Микророман
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Дружников, 1982
Распространялся в Самиздате. Впервые опубликован: "Новое русское
слово", Нью-Йорк, 12 и 19 августа 1994.
---------------------------------------------------------------
Позвонила незнакомая женщина, судя по голосу, пожилая. По имени себя не
назвала, сказала, что ее муж велел со мной встретиться. Я осторожно
поинтересовался, а кто, собственно, ее муж. Она ответила, что скажет потом.
Пригласил ее к себе, но она отказалась: лучше на улице. На другой день мы
увиделись на площади Революции возле лестницы, ведущей к ГУМу.
Была она с меня ростом, а я не маленький. Возраст неведом, лицо без
краски. Из породы худощавых старух, для которых время остановилось. Под
маленькими бесцветными глазами мешки: может, что с почками.
-- Давайте отойдем в сторонку, чтобы не толкали,-- предложил я.
-- Нет, тут лучше,-- твердо возразила она.-- В толпе нас не так видно.
Глаза у нее бегали, и я подумал было, что у нее, может, не совсем в
норме психика. Но она словно прочитала мою мысль.
-- Не бойтесь, я в здравом уме. Очень даже в здравом.
-- Не сомневаюсь,-- я старался ее успокоить.-- А в чем все-таки дело?
-- Муж велел передать вам вот это,-- оглянувшись, не следят ли за ней,
она протянула сверток.-- Конечно, лучше бы это уничтожить от греха подальше.
Но он так пожелал. Боюсь я не выполнить последней его воли.
Приняв сверток, я тоже инстинктивно оглянулся.
-- Да кто ваш муж-то? И сам он где?
-- Умер. Неделю назад.
-- Извините... А я знал его?
-- Он говорил, вы вместе работали.
-- Не сказал, где?
-- Как же -- в газете. Он был у вас цензором, то есть, я хотела
сказать, уполномоченным Главлита.
-- Цезарь Матвеич? Боже ты мой! Замечательный был, добрейший человек,--
безо всяких колебаний кривил я душой.-- Все его любили.
Наверно, в голосе моем было недостаточно искренности.
-- Он был абсолютно честный и порядочный,-- резко сказала она.-- Так
получилось, что он попал в эту организацию. Не его вина.
-- Конечно,-- согласился я.-- В общем-то, мы все занимались одним
делом. А что в свертке?
-- Не знаю,-- ответила она.-- То есть что это я несу? Знаю, разумеется:
это его, ну, как бы сказать, записки.
-- Воспоминания?
-- Не совсем. Сперва это был его личный производственный дневник. Но
после... После он говорил, что все стало смотреться иначе и что эти записи
его реабилитируют перед... Она смутилась, умолкла.
-- Реабилитируют?-- переспросил я.
-- В общем, чтобы внуки о нем плохо не думали. Поэтому приказал, чтобы
вы делали с записками все что захотите. Я была против, у нас ведь дети, у
них все благополучно. Мало ли что? Но дети тоже решили, как он... Что вы все
вертите сверток в руках? Спрячьте в портфель!
Я послушно спрятал. Нам все-таки пришлось отойти в сторону, потому что
нас толкали. У музея Ленина мы постояли еще несколько минут. Она спокойно,
сказал бы, даже отстраненно (что делало ей честь) поведала о том, как
закончил свои дни ее муж.
-- Он хорошо умер, быстро...
Я никогда до этого не слышал, чтобы так говорили о близком человеке:
"Хорошо умер".
-- Как это "хорошо"?-- спросил я.
-- Тихо. Не мучился, как другие. Сердце -- и все. Всем бы так... А вы
когда это... туда?
-- Уехал бы сегодня, да не выпускают.
-- Выпустят!-- убежденно сказала она.
-- Могу я вам позвонить, когда прочитаю?
-- Разве у вас имеется наш телефон?-- опять встревожилась она.
-- Нету, но...
-- Ну,-- заспешила она,-- это ни к чему. Я вам все отдала. Желаю, чтобы
у вас все получилось, как задумали!
Резко повернувшись, она ушла.
Держась за поручень в вагоне метро, я прикрыл глаза, и передо мной
возник Цезарь Матвеич Цукерман. Или Цензор Матвеич, как звала его вся
редакция. Еще он был Цензор Цезарь, сокращенно Це-Це. Был также эвфемизм
"Заведующий тем, чего нельзя". Некоторые звали его просто Цука. А главный
фельетонист Аванесян в узком кругу величал его "наш советский Сахаров".
Цукерман был грузным, неторопливым, непременно учтивым человеком.
Напоминал он главбуха. Всегда ходил в черных нарукавниках поверх коричневого
пиджака. В волосатых руках держал термос, из которого наливал чай по глотку.
Еще помню его раздражающую привычку то и дело подтягивать галстук под свой
двойной подбородок, будто он сейчас выйдет на трибуну или готовится войти в
кабинет к высокому начальству.
-- Это он хочет сам себя удушить за содеянное,-- ворчал Аванесян,
которому доставалось от цензора чаще других.
Честили его при каждом удобном случае, за глаза, конечно. Обвиняли в
том, в чем лично он был виновен ничуть не больше всех нас и многих прочих.
Лицом к лицу, однако, весь штат, включая главного редактора и замов
(нештатным сотрудникам с ним разговаривать не полагалось), держал с ним
дистанцию. Или цензор держался с нами особняком.
Нельзя сказать, что его боялись,-- он был исполнитель низшего звена.
Ничего разрешить он по статусу своему не мог. Но он мог воспрепятствовать.
Как от врача-онколога, от него в любой момент можно было ждать неприятности.
С ним редко спорили, ибо шанс доказать что-либо был равен нулю. За ним
стояла могучая и таинственная организация, которая называлась Комитетом по
охране гостайн в печати. Ведомство это знало все, чего нельзя, даже,
вероятно, знало то, что можно, и это абсолютное, неизвестно как добытое и
кем узаконенное ведение, эта невидимая всесильная власть над умами пишущих и
читающих, вызывали к представителю данного ведомства почтение. Может,
трепет. Может, страх. А скорей всего, то, и другое, и третье вместе взятое.
Все происходящее в мире на языке Цезаря Матвеича называлось
"сведениями". Сведения он делил на устные и письменные. Устные он любил,
включая анекдоты. Громко и заразительно смеялся, прямо-таки трясясь от смеха
и вытирая слезы, что доставляло рассказчику несомненное удовольствие,
побуждая вспомнить что-нибудь еще более солененькое. И -- панически боялся
всего, что написано или набрано.
Если возникала опасность, о которой вы не подозревали, рот его суровел,
глаза холодели, становились зорче. Он шумно и долго втягивал воздух через
ноздри, будто стремился запастись им аж до светлого будущего. Конечно, оно
было не за горами, но все же лучше запастись. Казалось, сейчас он достанет
специальный инструмент, какой-нибудь инфракрасный бинокль, чтобы разглядеть
насквозь не только текст, но и вас. Он действительно вытаскивал большую лупу
и, если какая-нибудь буква в самых ответственных словах, вроде "Ленин",
"Брежнев" или "Политбюро", отпечаталась не полностью, долго вертел набор под
увеличительным стеклом, разглядывая его так и эдак, проникая в тайный смысл
неясного знака.
-- В каждой букве заложена опасность контрреволюции,-- говорил он на
совещании и, видя улыбки присутствующих, добавлял: -- Каждая буква -- это
бомба. Это я вам говорю со всей ответственностью, я, ваш советчик и друг.
-- Но как же нормально работать в такой взрывоопасной обстановке?--
спрашивал кто-нибудь.-- Мы же не саперы.
-- Недоумевать не надо,-- назидательно отвечал он.-- Я скромный страж
интересов государства. Поскольку у вас с государством не может быть
конфликта, я защищаю от беды и вас.
В путевом очерке спецкора Шумского цензор Цезарь велел вычеркнуть, что
от Москвы до Ленинграда по шоссе 707 км.
-- Чтобы американские шпионы заблудились,-- прокомментировал друзьям
Шумский.
Секретной была длина экватора земного шара.
-- Это же стратегические данные,-- объяснял цензор.
Если возразить, что эта цифра есть в учебнике для четвертого класса, он
бы ответил: "Значит, там она согласована". Или: "Вчера это можно было
разглашать, а сегодня уже нельзя".
По поводу каждой цифры, факта, имени, события, каждого названия Цезарь
Матвеич требовал одного: визы соответствующего компетентного ведомства. А
когда ему пытались терпеливо объяснить, что по меньшей мере в отдельных
случаях это абсурдно, Цезарь Матвеич с улыбкой отвечал:
-- До -- я верю вам. Но после -- с работы снимут меня.
Ему говорили:
-- Чего вы трясетесь?
Он в ответ:
-- Лучше трястись в теплом кабинете, чем от холода на улице.
Его стыдили:
-- Ну вы и трус!
-- По-вашему -- трус,-- спокойно возражал он.-- А по мнению моего
руководства, я бдю.
"Бдю" в редакции стало нарицательным. Его афоризмы разносили по
отделам.
Однажды он произвел на свет мысль, которая, по-моему, имела
основополагающее философское значение для земной цивилизации. А может, и для
вселенной тоже.
-- С точки зрения цензуры,-- высказался он,-- идеальная газета -- это
бумага без текста.
-- Может, хоть картинки?-- осторожно спросил я.
-- Картинки -- это уже криминал.
Обмануть цензора, подвести под монастырь считалось в редакции подвигом.
Рисковали отчаянно: подделывали разрешающие подписи, клялись, что разрешение
уже есть, только нет свободной "разгонки" -- дежурной машины, чтобы съездить
за полученной визой. Уговаривали его подписать, чтобы не срывать выпуск
газеты: через пять минут принесем. Вычеркнутое им переставляли в другое
место той же статьи в перефразированном виде в расчете на то, что он не
будет читать второй раз.
Я тоже так делал, но, может, реже других: я сам боялся очутиться на
улице.
Когда ему влепляли очередной выговор за недобдение, эта радостная весть
мгновенно облетала редакционные кабинеты. Наиболее нахальные звонили ему и
поздравляли, изменив голос, конечно. Он злился, грозил карами руководства за
оскорбление чести и достоинства органа, которому он принадлежит, и бросал
трубку. Но обиды забывал быстро и, надо отдать ему должное, мстительным не
был. А мог бы быть.
Для всякой профессии надобны природные данные, облегчающие работу. Чего
у него не было в помине, так это чувства меры в бдении. Поэтому он никогда
не расслаблялся и подвох видел во всем. Однажды, когда я дежурил по отделу,
он позвонил в десятом часу вечера по внутреннему телефону:
-- Вот тут в статеечке по вашей части я читаю о том, что завтра мы
встретим на улице лошадь-робота и не отличим от настоящей. Оч-чень
интересно. Кто ж такую лошадь проектирует?
-- Да это фантастика.
-- Понимаю. А где автор взял идею?
-- Где взял? Из головы...
-- Отлично! А в головку ему идейка эта откуда попала?
-- О, мамочка! Из воздуха.
-- Вот!-- он уличил меня в чем-то нехорошем.-- Точно! Значит, автор мог
об этой идейке услышать.
-- Допустим, мог. Какое это имеет значение?
-- Это имеет такое значение,-- торжественно проговорил Цезарь
Матвеич,-- что лошадь где-нибудь проектируют, а он слышал.
-- Ну слышал. И что?
-- То, что нужна визочка НИИ, который такую лошадь раз-ра-ба-ты-ва-ет.
Черт дернул меня ляпнуть: "Из воздуха". Дело пахло керосином. Статья
вылетала из полосы перед самым ее подписанием. Надо было это предвидеть.
-- Вспомнил!-- бодро воскликнул я.-- Автор говорил, что он сам это
придумал. Абсолютно точно, сам. Он еще уточнил, что ночью его озарило, встал
и записал.
-- Он что, лунатик? Не пудрите мне мозги, дорогуша. Мы же с вами
материалисты. Из ничего ничего не получается. Я вам гарантирую, что он как
минимум где-то подхватил. А если это еще не запатентовано и заграница,
извините за выражение, сопрет?
Он употребил другое слово, более грубое, которое я воспроизвести не
решаюсь.
-- Допустим, подхватил,-- отступал я.-- Что тут страшного?
-- Как что?! А если он подхватил идейку от людей, работающих в почтовом
ящике? Если это изобретение стратегического характера? Допустим,
какая-нибудь новая технология для конницы Буденного. Знаете, какой сие
пунктик? Подрыв обороноспособности страны. Разглашение сведений,
представляющих собой военную и государственную тайну. Во!.. Чувствуете, чем
это для нас с вами пахнет?
-- Какая же вам требуется виза?-- сдаваясь, спросил я.-- Министерства
обороны?
-- Так... Это, голуба, деловой разговор. Сейчас запросим руководство.
Не вешайте трубочку, ждите.
Из трубки доносилось жужжание диска городского телефона.
-- Варвара Николавна? Цукерман беспокоит. Передо мной статья,
разглашающая сведения о том, что завтра выведут на улицу искусственную
лошадь. Так-так... Сейчас узнаю.
Теперь Цезарь Матвеич говорил в мою трубку:
-- Какая тут у вас лошадь? Электронная?
-- Черт ее знает! Наверно, электронная, какая ж еще?
-- Электронная, Варвара Николавна... Ага... Уловил... Я и сам точно так
полагал.
-- Ну что?-- нервничал я.
-- То, дорогуша моя, что нужна визочка Министерства электронной
промышленности, что они эту лошадь не разрабатывают.
-- Где же я возьму такую визу в десять вечера?
-- И не надо сегодня! Зачем спешить, паниковать, нервничать? Гипертония
этого не обожает. В суете можно просмотреть еще что-нибудь важное. Сегодня
мы эту лошадь спокойненько снимем. Ну ее к лешему вашу лошадь!
-- А завтра, с визой министерства, можно поставить в номер?
Все же у меня были кое-какие связи с неглупыми людьми в министерствах,
которые могли помочь. Без таких связей они бы согласовывали визы годами.
-- Завтра что?-- насторожился цензор.
-- То!-- злился я.-- Может, это делают в Министерстве приборостроения и
средств автоматизации?
-- Во, молодой человек! И меня это беспокоит. Знаете что, голуба, для
подстраховки добывайте визочки обоих министерств. Тогда я снова позвоню
руководству, и они укажут, куда еще обращаться.
На мое несчастье, газета печатала фантастику, и этим занимался мой
отдел. Если в очередном рассказе на Землю летели представители иной
цивилизации, вечером звонил внутренний телефон и хрипловатый голос Цукермана
вежливо интересовался:
-- Роднуля моя, а в Генштабе в курсе, что к нам летят из созвездия
Андромеды?
-- Не только в курсе, Цезарь Матвеич, но и ничего не имеют против
этого.
-- Вот и добро! Значит, никаких трудностей у вас не будет. Давайте-ка
мне визочку военной цензуры с улицы Кропоткина.
Но была обширная категория сведений, по которым ни виз, ни согласований
не требовалось. Цезарь Матвеич начинал хрипло мурлыкать себе под нос
какую-то невнятную мелодию и под нее уходил в соседнюю комнату.
-- Так я и думал!-- он появлялся в дверях и поднимал указательный палец
вверх.-- Все в порядке. Не надо визы, не надо согласовывать. Это, голуба,
просто нельзя упоминать в открытой печати, и все. Вам же легче, меньше
хлопот.
И правда, за годы работы опыт "чего нельзя" накапливался. К цензору
ходили все реже.
-- Жизнь не мила, когда надо идти к Его Величеству Кастратору,--
жаловался Аванесян.
Возвращался он счастливый:
-- Эта тема тоже обрезана. Я, ребята, становлюсь евнухом.
Фантастика захирела. Наука вымерла. Мысли зачахли. В газете становилось
все меньше даже невинных новостей. Ведь на публикацию их каждый раз
требовались визочки. При этом никто подчас не знал, в каком учреждении их
взять. Вскоре появилось инструктивное письмо, требующее представлять
одобрения соответствующих ведомств в цензуру за несколько дней до
предполагаемого опубликования -- для регистрации в специальном журнале и
уведомления центрального руководства.
Цезарь Матвеич с термосом в руках гулял по коридору удовлетворенный:
-- Чем больше визочек, тем меньше нервочек.
В отпуск он не ходил. Когда его с приступом гипертонии неожиданно
положили в больницу, в редакции появилась симпатичная девушка лет двадцати
пяти, коротко стриженая, строго одетая, но со славной мордашкой. Ее прислали
с Китайского проезда от Варвары Николавны на временную замену.
-- Литснегурочка из Гавлита,-- сказал Аванесян, ухитрившись заодно
слегка смешать с дерьмом слово "Главлит".-- Будто мы не могли воспитать
цензора в нашем собственном коллективе.
Аванесян всегда, к месту и не к месту, вспоминал, что он незаконный
потомок Пушкина. Что его прапрабабушка согрешила, когда поэт бродил по
Кавказу. Этого нельзя было ни доказать, ни опровергнуть. Он носил такие же
бакенбарды, и звали его, между прочим, тоже Александр Сергеевич. Словом,
Аванесян отправился на разведку, прихватив с собой давно опубликованный и,
как он сам считал, неотразимо смешной фельетон. В рукописи, конечно.
Дальнейшее мне известно только со слов нашего фельетониста. Я ему, конечно,
верю, но за абсолютную правду не ручаюсь.
-- Люда,-- сказал он с порога.
-- Лучше Людмила Павловна,-- поправила она.-- Слушаю вас.
-- Цензор Матвеич, то есть Цезарь, всегда считал, что нужно
предварительное знакомство,-- Аванесян разглядывал ее самым бесцеремонным
образом.-- Вы как? В таком же разрезе или, может, с вами заранее не надо?
Может, сразу, а?
-- Сразу ни в коем случае,-- она слегка зарумянилась, не цензорским, но
женским инстинктом улавливая двусмысленность.
-- Вот и ладушки! Тогда взгляните зорким оком.
Она стала читать, а он отошел к окну, чтобы стол, за которым она
сидела, не мешал ее осматривать. Время от времени она поправляла юбку, а он
время от времени поглядывал во двор, где работяги разгружали грузовик с
бумагой.
-- Ну как?-- спросил он, когда ее глаза добежали до последней
строчки.-- Нравится?
Казалось, Людмила Павловна была немного смущена.
-- У нас в университете был спецкурс по фельетону, и лектор говорил,
что сейчас фельетон очень актуальный жанр, но проходят они со скрипом. Это
правда?
-- Так вы журфак окончили? Коллеги, значит! Кому из нас последний день
лицея торжествовать придется одному? Ответ ясен: вам, Людмила Павловна,
потому что вы молоды и прекрасно выглядите.
-- Спасибо,-- произнесла она.-- Кстати, где там у вас в фельетоне
происходит употребление алкогольных напитков в рабочее время? В
вычислительном центре... Каком? Академии наук? А среди пьющих есть члены
партии?
-- При чем тут?-- удивился Аванесян, почувствовав недоброе.
-- При том, что газету читает рядовой подписчик. Зачем ему думать, что
члены партии на работе пьют? Сейчас я позвоню Варваре Николавне насчет
вашего фельетона.
-- Не надо, а?!-- театрально взмолился Аванесян.-- Она точно зарубит.
Представляете, как будет неудобно, если наша советская цензура негативно
отнесется к праправнуку Пушкина?
-- Вы разве?..
Аванесян скромно опустил голову, дав ей возможность осознать данный
факт.
-- Сама-то я что могу сделать?-- искренне удивилась Людмила Павловна.
-- Вы можете все, если захотите!-- так же искренне парировал он.
Она еще немножко подумала, но все же позвонила. Варвара Николавна
спросила, о чем фельетон, помолчала немного и сказала:
-- Постойте-ка, они этот фельетон уже раз печатали! Да они просто
проверяют вашу бдительность!
-- И тут я понял,-- заметил Аванесян в застолье с приятелями,-- что
голыми руками ее не сломать.
Сексуальная атака фельетониста стала заботой всей редакции. В это
вкладывали определенные надежды -- не на крупное, упаси Бог, а хотя бы на
мелкие поблажки, на отсутствие придирок. Аванесяну давали советы, подарили
новый импортный галстук, предлагали ключи от пустой тетиной квартиры.
-- Мне, конечно, удалось,-- рассказывал вскоре Аванесян,-- и при
наличии моего опыта без особых предварительных трудов. Как женщина, должен
признать, она весьма мягкая и понятливая. Можете мне поверить, хотя,
конечно, каждый может убедиться сам. Но как цензор она -- бронепоезд.
Никаких уступок даже мне, несмотря на большое и чистое чувство. И родство с
Пушкиным не помогает! Гвозди бы делать из этих блядей!
Вскоре, отлежавшись в больнице, снова пришел бдеть Цезарь Матвеич. А
Людмилу Павловну перебросили в другой печатный орган, и она исчезла, не
оставив Аванесяну номера телефона.
В дни, когда все газеты печатали длинные речи вождя, в редакции
работали только телетайпы ТАССа и корректорская. Сотрудники от безделья
слонялись по коридорам, скидывались на троих. Я столкнулся с Цукерманом
возле буфета. В руках у него был черный хлеб.
-- Зайдем ко мне,-- неожиданно предложил он.-- Чайком угощу. Крепким.
Настоящим индийским, из заказа. Не то что в этом паршивом общепите.
Отперев английский замок, он пропустил меня вперед в комнату с
табличкой "Уполномоченный Главлита. Вход воспрещен". Бывал я здесь не раз. У
окна стоял стол -- пустой, но при этом грязный. Все пространство четырех
стен от пола до потолка закрывали полки, занятые толстыми папками, которые,
по-моему, никто никогда не открывал.
-- Сейчас схожу по ягодки,-- весело сказал Цезарь Матвеич.
-- Это как?-- не понял я.
-- Тут у нас цветочки, а ягодки там. По правилам, я должен вас
выставить в коридор ждать. Да ладно!
Он стал перебирать ключи, открыл один замок, потом другой и скрылся в
соседней комнате. Дверь ее была вся в пятнах от мастики, которой ее
опечатывали перед уходом. Ягодками Цезарь Матвеич называл секретные
циркуляры, приказы, инструкции, списки, которые там хранились. Появился он,
торжественно внося пачку чаю. При этом не забыл ногой проверить, заперлась
ли дверь.
-- Индийский!-- гордо сказал он, втыкая в розетку кипятильник.-- Страна
у них, конечно, отсталая, а чай -- как у людей. Сейчас заварим по-божески.
-- Мы же атеисты,-- не удержался я.
Он посмотрел на меня внимательно, будто проверяя свои подозрения.
-- Слушай,-- вдруг соскочив на "ты", с каким-то остервенением буркнул
он и взял со стула оттиск со свежей речью и пока еще неотчетливым портретом
генерального секретаря.-- О чем этот болтун думает, а? О чем они все думают?
В стране нищета, люди живут хуже скотов, все идет в тартарары, а он о
торжестве передовой идеологии...
Я втянул голову в плечи, не зная, как реагировать. На всякий случай
покосился на телефоны. Цезарь Матвеевич с ненавистью швырнул на стул
газетную полосу.
-- Ведь это же... Это же все...-- он, видимо, на ходу сменил слово.--
Ведь это... не так!
Не слышал я, чтобы в обычное ругательство было вложено столько
мыслительной энергии. На всякий случай, я не поддержал разговора. Цукерман,
разрядившись, раздумал углубляться. Молча насыпал в кипяток заварки. Мы
попили чаю, болтая о незначительных вещах. Недопитый чай он слил в термос. Я
тихо отчалил.
Положение мое в редакции было непрочным, а стало тревожным. Однажды
заведующий международным отделом Спицын, которого все не без оснований
держали за стукача неопределенного ранга, дохнул на меня запахом виски.
Виски это регулярно перепадало ему на пресс-конференциях в иностранных
посольствах.
-- Насчет тебя к начальству приходили, интересовались.
-- Кто?
-- Из организации, которая интересуется. Между прочим, Це-Це тоже
интересовались. Смешно, да? Запомни: я тебе ничего не говорил. Но за то, что
я тебе ничего не говорил, с тебя бутылка.
Вскоре я ушел из редакции по собственному желанию, решившись просто
писать прозу. С тех пор мы с Цезарем Матвеичем не пересекались. Прозу мою
кромсали и запрещали в других редакциях и издательствах иные уполномоченные
того же Главлита.
Предавшись воспоминаниям, я чуть не проехал свою станцию. Добежав по
дождичку от метро до дому, я переоделся в сухое и, пока грелся чайник,
развернул сверток.
В трубку была скручена толстая ученическая тетрадь. Обложка ее,
вымазанная типографской краской, в пятнах от чая и масла, свидетельствовала:
тетрадь служила долго. Была она в линейку. По линейкам струился крупный,
почти без помарок, почерк. Название сочинения гласило: "Дневник бывалого
цензора".
Сочинению Цезаря Матвеича Цукермана предшествовали два эпиграфа:
"Цензор -- строгий блюститель стыдливости и скромности" (Марк Цицерон).
"Согласен на сто процентов. А если что не так, то виноват не цензор"
(Цезарь Цукерман).
Я заварил чаю, поставил кружку на пол к дивану, наколол кускового
сахару и, отогреваясь от весенней московской промозглости, стал, попивая
чаек, осваивать доставшийся мне "Дневник".
Цензор -- первый читатель абсолютно всего на свете, и именно поэтому на
нем лежит большая ответственность перед всем прогрессивным человечеством,
писал в предисловии Цезарь Матвеич. К сожалению, отсутствие в университетах
факультетов, готовящих цензоров, а также цензуроведения как самостоятельной
науки приводит к тому, что разумно обоснованные ограничения заменяются
произволом и вкусовщиной. В результате наша отрасль отстает от требований
времени, и в ней работает немало дилетантов.
Данная работа представляет собой первую в истории мировой печати
попытку дать начинающим цензорам возможность познакомиться с ошибками,
допущенными их старшими товарищами. И сделать это не по слухам и сплетням, а
путем прямой передачи опыта от их более опытных, уже набивших шишки коллег.
Здесь собраны ошибки, своевременно обнаруженные мною лично, промашки,
за которые я пострадал, а также ошибки моих коллег, уполномоченных Главлита
в различных органах советской печати, радио и телевидения.
Со слов моих наставников, которых уже нет в живых, я записывал для
потомков также промахи цензоров прошлых лет. Молодые цензоры смогут учиться
на выговорах, полученных старшими товарищами, и таким образом избегать
неприятностей, поджидающих их буквально в каждой букве нашей советской
массовой информации. Ибо, как сказал большой друг цензуры А.С.Пушкин, наука
сокращает нам опыты быстротекущей жизни.
Далее в тетради страница за страницей следовали собранные покойным
Цукерманом мысли и факты. Из обилия их, которое показалось мне утомительным,
я привожу наиболее поучительные на тот случай, если читатель, по завещанию
Цезаря Матвеича, почувствует особое призвание и задумает избрать в жизни
почетное ремесло уполномоченного Главлита. Ведь с цензурой во многих странах
дела из рук вон плохи. Властям просто не на кого положиться. В каждой букве
заложена опасность контрреволюции.
Итак, вот о чем я прочитал в дневнике.
Слово "цензор" латинского происхождения. Цензура существует две тысячи
четыреста лет, а своего расцвета достигла у нас. Полномочия цензора в
Древнем Риме были гораздо шире, престиж выше, материальное положение гораздо
лучше. В Риме цензоров торжественно избирали из почетных граждан сроком на
пять лет. Даже в царской России цензору было, как пишет Даль, "доверено от
правительства цензировать сочиненья, одобрять или запрещать". А мне доверено
бдить от Варвары Николавны. Думал об этом, стоя в очереди в буфете, когда
шофер директора издательства нес шефу ящик с продуктами из распределителя.
Слово "нецензурный" означает "непристойный, неприличный". Значит, все
бесцензурное аморально и неэтично. Это должно вдохновлять уполномоченных
Главлита на борьбу за самоцензуру мыслей советских писателей, дабы они не
рассчитывали, что их всегда и вовремя поправят.
Важная мысль: мелкая глазная ошибка может превратиться в ошибку
политическую. Сегодня в заголовке "Редакционная точка зрения" чуть не
пропустили букву "д". Своевременно сигнализировал.
Поступила инструкция, запрещающая публиковать что-либо отрицательное об
охране природы. Можно только о том, как хорошо ее охраняют у нас. Причина в
том, что президент Никсон обратился к Конгрессу с призывом: деньги,
оставшиеся от программы "Аполлон", истратить на охрану природы. Он сказал:
"Америка должна показать пример русским, как мы заботимся о будущем". У нас
денег от космической программы пока не осталось, но в газетах должно быть
видно, как много делается.
Только что поймал в подписной полосе: "пролетарский унтернационализм".
Не злоумышленник ли работает наборщиком? Ограничился предупреждением по
телефону по поводу замены буквы "у" на "и" без уведомления Варвары
Николавны.
Какой ужас! В докладе Леонида Ильича по радио сам слышал: "Мы горды
тем, что на нашем знамени золотом написаны пять букв -- СССР". Трижды
перечитал доклад в полосе. ТАСС своевременно исправил пять на четыре.
Рассказала на оперативке Варвара Николавна. Руководству Главлита
позвонили из ЦК и спросили, почему так странно написано в "Правде": "На
строительство не завозят бетон, сварочные аппараты и нижнее белье". Стали
проверять. Оказалось, в тексте было "сварочные аппараты и консоли".
Машинистка решила, что это ошибка и напечатала "кальсоны". А корректоры
решили, что слово "кальсоны" неэстетично и заменили на "нижнее белье".
Масштаба наказания не знаю, но при чем здесь цензура?
Московский кинотеатр "Знамя" переименован в "Иллюзион", что может
вызвать усмешку читателя. Лучше старое название не сообщать, а сообщить так:
один из кинотеатров теперь называется "Иллюзион".
Заголовок "Девственность выступлений газеты" без напоминаний с моей
стороны корректорская исправила на "Действенность".
В коридоре Обллита встретил коллегу Щ. Он ездил с комиссией в Курск
разбираться. Там строится новое здание цирка. Курская газета информацию о
ходе строительства закончила фразой: "Завершим цирк к столетию Ленина!"
Товарищи не подумали, в результате пострадал цензор.
Трагические устные воспоминания ветерана Главлита пенсионера К-ва.
Вместо "Ленинград", рассказал он мне шепотом, было опубликовано "Ленингад".
В слове "Сталин" букву "т" заменили на "р". Этот же впоследствии
реабилитированный цензор вспомнил, как на Колыме встретил товарища по
несчастью. В статье о Средней Азии тот пропустил, что в городе Сталинабаде
установлен памятник Сталину, а Сталин еще был жив. Товарищ тоже еще был жив,
но до послесталинской амнистии не дотянул.
Потребовал снять фразу в статье про зоопарки в США: "Раньше звери жили
в клетках, а теперь живут в вольерах". Этих намеков на права животных нам не
надо.
Тяжело с кадрами квалифицированных цензоров на периферии. На летучке в
управлении Варвара Николавна аж покраснела. В районной газете была
напечатана заметка о плохой работе станции искусственного осеменения
животных. В конце написано: "Сидят колхозники на станции и ждут, пока
появится сперма".
Читатели прислали в ЦК партии другую районную газету, которую
переправили в Главлит. Там статья о грубой продавщице продмага, которая
прячет дефицитные продукты. Если покупатель ей не нравится, продавать
отказывается. Статья называется: "Иванова не дает".
Че-пе! Снова обнаружил корректорскую ошибку в подписной полосе.
"Советская космическая техника" -- в слове "космическая" пропущена первая
буква "с". Провел в корректорской совещание совместно с руководством газеты
на тему о бдительности. Сообщил Варваре Николавне о приказе главного
редактора: завкорректорской -- строгий выговор, остальным корректорам --
обычные.
На Центральном телевидении и радио указание лично тов. Лапина не
выпускать на экран людей с бородами, а также без галстуков. Всех заставлять
бриться и иметь в студиях дежурные галстуки. Интересно, как они будут
выполнять этот приказ на радио? Возможно, однако, что то же правило введут у
нас для газетных иллюстраций. Взять на заметку, проконсультироваться заранее
как насчет бород, так и насчет галстуков.
Уволен литсотрудник отдела пропаганды В. Он провел интервью с
секретарем партийной организации института. Оказалось, что это был не
секретарь, а какой-то неизвестный, назвавшийся шутки ради секретарем. Мне
поставлено на вид за то, что не потребовал визы. Но давайте мыслить шире:
будет ли указание тербовать паспорт перед интервью?
Состоялся специальный инструктаж по неконтролируемым ассоциациям.
Давались примеры подтекстов. Сложность в том, что для их обнаружения
приходится по нескольку раз читать одно и то же, но при этом бдительность
ослабевает. Пришел к выводу, что некоторые источники, уже известные,
цитировать теперь нельзя. А по радио сейчас передают арию из оперы "Демон".
Шаляпин, как ни странно, поет: "Проклятый мир!" Возможно, их уполномоченный
Главлита просто не был на инструктаже.
В связи с неконтролируемыми ассоциациями в сводке Центрального
института прогнозов я запретил строку: "С Запада надвигается потепление".
Сообщил их руководству о двусмысленности информации. Руководство не поняло.
Сообщил Варваре Николавне. Она похвалила меня и сказала, что это необходимо
включить в следующее циркулярное письмо. Лучше бы денежную премию.
Я опять недобдел и получил выговор из-за халатности дежурного по отделу
иллюстраций. Изображение маршала Гречко при пересъемке тассовской фотографии
на цинк оказалось зеркально перевернутым: ордена на правой стороне груди.
Обнаружили, когда утром позвонили из Министерства обороны.
Из интервью с директором Института стоматологии: "Каждая страна вносит
свой большой вклад в развитие стоматологии. США идут впереди нас в лечении
зубов, мы -- впереди в теории изготовления протезов". Политически здесь все
правильно, но субъективно я страдаю оттого, что у нас теория так далеко ушла
вперед.
Внимание! Сокращения в тексте таят опасность. Написано в статье:
"Благодаря проведенным мероприятиям, КГБ-2 обслуживает в месяц на 1200
человек больше". Выяснил, что КГБ-2 -- это Криворожская городская баня
No 2...
На этом дневник обрывался.
Не окончил своего труда, завещанного Богом, Цезарь Цукерман. Не сделал
никаких обобщений, а кое-что приукрасил -- например, древнеримскую цензуру,
которую на самом деле римляне после отменили. Не пришел Цензор Цезарь ни к
каким выводам ни на бумаге, ни в жизни. Впрочем, может, и пришел? Ведь
распорядился отдать тетрадку. Почему именно мне?
Общались мы мало даже во времена совместной работы. Но и тогда общение
носило, как бы это сказать полюбезней, специфический характер.
Он трудился на совесть и при этом, оказывается (вот уж кто бы мог такое
о нем подумать?), потихоньку все записывал. Газета часто печатала мои
рассказы, куски из выходящих книг, рецензии на них, и он был их первых
читателем, самым внимательным. От него конечно же не ускользали мои
неконтролируемые ассоциации,-- ведать не ведаю, как он на них реагировал.
Если кое-что проскальзывало, то почему? Не заметил? А может, теперь думаю я,
сделал вид, что не заметил?
Потом мой первый читатель первым узнал из секретного циркуляра, что моя
фамилия больше не должна появляться в печати. Это тянулось годами. Я не
встречался с ним в жизни даже случайно. А он бдил, чтобы я не встретился с
ним в литературе.
Давайте взглянем на деяния этого ответственного, я бы даже сказал
официального, читателя шире. Вдруг то, что делал Цензор Цезарь, было благом?
Печататься могли только те, кто соглашался приспособиться. Как многие
другие, я пытался это делать. Он не допускал в свет подлинных художников,
настоящую литературу и тем способствовал сохранению всего достойного в
неизуродованном виде. Что, если он давал нам шанс не становиться
приспособленцами, остаться чистыми, не лезть в мышеловку? Препятствуя
публикации значительных независимых мыслей, цензор заставлял языкастых
уходить в намек, в междустрочье, в заоблачные ассоциации и тем
совершенствовал культуру письменного общения. Все запрещая, цензура
накапливала недовольство, оппозицию, создавала ореол таинственности над
диссидентством. Запрет создавал духовный дефицит. Результаты оказывались
обратными желаемым. Цензура способствовала прогрессу!
Понимал ли это Цезарь Матвеич? Чего желал он сам? Вот вопросы, на
которые никогда не получить ответа. В нем, видимо, что-то происходило. Для
краткости я давеча опустил окончание разговора с женой Цезаря Матвеича. Но
теперь понимаю, что конец этот необходим.
Она резко ушла от меня тогда на площади Революции. Вдруг оглянулась и
возвратилась.
-- Извините,-- сказала она, задыхаясь.-- Боюсь я. Может, они следят за
такими, как вы.
-- Вряд ли. За всеми не уследишь.
-- Вы в этом уверены? Я в молодости сама работала в НКВД, правда,
простой машинисткой. И уже тогда они старались следить за всеми. Знаете,
Цезарь Матвеич вас часто вспоминал последнее время. Все интересовался
разными вопросами.
-- Какими вопросами?-- спросил я, делая вид, что не понимаю.
Мне хотелось, чтобы она сама объяснила. Пожав плечами, она печально
усмехнулась.
-- Ну, вы ведь уже одной ногой там...
-- Но другой-то здесь, на веревке. Он что ж, тоже захотел туда?
-- Нет!-- испуганно отрезала она. И уже спокойнее прибавила:-- Да кто
бы нас выпустил с его секретностью? Он ведь как начинал? Отправлял заявления
в высшие инстанции, что в Москве следует открыть еще один почтовый ящик:
научно-исследовательский институт цензуры. После стал жалобы писать
руководству, что уполномоченным Главлита не платят премий за перевыполнение
плана. А кончил...
Она опять оглянулась, хотя вроде бы никто близко не стоял, и совсем
перешла на шепот:
-- Он стал решать вопрос, кто был хуже -- Гитлер или Сталин.
-- И решил?
-- Ой, страшно сказать! Говорил, что Сталин хуже, представляете? Когда
читал газеты, будучи уже на пенсии, он мне твердил, что на Главлит надо
бросить атомную бомбу.
-- Как же Цезарь Матвеич со своим пятым пунктом вообще попал в Главлит?
-- Он сам удивлялся. Воевал всю войну, кончил майором. Потом занимался
снабжением в армии, пока его при Хрущеве не выперли в отставку. В Главлите у
него работал однополчанин, которого туда бросили на укрепление из органов.
Представляете, крупный чекист и совершенно не антисемит!
-- Не может быть,-- подначил я.
-- Честное слово!-- обиделась она.-- Он Цезарю сказал: "У тебя
офицерское звание, два ранения, партбилет, куча орденов -- попробуем всем
этим перекрыть твой генетический дефект".
Я вспомнил канун Дня Победы, на который Цезарь Матвеич явился,
увешанный орденами и медалями. Редакционная молодежь тогда над всей этой
атрибутикой уже потешалась. Говорили, что ордена на толкучке по пятерке
штука покупают.
-- Я же сам воевал,-- оправдывался он.-- Сам! Не дядя!
Кто-то в буфете, не заметив, что Цезарь Матвеич стоял сзади, изрек, что
у цензора ордена за обрезание литературы и искусства. Он ведь и в самом деле
спустя четверть века после войны еще сражался. Как выразился Аванесян, "под
командованием Варвары Николавны".
-- Стало быть, генетический дефект успешно перекрыли?
-- Перекрыть-то перекрыли... Но потом дети подросли... У нас сын и
дочь, оба на меня записаны, русские. Дети стали стыдиться его профессии. Муж
собрался на пенсию уйти. И вот...
В глазах у нее остановилось по слезе.
-- Его торжественно, с почетом похоронили,-- с чувством заявил я.
-- Откуда вы знаете?
-- Слышал.
Ничего я, разумеется, не слышал, просто хотелось что-то утешительное
сказать.
-- Хоронить его мы хотели сами. Но приехал представитель редакции, ну,
завпохоронами что ли, и заявил, что Цезарю Матвеичу положена по рангу и как
фронтовику гражданская панихида по месту работы. А муж мне оставил
письменное завещание, там написано: похороните меня на любом кладбище, но
только под музыку гимна Израиля.
-- Израиля?-- поперхнулся я.
-- В том-то и дело! Об этом я товарищу из редакции шепотом сообщила. Он
хмыкнул, как вы сейчас, но обещал доложить руководству. Знаете,
действительно раскошелились, заказали оркестр.
-- И сыграли гимн Израиля?!
-- Сыграли гимн Советского Союза. Для газеты некролог подготовили. Мне
велели приехать проверить, все ли перечислены ордена. Сильно написали:
"Безжалостная смерть вырвала из наших рядов верного бойца славной
большевистской печати"... И дальше так же хорошо.
-- Как же, я читал!-- подтвердил я.
На лице ее возникло подобие улыбки и тут же погасло.
-- Некролог о своем сотруднике цензура не пропустила.
Я поцеловал руку вдове моего самого придирчивого читателя, и женщина
тихо ушла.
1982, Москва.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 24 May 2000 17:09:58 GmT