-----------------------------------------------------------------------
   Избранное в двух томах. М., "Молодая гвардия", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Обыкновенная хатка - белая, под старой соломой, с подоконным  садочком.
Тысячу лет живет на этой земле большой и добрый народ, тысячу лет лепит он
из глины такие вот естественно простые и по-своему красивые жилища...
   Тепло в хате, хотя на  дворе  мечется  осенний  ветер.  Вокруг  городка
ровная степь во все концы, и ветры врываются в улицы,  лохматят  на  хатах
солому, гнут голые яблоневые  ветки,  завывают  в  трубах.  Под  окнами  в
наступающих сумерках  ветер  гоняет,  будто  стаю  летучих  мышей,  жухлые
листья, а тут хорошо, покойно.
   Хозяйка сидит напротив меня,  отрешенно  смотрит  в  окно,  односложно,
словно бы нехотя, отвечает на вопросы. В суровых чертах  ее  лица  сквозит
какая-то особая, несегодняшняя усталость. Непослушными, в черных  трещинах
пальцами она поправляет седые пряди на висках, гладит  ладонью  по  столу,
будто обирает крошки, трогает бахрому скатерти, а то сложит на коленях эти
тяжелые, изработанные руки и замрет.
   Спрашиваю:
   - Вы знаете, как я услышал о вас?
   - Нет.
   - Я тут в командировке от газеты.  Посылал  телеграмму,  а  девушка  на
почте говорит, что надо бы написать об Анне Константиновне.
   - А зачем?
   - Говорит, что письма вам долго шли  по  адресу:  "Город  Бахмач.  Анне
Константиновне".
   - И сейчас идут.
   - Нельзя ли взглянуть?
   - Их много.
   - Можно мне... все?
   Она с усилием вытащила из-под кровати старый чемодан.
   - Тут они.
   - Отчего у вас здесь рубец? - спрашиваю я.
   На среднем пальце ее правой руки ниже второго сустава - темная круговая
мета, будто след от спиленного кольца. Анна Константиновна прячет руку  за
спину.
   - От ножниц.
   - Каких ножниц?
   -  Обыкновенных.   Немецкий   брезент   тогда   резала   целый   месяц.
Маскировочный. А он как железо.
   - Зачем?
   - Тапочки шила, штанишки... Вот и выболело тогда.
   Когда - "тогда"? Хозяйка ушла за перегородку,  я  раскрыл  чемодан.  Не
одна сотня разноцветных конвертов лежала в нем. Тут  были  и  треугольные,
памятные нам с военных лет, и склеенные хлебом квадратные - из  листочков,
разлинованных в косую линейку,  и  покупные,  с  марками.  Я  взял  первое
письмо; оно, видимо, было получено последним - лежало сверху.
   "Дорогая моя подруга и сестра! Нас породнило  то  время,  о  котором  в
теперешней счастливой жизни я так неохотно вспоминаю. Но меня  сейчас  все
чаще расспрашивают обо всем, что тогда было. Я ведь молчала все эти  годы,
боялась, что не поверят или не поймут. Ваша Валя Прусаков а".
   Что же было "тогда"? Тепло в хате и тихо, только  царапают  окно  сухие
прутья. Потом я перестал и это слышать. Письма, письма, в которых  кричало
прошлое...


   А как мне рассказать о том, что было? Как заставить читателя поверить в
то, во что  трудно  поверить?  Как  познакомить  его  с  человеком,  жизнь
которого потрясла меня своей простотой и святостью? Как  поведать  о  том,
что  было  "тогда",  чтобы  все  поняли,  нет,  не  меня,   а   ее,   Анну
Константиновну?
   Был уже поздний час, когда я вышел из хаты.  Долго  бродил  по  темному
городку. Дуло низом и верхом, звезды то разгорались, то  притухали.  Ветер
шипел в плетнях, доносил временами гудки со станции. Было зябко от  ветра,
остывшей уже земли и холодной полной луны.
   Прошел на станцию. Вокзал, пакгаузы, депо, водокачка, забитые  вагонами
товарные парки. Железная дорога светила огнями, жила - свистели маневровые
паровозы,  лязгали  автосцепкой  вагоны,  в  репродуктор   что-то   кричал
по-украински диспетчер. Прошлое стиралось этим живым движением.
   Я снова пересек весь город, вышел на окраину.  Степь  уходила  чернотой
из-под ног, лишь кое-где - наверно, на колхозных токах -  мерцали  далекие
огоньки. "Люди, вы помните?.."
   Опять город. Длинные улицы с темными окнами были безжизненны. В  лунном
свете неподвижно торчали по дворам колодезные журавли, над хатами крестили
звездное  небо  телевизионные  антенны.  Все  программы  давно  кончились,
бахмачане уснули...
   Улица Войкова.  Мимо  хаты  Анны  Константиновны  Жованик  я  прошел  к
плохонькой гостинице. Лег, но сон не шел. Я понимал ребятишек и  взрослых,
которые со всех концов страны  слали  сюда  письма  с  необычным  адресом:
"Город Бахмач. Анне Константиновне".


   Утром я опять был на улице Войкова. Анна  Константиновна  разлила  чай,
подвинула варенье.
   - Все выросли мои дети. Расцвели, как цветочки... Письма  пишут  умные,
трудные. Другой раз долго думаешь, пока ответишь...
   -  А  Валя  Прусакова,  от  которой   это   письмо,   была   одной   из
воспитательниц? - спросил я.
   - Нет. Я была ее, можно сказать, воспитательницей.
   - Она пишет - "сестра и подруга"...
   - Мы с ней потом уже поравнялись. А после гражданской войны она была  в
моей пионерской дружине.
   - Еще после той?
   - Да.  Мы,  бахмачские  комсомольцы,  создали  тогда  первую  в  городе
дружину.
   - А что делала ваша дружина?
   -  Беспризорников  ловили  в  поездах,  пристраивали.  "Живые   газеты"
выпускали. По селам ездили с концертами. Опасно было.
   - Почему опасно?
   - Бандиты овражничали. Но мы с оружием ездили.  Один  раз  обморозились
все и, как сейчас помню, стали выступать, а у  нас  руки  перебинтованы  и
лица в гусином сале. Смех, да и только! Тогда меня просто Гайкой звали...
   Она смотрела мимо меня,  в  окошко.  На  улице  собирались  дети,  одни
крохотные девчоночки, пищали тонкими голосишками, смотрели на  наши  окна.
Анна Константиновна снова заговорила, медленно, с паузами:
   - Потом выросли мы из комсомола... Пионеры наши тоже  как-то  незаметно
поднялись. Смотрю - Катю Родченко, особую мою  гордость,  вожатую  отряда,
надо собирать на учебу. А Валя Прусакова уже замуж выходит и тоже  уезжает
из Бахмача...
   - Но потом вы, значит, с ней снова встретились?
   - Так. Только до новой встречи ой как много  всего  было!..  Я  ведь  с
бахмачскими детьми так и работала  до  самой  этой  войны...  Много  судеб
сложилось на глазах. Что-то очень хорошее  было  в  той  довоенной  жизни,
беспорочное, чистое...
   - Всякое было, - сказал я. - Никуда не денешься.
   - Я понимаю вас... Помню семьи, что  трудно  жили,  а  несчастные  дети
ходили и по той,  довоенной  земле.  Катя  Родченко,  Наташа  Кучма,  Ваня
Лысенко, Петя Харченко... Я в них много вложила своего. Или вот Листопадов
Толик. Какой был парнишка!
   - Анна Константиновна, - сказал я, - можно еще раз к вам приехать?  Нам
надо подробно поговорить о главном.
   - Будь ласка, сынок.
   В дверях я столкнулся с галдящей толпой детишек.
   - Это мой кружок рукоделия, - пояснила Анна  Константиновна.  -  Сейчас
уже ничего не могу, кроме этого...


   Встреченный на перекрестках жизненных  дорог,  западает  в  память  тот
человек, что посеял в твоей душе доброе семя - бескорыстно  помог  тебе  в
трудную минуту, неподкупно и прямо  сказал  нелегкую  правду,  облагородил
тебя высокой мыслью, искренним чувством, честным поступком...
   Из Москвы я отправил по разным адресам толстую пачку писем и скоро стал
получать ответы. Все еще не решаясь приступить к главному,  приведу  здесь
некоторые выдержки...
   Директор Киевского горпромторга Екатерина Тимофеевна Родченко:
   "Мне уже за пятьдесят, но яркими,  отчетливыми  картинами  вспоминаются
мои детские и юношеские годы.  Сразу  после  гражданской  войны  мою  мать
зарезало поездом, и я осталась круглой сиротой, без  крова  и  пищи.  Меня
приютила одна замечательная женщина, имеющая более чем скромные  достатки.
Я стала учиться. Моя новая мать очень любила детей, она создала  в  городе
первый пионерский отряд, и я была вожатой этого отряда. Потом я  поступила
в вуз, а в 1931 году стала членом  партии.  Какими  словами  выразить  мне
благодарность  моей  воспитательнице?  Это  при  ее   помощи,   неоценимой
моральной поддержке я из  неграмотной  сельской  девчонки  превратилась  в
человека, которому доверяют большую работу...
   Остается добавить только, что детство и юность я провела в  Бахмаче,  а
женщина, память о которой для меня дороже  всего,  -  Анна  Константиновна
Жованик".
   Заведующая сектором партстатистики Коломыйского горкома партии  Наталья
Кучма:
   "Когда умер мой отец, нас осталось пятеро маленьких ребятишек. Жили  мы
в Бахмаче, по соседству с известной вам А.К.Жованик. Первой протянула  нам
руку помощи Анна Константиновна.  Устроила  маму  работать  на  вокзал,  в
течение нескольких лет материально и морально поддерживала нас.  Вместе  с
нами  -  школьниками,  пионерами,  комсомольцами  -  она  готовила  пьесы,
организовала хоровой  кружок,  "Синюю  блузу".  В  агитпункте  станции  мы
показывали свои концерты проезжавшим красноармейцам, много  раз  бывали  с
пьесами в Тынице, Курене и других ближних селах и хуторах.
   Однажды зимой 1929 года нас застал в поле небывалый по  лютости  мороз.
Мы все пострадали. Анна Константиновна оттерла снегом, спасла мне ноги. На
субботниках,  когда   бахмачская   комсомолия   разгружала   дрова,   Анна
Константиновна тоже была с нами..."
   Слесарь-автоматчик со станции Арзамас Анатолий Ефимович Листопадов:
   "Отца я своего не помню, он умер от порока сердца  вскоре  после  моего
рождения. Мы с мамой и сестрой Люсей жили недалеко от Анны  Константиновны
и Ивана Матвеевича Жованик. Иван Матвеевич  работал  на  станции  багажным
кассиром, а моя мама - билетным. Маму осудили, и она отбывала наказание  в
Архангельской области. Мне было тогда девять лет, и я остался один, потому
что сестра училась в Новозыбковском  учительском  институте.  Меня  решили
отправить в детдом; но когда пришли за мной, то я убежал и спрятался. Меня
нашла Анна  Константиновна  и  уговорила  идти  в  детсад,  где  она  была
заведующей. Так я начал жить в детсаде и у Анны Константиновны  на  правах
воспитанника.
   В детсаде мы, сироты, образовали колонию,  своего  рода  братство.  Наш
старший "брат" Ваня Лысенко, которого Анна Константиновна подобрала в 1933
году, перед войной с отличием окончил десятилетку  и  поступил  учиться  в
военную академию. Петя Харченко, тоже круглый сирота, - еще один довоенный
воспитанник Анны Константиновны. В 1938 году у нас  появилась  "сестра"  -
Наташа Гатич. Ваня и Петя погибли в  войну  на  фронте,  а  с  Наташей  мы
расстались в августе 1941 года...
   В другом письме я подробно опишу, что было в Бахмаче со мной  и  такими
детьми, как я, когда пришла война. И еще я вам вышлю свой дневник".
   Заведующая   детским   садом   Валентина   Тихоновна    Прусакова    из
Новгород-Северского:
   "Вы просите меня рассказать о том, о чем я никогда и никому не говорила
и даже старалась пореже вспоминать. Это правда, что мне  всегда  думалось,
будто меня не поймут или не поверят, потому что мне самой  иногда  кажется
маловероятным все пережитое вместе с  Анной  Константиновной.  Голова  моя
тогда стала белой, и сейчас мне очень трудно писать - обливаюсь слезами".


   Еще не раз я обращусь к письмам, к свидетельствам очевидцев, познакомлю
читателей с одним уникальным документом  тех  лет.  Я  убежден,  что  этот
документ в силу своей неповторимости, абсолютной  достоверности  и  других
качеств,  которые  откроет  в  нем  сам  читатель,  являет  собой  немалую
историческую ценность...
   С тех пор как я впервые встретился  с  Анной  Константиновной  Жованик,
прошло десять лет. Все эти годы длилась моя переписка со множеством людей,
около тысячи писем и сейчас хранится у меня в папках. Были  за  это  время
интересные знакомства и повторные встречи, далекие поездки  и  бесконечные
разговоры по междугородному телефону. Постепенно накапливались материалы о
событиях, происшедших _тогда_ в районе Бахмача. Я писал о них однажды, еще
не зная всех подробностей, потом вкратце рассказывал  по  телевидению,  но
вот подошло время приступить к главному.


   Славно цвели в том году сады!  Степные  села  и  маленькие  одноэтажные
городишки совсем утонули в буйной яблоневой кипени. Давно не  было  такого
цветения, такой дружной и теплой весны на этой щедрой земле! А может,  это
только так казалось, потому что последняя мирная весна потом  вспоминалась
лучшим, что в ней было.
   Когда на яблонях образовались крепкие  завязи,  пронеслись  над  садами
черные тени. Взрывами осыпало недозревший "белый  налив"  -  самые  нежные
плоды украинских садов. Собирать их было некому...
   Можно и так начать рассказ,  но  я  хочу  перебить  его  свидетельством
Толика Листопадова,  обыкновенного  бахмачского  мальчишки.  У  него  была
нелегкая судьба, в которой приняла большое участие Анна Константиновна.  И
я счастлив, что помогу читателю увидеть многие события глазами  одного  из
воспитанников этой женщины, знакомство с которой еще впереди. Считаю своим
долгом оставить в записках Толика Листопадова  и  мальчишеский  жаргон,  и
украинизмы,  и  способ  выражения  мыслей  -  нам  ближе   сделаются   эти
полудетские  непосредственные  впечатления  о  лихой  године,  достовернее
станут неповторимые подробности того времени.
   Был он заводилой на улице, из  ровесников-бахмачан  создал  тимуровскую
команду, сохранив ее костяк до конца войны. Толик Листопадов не был связан
с партизанами или, скажем, с подпольной молодежной  группой,  но  читатель
почувствует несгибаемую веру маленького гражданина в свой  народ,  отметит
поразительное для человека такого возраста понимание историчности событий,
узнает, какое большое сердце  билось  в  груди  этого  сорванца!  Впрочем,
каждый,  кто  прочтет  его   записки,   покоряющие   своей   простотой   и
искренностью, поймет и почувствует больше, чем об этом можно сказать...
   Вот  они  передо  мной,  ученические  тетради  в  линеечку  с  таблицей
умножения и метрической системой  мер  на  выцветших  обложках.  Некоторые
страницы  размыты,  слова  стерлись  от  времени,  их  трудно  читать,  но
оторваться от этих каракулей еще трудней...


   "22 июня 1941 года.
   Война. В 12 часов дня - правительственное сообщение.  В  середине  речи
дали тревогу. Милиционеры  разогнали  базар.  Я  с  ребятами  носился  как
угорелый. Вечером начали рыть щели. Ходят инструктора  и  всех  заставляют
рыть. Бабы злятся, говорят: "Могилы себе роем. Лучше в хате сидеть,  когда
бомбить будут". Анна Константиновна плакала. Ночью были две тревоги. Петро
Самостиянович говорит, что много народу погибнет в этой войне. Мне  что-то
не верится".

   "23 июня 1941 года.
   Целую ночь на лошадях развозили повестки в Красную Армию  посыльные  из
военкомата. Ночью была тревога. По радио сообщали:  "Граждане,  в  сторону
Бахмача движутся соединения немецких бомбардировщиков".  И  это  три  раза
повторили. Аж страшновато стало. Днем было несколько тревог. И каждый  раз
сандружинницы в штанах несутся как угорелые на свои сборные пункты.  Чудно
как-то! Петро Самостиянович говорит: "Чого вы носытесь як угорелые? Тильки
упаде хоть одна бомба, вы штаны свои поспускаете". Злятся бабы и спорят  с
ним. Яблок в этом году уродилось много. Мы  купаемся,  загораем  и  вообще
полностью наслаждаемся каникулами.  Стало  много  летать  самолетов.  Наша
команда действует вовсю".


   Команда собиралась в хате и на огороде Анны  Константиновны.  У  Толика
Листопадова  был  большой  фанерный  ящик  с  самодельными   игрушками   -
деревянными  танками,  пушками  и  самолетами.  Кусочки  угля   изображали
вражеских солдат, обломки кирпичей и каштаны - красноармейцев и  партизан.
Ребятишки разыгрывали целые сражения, усвоив первые уроки военной  тактики
из кинофильма "Чапаев", которым все наше поколение бредило до войны.
   Мальчишки помогали копать щели, бегали  на  пруд,  "шкодили"  в  садах,
сходились послушать детсадовского  сторожа  Петра  Севостьяновича  Шиша  -
старика, который увлекательно рассказывал про петлюровцев и "как  проходил
Щорс". Время от времени Толик Листопадов делал записи в тетрадку, пряча ее
на дно своего ящика, под игрушки.  Но  не  за  горами  было  время,  когда
бахмачские тимуровцы увидели настоящее оружие...


   "3 июля 1941 года.
   Сегодня слушали речь т.Сталина. Работники детсада плакали.  Много  едет
беженцев. Тревоги у нас часто.  Потешно,  как  беженцы  носятся  во  время
тревоги. Мы смеемся, а они говорят, что мы еще не были под бомбежкой, того
и смеемся".


   Перед нашествием врага Анна Константиновна, как  мы  знаем,  заведовала
детским садом. Хозяйке шумного ребячьего гнезда никто  не  давал  ее  лет,
следы пережитого проявились на ее лице позднее.
   Услышав о нападении Гитлера, она, как многие тогда, не могла  полностью
осознать этого факта и его последствий. Но когда объявили первую воздушную
тревогу и ребятня дружно заревела, она поняла, что война тут уже,  пришла.
Надо было рыть щели, заклеивать  окна,  налаживать  светомаскировку.  Иван
Матвеевич, глава семьи, пропадал на станции до ночи.  Она  тоже  проводила
почти все время в детсаде и очень редко видела сына Виталия -  совсем  еще
зеленого хлопчика, только что окончившего десятилетку, заядлого радиста  и
фотолюбителя. Однажды Виталий прибежал в детсад.
   - Мам! - сказал он, нахмурив брови, и она вдруг увидела, что сын словно
вырос за эту неделю. - Мамо! Я иду на фронт. Разрешили...
   Она собрала и  проводила  сына,  а  вскоре  на  улицах  Бахмача  начали
голосить женщины, получая из частей,  где  служили  их  мужья  и  сыновья,
страшные продолговатые листочки - похоронные.
   Виталий, однако, писал. Он  срочно  проходил  какие-то  военные  курсы.
Последнее письмо от него пришло с большой задержкой: "Мамо, до  побачення!
Едем на фронт. Вернусь,  отблагодарю  тебя  за  все.  Раньше  я  этому  не
придавал значения почему-то. Жди, мамо, с победой меня..."
   Фашисты рвались  к  Бахмачу.  От  этой  станции  по  всем  направлениям
расходились лучами  железнодорожные  линии  -  на  Гомель,  Киев,  Брянск,
Одессу, Кременчуг. Стальные пути вели от  Бахмача  к  Харькову,  Курску  и
Москве. С первого дня войны пошли через станцию к фронту поезда с  военной
техникой и войсками. Ежедневно десятки эшелонов,  с  трудом  выбираясь  из
невообразимого сплетения Бахмачского узла, провозили  на  восток  раненых,
оборудование, эвакуированных. Фашисты яростно  били  по  этому  солнечному
сплетению нашего ближайшего тыла.


   "14 июля 1941 года.
   Этот день останется памятным для меня.  В  4  часа  дня  был  налет  на
Бахмач, продолжавшийся 2 часа 40  минут.  Вот  где  страх  был!  Я  шел  с
библиотеки.  Был  на  полдороге  до  дому,  когда  над  городом  появились
самолеты. Потом как грохнет! Меня как бросит воздухом к забору,  и  я  там
свалился прямо в грязь. Недавно шел дождик. Лежу, а  у  самого  сердце  со
страху готово выскочить. А они уж над головой гудут и с пулеметов строчат,
только пули свистят. Пролетели над  городом  и  полетели  на  разворот.  Я
поднявсь - и дай бог ноги! Влетел в детсад, а там приготовили есть  детям.
Тарелки на столах под яблонями стоят. Вдруг опять как грохнет! Тарелки  со
столов так и послетали. И хоть бы одна  разбилась,  плавно  спустились.  Я
прыгнул в до половины вырытую щель и лег на дно. Гляжу, а там санитарок  и
сандружинниц полно. Правду говорил Петро  Самостиянович:  позабыли  надеть
свои комбинезоны. Одна  лежит,  уши  пальцами  заткнула,  а  рот  до  ушей
открыла. Это чтоб не оглушило. А глаза как у загнанной  овцы.  Если  б  не
страшно было, смеяться б можно до упаду. Тут начали бомбы близко  рваться.
Воздухом горячим обжигает. Я ползком по картошке - в крытое убежище и  там
уже ждал до конца бомбежки. Стены дрожали. Песок сыпался с потолка.  А  мы
задыхались от напора воздуха. Когда мы  вылезли,  то  было,  как  вечером,
темно. Дымом солнце закрыло. Горел сенопункт. На Киевском вокзале  рвались
в эшелонах снаряды, бомбы, патроны... К небу подымались огненные столбы от
цистерн с бензином. В сад  поликлиники  начали  свозить  убитых.  Привезут
машину и за новыми уезжают. Раненых тоже собирают.  Народу  много  побило.
Никто не знал, как прятаться. Все бросили работу и  побежали  по  домам  к
детям.
   А фашисты, гады, спустились низко и давай поливать с пулеметов...
   Народу в убежище было очень много, и я сидел, как дуга: спина под  одну
стенку, а ноги на другую. Вчера был сбор нашей команды. Дело наметили,  но
чертова бомбежка разогнала нас всех".


   Заслышав рев самолетов, маленькие  бахмачане  в  сто  голосов  начинали
плакать и проситься к маме. А мамам было некогда -  стрелочницы,  дежурные
по станции, телеграфистки, постепенно привыкавшие к  бомбежкам,  не  могли
оставить своих постов...
   Анна Константиновна никогда не забудет  тот  первый  большой  налет  на
город: взрывы, вой  сирен,  выстрелы  зениток,  стрекотанье  пулеметов  на
станции. Вражеские самолеты улетели, немного развеяло дымы,  хотя  станция
еще горела. Анна  Константиновна  беспокоилась,  не  зная,  что  с  Иваном
Матвеевичем, с хатой, но прежде всего надо было накормить  детей,  которые
уже плакали не от страха, а от голода. Вдруг она увидела,  что  в  калитку
детсада вошел красноармеец с каким-то большим свертком.
   - Вы Анна Константиновна?
   Она кивнула.
   - Вот. Девочка. Эвакуированные говорят, что от самой  польской  границы
едет, из Перемышля. Какой-то мужчина со станции послал к вам. Возьмите.
   Красноармеец убежал, девочка осталась. Личико в угольной пыли, платьице
перепачкано мазутом, волосы слиплись. Ботиночки  на  босу  ногу.  Смотрела
испуганно, недоверчиво.
   - Как тебя зовут?
   Потупившись,  новенькая  молчала.  После  обеда,  который  собрали  уже
затемно, девочку отмыли. Она оказалась прехорошенькой: живые темные глаза,
матовая кожа, чуть зарумянившиеся щеки.
   - Как тебя зовут, доченька? - переспросила Анна Константиновна.
   - Ми-и-иля, - чуть слышно ответила та.
   - А фамилия?
   Молчание.
   - Ты чья, Милечка? - допытывалась Анна Константиновна. - Ну скажи, чья?
   Девчушка заплакала...
   В полночь на горящую станцию налетела новая армада стервятников.  Никто
не спал той ночью в Бахмаче. А утром Анна Константиновна пошла на  станцию
узнать, что с мужем, и договориться с военным комендантом  о  машинах,  на
которых она предполагала увезти детей в  какое-нибудь  село,  подальше  от
бомб. В станционном парке творилось что-то невообразимое.  Горели  вагоны,
кричали  люди,  оглушительно  свистели  маневровые  паровозы.  Рабочие   и
красноармейцы-саперы наскоро чинили разрушенные пути. Анна  Константиновна
с  трудом  разыскала  Ивана  Матвеевича,  потом  в   военной   комендатуре
условилась насчет транспорта, побежала назад вдоль железнодорожных  путей,
забитых остовами обгоревших  вагонов.  В  один  из  тупиков  был  задвинут
эшелон, сильно пострадавший  от  бомбежки.  Вперемежку  стояли  платформы,
пассажирские и товарные вагоны.  Их  металлические  каркасы  еще  излучали
тепло, залитые водой доски дымились и шипели.
   Вдруг  она  вздрогнула  и  остановилась  -  почудился   детский   плач.
Прислушалась. Да, в одном из вагонов, затушенных, наверное, в самом начале
пожара, плакал ребенок. Ее будто толкнуло  туда.  В  сумраке  она  увидела
детские фигурки.
   - Да вас тут целый детсад!
   - Нет, только я и Лорик, - поправил ее парнишка с игрушечным пистолетом
на  ремне.  -  Я   Стась   Григорцевич.   А   этот   плачет   все   время,
ревушка-коровушка...
   В куче тряпья она увидела третьего - худенького заплаканного  малыша  с
черной кудрявой головой.
   - Что же мне с вами делать? Где ваши мамы?
   - Мы одни, - сказал мальчик с пистолетом. - Мы боимся и кушать хотим.
   Так в детском саду Анны Константиновны  оказались  Стасик  Григорцевич,
Лорик Овчинников и  Арон  Рис.  Не  успели  они  познакомиться  со  своими
бахмачскими ровесниками, как пришли военные  машины.  В  кабине  одной  из
машин сидели еще двое "ничьих" детей.


   "15 июля 1941 года.
   Рано утром выехали в Городище. Люди уходят  из  города  на  села.  Идут
перепуганные, в пыли все. В саду много  мертвяков  в  кучах.  Родные  ищут
своих. На Киевском все еще рвется. В Городище остановились в школе. Ничего
есть не хочется с перепугу. Только б спрятаться куда б  нибудь.  Пролетали
немецкие самолеты, но не бомбили. Разведчики, наверно".

   "19 июля 1941 года.
   Утром немец сбросил штук  шесть  бомб.  Разбил  нарсуд  и  убил  одного
человека. В городе за все четыре дня был  раз.  Разрушенного  малозаметно.
Все убрали. На Киевском восстановили линию. Там  сгорели  все  станционные
постройки и почти весь поселок. Вот чего наделали, гады! Железо со станции
и колесные пары поразбрасывало чуть ли не на км. Вот сила какая!"


   После этой отлучки Анна Константиновна категорически  запретила  Толику
Листопадову уходить из Городища. Парнишка терпел несколько дней,  вечерами
поглядывал в сторону Бахмача, потом не выдержал и  сбежал  в  "самоволку".
Анна Константиновна не знала, что он делает  в  городе,  зачем  лезет  под
бомбы и пули, но всякий мальчишка поймет Толика - в городе было интересно,
там остались друзья: Борька Кирей и его брат Толька, Колька Руденко, Мишка
Замерлов, остальная команда, и стояли беспризорные сады...


   "29 июля 1941 года.
   Был в городе. Сидели втроем на вишнях,  когда  начали  свистеть  бомбы.
Когда немец прилетел, мы и не слыхали.  Попадали  с  вишен  и  лежим.  Как
грохнет в буфетском дворе! Хозяйка выскочила с хаты, увидала нас  -  и  за
нами! Я с Женей перескочил через плетень, а Тарас повис  на  штанине.  Она
его, конечно, дрючком по спине. Он сорвался да  штанину  до  самого  пояса
разорвал. Убегли к болоту, а там уж давай хохотать.  Бросил  немец  четыре
бомбы. Две разорвались, а две нет. Убило только 2 кабанов. Люди  понемногу
возвращаются  в  город.  Команда  наша  распадается  -  уезжать  начинают.
Осталось 19 человек, но мы действуем  вовсю.  И  страшновато  в  городе  и
весело. Ночуем в городе, в детсаду, вдвоем с  Петром  Самостияновичем,  да
иногда ребята зайдут. Яблок уйма, а собирать некому. Все в Городище".


   Детсад разместился в сельской школе. Спали  на  полу,  ели  на  партах.
Накормить эту ораву три раза в день было не просто - ни титана, ни  кухни.
Целыми днями Анна Константиновна металась  по  селу,  находила  колхозниц,
которые могли бы покашеварить на ребятишек, искупать их. Ночами со станции
доносился гул моторов,  гремели  взрывы,  мелькали  в  темном  небе  спицы
прожекторов.  Было  страшно  за   Ивана   Матвеевича,   за   сестру   Юлию
Константиновну - они продолжали работать на станции. Одна  бомба  -  мимо,
другая, а сотая может найти...
   В школу привезли еще троих  детей,  подобранных  в  разбитых  эшелонах.
"Ничьи" сдружились с местными, только иногда все же  возникали  конфликты.
Однажды мальчишки затеяли игру в пограничников и не приняли в нее девочек.
Какая-то маленькая бахмачанка язвительно сказала Стасику Григорцевичу:
   - У меня есть мама, а у тебя нет. - Она высунула язык. -  Вот!  У  меня
есть мама, а у тебя-то нет. Ты ничей!
   Стасик больно  дернул  ее  за  косички.  Девочка  заревела  и  побежала
жаловаться Анне Константиновне. Та пришла и долго разбирала эту ссору.
   До Городища война пока не дошла, хотя Горе ходило  вокруг.  Со  станции
Плиски привезли двух пятилетних мальчиков-двойняшек. Они с  матерью  ехали
откуда-то с запада. При бомбежке и всеобщей панике мать попала под  поезд,
и ей отрезало по локти обе руки. Мать спасли, она осталась пока в Плисках,
а детей передали Анне Константиновне.  Ребятишек  поручили  Наташе  Гатич,
"сестре"  Толика  Листопадова,  и  двенадцатилетняя  девочка   трогательно
ухаживала за братишками...


   "10 августа 1941 года.
   В городе спокойно. Вот уже несколько дней  не  ходил  в  город.  Ходили
работать на сенокосе. Хорошо в поле! В лес по грибы ходили. Много  в  этом
году грибов.  В  селе  стоит  батальон.  Часто  в  нем  бываем.  Весело  с
красноармейцами!"

   "20 августа 1941 года.
   Был  в  городе.  Много  зениток  наставили.  Движение  какое-то.  Часто
тревоги. Часов в двенадцать пролетел самолет немецкий и сбросил  листовки.
Агитируют, гады! Мы с ребятами собирали,  а  то  есть  такие  дураки,  что
поверят листовкам немецким. Уехал Стася Бузун. Осталось нас 18 человек".

   "21 августа 1941 года.
   Сегодня  остался  в  Городище.  Наши   уехали   за   продуктами.   Анна
Константиновна пришла и говорит, что  вроде  ожидают  бомбежки.  И  точно,
вечером начался налет. Ух и захлопали ж зенитки! Дети перепугались. Мы  их
с Борькой Киреем через окно в погреб повытаскивали.  Бомбили  целую  ночь.
Виден был пожар  в  стороне  Бахмача-пасс.  Анна  Константиновна  плакала.
Боится за своих родных. Во время бомбежки повесили фрицы огонь какой-то  в
трех местах, и видно было как днем. Интересно, что это было?"

   "22 августа 1941 года.
   Народу валит с города много. С барахлом, с коровами. В селе стало,  как
в городе. Все перепуганы. Пришла сестра Анны Константиновны,  рассказывала
про бомбежку. На пассажирском немец поджег цистерны с бензином. Этот пожар
мы и видали. Опять пострадал Киевский Бахмач. Рассказывают, что огонь  тот
- это осветительные ракеты, а люди их окрестили "паникадило",  потому  что
сильно перепугались все, когда увидали их.  Юлия  Константиновна  говорит,
что еще два дня подряд бомбить будут. Убитых  мало.  Научились  прятаться.
Пришел Толя Кирей. Его ранило в пятку осколком от зенитного  снаряда.  Вот
хохотали над ним! Он бег в поле, его и стукнуло. Красноармейцы помогли нам
вырыть щель. Вечером опять налет. Детей уложили спать в погребе.  Накидали
туда им одеял. Мы втроем долго смотрели, как стреляют зенитки, а  потом  я
забрался в щель спать. Разбудили ночью посмотреть на зарево.  Шел  дождик.
Небо было все красное. Аж страшно стало! В стороне Пыльчиков  каждую  ночь
вроде как молнии вспыхивают. Бойцы говорят, что  это  фронт.  Страшновато,
если фрицы придут".

   "23 августа 1941 года.
   Люди из города идут. Говорят, что все  разбито,  одни  камни  остались.
Ничего не работает. Горели ночью семенной завод, фабрика им.  Петровского,
птицекомбинат, и домов сгорело немного. Раз за разом  слышны  взрывы.  Это
бомбят город. Целый день бомбили. Вечером тихо. Сегодня  ясная  погода,  и
молнии видно хорошо. Также  слышно  грохот  далекий,  словно  гром  гремит
далеко где-то. Ночь тихая".


   Фашисты подступали к Бахмачу. Одного за другим детей забирали родители,
устраивались с ними в  селе,  у  колхозников,  или  увозили  в  город  под
уцелевшие крыши. Воспитательницы тоже стали  на  квартиры  по  селу.  Анна
Константиновна вдруг обнаружила, что осталась одна с  двенадцатью  детьми,
за которыми некому было приходить.
   Но вот к двум из них пришла мать. Это было  страшное  зрелище.  И  хотя
Анне Константиновне довелось увидеть потом немало леденящих душу сцен, эта
встреча навек врезалась в память, стала как  бы  символом  великого  горя,
которое обрушилось на наш народ. Мать, добравшаяся до Городища из  Плисок,
пыталась обнять забинтованными култышками своих перепуганных  близнецов  я
кричала в голос. Наташа Гатич взялась ухаживать за всей семьей. С  матерью
было не меньше хлопот, чем с мальчиками. А через несколько  дней  каким-то
чудом эту несчастную семью разыскал отец,  командир  танкового  полка.  Он
упросил Анну Константиновну отпустить Наташу. Девочка дала  согласие,  все
они уехали на военной машине, и с тех пор Анна  Константиновна  ничего  не
слышала о судьбе Наташи Гатич...
   Осталось восемь "ничьих" детей. Что с ними делать,  руда  деваться?  Из
школы пришлось переселиться. Теми днями вокруг села расположилась  большая
воинская часть. Красноармейцы накатили на школьный погреб толстых  бревен,
засыпали землей,  приспособили  подземелье  для  жилья  и  перенесли  туда
ребятишек. Все парты они свалили во дворе, а в школе  обосновались  врачи.
Всю ночь туда свозили раненых. Утром Анна Константиновна искала среди  них
своего Виталия, но не нашла...
   Стоны,  крики,  запах  йода  и  старых,   пропитанных   кровью   бинтов
преследовали ее целый день. Она старалась, чтоб ребятишки всего  этого  не
слышали и не видели.
   Толик Листопадов, девятый ее подопечный,  все  время  пропадал  где-то.
Иногда появлялся с такими же сорванцами, наскоро  ел  и,  несмотря  на  ее
строгие уговоры, исчезал опять. Откуда ей было знать, что  этот  отчаянный
приемыш вбирает своими ненасытными мальчишескими глазами главное, что есть
у него заветная тетрадка, в которую он записывает все, что видит?..


   "26 августа 1941 года.
   Был в городе. Эх, и брешут чертовы бабы! Правду говорит  пословица:  "У
страха велики очи". Город не сильно разрушен.  Семенного  завода,  фабрики
Петровского, птицекомбината нет. Да еще разрушено немного жилых  домов,  а
то все цело. Воронки от бомб попадаются часто. Стекол в городе нет.  Пошли
в магазин. Взяли  там  платков,  материи.  Пришли  в  детсад,  и  как  раз
бомбежка. Пересидели в щели. Я  нарвал  яблок,  и  мы  пошли  в  Городище,
ночевать побоялись. Военных в городе много, а жителей почти нет. Ребят  из
команды нашел только Пуця Кольку, да и то он барахло на лошадь  складывал.
Уезжать готовятся. Пришли поздно.
   Работники разошлись по селу на квартиры. Детей осталось восемь человек.
Они живут в погребе. Там безопасней. Часто пролетают немецкие самолеты.  В
школе лазарет".


   Она решила поговорить с ним в последний раз.
   - Толик, ты меня не жалеешь совсем.
   - Почему?
   - Вчера прилетали немецкие самолеты, была стрельба.
   - Ну и что ж такого?
   - А где ты был?
   - В городе. Детсад и хата  стоят,  а  Ивана  Матвеевича  не  видел,  на
станцию красноармейцы не пускают.
   - Ты меня не жалеешь.  Город  ведь  тоже  бомбили.  Я  потом  все  село
обегала. И по щелям смотрела, и  у  зениток.  Дай  слово,  что  больше  не
пойдешь в Бахмач.
   - Ладно.
   - Нет, ты мне слово дай. Честное пионерское.
   - Честное пионерское, - неохотно сказал Толик.
   - Смотри!..
   Наши войска отступали, перегоняли танки, орудия,  везли  раненых.  Анна
Константиновна нашла  какого-то  войскового  командира,  попросила  помочь
эвакуировать детей. Глядя на нее усталыми воспаленными глазами, он сказал:
   - Нет, мамаша. Могут быть десанты впереди окружения. Будем  пробиваться
- погубим ребятишек...
   - Что же делать?
   - Оставайтесь, сохраните их. Родина спасибо скажет.
   Он прав. Но как сохранить детей? Перевезти в Бахмач, под бомбы и  пули?
Уцелеет ли ее хата? И чем грозит приход врага?
   Война вторглась в  жизнь  каждого.  Подсекла  одних,  осложнила  судьбы
других, подняла миллионы людей на тяжкий  ратный  труд,  заставила  многих
по-иному оценить себя и определить свое назначение. И не думала не  гадала
простая украинская женщина, что лихая  година  готовит  ей  исключительные
испытания.
   Эти испытания обрушились на нее позже, а пока  надо  было  решать,  что
делать с детьми.  Анна  Константиновна  пошла  в  правление  колхоза.  Там
командовали военные, составляли какие-то списки. Приходили мужчины и парни
в гражданской одежде и уходили, захватив из пристройки оружие.
   Анна Константиновна долго ждала, пока освободится председатель. Она его
едва узнала. Еще вчера у него были усы, а сегодня  он  сбрил  их  и  сразу
помолодел на десяток лет. Объяснила, в каком  положении  оказалась  она  с
детьми, попросила подводу, чтобы перевезти их в город.
   - Слухай, не дури, - возразил председатель. - В  огонь  не  пущу.  Весь
город по селам разбегается, а ты туда, да еще с детьми. Не пущу.
   - Я же за них отвечаю.
   - Все мы за них отвечаем, - опять не согласился председатель. - Подумай
хотя бы о том, чем ты их там будешь кормить.
   - Ваша правда. Но что же делать?
   - Оставайтесь в селе. Все не могут уехать. Детей раздадим.
   - Кому?
   - Кому, как не народу?
   Председатель позвал кого-то из коридора,  приказал  выделить  лошадь  в
распоряжение "этой гражданки" и выяснить в двух соседних колхозах  фамилии
женщин, которые согласны до прихода Красной Армии взять "ничьих" детей. 29
августа - этот день она хорошо запомнила - ребят повезли  по  селу.  Стась
Григорцевич укоризненными, почти взрослыми глазами смотрел на  нее,  когда
его уводили. Миля плакала навзрыд и кричала: "Мама! Мама!" Передавая Арона
Риса, Анна Константиновна сказала:
   - Этого мальчика зовут Володя...


   "1 сентября 1941 года.
   Детей распределили по колхозам, а мы с Анной Константиновной  переехали
на  квартиру  в  конец  села.  Много   городских   живет   здесь.   Слышна
артиллерийская канона" да в стороне  Батурина.  Вот  уже  дня  три  подряд
бомбят Бахмач. Правда, не сильно. Гонят много  скота.  По  полю  его  тоже
много. Хорошего кабана сейчас можно за литр водки с закуской достать".

   "4 сентября 1941 года.
   Много красноармейцев в селе. Колхозное имущество  раздают  колхозникам.
Хозяйка натащила домой курей, меду, яблок.  Свинью  здоровенную  пригнала.
Носится весь день как угорелая. Я сейчас почти все время живу у бойцов.  И
ем там".

   "7 сентября 1941 года.
   Пошел пасти хозяйкину корову. Взял с собой целую шапку слив. По  дороге
с Батурина идут войска, танки, пушки везут.  Над  Батурином  виден  дым  и
слышны  взрывы.  На  краю  села  начали  устанавливать  пушки.  Ходили   к
артиллеристам. Они нас покормили кашей гречневой, а мы им дали слив, яблок
и груш. Веселые ребята! Войск в селе уйма, заставили все огороды машинами.
Под вечер пролетело два "хейнкеля". Они полетали над селом,  построчили  с
пулеметов и улетели. Мы сидели в канаве".

   "8 сентября 1941 года.
   Войска за ночь немного разъехались. По улицам проходят танки - и все на
Пыльчики. Стрельба здорово слышна. У нас на огороде установили орудия. Эх,
и здорово рявкают!  Вечером  к  селу  подходила  немецкая  разведка.  Пять
танков.  Стрельба  была  здоровая.  Ночью  не  удалось  заснуть.   Страшно
становится, что немцы придут, но и деваться  некуда.  Самолеты  весь  день
летали".

   "9 сентября 1941 года.
   Утром не осталось ни одного красноармейца в селе. Ходил  в  магазин  за
солью, и чуть снарядом не прихлопнуло. Перешли с Анной Константиновной  на
другой край села. Стрельба все усиливается. Видать, крепко наши  держатся.
Беспрерывно пролетают немецкие самолеты. Пачками по 18-20 штук. В 12 часов
ходил обедать на старую квартиру. Чуть не оглох.  Там  у  них  пушка  одна
стоит около хаты да на огородах две, и они беспрерывно  рявкают.  Пообедал
да скорей назад. Пришел,  а  наши  сидят  под  хатой.  Вдруг  как  рявкнет
шрапнель над головой! Токо в соломе зашумело. Мы скоренько в погреб.  Сели
с Борькой на верхней ступеньке и  считаем,  сколько  самолетов  пролетает.
Насчитал я  23  и  смотрю,  они  в  круг  выстраиваются,  а  передний  уже
пикировает. Не успел я и слова сказать, уже земля дрожит. Волной нас сдуло
вниз. Сидим мы в погребе, а кругом все рвется. Слышно,  пулеметы  строчат.
Крик какой-то... И дальше я ничего не помню Заснул. Слышу, кричат  сверху:
"Вылазьте, немцы в селе". Вылезли мы,  а  уже  солнышко  зашло.  Вышли  на
улицу, смотрим, танк немецкий ползет и стреляет. Мы назад во двор. Смотрю,
в конце села разрыв. Синий такой огонь. Выехал танк  за  село,  а  из  ржи
подымаются два вояки и руки вверх держат. Открылся  люк,  и  немец  оттуда
вылазит. Махнул им рукой, чтоб они в село шли, а сам дальше поехал. А  они
и не подумали в село идти, пошли обое в лесок. Лес недалеко был.  Смотрим,
бегут опять два наши бойца с оружием  по  улочке.  Мы  им  говорим:  "Танк
только что  немецкий  проехал".  Они  поблагодарили,  и  через  плетень  в
огороды, а там в лес. Уже немножко стемнело.  В  трех  местах  зарево.  По
главной улице шум. Немцы чего" то по-своему орут. Побег  я  туда.  Смотрю,
люди стоят около своих хат. Немцы на машинах и мотоциклах едут. Один  снял
каску, идет по улице и орет: "Матка, яйки, шпек, масьле давай". Сел,  ржет
и ест. Говорит: "Гут Украина аллес ист". "У, думаю,  чтоб  ты  подавился!"
Вдруг в центре села чего-то как ухнет! Эх, я пустился бегом  назад!  После
узнали, что это немец на свою же мину налетел. Они только  как  зашли,  то
сразу стали минировать улицы. Тут как  раз  крестьянка  корову  гнала.  Он
увидал корову - и за ней. Она от него. Ну и налетел. На  куски  разорвало.
Вечером легли спать, а мне не спится чего-то. За  селом  стрельба.  Ракеты
взлетали одна за другой. Над городом стоит столб огненный.  Заснул  только
под утро.
   Ночью начался дождик".

   "10 сентября 1941 года.
   Немцы улицы минируют. Баррикады строят. Плуги,  бороны,  телеги  тащат.
Часов в десять начали обстреливать город. Мы пошли на старую  квартиру,  а
назад уже никак не могли пройти. Немцы заминировали улицу.  У  хозяйки  во
дворе остановились  четыре  машины.  Начали  немцы  ловить  курей.  Молоко
отобрали. Висел венок луку, так они  его  в  котел  весь  очистили.  Груши
обтрясли все. Рыскают как волки. Хозяйку чуть  не  убили  за  то,  что  не
давала ломать деревья фруктовые".

   "12 сентября 1941 года.
   Немцы заняли  город  10  сентября.  Наши  при  отступлении  сожгли  все
станции, повзрывали водокачки, стрелки,  разобрали  линию.  Пускай  теперь
чертовы фрицы покрутятся без железной дороги!
   Видел воздушный бой. Интересно глядеть! С  Борькой  принесли  патронов,
пороху и за этим проводим время. Скоро думаем в город. Вчера из лесу наших
штук три бойца вышли и говорят пастухам: "Идите,  скажите  немцам,  что  в
лесу человек двести бойцов есть и  чтобы  они  пришли,  забрали  нас".  Те
сказали немцам, и их собралось человек двадцать и пошли. Подошли к лесу, а
по ним как махнут из винтовок! Два человека живых в село прибежали.  Тогда
они на танках с пушками поехали туда, а там уж нет  никого.  Они  с  пушек
постреляли по лесу и уехали".


   Дневник  Толика  Листопадова,  мне   кажется,   имеет   самостоятельное
значение, и я бы не стал столь щедро цитировать его, если б мог вот так, в
простых, непридуманных эпизодах и живых картинах описать то, чего не видал
сам, если б мог достовернее  этого  тринадцатилетнего  летописца  передать
подробности лихой годины. И сейчас, сквозь годы, я вижу  широко  раскрытые
мальчишеские  глаза,  фиксирующие  все  -  общее  и  личное,   главное   и
второстепенное, но, видно,  есть  в  подлинном  документе,  в  объективной
строке или даже отдельном слове какая-то особая сила,  вызывающая  большие
раздумья и широкие ассоциации...


   "15 сентября 1941 года.
   Сегодня под вечер поехали  в  город.  По  полю  листовок  разбросано!..
Постарались, видать, фрицы. В городе  слышны  взрывы  были,  когда  начали
подъезжать к Парасючке. Анна Константиновна испугалась, но  как  раз  один
знакомый Юлии Константиновны шел. "То, - говорит, -  тол  немцы  взрывают,
который  наши  оставили".  Когда  переезжали  переезд,  то  запутались   в
проволоке. Жена извозчика с перепугу как закричит:  "Ай,  мина!"  Побелела
вся, хоть в больницу ложи. Встретил нас Иван Матвеевич. Обрадовался. А  то
он один все время дома был. Скучно ему было. Мне дали  отдельную  кровать.
Немцы кругом по городу шляются. Все курки да яйца ищут. Курицу где увидят,
то стреляют. Яйца так спрашивают. Если ответишь "нет", но  он  найдет,  то
изобьет до полусмерти".

   "20 сентября 1941 года.
   Сегодня часа в три дня наш самолет сбросил 8  бомб  на  Киевский  мост.
Одна бомба попала в центр моста, а одна под мост. Остальные упали  вокруг.
Мост разрушен. Фронт отошел на 150  км.  Сейчас  в  Сумах.  Оттуда  пришел
Толька Кирей. Он ушел с нашими, но там как-то отстал  и  попал  к  фрицам.
Пришлось идти назад".

   "1 октября 1941 года.
   Сегодня ночью наш самолет сбросил зажигательные и две фугасных бомбы на
почтамт. Сгорел. Сегодня видел, как мучили евреев. Отца  и  сына  17  лет.
Заставляли купаться в грязи, подымать столб, затаптывали ногами в грязь  -
и беспрерывно  удары  палками.  Бьют  и  хохочут.  Вот  где  звери!  После
расстреляли. Всех евреев мужского пола с  16  до  50  лет  расстреляли,  а
остальным велели носить белые повязки с синей шестиконечной звездой.  Бьют
их  нещадно.  Организовали  горуправу,  полицию.  Назначили   бургомистром
Кузнецова. Предатели разные и воры пошли в полицию и теперь убивают людей.
Принес книг целый мешок из школьной и городской библиотек. Из ребят  нашей
команды остались: я, Мишка Замерлов, Борька Шевела и Валерий Кириченко, но
этот отходит от нас. Его  отец  сливался  с  немцами  и  работает  у  них.
Хоронили убитых красноармейцев тайно от немцев.  Оружия  сейчас  в  городе
много. Патронов тоже.  Мы  часто  в  цели  стреляем.  Притащили  со  школы
барабан, но фрицы за него нас отлупили, и мы его порезали".

   "10 октября 1941 года.
   Идут дожди. Прибыл в город отряд гестапо. Ловят  военнопленных  и  в  4
часа дня расстреливают. Каждый день  стреляют.  Идут  аресты  коммунистов,
комсомольцев. Выдают предатели.  Немцы  все  время  рыскают  за  яйцами  и
курями.  Дали  приказ  из  комендатуры  немцев   называть   "пан".   Немцы
переименовали почти все улицы города по-своему, но  мы  зовем  их  старыми
именами. Стоял один немец на квартире и говорил, что Германии нужна только
Украина и Крым и что дальше они не пойдут".

   "26 октября 1941 года.
   Сегодня немцы стащили у нас сковороду.  Железная  дорога  не  работает.
Согнали людей чинить мост. Организована биржа труда. Все люди в возрасте с
14 до 60 лет должны стать на учет в ней под страхом расстрела. Я не  пойду
и после того, как мне исполнится 14 лет. Все эти, кто стал на учет, должны
полмесяца отработать на немцев, а полмесяца свободный. За это они  дают  3
кг ячменя в  месяц.  Отец  Валерия  Кириченко  завбиржей.  С  Валеркой  мы
поссорились. Он  начал  нас  называть  партизанами,  а  мы  его  -  холуем
немецким. Он говорит: "Я скажу папе", - а мы ему пачек за это  дело.  Отец
пожаловался Анне Константиновне, а она небольшую  мне  выволочку  сделала.
Ну, это ничего. Из казенных домов немцы всех жителей выгнали и сами теперь
там живут. Когда выезжали, то мы с ребятами  полезли  поставить  последние
росписи. Написали на  доске,  а  также  на  гербовой  советской  бумаге  и
оставили там".

   "7 ноября 1941 года.
   Сегодня праздник. Хоть у нас и немцы, но все же мы праздновали.  Тайно,
конечно. Немцы добровольцев берут  в  Германию.  Говорят,  что  там  будет
хорошо. Некоторые едут. Дураки, поверили немцам. Фашисты в клубе им. 1 Мая
сделали конюшню для своих лошадей, а сами живут в нашей школе. Парты жгут.
Что значит "освободители" - освобождают нас от "лишнего груза".

   "26 ноября 1941 года.
   С продуктами у нас  плохо.  Есть  нечего.  Анна  Константиновна  меняет
барахло на продукты. С топливом тоже плоховато, но я с ломиком  промышляю.
Немцы говорят, что они уже в Москве ведут  бои.  Брешут,  собаки!  Базаров
нет. Кто-то ночью дал 3 выстрела по офицеру и 2 солдатам. Жаль, не  попали
по собакам. За это расстреляли 50 наших жителей".

   "10 декабря 1941 года.
   Вчера мы узнали, что бахмачских евреев в  Сумах  всех  повешали.  Отряд
гестапо  уехал.  Люди  вздохнули  свободней.  На  место  гестапо  приехала
жандармерия. Холода стоят большие".

   "1 января 1942 года.
   Новый год. Ночью проснулся я, как раз часы начали  бить  12.  По  всему
городу как подымется стрельба! Это немцы Новый  год  встречали,  а  старый
прогоняли. Они привыкли без оружия никуда - то и старый год  с  оружием  в
руках прогоняли. Сегодня  Новый  год,  а  есть  нечего.  Сидели  с  Иваном
Матвеевичем да в шашки играли. Понемногу  немцы  все-таки  восстанавливают
железнодорожный путь. Уже ездят поезда. Хожу на станцию собирать уголь. За
одного убитого немца будут расстреливать  100  человек  наших  жителей.  В
Нежине кто-то убил немца с собакой, а они за это расстреляли  140  человек
жителей и говорят: "100 человек за немца и 40 человек за немецкую собаку".


   Сорок второй год на Украине... Обезлюдели города,  замерли  разрушенные
шахты, ржавь осела на заводских корпусах. Притихли села.
   "Новый порядок" воцарился в Бахмаче. В первые же дни начались  зверские
убийства. Под дулами автоматов сам себе вырыл на огороде  могилу  директор
"Заготзерна" Каминский и лег в нее. Потом фашисты сожгли в сарае дежурного
по станции комсомольца Ивана Еременко и его семнадцатилетнюю сестру  Катю.
Их мать убили прикладом  автомата,  когда  она  бросилась  защищать  своих
детей.  Расстреляли  председателя  месткома  станции  Лукьяницу,  замучили
осмотрщика вагонов старого партийца Козлова...
   Это действовал присланный в город специальный отряд  гестапо.  Малейшее
изъявление недовольства, косой  взгляд  карались  смертью.  Убийцы  хотели
запугать население важной стратегической станции, пресечь всякую попытку к
сопротивлению.  Кое-кого  запугали.  И  еще  нашлись  такие,  что   начали
добровольно работать да оккупантов. Не уехал на восток директор Бахмачской
МТС Волкушевский. Сотрудничал с немцами, стал у  них  заведующим  трудовой
биржей  Кириченко.  Дорожный  мастер  Петриенко  и  бригадир  Хабенко  при
отступлении наших войск и эвакуации станции  не  подчинились  приказу,  не
вывезли  дорожный  инструмент  и  сейчас   сгоняли   людей   ремонтировать
разрушенные пути.
   Но Черниговщина, как и другие районы Украины, Белоруссии и  России,  не
встала  перед  врагом  на  колени.  В  северных  лесных  районах   области
создавались партизанские отряды, туда стекались со  всех  концов  народные
мстители, отбившиеся от своих  частей  при  отступлении  красноармейцы.  В
соседнем городе Нежине начала действовать тайная  молодежная  группа.  Был
сохранен партийный центр, не нарушена  структура  и  дисциплина  областной
коммунистической организации. Черниговский подпольный обком партии собирал
народные силы, организовывал сопротивление врагу. По всей области остались
со специальными заданиями сотни стойких большевиков. Были такие люди  и  в
Бахмачском районе.
   Однако здесь, в степной открытой местности, бороться, было труднее.
   Фашисты,  стремясь   обезопасить   крупнейший   железнодорожный   узел,
разместили в районе  Бахмача  усиленные  гарнизоны,  создали  жандармерию,
беспрерывно  истязали  людей,  стремясь  выведать  имена  и  явки  местных
партизанских руководителей. Они выследили и повесили секретаря Бахмачского
райкома партии Бурдюга и предрайисполкома Федорченко, поймали и  страшными
пытками замучили до смерти секретаря райкома комсомола Белана...
   А простые советские люди, те, кто не смог уехать на восток, нетерпеливо
ждали прихода своих, перебивались, саботировали оккупационный режим.
   Иван Матвеевич Жованик, мрачный и  постаревший,  не  выходил  из  хаты,
ночами сидел в темноте и думал. Иногда, будто возражая кому-то, кричал:
   - Шо? На немца горб гнуть? Я? А сын вернется, шо скаже? Не,  ни  единой
хвилиночки на них не буду працюваты, пропади они пропадом, каты!
   Анна Константиновна молчала. И плакала лишь в первые дни  оккупации,  а
сейчас словно что-то спеклось в груди, и слез не стало. Однажды привела  с
улицы двух дрожащих от холода мальчуганов. Сказала мужу:
   - Бахмачане это, Ваня. Хамовы. Знаешь?  Мать  у  них  вчера  от  голода
умерла. Давай покормим...
   Анна Константиновна не знала, чем все закончится, лишь  надеялась,  что
Красная Армия вот-вот выбьет немцев из Бахмача. И  надо  было  жить,  чтоб
дождаться.
   Стал приносить деньги Толик.  С  остатками  своей  команды  он,  рискуя
жизнью, организовывал налеты  на  угольный  склад  и  проходящие  эшелоны.
Продавая уголь,  мальчишка  начал  подкармливать  себя  и  своих  приемных
родителей. Но эту команду сорванцов, видно, недаром  назвал  "партизанами"
отколовшийся от нее В.Кириченко. Судя по скупым записям  дневника,  ребята
не только  не  смирились  с  приходом  фашистов  в  их  родной  город,  но
по-мальчишески пытались действием выразить свою верность Родине. Они тайно
от  фашистов  хоронили  красноармейцев,  погибших  при   защите   Бахмача,
праздновали годовщину Октябрьской революции, а перед вселением  оккупантов
в казенные  дома  пролезли  туда  и  понаписали  везде  крепких  словечек.
Наверное, команда делала и такое, чего  Толик  не  фиксировал,  -  дневник
велся с большими перерывами.
   И хотя  основные  события,  о  которых  пишется  эта  повесть,  еще  не
начинались, я непременно приведу здесь новые выписки  из  дневника  Толика
Листопадова. Из последующих записей вы узнаете, при каких  обстоятельствах
Толик Листопадов  потерял  своего  друга  Борьку  Кирея,  судя  по  всему,
отчаянного и храброго паренька. Обратите внимание на  то,  сколько  побоев
вынес сам автор дневника, скрупулезно протоколируя  каждую  колотушку.  Но
нет ни одной строчки в этом документе,  которая  выражала  бы  уныние  или
смирение. Буквально каждая запись - протест, гнев, презрение к врагу...

   "13 января 1942 года.
   Сегодня, когда собирал уголь, меня поймал "сумасшедший" жандарм.  Отвел
в жандармерию, и били сильно. Еле убег. Мы начали таскать уголь с эшелонов
и продавать по 100 рублей пуд. У меня завелись гроши, и мы  не  так  стали
голодать. Ну, если попадемся, - расстрел.
   Ивана Матвеевича вызывали работать на  станцию.  Он  еле  отделался  от
ихней работы. Притворился больным. Он  дома  делает  терки,  а  я  продаю.
Делает из консервных банок, которых на станции до черта".

   "18 января 1942 года.
   Сегодня мне исполнилось 14 лет. Нужно идти на биржу, но я не пойду. Что
будет, то и будет, а дороги им чинить совсем нет охоты".

   "2 февраля 1942 года.
   Тепло стало. Немцы  начинают  строить  депо.  Мобилизация  в  Германию.
Плачут те, кому повестка. Узнали, что это за штука. Сегодня немец  отлупил
за то, что сказал, не знаю, у кого есть яйца. Гад".

   "21 февраля 1942 года.
   Прислали к нам в Бахмач немцев-тельмановцев. Они строят депо.  Ходят  и
работают под конвоем. Значит, и у них есть революционеры! Начинаем  думать
о посадке огорода. Нужно купить семенной картошки, а то у нас  своей  нет.
Все за зиму поели".

   "9 марта 1942 года.
   Снег почти весь сошел. Фронт где-то около Харькова. Немцы устанавливают
зенитки. Боятся, гады, бомбежки. Пошли с  ребятами  смотреть,  а  они  нас
отлупили. Собаки!"

   "20 марта 1942 года.
   Тепло. Ходим без пальто. Много едет войск.  Часто  раненые  из  вагонов
выглядывают. Действуют партизаны. Немцы между Нежином и Киевом  ночью  без
бронепоезда не  ездят.  В  Батуринском  лесу  тоже  есть  партизаны.  Там,
говорят, действует бывший директор школы N_48 Цымбалист".

   "2 апреля 1942 года.
   Скоро уже начнем садить картошку. Немцы на каждую корову  наложили  800
литров молока в год. На базарах часто бывают облавы. Будто кого  ловят,  а
на самом деле грабят. Отбирают у баб  молоко,  масло,  сало,  яйца  и  др.
Сегодня немец заставил нести его барахло  с  Центрального  на  Гомельский.
Отказывался, но он начал лупить, и пришлось нести".

   "14 апреля 1942 года.
   10-го числа на базаре полицай и жандармы забили почти до смерти  Борьку
Кирея за то, что он пел советскую песню. От побоев он сошел с ума.  Навряд
выживет. Картошку мы с  Иваном  Матвеевичем  посадили.  По  городу  кто-то
расклеил листовки. Вот полицаи заносились! В  листовках  было  нарисовано,
как немцы шли на Москву и как с Москвы. Интересно!.."

   "1 мая 1942 года.
   Нынешний день немцы  хотели  отметить.  Хотели  устроить  демонстрацию.
Конечно, под надзором полиции и  жандармерии.  Никто  не  пошел  на  ихнюю
демонстрацию. Мы с ребятами отпраздновали по-своему этот день на ставку  в
поле. 27 апреля сгоняли смотреть, как вешали одного дядька за то,  что  он
зарезал свою корову. Заработали немецкие душегубки,  которые  находятся  в
полевой жандармерии. Садят людей в  машины,  вроде  как  для  прогулки  за
город,  а  привозят  за  город   трупы.   Жандармерия   стоит   в   бывшем
райисполкоме".

   "17 мая 1942 года.
   Б.Кирей умер. Сегодня пришел эшелон с фронта  с  немцами.  Вшей  у  них
уйма. Они их ловят пригоршнями. Нам от  них  досталось  здорово.  Дерутся,
черти! Злые ходят. Не сладко, видать, им на фронте".

   "30 мая 1942 года.
   Начали полоть картошку. Я рыбу  пустил  в  нашу  копанку.  Вчера  хотел
перейти на другую сторону путей через  линию,  жандарм  поймал  и  отлупил
здорово. Больно бил сапогами, собака!"

   "9 июня 1942 года.
   Приехал вербовщик. Ребята убегают на хутора. Вчера немец одну  девчонку
лет восьми забил насмерть за то, что собирала щепки  на  путях.  5-го  еле
убег от жандарма. Когда убегал, то разбил 36 яиц  в  кошелке.  Которые  не
вытекли, сжарил в  банке  и  съел.  Думал  зарабатывать  с  тележкой,  как
некоторые пацаны. Съездил два раза, уморился, а заработал всего две марки.
Да и противно это. Вроде как холуй немецкий".

   "19 июня 1942 года.
   Набор в Германию идет. Сегодня  пойду  на  Шумейкив  хутор,  а  то  еще
попадусь".


   Летом в городе  снова  появился  отряд  гестапо.  Городок  оцепенел  от
убийств.  Немцы  устраивали   бесконечные   облавы   на   людей.   Хватали
трудоспособных, набивали ими товарные вагоны и увозили в Германию.
   А в районе "новый порядок" вылился в форму изуверского,  бессмысленного
террора. В ближнем к Бахмачу селе фашисты вывели на площадь и  расстреляли
полевую бригаду колхозниц, которые перед войной были  награждены  медалями
за высокий урожай сахарной свеклы. Другой  "вины"  за  собой  эти  простые
многодетные женщины-труженицы не знали.
   Из села Рыжки пригнали в город тридцать шесть человек и живьем закопали
в одну яму.
   В  Тынице  поймали  и  расстреляли  организатора  партизанского  отряда
бывшего председателя сельсовета коммуниста Василия Щербу. Потом уничтожили
большую группу тыницких мужчин и женщин.
   Летом 1942 года на станции,  на  городских  улицах,  на  шляхах  вокруг
Бахмача появились поодиночке и группками дети, просящие подаяние. Они были
босы, полураздеты, в струпьях и вшах. Гестаповцы вылавливали их, сажали  в
душегубки и увозили. Из села  Городище  до  Анны  Константиновны  доходили
слухи, что "ее дети"  все  живы.  Арона  Риса  под  именем  Володи  селяне
передавали из хаты в хату. Мальчика все время стригли наголо, чтобы  немцы
не заметили его черных, курчавых волос...
   Число обездоленных детишек в городе и районе росло.  Было  голодно  тем
летом, и многие матери умирали от недоедания,  отдавая  все  своим  детям.
Неподалеку от Анны Константиновны остались сиротами  трое  ребятишек.  Они
так и жили втроем, ночевали в пустой хате, а днем выпрашивали милостыню.
   Анна Константиновна взяла их к себе. Трое Пористых да  двое  Хамовых  -
это уже пятеро. Чем их кормить? Начала подкапывать картошку,  мелкую,  как
горох, пыталась восстановить довоенные связи, но  люди  словно  одичали  -
проходили мимо, не отрывая от земли глаз. Однажды встретила  врача  Данилу
Ивановича Костенко, высокого седого старика, работавшего в Бахмаче с самой
революции. Они молча стояли, разглядывая разрушенные дома, что тянулись по
обе стороны улицы, печные трубы на пепелищах.
   - У меня сердце обливается кровью,  Данила  Иванович,  -  сказала  Анна
Константиновна. - Не могу видеть детских мук. Надо что-то делать...
   Она знала, что  Костенко  очень  любил  ребят.  Своих  детей  ему,  как
говорится, не дал бог, и он всю жизнь страдал от  этого.  Данила  Иванович
долго молчал, потом медленно проговорил:
   - После гражданской я вот тоже подобрал одного, вырастил...
   Анна Константиновна знала, что  Николай  Волкушевский  -  приемный  сын
Костенко, работавший перед войной  директором  МТС,  остался  почему-то  в
Бахмаче и жил сейчас там же, в усадьбе.
   Что хочет сказать Данила Иванович?
   - И сейчас у меня девочка,  -  задумчиво  продолжал  Костенко.  -  Мать
ранило на станции. Не  приходя  в  сознание,  скончалась.  И  Тамара  даже
фамилии своей не знает. Черноглазенькая такая. Болеет, плачет...  А  какая
из меня нянька?..
   И он ушел, постукивая по земле палкой.
   На улице неожиданно встретилась  Валя  Прусакова.  Анна  Константиновна
помнила ее еще пионеркой и комсомолкой. Перед войной  Валентина  Тихоновна
приезжала к матери в Бахмач с мужем, и у них, кажется, были дети.
   -  Как,  ты  здесь,  дорогая?   -   удивилась   и   обрадовалась   Анна
Константиновна. - Вы же на Харьковщине жили...
   -  Да,  счастливая  жизнь  была,  -  проговорила  Валентина  Тихоновна,
приглядываясь к бывшей своей воспитательнице. - Сейчас к маме, куда же еще
в такое время.
   - У тебя дети?
   - Двое...
   Они пошли по улице Войкова. Валентина Тихоновна рассказала, что  они  с
мужем учительствовали в селе Печенеги Харьковской области. А в первый день
войны Николай Ефимович Прусаков ушел на фронт.
   - Писал, пока немцы не нагрянули в село... Кто же  думал,  что  они  до
Харькова дойдут?
   - И мой Виталий писал,  -  сказала  Анна  Константиновна.  -  Последнее
письмо было: "Иду на фронт". Больше ни слова...
   Валентина Тихоновна поведала, как добиралась до Бахмача. Взяла на  руки
трехлетнюю Сталину и  пошла.  Десятилетний  Олежка  бежал  рядом.  Бросили
квартиру и все, что осталось от нажитого. Денег у них не  было  ни  гроша.
Шли  проселочными  дорогами,  потихоньку  продвигались  от  села  к  селу,
ночевали у добрых людей,  а  то  и  среди  поля.  Несколько  сот  страшных
километров преодолела она с детьми, попадала под бомбы и обстрелы,  совсем
ослабела дорогой и  еле  живую,  высохшую  от  голода  принесла  в  Бахмач
Сталину...
   - Зайдем ко мне, милая, - пригласила ее Анна Константиновна.
   - Что это?! - испугалась гостья, войдя в хату. - Теснотища-то какая.
   На другой день  Валентина  Тихоновна  пришла  снова,  принесла  свеклы,
предложила искупать ребят. Таскали воду, грели ее в ведрах на плите и мыли
детей в деревянном корыте. "А почему бы не купать их в бывшем  детсаду?  -
подумала Анна Константиновна. -  Стоит  пустой.  Там  ванны  есть  и  чан,
вмазанный в печку".
   - Валя, - сказала Анна Константиновна. - Послушай меня. Детей  собирают
по дорогам и увозят в душегубках...
   - Знаю, мама говорила...
   - Безнадзорных, понимаешь?
   - Понимаю, - протянула Валентина Тихоновна.
   - А что, если мы займем помещение бывшего детсада? Поможешь? Думаю, что
ребят не тронут, если они будут с нами.
   - Все равно надо разрешение...
   - Я пойду на все - это же _наши дети_.
   - Помогу, - сказала Прусакова.
   Еще одна, уже не случайная встреча  с  Костенко.  Данила  Иванович  все
понял. Он поговорил в городской управе, и там пообещали не трогать  сирот,
"если, конечно, не немцы".
   Несколько дней женщины мыли полы в  помещении  бывшего  детского  сада,
белили стены, потом достали  с  чердака  уцелевшие  зимние  рамы.  Позвали
старика стекольщика, и он  кое-как  вставил  и  заклеил  бумагой  разбитые
стекла. Иван Матвеевич переложил плиту, сбил из досок несколько скамеек.
   В те дни Анна Константиновна подобрала на улице еще  нескольких  сирот.
Данила Иванович Костенко принес Тамару, а из Городища привезли Милю.
   Через  Костенко  достали  в  управе  мешок  овсянки.  Так  начал   свое
существование   бахмачский   "приют   обездоленных"   -    самодеятельное,
незарегистрированное  у  оккупантов  учреждение.  О  нем  знала  городская
управа, там даже сулили помощь, однако надежды на то, что детей  пожалеют,
не оправдались. И ладно бы  немцы,  а  то  именно  эта  управа  предложила
очистить  отремонтированное  помещение.  В  нем  разместились  гестапо   и
полиция,  которая  пополнялась  бандитами  и  подонками  и  готовилась   к
карательным акциям против партизан.
   Женщины заняли две комнаты  в  здании  бывшего  нарсуда.  Но  помещение
сильно пострадало от бомбежки и почти не годилось под жилье. Снова взялись
за ремонт, позвали стекольщика. Этот дед, известный своим  ремеслом  всему
Бахмачу, имел единственную ценную вещь - алмаз. Он дорожил им пуще  глаза.
Когда однажды он возился со своим инструментом  у  окон  нарсуда,  к  нему
подошел пожилой немец, вырвал алмаз.  Старик  заплакал,  кинулся  отбирать
свою драгоценность, но фашист выстрелом в упор убил его...
   Расстрелы в городе не прекращались.  Был  введен  комендантский  час  и
другие  строгости,  хотя  фашисты,  очевидно,  уже  начали  понимать,  что
запугать население, низвести людей  до  положения  бессловесных  рабов  не
удастся. Сюда, к степным местам, подходили  ночами  из  северных  лесов  и
болот партизаны - взрывали поезда, нападали на карателей, и даже  в  таком
аду, как Бахмач, кто-то расклеивал сводки Совинформбюро. Но пусть лучше об
этом расскажет наш свидетель...


   "11 июля 1942 года.
   Сегодня пришел в город. Вербовщик уехал. Все это время жил  на  хуторе.
Туда немцы не ездят. Болота кругом, и они боятся. В город наехало немецких
фрау со своими детьми. Видел, как  маленький  пацан  немецкий  бил  нашего
хлопца, а кругом стояли фрицы и хохотали. Обидно здорово".

   "24 июля 1942 года.
   Едут на фронт итальянцы. Форма у них чудная: фетровая  шляпа  с  пером,
френчик, штаны немного ниже колен, обмотки и  ботинки  на  железном  ходу.
Лягушек зеленых жрут, аж глядеть противно. Мы им принесли шапку,  дак  они
чуть не подрались за них. Загалдели чего-то по-своему и скалятся, вроде им
пирожное преподнесли".

   "1 августа 1942 года.
   Сегодня немцы здорово отодрали. Думал, уши оторвут - и все из-за яблок.
Зенитки увезли. Фронт к Воронежу отошел. Были  днем  два  немца  у  нас  и
говорили, что немецкие войска дальше Волги не пойдут.  Дураки!  А  кто  их
пустит на Волгу? По приказу немцев по городу ходить можно с 5  часов  утра
до 9 часов вечера в летнее время, а в  зимнее  -  с  8  часов  утра  до  5
вечера".

   "13 августа 1942 года.
   Сегодня вели партизан. Их бьют, а они "Интернационал"  поют.  Геройский
народ! Одежда вся немецкая. 9-го стоял  эшелон  в  Германию.  24  человека
выскочили  из  одного  вагона  и  разбеглись.  Немцы  стрельбу  открыли  с
автоматов. Я проснулся и сразу подумал, бой какой идет, а потом узнал, что
это фрицы на людей охоту открыли. Троих убили,  а  остальные  разбежались.
Теперь каждый день облавы, а на базар ходят одни старухи".

   "29 августа 1942 года.
   Немцы дали приказ, чтоб в поле около путей на 100 м с  одной  и  другой
стороны никто не ходил. Если кого увидит патруль, то  будет  стрелять  без
предупреждения. Вчера около Данькивки корова к путям подошла, так  они  ее
застрелили. Они уже в коровах подразумевают партизан.
   Бахмачских полицаев гоняли на ивангородских партизан,  так  они  оттуда
еле ноги унесли. Привезли  с  собой  убитых.  Там  руководит  председатель
сельсовета".

   "10 сентября 1942 года.
   Комендант,  бургомистр,  полицаи  и  все  прислужники  немцев   сегодня
празднуют. Устроили пир в комендатуре в  честь  "освобождения  Бахмача  от
большевиков". Они называют себя "освободителями", а наших - "грабителями".
Матвеенко  на  базаре  кричал:   "Прыйдите   наши   "грабытэли",   тикайте
"вызволытэли"!" Его забрали  в  жандармерию.  По  городу  кто-то  расклеил
листовки со сводкой  Совинформбюро.  Немцы  пьяные  сегодня  расстреливали
людей. Загнали в щель и сверху по  ним  с  револьверов,  как  по  мишеням.
Стреляли и полицаи".

   "30 сентября 1942 года.
   Сегодня здорово отлупили  фрицы  за  то,  что  не  поклонился  офицеру.
Собаки! Картошку выкопали. Плохая картошка.  Копанка  почти  вся  высохла.
Рыбу я выловил. Подросла за лето. Немцы дали новый приказ.  Колоть  свиней
разрешается, которые весом не меньше 80 кг и половину отдавать им".

   "10 октября 1942 года.
   Пришлось поступить на работу. Работаю в райздраве  рассыльным.  Хорошо,
хоть не у немцев. Перед окнами немецкая  тюрьма.  В  саду  стоит  гестапо.
Щели, которые мы рыли, чтобы прятаться от бомбежки, набиты расстрелянными.
2-го рано утром фрицы в последнюю щель загнали партизан в нижнем  белье  и
бросили туда бомбу. Она не всех  поразила,  живые  бросились  кто  куда  и
разбеглись по городу. Начали прятаться в сараях, погребах и вообще кто где
сумел. Немцы 2 часа рыскали по городу и, кого находили, добивали на месте.
Крик по городу поднялся, стрельба, аж у нас на станции было слышно. Убили,
конечно, не всех, и многие, видать, спаслись живые".

   "28 октября 1942 года.
   Вчера гестаповцы расстреляли 27 человек.  Все  партизаны.  Из  них  две
женщины и один мальчик лет двенадцати. Я  их  видал,  как  они  рыли  себе
могилу. Большинство молодых, но есть и старики. Есть  бахмачские.  Сегодня
утром ходил на могилу. Земли сверху 5-10 сантиметров. Я с  санинструктором
насыпал холмик. За это немцы нас чуть не избили".


   Однажды Толик Листопадов увидел около станции Славу  Мирошкина,  одного
из "ничьих" ребят, которого  он  помнил  еще  по  Городищу.  Малыш  сбежал
оттуда, собрался ночью зарыться в уголь и ехать на Брянск.
   - В Конотопе снимут тебя и застрелят, - сказал Толик.
   - А я спрячусь с головой...
   - А разгружать начнут? Не пущу. Идем!
   - Куда?
   Слава Мирошкин переночевал  на  одной  койке  с  Толиком  в  хате  Анны
Константиновны, а назавтра переселился в детдом.
   Но то,  что  затеяла  Анна  Константиновна,  еще  нельзя  было  назвать
детдомом. Подошла осень, в помещении было холодно, и разутые-раздетые дети
все время болели. Анна Константиновна перетаскивала  больных  ребятишек  в
свою  хату,  и  Толик  снабжал  этот  лазарет  таблетками,  добывая  их  в
райздраве. Не оставлял без внимания ребятишек и Данила Иванович  Костенко.
А поздней осенью пришлось обратиться к нему, чтоб  отвести  главную  беду.
Управа приказала освободить подготовленное на зиму здание нарсуда -  негде
было, дескать, размещать немцев. Анна Константиновна побежала  разыскивать
Костенко.
   - Один выход - в контору МТС, - растерянно сказал  Данила  Иванович.  -
Попробую договориться с сыночком, чтоб его...
   Волкушевский, приемный сын Костенко, личность странная, разрешил занять
большую комнату конторы. Через разбитые окна и пустой дверной проем в  нее
нанесло уже много  снегу.  Забили  окна  досками,  оставили  только  одно,
кое-как застеклив осколками раму. Дымила  печь,  и  снова  Иван  Матвеевич
месил глину, таскал с пепелищ кирпичи. На первый случай прибили к  дверным
косякам старое одеяло, а вскоре Костенко привез готовую дверь, сняв  ее  с
петель в своем сарае...
   Толик был дома, когда однажды  поздно  вечером  Иван  Матвеевич  привел
незнакомого человека лет сорока. Он был наголо обрит.
   - Сынку, - шепнул Иван Матвеевич. - Это Анатолий  Иванович.  Никому  не
рассказывай...
   Парнишка кивнул, он все понимал. Через  несколько  дней  гость  посреди
ночи ушел, обняв на прощанье Ивана Матвеевича, и  опять  потекли  дни  без
особых событий. Потом Анатолий Иванович снова появился.


   "7 декабря 1942 года.
   Фронт движется к нам. Мы ждем не дождемся  наших.  Анна  Константиновна
начала ремонтировать здание для детдома в МТС. У нас живет  врач,  который
убег из плена. Человек наш. Зовут Анатолий  Иванович.  Сегодня  один  фриц
доказывал, что России капут. Он говорит, что они пойдут до Урала, а дальше
нет заводов, и нам капут".

   "17 декабря 1942 года.
   Я работаю в зубном кабинете регистратором. Врач -  хороший  парень.  На
дворе холодно, и немцы похожи на пугал. На головах платки, поверх  шинелей
полушубки. На ногах, поверх ботинок, соломенные  лапти.  Потеха!  Вчера  в
дезкамере сгорела одежда немцев, которые мылись в санпропускнике. Немцы, у
которых была одежда, отбирали барахло у жителей для голых немцев. Потеха!"


   Незадолго до Нового года детдом погрузился на подводу и двинулся в МТС.
   Когда разместились, вошел выпивший Волкушевский и мрачно сказал:
   - Все, что в подвале, - пацанам.
   Женщины кинулись в подвал. Там была картошка,  бочонок  соевого  масла,
сахарная  свекла.  Почти  каждый  день   Анна   Константиновна   приводила
обмороженных, дрожащих  от  холода  "ничьих"  ребятишек.  Раз  среди  ночи
постучалась старушка и протянула сверток.
   - Возьмите, ради бога. С самых Песков несла. Боюсь, что  кто-нибудь  на
меня докажет...
   Так в  детдоме  оказалась  донельзя  запуганная  Поленька  Иоффе.  Анна
Константиновна всю ночь просидела у окна.
   Сумеет ли она сохранить детей? Нужна  помощь"  нужен  запас  продуктов.
Масла и овощей в подвале немного, надо снова просить  Костенко,  чтоб  его
знакомые в управе добыли овсянки и хотя бы немного мучицы. А  что  это  за
человек  Волкушевский?  Анна  Константиновна   присматривалась   к   нему.
Непонятно. Бахмачане относились к Волкушевскому недоверчиво - он якшался с
оккупантами, работал на них, однако детей принял хорошо.
   Потом пришел Новый год. О его встрече женщины и не думали.  Все  затеял
Слава Щерба. Этот расторопный мальчишка вместе с  сестренкой  и  братишкой
появился на усадьбе МТС в  один  из  последних  дней  декабря.  Обогрелся,
перезнакомился с остальными ребятами, и те сразу признали его  за  вожака.
Еще бы!  Славка  до  войны  учился  в  школе,  видел  много  замечательных
кинокартин и знал все здешние  места.  Дети  беспрекословно  уступали  ему
"чоботы". В детдоме была одна обутка на всех  -  старые  огромные  сапоги,
раздобытые неизвестно где. Анна Константиновна обрезала голенища  и  сшила
из них детям несколько тапочек. Но на улицу, в снег и грязь, в тапочках не
пойдешь. Поэтому "чоботы", которые обычно  стояли  у  двери,  пользовались
огромным спросом.
   Накануне Нового года Славка взял в сенцах топор и пошел к лесочку,  что
рос в стороне от дороги. "Чоботы" соскакивали, ноги в них совсем замерзли.
Но Слава все же добрался до небольшой елочки, начал рубить ее защербленным
топором. Потом оглянулся - по его следу  шел  какой-то  дядька,  страшный,
обросший. Он отобрал у Славки топор, проваливаясь в снег, пошел  дальше  в
лес и вскоре появился оттуда с красивой, пушистой елкой.
   - Вот это елка! Мне бы такую! - восхищенно сказал  Славка,  приплясывая
на дороге от холода, потом погрустнел. - Только  я  бы  ни  за  что  такую
здоровую не дотащил.
   - Пошли, застынешь, - сказал Волкушевский, - сопли-то подотри...
   Так у ребят появилась елка. Ее украсили  тряпочками,  бумажками,  а  на
самом верху укрепили серебристый дирижабль, с которым не расставался Шурик
Щерба,  младший  братишка  Славы.  На  дирижабле  красными  буквами   было
написано: "СССР".
   Дети забыли обо всем на свете, ходили вокруг елки  и  все  выспрашивали
Анну Константиновну, когда придет Дед Мороз. Она сидела задумчивая, тихая.
   В дверь постучали.
   - Дед Мороз! Дед Мороз! - закричали дети и столпились у двери.
   Но это был Волкушевский. Он принес несколько кусков сала. Оглядел елку,
заметил наверху дирижабль, сорвал его и молча ушел. Шурик Щерба  заплакал,
и его долго не могли успокоить.
   А в полночь, когда дети уснули, послышалась далекая стрельба.  Стреляли
в городе. Анна Константиновна подумала, что это партизаны  устроили  налет
на станцию,  воспользовавшись  тем,  что  фашисты  перепились  и  ослабили
караулы".


   "1 января 1943 года.
   Ночью в  12  часов  немцы  стреляли.  Анатолий  Иванович  говорит:  "Не
понравился им 42-й год, так они его с оружием прогоняют. Немец без  оружия
- блоха". Верно он говорит. Немцы без оружия никуда  не  пойдут.  Даже  по
городу боятся ходить. Партизаны здорово  их  колошматят.  С  фронта  бегут
мадьяры. Немцы их  ловят  и  расстреливают.  Анна  Константиновна  наконец
открыла детдом. Продуктов немцы не дают, а что удается выпросить  у  наших
заправил, то и детям".

   "7 января 1943 года.
   Немцы зенитки ставят. В город войск много нагнали. Наши около  Харькова
и, говорят, к Сумам подходят. Работаю у зубного техника учеником. Работаем
по 3-4 часа в день. Техник глухонемой, и навряд ли я  чему  выучусь.  Анна
Константиновна заставляет".

   "30 января 1943 года.
   Бегут с фронта итальянцы. Эти бегут целыми отрядами, и немцы боятся  их
трогать. Вшей у них уйма. Зениток фрицы  подвозят  все  больше  и  больше.
Поставили прожектора. Ночью слышен был гул какой-то. Наверно, наши  где-то
бомбили. Матвеенко на базаре  продавал  трубы  и  кричал:  "Немцам  труба,
итальянцам труба, мадьярам труба". А когда на него напустился полицай,  то
он говорит: "Купи, полицай, трубу, все равно тебе будет труба".  Били  его
сильно".

   "21 февраля 1943 года.
   Сегодня поставили у нас на  огородах  зенитную  батарею.  Одну  зенитку
поставили под самой нашей хатой, а расчет стал в хате. Нас выгнали в  одну
комнату. Заняли наши кровати. В общем, поступили  по-немецки.  Всех  их  7
человек с унтер-офицером. Есть один поляк,  старик.  Вроде  ничего  мужик.
Понимает по-русски. Я ему сказал, что у нас до войны хлеб был по  75  коп.
кг, не поверил".

   "24 февраля 1943 года.
   Фрицы наложили снарядов полный коридор.  Кричат  целый  день,  в  карты
играют. В  хате  немецким  духом  здорово  воняет.  Вечером  наши  бомбили
Конотоп. Народ высыпал глядеть. Видны были "паникадила", разрывы снарядов,
лучи прожекторов. Красиво глядеть было! Франц, поляк, рассказывал, что они
из-под Оскола, побросав зенитки, в одном нижнем белье убегали. Здорово  их
гонят наши! Днем видал, как немцы гнали наших пленных. Гнали их  босых  по
снегу, раздетых. Если кто замедлялся, его били".


   Говорят: чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд  соли.  На  каких
весах взвесишь тяготы, которые несли две женщины?
   Иногда заходил Данила Иванович Костенко,  приносил  мыло,  таблетки  от
простуды, выпрошенную у городских властей овсянку или требуху.  Надо  было
использовать  малейшие  возможности,  чтобы  поддержать  ребят.  Выстоять,
спасти их надо  было  обязательно.  Не  для  рабской  доли,  а  для  жизни
настоящей. Но куда идти? Кто поможет?..
   Здесь, в глубоком немецком тылу,  борьба  с  захватчиками  разгоралась.
Отряды, руководимые Черниговским подпольным обкомом партии, взрывали мосты
и пускали под откос вражеские поезда. А слухи о положении на фронтах  были
противоречивыми.
   Толик  Листопадов  принес  однажды  с  базара  мятую  листовку.  В  ней
говорилось, что немцы под Сталинградом попали  в  котел.  Иван  Матвеевич,
прежде чем сунуть  бумажку  в  огонь,  внимательно  прочел  ее,  разгладил
ладонью и произнес:
   - Анатолия Ивановича работа...
   Прибежавший из города в МТС Олежка Прусаков сообщил, что бабушка и Иван
Матвеевич кланяются, что справка о болезни, которую дал  Ивану  Матвеевичу
врач Костенко, действует хорошо - немцы больше не требуют его  на  работу.
Олег говорил, а сам все поглядывал на дверь. Женщины вышли за ним.
   - Немцы объявили, будто взяли Сталинград, - прошептал мальчик.
   - Не верю, - сурово сказала Анна Константиновна.
   Осторожненько выспросили Волкушевского.
   - Брешут! - бросил тот, не поднимая головы. - Наоборот, не  знают,  как
ноги унести...
   Через несколько дней он вошел в комнату приюта и кинул на  пол  большой
кусок прочнейшей чехольной ткани. Маскировочное немецкое полотно  годилось
и  на  штанишки,  и  на  курточки,  и  на  тапочки.  Целыми  ночами   Анна
Константиновна просиживала над  шитьем,  то  и  дело  подтачивала  иголкой
ножницы, щурила слабеющие глаза. Пальцы опухли от  ножниц,  а  на  среднем
образовалась круговая болячка  и  долго  не  заживала.  Дети,  как  умели,
выражали свое сочувствие. Миля брала больную руку и баюкала: "Спи,  мамина
ручка, спи!" Они почти все ее звали мамой...
   А ребятишек прибывало. Прибежал из Городища проведать  Славу  Мирошкина
Стасик Григорцевич, остался ночевать да так и не вернулся назад. Время  от
времени Анна Константиновна бывала на станции, подбирала  "ничьих"  детей,
хотя к концу зимы добывать продукты становилось все  трудней.  Женщины  до
конца своих дней не забудут того утра, когда дети проснулись,  а  дать  им
поесть было нечего.  Валентина  Тихоновна  молча  взяла  мешок  и  ушла  в
соседнее село Курень. Да, по дворам... Просить...
   Анна Константиновна оставила малышей на старших ребят и  направилась  к
Бахмачу. Она решила любыми  средствами  добыть  еды.  В  городе  встретила
малознакомого ей человека по фамилии Луговик. Работал он на овощной  базе.
Анна Константиновна пытливо взглянула на него.
   - Пропадают дети. Есть нечего.
   - А что я могу? - Он отвел глаза.
   - Детей наших жалко. Я же двадцать лет с ребятами. Вы меня знаете.  Ну,
хоть капусты...
   - Да, трудно будет, - протянул Луговик.
   И было неясно, что он подразумевает - трудно ли  придется  детям,  Анне
Константиновне, или ему будет трудно выполнить ее просьбу. Он огляделся по
сторонам, быстро закончил:
   - Надежного человека найдите, вам самой нельзя...
   Надежного  человека!  А  где  его  взять?  Анна   Константиновна   даже
испугалась, потому что Луговик затевал опасное дело. Где достать  лошадей?
Рядом с овощной базой военный склад  с  постоянными  часовыми.  Надо  было
днем, на глазах у караульных, подъехать к овощной базе, нагрузить  подводу
и вывезти за лесок.
   - Сама поеду, - заявила Валентина Тихоновна. - А лошадь  можно  достать
только у Шиша.
   - Тебя не пущу, - возразила Анна Константиновна. - И не думай даже.
   Она вошла на село, к счетоводу Шишу. Что это за человек, она не  знала,
но недавно он давал ей лошадей, чтобы привезти дров.  Снова  заговорила  о
детях и их бедственном положении.
   - Коней надо? - спросил тот. - Берите.
   - Коней. Конечно, коней. В город. Можно одну  пароконную  подводу.  Вся
душа изболелась...
   - Я же понимаю - берите.
   - Но мы, женщины, не управимся, - тянула она, не зная, как приступить к
делу. -  Возчика  надо,  чтоб  погрузил  и  выгрузил.  Сильного  человека,
понимаете, надежного...
   - Надежного? - насторожился тот.
   - Да, товарищ Шиш, -  осмелела  Анна  Константиновна,  взглянув  ему  в
глаза. - Надежного.
   - Подумаем.
   На следующий день в  контору  МТС  прибежал  парнишка  лет  семнадцати,
веселый, белозубый.
   - Где тут Анна Константиновна?
   Она подозрительно осмотрела его.
   - Это тебя прислали?
   - Эге, - улыбнулся тот. - Меня и четверть самогону.
   - Ты кто?
   - Иван.
   Они пошли в город и договорились с Луговиком, что Иван  подъедет  перед
сменой часовых утреннего караула. Все остальное  -  не  их  забота.  После
полудня Иван оставил женщин за бугром, неподалеку от овощехранилища.
   - Понимаешь, сынок, на что идешь? - спросила Анна Константиновна.
   - Я же комсомолец, - шепнул Иван.
   Прошло полчаса.  Женщинам  уже  чудилось,  что  Ивана  схватили.  Вдруг
послышалась песня. Звонкий юношеский голос  выводил  знакомую  до  боли  в
сердце мелодию.

   Стоiть гора высокая,
   Попiд горою гай...
   Зелений гай, густесенький,
   Неначе справдi рай.

   Он! Ваня сидел на мешках, закиданных соломой.
   - Сдайте, богатii! Дивитеся! - крикнул он.
   Женщины разворошили солому. В мешках была соль,  драгоценная  соль!  На
нее можно было выменять все - сало, муку, крахмал, керосин,  иголки.  Дети
спасены!
   Но радость была преждевременной. Навстречу на такой  же  повозке  ехало
несколько вражеских солдат. У Анны  Константиновны  зашлось  сердце.  Иван
снова запел про зеленый, густесенький гай.  Проезжая  мимо,  немцы  что-то
кричали Валентине Тихоновне, а она, растянув губы в  улыбке,  посылала  им
воздушные поцелуи. Ее лицо побледнело.
   Дальше  ехали  молча,  напряженно  всматриваясь  в  дорогу  -  начинало
темнеть, и вот-вот должен  был  начаться  комендантский  час  и  появиться
патрули. Но все обошлось, только у самой конторы встретился  Волкушевский.
Он быстро взглянул на повозку, постоял минутку и побрел дальше.
   А  когда  соль  перетаскали  в  подвал  и  закидали  землей,  Валентина
Тихоновна вдруг села на  пол  и  разрыдалась.  Анна  Константиновна  молча
стояла рядом,  поглаживая  огрубевшей  ладонью  русые  шелковистые  волосы
подруги. Дети толпились вокруг, ползали на полу, плакали...
   Сколько же всего собралось в детдоме  "ничьих"  ребят,  кто  они  были?
Приведу здесь список этих детей, чтобы потом было легче проследить  за  их
судьбами.
   Миля,  4,5  года.  Первый  "ничей"  ребенок.   В   конторе   МТС   Анна
Константиновна осторожно выспрашивала ее, откуда она, кто  были  родители.
Миля ничего не помнила. Однажды сказала:
   - Моя фамилия Якубовская...
   Но через день поправилась:
   - Нет, Милевская.
   Как правильно, пока это не имело значения. Однако  Анна  Константиновна
твердо запомнила эти фамилии и решила больше не беспокоить  девочку.  Миля
быстро  освоилась  на  новом  месте,  стала  бойкой,  жизнерадостной.  "От
характера", - думала Анна Константиновна, выделяя Милечку среди других.
   Слава Щерба, 11 лет. Самостоятельный  и  серьезный  парнишка.  Отец  до
войны был председателем Тыницкого сельсовета, ушел в партизаны.  Приходили
полицаи, кричали матери: "Говори, где  Васька-коммунист,  а  не  то  твоим
щенкам конец!" Позднее фашисты выследили его  и  расстреляли.  Потом  били
мать - допытывались, где оружие. Она  умерла.  Анне  Константиновне  Слава
доверительно сказал:
   - Я знаю, где закопано все - винтовки, гранаты, два ящика патронов...
   - Тсс... - Она оглянулась, не слышал ли  его  кто-нибудь  из  детей.  -
Поклянись пионерской честью, что никому больше об этом не скажешь.
   Слава поклялся.
   Нина Щерба, 7 лет. Тихая, задумчивая девочка. Во всем слушалась  Славу.
Черненькая, в мать.
   Шура Щерба, 3,5 года. Забавный мальчишка со светлыми  кудрями,  вылитый
отец. Анна Константиновна хорошо  помнила  Василия  Щербу  в  молодости  -
плясуна и заводилу. Шурик был предметом неусыпных забот Нины.
   Ваня, Федя и  Коля  Пористые.  Бахмачане.  Отец  был  на  фронте,  мать
заболела и умерла. Ребята некоторое  время  жили  одни,  побирались.  Анна
Константиновна приютила их. Самому старшему 7 лет.
   Валерик и Лариса Суходольские. Ему 4  года,  ей  5  лет.  Отец  работал
председателем колхоза в селе Курень. Ушел  на  войну  младшим  командиром.
Мать была учительницей. Немцы ее  долго  били,  потом  облили  бензином  и
подожгли. Детей спасли добрые люди  и  принесли  в  контору  МТС,  к  Анне
Константиновне. Спали брат с сестрой рядышком,  в  обнимку.  Лариса  часто
вскрикивала и плакала по ночам.
   Нина, 5-6 лет. Неизвестно чья и откуда. Пришла вместе с другими  детьми
с улицы. На ноги ее было страшно смотреть: ходила  по  снегу  босая.  Дети
прозвали ее Бульбой за большой нос.
   Хамовы. Шуре 5-6 лет, Мише 3-3,5 года. Отец  оставил  семью  до  войны.
Мать умерла от голода.
   Поля Иоффе, 3 года.  Перед  войной  отец  служил  в  армии  на  Дальнем
Востоке, мать работала в Золотоноше. Девочка жила у своей бабушки  в  селе
Плиски, под Бахмачом. Анна Константиновна знала бабушку  Поли,  заведующую
плискинским детским садом. Когда начались зверства фашистов  в  Бахмачском
районе и отряд гестапо приехал в Плиски, бабушка схватила Полю на  руки  и
побежала в село Пески. Дорогой  она  умерла  от  разрыва  сердца,  а  Полю
подобрала какая-то женщина, и в течение полугода девочку, как Володю  Риса
в Городище, передавали из хаты в хату  жители  села  Пески.  Поля,  как  и
Лариса Суходольская, тоже кричала  ночами.  Ее  скрывали.  Если  за  окном
показывался зеленый мундир, Анна Константиновна тревожно шептала:  "Поля!"
Та бросалась в угол, и дети закидывали ее тряпьем.
   Шурик, 10 месяцев. Самый маленький и самый  крикливый  из  всех  детей.
Особая любовь и боль Анны Константиновны. Был найден близ станции. Позднее
ему дали фамилию Неизвестный.
   Стась Григорцевич, Слава Мирошкин, Тамара Копель,  Лорик  Овчинников  и
другие дети из разбитых эшелонов. Пятилетнюю Тамару тоже прятали.
   Лида,  7  лет.  Просила  подаяние   на   вокзале.   Первые   дни   Анна
Константиновна с тревогой наблюдала за ней. Девочка молчала, тупо смотрела
прямо перед собой, не отвечала ни на какие вопросы. Вскоре выяснилось, что
она абсолютно глухая - наверно, пострадала при бомбежке от взрыва.
   Тамара Черноглазая. Примерно 4 года.  Мать  ехала  с  ней  откуда-то  с
запада. При бомбежке  станции  мать  погибла,  а  девочку  ранило.  Данила
Иванович Костенко подобрал  ее,  вылечил  и  принес  Анне  Константиновне.
Чистюля и хохотушка.
   Сталина Прусакова, 3 года. Дочь Валентины Тихоновны. Она так и  жила  с
матерью в детдоме. Эту девочку, одну  из  всех  детей,  ждала  трагическая
судьба.
   Список этот неполон. Никаких записей о  детях  Анна  Константиновна  не
вела, а за прошедшие годы выветрились из  памяти  имена  других  ребят.  И
никто тогда не мог сказать, что с  ними  всеми  станет.  Да,  причислим  к
списку еще одного...
   Толик Листопадов, 14 лет. Парнишка жил с Иваном Матвеевичем в  Бахмаче,
служил, так сказать, связным. Впрочем, рассказывать о нем не надо, он  сам
прекрасно  рассказывает  о  себе.  Читатель   успел   уже   узнать   этого
замечательного сорванца и, надеюсь, полюбить его. Мы еще не раз встретимся
с ним...


   "1 марта 1943 года.
   Сегодня зенитчики заставили  обтирать  масло  со  снарядов.  Штук  пять
обтер, а потом убег на Грузской хутор.  Ждем  бомбежки  со  дня  на  день.
Барахло позакапывали в ямы. Сегодня бомбили Конотоп и Плиски.  Одну  бомбу
бросили где-то близко. У нас аж земля задрожала.  Говорят,  что  в  Курене
немцы людей сжигали живьем. Не верится чего-то".

   "5 марта 1943 года.
   Пришел в город. Гансы ничего не сказали,  только  поляк  Франц  спросил
вечером, почему не захотел обтирать. Я у него спросил, что б он  делал  на
моем месте. Ничего не ответил, только засмеялся. Сегодня в Ракитках  немцы
Людей сжигали живьем. Шел с работы и увидал. Кричали сильно.  Кто  пытался
выскочить  с  горящей  хаты,  того  стреляли  с  автомата.  Вот  до   чего
додумались,  черти!  Мало  им  показалось  вешать,  расстреливать  -   так
сжигать".

   ...Эти записи нельзя комментировать, любые слова покажутся лишними...


   Толик Листопадов забегал иногда в МТС с новостями. Анна Константиновна,
зная натуру Толика, предупреждала его, советовала быть  осторожнее.  Толик
убегал, а она с Валентиной Тихоновной принималась за  бесконечную  цепочку
дел. Десять  пудов  соли?  Нет,  если  б  можно  было  взвесить  на  весах
каждодневные труды этих двух обыкновенных женщин - украинки и русской, то,
я думаю, не хватило бы никаких гирь...
   Кроме  непомерных  забот  о  хлебе  насущном,  была  у  женщин   особая
заботушка, которая  требовала  немало  сил:  надо  было  умело  направлять
интересы, разговоры, развитие ребятишек. Деятельный, ищущий детский ум  не
имеет защиты. Ребенок не может  отличить  правду  от  кривды,  примет  как
неизбежное добро и зло, доверчиво отнесется к плохому и хорошему человеку,
поверит  в  любую  сказку,  в   любой   сон,   пока   огорчения,   ошибки,
сопоставления, короче говоря, жизненный опыт не защитят его.
   Тяжелые, непосильные для неокрепшей  психики  впечатления  создавали  в
детских душах какой-то сумбур,  причудливые  сочетания  светлых  и  темных
красок. Многие без видимой причины вдруг начинали плакать, капризничать. А
то  вдруг  прибегала  с  улицы  Тамара  Черноглазая  и  рассказывала,  что
встретила свою маму, которая скоро за ней придет.
   -  Вруша,  -  картавя,  говорил  Валерик  Суходольский  и   безжалостно
добавлял: - Немцы убили твою маму бомбой. А нашу сожгли...
   Тамара начинала плакать навзрыд, кричать:
   - Видела! Видела! А ты дурак! Видела!..
   Не совсем понимая окружающее, дети задавали сотни вопросов, на  которые
трудно было ответить:
   - Когда мы пойдем в школу?
   - Анна Константиновна, а почему вы никогда не плачете?
   - Валентина Тихоновна, - допытывался Шура Щерба, -  зачем  немцы  убили
моего папу?
   Она отвлекала его какой-нибудь сказкой. Морща  лоб,  Шурик  внимательно
слушал, потом говорил:
   - Вырасту большой, я их тоже всех убью. Я вчера жука убил.
   - А жука убивать нельзя.
   - А паука можно?
   - Паука можно.
   - А фашиста?
   Дети из "приюта обездоленных" уже видели столько страшного,  что  иному
взрослому хватило бы с лихвой на  всю  жизнь.  Анна  Константиновна  часто
думала об этом. Долгими зимними вечерами она вела  неторопливые  беседы  о
пионерских лагерях, детских железных дорогах, парашютных вышках, описывала
замечательные игрушки и увлекательные праздники. Хорошими помощниками были
старшие. Слава Щерба, Слава Мирошкин, Стась Григорцевич  и  другие  охотно
рассказывали малышам  о  своей  довоенной  жизни.  Анна  Константиновна  с
радостью замечала, как загораются глазенки у рассказчиков и слушателей.
   Еще зимой к детям стала ходить из Бахмача Эмилия Потаповна Борисенко  -
незаметная, скромная женщина, говорившая чуть слышным  голосом.  Но  когда
она начинала что-нибудь рассказывать, собравшиеся в кружок дети  замирали,
стараясь не пропустить ни одного слова. Эмилия Потаповна  шестнадцать  лет
преподавала  литературу,  но  сейчас  ей  приходилось  отвечать  на  самые
необычные вопросы: почему железо на морозе липкое, где сейчас Тимур и  его
команда, сколько километров от Бахмача до Волги, что страшней - бомба  или
снаряд.
   Однажды кто-то из ребят нарисовал череп и  кости,  нацепил  бумажку  на
рукав и стал расхаживать  по  комнате  с  деревянным  пистолетом  Стасика.
Увидала это Лариса Суходольская, задрожала как осиновый лист, закричала не
своим голосом. Стась отобрал у шалуна и порвал на мелкие части бумажку.
   - Не бойся! Смотри, Лариска, как я ее, смотри! Пойдем кинем ее в печку,
пойдем, Лариска...
   Усадьба МТС стояла в нескольких километрах от города, и фашисты  бывали
здесь редко. А с востока все  чаще  стали  доноситься  взрывы  -  железную
дорогу начали бомбить наши. Это была большая радость. Наши!
   Перед самой весной в  усадьбу  МТС  приехало  несколько  фашистов.  Они
кричали на дворе, о чем-то спорили  отрывистыми,  резкими  голосами.  Анна
Константиновна Прислушалась, подняла тревожный взгляд на подругу. Та, зная
немного немецкий, выглянула в окно.
   - Волкушевского за грудки схватили, трясут. Насчет машин что-то.
   Через несколько дней в усадьбе разместился небольшой  гарнизон.  Тревог
прибавилось. Солдаты иногда подманивали ребятишек, дразнили бутербродами с
колбасой, заставляли бегать по грязи и гоготали, если детишки не понимали,
чего от них хотят. Тяжело  было  смотреть,  как  ребята,  жалкие  в  своей
пятнистой камуфляжной одежде, тянутся худыми ручонками за  хлебом,  а  эти
изверги их фотографируют. Нельзя было поручиться, что солдаты не выкинут с
детьми какой-нибудь злой шутки. Один раз прибежал с улицы Слава Мирошкин.
   -  Валентина  Тихоновна!  "Слухач"  вашу  Линочку  в  Германию   зовет.
Шоколаду, говорит, там много. А она плачет...
   Мать, в чем была, кинулась к  двери.  Жиденький  белесый  офицер  стоял
перед Линочкой, вкрадчиво и противно улыбаясь. Не взглянув  на  него,  она
подхватила дочь и унесла в дом.
   Другой офицер, начальник гарнизона, за свои усики прозванный  детишками
"Гитлером", не знал русского языка. Он был всегда пьян,  но  ходил  прямо,
как палка, и смотрел куда-то вдаль, словно бы никого на свете не  замечал.
Его все боялись. Даже Слава обходил "Гитлера" сторонкой,  после  того  как
фашист ни за что пнул его сапогом.
   Когда на пригорках стаял снег, пошли  по  полям  собирать  прошлогоднюю
картошку. Из  нее  Анна  Константиновна  и  Валентина  Тихоновна  готовили
"тошнотики" - горьковатые бурые лепешки. Иногда удавалось достать жмыху, и
дети целыми днями сосали твердые, как камень, плитки.
   А однажды в контору вошел немецкий солдат - высокий, худой и рыжий. Все
разбежались по углам. Страшный гость прошел к столу,  отстегнул  от  пояса
тяжелый нож, сел и засмеялся. Несколько  человек  дружно  заревели.  А  он
достал из кармана огромный кусок  сахару  и  стал  его  колоть  на  столе,
исподлобья поглядывая на ребят. Потом  поманил  пальцем  одного,  другого.
Никто не подходил. Не отрывая глаз от сахара, дети вытолкнули вперед Славу
Щербу. Тот угрюмо сказал:
   - Не хочу.
   Но среди детей были и такие, которые  не  помнили,  чтобы  когда-нибудь
пробовали сахар, хотя и слышали о нем. К  заманчивым,  ослепительно  белым
кусочкам потянулись тоненькие руки. Потом все сосали сахар, а рыжий  немец
смотрел на них и плакал.
   Он пришел еще раз и еще, и вскоре к нему привыкли, стали звать  Куртом.
Ему завязывали тряпкой глаза и  разбегались  по  углам.  Все  помирали  со
смеху, глядя, как двигалась его нескладная фигура с широко  растопыренными
руками. А то Курт доставал из  кармана  губную  гармошку,  а  дети  ходили
кругом и пели:

   Жили у бабуси
   Два веселых гуся -
   Один серый,
   Другой белый.
   Два веселых гуся!

   Кончилось все это внезапно. Дети сидели вокруг Курта и, раскрыв "Родную
речь", учили его читать. Тот старательно выговаривал незнакомые  слова,  и
все хохотали над ним до слез. Вдруг распахнулась дверь, и вошел  "Гитлер".
Курт отодвинул книжку, вытянулся. "Гитлер"  размеренным  шагом  подошел  к
нему, ударил по лицу. Курт свалился и застонал.
   Потом "Гитлер" схватил книжку, ткнул пальцем в портрет Тараса Шевченко,
свирепо спросил Анну Константиновну:
   - Wer ist das? Ein Kommunist? [Кто это? Коммунист? (нем.)]
   Пахнуло винным перегаром. Она показала на столе рукой.
   - Пишет, писатель...
   "Гитлер" унес куда-то "Родную речь", потом вернулся, приоткрыл дверь  и
с силой швырнул книжкой в перепуганных ребят. В мертвой тишине затрепетали
на лету ее листы. Больше они рыжего Курта не видели.
   Потом  в  усадьбу  МТС  немцы  завезли  много  зенитных  орудий.  Враги
готовились к отражению воздушных налетов.  Анна  Константиновна  понимала,
что осталось недолго ждать своих,  но  "приют  обездоленных"  подстерегала
новая беда. Немцы приказали убрать детей из конторы - солдатам негде  было
спать. Куда деваться? Где разместить детей? Анна Константиновна побежала в
город. Бахмач ждал бомбежек. Нет, в город с  детьми  нельзя,  надо  искать
пристанища в селах.


   "7 марта 1943 года. Радостно как-то, что наши подходят. В МТС немцы по-
ставили зенитки, и детдом выгоняют.  Анна  Константиновна  ищет,  куда  бы
переехать. В город приехала подрывная команда. Вечером неожиданно  налетел
наш самолет и сбросил три бомбы. Мы только успели выйти из квартиры, а  он
уже улетел. Сбросил за городом. Франц  говорит,  что  теперь  нужно  ждать
бомбежки со дня на день. Это он предупреждал наших жителей.  Говорит,  что
наши делали так и  в  Осколе.  До  12  часов  спим,  не  раздеваясь  и  не
разуваясь".

   "15 марта 1943 года.
   Сегодня целый день  стреляли  зенитки  и  высоко  летали  самолеты.  На
станции немцы отобрали табак и отлупили еще. Вечером с семи часов  начался
налет. Еле я успел вскочить в убежище, как посыпались  бомбы  на  немецкий
продпункт.  Продпункт  сразу  загорелся,  и  слышны  были  страшные  крики
горящих, раненых фрицев. Разбили штаб батареи,  которая  стоит  у  нас  на
огородах. Убито шесть и  ранено  четыре  зенитчика.  Один  убитый  и  один
раненый из тех, что стоят у нас. Бомбили всю ночь. Думали, что  не  выйдем
живыми. Под конец укачало, и я заснул. Вчера приходила Анна Константиновна
и говорила, что и в  Бахмаче-1  жгли  людей.  Детдом  должны  перевезти  в
Шумейкив хутор".

   "16 марта 1943 года.
   Ходили на то место, где был продпункт.  Все  сгорело,  и  только  полно
кругом обгорелых фрицев. На  деревьям  висят  куски  мяса.  Вечером  опять
бомбили, но мы с ребятами ушли за город. В совхозе, с полкилометра от нас,
где мы сидели,  наши  разбили  тяжелую  батарею.  Сегодня  не  так  сильно
бомбили, как вчера. Спали в скирде соломы. Замерзли ночью".


   Вечером  15  марта  в  контору  МТС  зашли  "Слухач"  с  "Гитлером"   и
потребовали, чтобы дети немедленно были убраны с  территории.  Женщины  со
слезами на глазах умоляли подождать до утра, но "Гитлер" распахнул  дверь.
В комнате сразу стало холодно. Хотели было посоветоваться с  Волкушевским,
но его нигде не оказалось. Стасик  Григорцевич,  правда,  видел,  как  его
повели куда-то солдаты.
   Валентина Тихоновна побежала на село за лошадьми.  Анна  Константиновна
начала собирать детей в дорогу.
   Прибыли две подводы. Женщины  вынесли  плачущих  малышей,  прикрыли  их
брезентом. А в комнату уже ввалились  немцы.  Слава  Щерба  сунулся  туда,
чтобы захватить посуду, но пинком сапога его спустили с крыльца.  "Гитлер"
стоял поодаль и смотрел стеклянными глазами мимо.
   Решили двигаться на хутор  Шумейкив  -  в  городе  Анна  Константиновна
узнала, что там пустует школа. Дети дрожали  под  сырым  весенним  ветром,
жались друг к  Другу,  плакали.  Примерно,  в  километре  от  МТС  увидели
Волкушевского.  Он  лежал,  запрокинувшись,  в  придорожных  кустах.  Пуля
разнесла ему голову, и снег кругом был красный... Из памяти бахмачан так и
ушел непонятным этот темный, запутавшийся в  жизни  человек.  Нет,  война,
видно, ничего не может списать, она лишь острее и  прямее  ставит  вопрос:
кто ты?..
   Медленно, как на похоронах, двигались через темнеющие поля две подводы.
Все  молчало   кругом,   слышались   только   всхлипывания   детей.   Анна
Константиновна шла рядом с повозкой, прижимая к себе Шурика  Неизвестного.
Старшие ребятишки, обутые в брезентовые тапочки,  тянулись  обочиной,  где
было меньше грязи.
   В Шумейкиве отперли школу. От стен несло холодом, но здесь хоть не было
ветра. Собрали дров, истопили печь. Голодными легли спать.
   Утром Валентина Тихоновна и несколько старших детей  пошли  по  хутору.
Принесли молока, хлеба, сделали "тюрю", и Анна Константиновна, усадив всех
детей в кружок, стала поочередно кормить их из одной  ложки.  Ведь  "приют
обездоленных" оставил на прежнем  месте  все  свое  движимое  имущество  -
посуду, котел, самодельные  куклы,  швейную  машину,  которую  принесла  в
детдом мать  Валентины  Тихоновны  Прусаковой.  Днем  Анна  Константиновна
достала на селе мешок пшеницы и чугунную ступу, а  Валентина  Тихоновна  -
два куля проса. Выпросили ручную крупорушку и всю ночь ее крутили.
   Перед рассветом советская авиация снова сделала налет  на  станцию.  От
мощных взрывов проснулись дети, собрались  у  окон.  Над  Бахмачом  стояло
красное зарево. Выбежавшие женщины смотрели выше - где-то  там,  в  темном
небе, кружили свои...


   "17 марта 1943 года.
   Еще и сегодня хоронили немцы убитых после бомбежки 15-го числа. Фрицы с
трех часов дня уезжают из города на машинах километров за сорок  на  села,
боятся бомбежки. Жители тоже начинают уходить понемногу. Немцы ходят злые,
и нам от них достается. Детдом  в  Шумейкивом  хуторе.  С  вечера  ушли  к
Приходько. У них хороший погреб.  С  7  часов  вечера  опять  налет.  Наши
нащупали батарею, которая стоит у нас на огородах, и  бомбы  падали  через
дорогу. Сильно нас качало. Бомбили до 7 часов утра.  За  ночь  скурил  три
пачки сигарет. Страшно было, и на следующую ночь хочу взять самогону. Есть
убитые на батарее. Зенитки почти не стреляли.
   Днем было слышно гул далекой канонады.  Фронт  не  знаем  где.  Здорово
работает "агентство ОБГ" ("Одна баба говорила"), но ему верить нельзя.  По
сведениям этого агентства, фронт подходит к Белополью (105  км).  Если  бы
так, то хорошо было бы!"

   "18 марта 1943 года.
   Зенитчики уехали в Бахмач-2. Утром низко пролетал наш разведчик. В обед
немцы сбили свой самолет. Там был доктор и генерал какой-то раненый.  Люди
бросились смотреть, но немцы отогнали всех очередью  из  автомата.  Жители
почти все уходят из города на ночь по хуторам и селам.
   Снег сошел. Ночью опять бомбежка, и мы с Иваном  Матвеевичем  сидели  в
щели вдвоем на Садовой улице.
   Сегодня слабее бомбили, чем вчера.  Спрятали  весы,  на  которых  фрицы
важили свои посылки. Они, собаки, каждый день слали  в  Германию  посылки:
сахар, яйца, масло, сало, барахло разное".

   "19 марта 1943 года.
   Люди на день возвращались в город. Наши бросили листовки, чтобы днем не
боялись бомбежки и сеяли огороды, а убирать наши помогать  придут.  Бегали
за листовками за 5  км.  Немцы  дали  приказ,  что,  если  у  кого  найдут
листовку, - расстрел.  Спать  здорово  хочется,  и  хожу  вялый  какой-то.
Вечером уходим в Шумейкив хутор, а хозяйство оставили на Тузика. С  вечера
я завалился спать. Ночью опять налет. Наши, видать, разошлись не на шутку.
Здорово долбят фрицев. Поп  в  церкви  вчера  после  службы  начал  читать
проповедь, что, мол, "помолимся за дарования победы нашим  освободителям",
то есть немцам. Сразу почти все вышли из церкви, а  ему  бросили  записку:
"Что ты, черт долгогривый, будешь делать, когда наши придут?"

   "21 марта 1943 года.
   Вчера не ходил в город. Был все время в хуторе и почти весь день  спал.
В хуторе около 100 дворов. Сегодня в городе. Пути за ночь наши разбили,  и
сейчас их чинят. Дом у нас цел, только окна вылетели. На  огороде  большая
воронка, и у нас пробило стену осколком и выбило стенку в шкафу.  Остались
на ночь в городе. Вечером опять  бомбежка,  но  не  очень  сильная.  Ворам
сейчас раздолье. В  городе  никого  почти  нет.  Наши  во  время  бомбежек
спускают парашютистов, и люди часто находят парашюты. Шелку в  нем  метров
сорок. Вот бы найти! Комендант дал приказ все  парашюты,  листовки  и  все
вещи, брошенные с самолетов, сносить в комендатуру. А не то расстрел. Ищет
дураков! Крестьяне уже сеют".

   "23 марта 1943 года.
   Рано утром в городе. Эту  ночь  городу  досталось.  Кругом  здоровенные
воронки. Гарью здорово несет. Ивана Матвеевича чуть не привалило землей  в
щели. Близко бомба упала. Говорит, что все время в ушах гудит. Хата целая,
но еще прибавилось воронок на огородах. Наши разбили депо".


   Жители хутора Шумейкива чем могли помогали детдому. Крестьянки, завидев
на улице детей, зазывали их к себе и кормили  борщом,  пареным  турнепсом,
поили молоком.
   - Не журитесь - прокормим! - утешали они Анну Константиновну.
   Жизнь приюта на новом месте  потихоньку  налаживалась.  Старшие  ребята
становились хорошими помощниками - таскали  воду,  кололи  дрова,  чистили
картошку.  Анна  Константиновна  приглядывалась  к  детям,  отмечала,  что
развиваются они нормально, и в душе  гордилась  этим.  Нина  Щерба  любила
читать, Тамара Копель - рисовать, Стась Григорцевич - играть в "немцев"  и
"наших", а Слава Щерба был путешественником. Где-то пропадал целыми днями,
но  к  вечеру  обязательно  возвращался,   чтобы   не   волновалась   Анна
Константиновна. Часто бегал к железной дороге - она была для  него  своего
рода газетой. Прибегал радостный:
   - Снова привезли битых немцев!
   Однажды Слава нес с соседнего хутора молоко  для  Шурика  Неизвестного.
Шел полями и вдруг увидел, что на черной пашне что-то белеется.  Это  была
свежая листовка. "Наши!" Он обшарил  глазами  небо,  но  там  было  пусто.
Быстро спрятал листовку за пазуху и побежал. Занозил  босую  ногу,  пролил
молоко. Валентина Тихоновна начала было  его  отчитывать,  однако,  увидев
листовку, все забыла. Простые родные слова  рассказывали  о  положении  на
фронте, о героическом труде советских людей в тылу, призывали к  мужеству,
к борьбе против немецких захватчиков...
   Но  вернемся  в  Бахмач  и  снова  посмотрим  на  мир  глазами   Толика
Листопадова.


   "1 апреля 1943 года.
   Сегодня первую ночь спали без бомбежки. Сразу чудно как-то  показалось.
Тепло уже. Ребятишки начинают бегать босиком. Сегодня немцы согнали  ребят
и меня тоже и начали фотографировать в то время, как другие  "дают  хлеб".
Заставляли тянуться за хлебом. Мы начали разбегаться, а они нас бить.  Мне
досталось раза два в ухо".

   "7 апреля 1943 года.
   Сегодня опять налет с вечера, но не сильный. Днем шлялся по  станции  и
за это получил по зубам от жандарма.  Из  носа  текла  кровь.  У  нас  уже
повелось, как только поп начнет читать за здравие немцев, все  выходят  из
церкви, а ему разные интересные записочки бросают".

   "8 апреля 1943 года.
   Сегодня опять налет. Все думают, что  опять  полмесяца  подряд  бомбить
будут. Бросали по городу листовки. Полиция бросилась  утром  собирать,  но
ничего не нашли. Все люди подобрали. Потеха!"


   А для приюта снова  наступали  тяжелые  времена.  Хуторяне  делились  с
детьми последним, но весна  сорок  третьего  года  в  немецком  тылу  была
особой. Много земель пустовало еще  с  прошлого  лета.  С  приходом  врага
общественные  хозяйства  были  разрушены,  и  уже  полтора  года   фашисты
непомерными налогами  и  грабежами  душили  крестьян.  Пришлось  голодать,
отказывать себе в самом необходимом, чтобы засеять хотя  бы  часть  земли.
Родные листовки, содержание которых знали в каждой хате, призывали: сейте,
сейте, сейте хлеб!
   Наступили дни, когда Анна Константиновна с  трудом  вставала  -  кололо
сердце, кружилась голова, не держали опухшие ноги. На  детей  было  больно
смотреть. Они перестали играть, сидели присмиревшие, тихие.
   Валентина Тихоновна отправилась по соседним  хуторам.  Удалось  достать
немного муки, из которой готовили густую, тянучую массу.  Когда  сваренная
мука застывала, ее резали ножом на маленькие  кусочки  и  ели.  А  однажды
утром Слава Щерба тоже взялся за мешок.
   - Куда? - спросила Анна Константиновна.
   - В Тыницу.
   И вот парнишка в родном селе. Постучался в первую хату.
   - Я Щерба, сын сами знаете кого. Дайте, что можете...
   Хозяйка вышла. Во дворе послышался куриный переполох. Снова  раскрылась
дверь.  Слава  молча  разглядывал  обезглавленного  петуха,  который   еще
подрагивал крыльями.
   - А голова? - спросил он. - Голову тоже надо.
   В другой хате ему ничего не дали, зато до отвала накормили  борщом.  До
вечера он обошел всю Тыницу. Его многие помнили. На всякий случай говорил:
   - Я Щерба. В Шумейкиве нас таких много. С отдачей беру.  Подрасту,  все
верну. За шматок сала - два...
   Иногда выводили его во двор и допытывались:
   - Что слышно? Немец, говорят, пятится. Верно это?
   Слава выпросил подводу и  отвез  все  в  детдом.  Перебились,  а  потом
Валентина Тихоновна с группой старших ребят снова  пошла  по  селам.  Анна
Константиновна  часто  ездила  в  город,  иногда  привозила   каких-нибудь
продуктов, а чаще приезжала с пустыми руками. Она мечтала,  чтоб  поскорей
вылезли из-под земли крапива и щавель.
   Радовали старшие. Они присматривали за малышами,  заготовляли  топливо,
толкли в ступах крупу. Каждый день ребята  выходили  на  шлях,  ведущий  в
Бахмач. Той весной фашисты рыскали по  селам,  вышаривали  из  погребов  и
сараев остатки зерна и  овощей.  С  утра  до  вечера  к  Бахмачу  тянулись
подводы, и на шляхе всегда можно было  чего-нибудь  выпросить.  Крестьяне,
сопровождавшие обозы, тайком ссыпали в кусты картошку и просо. Ребята  все
это приносили в общий котел...
   Когда же, когда придет освобождение?! Этого ждали люди в каждом селе  и
городе, этот вопрос задавали себе и взрослые и подростки, от имени которых
с поразительной обстоятельностью и неповторимыми подробностями  повествует
о тех днях Толик Листопадов...


   "1 мая 1943 года.
   22-го наши летали бомбить Киев. 25-го  передавали  похороны  по  радио.
Убито около 10000 немцев. Бомба попала в театр во время  представления.  В
театре были одни немцы с немками. Также наши бомбили немецкие улицы. Нигде
немцам нет спокоя, проклятым! У них трехдневный траур был. Злые  ходили  и
дрались хуже, чем всегда.
   Начинаем купаться, но немцы заняли ставок и не пускают купаться русских
на хорошем берегу. Повесили плакат: "Гир руссиш  баден  ферботен"  ("Здесь
русским купаться запрещено"). Плакат написан по-немецки и по-русски. Фрицы
понемногу поправляются после зимы. Залечивают  отмороженные  места.  Ночью
слышна далекая канонада. Фронт около Сум".

   "16 мая 1943 года.
   Вчера с вечера долго летели наши самолеты. Били зенитки, но они  летели
высоко.
   Днем были  в  поле.  Варили  себе  там  картошку  и  купались.  Приехал
вербовщик, и в городе быть опасно. Молодые ребята  и  девчата  убегают  из
города".

   "30 мая 1943 года.
   Наши в ночь с 15-го на 16-е бомбили Киев. "Вербовка" продолжается,  но,
кажется, мало наберут на этот раз.
   Вчера еле удрал от полицая, когда он меня вел на угольном складе.  Была
около эшелона облава, и за мной погнался один полицай. Я  ему  бросил  под
ноги пустую рваную кошелку и тем обманул его, но на  дороге  меня  сцапали
два немца, скрутили назад руки, аж кожа лопнула на кисти  руки,  и  отдали
меня  полицаю.  Полицай  повел  меня  в  железнодорожную  жандармерию,  но
благодаря тяжелой обуви его я убег около угольного  склада.  А  то  бы  не
миновать шомполов. В неделю раз-два хожу на хутор  высыпаться.  Когда  иду
полем,  то  хорошо  слышна  артиллерийская   канонада.   Радостно   как-то
становится. Купил губную гармошку новую и,  когда  иду  полем,  играю  все
время или ляжу в траву и наблюдаю полет жаворонков. Люблю  поле  летом,  а
особенно в такое время!"

   "22 июня 1943 года.
   Сегодня немцы  устраивают  банкеты  в  комендатуре  в  честь  двухлетия
"освобождения Украины". Это так  они  называют  эту  грабительскую  войну.
Вчера ходил в Курень за пшеном".

   "3 июля 1943 года.
   Сегодня везли наших военнопленных. Взяты под  Сумами.  Собралось  много
людей. Немцы разгоняли прикладами, но все же мы успели у  них  расспросить
про жизнь на Большой земле и передать им кой-чего с шамовки. У меня было с
собой стаканов 20 табаку, и я отдал его морякам. Как  хочется,  чтоб  наши
пришли! Дали мне наши бойцы погон, и я  долго  его  рассматривал.  "Эх,  -
думаю, - скоро ли вот с такими погонами у нас в городе будут люди, которые
и говорят по-нашему и по духу наши?"


   Наступило лето. Стали поспевать овощи, и хуторяне усердно подкармливали
ребятишек. Дети часто бродили стайками по ближнему лесу, собирая  то,  что
никому не принадлежало, - дикий чеснок, ягоды, щавель. В лесу  было  полно
этого добра, и Анна Константиновна всегда похваливала лучших сборщиков. Но
вскоре произошел случай, который все изменил.
   Вернулась из лесу группа детей.  Ребята  набрали  земляники,  оживленно
рассказывали что-то хором, а Миля Якубовская-Милевская теребила  "маму"  и
лепетала свое:
   - Анна Константиновна! Мама! Вы знаете, что Лорик нашел? Вы посмотрите,
что он нашел. Анна Константиновна! Ну, мамочка!..
   - Что? Что, милая?
   - Вы спросите Лорика, что у него есть, -  сказала  Миля.  -  Вот  такая
тяжелая железка...
   - Железка? - вздрогнула она. - Где?
   Лорик стоял в сторонке и держал руки за спиной. Она кинулась к нему.
   - Дай сюда! Ох, боже мой! Не кидай!
   В руках у мальчонки была круглая неразорвавшаяся граната. Только бы она
не  взорвалась  сейчас!  Анна  Константиновна  выбежала  на  улицу,  держа
страшную ношу в вытянутой руке. Кинулась к колодцу, швырнула туда гранату,
которая едва слышно булькнула в глубине.
   Женщины больше  не  пускали  детей  в  лес,  который  тоже  принадлежал
войне...
   Однажды ночью послышались на востоке отдаленные, едва  слышные  взрывы.
"Не бомбежка! - догадались  женщины.  -  Наши  идут!"  Утром  Слава  Щерба
побежал на станцию. Вернулся к обеду.
   - Анна Константиновна! - закричал он. - Немцы тикают! Барахло грузят!
   Казалось, гитлеровцам сейчас было не до хутора  Шумейкива.  Однако  они
все же пришли сюда и приказали немедленно очистить школу. И  опять  "приют
обездоленных" должен был искать пристанища. Спрятаться в скирды среди поля
и дождаться своих? Но когда они  придут?  Нет,  без  крова  детям  нельзя.
Скорей что-то придумать!
   Снова погрузились на подводы и  поехали  в  сторону  Бахмача  -  может,
удастся опять поселиться на территории МТС? На  улицах  села  Курень  было
много фашистов, но никто из них не остановил  повозок  -  враги  торопливо
сновали  между  хатами.  По  селу  всполошенно  кудахтали  куры,   визжали
поросята. Шел очередной грабеж.
   За селом, в кустах, почти у самой дороги, стояла батарея зенитных пушек
- поверх  листьев  торчали  зеленые  стволы.  Из  кустов  вышел  офицер  и
загородил дорогу на МТС. Пришлось поворачивать налево, на степную дорогу.
   К ночи наконец добрались до хутора Пашкова, заняли пустую  школу.  Анна
Константиновна пошла по хатам и вскоре принесла полмешка свежей  картошки,
коровье осердие и пустое ведро. С этим  и  начали  жить  на  новом  месте.
Назавтра две сердобольные селянки притащили  большую  дежу  с  заквашенным
тестом...
   Судя по предыдущим записям Толика  Листопадова,  на  фронте  как  будто
наступило  затишье  -  немцы  устраивали  банкеты  в  честь  "освобождения
Украины" и везли военнопленных, взятых  под  Сумами,  хотя  "наши  бомбили
Киев", а ночами была "слышна далекая канонада".  Да,  фронт  стоял  "около
Сум", как писал Толик 1 мая 1943 года, но главные,  огромной  исторической
важности события назревали не там.
   Гитлер и его  генералы  в  глубочайшей  тайне  готовили  стратегическое
наступление  с  далеко  идущими  целями.  Со  стороны  Орла  и   Белгорода
намечалось  ударить  по  району  Курска,  превратив  дугу  Центрального  и
Воронежского фронтов в котел, и  открыть  себе  дорогу  на  Москву.  Немцы
сосредоточили на Курской дуге больше трех тысяч танков, семь тысяч орудий,
три тысячи минометов, две тысячи самолетов.
   Гитлер надеялся одним ударом решить исход войны. Однако замысел  немцев
был  разгадан  нашим  Верховным  Главнокомандованием.  На   Курской   дуге
советские войска перемололи военную технику и живую силу фашистов  и  сами
перешли в наступление.
   О Курской битве написано  много,  еще  больше  напишут,  а  мы  давайте
посмотрим, как воспринимал события наш маленький историк и что увидел он в
прифронтовом немецком тылу. Об этом никто уже так не напишет...


   "7 августа 1943 года.
   Канонада по ночам хорошо слышна. 5-го был в Курене. Сегодня на  станции
немец подвесил пенделей. Много их едет на фронт и с фронта. Едут голодные,
и все близкие огороды опустошили. Едят гнилые и зеленые помидоры. Мы нашли
старый коричневый и потрескавшийся огурец, обчистили верхнюю корку стеклом
и дали одному немцу. Он его уплетал за обе щеки  и  еще  просил.  Выходит,
хоть они нас называют русскими свиньями, но сами настоящие свиньи, да  еще
и "арийские". Все близлежащие от путей дома они ограбили, и  люди  перешли
жить в глубь поселка".

   "21 августа 1943 года.
   Чего-то эти  дни  канонада  особенно  хорошо  слышна.  "Агентство  ОБГ"
кричит, что фронт движется  сюда.  Сегодня  немцы  сделали  захват  рабов.
Рабочие, пришедшие на работу, были окружены  автоматчиками,  посажены  под
охрану, и на другой день их погрузили в вагоны - и на каторгу в  Германию.
Плач и стон по городу стоял громадный. Еще ни разу столько сразу не брали.
Много попало наших ребят.
   Вчера немцы чуть не убили Тузика. Мы с Иваном Матвеевичем сжали ячмень,
обмолотили и спрятали. Курей всех  порезали,  чтоб  немцам  не  досталось.
Осталось две утки, но их, наверно, не найдут".

   "23 августа 1943 года.
   Ура! Наши взяли Харьков. Я это узнал из разговора  немцев,  я  ведь  их
язык немного понимаю. Русскую полицию  начинают  увозить  из  города.  Это
значит,   что   скоро   придут   наши!   На   станции    много    немецких
железнодорожников,  которые  удрали  из   Харькова.   Днем   немец   хотел
сфотографировать с куском хлеба, но я убег".

   "2 сентября 1943 года.
   Сегодня чуть не убило во время бомбежки. Смотрели на станции, как  идет
погрузка немцев. Вдруг наш самолет. Мы - в щель, а тут уж и  бомбы  шипят.
Сбросил восемь штук, и все упали около щели.  Полщели  завалилось,  но  та
сторона, где мы сидели, осталась цела. Вечером  пошел  в  хутор  и  слышал
несколько  орудийных  выстрелов   совсем   близко.   Настроение   у   всех
приподнятое. Ночью сидели часов до двух на улице и все смотрели на восток.
Так хорошо были видны зарницы от орудийных выстрелов и  лучи  прожекторов,
которые шарили по небу. Одна дивчина долго играла на гитаре и  пела.  Пела
она наши песни, уже не скрываясь. Весело чего-то!"

   "3 сентября 1943 года.
   Когда утром подходил к городу, наш самолет  сбросил  несколько  бомб  в
городе. На Конотопском шляху увидал несметное число обозов, движущихся  на
запад. Теперь точно - фрицы бегут! Из города немцы увозят все ценное. Хлеб
грузят в снопах, необмолоченный. Некогда, видать, им".

   "4 сентября 1943 года.
   Сегодня еле удрали из города. Немцы ловили людей,  садили  в  машины  и
увозили в Германию. Убегали мы по болоту. Вечером  пошли  в  хутор.  В  10
часов вечера началась бомбежка. Навесили много  "паникадил",  и  в  хуторе
было видно как днем. Бомбили сильно. Зенитки не били.
   Утром только кончили. Здорово, наверно,  досталось  фрицам!  Во  многих
местах было видно зарево.
   Не знаю, жив ли Иван Матвеевич и цела ли наша хата".

   "5 сентября 1943 года.
   Город горит. Слышны часто взрывы. Дышать тяжело от гари  и  дыма.  Люди
идут из города и говорят, что там нет немцев. Самолетов  летает  много:  и
наши и немецкие. Артиллерийская  стрельба  слышна  совсем  близко.  Сейчас
уходим в город. Погода стоит жаркая, и ясное небо кругом позволяет  далеко
все видеть".


   Женщины не спали всю ночь, успокаивали детей,  испуганно  вздрагивавших
при каждом взрыве. Огонь над городом озарял полнеба, иногда его  застилали
черные дымы,  потом  он  снова  оживал.  Толик  Листопадов  с  бахмачскими
друзьями прибежал оттуда перед ночью, а Иван Матвеевич  остался,  передал,
что от своих драпать не будет. Где-то посреди  огня  сидели  в  погребе  и
родные Валентины Тихоновны - мать и Олежка.
   Утром малыши дружно заревели. Еды не было никакой, только немного  муки
ручного  помола.  Толик  Листопадов  со  Стасиком  Григорцевичем  накопали
картошки, убежали куда-то,  захватив  с  собой  друзей  Толика,  отчаянных
бахмачан-сопляков, куривших немецкие сигареты.  В  городе  у  них  был  на
примете брошенный немецкий склад, набитый консервами. Анна  Константиновна
не знала этого, иначе ни за что не отпустила бы ребят в огонь...
   К вечеру мальчишки вернулись. Толик сильно хромал, на левой  штанине  у
него засохла кровь, Анна Константиновна в испуге кинулась к нему, но Толик
засмеялся и высыпал перед ней целое богатство - консервные банки.
   - Что у тебя с ногой?
   - Царапина, - махнул рукой  Толик.  -  Вы  лучше  сюда  смотрите,  Анна
Константиновна!
   В мешках у Стася и незнакомого парнишки тоже были консервы.  Каждый  из
ребят принес по пятнадцать банок. Устроили пир. Изголодавшиеся дети  съели
все. Анна Константиновна хотела отложить немного для малышей, но не смогла
- ребята смотрели на нее голодными глазами.
   А уже в сумерках на хутор  приехала  группа  немецких  мотоциклистов  с
пулеметами. Они остановились у школы, потом медленно проехали  вдоль  хат.
Толик Листопадов знал, что это значит. Он отозвал  Анну  Константиновну  в
сторонку.
   - Надо всем удирать. Завтра приедет команда грабить и жечь хутор. Людей
увезут или постреляют.
   - Куда же нам? - растерялась она.
   - Только в Остров.
   - Почему?
   - Он за лесом, там народу немного, и немцы не будут с ним возиться.
   Анна Константиновна побежала по хатам предупредить людей. И  надо  было
выпросить лошадь.  Под  утро,  бросив  все,  детдом  перебрался  на  хутор
Остров...


   "6 сентября 1943 года.
   Вчера был в городе. Ходили за  консервами.  Принесли  втроем  45  банок
консервов. Кучами собираться опасно.  Фрицы  только  заметят  с  самолетов
кучу, то  строчат  из  пулемета  или  бросают  бомбу.  Шли  второй  раз  с
консервами, и меня ранило в коленку.  Ранило  легко,  но  вторые  консервы
пришлось выбросить и идти в хутор.
   В  город  заходит  то  немецкая  разведка,  то  наша.   Заезжал   отряд
факельщиков и начал поджигать дома, но подоспела наша разведка и  прогнала
их.
   Детдом переехал в хутор Остров.  В  Пашковом  оставаться  было  опасно,
могли заскочить немцы и  всех  перебить.  По  полям  горят  скирды  хлеба,
которые подожгли немцы. Дым носится по небу. Все идет так, как  я  смотрел
раньше в кино и читал в книгах.
   Перед заходом солнца немцы подожгли школы, клубы и все большие  дома  в
Бахмаче.  К  небу  поднимаются  огромные  столбы  дыма.  Все  это  сегодня
рассказала дивчина, удравшая оттуда. Она рассказала, что  немцы  ездят  по
селам, ловят молодых хлопцев и девчат, сажают в машины и увозят".


   На хуторе Остров школы не было. Хотели занять большой колхозный  сарай,
но он оказался запертым. Расположились на соломе, у куч  преющего  навоза.
Дети плотно легли рядочком, плакали, стонали и кашляли  -  их  продуло  во
время ночного переезда.
   Валентина Тихоновна крепилась изо всех сил.  Она  смотрела  на  старшую
подругу и поражалась ее мужеству - на глазах Анны Константиновны  не  было
слез. А хутор как будто вымер. Но вот подошел какой-то старик  с  ключами,
отпер замок на воротах сарая, и женщины перетащили туда детей.
   - Я тут за сторожа, - сказал дед и ушел.
   Валентина Тихоновна отправилась на огороды за картошкой, старшие ребята
начали собирать дрова для костра. Наступил день. Все ближе были  орудийные
залпы, гудели и звенели в небе самолеты, хорошо  стали  слышны  пулеметные
очереди.
   Вечером старшие ребята бегали  на  опушку  леса,  смотрели,  но  ничего
толком не могли понять. Сказали, что над Бахмачом много дыма и огня.  Поля
тоже в дыму - везде горит заскирдованный хлеб.
   Ночлег получился плохим. Женщины натаскали в сарай соломы,  но  это  не
могло защитить от холода. Дети плакали, у  многих  поднялась  температура.
Особенно плохо было Сталине Прусаковой. Валентина Тихоновна сняла  с  себя
кофту и платок, закутала дочь, но девочка дрожала  от  озноба.  Милечка  и
Федя Пористый тоже горели  в  жару.  Анна  Константиновна  пекла  в  углях
картошку, заворачивала в тряпки и прикладывала к шейкам больных детишек.
   А воздух всю ночь гудел  и  лопался  над  головой.  Рано  утром  начало
рваться рядом, на ближних полях. Анна Константиновна испугалась за старших
ребят, которые убежали за помидорами. Но вот  они  вернулись,  вывалили  у
кострища кучу помидоров и снова скрылись в  сосняке.  Толик  крикнул,  что
кругом ни души и они пойдут  в  Пашков  за  посудой  и  дежой,  в  которой
оставалась мука. Надо бы не пускать их, вернуть...
   Анна Константиновна пекла картошку, прислушиваясь к  стрельбе,  которая
стала удаляться, стихать. Вдруг она вздрогнула - со стороны  леса  донесся
стрекот  мотоциклов.  Немцы!..  Выбежала  с  дочкой  на  руках   Валентина
Тихоновна. Трое в зеленых мундирах остановились неподалеку и пошли прямо к
сараю. Анна  Константиновна  окаменела.  Дети  в  ужасе  закричали.  Немцы
разговаривали  громко,  отрывисто,  и  Анна  Константиновна  увидела,  как
побледнела Валентина Тихоновна.
   - Wieviele sind es? [Сколько их тут?]
   - An die vierzig [человек сорок].
   - Da braucht man wohl zwei Wagen? [Две машины довольно?]
   - Einer genugt, die kriegen wir schon rein [Одной хватит, впихнем].
   - Guck dir die mal an, die krepieren  doch  unterwegs!  [Смотри  какие:
околеют в дороге.]
   - Es soil ihnen nichts Schlimmeres passieren...  [Ничто  худшее  им  не
грозит... (нем.)]
   Мотоциклы заурчали,  запылила  за  ними  дорога.  Валентина  Тихоновна,
широко раскрыв глаза, прошептала:
   - Кажется, собираются детишек куда-то увозить.
   Анна Константиновна словно оцепенела.
   - Родная, успокойтесь, - зашептала Валентина Тихоновна. - Возьмите себя
в руки.
   - Бежать надо, - сказала та, взглянула на детей, которые  столпились  в
дверях скотного двора.
   - Куда бежать? - тихо спросила Валентина Тихоновна.
   Подошел старик сторож, что вчера отпер им сарай. Женщины замолчали.
   - Мне за вами глядеть  приказано,  как  сторожу,  -  сказал  он,  мигая
бесцветными, слезящимися глазами. - Но вы тикайте. За хутор у гай. Туда за
сухим ставком, у Кобива хутора, добрый гай. Ось туда и ховайтесь...
   Толпой спустились  в  низинку.  Старшие  вели  за  руки  малышей.  Шли,
поминутно оглядываясь, дрожа от страха, - дети  поняли,  какая  им  грозит
опасность. Со всех сторон доносились взрывы, стрельба. Несколько раз  Анне
Константиновне чудилось, что сзади тарахтят мотоциклы. Замирало сердце,  а
она шла и шла, держа на руках плачущего  Шурика  Неизвестного  и  легонько
подталкивая больную Милю, которая еле брела.
   Вот и лес. Слева - большое поле, покрытое сорняками, а справа за редким
кустарником - березы и сосняк.
   Неожиданно со стороны поля послышался рокот  мотора.  Низко,  казалось,
прямо на них, летел немецкий самолет. Потом над головой  раздался  стрекот
пулеметов, и что-то в лесу ударило по стволам, осыпая лист. Все  упали  на
землю. Самолет развернулся и  еще  раз  пролетел  над  ними,  выпустив  по
кустарнику очередь. К счастью, никто не  пострадал.  Поднялись  и  побрели
глубже в лес.
   Впереди стеной стоял невысокий густой ельник. Но силы у  всех  были  на
исходе. Кашель забивал больных детей. Линочка Прусакова  между  приступами
кашля тихо стонала. Остановились. Валентина Тихоновна развела костер. Одна
из старших  девочек  нашла  пустую  консервную  банку.  В  ельнике  стояло
небольшое болотце. Валентина Тихоновна кипятила воду  и  поила  ослабевших
детей. Анна Константиновна за кустом уговаривала Славу Щербу.
   - Ну куда ты пойдешь? Везде стреляют. Нельзя, Слава!
   - Данилу Ивановичу Костенко найду в городе либо какую медсестру.  А  то
влезу в аптеку и принесу пилюль. Анна Константиновна, разрешите!
   - Не смей, Слава! Убьют!
   - Не убьют!
   Он сорвался с места и убежал.
   Анна Константиновна взяла на руки Милечку Якубовскую-Милевскую. Девочка
бредила и не раскрывала глаз. За  лесом,  в  Пашкове,  послышались  частые
выстрелы  и  потом  совсем  близко  -  рев   моторов.   Женщины   тревожно
переглянулись: неужели погоня? Новое бегство  казалось  невозможным.  Дети
испуганно вертели во все стороны головами, прислушивались.
   Анна Константиновна начала таскать ребят через болото в густой  ельник.
Сначала больных, потом малышей. Хлюпала под ногами холодная  ржавая  вода,
сердце колотилось гулко и редко,  иногда  его  словно  пронизывало  острой
иглой. Больше всего Анна  Константиновна  боялась  запнуться  и  упасть  -
знала, что уже больше не встанет. Она таскала и таскала детей,  удивляясь,
откуда берутся силы.
   Наконец все были в ельнике. Сидели тихо, даже самые маленькие перестали
хныкать, прислушивались к выстрелам, доносившимся с хутора Кобова, что был
совсем рядом.
   Никто не знал, что происходило  там,  но  здесь  надвигалась  беда.  На
Валентину Тихоновну невозможно было смотреть. Она сновала между  детьми  с
Линочкой на руках, что-то  бормотала  бессвязное,  и  ничто  на  свете  не
заставило бы ее сейчас положить  умирающую  дочь.  Иногда  мать  отрешенно
вглядывалась в худенькое личико Сталины, потом снова  порывисто  прижимала
ее к груди и пускалась в путь неверными, путаными кругами.
   "Чем ей помочь? Если б я могла хоть чем-то помочь! - Тяжело  и  неровно
дыша, Анна Константиновна прикрыла глаза. - Что со  Славой?  Где  Толик  с
ребятами?"
   Она решила выйти на дорогу, что вела к хутору Кобову. Может, по  дороге
проедут наши? Ушла к дороге, не зная, что неподалеку, глядя  из-за  кустов
на страшный табор, в изумлении застыли два советских бойца...
   А Слава Щерба в  это  время,  обогнув  хутор  Пашков,  вышел  на  линию
железной дороги. Отдышался немного  и  побежал  по  шпалам  к  городу.  За
поворотом увидел группу немецких солдат на дрезине. "Минируют путь, гады!"
- подумал мальчик. Немцы что-то стали  кричать  ему,  потом  один  из  них
выстрелил. Слава кубарем скатился с насыпи и знакомой  дорогой  побежал  к
селу Курень, чтобы пробраться в город со стороны МТС. Он с ходу  влетел  в
село и остолбенел - на улицах полно солдат в погонах. На  пилотках  у  них
были красные звезды. Недоуменно спросил у спешащей куда-то женщины:
   - Кто это?
   - Дурень! - радостно закричала она. - То ж наши! От дурень!..
   И побежала дальше. Славка подпрыгнул, обогнал ее, подскочил  к  первому
офицеру, схватил его за рукав, забормотал со слезами на глазах:
   - Товарищ командир! Я Слава Щерба! Моего отца немцы убили. А  там  дети
помирают, простудились. С ними Анна Константиновна и Валентина  Тихоновна.
Это недалеко, в лесу, у хутора Остров. Врача надо и пилюль...
   Но  помощь  уже  пришла.  Наши  солдаты,  освободившие  хутор   Остров,
перенесли туда детей. Приехал какой-то военный в большом чине, пожал  Анне
Константиновне руку, приказал поставить детей на довольствие...
   В одной из хат был устроен лазарет - на кроватях, на столе, на  большом
сундуке разместили больных детей. Появился военный врач.


   "7 сентября 1943 года.
   Сегодняшний день будет памятен для меня. Сегодня наши войска освободили
нас от ига немецких оккупантов. Ночью все время летали самолеты.
   Во многих местах было видно зарево. Рано утром пошкандыбал  с  хлопцами
на  плантацию  за  помидорами.  Когда  собирали  помидоры,  около   хутора
километрах в трех-четырех начали рваться снаряды и слышна стала пулеметная
стрельба. Набравши помидоров, мы пошли назад. В детдоме все  перепугались.
Часам к одиннадцати стрельба утихла, и мы пошли с хлопцами в Пашкив  хутор
за посудой. Когда были на полдороге, услышали стрельбу  около  хутора.  Мы
быстро забрались на старую мельницу и увидели  картину  боя.  Человек  200
немцев залегли около леска и стреляют по нашей цепи. Наших было меньше,  и
они залегли. Потом подымаются да как закричат "ура" - и  вперед!  Винтовки
взяли, как палки, за дула и поперли на фрицев. Те  выстрелили  раз-два  да
убегать. Бегут и на ходу сапоги  сбрасывают,  чтоб  скорее  удрать.  Наши,
каких фрицев нагонят, то прикладом их по башке, тот и валится.  Потом  они
скрылись за лесом около Кобива хутора. Мы слезли и пошли за  своим  делом.
Сразу думали бежать назад, но подумали, что нас ждут с посудой и в детдоме
варить не в чем. Пришли в Пашкив хутор в час дня. Три  километра  шли  два
часа.
   Часто  приходилось  прятаться  от  самолетов,  да  еще   и   моя   нога
задерживала. Посуду собрали быстро, и, когда двинулись назад, над  головой
у нас разыгрался крупный воздушный бой. С  нашей  стороны  участвовали  17
бомбовозов и штук 10 истребителей, а с немецкой стороны нападало  штук  30
"мессеров". Мы еле успели ускочить в лесок, когда начали падать  пули.  Мы
попрятались под выкорчеванные пни и переждали, пока они пролетели  дальше,
а потом уж пошли домой. Дорогой часто приходилось  прятаться,  но  все  же
назад  дошли  скорей.  Нас  встретила  на  дороге  Анна  Константиновна  с
радостным плачем и криком: "Наши в Кобивом хуторе!"
   Я, как стоял посреди дороги, так там и  бросил  дежу,  которую  нес,  и
быстро пошкандыбал с хлопцами туда. До Кобива всего один  километр,  и  мы
дошли быстро. На улицах хутора мы увидали много наших бойцов и между  ними
женщин.
   Женщины плакали от радости и целовали бойцов, несли  им  молоко,  хлеб,
сало. Наши так гонят немцев, что кухни не  поспевают  за  ними.  Мы  жадно
ловили каждое слово наших бойцов и командиров. Расспрашивали про жизнь  на
нашей Родине. Ведь мы 2 года не имели почти никаких сведений про жизнь  на
Большой земле. Спрашивали газету, но ни у кого не нашлось. В 4  часа  наши
двинулись на Бахмач-1, но налетели 4 самолета немецких  и  начали  бомбить
наши проходившие войска. Мы успели отбежать от дороги метров на 200, когда
посыпались бомбы. Бомбили они кругом, и прятаться было трудно. Мы легли  в
канаву, но все равно нас обсыпало землей. Когда у них вышли все бомбы, они
еще построчили из пулеметов и улетели.  Мы  скорей  побежали  в  хутор.  В
Острове уже тоже были наши.
   Через полчаса немцы опять прилетели и начали бомбить Кобив  хутор.  Там
загорелись дома и слышны были крики. Мы думали,  что  и  наш  хутор  будут
бомбить, и испугались. Сидели около канавы под плетнем и  курили.  С  нами
сидел боец и на бомбежку смотрел спокойно. Его спокойствие передалось нам,
и мы под конец  смотрели  с  интересом,  как  пикируют  самолеты.  В  поле
подожгли немцы с самолета две скирды хлеба. Стрельба уже слышна была около
Бахмача-1. Часов в восемь вечера еще раз налетели фрицы, но бомбили  ближе
к Бахмачу.
   Вечером стрельба немного утихла. Спали с хлопцами в  сарае.  Ночью  все
время гудели самолеты. Шла перевозка "грузов". До полночи немцы летели  на
восток, наши - на запад. А после полночи - наоборот. Летают высоко, но  мы
немецкие самолеты отличаем от наших по звуку".


   Хочу обратить внимание читателя на  одну  особенность  дневника  Толика
Листопадова. Парнишка, конечно, не предполагал тогда, что много лет спустя
в его немудрящие записки будут вчитываться другие люди. Он не  знал  даже,
останется ли жив, хотя в его возрасте о смерти не  думается.  Толик  писал
свой дневник в самое, казалось  бы,  неподходящее  время,  под  бомбами  и
пулями.  Больше  того,  когда  события  разрастались,  записи  становились
подробнее. Как обстоятельно, с какой достоверностью и покоряющей простотой
описывает он первые дни освобождения!..
   Итак, дети были спасены.  Все,  кроме  одного  ребенка.  Ночью  Линочку
Прусакову с матерью увезли в  полевой  госпиталь,  но  спасти  девочку  не
удалось. Сталина умерла 8 сентября на рассвете...


   "8 сентября 1943 года.
   Утром пролетали немецкие самолеты над хутором, но ничего  не  заметили.
Наши хорошо замаскировались. Достали газету  и  читали  ее  с  увлечением.
Часов в десять утра из-за  хутора  дала  три  залпа  батарея  по  Бахмачу.
Бахмач-1, видать, наши заняли, потому что немецкие самолеты пикируют там и
оттуда слышна стрельба. Из хутора наши  бойцы  тоже  двигаются  повзводно.
Немцы в Николаевке оставили завод со спиртом. Пошли  мы  туда  с  ведрами.
Спирту набрали два ведра. Видали там повешенных троих. Один староста и две
переводчицы. Они придумывали муки нашим пленным и  сами  мучили.  Наши  по
требованию жителей их повесили. Назад еле  дошел  -  болит  раненая  нога.
Окруженные немцы в Городище пустились на хитрость. Вызвали свои  самолеты,
а сами построились и прут колонной. Самолеты пикируют над нашими войсками,
но не стреляют. Наши, конечно, попрятались, а когда поднялись, то  увидали
фрицев около себя. Ну, тут и началось!.. Хорошо, что стояла недалеко  наша
батарея. Она дала залпа три, они ходу назад в Городище. Все это мы видели,
когда шли назад со спиртом. От нас это происходило километрах в трех".

   "9 сентября 1943 года.
   Ура! Сегодня наши заняли город. Два дня не могли прорваться. Сдалось  в
плен 300 солдат. Офицеров своих они связали, оружие сложили, а сами  вышли
с белым флагом  к  проходившему  нашему  отделению.  В  эту  дыру  наши  и
ворвались в город. Это нам сказал один лейтенант.
   Полтора ведра спирта мы променяли у селян на продукты. В хутор наезжает
много войск. Танки шли почти весь день. Бронемашины, автомобили, мотоциклы
прут беспрерывно. Едут в лес и там маскируются. Лес кишит  ими.  В  хуторе
много бойцов, и мы у них достаем газеты. В детдом привезли мяса,  хлеба  и
других продуктов. Анна Константиновна приободрилась.
   Городище наши заняли, и я ездил туда  на  мотоцикле  с  красноармейцем,
показывал дорогу. Фрицев убитых там валяется до черта. Мы  сейчас  здорово
отстали от жизни. Не знаем, какие изменения в нашей стране, что там нового
и как там идет жизнь. Даже машины американские нас удивляют. Мы  стараемся
все разузнать. Расспрашиваем наших бойцов и командиров.  Газеты  и  разные
маленькие книжечки, попадающие к нам, прочитываем от начала и до конца. Но
еще много пройдет времени, пока мы все узнаем".

   "12 сентября 1943 года.
   Три дня длился обстрел хутора и леса. Фрицы,  видать,  нащупали  наших.
Днем нельзя было выйти из  щели.  Ночью  немного  тише,  но  еще  страшнее
становится сидеть в щели. Двое суток сидели без еды. Воды тоже не было, но
выручали помидоры. Выскочишь с щели, а они растут тут же, нахватаешь их да
назад. Только ночью, под конец вторых суток, удалось пробраться в  хату  и
взять жратвы. Сегодня часов в пять вечера обстрел прекратился.  Особенного
ничего они не сделали. Подожгли несколько хат да огороды изрыли воронками.
Убитых три человека, да сгорело 6 коров и 11 свиней.  Вояки  говорят,  что
это не сильный обстрел был, но для нас без привычки - наоборот.
   Вечером прилетела "рама", но ее сшиб наш "ястребок". Упала за  хутором.
Вечером с голодухи наелись здорово  и  целую  ночь  не  могли  заснуть  от
сильной боли в животе. Колька Р. почти всю ночь  не  уходил  из-за  сарая.
Сала объелся".


   Около недели "приют обездоленных" находился на линии фронта.  Бомбежки,
артиллерийские обстрелы,  налеты  штурмовых  самолетов  и  все  остальное,
связанное с войной, к чему, как ни привыкай, - не привыкнешь. И не было на
этих маленьких хуторах никаких особых объектов, но,  видно,  такая  уж  та
война была, во время которой на родной нашей земле  не  оставалось  живого
места...
   Дети в эти дни так и жили - больные в хате,  здоровые  в  сарае.  Толик
Листопадов с остатками своей довоенной команды тоже жил в  сарае.  Военные
привезли туда машину матрацев, одеял и белья, снабдили детдом  продуктами.
Анна Константиновна и военная  медсестра  не  отходили  от  больных.  Дети
медленно поправлялись.  На  счастье,  их  миновали  все  снаряды  и  пули,
сыпавшиеся в эти дни на хутор.
   Валентина Тихоновна схоронила дочку в Бахмаче,  побыла  два  дня  возле
сына и матери и  снова  пришла  на  хутор.  Здесь  были  ее  дети,  и  все
напоминало  живую  Сталинку,  здесь  была  работа,  за  которой   хотелось
забыться. Анна Константиновна ахнула, увидев подругу, -  волосы  Валентины
Тихоновны стали седыми.


   "13 сентября 1943 года.
   Ночь спали спокойно. Днем немцы пытались разбомбить город. Налетело  27
бомбовозов, но сделали один залет. Их отогнали наши "ястребки" и сбили два
самолета. Вечером пришла из города Валентина Тихоновна. Говорит, что и  за
один залет натворили делов. Двух улиц  как  и  не  бывало.  Столбы  волной
посвалило.  Окна  тоже  везде  довылетали.   Достанется   восстанавливать.
Железную дорогу восстанавливают. Уже  пришли  первые  советские  паровозы.
Завтра думаю сходить в город  посмотреть  на  паровозы,  да  и  так  охота
сходить. Нога еще болит, но подвезут бойцы на машине. Из  хутора  в  город
ходит много машин. Хочется увидать  Ивана  Матвеевича.  Как  он  там  один
живет? Тоскует, наверно, старикан".

   "14 сентября 1943 года.
   Сегодня был в городе. Доехал на машине туда и  обратно.  В  городе  уже
налаживается жизнь. Работает уже горсовет и  др.  учреждения.  Видал  наши
паровозы. Против них немецкие  кажутся  очень  маленькими.  В  городе  уже
выгружают снаряды и выкачивают с  цистерн  бензин.  С  Иваном  Матвеевичем
починили трубу на хате и вставили рамы.  Он  перед  фронтом  вынул  их,  и
стекла остались почти все целы. Кругом города  и  в  самом  городе  ставят
зенитки. Днем часто пролетают немецкие самолеты, но очень высоко.  Зенитки
бьют по ним, и в ушах гром стоит. Вели много  пленных  немецких  солдат  и
офицеров. Ребятишки их дразнят. Кричат: "Пан, яйки не надо, сала не надо?"
Идут хмурые. Интересно выходит. Дней десять назад они были здесь хозяевами
и могли нас каждого убить, а теперь мы их дразним".

   "20 сентября 1943 года.
   Уже начала работать  почта.  Жители  все  очень  рады.  Иван  Матвеевич
работает багажным кассиром. Станция находится в одном доме  и  в  бараках,
которые оставили немцы.  Ночью  часто  прилетают  фрицы,  но  их  отгоняют
зенитным огнем, и редко которому удается прорваться  к  городу.  За  шесть
дней я был в городе всего один раз. Живу с вояками, которые живут в  лесу.
Думают взять меня с собой, когда будут уезжать.  Питание  хорошее.  Послал
наобум письмо сестре Люсе. Может, и найду ее, а там и маму. Иван Матвеевич
принес во время фронта с базы жита немного подгорелого, и мы его  посеяли.
На базе немцы оставили  три  исправных  паровоза  и  целый  состав  пустых
вагонов".

   "1 октября 1943 года.
   Сегодня Анна Константиновна получила  письмо  от  Виталия.  Он  старший
лейтенант и имеет ордена. Анна  Константиновна  очень  рада  и  плачет  от
радости. Чудно как-то. Знакомые тоже начинают получать письма.
   Почти каждую ночь прилетают фрицы, но их  не  подпускают.  Днем  летают
почти беспрерывно. Часть, в которой я живу, дней через десять  уезжает,  и
я, наверно, еду с ними. Петриенко и Хабенко осудили. Петриенко дали десять
лет, как дорожному мастеру, а Хабенко пять, как бригадиру. Судили  за  то,
что при отступлении наших после  получения  приказа  не  вывезли  дорожный
инструмент и помогали немцам чинить железную дорогу".

   "6 октября 1943 года.
   Сегодня я  получил  письмо  от  Люси.  Она  меня  разыскивает.  Показал
лейтенанту, и он мне  не  советует  ехать  с  ними.  Детдом  переезжает  в
Бахмач-1, 4-го ночевал  в  городе.  Ночью  прорвался  немецкий  самолет  и
сбросил 21 бомбу. Упали они в Гойденковом саду. Ранена  одна  пулеметчица.
Мы и не успели хорошо проснуться, как его уже отогнали. Мы и  не  выходили
из дому. Сегодня отправляли Петриенко и Хабенко. Родные плачут, но так  им
и надо, гадам. Этого еще и мало. За такое дело им бы высшую меру наказания
припаять".


   Когда  в   Бахмаче   отремонтировали   детский   сад,   детей   "приюта
обездоленных" собрались перевезти туда. Толик пока  остался  в  лесу,  где
стояла  на  формировании  его  воинская  часть.  Подросток   сдружился   с
солдатами, и так было  трудно  расстаться  с  ними!  Я  приведу  последнюю
выдержку из дневника Анатолия Листопадова, хотя он вел  записи  до  самого
конца войны. Попрощаемся пока с  этим  прекрасным  советским  мальчуганом,
воздав должное его мужеству и патриотизму, поблагодарим его  за  маленький
гражданский подвиг - за то, что он сохранил для нас интереснейший документ
небывалой войны...


   "11 октября 1943 года.
   Сегодня уехала моя часть. Жалко было очень. Хорошие были  ребята.  Нога
моя почти зажила. Болит только, если много  похожу.  На  огородах  у  Анны
Константиновны наши поставили зенитную батарею. Думаю  переходить  жить  в
город. Весело сейчас там. Детдом  -  в  Бахмаче-1.  Детей  кормят  хорошо.
Выбираем с Иваном Матвеевичем картошку. Картошка уродилась хорошая.  Около
нашего огорода стоят зенитки, и  в  ушах  целый  день  стоит  звон.  Часто
пролетают немецкие самолеты, и они бьют по ним".

   "15 октября 1943 года.
   Сегодня у меня счастливый день. Получил письмо от  мамы.  Она  живет  в
Арзамасе".


   А я вспоминаю последний  свой  приезд  в  Бахмач.  Мы  сидели  с  Анной
Константиновной в ее хате, перебирали письма и фотографии, разговаривали.
   - Толик тогда вскоре уехал  в  Арзамас,  к  маме.  Шурика  Неизвестного
усыновил  и  увез  в  Донбасс  какой-то  демобилизованный  майор.   Тамару
Черноглазую удочерила одна прекрасная женщина, военный врач  из  Харькова.
Остальных разобрали по детским домам - в Борзну, в Черешеньки...  Мы  всех
до одного сохранили, кроме Линочки Прусаковой.
   Анна Константиновна разглаживала рукой скатерть, теребила бахрому.
   - У вас есть дети? - спросила она вдруг.
   - Пока нет.
   - Тогда вы не поймете... Своего Виталия я дождалась.  И  муж  Валентивы
Тихоновны жив остался, после войны работал секретарем  Новгород-Северского
райкома партии. У них дочка потом родилась... А я по-прежнему  работала  в
детсаду. У меня еще много было горя...


   Война уходила на запад, оставляя после себя разрушенные села и  города,
покалеченные жизни, незаживающие раны. И люди устали, и смерть еще  витала
над городом, и далеко не все дети были счастливы...
   Тут открывается новая страница повести  об  Анне  Константиновне  и  ее
детях.
   Как  и  Иван  Матвеевич,  не  работал,  голодал  при  фашистах   бывший
детсадовский конюх Бартош. Он скоропостижно скончался, а осиротевших Раю и
Мишу Анна Константиновна  взяла  к  себе.  Потом  осталась  без  кормильца
многодетная семья Косякевичей, живущая по соседству. Старшие девочки  Люда
и Сталина то и дело прибегали к "бабушке Ганне", зная, что она обязательно
их накормит. Позднее Анна Константиновна  добилась,  чтобы  этих  четверых
детей разрешили держать в садике.
   Бартоши и Косякевичи росли теперь на глазах, а как те, что были  роднее
родных? Каждый  день  она  вспоминала  о  них.  Все  время  чудилось,  что
отчаянный Слава Щерба выкинет в детдоме  какой-нибудь  номер,  что  ребята
могут обидеть безответную тихоню Полю Иоффе или  еще  не  оправившуюся  от
болезни Милечку, что взрослые сочтут многих детей просто плаксами. Неужели
воспитатели не учтут, что все эти дети  видели  сцены,  от  которых  стыла
кровь даже у сильных и мужественных людей? Она  посылала  в  детские  дома
письма, рассказывала в них историю каждого ребенка, сообщала о  характерах
и привычках детей такие подробности, какие может знать только мать...
   Вскоре  и  она  получила  первое  письмо  -   самодельный   треугольный
конвертик. На нем детскими каракулями был выведен  адрес:  "Город  Бахмач.
Анне Константиновне". Тот, кто послал его, был уверен, что если не во всем
мире, то по крайней мере в большей его части должны знать, кто такая  Анна
Константиновна. Письмо дошло. Волнуясь, она развернула конверт.
   "Здравствуйте, мама! Я думал, разучился писать,  оказывается,  умею.  Я
ничего не забыл, как с нами  было.  Сперва  я  плакал  по  вас,  а  теперь
перестал. В детдоме хорошо. Катаемся с горки на лыжах. Катиться хорошо,  а
упадешь - весь в снегу. Скоро весна, в школу  ходить  светло  и  из  школы
светло. У нас есть радио и мастерская по железу и  дереву.  Напишите,  кем
мне сделаться. Я вам говорил, что буду машинистом. Но  я  передумал.  Хочу
быть токарем  и  участвовать  в  строительстве  нашей  Родины  или  делать
самолеты".
   Следом пришла еще одна весточка:
   "Дорогая мама! Я вже зробилась великою. Ви мене навряд чи  пiзнаете.  Я
член дитячоi ради. Дитяча рада в дiтбудинку, це вищий орган.  Була  дитяча
олiмпiада. Було багато номерiв. Я танцювала тарантелу так, що викликали на
бiс. Мамочко, якщо можна, то вишлiть фото, де ви. Я подивлюсь i вишлю  вам
назад..."
   Почтальон стал ходить почти каждый день. Дети бесхитростно рассказывали
Анне Константиновне о своих радостях и  огорчениях,  поверяли  ей  наивные
мечты и маленькие тайны. А для нее было огромным наслаждением  следить  за
тем, как раскрываются и расцветают детские души.
   Ни одно письмо не оставалось без ответа. Анна Константиновна советовала
ребятам, как вести  себя,  как  относиться  друг  к  другу,  журила,  если
узнавала  о  каких-нибудь  провинностях.  Она  даже   выработала   особый,
полудетский почерк, чтобы ребятам было легче читать ее письма.
   Иногда под ее диктовку писал Виталий. Сын вернулся с фронта израненный,
еле ходил. Изменился и характер его. Анна Константиновна с трудом узнавала
в этом неразговорчивом человеке, исполосованном белесыми  шрамами,  своего
сына.  Виталий  медленно  и  трудно  приходил  в  себя.  Летом  она  часто
отыскивала его в саду. Виталий часами лежал на траве, смотрел в небо.
   - Обедать, сынок.
   - Потом, мама.
   - Когда же потом? Хочешь, сюда принесу...
   Виталий поднимался с ее помощью, шел в хату, садился за стол.
   - Я бы выпил, мама.
   - Может, не надо?
   - Горит, мама, все. Выпил бы...
   Длинными зимними вечерами Виталий перечитывал письма детей,  в  которых
говорилось о прошлом. Перебирал листочки, подолгу смотрел  в  стену  перед
собой.
   - Мама! - окликал иногда он. - Вот тут  Тамара  Копель  пишет,  как  вы
бежали в лес, а самолет стрелял. Было это?
   - Было, сынок.
   - А "тошнотики"?
   - И это было...


   Жизнь шла своим чередом. С  сожалением  отпустила  Анна  Константиновна
Валентину Тихоновну Прусакову и Эмилию Потаповну Борисенко - их перевели в
детприемник Бахмачского отделения  МВД,  где  для  работы  с  бесприютными
детьми нужны были опытные люди. Фронт был уже далеко, но станцию долго еще
бомбили. 11 мая 1944 года во  время  налета  вокруг  детсада  упало  около
пятнадцати бомб. Анна Константиновна была с детьми. Не бросила ребятишек и
новая воспитательница Мария Михайловна Ковтун, хотя из окна  детсада  было
видно, как горит ее дом.
   В детском саду работы было немало. Только силы были уже не те.  Заметно
сдал и Иван Матвеевич - приходил со  станции  обессиленный,  жаловался  на
поясницу. А про Виталия нечего было и говорить: так и не  смог  он  начать
работу. Но Анна Константиновна была рада и тому, что сын начал песни петь,
как до войны, таким же добрым становился и откровенным.
   Однажды осенью из детдома приехал Слава Щерба. Для Анны  Константиновны
это был настоящий праздник. Шестнадцатилетний Слава,  умный  и  сдержанный
юноша, буквально влюбился в Виталия. Они целыми днями ковырялись  в  саду,
окапывали яблони, пели на два голоса, ходили в  кино,  за  город.  Виталий
научил Славу играть в  шахматы,  купил  ему  на  свою  пенсию  ботинки,  а
прощаясь на станции, снял с руки часы.
   - Бери, тебе говорят! Это все мелочи жизни, Вячеслав. Да бери, будь  ты
неладен! Дают - бери, бьют - беги.
   - Бьют - сдачи получают, Виталий Иванович! - смеясь, возразил Слава.  -
Сами говорили.
   - И это верно, братишка. Ну, ты бери часы-то. Носи на здоровье!..
   Слава махал рукой  с  подножки  вагона,  пока  Виталий  не  скрылся  за
станционными постройками. Больше им не суждено  было  свидеться:  в  конце
зимы Виталия не  стало.  Через  неделю,  не  выдержав  потери,  умер  Иван
Матвеевич. Похоронив мужа и сына, Анна Константиновна осталась одна.
   Одна... Правда, были у нее те, что несли в  себе  тепло  ее  жаркого  и
щедрого сердца, а сейчас они возвращали ей  частичку  этого  тепла.  "Ваше
горе, - писал Слава Щерба, - это мое горе. Виталий был для меня  примером.
Я старался думать так же, как он, быть таким же открытым и чистым, как он.
Извините, что своим письмом я доставлю вам еще большую  боль.  Но  ведь  я
тоже хотел кому-то пожаловаться на свою боль, причиненную этим горем". "Мы
-  ваши  дети,  и   мы   никогда   не   оставим   вас,   -   писали   Миля
Якубовская-Милевская, Нина Щерба, Тамара Копель. - Никогда не забудем, что
вы дали нам. Мы будем так же, как вы, любить детей и так же любить  жизнь,
как любите ее вы".
   А весной они приехали к ней. Заполнили хату  гомоном  молодых  голосов,
занялись хозяйством. Под командой Славы Щербы починили крыльцо, сменили на
крыше солому, побелили в саду яблони, которые  уже  выбросили  белоснежные
цветы.
   Анне Константиновне было для кого жить.


   "Город Бахмач, Анне Константиновне"... Если  и  вы  пошлете  письмо  по
этому адресу, оно непременно дойдет.
   В лабиринте бахмачских переулков почтальон отыщет тихую и узкую  улочку
Войкова, а на ней -  беленькую  хату,  крытую  соломой.  Навстречу  выйдет
высокая седая женщина, поблагодарит за письмо,  пригласит  на  чашку  чая.
Отказываться бесполезно - так уж в этом доме заведено.
   Оставшись одна, Анна Константиновна прочитает письмо и бережно  спрячет
его в старенький  чемодан.  В  этом  чемодане  уйма  открыток,  телеграмм,
переданных с оказией записок, конвертов. Чем дальше  читаешь  письма,  тем
жарче исходящее от них дыхание жизни, тем больше тебя покоряет сила духа и
красота человека, которому они адресованы.
   Вот трогательные детские послания:
   "Здравствуйте,  мама!  Спасибо  за   письмо.   Воспитательница   хотела
прочитать всем, но не было очков. В  детдом  привозят  кино,  все  картины
хорошие. Например, "В степях Украины", и почти никто не понял ее, а я  все
понял. По воскресеньям приезжает учительница танцев и учит нас  танцевать.
Поздравляю вас с днем выборов в местные Советы, больше писать нечего".
   "Ми грали в "поiзд". Це було так. На  нашему  пiдсобному  хозяйствi  ми
взяли три коняки, двох бикiв. Коней назвали  "швидкий",  "посажирський"  i
"поштово-посажирський", а бики  були  "товарнi".  На  "швидкому"  катались
вiдмiнники, на посажирському - учнi, якi мають 4, а  учнi,  якi  мають  2,
йшли пiшки. Я каталась на "швидкому".
   А вот ободряющие слова подрастающего человека, с которым уже можно было
делиться огорчениями и печалями.
   "Дорогая Анна Константиновна! Что это за дура такая  новая  заведующая,
что упрекнула вас оккупацией? Вот я приеду в Бахмач  и  докажу  ей,  какая
была у нас  оккупация.  Не  посмотрю,  что  она  старше  меня.  Нет,  Анна
Константиновна, мы за вас постоим, а то нашлась  какая-то,  видно,  пустая
женщина, трепуха, да еще хуже. Рассказала я  об  этом  нашим  -  они  тоже
злятся на нее. А впрочем, о такой бестолковой нечего и говорить".
   Еще одно письмо:
   "Нам тут собираются давать паспорта. Это значит, что мы выросли. Только
мне не нравится, как заполняют  документы.  Многим  год  рождения  дают  с
потолка. А место рождения всем пишут одно - Черешеньки,  где  наш  детдом.
Всем Щербам записали так, хотя Славик говорил, что он родился в Бахмачском
районе.  Миля  Якубовская-Милевская,  которой  тоже  записали  Черешеньки,
здорово сказала: "Це було б не плохо тут родитись, але  це  не  вiрно".  А
отчество она себе взяла "Васильевна", в честь отца  Славы  Щербы,  который
был партизаном и погиб в борьбе с немецкими оккупантами. Как же нас теперь
найдут родные, если они живы?"
   Еще и еще:
   "Ще нiколи за свое життя не зустрiчала я таких людей, як Ви.  Коли  Вам
буде тяжко, я в любу хвилину допоможу вам".
   "Как сейчас вижу фашистского стервятника, а мы бежим в лес.  У  вас  на
руках Шурик Неизвестный, а на лице - тревога за всех нас. Что с нами  было
бы, если б не вы? Как хорошо, что есть в Советской стране такие люди!"
   "Когда мне тяжело, я вспоминаю вас и думаю: какая ерунда  все  эти  мои
трудности и "трагедии" по сравнению с тем, что пережили вы! Я  преклоняюсь
перед вами за то, что вы все вынесли и не сломились. Обещаю вам, что стану
настоящим человеком - таким, как вы".
   А  этот  паренек,   наверно,   совершил   какую-то   ошибку,   и   Анне
Константиновне пришлось пустить в ход свой авторитет  среди  детей,  чтобы
заставить его раскаяться:
   "Вы  напрасно  предупреждаете  меня,  чтобы  я  не  обижался  на   ваши
нравоучения. Кто же мне еще будет читать мораль, кроме вас,  дорогая  Анна
Константиновна? Вы ведь у меня одна. И если б вы только  видели,  как  они
все набросились на  меня!  Но  они  правы.  Простите,  и  спасибо  вам  за
материнскую ласку и материнский совет..."
   В этом же старом чемодане хранятся деловые  бумаги,  Почетные  грамоты,
трудовая книжка  с  десятком  благодарностей.  Письмо  из  отдела  учебных
заведений  Московско-Киевской  железной  дороги   с   просьбой   составить
руководство  по  детскому  рукоделию.  Ответ  директора   Малоярославского
образцового детского дома - согласие принять на учение и воспитание Раю  и
Мишу  Бартошей,  Люду  и  Сталину  Косякевичей.   Здесь   же   письма   из
Новгород-Северского,  пронизанные  непередаваемым  чувством  дружелюбия  и
почтения.
   "Сколько мы с вами  пережили,  дорогая  Анна  Константиновна!  -  пишет
Валентина Тихоновна Прусакова. - Помните, как спасали детей в лесу,  чтобы
их не увезли в Германию? Я тогда лишилась своей дочери. Как вы пишете, все
наши дети в люди выходят, и я радуюсь за них вместе с  вами.  А  сейчас  я
счастлива сообщить вам, что роды у меня прошли благополучно. Растет чудная
дочурка. По-прежнему замещаю заведующую детсадом. Мое теперешнее счастье я
считаю наградой за пережитое. Но прошло пятнадцать лет с того времени, а я
не могу забыть и успокоиться".
   Да, мы помним не только наших героев и наши победы. Были  и  непомерные
тяготы, что вынес тогда на своих плечах наш народ, и душевные раны  многих
людей еще разъедает горькая соль воспоминаний о невосполнимых утратах...


   А годы идут, и молодежь растет, набирая сил, и жизнь принимает ее.  Что
же произошло за это время с ребятами из "приюта обездоленных"?
   Может, лучше будет, достоверней, если сами они расскажут, как жили  эти
годы, как учились, как мужали, становились  самостоятельными  людьми?  Эти
письма, иногда грустные, а  чаще  пронизанные  светлой  верой  в  будущее,
принадлежат  не  только  им  и  Анне  Константиновне.  Душа  этой  женщины
принадлежит всем нам, а взгляды ее воспитанников на жизнь близки,  понятны
и дороги тысячам наших парней и девчат...
   Из писем Мили Якубовской-Милевской:
   "Листа вашего одержала, за якого дуже рада. Це вiрно, що я з Перемишля?
А то вихователька читала мою бiографiю i говорила, що я дочка Батькiвщини.
До цього часу я нiчого про своiх батькiв не знала, теперь я дещо знаю".
   "...Скоро я студентка, даже не верится. Поступаю в техникум..."
   "...Яблоки получила. Огромное спасибо.  Экзамены  я  сдала  без  единой
тройки. Потом пошла в горком комсомола, и  меня  послали  в  пионерлагерь.
Ставка - 400 рублей, но высчитывают за питание. Целыми днями на ногах, без
выходных. Приходишь вечером - качаешься. Может быть, привыкну?  Когда  мне
особенно трудно с детьми, я вспоминаю вас..."
   "...Я на практике,  на  Коровинецком  сахарозаводе.  Лаборатория  здесь
замечательная, а жизнь дешевая. Пуд картошки стоит 12 рублей,  а  нам  это
только и надо".
   "...Комиссия узнала, что я из детдома, и мне оставили место  на  лучшем
заводе треста. Приехала сюда.  Квартиру  не  дали,  но  обещают.  Посадила
огород - 4 сотки. Мозоли на руках с непривычки страшные,  но  это  ничего.
Как я хочу еще учиться! На будущий год попробую. Скоро  соображу  вам  еще
одну посылочку".
   "Завод пустили, но он портачил. Началась  такая  горячка,  что  некогда
было в гору глянуть. Не хватало сменных химиков. Я  да  помощник  старшего
химика стояли на три смены, по 12 часов в сутки. Это было что-то  ужасное!
После такого боевого крещения чувствую  себя  хозяином  смены.  С  заводом
освоилась. Все, кто ни приезжает к нам, говорят, что очень уж хорош завод.
И в самом деле красавец!  Серьезно  думаю  поступать  кандидатом  в  члены
партии".
   Из писем Славы Щербы:
   "...Я писал вам, что служу рядовым солдатом.  Прочитал  ваше  последнее
письмо, и мне стало на душе так хорошо - я ведь думал о жизни, о Родине, о
своей службе точно такими же словами, только стеснялся их произносить".
   "...Получил письмо от Милочки. Удивляется, что из нее будет специалист.
Но со своим характером она обязательно добьется,  чего  захочет,  -  я  ее
знаю. Думаю и я после службы поступать в заочный техникум".
   "...Пишет мне Нина, что готовится к экзаменам. Сообщает,  что  похудела
очень и здоровье стало плоховато. Скорей бы  работать,  чтобы  помочь  ей.
Служба у меня идет хорошо. На здоровье не жалуюсь".
   "В армии я был рядовым, и вы меня научили  гордиться  этим.  Здесь,  на
заводе, я простой рабочий-столяр. Этим званием я  тоже  горжусь.  Я  люблю
свое дело и понимаю его важность".
   "...Начал учиться. Но вечером учиться очень трудно. Ведь я в  5  кончаю
работу, в общежитие попадаю в 6 часов, а к 6:30 надо  бежать  в  техникум.
Все это очень влияет на учебу. Правда, справляюсь пока по всем  предметам,
только математика у меня хромает..."
   "...Тянет меня почему-то в Бахмач! Где я за эти годы ни перебывал, но к
Бахмачу особенные чувства. Может быть, потому, что там живете вы?"
   Из писем Поли Иоффе:
   "Дорогая Анна Константиновна! Я ведь недавно узнала обо всем,  а  тогда
не понимала ничегошеньки  и  даже  не  могла  отчетливо  запомнить  вас  -
человека, спасшего мне жизнь, заменившего мать.
   А сейчас, Анна Константиновна, я уже получила аттестат зрелости,  полна
надежд и мечтаний. Когда я узнала о вас, мы решили с папой навестить  вас,
поблагодарить за меня  и  за  других,  посоветоваться  о  моей  дальнейшей
жизни..."
   Из писем Нины Щербы:
   "...Это, наверно, от вас я унаследовала любовь к детям. Думаю поступать
в библиотечный институт на факультет детских и юношеских библиотек.  Хочу,
как и  вы,  воспитывать  детей.  Только  через  книгу,  потому  что  книга
открывает маленькому человечку мир, и  от  того,  что  и  как  он  читает,
зависит, какой получится из него человек".
   "...В институт меня приняли. Занятия уже начались. Трудненько мне будет
учиться. Ведь большинство моих подруг живет дома. Хорошо, если  бы  детдом
помог мне немного, хотя бы в течение первого курса".
   "...И вот я снова в институте. Дни, прожитые у вас, - самые  счастливые
в моей жизни. Будто кто-то меня окунул в рай,  а  потом  быстро  вынул  из
него. Вы - спасительница наша, единственный человек в СССР, да и вообще  в
мире, который меня понимает".
   "...У меня большое горе - один экзамен сдала на 3 и лишилась стипендии.
Девочки меня отвели под руки в общежитие. Пишу  всюду,  директору  детдома
два письма отправила, но  он  не  отвечает.  Может,  мне  найти  работу  в
библиотеке и перейти на заочное?"
   "...Не знаю, как вас благодарить за деньги. Но, пожалуйста,  больше  не
присылайте - у вас же пенсия всего 210 рублей, и полсотни -  это  для  вас
очень много.  Я  обойдусь  как-нибудь.  Товарищи  по  курсу  мне  помогают
сейчас".
   "...Все! Трудности и печали позади. Я получила диплом! Еду в Киев, буду
теперь работать и, конечно же, не забуду вас".
   "...Живу я с подругой Валей. Она закончила  вместе  со  мной  институт,
работает сейчас в библиотеке. Валя очень во многом мне помогла  в  первые,
самые трудные дни. Хороший она товарищ и друг".
   Из писем Шуры Щербы:
   "Приехал в Кролевец. Занятия начались, пишу  конспекты.  Живу,  как  вы
знаете, на квартире. Хозяйка на словах хорошая, а на деле хочет  ободрать.
Это меня-то!"
   "...Пришлось бы мне идти сегодня на лекции голодным,  если  б  не  ваша
посылочка.  Мне   так   хочется   поскорей   закончить   техникум,   чтобы
отблагодарить вас. Только это будет не долгом, а от всего сердца.  Ничего!
Еще какой-то год и четыре месяца осталось".
   Из писем Сталины Косякевич:
   "...Открылась у нас новая школа. Трехэтажная,  полы  паркетные,  классы
светлые и просторные, оборудование блестит. Просто сидишь и  не  веришь  -
все, как в сказке! Свою благодарность мы не знаем как и выразить".
   "...Закончила четверть с двумя  четверками.  Я  уж  не  оправдываюсь  -
просто, значит, мало занималась. Но во всех  остальных  четвертях  у  меня
будет только 5 - это я вам обещаю. Детдом  готовится  к  празднику.  Но  я
решила себя наказать - в праздники буду заниматься. Это будет  мне  наукой
для другого раза".
   "...Я не думала,  что  попаду  в  университет,  тем  более  Московский.
Правда, у меня была золотая медаль. Но  вы  не  представляете,  какой  был
бешеный конкурс! Пятьдесят один золотой медалист, а мест всего восемь.  Но
я прошла. Теперь моя мечта осуществилась - я стану журналисткой!"
   Из писем Славы Мирошкина:
   "...Що наробили з нашими радянськими дiтьми фашистськi  загарбники  пiд
час вини! Нехай тепер тiльки посмiэ хтось напасти на нашу Батькiвщину,  то
я iм вiдомщу за все. Чую в собi таку могутнiсть, що разкидав би гору".
   Из писем Раи Бартош:
   "...Экзамены сдала на 4-5. 30 августа еду учиться в  техникум.  Спасибо
вам за поддержку, за то, что вы живете на свете".
   Из писем Тамары Копель:
   "...Напишу вам о  самой  большой  моей  радости.  Вот  уже  месяц,  как
ежедневно, закончив свою  бухгалтерию,  иду  заниматься  в  художественную
студию Дворца студентов.  По  вечерам  рисуем  с  гипса  карандашом,  а  в
воскресенье пишем красками с натуры.  Трудно  мне.  Но  даже  когда  плохо
получается, особенно хочется достичь цели. Я начинающая, но не падаю духом
и уверена, что исполнится мечта моей жизни. Ведь главное для  художника  -
сохранить присутствие духа при любых неудачах".
   В добрый час, Тамара! Счастливого пути Миле,  Сталине,  Славе,  другому
Славе, Шуре, Поле - всем,  кто  на  верном  пути,  кто  умеет  бороться  с
трудностями, кто свято помнит, какие муки ради их  будущего  приняли  люди
старшего поколения!..
   И еще одну пачку писем передала мне Анна Константиновна, когда я был  в
Бахмаче в последний раз. Сказала:
   - Здесь особая история.
   - Что за история?
   - Такую в книжке не прочитаешь и не придумаешь...
   И Анна Константиновна поведала мне вот о чем.
   Когда ребята подросли, она стала  советовать  им,  чтобы  они  начинали
искать   родных.   Напрягая   слабеющую   память,    подробно    описывала
обстоятельства, при которых дети попали к  ней  много  лет  назад,  какими
именами себя называли, что говорили тогда о своем прошлом. Часто это  были
очень  смутные  и  неточные   сведения,   поэтому   поиски   родных   были
безрезультатными. И вот эта пачка писем от Мили...
   Миля, первый "ничей" ребенок в "приюте  обездоленных",  была  предметом
особой гордости Анны Константиновны. Веселая, непосредственная, никогда не
унывающая девочка развивалась быстрее других.  Раньше  всех  воспитанников
она получила образование и освоила новую работу, была самым частым  гостем
в доме своей спасительницы, первой решила искать родных. Но с чего начать?
По фамилии она была не то Якубовской,  не  то  Милевской,  не  знала  даже
своего полного имени. Писалась сначала Эммой, потом Людмилой. Позднее  она
вспомнила, что у нее было двое младших братишек - Юра и Боря. В детдоме ей
условно записали имя, отчество, фамилию, национальность, день, год и место
рождения. Анна Константиновна напомнила Милочке в письме, что принесший ее
боец говорил,  будто  она  ехала  из  Перемышля,  а  мама  ее,  по  словам
эвакуированных, была военным медработником.
   Основываясь на таких зыбких  данных,  Миля  начала  поиски.  Приходя  с
завода, ночами писала по  всем  адресам.  Потом  тревожно  ждала  ответов,
разочаровывалась  и  снова  писала,  подробно  сообщая   обо   всем   Анне
Константиновне. Письма девушки исполнены подлинного драматизма.
   "...Нет, Анна Константиновна, мне кажется, что все это напрасно. На мои
письма уже не отвечают. Я потеряла всякую веру в то, что увижу кого-нибудь
из своих. Каждый день у меня в мыслях одно и то же. Обратилась еще  раз  в
Центральное справочное бюро".
   "...Искала  бы  всю  жизнь,  если  б  точно  знала,  что  есть  у  меня
кто-нибудь. Но их нет в живых, наверно. Неизвестность мучит меня".
   Потом Миля с  восторгом  сообщила,  что  нашла  свою  маму  в  Тбилиси.
Наконец-то!  Анна  Константиновна  плакала  над   этим   письмом,   полным
бессвязных восклицаний, обошла с ним всех соседок и знакомых.  Но  за  ним
последовало горькое разочарование. "Извините, что я вас так расстроила,  -
писала Миля, - сообщение оказалось ошибкой. Эта женщина описала  мне  свою
жизнь. Фамилия ее Милевская, с 1934 года никуда не  выезжала  из  Тбилиси,
работает на трикотажной фабрике. Есть у нее единственный сын Борис, но  он
совсем отбился от рук, и она вынуждена была отдать  его  в  воспитательную
колонию. В справочном  бюро  подумали,  что  это  мой  брат.  Эта  женщина
сочувствует мне, приглашает к себе жить. Я, конечно, поблагодарила ее,  но
зачем я поеду к ней в таком возрасте? Я сама теперь не беспомощный ребенок
благодаря вам, милая Анна Константиновна, нашему  Советскому  государству,
воспитателям нашего детдома. Но какие все же хорошие люди живут  у  нас  в
стране!
   Хватит, Анна Константиновна! Надежды больше нет. Я так переволновалась,
пока ждала письма из Тбилиси, что думала: заболею на нервной почве".
   Затем новое письмо:
   "Благодарю вас, Анна Константиновна, за совет и поддержку. Я и сама уже
продолжаю искать. Прислал мне письмо один парень, который нашел свою  мать
через 15 лет уже под другой фамилией. Если будете в библиотеке, посмотрите
подшивку "Правды", там его снимок с матерью.  Чудом  нашел  свою  мать,  а
сейчас пишет мне: "Искать - и не сдаваться!" Смешной. Но все же  поддержка
товарища по несчастью подействовала на меня - снова пишу, хотя  знаю,  что
придет  тот  же   опротивевший   мне   ответ:   "Сведений   для   розысков
недостаточно".
   "А может быть, я  полька?  Ведь  ехала  я  с  запада,  меня  в  детстве
принимали то за польку, то  за  украинку.  И  фамилии  у  меня  как  будто
польские. Не попробовать ли мне добиться визы в Польшу и  поискать  родных
там? Ведь я теперь все равно не успокоюсь всю жизнь, пока не найду  своих.
А я ведь вспомнила, что отец  звал  мою  маму  Марусей.  Это  просветление
памяти, наверно, оттого, что я думаю и думаю..."
   "Поиски безуспешны, как всегда, -  писала  Миля  через  три  месяца.  -
Сейчас меня отправили с завода  в  дом  отдыха.  Отдыхаю  средне.  Я  вам,
кажется, сообщала, что в газете была коротко рассказана моя история?
   И вот, Анна Константиновна, мне переслали сюда, в дом отдыха, письмо  в
редакцию какой-то Боровиковой Марии Максимовны. Она пишет,  что  в  начале
войны работала в военном госпитале в Перемышле. Была ранена и эвакуирована
в тыл для лечения. В городе остались два  сына,  Борис,  Юрий,  и  дочь  -
Эмилия Васильевна Мининкова. Так вот,  Анна  Константиновна,  эта  женщина
думает, что я ее дочь. Я, конечно, ей описала все,  но  едва  ли  это  моя
мама. Как же тогда это получилось - я не Якубовская, не Милевская, даже не
Боровикова, а какая-то  Мининкова!  И  не  Людмила,  не  Эмма,  а  Эмилия.
Сходится только отчество, но вы же знаете, что меня вначале  записали  как
Федоровну, а потом я взяла отчество Васильевна в память отца Нины Щербы. И
по письму этой гражданки выходит, что я не украинка, не полька, а русская,
да и еще родилась - где бы вы думали? - и не в Черешеньках, как  по  моему
паспорту, и не в Перемышле, а почему-то на Алтае. В общем у  меня  надежды
нету..."
   А следом пришло ликующее письмо:
   "Дорогая Анна Константиновна! Нахожусь словно в сказочном сне! Я  нашла
свою родную маму! Это все же она писала в редакцию.  Мне  прислали  в  дом
отдыха телеграмму с завода, что она едет. Я - туда. Встречать ее вместе со
мной вышел весь поселок, много людей.  Сходит  с  львовского  поезда  одна
маленькая женщина. А я смотрю, может, еще кто-нибудь  сойдет,  думая,  что
моя мама высокая,  полная,  солидная.  А  эта  женщина  подходит  ближе  и
бросается ко мне. Я посмотрела на ее лицо и  сразу  узнала  свою  маму.  Я
реву, она тоже, и все вокруг с нами. Обнимаю ее, а сама боюсь: не дай  бог
с ней что-нибудь случится. Потом мы сразу в Добросин.  Захожу  в  комнату,
поднимается здоровенный детина - это мой брат Борис. А Юрий, мама говорит,
еще больше. Пишем командиру  части,  чтоб  его  отпустили  на  побывку.  В
Добросине говорят про нас: "Большие дети маленькой мамы". Подумать только:
шестнадцать лет разлуки, и жили друг от  друга  в  пяти  часах  езды!  Нет
сейчас на свете человека счастливее меня!"
   Потом Эмилия Мининкова прислала Анне Константиновне  фото,  написав  на
обороте: "Я смеюсь, потому что счастлива". И письмо  на  украинском  языке
(Миля всегда писала то по-русски,  то  по-украински):  "До  цього  я  була
щаслива тим, що живу на рiднiй землi i маю вас. Вiднинi у мене три мами  -
рiдна, Вiтчизна i ви, моя дорога, незабутня Ганно Констянтинiвна. В  тяжкi
роки ви не кинули нас, сирiт, ви поэднали в coбi любов, ласку  i  мужнiсть
Bcix трьох мам..."
   Однажды Миля ехала в командировку через  Москву  и  разыскала  меня.  Я
тогда только что написал в газете о бахмачском "приюте  обездоленных".  Мы
долго гуляли с Милей по городу,  вспоминали  войну,  говорили  о  будущем.
Девушка, испытавшая за свои двадцать лет столько трудностей, поразила меня
своим ясным взглядом на жизнь, целеустремленностью  и  оптимизмом.  Откуда
это у нее?
   - Вы ведь читали мои письма Анне Константиновне? - сказала Миля.
   - Читал. Умница вы. Миля.
   - Скажете тоже!.. Просто пережила многое. Сейчас моя родная мама  пишет
письма в Бахмач. Только редко. Ей трудно писать - у нее обе руки ранены...
   Мы молча шли вдоль Ленинградского шоссе.  Была  ранняя  весна.  Дымился
асфальт. Из сквера, где дотаивал последний снег, тянуло  свежестью,  будто
там текла река. В такие дни воздух становится светлей и реже, и все сквозь
него видится яснее. Хорошо!
   - А вы знаете, - сказала вдруг Миля. - У меня четвертая мама нашлась.
   Что такое? Будет конец этим непридуманным чудесам?
   - Когда я попала к Анне Константиновне, то ничего не могла рассказать о
своем прошлом. Путь от границы до  Бахмача  был  словно  каким-то  смутным
сном. Не знаю, болела я, что ли, тогда или слишком мала была. Думала,  что
этот туман в памяти не развеется до конца жизни. Но вот получаю письмо  из
Черкасской области от Анастасии Никитичны Сиваченко, и меня будто  озарило
- я все вспомнила. Это она вывезла меня из Перемышля вместе с тремя своими
детьми. Подробно пишет, как спасала она нас от голода и бомбежек,  как  ее
маленькие дочери заболели ветряной оспой и она, чтобы не  рисковать  мною,
решила передать меня бахмачскому военному  коменданту.  Пишет,  что  кляла
себя всю жизнь за это и война в ее  душе  закончилась,  только  когда  она
прочла обо мне в газете...
   Я молчал, вновь переживая всю историю  "приюта  обездоленных",  которая
меня волновала столько времени.
   - Понимаете, - доверительно  сказала  Миля.  -  Я  счастлива  счастьем,
которому нет единиц измерения. Но это личное мое счастье. И мне необходимо
сделать что-то большое, потому  что  у  нас  живут  такие  люди.  Как  это
понятнее выразить?..
   - Я понимаю. А вы уже сделали большое.
   - Ничего я не сделала, - взволнованно возразила Миля. - Для  других  то
есть...
   - Сделали. Вы слышали историю Стася Григорцевича?
   Миля, оказывается, ничего еще не знала!  Наверно,  Анна  Константиновна
давно  не  писала  ей.  А  я  только  что  получил  письмо  от  Станислава
Григорцевича.
   ...Анна Константиновна была в гостях у черниговских детей.  На  вокзале
ее встречала большая группа пионеров, какая-то девушка и высокий, красивый
парень. Она внимательно всмотрелась в их лица:
   - Поля! Ты?
   - Я, - сказала девушка.
   - Стась!
   - Я, мама.
   Перед  ней  стояли  Поля  Иоффе  и  Станислав  Григорцевич.   Нахлынули
воспоминания, она почти не слышала, что ей говорил Стасик.
   - А у меня все в порядке, - Станислав с трудом сдерживал волнение. - Из
детдома - в ремесленное. Потом армия. Демобилизовался, приехал в Чернигов,
поступил на кожевенный завод. Женился. Сын родился недавно. Крепкий парень
растет, все в порядке...
   Когда  закончились  торжества,  она  побывала  у  Стасика  дома.  Долго
вспоминали прошлое, перебрали всех  воспитанников  "приюта  обездоленных".
Анна Константиновна заметила, что Станислав вдруг погрустнел, задумался.
   - Что с тобой, Стасик? Ведь это уже пережито.  Сам  говоришь  -  все  в
порядке.
   - Да  нет,  не  все.  Понимаете,  растревожила  меня  Миля  Якубовская.
Расскажите подробнее, как она искала родных...
   Анна Константиновна  припомнила  страстные,  взволнованные  и  грустные
письма Мили, в которых та описывала поиски матери  и  братьев.  Мать  Мили
жила в соседней области. Может быть, и родные Станислава где-то  рядом?  В
одном Анна Константиновна была уверена -  такая  большая  семья  не  может
пропасть вся.
   - Да искал я. Нет таких. - Он поднял голову, посмотрел ей в глаза. -  А
чудес на свете не бывает... Анна Константиновна! Скажите, как  сыну,  -  у
меня имя и фамилия правильные?
   Она опять ушла в прошлое. Да, некоторым ребятишкам  приходилось  давать
тогда условные имена и фамилии. Но Стасик был старше других детей,  многое
уже понимал и - это она точно помнит! - без запинки назвал себя, когда она
нашла его  в  разбитом  вагоне.  Одет  он  был  в  коричневую  вельветовую
курточку, штанишки из "чертовой кожи", с лямками.  У  Стасика  тогда  ясно
слышался белорусский выговор, и еще - дай бог памяти! -  мальчик  говорил,
будто у него есть сестра Нина и другая сестра, имя которой забылось.  Если
Анна Константиновна вспомнит, сразу же сообщит...
   Искать - и не сдаваться! И вот незабываемый день.
   В тот день Станислав пришел на работу, как всегда, чуть пораньше, чтобы
подготовить инструмент, получить наряд. Но это обычное утро стало для него
самым счастливым в жизни.  Вскоре  после  начала  смены  в  цех  прибежала
секретарша директора завода.
   - Григорцевича срочно к директору!
   Улыбаясь, директор передал ему телефонную трубку:
   - Из Минска звонят, Станислав. Говори, я выйду...
   - Почему выйдете? - возразил недоумевающий Станислав. -  Какие  у  меня
секреты? Алло! Григорцевич слушает! Что?  Сестра  Галя?  Постойте!  Вы  не
ошиблись? У меня была сестра Нина... И Нина здесь? И мама! Мама...
   Станислав не  мог  говорить.  Из  телефонной  трубки  слышался  слабый,
дрожащий голос:
   - Стасик! Неужели это ты? Стась, почему ты молчишь?
   Станислав пошел в цех,  к  товарищам.  Кожевники  -  здоровый,  крепкий
народ, и они так обнимали Станислава, так хлопали по спине,  что  у  парня
заболели кости. Потом пришел в цех директор, также  поздравил  Станислава,
решительно сказал:
   - Давай-ка бросай работу. Собирайся к своим...
   В письме ко мне Станислав Григорцевич писал, что он поехал, все еще  не
веря в счастье.
   "На минском вокзале меня встречали  мама,  сестры,  двоюродные  братья,
дяди и тети. Мама, конечно,  была  без  сознания,  за  слезами  ничего  не
видела,  и  ей  без  конца  подносили  капли  от  сердца.  Дома  я  увидел
фотографию, на которой снят я с отцом  и  сестрой  Ниной.  Окончательно  я
убедился, что это на самом деле мои родные - я очень похож на отца.
   Как я потерялся?
   Отец работал недалеко от границы заврайземотделом. В первый день  войны
он был очень занят, организовывал эвакуацию,  а  меня  посадил  на  машину
догонять подводу, на которой ехали мама и сестры. Как я уехал, так и ездил
семнадцать лет. А  отец  потерял  всех,  и  про  него  потом  рассказывали
знакомые, что он бегал по улице и рвал на себе волосы.
   В войну отец работал на Урале начальником политотдела и ездил оттуда  в
Москву искать меня. От  переживаний,  что  остался  один,  он  ходил,  как
сумасшедший, по разным организациям, а люди его уговаривали. Он  поехал  в
Среднюю Азию и там искал нас, но потом заболел, попал в больницу и умер.
   После освобождения Белоруссии от фашистов мама с  сестрами  приехала  в
Минск и также везде искала меня. Она всюду писала, даже  ходила  пешком  в
Гомель, но все было напрасно. Поэтому никто не может представить, какая  у
меня была встреча с ними.
   Я решил жить вместе со своими. С завода  меня  отпустили.  Съездили  мы
всей семьей в Бахмач, к Анне Константиновне. Она  была  рада  всему  этому
даже больше, чем я. Сейчас я уже устроился на Минский тракторный слесарем.
Маме 62 года, но она все еще работает на этом же  заводе.  И  сестра  Нина
здесь, учетчицей. Жена тоже устроилась  на  работу.  Сын  здоров,  недавно
сделал первые шаги. Надеемся, что скоро дадут квартиру. Так что у меня все
в порядке. Я счастлив теперь, как Миля Якубовская и Поля Волошина. А  Анну
Константиновну считаю родной матерью и никогда ее не забуду".


   История "приюта обездоленных" растревожила и взволновала  очень  многих
людей. Все  эти  годы  она  обрастала  другими  историями  -  редкостными,
трогательными.
   Раскрываю папку, на которой написано: "Тамары"...
   Вот  оно,  первое  письмо  из  Ленинграда,   за   которым   последовали
удивительные, почти неправдоподобные события.
   "После того как я прочла в газете о "приюте обездоленных", - писала мне
ленинградка Ефросинья Семеновна Швец, - я нигде не могу найти  покоя.  Там
было написано про Тамару Черноглазую, которую нашли на станции, раненную в
ножонку. Сейчас эта девочка учится, как вы пишете, в одной из  харьковских
школ, успевает во всем, и семья у  нее  хорошая.  С  каждым  днем  у  меня
крепнет уверенность, что это моя Томочка,  которую  я  потеряла  в  войну.
Сходится имя, цвет глаз, возраст. А след ее окончательно потерялся  осенью
1941 года в Старой Руссе. Что мне делать сейчас, куда обратиться? Как  мне
удостовериться, что Тамара Черноглазая - моя черноглазая Томочка?  Посылаю
вам фото моей девочки, чтобы вы могли сличить его с воспитанницей  "приюта
обездоленных".
   Но как было выполнить просьбу Ефросиньи Семеновны? Да и стоило  ли  это
делать, если  Анна  Константиновна  точно  припоминала,  что  мама  Тамары
Черноглазой погибла на станции Бахмач при бомбежке?
   "Поймите меня, - пишет в другом письме Ефросинья  Семеновна.  -  Тамара
была у меня единственным ребенком, последней моей надеждой в жизни!  Может
быть, вы мне сообщите адрес школы, в которой учится Тамара Черноглазая?  Я
стояла бы у дверей с утра до вечера и  смотрела  бы  на  каждого  ребенка.
Уверена, что если эта девушка моя дочь, то я ее узнаю".
   К сожалению, и этого нельзя было допустить.  Ведь  девочка,  которую  в
"приюте обездоленных" назвали Черноглазой, жила счастливо, и  ей  даже  не
приходило в голову, что она  приемная  дочь  своих  родителей.  Каким  это
будет" страшным ударом для всей  теперешней  семьи  Тамары,  если  девочка
заподозрит что-то неладное!  Нет,  Ефросинья  Семеновна  предлагала  очень
рискованный путь...
   Вскоре из Ленинграда пришло еще одно письмо Е.С.Швец:
   "Неужели так трудно выполнить мою просьбу? Мне нужно только  убедиться,
что Тамара Черноглазая не моя дочь, и я бы успокоилась, потому что  больше
искать и тешить себя надеждами у меня нет сил.  Ведь  я  пережила  блокаду
Ленинграда, и здоровье у меня не ахти какое. Я имею, мне кажется, право  в
последний раз проверить мое счастье. У меня была очень  трудная  жизнь,  и
немало сил я отдала Родине. Во  время  блокады  Ленинграда  я  работала  в
госпитале санитаркой. В конце 1942 года госпиталь закрылся, и  я  работала
на прокладке ледяной дороги по Ладожскому озеру. Никогда  не  забуду,  как
жили мы на снегу в палатках. Было очень трудно, но эта дорога ведь спасала
тогда весь Ленинград.  Потом  меня  перевели  на  шахту  добывать  горючие
сланцы. А когда Красная Армия погнала захватчиков, то мы опять шли  следом
и чинили разбитые железные дороги и мосты. После войны наше  строительство
N_5 передали в Ленметрострой, и тут я работаю по настоящее время.  Недавно
у нас был праздник - открыли мы новую станцию имени Ленина...
   Я послала вам фотографию моей  Томочки  и  слезно  молю  сличить  ее  с
Тамарой Черноглазой. Только это надо сделать незаметно для девушки. Я ведь
все понимаю. Сама хлебнула в жизни горюшка и не хочу причинять его  другим
людям.
   Почему я все же надеюсь? Анна Константиновна могла ведь ошибиться,  что
мама Тамары Черноглазой погибла, могла  счесть  бабушку  моей  дочурки  за
мать. Ведь в мае  1941  года  я  отправила  девочку  в  деревню  Вотолино,
Новгородской области, к ее бабушке. После освобождения  я  сразу  приехала
туда. Женщины мне рассказали, что в 1942 году фашисты вывезли всех детей и
стариков из села. Никто не знал, зачем  и  куда  гонят  жителей,  в  числе
которых была моя дочь и мать. На станции  Старая  Русса  поезд  попал  под
сильный налет нашей авиации.  Сопровождающая  поезд  охрана  из  немцев  и
полицаев попряталась, и люди остались без охраны.  Они  поразбежались  кто
куда, а многие вернулись в свою деревню. Люди передали мне, что  моя  мама
умерла в дороге, а Томочка очень заботилась о ней и пыталась  кормить  уже
мертвую бабушку. Девочка осталась на станции Старая Русса. Дальше я ничего
не знаю о ее судьбе. Может быть, какие-то люди довезли Томочку до  Бахмача
и передали Анне Константиновне, сказав, что ее мама умерла в дороге?
   Прошу поберечь фотокарточку - это единственное, что у меня осталось..."
   Историю "приюта обездоленных" услышала по  радио  студентка  Нежинского
педагогического института  Тамара  Щербак.  Жила  она  и  воспитывалась  у
приемных родителей в одном из сел Черниговской области. Из своего  раннего
детства она не помнила решительно  ничего.  Знала  только,  что  колхозник
Павел Панасович Лагус и его жена Матрена Степановна после войны взяли ее к
себе из Софийского детского  дома.  Девушка  подумала,  что,  может  быть,
многие матери ищут сейчас своих потерявшихся  в  войну  детей  через  Анну
Константиновну.  И  решила  она  съездить  в  Бахмач.  Но  что  ей   могла
посоветовать Анна Константиновна? Ни точной фамилии,  ни  года,  ни  места
рождения Тамара Щербак не помнила. Как  при  таких  данных  было  начинать
поиски? Ведь Эмилия Мининкова хоть что-то припомнила  из  своего  детства,
знала профессию матери, имена братишек, город, где застала ее война. Потом
вспомнила даже имя матери. Станиславу Григорцевичу тоже удалось найти свою
мать и сестер, потому что он помнил их, хотя и  очень  смутно.  Тамаре  же
Щербак ничто  не  могло  помочь.  Анна  Константиновна  написала  об  этом
посещении мне и попросила совета.
   А через несколько дней я получил письмо от Тамары Щербак:
   "Я совсем ничего не могу припомнить и  не  в  силах  облегчить  поиски.
Пожалуй, не стоит беспокоиться, я уверена, что результатов  все  равно  не
будет никаких. Извините, это я просто так заехала к  Анне  Константиновне,
на всякий случай. Да и тяжело мне что-то стало в последнее  время,  а  эта
женщина, как мне казалось, такой человек, что поймет меня. К большой своей
радости, я не  ошиблась.  От  Анны  Константиновны  я  уехала  с  огромным
облегчением, хотя она и не  могла  мне  ничем  помочь.  Сейчас  я  сижу  в
институтской библиотеке. Только то перечитала, что вы  написали,  и  снова
разволновалась. Прочитав об  Эмилии  Мининковой,  которой  посчастливилось
найти свою маму, мне снова захотелось верить, что родные мои  живы,  может
быть, ищут меня, а я живу рядом с ними".
   Вскоре Тамара прислала мне еще одно письмо:
   "Опять я почему-то взволнована, почему-то верить стала, что родные  мои
живы и что какая-то случайность поможет мне. Сегодня вдруг неожиданно  для
себя припомнилось, что, когда началась война, жила я у своей бабушки. Это,
конечно, ничего не добавляет, потому что, где я жила, что было до этого  и
после - ничего не помню. Ведь я совершенно забыла мать и отца.  А  как  бы
хотелось встретиться с ними! Правда, Лагусы заменили мне родных, они  меня
очень любят, и я навсегда останусь их неоплатным должником".
   Я решился. В тот же день копия фотокарточки, которую прислала Е.С.Швец,
и адрес Ефросиньи Семеновны были отправлены в Нежин, а сообщение о письмах
Тамары Щербак - в Ленинград. И вот последнее письмо Тамары:
   "Сразу же я послала свою фотокарточку в  Ленинград  и  написала  все  о
себе. Потом девочки приносят мне телеграмму: "Выезжаю  16  вагон  1  поезд
49". Я никак не могла прийти в себя и поверить всему этому.  Два  дня  мне
показались невыносимо длинными и  мучительными.  18-го  числа  я  вышла  к
поезду. Когда он подходил, то сердце просто вырывалось наружу.  Я  ожидала
ее у первого вагона. Людей выходило много, но все были  не  теми,  кого  я
встречала. И вот мой взгляд остановился  на  седой  женщине.  Меня  что-то
потянуло к ней, но я не могла поверить, что это  моя  мама  -  ведь  я  ее
совсем не помнила и не могла сдвинуться с места. Она на меня тоже смотрит,
потом кричит: "Доченька!" И вот мы уже рядом. Поехали мы  в  общежитие  ко
мне, и плакали, и говорили, и так постепенно все  уладилось.  Сошлись  все
приметы, которые мама помнила обо мне, а мои подруги уверяют, что я с  ней
очень похожа. Мы все плакали, особенно мама.  Не  сводит  с  меня  глаз  и
плачет.
   Конечно, мои приемные  родители  ничего  этого  не  ожидали.  Тетя  все
плакала  и  говорила,  что  никому  меня  не  отдаст.  Мы  ее  все   время
успокаивали. Тете я сказала, что никуда не поеду, буду продолжать  учиться
в Нежине, приезжать  к  ней,  но  она  все  продолжала  плакать.  Вы  этот
разговор, конечно, представляете.
   На другой день мы с мамой уехали  в  Нежин,  чтобы  я  проводила  ее  в
Ленинград, где она работает в метро. Приемные родители простились с  нами,
и так мы расстались - с улыбками и слезами, с радостью и горем.
   С мамой мы договорились, что на каникулы я еду к  ней.  Таким  образом,
получилось, что у меня теперь три дома - Нежин, Ленинград  и  деревня.  На
праздники я поехала к приемным родителям. Они меня встретили, как  всегда,
хорошо и были очень рады, что я приехала к ним. Они мне верят,  что  я  не
оставлю их, хотя люди предполагают другое.
   Теперь я счастливее всех и даже не знаю, кого благодарить. Хочется всем
добрым людям земли пожелать радости и счастья".
   А вот последнее письмо Ефросиньи Семеновны Швец:
   "Томочку  мою  я  узнала  сразу,  как  только  вышла  из   поезда.   Не
задумываясь, к ней подошла, хотя было там несколько девушек. Узнала волосы
и глаза. В общем это трудно объяснить, но я писала вам,  что  мать  своего
ребенка узнает сразу. Так же и Томочка  ко  мне  прильнула,  и  мы  быстро
привыкли друг к другу. Мы с ней, конечно, поплакали от  радости,  особенно
она. Все смотрит на меня и заливается слезами.
   Приехали мы к ее приемным родителям. Они не знали,  радоваться  им  или
печалиться. Тетя совсем расстроилась, и у нас  с  ней  разговор  долго  не
клеился. Конечно, я не  имею  никакого  права  обижаться  на  них,  только
благодарить должна за все и уверена, что  мы  с  ними  останемся  навсегда
добрыми друзьями. Недавно послала Томочке  посылку,  а  на  следующий  год
поеду к ним и постараюсь наладить со всеми дружбу. Ну вот, кажется, и все.
На обратном пути из Нежина хотела заехать к Анне Константиновне, но у меня
было мало времени. Все это еще за мной. До  сего  времени  никак  не  могу
опомниться от такого великого счастья. Теперь у меня сердце успокоилось  и
не болит..."


   Или вот еще одна  история,  напоминающая  детективный,  приключенческий
рассказ. Здесь снова Тамара...
   Некая Людмила Щурова пишет из Дербента:
   "Перед самой войной умерла моя мама, и нас осталось четверо.  Брат  был
самый старший, а мне едва исполнилось девять лет.  Нас  с  сестрой  Валей,
которая была постарше меня на два года,  отдали  в  детский  дом.  Младшая
сестренка  Тамара  осталась  у  старенькой  бабушки  в  Лисичанске.  Когда
началась война, наш детдом эвакуировали, а Тамару мы  не  смогли  взять  с
собой.
   На фронте погиб наш брат,  а  после  войны  мы  с  сестрой  приехали  в
Лисичанск разыскивать нашу Томочку. Но нас постигло горькое  разочарование
- мы никого не нашли, и никто не мог нам ничего посоветовать. Как  бы  это
узнать, не была ли Тамара Черноглазая нашей  Томочкой?  Правда,  в  газете
написано, что мать ее тяжело ранило при  бомбежке  Бахмача  и  вскоре  она
умерла. Это все не подходит к нашей Томочке, но  мало  ли  что  бывает  на
свете? Убедиться, что Тамара Черноглазая не наша, очень просто. У нашей на
одном ушке было родимое пятнышко,  наподобие  сережки  или  клипсы.  Очень
прошу - помогите! Ведь это же так просто  -  написать,  чтобы  девушка  не
знала, приемной маме Тамары Черноглазой и спросить, есть ли у  Тамары  эта
родинка. Пожалуйста, сообщите нам адрес Тамариной мамы!"
   Я написал Анне  Константиновне.  Нет,  у  Тамары  Черноглазой  не  было
никаких родинок! Анна Константиновна точно помнит.
   "Что же мне делать? - спрашивает в другом письме Людмила Щурова. - Живу
я счастливо. Вышла замуж. Мой муж работает  паровозным  машинистом,  и  мы
любим друг друга. Но не могу я успокоиться, пока не  найду  свою  Томочку.
Чует мое сердце, что она жива".
   С письмами Людмилы Щуровой я сходил в  Главное  управление  милиции.  В
отделе розыска мы перебрали кипы карточек, и я нашел много Тамар с разными
фамилиями. Но  Щуровой  не  было.  Была  там  такая,  например,  карточка.
Фамилия, имя, отчество - Чурсина Тамара. Год и место рождения - не  знает.
Фамилию, имя, отчество отца  и  матери  не  знает.  Место  их  жительства,
работы, профессии - не знает. Есть ли братья, сестры - не знает. В  другом
месте значилось, что Тамара Чурсина  воспитывалась  в  Ачисайском  детском
доме Южно-Казахстанской области...
   Выписку из этой карточки я сделал на всякий  случай  -  просто  фамилии
Щурова и Чурсина мне показались созвучными. Четырехлетняя  девочка,  думал
я, могла ведь нечетко выговорить, и фамилию  ей  записали,  как  услышали.
Однако я не угадал, и эта история закончилась совершенно неожиданно...
   В те дни пришло письмо от Валентины Смирновой, сестры Людмилы  Щуровой.
Валентина тоже просила помочь в розысках Тамары.
   Но, дорогие мои гражданки! Чем же вам можно помочь?  Подождите-ка!  Вы,
наверно, обе замужем, а какой была ваша фамилия в девичестве?
   На этот запрос Людмила и Валентина ответили: "Чурсины". В тот  же  день
сестры получили мою телеграмму о Тамаре Чурсиной,  которая  ребенком  была
эвакуирована в Казахстан и ничего не помнит и не знает о  своих  родных  и
своем прошлом.
   Через месяц мне пришло письмо от Людмилы Щуровой:
   "Я сразу же села в самолет и полетела в Казахстан. Всю  жизнь  бы  себя
кляла, если б не сделала этого. Оказалось, что Тамара Чурсина,  о  которой
вы сообщаете, давно ушла из детдома. Она  была  направлена  в  медицинское
училище. В детдоме никто из воспитательниц не помнил,  была  ли  у  Тамары
родинка на ушке.  Из  Ачи-Сая  поехала  я  в  город  Туркестан,  где  было
медицинское училище. Разыскала одну  девушку,  с  которой  Тамара  Чурсина
училась, и она мне сказала, что у Тамары как будто было пятнышко на  мочке
уха. Представляете мое волнение? Тут же я узнала, что Тамара Чурсина после
окончания училища была направлена  на  работу  в  Сары-Агач.  Добралась  я
кое-как до Сары-Агача, а тут узнаю, что никакой Чурсиной  в  поселке  нет.
Среди медработников есть одна Тамара, но Каданова, а не Чурсина.  Когда  я
встретилась с ней, то  увидела  знакомое  родимое  пятнышко.  Тут  уж  все
выяснилось - наша Томочка недавно  вышла  замуж.  Никакое  воображение  не
поможет вам представить эту встречу. Мы все  еще  не  можем  пережить  это
событие, считая его чудом..."
   Я бы закончил рассказ этим счастливым финалом, если б в жизни  не  было
финалов несчастливых. Это правда, что только с помощью встречных  запросов
удалось соединить девять семей, разрозненных войной. Однако  сотни  писем,
пришедших тогда со всех концов страны, полны печали и неизбывного горя...
   Раскрываю  первое  попавшееся  из  этой  же  папки.  Механик   блюминга
Макеевского завода имени Кирова Г.В.Воробьев пишет мне:
   "Помогите разыскать  мою  дочь  Тамару,  которая  потерялась  во  время
немецкой оккупации. Родилась она в Макеевке  в  январе  1939  года.  После
возвращения с фронта в 1945 году я долго искал ее,  но  безрезультатно.  Я
читал о Тамаре Черноглазой, которую подобрали в Бахмаче. Возможно, это моя
дочь? Правда, с той девочкой  была  ее  мать,  которая  вскоре  умерла  от
тяжелого ранения. Эта ситуация на нашу непохожа. Но  я  ведь  цепляюсь  за
любую, самую маленькую вероятность.  Как  узнать,  жива  моя  дочурка  или
нет?.."
   По моей просьбе Отдел  гражданского  розыска  проверил  все  картотеки.
Письмо Григория Васильевича Воробьева покрылось добрым  десятком  штампов:
"На учете детской картотеки не значится", "На картотеке  перемещенных  лиц
не  значится",  "Среди  погибших  в  Германии  не  значится",  "На   учете
контрольной картотеки  не  значится"  и  т.д.  Что  посоветовать  Григорию
Васильевичу?..
   Еще и еще письма из этой папки. И все о Тамарах? Да. Сколько  же  детей
погибло и  потерялось  в  ту  чудовищную  войну,  если  одну  только  свою
черноглазую Томочку разыскивают десятки людей!  Решаюсь  опубликовать  еще
одно, на сей  раз  последнее  письмо  о  Тамаре.  Конечно,  я  порождаю  у
Г.В.Воробьева и других надежды, которым, скорее всего, не суждено сбыться,
но, с другой стороны, в этом письме, может быть, таится счастье нескольких
человек, и лишать их этого никто не имеет права.
   "Прочитав  о  Тамаре  Черноглазой  в  газете,   -   пишет   заместитель
председателя ижевской артели "Универсал" Т.Г.Воротова, - я сразу вспомнила
приход в наш коллектив Тамары Неизвестной. Она почти ничего  не  помнит  о
своем прошлом. В 1941 году, когда она потеряла родных, ей было всего 2,5-3
года. Ее какой-то дядя Гриша передал, а кому - опять неизвестно.  До  1953
года она находилась на воспитании в различных детских домах, в том числе в
Глазовском, Тольенском,  Ариковском,  которые  расположены  на  территории
Удмуртской АССР. Получив в  детдоме  знания  по  пошиву  женского  легкого
платья, она была принята в нашу артель, где и работает до сего дня.
   Тамара  -  очень  хороший  работник,  комсомолка,  активистка.  Мы  все
переживаем за ее судьбу, за ее каждодневные ожидания чего-то неизвестного,
и кто бы это нам помог зацепиться за что-то чуть  теплящейся  надеждой?  В
войну мне пришлось работать в детском  доме,  я  видела  много  нескладных
детских судеб и сейчас никак не могу смириться  с  тем,  что  наша  Тамара
остается Неизвестной. Хочется помочь найти ей кого-нибудь из  ближних  или
дальних родственников, а может быть,  и  родителей.  Посылаем  фото  нашей
Тамары, помогите нам в общем нашем горе!"
   Очень долго я бы мог рассказывать о необычных  и  трудных  человеческих
судьбах, раскрывшихся мне за эти годы. И кажется, давно настала пора  всем
нам сообща подумать, как быстрее и лучше помочь людям, которых  разбросала
война. Я, например, считаю,  что  нужно  значительно  расширить  бюллетень
Отдела гражданского розыска, печатать в нем  сведения  о  тех  детях,  для
поиска которых "сведений недостаточно", но для  кого  такая  публикация  -
единственный шанс.  Если  даже  эта  публикация  не  принесет  результата,
человеку трудной судьбы станет легче от заботы, которую проявят о  нем.  Я
убежден  также,  что  необходимо   организовать   специальную   Всесоюзную
радиопередачу, широко оповестив о ней население.
   ...Наша Родина давно залечила раны войны, окрепла и омолодилась. Больше
половины населения у нас сейчас составляют люди, которые совсем не  помнят
войны. Да и у  людей  старшего  поколения,  нагруженных  новыми  заботами,
многое из тех лет забылось, многое забывается. И только сердце матери  все
помнит, только "нема гiрше слiз, чим сльози сиротини". Лишь бы  эта  война
была последней!..
   Но вот  я  раскрываю  газету,  читаю:  "Тысячи  южновьетнамских  детей,
оставшихся  сиротами,  брошены  в  лагеря,  которые  смело  можно  назвать
лагерями смерти. В них свирепствуют тиф, холера, туберкулез. Тысячи других
малолетних  беспризорных  скитаются   по   улицам   вьетнамских   городов,
пробавляясь случайными подачками..."  За  пять  лет  жертвой  американских
убийц и их подручных стало около миллиона вьетнамских детей  -  250  тысяч
убиты, 750 тысяч ранены, обожжены напалмом, изувечены. 70 процентов  жертв
напалмовых бомбардировок - дети.
   И еще одна цифра. В мире накоплено столько взрывчатки всех сортов,  что
на  каждого  человека  планеты,  в  том  числе  на  каждую  детскую  душу,
приходится 80 тонн эквивалентного тротила.
   И когда у меня родилась дочь и надо  было  ей  давать  имя,  я  взял  в
библиотеке старинные святцы и  просмотрел  все  женские  имена,  остановив
выбор на одном: "Ирина". Там есть перевод - по-гречески это  слово  значит
"мир"...


   А  как  сейчас  живут  воспитанники  "приюта   обездоленных",   ребята,
спасенные  Анной   Константиновной   Жованик   и   Валентиной   Тихоновной
Прусаковой? Где они, кем стали?
   Эмилия  Мининкова  (Людмила,  Эмма   Милевская-Якубовская).   Живет   в
Хмельницкой области, работает  на  сахарном  заводе.  Вышла  замуж.  Семья
получилась дружная, счастливая. Растет дочь Иринка.
   Слава Щерба. Живет  в  Харькове,  работает  столяром  на  заводе  имени
Малышева. Учится в вечернем техникуме, женился. Как и  Миля,  тоже  растит
дочурку.
   Нина Щерба. Закончила Харьковский  библиотечный  институт.  Работает  в
одной из киевских библиотек. 24 мая 1964  года,  когда  была  организована
телевстреча Анны Константиновны Жованик и Валентины Тихоновны Прусаковой с
их воспитанниками, живущими в разных городах страны, Нина  демонстрировала
из Киева свою очаровательную дочь.
   Шура Щерба. Закончил Кролевецкий промышленный техникум. Работает.
   Николай Пористый. С Запорожского химического  завода  пишут  мне:  "Это
замечательный парень. После окончания ремесленного училища он  работает  у
нас слесарем. Член ЛКСМУ. Недавно за свою смекалку и трудолюбие  переведен
из простых слесарей  слесарем  по  точной  механике.  Спасибо  тем  людям,
которые заложили в нем хорошую основу!"
   Иван Пористый: "В то время мне было слишком мало лет,  и  я  почти  что
ничего не помню.  От  Анны  Константиновны  я  попал  в  детдом,  потом  в
ремеслуху.  Получив  специальность  столяра  пятого  разряда,  подался  на
целину.  Вот  уже  два   с   половиной   года   работаю   в   зерносовхозе
"Железнодорожный"  Кустанайской  области.  Дела  идут  "на  ять"!  Правда,
братьев своих не видел уже восемь лет. Сейчас решил собираться, хоть одним
глазком гляну на родную Украину,  побываю  у  Николая  и,  само  собой,  в
Бахмаче. Иван Пористый".
   Федор Пористый. Отслужил действительную, живет в Коростене.  Приехавший
с целины Иван разыскал его, собрал всех братьев, и они побывали в Бахмаче,
в знакомой хате под соломенной крышей.
   Валерий и Лариса Суходольские. Живут и работают в родном селе Курень.
   Нина "Бульба". После войны мать разыскала ее и забрала из детдома.
   Александр и Михаил Хамовы.  Работают  на  одном  из  машиностроительных
заводов, Саша - слесарем, Миша - столяром.
   Поля  Волошина  (Иоффе).  Закончила  дошкольное  отделение   Ялтинского
педагогического училища. Писала мне из Крыма: "Ведь моя бабушка заведовала
детским садом, первая и вторая  мамы  были  учительницами,  у  меня  перед
глазами прекрасный пример Анны Константиновны. Раньше я мечтала о какой-то
красивой профессии, но теперь моя специальность нравится мне с каждым днем
все больше и больше, и кажется, что нет  ничего  интереснее  моей  будущей
работы. Только вот не знаю, выйдет ли из меня  хорошая  воспитательница  -
ведь это так трудно! Но, пожалуйста, не думайте, что я  боюсь  трудностей,
вовсе нет. Я очень хочу  стать  настоящей  воспитательницей,  буду  любить
детей, как Анна Константиновна, как все люди, которые любили меня..."
   Сейчас Поля работает воспитательницей в одном из  черниговских  детских
садов.
   Шурик Неизвестный. У него новое имя, другая фамилия  и  есть  отчество.
Живет в Донецке, в хорошей  семье.  Помню,  Анна  Константиновна  когда-то
показывала мне последнее письмо его  приемных  родителей  и  фотографию  с
детскими  каракулями:  "Я  уже  вырос  такой  большой,  что  могу  держать
настоящее ружье".
   Владимир (Арон)  Рис.  Подобранный  Анной  Константиновной  в  разбитом
эшелоне, был спасен и воспитан жителями села Городище. Сейчас работает там
библиотекарем. Имеет семью.
   Станислав Григорцевич. Работает слесарем на Минском тракторном  заводе.
В телеперекличке 24 мая  1964  года  камера  показала  всю  его  семью  за
праздничным столом.
   Лорик Овчинников. Очень хочется, чтоб он нашелся! Однажды  мне  прислал
письмо солдат Владимир Савчук. В свое время он работал с Л.Овчинниковым на
одном из киевских заводов.  На  мой  запрос  заводской  комитет  комсомола
прислал копию его автобиографии: "Я, Овчинников Илларион Петрович, родился
26 марта 1937 года в городе Прилуки.  Отца  и  мать  не  помню.  Сестер  и
братьев не было, а может быть, и были, но я тоже не помню. В 1941  году  я
попал к одной женщине, которая спасла меня. В городе Бахмач  находился  по
1943  год.  Потом  меня  направили  в  Борзнянский  детский  дом,  где   я
воспитывался по 1946 год. Потом я учился и воспитывался в  Черешеньском  и
Прилукском детских домах.  С  1952  по  1954  год  находился  в  ладанском
ремесленном училище N_1 и работал на заводе противопожарного оборудования.
Приобрел специальность столяра".
   7 декабря 1954 года И.Овчинников подал заявление, рассчитался и  выехал
на целинные земли Алтая. Кто  знает,  где  он  сейчас?  Я  решил  об  этом
спросить, потому что Лорика давно разыскивает его мать,  Мария  Онуфриевна
Соколова, живущая в белорусском местечке Пуховичи.
   Слава Мирошкин. Похожая история. Тогда Анна  Константиновна  так  и  не
могла установить, откуда он и кто его  родители.  Слава  отчетливо  помнил
только свое имя и фамилию.  Как  и  другие  дети,  он  был  передан  после
освобождения в один из детских домов Украины, и след его  потерялся,  хотя
он писал  в  1945  году  Толику  Листопадову,  а  позже,  из  армии,  Анне
Константиновне. Но вот я получил письмо от ленинградки Макуниной З.И.:  "Я
знаю, что много встречается одинаковых имен и фамилий, а война  перемешала
людей, но, может быть, Слава Мирошкин - сын моего брата Ивана, который жил
и работал до войны в Ленинграде. Когда фашисты напали на нас, он  ушел  на
фронт и, видимо, погиб. Его семья, в которой были сын Слава и дочь  Настя,
эвакуировалась из города в неизвестном направлении, и с тех пор  я  ничего
не знаю о них. Надеюсь, вы меня понимаете?"
   Поиски Славы Мирошкина ни к чему не привели, сам он тоже не  отозвался.
Но  среди  тысячи  писем,  полученных  мною  тогда,   промелькнуло   одно,
приметное. Анастасия Ивановна Устич писала из Кривого Рога: "Это моя новая
фамилия, а в девичестве я была Мирошкиной. Мой брат  Слава  Мирошкин  1936
года рождения потерялся в войну  при  эвакуации  из  Ленинграда.  Я  долго
искала его, но не нашла. Помогите мне!"
   Так Макунина З.И. нашла свою племянницу. Но где сейчас Слава,  которого
они ищут, что с ним - неизвестно. Если  он  жив  и  здоров,  то  какая  же
досада, если эти строчки никогда не попадутся ему на глаза...
   Тамара Копелева (Копель). Закончила  Путивльский  финансовый  техникум,
работает.
   Рая Бартош. Закончила Кондровский медицинский  техникум,  работает.  Ее
брат  Михаил  после   железнодорожного   училища   работает   на   станции
Малоярославец.
   Людмила Косякевич. Закончила с золотой медалью школу в  Малоярославском
детдоме, Московский медицинский Институт. Работает.
   Сталина Леонова  (Косякевич).  Так  же,  как  и  сестра,  была  золотой
медалисткой.  Потом  училась  на   факультете   журналистики   Московского
государственного университета.  Получив  диплом,  работает  на  Московской
телестудии.  Вышла  замуж,  растит  сынишку,   у   которого   обнаружились
поразительные музыкальные способности.
   Тамара  Черноглазая.  Закончила  одну   из   харьковских   школ.   Была
спортсменкой, общественницей, отличницей. Потом институт. Сейчас работает,
у нее давно уже новые имя и фамилия.
   Лида. Глухоту  вылечить  не  удалось,  по-прежнему  ничего  не  слышит.
Осталась при детском доме  в  Борзне  Черниговской  области.  Очень  любит
детей, и дети ее тоже.
   Анатолий Листопадов пишет мне:
   "Маму освободили по болезни в 1942 году, и она устроилась на  работу  в
Арзамасе. Когда сообщили, что Бахмач освобожден, начала писать туда.  Одно
такое письмо Анна Константиновна увидела у  председателя  райисполкома.  В
феврале 1944 года после семилетней разлуки я  встретился  с  мамой.  Какая
была встреча, вы можете представить...
   После железнодорожного училища работал  слесарем  по  ремонту  вагонов.
Потом армия и опять работа и учеба. Закончил десятилетку в  школе  рабочей
молодежи, был призван на курсы офицеров. Получил звание лейтенанта -  и  в
запас. В Арзамасе женился. Жена работает преподавателем  физики  в  школе.
Старшая дочь Людмила учится в пятом классе, Тане - пять лет.
   Сейчас   работаю   старшим   осмотрщиком   вагонов,   руковожу   сменой
коммунистического труда. В  1963  году  избирался  депутатом  Горьковского
областного Совета депутатов  трудящихся.  В  1965  году  избран  депутатом
Арзамасского городского Совета, в том же году принят в ряды КПСС".


   В Бахмаче я давно не был. Но время от времени оттуда  доходят  до  меня
добрые  слухи.  Анна   Константиновна   организовала   на   улице   кружок
девочек-рукодельниц...  Устроила  в  Новгород-Северский  пансионат  группу
мальчишек... Приезжала Поля Волошина с  отцом,  подарили  пуховую  шаль...
Горисполком  распорядился   отремонтировать   хату...   Назначена   пенсия
республиканского значения... Центральный Комитет комсомола Украины подарил
швейную  машину  с  дарственной  надписью  на  серебряной  пластинке.  Это
замечательный подарок  вместо  старенького  "Зингера",  брошенного  в  тот
момент, когда было не до него...
   Указом Президиума Верховного Совета УССР  Анна  Константиновна  Жованик
награждена орденом Трудового Красного Знамени...
   А письма все шли... Оказалось, что в памяти многих  людей  живет  образ
простой украинской женщины, хотя сама Анна  Константиновна  была  уверена,
что эти люди давным-давно забыли ее.
   О большом и щедром сердце А.К.Жованик, о ее любви  к  ребятишкам  пишут
майор запаса Г.М.Сировский из Баку, работавший в двадцатые годы на станции
Бахмач  председателем  месткома,  М.Н.Молчанова  из   Ленинграда,   бывший
секретарь узлового парткома  станции  Бахмач  С.И.Купчик,  воспитательница
Черниговского  детприемника  М.М.Булычева,   многие   бахмачане,   которые
вспоминают  добрым  словом  также  Д.И.Костенко,  Э.П.Борисенко  и  других
жителей городка, помогавших "приюту обездоленных". Эта история  вызвала  у
многих  советских   людей   бесконечный   поток   воспоминаний,   побудила
обстоятельно и бесхитростно рассказать о своей жизни.  Много  таких  писем
переслала мне сама А.К.Жованик. На конвертах  неизменное:  "Город  Бахмач.
Анне Константиновне".  И  когда  мне  трудно,  что-нибудь  не  ладится,  я
раскрываю старые папки  и  часами  перебираю,  перечитываю  эти  волнующие
документы, которых скопилось около тысячи. В  них  счастье  материнства  и
горечь утрат, светлые мечты и глубокие  разочарования,  упоение  жизнью  и
сетования на неудачно прожитые годы...
   "Здравствуйте, мама! Не знаю, имею ли я  право  называть  вас  так,  но
очень хочется произнести это слово и знать, что обращено оно  к  человеку,
который поймет его. Вы, быть может, удивитесь этому письму, я ведь  совсем
незнакомый вам человек. Но, наверно, уже не одно такое письмо вы  получили
от незнакомых детей. Расскажу немного о себе.
   В октябре 1944 года не стало моей мамы. Она умерла от порока сердца,  и
я росла сиротой. Возможно, трудное детство повлияло на мое развитие, я  не
люблю петь, не часто смеюсь, увлекаюсь точными науками, чтением.
   Я уже взрослый человек, закончила педагогический институт, работаю,  но
все же, когда остаюсь одна, мне  так  хочется  сказать  кому-то  священное
слово "мама", что об этом невозможно писать.  Хочется  обратиться  с  этим
словом к человеку,  действительно  любящему  детей.  И  вот  я,  переборов
застенчивость, говорю вам это единственное слово.  Ваша  Геня.  С.Новополь
Житомирской области".
   "Я уже немолодой человек, но, когда я прочел о вас, во  мне  впервые  в
жизни закипели сыновние чувства. Мои близкие на самом деле очень далеки от
меня, так как любят больше всего  себя,  и  так  было  всю  жизнь.  Вы  не
представляете, какое это счастье узнать, что  есть  такие  люди,  как  вы,
помечтать о том, каким бы я мог стать человеком, если б  35  лет  назад  у
меня была такая мать. Она рада тогда была избавиться от меня, двухлетнего,
и люди долго попрекали меня куском хлеба. А сейчас за много-много верст  я
почувствовал тепло вашего сердца, хотя вы и не знаете об этом.  Пусть  это
тепло греет всех ваших детей. А их много. По-сыновьи,  как  волшебный  сон
детства, целую вас. Пантелеймон В. Москва".
   Или еще:
   "Ваш сын был у меня на фронте комбатом.  Я  об  этом  сразу  догадался,
когда прочитал, что  Виталий  Жованик  из  Бахмача.  Настоящим  письмом  я
приглашаю вас к себе в гости. Лучше всего приехать летом, тогда  у  нас  в
Анапе очень хорошо. Люди отсюда уезжают поздоровевшими,  море  ведь  очень
полезно для здоровья. Н.Шевченко. Анапа".
   "Мы еще малы, но уже все понимаем. Мы живем у Белого моря, которого  вы
не видели, так как оно от вас далеко. Мы всем нашим 5-м классом приглашаем
вас к нам в гости. У нас здесь прекрасная природа, красивая  речка,  много
зелени и ягод, хоть завались. Ученики школы N_63.  Архангельская  область,
Соломбальский район".
   А вот письмо ровесницы:
   "Пишет вам старая производственница,  в  настоящее  время  пенсионерка,
Кочергина Елена Васильевна. Я, как и вы, тоже  пережила  большое  горе.  У
меня погиб сын в первый день войны. Погиб как коммунист,  охранявший  наши
рубежи в городе Ломжа. А потом умер муж, и  мы  с  дочерью  остались  одни
переживать наше горе. Проклятый враг разбил наш город Ленинград, где  было
очень много разрушений и жертв. Но теперь  наш  Ленинград  не  узнать,  он
снова расцвел и стал краше, чем до войны. Я и сейчас в нем  живу  и  очень
люблю свой город-герой.
   Мне уже 64 года, из них я отдала 43 года производству на заводе, чем  и
горжусь. Как бы я  хотела  увидеть  вас  и  поблагодарить  лично  за  вашу
материнскую заботу о наших детях, пожелать вам здоровья  и  долгой  жизни,
Анна Константиновна! Если вы когда-нибудь будете в нашем городе, то  очень
прошу вас заехать ко мне. Вы пробудете у меня, посмотрите наш Ленинград  и
его достопримечательности. Как меня  найти?  С  Московского  вокзала  идет
трамвай N_10 до Ржевки, а там спросите Капсюльное  шоссе,  34,  Кочергину.
Меня там все знают, и каждый покажет, где я живу. Желаю долгой вам  жизни.
Жму вашу руку великой труженицы. Е.В.Кочергина".
   Особое место в стареньком комоде Анны Константиновны, а  потом  в  моих
папках заняли письма тех далеких и незнакомых друзей, которые, как и  она,
прожили большую и суровую жизнь, пронеся через годы неистребимую любовь  к
людям. Сколько в дни черной напасти было  их,  безвестных  женщин-героинь,
которые, рискуя собой, спасали чужих детей!..
   "На мою долю также выпало немало. Я жена  погибшего  офицера,  жила  до
войны в Вильнюсе. Уже в первый день войны я увидела  все  ужасы,  что  она
принесла. 24 июня 1941 года Вильнюс был  занят  фашистскими  захватчиками.
Нас, жен командиров, посадили в концлагерь, где я и промучилась три  года.
В одной комнате нас жило трое - все жены летчиков и наши дети. И вот  одну
мать увели от двух детей немцы. Детям было одному 8 месяцев, а  другому  5
лет. Через два месяца  забрали  другую  мать  за  связь  с  партизанами  и
15.VII.42 г. ее расстреляли. Остались мальчик 4  лет,  девочка  6  лет.  А
моему сыну было тогда 4 года 2 месяца. Сколько  мне  пришлось  горевать  с
ними!
   Чего стоило только достать что-либо  из  пищи!  Обо  всем  этом  трудно
писать. Когда советские войска отбили нас 13.VII.44 г., отец  первых  двух
детей забрал и отправил их на Урал к своим родным. У второй семьи, как и у
меня, отец погиб, а детей его отправили в Жданов  к  дедушке.  И  вот  эти
"чужие" дети Тамара и Игорь живут сейчас недалеко от меня. Тамаре двадцать
два года, а Игорю скоро двадцать. Очень часто они бывают у меня,  и  я  их
считаю своими детьми. Раньше, когда я встречалась с  ними,  перед  глазами
невольно вставала колючая проволока, но сейчас эти кошмары прекратились, и
я такая же стала, как все, кто ничего такого не пережил. И вам я написала,
потому что никто меня не  поймет  лучше  вас.  До  свидания!  Гурова  Анна
Семеновна. Донецк".
   Среди  этих  прекрасных  писем  трагически  звучит  признание  женщины,
которая, по ее собственным словам, прожила жизнь пустоцветом.
   "Святая женщина! Читала я о вас и плакала, хотя человек я  черствый.  А
черствый потому, что не было у меня семьи, не было детей. Никто и  никогда
не назвал меня мамой. Я прожила жизнь  пустоцветом,  и  как  жаль,  что  в
молодости не встретила такого великого примера - не осталась бы  я  теперь
одна-одинешенька, старушкой-пенсионеркой. Всем я обеспечена,  все  у  меня
есть, кроме семьи. Горько и обидно... Эмилия Р.".
   Пролистаешь такое письмо,  задумаешься  -  и  снова  потянет  к  людям,
исполненным    материнской     чистоты,     гражданского     благородства,
человечности...
   "Уважаемая Анна Константиновна! - пишет Е.Романенко.  -  Сестра!  Мы  с
вами очень разные по  воспитанию,  образованию,  жизненному  пути,  но  мы
подруги и сестры в нашей большой любви к детям. Жизнь не  поставила  меня,
как вас,  перед  необходимостью  свершить  подвиг,  да  и  вряд  ли  я  бы
справилась с ним. Но она потребовала от меня три десятилетия  малых  жертв
из-за моей материнской любви к чужим детям - начиная от годовалого  малыша
Славы и кончая 19-летней Ниной. Десять человек их прошло через мою  жизнь,
и я отдала им все свои силы, о чем ни капельки не жалею. Как и  вас,  дети
любили меня, но мое влияние на них было неизмеримо  меньшим.  Ведь  вы  не
только способствовали духовному росту ребят, но и спасли им жизни.  Как  и
вы, я потеряла в войну мужа  и  дочь-комсомолку  и  еще  по  этой  причине
назвала вас сестрой. Может быть, больше и лучше,  чем  другие,  я  понимаю
вашу жизнь. Живите долго-долго и будьте счастливой!"
   "Мир полон чудесных людей! - пишет мне из  Томска  молодая  учительница
Мария Тюмишева. - Не знаю, что бы я делала без них в войну, оставшись  без
отца и матери".
   Забойщик Лисичанской шахты им.Ворошилова Александр Добыдвев пишет:
   "У меня отец погиб на  фронте  и  мать  умерла  от  голода.  Мальчонкой
скитался я как неприкаянный, пока не освободили нас и не определили меня в
детский дом. Попал я в хороший детдом им. Луначарского, что  в  Ивановской
области. Сколько надо было терпения  моим  воспитателям,  чтобы  исправить
дурные черты  моего  характера!  Я  был  совсем  пацаном,  но  уже  многое
перевидел и перетерпел, и мне казалось,  что  люди  не  могут  желать  мне
добра. Медленно и трудно я  становился  человеком,  стал  хорошо  учиться,
потом поступил в комсомол.  В  школе  механизации  сельского  хозяйства  я
изучил трактор и стал работать в одном из совхозов  Поволжья.  Встречал  и
тут я плохое, но у меня уже против него был внутри бетон. Да  и  было  уже
вокруг много товарищей, на которых я мог опереться в трудную минуту жизни.
Они помогли мне поступить в вечернюю школу, где я закончил 8  классов.  На
учение уходило много времени, и даже некогда было подумать о том, какой  я
несчастный сиротина. Вскоре меня взяли  в  армию,  и  там  я  окончательно
поверил в то, что я не только смогу сам прожить, но  и  других  наставить.
Стал даже думать о том, чтобы как-то жить поактивнее и влиять на улучшение
жизни вообще. После  демобилизации  приехал  с  ребятами  на  шахту.  Одна
гимнастерка да шинелишка, но мне уже ничего не было страшно. Комсомольская
организация помогла мне войти  в  коллектив,  я  быстро  освоил  профессию
забойщика. Полюбилось мне это дело, и сам я стал веселый  и  спокойный,  и
все у меня как надо. Сейчас думаю поступать на вечернее отделение  горного
техникума. Буду грызть науку - зубы у меня стали крепкие.  За  все  это  я
благодарен своей Родине и всем людям, что помогли мне когда-либо, огромное
шахтерское спасибо!"


   И наконец,  последняя,  самая  пухлая  папка  писем.  Пишут  молодые  и
пожилые, пишут люди, имеющие большие заслуги перед государством, и  такие,
кто еще только готовится служить ему. Немало  писем  семейных,  бригадных,
цеховых. Написаны они в разной обстановке -  в  благоустроенных  квартирах
высотных домов и бараках строителей, в матросских кубриках и общежитиях, в
изыскательских палатках и  шахтерских  "ожидаловках".  Но  нет  ни  одного
человека, равнодушного к судьбам своей Родины и своего народа.
   В этих прекрасных человеческих документах особенно дороги два бесценных
качества - правда и простота. Люди добровольно и до конца раскрывают себя,
высказывая свое отношение к жизни, к историческим  событиям,  дают  оценку
себе, своим товарищам и близким. Всех этих разных людей роднит несгибаемая
вера в великую правду жизни нашего народа и  готовность  преодолеть  любые
невзгоды  ради  его  счастья.  И  как   же   дорога   нам   эта   общность
соотечественников, и насколько сильнее от нее становится каждый из нас!..
   "Как мне не любить Родину и не желать ей  добра?  -  спрашивает  старый
партизан Ф.А.Иванов из Ангарска. - Ведь столько сил отдано для ее блага! В
семнадцатом я свергал царизм в Брянске, потом выгонял из Приморья японских
и американских интервентов, а  еще  позднее  был  министром  земледелия  в
правительстве Дальневосточной республики, работал в разных районах  Сибири
по укреплению Советской власти, восстановлению хозяйства.  И  меня  кровно
касается все доброе и все плохое, что  происходит  у  нас  -  безразлично,
Украина это или Кавказ, Север или Сибирь. Идут  годы.  Построили  мы  свою
Родину, победили в войне, делаем сейчас такие дела! И это потому, что  все
наше социалистическое Отечество - одна большая, крепкая  и  мирная  семья.
Очень хочется дожить до той цели, ради которой шли на муки тысячи  борцов.
Доживу! Только бы новой войны не было..."
   Е.Шувалова со станции Сиваки Амурской области пишет:
   "Только подумаю, что могут снова, как в 1941 году, коварно  напасть  на
нас, чтобы убивать и грабить, жечь наши города и сиротить детей, то все во
мне закипает. Читаю я газеты, слушаю приемник и удивляюсь,  как  это  люди
могут подстрекать к войне, грозить разными бомбами.  Интересно,  кого  они
хотят запугать? Наших солдат и офицеров едва ли запугаешь, потому что  это
народ, как говорится, стреляный. Это же наши дети, закаленные в  голоде  и
холоде, в трудных испытаниях, и они, если потребуется,  смогут  сделать  с
врагом все, что положено. А мы, матери, сильны безграничной любовью  наших
детей..."
   Слушатель Военно-политической академии имени Ленина капитан Черкашин  в
своем письме говорит о нашем солдате:  "Да,  наш  советский  солдат  будет
драться до последнего! Он силен не только сознанием  воинского  долга,  не
только любовью к своей Родине, в которой он любит  все  -  вешние  сады  и
голубое небо, реки и горы, чернозем и  супесь.  Советскому  солдату  дорог
дом, где он родился, несказанно дорог человек,  который  вырастил  его.  И
этот фактор нельзя сбрасывать со счета.
   Я дорожу как самой большой драгоценностью  любовью  своей  матери.  Как
нелегко приходится нашим матерям, пока они поднимают  нас!  И  мне  всегда
становится легче,  когда  я  вспоминаю,  с  каким  неженским  мужеством  и
стойкостью моя мама преодолевала трудности. Высокий пример  наших  матерей
помогает человеку быть солдатом - и солдат сделает все, чтобы не допустить
врага к родному дому".
   Свое   хроникально-протокольно-эпистолярное   повествование   я   решил
закончить одним из писем этой папки. Прислал его Ф.Д.Юсковец с родной моей
станции Тайга, что в Кемеровской области. Я иногда перечитываю его письмо,
которое не нужно ни редактировать, ни комментировать:
   "Много мы  поставили  памятников  нашим  героям  и  знаменитостям.  Это
хорошо. Однако нет у нас памятника Матери. А надо бы его!  Чтоб  стоял  он
олицетворением жизни, символом великой силы, которая не  боится  смерти  и
времени. Может быть, найдутся такие, что сочтут затею с памятником  Матери
за ненужную  сентиментальность?  Наперекор  им  следует  воздвигнуть  этот
монумент! Ведь в сердце любого человека горит вечный огонь  любви  к  той,
которая дала ему жизнь и научила быть человеком.
   Меня  не  упрекаешь  в  сентиментальности.  В  войну   я   воевал   под
Сталинградом, потом вместе со своими земляками-сибиряками прошел до  Праги
и Берлина. Участвовал, между прочим, и в боях за освобождение  Бахмача.  Я
потерял в те годы многих дорогих мне людей,  товарищей  по  оружию,  видел
живую кровь, видел все, чем страшна война, и не хочу ее больше!
   У меня есть сын. Как и миллионы родителей, я готов сделать  все,  чтобы
не было снова на нашей земле "приютов  обездоленных".  И  горе  тому,  кто
этого захочет!..
   Слезу из меня выжать трудно, однако закипает  слеза,  когда  думаешь  о
том, что вынесли наши матери и жены во время войны. Я до сего дня по горло
сыт  войной,  но  если  понадобится  -  снова  пойду.  И  снова  мы  будем
непобедимы. Непобедимы не только потому,  что  у  нас  самый  справедливый
строй, неисчерпаемые богатства, лучшее оружие, но и потому, что у нас есть
такие люди, каких нет нигде на земле".

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 11 Oct 2000 04:35:21 GmT