Повесть-протокол
-----------------------------------------------------------------------
Злобин А.П. Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки.
М.: Советский писатель, 1988.
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 9 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
8 июля 197_ года
Экз. Э 5
Для служебного пользования
10.00-10.05 - Вопросы кадров (докладчики - инспекторы комитета)
10.05-11.25 - Об итогах проведения двухмесячника по экономии
электроэнергии С-ким районным Комитетом народного контроля (докладчик -
председатель районного комитета НК тов. Сикорский)
11.25-12.20 - О неудовлетворительном выполнении постановления Э
СК-16/2 от 24 октября 197... года "О производстве шрифтов и пробельных
материалов из пластмассы" (докладчик - зав. отделом комитета тов. Васильев)
12.30-14.00 - О фактах массового обмана посетителей работниками
комбината общественного питания Центрального парка культуры и отдыха
(докладчик - инспектор комитета тов. Суздальцев).
Я посмотрел на часы: 8.42. Времени было в обрез - собрать портфель с
бумагами, завязать галстук и бегом на поезд девять ноль три.
День обещал быть жарким. Жара стояла третью неделю кряду, и спасенье
от нее было только на даче. Еще вчера я тешил себя тщетными иллюзиями, что,
может, сегодня не будет такой удушающей жары: сегодня комитет, а заседать в
жару, поверьте мне, тяжелая работа.
На террасе зазвонил телефон. Жена взяла трубку. Я продолжал возиться с
бумагами, недоумевая, кому это понадобились мы в такую рань. Машинально
взглянул на часы: 8.46. Теперь на счету каждая минута. На мгновенье
мелькнула спасительная мысль: может, звонят из комитета, чтобы сообщить,
что заседания нынче не будет. Вот хорошо бы...
- Тебя, - сказала жена, появляясь в дверях.
- Я опаздываю на поезд. Кто там?
- Это Колесников, я уже сказала ему, что ты дома.
Я с досадой защелкнул портфель и прошел к телефону.
- Здорово, Фитиль, - жизнерадостно прокричал он в трубку. - Как жизнь
молодая?
- Здравствуй, Цапля, - в телефонных разговорах мы всегда обходились
школьными прозвищами. - Позвоню тебе из города.
- Перебьешься. Ищу тебя по срочному тарифу. Щекотливое дельце.
- Я опаздываю на поезд. У меня заседание.
- Пробрался к власти? С народом уже разговаривать не желаешь.
Бронированную машину не заимел? Держись крепче за свое кресло, Фитиль.
На часах 8.50. На девять ноль три я уже опоздал. Делать нечего -
сажусь в качалку. Жена вышла из комнаты и, держась одной рукой за
приоткрытую дверь, слушала, как я разговариваю.
- Ну, выкладывай, какое у тебя такое срочное дело?
- Вот так-то лучше, - он удовлетворенно хмыкнул в трубку. - Ты сегодня
заседаешь в комитете? Так вот, Фитиль. Запомни одну фамилию - Рябинин Павел
Кузьмич. Он будет проходить по четвертому пункту повестки дня. Надо срочно
помочь товарищу, - он говорил с той бесцеремонностью, которая позволяется
только школьным друзьям.
- Как тебе не стыдно, Цапля. Ты же знаешь, я никогда не занимался
подобными делами.
- Слушай, Фитиль, мне твоя лекция о добродетелях не нужна. Не за себя
прошу, за хорошего человека. Ты, кстати, его знаешь.
- Кто он?
- Я же втолковываю: Рябинин ПэКа - усвоил? Директор ресторана
"Пражский". Мы вместе с тобой у него пиво пили - помнишь?
- Ну, это еще ни о чем не говорит. Я считаю, что твоя просьба
невыполнима. И заранее ставлю тебя в известность.
Но недаром Цапля еще в школе славился своей железной пробиваемостью.
От него не так-то легко отделаться.
- Ладно, Фитиль, поговорим об этом после заседания. Когда ты вспомнишь
и осознаешь свою причастность к этому делу.
- Ты любишь говорить загадками, но на этот раз я не намерен их
разгадывать. Твоя просьба просто нереальна... Если хочешь увидеться,
приезжай вечером на дачу. Ты все сказал?
- Приветик. Опаздываю на трамвай. - Он первым положил трубку.
Придется ехать в Москву на следующем поезде - девять двадцать пять.
Прощаюсь с женой и отправляюсь на станцию.
- ...На ряде предприятий были вскрыты факты, когда электроэнергия
расходовалась бесхозяйственно, допускались большие потери и
непроизводительные затраты электроэнергии, не принимались необходимые меры
к повышению уровня эксплуатации энергетического и технологического
оборудования...
Открываю дверь в зал и тут же окунаюсь в знакомую атмосферу заседания:
все это видено и перевидено. Главный предмет (и гордость!) зала - массивный
Т-образный стол, крытый штукой зеленого сукна. Вдоль стола стоят массивные
стулья, рядом красуется простая фанерная трибуна, крашенная в коричневый
цвет. За трибуной докладчик.
Пробираюсь меж стульями к своему месту. Докладчик Сикорский, на
секунду было прервавший свою речь, увидел, что вошел свой, и продолжал
говорить.
Народу нынче собралось порядком, сидят тесно, вприжимку, однако общая
система не нарушена. Во главе стола - председатель комитета Николай
Семенович Воронцов, представительный мужчина сорока двух лет в пенсне. По
обе стороны стола расположились члены комитета. Вдоль стен сидят
приглашенные.
Когда входишь, сразу понимаешь - Воронцов, несомненно, здесь
центральная фигура. Он сидит во главе стола, как бы изолировавшись от
остальных, но вместе с тем ничуть не возвышаясь над ними.
На столе Воронцова сукна нет, и это лишний раз подчеркивает его
деловитость. На гладкой блестящей поверхности ничего лишнего: лист бумаги и
два толстых карандаша, красный и черный, которыми Воронцов время от времени
поигрывает. В стороне лежат часы с ремешком, снятые с руки.
На меня никто не смотрит. Сажусь на свой стул, который оставался
свободным в ожидании меня, кивком здороваюсь с соседями: справа от меня
сидит редактор городской вечерней газеты Юрий Васильевич Нижегородов; он
крупнолиц, в больших очках в роговой оправе, жесткие, начинающие седеть
волосы распались на две волны от пробора.
Слева сидит директор автозавода Иван Сергеевич Клименко: тяжеловесный
грузный мужчина с высоким лбом и залысинами, большими оттопыренными ушами и
почти безгубым ртом. Клименко состоит членом многих комитетов, бюро,
советов, президиумов, он научился заседать и научился отдыхать во время
заседаний - вот и сейчас он сидит, слегка наклонив голову и расслабив лицо
с полузакрытыми глазами - вроде бы слушает, но в то же время не
напрягается.
Прямо против меня сидит известный (в масштабах нашего города) писатель
Сергей Ник-ов, он тоже член комитета. Ник-ов что-то быстро строчит в
блокноте и ни на кого не смотрит. У него большой висячий нос, очки и густая
шевелюра. Дальше, справа и слева, сидят другие члены комитета, всего
пятнадцать человек, включая председателя.
- ...На этом же заводе производительная работа высокочастотного
генератора мощностью сто десять киловатт по закалке коленчатых валов
составляла одну целую и восемь десятых часа за смену, остальное время,
около пяти часов, генератор работал вхолостую, ежегодные потери составляли
двадцать шесть тысяч киловатт-часов...
Идет так называемый первый вопрос, где обычно рассматривается
положительный опыт того или иного районного комитета по той или иной
тематике. Не знаю, как другие, а я к таким вопросам отношусь прохладно:
здесь нет кипения страстей, столкновений характеров, мнений, оценок. Тем не
менее я не смею показывать своего равнодушия. Проходит минута-другая, пока
я умащиваюсь на стуле, ищу усидку попрохладнее: прячу ноги под сукно (оно
такое длинное, что свисает чуть ли не до пола и я вечно в нем путаюсь. Мы с
Нижегородовым прозвали это - "суконные излишества"), беру свою папку с
материалами сегодняшнего заседания - она дожидается меня на столе - и
тотчас на моем лице возникает официально-сосредоточенное выражение, как и
на лицах моих соседей.
С озабоченным видом листаю страницы справок: где-то тут должен быть и
Рябинин ПэКа, сейчас мы узнаем, на чем он проштрафился.
Сикорский тем временем продолжает:
- На третьей меховой фабрике были заменены электродвигатели, что дало
за два месяца девять с половиной тысяч киловатт-часов экономии
электроэнергии...
Какое мне дело до меховой фабрики и ее электродвигателей, да еще в
такую жару, но я член комитета и уже по одному тому не имею права быть
равнодушным.
- Как дела? - спрашивает Нижегородов, наклоняясь ко мне.
- Жара, - отвечаю я.
- Да, сегодня будет жарко. - Нижегородов показывает рукой на листок с
повесткой дня. - Один вопрос тут такой... Долго не удавалось пробить.
Видя, что мы шушукаемся, председатель Николай Семенович с укоризной
смотрит на нас и как бы собирается постучать карандашом по столу. Я
закрываю папку, берусь за проект постановления.
Надо же было, чтобы Цапля дозвонился ко мне перед самым уходом и
надавал мне загадок. На минуту позже бы - и я уже ушел бы. Но как бы там ни
было, я буду беспристрастным судьей: чего этот Рябинин заслуживает, то он и
получит, я не стану вмешиваться в его судьбу из-за какого-то телефонного
звонка - еще в поезде, по дороге в город, я твердо решил это.
Николай Семенович Воронцов страшно любит положительные вопросы.
Призванный вместе с комитетом народного контроля разоблачать и пресекать
все то отрицательное, что еще, к сожалению, имеется в нашей
действительности (ведь существуют же суды, милиция, органы охраны
общественного порядка), Воронцов радуется как ребенок, когда в противовес
всему отрицательному удается подготовить, поставить и рассмотреть
положительный вопрос. Так и сейчас. Он слушает Сикорского, то и дело кивая
головой и как бы поддаваясь докладчику, а на лице его блуждает мечтательная
улыбка.
- Таким образом, общая экономия электрической энергии по предприятиям
района составила три с половиной миллиона киловатт-часов годовой экономии.
Сэкономленного количества электроэнергии достаточно для выплавки двух тысяч
шестисот сорока семи тонн стали, или для пошива шести миллионов пар обуви,
или для выработки около тринадцати миллионов метров хлопчатобумажной ткани.
Работа по экономии электроэнергии продолжается.
Сикорский кончил сообщение. Воронцов ставит карандаш торчком.
- Кто хочет задать вопросы докладчику?
Заседание идет второй час. В зале духотища. Открывать окна
бессмысленно: на улице стоит такая же дикая жара, весь город уже вторую
неделю затоплен расплавленным асфальтом, расщеплен резкими тенями. Сквозь
окна доносится приглушенный шум центральной улицы, видна часть площади с
памятником, за ним торчит угол кубообразного здания.
Вспыхнули яркие перекальные лампы - сделалось еще более душно (я не
сказал раньше о лампах потому, что они такая же принадлежность нашего зала
заседаний, как, скажем, портреты на стенах: каждое заседание фиксируется
телевидением на кинопленку для выпуска вечерних городских известий). Лампы
стоят во всех четырех углах зала на длинных металлических стойках, четыре
огнедышащие печки, заливающие мертвым светом зал. Невысокая пожилая женщина
с лисьим лицом делает руками знаки осветителям, затем осторожно пробирается
меж стульями, подняв над головой камеру для съемок. Вот она выбрала точку,
подносит камеру к глазам.
Объектив нацелен прямо на меня. Я делаю умное лицо, беру карандаш и
быстро пишу на листке, что в голову втемяшится. Камера стрекочет утробно,
почти неслышно, потом дрябло щелкает. Лампы гаснут. Жаркие волны прячутся
по углам.
Я расслабляю лицо, смотрю на свои каракули. На листке написано
несколько раз: "четвертый пункт повестки дня, четвертый пункт,
П.К.Рябинин..."
За моей спиной натужно дышит тучный гипертоник с мясистым багровым
лицом - я его не знаю. Он долго и мучительно вбирает в себя воздух, словно
у него там, внутри, газета шелестит, потом с шумом, боясь опоздать,
выпускает воздух обратно. Такое дыхание бывает у людей, которые давно не
ездили в Кисловодск. А может, он вообще плохо переносит жару? Так или иначе
это шумное дыхание все время отвлекает мои мысли, и я никак не могу
сосредоточиться, слиться с ходом заседания.
Ораторы на трибуне уже несколько раз менялись, а я еще не уяснил
главного вопроса: почему надо экономить электрическую энергию? Ведь сколько
ее выработали, столько ее и есть, тут, как сказал поэт, ни убавить, ни
прибавить - сколько выработали, столько и надо израсходовать. Может, стоит
задать подобный вопрос оратору? Нет, пожалуй, не стану, а то выставишь себя
профаном, конфуза не оберешься.
- Я хочу доложить комитету, - говорит очередной оратор, - что у нас
очень напряжен электробаланс в соседних системах. А между тем иногда
происходят совершенно дикие вещи: на некоторых предприятиях ночью крутят
моторы вхолостую, чтобы повысить косинус "фи" и не платить за него штраф -
им дешевле заплатить за электроэнергию. Включают на ночь пустые
электропечки, ночное освещение - это выгоднее, чем платить штраф за низкий
косинус "фи"...
Я встрепенулся: это что-то интересное, проблемное - как раз для
протокола.
- Кто это говорит? - спрашиваю, наклоняясь к Нижегородову.
- Управляющий электротрестом.
Я оборачиваюсь. Мужчина, который натужно дышал за моей спиной, исчез.
Это он стоит на трибуне.
- Вот бродяги, - продолжает Нижегородов, - на какие только хитрости не
пускаются.
А гипертоник меж тем продолжает:
- Или взять такой вопрос. У нас есть план реализации электроэнергии.
Если мы этот план не выполним, значит, нам не дадут премии. И наоборот -
если мы сэкономили электроэнергию, то наша контора горит, ибо план
реализации не выполнен.
Гипертоник сходит с трибуны и снова начинает тяжко вздыхать за моей
спиной.
Судя по неуловимым признакам: по шелестению бумаги в руках, по
перемене поз сидящих в зале, по тому, как секретарша Верочка, которая ведет
протокол, задумчиво устремила взгляд в потолок, первый вопрос подходит к
благополучному концу. Председатель машинально вертит в руках карандаш. Он
сидит, склонив голову чуть набок, словно слушает не то, что говорит оратор,
а то, как он говорит. Это тоже один из признаков: Николай Семенович
Воронцов готовится к заключительной речи, чтобы завершить постановку
вопроса.
- Кто еще хочет выступить? - спрашивает Николай Семенович и после
недолгой паузы продолжает: - Я думаю, на этом можно закончить прения.
Воронцов встает, однако не идет на трибуну, а остается за столом. Этим
он одновременно как бы подчеркивает сразу две противоположные вещи: и свое
положение председателя, и свою демократичность.
Николай Семенович Воронцов коренаст, большеголов. У него правильные
черты лица, хотя и несколько крупноватые для его фигуры. Костюм по
последней моде из легкой серой шерсти, под пиджаком ослепительно белая
рубашка со строгим галстуком. Его глаза быстро и пристально обегают зал. Мы
тотчас обращаемся во внимание.
- Буквально несколько слов, товарищи. Во-первых, хочу предупредить
всех присутствующих, что борьба за экономию электроэнергии - это не
кратковременная кампания, это очень животрепещущий вопрос, и мы все время
будем держать его на контроле. Дело в том, что в нашем городе образовался
острый дефицит электрической энергии. Зима в этом году была на редкость
малоснежная, а весна затяжная. Волжские водохранилища недобрали полтора
метра воды, турбины на гидростанциях работают не с полной отдачей и
недодадут нам несколько миллиардов киловатт-часов энергии. Поэтому вопрос
экономии становится во главу угла...
Оказывается, не таким уж наивным был мой невысказанный вопрос. Наш
председатель всегда умеет посмотреть в корень, раскрыть вопрос с самой
неожиданной стороны - на то у него и колокольня повыше моей. Я ходил зимой
на лыжах, и зима отнюдь не казалась мне малоснежной: для лыжни снега
хватало. А теперь где-то гидрологические посты засекли недобор воды в
реках, где-то на далеких волжских водохранилищах вода не дошла до проектных
отметок - вот, оказывается, почему мы сидим в душном зале и, как говорится,
слушаем вопрос. Пожалуй, и дикая жара, которая третью неделю стоит над
российской равниной, где находится наш город, тоже влияет на уровень воды в
искусственных волжских морях...
- ...газеты, радио, телевидение должны всячески поддержать этот почин
С-кого районного комитета народного контроля, разъяснить людям всю важность
этой работы...
Я замечаю в уголке двух знакомых корреспондентов: они частенько
присутствуют на наших заседаниях. Сейчас они строчат карандашами. По этой
же причине и телевидение заявилось, и мы должны терпеть дополнительную жару
- в природе все целесообразно и связано одно с другим.
Опять зажгли перекалки, и кинорежиссерша с камерой включает свою
машинку - на этот раз, слава богу, она направлена не на меня.
- Разрешите перейти к проекту постановления...
Мы заседаем в зале на втором этаже старинного городского особняка.
После революции особняк был реконструирован, надстроен и несколько
приукрашен, однако нижняя часть здания не подверглась значительной
переделке и осталась в прежнем виде: широкие маршевые лестницы, высокие
гулкие своды с излишествами, стрельчатые окна, массивные, обитые медью,
парадные двери.
Зал, в котором мы сейчас заседаем, расположен в углу здания. Вряд ли
он претерпел большие изменения. Лепка по потолку, правда, другая шла -
раньше были царские вензеля (в особняке располагалось дворянское собрание),
а теперь простой трафарет, да и сами потолки, по утверждениям старожилов,
были белее, чем нынче: тогда купоросом красили, и полы натирали воском, а
нынче шведский лак в моде, как говорится, блеску много, а чинности никакой.
Когда в старинном этом особняке закатывались ежегодные балы, в нашем
угловом зале, скорей всего, устраивали буфет или благотворительную лотерею.
Или же ставили ломберные столики для виста.
Нынче ломберных столиков в особняке днем с огнем не сыщешь; в бывших
гостинных, превращенных в кабинеты, стоят тощие канцелярские столы и сидят
за ними не столоначальники, а штатные единицы. И раз в две недели в угловом
зале заседает комитет народного контроля, членом которого и состоит ваш
покорный слуга.
Но головы, бывает, летят тут по-прежнему...
Рано или поздно мне придется ответить на вопрос - кто я, так отважно
взявшийся за перо, чтобы написать протокол одного заседания. Нетрудно
догадаться, что я всего-навсего одна пятнадцатая коллектива, именуемого
комитетом народного контроля. Нас избрали на сессии городского Совета
депутатов трудящихся два с половиной года назад, и мы будем членами
комитета до следующих выборов, которые должны вскоре состояться. Член
комитета - моя общественная нагрузка, вообще же, в обычное время, я, доктор
технических наук Виктор Игнатьевич Ставров, - так величают вашего покорного
слугу - руковожу работой одного из городских научно-исследовательских
институтов, руковожу, по всей видимости, не так уж плохо: в противоположном
случае меня вряд ли избрали бы в комитет. Впрочем, не стану
распространяться о себе, это может показаться нескромным - в своих записях
я рассказываю не о себе, не о своей личной жизни (кстати, в последние годы
она оставляла желать много лучшего), - я рассказываю об одном заседании,
где я, повторяю, всего-навсего одна пятнадцатая.
И все же - почему я решил написать об этом? Тут я должен признаться в
некоем страшном грехе: стишатами, как говорится, балуюсь. Что поделаешь,
люблю литературу, нет-нет да и начинается: мысли сами слагаются в рифму, и
тогда пошла писать губерния. Своих опусов я ни разу не печатал, а заветную
тетрадочку прячу даже от жены - не дай бог, если узнает... А теперь вот
осмелился взяться за прозу, да еще за протокол... Кто ведает, может, мои
скромные записки пригодятся для истории.
Вот только как бы Сергей Ник-ов дорогу не перебежал.
Есть и еще одна причина, подвигнувшая меня взяться за перо. Не буду
скрывать, мне нравится приходить на наши заседания в угловой зал. Что и
говорить, четыре-пять часов непрерывного сидения за столом - нелегкая
работа, да еще в жару, да еще по сложным вопросам, в которых надо с ходу
разобраться, как бы далеки они ни были от моей основной деятельности.
Однако проходит несколько дней работы в институте, и я снова с нетерпением
жду очередного пятичасового заседания. Здесь, в комитете, все всегда в
движении, здесь средоточие жизни огромного города. Правда, эта жизнь
выступает здесь в несколько необычном аспекте, скорее, это даже не жизнь, а
изнанка жизни, но разве борьба со злом не может приносить морального
удовлетворения? Мы отсекаем куски зла от жизни, кусок за куском, медленно,
неодолимо мы улучшаем эту жизнь, и с каждым разом, с каждым заседанием все
меньше зла остается в нашем городе.
Телефонограмма Э 12 от 7 июля 197... года.
"Шрифтолитейный завод,
главному инженеру тов. Глебовскому.
Настоящим сообщаем вам, что восьмого июля 197... года в 11 часов 15
минут вам предлагается явиться в городской комитет народного контроля, имея
на руках все данные по известному вам вопросу.
В случае невозможности вашей явки вы обязаны непременно сообщить об
этом по телефону 296-15-17, обеспечив в то же время явку вашего
заместителя, ответственного по данному вопросу.
Передал Васильев".
На часах 11.30.
- Слушается вопрос: "О неудовлетворительном выполнении постановления
Совета Министров республики за номером шестнадцать дробь два от двадцать
четвертого октября 197... года "О производстве шрифтов и пробельных
материалов из пластмассы". Докладывает заведующий промышленным отделом
комитета товарищ Васильев. Сколько вам потребуется времени?
- Минут семь-восемь - не больше, - отвечает Васильев. Он уже пробрался
между стульями и, стоя за трибуной, бесстрастно шелестит бумагами.
Это звучит как исполнение ритуала, установленного раз и навсегда на
все случаи жизни, то бишь заседаний. Я раскрываю папку, достаю бумаги,
чтобы прочесть справку, проект решения.
Васильев начинает нарочито бесстрастным голосом - тут вам не театр, а
комитет.
- Городской шрифтолитейный завод вместе с рядом других заводов
является основным поставщиком шрифтов и пробельных материалов для
полиграфических предприятий страны. Применяемые до настоящего времени
свинцово-сурьмяно-оловянистые сплавы наряду с положительными качествами
имеют ряд серьезных недостатков, важнейшими из которых являются
следующие...
Я всегда удивляюсь, как это докладчики ухитряются за семь минут
изложить сущность порой очень сложного и запутанного вопроса. Хоть и не
блещет новизной здешний язык, но для деловых вопросов вполне доступен. Надо
лишь поднатореть в канцелярском стиле, тогда и дома начнешь говорить в
этаком стиле: "Вопрос о театре рассмотрим до наступления обеда..." Что
делать? Раз взялся за протокол, придется пользоваться тем языком, который
здесь употребляется.
Итак, за семь минут языкового бюрократита я узнаю кучу полезных
сведений. Оказывается, шрифты из цветных металлов вредны для здоровья,
дороги в производстве; с одной печатной формы можно изготовить лишь до 80
тысяч оттисков - на бюрократите это звучит как "невысокая
тиражеустойчивость".
Новые шрифты из пластических масс лучше по всем статьям - сокращается
вредность производства и обращения с ними, облегчается транспортировка,
экономятся дорогие цветные металлы, ровно в пять раз повышается
тиражеустойчивость и многое другое.
За чем же дело стало? Почему не выпускаются новые шрифты и
продолжается выпуск старых? Может, не хватает пластических масс? Или
технология их не отработана?
Видите, сколько вопросов возникает в голове после того, как ты
прослушал справку. Тут что-то не так. Васильев бесстрастным голосом
сообщает, что выполнение правительственного заказа на новые шрифты было
сорвано заводом по целому ряду причин - и теперь комитету предстоит
разобраться в том, кто и почему сорвал задание. Для начала послушаем самого
производителя, то бишь представителя завода, он где-то тут, в зале, может,
тот мужчина у окна с нервным худым лицом или расплывающийся толстяк с
портфелем на коленях.
- Таким образом, - заканчивает Васильев, - еще пять лет назад
совместно с НИИпластмасс, с Научно-исследовательским институтом
полиграфической промышленности и заводом Галолит была проведена большая
работа по изысканию пластмассы, пригодной для отливки шрифта и пробельного
материала. Такой пластмассой является марка "AT", которая отвечает всем
техническим требованиям для изготовления шрифтовой продукции. А новых
шрифтов тем не менее до сих пор нет.
- Есть ли вопросы к докладчику? - спрашивает председатель Воронцов. -
Нет? Тогда послушаем товарищей, ответственных за выполнение данного
постановления. - Председатель заглядывает в листок, лежащий перед ним на
столе. - Товарищ Глебовский, просим вас дать объяснения комитету.
Расскажите нам, как вы дошли до такой жизни, почему с вами случилось такое
несчастье? - в голосе председателя звучит этакая добродушная
снисходительность, он как бы говорит: "Выходи, выходи, браток, не
стесняйся, тут все свои, сейчас мы послушаем твое объяснение и тут же
решим, с чем тебя кушать".
В углу поднимается высокий подтянутый мужчина средних лет - я не видел
его за головами сидящих.
Глебовский бочком пробирается между стульями, на ходу запускает руку в
карман пиджака и достает бумажки. На лице его нет и тени смущения.
В справке говорится, что Глебовский является главным инженером
шрифтолитейного завода (прежде говорили: слово-литня), он отвечает за новую
технику, с него, разумеется, и спрос.
Глебовский добрался до трибуны, неторопливо достает очки в роговой
оправе и надевает их на нос.
Теперь, когда он стоит за трибуной, я могу рассмотреть его подробнее.
Лицо узкое с высоким лбом, от уха по щеке к подбородку тянется неширокий
шрам с коричневым оттенком, похоже, военного происхождения. Чуть заметная
выцветшая полоска под карманчиком пиджака - след от орденских колодок -
подтверждает это предположение, однако, самих планок Глебовский сегодня не
прицепил. Не желает искать у нас снисхождения. Вместо орденских планок из
карманчика высовывается уголок голубого платочка.
- Ну, ну, начинайте, товарищ Глебовский, - подбадривает Воронцов
главинжа.
- Товарищи, разрешите мне доложить вам, что план первого полугодия
городским шрифтолитейным заводом выполнен. Получено двести тысяч рублей
сверхплановых накоплений, - Глебовский говорит резко и даже несколько
развязно. Нижегородов шумно повернулся лицом к трибуне и с интересом
разглядывает Глебовского. Ник-ов с недовольной гримасой быстро строчит в
блокноте.
А мне такое вступление нравится. Глебовский не защищается, он сам
наступает.
В дело чутко вступает председатель: он уже заметил реакцию членов
комитета и считает долгом вмешаться.
- Перевыполнили, двести тысяч прибыли... Не то вы говорите, товарищ
Глебовский.
- Я вам докладываю реальные цифры, Николай Семенович, - быстро
отвечает Глебовский, поворотясь к председателю.
- Судя по вашим цифрам, вам следовало бы объявить благодарность.
Очевидно, вас по ошибке вызвали в комитет народного контроля. -
Председатель говорит жестко, в голосе уже нет и намека на добродушие,
сплошной сарказм. - Говорите по существу, товарищ Глебовский.
- Разве план - это не существо, - возражает главный инженер. - Мы ведь
за него и премию получили. Там, кстати, есть показатели и по пластмассовым
шрифтам.
- И эти показатели вы тоже перевыполнили? - перебивает Воронцов.
- Об этом я скажу в свое время...
- А мы хотели бы услышать это сейчас. Вы ведь у нас не один, товарищ
Глебовский. У нас есть вопросы и поважнее...
Словесная дуэль разгорается. Страсти накаляются. Воронцов нацелился
карандашом на Глебовского.
- Разрешите продолжить?
- Нет уж, я помогу вам вопросом. Вы получили заказ на шрифты из
пластических масс?
- Получили... Мы делаем их уже четвертый год...
- И этот заказ не был выполнен вами? Не так ли?
- Имелся целый ряд причин.
- Не уходите от ответа, товарищ Глебовский. Выполнен или не выполнен
заказ на пластмассовые шрифты?
- Да, этот заказ в минувшем полугодии мы не выполнили. - Глебовский
нервно засунул палец за ворот рубашки.
- Ага, значит, вас все-таки не зря вызвали в комитет, - саркастически
замечает председатель. - Теперь объясните комитету, почему же было сорвано
это решение?
Время возвращается на восемь месяцев назад.
"Городской шрифтолитейный завод. Глебовскому. Правительственная.
С получением сего вам предлагается заказ-наряд на увеличение
производства шрифтов из пластмассы "AT". В соответствии с решением Совета
Министров РСФСР общий объем производства на 197... год установлен в
количестве 25 тонн, в том числе шрифтов пять тонн, пробельных материалов 20
тонн.
Шрифты кегель 28, 36, 28, 24.
Афишный шрифт кегель 72, 48...
Заводу выделено следующее оборудование: (перечисляются
заводы-изготовители, всего 11 заводов, с разбивкой поставок оборудования по
кварталам 197... года).
Для приобретения выделенного оборудования и литьевых форм ассигновано
шрифтолитейному заводу 100 (сто) тысяч рублей.
Основание: приказ министра от 29 ноября 197... года Э 1133.
Начальник главка Руденко".
20 декабря 197... года. Кабинет директора шрифтолитейного завода. В
кабинете двое - директор завода и уже известный нам главный инженер
Глебовский. За окном кабинета скудный зимний городской пейзаж.
Директор (показывая рукой на полученную телеграмму). Читал сие
сочинение?
Глебовский. Имел такое счастье...
Директор. Эх-ма, скорей бы морозы становились, что ли. По рыбке
соскучился.
Глебовский. Вот Руденко, тот умеет в мутной воде рыбку ловить. До
нового года полторы недели, а он только план расписывает.
Директор. Ты считаешь - нереально?
Глебовский. Он расписал на бумаге, ему хоть бы что. На бумаге все
гладко получается, а нам одиннадцать заводов-изготовителей. Одиннадцать!
Надо же. Разве они смогут сработать синхронно? В ракетах, я слышал, и то
всего восемь синхронных систем. А тут одиннадцать. С Электроламповым я уже
говорил - полный отказ. Они уже бумагу наверх написали. Механический тоже
отказывается.
Директор. Что они там наверху думают? Ведь сие же подлинное
самоубийство. Сроки срываются в самом начале их зарождения. Записали
двадцать пять тонн. А объемы, разрешите узнать, какие?
Глебовский. Тут считать нечего. Разница в весе ровно десять раз.
Впрочем, они ловко делают вид, что никаких тонн в природе не существует...
Директор. Эхма, на льду посидеть хочется. Когда на льду с мормышкой
сидишь, все мысли дурные из головы выходят.
Глебовский. Рыбка рыбкой, а вот угодим мы с тобой в народный контроль,
Петр Степанович, тогда и про рыбку забудешь.
Директор. Там же не дураки сидят, Валентин Петрович, как-нибудь
разберутся...
Глебовский. Значит, решили. Я берусь за поставщиков, а ты давай мне
производственные площади. Придется делать, раз записали...
Директор. И кто только эту пластмассу выдумал?..
Глебовский (стоя на трибуне). В конце прошлого года министерством был
утвержден план производства шрифтов из пластмассы на текущий год объемом в
двадцать пять тонн. Имеющихся производственных мощностей на заводе для
такого объема не хватало. Строить новый цех мы не можем, так как завод со
всех сторон стиснут городскими кварталами. Тогда было принято решение
освободить заводское общежитие и использовать высвобождавшуюся площадь в
количестве ста шестидесяти квадратных метров для монтажа нового
оборудования. В общежитии в настоящее время проживает восемь одиночек и
четыре семьи в количестве двенадцати человек. Договориться по этому
вопросу, несмотря на все наши настойчивые усилия, мы не смогли, и общежитие
до сих пор не освобождено, что ставит под угрозу срыва выполнение заказа...
Слушал я докладчика Васильева и ясно понимал, что в срыве задания по
всем статьям виноват Глебовский. А теперь слушаю объяснение Глебовского, и
мне уже не кажется, что он уж так виноват, как расписывал его Васильев.
Но председатель начеку. Он не может допустить, чтобы чаша весов
клонилась в пользу Глебовского.
- Простите, товарищ Глебовский, что перебиваю вас, но объясните,
пожалуйста, что означают ваши слова: "Наши настойчивые усилия"?
- Мы неоднократно писали письма, делали запросы, - отвечает
Глебовский.
- Простите, где находится ваш завод? Кажется, на Октябрьской?
- Да. Октябрьская, тридцать два.
- А районный исполнительный комитет находится на улице Ленина, не так
ли? Вы же соседи. Не надо было даже пользоваться конной связью; проехать на
троллейбусе три остановки - и делу конец. А вместо этого развели бюрократию
на полгода. Кто же так решает дела, когда надо выполнять правительственное
постановление? Или государственная дисциплина не для вас писана?
- Наш председатель завкома был на приеме у зампреда по жилищным
вопросам. Последний разговор состоялся вчера...
- Хорошо. О райисполкоме и методах вашей работы мы еще поговорим.
Готовы слушать вас дальше.
Глебовский, не заглядывая в бумажку, продолжает:
- Другая наша трудность заключается в том, что мы до сих пор не можем
получить литьевые термопластавтоматы от заводов-поставщиков в количестве
пяти штук. Еще в ноябре прошлого года распоряжением министерства были
определены заводы-поставщики со сроками поставки, однако нужного
оборудования нет и по сей день. Например, механический завод обещает
изготовить для нас термопластавтоматы лишь в четвертом квартале этого года.
Нам не оставалось ничего другого, как ставить вопрос в министерстве...
Я снова склоняюсь на сторону Глебовского. Мне не нравится лишь его
дикий канцелярит, которым он пользуется и сквозь который трудно пробиться
до подлинного смысла.
- Да, товарищ Глебовский, - председатель нарочито шумно вздыхает. -
Слушаю я вас и печалюсь. У нас в городе нет ни одной организации, которая
не умела бы ставить вопрос и даже заострять его. Все умеют ставить вопросы,
а кто решать их будет?
И председатель прав: что и говорить, бюрократизма в нашей работе еще
немало.
Но что-то Глебовский всем своим видом не похож на бюрократа. Бюрократ
с военным шрамом на щеке. Как-то не связывается.
- Что же нам оставалось делать? - он недоуменно разводит руками. - Мы
добивались решения вопроса...
Операторша дает сигнал зажечь свет и подходит с камерой к Глебовскому.
Стрекочет аппарат. Глебовский ежится перед объективом. Сегодня вечером весь
город увидит по телевидению, как Глебовский ежился под объективом.
- Писать легче всего! - эту реплику бросает мой сосед, директор
автозавода Клименко. Он неожиданно вскинул голову и в упор смотрит на
Глебовского. Операторша быстро поворачивается и снимает Клименко.
- Конечно, - тут же подхватывает председатель. - Под маркой
демократизации вы развели самый матерый бюрократизм. Или вы не знаете, что
в нашем веке существует такая связь, которая называется телефонной? Это
раньше не доверяли друг другу: ты дай мне бумагу, звонок к делу не
пришьешь. Мы хорошо помним, с каких пор это началось. Теперь у нас другая
эпоха. У нас - демократия, но управляемая. Или на вашем заводе об этом еще
неизвестно?
- Мы и писали и звонили, Николай Семенович, - с тупой обреченностью
твердит Глебовский. - И толкачей посылали. Половину оборудования мы
все-таки выбили... - Глебовскому приходится туго, шрам на щеке потемнел,
тем не менее он отбивается довольно успешно.
Мне определенно нравится главный инженер Глебовский. Я даже готов
простить ему его канцелярит. Сразу видно - это знающий, полевой человек,
его не так-то просто сбить с панталыку. Но в то же время я прекрасно
понимаю, что человек, которого вызвали в народный контроль, не может быть
правым. В народный контроль зря не вызывают. И прежде чем началось
сегодняшнее заседание, вопрос долго и тщательно прорабатывался. Инспекторы
проверяли работу завода, выслушивали мнения заинтересованных сторон - и вот
сейчас идет публичное разбирательство, которое и должно выявить конкретных
виновников.
Пока же факты против главного инженера: правительственное решение не
выполнено, шрифтов из пластмассы нет.
- Итак, товарищ Глебовский, судя по вашим словам, во всем виноваты
райисполком и механический завод? - председатель доволен своей репликой и
обводит глазами членов комитета, чтобы проверить их реакцию. - Это они не
освободили для вас общежитие, это они не поставили вам термопластавтоматы.
А в чем же ваша вина?
Вопрос поставлен в упор.
Глебовский медлит с ответом.
- Послушай, Валентин, что сегодня с тобой происходит?
- Ничего особенного, Оленька, просто устал немного на работе - и все.
- Я же вижу по твоим глазам - что-то случилось. Пришел с работы - не
поздоровался. На Светочку не посмотрел. Я приготовила на ужин любимые
пироги с капустой - ты даже не заметил.
- В самом деле, какие замечательные пироги. Ты у меня просто молодец,
Олюша.
- Почему ты разговариваешь со мной, как с ребенком? Почему ты не
хочешь рассказать мне, что случилось?
- Очень вкусные пироги. Налей еще чашечку чая...
- Валентин! Я запрещаю тебе разговаривать со мной в таком тоне.
- Повторяю тебе, Оленька, ничего не случилось. На работе все в
порядке. Послезавтра суббота. Поедем на дачу. Возьмешь купальник, будем
купаться. Я люблю смотреть на тебя, когда ты в купальнике.
- Не заговаривай мне зубы. Я все равно все вижу по твоим глазам. Но
если ты не хочешь разговаривать со мной - твое дело.
- Ольга, что ты делаешь? Зачем ты лезешь в мой пиджак? Я запрещаю...
- Ага! Вот оно что. Вот, оказывается, в чем дело. Тебя вызывают в эту
ужасную организацию...
- Ты говоришь это таким тоном, словно не телефонограмму прочитала, а
записку от любовницы.
- Валентин. Скажи мне честно. Это очень серьезно?
- Просто очередная неприятность по работе, я не хотел волновать
тебя...
- Не пытайся меня утешить. Опять ты хочешь обмануть меня. Ты ведь
главный... У тебя много завистников - я знаю.
- Ну хорошо. Только успокойся. Садись сюда, мой домашний контроль. Обо
всем доложу.
- Только не пытайся что-либо скрыть.
- Эта история опять из-за той же дурацкой пластмассы. И все можно
объяснить очень просто: нам, то есть заводу, невыгодно выпускать новые
шрифты...
- Я понимаю - опять эти тонны. Так и скажи об этом на своем контроле.
Рубани правду-матку.
- Понимаешь ли, Оленька, прямо нельзя. Когда говоришь с женою, то
правду-матку можно. А там, наверху, не любят, когда вину сваливают на
других. Им важно найти стрелочника. И в данном случае - стрелочник это я.
- Тебя могут снять с работы?
- Не думаю. Сейчас не те времена. Ну, проработают, накачают... Теперь
это называется - профилактика.
- Нет-нет! Все равно ты должен оставаться принципиальным и выложить им
все. Я за то и люблю тебя, что ты всегда борешься за правду.
- Вот видишь, какая ты у меня умница. И поэтому ты должна меня понять:
я же не могу так прямо и заявить: "Мы не делаем, потому что нам это
невыгодно". У меня тогда партийный билет потребуют выложить.
- Неужели может дойти до этого? Ты меня пугаешь.
- Нет, до этого еще далеко, я уверен. Разве я виноват в том, что у нас
такая система планирования? Мы с директором все обсудили... Всю линию
поведения.
- Но у нас не любят объективных причин. Они их боятся. Недаром было
сказано - субъективизм.
- Оленька, прости меня. Конечно же я должен был сразу рассказать тебе
обо всем. Ты у меня настоящая жена главного инженера. Вот поговорил с тобой
- и на душе легче стало.
- А на дачу мы все-таки поедем. И я надену твой любимый купальник...
- Почему же вы не отвечаете, товарищ Глебовский? Я готов повторить
свой вопрос - в чем ваша вина?
Глебовский наконец принял решение.
- Наша вина в том, - твердо говорит он, - что мы не сумели вовремя
добиться решения этих вопросов.
- Только и всего? - Воронцов сильно удивлен. Карандаш встал торчком. -
Вы слышали, товарищи члены комитета? И, кажется, это было сказано на
русском языке?
Но Глебовский упрямо стоит на своем. Волевой и упрямый, что правда, то
правда.
- Да, я готов повторить это. Я сказал то, что думаю и что есть на
самом деле.
- Хорошо, товарищ Глебовский. В таком случае разрешите мне помочь вам
с ответом.
- Я сказал все, что мог. Разрешите мне идти? - Похоже, Глебовский
чего-то недоговаривает. Интересно, каким он был на фронте? Там, наверное,
рубил напрямую. Я хорошо понимаю Глебовского: тоже когда-то был молодым и
дрался за принципы. А сейчас и я научился дипломатничать. Время идет, и все
мы потихонечку, незаметно для самих себя становимся центристами...
Но Воронцов еще не собирается торжествовать победу. Глебовскому
уготовлен новый сюрприз.
Время 12.15. Жара густеет по углам. Похоже, что в повестку дня мы не
уложимся. Хорошо еще, что перекальных ламп не зажигают. Осветитель
по-прежнему скучает в углу.
- Подождите, товарищ Глебовский. Сейчас мы послушаем выступления
других ораторов. - Воронцов заглядывает в бумажку: - Слово имеет товарищ
Анисимов.
Услышав, что его вызывают, у окна, ближе к столу председателя,
поднимается невысокий мужчина с белым бескровным лицом и сплющенным лысым
черепом.
- Слушаю вас, - говорит он с готовностью. Вся поза говорящего, поворот
головы, интонация голоса как бы подчеркивают его всяческое уважение перед
столь высоким собранием. Он выходит к трибуне и встает рядом с Глебовским.
- Объясните комитету, товарищ Анисимов, почему вы до сих пор не
освобождаете общежития?
Лысый начинает барабанить скороговоркой:
- В этом году, Николай Семенович, в нашем районе почти не было нового
ввода. К тому же мы выполняем известное вам решение о предоставлении жилой
площади в первую очередь инвалидам Отечественной войны второй и первой
группы. Это решение в настоящее время почти закрыто нами целиком на сто
процентов. Тем не менее я должен доложить комитету, что товарищ Глебовский,
мягко говоря, не в курсе дела: решение райисполкома о выводе общежития со
шрифтолитейного завода уже состоялось, и оно безусловно будет выполнено.
- Когда же оно состоялось? - невольно удивляется вслух Глебовский.
- Вчера вечером, - не моргнув глазом, отвечает лысый.
- Как же так, товарищ Глебовский, - поучительно говорит Воронцов. -
Восемь месяцев вы не могли добиться решения такого простого вопроса, а
теперь за три часа взяли и решили?
Глебовский явно не ожидал такого поворота событий. Ему вообще сегодня
приходится несладко: бьют со всех сторон. Однако он еще держится:
- Я уже докладывал вам, Николай Семенович, что имел вчера разговор в
райисполкоме, и этот разговор происходил в присутствии инспектора народного
контроля.
- Ах так, - довольно ухмыляется Воронцов. - Значит, вам няньки нужны в
образе народного контроля? Почему же вы раньше сами не пришли в комитет, а
сидели и дожидались, пока вас сюда за уши вытянут?
- Я могу только порадоваться тому обстоятельству, что решение
наконец-то состоялось. - Глебовский с вызовом глядит на Воронцова. -
Спасибо вам за помощь.
- Когда вы освободите общежитие? - спрашивает Воронцов у Анисимова.
- К первому августа, - радостно сообщает тот. - Как в решении
записано, так мы и исполним.
- Хорошо. Мы потом проверим ваше заявление. Можете садиться. А сейчас
попросим выступить товарища Матвееву.
Тут и непосвященному ясно, о чем речь. Матвеева - представитель
механического завода, на который жаловался Глебовский. Такой уж порядок
издавна заведен в народном контроле: на заседании присутствуют все
заинтересованные стороны. Чуть попробуешь соврать, тебя сию же минуту
выведут на чистую воду...
Только так может выявиться истина.
Сейчас мы узнаем, правду ли говорил главный инженер, ссылаясь на
механический завод. Глебовский, видимо, знаком с Матвеевой: я замечаю
быстрый взгляд, которым они переглянулись меж собой.
К тому же и у Матвеевой, наверное, есть подарок для Глебовского: с
пустыми руками в народный контроль не приходят.
Время 12.22.
Однажды зазвонил телефон. В трубке раздался женский голос:
- Это Виктор Игнатьевич?
- Да. Слушаю вас.
- Сейчас с вами будет говорить председатель комитета народного
контроля города, депутат Верховного Совета РСФСР, член бюро горкома партии
Николай Семенович Воронцов.
- Хорошо. Я слушаю.
- Одну минутку, соединяю вас... Простите, Виктор Игнатьевич, Николай
Семенович говорит сейчас по другому телефону, сейчас он освободится.
Простите, пожалуйста.
Я с недоумением ждал. Наконец в трубке что-то щелкнуло и заговорил
бодрый мужской баритон.
- Воронцов слушает.
- Вы хотели говорить со мной?
- Это Виктор Игнатьевич Ставров?
- Да.
- Вы могли бы приехать в горсовет, в комитет народного контроля?
- Когда вы хотите, чтобы я приехал?
- Прямо сейчас.
- У меня на двенадцать часов назначена встреча в Обществе по
распространению научных знаний.
- Если вам не трудно, перенесите ее.
- Хорошо, я приеду.
- Комната девятнадцать, второй этаж.
Я положил трубку. Что бы все это значило? Народный контроль? Для
хороших дел туда не вызывают. Однако разговаривали со мной весьма
благожелательно, вряд ли так разговаривают с людьми, когда их вызывают для
того, чтобы пропесочить.
И все же - за что меня туда вызывают?
Я быстро собрался и поехал. Жена только и сказала на прощанье:
- Ни пуха тебе, ни пера. Но если что-нибудь плохое, ты сразу позвони
мне из автомата: "У меня портсигар сломался".
- Портсигары не ломаются.
- Тогда часы - мои часы сломались. Или подметка прохудилась.
Что-нибудь любое нехорошее. Я пойму.
Я ехал в троллейбусе и мучительно раздумывал - в чем же я
проштрафился? И ничего не мог придумать: перед своей партийной совестью я
чист как стеклышко.
И все же?
Вдруг на меня жалобу написали? На работе ведь всем не угодишь.
Кто-нибудь взял да и капнул. А может, бывшая жена написала на меня
заявление? От нее вполне можно ожидать такого поступка. Впрочем, вряд ли
такие дела разбираются в народном контроле.
А может решили меня проверять? Весь наш институт. Кто из нас без
греха? Построили загородный пансионат для сотрудников, а назвали его
испытательной станцией. Двух молодых кандидатов держу на трех ставках.
Ну и пропесочат меня...
Так и не решив ничего путного, я поднимался по широкой мраморной
лестнице на второй этаж. Секретарша предупредительно распахнула передо мной
дверь в кабинет.
- Николай Семенович ждет вас.
Воронцов поднялся мне навстречу, первым протянул руку:
- Здравствуйте, Виктор Игнатьевич. Как доехали?
- Транспорт у нас в городе плохой, - ответил я. - Всегда битком
набито.
- Да, - звучно подхватил Воронцов. - И средние скорости движения
низки. Мы еще отстаем по скорости от других городов. Да вы садитесь, Виктор
Игнатьевич.
Я опустился в глубокое кожаное кресло. Пока еще ничего страшного не
произошло: разговор развивается благоприятно для меня.
- Итак, разрешите. - Воронцов зачем-то переложил на столе папку с
бумагами. - Мы с вами люди партийные, я и буду говорить без дипломатии.
Какие у вас общественные нагрузки?
Вопрос не страшный.
- В Обществе по распространению...
- И больше нигде?
- Ну, разумеется, член партбюро института... Пока что оказывают
доверие. - Я запустил этот пробный камень, чтобы показать Воронцову, что я
хороший человек и что меня, по всей видимости, по ошибке вызвали в народный
контроль.
Но я никак не мог ожидать того, что скажет мне Воронцов. А сказал он
буквально следующее:
- Как вы смотрите на то, если мы предложим вам быть членом комитета
народного контроля города.
- Что же я должен буду у вас делать? - растерянно спросил я. - Вы
хотите снять меня с института?
- Помилуй бог. Комитет это общественная организация. Туда входят
разные люди, представители различных профессий: тут и профсоюзные
работники, и представители печати, и директор Стройбанка, и представитель
от рабочего класса, и писатель, и комсомольский работник. Но тут мы
посмотрели и решили, что нам нужен представитель от науки, то есть вы - это
нужно нам для проверки научных организаций. Как-никак, у нас в городе
десятки научных институтов.
- Ну что же, - пробормотал я. - Я считаю это большой честью для себя.
Постараюсь оправдать доверие.
- Надо сказать, что работа у нас специфическая: приходится иметь дело
с темными сторонами жизни. Так что нервы надо иметь крепкие.
- Конечно, конечно...
- Извините, пожалуйста, что так срочно побеспокоил вас, но завтра
сессия городского Совета, и я должен был знать о вашем согласии, прежде чем
подавать на утверждение сессии.
- Понимаю... - Однако я ничего еще не понимал.
- Разумеется, Виктор Игнатьевич, наш разговор происходит пока в
платоническом порядке: решаю не я, а сессия.
- Разумеется, разумеется, - продолжал бормотать я.
- Кстати, как у вас с семьей?
Вот оно - больное место.
- Год назад развелся со своей женой.
- Новую семью создали?
- Создаю в настоящее время...
- Тогда все в порядке. Не смею больше задерживать вас, можете
отправляться в свое Общество по распространению...
Я вышел на улицу ошарашенный. Увидел на той стороне улицы будку
телефона-автомата, хотел было побежать туда, но вовремя сообразил -
несолидно, меня могут заметить из окна.
Спустился по улице вниз, вошел в здание телеграфа. Вот как случается в
жизни - и в народный контроль иногда вызывают для приятных известий...
Жене я сказал:
- Портсигар цел. Часы идут точно. Подметка еще не прохудилась.
На другой день прошла сессия и все сделалось само собой.
Так ваш покорный слуга оказался за столом для заседаний, за которым он
сейчас сидит и обдумывает свои записки.
На три минуты мы уже пересидели вопрос. Как бы перерыв из-за этого не
сократили - курить хочется.
Жара расползлась по комнате; гибельной обреченностью веет от этой
жары, глухой шум улицы за окном кажется угрожающим и неотъемлемым от нее.
Раскатистые удары грома приближаются и становятся более резкими.
Но вдруг словно свежий ветерок прошелестел по залу: к трибуне выходит
Матвеева. Она вся воздушная и белоснежная: белый воротничок блузки лег на
отвороты нежно-голубого костюма, кружевной платочек будто ненароком
выглядывает из нагрудного карманчика. Костюм, ниспадающий складками на
талии, лишь подчеркивает ее нежность и хрупкость. Соломенные волосы копной
собраны на затылке.
Она выходит к трибуне, как на праздник, на светящемся лице застыло
радостное ожидание: смотрите, мол, на меня, вот я какая, вся перед вами,
что хотите, то и делайте со мной, другой я быть не умею. Сейчас я вам такое
скажу, что вы все ахнете...
Небесное создание явилось в народный контроль. Оно, как видение,
возникает рядом с Глебовским, и кажется, сам ангел-хранитель явился ему на
помощь.
Среди членов комитета возникает легкое замешательство. Все глаза
устремлены на трибуну.
Но вот создание открывает рот и серебристым голоском начинает плести
такое, что уши вянут:
- В соответствии с распоряжением министерства от... наличные мощности
в настоящее время не позволяли... ходатайство в вышестоящие организации...
Я слушаю и ничего не понимаю: в голове словесная каша. Ангел-хранитель
не помог Глебовскому. У Матвеевой наготове свои объективные причины (их, к
сожалению, уже не проверишь, ибо второй степени проверки пока не
существует).
Глебовский поначалу было с надеждой смотрел на Матвееву, но теперь и
он не ждет от нее ничего хорошего.
А Воронцов не унимается. Кажется, на него одного явление воздушного
ангела не произвело ни малейшего впечатления.
- Когда же вы все-таки собираетесь поставить термопластавтоматы? -
строго спрашивает он у Матвеевой.
- Мы рассмотрели наличные возможности, переутвердили график и пришли к
выводу, что сможем перенести поставку из четвертого квартала на третий.
Глебовский воспринимает это сообщение с некоторым оживлением. Мне
становится жаль его - вот если бы Цапля попросил бы меня за Глебовского, я
постарался бы помочь ему, выступил бы в его защиту.
- Сентябрь тоже третий квартал, - бросает Воронцов, поигрывая
карандашом.
- Постараемся дать в августе. Ведь раньше у них и производственные
площади не освободятся.
- Хорошо, товарищ Матвеева, вы свободны. - Воронцов поворачивается к
трибуне. - Что же вы молчите, товарищ Глебовский? Почему вы заставляете нас
делать вашу работу? Или вы надеетесь, что мы и дальше будем за вас
работать? Короче - с учетом новых данных - когда вы выполните постановление
правительства?
С высоко поднятой головой Матвеева покидает трибуну и движется по
залу. Лицо ее по-прежнему светится тихой радостью.
Глебовский задумчиво смотрит, как Матвеева пробирается на свое место,
потом говорит:
- Я думаю, реальный срок - первый квартал будущего года.
- Ну знаете ли, товарищ Глебовский. Если вы сами решаетесь передвинуть
сроки, установленные правительством, то мы сможем сказать вам только одно -
"безумству храбрых поем мы песню". Но мы не гордые, еще раз напомним вам о
дисциплине.
- Я назвал вам реальный срок, - упрямо стоит на своем Глебовский. - Я
не могу обманывать комитет.
- Налицо явный саботаж, - бросает с места заместитель председателя
Андрей Андреевич Попов. Он сидит через несколько человек от меня, ближе к
Воронцову, я его не вижу, только слышу глуховатый простуженный голос.
В зал входит Верочка: она куда-то отлучалась. Верочка подходит к
столу, кладет перед Воронцовым записку. Воронцов читает ее, передает
записку Попову. Я вижу, как записка идет по рукам и, наконец, приходит ко
мне. Читаю: "Виктор Игнатьевич, вам звонил Колесников, просил передать, что
будет ждать вас в три часа".
Ох уж мне этот железопробиваемый Цапля...
Иван Сергеевич Клименко, который сидел до этого полузакрыв глаза,
неожиданно вскидывает голову:
- Разрешите мне, Николай Семенович. Я вот сидел и внимательно все
слушал и у меня складывается такое впечатление, что они просто не хотят
выполнять постановление правительства. И я думаю - почему? Должна же быть
причина.
- Да, да, - кивает Сергей Ник-ов, мой литературный соперник.
- Разрешите дать справку? - этот голос раздается в дальнем конце
стола, и я вижу, как Васильев встает с поднятой рукой.
- Да, пожалуйста, - машинально роняет Воронцов; он задумался о чем-то
своем.
- Справка такая, - продолжает Васильев. - Продукция шрифтолитейного
завода планируется и учитывается в тоннах, удельный же вес шрифта из
пластмассы в десять раз меньше, чем шрифт из цветного металла.
- Так вот оно в чем дело! - мгновенно восклицает Воронцов. - Вот вам и
ответ на ваш вопрос, Иван Сергеевич.
- Ах, вал. С этого и надо было начинать, - говорит Нижегородов,
редактор вечерней газеты.
- Да, да, вал, - подхватывает Ник-ов. - Помнится, я писал статью о
вале...
Я вижу - услышав о вале, Глебовский мгновенно краснеет и как бы
затравленно оглядывается по сторонам.
А я еще не ухватываю сути: мое дело приборы, в государственном
планировании я разбираюсь слабовато.
- Теперь вы и за валом будете скрываться, товарищ Глебовский? -
раздраженно спрашивает Воронцов. - Еще одну объективную причину выискали?
- Я о вале ничего не говорил, - быстро возражает Глебовский. - Справку
дал ваш работник.
- Хорошо, товарищ Глебовский, комитету все ясно, можете идти на место.
- Воронцов раздражается пуще прежнего, а я все еще никак не могу понять
причину этого раздражения.
- В чем дело? - спрашиваю у Нижегородова.
- Коль разница в весе в десять раз, то пластмассовых шрифтов придется
делать в десять раз больше. А свинцовая тонна враз все покроет, - отвечает
Нижегородов. - Для вала-то все равно какие тонны - свинцовые или
пластмассовые...
Вот, оказывается, где собака зарыта - теперь и я понимаю. Заверчено
крепко. Вот почему осторожничал и дипломатничал Глебовский, вот чего он
недоговаривал. Я буквально потрясен этим открытием - при чем же тут
Глебовский, если сама система планирования против него? Недаром наш
председатель так внезапно рассердился. На кого только?..
Но Воронцов уже овладел собою. Он решительно встает. Протяжный и
раскатистый удар грома сопровождает первые слова его речи:
- Вопрос несложный, товарищи. Некоторые руководители надеются, что в
нашем городе появилась еще одна разговаривающая и уговаривающая
организация. Таким мы твердо ответим - нет! Нет, товарищи, мы будем не
разговаривать, а делать дело. Мы будем обижать людей. Ничего, если мы и
всерьез обидим кого-либо. Обида пройдет, а дело останется. Я понимаю, есть
такие люди, которые любят ссылаться на объективные причины; они просто жить
не могут без партийной дубинки. Ну что ж, в таком случае мы ее обрушим ради
нашего дела. - Воронцов сделал паузу и продолжал более мягко. - Не знаю,
как вас, товарищи члены комитета, но меня лично объяснение главного
инженера Глебовского никак не убедило. Налицо поразительная
безответственность - и на все у них находятся причины. Спутник мы
запустили, а шрифта из пластмассы сделать не можем. Народный контроль не
имеет права пройти мимо таких вопиющих фактов. Мы должны будем принять
самое решительное постановление и строго наказать виновных. Кто желает
высказаться?
- Ясно, ясно, - чуть ли не хором кричим мы все, стараясь скорее
провернуть решение и получить заслуженный десятиминутный перерыв.
Я тоже кричу вместе со всеми, хотя мне очень жаль Глебовского и
многое, увы, совсем не ясно.
Но как, какими словами могу я защитить Глебовского. Нет у меня таких
слов. Вот я встану и скажу: "Товарищи члены комитета, мне нравится инженер
Глебовский, давайте не будем наказывать его", - это же смехота. Или про вал
- что я скажу? Не я этот вал изобрел.
А процедура тем временем движется своим чередом.
- Тогда разрешите зачитать проект постановления. - Воронцов берет в
руки проект, но говорит, не глядя в него: - Комитет народного контроля
постановляет. Первое - за невыполнение решения Совета Министров республики
главному инженеру шрифтолитейного завода товарищу Глебовскому объявить
строгий выговор. Предупредить товарища Глебовского, что в случае, если он
не примет решительных мер к выполнению вышеуказанного постановления, будет
поставлен вопрос об отстранении его от занимаемой должности. Кто за это
предложение?..
Члены комитета коротко кивают в ответ или приподнимают руку, ставя
локоть на стол. Я молчу: не киваю и локтя не ставлю - уж больно строгой
кажется мне последняя фраза: "...в случае, если..." Я воздерживаюсь.
- Пункт принимается...
Я смотрю на Глебовского: он сидит не шелохнется, внимательно слушает
председателя. На застывшем лице маска безразличия. Он стоял один против
всего комитета и все-таки выстоял:
Дальше слушаю вполуха: проект решения лежит передо мной, я уже
прочитал его.
- ...принять к сведению заявление товарища Анисимова о том, что...
общежитие... к первому августа сего года...
- ...принять к сведению... Матвеевой... термопластавтоматы... в
августе...
- ...контроль за настоящим решением возложить на заведующего отделом
комитета народного контроля товарища Васильева.
- Какие будут замечания по проекту? Нет? Дополнения? Нет? Тогда -
утверждаем. Вопрос закончен. Объявляется перерыв. Только давайте покороче,
а то мы и так задержались с вопросом.
- Сейчас бы водички газированной грамм двести с сиропом.
- Шампанское на льду...
- Вкатили все-таки строгача. А за что, спрашивается?
- За дело, батенька, за дело, вернее, за безделье.
- Я бы с большим удовольствием объявил бы строгий выговор валу. А еще
лучше - снять его с работы...
- Сколько сегодня градусов - как вы думаете?
- Вы чересчур много требуете...
- Хватит, старичок, отработал свое. Отправляйся-ка теперь на пенсию.
- А долго его раскалывать пришлось. Все-таки раскололи...
- На дачу бы сейчас. Посидеть у водоема...
- Как говорится, решение было грамотно подготовлено и потому прошло с
успехом.
- Выгодно, не выгодно. Вот было золотое времечко: тогда существовало
одно слово - надо! А теперь все о выгоде твердят. Мне это не выгодно. А
кому это "мне", позвольте спросить?
- Из одного государственного кармана в другой.
- Это называется - волевое решение.
- Ниночка? Соедини-ка меня с Петром Николаевичем.
- Это же машина - с ней не совладаешь.
- Товарищи, пора поднять нашу критику до уровня кулуарных разговоров.
- А гром-то погромыхивает, слышите? Может быть, грянет?..
- Вера Павловна, хочу обратиться к вам с нижайшей просьбой - не
поможете ли мне сына в лагерь устроить? На вторую смену.
- Был у нас случай - умора. В стройтресте приписали триста тысяч
рублей и заграбастали премию.
- Оргвопросы заедают.
- Триста тысяч? Так я вам и поверил.
- Спичечки не найдется? А то у меня потухло.
- А очень просто. Стоимость полученного оборудования входит в
стоимость капитальных вложений. Они получили импортного оборудования на
триста тысяч рубликов и даже монтажа не начинали - сразу приписали на свой
счет. Получили премию. Конечно, это дело вскоре раскрылось, но Стройбанк
уже провел эти триста тысяч по своим статьям, они уже попали во все отчеты,
в доклад статистического управления - назад хода нету. Все знают, и никто
ничего не может сделать.
- Вы где сегодня обедаете? Заглянем в "Отдых"?
- Лихо сработано!
- Приписки проникли даже в литературу. Один писатель приписал к своему
роману пять печатных листов.
- И гонорар небось оттяпал?
- Вторая смена. А если можно, то и на третью. Весьма признателен.
Давайте я запишу вам телефончик...
- Кстати, как вчера в футбол сыграли, вы не смотрели по телевизору?
- Внимание, сейчас будем жуликов разбирать.
- Фельетончик для "Вечерки".
- Говорят, Никольченко наверх уходит.
- А кто же на его место?
- Сегодня, наверное, на полчаса пересидим.
- На место Никольченко вроде бы Егоров садится.
- А на его место?
- Беда с этими перестановками.
- А со Стройбанком лихо заверчено. Можно неплохую новеллку сварганить.
- Эх, водички бы газированной...
В дверях показывается Верочка, миниатюрная крашеная блондинка. Она
делает жест рукой и объявляет:
- Товарищи, кто по питанию, прошу в зал.
Я вздрогнул, услышав последние слова. Ну как так можно говорить: "Кто
по питанию"? А ведь я не первый раз слышу. Неужто я сам говорил это? Где?
Когда? Пытаюсь мучительно вспомнить. Кажется, уже совсем близко, недостает
самого малого сцепляющего звена. Увы, не вспоминается.
Нам всегда некогда. И почему-то всегда времени не хватает на главное.
Народ втягивается в зал. Я не смею опаздывать.
Перебрасываясь последними репликами, дружно рассаживаемся по своим
стульям. Начинается четвертый вопрос, тот самый, из-за которого у меня с
утра было столько нервотрепки.
К трибуне подходит инспектор Суздальцев.
Смотрю на людей, сидящих вдоль стен. Народу вызвано порядком - человек
тридцать. Иные проходят по вопросу, иные - для острастки. Где-то среди них
сидит и мой Рябинин ПеКа - я уже называю его своим. Но где же я слышал эти
слова-балбесы: "по питанию"?
Суздальцев ведает в комитете двумя вопросами, казалось бы,
несовместимыми один с другим - так называемой борьбой с хищениями
социалистической собственности и медициной. Впрочем, если разобраться,
особого противоречия здесь нет: профилактика нравственная не так уж далека
от медицинской.
Сообщения Суздальцева, как правило, отличаются деловитой
конкретностью. У него хорошо поставленный голос, читает он с выражением и
слушать его приятно.
Но - за язык - прошу прощения: я всего-навсего лишь добросовестный
протоколист.
- Комитетом народного контроля установлено, что на предприятиях
комбината общественного питания Центрального парка культуры и отдыха
(директор комбината товарищ Зубарев, заместитель по производству товарищ
Тимохин) имеют место многочисленные факты грубейшего нарушения правил
советской торговли.
Сигналы о злоупотреблениях работников указанного комбината при
обслуживании посетителей во время проведения рейдовой проверки 16 июня сего
года полностью подтвердились.
В целях личной наживы работники комбината обманывают посетителей путем
недовложения продуктов в блюда, обмера, обвеса или обсчета.
В двенадцати предприятиях комбината из четырнадцати проверенных
(восемьдесят шесть процентов) вскрыты факты массового обмана посетителей.
Так, в ресторане "Волга" (директор товарищ Соколов) в момент проверки
буфетчица Денисова на четыреста грамм коньяка допустила недолив пятнадцать
грамм. Официантка Жуковская допустила обсчет посетителей на пятьдесят пять
копеек...
Скоро дойдет очередь и до ресторана "Пражский". Смотрю на ряды
сидящих, пытаясь угадать, кто тут Рябинин.
Вон сидит мордастый мужчина с портфелем на коленях. Портфель необходим
для благопристойности, он как маска на лице, а настоящее лицо мордастого
тотчас изобличает в нем взяточника и выпивоху: нос в виде картошки, глаза
глубоко спрятались в двух заплывших жиром щелках, губы выворочены - ну
прямо жулик с плаката ожил. Такое лицо ничем не прикроешь.
Вряд ли это Рябинин. За такую рожу даже Цапля просить не стал бы.
Другой тип - без портфеля и поблагопристойнее: лицо скуластое, с
медным отливом. На верхней губе щегольские усики, глаза предусмотрительно
прикрыты очками... Впрочем, может, я зря наговариваю на людей? Не все же
жулики кругом. И не все жулики имеют отвратную внешность. Среди них
попадаются и вполне благообразные.
На окна набегает мрачная тень, в зале становится сумеречно, но духота
не проходит. Синий стрельчатый всполох вспыхивает за окном, ударяясь в
острую грань здания на той стороне площади. Пушкообразно бабахает гром. Но
дождя все еще нет.
- ...у повара Баранова в двух порциях паюсной икры недовес составил
восемь грамм и бока белужьего десять грамм. Официантка Салова вместо
двухсот грамм конфет подала на стол сто сорок пять грамм и обсчитала
проверяющих на восемь копеек...
- ...у буфетчицы Лобовой было обнаружено двенадцать бутылок
немаркированного коньяка, приготовленного для продажи в корыстных целях.
При проверке двух порций второго, блюда недовес люля-кебаб составил
тринадцать грамм.
Суздальцев с выражением перечисляет факты - сразу и не сообразишь, что
к чему? Коньяк без маркировки - это понятно. В магазине на него одна цена,
в буфете другая. Разница идет в карман буфетчицы чистой монетой. А вот
"недолив" или "недовес" - как тут быть? Неужто самому доедать и допивать
все, что было недовешано или недолито? С утра до ночи придется жевать...
Или продавать через посредников? Не хлопотно ли?
- ...В ресторане "Вечер" (заместитель директора товарищ Полищук)
официантка Маркова, получив заказ на четыреста грамм коньяка, по кассе
пробила чек только за двести грамм; не был пробит чек и на одно второе
блюдо из двух заказанных...
Вот, оказывается, какая нехитрая механика действует. Чек пробит на
двести грамм, а с посетителя получено звонкой монетой за четыреста грамм.
Разница в кармане. Как говорится, не отходя от кассы. Весьма простой и,
надо признаться, удобный метод воровства.
Но народный контроль на страже! Через несколько часов в городской
"Вечерке" появится заметка о нашем заседании и весь город узнает о том, что
жулики схвачены за руку. Нижегородов придвинул к себе листок бумаги и
задумчиво сосет карандаш. Затем он наклоняет голову, быстро пишет на
листке: "Сколько весит люля-кебаб?" 80 строк".
"Парк культуры и отдыха. Конечно же, длительную прогулку по его
зеленым просторам человек старается завершить в одном из парковых кафе или
ресторанов. И тут уж (судите сами!) увидит такой изголодавшийся пешеход
перед собой на столике бутерброды с икрой, маслянистые плитки белужьего
бока, люля-кебаб с приправой, а в кружке пенистое пиво... Придет ли ему в
голову проверять, скажем, вес люля-кебаба. Вряд ли..."
- Той же рейдовой проверкой от шестнадцатого июня сего года было
установлено...
16-го июня? Что я делал в этот день? Я непременно должен вспомнить
что-то очень важное, имеющее самое непосредственное отношение к
шестнадцатому июня и к проверке. Мучительно напрягаю память и никак не могу
сосредоточиться. Это же по питанию...
Комитет народного контроля С-ского района
Э 18/7
4 июня 197... г.
Настоящее удостоверение выдано тов. Юрьеву И.С. и Шилову В.К. в том,
что они допускаются к контрольной проверке ресторана "Пражский" и могут
быть допущены к проверке кассы, весов, кухонного и прочего оборудования.
Действительно 16 июня 197... года
Председатель комитета народного
контроля С-ского района - подпись
Допуск? Нет, не то. Кажется, накануне проверки я заходил в комитет,
чтобы взять справку в пионерский лагерь для дочери.
Что же такое я позабыл? Может, это было, когда мы ходили с Цаплей в
ресторан "Пражский"? Нет, мы ходили в мае, я хорошо помню, яблони цвели.
Жара затаилась по углам, выжидает, чтобы обрушиться на нас с новой
силой. И молнии, сверкающие за окном, ее не облегчают.
- ...недолив, недосып, недомер, недовес, недопит...
В штабе "Комсомольского прожектора" запарка. Послезавтра рейдовая
проверка ресторанов и кафе, дел по горло.
Начальник штаба висит на телефоне.
В комнату, постучавшись в дверь, входят двое. Один - высокий, с
фигурой спортсмена и крупным точеным лицом. Второй - пониже и пожиже,
востроносый и быстроглазый.
Начальник штаба продолжает кричать в трубку:
- Ты дай мне десять человек, да поноровистее. Я их сам
проинструктирую, ты только дай... Порядок, будем считать, что забито.
Начальник штаба кладет трубку и обращается к вошедшим:
- С механического? Юрьев и Шилов? Опоздали на десять минут. Вот что,
ребята. Важное комсомольское поручение. Наиважнейшее!
- Какое? - настороженно спрашивает Юрьев, парень с фигурой спортсмена.
Начальник штаба азартно хохочет, заранее предвкушая эффект от своих
слов.
- Тихо, ребята, пойдете коньяк и пиво пить...
- Смешишь?
- Серьезно вам говорю. Только ни гу-гу. Послезавтра общая проверка
всей торговой сети в парке. Вы вдвоем пойдете в ресторан "Пражский" - от
шести до восьми вечера. Получите допуск на это дело. Юрьев ИэС, Шилов ВэКа
- правильно? Возьмите с собой паспорта...
- И сколько же нам пить разрешается? - с улыбкой спрашивает Юрьев, он
уже поверил, что его не разыгрывают, и радуется предстоящему приключению.
- Закажете на двоих триста грамм коньяка и по две кружки пива.
- Не маловато?
- А платить кто за это будет? - спрашивает второй парень. - Мы или
"прожектор"?
- Если сами выпьете, сами и расплатитесь. Но в том-то и хитрость, что
вы пить не должны. - Начальник штаба снова рассмеялся. - Как только вам
поставили на стол коньяк и пиво - вы сразу допуск на стол - контрольная
закупка. Вызываете директора и в его присутствии производите контрольный
замер по градуированному стакану. Если недолив налицо, вы тут же, вместе с
директором составляете акт по всей форме: "Мы, нижеподписавшиеся, составили
настоящий акт..." Ну, вы люди грамотные, чего вас учить?
- Выходит, и выпить не придется? - разочарованно спрашивает Юрьев.
- Составили акт - чтоб и директор его подписал, и буфетчица - тогда
пейте, если желаете. Только чтоб в ажуре...
- Это нам подходит, правда, Валерка?
- Еще одно - ведите себя естественно. Обычные посетители... А то
войдете как два детектива...
- Что мы - в ресторанах не бывали?
- Инструктаж понятен? Или еще надо?
- Будет сделано.
- И последнее. О факте проверки - молчок. Даже дома не говорите.
Проверка массовая, но чужие об этом знать не должны.
- ...В ресторане "Загородный" (директор товарищ Поляков) после изъятия
проверяющими незаконной и неверной меры, которой измерялись порции
винно-коньячных изделий, проверкой установлены факты использования
незаконных приборов. Посмотрите, товарищи, этот сосуд. - Суздальцев
поднимает над трибуной обыкновенную рюмку с тонкой ножкой. - В нем ровно
сорок грамм. А идет он как за пятьдесят. Причем это на самообслуживании...
Суздальцев стоит с поднятой рюмкой в руке.
Великое дело - рюмка. Мы смотрим на сей незамысловатый инструмент с
таким видом, будто в жизни его не видали.
- Смотрите, как ловко придумано, товарищи, - восклицает Воронцов,
перебивая Суздальцева. - На самообслуживании! Значит, посетитель сам себе
наливает и сам же себя обманывает. Он доволен, что ему доверили самому
наливать в рюмку из бутылки - тут уж не недольют, мол, он наливает себе
сам, наливает с краями и радуется - а десяти грамм, как не бывало. Хитро
сделано!
- Совершенно точно, Николай Семенович, - подтверждает Суздальцев. - Мы
эту меру у них второй раз изымаем.
- Так не только в "Загородном", - подхватывает Попов. - Я третьего дня
в городском кафе сам себе портвейн наливал. Только проверить не догадался.
- Вот и попались. - Воронцов смеется. - Ничего. Жулики у нас
изворотливые, но мы должны быть изворотливее их. Продолжайте, товарищ
Суздальцев.
- Систематически обманывают посетителей и в ресторане "Пражский"...
Вот он, распрекрасный "Пражский", вот он, мой Рябинин ПэКа! И
начало-то какое - "систематически обманывают". На бюрократите тоже можно
объясняться с оттенками, там тоже есть своя субординация: "Имеют место
отдельные факты", - очень мягкое определение, за такое можно только
"указать". Затем идет: "Имеются случаи обмана", - такое обвинение немного
посерьезнее, надо принимать меры. Следующий нюанс: "Налицо неоднократные
факты обмана", - за такое тоже по головке не погладят. И, наконец:
"Систематически обманывают посетителей", - тут уже придется пустить в
работу дубинку.
- ...(директор товарищ Рябинин). При взятии контрольных закупок у
буфетчицы Катиной из пяти порций пива недолив в четырех порциях составил
восемьдесят пять грамм, у марочницы Серебряковой недовес в четырех порциях
второго блюда составил двадцать пять грамм. 19 июня буфетчицей Катиной
снова допущен недолив ста сорока грамм на четыре порции пива. Кроме того,
весы, на которых она работает, имели отклонение на пять грамм в пользу
буфетчицы...
Снова смотрю на лица сидящих, пытаясь по реакции на слова Суздальцева
определить - где же Рябинин? Напрасная затея. Все сидят с непроницаемыми
лицами.
А прежняя мысль тревожит меня все острее - что же этакое я позабыл. Я
непременно должен вспомнить. А может, я ошибаюсь, может, и вспоминать-то
нечего, что-нибудь совсем неважное, вроде справки для лагеря... Надо
слушать Суздальцева. Что он еще про Рябинина скажет?
Но с "Пражским" рестораном покончено. Суздальцев закругляется:
- Грубые нарушения правил советской торговли и злоупотребления
служебным положением являются следствием слабого изучения, расстановки и
воспитания кадров, в результате чего на работу принимаются лица,
скомпрометировавшие себя на прежней работе... Со стороны хозяйственных
руководителей, партийных и профсоюзных организаций нет систематического
контроля за сохранностью социалистической собственности и работой
материально-ответственных лиц...
- Вопросы к докладчику есть? - спрашивает председатель Воронцов, когда
Суздальцев умолкает.
- Все ясно, - отвечает за всех нас Нижегородов.
- Яснее не бывает, - соглашается писатель Ник-ов.
- Скажите, товарищ Суздальцев, сколько человек участвовало в рейдовой
проверке шестнадцатого июня? - спрашивает Попов, заместитель председателя.
Вопрос задан явно для публики, в том числе для меня, например.
- В массовой рейдовой проверке принимало участие триста пятьдесят
человек, в основном из "Комсомольского прожектора".
Больше вопросов нет. Председатель отпускает Суздальцева.
- Слово имеет товарищ Зубарев, как главный именинник.
Директор комбината уже сидит наготове, знает, что его первым вызовут.
Пока он продвигается к трибуне, я успеваю рассмотреть его. Темно-синий
поношенный костюм, специально прибеднился для такого случая. Лицо тусклое,
маловыразительное, с неразборчивой мимикой: то ли он волнуется, то ли
улыбается - не поймешь.
Клименко устраивается поудобнее на стуле, приготавливается слушать,
Сергей Ник-ов откладывает в сторону карандаш, поднимает голову.
- Сейчас начнется цирк, - шепчет мне Нижегородов. - Я с этим деятелем
давно знаком.
А гром грохочет уже вплотную. Небо наконец-то прослезилось над
обалдевшим от жары городом. Шурша по стеклам, пузырясь и стуча вразброд по
асфальту, хлынул ливень. Хорошо бы сейчас туда, под освежающую благодатную
струю. Но и в зале сделалось несколько легче.
Зубарев забрался на трибуну, достает бумажку, начинает читать:
- Коллектив нашего комбината гордится тем, что Центральный парк
культуры и отдыха, на территории которого мы работаем, носит имя...
Председатель вовремя останавливает бойкого оратора.
- Това-арищ Зубарев, - говорит Воронцов врастяжку. - Зачем вы нас за
советскую власть агитируете? Мы сами умеем делать это не хуже вас. Давайте
не будем заниматься сотрясанием воздуха, говорите коротко, по-деловому.
Объясните комитету, каким образом стали возможными эти позорные факты?
- Хорошо, Николай Семенович, я дам вам объяснение.
- Только не Николай Семенович, а товарищи члены комитета, - Воронцов
сух и сдержан, его просто не узнать. Куда девались его запал и горячность.
Сейчас он совсем не такой, каким был в словесном поединке с Глебовским. Да
чего, собственно говоря, кипятиться? Вопрос предельно ясен и горячиться
нечего: надо и свои нервные волокна поберечь.
- Ясно, Николай Семенович. - Зубарев достает вторую бумажку и начинает
шпарить по ней. - Товарищи члены комитета, разрешите доложить вам, что
самый больной наш вопрос в настоящее время это положение с кадрами. Мы
работаем всего один сезон - четыре месяца в году. И на эти четыре месяца
нам необходимо набрать шестьсот торговых работников. Очень трудное
положение у нас с кадрами, товарищи члены комитета: летом хороших людей
подобрать трудно...
- Това-арищ Зубарев, - снова поет председатель; чем дальше, тем
холоднее и спокойнее становится Воронцов. Покинутые карандаши неподвижно
лежат на столе. - Неужели вам еще надо объяснять, что воровать нехорошо?
Зубарев никак не может угодить в точку. Впрочем, он не теряется,
тотчас достает третью бумажку и заглядывает в нее.
- Совершенно точно, товарищи члены комитета. Во-первых, мне хочется
поблагодарить комитет народного контроля. Я рад доложить вам, что массовая
проверка, проведенная шестнадцатого июня сего года, оказала неоценимую
пользу в нашей практической работе. В результате проверки положение
коренным образом переменилось...
Вот они, золотые слова, которые, я знаю, всегда приятно слушать
начальству. Они как бы означают: вы молодцы, что поймали нас с поличным, мы
премного вам за это благодарны; что поделаешь, раз вы так хорошо
работаете...
- Так уж и переменилось, - ухмыляется Воронцов, он тоже попался бьшо
на льстивую обманность этих слов. Но тут же внутренне одергивает себя и
снова становится холодным и невозмутимым - еще неизвестно, чем кончится эта
невозмутимость.
- Конкретнее, товарищ Зубарев, что вами сделано для предотвращения
массового обмана посетителей?
Директор комбината достает очередную шпаргалку, заглядывает в нее и
мнется. Он извлекает их из правого кармана, а прячет в левый. Бумажки у
него мятые, замызганные, верно, не раз бывали в ходу и годны на всякие
случаи жизни. Однако на этот раз что-то не сработало. Зубарев лихорадочно
шарит по карманам.
- Можете не отвечать на этот вопрос, - сухо продолжает Воронцов. - Вам
трудно, я понимаю...
- Мы провели собрание актива наших работников, на котором была
зачитана лекция о высоком моральном облике советского человека. - Демагог
стоит на трибуне и произносит высокие слова - не в этом ли один из
парадоксов нашей эпохи?
- Опять сотрясание воздуха, - жестко бросает Воронцов. - Какие
мероприятия по контролю вы провели? Только конкретно.
Зубарев лезет за словом в карман, но шпаргалки на сей раз не
оказывается. Подвела шпаргалка... Зубарев шпарит наобум:
- В настоящее время мы вводим в практику взаимный контроль директоров
ресторанов. - Без шпаргалки Зубарев чувствует себя неуверенно и чуть ли не
заикается. На лице его возникает плаксивое выражение.
- Ясно, - бросает жестко Воронцов. - Они ходят друг к другу в гости и
ставят взаимные угощения. Это и есть взаимный обмен опытом: как лучше
укрыться от всевидящего ока народного контроля. А что у вас на кухне
делается?
В руках Зубарева опять возникает бумажка, и он тотчас приободряется:
- Да, товарищи члены комитета, я должен полностью признать, что
главный наш недостаток, с которым мы боремся в настоящее время, это
недовложение в котел...
- Недовложение в котел...
Язык мой! Боже, что они делают с языком? Какие только непристойности
не произносились с этой трибуны.
- Мы отстаем по части пешеходных дорожек.
- Наша кожа в настоящее время все еще не удовлетворяет возросшим
требованиям носчика.
- Тяжелое положение остается на месте.
- В текущем году по тресту плодоовощ имеется всего один процент
загнивания.
- Вы действуете в неправильном направлении.
- Выявлены факты обвешивания покупателей путем подкладывания тяжестей
под чашки весов.
- Емкость новых кладбищ засеивается каждые три-четыре года.
Стены нашего зала еще и не такое слышали. И как только русский язык
выдерживает это?
Бюрократит мутным потоком заливает залы заседаний и комнаты, кабинеты
и канцелярии, столбцы газет и папки с розовыми тесемочками. Он становится
всемогущим и всеобъемлющим, он вползает в частные разговоры, таится за
семейной дверью, за обеденным столом, на лесной опушке и в кабине
сверхскоростного самолета; всюду, везде он подстерегает каждого из нас и
нет от него спасенья, избавленья иль надежды.
Наверное, он и в меня въелся, этот вездесущий бюрократит?
Вековые схватки могучего русского языка с бюрократизмом продолжаются.
Грохочет гром...
Объяснения комитету дает директор ресторана "Волга" Соколов, с
которого открывался протокол.
Соколов стоит, вцепившись обеими руками в края трибуны: чувствует свое
шаткое положение.
- ...в акте было записано двадцать три килограмма мяса, но ведь имела
место уварка. У нас имеются нормы - при закладке сто грамм в котел выход
готового мяса составляет сорок семь граммов, остальное уварка и кости.
Таким образом, получается, что у нас имеется нехватка всего четырех
килограммов мяса, их нашли в холодильнике...
- Выходит, четыре килограмма не воровство, - бросает замечание Попов.
- Они к тому же в бумагу завернуты были, значит, их собирались вынести.
- Повар Баранов мною строго предупрежден, - отвечает Соколов, держась
руками за трибуну. - В части поваров у нас произошла серьезная неувязка. Мы
обратились за помощью, чтобы нам помогли двумя поварами. Нам выделили двух
практикантов из ремесленного училища. Они проходят практику и учатся, но
навыков у них еще не имеется...
- Чему они у вас могут научиться? - сумрачно восклицает Воронцов. -
Ведь они смотрят, как вы работаете, и мотают себе на ус.
Соколов вытирает тыльной стороной ладони взмокшее лицо:
- Конечно, отдельные отрицательные примеры могут иметь место. Но мы
стараемся работать с молодежью добросовестно...
- Для чего предназначались четыре килограмма мяса, завернутые в
бумагу? - дотошничает Воронцов.
- Они лежали в холодильнике на хранении...
Третий год я заседаю в этом зале, навидался и наслышался немало. Какие
только лица не возникали за нашей трибуной. Но такого паноптикума, такого
наглого мошенничества, пожалуй, не припомню. Давно у нас не ставилось
такого острого нелицеприятного вопроса. Вот оно зло в своем истинном - и
весьма благочинном - обличьи. Вот с чем должны мы бороться неотвратимо.
Нижегородов перебрасывает мне записку. Я читаю: "Воровство есть форма
стихийного перераспределения национального дохода. Не так ли?" - и огромный
в поллиста знак вопроса.
Пишу на обороте: "Выходит, и бороться с ним не надо?" - и ставлю
вопросительный знак еще больше, во весь лист.
Нижегородов отвечает на другом листке: "Всех не переборешь". Знак
восклицания и тоски.
Я беру оба листка и рву их на мелкие клочки: разговор сложный, его меж
делом, во время заседания, не провернешь... Но не прав, мой дорогой
коллега, не прав. Играет в левака.
- Слово имеет товарищ Рябинин. Дайте объяснения комитету о своих
деяниях.
Вот и дождался я своего героя... Настроение у меня мрачное.
К трибуне выходит невысокий мужчина с оплывшим водянистым лицом:
наверное, от пива. Волос на голове сохранилось минимальное количество, они
полупрозрачной пленкой прикрывают череп. Руки короткие, с мясистыми
пальцами: видно, мясоед. На лице застыло выражение обреченной покорности. С
таким выражением лица только могилу самому себе копать...
- Товарищи члены комитета, - голос у Рябинина оказывается звонким и
чистым, - в ресторане "Пражском" имели место два случая недолива в части
пива и один случай в части коньяка...
- Только два и только один? - наивно удивляется Воронцов.
- В актах записано только три случая. Больше нарушений не фиксировали,
хотя я сам лично проверяю работу буфетчицы Катиной...
- Ну, а как же с этими тремя случаями? - многозначительно спрашивает
Воронцов.
- Недолив пива возник по причине неисправного насоса, который дает
высокое давление, от которого образуется избыточное наличие пены...
- Зачем вы объясняете нам, как надо недоливать, мы это и без вас
знаем. - Прищурив глаза, Воронцов в упор глядит на Рябинина.
- С буфетчицей Катиной проведен инструктаж, ей дано строжайшее
указание...
- А дальше что? Опять насос виноват?
- Товарищи члены комитета, - Рябинин не выдерживает взгляда Воронцова
и обращается в зал, - нам записали в акте систематические случаи, но мне
кажется, что было бы правильнее сказать: "Имели место отдельные факты
нарушений". - Рябинин тоже понимает нюансы канцелярского языка и пытается
смягчить обличительную формулировку, надеясь прикрыться ею и уцелеть.
- У нас здесь не конгресс лингвистов, - сухо бросает Воронцов. -
Записано так, как было на самом деле, нюансы оставьте себе на память.
В дальнем конце стола вскакивает Суздальцев:
- Вы лучше расскажите комитету, как была сорвана контрольная
закупка...
Семь часов вечера. В ресторан нетвердой походкой входят двое: уже
знакомые читателю Юрьев и Шилов. Кажется, они немного навеселе.
В большом и низком зале ресторана душно, народу битком набито. У иных
столиков уже стоят дополнительные стулья. Тонкая дымовая завеса
обволакивает зал. Слышен стук стеклянных кружек, разноголосый гомон,
сливающийся в общий, висящий куполом звуковой фон. Между столами с
подносами в руках снуют официантки в белых наколках и кружевных передниках.
Нетвердо стоя на ногах, Юрьев осматривает зап.
В дальнем углу поднимается теплая компания, пять молодых парней в
одинаковых свитерах и с ними широкоплечий мужчина в пиджаке.
Стол освободился, но по-прежнему густо заставлен пустыми кружками,
заляпан окурками и мятыми бумажными салфетками. Юрьев и Шилов сидят за
столом.
Наконец к столику подходит официантка. Нарочито фальшивя, Юрьев
затягивает песню: "У самовара я и моя Маша..."
- У нас не поют, гражданин, - строго говорит официантка, ее зовут
Женей.
- Ах ты, нюнечка! - Юрьев пьяно вращает белками. - Мы умираем от
жажды. Сообрази нам поскорее и побольше...
"Хулиганье какое-то, - думает Женя. - Напьются да еще смотаются без
расчета, за ними следить надо". - Она собирает кружки, принимает заказ на
коньяк и пиво и уходит.
- Брось прикидываться, Игорек, - произносит Шилов, оглядываясь по
сторонам. - Ты переигрываешь.
- Ничего, я ей мозги запудрил. Как она принесет, ты сразу говори:
"Контрольная закупка, мадам". И пойдем проверять.
- Нет, лучше ты первый говори. У тебя допуск, ты и будешь говорить...
- Дрейфишь? Ладно, беру на себя.
Они долго ждут заказа и начинают нервничать: никогда до этого им не
приходилось выполнять столь щекотливых поручений.
Женя подходит с полным подносом, ставит его на стол. Юрьев быстро
поднимается.
- Контрольная закупка, девушка, вот наши документы, - и выкладывает на
стол допуск.
Официантка оборачивается, мгновенно оценивает обстановку. У двери,
ведущей на кухню, стоит директор Павел Кузьмич и внимательно оглядывает
зал. У буфетной стойки принимают кружки с пивом две официантки, Зоя и Нина.
- Пожалуйста, - отвечает Женя Юрьеву и снова поднимает поднос.
Они втроем идут меж столиков по залу. Женя впереди, Юрьев и Шилов
следом. Официантка поднимает поднос как можно выше, стараясь привлечь
внимание директора. Это ей удается. Рябинин вопросительно смотрит на Женю.
Та кивает на своих спутников, идущих сзади. Впрочем, и так все понятно -
проверяющие...
- Зоя, - коротко бросает директор.
Официантки, стоящие у буфетной стойки, оборачиваются и смотрят на
своего директора.
- Пойди помоги Жене, видишь? - Директор показывает глазами на Женю.
А та уже прошла пол-зала. Еще три столика, и она подойдет к буфету. Но
в это время, тоже с подносом в руках, от буфета отделяется Зоя и
направляется навстречу Жене.
Юрьев и Шилов, ни о чем не догадываясь, по-прежнему шагают следом. Они
рады, как у них все хорошо получается.
В узком проходе меж двумя столиками Зоя и Женя сходятся. Зоя как бы
дает дорогу, отворачивает свой поднос и неожиданно задевает локтем поднос
Жени. Все это происходит быстро и естественно, молодые контролеры ничего не
успевают сообразить. Женя едва не выронила поднос, кружки со звоном
сталкиваются и часть пива проливается на поднос и на пол. Кто-то из
посетителей ругается: он тоже облит пивом.
- Ты что толкаешься, - ругается Женя, - разве не видишь, что я несу?
Ты же мне все пиво пролила...
- Это ваше пиво, молодые люди? - игриво спрашивает Зоя. - Извините,
пожалуйста, мы вам сейчас новое нальем.
- Что такое? В чем дело? - Рябинин уже успел появиться на месте
происшествия и строго глядит на официанток.
- Да вот, контрольную закупку разлили, - виновато сообщает Женя
директору.
Юрьев первым соображает, что их надули самым примитивным образом.
- Ах так! - он берет с подноса графин с коньяком и, благо тот не
пролился, поворачивается к директору. - Пойдемте акт на коньяк составлять.
- Какой акт? Зачем? - директор пытается на взгляд оценить контролеров:
нельзя ли с ними поладить. - Мы сейчас вам новое пиво нальем и коньяку
прибавим, пейте себе на здоровье...
- Это мы уже слышали... Не пройдет номер. Давайте контрольный замер
коньяка...
Дождь за окном поутих, гром удалился. Исполнив роль карающей метафоры,
гроза ушла по предназначенному маршруту.
Рябинин стоит на трибуне. Водянистое лицо его сделалось багровым,
подбородок вздрагивает мелкой дрожью.
- Мы контрольной закупки не срывали, - с потугой отвечает он. - Это
произошло случайно. Официантке мною сделано строгое предупреждение.
- Зато в другие дни контрольные закупки были сделаны по всем правилам,
- сообщает Суздальцев. - И недолив имел место.
- Буфетчица Катина получила от меня строгое указание.
- За такую работу снимать надо, - бросает Попов, заместитель
Воронцова, - а вы ограничиваетесь платоническими мерами.
- Некого поставить на ее место, - выдавливает Рябинин, голос у него
уже не такой звонкий, как вначале. - Очень тяжелое положение с кадрами...
- Значит, пускай себе сидит и ворует? - эту реплику брезгливо роняет
уже сам председатель. - Кого вы еще наказывали? Или нет?
- Я состою в торговой сети тринадцать лет. И за мной никаких
происшествий не числилось.
- Ну это еще ни о чем не свидетельствует, - замечает сидящий против
меня Сурков, директор Стройбанка.
Рябинин попал под перекрестный огонь. Члены комитета единодушны в
своем негодовании. И мне ничуть не жаль Рябинина, хотя я чувствую перед ним
какую-то еще не осознанную свою вину.
Нижегородов откладывает в сторону свой люля-кебаб и поворачивается к
трибуне:
- Скажите, товарищ Рябинин, а о том, что должна быть проверка, вы
знали?
Меня словно током ударило от этого вопроса. Я вспомнил. Вот,
оказывается, что не давало мне покоя. Как же я мог забыть об этом? Да, да,
это было в тот самый день, когда я заходил в комитет за справкой. Я еще
спросил Верочку: "А где Андрей Андреевич Попов?" И Верочка тогда ответила,
я прекрасно помню: "Он на инструктаже, у нас массовую проверку готовят". -
"Какую проверку?" - спросил я. "По питанию. Будут проверять Центральный
парк..." - "А когда?" - я задал этот вопрос машинально, от нечего делать:
все равно надо было сидеть и ждать Попова, чтобы он подписал справку. Вот
так, от нечего делать и задал ей роковой вопрос: ну разве не все равно мне
было, когда состоится проверка? А Верочка ничуть не удивилась, она ведь
разговаривала не с кем-нибудь, а с членом комитета. И она спокойно ответила
мне: "На следующей неделе, в среду".
Все точно так и было - по питанию...
А через день или два на дачу приехал Цапля, и я невзначай рассказал
ему о предстоящей проверке. И даже день указал точно: "В Центральном парке,
в среду". О, я прекрасно помню этот разговор, слово в слово. "А ты знаешь,
что за это бывает? - спросил Цапля с усмешкою. - За разглашение служебной
тайны?" - "Какая же это тайна? - рассмеялся я. - И кому я об этом говорю?
Школьному другу... Ты же там не служишь?" - "А вдруг я с ними связан?
Значит, говоришь, по питанию..."
Мне бы тогда сообразить. Мы же были с Цаплей в "Пражском", он еще
тогда говорил, что у него директор хороший знакомый. А я все мимо ушей
пропустил, все его намеки. И смеялся еще...
Зато сейчас мне было не до смеха. Я сидел за столом заседания, Рябинин
стоял на трибуне, листок с заголовком "Сколько весит люля-кебаб?" валялся
на столе - все было по-прежнему. Только я сидел как оглушенный, меня словно
обухом по голове ударили. А мысль работала предельно четко. Сразу стали
понятными утренние намеки Цапли: "Когда ты осознаешь свою причастность к
этому делу..." Вот наглец, как он смел шантажировать меня...
Дождался-таки, высидел, угодил в протокол. И надо же, чтобы этот
вопрос был задан именно Рябинину! Сейчас Рябинин при всем честном народе
скажет: "Вот он! Тот самый, плешивенький такой, в очках и в сером
костюме..." И члены нашего комитета уставятся на меня в недоумении. Я стану
жалок, смешон...
А Рябинин молчит и медленно обводит глазами зал. Кого он ищет? Не меня
ли?
С нетерпением смотрю на Рябинина, моя судьба в его руках.
- Мы не должны были знать об этом, - с трудом выдавливает наконец
Рябинин.
Ответ уклончивый, и мне от него не легче. Сейчас дотошный председатель
вступит в дело: "Ах, вы все-таки знали? От кого же?" И тогда все взгляды на
меня обратятся...
- Юрий Васильевич, вы удовлетворены ответом? - спрашивает Воронцов у
Нижегородова.
Теперь я смотрю уже на Нижегородова: что-то он ответит?
- Не совсем, - отвечает Нижегородов. - Но можно сказать и "да". Если
даже они и знали о дне проверки, все равно их поймали с поличным.
Слова Нижегородова бальзамом ложатся на мою истерзанную душу.
- Конечно, - подхватывает Воронцов. - Триста пятьдесят участников. В
таких условиях строгую тайну соблюсти трудно. Конечно, кое-что могло
просочиться...
Я уцепился за эти спасительные слова. Чего, собственно, я испугался?
Только зря на себя страху нагнал. Ничего не случилось от того, что я имел
неосторожность разговориться с Цаплей. А может, Рябинин вообще по другим
каналам узнал дату проверки: при чем тут я?
Они знали. Но все равно пойманы с поличным. От этой мысли я чувствую
некоторое облегчение. Пусть они и знали, все равно им не помогло это
знание... Я продолжаю развивать про себя спасительные тезисы и в самом деле
постепенно прихожу в себя. Чего, собственно, я испугался? Оттого, что я
вспомнил про этот злополучный разговор, мое отношение к Рябинину не
изменится. А с Цаплей я еще поговорю...
- Все ясно, товарищ Рябинин, вы свободны. - Воронцов пристукивает
карандашом по столу и как бы ставит точку на происшедшем.
Ощущение у меня такое, будто я выбрался на свежий воздух.
Написано корявым почерком, чернильным карандашом на листке в косую
клетку, вырванном из школьной тетради. Знаков препинания очень мало.
"В народный контроль
от буфетчицы Катиной А.Ф.
В настоящее время работаю на пиве восемь лет и до сих пор у меня
благополучно. Я этих кружек наливаю за день тыщи и все на ногах, а на
правой руке мозоли от крана. И насос я сама качаю и бочки волоку и чеки
контролирую потому как лицо материально ответственное с утра до вечера на
ногах, это тоже стоит. И еще доношу что я как мать двоих детей одиночка и
существую на буфете восемь лет ни одной благодарности одни только крики а
директору тоже надо давать, какая же ты буфетчица, если пену качать не
умеешь. А я буфетчица честная даже с мужчинами в рот не беру и пива не
употребляю. А когда всенародный контроль прошел то насос плохо работал а
переливать я из своего кармана должна так что ли. В одной кружке было 508
грамм так этого никто не заметил а я на глаз должна работать как уличный
автомат так этого со мной никогда не будет. А что там у Зойки с Женькой
случилось я того не видела и к тому делу вовсе не причастная о чем и
сообщаю и еще прошу учесть что детей у меня двое дошкольники.
Катина Александра".
20 июня.
- Будем заканчивать вопрос, товарищи. - Воронцов отодвигает стул и
встает за столом. - Вопрос очень больной, и мне буквально тяжело говорить
об этом по результатам проверки. Некрасиво выглядит наш город в этом
вопросе, очень некрасиво. Давайте уважать наше население, давайте самих
себя уважать.
- Я хочу доложить членам комитета, что вопрос об обслуживании летних
ресторанов мы поставили по инициативе бюро жалоб. К нам идет такой поток
писем, что не реагировать на них нельзя было. И, как видите, массовая
рейдовая проверка целиком подтвердила те факты, о которых писали трудящиеся
нашего города. Вскрылась безобразная картина...
- И вообще я должен заметить, что как только дело касается торговли,
начинается избиение кадров. Неужели наши торговые работники не умеют жить
без нянек? Неужели мы до сих пор должны объяснять, что воровать некрасиво?
Нет и не может быть двух дисциплин, одна для покупателей, другая для
продавцов. Дисциплина у нас одна - это государственная дисциплина, народная
дисциплина.
Я уже не переживаю, лишь сержусь на себя - как же я обмишурился?
Смотрю на Рябинина. Он сидит в простенке между двумя окнами, лицо его
остается в полутени, видно лишь, как мелко и часто вздрагивает подбородок.
На минуту мне становится жаль его. Может, действительно, на него наговорили
и напридумывали? Все-таки в нем сохранились остатки порядочности, он не
уклонился от ответа на вопрос, не соврал, хотя и ответил весьма
дипломатично: "Мы не должны были знать..."
Мне жаль Рябинина, но и на себя я все еще сердит, ругаю себя
последними словами. Как мог я так опростоволоситься и выложить этому Цапле
дату проверки? Хорошо еще, что все обошлось, а ведь мог сорвать серьезное
государственное мероприятие. Наверное, Цапле не поверили, а если и
поверили, то не очень. Серьезный будет у нас разговор.
Дождь кончился, солнце снова печет за окном, жара по-прежнему клубится
по залу. Ровный голос Воронцова расплывается в душном воздухе.
- ...надо усилить воспитательную работу, особенно с практикантами,
надо строже подходить к отбору кадров, а то что же получается - жулики
продолжают оставаться на своих местах, потому что их некем заменить. Мы
должны записать в своем постановлении: районным комитетам народного
контроля необходимо быть активнее в этом больном вопросе. Мы народ
настырный, мы ведь опять пойдем проверять по своим следам, и уж если мы
тогда найдем что-либо, то будем крепко ссориться, не посмотрим ни на какие
ранги, и биографию некоторых товарищей перепишем заново. А ведь мы в одном
городе живем, зачем же нам ссориться, мы же земляки, давайте в мире жить.
Но для этого необходимо... честность это тоже дисциплина...
Жара расползлась по залу, сочится со всех сторон. Да, сегодня будут
строгие наказания, уже не профилактика, а хирургия. Члены комитета сидят
хмурые, ни на одном лице нет сочувствия. Вот она, темная сторона жизни, о
которой говорил Воронцов, оборотная сторона медали - и становится тяжко,
когда приходится заглядывать туда. Будто увидел что-то неприличное сквозь
замочную скважину.
- ...тогда разрешите перейти к проекту решения. Имеются такие
предложения. Первое: за грубое нарушение правил торговли и наличие фактов
систематического обмана, обвеса и обсчета посетителей директора ресторана
"Пражский" комбината общественного питания. ЦПКиО Рябинина П.К. от
занимаемой должности отстранить. Кто за это предложение?
Жара нас душит, мы не в силах слово молвить, только молча киваем в
ответ. На Рябинина я больше не смотрю. Хватит, нагляделся.
- Принимается единогласно...
- Разрешите мне, - у окна поднимается Зубарев и лезет в карман за
бумажкой. Бумажка у него в руках, он читает. - Прошу товарищей членов
комитета учесть, что товарищ Рябинин - наш активный общественник, он
активно участвует в подготовке к выборам, является членом профкома...
Интересно, звонил Цапля Зубареву или не звонил?
- Это не имеет значения, - бросает Клименко, даже не оборачиваясь к
Зубареву.
- Нет! - отрезает Сурков, директор Стройбанка. Кажется, это
единственное слово, которое он произнес за все заседание, но как решительно
оно произнесено.
- Скажите спасибо, - сердито говорит Воронцов, - что мы не записали:
"С лишением прав работать в торговой системе". На нас еще никто не
жаловался, а вот если запишем "с лишением..." - тогда они оббивают пороги.
Зубарев прячет бумажку и садится ни с чем.
- А теперь относительно вас, товарищ Зубарев, - сурово продолжает
Воронцов. - Вот вы защищаете своего подчиненного - а кто будет вас
защищать? У нас тут в проекте было несколько иначе. А теперь я предлагаю
усилить. Второе: за слабый контроль и необеспечение соблюдения правил
торговли в подведомственных предприятиях, что привело к массовому обману
посетителей, директору комбината общественного питания товарищу Зубареву
объявить строгий выговор с предупреждением. Кто за это предложение?
Принимается единогласно.
Вот что бывает с теми, кто просит за жуликов...
- Третье: обратить внимание начальника управления общественного
питания горисполкома товарища Носова на наличие фактов массового обмана,
обвеса и обсчета посетителей там-то и там-то... Предложить товарищу Носову
принять все меры к устранению недостатков в обслуживании трудящихся.
Возражений нет?
- О молодых поварах надо бы в решении записать, - предлагает
Нижегородов.
Как он еще помнит в такую жару о каких-то там поварах?
- Этот вопрос мы заострим, - соглашается Воронцов. - Запишем
протокольно.
- Четвертое: контроль за выполнением постановления возложить...
Слава богу, сегодня пересидели не так уж много. Воронцов быстро
провернул последний вопрос.
В поле моего зрения мелькает на секунду плаксивое лицо Рябинина,
мелькнуло и пропало, растворилось в жарком воздухе, будто его и не было
никогда. И чего я столько переживал из-за этого самого Рябинина...
Скорей на воздух, зайти в тень, почувствовать на лице дуновение
свежего ветерка, выпить кружку холодного пива, пусть даже с недоливом...
Скорей.
- Проект принимается. Повестка дня исчерпана. Заседание комитета
окончено. Спасибо, товарищи. До свидания.
Стою за стойкой кафе, с наслаждением пью молочный коктейль на льду.
Мраморная стойка с серыми прожилками тоже холодная и на нее приятно
положить ладонь. Пью с сознанием исполненного долга. Хорошо так стоять у
стойки и, ни о чем не думая, потягивать коктейль. Меня уже не тревожат
угрызения совести, что я ненароком проболтался Цапле о проверке - и на
старуху бывает проруха...
Сейчас поеду в институт. Мой кабинет выходит на север, там не так
жарко, можно будет еще поработать до вечера.
Я уже начинаю отключаться от сегодняшних переживаний, которые начались
с утра и продолжались на заседании, уже думаю о предстоящих делах в
институте, как вдруг меня пронизывает мысль о Глебовском. Вот кого мы зря
наказали, совершенно зря, он же не виноват, что у него вал в тоннах. Дайте
Глебовскому стимул, и он вам горы свернет, всю страну закидает
пластмассовыми шрифтами. А у него стимула нет, вот он и не торопится
прогорать, изворачивается и выискивает разные причины.
Почему я не выступил в его защиту? Я промолчал, когда принимали
решение о нем, даже не кивнул в знак согласия, но разве это смягчает мою
ответственность?
Вот перед кем я действительно виноват, а не перед каким-то там Цаплей
и его дружками.
Но как, оказывается, тонко составлена повестка дня. На Глебовском мы
немножко разошлись, а уж на питании разозлились по-настоящему. И
Глебовскому строгача и этому Зубареву то же - разве одно сравнимо с другим?
Если бы пункты повестки дня были передвинуты: сначала, как говорится, по
питанию, а затем шел бы Глебовский, мы весь запал израсходовали бы на
жуликов, после этого ни у кого рука не поднялась бы, чтобы наказать
Глебовского за вал.
Но кто-то тонко и умно отрежиссировал сегодняшний спектакль, продумал
действие, расставил декорации - и все оказалось исполненным. Кому
аплодировать?
Я виноват перед Глебовским...
Официантка ставит передо мной второй стакан с коктейлем. Я делаю
освежающий глоток и снова задумываюсь. Так ли уж я виноват перед этим
человеком, которого не знал до сегодняшнего дня и которого, вероятно,
никогда не увижу более? Неужто и впрямь я виноват перед ним? Нас сидело за
столом пятнадцать человек, все уважаемые солидные люди, ни один из них не
усомнился в том, что Глебовский действительно виноват: он не выполнил план
и пытался сослаться на этот самый пресловутый вал, который у всех в зубах
навяз. Все пятнадцать человек единодушно проголосовали за строгий выговор
Глебовскому.
Так хорошо было стоять у прохладной стойки и бездумно потягивать
коктейль. Дался мне Глебовский. А если и есть тут моя вина, то ее ровно
одна пятнадцатая, поровну на всех членов комитета, всего шесть процентов
моей вины, не более того. А если разобраться, то и тех не наберется.
Эта мысль окончательно успокаивает меня, и я, не отвлекаясь более,
думаю о том, что ждет меня в институте.
Выхожу из кафе. Асфальт просох под жарким солнцем, лишь редкие серые
пятна на мостовой напоминают о недавней грозе. Снова окунаюсь в жару и
гомон улицы. Неплохо мы сегодня поработали.
Напротив здание со светящимся табло на крыше. Часы показывают точное
время.
Я поворачиваю за угол.
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 16 Aug 2003 06:09:13 GmT