  взятая  на  родной
улице города или села заветная горсть земли приносит в бою силу.
     Под колючими ограждениями концентрационного лагеря была тоже своя
-  российская  земля.  Эту  горсть  земли  российской  при свете чужих
прожекторов стерегли чужие солдаты.
     Темными ночами,  когда лагерь погружался в сон,  "рабочие группы"
выходили на рытье подкопа,  выходили парами:  один  взрыхлял  железным
скребком  землю,  проделывая  под  проволокой  широкое  и ровное,  без
крутизны,  углубление, по горсти складывал землю в котелок и передавал
напарнику. Тот уносил ее в барак и тоже по горсти рассыпал под нарами.
Сорок горстей - котелок. Два котелка - смена. Они даже свыклись с этой
работой,  ухитрялись спать до поры,  пока не коснется плеча осторожная
рука сменщика,  пока не проникнет  в  сознание  шепот:  "Братишка,  на
вахту!"
     В понедельник   должен   был   совершиться   побег,   но   судьба
распорядилась   по-своему.   Воскресным   утром,   после  занятий  "по
арифметике",  помощник начальника  лагеря  Пактус,  худой  длиннорукий
немец из Шлезвига, сказал, подслеповато щурясь, что в связи с побегом,
имевшим место в декабре,  часть  военнопленных  переводится  в  другие
концентрационные лагеря, что отправка назначена господином комендантом
на полдень,  что он,  Пактус,  имеет  поручение  господина  коменданта
зачитать   списки.   Прошений  и  протестов  администрация  лагеря  не
принимает.
     Аркадий и  Михаил смотрели на Николая сквозь пелену,  застилавшую
глаза. Как ни крепились они, а не могли преодолеть ее. Седой, а раньше
они   этого  не  замечали,  морщинистый  (тоже  не  замечали)  и  враз
безнадежно постаревший,  стоял Николай  среди  тех,  кто  оставался  в
Псковском лагере.  И надо было что-то сказать другу на прощание.  Надо
было сказать - пока представлялась такая возможность.
     Аркадий взглядом  настойчиво  отыскивал глаза штурмана.  А тот их
прятал, боялся поднять на товарищей во избежание слез.
     - Коля!
     Ближайший автоматчик вскинул голову, оглядел притихшие ряды.
     - Коля!
     Человек, которому доведется увидеть такой  взгляд,  запомнит  его
навечно. Николай посмотрел на друзей.
     - Ну, Колька!.. Как там!.. В общем, не забывай, что говорил Алеша
Сбоев, помни...
     - Аудентес фортуна юват,  - прошелестел  Николай  одними  губами,
пытаясь  улыбнуться  и  на  виду  у  автоматчика  махнул рукой.  - Эх,
Аркаша... Миха-а...
     ...И бегут  в  зарешеченном  вагонном  окне  прозрачные  весенние
перелески под  голубым  небом,  проплывают,  степенно  разворачиваясь,
будто  устали  они  лежать  под  снегом  и желают чуточку поразмяться,
темные,  набухшие влагой невспаханные поля.  И ветер с воли гуляет  по
вагону, ворошит седые волосы молодых парней, гладит по запавшим щекам.
     - Вишь,  как  оно  получается,   -   сочувственно   взглянул   на
молчаливого  Аркадия  бородатый  и худой,  как мощи,  сосед.  Помедлил
немного,  вздохнул.  - Ядреный был дружок-то ваш...  И  этот,  который
братишка...  Тот,  что  про море говорил нам,  про германскую "эль-сто
сорок". Он тоже, по всему, ядреный парень. Не пропадут...
     ...Лагеря, лагеря,   лагеря,   лагеря...   Псковский,   Двинский,
Режицкий...
     Остановка. Концлагерь.
     "Пленных не принимаем!"
     И опять переругиваются колеса.
     Остановка. Концлагерь.
     "Не надо! Везите дальше!"
     И гудок паровоза.  И торопится,  бежит весна в солнце и зелени по
ту  сторону  зарешеченного  вагонного  люка.  И пахнет свободой теплый
ветер с воли.
     Лужский лагерь, куда они попали в конце марта 1942 года, мало чем
отличался от Псковского.  Та же колючка,  те же  сторожевые  вышки  по
углам и в центре, те же бараки. И разговорный ассортимент у охранников
тот же - кулак,  дубинка,  сапог. Правда, к счастью, без "арифметики".
Первые  дни,  обживаясь  на  новом  месте,  Аркадий и Михаил вели себя
сдержанно.  Это  и  определило  их  дальнейшую  судьбу.   Уверовав   в
благонадежность молчаливых парней, комендант "распределил" их в лагерь
лесорубов,  что находился близ шоссе на Псков, километрах в шести-семи
от  Луги.  Режим  у  лесорубов  был  помягче.  В этом лагере Аркадий и
сошелся  с  Николаем  Смирновым,  бывшим   танкистом,   рослым,   чуть
грубоватым сибиряком.  Человек большой физической силы, нелюдимый и на
редкость уравновешенный,  Смирнов внушал всем уважение к себе, а немцы
его,  пожалуй,  даже  побаивались.  Аркадий  сблизился с ним не сразу.
Сначала старался почаще встречаться с ним в лесосеке, выискивал работу
где-нибудь  поблизости,  чтобы  при  случае можно было перекинуться со
Смирновым фразой,  другой.  Оба вскоре привыкли к такому соседству. Их
первые разговоры носили самый безобидный характер и сводились обычно к
житейским делам: жидкой брюквенной похлебке, одежде. Аркадий подметил,
что  всегда  во  время  таких бесед возле оказывался Горбачев,  денщик
начальника участка. Сухонький, большеголовый, он тушканчиком замирал в
тени кустов или за стволами и ловил каждое слово.  В лагере все знали,
что  по  наущению  фельдфебеля  Отто  Горбачев  занимается  слежкой  и
наушничает.  И,  надо сказать,  проделывал он это мастерски. Даже сама
природа  позаботилась  о  том,  чтобы  показать   истинное   призвание
Горбачева:  подбородок,  губы  и кончик носа клином выступали вперед и
придавали денщиковской  физиономии  форму  острой  собачьей  морды,  а
крупные  уши,  торчком прилепленные к треугольному черепу со скошенным
лбом, как нельзя кстати дополняли это сходство.
     Горбачев не  был  дураком,  все понимал и осторожничал.  И все же
судьба подкараулила его близ делянки,  где работали Аркадий,  Михаил и
Николай.  Подпилив  толстокорую сосну,  они обрушили ее на расчищенную
площадку и,  прежде чем взяться за обрезку сучьев,  присели  на  ствол
передохнуть.  Было  душно.  Согретая  солнцем  влажная  земля  парила.
Вытирая пот,  Аркадий заметил среди листвы  физиономию  Горбачева,  не
спеша поднялся и, озабоченно осмотрев пилу, громко сказал:
     - Подправить бы надо. Мастер у себя?
     Но к дощатой сараюшке,  где всегда торчал Отто, Аркадий не пошел.
Углубившись в ельник,  он круто повернул в сторону,  прихватил с куста
брезентовый   дождевик,  который  по  утрам  оберегал  фельдфебеля  от
холодной росы, и, зайдя сзади, накрыл этим плащом Горбачева с головой,
заткнув разинутый было рот комком промасленной ветоши. Синяки и шишки,
полученные "в темную",  не пошли Горбачеву впрок, но зато окончательно
сблизили  Аркадия  с Николаем Смирновым.  Теперь они говорили обо всем
откровенно.
     Мысль о  побеге  подал  Аркадий.  За  время  боевых  полетов  над
Псковщиной он достаточно хорошо  изучил  местность  и  при  нужде  мог
разработать безопасный маршрут.  Нужда такая приспела, и Аркадий начал
деятельно   готовить   товарищей   к   побегу.   Объяснял   им,    как
ориентироваться  по  солнцу,  по  густоте  древесных  крон,  по мху на
стволах, по звездам...
     Дождливой ветреной  ночью  все  население второго барака покинуло
лесной лагерь. В пустой темноте жилья глухо мычал привязанный к столбу
Горбачев да шуршали дождевые капли, врываясь через выставленное окно.
     Группы, сколоченные загодя, распались. В ненастной ночи потерялся
и Николай Смирнов.  Аркадий с Михаилом остались вдвоем. Холодное серое
утро настигло их далеко от лагеря на пути к озеру Ильмень.
     И потянулись дни...  Нет,  они были вовсе не такими,  как тогда в
зимнем лесу под Новосельем.  Голодно. Но ведь свобода! Холодно и сыро.
Но   ведь  свобода!  Хочешь  есть  -  отыскивай,  пожалуйста,  сладкий
мучнистый корень.  Он питательней брюквенной бурды. Хочешь согреться -
пробегись,   спляши  вприсядку,  и  никто  не  ткнет  тебе  под  ребра
автоматом.  Дождь сеялся до полудня.  Небо просветлело.  Теплый  ветер
обсушил  траву.  Зашелестели  ветви  сосен  и  елей.  И  не  вкрадчиво
зашелестели,  не льстиво,  как там,  под  Новосельем,  а  по-весеннему
мелодично и приятно. Свобода!
     И они наслаждались  свободой,  впервые,  казалось,  по-настоящему
прониклись  неповторимыми  красотами  природы.  Им нравилось встречать
утренние зори.  Задолго до рассвета  забирались  они  в  самую  глушь,
ложились на хрусткую прошлогоднюю траву и, глядя вверх, ждали. Темнота
была непроницаема. Но вот в ней чуть прорезались, даже не прорезались,
а  лишь  слегка  определились неясными контурами кроны деревьев.  И по
мере того как выцветало небо,  они все наливались и наливались густой,
темной краской,  простирали над землей ветви, как руки, ладонями вниз.
А когда розовели просветы между ветвями, хвоя зеленела. Утренний ветер
принимался ерошить иголки.  Солнце - вот оно,  солнце!  И пробуждались
птицы.
     Таким свиданием  с  зарей  встретили Аркадий и Михаил пятые сутки
лесных скитаний.  Поприветствовав первый луч,  они умылись по пояс  из
холодного   ручья  и,  взбодренные,  размашисто  зашагали  по  чащобе.
Утренний лес  оживал.  Еще  крепче  запахло  прелым  листом,  грибами,
травой...  На  открытых солнцу полянах расправились венчики цветов.  А
над болотистыми низинами пока еще слоился туман.  Он,  казалось, парил
над  кочками,  над  камышами,  над  водой заросших хвощами бочажин.  В
синеве плавали облака, сбиваясь в плотную стаю.
     К полудню  в  лесу  стало  душно и тихо,  а вскоре брызнул мелкий
затяжной дождь.  Еще не  просохшая  по-настоящему  почва  раскисла  и,
почавкивая, плыла под ногами. Но Аркадий держался этой узкой скользкой
тропы,  шагал по ней,  оглядываясь на Михаила.  Подул свежий  ветер  и
принес запах большого водоема: где-то близко был Ильмень.
     - Озеро, - сказал Аркадий, попридержи шаг. - Дышит озеро.
     В шелесте дождя послышались голоса.
     - Миша!  - Аркадий бросился с тропы в кусты  и  пополз,  вжимаясь
всем телом в мокрую траву. - Это немцы, Миша, немцы... Давай к болоту,
к камышам...
     Сквозь серую пелену дождя пробивались навстречу им огни карманных
фонарей.  Аркадий круто метнулся в сторону - огни,  в другую  -  огни.
Кольцо! Аркадий повернулся на бок и, не вставая, виновато посмотрел на
Михаила.
     - Точка, - сказал, - все.
     Лицо у Михаила стало жалким, губы запрыгали. Размазывая по мокрым
щекам грязь, он поднялся в рост и закричал:
     - К черту!.. Вот он - я, вот! Идите, хватайте!..
     Аркадий встал рядом, встал плечом к плечу.



     Их разлучили  в центральном лагере города Луги,  разлучили сразу.
Михаил был избит и брошен в карцер. Аркадий был тоже избит, но бросили
его  в арестантский вагон пассажирского поезда,  следовавшего до Риги.
Солдаты не церемонились,  они швырнули Аркадия на пол.  Но Аркадий  не
чувствовал  боли,  он  как  бы одеревенел.  Кто-то склонился,  бережно
приподнял его разбитую голову и, заглядывая в лицо, спросил:
     - Больно, друг?
     Он промолчал.
     - Место для тебя мы сготовили. Поднимайся.
     Он попытался и не смог.
     - Взяли,  ребята!  Под руки,  под руки бери.  Не дергай:  изломан
человек.
     - Не иначе за побег его так...
     Двадцать восьмая  камера.  Каменный  мешок  два  метра  в  длину,
полтора в ширину. Откидная койка, бетонная тумба. В толстой стене, под
самым  потолком  -  окно-амбразура.  Решетка.  Клочок  голубого  неба.
Металлическая  дверь  с  глазком  для  надсмотрщика.  В коридоре гулко
отдаются шаги кованых сапог - часовой. И звуки шагов будто вонзаются в
мозг.  "Первый,  второй,  третий...  Арифметика,  кто  тебя придумал?!
Кто!?"
     Утром его  повели на допрос.  В обширном кабинете,  у стены,  под
портретом  Гитлера,  стоял  единственный  стол,  за  которым   пожилой
лысеющий  офицер  не  спеша перебирал бумаги.  Он взглянул приветливо,
улыбнулся и,  надувая чисто  выбритые  щеки,  сделал  широкий  жест  в
сторону стула.
     - Битте.
     Аркадий сел.  Следователь  не  торопился.  Изредка  поглядывая на
угрюмое лицо Аркадия,  он  достал  из  коробочки  пилу  для  ногтей  и
сосредоточенно занялся мизинцем. И наконец спросил:
     - На перегоне Уторгош - Батецкий был  подорван  воинский  эшелон.
Что вы имеете сказать по этому поводу?  - Немец безукоризненно говорил
по-русски.
     - Я там не был.
     - Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?
     - Я там не был.
     - Превосходно.  -  Немец  пожевал  губами,  подумал   немного   и
позвонил.
     Вошли штатский благообразный седой мужчина  в  черном  костюме  с
золотым  пауком свастики на лацкане пиджака и два солдата с резиновыми
дубинками в  руках.  Штатский,  кивнув  следователю,  прошел  к  окну,
раздвинул  на  подоконнике  цветы  и  легким  толчком ладони распахнул
створки.
     - Schweigt er?* - спросил, не оборачиваясь. (* - Молчит? (нем.))
     - Er wird reden.*  (* - Заговорит, (нем.))
     Солдаты сдернули  Аркадия  со  стула,  завернули  руки за спину и
подвели к кушетке.  Клеенка на ней была холодная и липкая. Аркадий лег
лицом  вниз,  закусил  губу.  Первый  удар дубины пересек спину огнем.
Второй был уже не так страшен.
     - Битте!  -  заговорил  следователь.  -  На  перегоне  Уторгош  -
Батецкий был подорван воинский эшелон.  Что вы имеете сказать по этому
поводу?
     - Я там не был.
     - Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?
     - Я там не был.
     - Превосходно. Ганс!
     ...И всю неделю  "перегон  Уторгош  -  Батецкий",  и  всю  неделю
"лесной лагерь", и всю неделю "Ганс!".
     Аркадий и бровью не повел,  когда во время одного из  допросов  в
кабинет  следователя  вошел,  кланяясь,  Горбачев.  Он было бросился к
Аркадию,  протянув  руки,  но,  натолкнувшись  на   холодный   взгляд,
остановился шагах в двух.
     - Вы знакомы? - спросил следователь.
     - Как же,  господин офицер!  Мы очень даже знакомы! - заторопился
Горбачев.  - Очень даже.  - И к Аркадию:  - Ты же был верховодом.  Ну?
Меня  в лесосеке избил.  К столбу меня привязал.  Смирнова ты сговорил
бежать. Вспомни! Весь лесной лагерь взбаламутил!
     - Я  там  не  был,  -  сказал  Аркадий и непритворно зевнул.  - А
встретил бы где такого подлеца, как ты, задушил бы.
     - Ганс!..
     ...Очные ставки  следовали  одна  за  другой.  Знакомые   ребята,
бежавшие  из  многочисленных  концлагерей,  разбросанных  на Псковской
земле. Взгляд на взгляд с ними. И твердый их голос - ответ каждого:
     - Я его не знаю.
     И ответ Аркадия при каждой встрече с такими:
     - Нет. Впервые вижу.
     Незнакомые люди горбачевского склада то наглые, то льстивые.
     - О-о!  Господин офицер,  это же тот самый,  это наш командир. Мы
были с ним в партизанском отряде под Уторгошем.  Он!  - И  Аркадию:  -
Брось, командир, запираться: им все известно.
     Честь, совесть! Неужели и вас можно превратить в товар?
     В тот  день Аркадий был избит до бесчувствия.  В двадцать восьмую
камеру его не понесли,  а, отомкнув ближайшую, не заботясь, швырнули в
двери  прямо на окровавленного человека.  Собрав остатки сил,  Аркадий
скатился  с  податливого  распростертого  под  ним  тела  к  стене  и,
прижимаясь   горячим  лбом  к  холодному  бетону,  слушал  бессвязный,
прерывистый бред.  Сосед задыхался.  В груди у него булькало, хрипело.
Стараясь   разобрать   горячечные   слова,   Аркадий   напрягал  слух,
придерживал дыхание.  "Что он говорит?!  Как будто..." И, вскрикнув от
боли,  Аркадий  заставил  себя  сначала  сесть,  а затем повернуться к
соседу.  Растерзанное лицо того было сплошной раной.  Он шептал,  этот
сосед, шептал как заклятие: "Эль-сто сорок, эль-сто сорок..."
     Умер моряк с "Сиваша" под утро.



     Разговор по душам,  когда говоришь,  что накипело,  говоришь  без
боязни, зная, что тебе сочувствуют, - это приятно. А разговор по душам
с самим собой, когда ты задаешь вопросы, ты отвечаешь на них, ты сам и
осуждаешь себя и сочувствуешь себе, - это на грани безумия. В одиночке
нельзя разговаривать вслух, нельзя ходить, если тебя держат ноги после
очередного  допроса,  нельзя  лежать  на полу.  Можно только сидеть на
бетонной тумбе и  -  этого  немцы  запретить  не  в  силах  -  думать.
"Николай.  Жив ли он? Михаил. Жив ли он? Комиссар Кабаргин расстрелян.
Моряк с "Сиваша" замучен гестаповцами...  Ты  остался  один,  Аркадий,
совсем-совсем один.  Скоро и твоя очередь. Ты устал. Для тебя смерть -
избавление,  счастье. Так?" Но Аркадий гнал от себя эти мысли, боролся
с  ними,  возражал  гневно  самому себе:  "Не раскисать!  Надо выжить,
надо!"
     Месяц допросы,  очные  ставки и размышления в одиночке.  Второй и
третий месяцы размышления в одиночке,  очные ставки и допросы.  Ничего
не  смог добиться следователь от "упрямой русской свиньи",  что молчит
под пытками,  от которых и железо  бы  расплавилось.  Аркадий  потерял
надежду  вырваться  из  пекла...  Это случилось совершенно неожиданно.
Ночью щелкнул замок. Дверь одиночки распахнулась. Тюремный надзиратель
грубо вытолкнул Аркадия в коридор.  Два солдата,  один впереди, другой
сзади, вывели его в тюремный двор к "черной берте".
     И вот он - Рижский лагерь Э 350 для русских военнопленных.
     Однажды бригаду,  в которой работал Аркадий, направили на Рижский
аэродром.  Аркадий  ковырялся  в земле и с завистью смотрел на широкое
летное поле.  С него один за  другим  уходили  в  небо  самолеты.  Гул
моторов пробуждал и воспоминания горькие,  но приятные,  и тоску, и...
Аркадий едва сдерживал слезы.  На яму вдруг надвинулась тень.  Аркадий
вскинул голову и увидел незнакомого молодого парня в комбинезоне.  Тот
присел возле ямы и, щелкнув пальцами по черенку лопаты, рассмеялся:
     - Глубоко не рой: там внизу - Америка! Откуда?
     - Из лагеря, - ответил Аркадий, берясь за лопату.
     - Это я и без тебя знаю, что из лагеря. Родом откуда?
     - Родился на Урале.
     - Тю-ю-ю!  Так мы,  оказывается,  земляки?  Я - ленинградец!  - и
опять засмеялся.  - Давай  руку.  Владимир  Крупский,  бывший  сержант
пехоты.
     Они познакомились,  разговорились.  С  того  дня  Владимир   стал
навещать Аркадия. Старший из немцев поначалу придирался, покрикивал на
гостя,  но,  узнав,  что тот работает на  аэродроме,  смилостивился  и
смотрел  на  эту  странную  дружбу  сквозь пальцы.  О многом рассказал
Крупский новому товарищу в ответ на доверительную исповедь  Аркадия  о
своих скитаниях по лагерям.
     - Вместе  бы  нам  быть,  -  сказал  он  как-то.  -  Я,  Аркадий,
постараюсь перетащить тебя на аэродром. Как?
     Аркадий чуть было не закричал от  радости,  чуть  было  не  выдал
своего волнения.
     - Хорошо было бы, - ответил сдержанно. - Вместе и горе меньше.
     Дня три  после  этого  памятного разговора Владимир не появлялся.
Аркадий уже  и  надежду  потерял  свидеться  с  ним.  Казалось,  лучик
счастья,  сверкнув  и  ослепив,  угас безвозвратно.  А самолеты гудели
призывно, проносились над головой...
     Второго сентября утром,  когда,  прибыв на место работы,  бригада
выстроилась за инструментом,  к Аркадию подошел  Владимир  и,  наскоро
пожав руку, сказал:
     - Пойдем. Сватать тебя буду. Держись!..
     Возле дощатой будки,  где хранились лопаты,  ломы и тачки, стояла
открытая легковая машина.  Худощавый  узколицый  немец  в  авиационной
фуражке  с  высокой  тульей,  развалясь  на  мягком сиденье,  ощупывал
взглядом  Аркадия  и   постукивал   длинными   цепкими   пальцами   по
лакированному черному борту дверцы.
     - Этот,  господин  комендант,  -  говорил  ему  Крупский.  Офицер
смотрел  на  Аркадия  не  мигая  и  слушал.  -  Я  знаю его,  господин
комендант. Фамилия - Ковязин, зовут - Аркадием. Первоклассный кочегар!
     - Гут!
     - Спасибо, господин комендант.
     Пахнув бензинным перегаром,  автомобиль умчался в сторону города.
Счастливый Аркадий и слушал и не слышал Владимира. Но возможно ли это?
Неужели это возможно?!
     В лагере Аркадию  официально  объявили,  что  по  личной  просьбе
коменданта аэродрома майора Келля он откомандировывается с завтрашнего
дня в личное "господина майора" распоряжение.  Этой ночью  Аркадий  не
мог сомкнуть глаз,  и длилась она бесконечно долго. Утром его привезли
на новую работу.  Инженер Хохрейтор дотошно выспрашивал о пребывании в
плену,  о гражданской профессии. И как раз к моменту выложил Аркадий в
правдивом рассказе добрую науку дяди Леши Кобзева,  показал себя перед
инженером бывалым металлургом.
     Старший подметальщик ангаров Лягушкин быстро ввел Аркадия в  круг
прямых  обязанностей.  Долго  в  этот день бродил Аркадий по ангарам с
метлой в руках.  Вокруг ни соринки,  а он все бродил,  все  глядел  на
самолеты, вдыхал жадно запахи бензина и масла.
     Угол Аркадию выделили в бараке.  Крупский жил неподалеку  тоже  в
бараке,  но  в  отдельной  каморке.  Они  стали часто проводить вместе
вечера.  Откровенные беседы укрепили Аркадия  в  мысли,  что  Владимир
замалчивает,  не договаривает что-то.  Он не понуждал его, так как сам
пока еще не решался рассказать о своем замысле.
     Семнадцатого сентября Аркадий пришел на аэродром раньше обычного,
вымел дорожку перед проходной,  поболтал несколько минут с  Лягушкиным
и,  зажав под мышкой метлу,  направился к открытому ангару. Поле перед
ангаром было свободно, и готовый к вылету "Мессершмитт-109" смотрел из
распахнутых  ворот  прямо  на  взлетную  полосу,  Аркадий  огляделся -
никого.  Прислонив к фюзеляжу метелку,  кошкой вскарабкался в  кабину,
включил все имеющиеся на виду кнопки,  но мотор молчал.  Пулей вынесся
из машины.  Бросало то в холод,  то в жар.  Руки дрожали. Долго не мог
успокоиться, переживая неудачу.
     Ночью, пригласив к себе Крупского, Аркадий рассказал все.
     На другой день Владимир принес за пазухой комбинезона истрепанный
немецкий авиационный справочник,  по которому они  выбрали  подходящий
для  перелета  тип  машины  и  стали  вместе готовиться к побегу.  Все
свободное время отдавали подготовке.  Оба понимали,  что вопрос  жизни
или  смерти  будут  решать  всего  две-три  минуты.  Значит,  малейшая
оплошность грозила полной катастрофой.  План  захвата  машины  Аркадий
разработал до мельчайших деталей.  Прежде всего сам Аркадий должен был
проследить,  когда намеченный  самолет  заправят  бензином  и  маслом,
опробуют мотор.  Выбрав удобный момент, известив Владимира, пробраться
в кабину; Владимир, подбежав, должен выбить из-под шасси колодки и...
     - Надо раздобыть оружие. А вдруг!..
     - Оружие, Аркаша, я достану.
     - Пистолеты бы и гранат парочку.
     - Достану.
     Аркадий назубок  выучил  схему  запусков  моторов  и  каждодневно
"практиковался",  наблюдая за летчиками.  По их движениям в кабинах он
мысленно прослеживал последовательность включения всех систем.
     ...Октябрьский день этот был на редкость  погожим.  Солнце  грело
по-южному.   У   метеобудки,  на  шесте,  чулком  болталась  полосатая
"колбаса".  В небе, как рыбы в глубоком омуте, серебрились неподвижные
облака.  Аэродром обезлюдел: мотористы и техники ушли на обед. Аркадий
приглядел подготовленный к боевому  вылету  самолет-разведчик.  Машина
была опробована у него на глазах. Вихрем ворвался он в кочегарку.
     - Собирайся, Володя! Живо!
     Владимир побледнел, засуетился.
     - Сейчас, сейчас... Пистолеты надо вытащить, гранаты, - и полез в
темный угол к трубам. - Здесь.
     Твердой походкой шли через поле к самолету.  В синих комбинезонах
они  не  отличались  от  немцев-мотористов.  У  конторки ангара сидели
техники, закусывали, пили молоко прямо из бутылок, разговаривали. Чуть
поодаль  солдаты складывали в кузов грузовика бумажные мешки.  Один из
солдат, посмотрев на "мотористов" из-под ладони, махнул рукой. Аркадий
нашел в себе мужество ответить ему небрежным коротким взмахом.  Кабина
самолета показалась знакомой.  Аркадий сел в пилотское кресло, оглядел
приборы.  Нажал  кнопку,  стартер.  Винт  -  ни с места.  Повторил все
сначала. Тишина. Винт - ни с места.
     - Ну, Аркаша? Что у тебя? - Владимир смотрел лихорадочно горящими
глазами. Лицо было бескровным. Лоб усеян каплями пота.
     - Где-то  выключено.  А  где...  -  Аркадий  быстро перебирал все
рычажки и кнопки.
     На приборной доске вспыхнула лампочка. На крыльях тоже загорелись
сигнальные фонари. Аркадий волновался: еще минута задержки и - провал.
Мимо  проехал на велосипеде моторист,  притормозил,  прокричал что-то,
указав на зажженные сигналы, и запылил к комендатуре.
     Аркадий был поглощен только одним - завести моторы.
     Заметив с правой стороны на борту небольшой  рычажок,  он  дернул
его.  Рычажок,  спружинив,  отскочил.  Тогда, придерживая его, Аркадий
давнул на стартер.  Мотор чихнул раз,  другой и...  заревел,  сотрясая
машину. Завихрилась пыль. Лопасти винта слились в сверкающий диск.
     - Летим, Володька! Летим!
     Крупский ввалился в кабину.
     А к самолету уже спешили встревоженные немцы.  Они неслись  через
поле, кричали и размахивали руками.
     - Битте! Битте! - вдруг заорал во все горло Аркадий, выруливая на
стартовую дорожку.
     Владимир тоже  неистовствовал.  Он  смеялся  и  плакал.  Выхватив
пистолет, он стал стрелять в воздух, в бегущих немцев.
     Машина уже оторвалась от земли и легла на курс 90  градусов.  Под
крылом  проплыл  пригород.  Аркадий  шел  на  бреющем.  Высоко  в небе
пронеслись  "мессершмитты".  Вернулись.  Дали  круг.  "Ищите,  ищите!"
Аркадий снизился еще.  Шасси самолета почти касались деревьев. Колонна
солдат на шоссе остановилась, наблюдая за "лихачом". Владимир легонько
толкнул   Аркадия  в  плечо,  показал  гранату-"лимонку"  и,  выдернув
запальное кольцо, швырнул ее вниз.
     - Битте! - весело крикнул Аркадий.
     - Что? Не слышу? - Владимир приставил к уху ладонь.
     - Правильно,  Володя!  Действуй! Аудентес фортуна юват! Правильно
говорил Алешка Сбоев. Счастье помогает смелым!

     Президиум Верховного Совета  СССР  Указом  от  6  мая  1965  года
наградил  орденом  ЛЕНИНА бывшего летчика Аркадия Михайловича Ковязина
за мужество и героизм,  проявленные им в  годы  Великой  Отечественной
войны 1941-1945 гг.




     Когда берешь в руки книгу,  всегда  хочется  узнать  о  человеке,
который ее написал.  И уж совсем интересно это, если за плечами у него
немалая жизнь.
     За плечами  Владимира Николаевича Шустова пятьдесят лет.  И более
половины этого  срока  мы  с  ним  знакомы.  Вместе  сидели  в  тесных
редакционных, комнатах, вместе ходили по уральским лесам, наслаждались
теплой голубизной Японского моря и штормовали в Охотском,  заседали  в
Союзе  писателей,  выступали на читательских конференциях,  сидели над
шахматными партиями.
     Поэтому, наверное, у меня есть право рассказать о гражданине, имя
которого  впервые  появилось  в  загсовской   книге   города   Ветлуги
Горьковской  области под датой 24 июля 1924 года.  Впрочем,  гражданин
сей,  названный Шустовым Владимиром,  в Ветлуге жил очень недолго. Его
отца,  советского  работника,  вскоре  направили на Дальний Восток,  и
детство Володи прошло в городе Александрове на Сахалине,  в Хабаровске
и Владивостоке.
     Мальчишкой он был  как  мальчишка:  не  очень  послушный,  подчас
отчаянный, очень преданный товариществу, мечтатель-фантазер. Подвижный
и  быстрый,  он  был  неутомим  в  забавах,  выдумках  и  мальчишечьих
приключениях.  В  Амур  он  прыгал  с самой верхней площадки ныряльной
вышки.
     Конечно, те годы заполнены были не только забавами. Непоседливый,
шустрый парнишка,  учился охотно и хорошо, а главное - пристрастился к
чтению.  Книги  стали  его  друзьями навсегда.  С четвертого класса он
пописывал стихи,  но это было еще  не  серьезно.  Серьезнее  были  две
страсти: морское дело и авиамоделизм.
     В разгар этих увлечений переехал четырнадцатилетний Володя Шустов
с семьей в Свердловск.  Море здесь,  как известно,  отсутствует, о нем
можно только мечтать.  И паренек с товарищами садится за  коллективную
повесть о морских похождениях. Повесть осталась незаконченной, было не
до нее:  опять начались походы на рыбалку и в лес. Прочитав о том, как
уралец Ерофей Марков первым открыл в России золото, ребята решили мыть
на берегах озера  Шарташ  драгоценный  металл.  Ни  золотника  они  не
добыли,  зато песка перелопатили немало, ладони затвердели от мозолей,
и одежда пропахла потом и костровым дымом.
     А второе  увлечение  продолжалось:  в школе на Эльмаше Володя вел
занятия кружка авиамоделистов,  и скоро был  определен  в  специальную
школу военно-воздушных сил. Учение в ней шло по-особому. Кроме обычных
уроков ребята проходили азы военного дела, изучали самолеты, прыгали с
парашютом, на лето выезжали в военизированные лагеря.
     И вот 1941 год.  Десятый класс спецшколы Владимир Шустов закончил
в  дни,  когда  на  нас  обрушилась фашистская орда.  Семнадцатилетний
парень пошел в военкомат и подал заявление с просьбой отправить его на
фронт.
     О первых днях войны он позже вспоминал:
                    Мы присягали не на площади,
                    Не на казарменном плацу...
                    Над степью алое полотнище,
                    И вьюга хлещет по лицу
                    В строю, как надолбы, ребята
                    За рядом ряд, за рядом ряд...
                    Еще минута и -
                                  солдаты,
                    Еще полдня и -
                                  Сталинград.
     ...Пожалуй, самое   серьезное   боевое   крещение  он  принял  на
Центральном фронте под Понырями в дни  Курской  битвы.  Он  был  тогда
корректировщиком  огня  в  батарее  120-миллиметровых  минометов.  Это
значит:  всегда впереди,  всегда на линии огня, всегда глаза в глаза с
врагом.
     В небольшой статье не поведаешь о боевых буднях солдата, когда не
то  что  каждый  час,  а каждую минуту меняется грозная обстановка,  и
каждую минуту,  каждое мгновение прет на тебя смерть,  и надо остаться
живым,  и надо бить врага...  Я расскажу только об одном дне - 24 июля
1943 года.
     Шел бой  под  селом  Александровкой.  Трудно,  в  дыму  и огневом
грохоте,  продвигались наши вперед. Вдруг, невидимые, ударили по нашим
передовым цепям тяжелые немецкие минометы. Шустовская батарея получила
приказ накрыть фашистских минометчиков.  Для этого корректировщик огня
должен был снять буссоль цели - засечь ее.  А цель не видна - укрылась
где-то в лощине за леском.
     Резкими короткими   перебежками   двинулся   Владимир  вперед,  к
позициям врага.  Все ближе и ближе.  Враги заметили  его,  ударили  из
пулемета,  рванула  рядом  одна мина,  другая - его отсекали от своих.
Хорошо,  что вокруг было много глубоких вмятин от  танков...  Грязный,
потный,  но  невредимый  и,  главное,  с  данными  о расположении цели
вернулся он в свою батарею.  Через несколько минут вражеский огонь был
подавлен, и тут же, в траншее, командир дивизии приколол к гимнастерке
корректировщика медаль "За отвагу".
     А вечером ему вручили вторую такую же медаль - за предыдущий бой.
Разница в номерах наград составляла только семь.
     И никто не знал,  что у Шустова тот день был не простым:  ведь он
ровно 19 лет назад родился.
     Назавтра его ранило, три осколка прыгающей мины врезались в ногу.
Но в медсанбате он не задержался и снова вернулся на передовую. Там, в
сражении на Курской дуге,  девятнадцатилетний артиллерийский разведчик
стал кандидатом в члены партии.  А позднее за подвиги в этом  сражении
ему вручили орден Красной Звезды.
     Потом был Первый  Белорусский  фронт,  форсирование  Днепра  (под
жестоким  вражеским  огнем он плыл на узенькой калитке,  оторванной от
ворот).  Потом - форсирование Припяти,  бои,  бои,  бои...  Он был уже
старшим    корректировщиком,   потом   помощником   командира   взвода
управления...  В третий  раз  его  ранило  летом  1944  года.  Ранение
оказалось  очень  серьезным.  Долгие  месяцы  врачи  боролись за жизнь
бойца. День Победы он встретил в одном из московских госпиталей.
     Итак, война  окончилась,  и  юность окончилась.  Демобилизованный
старший сержант Владимир Шустов вернулся на Урал.  Теперь Родине нужен
был его труд, а для труда - знания. И он пошел добывать знания.
     На факультете    журналистики     Уральского     государственного
университета   появился  кареглазый  подвижный  студент  в  поношенной
солдатской гимнастерке с нашивками ранений и орденскими планками.
     - Шустов  Володя,  -  приветливой  скороговоркой представлялся он
новым товарищам,  и вчерашние школьники с уважением смотрели на парня,
который года на три был старше их и, главное, пришел оттуда, с войны.
     В студенческие годы, на производственной практике, поработал он в
газетах Сахалина,  Туркмении и в "Уральском рабочем", а когда закончил
университет,  был  назначен  корреспондентом  "Пионерской  правды"  по
Уралу.
     Это был отличный  корреспондент  -  активный,  живой,  с  зорким,
наблюдательным глазом.  Дни и недели проводил он в школах,  в лагерях,
вникал в пионерские дела,  ходил с ребятами в походы и ездил по Уралу,
его заводам и колхозам, чтобы рассказать в газете о пионерской жизни и
созидательной работе советских тружеников.  Снова  был  он  во  власти
Романтики, романтики пионерских дел и трудового подвига страны.
     Вот в эти-то годы и появилась его первая книга.  Рукопись  ее  он
дал мне прочесть однажды летом 1952 года. Вернувшись с работы ночью, я
сел за рукопись,  прочел ее не отрываясь и под утро позвонил Владимиру
Николаевичу, чтобы высказать свое мнение: повесть получилась!
     Это была "Тайна горы Крутой".  Она сразу полюбилась читателю. Вся
она  насыщена  яркой  романтикой  пионерских  дел,  юношеским задором,
светлой возвышенностью мысли.  Видно,  что автор очень любит  жизнь  и
людей.  Обратите  внимание,  как красивы и хороши в общем-то все герои
повести - и ребята, и взрослые.
     И вот  что  еще  важно:  все  приключения  - серьезные,  а иногда
дурашливые,  веселые  и  опасные,  все  события,  описанные   автором,
складываются  так,  что читатель видит:  Григорий Лапин не был одинок,
великое дело,  за которое он беззаветно  бился,  торжествует  по  всей
стране, и весь народ страны - народ героев.
     Вторая повесть Владимира Николаевича, которая вышла в свет в 1957
году,  называется  "Карфагена  не  будет!".  И  эту  вторую повесть он
посвятил своим любимцам, своим юным друзьям - пионерам. Только на этот
раз - речь о жизни сельских школьников.
     И в этой повести сюжет столь же  увлекателен,  в  ней  тоже  есть
тайны  и  много приключений.  Но сюжет-то иной,  и герои иные,  и дела
иные.
     В обеих этих книгах,  особенно в первой,  было заложено многое из
того,  что сейчас известно как движение юных следопытов.  И совпадение
это вовсе не случайно.
     В 1957 году Владимир Николаевич вошел в  инициативную  группу  по
созданию  нового  журнала.  Помню,  как  в  одной  из  комнат книжного
издательства собиралась эта группа и часами  ломала  голову,  спорила,
обсуждая  название  будущего  печатного  органа,  его  задачи,  планы,
кандидатуры авторов. А в 1958 году этот журнал появился. Вы, наверное,
догадываетесь, что речь идет об "Уральском следопыте".
     Два года,  с  перерывом,  Владимир  Николаевич  заведовал  в  нем
отделом  художественной  прозы,  а  затем  -  с 1961 по 1965 год - был
главным редактором журнала.  Его трудно было застать  за  редакторским
столом:  или он был где-то в поездке,  или в других комнатах оживленно
беседовал   с   сотрудниками,   писателями,   художниками,    учеными,
журналистами,  пионерами.  А  вечером  и  ночью  в  маленьком домашнем
кабинете,  сплошь уставленном шкафами с книгами,  он  читал  авторские
рукописи. Рядом, на письменном столе, томились свои.
     Да, подходила очередь новых книг,  их ждал читатель  и  надеялся,
что "уж этот Шустов-то" вновь расскажет о славных пионерских делах.
     И вот - в 1963 году появилась новая книга.  Но была она совсем не
о пионерах.
     Эта повесть,  которую Владимир  Николаевич  написал  совместно  с
Иваном  Галактионовичем Новожиловым,  называлась "Королевский гамбит".
Она  рассказывала  о  необычайно  опасной  и  сложной   работе   наших
разведчиков и контрразведчиков в фашистском тылу.
     Что же - автор изменил своему читателю? Изменил своей теме?
     Нет, новая  книга  продолжала тот же,  начатый первыми разговор о
советском характере,  о чести и достоинстве  человека,  о  смелости  и
находчивости,  о  борьбе и подвиге.  Изменились герои?  Да,  они стали
взрослыми.  Но кто они?  Может быть, это старшие братья и отцы прежних
героев - ребят.  А может быть,  это они сами - Тимка Болдырев,  Никита
Якишев и их друзья,  только повзрослевшие и перенесенные  писательским
воображением в опаленные войной годы.
     Так же я смотрю и на повесть "Человек не  устает  жить",  которая
дала название этой книге.
     Это художественно-документальное  произведение.  Его  герой  лицо
подлинное - летчик-уралец Аркадий Михайлович Ковязин. Все так и было в
жизни.
     Осенью 1941 года,  возвращаясь с боевого задания, лейтенант А. М.
Ковязин совершил вынужденную  посадку  на  территории,  оккупированной
врагом. Начались долгие голодные скитания по фашистским тылам, попытка
пробиться к фронту,  партизанские дела. Потом плен. Концлагеря. Побег.
Снова  плен,  и пытки,  и концлагеря.  И наконец,  дерзостный побег на
немецком боевом самолете.
     Таковы факты.
     Работая над повестью,  автор ничего не выдумывал, он лишь отбирал
наиболее  существенное  и яркое из боевой жизни своего героя.  В книге
нет особых сюжетных "закруток",  но повествование ведется  напряженно,
"на   нерве",   густо  и  сурово.  Со  страниц  повести  встает  образ
замечательного советского патриота,  человека  несгибаемого  мужества,
героической выдержки и дерзкой отваги.
     Быть именно таким учат произведения В.  Н. Шустова, в том числе и
те,  которые в эту книгу не вошли.  Черты такого человека несут в себе
все лучшие герои его повестей,  рассказов,  очерков и стихов. Юные или
взрослые, только начинающие жизнь или лицом к лицу отважно встречающие
смерть, они зовут к совершенствованию, к славным делам и подвигам. Они
"не устают жить" - искать и находить,  находить и бороться, бороться и
побеждать.
                                                         Олег Коряков.




                              Содержание

                  Тайна горы Крутой
                  Карфагена не будет
                  Человек не устает жить
                  Об авторе этой книги. Ол. Коряков


                      Владимир Николаевич Шустов



                    Редактор С. Марченко.
                    Художник В. Бубенщиков
                    Художественный редактор Г. Кетов
                    Технический редактор Л. Голобокова.
                    Корректоры Л. Гупало, Е. Журавлева
                    OCR - Андрей из Архангельска

   Средне-Уральское книжное издательство, Свердловск, Малышева, 24.
Типография издательства "Уральский рабочий", Свердловск, пр. Ленина, 49.

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 23 Oct 2005 19:22:46 GmT